КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Герой по вызову [Лоуренс Блок] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Лоуренс Блок Герой по вызову

Глава 1

В 14:30 чудесным октябрьским деньком я с мясом выдрал провод из висящего на стене телефонного аппарата.

На что Минна заметила:

— Эван, ты выдрал с мясом телефонный провод!

Я взглянул на нее. Минна — семилетняя девчушка, которая выглядит как литовское переиздание льюис-кэрроловской Алисы: белокурые локоны и огромные глазищи. Смотреть на нее — одно удовольствие. Но на сей раз, похоже, в моем взгляде было нечто такое, что она сразу поняла: наше мирное сосуществование временно приостановлено.

— Я пожалуй, схожу погуляю в парке, — произнесла она с опаской. — Вместе с Майки.

— Майки в школе!

— Нет, Эван, он остался дома. Сегодня же еврейский праздник.

Майки, урожденный Мигель, ни к какому вероисповеданию не принадлежал и посему был волен по своему выбору примыкать к любой церкви, чьи чада в тот или иной день пропускали школьные занятия по причине религиозного праздника. Я откликнулся каким-то едким замечанием по поводу Майки и неисповедимых путях к божественному просветлению. Минна поинтересовалась, нет ли у нас зачерствевшего хлеба покормить голубей, на что я ей сообщил, что не имею привычки следить за метаморфозами хлебо-булочных изделий Но все-таки ей удалось отыскать три куска, с виду не больно-то зачерствевших.

— Всего доброго! — важно произнесла она по-литовски. — Я прощаю твой невоздержанный темперамент и надеюсь, что к моему возвращению ты вновь обретешь способность вести нормальную беседу!

Она юркнула за дверь прежде, чем я успел швырнуть в нее ботинком. Минна всегда переходит на литовский, когда хочет произвести впечатление особы королевских кровей. У нее есть на то полное право. Будучи единственным ныне здравствующим потомком Миндаугаса — первого и последнего короля независимой Литвы, — она, понятное дело, является королевой в изгнании. Минна дала мне письменное обещание, что после восстановления литовской монархии сразу же сделает меня своим премьер-министром. Я храню ее меморандум в ящике стола вместе с облигациями царского займа и бумажными деньгами Конфедератов.

В общем, мне ничего не оставалось, как только тяжело вздохнуть. Когда Минна отправилась травить бедных голубков в парке, я опять вздохнул, взял отвертку, развинтил телефонный аппарат, потом снова его собрал и укрепил на стене. Все-таки есть сермяжная правда в том, чтобы изливать свой гнев на бессловесные бытовые приборы, особенно на те, которые легко поддаются ремонту.

На то, чтобы восстановить телефонную связь, у меня ушло, наверное, минут десять — ничто по сравнению с тем драгоценным временем, которого я в тот день лишился по милости этого черного монстрика. Он звонил не переставая с пяти утра. Поскольку я никогда не сплю, друзья и враги считают себя вправе тревожить меня в любое время суток. В тот день они как раз этим и занимались.

А я собирался засесть за написание диссертации о символике цвета в пейзажной лирике Уильяма Вордсворта, и если вы сочтете, что тема скучноватая, то уверяю вас: вы ни черта не смыслите ни в символике цвета, ни в поэзии Вордсворта. Не скажу, что я бы сам, находясь в здравом рассудке, по своей воле выбрал такую тему для диссертации, но по неизвестным мне причинам именно на ней остановила свой выбор мисс Карен Дитрих. Мисс Дитрих — школьная учительница из графства Саффолк, которой светило повышение зарплаты после защиты магистерской диссертации. Я же, в свою очередь, мог заработать тысячу баксов за написание для мисс Дитрих приемлемого научного текста объемом в двадцать тысяч слов, то есть каждое мое слово оценивалось по двадцати пяти центов, вне зависимости от вордсвортовской символики цвета.

Словом, в тот день мне надо было кровь из носу закончить эту чертову диссертацию, а телефон как назло не умокал ни на минуту. Сначала я дал Минне задание отвечать на звонки — что она вообще-то всегда делает с удовольствием и со знанием дела. Но в тот день ей это почему-то не удавалось. Минна свободно говорит по-литовски, по-латышски, по-английски, по-испански и по-французски, может хоть и с трудом изъясняться по-немецки и по-армянски, прошлым детом в Дублине она выучила несколько фраз на ирландском и вдобавок владеет ругательствами еще на дюжине других наречий мира. Короче говоря, телефон все утро звонил и звонил, а Минна то и дело снимала трубку, и какие-то уроды чего-то требовали от нее на польском, сербохорватском, итальянском и других языках, не входящих в круг ее лингвистических познаний.

Наконец мое терпение иссякло и я выдрал провод из черненького тельца этой мерзкой штуки. А Минна решила сменить обстановку на более спокойную. А потом и я сам успокоился и починил телефон. Ну, это вы уже и так знаете.

И тут оказалось, что я совершил одну из самых непростительных ошибок в моей жизни.

Почти час телефон стоически хранил молчание. Я вчитывался в Вордсворта и дубасил по клавишам пишущей машинки, а убаюкивающее безмолвие онемевшего телефона внушило мне обманчивую иллюзию безопасности. Но потом он затрезвонил, я снял трубку — и незнакомый голос произнес:

— Это мистер Таннер? Эван Таннер?

— Так точно!

— Мы с вами не знакомы.

— Неужели?

— Но мне нужно с вами поговорить!

— Неужели?

— Меня зовут Мириам Гурвиц.

— Здравствуйте, мисс Гурвиц!

— Миссис Гурвиц. Миссис Бенджамин Гурвиц.

— Здравствуйте, миссис Гурвиц!

— Он умер.

— Кто, простите?

— Бенджамин, пусть земля будет ему пухом! Я вдова.

— Сочувствую!

— Не стоит. В феврале будет уже восемь лет. Хотя нет, что это я… Девять лет! В феврале девять лет. Никогда не болел, работал всю жизнь, идеальный муж, пришел с работы домой, усталый, и вдруг как догоревшая свеча — бац и упал замертво. Сердце не выдержало…

Я поднес трубку к другому уху, чтобы миссис Гурвиц могла поделиться своим горем и с ним тоже. Но он вдруг умолкла. Я решил, что ее надо подбодрить.

— Эван Таннер слушает! — напомнил я.

— Знаю!

— Миссис Гурвиц, вы мне позвонили… Мне бы… мм… не хотелось показаться невежливым, но…

— Я звоню вам по поводу моей дочери.

Я звоню вам по поводу моей дочери. Есть, по-видимому, холостяки тридцати с лишним лет, которые способны выслушать подобную фразу без паники, но такие, как правило, носят розовые шелковые шорты-боксерки и выписывают журналы по физкультуре и фитнесу. У меня сразу возникло искушение повесить трубку.

— Моя дочь Дебора. Она в беде.

Моя дочь Дебора. Она в беде.

И я повесил трубку.

Дебора Гурвиц беременна, подумал я. Дебора Гурвиц беременна, а ее идиотка-мамаша решила, что Эван Майкл Таннер несет сугубо личную ответственность за физиологическое состояние Деборы, и пытается подойти к нему с меркой зятька. Или с меркой благородного отца семейства.

Я начал нервно бегать по комнате. Ну как, как, скажите на милость, эта Дебора Гурвиц умудрилась подзалететь? Почему она не принимала противозачаточные пилюли? Да у нее что, своей головы на плечах нет? А…

Минуточку!

У меня вообще нет знакомых девушек по имени Дебора Гурвиц!

Зазвонил телефон. Я снял трубку, и голос миссис Гурвиц известил меня, что нас разъединили. Я пустился втолковывать ей, что произошла какая-то ошибка и мы с ее дочерью даже не знакомы.

— Вы Эван Таннер?

— Да, но…

— Западная Сто седьмая улица в Манхэттене?

— Да, но…

— Вы с ней очень даже знакомы. И вы должны мне помочь! Я вдова, у меня никого нет на всем белом свете, мне не к кому обратиться! А вы…

— Но…

— Вы с ней знакомы. Может быть, вы просто не знаете ее настоящего имени. Ох уж эти молоденькие девочки! Вечно у них возникают всякие фантазии насчет имен. Помню, в шестнадцать лет мне вдруг взбрело в голову, что Мириам — это не то! И я стала называть себя Мими. Ха!

— Но ваша дочь…

— Федра — так она теперь себя именует!

— Фе… дра Харроу! — медленно прошептал я.

— Ну вот, видите! Вы с ней знакомы!

— Федра Харроу!

— Что им только ни взбредет в голову! Она сменила и имя и фамилию: Дебору — на Федру, а Гурвиц — на…

— Миссис Гурвиц, — начал я.

— Да?

— Миссис Гурвиц, мне кажется, вы ошиблись! — Я сделал глубокий вздох. — Если Федра… то есть Дебора… если она беременна, то мне кажется… это невозможно!

— Что вы такое говорите?

— Я говорю, что если дело обстоит так, как вы мне только что сообщили, то не лучше ли вам обратить свой взор на Восток и не понаблюдать на небесах восход новой звезды? Потому что…

— А кто сказал, что она беременна?

— Вы сказали!

— Я сказала, что она в беде!

— А! — Тут до меня дошло. — Ну да, именно так вы и сказали.

— Ей, видите ли, не нравилось ее имя, и она решила его сменить. Ей не нравилось жить на родине — и она отправилась за океан. Одному Богу известно, чем она там занималась. Она мне писала, писала, но вдруг письма перестали приходить. А потом я получила эту открытку. Мистер Таннер, позвольте мне быть с вами откровенной. Я опасаюсь за ее жизнь. Мистер Таннер, позвольте вам сказать…

Я не повесил трубку. Я сказал:

— Миссис Гурвиц, мне кажется, это не телефонный разговор!

— Почему?

— Мой телефон прослушивается.

— Боже ж ты мой!

Я отметил, что она чересчур эмоционально отреагировала на мое сообщение. Если твой собеседник является подрывным элементом и членом подпольной организации, ставящей своей целью насильственное свержение законного правительства в той или иной стране, то он твердо придерживается презумпции всеобщего прослушивания телефонов, поелику обратное не доказано. Так, Центральное разведывательное управление США постоянно держит мой телефон на прослушке, а Федеральное бюро расследований США читает все мою корреспонденцию. Или наоборот. Не помню точно.

— Нам надо встретиться, — предложила миссис Гурвиц.

— Вообще-то я занят…

— Речь идет о жизни и смерти!

— Мм… видите ли… я сейчас пишу диссертацию… и…

— Вы знаете, где я живу, Таннер?

— Нет.

— В Мамаронеке. Вы знаете Мамаронек?

— Ну, в общем…

Она продиктовала мне адрес. Но я не удосужился его записать.

— Приезжайте ко мне. Я покажу вам письма. Жду вас с нетерпением!

Она повесила трубку, и через несколько минут я сделал то же самое.


— Я еще ни разу не ездила на поезде! — обявила Минна. Сквозь неимоверно грязное вагонное стекло она пыталась разглядеть неимоверно грязные кварталы Восточного Бронкса, мимо которых мы проезжали. — Спасибо, что взял меня с собой, Эван. Очень красивый поезд!

Вообще-то поезд был ужасный: междугородняя электричка Нью-Йорк-Нью-Хэвен-Хартфорд, которая в начале шестого вечера отправилась с Центрального вокзала и на которую спустя несколько минут мы с Минной сели на остановке «125-я улица». До Мамаронека ехать было недолго — ну, не очень-то недолго, строго говоря.

Вообще-то я вовсе не планировал сесть именно на этот — или какой-либо другой — поезд. По причине отсутствия таких планов я и не стал записывать продиктованный мне миссис Гурвиц адрес. Судя по состоявшемуся телефонному разговору, эта миссис Гурвиц была не подарок, а уж при личной встрече могла оказаться и того хуже. Даже если Федра и попала в беду — Бог свидетель: девчонка этого заслуживала! — я не сомневался, что она отлично сумеет выпутаться сама. Мамочки вроде миссис Гурвиц вечно волнуются по поводу дочек вроде Федры и у них, как правило, есть все основания для волнений, но когда эти мамочки пытаются спасти ситуацию, они только все портят.

— Что-то я не вижу зверей! — пожаловалась Минна.

— А тут их и не должно быть. Это же Бронкс.

— А я думала, мы едем в зоопарк Бронкса!

У Минны неутолимая страсть к зоопаркам. Я дал ей краткий очерк географии Бронкса. Но не думаю, что она меня слушала внимательно, потому что стала взахлеб вспоминать, как они с Китти Базерьян ходили в Бронксский зоопарк, и как в прошлом году Арлетт Сазерак водила ее в зоопарк в Дублине, и как она несколько раз ходила с Федрой в детский зоосад в Центральном парке. У Минны потрясающий дар склонять самых разных людей к подобным экскурсиям. Подозреваю, что она считает, будто я завожу романы с девушками исключительно для того, чтобы подарить ей новую спутницу для походов в зоопарк.

Я закрыл глаза и стал думать о Уильяме Вордсворте — этого удовольствия я был лишен с того момента, как мне позвонила миссис Гурвиц. Дело в том, что добрых два часа я пялился в белый лист бумаги, заправленный в каретку моей пишущей машинки, и размышлял о Федре. Я все уговаривал себя, что беспокоиться мне не о чем и что во всяком случае я совершенно бессилен что-либо сделать. Но факт оставался фактом: если я и был бессилен что-либо сделать, так это писать этот чертову диссертацию, потому что мой мозг был занят мыслями о возможном местонахождении восемнадцатилетней обладательницы потрясающего тела, неподходящего имени и незыблемой девственности.

Федра Харроу. Она вошла в мою жизнь — или я в ее — на приеме, устроенном общественным комитетом «Мусор для Греции». Тогда, в феврале, в нью-йоркском пейзаже преобладали Гималаи неубранного мусора, тонны и тонны бытовых отходов валялись на улицах и площадях, и начало уборки мусора впрямую зависело от исхода забастовки городских мусорщиков. В Нью-Йорке вечно кто-то бастует. В тот раз наступила очередь мусорщиков. Город почти утонул в картофельных очистках и смятых пластиковых стаканчиках, и полчища крыс выбрались из подвалов на улицы. Между прочим, хорошенькая иллюстрация к нынешнему состоянию Нью-Йорка: забастовка продолжалась уже три дня, когда горожане наконец-то обратили внимание на уличную антисанитарию…

Короче говоря, группа уважаемых греко-американцев, включая одну киноактрису и двенадцать рестораторов, озаботилась инициативой создания комитета «Мусор для Греции». Эта кампания мыслилась как действенная альтернатива конкурирующим гуманитарным движениям: уплатив пять долларов, любой человек мог отправить транспортным самолетом в Афины десять фунтов нью-йоркского мусора, тем самым внеся свой вклад одновременно в очищение города и в борьбу с греческой военной хунтой.

Так вот. Через десять дней забастовка благополучно завершилась, причем упомянутые выше транспортные самолеты так и не оторвались от земли (чего нельзя сказать про мусор, который в конце концов вывезли). Да и вряд ли что-нибудь из этой затеи вообще могло получиться. Хотя нет, кое-что вышло: главным итогом этого мероприятия стало появление в газете небольшой заметки — крохотной, если говорить объективно. Но инициативная группа все же сохранила esprit de corps* и в предпасхальную ночь устроила большой прием по случаю окончания зимы. Прием прошел на ура. Нью-йоркское отделение Панэллинского общества дружбы присутствовало в полном составе, основатели комитета обчистили закрома своих ресторанов, обеспечив гостям горы снеди и моря вина. Там подавались барашки, жаренные на вертеле, на решетке и на угольях, пловы с кедровыми орешками и смородиной, ароматная нуга из жженного меда с лесными орехами. И вино…

Боже, вино там лилось рекой! Бочонки красного, белого и розового вина выкатывались к каждой перемене блюда, к каждому пламенному выступлению очередного оратора, к песням, которые исполняли Георгий Паппас и Ставрос Мелхос, аккомпанируя себе на миниатюрной гитаре и медных цимбалах, и к пляскам Китти Базерьян, которая каждым своим страстным телодвижением славила борьбу за свободу Эллады (и секса).

Федра Харроу. Она стояла в уголке сводчатого пиршественного зала и пила рецину из пивной кружки. Волосы сияющим темно-каштановым водопадом низвергались по ее спине, почти достигая талии, такой тоненькой, что, казалось, ее можно обхватить двумя пальцами — чего определенно нельзя было проделать с прочими частями ее тела. Ниже талии помещалась то ли коротенькая миниюбка, то ли широкий кушак. Ее ноги росли оттуда, где сия деталь туалета заканчивалась. Туго обтянутые зелеными лосинами, длинные-предлинные бедра и икры плавно переходили в ступни, обутые в зеленые замшевые шлепанцы с задранным носами — вроде тех, в которых щеголяют сказочные эльфы. Ее свитер был скроен так, чтобы свободно облегать торс владелицы, но дизайнер явно не подозревал о прелестях Федры: этот свитер сидел на ней в обтяжку, словно закрытый купальник.

Едва приметив эту девушку, я уже не спускал с нее глаз до тех пор, пока она наконец не взглянула на меня. Наши взгляды встретились — и сцепились как крючок и петелька. Я подошел к ней. Она подала мне свою кружку с вином. Я отпил, потом отпила она. И мы заглянули друг другу в глаза. Ее огромные миндалевидные глаза были цвета ее волос. Мои — так, ничего особенного.

— Эван Таннер, — представился я. — А вы персонаж античных мифов и легенд.

— Федра.

— Ах Федра! — кивнул я. — Сестра Ариадны, невеста Тезея. Ты смог поразить Минотавра? Приди же в мои объятья, о, сияющий отрок!

— Какой докучливый день! — подхватила Федра.

— Неужели вы сможете убить себя от любви к Ипполиту? Он же просто ветреный мальчишка и едва ли стоит вашего вниманья. Вы верите в любовь с первого взгляда?

— А также со второго и с третьего.

— Федра. Настает Светлая Пасха. Федра прогнала зиму. То была зима треноги нашей… А, вот вы и засмеялись — в этом и заключен истинный смысл Пасхи. Возрождение мира, Христос восстал из мертвых, живительный сок побежал по деревьям. А вы знаете, что буквально в пяти кварталах отсюда праздник Пасхи празднуют как полагается? Там находится русский православный храм, где праздник Пасхи проходит с особой торжественностью. Все поют, славят Господа, радуются. Пойдем, моя Федра. Здесь праздник уже на излете! (что было чистейшей ложью: после нашего ухода греки пили, пели и плясали еще часов пять). Мы как раз успеем к всенощной литургии. Я люблю тебя, ты же знаешь…

Служба в русской церкви — зрелище необыкновенное. Литургия еще была в полном разгаре, когда мы ушли из храма часа в два ночи. Мы сели в забегаловке на 14-й улице, заказали кофе и стали пожирать друг друга глазами. Я поинтересовался у Федры, откуда она родом и где живет. Она процитировала древнего поэта: «Пришла как вода, уйду как ветер». И, уже совершенно конкретно, добавила, что сейчас у нее нет крыши над головой. Она жила в коммуне хиппи на Восточной 10-й улице, но как раз в тот самый вечер съехала от них. Хиппи все время торчали под наркотой, никто ни фига не делал — и ей это обрыдло.

— Переезжай ко мне, — предложил я.

— Хорошо.

— Живи со мной и будь моей любимой! — пропел я.

— Ладно.

Всю дорогу в такси от Южного Ист-Сайда до Северного Ист-Сайда ее головка покоилась у меня на плече.

— Я должна тебе кое-что сказать. Я Федра Харроу. Мне восемнадцать лет.

— Вдвое моложе меня! Ты веришь в нумерологию? По-моему, тайный смысл тут просто поразительный…

— Я девственница.

— Это необычно.

— Знаю.

— Мм…

Я почувствовал ее ладонь на своей руке.

— Я ничего не имею против секса, я не фригидная, не лесбиянка или что-то такое… Но я не люблю, когда меня пытаются соблазнить или уговорить. Все мужчины только этого и добиваются…

— В это несложно поверить!

— … но я хочу не этого. Не сейчас. Я хочу повидать мир. Я хочу дойти до всего своим умом, я хочу повзрослеть. Ой, что-то я разболталась. Стоит мне много выпить, как я начинаю много болтать… Но я хочу, чтобы ты понял. Я готова быть с тобой, жить с тобой, если ты этого сам хочешь. Но мы не будем заниматься любовью.

В тот момент, когда Федра выпалила эту маленькую речь, меня больше всего занимала мысль: а она сама верит в то, что говорит? Я-то не поверил. Если хотите знать, я даже не поверил, что она девственница! Мне всегда казалось, что девственница — это что-то такое из области мифологии или палеонтологии. В моем понимании девственница — это семилетняя девчушка, которая бегает проворнее своего старшего брата.

Словом, по дороге домой я предвкушал, как мы продолжим совместное празднество, посвященное приходу весны. Я превращу свою холостяцкую кушетку в двуспальную кровать, заключу эту удивительную юную красотку в свои объятья — ну а дальше можете дополнить эту дивную картину любыми смачными подробностями по своему разумению.

Но даже самые тщательно выверенные планы не всегда поддаются практической реализации. План «Федра», во всяком случае, провалился. Оказавшись у себя в квартире, я с ужасом обнаружил, что он не лгала мне. Федра и впрямь оказалась девственницей и имела намерение остаться в этой касте на протяжении обозримого будущего. Она изъявила готовность спать со мной в одной постели с тем пониманием, что мы будем делить пространство моей кровати чисто платоническим образом и что она отвергнет любое мое посягательство сексуального свойства.

Словом, я разложил свою кушетку и превратил ее в двуспальное ложе, как и было задумано, уложил гостью спать, а сам отправился на кухню, сварил себе кофе и стал хватить одну книгу за другой. Глаза различали буквы, которые мозг отказывался связывать в слова и фразы. Просто она сейчас не в настроении, заверял я себя, или у нее этот самый ежемесячный недуг. Это пройдет.

Ни черта не прошло. Федра прожила в моей квартире около месяца, который стал самым мучительным месяцем в моей жизни. Во всем остальном о такой гостье в доме можно было только мечтать. Она развлекала меня, когда мне становилось скучно, не приставала, когда мне требовались тишина и покой, охотно хлопотала у плиты и ходила за покупками, да и для Минны стала закадычной подружкой. Если бы удовольствие, которое доставляла мне Федра, имело чисто сексуальную природу, я бы быстренько постарался от нее избавиться. Если же, с другой стороны, она бы не была настолько привлекательной и желанной, я вполне бы смог свыкнуться с тем, что наши отношения были «как у братика и сестренки», которые ей хотелось сохранить и впредь. Если у вас отсутствует комплекс насильника, то вы воспринимаете сексуальное влечение как в основе своей взаимное чувство. Похоть не может долго оставаться улицей с односторонним движением.

По крайней мере, мне так всегда казалось. А теперь нет. С каждым днем я все больше и больше хотел эту сучку-монашку, и с каждым днем становилось все очевиднее, что эта Федра не про меня… Самоочевидное умозаключение — что мне следует найти другую особь женского пола с более реалистичным взглядом на мир и секс — срабатывало в теории лучше, чем на практике. Я же не был, увы мне и ах, желторотым юнцом, которому достаточно абы как удовлетворить раздухарившуюся похоть. Существует масса способов уладить эту острую проблему, но только не в моем случае. Когда у влечения есть определенный объект, его не обманешь никакими подменами. В этих подменах не больше смысла, чем в предложении буханки хлеба умирающему от жажды.

Так продолжалось двадцать четыре часа каждый день в течение месяца, и если вы сейчас подумали, что от этого можно сойти с ума, то, видимо, вы наконец-то начали постигать весь кошмар моего положения. После нашей первой ночи Федра переехала в комнату к Минни и стала спать с ней в одной кровати, так что по крайней мере я уже не подвергал себя мукам, глядя на нее спящую. Но тем не менее само ее ночное присутствие наполняло всю мою квартиру каким-то особым эфиром, отчего у меня мутился рассудок.

Но я даже не мог заговорить об этом с Федрой, не то что попытаться объясниться. Любая беседа на эту тему только обостряла мое неудовлетворенную похоть и ее чувство вины, но от этого наша тупиковая ситуация отнюдь не приближалась к своему логическому разрешению.

— Так нельзя, — говорила она. — Я не могу здесь больше находиться, Эван. Ты так хорошо ко мне относишься, и с моей стороны это просто нечестно. Я съеду.

Но я начинал уговаривать ее остаться. Я боялся, что когда она уедет, я ее потеряю. Рано или поздно, думал я, либо она капитулирует, либо я перестану ее хотеть. Но не происходило ни того, ни другого. Наоборот, я был похож на раненного в ногу солдата, которому суждено всю оставшуюся жизнь хромать, лишь на время забывая о боли.

Ну что за черт! Я хотел ее, но она была недоступна. К концу месяца я просто привык к такому положению вещей. И вдруг в один прекрасный день Федра заявила мне, что нам надо расстаться, потому что она уезжает из Нью-Йорка. Она и сама толком не знала, куда. Я ощутил одновременно чувство утраты и свободы. Она же вдвое моложе меня, говорил я себе, она безнадежная неврастеничка, и ее невроз, похоже, заразен, и как я ни люблю ее, пора бы от нее избавиться! Итак, она уехала, квартира на время опустела, но потом пустоты вновь как не бывало. Ее ненадолго заполнила девушка по имени Соня.

И вот теперь середина октября — единственного месяца в году, когда в Нью-Йорке можно жить. Воздух становится чистым и прозрачным, ветер дует в сторону океана и уносит прочь городской смрад, и в ясные дни небо приобретает лазурный оттенок. Весна была дождливой, лето душным, и судя по всему, зима обещала быть как всегда отвратной, но нынешний октябрь был именно таким, каким он и привиделся авторам шлягера «Осень в Нью-Йорке». Я целый год ждал именно такого вот нью-йоркского октября…

Но не тут-то было. Неделя еще не успела закончиться, как я уже очутился по другую сторону Атлантики.

Глава 2

На четвертый день моего пребывания в Лондоне шел дождь. Вообще-то с того момента, как я сошел с трапа самолета, дождь моросил более или менее постоянно, иногда сопровождаясь туманом, иногда нет. Я вернулся в квартиру Стоуксов в начале седьмого утра, оставил сушиться зонтик, который Найджел всучил мне утром, и пошел на кухню. Джулия вертелась около плиты, а я стал вертеться около Джулии, пытаясь согреться и от жара плиты, и от тепла ее тела.

— Я завариваю чай, — сказала она. — А Найджел вроде как бреется. На улице жуть?

— Да!

— Успехи есть?

— По нулям.

Она разливала чай, когда вошел ее братец. Ему чуть за сорок, Джулия — на десять лет младше. Густые, с завитыми кончиками, как у королевского гвардейца, усы, делавшие его еще старше, появились у него на физиономии недавно. Он отрастил их специально для роли в каком-то водевиле, который шел уже несколько недель в Вест-Энде, и собирался сбрить их сразу после закрытия спектакля. Судя по рецензиям в газетах, этого следовало ожидать очень скоро.

— Ну-с, — пробасил он, — как твои успехи?

— Никаких, увы.

— И погодка — дрянь для удачной охоты, а? — Он бросил в чай сахару и намазал маслом ломтик хлеба. — Куда сегодня ходил? В аналогичные места?

Я кивнул:

— Туристические бюро, агентства по трудоустройству. Я обошел, наверное, половину частных гостиниц на Расселл-сквер. И там мне, можно сказать, повезло. Я нашел место, где она жила перед отъездом из Лондона. Федра снимала комнату в доме рядом с Музеем. По датам все сходится: она выписалась шестнадцатого августа, но не оставила никакого нового адреса, и там никто понятия не имеет, куда она могла отправиться.

— Ну, это полный облом, — заметила Джулия.

Что ж, очень точная формулировка положения дел. Это и впрямь был полный облом, и я уже стал задавать себе вопрос, с чего это я так запаниковал и за каким чертом отправился на другой континент. Одно объяснение — это, разумеется, эмоциональное состояние миссис Гурвиц. Тревога — штука крайне заразная, а эта дама была весьма встревожена. К тому же письма Федры, надо признать, эту тревогу никак не могли развеять. Ее последнее письмо из Англии в частности гласило:

По соображениям безопасности я не могу многого тебе объяснить, но у меня появилась фантастическая возможность побывать в странах, которые я даже и не надеялась увидеть. Жаль, что мне нельзя рассказать тебе обо всем поподробнее!

А еще открытка с видом Музея Виктории и Альберта, отправленная из Багдада, с неразборчивой датой и с такой вот пугающей припиской на обороте:

Все ужасно. Я в большой беде. Возможно, я больше не смогу тебе писать. Надеюсь, хоть эту открытку удастся отправить.

Похоже, девчонка и впрямь попала в серьезный переплет. У нее под рукой не оказалось ни ручки ни карандаша: записка была нацарапана куском угля.

Уж не помню, чего я там наговорил миссис Гурвиц. Я успокоил ее как мог, потом отвез Минну домой, отключил телефон и три дня и две ночи писал эту чертову диссертацию не вставая. Я ускорил процесс, делая ссылки на несуществующие научные труды. Карен Дитрих заплатила причитающуюся мне тысячу. Еще чернила на ее чеке не успели высохнуть, как я его обналичил, засунул банкноты в тайник внутри широкого ремня, подпоясал им брюки, покидал вещи в сумку, отправил недовольную Минну к Китти Базерьян в Бруклин, решил рискнуть и полететь прямым рейсом до Лондона, но потом передумал и купил — буквально за десять минут до окончания регистрации — билет на «Эр Лингус» до Дублина через Шэннон. Дело в том, что по милости британского правительства мое имя фигурирует в целом ворохе черных списков, и я опасался, что англичане мне не дадут житья. Ирландцы тоже поместили меня в какой-то список, поскольку они считают меня подрывным элементом (я ведь являюсь членом Ирландского республиканского братства), но они-то особого шума из-за этого не поднимают. Поскольку неблагонадежные лица обычно пытаются нелегально выехать из страны, власти сквозь пальцы относятся к попыткам нелегального въезда.

Мое знакомство с Ирландией ограничилось залом для транзитных пассажиров дублинского аэропорта. Я позавтракал и пересел на самолет «Бритиш эйруэйз» до Лондона. При въезде в Англию из Ирландии не надо проходить паспортный контроль. Полет прошел нормально, если не считать вокального концерта, который закатили несколько грудных младенцев. И вскоре я уже оказался в Лондоне и отправился к Найджелу Стоуксу на Кингс-Кросс.

Вот уже четыре дня как я жил у него в квартире. Мы несколько лет переписывались с Найджелом, а однажды я встретился с ним в Нью-Йорке, где какая-то его пьеса непродолжительное время шла на Бродвее. Он был членом-корреспондентом Общества плоскоземцев и долгие годы трудился над масштабированной моделью двухмерной Земли. Этот проект у меня всегда вызывал искренний восторг, а вот у Джулии нет. Она считала затею безумием чистой воды. Но Найджел и сам понимал, что это чистой воды безумие. Что и доставляло ему огромное удовольствие.

И вот, налив нам по второй чашке чаю, он сказал:

— Ты же сам знаешь: это чистой воды безумие. — Только на сей раз он вовсе не плоскую Землю имел в виду.

— Знаю.

— Трудно искать иголку в стоге сена, но ты-то ведь даже не знаешь, что ищешь, так? Я поразмыслил о том письме, Эван. Вообще-то я не думаю, что турагентство могло бы…

Я кивнул:

— Ты прав. Я просто задал им работенку — и все.

— Именно. Что же касается агентств по трудоустройству — ну, вероятность есть, конечно, но мне почему-то кажется, там тебе тоже не шибко повезет. Это все равно что искать черную кошку в темной комнате, не согласен?

— Согласен.

Джулия придвинула стул и села между нами.

— А ты не думал съездить в Багдад?

— Это просто смешно, — возразил ей брат. — Ну и где, по-твоему, можно начать поиски в Багдаде?

Я зажмурился. Он прав. Бессмысленно искать Федру в Багдаде. Зато Джулия, похоже, обладала даром ясновидящей: я как раз о Багдаде и подумал, как ни смешно.

Найджел покрутил кончик усов.

— Возможно, я в своей жизни посмотрел слишком много шпионских боевиков, но… Эван, дружище, напомни-ка мне еще разок текст ее письма!

Я процитировал ему последнее письмо Федры слово с слово.

— Так я и думал. Знаешь, что я тебе скажу… Тут, по-моему, попахивает секретной операцией в духе рыцарей плаща и кинжала. Шпионские дела, ночные переезды в Восточном экспрессе… А ты-то сам что думаешь?

— Ммм… — неопределенно заметил я.

Мне в голову пришла такая же мысль, но я постарался ее отогнать. Какое-то время назад мне уже пришлось поработать на одного анонимного дядю, который возглавлял одну анонимную специальную службу США. Не подумайте, что я кокетничаю — я и правда не знаю ни его имени, ни названия его агентства. С тех самых пор он тешил себя иллюзией, что я на него работаю, — и время от времени я этим действительно занимаюсь. По этой самой причине мысли о кинжалах и плащах посещают меня слишком часто — чаще, чем следовало, но в данном конкретном случае я их решительно отверг.

Однако…

— Эван?

Я открыл глаза.

— Вообрази себе: молоденькая девушка приезжает в Лондон, где, насколько нам известно, она не знает ни одной живой души. Она, конечно, могла завести с кем-то дружбу, но…

— Но никто не смог бы завести ее!

— Прости, что?

— Так, ничего. Продолжай.

— Именно. Я что-то не могу себе представить, чтобы в один прекрасный день к ней в комнатку, которую она снимала на Расселл-сквер, постучались агенты МИ-5. А ты можешь? Точно также сомнительно, что она стала бы обращаться в агентства по трудоустройству. И вряд ли у нее было при себе много денег…

— Скорее всего, нет.

— … вот я и подумал: а не могла ли она найти заинтересовавшее ее предложение в разделе частных объявлений в «Таймс». Ты об этом не думал?

— Нет! — Я встрепенулся. — Странно, что эта мысль не пришла мне в голову! Нам надо пролистать газетные подшивки за первые две недели августа. Наверное, подшивку можно найти в редакции или в библиотеке…

— Кортни! — подала голос Джулия.

— Ну конечно! — обрадовался Найджел. — Кортни Бид. — Он схватил меня за руку. — Это один чудак, который хранит дома подшивки «Таймс». И всех других газет. Это, как ты любишь говорить, тот еще экземпляр! Он, конечно, чайник, но в общем не представляет опасности для окружающих. Хочешь, прямо сейчас и пойдем к нему?

Британцы имеют в своем словаре слова, которые куда удачнее, чем их американские синонимы, выражают некоторые понятия. Слово «чайник» — из этой категории. Его американские варианты — скажем, «дятел» — не вполне адекватны.

Кортни Бид оказался именно чайником, а не дятлом: кругленький коротышка, которому на вид было лет пятьдесят-девяносто. Что-то в этом промежутке, точнее сказать трудно. У Найджела в театре он работал механиком сцены или кем-то в этом роде и занимал полуподвальную квартиру на Ламбет-стрит недалеко от театра «Олд Вик», где обитал в четырех просторных комнатах, являя в своем лице британскую ипостась братьев Кольер*.

Он коллекционировал вещи: мотки проволоки, пустые бутылки, театральные программки, ключи от несуществующих замков и прочую дребедень, которую нормальные люди предпочитают выкидывать на помойку. Коллекции, которые он мне продемонстрировал с, да, наверное, вполне оправданной гордостью, не произвели на меня ожидаемого им эффекта. Но газеты у него были — и на том спасибо. Все лондонские ежедневные газеты за последние десять лет, сложенные строго по датам в аккуратные стопки.

— Я за них не заплатил ни полпенни! — заявил он, выставив вперед округлый животик. — В Лондоне проживают расточительные дураки, друг мой! Мужчины и женщины, готовые потратить аж шесть пенсов за газету, чтобы потом, разок ее прочитав, просто выбросить в урну. Я каждый день получаю все эти газеты — и не плачу ни полпенни!

— А вы сами-то читаете их?

— Ну, иногда пролистываю какую-нибудь на сон грядущий… По понедельникам я обычно читаю воскресные «Ньюз оф зе уорлд». Но для меня главное не читать, а иметь их все в наличии!

Я сказал ему, какие номера меня интересуют. Номера за нынешний август, сообщил он, это очень просто. Вот если бы нам понадобились газеты за август прошлого или позапрошлого года, вот тогда бы пришлось ждать минут десять-пятнадцать, пока он выковыряет их из пачек. Он сразу нашел нужные нам номера «Таймс», мы с Найджелом разделили на двоих внушительную стопку и стали просматривать столбцы частных объявлений. Я продирался сквозь бесчисленные просьбы о пожертвованиях в какие-то неведомые благотворительные фонды, странные и явно закодированные послания, предложения хиромантов и ясновидцев, нянь и садовников, фотомоделей без портфолио (интимные услуги) и фотографов, и прочая и прочая… Наконец мой взгляд затормозил на следующем тексте:

ДЕВУШКАМ — уникальная возможность незабываемых путешествий и приключений за рубежом плюс щедрое денежное довольствие. Предпочтение отдается не обремененным семьей и благонадежным. Обращаться лично: Каррадайн, Грейт-Портленд-стрит, 67. На условиях взаимной конфиденциальности.

— Мне кажется, ты не то ищешь, — засомневался Найджел. — Скорее, это должно быть объявление вроде тех, которые мы уже проверили. «Ищу спутника для поездки на континент». Что-то в таком духе!

— И тем не менее…

— Хотя, чем черт не шутит… Вот черт, я уже опаздываю в театр! Если хочешь, можем завтра утром заехать на Грейт-Портленд-стрит вместе.

— Нет! Я поеду прямо сейчас.

— Готов поспорить, у них уже закончился рабочий день!

— Могу поспорить, что их вообще не существует, — вздохнул я. — Но именно это я и хочу выяснить.

На первом этаже дома 67 по Грейт-Портленд-стрит размещалась лавка нумизмата, а на остальных четырех этажах офисы небольших фирмочек — все они в этот вечерний час уже были заперты. Фамилия Каррадайн не значилась ни в общем списке контор в указателе на втором этаже, ни на одной из дверей. Я зашел в лавку нумизмата и терпеливо ждал, пока папа с сыном купят иностранных монеток на пару шиллингов. На оформление этой сделки ушло неимоверно много времени, и когда приобретали иностранных монет ушли, продавец явно обрадовался тому, что я не собираюсь ничего покупать.

— Каррадайн, — пробормотал он вопросительно. — Каррадайн. Кар-ра-дайн. А вы не знаете, что это — фамилия или, может быть, название какого-то учреждения?

Я похвалил его за удачную мысль.

— Каррадайн? — повторил он. — В августе, говорите? Первая или вторая декада августа? С вашего позволения, сэр, я вас ненадолго оставлю. Пойду спрошу у мистера Тэлбота.

Он исчез за перегородкой и через несколько минут вернулся.

— Соблаговолите пройти за перегородку, сэр, наш мистер Тэлбот желает с вами поговорить.

Наш мистер Тэлбот оказался краснолицым мужланом с неестественно большими ушами. Восседая за массивным письменным столом, он опускал монеты в банку с кристально чистой жидкостью, после чего выуживал их пальцами и насухо вытирал тряпочкой. В результате омывания в растворе уж не знаю чего монеты сияли как чисто серебро, а вот кончики пальцев мистера Тэлбота покрылись темно-коричневыми пятнами.

— Каррадайн! — каркнул он. — Не имел чести встречаться с этим джентльменом, но имя знакомое! Он снимал тут офис летом, по-моему. Не очень долго. Вы не обращались к домовладельцу?

Не обращался, к своему сожалению. Он дал мне имя, адрес и номер телефона.

— А вы не коллекционируете монеты, а? — поинтересовался мистер Тэлбот.

Не коллекционирую, к своему стыду. Он досадливо крякнул и возобновил свое занятие. На выходе я поблагодарил продавца за содействие и позвонил домовладельцу из углового телефона-автомата.

Мужской голос сообщил мне, что домовладелец отсутствует и неизвестно, когда вернется. Я поразмыслил минутку-другую, перезвонил и представился частным детективом, разыскивающим бывшего съемщика. Тот же самый голос тут же признался, что он и есть домовладелец. Скорее всего, хитрец просто скрывался от настырного клиента, требовавшего переклеить у него в офисе обои. Эти домовладельцы везде одинаковые — что в Англии, что в Штатах…

И он сообщил мне все, что требовалось. В последних числах июля некий мистер Т. Р. Смайт-Карсон снял офис на третьем этаже для компании «Каррадайн-импортс», внес авансом месячную плату и съехал из офиса еще до конца срока, не оставив никакого адреса для пересылки своей корреспонденции.

Для очистки совести я поискал Смайта-Карсона в телефонной книге. И не обнаружив там оного, ничуть не удивился.

Бывают ночи, когда я завидую тем, кто спит. Я не сплю с самой Второй-с-половиной мировой войны, когда осколок северокорейского снаряда попал мне в голову и повредил, как сказали врачи, сонный центр, после чего я впал в состояние перманентной бессонницы. Мне тогда было восемнадцать, и сегодня я уже и не помню, что такое сон.

В последние годы ученые с удвоенной энергией занялись проблемой сна. Они стали допытываться, почему и зачем люди вообще спят, какова роль сновидений в жизни человека, и что происходит, когда человек лишен сна. Наверное, я бы мог ответить на кое-какие их вопросы. Например. Когда человек лишен сна, он начинает ввязываться в безнадежные политические авантюры, изучать десятки ненужных иностранных языков, есть по пять-шесть раз в день и превращает свою жизнь в вереницу фантастических событий, которые в жизни других людей происходят только во сне. Вероятно, так бывает не со всеми жертвами перманентной бессонницы, но так происходит по крайней мере с одной известной мне жертвой перманентной бессонницы, и надо сказать, в общем и целом я вполне доволен своим состоянием. В конце концов, на кой черт убивать восемь часов ночного сна, если при разумном подходе можно с таким же успехом убить целых двадцать четыре часа бодрствования?

Но бывают, бывают дни, когда сон кажется мне желанным благом, потому что он и только он дает эффективный способ скоростного перемещения из одного дня в другой при отсутствии возможности достойно убить время в промежутке. Это был как раз один из таких дней. Найджел и Джулия удалились каждый в свою спальню. В Лондоне у меня не было никого, с кем мне бы хотелось встретиться. А охота за Смайтом-Карсоном и «Каррадейн-импортс» прервалась до утра. Тем временем…

Тем временем что?

Тем временем я принял ванну, побрился, надел чистую (ну, скажем так, мало надеванную) одежду, выпил чаю с молоком и пожарил себе яичницу с беконом, почитал сборник лучших пьес за 1954 год (ну уж если это лучшие, то каковы же остальные?), а потом лег на пол и проделал двадцатиминутный курс йоговских упражнений для спинных мышц. Этот курс предполагает последовательное напряжение и расслабление различных групп мышц спины вкупе с очищением сознания посредством серии медитаций. Очищение сознания на этот раз прошло без особых усилий, потому что мой мозг и так был почти пуст.

Потом я прочитал полсотни страниц какого-то раннего романа Эрика Эмблера — до того места, когда я вдруг вспомнил, чем все закончится. Потом мне на глаза попался утренний номер «Таймс», уже прочитанный накануне. И хотя одного раза было вполне достаточно, я нашел раздел кроссвордов, потом шахмат и бриджа, потом перешел к новостям садоводства, и наконец раскрыл полосу частных объявлений. Прочитав половину первой колонки, я вдруг поймал себя на догадке, что мне почему-то стоит внимательно прочитать все эти объявления, и где-то в середине третьей колонки я наконец понял, почему.

ЕСЛИ ВЫ ЖЕНЩИНА не старше 40 лет, не замужем, интеллектуалка, любите приключения и путешествия, не упустите уникальную возможность! Никому не показывайте это объявление. Обращайтесь лично в компанию«Пензанс экспорт». Пелэм-корт, 31. Марлибоун.

— Ясное дело, это опять Смайт-Карсон! — изрек утром Найджел. — Текст аналогичного содержания, а? С той только разницей, что он уже не обещает щедрого денежного довольствия и…

— …и сменил название фирмы. «Пензанс» вместо «Каррайдан»! — поделилась своим наблюдением Джулия.

— Можно не сомневаться, — продолжал Найджел, — что теперь он не Смайт-Карсон, а кто-то еще…Снял новый офис, хотя в том же районе. Мэрилбоун. Я правда не знаю, где находится Пэлем-корт. Ты не в курсе, Джулия? Что, Эван?

— Я уже ходил туда сегодня ночью, — признался я.

— И поцеловал замок, да?

— Да. Дверь подъезда была заперта.

Чего и следовало ожидать. Я прочитал это объявление в три тридцать утра, и мне нужно было убить целых четыре часа до того, как проснутся Найджел и Джулия — вот мне и пришла в голову мысль сходить по указанному адресу. Знаете, бывают моменты, кода бессмысленные действия предпочтительнее осмысленного бездействия.

— Выходит, этот мошенник…

— … снова взялся за старое! -закончил я.

— Интересно, чем же он занимается? 

Я встал. 

— Чем бы он ни занимался, я это скоро выясню. И я выясню также, что случилось с Федрой, и…

— Но как?

Я бросил на Джулию иронический взгляд.

— Ну, наверное, спрошу у него!

— А ты не боишься, что он жук?

Вопрос застал меня врасплох.

— Извините, ребята, я что-то не догоняю. Вы хотите сказать, жулик? — спросил я озадаченно.

— А, ну да…

Два братских народа, подумал я печально, разделены Берлинской стеной единого языка.

— Уверен, — продолжал Найджел, — что он занимается какими-то грязными делишками.

— Возможно, — задумчиво кивнул я.

Все последние дни я действовал, исходя из весьма зыбкого предположения, что Федра отправилась в туристическую поездку или получила на вполне легальных основаниях работу за границей, но потом с ней стряслось что-то скверное. Поэтому я показывал ее фотографию в турфирмах и агентствах по трудоустройству и наводил справки как о Деборе Гурвиц, так и о Федре Харроу в надежде, что на свои откровенные вопросы получу не менее откровенные ответы. Но моя тактика вряд ли сработала бы в случае с мистером Смайтом-Карсоном.

— Может, стоит позвонить в полицию? — предложил Найджел.

Я обдумал и этот вариант. Если С.-К. занимается грязным бизнесом или замешан в какой-то международной авантюре, то более чем вероятно, что Федра оказалась втянута в нечто такое, к чему официальные власти лучше не подпускать. Кроме того, мои отношения с британской полицией нельзя сказать что бы были совсем уж безоблачными — вполне вероятно, что Скотланд-Ярду придется не по душе мое пребывание в Лондоне.

— Могу сходить с тобой, если хочешь, — предложил Найджел. — Я вполне могу сойти за инспектора полиции. Я в своей жизни так часто раз играл роль полицейского, что все их повадки знаю назубок! Да и усы как раз к месту. Или мое появление может его только вспугнуть, как считаешь?

— Может.

— А еще я могу переодеться незамужней женщиной средних лет. Хотя нет, не думаю, вряд ли это у меня получится убедительно. Понимаешь, Эван, тут требуется большая предварительная работа по вживанию в роль. Нужны консультации с родственниками женского пола, ну и все такое… Для того, чтобы мужчина мог успешно перевоплотиться в женщину…

И тут вмешалась Джулия.

— Ну вы даете! Слона-то вы оба и не приметили!

Мы удивленно воззрились на нее.

— Тебе, Эван, ведь надо послать туда незамужнюю молодую женщину, чтобы понять, что там происходит. К счастью, у меня есть на примете одна такая. Она обладает некоторым сценическим опытом, окружающие считают ее довольно привлекательной и неглупой, и ко всему прочему у нее страсть к приключениям! — Джулия поднялась со стула, и на ее свежем лице заиграла лукавая улыбка, а в глазах заплясали искорки. — В общем, я готова предложить тебе свои услуги!

Мы, разумеется, в один голос стали доказывать, что идея смешная, не говоря уж о том, что опасная, и не говоря о том, что просто дурацкая. Мы уверяли ее, что она может проколоться и разоблачить себя самым неожиданным образом, и клялись, что не можем ей позволить так рисковать своей жизнью.

Ну и, разумеется, три часа спустя я стоял в чайной лавке на Пэлем-корт и, наблюдая сквозь витрину за домом напротив, дожидался, когда Джулия выйдет из офиса «Пензанс экспорт».

— Это была хорошая тренировка для развития чувства уверенности в себе! — заявила она, когда мы зашли пообедать в «Лайонз корнер хаус» в нескольких кварталах от офиса «Пензанс экспорт». — Иногда кажется, что всю свою жизнь ты так и будешь перебиваться с грошовых гонораров за роли горничных в дурацких водевилях на жалкие проценты с отцовского наследства и на подачки своего щедрого братца. Ночами я часто утешаю себя мыслью, что всегда смогу выйти на панель, если жизнь уж совсем схватит меня за горло, но вот только кто меня захочет снять?

— Я захочу!

— Да? — Она мило нахмурила бровки. — Ну, тогда будешь моим первым клиентом! Это я тебе обещаю! — И она вдруг перешла на говорок разбитной уличной девки. — Эй, красавчик, хошь море удовольствия за недорого, пшли, не пожалеешь! — Она расхохоталась. — Но я что-то отвлеклась, да? Итак, меня нанял мистер Уиндэм-Джонс. Похоже, у этого мужика склонность к двойным фамилиям. Простецкий тип. Изъясняется как лорд, но сколько бы он ни напускал на себя лоску, пролетарский дух из него так и прет.

— И он тебя нанял!

— А куда ему было деваться! — недобро усмехнулась она. — Эх, жаль, тебя там не было, Эван! Да и Найджелу бы не помешало на меня поглядеть! Когда он сидит в зале и наблюдает за мной, я на сцене выгляжу ужасно! Но сегодня был мой бенефис! Мне даже удалось одолеть йоркширский диалект! — Что она тут же и изобразила. — Я ему наплела, что у меня только что умер отец-старик, и я одна-одинешенька на всем белом свете. И что я в Лондоне недавно и так мечтаю попутешествовать по миру… Я разыграла из себя этакую наивную простушку на грани дурочки. Но при этом я постаралась показать ему, что я сама себе хозяйка, могу самостоятельно принимать важные решения и не намерена ни с кем советоваться… — Она вздохнула. — В общем, сработало! В конце недели я отправляюсь в трехмесячное путешествие по Ближнему Востоку. Все мои расходы фирма берет на себя, а я по окончании путешествия получу триста фунтов.

— Ближний Восток? Последнюю открытку Федра отправила из Багдада.

— Да. А какая важная миссия на меня возложена! Хочешь, расскажу? Мистер Уиндэм-дефис-Джонс собирается косить под руководителя археологической экспедиции по Турции и Ираку. То есть я еду в археологическую турпоездку. Но это по легенде. А в действительности он набирает группу из шести или семи девушек, и мы будем не просто скучающими туристками, а штатными сотрудницами крупнейшей нефтяной компании — причем такой крупной, что ее название даже вслух нельзя произнести, — которая разрабатывает в регионе новые нефтяные месторождения. Наша задача — собирать важную информацию и налаживать нужные контакты. Ну разве это не восхитительно?

— Скорее восхитительно, чем правдоподобно.

— Вот именно! Ты можешь себе представить, что за игру он затеял? Я — нет. Ему точно известно, что денег у меня нет. Я прочитала кучу триллеров, так что уже успела напридумывать себе массу самых ужасных вещей. Но тут что-то совсем другое…

— Зачем же ему шесть или семь симпатичных, но безденежных девушек? Может быть, он сексуальный маньяк?

— Просто обычный маньяк, по-моему. Я почти всегда могу определить, когда мужчина реагирует на меня как сексуальный маньяк. Например, ты…

— Ну-у, в общем…

— Что это ты сразу потерял дар речи? Если тебе приятно, то и я реагирую на тебя точно так же. Но мистер С-Двойной-Фамилией — я видела, какими глазами он на меня смотрел. Он явно счел, что я хороша собой, но при этом не проявил ко мне ни малейшего личного интереса как мужчина. Может, ему бы понравилось перерезать мне горло, но боюсь, это единственное удовольствие, которое я могу ему доставить. — Джулия картинно поежилась и коротко усмехнулась. — Так на сцене изображают душевный трепет. В общем, мистер С-Двойной-Фамилией произвел на меня впечатление дьявола во плоти. Но погоди — сам увидишь.

— Жду-не дождусь!

— Может быть, сегодня вечером? Он назначил мне встречу у него дома.

— Что-о?

— Ты только не сомневайся во мне. Я же в самом начале разговора предупредила его, что у меня нет ни гроша. Вот я и решила развить эту тему. Я вымолила у него десятку в счет аванса. Он сказал, что оставил свою чековую книжку в другом костюме. Ну каков прохвост! Я думаю, что у него второй пары штанов нет, не говоря уж о лишней десятке. Мы договорились что я приду к нему домой сегодня в половине девятого. Он даст мне десять фунтов и бланк заявления о приеме на работу.

— У тебя есть его адрес?

— Олд-Комптон-строит в Сохо.

— Ты, естественно, никуда не пойдешь.

Она вскочила со стула.

— Пошли-ка домой, Эван! Я собираюсь сегодня вечером отправиться на Олд-Комптон-стрит, но мой расчудесный братец наверняка начнет отговаривать меня в тех же самых выражениях, что и ты, поэтому я хочу сэкономить время и выслушать вас дуэтом.

Спор наш не вылился в слишком активную словесную баталию. Логика была на ее стороне, и когда Найджел позволил себя с легкостью победить, я не смог долго противостоять ей в одиночку. Я-то собирался пойти туда вместо Джулии, но ей-богу было глупо полагать, что этот мистер С-Двойной-Фамилией смирится с такой заменой. Была также вероятность, что он там окажется не один, что еще больше усугубляло ситуацию.

После непродолжительной перепалки, мы с Джулией пришли к компромиссному решению. Она должна была подать мне знак, что в комнате кроме нее и хозяина никого нет, а я мог потом подняться и ждать за дверью на лестнице, готовый ворваться в квартиру в тот момент, когда он будет ее выпроваживать. В любом случае, Джулии ничто не угрожало: каковы бы ни были намерения этого жулика, я же буду стоять у него под дверью, которую тут же вышибу, как только услышу ее жалобный крик.

— А что если он вообще ничего тебе не скажет? — предположила Джулия.

Мы с Найджелом с удивлением посмотрели на нее.

— Ну, он просто будет молчать, понимаете? Не все ли равно, куда прийти — к нему в офис или домой? Ну, станем мы размахивать у него перед носом фотографией Федры, а он просто будет сидеть и молча глядеть на нас…

— У Эвана будет пистолет, дорогая! — успокоил ее брат. — А я могу взять и для тебя тоже, из бутафорской. Он, конечно, не заряжен, да и вряд ли тебе захочется в кого-то стрелять. Но гарантирую: вид у него будет очень боевой.

— Но если этот человек наотрез откажется что-либо обсуждать — тогда что?

— Тогда Эван постарается его разговорить, дорогая!

— Ах, престань! Такое бывает только в кино! Может быть, на это способен мистер С-Двойной-Фамилией, но уж Эван не зверь! — Она положила мне руку на локоть. — Ведь правда, не зверь?

Я вспомнил Котачека, словацкого нациста, который упрямо не желал признаться мне, где он хранит список членов подпольной международной организации неонацистов. Мне пришлось тогда немного попотеть, но в конце концов этот гад все мне выложил. Я никогда не вел себя так зверски — ни до, ни после того памятного допроса, но с другой стороны, мне никогда не приходилось иметь дело с таким зверем.

— Зверь? — переспросил я. — Да все люди — звери!

— О Боже, Эван, прошу тебя! Все люди звери, все убивают своих любимых, и жизнь есть жизнь, и на войне как на войне… Но ты же прекрасно понимаешь о чем я!

Найджел тронул ее за плечо. Его гвардейские усы ощетинились.

— Ты чересчур благовоспитанная, дорогая, — смиренно сказал он. — С волками жить — по-волчьи выть. Я полагаю, мистер С-Двойной-Фамилией выложит Эвану все, что Эван захочет узнать.

Глава 3

Я бы не советовал вам назначать свидание любимой на Олд-Комптон-стрит. Улица расположена в той части Сохо, которая представляет собой нечто среднее между нью-йоркским Гринвич-Видллидж и трущобами Тихуаны: узкие улочки, где теснятся итальянские ресторанчики, стриптиз-клубы, секс-шопы и проститутки. Я ошивался перед входом в сомнительный паб как раз напротив дома, где жил наш приятель с двойной фамилией. По моим прикидкам, он занимал квартиру с окнами на улицу, расположенную на третьем или четвертом этаже, в зависимости от того, с какой точки зрения посмотреть — британской или американской*. То есть чтобы добраться туда, нужно преодолеть три или четыре лестничных марша.

Суетливый коротышка в куртке из кожзаменителя сразу угадал причину моего появления в этом районе (а я между прочем дожидался, когда Джулия подъедет в такси) и, подхватив меня под локоть, начал знакомить со своим каталогом порочных услад.

— Девочку желаешь, чувак? В Сохо девочек много, но тебе же нужен первый сорт, да? У меня есть. Симпатичные чистенькие девочки, молоденькие, белые, совсем свеженькие, месяца два как начали работать, не больше. Нехорошо, если подцепишь заразную, а я тебе предлагаю лучших из лучших, молоденьких, симпатичненьких — просто пальчики оближешь!

Я сунул руки в карманы. В каждом у меня лежало по пистолету, но ни один из них не был смертельным оружием. Тот, что поменьше, стрелял холостыми, а второй, на вид более впечатляющий, был просто чугунной отливкой. Найджел предложил мне их на выбор. Но я взял оба.

— Может, желаешь поглядеть озорной фильмец, а, чувак? Полный сеанс за пятерочку. Сам-то штатник, да? Ну, значит, по-вашему двенадцать баксов. А раньше было четырнадцать. Теперь стало меньше — это все из-за девальвации фунта. Вам же выгоднее, да? Сеанс длится целый час. Там несколько разных фильмецов, некоторые в цвете: мужик с бабой, двое мужиков с одной бабой, мужик с двумя бабами, две бабы в вместе, баба с собакой, баба с…

К дому, за которым я наблюдал, подъехало такси. Из него вышла Джулия и вложила водителю в ладонь несколько монет. Она вошла в подъезд. А такси осталось ее ждать. Если С-Двойной-Фамилией в квартире один, она должна подать знак водителю, а соответственно и мне.

— Могу предложить тебе всякие игрушки — любые, какие хочешь. Французские открытки, французские резинки, испанские мушки. Наркотой я не торгую, но знаю, где можно достать. А хочешь живое шоу? Не стриптиз, а по-настоящему: я с бабой, трахаемся натурально, с отсосом и вообще все, что захочешь… А потом ты и сам сможешь с ней порезвиться, если захочешь. А если не захочешь, то и не надо. И за все про все каких-то…

В одном из окон квартиры мистера С-Двойной-Фамилией подняли жалюзи. Я увидел, как Джулия махнула таксисту, который, гад такой, уже уехал, взяв нового клиента. Джулия опустила жалюзи.

— Надеюсь, ты не обиделся, чувак? Каждому — свое. Может, ты предпочитаешь мальчугана? Ты, правда, не похож на такого, но я всегда интересуюсь на всякий случай…

Я уткнул подбородок в воротник и, сменив свой американский говор на британский, прогудел басом:

— Особый отдел! Мы вообще-то не занимаемся сутенерами, но если ты сейчас же не возьмешь ноги в руки и не свалишь отсюда, я, пожалуй, сделаю для тебя исключение, приятель!

Я выпалил эту скороговорку, изучая тротуар, а когда поднял глаза, его уж и след простыл. Я отправился на угол, пересек улицу и вернулся к подъезду, в который несколькими минутами раньше вошла Джулия. Оглядевшись по сторонам и убедившись, что никто моими перемещениями вроде бы не заинтересовался, я нырнул внутрь. В вестибюле на стене красовалось штук пять-шесть каталожных карточек: «Фотомодель», «Французская фотомодель», «Испанская фотомодель» — с именами и номерами квартир. Я подумал: а как интересно, именуют себя настоящие фотомодели?

В квартирах на двух нижних этажах проживали исключительно эти самые «фотомодели». Еще было две квартиры на третьем этаже — нашего друга и некоей фотомодели по имени Сюзетта. Похоже, у нее имелось столько же оснований называться Сюзеттой, сколько у нашего друга — Уиндэмом-Джонсом. Я приник ухом к его двери и услышал голоса — его и Джулии. Но слов разобрать не смог. Я сделал шаг назад, и в этот миг за моей спиной отворилась дверь Сюзетты, и из квартиры выскользнул мужчина. За ним маячила Сюзетта, которая бросила ему вдогонку приглашение навестить ее снова как можно скорее. Я обернулся, чтобы рассмотреть гостя, но он спрятал от меня лицо с таким проворством, точно я был по меньшей мере его тестем и викарием по совместительству. Мужчина вихрем ринулся вниз по лестнице, отбивая каблуками чечетку по ступенькам. Потом я перевел взгляд на Сюзетту. Ее ярко-алые губы изогнулись в улыбке, и она игриво подмигнула мне, прикрыв густо посеребренное веко.

— Надеюсь, котенок, я не заставиуа тебя суишком доуго ждать. Он такой копуша, надо быуо брать с него почасовую пуату. — Она явно была не в ладах с буквой "л". — Ну, не робей, миуый, проходи. Давай познакомимся побуиже.

На ней был блестящий халат цвета ее губ, а лицо так плотно заштукатурено, что я терялся в догадках, какова же она в натуральном виде. Но едва ли хуже: хуже некуда.

— Я жду знакомого, — отозвался я.

— Неужеуи? — Она снова подмигнула. — Ну так все равно заходи — вместе подождем! — И она кинулась ко мне. — Сюзи не даст тебе поскучать, котенок! Да что ж ты такой стесняка!

У меня возникло неприятное подозрение, что стоит ей оказаться в непосредственной близости от меня, как ее рука тут же расстегнет молнию на моей ширинке. Я залез в карман, выудил свой американский паспорт, раскрыл его на странице с фотографией и ткнул ей под нос.

— Боооже! — выдохнула она, и ее рука трепетно вспорхнула к ярко-алым губам. — Я же просто фотомодей — и ничего бойше. Это впоуне законная профессия, начауник!

— Пятое управление, — сурово прорычал я, не имея ни малейшего понятия, что это такое и существует ли оно вообще в Скотланд-Ярде. — Я прикрываю напарника. Он этажом выше. С вашей стороны было бы разумно не покидать квартиру.

У нее округлились глаза.

— А что там такое?

— Шпионы!

— Русские?

Я неопределенно пожал плечами.

— Ох уж эти прокьятые коммуняки! — пробормотала она и, толкнув дверь, скрылась, но потом снова высунулась. — Когда закончите, может, загьяните ко мне на рюмку чаю?

Наконец она милостиво захлопнула дверь, а я убрал паспорт.

Я простоял на лестничной клетке еще минут пять. Мимо меня вниз по лестнице прошмыгнул какой-то хмырь. Я уже не стал задумываться над тем, кого он посещал и с какой целью. А потом услыхал за дверью мистера С-Двойной-Фамилией приближающиеся шаги. Я запустил руки в карманы, достал оба пистолета и решил сперва пустить в дело тот, который заряжен холостыми патронами. Я прижался спиной к стене около его двери.

Лязгнул замок. Потом дернулась дверная ручка — он распахнул дверь, чтобы выпустить Джулию. Когда она уже заносила ногу через порог, я ворвался в квартиру и ткнул ему ствол в живот.

— Отлично! — произнес я ледяным тоном. — Замри! Закрой дверь, Джулия. А ты, приятель, отойди назад и повернись лицом к стене — медленно и печально, и руки подними, так чтобы я их видел!

С— Двойной-Фамилией отступил на шаг и поднял руки, но лицом к стене поворачиваться не стал. Он был моего роста, лет на восемь-десять моложе меня и явно большей весовой категории. Я сразу понял, что имела в виду Джулия, говоря о его взгляде. Глаза у Двойной-Фамилии оказались холодные, пустые и какие-то стеклянные. В том районе Нью-Йорка, где я обитаю, пацаны с такими глазами классно орудуют «перышком».

Он медленно опустил руки.

— Не, чой-то мне это сомнительно. Спорнем, ты не станешь стрелять, фраерок! На грабителя ты не тянешь, тогда кто ж ты, на хрен, такой? — Он шагнул на меня. — Отдай-ка лучше мне эту игрушечку, пока ты себе не сделал бо-бо!

Я навел на него ствол и нажал на спусковой крючок.

Раздался звук, совершенно не похожий на выхлоп десятитонного самосвала. Звук оказался таким, каким должен быть выстрел из автоматического пистолета 38-го калибра. В первое мгновение у меня создалось именно такое впечатление, потому что С-Двойной-Фамилией грохнулся навзничь, точно я в него и впрямь выстрелил, и с ужасом воззрился на то место посреди своего живота, куда должна была угодить пуля, если бы она оказалась в моем пистолете.

Когда к нему пришло осознание того счастливого факта, что он на самом деле не ранен, я вспомнил про чугунный отливок в форме пистолета и наотмашь врезал ему по башке справа.

Потом я повернулся к Джулии. Она стояла ни жива ни мертва, точно гипсовая аллегория «Изумления».

— Выбеги на лестничную площадку, — приказал я. — Сделай вид, что ты слышала выстрел и что стреляли где-то наверху, тебе ясно? Ты же классная актриса! Действуй!

Она с блеском сыграла и эту роль. Я запер за ней дверь и, прислушиваясь к испуганным голосам на лестнице, поволок мистера Двойную-Фамилию в комнату. Там обнаружилось древнее кресло с изогнутыми деревянными подлокотниками. Я впихнул обмякшее тело в это кресло и, воспользовавшись найденным на полу мотком упаковочной бечевки, привязал его запястья к подлокотникам, голени — к ножкам, а туловище к спинке кресла. Я очень спешил, да и к тому же такая работенка не принадлежит к числу моих любимых занятий: я даже рождественский подарок не могу нормально упаковать, что уж говорить о человеке! Словом, все мои упаковочные манипуляции вряд ли могли бы задать неразрешимую задачку для Гарри Гудини, хотя я к этому и не стремился. Просто мне хотелось обездвижить этого умника на то время, пока я буду задавать ему вопросы.

За дверью между тем суматоха достигла своего апогея и постепенно утихла. Полицию никто не вызвал, а выбежавшая на лестницу толпа состояла в основном из проституток и их клиентов, которые, естественно, не хотели поднимать шума. Я слышал, как Сюзетта громко прошлась по адресу чертовых русских коммуняк, но, по-моему, никто особо не обратил внимания на эту наводку. Когда все стихло, Джулия тихонько постучала в дверь, и я ее впустил.

— Оказывается, пистолет был заряжен холостыми, — сообщила она.

— А ты не знала?

— Откуда мне было знать? Боже, ну и страху же я натерпелась! Я случаем не поседела?

— Нет.

— Удивительно! По-моему, он приходит в себя, Эван.

И впрямь он очухался. Его глаза уставились сначала на меня, потом на Джулию. Он безуспешно попытался раскачать кресло и снова просверлил взглядом Джулию.

— Ах ты дрянь! — злобно процедил он. — То-то я подумал: что-то больно клевая чувирла клюнула — как бы это не подстава…

Я предложил Джулии вызвать такси и поехать домой. А она сказала, чтобы я не болтал глупостей, потому что ей не меньше моего хотелось услышать его рассказ. Тогда я заметил, что Найджел будет беспокоиться, а она сказала, что Найджел в театре.

— Тебе это может не понравиться, — предупредил я.

— Еще как понравится, Эван! — возразила она.

С-Двойной-Фамилией, или как там его, тотчас уставился на меня.

— Ах, Эванс! Поздравляю, мистер Эванс! Сегодня тебе подфартило! — Голос у него вовсе не был печальным. — Чем это ты в меня шмальнул?

— Холостым.

— Холосты-ым? — Он расхохотался. — Это клево, фраерок. Это я запомню! Холостым!

Я взял складной стул и сел напротив него.

— Тебе придется вспомнить еще кое-что. Во-первых, свое имя.

— Уиндэм-Джонс, мистер Эванс.

— А не Смайт-Карсон?

— Это еще кто такой, мистер Эванс?

Закрыв глаза, я сделал паузу и продолжал.

— Ты должен ответить на несколько вопросов. Лично ты меня не интересуешь. Мне от тебя нужна только информация. В Лондоне недавно была молодая американка Федра Харроу. Возможно, она тебе знакома под именем Деборы Гурвиц. — И я показал ему фотографию. — Я хочу знать, где она и что с ней случилось.

— Рад стараться! — осклабился он. — Дай-ка еще разок взгляну на фотку! — Он прищурился, как бы припоминая. — Уж и не знаю, как вам помочь, мистер Эванс. В жизни не видал этой курицы. То есть ни сном ни духом… И про Федру и про Дебору без понятия! Извини, брат.

Я угостил его левую скулу рукояткой пистолета, отчего голова мистера С-Двойной-Фамилией мотнулась вбок. Я услыхал, как Джулия с шумом сглотнула слюну, но Человек-в-кресле не проронил ни звука. Кривая улыбка снова заиграла у него на губах, а в холодных глазах заблестела стеклянная пустота.

— Часа через два-три тут вскочит фингал. Синий такой, с багровыми краями.

— Где девушка?

— Да не знаю я никакой девушки, мистер Эванс! Чой-то не припоминаю.

Я перебросил пистолет в другую руку и ударил его по правой скуле. Я заранее знал, что рано или поздно он сдастся, поэтому на сей раз ударил посильнее.

— Ну вот, теперь мы добились симметрии, — сказал я.

— Учти: я двужильный!

— А я неутомимый.

— Неужели? — Он скрипнул зубами и заговорил свои другим тоном. — Слушай сюда, сучий потрох! Меня обрабатывали профессионалы. У тебя кишка тонка меня замочить, а я буду сидеть в этом гребаном кресле и можешь дубасить меня сколько тебе влезет. Хоть обкакайся!

Я занес пистолет над его головой, но он даже не моргнул. Тогда я повернулся к Джулии. Она стояла у дверного косяка, бледная, с мученическим выражением лица. Уму не постижимо: я привязал этого ублюдка к креслу, а он имеет наглость поучать меня. Джулия еле жива от ужаса, а я бессилен что-либо сделать. Тут я сделал глубокий вдох и представил себе обнаженную Федру, которую после жутких пыток которую поволокли на костер. Я попытался раскочегарить в себе звериную ярость, но эта попытка ни к чему не привела. Это чувство либо возникает, либо нет. Но его невозможно вызвать простыми заклинаниями.

Тогда я сказал Джулии:

— Теперь ты видишь, в чем проблема? Ты ее обозначила раньше. Он меня не боится. Потому что я не воплощаю звериную жестокость. У меня не тот имидж.

— Эван…

— Вот если бы я сам сидел привязанный к этому креслу, а этот ублюдок задавал мне вопросы, ему бы не пришлось меня долго обхаживать. Стоило бы Двойной-Фамилии пару раз рыкнуть, и я бы у него запел соловьем! — Я поразмыслил еще немного. — Вот что, Джулия, езжай-ка домой. Тебе не стоит смотреть на то, что произойдет дальше.

— Я никуда не поеду.

— Езжай домой. Сейчас же!

Она отрицательно покачала головой.

— Негативный имидж, — подумал я вслух. Я вышел из комнаты и стал слоняться по квартире. Я пытался представлять себе, что за субъект мог снять квартиру в борделе — и другие комнаты дали мне ответ на этот вопрос. В этой квартире жила шлюха, и этот С-Двойной-Фамилией просто снял у нее эту квартиру на сегодняшний вечер. В стенном шкафу висела женская одежда, а в спальне и в ванной были разбросаны баночки с кремом и тюбики с косметикой. Порывшись в ящиках кухонного серванта, я наткнулся на нечто среднее между кухонным ножом и тесаком мясника. Похоже, им шинковали капусту.

Потом я нашел в шкафчике в ванной рулон широкого скотча и отрезал тесаком несколько кусков длиной сантиметров в пятнадцать и склеил их вместе несколько раз крест-накрест. Потом вернулся в гостиную, застав пленника в той же позе.

— Даю тебе последний шанс, — заявил я, на что он посоветовал мне уйти очень далеко. Тогда я залепил ему рот крестом из широкого скотча.

— А это что такое, Эван?

— Кляп. Чтобы он не орал.

Я стал дергать свободный конец бечевки, пока не вытянул его на достаточную длину, чтобы обвязать им раз пять вокруг правого указательного пальца мистера С-Двойной-Фамилией. Джулия спросила, что я делаю.

— Накладываю жгут, — отвечал я.

— Зачем?

— Чтобы кровь не хлестала, когда я отрежу ему палец. Выйди в другую комнату, Джулия. Если не хочешь уезжать, оставайся, но прошу тебя: уйди отсюда к чертовой матери!

И она ушла. Я успел заметить выражение ее лица. Выражение было такое, как будто ее сейчас вырвет. Я взял тесак и взглянул на мистера С-Двойной-Фамилией. В его взгляде и следа не осталось от прежней холодной самоуверенности.

— Ты думаешь, что я опять блефую, но ты в этом не уверен, — сказал я. — Ты можешь, конечно, рискнуть, но если ты ошибешься — ценой твой ошибки будет этот палец. Ну, будешь говорить?

Он кивнул. Я сорвал скотч с его рта.

— Это твой последний шанс. Воспользуйся им по-умному.

— Ты чо, и вправду оттяпаешь мне палец?

— Отрежу, будь спокоен.

— Развяжи палец, приятель. А то он уж онемел.

— Говори!

Он тяжело вздохнул.

— У меня бизнес там, приятель. Контрабанда. Контрабанду возят эти курицы. Чистая крыша! Шесть куриц осматривают могилки предков.

— Продолжай…

— Только если дашь сигаретку, приятель.

— Обойдешься! Итак, ты нанял девчонку. Дальше что?

Его взгляд затуманился.

— Все пошло наперекосяк. На нас наехали, взяли на гоп-стоп. Все шесть моих пташек попались в клетку. И пикнуть не успели.

— А ты?

— Я откупился. Я бы и их выкупил, да у меня бабок не хватило.

— Где это произошло?

— В Анкаре. В Турции. Мы ввезли в страну оружие. А должны были вывезти золото, но эти чертовы…

Я так и не узнал, к чему относилось это последнее «чертовы», потому что прервал словесный поток, снова залепив ему рот скотчем.

— Дурак ты, парень! Ты даже не представляешь, как много мне известно! Так что ты теряешь драгоценное время, пытаясь вешать мне лапшу на уши. Начнем с того, что все ты тут нагородил — это брехня от первого до последнего слова. Ты на себя погляди: ну какой из тебя контрабандист? И врать ты не умеешь. Но я с этой минуты я избавлю тебя от этой печальной необходимости. Вся эта туфта, которой ты меня сейчас накормил, будет стоить тебе одного пальца!

Он отчаянно задергался, пытаясь вырваться из пут. Когда он напрягся всем телом, я вдруг подумал, что этот лось и впрямь сумеет разорвать бечевку. Не смог.

Я резанул тесаком по второй фаланге указательного пальца, в полудюйме ниже жгута. Но ни капли крови не появилось.

Он не отвел взгляда. Он смотрел на свой палец вплоть до того момента, как я бросил его на пол. Его лицо становилось бледнее и бледнее — и он тихо потерял сознание.

— Ну я от тебя такой прыти не ожидал, чувак! И базарил ты нормально, и рожу скорчил офигенно страшную… А то я уж подумал: ну пустой фраер, да еще и америкашка… — Он говорил это с таким неприкрытым восхищением, словно пересказывал захватывающий фильм, который недавно посмотрел по телику. — Ты прям вылитый Ли Марвин из крутого боевика. Прям мясник на скотобойне…

— Я же тебя предупреждал.

— Ну да, предупреждал, но, мать твою Иисусе, ты мог бы хоть до посинения меня предупреждать, а я б тебе все равно не поверил! Знаешь, чо я те скажу? Палец-то болит как сволочь! Ну и за каким хреном ты это сделал? Ноет, сука, там, где его нет… Точно воздух болит в том месте, где палец должен был бы быть, если бы ты мне его не оттяпал. Да я бы так не убивался, если бы ты оттяпал мне какой неважнецкий палец, ну там, мизинец на левой руке. — Он стал медленно качать головой из стороны в сторону. — Ты меня чо, ударил что ль или я сам вырубился?

— Сам.

— Так я и подумал. Со мной такого еще не бывало. А ты сидел как пень и пялился?

— Нет. Я убежал в соседнюю комнату и там меня вырвало.

— Да ты чо? И чо, если я так и не стану говорить, ты мне еще один палец оттяпаешь?

— Я отрежу тебе большой палец на правой руке.

Он вздохнул.

— Ну ты и зверь. А потом чо?

— А ты пошевели мозгами. Потом глаз, ухо. Не знаю, как получится…

— Гребаный карась! Если б все легавые пользовались твоими методами, им не надо было б даже волочь пацанов в участок, пацаны бы им враз выкладывали все, что нужно. Да и в тюрягу некого было б сажать. А представь, если бы карманникам грабли обстригали таким вот макаром, так и с уличной преступностью можно было б покончить раз и навсегда, а, как считаешь?

Он даже ухмыльнулся при мысли об этом. Ну да, подумал я, вот это было бы новое слово в правоохранительной политике. Английское уголовное право вернулось бы к практике шестнадцатого века.

— Что с девушкой? — сурово спросил я.

— Ладноть, теперь я тебе все выложу как на духу, приятель. Бизнес это доходный, без дураков. В прошлом году у меня дельце два раза выгорело, один раз весной, а потом в августе с твоей пташкой. Ты спросишь, как это делается, а вот как: сначала пытаешься подцепить на крючок одиноких пташек, таких ведь до фига в Лондон слетаются со всех концов страны. У кого мамочка осталась где-то в Ирландии, с которой она давно не в ладах, у кого тетушка в Шотландии, у третьей вообще никого нет. Эти годятся, а других просто отсылаешь, говоришь, все вакансии уже заняты. Таким же макаром отбриваешь и подсадных. Причем совсем необязательно, чтобы девчонки все были красотки с обложки, понимаешь. Но вот кто точно не подходит для моего дела, так это жирные коровы, или тощие воблы, или перезрелые кошелки.

— Продолжай!

— Ну, значит, подыскиваешь шестерых или семерых — этого вполне достаточно, в самый раз — и начинаешь втирать их мозги. В первый раз я им заливал, что мы поедем раскапывать древнюю гробницу и каждая получит свою долю. Главное, особо в детали не вдаваться, а то лопухнешься. Ну, когда набираешь группу, ясен корень, самые правильные в последний момент линяют… — Он вдруг усмехнулся. — Я пронюхал про этот дельце у одного хмыря, с которым мы тянули срок в Бродморе. Он им раньше занимался и подробненько мне спел, как все делается. А потом ему кто-то сунул перышко в бок, и теперь кроме меня больше никто об этом дельце и не знает. А во второй раз я получше байку слепил. Не с археологическим, а со шпионским уклоном. Навроде Джеймса Бонда. Ну, это агент такой…

— Я помню!

— А, ну да, твоя ж птичка тебе все выболтала… Ну я для начала всех девок проверяю на вшивость. А потом беру с них подписку о том, что все останется в тайне. Знаешь, эти дурехи сразу клюют, когда им доверяют какую-нибудь тайну, — особенно те, у кого никаких родственников нет и рассказать некому. Ну вот, а как только я беру с них подписку о неразглашении и как только набирается полный комплект, мы летим в Стамбул. Это в Турции.

— Я в курсе!

— Сажаю всех цыпочек в «лендровер» и мы рвем прямиком на восток. Для них эта поездка — море впечатлений! Это ж чувихи, которые за всю жизнь дальше Лондона не выезжали, или, того хуже, тридцать лет безвыездно просидели у себя в деревне в Корнуолле. А тут их ждет большое путешествие! Турция, Ирак, Иран… Я не порю горячку, пусть их насмотрятся восточных красот… Так мы едем на восток, на восток и приезжаем в Кабул. Это в…

— …Афганистане!

— Точно, приятель! В Афганистане. Пока тот мой кореш не втянул меня в это дельце, я и не слыхал, что есть такая страна, а еще этот Кабул-мамбул… Едем прямо туда. Дороги там те еще… В этот раз пришлось брать с собой дополнительный запас воды. Радиатор каждый день закипал — это единственная была проблема. А с погранцами проблем никаких — едешь через границы как к себе домой. У меня паспорт в полном ажуре, и у моих пташек тоже. Об этом надо позаботиться заранее — чтобы у девочек паспорта были в порядке, визы там и все такое прочее… И с таможней нет проблем. У нас же никакой контрабанды нет, только выводок птичек!

— А что потом?

— А потом приезжаешь в Кабул.

Я поглядел на него и поймал себя на мысли, что упустил самое важное: он перестал мне врать. Почему-то после кровавой экзекуции его отношение ко мне резко изменилось, я вызвал в его душонке чувство уважения, и теперь он выкладывал мне все детали своей грязной аферы с такой же гордостью, с какой Кортни Бид демонстрировал мне стопки старых газетных подшивок.

— Что-то я не пойму… — заметил я. — Ты с этими девчонками сексом занимался?

— С этими курицами? — Он нахмурился и задумался. — Ну, какой-нибудь хмырь мог бы, если бы ему приспичило. Есть такие, которых хлебом не корми — дай только девку в койку затащить. Но я со своими никогда не озорничал…

— Так за каким чертом ты их туда возил?

— Э, престань! Ты же не идиот! Теперь ты и сам можешь догадаться. Представь: ты привез в Кабул шесть или семь молоденьких девочек. Ну и что ты с ними делаешь?

— Не знаю.

— Тьфу ты! Да продаешь их! Неужели не ясно? А что с ними еще там делать?

— Продаешь их, — повторил я.

— Ну как же ты не догадался? Белые рабыни — вот как их там называют! И платят по штуке за каждую! То есть за одну поездку выручка составляет шесть-семь штук, потом прибавь махонький наварчик с продажи «лендровера» в том же Кабуле, да вычти затраты на перелет в Турцию — и все равно после всех расходов у тебя в кармане остается пять-шесть тысчонок чистыми! А если это проделывать раза четыре в год, то в сумме получается…

— Погоди. Ты их продаешь. Но кто же их покупает?

— Да есть там один чмырь — Аманнула его зовут. Такой здоровенный боров с седыми патлами до плеч. Прикинь: он никогда не торгуется! Сколько я ему уже этих девок толкнул — Аманулла ни разу со мной не торговался.

— А что дальше происходит с девушками?

— Их сдают в публичные дома. У них там молодые девки в дефиците, ты не знал? — Он хохотнул. — Прикинь: завезти в Сохо полный джип шлюх и попытаться там их продать? Да это все равно что в Ньюкасл поехать со своим углем.

— Значит, все они работают в Кабуле?

Он пожал плечами.

— А я почем знаю? По-моему разумению, они совсем не там работают. Вот если вдуматься, то чо им там делать? Аманулла их продает куда подальше, в глухомань, где с женским полом напряг, — в шахтерские бригады, которые работают на рудниках или там еще где… Знаешь, чо я тебе скажу? Я об этом как-то не особенно и задумываюсь. Вчера я их продал — а сегодня я об них и думать забыл! Завтра я прыг на самолет — и привет, Пикадилли, я вернулся в свой город, знакомый до слез, весь в шоколаде да еще при бабках!

Я сидел и слушал его вполуха, а он радостно излагал мне еще какие-то подробности. Я кивал в нужных местах, задавал нужные вопросы, и старался убедить себя в том, что все это происходит наяву. Время от времени я бросал взгляд на его указательный палец, валяющийся на полу. Палец был похож на пластмассовую игрушку вроде пластиковой кучки собачьих какашек или очков с глазами на пружинке, которые продают в магазинчиках забавных ужасов. Этот отрезанный палец казался столь же далеким от реальности, как и рассказ о Кабуле.

У него никогда не возникало проблем с живым товаром, поведал мне мистер С-Двойной-Фамилией, вплоть до последней поездки. Две девушки, Федра и фермерская дочка из Средней Англии, что-то заподозрили и в Багдаде едва не удрали от него в британское посольство.

— Пришлось вколоть им дурь, и весь остаток пути они были под кайфом. А остальным я сказал, что эти две красотки заболели и лежат с высокой температурой. Понес из-за этого убытки, черт бы их побрал. Пришлось подмазывать турецких и иракских погранцев. Но зато остальные ничего не пронюхали.

Я порасспросил его еще об Аманнуле и уточнил, где его можно найти. Наконец до него дошло, что я собираюсь сам отправиться в Афганистан и вернуть Федру. По-моему это потрясло его больше, чем утрата указательного пальца. Он-то был уверен, что я просто хочу наложить лапу на его торговый бизнес.

— Да ты, приятель, спятил! — заявил он. — Ты ее никогда не найдешь, это во-первых. А во-вторых, тебе не дадут ее оттуда вывезти. Она же продана, неужели не понятно? Ты, конечно, можешь ее выкупить назад, но после нескольких месяцев, что она прожила в Афгане, представляешь, во что она превратилась? Надолго их там не хватает. Вот прочему у них там постоянная нужда в свежачке.

Я подумал о Федре, о моей малютке Федре, о Деборочке мамаши Гурвиц. Милая девственница Федрочка, ты прожила целый месяц со мной под одной крышей и ушла от меня, нетронутая. Это же нелогично — просто беречь себя незнамо зачем, сказал я ей однажды. Ты должна беречь себя для чего-то конкретного.

А для чего же сберегла себя моя Федрочка? Для борделя в Афганистане?

Я встал. С-Двойной-Фамилией — я ведь так и не выяснил его настоящего имени, да и не больно-то хотелось! — продолжал чесать языком. Но я уже не слушал. Я нашел на полу упавший скотч и залепил его мерзкую пасть.

Джулия была в спальне. Она стояла у дальней стены, крепко обхватив себя руками и беззвучно трясясь всем телом.

— Ты что-нибудь слышала?

Она кивнула.

— А теперь выйди, пожалуйста, на лестничную клетку. Я хочу быть уверен, что никто не увидит, как я выхожу из этой квартиры. Выйди и закрой за собой дверь. Я буду готов через минуту и стукну в дверной косяк. Если там все чисто, стукни мне в ответ, и я выйду.

Она снова кивнула, но как-то деревянно схватила свою сумочку, быстро прошла через гостиную и, не глядя на человека в кресле, вышла в прихожую. Я подошел к нему и поднял тесак, но теперь от него не было проку. Я отнес его в кухню и взял длинный тонкий нож.

Мое появление Двойную-Фамилию не порадовало.

Я хладнокровно помедлил несколько секунд, стоя перед ним и обдумывая свои дальнейшие действия и подыскивая нужные слова, но ничего не придумывалось, да и смысла мучить свои мозги не было. Поэтому ни слова не говоря я всадил длинное лезвие ему в сердце, выдернул, нанес еще один удар и снова выдергивать не стал.

Глава 4

Афганистан представляет собой четверть миллиона квадратных миль гористой местности, граничащей на западе с Ираном, на востоке — с Пакистаном, а на севере с Туркменской, Узбекской и Таджикской советскими социалистическими республиками. Население страны чуть превышает пятнадцать миллионов человек, тридцатая часть которых проживают в Кабуле. Денежная единица — афгани. Основными языками являются афганский (он же пушту) и персидский (он же фарси). Большинство населения исповедует ислам. Основную массу поголовья скота составляют верблюды и овцы. На крайнем севере страны, в горах Гиндукуша, добывают золото, там же расположен высочайший горный пик, поднимающийся на высоту 24556 футов над уровнем моря. В стране также имеются немалые залежи угля и железной руды. К числу основных рек относятся…

Если вас все это заинтересовало, обратитесь к всемирному атласу «Хэммонд», откуда я и почерпнул вышеперечисленные сведения. У Найджела в библиотеке нашелся потрепанный экземпляр, и я убил ночные часы, читая атлас и подбрасывая уголек в камин — как оказалось, тепла этот хваленый уголек дает не бог весть сколько.

Около полуночи Найджел и Джулия отправились на боковую, и до этого момента наша совместная беседа текла ни шатко ни валко. Никто не горел желанием обсуждать происшествие в квартире на Олд-Комптон-стрит, но и ничего иное не приходило на ум, так что мы с неохотой принялись обсуждать варварский обычай заводить белых рабынь и мои последующие действия в этой связи.

Первая тема свелась к заклинаниям типа: «И как только такое можно представить себе в двадцатом веке!» и тэ дэ и тэ пэ. Мне, по правде сказать, это нетрудно себе представить — правда, я не слишком-то высокого мнения о двадцатом веке, что вероятно, и может служить моим оправданием. Вторая тема, а именно, как с этим можно бороться, то и дело заводила нас в тупик. Насколько я себе представлял ситуацию, выход тут мог быть только один. Мне следовало отправиться в Афганистан, найти там Федру, и кружнымипутями вывести ее из дома порока. Я понимал, что эта задачка не из простых, но в то же время не понимал, каким образом наши разглагольствования способны хоть на йоту мне ее облегчить.

В общем, они пошли спать, а я, принимаясь то читать атлас, то ворошить кочергой уголья в камине, мучительно обдумывал, что же, черт побери, мне предпринять.

Если бы не этот дурацкий атлас, я бы сэкономил кучу времени. Но чем больше я погружался в детали географического положения Афганистана, тем более изощренные планы проникновения туда возникали в моем мозгу. Наконец я пришел к выводу, что наилучшим вариантом будет повторение того самого маршрута, который проделали несчастные девицы в «лендровере». Вот только мне придется, естественно, держаться подальше от Турции, в которой моя persona считается non grata настолько, что вы себе и представить не можете. Не считая этого досадного неудобства, мне не составило бы большого труда проникнуть в Ирак, оттуда выдвинуться в Иран и наконец совершить последний марш-бросок в Афганистан.

Возникнут ли у меня трудности в Ираке? Вопрос интересный. Вот уже на протяжении двадцати лет курды находятся с иракским правительством в состоянии вооруженного конфликта, ведя упорную героическую борьбу за национальный суверенитет, а я с полной определенностью всегда заявлял о том, что не намерен оставаться в стороне от этой славной борьбы. Вот почему у меня могли возникнуть сложности с получением иракской визы. С другой стороны, разве иракскую границу так уж трудно перейти, а?

Я принялся анализировать карты региона.

Это отняло у меня несколько часов. Я заварил себе чай, подбросил угля в камин (но тепла в комнате не прибавилось) и стал убивать время. Я мысленно составил целый букет непредвиденных осложнений, описанием которых не стану вас утомлять. Я заставлял свои серые клеточки трудиться вовсю, совершенно забыв о фундаментальной геометрической аксиоме, гласящей, что кратчайшим расстоянием между двумя точками является прямая линия.

Во всем виновато мое прошлое. У того, кто в совершенстве овладел навыками движения по извилистыми маршрутами, даже не возникает поползновения хоть раз добраться до цели напрямик. Я ухлопал на пустые размышления долгие ночные часы, пока наконец меня не осенило, что простейший способ попасть в Афганистан — это просто поехать в Афганистан.

Вот и все!

В Афганистане у меня нет врагов. В этой стране я был желанный гость как любой мирный иностранец. К тому же мое путешествие туда не преследовало никаких тайных или подрывных целей. Я просто хотел выкупить белую рабыню и отвезти ее домой. И я намеревался провернуть эту трансакцию тихо, без шума и пыли, не подвергая угрозе покой и стабильность афганского общества.

Так почему бы мне просто не полететь прямо в Кабул?

Я захлопнул атлас и вернул его на полку. Наверное, в Лондоне имеется афганское посольство или консульство. Утром я туда отправлюсь и узнаю обо всех необходимых прививках и формальностях для получения визы. А в любой туристической фирме, где я побывал за последние дни, мне могли бы забронировать авиабилет до Кабула. Рассчитывать на прямой рейс, наверное, не стоило, но наверняка можно сделать пересадку в Тегеране или Карачи или еще где. И из Англии я смогу вылететь без проблем: паспорт мой, с въездной визой, выданной в Ирландии, в полном порядке. Британцы постарались бы воздвигнуть на моем пути препоны при въезде в страну, но мой выезд их только обрадует, если, конечно, они вообще отметят этот факт.

В начале пятого утра Джулия громко вскрикнула.

Звуки из-за двери ее спальни доносились уже не в первый раз. За эти ночные часы я периодически слышал ее стоны и стенания, но коль скоро они не отвлекали меня от напряженной интеллектуальной работы, я не придавал им особого значения. Джулия была чудесная девушка. Сильная, решительная, сообразительная, сродни тем отважным молодым британкам, которые совершали незабываемые подвиги на фронтах второй мировой войны по версии кинематографа. Но вчера вечером ей пришлось нелегко, а уж сцены хирургической операции и последующего убийства, исполненные дилетантом в моем лице, могли нарушить даже самый здоровый и крепкий сон.

Но тут я решил, что ее крик разбудит Найджела. Не разбудил. Я на цыпочках подкрался к ее двери и прислушался в ожидании нового крика. Но его не последовало. Я так и простоял еще несколько минут, прижав ухо к двери, но Джулия, похоже, снова уснула. Я вернулся к камину и опять уселся в кресло.

А через час послышались новые стоны. Спустя пару минут из двери спальни появилась Джулия. Она была босая, в мешковатом балахоне цвета хаки.

— Не спится, Эван! — пожаловалась она. — Мне все время снились какие-то кошмары — как младенцу, которого мучают газы. Наверно, у меня вид страхолюдины?

Волосы у нее были всклочены, лицо осунулось, но несмотря на это, выглядела она обалденно. О чем я ей и сообщил, а она мне на это сказала, что я как всегда вру и что ей-то лучше знать. Она удалилась и вскоре вернулась, с умытым лицом и расчесанными волосами, и теперь выглядела простой красавицей.

— Надеюсь, я тебе не помешала?

Я ответил, что нет, что мне просто нечего читать и я обдумываю план действия. Джулия попросила посвятить ее в мой план, и я сообщил, что собираюсь ехать прямиком в Кабул, и эта идея показалась ей очень здравой. Она пододвинула стул и села рядом со мной у камина. Огонь там еле тлел. Джулия быстро оценила ситуацию и немного поворошила кочергой угли. В камине тут же заплясали веселые языки пламени.

— А я шурую там кочергой — и никакого толку.

— Тебе просто надо больше тренироваться. Расскажи мне про нее, Эван!

— Про Федру?

— Да. Ты, наверно, ее очень любишь?

— Любил.

— А сейчас нет?

— Не знаю.

— Вы долго были любовниками?

— Мы не были любовниками, — признался я. Джулия бросила на меня недоверчивый взгляд, и я пустился объяснять ей специфику наших с Федрой взаимоотношений. Моя исповедь ее крайне изумила. А потом она помрачнела как туча.

— Девственница! И своего первого мужчину она…

— … встретила в Афганистане!

— Но это же просто кошмар и ужас! Дефлорация и в идеальных-то условиях штука не из приятных. Помню, как я в первый раз… — Она зарделась, потом горько усмехнулась. — Ну вот, опять заладила свое… Видишь, даже покраснела — это во мне голос викторианской эпохи заговорил. Хотя вряд ли ты подозревал, что я все еще девственница, а если бы даже и так, разве этого стоит стыдиться, а? А ведь мы все равно ужасно неохотно расстаемся с этим маленьким ребусом до свадьбы… А знаешь, я никогда не посвящала Найджела в свои романы!

— Это не удивительно.

— Удивительно то, что это не удивительно, потому что на самом деле это полная чушь! Ты так не думаешь? Мы с ним ближе, чем просто брат и сестра, и я уверена, он в курсе, что у меня были любовники, и ни он, ни я не имеем моральных предрассудков, чтобы осуждать сей факт, но, Бог свидетель, мне до сих пор недоставало духу поговорить с ним про это. Мы просто как бы негласно допускаем, что я еще девица, а вот если бы я была замужем, то мы бы считали, что я уже не девица. Но я так не хочу, если честно!

— Как? Быть девицей или замужем?

— И той и другой. Ты же никогда не был женат, Эван?

— Никогда.

Она устремила взгляд на огонь.

— Ну конечно, мужчины поздно женятся. Мне уже скоро тридцатник, и в таком возрасте приходит ощущение, что ты лишаешь себя чего-то важного, если у тебя нет детей, но разве можно иметь ребенка и не быть замужем? То есть, конечно, и это можно, но…

— А у меня двое, — перебил я. И как-то само собой полился рассказ о Тодоре и Яно, моих чудесных сыновьях, которые живут со своей мамой Анналией в горах Македонии. Я видел Тодора только раз в жизни: я качал его на колене в тот момент, когда его братик Яно был только-только зачат. (То есть, не в самый момент зачатия, конечно, это было бы неприлично, но, скажем так, на той же неделе). Яно я вообще никогда не видел — только его карандашный портрет, который бойцы Фронта Освобождения Македонии нелегально вывезли из Югославии и послали мне по почте. Тодор — вылитый я. А Яно все еще похож на среднестатистического младенца.

— Это просто замечательно! — воскликнула Джулия.

— Да не очень. Большинство младенцев…

— Нет, я не о том. Замечательно, что ты так здорово разложил свою жизнь по полочкам!

Такая мысль мне никогда не приходила в голову. Огонь в камине снова стал затухать, и Джулия сложила на груди руки крест-накрест, зябко вцепившись кончиками пальцев в локти. Точно так же она стояла, обхватив себя руками в той комнате на Олд-Комптон-стрит, но там ее знобило от эмоционального потрясения.

— Ну и колотун здесь! — прошептала она. — Надо бы пойти лечь, но я не усну. Ты когда едешь в Кабул?

— Пока не знаю. Как только все подготовлю для поездки. Дня через два-три.

— Понятно.

— Все будет зависеть о того, как скоро мне дадут визу…

Она резко встала со стула.

— А мы бы могли заняться с тобой любовью, как думаешь?

— Мм…

— Ты извини, что я тебя об этом так прямо в лоб спрашиваю, но у нас времени в обрез… — Она отвернулась. А я проутюжил взглядом ее балахон цвета хаки и мысленно изваял скрытое под ним тело. — Такое должно бы происходить в романтической обстановке, а вместо этого за окном идет дождь, в камине потух огонь, а у меня в голове вертятся мысли о ночных кошмарах и вчерашнем убийстве…

— Джулия!

Она снова обратила ко мне лицо.

— Я не чувствую ни страсти, ни любви… В чем мне ужасно стыдно признаться. И выгляжу я как страхолюдина…

— Ты красавица!

— …и, наверное, это верх неприличия использовать секс как форму психотерапии, но я хочу лечь в постель и не хочу лежать там в одиночестве, и знаю, что не могу все это по-человечески объяснить… Когда я закрываю глаза, то сразу вижу отрезанный палец того ублюдка. Хотя я его толком и не видела, ведь я выскочила из комнаты и пробежала в прихожую, даже не взглянув на него, но стоит мне закрыть глаза — и я вижу этот кровавый обрубок, как он извивается на полу точно разрубленный лопатой дождевой червяк. Мне не стоит об этом говорить, потому что все это так же романтично, как клизма…

Я взял ее за руку.

— Успокойся!

— Эван!

Я поцеловал ее в губы.

— Как бы я хотела сейчас оказаться в горах Македонии, — прошептала Джулия, — мы бы жили в маленькой хижине вдали от всего мира, ели бы барашка на вертеле, пили бы…что они там пьют? Я бы хотела…

— Не говори больше ни слова!

— Я бы хотела стать на десять лет моложе, ведь девчонкам проще пережить такие перемены в образе жизни. Я бы хотела быть более или менее эмансипированной…

— Помолчи!

— Хорошо.

Спальня у Джулии была крохотная и темная, а кровать — узкая. Мы целовались скорее нежно, чем страстно. Я ощущал тепло ее тела сквозь плотную ткань балахона. Стоило мне попытаться развязать пояс, как она вся напряглась.

— О черт, — простонала она, — только не смотри на меня!

— Что такое?

— Ну… — замялась она. — Это так неромантично! Если ты засмеешься, я не стану тебя осуждать, но никогда не прощу!

И она отчаянным рывком распахнула балахон. На ней было надето красное фланелевое боди вроде закрытого купальника. Я не засмеялся, а только спросил, имеется ли у ее бронетанкового белья нижний люк.

— Да пошел ты!

Но я заверил Джулию, что она в любом наряде выглядит просто сногсшибательно. Она выразила сожаление, что я вынужден лицезреть ее в таком виде, и добавила, что не может позволить мне смотреть, как она обнажается. Я отвернулся и стал стаскивать с себя одежду. К тому моменту, как я расстался со вторым носком, она уже лежала в кровати под Эверестом одеял и пледов. Я прыгнул к ней, и наши тела приникли друг к другу, ища тепла и любви.

Я крепко сжал ее в своих объятьях. Ее губы прижались к моему горлу, а мои пальцы ласкали шелковистую кожу на ее спине и ягодицах. В тот миг это и было самое главное — тепло и близость наших тел, а сумеем ли мы сполна вкусить плодов утренней услады, казалось не столь уж и важным, потому что в этой усладе ведь не было острой необходимости. Да это и не имело особого значения.

— Я не смогу родить тебе английскую малютку, — прошептала Джулия. — Я принимаю пилюли…

— Отлично!

— Разве ты не хочешь иметь потомства в Англии?

— Ты очень много разговариваешь…

— Заставь меня умолкнуть поцелуем!

Мы ласкались неторопливо и задумчиво, без особой любви и с еще меньшей страстью, даря друг другу тепло и нежность. Наши поцелуи были то долгие, то мимолетные, мы перешептывались, меля какой-то вздор, и проникали в укромные тайники плоти.

Мир вокруг нас рушился и летел в тартары. Кошмар Олд-Комптон-стрит, привязанный к креслу мужчина с холодными стеклянными глазами, жгут на его указательном пальце и глухой свист тесака, кромсающего его кожу, кости и мясо, и нож с длинным узким лезвием, и его побелевшее от ужаса лицо, и это лезвие, вонзающееся в его сердце и выпрыгивающее из раны, и снова вонзающееся в грудь и снова выскакивающее наружу… Все эти жуткие картины постепенно растаяли, как иссякло бремя времени и пространства.

И вдруг, точно незваный гость на празднике, в нас пробудилась страсть.

Я ласкал и целовал Джулию, ее дыхание участилось, она порывисто вцепилась в меня, расцарапав ногтями кожу на спине. В моих висках гулко стучала кровь. Ее лицо сияло, зрачки расширились, и она прошептала:

— Как здорово! — А потом закрыла глаза и вздохнула.

Я поцеловал ее и почувствовал прикосновение ее упругих маленьких грудей, и ее ноги, с напряженными икрами и бедрами, сплелись с моими. Я ощутил пальцами влажное тепло ее лона, которое послушно отверзлось предо мной, и я оседлал ее, и она жарко зашептала:

— Да, да!

Наши губы слились и…

И в этот момент недовольный голос рявкнул:

— Джулия! Эван! Куда вы попрятались, черт вас подери?

Спустя несколько мгновений, когда наши остановившие сердца вновь затикали, Джулия шепнула, что проснулся Найджел. Я и сам догадался. И еще она сказала, что он на кухне. Я и об этом догадался.

— Ничего не получилось… — добавила Джулия.

Она снова облекла в слова очевидное. Наша страсть была подобно древу, которое росло-росло целых сто лет, а потом пришел тупой дровосек и одним взмахом топора срубил его под корень. Я все еще возлежал на ней и сгорал от неутоленной похоти, но…

Найджел опять нас позвал.

— Может, он походит-походит и вернется обратно в спальню? — предположил я.

— Нет. Обычно он спит как убитый. Но уж коли он проснулся — больше не заснет. Ой, смотри, уже рассвело!

— Чудно!

— Проклятье!

Я нехотя сполз с нее. Мы жалобно поглядели друг на друга. Теперь мне кажется странным, почему нас в тот момент не зашлись безумным хохотом. У нас ничего не получилось, но почему-то никто из нас не сумел оценить весь комизм ситуации.

— Он ничего не должен узнать! — предупредила Джулия.

— Мне залезть под кровать?

— Нет, не говори ерунды! Вот черт, дай-ка подумать… Сейчас он ко мне не войдет, по крайней мере, пока думает, что я сплю. Но тебе-то чтобы попасть на кухню, надо выйти через дверь! Эван, я просто ума не приложу…

Мы слышали его шуршание на кухне. Он больше нас не звал, решив, ясное дело, что сестра спит, а я куда-то умотал по своим делам. Тут Джулия ткнула меня пальцем в плечо, а потом указала на окно.

— Там аллея, которая выходит на соседнюю улицу, — зашептала она. — Ты можешь по ней пройти, завернуть за угол и подойти к входной двери. Скажешь ему, что ты решил прогуляться.

— Голым?

— Так оденься, дурила!

Я и сам не понял, отчего такая простая мысль не пришла мне в голову. Я перелез через Джулию, стараясь к ней не прикасаться, сел на край кровати и начал одеваться. Я не смог найти трусы. Где-то они валялись, конечно, но я их не обнаружил.

— Потом найдем! — заверила меня Джулия. — Когда он уйдет. Сегодня у них дневной спектакль и еще вечернее представление. У нас будет время, Эван!

Я уже завязывал шнурки и, подняв на нее взгляд, задал ей безмолвный вопрос. Она только шаловливо улыбнулась.

— Время закончить начатое! Никогда не прощу Найджела за сегодняшнее! Но ты-то меня простишь, а, милый?

Я запечатлел на ее губах мимолетный поцелуй, завязал второй шнурок и подошел к окну. Но раму заклинило, и мне показалось, что, пытаясь ее открыть, я шумлю на весь дом. Когда же мне наконец удалось поднять окно, заверещал дверной звонок.

Я воззрился на Джулию. Она недоуменно пожала плечами.

— А, да ведь это же я сам и звоню! Я обежал весь квартал, вдвое превысив скорость света, и вернулся прежде, чем успел уйти!

Она прошипела, чтобы я перестал паясничать. Их квартира располагалась на первом этаже — и находись мы в Штатах, это было бы очень удобно. Но мы-то находились в Англии, где нумерация этажей не как у нормальных людей. Я осторожно выбрался на карниз и, стараясь не попасть на клумбу, спрыгнул. До земли было футов десять или двенадцать*. Я приземлился на обе ноги, что не удивительно, и сохранил равновесие — что меня как раз удивило. Потом я припустил по узкой аллее на соседнюю улицу.

Дождь лил не переставая. Я обогнул квартал, проклиная Найджела за его нежелание поспать еще хотя бы полчасика. Естественно, думал я, звонок в дверь его бы разбудил в любом случае, но к тому времени мы с Джулией, возможно, уже завершили бы наше общее дело.

Я с обреченным видом бежал сквозь дождевые потоки. Тому, кто умет ждать, Бог воздает сторицей, утешал я себя. Найджел Стоукс дает сегодня дневной спектакль — как и мы с его сестрой. Только в отличие от него, зрители нам не потребуются.

Добежав до последнего угла, я остановился и перевел дыхание. Нужно было придумать для Найджела какую-то убедительную историю. Я не мог ему сказать, что выходил купить газету, потому что он наверняка спросит, куда я ее дел. Он также удивится, почему это я вышел под дождь без плаща и без зонтика. Я подумал еще немножко и решил сказать ему, что провел несколько часов в круглосуточной кафешке на Пиккадилли. Когда я выходил, небо было ясное, скажу я ему, а он обзовет меня безмозглым америкашкой, которому неведомо, что в Англии надо всегда выходить из дому с зонтиком вне зависимости от состояния небосвода, потому что дождь — это национальное бедствие, и мы с ним вместе посмеемся над моей наивностью, и…

Тут я завернул за угол и увидел, что вся улица запружена полицейскими машинами и целая армия лондонских полицейских собирается брать приступом дом Найджела.

Глава 5

Взглянул я на этих полицейских, быстренько развернулся и дал задний ход. Меня ничуть не удивило, что они все сюда сбежались. Конечно, я их совсем не ждал, но было ясно как Божий день, что пришли они за мной, и причиной тому стало вовсе не мое нелегальное проникновение в страну. Я спокойно завернул за угол, сделал пробежку по соседней улице и еще раз свернул. Хотя дождь по-прежнему лил как из ведра, теперь меня это обстоятельство не сильно беспокоило. Вот, подумалось мне, только благодаря утреннему coitus interruptus, я остался на свободе и теперь могу спокойно разгуливать под лондонским ливнем…

Я вознес благодарственную молитву ранней пташке Найжделу и целомудренной мудрости Джулии. Коротенькую такую молитву. В конце концов, должны же в моей жизни происходить, ради разнообразия, и благоприятные события. Правда, если подсчитать количество благоприятных и неблагоприятных событий, у последних было подавляющее преимущество. Ну как же: я стою на лондонской улице под дождем, без верхней одежды, без зонтика, и самая эффективная полиция свободного мира развернула на меня охоту по подозрению в убийстве. А я не могу сдаться властям и доказать в суде свою невиновность, потому что я, увы, отнюдь не невиновен.

Но много ли им известно про вчерашнее? Мне было важно узнать это до того, как действовать дальше. Не менее важно было свалить из Лондона по возможности побыстрее и по возможности подальше, прежде чем меня объявят в розыск. Если им обо мне известно только то, что я гость Найджела и Джулии Стоукс, тогда я смогу выехать из страны без ненужной суеты, согласно моему ночному плану. Если же они знают мое имя и у них есть моя фотография, тогда мой план летит к черту — и мне надо срочно придумывать что-то новенькое.

Я сел на автобус до Портсмута — это город в семидесяти милях к юго-западу от Лондона. Поездка заняла два часа, и все это время я просидел на заднем ряду, уткнув лицо в утреннюю газету. В газете не было ни слова обо мне или мистере С-Двойной-Фамилией. В Портсмуте я слопал яичницу с жареной картошкой в убогой забегаловке и отправился в кино. Я посмотрел окончание старого фильма с Дорис Дей, документальную короткометражку про ловлю омаров, мультик с Томом и Джерри, рекламные ролики и анонс каких-то будущих киносеансов, а потом начало того самого фильма с Дорис Дей. Я остался его досматривать в слабой надежде, что возможно, на этот раз в фильме будет другой финал, и Року Хадсону все-таки удастся затащить малышку Дорис в койку, но финал оказался тот же самый: ему не удалось! Имея за плечами опыт сексуальных отношений с Федрой и Джулией, я подумал, что создатели этого кино остались верны правде жизни.

Я отправился в другую забегаловку, съел там бифштекс с жареной картошкой и запил дрянным кофе, а затем нашел еще один кинотеатр и посмотрел там итальянскую комедию, где все, и мужчины и женщины, то и дело затаскивали друг друга в койку, но никто не получал от этого никакого удовольствия. Зрители — в особенности.

Выйдя из кинотеатра, голода я не ощутил, поэтому направил свои стопы в третий кинотеатр, где шел английский фильм про «великое ограбление поезда»*. Согласно замыслу сценариста, британские полицейские проявили себя с наилучшей стороны и в конце концов поймали всех, так что, сами понимаете, этот киносеанс подействовал на меня куда более угнетающе, чем предыдущие два. Я уже начал опасаться, что в Портсмуте может иссякнуть запас новых фильмов, прежде чем у меня иссякнет запас свободного времени. Но нет, этот третий фильм сыграл свою историческую роль: когда я покинул кинозал, в продажу уже поступила вечерняя пресса. Я купил две лондонские газеты и сразу нашел то, что искал. На первой полосе в глаза мне бросился аршинный заголовок:

ЗВЕРСКИЕ ПЫТКИ И УБИЙСТВО В ДОМЕ ПОРОКА В СОХО.

Первая полоса другой газеты вопила:

ИЩУТ АМЕРИКАНЦА, ПОДОЗРЕАЕМОГО В УБИЙСТВЕ И ПЫТКАХ В СОХО!

Хоть заголовки были разные, оба репортажа совпадали почти дословно. В обоих правильно было названо мое полное имя, и в обоих была помещена одна и та же моя фотография.

Я ознакомился с ними в туалете небольшого паба. Чтение не доставило мне радости. Разумеется, во всем я был виноват сам. Я оставил по всей квартире свои отпечатки пальцев: мне и в голову не пришло, что они имеются в базе данных британских правоохранительных органов. Очевидно, Скотланд-Ярду удалось позаимствовать их в Вашингтоне еще раньше, потому что труп беспалого джентльмена, названного в газете Артуром Хуком, полицейские наверняка обнаружили не ранее полуночи и вряд ли успели так быстро связаться со штаб-квартирой ФБР в Вашингтоне и «пробить» по их базе обнаруженные на Олд-Комптон-стрит отпечатки.

Итак, легавые сели мне на хвост из-за моих «пальчиков», а два бутафорских пистолета навели их на нужный след… Полиция сразу догадалась, что оба ствола взяты из театрального реквизита, с утра пораньше армия оперативников отправилась прочесывать лондонские театры, и в конце концов поиски привели их к квартире Найджела! Тут до меня дошло, что у Скотланд-Ярда неслучайно столь высокая репутация в мире кинематографа. Но ведь даже и у лучшей в мире полиции случаются досадные проколы — вот почему в то утро я оказался в Портсмуте, а не в тюремной камере.

В дверь туалета постучали. Я пробурчал в ответ что-то невразумительное и продолжал читать. Если верить обеим газетам, я был шотландским экстремистом-сепаратистом и известным террористом, причем авторы репортажей предлагали целый ворох гипотез, одна фантастичнее другой, проливающих свет на мою связь с покойным Артуром Хуком (он же Смайт-Карсон, он же Уиндэм-Джонс). У него было богатое криминальное прошлое. И насколько я мог судить, мало кто в Англии оплакивал его смерть, хотя это вовсе не означало, что полиция не заинтересована в поимке убийцы. Во всех аэропортах и морских портах страны вводился повышенный режим безопасности, за всеми кассами продаж билетов устанавливалось постоянное наблюдение. С учетом моих возможных связей с движением шотландских сепаратистов, под особый контроль была взята англо-шотландская административная граница.

Последний факт привел меня в замешательство. Планируя выехать из Англии, я отчаянно нуждался в помощи, и наиболее надежным источником такой помощи для меня было как раз тайное общество шотландских сепаратистов. Они разделяют мою мечту о свержении с трона Виндзорихи* и восстановлении славной династии Стюартов. В шотландском Высокогорье проживает немало моих единомышленников, готовых предоставить мне убежище. Но похоже, именно туда, в край солодового виски, первым делом и устремят свой зоркий взгляд доблестные служаки Скотланд-Ярда.

В дверь снова постучали. Я сложил газеты, шумно откашлялся, спустил в унитазе воду, в чем не было никакой необходимости, и выскользнул из кабинки так, чтобы ее новый посетитель не смог разглядеть моего лица. Но я мог бы и не стараться: его куда более интересовал унитаз, чем моя персона, и я, преспокойно пройдя через паб, выскочил на улицу.

Итак, подумал я, на шотландских сепаратистах придется поставить крест. Но теперь, когда полиция зацепила Найджела Стоукса, все прочие члены Общества плоскоземцев наверняка тоже окажутся под колпаком. И даже если это не так, с моей стороны было бы глупо обращаться к ним за поддержкой. Чтобы утверждать, будто Земля плоская, надо, конечно, обладать недюжинным зарядом нонконформизма, но ведь это вовсе не предполагает готовности укрывать беглого убийцу.

Мне бы следовало разыскать каких-нибудь политических экстремистов или войти в контакт с людьми, привыкшими часто пересекать государственные границы, минуя таможню и паспортный контроль. Разумеется, я мог бы свободно воспользоваться своим паспортом вне Англии, но…

Фиг— то я мог! Паспорт остался в кармане моего пиджака, а этот самый пиджак я в последний раз видел висящим на спинке стула в гостиной у Найджела.

Я забрел в другой паб и огляделся. Четверо или пятеро забулдыг сидели в разных углах, и ни один не читал сегодняшнюю газету. Уже хорошо. Я заказал двойной виски и пинту пива, не забыв при этом перейти на ирландский говорок. Обычно люди сразу схватывают разницу между своей речью и речью незнакомых людей, так что моя задумка состояла в том, чтобы не дать повода догадаться о моей национальной принадлежности. Если бы я попытался имитировать местный диалект, то точно бы сошел за американца. А так я загнусавил как самый обычный ирландец, что в этом уголке страны немного резало слух, но вряд ли застряло бы в памяти посетителей паба.

Я подумал, не стоит ли обратиться к знакомым в ИРА. У меня было несколько явок в Ливерпуле, одна — в Манчестере и масса — в самой Ирландии. Но от Ирландии меня отделял океан, а английские явки находились слишком далеко от Портсмута.

И тут меня осенило. Ну как же я мог забыть про СКГ!

При том, что угон автомобиля не является исключительно американским видом преступной деятельности вроде похищения людей, в Англии это явление достаточно редкое. Даже в Лондоне мало кто из автовладельцев запирает машину, припарковывая ее на улице. А уж в маленьких городках и вовсе принято оставлять ключи в замке зажигания. Не хочу потрясти основы вашей веры в человеческую добродетель, но выбор у меня был невелик: либо угон, либо рискованное путешествие через всю страну на автобусе или поезде. Поэтому я долго бродил по улицам Портсмута, пока наконец не напал на старенький «моррис». Ключ торчал в замке зажигания, а вокруг не было ни души.

Но не сама находка показалась мне чудом. Чудо то, что у него было почти полбака бензина — более чем достаточно, чтобы добраться до Корнуолла. Изрядно потратившись на кино и пиво, я наскреб в кармане всего лишь восемь или девять шиллингов. Правда, в моем ремне-тайнике покоилась тысяча долларов, но попытка обменять на бензозаправочной станции пятидесятидолларовую банкноту могла обернуться для меня таким холодным душем, что лучше уж мокнуть под дождем — кстати, дождь по-прежнему лил не переставая, и дворники «морриса» еле справлялись со своей нелегкой задачей.

Но это меня мало тревожило. Я положил руки на баранку, поставил правую ногу на педаль газа, и «моррис», хоть это и не бог весть какое чудо автомобилестроения, оказался на высоте, резво пустившись с места в карьер. За окном промелькнули Кошэм, Саутгемптон, Дорчестер, Хонитон, Эксетер, Оукхемптон, Лоунстон, Бодмин, Фрэддон, Труро. А сразу за Труро, в самом конце разбитой проселочной дороги, я заметил соломенную крышу коттеджа, в котором проживал никто иной как Артур Полдекстер, ученый секретарь корнуолского отделения Союза Кельтоговорящих Граждан.

Вряд ли вам доводилось когда-либо слышать о Союзе Кельтоговорящих Граждан. О нем вообще мало кто знает. Это движение возникло несколько лет назад на волне успеха парламентских фракций валлийских и шотландских националистов, который, то есть успех, сопровождался всплеском лингвистического национализма. СКГ — это националистическое движение с пятью региональными отделениями, ставящее своей целью создание свободной конфедерации регионов, где до сих пор живы старинные традиции кельтских наречий. К этим областям относятся Ирландия, Шотландия, Уэльс, Корнуолл и французская Бретань.

Вероятно, легче опровергнуть закон всемирного тяготения, чем претворить идеологические фантазии СКГ в политическую реальность, и наиболее очевидно это становится именно в Корнуолле, где древний кельтский диалект — корнуольский — умер уже лет сто назад. Но с учетом как раз этого неоспоримого факта, вся неутомимая деятельность Артура Полдекстера и его коллег всегда вызывала у меня искреннее восхищение. Двое из них, Арделия Тресиллиан и Джордж Поллифакс, предприняли титанический труд по реконструкции корнуольского языка. Дома у меня лежит ксерокопия их монографии и как только найдется свободное время, я непременно осилю этот впечатляющий фолиант.

Я припарковал «моррис» в конце аллеи и зашагал по мощеной дорожке к дому, мысленно ругая себя за то, что не удосужился до сих овладеть премудростями корнуольского. Я знал всего лишь пару слов, и когда на мой стук дверь распахнулась, их и применил.

— Свободу Корнуоллу! — рявкнул я.

Черные глаза Артура Полдекстера вспыхнули антрацитовыми искрами на багровом лице. Он понятия не имел, кто я такой и чего мне надо, но я говорил по-корнуольски — и этого для него было достаточно. Он обнял меня за плечи, затащил в дом и низверг на меня словесную Ниагару.

Я ни черта не понял.

— Тебе надо ехать в Бретань, Эван. Бретань — это наилучший вариант! Французская полиция сотрудничает с британской, но среди бретонского крестьянства есть немало наших товарищей! Я кое-кого там знаю, Пенденнис и Трелиз знакомы еще кое с кем, да и у тебя там наверняка найдутся друзья. Ты, конечно, можешь прятаться здесь сколь угодно долго, но в этом поганом крае англы тебя не оставят в покое! Ведь то, что мы называем устранением по политическим мотивам, с точки зрения властей считается обычным убийством. Так что тебе прямая дорога в Бретань, Эван!

Мы перешли на английский. Полдекстер на языке Шекспира изъяснялся с сильным местным акцентом, но он был образованный человек, ученый муж, и его мне было куда проще понять, чем большинство корнуольцев. Он еще не успел прочитать лондонских газет, и я изложил ему вчерашние события в Сохо в версии, которая была ближе к официальной, нежели к правде, полагая, что упоминание Лиги шотландских сепаратистов вызовет у него более благожелательный отклик, чем вся эта чушь про торговлю белыми рабынями в Афганистане. И не ошибся: он сразу же проникся ко мне сочувствием и с воодушевлением предложил остаться у него. Он самолично спрятал мой «моррис» в сарае, а его похожая на синичку женушка радушно выставила на стол баранье жаркое и налила мне громадный кувшин темного эля.

— Я наведу справки, — пообещал Артур. — У нас тут рай для контрабандистов. В нашем движении немного членов, но у всех есть друзья и знакомые, а в этой части света друзья и знакомые прекрасно понимают, когда нужно задавать вопросы, а когда стоит помолчать. Я знаю людей, которые организуют ночные переходы от нашего побережья к берегам Франции. Туда они везут один груз, а обратно привозят совсем другой… В районе Дувра контрабандой занимаются все поголовно, поэтому там самые надежные маршруты. Если плыть через Ла-Манш оттуда, это всего каких-то двадцать миль, а если отсюда — то все сто. Правда, в Дувре таможенные власти глядят в оба. Мы тебе постелим наверху, ты переночуешь, а утром поглядим, что можно сделать…

Легче было уговорить его синичку-женушку устроить мне ночлег у камина, чем объяснить, почему я в этом не нуждаюсь. Я просидел в обнимку с кувшином эля до рассвета. После завтрака Артур Полдекстер уехал, выдав мне папки со своей обширной перепиской, чтобы я мог найти нужные контакты в Бретани.

В этом не было особой необходимости: перебравшись через Ла-Манш, я бы смог найти подходящих людей самостоятельно. Но его переписка меня заинтересовала. Союз Кельтоговорящих Граждан, как оказалось, имел в Бретани куда более сильные позиции, чем можно было бы предположить. Я все еще сидел над письмами, когда Артур вернулся.

Он привез две новости — хорошую и плохую. Плохая новость содержалась в утренней «Таймс», из которой явствовало, что власти имеют самые серьезные намерения меня арестовать и что Найджел и Джулия задержаны полицией. Я устыдился, что втянул их в свои дела, и понадеялся, что им хватит ума все свалить на меня.

Насколько плохая новость меня не удивила, настолько хорошая новость воодушевила. Знакомый Полдекстера по имени Трефаллис или что-то в этом роде был знаком с неким человеком, который был знаком с неким другим человеком, который собирался сегодня ночью тайно перебраться во Францию. Корабль отходил из Торквея в Девоншире после захода солнца и прибывал в Шербур перед рассветом. Но они потребуют денег, предупредил меня Артур, примерно тридцать фунтов. У меня есть требуемая сумма?

— Только в американских долларах, — сказал я. — Но лучше бы они не знали, что я американец.

— Лучше бы они вообще о тебе ничего не знали. У меня есть приятель, у которого ты сможешь поменять свои доллары на фунты. Но с убытком.

Тридцать фунтов по официальному курсу — это примерно семьдесят пять долларов. Я вручил Полдекстеру две пятидесятидолларовых купюры, полагая, что даже грабительская комиссия за обмен вряд ли обойдется дороже тридцатки. Через некоторое время Артур вернул сорок фунтов и десять шиллингов, сопроводив деньги словами извинения, смущенно сообщив, что мне еще причитается один фунт, три шиллинга и четыре пенса, то есть целых два доллара восемьдесят центов. И добавил, что лучше бы я отправился в банк…

День стоял ясный, а прогноз на предстоящие сутки обещал хорошую погоду до самого вечера. Я убил остаток дня, гуляя по окрестным полям. Места тут были очень живописные: холмистая и в то же время изрезанная оврагами равнина, со всех сторон продуваемая суровыми ветрами, почти совсем не затронутая цивилизацией. В другое время я бы с удовольствием наслаждался здешними природными красотами, но теперь мой ум был занят другими заботами.

После обеда я попытался немного видоизменить свою внешность, но не сильно в этом преуспел. Скотланд-Ярд располагал моей давнишней фотографией, с короткими волосами, так что стричься не имело смысла. Времени отрастить усы и бороду тоже не было. Тогда я просто ограничился попыткой выглядеть как можно менее похожим на американца. С помощью обломка угля я удлинил бакенбарды и переоделся в платье одного из многочисленных друзей моего хозяина по фамилии… Нет, забыл, помню только, что она начиналась то ли на «Пол», то ли на «Пен», то ли на «Тре», как и все корнуольские фамилии. Как гласит старая считалочка, "Мужчин из области Корнуолл узнаешь ты по Тре, Пен, Пол". Мой маскарадный костюм дополнил твидовый пиджак с замшевыми накладками на локтях и прорезиненный дождевик. Еще я, поупражнявшись перед зеркалом, постарался придать своему лицу максимально туповатое выражение и в очередной раз изменил акцент. Теперь, если кто-то спросит, я буду выдавать себя за ливерпульца в бегах, обвиненного в подделке документов.

В половине восьмого вечера настала пора трогаться в путь. Паренек по фамилии Пен-и-так-далее взялся присмотреть за моим «моррисом» и с оказией перегнать его в Лондон, да там и бросить на тихой улочке. Я со всеми тепло распрощался, мы выпили на посошок, подняв тост за Свободный Корнуолл как равноправного члена Союза Кельтоговорящих Граждан, и я отправился. Раздолбанный «воксхолл» оказался даже хуже «морриса», но по крайней мере не я сидел за рулем.

По части кораблей я, можно сказать, профан. Посудина, стоявшая у причала в Торквее, была в длину всего-то футов двадцать и имела помещения под и над палубой, но их названия я, убей бог, не знаю. По-моему, моряки называют их «рубка» и «трюм», но за точность не ручаюсь. Все мои познания в кораблях сводятся к тому, что находясь в открытом море, лучше сидеть на палубе, чем в воде. И еще насколько мне известно, правый борт находится справа, а левый борт слева — или наоборот.

К счастью, более глубоких познаний в морском деле от меня и не требовалось. Я поторговался с капитаном и выдал ему двадцать пять фунтов за проезд, что оказалось в пять раз меньше, чем я ожидал. После чего я забился в укромный уголок на палубе и притворился спящим. На борт поднимались какие-то субъекты, которые заносили с собой тяжелые коробки и спускали их в трюм, или как там это у них называется. Я притворялся спящим до тех самых пор, пока мы не вышли в море. Дальше ломать эту комедию было бессмысленно, потому что спящего человека не тошнит, а меня тошнило — и как!

Вот что еще мне известно о кораблях — если вас начинает тошнить, не вставайте против ветра. Я ухитрился сблевать в правильном направлении, и очень собой гордился по этому поводу. Я все еще стоял у самого борта, гордясь собой, когда ко мне подошел худой смуглый мужчина с окладистой черной бородой.

— А вы, видать, сухопутный моряк, — сочувственно произнес он.

— Зато я встал с нужной стороны! — отпарировал я.

— Как это?

— Ну, в смысле не против ветра. Я зашел на наветренную сторону и тут сблевал…

— Но это же подветренная…

— Так об этом и речь! — кивнул я.

Я ускользнул от него и опять забился в свой укромный уголок, завернувшись в плащ. Дождь прекратился, но мог пойти в любую минуту, потому что над Ла-Маншем все небо было заволочено тучами, а ветер поднялся такой, что палубу то и дело заливало ледяным веером брызг. И ради чего я оставил чудный октябрьский Нью-Йорк!

Я услыхал приближающиеся шаги и усилием воли заставил себя не поднимать голову. Звук шагов стих. Прямо надо мной раздался громкий кашель. Я никак не отреагировал. Но видно, отреагировать надо было. Кто-то присел рядом и потряс меня за плечо.

— Эй ты!

Я притворился, что меня выдернули из бездны сна и, недовольно моргая, уставился на незнакомца. Это был молодой великан с торчащими из-под черного берета всклокоченными светлыми лохмами. Его лицо, не выражавшее абсолютно никаких эмоций, больше смахивало на свежую опару, а обе щеки были исполосованы косыми шрамами.

— Ну чо? — прохрипел он. — Морская болезнь? Мож'т, те бульончику попить, а?

Я поблагодарил его за участие и сказал, что бульончику мне не хочется.

— Мож'т сигаретку?

Нет, ничего не нужно. Но все равно спасибо…

— Штормит сёня… Так что не удивляйся, что тя блевунчик разобрал…

Великан говорил с сильным акцентом, но я не мог определить, откуда он. Я распознал явные балтийские интонации, и, скорее всего, это был либо финн, либо эстонец.

— Ты американ?

— Ирландец, — ответил я.

— Ирлан? Ха!

Он встал и ушел. Странная команда, подумал я. А мне-то казалось, что контрабандисты должны быть уроженцами тех мест, где находится порт приписки их судов. На южном побережье Англии и на острове Уайт контрабанда — семейный бизнес, и секреты ремесла передаются от отца к сыну на протяжении многих поколений. Мне показалось странным, что мой контрабандист набрал на свою посудину разношерстную команду иностранцев. Этот балтийский Голиаф явно не был сыном Девоншира, как и тот чернобородый, который — теперь мне это наконец стало понятно — говорил с восточно-европейским акцентом.

Время текло медленно. Большинство контрнабандистов забилось в трюм. А я разрывался между острым желанием присоединиться к ним — уж там-то, где нет пронизывающего ветра, точно куда теплее, чем на палубе, — и не менее сильной тягой к одиночеству. В этом месте ширина Ла-Манша составляла миль восемьдесят, и я понятия не имел, сколько времени может занять наше плавание. Суденышко шло с хорошей скоростью, уж не знаю, сколько там в узлах — и скольким милям в час эти узлы соответствовали.

Наверное, мы покрыли половину пути, когда ко мне подсел настоящий ирландец.

— Мне там сказали, что ты мой земляк, — сообщил он. — Ты из каких мест будешь?

Я вскинул голову. По его акценту трудно было определить, откуда он сам родом.

— Значит, и ты тоже ирландец? — Я стал тянуть время.

— Ну!

Его ответ меня не удовлетворил. Я пробормотал что-то про Ливерпуль.

— Значицца, решил помахать маме-Англии ручкой, так что ль?

— Ну так.

— Надеюсь, ты не из ирландских республиканских шизиков?

— Да вроде нет, — заверил я его. — Я вроде как выписал чек да подписался чужим именем, понял?

Он хохотнул и хлопнул меня по плечу. Потом сказал, что его зовут Джон Дейли и сам он из графства Мэйо, и что ему довелось как-то побывать в Ливерпуле и там было клево. А где сам живешь в Ливерпуле-то? А не знаешь ли такого-то парня, а этого, а…

И тут его позвали. Он снова хлопнул меня по плечу.

— Ну вот, сейчас будут новые указивки давать! — пробурчал он сварливо. — А че еще ждать, кода свяжешься с иностранцами. Ну лано, я ненадолго. У меня там в трюме энное количество святой воды имеется, как освобожусь, приволоку, мы с тобой пропустим по глоточку и поболтаем о родных краях, лады?

— Лады, и Бог тебе в помощь, брат! — напутствовал я его.

И мне Божья помощь тоже бы не помешала. Странный был катер, очень странный, и я уже сам был не рад, что оказался среди этих крайне сомнительных типов — да к тому же еще и посреди Ла-Манша. Интересно, размышлял я, поверил ли тот тип в мое ирландское происхождение илипросто решил дурака повалять? Я даже стал сомневаться, что мы когда-нибудь доплывем до берегов Франции. Меня очень смущало, что команда состоит почти сплошь из иностранцев. И вообще я страшно жалел, что черт меня дернул покинуть уютный Нью-Йорк.

Но скоро все прояснилось. Иностранцы вовсе и не были членами команды.

Они были живым контрабандным грузом!

Эту важную информацию я получил, вновь притворившись спящим. Перевоплощение мне явно удалось, потому что троица мужчин в кожаных куртках, не обращая на меня ни малейшего внимания, встали у поручней и завели разговор. Среди них не оказалось ни одного из моих недавних собеседников. Сквозь вой ветра я не сразу сумел разобрать слова, но потом убедился, что изъясняются они явно не по-английски. Когда же ветер ненадолго стих, я сообразил, чем меня так удивил их говор. Кожаные куртки общались по-русски!

Мне удавалось улавливать некоторые обрывки фраз, из которых я понял, что речь идет об оружии, боеприпасах, взрывчатке и революционном восстании. Ветер то усиливался, то ослабевал, а я изо всех сил напрягал слух. Но мне впору было плакать от досады. Я вообще-то свободно говорю по-русски, но при таком жутком ветре понять что-либо было просто невозможно, каким бы языком эти ребята ни пользовались. Вдобавок они говорили на каком-то особом, не известном мне, диалекте, так что я с трудом мог понять смысл даже тех слов, что долетали до моих ушей.

Тем не менее, основную суть я уразумел. Они направлялись в какую-то далекую страну, где уже были подготовлены все условия для революции.

Проще говоря, кожаные куртки намеревались осуществить государственный переворот.

Когда они ушли, оставив меня в мучительных раздумьях о том, какое такое правительство они собираются свергнуть, а равно когда и почему, я набросил дождевик на голову и подумал, что мой путь лежит прямехонько в адское пекло, где меня поджидают черти со сковородками. Потом мне пришло в голову, что все это есть ничто иное как искусно разыгранный спектакль, разыгранный ради моего же блага. Гипотеза эта показалась мне весьма соблазнительной и в каком-то смысле ей нельзя было отказать в последовательности и логичности. Потому что за каким дьяволом, скажите на милость, шайке русских агентов понадобилось под покровом ночи пересекать Ла-Манш на катере английского контрабандиста и какое правительство они собирались скинуть?

— А, ты здесь, брат! — Дейли, мой ирландский друг, принес флягу в кожаной оплетке. Он сел напротив меня по-турецки, открыл флягу и сделал изрядный глоток.

— Ей-бо, в такую холодрыгу только жидкий свитер и спасет!

Он вздохнул и передал мне флягу.

— Здравье! — выдавил я и отпил. Содержимое фляги оказалось совсем не тем, на что настроился мой желудок, но он и не изверг выпитое обратно, потому что мой вестибулярный аппарат уже вполне освоился с качкой. Да и черт с ним, с моим желудком. Хороший глоток доброго ирландского вискаря — как раз то, чего так не хватало моему утомленному мозгу, и в тот момент я счел это наиважнейшим аргументом в споре тела и души.

— Ох уж эти вон-нючие русичи и украиничи или черт их разберет кто они, — пророкотал Дейли. Он отпил из фляги и вернул ее мне. И я в свой черед с готовностью выпил. — Вот приходится тянуть жилы на этой вонючей работенке. Неужели два таких клевых мужика, как мы с тобой, не найдут себе работенки получшей, чем плыть с ними в этой вонючей лоханке по этому вонючему каналу? Слышь, еще полчаса — и мы с тобой во Франции, парень!

— Далековато от графства Мэйо, — заметил я.

— Далековато, если пешочком топать по прямой!

Мы оба расхохотались. Он отпил из фляги, а потом и я за ним.

— Да, далековато от графства Мэйо, но еще далече от твово Ливерпуля! Но Франция, она-то, пожалуй, поближе будет, чем этот вонючий Афганистан…

Я так и обомлел. Потом осторожно спросил:

— А с чего ты взял, что я в Афганистан еду?

Он взглянул на меня, я на него, и так мы удивленно пялились друг на друга, пока затянувшаяся пауза не заставила меня занервничать.

— Мать моя богородица! — наконец разродился он. — Так и ты тоже туда намылился?

— А кто еще?

— Да эти вонючие русичи, кто ж еще! Нет, но ты можешь себе такое представить? Чтобы два нормальных ирландских мужика, вроде нас с тобой, попали на этот вонючий баркас и не расчухали, что на этом самом баркасе землячок плывет! Скажи: ты когда-нибудь такое видел?

Каким же я оказался идиотом! Он ведь совсем не меня имел в виду, говоря, что от Ирландии до Афганистана путь не близкий. Он имел в виду себя! Другими словами, Джон Дейли вместе с троицей «вонючих русичей» направлялся в Афганистан. Это, в свою очередь, означало, что я теперь точно знал, правительство какой страны они планировали свергнуть. И наконец это означало, что, раз уж я по глупости сболтнул лишку, Дейли решил, будто я тоже член диверсионной группы, направляющейся в ту же самую страну с той же самой целью…

О Боже!

— А тут все болтают, что ты типа бабок дал капитану, и этому хмырю хватило жадности у тебя бабки взять… И что ты ни хрена не знаешь про нас, а мы про тебя… Вот что, брат, пойду-ка я вправлю им мозги, пусть знают, как оно на самом деле обстоит…

— Не надо!

— Как это не надо? Что мне, прикажешь, одному с этими вонючими иностранцами джигу отплясывать? Пусть, сволочи, усекут, что имеют дело с двумя нормальными ирландскими мужиками!

— Ты лучше еще выпей, — предложил я.

— Выпей сам за мое здоровье! — Он отдал мне флягу.

Я сделал большой глоток, передернул плечами, ощутив огненный ручеек в пищеводе, и завинтил крышку. Я, конечно, допустил непростительную ошибку, но по здравом размышлении понял, что она может сослужить мне добрую службу. Если на этом баркасе и впрямь оказалась группа диверсантов и шпионов, направляющихся в Афганистан, и если они настолько глупы, что приняли меня за сообщника, я сумею достичь своей цели без особого труда. Теперь можно было забыть обо всех трудностях нелегального перехода границ. Надо просто увязаться за ними, и когда наша группа доберется до Афганистана, я улизну от них и отправлюсь на поиски Федры, а они пускай себе подстрекают и свергают кого хотят. Я имел слабое представление об афганском правительстве, но у меня всегда было стойкое ощущение, что любое правительство заслуживает быть свергнутым, а уж если афганские власти смотрят сквозь пальцы на работорговлю, то им сам аллах велел оказаться на свалке истории. Так что если мои попутчики доставят меня в Афганистан, я готов был предоставить им там полную свободу действий.

Я еще отпил из фляги и еще, и когда Дейли вернулся в компании четырех приятелей, мне уже было совсем хорошо.

— Значит, все мы едем в Афганистан, — проговорил я. — Ну это ж просто класс!

— Нас про тебя не предупреждали! — заявил бородатый.

— Так и меня про вас тоже не предупредили. Я получил инструкции, как переправиться через Ла-Манш и куда потом ехать. Я думал, мы соединимся уже на той стороне.

— Где?

— Новые инструкции я должен получить в Шербуре.

Они переглянулись.

— А от кого ты получил приказ?

— От человека по кличке Жонкиль. Его настоящее имя мне не известно.

— А ты из какого подразделения?

— Восьмое управление, — не моргнув глазом ответил я.

— Ты служишь в «восьмерке» и тебя бросили на эту операцию? — недоверчиво переспросил бородач.

— Меня прикомандировали к группе переводом из третьего управления.

— А, ну это еще куда ни шло…

Слава тебе, Господи, подумал я, попал в точку.

— Хотя вообще-то странно все это… — Бородач по-русски обратился к приземистому крепышу с лысым черепом и пластмассовой челюстью. — Приведи Якова!

— Он спит.

— Он спит с самого момента погрузки. Пойди разбуди!

— Ему это не понравится!

— Ну так скажи ему, что таковы издержки руководящей должности.

Бородач снова повернулся ко мне. Я сделал равнодушное лицо. Он поинтересовался, говорю ли я по-русски, я ответил, что нет, а он сообщил, что руководитель операции Яков сейчас придет поглядеть на меня. Дожидаясь командира, мы мило обсудили погоду и волнение на море. Переход, сообщил мне бородач, отнял больше времени, чем планировалось, но до французского берега осталось каких-то четверть часа пути. Я стал всматриваться вперед с надеждой увидеть Францию, но не увидел ничего кроме кромешной тьмы.

А потом явился Яков.

Меньше всего он был похож на командира. Скорее, на Вуди Аллена — эдакий худощавый коротышка-увалень. Близоруко щурясь, он вылупился на меня сквозь очки в массивной роговой оправе, а бородач стал ему по-русски объяснять, кто я такой и что тут делаю.

Яков спросил, понимаю ли я русский язык. Я только беспомощно развел руками, а бородач ответил за меня, что нет. Яков кивнул, ввинтил в меня взгляд и как-то сконфуженно улыбнулся.

Я тоже улыбнулся в ответ.

Тогда он сказал по-русски:

— Все вы болваны! Этот парень никакой не ирландец, он американец. Его имя Эван Таннер. Это тот самый, который убил человека в Лондоне. И к нам он не имеет никакого отношения. Он шпион и убийца! — При этом на его губах висела вся та же сконфуженная улыбка. И говорил он тихо и вкрадчиво. — Я иду вниз. Не беспокойте меня, пока мы не бросим якорь. А его убейте и труп вышвырните за борт!

Все смотрели на меня. Мой друг Дейли явно не понял ни слова. А другие поняли. И выражение их лиц свидетельствовало, что они резко изменили свое мнение обо мне.

Тут я скосил взгляд направо и истошно завопил:

— Человек за бортом!

Диверсанты тут же как по команде повернули головы, а я сдернул с себя дождевик и быстро обмотал его вокруг головы и плеч ближе всех стоящего ко мне русского. Пока он пытался высвбодиться, я обежал его и помчался к поручням. За две секунды, что я бежал, мне вновь вспомнилось адское пекло и черти со сковородками, но в следующую секунду я уже перепрыгнул через борт, а еще через секунду бухнулся в ледяную воду.

Глава 6

Водная процедура напрочь отбила у меня все мысли об адском пламени и чертях с раскаленными сковородками. Если бы температура воды в Ла-Манше была бы еще чуточку ниже, я смог бы играть в хоккей. Я совершил прыжок в спасательном жилете, широко раскинув руки и расставив ноги, но только в самый последний момент понял, что проделал все как-то не так, потому что вместо того, чтобы остаться на плаву, камнем пошел вниз. И когда я уже приготовился увидеть короткометражный фильм про свою пропащую жизнь, мой мозг послал последнее китайское предупреждение конечностям, и обе их пары тут же засучили в пароксизме лихорадочного отчаяния. Думаю, такое случается только если человек действительно готовится стать утопленником. Я пробкой вылетел из пучины морской, пробив водную гладь и несколько раз порывисто вдохнул, после чего сразу услыхал крики и заметил скользящий по направлению ко мне луч прожектора. Я набрал полные легкие воздуха и снова нырнул поглубже как раз в тот момент, когда пули начали с жужжанием раздирать поверхность воды.

Я попытался плыть под водой, что у меня никогда особенно удачно не получалось даже в благоприятных условиях, а условия, в которые я попал теперь, вряд ли можно было отнести к разряду благоприятных. Я выплыл наружу, глотнул свежего воздуха и опять нырнул прежде, чем они успели направить на меня свои стволы. Плыл я с превеликим трудом и в конце концов понял, что главную трудность мне создает намокшая и потяжелевшая одежда. Но без одежды я бы совсем продрог. Наконец я пришел к выводу, что от намокшей одежды все равно никакого проку нет — в смысле обогрева тела.

Много лет назад, когда я проходил курс применения спасательного жилета в опасной для жизни ситуации на море, нас учили перед заходом в воду раздеваться догола. На суше этот стриптиз отнимет всего-то несколько секунд, причем ту потерю можно легко компенсировать уже в воде, если на вас надет лайкровый плавательный комбинезон. Но я покинул баркас в такой спешке, что времени на раздевание у меня просто не было. Сделав пару-тройку кульбитов на глубине, я кое-как вывинтился из пиджака и рубашки, сбросил башмаки и носки, и, совладав с заклинившей молнией на ширинке, избавился и от штанов. Я бы оставил на себе только трусы — они же никак не способны затруднить пловцу жизнь — но беда в том, что трусы остались валяться в спальне Джулии в Лондоне. Так что я поплыл без трусов, опасаясь появления акул.

Впрочем, акулы на том баркасе представляли для меня куда более реальную опасность. Они еще с полчаса кружили на одном месте, шаря по воде прожектором и стреляли наугад в мою сторону. Насколько мне известно, ни один выстрел не достиг цели. Вокруг лежала сплошная темень, большую часть заплыва я проводил под, а не над водой, при этом довольно-таки сильное волнение на море только усложняло им задачу взять меня на прицел, не говоря уж о том, чтобы произвести точный залп. По прошествии получаса, они, видимо, сочли, что если я еще не утонул, то рано или поздно это со мной произойдет. Баркас перестал ходить кругами и быстро уплыл прочь. Я еще немного поиграл в водолаза, дожидаясь, когда стук дизеля растает вдали. Потом закрыл глаза и, когда перед моим мысленным взором побежала документальная короткометражка о самых последних событиях в моей жизни, пришел к выводу, что удел утопленника был бы для меня куда более предпочтительным.

Девственницы, поставщики белых рабынь, контрабандисты, шпионы… Я со стоном вздохнул. Волны вокруг меня ходили ходуном, как оно обычно и происходит в непогоду. Я попытался припомнить, в какую сторону горизонта уплыл баркас и взял тот же курс, намереваясь в одиночку переплыть Ла-Манш.

Это продолжалось целую вечность. Когда-то я неплохо плавал и, как говорят, навыки никогда не забываются — что оказалось чистой правдой. И тем не менее с каждым взмахом руки я все ждал, что силы мои вот-вот иссякнут, и не сомневался, что в один прекрасный момент огромная волна накроет меня с головой и утянет на глубину, и мне не удастся вынырнуть. Но я упрямо продолжал плыть вперед. Вода ничуть не потеплела, но мое тело довольно быстро перестало чувствовать холод.

И наконец наступило мгновение, когда пришла неотвратимая уверенность: все у меня получится! Волны и ветер гнали меня в нужном направлении, и это служило мне мощным допингом. Временами совсем выбившись из сил, я просто ложился на спину и отдавался на волю волн. Конечно, подобный вида отдыха не был столь же действенным, как несколько часиков сна в гамаке, но все равно это мне помогало.

Я сбился с курса, чего вполне можно было ожидать, хотя от осознания этого факта легче мне не стало. Полуостровок, на оконечности которого стоит Шербур, остался далеко в стороне, и этот крюк, наверное, стоил мне лишних двух часов пребывания в холодной воде. Когда же я достиг суши, существенно позже восхода солнца, на берегу уже было немало людей. На подкашивающихся ногах я выбрался из моря, и стоило мне обратиться к ним по-французски, как одна из женщин закричала:

— Говард, да он же голый как пингвин!

Говард навел на меня свою «Минолту» и щелкнул затвором.

Только потом уже выяснилось, что старина Говард сам вышел из моря именно в этом самом месте ровно четверть века назад, в июне 1944 года. Он тогда служил в частях американской армии, участвовавших в высадке в Нормандии, и финишем моего заплыва через Ла-Манш оказался знаменитый плацдарм Омаха-Бич. Еще Говард сказал, что хочет познакомить меня со своей женой и показать ей то историческое место и что ему наплевать на недавнее высказывание президента про опасное снижение золотого запаса страны. Жена Говарда, отводя от меня глаза, заявила, что я умру от переохлаждения — вероятность такого исхода уже пришла мне в голову.

Я весь посинел, а мои зубы выбивали чечетку. Хуже того, голова у меня кружилась, и еще немного — я бы упал в обморок. Если бы они начали задавать мне вопросы, я, скорее всего, дал бы им ответы более или менее приближенные к правде, и они, наверное, либо бросились бы от меня как от чумного, либо сдали бы в полицию.

Но они ничего не спросили. Только американские туристы способны на такой интеллектуальный подвиг. Они не задали мне ни единого вопроса вовсе не потому, что страдали переизбытком тактичности. Я потом долго думал об этом и пришел к выводу, что им просто было начихать. Говард пустился взахлеб вещать про высадку в Нормандии и про то, как девушки Парижа встречали американских воинов-освободителей. А жена Говарда — не помню, как ее звали, — без умолку трещала, как они мудро поступили, захватив с собой во Францию несколько рулонов американской туалетной бумаги.

Справедливости ради должен сказать, что им на меня не совсем было начихать. Говард нашел у себя в багажнике махровый банный халат, купленный где-то в Европе на большой распродаже, и я обтерся им насухо, решив, что это такая простыня, а потом, осознав свою ошибку, напялил на себя. Теперь жена Говарад смогла поднять на меня глаза. До того я был, конечно, чуть более наг, чем пингвин, потому что чресла мои опоясывал тайник с долларами, но ремень, будучи единственной деталью моего одеяния лишь подчеркивал выдающиеся подробности моего тела.

Они напоили меня кофе. У них в багажнике нашелся и термос с кипятком, а жена Говарда оказалась настолько мудра, что помимо туалетной бумаги она прихватила с собой еще и банку растворимого «Фолджерса». Они предложили подбросить меня до Парижа, но мой измученный мозг просто отказывался верить, что за долгие часы, проведенные с ними в машине, со мной опять не произойдет что-то из ряда вон выходящее. К тому же я испугался, что это может быть элементарная ловушка и они отвезут меня в Париж, а там сдадут в американское посольство или в парижскую жандармерию. Да глупости все это, возражал я себе. Однако коль скоро мой мозг способен рождать подобные фантазии, решил я, мне и впрямь требуется хорошенько отдохнуть, прежде чем принимать какие-то ответственные решения. Словом, я доехал с ними до Кана и всю дорогу Говард рассуждал о фундаментальном превосходстве боевой и тактической подготовки американского солдата. Жена Говарда все повторяла: «да, дорогой», а когда у Говарда кончился завод, — то есть в фигуральном, а не буквальном смысле, слава богу, — сообщила, что они из Сентралии, штат Иллинойс. На что я ей сказал, что у меня тетка живет в Сентралии, но в штате Вашингтон. Сам не знаю, зачем я это сморозил. Ведь это неправда. А жена Говарда заохала, что эти два города часто путают, и иногда письма их знакомых по ошибке доставляют в штат Вашингтон, а не в Иллинойс. А я вспомнил, что и моя тетушка жалуется на ту же проблему.

Мы расстались в пригороде Кана.

— Халат оставьте себе, — сказал Говард. — Не разгуливать же вам голым, хоть тут у них во Франции и свободные нравы…

— О, Гови! — смущенно хихикнула его жена.

— Вот моя карточка, — продолжал великодушный Говард, — там адрес. Когда этот халат вам больше не понадобится, вышлите мне его по почте.

Интересно, получил ли он свой халат. Я оставил его в бараке на краю огромного яблоневого сада в пригороде Кана. В этом бараке жили сезонные поденщики и, когда я добрался туда, они все были на сборе урожая. Я стал ходить от одной кровати к другой в поисках какой-нибудь одежонки подходящего размера, пока не нашел вельветовые штаны с ширинкой на пуговицах и плотную фланелевую рубаху. Из-под другой койки я выудил пару белых шерстяных носков и пару коричневых сапожек, подбитых гвоздями. Взамен я оставил работягам этот махровый халат, сунув в карман карточку Говарда — на тот случай, если бы им захотелось вернуть его хозяину.

Как же было приятно снова ходить в нижнем белье!

В соседнем саду я вытянулся на травке под яблоней и, смежив веки, мысленно попросил человечество не тревожить меня хотя бы некоторое время. День был ясный и солнечный, и постепенно жаркое солнышко вытопило из моего организма последние остатки льдистого холода. Ну вот, я почти реализовал свою давнишнюю детскую мечту переплыть Ла-Манш. Я выжил, лежал на суше и уже почти согрелся. Я был одет, обут, а в двойном ремне лежали девять сотен долларов.

Таковы были мои активы. И я не хотел забивать себе голову мыслями о пассивах. Мне просто хотелось поскорее вернуться в Штаты.

Еще как!

А что я могу сделать, в самом-то деле? Я не мог прямиком полететь в Кабул, как планировалось изначально, потому что там меня поджидала со своими стволами шайка русских головорезов, собирающихся свергнуть законное афганское правительство. Я вообще не мог никуда полететь, потому что у меня не было паспорта. Если меня на улице остановит полицейский, меня депортируют в Англию, а попасть в лапы англичанам — это верная смерть…

А как же Федра, спросил я себя. Милая невинная Федра Харроу. Или Дебора Гурвиц, если вам так больше нравится. Подумай о Федре!

Да ну ее к лешему! Я и так сделал все, что в моих силах…

Но из-за нее ты убил человека, разве нет? Конечно, ей это убийство едва ли могло помочь, потому что несчастное дитя томилось в застенках афганского борделя, где ее по двадцати или тридцати раз на дню насиловали вонючие бородатые шахтеры, и ко всему прочему…

Ну и ладно, злорадствовал я, так ей и надо, сама виновата!

Я сел и с трудом поднялся на ноги. Было бы несправедливо считать, что принятое мною решение продолжить эту опасную миссию, целиком и полностью моя заслуга. Конечно, мне бы хотелось приписать это чувству сострадания к Федре или могучему моральному позыву, но вынужден признаться, что у меня нашлись совсем иные побудительные причины. Как ни крути, а попасть в Афганистан представлялось легче, чем вернуться в Нью-Йорк. В любом случае паспорта у меня не было. И в любом случае я сидел у английской полиции на крючке как беглый убийца, поэтому из Штатов меня вполне могли депортировать по запросу Скотланд-Ярда. Словом, куда ни кинь всюду клин, а быть героем, когда тебе это ничего не стоит, — не велика доблесть.

И я отправился в Париж автостопом. У всех в Париже есть знакомые, и у меня там обнаружились весьма полезные знакомства. Семья репатрианта из Алжира накормила меня и напоила, а их друзья переправили меня через весь город в разбитом «ситроене» к старому оасовцу*, который ютился на чердаке обветшалого дома на бульваре Распай на Монпарнасе. Физическая форма этого ветерана явно не позволяла ему участвовать в конкурсе «Мистер Вселенная»: он лишился руки и половины лица, когда пластиковая мина с часовым механизмом взорвалась раньше времени. Тем не менее он проворно цапнул у меня пять стодолларовых бумажек и растворился в ночи, и после трехчасового ожидания я вопросительно посмотрел на водителя «ситроена».

— Все говорят, что Леону можно доверять, — спокойно сказал тот.

Я промолчал.

— Хотя пятьсот долларов немаленькая сумма, — задумчиво продолжал водитель. — Что-то около двух с половиной тысяч франков, да?

Я мрачно согласился.

— Не стоит доверять отару овец стае голодных собак!

Я не стал возражать.

— Остается одно: сидеть и ждать, — резюмировал французский мудрец.

Леон вернулся к рассвету с бельгийским паспортом на имя Поля Морнэ. Месье Морнэ, пятидесяти трех лет, имел рост сто шестьдесят пять сантиметров и весил девяносто семь килограммов, причем мне пришлось все эти сантиметры и килограммы перевести в футы, дюймы и фунты, чтобы понять, насколько разительно не похожи друг на друга были мы с месье Морнэ. Несовпадение его фотографии и моей внешности оказалось столь же разительным. У него было кругленькое лицо, плешивая голова и крошечные усики, и он скорее смахивал на поросенка Ниф-Нифа, чем на Эвана Таннера.

— Зато ксива настоящая, — уверил меня Леон.

— А месье Морнэ?

— Месье Морнэ вчера вечером решил порезвиться в койке с самой заводной девчонкой на Монмартре.

— Судя по этой фотке, он из койки отправится прямиком в гроб, — заметил я.

— То-то и оно! — кивнул Леон. — Он испытал летальный оргазм. Что ж, толстые коротышки всегда кончают до смешного нелепо. Вот каким образом его паспорт и попал на черный рынок. Зато можно быть уверенным, что месье Морнэ не заявит в полицию о пропаже.

— Уж если суждено умереть, нет смерти милее, чем эта! — выдал очередной афоризм мой шофер.

А в машине он добавил:

— Вынужден извиниться за Леона. Я-то думал, ему можно доверять.

— Что такое? — не пронял я. — Он же достал паспорт.

— Если он заплатил за этот паспорт больше, чем тысячу франков, то тогда я внебрачный сын Даймлера-Бенца и румынской королевы. За две с половиной куска можно раздобыть чистый британский или американский паспорт, а не потрепанную бельгийскую хреновину, с которой хлопот потом не оберешься. Понятно, что Леон не будет работать себе в убыток, но это уж форменный грабеж.

— Я думал, он вообще не вернется.

— Ну ты даешь! — обиделся мой шофер. — Я же тебе сказал, что ему можно доверять.

Моему парикмахеру я тоже мог доверять. Среди белогвардейцев, бежавших когда-то из России в Париж, он один из немногих, кто не настаивает, что до революции был великим князем. Он говорит, что был парикмахером, да так парикмахером и остался. Его мастерство, правда, со временем несколько поблекло из-за появившейся дрожи в старческих пальцах. Он проницательно заметил, что было бы разумнее подкорректировать не меня, а фотографию в паспорте. Но все же он взялся за дело и побрил меня, оставив на верхней губе щеточку для придания мне сходства с месье Морнэ и с помощью карандаша для подводки бровей придал усикам более отчетливые очертания. Он зачернил мои волосы и даже предложил выбрить на темени залысины, но в итоге мы решили, что бритая голова совсем не похожа на лысую, поэтому вместо того, чтобы лишить себя немного волос, я пририсовал их на плешь месье Морнэ.

Больше изменить свою внешность я навряд ли мог. Мастеровитые изготовители паспортов, вооруженные необходимыми инструментами и многолетним опытом, способны творить чудеса. Я знаю двух таких виртуозов — одного в Афинах, а другого на Манхэттене, но в Париже у меня не было ни возможности, ни времени кого-то искать. Эти художники-паспортисты играючи исправили бы и рост, и вес месье Морнэ, так чтобы его приметы соответствовали моим физическим данным*. Теперь же мне приходилось уповать на вероятность того, что задерганный инспектор службы пограничного контроля не станет долго изучать фотографию в паспорте и сверять ее с моей физиономией.

Поздно вечером того же дня я покинул Париж. Другой алжирский репатриант, но в том же «ситроене», довез меня до аэропорта Орли. На мне был недорогой неброский костюм, чей жуткий покрой подтвердил для меня правоту европейцев, которые предпочитают шить на заказ или подгонять одежду строго по мерке. Тем не менее, даже этот мешковатый костюм оказался куда удачнее для моей новой роли, нежели рабочая одежда сборщика яблок, которую я тоже прихватил с собой в чемоданчике из кожзаменителя…

Я вылетел рейсом на Цюрих через Женеву и на следующее утро пошел в цюрихский «Банк Лье», где у меня открыт номерной счет для валюты, которую я не имею возможности ввезти легально в Штаты. Я проверил текущий баланс и выяснил, что на счету имеется пятнадцать тысяч швейцарских франков, что соответствовало трем с половиной тысячам долларов США.

Я попросил клерка еще раз проверить баланс, и он подтвердил мне ту же самую сумму. Трудно было поверить, что я потратил так много за такой короткий срок. В мире существует масса движений за свободу и независимость, которым я оказываю посильную материальную поддержку, и создавалось впечатление, что я поддерживаю их с куда большим рвением, чем следовало.

— Мне казалось, остаток должно быть больше, — пробормотал я.

— Если месье желает получить полный финансовый отчет…

— Да нет, не стоит, — поспешил я с ответом. — Я вам верю…

Но моя интонация была видимо, не вполне убедительной, так как клерк скроил страдальческое лицо.

— То есть я хочу сказать, что я, должно быть, забыл, когда снял крупную сумму. В этом все дело…

— Ну конечно, — произнес клерк с сомнением.

— Вот подзаработаю, и надо будет доложить… Как только я найду Федру и вернусь из Аф… — только тут я понял, что болтаю лишнее, — оттуда, куда я собираюсь, — закончил я.

Мне не хотелось закрывать этот счет. Я снял три тысячи долларов, оставив на счету такую маленькую сумму, что банк согласился продолжать меня обслуживать исключительно из принципа noblesse oblige. Потом я обменял небольшую сумму в долларах на швейцарские франки и британские фунты и на всякий случай приобрел на пару сотен долларов золотых украшений в оптовой ювелирной лавке на Хиршенграбен.

Время я убил в кинотеатре. Только уже усевшись в зрительном зале, я понял, что попал на фильм, который мне довелось посмотреть в Портсмуте, тот, про великое ограбление поезда, дублированный на немецкий. Но конец был тот же самый. Этот чертов Скотланд-Ярд всех повязал.

Я поймал такси и поехал в аэропорт. Я не мог полететь домой в Нью-Йорк, как и в Англию, как и в Кабул, где русские шпионы порвали бы меня на бефстроганов. В Индию и Пакистан я отправиться тоже не мог, из-за дороговизны авиабилета: ведь я располагал суммой в три тысячи долларов, которых должно было хватить на выкуп Федры. Не мог я лететь и в Иран, потом что рейсы в Тегеран были с посадкой в Афинах или Стамбуле, где я считался нежелательным иностранцем по политическим соображениям. Возможно, я мог бы добраться до Багдада, но я не знал наверняка, насколько серьезно иракцы относятся к моим связям с курдскими повстанцами. Еще, вероятно, можно было бы улететь в Амман, но вдруг иорданцам известно, что я являюсь членом организации Звезды Давида?

Я ощущал себя безродным космополитом, а равно бомжом, беженцем, перемещенным лицом, инородцем…

Короче говоря, я вылетел в Тель-Авив.

Глава 7

У туристов, въезжающих в Израиль, паспорта проверяют с особым тщанием. И багаж тоже изучается весьма придирчиво. Я понятия не имел, делается ли это просто по долгу службы или служба безопасности получает наводку на каких-то злоумышленников, но мне было совершенно ясно, что бельгийский паспорт месье Поля Морнэ в любом случае не станет для меня пропуском в землю обетованную.

Посему Поль Морнэ вышел из очереди туристов и встал в другую очередь, примкнув к лицам, собирающимся переехать в Израиль на постоянное жительство, а в этой очереди паспорта не подвергали слишком суровой проверке. На чистом иврите я сообщил инспектору, что сим осуществляю мечту всей своей жизни вернуться на историческую родину моих предков. На не менее чистом иврите он ответствовал, что я здесь желанный гость.

— Вы даже говорите на языке! — похвалил он меня. — Это очень важно преимущество. Вот прочему мы всегда рады репатриантам из Европы. Страна захлебывается от наплыва сефардов. И в бумажном море. Вы не представляете, сколько всяких бланков нам нужно заполнять! Но вам я помогу с удовольствием.

Он и впрямь помог мне с удовольствием, и очень скоро месье Поль Морнэ заполнил прошение о предоставлении ему израильского гражданства, подтвердив, что сам он еврей и его мать еврейка — последнее было sine qua non для подтверждения его иудейского происхождения.

— Как видите, у нас правила строже, чем в гитлеровской Германии, — пошутил инспектор. — Чтобы попасть в Освенцим, достаточно было просто иметь родственника-еврея по любой линии, а чтобы попасть в Израиль, вам потребуется еврейская мама.

Я понятия не имел, была ли у настоящего Поля Морнэ — тот еще поц, говорю вам! — еврейская мама, но мои родители явно не принадлежали к иудейскому племени, хотя я смутно припоминаю, что сестра моего отца вышла замуж за Морица Стейнхардта, после чего все члены нашего клана перестали с ней разговаривать. Но убей бог, не помню точно, отчего ее подвергли остракизму в нашей семье — потому что ее муж оказался евреем или немецким нацистом…

Но заполняя иммиграционный листок, я вдруг ощутил глубочайшее родство с приятелем Минны Мигелем. Он не ходил в школу по еврейским праздникам, а я был членом «Звезды Давида» и будущим гражданином государства Исраэль. Как гласит рекламный слоган мацы, вам не обязательно быть евреем, чтобы ее кушать.

Стоя у окна в квартире Гершона, я разглядывал центр Тель-Авива.

— Американцы часто сравнивают наш город с Сан-Франциско, — сообщил Гершон, — но я там не был. А ты замечаешь сходство?

Теперь да. В такси из аэропорта я не мог отделаться от мысли, что таксист мучает свою тачку почище нью-йоркского водилы.

— Я разговаривал с Цви, — продолжал Гершон. — Ты помнишь, Эван, он был с нами в Праге, когда мы познакомились? Ему надо зайти в синагогу помянуть папу, но скоро он будет здесь. А Ари и Хаима ты тоже помнишь?

— Помню.

— Хаим служит в армии, сейчас его часть стоит на Синайском полуострове. Я не видал его уже несколько месяцев. И Ари тоже. Когда ты с ним виделся, у него еще были обе ноги. Так одну он потерял в Шестидневную войну. В их джип попал снаряд прямой наводкой. Таки ему еще повезло, что он остался жив. Теперь он на государственной службе в Хевроне. Бумажная должность, сочиняет документы для местной администрации на новых землях Великого Израиля. Это для него не фунт изюму, сам понимаешь! Говорят, он собирается баллотироваться в кнессет на будущих выборах. Деревянная нога в израильской политической жизни дает не менее высокий рейтинг, чем деревянная башка.

— Ну, в американской политической жизни ситуация аналогичная!

— Да, уж слыхали! — Гершон провел ладонью по длинным пейсам. — Ладно, хватит о прошлом. Вот скоро увидишь Цви, а с другими встретиться не придется, разве что в другой твой приезд. Но ты, верно, проголодался. Ко мне два раз в неделю приходит арабка убираться. Она придет только завтра — поэтому тут меня в квартире такой бардак… — Он передернул плечами. — Но еду я себе готовлю сам. И все мои кулинарные навыки сводятся к бутербродам. Ты ведь не на слишком строгой диете, а, Эван?

— Не слишком.

— Тогда немного маслица на хлебушек с мясцом…

— …аппетита мне не испортит!

— Слава богу! — обрадовался Гершон. Он принес из кухни блюдо бутербродов на тонких ломтиках ржаного хлеба. Я надкусил один и, жуя, с изумлением взглянул на него.

— Бутерброд с мясом зебры! — важно произнес Гершон. — Ты, верно, даже не слыхал о таком мясе у себя в Америке.

— Никогда!

— За пределами Израиля мясо зебры практически не употребляется в пищу. Говорят, на вкус зебрятина чем-то отдаленно напоминает свинину, запрещенную к употреблению в нашей стране, но зебрятина пища кошерная и не оскверняет Моисеевых заветов. По вкусу твой бутерброд с зебрятиной, наверное, похож на бутерброд с ветчиной.

— Поразительно похож!

— Зебра — что манна небесная в животном обличье! — Глаза Гершона засверкали. — Например, если поджарить тонкие ломтики зебрятины, то утром с яишенкой… Просто пальчики оближешь! Говорят, по вкусу — что их бекон! Но, разумеется, мне не с чем сравнивать!

Покончив с первым бутербродом, я спросил:

— А эта зебрятина, ее что, сюда импортируют?

— Нет-нет! Разведение зебр — традиционная отрасль израильского животноводства. Правда, наши зеброводы стремятся сохранить в тайне свои профессиональные секреты, и этих чудесных черно-белых полосатых копытных почти не видно. Но когда едешь по сельской местности, нередко можно услышать их характерные крики из крытых загонов.

— А как кричат зебры?

— Хрю-хрю… — Гершон подмигнул. — Ах, Эван, друг мой, приходится проявлять талмудическую изворотливость, чтобы как-то приспособиться к жизни в сегодняшнем Израиле. В поисках компромисса между ортодоксальными иудаистами, боязливыми выходцами из европейских гетто и вшивыми африканскими сефардами приходится лавировать и изворачиваться, а иначе как добиться, чтобы наша страна заняла достойное место среди великих мировых держав. А знаешь, у нас есть такие шлёмы, которые хотят уже вернуть Синай египтянам, а Голанские высоты сирийцам! Находятся и такие, кто готов отдать иорданцам Иерусалим! Но мы не вернем им ни пяди нашей земли!

— Есть мнение, что Синай и Западный берег реки Иордан отойдут арабам по условиям будущего мирного соглашения, — заметил я.

— Мир? — тяжело вздохнул Гершон. — Таки ты говоришь о мире? А что такое мир? Мир, Эван, — это пиво.

Его заявление меня весьма озадачило, но разгадка нашлась, когда пришел Цви и Гершон угостил нас местным пивом. Марка пива называлась «Шалом»*.

— Нам мир не нужен, — продолжал Гершон. — В какой войне, Эван, победитель идет на уступки побежденным? Полтора года назад, в июне шестьдесят седьмого, после многочисленных провокаций на границе, арабы вторглись на нашу территорию, и мы нанесли им сокрушительное поражение за шесть дней молниеносной войны. А теперь мы превратим пустыню в цветущие оазисы и предоставим жизненное пространство для всех евреев планеты, решивших вернуться на историческую родину. О каком мире ты говоришь? Каждый день происходят пограничные стычки. Победа вселяет в народ силу. У народа появилось ощущение исторической миссии…

Знаете, что такое интеллектуальная игра? Это когда какие-то слова при переводе с одного языка на другой приобретают неожиданный смысл: так молниеносная шестидневная война Израиля становится blietzkrieg, а жизненное пространство для евреев всего мира — в lebensraum*. Я вспомнил текст клятвы члена «Звезды Давида»: он давал обещание отдать все свои силы во имя «восстановления Израильского государства в исторических границах от Дана до Беэр-Шева по обоим берегам Иордана». Меня всегда поражали расплывчатые формулировки этой клятвы. Дан и Беэр-Шева отмечают пределы израильской территории на севере и юге, а вот насколько далеко должен простираться «Великий Израиль» к востоку и западу от реки Иордан? На этот счет клятва давала пищу для произвольного толкования.

Но лучше об этом не думать. Я впился зубами в очередной бутерброд с зебрятиной, прожевал мясо, проглотил. А когда Гершон замолчал, я перевел разговор на Афганистан и девушку по имени Дебора Гурвиц.

Когда к нам присоединился Цви, мне пришлось снова повторить всю историю с самого начала. Повесть о печальной судьбе Федры вряд ли могла вызвать у кого-то большее сочувствие, чем у этой аудитории слушателей. Что такое? Прекрасная еврейская девушка, похищенная арабскими злодеями! Я попытался объяснить им, что афганцы не арабы. Но ведь они мусульмане, разве нет? Да, согласился я, мусульмане. Мусульмане, арабы — какая разница! Все это таки одна шобла, разве нет? Ну, заколебался я, если говорить в широком смысле… Цви процитировал наставление Торы о том, что дщери Израилевы не должны отдавать неверным свое тело. Эта цитата тут же отвлекла Гершона на воспоминания йеменской эмигрантке из Джаффы — проститутке с невероятно гибкой и сильной мускулатурой. Цви метнул на него укоризненный взгляд и тот на полуслове прервал поток сладостных воспоминаний.

— Мы отправимся туда с тобой, — решительно заявил Цви. — Мы спасем Дебору и вернем ее в страну предков. Мы освободим ее из рабства и выведем из Афганистана в землю обетованную.

Идея показалась мне интересной. Я мысленно развил метафору и представил себе, как расступились воды Красного моря, дабы мы с Цви, Гершоном и бедняжкой Деборой смогли преодолеть его посуху.

— У вас тут полно дел, — заметил я, — А спасение Деборы я и сам без труда сумею осуществить. — Хотелось бы в это верить! — Мне надо только каким-то образом попасть отсюда в Иорданию. А там уж я разберусь.

— Так, значит, тебе нужно в Иорданию?

— Да.

— Тогда у тебя с въездом в эту страну не возникнет проблем, Эван? — улыбнулся Цви. — Ты ведь американец и тебе не нужна въездная виза в Иорданию.

— Но он ведь уже побывал в Израиле, — возразил Гершон. — Король Хуссейн это стерпит?

— Возможно. Египтяне, конечно, более строго относятся к таким вещам, но иорданцы…

Тут я вмешался в их диспут, объяснив, что у меня с собой нет американского паспорта, но даже если бы и был, я бы не смог въехать по нему в Иорданию. Мне бы все равно пришлось нелегально пересекать границу.

— Наверное, до войны все было бы намного легче, — добавил я, — когда Западный берег принадлежал иорданцам. Но если вы мне подскажете, где я могу найти наиболее удобный участок для нелегального перехода границы…

Они переглянулись. Цви напомнил Гершону о секретном характере миссии «Звезды Давида», на что Гершон заявил, что я являюсь проверенным членом этой организации и уже доказал свою преданность их святому делу в Чехословакии, не говоря уж о моих неоднократных финансовых пожертвованиях в фонд «Звезды». После недолгих раздумий Цви внял этим аргументам.

— Сегодня ночью мы как раз собираемся пересечь границу, — признался он. — Ты сможешь присоединиться к нашей группе.

— Премного благодарен.

— Но тебе придется облачиться в арабскую одежду. Мы дадим тебе подходящее платье. И было бы неплохо, если бы ты за оставшееся время успел выучить хотя бы несколько фраз на арабском.

Я ответил ему по-арабски, что мне это не составит большого труда.

— Только не пытайся меня уверить, будто ты умеешь править верблюдом! — удивленно воскликнул Цви.

— Я и не пытаюсь.

— Но тебе придется этому научиться. Мы выезжаем на восток, к Раммуну. Ты знаешь, что это такое? Городок недалеко от Иерихона, но поскольку его стен Иисус Навин не разрушал, про него мало кто слышал. Древний городишко, откуда ушли почти все жители, когда иорданцы сбежали с Западного берега. Там нас ждут наши верблюды.

Глава 8

В семнадцатом веке афганский вельможа по имени Али Мардан-хан публично проявлял свой патриотизм, финансируя возведение в разных местах Кабула архитектурных памятников во славу нации. Одним из крупнейших был крытый базар Чихар-Чата. Четыре его крыла-аркады имели 600 футов в длину и около 30 футов в ширину. Кабул, надо сказать, живописно расположен в долине, окаймленной с трех сторон высокими горными пиками. Город славится изумительной архитектурой, и Чихар-Чата по праву считался одной из жемчужин древнего афганского зодчества.

В 1842 году британский генерал Поллок, покидая Кабул, сровнял с землей базар Чихар-Чата в наказание за коварство афганцев. То есть буквально разрушил его до основания, чего не смогла бы сделать ни вся королевская конница, ни вся королевская рать…

Не могу винить генерала Поллока. Кабул каким был, таким он и остался. Коварный город.

За двадцать один час, что я провел в Кабуле, на мою жизнь покушались трижды.

Разве это не коварство?

Погодите, погодите… Разве Эван Таннер не был только что в Тель-Авие? Он еще чего-то там разглагольствовал про верблюдов…

Верно. С той лишь разницей, что это было не «только что», а почти месяц назад, и после верблюда (а если вы никогда в жизни не ездили на верблюдах, то не можете понять, какое это паскудное животное) были и ослы, и мулы, и кашляющие легковушки и хромающий грузовик, и многомильные пешие марши, а вдовершение ко всему жуткая скучища… Ну, не совсем скучища. Трудно назвать скучной беседу с бандой курдских повстанцев у ночного костра. Не было мне скучно и в иранской деревушке в нескольких милях от Тегерана, где мне подали бараний мочевой пузырь, нафаршированный дробленой пшеницей с миндалем и урюком, причем блюдо оказалось в тысячу раз лучше на вкус, чем на слух. Не вселяли скуку и горные пейзажи в афганском Туркестане, равно как и певучие наречия населяющих эти места народностей (кое-какие из них были мне мало или совсем не знакомы), ну и сами люди, конечно.

Все бы ничего, но уж больно это путешествие затянулось. Хотя и ускорить события я никак не мог. Расстояния приходилось покрывать огромные, дороги там не дороги в нашем понимании, а козьи тропы, к тому же не имея при себе никаких нормальных документов, я вынужденно держался подальше от основных магистралей и, соответственно, был лишен более скоростных транспортных средств.

Так что путешествие оказалось отнюдь не коротким, мягко говоря. Оно отняло куда больше времени, чем требуется для краткого отчета обо всех событиях. Эти события свелись к почти полному отсутствию событий, и я в конце концов очутился в Кабуле, живой и здоровый. Но вот тут почему-то все решили, что я слишком задержался на этом свете и на то у меня нет никаких веских причин, и постарались эту ошибку Всевышнего скоренько исправить.

Я добрался до окраины Кабула затемно, и потом потратил еще целый час на то, чтобы попасть в центральную часть города. Я зашел в кофейню, где какой-то старик с растрепанной бородой и с зубами из нержавейки наигрывал на диковинном инструменте, представлявшем собой помесь ситара и мандолины. Я заказал чашку кофе — очень густого и очень горького — и похожее на плов варево из дробленой пшеницы со смородиной. Я встрял в круг игроков в триктрак, потом заказал еще кофе, и спросил у одного из играющих, не знает ли он человека по имени Аманулла.

— Я знаю Амануллу торговца рыбой, и Амануллу, сына Хади, книготорговца.

— Наверное, он имеет в виду Амануллу старьевщика, — предположил другой игрок.

— Или одноглазого Амануллу. Не этого ли Амануллу ты ищешь, kazzih?

Имя Аманулла в Афганистане, похоже, было такой же редкостью, как блоха на холке у дворняги. Кабул просто кишмя кишел Амануллами. Я стал объяснять, тщательно выговаривая каждое слово, потому что иначе я не в состоянии изъясняться на пушту (или пашту, или пашто, или пушто)… Кстати, в Афганистане говорят на пушту, и именно тем фактом, что это одно из наиболее — и необоснованно — усложненных азиатских наречий, я и склонен объяснять неграмотность большинства местного населения. Разумеется, большинство афганцев не умеют ни читать, ни писать. В пушту тридцать семь типов глаголов, тринадцать непереходных и двадцать четыре переходных. Разве кто-то в здравом рассудке сумеет разобраться во всей этой чепухе!

Ну так вот. Тщательно выговаривая каждое слово на пушту, я объяснил, что проделал путь в несколько сотен миль в поисках человека по имени Аманулла, и мало того, что я никогда его не встречал, так я еще и не знаю, как он выглядит.

— Мне неизвестно имя его отца. Знаю только, что Аманулла — дородный мужчина с седыми волосами, очень длинными седыми волосами. Он работорговец.

— А! — задумчиво изрек кибицер. — Так это же Аманулла Седовласый.

— Аманулла Работорговец, — подхватил игрок в триктрак.

— Вы не знаете, где его можно найти?

— Я такого не знаю, — твердо заявил мой партнер по игре.

— Он мне незнаком, — замотал головой другой.

Меня всегда интересовали черты сходства между старинным европейским водевилем и ближневосточными комическими сценками. Я вернулся к своему столику и заказал еще кофе. Потом я высыпал на столик несколько медяков из своего кошелечка и вышел на улицу. Я тщетно пытался на ходу засунуть кошелечек в складки моего обширного афганского халата, и дело кончилось тем, что тот упал на тротуар. Не халат, а кошелек.

Я нагнулся его поднять, и тут у меня с головы слетел тюрбан.

Ситуация была дурацкая. День стоял безветренный, во всяком случае слабый ветерок никак не мог сдуть тюрбан с моей головы.

— Что за черт! — пробурчал я в сердцах, хотя, скорее всего, на пушту это восклицание ничего не означает. Я развернулся, подхватил свой тюрбан и только тогда заметил торчащий из него кинжал.

Если бы я не выронил кошелек и не нагнулся за ним, этот кинжал проткнул бы мою спину, или шею, или еще что-нибудь…

Я огляделся по сторонам, но никого не заметил. Тогда я перевел взгляд на тюрбан — удостовериться, что кинжал еще торчит там. Там он и торчал. И тут мне вдруг вспомнились жуткие кадры из похожих один на другой бандитских триллеров: парень заходит в занюханный бар где-нибудь в Бостоне и расспрашивает бармена про какого-нибудь Кириатоса, после чего летит в Сент-Луис, а оттуда чартерным рейсом на горнолыжный курорт в Сан-Вэлли, где солнечным утром едет в кабинке подъемника и на полпути к вершине кто-то приставляет ему к спине ствол «беретты» и грозно шепчет в ухо:

— Ну я Кириатос. Чего тебе от меня нужно, фраерок?

Эти взлеты воображения сценаристов у меня всегда вызывали тошноту. Но вот со мной произошло нечто похожее: я вошел в кофейню и стал задавать дурацкие вопросы про Амануллу, о котором здесь никто слыхом не слыхивал и знать не желал, и стоило мне только выйти из кофейни на улицу, как я тут же получил перо в тюрбан…

Это просто совпадение, решил я. Кстати, к вопросу об издержках работы секретным агентом. У нас у всех развивается паранойя. Стоит вам хотя бы пару-тройку лет отбарабанить в этой сфере, как в любом уличном попрошайке вы начнете подозревать переодетого террориста, замешанного в международном заговоре. А в грабителе, вломившемся в квартиру за стенкой, вам будет мерещиться дерзкий шпион, который охотится за секретными документами министерства обороны. А тут, ясное дело, просто какой-то афганский оборванец попытался выхватить у меня из-под руки оброненный мной кошелек с мелочью. Или, если угодно, какой-нибудь фанатик-националист захотел отомстить мне за мои издевательства над его великим и могучим родным языком. Но вполне очевидно, что ни то, ни другое не имело никакой связи с Федрой Харроу или Амануллой Седовласым.

Я выдернул кинжал из тюрбана и пристроил его в складках своего халата. Кинжал оказался настоящим произведением оружейного искусства: у него была резная костяная рукоятка с перламутровыми инкрустациями, а клинок выкован из тонкой стали, с затейливой гравировкой по обеим сторонам. В ранних романах Агаты Кристи такие клинки часто ставят последнюю точку в жизни пожилых английских джентльменов.

Мысль возобновить поиски таинственного Амануллы в первый момент ничуть меня не воодушевила. Но я начал уверять себя, что веду себя просто глупо и даже по-детски, и после недолгих уговоров я уступил своим доводам и отправился по следу Амануллы Седовласого.

В последующие часы все, чего я добился, свелось к нескольким предложениям приобрести рабов для перепродажи — но не более того. Как я выяснил, работорговля в Афганистане настолько же незаконное занятие, как подпольное букмекерство в Соединенных Штатах. Судя по тому, что я видел и слышал, купить-продать раба или рабыню в Кабуле не более сложно, чем поставить на лошадку в центре Манхэттена. А может быть, и еще проще, потому что работорговцев тут куда больше, чем букмекерских контор на Манхэттене. Я заходил в разные места и расспрашивал там об Аманулле Работорговце, и меня все время направляли к людям, которые хоть и промышляли работорговлей, но, увы, никакого отношения к моему Аманулле не имели.

Между полуночью и рассветом Кабул замирает. Почти все лавки закрываются, улицы пустеют. С приходом ночи с севера подул сухой холодный ветер, и я провел предрассветные часы, усевшись на пороге лавчонки седельника и пытаясь согреться и привести в порядок мысли. И в том, ни в другом я не преуспел.

Солнце взошло как-то очень поспешно. Я отряхнул персть с моих одежд и отправился бродить по улицам Кабула, задавая все те же вопросы, попутно перехватывая то пшеничную лепешку, то чашку кофе, и наконец забрел в самую древнюю часть города. Здесь улочки были совсем узкие, и по обеим их сторонам теснились крошечные хижины. Автотранспортным средствам тут было не протиснуться, зато низкорослые афганские клячи и флегматичные персидские ослики передвигались совершенно спокойно. В воздухе висело плотное смрадное облако вековых испарений, куда более древних, чем выхлопы окиси углерода. Чем выше поднималось солнце, тем свирепее становился зной, запертый между теснящимися на узких улицах лачугами.

И вот наконец ближе к полудню уличный торговец сомнительными сосисками прикрыл свой единственный зрячий глаз и, задумавшись, потеребил бороденку коричневыми от табака пальцами, снова отверз глаз и глубокомысленно кивнул:

— Крупный мужчина с седыми волосами до плеч, ненасытный мужчина, который ест с утра до вечера и чей выпирающий живот мог бы прорвать ткань его халата. У которого темные дела с иностранцами, с приезжими из Индии и Европы, с китайцами из горных районов. Который скупает женщин и отправляет их в специальные дома в сельской местности, где шахтеры пользуются ими как maradoosh. Этого Амануллу ты разыскиваешь, kazzih?

— Да, старик.

— Это брат мужа сестры моей жены.

— Да ну?

— У тебя к нему дело, kazzih? Ты хочешь продать ему женщин?

— У меня к Аманулле деловое предложение.

— Судя по твоему говору, ты приехал издалека. Ты афганец?

— Моя мать афганка.

— Понятно. Пойди в распивочную «Четыре сестры», kazzih, ты найдешь его там. Амануллу. Передай ему привет от Таршина, торговца сосисками. Да будет тебе удача во всех твоих делах, kazzih.

— Да будет путь твой бежать под гору, а ветер дуть тебе в спину, Таршин!

— Храни тебя аллах, kazzih!

Распивочная «Четыре сестры» оказалась небольшой забегаловкой в самом сердце старого города. Две сестры прислуживали посетителям, сидящим на уполовиненных винных бочках. Одна из них принесла мне стакан сладкого белого вина. Если бы все афганки были похожи на этих двух сестер, тогда бы я еще мог понять, почему бизнес Амануллы процветает. За всю свою жизнь я не видывал более несказанных уродин.

Но какими бы несказанно уродливыми они ни были, заговорить с одной из них все же пришлось. Я спросил у нее про Амануллу и ужасно обрадовался, когда она сразу поняла, о ком идет речь. Нам даже не пришлось затевать игру с наводящими вопросами и ответами, чтобы уяснить, какого из многих Аманулл я ищу.

— Он приходит сюда каждый день, kazzih.

— Значит, и сейчас он здесь? — спросил я, теряясь в догадках. В забегаловке не было никого, кто бы подходил под описание седовласого толстяка.

— Он уже ушел.

— А возвращается когда? — Между прочим, в пушту нет будущего времени, так что все беседы, о которых шла речь выше, мне пришлось излагать в несколько искаженной форме. В пушту есть только настоящее время и простое прошедшее. Настоящее время глаголов используется для обозначения действий в настоящем, будущем и в сослагательном наклонении, а простое прошедшее относится ко всем прошлым действиям, когда бы они ни происходили. — Он приходит еще раз сюда сегодня?

— Говорят, он едет по делам на запад, а возвращается после захода солнца. Заходит ли он к нам, я не знаю.

— Благодарю тебя, сестра.

Я поставил свой стакан, даже не пригубив вина. Минутой раньше кто-то, проходя мимо, сильно толкнул мой стол и едва его не опрокинул. Мне удалось спасти стакан, подняв его высоко над головой и не расплескав ни капли. Я услыхал внутренний голос, но не сразу смог разобрать слова. Голос повторил: человек, который толкнул мой стол…

Я вскочил и стал озираться, ища его взглядом. Он уже выходил на улицу. Я бросился за ним, но потерял в толпе. Мне удалось только мельком заметить маленькие глазки и черную окладистую бороду, а потом он точно сквозь землю провалился.

Я вернулся в «Четыре сестры». В углу какой-то старик зашелся мучительным кашлем. Он стоял на четвереньках и дубасил кулаками по земляному полу. Лицо у него все посинело, и он вроде как отдавал концы. Со всех сторон его обступили несколько человек, вероятно, знакомые. Остальные же посетители распивочной не обращали на его агонию никакого внимания.

Я сел за свой столик и увидел, что моего стакана нет. Я подумал, что его забрала официантка-уродина, но, вспомнив, каким подозрительно сладким было вино, решил, что не стоит требовать долива.

Выходя из забегаловки, я расслышал клекот смерти в глотке у того старика.

Ну а третье покушение — это просто блеск!

Сейчас расскажу. Не думаю, что кому-то пришла бы в голову мысль о покушении только на том оснвоании, что какой-то кинжал оказался воткнутым в тюрбан. С другой стороны, мне, конечно, следовало бы с большим вниманием отнестись к упреждающим знакам, полученным мною у «Четырех сестер». У меня пропал стакан с вином, старый выпивоха закашлялся до смерти, мужчина со знакомым лицом чуть не опрокинул мой столик — полагаю, любой на моем месте, будь у него хоть вполовину меньше мозгов, чем у меня, догадался бы, что тот чернобородый, проходя мимо меня, незаметно сыпанул яду в мой стакан, а старик позарился на мое вино, когда я выбегал на улицу за чернобородым. Если бы я обо всем об этом читал в какой-нибудь приключенческой книжке, я бы сразу все понял, но это был не книжный вымысел, а настоящая жизнь, в которой понимание скрытого смысла вещей дается куда труднее.

До сего момента я был уверен, что в Афганистане у меня нет ни одного знакомого. Почти в любой стране мира у меня есть знакомые, и сказать по правде, это крайне удивительно, что их не оказалось в Афганистане, потому что в Кабуле как нигде справедливо звучит поговорка насчет друга, который познается в беде. Но если тут меня никто не знает, то кому же могло прийти в голову всадить кинжал в мой тюрбан, а в вино подсыпать яду?

В течение дня я еще пару раз возвращался к «Четырем сестрам». Аманулла так и не появился. Я убивал время, бесцельно бродя по городу и пытаясь вкусить его звуки и запахи, проникнуться его особой аурой. Кабул — то, что в путеводителях именуют «городом контрастов» — когда авеню в центральной части столь же широки, насколько узки улицы в старых кварталах. В Кабуле мне встретилось немного иностранцев. В основном это были пакистанцы из Кашмира и несколько разношерстных русских. Большинство же уличных пешеходов составляли афганцы и большинство были одеты точно так же, как я: кожаные сандалии, свободного покроя халат, смахивающий на римскую тогу, и плоский тюрбан на голове.

К закату я проголодался. Я двинулся обратно по направлению к «Четырем сестрам» и остановился у какой-то харчевни, из чьей трубы курился дымок, пропитанный аппетитным ароматом жареной баранины. Я вошел внутрь и остановился у прилавка. Толстяк-повар как раз снял с угольев здоровенный кусок бараньей отбивной, посыпал ее душистыми специями и швырнул на чугунное блюдо перед моим носом. Ни вилок ни ножей не наблюдалось. Просто как в Риме, подумал я, взял пальцами обжигающий кусок баранины и впился в него зубами. Краешком глаза я заметил, что на меня глазеет какой-то мужчина. Я обернулся. И тут только увидел, что все посетители харчевни берут вилки и ножи из проволочной корзинки на столике у дальней стены. Они смотрели на меня как на дикаря. Устыдившись, я отправился к корзинке, вооружился вилкой и ножом и приступил к трапезе.

Пока я сражался с бараньей отбивной, толстяк-повар черпаком навалил мне в блюдо горку дробленой пшеницы и риса. Баранина оказалась с кровью внутри, обжаренная дочерна снаружи и ужасно жилистая. Зато дробленая пшеница и рис сочетались неплохо. Я заметил, что мой сосед пьет пенистую жидкость, с виду похожую на пиво, и когда повар в очередной раз проходил мимо меня, я указал на соседний столик пальцем и знаками попросил принести такой же напиток. Это и вправду оказалось пиво, но с необычным привкусом, который я после вдумчивой дегустации узнал: орехи кешью! Это меня удивило: кешью произрастает в Западном полушарии, и мировая торговля, видно, за последние годы добилась немалого прогресса, если южноамериканцы занялись поставками этих орехов в афганские пивоварни. Но потом мои сомнения рассеялись: это был афганский орех, по вкусу сильно напоминающий кешью, который добавляют в сусло для аромата.

Я выпил литра два пива и расправился с бараниной. А потом заказал еще пива — не сказать, что это было лучшее пиво в моей жизни, но вкус был вполне узнаваемый, — и только я принялся за очередную кружку, как понял, что прежде чем влить в себя новую порцию, надо освободить для нее место.

Туалета в обычном понимании тут не было — просто лоханка у дальней стены. Я пошел к лоханке и сделал то, что обычно и делаю у писсуара, и когда процесс уже вступил в завершающую стадию, харчевня взлетела на воздух.

В первую секунду мне пришла безумная мысль, что виновником взрыва стал я, Человек-с-динамитом-в-моче. Наверное, аналогичная мысль возникает в голове у дятла на сосне, когда он выстукивает клювом дробь, а в это самое время внизу стоит лесоруб и топором наносит последний удар по стволу. В общем, ощущение было непередаваемое, прямо скажу. Только что я орошал струей стену харчевни — и в следующий миг от харчевни остались одни развалины.

Ущерб был практически невосполнимым: степень разрушения наивысшая, хаос абсолютный. За грохотом взрыва последовала мертвая тишина. Тишина длилась секунд десять. А потом весь Кабул зашелся криком и воем сирен.

Взрывная волна опрокинула меня на спину, что и спасло меня, потому что харчевню буквально вывернуло наизнанку, и окажись я не у дальней стены, а ближе ко входу, мне бы не поздоровилось. К тому моменту, как я вновь оказался на ногах, без единой царапины, всеобщая паника достигла апогея. Вдали уже визжали полицейские сирены, и тут мне пришло в голову, что взорванная харчевня — не лучшее место для иностранца без документов.

Поэтому я хладнокровно презрел крики умирающих, героически унял искушение прийти на помощь своему ближнему, и даже не стал искать свой стакан с пивом. Да и вряд ли бы я смог его найти в таком бедламе: прилавок как корова языком слизнула, исчезла и открытая жаровня, и столы со стульями, и большинство посетителей. Я взял ноги в руки и ушел в спринтерский забег. Такой прыти я от себя никак не ожидал. Я дунул вдоль по улице, свернул за угол — и едва не снес мужчину с окладистой черной бородой.

— Ты жив? — У него отвисла челюсть.

— А ты говоришь по-английски!

— Будь ты проклят, Таннер! Да ты у нас просто бессмертный!

Он выхватил из-за пазухи колоссальных размеров пистолет и приставил его к моему лицу.

— Ну уж на этот раз ты от меня не уйдешь! — пообещал он. — Кинжалы тебя не берут, яды тебя не берут, в воде ты не тонешь и в огне не горишь. Но вот с дыркой в башке ты вряд ли доживешь до вечера.

— Минуточку! — осадил я его. — Ты хоть сам понимаешь, что делаешь? Ты хорошо подумал?

Он недоуменно вылупился на меня.

— Ты совершаешь грубую ошибку! — рассудительно продолжал я.

— Ну, говори! — потребовал он.

— Так вот… — начал я и ударил его ногой в промежность.

Глава 9

Трудно найти более убедительный аргумент, чем удар в промежность.

Такой удар, пускай хотя бы и отчасти, носит характер психической атаки. Даже если удар в промежность не достигает цели, мужчина после него как правило сгибается пополам и стонет секунд двадцать, пока до него наконец не доходит, что ему совсем не больно. Просто мысль, что какой-то гад врезал тебе по мошонке, болезненна сама по себе, а я наградил своего бородатого друга не просто ложным замахом. Мало того, что мой удар попал в яблочко (или в яичко, если угодно), но я вложил в него всю мощь своей ударной ноги и, надо полагать, навсегда лишил его радости счастливого отцовства. Что, учитывая природу генов, которые он мог бы передать потомству, и принимая во внимание степень перенаселенности нашей планеты, меня не сильно расстроило.

Он рухнул замертво, выронив свой царь-пистолет, который я поднял и спрятал в складках халата рядом с кинжалом, который я хранил как сувенир от его первого визита. Он катался по земле, держась за промежность обеими руками и издавая ужасающие вопли.

Но прохожие не обращали на нас никакого внимания.

Странно, почему. То ли потому, что взрыв в ресторанчике представлял для афганцев больший интерес, чем ссора двух иностранцев, то ли у них было сильно развито чувство уважения к неприкосновенности личности, сказать не могу, но как бы там ни было, нас никто не бросился разнимать. Рывком я поднял бородача на ноги и поволок за угол в узкий переулок. Я заломил ему руку за спину, чтобы он не сопротивлялся и шел куда я прикажу. Но идти он не желал, а вместо того стоял, шатаясь и широко расставив ноги. Мне все же удалось втолкнуть его в переулок и прислонить к стене. Он простоял секунд пять, подпирая стену спиной, а потом мешком осел на землю.

— Если уж собрался убить человека, — стал я ему выговаривать, — тогда не теряй время и сразу стреляй. И нечего заранее сообщать о своих намерениях, потому что ты даешь будущей жертве время придумать какой-то трюк.

— Ты меня ударил ногой в мошонку! — простонал он.

— Молодец, что понял. Я очень рад, что ты не утратил способности шевелить мозгами, потому что это сейчас крайне важно. Я хочу, чтобы вы, ребята, прекратили устраивать на меня покушения.

Он прикусил губу и с ненавистью смотрел исподлобья.

— Потому что в этом нет никакого смысла. Знаешь, товарищ, я уже и думать о вас забыл, — продолжал я, перейдя на русский. Ведь на том баркасе они разговаривали по-русски. — О тебе, о Якове, о Дейли, обо всех остальных. О тебе в первую очередь. Ты не поверишь, через что я прошел, прежде чем попасть в сюда. Ты когда-нибудь ездил верхом на верблюде? Тебе когда-нибудь удавалось убедить курда, что ты не багдадский шпион? Или есть бутерброды с зебрятиной в Тель-Авиве? Так что я выбросил вас из головы. И это было так приятно!

— Мы решили, что ты утонул в Ла-Манше.

— Как видишь, не совсем.

— А потом Петя тебя увидел здесь вчера вечером. Он видел, как ты пришел в город, и Рафик сел тебе на хвост и попытался убить, когда ты вышел из кофейни. — Он потупился. — Рафик потом сказал, будто тебя обороняет целая армия ангелов-хранителей. Ты пригнулся как раз в тот момент, когда кинжал уже почти воткнулся тебе в спину.

— Меня вовремя предупредили ангелы-хранители.

— А теперь я дважды пытался тебя прикончить и дважды мне это не удалось… — Он взглянул на меня. — Ты меня убьешь?

— Нет.

— Не убьешь?

— С большим удовольствием убил бы, — признался я, — но какой смысл? Если я тебя убью, они подошлют ко мне другого. Слушай, я хочу, чтобы ты передал своим кое-что. Вы вроде считаете, что я представляю для вас какую-то угрозу…

— Тебе же известен наш план.

— Не совсем.

— И ты прибыл в Афганистан, чтобы сорвать операцию…

— Нет, уверяю тебя, нет. Зачем мне это нужно?

— Ты же шпион и убийца.

— Даже если б это было так, какое мне дело до вас и вашей операции? Я в самом деле не знаю, какие у вас планы, кроме того, что вы собираетесь свергнуть афганское правительство…

— Ну вот! Ты же все знаешь!

— Конечно, я понимаю, что вы сюда приехали не закупать щенков афганских борзых, но ведь мне неизвестны ни точная дата, ни ваш точный маршрут, ни…

— Ты же прибыл в Кабул четырнадцатого ноября! И ты еще будешь заливать, будто тебе не известно, что переворот назначен на двадцатое пятое?

— Двадцать пятое?

— Ну вот! Ты и это знаешь!

— Так ты же мне сам только что об этом сказал, кретин! — Я оглянулся и скользнул взглядом вдоль переулка. Вокруг не было ни души. — Ну ты сам посуди… Если бы я и впрямь все знал или если бы мне было дело до вашего переворота, я бы давно уже стукнул властям. Это было бы логично, нет? Но коль скоро вы уже один раз чуть меня не утопили, за каким дьяволом мне было припереться в Кабул самому? Почему я не послал сюда вместо себя кого-то другого, кого вы не знаете?

— Яков говорит, ты большой хитрец…

Я возвел очи горе. Уже смеркалось, но мне это было только на руку.

— Ну ладно, если ты приехал в Кабул не с целью сорвать наши планы, то тогда зачем ты здесь?

— Я ищу девушку.

— Тогда тебе стоит сходить в бордель. Афганки ни за что не станут разговаривать на улице с чужим мужчиной.

— Ты не понял. Я ищу девушку, с которой был знаком раньше. Ее похитили и увезли в Афганистан.

— И где же она?

— В борделе.

— А, так тебе все-таки придется сходить в бордель! — Его лицо просветлело, потом снова помрачнело. — Ты говоришь загадками! Ты несешь какую-то чушь, тебя не поймешь… Сначала ты говоришь, что тебе надо мне что-то сказать, потом бьешь меня ногой по яйцам. Там, на баркасе, ты нас уверял, что не говоришь по-русски, а теперь чешешь по-русски не хуже меня…

— Но выговор у тебя явно не русский.

— Я болгарин.

— А, ну тогда тебе крупно повезло! — продолжал я по-болгарски. — Так вот что я тебе скажу, друже. Можешь говорить со мной по-болгарски, так мы легче друг друга поймем. Ты должен вернуться к Якову и передать ему следующее…

— Ты и Якова знаешь!

— Ну да, мы же с этим гадом встречались. Конечно, я его знаю…

— Ну ты и прохиндей! — печально заявил чернобородый. — На баркасе ты крикнул «человек за бортом», а сам нас обманул, и когда мы стали смотреть в воду, ты перемахнул через борт… И теперь вот, когда ты говоришь, что не станешь меня убивать, я точно знаю: ты меня убьешь!

— С превеликими удовольствием!

— Ну вот!

— И чем больше мы тут препираемся, тем сильнее у меня руки чешутся! — Я вспомнил про вкусную баранью отбивную и про пиво с привкусом орехов кешью. Но и харчевня, и все ее посетители отныне и вовеки веков стали достоянием истории — а все из-за этого бородатого ублюдка-бомбиста.

— Пользы от твоего убийства мне будет куда меньше, чем вреда, — возразил я. — Давай-ка еще раз проанализируем ситуацию. Ты лично меня не интересуешь. Мне наплевать и на вашу спецоперацию, и на правительство Афганистана, и вообще на все, кроме девушки, за которой я сюда приехал. Возможно, мне и на нее тоже наплевать, но очевидно также и то, что она для меня куда важнее, чем вы все вместе взятые. И еще я хочу выбраться отсюда живым. Меня не радует ни кинжал в тюрбане, ни яд в стакане с вином, ни стены, которые взрываются, когда я на них мочусь. Вы меня не трогайте. Просто оставьте меня в покое — больше мне от вас ничего не надо. Все, я тебя отпускаю — иди и скажи им это. Понял?

— Значит, ты меня не убьешь?

— Наконец-то до тебя дошло!

Он прищурился и взглянул на меня с хитрецой.

— Ты, наверно, из Центрального разведывательного управления?

— А, так вот что тебя гнетет?

— Кто меня гнетет?

— Неважно. Нет, я не из Центрального разведывательного управления. Если честно, то у меня с Центральным разведывательным управлением давние трения.

— Ты что, противник ЦРУ?

— Ну, можно, наверное, и так сказать, если слегка утрировать наши разногласия. Если угодно, можно даже сказать, что я большой друг России. Я поддерживаю Советский Союз. Я — верный союзник Народной Республики Болгария. Ты рад?

— Ну даешь! Ты — друг Советского Союза!

— Точно!

— И Болгарии!

— Абсолютно! Так ты передашь своему боссу то, что я тебе сказал? Скажи товарищу Якову, коротышке в очках с пластмассовыми зубами, что я свой парень и приехал сюда по сугубо личному делу. И передай ему, чтобы он, Христа или Маркса ради, перестал подсылать ко мне убийц. Мне это не нравится!

Он кивнул.

— А теперь… — продолжал я, — Учти, я это сделаю не потому, что ты мне противен, а потому, что я тебе не верю. Я понимаю, гнусно так думать, но у меня есть подозрение, что ты за мной снова увяжешься.

— Ни за что! — горячо воскликнул он.

— Твои обещания меня не убеждают. У меня даже есть предчувствие, что ты, так ничего и не поняв, можешь опять попытаться меня убить.

— Я не такой!

Замахнувшись ногой, я сделал вид, что сейчас ударю его в промежность. Я только притворился, но и этого оказалось достаточно, чтобы он согнулся пополам, прикрыв промежность руками. Тогда я ухватил его за волосы и пару раз шмякнул затылком об стену. Не слишком грубо, потому что, вышиби я ему мозги, как бы он тогда передал товарищу Якову мое устное послание. Но и не слишком нежно, потому что я не питал теплых чувств к моему бородатому другу. Если он, придя в себя, обнаружит на голове шишку, будем считать, что я своего добился.

Я выскользнул из переулка на улицу. То есть я не просто вышел, как раньше. Я сначала подкрался к угловому дому, осторожно высунул голову, посмотрел направо и налево и только потом ринулся вперед и скрылся в тени на противоположной стороне.

Если этим идиотам больше нечего делать, думал я, как только подстерегать меня в разных неожиданных местах с целью убить, то по крайней мере я буду всегда начеку. Какой смысл облегчать им задачу?

Покойный Артур Хук описал мне этого афганца как жирного борова с седыми патлами до плеч. А Таршин, торговец сосисками, добавил, что у него чудовищный аппетит и брюхо едва не разрывает халат. Оба оказались правы. Аманулла, сын Баалота, сына Пезрана, сына Дхона, с лихвой соответствовал всем описаниям.

Он весь словно обвис. Его жирные патлы, белые как лица присяжных в Алабаме и жухлые как член евнуха, свисали до плеч. Его туловище обросло слоями жира, и жирные складки террасами висели под подбородком и на боках. Когда-то он, видимо, сунул голову в духовку и застрял там, потому что его лицо представляло собой гигантский красный блин. Его огромные синие глаза пикантно контрастировали с коричневыми зубами. У него были исполинские уши с такими огромными мочками, что обладая способностью ими хлопать, он смог бы летать подобно крылатому слону. Да и весил он не меньше слона. Пока я представлялся, он успел сожрать миску салата, полголовы сыра и выпить литра два пива вприкуску с буханкой хлеба. Он даже не ел, а засасывал пищу прямехонько в свое брюхо.

Но несмотря на все это, он оказался очень даже приятным человеком. Я уселся за стол напротив него, приготовившись испытать острое чувство ненависти и омерзения к нему, но с самого начала нашего разговора понял, что его просто невозможно не полюбить. Он источал добродушие.

— Ты передаешь мне привет от Таршина, торговца сосисками? — он тихо рыгнул. — Таршин, торговец сосисками. Кто же это такой, что-то не припомню…

— Муж сестры жены твоего брата.

— Ах, kazzih, ты разбираешься в моих родственных связях лучше, чем я сам. Да, так и есть. А ты пробовал его сосиски? Лучше сосисок, чем у Таршина, не сыщешь во всем Кабуле. А у «Четырех сестер» лучшая кухня во городе.

— Да? Я думал, тут подают только вино.

— Для меня тут специально готовят. Для других — нет. Я обедаю здесь постоянно. Вкусно поесть — самое большое удовольствие в моей жизни! — Он оглушительно расхохотался и похлопал себя по выпирающему брюху. — Да это и так видно, а? Разве этот живот не указывает на источник моего главного удовольствия в жизни? — Он снова охлопал себя. — Но что-то я один ем, а тебе ничего не предлагаю. Нехорошо. Ты голоден?

— Я поел час назад.

— Через час после еды я опять умираю от голода. Вина?

— Лучше пива.

Он заказал пива, и очередная уродина-сестра принесла мне полную кружку. В процессе разговора я поинтересовался у него, отчего пиво имеет вкус кешью, и он подробно рассказал мне про орехи, которые добавляют в афганское пиво. Когда я осушил кружку, он заказал еще.

— Так, kazzih, — наконец произнес он. — Как я понимаю, ты хочешь обсудить со мной дело. Не так ли?

— Так.

— И что за дело?

— Женщина.

— Одна? Понял. Ты хочешь купить или продать?

— Купить.

— У тебя есть особые предпочтения? Какую тебе надо? Молодую или старую, высокую или низенькую, европейку или азиатку? Толстую? Худую? Блондинку? Брюнетку? А хочешь, я дам тебе посмотреть мою картотеку и сам догадаюсь, какую ты предпочитаешь?

— Мне нужна девушка по имени Федра.

— Ты предпочитаешь женщин с таким именем? — Он передернул плечами и все его жировые складки заходили волнами. — Но какая разница, как их зовут? Честно признаюсь, я даже не спрашиваю имен у женщин, которыми занимаюсь. Но если ты желаешь девушку с таким именем… как ты сказал, ее должны звать?

— Федра.

— Очень необычное имя для наших мест. Индийское?

— Греческое.

— Поразительно! Но какая разница, как их зовут? Главное выбрать девушку, заплатить за нее подходящую цену — и она вся твоя! Если угодно, ты можешь звать ее Федра или Говнония, на Говнония она точно отзовется! Что скажешь, kazzih?

Я вздохнул. Ну никак не мог я ему втолковать, что мне нужно. Тогда я начал с самого начала, и объяснил, что ищу девушку, которая уже прошла через его руки, которую он уже когда-то приобрел в качестве рабыни.

— Мне привозили эту девушку в Кабул?

— Да.

— А, ну это совсем другое дело! Когда это было?

Я ответил.

— Так давно? Тогда это проблема… — Он взял из хлебницы булку, разломил ее пополам, налил внутрь масла и заглотнул. — Я в тот месяц так много продал и купил девушек, kazzih. Думаешь, я мог бы их отличить одну от другой?

Я сказал, что эту девушку ему продал англичанин и что она прибыла сюда с партией шести других англичанок. Я даже вынул фотографию Федры и показал ему. Аманулла долго ее изучал.

— Я помню эту девушку, — наконец произнес он.

— Слава аллаху!

— Она гречанка? Кто бы мог подумать…

— Она американка.

— Американка. Но имя греческое. Жизнь задает нам больше вопросов, чем готова предложить ответов, а? Теперь я вспомнил и эту девушку, и остальных, с кем она приехала. В то время на них был большой спрос. Я их всех почти сразу же пристроил. Мой тебе совет, kazzih, забудь о ней!

— Почему? — обомлел я.

— Печальная история. — Он закатил огромные голубые глаза и покачал головой. — Kazzih, если ты любил ее, тебе бы следовало выкупить ее на свободу до того, как она попала в Афганистан. Если мужчина влюбляется в рабыню, он уверен, что никто никогда ее у него не отнимет. Он даже помыслить о таком не может… А потом ее продают и перепродают. И только после этого он начинает сожалеть, что так долго ждал. Но теперь уже слишком поздно.

— Почему слишком поздно?

— Ах, kazzih, пей свое пиво… Для тебя наступило время скорби.

— Она жива?

— А я откуда знаю? Как только женщина продана, мой интерес к ней пропадает. Она перестала быть моим имуществом. Было бы аморально все еще радеть о ней. Жива она или умерла — откуда мне знать! Да и какая разница?

— Но если она еще жива, я хочу выкупить ее на свободу!

— Я ждал этих слов, kazzih. Ты ведь еще молод, так? Ты немного пожил на этом свете и не нажил ни единого седого волоса. Молодые склонны к необдуманным речам. У моего народа есть старинная мудрая поговорка: старая ящерица дремлет на солнышке, а молодая ящерица гоняется за собственным хвостом. Ты меня понял?

— Не вполне.

— Печально! Эта рабыня, эта Федра. Она два месяца провела в одном из этих домов. Два месяца она работала там как maradoon. Знаешь ли ты, что происходит с девушкой после двух месяцев работы maradoon? Она больше непригодна для использования, мой друг. Пускай остается вместе с другими такими же… Какую бы цену ты ни заплатил за нее — все равно переплатишь!

— Но это же ужас!

— Жизнь рабыни — юдоль страданий. Это верно. Вообще же системе, основанной на владении человека человеком… Можешь счесть меня, kazzih, отъявленным вольнодумцем за такие слова, но скажу тебе откровенно: системе рабства должен быть положен конец!

— И тем не менее ты работорговец.

— Человеку нужно кушать! — заявил он, откусив от головки сыра, — Человеку нужно кушать. И если существует купля-продажа рабов, что же мешает мне, наравне с другими, участвовать в ней и извлекать скромную прибыль?

— Но, — начал возражать я и осекся. В Америке полным-полно убежденных социалистов, которые трудятся на Уолл-стрит, и не менее убежденных гуманистов, которые торгуют оружием. Мне доводилось встречать людей подобных этому Аманулле, и я знал, сколь бесполезно вступать с ними в дискуссии на темы моральной философии.

— Но, — произнес я после короткой паузы, — ты сказал, что я упустил свой шанс выкупить Федру, когда это было еще возможно.

— Да.

— Но до приезда сюда она не была рабыней.

— Этого не может быть. Ведь тот человек привез ее сюда? Значит, она была его рабыней.

— Не была!

— Ну конечно, была! — Аманулла поднес пивную кружку к губам и с изумлением обнаружил, что она пуста. Он рявкнул: «Пива!» — и уродина-сестра примчалась с двумя кружками — для него и для меня.

— Ну, конечно, она была рабыня, — повторил он. — Все эти девушки, все, кого я покупаю, — рабыни. Если бы они не были рабынями, как бы я их продавал?

— А ты не знаешь?

— Kazzih, да о чем ты таком говоришь?

— А, я все понял. Черт побери, так ты просто не знал!

— Kazzih!

И я снова рассказал ему всю историю Федры от начала и до конца. Я рассказал ему, как Артур Хук провернул свою хитрую аферу в Лондоне, запудрил мозги юным британским простушкам и мошенническим образом заманил их в якобы туристическое путешествие по Ближнему Востоку, а потом продал их всех скопом, прежде чем они успели раскусить его плутню…

Аманулла пришел в ужас.

— Это неправильно. Девушка не может стать maradoon таким образом.

— А те девушки стали.

— Нельзя продать девушку в рабство без всякой причины. Даже во времена моего деда такого варварства у нас не было! Это же уму не постижимо. В Афганистане есть поговорка, должно быть, она тебе знакома: «Ягненок находит мать в высокой траве». Разве это не так?

— Истинно так!

— Уму не постижимо! Девушку могут продать в рабство ее же родители — так происходит в Китае или Японии. Девушка может быть дочерью раба, а значит, она является рабыней уже от рождения. Или она может выбрать рабство как замену смертной казни или тюремного заключения за совершенное ею преступление. Или ее продает в рабство муж, если она бесплодна, хотя должен сказать, что этот варварский обычай существует лишь у некоторых диких племен на западе нашей страны, и я гневно осуждаю этот обычай. Но все, что я тебе перечислил, — это распространенные способы обращения девушек в рабство, и именно с такими рабынями я имею дело. Рабство предначертано им судьбой. «Не посеешь весной, не пожнешь осенью». Так гласит древняя мудрость моего народа. Но чтобы мне продали девушку, которая даже рабыней не была — это уж слишком! Говоришь, он и раньше этим промышлял, тот англичанин?

— Да.

— Он оскорбил меня и унизил. Он заставил меня стать соучастником греховного деяния. Опиши мне его внешность, и когда он вновь появится в Кабуле, я предам его смерти.

— Вряд ли это возможно.

— Я имею некоторое влияние в высших эшелонах власти!

— Оно тебе еще понадобится! Он мертв.

— Его казнили по приговору суда?

— Я его сам казнил.

У Амануллы округлились глаза и отвисла челюсть. На его блинообразном лике отразилось крайнее удивление. Но постепенно удивление сменилось радостью, и тучный афганский работорговец бросил на меня торжествующий взгляд.

— Ты оказал мне великую услугу, kazzih. Тот человек, можно сказать, злоупотребил моим доверием, но при этом он меня не обманул. И с этим не поспоришь. Каждую девушку, купленную у него, я продал с хорошим прибытком. Но он втянул меня в свое греховное предприятие. Он сделал из меня преступника, он обесчестил меня. Пускай он вечно горит в огне преисподней, пускай черви, пожирающие его мерзкую плоть, сдохнут от источаемого ею смрада, пускай его гнусный образ сотрется из памяти людской, пускай бы ему не рождаться вовсе!

— Аминь!

— Еще пива!

После очередной кружки пива, вернее сказать, после пенного моря и даже океана пива Аманулла отвел меня к себе в дом — величественную постройку из кирпича и камня на северной окраине города. Там он сварил мне кофе, а себе налил — догадайтесь с трех раз! — еще кружку пива.

— Тебе лучше выпить кофе, kazzih, — сказал он. — Твоя голова больше не принимает пива, так? От пива ты становишься сонным и глупым.

Сонным — это вряд ли, а вот глупым — пожалуй, что да.

— Тебе нравится мой город, kazzih? Тебе хорошо в Кабуле?

— Тут мило.

— Очень тихий и спокойный город. Богатый и красивый город. Хотя и бедняков среди горожан немало. Город несравненной красоты. А эти горы, спасающие Кабул от ветров и гроз. А свежесть воздуха, а чистота вод!

Единственная загвоздка в том, подумал я, что тут в любой момент тебя могут убить.

— В последние годы у нас тут развернулось мощное строительство, — продолжал Аманулла, — прокладывается множество новых дорог, мы идем тропой прогресса. Многие годы мы, афганцы, только и мечтали, чтобы чужеземцы оставили нас в покое. Больше нам ничего и не нужно. Мы мечтали, чтобы англичане оставили нас в покое, англичане и прочие, кто помыкал нами. Вот наконец англичане ушли, и мы получили свою государственность. Как нам было хорошо! Но тут русские предлагают нам денег на строительство нового шоссе, а мы что делаем? Мы берем эти деньги, разрушаем старое, но еще вполне пригодное шоссе и вместо него строим новое шоссе на русские деньги. Потом приходят американцы и говорят нам: «Вот что, вы взяли денег у русских, а теперь вы должны взять деньги у нас, а не то мы обидимся и оскорбимся». А разве можно обижать такую мощную страну? И мы разрешаем американцам прийти к нам и построить гидроэлектростанцию. Русские видят, что американцы построили нам гидроэлектростанцию, и заставляют нас строить консервный завод. Американцы делают ответный ход: поставляют нам свои вонючие удобрения, чтобы мы их закапывали в наши поля. Вот так оно и происходит, как в заколдованном круге…

Он приник к пивной кружке и высосал ее до дна.

— Что-то я много говорю. Я вообще человек, привыкший все делать помногу. Я вообще считаю, что уж если за что-то браться, так делать по-большому. Хочешь сыру? А ростбифа? Да… Если уж за что-то браться, так делать по-большому. У нас есть поговорка…

— Лучше журавль в руке, чем синица в небе! — предположил я.

— Никогда не слыхал такой поговорки. Я не уверен, что мне до конца понятен ее глубинный смысл, но могу сказать, что в ней несомненно заключена древняя мудрость твоего народа.

— Спасибо.

— Я подумал о другом изречении, но сейчас это неважно. Я твой должник, kazzih. Ты избавил мир от гнусного человека, обесчестившего меня. Скажи, как я могу вернуть тебе свой долг.

— Федра!

— Твоя женщина?

— Да.

— Но это не услуга. Это мой очередной долг. Если та девушка не была рабыней, тот человек не имел права ее продавать. И хотя я и купил ее у него, она мне не принадлежала в тот момент, когда я ее продавал, а посему я не вправе носить свое честное звание торговца. Ты следишь за моей мыслью?

— Похоже на то.

— Посему хотя она и была продана в дом maradoosh, она там не должна находиться. Но поскольку я веду дела с этими людьми, и поскольку с их стороныбыло разумно доверять мне, а с моей стороны глупо доверять тому англичанину, бремя ответственности ложится на меня. Ты понял?

— Не уверен.

Он тяжело вздохнул.

— Но это же элементарно, kazzih. Я сам выкуплю эту девушку. Но только если…

— Да?

Тень омрачила его блинообразное чело.

— …если она жива. И если ты сочтешь, что… ее стоит забрать оттуда. Шахтеры влачат жалкую жизнь в далеких поселках, где нет женщин. В тех краях вообще нет женщин, кроме как в домах для maradoosh. И в день получки шахтеры сбегаются в эти дома и выстаивают длинные очереди, дожидаясь момента, когда можно будет воспользоваться рабыней. Они абсолютно бескультурные дикие люди, эти шахтеры. У нас в Кабуле из в шутку называют Ya'ahaddashiin. Но чужеземцу не понять этой шутки. Поразительно, что ты так хорошо говоришь на нашем языке.

— Спасибо.

— Нередко я понимаю почти каждое слово, которое ты произносишь.

— Неужели?

— Но эти шахтеры, они такие неотесанные, грубые, просто звери, а не люди! Они обращаются с женщинами очень жестоко… — Он опустил голову и в уголке его огромного голубого глаза сверкнула скупая слеза. — Так что я не могу с уверенностью утверждать, что твоя женщина, твоя девушка все еще жива…

— Я должен ее найти.

— …или что ты ее будешь так же страстно желать, как раньше. Для многих женщин обильный любовный опыт часто оборачивается гибелью… Некоторые за всю свою жизнь познают ласки трех-пяти мужчин, а тут если приходится за день побывать в объятьях тридцати, сорока, а то и пятидесяти мужчин…

— Тридцати, сорока, а то и пятидесяти?!

— Жизнь maradoon — юдоль страданий! — повторил Аманулла. — Поэтому на них всегда большой спрос.

— Ничего удивительного!

— Если позволишь деликатный вопрос… А у этой Федры до того, как она попала в Афганистан, был достаточно богатый опыт… общения с мужчинами?

Я отхлебнул кофе и обжег губы. Но не почувствовал боли. Я вспомнил ту поездку в такси по замусоренным улицам Нью-Йорка, девичью головку на моем плече и тихое воркованье: "Я должна тебе кое-что сказать. Я Федра Харроу. Мне восемнадцать лет. Я девственница. Я ничего не имею против секса, я не фригидная, не лесбиянка или что-то такое… Но я не люблю, когда меня пытаются соблазнить или уговорить. Все мужчины только этого и добиваются, но я хочу не этого. Не сейчас. Я хочу повидать мир. Я хочу дойти до всего своим умом, я хочу повзрослеть. Я девственница. Я Федра Харроу. Я девственница. Мне восемнадцать лет. Я девственница. Я девственница. Я девственница. Я…

— …девственница! — пробормотал я.

— Что?

— Ей восемнадцать лет. Она ни разу в своей жизни не была с мужчиной.

— Поразительно!

— Девственница.

— Ей восемнадцать лет, и она не знала мужчин?

— Именно.

— Но ты показывал мне ее портрет — она ж красавица, не так ли?

— Сейчас может быть уже нет, — заметил я. — Раньше была. Красавица. — Я задумался. — Красивое лицо, красивое тело, красивая душа, друг мой Аманулла.

— Красота души — редкое качество.

— Да.

— Красивая и непорочная.

— Да.

— Ты должен найти ее! — Он вдруг разрыдался. — Возьмешь мою машину. Через неделю возвращается мой шофер. Он повезет тебя на поиски этой девушки.

— Поиски?

— Она может находиться в одном из четырех домов, kazzih. Эти четыре дома разбросаны по разным уголкам Афганистана. И мне неведомо, в который из них я продал тех девушек.

— Да?

— Но через неделю возвращается мой шофер. Он и моя машина в твоем распоряжении.

— Только через неделю? — переспросил я.

— А до тех пор мой дом — твой дом, и мой холодильник — твой холодильник.

— Неделя — это очень долго, — возразил я и подумал, что неделя в Кабуле — это убийственно долгий срок. Потому что я не смогу покинуть город до двадцать первого ноября, а на двадцать пятое намечен государственный переворот, и город окажется в руках у русских прежде, чем я успею вернуться. А коль скоро я поеду на машине Амануллы да еще с его шофером, вернуться мне, хочешь-не хочешь, придется. Кроме того…

— …отличный шофер, -вещал Аманулла. — Пакистанец. Когда пришло известие о том, что его мать при смерти, я, конечно, позволил ему поехать домой проститься с ней. Через неделю он прилетает в Кабул из Карачи.

— Он прилетает?

— У нас в Кабуле есть аэропорт, kazzih. Построен по последнему слову техники.

— Значит, твоя машина сейчас в гараже?

— Разумеется.

— Но я сам умею водить.

Он удивленно взглянул на меня.

— Не хочешь же ты сказать, что разбираешься в автомобилях?

— Именно это я и хочу сказать.

— Ты умеешь управлять автомобилями?

— Конечно.

— Поразительно. Только подумать — ты умеешь управлять автомобилями! Поразительно!

— Ну так что решим?

— Тогда нет вопросов, — сказал Аманулла. — Поедешь утром. А пока выпьем пива.

Глава 10

После того, как Аманулла отправился на боковую, я посидел еще пару часиков, попивая кофе и пытаясь осилить местную газету. Но для этого моих познаний в пушту явно не хватило. Незадолго до рассвета я вышел в сад и провел там рекогносцировку. Я подозревал, что такой человек, как Аманулла, имеющий вполне определенную ориентацию, не станет выращивать в своем саду что-нибудь несъедобное, но как выяснилось, я ошибался. При ярком свете луны моему взору предстало множество грядок с дивными цветами. Некоторые из них были легко узнаваемы даже для жителя Нью-Йорка, другие же — не похожи ни на один известный мне цветок.

Сразу видно, подумал я, Аманулла любитель пожить в свое удовольствие. У него современный благоустроенный дом, а за садом наверняка ухаживает не он сам, а профессиональный садовник. Встретившись с ним в мрачной распивочной «Четыре сестры», я не мог и подумать, что он чрезвычайно состоятельный человек, но теперь мне стало ясно: Аманулла ходил туда не по причине стесненности в средствах, а из любви к их стряпне. Работорговля, по-видимому, и впрямь доходный бизнес в этой стране. Артур Хук хвастался, что выручал по тысяче фунтов за каждую девушку, и у меня не было оснований подвергать сомнению его слова. Если Аманулла не торгуясь платил такие деньги, то, наверное, с владельцев домов для maradoosh он сдирал за свой товар по крайней мере вдвое больше.

(Употребляя все эти афганские слова, я вовсе не хочу поразить читателя своей эрудицией. Если бы в этом состояла моя цель, я бы выбрал какой-нибудь другой язык, в котором я куда более силен. Просто maradoon трудно перевести адекватно на английский: это не совсем «шлюха» и не вполне «рабыня». Это нечто среднее, что-то вроде «распутной девицы». Что касается kazzih, я не перевожу это слово с афганского, потому что не знаю, как это точно будет по-английски. Все им пользуются, но его нет ни в одном словаре — при том, кстати, что вообще не так-то просто найти англо-пуштунский словарь. Похоже, это обращение к человеку, к которому говорящий испытывает доброжелательное расположение. Его можно употреблять в разговоре с женщиной или мужчиной, в одной и той же форме. Не знаю, называют ли стариков kazzih. Пожалуй, что нет, хотя спорить не стану. Kazzih — это «дружок» или «дружище», а то и «товарищ мой верный». Хотя в других контекстах оно может означать и «сволочь ты этакая». В общем, решайте сами по обстоятельствам, kazzih).

Так вот. Я гулял по саду Амануллы, предаваясь раздумьям о вопиюще антигуманном отношении человека к человеку и о прибыльности работорговли, а также подбирая рифмы к словам maradoosh и kazzih — короче говоря, внушая себе мысль, что малютку Федру надо бы поскорее забыть. Но ничего не помогало. За исключением Минны, которая еще слишком юна, чтобы принимать ее во внимание, Федра Харроу была единственной известной мне девственницей. И меня ужасала мысль, что это перепуганное дитя природы превратилась в сосуд сладострастного наслаждения для тридцати, сорока, а то и пятидесяти мужчин каждодневно…

Скорее всего, она умерла, думал я. Предпочесть смерть бесчестью — это наверняка стало ее жизненным кредо в неволе… Сердце мое разрывалось при мысли о том, какой отчаянный отпор дала она ораве шахтеров, защищая свою непорочность до той последней минуты, когда ее юная душа покинула измученное неравной схваткой тело…

Жуткая картина!

Хотя, говорил я себе, ничуть не более жуткая, чем другая картина, которую рисовало мое воображение: Федра, пережившая штурм шахтерского взвода. Если учесть, что ей приходилось обслуживать по тридцать, сорок, а то и пятьдесят оголодавших мужиков в день, такая жизнь мало чем отличается от картины номер один. В любом случае Федру рано или поздно затрахают до смерти — это лишь вопрос времени. Это могло случиться в первую же ночь или через год, но итог, Господи, помилуй, все равно предрешен.

Я растянулся на траве, покрытой предутренней росой. Я провел на ногах, кажется, целую вечность, и пришла пора дать отдохновение утомленному телу и мозгу. Расслабляющая гимнастика для мышц, впрочем, особо меня не заботила. Тут всегда все просто: берешь одну группу мышц, максимально их напрягаешь, а потом расслабляешь до упора. И так участок за участком обходишь свое туловище по спиральной траектории, пока не добиваешься полного расслабления, а когда добьешься, можно прямо-таки ощутить в каждой клеточке тела мерную пульсацию и приятный холодок. Наиболее проблемные мышцы расположены внутри глазного яблока и под кожным покровом черепа, но если овладеть техникой мышечной гимнастики в совершенстве, можно избавиться от головных болей просто движением черепа в разные стороны. Это куда полезнее, чем глотать аспирин.

А вот расслабление сознания дается совсем не так просто. Мое сознание представляло собой тугой клубок, и я не мог его просто взять и размотать. Я стал мечтать о том, что когда-нибудь мне не придется прикладывать слишком много усилий для мозгового расслабления. Я отправлюсь в Индию, в буддийский ашрам, и там мудрый гуру научит меня взбираться по лестнице медитации к высшей истине мироздания. К этому гуру я мог бы взять за компанию Федру. Ведь ее настоящее имя, как ни крути, Дебора Гурвиц.

Впрочем, от гуру в Гурвиц, прямо скажем, немного.

Я стал размышлять об этом каламбуре и пришел к выводу, что всякие попытки придумать удачный каламбур, основываясь на созвучии слов, взятых из разных языков, приводят только к сумятице в мозгах. И еще я подумал, что если не придумать что-нибудь получше, о чем можно думать, то мне и впрямь разумнее просто не думать ни о чем, чтобы не замусоривать свою думалку заумью. И я задумался об этом, а потом о другом, а потом о третьем, а потом о совсем постороннем…

А потом этот урод наступил мне на руку.

Такое удивительное было ощущение, доложу я вам. Наверное, я все же не до конца расслабил мозг, но зато тело мое расслабилось до такой степени, что я уже не вполне осознавал, где нахожусь. Поэтому хоть понятно, что тот гад подкрался ко мне на цыпочках, я уверен, что он не смог бы сделать это абсолютно бесшумно. Но я расслабился настолько, что не заметил его приближения, а он в свою очередь не заметил меня. Вряд ли он предполагал, что в половине пятого утра кто-то будет валяться в саду на траве. Но и тут мы тоже оказались в равном положении: я ведь тоже не предполагал, что в столь ранний час какой-то урод наступит мне на руку.

А дальше события развивались стремительно. Я вскрикнул и дрыгнул ногой. Он вскрикнул и споткнулся о мою ногу. И как раз в тот момент, когда я уже почти встал, он упал на меня. Мы вошли в клинч и несколько секунд обменивались ударами, причем у него это получалось лучше, чем у меня, пока я не вспомнил про спрятанный в складках моего халата пистолет. Я быстренько ощупал себя, нашел искомое и, выхватив пистолет, стал им как безумный размахивать. Кажется, мне удалось нанести урон каким-то его нежизненно важным органам, руке или ноге, потому что он несколько раз издал жалостный вопль, приговаривая, что моя мама бегала на четвереньках с задранным хвостом, а еще он то и дело шумно выдыхал. Наконец я вмазал ему по темени, куда, надо сказать, все время и метил, — рукоятка пистолета с ласкающим слух хрустом отскочила от его крепкого черепа, а сам он тоже издал ласкающий слух хруст и со стоном рухнул на траву. Я с облегчением вздохнул, выкатился из-под него и наскоро осмотрел себя в поисках возможных травм. Все было в целости, и это открытие заставило меня издать еще один вздох облегчения.

Медвежатники, домушники, карманники… Видимо, Аманулла, как и любой богач, обречен быть их вечной жертвой, даже в городе, который он назвал тихим и спокойным. Ну и понятное дело, этот утренний домушник до смерти перепугался, наступив мне на руку: вместо того, чтобы пуститься наутек точно заяц, он затеял со мной отчаянную драку — как все тот же заяц, загнанный в угол. И дрался этот сукин сын как свирепый хорек, причем ему даже хватило храбрости обозвать меня сукиным сыном. Он все приговаривал: «ах ты сукин сын, ах ты сукин сын…»

Минуточку!

Ведь «сукин сын» — это явно не на пушту. «Сукин сын» отчетливо произносилось по-английски!

Я перевернул сына английской суки на спину, заглянул ему в лицо и понял, что ошибся. Он оказался сыном ирландской суки. Это был мистер… запамятовал… ну, с баркаса. Тут самый, который записался в спецгруппу «вонючих русичей». Парень из графства Мэйо. И как его, черт побери, звать-то? А, ну как же: Дейли!

Он открыл один глаз.

— А я вот стою и вспоминаю, как тебя зовут-то?

— Так и знал, что ты не ирландец, — прохрипел он. — Сразу я это просек, ну вот ты и залопотал, как с детства привык, какой же я осел, что дал себя так облапошить! — Второй глаз открылся. — Ты меня облапошил, — укоризненно заметил он. — Подкрался, втерся в доверие, облапошил и свалил, даже не попрощавшись. Сволочь ты после этого, если хочешь знать!

— Не хочу!

— Что не хочешь?

— Знать не хочу, — резонно сказал я. — И не я подкрался, а ты. На руку мне наступил.

— Жалко, что не сломал!

Мое терпение лопнуло.

— Тебе будет больнее, чем мне! — С этими словами я снова ударил его по башке рукояткой пистолета, после чего он мирно затих. Но не успел я опустить свое орудие мести, как уже понял, что поступил глупо. Приятно ему впендюрить по кумполу, ничего не скажешь. но чего я этим добился? После того, как этот ирландец лег, поверженный, у моих ног, мне надо было либо отправить его обратно к сообщникам с очередной весточкой, либо получить у него какую-то информацию, а не вышибать из него мозги.

Я вошел в дом Амануллы и принялся спешно искать что-нибудь подходящее, чем можно было бы связать того ублюдка. Мне не хотелось отрывать провод от настольной лампы или каким-то иным образом злоупотреблять гостеприимством хозяина, но я так и не смог найти ни веревки, ни провода, которые бы не выполняли в этом доме какую-то важную хозяйственную функцию. Я бросил это занятие и вышел в сад. Дейли все еще валялся без признаков жизни. Обшарив его карманы, я нашел ирландский паспорт на имя Брайена Маккарти и автоматический пистолет 22-го калибра с полным магазином, бумажник, набитый афганскими банкнотами, а также английскими и ирландскими фунтами, пакетик мятных леденцов и пачку презервативов, изготовленных в штате Нью-Джерси. Последние две находки мне были без надобности, и я вернул их владельцу.

Тот все еще не пришел в себя.

Я вынул из его пистолета обойму и зашвырнул ее в заросли тюльпанов. Придется ждать, пока он не очухается, решил я, а там поражу его своим великодушием. Теперь это казалось мне просто необходимым, раз эти сволочи не угомонились. Ясное дело, мне не удалось убедить того тупицу-болгарина с черной бородой, что я не представляю для их спецоперации никакой опасности. Или же, даже если моя контрпропагандистская лекция и имела успех, он просто не смог донести до своих ее основной тезис.

Потому что было совершенно понятно, что Дейли (или Маккарти, или как там его на самом деле) приперся в дом Амануллы не за чашкой сахарного песка для ирландского глинтвейна. Он пришел убить меня, а вероятно, заодно и Амануллу, как лишнего свидетеля.

Значит, они не угомонились. Что, в свою очередь, означало, что за их спиной стоит какая-то могущественная организация, иначе как бы им удалось выследить меня в доме Амануллы и вообще узнать, с кем и где я встречался сегодня в городе. Как бы там ни было, они меня выследили.

Дейли-Маккарти все еще лежал в отключке. Поглядев на него, я подумал, что никогда еще не видел человека в столь глубоком ступоре.

— Очнись, идиот! — начал я его увещевать. — Мне, знаешь ли, надо посетить несколько афганских борделей, а в условиях, когда вы, ослы безмозглые, намылились меня убить, это удовольствие не из приятных! Так что просыпайся и я тебе все еще разок объясню в доходчивой форме.

Я терпеливо ждал. Небо на востоке посветлело, и вдруг из-за горизонта выпрыгнуло солнце. Я вылил на лицо Дейли-Маккарти пригоршню холодной воды. Эффект — ноль. Я заметил, что весь Кабул уже пробудился, и толпы зевак глазели, как я веду беседу с бесчувственным ирландцем на лужайке перед домом Амануллы.

Я повернул голову Дейли вправо, так чтобы солнце ударило ему в глаза, и еще оросил его холодной водой.

Тут Дейли-Маккарти раскрыл глаза.

— Твою мать, — пробубнил он, — ты мне пробил башку.

— Ты сам напросился.

— Я умираю. Мамочки родные, я же умираю!

— Да ничего ты не умираешь!

— Я уже вижу геенну огненную…

— Болван! Это солнце тебе глаза слепит! — Я отвернул его голову влево. — Ну вот, была геенна огненная да вся вышла.

— Таннер!

— О, мозг уже заработал!

— Ты хотел меня убить.

— Желание возникало, — признался я, — но мне хочется доказать тебе свое доброе расположение. Вот!

Я взял его автоматический 22-го калибра за ствол и протянул ему. Он опасливо поглядел на пистолет, потом перевел взгляд на меня, потом обратно на пистолет.

— Это тебе, — сказал я. — Мне он не нужен. У меня уже есть один, который я вчера забрал у твоего однополчанина. Вот, бери, он твой!

Он поднял руку, схватил пистолет, тут же прицелился в меня и нажал на спусковой крючок.

Раздался сухой щелчок, какой издает любое огнестрельное оружие с пустым патронником. Дейли-Маккарти грустно посмотрел на пистолет.

— Ты неисправим, — заявил я, выудил из складок халата другой пистолет и вмазал ирландцу по темени.

Глава 11

Четыре публичных дома были разбросаны по окраинам Афганистана, то есть, учитывая размеры этой страны, находились на весьма приличном удалении друг от друга. Один — на дальнем севере в городке Рустак в горах Гиндукуша, всего в одной миле от поселка старателей. Другой неподалеку от пакистанской границы, в шестидесяти милях от Кандагара. Место там был пустынное, ни одного населенного пункта на десятки миль вокруг, только несколько угольных шахт да хромовых рудников. Третий бордель обслуживал шахтеров на железных рудниках около Шибаргана и Балкха, на севере центрального региона. И наконец четвертый бордель, в котором услаждали плоть шахтеры (а равно и погонщики верблюдов, которым удавалось стряхнуть с себя верблюжью невозмутимость и ощутить любовное томление), находился в западном Афганистане, в пригороде Анардара.

По площади Афганистан лишь ненамного уступает Техасу. А если сделать его совсем плоским, то он станет раза в три или четыре больше самого крупного американского штата. Причем если сделать Афганистан плоским, то путешествие из Кабула в Рустак, а оттуда в Кандагар, а оттуда в Анардару и Шибарган окажется проще в тысячу раз.

Начальный отрезок моего маршрута оказался самым легким. Когда русские решили построить в Афганистане шоссе, они взялись за дело с размахом, чтобы сделать все как надо, без дураков. Они протянули шоссе от Кабула до своей границы, с намерением облегчить жизнь не только афганцам, но и себе самим. Так что после двадцать пятого ноября, подумал я, афганские патриоты сильно пожалеют, что приняли от русских этот бетонированный подарочек. Троянцы в свое время заключили более выгодную сделку, согласившись принять в дар только деревянного коня.

Хотя мне на это русское шоссе грех жаловаться. Оно бежало не вокруг гор, а насквозь. Оно было не головокружительно спиралевидным, а прямым как стрела. Ни тебе крутых подъемов и спусков — а сплошная плоская лента. И не узкая, как улочки в старом Кабуле, а широченная, как Джерсийское шоссе*. Вот только машин на этом русском шоссе было явно меньше, чем на Джерсийском. Больше того, пока я там ехал, я не заметил ни одной машины кроме моей.

А ехал я, не сойти мне с этого места, аж на «шевроле» 1955 года выпуска!

Утром, когда я наконец вытолкал Дейли-Маккарти взашей, Аманулла продемонстрировал мне свой автомобиль. Демонстрацию он предварил долгой преамбулой, заявив, что по его разумению, я в жизни не видывал ничего подобного и что он сам никогда еще не имео счастья иметь столь роскошный и быстроходный автомобиль. Я уж решил, что сейчас увижу нечто умопомрачительное и только гадал, что это будет — серебристый «роллс-ройс» или красный «феррари». В общем, мы прошествовали к гаражу, где он хранил свое сокровище, и я увидел «шеви» пятьдесят пятого года.

— Чудно! — обрадовался я. — С ним я справлюсь легко. У меня был точно такой же лет десять назад. А твой прекрасно сохранился! Ты же, как я понимаю, летом на нем не наматываешь тысячу миль в неделю, а в зимний период подвеска у него не подвергается коррозии от солевых реагентов. Так что ничего удивительного… Ты когда в последний раз красил кузов? Недавно, я уверен. Машина в отличном состоянии. Даже обивка…

— Kazzih, ты много говоришь, но я не понимаю ни слова.

— Я говорю: прекрасная машина!

— Ты сумеешь ею управлять?

— Сумею, Аманулла. Десять лет назад у меня была точно такая же.

— Но это невозможно. Моя машина собрана не более четырех месяцев назад.

Я внимательно посмотрел на дородного работорговца.

— Это «шевроле-1955». Она называется так потому, что ее произвели на американском заводе «шевроле» в одна тысяча пятьдесят пятом году. Вот почему она так называется. «Шевроле-1955».

— Эту машину сделали в этом году!

— Неужели?

— И не на каком-то «шевроле», уж не знаю, что ты хочешь этим сказать. Моя машина называется «балалайка».

— Не говори ерунды! Балалайка — это русская треугольная гитара с тремя струнами… А! — тут до меня дошло наконец. — Так это русская машина?

— Триумф советской науки и техники. Так они мне сказали.

— Русское «шевроле»! То есть Советы поднатужились и создали «шевроле» пятьдесят пятого года выпуска!

— Я не понимаю тебя.

…Скажите, пожалуйста, он не понимает! А я понимал, что делаю в предгорьях Гиндукуша, летя со скоростью девяносто километров в час (что звучит куда эффектнее, чем пятьдесят семь миль в час, даже если это одно и то же). И летел я по горным дорогам Гиндукуша в «шевроле-1955»! Ну надо же, не прошло и тринадцати лет, как безумные русские создали «шеви» пятьдесят пятого года!

Такие открытия заставляют ваши серые клеточки работать, это уж точно. Помню, в начале шестидесятых я так переживал, когда Никсон, сурово грозя пальчиком, заявил Хрущеву, что мы раньше русских придумали цветное телевидение. Но ведь никуда не деться от того факта, что у русских и впрямь какое-то целомудренное отношение к сектору товаров массового спроса.

При этом я вовсе не считаю, что «шевроле-1955» чем-то так уж плох. Мой «шеви» мне всегда нравился, пока шайка малолетних преступников не сняла с него какие-то очень важные детали, после чего он отказывался стронуться с места. Кроме того, справедливости ради, мне следовало быть благодарным русским хотя бы за то, что они, слава Богу, не слямзили у нас «такер»*.

Первый бордель размещался в нескольких глинобитных хижинах, которые жались друг к дружке у подножья горы близ Рустака. Я ехал туда целый день и ужасно вымотался — ну и, разумеется, никакой Федры там не нашлось. Не заслуживал я такого счастья.

Тамошняя мамка оказалась тощей древней каргой с глубоко запавшими глазами и с проплешиной на темени. Я показал ей письмо от Амануллы. Письмо было адресовано ей лично и содержало просьбу оказать мне содействие в розысках интересующей меня девушки. Я должен был получить эту девушку незамедлительно, а Аманулла обещал компенсировать хозяйке борделя ее цену чуть позже. Аманулла снабдил меня четырьмя письмами, адресованными разным мамкам. Плешивая карга несколько раз перечитала письмо, потом угрюмо уставилась на меня.

— Тут ничего не сказано, сколько он мне заплатит за девочку, — заметила она.

— Он заплатит ту цену, которую ты назовешь.

Это известие ее обрадовало. Она предложила мне еду и питье, а потом вывела на мое обозрение весь табун проституток. Их было четырнадцать или пятнадцать. Среди них я увидел китаянок, арабок, негритянок, европеек, но несмотря на их этническое многообразие, они выглядели как выводок близнецов.

— Да они же все одинаковые! — сказал я.

— Под подолом халата у них все одинаковое! — возразила карга и мерзенько захихикала.

Но мне не хотелось задирать им халаты и вообще не хотелось с ними что-то делать. У меня возникло одно желание: прогнать их с глаз долой, а самому побыстрее отсюда смотаться. В жизни я не оказывался в столь убогом женском обществе. Шлюхи передвигались мелкими шаркающими шажками на кривых ногах, их невидящие взгляды были устремлены вперед, а застывшие лица не выражали никаких эмоций. Они мне напомнили зомби — живых мертвецов. Нет, хуже: они были похожи на индийскую женскую сборную по хоккею на траве, которую заставили сыграть со сборной НХЛ на ледяной площадке в «Мэдисон сквер гарден».

— Твоей среди них нет? — осведомилась старуха, вцепившись своей клешней мне в локоть. — Дай мне еще раз посмотреть на ту картинку, kazzih.

Я снова показал ей фотографию.

— Симпатяшка. Но и мои девочки тоже симпатичные. Можешь выбрать одну. Я тебе уступлю.

Я начал было отнекиваться, но потом задумался. Ведь Аманулла дал мне четыре письма для каждой «мадам». Они же не догадаются, что мне разрешено выкупить на свободу только одну девушку по имени Федра Харроу. А я мог в каждом из четырех борделей, по своему выбору, даровать свободу любой невольнице. Освобождение четырех шлюх, конечно, не идет ни в какое сравнение с отменой института рабства, но долгая дорога к свету из тьмы начинается с малых шагов, или, как сказал бы Аманулла, цитируя очередную афганскую поговорку, «Скорее можно обстричь шерсть с верблюда, чем оседлать овцу».

И я снова стал вглядываться в лица девушек. Зная, как мне всегда везет, подумал я, мне наверняка приглянется именно та, которая с детства мечтала о карьере шлюхи. И что же я стану делать с тремя освобожденными проститутками? Самоочевидный ответ, который напрашивался сам собой, меня почему-то не устроил. Да и не решал он проблему в полной мере. Что мне делать с ними потом? Если просто бросить их в Кабуле, то они либо помрут там с голоду, либо снова попадут в лапы работорговцам и вернутся в бордель. А если доставить их на родину, домой? Что ж, наверное, мне бы удалось, но это такой геморрой… К тому же у меня не было никакой уверенности, что возвращение в отчий дом доставит им радость. Если, как предположил Аманулла, все они дочери рабов, то у них и дома-то нет в общепринятом смысле этого слова. А если их продали в рабство собственные родители, то отчий дом, наверное, не самое желанное для них место в мире.

Но окончательно отказаться от этой гуманистической затеи меня заставило осознание факта, что я просто собираюсь развести Амануллы на бабки, которые ему придется платить. Правда, денег у него куры не клюют, и он бы не обеднел. Правда и то, что он наварил свое несметное богатство в презренной индустрии работорговли и посему было бы только справедливо подложить ему такую свинью. С другой стороны, факт тот, что Аманулла оказался человеком высоких морально-этических качеств, человеком с сильно развитым чувством гостеприимства и дружбы. А когда мне приходится выбирать между друзьями, погрязшими в пороках и коррупции, и незнакомцами, осененными невинностью души и чистотой помыслов, я делаю свой выбор в пользу друзей.

Следующий бордель располагался в Шибаргане, но попасть туда прямиком оказалось невозможно. Путь мне преградили горы, и даже прагматическая широта русской души не материализовалась в прокладке шоссе, связывающего Рустак и Шибарган. Возможно, этот недочет удастся исправить уже после прихода русских в Афганистан, подумалось мне. А может быть, они просто позакрывают все публичные дома и дадут шахтерам возможность самостоятельно налаживать свою сексуальную жизнь. В странах с рыночной экономикой публичные дома закономерно возникают в районах компактного проживания мужской части населения, за исключением таких оазисов, как Файэр-айленд*. Но в странах с плановой экономикой все обстоит совсем иначе — ну, как бы вам объяснить… Взять хотя бы автомобиль, который одолжил мне Аманулла. Как я уже отметил, Советы никогда не выказывали серьезного отношения к производству товаров массового потребления. А проститутки — самый что ни на есть товар массового потребления, даже те из них, которые выглядят полезными ископаемыми.

Такими вот философскими экзерсисами я развлекал себя на обратном пути в Кабул.

Вернувшись в столицу, я поехал на автозаправку, где попросил заполнить не только бак, но еще и дюжину пятигаллоновых канистр, которые разместил на заднем сиденье и в багажнике. Если в Афганистане вы собираетесь в дальнюю поездку, вам нужно позаботиться о достаточном запасе бензина, чтобы доехать до места назначения и вернуться. Вдали от крупных городов вы ни за что на найдете придорожных заправок, с чистыми туалетами и бесплатными дорожными картами, и улыбчивый паренек в накрахмаленном комбинезоне не подбежит к вашему автомобилю, чтобы протереть лобовое стекло и проверить уровень масла. Ни тебе холодной кока-колы и горячих гамбургеров, ни музыкальных автоматов, ни автоматов с чипсами и леденцами, ни сувенирного прилавка, где можно купить резинового Микки-Мауса или Дональда Дака. Но зато в Афганистане никто не бьет тревогу в связи с ростом смертности от рака легких и инфарктов или в связи с загрязнением воздуха угарным газом и свинцовыми окислами.

Хотя, уверен, они еще догонят цивилизованный мир. Кабул, окруженный с трех сторон горными грядами, будет барахтаться в смоге, как только индустриализация города достигнет соответствующего уровня, и его хваленые горы окажутся непреодолимой преградой для промышленных выбросов — как это и происходит у нас в Лос-Анджелесе.

Из Кабула я устремился на север, в направлении Кандагара. Русские предпочли держаться от этого горного шоссе подальше, и, по-моему, они поступили мудро. Я бы и сам тоже с радостью держался от него подальше. Дорога была вымощена очень уж странно: такое впечатление, что какой-то умник из афганского министерства транспорта приказал просто рассыпать посередине трассы несколько самосвалов гравия. Постепенно дождевые потоки размыли почти все дорожное покрытие, а от того, что осталось, проку тоже было мало: полоска гравия теперь тянулась строго по центру шоссе, и колеса моей «балалайки» катились по глубоким колеям. Сама же дорога петляла, виляла и подпрыгивала, шатаясь из стороны в сторону, а то и вовсе исчезая из виду. Я периодически вглядывался направо и налево и видел вокруг себя в радиусе двух миль голую пустыню, то есть в прямом смысле пустоту, упиравшуюся в едва различимую долину далеко внизу. У этого шоссе отсутствовала обочина. С правой стороны оно балансировало на самом краю утеса, и я прижимал машину как можно ближе к сплошной гранитной стене с левой стороны. Я уговаривал себя, что ничуть не боюсь высоты, и старался не заглядывать в жуткое ущелье справа.

Перед самым Кандагаром я выехал на плато, где шоссе впервые перестало ходить ходуном и превратилось в прямую ровную полоску. Я остановился, залил бензина из канистры, потом вдавил педаль газа до упора и сделал последний рывок.

Кандагар — довольно-таки живописный город со стапятидесятитысячным населением. В целом архитектура и вообще наружность этого города куда более современная, чем в Кабуле: тут больше типовых железобетонных зданий и меньше допотопных лачуг, больше автомобилей и меньше осликов, больше мужчин и даже женщин носят западную одежду. Я остановился перекусить, после чего направился к южной окраине города и поехал искать нужное мне заведение.

Здешний бордель мало чем отличался от того, что я видел в Рустаке. С той лишь разницей, что дом утех располагался не в отдельных хижинах, а в похожей на амбар постройке, и мамка оказалась не иссохшей старушенцией, а толстомясой теткой с волосатой бородавкой на подбородке и четырьмя вертикальными шрамами в центре лба. Кандагарская «мадам» оказалась хохотушкой. Она засмеялась, когда я сообщил, что меня прислал Аманулла, заржала, услышав, что я хочу выкупить одну и ее проституток для своих нужд, и заливисто захохотала, увидев гарантийное письмо от Амануллы.

Взглянув на фотографию Федры, она усмехнулась своим тайным мыслям. Шрамы на ее лбу извивались точно червяки. Тут я вспомнил, как описываются публичные дома в любовных романах: там если герой приглянулся мадам, она затаскивает его к себе в спальню и обслуживает самолично, не перепоручая его своим воспитанницам. На тот случай, если бы эта бандерша учудила что-нибудь аналогичное со мной, я знал способ распугать всю ее клиентуру.

— Я ее не знаю, — покачала головой тетка. — Хочешь взглянуть на моих овечек?

— Давай!

— Многие сейчас заняты с мужчинами. Я позову остальных.

Она привела целую отару. Остальные, по мере того, как освобождались от клиентов, тоже приходили на смотрины. На мой взгляд, эти девушки ровно ничем не отличались от тех, кого я встретил в первом борделе. Причем это сходство проявлялось отнюдь не в их физических данных — точно так же ничего общего не было между предыдущей злой волшебницей Бастиндой и этой злой волшебницей Бастиндой,* — а так сказать, в душевном настрое этих бедолаг, белых, желтых, черных и коричневых, с одинаково душераздирающе-печальными пустыми глазами и ногами врастопырку, искривившимися от конвейерных сношений по тридцать, сорок, а то и пятьдесят раз на дню.

— Нет, — сказал я, — боюсь, среди них ее нет.

— Не желаешь выпить на дорожку?

— Кофе, если можно.

Можно, почему нет. Кофе был великолепный: крепкий и ароматный, и я выпил целых три чашки. Я встал и уже направился к двери, как бандерша поинтересовалась, не желаю ли я девочку.

— Нет, — отказался я, — подожду, пока не найду ту, кого ищу.

— Да бери, бери! Мужчине вредно ждать слишком долго.

Я помотал головой — не в знак несогласия, а чтобы стряхнуть упавшую с потолка паутинку. Я вообразил, что она предлагает купить одну из ее девок, но она хотела не продать, а сдать мне девушку в аренду.

Я обернулся, чтобы бросить последний взгляд на стадо несчастных невольниц с грустными лицами и овечьими глазами. Многие уже отправились обслуживать новых клиентов, нетерпеливо толпящихся в коридоре, но пять или шесть остались в комнате.

— Да нет, не надо.

— Ты когда в последний раз имел женщину? У тебя же не было женщины с самого Кабула!

— Ну…

— С самого Кабула! — повторила она с упреком. — А знаешь, что бывает, когда у мужчины возникает слишком долгий промежуток между женщинами?

Она пустилась читать мне лекцию, а я старался не слушать. Ее лекция была такой же грозной, как короткометражка об опасностях венерических заболеваний, которую показывают новобранцами американской армии. И хотя я прекрасно понимал, что эта тетка — чокнутая, этот факт не имел никакого значения. Одно дело — отдавать себе отчет, что тебя стращает старая опытная бандерша, но совсем другое дело — пропускать мимо ушей суровое предупреждение о том, что твой хрен позеленеет, покроется волдырями, будет скукоживаться, скукоживаться, пока вовсе не отвалится… Пускай я не верил ни единому ее слову, но это не значит, что я готов был спокойно выслушивать весь этот бред.

С самого Кабула?

Как бы не так! С самого Нью-Йорка, мрачно подумал я. Была, правда, прелюдия с Джулией Стоукс. Но дальше прелюдии, если помните, дело не пошло. Мне пришлось прерваться прежде, чем кончить. А после этого случая если и подворачивались какие-то возможности, у меня не возникало никакой охоты прилагать усилия к их реализации. Во Франции, в Тель-Авиве, в Ираке и Иране — да, встречал я там немало девушек, конечно, но ведь знакомство с девушкой еще не достаточный повод для сексуальных домогательств. Тем более если ты не ощущаешь в чреслах своих соответствующий настрой. А учитывая все те трудности, препятствия и осложнения, которыми сопровождалось мое путешествие, этот настрой у меня и не возникал.

И сейчас не возник.

— Мне надо ехать, — сказал я толстухе.

— Да ты, видать, и не мужчина! — фыркнула она.

— Возможно.

— Да ты просто faradoon, который ведет себя как пугливая девчонка!

— А ты жирная свинья, и рожа у тебя кирпича просит!

— Кто жирная?

Я опрометью бросился к машине.

Вернувшись в Кандагар, я смог-таки найти заправку. Там мне залили полный бак и все пятигаллоновые канистры, а потом я остановился около продуктовой лавки и загрузился провизией. Анардару от Кандагара отделяли триста миль бездорожья, и я не мог себе даже приблизительно представить, сколько времени займет этот кросс по пересеченной местности и удастся ли мне на маршруте найти еду и питье. Я закупил гору чуреков и большую голову сыра, а для утоления жажды взял два ящика «кока-колы».

А ничего другого там и быть не могло: ассортимент везде одинаковый. В тех уголках света, где туземцы слыхом не слыхивали об Америке, все пьют «кока-колу». Детишки в странах Азии и Африки привыкают к этому напитку прежде, чем у них выпадают молочные зубы, так что «кока-кола» проходит первый тест на вкусовые качества уже у малышей. Для жителей самых глухих деревень на разных континентах знание английского языка начинается — а нередко и ограничивается — двумя словами: «кока» и «кола».

Русские пока что не сумели ее изобрести. Просто их шпионам до сих пор не удалось взломать мудреную систему защиты сейфа в Атланте, где хранится формула приготовления «кока-колы», охраняемая строже, чем атомные секреты Пентагона. Все попытки разгадать эту формулу сугубо химическим способом пока что окончились полным провалом. Никто толком даже и не знает состава этой самой «кока-колы».

Я уплел чурек, поел сыру, выпил теплой кока-колы.

И выехал на маршрут.

Глава 12

Злая волшебница Бастинда, поселившаяся в западной части Афганистана, лишилась глаза от некоей таинственной болезни. Ей не пришло в голову заменить его стеклянным. И черную повязку она не напялила. И майку с эмблемой группы «Блэк саббат» не носила, что и к лучшему, иначе она бы сильно подпортила им имидж в глазах фанатов. Если отвлечься от зияющей пустоты глазницы с багровым окоемом, никакое особое безобразие эту мадам не отличало. У нее оказалось ладно скроенное тело, а лицо в молодости можно было, наверное, назвать даже привлекательным.

Но она с лихвой компенсировала недостаток физического уродства вонью. Это была самая вонючая в мире представительница женского пола, и, чтобы сделать такое умозаключение, мне вовсе необязательно перенюхать всех женщин мира. Она вся смердела: от ее зловонного дыхания могла бы прокиснуть «кока-кола» в моем багажнике, а постоянно испускаемые ею кишечные ветры позволяли прийти к выводу, что она всю жизнь питалась исключительно тушеными бобами с луком. Готов поспорить, что она в жизни ни разу не мылась, а если бы это и случилось, то все рыбы в окрестных водоемах передохли бы от отравления.

— Ты от Амануллы! — Хлопнув меня по спине, она приблизила свой губастый рот к моему уху и начала доверительно шептать. Я успел сделать глубокий вдох и задержать дыхание. — Он мой хороший дружочек! — прошипела она. Английская орфоэпия не позволяет шипеть, зато в афганском языке полным-полно шипящих звуков). — Очень хороший дружочек! Он снабжает меня лучшими кошечками. Сам ведь знаешь, с этими maradoosh каши не сваришь… И мужчинам не угодишь: то у девочек личики уродливые, то у них месячные, то они болеют, то умирают… А частенько у них бывают дурные болезни, и мужчины потом жалуются: то у них член горит, весь в огне, то его точно кислотой облили… Но Аманулла мне всегда присылает самых лучших, самых красивых… Пальчики оближешь! А лучший цветок в моем доме — та девушка, которую мне продал Аманулла.

— Одну из них он не должен был тебе продавать. Я приехал ее выкупить.

— Я своих девушек не продаю, kazzih.

— Но Аманулла хочет сам ее купить. Я его представитель.

— Да что ты?

Я показал ей письмо.

— Видишь? Он заплатит тебе за эту девушку, причем заплатит любую цену, которую ты назовешь. И ты, естественно, знаешь, что Аманулла человек слова, его обещанию можно доверять.

— Это так.

— Ту девушку зовут Федра Харроу. А может быть, она называет себя Дебора Гурвиц.

— Так ты не знаешь ее имени?

— Знаю. Одно из этих двух.

— Но мне незнакомы эти имена, ни то ни другое, — ответила она, громко пукнув. Я невольно отшатнулся. — Когда они сюда поступают, я даю им всем новые имена. И они привыкают к ним так же хорошо, как и к своей новой жизни. Старые имена им ничего не говорят: старые имена похоронены под новыми именами.

— Понятно.

— Эти два имени мне ничего не говорят.

Тогда я вынул фотографию и показал ее бандерше. Она с интересом подалась вперед, и ее черные патлы хлестнули меня по носу. Ее волосы источали тошнотворный дух. От него у меня заколдобился мозг, не говоря уж о ноздрях. Мои ко всему привыкшие рецепторы обоняния онемели. Я съежился от ее смрада, а она отпрянула от фотографии.

— Это та, кто жива! — прошипела одноглазая.

Как правило, слышишь не только слова, но и саму мысль, ими изреченную. В противном случае мы бы просто не смогли говорить и одновременно надеяться на взаимопонимание собеседника. Поэтому мне послышалось, что она сказала следующее:

— Это та, которая не жива.

Что было куда логичнее услышать. Ведь странно даже предположить, что может найтись человек, который взглянет на фотографию и в ужасе отпрянет, поняв, что изображенный на фото оригинал жив. Наша некрофильская цивилизация, вероятно, успешно движется этим курсом, но не настолько же далеко мы уже зашли, ей-богу…

Словом, как мне послышалось, она сказала, что Федра мертва.

С течением времени человек постепенно превращается в свой отвлеченный образ, начинает играть некую роль в пьесе собственной жизни. Лишь некий психологический шок может заставить тебя сделать переоценку твоего отношения к знакомому или близкому человеку. Помню, моя мама говаривала в штуку, что я сумею оценить ее по-настоящему только после ее кончины. Это она говорила несерьезно. Наверное, она считала слезливую пошлость расхожего клише про любовь к покойникам удачнойостротой. Ведь я ее и вправду очень ценил, мы были большими друзьями. Но вот как-то мне позвонила тетушка и сообщила упавшим голосом, что мама умерла. Только тогда я понял, как она была права: я не ценил маму при жизни так, как оценил после смерти.

Я спросил:

— Эта девушка умерла?

Возникла неловкая пауза. А затем на меня извергся словесный поток. Учитывая источаемое ее ртом и заднепроходным отверстием зловоние, надо бы сказать: словесный понос.

— Да, да, да, kazzih. Ты прав, ты прав, ты прав! Она умерла, умерла, умерла!

— Хватит болтать чушь!

— То есть?

— «Та, кто жива»! — процитировал я. — В первый момент я не так тебя понял. Когда ты увидела ее фотографию, ты перепугалась. А когда я сказал, что она умерла, обрадовалась… Где она?

— Уходи, kazzih!

Я расправил плечи и грозно поглядел на нее.

— Где она? Почему ты мне лжешь?

— Phuc'mi!

— Ни за что — даже если бы ты осталась последней женщиной на планете!

— Phuc'mi!

— Не понимаю! На моем языке, языке далекой заморской страны, эти два слова обозначают нечто вполне определенное. Но я не силен в пушту, и выражение, которое ты произнесла, мне незнакомо.

— Мне оно тоже незнаком, kazzih! Так называет себя Та, кто жива!

— Ее зовут Федра.

— Нет, это ее новое имя. Мы назвали ее так потому, что она только это и повторяет: Phuc'mi! Phuc'mi! — день и ночь одно только это. Мы попытались научить ее нашему наречию, но она отказывается. Ее вообще ничему невозможно научить. Но вот что я тебе скажу, kazzih. В этом доме еще не было лучшей maradoon. Она лучшая из всех, кого я повидала в своей жизни.

— Не может быть!

— Лучшая из всех! Своей красотой она превосходит прочих. Я это сразу заметила, как только ее к нам доставили. Но в этом ли дело? Через несколько недель работы красота моих девочек увядает. Эти грязные шахтеры и погонщики верблюдов, что они могут знать о красоте? Когда у них нет денег на maradoosh, они удовлетворяют себя, пристраиваясь к верблюжьему анусу.

— Наверное, это приятнее, чем ехать верхом, — заметил я.

— Но эта Phuc'mi, — продолжала одноглазая. — То, от чего все мои девушки бледнеют и чахнут, делает ее только все краше. То, отчего в глазах других девушек появляется тень смерти, зажигает в ее глазах яркий огонь жизни. А от мужчин она просто впадает в безумие. Ни одна девушка из всех тех, кого я в своей жизни встречала, не была способна доставить мужчинам такое удовольствие, как она!

— Не может быть! — повторил я.

— Но это так!

Я молча покачал головой. Это не Федра, горестно подумал я. Это не моя юная девственница, моя целомудренная монашка. Это просто невероятно. Доченька мамаши Гурвиц не могла стать звездой афганского борделя. Доченька мамаши Гурвиц не обладала верблюжьим анусом, столь излюбленным в среде погонщиков верблюдов. Я бы мог, как Черная Королева, поверить в шесть невероятностей до завтрака*. Но в такое я поверить не мог. Просто не мог!

— И мы называем ее между собой «Та, кто жива», — продолжала вещать нечесаная вонючка. — Потому что то, что постепенно сводит других в могилу, ей лишь прибавляет жизненных сил, и она день ото дня день все расцветает, становясь моложе и краше. Она мое перл, kazzih, мое сокровище, жемчужина глаз моих, дивная роза в моем саду. — В устах столь зловонного существа разглагольствования про розы и сады звучали как грязные ругательства. Ну ладно бы сказала: пот моей подмышки или даже помет моего борова! Хотя это уж слишком…

— Так что я не могу ее отпустить, — подытожила бандерша.

— Мне смешно тебя слушать!

— Она стоит не меньше, чем три мои девочки вместе взятые. За ночь она может обслужить больше мужчин, чем любая из них, и мужчины предпочитают только ее, они выстраиваются к ней в длинные очереди. Я подумала, уж если они ее так хотят, тогда пусть и платят больше, и я повысила ее тариф: тридцать за любую их моих девочек, пятьдесят — за Phuc'mi! И мужчины платят как миленькие. Выстраиваются к ней в длинные очереди. Она — королева моего дома maradoosh.

— Ей тут не место.

— Самое место!

— Она должна вернуться к себе на родину! К матери, к родным и близким, кто любит ее. Она…

Вонючка ощерилась.

— Ты хочешь сказать, что мы ее здесь не любим? Да я отношусь к ней как к собственной дочери! Даже лучше! Она мне напоминает меня в юности… (А вот это сомнительно, подумал я.) А другие девочки, ты думаешь, они не заботятся о Phuc'mi? Они считают ее сестрой. Или ты думаешь, что мужчины ее не любят? Стали бы они платить такие деньги за ту, кто им безразличен?

Я отвернулся и ненадолго вышел. Мне срочно понадобилось глотнуть свежего воздуха — проветрить не только нос, но и голову. Я бросил взгляд на пустынный пейзаж. День клонился к вечеру и большинство девушек отсыпались перед ночной сменой. Скоро им вставать и завтракать. А после заката сюда начнут съезжаться мужчины, чтобы получить недолгую передышку от своих шахт и верблюдов. И Phuc'mi-Федра-Дебора заступит на трудовую вахту.

Я вернулся в дом и сказал вонючке, что даже теперь, когда она изложила все свои аргументы, у нее нет иного выхода. Аманулла заплатит ей любую цену, сколь бы несуразной она ни была. Если эта девушка и впрямь так дорого стоит, Аманулла торговаться не станет. Ее клиенты, вероятно, останутся недовольны, но ведь у нее все равно на руках все козыри: этот дом похоти единственный на всю округу и уж если выбирать между ее увядшими девушками и верблюдами, ясно и так, что чаша весов склонится в пользу ее табуна. И сколь бы значительный вклад ни внесла Федра в развитие сектора сексуальных услуг в Афганистане, ее место все-таки в родном городе.

А в качестве последнего довода я продемонстрировал бандерше пистолет и объяснил, что если она немедленно не отдаст мне Федру, я пристрелю ее, а потом пойду по комнатам и перестреляю всех девиц подряд, и все равно заберу Федру с собой. С моей стороны вся эта бравада было чистой воды блефом, поскольку в обойме у меня не было так много патронов, да и кроме того, у меня рука бы не поднялась хладнокровно расстреливать бедных maradoosh. Но бандерше мои доводы показались убедительными, и она отправилась за Федрой. Для начала она издала короткое рыдание и прошипела затейливую фразу, явно непристойного содержания, в которой наверняка содержалась угроза насилия над некоторыми частями моего туловища. После чего она повернулась и вышла.

Я приказал себе сохранять железную выдержку. Или хотя бы ничем не выдать своих чувств. Я уверял себя, что на Федру будет страшно смотреть, что нервы у нее будут ни к черту, и мне придется потратить тонны заботы и годы нежности, чтобы к ней вернулся нормальный человеческий облик.

И вот она явилась пред мои очи.

Она была настолько красивой, что мне трудно подобрать сравнение для описания ее красоты. Я намеренно выражаюсь так коряво, потом что расхожее клише типа «несравненно красивый» то и дело применяется ко всему подряд, от калифорнийских закатов до шведских кинофильмов, причем красоту последних, на мой-то вкус, есть с чем сравнивать. Красота же Федра была из ряда вон выходящей. Я уже немного говорил о ее внешности. Такой она и осталась, только теперь к ее физической красоте добавилось какое-то особое сияние, некая аура, внутренний огонь: ее стать, походка и улыбка озарились каким-то внутренним светом, которого я раньше не замечал.

Раньше Федра была просто красивой девственницей. А теперь -такой же красивой, но уже не девственницей. Если верить тому, что мне тут о ней порассказали, она сейчас была настолько же далека от девственности, как мы с ней оба — от созвездия Девы, а может быть, и еще дальше.

— Федра, — молвил я.

— Phuc'mi! — отозвалась она.

— Федра! Это я, Эван Таннер, из Нью-Йорка. Ты помнишь меня, Федра?

— Phuc'mi!

— Ты Федра Харроу. А раньше тебя звали Дебора Гурвиц. Ты помнишь? Потом ты сменила данное тебе при рождении имя на Федру и…

— Phuc'mi!

На ней была надета — точнее закручена вокруг тела — розоватая шелковая туника с пряжкой на плече. Федра еще несколько раз представилась, потом легким движением руки расстегнула пряжку и развернула тунику, представ передо мной точно вынутый из обертки рождественский подарок. А я воззрился на сокровище, которое в полной неприкосновенности целый месяц находилось рядом со мной в Нью-Йорке, то самое сокровище, которым с тех пор овладела добрая половина афганских погонщиков верблюдов. От этой мысли мне что-то стало нехорошо, даже колени задрожали. Мадам бросила на меня неприязненный взгляд.

— Phuc'mi не желает ехать с тобой, — прошипела точно из листвы древа познания эта змея подколодная. — Phuc'mi желает остаться тут. По-моему, она даже не понимает, о чем ты говоришь.

Бандерша была права. Федру выдали ее глаза. В них горел неугасимый огонек безумия. Я все понял и отправился к багажнику моей «балалайки». Скоро я вернулся с бутылочкой «кока-колы».

— «Кока-кола»! — произнесла Федра.

— Она без ума от «кока-колы»! — сообщила мадам. — Каждое утро она ложится спать и берет с собой в кровать пустую бутылку из-под «кока-колы».

— Раньше она любила вино, — вспомнил я. — Но к винным бутылкам не испытывала влечения. — Я откупорил «кока-колу», передал Федре и уже было отправился за второй.

— Принеси две! — попросила вонючка.

Ну уж нет! Я не сомневался, что от «кока-колы» она начнет рыгать, и уже представил, какое удушливое зловоние будет сопровождать ее отрыжку. Но я все же принес две бутылки. И мы втроем стали пить «кока-колу», поглядывая друг на друга. Я осушил свою бутылку первым. И терпеливо ждал, когда Федра покончит со своей. Она допила, поставила бутылку на стол и подала единственный ведомый ей признак жизни, в очередной раз произнеся имя, под которым прославилась на всю округу.

И тогда я хрястнул ее по голове пустой бутылкой из-под «кока-колы».

— Голова болит, — слабым голосом пожаловалась она.

— Ну что, пришла в себя?

— Ты меня ударил.

Я отвел глаза от дороги и поглядел на нее. Теперь выглядела она куда лучше, но огонь безумия еще не угас в ее глазах. Я перевел взгляд на дорогу — и очень вовремя, потому что машина чуть на сорвалась с обрыва. Я признался, что ударил ее.

— Чем?

— Бутылкой из-под «кока-колы».

— Да? Останови машину, Эван.

— Так ты меня узнала!

— Ну конечно. Я сразу тебя узнала, но там не могла сказать. Я не могла произнести ничего другого, кроме тех слов, которые я там повторяла. Я все время была как под гипнозом. Я даже думать не могла. Останови машину!

— Зачем?

— Так надо!

Я остановил «балалайку». Федра бросилась на меня и ловко расстегнула молнию на моей ширинке.

— Эй… Ты чего?

— А что?

— Ну, не знаю…

— Ты же всегда этого хотел. С самой первой минуты, как ты меня увидел, ты хотел. Всегда. Я тебе не давала. Я бы никому не дала. А им было наплевать, что я не хотела давать, всем этим здешним мужикам. Я же им не могла этого объяснить. Я никому ничего не могла объяснить, потому что они ни черта не понимали, о чем это я вообще… Они мне что-то говорили, а я их не понимала, и они не понимали, что я им говорила. Это было ужасно! Он такой нетвердый…

— Что?.

— Этот твой друг… Ну, скоро он отвердеет? А то мы не сможем… Ты разве меня не хочешь?

— Конечно, хочу, но…

— Я знаю, как его сделать твердым. Погоди…

Но я мягко ее отстранил. Я отодвинул ее на расстояние втянутой руки, а она погрустнела и стала допытываться, что со мной такое.

— Ты меня не хочешь.

— Очень хочу, но…

— Да ни черта ты не хочешь! Я хочу вернуться обратно. Там так было здорово. Я получала все, что хотела. Почти всю ночь без передыха. Один кончал, другой входил. Как конвейер. Они со мной даже не разговаривали, ну, в смысле, не отвлекались… Все, что им было от меня нужно, это…

— Знаю, знаю!

— Почему ты не хочешь, Эван?

Я заглянул в ее несчастные безумные глаза. Федра, подумал я, ты так прекрасна, что на тебя больно смотреть… А она умоляла меня не просто разглядывать ее, а начать действовать — с таким же успехом она могла бы попросить меня переплыть Ла-Манш.

Так ведь если вдуматься, Ла-Манш ради нее я уже переплывал. И пересек знойные пустыни, и одолел труднодоступные дороги в высокогорье Гиндукуша, хотя и не покорил его снежные вершины. Я совершил все двенадцать подвигов Геракла, и все это ради любви к девушке по имени Федра — и теперь мне оставалось лишь получить заветный приз.

И, понятное дело, я не мог.

Потому что эта была никакая не Федра, а бедное больное дитя, вся прелесть и обаяние которого оказались временно (мне так бы хотелось на это надеяться!) погребенными в пучине нимфоманиакальной истерии. А с таким диагнозом на любовное ложе на ложатся, сколько бы она об этом меня ни умоляла.

Во— первых, от самой мысли заняться с ней сексом в машине меня покоробило. Такой вариант показался мне просто неприличным. Если бы я не знал Федру раньше, мое отношение к ней могло бы быть совершенно иным, но в том-то и дело, что я ее знал и иначе к ней относиться не мог.

А во— вторых, даже если бы я сумел переубедить себя по первому пункту, это мало бы чем отличалось, даже в чисто физическом смысле, от попытки вставить вареную макаронину в привязанный к резинке бублик. Не то чтобы и невозможно, но и не так чтобы уж наверняка.

— А я-то думала, ты мне друг, — заскулила она.

— Я тебе друг.

— Может быть, со мной что-то не так?

— Все так.

— Тогда что-то с тобой не то?

— Не думаю.

— Ну так в чем же дело, Эван?

— Ты — это не ты.

— Я тебя не понимаю.

— То-то и оно!

— Что?

Я вырулил на дорогу. Отвергнутая Федра отодвинулась и, сделав обиженное лицо, свернулась калачиком у дверцы. Мы ехали молча. Потом она сообщила, что хочет вздремнуть. Я похвалил ее за это решение. Но тут Федра закапризничала и заявила, что спать ей расхотелось, потому что она чувствует себя сексуально неудовлетворенной. Я посоветовал ей заняться самообслуживанием. Она обрадовалась и последовала моему совету, и пока она там пыхтела, я внимательно следил за дорогой, которая не заслуживала с моей стороны такого пристального внимания. Наконец Федра бросила свое занятие и сварливо сообщила, что это все не то.

— Лучше я посплю, — горестно сказала она и уснула.

Проснувшись, Федра совсем распоясалась. Она теперь даже не пыталась выяснить наши отношения, а просто шарила у меня между ног шаловливыми руками. Как мужчине мне ее поведение могло бы польстить, если бы она была в своем уме. А обратное не оставляло у меня никаких сомнений. Федра то заливалась громким хохотом, то запускала пальцы мне в промежность, то вдруг разражалась горькими рыданиями.

Приступы истерики у женщин обычно продолжаются довольно долго. Приступ нимфоманикальной истерии у Федры длился мучительно долго. Я мечтал проделать с ней что-нибудь такое, отчего она хотя бы на время лишилась чувств, но не мог заставить себя снова ударить бедную девушку по голове. Мне не хотелось причинять ей боль. Ее скорее следовало пожалеть, чем наказывать, точно так же как ее благоприобретенный жаргон скорее вызвал жалость, чем возмущение. Единственный дефект жалости как эмоционального состояния в том, что это ужасно утомительное дело. От жалости быстро устаешь, а тому — или той, — кого жалеешь, никакого облегчения она все равно не приносит.

Я вел машину, стараясь не обращать на Федру внимания. Но с таким же успехом можно не обращать внимания на землетрясение — к тому же от ее истерических приступов «балалайку» трясло будь здоров! Но я продолжал упрямо выравнивать содрогающуюся машину на том, что в моей дорожной карте словно в насмешку было помечено как основное шоссе — на сей раз мы двигались по недавно построенной дороге, протянувшейся более или менее прямой линией от Анардара до Кабула в обход Кандагара и, следовательно, сокращавшей нам несколько миль пути. Я не сводил глаз с дорожного полотна, чего мог бы и не делать, потому что трасса была настолько узкой, что автомобиль и сам катился по ней как по рельсам, поэтому достаточно было смотреть вперед одним глазом, а другой скосить на что-нибудь более приятное. Но поскольку косить глазом мне никуда не хотелось, я и смотрел вперед в оба (о чем я вроде бы уже вам доложил) и размышлял, чем бы заняться по возвращении в Кабул.

Надо бы поместить Федру в какую-нибудь клинику, где ее приведут в божеский вид. Да, да, это просто необходимо! Обеспечить ей тихое спокойное и абсолютно здоровое с психологической точки зрения окружение. Но эти-то три фактора как раз и вынудили меня отказаться от того места, которое я для нее первоначально наметил. Потому что Нью-Йорк место отнюдь не тихое и не спокойное, и совершенно нездоровое с психологической точки зрения место — и никогда таковым не будет. В Нью-Йорке единственное, что я мог бы сделать полезного, — так это устроить Федру к психоаналитику. Но это удовольствие обошлось бы мне по тридцати баксов за час и продолжалось бы несколько лет, пока я наконец не узнал, что миссис Гурвиц запрещала малютке Дебби размазывать свои какашки по стене. Я мог бы многим попрекнуть миссис Гурвиц, но только не этим, кроме того, я так и не нашел веских аргументов, объясняющих, почему на протяжении многих лет мне нужно платить по тридцатке в час, чтобы узреть в потемках Федриной души именно эту истину.

А еще мы могли бы поехать в Швейцарию. Там они применяют так называемую сонную терапию, и я подумал, что Федра могла бы пройти такой курс. Вас просто усыпляют. И вы спите, спите, чуть не целую вечность, а в это время подсознательное приводит хаос вашего сознания в полный порядок. То есть смысл терапии заключается в том, что ваше психическое состояние нормализуется, но раз вы во время сеанса все время спите, ваш разум и не подозревает, что вы выздоравливаете. Так что хотя после пробуждения вы по-прежнему ведете себя как полоумный психопат, в своих глубинных основах ваша психика оказывается совершенно здоровой.

А может, я ошибаюсь. Что касается меня лично, то надо сказать, я испытываю глубокую антипатию и стойкое недоверие ко всему, что связано со сном, тем более если это еще и сонная терапия. Mea culpa, наверное, но sic fata voluerunt*.

О!

Когда мы удалились от Андагара на семьдесят миль, я наконец придумал, куда ее увезти.

А когда мы удалились от Андагара на девяносто миль, нас обстрелял вертолет.

Глава 13

Сначала я ни черта не понял. Вверху что-то загудело, но вертолет завис над самой крышей «балалайки», и я его не увидел. А потом громыхнула пулеметная очередь. Стежок пыльных вулканчиков наискосок прошил дорогу прямо перед передним бампером. Я ударил по тормозам и только тут заметил вертолет, который вспахал дорогу очередной порцией огненных плевков.

У Федры округлились глаза.

— Это еще что такое?

— Вертолет! Вылезай из машины! Быстро!

— Но…

— Нас хотят убить!

— Почему?

— Не знаю. Вылезай из машины и побыстрее! Дверцу открой. Так, молодец, теперь прыгай в кювет… Нет, погоди, пусть он уйдет в сторону. Прыгай по моей команде. Ну, вот теперь давай!

Федра неуклюже выкарабкалась из машины и замерла в позе сборщицы риса. Я выпрыгнул следом и толкнул ее вперед, а в следующую секунду мы уже лежали ничком на дне неглубокой канавы, тянущейся вдоль дороги. Она попыталась приподняться, но я схватил ее за плечо и пригнул вниз.

— Тут плохо пахнет, — пожаловалась Федра.

И то правда. Мы лежали в пересыхающем ручье, и затхлая вода жутко воняла. Наверное, это дренажный канал, подумал я и тут же понял, что это форменная бессмыслица, потому что никаких посевов тут не наблюдалось. Этот ручей вполне мог оказаться и канализационным стоком, но такой вариант позабавил меня еще больше. Ведь мы находились посреди голой пустыни: на многие мили вокруг не было ни кишлака, ни деревушки, не говоря уж о большом городе со муниципальной канализационной системой. И тогда я догадался, что это, вероятно, пробившиеся на поверхность воды подземного источника. Вот только вместо чистого и прохладного родника мы попали в болото.

— Что они делают, Эван?

— Разворачиваются.

— Зачем?

— Чтобы взять нас за одно место.

— Они хотят взять нас за это место?

— Да не за это, а за совсем другое! Они хотят поймать нас в перекрестье прицела и дать залп из пулемета, чтобы от нас осталось мокрое место.

— Почему?

— Не знаю.

— Это твои друзья?

— В жизни не слышал более идиотского вопроса!

— Я хотела сказать: ты их знаешь?

— Нет!

— Ой, только не надо так орать, ты же меня оглушишь!

— Ну конечно!

— Ты хочешь меня оглушить?!

— Да нет, я хочу сказать: ну конечно, я их знаю!

— Но ты же говорил, что не знаешь.

— Теперь я их рассмотрел. Это все те же сволочи!

— Кто?

— Да русские! Шайка спятивших русских. Они уже пытались меня утопить, пристрелить, заколоть, отравить и взорвать. Это самые кровожадные и опасные убийцы на всем земном шаре. О боже!

— Что?

— Они поняли, что нас нет в машине.

— Ну а как же? Они же не слепые!

— Это уж точно!

Я достал пистолет. Рукоятка приятно охладила ладонь, указательный палец ощутил твердый изгиб спускового крючка. Надежное боевое оружие внушало спокойную уверенность и… ну и все такое, однако я пока что не совсем понимал, чего смогу добиться с его помощью. Вертолет можно сбить из автомата — и то при условии, что ты Вильгельм Телль и родился в рубашке. А есть ли способ эффективно применить против вертолета пистолет? Есть один — только если тебе удастся еще до взлета тайком пробраться на борт и пристрелить пилота. Да и то это все очень рискованно и гарантий никаких…

Федра стала медленно подниматься на ноги. Я схватил ее за плечо и снова уложил на дно зловонного ручья. Пряжка ее розового одеяния расстегнулась, ткань начала медленно разворачиваться и сползла с ее тела. Она шумно задышала, я обернулся и заметил у нее в глазах знакомый мне шальной блеск.

— Ради бога, Федра! — взмолился я.

— Это сильнее меня…

— Я хочу сказать: всему свое время и место!

— У нас уже было место. И время.

— Милая…

— Ты меня ни капельки не любишь!

— Тогда зачем я приехал в Афганистан?

— Чтобы нас тут убили!

Я стиснул зубы. Проклятая вертушка жужжа кружила над дорогой, время от времени выпуская огненные плевочки. Лицо сидящего за штурвалом человека было мне смутно знакомо: по-моему, я видел его на баркасе, переправлявшем меня через Ла-Манш. Вот только чем он там занимался, я, убей бог, припомнить не мог. Зато урода с пулеметом Брена — скорее всего, это был Брен, хотя с такого расстояния трудно было рассмотреть, — я сразу узнал: как же, как же, мой старый приятель болгарин с окладистой черной бородой!

— Почему они хотят нас убить, Эван?

— Они хотят убить только меня. Ты им не нужна.

— Почему?

— Потому что они даже не знают, кто ты такая.

— Я спрашиваю, почему они хотят тебя убить?

— Потому что они идиоты. Они знают, что мне известно про их план свержения правительства Афганистана. Но чего они не знают — хотя я им об этом талдычу все время, — так это то, что мне наплевать с высокой башни и на правительство Афганистана, и на их спецоперацию, потому что меня интересует только одно: как поскорее выбраться из этой дурацкой страны. Но они и этого не узнают, если я собью этот вертолет.

— Так чего же ты ждешь?

Я молча уперся локтем себе в бок, а руку с пистолетом положил на край канавы. Вертолет завис над кюветом с противоположной от нас стороны дороги, и болгарин начал от души поливать его свинцовым душем. Я прицелился пилоту в голову и уже приготовился нажать на спусковой крючок. А потом тяжело вздохнул и опустил ствол:

— Нет, нельзя.

— О Эван! Я знаю, что убивать — аморально, но…

— Аморально убивать? — переспросил я. — Ты рехнулась, детка? Если я убью этих сволочей — я совершу самый наиморальнейший поступок в своей жизни!

— Ну тогда…

— Но если они не вернутся на базу и не доложат своему боссу о выполненном задании, то босс поймет, что мы все еще живы! В смысле, что я еще жив. И он пошлет на охоту за мной очередную шайку головорезов. И возможно, в следующий раз мы не успеем вовремя выпрыгнуть из машины. Но если мы дадим им сейчас уйти…

— …они доложат боссу, что не нашли нас!

Я отрицательно помотал головой.

— Вряд ли. Кто ж станет возвращаться на базу с рапортом о провале миссии! Им будет приятнее думать, что они нас замочили. Смотри: вертолет развернулся! Набирает высоту! Они улетают!

Я оказался на две трети прав. Вертолет действительно развернулся. И действительно набрал высоту. Но потом хобот пулемета вылез сбоку и дал длинную очередь прямо по багажнику и бензобаку «балалайки».

Я обхватил Федру и распластал ее на дне канавы. Затхлая вода проникла в каждую складку моего халата и омыла ее нагое тело. Она что-то пробормотала, но я так и не расслышал ее слов из-за страшного взрыва, уничтожившего автомобиль Амануллы.

— Тебе надо было стрелять в них, а не терять время, — выговаривала мне Федра.

— Сам знаю.

— Теперь мы отсюда никогда не выберемся!

— Сам знаю.

— Я к тому, что долго не смогу идти, быстро устану. Да и прохладно что-то. А уж когда стемнеет…

— Сам знаю.

— Я не жалуюсь, Эван, ты не подумай!

— Тогда заткнись!

Но в одном она была права. Идти пешком по пустыне — верх глупости. Мы только будем попусту сжигать килокалории. По моим прикидкам, мы находились примерно в 375 милях от Кабула. Если находиться в пути по двенадцать часов в сутки и если идти со скоростью четыре мили в час, то мы сможем добраться до Кабула через восемь дней. Это если анализировать наше положение с чисто математической точки зрения. Но существенный изъян математического анализа в том, что он не учитывает привходящие факторы нематематического свойства. Например, вполне вероятно, что Федра смогла бы выдержать такой темп в первый день пути. Также вероятно, что она бы выдюжила и второй день. Но то, что она могла одолеть 48 миль за один день и 96 миль за два дня, вовсе не означало, что она сумеет покрыть 375 миль за восемь дней.

Следовательно, пеший поход — это пустая трата времени и сил.

Мы сели и задумались. Наступили сумерки, причем темнело очень быстро, и вскоре ощутимо похолодало. А ведь на нас была все та же одежда — хорошо хоть дневное солнце успело высушить мой халат и шелковую тряпчонку Федры прежде, чем мы бросили последний взгляд на обгорелый остов «балалайки» и побрели по пыльной дороге. Я обнял Федру за талию, и мы прижались друг к другу, согреваясь теплом своих тел. Это был щемящий миг, душа моя возликовала — и я тут же ощутил, как ее теплая ручка зарывается в складки моего халата.

— Нет! — строго прикрикнул я.

Ручка испуганно отдернулась, и Федра расплакалась. Я прижал ее к себе и стал объяснять, что все у нас будет хорошо.

— Я сама себя за это ненавижу! — всхлипывая призналась она. — Но это сильнее меня…

— Это пройдет.

— У меня в голове что-то не то, я просто не могу ни о чем другом думать. Иногда мне кажется, что меня просто не было до того, как я попала в тот дом. В тот бордель. Такое впечатление, что я просто вдруг раз — и проснулась там, а до этого совсем не жила.

— Жила!

— Правда?

— Угу. Ты снова будешь жить.

— Правда?

— Угу!

— Я боюсь, Эван!

— Не бойся.

— Мы подохнем на этой чертовой дороге. Мы умрем от холода или голода. Я уже проголодалась.

— Все будет хорошо!

— Почему ты так в этом уверен?

И я прочел ей короткую проповедь про дары земли и про то, что человек расписывается в собственном поражении, если считает, будто окружающий мир ему враждебен. А это совсем не так. В современном мире многие верят, что человеческое существо неспособно выжить в ареале, где отсутствуют мостовые. Но следует вспомнить, что человечество возникло и развивалось не в городах и что города суть творение человека, а не наоборот. Были времена, вещал я, когда человеческие существа не пугала перспектива вдыхать невидимый глазу воздух. Были времена, когда мужчины и женщины потребляли пищу, которая не требовала предварительной разморозки. Были времена, когда…

— Эван!

— Что?

— Я боюсь.

— Ляг. Закрой глаза. Спи.

— Я не могу уснуть.

— Ляг. Просто закрой глаза.

— Не закрываются. Я не могу…

Пока она спала, я нашел палочку и стал чертить на песке столбики цифр. Я выехал из Кабула утром пятнадцатого ноября, как раз между Днем Гая Фокса* и датой планируемого русскими переворота в Афганистане. Но с тех пор дни и ночи в моей голове смешались в кучу, а все из-за того, что я слишком много времени провел в дороге. И все же иногда мне удавалось отличить рассвет от заката, так что я вычислил, что сегодня был вечер двадцатого первого. Значит, в нашем распоряжении оставалось еще дня четыре чтобы вернуться в Кабул и навести там шороху.

Вот теперь, черт побери, они у меня попляшут! Я дал им блестящий шанс, десяток блестящих шансов, о которых можно только мечтать, а они раз за разом прокалывались. От них требовалось одно — оставить меня в покое, и все! Я ловил их с поличным и отпускал с позором, великодушно оказывая им знаки доброй воли, а они что? Они упрямо возвращались и предпринимали все новые и новые попытки покуситься на мою жизнь.

Ну ладно, они зашли слишком далеко. Я человек терпеливый, но всякому терпению есть предел, и мое терпение лопнуло. Кинжал в тюрбан воткнули, яд в вино сыпанули, пистолет под нос сунули, бомбу в ресторан кинули, ногой руку мне отдавили… Слишком долго я давал их козням пассивный отпор. Непротивление злу насилием — чудная теория, но нельзя же ею злоупотреблять.

Я всегда обожал фильмы с Клинтом Иствудом. Особенно самые жестокие, те, где он играет честного легавого, за которым охотится мафия, или честного ковбоя, за которым охотятся нечестные ковбои, и все они делают ему всякие пакости. Его избивают, вываливают в грязи, привязывают к кобыльему хвосту, суют ему под нос ствол кольта, или выплескивают горячий кофе в лицо, но лицо Клинта Иствуда на протяжении всех этих зверств сохраняет лишь одно выражение — крайнего раздражения.

Но потом эти бандюги заходят слишком далеко. Они убивают его жену и детишек, или оскорбляют его старушку-мать, или харкают на его любимый сапог из шкуры мустанга. В общем, что бы там ни случилось, это становится последней каплей, той последней соломинкой, которая ломает хребет терпеливому верблюду по имени Клинт Иствуд. И в этот момент на его лице возникает другое выражение — озлобленности.

Тут он впадает в слепую ярость и мочит одного за другим всех негодяев.

После ночного заплыва в Ла-Манше я постоянно ощущал крайнее раздражение.

Но теперь я обозлился. Что ж, эти гады сами накликали беду на свою голову.

Глава 14

Мы добрались до Кабула спустя два часа после рассвета двадцать четвертого ноября. Мы триумфально въехали в город верхом — я в тюрбане, с винтовкой на плече и с русским царь-пистолетом на поясе, а Федра в мужском платье и с армейской фляжкой и немецким пистолетом на поясе. Я потянул за уздцы, и наш конь благодарно запрядал ушами и опустился на колени. Мы спешились. Конь так и застыл в коленопреклоненной позе. Ругать я его ругать не стал, мне было удивительно, как это он вообще не пал замертво.

Мы украли этого коня. Согласно семейному преданию, мой пра-пра-прадядюшка занимался тем же промыслом в вольном штате Вайоминг, а впоследствии, насколько мне известно, стал единственным в Западном полушарии Таннером, окончившим свои дни на виселице. Такого рода скелет в фамильном шкафу заставляет нас, Таннеров, с опаской относиться к конокрадству, но тот чудак, у кого мы угнали эту конягу, просто не оставил нам другого выбора.

На дороге нас нагнал всадник — рослый афганец с военной выправкой. Усы афганского кавалериста грозно топорщились, а глаза грозили просверлить во мне две дыры. Я изъявил желание приобрести у него лошадь. Он ответил, что животное не продается. На что я сказал, что заплачу ему золотом тройную или даже пятерную цену. Он ответил, что золото ему ни к чему, а вот конь очень даже нужен. Я пообещал ему оплатить дорожные расходы до Кабула. Он заявил, что держит путь только до своей деревни, что в нескольких милях отсюда. Тогда я предложил взять у него коня в аренду с тем, чтобы он потом смог в любое удобное для себя время забрать животное в Кабуле, и посулил возместить золотом все его неудобства. Он заметил, что если бы ему понадобилось мое золото, он мог бы просто-напросто дождаться, когда я и моя женщина умрем от жажды, и вернуться.

Тогда я вынул русский пистолет и приказал ему слезать с коня, добавив, что в противном случае пристрелю его как собаку. Кавалерист обратился за подмогой к своей винтовке, а я нажал на спусковой крючок и отстрелил ему мочку. Он приложил палец к раненому уху, удостоверился, что на кончике пальца осталось пятно крови, и спрыгнул со своего коня.

— Ты метко стреляешь, kazzih, — уважительно признал он. — Мой конь — твой.

Он отдал мне также винтовку, одежду и фляжку с водой. Я постеснялся признаться, что никакой я не меткий стрелок. Целился-то я ему вовсе не в мочку, а в лоб, потому что когда на моих глазах здоровенный мужик вынимает винтовку с явным намерением меня пристрелить, хочется не просто попугать его, а нанести урон посерьезнее. Так что этому афганцу просто повезло, что я промазал.

Выяснилось, что Федра никогда в жизни не каталась на лошади. Я сначала посадил ее боком, чтобы она свесила обе ноги, но после нескольких миль ей это надоело, и она перекинула ногу через спину коня, усевшись как полагается. Я сидел позади Федры и наблюдал за ней, и через несколько минут разгадал ее задумку. Дыхание ее участилось, и в такт подпрыгиванию нашего скакуна она тоже начала подпрыгивать, вовсю работая бедрами и издавая тихие протяжные стоны, а потом наконец издала громкий вопль и рухнула на шею коню, вцепившись ему в гриву.

Всю дорогу до Кабула она этим занималась.

Прибыв в столицу, мы оставили утомленного коня на какой-то улочке и сбежали. Полагаю, бросать лошадей на произвол судьбы -занятие дурное, и наверняка есть какой-то закон, запрещающий это делать, но во-первых, коноизбавление вряд ли гнуснее конокрадства и, во-вторых, есть у меня ощущение, что кто бы ни прибрал этого коня к рукам, поступил не хуже нас. Что касается меня, то я просто мечтал поскорее избавиться от этой лошади. Я себе натер седельные мозоли, так это, наверное, называется. Впрочем, никакого седла у этой коняги не было, так что скорее можно сказать, что я заработал конскоспинные мозоли, если конечно таковые существуют. Во всяком случае, в моей практике я с ними столкнулся впервые. В общем, я ковылял, морщась от боли и широко расставляя ноги, и чувствовал себя прескверно. Федра тоже немного ходила врастопырку, но уж не знаю, чем это было вызвано — многочасовой ли поездкой верхом или двухмесячным пребыванием в анарадарском борделе. Кривизна ног — профессиональное заболевание maradoosh.

— Я буду скучать по этой лошадке, — призналась Федра по дороге к дому Амануллы.

— Не сомневаюсь!

— Никогда не думала, что между лошадью и человеком может установиться такая тесная связь.

— Ну да, связь!

— Я имею в виду…

— Я знаю, что ты имеешь в виду!

— Эван, это сильнее меня.

— Да уж понятно.

— Мне только надо…

— Понятно.

— Ты ж всегда меня хотел. В Нью-Йорке, у себя дома…

— Да уж помню.

— Я только…

— Перестань.

— Может быть, мне лучше покончить с собой?

— Ну, давай!

— Эван, ты это серьезно?

— Что? — Тут я отвлекся от своих мыслей. — Нет, не стоит. Я просто задумался о другом. Не надо кончать с собой. Все будет хорошо. Поверь мне. Все наладится.

— Но ты меня не хочешь. Ты проехал полмира, чтобы спасти мою жизнь, и теперь ты меня совсем не хочешь.

— Я себя пересилю.

— Ты меня терпеть не можешь!

— О боже. Да нет же!

— Нет, я понимаю. Ты проехал тысячи миль, ты забрался в самую глушь Афганистана, чтобы спасти меня от удела худшего, чем смерть, и вот ты понял, что в душе я самая настоящая шлюха. Ведь так?

— Нет.

— Так, так! — канючила она.

Тут я рассвирепел и заорал:

— Да можешь ты хоть минуту помолчать? Этот хренов городишко кишмя кишит русскими. За каждым углом притаилась шайка сумасшедших кровожадных русских. Во всем этом дурацком городе у меня есть только один добрый знакомый — человек, который одолжил мне машину. И теперь я вынужден ему сказать, что машины больше нет и что он ее больше никогда не увидит…

— А ты не говори!

— Заткнись. Мне необходимо ему сказать. Потому что тогда он разозлится на русских, и следом за ним половина жителей этого города тоже разозлится на русских. А потом мы вдвоем, Аманулла и я, призовем толпы разъяренных кабульцев выковырять русских из всех дыр и повесить их на уличных фонарях, хотя есть у меня подозрение, что в этом безумном городе на всех русских фонарей может не хватить… И все это мне надо провернуть так, чтобы не получить пулю в лоб и чтобы ты не получила пулю в лоб. И чтобы мы с тобой смогли слинять отсюда к чертовой матери! Теперь ты понимаешь, о чем я толкую?

— Кажется, да…

— И ты понимаешь, что мне надо думать о вещах чуть более важных, чем твой зуд между ляжек!

— Я…

— Пошли!

Амануллы дома не оказалось. Мы нашли его у «Четырех сестер». Он обгладывал баранью ножку.

Пока он ел, я поведал ему о поездке на автомобиле с самого начала и до самого конца. Когда до него дошел смысл сказанного, это произвело на него такое сильное впечатление, что он даже перестал жевать. Более того, он утратил аппетит, хотя на кости еще оставались ошметки мяса. Он шваркнул костью по столу и страшно заорал. Посетители распивочной в ужасе уставились на него.

— Попытка подоврать основы государственного строя в нашей стране — это позор! — вопил Аманулла.

Ропот пробежал по столикам.

— Попытка покушения на жизнь моего юного друга и его возлюбленной — это варварство! — продолжал греметь он.

Вокруг нас собралась толпа. Люди одобрительно кивали и подбадривали его криками.

— Но уничтожение моего автомобиля! — Аманулла перешел на визг. — Уничтожение моего автомобиля! МОЕГО АВТОМОБИЛЯ!

Толпа скандировала и топала ногами в знак согласия.

— Литр бензина на пять километров! — стенал Аманулла.

Толпа ринулась прочь из распивночной.

— Автоматическая коробка! Не нужно даже дергать за рычаг!

Толпа запрудила всю улицу.

— Зимние шины!

Толпа росла как на дрожжах. А я вдруг заметил в темном углу болгарина с черной бородой.

— Вон один из них! — крикнул я. — Не дайте ему уйти!

Ему не дали уйти. Мужчины и женщины, истерично визжа, схватили болгарина за руки и за ноги и растерзали. Дети побежали играть его головой в футбол. А толпа, озверев от вида крови, устремилась к советскому посольству.

— Виниловые чехлы! — причитал Аманулла. — Печка! Радио! Аварийный тормоз! Ну и мерзавцы!

Афганская полиция при поддержке армейских частей взяла город под полный контроль. Советское посольство оказалось в кольце осады. Толпа и полицейские вполголоса обменивались репликами.

Полицейские смешалась с толпой.

Солдаты смешались с толпой.

— Вперед! — орал Аманулла. — За наш Кабул! За Афганистан! За свободу и независимость нашей родины! За нашу жизнь и честь! За мой автомобиль!

Не хотел бы я оказаться на месте этих бедняг русских.

Глава 15

Я сидел на траве скрестив ноги. На мне была белая набедренная повязка. Обеими руками я сжимал желтый цветок, чье название было мне неведомо. Я знал, что имена и названия иллюзорны и что надо стремиться узнать не наименование, но глубинную сущность цветка, а через эту сущность постичь цветочность себя самого и самость вселенной. И я излил себя самого в цветочность цветка, после чего время отворило свои врата и потекло точно вино, и я стал цветком, а цветок — мной.

Маништана сидел возле меня скрестив ноги. Я отдал ему цветок. Он устремил свой взор на самое дно его чашечки и долгое время хранил молчание. Потом вернул цветок мне. Я уставился на него.

— Медитируешь? — спросил он.

— Да, — ответил я.

— Эта красота, этот цветок — и ты медитируешь об этом в безмятежной тишине моего ашрама, ты ощущаешь красоту, и она становится частью тебя, равно как и ты в свой черед становишься ее частью. Есть три составных части красоты. Есть красота, которая существует осязаемо, есть красота, которая существует неосязаемо, и есть красота, которая осязаема, но не существует.

Я продолжал созерцать цветок.

— Ты медитируешь и твое сознание исцеляется.

— Исцеляется!

— Ты вновь обретаешь здоровье.

— Мне гораздо лучше. Рвота уже прекратилась.

— Это хорошо.

— Я снова могу концентрировать внимание. И меня уже не бросает в холодный пот.

— Но ты же не спишь!

— Нет.

— Значит, ты не вполне исцелился, — заявил Маништана.

— Вряд ли это поддается исцелению.

— Человек должен спать. Ночь дана нам для сна, а день для бодрствования. И между ними нет пустых промежутков. Точно так же как Высшая мудрость вселенной не дала нам промежутка между сном и бодрствованием, или между инь и янь, или между мужчиной и женщиной, между добром и злом. Это принцип дуализма.

— Это моя особенность. Давным-давно на одной уже позабытой войне меня ранили. Силы света отняли у меня способность сна, и лишь они способны мне ее вернуть.

— Совершенный человек спит ночью, — сказал Маништана.

— Никто не совершенен! — возразил я.

Я нашел Федру в саду у водопада. Она нюхала цветок. Ее глаза были закрыты, и она, сжимая цветок обеими руками, сидела в позе эмбриона. Ее нос был погружен внутрь цветка и со стороны могло показаться, что она пытается вдохнуть не только аромат, но сами лепестки, тычинки и пыльцу.

— Добрый тебе день, — сказал я.

— Я цветок, Эван! А цветок — это девушка по имени Федра.

— Красота — это цветок, а цветок — девушка.

— Ты тоже красивый!

— Все мы цветы, которым суждено уподобиться цветам.

— Я люблю тебя, Эван!

— Я люблю тебя, Федра!

— Мне стало лучше.

— И мне.

— Мы оба мелем какую-то чушь. Мы говорим, как этот Маништана. Мы разглагольствуем про цветы, про красоту вещей, про чудность и цветочность наших святых душ.

— Это правда.

— Но мы уже выздоровели! — Она села прямо и скрестила ноги. — Эван, теперь я знаю, что случилось со мной в той стране. Я была с мужчинами. Со многими мужчинами каждый день, много дней подряд. Я это знаю, но вспомнить ничего не могу.

— Тебе повезло!

— Эван, я знаю, что мне это нравилось, что это была болезнь, я знаю, что была тяжело больна, находясь в непреодолимой власти сил янь, и что ты, прикоснувшись ко мне, тоже заболел. Я это знаю, но вспомнить не могу.

— Есть части жизненности нашей жизни, которые мы должны знать, но не помнить, а есть части жизненности нашей жизни, которые мы должны помнить, но не обязаны знать.

— Маништана вчера говорил мне про это. Или про что-то похожее. Бывают минуты, когда мне кажется, что в словах Маништаны важен не смысл, а их приятное звучание для уха.

— Это вообще свойство человеческой речи. На слушателя как правилобольшее впечатление производят не сами фразы оратора, а издаваемые его гортанью звуковые вибрации.

— Эван, мне так спокойно, мне так хорошо!

Я поцеловал ее. Рот Федры подобен был меду, корице и имбирю, яблочному сидру, левкою, пенью утренних пташек, мяуканью котят, лепесткам розы. Дыхание ее было подобно ветру в листве, шороху дождя по соломенной крыше, пламени в камине. Кожа ее была как бархат, как лайка, как хлопковый шарик, как атласный пояс, как шелковое одеяло, как лисий мех. Плоть ее была как пища и питье. Тело ее было моим телом, а мое тело — ее телом, и гром загремел над вершинами гор и вспышки молний заметались по небу словно перепуганные овцы.

— Ах! — прошептала она.

Ее тело слилось с моим телом, мое тело — с ее телом, инь и янь, тьма и свет, восток и запад слились воедино. Харе Кришна! Харе Кришна! Харе рама, харе рама! И сошлись полюса земли…

Ом!

— Такого еще не было! — изрекла Федра Харроу.

Бусинка пота покатилась по склону ее алебастровой груди. Я слизал бусинку кончиком языка. Она замурчала. Тогда я стал слизывать невидимые капельки пота. Она хихикала и мурчала.

— Такого еще не было, — повторила она. — Несколько минут назад я думала, что мне хорошо, а получается, я и не знала, что такое хорошо. Ты меня понимаешь?

— Более чем когда-либо.

— Мне даже не нужно лопотать, как Маништана. Его, конечно, забавно слушать, но я понимаю, что он просто пудрит мозги. Хотя цветы и впрямь очень красивые.

— Цветы изумительные!

— Но только можно малость свихнуться, если целыми днями ничего не делать, а только любоваться цветами.

— Верно.

Я обнял ее и притянул к себе. Федра приоткрыла рот в ожидании моего поцелуя. Мы заключили друг в друга в объятья.

— Эван! То, что сейчас было… Это что-то!

— Необязательно это обсуждать.

— Знаю. Но мне почему-то хочется. Только слов не могу подобрать.

— Ну и ладно. Нет никаких слов.

— Там в Афганистане, в борделе. Там ткого никогда не было.

— Знаю.

— Да я там и не была. Мое тело было там, но душа покинула тело. И витала где-то далеко-далеко, замороженная, как льдинка.

— А теперь она оттаяла.

— Оттаяла! И это так приятно!

— О да…

— Три ступени к просветлению, — так говорил Маништана. — Три ответвления триединства. Три части времени: прошлое, настоящее и будущее. Вчера, сегодня и завтра.

— О да!

— Три заповеди святости ашрама. Набожность, бедность и непорочность.

— Мы набожны, — сказал я.

— Это так.

— И бедны.

— Да. По прибытии сюда вы отдали ашраму все свое золото. Это так.

— Э-э… и еще то третье. Ну…

— Да, — сказал Маништана. Его глазки, еле заметные на морщинистом личике вроде как подмигнули мне. Но наверняка утверждать не могу. Он сорвал цветок и стал созерцать его, как бы вдыхая одними глазами. — Да, — повторил он.

— Два из трех, — заметил я, — не так-то плохо для среднестатистических послушников.

— Многие послушники ашрама нарушают заповедь непорочности, — заметил Маништана.

— И я о том же. Э-э…

— Но не очень часто.

— Ну…

— Редко в дневное время.

— Да?

— Но на цветочных клумбах — никогда!

— Э-э…

Маништана сорвал еще один цветок.

— Когда ты прибыл сюда, ты не умел очищать свое сознание, ты не умел ослаблять контроль над внутренней работой своей души, ты не умел обретать покой, ты не умел найти связующую нить с единством, а равно с единичностью самого себя и самостью своей единичности.

— Верно.

— А теперь?

— А теперь я избавился от этих проблем, Маништана.

— Ты умеешь медитировать?

— Да.

— Ты следуешь мантре, которой я тебя обучил?

— Следую.

— Так, — сказал Маништана. — Теперь ты, Федра. Когда ты прибыла в ашрам, ты была в разладе с собой. Твоя душа покинула твое тело, а в теле поселился демон, и этот демон управлял тобой. А до этого демона, до того, как этот демон поселился в тебе, был лед и хлад, и даже в дни до демона ты не была собой. Так ли это?

— Это так, — ответила Федра.

— А теперь демон оставил тебя, ты изгнала его силой своих мыслей и чувств, а твои медитации превозмогли силы демонизма и дьяволизма, но и лед также растаял, и ты обрела себя. Это так?

— Так.

— Значит, время пришло. Отправляйтесь!

— Медитировать?

Он покачал головой.

— В Америку.

— Но у нас нет денег, — жалобно произнесла Федра. — Здесь у нас нет знакомых, и кроме этих дурацких нарядов у нас ничего нет. И из ашрама нас попросили… Ума не приложу, что же нам теперь делать!

— Мы займемся любовью, — сказал я.

— А потом что?

— Ты же слышала его наказ. Мы поедем домой.

— Но как?

— Найдем способ. Возрадуйся настоящности настоящего. Ты больше не девственница и не нимфоманка. При этом ты сохранила наиболее желанные аспекты каждой ипостаси своей самости. Я бы даже сказал: яйности своего "я".

— Сущность сути.

— Королевское величие королевского величества.

— Предельность предела.

— Давай займемся любовью прямо тут, прямо посреди этой сраной клумбы!

— Он вышвырнет нас вон!

— Он уже нас вышвырнул.

— Да? Ну тогда давай.

На борту частного авиалайнера всемирно известного вокально-инструментального квартета «Би-би-битлиз» Ллойд Дженкинс жадно затянулся коричневой сигареткой, глубоко вдохнул дым и несколько секунд молча наслаждался ароматом цветка, которого, насколько я мог судить, нигде в самолете не было.

— Так вот и говорю, чувак, — продолжал он, — если ты не можешь трахнуть цыпку, когда ты этого хочешь, какой тогда прок от этой медитации?

— Прок.

— Когда мы вас там увидели, ну, на той клумбе, и когда тот святой человек напустился на вас, я подумал: ну и какого хрена этот старикан выгоняет Адама и Еву из райского сада в тот самый момент, когда они только-только вкусили райского наслаждения. А я вспомнил, что у нас в Ливерпуле цыпок до фига, понимаешь, и цветочных лавок до фига и больше, а тут одни только назойливые мухи. А этот Маниш-шманеш…

— Маништана.

— Ну да. Так он нам сказал, что мухи есть часть единичности и троичности трех, и что человек духа внушает себе, что назойливых мух не существует. Хорошая идея, я бы сказал, но мне придется укуриться в дупель, прежде чем я смогу отвлечься от мухи, залетевшей мне в ноздрю.

— Мне нравятся ваши пластинки! — заметила Федра.

Он бросил на нее вожделеющий взгляд.

— Ах, девушка, — сказал он ей. И, обратившись ко мне, добавил. — Твоя?

— Моя.

— Ну и повезло ж тебе, чувак! Мы сделаем остановку в Нью-Йорке, но ненадолго — только чтобы поцеловать благословенную американскую землю и покедова! Наши цыпки в Ливерпуле, понял? Цветочки — это прекрасно. Но цыпки все же лучше. Цыпки во сто крат лучше цветочков.

— Аминь! — подытожил я.

Глава 16

— Убийство в Лондоне, — угрюмо перечислял Шеф, откинувшись на спинку вертящегося кресла. — Нелегальный въезд в ряд европейских стран. Беспорядки в Кабуле.

Он уткнулся взглядом в свой стакан с виски. Я умудрился провести в своей квартире целых два дня, прежде чем один из его гонцов прислал мне от него весточку. И вот мы сидели у него, в номере одного из неприметных отелей в центральном Манхэттене, где он был зарегистрирован под nom de guerre-froide*. Он отпил виски. У меня в руках тоже был стакан, но я не пил, а только вдыхал аромат испаряющегося виски.

— Я же многого от тебя не требую, — продолжал он, — меня интересует только отчет в самых общих чертах. Что касается твоих похождений в Англии, то, полагаю, мы сумеем тебя выгородить. Коль скоро ты здесь, а они там, это не выльется в неразрешимую проблему. Высокое начальство примет решение не начинать процедуру экстрадиции, а среднее звено спустит все на тормозах и не станет поднимать шум из-за столь незначительного нарушения. Но мне бы очень хотелось от тебя услышать, что же там, черт побери, все-таки произошло на самом деле.

Я не мог на него обижаться. Шеф считал, что я работаю на него, и если бы дело обстояло именно так, вполне логично ожидать, что я дам ему полный отчет о проделанной работе. Его сотрудники, к числу которых я принадлежал — или не принадлежал (это зависит от того, как на все посмотреть), обычно работают в автономном режиме. Никаких тебе регулярных отчетов в трех экземплярах, никаких паролей и отзывов, то есть вообще ничего, кроме действий исключительно на свой страх и риск и по личной инициативе, действий, как считается, во благо человечества и родины, хотя и не обязательно именно в такой очередности. Поэтому Шеф никогда и не требовал слишком многого, но был вправе выяснить, чего я добился и зачем.

И я ему все выложил начистоту.

Впрочем, тут мне надо оговориться. Мой рассказ в том виде, в каком он изложен в этой книге (тем из вас, кто открыл ее на этой самой странице, советую ее закрыть и дальше не читать!), вряд ли создает впечатление, будто все что со мной произошло, произошло исключительно в силу моих патриотических убеждений. Вот я и рассудил: мое реноме не сильно повысится, если я признаюсь Шефу, что вся эта хренотень вышла как-то сама собой и даже по глупости.

Правда, я ему честно сказал, что уехал из Штатов по личной надобности. Но в дальнейшем мое буйное воображение стало сильно отклоняться от исторической правды, пока мой отчет и истина не оказались окончательно в разводе.

Артур Хук, заявил я не моргнув глазом, был коммунистическим агентом и ключевым звеном в международном заговоре. Поставляя в Афганистан белых девушек, где их ожидал удел рабынь, он помогал окопавшимся в стране русским агентам зарабатывать финансовые средства на диверсионные операции, одновременно подрывая устои морали у женщин свободного мира.

Бросив на Шефа взгляд украдкой и поняв, что пока мой отчет воспринимается им благосклонно, я стиснул зубы и продолжал гнуть свою линию. Узнав о неприглядной роли Артура Хука, впаривал я Шефу, я был вынужден ликвидировать его, чтобы он не сумел проинформировать своих сообщников о моем появлении в Афганистане. Затем мне удалось проникнуть в подпольную сеть советских агентов в Англии и выехать из страны вместе с ними, но в самый последний момент они меня раскололи. От них я узнал детали плана военного переворота в Афганистане. Поддавшись патриотическому порыву, я понял, что мой долг не только вырвать невинную американскую девушку из лап коммунистических работорговцев, но и предотвратить коммунистический мятеж.

(Мне очень стыдно за все, что я ему наплел. Простите меня!)

С помощью прозападных элементов в Кабуле я сумел достичь поставленной цели: мятеж был пресечен в зародыше, коварные планы русских были сорваны буквально накануне того дня, когда должен был разразиться переворот. Русское посольство, это гнездо авантюристических заговоров и подрывной деятельности, теперь лежало в руинах, то есть от него буквально не осталось камня на камне. Главарям неудавшегося путча больше не удастся возглавить никакой новый мятеж. А шайку коммунистических головорезов, включавшую не только коварных русских, но и наихудших представителей восточно-европейского люмпенства, разъяренная толпа свободолюбивых афганцев буквально растерзала на моих глазах.

— Итак, — подытожил я, — мне кажется, все сложилось для нас как нельзя удачно, Шеф. Я даже и не подозревал, что мне удастся сорвать столь изощренно спланированную операцию…

— А был ли хоть один случай, когда ты что-то подозревал?

— …иначе я бы, разумеется, предупредил вас заранее о своих намерениях!

— Ммм, — неопределенно отозвался он, залпом допил виски и потянулся к бутылке. Заметив, что мой стакан еще не допит, он взглянул на меня с упреком. Я быстренько влил в рот остатки виски, и он налил нам по второй.

— Ты всегда показывал неплохие результаты, — похвалил меня Шеф.

Я промолчал.

— И теперь нельзя сказать, что ты поработал неудачно. Согласен?

— Ну, вам виднее…

Он сделал глубокий вдох и медленно выдохнул.

— Но я должен тебе кое-что сказать, Таннер. Для твоего сведения. Кое-что… мм… необычное.

— Да?

— На этот раз ты допустил просчет.

— Сэр?

— И довольно серьезный просчет.

— Сэр?

Он развернулся в кресле к окну и стал изучать городской пейзаж. Я глотнул виски. Теперь мне почему-то страшно захотелось выпить.

Не оборачиваясь, он продолжал:

— Таннер! Я имею в виду этот государственный переворот в Афганистане… Это не они, понятно?

— Сэр?

— А мы…

— Мы?

— Мы. То есть мы, но — не мы. Ведь если бы там были замешаны мы, ты бы об этом непременно узнал. Нет, это на наше ведомство. Мы тут совсем не при чем! Ты только не пытайся оправдываться… Не нужно. Это дело рук наших вашингтонских бойскаутов!

Я чуть не проглотил язык. Но вовремя проглотил виски.

— ЦРУ! — воскликнул я.

— Именно!

Я промолчал.

— Афганское правительство придерживалось нейтралитета, ты же сам знаешь. Они получали колоссальную помощь от русских. Насколько я слышал, они им построили новое шоссе…

— Если бы вы видели их дороги, вы бы поняли, почему они согласились…

— Не сомневаюсь. Словом, какой-то большой умник в Управлении решил, что афганцы слишком заигрались с Советами. Они там вычислили, что через год к власти в стране могут прийти красные. И решили упредить события. Организовать прозападный переворот, чтобы обскакать русских.

— Значит, те люди в Кабуле…

— …были оперативниками ЦРУ!

— Но там же было полно русских! И восточноевропейцев. И…

Он энергично закивал.

— Да, вся эта шваль досталась нам по наследству после второй мировой войны. Бандеровцы, власовцы, кто там еще… Все антисоветски настроенные элементы в странах Восточной Европы, которых можно было использовать как секретную агентуру, сразу после окончания войны были завербованы в УСС, а затем, когда возникло ЦРУ, всех их передали им в штат*. Весь этот сброд — предатели и коллаборационисты. Уж можешь мне поверить! Гитлеры и Борманы местного значения — такая вот, понимаешь, публика. Но для ЦРУ многие из них оказались очень ценными кадрами.

— Та-ак… — сказал я. И вспомнил, с каким жаром доказывал тому болгарину с черной бородой, что являюсь преданным другом Советского Союза. Неудивительно, что после этого он со своими дружками с удвоенной энергией стал гоняться за мной по всему Афганистану… Тогда мне их упорное желание убить меня казалось необъяснимым. Теперь же я прозрел, хотя это прозрение радости мне не доставило.

— Но тогда все очень плохо!

— Почему? — не понял Шеф.

— Ну, потому что я, оказывается, убил многих наших… То есть агентов ЦРУ. Я-то считал, что срываю коммунистический заговор, а на самом деле, выходит, я сорвал наш… то есть антикоммунистический заговор. Мятеж. Переворот. Или как он там называется…

— Думаю, это вполне можно назвать заговором.

— Ну да, — и я с усилием подавил приступ истерического хохота. Истерика в данной ситуации была оправдана. Хохот — нет. Я допил виски. Шеф долго глядел в окно, а потом повернулся ко мне. Я стал рассматривать его пухлые ручки и кругленькое лицо.

И вдруг он заулыбался. Сначала одними уголками губ. Потом его улыбка стала шире, и он издал тихий смешок. Смешок превратился в смех.

У меня отвисла челюсть.

— Таннер! Я должен тебе кое-что сказать. По-моему это дико смешно.

— Неужели?

— Ну конечно! — Он посмеялся еще немного. — Наши бойскауты собрались сорвать русский заговор, так? Теперь русские еще лет сто не сунутся в Афганистан. У них, у бедняг, там теперь даже и посольства-то нет. Ходят слухи, что Кабул будет просить Москву забрать построенное ими шоссе. Но как можно забрать шоссе, ума не приложу!

— Не знаю, сэр.

— И я не знаю! — Он снова рассмеялся. — А русские — ну, это просто прелесть! Русские тоже не понимают, что там произошло. Они-то считают, что погибли их агенты! Понятно, что половина сотрудников посольства были оперативниками КГБ, которые и погибли вместе с теми, другими… Можешь себе представать, какая суматоха сейчас царит в Кремле?

— Могу, — признался я.

— И теперь разные советские спецслужбы начнут возлагать всю ответственность друг на дружку! Там теперь будет очередная чистка, а может быть, и серия чисток. И обязательно найдется по крайней мере какое-то одно ведомство, которое будет во всем обвинять Пекин! Мол, это китайцы пытались дискредитировать русских у них под боком! — Он фыркнул. — Ты слышал: русские уже объявили это происками всех своих врагов, за исключением разве что международного сионизма. И Соединенных Штатов.

— Значит, все сложилось для нас как нельзя удачно, — осторожно заметил я.

— Все сложилось просто прекрасно. Для всех, кроме бойскаутов, которые потеряли в Афганистане несколько ценных агентов.

— Я бы не стал их переоценивать, — возразил я.

— Склонен доверять твоей оценке.

— Я ей тоже доверяю.

— Ну так… — Он шумно вздохнул. — Полагаю, нам следует помалкивать о твоей роли во всей этой катавасии. Насколько мне известно, в Лэнгли не поступало никаких сигналов из резидентуры ЦРУ в Кабуле. Во всяком случае, о твоем присутствии там никто ничего не сообщал. И это к лучшему. Что касается самого Управления, то их люди допустили серьезный прокол и стали жертвой патриотически настроенных афганцев, которые стремились сохранить нейтралитет. Но зато Белому дому сильно повезло: ведь официальный Кабул считает, что у них там орудовали русские агенты. Все так запутано, да? В общем, в сложившейся ситуации нам всем надо держать язык за зубами. Полагаю, на тебя можно положиться?

— За меня можете не беспокоиться!

— А твоя девушка? Ты же вывез ее оттуда?

— Это мой личный информатор. Вы удивитесь, но только благодаря ей мне и удалось разоблачить агентов, работавших под прикрытием сети работорговцев. Мы можем ей всецело доверять.

— Хорошо. Это хорошо! — Он вышел из-за стола и протянул мне пухлую пятерню. Мы обменялись коротким рукопожатием. — За эту операцию никакой медали не жди. Это тот подвиг, который, как говорится, не войдет в анналы национальной истории. Но если хочешь знать мое мнение, Таннер, ты поработал с блеском. — Он снова расхохотался. — А наши бойскауты… Могу себе представить, как вытянулись их глупые рожи!

— Мистер Таннер, это вы?

— Осиблися номелом, — без тени смущения произнес я. — Это китайса прасесная «Солотой длакона»!

— Мистер Таннер, я знаю, что это вы. Только не надо рассказывать мне про закон. Мне наплевать на закон!

— Здравствуйте, миссис Гурвиц.

— Это что же это такое, мистер Таннер? Я звоню вам с просьбой найти мне мою Деборочку, а вы что же делаете что? Вы делаете из нее грешную женщину!

— Э…

— И когда же вы сделаете из нее честную женщину, а, Таннер? У меня никого нет, мистер Гурвиц умер, я совсем одна. У меня никого не осталось кроме Деборочки. И почему я должна терять единственную дочь, Таннер? Я же могу обрести еще и сына! Вы меня поняли?

— Деборы здесь нет, миссис Гурвиц.

— Таннер, я с вами разговариваю!

— Она в зоопарке, миссис Гурвиц. Я передам ей, что вы звонили.

— Таннер…

Я бросил трубку, и прежде чем миссис Гурвиц успела перезвонить, снова снял трубку. Открылась дверь спальни. Я обернулся и увидел Федру.

— Приветик! — прощебетала она. — Ты уже вернулся со своей важной встречи?

— Это не я, а моя астральная проекция. Маништана научил меня это делать.

— Хорошо научил! А что с телефоном?

— Это твоя матушка.

— Ясно…

— А где Минна?

— Во дворе. Играет с маленьким пуэрториканцем. Как его… Майки.

— Он разве сегодня не в школе?

— Сегодня ханука.

— А, ну как же! — Я взглянул на телефонную трубку, которая издавала чуть слышную морзянку, как бывает, если забываешь повесить ее после окончания разговора. Телефонисты явно не могут себе представить абонента, которому может приспичить не вешать трубку на рычаг. У телефонистов, наверное, нет дочерей, у которых мамаши зануды.

Я посмотрел на Федру. Она уже раздевалась.

Я снова взглянул на телефонную трубку. Она перестала посылать тревожные сигналы, но теперь из нее доносился тоненький крик оператора, гневно требовавшего, чтобы я немедленно освободил линию. Потом раздался громкий щелчок, и оператор снова завел свою волынку.

— Ты только послушай! — пожаловался я Федре. — Эта женщина может говорить без умолку часами.

— Иногда мне кажется, что она — заевшая пластинка.

— Все мамы одинаковые.

Чтобы больше не слышать этот тоненький голосок, я повесил трубку, обнял Федру, а она захихикала и замурчала. И тут телефон опять зазвонил.

Ничего в этом мире не меняется…

В 14:30 чудесным декабрьским деньком я с мясом выдрал провод из висящего на стене телефонного аппарата.

Notes

* боевой дух (франц). Здесь и далее примечания переводчика.

(обратно)* Герои современного американского фольклора — два брата-старичка, которые в полном одиночестве прожили в своем нью-йоркском доме и чьи трупы были найдены в ворохе всякого хлама почти через месяц после их кончины.

(обратно)* В Англии первый этаж называется «наземным» (ground floor), второй — «первым» (first floor) и т. д.

(обратно)* То есть больше трех метров.

(обратно)* Одно из самых громких преступлений ХХ века: в начале 60-х годов банда грабителей обчистила поезд с грузом подлежащих уничтожению старых банкнот на сумму в несколько миллионов фунтов стерлингов. Зачинщик дерзкого ограбления, скрывавшийся от правосудия в Бразилии, в 2002 году сдался английским властям..

(обратно)* Имеется в виду царствующая королева Великобритании Елизавета II, представительница династии Виндзоров.

(обратно)* ОАС — тайная военная организация французских националистов, противников предоставления Алжиру независимости. В 1960-е годы оасовцы организовали в Париже серию террористических актов.

(обратно)* В 1960— годы данные о приметах вносились непосредственно в европейские заграничные паспорта.

(обратно)* Еврейское приветствие, букв. означает «мир».

(обратно)* Blietzkrieg (молниеносная война) и lebensraum (жизненное пространство) — ключевые лозунги нацистского милитаризма.

(обратно)* Платная автострада в штате Нью-Джерси, одна из самых широких магистралей США.

(обратно)* Одна из самых неудачных моделей американского автомобиля, разработанного и запущенного в производство в 1948 году механиком-одиночкой П. Такером. Было выпущено всего 49 экземпляров.

(обратно)* Отмель на острове Лонг-Айленд, где располагаются загородные особняки нью-йоркской элиты, заповедник комфортабельной роскоши.

(обратно)* Намек на одноглазую ведьму из сказки Ф. Баума «Мудрец из страны Оз».

(обратно)* Намек на персонаж из сказки Л.Кэрролла «Алиса в Зазеркалье».

(обратно)* Моя вина… но так было угодно судьбе (лат.)

(обратно)* 5 ноября. В этот день в 1605 г. в Англии был раскрыт «пороховой заговор» под руководством солдата-католика Гая Фокса, который собирался взорвать здание парламента.

(обратно)* Оперативный псевдоним (франц.)

(обратно)* Управление стратегических служб (УСС) было создано во время второй мировой войны и в 1947 году преобразовано в Центральное разведывательное управление (ЦРУ).

(обратно) (обратно)

Оглавление

  • Глава 1
  • Глава 2
  • Глава 3
  • Глава 4
  • Глава 5
  • Глава 6
  • Глава 7
  • Глава 8
  • Глава 9
  • Глава 10
  • Глава 11
  • Глава 12
  • Глава 13
  • Глава 14
  • Глава 15
  • Глава 16
  • *** Примечания ***