Жизнь и смерть Эдуарда Берзина. Документальное повествование [Кирилл Борисович Николаев] (fb2) читать онлайн

Кирилл Николаев Жизнь и смерть Эдуарда Берзина Документальное повествование

Введение Кто такой Эдуард Берзин

Эдуард Петрович Берзин родился в 1893 году в Латвии, по образованию живописец и архитектор. Кадровый сотрудник ВЧК — ОГПУ — НКВД. Стал известен в 1918 году как главное действующее лицо операции советских спецслужб по разоблачению в Москве заговора английской и французской разведок с целью уничтожения В. И. Ленина и свержения советской власти в России.

Работал в центральном аппарате репрессивных органов. В 1926–1931 годах по заданию Политбюро руководил строительным трестом «Вишхимз», возводившим на Урале, силами заключенных, секретный завод по производству боевых отравляющих веществ для РККА и бумажную фабрику.

В ноябре 1931 года постановлением Политбюро назначен директором специального треста «Дальстрой» на Колыме, который был подчинен «непосредственно ЦК ВКП(б)», то есть лично И. В. Сталину. В 1935-м за успехи в добыче золота на Колыме, также силами многотысячного контингента заключенных, награжден орденом Ленина.

В конце 1937 года в поезде, на пути в Москву, арестован и затем обвинен как предатель, изменник, шпион.

Арест. Документы

Берзина арестовали в поезде, когда он ехал из Владивостока в Москву. Одетый в форму НКВД чекист вошел в купе и предъявил ордер.

«Ордер № В952. ГУГБ НКВД 17.12.37 г.

Выдан капитану Гравину

Для производства ареста и обыска

Берзина Эдуарда Петровича

Подпись М. Фриновский»¹.

Заместитель наркома Фриновский расписался на ордере размашисто, красным карандашом. Около его подписи стоял оттиск гербовой печати: ГУГБ НКВД СССР.

Берзина доставили в Москву, во внутреннюю тюрьму ГУГБ на Лубянке, где произвели его личный обыск, а также обыск вещей, которые находились с ним в поезде. При этом был составлен

«Протокол обыска и ареста 18.12.1937 г.

Берзина Эдуарда Петровича.

Изъяты:

— паспорт №Мб 408299;

— партийный билет старого образца № 0629033;

— удостоверение СНК № 738 на имя Берзина Э. П.;

— орден Ленина с орденской книжкой №890;

— грамота и значок почетного чекиста №573;

— часы-секундомер белого метала;

— портфель желтый кожаный;

— револьверы «Вальтер» калибра 7,65 мм и 82 патрона к нему и «Лигноз» калибра 7,65 и 45 патронов;

— письмо лично Б. Е. Гехтман;

— пижама-пиджак в полоску, шерстяной, ношенный, коричневый;

— брюки галифе темно-синие, ношенные, шерстяные;

— гимнастерка суконная, защитная, новая;

— коробка сигар;

— чемодан большой, черный, фетровый;

— сберкнижка №0980260 с остатком 8 р.;

— сберкнижка №1306 с остатком 461 р. 18 коп.;

— денег бумажными совзнаками на сумму 20023 рубля 35 коп.;

— облигаций 2-ой пятилетки, выпуск 4-го года на сумму 125 руб.;

— денег бумажными совзнаками 11 000 руб.;

Примечание: 11 000 руб., письмо и облигации адресованы Белле Ефимовне Гехтман — запечатаны в пакет печатью №28 ГУГБ НКВД.

Подпись: сотрудник особых поручений сержант Галич

19.12.1937 г.»².

Первый раз Берзина допросили 22 декабря 1937 года. Протокол этого допроса содержит только стандартные анкетные данные. После этого в дело подшито «Заявление», составленное от имени Э. П. Берзина на имя Наркома внутренних дел Н. И. Ежова. Оно начинается словами: «Я решил дать откровенные показания о своем участии в антисоветской, шпионской, националистической латышской организации».

Приводим выдержку из этого заявления:

«…С Рудзутаком^[1] познакомился в 1920 году при следующих обстоятельствах. В 1926 году мне было поручено строить Вишерский целлюлозно-бумажный комбинат. Денег по бюджету не дали, и мне было предложено строить комбинат за счет прибылей лесозаготовок. Покупателя на круглый лес в таком отдаленном районе, как Вишера, трудно было найти. Зная, что лес нужен НКПС, я обращался туда, но там предложили такие условия, которые я не мог выполнить. После я добился приема у Рудзутака. В результате переговоров он предложил купить лес от меня Рязано-Уральской дороге.

После этой первой встречи мне приходилось добиваться приема у Рудзутака как заместителя Совнаркома по делам Вишерского комбината и был у него на квартире в Кремле по указанным вопросам.

Несколько раз Рудзутак приглашал меня к себе на дачу и вообще сделал предложение приезжать на дачу. Я охотно принял такое предложение, ибо за неимением денег не мог нанимать дачу для своей семьи, а летом, когда я бывал в Москве, я по выходным дням выезжал на дачу Рудзутака.

Как-то на даче Рудзутак начал разговор со мной о том, что латышам надо больше сплотиться, строить свою культурную жизнь в Москве лучше, чем до сих пор, и что Латсекция в этом отношении не принимает никаких мер.

…Перед моим отъездом на Колыму в 1931 году, а также, когда я приехал в 1934 году, Рудзутак меня расспрашивал о моей работе на Колыме. Я ему рассказывал, сколько добыли золота и сколько предполагается добывать на будущие годы…»³.

Вышеприведенный документ в «деле Берзина» еще в 60-е годы XX века читал литератор Н. В. Козлов и сделал такой комментарий: «Написано измененным почерком. Подпись не похожа». После просмотра тюремной фотографии Берзина Козлов там же записал: «Борода у Берзина в тюрьме — в белой оправе. Под глазами впадины, окаймленные резкими бороздами — полудужьями»⁴. Отмечая изменения внешнего облика Берзина и резкие перемены его почерка, Козлов хотел подчеркнуть, что в следственной тюрьме ГУГБ на Лубянке директора Дальстроя подвергли жестоким пыткам. Именно этим объяснялось то, что кадровый чекист, сломленный этими пытками, пошел на самооговор, заявив «о своем участии в антисоветской, шпионской, националистической латышской организации».

После письменного заявления на имя Ежова Берзина следователи оставили в покое почти на месяц. В тюрьме он много думал, перебирая в памяти все, что узнал о Колыме за шесть-лот своей работы директором Дальстроя. История этого края была непростой.

Старая Колыма

Колыма и Магадан — слова, ставшие известными во всем мире со времен сталинского Большого террора, более семидесяти лет тому назад. В сознании большинства читателей эти географические понятия теперь неразрывно связаны со страшными словами «лагерь» и «политзаключенные».

Но так было не всегда. Еще в начале XX века мало кто слышал о Колыме. Только специалисты знали, что Колымой зовется большая река на северо-восточной оконечности азиатского материка.

В начале 30-х годов двадцатого столетия Колымой стали называть не только реку, но и территорию, к ней прилегающую — огромный край площадью примерно в миллион квадратных километров. Однако в то время слова «Магадан» не знал никто. Такого города не существовало.

Западноевропейские ученые и писатели издавна считали, что этот огромный кусок северной суши составляет часть Сибири. По их мнению, Сибирь — все, что за Уралом. Но российские ученые Сибирь доводят лишь до Байкала. Дальше — Дальний Восток. Так что по российским представлениям Колыма — часть Дальнего Востока.

На сопках, где сейчас раскинулась столица Колымы — Магадан, еще и в начале XX века не было ни одного дома. Здесь, на берегу бухты Нагаева, составляющей один из заливов северной оконечности Охотскою моря, не встречались даже налети. Сопки покрыты зарослями стланика — так зовется низкорослая разновидность вечнозеленой громадины сибирскою кедры. Среди стланика торчали одинокие деревца лиственницы, изуродованные постоянными сильными ветрами, круглый год, как в трубе, дующими здесь.

В эти места, на берег Охотского моря, спасаясь от комаров, летом приходило несколько семейств одной из аборигенных народностей Севера — эвенов. Они ставили две-три летних юрты и пасли на ветру оленье стадо.

На морском побережье кочевники собирали выброшенные волнами многочисленные обломки деревьев и разжигали костер. Слово «морские наносы» по-эвенски звучит как «монгодон». Так между собой называли эту местность коренные жители. Именно так, чуть изменив чужое слово на русский манер, пришельцы из советской России позже назвали родившийся здесь город.

Колыма в начале XX века жила тихой жизнью заброшенной далекой окраины огромной Российской империи. Небольшие народности аборигенов — эвены, юкагиры, орочи, коряки, разбросанные по огромным пространствам сурового горного края, тундры и лесотундры, продолжали жить родовым укладом. Практически здесь не было ни дорог, ни промышленности, ни земледелия. Ни рабочих, ни крестьян, ни капиталистов, ни помещиков.

Все — убого, мизерно, распылено.

На территории в миллион квадратных километров едва насчитывалось с десяток крошечных поселков. До ближайших городов Хабаровска и Владивостока сухопутной дороги не было — расстояние почти две тысячи километров. В летнюю навигацию по Охотскому морю приходили из Владивостока несколько суденышек. А зимой море замерзало, и это сообщение тоже прекращалось.

Даже телеграфной связи с «большой землей» большинство поселков не имело. Полудикая Колыма оставалась отрезанной от основной части страны огромными пространствами непроходимой дальневосточной тайги, тысячами рек, речек и ручьев, пересекающих этот возможный путь.

Оторванность Колымы и Чукотки от огромной части Дальнего Востока по-своему использовали власти царской России: с конца XIX века сюда было сослано несколько десятков противников тогдашнего режима — народовольцев. Среди них были В. Иохельсон и В. Богораз⁵. Последний стал потом ученым с мировым именем. Он получил такую известность благодаря своим этнографическим исследованиям именно на Колыме и Чукотке.

Ссылка царским правительством революционеров на Колыму не получила большого размаха. В Среднеколымске вместе с Богоразом отбывало срок около пятидесяти человек. На побережье Охотского моря в село Ола было — четверо.

Ссылая своих идейных противников на Колыму и Чукотку, царская администрация наказывала их не только исключительно суровыми условиями жизни, по прежде всего, психологической изолированностью от остального мира. Об этом Богораз писал в 1894 году одному из своих друзей-народовольцев:

«Какое странное душевное состояние — не лень в собственном смысле, а именно равнодушие, отчужденность… Колымск — это особая планета, даже менее зависимая от земли, чем луна, совершенно чуждая ей, глыба льда, брошенная в безвоздушное пространство и застывшая без движения над бездной, где всякая случайная жизнь замерзает и задыхается».

До 1917 года особо опасных политических преступников приговаривали к каторге — таким счет идет на сотни. Большинство же политических царизм отправлял в ссылку, как Богораза и Иохельсона. Но в их положении можно было даже наукой заниматься.

За 50 дореволюционных лет царский режим осудил по политическим статьям 14 тысяч человек. Ежегодные цифры репрессированных даже после первой русской революции не впечатляют.

1906 год — 1139 политзаключенных.

1907 год — 1340.

И так далее.

Большую часть из этой тысячи с небольшим отправляли в ссылку. В том числе и на Колыму.

По условиям жизни ссылка не могла сравниться с принудительным трудом миллионов политических заключенных в советских лагерях. А в лагерях колымских много было такого, о чем в других местах: и не слышали. Недаром Александр Солженицын, знаток советских лагерей, названных им Архипелагом ГУЛАГ, писал:

«Колыма в Архипелаге — отдельный материк, она достойна своих отдельных повествований».

Первые допросы

Размышления Берзина о старой Колыме были прерваны только в середине января 1938 года. 17-го числа его вывели из камеры и доставили в кабинет помощника начальника 3-го отдела ГУГБ НКВД майора государственной безопасности Ильинского. В допросе принял участие сотрудник этого же отдела старший лейтенант государственной безопасности Шнейдерман. Мы приводим выдержку из протокола этого допроса, которая показывает, что обработка директора Дальстроя методами «физического воздействия» продолжалась.

«17 января 1938 год.

…Дополнительно к своим показаниям о шпионской деятельности должен признаться, что кроме английской разведки, с которой я был связан через Петерса, я также был связан с латвийской и германской разведками. Для шпионской работы в пользу этих разведок я был завербован Рудзутаком в 1925–1926 гг., когда я переходил из спецотдела на должность директора Вишхимза.

Дело обстояло так. Когда я уходил из спецотдела на Вишеру, Бокий связал меня с Рудзутаком в его служебном кабинете НКПС. В кабинете Рудзутака кроме меня и Бокия никого не было. Бокий меня познакомил с Рудзутаком, указал ему, что я назначен директором Вишхимза и что Рудзутак может на меня положиться. Из разговоров, которые вели Бокий и Рудзутак, я понял, что Рудзутак еще ранее был информирован Бокием о моей антисоветской работе.

Спустя непродолжительное время Рудзутак установил со мной дружеские отношения, и я запросто стал бывать у него дома и на даче. При встречах с Рудзутаком он обычно резко осуждал руководство ВКП(б) и советского правительства, ругал Сталина и порядки в стране.

…В 1931 году я получил задание от Рудзутака организовать террористическую группу для убийства членов Политбюро Молотова, Ворошилова, Кагановича… В течение месяца Озолин, Клепто и Мурам выслеживали Молотова, Ворошилова, Кагановича безрезультатно. Рудзутак возмущался их бездеятельность и просил меня снова прислать их на дачу к нему. В это время я получил от Ворошилова назначение выехать на Колыму директором Дальстроя и уже был лишен возможности организовать террор против Молотова, Ворошилова и Кагановича»⁶.

После этого допроса до следующего перерыв был — неделя. И Берзин стал снова вспоминать историю Колымы — уже советской.

Как это начиналось

После 1917 года Колыма далеко не сразу стала одним из самых страшных мест, где в лагерях работали заключенные.

Первые пятнадцать лет на Колыме заключенных не было.

После Октябрьской революции весь Северо-Восток России — Колыма и Чукотка, Камчатка и Охотское побережье развивались по-прежнему очень медленно. Лишь в 1923 году здесь закончилась Гражданская война, пылившаяся в кратковременные стычки малочисленных и разрозненных вооруженных групп врагов советской власти с такими же малочисленными отрядами защитников этой власти. По существу, каких-либо регулярных воинских подразделений на огромной территории в два миллиона квадратных километров в эти годы не действовало^[2], и поэтому крупных военных сражений здесь не происходило.

И после Гражданской войны этот край оставался белым пятном на карге Советского Союза. Комиссия Геологического комитета в 1924 году отмечала следующее: «Знакомство с геологией и горнопромышленными богатствами Северо-Востока Сибири совершенно ничтожно. Страна эта принадлежит к наименее изученным на всем земном шаре»⁸.

На Колыме еще в дореволюционные годы отечественные старатели начали искать золото. Слухи об этом распространялись по Дальнему Востоку довольно широко. В 1908–1913 годах несколько самодеятельных экспедиций на верхние притоки реки Колымы организовал торговый приказчик Юрий Розенфельд (в документах часто скрывавшийся под псевдонимом Георгий Нордштерн). В свои путешествия он брал профессиональных старателей, проводниками с ним ходили местные жители. Вот от этих людей и пошли легенды о якобы найденных в те годы месторождениях золота.

Распространению этих слухов способствовал и сам Розенфельд: в 1916–1918 годах он направил в Российский Геологический комитет и в Географическое общество несколько записок с предложением организовать профессиональную геологическую экспедицию на Колыму, которая бы подтвердила сделанные им находки. В 1925 году Розенфельд даже опубликовал статью, где не очень грамотно описывал будто бы открытые им «золотые гореловские жилы» и несколько систем россыпного золота⁹.

Сегодня можно сказать достоверно, что Розенфельд в те годы ничего не открыл, да и открыть не мог — по элементарному своему невежеству. Но сделанная им реклама привлекла в Колымский район несколько старательских артелей.

С 1924 года одна из таких артелей под руководством опытного золотоискателя — практика Ф. Р. Поликарпова провела разведку и добычу золота на притоке Колымы — речке Среднекан. Весной 1928 года начальник Охотско-Камчатского горного округа направил во Владивосток в Далькрайсовнархоз телеграмму:

«В верховьях Колымы вольноприискателями открыто месторождение тчк артелью восемь человек течение летних месяцев прошлого года намыто более двух пудов золота часть которого сдана АКО тчк по сведениям участников золотоносность не ограничивается Среднеканом а распространяется на все верховье Колымы»¹⁰.

В 1927 году, на основании публикации Розенфельда и других подобных сведений, Колымский район был включен Геологическим комитетом в число тридцати местностей, которые он запланировал обследовать. Однако денег на эти работы Геолком не имел. Их выделило только что организованное государственное акционерное общество «Союззолото», созданное для развертывания в стране золотодобычных работ. И летом 1928 года из Ленинграда поездом, а затем из Владивостока пароходом на Колыму отправилась геологоразведочная экспедиция под руководством Ю. А. Билибина.

Его заместитель по экспедиции геолог В. А. Цареградский потом, вспоминал:

«Мы высадились на побережье Охотского моря, недалеко от поселка Ола, в ночь с 3 на 4 июля 1928 года. Пустынный берег предстал перед нами. Ни топографических карт, ни каких-либо других материалов об этом районе у нас не было — их не существовало в природе»¹¹.

Именно участники этой экспедиции дали современное название той безымянной местности, на которой позже возник город Магадан. Произошло это благодаря тому, что экспедиция после высадки с парохода еще долго не могла организовать сухопутный маршрут в глубь тайги, к месту работ старателей — туда, где предполагалось вести геологоразведочные работы.

Экспедиция высадилась не в бухте Нагаева, так как там не было никакого жилья, пригодного для организации перевалочной базы. Пароход с геологами стал на якорь в соседнем заливе, куда впадала река Ола. На берегу были рассыпаны домики небольшого поселения с тем же названием, существовавшего с конца XVIII века. Здесь, в селе Ола, на первых порах и обосновалась экспедиция.

Для похода к приискам нужно было найти лошадей, запастись продуктами и кое-каким инструментом. Все это в маленьком поселке оказалось очень грудным. Чтобы не пропадало впустую время, В. А. Цареградский и геодезист Д. Н. Казанли, взяв с собой несколько рабочих и местного проводника, отправились берегом Ольского залива в сторону бухты Нагаева — это около двадцати километров.

Чтобы попасть на берег Нагаевской бухты, по пути им пришлось пройти побережьем еще одной маленькой бухточки, которая в 1912 году была нанесена на карту как бухта имени капитана К. Н. Гертнера. Здесь, вблизи устья небольшой речки, стояло несколько эвенских юрт. На берегу хаотично громоздились кучи нанесенных морем обломков деревьев и веток. Проводник — эвен объяснил геологам, что это место по-эвенски называется «монголам». Цареградский нанес на свою карту изгибы маленькой речушки и ее местное название: Магаданка.

Пройдя по берегу этой речки вверх по течению, они обнаружили, что вышли в долину, которая была отделена лишь небольшой пологой сопкой от огромной бухты Нагаева. (Это название было дано бухте в 1912 году в честь российского гидрографа А. И. Нагаева.)

Именно здесь, на сопке, спускавшейся одним склонам к Нагаевской бухте, а вторым — в долину реки Магаданки, в следующем 1929 году поставили первые домики работники Охотско-Эвенской (Нагаевской) культбазы. Здесь потом и вырос город Магадан.

Отряд Цареградского, проведя исследование побережья всех этих бухт и ничего не найдя, вскоре вернулся на базу, в село Олу. Спустя много лет Цареградский вспоминал:

«К месту работ, за 400 с лишним километров, мы смогли отправиться лишь через три месяца. По пути набрасывали схематическую карту местности. Она послужила основой для сложной транспортной схемы снабжения приисков вплоть до постройки Колымской трассы.

Первый отряд нашей экспедиции появился на Среднекане к середине сентября».

Геологи увидели, что они пришли в уже обжитой старателями приисковый район. В это время там работали три артели общей численностью около ста человек. Однако они вели добычу золота без оформления документов.

Через две недели после прибытия на Среднекан геологической экспедиции туда пришла с вьючными лошадьми группа сотрудников «Союззолота» из Охотска. Они имели на руках документы Охотско-Камчатского горного округа о регистрации приисковой территории в качестве горного отвода дли производства добычных работ государственными предприятиями.

В качестве таких предприятий были оформлены уже функционировавшие прииски «Борискин», «Юбилейный», «Холодный», а работавшие на них старатели были оформлены рабочими государственных предприятий.

Все прииски были объединены в Верхне-Колымскую приисковую контору «Союззолото», и с 9 октября 1928 г. старатели Среднекана начали сдавать добытое золото в кассу конторы¹². С этого дня идет отсчет государственной горнодобывающей промышленности Северо-Востока.

С весны 1929 года геологопоисковые работы на золото в районе верхней Колымы повели уже названная экспедиция Геологического комитета под руководством Билибина и небольшой геоморфологический отряд Академии наук СССР, возглавлявшийся С. В. Обручевым. Однако Билибин не имел оперативной связи со своим руководством. Об итогах экспедиции он смог доложить лишь зимой 1929–1930 года.

А Обручев регулярно информировал по телеграфу Якутскую комиссию Академии наук в Ленинграде (но административному делению того времени территория течения реки Колымы относилась к Якутии) и руководство «Союззолота» в Москве о ходе своих поисков.

11 сентября 1929 г. в Москве и Ленинграде читали телеграмму Обручева:

«Время работ текущего года мною пройден маршрут верховий Индигирки — верховьям Колымы кончая устьем Таскана тчк… Обнаружена золотоносность обильные признаки золота обнаружены в пределах хребта связи шестью его южными цепями в ряде пунктов Колымы ее притоков особенно Берелехе Дебине Таскане полный список послан почтой через Олу тчк… Можно утверждать золотоносности всего Средне-Черского нагорья между Индигиркой Колымским хребтом длиной 700 шириной 200 километров тчк Промышленное значение может быть установлено только детальными разведками тчк Наиболее благонадежным является район юго-восточного конца реки Колымы ее притоками между Берелехом Сеймчаном… Обручев»¹³.

К весне 1930 года «Союззолото» имело подробные отчеты Обручева и Билибина об исследованных ими районах Колымы. Оба они прогнозировали очень крупные запасы золота в недрах этого края: речь шла о цифрах, приближающихся к тысяче тонн. Надо, однако, подчеркнуть, что никакого реального подсчета запасов по территории в его современном понимании ни тот, ни другой геолог сделать не мог. Ведь абсолютное большинство конкретных месторождений им не было даже известно. А те немногие, на которых уже велись добычные работы приисками «Союззолота», не были даже заверены разведкой.

Строго говоря, оба геолога, побывав здесь, получили лишь самые общие геологические и металлогеническне представления об огромной территории Колымы в несколько сот тысяч квадратных километров. На основе этих представлений каждый из них высказал очень смелые предположения о возможном количестве благородного металла в недрах. Билибин эти предположения выразил гипотетическим расчетом. Но и его прогноз был, скорее, общенаучным, а не геологическим: геологию края предстояло еще изучать в течение многих лет.

После успешной работы Обручева и Билибина геологическое исследование Колымы вначале продолжалось тем же экспедиционным методом. А весной 1931 года на Среднекане была создана стационарная геологическая организация — Охотско-Колымская база Главного геологоразведочного управления, ставшего преемником Геологического комитета. Геологи этого подразделений уже летом 1931 года открыли промышленные золотоносные россыпи в новом районе — бассейне еще одного притока Колымы реки Оротукан.

На этой основе расширяла добычу золота приисковая контора: в 1931 году она была преобразована в Колымское главное приисковое управление, которое включало уже пять приисков. Организация труда была по-прежнему старательской.

Начавшееся промышленное освоение Колымы ставило под угрозу жизнедеятельность малочисленных аборигенных народностей Севера. Ведь они наели оленей, ловили рыбу и охотились издревле на тех землях, где геологи стали находить золото, олово и другие полезные ископаемые. Добыча этих металлов требовала переработки верхнего слоя земли на больших площадях горных полигонов, использования нерестовых рек и ручьев в качестве источников для промывки горной массы Все это уродовало естественную природную среду, создавало условия, неприемлемые для традиционного образа жизни эвенов, коряков, чукчей, ительменов. Для максимально возможного сохранения их среды обитания необходимо было создать территориально-административные единицы, которые бы защищали интересы этих народностей.

Такая работа началась в 1928–1929 годах с организации на Севере культбаз, которые должны были выступить опорными пунктами этих административных единиц. Одну из культбаз было намечено создать в бухте Нагаева, на северном побережье Охотского моря.

В августе 1928 года, как мы говорили, на побережье бухты из Олы пришел геологический отряд В. А. Цареградского. Это место очень понравилось геологу, хотя с профессиональной точки зрения их работа там оказалась безрезультатной. Впоследствии он так писал о своих первых впечатлениях:

«Бухта Нагаева! В то памятное лето 1928 года она показалась нам зеленым оазисом среди серых скал, выстроившихся у входа в нее. Спокойная гладь воды, отраженное в ней зеленовато-желтое вечернее небо в рамке буйной зелени деревьев и кустарников, покрывавших ее берега. Красоту бухты не могли нарушить и обломки разбитой штормом японской шхуны.

Еле заметная тропка тянется от берега. Полуразрушенный сарай и истлевшие камышовые циновки. И больше ничего не напоминает о том, что когда-то здесь побывал человек».

И когда через несколько дней к Цареградскому за советом обратился: заместитель председателя дальневосточного Комитета Севера Карл Янович Лукс, прибывший на Охотское побережье, чтобы выбрать место будущей культбазы, теолог сразу же указал ему на бухту Нагаева.

Два месяца Лукс обследовал побережье и пришел к тому же выводу, что и Цареградский. 13 октября президиум Ольского райисполкома^[3] по предложению Лукса принял постановление о постройке культбазы в бухте Нагаева. В декабре 1928 года Лукс докладывал об этом решении в Москве на пленуме Комитета Севера при ВЦИК.

«Эта бухта, — сказал он, — расположена почти в центральном пункте для всех эвенских районов Охотского побережья… в самом центре интересного Тауйского залива и прилегающих к нему тузрайонов. Это естественный центр для всего Охотского моря, и отсюда же, несомненно, пойдет вся работа по снабжению всего Верхне-Колымского золотопромышленного района.

В навигационном отношении бухта Нагаева (Волок) — лучший естественный порт всего Охотского моря (и почти единственный). Это место для культбазы».

Пленум Комитета Севера согласился с Луксом.

Весной 1929 года началась подготовка к организации культбазы. А 22 июня из Владивостока в бухту Нагаева вошел пароход «Генри Ривиер». Заведующий культбазой Иван Андреевич Яхонтов, прораб Андрей Андреевич Навдуш и 35 рабочих-строителей сошли на берег. Они выгрузили изготовленные во Владивостоке и разобранные по бревнам здания культбазы.

Через месяц был составлен первый в истории Магадана документ — акт о выборе места для культбазы:

«Бухта Нагаева, июля 24, 1929 г. Мы, нижеподписавшиеся зав. культбазой Яхонтов, председатель Ольского райисполкома Марин, председатель постройкома Матусяк, производитель работ техник Навдуш, десятник Флейта, на основании приглашения зав. Восточно-Эвенской культбазой прибыли в б/х Нагаева для точного определения расположения зданий культурной базы. При осмотре нашли: в северо-восточной части бухты на небольшом плоскогорье, между двумя ложбинками, покрытом хвойным лесом, кочкой и мхом, установлен щит из досок, являющийся девиационным створом^[4] (второго створа не оказалось). Ниже щита площадь, размером около гектара, вырублена…

Расположенное рядом плоскогорье, лежащее на восток от вышеописанного пункта, занимает более центральное положение, выше его и покрыто сплошной растительностью. При осмотре побережья более удобных пунктов не оказалось…

Располагать здания постановили в развернутом порядке, фасадом к бухте, под углом 78 градусов на юго-восток, согласно генеральному плану, прилагаемому к настоящему акту».¹⁴

К осени на склоне заросшей стлаником сопки были построены школа, больница, клуб, магазин и несколько складов. Открытие культбазы состоялось 7 ноября 1929 года. Оно положило начало поселку, взявшему свое название по имени бухты: поселок Нагаево.

В трех километрах от Нагаева, за перевалом, в зарослях лиственниц, извивалась небольшая речушка. Ее название приехавшие работники культбазы услышали от местных жителей-эвенов, поставивших в долине речки свои летние чумы. Эвены называли речку «Монгодан»^[5]. В этой речной долине вскоре начали строить разные производственные здания, а затем и жилье другие организации, прибывшие в 1929–30 годах в бухту Нагаева. Этот второй поселок получил название Магадан. Несколько лет он считался второстепенным — как бы окраиной главного поселка — Нагаево. Лишь в конце 30-х годов, когда они соединились, в обиход вошло их общее наименование — Магадан.

В декабре 1930 года по инициативе Комитета Севера ВЦИК принял постановление об организации на Дальнем Востоке трех национальных округов — Корякского, Чукотского и Охотского (Эвенского). Два первых существуют и поныне. А об Охотско-Эвенском округе сегодня практически никто не помнит. Дело в том, что у него очень короткая история. Короткая и трагичная.

Комитет Севера, заботившийся о малых аборигенных народностях, предложил создать Охотско-Эвенский округ для того, чтобы по возможности максимально сохранить естественную среду обитания эвенов, коряков, ительменов, живших на большом пространстве от реки Неры на западе до реки Гижиги на востоке, от Охотского моря до среднего течения реки Колымы. Административным центром округа стал только недавно родившийся поселок Нагаево.

Территория округа входила в Дальневосточный край. Поэтому Далькрайисполком^[6] как высший административный орган региона утвердил в округе оргкомитет, который должен был готовить выборы легитимных органов окружной власти.

За несколько месяцев окружной оргкомитет смог начать работу в двух направлениях. Первое — он пытался ускорить промышленное развитие края и тем самым создать благоприятные социально бытовые условия (приближенные к тем, что были у жителей европейской части России) для коренных народностей Севера.

Вторым направлением работы оргкомитета была помощь в организации традиционных отраслей хозяйственной жизни этих народностей.

Работая в нервом направлении, оргкомитет в июле 1931 года направил на Колымские прииски, не справлявшиеся с планом добычи золота, группу специалистов для помощи приисковым коллективам. Осенью оргкомитет обсудил вопрос о строительстве автомобильной дороги из Нагаево на прииски длиной в полтысячи километров. Вскоре из Владивостока была вызвана дорожная экспедиция, и проектировщики начали изыскания и топографическую съемку будущей Колымской трассы.

В рамках второго направления работы оргкомитет занимался расширением культбазы в Нагаево, снабжением кочевников продуктами питания, их медицинским обслуживанием.

Таким образом, всего за год новая властная структура на Колыме положительно себя зарекомендовала. Результаты ее деятельности становились все более заметны и в национальных стойбищах эвенов, и на золотодобывающих колымских приисках. Велась подготовка первого окружного съезда Советов, который должен был избрать конституционный орган — Совет депутатов Охотско-Эвенского национального округа.

Однако помимо законных органов власти с начала 30-х годов на Охотском побережье и на Колыме все громче начала заявлять о себе власть нелегитимная, но очень грозная — ОГПУ. Уполномоченные этой всемогущей карательной организации на приисках стали проводить незаконные обыски. В селе Ола (это в 30 километрах от Нагаево, на побережье Охотского моря) работники местного отделения ОГПУ неожиданно арестовали несколько активных участников советской власти на Северо-Востоке.

Жившая в 30-е годы в с. Ола Зоя Игнатьевна Сизова вспоминала:

«Первая волна арестов в Оле прокатилась в 1931 году. Папа работал учителем в школе, мама — фельдшером в больнице. Они были сосланы туда еще царским правительством в 1913 году. Прижились на Севере. Оба активно помогали молодой советской власти, не так давно установившейся в наших краях.

Мы жили в небольшом домике, который еще в середине 20-х годов папа построил вместе со своими учениками.

Я была подростком — 11 лет. Вся семья вечером собралась дома. Папа готовился к завтрашним урокам. Вдруг входит к нам уполномоченный ОГПУ Иголкин. И — к отцу:

— Собирайтесь. Вы арестованы.

А разговоры о том, что в соседних селах и на приисках начали брать людей без всяких оснований, мы уже слышали. И папа не испугался. Поднялся из-за стола. Обнял маму:

— Капа, ребята! Слушайте: я ни в чем не виноват.

И в чем же он, действительно, мог быть виноват? Учительствовал, просвещал местное население. В 1920 году жители села избрали его секретарем первого Ольского волостного ревкома. И вдруг — арест!

Потом мы узнали, что в эту ночь арестовали еще несколько человек из тех, кто устанавливал советскую власть в Оле: Беляева, первого председателя сельсовета Зиновьева и других.

В этот раз их не судили. Подержали недолго в Нагаево в отделе ОГПУ и отпустили. Но в Ольской школе папе преподавать уже не разрешили. Отправили подальше — в село Бараборку»¹⁵.

Вот так началось вмешательство карательных органов в нормальную жизнь этого северного края. А вскоре там произошли совершенно неожиданные события, которые в корне изменили всю пирамиду власти на Колыме.

Невеста становится женой

В мятежные годы Гражданской войны молодой Эдуард Берзин без колебаний встал на сторону большевиков. В это время у нет за плечами был диплом Берлинского художественного училища, участие на стороне России в Первой мировой войне и первый опыт помощи ВЧК — раскрытие заговора английской и французской разведок с целью уничтожить Ленина.

С частями Красной Армии Берзин пришел в родную Ригу, где его ждала невеста Эльза. Они мечтали пожениться, сыграть нормальную свадьбу, но военная обстановка ускорила их объединение, отменив белую фату невесты и шумное праздничное застолье.

Позже Эльза Яновна Берзина так вспоминала это событие и первые годы их совместной семейной жизни:

«В мая 1919 года Красная Армия была вынуждена оставить Ригу. Часть города была занята немцами. Когда Эдуард прибежал узнать, пойду ли я с ним или нет, иначе придется на неопределенное время расстаться, я, не раздумывая, машинально взяла со стола пакетик, в котором были пара чулок и носовые платки. Попрощалась с отцом и сестрой и ушла. С отцом я больше не виделась. Отец мой был по профессии столяр-краснодеревщик.

Уходя из Риги, Эдуард собрал человек двести-триста стрелков, пытался задержаться, но тут из одного чердака по нам пустили пулеметную очередь, и всем пришлось рассыпаться. Хорошо, что был перелет и никого не ранило.

Не было смысла оставаться, и мы пошли напрямик по полям по направлению отступления войск к дороге. Шли мы не одни, нас обстреливали, приходилось всяко, но благополучно выбрались на дорогу, которая была полна беженцами. Поздно вечером подошли к Ролажи, зашли в переполненную корчму.

Я очень устала и присела на краешек стола у дверей, обоим хотелось есть. Эдуард где-то достал горбушку черного хлеба, которую разделили, съели и запили водичкой. Это был наш первый семейный ужин.

В скором времени Эдуард нашел свой дивизион, и мы продвигались дальше, как того требовала обстановка. Вообще-то было запрещено женам сопровождать мужей. Я об этом не знала, но потом Эдуард сказал, что было собрание и мне разрешили остаться. Я никем в части не работала, но по мере надобности стрелкам помогала, чем могла, и ко мне хорошо относились.

Был май, теплый, цвели сады. Когда случалось, эшелон останавливался на некоторое время и недалеко была речка, тогда я брала белье — стирала, мылась, а белье сохло. Мы с Эдуардом вышли из Риги в чем были одеты. Когда у меня совсем развалились туфли, меня выручил один стрелок — сшил крепкие туфельки, и я долго в них проходила. Купить чего-либо было невозможно.

…В августе 1920 года приехали в Харьков. Там Эдуард сдал свои дела по хозчасти, и через месяц уехали в Москву. Это было в сентябре 1920 года. Случилось, что приехали в день моего рождения. Эдуард мне говорит:

— Вот тебе в подарок Москва.

Москву увидела я впервые, и она представилась моим глазам совсем не белокаменной, как я ее себе представляла. День был серый, моросил теплый дождик, окна многих домов и магазинов забиты досками, а на стенах следы пуль.

Первое время остановились у знакомого Эдуарда товарища Данишевского, председателя Ревтребунала РСФСР, жившего в особняке на Остоженке. Он был человек хороший, но жена оказалась у него неудачная.

…Через две недели как-то Эдуард встретил управделами Коминтерна товарища Бейка, который предложил пока взяться ему за оформление дома Коминтерна на улице Горького. Эдуард согласился.

Скоро и подошло время мне лечь в больницу. Родила я дочь 20 октября 1920 года. Нам было очень удобно первое время в доме Коминтерна иметь приют. Я была счастлива, что у нас хорошая комната с закрытым балконом, тепло, могла там пеленки сушить, и могли питаться в столовой Коминтерна.

Через три месяца по окончании работ в Коминтерне мы перешли на отдельную квартиру около Девичьего поля. Я по своей наивности мечтала: вот война кончится — и Эдуард займется своей живописью, будет учиться, и все будет по-нашему. Но все получилось совсем наоборот.

Первые годы Эдуард работал в системе ВЧК, потом его назначили на хозяйственную работу»¹⁶.

Справа налево: Э. П. Берзин и Л. М. Эпштейн на пароходе «Сахалин» во льдах Охотского моря. 26 января 1932 г.

Прибрежная полоса бухты Нагаева. 1931 г.

Первые помещения Дальстроя размещались в палатках. 1932 г.

Так прокладывалась первая улица поселка Нагаево — Октябрьская.

Первый пассажирский «автобус» Нагаево — Магадан.

Э. П. Берзин на строительстве Колымской трассы. 1934 г.

Почтовая открытка, изданная Дальстроем. 1935 г.

Заключенные работают на прииске. 1936 г.

Дом на улице Берзина, где жила семья Берзиных

Конный взвод охраны лагерей Дальстроя

Цинга и тяжелый труд косили заключенных тысячами

Э. П. Берзин (справа) с руководителями Дальневосточного края. Магадан. Август 1936 г.

Глава 1 Как родился Дальстрой

Новый хозяин

В конце 1931 года в структуре золотодобывающей промышленности страны произошли кардинальные изменения.

12 ноября рабочий орган Совета Народных Комиссаров СССР — Совет Труда и Обороны (сокращенно: СТО) принял решение об организации Главного управления по цветным металлам, золоту, и платине, которое стадо подчиняться ВСНХ^[7]. Туда вошли все ранее существовавшие золотодобывающие тресты, в том числе и самый крупный из них — «Цветметзолото»

Колымские прииски, как мы видели, еще осенью 1928 года вошли в систему этого треста^[8]. И стали ежегодно наращивать добычу золота. В 1928 году они сдали в государственную кассу 11,7 килограмма благородного металла, в 1929 году — 87,9, в 1930 году — 267,4 килограмма, в 1931-м — 272,5 килограмма. Поэтому при данной реорганизации они, казалось бы, должны были автоматически быть включены в единую всесоюзную структуру Главного Управления по цветным металлам, золоту и платине.

Однако уже на следующий день, 13 ноября 1931 года, тот же СТО принял еще один документ, который судьбу колымских золотодобывающих приисков решил совершенно неожиданным способом. Совет Труда и Обороны СССР постановлением № 516 образовал, как сказано в тексте этого документа, «в районе Верхней Колымы», государственный трест по дорожному и промышленному строительству под названием «Дальстрой».

К постановлению № 516 не приложено никаких справочных материалов, которые бы лежали в основе этого странного документа.

Однако специальные исследования позволили нам сделать вывод, что основанием для принятия такого постановления были отчеты геологических экспедиций С. Обручева и Ю. Билибина, сулившие горы золота на Колыме. Именно эти отчеты были переданы первому руководителю Дальстроя и обнаружены нами с его пометками в архиве.

Был еще один дополнительныйтолчок, побуждавший руководство страны создать на Колыме мощную самостоятельную хозяйственную организацию для добычи обещанного геологами золота. Осенью 1931 года Далькрайисполком обратился в Правительство СССР с официальным письмом, где предлагал создать специальную хозяйственную организацию для промышленного освоения Колымы. В письме говорилось:

«…Дайте дорогу, дайте машины, и Колыма даст золота больше, чем Аляска и Бодайбо, вместе взятые».

Для постановки Далькрайисполкомом вопроса о создании самостоятельной хозяйственной организации на Колыме вместо Колымского приискового управления имелись серьезные основания. Существовавшее приисковое управление являлось одним из нескольких подразделений треста «Цветметзолото». Понятно, что возможности этого управления были невелики: вышестоящий трест не выделял на развитие производства крупных средств, по тому что сам получал их в ограниченном количестве. А для того, чтобы сделать резкий скачок в добыче золота на Колыме, необходимо было решить проблемы, непосильные для рядового приискового управления.

Это были, прежде всего, проблемы строительства небывало протяженной — более полутысячи километров — дороги из Нагаево на прииски. Такую трассу предстояло проложить по сопкам, лесам и тундре, где и пешеходных-то троп не существовало.

Это были вопросы организации по такой дороге регулярных автомобильных перевозок — для снабжения приискового района.

Необходимо было также решить проблемы ускоренного жилищного и промышленного строительства в незнакомых условиях вечно-мерзлого грунта.

Наконец, это были проблемы поиска и получения подходящей для Севера техники, завоза и размещения большого количества рабочих и специалистов, создания крупных трудовых коллективов.

Решить подобные труднейшие вопросы в короткий срок могла только самостоятельная хозяйственная организация, наделенная большими правами. И такая организация была создана названным постановлением СТО. Однако оказалось, что этот, вроде бы обычный хозяйственный трест почему-то крайне засекречен.

До недавнего времени текст постановления № 516 был снабжен грифом «Строго секретно». Долгое время никто из журналистов и писателей не видел доку мент, однако ими опубликовано большое количество статей, касающихся этого важного момента истории Северо-Востока. Часто авторы таких материалов очень смело рисовали картины того заседания Совета Труда и Обороны, на котором было принято данное постановление.

Опубликованы даже статьи, где авторы всерьез сообщают, что и с каким выражением, подписывая постановление, будто бы сказал Сталин. А также что и каким тоном отвечал ему тут же назначенный директор Дальстроя.

Двадцать лет тому назад в тесной комнатке одного из московских архивов, носившего тогда название Центральный Государственный архив Октябрьской революции^[9] была открыта папка с официальным заголовком «Оригиналы протоколов и постановлений Совета Труда и Обороны СНК СССР. 1931 год».

Руководящий совнаркомовский орган принял в тот раз не одно, а четыре постановления о Колыме, каждое — под своим номером. Здесь немаловажно отметить, что постановления принимались не одновременно, а с небольшими паузами: 13 ноября, 14 и 16 ноября.

Первый документ — № 516 от 13 ноября. Только его-то название и было известно раньше: «Об организации государственного треста по дорожному и промышленному строительству в районе Верхней Колымы «Дальстрой».

Постановление большое: 13 пунктов. Текст занимает две с лишним страницы. Но вот парадокс: ни в одной строке там не говорится о главном — Дальстрой создается для добычи золота. Не говорится и о том, что в качестве рабочих должны использоваться заключенные, содержащиеся в так называемых исправительно-трудовых лагерях.

Документ начинался словами:

«В целях производства дорожного и промышленного строительства в районе Верхней Колымы Совет Труда и Обороны постановляет:

Организовать в непосредственном ведении Совета Труда и Обороны Государственный трест, именуемый сокращенно Дальстрой»¹⁷.

Что главное в приведенной выше короткой преамбуле и в первом пункте этого постановления?

Судя по тексту, цели, ради которых создавался новый греет, — вовсе не добыча золота, а дорожное (прежде всего!) и промышленное строительство.

Поэтому и в название треста вынесено лишь это главное для него слово: «строй». Первая же его половина — «Даль» говорит о том, что строительство будет вестись в дальних районах, а еще точнее — на Дальнем Востоке.

Казалось бы, все предельно просто: создается обычная строительная организация для работы в отдаленном районе России. Но, прочитав первый пункт постановления, сразу спотыкаешься на необычном — чрезвычайном подчинении этого треста. Все обычные тресты находились в подчинении обычных хозяйственных ведомств — в те времена таковыми были в СССР отраслевые наркоматы. Промышленное строительство входило в структуру одного из них — Наркомата тяжелой промышленности. Однако, как мы видим из текста постановления, данный наркомат к тресту «Дальстрой» никакого отношения не имел.

Логично задать вопрос: какой же другой наркомат будет руководить Дальстроем? Почему-то такой вопрос у исследователей даже не вставал.

К сожалению, авторы предыдущих публикаций о Дальстрое, принимая за чистую монету положение о том, что трест находится «в непосредственном ведении» СТО, не дали себе груда разобраться, что же в действительности означала эта странная запись.

Попытаемся это сделать — здесь. Прежде всего, следует попять, что Совет Труда и Обороны не был органом оперативного управления народным хозяйством: этим занимались, как мы уже говорили, ВСНХ и соответствующие отраслевые наркоматы. В советских энциклопедиях и справочниках о функциях СТО можно найти всего несколько слов, фактически ничего о нем не говорящих.

Чтобы разобраться, как Совет Труда и Обороны мог руководить строительным трестом, пришлось прочитать протоколы СТО почти за десять лет. Оказалось, что под этим названием действовал суженный состав Совнаркома, куда были включены заместители председателя СНК и руководители нескольких самых важных Наркоматов, в том числе, конечно, военного и карательного. Руководство партии было представлено Сталиным. Однако Генеральный секретарь посещал заседания СТО очень редко, это видно полистан с подписями присутствовавших: его подпись можно встретить за все годы лишь несколько раз.

Руководил СТО председатель Совнаркома.

И вот, лишь прочитав протоколы заседаний Совета Труда и Обороны, стало ясно, что государственный орган с таким громким названием выполнял в те годы, в основном, распределительные функции. В условиях перманентного дефицита он непрерывно делил по ведомствам, стройкам, предприятиям и организациям материально-технические ресурсы, а порой также и продовольствие.

И вот такой, чисто распределительный орган должен был, судя по его постановлению № 516 от 13 ноября 1931 года, оперативно руководить работой нового строительного треста.

Скажем со всей ответственностью: Совет Труда и Обороны был просто не способен выполнять эту задачу: он не имел ни механизма подобных действий, ни соответствующего штатного аппарата.

Таким образом, в реальности это и не предполагалось.

Пункт о подчинении Дальстроя непосредственно СТО, мягко говоря, был лишь политическим прикрытием правды, которую посчитали недопустимым вписывать в государственные документы: эта правда была секретной.

Надо сказать откровенно: за постановлением СТО стояли такие секреты, которые показывать в то время было опасно.

Исследователям и раньше было известно, что за два дня до заседания СТО постановление на тему Колымы принял Центральный Комитет ВКП(б).

Это постановление глухо упоминается в более поздних документах треста «Дальстрой», хранящихся в Магаданском государственном архиве. Однако нигде и никогда не раскрывается его содержание. И даже название — не известно. Поэтому все исследователи, которые писали о постановлении ЦК ВКП(б), как бы подразумевали, что содержание этого документа совпадает с постановлением СТО. Ведь была дурная традиция нашей власти: вначале партийный орган что-то решал, а потом орган советской власти, выполняя указания партии, повторял партийное решение.

Несколько раз попытки разыскать названный документ предпринимали автор данной работы. Уже в конце 1980-х годов, когда архивохранилища приоткрылись для ученых, в Центральном партийном архиве КПСС, в Москве, удалось получить доступ к картотеке постановлений ЦК партии 30-х годов. Главным ориентиром была дата: 11 ноября 1931 года. Во всех опубликованных работах говорилось, что именно в этот день ЦК ВКП (б) принял документ, который так хотелось увидеть.

Автор внимательно просмотрел повестки не только этого дня, но всех других заседаний 1931 года. Оказалось, что ни 11 ноября, ни раньше, ни позже, судя по официальным протоколам и Политбюро и Секретариата, никаких подобных постановлений не принималось.

Я уже начал склоняться к мнению, что такого документа не существует вообще. Ну, может быть, состоялся в ЦК какой-нибудь рабочий разговор в одном из отделов. Может быть, даже у Сталина такой разговор был. Но именно разговор, а не официальное обсуждение заранее подготовленного вопроса, когда Политбюро принимает документ (постановление), в ту пору имевший силу закона.

И вот недавно постановление, которое долго разыскивали, нашлось. Нет, не в партийном архиве. А в уголовном деле, по которому позже работников Дальстроя объявили «врагами народа». Для следователей было важно выяснить какие-то детали деятельности этих работников, и они приказали снять копию с документа Политбюро. Такая копия, заверенная необходимыми подписями и печатями, подшита в следственном деле 1937–1941 годов, заведенном на колымских «врагов народа».

Значит, документ существует. Но он не включен в общий протокол заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 11 ноября 1931 года, а помещен в одну из так называемых «особых папок», которые хранились отдельно, в сейфах Генерального секретаря партии.

Постановление названо лаконично «О Колыме». Оформлено оно протоколом Политбюро № 75, принят о опросом 11 ноября 1931 года. Текст документа занимает пять полных страниц, подписан: «Секретарь ЦК И. Сталин».

Постановление ЦК партии регламентировало всю деятельность треста гораздо болте подробно, чем это было сделано через два дня в документе СТО на эту тему. Оно имеет несколько разделов:

О переброске людей…

Дорожное строительство…

Пристани в Нагаево…

По производственным разведкам.

И так далее.

Мы не будем здесь анализировать, весь этот большой и очень необычный документ. Такой сюжет занял бы слишком много места.

Выделим главное — что не было известно до сих пор да и еще сейчас осознается с трудом. Первая фраза постановления открывает тайну, которую так долго прятали от нас и без которой трудно понять последующий документ СТО.

Постановление начинается следующими словами: «Для форсирования разработки золотодобычи в верховьях реки Колымы образовать специальный трест с непосредственным подчинением ЦК ВКП(б)»¹⁸. Итак, трест — «специальный», и подчинялся он не Совету Труда и Обороны, а, обращаем внимание, — непосредственно ЦК ВКП(б). Такого не было в советской истории. Центральный Комитет партии давно являлся собственником административных зданий, где располагались его служебные помещения. Потом у ЦК появились собственные жилые здания, дачи, дома отдыха, поликлиники, санатории. Но чтобы ЦК имел еще и свой собственный трест для добычи золота — кажется, об этом никто не знал.

А чтобы прикрыть действительное положение треста, Совету Труда и Обороны поручили принять фальшивое постановление, что и было сделано 13 ноября. Кстати, в постановлении ЦК ВКП(б) по поводу отношений СТО и треста есть лишь одна фраза:

«Предложить Берзину в 3-дневный срок представить на утверждение СТО устав организованного треста». Берзиным это сделано добросовестно.

Директора треста назначил также, естественно, ЦК (в том же постановлении):

«Для непосредственного руководства всей работой треста назначить директором треста Берзина с пребыванием его на месте». А Совет Труда и Обороны затем лишь изобразил, что и он тоже кого-то может назначать.

И, наконец, еще один принципиально важный вопрос нам надо здесь выяснить: характер взаимоотношений треста с ОГПУ, а затем — с НКВД. О том, что такие отношения были широко развиты, говорят многие документы, которые мы будем встречать по ходу нашего исследования.

Оказывается, в постановлении Политбюро есть ответ и на этот вопрос. Вторая фраза постановления (после первой, где зафиксировано «непосредственное подчинение» треста ЦК партии) четко разъясняет:

«Наблюдение и контроль за деятельностью треста возложить на Ягоду». Следует обратить внимание: в 1931 году Ягода занимал должность заместителя председателя ОГПУ. В этом карательном органе был живой и действующий председатель — Менжинский. Но Политбюро не подчинило Колымский трест ОГПУ (потому что уже подчинило — себе), а лишь поручило «наблюдение и контроль». Причем, конкретному работнику этого карательного ведомства. То есть, никто, кроме Ягоды, из сотрудников ОГПУ, даже самого высшего ранга, в действия Берзина не имел права вмешиваться.

Так Политбюро соединило в прочную связку двух чекистов — Ягоду и Берзина. И поручило им управлять трестом, который принадлежал партии большевиков.

Только после того как было обнаружено постановление Политбюро ЦК ВКП(б) «О Колыме», стало ясно, почему на протяжении всей своей деятельности Берзин в приказах и выступлениях много раз ссылался на Ягоду и ОГПУ (позже — НКВД), но ни разу не сослался на СТО, которому, будто бы, подчинялся.

Назначенный директором золотодобывающего треста Берзин не имел ни соответствующего образования, ни опыта работы. Он имел диплом художника и опыт кадрового сотрудника ОГПУ. Насколько не важны были его знания строительного дела или организации добычи золота, — настолько важен был опыт практической чекистской, карательной работы.

В качестве основной рабочей силы Дальстрой должен был использовать заключенных, содержащихся в так называемых исправительно-трудовых лагерях. Лагеря же никогда не подчинялись Совету Труда и Обороны, несмотря на его громкое название. Это была епархия ОГПУ. Поэтому Политбюро записало в своем постановлении:

«1. Обязать ОГПУ создать специальный аппарат [то есть администрацию лагеря — К.Н.] для обслуживания Колымского треста и направить в Колыму дивизион войск ГПУ в 150 штыков».

Ложь, которая содержалась в первом пункте постановления СТО № 516, определила, фактически, еще одну особенность деятельности Дальстроя на много лет вперед — его исключительную секретность, закрытость от всего внешнего мира, находящегося за его границами. Какими способами эта чрезвычайная секретность достигалась, мы увидим в дальнейшем.

Но вернемся к тексту постановления Совета Труда и Обороны.

Его второй пункт гласил:

«2. На Дальстрой возлагается:

а) разработка недр с добычей и обработкой всех полезных ископаемых;

б) колонизация района разработок и организация всевозможных предприятий и работ в интересах успешного выполнения первой задачи».

Что здесь интересного? На первый взгляд ничего. Потому что и этот пункт не раскрывал, а наоборот, скрывал то полезное ископаемое, которое должны были добывать из недр рабочие Дальстроя. Судя по постановлению, добывать нужно все, что попадется на пути.

О том, что скрывается за вторым пунктом постановления, директор треста понимал очень хорошо. В отчете в ЦК партии по итогам первого года работы Дальстроя он написал правду (поэтому отчет снабжен грифом «строго секретно» и был недоступен для исследователей до 1980-х годов):

«Непосредственной задачей организованного постановлением СТО №516 от 13.XI.1931 г. треста Дальстрой является освоение рудных богатств (золото) вновь открытого золотопромышленного района в верховье Колымы».¹⁹

Если проанализировать остальные пункты постановления № 516, видно, что часть из них регламентировала такие необходимые организационные моменты, как сумма уставного капитала, название должности (директор) руководителя треста и тому подобные.

В то же время некоторые из пунктов косвенно подтверждали особый, чрезвычайный характер деятельности Дальстроя и его необычную фактическую (а не записанную в постановлении) подчиненность. Так, например, девятый пункт постановления подчеркивал, что «снабжение треста производится вне всякой очереди». А пункт одиннадцатый категорически предписывал: «Никакие учреждения и лица без особого разрешения СТО СССР не имеют права вмешиваться в административно-хозяйственную и оперативную деятельность треста».

Согласимся: такие категоричные формулировки явно выделяют Дальстрой из ряда «просто трестов» и делают его особым — чрезвычайным. О характере этой чрезвычайности говорит и развернутая в одиннадцатом пункте характеристика деятельности треста: наряду с «хозяйственной» там предполагалась и «оперативная» работа. Значение последнего термина в наше время стало понятно даже самому неискушенному читателю: именно оперативная работа всегда составляла одно из важнейших направлений деятельности органов ВЧК — ОГПУ — НКВД — КГБ. Как мы увидели в постановлении Политбюро, именно Ягоде в ОГПУ было дано право контролировать деятельность Дальстроя.

Подписано постановление № 516 было В. Молотовым, который являлся одновременно председателем Совнаркома и СТО как рабочего совнаркомовского органа.

Обратим внимание на один существенный момент в картине, созданной некоторыми публикациями магаданских авторов о Дальстрое.

Сообщая о постановлении СТО от 13 ноября 1931 года, его всегда связывают с впечатляющей фигурой человека, который был, будто бы, одним из пунктов этого постановления назначен директором нового треста. Этот человек — Эдуард Берзин.

Но вот неожиданность: в тексте постановления от 13 ноября никаких фамилий не названо. Лишь 14 ноября 1931 года, на следующий день после принятия главного — № 516 постановления о Дальстрое, Совет Труда и Обороны рассмотрел еще два вопроса, касавшихся только что созданного треста. Первое постановление за номером 517 — о выделении новому тресту грузовых автомашин и тракторов. Оно дублировало цековский документ от 11 ноября, — ведь Политбюро своих тракторов не и мело и поэтому поручило СТО выполнить этот пункт своего постановления. И только после хозяйственных дел было принято постановление №518:

«Назначить тов. Берзина Эдуарда Петровича директором треста Дальстрой»²⁰. Понятно, что этот документ был принят лишь для того, чтобы скрыть истинную подчиненность Берзина ЦК партии.

А еще через день, 16 ноября, СТО принял последнее, четвертое постановление из организационного пакета документов по созданию необычного хозяйственно-политического и карательно-исправительного треста. Это постановление называлось «О представительстве треста Дальстрой». Текст его был предельно лаконичен: «Разрешить тресту организовать представительство в Москве».

Социализм и лагерь

В царской России лагерей для преступников не существовало. Людей, наказанных за уголовные преступления, содержали в тюрьмах. Для политических противников существовала еще, как мы знаем, ссылка в отдаленные местности.

После окончания Первой мировой войны и Октябрьской революции Россия столкнулась с неожиданной проблемой: на ее территории скопилось более двух миллионов иностранных военнопленных, в основном немцев. Поэтому в Наркомате по военным делам была создана Центральная коллегия по делам пленных и беженцев, а для содержания военнопленных организованы концентрационные лагеря. Там пленных в минимальных бытовых условиях «концентрировали»: содержали и кормили, чтобы затем возвращать в соответствующую страну, гражданами которой они являлись.

К 1919 году основная масса этих военнопленных была отправлена по своим странам. Но шла Гражданская воина, и появлялось все больше пленных — уже не иностранцев, а своих соотечественников из частей белой армии и других противников коммунистического режима. Оказалось, что их тоже удобно содержать в концлагерях, где раньше находились пленные, взятые на фронтах мировой войны.

Однако пленные белогвардейцы, в соответствии с идеологией большевизма, были уже не военными противниками, а классовыми врагами. Поэтому в августе 1919 года содержание этих лагерей было передано из Наркомвоена ведомству более заинтересованному в судьбе «политических противников» советского государства — Народному Комиссариату Внутренних дел РСФСР. В связи с этим в Наркомвоене была ликвидирована Центральная коллегия по делам пленных и беженцев, а в НКВД в феврале 1920 года образовано Центральное управление по эвакуации населения²¹.

В концентрационных лагерях НКВД содержались те пленные участники белого движения и беженцы, судьба которых еще не была определена. Однако в 1918–1919 годах многие военнопленные из состава белых армий уже были осуждены к различным срокам заключения. Этих людей первое время переводили в тюрьмы. Но к 1919 году их накопилось значительное количество, содержание их в тюрьмах требовало больших расходов из нищего бюджета Советской России. В руководящей верхушке советского государства с тала прорабатываться идея перевода заключенных в такие режимные заведения, где бы изоляция этих людей от общества сочеталась с их физическим трудом в наиболее тяжелых и необходимых растущему хозяйству производствах. В этих случаях заключенные могли бы не только зарабатывать средства на свое содержание, но и приносить государству значительную прибыль.

Весной 1919 года ВЦИК принял два постановления, которые впервые в советской стране официально вводили принудительный труд в карательную систему строящегося социализма. Постановления назывались «Об организации лагерей принудительных работ» и «О лагерях принудительных работ»²².

Кто же был инициатором принятия этих документов, надолго определивших развитие пенитенциарной системы СССР?

Длительное время исследователи архипелага ГУЛАГ, отвечая на этот вопрос, пользовались различными легендами, родившимися, в основном, в самих лагерях. Наиболее распространенная версия повествовала о том, что бывший одесский миллионер Нафталин Френкель, попавший в тюрьму за финансовые аферы, якобы написал Сталину письмо, где предложил использовать заключенных в качестве рабочей силы на стройках в наиболее суровых, неосвоенных местностях.

Сталин, будто бы, принял это предложение, а Френкеля освободил из тюрьмы и сделал большим начальником в ОГПУ.

На самом деле, как установили российские ученые, инициатором постановки вопроса о применении принудительного труда в качестве меры наказания был председатель ВЧК Ф. Э. Дзержинский. В начале 1919 года он написал об этом директивную записку своему заместителю Иосифу Станиславовичу Уншлихту, поручив ему от имени ВЧК внести этот вопрос в ЦК партии.

Дзержинский внес предложение даже смертную казнь заменять ужесточенным и длительным содержанием осужденных в лагерях и колониях²³, где преступники обязаны собственным трудом окупать расходы на свое содержание, В качестве мест, где можно организовать подобные лагеря, председатель ВЧК назвал Печору, Обдорск и другие местности с суровым климатом.

Одним из первых подобных лагерей стал СЛОН — Соловецкий лагерь особого назначения, организованный на севере европейский части России — на островах в Белом море. Подобные лагеря подчинялись не НКВД, а Всероссийской чрезвычайной комиссии, так как в них содержались только «классовые враги», то есть лица, осужденные за так называемые «контрреволюционные преступления». В Соловецком лагере, например, содержался взятый со студенческой скамьи Д. С. Лихачев, известный литературовед, затем — академик, в годы перестройки ставший знаменитым общественным деятелем. Когда в феврале 1922 года ВЦИК принял постановление об упразднении ВЧК и создании на ее основе Государственного Политического управления (ГПУ) при НКВД РСФСР, лагеря особого назначения перешли в подчинение этого органа. В декабре 1922 года ГПУ было переведено в прямое подчинение союзному правительству и стало именоваться ОГПУ: Объединенное Главное Политическое управление.

Однако до конца 20-х годов лагеря особого назначения ОГПУ, как и лагеря принудительных работ НКВД не получили широкого развития из-за охватившей страну безработицы. На предприятиях, развернулась жестокая конкуренция за каждое освобождавшееся рабочее место. В этих условиях практически невозможно было найти значительный объем работ или какое-либо производство для заключенных: на эти работы было слишком много претендентов среди граждан России, не находившихся в заключении.

Основная масса осужденных в 20-е годы по-прежнему содержалась в тюрьмах. Для заключенных лагерей особого назначения часто не находилось фронта работ на объектах народного хозяйства. Например, объем подрядных работ заключенных Соловецкого лагеря (они в основном занимались лесозаготовками) в 1928 году был настолько мал, что для содержания заключенных пришлось выделить из бюджета страны 1,6 миллиона рублей.

В конце 20-х годов в Советской России безработица быстро пошла на спад. Начавшаяся в стране первая пятилетка проявилась, прежде веет, в организации большого количества промышленных и строительных предприятий. Появилось большое количество рабочих мест, которые замяли бывшие безработные.

Мало того, потребности страны в кадрах строителей оказались значительно больше, чем количество свободного населения. Особенно трудно было вербовать рабочих на отдаленные новостройки европейского Севера, Сибири и Дальнего Востока: здесь были плохие жилищно-бытовые условия, трудности снабжения всем необходимым для жизни людей, суровый климат.

В апреле 1929 года заинтересованные ведомства договорились между собой о более широком использовании принудительного труда в народном хозяйстве страны. Нарком внутренних дел РСФСР Толмачев, нарком юстиции Янсон и заместитель председателя ОГПУ Ягода составили согласованные предложения о необходимости реорганизации «системы мер социальной защиты». В виде докладной записки документ был направлен в Совет Народных Комиссаров СССР. В нем отмечалось, что существующая система изоляции лиц, «совершивших социально опасные деяния, оказалась весьма дорогостоящей государству, повела к переполнению тюремного населения сверх всякой нормы и сделала приговор суда совершенно нереальным».

Для разрешения назревших проблем названные руководители кара тельных органов предлагали перейти «от системы ныне существующих мест заключения к системе концлагерей, организованных по типу лагерей ОГПУ»²⁴. В эти лагеря рекомендовалось направлять осужденных, получивших сроки заключения от трех лет и выше, «для колонизации наших северных окраин и разработки имеющихся там природных богатств».

Для пробы предлагалось организовать вначале один концлагерь на 10 тысяч человек в районе Олонца — Ухты на европейском Севере. (Смета на строительство этого лагеря была приложена к записке в Совнарком.) Впоследствии, в случае успешной деятельности этого лагеря, предлагалось организовать еще несколько лагерей общей «емкостью» 50 тысяч человек.

Руководители карательных ведомств утверждали, что реализация их предложений позволила бы упразднить абсолютное большинство тюрем, за исключением следственных и пересыльных. А главное: с помощью принудительного труда заключенных можно было осуществить крупные программы социалистического строительства новых предприятий в отдаленных, труднодоступных районах СССР. Кроме того, государство перестало бы нести большие расходы на содержание заключенных.

13 мая 1929 года записка, адресованная Совнаркому, была рассмотрена на заседании Политбюро ЦК ВКП(б). Оно поддержало предложение о переходе на «систему массового использования за плату труда уголовных арестантов, имеющих приговоры не менее 3-х лет, в районе Ухты, Индиго и т. д. «Политбюро поручило комиссии в составе Янсона, Толмачева и Ягоды, а также прокурора РСФСР Крыленко и наркома Труда СССР Угланова «подробно рассмотреть вопрос и определить конкретные условия использования арестантского труда»²⁵.

27 июня 1929 года Политбюро ЦК ВКП (б), на основании материалов, представленных комиссией Янсона, приняло постановление «Об использовании труда уголовно-заключенных». Этим документом концлагеря и лагеря особого назначения ОГПУ были преобразованы в исправительно-трудовые лагеря. В них направлялись осужденные, получившие срок три года и более. Политбюро обязывало ОГПУ организовать новые лагеря в отдаленных районах с целью их колонизации и разработки «природных богатств путем применения труда лишенных свободы».

Если мы сравним этот пункт постановления Политбюро с соответствующим пунктом более позднего постановления СТО № 516 об организации Дальстроя, то увидим, что текст документов в этом месте совпадает почти дословно: оба говорят, во-первых, об освоении отдаленных районов с целью их колонизации, а во-вторых, — о разработке в этих районах природных богатств. Нельзя, однако, не заметить и принципиального их различия. Постановление Политбюро (по степени секретности оно было еще более закрытым, чем документы Совета Труда и Обороны) раскрывает главное — с помощью какой рабочей силы и в какой форме должно происходить освоение отдаленных районов: с помощью заключенных в исправительно-трудовых лагерях. Таким образом, в постановлении №516 для посвященных все недоговоренности (о лагерях и заключенных) становились понятными.

Директор Дальстроя Э. Берзин был кадровым работником ОГПУ и, конечно же, хорошо представлял себе содержание директивных партийных документов, касавшихся деятельности этого карательного органа. Для него в этой работе загадок не было.

В постановлении Политбюро раскрывалось и еще одно важное понятие, совершенно повое для пенитенциарной системы социалистической страны: некоторые заключенные из лагеря могли быть переведены на положение колониста. Для такого перевода заключенный должен вначале «хорошим поведением» заслужить досрочное освобождение. Но такое освобождение вовсе не означало полной свободы: колониста выпускали из-за колючей проволоки, но обязывали оставаться в этой же местности. Его переводили в поселок, где жили такие же, как он, бывшие заключенные, но уже без конвоя и лагерного режима. Колонисту разрешалось вызвать свою семью (или завести ее, если не было раньше).

Однако он не мог уехать из поселка, где его поселили, и он должен был работать на том производстве, где ему указали. Чаще всего ОГПУ определяло колонистов работать в сельскохозяйственном производстве или на рыбных промыслах.

Постановление Политбюро 1929 года выделяло в качестве самостоятельной категории тех лиц, которые были осуждены на срок от одного до трех лет: как правило, это были мелкие уголовники или люди, осужденные по «бытовым» статьям. Такие лица не подлежали заключению в лагеря ОГПУ. После суда они передавались в НКВД союзных республик для направления в колонии²⁶. Последние представляли собой изолированные поселки, сходные по режиму с поселениями колонистов ОГПУ. Такие колонии наркоматы внутренних дел должны были организовать при сельскохозяйственных или промышленных предприятиях — чаще всего при совхозах и лесхозах.

Через год, в 1930 году, республиканские НКВД были ликвидированы, и все колонии со своими жителями перешли также в ведение ОГПУ. Именно это карательное, ведомство сосредоточивало в своих руках все большие контингенты граждан и СССР, и других стран, которых после приговора суда или внесудебного органа стало возможным использовать в качестве дешевой рабочей силы на стройках социализма.

В 1929 году, вскоре после принятия названного постановления Политбюро, ОГПУ организовало на европейском Севере страны лагерь в районе Олонца — Ухты. Вначале здесь было десять тысяч заключенных, но затем их число увеличили до 50 тысяч.

В том же 1929-м, чуть позже Ухтлага, был организован лагерь на Северном Урале. На берегу прозрачной, как слеза, речки Вишеры началось строительство целлюлозно-бумажного и химического заводов, составивших крупный по тем временам комбинат Вишхимз. Начальником стройки Вишхимза и Вишерского лагеря был назначен Эдуард Берзин, ставший потом директором Дальстроя.

К середине 1930 года ОГПУ стало хозяином широкой сети исправительно-трудовых лагерей, где принудительным трудом было занято значительное число заключенных. Кроме Ухтлага и Вишеры уже давали продукцию Северные лагеря под Архангельском и Усть-Сысольском — 41 тысяча человек, Дальневосточные (Дальлаг) — около 15 тысяч человек, Сибирские — 24 тысячи и другие²⁷. По отчету на конец 1930 года во всех лагерях ОГПУ содержалось 212 тысяч заключенных, а через год — 263 тысяч²⁸.

К моменту организации Дальстроя в ОГПУ уже накопился некоторый опыт организации новых лагерей в неосвоенных отдаленных местностях, постепенно вырабатывались правила режима и охраны заключенных, нормы труда и питания этих людей. Создавалась система все более широкого использования принудительного труда части населения страны, руководство которой поставило цель с помощью такого труда построить социализм.

Особый трест прибыл

Как мы говорили, подчинение Дальстроя Совету Труда и Обороны осталось только на бумаге. В действительности с первых своих шагов особый трест подчинялся лично Сталину. Его лагеря не входили в систему ГУЛАГа, а лишь принимали заключенных, направлявшихся ОГПУ на Колыму.

В дальнейшем мы увидим, как в деятельности Дальстроя, в расширявшейся сети его лагерей проявились многие наиболее характерные черты карательной системы страны социализма — СССР. В то же время хотелось бы подчеркнуть, что Дальстрой оказался совершенно оригинальным, небывалым, неповторимым чудовищным организмом. Другого подобного не существовало нигде в СССР, а значит, и в мире. Эти его особенности не были сформированы одномоментно, они складывались постепенно.

На момент организации Дальстроя из его особенностей необходимо отметить лишь одну: неопределенность и нечеткость задач, которые были поставлены перед трестом известными постановлениями Политбюро № 75 и СТО № 516. Не была определена точно даже территория, на которой предстояло развертывать работу Дальстрою: 50, 100 или 500 тысяч квадратных километров? А может быть, миллион? В постановлении Политбюро район определялся как «в верховьях Колымы». В документе СТО было сказано: «в районе Верхней Колымы». Но никаких административных границ подобное определение не имело да и иметь не могло.

Именно на территории, охватывавшей бассейн верхнего и среднею течения реки Колымы, в 1931–1932 годах существовала довольно сложная административная ситуация. Большая часть территории, где в этот период вели добычу золота старатели Верхне-Колымской приисковой конторы, а затем Верхне-Колымского приискового управления «Цветметзолота», относилась к Якутской автономной социалистической республике. В то же время, побережье Охотского моря от порта Аяна на юго-западе до реки Гижиги на востоке с прилегающей частью суши составило территорию образованного в 1930 году Охотско-Эвенского национального округа. Сюда же относилось самое верхнее течение реки Колымы и собственно ее истоки.

После утверждения его директором Дальстроя Э. П. Берзин начал формировать команду своих ближайших помощников — руководящих работников треста. Большую часть этой группы он отобрал из тех, с кем работал на строительстве Вишерского комбината: деловые качества этих людей он знал, они его удовлетворяли. Среди них были инженеры-строители, снабженцы, работники лагерной охраны.

Надо, однако, учесть, что ситуация неопределенности, о которой мы говорили выше, ставила Берзина в сложное положение: он плохо представлял содержание и важнейшие направления деятельности Дальстроя даже в самый ближайший период и не мог предусмотреть необходимость в завозе специалистов различного профиля. Да и опыт руководства строительством химкомбината на Урале оказался слишком узким для той широчайшей работы, которая открылась перед Берзиным на Колыме. Поэтому в первоначальном кадровом ядре дальстроевцев не оказалось специалистов-горняков по золотодобыче, отсутствовали геологи, автотранспортники, работники морского флота. Такие ошибки в подборе кадров было невозможно исправить в короткие сроки в условиях дефицита квалифицированных специалистов в стране. Они негативно сказывались в Дальстрое длительное время.

В конце декабря 1931 года группа руководящих работников Дальстроя во главе с Э. Берзиным приехала поездом из Москвы во Владивосток. Здесь нужно было добиться выделения парохода для того, чтобы отправиться морем в Нагаево, — другого пути туда не было. Получить пароход — дело очень грудное, так как навигация по Охотскому морю уже заканчивалась: в северной части моря появились льды. Однако Берзин смог решить этот вопрос достаточно быстро: перед выездом из Москвы ему был вручен мандат уполномоченного ОГПУ, а это ведомство было всесильно.

Здесь следует, по-видимому, поставить вопросы: откуда Даль-строй должен был черпать рабочую силу — заключенных для своих будущих лагерей? Где и как Берзин решал эти вопросы?

Официальный документ на этот счет ОГПУ приняло несколько позже (и мы с ним познакомимся). Пока же, на первоначальном этапе, вопрос был решен на основе поручения Ягоде: «Создать специальный аппарат для обслуживания треста», которое было записано в документе Политбюро.

Первую группу заключенных для работы в Дальстрое по указанию Ягоды выделили из тех, кто содержался в лагере, находившемся во Владивостоке. Этот лагерь, или точнее «отдельный лагерный пункт», являлся составной частью Дальневосточного управления лагерями — сокращенно «Дальлаг». Данное лагерное управление, как мы отмечали выше, было не из самых крупных в стране: в 1930 году оно объединяло несколько лагпунктов с общим количеством 15 тысяч заключенных.

В среде дальневосточных исследователей обсуждался вопрос: когда и каким образом первые заключенные были доставлены в Нагаево? К сожалению, конкретные документы, которые бы давали однозначный ответ на этот вопрос, в архивах пока не выявлены. В дальневосточных газетах были опубликованы воспоминания одного из капитанов Дальневосточного пароходства. Этот человек приводил сведения, из которых вытекало, что группа заключенных в количестве двухсот человек, по указанию Э. Берзина, была отправлена из Владивостока еще до того, как сам директор треста отбыл в Нагаево.

Однако тщательный анализ всех собранных материалов, проведенный одним из магаданских краеведов, позволил сделать вывод: первые заключенные для Дальстроя в количестве около ста человек были отправлены из Владивостока на том же пароходе «Сахалин», на котором отплыл Э. Берзин с группой руководящих вольнонаемных работников треста. Этим же пароходом отправились к месту назначения и несколько стрелков будущей лагерной охраны.

Только 10 января зафрахтованный Дальстроем небольшой пароход «Сахалин», взяв на борт вольнонаемных сотрудников Дальстроя и первых заключенных его лагерной системы, а также стройматериалы, технику и продукты, был готов к отплытию из Владивостока. Обычно в это время вся северная половина Охотского моря уже скована льдами, поэтому пароходы в бухту Нагаева не ходили с декабря по апрель. Но необычно поздняя и теплая осень в ту зиму задержала ледостав, владивостокские синоптики ободрили Берзина, и он принял решение начать рискованный рейс.

Перед отплытием связались по телеграфу с Нагаево (как мы помним, там уже активно действовал отдел ОГПУ) и договорились, что последнюю треть пути «Сахалин» будет продвигаться, если потребуется, с помощью ледореза «Литке», который осенью провел в бухту Нагаева грузовые суда и остался там зимовать.

Первые десять дней «Сахалин» смог пройти самостоятельно, но затем дорогу преградили тяжелые льды. По радио связались с шедшим навстречу ледорезом. Оказалось, что тот еще осенью израсходовал почти весь запас угля и сейчас надеялся получить топливо для своих котлов у «Сахалина» после их встречи.

Дневник одного из дальстроевцев, плывших из Владивостока, сохранил для нас драматичных событий начала 1932 года.

«21 января.

От четырех до восьми утра «Литке» сделал семь миль, мы — около четырех. Утром между нами оставалось еще более сорока миль. После полученной проверки выяснилось, что расстояние между нами — 20 миль. Народ совсем переполошился. Каждую минуту бросают работу и бегут на нос. На 17 часов получено радио, что видят нас хорошо, но вышел весь уголь и сжигают всякий мусор. Капитан ледореза сообщил:

— Продержусь на ходу не больше часа. Расстояние 10–12 миль.

22 января.

В 00.05 вырисовывается довольно четко контур «Литке». Через 20 минут он останавливается в конце проталины в 300–400 метрах от нашего правого борта, израсходовав последние силы.

«Сахалин» начинает маневрировать, чтобы подойти самостоятельно. Удается одолеть не более 50 метров. Дальше все попытки разбиваются об исключительную крепость льда. Заклиниваемся. Несколько напирающих льдин с грохотом вползают на палубу.

Около трех часов «Литке» удается опять поднять немного пара. По полынье дает задний ход, с разгона обходит нас с левого борта и окончательно замирает. Расстояние между бортами несколько десятков метров… Улучив момент, набрасываем концы и на лебедках подтягиваемся друг к другу. Наш капитан спрашивает с борта:

— Есть привальный брус?

Матрос с «Литке» вместо ответа:

— Пришел, наконец, старая шлюха!

Капитан «Сахалина»:

— Где команда для погрузки угля? Почему люки не приготовлены?

«Литке»:

— Людей нет. Команда окончательно выбилась из сил.

«Сахалин»:

— Дайте трап!

«Литке»:

— Трапа нет. Сожгли…

Перебрасываем свой. Посылаем людей. И через час приготовленные 350 мешков угля уже в трюме ледореза… Пробираемся на «Литке». В кубрике и других помещениях — тела уснувших, не раздеваясь, кочегаров, матросов и командиров. Последние сутки топили шлаком,обливаемым маслом и краской, старой мебелью и перегородками. Дошли уже до обшивки отдельных помещений…»²⁹.

Так шли последние дни плавания во льдах двух пароходов.

4 февраля 1932 года «Сахалин», ведомый ледорезом, вошел в бухту Нагаева. Толща льда и торосы не позволяли двигаться дальше. Пришлось выгружаться на лед.

Что же увидели дальстроевцы на берегу Нагаевской бухты?

Вот впечатления человека, который приехал работать в этот край за полгода до прибытия Берзина: летом 1931 года геолог Борис Иванович Вронский сошел с парохода в Нагаево, чтобы приступить к работе в составе Охотско-Колымской базы Главного геолого-разведочного управления страны. (Геологи этой базы стали затем основным ядром Геологической службы Дальстроя).

В своих воспоминаниях Вронский писал:

«По обеим сторонам длинной узкой бухты высились покрытые лесом и зарослями кедрового стланика каменистые склоны сопок. Вершины их утопали в густом сыром тумане.

Впереди показался маленький невзрачный поселок, состоявший из двух-трех десятков низеньких строений»³⁰.

За полгода, прошедших после приезда Вронского, поселок Нагаево немного разросся, но не стал более уютным и приспособленным для жизни в этом суровом краю. Здесь расположились домики Верхне-Колымского управления «Цветметзолота», склад и магазин Акционерного Камчатского общества, пограничная застава.

С 25 декабря 1931 года в Нагаево начала выходить первая на Колыме печатная газета «Орочельско-Эвенская правда». Ее издавали административные органы Охотско-Эвенского национального округа, тоже обосновавшиеся в Нагаево.

И брезентовую палатку газетной типографии, и россыпь разномастных домиков на склоне сопки прибывшие 4 февраля 1932 года дальстроевцы увидели только на следующий день. А в первый день шла разгрузка «Сахалина», потом руководители Дальстроя размещались на ночевку.

Видимо, Берзину не приглянулся прибрежный поселок Нагаево. Вблизи воды, под открытым небом там громоздились штабеля мешков с продуктами, ящики с каким-то оборудованием. Ему сказали, что есть второй, еще только начинающий строиться поселок — в двух километрах от бухты, за перевалом, у реки Магаданки. Здесь была конная база. Рядом изыскатели дорожной экспедиции еще летом поставили три небольших барака и закапчивали баню. Один из домиков — свободен. Берзин с несколькими сотрудниками согласился остановиться там.

Среди ближайших соратников Берзина был начальник особого (секретного) сектора дирекции Дальстроя Карл Григорьевич Калнынь. 4 февраля он записал в дневнике такой текст:

«День давно угас, когда мы достигли домика на конной базе, на берегу небольшого овражка, гостеприимно приютившего на своих склонах ряд палаток и несколько жалких домишек.

Наш домик представлял собой небольшой сруб, состоящий из одной комнаты 5x3 метра, без крыши; дверь, вся в щелях, выходила прямо на улицу. Посреди комнаты стояла железная печка и небольшой столик, вдоль стен, тесно одна к другой, четыре койки. Это — вся наша обстановка.

Домик только что сбит из сырого леса, поэтому стены его и потолок покрыты седой изморозью, которая под влиянием тепла начала быстро таять, превращаясь в капли воды…

Мы сидели вокруг накалившейся «буржуйки»^[10] и слушали, как за стенами нашего домика бушует пурга, обезумевший ветер неожиданно, порывами, налетает из безжалостной тайги. Все кругом грохочет, охает и глухо гудит»³¹.

Так особый трест ступил на краешек колымской земли. До золотых приисков оставалось полтысячи километров.

Первые шаги

К моменту прибытия в Нагаево руководства Дальстроя здесь, как мы видим, уже функционировало несколько производственных, транспортных, снабженческих и иных организаций.

В архиве сохранилась самодельная «Карта бухты Нагаева и реки Магадан» того времени. Официально это была территория национального Ольского района, который входил составной частью в Охотско-Эвенский национальный округ. Поэтому именно Ольский райисполком произвел в Нагаево отвод земельных участков для строительства производственных и жилых зданий всех существовавших там организаций³².

На карте хорошо видно, что прибрежную полосу, поблизости от уреза воды, райисполком разделил на семь участков с запада на восток. Каждый участок отведен для застройки одной организации. Самый восточный — Добролет: организация, которая должна была начать эксплуатацию на Севере самолетов. Затем стоял контрольный пункт ОГПУ. Рядом — контора и склад Акционерного Камчатского общества: Торговля и снабжение. Еще дальше на запад — строения Нагаевского портового пункта, который принимал и отправлял прибывающие в бухту пароходы. У каждой из этих организаций стояло на берегу по одному — два домика.

Центральное место в этом ряду занимали здания, где разместились служебные помещения окружных и районных административных организаций: последние недавно переехали из села Ола, так как их работники поняли, что центр хозяйственной жизни этого края постепенно перемещается в Нагаево.

Больше других была застроена территория, отведенная культбазе. Судя по карте, крайними к морю здесь стояли три общежития. За ними, вдоль берега, на кальке были прочерчены две параллельных длинных черты с надписью «улица». Она тянулась дальше на юго-восток через участки всех организаций.

На территории с надписью «Нагаевское агентство Цветметзолота» были вычерчены четыре склада и три административно-жилых дома.

За перевалом, у реки Магаданки, на карте очерчена территория с надписью «Конный двор Союззолота»^[11]. Рядом — несколько домиков дорожной экспедиции³³.

Понятно, что карта фиксировала лишь деревянные строения. На ней не были помечены еще несколько десятков палаток и землянок.

Почти все эти организации Дальстрой должен был вобрать в себя. Это право давал ему третий пункт известного постановления СТО № 516:

«3. В ведение треста передаются все находящиеся на территории района предприятия, необходимые тресту для осуществления его задач».

Несколько дней Берзин разбирался в ситуации. Он понял, что на первых порах Дальстрой не сможет обойтись без работников организаций, которым трест пришел на смену: в составе приехавшей группы не было ни одного специалиста, кто бы знал местные северные условия.

8 февраля находившийся в Нагаево заместитель управляющего Главным Колымским приисковым управлением Д. Е. Домбак подписал последний приказ по управлению. В соответствии с ним, само управление из «Цветметзолота» со всем штатом, движимым и недвижимым имуществом переходило в ведение Дальстроя.

На следующий день за подписью Берзина вышел приказ номер один по Дальстрою. В соответствии с ним, внутренняя структура организаций, на основе которых был создан трест, временно сохранялась. Берзин также назначил трех своих помощников»^[12]. Помощником по руководству приисками стал Н. Ф. Улыбин (до этого руководивший приисковым управлением «Цветметзолото»). Вопросами снабжения транспорта стал ведать Д. Е. Домбак. Третьим заместителем — по плановой работе, экономике и кадрам директор назначил своего соратника по Вишерскому строительству Р. К. Балыня.

Существовал, конечно, еще один вопрос, для работавших до сих пор на Колыме совершенно новый. Этот вопрос — организация лагерей и использование труда заключенных.

До Дальстроя в этом крае не имелось никаких мест заключения. Даже тюрьмы не было. Берзину приходилось начинать это черное дело с нуля. Ему пригодился опыт Вишерской стройки: там многие заключенные специалисты ходили у него расконвоированными.

Две причины заставили Берзина отказаться от срочного строительства лагеря в Нагаево.

Во-первых, острая нехватка как специалистов среднего звена, так и рядовых рабочих кадров, обслуживающего персонала почти во всех звеньях создаваемой им структуры Дальстроя. Отвлечь привезенных заключенных на строительство лагерной зоны — ограждения, бараков, вышек, вахты и т. п. — означало невозможность сразу включить этих людей в работу учреждения, где пустовали многие рабочие места.

Второй серьезной причиной задержки со строительством первого лагеря Дальстроя было отсутствие документов, регламентирующих организационную сторону Колымских лагерей. Без сомнения, эти вопросы обсуждались Берзиным в Москве с Ягодой. Однако какие-то причины задерживали издание ОГПУ соответствующего документа: к моменту появления Берзина в Нагаево такой документ еще не был подписан.

Все это позволило директору Дальстроя распорядиться заключенными, которых привез пароход «Сахалин», но своему усмотрению.

Берзин посчитал возможным выделить из приехавшей группы заключенных (а по учету всего было 107 человек) 26 специалистов с соответствующим образованием или опытом работы для усиления кадрового потенциала главной отрасли Дальстроя — добычи золота. Десять человек таких заключенных были: персонально поименованы в двух приказах директора треста (приказы № 15 от 18 февраля и № 24 от 3 марта 1932 г.) и назначены на инженерно-технические должности в горнодобывающей промышленности Дальстроя. При этом восемь человек направлялись из Нагаево на прииски, а двое должны были трудиться в создаваемом аппарате Дирекции треста.

Наиболее значительную должность получил П. С. Рюмин: он был назначен заместителем главного инженера прииска Среднекан; остальные — рядовыми инженерами и горными смотрителями (это — штатная должность среднего технического персонала). Один стал чертежником.

Из «Личных карточек» этих людей, хранящихся в Магаданском архиве, видно, что все они до прибытия в Нагаево содержались в лагере во Владивостоке. Но, как сказано в приказах Берзина, в Дальстрой «направлены из УИТЛ»³⁴. Последняя аббревиатура расшифровывается как Управление исправительно-трудовых лагерей^[13] — подразделение ОГПУ в Москве, которое в те годы руководило всеми лагерями на территории страны. Таким образом, из текста приказа Берзина можно понять, что вышеперечисленные десять человек были выбраны директором треста по учетным документам УИТЛ еще в Москве. Там же на этих заключенных были подписаны направления в Дальстрой. И во Владивостоке, перед отплытием в Нагаево, Берзин получил из Дальлага не случайных заключенных, а выбранных заранее специалистов, действительно необходимых Дальстрою. Что это были за люди?

Альберт Людвигович Мацюсович, приказом № 24 направленный на Среднеканский прииск инженером производственного сектора³⁵, был дипломированным горным инженером. Он имел опыт работы в Ленском золотопромышленном районе и в тресте «Уралплатина». В 1929 году коллегия ОГПУ репрессировала его по 58-й статье, якобы как вредителя. Путь заключенного он начинал на Кеми, входившей в Управление Соловецких лагерей особого назначения. Затем — Владивосток, и вот, наконец, Колыма.

Без специального образования, но с большим опытом практической работы на золотодобывающих приисках Амурской области и в Якутии были С. С. Лапин и И. Ф. Авксентьев, направленные тем же приказом Берзина в марте 1932 года на прииски Колымы. Оба имели в соответствии с постановлениям коллегии ОГПУ 1930 года по пять лет лагерного срока.

Практически все десять человек были репрессированы по «политической» 58-й статье. Таким образом, следует подчеркнуть, что политические заключенные появились в Дальстрое с самых первых его шагов по колымской земле. Именно для изоляции и «перевоспитания» трудом таких людей, в первую очередь, был создай этот особый трест. Его директор прекрасно это понимал и усердно выполют поставленную задачу.

Здесь необходимо выделить один момент в судьбе политических заключенных колымских лагерей: многие из них, а в первые годы — большинство были репрессированы не судом, а внесудебными органами.

Во всем мире уже давно, в целях максимального соблюдения законности, разделены органы дознания и органы судопроизводства. Первые — это все виды милиции, полиции, государственной безопасности, прокуратуры. Они могут задержать или арестовать подозреваемого в преступлении, вести следствие, предъявлять задержанному обвинение. Но признать человека виновным в нарушении закона, то есть преступником, и определить за это какое-то конкретное наказание может только суд. Он отделен от органов дознания и независим от них. Так должно быть.

Подобный порядок существовал в дореволюционной России. И после Октябрьской революции уже первая Конституция РСФСР 1918 года провозгласила, что в советской стране также действуют правила разделения органов дознания и суда. Однако одновременно были изданы правительственные постановления, грубо попирающие этот принцип. Декрет Совнаркома РСФСР 21 февраля 1918 года наделил правом внесудебного рассмотрения дел Всероссийскую Чрезвычайную Комиссию — ВЧК. Причем, как явствует из текста декрета, в один ряд были поставлены преступления как уголовные и должностные, так и политические.

В декрете говорилось: «Неприятельские агенты, спекулянты, громилы, хулиганы, контрреволюционные агитаторы, германские шпионы расстреливаются на месте преступления».

Через полгода, 5 сентября 1918 года, Совнарком декретом «О красном терроре» расширил права ВЧК: теперь она могла выносить постановления о мере наказания «классовым врагам», заключая их в места лишения свободы³⁶. Как видим, это постановление разрешало ВЧК репрессировать людей не за какие-либо противоправные деяния, поступки, а лишь за принадлежность к «враждебному» классу. Понятно, что это положение открывало возможность беспредельного произвола в отношении широчайших масс жителей советской страны.

В феврале 1922 года ВЧК была упразднена, а ее карательные функции ВЦИК возложил на новый орган — Государственное политическое управление (ГПУ) Народного комиссариата внутренних дел РСФСР (НКВД). 16 октября 1922 года ВЦИК специальным постановлением предоставил и этому карательному органу — ГПУ право внесудебной расправы: деятелей «антисоветских политических партий» разрешалось заключать в лагеря принудительных работ или высылать. Такие решения принимала коллегия ГПУ, а с 1924 года (после того как ГПУ стало называться ОГПУ) — еще и более узкий состав штатных работников этой организации, так называемое Особое совещание ОГПУ (сокращенно: ОСО).

Практика внесудебных репрессий лишала обвиняемого возможности защиты в суде и снимало с ОГПУ всякую ответственность за ошибки в ходе следствия.

Как мы видели, политические заключенные, которых Берзин привез в Нагаево в феврале 1932 года, были репрессированы в большинстве именно таким способом — без суда: постановлением коллегии или ОСО ОГПУ.

Однако, как мы тоже отметили, таких заключенных Берзин по прибытии в Нагаево назначил на инженерные должности, то есть явно улучшил их производственные условия. Фактически он дал им возможность не погибнуть от тяжелого физического труда на открытом воздухе. На наш взгляд, здесь проявились определенные противоречия в интересах двух категорий работников ОГПУ. Первые — служащие цен трального аппарата и его подразделений на местах, занимавшиеся поиском «классовых врагов» и принятием решений об их наказании. Эти работники ОГПУ были заинтересованы в создании картины массового «вражеского» населения страны. В этом случае работа ОГПУ оказывалась крайне необходимой для функционирования общества и «построения социализма».

Вторая группа чекистов — те, кому поручалась хозяйственная деятельность, а в качестве рабочей силы им выделялись заключенные «враги», уже выявленные первой группой работников ОГПУ. Берзин как директор треста был заинтересован, в первую очередь, в выполнении хозяйственных задач, поставленных перед Дальстроем. Но вольнонаемных специалистов в достаточном количестве ему не дали, и он, хорошо понимая, что большинство политических заключенных репрессировано без серьезных оснований и не является никакими «врагами», посчитал возможным в интересах дела использовать их по специальности.

Такой опыт у Берзина, правда, в небольшом объеме, уже был: по специальности он начал использовать заключенных — инженеров и служащих еще на строительстве Вишерского химкомбината. Кое-кто из них к 1932 году был уже освобожден, и Берзин взял с собой этих проверенных в деле людей — в Нагаево.

Чтобы не сложилось искаженного представления о заключенных в Дальстрое, сразу следует сказать еще и вот о чем. В составе группы заключенных более половины являлись вовсе не «политическими», а уголовниками и осужденными по бытовым статьям. Подобным было соотношение тех и других и на последующих этапах.

Таковы были установленные правила и практика функционирования исправительно-трудовых лагерей: политические содержались вместе с уголовными, в общих зонах, в одних и тех же бараках или палатках. Для такого решения у карательных органов были веские основания: с помощью уголовного элемента можно было гораздо проще и легче, без особых усилий со стороны охраны лагеря, держать политических в постоянном страхе перед издевательствами и насилием со стороны уголовников. А следовательно, легче управлять ими.

Правда, эти проблемы еще не стояли перед Берзиным в феврале 1932 года, когда он привез в Нагаево чуть больше ста заключенных и решил на первых порах обойтись без лагеря. В организационный период в Дальстрое остро не хватало не только вольнонаемных специалистов, но и обслуживающего персонала.

Поэтому уже в марте приказом по тресту несколько заключенных — уголовников и осужденных по бытовым статьям директор треста включил в штат Нагаевской больницы и назначил на должности дворника, водовоза, сторожа³⁷. Такое использование заключенных он практиковал и позже.

Одной из причин, по которым Берзин мог обойтись без лагеря в первые педели после прибытия в Нагаево, была недорешенность организационных вопросов этой особой сферы Дальстроя.

Ведь постановление СТО № 516 вообще обходило эти вопросы, постановление Политбюро № 75 лишь в общих словах поручило Ягоде создать «специальный аппарат», — то есть лагеря, для обслуживания Дальстроя. К февралю такой лагерь еще не был создан. Лишь 1 апреля 1932 года заместитель председателя ОГПУ Г. Г. Ягода подписал приказ:

«Организовать Северо-Восточный лагерь ОГПУ с расположением его Управления в Среднекане.

В административном и хозяйственно-финансовом отношении подчинить Севвостлаг директору Дальстроя тов. Берзину Э. П.

Контроль и административное руководство Севвостлагом возложить на ПП ОГПУ по ДВК.

В 1932 году, в сроки и в количествах, определяемых Дальстроем и сообщаемых ГУЛАГу заранее (не менее чем за месяц), выделить для вновь формируемого Севвостлага 16 000 вполне здоровых заключенных с соответствующим количеством административно-хозяйственного лагерного персонала и охраны из заключенных. Укомплектование производить за счет контингента Дальлага ОГПУ.

Необходимых Севвостлагу заключенных специалистов выделить тоже из Дальлага.

Направляемые в Севвостлаг ОГПУ заключенные должны быть соответствующим образом одеты, снабжены на весь путь следования предметами довольствия и хозяйственного обихода, а также с ними должны быть направлены их личные дела и все другие необходимые документы.

Все расходы, как по перевозке аппарата и заключенных в Севвостлаг, так и по дальнейшему их содержанию и обслуживанию на месте, а также по обратной перевозке освобождаемых заключенных, относятся на средства Дальстроя.

Текущее снабжение Севвостлага ОГПУ всеми видами довольствия осуществляется Дальстроем и за его счет.

Оплата рабочей силы из заключенных производится Дальстроем по ставкам, существующим для вольных рабочих этого района, за вычетом стоимости их содержания»³⁸.

Этот приказ, ставший доступным исследователям лишь недавно, очень многое проясняет в теме, которую мы пытаемся приоткрыть.

Главное, что становится здесь ясным, — равноправные отношения Дальстроя и ГУЛАГа в системе ОГПУ. Стереотип, который сложился в сознании миллионов людей, прочитавших «Архипелаг ГУЛАГ» А. Солженицына, определен блестящим заголовком, который писатель дал своей суровой книге. Образ тысяч и тысяч больших и малых островов — отдельных лагерей, объединенных в единую чудовищную систему ГУЛАГ — Главного управления лагерей запечатлелся в сознании каждого читателя благодаря этой гениальной простоте.

Однако Дальстрой со своим Севвостлагом — именно об этом говорит приказ Ягоды — отделен от системы ГУЛАГа: Северо-Восточный лагерь подчинен директору Дальстроя, а не ГУЛАГу. Это уже другой, собственно дальстроевский лагерный архипелаг, в чем-то похожий на первый, но, как увидим, и отличающийся от него.

Глава 2 Лагеря на Колыме

Соперник ГУЛАГа

Лагерная тема в повседневной практике советского социализма оказалась сложнее простого и ясного образа, созданного непревзойденным русским писателем. ГУЛАГ был частью ОГПУ, одним из его управлений. Такой же частью ОГПУ стало, в соответствии с приказом Ягоды, Управление Северо-Восточных лагерей. Последнее подчинялось директору Дальстроя. Ведь Берзин продолжал оставаться штатным работником ОГПУ, только теперь его должность в этом ведомстве называлась «уполномоченный ОГПУ». Таким образом, директор Дальстроя по вопросам лагерной жизни подчинялся указаниям и приказам руководства ОГПУ (но не подчинялся руководству ГУЛАГа).

Еще один момент, подчеркивающий равноправие Севвостлага и ГУЛАГа, — четвертый пункт приказа Ягоды от 1 апреля 1932 года. Этот пункт дает Дальстрою право диктовать ГУЛАГу сроки и количество заключенных, которых тот обязан выделить для формирования Севвостлага.

Если рассматривать практику выполнения этого приказа, то мы увидим некоторые отклонения от намеченного. Изменилась дислокация управленческой структуры Севвостлага. Берзин своей властью решил, что управление всеми будущими лагерями Дальстроя ему удобней осуществлять из Нагаева, — ведь имению здесь на первых порах обосновался управленческий аппарат треста, который получил официальное наименование «Дирекция Дальстроя».

В июне началась навигация 1932 года. За месяц пароходы привезли 2804 заключенных, этого было уже достаточно, чтобы начать строительство первого лагеря. Как свидетельствуют воспоминания нескольких бывших заключенных, он возводился на полпути между Нагаево и поселком у речки Магаданки — почти сразу за гребнем сопки, поднимавшейся от нагаевских домиков, справа от просеки, если идти из Нагаево. Летом 1932 года построили несколько бараков, обнесли их нехитрой оградой.

Некоторое представление об этом дают воспоминания М. А. Лившица, назначенного первым начальником связи Дальстроя.

«В строящемся Магадане, — писал он впоследствии, — было много палаток, принимавших всех, кому не находилось постоянного места жительства. Там же располагалась центральная командировка, ставшая затем большим лагерным пунктом. Она была окружена простейшей оградой, за которой стояли бараки и палатки. Ряд заключенных, работавших в различных подразделениях Дальстроя, свободно, без охраны выходил за пределы зоны. Двое из них работали у меня на радиоузле. Один по кличке «Черный» был в свое время «королём» дальневосточных жуликов. Утверждали, что он являлся главным и в магаданском лагере»³⁹.

Первым начальником Северо-Восточного лагеря на короткое время стал В. М. Егоров. К сожалению, биография его не известна. По его служебным перемещениям в Дальстрое можно предположить, что этот человек не был специалистом по лагерной работе, и Берзину это стало ясно довольно быстро. Еще во Владивостоке, перед выходом парохода «Сахалин» в свой трудный зимний рейс, директор треста издал «Приказ № 1 по экспедиции Дальстроя». Этим документом на В. М. Егорова возлагалась обязанность помогать «по обеспечению заключенных».

Уже в Нагаево, получив приказ Ягоды об организации в Дальстрое лагеря, Берзин назначил Егорова «временно исполняющим дела начальника Севвостлага ОГПУ». В этом качестве тот прослужил всего полгода, а затем был переведен на работу управляющим делами дирекции Дальстроя.

Главной хозяйственной задачей, ради которой был создай особый трест, являлась добыча золота. Однако — и это Берзин понял очень быстро — наладить успешную и возрастающую добычу благородного металла на Колыме было невозможно без падежного снабжения приискового района продовольствием и техническим оборудованием. А для этого необходимо в кратчайший срок построить туда дорогу — не менее полутысячи километров.

Поэтому строительство дороги на прииски и организация мощного автотранспортного предприятии, способного эту трассу освоить, — такую двуединую задачу поставил директор треста перед его сложным коллективом, формирующимся из вольнонаемных и заключенных.

Строительство дороги еще только намечалось, а из Средне-кана, где был центр золотодобычи, в феврале пришло сообщение, что на приисках закончились продукты, люди голодают.

В начале марта 1932 года Берзин отправил на прииски колонну из четырех тракторов с грузом продуктов. Больше месяца добиралась она до места назначения. По итогам этого рейса директор треста издал приказ: «Штурмовая бригада тракторной колонны, преодолевая трудности пути, наледи, взяла Яблоневый хребет, 30 марта в полном составе с грузом достигла перевалочного пункта Эликчан и отбыла на сплавной пункт Хета… Тракторная колонна, руководимая товарищами Борисенко и Геренштейном, доказала на деле силу подлинного революционного энтузиазма».

Вслед за этой колонной по пробитой в снегу зимней трассе на прииски вскоре был отправлен второй, а затем и третий тракторные рейсы с продовольствием. Рабочие, зимовавшие на приисках, были спасены.

Этой же зимой недалеко от Нагаево, сразу за речкой Магаданкой, устроили первую штатную стоянку автомобильного и тракторного транспорта, которая стала основой организации здесь автобазы Дальстроя. В качестве водителей, слесарей и других квалифицированных рабочих там трудились, прежде всего, заключенные.

В то же время, надо отметить, что именно среди небольшого вольнонаемного коллектива данного автохозяйства усердно проявляли «революционный энтузиазм» местные сотрудники ОГПУ, служившие под руководством уполномоченного ОГПУ Берзина. Уже в первые месяцы жизни Дальстроя эти сотрудники занялись выискиванием «врагов народа» среди работников автотранспорта.

В Дальстрое в этот период происходило становление наиболее эффективных структур карательных органов. Временно выявлением «контрреволюционеров» занимался 3-й отдел управления Севвостлага, куда влились и работники бывшего контрольного поста ОГПУ в Нагаево. В мае 1932 года оперативные сотрудники этот отдела завели дело о «контрреволюционной пропаганде и агитации» в коллективе автохозяйства и арестовали по подозрению в этих действиях нескольких рабочих. Что это были за «пропагандисты» из репрессированных, хорошо видно на примере одного — Василия Анатольевича Ноблина.

Он родился в 1904 году в Варшавской губернии и еще ребенком вместе с родителями переехал в Сибирь: отец его отправился туда в поисках работы. С одиннадцати лет Василий Ноблин уже батрачил. Затем окончил в Новосибирске двухклассную школу, работал в магазине. В конце 20-х годов набрался опыта горнорабочего на золотых приисках Якутии.

Еще до организации Дальстроя, в начале лета 1931 года В. Ноблин на пароходе прибыл в Нагаево и с группой рабочих отправился на Среднекан. Там занимался добычей золота. В январе 1932 года вернулся в Нагаево, где стал работать в создававшейся автобазе. 19 мая сотрудники 3-го отдела УСВИТЛа арестовали Ноблина, предъявив ему обвинение по статье 58-й пункт 10: антисоветская пропаганда и агитация⁴⁰. По представлению Берзина коллегия ОГПУ своим постановлением назначила Ноблину три года исправительно-трудовых лагерей, но с учетом зачетов за «ударный труд и примерное поведение» этот невинно пострадавший человек был освобожден уже в январе 1934 года.

Оценить деятельность Берзина на посту первого директора Дальстроя мы сможем, конечно, лишь по завершению жизненного пути этого кадрового чекиста. Здесь же лишь отметим, что пол его непосредственным руководством местные органы ОГПУ начали репрессии против выдуманных «врагов народа» в Дальстрое уже в самые первые месяцы работы этого особого треста.

Практическая организация лагерей на Колыме и Охотском побережье летом 1932 года проходила в отсутствие Берзина. 8 июня, с первым пароходом, открывшим навигацию в Нагаево, он выехал в командировку в Москву. Там он собирался проинформировать Сталина и Ягоду о первых шагах особого треста на колымской земле, а также поставить главный вопрос, который его беспокоил.

За первые четыре месяца работы Берзин пришел к убеждению, что деятельность нарождавшихся законных органов власти Охотско-Эвенского национального округа — главное препятствие на пути бесконтрольного хозяйничанья Дальстроя и ОГПУ на этой огромной территории. Именно в этот период в Нагаево развернули работу оргкомитет Далькрайисполкома и оргбюро Далькрайкома ВКП(б) по национальному округу. Они готовили выборы для проведения первого съезда Советов и партийной конференции округа. В сентябре 1932 года эти официальные собрания были проведены, сформированы выборные органы, которым предстояло осуществлять властные полномочия на территории, где начинал свою деятельность Дальстрой.

После съезда и конференции, в соответствии с Конституцией и партийным Уставом, руководители и вольнонаемные работники треста — коммунисты должны были подчиняться окружным руководящим органам. Понято, что Берзина такое положение совершенно не устраивало.

Все лето директор треста провел в Москве и добился своего: 26 октября 1932 года Политбюро ЦК ВКП(б) приняло постановление с кратким названием «О Колыме». Поскольку этот документ длительное время не был доступен исследователям в оригинале, приведем его полностью:

«Все административное руководство на территории района Дальстроя осуществляет т. Берзин как уполномоченный Далькрайисполкома.

Руководство партийными организациями в районе Дальстроя осуществляет т. Берзин как уполномоченный крайкома ВКП(б).

Грузы Дальстроя по очередности на всех видах транспорта приравнять к военным.

Далькрайкому ВКП(б) поручается до 15 ноября перевести центр Охотско-Эвенского национального округа в Охотск. Все материальные ценности, принадлежащие ему в Нагаево, передать Дальстрою»⁴¹.

Подписал постановление И. Сталин.

Важнейшим положением этого документа было введение совершенно нового и абсолютно антиконституционного понятия «район Дальстроя». До сих пор вся территория СССР делилась на четкие административные единицы, зафиксированные в Конституции: республики, края, области, национальные округа. В соответствии с той же Конституцией и Уставом ВКП(б) властные полномочия на территории каждой перечисленной административной единицы осуществляли местный партийный комитет и местный Совет депутатов соответствующего уровня. Понятно, что в значительной мере номинально, но это были все-таки коллегиальные органы, командовала всем — партия. Но хотя бы декоративно подчеркивалась выборность коллегиальность органов. Они были призваны демонстрировать народовластие.

В постановлении Политбюро от 26 октября впервые выделялась огромная территория, которая исключалась из обычной системы коллегиального управления партийными и советскими органами. «Район Дальстроя» отдавался в единоличное подчинение кадровому сотруднику ОГПУ. Этот район становился, фактически, самостоятельным государством, на территории которого вместо Конституции и партийного Устава действовали лишь приказы и инструкции карательного ведомства. В таком особом государстве — Дальстрое вводилась и особая норма правления — режим личной власти Берзина.

Немаловажным было и то обстоятельство, что постановление не устанавливало четкие границы района Дальстроя; это право отдавалось Берзину.

Постановление Политбюро поставило Дальстрой в исключительное положение и в структуре ОГПУ. До того момента в составе этого карательного ведомства все лагеря располагались в обычных республиках, краях и областях. Как правило, начальники лагерей распоряжались лишь на территориях лагерных поселков да непосредственно в промышленной зоне (лесоповал, стройка и т. п.), где работали заключенные. В Дальстрое, превращенном в особое государство, власть Берзина распространялась не только на тех, кто должен был содержаться в лагерях, но и на всех вольнонаемных — рабочих и инженеров, врачей и учителей, журналистов и артистов — всех, кто жил и работал по эту сторону колючей проволоки.

Берзин вернулся из Москвы только в конце ноября 1932 года. В его отсутствие оставшийся за него заместителем С. Я. Лившиц занимался строительством автодороги на прииски. Эту главную задачу на летние месяцы поставил перед коллективом еще весной директор треста.

Все лето пароходы везли в Нагаево этапы заключенных. В конце июня их было 2911 человек, через месяц — 3057, к 1 сентября — 4593, к октябрю — 5020, к 1 ноября — 7067 человек.⁹² Почти все они были брошены на прокладку первых километров дороги, строительство жилья, мастерских и складов в Нагаево. Занималось этим управление «Капдорстрой», созданное еще первым приказом директора 8 февраля.

К приезду Берзина заключенные раскорчевали 115 гектаров лесных массивов, сняли 10 тысяч кубометров торфяного покрова и переместили по линии дороги 20 тысяч кубометров грунта. Первый участок трассы протяженностью шесть километров от нагаевских домиков бывшей культбазы до левобережья реки Магаданки был открыт 20 августа: колонна груженых автомашин прошла по нему на высокой скорости.

В ноябре для прокладки следующего отрезка дороги были организованы два первых лагеря: на десятом километре просеки — командировка «Дорожный район № 1» и на 23-м километре — «Дорожный район № 2».

К концу 1932 года, после окончания навигации, на учете Управлении Северо-Восточных лагерей состояло 9928 заключенных⁴³. Таким образом, приказ Ягоды о выделении Севвостлагу 16 тысяч репрессированных не был выполнен, что объяснялось дефицитом пароходов, которые Владивосток выделял Дальстрою для перевозки этого специфического «груза». Лишь после постановления Политбюро «О Колыме» у Берзина появилось право требовать у владивостокского начальства морские суда для переброски этапов вне всякой очереди, это право ему давал третий пункт постановления: грузы Дальстроя по очередности приравнивались к военным.

Что касается четвертого пункта постановления Политбюро, то намеченный в нем перенос административного центра Охотско-Эвенского национального округа из Нагаево далеко на юг был очень симптоматичен. Дальстрой отобрал у округа две трети его территории, где была сосредоточена большая часть аборигенного населения. Переносить центр округа в Охотск было совершенно бессмысленно, так как ни в этом маленьком городишке, ни вблизи него аборигенные народности не жили.

После возвращения Берзина из Москвы окружные власти вынуждены были, оставив все имущество Дальстрою, перебираться на юг Охотского побережья. В качестве центра они избрали небольшой поселок Аян. Но дни национального округа были уже сочтены: в 1934 году по указанию Сталина ВЦИК принял постановление о его ликвидации. Директор особого треста добился единоличного управления огромным краем, где издревле протекала жизнь аборигенных народностей Севера.

Когда Берзин возвращался из первой командировки, он взял с собой в Нагаево семью. Его жена Эльза Яновна так вспоминала об этой поездке.

«В 1932 г. в июне Эдуард выехал в Москву для разрешения срочных вопросов. В ноябре вся наша семья выехала на Колыму.

Поездка по Охотскому морю была жуткой, был сильный шторм. Болтались в море девять суток. Когда приехали в бухту Нагаева, на пароход пришел начальник порта Лапин Э. О. и доложил Эдуарду, что во время шторма уничтожены все плавсредства, кроме одной лодки и катера. Слов нет, какое это было известие.

Пароходу пришлось ждать, пока замерзнет бухта и выгружаться на лед. Я с детьми и собакой овчаркой Джек, при еще неспокойном море, на лодке перебрались на берег и поехали на наше новое место жительства.

Местность меня не поразила. Была такая, как я себе представляла. Мало обжитая, избушки, пара стандартных домов.

Поселились в довольно просторном, но неудобном и холодноватом доме. Но все же это было хорошо. Мне даже все это нравилось. Я люблю природу, природа Колымы необычная, и жить там, когда еще имеются хорошие товарищи, неплохо. Скучать не приходилось. Домашние заботы о семье отнимали время, потом появилась общественная работа в школе.

Я считала, что жили мы неплохо, интересно — особенно для детей было лучше, чем в Москве, много свежего воздуха, простор.

Эдуард, когда не уставал, был веселый, любил шутить, любил музыку. Сам он не играл, но имел много хороших пластинок филадельфийского оркестра, которые привез из Америки. Любил симфоническую музыку Чайковского, Шуберта, Грига.

Я посоветовала Эдуарду достать бильярд. Я знала, что он любил иногда сыграть. Когда мы были в Москве у Яна Эрнестовича Рудзутака на даче, они вдвоем сражались. Я подумала, что для него будет неплохо после трудового дня поразмяться, и бильярд достали.

Приходили в выходной день еще кое-кто из любителей сыграть на бильярде, например, Лев Маркович Эпштейн, Гехтман И. Е. и другие. А в рабочие дни дома других партнеров у Эдуарда не было, пришлось мне научиться и с ним играть, а ребята уже спали.

Изредка с Эдуардом выйдем вечером вдвоем погулять, любуемся огнями Магадана, и скажет он тогда весело:

— Огни-то какие горят!

…Ездили мы всей семьей на большое событие — открытие первого моста через реку Колыму. Нас по дороге чуть не постигло несчастье. Эдуард научился править машиной и захотел какое-то время сам вести машину. Сзади я сидела в середине, Петя слева, Мирдза справа. Вдруг на каком-то повороте машина перевернулась и полетела с насыпи. Стекла повыбивались. Все молчали, боялись заговорить. Тогда Мирдза первая заговорила, сказала:

— Мама, чего ты на меня навалилась?

Тогда все заговорили. Оказались все целы и невредимы. Хотя Эдуард кивал на руль, но я уже больше не хотела, не доверяла ему садиться за руль.

Дети любили отца, и он любил их — но, к сожалению, чтобы поговорить, как они того хотели, слишком было мало времени. Большей частью встречи были утром и за обедом»⁴⁴.

Как добывали золото

Через несколько дней после возвращения из Москвы 8 декабря 1932 года Берзин созвал руководящий орган партийной организации Дальстроя — бюро парткома. Он рассказал партийной верхушке содержание постановления Политбюро «О Колыме». Подчеркнул, что теперь он не подчиняется местным органам власти и будет действовать только в соответствии с указаниями ЦК партии.

Конечно, Берзину не давала покоя золотодобывающая отрасль — главная в Дальстрое. Однако он хорошо понимал, что кардинальные перемены там могут произойти только после постройки дороги.

В летние месяцы, в его отсутствие, были вдвое расширены площади, на которых велись добычные работы. Теперь к пяти уже существовавшим приискам (Борискин, Первомайский, Юбилейный, Утиный и Холодный) добавилось пять новых: Геологический, Таежник, Оротукан, Бючанах, Три медведя.

До начала сезона в приисковом районе находился всего 301 человек. За лето 1932 года из Нагаево сюда направили еще около 600 рабочих, в том числе 34 заключенных⁴⁵. Организация груда осталась старой: рабочие делились на старательские артели по 15–25 человек вольнонаемных. Те несколько десятков заключенных, которых направили в приисковый район, были заняты на подсобных работах: в основном, заготавливали дрова. Несколько человек занимали должности специалистов.

Каждой артели руководитель прииска выделял «деляну», то есть разведанную геологами небольшую площадку, где предполагалось хорошее содержание золота. По тем временам нормальным содержанием считалось 20–50 граммов на кубометр золотосодержащей породы (она называлась «песками»), а хорошим — больше 50 граммов.

Чтобы уточнить, где проходят края золотоносной россыпи, члены артели на отведенной площадке «били шурфы», то есть копали узкие (насколько возможно) ямы. Одновременно они определяли толщину верхнего — пустого слоя почвы, который назывался «торфа». Затем эти торфа убирали в сторону. Под ними открывались «пески», которые пускали в промывку.

Технических проектов вскрыши и отработки этих крошечных площадок (они называются «полигонами») тогда никто не составлял. Зачастую артель вскрывала и отрабатывала даже не весь полигон, а лишь те его куски, где находили наиболее богатое содержание золота в песках. Таких испорченных — вскрытых и промытых лишь выборочно, клочками, а затем брошенных полигонов на каждом прииске накапливалось все больше. Однако руководители Дальстроя не считали такую работу хищнической.

В течение летних месяцев девятьсот вольнонаемных старателей добыли для Дальстроя более 700 килограммов золота⁴⁶. Осенью, опасаясь голодовки из-за отсутствия транспортной связи с Нагаево, с приисков ушли 715 старателей. Зимовать там осталось 180 человек. В том числе были оставлены все 34 заключенных. Жили и питались они вместе с вольнонаемными.

Строго говоря, в 1932 году в горнопромышленном районе лагерей еще не было. К концу года в Дальстрое насчитывалось 9928 заключенных. Почти все они, как мы видели, были сосредоточены в Нагаево и нескольких командировках вблизи Магадана на строительстве автотрассы. В этих местах уже были построены жилые бараки или поставлены палатки, созданы простейшие ограждения. Однако вся лагерная система Дальстроя еще проходила период становления: режим охраны заключенных, особенно на трассе, был щадящий. Наказание за невыработку норм почти не применялось.

Следует подчеркнуть одну особенность отношений Северо-Восточного лагеря и Дальстроя в 1932 году. В соответствии с названным приказом Ягоды по ОГПУ от 1 апреля, этот лагерь составлял единое целое о трестом лишь на самом верхнем уровне руководства: Берзину одновременно подчинялись и УСВИТЛ и трест. Однако во всех нижележащихструктурах лагерные подразделения не подчинялись начальникам дальстроевских предприятий и организаций, а лишь обслуживали их. Подобная непоследовательность, конечно, создавала серьезные затруднения в использовании дешевого груда заключенных.

Особенно эти затруднения проявились в самые напряженные — летние месяцы, после отъезда Берзина в Москву. Оставшийся исполнять обязанности директора треста Я. С. Лившиц уже через пять дней вынужден был издать приказ, где попытался построить отношения производства и лагеря на системе предварительных, за день, «заявок на рабочую силу». Руководители предприятия были обязаны подобные заявки ежедневно передавать в лагерь через «секцию кадров» (которой руководил начальник управления Севвостлага). В августе еще одним приказом Лившиц повторил эту схему, а 30 октября ввел «порядок централизованных расчетов с Севвостлагом по использованию организованной рабочей силы».

На следующий день исполнявший обязанности директора треста подписал приказ, где попытался преодолеть противоречия в интересах руководителей производства и лагерной администрации:

«Отдельные работники командного состава охраны не усвоили себе, что на всех участках работы они должны являться активными помощниками руководителей работ по выполнению производственного плана, а посему предлагаю начальнику Севвостлага:

Обязать весь комсостав и состав охраны командировок, лагпунктов и т. д. беспрекословно выполнять все распоряжения соответствующих руководителей работ;

В пятидневный срок, всех рабочих из з/к разбить на командировки по производственному принципу (1-й стройучасток, Нагаевское агентство, базисные склады, транспортная контора, дорстроительство и т.д.);

Категорически запретить какие-либо изменения в личном составе бригад и какие то ни было снятия с работ без согласия соответствующего руководителя»⁴⁷.

Лишь после возвращения из Москвы Берзин уже облеченный новыми «особыми» полномочиями, смог изменить двойственность положения Северо-Восточного лагеря. 5 декабря 1932 года он издал приказ:

«Опыт работы Дальстроя показал, что существующая ныне организация его и взаимоотношения о Севвостлагом не соответствуют территориальным и ряду других условий работы треста, поэтому в целях приведения в соответствие организационной структуры с требованиями развернувшийся работы, а также в целях наиболее рациональной организации и управления хозорганами, обеспечивающей тесную организационную связь аппарата Дальстроя и Севвостлага, достижение наибольшей экономии путем ликвидации параллельных аппаратов и осуществления сверху донизу принципов единоначалия — объявляю:

Прилагаемую схему организации треста Дальстрой и Севвостлага утвердить.

Общее руководство всей работой Дальстроя и Севвостлага осуществляется мной и моим заместителем т. Я. С. Лившиц.

Начальник Севвостлага т. Васьков Р. И. является моим помощником по Дальстрою с возложением на него, помимо непосредственного руководства работой Севвостлага, также и руководства работой сектора труда и рационализации»⁴⁸.

Как видно из приказа, вместо «исполнявшего обязанности» Егорова в Севвостлаге был назначен постоянный начальник — приехавший вместе с Берзиным Родион Васьков. Он — «помощник» директора треста, подчинялся только директору. По схеме, которая утверждалась первым пунктом этого приказа, каждое предприятие в Дальстрое получало свое лагерное подразделение — «подлагпункт» или «командировку». Начальник такого лагерного подразделения теперь являлся заместителем начальника той или иной производственной единицы, при которой создано лагерное подразделение.

Если же говорить о Васькове, то это был, в отличие от своего предшественника Егорова, профессионал карательных органов. К моменту приезда в Нагаево ему уже перевалило за 40 лет. Малограмотный крестьянин, он прошел солдатом Первую мировую войну, а с 1918 года — в органах ЧК: был и следователем, и оперработником. А последние годы руководил лагерем. В лагерном руководстве работал и на Вишерской стройке с Берзиным.

Известный теперь писатель Варлам Шаламов, прошедший долгую и страшную лагерную школу, в своих книгах, конечно же, не придерживался документальной точности. Он подчеркивал, что создает художественные образы людей и событий, то есть во многом вымысливает их. Поэтому описание внешности и характера Васькова, которое Шаламов сделал в антиромане «Вишера», едва ли можно считать точным. Однако талантливый писатель способен уловить характерные, существенные черты личности человека. Возможно, ему удалось это в образе начальника Вишерского лагеря.

«Васьков, — писал Шаламов, — был красный, плотный, подвижный человек с высоким звенящим тенором — признаком великого оратора вроде Жореса и Зиновьева. Оратор был Васьков никакой. К заключенным он относился неплохо, большого начальника из себя не строил. Мучился он катаром желудка, кабинет был весь наполнен бутылками какой-то минеральной воды… Васьков не читал ни книг, ни газет и все свои выходные дни проводил одинаково: набрав в сумку патронов от мелкокалиберки, в саду около клуба стрелял в листья целый день».

Думаю, главную черту характера нового начальника Севвостлага писатель уловил верно: «к заключенным он относился неплохо». Потом мы услышим подобные слова, сказанные другими людьми о Берзине. Видимо, директор Дальстроя подбирал себе в качестве начальника лагеря человека близких ему убеждений.

Конечно, Берзин хорошо знал любимую присказку Генриха Ягоды, когда речь шла о работе заключенных: «Любой объект должен стоить дешево и должен быть построен в короткий срок. Таково указание товарища Сталина». Но помнил Берзин и афоризм, принадлежавший своему соратнику по службе в ОГПУ, начальнику Главного управления исправительно-трудовых лагерей (сокращенно ГУИТЛ, а позже — ГУЛАГ) Матвею Берману:

«Мы в лагерях принуждаем людей, не способных самостоятельно перевоспитать себя, жить советской жизнью».

Еще начиная с Вишерской стройки, в сознании Берзина крепло убеждение: лагерь — это нормальная советская жизнь. Лагерь — принуждение к такой жизни тех, кто не хочет принять ее добровольно.

Он проповедовал эту истину в устных выступлениях и докладах, в газетных статьях и приказах. Он воплощал ее в практике Дальстроя.

До обидного мало осталось свидетелей событий начала 30-х годов, когда Дальстрой и его директор делали первые шаги. Прошло ведь больше 70 лет. Тем ценнее свидетельство участника этих шагов. Лев Михайлович Тренин — топограф. В московском представительстве Дальстроя заключил договор и поздней осенью 1932 года как вольнонаемный прибыл в Нагаево.

9 января 1933 года Берзин подписал приказ о создании конторы с названием «Строительство порта бухта Нагаева»⁴¹. Тренина в этой конторе определили в группу подготовки топографических материалов для постройки первого причала в морском порту. Он вспоминал об одном эпизоде этой работы:

«— Память сохранила яркое, солнечное морозное утро. В бухте трещит подпираемый приливом береговой припай. Наша палатка гнездится на скале в десяти метрах выше уреза воды, на крутом западном берегу бухты Нагаева.

Я вышел из палатки совершить утренний туалет — обтереться до пояса снегом. Собрался будить своего напарника топографа Вольку Шавлова. Вдруг слышу — скрип полозьев, пофыркивание лошади, людской говор. Из-за близкого мысочка вынесся возок с двумя седоками. Один, видно, кучер. Другой — в волчьем тулупе, в пушистой длинноухой шапке. Возок остановился чуть ниже палатки.

Тормошу Вольку. Набрасываю на себя полушубок и бегу навстречу гостю. Он, сняв тулуп, в кожаном реглане поднимается к нам по ступенькам, вырубленным в снегу. На лице улыбка.

— Кто здесь живет? — мягкий прибалтийский говор.

Объясняю: нас двое вольнонаемных и семнадцать зе-ка. Топографическая группа. Ищем место для причала — промеряем глубины в бухте.

Приглашаю гостя в палатку. Волька на карачках шурует буржуйку и оглядывается. Глаза его округляются. Шепчет мне:

— Берзин!

Эдуард Петрович от завтрака отказывается. Интересуется техникой изысканий:

— Май не за горами. Причал очень нужен.

Заверяем, что успеем к сроку.

— Что тормозит?

Говорим откровенно: слабосилье рабочих. Голодная пайка хлеба, камса, морская капуста. В результате — цинга. Труд тяжелый, многие не выносят. Лежат вповалку, полубосые, обмороженные, в струпьях.

На листке из блокнота Эдуард Петрович пишет распоряжение — о выдаче нашей группе десяти полярных пайков, желает успеха. Натягивает красочные вязанные рукавицы. Медленной уверенной поступью, плотный и властный, спускается вниз. Садится в возок.

Приветствует нас взмахом руки. Через секунды — скрывается в набежавшей с моря туманной дымке.

На другой день отоварили десять полярных пайков — привезли целый воз ценнейших продуктов. Началось спешное откармливание работяг»⁵⁰.

В это время, зимой 1932–33 года, на Дальстрое работало почти 10 тысяч заключенных: десять тысяч без 72 человек. Конечно, это еще не так много: даже в Вишерских лагерях у Берзина в конце 20-х годов их было более 20 тысяч. В стране же в целом в лагерях той зимой содержалось 268 тысяч заключенных⁵¹. За год их число выросло на двадцать пять процентов.

А с началом навигации 1933 года стали прибывать новые этапы. Севвостлаг к концу года вырос до 27 390 заключенных⁵². Несмотря на значительное увеличение дармовой рабочей силы — почти в три раза — большинство их Берзин бросил опять на строительство трассы, Нагаевского морского порта и жилья в «столице» Колымы.

Еще зимой была проложена просека до 196-го километра. «Командировки», то есть временное жилье, возводилось на 47-м, 74-м, 152-м километрах. А в конце зимнего «проезда» (как тогда называли подобные временные дороги) на 196-м километре возник даже небольшой поселочек. Назывался он Эликчан — по имени крошечной горной речушки, около которой стоял. Кроме жилья здесь построили склады, где предполагалось хранить привезенные из Нагаево грузы для последующей их перевалки с автомобилей на тракт ора. На всех этих командировках, стоявших по автотрассе, было сосредоточено свыше 11 тысяч заключенных.

Таким образом, и в 1933 году золотодобывающие прииски были оставлены с уже привычной для них старательской системой организации труда. Заключенных там по-прежнему почти не было, немногим более ста человек работали на заготовке дров и строительстве примитивных избушек для жилья.

Правда, вновь расширился фронт работ старателей: к десяти уже имевшимся приискам добавилось еще семь. Все они были объединены в три «групповых управления»: Среднеканское, Утинское, Оротуканское. Их названия — это названия притоков Колымы. Самым крупным стало Оротуканское управление: к концу промывочного сезона здесь работало 532 человека. В Утинском — 443 человека, в Среднеканском — 263. Таким образом, в горной промышленности тогда было занято немногим более 1200 человек.

Чтобы хотя бы приблизительно представить себе жизнь колымских старателей тех лет, обратимся к отчету Среднеканского группового управления за 1932 год. В нем говорится:

«Приисковое население расположено на четырех участках: Стан Среднекан, Рудная разведка, Борискинское смотрительство, смотрительство на Геологическом. От Стана Среднекан до устья Среднекана начата постройка грунтовой дороги протяжением 15,3 километра и шириной полотна в 6 метров. За год на всем протяжении вырублен лес, произведена раскорчевка и расчистка. На 11 километрах снят мох, наведены шесть временных стеллажных мостов…

Половина имеющихся жилых помещений не отвечает требованиям санитарной медицины. …Испытывалась острая нужда в прачечных. Имеющиеся бани (на Стане Среднекана постройки 1929 года) совершенно не удовлетворяют потребности — теснота, дым, холод и т. п. Красные уголки уютны, обставлены же до крайности бедно. Клуб имеется только на прииске Геологическом… Столовые организованы на Стане Среднекан: ИТР и рабочих. На других участках столовых нет. Пропускная способность их — 40 человек… Пользуются столовыми до ста человек. Теснота, «хвосты», недостаток посуды, неумение поваров использовать продукт заставляет многих перейти на домашнее приготовление пищи»⁵³.

Конечно, малыми силами добыть большое количество золота было невозможно, поэтому в 1933 году Дальстрой получил его всего 1200 килограммов. Эта неудача так объяснялась руководством треста в отчете за 1933 год:

«В отсутствие свободного проезда от Нагаева до Колымы не представлялось возможным перебросить необходимое механическое оборудование от базы снабжения до приискового района. Поэтому опытная золотодобыча — подобно тому, как то было в предшествующем 1932 году — могла производиться только трудом вольных старателей и лишь в ничтожных размерах хозяйственными работами, с использованием труда организованных рабочих из з/к Севвостлага»⁵⁴.

Либеральные веяния

Одним из важных итогов 1933 года было окончательное преодоление нечеткости в отношениях лагеря и производства. В отчете за тот год, направленном в ЦК партии, Берзин докладывал об этом так:

«В целях приближения лагерных подразделений к производству лагерные подразделения включены в состав управлений и предприятий, которые они обслуживают рабсилой. При этом Управлению СВИТЛа передано руководство всеми вопросами в области организации труда, планирования рабсилы, технического нормирования, регулирования зарплаты и подготовки кадров»⁵⁵.

Надо отметить, что в этот период, в первой половине 30-х годов, нормы выработки заключенных и оплата их труда были весьма либеральными. Такого порядка требовал последний, девятый пункт уже названного здесь приказа Ягоды от 1 апреля 1932 года. Он гласил:

«Оплата рабочей силы из заключенных производится Дальстроем по ставкам, существующим для вольных рабочих этого района, за вычетом стоимости их содержания».

В течение 1933 года Берзин и Васьков издали целую серию совместных приказов, где реализовали это указание Ягоды в конкретные формы. В одном из приказов указывалось, что нормы выработки «для з/к устанавливаются на основе единых всесоюзных норм с соответствующими поправочными коэффициентами». Если заключенные недовыполняют или выполняют установленную норму выработки, то «получают на руки десять процентов от своей выработки». Если же они норму перевыполняют, то получают оплату «десять процентов от установленной нормы и девяносто процентов от своего приработка» (то есть, от превышения нормы).

Как ни странно это сегодня покажется, но еще меньшими в ту пору в Дальстрое были различия в продовольственном обеспечении вольнонаемных рабочих и заключенных. Тем и другим полагалось ежедневно 800 г хлеба. Месячная норма для заключенного: мяса 1,3 кг, рыбы 6,5 кг, а для вольнонаемного: мяса 1,4 кг, рыбы 7 кг. Крупы и сушеных овощей заключенный получал даже больше, чем вольнонаемный: 2,7 кг и 800 г в месяц (вольнонаемный: 2 кг и 600 г). Остальных продуктов (сахар, растительное масло, сухофрукты, мясные консервы) вольнонаемные получали примерно в два раза больше.

Понятно, что мы говорим лишь о том, что должны были получать содержащиеся в лагере люди. Если им выдавали эти продукты сухим пайком — так поступали обычно в тех случаях, когда заключенный получал разрешение проживать вне лагеря, — то паек доходил до человека полностью. Если же заключенный содержался в лагере и получал питание (как правило, три раза в день из лагерной кухни), то фактически до него доходила половина нормы, а в иных случаях и того меньше. Самые ценные продукты разворовывали прежде, чем они попадали в котел. Тащила лагерная администрация. Затем немалую часть забирали себе повара, хлебопеки, раздатчики и другие работники кухни, а также их дружки и прихлебатели. Как правило, это были уголовники. То есть именно они вместе с лагерным начальством обворовывали политических заключенных.

Если же заключенный, работавший на производстве, в течение месяца не выполнял нормы выработки, то он не мог рассчитывать даже на такое питание: его переводили на питание по «пониженным нормам для штрафника».

Подхлестывание заключенных путем изменения норм питания считалось обычным делом в практике руководства лагерем. Ведь лагеря недаром назывались «исправительно-трудовыми». Начальники лагерной системы считали: чем больше трудится заключенный, тем быстрее и надежнее он исправится.

На основе этой бесстыдной и циничной теории в лагерях с заключенными должны были проводить так называемую «культурно-воспитательную работу». Ее примитивные приемы сводились к стимулированию более напряженной работы, перевыполнению норм выработки с помощью повышенной нормы питания и других подобных поощрений.

Среди таких поощрений в конце 1932 года в системе лагерей ОГПУ была введена новинка: возможность заключенному перейти на положение колониста.

Идея так называемой колонизации труднодоступных северных территорий вынашивалась в правительстве еще с середины 20-х годов. Заместитель председателя ВСНХ СССР Г. Д. Пятаков 10 ноября 1925 года по этому вопросу направил специальную записку Ф. Дзержинскому. Он писал тогда:

«…Я пришел к заключению о необходимости организации в некоторых местах принудительных поселений создания мало-мальски элементарных культурных условий работы. Вероятно, с точки зрения разгрузки мест заключения, эти вопросы точно так же имеют некоторый интерес. Я просил бы поручить ГПУ заняться этими вопросами…»⁵⁶.

И вот в начале 30-х годов пятаковская идея «принудительных поселений» была ОГПУ реализована в виде «Положения о колонизации». Это положение Берзин ввел в Дальстрое в декабре 1932 года.

Для усиления «воспитательной» работы среди заключенных директор треста создал специальную газету «Верный путь». Она должна была распространяться только в лагерях и выходила еженедельно^[14]. Первый номер газеты, издававшейся УСВИТЛом, вышел 22 января 1933 года. Именно в нем заключенных известили о возможности для «отличившихся в труде и поведении» перейти на положение колониста. Вот текст этого извещения:

«От второго декабря 1932 года приказом по Северо-Восточным лагерям ОГПУ разрешена колонизация заключенных на началах:

Право колонизации предоставляется всем заключенным, пробывшим в лагерях не менее одного года, а особо отличившимся — шесть месяцев.

Колонисты работают на предприятиях Дальстроя в качестве вольнонаемных, получая полностью заработную плату по роду выполняемых работ.

Колонистам предоставляется право переселить к себе свою семью с оплатой проезда за счет Дальстроя.

Колонисту выдается на обзаведение необходимым имуществом безвозвратная ссуда.

Члены семьи колониста пользуются правом первоочередного получения работ на предприятиях Дальстроя.

Колонист работает»⁵⁷.

Чтобы заработать право на колонизацию, заключенный должен был на общих работах (то есть самых тяжелых — физических) постоянно перевыполнять нормы выработки. Понятно, что это не всегда было под силу даже молодым и очень крепким физически людям.

Да и не всегда они были согласны оставаться на Севере после выхода из лагеря. Поэтому за год в Дальстрое было оформлено всего 403 колонистов.

Всех их сгруппировали в трех новых поселках, которые создали на Охотском побережье. Здесь климатические условия мягче, чем в горнопромышленном районе Колымы. Они позволяют вести выращивание нескольких видов овощей, прежде всего, картофеля и капусты. Здесь также возможна организация небольших ферм для молочного животноводства, свиноводства, птицеводства. Именно с этой целью и были организованы поселки колонистов: Ударник — невдалеке от села Ола и Темп — на 80 км западнее Нагаево по побережью. Третий колонопоселок, получивший название Веселая, был организован вблизи Магадана, на берегу бухты Гертнера. Его жители стали заниматься ловом и засолкой рыбы (сельдь, лососевые), которая затем шла в пищевой рацион заключенных и вольнонаемных треста.

Чтобы у читателя не сложилось искаженного представления о составе работавших в Дальстрое с его первых шагов на колымской земле, следует сказать, что этот состав всегда складывался здесь из трех категорий населения.

Первая — вольнонаемные, куда входили, прежде всего, руководители разных уровней и часть специалистов (другая часть должностей специалистов, как мы видели, была замещена заключенными). Сюда же относились работники ОГПУ и Севвостлага. Хотя, например, часть охранников в лагерях с первых дней набиралась из заключенных-уголовников или осужденных за бытовые преступления. В 1933 году число вольнонаёмных в Дальстрое было невелико — 1974 человека.

Вторую категорию работников Дальстроя составляли бывшие заключенные. Формально они были тоже вольнонаемными. Но всегда на Колыме к ним было особое отношение. Их жизнь до конца дней была под контролем специальных отделов карательных органов. Кроме того, для многих из этих людей, особенно специалистов, доступ к работе по специальности был закрыт. (Хотя в то же время, как мы увидим несколько позже, целый ряд специалистов — бывших заключенных, причем осужденных по политическим статьям, при Берзине занимал в тресте очень высокое положение.) В 1933 году в Дальстрое работало 1015 бывших заключенных⁵⁰. Из них 403 человека являлись жителями колонпоселков Веселая, Ударник и Темп.

Понятно, что третью — самую многочисленную и основную категорию работников Дальстроя составляли заключенные. К концу 1933 года их число достигло 27 390 человек. Абсолютное их большинство было арестовано и осуждено не на Колыме, а в других краях и областях России, а также в других республиках СССР. Поэтому с первых: дней существования Северо-Восточных лагерей в них содержали людей практически всех наций и народностей, живших в Советском Союзе. В эти лагеря попадали не только русские или украинцы, но и поляки, венгры, финны, выходцы из других стран.

Конечно, большинство заключенных было занято тяжелым физическим трудом. Однако условия содержания в лагерях, которые в 1932–1933 годах еще только организовывались, режим и питание были весьма сносными. Поэтому в памяти многих заключенных тот период сохранился как «золотой век» Колымы, а Берзина некоторые из них воспринимали как «доброго царя» этого огромного особого острова.

Вот как вспоминает о том времени А. Ф. Гудименко, которого в 1932 году в Белгороде ОГПУ репрессировало по политическому обвинению и направило в Севвостлаг.

«В бухту Нагаева я прибыл летом 1933 года на пароходе «Волховстрой»… На берегу бухты Нагаева мы провели только одну ночь. Переспали в палатках, затем нас подняли, построили, и мы двинулись вверх к невысокому перевалу. Перейдя через него, увидели Магадан. Тогда это был небольшой строящийся поселок. Выделялись разбросанные от нас слева (по движению) несколько двухэтажных сборных домов. На подходе к центру стояли одноэтажные дома и среди них только одна двухэтажка. В ней, как нам сказали, жил первый директор Дальстроя Эдуард Петрович Берзин вместе со своей семьей. Справа также находились одноэтажные дома, несколько бараков. Еще правее от них была «зона» — отдельный лагерный пункт, где находились заключенные»⁵⁹.

Гудименко еще до ареста окончил курсы шоферов и уже имел опыт работы на автомашинах. На Колыме такие рабочие были очень нужны. Поэтому его оставили в Магадане работать на автобазе водителем грузовика. Эта специальность была в 30-е годы очень престижна в Дальстрое. Гудименко так вспоминал об этом:

«О Берзине я был наслышан с первых дней приезда на Колыму, а лично встретился с ним только в 1934 году. Произошло это тогда, когда директор Дальстроя ехал по трассе и остановился в нашей бригаде, которая была известна стабильными успехами в перевозке грузов. Поговорив с нами, расспросив о планах и трудностях в работе, узнав, что мы страдаем во время распутицы без хорошей обуви, он приказал всем выдать болотные сапоги с длинными голенищами. А их не так-то легко было выбить у снабженцев.

— Носите на здоровье, — сказал Эдуард Петрович и шутливо добавил: — Но только не думайте, что главное в труде — это лишь ноги.

Честно скажу, я был поражен его манерой разговора, той простотой, с которой он держался не только с бывшими заключенными, но и отбывавшими заключение, причем в основном осужденными не по политическим статьям».

В 1935 году Гудименко досрочно освободили с учетом зачетов за перевыполнение норм выработки и примерное поведение. Он женился, затем родилась дочь. Как вольнонаемный Гудименко собрался с семьей в первый отпуск на материк. «И каково же было мое удивление, — вспоминал он потом, — когда меня неожиданно пригласили в Дирекцию Дальстроя, где проводили в кабинет Э. П. Берзина. Он вышел из-за стола и поздоровался со мной за руку. Потом, усадив рядом с собой, стал расспрашивать о работе, о семье, о том, кто у меня есть на материке, что я думаю делать в будущем. Беседа длилась минут двадцать пять. Э. П. Берзин говорил неторопливо, негромко, но очень участливо, с какой-то заботой. Затем он попросил секретаря принести, по всей видимости, заранее приготовленный конверт и, вручив его мне, сказал:

— Это тебе от дирекции за твой честный труд!

Выйдя из кабинета директора Дальстроя, я шел словно окрыленный под впечатлением доброй встречи и оценки моей работы, так что даже забыл про врученный пакет. Потом вспомнил о нем, вскрыл. В пакете, кроме денежной премии, было указание Московскому представительству Дальстроя о выдаче мне бесплатной путевки в Ялтинский дом отдыха».

В этих словах простого шофера, малообразованного человека-трудяги, как и в ранее приводившихся воспоминаниях гидрографа Тренина, встает образ этакого полководца крупной промышленной армии. О таких людях — ярких выразителях патерналистской психологии, русский поэт сказал когда-то: «слуга — царю, отец — солдатам». Именно так директора особого треста в середине 30-х годов воспринимали многие заключенные. Точно так же его воспринимали и многие вольнонаемные специалисты.

Вероятно, сам Берзин до определенной степени искренне верил, что лагеря системы ОГПУ — НКВД в полной мере могут быть не только трудовыми, но и «исправительными». То есть с помощью тяжелого физического труда «контрреволюционера» (в большевистском понимании этого слова) можно исправить и сделать из него полноценного «строителя коммунизма».

Подобную мифологизированную идеологию усиленно вдалбливали в головы заключенных их лагерные «воспитатели-исправители». Поэтому в воспоминаниях того же шофера Гудименко можно встретить и такие вот слова:

«В Дальстрое во времена Берзина существовала система перевоспитания, которая должна была вернуть сбившегося с пути человека на нормальную дорогу. Положительных примеров было немало. Бывшие уголовники (среди них и водители) становились стахановцами, рекордистами. Они вызывали с материка своих жен, детей и продолжали жить и работать на Колыме по вольному найму. Я хоть и не был уголовником, но относился к числу «сбившихся о пути». После освобождения меня считали «исправившимся», но не все доверяли: ведь как-никак, а я находился в заключении, хоть и был расконвоированным, имел свободу передвижения, водил машины по трассе. Иной раз меня это раздражало, обижало. А вот так получилось, что Э. П. Берзин верил мне больше всех. И я не мог не оправдать его доверия!»

Конечно же, подобные взгляды у заключенных формировались не без влияния так называемой «воспитательной» работы, которую вел в лагерях культурно-воспитательный отдел (сокращенно: КВО) Севвостлага. С этой целью, как уже говорилось, КВО стал издавать газету для заключенных. В каждом лагере была открыта культурно-воспитательная часть (КВЧ). Обычно туда назначали работать кого-то из наиболее грамотных заключенных. Правда, как правило, осужденные га» политическим статьям к подобной работе в лагере не допускались.

В отчете Дальстроя за 1933 год самокритично оценивалась эта работа:

«1932 год, год возникновения крупного лагеря буквально на пустом месте, не мог дать хорошо поставленной культурно-воспитательной работы. Еще не подобрались кадры, еще не было жилищных условий для ведения самой элементарной культработы. 1933 год был годом решительного сдвига в этой области. Из прибывающих контингентов, а также путем выпуска слушателей курсов воспитателей, подобрались кадры. На командировках организованы клубы и красные уголки. В Нагаево открыты два центральных клуба — один УСВИТЛ, другой — профорганизации»⁶⁰.

Клуб УСВИТЛ предназначался, прежде всего, для работы со стрелками охраны лагерей. Здесь, в этом клубе, в 1933 году был организован даже театральный коллектив. Начальником клуба в то время был заключенный П. И. Семержис. Среди актеров первой театральной труппы несколько человек также были заключенными. Этот театральный коллектив давал спектакли в здании клуба для жителей Нагаево, а затем стал выезжать и выступать перед вольнонаемными и заключенными строящейся автодороги.

«Тройки» и особое совещание

Некоторая либерализация отношения к заключенным в Северо-Восточных лагерях, наметившаяся в 1932–1933 годах, ничуть не умерила рвение карательных органов в отношении тех граждан СССР, которые находились на свободе. Причиной такой, казалось бы «непоследовательности» было четкое разделение функций различных служб внутри этих органов.

В ОГПУ, которое в 1934 году было преобразовано в НКВД, существовали независимые друг от друга и не подчинявшиеся друг другу самостоятельные службы (управления), которые занимались разными этапами репрессии человека, превращая его в заключенного.

Первая служба — оперативно-следственная (в разные времена носила разные наименования). Работники этой службы выявляли подозреваемых преступников (подлинных или мнимых), арестовывали их, вели допросы и другие следственные действия. Когда все обстоятельства преступления (повторимся: не важно — подлинного или выдуманного) были выявлены и оформлены в виде «Следственного дела», документы нужно было отправлять в суд.

По идее, все суды в СССР были независимы: они и формально не входили в ОГПУ — НКВД. Но, во-первых, независимость эта была лишь декларирована. Фактически же суды, как и другие составляющие карательной системы советской страны, строго подчинялись партийным установкам. Если партия провозглашала необходимость усилить борьбу с «контрреволюционерами», то НКВД и суды были обязаны выполнять эти директивы.

В судах все же находились добросовестные люди, которые, если органы НКВД подсовывали им уж очень халтурно состряпанные деда, оправдывали обвиняемых или возвращали дела на доследование. (В дальнейшем повествовании мы встретим такие факты.) Чтобы избежать подобных, с точки зрения органов следствия НКВД, — неприятностей, было бы хорошо не отправлять «дело» в суд, а рассмотреть его внутри самого НКВД. Именно в этих целях в недрах ОГПУ — НКВД и были созданы так называемые «внесудебные органы». На высшем уровне, в самом ОГПУ, а затем в Наркомате действовало «Особое совещание». На нижестоящей ступени — в республиках, краях и областях — это были так называемые «тройки».

И Особое совещание и местные «тройки» были тем удобны для власти, желавшей без помех репрессировать своих граждан, если не имелось хоть каких-то доказательств их виновности, что внесудебные органы подобных, доказательств не требовали, а полностью полагались на мнение следственного органа, то есть тех же работников НКВД.

Право внесудебной расправы ОГПУ было предоставлено постановлением ЦИК СССР от 28 марта 1924 года. В соответствии с ним в ОГПУ было сформировано Особое совещание в составе грех членов коллегии этого органа (то есть высших чинов ОГПУ) и прокурора. Часть оформленных дел выносилось на рассмотрение полной коллегии ОГПУ.

В 1930 году Президиум ЦИК СССР очередным постановлением разрешил ОГПУ передоверять свои полномочия по внесудебной расправе «тройкам» на местах. В их состав входил начальник краевого или областного отдела ОГПУ, секретарь крайкома (обкома) и местный прокурор.

Когда в 1934 году вместо ОГПУ был образован Наркомат внутренних дел СССР, в его структуре были также созданы подобные внесудебные органы. Особое совещание теперь возглавлял нарком (с 1934 года это был Ягода). В его состав входили заместители наркома, еще несколько высших чинов этого карательного наркомата.

Но вскоре выяснилось, что у этого Особого совещания оказывалось очень много «работы»: количество граждан, которых хотели репрессировать, возрастало день ото дня. Поэтому приказом НКВД от 27 мая 1935 года права Особого совещания по внесудебному рассмотрению дел были, так же как и прежде в ОГПУ, переданы на места — в республики, края и области: там были организованы «тройки».

Вначале местные «тройки» имели право принимать решения по рассматриваемым делам о заключении в лагеря на срок до пяти лет, ссылке и высылке. Но когда начались массовые репрессии против граждан под лозунгом борьбы с «троцкистами» и «контрреволюционерами», приказом НКВД от 30 июля 1937 года местным «тройкам» было дано право выносить постановления о заключении в лагеря до 10 лет и о расстреле «наиболее враждебных из перечисленных выше элементов»⁶¹.

Особое совещание (ОСО) и местные «тройки» действовали одновременно и параллельно. Четкого разделения «дел» не существовало. Как правило, для рассмотрения в Особом совещании направлялись дела обвиняемых, работавших в центральных Наркоматах, ведомствах и учреждениях, а также на предприятиях и в учреждениях Москвы, Ленинграда, других крупных городов. Дела же более «мелких контрреволюционеров» из вольнонаемных, а также всех заключенных, которых обвиняли в контрреволюционной деятельности, проводившейся ими в лагерях, оставляли себе местные «тройки».

Внесудебные органы использовали сокращенный вид судопроизводства. Члены «троек» и ОСО не видели обвиняемых, не читали ни протоколов допросов, ни текста обвинения, никаких других документов следственного дела. Они им были не нужны. Орган НКВД, ведший следствие, подготавливал для заседания ОСО или «тройки» короткую справку на обвиняемого, где буквально в нескольких фразах сообщал состав «преступления», статьи и пункты уголовного кодекса, под которое оно подпадало. Само «преступление» автоматически считалось доказанным. Внесудебный орган определял лишь меру наказания: ВМН — высшая мера или — столько-то лет лагерей.

Внесудебные органы действовали анонимно и заочно. То есть, никакого заседания, наподобие судебного процесса, в этих органах не проводилось. Обвиняемые никогда не присутствовали ни на Особом совещании, ни на совещаниях «троек».

Как правило, несчастные люди в этих случаях даже не знали, кто персонально и когда рассматривает их дело. Их никто не спрашивал, признают ли они свою вину. Они не имели возможности выступить в свою защиту, не говоря уже о том, что в работе внесудебных органов никогда не участвовали адвокаты, защитники обвиняемых.

Обычно о решении Особого совещания или «тройки» репрессированному сообщалось в устной форме спустя некоторое время после вынесения решения.

Как видно из сказанного, деятельность внесудебных органов грубо попирала права граждан, а также элементарные нормы цивилизованного судопроизводства.

До сих нор ученым не удалось выстроить документально подтвержденную полную историю дальстроевской «тройки»: не рассекречены многие документы ОГПУ — НКВД Не известна даже точная дата организации этого внесудебного органа на Колыме.

Однако достоверно зафиксировано, что первые два-три года подобная «тройка» в Дальстрое не действовала: если местные карательные органы находили на Колыме каких-либо «контрреволюционеров», то после окончания следствия их дела обычно направлялись в Москву для рассмотрения коллегией ОГПУ. В некоторых случаях подобные дела передавались в народный суд Дальневосточного края (во Владивостоке). Тогда члены краевого суда выезжали в Магадан и проводили там «выездную сессию суда». Но эта процедура была весьма хлопотной и поэтому применялась крайне редко.

В первые два-три года репрессии работников Дальстроя по политическим мотивам местным органом ОГПУ не носили массового характера, хотя и были начаты с самых первых шагов особого треста по колымской земле. Мы убедились в этом на примере арестов работников автотранспорта, и среди них — поляка Ноблина, которых по представлению Берзина коллегия ОГПУ в Москве приговорила к заключению в лагеря уже летом 1932 года.

В следующем, 1933 году та же коллегия ОГПУ по представлению Берзина вынесла смертные приговоры двум работникам Дальстроя. Аресты и следствие по обвинению этих людей провел так называемый «третий отдел», входивший в управление Северо-Восточных исправительно-трудовых лагерей. Этот отдел, по существу, не имел отношения к деятельности УСВИТЛа: до 1934 года он выполнял функции самостоятельного отдела НКВД по Дальстрою (такой отдел почему-то вначале не был организован в тресте).

Думаю, следует назвать фамилии двух невиновных жертв репрессий, расстрелянных в Дальстрое в 1933 году.

27 июня казнен украинец Михаил Кузьмич Кравцов, 1895 года рождения.

В тот же день расстрелян русский Трофим Степанович Свиридов, 1899 года рождения⁸².

Мы не можем достоверно утверждать, что эти люди были вообще первыми, кого в Дальстрое подвергли расстрелу. Мы говорим о них как о первых, кто был обвинен в «контрреволюционных преступлениях» и за это — убит, а сейчас реабилитирован за отсутствием состава преступления.

Таким образом, руководители Дальстроя уже с первых своих шагов, как правоверные чекисты, начали уничтожать выдуманных контрреволюционеров. В этой карательной деятельности они использовали возможности внесудебной расправы над невинными людьми.

Первый успех

Конечно, темпы развития Дальстроя, намеченные постановлением ЦК ВКП(б) 11 ноября 1932 года, были нереальными. Даже используя принудительный труд многотысячных контингентов заключенных, невозможно было за одно лето проложить через дикую тайгу полтысячи километров автомобильной дороги. Так же, как невозможно за год увеличить добычу золота в 20 раз: с 500 килограммов до 10 тонн.

Другое дело — три года.

В 1933 году дорогу довели до перевал базы Эликчан, то есть проложили от Магадана дорожное полотно на 196 километров. В январе 1934 года два существовавших ранее дорожных района были объединены в новое, более мощное Управление дорожного строительства (УДС). Специальным приказом Берзин определил главную задачу этого управления: к концу года дать проезд до реки Колымы, вдоль которой были расположены горные полигоны золотодобывающих приисков. Для этого третью часть всех денежных средств, выделенных Дальстрою правительством на год, отдали дорожникам. Здесь было сконцентрировано более половины из 32 тысяч заключенных, содержавшихся в тот год в Севвостлаге.

Культурно-воспитательная часть лагерного пункта УДС организовала ударничество среди заключенных-дорожников. Для них повысили норму выработки до 4–6 кубометров в день, хотя раньше эта норма составляла 2,5–3 кубометра в зависимости от плотности грунта.

В течение лета коллектив Управления дорожного строительства отсыпал примитивную фунтовую дорогу до 350-го километра, где начали строительство дорожной дистанции, которую назвали Стрелка. Ширина проезжей части этой дороги составляла всего 4–5 метров. Для того чтобы автомашины могли двигаться навстречу друг другу, через каждые 250 метров на дороге делали расширение до 7 метров, где встречные машины пропускали одна другую. Это были так называемые разъезда.

В августе и сентябре был преодолен один из самых затяжных перевалов на трассе — Гербинский (372-й километр). Только при его прокладке заключенные дорожники вручную переработали 70 тысяч кубометров скальных пород.

С наступлением больших морозов строительство дороги было остановлено вблизи зимовья Оротукан (стоящего на реке того же названия — притоке реки Колымы). Это был 407-й километр. Затем уже по снегу от Оротукана была проложена зимняя тракторная дорога до 442-го километра, где поставили дорожную дистанцию о названием Спорный. До реки Колымы в 1934 году не дошли всего 23 километра.

Летом 1934 года, когда автотрасса не была еще полностью готова, по прорубленной просеке к приискам пошли трактора. Они везли стройматериалы, оборудование, продукты для горняков. В этом году впервые стало возможным направить на прииски крупные контингенты заключенных: надежное транспортное сообщение с горнопромышленными районами ликвидировало опасность голода.

Во время промывочного сезона на приисках работало четыре тысячи заключенных. Промывка песков по-прежнему велась вручную на деревянных промывочных приборах, каждый из которых должны были обслуживать десятки и сотни рабочих, вооруженных лопатами, кайлами и тачками.

Именно в 1934 году старательская добыча золота в Даль-строе была полностью прекращена, артели ликвидированы, а все вольнонаемные старатели уволены из треста. На приисках их заменили заключенные — более четырех тысяч. Объединенные в бригады по 100–150–200 человек, они работали под руководством вольнонаемных инженеров и техников. Иногда и руководители были заключенными.

Внутри каждой бригады существовало четкое разделение труда. Часть людей кайлами и лопатами снимала верхний, пустой слой породы — торфа. Другая группа увозила тачками торфа за контур полигона. Еще одна группа нагружала тачки золотосодержащим грунтом — песками и отвозила его в тачках к промывочным устройствам. Остальные рабочие обеспечивали безаварийную работу самого промывочного прибора — в те времена они носили названия «кулибина», «бутара».

Понятно, что прежде чем добывать золото, нужно было найти его месторождения — золотоносные россыпи. Этим занимались геологи — вольнонаемные. Вместе с несколькими рабочими-заключенными организованные в специализированные группы, называвшиеся геологическими партиями, геологи вели эти поиски по притокам реки Колымы.

В 1933 году в Дальстрое работало 30 таких партий. Они исследовали территорию верхнего течения Колымы от устья реки Теньки до впадения в Колыму реки Буюнды.

В 1934 году геологи перешли за Колыму, на ее левый берег. Здесь они открыли богатые золотоносные россыпи по речкам и ручьям Малый Ат-Урях, Хатыннах, Штурмовой⁶³. Добыча золота из этих россыпей началась уже в том же 1934 году: были организованы прииски Ат-Урях, Разведчик, Партизан, им. 8 Марта, Ледяной, Хатыннах, Штурмовой.

Выбор полигонов для горных работ, их размеры и конфигурацию определяли специалисты-горняки. В большинстве это были вольнонаемные работники, заключившие с Даль-строем трудовые договоры и приехавшие из цен тральных районов страны.

Но вольнонаемных работников в тресте постоянно не хватало: из теплых обжитых областей люди не Хотели ехать в край очень суровых природных условий и неустроенного быта. Из-за недостатка вольнонаемных часть должностей инженерно-технических работников была заменена заключенными, имевшими соответствующее образование или опыт руководящей работы.

При всех этих сложностях большое количество подневольной рабочей силы, направленной в 1934 году на прииски, сыграло решающую роль. Впервые с момента организации особый трест выполнил и даже перевыполнил намеченный план. Он дал 6,8 тонны шлихового (еще с примесями) золота.

За первые три года жизни особого треста с большим трудом, но все-таки начали строительство крупного морского порта в Нагаево. Еще до Дальстроя, мы помним, там существовал портопункт, подчинявшийся Владивостокскому порту. Когда Берзин в 1932 году прибыл в Нагаево, он переподчинил себе портовый пункт, но легче от этого не стало.

За лето 1932 года на берегу бухты, прямо напротив центра пологого склона спускающегося с перевала сопки, отделяющей Нагаево от Магадана, был построен не очень длинный деревянный пирс. Но глубина моря в этой восточной части бухты была небольшой: к пирсу могли причаливать лишь мелкосидящие баржи и кунгасы. Поэтому в навигацию 1932 года приходящие пароходы вынуждены были вставать на рейде. Груз и людей перегружали на баржи, кунгасы и катера, а затем вторично с них — на пирс. Рядом с пирсом за лето скопились огромные горы различных грузов: техническое оборудование, стройматериалы, продукты.

Но 20–21 ноября сильный шторм, бушевавший в Охотском море, разбил этот пирс, перемешал и смыл в море часть оставленных на пологом берегу грузов.

Нужно было строить настоящий порт, куда могли бы подходить для разгрузки крупные пароходы.

Самым подходящим местом для этой стройки оказалась западная часть бухты: изыскатели определили там достаточно большие глубины. Но там совсем не имелось площадки для портовой территории: крутая сопка падала в море резким обрывом. Чтобы создать портовую площадку и дорогу из порта, требовалось пронести огромный объем земляных работ.

В январе 1933 года Берзин издал приказ об организации конторы, названной «Строительство порта в бухте Нагаева». К концу 1933 года там была построена причальная линия с двумя деревянными ряжами. Первые пароходы под разгрузку стали к пирсу осенью 1933 года. А в следующем году на пирсе разгружались самые крупные пароходы, ходившие в то время в Тихоокеанском бассейне.

В этот период Дальстрой организовал и свою авиацию. В конце 1934 года пароходом были доставлены в Нагаево первые самолеты: два «П-5» и два «С-1». Через неделю один из них поднялся в воздух, чтобы провести ледовую разведку. С 27 февраля 1935 года летчики начали совершать отдельные рейсы из Магадана в село Балаганное, на побережье Охотского моря, с пассажирами и почтой на рыбные промыслы.

А в марте состоялись первые полеты на север — в приисковый район и на юг — в Хабаровск. Зимой самолеты поставили на лыжи, а на лето — оборудовали поплавками вместо шасси. Самолеты садились прямо на водную поверхность бухта Нагаева. На берегу оборудовали диспетчерскую — вот и весь аэропорт. Своя авиация позволила Дальстрою перевозить в дальние поселки почту, небольшие срочные грузы. Она доставляла людей в те районы, куда еще не были проложены дороги.

В эти же годы активно строился поселок Нагаево и другой приречный поселок, который называли Магаданом. Из промышленных предприятий наиболее крупной стройкой стал авторемонтный завод. Он был заложен на полдороге из Нагаево в Магадан, ближе к речке, еще в 1932 году. Первыми поставили сколоченные из жердей въездные ворота. Наверху прибили пятиконечную звезду и вывеску: «Гострест Дальстрой. Постройка механического городка. Прорабство № 5».

К 1935 году на территории мехгородка уже работали кузнечный, жестяной, модельно-медницкий, электросварочный и станочный цеха, завод освоил капитальный ремонт основной в Дальстрое грузовой автомашины «ЗИС-5».

Другим промышленным предприятием Нагаевской базы стала судоверфь, которую позже назвали «Завод № 2». Ее начали строить на восточном берегу бухты, вблизи устья небольшою ручья, названного эвенским словом Марчекан. (Эвенские оленеводы, прикочевывавшие на это место на летнюю рыбалку, говорили о нем: «Марчиканн», то есть, местность с маленьким торфяным болотцем.) В 1934 году со стапелей завода были спущены морской катер «Марчекан» и баржа «Вишера».

В Нагаево и Магадане строились также жилые дома. К 1935 году здесь уже стояло 167 жилых зданий, среди которых были и двухэтажные. Но все жилье возводилось из дерева. Примитивный кирпичный заводик выпускал вначале кирпич только для бытовых печей. Лишь в 1934 году на левом берму речки Магаданки построили настоящий завод, дав ему название «Красный кирпич». Его первая продукция пошла на строительство электростанции и капитальных цехов авторемонтного завода.

Таким образом, хозяйственные успехи Дальстроя в 1934 году были заметны. Но костяк этого особого треста составляли карательные органы. В стране в это время постепенно нарастали репрессии по политическим мотивам. В течение 1934 года в лагеря ГУЛАГа было отправлено свыше 493 тысяч новых заключенных. К концу года их численность достигла 725,5 тысячи человек.

Именно в 1934 году произошла очередная реорганизация карательных органов в масштабе всей страны. 10 июля постановлением ВЦИК было ликвидировано ОГПУ и на его базе создан Народный Комиссариат Внутренних Дел СССР — НКВД⁶⁴. В его составе было организовано семь управлении и отделов, в том числе Главное управление государственной безопасности и Главное управление исправительно-трудовых лагерей и трудовых поселений (сокращенно: ГУИТЛ). Эти управления продолжали же ту деятельность, которая была главной задачей ликвидированного ОГПУ.

ГУИТЛ (впоследствии переименованное в ГУЛАГ) приняло от ОГПУ большую систему исправительно-трудовых лагерей и трудпоселений. Через три месяца, 27 октября, ему дополнительно передали группу колоний, которые до этого находились в ведении республиканских Наркоматов юстиции. Самый крупный контингент передал Наркомюст РСФСР: в его колониях содержалось 212 тысяч заключенных: из них 144 тысячи были заняты на производстве.

К концу 1934 года принудительный труд заключенных в лагерях НКВД использовался для осуществления более десяти крупнейших экономических программ развернутой в СССР второй пятилетки.

Самой крупной стройкой, которую вел НКВД, был канал Москва — Волга: здесь работали 196 тысяч заключенных Дмитровлага.

К наиболее значительным программам тех лет относятся строительство БАМа — Байкало-Амурской магистрали и прокладка вторых путей на уже существующих железных дорогах Сибири и Дальнего Востока. Этим занималось 150 тысяч заключенных. На эксплуатации уже построенного Беломорско-Балтийского канала и обслуживании промышленности вокруг него работала 71 тысяча узников. В Сибирлаге трудилось 63 тысячи заключенных, в Дальлаге — 60 тысяч.

Конечно, по количеству заключенных Управление Северо-Восточных исправительно-трудовых лагерей (УСВИТЛ) в конце 1934 года не относилось к самым крупным лагерным системам в советской стране: 32 тысячи 870 человек⁶⁵. Но эти заключенные давали Центральному Комитету коммунистической партии, которому подчинялся Дальстрой, продукцию чрезвычайной, стратегической важности — золото.

Во-вторых, это были самые дальние в стране лагеря, совершенно изолированные от окружающего мира. Они не входили в общесоюзную систему лагерей, которыми командовал ГУЛАГ. Подчинялись эти лагеря, как и все другие сферы Дальстроя, только Берзину. Поэтому, при необходимости, в Дальстрое можно было прятать от всей страны людей, которые провинились, но были верными служаками НКВД. Несколько позже мы увидим, как это делалось.

Глава 3 Искать врагов народа

Вредителей ищут всюду

Чтобы реально оценить успехи Дальстроя в 1934 году, нужно представить, в какой общественно-политической обстановке происходили эти события. К тому времени за короткий срок в СССР были построены крупные заводы черной и цветной металлургии, машиностроения, энергетики, химии, заново созданы новые отрасли — тракторная, автомобильная, авиационная. Советская страна вышла в число крупнейших индустриальных держав мира.

В то же время, сельское хозяйство Советского Союза оказалось в этот период в состоянии глубокого кризиса. Насильственное объединение крестьян в колхозы привело к резкому уменьшению сбора зерна и сокращению поголовья скота. В 1933 году большинство зерновых районов страны охватил повальный голод. По подсчетам разных экспертов, за два года голодная смерть унесла от 3 до 6 миллионов человеческих жизней.

В эти годы в СССР был сделан последний шаг к установлению режима личной власти. Это относилось, прежде всего, к личной власти Сталина. Но не в меньшей степени режим личной власти формировался и на местах — в республиках, областях и административных районах.

Партийный аппарат ВКП(б) оформился в особую надстроечную структуру. Важнейшие функции управления перешли от советских органов к партийным. Сложилась разветвленная и очень мощная система карательных служб. Общественное сознание сформировалось в духе обязательной помощи этим органам, массового доносительства, стукачества.

Среди «успехов» Дальстроя (теперь уже — в кавычках) в 1934 году нельзя обойти молчанием и развернутые в тот период репрессии против работников предприятий и учреждений треста. Вначале в этих карательных операциях существовала одна организационная особенность. По всей стране этим занимались местные (краевые, областные) отделы ОГПУ. Поскольку на территории Дальстроя высшей карательной властью обладал Берзин как уполномоченный центрального аппарата ОГПУ, он решил не заводить в тресте отдела этой организации (предполагая, видимо, что размах этой деятельности будет не очень велик). Вместо самостоятельного отдела ОГПУ Берзин посчитал достаточным существование в рамках Управления Северо-Восточных лагерей сравнительного небольшого третьего отдела.

Сотрудники 3-го отдела Севвостлага вели следствие, большей частью по делам о правонарушениях среди заключенных. Иногда возникали дела по чисто уголовным преступлениям — воровство, разбой, убийства, которые совершали вольнонаемные. Дела политического характера, но 58-й статье Уголовного Кодекса, в 1932–1933 годах они заводили нечасто (мы называли, например, дело В. А. Ноблина).

Однако в 1934 году объем работы 3-го отдела стал увеличиваться, а направленность этой деятельности в значительной, мере изменилась. Теперь сотрудники этого отдела не столько боролись против уголовных преступлении, сколько стали выискивать среди вольнонаемных и заключенных Дальстроя «вредителей» и «врагов народа». Они проводили аресты и обыски в поисках «социально враждебных элементов». Допрашивали арестованных, оформляли на них «уголовные дела» для передачи в суд или во внесудебные органы.

В связи с возросшим объемом работы третьего отдела Севвостлага и увеличением количества дел, которые стали заводить на вольнонаемных, Берзин поставил перед Ягодой вопрос о создании в Дальстрое самостоятельного отдела ОГПУ, который бы не входил в лагерную структуру. Очень быстро этот вопрос был решен, и Берзин сообщил о нем особым приказом:

«Приказ уполномоченного коллегии ОГПУ

17.VI.1934 г.

§ 1.

Для чекистского обслуживания Дальстроя приказом ОГПУ № 00395 организован отдел ОГПУ по обслуживанию Дальстроя, который кратко именовать «Отдел ОГПУ Дальстроя».

§ 2.

Отдел подчиняется непосредственно мне и содержится за счет «ДС».

§ 3.

В связи с реорганизацией Отдела:

а) упраздняется Ольский райаппарат ОГПУ;

б) за 3-м Отделом УСВИТЛ остаются функции непосредственного обслуживания СВЛ (то есть лагерей — К.Н.).

§ 4.

В соответствии с приказом ОГПУ начальнику Отдела ДС предоставлены права старшего оперативного начальника в отношении 3-го отдела СВЛ.

§ 5.

Начальнику отдела тов. Куцерубову представить на утверждение смету содержания Отдела до конца 1934 года.

Уполномоченный коллегии ОГПУ Берзин»⁶⁶.

Общественная атмосфера в стране формировалась партийной пропагандой в этот период таким образом, что «врагов» нужно было искать всюду.

Массовые репрессии карательных органов после окончания Гражданской войны, когда вооруженная борьба советской власти со своими противниками уже закончилась, были начаты в 1928 году «Шахтинским делом». Это был первый крупный процесс над «вредителями» в промышленности. На скамье подсудимых оказались 50 советских горных инженеров и три немецких специалиста, работавших консультантами на угольных шахтах Донбасса. Суд завершился пятью смертными приговорами, остальные подсудимые получили значительные сроки заключения.

«Шахтинское дело» развязало руки ОГПУ, разветвленные органы которой), основываясь на тезисе Сталина об «обострении классовой борьбы», арестовали более двух тысяч специалистов различных отраслей промышленности. Большинство из них по постановлениям внесудебных органов было отправлено в лагеря. Несколько человек инженеров из этой волны репрессий попало в Вишерский лагерь. Берзин использовал их там на инженерных должностях, а затем некоторых из этих заключенных взял и на Колыму в Дальстрой.

В 1930 году ОГПУ инсценировало второй крупный судебный процесс — так называемой «Промпартии». Врагами народа на этом процессе были объявлены представители старой технической интеллигенции. Несколько человек, осужденных по процессу «Промпартии», также оказались на инженерных должностях в Дальстрое.

В том же 1930 году прошел процесс над учеными-экономистами, которым было предъявлено ложное обвинение в создании не существовавшей контрреволюционной Трудовой крестьянской партии.

Необоснованные репрессии против различных слоев интеллигенции, а также других социальных групп продолжались в Советском Союзе и после 1930 года. В 1932–33 годах ОГПУ провело карательные мероприятия против так называемого «Союза марксистов-ленинцев», квалифицировав его как контрреволюционную организацию. Постановлениями коллегии ОГПУ в несудебном порядке были привлечены к уголовной ответственности с назначением различных мер наказания 30 человек (М. И. Рютин и др.).

В 1933 году по сфабрикованным ОГПУ материалам Верховный Суд рассмотрел «дело о вредительстве на электрических станциях в СССР». Несколько десятков специалистов Московской, Челябинской, Златоустовской, Бакинской и других крупных электростанций получили различные сроки наказания с отбытием их в исправительно-трудовых лагерях.

Конечно, сотрудники карательных органов на Колыме в это время только осваивали методы фабрикации масштабных «дел» о «контрреволюционных заговорах» и тому подобных коллективных «вражеских вылазках». Они стремились демонстрировать свою бдительность и старание в поисках врагов советской власти.

И в 1934 году в Дальстрое прошла серия вначале небольших по охвату обвиняемых, но весьма политически раздутых процессов против местных «вредителей». Об итогах первого такого процесса говорит приказ, подписанный 2 апреля совместно директором Дальстроя Э. П. Берзиным и начальником Севвостлага Р. И. Васьковым, который в тресте также отвечал за работу с кадрами. Вот текст этого приказа:

«Автотранспорт в хозяйственной жизни Дальстроя играет важную роль… Опыт прошлого и текущего года показал, что личный состав автотранспорта не вполне оценил значение своей работы. В результате расхлябанности, излишнего ухарства и просто злого умысла участились случаи поломок и аварий автомашин. Вредительские элементы проникают в ряды водительского состава и своей работой пытаются всячески ослабить напряженную работу автотранспорта. Так, например, в результате расследования 3-м отделом установлено, что з/к Прозоровский Николай Александрович, 1911 года рождения, осужденный Северо-Кавказским краевым судом к высшей мере социальной защиты за вредительскую работу в снабженческих органах, сын крупного кулака, социально опасный элемент, воспользовавшись доверием бывшего завгара Шагина, проник в автотранспорт под видом шофера, не имея почти никакой подготовки, и за два-три месяца езды вывел из строя две машины.

Будучи в лагерях с 1933 года, не имеющий ни одного зачета рабочих дней, но зато имеющий ряд взысканий, з/к Прозоровский за вредительство и как личность, не поддающаяся никакому исправлению, предан суду коллегии ОГПУ.

Отмеченный факт должен:

послужить уроком для лагадминистрации и хозяйственников, доверяющих рассказам вредителей, пытающихся проникнуть в столь важное хозяйственное звено Дальстроя и одновременно отбить охоту у желающих последовать примеру Прозоровского»⁶⁷.

Как известно, в июле 1934 года был образован Союзный Наркомат Внутренних дел, наркомом назначили Г. Г. Ягоду. В Дальстрое было создано соответствующее подразделение этого наркомата — отдел НКВД преобразованный из Отдела ОГПУ по Дальстрою. Его начальником стал П. Н. Куцерубов, уже некоторое время работавший в карательных органах на Колыме. Отдел развернул бурную деятельность по поиску «вредителей».

Вначале сотрудники отдела направили свои усилия по адресу, уже известному, — в Управление автотранспорта (УАТ), ведь в апреле там уже были разоблачены «вредители».

В конце августа отдел НКВД представил Берзину материалы, где доказывалась «засоренность аппарата УАТ классово-чуждыми и враждебными элементами». 25 августа директор треста вынес обсуждение этих материалов на заседание главного партийного органа Дальстроя — бюро его партийного комитета. Берзин, как мы помним, осуществлял партийную власть на территории треста, так как был назначен еще в 1932 году уполномоченным Далькрайкома ВКП(б). Он имел полную возможность диктовать коллегиальному партийному органу свою волю.

По докладу начальника отдела НКВД Куцерубова бюро парткома вынесло партийные взыскания начальнику УАТ и нескольким партийным руководителям этого управления за «потерю классовой бдительности». Материалы этого заседания были переданы в газету Дальстроя «Колымская правда», которая в ближайшем номере напечатала несколько корреспонденций на эту тему с общим заголовком:

«Враг еще жив! Больше бдительности! Крепче удар по врагу!»

Опубликованные материалы информировали читателей, что благодаря оперативным действиям отдела НКВД Дальстроя в автотранспорте треста «раскрыта и ликвидирована контрреволюционная подрывная террористическая организация». Далее сообщалось, что по материалам отдела НКВД якобы в состав контрреволюционной подрывной группы входили: старший диспетчер Салтыков Н. А. — сын крупного кулака-торговца, Климов Н. Я. — владелец частной фирмы автомашин в Ленинграде, Муравец С. И. — владелец слесарно-литейной мастерской, Арканов, Грачев, Балашов, Маргунов, относящиеся к группе подрывников, дезорганизаторов»⁶⁸.

Участников этой выдуманной сотрудниками отдела НКВД Дальстроя «контрреволюционной организации» судили, они получили от двух до пяти лет заключения в лагерях.

В августе же 1934 года Берзин в качестве уполномоченного НКВД СССР по Дальстрою издал приказ, где указал еще один адрес для поисков «врагов народа»:

«Мною установлено, — писал Берзин в этом приказе, — что в системе хозяйственно-материального отдела дорожного управления Дальстроя наличествует в громадных размерах хищение продовольственного и вещевого довольствия, а также и инструмента. Отсутствует учет и наблюдение, нет контроля, что создало безнаказанность и свободную возможность контрреволюционному элементу нанести колоссальные убытки путем подрывной деятельности».

Понятно, что «контрреволюционный элемент» нужно строго наказывать, что и потребовал Берзин в этом приказе от начальника дальстроевского отдела НКВД:

«Тов. Куцерубову приступить немедленно к следствию, виновных в хищениях арестовать».

О результатах работы отдела НКВД действовавшего по указанию Берзина, общественность особого треста была проинформирована через газету «Дальстроевец» (ранее выходила под названием «Колымская правда»).

Под рубрикой «Из зала суда» газета сообщала: «Контрреволюционные элементы, пролезшие в административно-хозяйственный аппарат дорожного управления, вели преступную, хищническую и вредительскую деятельность с целью подрыва, разложения строительства дороги… Недавно хищники предстали перед судом. 45 врагов социалистической Родины держали ответ. Большинство из них имеет судимости в прошлом. Все они закоренелые контрреволюционеры…

Матерые контрреволюционеры, бандиты, воры, неоднократно судившиеся: Трубников А. П., Зайцев Г. В., Орлов А. И., Асанов И. В., Мичурин Н. Ф., Шатыбелко Б. К., Митин А. Д. приговорены к высшей мере социальной защиты — расстрелу. Остальные 34 обвиняемых приговорены от 2 до 11 лет лишения свободы. Обвиняемый Зиловянский А. М. судом оправдан»⁶⁹.

Таким образом, в течение 1934 года в Дальстрое прошла первая волна процессов, где бесхозяйственность, разгильдяйство, а в некоторых случаях элементарное воровство отдел НКВД по Дальстрою и директор особого треста Берзин — уполномоченные НКВД СССР смогли представить как намеренное вредительство и контрреволюционные действия «врагов народа».

В ноябре 1934 года, с последним пароходом, Берзин выехал в Москву. Ему предстоял отчет о ходе выполнения постановлений Политбюро от 1931 и 1932 года. Он надеялся на высокую оценку своей деятельности, а поэтому отправился в дорогу в отличном настроении.

«Пять» по поведению

На полпути Берзина из Нагаево в Москву ему стало известно о гибели 1 декабря одного из руководителем советской страны С. Кирова. Этот человек руководил коммунистами Ленинграда, являлся членом Политбюро и Секретарем ЦК ВКП(б), считался другом Сталина.

Как считают сейчас многие исследователи, убийство Кирова было организовано руководством НКВД СССР по личному указанию Сталина: ему нужно было физически устранить своего главного политического соперника. Кроме того, самим фактом этого убийства Сталин воспользовался, чтобы создать правовую базу для мгновенных расправ с оппозиционерами.

4 декабря центральные газеты СССР опубликовали следующее сообщение:

«В Президиуме ЦИК СССР.

Президиум ЦИК Союза ССР на заседании 1 декабря сего года принял постановление, в силу которого предлагается:

1. Следственным властям — вести дела обвиняемых в подготовке или совершении террористических актов ускоренным порядком.

2. Судебным органам — не задерживать исполнения приговоров о высшей мере наказания из-за ходатайств преступников данной категории о помиловании, так как Президиум ЦИК Союза ССР не считает возможным принимать подобные ходатайства к рассмотрению.

3. Органам Наркомвнудела — приводить в исполнение приговоры о высшей мере наказания в отношении преступников названных выше категорий немедленно по вынесении судебных приговоров»⁷⁰.

Чтобы придать видимость законности этого беззаконного документа, на следующий день в газетах опубликовали постановление ЦИК СССР о внесении соответствующих, изменений в действующие уголовно-процессуальные кодексы союзных республик.

Убийство Кирова было немедленно использовано Сталиным для расправы с-инакомыслящими в партии, которые после высылки Троцкого из страны значительно ослабили сопротивление.

По прямому указанию Сталина были организованы судебные процессы над членами так называемых «ленинградского» и «московского» центров.

Этими судилищами Сталин попытался возложить ответственность за убийство Кирова на бывших участников оппозиции в партии и на кадры, возражавшие против установления в стране режима личной власти. За два с половиной месяца после 1 декабря 1934 года только в Ленинграде было арестовано 843 человека⁷¹.

Следствие по их делам проводилось с грубейшими нарушениями законности. Несмотря на широко применявшиеся сотрудниками НКВД «физические методы» следствия, фактических доказательств преступной деятельности обвиняемых получено не было.

Однако сразу после окончания 28 декабря 1934 года судебного процесса по делу так называемого «ленинградского центра» было заведено «дело ленинградской контрреволюционной зиновьевской группы». НКВД включило в группу 77 человек. Поскольку доказательств их виновности не имелось, дело не стали направлять в суд, а оставили для рассмотрения в Особом совещании НКВД СССР. 16 января 1935 года ОСО вынесло постановление по этому делу. Председателем совещания выступил сам Нарком внутренних дел Г. Г. Ягода. В нем участвовали заместители наркома Я. С. Агранов, Г. Е. Прокофьев, Л. Н. Бельский, сотрудник наркомата П. П. Буланов и прокурор СССР И. А. Акулов.

Все обвиняемые были направлены в лагеря или сосланы. Впоследствии же их дела пересмотрели, и большинство было расстреляно.

Вот в такой атмосфере массовых репрессий, развернутых в стране на рубеже 1934–1935 годов, оказался в Москве директор Дальстроя Берзин. Однако он приехал туда вовсе не затем, чтобы удивляться чему-либо. Кадровый работник ОГПУ — НКВД, он прекрасно представлял себе кухню деятельности этих карательных органов.

Берзин ехал в Москву, чтобы отчитаться за три года нелегкого труда. Он рассчитывал, что Сталин оценит его старания, и надеялся решить назревшие проблемы дальнейшею освоения Колымы.

Ему все удалось. Тридцать пятый год стал его звездным часом. Но в эту же московскую командировку произошли события, может быть, тогда для Берзина не очень заметные, но впоследствии ставшие роковыми в судьбе первого директора особого треста.

Как самое яркое событие 1935 года биографы Берзина отмечают награждение его орденом Ленина весной того года.

Однако этому предшествовали два других события, тесно связанных с награждением и предшествовавших ему. Длительное время ученые и журналисты знали лишь об одном из них.

Речь идет о двух заседаниях Совнаркома СССР, в которых участвовал Берзин: там решались вопросы, поставленные им в ЦК партии и правительстве.

Первое заседание Совета Народных Комиссаров проходило 23 февраля 1935 года. В повестке дня вопрос был обозначен следующим образом: «О программе золотодобычи в 1935 году».

В то время добычу золота в стране вели самостоятельно два ведомства. Наибольшая часть добычи приходилась на гражданский Главк (Главное управление), носивший название «Главзолото». Его начальником был известный хозяйственник А. П. Серебровский. Одновременно он являлся заместителем Наркома тяжелой промышленности: именно в этот наркомат составной частью входил ею Главк.

Второй организацией, которая вела в стране добычу золота (независимо от Наркомтяжпрома), был Дальстрой. Как мы помним, он не входил ни в какой наркомат: по постановлениям ЦК компартии и правительства Дальстрой подчинялся только Центральному Комитету (то есть Сталину), а для прикрытия было обозначено, что он подчиняется Совету Труда и Обороны.

Понятно, что программа золотодобычи на 1935 год могла быть сформирована лишь с учетом возможностей обеих организаций, которые вели эту добычу. Как вспоминал начальник «Главзолота» Серебровский, в начале 1935 года «на заседании правительства были заслушаны доклады мой и тов. Э. П. Берзина, а затем было поручено специальной комиссии дать к следующему заседанию правительства проект мероприятий, нужных для дальнейшего развертывания золотой промышленности»⁷².

Наркомату тяжелой промышленности, где были сосредоточены все золотодобывающие предприятия, кроме Дальстроя, Совнарком установил программу 77,5 тонны. Дальстрою задание на 1935 год было установлено отдельно. Оно составило 8,5 тонны химически чистого золота.

Для обеспечения добычи благородного металла в утвержденном объеме Совнарком этим же постановлением выделял Дальстрою из своего резервного фонда на 1935 год дополнительно 107 миллионов рублей. Кроме того, еще миллион из средств Нарком-вода был ассигнован тресту целевым назначением — на покупку двух грузовых пароходов. Подписал постановление председатель СНК СССР В. Молотов.

Как видим, это постановление определило главную цель работы Дальстроя в 1935 году — количество золота, которое от него ждет ЦК партии, и дополнительные деньги, которые можно потратить на организацию добычи этого золота.

Однако за прошедшие три года работы Дальстроя Берзин увидел немало вопросов, которые могли быть решены также только на самом высоком уровне. К тому же, он мог похвалиться ЦК и правительству уже сделанным на Колыме. Поэтому Берзин добивается принятия специального постановления, которое бы зафиксировало успехи Дальстроя и его неотложные нужды: 16 марта 1935 года Совнарком принял такой документ. Его название было кратким, но всеобъемлющим: «О Дальстрое».

Постановление очень большое: шесть страниц. Выделим его главные моменты.

В первых абзацах дана оценка проделанной коллективом особого треста трехлетней работы. Мы приведем эту часть документа с небольшими купюрами, сохранив стиль.

«За истекшие 3 года работы Дальстроя им достигнуты значительные успехи в освоении нового, ранее почти неисследованного, Колымского района:

а) закончено строительство Нагаево-Магаданской перевалочной базы (включая первую очередь порта в б/х Нагаева), дан автомобильный проезд до района приисков, отстроены перевалочные пункты по трассе, установлена телефонная связь с приисками и основными пунктами по побережью, освоены судоходство по р. Колыме и морской путь из Лены на Колыму;

б) заложено начало собственной с/х базы на Колыме (животноводство и огородничество), начато освоение рыбных ресурсов побережья и развернуты промышленный убой морского зверя и утилизация его отходов;

в) поисками и разведками охвачена значительная территория, развернуты разведки, и начата в крупном масштабе промышленная добыча золота;

г) поисками (в районе) установлено наличие рудного месторождения олова;

д) одновременно с указанными хозяйственными достижениями проделана значительная работа по советизации и социально-культурному переустройству хозяйства и быта коренного населения; развита сеть просвещения и здравоохранения, поднято благосостояние колхозников.

В итоге — еще одна отсталая окраина Советского Союза уже по прошествии трех лет превратилась в один их крупных промышленных районов по золотодобыче и имеет серьезные перспективы дальнейшего форсирования роста»⁷³.

Обратим внимание, что в этой — весьма пафосной части постановления ни слова не сказано о том, чьими руками все это сделано. Достижения Дальстроя — на 90 с лишним процентов — тяжкий труд заключенных, их потерянное здоровье, а нередко — загубленные жизни, В 1934 году в тресте работало 3690 вольнонаемных специалистов и более 32 тысяч заключенных. Конечно, правительство Советского Союза, говоря об успехах Дальстроя, стыдливо умалчивало о подобных «деталях».

После хвалебного раздела в постановлении Совнаркома перечислялись тридцать пять пунктов, каждый из которых начинался со слов «обязать», «утвердить», «выделить» и тому подобное. Из них четыре первых пункта ставили некоторые конкретные задачи перед руководством особого треста, а остальные поручали наркоматам и ведомствам обеспечить деятельность Дальстроя материальными, финансовыми и людскими ресурсами.

Поскольку главная задача треста в 1935 году (количество золота, которое следовало добыть) была определена предыдущим постановлением Совнаркома, то нынешний документ оставил две задачи, рассчитанные на перспективу. Первый пункт обязывал Дальстрой «для подготовки широкой эксплуатации золоторудных богатств Колымы… приступить к строительству обогатительной фабрики 1-й очереди».

Собственно, это был старый вопрос. Но подступиться к его решению до этого никак не удавалось. Речь шла о том, чтобы начать добычу рудного золота на Колыме.

Рудное золото — это, если упрощать ситуацию, такой металл, которые находится в очень твердых, неразрушенных породах. Его месторождения залегают, в отличие от месторождении россыпных (на которых до тех пор строилась вся добыча золота на Колыме), на достаточно больших глубинах. Если еще упростить сравнение, можно сказать так: металл из россыпных месторождений добывают на большой площади, но почти на поверхности земли. А металл из рудных месторождений добывают с небольшой площади, но зато со значительных глубин.

Из этих различий россыпных и рудных месторождений вытекают особенности технологических процессов при добыче золота. В первом случае — на россыпных месторождениях должно работать большое количество людей. Но они могут вести добычу практически вручную.

На рудных месторождениях без механизмов и машин золота не добудешь. Механизмы необходимы, чтобы вгрызаться в твердые породы, которые содержат золото, чтобы вести проходку горных выработок — шахт, штолен и т. п. Без машин золотосодержащую руду не поднимешь из глубины на поверхность земли. Наконец, извлечение металла из золотосодержащей руды — процесс гораздо более сложный, чем известная нам промывка песков на россыпных месторождениях. Такое извлечение требует работы довольно сложных машин. Система подобных машин называется обогатительной фабрикой.

Из сказанного следует, что для добычи золота на приисках — из россыпных месторождений, требуется, как минимум, большое количество рабочей силы. По мере отработки одних месторождений работников перемещают на другие.

Для добычи золота на рудниках — из рудных месторождений, требуется, прежде всего, довольно сложная техника и небольшое количество рабочей силы. Но эти рабочие должны быть весьма квалифицированными — специально обучены работе на сложной технике. Контроль за технологическим процессом должны вести также высококвалифицированные инженеры.

В нервом случае основные затраты — на содержание и быт большого количества рабочих. Во втором — на технику, строительство фабрики и рудника. И — на высокую квалификацию персонала.

Как видим, свои достоинства и сложности имеют оба способа добычи металла. В добыче рудного золота привлекает стабильность производства, его территориальная ограниченность. Геологи Билибин и Обручев, в конце 20-х годов давшие общенаучный прогноз распределения месторождений золота по Колыме, знали только об одном рудном месторождении — оно было названо Среднеканской жилой. Билибин очень верил в свои теоретические построения, которые в то время еще только вызревали в его сознании. Поэтому он придавал важное значение Среднеканской жиле, хотя данные ее разведки были очень невелики. На эту жилу Дальстрой и был сориентирован в 1931 году в постановлении ЦК ВКП(б) «О Колыме».

Однако предположения Билибина не оправдались. Среднеканская жила оказалась бедным месторождением. Но геологи Дальстроя кашли еще одно рудное месторождение золота — Утинское. Оно располагалось около притока реки Колымы — крошечной речки Утинки. И вот теперь, уже в начале 1935 года, Совнарком поручал особому тресту начать строительство промышленного комплекса на этом, новом рудном месторождении.

Второй пункт правительственного постановления обязывал Дальстрой «максимально форсировать разведки на олово с тем, чтобы одновременно с разведкой уже в 1936 году приступить к добыче руды».

Постановление Совнаркома намечало совершенно новое направление в деятельности особого треста — добычу олова. Ведь вначале, мы помним, трест создавался для добычи золота. Но в середине 30-х годов в стране развернулась широкая индустриализация. Крупные заводы европейской части Союза наращивали выпуск автомашин и гусеничной техники, которая шла в народное хозяйство, но, главным образом, для оснащения набиравшей сил Красной Армии. Вот для этих-то машин и потребовался такой материал как олово. Оно шло на изготовление подшипников, без которых не могли работать моторы.

На территории Дальстроя геологи нашли рудное месторождение олова. Теперь предстояло срочно организовать добычу там стратегического металла.

В постановлении Совнаркома, мы говорили, многим наркоматам и ведомствам поручалось обеспечить Дальстрой различного рода ресурсами для выполнения его всех, теперь уже расширившихся, задач. Характерен последний, 35-ый пункт этого документа: «Ответственными за выполнение настоящего постановления являются:

в наркоматах — Народные Комиссары,

в край- и облисполкомах — председатели их,

и в остальных организациях — руководители последних».

Подобная запись напоминала и Наркомам и местным властям в краях и областях об особом, чрезвычайном характере той организации, о которой шла речь в документе, — Дальстрое. Нар-комы лично отвечали за поставку особому тресту гвоздей, строительного леса и всего, что предписывалось постановлением.

Конечно, такой документ говорил очень многое о Дальстрое и его директоре тем, кому было положено его читать. Но это был очень узкий круг: на постановлении стоял гриф «секретно». А Берзину требовалось публичное признание.

И через неделю после выхода постановления Совнаркома, 22 марта, ЦИК СССР принял постановление, которое на следующий день опубликовали центральные газеты. «За перевыполнение программы 1934 года по добыче золота» орденами и медалями была награждена большая группа руководителей, причастных к этой добыче, а также специалистов и рабочих золотодобывающей промышленности.

Почти вся первая страница газеты «Правда» была занята фотографиями награжденных и текстами постановлений. Самой крупной была фотография Наркома тяжелой промышленности Орджоникидзе. Две, немного меньшего размера, — его заместителя, непосредственно отвечавшего за добычу золота предприятиями наркомата, Серебровского и — Берзина. Теперь он стоял в одном ряду с Наркомом и его заместителем. И наградили их с Наркомом одинаковыми орденами — Ленина, а Серебровского — только орденом Красной Звезды.

Конечно, номер газеты с фотографиями и текстом постановлений о награждении в те времена был очень читаем. Несколько экземпляров сохранилось в музеях и библиотеках до наших времен. Упоминают о нем ученые и журналисты, пишущие о том времени. Но никто почему-то не обратил внимания на то, как названы в постановлениях предприятия, где работали награжденные. Рядом с большинством фамилий награжденных стояли названия трестов, входивших в Наркомат тяжелой промышленности: «Востокзолото», «Лензолото» и так далее. Это постановление называлось «О награждении работников золотодобывающей промышленности».

Следом за ним стоял другой документ — постановление, озаглавленное «О награждении работников «Колымзолото». Далее перечислялись фамилии награжденных работников Дальстрой, начиная с Берзина. Но ведь в стране не существовало организации с названием «Колымзолото». Но зато был особый трест «Дальстрой», подчинявшийся Политбюро ВКП(б). Именно его работники были названы в этом постановлении. Зачем понадобился мошеннический фокус с заменой названия в газете? Почему не сказать правду?

Долго пришлось искать ответ на эти вопросы. Только перелистав центральные газеты тех лет, можно понять, что само название «Дальстрой» было запрещено публиковать тогда в открытой печати. В редких публикациях (даже Берзин опубликовал корреспонденции в «Правде» и «Известиях») называлась лишь география треста: Колыма, Нагаево, Магадан, Среднекан. Но никогда не упоминалось, что в тех местах действовал Дальстрой. Слишком особый характер носила его деятельность, и слишком необычна была его подчиненность. Вот поэтому даже в постановлении ЦИК — высшего официального органа государственной власти СССР — для публикации в газетах вынуждены были написать ложь. Слово «Дальстрой» напечатать было в то время нельзя: секрет. Вот и придумали — «Колымзолото». Ведь похоже на «Лензолото» и подобные гражданские тресты.

Вскоре в Кремле были вручены ордена. Там же — сделаны фотографии награжденных труппами.

Но на этом поездка Берзина в Москву не завершилась. Была еще одна фотография, сделанная во время той командировки, — Директор особого треста многократно бывал в здании НКВД на Лубянке: там он решал вопросы, связанные с лагерем и работой дальстроевского отдела НКВД. Заходил он и к Г. Г. Ягоде. С наркомом его связывали многие годы совместной работы в ВЧК и ОГПУ. Когда Берзин перед отъездом из Москвы зашел попрощаться, Ягода вызвал в кабинет наркомовского фотографа. Коллеги обнялись, щелкнул затвор фотоаппарата. Через час нарком вручил Берзину готовый снимок и тут же сделал надпись: «Дорогому Эдуарду Петровичу Берзину от Г. Г. Ягоды».

Фотографию директор треста увез на Колыму. Конечно, он ее показывал своим сотоварищам в Нагаево: не каждый может запечатлеться в обнимку с Наркомом внутренних дел. Но через несколько лет эта фотография сыграла свою роль в совсем иных обстоятельствах.

Нужно отметить еще одно событие, которое произошло во время почти полугодового пребывания Берзина в Москве. Он знал, что торгпредство Советского Союза в Голландии уже в течение ряда месяцев, по поручению правительства, вело переговоры с одной из судоходных компаний о закупке для Дальстроя нескольких океанских пароходов. Когда же директор треста попытался выяснить детали этого контракта, в Совнаркоме довольно быстро решился вопрос о командировке Берзина в Амстердам.

Он пробыл в Голландии недолго, всего несколько днёй. Оказалось, что покупка двух судов была уже оформлена, третье он выбрал сам. Там же, в Амстердаме, Берзин придумал названия пароходам. Первый был назван фамилией любимого наркома — «Ягода». Два других стали называться «Джурма» и «Кулу». Названия этих колымских речек засели в памяти Берзина, который все последние месяцы работал с документами онастоящем и будущем Дальстроя: колымские геолога обещали в бассейнах этих рек хорошее золото.

Та короткая заграничная командировка тоже через три года аукнется Берзину неожиданной стороной. Но это будет потом. А в — тот год директор особого треста только радовался своим иностранным приобретениям. 26 сентября, обогнув половину земного шара, к причалу Нагаевского порта подошел первый из купленных пароходов — «Ягода». Берзин отметил это событие приказом:

«Судно находится в полной исправности состояния, и команда готова приступить к работе на основной линии Нагаево — Владивосток».

Еще через три месяца, после прихода остальных судов, директор треста написал в годовом отчете для Политбюро:

«Эти три парохода являются наиболее крупными и быстроходными в гражданском Тихоокеанском флоте».

Создав свой океанский флот, Берзин вывел Дальстрой в число наиболее влиятельных «морских» собственников в бассейне Тихого океана.

Надежные помощники

1935-й год Колыма начинала без Берзина. Еще осенью 34-го, перед отъездом в Москву, он позаботился, чтобы в его отсутствие рычаги управления огромной и сложной машиной особого треста оказались в надежных руках.

В конце октября 1934 года по вызову Берзина в Нагаево прибыли З. А. Алмазов и И. Г. Филиппов. Первый работал в Московском представительстве Дальстроя и занимал должность помощника директора треста, это был кадровый чекист: еще на Вишере он являлся заместителем Берзина. После образования Дальстроя перешел в его Московское представительство. А вскоре был назначен по совместительству помощником начальника ГУИТЛ (затем переименован в ГУЛАГ)⁷⁴.

С отъездом Берзина в Москву Алмазов стал исполняющим обязанности директора треста.

Филиппов тоже был хорошо известен Берзину: он возглавлял Вишерский лагерь. В Нагаево 13 ноября произошла смена руководства Севвостлага: Филиппов принял должность начальника этого управления⁷⁵ от своего предшественника Васькова.

Уже через две недели, ознакомившись с положением дел в лагерях Дальстроя, Алмазов и Филиппов были вынуждены издать 28 ноября грозный совместный приказ. Вот его текст:

«Путем обследования и получения сведений с мест устанавливается, что на некоторых лагпунктах и командировках дело питания, снабжения и размещения з/к находится, благодаря негибкости и нераспорядительности снабжающих и транспортирующих органов, в довольно плохом состоянии, что ведет к распространению среди з/к разного рода заболеваний на почве недоедания, недоброкачественной пищи, несвоевременной дачи ее и плохих культурно-бытовых условий.

Обследование устанавливает такие случаи: палатки, где живут з/к, не отоплены и не остеклены, печи — неисправны, света днем и по вечерам нет, полы отсутствуют, просушить промокшую обувь и одежду негде, бани не везде есть, и люди живут в грязи. Отсутствие света в помещении вызывает заболевание глаз и не дает возможности з/к почитать книгу или газету.

Постельные принадлежности большей частью отсутствуют, пищу готовят в каких-то перерезанных бочках и чугунных котлах, отдельных (индивидуальных) мисок и ложек у з/к нет, а на складах снабжения их имеется достаточное количество. Люди едят в большинстве случаев из консервных банок или по несколько человек из одного бачка. Хлеб выпускается сырой.

Наблюдаются случаи, когда в одном и том же помещении находится поварская и парикмахерская (213-й километр) или кухня помещается вместе с баней (254-й километр). Умываются из одного корыта и утираются одним полотенцем, что способствует распространению болезней…

Все эти безобразия происходят от того, что люди не хотят по-большевистски работать. Дальстрой и УСВИТЛ располагают достаточным количеством всех видов снабжения, могущим удовлетворить лагерное население, и лагеря снабжены всем необходимым и лучше, чем какие-либо другие лагеря НКВД»⁷⁶.

Подобная характеристика быта заключенных и условий их содержания в лагерях, данная в приказе непосредственных начальников этих лагерей, наглядней всего демонстрирует фальшивый характер отдельных либеральных жестов, время от времени производившихся Берзиным.

Директор особого треста не забывал делать такие жесты регулярно. Так, например, в упоминавшееся постановление ЦИК от 22 марта 1935 года, которым Берзин был награжден орденом Ленина, но его предложению были внесены пункты, касавшиеся заключенных: пятеро были досрочно освобождены из лагеря, а с девятерых снята судимость, они восстанавливались в правах.

Конечно, кое-какой интерес в этом мероприятии был у директора треста и свой. Например, он назначил опытного специалиста М. А. Эйдлина главным инженером горного управления Дальстроя. Но у того за плечами была судимость: в 1929 году коллегия ОГПУ дала ему большой срок по 58-й статье. «Контрреволюционер». Эйдлин отбывал срок на Соловках, потом в Дальлаге. За хорошую работу был досрочно освобожден и приехал на Колыму. Берзин сразу его заметил: в Дальстрое оказалось не так много опытных горняков-организаторов. Но судимость, висевшая на Эй длине, не украшала и директора треста, выдвинувшего бывшего «контрреволюционера» на ответственный пост. Так что снятие судимости с этого человека было не просто жестом доброй воли Берзина, по и попыткой обезопасить себя в случае каких-то осложнений.

Говоря о кадровой политике Берзина, нельзя обойти молчанием весьма запутанную, прямо скажем, даже таинственную историю появления и пребывания на Колыме группы ленинградских чекистов, осужденных в связи с убийством Кирова в Ленинграде в декабре 1934 года.

Как известно, сотрудники Ленинградского управления НКВД вели следствие по факту этого убийства лишь в первый день, когда оно произошло, Уже утром следующего дня, 2 декабря 1934 года, из Москвы специальным поездом в Ленинград прибыли Сталин, Молотов, Ворошилов и Жданов.

В числе сопровождающих были заместитель наркома НКВД Я. С. Агранов и работник ЦК ВКП(б), заместитель председателя комиссии партийного контроля Н. И. Ежов, ставший затем одним из секретарей ЦК ВКП(б), а потом сменивший Ягоду в должности Наркома внутренних дел. Тотчас по прибытии они отстранили начальника Ленинградского УНКВД Ф. Д. Медведя от работы, а на следующий день он был снят с должности. По указанию Сталина Агранов и Ежов провели в Ленинграде основную часть следствия.

29 декабря Военная Коллегия Верховного суда СССР приговорила «террористическую группу» из 14 человек, куда якобы входил непосредственный убийца, к смертной казни, этих людей расстреляли немедленно.

Как мы уже отмечали, за убийством Кирова последовали массовые аресты. В течение 1935 года прошло еще несколько политических процессов. Среди них как-то затерялся (хотя сообщение в газетах и было) процесс над теми, кто непосредственно отвечал за охрану Кирова — над руководящими сотрудниками Ленинградского управления НКВД. 23 января 1935 года та же коллегия Верхсуда рассмотрела дела по обвинению этих лиц. На удивление, все они получили очень мягкие приговоры, как сказано в тексте, «за преступно-халатное отношение к своим обязанностям»⁷¹.

Медведь и его заместитель И. В. Запорожец получили по 3 года заключения в лагере. Такой же срок суд определил А. А. Губину.

Еще шестерых — Ф. Т. Фомина, А. С. Горина-Лундина, Д. Ю. Янишевского, А. А. Моссвича, А. М. Белоусенко и П. М. Лобова — осудили на срок в два года. Лишь один сотрудник УНКВД М. К. Бальцевич получил 10 лет лагеря, и то лишь потому, что допустил, как сказано в приговоре, «ряд противозаконных действий при расследовании дел».

Вот после этого притвора и началось самое интересное. Ни один из названных ленинградских чекистов в лагеря не был отправлен. Всех их, кроме Бальцевича, Ягода направил в Дальстрой для устройства на работу на руководящие должности.

К сожалению, пока не разысканы документы, позволяющие представить, кто непосредственно принимал такое решение. Можно только предположить, что сделал это Ягода персонально, может быть даже скрыв такой ход событий от Сталина. Ведь последний очень не любил, когда оставались в живых свидетели каких-то темных дел.

Если же верны предположения исследователей о том, что убийство Кирова произошло по указанию Сталина, то непосредственными организаторами сложной комбинации, в которую был вовлечен убийца, могли быть только кто-то из перечисленных ленинградских сотрудников НКВД. Наиболее вероятным организатором этого темного дела считается Запорожец, навязанный Ежовым в заместители Медведю.

В то же время и Медведь, и Запорожец были многолетними соратниками Ягоды по работе в карательных органах. Так, например, с Медведем еще с 1920 года Ягода работал в коллегии ВЧК под руководством Дзержинского. Да и других осужденных чекистов он знал хорошо: все они были не рядовыми сотрудниками второго по важности после Москвы — Ленин градского управления НКВД.

И вот эти-то преступники, которые по приговору суда должны отбывать наказание в лагере, в июне 1935 года, сразу с открытием навигации, прибыли в Нагаево. Однако прибыли они вовсе не как заключенные: некоторые приехали даже с семьями.

По прибытии каждый получил хорошую должность, жилье, которое полагалось вольнонаемному руководящему составу, и, конечно, соответствующий должности оклад. Начальник Ленинградского управления НКВД Медведь получил должность помощника начальника Оротуканского горнопромышленного района. Вместе с женой он поселился в отдельном доме в поселке Оротукан, который был центром этого горняцкого района.

Заместитель Медведя по Ленинграду Запорожец стал заместителем начальника только что организованного Управления дорожного строительства (сокращенно УДС) Дальстроя в поселке Мякит. Потом Управление переехало в новый поселок Ягодный.

Конечно же, такие должности Берзин предоставил им, получив детальные совершенно секретные указания наркома Ягоды. Ведь осужденные ленинградские чекисты были назначены не только на руководящую хозяйственную работу. Нескольких человек из этой группы Берзин направил на работу в дальстроевский отдел НКВД который выполнял функции областного Управления НКВД. Так, Горин-Лундин (в Ленинграде был начальником оперативного отдела НКВД на Колыме стал заместителем начальника отдела НКВД Дальстроя. Мосевич и Лобов заняли должности начальников ведущих подразделений этого отдела. По-существу, все руководство работой этого карательного органа, призванного искать и ловить «врагов народа» в Дальстрое, было отдано в руки осужденных бывших ленинградских чекистов. Для видимости в приговоре суда им загасали сроки для отбывания в лагерях, а по существу просто перевели из одного территориального управления НКВД — в другое.

Сохранились воспоминания о том времени одного из старейших геологов Колымы Б. И. Вронского. По своей работе геолога он часто бывал в тех поселках, где жили и работали некоторые из ленинградских чекистов. Вронский много раз встречался с ними, бывал в гостях. Чтобы наглядно представить, как эти чекисты отбывали назначенные им сроки «заключения в лагерях», можно обратиться к воспоминаниям Вронского. Он писал:

«На Колыму почти все они приехали с семьями и привезли с собой много предметов домашнего обихода, мебель, большое количество книг. Тогда начеши входить в обиход патефоны с многочисленными наборами пластинок, в том числе зарубежных, которые в обычных условиях нам вряд ли удалось бы услышать. Это в какой-то мере скрашивало нашу жизнь»⁷⁸.

Можно лишь предполагать, что сладкую жизнь своим ленинградским друзьям, а возможно, и соучастникам операции по уничтожению Кирова устроил нарком Ягода. И сделал он это втайне от Сталина и других членов Политбюро. Например, Н. С. Хрущев не знал, что эти люди были на Колыме, да еще и при хороших должностях. Он считал, что Медведь и Запорожец отправлены отбывать наказание в Якутию на Ленские прииски⁷⁹.

Думаю, Хрущев не просто перепутал географию: так его информировали сотрудники НКВД. Они так действительно считали, пот ому что в карательном наркомате никто кроме Ягоды и Берзина не знал правды об этих людях.

Ленинградские чекисты, возглавившие дальстроевский От-дел НКВД, внесли в его работу размах и жесткость карательных операций, ставших уже характерными для центральных областей страны. Этот отдел стал находить в производственных коллективах Дальстроя все больше и больше «вредителей» и «контрреволюционеров». Конечно, это мешало работе коллективов, и некоторые руководители неодобрительно отнеслись к такого рода инцидентам.

Однако волна репрессий в стране нарастала. Берзин, вернувшийся осенью 1935 года из Москвы, прекрасно это знал. И он оперативно отреагировал на нежелательное сопротивление репрессиям со стороны руководящих работников и специалистов треста. 9 декабря 1935 года он направил во все производственные управления и предприятия Дальстроя «закрытое письмо». Подпись под документом стояла: «Уполномоченный НКВД СССР по Колымскому району». Приведем его текст:

«Факты, имеющиеся в моем распоряжении, свидетельствуют о том, что по мере внедрения аппарата отдела НКВД в производственную деятельность треста отдельными работниками аппаратов управлений и ОЛП^[15] оказывается противодействие работе отдела… По отношению к этим лицам отделом НКВД по моему указанию приняты меры репрессий (Бородулин — пом. начальника УДС отдан под суд; Киль — пом. начальника УААТ арестован на 10 суток и отправлен на «материк» и др.)…

Отдел НКВД по Дальстрою должен пользоваться уважением и поддержкой прежде всего руководящего состава Дальстроя, его управлений, секторов, УСВИТЛ и ОЛП. Только при этих условиях он сможет выполнять возложенные на него ответственные задания. Поэтому всякий выпад против отдела НКВД, всякое сознательное или бессознательное поощрение такого выпада означает по существу подрыв дисциплины, поддержку обывательских настроений, содействие «третьей силе».

Весь руководящий состав Дальстроя и УСВИТЛ должен принять все зависящие от него меры к решительному пресечению разговоров и проявлений, направленных к дискредитации отдела НКВД и его работников, и обеспечить этому боевому органу партии нужную поддержку и авторитет»⁸⁰.

Надо обратить внимание, что в процитированном документе Берзина говорится о том, что сопротивление карательной деятельности сотрудников местного Отдела НКВД оказывали и хозяйственные руководители и даже работники ОЛПов, то есть лагерной системы. В этом факте весьма наглядно проявилось четкое разделение сферы деятельности этих трех самостоятельных частей Дальстроя:

1) хозяйственной, т. е. руководителей предприятий,

2) лагерной, то есть сотрудников УСВИТЛ,

3) отдела НКВД.

Дело в том, что у работников каждой сферы были свои задачи деятельности. И если у первых и вторых эти задачи хотя бы сходились в одной общей точке (но — не совпадали), то задачи деятельности сотрудников отдела НКВД объективно мешали работе предприятий лагеря.

Задача хозяйственных руководителей — выполнение, а еще лучше — перевыполнение производственного плана, эти руководители заинтересованы в том, чтобы предприятие было укомплектовано полным штатом рабочих и специалистов — заключенных и вольнонаемных. Чтобы и те и другие были накормлены, обуты и одеты, чтобы их отдых позволял им восстановить свои силы для нового рабочего дня. То есть для хозяйственника и те и другие — лишь рабочая сила для выполнения плана.

Но если быт (питание, отдых и т. п.) вольнонаемных организовывал тоже хозяйственный руководитель, то в отношении заключенных здесь вступала в права уже лагерная администрация — штатные работники УСВИТЛа. Их задачи — прежде всего, изоляция преступников (подлинных или мнимых) от окружающего мира, а уже во вторую очередь, организация быта (питания, отдыха и т. д.) этих людей. Для лагерной администрации заключенные — это наказанные преступники, которым работники УСВИТЛа обязаны обеспечить отбытие наказания.

Если лагерная администрация так кормила заключенного, что он был способен выполнять производственную норму, им были довольны и хозяйственный руководитель и охранники. Если же заключенный норму на производстве не выполнял, хозяйственник был им недоволен, потому что все предприятие могло не выполнить план. А это уже угрожало наказанием самому хозяйственнику.

Сведения о слабой работе заключенного поступали в лагерь. Лагерная администрация наказывала такого заключенного уменьшением пайка. Человек ослабевал и работал еще хуже. Соответственно его еще хуже кормили. Так могло продолжаться до тех пор, пока заключенный не умирал от истощения и упадка сил. Хотя в принципе ни его хозяйственный начальник, ни лагерная администрация не ставила цель уничтожить этого человека. Такова была система принудительного груда. Она требовала, чтобы заключенный, как машина, работал хорошо, без сбоев и остановок. Если же начинались сбои — в дело вступали строгие инструкции карательной системы, которые предписывали УСВИТЛу наказывать заключенного — «испортившуюся машину».

Конечно, как в любой системе, в лагерной администрации работали разные люди. Встречались звери, которые получали удовольствие от того, что могли уничтожать заключенных, издеваться над ними, инструкция разрешала охране стрелять в заключенного в случае нарушения им границ зоны, попытки побега и тому подобное. Конечно, охранников и воспитывали в таком духе, что они начинали считать политических, заключенных «врагами народа». Однако беспричинные убийства заключенных охраной отмечались редко.

Что же касается расстрелов, о которых есть свидетельства в воспоминаниях бывших заключенных, то это уже деятельность не лагерной администрации, не Управления лагерей, а совсем другой, самостоятельной структуры — местного отдела (впоследствии — Управления) НКВД. От сотрудников этого отдела (Управления) служебные обязанности, как мы говорили, требовали искать и выявлять всяческих «врагов» советской власти — среди и вольнонаемных и заключенных. Поскольку таких реальных врагов к началу 30-х годов в стране почти не осталось, отделы и управления НКВД чтобы оправдать свое существование, стали их выдумывать.

Выше мы рассказывали о нескольких «делах» выдуманных «вредителей», которые дальстроевский отдел НКВД организовал на предприятиях и в управлениях треста. Конечно, подобные мероприятия сотрудников этого отдела вносили сумятицу в жизнь производственных коллективов, серьезно мешали работать.

Кое-кто из руководителей проявил недовольство бурной деятельностью местных чекистов. Но мы видели, как Берзин, пользуясь мандатом уполномоченного НКВД на территории Колымы, тотчас вмешался в этот конфликт: недовольные были наказаны, от остальных он потребовал «обеспечить поддержку и авторитет» своему карательному отделу.

Телеграмма вождя

Пребывая одновременно в нескольких должностях, совмещая в одном лице партийную, административную, хозяйственную и карательную власть, Берзин хорошо понимал, что главная его задача — непрерывно увеличивать добычу золота. Ради нее — лагеря и стройки, автодорога и морской порт, пароходы и все остальное. Поэтому в 1935 году он произвел в структуре треста некоторые изменения с тем, чтобы улучшить руководство золотодобывающей отраслью в Дальстрое.

Дело в том, что геологи открывали все новые и новые месторождения. В 1935 году количество полигонов, на которых шла добыча благородного металла, значительно увеличилось. На левом берегу реки Колымы, куда еще только-только дотянули автодорогу, уже действовали крупные прииски Партизан, Ат-Урях, Хатыннах, Штурмовой.

Берзин разделил единое Горное управление на два самостоятельных, назвав их Южное и Северное. В Южное горнопромышленное управление (ЮГПУ) вошли старые прииски, растянувшиеся по правому берету Колымы и ее притоков: Среднекан, Борискин, Пятилетка, Юбилейный, Холодный, Таежник. А молодые прииски, расположенные на левобережье Колымы, были объединены в Северное горнопромышленное управление (сокращенно: СГПУ).

Директор треста форсировал работу по подготовке к эксплуатации первого на Колыме месторождения рудного золота. Оно называлось Утинским, так как находилось вблизи впадения речки Утинки в Колыму. Как мы помним, пуск Утинского месторождения был записан в постановлении Совнаркома.

Но это месторождение было расположено на некотором расстоянии от проложенной автотрассы. Причем, по маршруту возможного проезда к Утинке возвышались крутые сопки, через которые нужно было перевалить, то есть сделать перевал. Сохранились воспоминания одного из строителей Утинского ответвления от главной автотрассы.

Николай Эдуардович Гассельгрен — дипломированный инженер-строитель. Как вольнонаемный, по договору, подписанному в Московском представительстве Дальстроя, в 1934 году прибыл в Нагаево и был определен на работу в одну из дорожных дистанций Управления дорожного строительства.

«Я строил дорогу через Утинский перевал, — вспоминал потом Н. Э. Гассельгрен, — что было объявлено сверхсложной задачей, так как руководство Дальстроя во главе с первым директором Эдуардом Петровичем Берзиным считало, что необходимо дать тракторный проезд буквально в считанные месяцы…

Мне выделили свыше тысячи человек, большинство из которых являлись заключенными. Тогда я впервые увидел, как работают эти люди. А работали они словно львы, ибо в Дальстрое существовала система зачетов, которая фиксировала выполнение и перевыполнение дневной нормы выработки, количество рабочих часов, отсутствие замечаний, наказаний, наличие поощрений и т. д., что быстрее всего вело к досрочному освобождению.

В течение двух с половиной месяцев на Утинском перевале гремели мощные взрывы, было разработано и вытащено более 80 тысяч кубометров мерзлой и скальной породы.

Все это делалось несмотря на снежные заносы, лютые ветры и морозы, на вспышки популярной в то время болезни — цинги, косившей без разбора вольнонаемных и заключенных. Выживали пившие стланиковый отвар, лучше одевавшиеся и питавшиеся, что больше относилось к ударникам — людям физически сильным, получавшим право на дополнительное снабжение, на так называемые премиальные блюда, что абсолютно исключалось для тех, кто не давал план.

В конечном итоге мы победили. Тракторный проезд был дан в кратчайшие сроки. Э. П. Берзин сам приехал поздравлять наиболее отличавшихся. Все его встречали как желанного гостя. Уже тогда можно было говорить об огромном авторитете Эдуарда Петровича.

Завоевал же он его своей твердостью, честностью, человечностью.

Я не помню даже одного случая, когда бы Э. П. Берзин поступил несправедливо, отказался от своего обещания, хотя и принимал самые жесткие решения по отношению к нарушителям трудовой дисциплины. Он не был мягким, мягкость бы в то время не простили, панибратства между вольнонаемными и заключенными быть не могло, да его и не было»⁸¹.

В приведенном отрывке воспоминаний Гассельгрена очень характерны последние слова. Образованный, неглупый инженер убежден, что мягким в те годы руководителю нельзя было быть. И что «панибратство» между вольнонаемными и заключенными недопустимо. А ведь это говорит человек, который через год, по фальшивому обвинению берзинского отдела НКВД, сам оказался под следствием, в камере предварительного заключения Магаданской тюрьмы.

Оголтелая пропаганда тех лет оболванивала умных людей. Казалось бы: вот он — Н. Э. Гассельгрен на своем горьком опыте должен понять, как непрочен, эфемерен в те годы был рубеж между вольнонаемным и заключенным. Еще вчера он командовал тысячей заключенных, а сегодня, не совершив никакого преступления, по капризу сотрудников этого самого отдела НКВД сам — за решеткой. Значит, сегодня уже те, кто остался на воле, не должен допускать «панибратства» с Гассельгреном? И он такие нормы поведения, такую нравственность считает нормальными.

Видно, многолетняя мощная пропаганда так уродует, калечит психику человека, что тот не верит даже своей собственной трагедии. Но верит — лживой пропаганде.

В воспоминаниях Гассельгрена есть еще один эпизод, который подчеркивает нелепость и противоестественность морали, разделившей в те годы советское общество на «чистых» и «нечистых». Он так описывает этот эпизод.

«В октябре 1935 года меня назначили начальником строительства нового поселка — Ягодного, а в ноябре наградили золотыми часами. Такой же награды среди всех дорожников Колымы удостоились еще четыре человека. Других премировали деньгами, патефонами, отрезами на костюм, импортными ружьями. В числе последних находился заместитель начальника Управления дорожного строительства Дальстроя Иван Васильевич Запорожец. Высокий, стройный, с густой шевелюрой, он, на мой взгляд, полностью оправдывал свою фамилию. В день награждения близко познакомиться с ним не удалось, узнал я его чуть позже, когда Иван Васильевич приехал посмотреть на мою работу. На Колыму И. В. Запорожец, являвшийся до этого заместителем начальника Ленинградского УНКВД, был сослан после убийства Кирова. Кстати, буквально через некоторое время после упоминаемого мною награждения, проходившего в Мяките, его назначили руководителем всего Управления дорожного строительства»⁸².

Смотрите, какую парадоксальную ситуацию вырисовывает приведенный отрывок воспоминаний. Гассельгрен с большим уважением пишет о Запорожце, ведь тот — его непосредственный начальник. Да еще — премирован, да еще — получил повышение по службе. Но не знает Гассельгрен, что в приговоре суда по делу Запорожца записано: «три года заключения в лагерях». И если бы не доброта Ягоды к своему другу, сидел бы Запорожец в лагере. А с заключенным Гассельгрен не допустил бы панибратства!

Но не знает добросовестный и обманутый советской пропагандой Гассельгрен, что Запорожец где-то числится заключенным. И он восхищается этим человеком: ведь как человек Запорожец не изменился оттого, посадили его за колючую проволоку или же он остался на свободе.

В этих воспоминаниях упоминается новое назначение Запорожца. Действительно, в конце 1935 года Берзин своим приказом утвердил его в должности начальника УДС. А незадолго перед этим получил подобное повышение коллега Запорожца по Ленинграду: 5 сентября Ф. Д. Медведь был назначен начальником только что образованного Южного горнопромышленного управления с центром в Оротукане.

Что представляли собой такие горняцкие поселки, расположенные вдоль автотрассы, говорит краткая характеристика, данная в отчете Дальстроя за 1935 год.

«Поселок Оротукан расположен в 408 км от Магадана и в 7 км от трассы. Население 933 человека. Функционируют две столовые, пекарни, ларек, баня, прачечная.

…Закончен строительством сангородок: больница, поликлиника, скорая помощь»⁸³.

Понятно, что из девятисот с лишним жителей поселка Оротукан большинство составляли заключенные, бараки которых были выделены в отдельную «зону». В те годы, правда, в большинстве небольших поселков, в отличие от Нагаево-Магадана, подобные «зоны» еще не всегда были обнесены рядами колючей проволоки с охранными вышками. Зачастую лагерная зона была отделена от домиков вольнонаемных работников каким-нибудь примитивным забором из жердей. В иных же случаях не имелось и такой загородки: жилье вольнонаемных и заключенных располагалось буквально рядом.

На побережье Охотского моря в 1935 году Берзин продолжал политику колонизации за счет заключенных-бытовиков и уголовников, примерной работой и поведением заслуживших условно-досрочное освобождение из лагеря. В течение года был колонизирован 291 заключенный. Для 219 человек с «материка» привезли семьи. В отчете за тот год говорилось следующее:

«Особой мерой поощрения лучшим рабочим из числа лагерников является трудоустройство их в организуемых колонпоселках, неразрывно связанных в своей производственной деятельности с предприятиями Дальстроя…

Колонпоселок Веселая. Расположен на берегу Охотского моря в 6 километрах от Магадана. Население в поселке 253 человека. Колонпоселок Ударник. Расположен на берегу Охотского моря в 60 километрах от бухты Нагаева. Население в поселке 359 человек. Колонпоселок Темп. Расположен на берегу Охотского моря в 135 километрах от бухты Нагаева. Население в поселке 254 человека. Поселки однотипные. Рабочая часть населения занимается сельским хозяйством, рыболовством, охотой, строительством и в свободное от работы в поселке время — отхожим промыслом на предприятиях Дальстроя. Поселки — благоустроены. Имеются магазины, ларьки, бани-прачечные, пекарни и мастерские»⁸⁴.

У колонистов прибрежных поселков в хозяйствах имелось 68 коров, 5 быков, 51 теленок, 37 лошадей, 6 волов, 101 свинья и 152 ездовые собаки. В течение года колонисты выловили и сдали в магазины Дальстроя 18 072 центнера рыбы. Они собрали 31 тонну картофеля, 57 тонн капусты и 84 тонны других овощей, произвели 1369 кг мяса, 1006 кг масла, 10 576 литров молока, 1973 кг творога, 2881 кг сметаны. Таким образом, своим трудом колонисты обеспечивали значительную часть продуктов питания для собственного потребления и кое-что давали для других предприятий треста.

Кроме колонистов, которых освобождали досрочно, ежегодно из лагерей Дальстроя после отбытия полного срока заключения выходило несколько тысяч человек. Например, в 1933 году таким путем было освобождено 3401 человек⁸⁵. В 1934–35 годах — еще больше. Многие из освободившихся хотели бы остаться на Колыме, так как оплата труда вольнонаемным здесь была повышенная.

Однако многие остающиеся после освобождения бывшие заключенные создавали для руководителей Дальстроя сложные проблемы. Во-первых, жилье: хотя бы относительно благоустроенных жилых помещение в Нагаево и поселках на трассе не хватало даже для тех, кто приезжал из центральных районов страны, заключив индивидуальный договор с трестом.

Во-вторых, далеко не все из освобождающихся имели специальности, в которых предприятия Дальстроя испытывали необходимость. А рядовыми рабочими в дорожном строительстве или на приисках было гораздо выгоднее и проще иметь заключенных, которые не могли требовать для себя каких-либо особых условий. Поэтому 21 октября 1935 года Берзин утвердил инструкцию «О порядке приема на работу освобожденных из лагеря».

Инструкция устанавливала строгие правила: «Оставление на постоянной работе в системе Дальстроя освобожденных из лагеря разрешается на следующих условиях: 1) если данный освобожденный необходим для использования на работе в качестве служащего или квалифицированного рабочего; 2) если освобожденный выразил желание работать в зреете не менее трех лет»⁸⁶.

В 1935 году пароходы привезли в Нагаево еще почти двадцать тысяч заключенных. Поэтому, несмотря на освобождение из лагерей нескольких тысяч человек, лагерный контингент в тресте еще вырос и достиг к концу года 44 601 человек⁸⁷. В течение года было создано несколько новых подлагпунктов и командировок — в основном на новых приисках и дорожных дистанциях. Для охраны этих лагерных зон в Дальстрой прибыло пополнение стрелков из демобилизованных красноармейцев и 58 обученных собак⁸⁸.

Прибывшие контингенты заключенных Берзин направлял на добычу золота и на Утинку, где начиналось строительство первого горнорудного предприятия.

Автодорога перекинулась на левый берег реки Колы мы. УДС под руководством Запорожца довела дорожное плотно до 604-го километра, где располагался западный фланг приисковых полигонов. Здесь, у ручья с ласковым названием Ягодный, дорожники поставили первые домики поселка. Впоследствии этот населенный пункт стал центром одного из самых крупных горнодобывающих районов золотой Колымы.

По трассе непрерывным потоком из Нагаево шли автомашины с грузами для приисков, хорошее снабжение увеличенных контингентов заключенных позволило почти в два раза перевыполнить установленный Совнаркомом план добычи золота. Дальстрой в 1935 году уже в августе выполнил плановое задание, утвержденное ему Совнаркомом на мартовском заседании, когда Берзин вместе с Серебровским выступали там с докладами.

11 сентября из Нагаево в Москву ушла зашифрованная телеграмма:

«Секретарю ЦК ВКП(б) Сталину

Председателю СНК СССР Молотову

Наркомвнудел Ягода

Соответствии результата разведки Дальстрой взял себя обязательство добыть этом году вместо утвержденных Правительством восьми половиной тонн химически чистого золота одиннадцать тонн шестого сентября это обязательство выполнено зпт состоянию одиннадцатое сентября добыто одиннадцать восемь десятых тонн химически чистого золота тчк конца года обязуемся дать сверх этого еще полторы тонны что составит итого за год тринадцать три десятых тонны или более семнадцати миллионов золотых рублей

Берзин»⁸⁹.

Копию этой телеграммы директор Дальстроя отправил во Владивосток первому секретарю Дальневосточного крайкома ВКП(б) Лаврентьеву. С этим человеком Берзин подружился осенью 1932 года в Москве, в ЦК партии, когда на заседании Политбюро обсуждался вопрос о Дальстрое. Именно тогда, чтобы сделать директора особого треста единоличным правителем Колымы, его назначили «уполномоченным» Далькрайкома партии и Далькрайисполкома, хотя ни в каких уставах и конституциях такие должности не значились.

1 октября работы на горных полигонах были завершены. Трест сдал 16 тонн 326 килограммов благородного металла — в шлихе^[16]. Из Москвы пришла правительственная телеграмма:

«Бухта Нагаева Берзину тчк Поздравляю рабочих и служащих Дальстроя с успехами в социалистическом строительстве на Колыме тчк Сталин»⁹⁰.

Это была первая телеграмма на имя Берзина с такой подписью. Потом будут и другие. Нынешняя прибавила ему уверенности, в какой-то мере успокоила. Ведь в стране нарастал мощный вал массовый репрессий. И до Колымы пока докатывались лишь их отзвуки.

Глава 4 Нашли троцкистов

Новая столица

Среди забот Берзина по выполнению самого первого постановления Политбюро ВКП(б) о Колымском тресте была одна, которая постоянно не давала ему покоя. Двадцатый пункт постановления обязывал его:

«20. Считать необходимым в промышленном районе создать промышленный город, для чего распланировать его соответствующим образом с тем, чтобы на месте этого города уже теперь приступить к постройке домов, бань, школ, столовых, больниц, красных уголков, кино и т. д.

Выбор места постройки города определить Берзину»⁹¹.

Мы уже отмечали, что этот документ в свое время сочиняли люди, которые никогда не бывали на Колыме и поэтому совершенно не представляли реальных условий, в которых мог должен возникнуть в этих диких краях эдакий «промышленный город». Когда же Берзин стал разбираться в колымской обстановке, он понял нереальность поставленных задач.

Во-первых, территория «промышленного района», в центре которого этот город нужно было ставить, очень быстро изменялась. В 1932 году, когда руководство треста прибыло в Нагаево, территория этого района ограничивалась двумя правыми притоками реки Колымы — не более ста километров вдоль по течению. Но с каждым годом геологи открывали новые месторождения, уходя все дальше и дальше вверх по реке. К 1935 году вдоль Колымы вытянулась полоса приисков уже более четырехсот километров длиной. Некоторые из приисковых полигонов были разбросаны по колымским притокам, и, таким образом, полоса промышленных предприятий расширялась местами до 150–200 килограммов.

А постановление обязывало осенью 1931 года «уже теперь приступить к постройке домов, бань…» и т. д.

Выбор места закладки города стал почти неразрешимой проблемой. Несколько раз директор треста пытался подступиться к этому вопросу. Наконец, 12 декабря 1933 года своим приказом Берзин переформировал строительные организации треста «в связи с завершением в основном строительства Нагаевской базы, ввиду предстоящего развертывания строительных работ в районе основного производства». В качестве первого варианта местом для строительства города была выбрана площадка при впадении речки Утинки в Колыму: вблизи располагалось месторождения рудного золота.

В план Дальстроя на 1934 год директор треста заложил значительные средства на строительство вблизи приисков «будущего административно-краевого центра». Там планировалось построить административные здания объемом 3 тысячи кубометров и жилье объемом 21,9 тысячи кубометров. В план было включено создание в городе электростанции, технических мастерских, коммунальных учреждений, для начала работ было выделено 2,9 миллиона рублей.

План этот, однако, осуществить не удалось, и начало работ перенесли на 1935 год. А в тридцать пятом, как мы видели, новые прииски стали давать золото уже на левобережье реки Колымы. Они ушли далеко от Утинки. Поэтому в августе 1935 года Берзин принял новое решение: искать площадку для города ближе к этим новым приискам. Он отправляет группу специалистов на левый берег Колымы — для изыскательских работ по выбору, как он написал в приказе, «площадки для строительства административного центра в районе реки Таскан».

Результата изысканий доложили Берзину в начале октября 1935 года. Но они его не удовлетворили.

Еще несколько раз уточнялось место, на котором директор Дальстроя собирался возводить город у реки Колымы. То оказывалось, что площадка слишком мала, то трудно вести к этому месту дорогу, то еще какие-то причины мешали сделать окончательный выбор.

Только спустя несколько лет, когда Берзина уже не было в живых, стало ясно, что он — не там искал. Директору треста очень хотелось, чтобы столица Колымы встала обязательно на берегу реки, давшей название этому краю. А ведь совсем недалеко от тех мест, но только в стороне от реки Колымы, у ее притока Дебин, именно в те годы в прекрасном месте рождался поселок, который очень быстро мог бы стать городом.

На берегу крошечного ручья Ягодный, впадавшего в речку Дебин, дорожники осенью 1935 года начали строить себе промышленную базу и жилье. Широкая долина позволяла поставить здесь не только поселок, но и большой город^[17].

Уже известный нам строитель Гассельгрен так вспоминал об этом периоде:

«Когда мы приступали к строительству в районе Ягодного, то там еще практически ничего не было, кроме нескольких избушек… Я взял геодезические данные, финансовые наметки и засел за составление плана застройки Ягодного. Особенно долго думать не пришлось (точнее, на это мне не отпустили много времени), и вскоре мой «генплан» ушел на согласование в УДС…

Одновременно я решал текущие производственные дела, занимался подготовкой временного жилья для прибывающих заключенных, а также — столовой, бани, магазина, гаража. С помощью десятника-заключенного мы установили 10-метровую палатку на двадцать человек… Когда прибыли люди и пустили пилораму, столярку, то началось возведение рубленных домов. Они были двух-, восьми- и шестнадцатиквартирные.

Рабочие-заключенные проявляли инициативу, вносили дельные предложения, которые фиксировались, заносились им в актив, как и все прочее, характеризующее работу. Тогда уже разворачивалось стахановское движение, дававшее дополнительные льготы. Получить их, сократить срок заключения стремились почти все лагерники»⁹².

Но о Ягодном Берзин не думал. В то же время ему хотелось скорее уйти из сырого и ветренного Нагаево. В своих докладах и отчетах он все более настойчиво именовал этот административный поселок «временным административным пунктом» или «Нагаевской базой».

Весной 1936 года директор треста поручил недавно организованному Управлению горнопромышленного строительства провести изыскания нескольких вариантов площадок под будущий город. В этой работе участвовал молодой тогда инженер-строитель И. И. Лукин. Он вспоминал потом, что кроме поиска площадок на берегах реки Колымы они проводили изыскания и недалеко от Нагаево — около 47-го и 72-го километров основной трассы.

По результатам всех изысканий Берзин собрал совещание.

Доклад с технико-экономическими сравнениями всех вариантов размещения будущего города сделал главный инженер проектного отдела Дальстроя В. Г. Вишняков.

«Увы, — пишет Лукин, — мнения о месте строительства будущего города разделились. Часть товарищей, в том числе В. Д. Мордухай-Болтовской, поддерживали предложение Э. П. Берзина, аргументировав свою позицию тем, что размещение административного центра в районе Таскана, на острове, позволит использовать реку Колыму для доставки грузов, поступающих Северным морским путем. Кроме того, здесь большие запасы местных строительных материалов, использование которых поможет построить город более быстрыми темпами»⁸³.

Однако вторая группа участников совещания доказывала недопустимость большой удаленности города от морского порта и рекомендовала строить административный центр в районе 47-го километра основной трассы. В этом месте большая чаша речной долины, окруженная пологими сопками, создавала благоприятный микроклимат. Не было приморской сырости и постоянного ветра, летние температуры позволяли вызревать там картошке и капусте.

«Лично я, — вспоминал Лукин, — был убежден в непригодности острова для размещения на нем города. Проведя на месте топографические и инженерно-геологические работы, нам невольно приходилось очень тщательно осматривать места, где имелись какие-либо признаки бывших паводков… Закончив изыскания, мы очень хорошо поняли свирепый нрав таежных рек во время паводков, когда вода в них поднималась от полутора до двух, а то и до трех метров.

Хотелось взять слово и поддержать отрицающих строительство города на острове. К сожалению, нас не приглашали к разговору, а «выскакивать» в то время не было принято. Начальника Дальстроя интересовало мнение только своих работников.

…Эдуард Петрович Берзин отдал предпочтение Тасканскому варианту».

Так была окончательно выбрана площадка будущего города — центра всего Дальстроя. Это был остров на реке Колыме площадью в два с половиной квадратных километра почти напротив устья впадавшей сюда реки Таскан и территория на левом берегу Колымывблизи острова.

Вслед за изыскателями Берзин сам приехал на площадку. Он остался доволен выбором. Зеленую тайгу прорезала могучая и, как казалось, спокойная река. Прииски — близко, руководить золотодобычей будет легче.

На материковой части городской площадки по проекту планировалось расположить производственные помещения, а на острове — служебные здания администрации Дальстроя, жилые дома, культурно-бытовые сооружения. Из директорского резерва Берзин выделил средства, чтобы форсировать строительство этой Колымской Венеции. К концу 1936 года на Таскана уже были возведены первые жилые и административные здания объемом около 7 тысяч кубометров, начато строительство электростанции.

Директор особого треста Берзин был художником по образованию. Окончив Берлинское художественное училище, он мечтал стать архитектором. Неожиданная мясорубка Гражданской войны поломала его планы и сделала кадровым чекистом. Но, видно, в душе осталась невысказанная светлая полоска. По воспоминаниям его близких известно, что иногда, очень редко, он брал в руки кисть и писал натюрморты. Сохранились только два. На одной стороне небольшой картонки — маслом: небрежно брошенные темно-вишневые розы на краю обеденного стола, Сумрачно. Одиноко. Тревожно.

На обороте картонки — набросок пейзажа, более светлый и жизнерадостный.

Наверное, утверждая фантастический проект строительства Колымской Венеции в русле непредсказуемой, бешеной горной реки Колымы, этот человек хотел вырваться из жестокой прозы дальстроевской повседневности.

Жизнь ломала его ежечасно. Многие современники, мы видели, вспоминали о нем как о простом и скромном человеке. Но имел ли право директор особого треста оставаться простым и скромным?

Неограниченная его власть простиралась на огромные пространства Северо-Востока, десятки тысяч вольных и заключенных подчинялись только его приказу. Любого мог он вознести, а моги — уничтожить.

В стране в 30-е годы ускоренно формировалась система вождей: от самого «любимого отца и учителя» до небольших божков местного значения. Система, которая вознесла Берзина в наместники Колымы, не позволяла ему оставаться незаметным и оставлять незаметными вождей московских.

Еще в 1934 году производственный участок одного из золотодобывающих приисков Берзин назвал именем Ягоды. По Колыме плавал речной пароход «Генрих Ягода», а когда в Голландии директор треста купил океанское судно, оно украсилось той же фамилией родного наркома. Построенный в Нагаево клуб для сотрудников Севвостлага назвали «имени Ягоды». А когда в 1935 году там открыли поселковый парк, он тоже получил это имя.

Мы помним, в каком крошечном домишке поселился Берзин в февральскую ночь после приезда в Нагаево в 1932 году. Скоро ему построили хороший коттедж. Вокруг посадили тополя, огородили высоким забором.

Берзин привез из Москвы семью. Его жена, тоже латышка, Эльза Яновна, увлеклась фотографией. Ее фотоснимки регулярно печатались в местной газете «Колымская правда»^[18]. Дочь Мирдза и сын Петр учились в школе.

Во дворе директорского дома поставили гараж с легковой автомашиной «Роллс-ройс». На этой машине Берзин обычно выезжал в командировки по трассе. А для зимних поездок у него были еще и удобные сани — так называемая кошевка с тройкой резвых лошадей. Но директор треста на работу ходил пешком. Ему нравилась улица, на которой он жил. Она получила официальное название: улица Берзина.

Был еще прииск с этим названием. Пионеры средней школы соревновались за право назвать пионерский отряд именем директора Дальстроя. А вольнонаемные служащие и специалисты в тресте стали собирать деньги на постройку самолета, чтобы и его назвать именем Берзина.

Осенью 1935 года, когда после возвращения из Москвы директор треста собрался в командировку на трассу, его помощники украсили Нагаево-Магадан и дорожные поселки портретами любимого начальника. Под каждым портретом повесили лозунг: «Привет покорителю колымской тайги Берзину!»⁴¹. А вскоре в Нагаево вышел номер журнала «Колыма». Он открывался фотографией Ленина, на следующей странице — фото Сталина. За ним — портрет Берзина. Последнее имя все громче звучало на Колыме.

Необычные этапы

1936 год принес в Дальстрой новые заботы. Зимой Берзин объехал все территории, где велась добыча золота, сельскохозяйственное производство, осмотрел дороги. В феврале провел очередную реорганизацию структуры управления в тресте.

Главной преградой в развитии новых приисков на левобережье реки Колымы стала сама река: она перерезала трассу на 463-м километре. Берега ее между собой были связаны лишь понтоном. Летом он не успевал перевозить автомашины, подходящие по трассе, с одного берега на другой. А весной и осенью, в ледостав и половодье, сообщение между двумя берегами вообще прекращалось. Единственный выход — нужно было строить мост. Для этого в Управлении дорожного строительства директор треста выделил самостоятельный «Участок по постройке мостового перехода через реку Колыму».

Серьезной перестройке подверглись транспортные организации. В Дальстрое существовали два управления — автотранспорта и авиатранспорта. Берзин их объединил. Своим приказом он возложил на новое Управление автоавиатранспорта следующие работы:

а) эксплуатация автомобильного и авиационного транспорта:

б) перевозки грузов и пассажиров;

в) хранение и выдача грузов;

г) эксплуатация построенных и сданных строителями участков дороги;

д) строительство автобаз, авторемонтных заводов и авиаремонтных мастерских.

В апреле 1936 года директор треста также перестроил руководство сельским и промысловым хозяйством. Он ликвидировал управление местных ресурсов. А сельскохозяйственные предприятия, расположенные вблизи побережья Охотского моря, объединил в Управление сельского и промыслового хозяйства, которое назвал Приморским. В него вошли Таунский сельскохозяйственный комбинат, Ольский, Ямский и Наяханский промхозы, Дукчинский совхоз и Хасынский леспромхоз. В каждом из этих хозяйств — свое лагерное отделение: двести, триста, до шестисот заключенных.

Другая группа предприятий — совхозы «Эльгек», «Сеймчан» и оленесовхоз «Талая» — была объединена в Приисковое управление сельского и промыслового хозяйства.

Во всех этих совхозах и сельскохозяйственных комбинатах трудились, в основном, заключенные-женщины. Небольшую часть их работников составляли местные вольнонаемные жители, проживавшие в поселках, на базе которых организовали совхозы еще до прихода сюда Дальстроя.

В 1936 году Берзин ввел новые, более высокие нормы выработки заключенных на производстве. Но одновременно, чтобы стимулировать их на повышение интенсивности труда, он разрешил выдавать заключенным на руки все заработанные суммы.

Однако этим же приказом были увеличены отчисления из заработка заключенных на их содержание в лагере: «С 1 января 1936 года была введена система удержания из заработка рабочих-лагерников на их содержание в размере 85 процентов при условии, что весь заработок — после удержания в пользу треста 280 руб. с рабочих и 500 руб. с ИТР и служащих — выдается полностью на руки, не зависимо от размера заработка»⁹⁵.

Одновременно директор Дальстроя пытался увеличить производительность труда заключенных, используя методы так называемой культурно-воспитательной работы в лагере. Почти с первых шагов Дальстроя лагерная администрация организовывала соревнование среди заключенных за наивысшую выработку. Так, на строительстве автомобильной трассы для дорожных бригад были придуманы звонкие названия «За ударные темпы», «Отличник Колымы» и тому подобные.

Когда же в 1935–36 годах в советской стране развернулось стахановское движение (по фамилии донецкого шахтера Стаханова, давшего рекордную добычу угля), руководители Дальстроя решили и эту форму идеологического оболванивания людей внедрить в лагерную жизнь. 29–30 января 1936 года в Нагаево-Магадане состоялось совещание «заключенных-стахановцев Колымы». Несколько сот заключенных привезли сюда почти из всех лагпунктов, подлагпунктов и командировок, входящих в Управление Северо-Восточных исправительно-трудовых лагерей (УСВИТЛ). Перед заключенными выступил Берзин:

«С какими показателями мы подошли сегодня к нашему первому Вселагерному совещанию? Я назову несколько имен: на дороге Дмитриев, Лакизо, Вятчин и другие выполняют нормы от 200 до 300 процентов, Косинов с 45-го километра дает 404 процента, фрезеровщик Авторемонтного завода Кубанцев — 309. В горных управлениях стахановцы дают от 200 до 230 процентов. Это показатели, которые у нас имеются, и, я бы сказал, показатели очень и очень неплохие»⁵⁶.

По итогам совещания руководство Севвостлага большим тиражом отпечатало типографский лозунг «В стахановский месячник каждый стахановец должен помочь ударнику стать стахановцем. Превратим Севвостлаг НКВД в единый стахановский коллектив!» Лозунг был разослан во все лагерные подразделения Колымы.

Весной 1936 года по указанию Сталина органы НКВД начали новый этап борьбы с единственной оставшейся в то время оппозиционной группой в стране — троцкистами. Действительных сторонников Троцкого, давно высланного из СССР, в советской стране в это время осталось, вероятно, не более 15–20 тысяч человек. Все они еще раньше были осуждены или репрессированы внесудебными органами. Однако большинство имело сравнительно небольшие сроки заключения: 3–5 лет, а часть этих людей была приговорена даже не к лагерю, а к ссылке. Они были рассредоточены по разным краям и областям, в том числе не только в местностях с суровым климатом.

В то же время, органы НКВД стали использовать клеймо «троцкизма» для массовых арестов людей, которые не только не были сторонниками Троцкого, но, чаще всего, никогда, не читали его произведений и даже не представляли существа взглядов этого видного деятеля международного социалистического движения.

В июне 1935 года Сталин развернул бурную кампанию по фабрикации фальшивого дела о так называемом «объединенном троцкистско-зиновьевском центре». ЦК ВКП(б) заранее подготовил проект письма «О террористической деятельности троцкистско-зиноньевского блока». Сталин работало проектом этого документа и усилил его обвинительную направленность. Почти за месяц до начала судебного процесса, 29 июля, от имени ЦК ВКП(б) текст подписанного «закрытого письма» бал разослан в местные партийные организации.

Сам процесс состоялся во второй половине августа, и по притвору Военной коллегии Верхсуда СССР от 24 августа все обвиняемые во главе с Г. Е. Зиновьевым и Л. Б. Каменевым были притворены к расстрелу.

Но, как уже говорилось, еще весной органы НКВД развернули репрессии подлинных и мнимых троцкистов. Все действительные сторонники взглядов Троцкого, уже находившиеся в лагерях или в ссылке, были собраны в единые этапы и отправлены на Дальний Восток. Большую часть этих Троцкистов НКВД направил в Дальстрой: было уже известно, что Севвостлаг способен обеспечить жесткую изоляцию заключенных от окружающего мира.

Сохранились подробные воспоминания одного из узников колымских лагерей К. А. Реева, где четко запечатлен путь этих троцкистов на Колыму. (Сам Реев не имел к ним отношения и был репрессирован по другому фальшивому обвинению.)

В апреле 1936 года Реева, осужденного в Одессе, этапный вагон привез во Владивосток, где находился большой пересыльный лагерь, подчиненный УСВИТЛу. Прибывших туда заключенных переформировали в новые этапы для отправки пароходами в Нагаево.

«Медленно, с остановками, — вспоминает Реев, — подошли мы к огромному транзитному лагерю, что был расположен на Второй речке во Владивостоке в середине тридцатых годов. Видны были два огромных деревянных двухэтажных здания и много-много парусиновых палаток. Лагерь обнесен сплошным деревянным забором, по верху — пять или шесть рядов колючки. У вахты колонна остановилась, ворота раскрылись, и уже лагерная охрана в обычной армейской форме, но с серыми петлицами и без звезд на фуражках, с винтовками или наганами начала принимать нас, считая по пятеркам».

Вначале Реева поместили в одну из палаток, а через несколько дней перевели в большой двухэтажный деревянный барак.

«В этом огромном бараке царила только 58-я, — вспоминает Реев, — и нас сразу предупредили, что места нам укажут и с правилами распорядка познакомят в секции. Там пожилой латыш, как потом оказалось — капитан дальнего плавания, приняв нас, опросил каждого и предупредил: «Знакомых не водить, уходя — спрашивать разрешения, в бараке не кричать, не сорить и не ругаться. За нарушения буду выгонять в общие бараки!» Здесь была просто робкая попытка старых большевиков возродить в сталинских лагерях подобие порядка политтюрьмы времен царизма.

…Некоторые группки, где были политики, по традиции старой каторги устраивали лекции, которые слушали человек десять-пятнадцать. Эти люди относились друг к другу вежливо, воровство было редкостью, драки тоже, о ругани и хулиганстве и речи не было. Читали все, что попадалось, даже обрывки книг, газет и журналов»⁹⁷.

Характерно, что Реев, сам военный человек, совершенно не разбиравшийся в политике, посчитал этих людей «старыми большевиками»: если честные, порядочные — значит, большевики. В действительности же это были убежденные троцкисты — люди не меньшей порядочности и идейности, чем старые большевики.

В этих же воспоминаниях Реева отметим еще один важный момент. В том же бараке с 58-й статьей на Владивостокской пересылке Реев впервые встретил довольно значительную группу иностранцев — выходцев из разных стран, некоторое время тому назад эмигрировавших в страну социализма — СССР в поисках свободы.

«Здесь собрались, — пишет Реев, — эмигранты из буржуазной Польши, гитлеровской Германии и из Австрии. Было несколько финнов, эмигрировавших или бежавших к нам от Маннергейма. Все они давно жили у нас, оканчивали разные специальные учебные заведения, вроде интернациональных школ красных командиров, были инженерами, профессорами, директорами и так далее. Но подошло время, каждого из них забрали, предъявили обвинение в шпионаже и вредительстве, и с такой статьей они оказались на Соловках, на Колыме, на Нарыме или на БАМе».

Встреченные Реевым летом 1936 года на пересылке иностранцы были первыми ласточками того мощного потока, который хлынул на Колыму в 1937–1938 годах.

А в 1936 году, как мы уже говорили, большую часть этапов, отправляемых органами НКВД в Дальстрой, составляли троцкисты. Первый толчок этому потоку дали якобы полученные, а в действительности вымышленные чекистами сведения о «тенденции троцкистов к воссозданию подпольной организации». На основании этой фальшивки 25 марта 1936 года Нарком внутренних дел Ягода направил Сталину письмо, где предлагал ужесточить репрессии по отношению к троцкистам, большинство которых уже раньше получили различные наказания.

Письмо Ягоды Сталин переправил Генеральному прокурору СССР А. Я. Вышинскому. 31 марта тот ответил официальным согласием на предложения НКВД. В тот же день Ягода направил всем управлениям НКВД на местах оперативную директиву:

«Основной задачей наших органов на сегодня является немедленное выявление и полнейший разгром до конца всех троцкистских сил, их организационных центров и связей, выявление, разоблачение и репрессирование всех троцкистов-двурушников»⁹⁸.

Почти через два месяца после начала репрессивной операции, 20 мая 1936 года, Политбюро приняло постановление, где предписывалось НКВД всех троцкистов, уже находившихся в ссылке, а также тех, кто исключен из ВКП(б), но находился на свободе, направить в отдаленные лагеря на срок от 3 до 5 лет⁹⁹.

Самыми отдаленными, как известно, были лагеря Колымы. По оценке магаданского исследователя А. Бирюкова, специально занимавшегося этим вопросом, летом 1936 года со всего Советского Союза было собрано более шести тысяч троцкистов. Все они через пересыльный лагерь во Владивостоке были доставлены в Нагаево.

Троцкисты на Колыме

До нашего времени дошли воспоминания нескольких человек, общавшихся в 1936–1937 годах с троцкистами на Колыме. Некоторые из авторов разделяли взгляды сторонников Троцкого, но не принимали активного участия в борьбе, которую эти люди вели с органами НКВД уже будучи осужденными на заключение в лагерях. Один из них, М. Д. Байтальский, оставил свидетельства удивительной идейной стойкости троцкистов.

Вот как он описывает поведение своих товарищей, с которыми из Караганды, где они раньше отбывали ссылку, после вторичного осуждения их отправили на Колыму через Владивостокский пересыльный лагерь.

«В заливе нас уже поджидал пароход Дальстроя — не то «Джурма», не то «Кулу». Надо отдать справедливость истинно революционному духу большинства этого этапа троцкистов: весь путь от пересылки к порту, под эскортом многочисленного конвоя, сопровождался пением революционных песен. С большим воодушевлением весь этап, с обнаженными головами, пел «Интернационал», «Вы жертвою пали», «Варшавянку», «Смело, товарищи, в ногу»…

От этапа я старался держаться подальше, как «неприсоединившийся».

Дорого, ох как дорого пришлось впоследствии расплачиваться, и в первую очередь — старостату, за те «блага», которыми этап пользовался в пути!

…На второй день после нашего прибытия на Магаданскую пересылку к нам явился представитель НКВД, объявивший нам, что все прибывшие на Колыму КРТД^[19] будут здесь содержаться на общелагерном режиме, на общелагерных условиях. Объявил нам правила режима, вызвавшие резкие протесты наиболее активной части этапа. Старостат опубликовал требования, которые он намерен предъявить администрации. Требования сводились к следующему:

КРТД будут содержаться на Колыме на правах ссыльных.

Каждый получит работу по специальности.

Оплата труда — по общетарифной сетке.

Не разъединять супругов.

Свобода переписки между собой и материком.

…Ввиду того, что требования старостата были НКВД отвергнуты, была объявлена группой около ста, т. е. меньшинством, голодовка.

…Я не присоединился к голодовке потому, что понимал: нас спровадили на Колыму не для того, чтобы создать нам условия нормального существования»¹⁰⁰.

В воспоминаниях заключенной — сторонницы взглядов Троцкого — А. С. Берцинской, также прошедшей колымские лагеря, дается описание нескольких групп этого движения.

Официально количество сторонников Троцкого во времена его споров со Сталиным в 1925–1927 годах считалось небольшим. По данным победивших в этой борьбе сталинистов, троцкистов тогда насчитывалось всего 4120 человек¹⁰¹. Причем часть этих четырех тысяч после победы Сталина отказалась от защиты своих взглядов, подписав соответствующие заявления. Так поступили, например, Берцинская и ее муж Г. Т. Аскендарян.

Исключенные из партии во время споров, они были в 1928 году сосланы на три года в Сибирь. Но после отбытия ссылки в большинстве своем такие люди в партию были возвращены. Им дали возможность нормально жить и работать, в том числе в Москве и других крупных городах. Этих людей называли: «отошедшие троцкисты», то есть такие, которые увлекались взглядами Троцкого только в прошлом. Теперь они уже отошли от него.

«Но были и такие, — пишет Берцинская, — кто ни отчего не отказывался, продолжал защищать свои прежние позиции, оставаясь в ссылках и изоляторах. Их называли «неотошедшие троцкисты»¹⁰².

В 1936 году НКВД уравняло первых и вторых: «отошедших» вновь арестовали, а «неотошедших» забрали из ссылок. Как правило, и тех, и других суду не доверили, а для упрощения процедуры пропустили через Особое совещание НКВД. А затем объединили в общие этапы и отправили по общим адресам: многих — на Колыму.

В этапах к троцкистам добавили еще третью категорию — тех, кому органы НКВД троцкизм приписывали. «Были и те, — пишет Берцинская, — кто ни в каких оппозициях не состоял, но в годы, когда началось «освоение» новых экономических районов страны, их из партии тоже исключили и при отправке на Колыму определили как КРТД. Этих людей никак не называли».

Когда этапы со всеми этими людьми прибыли на Колыму, сопротивление организовали лишь заключенные «неотошедшие». Именно они объявили голодовку в связи с тем, что управление НКВД по Дальстрою отказалось принять их требования ослабить лагерный режим.

«Назавтра после объявления голодовки, — вспоминал Байтальский, — нас, неприсоединившихся, развезли по командировкам, т. е. по приискам.

Объявившие голодовку отказались грузиться, но их погрузили, насильно связав сопротивляющихся, и развезли по всем командировкам с таким расчетом, чтобы на каждом пункте было минимальное количество голодающих.

Голодающих кормили через нос питательным бульоном, что продлило голодовку чуть не до ста дней.

Голодовка твердокаменных троцкистов закончилась их победой. «Победа», как и следовало ожидать, была пирровой. Было достигнуто письменное соглашение, чуть ли не договор, что в случае прекращения голодовки НКВД обязуется выполнить предъявленные требования. До чего же наивны были голодающие, доверившиеся НКВД! Удивляло, как такие крупные работники с дореволюционным стажем, как член Президиума ВЦИК Самуил Кроль и член коллегии НКФ Украины Абрам Гринштейн, как даже эти участники голодовки не понимали, что уже давно, после убийства Кирова, Сталин взял курс на физическое истребление всякой оппозиции».

Да, на короткое время «неотошедшим», или как их называет Байтальский, «твердокаменным» троцкистам удалось добиться для себя небывалых в лагерях условий жизни.

Некоторые послабления режима коснулись и других троцкистов — отошедших. Та же Берцинская вспоминает, что ей, например, дали свидание с мужем Тиграном Аскендаряном, и только после этого их отправили в разные лагпункты. Ее — в совхоз Сеймчан, а его — на прииск имени Берзина.

В лагере этого прииска троцкистов поселили в отдельный барак, но «отошедшие» были уже отделены от семей, а «неотошедшим» было разрешено жить семьями. Вот как описывает эту ситуацию Берцинская по рассказам своего мужа:

«По прибытии на прииск Тиграна поселили в специальный барак, известный под названием КаэРТэДэ… Барак КРТД отличался от прочих бараков не только своим названием, но и внутренним устройством. Помимо обычных двухэтажных нар наличествовали в нем и небольшие клетушки, отгороженные одна от другой низкими дощатыми стенками. В этих клетушках и жили семьи тех самых «неотошедших» троцкистов, что выиграли голодовку».

Причем, как видно из этих воспоминаний, неотошедшим было разрешено жить в лагере даже вместе со своими малолетними детьми.

Продолжался такой «курортный» режим для выигравших голодовку очень недолго. Прав был Байтальский, который дал очень точную оценку бесперспективности организованной борьбы «твердокаменных» с огромной полицейской машиной НКВД. «Вместо линии, — писал он, — пассивного подчинения с целью физического сохранения своих жизней, подобно декабристам в ссылке и на каторге, они взяли курс на сопротивление сталинизму. В обезличенной, глухонемой стране, в условиях типичнейшего полицейского государства, лучшая часть былой мощной когорты обрекла себя на истребление неправильной тактикой борьбы».

Истребление скоро началось.

Здесь уместно воспользоваться воспоминаниями другой стороны — тех, кто сажал, допрашивал и затем, после постановления ОСО или «тройки», уничтожал КРТД. В личном архиве уже покойного литератора Н. В. Козлова сохранилось письмо одного из таких сотрудников УНКВД по Дальстрою. Козлов в 60-е годы попросил его вспомнить о событиях 1936–1937 годов, в которых тот участвовал. И хотя это письмо-воспоминание опубликовано анонимно, магаданским журналистам удалось выяснить, что его автор — молодой в те годы следователь дальстроевского УНКВД Н. С. Абрамович¹¹⁰.

Вот эти воспоминания, опубликованные под названием «Отрывок из письма бывшего следователя».

«В 1936 году содержащиеся в Магадане и на периферии осужденные к разным срокам изоляции троцкисты, зиновьевцы и бухаринцы (так их именовали) как по дирижерской палочке организовали — в местах их содержания волынки, открытые антисоветские Выступления, составляли и распространяли самые погромные (по тем временам) листовки-прокламации, требуя своего освобождения, требуя присылки из Москвы прокурора и предоставления им свободы передвижения, изменения рациона питания и т. д.

Попытки провести с ними беседы, которые предпринимались руководителями политотдела Дальстроя и УНКВД с тем, чтобы прекратить эти выступления, ни к чему не привели. А когда по указанию НКВД СССР оперативные работники начали изъятие из массы троцкистов зачинщиков, инициаторов, руководителей выступлений, они ответили устройством в бараках баррикад и объявлением массовых голодовок.

Каждое оперативное мероприятие, связанное с этими событиями, докладывалось Э. П. Берзину, который был, помимо всего, старшим оперативным руководителем, уполномоченным Наркомвнудела на Колыме.

…Зачинщиков-организаторов волынок среди троцкистов удалось изолировать от общей массы, а затем провести расследование и предать суду»¹⁰⁴.

Политическая наивность троцкистов, их удивительный идеализм столкнулись с непробиваемой железобетонной карательной системой сталинского режима. Результат такого столкновения оказался трагичным для троцкистов.

В воспоминаниях Берцинской, на которые мы уже ссылались, ясно показана обреченность этих людей, пытавшихся достучаться в железобетон НКВД.

«С такими же «неотошедшими», — пишет Берцинская, — пришлось встретиться и мне в лагере совхоза Сеймчан. Небольшой партией их привезли зимой 37-го из Магадана, почти в то же время, что и нас, — группу женщин…

Всем нам дали работу если не по специальности, то во всяком случае не тяжелую. Однако это их не удовлетворило. И они продолжали борьбу, добиваясь соблюдения Трудового кодекса о восьми-, а не десятичасовом рабочем дне, как это практиковалось в лагере. Требовали и выходные (в лагере выходные в летние месяцы были полностью отменены). За отказ работать по воскресеньям их отправляли в карцер.

Особо запомнилось, как Нушик Заварян (молодая женщина армянской национальности — К.Н.), не дожидаясь когда ее посадят в карцер, отправлялась туда своим ходом. Нагрузив где-то добытые саночки своим скарбом (чемодан в чехле и завернутая в такой же чехол постель), положив на самый верх книги, она медленным шагом следовала через весь лагерь, мимо всех бараков, как бы молчаливо показывая: «Вот еду в карцер, но все с собой взяла и буду там отдыхать, как положено по советским законам». А на чехлах чемодана и постели большими красными буквами было вышито: «Нушик Заварян».

Прошло несколько лет, и вот в 42-м меня привезли в Магадан, чтобы дать мне свободу. И я вновь увидела и этот чемодан, и эту постель, и вышитую красными буквами на чехлах надпись: «Нушик Заварян». Запыленные, заброшенные, валялись они в дальнем углу лагерной каптерки. Когда я спросила, почему владелица этих вещей не забирает их, старожилы магаданского лагеря мне — ответили: «В каптерке находятся вещи не только Нушик Заварян, но и многих других. Там остаются лежать вещи тех, кого уже давно нет в живых».

Да, сотрудники УНКВД по Дальстрою четко выполнили указания своего Наркома Ягоды о том, чтобы со всеми троцкистами, привезенными в Колымские лагеря, провести новые карательные акции. В некоторых случаях для этого использовался формальный повод нарушения этими людьми лагерного режима, а в иных — обходились и без повода.

Карательные органы широко применяли тогда засылку в троцкистские группы, содержавшиеся в лагерях, провокаторов и негласных агентов НКВД. Уже цитированный нами Байтальский приводит в своих воспоминаниях исповедь одного из подобных провокаторов — Бориса Княжицкого. Этот человек, по образованию инженер, был убежденным сторонником взглядов Троцкого. После высылки Троцкого вел, вместе с другими, подпольную работу и был разоблачен.

Испугавшись наказания, как пишет Байтальский с его слов, «подписал Княжицкий обязательство о сотрудничестве с НКВД. Рапорты подписывал «Граф». Сдавал рапорты и получал новые задания от своей новой жены. Арестовали, чтобы внедрить в колонию троцкистов. От правился туда сам, а не этапом. Выполнял задания и местного отделения».

Байтальский приводит слова Княжицкого:

«Пришел май тридцать шестого, и всю без исключения колонию нашу забирают — и на Колыму. Накануне этапирования меня вызвали и сказали: «Идешь с ними. О тебе сообщаем Колымскому управлению».

…Ну и вот, связал я троцкистов всех приисков, всех командировок. Не пойму я, как они наивны и доверчивы! Через два третий — осведомитель, а они так слепо верили мне. Больше полугода я был связным и часто встречался с их лидером Кролем. Подумайте, Кроль! Самуил Кроль! Светлая личность! Член партии с 1913-го года! Член президиума ВЦСПС! И такая неосторожность! Через меня он поддерживал связь с разбросанными по всей трассе троцкистами!

Все записки их, конечно, в отделениях НКВД фотографировались. Записки я отдавал по назначению, а фото представлял потом в Магадан, в Управление. В одной из записок Кроля было: «Нам бы организовать крепкий кулак в две-три сотни человек для отстаивания наших интересов, и тогда нас не замучают на общих работах». Приблизительно так.

Теперь начальство решило и здесь организовать суд над троцкистами. Я твердо знаю, что местное НКВД неохотно, только по московскому приказу готовит процесс. Но у НКВД не хватает материалов. Весь актив, староста троцкистский уже сидит в «доме Васькова»^[20] в Магадане. Теперь свозят второстепенных».

Громкий судебный процесс над группой троцкистов во главе с Кролем и Барановским состоялся в Магадане. Но это было уже в 1937 году.

Глава 5 Сталин перестал его любить

Сигналы опасности

Как обычно, и в 1936 году главное внимание Берзин уделял горнодобывающей промышленности Дальстроя. Ежегодно план добычи золота увеличивали, а это требовало большого роста переработки горной массы. Особенно серьезные трудности возникали на вскрыше торфов. Теперь иногда их толщина достигала двух-трех метров. За короткое колымское лето такой слой грунта не успевал оттаивать. И заключенные, работая вручную — кайлом и лопатой, очень скоро останавливались перед многолетней мерзлой породой.

Чтобы ускорить эти работы, в 1936 году на вскрыше и перевалке торфов в тресте впервые применили пять паровых экскаваторов, привезенных на Колыму. Все они были иностранного производства: «Ренсом-Репир», «Везерхютте», «Демаг». В течение года они выполнили работу нескольких тысяч заключенных — переработали почти 395 тысяч кубометров грунта, что составило 75 процентов плана вскрыши торфов.

Еще в предыдущем году золотодобытчики перешли на левобережье Колымы. И в 1936 году добыча благородного металла здесь значительно увеличилась.

Особенно успешно горняки вели добычу золота по притокам речки Таскан — автодорога позволяла везти туда все необходимые грузы. А к концу года трасса подошла к реке Берелех — это был 670-й километр от Нагаево.

На левобережье Колымы действовало Северное ГПУ, которым руководил опытный дальстроевец М. М. Кандер. Под его началом работало пять приисков, на каждом — лагерный пункт. Некоторые из них имели еще небольшие подлагпункты на горных участках того или иного прииска.

Южное горнопромышленное управление, которым командовал Ф. Д. Медведь, объединяло одиннадцать приисков и, соответственно, столько же лагпунктов. Причем, ЮГПУ давало не только золото.

Еще в 1934 году при промывке золотоносных песков примитивные промывочные устройства на прииске Таежник вместе с благородным металлом уловили несколько сот граммов минерала под названием касситерит, содержащего в большом количестве олово. Информацию об этом Берзин включил в годовой отчет Дальстроя. Поэтому постановление Совнаркома СССР в марте 1935 года обязало трест приступить к добыче оловянной руды уже в плановом порядке. Таким образом, в 1935–36 годах олово-добыча в Дальстрое наращивала объемы.

«Успешно» проходил в 1936 году завоз новых этапов заключенных. Мы уже говорили, что на Колыму привезли свыше шеста тысяч троцкистов. Кроме них пришло еще несколько крупных этапов — пароходы дальстроевского флота безостановочно курсировали между Владивостоком и Нагаево. К концу года население колымских лагерей увеличилось на 18 тысяч и достигло 62 тысяч 703 человек.

По-прежнему Севвостлаг не являлся самым крупным из лагерей НКВД: ведь только система ГУЛАГа, куда Дальстрой, как мы знаем, не входил, к концу 1936 года насчитывала 820 тысяч заключенных. Но Колымский лагерь оставался лагерем особым, где одни заключенные работали большими начальниками, жили с семьями в особняках и слушали патефон, а другие все более и более жестоко наказывались даже за то, что хотели оставаться и в лагере людьми, а не просто дешевой рабочей силой.

Большое количество заключенных, поступивших на колымские прииски, позволило Дальстрою выполнить намеченный план в самом начале сентября. Берзин телеграфировал в Москву о победе. И 5 сентября получил ответ:

«Правительственная Берзину тчк

Поздравляем достигнутыми успехами тчк Просим передать наш привет работникам Дальстроя тчк Уверены дальнейших успехах добыче золота тчк

Необходимо повысить темпы учитывая значительное увеличение производственной программы будущего»¹⁰⁵.

Под телеграммой стояли две подписи: Сталин. Молотов. Вновь, как и год назад, главный вождь поздравил вождя колымского с выполнением плана по золоту. И уже через него передавал «наш привет» всем остальным дальстроевцам. «Значит, помнит о нем вождь всех народов, — думал Берзин. — Значит, он, директор особого треста, подчиненного ЦК, опять на коне в это смутное время».

Успокаивала и вторая подпись под телеграммой: председатель Совнаркома и СТО Молотов дает тресту огромные материальные ресурсы, обещанные постановлениями правительства.

«Будут стараться еще больше, — думал Берзин. — Надо выполнить все, что мне поручают».

Он продлил промывочный сезон на сентябрь, и Дальстрой сдал 36 тонн 482 килограмма шлихового золота — вдвое больше, чем в прошлом году.

Буквально за несколько дней до сталинской телеграммы еще одно важное и приятное для Берзина событие произошло в Дальстрое. 26 августа в Нагаевскую бухту вошли корабли Тихоокеанского флота СССР: «плавбаза «Саратов» и пять подводных лодок¹⁰⁶. Командовал этой морской бригадой капитан 2-го ранга (впоследствии вице-адмирал, Герой Советского Союза) Г. Н. Холостяков.

В этом учебном походе моряки проверяли возможности срочного погружения и всплытия подводных лодок, их маневренность в условиях неглубокой бухта Нагаева.

Кроме того, на корабле «Саратов» из Владивостока приплыли руководители Дальневосточного края: первый секретарь крайкома ВКП(б) А. И. Лаврентьев (Картвелишвили), председатель крайисполкома Г. М. Крутов и начальник краевого УНКВД Т. Д. Дерибас.

Для Берзина именно их прибытие в Нагаево было главным в этой военно-политической акции. Дело в том, что экстерриториальность Дальстроя, подчинявшегося лишь Центральному Комитету партии, была совершенно секретной. Для прикрытия этого противозаконного положения на всех официальных бланках особого треста стоял адрес: пос. Нагаево Дальневосточного края. А директору треста была присвоена несуществующая должность: уполномоченный Далькрайисполкома. Все административные распоряжения по гражданским делам (не хозяйственным и не карательным) он подписывал именно этой должностью. И даже завел отдельный кадровый аппарат: Управление уполномоченного Далькрайисполкома.

Подобным образом маскировалась и партийная власть Берзина на Колыме: все члены партии и первичные ячейки подчинились ему как уполномоченному Далькрайкома ВКП(б).

Берзин понимал: предоставленная ему полная самостоятельность и неограниченная личная власть на Колыме могут вызывать в Москве разные чувства. И нынешний приезд дальневосточных руководителей — не просто визит вежливости людей, которым будто бы подчинена Колыма, это — инспекция, проверка всех красивых отчетов, которые директор Дальстроя отправлял в ЦК. Поэтому он постарался убедить гостей в успехах треста.

Сделать это было нетрудно: с Лаврентьевым они подружились еще три года назад. Встречи их были нечастыми, но в переписке они не стеснялись выражать свои дружеские чувства.

А Дерибаса Берзин знал еще раньше, с 20-х годов, но совместной работе в центральном аппарате ВЧК. Они оба были награждены знаком «Почетный чекист». С 1929 года Дерибас руководил органами ОГПУ — НКВД Дальневосточного края, и Берзин координировал с ним свою работу как уполномоченный того же карательного ведомства на Колыме.

Поэтому, вернувшись во Владивосток, эти люди через несколько дней отправили в ЦК ВКП (б) отчет о своей проверке Дальстроя.

«На днях вернулись с Колымы, — писали они. — Колыма произвела на нас большое впечатление. В этом суровом, угрюмом краю, в крайне тяжелых природных и климатических условиях тов. Берзин за короткий срок сумел создать большое хозяйство.

Мы убедились, что на Колыме имеем неслыханные, буквально несметные богатства, что Колыма — один из самых богатых в Союзе районов золотодобычи, не говоря уже о больших возможностях развития добычи олова, меди, сурьмы и мышьяка»¹⁰⁷.

Лаврентьев сообщил Берзину содержание отчета, а тот рассказал об этом своим помощникам. Так что хорошие отношения двух руководителей не были секретом в Дальстрое.

Через месяц после отъезда из Нагаево руководителей Дальневосточного края из Москвы для Берзина пришел секретный пакет — постановление Политбюро ЦК ВКП(б) от 29 сентября 1936 года «Об отношении к контрреволюционным троцкистским элементам». В нем говорилось:

«Утвердить следующую директиву об отношении к контрреволюционным троцкистско-зиновьевским элементам:

а) До последнего времени ЦК ВКП(б) рассматривал троцкистско-зиновьевских мерзавцев как передовой политический и организационный отряд международной буржуазии.

Последние факты говорят, что эти господа скатились еще больше вниз и их приходится теперь рассматривать как разведчиков, шпионов, диверсантов и вредителей фашистской буржуазии в Европе.

б) В связи с этим необходима расправа с троцкистско-зиновьевскими мерзавцами, охватывающая не только арестованных, следствие по делу которых уже закончено, и не только подследственных вроде Муралова, Пятакова, Белобородова и других, дела которых еще не закончены, но и тех, которые были раньше высланы»¹⁰⁸.

Но для Берзина гораздо важнее было совершенно для него неожиданное и неприятное сообщение о том, что 26 сентября Политбюро сняло с работы Ягоду. На это место — Наркомом внутренних дел Политбюро назначило Н. И. Ежова. Этот человек был совершенно незнаком Берзину: он никогда не работал в карательных органах, а уже давно — в ЦК партии. И сейчас Политбюро, назначив его Наркомом, посчитало нужным оставить в должности секретаря ЦК и председателя Комитета партийного контроля при ЦК ВКП(б).

Вслед за этим очень скоро из НКВД в Дальстрой стали поступать необычные телеграммы.

Берзин привык, что все отношения особого треста с Москвой строились на уровне первых лиц: указания он получал от Сталина, Молотова или Ягоды. Перед ними же отчитывался о выполнении. И поэтому 20 октября 1936 года на имя председателя Совнаркома он отправил «Трехлетний план основного производства треста на 1937–39 годы»¹⁰⁹, ведь постановление о составлении такого плана 29 июня было подписано Молотовым.

Совершенно неожиданно для Берзина ответ на этот трехлетний план Дальстроя пришел в начале ноября за подписью начальника ГУЛАГа Бермана. Причем, поразительно было не только то, что начальник одного из управлений Наркомата внутренних дел, который по ноябрьскому постановлению Политбюро от 1931 года не имел никакого права вмешиваться в дела треста, в этот раз — в дела Дальстроя вмешивался. Необычен был и сам тон телеграммы из НКВД — категоричный, жесткий. Без всяких церемонии Берман требовал от Берзина сократить объем капитальных вложений на следующий, 1937 год почти в три раза. Берзин планировал потратить на эти цели 423 миллиона рублей, а Берман диктовал ему цифру 154 миллиона.

Когда прошла первая растерянность, Берзин взялся организовывать оборону. Он понимал, что телеграмма из Москвы по принципиальному вопросу от второстепенного лица в Наркомате — сигнал опасности. Но поверить в то, что с ним больше не хотят общаться вожди, совсем недавно поздравлявшие его с выполнением плана, он не мог.

«Не может быть, что с Дальстроем больше не считаются и не хотят считаться со мной. Надо доказать, что у треста — прекрасные перспективы и его директор обеспечит быстрый прирост добычи золота и олова», — думал Берзин и поручил своим помощникам срочно приступить к составлению перспективного плана Колымы. 27 ноября он отправил в НКВД письмо с изложением основных положений и общих задач этого плана. Адресовал он письмо новому Наркому Ежову.

На следующий день директор треста отправил большую телеграмму в тот же наркомат, но уже Берману. Это был подробный ответ на его телеграмму, требовавшую резкого сокращения затрат особого треста, привыкшего раньше в этих вопросах чувствовать себя вольно.

Берзин старался доказать в телеграмме, что уменьшение выделения правительством денег Дальстрою не просто недопустимо — это убийственно; оно подрывает перспективы развития. «Конкретно отменяется, — писал Берзин, — Индигирская экспедиция, сокращаются почти вдвое прочие геологоразведочные работы.

Консервируется строительство горнорудного комбината, также гидростанции, прекращается строительство новых участков автомагистрали. Прекращается строительство автобаз, кроме одной — в Спорном, консервируется строительство и в Приморье. Вдвое сокращается строительство в горных районах, консервируется строительство адмцентра, отменяетсястроительство в Магадане кроме окончания переходящих объектов.

При таком плане работ будущего года предрешается невозможность в 1938 году начинать работу по добыче золота в новых районах. Старые районы смогут обеспечить в 1938 году программу добычи, значительно меньшую 1937 года»¹⁰⁹.

Много еще чего неприятного для руководства написал Берзин в этой телеграмме начальнику ГУЛАГа. По существу, он его запугивал:

«— Ты, мелкая сошка, взялся командовать тем, что тебе неподотчетно, и хочешь Дальстрою подрезать крылья. Смотри не просчитайся: если особый трест рухнет, отвечать придется тебе. Я предупреждаю!»

В ответ — длительное молчание.

И после Новогодних праздников, 7 января 1937 года, Берзин посылает начальнику ГУЛАГа новую шифротелеграмму:

«Расшифровать немедленно.

Москва НКВД Берману.

Дополнение нашему № 43/09 сообщаю пояснения плану геологоразведочных работ 1937 года…

Утвержденном варианте отменили Индигирскую экспедицию, резко сократили поисковые, рекогносцировочные, детальноопробывательские работы, также россыпные шурфовочные разведки, исключили рудные кроме жилы № 7.

Учтите: свертывая работы новых районах вынуждены строить программу следующего года исключительно по результатам разведок старых районах. Определившийся объем разведочных работ приводит значительному сокращению программы 1938 года»¹¹¹.

Однако все обращения директора особого треста в Наркомат, который после исчезновения Ягоды стал смотреть на Дальстрой свысока, не дали результата. И Берзин решился на последний шаг: 17 февраля 1937 года он послал большую телеграмму Сталину.

Он понимал, что рискует головой: по существу, это была жалоба на нового Наркома Ежова и его подчиненных. Чтобы смягчить такое впечатление, Берзин, во-первых, сразу сослался на июньское постановление Совнаркома 1936 года; ведь четыреста с лишним миллионов рублей тресту было необходимо для выполнения задач, поставленных именно этим документом. А снижение затрат в три раза, декретированное Берманом, срывало выполнение этого правительственного задания.

Кроме того, Берзин указал в телеграмме, что 27 ноября уже отправил «письмо Наркому», где изложил основные положения трехлетнего плана развития Колымы — в соответствии с указанным постановлением СНК.

И, наконец, в адресе телеграммы после фамилии «Сталину» он добавил: Молотову, Ежову. Подчеркивая этим, что ни в коей мере ни на кого не жалуется, а обращается к ним в интересах дела.

В телеграмме он нарисовал картину быстрого увеличения добычи золота и, особенно, олова как стратегического металла, вплоть до 1941 года — при условии финансирования Дальстроя в прежнем объеме.

Почти клятвой заканчивалась эта телеграмма, — буквально крик души человека, видящего свое детище на краю пропасти!

«…Возможности Колымы, — писал Берзин, — судя даже по первоначальным данным, серьезны. Реализовать эти ресурсы можно только в результате соответствующей горнопромышленной подготовки… Этой цели необходимо увеличить титульный список капзатрат этого года на 7 миллионов рублей по геологоразведочным работам.

Уверен: Колыма оловом и полиметаллами не подведет, так же, как не подвела золотом. Необходимо нормальное техническое снабжение. Необходимо нормальное финансирование, которое сейчас даже при сокращенных объемах проводится так, что лишает московский аппарат возможности провести своевременную заготовку даже выделенных недостаточных фондов.

Колыма начала давать золото в серьезных количествах через три года. Позволю себе со всей ответственностью утверждать, что не больше такого же срока потребуется, чтобы Колыма начала давать серьезных количествах олово»¹¹².

Ответ на телеграмму пришлось ждать очень долго. Повседневные заботы закрутили директора треста и его помощников своей круговертью.

Надо было готовиться к новому промывочному сезону.

Надо было разоблачать заговорщиков, троцкистов и других «врагов народа».

Суды и «тройки»

Еще осенью 1936 года в Дальстрое, как и по всей стране, партийные организации начали проводить митинги в трудовых коллективах. Задача была несложной: рядовые рабочие и служащие должны были клеймить позором «троцкистов», в центре и на местах. Таким образом, создавалась картина всенародной поддержки массовых репрессий невиновных людей, которые, по указке Политбюро, проводили в стране органы НКВД.

В Нагаево в конце августа прошли два подобных мероприятия в поддержку действий Сталина, расправлявшегося со своими оппонентами. На кирпичном заводе в митинге участвовало около 400 человек. После сообщения о московском процессе по делу «троцкистско-зиновьевского террористического центра» собравшиеся приняли резолюцию, где говорилось, что «рабочие завода клеймят позором предателей и фашистских убийц»¹¹³.

На митинге в авторемонтном заводе в резолюцию записали более конкретное требование: собравшиеся полностью одобряют решения правительства по обезвреживанию врагов рабочего класса и настаивают на их окончательном моральном и физическом уничтожении¹¹⁴.

В кампанию «разоблачения врагов» активно включилась газета «Советская Колыма». Она стала печатать материалы своих корреспондентов уже о местных «троцкистах», выбирая их, как правило, среди руководителей и специалистов. Так, в сентябре газета разоблачила «отвратительную физиономию подлого двурушника» Н. И. Мовсесова, который строил Марчеканский судоремонтный завод на берегу бухты Нагаева и стал его директором.

В декабре газета опубликовала статью «Маска сорвана» о директоре авторемонтного завода В. Б. Гомберхе и начальнике управления комендатуры Магаданского района С. С. Белове.

Как фабриковались такие дела, хорошо видно на примере судьбы горного инженера, по национальности осетина, А. Г. Кудзиева.

Родившись в конце XIX века, Кудзиев до революции успел послужить в царской армии, а затем с группой своих земляков выехал на работу в Америку, на Аляску. В 1920 году он вернулся в Советскую Россию, окончил Московский горный институт, вступил в партию. В 1933-м приехал в Дальстрой по договору, как вольнонаемный специалист. Вскоре был назначен начальником золотодобывающего прииска Пятилетка.

И вот в 1936 году этот прииск не выполнил годовой план добычи золота. Тут опытному инженеру и припомнили особенности его биографии. Вначале партийная организация 25 ноября исключила ого из членов ВКП(б). В решении об исключении записали:

«Неоднократно было замечено, что Кудзиев питает особые симпатии к осужденным уже троцкистам и зиновьевцам, выдвигает их на ответственную работу, мотивируя тем, что эти люди весьма деловые и способные…

В своей биографии он говорит что-то нечленораздельное. В царскую армию его почему-то берут на два года раньше призывного возраста, в 1918 году, находясь на Аляске, будто бы против своего желания подписывает контракт и служит в американской армии»¹¹⁵.

После исключения из партии Кудзиева перевели на должность рядового специалиста, а в марте 1937 года уволили с работы. Понимая, что этим дело не закончится, Кудзиев с семьей собрался уезжать с Колымы. Они взяли билеты на первый пароход. Но 3 мая Кудзиева арестовали. В обвинении, которое ему предъявили, говорилось:

«Работая управляющим прииска Пятилетка, занимался вредительством… Дискредитировал членов партии и комсомольцев, заявляя, что лучше работать с заключенными, чем с ними.

Снимая членов партии и комсомольцев с работы, он на их места ставил осужденных в прошлом за контрреволюционные выступления. Так поставил вместо снятого члена партии Смирнова заведующим участка Соболева, осужденного по 58-й статье. Зная, что смотритель Васильев, осужденный за контрреволюционную троцкистскую деятельность, ведет на прииске вредительскую работу, мер никаких не принимал»¹¹⁶.

По приговору выездной сессии Военного трибунала 1-й Краснознаменной Дальневосточной армии Кудзиев был отправлен в лагерь, где и скончался в 1943 году.

Здесь надо обратить внимание на одну существенную деталь, связанную с репрессиями в 1936–1937 годах против выдуманных троцкистов и вредителей в Дальстрое. Вначале подобные дела, сфабрикованные местным управлением НКВД, рассматривал народный суд Нагаево-Магаданского района, созданный еще при организации Дальстроя. Судебной работой там занимались люди со специальным юридическим образованием, для которых, в силу их подготовки и опыта, имели значение все атрибуты судебного процесса, в том числе и такие, как доказанность или недоказанность обвинения. Безусловно, члены этого суда, как и все граждане Советского Союза, подвергались все более интенсивной идеологической обработке. Однако процесс оболванивания профессиональных юристов, как теперь видно, шел более замедленно. В некоторых случаях, когда сотрудники УНКВД готовили дела на обвиняемых, используя уж слишком примитивную ложь, суд принимал оправдательные решения.

Несколько подобных прецедентов, безусловно, очень неприятных для Берзина, произошли в 1937 году.

Так, уже упоминавшийся в нашем рассказе Гассельгрен в своих воспоминаниях пишет о том, как в конце 1936 года, когда он строил в Нагаево Марчеканский судоремонтный завод (его называли тогда: завод № 2), его обвинили «в занижении норм выработки, в послаблении заключенным». Сфальсифицированное дело по обвинению Гассельгрена и еще двух строителей дальстроевское УНКВД направило в нарсуд Нагаево-Магаданского района. В конце января 1937 года суд рассмотрел представленные материалы и дело прекратил «за недоказанностью преступления».¹¹⁷

Еще большим провалом окончился судебный процесс, организованный Берзиным над группой действительных «неотошедших» троцкистов, уже отбывавших предшествующие приговоры в колымских лагерях. Эта группа во главе с бывшим членом президиума ВЦИК Кролем и его товарищем Барановским, как мы помним, добивалась от лагерной администрации более мягких условий содержания и некоторого ослабления режима изоляции. Чтобы обвинить этих людей в контрреволюционной деятельности, УНКВД Дальстроя заслало в их ряды провокатора, который информировал чекистов обо всем, что происходило в этой группе.

Осведомителя звали Борис Княжицкий, и он потом исповедовался своему старому другу Байтальскому в этом предательстве. Княжицкий так вспоминал этот эпизод:

«— Я бывая у начальника Управления^[21] дома запросто. И вот мне начальник заявил: для юридического оформления процесса меня придется расшифровать, Чтобы я выступил в процессе. Я согласился. Ну, думаю, конец моей гнусной роли! Пусть считают меня «раскаявшимся троцкистом», но не провокатором.

Начальник мне заявляет:

— Теперь, Борис, слушай задание, слушай внимательно. Ты должен будешь дать письменные показания и устно — на суде о том, что троцкисты здесь, на Колыме, во главе с Самуилом Кролем подготавливали вооруженное восстание, восстание с помощью и при поддержке Америки и Японии…

Два раза откладывался суд. Устанавливали виновность: одних ранее намеченных исключали из списка, другими пополняли.

Продолжался суд около трех месяцев. Заседания систематически прерывались… Актив троцкистов обвинили в подготовке восстания, диверсиях, вредительстве, а также в связи с международной буржуазией»¹¹⁸.

В воспоминаниях другого бывшего колымского заключенного Яроцкого сохранилось описание хода судебного процесса над этой группой троцкистов. Процесс вел Нагаево-Магаданский народный суд.

«В Магаданском клубе, где проходил этот процесс, было довольно много народа. Подсудимым разрешалось задавать вопросы свидетелям, требовать свидетелей защиты и т. д. Кроль превратил этот процесс в трибуну для своих взглядов. На вопрос, кого он желает привлечь в качестве свидетелей, Кроль сказал:

— Пусть вызовут Эрнста Тельмана и Ларго Кабальеро. Они вам скажут, какой я контрреволюционер.

Обнаружилось, что Кроль знает, кто, когда и где умер во время голодовки. Он называл действительные факты и имена. Когда его спросили, какие вещественные доказательства он хочет иметь на суде, он ответил:

— Принесите и положите на пол трупы моих замученных товарищей.

Путем перекрестных вопросов он заставил свидетелей отказаться от своих показаний, а обращаясь к Берзину, закричал:

— Палач! Ты стоишь по шею в крови! Ты захлебнешься!

Процесс провалился. Но оправдать Кроля и Барановского было нельзя. Их судил вторично, при закрытых дверях, военный трибунал.

Таких процессов было несколько. Видимо, Берзин не мог иначе: он отдалял свой собственный конец. И хотя он обесчестил себя этими процессами, он до рокового вызова в Москву в декабре 1937 года продолжал свою линию. И вся лагерная Колыма жила по его закону до самой его гибели»¹¹⁹.

В приведенном отрывке из воспоминаний Яроцкого очень выразительно передана эмоциональная атмосфера того судебного процесса. Но еще раз обратим внимание: народный суд Нагаево-Магаданского района в начале 1937 года оправдал группу «неотошедших» троцкистов Кроля — Барановского. Естественно, такого поражения своей карательной политики Берзин допустить не мог. Он добился, что дело было передано на вторичное рассмотрение во Владивосток в Военный трибунал 1-й Отдельной Краснознаменной армии.

В то время руководил народным судом Нагаево-Магаданского района И. Державец, занимавший официальную должность члена отделения Дальневосточного крайсуда по Колымскому району. Его неуступчивость в некоторых делах, грубо состряпанных управлением НКВД по Дальстрою, дорого ему стоила. В начале 1938 года Державец был арестован. Ему предъявили обвинение: «участие в фальсификации судебных дел, необъективность, покровительство троцкистам, «врагам народа»¹²⁰.

В 1937 году, как мы видели, все больше дел, где обвинения носили политический характер, передавались для ведения — в военный трибунал, хотя обвиняемые были сугубо штатскими людьми. Военные трибуналы были более послушны властям: не требовали тех безусловных доказательств виновности невинных людей, которые органы НКВД не могли предъявить при фальсификации дел «врагов народа» и троцкистов. Кроме того, заседания военного трибунала были совершенно закрытыми, и это давало возможность властям скрывать от общественности неубедительность суровых приговоров, где невиновных называли преступниками.

Военный трибунал, как правило, приговаривал подсудимых к более суровым наказаниям, вплоть до расстрела. А расстрельные приговоры были необходимы партийно-советской власти, чтобы запугать в стране тех, кто еще пытался отстаивать свои гражданские права.

Был и еще один очень своеобразный аспект смертных приговоров. Они были необходимы органам НКВД, чтобы воспитывать молодых, начинающих сотрудников своей карательной системы. Участие молодых в исполнении смертных приговоров должно было постепенно вытравливать из психики этих людей чувства сострадания, жалости и делать их бездумными и бесчувственными автоматами, неспособными видеть во «врагах народа» — человеческие существа.

В этом отношении характерно, как вспоминает о подобном эпизоде бывший следователь УНКВД по Дальстрою Абрамович, только в 1936 году пришедший на службу в карательную систему. Он вспоминает как раз о повторном процессе над группой Кроля — Барановского. Процесс проводил Военный трибунал.

«Судила троцкистов выездная сессия спецсуда в Магадане^[22]. Несколько человек были приговорены к расстрелу и расстреляны, т. к. ходатайства о помиловании были отклонены. Среди осужденных, помню, были бывший ответственный редактор газеты «Омская правде», бывший одесский областной прокурор, бывший партийный секретарь института Красной профессуры. Фамилий их я не запомнил.

Помню, как нас, несколько человек молодых чекистов, вызвали к начальнику управления и сказали, что мы будем сопровождать осужденных от тюрьмы до места казни. С нами поедут прокурор, председатель суда и врач Вартминский.

И все, что произошло потом, произвело на меня и моих товарищей такое сильное впечатление, что несколько дней я лично ходил словно в тумане и передо мной проходила вереница осужденных троцкистских фанатиков, бесстрашно уходивших из жизни со своими лозунгами на устах»¹²¹.

Развязыванию истерии повальной борьбы с «врагами народа» в стране особенно способствовали два пленума ЦК партии, специально посвященные этому вопросу Первый из них 4–7 декабря 1936 года рассмотрел вопрос «Об антисоветских, троцкистских и правых организациях». В качестве секретаря ЦК ВКП(б) с докладом выступил Ежов, который был уже в это время и Наркомом внутренних дел.

Следующий пленум, в феврале-марте 1937 года, продолжил травлю Бухарина, Рыкова и большой группы руководящих государственных и партийных работников. В соответствии с установками этих двух партийных пленумов всех их, якобы составляющих «антисоветский правотроцкистский блок», НКВД арестовало. Позже, уже в 1938 году, они были осуждены. Большинство из них расстреляли.

Расстрельные приговоры становились обычным делом и в карательной практике Дальстроя. В то же время следственные и судебные процедуры даже для работы военного трибунала требовали затрат значительного времени на подготовку следственных дел.

Гораздо более сокращенный и упрощенный вариант всех следственных бумаг был необходим для действий внесудебной «тройки». Однако «тройки», действовавшие в республиках, краях и областях советской страны, по приказу НКВД от 1935 года, имели право принимать решения лишь о заключении в лагеря и на срок не более 5 лет. По меркам 1937 года это, конечно, было очень мягкое наказание.

Поэтому 30 июня 1937 года Ежов подписал новый приказ НКВД, которым прежние «тройки», состоявшие исключительно из штатных сотрудников местного УНКВД (начальник управления и начальник отдела) и прокурора, упразднялись. Приказ утвердил персональный состав новых «троек». Их председателями являлись начальники краевых или областных управлений НКВД, а членами — первые секретари соответствующих крайкомов или обкомов партии и прокуроры.

Новые тройки получили гораздо большие права. Они могли выносить решения в отношении членов антисоветских партий, участников антисоветских организаций, бывших кулаков, белогвардейцев, церковников и сектантов. По мерам наказания «наиболее враждебным из перечисленных выше элементов» тройки имели права давать расстрел — это была так называемая 1-я категория репрессий. Все остальные относились ко 2-й категории, их можно было заключать в лагеря или тюрьмы на срок от 8 до 10 лет¹²².

Для создания подобной «тройки» ситуация в Дальстрое была необычная. Здесь существовало свое управление НКВД, и его начальник должен быть председателем такого внесудебного органа. Функции секретаря обкома партии в Дальстрое фактически выполнял Берзин как уполномоченный Далькрайкома ВКП(б). Но он был одновременно и уполномоченным карательного наркомата на Колыме: начальник УНКВД ему подчинялся. Поэтому председателем «тройки» Ежов утвердил Берзина, а членами — начальника УНКВД и прокурора.

В августе «тройка» приступила к работе. Мы-видели, что в прежние годы отдел НКВД по Дальстрою постоянно находил на Колыме «врагов». Несколько десятков человек получали разные сроки заключения, трех-четырех человек по постановлению Коллегии ОГПУ-НКВД или ОСО — расстреливали. Так, в 1933 году было расстреляно двое, в 1934-м — четверо, в 1935-м — пятеро, в 1936-м — один. В начале 1937 года, в январе, в Магадане тоже расстреляли трех дальстроевцев. Затем — перерыв в несколько месяцев.

Начало массовых расстрелов

Как только начала работу дальстроевская «тройка», казни последовали одна за другой. Осенью 1937 года первый расстрел управление НКВД осуществило 2 сентября: пятнадцать человек¹²³.

Затем подряд, как из пулемета: шестого, девятого, двенадцатого, тринадцатого, пятнадцатого сентября. Каждый раз по одному-два человека, однажды пятеро. Зловещая машина убийств наращивала обороты. Двадцать второго сентября расстреляли сорок четыре человека. Двадцать пятого сентября — сорок семь человек^[23].

Все чаще и чаще звучали выстрелы исполнителей приговоров — местных палачей. Все больше трупов безвинных людей зарывали в холодную колымскую землю похоронные команды, составленные из лагерников-заключенных 10-го Магаданского ОЛПа. Таким образом их наказывали за какие-нибудь мелкие прегрешения.

В октябре и ноябре тридцать седьмого года массовые расстрелы достигли: своей высшей точки. Долго журналисты, писатели, ученые скрывали эти факты: боялись обидеть живых наследников Берзина и родственников палачей.

Убежден: скрывать эту страшную правду мы не имеем права. Память погибших требует честного рассказа.

В октябре расстрелы производились двенадцать раз, половина из них была массовыми убийствами:

1 октября расстреляно пятьдесят три человека;

13 октября расстреляно семьдесят восемь человек;

16 октября расстреляно семьдесят три человека;

26 октября расстреляно тридцать три человека;

29 октября расстреляно тридцать два человека.

Печальный итог октября 1937 года — казнено пятьсот шесть человек. Почти все они были заключенными.

В сентябре и октябре, когда по постановлению «тройки» под руководством Берзина начались массовые расстрелы, среди казненных появились фамилии дальстроевцев иностранных национальностей. Так, поляк был расстрелян на Колыме 17 сентября: Влас Игнатьевич Мельников, родился в 1907 г. в Польше. В октябре управление НКВД по Дальстрою казнило девятерых поляков:

первого октября — Николай Георгиевич Паевский, родился в 1891 г. в Ковенской губернии;

тринадцатого октября:

— Петр Иванович Зашок, родился в 1902 г. в Польше;

— Николай Валентинович Кулик, родился в 1896 г. в Польше;

— Марьян Михайлович Танненбаум, родился в 1896 г. в Польше;

шестнадцатого:

— Василий Антонович Ольшанский, родился в 1907 г. в Варшаве;

— Ян Мартынович Петровский, родился в 1893 г. в Польше;

двадцать шестого — Борис Львович Лавский, родился в 1894 г. в Польше;

двадцать девятого — Константин Казимирович Балин, родился в 1900 г, в Польше;

Иван Александрович Ростоцкий, родился в 1887 г. в Галиции.

Поляки не имели здесь «приоритета». Той страшной осенью 1937 года сотрудники управления НКВД по Дальстрою вели на расстрел безвинных людей и других иностранных национальностей: финнов, немцев. Среди расстрелянных был и итальянец.

Они гибли рядом с сотнями людей, составлявших костяк народов многонациональных республик Советского Союза, — рядом с русскими, украинцами, евреями, белорусами, грузинами и многими другими. Для государства тотального террора не было национальных различий, когда такое государство утверждало себя — убийством невиновных.

Трудный год

Как мы видели, Берзин сосредоточил в своих руках партийную, хозяйственную и карательную власть на Колыме. Но еще в 1932 году постановлением Политбюро его утвердили и «уполномоченным Далькраийсполкома». Таким образом, директор особого треста получил право своей единоличной властью решать вопросы, которые по Конституции СССР находились в компетенции местных Советов.

В связи с такой ситуацией советская система управления, распространенная по всей стране, на Колыме была существенно урезана К 1937 году местные органы Советов были избраны лишь в сельских населенных пунктах, где проживало коренное, аборигенное население. Эти местные Советы управляли сравнительно небольшой территорией, где проживало всего 5152 человека.

В то же время тысячи работников Дальстроя и их семей жили как бы в особом государстве, где не было советской власти.

К концу 1937 года контингент Севвостлага насчитывал уже 80,2 тысячи заключенных¹²⁴. Конечно, для этих людей, которых и за людей-то не считали, не имело значения, как называется власть территории, где расположены их лагпункты и командировки. Но ведь было еще 22 тысячи вольнонаемных (включая охрану) и почти 7 тысяч членов их семей — и они оказались как бы на огромном острове, где нет нормальной государственной власти, а правит единолично полубог-получекист.

Ненормальность этой ситуации вынужден был признать сам Берзин. В приветствии, которое он направил второму межрайонному Съезду Советов Колымы, говорилось:

«Сеть сельсоветов полностью охватывает местное коренное население…

Сюда не вошло население вольнонаемного состава, работающее в системе Дальстроя»¹²⁵.

Вопрос о необходимости нормальных органов государственной власти на Колыме был поставлен неожиданно для Берзина на третьей партийной конференции Дальстроя в апреле 1937 года.

К этому времени территория особого треста по постановлению правительства была расширена и достигла 700 тысяч квадратных километров. И несколько делегатов конференции внесли предложение провести на Колыме — повсеместно, а не только в тех селах, где проживало аборигенное население, выборы. На них избрать, в соответствии с Конституцией, местные Советы, которые бы управляли этой территорией.

Подобное предложение было внесено и по вопросу о структуре партийных органов Дальстроя. В нарушение Устава ВКП(б) на Колыме не существовало самостоятельных обкома и райкоме». Вместо них была создана так называемая «политчасть», что допускалось для военизированных организаций, где было необходимо единоначалие.

Но в Дальстрое военными были лишь сотрудники УНКВД и Севвостлага (командиры и стрелки УСВИТЛа состояли на службе не в Красной Армии, а в НКВД). В 1937 году их количество достигло 2600 человек, но ведь еще 19,4 тысячи гражданских лиц (вольнонаемных) работало на предприятиях и в учреждениях треста. Здесь действовала 41 партийная организация, объединяющая 450 членов и 142 кандидата в члены ВКП(б).

На партийной конференции с докладом по этому вопросу выступил заместитель Берзина по политчасти Б. А. Булыгин. Он приехал в Дальстрой лишь год назад из Владивостока, где работал в Далькрайкоме ВКП(б). И для его свежего взгляда совершенно непривычной была обстановка безраздельного командования директора треста в партийных делах.

Докладчик высказал мнение, что подчиненность парторганизации Дальстроя карательным органам является грубейшим нарушением Устава ВКП(б). Он внес предложение организовать в тресте нормальную уставную парторганизацию, которую необходимо включить в общую схему партийных организаций Дальнего Востока.

Выступавшие в премиях подвергли критике работу Берзина как уполномоченного Далькрайкома ВКП(б), было внесено предложение избран» райком партии, который бы, в соответствии с Уставом, руководил работой всех первичных парторганизаций Дальстроя.

Очень острым было выступление Р. А. Апина, который в Дальстрое руководил газетой «Советская Колыма» и одновременно был председателем партийной комиссии. Он откровенно заявил, что эта парткомиссия, как и все партийные органы Дальстроя, является незаконной.

Выступление Апина было неожиданным для делегатов конференции. Многим из них было известно, что Апина и Берзина связывают не только деловые, но и близкие дружеские отношения. Оценка председателя парткомиссии противоречила тому, за что на конференции ратовал Берзин. Ведь лейтмотивом выступления директора треста являлась мысль о том, что Колыме нужна партийная организация военного типа. «Будет ли это политуправление или другая форма, — сказал он, — но эта парторганизация должна быть чисто военного оттенка»¹²⁶.

Однако делегаты конференции не поддержали эти предложения своего начальника, направленные на окончательное установление режима личной власти. В резолюции, за которую проголосовало большинство присутствовавших, были записаны пункты, резко расходившиеся с высказываниями Берзина:

«Признать существующую организационную структуру руководящего партийного органа на Колыме не отвечающей требованиям Устава ВКП(б) и не обеспечивающей в парторганизации Дальстроя проведение внутрипартийной демократии. Просить Далькрайком ВКП(б) поставить вопрос перед ЦК ВКП(б) об изменении этой структуры.

Поставить перед ВЦИК СССР вопрос о нормальном советском руководящем органе на Колыме»¹²⁷.

Для Берзина это была неприятная неожиданность. Он пытался сосредоточить свои усилия на хозяйственной работе. Как мы видели, в это время лагеря Дальстроя все более интенсивно пополнялись привезенными и местными «врагами народа», которых репрессировало здешнее управление НКВД. Все это требовало открывать новые лагерные пункты. В Южном горнопромышленном управлении в этот промывочный сезон впервые начали работу новые прииски Перспективный, Утесный и Курба. Продолжали работу Утиная, Пятилетка, Разведчик, Загадка, Верхний Оротукан, Нерига, Торопливый, Таежник. На каждом прииске действовал свой подлагпункт, а все вместе они административно составляли отдельный лагерный пункт (сокращенно: ОЛП) Южного управления в поселке Оротукан.

Подобная структура лагерей существовала в Северном ГПУ. Там работали прииски имени Барзина, Хатыннах, Штурмовой, имени Водопьянова, имени 8 марта. На каждом — свои подлагпункт, а все вместе — ОЛП Северного управления в поселке Хатыннах.

Как видим, расположение лагерных пунктов точно копировало производственную структуру. В каждой отрасли, выделенной в то или иное производственное управление, существовал отдельный лагерный пункт (ОЛП) как административная единица лагерного начальства. Администрация ОЛПа руководила подлагпунктами, то есть реальными «зонами», где проживали заключенные.

Управление дорожного строительства имело в поселке Ягодный хозяйственную администрацию и здесь же — лагерную администрацию. Они руководили всеми подлагпунктами и командировками на строящихся участках Колымской трассы.

Отдельный лагерный пункт Управления автотранспорта располагался в поселке Мякит. Он руководил подлагпунктами, которые действовали при автобазах, и так называемыми командировками, которые существовали в маленьких поселках на действующей части трассы, где работали авторемпункты.

Сельскохозяйственные предприятия были разделены на два управления. Приморское — объединяло производства, расположенные на побережье Охотского моря или вблизи него. Это были совхозы Дукча, Талая и Тауйский сельскохозяйственный комбинат в поселке Балаганное. В каждом из них существовал подлагпункт, где были сосредоточены, в основном, женщины.

Совхозы Эльген, Сеймчан, Сусуман и Буксунда были расположены вблизи приисков и снабжали сельскохозяйственной продукцией вольнонаемных работников горнодобывающих предприятий. Каждый совхоз также имел свои подлагпункт, а все они объединялись в Колымское управление сельского и промыслового хозяйства со своим ОЛПом.

Такова же была система лагерей и в Колымском речном управлении, в Управлении горнопромышленного строительства. Последнее занималось, как мы говорили, строительством административного центра — города на берегу Колымы, а также подготовкой к эксплуатации рудных месторождений золота и олова. Оба этих направления работы контролировал лично Берзин.

Летом директор треста направил на стройку в Усть-Утиной контингенты прибывшей свежей рабочей силы — заключенных. И осенью наконец-то удалось выполнить важный пункт постановления Совнаркома от 1935 года: начала работать первая на Колыме опытная обогатительная фабрика по переработке золотосодержащей руды.

Той же осенью начали выдавать руду, содержащую олово, два рудника. Один, получивший грозное название Кинжал, был расположен недалеко от центра Южного управления — поселка Оротукан. А вот работу на втором организовать было очень трудно. Месторождение, которому геологи дали название Бутыгычаг^[24] — по названию небольшой речки, располагалось в совершенно новом для горняков районе, почти в двухстах километрах от автомобильной трассы. Именно этот рудник впоследствии получил горькую славу одного из самых страшных мест на Колыме для заключенных.

В лагеря УСВИТЛа в 1937 году поступило более 40 тысяч новых узников, причем соотношение уголовников и политических заметно изменилось в сторону увеличения последних.

В мае, до начала навигации, весь контингент заключенных по «контрреволюционным» статьям насчитывал 22 тысячи 860 человек¹²⁸ из общего количества 64 812, то есть 34 процента. Когда же прибыли все этапы, общее количество заключенных перевалило за 80 тысяч, и из них уже свыше 40 процентов составляли «контрреволюционеры». За этот же период в лагерях ГУЛАГа число подобных заключенных увеличилось с 12,8 процента до 18,6 процента: оно достигло 185 324 человека. Всего же в исправительно-трудовых лагерях ГУЛАГа к концу 1937 года содержалось 996 367 человек (в течение 1937 года число «политических» выросло на 275 с половиной тысяч человек).

Сложность политической ситуации в стране сказалась на отношении Берзина к заключенным в тот период.

Так, одна группа подписанных им приказов обязывала заместителя директора треста по лагерю Филиппова ужесточить режим содержания осужденных. Берзин запретил выдавать освободившимся из лагеря наиболее теплую и качественную зимнюю одежду — полушубки и кожаные сапоги, «заменяя их, — как сказано в приказе, — полупальто х/б и ботинками кожаными, годными к носке»¹²⁹.

Директор треста издал приказ, который оценивал как неправильную — практику ряда лагерных отделений, где в случае выполнения производственной нормы на 110 процентов заключенных кормили по стахановской норме. Такая работа, по мнению Берзина, не заслуживала улучшенного питания.

Рядом с этими приказами можно прочитать им же подписанные документы противоположного характера. Он фактически в это же время принял меры по созданию для отдельных групп заключенных более щадящего режима содержания в лагере, улучшения их питания. Так, в сентябре 1937 года он издал приказ, которым значительно увеличил нормы расхода продуктов котлового и ларькового довольствия большинству заключенных.

Этим приказом Берзин почти уравнял количество продуктов, выдаваемых в лагере стахановцам, ударникам и тем, кто только выполнял (а не перевыполнял) производственную норму. Всем им теперь налагалось в месяц 18 килограммов хлеба, 2 килограмма муки и 3 — крупы, 4 килограмма рыбы, подвести граммов сахара и животных жиров, четыреста граммов растительных жиров, 6 килограммов соленых овощей. Стахановцам и ударникам добавляли еще немного мяса или мясных консервов.

Для тех, кто не выполнял производственные нормы, полагался штрафной паек, который был на треть меньше обычного — производственного.¹³⁰

Берзин также ввел положение, по которому вся низовая лагерная обслуга — культработники, медицинский персонал, работники бухгалтерии и складов формировалась исключительно из самих заключенных. На эти должности нередко назначались осужденные по 58-й статье, а таких в навигацию 1937 года прибыло особенно много. Для них, таким образом, появлялась возможность избежать непосильных физических работ на строительстве автодороги или на полигонах приисков. У них появлялась надежда остаться в живых.

Понятно, что положение о замещении должностей обслуживающего лагерного персонала заключенными Берзин принял не из-за своего гуманного к ним отношения, как это пытаются представить некоторые его биографы. Журналист Н. В. Козлов, писавший роман о директоре Дальстроя в начале 60-х годов, направил письмо председателю Комитета партийного контроля при ЦК КПСС А. Я. Пельше, где высказал мнение о том, что имя Берзина необходимо увековечить в памяти северян, так как тот «был особо — уполномоченным НКВД СССР по Колымскому краю. Но он на этом посту всячески противился действительным указаниям бывшего Наркома внутренних дел Н. И. Ежова и спас жизнь многим невинно осужденным людям.

У меня имеются, — отмечал Козлов, — сотни писем старожилов Колымы, в том числе бывших заключенных, которые называли Эдуарда Петровича Берзина «дедушка Берзин», «нам отец родной».

Что можно сказать по поводу столь категоричного заявления покойного Козлова? Автор был довольно близко знаком с этим очень увлеченным и, безусловно, высоко-порядочным человеком. Думаю, что Н. В. Козлов просто еще не представлял подлинную роль Берзина в реализации карательной политики на Колыме. Документы, на которых пос троена современная оценка Дальстроя, были ему недоступны. Он пользовался только следственным делом на директора треста и воспоминаниями старых колымчан, на которые ссылается в своем письме в ЦК партии. Поэтому у него и сложилась столь односторонняя, очень благостная оценка этого кадрового чекиста.

В предшествующих главах данной работы мы видели, как, если повторить слова Козлова, Берзин «противился» указаниям руководителей ОГПУ, а затем НКВД: он выполнял их с большим усердием. Иначе и быть не могло, ведь он являлся штатным работником советской карательной системы. Причем, далеко не рядовым работником.

Что же касается попыток изобразить директора Дальстроя этаким добрым «дедушкой», нужно помнить, что в 1934 году ему исполнилось только 40 лет. Старшая из двух детей Берзина, дочь Мирдза, в 1937 году окончила девятый класс средней школы, а сыну Пете было в это время лишь 14 лет. Даже самые молодые из заключенных, 18–20-летние, по возрасту годились Берзину в сыновья, а многие — были ровесниками и даже старше его. Поэтому ни в лагере, ни за его пределами просто не могло быть взрослых людей, которые бы воспринимали сорокалетнего мужчину в качестве «дедушки».

И Берзин относился к заключенным не как «дедушка», а как руководитель производства, который должен беречь рабочую силу. В 1937 году директор Дальстроя принял решение о том, чтобы низовая лагерная обслуга набиралась из заключенных только потому, что сильно урезанные наркоматом ассигнования тресту диктовали необходимость жесточайшей экономии. Если на все эти должности — поваров, кладовщиков, фельдшеров и других мелких служащих вербовать на материке вольнонаемных граждан и привозить их на Колыму, здесь нужно было бы построить еще столько же жилья, сколько уже было в Дальстрое. Для них нужно открывать столовые и магазины, клубы и больницы, школы — для их детей и так далее. Такой возможности у Берзина просто не было.

Ведь у него не хватало вольнонаемных даже для замещения всех должностей в охране лагерей: половина стрелков практически всех лагпунктов и подлагпунктов в 1937 году являлась в то же время заключенными. На первый взгляд, это было абсурдное положение. Но объяснялось оно тоже элементарной нехваткой жилья для вольнонаемных стрелков и неразвитостью всей социальной структуры в поселках треста.

Тучи сгущаются

С весны 1937 года, одно за другим, в Москве и на Колыме происходили события, все больше нагнетавшие атмосферу обреченности вокруг фигуры Берзина. Как враги народа были репрессированы крупные партийные и государственные работники, с которыми он поддерживал тесные деловые и дружеские отношения.

Дальневосточники Лаврентьев, Крутов и Дерибас, только недавно побывавшие в Нагаево, были арестованы.

Среди близких Берзину людей был Я. Э. Рудзутак — секретарь ЦК партии, потом заместитель председателя Совнаркома, член Политбюро. Их дружба сложилась еще в 20-е годы. Оба латыши, они хорошо понимали друг друга, часто виделись, вместе отдыхали. 24 мая 1937 года Рудзутак был арестован. Ему предъявили обвинение в шпионаже и заговорщической деятельности.

Жена Берзина, Эльза Яновна, вспоминала об этом времени:

«Когда мы узнали, что арестован Ян Эрнестович Рудзутак, стало не по себе… Эдуард Петрович тяжело переживал арест лучшего своего друга, но держался мужественно, успокаивал меня, что это недоразумение и когда мы приедем в Москву, все станет на свои места»¹³¹.

Но на свои места никак не ставилось все, что уже сдвинулось с привычных позиций.

Еще в апреле, неожиданно для Берзина и без согласования с ним, местное управление НКВД арестовало несколько работников самой дирекции Дальстроя. Так, 25 апреля арестовали консультанта планово-экономического сектора дирекции С. Г. Чуденка¹³². Лишь год назад он приехал в Нагаево из Москвы, заключив там индивидуальный договор на работу в тресте. Опытный специалист, профессор экономики, он быстро включился в деятельность одного из самых важных управленческих звеньев Дальстроя. Но сотрудники УНКВД раскопали, что Чуденок в 1935 году был исключен из партии Московской организацией ВКП(б) по обвинению в троцкизме. Конечно, Берзину было очень неприятно узнать, что в самом штабе треста сидят троцкисты.

Аресты продолжались. Причем, в число обвиняемых УНКВД постепенно включало работников все более высокого руководящего уровня. В августе арестовали А. Ф. Лаврентьеву, заведующую отделом народного образования Дальстроя. Газета «Советская Колыма» по этому поводу сразу отреагировала: подписанная непонятными буквами «К.В.» статья «Неискренность — двурушничество» разоблачала эту коммунистку, будто бы скрывшую свое троцкистское прошлое¹³³.

Через месяц с небольшим был арестован ее брат А. И. Лаврентьев — начальник культурно-воспитательной части Севвостлага. Затем репрессиям подверглись братья Ульяновы. Павел Иванович работал в Нагаево заместителем председателя правления Колхозсоюза, а Иван Иванович с февраля возглавлял управление уполномоченного Далькрайисполкома. (Уполномоченным, как мы помним, был сам Берзин.) В это время «Советская Колыма» публиковала одну за другой статьи, где клеймила этих людей.

18 октября в газете появилась большая редакционная статья под заголовком «Выше политическую бдительность», в ней как бы подводились итоги «чистки» кадров, которые окружали директора треста. «В течение последних месяцев, — говорилось в статье. — были разоблачены враги народа Лаврентьева, Лаврентьев, Устинов, Ульяновы, Новиков и другие»¹³⁴.

А накануне таких разоблачений, 17 октября, читатели этой газеты, открыв ее, увидели сообщение, которое должно было успокоить встревоженный массовыми арестами коллектив дирекции треста. На первой странице была помещена пришедшая из Москвы телеграмма:

«Поздравляем работников треста Дальстрой и его руководителей с выполнением программы по добыче золота,посылаем большевистский привет»¹³⁵.

На этот раз под телеграммой стояло три подписи: Сталин, Молотов, Ежов.

Эти трое не ответили на отчаянные письма и телеграммы Берзина с просьбой помочь Дальстрою, когда в конце 1936 года чиновники Наркомата беспощадно урезали тресту ассигновании. Но они тотчас ответили, как только он сообщил в Москву, что Дальстрой добыл в этом году 56 тонн и 63 килограмма шлихового золота и 12 тонн оловянного концентрата. Больше чем вполовину была перевыполнена прошлогодняя цифра золотой добычи. А олово — наконец-то пошло тоннами.

Конечно, текст последней телеграммы отличался от предыдущих — принципиально. В 35-м и 36-м годах вожди поздравляли лично его, Берзина. И просили «передать привет» остальным дальстроевцам. Нынче все поменялось местами. Сталин и его подручные поздравляли, прежде всего, «работников треста Дальстрой», а уж потом — «его руководителей». Видно, были у них причины для подобной сдержанности.

Берзину очень хотелось убедить тех — в Кремле, в своем верноподданничестве. Он будет не только давать золото, но и бороться с «врагами народа» на Колыме так, как еще никогда не боролся.

Он был готов публично бичевать себя за то, что оказался близорук и не рассмотрел «врагов» в своем ближайшем окружении. К 20-й годовщине Октябрьского переворота директор треста написал приказ. Его объявили во всех коллективах:

«6 ноября 1937 года.

Великие достижения социалистической революции пытались отнять у нас враги, троцкистско-бухаринские вредители, наймиты фашизма. Эти гнусные гады просчитались…

Подчеркиваю, что нельзя бороться успешно за осуществление хозяйственных задач, если деловые качества работников не сочетаются с повышением идейно-политического уровня и усилением большевистской бдительности. Это важнейшее указание т. Сталина нами не было выполнено, благодаря чему враги народа, троцкистско-бухаринские шпионы, агенты фашизма проникли в наш аппарат и творили свое гнусное дело.

Приветствия вождя народов т. Сталина и его главных соратников тт. Молотова и Ежова показывают исключительную заботу партии и правительства о нас — работниках Колымы. Это обязывает нас работать еще лучше и быстрее ликвидировать последствия вредительства»¹³⁶.

Политическая риторика, до краев заполнившая текст этого приказа, свидетельствовала, что Берзин видел, как сжималось кольцо обреченности у его горла. И чтобы спасти свою жизнь, он был готов на все: он включился в истерию «охоты на ведьм».

Он не знал, что уже поздно.

Существует несколько версий того, что явилось непосредственным поводом для организации «дела Берзина» и кто был его инициатором. Первая версия — в воспоминаниях бывшей машинистки управления НКВД по Дальстрою А. Г. Максимовой. Эту версию целиком принимали магаданская журналистка Т. П. Смолина и председатель московского общества «Возвращение» С. С. Виленский. Машинистка рассказала, что еще в середине 1937 года начальник дальстроевского УНКВД Горин-Лундин начал готовить материал о «контрреволюционной деятельности» директора треста. Понятно, что это делалось втайне от Берзина.

Сотрудники УНКВД, будто бы, нашли заключенного, который согласился дать выдуманные показания о том, что в Дальстрое якобы существовала контрреволюционная организация из вольнонаемных и заключенных, возглавлявшаяся директором треста. Конечно, нужно было так придумать все эпизоды и события деятельности «контрреволюционной организации», чтобы они хотя бы на первый, поверхностный взгляд выглядели правдоподобно. Поэтому, естественно, автором подобной страшной выдумки мог быть человек, хорошо подготовленный теоретически, умевший связно, последовательно рассказать о различных событиях — пусть даже и придуманных. Такой человек, по словам Максимовой, был найден.

«Меня посадили печатать совершенно секретный материал в отдельный кабинет, — вспоминает машинистка Максимова. — Диктовал мне заключенный, который мне говорил, что он до ареста был доктор исторических наук, писал труды, по которым учились в вузах, а теперь враг народа и пишет другой труд на человека, на которого писать бы не следовало.

— Будет время, — сказал он мне, — и вы узнаете, девушка, всю правду.

…Человек, который мне диктовал, материал брал в большинстве случаев из своей головы, иногда только заглядывал в какие-то записи, работали мы с ним больше месяца и исписали 400, а может, 500 страниц, точно сказать не могу.

Помню, в этом материале упоминались иностранные фамилии.

Упоминалась фамилия Калныч или Калнынь^[25]. упоминалось что-то насчет того, что Эдуард Петрович и еще другие (фамилии не помню) якобы отправляли в Японию золото ящиками, которые грузились на пароход.

…Человек этот был небольшого роста, очень худой, бородка козлиная. Был такой, как бы сказать, — вертлявый, диктовал, а сам бегал из угла в угол, а комнатка была крохотная, быстро уставал. Помню даже, сказал, что остается ему жить столько — как кончим печатать.

Материал остался неоконченным, мне сказали, что я больше работать не буду, и я перешла в машинное бюро.

Да, он сказал мне свою фамилию, я точно сейчас не помню, то ли Семенов, то ли, Степанов, слово — от русского имени»¹³⁷.

Если принять на веру воспоминания бывшей машинистки УНКВД по Дальстрою, инициатором «дела Берзина» был начальник этого управления Горин-Лундин, осужденный «за халатность» по делу об убийстве Кирова и отбывавший срок наказания в руководящем чекистском кресле. Мы уже показали, что Берзин создал таким преступникам, как Горин-Лундин, на Колыме — курорт. Выходит, именно за это его и «отблагодарил» один из ленинградцев.

Чтобы определить уровень достоверности приведенных выше воспоминаний машинистки Максимовой, следует обратить внимание на то, как она сама относится к приводимым фактам. В первых строках воспоминаний она откровенно подчеркивает:

«Правда, во многом мне изменяет память, мне уже скоро будет 55 лет, не помню я ни даты, ни года, не помню многих людей…»¹³⁸.

В отличие от Максимовой магаданская журналистка Т. П. Смолина считала, что инициатором организации «дела Берзина» был сотрудник УНКВД по Дальстрою В. М. Сперанский. Будто бы именно он, а не Горин-Лундин с помощью того же профессора сфабриковал фальшивые показания на директора треста. «После этого, — пишет Смолина, — Сперанский отправил донос в Москву. В 1937 году начальника УНКВД сняли с должности, его место вскоре занял Сперанский»,¹³⁹ При этом Смолина, как ни странно, ссылается на уже известные воспоминания машинистки Максимовой, так как никакими другими фактами она не располагает.

По нашему мнению, версия Смолиной не имеет никаких оснований. Ведь Сперанский не работал на Колыме в середине 1937 года (при начальнике УНКВД К. К. Шеле, как пишет Смолина): он прибыл только 1 декабря 1937 года, за три дня до отъезда Берзина.

Ну и наконец, самое главное: ни в «деле Берзина», ни в следственных делах других работников Дальстроя нет не только ссылки, но даже — упоминания о каких-либо показаниях «профессора» Семенова или Степанова. А именно эти фамилии называет машинистка Максимова и вслед за ней журналистка Смолина.

В то же время, в следственных делах на Берзина и его окружение нами обнаружено несколько, как тогда говорили, «сигналов» разных лиц, которые, скорее всего, лишь «украсили» версию обвинения в этих политических делах.

А указание об организации «дела Берзина» НКВД получил в 1937 году непосредственно от Сталина.

Первый «сигнал» относится к раннему периоду работы Берзина на Колыме. Его автор — председатель контрольной комиссии партийной организации Дальстроя Игнатий Дмитриевич Павлов. 29 октября 1933 года он отправил из Нагаево в Москву большое письмо, которое озаглавил «Докладная записка». Документ этот Павлов отправил в три адреса под копирку: Председателю Центральной контрольной комиссии ВКП(б) Ярославскому, копии — заместителю Наркома рабоче-крестьянской инспекции СССР Анцеловскому и во Владивосток председателю краевого комитета этой же инспекции в Дальневосточном крае Копьеву (как мы помним, территория Дальстроя формально оставалась в составе Дальневосточного края, хотя и не подчинялась краевым властям).

Докладная записка Павлова, который по своему служебному положению был обязан контролировать в Дальстрое деятельность всех членов партии, начиналась очень тревожно:

«Считаю необходимым донести до Вашего сведения следующие вопросы из антипартийной деятельности руководства треста Даль-строй в лице Берзина Эдуарда Петровича:

1. С партийной организацией не считается. Все политические и хозяйственные мероприятия проводит сам, с помощью беспартийных (Эпштейн) — начальника планово-финансового сектора, который к этому привлекает заключенных, осужденных за контрреволюционную деятельность, — Раппопорт, Лобачев и другие»¹⁴⁰.

В нескольких следующих разделах Павлов показывал, как неквалифицированно и бесхозяйственно ведется в тресте производственная, снабженческая и кадровая работа. Он завершал этот анализ последним, десятым пунктом:

«10. Политико-моральное состояние как членов партии, так и беспартийных специалистов, работающих в тресте Дальстроя, самое мрачное. Живут и реагируют на события так: «Куда пойдешь, кому скажешь? Берзин ставит себя единоначальником по партийной, советской, профсоюзной и другим линиям…»

И затем Павлов делал вывод: «Считаю, что такое положение в крае, которое создано Берзиным, дальше продолжаться не должно. Безответственности, бесконтрольности деятельности Берзина должен быть положен конец»¹⁴¹.

Как правило, такого рода «докладные записки», поступавшие в центральные партийные и государственные органы в 30-е годы, уже оттуда переправлялись в ОГПУ — НКВД.

Таким образом, это заявление Павлова о порядках в Дальстрое стало тогда же, в 1933 году, известно в ОГПУ. Но Ягода, будучи в хороших отношениях с Берзиным, в то время не дал ходу этому сигналу, придержал его. Но когда времена Ягоды кончились, эта бумага была вновь извлечена на свет и теперь ее приобщили к «делу Берзина».

Недавно стало известно, что кроме докладной записки Павлова были и другие «сигналы» об особенностях берзинской деятельности в Дальстрое. Они пришлись на 1937 год, когда положение Берзина уже сильно пошатнулось. Думаю, что решающую роль сыграло письмо, направленное лично Сталину одним из работников Дальстроя в середине 1937 года.

Его автор член партии Елизар Иванович Киселев некоторое время проработал инспектором по охране труда в профсоюзном комитете особого колымского треста. К тому моменту, когда писал это, как назвал его, «заявление», он уже уехал с Колымы.

Свое заявление Киселев строит несколько иначе, чем Павлов. Он сосредоточивает внимание лишь на одном вопросе — подборе кадров. Называет несколько десятков фамилий, в том числе из ближайшего окружения Берзина, таких как Эпштейн, Евгениев, Майсурадзе и другие. Каждому дает краткую характеристику. И делает вывод, что «на главные руководящие посты в Дальстрое назначаются или троцкисты, или лица с контрреволюционным прошлым. А если человек не принадлежит ни к той, ни к другой категории, то пусть будет заключенным»¹⁴².

Свое заявление Киселев заканчивает фактом, который потом станет связующим звеном всех официальных обвинений, предъявленных Берзину родными ему органами НКВД. «Причиной боязни и трепетания перед Берзиным, — пишет Киселев, — является то, что у него были близкие взаимоотношения с бывшим Наркомом внутренних, дел Ягодой. Например, бывший прокурор Нагаев часто вспоминает, как он лично несколько раз слышал от Берзина, который говорил: «Я и Генрих — все, что нужно будет, так и сделаем»¹⁴³.

Вероятней всего, это заявление Киселева, отправленное им с пометкой «секретно» Сталину, Генеральный секретарь партии прочитал и дал указание новому наркому Ежову завести на Берзина дело.

Кроме того, из Центрального комитета партии о содержании письма, видимо, сообщили начальнику политчасти Даль-строя Булыгину, рекомендовав ему, не ссылаясь на письмо, гласно проверить приведенные там факты.

Мы уже отмечали, что Булыгин, год назад присланный на Колыму из Дальневосточного крайкома ВКП(б), был опытным партийным работником. Он с самого начала весьма критично отнесся к режиму личной власти Берзина, бросавшейся в глаза любому новичку в тресте. Теперь начальник политчасти понял, что этому режиму приходит конец. Нужно, чтобы это почувствовали все.

На 11 ноября Булыгин назначил общее партийное собрание коммунистов Нагаево-Магаданского района. Собралось 187 членов и кандидатов в члены партии — весь руководящий состав треста, его управлений, было много вольнонаемных специалистов, командиров УСВИТЛ — коммунистов.

Тон обсуждению задал доклад Булыгина. Он предъявил обвинение Берзину, что тот покрывает «врагов партии» — своих ближайших помощников Эпштейна, Пуллерица и других. Что он покрывал осужденных ленинградских чекистов Медведя, Запорожца и их сподвижников, которые вновь арестованы. Что он создал им курорт на Колыме вместо отбытия наказания в лагере. Что после того, как ленинградцев увезли в Москву, директор помогает их семьям благополучно отсюда уехать.

Наконец, он предъявил Берзину обвинение в дружбе с бывшим наркомом Ягодой, который объявлен врагом народа.

Об этом свидетельствует известная многим дальстроевцам фотография: Ягода и Берзин. И надпись: «Дорогому Эдуарду Петровичу. Ягода». И могущественный в былые времена правитель Колымы вынужден был оправдываться.

«С Ягодой, — сказал Берзин, — у меня были плохие взаимоотношения. А он делал вид, что хорошо ко мне относится. Перед моим отъездом из Москвы в 35-м году он вызвал меня к себе. Когда пришел к нему, в кабинете был кремлевский фотограф.

Он сделал снимок.

На следующий день Ягода вновь вызвал к себе. В приемной, при людях, обнял меня и вручил фотокарточку, где мы сняты с ним вдвоем. И сделал надпись: «Дорогому такому-то…»¹⁴⁴.

Берзин не хотел примириться с мыслью, что он обречен. Вновь и вновь он пытался предпринимать какие-то шаги, которые бы обелили его в глазах московских вождей.

В осенние месяцы 1937 года набирает обороты расстрельная деятельность «тройки» Дальстроя. Мы видели, что расстрелы политических противников режима — настоящих и придуманных — производились в тресте и раньше: по 3–4 человека в 1934–1935 и 1936 годах. Сентябрь 37-го начал кровавый счет уже на десятки.

В октябре, как мы говорили, кровопролитие стало приобретать массовый характер.

Получение поздравительной телеграммы из Москвы от Сталина и его подручных 16 октября было отмечено убийством семидесяти трех человек.

Глава 6 Мечта и реальность

Колымский мечтатель

Берзин очень устал и ждал разрешения на давно обещанный отпуск… Жена с детьми еще в начале леса, сразу после окончания школьных занятий, уехала в Москву. Спустя много лет она вспоминала, что атмосфера благополучной столичной жизни убаюкивала ее, атмосфера опасности улетучивалась:

«Правительство подарило Эдуарду Петровичу новую машину ЗИС-101. Она стояла в гараже в Москве и ждала своего хозяина.

Нам предоставили в Москве прекрасный особняк… Я вспоминаю о лете 1937 года как о самом счастливом времени в жизни. Втроем с детьми гуляли по паркам, ходили в музеи и ждали его, ведь не виделись почти полгода»¹⁴⁵.

В начале ноября 1937 года помощники Берзина завершили одну необычную работу, которую директор особого треста обязался сделать до отпуска. Это был долгосрочный перспективный план развития Дальстроя. Работа над ним началась прошлой зимой, о чем Берзин сообщил тогда в большой телеграмме на имя Сталина, Молотова и Ежова. «Приступлено к составлению перспективного плана освоения Колымы», — сообщал он им 17 февраля.

И вот перспективный план готов. В двух толстых томах содержались не только ряды цифр и таблицы, показывавшие возможности добычи золота, олова, угля и других полезных ископаемых в течение десяти лет. Цифровые показатели сопровождались текстом, над которым работал сам Берзин. Он и подписал оба тома.

Видимо, директор треста придавал своему детищу особое значение: окончание работы над ним он отметил специальным приказом 11 ноября.

Необычное название дал он своему детищу: «Генеральный план развития народного хозяйства Колымской области. 1938–1947 гг.» Не Дальстроя, а области! Казалось бы, это — неожиданный поворот в мышлении директора особого треста. Но, видимо, чрезвычайщина, в последние месяцы залившая кровью невинных всю территорию Колымы, претила натуре Берзина. Сопротивляться ей в реальной жизни у него не было уже ни власти, ни возможностей. И он выразил свои личные взгляды — свою мечту в этом официальном документе.

В предисловии к плану Берзин откровенно написал: «Принципиальных и конкретных установок перспективного характера на III пятилетку трест не получал ни от центральных, ни от краевых организаций»¹⁴⁶. Этим он подчеркивал, что все не только экономические, но и социально-политические положения документа разработаны лично им и его ближайшими помощниками, это — их взгляды.

Документ начинался с оценки проделанной работы. Очень жестко он говорит о начальном этапе организации треста.

«В 1932 году, — писал Берзин, — никто точно не знал, сколько и где на Колыме имеется золота. О наличии других ценных ископаемых только догадывались».

По итогам шести лет, в результате беспримерных усилий заключенных и вольнонаемных, «Колыма занимает сейчас первое место по добыче золота в СССР».

Первоначально, в 1931 году, Дальстрою была выделена территория примерно в 400 тысяч квадратных километров.

«В ходе работ, — отмечал берзинский план, — выяснилось, что в интересах хозяйственной целесообразности район работ должен быть расширен, главным образом к западу, а затем к северо-востоку, хозяйственно-единая территория должна охватывать пространство примерно в 952 тысячи квадратных километров».

В новую «хозяйственно-единую территорию» Берзин включил не только верхнюю и среднюю Колыму, хорошо известную ему по работе Дальстроя. Он добавил сюда, как он писал, «Омоленский и Анюйский районы», то есть западную часть Чукотки. В 1937 году Дальстрой туда свои щупальца еще не дотянул. Но до директора особого треста доходила информация о геологических исследованиях, которые вели на Чукотке экспедиции Всесоюзного Арктического института Главного у правления Северного морского пути. И в перспективе он посчитал нужным включить эти богатые районы в единый хозяйственный комплекс Северо-Востока.

Особенно интересными и принципиально важными выглядели представления Берзина об общественно-политическом устройстве того обширного края, который стал предметом его планирования. Предпосылки этих представлений были заложены уже в названии документа: «План развития народного хозяйства Колымской области».

На протяжении двух толстых томов он называл свое детище Дальстроем тогда, когда рассказывал о пройденном пути. Когда же переходил к перспективам, в тексте появлялось совершенно новое понятие «Колымская область».

Поэтому логичным был один из главных выводов документа: «К концу 10-летия Колыма должна достигнуть того же уровня, что и другие индустриальные районы Союза. Она должна иметь постоянное население, в основном прочно связанное с областью, живущее в обычных культурных условиях… Решение этих задач предполагает переход Колымы в ближайшие годы к обычному советскому административному устройству»¹⁴⁷. Последнюю фразу Берзин подчеркнул: она для него была принципиальной.

Исходя из таких представлений о социально-политическом устройстве Колымской области, директор треста выдвигал необычное решение проблемы использования принудительного труда. Он считал, что до 1942 года в регионе будет увеличиваться число заключенных, которых по-прежнему придется использовать в качестве основной рабочей силы. В Колымской области, — считал он, — в 1942 году число работающих достигнет 189 тысяч человек, и большую часть составят заключенные.

Но после 1942 года число заключенных должно быстро уменьшаться, а численность вольнонаемных — еще быстрее расти. На 1947 год Берзин запланировал 235 тысяч работающих в новой области. «Одним из труднейших вопросов освоения Колымы, — писал он, — является вопрос кадров… Общая установка генерального плана — на вольнонаемное население. К 1947 году мы должны подойти со 100 процентами вольнонаемного населения»¹⁴⁸.

Жесткий реалист в оценке прошлого своей огромной империи, Берзин оказался утопистом в представлениях о будущем этого края, желаемое он хотел выдать за действительное. Поезд российской истории летел совсем не в ту сторону. Страну захлестнула волна массовых репрессий.

К концу 1937 года в лагерях ГУЛАГа находилось 996 тысяч 367 человек. За год прибавка составила 176 тысяч. Причем, если предыдущие несколько лет цифра «политических» среди всех, кто сидел в лагере, была относительно стабильной и составляла не более 110 тысяч, то в течение 1937 года число «контрреволюционеров» достигло 185 324 человек. Уничтожался духовный потенциал страны, ее мозг.

Все выше поднималась волна репрессий и на Колыме, дальстроевская «тройка» продолжала штамповать сотни постановлений о смертной казни для невиновных людей.

Правда, в первой половине ноября 1937 года расстрелы в Дальстрое несколько поутихли. Первого ноября расстрелян один человек, четвертого — пятнадцать, пятого — вновь один, пятнадцатого ноября — двое, шестнадцатого — трое.

Но после злополучного партсобрания, когда на Берзина посыпались обвинения в том, что он потакает «врагам народа», деятельность «тройки» вылилась в кровавую вакханалию. Семнадцатого ноября сотрудники УНКВД по Дальстрою поставили страшный рекорд: они расстреляли двести тридцать человек. И еще девяносто восемь человек было казенно 27 ноября.

В реальной действительности Берзин как часть карательной машины не мог остановить мясорубку. Она набирала обороты в стране, она перемалывала сотни человеческих судеб на Колыме. Но, видно, внутренний протест зрел в душе этого человека, которого самого уже накрыла черная туча. И он сказал в своем «Плане Колымской области»:

— Лагеря должны исчезнуть на Севере!

Жестокая реальность

Первого декабря 1937 года в Магадан из НКВД СССР на пароходе «Николай Ежов» прибыл К. А. Павлов в качестве заместителя директора Дальстроя. До сих пор Берзин сам выбирал себе заместителей. Он привык, что у него всегда было право выбора. На этот раз его не спросили: прислали совершено незнакомого работника.

Одновременно с Павловым по направлению НКВД прибыло еще несколько чекистов, должности которых не были определены: считалось, что они — «в резерве»: Ю. М. Гаушптейн, С. Н. Гаранин, Л. П. Метелев, Н. М. Сперанский. Это было очень странно.

Через два дня, третьего декабря, Берзин подписал последний приказ:

«Сего числа убываю в командировку и отпуск. На время моего отсутствия временно исполнять должность директора гостреста Дальстрой возлагаю на моего заместителя, старшего майора государственной безопасности т. Павлова».

Четвертого декабря на пароходе «Николай Ежов», закрывавшем навигацию в Нагаево, Берзин отплывал с Колымы. Во Владивостоке его ждал дальстроевский вагон.

Зимние пейзажи, мелькавшие за окнами поезда, помогали успокоиться. В одном вагоне с Берзиным ехало еще несколько дальстроевцев: его секретарша Э. С. Лейзерова, главный бухгалтер треста П. Е. Евгеньев. Все они собрались в отпуск.

Берзин очень устал и на остановках выходил гулять. Когда поезд прошел Приморье, на одной из больших станций директор Дальстроя, как обычно, вышел из вагона. На перроне он неожиданно встретил знакомого геолога Ю. А. Одинца, который тоже ехал в Москву этим же поездом. Он работал в Главсевморпути: был техническим руководителем Второй Чукотской геологоразведочной экспедиции.

С Берзиным они были знакомы еще с 1933 года, когда небольшой геологический отряд Одинца обнаружил россыпное золото в верховьях реки Неры, в Якутии. Отряд работал по заданию «Главзолота», входившего в Наркомат тяжелой промышленности. Поэтому Одинец сообщение о находке послал в Москву, в Наркомат. А тот переправил эту новость в Нагаево: владения Дальстроя были гораздо ближе к Нере, чем дальневосточные прииски Наркомтяжпрома.

Берзин тогда заинтересовался сообщением и пригласил Одинца в Нагаево для встречи. А потом, после разговора с ним, послал на Неру небольшую геологическую экспедицию для проведения разведочных работ. Нерские месторождения оказались довольно богатыми, они сулили Дальстрою хорошую прибавку в добыче благородного металла.

Поэтому когда на перроне, около поезда, Берзин увидел хорошо знакомого ему геолога, он обрадовался. Разговорились. Директор треста пригласил его к себе в купе. Они долго беседовали: Берзина очень интересовали результаты работы Чукотской геологоразведочной экспедиции.

«Я рассказал, — вспоминал Одинец, — что мы собираемся сдать в эксплуатацию две площади россыпных месторождении, и пока будет разведываться Иультин (коренное слово), россыпи будут отрабатываться.

— Не надо спешить, — сказал Эдуард Петрович, — так как я готовлю доклад правительству и проект освоения Северо-Востока. Мне нужно знать, что можно сделать по освоению богатств Чукотки»¹⁴⁹.

Встречи Берзина с Одинцом в поезде стали ежедневными. Они последовательно обсудили вопросы освоения полезных ископаемых Чукотки, ее энергетики, транспорта. Не было только ясно, какое ведомство должно взять на себя эту ношу. Берзин задумался и сказал:

— Значит, считаешь, будет правильным Чукотку передать для промышленного освоения Дальстрою?

Одинец вспоминал, что последней они обсудили проблему кадров для Северо-Востока.

«По вопросу обеспечения рабочей силой у Берзина был свой план.

— Возьмем только один, казалось бы, второстепенный факт. Нередко люди живут здесь без семьи или чувствуют себя как в командировке. Разве работают они с полной отдачей сил? Надо создать и, главное, воспитать хорошие, квалифицированные кадры горняков, геологов, строителей из энтузиастов покорения Севера. Создать им все условия, не хуже, чем в больших городах. Пусть живут здесь с семьями. Их детишки будут учиться в школах, а со временем откроем техникум и даже институты. Только так сможем создать настоящую индустрию в Заполярье».

Монологи Берзина, которые воспроизводит в своих воспоминаниях Одинец, почти дословно повторяют основные положения «Перспективного плана Колымской области». Директор особого треста был во власти этих мыслей, он апробировал их, где мог, на своих собеседниках. В данном случае умный, думающий собеседник встретился ему в поезде, который мчал их в Москву. Берзин готовился к докладу в правительстве о перспективах Северо-Востока и тщательно обдумывал свою речь.

Но Москве эта речь была не нужна. Как не нужен был уже и сам Берзин. Поколение чекистов, работавших с Ягодой, обречено было уйти в небытие. И директора Дальстроя поезд мчал навстречу аресту.

Ежовые рукавицы

Отъезд Берзина с Колымы был отмечен новым руководством Дальстроя кровавым «салютом». Пятого декабря в Магадане сотрудники УНКВД расстреляли шестьдесят шесть человек, восьмого декабря — тридцать восемь, девятнадцатого — одного, двадцатого — сорок четыре человека. Правда, если быть точным, то это приводились в исполнение постановления дальстроевской «тройки», которые были приняты еще при Берзине.

Новая «тройка» была назначена НКВД лишь после утверждения новых работников в должностях. Она приступила к работе с утверждением Сперанского, да кроме того, перед новым начальством Москва поставила более масштабные задачи. На этот раз нужно было работать не по мелочам, а создавать миф о громадной «контрреволюционной организации», которая охватывала весь трест. Возглавлять такую организацию, конечно же, мог только сам директор Дальстроя.

Для расследования такого крупного дела, естественно, не годились чекисты, работавшие вместе с Берзиным. Поэтому еще перед выездом Павлова из Москвы Нарком внутренних дел Ежов сформировал специальную группу работников центрального аппарата Наркомата, руководителем группы Нарком назначил Павлова. В ее состав были включены старший лейтенант госбезопасности В. М. Сперанский, оперативные сотрудники Кононович, Боген, Винницкий и Бронштейн. Все они вскоре стали известим как «московская бригада НКВД».

Видимо, Павлов еще в Москве, перед выездом на Колыму, получил подробные инструкции, как нужно действовать после отъезда Берзина.

Аресты берлинских соратников начались еще в те дни, когда тот был в дороге.

Причем, в Москве спланированы они были заранее, поэтому если даже кто-то из дальстроевцев к этому времени уехал из Нагаево, скажем, в отпуск, место его временного пребывания органам НКВД было известно. Аресты этих людей производили по всей стране.

Одним из первых после отъезда Берзина с Колымы, через день, 6 декабря, в Магадане был арестован Лев Маркович Эпштейн — правая рука директора Дальстроя.

Еще через день, 8 декабря, в Москве сотрудники НКВД арестовали Кирилла Григорьевича Калныня — начальника особого сектора треста, Он так же, как и Эпштейн, был одним из близких друзей Берзина.

18 декабря был арестован заместитель Берзина по лагерю, начальник Севвостлага, кадровый чекист Иван Гаврилович Филиппов. Причем, поскольку он имел звание офицера (капитана) Государственной безопасности (а это соответствовало генеральскому званию в армии), телеграфное указание арестовать Филиппова было дано шифровкой из Москвы лично Наркомом внутренних дел Ежовым.

Некоторых сотрудников Дальстроя арестовывали даже в санаториях:

«Шифрограмма: 20 декабря 1937 года. Управление НКВД по Крымской АССР — начальнику УНКВД по ДВК, бухта Нагаева.

Согласно телеграфного распоряжения зам. Наркома внутренних дел т. Фриновского^[26] нами арестован находящийся в санатории г. Севастополя Раппопорт Е. М., который направляется в Ваше распоряжение первым отходящим этапом. Пом. начальника УНКВД по Крымской АССР Кривич»

Все эти ближайшие помощники Берзина на первых же допросах признались, что являлись участниками «антисоветской, контрреволюционной, повстанческой организации на Колыме» и единодушно указали, что руководителем этой организации являлся директор треста.

Например, первый допрос Филиппова состоялся 22 декабря в Магадане. К этому времени Берзин уже был арестован, но Филиппов не мог знать этого, так как с момента своего ареста содержался во внутренней тюрьме дальстроевского УНКВД (одно из первых кирпичных зданий, построенных в Магадане и в просторечии звавшееся «дом Васькова»). Несмотря на это, кадровый чекист, начальник всех колымских лагерей, на допросе заявил:

«— Я являюсь активным участником антисоветской организации на Колыме, возглавляемой Берзиным»¹⁹¹.

Филиппов назвал 62 фамилии руководящих работников треста, которые якобы, как и он сам, являлись «участниками антисоветской организации на Колыме».

На вопрос следователя, какой конкретно террористической деятельностью занималась их организация, этот заместитель директора треста ответил:

«— Берзин сказал: ни перед чем не остановлюсь и убью Сталина, Молотова или Ежова».

Кроме того, — рассказал Филиппов, — «нами был намечен план убийства в Хатыннахе Фриновского, который приезжал на Колыму в прошлом году. Но он на ночлег выехал в Ягодное. Берзин специально выезжал в Хатыннах по получении телеграммы о выезде комкора»¹⁵².

Через день после Филиппова был арестован начальник политчасти Дальстроя Б. А. Булыгин, всего-то месяц тому назад проводивший партийный актив, где впервые во всеуслышание выступавшие начали клеймить Берзина и задавать ему неудобные вопросы.

В конце декабря 1937 года уже и не только членам партии, а и самым рядовым жителям Магадана и Нагаево стало ясно, что эпоха Берзина на Колыме закончилась: 26 декабря президиум Ольского райисполкома, которому в административном отношении подчинялся поселок Нагаево-Магадан, принял постановление «о переименовании улицы Берзина в улицу Сталина»¹⁵³.

Официально до всеобщего сведения информацию о том, что Берзин — «вражеский руководитель» сообщила газета «Советская Колыма» 18 января 1938 года. В одной из статей того номера говорилось, что бывший директор треста делал «ставку на развал хозяйства Дальстроя, на стирание всякой грани между преступником, отбывавшим наказание по приговору советского суда, и честным советским человеком».

А через три месяца в этой газете было опубликовано решение партийной комиссии при Политуправлении Дальстроя об исключении из партии Берзина и еще 21 человека из руководства Дальстроя как врагов народа.

К этому времени большинство арестованных дальстроевцев на допросах уже дали показания о том, что они состояли в «антисоветской контрреволюционной организации», возглавлявшейся директором треста.

Здесь следует отметить, что в декабре 1937 года одновременно с Берзиным в Москве была арестована группа руководящих работников Дальстроя: заместитель директора 3. А. Алмазов, главный бухгалтер треста П. Е. Евгеньев (Цацкин), заведующий учетно-распределительным отделом А. Н. Майсурадзе, заведующий особым сектором К. Г. Калнынь (Эзеретис), редактор газеты «Советская Колыма» писатель Р. А. Апин. В большинстве своем они, как и Берзин, уехали с Колымы в отпуска. Алмазов — работал в Московском представительстве Дальстроя.

Расследованием их «контрреволюционной» деятельности занялись сотрудники центрального аппарата НКВД. Их «дела» были оформлены в течение полугода, и в июне-июле 1938 года Военная Коллегия Верховного Суда СССР вынесла всем смертные приговоры. Как правило, в день приговора или вскоре после его вынесения каждый из них был расстрелян.

Остальными работниками Дальстроя, в том числе доставленными из Симферополя и других городов страны, занялась «московская бригада НКВД», работавшая в Магадане. Первое время ее члены по-прежнему считались сотрудниками центрального аппарата НКВД: они подписывали протоколы допросов своими московскими должностями. Затем постепенно, один за другим, чекисты были переведены на должности в структуре УНКВД по Дальстрою. Они стали подписывать протоколы допросов, соответственно, своими колымскими должностями.

«Московская бригада» в конце 1937 — начале 1938 года развернула на Колыме бурную деятельность. Волна арестов прокатилась по Магадану, Нагаево, по многим поселкам на автотрассе и за ее пределами. Брали не только работников дирекции треста. Фактически были обезглавлены все производственные и отраслевые управления Дальстроя, его наиболее важные предприятия.

Такой огромный объем карательной деятельности был не по силам только «московской бригаде», состоявшей лишь из нескольких человек. Поэтому, как только члены бригады были оформлены в качестве сотрудников дальстроевского УНКВД, а Саранский стал его начальником, весь аппарат этого управления был подключен к репрессивной деятельности.

Причем, с первых дней начали арестовывать людей, образно говоря, по обе стороны лагерного забора: и вольнонаемных, и заключенных. Мало того, сотрудники УНКВД арестовали группу своих коллег-руководителей управления Северо-Восточных исправительно-трудовых лагерей и нескольких низовых лагподразделений — отдельных лагерных пунктов. К июню 1938 года репрессиям подвергли 285 вольнонаемных хозяйственных работников и сотрудников УСВИТЛа, а также 3302 заключенных¹⁵⁴.

Понятно, что такое огромное количество арестованных создало неожиданные трудности для «московской бригады» и управления НКВД. Ведь даже тюремных помещений в Магадане для трех с половиной тысяч человек найти было невозможно; известный «дом Васькова» то есть внутренняя тюрьма УНКВД, могла вместить одновременно не более нескольких сотен.

Немалые трудности для сотрудников УНКВД представляла документальная подготовка такого количества обвиняемых к судебным процессам или даже к заседаниям «тройки»: допросы, очные ставки, технические и иные экспертизы.

Но Павлов, Сперанский и их помощники нашли выход из возникших трудностей. Для размещения арестованных, уже содержавшихся в лагерях в качестве заключенных, в Магаданском транзитном лагере, на втором километре трассы, была срочно построена отдельная зона. Туда поставили несколько больших палаток. В эту новую тюрьму собрали арестованных заключенных из лагпунктов самого Магадана и близлежащих поселков, в основном расположенных на Охотском побережье.

Подобная тюрьма несколько меньшего масштаба (один деревянный барак и глухая ограда) была так же срочно построена в нескольких километрах от центра Северного горнопромышленного управления — поселка Хатыннах. Сами арестованные прозвали эту тюрьму Серпантинкой: она была расположена около дороги, серпантином спускавшейся с сопки в речную долину.

Даже с учетом дополнительных — временных тюрем количество арестованных создавало трудности их содержания. УНКВД решило эту проблему разделением их на два потока. Первый поток, куда входили заключенные и небольшая часть вольнонаемных, занимавших совсем рядовые должности в административной иерархии Дальстроя, пропускали через дальстроевскую «тройку» НКВД. Здесь, как мы говорили, не требовалось большого количества документов: один допрос, короткое заключение следователя — и «дело» готово.

В папку для рассмотрения «тройкой» поступало даже не все «дело», а лишь последний листик — заключение следователя. Там коротко, без каких-либо доказательств, формулировалось: данный человек совершил преступления по таким-то пунктам 58-й статьи и заслуживает наказания. «Тройка» заочно, в отсутствие обвиняемых, принимала списком постановление: «определить меру наказания…» Выбор этих мер был небольшой: расстрел или, в лучшем случае, новый лагерный срок от 6 до 10 лет.

Самым удобным для УНКВД в этом способе расправы с невиновными была быстрота подготовки и проведения карательных акций. На освободившиеся места расстрелянных или отправленных назад в лагеря с добавочным сроком в тюрьму можно было посадить новых арестованных. Получался удобный конвейер.

Но таким упрощенным путем НКВД расправлялось, как мы говорили, в основном с третьестепенными «врагами народа». Такая «черная» работа, конечно же, не очень ценилась в НКВД. За нее нельзя было надеяться получить новое звание, повышение по службе и, тем более, какие-либо награды, — для этого нужно было подготовить громкий судебный процесс. Вот на такой-то «работе» более высокого уровня и сосредоточили свои усилия колымские чекисты нового призыва.

Террористы и повстанцы

Результаты «работы» чекистов по развертыванию репрессий на Колыме стали ясны уже через полгода. 4 июня 1938 года начальник УНКВД по Дальстрою подписал для отправки в Наркомат большой документ с грифом «Совершенно секретно». Длинное название звучало многозначительно:

«Справка по делу вскрытой на Колыме антисоветской шпионской террористическо-повстанческой, вредительской организации».

Справка занимает девять страниц, и, понятно, мы не можем воспроизвести ее полностью. Да в этом и нет необходимости. Отметим лишь несколько моментов, существенных для главной темы нашего разговора.

Московская бригада НКВД представила колымских «врагов народа» не какой-то отдельной провинциальной группой, а частью единой заговорщической организации, управляемой главными «врагами», сидевшими в Москве. Именно с этого положения они начали «Справку»:

«Управлением НКВД по Дальстрою вскрыта и Ликвидирована существовавшая на Колыме с 1932 г. антисоветская шпионская, бандитско-повстанческая организация, созданная по заданию участников «право-троцкистского блока» — Ягоды, Рудзутака и иностранных разведок, возглавлявшаяся бывшим директором Дальстроя, японским и германским шпионом — Берзиным, бывшим начальником управления Северо-Восточных лагерей, контрреволюционером правым — Филипповым, бывшим помощником директора по политчасти контрреволюционером троцкистом — Булыгиным и бывшим помощником директора по финансово-экономической части, японским шпионом — Эпштейном и имевшая организационные связи с антисоветской шпионской организацией Дальневосточного края в лице — Дерибаса, Лаврентьева, Крутова и других»¹⁵⁵.

Следующий важный момент, на который нужно обратить внимание: «московская бригада» нарисовала в «Справке» картину проникновения «врагов» буквально во все структурные подразделения особого треста. Будто бы действовали они и в кабинетах дирекции Дальстроя, и на самом дальнем прииске, среди вольнонаемных и в лагерях среди заключенных, и в охране этих лагерей, и даже среди самих чекистов. Вот что по этому поводу говорится в «Справке»:

«Организация охватывала: управление Дальстроя, Северные и Южные горные производственные управления и прииска, управление автотранспорта, авторемонтный завод, Колымское и Приморское управления сельского и промыслового хозяйства, управление морского транспорта, управление связи и другие производственные и управленческие звенья Дальстроя, а также УНКВД и Военизированную охрану».

И, наконец, последний момент следует отметить в «Справке»: чекисты попытались создать впечатление, что с помощью Берзина Колыма стала мощным гнездом иностранных шпионов. В тексте говорится, что среди вольнонаемных репрессированных работников — по национальностям:

«Латыши — 16. Немцы — 19. Греки — 2. Эстонцы — 9. Финны — 2. Поляки — 22. Румыны — 3. Корейцы — 1. Литовцы — 1. Китайцы — 1. Венгерцы — 1.»

«В числе арестованных, — писалось в «Справке», —

…Шпионов:

а) японских — 52,

б) германских — 35,

в) польских — 27,

г) латвийских — 8,

д) английских — 7,

е) итальянских — 2,

ж) французских — 4,

з) американских — 3,

и) финских — 3,

к) эстонских — 4,

л) румынских — 4,

м) литовских — 2»¹⁵⁶.

Как видно, в шпионы того или иногогосударства УНКВД записывало не только граждан, которые «подходили» по национальности к этому государству. Например, репрессировали 22 поляка, в то же время польских «шпионов» оказалось 27. Выходит, пятеро из этих «шпионов» были русские, или украинцы, или татары и тому подобное.

А уже с японскими «шпионами» московская бригада попала совсем в затруднительное положение. Поскольку к Колыме ближе других «враждебных» стран тогда находилась Япония, то чекисты и записали больше всего японских «шпионов» — аж 52 человека. Но ведь ни одного японца в Дальстрое не работало и не жило. Пришлось УНКВД записывать в японские шпионы работников любых национальностей. Так, нескольких латышей они сделали «шпионами» сразу двух государств — Японии и Германии.

Вот такая красивая картина своей успешной работы была представлена московской бригадой чекистов высшему руководству НКВД. К этому времени, правда, все москвичи из этой бригады стали штатными сотрудниками УНКВД по Дальстрою. И «Справку» подписал член бригады Сперанский в качестве начальника этого управления.

Дальше, однако события развивались не совсем по тому сценарию, который предполагал Сперанский и его помощники.

Проще всего оказалось расправиться с заключенными, арестованными в качестве членов «антисоветской организации на Колыме». Как мы говорили, их могла репрессировать местная «тройка». Сразу после утверждения Павлова, Сперанского и других москвичей в должностях взамен арестованных дальстроевцев, то есть после 21 декабря 1937 года, «тройка» стала наращивать активность.

Одновременно с заключенными «тройка» рассматривала дела вольнонаемных, занимавших небольшие должности в структурах Дальстроя. Так, в феврале по постановлению «тройки» был отправлен в лагерь поляк Карл Владимирович Колежицкий¹⁵⁷. родившийся в Славуцком районе на Украине. В Дальстрое он работал заведующим небольшим оленеводческим хозяйством в поселке Талая, в 250 километрах от Магадана.

В марте «тройка» репрессировала стрелка военизированной охраны поляка Фабияна Ивановича Неймана¹⁵⁸. Он родился в 1911 году в селе Умелевке Винницкой области. Служил в охране лагерной командировки поселка Зеленый Мыс, расположенного в низовьях реки Колымы, недалеко от побережья Северного Ледовитого океана.

В мае «тройка» также отправила в лагерь несколько вольнонаемных. Среди них был поляк Генрих Станиславович Кастро¹⁴⁹, 1907 года рождения. Работал он в ветеринарном отделе Управления уполномоченного Дальневосточного исполнительного комитета (должность уполномоченного по Колыме занимал Берзин). На допросе, под пытками, Кастро признался, что будто бы состоял в ПОВ — Польской организации войсковой, имевшей отделение на Колыме. А участие в этой организации в то время в СССР считалось преступлением.

Все названные выше поляки постановлением «тройки» получили по 8–10 лет лагерей и были отправлены на тяжелые физические работы.

Еще хуже приходилось заключенным, дела которых рассматривала та же «тройка»: большинство получало ВМН — «высшую меру наказания», то есть расстрел. Попадались, правда, отдельные счастливчики, которым тоже давали 8–10 лет заключения (дополнительного к тому сроку, который они уже имели).

Нам не удалось пока найти какую-либо закономерность в вынесении «тройкой» того или иного приговора. Вероятно, просто считалось необходимым время от времени давать более «мягкие» наказания — чтобы не 100 процентов арестованных отправлять на расстрел.

Как мы отмечали, новая — послеберзинская «тройка» приступила к работе 21 декабря 1937 года. И уже 25 декабря по ее постановлению было расстреляно два человека. 28 декабря расстреляли шестьдесят невиновных.

В январе 1938 года расстрелы участились. Сразу после новогодних праздников, уже 2 января, привели в исполнение сорок восемь смертных приговоров. Пятого января — только два. Но девятого — сорок четыре, а пятнадцатого расстреляли пятьдесят три человека. Расстрелы происходили шестнадцатого, двадцатого, двадцать первого, двадцать второго, двадцать третьего и двадцать восьмого января. За месяц был расстрелян двести сорок один человек.

В феврале УНКВД по Дальстрою девять раз проводило массовые казни тех, кому вынесла смертный приговор местная «тройка». Особенно отличились чекисты седьмого февраля: они расстреляли в тот день сто двадцать человек.

6 марта и все лето 1938 года счет казненных ежемесячно шел на сотни, В марте расстрелы производились тринадцать раз. Причем, 8 марта — в международный женский день было расстреляно девяносто человек, 9 марта — сто пятьдесят человек, 10 марта — сто тридцать девять. И так далее.

Всего в марте было убит о шестьсот шестьдесят один человек.

Здесь следует отметить один рубеж в истории Дальстроя: 4 марта 1938 года Совет Народных Комиссаров СССР принял постановление, в соответствии с которым трест передавался «в ведение Наркомвнудела СССР»¹⁶⁰.

В постановлении, конечно, не говорилось, из какого подчинения Дальстрой передавался в НКВД: ведь с 11 ноября 1931 года он находился в непосредственном ведении ЦК ВКП(б). Но уже три с половиной месяца сидел в следственной тюрьме Берзин, который по постановлению Политбюро от 1931 года отвечал перед ЦК за деятельность Дальстроя. И уже полтора года как был изгнан из НКВД Ягода, на которого Политбюро лично возложило контроль за работой особого треста. (23 февраля 1938 года Военная Коллегия Верхсуда СССР приговорила Ягоду к расстрелу, и через несколько дней его казнили.)

Была еще одна несуразность, вынудившая принять 4 марта названное постановление о передаче Дальстроя в НКВД. Почти год тому назад, 28 апреля 1937 года, постановлением ЦИК СССР Совет Труда и Обороны (СТО), которому будто бы подчинялся Дальстрой, был упразднен. Таким образом, этот трест, добывающий руками заключенных, десятки тонн золота, уже год вроде бы совсем никому не подчинялся и не входил ни в какой наркомат. (Хотя мы видели, из какого наркомата Берзин в 1937 году получал директивные указания и кому отправлял слезные письма и телеграммы.)

Таким образом, постановление Совнаркома от 4 марта 1938 года только официально зафиксировало уже сложившееся фактическое подчинение Дальстроя. Кроме того, этот правительственный документ заканчивал историю треста: с 4 марта такой организации больше не существовало. Дальстрой становился Главным Управлением Строительства Дальнего Севера НКВД СССР (сокращенно: ГУСДС). То есть, теперь это была нормальная часть общепринятой структуры карательного наркома та, наравне с другими Главными Управлениями: ГУЛАГом и тому подобными.

Преобразование Дальстроя прибавило власти его новому начальнику Павлову: в марте 1938 года он получил титул начальника ГУСДС НКВД.

В апреле расстрельный конвейер на Колыме работал в таком же ритме, как и в марте: приговоры приводили в исполнение четырнадцать раз.

Особенно отличились сотрудники УНКВД одиннадцатого, четырнадцатого и двадцать восьмого апреля. В эти дни они казнили соответственно:

одиннадцатого — девяносто два человека, четырнадцатого — сто одного человека, двадцать восьмого — сто тридцать два человека. Апрельский итог: более полутысячи ни в чем не виновных людей разных национальностей.

В мае расстрелы проводились двенадцать раз, было уничтожено четыреста тридцать человек. Самыми черными в том месяце оказались восьмое мая, когда чекисты расстреляли сто пятьдесят шесть невиновных, и шестнадцатое — казенно его три человека.

В июне одиннадцать раз производились расстрелы по постановлениям дальстроевской «тройки». Десятого было уничтожено сто сорок человек, шестнадцатого — семьдесят, всего за месяц — около шестисот.

Но самый чудовищный рекорд сотрудники управления НКВД по Дальстрою поставили пятого июня: они казнили в этот день триста пятьдесят два человека.

Именно в тот день было расстреляно и самое большее количество поляков за всю историю репрессий на Колыме — двадцать человек.

В июле 1938 года дальстроевские чекисты расстреливали лишь дважды. Они уничтожили десять человек.

Может бить, палачи устали от крови…

В августе массовые казни возобновились. Августовский счет Тоже огромный: Шестого — пятьдесят три человека, седьмого — шестьдесят восемь, тринадцатого — семьдесят семь человек. Восьмого августа каратели, видимо, хотели приблизиться к своему страшному июньскому рекорду: они казнили его девяноста семь Невиновных.

Глава 7 Арест

Арест. Воспоминания

Берзина арестовали 18 декабря 1937 года по пути в Москву. Когда до столицы оставалось около ста километров, поезд остановился на маленькой станции города Александров.

Секретарь Эсфирь Самойловна Лейзерова, ехавшая в том же вагоне, что и Эдуард Петрович, потом вспоминала:

«В 14 часов, когда у моей дочери был «мертвый час», я была в купе у Э.П. и где сидели Евгеньевы, и как всегда мы играли в слова. Вдруг вошел военный в форме майора НКВД.

— Кто Берзин? — спросил он.

— Берзин — это буду я, — с улыбкой ответил Эдуард Петрович.

— Нам надо с вами поговорить, остальные могут выйти, — сказал майор Гранков^[27].

Из купе я вышла последней, медленно закрывая дверь, а глаза глядели во все сужающееся дверное отверстие. И увидела я, что у Эдуарда Петровича обе руки подняты вверх, а уполномоченный вынимает из его кармана оружие.

Все стало ясно.

— Поля, Эдуард Петрович арестован. Сейчас, видимо, придут за мной. Не будите дочку.

Я простилась с моими дорогими и ушла с пришедшим за мной Гранковым.

Мы шли втроем: Э. П. Евгеньев и я с Гранковым и еще двумя «филерами» в штатском, а из всех окон вагонов нас провожали большие, удивленные человеческие глаза.

Это было 19/XII-37 г. в 14 часов дня.

Привели нас в комнату дежурного. Уполномоченный Гранков предложил Эдуарду Петровичу извлечь из карманов документы, бумаги, деньги, и все это Эдуард Петрович выложил на стол…

После этого Гранков, предъявив какую-то бумагу, предложил Эдуарду Петровичу снять орден Ленина и почетный значок чекиста. Эдуард Петрович начал было расстегивать гимнастерку, но вдруг, как-то изменившись в лице, сказал:

— Нет, я этого не могу сделать. Снимайте сами, коль на это имеете право.

Когда Гранков бесцеремонно выполнил это, Эдуард Петрович как-то сразу поник, посмотрел в мою сторону глазами, полными страдания, развел руками, пожал плечами:

— Зефирь, — так называл он меня, — я ничего не понимаю, — и тяжело опустился на стул.

В 5 часов вечера нас посадили в почтовый вагон. Света в вагоне не было. Гранков достал из кармана свечу (какая предусмотрительность!) и поставил ее на столик, отделявший меня от Берзина.

Нам было разрешено, если мы хотим, поговорить. Эдуард Петрович немедленно воспользовался «милостивым» разрешением:

— Я знаю, ты страдаешь за Воробышка (так называли мою дочь Милочку), но ведь и у меня дети. Я сам ничего не понимаю. Я только прошу тебя — верь мне.

— Я верю Вам, — ответила я.

Это вера в Эдуарда Петровича и держала меня в самые страшные годы испытания, а их на мою долю досталось больше, чем, казалось бы, мог вынести один человек, да еще женщина. Я ни на миг не усомнилась в большевистско-ленинской сущности Эдуарда Петровича. Эта безусловная вера в него, в невозможность какого-либо преступления с его стороны помогла мне со спокойной совестью и гордо поднятой головой пройти через все, отчего и сейчас — много лет спустя, просыпаешься в холодном поту.

…Привезли нас на Лубянку. Евгеньева увели тотчас же. Эдуард Петрович снял свою меховую шапку, и капли пота — крупные, как горох, катились со лба по его лицу.

Сдав дежурному ордера на арест, Гранков обратился к нам:

— Можете проститься.

Эдуард Петрович подошел ко мне, обнял и поцеловал в лоб.

Тут нас и развели по разным камерам. И больше никогда я его не видела»¹⁶³.

В этот же день, 19 декабря, Нарком внутренних дед Ежов подписал приготовленный заранее приказ: директором треста Дальстроя назначить Карпа Павлова. На должности арестованных помощников Берзина были назначены прибывшие вместе с Павловым работники «резерва»: заместителем директора треста по политической части — Гаупштейн, начальником УСВИТЛа — Гаранин. Через день, 21 декабря, Ежов назначил начальником УНКВД по Дальстрою — Сперанского.

Вдова Берзина Эльза Яновна по-своему вспоминает об этом дне:

«19 декабря я с дочкой поехали встречать Эдуарда Петровича на вокзал на новой машине «ЗИМ-101», которая Эдуарду была подарена правительством, и он еще на ней не ездил. Она стояла у нас в гараже в Москве.

Вот в тот день 19 декабря мне из НКВД позвонили, сказали, что, так как у Эдуарда Петровича шофер с собой, то они пришлют шофера, чтобы привезти Эдуарда домой с вокзала. Когда приехали на вокзал, то узнала, к нашей досаде, что поезд опаздывает.

Когда, наконец, долгожданный поезд пришел к перрону, вижу — выходит шофер Ян с семьей и на мой вопрос «Где Э. П.?» сказал, что он, секретарь Лейзерова и Евгеньев — начальник финчасти задержаны в Александровске.

Я с Мирдзой молча повернулись и пошли с ужасом в душе под недоумевающими взглядами встречавших Эд. П. Когда сели в машину, увидела, что впереди, рядом с шофером, сидел какой-то незнакомый человек.

Когда приехали домой, то дома с нетерпением ждали нас Петя и бабушка — мать Эд.П., и еще в квартире находились двое незнакомых людей, которые сказали, что они явились, чтобы делать обыск. Мы все были так ошеломлены этим, что мы только наблюдали, с какой тщательностью делали обыск. Они положили в чемодан альбом с фотографиями — память о фронте, фотоаппарат, коробочку с памятными Эд. вещичками, кое-какие бумаги с письменного стола, шашку, не помню что еще.

Я никак не подозревала, что меня арестуют. Но когда после обыска сказали, что они меня должны арестовать, чтобы я оделась — это была для меня очень тяжелая минута: оставить так беспомощных детей и старую нашу бабушку, мать Эд., на произвол судьбы без средств.

Уходя, я старалась не выказывать свое горе. Успокаивала их, что скоро вернусь, чтобы не беспокоились. Последние слова Пети были:

— Мама, я тебя найду.

…Вот так закончилась наша с Эд. жизнь. Мне было 42 года, ему 44»¹⁶².

А вот как вспоминала свои мытарства в связи с арестом Берзина его дочь Мирдза.

«Осенью мы ждали папу домой. Я разучивала на рояле его любимую «Элегию» Масснэ, но почему-то приезд папы все откладывался, и вот, наконец, мы получаем телеграмму, что папа едет домой.

19 декабря 1937 мы поехали его встречать на вокзал и узнали, что он в дороге арестован. Поехали домой. Дома были уже сотрудники НКВД, которые после обыска увезли маму.

Мы остались втроем: я, брат и бабушка (папина мать). Через десять дней насильно забрали брата в детский дом, даже не дав нам проститься. Мы остались вдвоем в большом полупустом доме, так как учреждение, занимавшее весь второй этаж и часть первого этажа, отсюда выехало.

Представьте себе двухэтажный особняк в довольно глухом переулке. В нем, кроме меня и бабушки — никого. Дом отапливался одной общей печью из подвала, которая в один присест глотала кубометр дров. Работу истопника выполнял дворник, живущий тут же во дворе, но он был тоже арестован. Топить было некому, да и топлива не было, поэтому холод был ужасный в доме. Во дворе дома была еще будка, в которой находился милиционер, следивший, чтобы посторонние не заходили во двор. Учреждения не стало — не стало и милиционера. Страшно стало в нашем доме.

Во дворе намело много снегу. Старые липы угрюмо бросали тень на дом, в саду в тени кустов мне, когда я проходила через двор, мерещились силуэты людей и чудовищ.

В школу я ходила с замиранием сердца. Еще никто не знал о нашей беде, но потом пришлось сказать, так как за братом пришли из детского распределителя и нужно было объяснить его отсутствие.

Наступил Новый Год. Девочки из школы пришли от имени директора просить, чтобы я пришла на елку в школу. Настроение было подавленное. В этот день было очень холодно, я замерзла, и поднялась температура.

Истопили печь только в кухне. Там спала бабушка. Я спала в комнате в холоде. 31-го, напившись горячего чая, мы с бабушкой, пожелав друг другу всяких благ, легли в свои постели. Бабушка быстро уснула в тепле, а мне не спалось. Я накрылась всеми одеялами, какие только были у нас. Но все равно было холодно, и в голову лезли разные мысли, главное — обида. Обида за все, за родителей, брата, которого насильно забрали в детский дом, за исключение из комсомола.

…Мне с бабушкой очень тяжело было жить. Не имея специальности, я с трудом устроилась в поликлинику регистраторшей. Бабушка от горя потеряла рассудок. В больницу ее не брали, когда узнавали, что дети ее арестованы. Кроме папы были еще арестованы его брат и сестра, моя мама. Брат в детдоме. Это на ней тяжело отразилось.

В 1939 г. нас выселили в маленькую комнатку на 5 этаже. Бабушка не могла выйти на воздух, так как у нее сильно болели ноги, и она часами сидела у окна, и ей все мерещилось, что кто-то из ее детей идет домой»¹⁶³.

В чем его заставили признаться

Допросы Берзина, как мы видели на первых страницах книги, начались через три дня после ареста. Затем его вызвали к следователям 17 января 1938 года. Следующий допрос состоялся 25 марта. В этот день следователь Шнейдерман предъявил ему «Постановление об избрании меры пресечения». Вот текст этого процессуального документа:

«25.03.1938 г.

Рассмотрев собранный материал по делу № 16288 и приняв во внимание, что

гр. Берзин Эдуард Петрович, 1893 г., уроженец бывш. Лифляндской губ. (Латвия), б. директор Дальстроя, достаточно изобличается в том, что являлся активным участником фашистской националистической латышской организации правых,

ПОСТАНОВИЛ:

гр. Берзина Э. П. привлечь в качестве обвиняемого по ст. ст. 58 пп 6, 7,8, 9 и 11 УК РСФСР.

Мерой пресечения способов уклонения от следствия и суда избрать содержание под стражей»¹⁶⁴.

Постановление подписано зам. начальника 13-го отделения ГУГБ НКВД СССР Шнейдерманом. В нижнем поле имеется также подпись Берзина, которая свидетельствует, что он текст постановления читал.

После этого следователь начал собственно допрос. Он потребовал, чтобы Берзин рассказал о своих первых шагах на пути предательства интересов Советской власти. Вот что Берзин ответил:

«Я был в составе латышской дивизии и с последней очутился на территории Советского Союза. Я не примыкал ни к каким партиям и был националистически настроен. — Под влиянием этих настроений я пошел воевать во время империалистической войны в составе латышских стрелков, так как царское правительство обещало дать Латвии самостоятельность, если мы будем доблестно сражаться против немцев.

После Октябрьской революции я так же мало разбирался в политике, продолжал оставаться в составе латышских стрелков и был так же националистически настроен. Насколько я вспоминаю, под влиянием событий того времени у меня был даже некоторый подъем националистических настроений.

Я мало разбирался в вопросах программы коммунистической партии и вступил в партию под влиянием Петерса, который дал мне весьма серьезное поручение и приобщил меня к работе в ЧК. По его поручению я разрабатывал Локкарта. В процессе этой работы я сблизился с Петерсом и под его влиянием вступил в партию»¹⁶⁵.

В этом месте следователь прервал Берзина и задал вопрос о том, что конкретно тот делал в конце 20-х годов по сбору шпионских материалов и вербовке в антисоветскую организацию своих подчиненных. Берзин так ответил на вопрос следователя:

«Несколько позднее, в 1928 году, когда работа на Вишере развернулась, я завербовал начальника пожарной охраны Черныха. Когда развернулось строительство бумажного комбината, мною собирались материалы о технологическом процессе по бумажной фабрике, целлюлозному заводу, по сернокислому и холодному производству.

Эти материалы я лично передавал Рудзутаку. Рудзутак был удовлетворен получаемыми от меня шпионскими материалами и поручил мне приступить к созданию на Вишерском комбинате диверсионной группы с тем, чтобы путем диверсионных актов можно было бы в любую минуту вывести Вишерский комбинат из строя»¹⁶⁶.

Подобные тексты, написанные следователем, Берзин подписывал, по-видимому, в состоянии, когда не отдавал отчета своим действиям. Чтобы добиться этого, его систематически избивали и подвергали другим истязаниям — такова была чудовищная практика «следственного конвейера» в Лубянской, а затем в Бутырской тюрьме в тот период. О подобных пытках опубликованы воспоминания десятков репрессированных, оставшихся в живых. Об этом откровенно рассказывали сами палачи из НКВД, которых после смерти Сталина привлекли к судебной ответственности за «превышение власти».

Все эти материалы опубликованы в других изданиях, и мы не будем их повторять. Лишь напомним, что на тюремной фотографии Берзина, включенной в его дело № 16288, у него, мужчины в 44 года, «борода — в белой окантовке», а под глазами огромные черные впадины. Этот его словесный портрет мы приводили на первых страницах нашей книги. Поэтому не удивительно, что Берзин подписал 25 марта 1938 года и заключительные строки, написанные следователем Шнейдерманом:

«Рудзутак, так же как и я, убежденный латышский националист… Я создал на Вишхимзе диверсионную группу… в 1934 г. получил от Рудзутака задание создать на Колыме антисоветскую организацию, вовлекая в нее террористов, правых и вообще антисоветские элементы как из работников треста, так и из заключенных, заняться диверсиями и вредительством»¹⁶⁷.

После подобных «признаний», полученных под пытками, сотрудники НКВД смело могли обвинять директора Дальстроя в самых фантастических преступлениях. И они осуществили это.

В чем его обвинили

31 июля 1938 года начальник 3-го отдела 1-го управления НКВД СССР комиссар государственной безопасности 3-го ранга Николаев и Прокурор Союза ССР Вышинский утвердили документ, который в процессуальной практике карательных органов носит название «Обвинительное заключение». Бумага получилась объемной, поэтому мы здесь не приводим ее полный текст, а делаем принципиальные выдержки.

«Следствием установлено, что… по заданию Петерса Берзин раскрылся перед агентами британской разведки Рейли и Локкартом, сообщив им, что является секретным сотрудником ВЧК, и выдал Рейли и Локкарту план ВЧК по раскрытию и ликвидации антисоветского заговора.

В 1921 году Берзин по рекомендации Петерса поступил на службу в спецотдел ВЧК, где сколотил антисоветскую националистическую группу, в которую завербовал бывших латышских стрелков-националистов: Клеппера, Макрама, Озолина, Неймана, Апина, привлек их для шпионской деятельности против видных руководителей партии и Советского Правительства.

…Берзиным Э. П. было передано Берзину Павлу (бывший нач. разведупра РККА) на подрывную деятельность троцкистов свыше 100 тыс. рублей в иностранной валюте.

…В 1931 году, когда Берзин был назначен директором Дальстроя, Бокий связал его по антисоветской работе с врагом народа Ягодой. Последний завербовал Берзина в участники антисоветской подпольной организации правых и дал задание создать на Колыме антисоветскую организацию для осуществления разрушительной деятельности на золотых приисках.

…Для осуществления шпионской и повстанческой работы Берзин привлек на Колыме ряд ближайших сотрудников: Филиппова — начальника лагерей, Апина — редактора газеты «Советская Колыма», Школьника — сотрудника управления Дальстроя, Озолина — парторга Мортрана, Медведя — начальника Южного горного управления. Запорожца — начальника Управления строительства дороги. Он установил связь с японской разведкой во Владивостоке, которую снабжал через Школьника шпионскими материалами о Колыме, и создал повстанческие кадры. Восстание намечено было организовать в Северном горном управлении, где золотодобыча составляет 90 % всего плана золотодобычи Колымы.

В связи с арестом Ягоды и Рудзутака Берзин намеревался при приезде в Москву совершить террористический акт над тов. Ежовым в его кабинете на приеме, но по пути в Москву был арестован»¹⁶¹.

На основании вышеизложенного авторы «Обвинительного заключения» обвинили Берзина, как сказано в этом документе,

«в преступлениях, предусмотренных ст. 58–1а, 7, 8, 9 и 11 УК РСФСР.

Виновным себя признал.

Дело № 16288 по обвинению Берзина Э. П. подлежит направлению в Военную Коллегию Верховного Суда Союза ССР, с применением закона от 1/XII-1934 года».

Подписали «Обвинительное заключение» два высокопоставленных следователя НКВД, которые мучили и истязали директора Дальстроя.

Здесь следует разъяснить, что означала последняя фраза обвинительного документа о передаче в Военную Коллегию с применением так называемого закона от 1 декабря 1934 года.

Сталин его разлюбил

С конца 1936 года, то есть с того времени, как Ягода был снят с работы и Наркомом внутренних дел назначен Ежов, Сталин попытался внести в репрессии удобный ему порядок. Он приказал Ежову приносить к нему на подпись списки людей, которые, по мнению НКВД, опасны для тоталитарного государства, но занимают в партии и обществе заметное социальное положение.

К Сталину такие списки попадали в очень упрощенном виде. В алфавитном порядке там были напечатаны на пишущей машинке только фамилии, имена и отчества людей, которым Генеральный секретарь ЦК ВКП(б) собирался подписать приговоры. Ни должности, ни места работы, ни предъявленные человеку обвинения там не указывались: они подписанта не интересовали.

Каждый список делился на две части. Перед первой частью было напечатано: «1-я категория», что означало «расстрел». Вторая, более короткая часть списка имела пометку: «2-я категория», то есть 10–15 лет тюрьмы и лагеря.

Сталин ставил свою подпись на обложке каждого списка и таким образом заранее утверждал запланированные НКВД приговоры: расстрел или в тюрьму и лагерь.

После Сталина утвержденные им списки передавались ближайшим соратникам генсека по Политбюро. И они тоже, столбиком, подписывали эти страшные документы. Чаще всего, кроме Сталина, там стоят подписи Молотова, Кагановича, Ворошилова. В нескольких случаях — Жданова и Андреева. Всего за 1936–1938 годы Сталин и его друзья утвердили приговоры 44 с половиной тысячам человек.

Но Сталин не был ни судьей, ни прокурором и по Конституции не имел никакого права выносить какие-либо приговоры или иные решения о репрессировании граждан. Поэтому, чтобы придать его незаконным решениям хотя бы формально законную форму, подписанные им списки с утвержденными приговорами передавались в Верховный Суд СССР, где Военная Коллегия занималась канцелярским оформлением приговоров.

Причем все смертные приговоры, подписанные Сталиным, Военная Коллегия обязана была выносить с такой допиской:

«С применением закона от 1 декабря 1934 года».

Это означало, что осужденному запрещено подавать какие-либо жалобы или апелляции, а сотрудники НКВД обязаны его расстрелять в течение 24 часов.

Эдуард Берзин был включен в список, имевший заголовок «Москва — Центр» и насчитывающий 138 фамилий, 26 июня 1938 года Сталин и Молотов спокойно подписали эту длинную бумагу на семи страницах: всем — смертные приговоры. Под четырнадцатым номером там стоял «Берзин Эдуард Петрович»¹⁶⁹.

Надо думать, фамилия эта была известна вождю.

Скорый суд

Подписанный Сталиным список вернулся в НКВД, где через пять дней Берзина ознакомили с текстом обвинительного заключения. В его следственном деле имеется расписка:

«31 июля 1938 г.

Мною, нижеподписавшимся Берзиным Эдуардом Петровичем, получена копия обвинительного заключения о предании меня суду Военной Коллегии Верхсуда СССР.

Подсудимый Берзин»¹⁷⁰.

На следующий день состоялось судебное заседание Военной Коллегии Верховного Суда СССР. Мы публикуем его протокол почти полностью, опустив лишь несколько первых фраз, носящих чисто процессуально-процедурный характер.

«ПРОТОКОЛ

закрытого судебного заседания

выездной сессии Военной Коллегии

Верховного Суда СССР.

1 августа 1938 года.

Гор. Москва

Председательствующий: корвоенюрист Матулевич.

Члены: диввоенюрист Иевлев,

бригвоенюрист Романычев.

Секретарь: военюрист 1 ранга Костюшко.

Заседание открыто в 11 час 00 мин.

…Председатель разъяснил подсудимому сущность предъявленных обвинений и спросил его, признает ли он себя виновным, на что подсудимый ответил, что виновным себя не признает. От своих показаний на предварительном следствии в том, что он является участником антисоветской националистической латышской организации и занимался шпионажем в пользу английской разведки — отказывается, считая эти показания ложными, т. к. ни в какой контрреволюционной организации никогда не состоял.

В 1918 году у него был разговор с Петерсом и Петерсоном, которые сказали ему, чтобы он связался с Локкартом для ведения борьбы с Советской властью. Это предложение он принял, но о нем своевременно сообщил в соответствующие органы. Никаких шпионских сведений он никому не передавал и шпионажем вообще не занимался.

Председательствующий зачитывает показания Апина о том, что Берзин являлся одним из руководителей националистической шпионской организации, в которую вовлек и его, Апина.

Подсудимый Берзин считает эти показания неверными, т. к. никого в шпионскую организацию не вербовал, в том числе не вербовал и Апина.

Больше подсудимый ничем судебное следствие не дополнил, и оно объявлено законченным.

Подсудимому было предоставлено последнее слово, в котором он просит учесть его положительную работу, в том числе и работу на Колыме, где он принес очень много пользы советской власти, и строго его не наказывать за имевшиеся ошибки.

Суд удалился на совещание, по возвращении с которого председательствующий огласил приговор.

В 11 час. 20 мин. заседание закрыто.

Председательствующий Матулевич

Секретарь Костюшко»¹⁷³.

До сих пор эти документы не были известны ни научному сообществу, ни широкому кругу читателей. Поэтому текст приговора мы публикуем полностью.

«ПРИГОВОР

Именем Союза Советских Социалистических Республик Военная Коллегия Верховного суда Союза ССР.

Гор. Москва.

В составе:

Председательствующего: корвоенюриста Матулевича,

Членов: диввоенюриста Иевлева,

бригвоенюриста Романычева.

При секретаре: военюристе 1 ранга Костюшко.

В закрытом судебном заседании, в городе Москве

1 августа 1938 года, рассмотрела дело по обвинению: Берзина Эдуарда Петровича, 1893 г.р., бывшего директора Дальстроя, дивинтенданта — в преступлениях, предусмотренных ст. 58–16, 58–7, 58–8, 58–9 и 58–11 УК РСФСР.

Предварительным и судебным следствием установлено, что Берзин с 1918 года являлся активным участником антисоветской националистической организации и по заданию врага народа Петерса систематически снабжал английскую разведку шпионскими материалами. Создал в 1921 году в спецотделе ВЧК националистическую латышскую группу английской разведки и террора против руководителей ВКП(б) и Советского правительства.

По заданию врагов народа Рудзутака и Бокия систематически снабжал германскую разведку шпионскими материалами об СССР и деятельности антисоветского подполья. По заданию германской разведки создал при Вишхимзаводах, где он был директором, диверсионную организацию для вывода во время войны заводов из строя.

В 1931 году установил контакт по антисоветской деятельности с врагом народа Ягодой, вступил в антисоветскую организацию правых, создал на Колыме контрреволюционную диверсионно-шпионскую и повстанческую организацию и снабжал японскую разведку шпионскими материалами о Колыме.

Подготавливал лично террористический акт против т. Ежова.

Таким образом, доказана виновность Берзина в совершении преступлений, предусмотренных ст. 58–16, 58–7, 58–8, 58–9 и 58–11 УК РСФСР, и, руководствуясь статьями 319 и 320 УПК РСФСР, Военная Коллегия Верхсуда СССР

ПРИГОВОРИЛА:

Берзина Эдуарда Петровича лишить воинского звания — «дивинтендант» и подвергнуть высшей мере наказания — расстрелу с конфискацией имущества. Приговор окончательный и в силу постановления ЦИК СССР от 1/XII-34 г. подлежит немедленному исполнению.

Председательствующий: корвоенюрист Матулевич

Члены: диввоенюрист Иевлев,

бригвоенюрист Романычев.

Секретарь: военюрист 1 ранга Костюшко»¹⁷².

Вслед за притвором в архивное дело вшит небольшой листок размером в одну четвертую часть стандартного формата А4 со следующим текстом:

«СПРАВКА

Приговор о расстреле Берзина Эдуарда Петровича приведен в исполнение в гор. Москва 1.VIII.1938 г. Акт о приведении приговора в исполнение хранится в Особом архиве 1-го спецотдела НКВД СССР, том №3, лист № 235.

Нач. 12 отделения 1 спецотдела НКВД СССР лейтенант госбезопасности Шевелев»¹⁷³.

Путем просмотра автором книги списков расстрелянных выявлено, что тело Берзина после расстрела было вывезено на окраину Москвы — на спецобъект «Коммунарка», где вместе с другими трупами расстрелянных сотрудниками НКВД сброшено в общую яму¹⁷⁴. Его останки в настоящее время находятся там.

После смерти Сталина в 1956 году архивно-следственное дело Э. П. Берзина было направлено для пересмотра и Главную военную прокуратуру СССР. Мы впервые публикуем два документа, которые полностью его реабилитируют. Первый называется коротко — «Справка».

«СПРАВКА

Оперативных материалов, свидетельствующих о принадлежности к какой-либо иностранной разведке и проведении шпионской деятельности Берзина Эдуарда Петровича, 1893 года рождения, бывшего начальника Дальстроя, в КГБ при СМ СССР не имеется.

Ст. следователь 2 отдела след. упр. КГБ при СМ СССР майор А. В. Нефедов.

23. III. 56»¹⁷⁵.

Второй реабилитирующий документ — весьма объемный, поэтому мы публикуем его с некоторыми сокращениями.

«УТВЕРЖДАЮ

Зам. Главного Военного Прокурора

полковник юстиции И. Максимов

31 мая 1956 года.

В Военную коллегию Верховного Суда СССР

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

в порядке ст. 378 УПК РСФСР

по делу Берзина Э. П.

1 августа 1938 г. Военной Коллегией Верховного Суда СССР осужден по ст. ст. 58–16, 58–7, 58–8, 58–9 и 58–11 УК РСФСР к высшей мере наказания — расстрелу с конфискацией имущества и лишением воинского звания «дивинтендант».

Берзин Эдуард Петрович, 1893 года рождения, уроженец б. Лифлянской губернии (Латвия), латыш, гражданин СССР, 6. член ВКП(б) с 1918 г., до ареста директор гостреста Дальстрой, дивинтендант, ранее не судимый. Приговор приведен в исполнение.

…Проверкой, проведенной Главной Военной прокуратурой по делу Берзина Э. П. в порядке ст. 378 УПК РСФСР, установлено, что предъявленное ему обвинение в антисоветской деятельности не нашло своего подтверждения.

Показания Берзина, данные на предварительном следствии, не могут служить доказательством по его делу в силу того, что в суде Берзин от этих показаний отказался, считая их ложными, и заявил, что ни в какой контрреволюционной организации никогда не состоял (л.д. 247).

Кроме того, показания Берзина опровергаются материалами проверки.

…Показания Евгеньева-Цацкина, Мерзликина, Полянского, Меркулова, Будзко и Апина, на которых было основано обвинение Берзина в антисоветской деятельности, якобы проводимой им на Дальстрое, не могут служить доказательством по делу по следующим основаниям: Апин Р. А., который на предварительном следствии показал о своей совместной с Берзиным антисоветской деятельности, как указано выше, в настоящее время полностью реабилитирован;

Евгеньев-Цацкин показал, что в антисоветскую организацию он был завербован Эпштейном, со слов которого ему стало известно, что Берзин является руководителем этой организации (л.д. 160–161).

…В ходе проверки по делу Берзина Э. П. было установлено, что в 1918 году он сыграл положительную роль в раскрытии и ликвидации антисоветского заговора Локкарта и Рейли (л.д. 57 м.п.).

В материалах КГБ при Совете Министров СССР и Центрального государственного особого архива СССР каких-либо компрометирующих данных о Берзине Э. П. не имеется (л.д. 55, 59 м.п.)

Допрошенный 2 марта 1956 года в качестве свидетеля б. сотрудник НКВД Шнейдерман И. Г., принимавший непосредственное участие в расследовании дела Берзина Э. П., показал, что Берзин был арестован по прямому указанию Ежова и по его же указанию был направлен в Лефортовскую тюрьму и там избит, в результате чего дал признательные показания (л.д. 97 м.п.).

Таким образом, в ходе проверки по делу Э. П. Берзина были установлены новые, ранее не известные суду обстоятельства, свидетельствующие о том, что Берзин Э. П. был осужден необоснованно.

На основании изложенного и руководствуясь ст. 378 УПК РСФСР, полагал бы:

Настоящее дело внести на рассмотрение Военной Коллегии Верховного Суда СССР на предмет отмены приговора от 1 августа 1938 г. в отношении Берзина Эдуарда Петровича и прекращения дела о нем за отсутствием состава преступления.

Военный Прокурор отдела ГВП

гв. капитан юстиции /Лебедев/

Согласен: пом. Главного Военного Прокурора

полковник юстиции /Иванов/

28 мая 1956 года.

Справка: Жена Берзина Э. П. — Берзина Эльза Яновна проживает по адресу: Латвийская ССР, г. Тукумс, ул. Комлунатнес, 7, кв. 15.

В действительности адрес таков:

Москва, Б. Почтовая, дом 18/20, корп. 15, кв. 51»¹⁷⁸.

Приведенное нами Заключение Главной Военной Прокуратуры СССР было направлено в Военную Коллегию Верховного Суда СССР. Эта коллегия рассмотрела данный документ. Она пришла к выводу, что признание Берзина о «контрреволюционной деятельности» — терроризме, шпионаже и вредительстве — является вымыслом. На этом основании, говорится в определении Коллегии, — «Дело по обвинению Берзина Э. П. пересмотрено Военной Коллегией Верховного Суда СССР 4 июля 1956 г.

Приговор Военной Коллегии от 1 августа 1938 г. в отношении Берзина Э. П. по вновь открывшимся обстоятельствам отменен и дело за отсутствием состава преступления прекращено»¹⁷⁷.

Заключение Коготок увяз — всей птичке конец

В этой книге мы хотели вынести на свет божий то, что долгое время было скрыто во тьме.

Латышский юноша Эдуард Берзин имел все данные и очень хотел стать живописцем или архитектором. В Берлинском художественном училище его обучили этим искусствам. Но он соблазнился чекистской службой и стал заложником сталинской репрессивной машины. Он мечтал о «городе счастья» в голубой излучине реки Колымы, а вынужден был руководить Дальстроем — лагерями, где убивали выдуманных троцкистов, «врагов народа».

В жизни Берзина, до предела занятой организационными и производственными заботами, крайне редко появлялась отдушина, когда он мог позволить себе взять в руки кисть, краски и мольберт. Его дочь Мирдза вспоминает о таких эпизодах, как о самых светлых, солнечных днях жизни с отцом. Она пишет:

«Невольно вспоминается квартира, в которой я провела свое детство. Жили мы в Москве в двухэтажном особняке, перед фасадом которого росли старые тополя. В этом доме находилась топографическая часть РККА. Это учреждение занимало все здание, только наша семья была единственными жильцами. При доме был сад, в котором росли яблоня, сирень, малина, липы.

Квартира наша состояла из трех комнат: детская, спальня и гостиная (она же и кабинет). Кухня была довольно большая, и мы всей семьей часто обедали в ней.

Стены всех комнат были покрашены масляной краской. Стены покрасил папа сам. В кабинете-гостиной стены были темно — синего цвета с кое-где разбросанными цветами в виде маленьких медальонов. Спальня была полосатая — желтая и белая полоса. В спальне стоял рояль, который занимал треть комнаты. Я очень любила, когда мама что-нибудь играла. Она не была большой пианисткой, но играла с большой душой. Над кроватью висела большая картина, на темном фоне — розы красные и белые, это была папина работа.

Наша детская была самая веселая. Папа на стенах нарисовал сценки из детской жизни. Между окон была нарисована девочка с яблоками, на другой стене — мальчик умывался из таза и светит солнышко, потом девочка в ванне. Мы очень любили эти картинки и, просыпаясь утром, видели, что надо бежать умываться.

В гостиной-кабинете над диваном висели три картины — зимние пейзажи.

Вся мебель в кабинете была под черное дерево, резная. Книжный шкаф и письменный стол были для нас всегда особенными. Нам казалось, что они хранят что-то необыкновенно интересное. Когда папа открывал шкаф, то мы тут как тут, лезли своими носами посмотреть книги по архитектуре с прекрасными иллюстрациями или необыкновенную Рихтеровскую готовальню.

А в письменном столе были масляные краски в красивых коробках. Папа берег их, надеясь, что будет еще время заняться живописью, и с любовью поглядывал на них.

Была там белая мраморная коробочка, хранящая старинные монеты, лежала серебряная медаль об окончании художественного училища. Над столом висели мой портрет и брата.

В углу за письменным столом стояла шашка в серебряных ножнах. Папа нам с братом говорил, что его за раскрытие Локкартовского заговора наградили золотым оружием, но за неимением золотого дали серебряное»¹⁷⁸.

Уже на Колыме у Берзина сложились доверительные отношения со своим секретарем — Эсфирью Самойловной Лейзеровой. Директор Дальстроя был очень откровенен с ней и иногда открывал сокровенные тайны своей души. Лейзерова рассказывает о такой яркой вспышке откровенности Берзина:

«Берзин окончил художественную школу и, кажется, был очень способным живописцем. Но рассказав мне об этом однажды, он никогда не возвращался к этой теме, сказав, что об этом он говорить не может, ибо этим он пожертвовал во имя другого»¹⁷⁹.

Этим «другим» счала служба в карательных органах ВЧК — ОГПУ — НКВД. Она привлекла ложной значимостью и стала судьбой Берзина.

Тоталитарное государство сломало его волю, но не сломило дух. В декабре 1937 года он ехал в Москву, и в его желтом портфеле лежал «Генеральный планКолымской области». Берзин написал там, что через десять лет на Северо-Востоке не будет заключенных. Он превратит лагерную Колыму в цветущий край свободных и счастливых людей. Он подписался под этими словами.

В поезде директора Дальстроя арестовали, а его портфель с «Генеральным планом Колымской области» изъяли во время обыска. Сталин вынес ему смертный приговор. Берзин погиб, но навсегда остался колымским мечтателем.

В первой половине XX века вождь Советского Союза провел на Колыме гигантский эксперимент. Он изъял миллион квадратных километров из общесоюзной структуры, установив там режим личной власти одного чекиста. Политику подчинил производству, а производство соединил с лагерем.

Здесь десятки тысяч людей в темных бушлатах работали и умирали в лагерях. Человека превратили в примитивную машину для добывания из земли никчемных богатств. При лагерях тысячи людей «в форме» охраняли бесправных рабов. Они и сами были такими же рабами, но только с винтовками в руках.

И в удалении от этого ужаса десятки миллионов жителей страны ощущали себя в невидимой тени лагеря: каждого могли в любой момент отправить за колючую проволоку или расстрелять. История Дальстроя кричит об этом. Как видно, в XX веке человеческий прогресс на половине планеты выродился в рабовладение и скотобойню.

Горько, что многих из нас уроки истории не учат. И в нынешней России жизнь рядового человека ничего не стоит. Амбиции вождей и алчность лавочников государству дороже жизней миллионов — тех, кто не хочет лгать и не умеет грабить. Как в страшном колымском лагере, во всей стране нынче правит уголовщина.

Но не был вечен Дальстрой. Не вечно и нынешнее безвременье.

Придут иные времена.

Источники и литература

1. Соучастники: Архив Н. В. Козлова. Сост. С. С. Виленский, К. Б. Николаев. Книга первая. М., Возвращение. Документ №1.

Книга сдана в издательство в марте 2011 г. В последующих ссылках мы указываем ее краткое название и номер включенного в нее документа.

2. Соучастники. Документы №№ 2 и 3.

3. Там же. Документ № 6.

4. Там же. Документ № 5.

5. История Магаданской области с начала XX века по 1937 год. Магадан, 1991. С.19.

6. Соучастники. Документ № 7.

7. Жихарев Н. А. Очерки истории Северо-Востока РСФСР. Магадан, 1961. С.93–94,97–109; История Чукотки. М„1989. С. 153–156.

8. Всероссийский геологический фонд [архив] (в дальнейшем: ВГФ). Д. 53855. Л. 4; Д. 102348. Л. 1.

9. Экономическая жизнь Дальнего Востока. Иркутск, 1925. № 7–8. С 125.

10. Российский государственный исторический архив Дальнего Востока (в дальнейшем: РГИА ДВ), Ф.2492. Оп. 1. Д. 22. Л. 22.

11. Цареградский В. А. Воспоминания. Записаны 26 мая 1988 г. Личный архив автора.

12. Геологический фонд [архив] объединения «Севвостгеология» (в дальнейшем: ГФ СВПГО). Д. 1685. Л. 8.

13. Петербургское отделение архива Российской: Академии наук. Ф. 138. Оп.1. Д. 218. Л. 106.

14. На Севере Дальнем. Магадан, 1989. № 1. С. 197.

15. Воспоминания З. И. Сизовой. Личный архив автора. Воспроизведены в документальном фильме «Колыма», часть 1-я. Фильм показан по первой программе Центрального телевидения «Останкино» (Москва) 2 октября 1992 г.

16. Соучастники. Книга первая. Документ №29.

17. Государственный архив Российской Федерации (в дальнейшем: ГАРФ). Ф. 5674. Оп. 1. Д.47. Л.129.

18. Архип Магаданского управления Федеральной службы безопасности (в дальнейшем: АМУ ФСБ). Д. 50492. Т. 13. Л. 177. Все документы данного архивохранилища, на которые имеются ссылки в этой книге, изучались автором по тематическому запросу СВКНИИ в 1991–1994 гг.

19. Государственный архив Магаданской области (в дальнейшем: ГАМО). Ф. Р—23 сч. Оп. 1. Д. 401. Л.1.

20. ГАРФ. Ф. 5674. Оп. 1. Д. 47. Л. 131.

21. Там же. Ф. 393. Оп 10. Д. 62. Л. 256.

22. Свод узаконений РСФСР. М., 1919. № 12. С. 124.

23. Молодой коммунар. Воронеж, 1991.30 июля.

24. Хлевнюк О. В. Принудительный труд в экономике СССР // Свободная мысль. 1992. № 13. С 75.

25. Российский государственный архив социально — политической истории (в дальнейшем: РГАСПИ). Ф. 17. Оп. 3. Д. 740. Л. 6.

26. Там же. Д. 746. А. 11.

27. Хлевнюк О. В. Принудительный труд… С. 76.

28. Дугин А. Н. Говорят архивы: неизвестные страницы // Социально — политические науки. 1990. № 7. С. 91.

В нашей книге все цифровые данные по количеству заключенных в лагерях и колониях в целом по стране взяты из нескольких публикаций А. Н. Дугина и В. Н. Земскова. В последующем тексте мы не делаем ссылки на конкретные страницы публикаций этих авторов — по мотивам экономии места.

29. Бирюков А. Последний Рюрикович. Магадан, 1991. С. 5.

30. Вронский Б. И. По таежным тропам. Магадан, 1960. С. 14.

31. На Севере Дальнем. Магадан, 1989. № 1. С. 206.

32. ГАМО. Ф. Р — 17. Оп. 1. Д. 27. Л. 12.

33. Там же. Ф. Р — 23сч. Оп. 1. Д. 401. Л. 53.

34. Там же. Д. 1. Л. 10.

35. Там же. Л. 47.

36. О внесудебных органах // Известия ЦК КПСС. 1989. № 10. С. 80.

37. ГАМО. Ф. Р —23с: ч. Оп. 1. Д. 1. Л. 58.

38. Там же. Ф. Р —23сс. Оп. 1.Д. 1.Л.8.

39. Колыма. Магадан, 1992. № 12. С. 30.

40. Газета «Вечерний Магадан». 1993. 24 сентября. С. 8.

41. РГАСПИ. Ф. 317. Оп. 11.Д. 602. Л. 123.

42. ГАМО. Ф. Р — 23сч. Оп. 1. Д. 401. Л. 53.

43. Там же.

44. Соучастники. Книга первая. Документ №29.

45. ГФ СВПГО. Д. 3746. Л. 9.

46. ГАМО. Ф. Р — 23сч. Оп. 1. Д. 401. Л. 36.

47. Там же. Д. 2. Л. 139.

48. Там же. Л. 171.

49..Там же. Д. 4. Л. 9.

50. Воспоминания Л. М. Тренина. Личный архив автора. Воспроизведены в документальном фильме «Колыма», часть 1-я. Показан по программе Центрального телевидения «Останкино» (Москва) 2 октября 1992 г.

51.  Дугин А. Н. С. 89.

52. ГАМО. Ф. Р — 23сч. Оп. 1. Д. 402. Л. 157.

53. Газета «Новая Колыма». Пос. Сеймчан. 1992. 16 января.

54. ГАМО. Ф. Р — 23сч. Оп. 1. Д. 402. Л. 159.

55. Там же. Л. 1.

56. Советские архивы. 1991. № 4. С. 72.

57. ГАМО. Ф. Р — 23 сч. Оп. 1. Д. 402. Л. 157.

58. Там же. Л. 158.

59. Гудименко А. Ф. За рейсом рейс // Краеведческие записки. Выпуск XVIII. Магадан. 1992. С. 20.

60. ГАМО. Ф. Р — 23сч. Оп. 1. Д. 402. Л. 169.

61. Известия ЦК КПСС. 1989. №10. С. 82.

62. Газета «Вечерний Магадан». 1993. № 13. С. 15; № 34. С. 15.

63. ГФ СВПГО. Д. 1661. Л. 12.

64. Свод законов СССР. М., 1935. № 41. С. 349.

65. ГАМО. Ф. Р — 23сч. Оп. 1. Д. 455. Л. 69.

66. Магаданский областной краеведческий музей. Выставка «Человек из легенды». 1994. Стенд 4.

67. ГАМО. Ф. Р — 23сч. Оп. 1. Д. 8. Л.123.

68. Газета «Колымская правда». Магадан. 1934. 29 августа.

69. Газета «Дальстроевец». Магадан. 1935. 18 апреля.

70. Газета «Правда». Москва. 1934. 4 декабря.

71. Реабилитация. Политические процессы 30–50-х годов. М.,1991. С. 124.

72. Серебровский А. П. На золотом фронте. М.-Л., 1936. С. 367.

73. АМУ ФСБ. Д. П — 50492. Т. 13. А. 185.

74. Газета «Колымская правда». Магадан. 1934. 13 сентября.

75. ГАМО. Ф. Р —23сч. Оп. 1. Д. 9. Л. 173.

76. Там же. Л. 212.

77. Росляков М. Убийство Кирова. Л., 1991. С.61.

78. Вронский Б. И. На золотой Колыме;. М., 1965. С. 243.

79. Мемуары Никиты Сергеевича Хрущева // Вопросы истории. 1990. № 3. С. 76.

80. Козлов А. Как это начиналось // Вечерний Магадан. 1993. 24 сентября.

81. Гассельгрен Н. Э. Пять лет на Колыме // Краеведческие записки. Выпуск XVIII. Магадан. 1992. С. 23–24.

82. Там же. С.24.

83. ГАМО. Ф. Р — 23 сч. Оп. 1. Д. 455. Л. 57.

84. Там же. Л. 62, 74.

85. Там же. Д. 402. Л. 158.

86. Там же. Д. 14. Л. 105.

87. Там же. Д. 455. Л. 69.

88. Там же. Л. 54.

89. АМУ ФСБ. Д. П — 50492. Т. 13. Л. 192.

90. Центр хранения современной документации Магаданской области (в дальнейшем: ЦХСД МО). Ф. 1. Оп. 1. Д. 422. Л. 73.

91. АМУ ФСБ. Д. П — 50492. Т. 13. Л. 180.

92. Гассельгрен Н. Э. Пять лет на Колыме… С. 25–26.

93. Лукин И. И. Первостроители. Магадан, 1987. С. 43.

94. АМУ ФСБ. Д. П -50492. Т. 2. Л. 87.

95. ГАМО. Ф. Р — 23сч. Оп. 1. Д. 476. Л. 264.

96. Газета «Советская Колыма». Магадан. 1936. 4 февраля.

97. Сандлер А., Этлис М. Современники ГУЛАГа. Магадан, 1991. С. 118–119.

98. Реабилитация. Политические процессы… М., 1991. С. 217.

99. Там же.

100. Байтальский М. Троцкисты на Колыме // Минувшее. М., 1990. С. 345.

101. Троцкизм — враг ленинизма. М., 1959. С. 204.

102. Берцинская А. С. Неотошедшие троцкисты // Краеведческие записки. Вып. XVIII. Магадан, 1992. С. 33.

103. Смолина Т. Сопротивление в ГУЛАГе // Магаданская правда. 1993. 15 мая.

104. Сопротивление в ГУЛАГе. М.,1992. С. 156–157.

105. Николаев К. Тяжелый металл // На Севере Дальнем. Магадан, 1989. № 2. С. 68.

106. Холостяков Г. Н. Вечный огонь. М.,1976. С. 105.

107. Николаев К. Тяжелый металл… С. 76.

108. Реабилитация… С. 221.

109. ГАМО. Ф. Р — 23 сч. Оп. 1. Д. 535. Л. 1.

110. АМУ ФСБ. Д. П — 50492. Т. 13. Л. 201.

111. Там же. Л. 194.

112. Там же. Л. 199.

113. Газета «Советская Колыма». Магадан. 1936. 20 августа.

114. Там же. 24 августа.

115. Там же. 17 декабря.

116. Козлов А. Возвращенное имя // Колыма. Магадан. 1992. № 6. С. 38.

117. Гассельгрен Н.Э…. С. 28.

118. Байтальский М…. С. 354–355.

119. Яроцкий А. Золотая Колыма // Горизонт. Кишинев, 1989. № 2. С. 187.

120. Гассельгрен Н.Э…. С. 30.

121. Сопротивление в ГУЛАГе… С. 157.

122. О внесудебных органах // Известия ЦК КПСС. М., 1989. № 10. С. 82.

123. Сведения о количестве расстрелянных и их паспортные данные (если они приводятся нами) основаны на материалах Магаданской областной комиссии по реабилитации незаконно репрессированных, а также на списках, опубликованных в книге «За нами придут корабли», Магадан, 1999. 215 с. Подсчеты выполнены автором.

124. ГАМО. Ф. Р — 23 сч. Оп. 1. Д. 552 Л. 4.

125. Советы Северо-Востока СССР. Магадан. 1979. С. 179.

126. ЦХСДМО. Ф. 1. Оп. 2. Д. 17. Л. 16.

127. Там же. Л. 187.

128. АМУ ФСБ. Д. П-50492. Т. 12. Л.376.

129. ГАМО. Ф. Р — 23 сч. Оп. 1 Д. 22. Л. 76.

130. Там же. Л. 134.

131. Смолина Т. Последние дни Эдуарда Берзина // Магаданская правда. 1988. 5 января.

132. Магадан: Конспект прошлого. Магадан. 1989. С. 73.

133. Газета «Советская Колыма». 1937. 29 августа.

134. Там же. 1937. 18 октября.

135. Там же. 1937. 17 октября.

136. Николаев К. Тяжелый металл… С. 76.

137. Сопротивление в ГУЛАГе… С. 158–159.

138. Там же. С. 158.

139. Смолина Т. Последние дни Эдуарда Берзина…

140. АМУ ФСБ. Д. П — 50492. Т. 12. Л. 295.

141. Там же.

142. Там же. Л. 274.

143. Там же. Л. 277.

144. ЦХСД МО. Ф.1. Оп. 2. Д. 473. Л. 12.

145. Смолина Т. Последние дни Эдуарда Берзина…

146. ГАМО, Ф. Р — 23сч. Оп. 1. Д.536. Л. 2.

147. Там же. Л. 87.

148. Там же. Л. 23.

149. Одинец Ю. Он смотрел в будущее // Магаданская правда. 1988. 5 мая.

150. АМУ ФСБ. Д. П — 50492. Т. 2. Л. 235.

151. Там же. Т. 1. Л. 4.

152. Там же. Т. 1. Л. 18.

153. Магадан: Конспект прошлого…. С. 78.

154. АМУ ФСБ. Д.П — 50492. Т. 1. Лл. 1,3.

155. Там же. Т. 48. Л. 1.

156. Там же. Т. 48. Л. 3.

157. Там же. Т. 2. Л. 173.

158. Там же. Т. 2. Л. 142.

159. Там же. Т. 2. Л.112.

160. ГАМО.Ф. Р — 23сч. Оп. 1.Д. 34. Л. 7.

161. Соучастники. Книга первая. Документ № 35.

162. Там же. Документ № 29.

163. Там же. Документ № 32.

164. Там же. Документ № 8.

165. Там же. Документ № 11.

166. Там же. Документ № 14.

167. АМУ ФСБ. Д. П — 50492. Т. 6. Л. 12.

168. Соучастники. Книга вторая… Документ № 19.

169. Архив Президента РФ. Оп. 24. Д 417. Л. 211. Список взят автором из электронного ресурса.

170. Соучастники. Книга третья… Документ № 31.

171. Там же. Документ № 32.

172. Соучастники. Книга четвертая… Документ № 33.

173. Там же. Документ №34.

174. Расстрельные списки: Москва, 1937–1941. «Коммунарка», Бутово. М., 2000. С. 467, 408.

175. Соучастники. Книга четвертая… Документ №36.

176. Там же. Документ №39.

177. Справка о реабилитации Берзина Эдуарда Петровича. Выдана Военной Коллегией Верховного Суда СССР 13 августа 1956 г. Представлена на выставке «Человек из легенды» в 1994 году в Магаданском областном краеведческом музее. Стенд 4.

178. Соучастники. Книга первая… Документ № 32.

179. Там же. Документ №35.

Об авторе книги

Кирилл Борисович Николаев — журналист, киносценарист, историк-исследователь. Доктор филологических наук.

В Магадане проработал сорок лет. Как журналист объездил всю Колыму и Чукотку, бивал в Якутии и на Камчатке. Затем работал старшим научным сотрудником в Северо-Восточном комплексном научно-исследовательском институте Дальневосточного отделения Российской Академии наук.

Автор восьми книг и пяти сценариев документальных фильмов. Киносериал «Колыма» по его сценарию получил первые премии на международных кинофестивалях в Борнхольме (Дания) и Лейпциге (Германия). В России «Колыма» показана по трем центральным телеканалам. В настоящее время киносериал доступен в Интернете.

Над этой книгой работал двадцать лет.

Живет в Воронеже. Член правления Воронежской историко-просветительской организации «Мемориал».

Для контактов: kirinik@rambler.ru

Примечания

1

Рудзутак Я. Э.(1887–1938) — член партии с 1905 г., член ЦК РКП(б) с 1920 г., член Политбюро в 1926–1932 гг. В 1926–1937 гг. заместитель председателя Совнаркома и СТО СССР. Расстрелян.

(обратно)

2

Самый крупный отряд красноармейцев был направлен из Владивостока на Камчатку. Он насчитывал около 300 бойцов и командиров, имел 2 орудия и 8 пулеметов.

(обратно)

3

Райисполком — коллегиальный орган местного Совета депутатов, обладавший, по Конституции, исполнительной властью на территории того или иного района

(обратно)

4

Девиационный створ — условные знаки на побережье, необходимые для ориентировки и навигации судов.

(обратно)

5

Река Магаданка еще в 1928 году была нанесена на карту геологом В. А. Цареградским.

(обратно)

6

Далькрайисполком — в то время административный орган дальневосточного края, который добивался включения в его границы территории Колымы, входившие тогда, как мы говорили, в Якутскую автономную республику.

(обратно)

7

ВСНХ — Высший Совет народного хозяйства. В 20-30-е годы правительственная структура наподобие Министерства экономики.

(обратно)

8

В 1928 году этот трест назывался «Союззолото».

(обратно)

9

Ныне он носит более лаконичное название: Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ).

(обратно)

10

«Буржуйкой» называли самодельную печку, изготовленную из железа.

(обратно)

11

Составитель карты ошибся: в это время Всесоюзная организация уже называлась «Цветметзолото».

(обратно)

12

По принятой в те годы терминологии, должность «помощника» означала, что данное лицо является в современном понимании заместителем руководителя.

(обратно)

13

Это управление вскоре стало именоваться: ГУЛАГ.

(обратно)

14

Эта газета благополучно дожила в Магадане до 60-х годов. Один из ее последних редакторов, носивших погоны внутренних войск МВД, С. Е. Лившиц издал несколько сборников своих стихов и впоследствии даже стал штатным ответственным секретарем Магаданского отделения Союза писателей СССР.

(обратно)

15

ОЛП — отдельный лагерный пункт. В то время ОЛП представлял отраслевую группу лагерей в системе Управления Северо-Восточных исправительно-трудовых лагерей (УСВИТЛ). Как правило, в каждой отрасли хозяйства Дальстроя В тот период существовал отдельный ОЛП: в Управлении дорожного строительства, в Управлении автотранспорта, в Горном управлении и так далее. Каждый ОЛП объединял более мелкие, реально существовавшие лагерные зоны: командировки и подкомандировки, разбросанные на большом расстоянии друг от друга. В каждой зоне содержалось от нескольких десятков до нескольких сот заключенных. ОЛП мог объединить зоны с общим количеством до 5—10 тысяч человек.

(обратно)

16

Прииски и рудники сдают государству золото с небольшим количеством примесей, так называемое «шлиховое». Только после химической очистки на аффинажном заводе (которого на Колыме не было) получается химически чистое золото. Его количество несколько меньше, чем шлихового.

(обратно)

17

В 1953 году пос. Ягодный стал центром большого административного района, на территории которого до настоящего времени добывают золото более десятка различных горнодобывающих предприятий.

(обратно)

18

Затем газета была переименована в «Дальстроевец», а потом получила название «Советская Колыма».

(обратно)

19

КРТД — контрреволюционная троцкистская деятельность. Именно такими словами — взамен статей Уголовного кодекса — обозначалась формула обвинения, по которой судили этих людей. Указанное сокращение из четырех букв было записано во все учетные документы этих заключенных.

(обратно)

20

«Домом Васькова» вольнонаемные и заключенные называли кирпичную тюрьму, построенную начальником Севвостлага Васьковым.

(обратно)

21

Управление НКВД по Дальстрою.

(обратно)

22

Военный трибунал 1-й Отдельной Краснознаменной Дальневосточной армии.

(обратно)

23

До сих пор считаются неизвестными почти все места захоронений расстрелянных на Колыме в 30-40-50-е годы. Их — как бы не существует. Не открыт ни один документ, указывающий места массовых или единичных захоронений казненных.

(обратно)

24

Бутыгычаг — на эвенском языке так называется болезнь ног у оленей.

(обратно)

25

Калнынь (Эзеретис) Карл Григорьевич — латыш, начальник особого сектора Дальстроя, расстрелян в 1938 году.

(обратно)

26

М. П. Фриновский — заместитель Наркома внутренних дел. Имел воинское звание «комкор»: командир корпуса, которое соответствует современному званию «генерал-майор».

(обратно)

27

В ордере на арест Берзина, который опубликован на первых страницах этой книги, написано, что арест поручается произвести капитану Гравину.

(обратно)

Оглавление

Введение Кто такой Эдуард Берзин

Глава 1 Как родился Дальстрой

Глава 2 Лагеря на Колыме

Глава 3 Искать врагов народа

Глава 4 Нашли троцкистов

Глава 5 Сталин перестал его любить

Глава 6 Мечта и реальность

Глава 7 Арест

Заключение Коготок увяз — всей птичке конец

Источники и литература

Об авторе книги

*** Примечания ***