Геннадий Мельников
Воспоминание большой реки
Андрей поднял жалюзи и тотчас же зажмурился: совсем рядом по реке пронесся грузовой транспорт, обдавая низкий борт теплохода мелкой водяной пылью и стремительной радугой. Стало прохладно, словно махнули в лицо влажной веткой сирени.
Слегка раскачивало, звенел стакан в металлическом держателе, слышались голоса из соседней каюты, кто-то двигал по полу чемодан, в умывальнике за переборкой шумела вода. Жизнь налаживалась.
Метрах в двухстах по ходу разворачивалась желтая полоса пляжа, немного левее сквозь нагромождения верб, так похожих на зеленые клубы дыма, проглядывали красные кровли дачных коттеджей, а еще дальше, если присмотреться, на светлом четырехугольнике миниатюрного аэродрома можно было различить несколько полосатых планеров. Там, вероятно, среди разнотравья гудели пчелы.
Мягкая синева опускалась сверху как тихий дождь, и даже вибрация двигателей теплохода не казалась инородным включением в этот мир тишины, зелени и света, более того, шум дизелей воспринимался как пульс этого мира.
А всего этого и могло и не быть… Три часа назад Андрей и не догадывался о существовании подобного теплохода с таким необычным маршрутом. Все было совсем другим, обыденным, происходящем в привычной плоскости, и то, что он оказался здесь, не объяснялось ничем, кроме чистой случайности.
Он долго бродил по городу, отыскивая нужный ему пункт проката, и не сколько искал, сколько собирался с мыслями после высадки в аэропорту. Очевидно он вышел не на той остановке и хотя понял, что идет не туда: мощеная выпуклым булыжником улица покато пошла вниз, — но спрашивать у прохожих не стал и дошел до самой реки.
Было утро, был мокрый асфальт на пристани, были ласточкины гнезда над сводом, а он стоял, и саквояж оттягивал руку, и возможно, если бы не этот саквояж, он не задумался, когда объявили о наличии свободных мест.
Рядом со зданием речного вокзала, возвышаясь бортом над причалом, стоял небольшой опрятный теплоход. Двое мужчин в белых халатах поверх форменных синих костюмов переносили на него из ярко-желтого электрокара картонные ящики. Водитель кара стоял в стороне и негромко разговаривал с пожилой женщиной, сматывающей поливочный шланг возле газона. Брезентовый передник у нее был мокрый и топорщился, когда она наклонялась.
Андрей прослушал объявление второй раз и с каким-то безразличием подумал, что нет смысла вновь подыматься по скользкой булыжной улице в город, — где от белых стен и блеска витрин режет глаза, а в глухих переулках начал уже застаиваться зной, — и искать пункт проката: в крайнем случае, можно будет сойти в любом порту, куда зайдет теплоход.
Пустой кар прошелестел по мокрому асфальту, оставляя рубчатый след, а мужчины стали переносить ящики к грузовому люку. Пожилая женщина уложила шланг в металлический ящик и сняла мокрый передник. Солнце поднялось над ажурной конструкцией железнодорожного моста, и тени акаций по часовой стрелке сдвинулись в сторону. Мир работал с четкостью хорошо отрегулированного механизма.
Андрей вошел в светлый зал речного вокзала. Там было тепло и очень пусто…
Ему досталось второе место в сотой каюте, но, когда он зашел следом за дежурной, то увидел, что приготовлена только одна постель, а верхняя полка откинута к переборке и закреплена медной защелкой.
— Второе место свободно и, если Вы желаете спать наверху…
— Благодарю, пусть будет так.
— Можно поднять жалюзи, но сейчас с этого борта солнце.
Андрей улыбнулся: дежурная была очень молоденькая и явно старалась действовать по инструкции, в которой кроме всего прочего был, вероятно, пункт о том, чтобы нравиться и вести себя непринужденно, но последнее у нее не совсем получалось потому, что это был ее первый рейс.
Оставшись один, он открыл саквояж. Туалетные принадлежности выложил на сеточку над умывальником, на низком столике распределил книги, пачку чистых блокнотов и прочую мелочь. Саквояж сразу опустел.
Андрей осмотрел свое жилище. Кондиционер был замаскирован в верхней части деревянного шкафа, а допотопный вентилятор на столе — просто для экзотики. Где-то здесь должен быть и телеэкран, но все это до поры, до времени будет держаться в секрете, пока они не начнут скучать по оставленным дома незаметным, но таким необходимым и привычным приложениям бытия, и пока еще не приелась новизна перемен.
Некоторое время до отплытия теплохода ему все казалось, что это несерьезно, что он сейчас соберет вещи и сойдет на берег, и мимолетный приступ несуразности пройдет безболезненно, как случалось и раньше, когда ему так же хотелось поступить не как всегда, вопреки здравому смыслу, но силы условностей удерживали его в колее обыденности. И вот теперь, когда он неожиданно свернул с этой колеи, нарушив естественный ход событий, он испытал разочарование, словно ожидал после этого чего-то необычного, как наводнение или извержение вулкана. Но ровным счетом ничего не произошло, и он незаметно уснул прямо в кресле, будто провалился в сухой темный колодец…
Андрей не слышал, как отшвартовал теплоход, как пели у левого борта прогулочной палубы, как вторую смену приглашали обедать, и проснулся с ясной головой в каком-то незнакомом и радостном мире, наполненном солнечными лучами и беззаботностью, проснулся и понял, что хандра, заполнявшая его последнее время, словно жидкий студень, если и не прошла совсем, то немного притупилась, и теперь хотя бы эти три недели не нужно будет притворяться, выслушивать упреки, мучиться самому и мучить других, заставлять себя кого-то любить…
Первый день перемены обыденности для трехсот шестидесяти туристов теплохода «Александр Невский» начался. Впереди более семи тысяч километров новых впечатлений, отдыха и далекой забытой романтики детства.
Вечером, когда короткие сумерки размыли очертания берегов и смешали дневные краски, на шлюпочной палубе состоялось знакомство туристов с экипажем теплохода.
Дул плотный теплый ветер. Андрей сидел на предпоследней скамье, прислонившись к обтянутой брезентом шлюпке, и ему плохо было слышно, что там говорил директор плавтурбазы, да он и не очень старался разобрать. В сиреневой дали дрожали россыпи береговых огней незнакомых хуторов и сел, и с трудом осознавалось, что возле каждого огонька — чья-то удаленная от мира теплохода жизнь, чья-то радость, слезы…
Впереди, наконец, догадались пододвинуть ближе микрофон. Стало слышнее.
— …Забудьте о скорости, метро и кондиционерах! Забудьте об орбитальных станциях, подводных колониях и биофильмах! Думайте о вещах, которые занимали людей лет восемьдесят назад! Думайте о телепатии, снежном человеке и летающих тарелках! Перевоплотитесь на это время в человека середины двадцатых годов! Помните, основная наша и ваша задача — отдых!
Под жидкие хлопки директор плавтурбазы уступил место капитану теплохода. «Сплошная и бессмысленная риторика, — подумал почему-то с раздражением Андрей о концовке выступления, — как будто кто-то может забыть самого себя, или можно подумать, что…»
— Можно подумать, что наших предков только и занимала та ерунда, которую он перечислил, — послышалось сзади, словно в подтверждение о только что высказанной телепатии.
От неожиданности Андрей оглянулся… Густые, с золотистым отливом волосы плескались по ветру, прилипая к щекам, шее. Одна рука придерживает их, другая натягивает низ широкой цветастой юбки, вздувшейся пузырем на полных коленях… Молодая женщина разговаривала с сидящим рядом мужчиной.
Она перехватила его взгляд, и кончики ее губ дрогнули в улыбке. И от этой улыбки, этого понимания все происходящее приобрело для Андрея другой смысл, другое содержание, и уже потом до самого конца собрания он чувствовал ее присутствие.
Капитан теплохода, — словно вырезанный из устава корабельной службы, — произвел более приятное впечатление. У него был хорошо поставлен голос. Таким, вероятно, голосом в былые времена предводитель корсаров приказывал сквозь туман встречному торговому барку убрать паруса. Речь его была краткой и по существу:
— Многие из туристов задают команде один и тот же вопрос: как это удалось на «Александре Невском» направить весь воздух под корму и создать имитацию работы гребного винта? Отвечаю — никакой имитации нет. «Александр Невский» — действительно настоящий винтовой теплоход, а не судно на воздушной подушке. После экскурсии в машинное отделение вы в этом убедитесь сами. По нашим рекам ходят еще девять подобных теплоходов. Послезавтра мы встретимся с «Мининым». Все они отданы туристам. Теплоходы были подвергнуты реставрации, после чего они приобрели вид, который имели сто лет назад.
Наш маршрут — своеобразный экскурс в прошлое. И пусть простят нас те, которым покажется у нас некомфортабельно — таковы условия рейса, с которыми вы все заранее были ознакомлены — но это полностью компенсируется той массой впечатлений, которую вы не получите, даже десять раз пролетев по этому маршруту на современном водном лайнере.
Мы пройдем целую серию шлюзов, — представляющие собою монументальные сооружения наших предков, и которые до сих пор поддерживаются в рабочем состоянии, чтобы могли пройти эти десять судов…
По окончании собрания Андрей видел, как молодая женщина, опираясь на руку мужчины, сошла вниз по гремящему трапу. Ветер хлестал цветастым подолом по ее загорелым ногам.
Она ехала с мужем и сестрой — тоненькой, похожей на подростка, девушкой лет семнадцати, очень заметной на палубе в голубых джинсах и белой мужской сорочке. Они занимали стол по правому борту в носовом ресторане, и утром, ожидая, пока подадут завтрак, Андрей перебирал женские имена, но ни на одном не мог остановиться: есть люди, которым трудно подобрать имя. И где-то в глубине его сознания зрела грусть, так похожая на невесомость, когда в детстве прыгаешь с высокого берега. Самые красивые женщины встречаются мужчинам в пожилом возрасте, когда наступает пора сожаления и печали, а тому, сидящему рядом с нею, выпала очевидно другая, счастливая судьба.
Позавтракав, Андрей вышел на палубу. Теплоход, казалось, стоял на месте: так неправдоподобно медленна была его скорость. Туристы бросали с кормы хлеб крикливым чайкам, которые, оглядываясь по сторонам, навязчиво летели следом и поочередно, свесив длинные лапки, камнем падали вниз к вскипавшей от винта воде, и долго раскачивались на волнах, удаляясь от теплохода.
Ветер утих, но в воздухе еще чувствовался запах пыльцы далеких степных цветов.
Знакомство произошло в библиотечном салоне, когда после полудня было объявлено о начале шахматного турнира. Его звали Сергеем Ивановичем, и он оказался не таким уж и старым, как показалось Андрею утром в носовом ресторане. Его несколько старили черствые складки на щеках, да седые виски, но короткие русые волосы были еще густые, а шея мускулиста, как у спортсмена. Воля слепого жребия свела их в первом же туре за один столик, массивная крышка которого была инкрустирована под шахматную доску. Деревянные шахматные фигуры были будто взяты напрокат из музея.
Здесь явно чувствовалась работа кондиционеров: несмотря на закрытые окна, воздух был слоистым, текучим, с почти неуловимым запахом моря. Теплоход шел правым бортом к волнам, и когда те через равные промежутки всплескивались за тонкой преградой, на светло-голубом потолке салона вспыхивало сияние. Полупустые книжные шкафы отражали своими стеклами далекий берег.
Андрей чувствовал себя скованно и с трудом сводил на ничью. Разговор в основном поддерживал Сергей Иванович, и уж никак не думал Андрей, когда они разошлись, уступив место другим желающим, что это, ничему не обязывающее знакомство повлечет за собою большее, чем кивок головы за завтраком.
Вечером, прогуливаясь по средней палубе, он неожиданно при встрече был представлен Сергеем Ивановичем своей, как тот выразился, половине и ее сестре. Ее звали Ниной, сестру — Валерией. Они остановились у поручней, наблюдая, как экспресс пересекал искусственное море. Было хорошо видно, как он сошел с пологой бетонной полосы на берегу, стремительно начал расти, приближаться и, весь окутанный брызгами, пролетел мимо. Только и осталось после него — быстро тающая стена пара да беспорядочные волны.
— Смотрите, смотрите! — воскликнула Валерия. — А ведь это и правда море! Даже чайки! Смотрите, какие они упругие!
Валерия в вечернем платье была совсем другой, чем днем в голубых джинсах, какой-то более взрослой, женственной и в тоже время по-детски порывистой.
Сергей Иванович предложил всем пойти в кафе. Возражений не было, и они через центральный вестибюль спустились на нижнюю палубу. Длинный внутренний коридор представлял собою перспективу в чистом виде: овальные матовые плафоны над головой, полированные двери кают с обеих сторон, красная ковровая дорожка под ногами — все это, казалось, где-то далеко впереди сходилось в одной точке.
В кафе было прохладно и чисто. Столы застыли белыми накрахмаленными айсбергами в каком-то торжественном безмолвии, и лишь только фужеры, сдвинутые вместе, тихо и мелко позванивали в такт работы двигателей. Кафе только что открыли, и кроме шести человек за двумя столиками в нем еще никого не было.
Через час они были хорошими знакомыми, но это сближение было только кажущимся, — продолжался все тот же отвлеченный разговор, начатый на палубе, — и после Андрей не мог вспомнить, где работали Сергей Иванович и Нина и на каком отделении училась в университете Валерия.
О себе Андрей почти ничего не говорил. Да и какой смысл было рассказывать, чем он занимался последнее время? И как передать то состояние тягучего ожидания, которое под конец сменяется безразличием? А кроме ожидания и пухлых конвертов из редакций со стереотипными ответами за последние четыре года ничего не было.
— Молодому человеку грустно? — спросил Сергей Иванович, разливая по бокалам темное вино.
Андрей улыбнулся. Нет, ему не грустно, а если и грустно, то самую малость, и грусть эта светла, как теплый солнечный вечер. Ему казалось, что между ним и Ниной шел какой-то неслышный и только им одним понятный разговор, и от этой мысли слегка кружилась голова.
После черного кофе Валерия стала уговаривать всех пойти на танцы, которые устраивали вечерами на корме прогулочной палубы. Нина поддержала ее, а Сергей Иванович задумчиво улыбнулся и сказал:
— Идите без меня, я еще посижу в читальном салоне. Молодой человек, надеюсь, составит вам компанию.
Они поднялись наверх. Теплоход входил в широкие ворота шлюза. Ветер раскачивал верхушки тополей на берегу, но было тепло. Яркая луна плавила гривы бронзовых коней, вздыбившихся на постаменте, наполняла пространство серебристой дымкой, похожей на легкий туман, высвечивала колеблющейся ртутью на темной воде.
На небольшом пятачке прогулочной палубы в перерывах, когда меняли ленту в старом магнитофоне, массовик (должность из тех времен) играл на аккордеоне.
— Репертуар детского сада, — констатировала Нина.
— Ты опять! — возмутилась Валерия, будто продолжая старый спор.
— Не буду, честное слово, не буду, — засмеялась Нина.
Теплоход вошел в шлюзовую камеру тихо и настороженно, словно опасаясь западни. Серые стены из бетонных блоков возвышались строгие, как часовые. По шершавой, с пятнами зеленой слизи, поверхности стекала вода.
Валерию тотчас же окружили и увели сверстники. Андрей и Нина остались в толпе скучающих.
— А мы будем говорить о снежном человеке? — спросила Нина.
Андрей засмеялся и пригласил ее. Взявшись за руки, они протиснулись на середину площадки. Прокручивали редкую запись танго середины тридцатых годов прошлого века. Низкий голос негритянского певца, казалось, стелился по палубе.
Теплоход стал подыматься. Стены шлюза, будто подтаивая, оплывали вниз, а сверху над рядами тумб, скованных тяжелыми якорными цепями, выплывали созвездия.
Они танцевали не останавливаясь, пока не кончилась получасовая емкость кассеты. Ветер охапками бросал густые, мягкие волосы Нины Андрею в лицо. Она смеялась и, запрокидывая голову, отбрасывала их на плечи. Он тоже смеялся, сам не зная, отчего: то ли от выпитого вина, то ли от близости молодой и красивой женщины, а может быть, и от того, что выплывают созвездия.
Танцы еще продолжались, но Нина вдруг загрустила и захотела уйти. Андрей проводил ее по опустевшей палубе сквозь ветер. Резко похолодало. Деревья метались на берегу встревоженными тенями. Возле стеклянной двери вестибюля они остановились, Андрею нужно было спускаться ниже. «Спокойной ночи», — сказала Нина, продолжая стоять, смотря через плечо Андрея на проплывающий мимо мощеный откос канала. Он взял ее за руки чуть повыше локтей и потянул к себе. В расширенных зрачках Нины отражалось звездное небо. Андрей поцеловал ее в пухлые безвольные губы и слегка оттолкнул к двери. Она вошла в вестибюль вместе с ветром. По коридорам пронеслись сквозняки.
Андрей выкурил сигарету и пошел к себе в каюту. Ночью он часто просыпался от толчков: теплоход терся боками о мокрые щеки шлюзов.
На следующее утро, когда «Александр Невский» сделал первую большую остановку, Андрей не поехал вместе с экскурсионными группами, а сел в переполненный вагон монорельсовой электрички, курсирующей с интервалами в три минуты между дебаркадером и Курганом.
Перед этим завтракали на скорую руку, и он старался не смотреть в сторону стола у противоположного борта: на трезвую голову люди редко остаются довольны своими поступками, совершенными под настроение. Андрей не делал скидки ни на выпитое вино, которого было не так уж и много, ни на ночь, когда все иначе, чем днем, и поэтому злился на себя все утро.
Электричка, описав дугу где-то над крышами домов, остановилась у начала широкой лестницы, пролеты и горизонтальные участки которой своим ритмом напоминали тот путь, который пришлось преодолевать другим, — чьи имена там наверху в пантеоне бессмертия, — преодолевать, чтобы смогли когда-то построить эту лестницу, и не им самим, а вот этим людям и ему, Андрею, было легко подыматься наверх.
Здесь не было никаких табличек, указателей, никаких экскурсоводов, но все было ясным, знакомым с детства, и люди, приобщаясь к этому застывшему мгновению, к этим поющим стенам и белым березам, переходили на шепот. Отсюда уходили как после исповеди…
«Александр Невский» отшвартовался поздно вечером, а на его место уже заходил теплоход «Минин», шедший с туристами встречным маршрутом вниз по реке.
Андрей спустился на нижнюю палубу, которая не пользовалась особой популярностью: значительно у́же других — не умещались даже шезлонги, какая-то неуютная и темная, а главное — близко расположенные открытые иллюминаторы чужих кают не располагали ни к уединению, ни к дружеской беседе.
Андрей не искал ни того, ни другого. Просто ему пока не хотелось встречаться с Ниной и Сергеем Ивановичем.
На палубе было пусто как никогда. Только невдалеке у поручней стояла девушка в блестящем платье, да в самом конце матрос с красной повязкой на руке нагнулся возле лебедки.
Теплоход вышел на середину реки, но город, казалось, нависал над ним светящейся стеною. С берега доносилась тихая музыка.
Андрей только собрался было перейти на другой борт, как неожиданно вскрикнула девушка. Он вздрогнул и повернулся в ее сторону. Девушка, неестественно выпрямившись, смотрела на город.
— Что с вами? — спросил Андрей.
Она смотрела на него, и даже не на него, а куда-то сквозь, дальше, как сильно близорукий человек или ребенок со сна, и не узнавала, пока он не подошел… Это была Валерия. В ее широко открытых глазах застыл ужас.
— Что с тобою? — снова спросил Андрей, дотрагиваясь до ее плеча.
— Смотрите! — Валерия указала тонкой рукой в сторону берега. Пальцы ее дрожали.
Андрей посмотрел, но ничего не увидел. Вернее, увидел самое обыкновенное — гирлянды огней ночного города.
— Вы не видите?! Вон там! Смотрите!
Андрей наклонился к ее руке, чтобы точнее определить, куда она указывает и отшатнулся…
Огни на берегу вдруг все разом погасли, будто на них кто дунул, и в глазах на мгновение стало темно. Затем медленно проявилось багровое небо и темный город, но город был уже не тот, что несколько секунд назад, и разница заключалась не только в отсутствии освещения. Когда глаза привыкли к темноте, стало видно, насколько изменился силуэт города: дома, до этого сиявшие, как кристаллы, проплывали теперь мимо плоскими, бесформенными глыбами с зазубренными контурами и светлыми проемами окон без переплетов. Город горел…
— Что это?! — в свою очередь крикнул Андрей.
Сработало какое-то реле инстинкта — он мотнулся к трапу. Куда он бежал? Зачем? Прятался или хотел предупредить, позвать? На эти вопросы он позже не смог ответить, и в душе на всю жизнь остался неприятный осадок, как от тайно совершенного неблаговидного поступка. Но он остановился, не добежав до трапа: окна на берегу в домах вспыхнули все одновременно, словно одна рука прикоснулась к тысячам выключателей. И никакого пожара!
Андрей устало оперся о холодные поручни. Попался! Сейчас она будет смеяться: ей неплохо удалось внушение. До чего же глупо! А ведь мог предполагать, что подобное возможно от такой экзальтированной девчонки, как Валерия. Но нужно отдать должное — она мастерски, даже артистично провела сеанс. Такое можно пережить только в биофильме.
Чтобы как-то замять неловкость, он достал из кармана сигареты. Первая спичка сломалась. Спокойнее! Сделай вид, что шутка тебе понравилась, что ты принимаешь игру. Не драть же ее за уши, хотя подобные сеансы внушения не разрешается проводить без обоюдного согласия. Но почему она не смеется?
Валерия и не думала смеяться. Будто окаменев, стояла она на месте. Предчувствие чего-то недоброго стало надвигаться на Андрея бесформенной массой. Он снова подошел к ней, и снова перехватило дыхание…
Свет в окнах моргнул и погас, и зарево застыло на мертвых стенах и низком холодном небе. Ни о каком внушении не могло быть и речи. Андрей схватил Валерию за руку и потянул за собою в сторону.
— Смотри!
Берег так резко вспыхнул огнями, что Валерия зажмурилась. Город снова отсвечивал матовыми поверхностями зданий, снова был живым, знакомым, наполненным светом и музыкой. И вблизи все было прежним: теплоход носом срезал пологую волну, и она, гладкая, словно из парафина, медленно перекатывалась в темноту. На шлюпочной палубе показывали старый фильм, дежурный матрос перешел ко второй лебедке.
— Это показалось! Это сейчас пройдет, — торопливо говорил Андрей приходившей в себя Валерии. — Просто освещение… и угол, под которым смотришь…
Но, видимо, он и сам понимал, что говорит не то, но нужно было говорить, чтобы хоть чем-то заполнить ту пустоту, которая образовалась после происшедшего, похожего на ночной кошмар.
Нечто подобное Андрей испытал несколько лет назад — такое же чувство недоумения, растерянности и страха, — когда зайдя в тесную и душную каюты яхты, чиркнул спичкой, чтобы прикурить. Сразу же в лицо ему ударило чем-то красным и мягким, как подушка, а в ушах лопнули сотни электрических ламп. Он так же, как и сейчас, приходил в себя, бесстрастно наблюдая, как через треснувшее стекло выходил сизый дым, но тогда, в свежевыкрашенной каюте, все было объяснимо и логично, а здесь совсем другое, от него не зависящее, но чем-то напоминающее тот взрыв, и у него пока нет на этот счет никакого мнения.
— Ты уже успокоилась? — спросил он девушку.
Та молча кивнула.
— Ну вот и хорошо. Ты постоишь здесь, а я пойду туда… договорились?
Она поняла его и снова кивнула. Андрей отошел от нее на четыре шага… И снова багровое небо и черный горящий город. Но уже не так жутко, когда знаешь, что нужно сделать всего четыре шага, чтобы снова попасть в привычный и светлый мир.
— Ну что там у тебя? — спросил он Валерию.
— Все нормально, а у вас?
Он не успел ответить. Между теплоходом и развалинами, ближе к берегу, поднялся столб воды… Затем второй, третий, но уже ближе к теплоходу. Андрей не сразу догадался, что это, а когда понял, то уже не был в состоянии сделать назад ни шагу… По теплоходу стреляли.
Всплески, розоватые сверху, поднимались один за другим, словно по реке хлестал чудовищный дождь. Последний столб поднялся прямо у борта, закрывая собою берег и небо. Рядом вскрикнула и прижалась к нему Валерия…
Затем все исчезло. Столб воды без всплеска, как в немом кинофильме, опустился вниз, открывая знакомое небо, знакомый берег, знакомые дома. Свет из окон, казалось, источал тепло. Мимо проплывали и превращались в светящуюся пунктирную цепочку сигнальные огни. С берега все еще слышна была музыка.
— Ну вот и все, — сказал Андрей после того, как они исходили всю нижнюю палубу, тщетно пытаясь еще раз отыскать ту одну единственную точку, с которой все казалось другим, непонятным и странным. Видение больше не повторялось, и с каждой секундой оно блекло в сознании, как неясный сон.
Они разошлись, когда на шлюпочной палубе закончили демонстрацию фильма, и туристы стали спускаться вниз по крутым трапам.
В каюте Андрей, не раздеваясь, лег на койку и курил сигарету за сигаретой. Что это было? Мираж? Самовнушение? Групповой гипноз? Он не знал. Биофильм отпадал: для его аппаратуры потребовалось бы два таких теплохода. Но не это главное…
Что-то произошло с ним самим, а что — он не мог уловить, но это «что-то» — очень важное, и ему необходимо время, чтобы во всем разобраться. Он словно заглянул в чужую память, чужое воспоминание и теперь смотрел на себя как бы со стороны, как смотрят из самолета на желтую ленту летней дороги, по которой медленно-медленно, почти неразличимо на глаз, движется одинокий путник, и этот путник — он сам, и это ему так хочется умыться в тени после пыльной и жаркой дороги. У него было чувство как у человека, вскочившего на ходу не на свой поезд: он знает, что едет совсем не туда, что в противоположной стороне, на маленькой станции, та, ради которой он так спешил, будет ждать его только семь минут — семь минут, пока будут стоять рядом их встречные поезда. А он сидит в пустом купе, хотя время еще есть, — только выпрыгни на откос или рвани в крайнем случае стоп-кран, — но он сидит, тупея от своей беспомощности и трусости…
Нет! Он найдет в себе силу воли выпрыгнуть на ходу, не в прямом, конечно, смысле, и теплоход здесь не причем. Теплоход и Нина — как следующая остановка совсем другого поезда, в котором он едет непонятно куда. Но он сумеет оставить в прокуренном купе свой бессмысленный принцип несуразности, свои так нигде и не напечатанные рассказы, в которых вымученные сравнения все вместе не стоят одних «упругих чаек» Валерии. Он сумеет выпрыгнуть на стремительно набегающий ракушечник откоса!
Он завтра же сойдет на ближайшей пристани, возьмет на прокат авиетку и вылетит. Куда? Там будет видно. Лишь бы подальше от всей этой бутафории, нарочитости, красивых, но чужих женщин. Жизнь грохочет мимо перекрещивающимися балками мостовых ферм, и ему необходимо попасть на свой поезд.
* * *
Черные деревья вдоль дороги спилены на высоте человеческого роста и лежат кронами на проезжей части, поэтому так жарко, и полуторка прыгает, словно по ребрам высохшего ископаемого животного. Брезентовый верх кабины накален так, что это чувствуется локтями даже сквозь ткань пиджака. Снизу поднимается резкий запах раздавливаемых листьев. Кто-то берет его за плечо и, дыша жаром в затылок, шепчет: «Вставай». Он поворачивает голову. Сзади, широко расставив ноги на подпрыгивающей площадке кузова, стоит мертвый Петренко, и губы у него не шевелятся, когда он шепчет, а лицо, как гипсовая маска, — белое и неподвижное. Вздрогнув, он сбрасывает его руку с плеча и стучит ладонью по верху кабины, но полуторка продолжает прыгать. «Вставай!» — доносится сквозь хруст ломаемых веток. Он наклоняется через передний борт и заглядывает внутрь кабины. Там никого нет…
— Вставай, лейтенант! — треплет его за плечо Саяпин, и Демин окончательно просыпается.
— Что там? — хриплым от простуды голосом спросил он.
— Подобуев сигналит.
Демин сел на перевернутый ящик от снарядов, переставил ближе сапоги и механически, не глядя — результат нового приобретенного инстинкта — начал обматывать высохшей до хруста портянкой правую ногу.
— Ответь. Я сейчас, — сказал он Саяпину, а сам уже мысленно наверху в промозглой ночи, где медленно, как снежинки, падают хлопья сгоревшей нефти, а багровое небо колышется у самой кромки развалин.
Со стороны котла доносился отчетливо слышный стук — три коротких удара, пауза, три коротких удара, пауза… — это Подобуев, прозванный за свой маленький рост и хилое телосложение Поддубным, стучал обломками кирпича по радиатору с северного торца здания. Он что-то заметил и вызывал взводного. Саяпин подошел и котлу и простучал ответ. Подобуев услышал, и стук прекратился.
Взвод лейтенанта Василия Демина закрепился в подвале административного здания на самом берегу реки. От дома уже ничего не осталось, кроме одной стены до третьего этажа, с зацепившимися неизвестно за что пролетом лестницы наверху, да части трубы встроенной котельной. Железобетонное перекрытие подвала выдержало падение восьми этажей, а из двух котлов один чудом не разморозило. Бывший сантехник — на войне все стали бывшими — Анатолий Саяпин, произведя какие-то манипуляции с вентилями и обнаружив в приямке уголь, растопил котел. Впервые за столько недель солдаты основательно высушили шинели и помылись.
Ночью противник, как правило, отсиживался, зато днем приходилось отбивать до десяти атак. Небольшая площадь перед домом сплошь была покрыта серыми холмиками, слегка припорошенными вчерашним снегом. Те, на противоположной стороне площади, уже давно потеряли все человеческое: зияя темными провалами разодранных в крике ртов, они бежали и бежали с упорством фанатиков, словно поскорее желая разделаться со всей этой неопределенностью, страхом, пронизывающей сыростью, вшами, диспепсией, хлопающем по спине ранцем — со всем этим проклятым миром. Раненых они уже не подбирали…
Было около десяти часов вечера. Выставив охранение, взвод отдыхал. Фитиль фонаря — самого настоящего, со стеклом и предохранительной сеткой, а не какой-нибудь там сплюснутой гильзы — был прикручен, и синеватый огонек горел, казалось, за тридевять земель. В полутьме котел, увешанный мокрыми шинелями, был похож на озябшего слоненка. Он олицетворял собою добро.
Вскинув автомат, Демин поднялся наверх. Темнота, подсвеченная заревом со стороны тракторного завода, была колеблющейся, жидкой, с горьковатым привкусом холодного дыма. Ближайшие развалины просматривались как сквозь тусклое розовое стекло. Где-то во дворе скулила собака.
Уверенно ориентируясь среди завалов битого кирпича, искореженных балок и арматуры, он добрался до поста. Подобуева не было видно, но Демин, протянув руку, дотронулся до него.
— Что у тебя? — шепотом спросил он.
Подобуев молча взял Демина за рукав полушубка, потянул к себе. Сквозь оконный проем со стороны реки врывался сырой ветер. И то, что увидел Демин, не сразу воспринималось сознанием…
По темной поверхности реки шел теплоход. Но он шел не так, как ходили теперь катера и буксиры — крадучись, с потушенными огнями, — он шел открыто, при всех огнях, у всех на виду. Он плыл словно из сказки.
Что-то оборвалось у Демина внутри, и, как опущенный колодезный ворот, завертелась в обратном направлении память, и плеснуло где-то в глубине, вспышкой высветив на миг то мирное время, когда плыли по реке белые теплоходы, хлопали на ветру разноцветные флаги, играли духовые оркестры, доносился смех с золотистых пляжей… Но только на миг.
Тотчас же совсем рядом, всего лишь через два дома от них, со стороны разбитой мельницы коротко ухнуло, и между теплоходом и берегом — ближе к берегу — поднялся первый столб воды. И все стало на место: смолк смех, утихла музыка, исчезли разноцветные флаги, остался лишь теплоход, темный город да сырой ветер.
— У, гады! — прошептал Подобуев. Почти одновременно и ему, и Демину пришла одна и та же (да и не могла тогда прийти иная) мысль — загрузили теплоход пленными и пустили для забавы по течению. Это объясняло все. С теплохода, действительно, не доносился шум двигателей, и только позже Демин вспомнил, что с теплоходе вообще ничего не было слышно, а сам он шел против течения.
Второй снаряд — перелет, но уже ближе к теплоходу.
— Разреши, Василий! — сказал Подобуев, и, хотя в темноте не было видно, как молча кивнул Демин, тот понял и выпрыгнул через окно. Под ногами хрустнули сосульки оплавленного стекла.
Теплоход продолжал плыть, словно большая, спокойная птица, не обращая никакого внимания на всплески, розоватые сверху от огней горящего города. Казалось, что кто-то огромный и непонятный лежал на дне реки и указательным пальцем старался пробить ему дно.
И в этот момент что-то нехорошо стало на душе у Демина, как тогда в том обгоревшем и по-осеннему пустом парке, где он обнаружил сидящую на скамье мертвую девушку. Как и тогда он смутно чувствовал какое-то несоответствие, какую-то неясность, но это несоответствие находилось на грани восприятия, а неясность была не более, чем зыбкость воздуха в знойный день над степью, когда нужно чрезмерное напряжение и сосредоточенность, чтобы рассмотреть что-то у горизонта.
Он пожалел, что оставил в подвале бинокль, но и простым глазом можно было рассмотреть отдельные человеческие фигуры на верхней палубе и уловить то несоответствие, ту странность их поведения, которые бросились в глаза: так спокойно и даже отчужденно не ведут себя люди, обреченные на смерть. А они стояли группами, опершись о поручни — некоторые даже сидели — и, кажется, с безразличием, будто не замечая разрывов, смотрели на берег. И совсем непонятное проделывали те, которые находились на корме.
Демин до слез напряг глаза, но не мог разобраться: как-то странно они передвигались — сплошной ритмично-колеблющейся массой. Словно танцуют, подумал Демин, и ему стало жутко.
Но на размышления времени уже не было: со стороны мельницы раздался взрыв связки гранат. Три-четыре секунды было поразительно тихо настолько, что стало слышно, как далеко за городом передвигается колонна танков — затем шквал длинных автоматных очередей. Шквал нарастал, приближался — Подобуев, отстреливаясь, отходил к своим.
Демин нащупал в темноте шершавую трубу водяного отопления и подал сигнал боевой тревоги.
1984
