В 1910-е годы мало кто из студентов-филологов Петербургского университета, участников известного Пушкинского семинария профессора С. А. Венгерова, не писал стихов. Большинство из них так и остались поэтами-полудилетантами, пытавшимися, порою не без успеха, соединить в своем творчестве стиль пушкинской эпохи и новых течений Серебряного века, прежде всего, акмеизма. Едва ли не самыми одаренными из них были Георгий Маслов и Михаил Лопатто. И если автору трагической «Авроры» суждено было умереть на 25 году жизни, то к флорентийскому отшельнику судьба оказалась намного благосклоннее.
Михаил Осипович (Иосифович) Лопатто родился 6 (18) сентября 1892 года в Вильне в семье состоятельного караима Осипа (Иосифа) Соломоновича Лопатто (Лопато) и Раисы Юрьевны Юхневич. Отец, вышедший в отставку в чине штабс-капитана, владел поместьем в Лифляндии, перед революцией — гостиницей «Петербургская» в Одессе, являлся членом Общества караимов для распространения просвещения и взаимного вспомоществования.
М. Лопатто закончил 2-ю виленскую гимназию, где учился вместе с Н. М. Бахтиным, будущим филологом-античником, старшим братом литературоведа М. М. Бахтина. К этому времени относятся его первые литературные опыты. В 1910 году М. Лопатто поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета. Вскоре стал одним из активнейших участников Пушкинского семинария С. А. Венгерова, опубликовал двумя изданиями исследование «Повести Пушкина. Опыт введения в теорию прозы», вызвавшее оживленную дискуссию в периодической печати.
В эти годы молодой исследователь довольно скептически относился к новейшим течениям отечественной словесности. Много позже в одном из писем он отметит: «Я не принимал манерность декадентов; импрессионисты, символисты и футуристы — все они, казалось, прикрывали различными масками отсутствие поэтического содержания». Принципиальную позицию М. Лопатто разделяли его университетские товарищи Н. М. Бахтин (1894–1950) и В. С. Бабаджан (1894–1920; его сестра, Назлы Симовна, была женой Михаила). Весной 1916 года все трое объединились в бурлескный кружок «Омфалитический Олимп», сочиняя легкие иронические стихи, пародирующие второсортную поэтическую продукцию многочисленных «школ» и «школок». Следующим шагом стало основание в Петрограде издательства «Омфалос» (греч. «пуп», «пупок»). После Октябрьской революции оно вынуждено было переместиться в Одессу. Не долго оставался в столице и М. Лопатто, хотя в 1917 году по окончании учебы он был произведен в младшие преподаватели и оставлен при университете. Однако политическая обстановка в стране стремительно накалялась, и Михаил Осипович благоразумно выбрал командировку на юг, в Новороссийский университет, где ему предстояло вести «общее языкознание».
В Одессе он продолжал издательскую деятельность со своими товарищами по «Омфалосу», выступал со стихами в местной периодической печати и на литературных вечерах. Среди книжной продукции издательства особое место принадлежит коллективному сборнику «Омфалитический Олимп. Забытые поэты», давно ставшему библиографической редкостью. Авторами пародийных стихов этой забавной литературной мистификации являлись В. Бабаджан, Н. Бахтин и М. Лопатто, укрывшиеся под масками Онуфрия Чапенко, генерала Апулея Кондрашкина, Мирры да Скерцо и т. д. Как отмечал впоследствии М. Лопатто: «иронические стихи <…> писали для упражнения в совершенствовании техники, как музыканты играют гаммы и этюды».
Тем не менее, начинающий поэт не мог полностью вытравить в себе лирическое начало. Еще в Петрограде, в 1916 году, вышел в свет его первый сборник, «Избыток», свидетельствующий о хорошем знакомстве автора с поэтикой акмеизма, о том, что общение с О. Мандельштамом, Н. Гумилевым и, прежде всего, М. Кузминым не прошло бесследно.
Рецензенты, не рассмотревшие за ироничностью стиля серьезности содержания, незаслуженно резко пеняли Лопатто на «дурной вкус», «пустоту и вульгарность». Особенно забавно было слушать это из уст А. Тинякова, поэта далеко не безупречной репутации, известного своим аморальным образом жизни.
Строг был и юный Г. Иванов, писавший в журнале «Аполлон» (1916, № 6–7):
«Избыток» М. Лопатто, в противоположность книге К. Липскерова («Песок и розы». —В. К.), несмотря на дурной вкус и сомнительную культурность, отмечен печатью живого дарования. Неприятно, порою отвратительно, читать его пошловатые описания из цикла «Amor Profanus», но иные его пьесы радуют зоркой наблюдательностью, свежими образами и звонким стихом:
В стихах М. Лопатто есть какое-то веселое здоровье, и, если он сумеет преодолеть свой дурной вкус, свое непонятное пристрастие к пошловатой эротике — он будет поэтом.
А вот что писал в «Журнале журналов» (1916, № 30) В. Еникальский, рецензируя в статье «Неведомые» поэтические сборники М. Лопатто, Чролли, К. Арсеневой, Г. Адамовича и Т. Ефименко:
…Приятные и изящные стихи Лопатто, к сожалению, часто слишком непритязательны. Легкий эротизм, которым пропитаны все его вещи, нередко переходит в плоскость. Некоторые такие стихи производят в высшей степени комическое впечатление. Напр.: «Переводишь ты к постелям Взор, будящий сердца стук»; «Но я… влюблен, упав на скользкий пол, в твою <неровную> походку и в твой надушенный подол», причем финал этой вещи — следующий, поэтический призыв:
Зато автор показал себя с лучшей стороны в своих маленьких пейзажах и описаниях…
Второй сборник стихов М. Лопатто «Круглый стол» (рисунок на обложке В. Бабаджана) вышел в издательстве «Омфалос» в 1919 году. Отметив «интересную поэму “Тайный гость”, в которой есть настоящие художественные достижения», К. Мочульский в своей рецензии на книгу («Одесский листок». 1919, 16 марта) писал о «большой насыщенности и перегруженности» фактуры стиха Лопатто, приближающейся к барокко, излишней утонченности образной системы, о безусловном влиянии на молодого автора поэтики М. Кузмина с его сложными строфоидами.
Братоубийственная гражданская война разводила по разные стороны баррикад миллионы соотечественников: одни гибли в бесконечной череде окаянных дней, другие бежали за границу, третьи оставались верой и правдой служить Советской России. Предстояло сделать нелегкий выбор и бывшим университетским товарищам. Эмигрировал во Францию, затем — в Англию Николай Бахтин. Расстрелян большевиками в Феодосии в 1920 году как офицер Добровольческой армии Вениамин Бабаджан.
Михаил Лопатто решил не испытывать судьбу. В начале 1920 года с женой и сыном Дмитрием он через Константинополь эмигрировал в Италию, избрав местом постоянного проживания Флоренцию. Здесь со временем он занялся коммерческой деятельностью (оптовым импортом пушнины) и вполне в этом преуспел. Во время Второй мировой войны участвовал в антифашистском движении, позже был членом Партии Акции (ныне Республиканской). В 1948 году, получив итальянское гражданство, М. Лопатто женился на Марии Луизе Ландуччи (с первой женой брак был расторгнут в 1937 г.).
Живя в духовном уединении, сознательно изолировав себя от литературной жизни как Русского Зарубежья, так и далекой родины, Михаил Осипович, тем не менее, продолжал заниматься литературным творчеством. В частности, работал над романом-трилогией «Чертов сын. Россия: 1904–1928» (остался незавершенным), населив эту «своего рода поэму зла» многими знаковыми персонажами русской культуры начала XX века. В 1977 году во Флоренции под псевдонимом Ашина вышла первая часть романа в авторском переводе на итальянский язык.
Поэтические произведения Лопатто, написанные в эмиграции, составили во многом итоговый сборник «Стихи» (Париж, 1959), в который он включил, почти в полном составе, одесскую книгу «Круглый стол» и даже одно стихотворение из «Избытка».
В рубрике «Новые книги» («Русская мысль». Париж. 1960, 6 февраля) очень доброжелательно откликнулся на сборник ровесник Лопатто Юрий Терапиано, также отдавший в свое время дань акмеистической поэтике:
Совсем в другом роде, чем у Бориса Филиппова, стихи Михаила Лопатто. И внешний вид прекрасно изданной книги, и ее объем, необычный для зарубежных сборников стихов — около 200 страниц текста, и, наконец, фактура стиха и содержание — все заставляет нас вспомнить то далекое предреволюционное время, когда самый воздух, которым дышали поэты, был иным.
Невольно вспоминаются «Александрийские стихи» М. Кузмина, аполлоническая линия Сергея Маковского — его «Нагарэль», его стихи об Италии и царскосельские стихи Д. Кленовского.
Стихи Михаила Лопатто сделаны в акмеистической манере, они композиционно стройны, поэт владеет всеми размерами и формами, вплоть до газелл.
Тематика его самая обширная — Запад и Восток, античные мотивы и современность, лирика, любовные эпизоды, картины Италии и других стран — во всем поэт находит источник вдохновения.
Он — эстет, путешественник, влюбленный.
Как для парнасца, для него главное зрение, он хочет видеть «формы, краски и объемы мира», стремится оттенить радость жизни, а не трагизм ее, он внутренне насыщен жизнью и ценит ее благополучие.
Хотелось бы сделать другие цитаты, но ими все равно нельзя охарактеризовать содержания такой разнообразной книги.
Скончался Михаил Осипович Лопатто 26 января 1981 года во Флоренции, похоронен на кладбище Треспияно.
Виктор КУДРЯВЦЕВ
Тростинка камыша — вот все
Чем я заставил вздрогнуть высокие травы
И весь луг
И нежные ивы
И ручей, запевший тоже;
В тростинку камыша я подул
И лес наполнился песней.
Кто проходил, тот слышал ее
В глубине вечера, в своих мыслях,
В тишине и в ветре,
Прозрачную или замирающую,
Близкую или далекую…
Те, кто проходит в мыслях своих,
Слушая в глубине самих себя,
Услышат снова, и слышат всегда,
Как поет тростник.
Я заставил
Тростинкой камыша, что срезал
У заводи, куда пришел Амур,
Задумчив, смутен, хмур,
Свой лик в слезах купая
И в плоскости ручья
Отражая, —
Заплакать тех, кто проходит,
Вздрогнуть травы и воду трепетать,
И дыша в тростник наполнил я
Песней чащу леса.
Ничего не имею я,
Лишь три листа золотых да трость
Из бука, ничего не имею я,
Лишь немного земли на ногах,
Лишь запах вечера в волосах,
Лишь отблеск моря во взгляде.
Я бродил по дорогам лесным,
По песчаной глади
И срезал ветку бука
И сорвал проходя у осени, чей сон так тих,
Эту связь трех листов золотых.
Прими их, пожелтелых и нежных
С нитями
Пурпурных жилок на них.
В них есть намек на славу и смерть;
Они трепещут под ветром судеб;
Подержи их немного в нежных руках:
Они легки, — и думай снова
О том, кто постучал у твоей двери,
Вечерний гость,
Уселся без слова,
И уходя унес
Черную трость,
И оставил тебе листья-червонцы
Цвета смерти и солнца…
Ладонь раскрой, вверх подбрось,
И дверь запри —
Пусть ветер унесет все три!
Я твой услышу стук!
Дверь высока под розами, плющом,
Тысячью рук
Сплетенными на камне вековом,
И скорченными словно мрак ночной
Давивший как паук
Дом прежде черный и пустой,
Теперь слепящий и запевший,
Весь в розах, на заре зардевшей.
Я жду тебя и пою у окна,
Я жду тебя, ведь уже весна,
Бледнеют стекла и светом облиты,
Одна за другой на полу яснеют плиты
И тени прячутся в углы.
Войди,
Ты, кто пришла к моим дверям
С улыбкой и нагая.
Войди. Хочешь Присесть у огня,
Под воркотню веретена пеньку свивая?
Хочешь
До осени пробыть у меня?
Хочешь, я подам
Оловянное блюдо и кубок кленовый,
Хлеба, плоды,
Немного прозрачной воды
И будем одни?
Дороги суровы.
Но твоя улыбка уже поцелуй… Взгляни,
Вот цветок, чтобы ты держала
Его в руке, и лампа золотая
И древних три опала;
Вот еще
Пояс с ключом;
Возьми сандалии с плащом, —
Все принес для тебя я.
У тебя есть опалы, лампада,
Есть ключ — все что надо,
Теперь иди к людям!
Если я говорил
О моей любви, то лишь воде неспешной,
Внимавшей мне, когда я смяв камыш
Склонялся к ней; если я говорил
О моей любви, то ветру лишь
Что шепчет и смеется в чаще;
Если я говорил о моей любви,
то лишь птице нездешней,
Поющей и летящей
С ветром;
Если я говорил,
То эху лишь.
Если я любил большой любовью,
Весельем, грустью ли влекомый,
То глаз твоих лишь водоемы;
Если я любил большой любовью,
То лишь твой рот, задумчивый и нежный,
То был твой рот;
Если я любил большою любовью,
То тело теплое и свежие руки,
То тень твою, что я ищу в разлуке.
Ты веришь ли, что в наших жизнях
Есть час единственный, других он тише,
И мы поем, чтоб жить его не слыша,
Как он проходит с цветущей корзиной,
Короткий или длинный,
За изгородью, за стеной,
За осенью и за весной?
То с тенью серой, то голубоватой,
С корзиной свежей иль помятой,
Он сгорблен или прям и нем,
Смеется он иль скорбь его коснется глаз, —
Уходит время между тем,
За часом час…
Ты лен прядешь иль у реки
Цветы сплетаешь в пестрые венки;
Щебечет ласточка, летают пчелы,
С упругой ветки плод летит тяжелый,
Колосья гнутся, лист убого
Порхает,
Твоя рука срывает
Немного счастья, радости немного;
Возьмешь ты стебель — на нем запястья,
Возьмешь цветок — он опадает.
Распутал он за прялкой не тебе ли
Шелка и золото твоей кудели?
Взгляни! Ткет осень пряжу дней ненастных,
Дожди сквозь солнце, солнце все в цвету.
Сквозь жизнь твою и суету
Проходит час и кажется прекрасным.
Он крылатый, со взором ясным,
Он соткан из мыслей твоих,
Он стал прекрасным
В мыслях твоих,
Весь тайны полон, бледен, тих
И нежною улыбкой озарен —
Ведь ты поешь, ты весел, ты влюблен!
Если б ты сказала:
Вот Осень к нам идет, ступая
По листьям засохшим легко.
Слушай, звук топора далеко
От дерева к дереву, замирая
Летит осиротелый;
Посмотри, над топью прибрежной
Падают птицы как стрелы,
Махая бессильным крылом,
С пятном
Крови свежей и нежной.
Если б ты сказала: Зима уже, вот
Над морем солнце в крови плывет,
Лодка в затоне во льдах замерзает,
Очаг дымит, ветер рвется,
Воет, урчит, смеется,
Заливается лаем, кусает;
Вечерняя мгла после солнца горька…
Если б ты сказала: я — Зима и Тоска —
Я полюбил бы тебя, но ты сказала смеясь:
Посмотри, на востоке заря зажглась,
Зеленой и рдяной над морем и водой.
Апрель нагою нежной стопой
Бежит по травам дрожащим
И звонкая Весна день каждый твой
В цветную вязь сплетает слаще,
Чем розу с розой, с радостью веселье;
Я — взмах крыла, рассвета новоселье,
Я улыбаюсь и мой рот
Отрадной свежестью влечет,
И пахнущие Весной тебе я отдам
Нежные пальцы, подобные лепесткам.
Ни в песни тебя не назову я,
Задумчивой в любви, в злости глухой,
Ни твой рот для поцелуя
Любви дорогой
И злости милый,
Ни трепетавшие извивы
Твоих волос, ни тот ручей,
Где ты, уста в уста, на струях
Смеялась нежности твоей,
Ни имя твое —
— Даже эху.
Шипы сквозь листья проступают
И ягоды цветы сменяют.
Вдоль по проселку ком за комом!
Земля в канавы опадает,
Пролился дождь над водоемом,
На розы у колодца,
Окаймлена кустарником дорога,
Лепечет эхо вдалеке,
Овца пасется,
Поет, сплетая прутья, кто-то в ивняке…
Да, это осени немного
Уже,
И ничего другого;
Земля набухнув осыпается в канавы,
И напевает кто-то снова,
Сплетая прутья и травы…
Дорога меж кустарника густого…
Это все, что есть,
Ничего другого нет,
Ушедший день и ты, земля, лазурь, вода,
Дорога эта вот туда,
Сторожка эта и передо мной
Вода.
Жизнь
С пальцами листьев, объятьями чащи,
И ртом плодов и лепестков,
С непостоянной кожей
Коры и ряби, сини и паров,
С очами вод то спящих то слепящих,
Порой насмешливых, порою мертвых,
С голосом — ветра, со слухом — эхо,
С голосом дождя,
С дремотой Августа, с Апрельским смехом,
Сидя в тени или стоя
В огне зари, ясна,
Жизнь обнажена.
И я закрыл глаза и слышал, песню
Пела она о смене дней, недель и лет
Со мною рядом, и ливень чудесный
Стекал по щекам моим, под стопой
Шуршала солома и лист сухой,
И там вдали
Зрели плоды и цветы цвели,
Вечер был прян и душист — рассвет, —
И слышал, как она, смеясь или рыдая,
Была то звонкой, то усталою и дальной,
Беспечной или печальной, —
И чтобы слушать жизнь закрыл глаза я.
О чем тебе скажу я,
Разве о том же что вчера:
Тень и лес, море и вечера,
И дождь и снег, и ветер яр, бушуя,
Шипы царапают тело,
Горечь печали о прошлом, другом
О ком вспоминает с мертвым лицом
Грусть, и опустелым взглядом
Следит с порога,
Как шаг за шагом уводит дорога
Того кто, молчаливый прохожий,
сидел с ней рядом,
И плакал в тени, ей руки целуя.
О чем тебе скажу я?
Снега растаяли в Апреле
И нежны ветра шелесты и трели,
Его кто, зимний, говорил так строго
По дорогам.
На море лодок много,
В саду пестро от грядок.
Какой цветок в твоей руке мне сладок?
Ты стоишь и улыбаешься с порога
Вечеру, приведшему меня к колоннам,
Где собираешь ты
Румян рожденье и золота цветы
В листьях зеленых;
Меж узловатых стеблей, еще колючих, —
Ведь розы цветут из крови прошлого жгучей.
Что тебе скажу я?
Позволь умолкнуть мне.
Послушаем как эхо мертвое моих шагов
Тает в тишине,
И словно плачет еще ручей.
Помолчим!
Нас тень прикрыла крылом большим,
Прохладой вея.
Завтра сон радости моей
Скажу тебе я.
Зари отрада сошла на поляны,
Блеет стадо.
Все овцы — как одна;
Черный и белый меж ними бараны,
И ягнята Белы и черны.
Путь сладок вдоль живой стены.
Под ивами река нежна,
Сиянье новое поет в ветвях,
Своей деревья тенью окружены.
Лужайки сини,
Покой полдневный дремлет на равнине,
На золотых под солнцем стадах.
Созрели травы на лугах,
Жужжат над ульем пчелы,
Плетень покрыт кистью лоз тяжелой
И дремлют быки в траве,
Как знаки золотого Зодиака.
Надменность вечера сошла к земле,
Хлеба высоки, тяжкий колос гнется,
Смолкая, леса гул протяжен.
Звон двух колоколов несется
От запада к востоку,
Один — вблизи, другой — далёко,
Один прозрачен, другой важен.
Отлиты оба из чистого металла,
Их медь для сини задрожала
И оба славят, звеня,
Надменность бронзы и золото дня,
Такого ясного, что когда настанет
Вечер, ни один цветок не завянет.
Пой нежно так, чтоб мне звенели
Сквозь голос твой иные голоса.
Бывает нежность их еще нежнее,
Когда на ветке ты срываешь свежей
Роптанье пробежавшее леса.
Послушай, как в волне далекой
Доходит отзвук всех морей.
В прозрачный звук их гул глубокий
Вольется мощью зыби всей.
На пороге моем твой шаг окрыленный,
Золотые сандалии, каблук стальной, — —
— Пусть будет черным тростник плетеный
Или зеленой лозой,
Цветами полн иль мертвою листвой, —
На пороге моем твой шаг окрыленный,
Это Жизнь, вся Жизнь
Вошла, проходит сквозь мою жизнь.
Сандалий легкость, тяжесть каблука,
Сладость или тоска —
И в обнаженной неге твоего поцелуя
Всю Любовь найду я.
Высокая лампа
Горит на столе в тишине,
Меж книг прочтенных,
Над моей головой склоненной.
Уже не слышно мне,
Как скорбный и бессонный
По комнате проходит и бродит
Старый Год.
Он стал покорным, важным, скромным,
В зимнем платье простом,
И сел за ярким очагом,
Руки склоненные грея.
Он нежным стал и томным
И легкими шагами, словно вея,
Проходит сквозь мои мысли
По пеплу.
Корзины лета, осени плетенки
Висят здесь, на стене, и иногда
Лоза чуть хрустнет, ветер звонкий
Шуршит стеблями в вазе, где трава
И листья сохнут, и иногда
Я работаю и слушаю
И вижу его,
Неподвижного в платье сером.
Не прошептал ни разу его рот,
Забытых песен не поет,
Что пел смеясь он летом,
Сплетая
Своею кистью длинной
Легкие лозы и гибкий тростник
Да иву упруго сгибая
В остов корзины.
Лишь колесо его ворчит и жужжит
Подобно роям отдаленным,
Что вздувшись близятся и отступают.
И монотонно
Он в нити сумерки свивает.
Высокие часы
В их терему резном счет бега правят
И к часу новый час прибавят
И времени движенье все короче
К полночи.
Тогда у очага безмолвный Год
В наряде розовом и сером
Поднимется и огонь разожжет.
Вспыхнет огромное пламя веры,
На черный пол ложась багровым бликом,
Его замерзшие руки согревая,
А там
На времени порог вступая,
С новым ликом
Он улыбнется моим мечтам.
Для глаз твоих хотел бы я равнины,
Лес изумрудный и червонный,
Отдаленный И нежный
На горизонте в ясной сини,
Или холмы В плененье линий
Покатых, дымчатых и безмятежных,
И тающих в прозрачности небес —
Или холмы
Или лес…
Я бы хотел,
Чтоб твоего коснулся слуха
Просторный, мощный, нежный, полный тьмы
Великий голос моря, глухо
Томимый тревогой,
Как Любовь,
И в замиранье прибоя, совсем рядом с тобой,
Украдкой,
Чтоб твоего коснулось слуха
Совсем рядом с тобой
Горлицы воркованье
И слабой и сладкой
Как Любовь,
В тени немного,
Чтоб твоего коснулось слуха
Ключа журчанье…
Цветы хотел бы я для рук твоих,
А для шагов
Тропинку по песку и травам,
Немного вверх или по спуску,
С изгибами среди кустов
И словно
Теряясь в глубине безмолвной,
Тропинку вьющуюся узко,
Где был бы легкий след твоих шагов,
Наших шагов,
Рядом!
Если б лучше я знал любовь мою, если б лучше
Я знал мою жизнь,
Если б лучше
Я знал мои мечты,
Не связал бы я мою жизнь
С твоими мечтами,
С бегом твоих дней,
Не отдал бы я твоей жизни
Любви моей!
Разве приносят любимой
Цветок шипами полный?
Рот утоляют ли, жаждой томимый,
Г орькие волны?
Ткать дают ли нежным рукам,
Радость ткущим
Жирный лен с пенькой
Жесткою прях?..
Ты в жизнь мою вошла прямой
На перекрестных путях.
Источник у ног твоих; розу, согнувши
Опасный стебель, сорвала ты.
Разве так редко в кудели Судьбы
Найдешь неверную нить,
Что тебе отрадно быть
Единственной в любви моей,
Держа ее руку в своей?
Сказать бы мог я о любви моей
Вслух.
В сиянии дневных лучей
Воздух горяч и сух
И рыжим золотом лета и хмелем
Опьянясь, она бы ответила смехом
Каждому эху.
Сказать бы я мог:
Любовь моя блаженна, вот
Свой плащ багряный она влечет
У ног!
Из полной розами руки
Она роняет лепестки,
И воздух их дыханьем дышит.
Небо прозрачно
Над мрамором ее дома, горячим
И белым с сетью жилок, пышным
Как тело милое устам.
Но нет,
Я дал ей платье из холста,
Плащ ее влечется
По каблукам.
Проходя она чуть улыбнется,
И если поет, то так неслышно,
Что никто не обернется,
Чтоб сорвать ее песни расцвет.
В вечерней мгле, что запахом ее томима,
Нет у нее ни дома ни цветника
И смотрит с видом бедняка,
Чтоб лучше скрыть, что она любима.
Пленительно все ваше тело
И тень его меж роз у ваших ног.
Вы обрываете недоумело
Неспешный, легкий словно мотылек
За лепестком лепесток,
Пока вся роза облетела,
И флейта в ветре сливается с эхом.
Прекрасно все ваше лицо с чутким смехом
От ясных глаз,
Что нежностью окутывают вас
До вашего рта,
Где прелесть улыбки печальна
Как надежда, что сомкнув уста
Настигнет и коснется
Уст печали, и улыбнется
В глади зеркальной…
Смолкли во мгле ветер с флейтою дальней.
Прекрасны вся ваша жизнь и ваши дни,
Что к вам приходят друг за другом,
Ведя к Любви,
Нагой под тканью золота и льна,
Со слепящим в кудрях полукругом.
Тяжелый колос с розой сплетет она
И шаг за шагом, рука в руке,
Пойдете вы к заре и ночи ясной,
Где флейты звук моей
Разбился напрасный,
Услышите как вдалеке
Меж роз и кипарисов осиянно
Поют в тени фонтаны.
Есть на пороге сладкие прощанья
Уста в уста на час всего
Или на день.
Уносит ветер
Шагов стихающих шуршанье,
Приносит ветер
Мне радость возвращенья твоего.
Вот слышу, всходишь на ступень,
И лестницею белой
Взошла и приближаешься, потом
Идешь по коридору, где задела
Известку стен случайно рукавом
Или плечом.
И вдруг остановилась.
Ты со мной
За дверью запертою глухо,
И моего коснулось слуха
Дыханье уст и сердца перебой
Так сладостно тобой таимый, —
И быстро дверь открою я любимой!
Есть долгие прощанья у прибоя
В удушье вечера глубоком.
Мигают в сумерках уж маяки
Слепящим оком,
И нет покоя…
Волна прильет и вспенится, уходит
И плещет в днища кораблей,
И долго в темноте рука руки
Не покидает, вновь находит.
Кровавый отблеск фонарей
Румянцем роковым ложится
На призрачные лица
Тех, кто прощался у морских зыбей,
Как у креста распутий по проселку
Или дорогой на излом,
Под солнцем иль дождем,
Как на углу стены,
Где опираются плечом,
Опьянены любовью иль тоской, в истоме
Смотря на руки,
Разъединенные недолго
Иль вечной обреченные разлуке.
Другие есть еще прощанья,
Слова, что произносят глуше,
Когда их Лики роком
Томимы, Жизнь и Смерть
Сближают в полумгле лобзанья,
Чтобы еще спаялась лучше
Во времени и в вечности явясь,
Уста в уста и вздох со вздохом,
Их двойственная связь.
Срубить дубы ты можешь, —
Блестит секира голубая,
Слепя, стуча, впиваясь и терзая,
И понемногу
Поддавшись, дерево гнется с дрожью
И падает всеми ветвями убого,
С листвою, с плющом…
Потом
Ты море можешь одолеть —
Веди корабль, взрезая волны правь
По буйной пене зелени и трав, —
Влеки против струй
Отяжелелую сеть,
Полную серебра и золотых чешуй
Меж вздувшихся клеток…
Ты
Высок ростом и крепок,
Рыбак, и ты, дровосек,
Но даже если бы
Головами были верхушки веток,
И могли бы
Золотом стать твои рыбы,
Ты не получишь, если не хочу я,
Ты не получишь
Рубкой леса иль плеском весла
Ни моего поцелуя
Ни дней моих час один
Ни моего волоска,
И так пуста
Вся ваша гордость мужчин
Без легкой улыбки женского рта.
Вы войдете
Нагнувши голову свою
Дверью маленькой и низкой
В стене на повороте.
Вот
Железный ключ, тяжелый, почернелый…
Вы сядете на скамью.
Она покрыта плесенью склизкой.
Ее склоняет время и грызет,
И все ж она — мрамор потемнелый,
И часто
Мертвые листья
Ветки задевая
По воле ветра
Летят с древних деревьев
Таинственных и золотых, —
Легкое и мягкое паденье их
Шуршит, ласкает, обвевая
Ветхий мрамор, погруженный в сон.
Вы услышите
Вскоре как понемногу со всех сторон
И глухо словно ваша глубина
Живет и дышит тишина.
В старинном парке бьют фонтаны,
Смеясь и мечтая,
С лепетом тихим и странным,
То вдруг застонут гибкою струей
То шепчутся между собой —
Вода пройдет, обманет, забывая, —
О тайнах старых, наших былях,
Что стерлись в памяти, что мы забыли…
Но вы не слушайте фонтаны.
Не слушайте проходя мимо
В вечерней полумгле
Горлицы поздней пенье
На дерева верхушке золотой,
Ни тех, кто нежностью томимы
На черном кипариса острие.
Не слушайте в вечерней полумгле
Фонтанов шум ни горлиц в чаще
Ни лист летящий
У ваших ног.
Проход отраден, светел и широк,
И если вы ступаете по мхам,
Тишина прильнет к вам,
Как была со мной,
И к зеркалу придете вы,
Где отразится вашей лик Судьбы.
То водоем где спит от твоего рожденья
Вода печальная на камне неизменном;
Ни капли не ушло ее,
Влага не тронута никем, такая,
Какой собрало время до тебя.
У ясной глубины
Две статуи в томленье пленном
Крылаты и обнажены
И обе — Любовь,
Но с улыбкой одна, готовая плакать — другая.
Приближься, отразиться дано тебе
В твоей Судьбе.
Прозрачно зеркало неверных струй.
Увидишь ли себя с улыбкой иль рыдая,
Твой встретит рот другой похожий.
На устах жизни ждет тебя поцелуй…
И за тобой в воде следит Любовь двойная.
Я слышу моря гул,
Шепот дальний долетает до слуха,
Ветер меж сосен подул
Горько и глухо, —
Утишась, воркует иль свистит порой
В красных соснах на выси голубой.
Порой
Его голос легкий и гибкий
Крадется к слуху и отступает,
В сумерках тает
И умолкает на несколько дней,
Засыпая
С ветром морей
И я о нем забываю…
Но в утро одно снова придет
С прибоем и рокотом вод
Еще отчаянней и выше,
И я его слышу.
Это говор воды томимой,
грозящей иль пленной,
За деревьями от взора скрытой,
Спокойной иль пенной,
На закате румяном иль кровью облитом,
Как жар пылающем иль тепловатом.
Без этих широких лепетаний,
Затиший или нарастаний
И зыбки волн или разбега, —
Мой каждый час и мысль моя, —
Без него влажная эта земля,
Рябая,
То там то здесь горбясь и набухая,
Холм желтый, где роза растет
Цветком редким и хилым, —
Без него пустынность этих мест унылых,
Откуда виден неба край убогий,
Безмолвья, одиночества дороги, —
Были бы слишком тоскливы.
Я одинок, ты знаешь.
Жизнь в объеме всем
Зовет к прошедшему со смехом и кричит
Тысячеголосым ртом
За мною, там, ладони простирая,
Стройная и нагая.
А я простертый на земле, засохшей
На окровавленных моих ногтях,
Чтоб вылепить дрожащее мечтанье
И вечным хрупкое сделать сочетанье,
Принес я из долины
Немного глины,
Ничего другого,
Чтоб начертать певучие медали,
Где я могу явить из темной дали
Лучистый очерк иль мрачные черты,
Усмешку Скорби и слезы Красоты.
Но в душе моей отдаленно
Любовь рокочет иль воркует
Как море, там, за лесом красных сосен.
Сладкие мысли!
Как море пело во мгле поседев
Кратких Часов вечный припев!
Сладкие мысли
Похожие на трав сплетенья, —
Трава серебряная и голубая,
Трава зеленая и золотая,
Змея жезла двойная,
Тирс забвенья,
Расточенная радость, ушедшее томленье
В моих мыслях.
Вот эта приплыла с улыбкой
В цветах на лодке зыбкой
Из детства дальних повечерий:
Ее я знал в тишине
У двери
Старого дома, открытой на морскую даль.
Она приносит мне
Свой ясный смех…
Влачатся травы с буйною струею
И радужная раковин эмаль.
Увидишь жизни целой смену,
Услышишь прошлое живое,
Приливы, ветер, пену
И радость и печаль.
Мечтательница, это ты
Облокотилась в платье кротком!
Льет слезы твоя лодка,
Капающие с весел
Медлительно на гладь воды.
Вечерами скуки я слышал твой голос
Стенящий в мачтах и канатах
Как тихая большая птица,
Что по безмолвию крылом влачится.
Я слышу, как вечерами скуки твой голос
Плачет в тени, где Час
Скрылся, на крыльях Безмолвья несясь.
Сладкие мысли,
Струи у берега роптанье,
Сдвиг песков, крыла шуршанье,
Далекий шаг и голос отдаленный,
Узор затейливый травы сплетенной,
Земная кровь, что в жилах бежит
И теплым телом делает гранит,
Сладкие мысли,
Летучие, во всей тщете,
Поющие в вещах о нас,
Качайте раковину полную во мне,
Где засыпает прожитый час,
Сладкие мысли!
Прежде чем терпкий ветер птиц не угнал,
Листья срывая, суша тростник,
Где я когда-то флейты и стрелы срезал,
Я хочу, на пороге сидя, лозой обвитом,
Увидеть вновь уже полузакрытым
Взглядом нам милый Лик,
Что Год скрывает день за днем мелькая,
Улыбаясь тени того, что было мной.
Сентябрь, сентябрь,
Растя пеньку, плоды срывая
Окровавленным вечером, прозрачной зарей
Явился мне ты,
Прямой в плененье красоты,
На золотой листве лесов
На берегу воды
В наряде туманов и шелков,
Пламенея нимбом волос,
Весь в меди, золоте, крови и амбре.
Сентябрь,
С жирным мехом, давящим
Твое плечо всей тяжестью сусла,
Вспотевшим на швах блестящих,
Куда летит жужжа последняя пчела.
Сентябрь!
Молодое вино бродит в бочке и льется
Пенясь в кувшины.
Погреб душист, чердак гнется.
Сноп Лета скошен Осени серпом,
Блестит жернов давя маслины.
Властитель прессов, ульев, жерновов,
Сентябрь, воспетый каждым ручьем,
Слушай трепет звенящих слов!
Вечер прохладен,
От леса тень легла несмело
И за дубами солнце село.
Я сплел своей рукой
Часов корзину—
Иву поющую у реки
И трепетный камыш и плакучий вяз.
Семь стволов было на моей флейте длинной,
Певшей за часом час
В избытке радости или тоски
То лист засохший то зеленый,
То важный год то нежностью плененный.
Вы слушать приходили
Песни сладкие или глухие,
Медлительные иль живые
Из каждого ствола.
Моя корзина полна, возьмите
Тяжелую кисть, набухшую кровью пьяно,
Возьмите мягкую грушу или каштаны
В колючках, что спечет горячая зола,
Возьмите плоды светлых садов
И плоды терпких кустов,
Вкусите кожицу и мякоть,
Царапину иль рану,
Сладкий вкус и горький запах,
Утеху или боль…
Потом идите пить к фонтану.
Уже спешит заря и ночь уж тает,
Медля в сумерках, но все не рассвело.
Дерево замирает.
В воздушной сладости никнет ветра крыло.
Потом засмеется еще незримая Весна.
И прозвенят ее шаги по дороге,
Где гибко и легко к Лету идет она, —
И к дивной Осени, пленительной вдвойне
В томленье, в зрелости, в дремоте,
Придем мы в тишине —
К праматери Весны и дочери Лета.
Живые мы
Услышим ветер зимы,
Вдоль жизни по дорогам
Между стволов и веток, час за часом;
Коснемся мы руки сладкой,
Украдкой,
И душа с душой, с телом тело,
Любить, быть может, будем и страдать.
В моих корзинах будет снова,
Уже иных,
Мед новый пчел других,
Плоды не те, другая мысль и слово.
Я притворился, что Боги мне говорят.
Один весь в струях трав и воды,
Иной отяжелелый от хлебов и кистей лозы,
Иной крылат,
Прекрасен и зол В движеньях легкой наготы,
Еще ко мне сошел
Срывающий с песней цикуты яд
И мысли,
Принесший тирс золотой,
Змею сплетясь со змеей, —
Еще другой…
Я сказал: вот флейты и корзины.
Вкусите от плодов долины,
Услышьте пчел жужжанье
И скромное шуршанье
Сплетаемой лозы и тростника.
Еще сказал я: слушай,
Слушай,
За эхом кто-то есть другой,
На средоточье жизни мировой
Несущий двойной лук и факел двойной,
И кто —
Божественное мы.
Незримый лик!
В медалях вырезал тебя я
На нежном серебре как на бледной заре,
На золоте пылающем как солнце,
На меди потемнелой словно ночь,
На всех металлах тебя являя,
Звенящих ясно, как радость,
Звенящих тяжело как слава,
Как любовь, как смерть,
Но лучшие создал я из глины дивной,
Сухой и хрупкой.
Вы их пересчитали и с улыбкой
Сказали: ловок он.
И проходили вы с улыбкой.
Заметил хоть один из вас едва ли,
Что у меня от нежности руки дрожали,
Что весь земной великий сон
Жил во мне для жизни в них,
Что я на сплавах вырезал благих
Моих Богов,
И что они были живым лицом
Того, что в розах чувствовали мы,
В воде, в дыхании зимы,
В лесах, в сиянии морском, —
Всего, всего,
В чем — наше вещество,
И что они — божественное мы.
http:/vekperevoda.com/1887/lopatto.htm
Переводы выполнены в 1920 г.
Из архива М. Лопатто, хранитель — президент Союза Славистов Италии Стефано Гардзонио.
Здесь и далее даты приводятся по сборнику «Стихи», в котором они вынесены в оглавление — В. К.