Могу ли тебя не любить,
В ликующей бодрости вешней,
Пред силой, всегда побеждающей!
Так весело сердцу забыть
Томленья печали нездешней,
Зароки безвинно-страдающей.
Ложится на травы роса,
И в ветре есть крепкая сладость,
И зыблется поле туманное, –
И мечется в очи краса,
И просится в душу мне радость,
И верю я, – близко желанное.
Сгорает день, как фимиам,
Тихонько тают облака,
Блестит песок по берегам,
И, обмелев, журчит река.
А где поглубже, слышны в ней
И плеск, и смех, и крик детей.
Одежды сбросив на песок,
Плывут. Им дышится легко;
Удары их проворных ног
Взметают брызги высоко;
И раздаются, как звонки,
По всей реке их голоски.
Порой промчится ветерок,
И, как ребёнок, он шумлив;
Там приподымет он песок,
Там закачает ветви ив,
Что наклонились над рекой…
А после снова тишь и зной.
Прохладой веет наконец,
Склонилось солнце на закат,
И, как сверкающий венец,
Над ним пурпурных тучек ряд.
И вот выходят рыбаки
Отвсюду на берег реки.
Вот мальчик на мели стоит,
И мимо обнажённых ног
Вода шумливая бежит,
Колышет легкий поплавок;
Вот в реку сходит и другой,
И скоро пёстрою толпой
Ребят усеяна река,
И каждый чутко, чутко ждёт
И глаз не сводит с поплавка.
А солнце блещущее льёт
На них лучей косых поток, –
И веет свежий ветерок.
Когда стою в оранжерее
У роз и лавров я один,
Из всех цветущих мне милее
Прохладой дышащий жасмин.
Зелёный куст, и цвет столь снежный,
И запах сладкий, чуть живой,
Зовут к мечте моей мятежной
Забытых слов певучий строй.
Очарованьем ранним вея,
Как непорочный цвет, бела,
Томяся в чарах вешних, фея
Ко мне невестою сошла.
Всё, что погибло без возврата,
Мечта, и радость, и любовь,
Так успокоено и свято
В душе владычествует вновь.
Часы бегут. В оранжерее
Я с белой девою один,
И тихо смотрит в очи фее
Прохладно-дышащий жасмин.
С врагом сойдясь для боя злого,
Свой меч я тяжко опустил.
Казалось мне, врага ночного
Я пополам перерубил.
Но вдоль согнувшегося тела
Безвредно сталь моя прошла
И, раздробившись, зазвенела,
Как отлитая из стекла.
Тогда последнего удара
Я равнодушно ожидал,
Но мой противник, злая мара,
Вдруг побледнел и задрожал,
Холодным тягостным туманом
Обоих нас он окружил,
И, трепеща скользящим станом,
Он, как змея, меня обвил.
Глаза туманит, грудь мне давит,
По капле кровь мою сосёт.
Мне душно! Кто меня избавит?
Кто этот призрак рассечёт?
Росою весь обрызган двор,
Как звёздами крупными и яркими.
И блуждает, любуется подарками
Весёлого солнца мой взор.
Любуется каждою росинкою,
На каждый дивится листок.
Вот блестит зелёною спинкою,
В траве притаился жучок.
Вот у забора чернокудренник
Прижался весь в слезах.
«О чём ты плачешь?» – «Утренник
Такой был холодный, что страх».
Что жалеть о разбитом бокале!
Пролитое вино пожалей.
Не об юности пылкой твоей,
О забытом тоскуй идеале.
Пусть трудами измучена грудь,
И неправдами сердце разбито, –
Лишь была бы любовь не забыта,
В дикой мгле указавшая путь,
Та любовь, что предстала так рано
Пред тобой, оробелым от зла,
И завесу немого тумана
Над твоею душой подняла,
И, как солнечный луч, озарила
Бездну зла и неправды людской,
И не раз на решительный бой
За собою тебя выводила.
Но любовь позабыта; разлит
Драгоценный нектар идеала;
Если сердце порой и горит,
Так душа отзываться устала.
Счастье, словно тучка в небе голубом.
Пролилась на землю радостным дождём
Над страной далёкой, пышной и красивой,
Не над нашей бедной выжженною нивой.
Счастье, словно зрелый, сочный виноград.
Вкус его приятен, сладок аромат.
Ягоды ногами дружно мы топтали,
Вин же ароматных мы и в рот не брали.
Счастье, словно поле вешнею порой
С пёстрыми цветами, с сочною травой,
Где смеются дети, где щебечут птицы…
Мы на них дивимся из окна темницы.
И дымят, и свистят пароходы;
Сотни барок тяжёлых и гонок,
Долговязых плотов и лодчонок
Бороздят оживлённые воды.
Здесь весёлые резвые дети,
Словно чайки, снуют над рекою,
Там идут бурлаки бечевою,
Там разложены мокрые сети.
Опрокинута старая лодка
Перед чьею-то ветхой избою,
И полощет умелой рукою
Чьи-то тряпки босая молодка.
Как мятежное, вольное море,
Воздух яркими звуками стонет,
В их разливе стремительно тонет
Песня личного мелкого горя.
Отойдёшь от реки, – на погосте
Всё так тихо, так сладко-покойно!
Надмогильные насыпи стройно
Прикрывают истлевшие кости.
Обомшали седые каменья,
И накрестные надписи кратки,
Как неясного смысла загадки
Или цепи разорванной звенья.
Лишь ворона порой над крестами
Пролетит, лишь кукушка кукует.
Тихо ветер порою подует
И качнёт молодыми кустами.
Здесь, в приюте забытом, угрюмом
Песня скорбная, горькая зреет
И, что свечка в тиши, пламенеет,
Негасима движеньем и шумом.
Он поэтом рождён. В колыбельку ему
Рой волшебниц принёс беззаботные сказки.
Золотыми лучами прорезали тьму
Перед ним заревые улыбки и ласки.
Как прозревший слепец, безотчётно дивясь,
Он на всё обращал беспокойные взоры,
И цветов и созвучий звенящая вязь,
С яркоцветной мечтой прихотливо сплетясь,
С ним играла всегда и вела разговоры.
Улыбалася травка ему от земли,
Улыбались зелёные, гибкие лозы.
На заре в небесах ему розы цвели,
Зорьки наземь сошли, по кустам залегли,
На шиповнике диком раскинулись в розы.
Много сказок шептал серебристый ручей,
Обнажённые ноги его обнимая,
И целуя чету прибережных камней,
Он прозрачной струёй извивался, как змей,
И смеялся, и пел, и звенел, убегая.
Песни звонкий напев, тихий ропот струны,
Струи света дневного, ночное мерцанье,
Бриллианты зимы, ароматы весны,
В ярких красках и звуках нарядные сны,
Сладкий трепет надежд, жаркий говор желанья…
Странный сон мне снился: я кремнистой кручей
Медленно влачился. Длился яркий зной.
Мне привет весёлый тихий цвет пахучий
Кинул из пещеры тёмной и сырой.
И цветочный стебель начал колыхаться,
Тихо наливаться в жилки стала кровь, –
Из цветочной чаши стала подыматься
С грустными очами девушка, любовь.
На губах прекрасной стали ясны речи, –
Я услышал звуки, лёгкие, как сон,
Тихие, как шёпот потаённой встречи,
Как далёкой тройки серебристый звон.
«На плечах усталых вечное страданье, –
Говорила дева, – тяжело носить.
Зреет в тёмном сердце горькое желанье
Сбросить бремя жизни, душу погасить».
«Страстною мечтою рвёшься в жизнь иную,
Хочешь ты проникнуть в даль иных времён.
Я твои мечтанья сладко зачарую.
Ты уснёшь, и долог будет чудный сон,
И, когда в народах правда воцарится
И с бессильным звоном рухнет злой кумир,
В этот миг прекрасный сон твой прекратится,
Ты увидишь ясный, обновлённый мир».
Девушка замолкла, лёгкой тенью скрылась,
И внезапно тихо стало всё вокруг.
Голова безвольно на землю склонилась,
И не мог я двинуть онемелых рук.
Омрачался ль дух мой сладостным забвеньем,
И слетали грёзы лишь по временам,
Неустанно ль сердце трепетным биеньем
Жизнь мою будило, – я не знаю сам.
Бурно закипали прежние страданья,
Вновь меня томила жадная тоска,
Но, пока пылал я муками желанья,
Над землёй промчались многие века.
«Донеси от жизни только звук случайный,
Ветер перелётный, гость везде родной!
Только раз весною, с радостью и тайной,
Донеси случайно запах луговой!» –
Так молило сердце и в тревоге жадной
В грудь мою стучало; но холодных губ
Разомкнуть не мог я для мольбы отрадной
И лежал в пещере, как тяжёлый труп.
Снилось мне: столетья мчатся над землёю,
Правда всё страдает, Зло ещё царит,
Я один во мраке, мёртвой тишиною
Скован, тишиною мёртвою обвит.
Раз шалунье-капле стало скучно в море:
Высь её прельстила,
Солнце заманило,
Сладко улыбаясь в голубом просторе.
Солнце посылало золотые струи
Из небесной дали,
И они ласкали
Маленькую каплю, словно поцелуи.
С каждым их лобзаньем капля загоралась
Новым, сладким жаром,
И незримым паром
Наконец на волю радостно умчалась,
И навстречу солнцу устремилась смело…
Но, увы! Светило
Недоступно было,
Капля ж поневоле в небе холодела.
И земля родная маленькой беглянке
Снова милой стала,
И она упала
С дождиком шумящим на лесной полянке.
Не хочет судьба мне дарить
Любовных тревог и волнений;
Она не даёт мне испить
Из кубка живых наслаждений.
И грёзу я плотью облёк,
И дал ей любовные речи,
Надел ей на кудри венок,
Прозрачное платье на плечи,
И в сумраке летних ночей
На зов мой она появлялась
И, сбросив одежду с плечей,
Ласкаясь, ко мне прижималась.
Когда же разрежут восток
Лучи восходящего солнца,
И, встретив их яркий поток,
Зардеются стёкла оконца,
Она становилась бледна,
Печально меня целовала,
И в узком просвете окна
В сияньи небес исчезала.
Душе моей, страдающей жестоко,
Твердят лукавые уста,
Что станет грёзою пророка
Моя лазурная мечта,
Что в мир войдёт царицею свобода,
И золотой настанет век,
И, предстоя сильнейшим из народа,
Не задрожит от страха человек,
И смолкнет алый вопль страданья
Вкруг изукрашенных столиц,
И белый ужас истязанья
Не исказит румяных детских лиц.
Душою чистой и незлобной
Тебя Создатель наделил,
Душой, мерцанью звёзд подобной
Иль дыму жертвенных кадил.
Хотя дыханьем чуждой злобы
Не раз мрачился твой удел, –
Нет человека, на кого бы
Ты тёмной злобою кипел.
Но каждый день огнем страданья
Тебя венчали ложь и зло, –
В твоей душе негодованье,
Как семя в почве, проросло.
Я упивался негой счастья,
Безумным праздником любви.
Струился ядом сладострастья
Избыток сил в моей крови.
Я говорил: «И от ненастья
Часы отрадные лови,
Во всех пирах бери участье,
Для грёз пленительных живи!»
Не видел я, безумец бедный,
Обманов жизни этой бледной!
Но вдруг отвергнутого стон
Смешался с песней звонкой нашей, –
И с пира я бежал, смущён
И не допив заздравной чаши.
Полно плакать, – вытри слезы,
Проводи меня в свой сад,
Где так нежно пахнут розы,
Где кудрявые берёзы
Улыбаясь шелестят.
Полно плакать, – что за горе!
То ль, что мачеха лиха,
И, с тобою вечно в ссоре,
Держит двери на запоре,
Не пускает жениха?
Не томи тоской сердечка, –
Год промчится, подрастёшь,
Смело выйдешь на крылечко,
Повернёшь в дверях колечко
И от мачехи уйдёшь.
Близок день освобожденья.
Сердце к воле приготовь,
Чтобы в светлые мгновенья
Светлый праздник примиренья
Создала тебе любовь.
Когда мечты полночной обаянья
Умчат меня в заветные края,
Где, бледная от лунного сиянья,
Ко мне придёт желанная моя, –
Ползёт туда какими-то путями
Тоска души моей,
И не даёт пленительными снами
Забыться ей.
В стране надежды радостной и грёзы
Она змеёй таится между роз!
То не роса, – её катятся слёзы
По гибким веткам придорожных лоз;
То не туман клубится над рекою,
Блестя в лучах задумчивой луны, –
Её дыханье мглистою волною
Закутало мечтательные сны.
Вот, соловья нелепо прерывая,
Безумный крик пронёсся. Это кто?
Ах, всё она, тоска моя, рыдая,
Вопит о том, что жизнью отнято.
Вешняя ночь: звёзды, луна, соловей.
Воздух душист, в воздухе носятся грёзы.
Звонко поёт влажную песню ручей.
Тихо стоят, слушают чутко берёзы.
Дремлет ночь, очарованьем
Упоительным дыша,
И надеждам и желаньям
Покоряется душа.
В сладкой тени белых, кудрявых берёз
Кто-то ведёт тихие, нежные речи.
Тихий полёт сладких, пленительных грёз
Чьи-то открыл взором любимого плечи.
Жажда бурных наслаждений
Зажигает в сердце кровь,
Но отраву вожделений
Гасит кроткая любовь.
Над рекою гудит непогода,
Бьёт пороги волной разъярённой.
Плещут волны на борт парохода
И поют ему плач похоронный.
Я в каюте угарной и тесной.
Позади меня тени роятся,
Предо мною, в дали неизвестной,
За туманами тучи клубятся.
Неотмщённой обиды отрава
Золотые надежды багровит,
И ползучая злоба лукаво
Неминучую смерть славословит:
«Чем ты горше страдаешь, тем слаще
Будет сон твой в безгрёзной могиле.
Тем отраднее отдых, чем чаще
Испытания грозные были».
Помнишь ты, Ирина, осень
В дальнем, бедном городке?
Было пасмурно, как будто
Небо хмурилось в тоске.
Дождик мелкий и упорный
Словно сетью заволок
Весь в грязи, в глубоких лужах
Потонувший городок.
И тяжёлым коромыслом
Надавив себе плечо,
Ты с реки тащила воду;
Щёки рдели горячо…
Был наш дом угрюм и тесен,
Крыша старая текла,
Пол качался под ногами,
Из разбитого стекла
Веял холод; гнулось набок
Полусгнившее крыльцо…
Хоть бы раз слова упрёка,
Ты мне бросила в лицо!
Хоть бы раз в слезах обильных
Излила невольно ты
Накопившуюся горечь
Беспощадной нищеты!
Я бы вытерпел упрёки,
И смолчал бы пред тобой
Я, безумец горделивый,
Не поладивший с судьбой,
Так настойчиво хранивший
Обманувшие мечты
И тебя с собой увлёкший
Для страданий нищеты.
Опускался вечер тёмный
Нас измучившего дня, –
Ты мне кротко улыбалась,
Утешала ты меня.
Говорила ты: «Что бедность!
Лишь была б душа сильна,
Лишь была бы жаждой счастья
Воля жить сохранена».
И опять, силен тобою,
Смело я глядел вперёд,
В тьму зловещих испытаний,
Угрожающих невзгод.
И теперь над нами ясно
Вечереют небеса.
Это ты, моя Ирина,
Сотворила чудеса.
После жизни недужной и тщетной,
После странных и лживых томлений,
Мы забудемся сном без видений,
Мы потонем во тьме безответной,
И пускай на земле, на печальном просторе
Льются слёзы людские, бушует ненастье:
Не найдет нас ни бледное, цепкое горе,
Ни шумливо-несносное счастье.
Сердцем овладевшая злоба застарелая
Шепчет речи знойные, горько-справедливые,
И скликает в бешенстве воля моя смелая
Замыслы безумные, грёзы горделивые.
А над вьюгой замыслов, над огнём восстания
Реет тень зловещая, облачко летучее.
Что-то непонятное за дверьми сознания
Чутко притаилося, – лихо неминучее.
Знаю: гость непрошеный с холодом презрения
Глянет неожиданно в душу многодумную,
И погасит хохотом веру неразумную,
И погубит замыслы сладостного мщения.
Ночные грезы их пленили,
Суля им радостные дни, –
Они друг друга полюбили,
И были счастливы они.
То было молодостью ранней,
Когда весна благоуханней,
Когда звончее плеск ручья,
Когда мечтанья вдохновенней,
И жарче жажда бытия
И жажда радости весенней…
Восторги, грёзы без числа, –
Забава жизни то была.
То жизнь смеялась, рассыпая
На их пути свои цветы
И тихо веющего мая
Лобзанья, чары и мечты.
Она любовью их манила,
А после горем наделила.
Я слагал эти мерные звуки,
Чтобы голод души заглушить,
Чтоб сердечные вечные муки,
В серебристых струях утопить,
Чтоб звучал, как напев соловьиный,
Твой чарующий голос, мечта,
Чтоб, спалённые долгой кручиной,
Улыбнулись хоть песней уста.
Как высокая, тонкая арка,
Семицветная радуга ярко
Над омытой землёю висит.
Многодумное сердце трепещет,
И тревожными песнями плещет,
И неведомой грустью горит.
Обещанье старинное снова
С умилением встретить готова
Изнурённая жизнью душа.
Побледнеют небесные краски, –
И она обманувшие сказки
Позабудет, к печали спеша.
Растворяется радуга, – снова
Бесконечная даль голубого,
Бесконечной тоски пустота.
Снова злобою сердце трепещет,
Снова тёмными песнями плещет,
Снова ужасом жизнь повита.
В двери кузницы Мария
Постучалась вечерком:
«Дай, кузнец, приют мне на ночь:
Спит мой сын, далёк мой дом».
Отворил кузнец ей двери.
Матерь Божия сидит,
Кормит сына и на пламя
Горна мрачного глядит.
Реют искры, ходит молот.
Дышит мастер тяжело.
Часто дланью загрубелой
Отирает он чело.
Рядом девочка-подросток
Приютилась у огня,
Грустно бледную головку
На безрукий стан склоня.
Говорит кузнец: «Вот дочка
Родилась калекой. Что ж,
Мать в могиле, дочь со мною,
Хоть и горько, да куёшь». –
«Разве так трудна работа?» –
«Не трудна, да тяжела.
Невелик мой ков для блага,
Много сковано для зла.
Вот ковать я начал гвозди.
Три из них меня страшат.
Эти гвозди к древу казни
Чьё-то тело пригвоздят.
Я кую, и словно вижу, –
Крест тяжёлый в землю врыт.
На кресте твой Сын распятый,
Окровавленный висит».
С криком ужаса Младенца
Уронила Божья Мать.
Быстро девочка вскочила,
Чтоб Малютку поддержать, –
И свершилось чудо! Прежде,
Чем на память ей пришло,
Что порыв её напрасен, –
В обнажённые светло,
Богом данные ей руки,
Лёг с улыбкою Христос.
«Ах, кузнец, теперь ты счастлив,
Мне же столько горьких слёз!»
Неожиданным недугом
Тяжко поражён,
В замке грозно-неприступном
Умирал барон.
По приказу господина
Вышли от него
Слуги, с рыцарем оставив
Сына одного.
Круглолицый, смуглый отрок
На колени стал, –
И барон грехов немало
Сыну рассказал.
Он малюток неповинных
Крал у матерей
И терзал их перед дикой
Дворнею своей, –
Храмы грабил, из священных
Чаш он пил вино, –
Счёт супругам оскарблённым
Потерял давно.
Так барон, дрожа и плача,
Долго говорил, –
И глаза свои стыдливо
Отрок-сын склонил.
Рдели щёки, и ресницы
Осеняли их,
Как навесы пальм высоких,
Жар пустынь нагих.
Говорил барон: «Познал я
Мира суету, –
Вижу я себя на ветхом,
Зыблемом мосту,
Бедных грешников в мученьях
Вижу под собой.
Рухнет мост, и быть мне скоро
В бездне огневой.
И воззвавши к Богу, дал я
Клятву и обет,
Клятву – сердцем отрешиться
От минувших лет,
И обет – к Святому Гробу
В дальние пути,
Необутыми ногами
Зло моё снести.
И мои угасли силы,
Не свершён обет,
Но с надеждой покидаю,
Сын мой, этот свет:
Мой наследник благородный,
Знаешь ты свой долг…»
И барон в изнеможеньи,
Чуть дыша, умолк.
Поднялся и молча вышел
Отрок. Рыцарь ждёт
И читает Символ веры…
Время медленно идёт.
Вдруг открылась дверь, и входит
Сын его в одной
Шерстяной рубахе, с голой
Грудью, и босой.
Говорит, склонив колени,
«Всем грехам твоим
Я иду молить прощенья
В Иерусалим
Я жестоким бичеваньям
Обрекаю плоть,
Чтоб страданьями моими
Спас тебя Господь,
И, зажжённою свечою
Озаряя путь,
Не помыслю даже в праздник
Божий отдохнуть,
Отдохну, когда увижу
Иерусалим,
Где я вымолю прощенье
Всем грехам твоим.
Буду гнать с лица улыбку
И, чужой всему,
На красу земли и неба
Глаз не подыму:
Улыбнусь, когда увижу
Иерусалим,
Где я вымолю прощенье
Всем грехам моим».
Мне была понятна жизнь природы дивной
В дни моей весны.
Охраняла вера, рдел восторг наивный,
Ясны были сны,
И в сияньи веры был чудес чудесней
Блеск живого дня.
Мне певала мама, и будила песней
Сонного меня:
«Если мы не встанем, так заря не вспыхнет,
Солнце не взойдёт,
Петушок крикливый загрустит, затихнет,
Сивка не заржёт,
Птичка не проснётся, не прольются песни,
Дней убавит лень.
Встань же, позови же: „Солнышко, воскресни!
Подари нам день!“» –
Так мне пела мама, и будила песней
Сонного меня, –
И в сияньи веры был чудес чудесней
Блеск живого дня!
Верил я, что жизни не напрасна сила
У меня в груди.
Что-то дорогое, светлое сулила
Жизнь мне впереди.
Так была понятна жизнь природы дивной
В дни моей весны!
О, святая вера! О, восторг наивный!
О, былые сны!
«И ты живёшь без идеала!
Бесцельна жизнь, в груди тоска!» –
Томясь печалью, ты сказала,
И я почувствовал: дрожала
В моей руке твоя рука.
«К былому, друг мой, нет возврата, –
Промолвил я, печаль тая, –
Поверил также я когда-то,
Пленённый буйством бытия,
Что к идеалам путь возможен,
Что блеск девичьих глаз не ложен,
И что верна любовь твоя!»
Так нежен был внезапный поцелуй
Счастливого нежданного светила,
Что ядовитых и печальных струй
В сияньи радостном душа не различила.
Восторженно я поднял к небесам
Мои глаза усталые и руки,
И вверил я предательским ветрам
Мечтательных напевов звуки.
Я рад забыть, что жизнь пуста,
И что близка суровая развязка.
Блести, звени, отрадная мечта!
Лелей меня, пленительная сказка!
Он молод был и болен,
Его томила нищета,
Но он судьбой своею был доволен.
Его утешила блаженная мечта,
Открывши мир, где блещет красота,
Где люди радостны, как боги,
Где краток лёгкий труд,
Где отдых прячется в чертоги,
Где наслаждения цветут,
Где нет раба и властелина,
И где неведома кручина.
Когда сходил он с неба своего
В наш бледный мир, мятежный и угрюмый,
С какой презрительною думой
К нам обращался взор его!
О жизнь, умчи меня от скучных берегов,
От волн ленивых и ползучих,
В поток валов
Могучих!
Умчи мою ленивую ладью
В водоворот кипящий и опасный, –
Я в пену яркую одену жизнь мою,
Упьюсь борьбой неравной и прекрасной,
И яд тоски моей, безумной и неясной,
В ревущий зев стремнины изолью.
Состязаясь, толпа торопливо бежит,
И в ней каждый стремлением диким трепещет,
К этой чаше, которая ярко блестит
И в которой напиток губительный плещет.
За неё неизбывную злобу питать,
К ней тянуться по трупам собратий,
И, схвативши с восторгом её, услыхать
Стоны зависти злобной и вопли проклятий!
О безумная ложь! О бессмысленный грех!
Да не стоит онаэтих жертв изобильных,
Эта чаша с напитком, желанным для всех,
Но доступным лишь только для грубых и сильных.
Ночь июня, млея в ласке заревой,
Насмехалась гордо над моей тоской.
Смеючись тихонько с ивою влюблённой,
Лепетал ручей мне: «Уходи, бессонный».
Липка мне шептала: «Уходи-ка прочь,
Не смущай уныньем радостную ночь!»
И заря с полночи алою улыбкой
То же повторяла за зелёной липкой.
Крыльями тревожно ветер трепетал.
«Уходи, мечтатель!» – мне он прошептал.
Всё, что здесь я видел, пело хором стройным:
«Здесь не место думам злым и беспокойным».
В угрюмой норвежской долине,
Среди неприветливых гор,
Глубокое озеро плещет,
Заводит с утёсами спор.
Нет выхода скованной силе,
Но тайна глубокая в нём, –
И старцы преданий немало
Расскажут об озере том.
Кто хочет узнать свою долю,
Свершает старинный обряд.
Немногие делали это,
Не все возвращались назад.
Однажды задумчивый отрок,
Едва заалелся восток,
Спустил по скалам круторёбрым
На озеро утлый челнок,
Веслом от скалы оттолкнулся, –
И быстро помчалась ладья,
Колышась на зыби строптивой
И тёмную воду струя.
Горело лицо молодое,
Как пламя зари золотой,
И кудри вились золотые,
И очи пылали тоской.
Вот выехал он на средину,
И в лодку он бросил весло, –
Прислушалось горное эхо
И стук далеко разнесло.
И встал синеокий красавец,
Ладья закачалась под ним,
И поднял высоко, высоко
Он руку с кольцом золотым.
Он гордо воскликнул: «Для сердца
Нет в мире желанных утех!
Презренны забвенные слёзы,
Презрен и разымчивый смех.
Как это высокое небо,
Возвышенна тайная цель, –
Но жизнь для великого дела
Тесна, как моя колыбель.
Какой же дорогой идти мне,
И чем увенчать мне чело?»
Прислушалось горное эхо,
Далёко слова разнесло.
И, древний обряд совершая,
Роняет он в волны кольцо, –
Мгновенно суровая бледность
Его покрывает лицо.
И озеро вдруг зашумело,
И вертит ладью, и несёт,
Но отрок стоит, не колеблясь,
И видит он: что-то плывёт,
Чернея в волнах опенённых, –
И вот на дрожащий челнок
Волною плеснувшею брошен
Сплетённый из терний венок.
Затихли суровые волны,
И вновь заходипо весло, –
Прислушалось горное эхо
И плеск далеко разнесло.
И солнце взошло, озаряя
Улыбку на алых губах,
Венок на кудрях золотистых
И слёзы на синих глазах.
Очи тёмные подъемлет
Дева к небу голубому,
И, на звёзды глядя, внемлет
Чутко голосу ночному.
Под мерцаньем звёзд далёких,
Под блистающей их тайной
Вся равнина в снах глубоких
И в печали неслучайной.
Тихо, робко над рекою
Поднимаются туманы
И ползучею толпою
Пробираются в поляны.
У опушки тени гуще,
Лес и влажный, и дремотный.
Смотрит страх из тёмной кущи,
Нелюдимый, безотчётный.
К старику-отцу подходит
Дева с грустною мечтою
И про небо речь заводит:
«Беспредельность предо мною.
Где-нибудь в раздольях света,
За безмерным отдаленьем,
Есть такая же планета,
И с таким же населеньем.
Есть там зори и зарницы,
Реки, горы и долины,
Счастье, чары, чаровницы,
Грозы, слёзы и кручины.
Не оттуда ль в сердце плещет
Грёза сладостным приветом?
Вот звезда над нами блещет
Переливным дивным светом:
Это – солнце, и с землею,
И на той земле мечтает
Кто-то, близкий мне душою.
К нам он взоры подымает,
Нескончаемые дали
Мерит чёрными очами,
И томления печали
Отвеваются мечтами.
Он иную землю видит,
Где так ярко счастье блещет,
Где могучий не обидит,
Где бессильный не трепещет,
Где завистливой решёткой
Пир богатых не охвачен,
Где клеймом недоли кроткий
Навсегда не обозначен».
Скоро звёзды гаснуть станут,
Расточатся чары ночи,
И с тоской пугливой глянут
Размечтавшиеся очи.
Судьба безжалостная лепит
Земные суетные сны,
Зарю надежд, желаний лепет,
Очарования весны,
Цветы, и песни, и лобзанья, –
Всё, чем земная жизнь мила, –
Чтоб кинуть в пламя умиранья
Людей, и вещи, и дела.
Зачем же блещет перед нами
Ничтожной жизни красота,
Недостижимыми струями
Маня молящие уста?
Безумен ропот мой надменный, –
Мне тайный голос говорит,
Что в красоте, земной и тленной,
Высокий символ нам открыт.
И вот над мутным колыханьем
Порабощенной суеты
Встаёт могучим обаяньем
Святыня новой красоты.
Освобожденья призрак дальний
Горит над девственным челом,
И час творенья, час печальный
Сияет кротким торжеством,
Врачует сердцу злые раны,
Покровы Майи зыблет он,
И близкой тишиной Нирваны
Колеблет жизни мрачный сон.
Ночь с востока на землю слетела,
На неё свой плащ сквозной надела, –
Горы, долы, рощи тихо спят,
Только в небе звёздочки горят,
Только в речке струйки шелестят,
Только старая не спит одна,
О минувшем думает она,
Да и сердцу бедному не спится, –
Странной грёзой глупое томится.
Под гул, затеянный метелью,
При свете бледного огня
Мечтает пряха над куделью,
Мечтает, сон свой отгоня.
В сияньи солнечном проходит
Пред нею милый пастушок,
Напевы звонкие выводит
Его прельстительный рожок.
Как пряха, плоть неодолимо
Томится яркою мечтой,
Пока Любовь проходит мимо, –
Но час настанет, – час святой
Иль осуждения достойный,
О, всё равно! – соединят
Любовь и Плоть свой ропот знойный,
Своих восторгов рай и ад.
Забыт костёр в лесной поляне:
Трещат иссохшие сучки,
По ним в сереющем тумане
Перебегают огоньки,
Скользят, дрожат, траву лобзают,
В неё ползут и здесь, и там,
И скоро пламя сообщают
Ещё могучим деревам.
И я, томясь в немой кручине,
Изнемогая в тишине,
В моей безвыходной пустыне
Горю на медленном огне.
О, если б яростным желаньям
Была действительность дана, –
Каким бы тягостным страданьям
Земля была обречена!
Блажен, кто пьет напиток трезвый,
Холодный дар спокойных рек,
Кто виноградной влагой резвой
Не веселил себя вовек.
Но кто узнал живую радость
Шипучих и колючих струй,
Того влечёт к себе их сладость,
Их нежной пены поцелуй.
Блаженно всё, что в тьме природы,
Не зная жизни, мирно спит, –
Блаженны воздух, тучи, воды,
Блаженны мрамор и гранит.
Но где горят огни сознанья,
Там злая жажда разлита,
Томят бескрылые желанья
И невозможная мечта.
В райских обителях – блеск и сиянье:
Праведных жён и мужей одеянье
Всё в драгоценных камнях.
Эти алмазы и эти рубины
Скованы в небе из дольной кручины, –
Слёзы и кровь в их огнях.
Ангел-хранитель! Куёшь ты прилежно
Слёзы и кровь, –
Ах, отдохни ты порой безмятежно,
Царский венец не всегда мне готовь.
Меньше алмазом в обителях рая,
Ангел, поверь, мне не стыд.
Бедную душу недоля земная
Каждою лишней слезою томит.
Истомила мечта,
Вожделеньем взволнована кровь.
Эта жизнь и скучна и пуста,
А в мечте безмятежна любовь.
За машиной шумливой сидит молодая швея.
И бледна, и грустна, серебрится луна…
Отчего не слыхать соловья?
Отчего не лепечет волна?
И грустна, и бледна молодая швея.
Повстречать бы любовь,
Рассыпая пред нею цветы!
Вожделеньем взволнована кровь,
И румяны, и знойны мечты.
Под изношенным платьем не видно пленительных плеч.
Только шорох невнятный порой за стеной…
Отчего бы на ложе не лечь,
Обнажая свой стан молодой!
Только шорох невнятный от девственных плеч.
Истомила мечта,
Вожделеньем взволнована кровь.
Эта жизнь и скучна и пуста,
А в мечте лучезарна любовь.
К закату бегут облака,
И небо опять озарилось приветною лаской.
В душе моей радость и вместе тоска.
И грустно и кротко глядят облака, –
Такою далёкой, заманчиво трудною сказкой.
Заря надо мною с таинственной лаской,
Но ты, о, невеста моя, далека.
Ты сердцем угадана в доле моей многотрудной,
Тебя мне пророчит печаль,
Мне слышится голос твой чудный, –
Угадана сердцем ты в доле моей многотрудной
Чрез эту туманную даль.
Но где ты, невеста? И что мне пророчит печаль?
Кто сердцу дарует покой непробудный?
Ты не знаешь, невеста, не можешь ты знать,
Как не нужен мне мир и постыл,
Как мне трудно идти, как мне больно дышать,
Как мне страшно крестов и могил.
И напрасно мечта в опечаленной мгле
Мне твои озаряет черты, –
Далека ты, невеста! На грешной земле
И тоска, и беда разлиты.
Я устал, – я едва только смею дышать, –
И недужны, и трудны людские пути.
Невозможно понять, невозможно сказать,
И куда же, и как же идти?
В этих жилах струится растленная кровь,
В этом сердце немая трепещет тоска.
И порочны мечты, и бесстыдна любовь,
И безумная радость дика.
Я приготовился принять гостей,
Украсил я свою келейку,
И вышел к воротам, и сел там на скамейку,
С дороги не свожу внимательных очей,
И жду, – а путь лежит печальный и пустынный,
Бубенчик не гудет, колёса не гремят,
Лишь вихри пыльные порою закружат, –
И снова путь лежит, докучливый и длинный.
Чем бы и как бы меня ни унизили,
Что мне людские покоры и смех!
К странным и тайным утехам приблизили
Сердце моё наслажденье и грех.
Пусть пред моею убогою хижиной
Сильных и гордых проходят пути, –
Счастлив я, бедный и миром униженный,
Некуда мне мою радость нести.
Из кадильницы с ладаном – дым благовонной волною.
Погребальный обряд совершается трудно и больно.
Погребальные песни протяжно звучат надо мною.
Содрогаясь душой боязливой, тоскую невольно,
И томит меня ужасом вьющийся в воздухе ладан,
Сиротливой тоскою томят меня чьи-то рыданья.
Над раскрытой могилой душою моей не разгадан
Потаённый удел отошедшего в вечность созданья.
Влачится жизнь моя в кругу
Ничтожных дел и впечатлений,
И в море вольных вдохновений
Не смею плыть и не могу.
Стою на звучном берегу,
Где ропщут волны песнопений,
Где веют ветры всех стремлений,
И всё чего-то стерегу.
Быть может, станет предо мною,
Одетый пеною морскою,
Прекрасный гость из чудных стран,
И я услышу речь живую
Про всё, о чем я здесь тоскую,
Про всё, чем дивен океан.
Ты больна, но вся прекрасна, как мечта.
Ты святою тишиною повита.
Нет огня в твоих потупленных очах,
Нет лобзаний и улыбок на устах.
Мне не снять с тебя венчальный твой убор,
Не зажечь стыдом мне твой невинный взор.
Нет, мой друг, ты будешь мирно почивать, –
Стану я твой чуткий сон оберегать.
Люди злы, и нас с тобою осмеют.
Мы не пустим их в наш радостный приют.
Приветствую тихие стены
Обители бедной моей.
В миру беспощадны измены,
Уйду я в забвенье скорбей.
И что здесь меня потревожит?
Жестокие раны горят,
А время их муки умножит, –
Мне ваша ограда поможет
И муки меня закалят.
Замкнитесь же, тихие стены,
Спасите, спасите меня
От вечной, коварной измены,
От тусклого, скудного дня.
Темнеет лес вокруг, угрюмо-безответный.
Печальный голос мой молчаньем заглушён.
Бреду лесной тропой, едва-едва заметной,
И мрак ползёт ко мне, ползёт со всех сторон.
Тихонько я бреду, – моей мечте заветной
Ещё я верен всё, ещё гоню я сон,
Мечтою сладостной и, верю я, не тщетной
И очарован я, и сладко опьянён.
Дыши тоской и злом, и чудища седые
Суровый, злобный лес, воздвигни на меня,
Ропщи и угрожай, шепчи мне речи злые, –
Я всё иду вперёд, томлений не кляня,
Как верный пилигрим, к вратам Ерусалима, –
И я пройду, о лес, пройду бесстрашно мимо!
В тёмный час тоска меня томила,
В тёмный час я пропил слёз немало,
Но не смерть меня страшила,
Не могила ужасала.
Я о жизни думал боязливо,
Я от жизни в тёмный час таился,
Звал я смертный час тоскливо,
О могиле я молился.
По земному по всему раздолью,
По земному лику – скорбь да горе.
Но не вверюсь своеволью, –
Приберёшь меня Ты вскоре.
Воспоминанья, – заблужденья,
Ошибки, слёзы, преступленья,
Тоска позорного паденья,
Угар страстей и пьяный чад.
Воспоминанья – горький яд!
Желанья, – тщетные желанья,
Без торжества, без упованья,
Одни безумные мечтанья,
Пустых страстей угарный чад.
В желаньях тот же горький яд!
Вереницы мечтаний порочных
Озарили гнилые темницы:
В озарении свеч полуночных
Обнажённые пляшут блудницы,
И в гремящем смятении трубном,
С несказанным бесстыдством во взгляде,
Потрясает сверкающим бубном
Скоморох в лоскуточном наряде.
Высоко поднимая колени,
Безобразные лешие лают,
И не ищут скрывающей тени,
И блудниц опьянелых ласкают.
И, внимая нестройному вою,
Исхудалые узники плачут,
И колотятся в дверь головою,
И визжат, и хохочут, и скачут.
Во мне мечты мои цветут,
Восходят, блещут и заходят,
И тучи гневные несут,
И бури грозные приводят.
Всё предстоящее – лишь тень,
И всё мгновенно, всё забвенно, –
Но где ж сияет вечный день,
Какая тайна неизменна?
О чём мечтаю я землёй,
Водой, огнём и небом ясным,
Ночною быстрой тишиной,
И днём медлительным, но страстным?
Один ли я томлюсь во всём,
В томленьи вечно неутешном,
Иль жизнь иная есть в ином,
В блаженном Духе, или в грешном?
Мы грех совершили тяжёлый, –
Владыке, горящему Змию,
Над телом распутницы голой
Служили в ночи литургию.
Кощунственны были моленья,
Бесстыдные длились обряды,
И тусклым огнём вожделенья
Горели смущённые взгляды.
О злая, о мрачная сила!
В чаду богохульных курений
Не ты ли меня напоила
Отравой больных вдохновений?
Не ты ль, простодушную веру
Сгубивши в томительном блуде,
Сжигаешь зловонную серу
В нечистом и смрадном сосуде?
Обрыв из глины,
Вверху – берёза да сосна.
Река мелка, но гул стремнины
Звучит, как мощная волна.
На камнях пена,
У берега – водоворот,
А выше – в воду по колена
Забрался мальчик, рыбы ждёт.
Везде – смертельные обманы,
Но разве страшно умереть!
Уж если храбры мальчуганы,
Так нам-то, взрослым, что робеть?
Змий, царящий над вселенною,
Весь в огне, безумно-злой,
Я хвалю Тебя смиренною,
Дерзновенною хулой.
Из болотной топкой сырости
Повелел, Великий, Ты
Деревам и травам вырасти,
Вывел листья и цветы.
И ползущих и летающих
Ты воззвал на краткий срок.
Сознающих и желающих
Тяжкой жизни Ты обрёк.
Тучи зыблешь Ты летучие,
Ветры гонишь вдоль земли,
Чтоб Твои лобзанья жгучие
Раньше срока не сожгли.
Неотменны повеления,
Нет пощады у Тебя.
Ты царишь, презрев моления,
Не любя и не губя.
Мечи отчаянья свергаются с небес,
Наряжены чарующим сияньем,
И говорят, что древний Змий воскрес,
Что он царит и жжёт своим дыханьем.
Он сотворил, чтоб поглотить,
Он равнодушно беспощаден, –
Равно любить, равно губить
Превозносящихся и гадин.
Мечи отчаянья! Стремительное зло!
Весь свет похитивши от мира,
Ты царствуешь спокойно и светло,
И говоришь: «Не сотвори кумира!»
Никто не узнает моей глубины,
Какие в ней тёмные сны,
О чём.
О, если бы кто-нибудь тайну открыл,
И ярким её озарил
Лучом!
Не я эту долю притворства избрал,
Скрываться и лгать я устал
Давно.
Но что же мне делать с безумством моим?
Я чужд и своим и чужим
Равно.
Готов я склониться пред волей иной,
Любою дорогой земной
Идти.
Но строги веления творческих сил.
Начертаны вплоть до могил
Пути.
В душе моей затхлая мгла.
В ней древо соблазна сокрыто.
Цветенье его ядовито,
Отравлена злая смола.
Колышатся ветви, как тени,
И листья на них не шумят,
И льётся больной аромат
Печали, истомы и лени.
И если восходит луна
Над мёртвой моею пустыней,
На ветвях повиснувший иней
Осветит печально она.
Внизу же, где шепчутся воды,
Где всходит таинственный ствол,
Сидит, безобразен и гол,
Растленный хулитель природы.
Не смейся над моим нарядом,
Не говори, что для него я стар, –
Я зачарую властным взглядом,
И ты познаешь силу чар.
Я набекрень надвину шляпу,
Я плащ надену на плечо, –
Ты на плече увидишь лапу, –
Химеры дышат горячо.
С моим лицом лицо химеры
Увидишь рядом ты.
Ты слышишь, слышишь запах серы?
И на груди моей цветы.
Кинжал. Смеёшься? Стары ножны?
Но он увёртлив, как змея.
Дрожишь? Вы все неосторожны.
Я не смешон. Убью. Безумен я.
Нерон сказал богам державным:
«Мы торжествуем и царим!»
И под ярмом его бесславным
Клонился долго гордый Рим.
Таил я замысел кровавый.
Час исполнения настал, –
И отточил я мой лукавый,
Мой беспощадно-злой кинжал.
В сияньи цесарского трона,
Под диадемой золотой,
Я видел тусклый лик Нерона,
Я встретил взор его пустой.
Кинжал в руке моей сжимая,
Я не был робок, не был слаб, –
Но ликовала воля злая,
Меня схватил Неронов раб.
Смолою облит, на потеху
Безумных буду я сожжён.
Внимай бессмысленному смеху
И веселися, злой Нерон!
Кто-то ходит возле дома.
Эта поступь нам знакома.
Береги детей.
Не давай весёлым дочкам
Бегать к аленьким цветочкам, –
Близок лиходей.
А сынки-то, – вот мальчишки!
Все изорваны штанишки,
И в пыли спина.
Непоседливый народец!
Завели бы хороводец
В зале у окна.
«Что ж нам дома! Точно в клетке».
Вот как вольны стали детки
В наши злые дни!
Да ведь враг наш у порога!
Мать! Держи мальчишек строго, –
Розгой их пугни.
Детки остры, спросят прямо:
«Так скажи, скажи нам, мама,
Враг наш, кто же он?» –
«Он услышит, он расскажет,
А начальник вас накажет». –
«Ах, так он – шпион!
Вот, нашла кого бояться!
Этой дряни покоряться
Не хотим вовек.
Скажем громко, без уклона,
Что пославший к нам шпиона –
Низкий человек.
Мы играем, как умеем,
И сыграть, конечно, смеем
Всякую игру.
Пусть ползут ужом и змеем, –
И без них мы разумеем,
Что нам ко двору».
Ходит, бродит возле дома.
Злая поступь нам знакома.
Вот он у дверей.
Детки смелы и упрямы,
Не боятся старой мамы.
Не сберечь детей.
В тебе не вижу иноверца.
Тебя зову с надеждой Я.
Дракон – Моё дневное сердце,
Змея – ночная грусть Моя.
Я полюбил отраду Ночи, –
Но в праздник незакатный Дня
Ты не найдёшь пути короче
Путей, ведущих от Меня.
Напрасно прославляешь Солнце,
Гоня Меня с твоих высот, –
Смеясь на твой призыв,
Альдонса Руно косматое стрижёт.
От пламенеющего Змея
Святые прелести тая,
Ко мне склонилась Дульцинея:
Она – Моя, всегда Моя.
Не о борьбе она Мне скажет,
Она, чей голос слаще арф.
Она крестом на Мне повяжет
Не на победу данный шарф.
Простосердечную Альдонсу
За дух козлиный не казня,
Я возвестил тебе и Солнцу
Один завет: «Люби Меня».
Разбудил меня рано твой голос, о Брама!
Я прошла по росистым лугам,
Поднялась по ступеням высокого храма
И целую священный Лингам.
Он возложен на ткани узорной,
Покрывающей древний алтарь.
Стережёт его голый и чёрный,
Диадемой увенчанный царь.
На священном Лингаме ярка позолота,
Сам он чёрен, громаден и прям…
Я закрою Лингам закрасневшимся лотосом,
Напою ароматами храм.
Алтарю, покрывалу, Лингаму
Я открою, что сладко люблю.
Вместе Шиву, и Вишну, и Браму я
Ароматной мольбой умолю.
На холмах заревых таинственную быль
Я вязью начертал пурпурно-ярких знаков.
Шафран и кардамон, и томную ваниль
Вмешал я в омег мой и в сон багряных маков.
За стол торжеств я сел с ликующим лицом,
И пью я терпкий мёд, и сладкий яд вкушаю,
И в пиршественный ковш, наполненный вином,
Играющую кровь по капле я вливаю.
Спешите все на мой весёлый фестивал!
Восславим Айсу мы, и все её капризы.
Нам пьяная печаль откроет шумный бал,
Последние срывая дерзко с тела ризы.
Любуйтесь остротой сгибаемых локтей,
Дивитесь на её полуденную кожу!
Я муки жгучие, и лакомства страстей,
И пряности ядов медлительно умножу.
Под звоны мандолин, под стоны звонких арф
Изысканных личин развязывайте банты, –
На мраморном полу рубино-алый шарф,
У ясписных колонн нагие флагелланты.
На заре, заре румяной
Полоса за полосой, –
Тон лиловый, тон багровый, тон багряный
Жаркой, алою обрызганы росой.
Крупноцветны анемоны,
Красны бусыньки брусник.
На заре румяной запестрели склоны.
Вопленницы милой заалелся лик.
И сапфиры, и рубины
Ярки в алости зари.
Распускайтесь, расцветайте, алы крины,
Ты, заря, заря кровавая, гори.
Заливай холмы пожаром,
Яркий пламень заревой,
И в ответ багряным, пламенным угарам
Ты, свирель звончатая, взывай и вой.
Пришла опять, желаньем поцелуя
И грешной наготы
В последний раз покойника волнуя,
И сыплешь мне цветы.
А мне в гробу приятно и удобно.
Я счастлив, – я любим!
Восходит надо мною так незлобно
Кадильный синий дым.
Басит молодожён, румяный дьякон,
Кадит со всех сторон,
И милый лик возлюбленной заплакан,
И грустен, и влюблён.
Прильнёт сейчас к рукам, скрещённым плоско,
Румяный поцелуй.
Целуй лицо, – оно желтее воска.
Любимая, целуй!
Склонясь, раскрой вдрожаньи белой груди
Два нежные холма.
Пускай вокруг смеются злые люди, –
Засмейся и сама.
Перехитрив мою судьбу,
Уже и тем я был доволен,
Что весел был, когда был болен,
Что весел буду и в гробу.
Перехитрив мою судьбу,
Я светлый день печалью встретил,
И самый ясный день отметил
Морщиной резкою на лбу.
Ну, что же, злись, моя судьба!
Что хочешь, всё со мною делай.
Ты не найдёшь в природе целой
Такого кроткого раба.
Ну, что же, злись, моя судьба!
Беснуйся на моё терпенье.
Готовь жестокое мне мщенье,
Как непокорная раба.
Плещут волны перебойно,
Небо сине, солнце знойно,
Алы маки под окном,
Жизнь моя течёт спокойно,
И роптать мне непристойно
Ни на что и ни о чём.
Только грустно мне порою,
Отчего ты не со мною,
Полуночная Лилит,
Ты, чей лик над сонной мглою,
Скрытый маскою – луною,
Тихо всходит и скользит.
Из-под маски он, туманный,
Светит мне, печально-странный, –
Но ведь это – всё ж не ты!
Ты к стране обетованной,
Долгожданной и желанной
Унесла мои мечты.
Что ж осталось мне? Работа,
Поцелуи да забота
О страницах, о вещах.
За спиною – страшный кто-то,
И внизу зияет что-то,
Притаясь пока в цветах.
Шаг ступлю, ступлю я прямо.
Под цветами ахнет яма,
Глина сухо зашуршит.
То, что было богом храма,
Глухо рухнет в груду хлама, –
Но шепну опять упрямо:
«Где ты, тихая Лилит?»
Я часть загадки разгадал,
И подвиг Твой теперь мне ясен.
Коварный замысел прекрасен,
Ты не напрасно искушал.
Когда Ты в первый раз пришёл
К дебелой, похотливой Еве,
Тебя из рая Произвол
Извёл ползущего на чреве.
В веках Ты примирился с Ним.
Ты усыпил Его боязни.
За первый грех Твой, Елогим,
Послали мудрого на казни.
Так, слава делу Твоему!
Твоё ученье слаще яда,
И кто вкусил его, тому
На свете ничего не надо.
Светлый дом мой всё выше.
Мудрый зодчий его создаёт.
На его перламутровой крыше
Не заплачет тоскующий кот.
Тень земного предмета
Попадёт ли на вышку мою,
Где, далёкий от внешнего света,
Я мечту увенчаю мою?
Как бы низко ни падало солнце,
К горизонту багрово скользя,
Но в моё золотое оконце
Низкой тени подняться нельзя.
Цепенейте, долины, во мраке
И безумствуйте в мглистом бреду, –
К вам, свирепые ночью собаки,
Никогда уже я не сойду.
Печалью бессонной
Невестиных жарких желаний
От смертного сна пробуждённый
Для юных лобзаний,
Он дико рванулся в могиле, –
И доски рукам уступили.
Досками он землю раздвинул, –
И крест опрокинул.
Простившись с разрытой могилой
И сбросивши саван, он к милой
Пошел потихоньку с кладбища, –
Но жаль ему стало жилища,
Где было так мёртво-бездумно…
Шумела столица безумно
Пред ним, и угрюмый
Стоял он, томясь непонятно
Тяжёлою думой:
К невесте идти иль обратно?
Опять ночная тишина
Лежит в равнине омертвелой.
Обыкновенная луна
Глядит на снег, довольно белый.
Опять непраздничен и синь
Простор небесного молчанья,
И в глубине ночных пустынь
Всё те же звёздные мерцанья.
И я, как прежде, жалкий раб,
Как из моих собратьев каждый,
Всё так же бледен, тих и слаб,
Всё тою же томлюсь я жаждой.
Мечтать о дивных чудесах
Хочу, как встарь, – и не мечтаю,
И в равнодушных небесах
Пророчеств новых не читаю.
И если по ночным снегам,
Звеня бубенчиками бойко,
Летит знакомая всем нам
По множеству романсов тройка,
То как не улыбнуться мне
Её навязчивому бреду!
Не сяду в сани при луне,
И никуда я не поеду.
Коля, Коля, ты за что ж
Разлюбил меня, желанный?
Отчего ты не придёшь
Посидеть с твоею Анной?
На меня и не глядишь,
Словно скрыта я в тумане.
Знаю,милый, ты спешишь
На свидание к Татьяне.
Ах, напрасно я люблю,
Погибаю от злодеек.
Я эссенции куплю
Склянку на десять копеек.
Ядом кишки обожгу,
Буду громко выть от боли.
Жить уж больше не могу
Я без миленького Коли.
Но сначала наряжусь,
И, с эссенцией в кармане,
На трамвае прокачусь
И явлюсь к портнихе Тане.
Злости я не утаю,
Уж потешусь я сегодня.
Вам всю правду отпою,
И разлучница, и сводня.
Но не бойтесь, – красоты
Ваших масок не нарушу,
Не плесну я кислоты
Ни на Таню, ни на Грушу.
«Бог с тобой! – скажу в слезах.–
Утешайся, грамотейка!
При цепочке, при часах,
А такая же ведь швейка!»
Говорят, что я проста,
На письме не ставлю точек.
Всё ж, мой милый, для креста
Принеси ты мне веночек.
Не кручинься, и, обняв
Талью новой, умной милой,
С нею в кинематограф
Ты иди с моей могилы.
По дороге ей купи
В лавке плитку шоколада,
Мне же молви: «Нюта, спи!
Ничего тебе не надо.
Ты эссенции взяла
Склянку на десять копеек,
И в мученьях умерла,
Погибая от злодеек».
Залиха лежала, стеная, на пышной постели,
И жёны вельмож Фараона пред нею сидели.
«Залиха, скажи нам, какой ты болезнью страдаешь?
Печально ты смотришь, горишь ты, – как свечка, ты таешь».–
«Подруги, я стражду, больная мятежною страстью,
Желание жгучее пало на сердце напастью». –
«Высокая доля уносит в поток наслаждений, –
Тебе ли знакомы несытые вздохи томлений!» –
«О, если б имела, подруги, я всё, что б хотела!
О, если бы воля моя не знавала предела!» –
«Но что невозможно, о том бесполезны и грёзы
Безумны желанья, безумны горючие слёзы!» –
«Для вас, о подруги, мои непонятны мученья,
Но вам покажу я предмет моего вожделенья.
Вы сами желанья почуете лютое жало».
Залиха за чем-то рабыню тихонько послала,
И снова к подругам: «Покушайте, вот апельсины.
Ах, если бы в сладостях было забвенье кручины!»
Едва апельсинов коснулись ножи золотые,
У входа зазыблились быстро завесы цветные.
Тяжёлые складки рукою проворной отбросив,
Вошёл и склонился смиренно красавец Иосиф,
И по полу твёрдо ступая босыми ногами,
Приблизился к гостьям и скромно поник он очами.
Горячая кровь на ланитах его пламенела,
Смуглело загаром прекрасное, стройное тело.
И вскрикнули жёны, с Иосифа глаз не спускают,
Как руки ножами порезали, сами не знают.
Плоды окровавлены, – гостьям как будто не больно.
И рада Залиха, на них улыбнулась невольно.
«Вы полны восторгом, едва вы его увидали.
Судите же сами, какие терплю я печали!
Он – раб мой! Его каждый день, как рабыня, прошу я,
Никак не могу допроситься его поцелуя!» –
«Теперь, о подруга, твои нам понятны мученья,
Мы видели сами предмет твоего вожделенья!»
В тебя, безмолвную, ночную,
Всё так же верно я влюблён,
И никогда не торжествую,
И жизнь моя – полдневный сон.
Давно не ведавшие встречи,
Ты – вечно там, я – снова здесь,
Мы устремляем взор далече,
В одну мечтательную весь.
И ныне, в час лукавый плена,
Мы не боимся, не спешим.
Перед тобой моя измена, –
Как легкий и прозрачный дым.
Над этим лучезарным морем,
Где воздух сладок и согрет,
Устами дружными повторим
Наш тайный, роковой завет.
И как ни смейся надо мною
Жестокий, полуденный сон, –
Я роковою тишиною
Твоих очей заворожён.
Неизвестность, неизбежность, – вот где лучший сок времён.
Ходишь, ходишь по дорогам, вещей тайной окружён.
Смотришь в домы, смотришь в лица, смотришь в души и в сердца.
Петли мудрых сетей вяжешь, вяжешь, вяжешь без конца.
Вот на мир накинул сети, вот и мир уж весь пленён.
И никто не спросит мудрый: «Хитрый путник, кто же он?»
Неизбежность утомила, мудрость молится Отцу,
Петли вьются туже, туже, путь мой клонится к концу.
Выпить, вылить без остатка сладкий, терпкий яд времён.
Мир в сетях, но что ж мне в мире? Сердце просится в полон.
Сердце жаждет милой дамы с смуглой бледностью в лице,
И несёт ей мудрый странник зелен камень на кольце.
Этот камень тайной слова, тайной лет заворожён,
И спасает он от злого наваждения времён.
Любите, люди, землю, – землю
В зелёной тайне влажных трав.
Веленью тайному я внемлю:
«Любите, люди, землю, – землю
И сладость всех её отрав!»
Земной и тёмный, всё приемлю.
Любите, люди, землю, – землю
В зелёной тайне влажных трав.
Вздыхает под ногами мох,
Дрожат берёзки нежно, томно,
Закрылся лес туманом скромно,
И только лес, и только мох,
И песня – стон, и слово – вздох.
Земля – мираж, и небо тёмно.
О, милый лес! О, нежный мох!
Берёзки, трепетные томно!
Милая прохлада, – мгла среди полей.
За оградой сада сладостный покой.
Что ж ещё нам надо в тишине такой!
Подышать ты радо, небо, мглой полей,
Но в мою прохладу молний не пролей,
Не нарушь услады, – грёзы над рекой.
Так мила прохлада мглы среди полей!
Так в ограде сада сладостен покой!
Тихо, тихо над прадедовским прудом,
Зарастай зелёной тиной, старый пруд!
Ни Наталка, ни Одарка не придут,
Не споют унывной песни над прудом.
Сёстры милые покинули свой дом,
И в холодном, тёмном городе живут.
Их мечты уже не вьются над прудом.
Зарастай же тёмной тиной, старый пруд.
Тёплый ветер веет мне в лицо,
Солнце низко, вечер близко,
Томен день, как одалиска.
Ветер тёплый веет мне в лицо.
Жизни странной плоское кольцо
Скоро сплющу в форме диска.
Тёплый ветер веет мне в лицо,
Солнце низко, вечер близко.
Что́ может быть лучше дороги лесной
В полуденной, нежно-спасающей мгле!
Свой дух притаился здесь в каждом стволе.
Что может быть лучше дороги лесной,
Особенно в полдень румяной весной,
Когда ещё холод таится в земле!
Что может быть лучше дороги лесной
В спасающей, милой, полуденной мгле!
По ступеням древней башни поднимаюсь выше, выше,
Задыхаюсь на круженьи сзади ветхих амбразур,
Слышу шелест лёгких юбок торопливых, милых дур,
По источенным ступеням узкой щелью, выше, выше,
Лишь за тем, чтоб на минуту стать на доски новой крыши,
Где над рыцарскою залой обвалился абажур, –
Вот зачем я, задыхаясь, поднимаюсь выше, выше,
Выше кровель, выше храмов, выше мёртвых амбразур.
Либава, Либава, товарная душа!
Воздвигла ты стены пленительных вилл,
Но дух твой, Либава, товар задавил.
Либава, Либава, товарная душа!
Живёшь ты тревожно, разбогатеть спеша,
Но кислый дух скуки гнездо в тебе свил,
Либава, Либава, товарная душа!
Зачем тебе стены пленительных вилл?
Каменные домики, в три окошка каждый,
Вы спокойно-радостны, что вам пожелать!
Ваших тихих пленников некуда послать.
В этих милых домиках, в три окошка каждый,
Разве есть томление с неизбывной жаждой?
Всё, что было пламенем, в вас теперь зола.
Тихи, тихи домики, в три окошка каждый,
Вам, спокойно-радостным, нечего желать.
Отбросив на веки зелёные пятна от очков,
Проходит горбатый, богатый, почтенный господин.
Калоши «Проводник» прилипают к скользкой глади льдин,
И горбатый господин не разобьёт своих очков,
И не потешит паденьем шаловливых дурачков,
Из которых за ним уже давно бегает один,
Залюбовавшись на зелёные пятна от очков,
Которыми очень гордится горбатый господин.
Тонкий край свой месяц долу кажет,
Серебристо-алый на востоке.
Неба сини всё ещё глубоки,
Но уж край свой месяц долу кажет,
И заря уж розы в полог вяжет,
Чтоб напомнить о суровом сроке.
Тонкий край свой месяц долу кажет,
Серебристо-алый на востоке.
Душой росы, не выпитой пространством,
Дышал зелёный луг, улыбчив небесам.
Душа моя во тьме влеклася по лесам,
Упоена в безмерности пространством
И в изменяемости постоянством,
И я был весь, и снова был я в мире сам,
Когда душой, не выпитой пространством,
Зелёный луг дышал, улыбчив небесам.
Сплетеньем роз венчайте милых жён,
Но дев терзайте чаще и больнее,
Чтоб девы были строже и сильнее.
Сплетеньем роз венчайте милых жён, –
Трудами их союз наш освящён,
А девы волн лукавей и вольнее.
Сплетеньем роз венчайте милых жён,
А дев терзайте чаще и больнее.
Безгрешно всё, и всё смешно,
И только я безумно грешен.
Мой тёмный жребий роком взвешен.
Безгрешно всё и всё смешно.
Вам, люди, всё разрешено,
И каждый праведно утешен.
Засмейтесь люди, – всё смешно,
И даже я невинно грешен.
Если ты чего-нибудь захочешь,
То с душой, желанья полной, тело
Вместе брось в задуманное дело.
Если ты чего-нибудь захочешь,
То не жди, когда свой нож наточишь,
И не жди, чтобы пора приспела.
Нет, уж если ты чего захочешь,
То с душою на кон брось и тело.
Моя душа тверда, как сталь.
Она блестит, звенит и режет.
Моих вериг железный скрежет
Ничто перед тобою, сталь.
Так пой же, пой, моя печаль,
Как жизнь меня тоскою нежит.
Моя душа тверда, как сталь.
Она звенит, блестит и режет.
Моя далёкая, но сердцу близкая,
Разлуку краткую прими легко, легко.
Всё то, что тягостно, мелькает коротко,
Поверь мне, милая, столь сердцу близкая.
Научен опытом, по свету рыская,
Я знаю, – горькое от сердца далеко.
Моя далёкая, но сердцу близкая,
Разлуку краткую прими легко, легко.
В моём бессилии люби меня.
Один нам путь и жизнь одна и та же.
Моё безумство манны райской слаже.
Отвергнут я, но ты люби меня.
Мой рдяный путь в метании огня,
Архангелом зажжённого на страже.
В моём горении люби меня, –
Нам путь один, нам жизнь одна и та же.
Ты только для меня. Таинственно отмечен
Блистающий наш путь, и ярок наш удел.
Кто скажет, что венец поэта потускнел?
В веках тебе удел торжественный намечен, –
Здесь верный наш союз несокрушимо вечен.
Он выше суетных, земных, всегдашних дел.
Ты только для меня. Торжественно намечен
В веках наш яркий путь, и светел наш удел.
Сила песни звонкой сотрясает тело птички
Всё, от шейки вздутой и до кончика хвоста.
В выраженьи страсти птичка радостно проста.
Сила звонкой песни сотрясает тело птички,
Потому что песня – чарованье переклички,
В трепетаньи звуков воплощённая мечта.
Сила нежной страсти сотрясает тело птички
Всё, от вздутой шеи и до кончика хвоста.
Птичка – только канарейка, домик – только клетка,
Но учиться людям надо так любить и петь,
В трепетаньи вольной песни так всегда гореть.
Птичка – крошка канарейка, бедный домик – клетка,
Роковой предел стремлений – только чья-то сетка,
Но любви, любви безмерной что капкан и сеть!
Божья птичка – канарейка, птичий домик – клетка,
Здесь учиться людям надо, как любить и петь.
С вами я, и это – праздник, потому что я – поэт.
Жизнь поэта – людям праздник, несказанно-сладкий дар.
Смерть поэта – людям горе, разрушительный пожар.
Что же нет цветов привета, если к вам идёт поэт?
Разве в песнях вам не виден разлитой пред вами свет?
Или ваша дань поэту – только скучный гонорар?
Перед вами открывает душу верную поэт.
В песнях, в былях и в легендах – несказанно-сладкий дар.
Вот так придёшь и станешь на камнях над рекою,
Глядишь как удит рыбу эстонское дитя,
Как воды льются, льются, журча и шелестя.
Пласты лиловой глины нависли над рекою,
А сердце, – сердце снова упоено тоскою,
И бьётся в берег жизни, тоской своей шутя.
Стоишь, стоишь безмолвно над быстрою рекою,
Где тихо струи плещет эстонское дитя.
Откачнись, тоска моя, чудовище,
Не вались опять ко мне на грудь,
Хоть недолго вдалеке побудь.
Что ты хочешь, тяжкое чудовище?
Отдал я тебе моё сокровище,
Коротаю дни я как-нибудь.
Откачнись, косматое чудовище,
Не вались опять ко мне на грудь.
Дошутился, доигрался, докатился до сугроба,
Так в сугробе успокойся и уж больше не шути.
Из сугроба в мир широкий все заказаны пути.
Доигрался, дошутился, докатился до сугроба,
Так ни слава, и ни зависть, и ни ревность, и ни злоба
Не помогут из сугроба в мир широкий уползти.
Дошутился, доигрался, докатился до сугроба,
Так в сугробе ляг спокойно и уж больше не шути.
Пройдут все эти дни, вся жизнь совьётся наша,
Как мимолётный сон, как цепь мгновенных снов.
Останется едва немного вещих слов,
И только ими жизнь оправдана вся наша,
Отравами земли наполненная чаша,
Кой-как слеплённая из радужных кусков.
Истлеют наши дни, вся жизнь совьётся наша,
Как ладан из кадил, как дым недолгих снов.
Прекрасный Днепр, хохлацкая река,
В себе ты взвесил много ила.
В тебе былая дремлет сила,
Широкий Днепр, хохлацкая река.
Быль прежних дней от яви далека,
Былая песнь звучит уныло.
Прекрасный Днепр, хохлацкая река,
Несёшь ты слишком много ила.
Зелёная вода гнилого моря,
Как отразится в ней высокая звезда?
Такая тусклая и дряхлая вода,
Зелёная вода гнилого моря,
С мечтою красоты всегда упрямо споря,
Она не вспыхнет блеском жизни никогда.
Зелёная вода гнилого моря,
Как отразится в ней высокая звезда?
Ещё арба влечётся здесь волами,
Ещё в пыли и в лужах долгий путь,
Ещё окрест томительная жуть,
А в небе над арбами и волами,
И над папахами, и над ослами
Спешит Икар надкрылья развернуть,
И пусть арба, влекомая волами,
Проходит медленный и трудный путь.
Лежали груды мха на берегу морском,
Обрезки рыжих кос напоминая цветом.
Белели гребни волн, и радостным приветом
Гудел их шумный хор в веселии морском.
Легко рассыпанным береговым песком
Ещё мы раз прошли, обрадованны светом,
Вдыхая соль волны в дыхании морском,
Любуясь этих мхов забавно рыжим цветом.
Увидеть города и веси,
Полей простор и неба блеск,
Услышать волн могучий плеск,
Заметить, как несходны веси,
Как разны тени в каждом лесе,
Как непохожи конь и меск, –
Какая радость – эти веси,
Весь этот говор, шум и блеск!
Дивлюсь всему тому, что́ вижу,
Уродство ль это, красота ль.
За данью раскрываю даль,
Дивлюсь всему тому, что́ вижу,
И землю вкруг себя я движу,
Как движу радость и печаль.
Дивлюсь всему тому, что́ вижу,
Уродство ль это, красота ль.
Томилось небо так светло,
Легко, легко, легко темнея.
Звезда зажглась, дрожа и мрея.
Томилось небо так светло,
Звезда мерцала так тепло,
Как над улыбкой вод лилея.
Томилось небо так светло,
Легко, легко, легко темнея.
Тихий свет отбросив вверх, на потолок,
Жёлтыми воронками зажглася люстра.
Разговор запаужен, но льётся быстро.
Лишь один мечтатель смотрит в потолок,
Бороды седой вперёд поставив клок.
В комнате духами пахнет слишком пёстро.
Жёлтый свет бросает вверх, на потолок,
На цепях раздвинутых повиснув, люстра.
Бесконечный мальчик, босоножка вечный
Запада, востока, севера и юга!
И в краях далёких я встречаю друга
Не в тебе ли, мальчик, босоножка вечный,
Радости сердечной, шалости беспечной,
Неустанных смехов солнечная вьюга?
Бесконечный мальчик, босоножка вечный
Севера, востока, запада и юга!
Поэт, привыкший к нищете,
Не расточитель и не скряга,
Он для себя не ищет блага,
Привыкший к горькой нищете,
Он верен сладостной мечте,
Везде чужой, всегда бродяга,
Поэт, привыкший к нищете,
Не расточитель и не скряга.
Я ничего не знаю, какая радость есть.
Я тихо умираю, одна среди людей.
Моя дорога к раю – по остриям гвоздей.
Я ничего не знаю, какая радость есть.
Я только ожидаю, придёт ли с неба весть,
Я только созерцаю небесных лебедей.
Я ничего не знаю, какая радость есть.
Я тихо умираю, одна среди людей.
Цветными шелками по белому шёлку я вышила милый и сложный узор
Карминных, шарлаховых, вишнёво-алых, пунцовых, златистых и палевых роз.
Что́ может быть краше, что́ слаще волнует в смарагдовой зелени брошенных роз!
По белому шёлку цветными шелками я вышила сложный и милый узор.
Пусть милый, далёкий, меня позабывший, хоть раз поглядел бы на этот узор.
О скорби моей и о слёзах пролитых ему рассказали б сплетения роз.
Цветными по белому шёлку шелками я вышила милый и хитрый узор
Пунцовых, шарлаховых, вишнёво-алых, карминных, златистых и кремовых роз.
Твоя душа – немножко проститутка.
Её друзья – убийца и палач,
И сутенёр, погромщик и силач,
И сводня старая, и проститутка
Когда ты плачешь, это – только шутка,
Когда смеёшься, – смех твой словно плач,
Но ты невинная, как проститутка,
И дивно-роковая, как палач.
Ночь, тишина и покой. Что же со мной? Кто же со мной?
Где ты, далёкий мой друг? Изредка бросишь мне бедный цветок,
И улыбаясь уйдёшь, нежно-застенчив иль нежно-жесток.
В дрёмной истоме ночной кто же со мной? Что же со мной?
Как мне мой сон разгадать, чудный и трудный, безумно-земной?
Как перебросить мне мост через поток на желанный восток?
Ночь, тишина и покой, вы безответны, но снова со мной,
А предо мной на столе брошенный другом увядший цветок.
Ландыши, ландыши, бедные цветы!
Благоухаете, связанные мне.
Душу сжигаете в радостном огне.
Ландыши, ландыши, милые цветы!
Благословенные, белые мечты!
Сказано светлое вами в тишине.
Ландыши, ландыши, сладкие цветы!
Благоухаете, связанные мне.
Приветом роз наполнено купе,
Где мы вдвоём, где розам две купели.
Так радостно, что розы уцелели
И в тесноте дорожного купе.
Так иногда в стремительной толпе
Есть голоса пленительной свирели.
Шептаньем роз упоено купе,
И мы вдвоём, и розам две купели.
Пурпуреа на закате расцвела,
Цвет багряный и надменный, лишь на час,
В час, как Демон молвил небу ярый сказ.
Пурпуреа на закате расцвела,
Прижимаясь к тонкой пыли у стекла.
Яркий призрак, горний отблеск, ты для нас.
Нам ты в радость, пурпуреа, расцвела,
Будь нам в радость, пурпуреа, хоть на час.
О ясных днях мечты блаженно строя
И яркоцветность славя бытия,
И явь приму, мечты в неё лия.
О ясных днях мечтанья нежно строя,
О ясная! Мне пой о днях покоя,
И я приду к тебе, венок вия,
О ясных днях мечты блаженно строя
И яркоцветность славя бытия.
Господь прославит небо, и небо – благость Божью, но чем же ты живёшь?
Смотри, – леса и травы, и звери в тёмном лесе, все знают свой предел,
И кто в широком мире, как ты, как ты, ничтожный, бежит от Божьих стрел?
Господь ликует в небе, всё небо – Божья слава, но чем же ты живёшь?
Отвергнул ты источник, и к устью не стремишься, и всё, что́ скажешь – ложь.
Ты даже сам с собою в часы ночных раздумий бессилен и несмел.
Всё небо – Божья слава, весь мир – свидетель Бога, но чем же ты живёшь?
Учись у Божьих птичек, узнай свою свободу, стремленье и предел.
Рождает сердце в песнях и радость и печаль.
Земля, рождай мне больше весельем пьяных роз,
Чтоб чаши их обрызгать росою горьких слёз.
Рождает сердце в песнях и радость и печаль.
Я рад тому, что будет, и прошлого мне жаль,
Но встречу песней верной и грозы, и мороз.
Рождает сердце в песнях и радость и печаль.
Земля, рождай мне больше весельем пьяных роз!
Давно создать умел я перлы,
Сжигая тусклой жизни бред.
В обычности пустынных сред
Без счёта рассыпал я перлы,
Смарагды, яхонты и шерлы.
Пора настала, – снова пред
Собой рассыплю лалы, перлы
Сжигая тусклой жизни бред.
Неживая, нежилая, полевая, лесовая, нежить горькая и злая,
Ты зачем ко мне пришла, и о чём твои слова?
Липнешь, стынешь, как смола, не жива и не мертва.
Нежилая, вся земная, низовая, луговая, что таишь ты, нежить злая,
Изнывая, не пылая, расточая чары мая, тёмной ночью жутко лая,
Рассыпаясь, как зола, в гнусных чарах волшебства?
Неживая, нежилая, путевая, пылевая, нежить тёмная и злая,
Ты зачем ко мне пришла, и о чём твои слова?
Защекочут до смеха, защекочут до дрожи,
Защекочут до корчи, защекочут до смерти.
Старичку и старушке вы не верьте, не верьте.
Бойтесь нежной щекотки и пленительной дрожи,
Закрестите с молитвой неумытые рожи, –
Это – злые, лесные, подколодные черти.
Защекочут до смеха, защекочут до дрожи,
Защекочут до корчи, защекочут до смерти.
Гулял под зонтиком прекрасный кавалер,
И чёрт ему предстал в злато-лиловом зное.
Подставил кресло чёрт складное, расписное.
На кресло чёрта сел прекрасный кавалер,
И чёрт его умчал в кольцо своих пещер,
Где пламя липкое и тление сквозное.
Так с зонтиком погиб прекрасный кавалер,
Гулявший по полям в злато-лиловом зное.
Зальдивши тайный зной страстей, Валерий,
Ты на́звал сам любимый свой цветок.
Он ал и страстен, нежен и жесток.
Во всём тебе подобен он, Валерий.
И каждый день одну из криптомерий
Небрежно ты роняешь на песок.
Сковавши тайный зной страстей, Валерий,
Ты на́звал сам любимый свой цветок.
Дарованный тебе, Георгий,
Ночной, таинственной тайгой,
Цветок, для прелести другой
Ты не забыл его, Георгий?
Но в холоде эфирных оргий
С тобой сопутник твой благой,
Цветок ночей, тебе, Георгий,
Во мгле взлелеянный тайгой.
Будетлянка другу расписала щёку,
Два луча лиловых и карминный лист,
И сияет счастьем кубо-футурист.
Будетлянка другу расписала щёку
И, морковь на шляпу положивши сбоку,
Повела на улицу послушать свист,
И глядят, дивясь, прохожие на щёку –
Два луча лиловых и карминный лист.
Кто увидит искру? Виден только след.
Как её напишешь? Начерти черту.
Пусть она разрежет лунную мечту,
Пусть горит кроваво, точно рана, след.
В этом зыбком мире острых точек нет.
Я из лент горящих ткань мою плету.
Я не вижу искры, вижу только след,
Огненную в чёрном, быструю черту.
И этот день такой же будничный,
Такой же серый и безрадостный.
Засыпан мелкой пылью уличной
Короткий стебель травки радостной.
И только есть одно различие,
Что я бежал приюта малого
В снега, где бело безразличие
К трудам и радостям усталого.
Короткий срок мне сердце тешило
Небес безоблачных молчание.
Оно парчой снегов завешало
Мою печаль, моё молчание.
Прошли минуты слишком краткие,
Предстали снова будни серые,
Но сердце кроткое обрадую
Привычкой к вам, о будни серые.
Лиловато-розовый закат
Нежно мглист и чист в окне вагона.
Что за радость нынче мне сулят
Стенки тонкие вагона?
Унесусь я близко ль, далеко ль
От того, что называю домом,
Но к душе опять всё та же боль
Приползёт путём знакомым.
В день, когда мне ровно пятьдесят
Лет судьба с насмешкой отсчитала,
На пленительный смотрю закат,
И всё то же в сердце жало.
То, о чём сказать не смею сам,
Потому что слово слишком больно,
Пусть заря расскажет небесам.
Ей не трудно и не больно.
Не надо скорби, не надо злости.
Живи под солнцем, цвети утрами
В нерукотворном Господнем храме.
Счастливый путник не сломит трости,
Уже надломленной ветрами.
Пусть будет в жизни всё переменно,
Всё ненадёжно, как сон мгновенный, –
Счастливый путник в стране невинной
Поёт в дороге пустой и длинной
Беззаботно и вдохновенно.
Белеют ночью в полях туманы,
И к небу всходят, как облак горний,
И улетают в иные страны,
И вновь дымятся росой поляны.
Кто счастливей, и кто покорней?
Цветёт и вянет цветок умильный
На радость людям, на пользу пчёлам.
Медвяны росы в стране обильной.
Счастливый путник, в пути весёлом
Цветам и травам ты – свой, ты – сильный.
Росою травной омывши ноги,
Счастливый странник, слагай же песни
Про облак горний, про пыль дороги,
И про лачуги, и про чертоги.
Что слаще песни, и что чудесней?
Любовь, ты скажешь? Любовь земная,
Счастливый путник, тебе услада,
Как за оградой гроздья винограда,
Как в сенях сада плеск водопада,
Как после зноя тень лесная.
Но не печалься, когда покинет,
Когда устанет, когда остынет.
Счастливый путник, твой дом далеча,
Но путь твой верен, – тебя не минет
Твоя награда, святая встреча.
Мудрец мучительный Шакеспеар,
Ни одному не верил ты обману.
Макбету, Гамлету и Калибану.
Во мне зажёг ты яростный пожар,
И я живу, как встарь король Леар.
Лукавых дочерей моих, Регану
И Гонерилью, наделять я стану,
Корделии отвергнув верный дар.
В моё, труду послушливое тело,
Толпу твоих героев я вовлёк,
И обманусь, доверчивый Отелло,
И побледнею, мстительный Шейлок,
И буду ждать последнего удара,
Склонясь над вымыслом Шакеспеара.
По дорожке солнечного сада
Вкруг лужайки медленно иду.
Вянут маки. Жёлтая досада
Угнездилась в солнечном саду,
И пчела жужжать уже не рада,
И уж горечь есть в её меду,
И дрожат незримо капли яда,
Растворясь в лазоревом бреду.
Сердце ноет. Ах, счастливый жребий
Мне игра полночная дала!
И от зависти в безумном небе
Стала Венус мраморно-бела,
И, пролив таинственные слёзы,
Сходит долу исполнять угрозы.
Только забелели по утру окошки,
Мне метнулись в очи пакостные хари.
На конце тесёмки профиль дикой кошки,
Тупоносой, хищной и щекатой твари.
Хвост, копытца, рожки мреют на комоде.
Смутен зыбкий очерк молодого чёрта.
Нарядился бедный по последней моде,
И цветок алеет в сюртуке у борта.
Выхожу из спальни, – три коробки спичек
Прямо в нос мне тычет генерал сердитый,
И за ним мордашки розовых певичек.
Скоком вверх помчался генерал со свитой.
В сад иду поспешно, – машет мне дубинкой
За колючей ёлкой старичок лохматый.
Карлик, строя рожи, пробежал тропинкой,
Рыжий, красноносый, весь пропахший мятой.
Всё, чего не надо, что с дремучей ночи
Мне метнулось в очи, я гоню аминем.
Завизжали твари хором, что есть мочи:
«Так и быть, до ночи мы тебя покинем!»
Две проститутки и два поэта,
Екатерина и Генриетта,
Иван Петрович Неразумовский
И Пётр Степаныч Полутаковский,
Две проститутки и два поэта
Сошлись однажды, – не странно ль это? –
У богомолки княжны Хохловой
В её уютной квартире новой.
Две проститутки и два поэта
Мечтали выпить бокал «Моэта»,
Но богомолка их поит чаем,
И ведь не скажут: «Ах, мы скучаем!»
Две проститутки и два поэта,
Как вам противна диэта эта!
Но что же делать? Княжна вам рада,
В её гостиной скучать вам надо.
Две проститутки и два поэта,
Чего вы ждёте? Зачем вам это?
Зачем в гостиной у доброй княжны
Вы так приличны и тошно-важны?
Две проститутки и два поэта,
И тот и этот, и та и эта,
Вновь согрешите в стихах и в прозе,
И в ресторане, и на морозе.
Еврей боится попасть в шеол, как христианин в ад.
Сказать по правде, а я порой шеолу был бы рад.
В докучной смуте, во тьме ночной, в мельканьи наших дней
Напиток мерзкий и лжи, и зла, хоть и не хочешь, пей.
И разве горше или темней в безумных муках дна,
Чем в этих жутких, немых навек силках земного сна?
Ты живёшь безумно и погано,
Улица, доступная для всех, –
Грохот пыльный, хохот хулигана,
Пьяной проститутки ржавый смех.
Копошатся мерзкие подруги, –
Злоба, грязь, порочность, нищета.
Как возникнуть может в этом круге
Вдохновенно-светлая мечта?
Но возникнет! Вечно возникает!
Жизнь народа творчества полна,
И над мутной пеной воздвигает
Красоту всемирную волна.
Любви томительную сладость неутолимо я люблю.
Благоухающую прелесть слов поцелуйных я люблю.
Лилею соловей прославит, – в прохладе влажной льётся трель.
А я прославлю тех, кто любит, кто любит так, как я люблю.
Об утолении печалей взыграла лёгкая свирель.
Легко, легко тому, кто любит, кто любит так, как я люблю.
Плясуньи на лугу зелёном, сплетаясь, пляски завели.
Гирлянды тел, влекомых пляской к лесным прогалинам, люблю.
Улыбки, ласки и лобзанья в лесу и в поле расцвели.
Земля светла любовью, – землю в весельи милом я люблю.
Не снова ли слышны земле
Вещания вечно святые?
Три девушки жили в селе,
Сестрицы родные.
И в холод, и в дождик, и в зной
Прилежно работали вместе
С другими над нивой родной, –
Но вот, заневестясь,
Оставили дом свой и мать,
Босые пошли по дорогам,
Отправились Бога искать
В смирении строгом.
Пришли в монастырь на горе
В веселии тенистой рощи.
Там рака в чеканном сребре,
В ней скрыты нетленные мощи.
Умильные свечи горят,
И долгие служат молебны,
Но девушки грустно стоят, –
Ведь им чудеса непотребны.
Обычность для них хороша,
Весь мир непорочен для взора,
Ещё не возносит душа
За скорбь и за слёзы укора,
Покров безмятежных небес
Хранит их от вражеской встречи, –
Зачем же им чары чудес,
И ладан, и свечи!
Покинули светлый чертог,
Воскресшего Бога мы ищем.
В тоске бесконечных дорог
Откройся же странницам нищим!
И долго скитались оне
В томленьях тоски вавилонской.
Не в сени церковной, а вне
Им встретился старец афонский.
Он был неучёный простец,
Не слышан про Канта и Нитче,
Но правда для верных сердец
Открылася в старческой притче.
И мир для исканий не пуст,
И вот наконец перед ними
В дыхании старческих уст
Звучит живоносное имя,
Которым в начале веков,
В надмирном ликующем дыме
Воздвиглись круженья миров, –
Святейшее имя!
Святейшее имя, в веках
Омытое жертвенной кровью,
Всегда побеждавшее страх
И злобу любовью.
И снова пред ними миры
Воздвигнуты творческим словом
В блаженном восторге игры,
В веселии новом.
И радостны сестры, – в пути
Нашли воплощённого Бога.
Домой бы идти, –
Но нет, бесконечна дорога.
Просторам воскресшей земли
Вещают святые надежды.
Склоняйтесь пред ними в пыли!
Лобзайте края их одежды!
Бай, люби ребёнка, баюшки-баю!
Беленькую рыбку, баюшки-баю,
Зыбко убаюкай моего бебе
В белой колыбельке, баюшки-баю.
Будешь, будешь добрый, улыбнусь тебе.
Позабудь про буку, баюшки-баю.
Бьётся в колыбельку басня о судьбе.
Зыбок твой кораблик, баюшки-баю.
Бури ты не бойся, белый мой бебе,
Бури разбегутся, баюшки-баю.
Не болтай о том, что́ знаешь,
Тёмных тайн не выдавай.
Если в ссоре угрожаешь,
Я пошлю тебя бай-бай.
Милый мальчик, успокою
Болтовню твою,
И уста тебе закрою.
Баюшки-баю,
Чем и как живёт воровка,
Знает мальчик, – ну, так что ж!
У воровки есть верёвка,
У друзей воровки – нож.
Мы, воровки, не тиранки:
Крови не пролью,
В тряпки вымакаю ранки.
Баюшки-баю.
Между мальчиками ссора
Жуткой кончится игрой.
Покричи, дитя, и скоро
Глазки зоркие закрой.
Если хочешь быть нескромным,
Ангелом в раю
Расскажи о тайнах тёмных.
Баюшки-баю.
Освещу ковёр я свечкой.
Посмотри, как он хорош.
В нём завернутый, за печкой,
Милый мальчик, ты уснёшь.
Ты во сне сыграешь в прятки,
Я ж тебе спою,
Все твои собрав тетрадки:
«Баюшки-баю!»
Нет игры без перепуга.
Чтоб мне ночью не дрожать,
Ляжет добрая подруга
Здесь у печки на кровать,
Невзначай ногою тронет
Колыбель твою, –
Милый мальчик не застонет.
Баюшки-баю.
Из окошка галерейки
Виден зев пещеры той,
Над которою еврейки
Скоро все поднимут вой.
Что нам, мальчик, до евреек!
Я тебе спою
Слаще певчих канареек:
«Баюшки-баю!»
Убаюкан тихой песней,
Крепко, мальчик, ты заснёшь.
Сказка старая воскреснет,
Вновь на правду встанет ложь.
И поверят люди сказке,
Примут ложь мою.
Спи же, спи, закрывши глазки,
Баюшки-баю.
Восстановители из рая
В земной ниспосланы предел:
Холодный снег, вода живая
И радость обнажённых тел.
Когда босые алы ноги
И хрупкий попирают снег,
На небе голубеют боги
И в сердце закипает смех.
Когда в пленительную воду
Войдёшь, свободный от одежд,
Вещают милую свободу
Струи, прозрачнее надежд.
А тело, радостное тело,
Когда оно обнажено,
Когда весёлым вихрем смело
В игру стихий увлечено,
Какая бодрость в нём и нега!
Какая чуткость к зовам дня!
Живое сочетанье снега
И вечно-зыбкого огня!
Люблю я все соблазны тела
И все очарованья чувств,
Все грани дольнего предела
И все создания искусств.
Когда-нибудь в немом эфире
Моя охолодеет кровь,
Но Ты, Господь, живущий в мире,
Благослови мою любовь.
Прости грехи моей печали
И муку страстную мою
За то, что на Твои скрижали
Порою слёзы я пролью.
И ныне, в этой зале шумной,
Во власти смеха и вина,
К Тебе, Отец, в мольбе бездумной,
Моя душа обращена.
. Собрание сочинений: В 20 т. Т. 17. Очарования земли. Стихи 1913 года. СПб.: Сирин, 1914.
. Собрание сочинений: В 20 т. Т. 13. Жемчужные светила. Стихи. СПб.: Сирин, 1913.
