С благодарностью за творческое содружество, автор посвящает сей роман Михаилу ЭРЛИХУ, крупному предпринимателю, поэту и автору прекрасных песен
Макс хочет убить Веру
Макс хочет убить Веру. Не Веру вообще, а собственную. Жену, спящую рядом. Она тяжело дышит, и внутри ее организма что-то булькает, словно пьет ситро из горлышка бутылки. Максу не спится. Длинная зимняя ночь не приносит успокоения. Наоборот, навязчиво будоражит мозг, злит неизвестно откуда возникшей бодростью, подначивает к решительным поступкам. Макс борется с искушением повернуться к Вере и накрыть ее белеющее в темноте лицо своей подушкой. Интересно, сколько в эту ночь мужей испытывают подобное желание? Макса статистика не интересует. Прошло то время, когда его волновали проблемы человечества. Единственная проблема лежит под боком. Удивительно, как долго он маялся в поисках разумного разрешения их семейной ситуации. Самое простое решение, как правило, на поверхности, но его-то как раз и не замечаешь. Сначала Макс хотел тихо уйти навсегда в ночь, с одним чемоданом в руке. Передумал. Слишком похоже на бегство. Лучше устроить прощальный скандал. Но в таком случае взаимные оскорбления скомкают его тщательно сформулированные обвинения. Тем более скандалить с Верой непросто. В момент она становится беззащитной, ехидной и беспощадной. Единственное, чем ее можно вывести из равновесия — это дать по морде. Но за всю их двенадцатилетнюю совместную жизнь Макс не решился даже на легкую пощечину. Хотя теоретически не раз проигрывал этот вариант. К тому же ему казалось, что и Вера все эти годы ждала от него чего-нибудь подобного. Теперь, увы, бить поздно. Пришла пора убивать. Это Макс понял в подземном переходе, возле книжного развала.
Вернее, когда взял в руки массивный том «Сто лет криминалистики» (перевод с английского). Еще ничего не зная об убийствах, описанных в этой книге, он сразу понял, что приобрел нечто, безумно важное для себя. С каким упоением, дождавшись ночи и ровного посапывания Веры, он, крадучись, с книгой под мышкой исчезал в туалете. Там, усевшись на крышку унитаза, дрожащими пальцами лихорадочно перелистывал страницы, обдумывая на ходу принцип каждого убийства. И все-таки мысль о Вере пришла не тогда. Она возникла как бы параллельно. От сложных вариантов расставания с женой он медленно продвигался к более простым. Ну, допустим, случится так, что они обойдутся без скандала. Она, не перебивая, выслушает накопившееся в его душе. Он ясно и коротко, по-мужски скупо, высказав все, попрощается. И что дальше? Делить спокойно двухкомнатную квартиру? На двоих? Нет, на троих. Есть еще дочь Аля. Правда, она исчезла. Позвонила по телефону, что домой не вернется. Но в ордере она вписана. Значит, все равно придется делить на троих. А квартира, между прочим, собственность Макса. Это его родители построили кооператив. И все же Макс не способен на дележ квартиры и имущества. Проще все оставить Вере и не унижаться до мещанской склоки. В таком случае Вера опять в выигрыше. Всю жизнь он проишачил на нее, и этот последний шаг тоже в ее пользу. Остается признаться, что жизнь он прожил не сам по себе, а при желаниях своей жены. Неужели мама родила его для Веры? В книге «Сто лет криминалистики» описан интересный случай расставания с женами. Один мужик, англичанин, приноровился топить своих жен в ванной. Заходил в ванную комнату, когда любимая супруга утопала в пене, ласкал ее ноги, потом резко хватал за щиколотки и дергал вверх. Очаровательная головка скрывалась под водой. Врачи без всяких подозрений констатировали остановку сердца. Максу понравился этот способ. Жаль только, что англичанин совершал убийства, чтобы завладеть наследством своей очередной жены. Максу от Веры ничего не нужно. Он наверняка даже не сможет оставаться в этой квартире. Все продаст и поставит ей памятник. И будет часто приносить к нему желтые грустные розы. В этот момент Вера особенно глубоко вздохнула. Словно из-под земли. Макс вздрагивает и косится в сторону жены. В полной темноте уже не различить ее лица. Такое впечатление, что всего на расстоянии вытянутой руки начинается вечность. Неужели он действительно собирается убивать Веру? Растерянность вызывает легкий озноб. Макс объясняет сам себе, что действительно собирается. Иначе он тряпка, слизняк, загубивший жизнь, дарованную ему Богом. Он убьет Веру не из корыстных соображений, не из ревности, не в приливе бешенства. Макс не испытывает ненависти к жене. Но только факт убийства вернет ему утраченную с годами гордость за самого себя. Без этого любой мужчина становится придатком жены, семьи. Короче, подкаблучником. Возможно, существуют такие, которым это нравится. Макс их не осуждает. К тому же, он сам с наслаждением становился рабом в постели с Верой. Макс инстинктивно щупает под одеялом свой член. Ничего, кроме вялого безразличия. Вера даже раба убила в нем. Вера… Вера… Вера…
Макс пришел на кафедру биологии Московского университета сразу после его окончания. Числился в молодых и талантливых. Но в аспирантуру не пропустили, предложили должность лаборанта. Вера работала там же младшим научным сотрудником. Она была старше Макса на девять лет и восемь месяцев. Хотя и сегодня выглядит моложе, чем он. И по-прежнему красивая. Вернее интересная. Черты ее лица слишком крупные для гармоничного сочетания. Вглядываясь в большие удлиненные глаза с редкими колючими ресницами, Макс невольно пугался их беззащитной глубины и поспешно переводил взгляд на вздернутые треугольники верхней губы и чувственный выпуклый овал нижней. Их непосредственная полуоткрытость влекла недосягаемой возможностью поцелуя. Впрочем, когда Вера улыбается, ее крепкие, немного торчащие вперед зубы говорят о мощных челюстях этой женщины. Такая способна перекусить руку. Правда, тонкий нос с широкими ноздрями пикантно приподнят и придает лицу удивленное детское выражение. Вдобавок ко всему огромные очки стремятся объединить столь самоценные в своей пластичности отдельные части лица, благородный овал которого заканчивается женственным подбородком, продолжающим безукоризненную линию шеи. С Максом до сих пор происходит странное раздвоение: вблизи, лицом к лицу, он воспринимает отдельно ее глаза, брови, нос, губы и сосредотачивается на чем-нибудь одном, а когда видит жену со стороны, ловит себя на том, что рассматривает чужую для него женщину. В этом, наверное, и кроется загадка притягательности Веры. Хорошо, что когда он будет ее топить, хватая за ноги, лицо окажется на достаточном от него расстоянии. Интересно, с каким выражением она уйдет под воду? С испугом? А может, отразится страдание? Ноги у Веры длинные, тяжелые, с полными икрами и широкими щиколотками. Их трудно удержать. Да и наши отечественные ванны маловаты для такого замысла. А что она ему скажет, если не удастся утопить с первого раза? Скорее всего, двинет ногой по морде. Однажды они уже были вместе в ванной.
Сначала пытались заняться этим лежа. Но слишком тесно. Пришлось встать. Вера повернулась задом и оперлась руками о края ванны. Максу было удобно. В самый разгар, забыв обо всем, Вера так толкнула его своими белыми, немного отвислыми ягодицами назад, что Макс, поскользнувшись, упал на спину и больно ударился затылком о кафельную стену. С тех пор он не заходил в ванную комнату, когда там мылась жена. На кафедре биологии они оба занимались сине-зелеными водорослями. Вера мечтала защитить кандидатскую диссертацию. Влюбленный Макс взялся ей помогать. Вера протестовала, не желала становиться тормозом в его научной карьере. Но Макс был непреклонен. Не мог без Веры и дня провести. При всем желании ему не удавалось заниматься своими делами, потому что мысли крутились вокруг Веры и ее проблем. А они были. Как раз перед знакомством Макса с Верой ее бросил второй муж. Поехал в Америку с делегацией и попросил там политического убежища. На руках у Веры осталась его четырехлетняя дочь от погибшей в автокатастрофе жены. Смешно, но Вера до сих пор считает сбежавшего мужа честным и талантливым человеком. Макс не любит затрагивать эту тему. Двенадцать лет он воспитывает совершенно чужую девочку, которая уверенно ждет родного папу, который приедет и заберет ее к себе в Америку. Сейчас Аля в бегах. Должно быть, проснулись отцовские гены. «Поди, спит с кем попало», — без всяких переживаний констатирует Макс, и ему становится стыдно не за дочь Алю, а за себя. Когда начинают трахаться дети, самому становится как-то неловко заниматься тем же самым. Хорошо, что у него с Верой закончено. Неужели так и убьет ее без последних объятий? За все двенадцать лет совместной жизни Макс ни разу не изменил Вере. Не хотелось. Да и сейчас, предложи ему на выбор несколько баб, он бы, не задумываясь, остановился бы на собственной жене. Только это не повод отказываться от убийства. Особой жестокостью оно отличаться не должно. Макс не собирается наслаждаться мучениями своей жены. Но ему нравятся эффектные поступки. До сих пор ни одного такого в его жизни не случилось. Если не считать защиту кандидатской диссертации. Вера с блеском прошла ученый совет. Все поздравляли ее, а Макса похлопывали по плечу, давая понять, что не сомневаются, чья это заслуга. Потом Вера закатила истерику. Поведение Макса ей показалось неэтичным. Он, по ее убеждению, всем своим видом демонстрировал собственное участие в написании работы. Макс оправдывался, как мог. Да, его душа ликовала от научной обоснованности материала. Подобные опыты с фитопланктоном до него еще не проводились. Неужели его физиономия светилась самодовольством? По его мнению, он больше нервничал из-за банкета по случаю Вериной защиты. Банкет получился. Напились все. Макс тоже. Он был рад и за себя, и за Веру. Она гордилась собой и совсем не обращала внимания на сидящего рядом мужа. Словно хотела подчеркнуть его непричастность к торжеству. В этот вечер Макс ей мешал, как ставший ненужным сообщник. Для полноты ее счастья не хватало только его исчезновения. Не демонстративного ухода из ресторана, а абсолютного неприсутствия в ее новой остепененной жизни. Макса озадачила ее отрешенность, но не насторожила. Теперь, когда он собирается убить Веру, ее тогдашнее поведение воспринимается им, как первое предательство. Дальше было второе. Между Максом и Верой существовала договоренность — сначала защищается она, потом он. Но диссертация Веры произвела сильное впечатление, ей предложили развить ее в докторскую. Вера обрушила на Макса поток слезливых просьб, любовных признаний, заверений и лести. Максу импонировала значительность, которую он приобретал в глазах жены. Поэтому позволил убедить себя. Это были лучшие годы их совместной жизни. Вера любила его преданно и самоотверженно. Она очень хотела стать доктором наук и заведующей кафедрой. Впервые в постели Макс почувствовал себя любимым.
Вера приходила в восторг от каждого его прикосновения, от любого, даже случайного движения его рук. Казалось, ее тело переполнено восторгом, от нее шло безумное сексуальное излучение. Макс купался в этих невидимых лучах. Они пронизывали его, возбуждали уверенность в себе, делали сильным и умелым. Макс был желанным мужчиной. Целыми днями они просиживали в лаборатории, потом он расшифровывал результаты опытов. Работа писалась сама собой. Его мозг творил чудеса. Во всяком случае так ему казалось. Вера все чаще уезжала на различные семинары и симпозиумы. Макс в одиночестве бродил по квартире, кормил дочь, стирал ей платьица и колготки. Каждый вечер в томительном сомнении ждал звонок телефона. Чуть не подбрасывал аппарат, когда в трубке раздавался ласковый голос Веры. Неужели человек настолько теряет голову? Макс стремится понять, что же между ними происходило в те годы. Любила Вера искренне или в благодарность за его помощь? Хотя какая там помощь? Докторскую от начала и до конца писал он. Теперь-то Максу ясно, чем вызвано ее внезапно вспыхнувшее с новой силой чувство. Нет, не все так просто. Нельзя же Веру приравнивать к проституткам. В мире мало женщин (если они вообще существуют), которые способны любить просто мужчину. За то, что он полон любви, старается сделать ей хорошо в постели, защитить и уберечь от невзгод в жизни. А может, наоборот? Их большинство? Ведь кто-то же рожает детей, бережет семью, не имеет любовников. То есть живут тихой, незаметной жизнью. И не представляют никакого интереса для посторонних мужчин. Макс каждый день в метро и на улице видит тысячи женских лиц, но останавливает взгляд только на тех, которые отмечены пороком. Порочно ли лицо Веры? Ему не нужно рассматривать. Макс знает его наизусть. Оно порочно. Хотя в целом кажется бесчувственным, деловым и даже занудным. Но стоит приблизиться вплотную и впиться взглядом в ее губы, они вдруг начинают подрагивать и медленно раскрываться, как лепестки роз. Что, кроме научной работы, мог предложить этим губам Макс?! Он никогда не считал себя красивым. В нем воплотился средний мужчина. Рост, вес, количество волос на голове, качество зубов во рту — все было среднестатистическим. Себе Макс нравился тем, что не замечал собственной внешности. Она ему как-то не запоминалась. Жалко, что их никто не снимал на видеокамеру. Макс до сих пор не представляет, как они с Верой смотрятся рядом. Фотографии не то. На них нет движения. Вера кажется отрешенной, а Макс как ни старается улыбаться, получается на фотокарточках с кривой полуулыбкой. В постели Вера была вся для него. Ни секунды не оставалась спокойной. Или он просто не замечал фальши? Макс уверен, притворства не было. Скорее всего, желание стать доктором наук доводило ее до экстаза и бросало в его объятия. Он служил ее тщеславию и желанию одновременно. Вот тогда-то ее и нужно было убить. А он, дурак, целовал ее бедра. Ничего, всему свое время. Макс немного успокоится, встанет, поеживаясь от холода, спокойно соберется на работу, сварит себе кофе и, уходя, повернет ручку конфорки газовой плиты. Вера проснется поздно. Первым делом закурит сигарету и поспешит на кухню. При ее теперешнем насморке трудно уловить запах газа. Все произойдет мгновенно. Взрыв — и не останется ничего. Ни Веры, ни квартиры, ни имущества. Один Макс с дипломатом в руке. От взрыва пострадают и соседи. Нехорошо. Впрочем, сосед справа и соседка снизу — редкие сволочи. Как-нибудь переживут. Макс закрывает глаза. Решение принято. Остается несколько минут, чтобы расслабиться. Вот-вот часы в гостиной пробьют семь раз, хотя в комнате все еще темным-темно.
Вера всегда просыпается первой
Вера всегда просыпается первой. Перед пробуждением Макс обычно громко храпит. Спать уже невозможно. Вера и не стремится. Она заснет позже, когда он отправится готовить себе кофе. Больше всего на свете Вера любит спать одна. Такое счастье выпадало только в короткие промежутки ее беззамужества. Они позади. Вера привыкла быть женой Макса. Поначалу ей казался невозможным их альянс. Сердце было разбито потерей Валентина. Она не осуждала его. Он был честным и талантливым человеком. Прекрасно знал три языка, занимался международной журналистикой. Вокруг него всегда блистали известные артисты, телевизионные обозреватели, дети партийных бонз. Валентин элегантно опекал впервые попавшую в такое общество Веру. Она, опираясь на его поддержку, быстро выработала легкую ироничную манеру поведения, чем покорила разношерстную, недоверчивую и замкнутую компанию вечно спорящих московских денди шестидесятых годов. Вера безумно жалела Валентина. Его жена погибла в автокатастрофе вместе со своим любовником. В этой трагедии самым невероятным для Веры стало известие, что Валентину изменяли. Такому мужчине, отцу ребенка? С каким-то комсомольским деятелем из Грузии? Как она мечтала доказать своей любовью, что не все женщины — сволочи. Валентин спокойно передал ей заботу о двухлетней Алевтине. Девочка восприняла ее настороженно и нервно. Но капризы с лихвой компенсировались ласками любимого мужчины. Любил ли ее Валентин? Вера не задумывалась над этим. Она верила, что ее чувство возьмет свое, и он без нее просто не сможет жить. Выйти за него замуж предложил сам Валентин. Ему где-то намекнули, что оставаться холостяком в его положении долго не рекомендуется. Может отрицательно повлиять на загранкомандировки. Вера согласилась, не задумываясь над причинами. Свадьбу сыграли в «Арагви». За столом сидело человек сорок и среди них — два посла. Вера пила шампанское, закусывала, как ее научил Валентин, икрой и без конца улыбалась. Валентин часто целовал ее в щеку. Особенно, когда фотографировали. После свадьбы их жизнь не изменилась. Те же друзья, заботы об Але, частые банкеты, на которые Валентин ходил один. Единственное изменение — место работы. Веру по блату устроили в МГУ на кафедру биологии. До этого она трудилась в санэпидемнадзоре. Валентин никогда не говорил, что хочет уехать, но Вера видела, как он мучается от всего происходящего в стране. Однажды друзья шепнули ему, что в АПН, где он числился, над его головой собираются тучи. Не нравится, что в его зарубежных репортажах мало критики. Вместо нее — смакование достижений Запада. Валентин не выразил удивления и тем более возмущения. Просто пожал плечами. Из командировки в Штаты он уже не вернулся. Об этом Вера узнала в парткоме МГУ в присутствии незнакомых ей людей. Ее искренние слезы убедили в отсутствии сговора. После нескольких нудных допросов и бесконечных односложных ответов на один и тот же вопрос ее оставили в покое. Валентин ни письмом, ни звонком не давал о себе знать. Возможно, боялся скомпрометировать. У Веры началась серая жизнь, с похороненной в душе любовью. Бывшие друзья и подруги куда-то исчезли, на кафедре коллеги старались ее не замечать. Аля постоянно спрашивала, когда вернется папа, и они вместе долго тихо плакали. Вера понимала, что нужно искать выход, иначе она сойдет с ума. Что остается одинокой женщине средних лет с высшим образованием? Удариться в науку. Вера твердо решила защитить кандидатскую диссертацию, а потом штурмовать докторскую. Тут-то и появился Макс. Сегодня он почти не храпит. В слабом свете зимнего утра его лицо спокойно и торжественно. Таким оно обычно бывает, когда Макс готовится к ссоре. Вера привыкла. Поначалу боялась. Макс ревновал к Валентину. Пытался доказать в постели, что он лучше сбежавшего мужа. Глупые мужчины. Не понимают, что с каждым в постели происходит по-другому, и это несравнимо. Отдаваясь новому мужу, Вера как бы оправдывалась за прошлое.
Потом ей надоело. Она перестала бояться. Макс, побродив по квартире с таким спокойным и торжественным лицом, постепенно остывал и просил прощения. В самом деле, ну к кому ее ревновать? Двенадцать лет прожили и никаких измен. Неужели жизнь закончилась? Вернее, тоскливо закончится на этом? Последние годы Вера жила одной идеей — защитить докторскую. Самоотверженность и бескорыстие Макса ее поражали. Бросить собственную научную карьеру ради нее… Но ведь она его об этом не просила! Более того, отговаривала. После защиты кандидатской Вера вдруг поняла — либо она расстанется с Максом, либо их объединит и снова сблизит новая работа. Сейчас она уверена, что докторская ей нужна была не для престижа, а для сохранения семейных отношений. Чего она этим добилась? Ну, во-первых, чувство благодарности разожгло в ней неподдельную страсть. Видя, сколько сил и времени Макс тратит на проведение ее опытов, Вера с восторгом и щедростью дарила ему себя. Он был счастлив. В конце концов, когда она жила с Валентином, им хватало одного ее чувства. Почему же теперь не будет хватать обожания Макса? Защитить докторскую диссертацию Вере до сих пор не удается. Никак не могут собрать ученый совет. Впрочем, кому она в наше время нужна? С наукой в стране покончено надолго. Их экспедицию на Белом море свернули без всяких объяснений. Грядет тотальное сокращение. Все, чем она занималась столько лет, оказалось никому не нужным. Остается наплевать и забыть. Идти в киоск торговать спиртом «Роял». Бросить Макса сейчас Вера не имеет права. Он вообще остался ни с чем. Ни денег, ни положения, ни любви. Настало время посвятить себя Максу. Вера не из тех, кто склоняется под ударами судьбы. Но для этого в ее душе должен полыхать хоть маленький костер чувства. Разгорелся же он по новой, когда они вместе работали над докторской. Что-то необходимо предпринять. Вера долго мучилась этой проблемой и наконец решила ее для себя. Она должна изменить Максу. Пошло, грязно. Так, чтобы потом стало мучительно стыдно. Раскаяние оживит ее душу. Оно заставит искать прощения в объятиях Макса. Вера внимательно рассматривает профиль мужа на подушке. Что ему в данный момент снится? Уже четыре месяца он регулярно ходит на кафедру, просиживает там целыми днями, но деньги ему не платят, потому что попал под сокращение. Чем заниматься дальше? Макс ничего не умеет. Смешно. Работал, работал и вдруг безработный. Неостепененный рядовой биолог. Есть квартира, югославская мебель, ковры, цветной корейский телевизор. На еду пока хватает. Значит, ничего страшного. Лишь бы техника не ломалась и холодильник не перегорел. Нужен человек, который поможет. Вера боится признаться себе в том, что такой человек есть. Боря Глотов. Давнишний приятель Макса. Его можно было бы назвать другом, но Борис всегда занимал слишком высокое положение. Сначала был в парткоме университета, а потом перешел в райком. Сейчас он возглавляет фонд экологической защиты и баллотируется в парламент. Вчера позвонил Вере и предложил ей участие в его предвыборной кампании. У него главный козырь — экология. Сам-то он давно к науке прямого отношения не имеет. Под впечатлением этого разговора Вера засыпала со странным чувством растерянности. Как только она закрывала глаза, к ее спине кто-то прикасался губами. Вера вздрагивала, но не оборачивалась. Она знала, чьи это губы, и ей было страшно. Летучие, тайные прикосновения настойчиво диктовали ей свою волю. Цепенея от ужаса, Вера резко просыпалась и опасливо косилась на лежащего рядом Макса. Если бы он узнал, кто во сне заставил трепетать ее спину, наверное, рассмеялся бы. Борис Глотов пользовался устойчивой репутацией ревностного семьянина, отца семейства. Но Максу про него не суждено узнать. Вера успокаивалась и забывалась в быстром сне, в котором ее спина снова горела от поцелуев. Вера боялась и млела всю ночь.
Сама судьба назначила ей любовника. Как только уйдет Макс, она займется своим лицом и постарается сделать его неотразимым. А в пять часов появится в кабинете ничего не подозревающего Бори Глотова. Столько лет знакомы, но ни разу Вера не взглянула на него, как на мужчину. Он для нее всегда был начальником. Самоуверенным и официозным. Глотов умел все делать значительно. Ходил неторопливо широким размеренным шагом, занимая собой значительное пространство. Элегантные модные костюмы хорошо смотрелись на его высокой фигуре. Не тронутые сединой волосы он зачесывал набок вправо, и они небрежно нависали на его небольшой, без единой морщины лоб. Вера восстанавливает в памяти внешность будущего любовника, отмечая, что при своих габаритах он обладает некрупным лицом, большую часть которого занимают припухшие мешочки серого цвета под глазами. Оно выглядело бы болезненным, если бы не постоянная «дежурная» улыбка, выражающая равнодушие и снисходительность к окружающим. С этой улыбкой он и отказывал, и соглашался, и ссорился… Единственное, чего она не выражала, так это нормальной человеческой радости. Глотова за улыбку в университете прозвали «японцем». Его образ, столь отчетливо воссозданный Верой, не вызвал у нее новых эмоций. Глотов остается для нее не более чем интересным мужчиной. И это хорошо. Ведь она будет с ним изменять не для себя, а для Макса. Ни о каких чувствах между ними речи быть не может. Вера отдастся ему без желания и страсти. Пусть надругается над ее телом с той же неизменной снисходительной улыбкой. Вера будет ему признательна. А он пусть думает, что еще одна кошка не устояла перед ним. Тут Вера одергивает свои ни на шутку разгулявшиеся мысли. Глотов же показательный семьянин! Вдруг он не поймет ее тонких намеков? Или еще хуже — не захочет воспользоваться представляющейся возможностью? Вере не доводилось соблазнять мужчин. Она смущается и, кажется, краснеет. Во всяком случае щеки пылают. Черт его знает, как это делается, тем более в ее возрасте. Можно показаться смешной и жалкой. С другой стороны, чем крепче удары по самолюбию, тем острее реагирует на них охладевшее сердце. Вере становится обидно. Неужели есть мужчина, который ее не захочет? Просто он из вежливости не замечает ее внешности. Серьезный мужчина. И жене не изменяет, потому что за него никто по-настоящему не брался. Не будет же он за каждой бегать и предлагать. Такие мужчины ждут, когда к ним женщина придет сама. Со своим достоинством и гордостью. Вера вспоминает себя в компании Валентина и успокаивается. Тогда она была царицей бала. Что ж, ее бал не закончен. Впереди — последний аккорд женской судьбы. Вера вздыхает. Двенадцать лет с Максом. Сплошная работа. Тихое семейное копошение. Вроде и хорошо прожили. А вспоминать не хочется. Больно. Макс считает иначе. Ему каждый день в радость. Он ведь ее любит. Вера без него погибла бы. Трудно жить с постоянной благодарностью в сердце. И всячески стараться ее продемонстрировать. Временами ей казалось, что любовь наконец охватила ее душу. Они с Максом валились в постель, целыми днями старались хотя бы коснуться друг друга. Болтали чушь. Вспоминали море. Уверяли себя, что настоящая классная жизнь вот-вот начнется, и золотые плоды за их каторжный труд посыпятся из рога изобилия прямо им на головы. Вера безумно радовалась накатившему чувству и страшилась его внезапного исчезновения. Где-то в самых запутанных извивах сознания пряталась гадкая мыслишка, что праздник ненадолго. Вера не притворялась, не подыгрывала Максу. Она была искренней в своих любовных проявлениях. Но помимо ее воли накапливалось раздражение от существования той самой мыслишки, и возникало зябкое ожидание неизбежного конца. Случайно оброненное Максом неловкое слово становилось детонатором истерики. Потом наступало долгое молчание. Печальное осознание Верой нереальности долгой любви.
Она начинала тихо ненавидеть Макса. Это приходилось тщательно скрывать, и от этого становилось еще хуже и мучительнее. Их отношения входили в обычный деловой оборот. Макс продолжал так же азартно приставать к ней. Вера, стиснув зубы, терпела. Утренний храп Макса вошел в свой верхний регистр. Вера слегка отодвигается от него. Странно, в это время он обычно уже гремит посудой на кухне. К еде Макс безразличен. Вернее, наоборот. Он ест в любых количествах все, что ему подадут или что сам найдет в холодильнике и на полке. Через пять минут после обеда он ни за что не вспомнит не только вкус, но и как называлось блюдо. Поэтому Вера готовит без выдумки, соли и деликатесов. Гречневая каша с жареным луком да бесконечные сосиски, иногда заменяемые куриными окорочками, их расхожее домашнее кушанье. Иногда Вера устраивает себе праздник — лепит вареники с картошкой, варит грибной суп, печет яблоки с сахаром и заставляет Макса бежать в магазин за вином. Больше всего на свете Вера любит после обеда сидеть в кресле у торшера, пить горький сухой «Херес», лакомиться печеными яблоками и листать роскошно изданные видовые альбомы о разных странах. Они остались от Валентина. Впрочем, как и мягкая мебель. Квартиру, спальный гарнитур и кухню отвоевала сестра погибшей жены. Вера не сопротивлялась. Куда девать столько мебели? Она с Алей вернулась в свою маленькую однокомнатную квартирку в Кузьминках. Зато удалось вывезти почти все картины. Тогда эта «мазня» никого не интересовала. Зато теперь Аля заявила свои права на живопись. Уже год возит картины на выставки и получает какие-то деньги за участие в экспозициях. Особенно ценятся ранний Шемякин, картины Каплана, графика Янкелевича. Вера махнула рукой и на картины, и на Алю. Это все — наследство Валентина. Мысли об Але расстраивают Веру. Гадкая и бесконечно одинокая девчонка. Все ее детство прошло не в любви, а в жалости. Большего Вера, как ни пыталась, выдавить из себя не могла. Попробуй поживи с чужим, презирающим тебя ребенком. Хорошо, что выросла. Паспорт получила. Где она теперь болтается? Вере страшно думать об этом. Деньги закончатся, сразу домой прискочит. Тем более, источник ее дохода — картины — спокойно висят на стене. Храп Макса внезапно обрывается, Вера инстинктивно закрывает глаза и поворачивается к нему спиной. Пусть думает, что она спит глубоким сном.
Глотов и Макс — старые приятели
Глотов и Макс — старые приятели. Судьбы у них разные. Общее в жизни — нелюбовь жен. Никто из них друг другу в этом не признавался. Существовал молчаливый договор не касаться больной темы… Поэтому им было легко проводить вместе время за пивом и дружеской беседой. Оба знали — нежелательные вопросы не возникнут. Встречались редко из-за занятости, но по телефону переговаривались регулярно. Поэтому Глотов не удивился раннему звонку Макса. Руководствуясь старой партийной привычкой, Борис Ананьевич приходил на работу за полчаса до начала рабочего дня. Спокойно раскладывал на столе бумаги и папки, проветривал кабинет, обдумывал рабочий план и корректировал график встреч. Когда появлялись сотрудники фонда и секретарша Валя, их шеф уже вовсю работал. Даже те, кто не опаздывал, чувствовали себя неловко, и это укрепляло дисциплину. Макс явно нервничает и не в состоянии объяснить по телефону необходимость их немедленной встречи. Глотов не любит кого-либо принимать у себя до обеда, но вынужден согласиться. С сожалением кладет трубку, упрекая себя, что вообще ее поднимал. От досады прохаживается своим размашистым шагом перед столом и выходит в коридор. Приоткрыв дверь в туалет, Борис Ананьевич обалдевает. Возле окна стоит женщина с голыми, широко расставленными ногами. Ее короткая юбка задралась до черных кружевных трусиков. Тело женщины подрагивает от того, что она пытается что-то оттереть тряпкой на оконном стекле. Обнаженные руки в оранжевых резиновых перчатках то появляются, то исчезают за копной волос. У Глотова кружится голова. Он не может двинуться дальше. В груди перехватило дыхание. Внезапная близость обнаженных женских частей тела завораживает своей первозданной бесстыдностью. Женщина оборачивается и вскрикивает. Борис Ананьевич приходит в себя, пятится назад в коридор и с шумом захлопывает дверь. После чего внимательно разглядывает ромб с мужским силуэтом. Через несколько минут дверь приоткрывается и в проеме показывается та самая копна волос. В просветах между локонами Борис Ананьевич видит один густо намазанный глаз и ярко накрашенные губы.
— Ой, я тут убираю. Припозднилась сегодня. Ежели вам нужно, идите. Там чисто.
Борис Ананьевич стоит в нерешительности. Ему бы сделать вид, что не придает значения появлению уборщицы, и уйти. Не получается. Рука сама тянется к выглядывающей женской головке. Он ощущает легкое скольжение по ее волосам и отводит их в сторону. Два искрящихся глаза кокетливо смотрят на него в упор. Глотов, задерживая дыхание, почти шепотом говорит ей:
— Очень вас прошу… закончите… тогда… ну, после… зайдите ко мне… сами понимаете…
— Так вам надо убраться? Вроде ж было чисто.
— Кое-что можно, — мямлит Борис Ананьевич и направляется неуверенным шагом к своему кабинету.
Он плотно закрывает за собой дверь в приемную. Секретарши Вали, слава Богу, пока нет. Проходит к себе. Плюхается в крутящееся кожаное кресло и откидывает голову на валик. Внутреннее напряжение сопровождается вялым расслаблением всех мышц. Даже пальцами пошевелить не способен. На лбу появляется испарина. Челюсти противно постукивают зубами. Приходится между ними расположить язык. Борис Ананьевич понимает, что во власти того самого состояния… и невмоготу противиться, пробуя усилием воли подавить в себе сексуальную истерию. Редкое, страшное, беспощадное желание бьется в его теле. Больше года он ничего подобного не испытывал. Надеялся, отпустило навсегда. Сейчас она войдет… Глотов вытянулся в кресле, словно все его тело охватила судорога. В пламени, пожирающем мозг, искрами проносится: с ума сошел! Сейчас придут сотрудники! Через десять минут начало работы… Каким только опасностям в жизни он не подвергался, отдаваясь во власть своего демона. Это происходило в театральной ложе, в примерочной кабине, за портьерой во время банкета и еще во множестве других мест. В случае, когда Борис Ананьевич достигал результата, наслаждение, испытанное им, перекрывало все страхи и много дней служило источником его бодрости, энергии и отличного настроения. Если же он терпел фиаско — подавленное настроение, мрачные мысли, презрение к самому себе и чудовищный страх преследовали его неделями, мучили днем и ночью, пока время не превращало случившееся в дурной сон. Сколько раз он находился на грани позора… проносило. И тем не менее ему никуда не деться — в подобные минуты Глотов забывает обо всем. В нем просыпается кто-то другой. Сильный, жадный, презирающий все устои, подчиняющийся только одному инстинкту. Он сидит, вытянувшись в кресле, и не отводит взгляд от дверей. Они распахиваются, и на пороге появляется секретарша Валя.
— Что с вами, Борис Ананьевич?
Глотов негнущейся рукой изображает приветствие и машет, давая понять, чтобы секретарша вышла. Но пугается собственного жеста, отчетливо понимая, какой переполох Валя устроит в приемной. Секретарша стоит в растерянности. Делает шаг назад.
— Погодите, — останавливает ее Борис Ананьевич. — Сделайте вот что. Садитесь в мою машину и немедленно езжайте в шестьдесят седьмую городскую больницу. Там найдете завтерапией доктора Кацнельсона и из его кабинета срочно свяжитесь со мной.
— Может, врача лучше сюда пригласить? — спрашивает сбитая с толку секретарша.
— Я же прошу позвонить из кабинета Кацнельсона! — не кричит, а шумно хрипит Глотов.
Секретарша исчезает. Глотов немного успокаивается. Он почти уверен, что уборщица забыла о его просьбе и беззаботно отправилась домой. «Как это было бы здорово», — шепчет он и вдруг до разрыва сердца ощущает силу давящего на него несчастья. Он готов на любой позор, тюрьму, пропасть… готов пропасть навсегда, лишь бы она вошла в кабинет. Но снова заглядывает Валентина.
— Борис Ананьевич, я поехала. Что у вас случилось? Уборщица спрашивает.
— Пусть войдет… — глухо, не веря собственным ушам, отвечает Глотов. На всякий случай отводит взгляд от дверей и заставляет себя взять в руки какие-то бумаги. Он слышит, как Валя пропускает в кабинет эту женщину. Чувствует, что остается с ней наедине. Но от волнения не способен начать разговор.
— Чего тут убирать, скажите? — ее голос звучит весело и непринужденно.
— Да, да. Протрите, пожалуйста, окна, — все еще не глядя на женщину, отвечает Борис Ананьевич.
Он дожидается, пока уборщица с ведром и тряпкой в руках подходит к большому трехстворчатому окну, и только после этого смотрит в ее сторону. Она стоит вполоборота к нему и, улыбаясь, объясняет:
— Здесь нужна лестница или хотя бы стул. Высоко, придется лезть на подоконник.
Глотов медленно, тяжело встает из-за стола, берет кожаный стул и с трудом тащит его к окну.
— Надо бы газеткой застелить, а не то испачкаю.
Он смотрит на ее ноги. Белые кроссовки выглядят чистыми.
— Ничего, не испачкаете.
— Как знаете.
Девушка легко ставит одну ногу на стул, а другой пружинисто поднимается на подоконник.
— Подайте ведро.
Вместо этого Борис Ананьевич вплотную приближается к ней, обхватывает дрожащими руками ее голые ноги и начинает бешено целовать. В ответ никакой реакции. Полные крепкие икры ног сводят его с ума. Нежная, с тонкими бороздками кожа под коленками создана, чтобы впиться в нее зубами и с наслаждением ласкать языком. Руки тянутся выше. Глотов нащупывает пальцами кружевные оборки трусиков. В этот момент откуда-то сверху раздался спокойный голос:
— Ну прямо как-то неудобно. Войти могут. И чего это вы, а?
Борис Ананьевич, к своему успокоению, не улавливает в интонации ни возмущения, ни протеста. Он бросается к двери, переворачивает по пути ведро с мыльной водой, хлюпает мокрым ботинком, долго ищет в кармане ключ и с большим трудом дрожащей рукой попадает в замочную скважину. Когда он возвращается, уборщица спрыгивает с подоконника и, натягивая на колени короткую юбку, с удивлением повторяет:
— И чего это вы, а?
Глотов видит ее простое, провинциально раскрашенное лицо и выделяет для себя волевой подбородок и упрямые складки, идущие к нему от губ. Она оказывается не так молода, как показалось в туалете. Лет тридцать, не меньше. Но ее голые руки и округлые плечи демонстрируют молодое здоровое тело. Глотов в истоме падает перед ней на колени. Целует руки, точнее оранжевые резиновые перчатки. Несет полную ахинею про то, что он, несчастный человек, впервые увидев такую красивую женщину, возбудился. Ничего подобного не испытывал уже много лет. Женщины для него всегда были чем-то ненужным. С женой давно не спит в одной постели. Решил, что Бог ему не дал счастья быть мужчиной. Но сегодня он не проживет и часа, если не реализует себя, как мужчина.
— Станьте моей первой женщиной! — умоляет Глотов. Он задирает кофту и снизу поддерживает ее груди, сжимая пальцами соски. Лицом трется о чуть выпуклый живот. Целует вывернутый пупок.
— Ну как же так сразу-то, а?’В резиновых перчатках? — шепчет женщина. — Мы с вами незнакомы… То есть вы меня не знаете…
Глотов обрывает ее:
— Не знал. С этой минуты умру без тебя!
— Сумасшедший! Прошу вас, успокойтесь. — Она больше занята сниманием резиновых перчаток. Ничто не в состоянии остановить Бориса Ананьевича. Он поднимается с колен. Помогает снять чертовы перчатки. Впопыхах спрашивает, как ее зовут.
— Надя.
— Боже! Надежда! Моя надежда! Не отталкивай… иначе — умру от инфаркта. Внутри все жаждет тебя. Ты — моя женщина!
С этими словами Глотов хватает девушку на руки и с трудом кладет ее на стол заседаний. Хрустальная пепельница падает на пол. Он срывает с себя пиджак, путается в брюках, стаскивает их вместе с туфлями. Надежда молча лежит на полированном столе и смотрит в потолок. Неистово хватая ее тело, Глотов рвет на ней трусы и погружается в блаженство, Надя покорно закидывает ноги ему на поясницу. Это признание! Глотов погружается в свои ощущения. Для него секс — нечто вроде бутылки водки для алкоголика в завязке. Уж если дорвался, то пьет жадно, без перерыва, не чувствуя вкуса, не реагируя ни на что, наслаждаясь утолением своей страсти. Как и алкоголик, он напивается сексом быстро, яростно, до одури. И впадает в транс… Постоянные телефонные звонки приводят Бориса Ананьевича в чувство. Надя, одетая, стоит рядом со столом и холодной мокрой ладонью гладит его лицо. Она ободряюще улыбается. Борис Ананьевич мучительно пытается вспомнить, как ее зовут.
Через некоторое время он молча одевается, а девушка вытирает лужу, образовавшуюся из-за перевернувшегося ведра. Самое время, чтобы она ушла. За дверью небось полно народа.
— Можно я от вас позвоню маме в Норильск? — скромно спрашивает Надя.
— Звони, только недолго.
Макс один сидит в приемной. Секретарша, наверное, заболела. Говорят, поехала в больницу. Кабинет Глотова закрыт. Время от времени оттуда раздаются какие-то подозрительные шумы. Наверное, телевизор работает. Странно, Борис всегда точен. Тем более условились. Максу спешить некуда. На кафедре его никто не ждет. Работа над Вериной диссертацией в основном закончена. Больше он помогать не будет. Остается одно — сидеть и терпеливо ждать Глотова. Жалко, что второпях не купил в метро какую-нибудь газетку. Макс не вдавался в рассуждения, зачем он позвонил Глотову, настоял на срочной встрече. Когда он проснулся, первой мыслью было, что все проспал. Немного полежал, вспомнил, как собирался ночью убивать Веру, и решил перенести месть на следующее утро. Раз проспал, значит, день неверно начался. Такое дело, как убийство, нельзя совершать с бухты-барахты. Однако необходимо что-то предпринимать. Не лежать же бревном рядом с женой. Он должен с кем-то поговорить. Этим кем-то Макс избрал Борю Глотова. Он полная ему противоположность. С таким советоваться одно удовольствие. Никогда не соглашается с чужой точкой зрения. Именно Борис как оппонент позарез нужен Максу.
Дверь кабинета резко открывается, и неторопливо в приемную выходит Борис Ананьевич. Крутит головой. Должно быть, в поисках секретарши. Макс подходит к нему.
— Твоя секретарша заболела. В больницу поехала.
— Знаю.
При этом Глотов старательно оттесняет своим плотным корпусом Макса от приоткрытой двери кабинета.
— Давай пройдемся в буфет. А то ведь и кофе принести некому, — рассерженно предлагает Глотов и тут же увлекает его за собой в коридор.
Макс идет молча. Он уверен, что буфет еще закрыт. Но не собирается сообщать об этом. В его интересах, чтобы Борис сменил раздражение на свое обычное состояние, отражаемое вежливой улыбкой. Он не знает, с каким трудом Глотов удерживает себя от желания помчаться вприпрыжку по коридору и заорать что-нибудь типа «Эх, хорошо в стране советской жить!». Борис Ананьевич переполнен победой. Чувствует себя героем. Самым ярким, неотразимым, мужчиной. Много месяцев он казался себе стариком; изжитым человеком, привыкал к мысли, что в свои сорок семь пора забыть о тайной страсти к криминальным отношениям с женщинами. И вдруг — полный успех. Его жизнь, состоящая из длинной череды серых будней, озарилась ослепительной вспышкой удачи. Всего полчаса назад он овладел женщиной. Неважно, сколько ей лет, как она выглядит и насколько прекрасна. Завтра он забудет об этой бодрой уборщице. Но испытанное наслаждение будет долго присутствовать в его теле.
Буфет открывается в одиннадцать часов. Глотов удивлен этому факту, хотя привел сюда Макса исключительно из конспирации. Во всем нужно блюсти приличия. Наде предоставлено время спокойно и незаметно убраться восвояси. Необходимость возвращаться в кабинет и с головой включаться в работу изрядно стушевала жеребячий восторг, клокочущий в груди Глотова. Он радуется предстоящему разговору с Максом, как лазейке улизнуть от спешных дел. Они входят в пустой кабинет, и Борис Ананьевич без всяких расспросов о семье и здоровье предлагает Максу выкладывать свои проблемы. Макс не решил для себя, насколько следует быть откровенным. Поэтому между приятелямиповисает неловкое молчание. Глотов задумчиво разглядывает окно и улыбается обычной снисходительно-безразличной улыбкой. Макс решается начать:
— Мне всю ночь чудилось, а может, снилось, что умерла Вера. Тебе когда-нибудь снилась смерть твоей жены?
Глотов вздрагивает. Удивленно смотрит на Макса. Тихо произносит:
— Моя жена мне не снится. — И, словно спохватившись, добавляет: — Мы давно живем вместе. Ты же знаешь мое отношение к семье. Дети, жена — это большая часть моей жизни. Мое «я». Они настолько близки мне, что я потерял их зрительный образ. Я сплю без снов.
Максу, в общем, все равно, как спит Борис. Но без этого разговора ему невмоготу носить в себе свое решение. Поэтому возвращается к теме:
— А вдруг она внезапно умрет?
— Кто? — не понимает Глотов.
— Твоя жена.
— Моя не умрет, — как само собой разумеющееся констатирует Глотов. Он начинает понимать, что Макс появился неспроста в неурочное время. О подобных вещах просто так не спрашивают даже друзей. А близким другом Борис Ананьевич Макса не считает. Скорее младшим товарищем. Не из-за пяти лет разницы, а по положению. Но чуткость проявить следует. Поэтому, несмотря на улыбку, участливо спрашивает: — У нее рак? Тебе врачи сказали?
— Если бы, — звучит печальный ответ. Максу неважно, что говорит и спрашивает Борис. Он не ждет от него умного совета. Просто необходимо что-то утвердить в себе до конца.
— Если все-таки твоя жена умрет, ты возьмешь другую женщину?
Вопрос о других женщинах вызывает у Глотова подозрения. Неужели в приемной было слышно, что происходило в его кабинете?
— Какая другая женщина? Ты пьян с утра? Не собирается моя жена умирать. Тем более все знают, что у меня нет побочных связей. Мне, слава Богу, не двадцать лет. В моем возрасте женщинами занимаются либо бездельники, либо те, кому в жизни больше нечем утвердиться. Вот они и пытаются стать Дон-Жуанами, Казановами и Ловеласами. Хорошо бы мы жили, если бы все занимались только этим.
— Значит, жена должна быть единственной? — думая о своем, поддерживает разговор Макс.
— А как же. Как только появляется вторая женщина, ты уже не работник. Полдня будешь тратить на размышления об одной из них. Меня Бог миловал. Мне важнее, каким воздухом дышат люди и какую воду они пьют.
В подтверждение своим словам Глотов важно перекладывает на своем письменном столе бумаги. Делает вид, что ему нужно их прочитать. Но не выдерживает и с тревогой спрашивает:
— Погоди, я же вчера разговаривал с Верой. Предложил ей работать со мной. Обещала дать сегодня ответ. Ты с ума сошел! Она мне нужна в команде. На ней будет держаться вся моя экологическая программа….
Макс растерянно улыбается. Он совсем забыл о предложении Глотова. Вернее, не отнесся к нему серьезно. Какая экология? Какая предвыборная кампания? Он считает Глотова неглупым мужиком. Вертким, умеющим приспосабливаться. Но ни разу в жизни Боря не помог ни единому человеку. А тут вдруг собрался спасать целые регионы. Да еще основываясь на научных разработках Веры, которая всю жизнь колупается с сине-зелеными водорослями. Бред какой-то. Если они вдвоем начнут бороться за экологию, придется побыстрее уносить ноги подальше от России. А Верка — дура, надеется благодаря их фонду защитить докторскую диссертацию. Да… дальнейшие разговоры о жене бессмысленны. Попал пальцем в небо. А может, назло им взять и выложить все, как есть?
Глаза Макса азартно блестят. Он смотрит на приятеля с вызовом. На губах такая же снисходительная улыбочка. Глотов настораживается. Он все еще ждет какого-то подвоха. Макс вообще непредсказуемый человек. Взять хотя бы его наплевательское отношение к собственной карьере. Глотов его когда-то предупреждал — не делать глупости. Будучи в парткоме университета, Борис Ананьевич готов был помочь Максу встать на ноги. Для этого нужно было вступить в партию, быстро сварганить кандидатскую и серьезно заняться докторской. В таком случае место завкафедрой светило бы в будущем. Из предложенного Макс не сделал ничего. И что? Одна гордость — остался беспартийным. Глупости. Тогда был никому не нужен, а теперь и подавно. Сколько раз Глотов пытался ему объяснить, что в жизни нужно играть роли, и чем их больше, тем шире репертуар, тем выше к славе поднимается исполнитель. Макс сумел сыграть только одну роль — неудачника. А от неудачников всегда исходит опасность. Лучше побыстрее с ним распрощаться.
Глотов встает, подходит к окну, гладит ладонью подоконник и, не оборачиваясь, сообщает:
— Смотри, солнце припекает по-весеннему. Не успеем оглянуться, пора подарки дарить на Восьмое марта. Я заметил, весной женщины перестают болеть. Потому что ближе к природе. Чувствуют ее. Расцветают вместе с ней. Обновляются. С Верой тоже будет все в порядке. Ей просто не хватает твоей ласки.
— Это почему?
— Потому что она — женщина. Удовлетворить ее научные претензии — полдела…
Подобное слышать Максу? Уж чересчур! Он резко встает и подходит к Глотову.
— Скажи прямо, она тебе нравится?
— Как твоя жена — да, — безразлично отвечает Борис Ананьевич. — А в принципе, сам знаешь, бабы для меня не существуют.
— Ты прав. Для меня тоже. С некоторых пор… А на Веру особенно не надейся. Не будет с тобой работать.
Макс вытаскивает сигарету и закуривает, зная, что Глотов не переносит табачный дым.
— Почему? — спиной спрашивает тот.
— Ее скоро не будет.
Глотов медленно разворачивается. Закрывает своей фигурой солнце, бьющее в окно. Он выше Макса на голову. Напряженно смотрит ему в глаза, хочет понять, к чему весь этот идиотский разговор о жене, и неожиданно спрашивает: «Решил ее убить?»
Макс заглатывает дым и начинает громко кашлять. Глотов терпеливо ждет, пока он прокашляется. Разгоняет рукой дым от сигареты. Он доволен эффектом от произнесенной фразы. Тем более что сказана она почти в шутку. Но, кажется, попал всерьез. Плохи дела Макса, коль он так реагирует.
Макс краснеет не то от кашля, не то от волнения. Возвращается к столу заседаний, садится на стул, кладет скрещенные руки на стол и на них голову.
— Боря, я не могу с ней жить. Она опустошила меня. Только смерть положит предел этому энергетическому вампиризму.
— Ну, преувеличиваешь, — бормочет Глотов. Подходит к сидящему Максу. — Она женщина энергичная. Вы хорошая пара. Вас давно привыкли видеть вместе. Думаешь, мне хорошо живется с женой? Или кому-нибудь другому? Не верь. В браке самое важное — не делать резких движений.
Борис Ананьевич приготовился дать несколько полезных советов по сохранению семьи, но его перебивает секретарша Валя. Она вбегает в кабинет, с трудом переводя дыхание:
— Борис Ананьевич, вы живы?
Глотов не знает, что отвечать. Но быстро выкручивается.
— Спасибо, Валентина. Мой товарищ привел меня в чувство. Он замечательный врач. А что Кацнельсон?
— Мы долго вам звонили. Никто не брал трубку. Семен Давыдович приедет после обеда.
— Позвоните ему, пожалуйста, пусть не беспокоится. Мне полегче. Идите, Валя, и никого ко мне не пускайте.
Валя, так и не поняв, что происходит, скрывается за дверью.
Глотов чувствует себя выбитым из рабочего состояния. Лучше плюнуть и куда-нибудь уехать. Потолок от этого не обвалится. К тому же сегодня произошло то, о чем он редко, но страстно мечтал. Свершилось, как в кино. К черту работу! Макс как раз кстати. Он совсем плох. Его нужно немедленно показать Артему Володину. Как-никак, старый товарищ. Не дай Бог, что-нибудь случится с Верой, предвыборная кампания может полететь к черту. Глотов кладет руки на плечи Макса.
— Хорошо сделал, что пришел ко мне. Бросаю все дела и едем лечить душевные раны.
Макс недоверчиво смотрит на него.
— Думаешь, для меня работа дороже настоящей дружбы? Не знаешь ты Глотова. Мне человек всегда важнее. Я же эколог. Правда, в прошлом.
На глаза Макса наворачиваются слезы благодарности. Ему невмоготу нести свое одиночество. Он не интересуется, куда они идут. Какая разница — куда?
Вся Москва съезжается в известные дома
Вся Москва съезжается в известные дома. Если вы человек несведущий, вам поначалу придется завести солидные знакомства, стать завсегдатаем на званых вечерах и обязательно произвести хорошее впечатление на дам зрелого возраста. Когда вас начнут узнавать, когда за вами шлейфом потянется пара сплетен, когда у вас появится озабоченное выражение лица, лишь тогда, не сразу и не вслух, вы узнаете интересующий вас адрес. При этом холеная женская рука с изысканным маникюром и приличным количеством каратов на пальцах заботливо ляжет на ваше мужественное запястье и, несильно сдавив его, притянет вас поближе к очаровательному ротику с безукоризненными фарфоровыми зубами, и вы услышите заветное: улицу, дом, подъезд, квартиру и время приема. Напоследок та же рука потреплет вас по щеке и тихий шепот успокоит: «Верьте, там вы обретете себя в другом качестве». После этого вы попадаете если не в ранг бессмертных, то во всяком случае в ряды излечиваемых. И пусть в стране не останется лекарств, закроются все больницы и уедут все врачи, вас это нисколько не обеспокоит, потому что ваше здоровье отныне в руках высших космических сил. В такой дом Глотов решил отвезти Макса. Сиреневая «вольво» уверенно несется по бульварному кольцу к Остоженке. Макс ни о чем не спрашивает, борясь с волнообразно накатывающимся волнением. Борис Ананьевич с вялой истомой еще и еще раз прокручивает в уме утреннее рандеву. По большому секрету он поделится своей победой с Артемом Володиным. А какое сногсшибательное впечатление их визит произведет на несчастного, бесполезного Макса? Глотов уважает себя за истинно дружеский поступок.
Артема Володина всякий, переступивший порог заветной квартиры, величает не иначе, как Артемий. Неизвестно откуда возникнув, он за короткое время сумел стать самым престижным колдуном и целителем столичного бомонда. О нем рассказывают легенды, небылицы и чистую правду. В отличие от своих собратьев по ремеслу Артем Володин не показывается на телевидении, не дает интервью и не появляется на бесконечных презентациях. Ему реклама не нужна. Он — возвращает молодость. Проблема классическая и застарелая, как само человечество. Живет врачеватель… хотя нет, себя Володин считает не колдуном и экстрасенсом, а жрецом священного храма Аполлона в Дельфах — понтификом. Так вот, живет современный жрец в одном из Обыденских переулков, в бывшем доходном доме, крепко загаженном советскими гражданами. Свое первое переустройство мира Артем Володин начал с подъезда. Он явился в ЖЭК и долго просил разрешения у местного начальства отремонтировать подъезд за собственные деньги. В кабинет начальника сбежались все сотрудники ЖЭКа поглазеть на небывалое чудо. После продолжительного совещания с привлечением депутата и представителей совета ветеранов разрешение милостиво было дано. Установили срок окончания работ и прием их специально созданной комиссией. На все отвели месяц. В противном случае ремонт, как мешающий нормальному проживанию жильцов, должен быть приостановлен. Артем Володин не испугался, не возмутился, а высокопарно и проникновенно поблагодарил за мудрую заботу жэковских начальников. Когда через месяц комиссия подошла к серой громадине с начала века не ремонтировавшегося дома, ее члены застыли с открытыми ртами. Новые трехметровые дубовые двери с прозрачными стеклами солидно поигрывали бронзовыми шарами ручек. Человек в генеральском мундире предупредительно их раскрыл. Начальник ЖЭКа споткнулся о новую мраморную ступеньку и с трудом выдавил из себя.
— Позвольте войти, товарищ генерал?
— Позвольте вас проводить, — вежливо ответил ему степенный седой генерал.
— Мы приемная комиссия из ЖЭКа, — отрапортовал начальник.
— А я привратник, Владлен Спиридонович, рад быть полезным, — генерал приставил руку к козырьку.
Комиссия ступила на широкую красную ковровую дорожку. Еще недавно облупленные, испачканные надписями стены подъезда отразили идущих в полированном мраморе. Сверху свисала девятирожковая бронзовая люстра, выгодно освещающая барельефы с античными фигурами воинов, венчающие стены. Лифт казался невесомым благодаря золотистой железной сетке, в которой находилась новая кабина красного дерева, внутри обитая зеленым плюшем и увешенная с трех сторон овальными зеркалами. Рядом с лифтом, слева, начиналась роскошная мраморная лестница с широкими дубовыми перилами, лежащими на витиеватой чугунной решетке. Начальник ЖЭКа и его сопровождение крутили головами, охая от восторга.
— И так все до девятого этажа? — невольно спросил начальник.
— Никак нет. До второго. Там расположена квартира господина Володина, — со знанием дела ответил генерал-привратник.
— Пожалуй, пойдем посмотрим, чего он этакого в квартире произвел.
Начальник собрался войти в лифт. Но генерал уверенно преградил ему дорогу.
— Не велено никого принимать.
Начальник ЖЭКа оторопел, поглядел на подчиненных и грозно прикрикнул:
— Не твоего ума дело. Я поеду по этажам, посмотрю, в каком состоянии лестничные клетки!
— А, это пожалуйста, — помягчел генерал. — Для этих целей следует пользоваться другим лифтом. Поднимитесь один пролет наверх. На нем все жильцы ездят. Только осторожно, там в кабине свет не горит. Кто-то лампочки все время выкручивает.
Начальник ЖЭКа постоял, плюнул на мраморный пол и вышел на улицу. Больше в этот дом комиссии не наведывались.
Бориса Ананьевича привратник Владлен Спиридонович встречает с приветливой улыбкой. Они знакомы по старым временам. Тогда генерал был замполитом в Подольске.
— Товарищ с вами? — на всякий случай спрашивает он.
Макс решил, что они приехали в какую-то военную организацию. Глотов берет его под руку и заводит в сверкающий зеркалами и огнями лифт. Дверь в квартиру открывает высокая блондинка в белом коротком платье, с загорелыми стройными ногами. Ее интересное удлиненное строгое лицо немного портит косящий в сторону правый глаз. Большая белая прихожая пуста, если не считать старинной деревянной резной вешалки с перекладиной, за которую нужно заходить, чтобы повесить пальто. Девушка ждет, пока они разденутся. Потом через античную арку, опирающуюся на две дорийские малахитовые колонны, они попадают в длинный коридор, одна стена которого от пола до потолка увешена серебряными окладами. Вместо ликов в них поблескивает золотая фольга. Останавливаются перед белыми дверями со старинными бронзовыми ручками. Девушка их открывает, и Макс, подталкиваемый Глотовым, проходит в огромную комнату с тремя овальными окнами. В ней никого нет. Девушка беззвучно исчезает. Макс с любопытством осматривается. Здесь на стенах — синие обои с размытыми лиловыми крупными цветами. На стеклянных подставках стоят мраморные бюсты и головы античных богов и философов. В углу у окна — раскидистый фикус. Под ним — мягкий белый кожаный диван. Рядом журчит небольшой фонтан в мраморной плоской вазе, напоминающей морскую раковину, которую поддерживают три мальчика-дельфина. Макс хочет выяснить у Глотова, где они очутились, но из других дверей в комнату стремительно входит хозяин.
— Привет вам, гости дорогие! С утра еще не жданные… — громко говорит он и поднимает руки над головой.
Глотов тоже поднимает руки.
— Прости, Артемий, что без звонка.
— Как говорили древние, АД ХОНОРЭС… — хозяин обращается к Максу. — В переводе звучит: таких гостей принимаю ради одной только чести, — переводит взгляд на Глотова и добавляет, — безвозмездно, ибо почетно.
Глотов по-свойски хлопает его по плечу.
— Ничего, разберемся. Мне с тобой нужно перекинуться несколькими фразами, но сперва позволь представить моего старого товарища, талантливого ученого… — с этими словами он подводит Макса к Артемию.
— У молодого человека проблемы. Я вижу. Будем знакомы. Артемий.
— Макс.
Володин внимательно, цепко смотрит на Макса и молча отходит к фонтану. Подставляет руки под изгиб струи. Мелкие брызги воды летят в разные стороны.
Бесшумно в комнату входит та самая высокая блондинка с косым глазом.
— Ждет? — не поворачиваясь к ней, спрашивает Артемий.
— Ждет, — отвечает блондинка.
Володин стряхивает воду с рук, поднимает их над головой. Потом опускает и молча уходит вместе с блондинкой, плотно закрыв за собой двери.
— Что мы здесь делаем? — шепотом спрашивает Макс.
Глотов отвечает тоже шепотом: «Это то, что тебе нужно. Он снимет все стрессы. Родишься заново».
— Не хочу я заново! Ерунда какая-то! Еще один Кашпировский!
Макс, будучи человеком науки, биологом, терпеть не мог охватившее страну надувательство, идущее от безграмотных гипнотизеров и проходимцев. Он считает себя сугубым материалистом, что касается человеческого тела и мозга, допуская, однако, присутствие Бога и высшего разума. Неужели кто-то будет его лечить от желания убить Веру? Глотов замечает его недовольство. Подходит вплотную и шепотом сообщает:
— Идиот! Люди платят безумные деньги, чтобы попасть к нему на прием. По полгода ждут. А тебе даром в руки дается. Артемий заинтересован во мне. Он берется энергетически оснастить мою предвыборную кампанию. Несколько сеансов, и все мои соперники скиснут. Народ будет слушать только меня. Верить мне. И голосовать за меня.
— Короче, устроите массовый психоз… — не смог не съязвить Макс.
— Ничего подобного. Каждый из кандидатов будет врать свое. Им Артемий ни за какие радости не будет помогать. А мне с удовольствием. Его энергия способна внушать только чистые замыслы. Именно поэтому я остановился на экологии. Между нами говоря, всю свою деятельность он ведет через наш фонд экологической защиты.
— Понятно. Отмывает деньги. Хорошо устроился. Крыша удобная. — Макс не против любых махинаций, даже самых уголовных. Его раздражает количество высокопарных слов, которые при этом говорятся.
Глотов возмущен. Но спорить не хочет. Слишком мелок оппонент. Поэтому скрывает раздражение за своей вечной снисходительной улыбкой. Садится на белый диван и обращается к Максу, как к нервному больному:
— Дорогой мой, успокойся. Тебя здесь не будут ни к чему принуждать. Артемий просто поговорит с тобой. Ты же этого хотел, появившись сегодня у меня?
Макс и сам не понимает, с чего это он начал заводиться. Какая ему разница, чем занимается этот экстрасенс. Пусть попробует свои фокусы на Максе. Сразу поймет, что перед ним нормальный человек, и оставит дешевые штучки для нервных дам. Чтобы примириться с Глотовым, спрашивает:
— Он что — гипнотизер?
— Нет. Но у него огромная клиентура. В основном женщины. Он Изобрел эликсир молодости. А способностями экстрасенса пользуется редко. Поверь мне, стрессы снимает моментально.
Макс чуть не давится от смеха. Ему, биологу, рассказывают о каком-то эликсире молодости! До чего же темные люди!
— Из чего же он его приготавливает? — насмешливо спрашивает.
Глотов с опаской смотрит на дверь.
— Тише ты. Об этом ни слова. Я так, в запале сказал. И не спрашивай его об этом. Иначе меня здорово подставишь. Эликсир тебе ни к чему. Он для женщин. Найдешь с Артемием общий язык, сможешь устроить Веру на курс лечения.
— Вере, положим, молодость уже не светит, а с ним пообщаюсь, — уклончиво отвечает Макс.
Глотова раздражает ирония.
— И не экстрасенс он, и не колдун! Видишь, сколько античных ученых собрал? Между прочим, музейные экспонаты. — Для подтверждения своих слов Глотов подходит к голове греческого мудреца, стучит по ней кулаком. — Настоящий мрамор. Артемий считает себя жрецом какого-то храма. Его почитательницы уверены, что он живет второе тысячелетие.
— Бред! — кричит Макс и сам пугается своего голоса. Продолжает шепотом. — Тебя послушать, так он пил вино с тем, кого ты постукал по голове.
— А кто это? — удивляется Глотов.
— Питтак, один из семи мудрецов Древней Греции. Лет за шестьсот до нашей эры жил. Хороший собутыльник для твоего Артемия.
— Кто тебе сказал? — еще более удивляется Глотов.
— История античного мира, которую я, в отличие от некоторых, изучал.
— Вот и поговоришь об этом с Артемием, — примирительно шепчет Глотов. — А что о нем придумывают бабы, не наше дело.
Макс рассматривает бюсты. Все они выполнены превосходно. Даже выбоины, трещины и сколы выглядят натурально. Голова, под которой надпись по латыни «Нерон», имеет только челку, брови и глаза. Остальное стесано временем. Скорее всего подделка. Но впечатляет.
В комнату быстро входит Артемий. Снова подходит к фонтану и смачивает руки. Все молчат. Слышно журчание воды. Дверь открывается, на пороге появляется женщина в роскошной пушистой шубе из черно-бурой лисы.
— Артемий! Ты меня знаешь, я не уйду. Мы за месяц договаривались. Из-за тебя перенесла поездку в круиз. Делай что хочешь, но курс я должна сегодня закончить! — Не дожидаясь ответа, она разворачивается и с силой захлопывает за собой дверь.
Макс вздрагивает. Он находился спиной к женщине и не повернулся даже тогда, когда она скандально закричала. Не обращать внимание на происходящее вокруг он научился за многие годы работы с микроскопом. По молодости реагировал на каждый возглас, на любое копошение, возникающее рядом. Терял много, времени, отвлекаясь на мелочи. Потом научился абстрагироваться от ненужных разговоров, чужих проблем и тем более чьих-то выяснений отношений. Он продолжает осматривать бюсты античных мыслителей, поражаясь богатству и великолепию коллекции.
Артемий поманил пальцем Глотова. Они садятся на диван.
— Парень свой? — кивает в сторону Макса хозяин.
— Ручаюсь. Работает на кафедре биологии МГУ. Талантливый ученый. Своей жене докторскую диссертацию написал. Она — в моей команде. Правая рука. Обеспечивает научные разработки. Но что-то между ними не ладится. Давно живут. Приелись друг другу.
— Бывает… — Артемий задумчиво потирает влажными руками. — Не вовремя вы пожаловали.
— Какие-то проблемы? — забеспокоился Глотов.
— Агнец мой, коли есть женщина — есть и проблема.
— Ну, тебе ли привыкать? Ты с их племенем особо не церемонишься. Как, впрочем, и я…
Артемий вскидывает взгляд на Глотова. Понимающе улыбается. Покачивает головой:
— Ох, Борис Ананьевич, неужто за старое взялся?
Глотов темпераментно сжимает кулаки:
— Какое там взялся? Само в руки свалилось. В черных кружевных трусиках. Должен выложить тебе в подробностях, иначе забродит во мне окончательно.
— Погоди, для начала сделаем тебе массаж, а после под релаксацию поведаешь тайны варварского разврата.
Артемий встает, подходит к углу комнаты, в котором висит спускающийся с потолка толстый плетеный шелковый шнур. По своей белизне он неотличим от стены. Дергает за него. Комнату наполняет мелкий перезвон колокольчиков. Дверь тут же отворяется, и появляется блондинка.
— Фрина, проводи моего агнеца на массаж.
Блондинка делает уважительный жест рукой в сторону Глотова и сообщает Артемию, что пациентка продолжает скандалить. Артемий морщится. Глотов следует за блондинкой, на ходу подмигивая Максу. Тот в растерянности, не представляет, зачем ему оставаться наедине с фокусником. Поэтому откровенно рассматривает хозяина странной коллекции. Артемий без какого-либо напряжения выдерживает этот взгляд. Макс снова удивляется здоровому загорелому телу среди зимы. Сначала в глаза бросился загар ног блондинки, теперь рук, торса и лица Артемия. Одет он в нечто пляжное. Белые узкие брюки, кожаные сандалии на босу ногу. На плечах — накидка типа куртки. Она — без лацканов и не сходится на груди. К тому же не застрочена под мышками. Сзади выглядит, как тонкий пиджак, а спереди — узкие борта, просто перекинутые через плечи. Белый материал должен быть довольно плотным, потому что одеяние не сваливается с Артемия. В целом костюм в сочетании с тренированным загорелым телом производят впечатление стерильности и физического здоровья. Коротко стриженные волосы челкой закрывают почти весь лоб Артемия. Прямо как на головах римских императоров, стоящих у стены. Но в отличие от мраморных, его волосы золотистого цвета, словно посыпаны искрящейся пудрой. Скорее всего и впрямь посыпаны. Красивые, чуть навыкате умные глаза и большой с горбинкой нос делают лицо статично-монументальным. Подбородок резко выдвинут вперед. Наверное, в профиль Артемий похож на оперного Мефистофеля из «Фауста».
Артемий дает возможность Максу попривыкнуть к общению с ним.
— Вы, молодой человек, правильно сделали, что пришли ко мне. Вовремя пришли.
Макса такое обращение шокирует. Седины, прикрытой золотом, у хозяина ненамного больше, чем у Макса. И хоть он живет второе тысячелетие, по паспорту они близки годами рождения.
— Хотя, должен признаться, именно сегодня вы мне нужнее, чем я вам. Подчеркиваю, сегодня. Я смею предложить вам оказать мне услугу. Важную и тайную. Со своей стороны я гарантирую мою поддержку в ваших проблемах.
Макс удерживается от улыбки. Артемий сам напрашивается в сообщники для убийства Веры. Оригинально!
— Вряд ли я на что-нибудь способен.
— Ошибаетесь. Мне известно, что вы — биолог. Это намного упростит наши отношения. Говорю без предисловий. Я изобрел эликсир молодости. Об этом много говорят в столице. Прошу вас отнестись к моей просьбе серьезно. Учитывая степень моей откровенности, вам в дальнейшем придется соблюдать полнейшую конфиденциальность нашего разговора.
Артемий выжидательно смотрит на Макса.
В такой ситуации ничего не остается, как принять на себя груз чужого и совершенно не нужного секрета. Что Макс и подтверждает кивком головы.
Артемий продолжает, давая понять, что не сомневается в порядочности своего гостя.
— Идея моя — не нова. Основывается она на химическом анализе мужской спермы и ее благотворном воздействии на женский организм. На Западе давно пользуются успехом кремы, в которые входит этот компонент. Но я пошел дальше. Я создал группу доноров. Это молодые люди до двадцати пяти лет, находящиеся на специально разработанном мною режиме. Постоянное чередование жизни в лесу, горах, у моря. Строгая диета, причем у каждого своя, специально разработанные мною питательные коктейли. Все это создает феноменальное качество их спермы. Еще древние греки пользовались ею, как средством, питающим кожу лица и рук. В моем методе существует три варианта приема. Разумеется, самый результативный — внутрь, далее — маски, и третий — в виде порошка. Как ученый, вы понимаете, что секреты химического состава я вам сообщать не собираюсь, но поверьте, не существует таких болезней, которые не отступали бы под натиском такой жизненной силы. Иммунитет женского организма укрепляется настолько, что уничтожает любые очаги болезней. Не говорю уже о том, как изменяется структура кожи. Она становится молодой, эластичной. Ни один гормональный препарат не дает подобного результата. И самое главное — мой метод абсолютно безвреден. Он несколько непривычен для нашей псевдоморали. Но древние по этому поводу говорили: обсценум эст дицерэ, фадерэ нон обсденум, что подразумевает — говорить зазорно, делать не зазорно. Мой рассказ не случаен. Дело в том, что именно сегодня в моей практике возник непредвиденный кризис. Ни один из доноров не явился на работу. У них массовое отравление. Лежат вповалку на моей даче. Сейчас ими занимаются мои врачи. Надеюсь, им ничего не грозит, кроме легкого расстройства желудка. Но придется несколько дней повременить. На завтра я уже отменил прием. Но одна из моих самых престижных клиенток сидит и требует очередного сеанса…
Макс не верит своим ушам. Мало того, что в этом роскошном доме занимаются тем же, чем в любом паршивом притоне, только с налетом научности и мистики, но и ему намекают на возможное участие.
— Значит, каждый желающий может заменить ваших доноров? — насмешливо спрашивает он. И добавляет: — Сколько же это стоит? Неужели бесплатно?
Артемий не реагирует на его выпад.
— Доноров заменить нельзя. Их организмы в течение трех лет очищались по моей методике. Каждый получал индивидуальную дозу витаминов. Я регулировал количество белков, жиров и углеводов в их пище. Готовил им оригинальные питательные коктейли. Для них сотрудничество со мной — серьезная, хорошо оплачиваемая работа. Все они девственники. По достижении двадцати пяти лет мне придется расстаться с ними, так как мужской организм перестает вырабатывать сперму того качества, которое необходимо для лечения. Кстати, вам сколько лет?
— Сорок три. И я не девственник.
— В данном случае не имеет значения. Я прошу выручить меня. Один раз заменить моих доноров. Пациентке, которая устраивает скандал в комнате отдыха, уже совершенно не важно качество вашей спермы. Курс она прошла успешно. Результат восхитителен. Но она заплатила за сорок сеансов и ни за что не уйдет отсюда, пока не получит своего сполна.
Артемий плавно разводит руками перед самым носом Макса — мол, сказано все. И как бы между прочим добавляет:
— Я с вами откровенен. Решайте сами. В любом случае благодарю за визит ко мне. Поступим по древнему правилу: аут бибат, аут абэат, что означает — либо пусть пьет, либо уйдет, проще говоря, либо пей, либо уходи.
Артемий подходит к фонтану и подставляет руки под струю воды.
Макс более не ощущает желания посмеиваться над предложением. Он неизвестно почему начинает испытывать уважение к этому спокойному, уверенному в себе и своем предназначении человеку. Столько лет Макс нужен был исключительно Вере. Вернее, ее карьере. И за все прошлые годы его никто ни о чем не попросил. А здесь предлагается нечто немыслимое. Макс уверен, что его лицо покраснело.
— Агнец мой, не следует придавать слишком много серьезности моему предложению. Оно ни в коей мере не скомпрометирует вас. Женщину эту вы не увидите. Она вас тоже. Весь процесс займет минут пятнадцать.
— Какой же из меня донор? — растерянно спрашивает Макс. Ему уже хочется помочь Артемию и, более того, рассказать о своем решении убить Веру. Ведь доверяет же Артемий ему свой секрет, значит, в ответ можно доверить свой. Вместе они найдут способ сделать смерть Веры незаметной и естественной. Так прекрасно все образовывается. Конечно, Макс считает себя крепким мужчиной и справится с заданием Артемия.
Тот в свою очередь стряхивает воду с рук, подходит к Максу, обнимает его за плечи.
— Агнец мой, твое второе я — альтэр эго, принимает мое предложение. Я рад. Как ученому, тебе должен быть интересен мой метод. У тебя давно была связь с женщиной.
Лицо Макса искажает гримаса сожаления:
— Какие женщины? Я женат двенадцать лет. Из них почти десять каждый день желал свою жену. Остальное время потратил на науку.
— Ничего, запомни выражение — ниль дэспэрандум, то есть никогда не отчаивайся.
— Как?
— Ниль дэспэрандум.
Максу кажется, что именно это выражение он запомнит на всю жизнь.
Артемий увлекает Макса в другую комнату.
— Извини, агнец мой, но я обязан сделать экспресс-анализ. Мазок, посмотрим и кровь. В компьютере результат получается мгновенно. Да и сам будешь чувствовать себя уверенно.
Максу все равно. Ничего такого у него быть не может. Поэтому он с интересом рассматривает новое помещение. В нем все необычно. В центре низкий жертвенник — бронзовая неглубокая тарелка, в которой тлеют угольки. Дым легкой струйкой поднимается к потолку, где вместо люстры — бронзовый раструб вытяжки. Максу кажется, что пахнет горелыми листьями на берегу осеннего моря. Вокруг жертвенника пять мраморных лежанок. Каждая представляет тонкий лист мрамора, приподнятый в изголовье и плавно спускающийся к полу в ногах. У каждого ложа стоит низкий мраморный столик. Пол, как показалось Максу, из самой натуральной красной глины. Так и хочется сбросить зимние утепленные сапоги и походить по нему босиком. Перепутанные отростки лиан оживляют сочной зеленью белые стены этой комнаты. В каждом углу торчат желтые никелированные прутья, на концах которых рожки ламп, направленные в потолок. От их рассеянного света кажется, что вся комната висит в бесконечном белом пространстве. Артемий просит Макса расстегнуть брюки, а также обнажить левую руку и прилечь на лежанку. Быстрым профессиональным жестом берет на стеклышко мазок и тут же прикасается небольшим пистолетиком к хорошо просматриваемой на руке Макса вене. Легкий щелчок.
Макс удивленно спрашивает: «Все?»
— Полежи минут пять. Наберись сил.
Артемий выходит. Максу хочется закрыть глаза, разбросать в стороны руки и ноги и замереть на прохладном мраморном ложе. Легкие теплые волны от тлеющих угольков проплывают над его телом. Совсем рядом раздаются резкие крики чаек, зависающих над самым берегом. По влажной кромке песка идет Вера. Она — босиком, в короткой юбке и желтой майке, плотно обтягивающей ее полные груди. Макс следует сзади. Он понимает, что самое время для претворения его замысла. Сейчас возьмет Веру под руку и поведет ее в море. Они будут долго идти по мелководью. Она со смехом начнет вырываться, но Макс ее не отпустит. Под водой ступни легко скользят по ребристому песчаному дну. Вода едва доходит до колен. Впереди — неподвижная гладь моря и огромный красный диск безразличного солнца. Через несколько минут этот единственный свидетель скроется за морским горизонтом, и наступит час Макса. Назад на берег он уже вернется один. Макс не ощущает жалости к идущей рядом жене. Даже ее продолговатая, тяжело колышущаяся грудь не вызывает ностальгических эмоций. Наконец, с каждым последующим шагом становится глубже. Пора обнять Веру, набрать в легкие побольше воздуха и вместе с ней резко погрузиться под воду. От неожиданности она должна сразу захлебнуться. Всего несколько секунд под водой, и он медленно повернет к берегу, не обращая внимание на еле заметное под водой желтое пятно кофты. Макс дрожащей от волнения рукой обнимает Веру за талию. Второй рукой прижимает ее к своей груди и вдруг за спиной жены видит, как к ним приближается на маленькой лодке с парусом человек. Только его здесь не хватает! Макс с удивлением узнает Матвея Евгеньевича Туманова. Он совершенно забыл, что они находятся в Майори, в гостях у Лизы и Матвея. Макс раздосадован. Теперь ничего не получится. Не топить же вместе с Верой еще и Матвея. Вера почему-то вырывается из объятий Макса. Падает в воду. Встает мокрая, с перепуганным лицом. Что-то кричит Матвею. Макс не может разобрать слов. Вера поворачивается и бежит к лодке. Макс удивляется тому, что она не плывет, а именно бежит. Ведь лодка находится на глубине. Матвей протягивает ей руку. Ветер надувает парус и уносит их к медленно тонущему светилу. Максом овладевает ужас одиночества. Ночь внезапно падает с неба и растворяется в море. Невозможно определить, где берег. К счастью, засветился огнями Майори. Макс уныло бредет на свет.
Просыпается он и видит склоненного над ним Артемия. Золотые искры в его волосах при рассеянных лучах создают вокруг головы нимб. Глаза строгие и внимательные. Макс испытывает к нему доверие.
— Я ненадолго заснул? — спрашивает он, смущаясь.
— Отлично, агнец мой! Что же тебе приснилось?
Макс отчетливо помнит видение. Но ему неудобно говорить о попытке утопить Веру. Поэтому сообщает о приснившемся старом знакомом Туманове, живущем на берегу Балтийского моря.
— Неужели Матвей Евгеньевич? — оживляется Артемий.
— Да. Вы знакомы?
— Как же, как же. Выдающийся музыкант. Работал в оркестре Ласкарата… Мой пациент.
— Тоже омолаживается?
— В какой-то мере… Твои анализы, агнец мой, чисты, как июльское небо над Грецией. С чем и поздравляю.
— Не сомневался. Из ничего ничего не бывает.
Артемий протягивает руку и помогает Максу подняться с мраморной лежанки. Гладит его по голове, заглядывает в глаза. Макс спокоен. Ему нравится забота Артемия. Поэтому, не сопротивляясь, идет следом сначала в коридор с висящими на стенах окладами, потом, пересекая его, заходит в стеклянный грот. От коридора он отделяется витражами. В центре грота, в окружении пальм стоит роскошная круглая ванна, наполненная розовой водой. Покатые зеркальные стены многократно отражают пальмы и ванну. Артемий подходит к стене, дотрагивается до никелированного треугольника, и полусфера двери уходит вглубь. Там, в новом источнике света возвышается царственный унитаз. Артемий идет вдоль стены, нажимая на такие же треугольники, только поменьше. Везде шкафчики, полки, на которых лежат толстые махровые полотенца, вешалки с разноцветными банными халатами, стеллажи для купальных тапочек. Задерживается Артемий перед отделением с косметикой. Достает какой-то большой тюб. Протягивает Максу.
— Когда искупаешься, вытрись насухо и натри все тело этим сандаловым маслом. Это мое производство. Абсолютно безвредное. Кроме запаха, придаст твоему телу цвет золотистого средиземноморского загара. А пока будешь нежиться в ванной, выпей вот этот коктейль. — Артемий показывает на высокий пивной стакан, до краев наполненный светло-коричневой пузырящейся массой.
Макс утвердительно кивает головой. Ему в самом деле хочется побыстрее упасть в розовую воду ванны.
— Вещи повесишь в шкафчик. Откроешь тот, где треугольник углом направлен вниз. Понятно? А когда натрешься маслом, дерни за шнур, висящий у дверей.
Артемий позакрывал все полусферы и удалился еще через одну, в правой стороне грота.
Макс не мучается рассуждениями. Быстро раздевается, прячет вещи в указанный шкаф и, не пользуясь ступеньками, перемахивает через высокий край ванны. Как только его тело погружается в розовую воду, она начинает бурлить. Со всех сторон и даже снизу подводные струи ласкают его с ног до головы. Макс зажмуривается от блаженства. «Хорошо, что перенес убийство Веры на завтра». Ему чертовски приятно оказаться игрушкой в заботливых теплых руках. Немного погодя, когда проходит первое ощущение блаженства, в его сознание сладостной истомой влезает любопытство. Желание узнать, что же с ним произойдет дальше, заставляет вылезти из божественной ванны и накинуть на себя большое полотенце, пахнущее лавандой. Максу очень непривычно стоять и отражаться сразу со всех сторон. Аж рябит в глазах от собственной, закутанной в черную махру, фигуры. Поэтому переводит взгляд на витражи. На них изображены сцены в античных банях. Макс с удовольствием отметил, что ничем не уступает знатным патрициям, возлежащим возле изумрудного бассейна. Сбросив легкое оцепенение, он натерся сандаловым маслом. Оно быстро впитывается в кожу, оставляя горьковато-порочный аромат и матовую золотистость загара. Макс вспоминает, что забыл выпить коктейль. Вместо смакования приходится осушать литровый стакан почти залпом. Вкус напитка сочетает в себе множество оттенков. Пива, чего-то молочного, каких-то дурманящих приправ. Нечто похожее на кумыс и вместе с тем на многое другое. Громко икнув, Макс уверенной рукой дергает шелковый шнур. Слышится перелив колокольчиков. Зеркальная полусфера отъезжает вглубь. Входит Артемий. Его лицо сосредоточенно и торжественно. Знаком приглашает Макса следовать за собой. Макс не стесняется своей наготы и удивляется только тому, что ступает босиком по самой настоящей траве, влажной от росы, расстилающейся нетронутым газоном по всей небольшой комнате. Купольный потолок имеет круглое отверстие в центре, через которое видно голубое солнечное небо с медленно проплывающими облаками. На секунду Макс с недоумением вспоминает, что квартира, кажется, на втором этаже, но не вникает в данное несоответствие. Артемий подводит его к креслу. Вернее, к мраморному трону. Заботливо усаживает безропотного Макса. Он не сопротивляется, когда Артемий широкими кожаными ремнями пристегивает его руки к овальным подлокотникам, а ноги за щиколотки и под коленями к массивным ножкам в виде львиных лап. Далее Артемий надевает ему через голову эластичную повязку, чтобы зажать ею рот. Даже губами шевельнуть невозможно. Остается вопросительно смотреть на Артемия.
— Ты будешь спокойно сидеть и не двигаться. Я надену на твою голову колпак из легкой ткани. Тебя не должны видеть, и ты ничего не увидишь. Процедура займет минут пятнадцать. Как ты себя чувствуешь?
Макс закатывает глаза, подтверждая, что все в порядке.
Артемий напяливает на него какой-то матерчатый шлем с единственным отверстием для носа. Остальное до подбородка закрыто непроницаемой материей. Можно только слушать. И вдыхать тягучий, напитанный ароматами весенних цветов, воздух. Так дышится на нескошенном лугу после быстрой летней грозы. Тихо звучит бесконечная космическая музыка. Без начала и конца. Она убаюкивает и подталкивает летать. Макса начинает бить мелкая предательская дрожь. Время тянется медленно, но ничего не начинается. Макс волнуется. Вдруг он так и не поймет, зачем его привязали к мраморному креслу То есть к трону. В какое-то мгновение тихий женский голос спрашивает:
— Понтифик, позволь мне войти.
— Входи, агнец мой, — отвечает Артемий. Прикладывает палец к губам, давая понять Нинон, чтобы она больше не произносила ни слова.
Должно быть, женщина бесшумно ступает по мягкой траве. Музыка звучит бесконечнее и томительнее. Женские руки осторожно ложатся на бедра Макса. Он вздрагивает. Длинные ногти, колющие его тело, свидетельствуют, что руки принадлежат женщине. Макс начинает задыхаться. Кровь приливает к голове. Потом резко несется по венам вниз, и он со страхом ощущает, как медленно, но неуклонно его член наливается силой. Макс сам поражается такому дивному окаменению. «Это действие коктейля», — успокаивает он себя.
Издалека властно звучит голос Артемия. До Макса поначалу не доходит, что он читает стихи. Руки женщины уверенно скользят по телу. Максом овладевает безумное желание. Артемий продолжает декламировать:
Когда ты, встав от сна богиней благосклонной,
Одета лишь волос туникой золотой,
То пышно их завьешь, то, взбив шиньон густой,
Распустишь до колен волною нестесненной…
Да! Именно такой представляет Макс женщину, жадно прикасающуюся к нему губами. Он потрясен. Подобного в его жизни не было. И вообще всегда казалось грубым и вульгарным. Впервые Макс испытывает наслаждение, не прикладывая никаких усилий. Вот откуда эта острота ощущений. Макс не способен пошевелить ни рукой, ни ногой. Они крепко привязаны к креслу. Быть не в состоянии что-либо делать в такой момент?! Это — верх блаженства и издевательства над собой. Он больше не думает о женщине, завладевшей им. Голова затылком упирается в мраморную прямую спинку кресла. Макс изнемогает в мучительно-сладостной пытке. С реальностью его связывает только голос Артемия:
class="poem">
О как подобна ты другой, пеннорожденной,
Когда волну волос, то заплетя косой,
То распуская вновь, любуясь их красой,
Она плывет меж нимф по влаге побежденной!
Какие дивные слова! Максу кажется, что стихи рождаются вместе с невероятно счастливыми мгновениями его сиюминутного существования. Сознание высвобождается из оков мозга и парит на самой безмерной высоте вдохновения. Каждую строчку ждет с нетерпением, и она возникает, быстрой стрелой впиваясь в его сердце, захлебывающееся от восторга собственной кровью.
Какая смертная тебя б затмить могла
Осанкой, поступью иль красотой чела,
Иль томным блеском глаз, иль даром нежной
речи…
Макс замирает. Его больше нет. Ничего нет. Надо всем царит голос Артемия:
Какой из нимф речных или лесных дриад
Дана и сладость губ, и этот влажный взгляд,
И золото волос, окутавшее плечи…
Умереть для всех не значит умереть вообще
«Умереть для всех не значит умереть вообще» — это единственная фраза, которую обронил Ласкарат во время своего ночного визита. На рассвете его образ растаял за оконным стеклом. Элеонора зажгла свет во всех комнатах и, не в силах оставаться в спальне, ходила кругами по огромной квартире, в одной руке держа сигарету, в другой пепельницу. Страх исчез, осталось жуткое сознание приобщения к великой тайне. Умом Элеонора понимала, что о происшедшем нёльзя говорить никому. Не из боязни, мол, осмеют или не поверят. А потому, что ей доверено такое, о чем любой смертный мечтает узнать. Но женская душа слишком одинока во Вселенной. Ей не справиться с таким грузом. Не в силах мучиться дальше, Элеонора позвонила Нинон.
— Прости, что разбудила.
— Кто это? — сквозь сон пробурчала ближайшая подруга.
— Элеонора.
— Совсем трахнутая?! Пять утра!
— Нинон, от меня только что ушел Ласкарат…
На том конце провода затаилось молчание. Элеонора испугалась собственных слов. Неужели кто-то незримый отключил ее телефон… «Нинон!» — повторила она, ища спасения. В ответ послышалось тихое дыхание. Потом несколько глубоких вздохов. «Нинон!» — крикнула Элеонора.
— Не кричи, — спокойно ответила та. — Ты какое снотворное принимала на ночь?
— Причем тут снотворное?! Он ушел полчаса назад.
— Куда ушел?
— Не знаю. Через окно.
— Упал с восьмого этажа? Дорогая, эти таблетки на тебя плохо действуют. Прими лучше «радедорм». — Нинон никак не хотела понять всю серьезность происшедшего.
— Нинон, миленькая, приезжай ко мне. Я умираю от страха.
Элеонора не врала. Она не представляла себе, что делать дальше. Не ложиться же в постель, в которой еще полчаса назад ее обнимал Ласкарат. А слоняться в одиночестве по комнатам, значит окончательно свихнуться к рассвету. Поэтому она заплакала в трубку.
— Перестань, — успокаивала ее Нинон. Но, видимо, оценив тяжелое душевное состояние подруги, предложила. — Бери такси и дуй ко мне.
— Лучше ты ко мне, — истерично сопротивлялась Элеонора. — У тебя же машина.
— Она в это время не заводится, — отрубила Нинон и, подумав, добавила: — Вдруг он снова придет? Мне с твоим Василием встречаться неохота. От него и при жизни мало радости испытывала.
Элеонора затрепетала: «Неужели вернется?»
— Езжай ко мне. У меня, кроме собаки, ни одной живой души. Даже тараканы по ночам не шастают.
Утром того же дня Нинон, собираясь ехать к понтифику Артемию на сеанс омоложения, уговорила Элеонору поехать с ней.
Элеонора не любила Артема Володина. Во-первых, не верила ему. Во-вторых, он обещал вылечить Ласкарата и не вылечил. В-третьих, заявил, что Василий — нечистая сила и не поддается человеческому воздействию. Но теперь, когда Ласкарат сам пришел через окно, Элеонора боится, что Володин был прав.
Так, к удивлению Артемия, дамы появились вдвоем. Пока Нинон совершала акт омоложения с подмененным донором, Элеонора сидела в глубоком кресле и пила третью чашку кофе, заботливо принесенную Фриной. Вообще-то блондинку звали Галей. Володин подобрал ей имя древнегреческой проститутки. У Элеоноры не было сил насмехаться над причудами старого античного козла Артемия. Наконец, в накинутой на плечи шубе, без грамма косметики на лице появилась возбужденная Нинон и передала, что понтифик ожидает Элеонору для беседы. Возникшая за ней Фрина предложила проводить к нему…
В то же самое время Макс, распростившись с Глотовым, прогуливается по Обыденскому переулку от магазина «Овощи» до церкви, в надежде увидеть лицо женщины, прошедшей такой невероятный курс омоложения. В его голове царит педантичная ясность. Он четко помнит каждую деталь своего посещения странной квартиры. Единственное, чего он не в состоянии сделать, — это представить себе, как он оказался на улице после заветного сеанса. Словно вытерто из памяти. Но, судя по вечно улыбающемуся Глотову, ничего сверхъестественного не произошло. И мысль убить Веру осталась с Максом. От нее не излечит никакой экстрасенс. Макс продолжает прохаживаться, задерживаясь у церкви Николая-угодника. Говорят, в ней Солженицын крестил своих детей. Может, и не в ней. Максу важно увидеть лицо той женщины.
Артемий стоит у фонтана и подставляет руки под струю воды. Он не оборачивается на появление Элеоноры. Она же, как гимназистка, смущенно задерживается у дверей.
— До сих пор уверена, что твое лицо не нуждается в омоложении? — вяло спрашивает Артемий, демонстративно оставаясь спиной к пришедшей даме.
— Взгляни сам.
— Боюсь. Твоя красота ослепляет.
— Положим, ты ослеплен собственной славой.
— Ошибаешься. О славе мечтают лишь смертные. Меня интересует Василий Ласкарат. Я знал, что он не оставит тебя в покое.
Элеонора рванулась к Артемию. Его высокомерно-хамское отношение к ней немного успокаивает. Хотя она не склонна доверять ему.
— Тебе рассказала Нинон?
— Нет. Нинон занята собой. Сам Ласкарат предупредил меня перед смертью.
Элеонора в изнеможении опускается на белый кожаный диван. Артемий садится рядом. Гладит ее скрещенные на коленях руки.
— Он будет приходить снова и снова. Ты для него источник энергии. Куда бы ты ни сбежала, даже на Мадагаскар, он явится, чтобы напиться твоей живой жизнью. С каждым его поцелуем ты по капле будешь терять душевные и физические силы. Очень скоро превратишься в высохшую безумную старуху. Тогда он просто вытолкнет тебя из окна твоей, вернее его, квартиры…
У Элеоноры дрожат губы. Она беспомощно спрашивает:
— Что же мне делать? Я его видела. Он вошел через окно. А оно заклеено на зиму пластырем. Я долго читала, потом выключила свет. Меня поразил близкий сильный свет луны. Без напряжения я могла прочесть названия кремов, стоящих на туалетном столике. Белые шкафы показались мне айсбергами, медленно плывущими на меня. Мне стало жутко. Я зажмурила глаза. А когда их открыла, Василий спокойно сидел на пуфике возле туалетного столика. Окно оказалось приоткрытым, поэтому сквозняк развевал его длинные прямые волосы и фалды концертного фрака.
Артемий резко встает.
— Достаточно. Дальше пока не надо. Успокойся. Начнем с самого начала. Ты должна рассказать мне всю вашу жизнь, вплоть до его смерти.
Такой поворот беседы быстро возвращает Элеонору в ее привычное состояние. От недавнего транса не остается ни следа.
— С какой-такой стати мне перед тобой душу выворачивать? Наша жизнь была единственно интимной, и нечего туда нос совать.
Артемий вновь подходит к фонтану. Опускает руки под струю. Долго молчит. Монотонное журчание воды успокаивает Элеонору. Она старается заглянуть в его глаза.
— Я уже говорил, что Ласкарат — темная сила. Не думай, что твой случай экстраординарный. Как раз с ним мне все ясно и, признаться, неинтересно. В свите князя тьмы Ласкарат занимает не самое почетное место. Так себе, музыкантишка. Он ведь всегда был второй скрипкой. Не чета сидящему там за клавесином Моцарту. Причину его появления нужно искать в тебе. Что-то он узрел своим черным глазом. Придется и мне до этого докопаться.
— Да кто же он тогда? — подозрительно спрашивает Элеонора. Дурацкие сказки про нечистую силу она не любила с детства, точнее с детского сада. И не верила ни во что эдакое. Зато готова с признательностью поверить Володину, если он начнет уговаривать, что ночное посещение ей просто приснилось. Поддавшись уговорам Нинон ехать к Володину, Элеонора втайне мечтала услышать от него только это. А он с ходу принялся ее запугивать.
— Послушай, Артем, может, мне такой ясный сон приснился? Бывает же? — она не может не подсказать желаемое объяснение.
Артемий пожимает плечами. Стряхивает воду с рук. Вытирает их друг о дружку. Присаживается на краешек дивана. Взгляд его полон сожаления.
— В таком случае езжай домой, перед сном прими снотворное и смотри другие сны.
Элеонора соглашается, что Ласкарат не сон.
— Сегодня я переночую у Нинон, — шепотом добавляет, — как думаешь, туда он не явится?
— Исключено. У Нинон своя мощная агрессивная энергетика.
— Странно. При жизни она его боялась. А я нет. Он казался мне таким милым, беспомощным, одиноким… — глаза Элеоноры блестят от набегающих слез. Ей становится безумно жалко Василия, не успокоившегося в земле, а слоняющегося по ночным закоулкам города в поисках тепла и ласки.
Артемий улавливает наплыв сентиментальных чувств. Тон разговора становится задумчиво-доверительным.
— Расскажи все с самого начала, эпизод за эпизодом о вашей жизни. В этой цепочке я постараюсь определить то слабое звено, порвав которое, он получил власть над тобой.
— Ах, Артем, какие глупости, — бессильно вздыхает Элеонора. — Если он действительно какой-то демон, то почему был таким милым и добрым. И почему нелепо умер, не дожив и до сорока? Потом, не забывай, что он — единственный сын великого музыканта!
— Ответ прост, но понять тебе его сложно. — Артемий некоторое время молчит, заставляя Элеонору слушать его. — Твой муж, Василий Ласкарат, никогда и не был живым. Он — сгусток агрессивной энергии, которая влезает в человеческую оболочку, уничтожая того, кому она принадлежала. К счастью, долго в ней этот сгусток находиться не может. Тело, лишенное собственной души, быстро изнашивается, как чужая, не по размеру подобранная обувь. То земное обличье, считавшееся Ласкаратом, мирно гниет на кладбище. А все тот же сгусток агрессивной энергии ищет новое тело. Вчера ночью он его нашел. Неважно, что ты — женщина. Еще несколько ночных свиданий, и он влезет в тебя. Уничтожит твое «я». Безраздельно завладеет твоим телом. То, что он был сыном Сталецкого, сплошной вымысел. Его родила ведьма — знаменитая артистка, считающаяся твоей свекровью, от чистильщика обуви айсора, чья будка стояла возле гостиницы «Националь». Да и не родила вовсе, поскольку была бесплодна. Просто сгусток агрессивной энергии покинул бедного айсора и влез в розовое тельце младенца. Кстати, через день после рождения Ласкарата айсора нашли мертвым в его будке.
Артемий встает, подходит к фонтану. Подставляет лицо струе воды. Элеонора не замечает, как посерело лицо понтифика, как надулись вены на его крупных руках. Ее чувства мечутся между ужасом и злостью. Еще секунда, и она бросится на старого козла, расцарапает ему лицо, оторвет уши. Косым коварным взглядом следит за Артемием. Он медленно направляется к двери, устало договаривая на ходу:
— Сегодняшняя ночь не прошла даром. Злость, обуявшая тебя, — от него. Берегись. Приходи ко мне завтра. Послезавтра будет поздно. Мне тебя, Элеонора, не жалко. Я не хочу снова встречаться с Ласкаратом в твоем романтическом облике.
Последние слова оскорбляют и без того кипящую гневом женскую душу. С воплем Элеонора бросается вслед уходящему понтифику. Двумя прыжками она настигает обидчика и запрыгивает ему на загривок. Ее ноги кольцом обхватывают его тело, а руки пытаются содрать кожу с ненавистного лица. Артемий вскрикивает и падает на пол. С трудом отрывает ее руки от лица. В комнату вбегают Фрина и Нинон. Бестолково крутятся вокруг дерущихся. Стараются растащить их в стороны. Артемий первый поднимается на ноги. Бежит к фонтану, зачерпывает пригоршнями воду и выливает ее на пылающее лицо Элеоноры. Оно мгновенно застывает в озлобленной гримасе и на глазах медленно обретает спокойное выражение. Дыхание ее становится глубоким. Она засыпает. Артемий стряхивает воду с рук. Бросает дамам:
— Побудьте с ней. Минут через двадцать она проснется. Отправьте ее домой. Еще одна ночь в собственной спальне ей не повредит.
Макс битый час топчется в этом чертовом переулке. В церкви уже звонят к обедне. Куда делась эта женщина? Генерал-привратник сказал, что на этом серебристом «ниссане» приехала важная клиентка. Плюнуть и уйти Макс и не помышляет. Чувствует он себя на редкость оптимистично. Такое состояние бывает во время взаимной страстной влюбленности. Он мечтает об одном — увидеть ее. Не знакомиться, не приставать, не преследовать. Только заглянуть в ее лицо, скользнуть взглядом по ее ногам и допустить единственную вольность — при возможности поцеловать, поцеловать руку с длинными, касавшимися его ногтями. Ту самую руку, которая властно легла на его бедро.
Редкие прохожие обращают внимание на ходящего кругами человека. Видать, спьяну он норовит влезть в грязно-желтые сугробы снега. Размахивает руками и тайком пытается заглянуть в окно респектабельного подъезда. Его короткие волосы, небрежно зачесанные назад, стоят на голове. Дубленка расстегнута, и один конец серого мохерового шарфа касается утепленных сапог. Макс ничего не замечает вокруг себя. Он поглощен томительным ожиданием и размышлением о том, что столько лет прожил в Москве и ни разу не слышал о таком великом человеке, как понтифик Артемий. Макс больше не собирается иссушать мозг в бессмысленном поиске жизненных решений. Артемий ему — поводырь и учитель. Они вместе избавятся от Веры, и тогда Макс будет служить ему одному. Тайна преступления сделает его преданность Артемию безграничной. А в награду понтифик будет позволять хоть иногда, искоса, в дверную щелку смотреть на ставшую для него единственной, ту самую женщину. Словно соглашаясь с его мечтой, она выходит из подъезда. Вернее, выходят вдвоем. Обе женщины в пушистых черно-бурых шубах. Та, что в более короткой, поддерживает другую, у которой мех шубы достает до каблуков элегантных сапожек. Его женщина именно эта, возле которой так заботливо суетится подруга. Иначе и быть не может.
Нинон боится, что Элеонора потеряет сознание. Поддерживает ее под локоть, усаживает в машину. Громко спрашивает: «Ко мне?»
— Нет, на Тверскую, — слабым голосом отвечает женщина Макса.
Какая радость! Теперь он знает, где она живет. Серебристый «ниссан» выруливает из переулка на Остоженку и исчезает за углом дома. Макс, еле сдерживая возбуждение, бежит к генералу-привратнику.
— Извините, генерал, меня понтифик Артемий познакомил с этими дамами, а как фамилия той, что еле шла, я позабыл. Видите, даже не смог из-за этого попрощаться.
Генерал-привратник солидно, откашливается.
— Нынче здороваются и прощаются, фамилий не спрашивая. Даже в армии рядовой не знает фамилии ротного. Дожили. Вы, молодой человек, из интеллигентных кадров будете? Сразу видно. По физиономии. А фамилия этой дамочки известная. Вдова дирижера Василия Ласкарата. Музыку его оркестра я не слыхивал, а лично за месяц до смерти пару раз лицезрел.
— Правильно, он не так давно умер! — радостно вскрикивает Макс и тотчас замолкает от вырвавшейся неловкости. Теперь понятно, почему она ходит на сеансы омоложения. Фамилию ее выяснил, а лицо от волнения не разглядел. Помнит только короткую стрижку темных волос. Как-то, еще осенью, давнишний приятель Макса скрипач из Латвии показывал ему мемориальную доску с фамилией Ласкарата. Он отчетливо помнит изображенную на ней фигуру по пояс, со вскинутыми руками и золотой дирижерской палочкой в одной из них. Где? Где? Конечно же, на Тверской. Между Пушкинской и Маяковской. Она же сама попросила подругу отвезти ее на Тверскую. Ноги несут Макса в сторону Гоголевского бульвара. Там на троллейбусе рукой подать до Тверской.
Генерал-привратник не поленился высунуться на улицу и озабоченно наблюдает за вихляющей нервической походкой подозрительного посетителя.
Уж если изменять, то лучше по принуждению
Уж если изменять, то лучше по принуждению. Все-таки морально полегче. Вера убеждает себя, что изменить необходимо. Но как? Нельзя же надеяться, что ее кто-нибудь изнасилует. Она в задумчивости пьет кофе, сидя на кухне в ночной рубашке. Длинная, в пол рубашка больше напоминает хитон, присобранный на с трудом вздымаемой от собственной тяжести груди. На столе между тарелкой с овсяной кашей и открытой баночкой йогурта стоит небольшое зеркальце. Оставшееся от бабушек. В нем отражаются подбородок и губы Веры. Не расставаясь с сигаретой, вставленной в длинный белый мундштук, она накладывает крем густым слоем на вытянутую шею. Вера знает, что изысканная длинная линия шеи, волнительно уходящая почти до самых грудей, особенно привлекает мужские взгляды. Поэтому постоянно уделяет внимание ее безукоризненной форме. Появление едва заметных поперечных складок кожи расстраивают ее, и она немедленно начинает делать массаж и накладывать питательные маски. Чаще всего использует сметану и свежие огурцы. Критически обследовав состояние шеи на сегодняшний день, Вера остается довольна. Мысли возбужденно крутятся вокруг задуманного. Самым идеальным будет, если Глотов под впечатлением ее чуть более откровенно выставленной красоты сам начнет к ней приставать. В таком случае, у нее появится возможность поиграть с ним в недоступность. Но в этом деле важно не переборщить. Вера решает надеть блузку с кружевным воротником. Обычно она застегивает его под горло. Но сегодня оставит расстегнутым на три пуговицы. Как раз достаточно, чтобы заметить, как соблазнительно расходятся в стороны ее полные груди. А в остальном никаких вольностей. Серый брючный костюм с коротким пиджаком. Такой стиль Валентин когда-то называл — б. по-монастырски. Веру не смущает, что ее крутые бедра и крупный зад несколько массивнее верхней части тела. При длине ее ног это почти незаметно. Тем более сегодня она наденет сапоги на высоких каблуках. За годы жизни с Максом она перестала носить такую обувь, потому что становилась выше мужа, и это его нервировало. Рост Глотова позволяет ей пощеголять ни разу не надеванными сапогами. Вера бросает сигарету и идет мерить сапоги. Придирчиво рассматривает себя в большом зеркале в спальне, держа в руках задранную ночную рубашку. Ощущение высоты улучшает ее самочувствие. Возникает уверенность в себе. Какие-то черти начинают колобродить внутри. Времени для сборов достаточно, но Верой овладевает лихорадочное стремление реализовать тот свой образ, который полностью сложился в ее воображении.
В кабинет Глотова она входит стремительной походкой завоевательницы. Несколько минут Борис Ананьевич не может вымолвить ни слова. Взгляд его упирается в разрез на груди. Слишком сильное впечатление. И неожиданное. Они давно не виделись, и, думая о ее кандидатуре, Глотов вспоминал большую серьезную женщину в круглых очках, с зачесанными в узел волосами, одетую во что-то неприметно серое. Сейчас волосы Веры распущены и пышно обрамляют ставшее вдруг не таким крупным лицо. Глотов пугается собственного выбора. Он ждал рабочую лошадь, безропотную исполнительницу указаний, а перед ним сидит женщина, которой должно подавать пальто. До чего же эти бабы неожиданный народ! Борис Ананьевич продолжает молчать, защищаясь от напора выставленной на его обозрение красоты своей обычной снисходительно-безразличной улыбкой.
Вера не выдерживает:
— Вы рассматриваете меня, будто мы не знакомы.
— Нет, нет, — смущается Глотов. — Просто прекрасно выглядите. Раньше мне не доводилось видеть вас такой.
— Какой? — в голосе Веры кокетливое недоумение.
— Ну… парадной… — выдавливает из себя Борис Ананьевич. Он начинает злиться на эту расфуфыренную идиотку. Небось уже все сотрудники судачат, что к президенту ввалилась ресторанная дама. Поди им объясни, что она пришла наукой заниматься. Еще несколько таких дамочек, и на фонд будут коситься, как на чью-то мафиозную крышу. Вот ведь до чего дожили. Богатство не нашли, а скромность потеряли. Глотов решает держаться с Верой сухо и сурово. Отмечает про себя, что Макс по отношению к жене в чем-то прав.
— Сейчас все стараются выглядеть лучше, чем живут, — словно читая его мысли, с достоинством отвечает Вера. Закидывает ногу на ногу, роется в сумке, достает длинный белый мундштук, вставляет в него сигарету и только после этих приготовлений интересуется: — Я могу закурить?..
Глотов напрягается. Всем известно, он не переносит табачного дыма. Но в данный момент от злости боится сказать что-нибудь резкое. Поэтому утвердительно кивает головой. Вера элегантно закуривает, пуская в сторону тонкую струю дыма.
— Не скрою, я готовилась к нашей встрече. Вы человек масштабный, умеете вовремя подняться на ступеньку выше остальных. Общение с вами меня, как женщину, вдохновляет. Ваше приглашение участвовать в предвыборной кампании — не просто работа, а возможность помочь, чтобы в парламенте оказался хоть один умный и образованный человек. — Следующая струйка дыма выпускается прямо в Глотова. Он закашливается. Вера пальцами тушит сигарету. Прячет окурок обратно в пачку: — Простите, я забыла, что вы не курите.
— Ерунда, — сквозь кашель успокаивает ее Глотов. А про себя отмечает: что ни говори, но Вера — женщина с головой. И все-таки по дружбе он обязан ей подсказать:
— Вы на меня, Вера, не обижайтесь, но окружающие меня сотрудники люди скромные, прямо скажем, небогатые, и я не хотел бы, чтобы своим внешним видом вы, будучи рядом со мной, привлекали внимание. Нам о деле следует думать. О людях. Об экологии. И природы, и человека. Я вам организую защиту докторской, а вы сделаете несколько статей в поддержку моей программы.
Вера понимает, что эффект, который она тщательно готовила, произведен. И никуда этому Глотову не деться. Она демонстративно опускает глаза и проникновенно спрашивает:
— Но я могу надеяться, что наши встречи не будут носить только официальный характер?..
— Что вы имеете в виду? — настораживается Борис Ананьевич. — Я ко всем отношусь одинаково. Вам известно мое уважение к женщинам. Нам придется какое-то время проводить вместе, но, разумеется, в рамках приличий.
Вопрос, заданный женой Макса, Глотову не нравится. Он дорожит своей репутацией. А тут, надо же — за один день второе искушение. Нет уж, милая, таким способом Глотова не окрутить. Понтифик Артемий, выслушав откровенный рассказ об утреннем рандеву, посоветовал больше с этой женщиной не общаться. Более того, срочно куда-нибудь на время уехать. Ведь завтра утром она заявится в кабинет к Борису Ананьевичу как к любовнику. А это — чревато. Решено от девицы избавляться таким способом: Глотов должен этим же вечером отправиться в давно намеченную командировку в Иваново. А секретарша Валя связывает уборщицу с Артемием, который передает ее своему пациенту Матвею Евгеньевичу Туманову. Тот как раз нуждается в подобной милой девушке для длительных отношений.
Глотов всегда следует советам Артемия. Поэтому возвращается в фонд с ощущением, что гора с плеч свалилась. Нельзя сказать, что он испытывает желание ехать в Иваново. Придется выступать перед ткачихами. Дело нужное, но занудное. К тому же тексты выступления до сих пор не готовы. Поездки по городам запланированы на весну. Придется ломать график. С экологией в Иванове хреново, впрочем, как и везде. Фабрики закрываются. В гостиницах живут подозрительные кавказцы. И все же завтрашнее утро должно застать его подальше от этого кабинета. Глотов сообщает Вере, что уезжает на несколько дней в командировку. Поэтому она до конца недели свободна. Вера явно расстраивается. Ее выразительные губы с четкими верхними треугольниками чуть приоткрываются, а уголки опускаются вниз. Вот-вот расплачется. Из взрослой солидной дамы, без пяти минут доктора наук, Вера на глазах Глотова превращается в обиженного ребенка.
— Без меня здесь какая работа? — невольно оправдывается Борис Ананьевич.
— А вы возьмите меня с собой. Я наверняка пригожусь. Вас ведь представлять надо, — непосредственно и пылко убеждает Вера.
Глотов теряется окончательно. Либо она двинулась головой на своей докторской, либо здесь какой-то подвох. А, с другой стороны, предложение не такое уж глупое. Вера способна придать научную основательность его выступлениям экспромтом. Лучше бы она была мужчиной. Но теперь поздно менять кандидатуру. Пусть едет. Заодно к ней и присмотрится. Провинция не Москва. Наговорит глупостей, никто и не заметит. Глотов снова улыбается и, стараясь сохранять начальственный тон, соглашается взять Веру с собой. Тут же вызывает секретаршу и просит срочно оформить командировку новой сотруднице. При этом замечает, каким лукавым взглядом Валентина разглядывает Веру.
— Вера Анатольевна, доктор биологических наук, доцент Московского университета, — строго сообщает секретарше. — Она возглавит научные проекты нашего фонда.
Валя не скрывает удивления и не столько спрашивает, сколько утверждает:
— Вы поедете в СВ.
Глотов чуть не подскакивает в кресле. Зыркает на Валентину и отсекает:
— Нет. Разбазаривать средства фонда не дано никому. Два купированных, пожалуйста.
Поезд в Иваново отправляется ночью. Вера возвращается домой за вещами. Она удовлетворена своим визитом. На кухне сидит Макс. Пепельница полна окурков. Перед ним — початая бутылка водки. Взгляд непривычно отсутствующий. Вера надеялась, что он придет поздно и она сможет спокойно собраться. Макс тоже недоволен появлением жены. Его мысли витают возле дома на Тверской. Несколько часов он ходил туда-сюда мимо подъезда. Один раз даже отважился зайти. Но выяснилось, что за первой массивной дверью существует вторая, с кодом. Через небольшие граненые стекла он увидел старушку консьержку, сидящую за письменным столом и читающую газету. Прямо перед дверью — очень большое зеркало, в котором отразилось бледное лицо Макса. Чуть левее зеркала в большой раме виднелась картина Дега «Голубые танцовщицы». Макс узнал эту картину. Ему даже было известно, что танцовщицы запечатлены художником не во время танца, а когда поправляли свой наряд у такого же большого зеркала. Наверное, в этом доме живут балетные звезды Большого театра. Нажать на кнопку звонка и побеспокоить консьержку Макс не посмел. Чего он ждал у подъезда вдовы Ласкарата? Сам себе объяснить не мог и не пытался. Долго всматривался в обличье композитора, выбитое на мемориальной доске. Что-то возвышенно-зловещее возникало в его фигуре с поднятыми над головой руками. После такого мужчины сложно жить обычной женской судьбой. Был знаменитый, богатый муж, по возрасту младше Макса. Талантливый, светский, международный. Кто же рискнет занять его место в спальне? Только еще более известный и достойный? Вряд ли. А другой, обычный, он же будет чувствовать себя жалким червяком у подножия памятника. Конечно, может появиться проходимец, с радостью и жадностью пользующийся оставленным богатством. Но такой любить не будет. Максу стало безумно жалко женщину, вынужденную ездить к Артемию, чтобы не засохнуть в своем одиночестве. Себя он не представляет входящим в подъезд этого дома. Неужели ей придется много лет мерзнуть в холодных лучах умершей славы? Страшно терять выдающегося мужа. Ведь женщина привыкает к его знаменитости больше, чем он сам. В этом — предмет ее гордости и достоинства. За кого бы она ни попыталась выйти замуж, о ней всегда будут говорить — жена Ласкарата. А к живому мужу будут относиться как к неудачной вынужденной замене. Макс спохватился и грустно рассмеялся. В своих рассуждениях о «прекрасной даме» он незаметно для себя стал примерять роль ее обожателя. Пришлось взглянуть на себя со стороны. Вот он, средний мужчина в поношенной дубленке, в мокрых сапогах, без денег и без будущего, стоит на тротуаре между помпезной аркой подъезда и потоком «мерседесов», БМВ, «фордов» и прочих недоступных ему машин. Такие, как он, тысячами проходят мимо, и лишь единицы заходят в этот подъезд. Даже убийство Веры показалось Максу ничтожным поступком, ничего не решающим в его судьбе. Посмеиваясь над собой, Макс перешел на другую сторону улицы. Интересно, где ее окна? На всех восьми этажах жизнь недоступных квартир охраняют тяжелые непроницаемые шторы. Ему, живущему в Марьино, не подобает заглядываться на такие дома. Сколько раз он ходил, ездил по Тверской и никогда не обращал внимания на жилые подъезды. Сегодня вдруг почувствовал, что в них живут другие люди. «Хотя во многих из них коммуналки», — успокоил себя Макс. А он как-никак — владелец трехкомнатной квартиры. Пусть в Марьино. Зато в Москве. Возможно, кто-нибудь завидует и ему. Бросив последний взгляд на взмахнувшего руками Ласкарата, Макс нехотя поплелся к Пушкинской площади. Грязный липкий снег перепутывал его следы с чужими, оставляя позади безликую серую жижу.
Вера, ничего не сказав Максу, собирает вещи в брошенную на кровать сумку. Ей кажется, что он сразу поймет, почему она едет с Глотовым. За годы их совместной жизни ревность Макса к Валентину постепенно заглохла. Он перестал относиться к Вере, как к женщине, которую можно потерять. Полностью уверовал в ее безграничную благодарность к нему. Что ж, как человек, она действительно благодарна. А как женщина — уязвлена. Она столько раз заставляла себя полюбить его, что этих стараний хватило бы на завоевание нескольких прекрасных мужей. Кстати, Глотов при ближайшем рассмотрении оказался намного внушительнее и долдонистее, чем возникавший в ее памяти. Измена с ним будет хорошей местью и себе, и Максу. Вере нравится возникающее чувство стыда за свое поведение в кабинете Глотова. Надо еще понапористее. Ошарашить его. Для отъявленного семьянина-моралиста то, что она является женой его, хоть и плохонького, но приятеля, много значит. С большим трудом придется перетаскивать его через этот барьер. Вера решительно застегивает сумку. Вещи собраны. Отступать некуда. Остается сообщить Максу об отъезде. Интересно, по какому случаю он пьет в одиночку? Случайно возникший вопрос останавливает так хорошо накрутившую себя женщину. Ноги подкашиваются. Вера беспомощно опускается на постель рядом с сумкой. Оказывается, она не такая сильная, какой хочет казаться. Зайти на кухню и посмотреть в глаза мужу совсем не просто. Она уедет с удачливым долдоном Глотовым, а талантливый, ни на что не пригодный Макс от безделья будет пить принесенный с кафедры спирт. На глазах Веры появляются слезы. Ей почти жалко его. Но вслед за жалостью возвращается злость. Благодаря ей Вера доведет намеченное до конца. Вот тогда Макса будет жалко по-настоящему. Оплеванная собой, презираемая Глотовым, она найдет свое прощение в тихом стоне на груди Макса.
Вера с трудом поднимается. Долго приводит в порядок лицо. Ничто не должно возбудить подозрений. Поднимает сумку и, бросив последний взгляд в зеркало, идет на кухню.
Максу ну никак не в жилу разговаривать с Верой. Он молча выслушивает ее, даже не удостаивая взглядом. Только отмечает про себя, что утром Глотов не собирался ни в какую командировку. Зачем же Вера так дешево врет? В душе заворочались нехорошие подозрения. Но мысль о том, что отъезд Веры откладывает необходимость убивать ее завтра утром, примиряет Макса с враньем жены. Пока у него не хватает сил расправиться с ней. Пусть едет. Может, и не вернется.
Вера терпеливо ждет, надеясь, что Макс хоть как-нибудь отреагирует на ее сообщение. Но он молчит. Демонстративно наливает в рюмку разведенный спирт. Вера не может не высказаться перед уходом. Она отодвигает от Макса полную рюмку, садится рядом, старается поймать его взгляд.
— Ты в состоянии слушать? Я еду работать. Потому что кто-то из нас должен зарабатывать деньги. Но здесь остается наша дочь. Тебе наплевать, где она. Ну, это проблемы твоей совести. Очень рассчитываю, что ты протрезвеешь и постараешься вернуть ее в дом. Ведь когда она была маленькой, именно ты взял ответственность за ее судьбу. На меня она плюнула раз и навсегда. Давай каждый будет заниматься своим. Я защищать докторскую, а ты найдешь общий язык с Алей.
Не дожидаясь ответа, Вера подхватывает сумку и уходит в коридор. Через минуту хлопает входная дверь. Макс от неожиданности не способен выпить. Жалко, что у него нет пистолета. Он бросился бы за ней и разрядил целую обойму в гладко зачесанный затылок.
К Элеоноре не принято приходить без приглашения
К Элеоноре не принято приходить без приглашения. Поэтому ее смутил нежданный звонок в дверь. Она долго мотается из комнаты в комнату, прежде чем осмеливается подойти к первым половинам входной двери.
— Кто это? — спрашивает она, стараясь не выдавать беспокойства.
— Золото мое, это я, — звучит в ответ грубый старческий голос.
Элеонора с трудом придает лицу приветливое выражение. Пожаловала ее свекровь, Гликерия Сергеевна Первеева. Женщина очень пожилая, властная и неискренняя. Сначала она купалась в своей короткой артистической славе, потом в безграничной славе мужа — композитора Ивана Модестовича Сталецкого, а после его смерти в популярности сына — Василия Ласкарата. Была безмерно избалована вниманием, деньгами и вседозволенностью. Теперь ничего не осталось. Многие вообще уверены, что она давно умерла. Но старуха пережила многих мужей, сына и не собирается закрывать глаза. Одна из немногих радостей, оставшихся ей, — измываться над бывшей невесткой. Дело в том, что квартира из шести комнат и круглого холла, вся обстановка — антикварная мебель, картины передвижников, иконы, сервизы, доставшиеся Элеоноре после смерти Ласкарата, когда-то принадлежали Гликерии Сергеевне. Сталецкий до конца своих дней баловал молодую жену-актрису и оплачивал любую ее прихоть. Элеонора вынуждена терпеть эти визиты. Старуха последний раз вышла замуж несколько лет назад. Переехала к новому немолодому мужу, который ее боготворит еще со студенческих довоенных лет. К нему она перевезла свой многолетний скарб, оставшийся от четырех или шести мужей. Небольшая трехкомнатная квартира в Сокольниках большего вместить не в состоянии. Но не желая считать все оставшееся на Тверской собственностью Элеоноры, Гликерия Сергеевна приходит посидеть в круглых креслах из карельской березы, посмотреть, не вытерлись ли вышитые цветы на других — французских креслах, полюбоваться на картины Серова и Маковского, придирчиво пересчитать бесчисленные предметы немецкого сервиза XVIII века. Если она находила хоть крохотную щербинку на краях тарелок или соусников, то расстраивалась до слез. Плакала, утверждая, что еще одна печаль поселилась в ее сердце.
Каждый ее визит изматывал Элеонору, возмущая бесцеремонным вторжением и мелочными упреками, суть которых заключалась в демонстрации хозяйского права старухи на оставленные Василием вещи. Лучше бы забрала с собой. Но брать больше уже невозможно. Шкафы и серванты нового немолодого мужа трещат от нажитого за шестью мужьями его знаменитой избранницы. Обычно Элеонора мужественно выдерживала мучительные часы старческого цепляния за вещи. Заканчивалось тем, что Гликерия Сергеевна, прихватив какую-нибудь надбитую безделушку, рассказав слезливую историю ее приобретения, скорбно поджимала губки и убиралась восвояси.
Сегодня у Элеоноры нет сил играть роль жертвенной овечки. Тем более старая карга посмела заявиться к ней без предупреждения. Она резко открывает дверь.
— Чего, золото, столь долго не открываешь? — вместо приветствия вопрошает свекровь. — Или принимаешь кого противоположного пола?
Элеонора разводит руками:
— Ко мне без приглашения не приходят. А я, как известно, никого не зову.
— Ну, ладно, ладно. Шучу, — примирительно гремит на полный голос Гликерия Сергеевна. — Помоги-ка шубу.
Она в длинном норковом манто из цельных шкурок и меховой шляпке, сдвинутой на самые очки в квадратной розовой оправе. Элеонора помогает раздеться. Без шубы Гликерия Сергеевна оказывается сухонькой, но статной старушкой. В черных брюках, обтягивающих остов бывших соблазнительных бедер и ягодиц, в черной мохеровой кофте, скрывающей плоские бестелесные груди, и розовом шелковом шарфике, обмотанном вокруг шеи, чтобы не были видны белесые шрамы многажды сделанных подтяжек. В неярком свете торшера, стоявшего в большой прихожей, гостья кажется хрупкой девушкой. Нечто порочно-манящее и отталкивающее в ее натянутом лице. Оно несет тонкий абрис застывшей красоты. Явление искусства сквозь дымку тлена. Гликерия Сергеевна поправляет фиолетово-седую прическу перед зеркалами, квадратами поднимающимися от пола до потолка. Не отрываясь от этого занятия, она без всяких прелюдий сообщает:
— Мне передали, разумеется по секрету, вчера ночью он появлялся здесь. Представляю, как ты, золото мое, напугалась, — ее сухонькие пальцы со свежим маникюром и крупными коричневыми пятнами пигментных образований быстрыми движениями разбрасывают слежавшиеся локоны волос.
— Откуда вам известно? — испуганно выдыхает Элеонора.
— Таисья сказала. Уже вся. Москва судачит! Ужас! — Гликерия Сергеевна отрывается от своего отражения в зеркале и впивается взглядом в Элеонору. Неестественно расширенные зрачки фарфоровой куклы смотрят через увеличивающие стекла очков.
Элеонора не находит сил для ответа. Она разворачивается и проходит в залу, отделенную от прихожей широким прямоугольным проемом. Между двух окон, занавешенных воланами белых французских занавесок, называемых «маркизами», на небольшом столе дворцового стиля стоит огромная лампа. Ее основание — метровая пузатая фарфоровая ваза синего цвета с золотыми узорами и роскошным рисунком в матовом овале, изображающим пажа, склонившегося на одно колено и аккомпанирующего себе на лютне, а с балкона, выставив очаровательную ножку в кружевных панталонах, мечтательно слушает его юная красавица. Золотистый абажур с тяжелыми кистями куполом шатра возвышается не только над столом, но и двумя креслами из карельской березы, сиденья которых обтянуты блестящим синим шелком. На одно из них печально садится Элеонора. Гликерия Сергеевна по привычке подходит к двум другим креслам, спрятанным за невысокой старинной ширмой, и гладит руками яркие вышитые цветы на темном шерстяном фоне спинок. Между кресел — высокий бронзовый треножник с монолитной малахитовой пепельницей. Гликерия Сергеевна убеждается, что на краях пепельницы нет свежих выбоин. Потом садится возле Элеоноры под золотистый абажур лампы.
— Не может же он, в самом деле, ни с того ни с сего взять и появиться? — говорит она быстро и громко.
— Появился, — устало констатирует Элеонора.
— А в чем одет? — оживляется Гликерия Сергеевна, возбужденно поблескивая своими немигающими фарфоровыми глазами.
— В том самом фраке, в котором похоронили.
— Значит, не лежится ему под землей…
Элеонора знает, когда свекровь нервничает, то начинает растопыренными пальцами ворошить свои фиолетово-серые букли. Какие мысли бродят в ее иссушенном любовными интригами мозгу? Скорее всего, она не в состоянии адекватно оценить появление сына. Если он действительно ее сын. В чем Элеонора начинает сомневаться. От волнения Гликерия Сергеевна мелко трясет кукольной головой.
— Ты уверена, что не приснилось? Всякое бывает. Мне иногда, особенно вскоре после смерти, Иван Модестович снился, царство ему небесное. Точь-в-точь, как живой. Заходит вдруг в спальню и говорит: «Одевайся, мне сейчас орден будут вручать. Сам товарищ Сталин послал за тобой». И я дура дурой наряжаюсь — бальное в пол черное платье, Шифон, скромное декольте и на грудь цепляю бриллиантовую брошь. Но почему-то Сталецкий против этого наряда. Кричит на меня и исчезает. Я плачу навзрыд. Ведь сам товарищ Сталин посылал… — просыпаюсь, подушка мокрая от слез, ночная рубашка перекручена, никакого Ивана Модестовича и в помине нет. Одним словом — сон. В то время и Сталин-то уже помер. А звание народной артистки он мне все-таки успел подписать. Я ведь в отличие от Орловой и других любительниц не крутила перед ним хвостом. Мне Сталецкий запрещал ходить на правительственные приемы. Он боялся Берию. Тот уж коль положит взгляд на чью-нибудь жену, то готовься либо к ордену, либо к ордеру… Теперь о многих дамах в связи с ним всякие истории рассказывают. А обо мне нет. Хотя я ему нравилась. Мне про это рассказывали…
Гликерия Сергеевна внезапно замолкает, встряхивает головой, хватается руками за деревянные ручки кресла и, подавшись вперед, приглушенно спрашивает:
— Значит, Василий приходил? Чего молчишь? Мне из первых уст узнать надлежит. Таисья любит приврать. Сказала, что вы с ним даже вино пили. Он что, живой? Да говори, золото мое! — не выдерживая, грозно кричит старуха.
Элеонору передергивает от ее тона. Нет никакого смысла рассказывать о появлении Ласкарата. Свекровь замучает вопросами, догадками, подозрениями. И все равно не поверит. Уж лучше соврать.
— Вы, Гликерия Сергеевна, разумно восприняли случившееся. Наверняка мне приснился сон. Но сон наяву. Возможно, я бредила. Влияние каких-нибудь магнитных бурь. Я ведь его очень любила. Это чувство и материализовалось в видение. Единственное, случившееся на самом деле, — мой испуг. Мне было страшно снова лечь в постель. Я позвонила Нинон. Оказалось, часов пять утра. — Элеонора ловит себя на том, что сама начинает верить в это. А, с другой стороны, иначе и быть не могло. Зачем она поддалась уговорам Нинон и поехала к этому жулику Артему Володину. Шарлатан редчайший! Ему полный смысл запугивать ее сказками про привидения. Вылечить Василия не смог, вот и несет всякую чушь в свое оправдание. Элеонора успокаивается. Нервный озноб, не отпускавший весь день, понемногу проходит. Старуха не сводит с нее глаз и тоже готова согласиться, что никакого пришествия Василия не было.
— Мне как Таисья сказала, я сразу заподозрила очередную сплетню. О великих людях всегда небылицы слагают. Василий при жизни держал себя замкнуто, недоступно для них. О нем боялись слухи пускать. А как умер, каждый готов оговорить.
Давая понять, что все абсолютно прояснилось, Гликерия Сергеевна резко поднимается с кресла и, прямо держа спину, зыркает по комнате в поисках недостатков. Подходит к канапе из той же карельскойберезы, стоящее наискосок от угла комнаты к центру, отбрасывает велюровые подушечки и пробует рукой лежанку — не продавились ли пружины. При этом в который раз сообщает, что канапе начала XIX века и многие знатные люди любили отдохнуть на нем с газетой или книгой в руках. А Иван Модестович после обеда обязательно ложился с папироской в зубах и сочинял музыку. Потом она подходит к пианино. Открывает крышку, проводит по клавишам. «Блютнер» явно расстроен.
— Ты, золото мое, вызови настройщика. Негоже инструменту превращаться в пыльный комод. Его клавиш касались пальцы всех великих музыкантов нашей страны.
— Разумеется, — лениво отвечает Элеонора, готовая выслушивать обычные традиционные претензии бывшей владелицы оставленного антиквариата. Единственная радость: уже поздний вечер и Гликерия Сергеевна скоро уберется к последнему любимому мужу.
Но свекровь перестает осматривать вещи и категорично заявляет о своем намерении остаться ночевать с Элеонорой.
— И не спорь, золото мое. Должна проверить сама. А завтра выведу Таисью на чистую воду. Давно пора поймать ее за язычок. Я с собой взяла ночную рубашку, кремы и сердечные капли. В спальне кровати широкие. Перед войной у Ицика-ювелира покупали. Царство ему небесное, только продал и на следующий день в лагерь загремел. Тогда с ювелирами не церемонились. Вдвоем не будет тесно.
Элеонора в недоумении — радоваться или злиться на старуху. Но противиться не решается. Какая-никакая, а живая душа рядом. Хоть и стерва, но считается матерью Василию. Не верить же Володину, что она ведьма и получила ребеночка от айсора.
Гликерия Сергеевна отправляется в ванную для гостей и быстро переодевается. Выходит в длинной ночной рубашке и кружевном чепчике. Косметику с лица не смыла и кажется Элеоноре престарелой куклой «Барби». «Господи, она все еще женщина», — не без восхищения отмечает про себя Элеонора и предлагает вечерний чай. Но старуха, оказывается, не ест, не пьет после семи и готова немедленно ложиться спать. Элеонора стелет ей крахмальные белые простыни и уходит в свою ванную комнату. Долго стоит под горячим душем, мечтая лишь об одном — коснуться распаренным телом постели и забыться спасительным сном.
Когда Элеонора возвращается в спальню, ее встречает мерное сопение Гликерии Сергеевны, лежащей на спине. Поскольку окна спальни выходят не на Тверскую, а во двор, шум улицы не доносится, и это сопение в темноте хоть немного разрывает пугающую Элеонору тишину. Чем больше Элеонора желает уснуть, тем дальше бежит от нее блаженное забытье. Она лежит с закрытыми глазами и обманывает сама себя. Без конца вертится, потому что любое положение тела быстро утомляет. То мешает рука и неизвестно, куда ее деть, то защемляется грудь, то хочется разбросать ноги, то, наоборот, поджать их к животу. Ужасно нудно имитировать собственный сон. Неужели она это делает из боязни, что откуда-то из-за оконного стекла за ней наблюдает Ласкарат? Элеонора не выдерживает, открывает глаза и бесстрашно смотрит в тускло освещенное рассеянным лунным светом окно. Никакого Ласкарата. Только вдалеке белеет величественная башня гостиницы «Пекин». Казалось бы, все в порядке, как обычно. Успокойся и спи. Молодец Гликерия Сергеевна. В ее возрасте люди без снотворного жизни не мыслят. Употребляя все более сильные препараты. А она легла на спину и сразу в объятия Морфея, словно и он ее любовник. Фантастическая нервная система. Поэтому и пережила стольких мужей. Элеонора собирается мучиться дальше. Но стоило ей отвернуться от окна, как глаза резанула тонкая полоска света, вырывающаяся из-под двери спальни. У Элеоноры от неожиданности кружится голова. Она боится пошевельнуться. В спальню ведут две двери. Одна из холла, другая через кабинет. В кабинет Элеонора сегодня вообще не заходила. Да и когда ложилась, никакого света не было. Ужас забивается к ней под одеяло и прилипает к коже. Значит, он там. В кабинете. Раньше, когда был жив муж, она часто просыпалась ночью от этой полоски света. Но тогда страха не было. Элеонора знала, что Василий любит работать по ночам. Писать дневник или статьи по теории композиции. Еще он любил перебирать старые письма и фотографии, должно быть, предчувствуя скорую смерть. Элеонора знала, что он хранит письма своих многочисленных поклонниц и бывших любовниц. Но не ревновала. Ласкарат был слишком велик для этого мелкого чувства. Он принадлежал всем. И немного ей. Почему же после смерти он решил мучить именно ее? Любовь? Вряд ли. Он любил себя и ей благосклонно дарил это неувядаемое чувство к себе. Скорее вернулся забрать какие-нибудь письма, которые могут скомпрометировать его память. Бред! Бред! Бред! Элеонора вне себя от бессильной злости. Додумалась — мертвец приходит за письмами!.. А может, среди них спрятан договор, подписанный с дьяволом и заверенный кровью? Вот до чего доводит бессонница. Элеонора, чуть дыша, напряженно ожидает, когда бесшумно откроется дверь и в ее проеме темным силуэтом возникнет знакомая фигура с развевающимися волосами. Но дверь остается неподвижной. Элеонора вслушивается в тишину, царящую за ней. Ей кажется, что наконец скрипнуло кресло у письменного стола. Потом почти явно зашуршали страницы не то перелистываемой книги, не то читаемого письма.
Он там! Сидит и разбирает бумаги. Элеонора не способна к действию. Ее воля парализована. Она не сводит глаз с тонкой линии света, она загипнотизирована ею. Какое счастье — сопящая рядом Гликерия Сергеевна. Василий наверняка чувствует, что Элеонора не одна, и не решается войти. Ей неизвестно, сколько времени прошло с момента возникновения полоски света, но даже ужас, ни на секунду не отпускающий сознание, если долго ничего не происходит, теряет напряжение, утомляет и становится не таким ужасным. В тяжелой голове Элеоноры слабым ростком пробивается простая и потому отчетливая догадка. Элеонора вспоминает, что после ванны зашла в залу, потушила лампу, потом в холле выключила люстру и вошла в спальню. За это время Гликерия Сергеевна, воспользовавшись отсутствием невестки, посетила кабинет и произвела досмотр на письменном столе А возвращаясь в спальню, забыла выключить свет. Все элементарно просто. Со вздохом облегчения Элеонора встает и резко открывает дверь. Кабинет пуст. Настольная лампа под зеленым стеклянным колпаком мягко освещает зеленое сукно стола, клетчатое крутящееся кресло, книжные шкафы за ним. Элеонора осторожно садится на диван напротив письменного стола. Закуривает. Внимательно рассматривает голову Ласкарата, выполненную в гипсе великим Кербелем. Она гордо возвышается на книжном шкафу. Но почему-то повернута профилем. Странно. Лицо Василия всегда было видно полностью. При его длинном приплюснутом носе такой ракурс нежелателен. Кто его повернул? Приходящая уборщица Надя вытирала пыль в квартире неделю назад. Неужели Элеонора столько дней не замечала повернутую в сторону голову? Злясь на себя, она идет через прихожую в кладовку за стремянкой. Старается не шуметь, чтобы не потревожить сладкий сон сопящей свекрови, по милости которой она натерпелась страхов. Осторожно поднимается по алюминиевым ступенькам. Стремянка под ее ногами ходит ходуном. Элеонора с трудом дотягивается до головы. Но едва касается ее кончиками пальцев, творение Кербеля вдруг, мелко дергаясь, пятится от рук Элеоноры. На гипсовом лице отражается адская мука. Элеонора от ужаса хватается за дугу стремянки, а голова Ласкарата, ударившись затылком о стенку, валится на бок и, докатившись до края книжного шкафа, падает на пол. С шумом раскалывается на несколько частей. Дрожа всем телом, Элеонора спускается вниз. Там ее поджидает взъерошенная Гликерия Сергеевна.
— Зачем ты полезла на шкаф? — гневно шипит свекровь.
— Мне показалось, что голова повернулась в сторону, — оправдывается Элеонора.
— Сама?! — охает старуха.
— Уборщица Надя стирала пыль и поставила ее в профиль. Я хотела поправить. А она почему-то упала. Не пойму, как это могло произойти. Я даже не успела к ней прикоснуться.
Гликерия Сергеевна не слушает оправданий. Опускается на корточки и негнущимися руками собирает осколки головы сына. Слезы частыми каплями падают на пыльные куски пожелтевшего гипса. Она похожа на страшную полуночную птицу, слетевшую с неведомой горы, чтобы неуклюже оплакать разбившееся яйцо. Элеоноре становится ее жалко. Разбитая голова работы Кербеля ее не слишком печалит. Но для свекрови эта глупая случайность приобретает плохое символическое значение. Как бы в подтверждение этому, Гликерия Сергеевна по-актерски трагически вещает:
— Это не голова, это память о нем разбилась. Он мне не простит. Я обязана была забрать его голову к себе.
То, что произошло, действительно неприятно. Элеоноре больше не до призраков. Лучше бы она перебила все статуэтки времен Гогенцоллернов, сожгла бы бытовую живопись Маковского, продала бы эстетскую ромашку Яковлева… Как ей удалось разбить голову Василия? Элеонора уверена до сих пор, что голова сама отпрянула от ее протянутых рук. Она даже ясно помнит отразившуюся на лице Ласкарата адскую муку. И снова неясная тайна случившегося обручами схватывает чуть расслабившуюся от потрясений женскую хрупкую душу. Остается признаться самой себе: это не случайность, а мистический знак. Василий не хочет оставлять после себя свое изображение? Но как же тогда портрет? Элеонора с трепетом идет в залу, где над пианино висит выполненный маслом портрет Ласкарата, написанный его другом, художником Яр-Кравченко. Портрет, слава Богу, на месте. На нем Василий сидит в кресле, развернутый прямо на зрителя. Его кудрявые до плеч черные волосы выписаны с изумительной старательностью. Они романтически обрамляют худое, аскетическое лицо с впалыми щеками, центральной линией которого является длинный приплюснутый нос. Глаза Василия полузакрыты, что не лишает их мудрого взгляда на смотрящего. Сомкнутая линия не терпящих возражений губ в столкновении с линией носа составляют тот волевой перпендикуляр, который является выразителем жесткого характера дирижера. Одухотворенность, схожая с фанатизмом, запечатлена в каждой детали его портрета. Особого внимания заслуживают руки, вернее, кисти, спокойно свисающие с подлокотников того самого кресла, стоящего и сейчас в зале напротив пианино. Тонкие нервные пальцы живут отдельной от лица жизнью. Голубые прожилки точно пульсируют той невероятной энергией, которая заставляла маэстро взмахами рук отправлять в безумный полет восхитительные звуки. Элеонора любила его руки. Она вопросительно смотрит на портрет, мучительно размышляя, что перед ней — краска, нанесенная кистью художника, или готовая ожить оболочка умершего мужа? Суеверный трепет вновь охватывает ее. Она зачем-то зажигает свечи в двух стоящих по бокам портрета подсвечниках. Шесть язычков пламени вспыхивают с жадным веселым потрескиванием. Портрет преображается. Глаза Василия Ласкарата оживают. Элеонора невольно вскрикивает. На звук ее голоса, тяжело ступая, появляется Гликерия Сергеевна. Элеонора, как завороженная, смотрит в его глаза. Узнает в них тот голубоватый металлический отсвет, какой обычно бывает в рентгеновских кабинетах. Ни у одного человека она не встречала в глазах подобного внутреннего свечения. В них был жуткий напряженный покой мертвецкой. Когда Василий смеялся, обязательно зажмуривал глаза, а когда открывал их снова, Элеонора не находила в них ни искорки веселья. Обычно Ласкарат не смотрел на человека, с которым разговаривал. Даже Элеоноре редко удавалось поймать его взгляд. Чаще всего это случалось в постели. Но тогда в голубоватом холоде глаз появлялись тягучие алые брызги расплавленного металла. Она в порыве прикасалась губами к его глазам и чувствовала их горячее возбуждение. Элеонора отдавалась его взгляду. Отдаваясь Василию, Элеонора ощущала только его взгляд, с помощью которого он овладевал ею. Этой ночью с портрета на нее наваливается и подминает под себя та же несгибаемая сексуальная сила, перед которой она трепещет и ощущает колоссальное возбуждение. Не контролируя свои поступки, Элеонора тянется к нему, чтобы сорвать со стены портрет и прижать к своей задыхающейся от желания и жажды удовлетворения груди. Но свекровь впивается костлявыми руками в широкую раму и пытается ей помешать. От их усилий портрет ерзает по стене, оставляя глубокие царапины.
— Отпусти, — гремит на весь дом Гликерия Сергеевна. — Что он тебе плохого сделал?! Голову разбила и этот хочешь порвать?! Я его не отдам! Гадина! Прочь руки! Всем расскажу про твое варварство.
Элеонора молча продолжает тащить портрет на себя. В безумном порыве желает единственного, слиться с изображением, почувствовать в себе его металлический расплавленный взгляд.
Портрет все больше кренится набок. Его левый угол задирается вверх и касается краем рамы сладострастного языка свечи. Обе женщины не успели осознать происшедшего. Дерево вспыхивает. Всего несколько секунд понадобилось, чтобы огонь пробежал по всему четырехугольнику рамы. Элеонора и Гликерия Сергеевна разом отпрянули от него. Обалдело смотрят на катастрофическое зрелище. Объятый пламенем портрет из плоского становится рельефным. Кажется, еще мгновение — и Василий обретет человеческую плоть. Но краски не выдерживают жара. Первыми набухают глаза и мелкими струйками из них начинает вытекать краска. Потом льются волосы, морщится и съезжает вниз лоб. Медленно краски портрета перемешиваются, как на палитре. Изображение исчезает. Гликерия Сергеевна, трагически обхватив голову руками, рыдает с причитаниями. Элеонора, ничего не соображая, бежит в ванную комнату, набирает в таз воду и, расплескивая ее по пути, возвращается. Огня уже нет. Обугленная рама зигзагом висит на стене. На обвисшем полотне сгустки перемешанной краски. Спасать больше нечего. Отвратительно пахнет скипидаром. Элеонора ставит таз на пианино, делает несколько шагов назад и, не глядя, бессильно опускается на канапе. Гликерия Сергеевна, рыдая, скрывается в спальне. Долго слышатся ее громкие, неестественно драматические всхлипы. Элеонора измотана. Она не может подняться и, к счастью, проваливается в бездонный сон, уткнувшись носом в ямку между двумя велюровыми подушками.
Зимой самые первые редкие лучи солнца, стремясь набрать силу и скорость для нового короткого дня, быстро проскакивают по окнам домов левой стороны Тверской улицы. И только ближе к закату, полностью обогнув эти дома, на некоторое время проникают в комнаты, выходящие окнами во двор. Поэтому, не привыкшая к яркому утреннему свету, Элеонора внезапно открывает глаза и не может сообразить, почему она лежит на канапе в зале. Не укрытая, в ночной сорочке. Перед ней в лучах солнца сверкает сочными красками замечательный портрет Ласкарата в широкой, мореного дуба, раме. Он сидит в элегантной позе, повернутый лицом к зрителю. Его белые с голубыми прожилками кисти рук также прекрасны. Полный воды таз стоит на пианино возле портрета. Ночные события вспоминаются с мучительными провалами в памяти. Элеонора с трудом встает с канапе, чувствуя утренний озноб и боль в пояснице. Стараясь не глядеть на портрет, уносит таз с водой в ванную. Возвращается на цыпочках и осторожно заглядывает в кабинет. На книжном шкафу, развернутая на комнату, стоит целехонькая голова Ласкарата. Элеонора готова упасть в обморок, но сопение свекрови, доносящееся из спальни, удерживает ее в реальности. Она проходит в спальню. «Либо это сон, либо свекровь за ночь восстановила картину и склеила гипсовую голову», — решает Элеонора, растерянно наблюдая за безмятежно спящей Гликерией Сергеевной. Должно быть, от ее взгляда свекровь просыпается. Резко поднимается на постели прямой спиной. Вместо приветствия сообщает:
— Какой ужас мне приснился! Рассказывать страшно. Будто ты сперва разбила голову Василия, а потом сожгла его портрет! Господи, как я плакала!
У Элеоноры не поворачивается язык сказать, что ей тоже приснился этот сон. Она кисло улыбается и вяло отвечает:
— Какие страсти. Все на своих местах. Пойдите, проверьте. Под утро всякое снится. Нужно еще поспать. Слишком рано.
— Как же рано, коль на улице светло? Чай не лето, — возмущается Гликерия Сергеевна. Долго шарит босыми ногами в поисках тапочек и решительно направляется в кабинет.
Элеонора не способна возвращаться к воспоминаниям о ночных видениях. Еще одна такая ночь, и ее увезут в «Кащенко».
От чего лечится Матвей Евгеньевич Туманов?
От чего лечится Матвей Евгеньевич Туманов? Это, разумеется, врачебная тайна. Никто не знает, давал ли Артем Володин клятву Гиппократа, но пациенты уверены, что могут ему доверять полностью. Уверен в этом и Туманов. Поэтому каждый его приезд в Москву начинается с визита в известный дом. Артемий в свою очередь благосклонен к знаменитостям. Они — основной двигатель его популярности. К тому же, как правило, не самые больные люди на свете. А Туманов и подавно. Матвей Евгеньевич всегда улыбается широкой, открытой улыбкой довольного жизнью человека. Несмотря на свой солидный возраст, он подвижен, артистичен и неутомим. Очень любит одеваться. Вещи носит яркие, но элегантные. В прихожей понтифика он появляется в черном однобортном кашемировом пальто, небрежно повязанном вокруг шеи тонком клетчатом черно-белом шарфе от Кардена и без головного убора. Черные с проседью волосы как нельзя кстати дополняют его наряд. Фрина рада его приходу. Туманов легко устанавливает отношения с людьми и без напряжения поддерживает их в непринужденно-приятельском духе.
— Милая девочка, как я рад вас видеть! — признается он с порога и с удовольствием целует крупные, сильные руки Фрины. — Только с поезда и немедленно к вам. Моя Москва начинается, Фриночка, с ваших волшебных ручек.
Фрина не сопротивляется его целованию. Ей даже приятно. Конечно, плевать ему на ее руки, но говорит красиво. Поэтому сама предлагает:
— Будем дожидаться понтифика или сделаем массаж?
Туманов смотрит на нее с веселой хитринкой:
— А что вы мне посоветуете, милая девочка?
— Массаж, — в тон ему отвечает блондинка и заманчиво косит правым глазом. — Понтифик весь в проблемах и, честно говоря, на взводе. Я сообщу о вашем приходе, а вы идите в массажную.
Матвей Евгеньевич с готовностью сбрасывает пальто и слегка подпрыгивающей походкой устремляется по коридору, увешенному окладами с золотистой фольгой вместо ликов. Фрина скрывается за дверью, ведущей в комнату с фонтаном.
Артемий омывает руки под струей воды. Прикладывает мокрые ладони ко лбу. Обычный ритм его жизни скомкан. Прием пациенток отменен. Доноры оккупировали оба дачных туалета. Артемий запретил давать им лекарства. Никакая химия в их организм попадать не должна. На повара наложен штраф, и дальнейшее сотрудничество с ним — под вопросом. Оказывается, он на обед делал тушеную баранину и, решив, что она недостаточно жирная, добавил в котел неизвестно с каких времен завалявшееся свиное сало. Результат не замедлил сказаться. Дня три юноши будут приходить в себя, а Артемий благодарить богов за то, что это не дизентерия и не брюшной тиф. Но повар его просто потряс. Специально на деньги Володина посылали его в Тибет учиться к ламам. В дацане почти год присматривался к готовке буддийских монахов. И надо же! Старое сало в баранину! Пациентки никуда не денутся, переживут вынужденный перерыв. Но Артемий должен сделать соответствующие выводы. Все проверять самому. Ведь любой пустяк, небрежность могут завалить с таким трудом налаженное дело. От этих тревожных мыслей его отвлекает появление Фрины.
— Понтифик, приехал господин Туманов.
— И уже в массажной? — без интереса уточняет Артемий.
— Как обычно.
Артемий садится на белый диван. Вытирает руку об руку.
— Вы созванивались с фондом Глотова?
— Разумеется. Девушка, которая вас интересует, как только закончит у них уборку, приедет к нам.
— Хорошо. Займитесь Тумановым. Звонков по поводу приема нет?
— Ни одного. Я всех оповестила о дезинфекции в офисе.
Артемий жестом отпускает Фрину и погружается в свои мысли.
Когда Матвей Евгеньевич лежит раздетый в голубых плавках животом на массажном столе, то сверху он похож на букву «Ф». Тонкие, короткие, почти женские ноги, минуя неширокие бедра, упираются в распластанный по бокам туловища живот, аккуратные закругления которого и придают сходство с буквой. Руки он держит на затылке, касаясь локтями валика, приятно пахнущего жасмином.
Фрина склоняется над его холеным телом и начинает массировать.
Туманов блаженно ойкает и от удовольствия не может молчать.
— Я вам, Фриночка, рассказывал, как мне делали массаж в Таиланде? Ох, какая волшебная страна! Мы там пять концертов давали. У нас здесь и зимой фрак от духоты к спине прилипает, а там жара, цветы и потрясающий кондишн. Ох, жалко, Фриночка, что вас не было со мной в Таиланде. Король принимал в своей резиденции, подарков надарили уйму… Да, так о массаже. Были у меня кой-какие лишние деньги, и решил я его испытать на себе. Ох, Фриночка, чувства непередаваемые! Я, понятно, не в самом шикарном заведении был, но вполне приличном. Чистота безукоризненная, кругом магнолии и орхидеи. Птички поют. Понятно, любые напитки, один ликер «Парадиз» чего стоит. И эти самые — тайки… Ох, Фриночка, с вами, понятно, не сравнить, но тоже милые. Маленькие, точененькие. Узнали, что я — знаменитый музыкант, в глаза заглядывают, каждая хочет мной заняться. А на них такие маленькие трусики, почти незаметные, и коротенькие разноцветные халатики. Поначалу, понятно, бассейн, тоник, сиди в плетеном кресле и выбирай любую. Я днем был, народу никого, чувствовал себя Великим Моголом. Вы, Фриночка, не догадываетесь, а в моих венах течет степная казахская кровь. И вот заводит меня тайка в милую маленькую комнатку, укладывает на циновку, сбрасывает с себя тряпочки и начинает своими маленькими ножками, вот с такими пяточками… — Матвей Евгеньевич приподнимается на локтях и сжимает свои небольшие ладоши в пригоршни, демонстрируя размер пяток таиландских массажисток.
Фрина, не обращая внимания, крепкой рукой прижимает его обратно к столу. Туманов кряхтит от боли, но через минуту продолжает рассказ, без попыток подкреплять свои слова показом.
— И ходит она по спине, Фриночка, пальчиками впивается в тело, а потом давит фарфоровыми пяточками. Нет, понятно, ваши руки надежнее, но их пяточки… Ох, ох, Фриночка, а потом она легла на меня и остальной массаж продолжала волосами и грудками. Соски твердые-твердые. При желании поцарапать ими может. Ох, Фрина, с вашей грудью, понятно, не сравнить. Что там у них, воробушков, может быть? Две дульки. Если бы такой массаж, да настоящей грудью… Ох, ни в какой Таиланд на захочется.
Фрина обрабатывает его жирную спину, массирует шейные позвонки с виртуозной ловкостью и силой, от чего Матвей Евгеньевич прекращает болтовню и переходит на блаженно-болезненное постанывание.
— И что же, после такого массажа у вас там никакого продолжения не последовало? — спрашивает она, вдавливая кулаки вдоль позвоночника.
— С нашими суточными, Фриночка, там на продолжение рассчитывать бессмысленно. Потом, все-таки заграница. Я ведь выездной давно, до сих пор веду себя по инструкции. К тому же женатый человек. Ох, Фриночка, зачем нам их заморские удовольствия, когда свои могут быть в сто раз лучше.
Он снова стремится приподняться. Фрина успокаивает его властным движением.
— У нас это, Матвей Евгеньевич, развратом называется.
— Нет, Фриночка, как бывший член партии, заявляю, что это не разврат. Когда кто-то кому-то стремится доставить удовольствие, следует приветствовать и поощрять.
Фрина заканчивает массаж. Матвей Евгеньевич переворачивается на спину, блаженно Закрывает глаза и мгновенно засыпает. Фрина накрывает его простыней и уходит к Артемию.
— Понтифик, вы будете принимать Туманова?
— Сейчас? — думая о своем, спрашивает Артемий.
— Сейчас он спит.
— Значит, доволен. Не утомил?
— В пятый раз рассказывал, как ему в Бангкоке массаж грудями делали. Намекал, что моими было бы лучше.
Артемий улыбается:
— Здесь — не Бангкок. Обойдется кулаками. Пусть отдыхает, пока не появится девушка из фонда Глотова.
Раздается звонок в дверь. Артемий удивленно смотрит на Фрину, та в недоумении смотрит на часы и пожимает плечами. Выражая мимикой свое недовольство, Володин раздраженным жестом отправляет Фрину открывать.
Оказывается, на пороге стоит Макс. Он виновато улыбается. Старается поймать взгляд косящего правого глаза девушки.
— Здравствуйте, я знаю, что сегодня приема нет. Но понтифик Артемий обещал принимать меня в любое время. Я не лечиться, Боже избавь, просто нужно поговорить по поводу моего прошлого визита.
Фрина посвящена в секрет подмены, которую от безвыходности произвел Артемий. Поэтому не решается выставить за дверь столь необычного посетителя. Неизвестно, что он натворит, если ему отказать. Пусть решает понтифик. Фрина сухо, без привычной любезной улыбки, указывает на скамейку напротив старинной резной вешалки с перекладиной и обручем для зонтов. На ней одиноко висит пальто Туманова.
— Посидите, я узнаю.
Макс покорно садится, распахивает дубленку, кладет рядом с собой шапку. Без всякого любопытства провожает взглядом ее длинные загорелые ноги. Несмотря на большое количество выпитого за ночь, состояние у него безмятежно-просветленное. Ему кажется, что жизнь началась с сегодняшнего утра. До этого он жил, не ощущая самой жизни. Короче, суетился. Проснувшись сегодня в полном одиночестве, вдруг ощутил, что прозрел. Два глаза человеку недостаточно. Говорят же ученые, что существует третий глаз — во лбу. Этот-то глаз у Макса и прорезался. Обычные глаза смотрят на мир так же, как глаза собаки, вороны или рыбы, воспринимая видимую информацию. Третий, единственно важный глаз, способен разглядеть суть вещей. Максу здорово повезло, ведь не у всех открывается этот невидимый глаз. Теперь он может смотреть на жизнь, различая ее мельчайшие мгновения. Если раньше он жил часами, днями, от зарплаты до зарплаты, от отпуска до отпуска, от Веркиной кандидатской до докторской, то с этого утра он начал жить мгновениями. Каждым в отдельности. Подобное состояние само не приходит. Этой ночью Макс сам себя родил заново. Родовые муки заливал не успевавшим остывать спиртовым раствором. Когда за уходящей женой в коридоре хлопнула дверь, он мысленно разрядил в нее целую обойму из воображаемого «ТТ». И вдруг ясно понял, что убил Веру. Ведь от того, что в эту самую минуту в его руке не было реального пистолета, ничего не меняется. Он переступил черту. Стал свободным. Распахнул третий глаз. Вот она, жизнь. Вся для него! Как рождественский пирог. Его можно заглатывать кусками, даже не пережевывая, а можно отламывать по щепотке и наслаждаться каждой крошкой. Больше у него нет обязанностей, проблем, дел. Он перестает жить и начинает питаться жизнью. В нее органично входит его огромная, растворившаяся вокруг него в воздухе любовь. Он любит женщину, он испытал с ней близость, он благодарен ей за абсолютную недоступность. Для него она невидимая, недотрагиваемая, немечтаемая — есть Бог, свет, судьба. Подобно монаху, живущему одной молитвой в своей убогой келье, он будет проживать каждое мгновение жизни мыслями о ней. Ему больше повезло, чем монаху. Тот только готовится к встрече с тем, кому поклоняется, а Макс с этой встречи начал. Обо всем об этом он обязан рассказать Артемию. И упросить его помочь избавиться от последней спайки, не дающей окончательно порвать с прошлой жизнью — Веры. Она умерла в нем. Она должна умереть в себе. И пусть земля ей будет пухом. Бессмысленность собственной жизни делает еще более бессмысленной чужую. И наоборот. Знак равенства между мужчиной и женщиной является самым несправедливым знаком на свете. Артемий должен помочь избавиться от него навсегда. Макс не дергается от того, что его не зовут к понтифику. Он наслаждается мгновениями своего ожидания. В этом доме он познал счастье. Начиная с подъезда, каждый шаг напоминает ему об этом. Макс невольно закрывает глаза, ведь свое счастье здесь он ощутил вслепую.
Фрина склоняется над посетителем. Тот спит с улыбкой на губах. Спокойное дыхание выносит наружу кисло-мерзкий дух перегара. Фрина отшатывается. Такому лучше в пивную, а не в их элитное заведение. Но Артемий велел проводить к нему.
Макс, тряхнув головой, позволяет Фрине снять с него пальто и, не дожидаясь ее сопровождения, идет в ту самую комнату, которая поразила его обилием античных бюстов. Как и при первом его появлении, в ней приветливо журчит вода в мраморной морской раковине, поддерживаемой симпатичными мальчиками-дельфинами. Артемий задумчиво смотрит в потолок, небрежно откинувшись на покатую спину белого дивана, и не реагирует на появление посетителя. Макс и не ожидает торжественной встречи. Он счастлив предстать перед человеком, освободившим его от бессмысленных дней прожитых лет. Разве такое запросто переживешь? Макс останавливается возле фонтана и улыбается в сторону понтифика.
— Агнец мой, визит вызван твоим хорошим настроением или хорошее настроение твоим визитом? — после некоторого молчания обращается Артемий.
— Когда человек счастлив, его настроение не имеет ровно никакого значения, — великодушно объясняет Макс. Ему хочется сесть рядом с понтификом и поговорить с ним, вслушиваясь в звонкие удары струи о чашу фонтана, блуждая взглядом по белым мраморным бюстам великих. Разглядывать странные лиловые пятна цветов на синих обоях. И мечтать, чтобы их беседа не кончалась.
Артемий предупреждает, что его время ограничено. Макс не возражает. Он рад каждому мгновению их общения, которое волен растянуть в своем восприятии до любых временных пределов. Володин, наблюдая за Максом, отмечает собственный прокол. Вчера, впопыхах, Артемий недостаточно стерильно смыл из памяти клиента полученную им информацию. Интересно, какой мусор задержался в его голове? Жестом предлагает сесть рядом с собой. Макс в восторге. Наконец они поговорят о самом главном. Учитель и ученик. Древнейшая связка между двумя мужчинами. Макс представляет свою душу черновиком, в котором опытной рукой необходимо исправить ошибки. Этот истрепанный черновик он готов положить на острые колени понтифика, обтянутые узкими белыми брюками.
— Начинай, БРЭВИ МАНУ — короткой рукой, значит, быстро, без проволочек, — подгоняет его Артемий.
Макс мучительно подбирает слова для первой, самой главной фразы. Но они нарочно не хотят складываться вместе. Он дважды разводит руками, а вымолвить не в состоянии.
— Все-таки начни, — поддерживает его понтифик.
— Я убил в себе свою жену, и вместо страдания в сердце расцвела любовь. На всю оставшуюся жизнь мне достаточно того прикосновения женщины, которое я испытал в этом доме.
«Черт! — ругает себя Володин. — Как же так неаккуратно! Не хватало, чтобы он принялся умолять познакомить его с ней!»
Возможно, в глазах понтифика проскользнула тень досады, потому что Макс с жаром продолжает:
— Я выяснил, кто она, где живет и почему сюда ходит…
«Ну, это уж слишком!» Володин совсем не доволен собой. Неужели этот парень начал преследовать Нинон?! Конец карьере. Все рухнет. Она ославит на всю Москву… Но Володина не так легко вогнать в панику. Он мягко улыбается:
— Рад, рад такому повороту событий. Значит, вы познакомились?
— Упаси Боже, я со стороны наблюдал, как она садилась в серебристый «ниссан».
«Как же так? Он ведь ушел намного раньше. Нинон осталась ждать Элеонору…» Во вчерашней ситуации Артемий допустил непозволительную небрежность.
— Я долго ждал у подъезда, — продолжает Макс. — Когда она вышла, вернее ее под руку вывела какая-то дама, мне сразу стало ясно — она! Сколько достоинства и простоты в ее красиво накрашенном лице…
«Стоп! — Память Артемия извлекает из зрительного ряда лицо Нинон. — Оно было не намазано!»
Макс чувствует, как понтифик сопереживает ему. Следовательно, нужно отвечать благодарностью.
— Я ни на шаг не подошел к ней. Да это лишнее. Больше, чем было, мне не надо.
— Кто же она, если не секрет? — вопрошает Артемий, уверенный в ответе.
Макс сообщает шепотом:
— Жена композитора Ласкарата. Вернее, вдова.
— И что, агнец мой, ты надеешься совершить? — переведя дыхание, интересуется понтифик.
— Убить Веру.
— Веру в кого? В нее? — не понимает Артемий.
— Вера — моя жена, — объясняет Макс. — Вопрос решен давно. Все руки не доходят. Дальше тянуть нет сил.
— Понимаю, — соглашается понтифик.
Макс готов его расцеловать. Здорово разговаривать с чувствующим тебя человеком. Все объяснение в двух словах.
Артемий встает, подходит к фонтану. Попеременно подставляет руки под прозрачную струю воды.
— Не проси меня помогать в этом деле. Мой дар обращен во благо. Я не осуждаю тебя. Задумавший убийство, уже убийца.
Макс тоже встает, подходит к фонтану. Смотрит понтифику прямо в глаза. Артемий отмечает про себя, что его визави совершенно нормален. Никакого маниакального раздражения. Макс продолжает по-житейски здраво рассуждать:
— Я ее задушу, или сожгу, или утоплю. Но надо, чтобы для всех она умерла естественной смертью. Я же не Отелло, и нести наказание мне не за что. Когда-то я вручил ей свою жизнь, а она мне свою. Поэтому я волен распорядиться тем, что получил добровольно. Моей жизнью Вера распорядилась сполна.
— Есть один способ. Старинный. Он абсолютно бескровен, — медленно, со значением сообщает Володин. — Человека можно убить мыслью. Если каждый день, каждую минуту думать о смерти своего ближнего, он обязательно умрет.
— Когда? — оживляется Макс.
— Зависит от нравственной ауры. Если твоя жена ни в чем перед тобой не виновата, борьба будет изнурительной. В конце концов она умрет, но и ты сойдешь с ума. Но ежели в ней сидит вина, какое-нибудь предательство или измена, а еще лучше желание, чтобы ты поскорее сдох, тогда — другое дело. Ты спокойно разломаешь ее защитную оболочку, и ей конец.
Макс вспоминает Веру, их совместную жизнь, вчерашнее вранье, сегодня по выяснению им в фонде оказавшееся правдой, и печально констатирует:
— Моя жена — чистый, порядочный человек. Даже стерильный. Она использовала мою жизнь, но с моего согласия.
— Такую убить тебе не под силу. Лучше спокойно разведись.
Артемий стряхивает брызги с рук, прохаживается по комнате. Макс автоматически движется за ним.
— Значит, жена Ласкарата тут ни при чем?
— Она мне доверена тобой для мечты. Я никогда не осмелюсь приблизиться к ней. Да, по правде говоря, мне не к чему. Обычные отношения с ней, как с женщиной, для меня оскорбительны. Утром я впервые почувствовал жизнь на ощупь. Впервые… Надо жить каждым мгновением, постоянным ощущением себя. Эта женщина растворена в моей жизни. Растворяться же в ее жизни я не собираюсь.
Артемию начинает нравиться этот неорганизованный, беспечный научный работник, готовый убить жену и наслаждаться призрачной дамой. Хорошо, когда из бесконечного потока сексуальных демонов и одалисок вдруг появляется бестелесный вестник забытых чувств. Клиенты Володина в основном делятся на две категории — одни с половыми отклонениями, другие — с ослабленной эрекцией. И те, и другие мечутся в клетках из собственных комплексов. Первым важно доверить свои секреты и в ответ получить утешение, мол, ничего противоестественного в совершаемом вами нету, многие великие позволяли себе нечто подобное. Вторым же свойственно желание лечиться, мучиться, глотать любые лекарства, даже гипс, лишь бы почувствовать собственную мужскую силу. На самом деле у всех у них проблема только с одним органом — с головой. Но она-то как раз редко является мужским органом. Чаще напоминает хвост у петуха. Кроме того, в отличие от большинства пациентов, Макс ни о чем не просит. Это всегда приятно.
— Как зовут вдову Ласкарата? — на всякий случай спрашивает понтифик.
Макс виновато улыбается: «Не знаю».
— Элеонора. Запомни. Хотя она действительно женщина не для тебя.
— Я понимаю, высший свет… — покорно соглашается Макс.
Артемий не удерживается от резкого сухого смеха. При этом его лоб, прикрытый челкой, пропадает под ней до самых бровей.
— Ха-ха-ха… Высший свет! До Ласкарата она лет десять работала официанткой в ресторане ВТО! Там высший свет не собирался… От ее элитности кислыми щами попахивает.
— Мы — все из народа, — словно оправдывается Макс.
— Да, да. НАЦИО КОМОДА ЭСТ! Так окрестил греков времен упадка Ювенал. Очень подходит к нам — НАЦИО КОМОДА ЭСТ, — это народ комиков. Хорошо, агнец мой, я подумаю о тебе. Ты не торопись, живи мгновениями. И помни, впереди — вечность. Нужно беречь душевные силы.
Артемий обнимает Макса за талию и провожает его до дверей. Тот задерживается:
— А как же с Верой, то есть с женой?
— Я не отговариваю. Остальное уже знаешь. Учись концентрировать волю.
Макс бросает последний взгляд на греческих философов. С каким удовольствием он поменялся бы местами с любым из этих мраморных истуканов.
Возле вешалки оказывается еще одна посетительница. За копной желтых крашеных волос не различить лица. Макс волнуется. Кто это? Женщина, словно в ответ, встряхивает головой, открывая волевой подбородок, ярко-красные губы и густо накрашенный синим глаз. «Нет! Не Элеонора», — с облегчением удостоверивается Макс. Берет из рук Фрины дубленку и с легким сердцем покидает лучший из домов.
В комнату, которую только что покинул Макс, заглядывает Туманов. Его обаятельная улыбка и полыхающий здоровьем взгляд из-под густых прямых бровей не позволяют Володину просить немного подождать в массажной.
— Я прекрасно отдохнул, Артемий, и полон сил для беседы с тобой.
Понтифик жестом показывает на диван. Матвей Евгеньевич заходит, осматривается.
— Прекрасно посещать дома, где ничего не меняется. Слушай, а Фрина у тебя девушка ой-ой-ой. Я прямо умираю под ее руками.
— Каждый раз после массажа сообщаешь мне об этом.
— Что же мне делать, если я каждый раз умираю. Потом, я ведь не прошу ее телефона.
Матвей Евгеньевич подходит к бюсту Перикла в яйцеобразном шлеме, дает ему легкий щелчок по носу.
— Говорят, у греков проблем с сексом не существовало? — Смеется. Запросто разваливается на диване, свесив набок аккуратное брюшко. — Послушай, Артемий, когда наконец я дождусь тебя в Майори? Мы будем неторопливо гулять по песчаному пляжу, кормить чаек. А в апреле перелетные лебеди будут плавать у наших ног…
— А жена? — насмешливо приводит главный аргумент Володин.
— Лиза? Ну… придется воздерживаться. Творческий человек, понятно, иначе жить не способен. Ну был бы я, к примеру, не женат. Никакого быта, постоянно присутствие посторонних, какие-то алчущие женщины, каждая норовит завладеть тобой. Нет, увольте. К тому же, чего греха таить, шестьдесят пять, понятно, не двадцать пять. Но поэтому я и умный. В Майори у меня дом, любящая, боготворящая жена, налаженный быт и тонкие моральные отношения. Окружен почетом и приличными знакомствами. Месяц-два такой жизни — и отрыв на гастроли. Города, аплодисменты, женщины, кутежи. Я снова молод, снова знаменитый музыкант. А в Майори я — печальный пожилой скрипач. Нет, мне с Лизой явно повезло. Она — моя тихая обитель. Не поверишь, я тут лет пять назад подцепил одну ерунду, так она даже и не поняла. Я ей таблетки в чай подмешивал. До сих пор во мне не сомневается.
— А ты? — Артемий в который раз слушает откровения Туманова и тем не менее изображает удивление на лице.
— Лиза? Мне изменять? Смеешься? Туманову не изменяют! И Тумановыми не бросаются! Даже самая последняя проституточка после общения со мной получает знак качества. Не веришь? Да десяток моих друзей женаты на моих бывших любовницах. И счастливы. Я, понятно, не претендую на продолжение интимных отношений. Интеллигентный человек может переспать с невестой друга, но с женой — никогда.
Матвей Евгеньевич откидывает голову на покатую спинку белого кожаного дивана и громко, от души смеется.
Артемий погружает руки под струю воды. После беседы с Максом его несколько раздражает жеребячья радость жизни, прущая из Туманова. Чтобы осадить весельчака, задает ему каверзный вопрос:
— Коль ты, агнец мой, в полном порядке, больше моя помощь не требуется?
Матвей Евгеньевич перестает хохотать и по-петушиному бодро вскакивает с дивана. Обнимает воздух руками:
— Да как же? Я без тебя, понятно, пропаду! К чему надо мной издеваться? Мой комплекс с годами только усиливается. Ну, не способен знакомиться с девушками! Пока она сама не разденется и не ляжет, мне ее имя спросить и то неудобно. Застенчив с детства. Поздний сексуальный опыт, понятно, способствует продолжительности половой жизни, ведь известно — кто рано начал, рано кончит, но молодые годы, проведенные вне женского тела, накладывают отпечаток. Чтобы стать большим музыкантом, приходилось туда-сюда смычком, а не другим предметом орудовать.
Туманов снова заливается здоровым высоким смехом.
В комнату заходит Фрина. Не обращая внимания на своего пациента, сообщает понтифику, что девушка из фонда пришла и ждет в приемной. Артемий коротко бросает: «Зови!» Кладет руку Туманову на плечо:
— Агнец мой, для тебя всегда что-нибудь найдется. Ты в какой гостинице остановился?
— У друзей я, у друзей. Гостиницы, понятно, даже мне не по карману. Да и скрипку мгновенно украдут… А что, хорошенькая, скажи? Сколько лет? — густые брови Туманова взлетают домиком и из глаз рвется сладострастное любопытство.
Володин разворачивает его и подталкивает в спину:
— Иди, иди, агнец мой, потерпи в той комнате.
Туманов, подмигивая через плечо, скрывается за дверью. Артемий дергает за висящий в углу комнаты шнур. Перелив колокольчиков зовет к нему Надю. Она входит, с почтением озираясь вокруг. Понтифик остается в углу комнаты, наблюдает за ней. Девушка медленно переводит взгляд на Володина. Вместо приветствия удивляется:
— Какие вы здесь загорелые? Видать, свой солярий?
— Угадала, — соглашается Артемий. — Правда, не здесь. Один на Средиземном море, другой в Швейцарских Альпах.
— Аж туда ездите? Вот здорово!.. А я совершила всего одно путешествие — из Норильска в Москву.
— Ничего. Радищев тоже проехался один раз из Петербурга в Москву, и ему оказалось достаточно.
— Теперь все стремятся из Питера перебраться в столицу, — соглашается девушка.
— Почему?
— А чего почему? Кому охота догнивать в этой стране? А Москва, она — при аэропорте Шереметьево. Значит, всегда есть шанс.
Володин подходит к ней. Разводит руками ее волосы, внимательно разглядывает лицо. Перед ним —типичная провинциальная девушка, к тому же не первой свежести. Дешевая косметика делает ее внешность вульгарной. Но если над ней хорошенько поработать, вполне можно показывать людям. Володину сразу представился тип деловой холодной женщины, плохо реагирующей на юмор, но требовательной и высокомерной. Такие нравятся мягким изнеженным интеллигентам, привыкшим к иронии и самолюбованию. Надежда должна стать такой дамой. Не случайно же природа дала ей такой властный подбородок, почти мужской. Легкомысленность ее курносого носа укрощается жесткими складками, огибающими рот и спускающимися к подбородку. Что-то бульдожье, милое, но страшноватое просматривается в ней. Все дело портят глаза. Пустые! Коровьи. Срочно нужны хорошие, с чуть затемненными стеклами, очки. И немедленно дугообразно выщипать брови. Надя к разглядыванию Артемия относится спокойно. Значит, не истеричка. Провинциальные девушки часто эмоционально заторможены. Их душевная неразвитость все теми же изнеженными мужчинами воспринимается как демонизм натуры. Из Надежды можно попытаться сделать женщину с пропастью внутри нее. Сколько же умных, приличных людей станут мечтать упасть на дно этой пропасти, надеясь найти там высокие чувства… Дураки. Артемию материал нравится. Интуитивно Глотов точно угадал. Понтифик опускает руки, и лицо девушки снова занавешивается пережженными патлами. Поворачивается к ней спиной, подходит к фонтану, тщательно ополаскивает руки.
— Давно ли ты, агнец мой, работаешь уборщицей?
— Три месяца, — отвечает Надя, глядя понтифику в спину.
— Неужели хватает на жизнь?
— Прирабатываю немного.
— Чем?
— Квартиры убираю. Люди богатые, денег не жалеют.
— И где же такие квартиры?
— А на Тверской. Недавно начала. Убираюсь у вдовы музыканта. Ласкарута, кажется. Она обещает порекомендовать меня иностранцам.
Артемий усмехается:
— Не Ласкарут, а Ласкарат.
— Какая разница. Мне больше Газманов нравится.
Дальнейший диалог с девушкой Володину не интересен.
Он стряхивает воду с рук и предлагает Наде сесть вместе с ним на диван. Она проходит мимо мраморных бюстов на стеклянных подставках.
— Это кому столько памятников?
— Моим предкам.
— Здорово, — и усаживается рядом. Мини-юбка сморщивается, оголяет крепкое, белое, с редкими розовыми прожилками бедро.
Артемий отводит глаза в сторону. Начинает разговор тоном человека, не допускающего мысли, что его предложения могут обсуждаться, вызывать споры и, что совсем невероятно, не приниматься.
— Тебя пригласили сюда не для работы уборщицей. Скрывать не буду, один уважаемый человек дал рекомендацию. Что важно. Мой медицинский центр занимается омолаживанием человеческого организма. В основном женского. Но бывают случаи, когда и мужчины мечтают о том же. Процесс старения у мужчин связан в основном с нарушением функций предстательной железы. Кстати, вот почему гомосексуалисты даже в преклонном возрасте прекрасно выглядят. Об этом, агнец мой, отдельный разговор. Вернемся к нормальным. Мужчины, внешне здоровые и крепкие, при затухании функции катастрофически быстро становятся стариками. Удивляются, возмущаются — давление нормальное, сердце работает, как часы, нигде не колет, а кожа морщится, тело становится дряблым, мышцы скисают. Признаваться, что в сексуальной жизни начались проблемы, им неудобно. Они видят причину в ослаблении эрекции. А это — как раз следствие. Ты знаешь, что такое эрекция?
— Догадываюсь, — грубовато отвечает девушка.
— Хорошо, агнец мой. Наша задача — устранять этот маленький недостаток…
— Неужто мне придется заниматься реанимацией стариков? — к грубоватости прибавляется отчужденность.
— Любой врач в некотором роде реаниматор. Так вот, агнец мой, я беру тебя на работу. Мы поработаем над твоим имиджем. Создадим такой, который наиболее соответствует стереотипу наших пациентов. Народ ко мне обращается представительный, достойный. Зарплату будешь получать в валюте. О здоровье можешь не беспокоиться. Каждый пациент проходит полный тест на все возможные заболевания. Тебе, агнец мой, придется, естественно, тоже. Зато всегда спокойна. Поработаешь, осмотришься. Надоест, выйдешь замуж за респектабельного человека. Я поддержу. И морально, и материально. Если есть вопросы, пожалуйста, не стесняйся.
Надежда нервно помахивает ногой, закинутой на ногу. Молча накручивает на указательный палец локон волос, покусывает его. Она в легком шоке. Второй день подряд сплошные удивления. Была бы работа у иностранцев гарантирована на сто процентов, и слушать бы про такое не стала. Но Элеонора обещала давно, но что-то никаких предложений. Полный облом. А с уборкой пора завязывать. Начать разбираться, какая разница — с кем трахаться? Тут хоть по делу. Бабки в валюте, тоже выгодно. Надоест, всегда соскочить не поздно… Надежда глубоко вздыхает, резким движением руки разбрасывает пережженные космы и тем же грубоватым голосом спрашивает:
— Надо полагать, президент фонда тоже ваш клиент?
— Пациент.
— То-то я обалдела от его заходов. Впервые со мной, чтобы на столе да в кабинете?! Тушите свет!
Артемий похлопывает девушку по круглой пухлой коленке.
— Бывает. Ты оказалась молодцом. Иначе он попал бы в тяжелейшую депрессию.
— Я-то молодец. А он, между прочим, орал, что жить без меня не может. И тут же умотал от страха в командировку. Огурец малосольный.
— С Глотовым тебе более не следует поддерживать отношения. В обычных условиях он — просто импотент.
Надя радуется этому сообщению. С усмешкой констатирует:
— С такими заходами нарвется на какую-нибудь не такую, или башку ему раскроит, или в милиции изнасилование зарегистрирует.
— Бог с ним, агнец мой, — соглашается Артемий. — Моральный урон возмещаю я. Триста долларов, чтобы забыть об этой истории.
— Лучше пятьсот. Забудется быстрее.
— Хорошо. Четыреста. Получишь у Фрины. Она же сделает все анализы. Не волнуйся, не больно. И сама понимаешь — стерильно. Потом вернешься ко мне, познакомлю с одним человеком.
— Пациентом?
— Что-то вроде. Пока, для вхождения в дело, побудешь с ним. Он — знаменитый скрипач, пожилой семейный человек. Я дорожу им. Иногда помогаю. У него небольшой комплекс. При всей своей интеллигентности и раскованности не может начинать с женщиной. Стесняется. Все нужно делать самой. В первый раз. Потом он разойдется.
На лице Нади презрительная улыбка:
— Мне в таком виде оставаться? — Она показывает на свою кофту и юбку.
— С ним да. За это время подберем тебе гардероб. Зарплата в конце месяца. Иди. Да, еще… в декретные дни выходная. Но не более пяти суток.
— Мне обычно четырех хватает, — бросает на ходу Надя и выходит из комнаты.
Тут же из других дверей вываливается Матвей Евгеньевич. Он хватает руку Артемия и с жаром ее трясет.
— Милейшее создание! Благодарю, понтифик! Прелесть! Прелесть! Бывает же, вдруг раз — и повезет!
Артемий с трудом высвобождает руку.
— Положим, ваше везение стоит пятьсот долларов. Будьте любезны, агнец мой, внести в кассу. Отдельно от массажа.
— Ох, как растут цены! — улыбка мгновенно слетает с губ Туманова.
— Не знаю, как у вас в независимой Латвии, а в Москве, извините, любая проститутка меньше двухсот не берет, — замечает Володин.
— Нет, нет! Проститутки — это грязь. И неприлично. Мне милую девушку как, ждать здесь?
— Ждите, — Володин кивает головой и выходит в коридор. Матвей Евгеньевич с блаженной улыбкой опускается на белый диван.
Салон на Сивцеве Вражке
Салон на Сивцеве Вражке. Всякий москвич наверняка уверен, что речь идет о стеклянном двухэтажном кубе парикмахерской, расположенной на углу Гоголевского бульвара и Сивцева Вражка. Ошибаетесь. На старинной московской улице существует еще один салон — княгини Таисьи Федоровны Поярковой. Почтенная дама держит открытый дом, точно не пролетело за окнами ее барской квартиры семьдесят лет советской власти. Переступая порог прихожей, с удовольствием отмечаешь, что матрос Железняк и сотоварищи странным образом обошли тот антикварный рай конца прошлого столетия. У Таисьи Федоровны за ее долгую красивую жизнь было немного мужей — всего трое. Причем каждый последующий сажал предшественника. Моральный ущерб от такой перетасовки Таисья Федоровна, разумеется, несла, но материальный — ни в коем случае. Наоборот. Вещи репрессированных оставались нетронутыми. После первого мужа, инженера Голобородько, две комнаты, занимаемые ими в большой коммунальной квартире, дополнились еще двумя, владелец которых по неясным причинам был выслан с семьей в оренбургские степи. Новый супруг, управляющий ХОЗУ одного уважаемого ведомства Эммануил Алексеевич Закс, въехал в освободившиеся комнаты, заполнив их чудесной мебелью из подмосковной усадьбы, переданной под санаторий для старых большевиков. Первое время Таисья Федоровна держалась с ним на расстоянии. Просила оставаться в рамках приличий в его отремонтированных комнатах. Она чувствовала себя невольной виновницей случившегося. За инженера Голобородько она вышла замуж сразу же после войны. Он трудился на «почтовом ящике», где пропадал сутками. Зато через три года их совместной жизни Таисья Федоровна с удивлением узнала, что ее муж стал лауреатом Сталинской премии. Был закрытый банкет в клубе НКВД. Там-то она впервые блеснула нарядами, молодостью, красотой. Все военные, позабыв чествуемых, увивались вокруг ее шуршащих шелком и газом юбок. Но даже на их блестящем фоне выделялся дородный красавец Эммануил Алексеевич, представившийся просто: «С первого взгляда влюбившийся в вас Закс предлагает вам сердце и приглашает в загс». Она восприняла этот каламбур, как и все происходящее вокруг, с радостью и благосклонностью. Шампанское, шоколад, фрукты, музыка, элегантные военные — и это в тусклое послевоенное время! Было от чего закружиться голове. Таисья Федоровна танцевала, танцевала, протягивала руки для поцелуев и заливалась зажигательным кокетливым смехом. Она совершенно забыла о бледном сутулом инженере Голобородько, кашляющем, не вынимая папиросы «Беломорканал» изо рта. Ему премия, ей праздник! То самое платье, в котором она кружилась в вальсе, из американского шелка с тремя нижними юбками до сих пор висит в шифоньере как воспоминание о триумфе и память о сгинувшем инженере.
После него, если уж быть точным, осталась замечательная коллекция русского стекла, до сих пор украшающая гостиную залу. Но существенно пополнил эту коллекцию уже Эммануил Алексеевич. Он оказался милейшим человеком, любящим и трогательным. Долго вздыхал вместе с Таисьей Федоровной, переживая несчастье, случившееся с инженером Голобородько. Но в те времена, судя по газетным разоблачениям, многие инженеры продавали секреты родины американским империалистам. Эммануил Алексеевич прозрачно намекал, что только благодаря его пылкой влюбленности Таисью Федоровну не сослали в ссылку с конфискацией имущества. Чувства вины и благодарности долго боролись в душе молодой женщины, пока не иссякли. Свадьбу играли уже во всех четырех комнатах. И жили в них счастливо до начала пятидесятых годов. Восстановление народного хозяйства давало возможность энергичному Эммануилу Алексеевичу обустраивать их быт добротно, солидно, сытно. Дом наполнился именитыми гостями. После окончания спектаклей из Большого и Художественного спешили на Сивцев Вражек прославленные артисты отдохнуть в приятном обществе с бокалом или рюмкой в руке. Академики архитектуры, профессора Московского университета, полярные летчики воздавали хвалу гостеприимным хозяевам. Каждый из них стремился попеть или продекламировать, а чаще повальсировать с очаровательной Таисьей Федоровной, сжимая ее белую ручку с крупными бриллиантами на пальчиках. И все кружилось под звуки фортепьяно, за которое садился сам Сталецкий.
Единственное, что лишало покоя Эммануила Алексеевича, так это остававшиеся чужими две комнаты. Но иметь все шесть по тем временам было слишком опасно. Приходилось терпеть пожилого бухгалтера с больной женой и двумя подростками-подворотниками. Но однажды произошло нечто, затронувшее струны души Таисьи Федоровны. Один молодой и, как уверяли, талантливый военный писатель, придя к ним в дом, весь вечер не сводил глаз с царственной хозяйки. А ближе к ночи, когда гости разъехались, а дородный Эммануил Алексеевич задремал в кресле, писатель упал на колени перед Таисьей Федоровной. Как красиво говорил он о своей любви, как понимающе она гладила его по русой голове, с какой страстью он целовал ее ноги в иностранных капроновых чулках… Через месяц по странному стечению обстоятельств он стал их соседом, поменяв свою однокомнатную квартиру на две комнаты бухгалтера.
Подозрительный Закс однозначно оценил этот поступок. Таисья Федоровна не давала повода для ревности, но в глубине души с содроганием ждала того момента, когда что-нибудь произойдет. Атмосфера в квартире накалялась. Эммануил Алексеевич несколько раз хватался за именной наган. Неизвестно, к какому кровавому финалу могла привести не успевшая начаться драма, но в один из летних вечеров в их квартиру, а точнее в комнаты военного писателя, запросто, по-товарищески заехал один из руководителей партии, портреты которого трудящиеся регулярно носили на демонстрациях. Конфликт был исчерпан. У Закса тряслись губы и ходуном ходили руки. Он старался не попадаться соседу на глаза. А осенью появилась большая статья в центральной газете о расхитителях социалистической собственности. Таисья Федоровна так и не сумела проститься с Эммануилом Алексеевичем, потому что взяли его с поличным на рабочем месте. А писатель по-соседски посоветовал ей наиболее ценные вещи перенести к нему в комнаты. Вместе с некоторыми наиболее ценными антикварными безделушками, шубами и бриллиантами Таисья Федоровна перенесла к нему свое открытое для страданий и любви сердце. С тех пор книжные полки в шкафу и душа Таисьи Федоровны были заняты одним писателем — Константином Поярковым. А Эммануила Алексеевича Закса расстреляли за хищения в особо крупных размерах, о чем было сообщено в газетах. Оказывается, все эти годы он был не чист на руку. Друзьям, приятелям и просто знакомым стало как-то неудобно вспоминать, что с этим государственным преступником они водили пышные застолья. Поэтому о Заксе постарались забыть чрезвычайно быстро. Правда, Таисья Федоровна изредка роняла слезу, протирая высокие фужеры богемского Стекла. Все-таки от человека кое-что осталось… Как ни странно, круг друзей почти не изменился, слегка пополнившись новомодными писателями. Забурлили шестидесятые годы. Горячие споры, поездки за рубеж, дача в Переделкино. Новое буйное время сделало Таисью Федоровну не просто женой секретаря Союза писателей, а хозяйкой литературно-художественного салона, диктовавшего моду в разрешенной литературе. Разнузданное пиршество ума, порывы дерзких мечтаний захлестывали хозяев и гостей знаменитой квартиры на Сивцеве Вражке. И вдруг, неожиданно для всех, гулянки закончились. Пришло отрезвление. Писателя Пояркова пригласили на работу в ЦК. Государственно-академическая атмосфера легла солидным покоем на продавленные антикварные диваны.
Умер третий муж Таисьи Федоровны в самом начале перестройки, так и не успев выпустить полное собрание сочинений. Она с достоинством перенесла и этот удар судьбы. Теперь о ее муже Пояркове вспоминают редко, и то в оскорбительном тоне. Друзья, из почтительности, вообще не произносят это имя. Таисья Федоровна не обижается. Ей самой никогда не нравилось то, что писал Поярков. Главное, человек был хороший.
Зато манеры хозяйки салона остались в ней навсегда. Несмотря на преклонный возраст, Таисья Федоровна не сдается. Она по-прежнему принимает в своем доме известных людей уже новой формации. Для большего престижа с помощью давних приятелей раскопала сведения, что ее первый муж, инженер Голобородько, был незаконным, но признанным сыном малороссийского князя Тошевского. Из чемоданов с архивами, хранящимися в темной комнате, была вытащена большая фотография, где маленький Голобородько сидит на руках няньки в черниговском имении князя. После того как вещественное доказательство торжественно повесили на стенку над подсервантником с коллекцией русского стекла, все друзья и знакомые дружно и с почтением стали величать Таисью Федоровну княгиней.
Своих детей у нее не было. Поэтому с годами княгиня стала покровительствовать нескольким молодым девушкам, которые на ее глазах превращались в салонных женщин средних лет. Самая близкая из них — Нинон. Она почти ежедневно бывает у Таисьи, так просто зовет она свою старшую подругу. Нынче Нинон обеспокоена сразу двумя событиями. Во-первых, от Элеоноры ни слуху ни духу. На вопрос по телефону муж Гликерии Сергеевны упрямо отвечает: «Они вместе» — и вешает трубку. А, во-вторых, в Москве появилась их подруга Катя с каким-то «офигительным» мужиком. Миллионером из «новых русских». Желая узнать обо всем из первых уст, Нинон примчалась на Сивцев Вражек.
Таисья принимает Нинон по-свойски, на кухне. В углу уютно стоит резной деревянный стол с двумя скамейками. На нем, у стены — тульский электрический самовар. Над столом по стенам много различных баночек со специями, фарфоровых тарелочек с европейскими видами, гжель на деревянных полках, старинная обливная глиняная посуда. Другая часть кухни была непосредственно хозяйской. Таисья Федоровна всю жизнь превосходно готовила, потому что всегда под рукой были качественные продукты. За годы войны до того наголодалась, что после часы, проводимые на кухне, воспринимала, как торжество достатка над унизительным чувством голода. Потому и любили ходить к ней в гости.
Нинон ест жареную картошку со вчерашней отбивной, запивает темно-красным «Мукузани» и при этом умудряется еще курить. Таисья Федоровна сидит напротив, пьет кофе и в десятый раз осуждает поведение Гликерии Сергеевны.
— Она всюду сует нос первая. Ей ведь чего от Леоноры надо? Чтобы ничего из дома не пропало. Вот и побежала проверять свой фарфор. Мне смешно. Смотри, сколько в гостиной стоит ценного стекла. Да каждый из фужеров больше сотни долларов стоит. И ничего, пьют из них, как лошади. И пили всегда. Думаешь, не били? Еще как! Полколлекции угрохали. Ну и что? Обеднела? Нет. А этим-то кому оставлять. У Леоноры детей не будет. Мне в прошлом году Ольга Леопольдовна по секрету сказала. Она ее сама смотрела. Разве что Гликерия какого-нибудь крокодила наконец выродит. А все берегут, трясутся… Ты что, сама не слышала про Гликерию? Васька-то Ласкарат не от Сталецкого. Поэтому она ко всему, что хранится на Тверской, отношения не имеет.
— Ай, Таисья, какие глупости. Элеонора рассказывала, что Сталецкий называл Василия любимым сыном. Вспоминал, что на деда похож… — перебивает ее Нинон.
Таисья Федоровна не сдается.
— Ты сама-то деда видела? То-то. Васька — от айсора! Не думай, ежели человек ботинки чистит, так и никаких достоинств не имеет. Красавец был. По тем временам прямо Голливуд. Уж на что мы, бабы тертые, и то, нет-нет, а заглядывали к нему набойки подбивать. Гликерия, она и в молодости без разбору давала, а с возрастом вообще очумела. Знаешь, как она Сталецкого в койку затащила? Об этом вся Москва говорила. Сталецкий — такой мужчина, бабы дохли вокруг него. Мне он три раза предложение делал. Я тогда была за Эммануилом Заксом, упокой Господь его грешную душу. Пришлось отказать, но очень он мне нравился…
— И не согрешила? — язвительно вставляет Нинон, трудясь тяжелым серебряным ножом над вчерашней отбивной.
— Могла… не скрываю. Дура была. Я ж тогда не знала, что Закса расстреляют. Ой, чего только о Сталецком не рассказывали. Его балет до войны в Большом ставили. Не поверишь, кордебалет по ночам в его квартире на столе танцевал. А больше всего Сталецкий любил играть в пряталки. Ты, наверное, понятия не имеешь о такой игре?
— Какие наши игры? Сплошное казино, — вздыхает Нинон.
— Так слушай. Женщин должно участвовать не менее двух. Но иногда по четыре бывало, а то и по десять. Чем больше, тем интереснее. Все дамы, даже рассказывать как-то неудобно…
— Да чего там, — поддерживает Нинон, зная, что Таисью уже не остановить.
— Короче, раздеваются и остаются нагишом. Сталецкий один или там с приятелями отворачивались, и одна из женщин прятала небольшой перстенек. Ну, понимаешь, куда?
— Куда, — широко распахивая глаза, прикидывается непонятливой Нинон. Она в восторге от Таисьи. Та разрумянилась, глаза блестят, зубами аж губы покусывает.
— Ну, куда голая девица может спрятать перстенек? Ну, естественно, туда. Рты по правилам должны быть открыты. Ладно, не перебивай. Ну, в общем, спрятали. Тогда мужчины поворачиваются и начинают угадывать. К примеру, показывает какой-нибудь на одну даму. «У нее», — говорит. Пожалуйста, проверяй. Он двумя пальцами проникает в это, скажем, интимное место. Если находит перстенек, зарабатывает поцелуй. А если ошибается, получает звонкую пощечину. Иногда за вечер невезунчика так отхлестывали по щекам, что горели они, будто утюги раскаленные к ним прикладывали.
— Балдеж! И ты в такие игры играла?!
Таисья хохочет громким солдатским смехом. Вытирает слезы. От стыда и удовольствия отмахивается от Нинон.
— Ну, глупости, глупости. Я ведь всегда замужем находилась. Хотя, помню, некоторые и семейные пары принимали участие. Многие жены уговаривали своих мужей поехать к Сталецкому на игры.
Нинон отодвигает тарелку, не в силах жевать. Она представляет себе эту сцену, в центре которой заводила, естественно, Таисья, и не может отдышаться между приступами хохота. Таисья успокаивается первая.
— Перестань ржать, как лошадь! Между прочим, игра совершенно безобидная. Мужчины всегда были одеты. Сам Сталецкий обязательно во фраке. Разрешался только один поцелуй нашедшему и больше никаких вольностей. И чего тут такого? Фигуры у всех были замечательные. Одно удовольствие поглядеть. После войны откормились, стали заниматься телом, ногами, педикюром. Некоторые щеголяли ажурными чулками…
— Ой, Таисья, чтобы ты да не похвасталась чулочками? Такого быть не могло!
Таисья становится строгой и вспыльчивой.
— Говорю, не играла! Ни разу! Хотя Сталецкий постоянно намекал о перстеньке. Там еще было интересное правило, привлекавшее женщин. Если перстенек не находили, он оставался у спрятавшей его. А камень меньше четырех каратов не игрался. Кто страсть как любил эти игры, скажу уж по секрету, Гликерия. С этого-то между ними и началось. Однажды она так спрятала перстенек, что он не смог его отыскать. Представляешь, было штук пять девушек. Сталецкий поначалу пальцами к ней. Нету! Он к другой. Та хрясь его по знаменитой физиономии. Следующая — хрясь. Все смеются. Он не понимает, в чем дело. Начинает злиться… Потеха прямо, — Таисья загадочно замолкает. Меняет тон и ни с того ни с сего спрашивает: — Хочешь борща? Вкусный. Он, когда настоится, делается лучше.
— Погоди, куда же Первеева перстенек запрятала? — настаивает Нинон.
Таисья делает вид, что не хочет возвращаться к столь пикантной теме. Маленькими глотками отхлебывает кофе. Отводит взгляд в сторону. Но желание рассказать пересиливает возрастные приличия.
— Ладно, дай слово, что никому не сболтнешь?
Нинон уверена, Таисья рассказала об этом всем своим многочисленным приятельницам. Поэтому клянется:
— Чтоб мой язык отсох! Ты меня знаешь.
— Короче, спрятала она его в другое интимное место. Тогда многие поговаривали, что она — любительница оборотной любви.
— Какой? — смеется Нинон.
— Той… которая сзади. Этим она Сталецкого и заманила. Он первое время после свадьбы и не изменял ей.
Нинон с удовольствием затягивается сигаретой. Пьет «Мукузани». Она любит бывать у Таисьи. Общаться с новоиспеченной княгиней все равно что читать Гиляровского. Про всех живых, а уж тем более покойных, она знает кучу историй, сплетен, пикантных подробностей. Ни одна личность, получившая известность в Москве, не минула участи быть обсужденной в салоне Таисьи Федоровны. Но странное дело, обычно представление о сталинском времени — довольно мрачное. Репрессии, ссылки, стукачество, казенная мораль. А послушать Таисью, люди жили и вели себя похлеще сегодняшних. В игры играли, проводили время веселее, чем московская интеллигенция, прикованная к видушникам с порнухой.
— А Сталецкий про айсора знал? — уже с неподдельным любопытством спрашивает Нинон.
Таисья поджимает губы. Видно, ей не хочется вспоминать об этом. Нинон не отстает:
— Заинтриговала до ужаса, Таисья, миленькая, как у них там все произошло?
Она почти уверена, что Таисья каким-то образом замешана в этой истории. За долгие годы светской жизни княгиня принимала участие не в одной любовной интриге. Без нее не обходился ни один скандальный адюльтер. Она, как вампир, высасывала энергию из чужих бушующих страстей. Нинон не верила посещению Ласкаратом Элеоноры, но какая-то мистическая тайна лежала на всей этой семейке. Ласкарат был, что называется, не от мира сего. Даже если верить Таисье и не признавать его сыном Сталецкого, все равно приходится признать, что они были очень похожи. Нинон не успела познакомиться со Сталецким. Он умер в начале семидесятых, но рассказы о нем напоминали ей поведение и поступки Василия.
— Не придумывай, Таисья! Как Гликерия могла родить от айсора? При таком мужчине. Я имею в виду Сталецкого.
— То-то и я говорю. Темная история, — задумчиво произносит Таисья. — Айсор был тогда в большой моде. Вроде иностранца. К тому же богатый. Некоторым женщинам, которые ему особенно нравились, он, подбивая набойки, надевал на щиколотку золотую цепочку. У меня до сих пор такая хранится.
— Значит, было! — Нинон в восторге хлопает в ладоши.
— Все. Больше не буду рассказывать! — взрывается Таисья. Замолкает. Поджимает губы. Но постепенно отходит: — Нравилась ему, да. Гликерия узнала, закатила сцену ревности. Насилу ее разубедила. Понимаешь, айсор с женщинами обращался не по-нашему, ну, не по-русски…
— А как? — взвизгивает Нинон.
— Ой, все тебе расскажи. Тогда на это немногие шли. Я отказалась. Да ну тебя! Заставляешь вспоминать глупости. Из этой противоестественной любви и получился Васька.
Нинон смеется:
— Так не бывает.
— Не бывает. А у них получилось. Что праведно — от Бога, а что неправедно — от дьявола. Потому такой и уродился.
— А Сталецкий?
— Что Сталецкий? Его самого видели в «Национале» с айсором. Не стеснялся за одним столом с ним сидеть. Всякое рассказывали про них. Спроси лучше Гликерию. Она при этом присутствовала.
— Самая натуральная сплетня. Кто ж об этом расскажет? — отмахивается Нинон.
Таисья Федоровна возмущается, что Нинон смеет усомниться в ее словах. Она встает, нависает над столом своей мощной фигурой. Подбоченивается и выплескивает из своей души заветное:
— Кто сказал? Хочешь знать?! Да?! Айсор мне сам и рассказал. Вот!
После этого признания она устало опускается на скамейку. В дверь стучат. Потом звонят. И снова принимаются стучать. Таисья с трудом переводит дыхание. Она уже не рада, что завела весь этот разговор. Нинон боится идти открывать, потому что на пороге появится Гликерия Сергеевна. Два мопса, до этого дремавшие под их ногами, с заливистым лаем набрасываются на входную дверь. Таисья нехотя встает. Держится за сердце:
— Закончили об этом. Прошлое тем и хорошо, что прошло.
Идет открывать. Слышится бесконечное щелканье замков, скрип двери и высокие радостные восклицания: «Таисья, родная! Как ты прелестно выглядишь!» Это, судя по голосу, Катя. «Раздевайся, — ворчит княгиня. — .Ишь, какая шуба. Апельсиновая норка. У нас в таких большая редкость». Услыхав про норку, Нинон не выдерживает и торопится посмотреть на давнюю подругу, укатившую из Москвы четыре года назад. У Кати был долгий роман с фээргешником Юргеном. Он в Союзе представлял электронную фирму. К тому же она крутила еще с одним французом. Но об этом знали только близкие подруги. От него Катя и забеременела. Юрген, естественно, был уверен, что ребенок его, и сделал Катьке официальное предложение. С французом ей пришлось расстаться окончательно. Хорошо, хоть оба мужика были блондинами. Вернее, Юрген лысым. Но любил рассказывать о своей пышной золотистой шевелюре. Девочка получилась красивенькой и, как две капли, похожей на француза. Но Юрген с гордостью уверял, что красота ребенка от него. Ему с удовольствием поддакивали. Теперь у Кати в Бонне свой дом. От Таисьи, которая ездила к ней в прошлом году, Нинон узнала, что Катька подыхает от скуки и втихаря пьет нашу родную «Столичную».
Катя выглядит сногсшибательно. Это в два голоса признают Таисья и Нинон. Она в ответ тоже рассыпается комплиментами.
— Ой, девки! Какого я мужика оторвала! — кричит она с порога, прижимая к груди обоих прыгнувших на нее мопсов. — Он сейчас появится. Машину ставит на сигнализацию. Не поверите, вам же известно, я совков на пушечный выстрел не подпускала. А тут увидела в Вене и охренела. Нет, девки, это надо видеть! Теперь будем любить исключительно «новых русских». Какой размах! Американцам и не снилось. Не говорю уж о европейцах. Все копейки считают. А этот, как настоящий дикарь, дорвавшийся до благ цивилизации. Деньги швыряет тысячами. Сплошной кураж. Подавай самое престижное. Я балдею. Будем любить «новых русских»!
— Будем, будем. Пока они друг дружку не перестреляют, — соглашается Таисья.
Дамы идут в гостиную залу. Она разделена как бы на две полукомнаты, соединяющиеся между собой трехстворчатыми застекленными дверями. В первой — черный концертный рояль. Все стены — в книжных полках, завалены букинистическими редкостями. Удобный громоздкий барский диван, на котором и впятером развалиться не тесно. Во второй — овальный стол на тридцать две персоны. Старинный французский гобелен во всю стену. И тот самый подсервантник с коллекцией русского стекла. Подруги усаживаются на диван. Катя тут же вскакивает. Ей нужно видеть их лица и покрасоваться самой. Да и пыль в глаза пускать легче стоя. Катя в восторге от своего открытия — жить надо только с «новыми русскими»! Они-то здесь небось до сих пор мечтают об иностранцах. В ответ Таисья и Нинон смеются. Их больше интересует ее пиджачок от Валентино. Он с одним лацканом. Еще она показывает, задирая юбку, совершенно фантастический пояс. Ведь теперь считается экологически вредно носить колготки. Тело должно дышать. Особенно в самых закрытых местах. Она в Германии раздала эмигрантам целую коробку совершенно новых колготок.
Ее сумбурная речь обрывается с появлением мужчины лет сорока. Выше среднего роста, с зачесанными назад густыми рыжими волосами. Его полное открытое лицо массивно и невыразительно. Одет он в светлый твидовый пиджак и черные свободного покроя брюки. В глаза бросается красный галстук. Таисья продолжительно, по-хозяйски осматривает гостя. Он слегка смущен. В руках держит два больших пакета. В одном — бутылки, коробки конфет, ананас, бананы. Из второго между зеленью высовывается морда поросенка.
— Затоварились выше крыши, — вместо приветствия сообщает пришедший.
— Отнесите на кухню, — приказывает Таисья Федоровна. Видя, что он топчется на месте, добавляет: — Вернитесь в прихожую и направо. Прошу быть осторожным. Там — статуя Венеры. Не толкните ее. А то никаких денег не хватит.
Рыжий исподлобья глядит на нее. Отступает задом и исчезает за дверью. Вслед за этим раздается тяжелый стук упавшего предмета. Таисья Федоровна замирает, Нинон испуганно смотрит на Катю, а та заливается непривычно детским тонким смехом.
— Что вы перепугались? Ха-ха-ха! Он такой душка, постоянно роняет пистолет. У него там под мышкой кнопка плохо держится!
Таисья Федоровна на всякий случай идет проверить, что случилось.
Нинон с жадностью рассматривает Катю. Маленькая пикантная блондинка с большим носом, широкие ноздри которого в постоянном движении. И придают ее внешности сексуальную динамичность. Катя не скрывает, что она — женщина для постели. В кружевном белье среди шелковых подушек чувствует себя более комфортно, чем в самом шикарном ресторане. Свои тонкие ноги она каким-то образом выворачивает по-балетному. Создается впечатление, что она постоянно пребывает в элегантном танце, чей внутренний ритм повелевает ее движениями. Еще одна особенность приехавшей подруги — сколько бы она ни натянула на себя шмоток, остается ощущение, будто она полуодета. Кажется, можно подобно фокуснику потянуть за одну из бретелек ее наряда, и он тут же свалится вниз к ее туфелькам на высоких каблуках. Резкая, энергичная Нинон при всем шарме деловой женщины смотрится рядом с этим эфемерным созданием более скованной. От чего злится. Они с Катей, хоть и дружили, всегда были разными. Никогда не нравились одним и тем же мужчинам. Даже болезни их мучают разные. У Кати вечные проблемы с простудами, а у Нинон болят ноги. Хотя выглядят намного красивее, чем Катины.
В отличие от Нинон Катя ее не рассматривает. Она вообще не любит концентрировать внимание. Но если появляется интересный мужчина, тут уж она не сводит глаз с него. В таком случае ничто не способно отвлечь ее от созерцания жертвы.
— Где ты его взяла? — осторожно спрашивает Нинон.
— А что? Нравится? Вы здесь небось по настоящим мужикам соскучились? На всякий случай заявляю — этого не отдам. Представляешь, его зовут Степан! Степан… — она жеманно вытягивает ручку и играючи с прононсом произносит: — Степан, подай вина.
В дверях возникает массивная фигура с подносом в крупных мужских руках. На серебре тонкие высокие бокалы искрятся французским шампанским.
Нинон улыбается. Там, где Катя, обязательно немного театр, иногда переходящий в балаган. Когда Катя хватанет лишку. Пока же шампанское, духи, улыбки и милый невыразительный рыжий «новый русский».
— Какой он душка! Мы в Вене такое устроили! Тупые австрияки разглядывали нас, точно мы из Голливуда. Представляешь, нам ужин подавали в бассейн. В час ночи. Ай-ай-ай! До чего было здорово! Сначала какие-то японцы возмущались. Но нам на помощь пришел американец, негр — такой детина. Он их обвинил в дискриминации, и они заткнулись. Хозяин отеля хотел звать полицию. Но Степан с ним договорился. Представляешь? Я говорю на трех языках, и меня никто не слушает. А Степан не знает ни одного, и все его понимают.
— Да я им постоянно объясняю, учите, господа, русский, — басит Степан. — За нами будущее… Ничего, понемногу привыкнут, возьмутся за словари.
— А где Таисья? — спрашивает Нинон.
— Поросенком занимается. Ругает, что большого купили. Как по мне, не такой уж он и большой.
Катя продолжает пискляво хохотать:
— Степан любит все большое. Ему когда подают меню, он заранее машет рукой, чтобы несли все. Приходится ужинать за двумя столами.
— И ничего. Надобно все попробовать. А так, среди своих, я по большей части люблю селедку с вареной картошкой. Но разве они поймут? — добродушно лукавит Степан.
— Соскучились по простой еде на родине? — Нинон берет в общении с «новым русским» ироничный тон. Она-то, в отличие от крейзанутой Кати, таких «новых» видит каждый день и не испытывает вдохновения. Скоро Катя сама поймет, что прикатила в Москву со своим самоваром.
— Мне скучать не с руки, — продолжает объяснять Степан. — Хочу завернуть какой-нибудь бизнес. Не спеша. Немного осмотрюсь, с людьми повстречаюсь. Я в России три года как не был.
— Все, что можно схватить здесь, уже схвачено, — с той же иронией говорит Нинои.
Степан не чувствует ее подначки, а, возможно, просто не реагирует на столь мелкие укусы. Не вдаваясь в рассуждения, успокаивает энергичную дамочку:
— Ничего, разберемся.
— И рэкета не боитесь? — не отстает дамочка.
Степан смотрит с удивлением и даже сочувствием. Катя все еще смеется, перекидывая в воздухе ноги с одной на другую. Полные губы «нового русского» растягиваются в мягкой, обезоруживающей добротой улыбке.
— Серьезный рэкет, натасканные псы — кидаются по команде. Остальное — мелочь пузатая.
Его улыбка произвела на Нинон хорошее впечатление. Так улыбаются люди, которым нечего бояться. В душе Нинон шевельнулась зависть к подруге. Что-то в этом мужике есть. И поинтереснее, чем деньги. Катя, заметив интерес Нинон, не медлит с реакцией. Интуиция у нее — звериная. Коготки выпускает не раздумывая:
— Степан, как тебе хорошо со мной. Я не задаю никаких вопросов! Поцелуй меня!
Он долго, нежно целует ее в губы. С трудом отрываясь, Катя, млея, сообщает:
— Кстати, на Западе врачи уверяют, что поцелуи делают зубы более белыми.
Нинон не отвечает и не напоминает о том, что фарфор вообще не темнеет.
Оба мопса крутятся на кухне возле поросенка, разделываемого Таисьей Федоровной. Вдруг заливаются лаем и кидаются к входной двери. В подтверждение их чутью раздается продолжительный звонок. Это пришли Гликерия Сергеевна и Элеонора. Обе взволнованы. Им не терпится рассказать о ночном кошмаре, увиденном во сне одновременно. Но Катя вместе с мопсами бросается к обеим и не дает никому раскрыть рта:
— Господи! Гликерия Сергеевна, вы ли это? Я балдею, молодеете с каждым годом. Леди, просто настоящая леди. В Европе так выглядят исключительно безумные миллионерши. Какой цвет волос! Правильно, что подкрашиваетесь. Вам уже не страшно, не выпадут… Норка! А ты хоть снова замуж. Ужасно рада тебя видеть. Мне когда сообщили про Ласкарата, не поверишь, слезы из глаз полились ручьями, так тебя стало жалко. Телеграмму дала на ваш адрес. Мне его Таисья по телефону продиктовала. Ой, дорогие мои, совсем очумела. Я же примчалась из Вены.
Смотрите, какого мужика привезла. Новый русский и уже мой миллионер Степан Леденев. Представляете, Степан! — Она тащит обеих дам в комнату знакомить со своим любовником. Тот неуклюже раскланивается и мельком целует протянутые руки.
Таисья Федоровна понимает умоляющий взгляд Элеоноры и берет инициативу в свои руки:
— Катерина, прикуси-ка язычок. Здесь события поволнительнее, чем твой роман. — Подходит к Степану. — Раз уж попали в дамское общество, придется немного потерпеть.
— Могу поросенком заняться, — соглашается Степан.
— Нет, когда мужчина рядом, спокойнее, — возражает Гликерия Сергеевна.
Степан вопросительно смотрит на Элеонору. Та величественным движением головы выражает свое согласие. Катя тянет его за руку и усаживает рядом с собой на диване. Нинон смущенно отодвигается. Таисья предлагает Гликерии Сергеевне стоящее в углу роскошное плюшевое кресло с расширяющейся кверху спинкой, увенчанной вырезанной из дерева и позолоченной российской короной, создающей любому сидящему королевский фон. Элеонора скромно садится на черную вертушку возле рояля. Пододвигает к себе пепельницу. Закуривает. Таисья Федоровна по-хозяйски устраивается между Катей и Нинон. Обнимает их. Все затихают. Гликерия Сергеевна переглядывается с Элеонорой. Не могут решить, кому начинать. Элеонора демонстрирует явное нежелание. Свекровь довольна выпавшей ей ролью излагать ночные ужасы. Начинает рассказывать их общий сон с драматическими интонациями бывшей актрисы. Чем загадочнее она говорит, тем внимательнее ее слушают. Все, кроме Степана. Он не может оторвать глаз от Элеоноры. Она ему кажется существом иного порядка, возникшим из таинственных мистических историй, живущим в потусторонней связи с блестящим окружением кавалеров других эпох. Рядом с ней Катя кажется французской болонкой, а Нинон — школьной учительницей. Своим рассказом, торжественным и жутким, старуха плетет тот аристократический великосветский шлейф, какого никогда не было у женщин, попадавшихся Степану. Он непроизвольно чаще и чаще ободряюще улыбается ей. Но Элеонора не обращает внимания, по-новому переживая события прошедшей ночи. Она печальна, беззащитна, беспомощна. Степан понимает это и радуется. Ей нужна будет помощь настоящего мужчины. Он готов. Его совсем не смущает ее невыразительная, без талии фигура. Слишком тонкие ноги, расставленные от волнения по-мужски, враскосяк. Он всматривается в нее с восторгом. Особенно притягивает сочетание ярких острых черт лица с неподвижностью их выражения. Интригующая внешность отрешенного, глубокого человека, делающего вид, что с удовольствием общается с людьми. Она не выглядит несчастной, она была скорее несчастливой. Случается, посмотрит мужчина на женщину и вдруг разглядит ни с того ни с сего в ней тайну, доступную ему одному. Подумав об этом, Степан жалеет, что рядом с ним сидит Катя. Но он не привык отступать. Пусть женщина напротив него и не подозревает о родившейся буре в груди, он добьется своего. Катя больно щиплет Степана под пиджаком за оплывший изнеженный бок. Он вздрагивает. Элеонора устремляет на него тускло-бездонный взгляд и впервые улыбается. В ответ на полных губах «нового русского» появляется спокойная, добродушная, почти детская улыбка. «Как хорошо улыбается этот человек», — отмечает про себя Элеонора. Катя впивается в тело любовника с новой силой. Намечается потаенный конфликт. Но в воздухе запахло жареным поросенком. Все, в том числе запнувшаяся на полуслове рассказчица, вопросительно смотрят на Таисью. Та вскакивает и громко, оптимистично заявляет:
— Пока к вам Васька Ласкарат во сне является, к нам на противень целый поросенок забрел.
Общий смех подчеркивает, что никому уже не страшно от рассказанного Гликерией Сергеевной. Даже Элеоноре. Она боковым зрением наблюдает за Степаном. Ее почему-то вообще волнуют крупные мужчины. Большая масса мужского тела рождает где-то в подсознании Элеоноры желание быть раздавленной.
В провинции свои радости
В провинции свои радости. Но их немного. И главная — хорошая гостиница. Когда Вера остается в Москве без горячей воды или сутками не может вызвать сантехника и того же телевизионного мастера, или в комнате замечает спокойно разгуливающего таракана, она возмущается, но относится к этому философски, как к неизбежному. Но стоит ей попасть за пределы Москвы, любая неисправность в гостиничном номере способна подтолкнуть ее к яростному скандалу. Об этом она знала. Поэтому в грязном, пыльном купе с серо-желтыми простынями и негнущимися от заскорузлых пятен одеялами старалась настроить себя на терпимое восприятие действительности. Повторяла про себя полюбившуюся мысль: «Чем грязнее и мерзостнее все произойдет, тем прекраснее будет очищение». Глотов принципиально не замечал окружавшую его убогость. Он быстро переоделся в спортивный костюм и с ворохом газет забрался на верхнюю полку. Через несколько минут оттуда раздался храп. «Хорош любовничек», — посмеялась надсобой Вера и вышла в коридор, чтобы не задохнуться от запахов перегара, пота и несвежего белья, исходящих от двух молодых попутчиков, упавших на свои постели, даже не попытавшись раздеться перед сном. А Макс в полном одиночестве блаженствует на их большой арабской кровати. Всего одно воспоминание — и Вере становится себя жалко. «Что-то будет дальше?»
Дальше был утренний хлорированный туман и противная слякоть ивановского вокзала. Глотов стоял у вагона и вертел головой по сторонам в поисках встречающих его. Ни пионеры с горнами, ни девушки с цветами среди мрачно спешащей толпы не мелькали. Зато важно подошел парень в кожаной куртке и без всякого интереса спросил:
— Вы, что ли, из Москвы?
— Да, моя фамилия Глотов, — с еще большей важностью ответил Борис Ананьевич.
— Вас и приказано встретить, — парень подхватил глотовский чемодан и зашагал по перрону. Вера едва поспевала за ним, волоча свою тяжелую сумку. Слава Богу, шли недолго. Парень посадил их в «волгу» и так же молча повез по облезлому городу, переживающему неприятное, похмельное пробуждение. Вера сонно смотрит в спину Глотова. Все молчат. Череда монументальных, насупленных сталинских зданий прервалась, и слева открылась белая громада не то Дворца культуры, не то театра. Вера с интересом взглянула в окно.
— Что это?
— Театр, — глухо ответил парень и зачем-то добавил. — Здесь недавно Маша Распутина выступала. Ее по городу на бывшем обкомовском «членовозе» возили. — Помолчал и важно продолжил: — Хорошая баба. Нога плотная, и голос ничего. Послушать можно.
Ни Вера, ни Глотов на замечание не отреагировали. Они не знали, кто такая эта Маша. Больше разговор не продолжался. Возле кинотеатра с гордым названием «Центральный» машина нырнула на тихую благоустроенную улочку и остановилась возле небольшого особнячка.
— Приехали! — лаконично объявил парень.
— Разве нам номера заказаны не в «Москве»? — удивился Глотов, зная, что это — единственная приличная гостиница в городе.
— Там у нас грузины живут. Так что вам сюда, — парень снова подхватил чемодан и пошел вперед. Небольшие ворота бесшумно открылись. Благообразный старичок в дубленке и валенках полюбопытствовал:
— Коль… чего машину не загоняешь?
— Некогда. Принимай людей от Акопянца. А я поехал, — поставил чемодан возле старичка и, не простившись, уехал.
Ворота также бесшумно отгородили приехавших от внешнего мира. Старичок поспешил на крыльцо и открыл тяжелую бронированную дверь. Не успели Вера и Глотов войти, как в глаза ударила роскошь убранства. Овальный холл с лепным потолком освещался хрустальными бра, находящимися в руках пузатых кучерявых купидонов. Несколько дверей, ведущих из холла, прикрывали тяжелые бордовые бархатные портьеры, перехваченные золотыми шнурами. Весь пол застелен толстым ворсистым ковром, по которому страшно ступать из-за его бежевого, незамаранного тона. Под каждым бра стоит элегантное белое, с позолотой, кресло, с витыми подлокотниками и резной кружевной спинкой. Сбоку от входа — довольно широкая деревянная лестница с перилами из светлого дерева. Ступеньки полностью закрыты такой же бежевой ковровой дорожкой с бордовыми краями и прихвачены поперечными бронзовыми трубками. Перила заканчиваются львиными головами, держащими в своих пастях круглые бронзовые кольца. Короче, было от чего остановиться у порога. Старичок, не спеша, снял валенки, переобулся в лакированные туфли, повесил дубленку и оказался в черном костюме с золотой лентой, простроченной по лацканам.
— Кузьмич, — по-домашнему представился он и вежливо предложил: — Дамочке, надо полагать, дверь прямо, а вам, товарищ, виноват, господин…
— Глотов, — солидно назвался Борис Ананьевич.
— Господин Глотов, по лестнице на второй этаж. Вам заказаны апартаменты. Одну минуту, извините, я поухаживаю за мадам, — он подхватил сумку и безбоязненно ступил на бежевый ковер. Вера проследовала за ним. Он открыл дверь и у порога сообщил: — В любой момент к вашим услугам. Горячий завтрак по вашему желанию будет подан в номер.
Ничего не ответив, Вера проследовала мимо и закрыла за собой дверь. Она садится тут же на бархатный пуфик. Ей даже немного страшно. Либо Глотов действительно влиятельная личность российского масштаба, либо их обоих не за тех принимают. Коридорчик — небольшой, но широкий. Над пуфиком висит круглое зеркало в резной раме. По бокам — два маленьких хрустальных бра. Напротив, в ванную, ведет тяжелая деревянная дверь. Вера осторожно заглядывает туда. Щелкает выключателем. Вспыхивают сразу несколько светильников. Один, матовый, — над зеркалом, занимающим всю ширину комнаты, другой — над салатовой ванной и третий — над биде. Темно-зеленая плитка на стенах и на полу придают этому заведению таинственно-сексуальную атмосферу. На стеклянной полке под зеркалом стоят различные шампуни, туалетная вода, паста, зубные щетки, запечатанные в целлофан. Вере неудобно, словно вошла без спроса в чужой номер. Смеется над собой. «Вот тебе и провинция! Хоть бы денек так пожить в столице». И уже без всякого смущения проходит в комнату. Она большая, метров тридцать. Светлые стены в золотой цветочек, люстра с многочисленными хрустальными подвесками, финские велюровые коричневые диван и два кресла. Между ними — длинный низкий столик со столешницей из темного стекла. У окна — прекрасный письменный стол с фирменными письменными принадлежностями. Вера берет черный фломастер и пишет на белом глянцевом листе — «Здорово!» В углу — небольшой телевизор «Фунай», дальше — невысокий бар, уставленный бутылками с яркими этикетками. И высокая, с красивыми инкрустированными спинками постель, застеленная белым шелковым покрывалом. От восторга Вера падает на него в своем синем китайском пуховике. Рядом на тумбочке звонит телефон. Вера зачем-то включает настольную лампу с белым шарообразным абажуром и поднимает трубку. Недовольным голосом Глотов сообщает, что через час за ними приедет машина и повезут их на фабрику, где во время обеденного перерыва придется говорить об экологии. Поэтому необходимо подготовиться по этому вопросу. Сам Глотов сделает ряд политических заявлений и расскажет о работе возглавляемого им фонда. Вера кладет трубку. Ничего, кроме ванны, сейчас ее не интересует.
Побыстрее погрузиться в пену и смыть с себя мерзкие запахи купейного вагона.
Глотов ждет ее в холле. Он недоволен роскошью апартаментов и согласится платить — только по перечислению. Появляется Вера. Благоухает ароматами, улыбается, трясет не собранными, как обычно, в пучок шелковистыми каштановыми волосами. Ее огромные очки излучают радость. Она женственно подает Глотову руку.
— Надеюсь, успели подготовиться? — сухо спрашивает тот.
«Дурак, неужели не видит?» — думает весело и зло Вера и утвердительно кивает головой.
Старичок, назвавшийся Кузьмичом, предлагает подкрепиться на дорожку кофе. Они соглашаются, идут за ним в боковую комнату, оказавшуюся уютной столовой. Деревянные стены увешены шкурами медведей, рогами лосей, мордами различного зверья. Длинный кряжистый стол занимает почти все пространство. Они садятся на узкие стулья с такими же узкими высокими спинками. Открывается резное окошко раздачи, и из него розовощекая девушка в кокошнике подает кофе, серебряное ведерце с красной икрой, тонкие ломтики поджаренного хлеба, завитки сливочного масла на хрустальной розетке, небольшое блюдо с колбасой, ветчиной и языком, фарфоровую подставочку с куском желтого, в крупных дырках сыра. Кузьмич лихо принимает из ее рук и расставляет на столе. Вопросительно смотрит на Глотова:
— Не желаете с утра отведать чего-нибудь восстанавливающего, так сказать, здоровье?
Глотов не понимает.
— Водочки. Есть «Смирновская».
— С утра? — рычит Борис Ананьевич.
Конечно, многие предпочитают пиво…
— Мы сюда работать приехали, — отсекает дальнейшие соблазны Глотов.
— А мне апельсиновый сок, пожалуйста, — просит Вера.
После завтрака провинциальные радости закончились. Это стало понятно, как только они пересекли фабричные ворота и въехали на территорию. «О какой экологии здесь будут слушать, — размышляет Вера. — Им о грязи и антисанитарии вопить должно!» Но как раз к этому-то народ привык и не обращает внимания. Рассказ о гибели джунглей в бассейне реки Амазонки производит гораздо сильнее впечатление на фабричную аудиторию, нежели предложение во имя экологии земли провести уборку собственной территории. Впрочем, какое Вере до всего этого дело? Ее задача запугать присутствующих скорой экологической катастрофой и объяснить, что только Глотов и его фонд могут спасти ивановских ткачих от всеобщего вымирания. Что она уверенно и проделала за те пятнадцать минут, отпущенных ей на выступление. Потом вместе с Глотовым отвечали на вопросы. Больше всего ткачих интересовало, правда ли, что Алла Пугачева в молодости нянчила маленького Филиппа Киркорова. Вторая не менее актуальная проблема для ткачих — не отменят ли утренние повторы мексиканских телесериалов. На эти вопросы Глотов отвечал сам и заверил, что, будучи избранным в парламент, будет постоянно отстаивать интересы ивановских женщин. На том порешили и разошлись. Работницы — к станкам, а Глотов и Вера — в кабинет директора, где их ждал накрытый стол с горячими пирогами и водкой. Глотов был доволен собой, поэтому не отказался от предложенной рюмки. Разговор крутился вокруг московских политических интриг и местных разборок отцов города. Из всей информации, сообщаемой директором, Веру интересовала связанная с фамилией Акопянц. Потому что поселили их в роскошный особняк благодаря этому человеку. Но и директор, и Глотов предпочитали, произнося фамилию Акопянц, изъясняться намеками. Хотя ясно, что покровительство Акопянца значительно повышает шансы предвыборной кампании Глотова. Отдав должное директорскому гостеприимству, они поехали в местную мэрию. Поскольку мэр находился в командировке в Китае, пришлось битых два часа беседовать с его заместительницей. Бывшая ударная ткачиха, потом секретарь райкома, а нынче яростная демократка замучила их своими взглядами на преобразование страны и текстильной промышленности. В конце беседы она поинтересовалась, где Вера купила такую замечательную оправу. Узнав, что привезли из-за границы, с гордостью сообщила, что собирается ехать за капиталистическим опытом в английское Иваново — город Лидс.
«Туда тебе и дорога», — подумала Вера. Лично ей безумно хотелось вернуться в особняк. К счастью, больше встреч не запланировано. Усталые от бессмысленных разговоров, они на персональной машине бывшей ткачихи возвращаются по сумеречному городу в свой тихий оазис.
Кузьмич все так же любезен и первым делом узнает, где господа собираются ужинать. Глотов растерянно смотрит на Веру. Она понимает, что приближается ее час. Поэтому непринужденно предлагает поужинать вместе в апартаментах Глотова. Заодно обсудить тезисы выступлений на завтра. Борису Ананьевичу не очень нравится такое предложение, но противиться как-то неудобно. Словно оправдываясь перед предупредительным старичком, сухо предупреждает Веру:
— Захватите с собой таблицы по химическому загрязнению области.
Вера кивает головой, понятия не имея, где их брать. Каждый отправляется к себе в номер.
Вера еле сдерживает нервную дрожь. Она на протяжении стольких лет даже в мыслях не изменяла Максу, что забыла, как нужно вести себя наедине с мужчиной. Что надеть? Она не случайно побросала в сумку свои лучшие наряды. Снимает с себя черную юбку, такую же черную мохеровую кофту с серебряными аппликациями и снова отправляется в ванную. Выливает в воду полбанки шампуня. Пена воздушным покрывалом мерно покачивается над ее телом. Разве могла она представить себе, что будет нежиться в роскошной обстановке и обдумывать, как за изысканным ужином грациознее соблазнить респектабельного мужчину? За один сегодняшний день Глотов вырос в ее глазах. Когда она пришла в фонд, никакого особого впечатления он на нее не произвел. Сколько таких управленцев по Москве сидят в своих кабинетах и протирают импортные двубортные костюмы. Куда ни плюнь, попадешь в какого-нибудь начальника. А здесь, в Иванове, Глотов — личность. Здесь он сам по себе, а не среди других. Вера не способна в него влюбиться, но чисто умозрительно желает испытать его ласки. Во всяком случае даже волнуется из-за своей неопытности. При этом ей интересно — какой он мужчина? Вдруг между ними произойдет что-то необычное? Нет, лучше чем с Максом, конечно, не будет. Но мужчины, наверное, отличаются друг от друга. Валентин был совершенно не такой, как Макс. Он в постели командовал, заставлял доставлять ему удовольствие. Многое Вера выполняла через силу. Зато теперь благодарна этим воспоминаниям. Валентин сделал из нее женщину. С Глотовым она не допустит никаких излишеств. Ей необходим сам факт их близости. И неважно, какой он мужчина.
Вера решительно встает в полный рост, с удовольствием смывает губкой с себя нежнейшую пену. Потом приступает к главному. Ей следует накраситься так, чтобы получилось не вызывающе, но вместе с тем соблазнительно. Тонкой голубой линией обводит свои удлиненные большие глаза, продолжая их черточками почти до висков. Долго наращивает кисточкой ресницы. Достаточно. Больше никакой косметики. Одни откровенные выразительные глаза. И возможно, губы. Долго выбирает помаду. Бледную, яркую или темную? Останавливается на последней. Никаких румян, никакого тона. И без того рельефные губы смотрятся на бледном лице произведением искусства. Смачивает языком выпуклый овал нижней губы, что придает манящую чувственность. Долго крутится перед зеркалом. Без колготок слишком вызывающе смотрятся ее крепкие, с крупными икрами и широкими щиколотками, ноги. Решает надеть колготки телесного цвета. Идет в комнату, раскладывает платья. Уж больно они все закрытые. Не подходят для солидной женщины, без пяти минут доктора наук, которая решила выглядеть сегодня, как последняя… Вера и в уме не смеет произнести то ругательство. Но хочется быть именно такой. От мучительных раздумий ее отвлекает телефонный звонок. Недовольным голосом Глотов сообщает, что ужин принесли. Вера отвечает что-то нечленораздельное и кладет трубку. Нервное возбуждение переходит в головокружение. Она хватает совершенно ненужные вещи и тут же бросает их на кровать. Дважды надевает бюстгальтер и дважды решительно снимает. Самое соблазнительное в ее внешности — это безукоризненная линия шеи, переходящая в высокую полную грудь, лениво расходящуюся в стороны. От полной растерянности приходит идея идти в халате. Он не совсем халат. Скорее платье-халат, застегивающийся спереди на крупные пуговицы. Из приличной хлопчатобумажной ткани, синий, с редкими мелкими белыми цветочками. Короче, индийский. Вера быстро набрасывает его на себя. Застегивает наглухо, до стойки воротничка. Снова телефонный звонок. Она решает не поднимать трубку. Надевает тапочки с помпонами, критически разглядывает ноги и меняет тапочки на туфли. В таком виде выходит в холл, где услужливый Кузьмич предлагает проводить ее в апартаменты Глотова.
Приятно подниматься по старинной легкой лестнице. Касаться руками ее теплых, отполированных временем перил. Наверху почти такой же холл. И здесь купидоны держат своими пухлыми ручками хрустальные бра. Белый потолок поделен черными балками на квадраты. Кузьмич показывает на левую дверь, скрытую за бордовой портьерой. «Вам туда. Приятного аппетита». И легко семенит по лестнице вниз. Вера медлит. Ей страшно. Она вдруг испугалась и готова бежать вслед за предупредительным старичком. В эту минуту она ясно осознает нереальность происходящего. В этом роскошном особняке возможно всякое. Ей даже кажется, что кто-то следит за ней. Озирается по сторонам и от страха стучит нервной дробью в дверь.
— Открыто! — откуда-то издалека слышится голос Глотова.
Вера буквально вваливается в его номер. Через такой же коридор, как и у нее, проходит в комнату. В ней никого нет. На круглом столе в углу, где у Веры стоит телевизор, накрыт ужин. Стоят две свечи в бронзовых подсвечниках. Напротив дивана работает телевизор. Она, трепеща всем телом, проходит дальше. Оказывается, Глотов сидит за письменным столом в кабинете, примыкающем к гостиной. Вместе с креслом всем телом разворачивается на нее:
— Я уже занялся работой в ожидании вас.
— Извините, — выдавливает из себя Вера.
Глотов отмечает несоответствие ее костюма. Видно, что собиралась впопыхах.
— С вами что-то случилось? — интересуется он со своей постоянной безразлично-снисходительной улыбочкой.
Через огромные очки на него смотрят напряженные, широко раскрытые глаза.
— Стало почему-то страшно. Я не привыкла к роскоши.
Глотов кивает головой в знак согласия.
— Я тоже. Признаться, не ожидал оказаться вдвоем с вами в такой обстановочке. Но ничего не остается, как приступить к ужину.
Встает, провожает Веру в комнату. Она замечает еще одну дверь.
— А это куда?
— В спальню.
— Вот как? И спальня имеется? Можно взглянуть?
— Пожалуйста. Я там еще не был.
Вера осторожно подходит к двери. По-воровски заглядывает. Шик-блеск! Белая арабская кровать. Над ней огромное зеркало. По бокам тумбочки с лампами. Туалетный столик с еще одним овальным Крутящимся зеркалом. И какая-то картина в старинной раме. На белом покрывале лежит черный махровый халат. А на черном ковре стоят белые кожаные тапочки без задников.
— Ваше? — шепчет она.
— Нет. Наверное, прилагаются к спальне, — глядя через ее плечо, отвечает Глотов и добавляет обычным сухим тоном. — Давайте ужинать. Поздно.
Они возвращаются к столу. На крахмальной белой скатерти расставлены зеленые с золотом тарелки. Рыбное ассорти — бледно-розовая чавыча, осетрина цвета слоновой кости, почти прозрачная белорыбица. Рядом на другом блюде тончайшими кругами нарезаны карбонад, шейка, буженина и язык. В центре стола — плоская ваза с темно-красными помидорами, отделенными пучками сочной зелени от золотистых болгарских перцев. На серебряном подносе стоят ковшики с грибными жульенами. На мелкой тарелочке нарезанный лимон. Судок со свекольным хреном. Вазочка с маслинами. Чуть в стороне притаилось загадочное серебряное блюдо, накрытое тяжелой серебряной крышкой с высокой ручкой-набалдашником. Похоже на небольшого китенка. Вера одолеваема любопытством.
— Что там?
— Не знаю. Принесли — поставили, — безразлично отвечает Глотов.
— Я посмотрю? — она с трудом приподнимает крышку. Благовонный пар клубится над кроликом. Сам он возлежит в янтарном соусе. Вера быстро опускает крышку, словно боится, что кролик исчезнет.
Глотов садится за стол и начинает вертеть головой в поисках бутылок. Вера соображает, что нужно поухаживать. Открывает холодильник, там фигурные бутылки кокa-колы, графин с апельсиновым соком, минеральная вода. Она выставляет их на стол. Направляется к бару.
— Что будем пить?
— Лично я водку, — обособляет себя Глотов.
Вера ставит на стол литровую бутылку «Смирновской». Она привыкла к крепким напиткам. Биологи со студенческих лет на спиртах настояны. Остается зажечь свечи и начать самый романтический ужин в ее жизни. Глотов неумело пытается выдавить из зажигалки огонь. Раздраженно передает ее Вере.
— Обойдемся без свечей.
— Мне так хочется. Позвольте? — Не дожидаясь его милости, сама зажигает высокие белые свечи.
— Остается выключить свет… — не то шутит, не то злится Глотов.
— И соблазнить вас, — неожиданно для себя заканчивает его мысль Вера.
Он ошарашенно смотрит на нее. Вера деланно хихикает:
— Не беспокойтесь. Я не посмею оставить вас без ужина. Давайте выпьем за наше удивительное путешествие.
Глотов не находит для возражений слов и молча выпивает.
После этого они молча, долго и напряженно поглощают деликатесы.
— Выпьем еще? — спрашивает Борис Ананьевич, осознав, что инициативу нужно брать в свои руки, а то, чего доброго, эта дура потащит его в спальню.
— С удовольствием, — улыбается раскрасневшаяся Вера.
Несмотря на некоторую неловкость совместного ужина, аппетит у обоих отменный. Прежде чем перейти к кролику, оба отваливаются от стола, решив сделать небольшую паузу. Вера решает совершить задуманное сейчас. Она готова встать и подойти к Глотову, но он, помрачнев, мрачно произносит:
— Мы сидим едим, а за чей счет, неизвестно. Меня очень настораживает оказываемый нам прием.
— Вы же сами сказали, что о нас заботится Акопянц, — напоминает Вера.
Улыбка Глотова становится кислой:
— Хорен Акопянц просто так ничего не делает. Ему поручил меня встретить мой друг мэр. Но не до такой же теплоты. Что-то ему от меня нужно.
— Скоро всем будет от вас многое нужно, — льстит Вера.
— Не тот случай. Акопянц в городе — нечто вроде теневого хозяина. Много лет процветал, возглавляя областное вторсырье. От него жди всякого…
Вера жалеет растерявшегося начальника. Небрежно расстегивает верхние пуговицы халата, освобождает груди, подходит к нему. Он снизу завороженно смотрит на них.
От стеснения Вера обнимает голову Глотова и прижимает к своим горящим от стыда и желания грудям.
— С таким мужчиной мне не может быть страшно… — с придыханием шепчет она. — Все знают, что скоро ты станешь важной фигурой в стране.
Глотов молчит, задерживая дыхание. Его рот прижат к Вериным грудям. Но он почему-то отказывается целовать ее прелести. А ведь эта грудь с молодых лет вызывала у мужчин нескромные взгляды. Она гладит рукой его серые волосы. Проводит кончиком пальца по косому пробору. И не знает, что делать дальше. Неужели самой тащить его в спальню?! Глотов не подает признаков жизни. В нерешительности тянутся бесконечные минуты. Вдруг Борис Ананьевич резко отстраняет ее:
— Сядьте, прошу вас, сядьте. Давайте выпьем, — расплескивая водку, дрожащей рукой наливает полные рюмки. Выпивает, не дождавшись, пока Вера вернется на свое место.
— Слушайте меня внимательно. Я — не какой-нибудь там похотливый извращенец. Я — семейный, уважаемый человек. Мне и в голову не могло прийти, что вы подумаете обо мне так плохо. Немедленно застегните свое платье. И давайте приступим к зайцу, ну… этому… кролику. Выпьем за это.
Не глядя на Веру, Глотов снова наполняет свою рюмку и судорожно выпивает. Его всегдашние припухлые мешочки под глазами становятся совсем черными. Придают лицу страдальческое выражение. Впервые губы не растянуты в равнодушно-снисходительной улыбочке, за которую его за спиной дразнили «японцем». Перед Верой — немолодой, неуверенный в себе человек, боящийся ее. Вера чувствует себя дрянью, тряпкой, о которую только что вытерли ноги, потому что на большее она не пригодна. Неужели ее время прошло навсегда? Даже Глотов отказывается! Сама судьба, казалось бы, создала им романтическую, возвышенную атмосферу, окружила блеском и роскошью, постаралась сделать их встречу вне грязи и пошлости окружающей жизни. Чего еще могут желать мужчина и женщина, оказавшиеся в одной из сказок Шехерезады? Только объятий друг друга. Вера не хочет верить в свое поражение. Снова встает, решительным жестом расстегивает халат и сбрасывает его на пол.
— Борис, я давно мечтаю о тебе! Ты — мой мужчина. Не отвергай, не отбрасывай, презирай, унижай как угодно, только возьми меня в свои объятия. Умоляю тебя… — с этими словами Вера, закрывая руками лицо, устремляется в спальню. Быстрым движением стаскивает колготки, бросает их под ноги Глотову и прячется, с головой накрываясь одеялом, в пахнущую свежестью и восторгом постель.
Глотов тупо рассматривает валяющиеся колготки. Он шокирован. Такое в его жизни впервые. Чтобы женщина сама залезла в постель? Жена его товарища. Немолодая приличная женщина, почти доктор наук. Борису Ананьевичу страшно от того, что происходит. Поселение в неведомый особняк. Царский ужин. Голая женщина в постели. Никогда в его научно-партийной карьере подобного компромата не возникало. Ну, ездил с товарищами в сауны, бывал в загородных ресторанах, в зарубежных поездках, но везде неукоснительно соблюдались приличия и негласный протокол.
— Борис, иди сюда! Здесь так уютно… — стонет из спальни Вера.
Глотова передергивает от ужаса. Он не ожидал, что способен произвести хоть какое-нибудь впечатление на женщину. Хотя, если разобраться, все его тайные шалости редко нарывались на отказ. В каких только невероятных ситуациях он не принуждал женщин к совершению акта! Значит, что-то в нем все же есть? Вера домогается его приблизительно так же, как он давеча домогался этой телки из Норильска… Как же ее звали? Ладно, не важно. Борис Ананьевич чувствует, что долго не продержится. Еще немного, чуть-чуть, и он бросится в спальню, как в омут. Неловко встает, медленно стягивает с себя пиджак, опрокидывает стул и не сразу слышит легкий, настойчивый стук в дверь. От неожиданности лишается дара речи. На его глазах дверь медленно открывается, и в номере возникает улыбающийся невысокий человек с приторной улыбкой и восточным разрезом глаз.
— Что вам надо?! — орет Глотов и сам пугается своего крика.
Черные усики над верхней губой азиата еще больше загибаются вверх, что придает улыбке дьявольское очертание:
— Уважаемый Борис, неужели ты не узнаешь своего старого друга Жаке Темирова? Не так много воды утекло с нашей последней встречи в Алма-Ате.
Действительно, Глотов узнает его. Это бывший министр из Казахстана. Борис Ананьевич поднимает упавший стул, садится на него и старается незаметно ногой засунуть под стол валяющиеся колготки.
— Я, дорогой, уважаемый, долго стучал. Испугался, может, случилось что-нибудь с моим гостем. Обеспокоенный твоим драгоценным здоровьем решился нарушить твой покой.
Глотов безвольно машет рукой и вдруг едва не подпрыгивает от догадки:
— Это твоя гостиница?
Темиров продолжает улыбаться:
— Тоже, скажешь, гостиница. Так, скромный домик для гостей. Всего пять номеров. За мной тут апартаменты напротив тебя числятся. Я, так сказать, в долевом участии с Хореном. Отличный малый. Тебе, кстати, привет передает.
— Он здесь?
— Нет. Вынужден отъехать. Какие-то дураки под него копают. Думаю, ерунда. Ты не смущайся. Все в этом доме для тебя. Я угощаю.
Бывший министр подходит к Глотову, хлопает его по шее. Поднимает валяющиеся на ковре колготки:
— Извини, что не вовремя. Понимаю, зайду позже. У меня к тебе серьезный разговор.
Глотов хватает его руку:
— Постой, я свободен. Сейчас она уйдет. Садись. — Он сгребает со стула напротив Верин халат и вместе с колготками бросает в спальню. — Одевайтесь, Вера Анатольевна, ужин закончен. — Шепотом оправдывается перед Темировым: — Видишь, взял впервые с собой в командировку, и что позволяет. Сама в постель залезла.
— Понимаю, — участливо кивает головой бывший министр. — Она твой человек, да?
— Думал взять на науку. Но после сегодняшнего случая прогоню.
— А, Боке, не торопись. Мне эта женщина нравится.
Глотов смотрит с удивлением:
— Ты же ее не видел?
— Все равно нравится.
Вера выходит из спальни с потрясающим чувством униженности и оплеванности.
— Айналайн! — всплескивает руками Темиров, — извините за случайное вторжение… следы, следы целовать за такой женщиной! Айналайн! Жаке Темиров меня зовут. Большой друг вашего шефа.
Вере отчего-то становится смешно. Забубенная радость овладевает ею. Может, и хорошо, что ничего не было. Все равно в глазах этого азиата она выглядит падшей женщиной.
— Мы с Борисом Ананьевичем немного отвлеклись от ужина, — игриво признается она, наслаждаясь растерянностью Глотова и жадным блеском раскосых азиатских глаз.
В душе Глотова закипает ненависть к несостоявшейся любовнице. Впервые в жизни не он, а его варварским способом склоняли к сексу. Сколько раз он рисковал из-за своего пагубного влечения. И каждый раз проносило. А сейчас вынужден краснеть, как школьник, пойманный в девчачьем туалете. В руках Темирова стопроцентный компромат. Не исключено, что именно он все подстроил. Эта мысль поражает своей простотой. Он в ловушке! Наверняка в номере работает видеокамера! Борис Ананьевич в волнении начинает шарить взглядом по стенам и потолку.
Темиров доволен. Он не обращает внимания на замешательство своего друга. Подходит к Вере.
— Айналайн! Если вам покажется, что я немолодой человек, не верьте глазам своим. Казах молод, пока жив. А жив он столько лет, сколько его любит красивая женщина… А вы, Вера Анатольевна, красивая женщина. Поэтому хочу просить прощения за то, что вынужден прервать ваш дастархан и отвлечь на небольшой серьезный разговор.
— Мне уйти? — с готовностью соглашается Вера.
— А, никогда! Обязательно нужно остаться! Кое-что коснется лично вас. — Темиров обнимает Веру за талию, подводит к дивану, усаживает рядом с собой. Обращается к Глотову. — Слушай, Боке, что ты, понимаешь, не радуешься нашей встрече?!
Борис Ананьевич наливает себе рюмку водки, выпивает и хотя бы внешне приходит в свое обычное высокомерно-безразличное состояние.
— Ну, выкладывай, аксакал, какие дела свели нас на этот раз.
— А, Боке, как можно называть меня аксакалом, когда рядом такая молодая женщина? Дело мое небольшое, поговорим и выпьем за эти глаза. — Темиров гладит Веру по коленке.
Ей отвратительно-сладостно, что азиат принимает ее за рядовую московскую потаскуху. Она не отодвигается и не сопротивляется.
— Мне для разговора необходим еще один человек. Для меня он мальчик, помощник значит, — продолжает Темиров. — Познакомимся.
Глотов вытягивает ноги, руки засовывает в карманы брюк, откидывает голову: «Валяй». Ему ясно, начнутся просьбы, помочь в Москве с кем-нибудь из влиятельных людей устроить аудиенцию.
— Аслан, заходи! — тихо зовет Темиров. И его помощник возникает из-за приоткрытой двери.
Очень полный маленького роста человечек. Глазки заплыли щеками, а рот обозначен тонкой щелочкой. Вере он сразу напомнил китайских болванчиков-мандаринов. Были когда-то такие копилки из фарфора. Кидаешь ему в рот мелкие деньги, а он кивает головой в знак благодарности. Интересно, как отреагирует этот мальчик, если в его рот-щелочку засунуть тысячу долларов? Всем присутствующим Аслан улыбается круглыми щеками. Подкатывает, именно подкатывает, а не подходит. Усаживается в кресло, широко разведя короткие толстые ноги.
— Уважаемый Боке, мы счастливы видеть тебя здоровым. Не скрою, наша встреча не случайна. Я, как видишь, подготовился. Москва — город ненадежный. Языки да уши вокруг. А тут — тишина.
Глотов взрывается, когда его считают дураком.
— Как ты мог знать о моей поездке сюда? Она возникла спонтанно! В течение нескольких часов!
Жаке Темиров подмигивает Аслану. Тот подобострастно смеется щеками.
— Уважаемый Боке, мое жизненное правило — все знать немножко раньше, чем другие. Поэтому со мной так любят иметь дело.
Глотов прикидывает, от кого могла пойти информация. По совету Артема он решил немедленно отправиться в Иваново. В фонде об этом знала секретарша Валентина и, естественно, главбух. Кроме них, только Вера, напросившаяся ехать с ним. Так ему, идиоту, и надо… Вера, без сомнений Вера! Она сообщила Темирову и по его приказу устроила сцену обольщения. Кому верить? Жена близкого друга. Почти доктор наук…
Тем временем казахи, вдоволь насмеявшись, успокаиваются. Темиров становится серьезным, не переставая при этом поглаживать коленку Веры.
— Ладно, Боке, не придавай значения пустякам. Друзья должны встречаться вместе. Слушай, что тебе скажу. Нам известно, ты собрался в депутаты. Дело хорошее. Свои люди везде нужны. Голоса тебе организуем. Хоренчик берет на себя Ивановскую область. А таких Хоренчиков у меня по всей России достаточно. Думаю, мандат тебе обеспечим.
Борис Ананьевич не знает, как реагировать. Неудобно, что при разговоре присутствует Вера. Она в свою очередь ведет себя абсолютно спокойно. Достает любимый тонкий белый мундштук, вставляет в него сигарету. Аслан подскакивает, подкатывается к ней на своих коротких толстых ножках, щелкает — зажигалкой. Темиров ждет, пока Вера прикурит и Аслан вернется в кресло. Потом продолжает:
— Думаю, у депутата много будет работы. А здоровье, Боке, беречь надо. Придется позаботиться о твоем фонде.
— Как это?! — Глотов резко выпрямляется на стуле.
— А… Боке, не кричи. Не буду скрывать от друга. У меня в Казахстане, говоря по-русски, аккумулированы большие средства. Но обложили меня со всех сторон. Я для них — бывший бай. В меня официально разрешили кидать камни. Не уберегусь, настоящий сель обрушат на мою голову. Поэтому я принял такое решение. Делаем твой фонд международным. Основной программой объявляем спасение Аральского моря. Мои коммерческие структуры сбрасывают деньги в этот новый фонд. На западе подбираем еще одного соучредителя. Находим большой заказ на крупные поставки техники для обессоливания берегов и проводим стопроцентную предоплату. Все довольны. Деньги на западе. Фонд процветает. А Арал? На то воля Аллаха…
— Не понимаю тебя, аксакал, — набычивается Борис Ананьевич.
— И не надо, — успокаивает его Темиров. — Депутат и без того много забот имеет. Фондом будет руководить Аслан. Для начала сделаешь его генеральным директором, затем ты в парламент, он в президенты фонда. Хорошо я придумал, скажи? — Темиров заливается довольным смехом. Его мгновенно поддерживает Аслан своими смеющимися щеками. Даже Вера улыбается, глядя на них.
Глотов мрачно ждет, когда они захлебнутся.
— Жаксынбек Темирович, я создавал этот фонд не для того, чтобы он служил крышей финансовым аферам.
— Ай, ай, ай… — еще громче смеется Темиров. — Мне ли не знать. Аслан, покажи документы, пусть уважаемый Боке посмеется с нами… — Тычет пальцем в помощника. — Очень смешные бумажки. По ним даже слепому видно, как в девяносто первом году ты подписывал платежные документы и перегонял деньги со счетов райкома в свой фонд.
Борис Ананьевич возмущенно срывается со стула, подскакивает к Аслану.
— Где документы?
— Не у меня, — тот защищается выставленными руками с растопыренными пухлыми пальцами.
— У прокурора, — забавляется Темиров. Но вдруг переходит на серьезный тон.— Сядь. Не носись, как голодный тигр в клетке. Мы тебя хорошо накормим. Аслан, хоть и молодой мальчик, еще и сорока лет нет, но дело знает. Вера Анатольевна ему поможет. Такая красивая женщина и доктор наук, ценить будем.
— До сих пор не могу защитить диссертацию, — игриво сокрушается Вера.
— Ай, ай… почему так, айналайн? — хитро улыбается Темиров.
— Денег на взятки не хватает, — она делает вид, что шутит.
Темиров крепко сжимает ее круглую полную коленку:
— Знания всегда дорого стоят. Аслан займется вашей защитой. — Тянется к ее уху, заговорщицки шепчет: — Банкет за мной. Какие люди будут пить за вашу красоту и ученую степень.
Глотов на грани нервного срыва. Садится на стул. Скрещивает руки на груди. Старается успокоиться.
— А если я, уважаемый господин Темиров, не соглашусь?
Не отрываясь от уха Веры, Темиров шепчет достаточно громко:
— Кому его согласие нужно? Мне не нужно. Меня больше интересует ваше согласие, айналайн. Вы украсите этот фонд.
Макс пугается, когда его просят
Макс пугается, когда его просят. В налаженный жизненный ритм вдруг влезает чья-нибудь просьба и подчиняет его энергию, ломает планы. Отказывать Макс не способен. Каждый раз дает себе слово, что больше никому никаких одолжений, и снова нарушает его. Вот и новый случай. Звонит их старый приятель Матвей Евгеньевич Туманов. Бывая в Москве, он частенько останавливается в их доме. На правах мужа университетской подруги Веры. В отличие от Матвея Евгеньевича, тихая очаровательная Лиза редко приезжает в гости. Она — домоседка. Любит свою благоустроенную уютную квартиру в сером блочном доме на берегу Балтийского моря. Каждый день подолгу гуляет по песчаным пляжам в полном одиночестве. Переводит английские и американские романы на русский язык. Еще недавно все прибалтийские издательства охотно заключали с ней договора. Теперь — не то. Лиза тоскует. Материально они всегда жили хорошо. Она вышла замуж за Туманова, будучи на пятнадцать лет моложе его. Он тогда вовсю концертировал за границей. Был второй скрипкой в камерном оркестре под руководством Василия Ласкарата. Того самого. Правда, до вчерашнего дня эта фамилия для Макса ничего не значила. Да и то единственное, что он знал о Матвее Евгеньевиче, никак не было связано с музыкой. Скорее с КГБ. Но утверждать определенно он не мог. Просто однажды Макс случайно увидел упавшие с тумбочки у постели, на которой спал Туманов, несколько листков, исписанных крупным почерком. Макс почему-то решил, что Матвей Евгеньевич, как всякий талантливый человек, ведет путевые записки, и проскользнул взглядом по тексту. Речь шла о гастролях в Америке, вернее о поведении каждого музыканта, в том числе и самого Ласкарата. Почувствовав неприятный испуг от прикосновения к чужому позору, Макс бросил листки обратно на пол и на цыпочках вышел из комнаты. Он не мог поверить, зная Туманова — обаятельного, улыбчивого, легкого в общении человека, талантливого, удачливого музыканта, в то, что прочитал. Долго убеждал себя в каком-то недоразумении. И убедил. В конце концов каждый человек имеет право записывать любые наблюдения. Ведь на первой странице не было написано — в Комитет государственной безопасности. До конца преодолеть поселившееся в душе предубеждение не смог, но сохранил с Матвеем Евгеньевичем приятельские отношения. Несколько раз после этого бывал с Верой в Майори, где Туманов принимал их с искренним радушием. Другая, более известная сторона жизни музыканта раздражала его гораздо больше. Это неуемная страсть шестидесятишестилетнего человека к девушкам. Как только они оставались вдвоем, Матвей Евгеньевич начинал в красочных подробностях описывать свою новую интрижку. Иногда даже показывал фотографии, на которых его, как он выражался, «пассии» позировали обнаженными. Поскольку Макс не имел опыта с любовницами, был закомплексован на своих чувствах к Вере, ему всякий раз становилось неловко. Особенно невыносимо было наблюдать во время пребывания в Майори постоянные поцелуйчики, которыми Туманов осыпал ничего не подозревающую милую Лизу. Все эти воспоминания пронеслись в голове после того, как в телефонной трубке раздался высокий жизнерадостный голос Матвея Евгеньевича. Он просит принять его на несколько дней. Разве Макс может отказать? Известие о том, что Вера уехала в командировку, приводит Туманова в неописуемый восторг. «Эх, тряхнем стариной!» — кричит он в трубку и обещает Максу сюрприз.
Сюрпризом оказывается крашеная, занавешенная волосами блондинка. Она отбрасывает волосы, и Макс видит ее сильно накрашенный глаз с колючим оценивающим взглядом. Матвей Евгеньевич, заключив в объятия хозяина, суетливо принимается ухаживать за снимающей шубу из искусственного меха девушкой.
— Милый Макс, это очаровательное создание зовут Надеждой.
— Здрасте! — отрывисто заявляет о себе создание. — Куда у вас тут проходить?
— Сюда, сюда… — Матвей Евгеньевич ведет ее в комнату.
— О! — радуется Надя. — Такая же стенка у моих родителей. Они раньше во всех магазинах стояли.
Макс выразительно смотрит на Матвея Евгеньевича. Тот умоляюще прикладывает руку к сердцу. Закатывает глаза.
— Мотя, а где обещанное шампанское? — командирским тоном вопрошает пассия. После предложения, сделанного Артемием, Надя почувствовала себя причастной к серьезному бизнесу и порученного ей старикашку воспринимает несерьезно. За такого много не заплатят. Поэтому можно вести себя как угодно. Не нравится — пусть застрелится.
Туманов, потоптавшись рядом с ней, спешит на кухню, зовя за собой Макса. Прикрывает дверь, шепчет ему:
— Выручай, дружочек. Такую милую девушку судьба послала. Приюти нас до приезда Веры. Куда ж мне с ней податься. Ваши гостиницы стали не по карману даже таким, как я. Мы здесь тихонечко. Уж извини, чувствую, последняя девочка в жизни. Представляешь, сама влюбилась. Я был в одной организации — солидной фирме. Она там тоже случайно оказалась. Пока я разговаривал с генеральным о финансировании моих сольных выступлений в Австралии, она, понятно, глаз с меня не сводила. Потом в коридоре подходит и трепетно-трепетно спрашивает: «Вы тот самый знаменитый Туманов?» Оказывается, она закончила музыкальную школу. Регулярно слушает мои записи. Посуди сам, мог ли я оттолкнуть и не откликнуться на ее обожание? Я же артист! Меня, понятно, питает любовь моих поклонниц… и поклонников.
Макс впервые попадает в подобную историю. Никогда в их дом девушек не приводили. Раньше Туманову стелили на диване в комнате, а с девушкой придется уступить ему спальню. Разрешить им пачкать простыни? А, впрочем, какая теперь разница? Раньше Макс воспринял бы это как святотатство. Но убив Веру в себе, он тем самым превратил ложе их любви в обычную кровать. Пусть Туманов поганит его с первой попавшейся перекрашенной шлюхой. На молящий взгляд Матвея Евгеньевича пожимает плечами: «Живите…»
Туманов преображается. В порыве прижимает Макса к груди. Шепчет ему на ухо:
— А выпить найдется? Не успел в магазин. Неудобно было тащить туда девушку.
Из комнаты доносится голос Нади:
— Где обещанное шампанское?
Макс шепотом отвечает Туманову:
— Нет у меня шампанского. Спирт, пожалуйста. Литра два имеется.
— Может, Веруня припрятала куда-нибудь?
— Зачем? — удивляется Макс.
— Кто их разберет зачем? Это в женском характере заложено.
— Пойду поищу, — Максу самому неудобно предлагать девушке спирт.
Надя, закинув ноги на подлокотник кресла, смотрит телевизор. Не глядя на вошедшего Макса, требует:
— Видушник-то где? Вруби какую-нибудь страшилку. Страсть как люблю ужасы.
Макса коробит ее просьба. Видео они так и не приобрели. Денег не хватило. Но признаваться этой девчонке как-то неприятно. Поэтому врет:
— Не получится. Сдал в ремонт.
— Тоже «Самсунг», как и телек?
Да.
Надя со знанием дела констатирует:
— Хилая аппаратура. Продавайте и покупайте японскую. Сейчас «Тошиба» в цене. — Крутит головой и добавляет. — Здесь многое пора менять. Интерьер уже не в кассу. Нужно все белое, кожаное, с массой различных подсветок. И чтобы картины висели. Мебельные стенки в одном совке остались стоять.
Макс, не возражая, заглядывает во все отделения презираемой гостьей стенки. В бельевом отсеке действительно находит две бутылки французского белого вина. «От кого Вера их припрятала? Онвино не пьет». Ставит бутылки на журнальный столик. В глаза бросаются грязные растоптанные сапоги, закинутые на кресло. Макс привык, что гости снимают обувь при входе. Но делать замечание не решается.
— Это шампанское? — капризно интересуется Надя.
— Лучше. Коллекционное французское вино, — зло привирает в ответ и уходит на кухню, где притаился Туманов.
Тот явно прислушивался к разговору. Брови взлетают домиком на лоб и притворно интересуется:
— Нашел? Чудесненько. Давай какую-нибудь элегантную закусочку и приступим к банкету в честь моего приезда.
Макс лезет в холодильник. Туманов отправляется к своей пассии.
— Милая Надюша, обещанное вино перед тобой. Через минуту и закусочка появится.
— Поскорее бы. Жрать сильно охота. Куда ты меня привел? Тут даже видушника нет.
— Ну и что, — удивляется Туманов.
— Как что? По-твоему, выпили, закусили и сразу трахаться?
Матвей Евгеньевич от неожиданности опускается в стоящее рядом кресло.
— Милая Надюша… как ты могла подумать. Мы пришли в интеллигентный дом. Макс преподает в МГУ. Его уехавшая в командировку жена вообще доктор наук.
— Надеюсь, твой преподаватель не рассчитывает быть третьим? Я в групповухе не участвую.
Матвей Евгеньевич воспринимает ее слова как остроумную шутку. Смеется, закатывая блестящие от удовольствия глазки.
— Чудо, чудо какая прелесть. Надо же так поставить вопрос… Помню в Германии, я жил у очень милых людей, во всяком случае поначалу показалось. Они поляки из Варшавы. Муж Збигнев замучивал меня игрой в шашки. Прихожу поздно вечером, усталый после концерта, а он меня тащит играть. Играем партию, вторую, третью… Я, понятно, выигрываю. Он злится и заставляет играть еще. В конце концов приходилось поддаваться и проигрывать деньги. Однажды окончательно меня утомил. Я и говорю: «Сыграем на твою жену? Кто выиграет, тот и идет к ней в спальню».
Туманов снова закатывает глаза и заходится высоким смехом.
Надя насмешливо предполагает:
— Ты, конечно же, выиграл?
— Нет, нет… никогда в жизни. Я пошутил. Но как он играл?! Лучше любого чемпиона мира. Зло, напористо, я бы сказал, талантливо. Игра закончилась полным моим разгромом…
— Ну, и чего вспоминать?
— К тому, что у него не оказалось в отличие от меня чувства юмора. Двинул мне своим кулачищем прямо в лицо и среди ночи выгнал из дома. Представляешь? За невинную шутку! Вот какие тупые, ограниченные люди попадаются. Ко мне, сама видишь, это не относится.
— Жена-то красивая была? — смеется Надя.
Матвей Евгеньевич смотрит на нее влажными ласковыми глазами.
— Милая Надюша… После тридцати красота женщины становится отвлеченным от тела понятием.
Она щурится на него единственным видимым из-за волос глазом:
— По-вашему, мне остается совсем немного?
Матвей Евгеньевич всплескивает руками: «Такова, душечка, селяви. Поэтому не упускай ни одного дня».
— Каждый день трахаться? — грубовато выясняет Надя.
— Опять ты про это дело. А любовь? Чувства? Душевное влечение?
— К вам? Ну, вы, дедок, даете, — презрительно усмехается пассия.
Входящий в комнату Макс пугается, видя неподвижно застывшего Туманова с широко раскрытым ртом и вытаращенными глазами. «Неужели удар», — пугается он. Видя его реакцию, девушка разражается грубым тяжелым смехом.
— Что с ним? — кивает Макс.
Надя сквозь смех сообщает: «Озвездинел от большого чувства ко мне!»
— Рад за вас, — Макс ставит на столик несколько тарелок и поднос, на котором крупными кусками нарезаны колбаса, сыр, окорок и хлеб. — Больше в холодильнике ничего не нашел.
— И кетчупа нет?
— Есть.
— Давай сюда, — по-хозяйски приказывает девушка.
Макс покорно отправляется на кухню.
Туманов приходит в себя. Осуждающе смотрит на свою пассию.
— Какие вы нынешние — не романтические. Твое счастье, что встретила меня. А то ведь о высоких порывах души знала бы по кинофильмам.
— Согласна, согласна. Не пугай нас. Хватит тебя кондратий, потом хлопот не оберемся.
Макс приносит кетчуп и литровую бутылку разведенного спирта, настоянного на лимонных корках.
— Сами гоните? — подмигивает Надя.
— Сами разводим.
— «Роял»? В народе эту гадость называют «Шла собака по роялю».
— Мы, биологи, предпочитаем ректификат, — в доказательство Макс наливает себе полный стаканчик.
Надя игриво пододвигает к нему свой фужер:
— Можно попробовать?
Матвей Евгеньевич хватает ее за руку:
— Милая, душечка, тебе лучше вино.
— А тебе лучше, чтобы я пила этот… как его?
— Ректификат, — подсказывает Макс и наливает ей полфужера.
Туманов демонстративно открывает бутылку французского вина и наливает себе.
Надя высоко поднимает фужер. «Вы оба очень милые. Обхохочешься с вами. Будьте здоровы в прямом и сексуальном смысле!»
Матвей Евгеньевич с удивлением наблюдает за ней. Хватанув залпом всю дозу, она закрывает рукой рот. Замирает. Из глаз непроизвольно текут слезы. Надя смотрит на Макса. «Я не умру?» Тот отрицательно качает головой и выпивает. Переведя дыхание и запихнув в рот толстый ломоть колбасы, облитый кетчупом, Надя признается:
— Больше всего на свете я люблю «Айриш-крим». Дорогой напиток. — И смотрит с издевкой на Макса и Туманова.
— Понятно, напиток богатых молодых людей. Банкиры угощают? — в тон ей спрашивает Матвей Евгеньевич.
— Глупости. Я вообще живу не в таком убожестве, в которое ты меня привел. Для меня эти гости просто экскурсия. Нужно же наблюдать своими глазами жизнь в совке.
Матвей Евгеньевич и этот пассаж находит остроумным, одобряя его повизгивающим смехом. Максу же хочется взять за пережженные патлы эту гадину, вывести в коридор и пинком под зад отправить на все четыре стороны. Как может этот смеющийся дурак возиться с подобными девицами? Ее сначала нужно мыть в хлорке, потом в марганцовке и исключительно после этого бить по морде. Вроде уважаемый человек, строящий из себя светского льва, гордящийся знакомством со всеми великими, сидит и слушает херню дуры в грязных сапогах и наверняка с немытыми ногами. Как жалко Лизу. За что он ее оскорбляет? Макс решает удалиться в Алину комнату. Но Надя протягивает фужер.
— Налей-ка еще, товарищ химик.
Он со злости снова наливает половину. Туманов охает: «Куда столько!»
— Не трогай. Хорош! Выпьем за меня и мою новую жизнь, начавшуюся с сегодняшнего числа.
Лицо Матвея Евгеньевича озаряется горделивой улыбкой победителя. Он протягивает Максу свой фужер: «За этот тост и я хлебну». Макс наливает. Все выпивают залпом и долго заедают обожженными ртами.
— Все-таки интересно, кто тебя угощает «Айриш-крим»? — не унимается Матвей Евгеньевич.
— А никто. Мы с Элеонорой сядем в гостиной… не чета вашей. Она достанет плоские старинные бокалы, нальет чуть-чуть белого тягучего ликера. Закурим по сигаретке и полный кайф.
При имени Элеоноры Макс напрягается подобно охотничьей собаке, почуявшей зверя.
— Какой Элеоноры? — спрашивает он, задерживая воздух в легких.
— Откуда вам знать. Моя подруга. Живет на Тверской. Ее квартира — лучшая в Москве. Мужа похоронила, вот и кайфуем вместе.
Матвей Евгеньевич хлопает в ладоши:
— Милая Надюша, ты дружишь с женой Васи Ласкарата? Ха! Мы с ним столько лет в одном оркестре отработали. Какой Москва маленький город! Ходим все по одному кругу. Или, как говорили раньше: вся Москва укрывается одним одеялом! Ха, к тебе это не относится.
Надя надменным взглядом оценивает, насколько врет ее кавалер.
— Что-то про вас никаких таких разговоров не было. Хотя Элеонора мало о ком из простых рассказывает. Больше о знаменитостях. Кто приходил, кто сидел на креслах, лежал на канапе, играл на роялях. Она — женщина высокого уровня. Мы с ней подруги.
Сердце Макса отрывается. Вызывая острую боль, оно мечется в груди, падает в низ живота и стремительно вздергивается до самого горла. Сам он превращается в приемник, настроенный на одну станцию с позывными «Элеонора».
Матвей Евгеньевич привстает и катит кресло ближе к своей пассии. Она болтает ногами в белесых от соли и снега сапогах. Протягивает фужер: «Налей-ка!»
— Спирт? — брови Туманова в который раз взлетают домиком.
— Нет. Вина для кайфа. Чтобы взяло покруче. Ах, какие вина пьет Элеонора. Закуски — не то что ваша колбаса. Выносится гостям большой бронзовый поднос. На нем маленькие, вот такие крошечные… (Она соединяет большой и указательный пальцы. Образовавшийся кружок подносит к глазу. Смотрит через него сначала на Макса, потом на Туманова) бутербродики. Делается просто. Вырезаются специальной машинкой из хлеба кружочки или квадратики, на них немного масла, сверху кусочек ветчины или там мяса, грибов, рыбы, на это веточку петрушки, кинзы и колечко красного болгарского перца. Потом кусочек сыра и в духовку. Раз и готово. Уйма всяких получается. В каждый бутербродик втыкается тонкая серебряная малюсенькая шпага. Берешь за ручку и в рот — ам! А вы тут понарезали…
Матвей Евгеньевич и на этот раз смеется. Он давно выработал такую реакцию на любую незапрограммированную ситуацию. Когда не знаешь, как реагировать, лучше всего откровенно смеяться, — считает он. В доме Ласкарата Туманов бывал нечасто. Василий не любил якшаться со своими музыкантами. Принимал раз в год, в день ангела. Элеонора своим видом подчеркивала, что делает одолжение, выслушивая цветистые комплименты оркестрантов.
Они ее не любили. За глаза презрительно обзывали «помойкой». Вообще-то этим словом обозначался ресторан ВТО, выходящий овальным фонарем на Пушкинскую площадь. Элеонора работала в нем официанткой, пока Ласкарат не забрал ее оттуда. Вместе с трудовой книжкой она унесла оттуда и оскорбительное ’прозвище. Поэтому Матвею Евгеньевичу были смешны восторги сидящей рядом с ним провинциальной девушки. Он не мог не просветить наивное дитя:
— Милая Надюша. Красиво накрывать столы Элеонора научилась в актерском ресторане, где работала самой обычной официанткой. Хотя нет. Не обычной. Она позволяла себе погулять с артистами, пропивающими гонорары.
— Ну и что? — кривит ярко-малиновые губы Надя.
— Ничего. Это сейчас путаны и проститутки получили признание общества, а тогда заниматься этим считалось зазорным.
— Может она просто так, из любви к искусству.
— Ах, чистая душа! В ресторане ВТО редко появлялись случайные люди. В основном, завсегдатаи. Они-то знали, сколько Эля берет за ночь. Пока были трезвыми, не замечали ее. В самом деле — что в ней особенного? Никакой фигуры, тонкие ноги, дебильное выражение лица. А уж когда напивались, доходило до драк, кому тащить ее на ночь.
— Врешь ты все, — заявляет пассия. — Давай лучше, наливай.
Макс, придавленный услышанным, старается не поднимать глаза на Туманова. Боится, что не сдержится и накинется на него с кулаками. Так говорить о женщине, ставшей для Макса смыслом жизни? Об Элеоноре?! И кто говорит? Макс встает, с его губ готово сорваться ругательство с требованием немедленно вышвыриваться из его дома. Но возникшая мысль в последнее мгновение сдерживает эмоции. «Надя — подруга Элеоноры. Если она уйдет с Тумановым, Макс лишится единственной ниточки, способной связать его с боготворимой женщиной». Он резко садится на стул. Предлагает выпить.
— Давайте в моем доме не будем плохо говорить ни об одной женщине. Каждая из них способна стать святой. Нужно только их любить…
— Какой вы, однако, интеллигентный. Сразу видно, из МГУ, — хвалит его Надя и назло Туманову пьет спирт. Должно быть, он попал не в то горло. Надя закашлялась. Из носа выдулись пузыри.
Макс встает.
— Мне что-то нехорошо. Пойду прилягу. Вы продолжайте. Спальня для вас. Чистое белье в шкафу. — Наливает себе еще рюмку, выпивает и быстро уходит.
Какое счастье плотно закрыть за собой дверь и оказаться одному. Не раздеваясь, Макс ложится на диван. Тело мучительно ноет, будто его долго, тупо били. Нет сил даже уснуть. Остается лежать и смотреть в темноту. Он перестает воспринимать происходящее в его реальном преломлении. Что толку обижаться на Туманова? Или ужасаться провинциальной разнузданности Нади? Его два глаза отказываются смотреть на происходящее, но тот третий глаз, прорезавшийся недавно, видит странную извилистую линию судьбы. Нельзя считать случайностью бесцеремонное вторжение Матвея Евгеньевича с новой пассией. В самых счастливых мечтах он не смог бы предположить, что уже сегодня станет на шаг ближе к женщине, возле подъезда которой убедил себя в ее недостижимости. Он не настолько наивен, представляя картину будущего знакомства. Впереди возможен целый ряд отвратительных эпизодов, подобных этому, прежде чем он сможет поцеловать руку своему божеству и с трепетом произнести: «Меня зовут Макс». Нужно подружиться с Надей, хотя совершенно непонятно, что связывает самую изысканную женщину Москвы с дурно накрашенной девкой, собирающейся переспать с комическим стариком. Туманов даже не подозревает, какой он является пародией на сексуальные подвиги. В любом американском фильме или в новостях из их светской жизни, если уж выставляют отношения молодости и старости, так уж и молодость ослепительна, и старость обладает поджарой фигурой любителя виндсерфинга, здоровым загорелым цветом лица, ясными голубыми глазами, несколькими морщинами, подчеркивающими ум и опыт, и гордым покоряющим взглядом. Пусть такому мужчине семьдесят лет и даже больше, но каждый, видя рядом с ним роскошную молодую красавицу, испытывает гордость за весь мужской род. А когда наблюдаешь за пожилым шкодливым подростком с отвисшей кожей и животом беременной женщины, с нездоровыми мешками под глазами и подагрическими ногами, лапающим немытые сиськи уличной девки, начинаешь физически ощущать хлюпающую вокруг них грязь. На лице Макса в полной темноте появляется презрительная гримаса. Он вдруг понимает: разврат — не в способах любви и не в количестве любовников, а в качестве отношений.
За дверью слышна суетливая возня, заканчивающаяся смехом и воплями Нади: «Сэр, поосторожней, вы откусите мне грудь! Ну, куда, куда… Она же больше, чем ваш рот. Ах, ах, ах… ой! Не надо лезть туда пальцами. Ну, пожалуйста… ой, больно. У вас что, кроме пальцев ничего нет?»
Сопение выползает из недр организма Матвея Евгеньевича и дотягивается до высокого повизгивания, заполняющего наступившую тишину. Снова возглас Нади: «О, дедок! Это твой или взял у кого-нибудь напрокат? Тогда я пошла в ванную».
Макс зажимает уши. Он не в состоянии слушать высокий неестественный смех Матвея Евгеньевича. Макс вспоминает Фолкнера, отгораживавшегося стеной пьянства от наступающей пошлости. Встает и входит в комнату. В кресле сидит Туманов с расстегнутыми брюками и запрокинутой головой. Рубашка валяется под столом. Седые волосы на груди всклокочены. Рябое тело в помаде и укусах. Не произнося ни слова, Макс берет бутылку с разведенным спиртом, кладет на хлеб кусок колбасы и идет в комнату Али. Его останавливает телефонный звонок. Макс косится на настенные часы. Всего половина одиннадцатого. Поднимает трубку. В ней слышится незнакомый голос:
— Алло, Макс? Привет.
— Кто это?
— Ты меня не знаешь. Но есть срочная информация. Важная для тебя.
— Кто это?
— Мне известно местонахождение твоей дочери. Али… Алевтины.
— Что с ней?
— Пока ничего. Но пора девчонку спасать.
— Кто ты?
— Ты меня не знаешь. Но нам стоит познакомиться.
— Когда?
— Завтра в двенадцать у Дома журналистов. Знаешь где?
— Да. Как я вас узнаю?
— Я сам подойду. Все. Привет.
Короткие гудки возвещают о конце разговора. Макс опускается на стул возле телефона. Из ванной выходит Надя в махровом халате Веры и ее пляжных тапочках. С вызовом смотрит на Макса. Он не реагирует. Девушка, покачивая бедрами, проходит мимо. Тянет за нос задремавшего в кресле Матвея Евгеньевича: «Пошли, дедок. Покажешь мне, как работает твоя штучка».
Ночь и любовь приходят независимо от нашего желания
Ночь и любовь приходят независимо от нашего желания. Элеонора боится и того, и другого. Ей страшно входить в свою квартиру. Стоит, прислонившись лбом к кожаной обивке двери. Несмотря на изрядную дозу шампанского, вина и коньяка, подавить в душе страх не удалось. Вечер у Таисьи получился на удивление веселым. Все смеялись над рассказом Гликерии Сергеевны и убеждали Элеонору не придавать значения дурацким снам. В какой-то момент ей и впрямь показалось чушью творящееся в доме светопреставление. Возможно, потому что поддалась обаянию безмятежно-спокойной улыбки Степана. Катя, находившаяся постоянно начеку, заметив это, быстро увела его из-за стола в другую полукомнату с диваном и концертным роялем. Дамы моментально оценили ситуацию, переглянулись и пустились в рассуждения о женском одиночестве. Элеонора почти не участвовала в разговоре. Ей было гораздо интереснее прислушиваться к доносящимся обрывкам истеричных фраз Кати и глухих оправданий Степана. Из услышанного Элеонора уловила явное вранье в его отнекиваниях. «Да она мне в духовке снилась!» — отчетливо донеслось оттуда. Элеонора восприняла эти слова, как признание в любви. Чтобы не привлекать внимания горделивым блеском глаз, она с аппетитом набросилась на золотисто-молочного поросенка, царственно возлежащего в яблоках на огромном круглом кузнецовском блюде.
Таисья продолжает вздыхать и жаловаться на проблему выбора. Женщины их положения, к которым, разумеется, причисляются все присутствующие, кроме Кати, ни за что не должны оставаться одни.
В каком бы возрасте они ни находились, их должны окружать мужчины, мечтающие попасть в ранг избранников. Гликерия Сергеевна горячо поддерживает подругу, при этом активно намекая, что она, единственная из присутствующих дам, опять замужем. На что Таисья высказывает с солдатской прямотой:
— Какой-нибудь кособоконький, после моих достойных мужей, меня не устроит. Ходил тут один грузин. Всем вроде бы неплох, пенсионер, профессор медицины, с собственной квартирой, но носки носил с дырками. Если он за собой уследить не в состоянии, куда же ему ухаживать за такой избалованной женщиной, как я?
В ответ подруги единодушно зазвенели бриллиантами.
Нинон в отличие от Таисьи считает мужчин всего лишь полуфабрикатами. Она сама берется сделать из мужчины человека, при условии его высокого общественного положения. Если на званых вечерах, презентациях, премьерах и прочих сборищах бомонда ее спутника не узнают в лицо, значит он еще не созрел для нее.
Элеонора тоже имеет на этот счет свое мнение, но высказывать его не собирается. Доставшиеся от Ласкарата богатство и роскошь делают ее недоступной для любого самого незаурядного претендента. Хотя в глубине души она мечтает оказаться послушной девочкой в мужественных руках пришельца из других миров, не понимающего цену окружающих ее вещей. До встречи с Василием она сама ни о чем таком не мечтала. Сначала хотела стать актрисой, три года поступала в театральные училища и не поступила. Пошла работать в Театр имени Станиславского в реквизиторский цех. Однажды пожилой артист, которому она подавала из-за кулис во время спектакля высокий кубок, обклеенный стекляшками, пригласил ее поужинать в ресторан ВТО. Какой непередаваемый восторг испытала она, впервые переступив порог знаменитого актерского ресторана. Они пришли после спектакля. Длинный узкий зал с четырьмя рядами столиков, накрытых белыми скатертями, был полон народа. Все громко разговаривали. Поэтому над головами висел непрерывный гул, сопровождаемый звоном посуды. По залу бродили известные и неизвестные артисты. Они подходили к столикам, обнимались с сидящими, выпивали, присаживались на краешек стула и, размахивая руками, о чем-то возбужденно рассказывали. Официантки с высоко поднятыми подносами бесцеремонно расталкивали попадавшихся на пути посетителей, а те, раскрывая объятия, тут же начинали подхалимничать. Из официанток особенно запомнилась Элеоноре высоченная девушка, судя по всему бывшая баскетболистка. В дальнем углу зала за большим столом пели цыгане. Ни одного свободного места обнаружить не удалось. Но пригласивший Элеонору пожилой актер не растерялся. Пошушукался с метрдотелем, высоким представительным мужчиной в усах, и тот великодушно позволил сесть за угловой столик, судя по всему служебный, с грязной скатертью и как раз двумя стульями. Этот вечер запомнился Элеоноре еще и тем, что ужасно хотелось узнать, что находится в конце зала за тяжелыми портьерами. Спрашивать было неудобно. Не хотелось признаваться в своем первом посещении…
Элеонора вздрагивает. Кто-то дергает ее за локоть. Она не в силах сбросить оцепенение.
— Мадам, вы забыли ключи или вам плохо? — узнает она знакомый, немного гнусавый голос консьержки. — Я все жду, жду, когда хлопнет ваша дверь, а она не хлопает. Так давай подниматься, смотреть, чего с вами такое могло произойти.
Элеонора с трудом отстраняется от двери и чуть не падает. Ее подхватывают участливые руки консьержки.
— Спасибо, Марта Степановна. Вы не поможете открыть дверь и снять квартиру с охраны?
Консьержка с готовностью берет ключи и входит первая. Элеонора, пользуясь ее присутствием, с опаской проходит по комнатам и везде включает свет. Ничего подозрительного не обнаруживает. Немного успокаивается. Ей безумно хочется спать. Аж покачивает. Хорошо, что выпила. Элеонора сует Марте Степановне деньги, та считает, несколько бумажек берет, остальные возвращает. Элеонора отказывается, тогда та кладет деньги на столик рядом с телефоном. «Ежели чего помочь или сделать, позвоните мне, мадам, я ночью не сплю. Вмиг поднимусь к вам. Благодарствую. Деньги-то не смахните со столика. Там много». — Видя, что Элеоноре все равно, неодобрительно качает головой и уходит.
Полыхающая всеми хрустальными люстрами, торшерами на мраморных подставках, лампами из китайских ваз с плетеными абажурами и легкими кружевными накидками, настенными изысканными бронзовыми светильниками квартира, занимающая половину этажа, выходящая окнами на обе стороны дома, кажется огромным, залитым светом кораблем, одиноко плывущим по темному ночному морю. Элеонора бесцельно бродит по комнатам. Останавливается, замирает. Ей кажется, из мемориального кабинета Сталецкого слышатся приглушенные голоса. За его дверью и при Ласкарате частенько раздавались таинственные звуки. Элеонора входит туда редко. По сути эта комната как бы и не существует в ее повседневной жизни. Гости, впервые наносящие ей визит, стремятся попасть туда на домашнюю экскурсию. Элеонора неохотно уступает просьбам. Многие подруги и их друзья, зная о нелюбви хозяйки к этой, всегда закрытой на ключ комнате, не пристают с желанием побывать еще раз в обители гения. Тяжело передвигая отекшие ноги, Элеонора доходит до круглого холла. Непонятные звуки возникают попеременно во всех комнатах. В ее спальне явно скрипнули пружины. Неужели он уже в постели? Испуг прошибает тело, страх, приглушенный спиртным, вырывается из алкогольного плена, сдавливает сознание, заставляет дрожать руки.
«Он там!» — Элеонора беспомощно примиряется с этим фактом. На кухне раздается легкое сопение, быстро переходящее в мощный свист. Чтобы не упасть, она хватается за высокую, крутящуюся вокруг своей оси этажерку, на полках которой громоздятся старинные фолианты. «Тьфу ты!» — успокаивает себя Элеонора, она же сама включила конфорку под чайником со свистком. У Таисьи в пиалах подавали не утоляющий жажду после жирною поросенка жасминовый напиток. Поэтому по пути домой мечтала о большой чашке крепкого индийского чая. Элеонора бежит на кухню. Выключает газ. И силится вспомнить момент, когда она поставила кипятить воду. Но не получается. От этого пропадает желание пить чай. Где-то в дальних комнатах слышится шуршание. Оно то затихает, то с новой силой продолжается. Как будто кто-то примеряет бальное платье. Неужели эти звуки раздаются из комнаты, когда-то служившей спальней Гликерии Сергеевне? Инстинктивно Элеонора сжимает в руках длинный кухонный нож. Борясь со страхом, медленно движется по коридору, проходит мимо зеркальной стены, в квадратах которой отражается ее белое напряженное лицо с огромными тенями от ресниц из-за подсветки низко стоящей маленькой настольной лампы.
В холле все еще покачивается этажерка с фолиантами, служившая недавно ей опорой. Шуршание не утихает, наоборот, воспроизводит какие-то крутящиеся движения. Так шуршат юбки у танцующих дам. Но почему без музыки? Неужели она не побоится войти? А из спальни вновь доносится скрип пружин…
«Значит, он не один. Пригласил гостей повеселиться?» — эта мысль пульсирует вместе с кровью, бьющей миниатюрным молоточком в висок.
Элеонора старается не приближаться к двери спальни. Проскальзывает в другой коридор, ведущий к дальним комнатам и второй ванной комнате. Не задерживаясь, она отчаянно толкает дверь в бывшую спальню Гликерии Сергеевны. Лунный свет заливает комнату. Огромное зеркало, стоящее напротив окна, отражает полный диск ночного светила. В поиске выключателя Элеонора делает несколько шагов вперед, и вдруг нечто, почти невесомое, ветерком пробегает по ее лицу и на мгновение прилипает к нему. Элеонора вскрикивает. Ноги подкашиваются. Она падает навзничь. Сознание заволакивается плотным, тускло мерцающим туманом. Из него возникает Василий Ласкарат. Он — в концертном фраке, белоснежной манишке с шелковой белой бабочкой. В руках держит скрипку. Его глаза закрыты. Он движется вперед, не видя дороги. Еще секунда и наступит на лежащую Элеонору.
«Нет!» — кричит она. Но не слышит собственного голоса. Зато раздается тяжелый тугой удар о пол. Ласкарата больше не видно. Звук удара возвращает Элеоноре сознание. Она резко открывает глаза. В комнате светло и тихо. Одна створка открытой форточки мерно хлопает о другую. Струя холодного зимнего воздуха овевает голову Элеоноры. Ей приятно дышать полной грудью. Наступивший покой расслабляет взвинченные нервы. Хмель выветрился окончательно. Ясность толкает ее к действиям. Элеонора встает, включает электрический свет. В комнате никого. Возле окна валяется настольная лампа с разбитым основанием. Крупные куски китайской фарфоровой вазы с частями розовых и зеленых птиц по голубому фону, сверкают белыми острыми краями. Элеонора понимает, что произошло. Она забыла закрыть форточку. От сквозняка тюлевая занавеска взлетела и накрыла стоявшую на комоде лампу. С каждым порывом ветра занавеска то соскальзывала, то снова обвивала кружевной шелковый абажур. Когда Элеонора открыла дверь и вошла, сквозняк мощным порывом взметнул занавеску, она пролетела по лицу, потом окончательно закрутилась вокруг лампы и сбросила ее на пол. Элеонора закрывает форточку, довольная собственными логическими выводами. Убирать осколки сейчас не в состоянии. Пусть лежат до утра. При выходе из комнаты новые звуки заставляют ее замереть на месте в который раз. Из мемориального кабинета Сталецкого доносятся тихие, плачущие стоны скрипки. Это уже слишком! Старинный, с широким кольцом ключ торчит в замке. Элеонора испытывает странный соблазн повернуть его и ощутить мягкое движение замкового механизма. Звук неожиданно исчезает, и уже не ясно, был ли он вообще. Раньше эта комната служила Василию местом уединения. Там он общался с духом своего великого отца, сохранившегося в этих стенах, и предавался долгим раздумьям. В такие минуты никого к себе не пускал. Незаметно исчезал за дубовой дверью, подходил к письменному столу, стоящему в нише, предназначавшейся раньше для стенного шкафа. На стекле, защищающем зеленое сукно стола, стоит старинный письменный прибор — на широкой подставке из серебра в вольтеровском кресле с вытянутыми перекрещенными ногами сидит античный философ, читающий свиток. По бокам — чернильницы в виде античных амфор. По обеим сторонам подставки — серебряные светильники, основой которых являются женские античные статуэтки. Кроме письменного прибора, на столе педантично разложены разнообразные антикварные мелочи: нож для разрезания книг и журналов, перья для ручек, машинка для подтачивания карандашей, театральный бинокль, серебряный портсигар с монограммой Сталецкого, ножнички в виде цапли, пасхальные яйца в фарфоровых подставках, маленькая деревянная шкатулка с миниатюрным томиком Лермонтова…
Стена, в которую упирается стол, до самого верха ниши затянута пожелтевшей старинной картой звездного неба. Над столом — на двух цепях прямоугольным зеленым раструбом висит лампа с четырьмя рожками. В левом углу стола — высокий ящик красного дерева со множеством отделений, в каждом из которых — особый сорт табака. А сбоку от ящика, над столом, коллекция курительных трубок — гордость Сталецкого. Василий, уединяясь в отцовском кабинете, брал одну из трубок, забивал табаком из ящика и долго курил, сидя за столом или устроившись на широком диване, покрытом персидским ковром, среди вороха подушек. Кроме монументальных предметов — стола и дивана, в комнате стояло легкое, на кривых изогнутых ножках пианино, попавшее сюда прямо из немецкого средневекового замка. По форме оно больше напоминало клавесин, что подчеркивало древность инструмента. Василий к нему никогда не прикасался, словно боялся осквернить святыню. Над пианино висела небольшая картинка, даже скорее эскиз Врубеля «Демон». На каменном выступе, устланном павлиньими перьями, лежит почти бестелесный бледный юноша. Его голова, перпендикулярная телу, опирается о скалу. Черные огромные круглые глаза глядят мимо смотрящих на картину зрителей. Элеонора много раз пыталась найти точку, в которую направлен гордый безумный взгляд. Крутилась перед картиной. Отходила в сторону. Становилась на скамейку, приседала. Ничего не получалось. Демон высокомерно смотрел мимо. Иногда в своем уединении, что, впрочем, бывало редко, Василий брал в руки скрипку, подходил к широкому окну и играл свою любимую рапсодию Листа. Но чаще он просто смотрел в окно, выходящее на Пушкинскую площадь. Он мог часами наблюдать за бессмысленным угарным танцем автомобилей, пешеходов и бесчисленных ворон. Количество кружащихся в танце не убывало и не прибывало. Сверху оно казалось неизменным. Смотреть с такой высоты на кишащих вокруг памятника Пушкину людей нравилось Василию потому, что в его душе рождались творческие порывы, связывающие его незримой нитью с гением поэта. Элеонора знала, что в такие минуты Василия тревожить нельзя.
«Неужели он сейчас там?» — спрашивает она себя, и ужас наваливается на нее. Остается сойти с ума или найти в себе силы перебороть страх. В отчаянии Элеонора дергает ключ и никак не может открыть дверь. Звуки скрипки снова тихим стоном издеваются над ней. Элеонора ясно представляет себе, как в неверном от луны и огней рекламы свете она увидит тонкую фигуру с развевающимися волосами. И пусть! Пусть увидит! И скажет ему, чтобы он убирался. Что не боится его дурацких появлений. За что он ее мучает? Она до сих пор одна. Ничем не запятнала его память. Даже с такого великого мужа достаточно!
Еще несколько усилий, и дверь легко открывается. Элеонора с шумом врывается в комнату. В ней никого нет. Сумрак от окна позволяет увидеть знакомые предметы. Единственное, что настораживает, резкий запах табака. И снова Элеонора успокаивает себя тем, что комнату давно не проветривали. И вообще нужно выкинуть все эти табаки. Не зажигая свет, она легко проходит к окну. Внизу на площади, в окружении кучки молодежи, стоит длинный человек в черном и играет на скрипке. Элеонора, злясь и на него, и на себя, выскакивает из комнаты, запирая дверь на ключ.
Уверенным шагом, не прислушиваясь больше к всяким шумам, возвращается на кухню, достает из холодильника бутылку шампанского, открывает ее и с жадностью пьет из большой чайной чашки холодный пузырящийся напиток. Всего несколько минут требуется ей, чтобы осушить целую бутылку. На ходу закусывая шоколадом, она направляется в спальню. Шампанское, усталость, нервное истощение берут свое. Страх пропадает. Возникает апатия. Без всякого волнения Элеонора заходит в спальню. Постель пуста. Только покрывало почему-то сброшено на пол. Но думать об этом не хочется. Элеонора быстро раздевается, и впервые за многие годы ложится в кровать, не приняв душ и не смыв краску с лица. От выпитого шампанского кружится голова. Приходится приподняться на локоть левой руки, в надежде остановить кружение. Даже с закрытыми глазами Элеонора ощущает наплывающий на нее свет луны. Голова проясняется. Покой и безмятежность возвращают ее на подушку. Так когда-то она чувствовала в темноте взгляд мамы, соглашавшейся после ее капризов посидеть рядом до прихода детского сна. Потом, уже значительно позже, так же смотрел на нее Василий, после долгих истомляющих часов любви, касаясь ее щек концами своих длинных черных волос. Это продлевало ее наслаждение, рождало светлые сумасшедшие мечты, уносившие ее в плавный бесконечный полет. Элеонора с благодарностью подставляет лицо ласковому взгляду луны. Она не спит, она томится в ожидании наслаждения. Ее тело ощущает зарождающийся бунт плоти. Оно жаждет ласк. Его ласк.
Когда впервые Ласкарат привел ее к себе домой, Элеонора очень стеснялась его. Василий был слишком знаменит. Чтобы подавить в себе чувство неловкости, она пила шампанское фужер за фужером и громко смеялась. Ждала и не представляла, как у них все произойдет. Василий легко оторвал ее от кресла, уложил на канапе и принялся ласкать и целовать ее ноги. Таких ласк она еще не испытывала. Он обливал ее голые ноги шампанским и высушивал поцелуями. Потом долго ласкал языком ее растопыренные от восторга пальцы. Скользил им от пяток к щиколоткам и обратно. В то же время руки медленно продолжали свой путь, подолгу задерживаясь вокруг колен.
Элеонора погрузились в набегающие волны блаженства. Василий не торопился, и она млела именно от ласк, а не от предвкушения привычных скорых сближений. Она чувствовала, как его руки упиваются ее телом, как волнительно поднимается все выше по ногам его сухой упругий язык. Медленно, стараясь незаметно, она принялась стаскивать с себя платье. Оно было узким, трикотажным. Его пришлось тянуть через голову, с застегнутой сзади молнией, лихорадочно освобождая тело для надвигающихся ласк Василия. В какое-то время она едва не задохнулась от наслаждения и застрявшего на подбородке платья. Пришлось сбрасывать рывком, порвав при этом чертову молнию. Маленькие черные трусики не стали помехой для жадных, жарких, уверенных рук. Василий их просто отодвинул. Больше им ничто не мешало. Элеонора провалилась в блаженное забытье…
Тело ее вздрагивало и тряслось от напряжения, от бесчисленных пиков отдачи. Ей казалось, что Василий поднял на руках ее ставшее невесомым тело и закружил в бушующем море экстаза. Она парила, извиваясь змеей. Стрелы быстрых удовлетворений пронизывали ее всю — вонзаясь в нежную кожу между пальцами ног и с криком вырываясь наружу через искривленный рот.
С Василием она познала счастье свободы в своих ощущениях. Раньше в постели Элеонора всегда зависела от мужчины. Его поведение часто сковывало ее. Иногда вызывало даже неприятные ощущения. Ей постоянно приходилось приспосабливаться. Исполнять, исполнять просьбы. При этом никто никогда не спрашивал, хочется ли ей того, чего от нее требовали. Она стеснялась показаться не сексуальной и безропотно служила мужским прихотям. С Ласкаратом она впервые смогла полностью отдаться во власть своих восторгов. Она забывала о нем. Ей казалось, что в своих полетах на крыльях страсти она одинока. Но это одиночество становилось верхом эмоциональной раскрепощенности. Элеонора была подвластна только своим желаниям. Ей ни с кем не нужно было делиться своим счастьем, ощущаемым каждой клеточкой тела и каждым нервом внутри него. Из этого состояния Элеонора стремилась подольше не выходить. Василий не уставал ее ласкать, открывать в ней все новые точки наслаждения. Он был ее любовником и вместе с тем не существовал в ней. Они находились рядом, но не вместе. Она была в постели царицей, а он богом. Ничего подобного в обычном сексе она не испытывала. Всегда контролировала свое тело и не могла отключиться до конца. Удовлетворение физическое почти не затрагивало душевных струн. Плотская радость прорывалась к насыщению. Изматывала в конвульсиях тело, требовала отдачи всех жизненных соков. Кидала в беспамятство, в порочную страсть, сметающую все барьеры. Чем глубже и сильнее проникал в нее партнер, тем с большей жадностью она желала слиться с ним. Душа при этом выскальзывала из тела, забытая и ненужная. И только потом, когда все кончалось, мстила за пренебрежение к ней гулкой пустотой и утомительной безысходностью.
С Василием было все наоборот. Он дарил ей счастье через душу. Он возносил ее в небо, предоставляя возможность окунуться в собственное «я». Полюбить себя, почувствовать свои ощущения, понять, как хорошо быть собой. Его потрясающие ласки, не требующие никакой отдачи, заставляли ее тело умирать каждый раз и высвобождали душу, рвущуюся от безумных желаний в нирвану. После длительного блаженного безумия она тихо засыпала, чувствуя на себе спокойный взгляд Ласкарата…
Элеонора открывает глаза. В спальне все еще ночь. Луна ушла из окна, оставив мерцающий сумрак. Холодно. Редкие снежинки залетают маленькими звездочками через настежь открытую створку окна. «Кто ее открыл?» — без удивления задается вопросом Элеонора. Изможденное любовью тело отказывается реагировать. Сегодня ночью с ней был Ласкарат. Он приходил, чтобы подарить ей воспоминания о счастье. Никаких сомнений — это был он. Наяву и в реальности. Ее тело — тому свидетель. Оно запечатлело его ласки. Элеонора благодарна приходу Василия. Он ушел, и ей стало нестерпимо холодно. Она протягивает руку, включает ночник, стоящий рядом на тумбочке. Одеяло в темно-синем пододеяльнике далеко отброшено от кроватей, составленных вместе. На полу валяется ночная рубашка, в которой она засыпала. Мокрые ноги дрожат на влажных простынях. Пахнут шампанским. Пустая бутылка из-под него стоит на тумбочке рядом с ночником. Сегодня Василий ушел, не дожидаясь ее пробуждения. Элеонора вскакивает, захлопывает окно. Меняет простыни. Ложится, закутываясь в одеяло. Закуривает. Ей совсем не страшно. Хотя тело нервно подергивается. Такое обычно возникает после больших физических перегрузок. Из-под правой груди по боку скатилась горячая капля. Элеонора проводит рукой по ее следу и с ужасом видит кровь. Она подбегает к зеркалу, висящему над туалетным столиком. Поднимает небольшой, слегка приплюснутый шар груди и не верит своим глазам. Две небольшие ранки, образовавшиеся либо от впившихся в тело ногтей, либо… от укуса. В экстазе она впилась сама в себя длинными твердыми ногтями? А может, Василий воспользовался ее безумством и высосал кровь? У Элеоноры кружится голова. В памяти всплывают слова Артема Володина о стремлении Ласкарата завладеть ее телом. Вытеснить душу и влезть в ее телесную оболочку…
Элеонора в панике рассматривает свою обнаженную фигуру. Как это возможно? Василий собирается стать женщиной? А что в этом невероятного? Ведь он никогда не был мужчиной в обычном понимании. Нет, принадлежность к мужскому полу у нее сомнений не вызывала, хотя только сейчас Элеонора с ужасом признается себе, что никогда не видела собственными глазами его эту самую принадлежность. Пошатываясь, она возвращается в постель.
Память с неумолимой жестокостью выбрасывает из вороха прожитых лет подтверждения странностей, присущих Насилию. Он обожал женское белье. Зимой под брюки носил женские кружевные колготки. Однажды забыл в ее спальне шелковые панталоны. Оказалось, ему их удобнее носить, чем мужские трусы. Ласкарат спал в бывшей спальне Гликерии Сергеевны, к тому же сам стирал свое нижнее белье, поэтому Элеонору не интересовали подробности его туалета. Зато несколько раз видела его в своих пеньюарах. Они были ему коротки, и при его тонкой стройной фигуре смотрелись очень сексуально. Особенно со спины, когда длинные черные волосы красивыми локонами спускались на плечи. Получается, он еще при жизни хотел быть женщиной? Подобное открытие пугает своей очевидностью. Господи, Боже! Как же она ни о чем не догадывалась… Рука невольно тянется к ранке. Кровь больше не течет. Элеонора закуривает. Сон улетучился окончательно. В комнатах не слышно ни звука. Все замерло вместе с душой Элеоноры. Неистовая страсть, бушевавшая в ней всего час назад, иссякла. Ласки, испытанные с новой силой, теперь кажутся чем-то запретным, даже запредельным. Впервые в жизни мысли о смерти приобретают мрачные реальные очертания. До рассвета еще далеко. Ласкарат в любую минуту может вернуться. Он, как зверь, попробовавший вкус крови, готов в экстазе высосать всю ее кровь до последней капли.
Элеонора боится включить свет. Жалеет, что не притащила с собой на ночевку старую каргу Гликерию Сергеевну. Эта запоздалая мысль рождает другую, более интригующую. Во время обеда у Таисьи, привычно перешедшего в ужин, «бой-френд» Кати, Степан, изловчился и передал Элеоноре сложенный вчетверо кусочек салфетки. На ней номер телефона в «Метрополе» и приписка корявым детским почерком: «В любое время приду к вам на помощь». Поначалу записка показалась ей глупой школьной игрой. Сейчас в ней заключено спасение. Элеонора бросается в прихожую, где на полу валяется ее сумка. Вываливает ее содержимое и не находит среди косметики белого спасительного кусочка. Она мечется по квартире, снова включает повсюду свет. Хватает черную расклешенную юбку, в которой была в гостях. Единственный карман ее пуст. Не могла же она выбросить? На всякий случай Элеонора проверяет карман норковой шубы, не вполне уверенная, была ли она в ней или в черно-бурой? Записка нашлась в «норке». Элеонора кидается к телефону, дрожащей рукой набирает номер «Метрополя». Степан отвечает сразу. Его «алло» звучит бодро и без раздражения.
— Это Элеонора. Простите за ночной звонок… Он опять приходил…
— Привидение? — уточняет Степан.
— Что-то в этом роде… Мне страшно… Он высасывает мою кровь.
— Неужто вампир? — из трубки звучит явная насмешка.
Элеонора не расположена обижаться, а тем более объяснять по телефону, что произошло. Ей неловко признаться в своих страхах ожидания Ласкарата. Она просто шепчет:
— Приезжайте немедленно… Мне страшно… Я боюсь не дожить до утра.
— О’кей! — в голосе Степана более не слышна ирония. Он по-деловому выясняет адрес и обещает появиться через полчаса.
Элеонора не способна в бездействии ждать его приезда. Она должна чем-нибудь заняться. Время — два часа ночи. До рассвета еще уйма времени. Для начала необходимо решить, как вести себя соСтепаном. Сидеть и всю оставшуюся ночь вести с ним светскую беседу мучительно трудно. Предложить ему отдельную комнату для спанья, значит снова остаться наедине с Ласкаратом. Больше всего на свете Элеонора хочет заснуть в безопасности. Не признаваясь себе в единственно приемлемом варианте, она идет в бывшую спальню Гликерии Сергеевны, где в шкафу хранятся вещи Василия. Достает оттуда его банный халат розового цвета, вешает в гостевую ванную специально для Степана. В ванной комнате, выложенной с пола до потолка плиткой под малахит, темное зеркало отражает ее бледное отекшее лицо с размазанными глазами. Забыв о своем страхе, Элеонора спешит в спальню и старательно принимается приводить лицо в порядок. Потом бежит под душ и возвращается в спальню в черном пеньюаре из кружевного шелка с черным бантом под грудью, надетом на прозрачную короткую комбинацию бледно-сиреневого цвета. Достает из шкафа элегантные лодочки на небольшом каблучке, надевает и с пристрастием рассматривает себя в зеркале над туалетным столиком. Последним штрихом служит капля духов «Шанель № 19», подаренных еще Ласкаратом.
Элеонора не заметила, как промчалось сорок минут. Желанный звонок в дверь звенит одновременно с телефонным звонком. Поднимает трубку. Голос Марты Степановны предупреждает: «Мадам, к вам поднимается мужчина. Вы его ждете?» «Да, да, спасибо Марта Степановна, спокойной ночи», — и идет открывать дверь.
На пороге весь в снегу возвышается улыбающийся Степан. Держит перед собой в руках ведро, полное высоких красных роз, обсыпанных бусинками растаявшего снега. Если бы не ведро, Элеонора упала бы в его объятия.
Вы в ответе и за тех, кого не сумели приручить
Вы в ответе и за тех, кого не сумели приручить. Эту антитезу известному афоризму Экзюпери Максу подсказала жизнь. Долго он не мог приспособиться к существованию с чужим капризным ребенком. Алевтина с четырех лет упорно называла его дядей, иногда для приличия прибавляя имя Макс. Этим она давала понять, что никаких прав на нее никто не имеет. Поначалу он делал вид, будто не замечает презрительного недоверия, неизвестно откуда берущегося у маленькой девочки. Он подобно клоуну прыгал перед ней в маске зайчика, помогал одевать кукол, катал на деревянной лошадке, водил в зоопарк. Его заботу она принимала как должное, уверенная, что папа поручил этому дяде развлекать и забавлять ее. Сколько раз Максу хотелось схватить Алевтину, перевернуть попкой кверху и отхлестать ремнем или хотя бы свернутой газетой. Но не смел. Не потому, что считал не гуманным, просто рука не поднималась на чужого ребенка. Отцовских чувств он к ней не испытывал. Алевтина своей чуткой детской душой, должно быть, понимала это. В ней копилась озлобленность. Чем больше для нее делали Макс и Вера, тем больше она чувствовала себя обкраденной. Они старались уделять ей максимум внимания, дарили игрушки, возили в театр и цирк, покупали бесчисленные платьица, костюмчики. Алевтина принимала все без благодарности и каждый раз стремилась подчеркнуть свою независимость. Макс часто беседовал с Верой на эту тему и в ее педагогически правильных фразах ощущал душевный холодок, исходящий от жены, в отношении их приемной дочери. Они воспитывали ребенка, не испытывая ни отцовских, ни материнских чувств. Между ними установилась атмосфера временного общежития. Алевтина поначалу дерзила, а с возрастом просто начала хамить. Вера обижалась, плакала, пробовала приспособиться к характеру дочери. Она чувствовала на себе вину за поступок Валентина и желала ублажить Алю любым способом. Макс, наоборот, нашел, как ему показалось, верный тон отношений. Однажды, вместо споров и скандалов, он предложил распоясавшейся девчонке относиться к нему, как к человеку, обязанному дотянуть ее до совершеннолетия. От нее не требуется никаких дочерних чувств, но и от него пусть не ждет ничего, кроме материальной поддержки. Как ни странно, это произвело впечатление. Алевтина отбросила капризы и презрение и стала относиться к Максу как к равному. Отношения стали приятельскими. Иногда хамили друг другу, издевались друг над другом, но чаще дружески похлопывали друг друга по плечу. Веру возмущало их панибратство. Но она молчала, боясь упреков в свой адрес. Так началась дружба между мужчиной средних лет и десятилетней девчонкой.
Обо всем этом Макс вспоминает, неторопливо шагая по Тверскому бульвару. Чистый белый снег скрипит под его ногами. Редкие прохожие тоже неторопливы и внимательны к проходящим. Бульвар живет своей, отдельной от остального города жизнью. Вокруг стремительный ритм столицы. Люди несутся наперегонки с машинами, штурмуют троллейбусы, автобусы, хватают такси, пропадают в подземных переходах и метро и вновь выскакивают, чтобы побыстрее раствориться в толпе. Все передвигаются перебежками, будто на улицах города идет бесконечная война. Лица хмурые, напряженные, озабоченные. Богатство и нищета проносятся бок о бок, презирая друг друга. Каждый боится выскочить из взвинченного ритма столичной жизни. Наверняка в один прискорбный день город сошел бы с ума, если бы на его макушке, подобно спасительному нимбу, не лежало Бульварное кольцо. Человек, даже случайно попадающий на его заснеженные дорожки, мгновенно меняет свой темп. Успокаивается, начинает глубже дышать, иногда без надобности усаживается на скамейку. Здесь властвует старая, несуетная, уважающая себя Москва. Требуется сделать всего несколько шагов, чтобы ощутить, сколько веков, не спеша, важно и горделиво прогуливалось под этими липами и тополями. Сколько благородных сердец билось, учащенно вдыхая по весне запах сирени, а сколько юных красавиц скользило на коньках по зимним Чистым прудам? По Бульварному кольцу уж коли бегать, так исключительно спортивной трусцой. Это одно из немногих мест, где человек, обезумевший от толчеи и скоростей, вспоминает, что он живет…
Макс идет и вдыхает, и вдыхает отдающий гарью, бензином и духами неподвижный морозный воздух. Он направляется к старинному особняку, уютно расположившемуся за чугунной оградой на самом краю бульвара. В нем находится Домжур. Макс встревожен предстоящей встречей. Он давно почувствовал неладное. Алевтина получила полную свободу и с агрессивной непримиримостью охраняла свой внутренний мир. И все же он отвечает за нее, хотя и не сумел приручить…
Топтаться у чугунной ограды не пришлось. Едва он подошел, к нему навстречу из стеклянного подъезда выскочил высокий статный человек в сером костюме, приветливо поблескивая тонкой золотой оправой очков. Приблизился, протягивая энергично руку для приветствия.
— Очень хорошо, когда не приходится ждать! Иголочкин! Но лучше по-простому, Лева. Только не Лев. Иначе сразу же хочется добавить Толстой или, на худой конец, африканский.
— Макс.
Почувствовав вялое рукопожатие, Иголочкин воспринимает его по-своему. Приподнимает руку Макса и долго трясет ее.
— У моей мамы три сына, я самый маленький из братьев, — сообщает он и смеется, широко раскрывая рот с белыми ровными зубами. Которым Макс тут же позавидовал. Будучи среднего роста, он тем не менее еле-еле доставал головой до плеча нового знакомого. У Макса нет комплекса собственного роста, но общаться с детиной под два метра, да еще на ходу, весьма затруднительно. Он занимает слишком много пространства. Поэтому Макс старается идти не рядом, а на некотором отдалении.
Они прошли мимо бдительной вахтерши и прямо из вестибюля попали в небольшой стеклянный бар, где из-за стойки им приветливо улыбнулась хозяйка.
— Валюта, кофе, коньяк и бутербродики. Ты через сколько открываешь? — по-свойски обращается к ней Иголочкин.
— В час дня. Сидите спокойно, — отвечает Валюша и закрывает входную дверь на защелку.
— Извини, Макс. У нас тут просто, для своих, разумеется.
— Вы журналист? — догадывается Маке.
Иголочкин вальяжно откидывается на белом железном стульчике. Солидно поджимает губы.
— Я заканчивал журналистику в МГУ. Сотрудничаю в «Крим-экспресс». Член союза, ну, да это к нашему разговору не относится.
— Да, да, конечно, — спохватывается Макс, — какие у вас сведения об Алевтине? Где она?
— Аля? — уточняет Иголочкин.
— Так сокращенно, по-домашнему.
Журналист широким жестом лезет во внутренний карман пиджака и достает пачку фотографий. Бросает их на стол.
Макс от неожиданности не может разглядеть, кто на них изображен.
— Надень очки, — советует Иголочкин.
— Не ношу, — словно извиняется Макс, продолжая рассматривать черно-белые фото. В одном из силуэтов он узнает Алевтину. Она в белой кофте до колен. На лбу широкая черная лента, под глазами — круглые темные пятна. Лицо отстраненное. Рядом в одних джинсах очень худой мужчина, коротко остриженный, с усиками. И на его теле какие-то темные пятна. Глаза закрыты или их просто не различить за нависшими бровными дугами. На лице презрительная усмешка. На остальных фото почти та же картинка, только разные ракурсы.
— Узнаешь? — спрашивает Иголочкин, помогая Валюте расставить на столе бутерброды, кофе, сок, бутылку коньяка и лимон.
— С кем она?
— Об этом после. Да ты не особо переживай. С ними разберемся, разок плюнуть.
— Кто он?
— А, так, один через жопу соловей, — отмахивается журналист.
Макса беспокоит его уклончивость. Ведь по телефону было сказано, что надо спасать девчонку. Какие могут быть бутерброды?! Он отодвигает налитую рюмку.
— Извините, Лев…
— Лева. Я же просил.
— Хорошо, Лева, извините. Мне необходимо вернуть дочь. Она в каком-то притоне. Пьяная. Ей же нет восемнадцати! Этим должна заняться милиция.
Иголочкин забирает из рук Макса фотографии.
— Считай, что в какой-то мере я и есть милиция. Пятнадцать лет отмотал оперуполномоченным на Петровке, 38. А дочь твоя не пьяная, она под воздействием наркотиков. Представь себе — «несистемная герла».
— Чего? — обалдевает Макс.
— Другими словами, еще не втянулась. Балуется от случая к случаю.
— Курит? — Макс чувствует, как начинают дрожать губы.
— К сожалению, уже села на иглу. Да ты выпей рюмку. Не все так плохо. Сейчас почти вся молодежь торчит. Мы ее выпутаем, доверься мне.
Макс вдруг осознает, в какой кошмар втянулась Алевтина. Его дочь! Всего-навсего наглый, самоуверенный ребенок! Вовремя не удержать ее, все равно что не схватить собаку, выскочившую на проезжую часть в поток машин. Он, взрослый человек, тешил себя тем, что установил равенство между собой и подростком. Поступил как врач, согласившийся не лечить больного только потому, что тому не хочется. Право больного, в данном случае Алевтины, отказаться от лечения, но он-то не имеет такого права. На глаза Макса наворачиваются слезы. Чтобы не показаться сентиментальным, выпивает предложенный коньяк.
— И закуси. Нам торопиться некуда. Разговор впереди длинный. Я вот люблю с утра коньячок. Другие употребляют пиво или там шампанское. Неправильно. Мгновенно расслабляет, в сон клонит. А коньяк, он настраивает на философскую волну. С ним проще воспринимается наша действительность.
Иголочкин с удовольствием пьет мелкими глоточками.
— Где она? — повторяет свой вопрос Макс.
— Где-то за городом. Скоро вернется. Прежде чем заняться ее поисками, давай проясним наши дальнейшие отношения.
Макс догадывается, куда клонит Лева. Сейчас он назовет определенную сумму. И судя по всему, не маленькую. Знает, что Макс согласится.
— Сколько? — глухо произносит он.
— Чего? Денег, что ли? — искренне удивляется Иголочкин, хохотнув одним выдохом. — Нет, так мы не договариваемся. Мы по другому поводу собрались. Хочу прояснить свою позицию в жизни.
Макс с удивлением смотрит на Леву. Машинально выпивает вновь налитый коньяк. В самом деле, почему это незнакомый человек ни с того ни с сего приглашает в Домжур пить коньяк? Угощает бутербродами с осетриной и ведет себя так, вроде они давно знакомы? Макс откровенно разглядывает Иголочкина. Его круглое лицо, несмотря на очки, несет печать легкомыслия. Короткая уставная прическа подтверждает принадлежность к милицейскому ведомству. Его улыбка и вальяжная поза не слишком сочетаются с жесткой натренированностью движений. Должно быть, в драке он беспощаден. Приятельствовать с таким человеком все равно что сидеть в квартире с чужим ротвейлером. Корми и бойся его клыков. Лева со спокойной улыбкой в свою очередь глядит на Макса. Тот не выдерживает.
— Кто вы?! Почему решили мне помочь? У вас какие-нибудь отношения с моей дочерью?!
Вместо ответа Иголочкин снова хохотнул одним выдохом. Наливает коньяк. Выпивает, с аппетитом закусывает. Долго жует бутерброд с ветчиной, испытывая терпение собеседника. Наконец, милостиво произносит:
— Ладно. Про тебя и так мне все ясно. А моих дел не перечесть. Вообще-то я считаюсь криминальным репортером. Но сам понимаешь, какие платят деньги? Мизер. Зато информация накапливается грандиозная. Вот ею-то я и торгую. Покупают все. И менты, и уголовка.
— Не страшно? — от такой откровенности у Макса аж мурашки по спине полезли.
— Страшно. А что делать? На войне как на войне. Спасает авторитет. И те, и другие знают, что я не сболтну лишнего и не заложу. А обмен информацией он всегда был и будет. Иначе нельзя. Кому охота подставлять себя под дурную пулю. Ладно, пойдем дальше. У нас с тобой дело следующее. Твоя жена с некоторых пор работает в фонде экологических исследований господина Глотова. Меня этот господин интересует давно. За ним стоят кой-какие деньги. Но не в этом дело. Мне стало известно, что его фонд переходит в другие руки. На горизонте появился еще один, известный мне господин. Он и станет новым хозяином.
— Ко мне какое это все имеет отношение? — Максу совсем не хочется обсуждать проблемы своей жены.
— Да никакого. Вера Анатольевна станет в этом раскладе ключевой фигурой. Поэтому хорошо бы нам знать побольше о новой деятельности фонда.
Макс не вникает в суть разговора. Причем тут Глотов? А выспрашивать Веру, как они там собираются паразитировать на экологии, просто смешно. Он пожимает плечами и вслед за Левой выпивает коньяк.
— Меня мало интересует фонд и моя жена в нем. Что делать с Алевтиной? В чем моя задача?!
— Слушать меня, — с улыбкой, но достаточно жестко отвечает Иголочкин. — У тебя свой интерес, у меня свой. Вера Анатольевна быстро свернет себе шею. Но прежде чем ее оплакивать, нужно вывести их всех на чистую воду. Понимаешь? Доходчиво?
В голове Макса возникает мучительная догадка о совпадении его мыслей о смерти Веры и предположения, высказанного только что Иголочкиным. Артемий предупреждал: «Хочешь, чтобы умерла, думай постоянно об этом». Неужели начинает сбываться? Макс решает проверить.
— Разве с моей женой что-нибудь случится?
— Всякое возможно. Нравится тебе или нет, но она крепко завязнет в этом деле.
Лева почему-то опять хохотнул одним выдохом.
— Нравится, — заявляет Макс с вызовом.
Лева наливает коньяк. Поднимает рюмку.
— Значит, договорились?
— От меня что-нибудь требуется? — неуверенно спрашивает Макс.
— Я уже сказал, слушать меня. В ближайшие дни генеральным директором фонда станет некий Аслан Хакимов. Он — шестерка, так, через жопу соловей. За ним другой человек стоит. До него-то мы и дотянемся. Сядем плотно ему на хвост…
— Зачем? — перебивает заинтригованный Макс.
Лева изображает на своем легкомысленном лице таинственную многозначительность, что делает его довольно смешным.
— Об этом тебе знать не рекомендуется. Кто много знает, много рискует. Посмотри на меня. В любой момент могу получить пулю в затылок. Даже оружия не ношу. Бессмысленно. В моей работе, как у саперов, неверное движение и — прощай, мама. Одно могу сказать — дело крупное. Если все выкрутится по-моему, ты не только дочь спасешь, но и жизнь ее на долгие годы обеспечишь.
Макса интересуют не деньги, а судьба Веры. Поэтому он возвращает разговор в начальную стадию.
— Неужели моя жена влипла в историю? Она же ученый! Она никогда не имела дел с финансами.
Иголочкин цинично улыбается, поблескивая золотой оправой очков. Наклоняется через стол к уху Макса и, выдыхая влажный воздух, шепчет:
— Кроме ученой дамы, она еще и женщина. В этом весь фокус.
Макс отшатывается. Иголочкин смеется, довольный произведенным эффектом. Игриво подмигивает.
— Все они одинаковые. Моя тоже крутила налево и направо, пока я не собрал вещдоки. Теперь от нового мужа гуляет. Я-то про это знаю. А он, бедняга, нет.
Молчание Макса длится долго. Мысль о неверности Веры его озадачила. Неужели такое возможно? Столько лет вместе, и ни одного повода? Откуда этому улыбающемуся стукачу известно? Нужно знать Веру, их долгую семейную жизнь, чтобы браться судить об этом. Впервые поехала в командировку, да не с кем-нибудь, а с его другом Глотовым, и мгновенно родилась сплетня. К тому же Глотов такой семьянин, что на него и подумать грешно. Вначале завлекли известием о дочери, теперь подсовывают ложь о Вере. Макса наверняка пытаются втянуть в какую-то темную историю. Но он этого не допустит.
— Послушайте, Лев, или как вас там правильно, Лева, мои отношения с женой никого не касаются. Я ей верю и не соглашусь втянуть в ваши махинации. Давайте вернемся к вопросу о моей дочери. Когда я смогу ее увидеть?
Иголочкин перестает скалить зубы. Перетасовывает фотографии с изображением Алевтины. Прячет их в карман. Выпивает. Выковыривает из зубов застрявшее мясо. Всем видом демонстрирует утрату интереса к собеседнику.
Макс понимает, ждать больше нечего. Либо соглашаться на постыдную роль осведомителя, либо уйти отсюда ни с чем. Иголочкин прерывает затянувшееся молчание.
— Мне казалось, у тебя нет особых сентиментальных чувств к жене. Аля, хоть и не твоя дочь, но все-таки роднее. Видать, ошибся. Бывает. В нашем деле никогда нельзя быть уверенным наперед. Ищи свою дочь сам. Люби жену, верь ей, ежели охота.
После этих слов он встает, подходит к стойке бара и громко, чтобы слышал Макс, просит барменшу:
— Валюша, красавица моя, возьми с меня за двести пятьдесят коньяку, два бутерброда и кофе, — протягивает ей купюру. — Сдачи не надо. На днях забегу, кофейком попоишь.
Макс не видит, как уходит Лева. Он судорожно прикидывает в уме, хватит ли ему расплатиться за свою долю выпитого и съеденного. Получается впритык. Вручив Валюте последние деньги, злой и растерянный выходит на улицу. Тут же нос к носу сталкивается с Матвеем Евгеньевичем и подругой Элеоноры, имя которой никак не хочет воспроизвести память.
Физиономия Матвея Евгеньевича не расцвела радостью, хотя губы растянулись в вынужденной улыбке. Глаза при этом выразили досаду. Надя, напротив, чрезвычайно оживилась.
— Какой шикарный случай! Утром без вас было скучно. Идемте завтракать. Мотичка, ты же хотел пригласить Макса?
Надя по-утреннему свежа и кажется более привлекательной, нежели во время вчерашней пьянки. Ее пережженные волосы, из-за которых Макс так и не увидел лица, зачесаны за уши, что придало облику строгость и деловитость. Рядом с Матвеем Евгеньевичем она смотрится очень молодо. И хоть одета безвкусно, ярко-красная куртка с какими-то бантиками на Туманове своей экстравагантностью вполне смягчает впечатление.
Максу в самый раз отказаться и побыстрее отправиться домой, но мысль об Элеоноре заставляет его улыбаться в ответ и с благодарностью трясти напряженную руку Туманова. Втроем они проходят по коридору в зал ресторана. Сочная зелень возле белых стен напоминает ему апартаменты Артемия. У Макса рождается ощущение, что все это уже однажды было и сейчас произойдет нечто чрезвычайно важное. Ему становится легко от предощущения чего-то доброго и настоящего, с минуты на минуту обязанного возникнуть между ним и его спутниками. В ресторане почти нет людей. Официантов тоже не видно. Они садятся за первый попавшийся столик. Макс весь в ожидании. Вот-вот подойдет кто-то, скорее всего, официант, и сообщит сногсшибательную новость.
Матвей Евгеньевич, смирившись с присутствием за столом третьего рта, обретает свое привычное театрально-приподнятое настроение.
— Все понимаю, — с наигранным удивлением начинает он, — мы забрели сюда, потому что «Балалайка» на ремонте. Но ты-то как сюда попал? Неужели из науки в журналистику подался?
— А сюда исключительно журналистов пускают? — вставляет Надя.
Туманов представительно осматривается вокруг, но, видимо, не найдя ни одного примелькавшегося по телевизору журналистского лица, с которым стоило бы поздороваться, подтверждает:
— Вход по членским билетам. Но для некоторых, — тут он многозначительно откашливается, — сама понимаешь, двери всех творческих союзов открыты.
Вместо ответа на столь солидное разъяснение Надя берет пухлую руку Матвея Евгеньевича и с почтением целует ее. Туманов сияет. Его больше не интересует, откуда здесь взялся Макс.
— Ой, Макс, — продолжает Надя, как будто и впрямь что-то вспомнила. — Я хочу извиниться перед вами за вчерашнее. Мне неудобно по уши. Виноват ваш спирт. Я же пью легкие напитки. А потом, откуда мне знать, что Мотичка — такой знаменитый и благородный человек, а значит, и друг такой же. Оказывается, Мотичку знают во всем мире. Надо же! Ой, какая интересная была ночь. Жалко, вас с нами не было.
— Надюша… — притворно возмущается Туманов.
— Ой, тьфу ты, какую-то глупость сморозила. Но, правда, я до утра слушала про Париж…
Снова видит игриво-негодующий жест Туманова и также притворно спохватывается:
— Ну, об этом мы так, в промежутках болтали, — и стараясь польстить своему любовнику, добавляет: — До чего же интересно трахаться с образованным человеком.
Туманов заливается своим высоким звонким смехом. Из вежливости смеется и Макс. Но его смех обрывается с появлением официанта. Сейчас произойдет то самое… Но не успевает официант открыть рот, Надя уже к нему с вопросом:
— Вы телефон приносите?
Видя непонимание, высокомерно спрашивает:
— Чего? Неужто в таком кабаке нет радиотелефона?
— Здесь не кабак, а клуб, — с достоинством парирует официант. И уже обращается непосредственно к Туманову: — Если угодно позвонить, подойдите к столику администратора.
— Хорошо, милый, хорошо. Мы к вам ненадолго. Слегка перекусить. Что-то вроде второго завтрака, — давая понять официанту, что тот не ошибся в выборе главного за столом.
— Поэтому шампанского две бутылки, чего-нибудь из рыбы, лично мне крабы с майонезом, а им по какому-нибудь мясу, — перебивает Надя и, предвидя возможные пререкания со стороны Матвея Евгеньевича, кокетливо подносит к губам его руку для поцелуя.
— Да, да, — торопливо кивает головой тот.
Максу все равно, какую еду принесет официант. Он захвачен ожиданием непредвиденного происшествия или хотя бы маленького намека на него.
Как только официант отходит от стола, Матвей Евгеньевич отдергивает руку, хмурит брови, от чего они заостряются углом к носу, и демонстративно вежливо интересуется:
— Кому, прелестница, ты собираешься звонить? Невероятно, чтобы после знакомства со мной могла возникнуть потребность общаться еще с кем-нибудь.
Надя гладит его по щеке:
— Успокойся, Мотичка, ты за одну ночь сделался единственным. Просто мне необходимо выполнить одно поручение Элеоноры. Моей подруги, я тебе говорила, она — вдова твоего начальника.
— Он был мне не начальник, а дирижер оркестра, — поправляет ее Туманов. — Тебе придется учиться разбираться в музыке…
Матвей Евгеньевич не успевает объяснить, в чем, собственно, должна разбираться Надя, Макс бесцеремонно перебивает его:
— Элеоноре нужна какая-нибудь помощь?
Надя таращит на него густо накрашенные голубым глаза. Макс понимает, что выдал себя с головой. Ему неловко…
— Просто подумал, раз вы собираетесь звонить из ресторана, значит, возникла срочная необходимость.
— Нет. Я люблю звонить отовсюду. Кстати, не сердитесь на меня, я утром с вашего телефона позвонила маме в Норильск. Мне Матвей Евгеньевич разрешил.
Туманов пропускает мимо ушей ее признание о телефонном разговоре и с подозрением спрашивает:
— Какие дела могут быть с этой заносчивой, жеманной дамой? Она намного старше тебя и к тому же очень распущенная.
Максу опять захотелось врезать Туманову по его лоснящейся от самодовольства физиономии. Но он и так уже навлек подозрения слишком активным восприятием имени Элеоноры. В данный момент лучше промолчать. Но безумно хочется узнать, какую услугу должна оказать ей Надя. Словно почувствовав его нетерпение, девушка продолжает:
— Скажу, так и быть. Она, правда, просила особо не распространяться, но как в таком случае я найду ей человека? Ее замучили тараканы. Ничего их, проклятых, не берет. И китайский карандаш пробовали, и все щели специальным раствором поливали, и из-за границы всякие спреи привозили. Все не в кассу. Вот и умоляет меня найти какой-нибудь серьезный кооператив. Только где его найти?
Макс от навалившейся радости готов сойти с ума. Такая удача! Само все выстраивается. Теперь главное не упустить свой шанс. Пытаясь подавить в себе восторг чувств, он разводит руками, медленно набирает воздух в легкие:
— Вряд ли ей что-нибудь поможет. Ими заражен весь дом. Прогонишь, некоторое время переждут и снова появятся. К тому же тараканы адаптируются к любым ядам. К тому же воспроизводят мутантов, бороться с которыми совершенно бесполезно. Я, как биолог, мог бы посоветовать кой-какие средства, но тогда придется самому проводить дезинфекцию.
— Ох, миленький! — вскрикивает Надя. — Умоляю вас, помогите! Вы не слушайте Мотичку, Элеонора — прекрасная женщина. Умная, интеллигентная. Живет одна, никого у нее нет. Помочь, кроме меня, некому. Уж вы не отказывайтесь. Такой красивый дом, шикарная квартира, а от тараканов житья нету.
— Придется попробовать, — еле ворочая языком от волнения, соглашается Макс.
Надя шустро выскакивает из-за стола.
— Тогда я пошла звонить. Вам когда удобно начать?
Макс от растерянности не может сообразить. Тем более, что тараканов он ни разу не травил, даже в собственной квартире. Но какое это имеет значение по сравнению с блаженством новой встречи, о которой еще сегодня утром страшно было и помечтать. Любая возможность увидеть Элеонору превращается для Макса в знак судьбы. Остается только довериться своей судьбе, и пусть кривая вывезет. Чтобы не выдавать волнение, пожимает плечами:
— Мне все равно. Хоть сегодня… Сперва нужно осмотреть квартиру, места их проникновения.
— В таком случае, Элеонора сама назначит время! Дорогой Мотичка, не хмурь свои бровки, я ненадолго.
Раскованной походкой, с задранной мини-юбкой и танцующими руками Надя проходит по залу и скрывается из виду.
Матвей Евгеньевич задумчиво улыбается.
— Какая милая девушка. Обрати внимание, вчера она казалась вульгарной. Не из-за испорченности, нет. Молодость, неопытность, застенчивость решили ощетиниться шипами. А утром словно бутон распустился на подушке рядом со мной. Ни грубости, ни пошлости. Вот как бывает, когда интеллигентными руками раскрываешь лепестки одичалой девичьей души.
Макс не отвечает. Какое ему дело до переживаний Туманова, когда впереди возникло самое непредсказуемое событие в его собственной жизни.
Не всегда приятно начинать знакомство в постели
Не всегда приятно начинать знакомство в постели. Особенно, если нет того безумного, испепеляющего желания, над которым не властен разум. Раньше, когда Элеонора, работая в ресторане ВТО, позволяла себе ложиться в койку с очередным артистом, все было иначе. Тогда она самоутверждалась. Даже в стельку пьяный партнер не смущал ее. Она все равно не сдавалась. Тащила его в душ. Ставила под холодную воду. Всеми возможными ласками старалась возбудить. Каждый раз добиваясь своего, Элеонора торжествовала победу. Ей нравилось быть женщиной, способной поднять и мертвого. Театр, не принявший ее в мир сцены, вынужден был раскрыть перед ней свои кулисы. Элеонора принялась создавать свои домашние спектакли, в которых была главной и единственной актрисой. Загулявшие актеры, уходя с ней после закрытия ресторана, не подозревали, что она выбирает их согласно амплуа. Иногда она была страстной девчонкой Клеопатрой, а ее пьяный мхатовец, редко получавший в театре эпизодические роли, ложился с ней в постель благородным Антонием. Часто Элеонора становилась Дездемоной, высматривая в зале ресторана похожее на Отелло животное, потное, жирное, с вывернутыми губами. Такой Отелло давил ее в постели своим весом, причинял боль неуклюжими объятиями, слюнявил ее лицо. А она сама клала его грубые руки себе на шею. Это было потрясающим представлением. Жалко только, что Элеонора сама являлась и единственным зрителем. Иногда ей нравилось исполнять мужские роли. Она заманивала к себе какого-нибудь худенького студента, которому утром приходилось давать деньги на такси. В те веселые времена Элеонора не испытывала никаких неудобств в сексе. Каждая из ее героинь вела себя естественно, в соответствии с представлениями о ней Элеоноры. Одно удручало в домашних представлениях — отсутствие гардероба. Не замахиваясь на дорогие костюмы и платья, в которые она мысленно наряжала полюбившихся героинь, домашняя актриса все ресторанные заработки тратила на роскошные пеньюары. Они стали страстью Элеоноры. Однажды, представляя себя американкой Бланш, падшей женщиной из пьесы Уильямса, она увлеклась поисками сексуального белья. Сперва трусики с молнией, далее за безумные деньги были приобретены розовые колготки со специальным разрезом между ног, бюстгальтеры с прорезями для сосков, множество узких поясов для ажурных чулок. Необходимость в новых партнерах не позволяла иметь одного или хотя бы двух постоянных любовников. Уже на второй раз, появляясь в ее доме, актеры успевали вжиться в один-единственный образ любовника-хама, считающего ее постель своим законным местом. И Элеонора безжалостно с ними расставалась. Она жила своим маленьким постельным театром. Каждая из ее героинь должна была отдаваться по-своему. А для этого необходимо было изучить ее характер, нравы и обычаи времени, в котором она существовала. Элеонора бегала в театральную библиотеку на Пушкинской улице, где с жадностью поглощала классические и современные пьесы в поисках подходящих женских образов. Постепенно круг партнеров, завсегдатаев ВТО, замкнулся. На случайных посетителей ставку делать было опасно. Поэтому в ее репертуаре возникли другие женские образы — стойкие, неприступные, трагические. Их духовные запросы и драматические изломы судьбы не позволяли ложиться в постель со своими избранниками. Ночные скандалы стали в ее квартире обычным явлением. Тяжелые с похмелья, возмущенные безрезультативностью идиотских уговоров и упрашиваний, хмурые мужики выходили из ее подъезда, давая себе зарок никогда больше не связываться с этой кретинкой. Иногда Элеоноре было искренне жаль какого-нибудь истекающего истомой красавчика, но искусство оставалось превыше всего. Такой неприступной ее встретил Василий Ласкарат. Но о нем лучше не думать и не вспоминать.
Ее театр утонул в симфонии его страсти. Элеонора впервые почувствовала себя собой. Предыдущие игры улетучились вместе с героинями, и оказалось, что в любви она — стеснительная, неловкая, неопытная девчонка.
Знакомство со Степаном означало для нее первую сексуальную связь с мужчиной без прошлых актерских упражнений и без фантастических чувств, разбуженных ласками Ласкарата. В его ночные объятия Элеонору загнал страх. Впрочем, «новый русский» оказался без комплексов. Он привык, что мир принадлежит ему и все, чего бы не пожелала его рука, поддавалось ее уверенной хватке. Возвышенные слова, трепетные чувства, нежные неуверенные прикосновения он заменил ведром с розами. Поначалу Элеоноре понравилась его простота, но в постели она стала невыносима. Впервые ее употребляли. Приблизительно так Степан ел поросенка за столом у Таисьи. Элеоноре стало казаться, что она и есть тот самый янтарный поросенок с хрустящей корочкой. Он спокойно и деловито переворачивал ее, сгибал, распрямлял, замирал, сопел и начинал сначала. Элеонора не сопротивлялась, ожидая, когда он возьмет вилку и нож и начнет разделывать ее на куски. Его шумное мычание отдаленно напоминало человеческую речь, но различить слова было невозможно. Единственно четко звучали имена, какими Степан называл Элеонору. Кроме Мани, Жанны, Туси, несколько раз сорвалось Катя. И ни разу Элеонора. Под утро он упорно твердил ей Нюра. Редкие паузы между насилиями она использовала для курения. А под конец уже не вынимала сигарету изо рта, не обращая внимания на тупые удары его страсти внутри себя. Степан, кажется, не заметил ее курения. Его мало интересовало, чем она занята в моменты его насыщения. Он был неистово увлечен ее филейной частью и выше в своих желаниях не поднимался. Элеоноре показалось, будто верхняя часть ее тела принадлежала ей, а нижняя безраздельно ему. Она не перенесла бы этой пытки любовью, если бы не мысль, отвлекавшая ее. Элеонора безумно волновалась и трепетала от сознания, что Василий в эту самую минуту наблюдает за ними. Скорее всего, Ласкарат находился где-то совсем рядом, потому что, несмотря на бульдозерные усилия Степана, ее тело так и не ответило ему благодарностью. Оно оставалось безучастным, потому что чья-то чужая воля держала в кулаке ее зажатые нервы. С первыми проблесками зимнего утра Степан устал. Он сел на кровать у ее ног и, зевая, спросил:
— Ну, я тебя нормально обеспечил?
Вместо ответа Элеонора утомленно выдавила из себя:
— А я тебя?
Степан помолчал, потом серьезно произнес:
— Ты мне со знакомства понравилась.
Элеонора вспомнила, что и он произвел на нее хорошее впечатление. Не произойди ночного визита, она, пожалуй, смогла бы в него влюбиться, и кто знает, как бы сложились их взаимоотношения. Возможно, и в постели все было бы по-другому. Но теперь об этом думать поздно. Они повернулись друг к другу спинами и быстро уснули. Даже во сне Элеонора вздрагивала от его случайных прикосновений.
Ее разбудил телефонный звонок. Тяжелая голова от выпитого вчера шампанского отказывается управлять ватным телом. Телефон продолжает настойчиво трезвонить. Элеонора с трудом дотягивается до трубки. Слышит в ней возбужденный радостный голос уборщицы Нади. Из продолжительного рассказа она восприняла только то, что уборщица не придет, а вместо себя пришлет какого-то морильщика тараканов. При этом он очень интеллигентный человек. Элеонору слегка рассмешило известие об интеллигенте, гоняющем тараканов. Не в силах продолжать разговор, она соглашается принять морильщика ближе к вечеру. Опускает трубку и снова залезает с головой под одеяло. Сон улетучился окончательно. К тому же приходится вспомнить о «новом русском». Тишина в квартире рождает надежду на его отсутствие. Лучшего подарка от него и ожидать трудно. Элеонора возвращается мыслями к ночным переживаниям. Такое впечатление, будто ее пытали и морально, и физически. Она, живя с Ласкаратом, забыла то чувство досады, с которым когда-то просыпалась после бездарного, не затронувшего душу секса. Василий все в ней переиначил по-своему. Но она не сердится на Степана. Он — могучий мужчина. Илья Муромец с копьем. В конце концов, она сама его пригласила в постель. Почему же ему не вести себя так, как он привык? Кате с ним нравится. Впрочем, ей со всеми нравится. Она полдня занимается этим, а вторые полдня думает об этом. И счастлива. Ничего, уж ей назло Элеонора не отпустит Степана. Пусть знают, что при желании она способна прикрутить к юбке любого мужика. Достаточно прошло времени со дня смерти Ласкарата. Наверняка за ее спиной светские дамы перешептываются о ее одиночестве. Злорадствуют, мол, ее светлые денечки закончились и придется довольствоваться вдовьей участью. Скандал из-за Степана польстит ее женскому самолюбию. Пусть лучше ее осуждают, чем жалеют. Такого мужика на виду у всех пасти будет. Ради этого не смертельно перетерпеть несколько зверских ночей. Кто его знает, возможно, однажды это ей и понравится. Только не сегодня. Интересно, как воспринял Ласкарат ее ночную оргию со Степаном? Скорее всего, обиделся. Ведь она впервые на его глазах отдавалась другому мужчине. Зная его характер, можно надеяться на его окончательное исчезновение из ее жизни. Гордость — принципиальное качество его характера. Он, например, никогда не пил за чужой счет. И никогда не изменял ей, подчеркивая этим, что она лучшая из женщин. Элеоноре становится жалко Василия, вынужденного неприкаянно скитаться по ночной Москве…
Элеонора проводит пальцем под правой грудью и ощущает болезненность прикосновения. Две ранки с запекшейся кровью — не выдумка и не фантазия.
Размышления только усиливают головную боль. Элеонора, превозмогая слабость, встает. С болезненной гримасой разгибает спину. Долго поправляет перекрутившийся вокруг тела пеньюар. Ей необходимо выпить алказельцер. Цепляясь по пути за попадающуюся мебель, идет на кухню. Там в трусах и фартуке орудует Степан. Готовит завтрак.
— Сейчас буду тебя лечить! — заявляет он вместо приветствия.
— Почему? — настораживается Элеонора. Неужели она так плохо выглядит?
— А после меня бабы долго не могут оклематься. Но я знаю верный способ возвращения к жизни.
Не обращая внимания на его глупую похвальбу, Элеонора открывает дверцу кухонного шкафа, ищет алказельцер. Степан подходит сзади. Обнимает. Не сопротивляясь, она просит:
— Не надо.
— Надо. Слушай меня. Пятьдесят грамм коньяку, фужер шампанского, мой фирменный омлет с грибами и луком — и ты начинаешь парить сама над собой.
— Я утром не пью, — отказывается Элеонора. Для большей убедительности добавляет: — Давно не пью.
— Это не проблема, — смеется Степан. Его руки властно ложатся на ее бедра. — Пока я здесь, будешь слушаться меня. Сперва позавтракаем, затем ненадолго в постель, а в пятнадцать ноль-ноль у меня деловая встреча.
Элеонора чувствует, как под фартуком вздыбился его массивный член. Придется соглашаться. Иначе не отстанет.
Может, утром будет менее тяжко. Она возвращает алка-зельцер на полку.
— Отпусти хоть умыться. Я не привыкла находиться перед мужчиной в таком виде.
— А чего? Нормальный вид. Мне объясняли, ежели женщина с утра без краски и прочих прибамбасов смотрится классно, значит, красота у нее натуральная.
— Мне не до краски, — передергивает плечами Элеонора. Освобождаясь от рук надоевшего любовника, скрывается в ванной.
Чтобы оттянуть нежелательный момент нового общения, она решает подольше полежать в ванне. Голова разламывается, в животе неприятное нытье. Хочется замереть, распроститься с собственным телом. Из крана монотонно журчит вода, взбивая пену. Элеоноре невмоготу злиться на наглое поведение Степана. На что он, дурак, надеется? Какой секс? Она же мертвая. Пусть наваливается своей медвежьей тушей, орудует тупой кувалдой, она и не вздохнет. Будет лежать египетской мумией. Неужели не поймет ее безучастного отвращения? Лишь бы побыстрее кончил и мотал отсюда. Какой скандал ему устроит Катя! А уж Таисья по всей Москве разнесет, да еще от себя прибавит кучу солдатских подробностей. Закончился Элеонорин траур. Сегодня же по секрету обо всем сообщит Нинон. И пойдут гулять о ней разговоры. Не каждая из московских подруг способна оторвать себе нового русского миллионера. И у кого? У Кати, которая тем и знаменита, что мужиков зараз уводит…
Дверь в ванную скрипнула. Элеонора закрывает глаза. Гад! Подождать не может. Сейчас, чего доброго, предложит потереть спинку. Она категорически откажется заниматься этим в ванной. Откуда здоровье? По движению воздуха и непонятному тихому звону ясно его присутствие. Стремясь выразить взглядом полнейшее презрение, медленно приоткрывает глаза.
Перед ней, лежащей в ароматной пене, стоит Степан. На нем серый пиджак, черные брюки, аккуратно завязанный красный галстук. В одной руке держит поднос с фужером шампанского, рюмкой коньяка и пышным омлетом на тарелке. Во второй — крахмальная белая салфетка.
Элеонора не в состоянии вымолвить ни слова. Он опускается на колени. Ставит поднос на кафельный бордюр ванны. Элеонора пугается, что фужер перевернется, тянется к нему рукой.
— Нет, нет. Сначала рюмку коньяку, — останавливает Степан. Сам берет рюмку, подносит ее к губам Элеоноры.
Она поражена галантностью его поведения. Безропотно делает глоток, второй. Подчиняясь движению его руки, допивает до конца. Морщится, зажмуривает глаза. Когда снова открывает их, Степан держит перед ней фужер с плавно скользящими внутри пузырьками. Во рту аж пересохло от предвкушения холодного шампанского. Элеонора жадно пьет. Оно оказалось кисловатым. Не то что ее любимое. Это другое. Либо паршивое наше, либо дорогое иностранное. Ей все равно. Она набирает полный рот, исчезает под водой и там выпрыскивает кислятину. С привкусом шампуня на губах, выныривает. От совершенной шалости возникает детская радость, подталкивающая шумно шлепать ладошами по воде. Степан смеется и совсем не собирается уклоняться от брызг. Элеоноре жалко заливать его дорогой пиджак. Она протягивает руку к омлету. Цепляет вилкой поджаренный кусочек. Степан молча наблюдает за ней.
— Тебе жарко? — она задает первый из пришедших на ум вопросов.
— Немного.
— К чему этот маскарад? — продолжает есть омлет, оказавшийся безумно вкусным.
— Планы меняются. Заканчивай с ванной и марш одеваться. Натягивай все самое дорогое. По полной фирме. Брюлики во всевозможные места. Каблук не менее пяти сантиметров. А поверх всего свою чернобурку. И улетный макияж. Понимаешь меня?
Элеонора от растерянности погружается с головой в пену. Трудно, лежа в ванне, беседовать с одетым человеком. Почему-то ему начинаешь верить. Вообще голый подчиняется одетому уже потому, что голый. Остается вынырнуть и утвердительно кивнуть мокрой головой.
Степан забирает поднос и выходит. Элеонора внезапно пьянеет. Легкий, бессмысленный абанкураж не дает сосредоточиться. Понятно одно — они вместе куда-то уходят. Замечательно. Он уберется из ее дома. А там уж она найдет повод от него избавиться. Хотя, кто знает? Может, он ее поведет на обед в посольство? С Ласкаратом не было такого посольства, куда бы их ни приглашали.
Элеонора собирает крупицы воли, выталкивает себя из ванны. Долго стоит под холодным душем. Рассудок немного трезвеет. Странно. Хмель исчезает, а хорошее настроение остается. Закутавшись в халат, бежит в спальню.
Держа работающий фен, одновременно копается в шкафу. На пол летят платья, блузки. Из ящика падают коробки с колготками. Элеонора умеет собиратьсябыстро. Выключает фен. Причесывается. Принимается за лицо. Внешность у нее, как она сама считает, самая обыкновенная. Мелкие резкие черты лица находятся в постоянном движении, чем смазывают общее впечатление. Она знает про это. Поэтому стремится обуздать собственную мимику. Из-за постоянного напряжения лицевых мышц возникает неподвижная маска, притягивающая внимание мужчин. Они уверены, что за этой неподвижностью скрывается чувственная страстность натуры. Этот образ Элеонора придумала сама в пору своих домашних театральных представлений. К тому же неподвижность лица позволяла ей дорисовывать любые его черты. Скользя кисточкой и растушевкой, словно художник по полотну, она предпочитает сиренево-розовые тона. В зеркальном отражении ее облика, благодаря быстрым движениям рук, проступила свойственная ей неприступная нежность.
Закончив с макияжем, надевает белые колготки, розовые туфли на высоком каблуке и небольшой платформе, строгую, расклешенную книзу белую юбку и короткий пиджачок с розовыми овальными лацканами.
Темные волосы, подстриженные каре, выгодно оттеняют розовую матовость ее лица и загадочную сиреневость глаз.
Небрежно набросив на плечи шубу, уверенной походкой, легко и изящно Элеонора выходит из спальни. Крутится перед зеркальной стенкой, остается довольная собой. Идет в залу, где должен ждать ее Степан. Он спокойно сидит в кресле из карельской березы под огромным золотистым абажуром лампы. Абсолютно голый… на его коленях лежат большие портняжные ножницы. Эти-то ножницы и приковывают взгляд Элеоноры.
Она застывает, как вкопанная. Лицо остается неподвижным. Голова отказывается соображать. Слишком много невероятного произошло в этих стенах за последние дни. Большое, полное белое тело с рыжими веснушками, тело Степана, внушает Элеоноре животный страх. Ночью ничего подобного она не испытывала. Когда-то, до Ласкарата, крупные мужчины были ее слабостью. Сейчас она боится его обнаженного тела. Пытается сбросить охватившее оцепенение. Хриплым голосом с прорывающимися высокими звуками пробует кричать:
— Почему ты голый?! А?! А?! А?! Мы же уходим…
Степан похлопывает ножницами по коленке. Молчит.
С восхищением рассматривает Элеонору Ему, безусловно, нравится ее наряд. Элеонора уверена — он сошел с ума. Она с ужасом догадывается о том, что он задумал. Степан собирается на ее глазах отрезать себе это дело! Она отшатывается.
— Зачем тебе ножницы?! Мы же должны идти… Оденься, умоляю тебя.
Степан продолжает как ни в чем не бывало сидеть. Элеонора теряется окончательно. Дрожащим шепотом спрашивает:
— Мне раздеваться?
— Подойди, — властно требует Степан.
И она приближается. Степан хватает полу шубы, тянет к себе. Теперь они рядом. К ее ужасу, он начинает кромсать ее шубу из чернобурки этими самыми ножницами. Элеонора отталкивается руками от его наклоненной головы. Стремится вырваться.
— Сумасшедший! Не смей! Она бешеных денег стоит! — кричит она.
Степан не унимается. С варварским неистовством режет и рвет мех.
Элеонора падает на колени. Из глаз от беспомощности текут слезы.
— Не трогай меня, пощади…
Степан тычет ей в руку ножницы. Обдает горячим шепотом:
— На, на. Возьми. Режь на себе все сама.
— Пощади… Это же мои вещи, — рыдает в ответ Элеонора. Она видит, как ножницы чикнули по розовому лацкану ее пиджака. Еще мгновение, и с шеи скатывается нитка неаполитанского жемчуга. С легким перестуком бусинки рассыпаются по полу. Элеонора закрывает лицо руками. Ножницы продолжают свое дело. Юбка распорота вплоть до пояса. Истерично всхлипывая, она предпринимает попытку вырваться, отскакивает назад, теряет равновесие. Каблук левой туфли не выдерживает и ломается. Степан легко приподнимает ее ногу и отрывает его вообще. Элеонора упирается носком в пол. Длинная, белая, в веснушках рука не отпускает ее. Ножницы, больно уколов тело, разрезают колготки вместе с трусами. В этот момент Элеонору поражает простейшая догадка: ее же насилуют, и ничего больше! Бешеная дрожь проносится по всему телу. Давно забытое чувство экстаза искрами бьет из глаз. Сама того не ведая, она попадает в чужой, но такой знакомый ей самой спектакль. Элеонора с вызовом смотрит на разгоряченного миллионера.
— Дай, — требует она. Ножницы оказываются в ее руке. Она молча разрезает бюстгальтер.
Степан поднимает ее и несет — к зеркальной стене. Буквально бросает Элеонору. Она больно ударяется бедром. Хочет встать. Его рука с растопыренными пальцами придавливает ее затылок к полу.
— Стой так.
Элеонора подчиняется. Становится на четвереньки. Изрезанная шуба сбивается на бок. Юбка висит рваными кусками. Распоротые колготки тряпкой волочатся по полу. Правая грудь торчит в дыре пиджачка. И над всем этим ужасом стоит Степан с огромным, как ей кажется, глядя снизу, толстым членом в золотистых завитках волос. Ее губы раскрываются в желании добраться до основания этого мистического фаллоса.
Степан любуется ее отражением в зеркале. Она отвечает ему восторженным взглядом. Ночью все ее мучения, оказывается, были не от тяжелой туши и неуклюжих рук, а от его размера. Ничего более красивого и совершенного Элеонора не видела ни у одного мужчины… Нет, видела в порнофильмах. Но там другое дело, там кино. А здесь совсем рядом, настоящий. Элеонора тянется к нему рукой. Степан громко, самодовольно смеется. Стаскивает с ее плеч остатки шубы.
— Вставай на нее, помягче будет.
Элеонора на четвереньках перебирается на разорванный мех.
— Как ты мне нравишься… — несколько растягивая слова, одобряет ее действия Степан. — Гляди, гляди на себя в зеркало. В таком виде тебя еще никто не имел… Ну, смотри же, смотри…
Он перекидывает ногу через ее спину, Элеонора обхватывает руками его бедра. Над расширенными от желания глазами подобно люстре нависает над ней его огромное золотисто-белое достоинство. Ей приходится изогнуться, чтобы кончиком языка прикоснуться к нему. Степан смеется от щекотки и гордости.
— Погоди, — гладит ее по голове и быстро уходит на кухню.
Элеонора смотрит на свое отражение. Должно быть, она сошла с ума. Ее лучшие дорогие вещи испорчены навсегда. Теперь это тряпки, свисающие с ее воспаленного тела. Запредельное зрелище. Оно-то и подхлестывает безумное желание. И, конечно, этот немыслимый член. Если бы она разглядела его вчера, наверняка побоялась бы ложиться с ним в постель. Элеонора подползает ближе к зеркалу. Элегантно подгримированное лицо стало еще краше, освещенное сиянием рвущейся изнутри страсти. Она припадает грудью к полу, прогибает спину. Ей нравится находиться в этой развратной позе. Пусть он видит ее полную готовность.
Степан возникает в зеркале с чайником, висящем на члене. Элеонора не верит‘своим глазам. Он осторожно подходит. Дергает бедрами, отчего чайник слегка раскачивается. В какое-то мгновение ручка смещается и чайник наклоняется. Из него начинает литься вода.
— Подставляй рот! Это шампанское! — кричит обалдевший от собственной силы Степан.
Элеонора торопливо подползает и подставляет под струю рот. Шампанское заливает ей нос, глаза. Она старается поймать струю губами. Хватает чайник руками, снимает его и пьет из носика. Степан продолжает любоваться своим отражением. Отбирает чайник, тычет пальцем в зеркало.
— Тебе нравится? — спрашивает он.
— Я боюсь его.
— Ничего, проконтролируем вместе, как он входит, — успокаивает ее Степан. Переступает через Элеонору, идет в залу, берет полукруглое, обитое голубым шелком кресло. Возвращается. Ставит его напротив зеркала. Садится.
— Подстели-ка мне под ноги эту шубу. И иди ко мне.
Элеонора возится у кресла, пододвигая мех. Степан наблюдает в зеркале за ее движениями. Так когда-то рабыни и наложницы заботились о своих господах. Только в таком виде женщины становятся фантастически прекрасными. Сколько неприступности, даже надменности было в облике Элеоноры, когда их знакомили в доме Таисьи. Тогда Степан подумал, каким будет его самочувствие, когда не какая-нибудь филиппинская проститутка или международная блядь вроде Кати будет ползать в рванье у него под ногами, а достойная, известная московская дама, еще недавно бывшая женой знаменитого музыканта. И вот, пожалуйста, ползает. Даже намного раньше, чем он смел мечтать…
Степан наслаждается избытком желания, раздирающего красивую чужую женщину. Ночная близость не удовлетворила его мужское самолюбие. Его просто-напросто использовали как интимную охрану от навязчивого призрака. Элеонора отдалась ему из страха перед другим мужчиной. Теперь же он возьмет ее из милости.
Элеонора, уже не соображая, что творит, целует его длинные, покрытые рыжеватыми волосами ноги. А руки наконец дорвались до недвижимого горячего члена. Степан отрывает ее от ласк. Поднимает на ноги.
— Пойди, принеси мой пиджак!
Трясясь, как в лихорадке, не задавая вопросов, Элеонора бежит исполнять его приказание. Возвращается с пиджаком. Запутавшись в сползших окончательно колготках, снова падает на четвереньки. Степан достает из кармана пачку долларов, трясет ими перед лицом своей рабыни.
— Здесь десять штук! Обновишь гардеробчик! — с хохотом подбрасывает деньги к потолку. Они падают на их тела, на пол, покрытый кусками шубы из чернобурки.
— Собирай! — приказывает ей.
Элеонора поворачивается к нему задом, пытается встать. Сквозь рванье сексуально проглядывает тело. Больше терпеть невмочь. Он хватает ее за бедра, притягивает к себе и насаживает на себя свою жертву.
Душераздирающий крик обезумевшей от боли Элеоноры призывает его рвать ее тело так же безжалостно, как ее платье.
Очередь на прием к Артемию не иссякает
Очередь на прием к Артемию не иссякает. Хотя в приемной ни одного человека. Запись ведется по телефону. Встречаются не пациенты, а их машины у подъезда. Генерал-привратник почти всех знает в лицо. Снизу сообщает Фрине, кто поднимается на лифте. Фрина строго исполняет указания понтифика не сталкивать одного клиента с другим. Каждый должен ощущать себя единственным. Этот порядок возник после скандала, устроенного Элеонорой. Поскольку основными посетительницами являются невротические женщины, приходится быть осторожным. Артемий не любит, когда в его распорядке дня происходят изменения. Тем более, если возникают люди, на которых он психологически не настроен. И все же постоянно приходится менять планы, потому что, кроме целителя, жреца и спасителя, Артемий — невероятно светский человек. Это не значит, что он бывает на всяких великосветских приемах, наоборот, его замкнутость, таинственность, отчужденность создают образ человека недоступного, мудрого, готового поддержать ближнего. Служить людям приятно, особенно когда они служат тебе и когда ты ими повелеваешь. Понтифик умеет повелевать. Какой смысл лечить одного человека, десять, даже тысячу? Лечить необходимо нацию в целом. А для этого нужно иметь власть. Не партийную, не президентскую, не охранную. Такая власть — для мелких людишек. Его власть особая — над умами и душами людей. Духовный наставник народа. Вот высшая власть грядущего третьего тысячелетия. Государство лишь форма. Президент — лишь должность. Люди в России уже не поверят им. Также, как и церкви. Попы которой семьдесят лет не столько звонили в колокола, сколько стучали друг на друга. Народу, нации всегда нужен тихий, спокойный, чуткий психотерапевт. Которого не волнуют формы власти. Поэтому ему верят. В древности существовал даже специальный термин — АМИКУС ХУМАНИ ГЭНЭРИС (друг человечества).
Предаваясь этим размышлениям, Артемий прохаживается между мраморными бюстами. Элитная Москва его больше не интересует. Подобно цепной реакции, множится его популярность и авторитет среди интеллигенции. Впереди новый этап. Завоевать душу и мозг каждого из живущих в России. Создавать филиалы центра во всех городах и районах. Ставить во главе их своих лучших пациентов, отдавших навсегда свою волю в его надежные руки. Реализация этого грандиозного плана требует огромных денег. Заниматься их накоплением некогда.
Из глубокой задумчивости его выводит бесшумное появление Фрины. Зная реакцию понтифика на просьбу о внеочередном приеме, она медлит с сообщением.
— Говори, — догадываясь, о чем пойдет речь, требует Артемий.
— Извините, я не имею права вас отвлекать… вы запретили… но на телефоне господин Глотов. Он не принимает никаких доводов. Требует срочно его принять… — в ожидании кары Фрина косит своим правым глазом в сторону.
— Пусть приезжает. Где он? — спокойно, без малейшего раздражения, соглашается Артемий.
Несколько озадаченная таким поворотом, девушка признается:
— Внизу. Его господин генерал не пропускает.
— Передай, я жду, — понтифик дает понять, что инцидент исчерпан.
Фрина выходит. Лучше бы он наорал на нее и запретил бы принимать Глотова. Теперь ей придется лезть из кожи, чтобы развести приезжающих по установленному графику пациентов. Но Фрина никогда не спрашивает понтифика, как поступать в возникающих ситуациях. Поэтому он и держит ее при себе.
Глотов врывается в приемную, словно ему преграждал путь не отставной генерал, а воздушно-десантный полк. В расхристанном виде и со страданием в глазах. Свою вечную безразлично-снисходительную улыбочку, видимо, потерял по дороге. Не здороваясь, он бросает Фрине пальто и шапку. Коротко интересуется:
— Где сам?
— У фонтана, — столь же лаконично отвечает девушка.
Глотов переводит дыхание. Несколько раз расстегивает и застегивает свой двубортный пиджак, поправляет галстук и зачем-то сообщает ей:
— Ну, я пошел.
Фрина пожимает плечами. Лично ей его визит ни к чему. Широким шагом Глотов пересекает коридор с безликими окладами и скрывается за высокими белыми дверями.
Артемий, с разведенными для объятий руками, идет ему навстречу.
— Агнец мой, к чему так нервничать? Твое возмущенное биополе я почувствовал на расстоянии. И, разумеется, не мог отказать дорогому другу, — обнимает Глотова за плечи, ведет к белому кожаному дивану.
Оба садятся. Понтифик смотрит в глаза Борису Ананьевичу.
— Ну, ну, все будет хорошо. Спокойно. Неужели тебя застукали за любимым занятием?
— Другое, — мрачно отвечает Глотов. — На меня наехали!
Артемий в недоумении встает, осматривает приятеля со всех сторон.
— Попал под машину?
Наступает черед недоумевать Борису Ананьевичу. Ах, да! — смекает он. Откуда Артемию знать, что значит наехали. И Глотов тихим голосом, с вынужденными паузами из-за неверных перехватов дыхания рассказывает о событиях, происшедших с ним в Иванове. Не утаивает про домогательства Веры, тем более что абсолютно уверен в ее тайном пособничестве Жаке Темирову.
Понтифик стоит перед Глотовым, слушает его без единой оценки, восклицания, кивка головы или хотя бы жеста. Не перебивает вопросами, не интересуется ускользающими подробностями. Просто слушает. Бурный поток рассказа постепенно теряет напор, разбивается на ручейки, сливается в одну истощенную струйку. Глотов выговорился полностью. Он ждет реакции Артемия. Тот пребывает в том же неподвижном состоянии. Может, он вообще его не слушает? Нет, такое невозможно. Скорее всего, он плохо рассказал. Сбивчиво. Нужно попытаться еще раз, уже без волнения объяснить, что же с ним произошло в Иванове.
Глотов несколько раз повторяет одно и то же и измученный напряжением памяти обессиленно умолкает. Ему становится непонятно, для чего битый час он рассказывал о свалившемся на него несчастье. Причем тут Артемий? Какой помощи он ждал от него, когда несся на перекладных на 2-й Обыденский? Ему захотелось извиниться и поскорее покинуть эту бездушную комнату с каменными головами античных философов.
Понтифик в задумчивости подходит к фонтану, подставляет руки под звенящую в тишине струю воды. Он явно не торопится высказывать мнение об услышанном. Стряхивает воду с рук. Прохаживается. Наконец, не столько спрашивает Глотова, сколько размышляет вслух:
— Мне пока непонятно, чего, собственно говоря, ты негодуешь?
— Чего?! — взрывается Глотов. Припухлые мешки под его глазами вытягиваются чуть ли не до скул.
Артемий не обращает внимания, продолжает тем же рассудительным тоном:
— Данную ситуацию ты подготовил собственными руками. Уже в тот момент, когда деньги с партийных счетов перегонялись на счет твоего фонда, нужно было предвидеть их дальнейшее движение. Согласись, ведь только обладая детским благодушием, можно было считать эти средства твоей собственностью. Не ты их владелец. Они временно задержались у тебя. Такие деньги в старые времена назывались «бешеными». Их следовало проигрывать в карты, прокучивать, прогуливать с женщинами. А после либо садиться в тюрьму, либо стреляться. Почти вся русская литература вертится вокруг трагедий, рождаемых именно этими деньгами. Капитал капиталу рознь. Неужели ты всерьез поверил, что тебе скинули огромные суммы для личного обогащения?
— Это — деньги фонда. Они должны работать для народа, — недоуменно возражает Глотов.
— Но, агнец мой, партийные деньги не могут работать. Они к этому не приучены. Все равно что столичную проститутку отправить поднимать фермерское хозяйство. МАЛИ ПРИНЦИПИИ — МАЛЮС ФИНИС, как любил выражаться Теренций. «Дурное начало — дурной конец». Деньги, купюры — всего лишь ничего не значащие бумажки. А капитал — живой организм, обладающий своей идеей. Идея твоего капитала не позитивна. Скорее разрушительна. Эти деньги никому не удастся обратить на созидание. Они будут постоянно менять своих хозяев, играть их судьбами… впрочем, перечитай «Пиковую даму» Пушкина.
— Я пришел за советом, а ты ударился в софистику! Мне необходимо решить — заявлять в милицию или нет!
Глотов резко встает, оскорбленно отворачивается от Артемия. На губах появляется улыбочка, за которую его прозвали «японцем».
— Лично мне, — продолжает он уже в пустоту, — много не надо. Но отдавать фонд в грязные руки Жаке Темирова, значит, пасовать перед мафией. Они только и ждут, как бы побыстрее перекачать все до последнего доллара на Запад…
Понтифик подходит, кладет руку на плечо Бориса Ананьевича. Тот вздрагивает. Артемий разворачивает его к дивану и с усилием усаживает.
— Агнец мой, вдумайся в свои обвинения. Причем тут мафия? Деньги продолжают движение. Невозможно остановить это движение. Не надейся. Послушайся меня, коли пришел. Не мешай им исчезнуть в швейцарских банках. Они для этого предназначены. Твой фонд — временное прибежище. Тебе обижаться не стоит. Ведь из партийного кресла благодаря этим деньгами пересаживаешься в парламентское. Это и есть твои дивиденды. Отступись, Борис… И успокойся, твоему казаху они тоже не достанутся.
— Откуда известно? — настораживается Глотов.
Артемий многозначительно улыбается. Садится рядом.
Глядит ему в глаза.
— Предчувствие имею. Чем быстрее отступишься, тем здоровее будешь.
— Тоже предчувствие? — наступает Борис Ананьевич. Ему кажется, еще немного, и выяснится, что Артемий знает об этом деле больше, чем услышал от него. Странное ощущение, хотя и глупое. Скорее всего, у него начинается психоз. Необходимо взять себя в руки. Решительно смотрит в глаза Артемию.
— А если я откажусь? Неужели они объявят мне войну?
— Не объявят. Просто убьют.
— Ты знаком с Темировым? Или с Асланом?
Понтифик выдерживает напряженный взгляд Глотова.
Он понимает психологическое состояние своего пациента. Перед любыми неприятностями, трагедиями, катастрофами у человека есть выбор. Всегда дается возможность не вступить на палубу «Титаника». Но люди, очарованные обреченностью, обычно сами обрекают себя.
— Агнец мой, не испытывай судьбу. Многие из тех, кто хапнул больше тебя, уже пропали из виду, зачем же торопиться вслед за ними?
— Думаешь, убьют? — серьезно и мужественно спрашивает Борис Ананьевич.
— Непременно. Не морочь себе голову, не напрягай нервную систему. Иди в парламент, пока предлагают. Там освоишься и не заметишь, как твои азиатские друзья сообразят и найдут способ оплатить твои новые возможности.
Глотов тяжело встает. Застегивает пиджак, поправляет галстук, делает несколько шагов от дивана, давая понять, что уходит. Но неожиданно резко поворачивается.
— Неужели убьют?
Артемий подходит к нему. Между ними повисает долгое сосредоточенное молчание. Его нарушает Артемий. Говорит твердо, делая ударение на каждом слове.
— Теперь я за тебя спокоен. Ты сделал верный выбор. Иди. Отдохни несколько дней. Лучше всего, возьми больничный.
Глотов безвольно кивает в ответ. Ему вдруг захотелось признаться в своем мучительном животном страхе перед Темировым. Именно этот страх гнал его сюда. Без всяких предварительных слов Борис Ананьевич начинает, переходя на быстрый шепот:
— Так знай, первый раз я встретился с Темировым, когда он был секретарем райкома на юге республики. Я приехал с какой-то делегацией. Уже тогда его поведение показалось мне нарушающим любые нормы партийной этики. Видя мою настороженность, он намекал на свои связи по всей стране. Причем давал понять, что эти связи вне партийных структур. В те времена казалось глупо ставить любую систему выше партии. Я еще подумал, что этот джигит быстро сломает себе шею. Но подошла перестройка, и Темиров неожиданно рванул — в самые верхние эшелоны власти. И не удержался. Что там случилось, покрыто мраком. Его быстро турнули. Не раз ходили разговоры о возбуждении уголовного дела против него. Но сейчас это не модно…
Борис Ананьевич замолкает. Трет руками небольшой лоб под растрепанной челкой, резюмирует:
— Спасибо тебе, Артемий. Я согласен. Пусть лучше убьют его. Такого не жалко.
— Скорее всего, так и будет, — соглашается понтифик. Провожает успокоенного приятеля до дверей.
Фрина с трудом сдерживает напор Нинон. Она явилась на прием точно в назначенное время и не желает ждать ни минуты. Единственное спасение для Фрины — подруга, с которой пришла Нинон. Эта роскошная женщина когда-то имела ребенка от француза-любовника. Она здесь бывала раньше. Но пациентам не позволяется приводить с собой посторонних. Хотя Нинон считается лучшей ходячей рекламой понтифика. За это ей многое прощается. А зря. Идиоткой больше, идиоткой меньше — по разумению Фрины существенно на популярность не влияет. Она относит терпимость шефа к чисто мужским слабостям. Чтобы охладить скандальный пыл Нинон, Фрина предлагает сделать ей массаж. Но та отказывается. Зато ее подруга Катя соглашается без промедления. Приходится заняться ею. В этот момент звенит колокольчик, извещая, что понтифик освободился и готов к приему. Фрина в растерянности.
— Ничего, продолжай, я сама пройду к нему, — повелительно бросает Нинон и стремительно исчезает.
Уж кто-кто, а Нинон совсем некстати. Но Артемий приветливо улыбается. Она целует его руку и подставляет щечку. В ответ понтифик гладит ее по голове.
— Агнец мой, твой курс закончился. Даже полезным злоупотреблять не следует.
— Артемий, божественный! Жизнь женщины настолько сложна и непредсказуема, тебе ли это не знать! Но сегодня я не со своими болячками, а с подругой, — успокаивает его Нинон, отчего на его лице возникает недовольство. Нос задирается вверх, а нижняя губа поджимает к нему верхнюю. С такой гримасой застывает вполоборота к Нинон. Становится похож на грифа. Оттого, что его профиль вздернут, сквозь золотистую пудру, покрывающую короткие волосы, просвечивает начинающаяся лысина. Это смешит Нинон. Понтифик не реагирует. Приходится оправдываться.
— Ну, прости, Артемий. Я ведь кого попало не приведу. Я ж у тебя вроде «золотой карты» в казино. Не в материальном смысле, конечно. Помнишь, была такая девушка, Катя, она уехала в Германию с фирмачом Юргеном… у нее еще роман был с французом, об этом все тогда болтали. Короче, помнишь… Так вот, она приехала…
Понтифик остается недвижим и безучастен к известию о Кате. Нинон не привыкать к подобной реакции, она как ни в чем не бывало продолжает:
— И представь себе — не одна. Приволокла с собой миллионера. Подцепила его в Вене. Самое неожиданное, что он из наших «новых русских».
Артемий продолжает изображать неудовольствие, но Нинон знает его любовь к солидным людям с солидным капиталом.
— Богатый он до чертиков. Мужик в полном порядке. С таким и в омут — сплошной восторг.
Понтифик расслабляется, опускает задранную голову, идет к фонтану, подставляет руки под струю воды. И все еще недовольным голосом спрашивает:
— Тебя в нем привлекли деньги или фактура?
— Гармония, — парирует Нинон. Подходит к мраморным бюстам. Хлопает их по лбам. — Его голову поставь среди этих, и все равно будет выделяться. Катя глаза выцарапает, если кто покусится на него.
— Значит, пришли вдвоем похвастаться новым мужиком?
— Какие глупости, Артемий! Не хвастаться, а молить о помощи. Катя боится его потерять. Уж слишком он ретивый. Самец с деньгами — вечно ускользающая женская затаенная мечта. Без тебя бедной влюбленной Катюше не помочь, — наигранно вздыхает Нинон.
— Где она? — без всякого раздражения спрашивает понтифик.
— На массаже у Фрины.
— Приведи.
Нинон не заставляет просить дважды. Быстро исчезает. Артемий прохаживается возле фонтана.
Нинон оказалась права. Володин заинтересовался Катиным уловом. Богатых пациентов у него достаточно. Но человек оттуда, да еще наш, пожалуй, поинтереснее прочих. Понтифику нужны деньги. Большие деньги. Поставить страну под психологический контроль — это не баб омолаживать. Катю Артемий знает давно. Когда-то она любила в шумных компаниях залезать на стол, задирать юбку и танцевать что-то вроде канкана. По пьянке спала со всеми. Однажды, во время встречи Нового года, в комнате, где валялись чужие шубы, одарила собой и Артема Володина. Правда, пока он копался в шубах, она засопела во сне. Пришлось будить и пользоваться хоть какой-то бредовой взаимностью. Артемий не любит вспоминать этот эпизод. А Катя наверняка и не помнит. Тем более в то далекое зимнее утро она проснулась совсем с другим, Юргеном, кажется, который стал ее мужем. Новый любовник наверняка блажь скучающей за границей бабенки. Любые усилия Артемия по привораживанию закончатся одним. Набьет ей миллионер напоследок морду и исчезнет. У таких дамочек пути разные, цели схожие, а финал один. Поначалу бросают они, потом начинают бросать их. При этом они все же умудряются откусить от каждого любящего сердца себе на сносную жизнь.
Размышления понтифика никак не влияют на его психотерапевтическую практику. Раз пациент просит, значит, он обязан ему помочь. Пусть даже на время.
Катя, действительно, не узнает Артема Володина. Скромно стоит в дверях, немного утомленная массажем. Ей о знаменитом врачевателе и колдуне рассказала Нинон. Катя не верит во всю эту российскую чертовщину. На Западе психоаналитики работают без всякого мистического тумана по новейшим психометрическим разработкам. Она несколько раз ходила на прием к боннским светилам. Впечатление осталось хорошее, результатов никаких. А здесь, в России, обязательно нужно развести дремучее колдовство. Артемий с первого же брошенного на него взгляда не вызывает доверия. Одет как-то по-балетному. Узкие белые штаны, белая холщовая не то жилетка, не то пиджак без рукавов и пуговиц. Слишком загорелое тело и по-театральному посыпанная золотой пудрой голова. Кажется, грянет музыка, и он примется крутить пируэты на фоне многочисленных бюстов.
Артемий привык к разного сорта людям, особенно женщинам. Существует два основных: скороспелые и поздние. Женщины первого сорта (к ним, несомненно, относится не узнавшая его Катя) рано и быстро формируются и потом всеми силами стремятся сохранить красоту и свежесть, болезненно воспринимая признаки увядания. Женщины другого сорта проходят медленное набухание жизненных сил, долго не расцветают и в тот момент, когда окружающие перестают воспринимать их, как невест, вдруг поражают зрелой одухотворенной красотой. У первых психика неустойчива, и, несмотря на уверенность в себе, они более склонны к внушению. Вторые намного сложнее. Копаться в их внутреннем мире все равно что путешествовать по кругам ада. Представительницы же скороспелого сорта обладают душами, схожими с героями театра варьете.
Артемий жестом предлагает вошедшей садиться. Сам подходит к фонтану. Наблюдает за игрой света, преломляющегося в струе воды.
— Как жизнь в Париже? — спрашивает он.
— Не знаю, я приехала из Вены… — удивляется Катя.
— И вам не удалось побывать в Париже?
— Неужели! Я часто бываю в Париже. У меня там много друзей. Настоящих. Не эмигрантов. Но причем тут Париж? Вам Нинон объяснила мою проблему?
— Говорят, в Париже противная зима и много простудных заболеваний. Я не был, не знаю, — как ни в чем не бывало продолжает Артемий.
— Возможно, те, кто болтается по улицам, болеют. Сейчас везде много больных, — все более раздражается Катя.
— Верно. В Москве климат здоровее, но сплошная антисанитария вокруг. В Париже спокойнее. Вам следовало бы поехать туда, а не в первопрестольную.
Катя в недоумении. Занятнее всего, что именно в Париж ее уговаривал ехать Степан. Но она настояла на своем.
— Откуда вам известно про Париж?
— А куда ж ехать из Вены?
Нехорошие подозрения закрадываются в голову Кати. Нинон не в курсе этих планов Степана. Скорее всего, он у Таисьи хвастался, что хотел увезти ее на всю зиму в Париж. Сама Катя этого разговора не слышала. Но иначе откуда же? А этот местный колдун получил информацию от Нинон и разыгрывает из себя ясновидца.
— Вам про Париж сообщила Нинон?
— Не угадали.
— Тогда Таисья.
— Какая Таисья?
— Пояркова.
— Она еще жива? — удивляется Артемий.
— Живее всех живых. Замуж собирается.
— Надеюсь не за архангела Гавриила? — иронизирует понтифик.
Кате надоедает словесный пинг-понг.
— Вы и ее лечите?
— Таисью? Пояркову? Помилуйте! Она женщина архитектурная. Такая же помпезная и фальшивая, как сталинские высотные дома. Их ремонтировать невозможно. Они обречены на медленное разрушение. Снаружи кажется, стоят на века, а внутри прогнили, проржавели. Их удел постепенно превращаться в величественные остовы. Вот тогда они станут по-настоящему прекрасны. У вашей Таисьи такая же судьба.
— Значит, Таисья про Париж ничего не говорила? — возвращается к теме Катя.
— Мы давно не общаемся.
— Тогда откуда вам известно про Париж?
Понтифик молчит. Погружает руки в фонтан. Водит ими в воде, словно ловит в ней рыбу. Катя начинает нервничать. Любая неясность ее раздражает. Она предпочитает быть в курсе всех дел. Знать все и обо всех. В том числе и о себе. А здесь ее самым примитивным образом дурачат.
— Ладно, про Париж вы откуда-то узнали… может, и другие подробности про меня имеете?
Артемий продолжает плавно водить руками в воде. Всем своим видом показывая безразличие к Катиной персоне. Продолжает говорить не ей, а самому себе.
— Чужая жизнь — самая неинтересная вещь на свете. Человек совершает поступки, те же самые, что до него совершали миллионы людей во все времена. А ему-то кажется, будто его поступки оригинальны и принадлежат исключительно ему. Великое заблуждение. Он мучается, страдает, переживает. Не видит выхода, загоняет себя в угол. Недоумевает, почему несчастья преследуют именно его. Собственные страдания являются для него уникальными. А на самом деле ничего нового. Все его переживания давно и с разной степенью талантливости описаны в литературе. Нужно не полениться взять с полки соответствующий томик и убедиться в существовании множества вариантов выхода из конкретного положения. Стоит человеку убедиться в обыденности и ординарности своей личной трагедии, и все становится на свои места. Он смиряется и находит разумное решение.
Катя подходит к понтифику. Зло наблюдает за его руками, бесцельно шевелящими пальцами под водой.
— Я книжек не читаю и трагедий не имею. Даже вопрос о мужчине, которого я не хочу потерять, не самый главный в моей жизни.
— Вот, агнец мой, ты сама и ответила. Запомни, теряют только то, что боятся потерять.
— Это все? — насмешливо спрашивает Катя.
— Почти. У тебя есть его фотография?
Катя с готовностью достает из сумочки несколько снимков, сделанных «полароидом» во время обеда у Таисьи. Артемий стряхивает воду с рук, аккуратно берет фотографии. Долго изучает.
— Видишь, агнец мой, все твои опасения собраны за этим столом. Твой миллионер — уже не твой. Вот женщина, с которой у него возник эмоциональный контакт. — Он показывает пальцем на сидящую за столом Элеонору.
На фотографии Степан обнимает Катю одной рукой, а второй пытается засунуть ей в рот поросячий хвостик. Элеонора с чуть заметной светской улыбкой наблюдает за ним. Катя смеется с зажмуренными глазами. Гликерия Сергеевна смотрит прямо в объектив профессиональным взглядом киноактрисы. Таисья напряженно глядит на Элеонору, пытаясь разгадать ее мысли. Щелкнула все это Нинон, поэтому она отсутствует на снимке.
Катя вместе с Артемием разглядывает фотографии, будто впервые их видит. Почему же она сама не заметила? Мельком просмотрела, посмеялась над собой и бросила их в сумку. На всех остальных снимках тоже ощущается какая-то незримая нить, связывающая Степана и Элеонору. Они нигде не смотрят друг на друга в упор. Наоборот, демонстративно сидят вполоборота. Но нить натянута между ними, как струна. Сейчас Катя ее отчетливо видит. Руки начинают дрожать. На глаза наворачиваются слезы. Единственное спасение от истерики — плечо понтифика, в которое можно уткнуться. Он ей уже не кажется надменным шарлатаном. Ведь никто, кроме него, не способен понять, ощутить тот вихрь взметнувшегося женского самолюбия, который не даст Кате жить, пока она не вернет Степана себе.
Артемий гладит ее по коротким желтым волосам. Большой нос Кати быстро краснеет, ноздри нервно вибрируют. Она становится маленькой девочкой, проснувшейся от страшного сна. Легкое черное короткое платье, напоминающее скорее комбинацию, непонятно как держится на ее благоухающем вздрагивающем теле. Женщина, созданная для неги, в плаче становится неприлично откровенной, истерично-прилипчивой. Она отдается тому, кто готов ее выслушать и сопереживать. От раздражения, поначалу сдерживавшего Катю, не осталось и следа. Все ее надежды связаны с понтификом. С его мудрым спокойным взглядом и теплой рукой, лежащей на ее голове. Она вслушивается в каждое слово Артемия, готовая упасть к его ногам с мольбой о помощи.
— Агнец мой, согласись, ты не из тех женщин, готовых любыми унижениями добиваться расположения своего любовника. Правильно? Не такая. Я попробую тебе помочь. Этот миллионер должен понять, как ты прекрасна, увидеть тебя всю — с любовью и капризами, с доверчивой душой и женской гордостью. Кокетливую и искреннюю, страстную и нежную. Алчную и бескорыстную. Порочную и невинную. Все, что он ищет в разных женщинах, пусть откроет в тебе. Тогда он твой. Тогда прогоняй его, оскорбляй, унижай, все равно никуда не денется.
— Научите меня! — в порыве благодарности взывает Катя.
Артемий снимает руку с ее головы.
— Не спеши. Древние предупреждали: ВИЛЕ ЭСТ, КВОД ЛИЦЕТ. Чтобы тебе, агнец мой, было понятно, переведу — «мало ценится то, что легко доступно». Назначь ему свидание в моем доме в полночь. Вас здесь будут ждать.
— Вы? — вместе с вопросом Катя тянется к нему всем телом.
— Возможно, — Артемий разворачивает трясущуюся в его руках женщину по направлению к двери. — Никто не должен знать, о чем мы говорили. Скажешь Нинон о моем отказе тебе помочь.
Катя снова поворачивается к нему с глазами, полными слез.
— Она не поверит…
— И не надо. Главное скажи. И помни: АЛИУМ СИ-ЛЕРЭ КВОД ВОЛЕС, ПРИМУС СИЛЕ — «если хочешь, чтобы о чем-либо молчали, молчи первый». Степану обо мне ни слова. Повод привести его сюда придумаешь сама. — Легким толчком Артемий выпроваживает Катю.
Следующий нежданный посетитель сидит на небольшом диванчике, обитом красным плюшем, откинувшись на темную закругленную полированную спинку. Перед ним — ломберный столик и кресло, в котором восседает генерал-привратник. Этот закуток возле лифта — хозяйство отставного генерала. На стене висит старинный деревянный телефон, по которому он связывается с Фриной. Посетитель — не кто иной, как недавно завтракавший с Максом Лева Иголочкин. Его длинные ноги вытянуты почти до самого лифта. Он курит и неторопливо рассуждает с генералом о жизни.
— Скажем, был ты, Владлен Спиридонович, на действительной службе, пользовался уважением, подчиненных гонял, аки собак, а теперь сидишь здесь, при лифте, чаи гоняешь, перед всякими в генеральском мундире сгибаешься. Не кипит ли в твоей генеральской груди жажда классовой мести?
Генерал-привратник не сердится на хамские вопросы. Тому есть причина. Иголочкин приручил его обещанием написать статью о воинской судьбе Владлена Спиридоновича с обязательной фотографией в форме и при наградах. Поэтому он солидно сопит и возражает заранее подготовленным аргументом.
— Тебе, Лева, как человеку начитанному, известен такой персонаж в литературе — профессор Забелин. Его во МХАТе играли. На что голова был, ученый, к тому же дворянин, а после революции пошел торговать на рынок спичками. Помнишь означенный факт? Почему же мне, советскому генералу, после буржуазной революции не пойти в привратники? А что в форме на посту стою, так генерал Чарнота вообще по Парижу, сказывают, пардон, в одних кальсонах разгуливал. — Генерал отхлебывает чай в граненом стакане. — Всякое в нашей стране случалось с русскими интеллигентами и боевыми генералами. Я, может, на этом месте — лучшая агитация за социализм. Стою у дверей, люди проходят, глазам не верят, головами печально машут: «До чего довели демократы Россию, генералы, вместо того чтобы служить народу, прислуживают мафии и буржуям».
— Какой же понтифик Артемий мафиози? Он — целитель. Уникальная личность, — возражает Иголочкин.
Генерал-привратник вздыхает:
— Про то народу неведомо. Геморрой он мне излечил, от пьянства запойного избавил. Я ж не могу такие факты обнародовать. Они — интимного порядка. Поэтому, когда спрашивают, отвечаю, мол, мой хозяин со второго этажа большой специалист по женской части.
— А если коммунисты вернутся, что будешь делать? — не унимается Иголочкин.
— Придут, значит, начнем политработу налаживать. Мы ж Гитлера с ее помощью победили, потому без нее никак нельзя.
— С тобой ясно, а что сделают с твоим хозяином?
— Известно что. Посадят, как буржуазного мракобеса.
— Не жалко?
— Так ведь и в зоне люди. Им тоже медицинское обслуживание требуется.
Внутри золоченой сетки лифта возникает движение, и через несколько секунд под яркие лампы девятирожковой бронзовой люстры, свисающей с лепного потолка, выходят две дамы — Нинон в чернобурке и Катя в апельсиновой норке. Иголочкин впивается в них ястребиным взглядом сквозь стекла очков в тонкой интеллигентской оправе.
— Что за птички такие?
Генерал-привратник важно сопит.
— Вопрос по существу, поэтому ответа не жди. Доложу о тебе. На моем КП находиться посторонним запрещено.
Встает и докладывает по телефону Фрине о Иголочкине. Она что-то отвечает. Владлен Спиридонович кивает головой. Вешает трубку.
— Сейчас о тебе доложат. Не вовремя ты прибыл.
— Я всегда вовремя, — успокаивает Иголочкин. В подтверждение его слов звонит звонок телефона. Фрина просит пропустить Леву к понтифику.
Артемий принимает Иголочкина, возлежа на мраморном ложе в той комнате, где возле жертвенника отдыхал перед сеансом Макс. В неглубокой бронзовой тарелке все также тлеют угольки. Дым от них исчезает в бронзовом раструбе вытяжки. Неясный запах мяты, смешанный с горечью полыни, разлит в воздухе. Возле ложа понтифика на низком столике стоит широкая хрустальная ладья с фруктами, пузатая бутылка красного вина «Кьянти» и высокий тонкий фужер.
С порога Иголочкин выражает свое восхищение.
— Артемий, дорогой, какая шикарная телка попалась мне у лифта. Прикид, ноги, затылок! Полный финиш. Фейса не видел, но готов отдаться. Познакомь в лечебных целях. Отработаю честно.
Понтифик улыбается.
— Иди ко мне в доноры.
— Уволь, нешто я племенной бычок, чтобы меня доили по три раза в день?
— Доят, Левушка, агнец мой, не бычков, а коров. Они для этого специально вымя имеют. Учись: АБ ХЭДИС СЭГРЭГАРЭ ОВЭС — «отделять овец от козлищ». А… к тебе мудрость не прилипает. Наливай вино, закусывай.
Иголочкин с готовностью подходит к столику, присаживается на корточки, изучает бутылку.
— Нет, такую кислятину я не пью. Мне бы коньячку.
— В другом месте и из других рук, агнец мой, — одергивает его Артемий. — Что-то устал я сегодня, поэтому давай без хохмочек, ложись и рассказывай.
Лева следует указанию понтифика, но лежать на мраморной лежанке ему неудобно, ноги свисают. Он поджимает их под себя. Но колени торчат над головой и заслоняют Артемия. Поэтому приходится просто присесть на нее, как на скамейку.
— Можно сказать, дело наше на мази, — начинает он. — Жаке Темиров отлично распорядился предоставленной мною информацией о фонде Глотова. Его ребята вынюхали все, даже нарыли счета в Дойч-банке. Свои деньги Темиров вколотил в актюбинский Промбанк. Алана сделал там управляющим. Документы о создании международного фонда полностью готовы, остается найти западного соучредителя, желательно из приличной страны. Я держу на контроле все перемещения Темирова. Сейчас с ним начинает работать мой человек. Поначалу она была любовницей Глотова, но вместе с фондом переходит в постель к уважаемому Жаке.
— Ты в ней уверен?
— Это необязательно. Ее дочь случайно попала в руки Гнилого. Жалко девку, села на иглу. Мама будет недовольна.
— Ерунда. Вытащим. Пусть Гнилой девчонку не трогает. Крыша-то у него еще на месте?
— Едет понемногу. Денег требует.
— Фрина выдаст пятьсот долларов. Но чтобы все передал, без глупостей. — Понтифик встает. Наклоняется к углам, втягивает носом в себя дым. Медленно отходит. Садится рядом с Иголочкиным. Треплет рукой его по голове. — Ладно. ВИДЭО МЭЛИОРА ПРОБОКВЭ, ДЭТЭРИ-ОРА СЭКВОР — «вижу и одобряю лучшее, а следую худшему…» Так-то.
Артемий погружается в свои мысли и не обращает внимания на то, что Иголочкин встает, наливает вино в фужер, выпивает, кривится, снова наливает и выпивает.
— Дорогой понтифик, как и обещал, принесу все их миллионы вам на блюдечке. Не беспокойтесь. Как вы учили — ДИКТУМ ФАКТУМ.
В ответ Артемий кивает:
— Иди. И постарайся появляться здесьпореже.
Уже на выходе из комнаты Иголочкин останавливается и осторожно намекает:
— Вспомните обо мне, когда придет дама в апельсиновой норке.
Макс выбирает рабство
Макс выбирает рабство. Мучительное и сладостное. Он идет к Элеоноре не на свидание, не на встречу, не в гости. Он идет упасть у ног своей госпожи. Вера много лет обворовывала его жизнь и довела до того, что Максу жалкие остатки собственной жизни безразличны. Их можно сгрести в кучу и жечь. А можно горстями разбросать во все стороны света. Сейчас, зажав в руке бумажку с кодом парадной двери, он спешит по Тверской. Спешит эмоционально, не физически. Ватные от волнения ноги еле передвигаются. Скорая встреча пьянит его, кружит голову, отнимает способность логически мыслить. Он несет ей безумство своей вспыхнувшей любви, а она ждет спасения от тараканов. В арке Макс сталкивается с высоким полным рыжим господином, задумчиво застегивающим дорогое кашемировое пальто. Он так же, как и Макс, чем-то глубоко взволнован или озабочен. Поэтому некоторое время они удивленно разглядывают друг друга. «Вот какие люди обитают в этом доме, — самоуничижительно думает Макс. — Другая порода. У них проблем с женщинами не возникает». Рыжий смотрит на него сверху вниз. Пухлые губы расплываются в улыбке.
— Извините, — как можно небрежнее бросает Макс.
— Да не очень и помешал, — успокаивает его детина и солидно направляется к поджидающему его «мерседесу».
Макс нажимает на кнопки кода и входит. «Голубые танцовщицы» Дега приветствуют его кокетливыми поворотами очаровательных головок. Консьержка вопросительно смотрит.
— Мне к Элеоноре Ласкарат, — извиняясь, объясняет Макс.
Консьержка внимательно изучает что-то в своей тетради. Потом подозрительно рассматривает его с головы до ног.
— Морильщик тараканов?
— Да, да. Меня пригласили, — радуется Макс.
— Знаете куда идти?
— Записано! — Макс помахивает бумажкой.
Консьержка одобрительно улыбается и уважительно спрашивает:
— Может, и у нас туточки заодно погоняете прусаков, а то ведь прямо по столу бегают.
Макс с удивлением смотрит на нее, не совсем понимая, о чем она просит. Но раздумывать некогда. Его ждут. Ничего не отвечая консьержке, садится в старый, довоенный лифт.
Возле двери Элеоноры Макс переминается с ноги на ногу, трясет руками, прежде чем нажать на кнопку звонка. Так ведут себя бегуны перед стартом на стайерскую дистанцию. Наконец, решается — звонит. Один раз, второй, третий… Молчание. Макс повторяет звонки. В душе почему-то зарождается надежда, что никто не откроет. Он уже мечтает об этом. Слишком велико напряжение. Перед горем пасуют многие, перед счастьем — испытывает страх каждый…
Из-за двери раздается глухой голос:
— Кто там?
— Макс. Насчет тараканов.
— А… Нет, сегодня не получится. Приходите… приходите…
Элеонора не знает, на что решиться. У нее дрожь в коленках. Только что ушел Степан. На полу валяется разрезанная на лоскуты одежда. Голова кружится от немыслимого секса и французского шампанского. В таком состоянии принимать морильщика тараканов смешно. Смешно-то оно смешно. Но не до смеха. Элеоноре страшно оставаться одной и покорно ждать наказания Ласкарата, наверняка наблюдавшего угарный разврат, совершаемый в его квартире. Помня бешенство Василия при малейшем поводе для ревности, она понимает, что обречена. Зачем-то в растерянности глядит в зеркало. На ней — довольно закрытый длинный пеньюар цвета морской волны, домашние туфли на высоких каблуках с бантами на носках. Ничего из недавней оргии на ее лице не запечатлелось. Она умоляла Степана не уходить. Но у него деловые встречи, до самой ночи. Зимний короткий день вот-вот скроется за сильным снегопадом, и на нее снова начнут наваливаться звуки, и снова она останется наедине с призраком… От этих мыслей Элеонора едва не падает в обморок. Ее рука сама открывает защелку замка.
Макс видит перед собой утомленное прекрасное лицо женщины, глаза которой пусты при взгляде на него. Именно таким должно быть божество — зрячим, но не видящим того, кто ему поклоняется. Максу невдомек смущение Элеоноры. Она ждала прихода какого-нибудь алкоголика с характерными чертами деревенского прошлого на лице. Называющего хозяйку на «ты» и снимающего при входе ботинки, чтобы остаться в вонючих носках. Такого ей стесняться незачем. А тут — интеллигентный нестарый седой мужчина, с умными напряженными глазами, с мягкой, чуть извиняющейся улыбкой…
— Вы по борьбе с тараканами? — заторможенно переспрашивает она.
— Да-да. Меня вам порекомендовала ваша подруга Надя.
— Простите, какая-то ошибка, — возражает Элеонора. — У меня никогда не было подруги Нади.
— Ну как же! Из Норильска, — Макс чувствует, что пол уходит у него из-под ног.
— Ах да… — звучит обнадеживающе в ответ, — вы, очевидно, перепутали. Надя убирается у меня. Прислуга., Милая исполнительная девушка. Не ворует, что особенно ценно. Сами знаете… сейчас посторонних страшно в дом пускать.
Эти слова она дополняет вялым движением руки в сторону Макса. Он отшатывается.
— Не беспокойтесь, я нормальный человек, биолог, работаю в Московском университете. Вот, пожалуйста… — Макс для чего-то достает из нагрудного кармана пиджака удостоверение и протягивает Элеоноре.
Она не интересуется. Вместо этого широко раскрывает дверь.
— Входите. Я кое-какие вещи перебираю. Нищим раздать. Кстати, вы не могли бы оказать мне услугу?
Макс выражает стремительную готовность. Элеонора показывает на валяющиеся на полу возле зеркальной стены женские наряды.
— Это — испорченные вещи. Я сложу их в мешок, а вы вынесите на мусорку. Там во дворе. Бедные заберут. Они постоянно копаются в контейнерах.
Макс терпеливо ждет, пока она запихивает в пакет куски ткани и меха. Иногда пеньюар распахивается, и он видит ее голые ноги. Нежданные счастливые моменты. Собрав все, Элеонора устало садится в кресло, стоящее перед зеркальной стеной. Осознание реальности медленно возвращается к ней.
— Отчего же вам сейчас выносить? Пакет можно выбросить по пути. Когда домой пойдете. Раздевайтесь. Вы морить сразу начнете?
Макс поспешно снимает дубленку, вешает на круглую вешалку.
— Отнесите это кресло в залу, к той большой лампе. Осторожно, это карельская береза.
Макс, словно пушинку, подхватывает кресло. С каждым шагом, несущим его по квартире, чувствует, что попал в небольшой филиал Эрмитажа. Нечто подобное он видел по телевизору. Оказывается, бывают и в жизни подобные роскошь и богатство. Впечатление оказывается дурманящим. Прежде всего из-за простора. Московский рядовой люд, наслаждающийся и гордящийся своими отдельными изолированными клетками, не привык делать по квартире больше пяти-восьми шагов. В апартаментах Элеоноры можно запросто гулять, как по залам ГУМа.
— Вас как зовут? — звучит вопрос ему вслед.
— Макс, — отвечает он, разворачиваясь вместе с креслом.
— Меня — Элеонора. Я — вдова знаменитого дирижера Василия Ласкарата. Может, слышали?
— Разумеется. Даже дружу с одним из его музыкантов. Матвеем Евгеньевичем Тумановым.
— Неужели он еще жив?
— Да, и в прекрасной форме. — Макс доволен, что между ними завязывается беседа. Надо же, Туманов ему вдруг пригодился.
— Положим, форму он имел всегда одну и ту же. Майор КГБ, теперь уж, наверное, полковник, — насмешливо сообщает Элеонора.
Макс от неожиданности опускает кресло и садится в него. Довольная произведенным эффектом, Элеонора подходит. Достает из хрустальной шкатулки, стоящей на столе, сигарету и зажигалку. Закуривает. Садится в другое кресло, закидывает ногу на ногу, прикрывает разъехавшиеся полы пеньюара. Макс и мечтать не мог, чтобы в первый же момент увидеть предмет своего обожания в столь обворожительном одеянии. Элеонора радуется возможности поговорить и блеснуть своими знаниями. Со Степаном это невозможно.
— Как же! Вся Москва знает. Его, этого вашего Матвея Евгеньевича, потому и выпускали за границу по нескольку раз в год. Скрипач он средний, зато стукач талантливый. Его во всех оркестрах боялись. Василий умудрялся с ним поддерживать дружеские отношения. Сколько раз я возмущалась… — Элеонора делает паузу и надменно заявляет: — И сейчас возмущаюсь! Можете так прямо ему и передать. Я не боюсь… А Ласкарат уверял меня, что лучше свой, проверенный стукач, чем чужие. Я-то убеждена, что Туманов и самого Василия хорошо, где надо, закладывал. А потом в гости к нам напрашивался. Но я не принимала… Он сидел второй скрипкой, отвратительный человек. — Элеонора испытующе смотрит на Макса. — Значит, Туманов ваш близкий друг?
— Никогда в жизни! — чересчур театрально возмущается Макс. — Он женат на подруге моей бывшей жены… — и сам поражается своему вранью.
— Бедная Лиза! Как он ей изменял. Вы тоже изменяли своей жене?
Макс старается не глядеть в сторону хозяйки этого антикварного царства. Ему безумно хочется подольше сидеть и разговаривать с ней. О чем угодно. Лишь бы их беседа не прекращалась. Ему безразличны и Туманов, и Вера. Все мысли сконцентрировались на придумывании ответов, которые произведут на собеседницу благоприятное впечатление и не оборвут нить разговора.
— Нас объединяла наука. Я помогал писать ей кандидатскую диссертацию, потом докторскую. На остальное не хватало времени…
— Неужели вы так ее любили? С кем же вы сейчас?
— Один.
— И я одна… — печально вздыхает Элеонора.
Между ними возникает неловкое молчание. Так часто бывает, когда говорить уже не о чем, но хочется продолжить беседу. Каждый в поиске подходящей темы. Максу в голову совершенно ничего не лезет. Он боится одного — в любой момент она встанет и закончится их общение.
— Чем вы собираетесь их травить? Мне нужно знать, из-за аллергии на всякую химию.
Макс встает. С какой радостью он бы признался ей в полном неведении, рассказал бы о всепожирающем чувстве к ней, о собственной жизни, которую мечтает расстелить у ее ног. Он даже не в состоянии сейчас оценить ее внешность, хотя для этого стоит поднять глаза и посмотреть на сидящую рядом женщину. Он знает — она прекрасна… потому что единственная. Не притрагиваться к ней, не целовать, а просто присутствовать рядом. Все остальное у них уже было. Эти холеные руки с розовыми ногтями уже лежали на его бедрах, обнимали его торс, а занятые разговором губы уже дарили наслаждение. Нет, не наслаждение — счастье.
— Я про тараканов спрашиваю, — уточняет Элеонора, не понимая, почему он задумался.
— Видите ли, я — биолог. На науку государство денег не дает. Зарплата смешная. Вот и решил на основе экологически чистой разработки создать уникальный препарат.
— А вдруг он опасен для здоровья? — перебивает она. — Он имеет сертификат качества?
— Нет, — честно признается Макс. — Но гарантию я даю. Все-таки кафедра биологии. Моя разработка проходит апробацию в Америке.
— Ну, если там… В Нью-Йорке, действительно, много тараканов, — приведенное доказательство успокаивает Элеонору. Она встает. — Идите за мной, начнем с кухни. На ней целыми ордами гуляют. Хотите начать сегодня?
Макс мнется. Каким надоедливым становится вранье, когда в душе цветет любовь.
— Нет, в любой другой день. Мне просто посмотреть и прикинуть, сколько потребуется препарата.
Кухня — просторная. В центре стоит круглый стол, накрытый голубой скатертью. На ней пузатая ваза, из которой, образуя полушарие, торчат красные розы на коротких ножках. По стенам развешены деревянные резные шкафчики. Везде много иностранной кухонной утвари и всяческих кухонных агрегатов. Макс начинает детальный осмотр входов труб, вентиляционных заглушек, мелких зазоров между кафельными плитками.
Элеонора терпеть не может посторонних в доме. Особенно всяких сантехников, ремонтников и прочих бытовиков. Она платит деньги Наде не для того чтобы принимать морильщиков тараканов. Да еще будучи в таком тяжелом психологическом состоянии. К тому же любые ее движения обостряют тупую боль внизу живота. Ей постоянно кажется, что по ногам течет кровь. Лучше всего лечь под одеяло, принять анальгин и попытаться заснуть. Об этом она мечтает и этого панически боится. Ибо уверена в мести Ласкарата. Как только она заснет, он явится и высосет из нее всю кровь. Степан, несмотря на все ее мольбы, взял и спокойно ушел. А ведь она позвала его для спасения. Получается, во много раз усугубила свое положение. Есть один выход — одеться и уехать к Нинон или к Таисье. Но на поездки по холодной грязной Москве совершенно нет сил. Элеонора садится за стол. Закуривает. Пока этот вежливый мужчина обдумывает, как бы побольше содрать с нее денег за каждого замученного таракана, она в безопасности. А что начнется, когда за ним закроется входная дверь? Какой ужас жить в центре Москвы, в охраняемом доме и дрожать по ночам, как осиновый листок…
Макс бесцельно разглядывает стены, карниз, мраморный подоконник, уставленный живыми цветами. Он готов дотошно обследовать каждый закуток этой огромной квартиры, лишь бы не заканчивалось их первое свидание… Пусть он почти не глядит на Элеонору, косым взглядом выхватывая движения ее рук и ног. Для него — она прекрасная дама. Образ, видение, мечта, вдруг воплотившиеся в реальную женщину в бирюзовом пеньюаре.
— Послушайте, вы, наверное, очень торопитесь? Вас ждут дома? — несколько нервно спрашивает Элеонора.
Макс ежится от ее намека. Конечно, сколько же ей терпеть его присутствие?
— Извините, я сам понимаю, что задерживаю вас. Скажите, когда мне прийти. Я живу один, мне все равно, — торопливо, смущаясь, объясняет он.
— Один? И никуда не торопитесь? Или к следующим клиентам спешите?
— Клиентам? — Макс не понимает, куда она клонит. — На сегодня вы у меня одна.
— В таком случае садитесь, я угощу вас кофе. Или хотите чего-нибудь посущественнее? Могу предложить гречневую кашу, — оживляется Элеонора.
Не ожидая его согласия, она быстро открывает холодильник и достает из него пластмассовые банки.
— Садитесь за стол.
Макс подчиняется. Тем более что его ноги стали совсем ватными и в любой момент могут непроизвольно согнуться в коленках. Элеонора деловито суетится возле плиты.
— Вам кашу поджарить или разогреть на пару? — спрашивает она и, не замечая его пожимания плечами, заливает холодную кашу водой, ставит на огонь. На соседнюю конфорку водружает кастрюльку, куда выкладывает из жестяной банки сосиски. Стараясь оправдать свое предложение, продолжает, не глядя на него:
— Тоже поем с вами. Самое время ужинать. Вдвоем веселее. Что будете пить?
— Все равно, — выдавливает из себя обалдевший Макс.
— Могу предложить джин с тоником… коньяк… Вы вообще — пьющий?
Как ответить на такой вопрос? Остается честно кивнуть головой.
— Тогда водку. «Смирновская» устроит?
Макс принимает из ее рук бутылку. Зачем-то долго рассматривает этикетку. Ставит на стол. Считает необходимым объяснить свое отношение к спиртному.
— В биологии редко встречаются трезвенники. Наша наука связана с экспедициями. А в них без этого не обходятся. Хотя бывают исключения. Я много лет каждое лето ездил на Белое море. Там у нас биостанция. Однажды произошел забавный случай. Хороший парень, Федя Зыков, долгое время ставил опыт и наблюдал, как ведет себя фитопланктон в разной концентрации спирта. В лаборатории на его столе стояло множество колб со спиртовыми растворами. Это была его научная плановая тема. Как раз тогда объявили сухой закон, и на Севере исчезло все, включая одеколон. И вот однажды сторож нашей биостанции, местный карел, пришел с похмелья в лабораторию и, воспользовавшись отсутствием Зыкова, слил содержимое всех колб в одну миску и выпил. На этом длительный опыт закончился.
Элеонора делает круглые глаза, что придает ее лицу умилительно-удивленное выражение.
— И не умер? — спрашивает она.
— Сторож нет, а Зыкова чуть кондрашка не хватила.
Макс незаметно для себя освоился и после первой рюмки продолжил воспоминания о разных смешных историях, связанных с выпивкой. Элеонора слушает его с интересом, вернее, ей все равно, о чем он говорит, лишь бы не уходил. Наконец, она решается предложить ему остаться. Долго обдумывает, какие фразы произнести, чтобы он понял, зачем ей это нужно.
— Послушайте, Макс. Если вас дома никто не ждет, может, вы окажете мне небольшую услугу?
— Конечно, — быстро соглашается он.
— Только прошу понять меня, правильно. Сейчас везде говорят о кражах и разбойных нападениях. В нашем доме уже несколько квартир ограбили. На втором этаже живут старики, народные артисты. Их ограбили, когда они днем легли отдохнуть. Говорят, какой-то газ подпускают в замочные скважины.
— Глупости, — желает успокоить Макс.
Элеонора нервно встает.
— Не глупости. Я уже неделю не могу спокойно спать. Страшно. Очень прошу вас, останьтесь в моей квартире ночевать… Нет, не подумайте чего-нибудь. Я вам постелю на канапе. Вы отдохнете. И мне будет спокойно. Хоть посплю нормально. Вы ведь человек приличный, интеллигентный. Не будете же вы меня насиловать?
— Я?! Вас насиловать?! — Макс от возбуждения вскакивает со стула. — Да как вы могли подумать… — Его сердце трепещет, словно новорожденный галчонок. Неимоверным усилием воли Макс старается погасить будоражащий душу восторг.
— Отлично, — улыбается ему Элеонора. — Давайте я покажу, где спать, потому что сама еле стою на ногах.
Макс следует за Элеонорой в комнату, к тому канапе, на котором любил после обеда полежать Иван Модестович Сталецкий с папироской в руке.
— Сейчас принесу белье…
— Ни в коем случае! Я лучше без. Вдруг нужна будет моя помощь, не надо одеваться… Да и потом, мне… сами понимаете — удобнее.
Элеонора довольна его отказом. В ее нынешнем тяжелом психологическом состоянии поведение Макса успокаивает лучше, чем таблетки «валиума». Он ненавязчив, не смотрит на нее, как на женщину. Когда-то давно она привела в дом чью-то потерявшуюся собаку — эрдельтерьера. Несмотря на внушительную пасть, торчащую кирпичом, и устрашающие клыки, пес вел себя смирно, ловя каждый ее взгляд, стараясь заслужить поощрение. Макс напоминает ей того самого эрделя. Но того пришлось вернуть хозяину, а этого, пожалуй, никому возвращать не нужно. Ей бы одну ночь поспать спокойно, а там видно будет. Элеонора приносит из кабинета, расположенного рядом со спальней, плед. Макс стоит возле портрета Ласкарата.
— Ваш муж?
— Да. Умер в прошлом году. Вы его знали?
— Слышал от Туманова. Хороший портрет. Прямо живой.
Элеонора замирает. Неужели даже посторонний человек замечает в портрете какую-то странность. Выходит, она ничего не придумывает и нет никаких галлюцинаций? Обуреваемая страшными мыслями, глухо спрашивает:
— Что в нем живого?
— Глаза. Кажется, он смотрит на меня. И руки. В тонких жилках едва заметно пульсирует кровь.
Макс внимательно разглядывает своего счастливого предшественника в любви. Он силится увидеть то важное, что отличает простого смертного, типа Макса, от выдающихся одухотворенных личностей. Эти тонкие руки с длинными пальцами ласкали Элеонору. Бережно скользили по ней, подобно чуткому смычку, едва касающемуся струн. Он стряхивает наваждение. Поворачивается к Элеоноре. Видит ее испуг.
— Я что-то не то сказал?
Элеонора ничего не отвечает. Указывает рукой на плед:
— Это вам. Пойду лягу. Двери в комнаты пусть остаются открытыми. Если услышите мой крик или я позову на помощь, включайте весь свет и бегите в мою спальню.
Странная просьба не удивляет Макса. Он не вникает в смысл услышанного. Его мозг не способен переварить происходящее. Всю ночь провести рядом с любимой женщиной! Какая неведомая сила вплетает его судьбу в роскошный орнамент ее жизни? Макс провожает взглядом Элеонору, садится на канапе. Ему отчаянно хочется лечь, закрыть глаза и наслаждаться мыслями о ней. Остается дождаться, когда она потушит свет. Несколько раз в проеме залы, отделяющем ее от холла, мелькает ее пеньюар, и без прощаний тьма поселяется во всех комнатах.
Макс снимает теплые зимние сапоги, выключает величественную лампу с тяжелым золотистым абажуром и на ощупь добирается до предназначенной ему кушетки.
Москва — столица маленького ханства
Москва — столица маленького ханства. Резиденция Жаксынбек-хана находится на Яузском бульваре в огромном генеральском доме, покой которого охраняет трехметровый гипсовый солдат с ружьем. Соседи по лестничной клетке даже не подозревают, что за обычной бронированной дверью одной из квартир начинается азиатское владение Темирова. Если эта дверь открывается перед посетителем, то первый шаг приходится делать в темноту. Два тусклых светильника освещают пространство, непонятно где заканчивающееся. Чьи-то заботливые руки мгновенно снимают с вошедшего пальто, пиджак, туфли и носки. Другие не менее проворные руки погружают в теплую воду сначала одну ногу гостя, затем другую. Ловкими движениями омывают их, вытирают мягким махровым полотенцем и исчезают. В темноте не удается рассмотреть того, а быть может, ту, проявляющую подобную заботу. На плечи вместо пиджака накидывают стеганый восточный халат и по-дружески провожают в узкую щель, образовавшуюся между тяжелыми складками черного бархатного занавеса. В глаза ударяет яркий бело-голубой свет. Круглая комната с украшенным глазурью куполом потолка создает ощущение юрты, тем более что стены обтянуты кожами грубой выделки. На полу — огромный ковер с восточным орнаментом. Никакой мебели. Приходится стоять и ждать, поглядывая в единственное окно, за которым простирается бесконечный пейзаж зимней степи. Правда, он меняется в зависимости от времени года. Босые ноги ощущают теплое покалывание ворсинок ковра. Синий, украшенный серебряной ниткой халат невесомым теплом обнимает плечи гостя. Ни суеты, ни спешки здесь не бывает. Необходимо запасаться терпением. Чем спокойнее будешь себя вести, тем быстрее о тебе вспомнят.
Лева Иголочкин хорошо усвоил правила этого дома. Тут тебе не Москва, тут — столица другого, невидимого глазу государства, границы и размеры которого известны одному Жаке Темирову, ну, и, разумеется, Аллаху. Лева знает, чем с большим нетерпением его ждут, тем дольше заставят стоять в полном одиночестве. Кто кому в данном случае оказывает уважение — остается загадкой. Но узкая, такая же кожаная дверца открывается, и юноша в белой национальной одежде склоняется и жестом предлагает Леве следовать дальше. На этот раз, больше не задерживаясь, он попадает к самому Жаксынбек-хану.
Темиров сидит на полу, застланном коврами, опираясь на многочисленные атласные подушки. За низким столиком с восточными яствами по-турецки сидит Аслан. За Темировым на коленях стоят две девушки, прислуживающие ему за дастарханом. Юка и Кука. Они — близняшки. Лицо каждой скрывает черная короткая не то паранджа, не то кокетливая полупрозрачная вуаль, закрепленная золотым обручем на голове. Дальше тела их обнажены и лишь ниже пупка длинные черные газовые юбки с золотой ниткой. На шее каждой из девушек много золотых украшений. Соски небольших грудей тоже сверкают блестками. Иголочкин все мечтает полакомиться ими.
— А, дорогой гость пожаловал, салям-алейкум… — весело-радушно приветствуй его Темиров.
Аслан услужливо протягивает пиалу с зеленым чаем.
— Пей, самый лучший, девяносто пятый номер.
Иголочкин с трудом усаживается на ковре. Ему трудно справляться со своими длинными ногами.
— Давненько тебя не видели, давненько. Нехорошо забывать мой скромный очаг. Дом без гостей все равно что тюбетейка на лысой голове узбека.
Аслан заливается хохотом, в тысячный раз услышав любимую шутку аксакала.
Иголочкин вежливо улыбается и с достоинством упрекает:
— Так ведь не звали.
— А?! — издает вопль Темиров. — Скажи, Аслан, что говорит этот человек? Мы его не звали? Зовут только немощные. Разве мы больные, а?
— Да дарует Аллах тебе вечное здоровье, Жаке-хан, — кланяется ему Аслан.
— И я всегда готов выпить за твое здоровье, — подтверждает Иголочкин.
Темиров возносит руки над головой:
— А, молодец! — Жестом приказывает поднести гостю коньяк.
Одна из девушек подобно бабочке вспорхнула и опустилась на колени возле Иголочкина с пиалушкой, полной коньяку.
Лев берет ее из рук девушки двумя пальцами, мизинец аристократически отставляет. Медленно и вдумчиво начинает пить. Он знает, что нужно делать маленькие глотки, иначе коньяк польется по подбородку.
— А теперь казы, казы кушай, — слышит голос Темирова. Вообще-то Лев брезгует есть эту воняющую потом конину с желтовато-зеленоватым жиром. Но отказываться нельзя. Поэтому он подхватывает кружок поменьше и кладет на него пучок зелени.
Некоторое время мужчины долго едят руками. Лев незаметно переключается на холодную баранину. Девушки застыли двумя очаровательными изваяниями. Единственное, что заставляет их оживать, это движение указательного пальца Темирова. Стоит ему подняться вверх, как в пиалушки вновь наливается коньяк.
— Скажи, Лева, — обращается к нему хозяин. Иголочкин перестает жевать. Вновь отводит мизинец. — А что говорить, давай выпьем!
Темирову не нравится неуважение, проявленное этим сопляком. Гость по традиции должен провозгласить здравицу хозяину. Вообще-то этот московский прощелыга не внушает особого доверия. Знакомство их состоялось давно, еще когда Лев работал на Петровке в уголовном розыске. Его прислали в район, где был руководителем Темиров, по отголоскам узбекского дела. Тогда многие южные территории республики проверялись. После нескольких дастарханов Жаке почувствовал, что Иголочкин не обладает принципиальностью майора Пронина, и решил сговориться с московским товарищем. Однако Лев повел себя умнее, чем можно было предположить: деньги не взял, а проверку запутал так, что и шайтан не разобрал бы, и в награду довольствовался дружбой Темирова. С тех пор много воды утекло. Не раз они оказывали мелкие услуги друг другу. Но Темирову иногда представляется, что Иголочкин ждет не дождется, как бы его подороже продать. Уже несколько раз Жаке был на грани решения вопроса о судьбе Левы. Стоило ему скрестить два пальца, и выстрел в Левин затылок положил бы конец сомнениям. Но, будучи азартным игроком, Темиров медлил, тем более что Иголочкин становится все незаменимее. В конце концов человек — не камень, с дороги убрать никогда не поздно, — успокаивает себя Жаке.
Аслан, почувствовав неловкость из-за хамства гостя, берет на себя исправление его поведения:
— Дорогой аксакал, позволь мне сказать несколько слов. Все твои родственники, друзья и даже враги знают — центр земли находится там, где накрыт твой дастархан. Ты…
Темиров жестом прерывает Аслана. Обращается к Иголочкину:
— Хорошо, давай выпьем.
Выпивают. Снова долго закусывают. Темиров делает еще один знак пальцем. Девушки ставят перед каждым тазик с водой для ополаскивания рук.
— Я рад, Лева, что ты отведал кушанья за моим дастарханом. Скажи нам о деле. Пора начинать предвыборную кампанию Глотова. Ты выяснил, в какие деньги мне это обойдется?
Иголочкин кивает головой.
— Знаешь кому и сколько платить на телевидении? В газетах? На радио? Всякие типографские расходы? Все подсчитал? — продолжает Жаке.
Иголочкин опять в ответ кивает головой.
Лева откидывается на подушки, громко икает и успокаивает хозяина:
— Ну, и считаю, за такие бабки нет смысла его толкать.
Темиров выражает удивление. Его раскосые глаза становятся почти нормальными, узкие черные усики загибаются вверх, точно он готов рассмеяться, но не уверен в услышанной шутке. Иголочкин солидно откашливается, закуривает. Начинает объяснять, дирижируя рукой с дымящейся сигаретой.
— На кой ляд вбабахивать в него уйму денег? Тоже мне, через жопу соловей. Он все равно не оценит. Скорее, наоборот. Ты, Жаке, собственными руками собираешься вскормить змею у себя за пазухой. Думаешь, Глотов забудет, что ты его пинком выбил из фонда? Как бы не так… Обживется в парламенте, наладит старые партийные связи и тебя же начнет травить…
Темиров нетерпеливо перебивает:
— А, Лева, куда он денется? Заставим прикусить язык.
— Вот и я про то же, — соглашается Иголочкин. — Только с депутатом труднее. Я так понимаю, убирать его все равно придется. Лучше это сделать сейчас. Намного дешевле. Кто он без фонда? Кому нужен? Маленький несчастный случай, и назавтра все забудут о Глотове. А упустим момент, станет депутатом, тогда расследования и шума в газетах не избежать.
Темиров задумывается. Аслан по-шакальи припадает к столу, желая сделаться совершенно невидимым. Юка и Кука замерли. Не слышно даже их дыхания. Иголочкин с удовольствием курит, разглядывая вспыхивающие искорки на конце сигареты.
— А… Лева, я — человек немолодой, в мои годы тяжело терять друзей. Он бы мог нам пригодиться в парламенте. Там, думаю, и без него достаточно наберется сговорчивого народа. Как финансист, ты прав. Зачем выбрасывать деньги на ветер, когда дешевле будет купить уже готового депутата. Но ведь если Аллаху угодно и с Борисом Ананьевичем что-нибудь случится, подозрения падут на Аслана.
Если бы не большой живот, Аслан при этих словах непременно бы спрятался под низкий столик, за которым они ведут беседу.
— Ни в коем случае. Аслан сможет спокойно оплакивать предшественника. Сам подумай, зачем ему желать смерти бывшему президенту? Виновных будут искать среди конкурентов в парламент. Мы в этом поможем.
— Сколько на этом экономим? — спрашивает, как о решенном, Темиров.
— Все. Есть человек. За это дело возьмет недорого.
— Один?
— Один.
Темиров гладит себя по круглой лысеющей голове. Внимательно смотрит на Иголочкина. Потом переводит взгляд на стушевавшегося Аслана. Предложение Левы его застало врасплох. Вариант избавления от Глотова он давно прокручивал в уме. Но так сразу? Ход коварный, избавляющий от многих хлопот. Однако начать предвыборную кампанию все же придется. Здесь денег жалеть нельзя. Хорошо бы устроить скандал, зацепить других кандидатов, подкинуть в газеты сведения о секретах, которыми располагает Глотов. Например, существует якобы директива правительства стереть остатки Арала с лица земли и тем самым высвободить средства, направленные на его возрождение… А уж после можно и несчастный случай. Пусть считают, что это дело рук конкурентов или контрразведки.
Темиров по-кошачьи зажмуривается. Пожалуй, Иголочкин принес хорошую идею. Зачем сажать свой виноград, когда можно купить у соседа.
— Молодец! — обращается он к Иголочкину, слегка приоткрывая створки раскосых глаз. — Буду думать… А ты выпей еще и иди. Будешь нужен, Аслан найдет.
Лев из рук девушки принимает пиалушку с коньяком, выпивает и без рукопожатий уходит в сопровождении возникшего юноши.
Темиров обращается к Аслану:
— Учись, мальчик. Этот Лева умеет делать дело. Одно предложение, и какая экономия!
— Когда-нибудь он и нас… — непослушным языком лепечет Аслан.
— Не сомневаюсь. Одно успокаивает — не успеет. — Жаке поворачивается к девушкам. — Почему до сих пор бешбармак не на столе?
Девушки переглядываются из-под своих вуалей и в один голос отвечают:
— Бешбармак приказано подавать к приходу госпожи.
Темиров вспоминает и согласно кивает головой.
— Скажи, Аслан, эта Вера — приличная женщина? Мне в ней задница нравится. Почему мне здесь степным волком жить? С этими курицами, — он кивает в сторону девушек. — Она — женщина солидная. Доктор наук. Кстати, не забудь выяснить, сколько это стоит в их университете. Все-таки придется бывать среди людей. Чего молчишь, боишься, Глотов не отдаст?
— Так ведь Глотова уже нет? — удивляется Аслан.
— И то правда. Молодец. Аслан, а не лучше ли ей быть вдовой?
Аслан важно надувается. Лицо становится совсем круглым, губы складываются жирной розочкой. Он обожает, когда спрашивают его совета. Особенно аксакалы.
— Вдовой плохо, — не соглашается он. — Замужнюю женщину всегда можно без хлопот отправить к мужу.
— Молодец, мужчиной становишься. Иди. На сегодня не понадобишься.
Аслан встает, кланяется и исчезает. Жаке ложится спиной на ковер, широко раскинув руки. Девушки заботливо подкладывают под его голову подушки.
— Юка, — обращается к одной из них. — Скажи, когда с мужчиной лучше иметь дело — до бешбармака или после?
— После, аксакал, — отвечает та, что ближе к нему.
— Я тоже так думаю. Подавай баранину.
Девушки встрепенулись и хотели уже мчаться выполнять приказание, но возникает все тот же юноша. Жестом дает понять, что в гости пожаловала дама. Жаке вертит рукой, мол, пусть подождет. Юноша исчезает. Из большого сундука, стоящего у стены, завешенной до потолка коврами, девушки достают чистую белую рубашку. Помогают Темирову переодеться. На ноги надевают золоченые сандалии. Расчесывают на косой пробор редкие черные волосы, стараясь прикрыть ими блестящую смуглой кожей лысину.
Темиров мурлычет бесконечную степную мелодию. Закончив с его прической, девушки снимают две домбры, висящие на ковре, располагаются за спиной своего хозяина и тонкими лирическими голосами начинают песню красавицы Карагез. Дверь распахивается, и на пороге комнаты появляется обескураженная Вера. За ней стоит безмолвный юноша. Голова Веры покрыта роскошной белой шелковой шалью, ниспадающей на плечи, обвивающейся вокруг локтей и мягкими складками спускающейся почти до пола. На ногах — сафьяновые туфли на низком каблучке, украшенные разноцветными камнями, жемчугом, расшитые позументом. Вере неловко в такой дорогой и неизвестно кем и для чего надетой на нее обуви.
Она шла на встречу с Темировым, не отдавая себе отчета, зачем это нужно. Случившееся в Иванове послужило ей хорошей эмоциональной встряской. О которой она мечтала. Большего ей и не нужно. Изменять не изменила, а чувство позора испытала. Жуткая сцена неудачного соблазнения Глотова навсегда легла камнем на ее совесть. При воспоминании наверняка краска будет заливать ее щеки. После ночного визита азиатов Борис перестал не только с ней разговаривать, но даже смотреть в ее сторону. Так отчужденно они сели в поезд, где, слава Богу, оказались в разных купе. Домой Вера неслась с ощущением страшной опасности, нависшей над ее жизнью. Она плохо соображала в тот момент, когда Темиров диктовал свои требования Глотову. В пьяной голове отвергнутой женщины путались мысли, чем бы еще шокировать мужчин. Вспоминать об этом противно. А думать о последствиях страшно. Неужели Глотов и его фонд в опасности? В любом случае Вера решила никогда не встречаться с Глотовым. Черт с ней, с докторской. Какая наука, когда вокруг мафия. Ей ужасно хотелось одного — броситься на шею Максу и плакать, плакать, плакать. Пусть он ее утешает. Пусть снова начнутся их редкие медовые дни. Вера готова для тихого-тихого, простого семейного счастья. Когда вокруг все рушится, нужно покрепче прижаться друг к другу и ощутить надежность любящего человека. Как могла она, в ее годы, с ее общественным положением, пойти на такое? Достойно поведения молодых безграмотных лимитчиц…
Вера долго звонила в дверь. Крайне удивилась, когда ей никто не открыл. Дом оказался пустым. В их спальне валялись чужие мужские вещи. Подушки были перепачканы губной помадой и синей тушью для ресниц. Пахло плохими духами и развратом. От неожиданности Вера не могла сообразить, чем заняться. Слонялась по квартире, хотела вымыть грязную посуду, но бросила ее назад в раковину и заплакала. Очевидно, Макс не ожидал ее такого скорого возвращения. Решил отдохнуть от семейной жизни. С женщинами и дружками. Вера вынуждена признаться себе в самом неприятном для женщины открытии — ее муж изменник… Она столько лет отдала их совместной жизни, хранила ему верность. Вела себя с достоинством. И за все ее терпение, заботу, лишения он отплатил грязью. Поначалу она хотела взяться за телефон и попробовать немедленно разыскать мужа, но передумала. Лучше уйти самой, все равно куда. Лишь бы подальше от места, где повсюду видны следы предательства. Тут-то и затрезвонил телефон. Вера схватила трубку, ожидая услышать женский голос, и сперва не сообразила, что ищут именно ее. Уважительный мужской голос с мягким акцентом передал ей привет от Жаке Темирова. Приглашает на деловую встречу. Вере не до свиданий. Она резко отказывается. Мужчина называет свое имя — это Аслан. Он повторяет предложение, давая понять, что от этой встречи во многом зависит ее судьба. Вера говорит себе — а почему бы и нет? Кто о ней теперь позаботится? Нужно привыкать к самостоятельности. Она согласилась и записала адрес. Поэтому сейчас стоит в дверях перед лежащим на подушках в окружении полуголых девиц пьяным, судя по бутылкам, казахом. Переминается с ноги на ногу в чужих туфлях и не представляет себе, что делать в такой ситуации. В спину рукой подталкивает молчаливый юноша, давая понять, что необходимо войти.
Жаке Темиров слегка приподнимается:
— Айналайн! Прости меня, я уж отчаялся тебя дожидаться. — Он легко вскакивает на ноги и устремляется к Вере. — Никогда еще ни одна женщина не переступала порог моего скромного приюта кочевника.
Вере следует объяснить свое поведение в номере Глотова тогда, в Иванове. Должно быть, этот бай думает о ней не то. Но ей не удается подобрать слова. Неожиданная обстановка ставит ее в тупик. К тому же она внутренне опустошена после удара, нанесенного ей Максом. Поэтому в данную минуту противиться гостеприимству хозяина значит создавать новые проблемы.
Темиров берет ее за руку, подводит к столику. Одна из девиц откладывает домбру и быстро убирает остатки еды. По-новому сервирует серебряной с позолотой посудой. Ставит высокие кубки и хрустальные рюмки. Тут же появляется зелень, лепешки, морс и в большой фарфоровой супнице пышущий запахом и паром бешбармак.
— На твоих глазах, айналайн, выбросили объедки моей старой жизни. В эту минуту, за этим дастарханом мы отметим начало моей новой жизни! — с пафосом провозглашает Темиров.
Вера озирается в поисках стула. Темиров жестом приказывает Юке поухаживать за гостьей. Та моментально подставляет Вере маленькую скамеечку. Вера с трудом усаживается. В комнату входит юноша и на блюде торжественно подает вареную голову барана.
— Нет! Ой, нет! Не могу смотреть! Уберите! — истерично кричит Вера. Не потому, что ей жалко барашка, просто когда нервы на пределе, любая неожиданная деталь способна вывести из равновесия.
Все с недоумением смотрят на перекосившееся лицо гостьи. Ее очки едва удерживаются на вздернутом кончике носа. Широкие ноздри шумно втягивают воздух. Страдальческая улыбка оголяет крупные зубы, закусившие нижнюю губу.
Темиров тихо приказывает:
— Унеси.
Юноша с непониманием смотрит на него, не веря своим ушам. Не может сообразить, как начинать бешбармак без распределения головы.
Темирову приходится подкрепить приказ грубым жестом. После чего юноша исчезает. Жаке, не отрываясь, смотрит на Веру. Какой темперамент, оказывается, способен вырываться из глубин души, казалось бы, спокойной, солидной женщины. Он еще в Иванове уловил невидимые ниточки страстей, которыми ее опутал сам шайтан. Она сама вряд ли представляет, на какое буйство плоти способен толкнуть ее потерявший управление темперамент. В предчувствии огненных струй, Темиров по-кошачьи зажмуривает глаза. Уголки его тонких черных усов закругляются вверх.
Вера приходит в себя. Ей неловко за столь неадекватную реакцию. Но она действительно терпеть не может вареную баранину, а уж тем более любоваться страшной голой головой несчастного барашка.
— Извините, я не могу это есть, — умоляюще произносит она. — Мне жалко это животное. Варварство есть его. Он был таким симпатичным… — единственный выход для Веры — изображать вегетарианку.
— А, — презрительно машет рукой Жаке. — Вечно в Москве какая-нибудь мода. То хлеб не едят, то в яйцах какой-то холестерин находят. А теперь, значит, баранов жалеют. Все мои предки и предки всех казахов питались мясом. Поэтому мы, казахи, остаемся мужчинами до ста лет.
Вера не способна притронуться к еде совсем по другим причинам, но разве объяснишь этому гордому мужчине, почему у нее пропал аппетит. Для него изменять жене — основное занятие.
— Хорошо, — соглашается хозяин. — Не будем есть бешбармак. Будем есть дыню, арбуз, персики и запивать шампанским. Как в Париже.
Девушка, та, что прислуживает за столом, бросается исполнять приказ. Кука продолжает играть тихую грустную мелодию.
— А… — сердится Темиров, — хватит степную грусть на нас нагонять. Сыграй что-нибудь неаполитанское.
К изумлению Веры, девушка на двух струнах начинает играть знаменитую неаполитанскую песню. Темиров подсаживается на корточки к ногам своей дорогой гостьи. Тут же в кубки наливается шампанское. Он предлагает Вере выпить. Она соглашается. Пьет долго, пока не осушает весь кубок. По жесту Темирова Юка вновь наполняет кубки шампанским и, незаметно для Веры, плескает в него немного коньяку.
— Хочу сказать тост! — объявляет Жаке, совсем приблизив свое лицо к Вериному. — Айналайн! Ты для меня больше, чем весь фонд господина Глотова. Один твой взгляд уже стоит «мерседеса». Мне в Москве нужна такая женщина. Я бы мог, не торопясь, постепенно приручать тебя. Ждать, когда ты ко мне привыкнешь. Но зачем? Терять время, которое дорого нам обоим? Хороший конь сразу чувствует руку хозяина. Вместе они превращаются в одно неукротимое существо. Мои планы обширны и грандиозны. Отныне ты рядом. Другого пути у тебя нет. Выпьем за твое счастье. Аллах всегда на моей стороне.
Вера пожимает плечами. Дурак какой-то. Он, наверное, не знает, что она не работает в фонде и не собирается этого делать. Но чокается с раскрасневшимся хозяином и выпивает без всяких раздумий.
Темиров встает. «Покушай без меня. Пойду сделаю несколько звонков. Юка, хорошо ухаживай за гостьей». Идет к двери и бесшумно исчезает.
Вера вздыхает с облегчением. Дай Бог, больше не вернется. Юка суетится возле нее.
— Поешь дыню. Эта — медовая, а та — ананас. Я тебе еще налью. Выпьем вместе?
Не дожидаясь согласия, наливает в кубки шампанское.
— Выпей, выпей. Ты нам нравишься. Настоящая дама. Мы тебя полюбим.
Вера машинально выпивает. К ним присоединяется вторая девушка.
— Ой, можно и мне выпить с тобой за дружбу?
«Интересно, о какой дружбе может идти речь?» — думает Вера. Но эти девчонки — единственные живые существа, которые могут ее спасти.
— Девочки, проводите меня. Я не знаю, как отсюда выйти.
— Ты и не выйдешь, — спокойно сообщают они водин голос.
— То есть, как это? — удивляется Вера.
— С сегодняшнего дня ты — жена нашего хозяина. Он сам будет решать, когда и куда тебе ходить.
Какое-то время Вера молчит. Слишком уж нелепо звучит это утверждение. Неужели Жаке Темиров, бывший министр, способен на подобный поступок? Даже не спросил ее согласия… Вера тихо, стараясь держать себя в руках, спрашивает:
— Он собирается насиловать меня?
— Почему насиловать? Ты же сама пришла? — опять в один голос удивляются девушки.
Юка наливает ей шампанское и втихаря подливает коньяк. Вера пьет маленькими глоточками. Ее охватывает волнение. Необходимо побыстрее все узнать.
— А что будет делать Жаке, если я начну сопротивляться?
— Ой, не вздумай. Накажет плетками. Запрет в темной комнате. Заставит не спать.
Вера усмехается:
— Уж лучше пусть убьет.
Девушки переглядываются. Одна из них шепчет на ухо Вере:
— Сразу не убьет, но живой отсюда не отпустит.
Нельзя сказать, что это сообщение вызывает у Веры панический страх. Но волю парализует. Она вдруг вспоминает собственную идею — уж если изменить, то лучше по принуждению. И с кем? С казахом? Судя по всему, бандитом, хоть и бывшим министром. Накаркала себе! Рядом с этим азиатом Глотов кажется невинным младенцем. Значит, Темиров решил, что с ней можно как с подстилкой, от одних ног оттащил и подложил под свои? Сволочь.
Но Верина злость наталкивается на мысли о Максе. Он-то без всяких угрызений совести привел в их семейный дом каких-то блядей. Да еще друзей позвал. Одному, видать, скучно. А чем она хуже? Глотать его оскорбления? Нет. Судьбе угодно, чтобы она довела задуманное до конца. Ведь звала же она в постель Глотова. Но Темиров… представить невозможно. Вера пробует дыню. Такой сладкой давно не ела. Вокруг — зима, а у них тут — рай земной. Где ж еще грешить? От этих шальных мыслей ее отвлекают руки девушек. Они зачем-то начинают ее раздевать. Вера подчиняется, но хочет заглянуть им в глаза. В ее голове что-то соскользнуло, и все поплыло по кругу. Это уже от выпитого. Вере приходится закрывать один глаз, чтобы все вернулось на место.
— Аккуратненько, аккуратненько, — звучит ручейком голос девушки. — Мы тебя разденем и освежим розовой водой.
Вере смешно. Взрослая, немолодая баба в руках девчонок, почти подростков. К чему они ее готовят? Неужели к смерти? Спрашивать не хочется, тем более что они укладывают ее на спину и под голову подкладывают подушки. Вера закрывает глаза. Чувствует только легкие прикосновения тонких холодных пальчиков. С нее стягивают юбку, колготки. Никакой грубости, наоборот, кажется, ее ласкают. Никогда она не испытывала женских ласк. По уже абсолютно голому телу скользит влажная губка, распространяя аромат чайных роз. А за ней щеками, губами и ладошками девочки высушивают кожу. Ощущение невероятной нежности. Будто по ней катают невесомые персики. Уверенные маленькие руки мягко разводят ее ноги и занимаются подмыванием. Это пережить невозможно. Стыдно и прекрасно одновременно. Вера вздрагивает, приподнимает голову, с трудом приоткрывает глаза. В нескольких метрах от нее, в длинной белой рубашке, стоит Жаке, его кривые волосатые ноги чуть согнуты в коленях. Должно быть, он готовится к прыжку. От него исходит хищная жажда насилия. Вера охает, закрывает глаза и откидывается на подушки. Девичьи руки умело продолжают делать свое дело. Остается подчиниться их власти. Никогда ранее не испытываемые запретные ласки начинают волновать. Уже не хочется вспоминать о Максе, не хочется видеть кривые черные ноги Темирова, хочется расслабиться и превратиться в ощущение.
— Переверните ее на живот, — приказывает Темиров.
Девушки послушно, нежно и легко переворачивают грузную Веру. Она не сопротивляется.
— Пошире, пошире ноги, — требует он.
Вера сама уже готова подчиняться. «Подложите ей под живот пару подушек», — слышит она и поднимается на коленях, чтобы облегчить девушкам работу. Как только подушки заставили ее принять изогнутую позу, две горячие жесткие руки впились в ее дородные ягодицы, и она почувствовала, как медленно и вяло входит в нее Жаке. Ей становится даже обидно. Ради чего все затевалось? Но неожиданно снизу, параллельно со стараниями Жаке, начинается быстрое короткое движение языка одной из девчонок, моментально поднимающее в ней целую стихию чувств. Больше она не думает о Темирове. Возникает странная немыслимая гармония. Вера боится стонать, чтобы не нарушить ее власть над собой. Кто и что с ней делают, неважно. К голове это никакого отношения не имеет. Тело наполняется и живет своей единственно счастливой жизнью, когда мгновение растягивается в вечность. Тихий девичий стон рядом подхлестывает ее эмоции…
Когда Вера приходит в себя, садится на пол и открывает глаза, она видит обеих девушек. Они — голые и совершенно одинаковые. Но на лобке у одной выстрижена буква «Ю», а у другой — «К». Темирова в комнате уже нет.
— Теперь я знаю, как вас различить, — произносит Вера, довольная своим открытием. И снова откидывается на подушки. Совсем пьяная. А может, не пьяная, а впервые счастливая.
Интриги в семьдесят волнуют сердце сильнее, чем любовь в двадцать
Интриги в семьдесят волнуют сердце сильнее, чем любовь в двадцать. Поэтому, несмотря на бессонницу, боль в ногах, рези в желудке, прыгающее давление, ломоту в суставах, дамы, поддерживающие отношения с Таисьей Федоровной, всегда наготове. Их телефоны каждый день раскаляются добела от малейшей новой сплетни или неизвестно откуда возникшего слуха. Часами обсуждают между собой события, ничтожные для живущих, но значительные для доживающих.
Гликерия Сергеевна битый час пыталась дозвониться до Таисьи, но все ее усилия были тщетны. Пришлось самой ехать на Сивцев Вражек. Новость, которую сообщили старой актрисе, распирала ее, не давая возможности даже позавтракать. Но, придя к подруге, Гликерия Сергеевна не бросилась с порога выпаливать свое известие. Она знает, как вести себя в подобных случаях. Просто взять и рассказать, значит, по-любительски лишить себя всяческого наслаждения. Ведь в передаче любого слуха существует три основных этапа. Каждый из которых переживать следует с максимальной приятностью для себя. Этап первый — самый мучительный, а потому наиболее сладостный, это когда ты знаешь то, чего не знает твой визави. Можно говорить о любых пустяках, пить чай, смаковать конфетку и ждать, когда лучше всего небрежно, легко и непринужденно перейти ко второму этапу. Требующему, кроме всего прочего, умения подать свою новость. Гликерия Сергеевна, имея большой опыт закулисных интриг, очень любит именно этот, второй этап. В ней вновь просыпается актриса. Она купается в собственных интонациях. Неизвестно, сколько бы времени длился ее рассказ, если бы не существовало третьего этапа. Реакции собеседника на услышанное. Его можно сравнить с послевкусием, которым дорожит каждый знаток тонких вин и изысканных деликатесов.
Со своей стороны, Таисья Федоровна тоже не любит торопливости в столь серьезном деле. Сама она никогда не задает вопроса типа: «Что новенького?» Предпочитает терпеливо ждать, ибо всему свой черед. Поэтому радушно угощает Гликерию Сергеевну на кухне чаем с коврижкой. Готовит завтрак двум мопсам, снующим под ногами и глядящим на нее умоляющими глазами, словно не ели со дня рождения. Разговор крутится вокруг затянувшейся зимы и подсчетов количества переломов, полученных их знакомыми из-за отвратительной уборки улиц. Дотерпев до последней фразы, Гликерия Сергеевна отодвигает пустую чашку и блюдце с крошками от коврижки. Ее кукольное лицо с глянцевой кожей окрашивается легким румянцем, и она решается:
— Вчера мне позвонила консьержка из дома на Тверской, порядочная женщина — Марта Степановна, и сообщила невероятную вещь. Если бы мы не были знакомы много лет, я бы ей никогда не поверила. Но эта женщина врать не будет. Особенно мне. А позвонила, потому что уважает. Она ведь понимает, кто настоящий хозяин нашей квартиры. Пусть я выписалась оттуда, но ответственность за все, что там творится, лежит на мне. Таисья… ты не поверишь, ночью к Элеоноре приехал знаешь кто? Никогда не догадаешься! И я бы не догадалась. Но Марта Степановна — женщина порядочная. Врать не будет. Ночью она открыла дверь… тому самому Степану, которого давеча приводила к тебе Катя.
После этих слов наступает театральная пауза. Обеим необходимо переварить происшедшее. Гликерия Сергеевна ждет, когда Таисья спросит, что же было дальше. Но та смотрит в окно и осуждающе качает головой. Приходится продолжить:
— Но что больше всего поразило Марту Степановну, так это то, что в его руках было ведро, полное роз. Я — актриса, мне приносили цветы корзинами. Но чтобы ведрами?.. После этого он остался ночевать у Элеоноры. Уж не знаю, чем они там занимались, только ушел он от нее во второй половине следующего дня. Так-то! Знал Василий, на кого квартиру оставлять. Вместо музея дом свиданий устраивается. Соседи будут в ужасе. Я попросила Марту Степановну никому не говорить, она — женщина порядочная, да, боюсь, проболтается. Стыда после не оберешься. Позор — на весь подъезд!
Гликерия Сергеевна так глубоко и трагично вздыхает, что Таисья Федоровна спешит ее успокоить.
— Какой уж особый позор. К тебе тоже мужики ходили. И ничего. Забыли.
Глаза Первеевой стекленеют. Ее очки в розовой оправе не могут скрыть ужаса в остановившихся зрачках. Таисья явно переборщила. Поэтому, когда Гликерия Сергеевна ледяным тоном сообщает, что все ее мужчины были впоследствии ее мужьями, она поспешно соглашается и возвращает разговор к интересующей теме.
— Откуда известно Марте Степановне, кто приходил ночью к Элеоноре? Почему именно Степан? Она же его не знает.
Гликерия Сергеевна, все еще чувствуя себя оскорбленной, парирует:
— Глаза она все-таки имеет. Мне его описала. Большой, полный, рыжий. Одет в дорогое кашемировое пальто. Кому ж еще быть, как не Катькиному миллионеру?
Таисья загадочно улыбается. Она же в тот день заметила неравнодушие Степана к Элеоноре. Однако, быстро между ними произошло. Молодец, девка! Умеет хватать чужое. Сказывается ресторанное прошлое. Старуха Пояркова принесла известие и ума не приложит, что с ним дальше делать. А Таисья уж постарается извлечь выгоду из такого неожиданного поворота сюжета. Как говаривал ее покойный муж-писатель, «поначалу следует чем хочешь закончить историю, а потом подбирай персонажи». Эту проблему и предстоит обмозговать. Положим, продолжится тайный роман Степана и Элеоноры. Выгоды от него — никакой, потому что Таисья не участвовала в его подготовке. Да и Элеонора, узнав об осведомленности бывшей свекрови, постарается изолировать Степана от обеих. А что, если рассказать Кате? И попробовать вернуть миллионера в ее объятия? Задача трудная, но разрешимая. В таком случае, можно рассчитывать на благодарность. Поехать, например, в Вену или в крайнем случае в ту же Германию, за счет Кати. Пожалуй, игра стоит свеч. Но прежде следует навесить амбарный замок на рот Гликерии Сергеевны.
— Глика, дорогая, ты права. Я сперва не сообразила. Конечно, эта история может замарать память Василия. Для всех будет лучше, если эти ночные визиты прекратятся. К тому же закрадывается подозрение, не в корыстных ли интересах он собирается обживаться в вашей квартире. Сам тут рассказывал, что хочет приобрести жилплощадь в Москве. Завлечет Элеонору, якобы чувствами, а там — и до прописки недалеко.
Пояркова от этих слов вся напрягается. Таисья умело давит на ее больную мозоль.
— Да уж, это ни на что не похоже. Я слышала, таким способом многих из собственных квартир на улицу выгоняют, — лепечет перепуганная Гликерия Сергеевна. Морщит свой небольшой гладкий лобик и, грозя пальцем, добавляет: — Пусть Катька немедленно увозит его, от греха подальше. Нам миллионеры ни к чему. Со своим добром, дай Бог, управиться.
— Я о том же переживаю. Придется серьезно поговорить с Катериной…
Гликерия Сергеевна в порыве благодарности тянет свои подагрические руки к ней:
— Поговори, голубушка! На тебя — вся надежда. Ты умеешь выкручивать такие неприятности ко всеобщей радости.
— Но ты никому больше не рассказывай. А то скандала не оберешься.
— Понимаю, понимаю, — трясет сиреневыми буклями Первеева. — Ты меня больше не задерживай, мой Петр Иванович должен с рынка вернуться. Святой человек, намолиться на него не могу. Все, все сам делает. А ведь возраст преклонный. Умрет, как мне жить? Не представляю. Ну, да дай Бог ему здоровья. Он без меня ни за что не решится обед готовить. Сперва выясняет, чего мне хочется. Во всем моего совета ждет. А ты, Таисья, не тяни, отваживай поактивнее.
— Постараюсь, милая, мы ж с тобой подруги, — Таисья Федоровна встает проводить Гликерию Сергеевну. Мопсы заливаются лаем. Уже на пороге Таисья не выдерживает и с чувством выговаривается:
— Что ни говори, а Элеонора — очень извращенная женщина, до неприличия. Мы такими никогда не были.
Мопсы не успевают успокоиться и вылизать свои миски, как раздается новый звонок в дверь. Гликерия вернуться не может. Она верит в приметы и знает, что это плохо. Тогда кто? Оказывается, Нинон. В отличие от Поярковой, ей некогда наслаждаться новостями. Поэтому выпаливает прямо в коридоре, не успевая скинуть играющую снежинками чернобурку.
— Насилу доехала. Везде заносы. Только что была у Элеоноры. Представляешь, застала ее не одну!
Таисья изображает снисходительную гримасу.
— Тоже мне новость. Я в курсе. Бедная Катя.
От этих слов лицо Нинон вытягивается.
— Причем тут Катя?
— Как причем? — спрашивает Таисья, соображая, что поторопилась. Нинон принесла другую информацию. Ай да Элеонора! Активно закончила траур.
— Так кого же ты встретила у нее? — старается спросить как можно наивнее.
Но Нинон не проведешь. Ей только след взять, а дальше она сама на жертву выйдет.
— С чего это ты беспокоишься насчет Кати? — спрашивает она, глядя в упор.
Но и Таисья — закаленный боец. Ее поймать на растерянности трудно.
— А то как же? Катя должна была ночевать у Элеоноры, а там по ночам, сама слышала, Ласкарат разгуливает. Представляю, какого страха натерпелась.
— Вечно, Таисья, слышишь звон, да не знаешь, где он, — успокаивается Нинон. Хочет пройти на кухню, но хозяйка увлекает ее в комнату, вспомнив, что не успела убрать чашку и тарелку после Гликерии. Ни к чему Нинон знать о визите.
Нинон закуривает, садится на крутящийся стул у рояля.
— Мужчину я там встретила. Представляешь? Незнакомого. К ней вчера вечером пришел морильщик тараканов. А она, страшась явления Ласкарата, попросила его остаться ночевать. Подумай, Таисья! Незнакомого мужика взяла в охранники. Совсем свихнулась. Пока она боится призраков, этот морильщик тюкнет раз по темечку, и иди, дорогая, гуляй под руку со своим Ласкаратом. Совсем плохая…
Таисья Федоровна ощущает прилив энергии. Такое с ней бывает, когда она с головой влезает в разборку чужих проблем.
— Да разве можно допускать незнакомого человека? Столько ценностей в доме! У святого рука и то поднимется. Спали вместе?
— Нет. Он в зале, на канапе.
— Видный мужчина?
Нинон глубоко затягивается, тонкой струйкой выпускает дым. С этой точки зрения смотреть на него ей даже на ум не пришло. Зрительно восстановить его внешность совершенно невозможно. Был какой-то мужчина, вроде седой, маленький… одним словом, морильщик тараканов. Поэтому отвечает на вопрос Таисьи без энтузиазма:
— Ну, какой видный? Обычный мужик. Во что-то одет, как-то выглядит. В носках по полу ходит. Вообще-то он испугался, увидев меня.
— А Элеонора как с ним?
— Никак. Максом зовет. Он ей там в ванной раковину прочищает.
— Ох, спасать девку надо. Спасать.
— И я о том же. Совсем плохая, — соглашается Нинон.
— Кофе хочешь?
— Нет. Спасибо. В бассейн опаздываю. Не могла к тебе не заскочить. Ты проведи с Элеонорой воспитательную работу.
— Не сомневайся, — важно кивает Таисья.
Нинон тушит сигарету, целует подругу и под азартный лай мопсов пропадает за дверью. Таисья Федоровна, не теряя ни минуты, садится за телефон. Начинает дозваниваться Кате. Интуиция подсказывает ей, что возникшие проблемы нужно решать вкупе. Важно разобраться — Элеонора дурит от испуга или преследует какие-то определенные цели. Телефонными звонками в таком тонком деле не обойтись. Лучше собрать всех вместе на ужин. И понаблюдать.
Гости не утруждают себя пунктуальностью. Первыми приходят те, кто мог бы вообще не приходить. Маленький юркий академик, ученик Ландау, совершенно не замечающий своей бесцветной жены, но зато женщинам до сорока непременно объясняющий на ушко, что он, хоть и физик-теоретик, но в жизни — сексуал-практик. Он важно расхаживает вокруг накрытого стола, — зачем-то оттягивает подтяжки под пиджаком, щелкает ими и прикидывает, сколько будет гостей. Вторая пара — писатели, друзья покойного Пояркова и неизменные спутники всех застолий. Она — графиня Леондовская, владея шестью языками, переводит тексты иностранных детских книжек, а он, коренной омич, Савелий Лейфель, на их основе пишет оригинальные повести. За последние годы оба сдали. Савелий обрюзг и потерял оптимизм, столь необходимый детским писателям. А графиня с головой ушла в восстановление генеалогического дерева своей семьи. В кресле, возле рояля, черным штырем восседает Гликерия Сергеевна. Рядом, в смокинге, явно с плеча Сталецкого, стоит седой, насупленный человек, ее муж — Петр Иванович. Наконец, к радости Таисьи Федоровны, появляется Катя под руку со Степаном. Второй рукой «новый русский» прижимает к себе полное ведро роз. Среди присутствующих это производит впечатление. Таисья переглядывается с Гликерией Сергеевной. Они обе соглашаются, что консьержка не ошиблась. Степан сразу становится объектом внимания. По его внешнему виду уже чувствуется, что он адаптировался в Москве. Подтверждение тому — новый красный однобортный пиджак, рабочая униформа местных миллионеров. Приглашенные на ужин несколько растеряны, не зная, по какому поводу праздник. Старые времена, когда Таисья Федоровна устраивала вечера каждую неделю, ушли в прошлое. Поэтому возникает молчаливое предположение, что все приглашены ради этой «сладкой парочки», как нынче принято говорить о тех, кому завидуют в Москве. Нинон, ненакрашенная и расслабленная после бассейна, вошла почти незаметно, если не считать возбуждения, охватившего при этом академика, ученика Ландау. Она не в первый раз благосклонно выслушивает его намеки и иногда позволяет погладить ногу, но на все дальнейшие претензии отвечает вопросом: «А если вы на мне умрете?» Возможно, благодаря ее отказу, российская наука собирается отпраздновать его семидесятилетие.
Элеонора приходит последней, но зато вызывает поток комплиментов детского писателя Савелия Лейфеля. Она действительно неотразима. После смерти Ласкарата, казалось, красота ее поблекла, поистерся присущий ей шарм. И вдруг мелкие черты ее лица приобрели значимость и выразительность. Всегдашняя застывшая высокомерная маска смягчена внутренним покоем. Сиреневые тени, утепляющие взгляд, удачно сочетаются с розовыми, едва оживающими в улыбке губами. Она в сером брючном костюме с малиновым пером, торчащим из нагрудного кармана. Таисья Федоровна усаживает Элеонору напротив Степана, а сама выбирает место между ними, готовая контролировать любой взгляд, посланный друг другу.
Ужин начинается. Хлопают открываемые бутылки шампанского. Над столом парят передаваемые из рук в руки блюда с закусками, звенит коллекционное стекло, летают обрывки восторженных фраз. В центре пиршества, на столе, в королевской позе величественно возлежит фаршированная щука. С этой минуты она становится объектом вожделения. Ей адресуются комплименты, ее ласкают взглядами, о ней вздыхают, и, возможно, именно ей завидует жена академика, ученика Ландау. Таисья Федоровна, подобно капитану океанского корабля, энергично распоряжается разношерстной командой. Предлагает отведать грибочки, рассказывает, где можно купить подешевле осетрину, убеждает попробовать креветки, запеченные в баклажанах. За столом царит приподнято-бесцеремонное возбуждение. Поедая салаты и деликатесы, каждый думает про себя: «Надо же, ни с того ни с сего и такой банкет!»
Степан ест сосредоточенно, не глазея по сторонам. Катя подкладывает ему то одно, то другое. Элеонора, как всегда, осторожно ковыряет вилкой кусочки курицы в соусе «сациви». Никаких намеков на вчерашнюю близость. Это несколько успокаивает Таисью Федоровну. «Значит, не любовь», — отмечает она про себя. Влюбленные, да еще после первой близости, не могут с таким аппетитом уплетать закуски. А раз не любовь, то и дело плевое. Остается выведать мотивы. За этим дело не станет. Таисья Федоровна переводит взгляд на Гликерию Сергеевну. Та от волнения не может есть. Ее благоверный ухаживает за ней безостановочно. На тарелке нет ни единого пустого места. Постепенно народ устает жевать. В руках появляются сигареты и пепельницы. Степан встает из-за стола, выходит в полукомнату рядом с роялем. Разглядывает книги. Катю, поспешившую за ним, задерживает академик, ученик Ландау, со своими традиционными намеками. Элеонора выходит вслед за Степаном. Глаза Таисьи Федоровны, точно два «полароида», готовы сделать моментальные снимки. Вот Элеонора поравнялась со Степаном, что-то говорит ему через плечо. Он не реагирует. Она хочет отойти. Он еле заметным движением руки задерживает ее. «Неужели любовь?» — в который раз проносится в голове Таисьи Федоровны. Элеонора оглядывается на гостей за столом. Степан пытается что-то объяснить. Она не хочет слушать. Ей неудобно стоять рядом. Тогда он почти насильно увлекает ее на диван. В это время Катя избавляется от ученика Ландау, успевшего под столом сжать ее коленку. Гликерия Сергеевна мгновенно оценивает обстановку и обращается к Кате:
— Катюша, милая, помогите мне.
Катя задерживается в нерешительности.
— Уже три года не знаю, что делать. У меня есть диадема работы Фаберже… куда мне лучше обратиться — в наш музей или на Сотби?
Приманка закинута мастерски. Катя загорается, как спичка. На какое-то время она теряет из виду Степана и устремляется к старухе. Нинон при этом известии — ноль эмоций. Видела она эту диадему. Подделка чистой воды. Таисья продолжает наблюдение. Ей мешает Савелий Лейфель, уныло рассуждающий о судьбе детской литературы. Он в нее верит, а графиня Леондовская нет. «Пока будут рождаться дети, вы с голоду не помрете», — резонно замечает Таисья Федоровна. В диалог вступает супружница. Наблюдать в таких условиях становится невозможно. А ведь есть за чем! Степан уже держит руку Элеоноры в своих огромных веснушчатых щупальцах. «Если у него и в штанах такой же размер, тяжело будет оттащить Элеонору», — отмечает про себя княгиня Пояркова. Но, слава Богу, там происходят какие-то разногласия. Таисья Федоровна, несмотря на фундаментальность фигуры, срывается с места, оставляет в недоумении писательскую среду и подкатывает к роялю.
— Степан, я почему-то уверена, что вы играете на фортепьяно, — громко заявляет она.
Степан смотрит на нее с досадой. Тихо бросает Элеоноре: «И все-таки…» Садится за рояль и играет залихватскую блатную мелодию. Присутствующие в восторге. Катя подбегает к нему. Элеонора, наоборот, состроив надменное выражение, отходит. Ей не пристало слушать подобную музыку.
— Еще! — кричит Катя. — Давай, сбацай как в «Рапиде». Помнишь?!
Степан переходит на что-то цыганское. Таисья Федоровна берет под локоть Катю, сильно сдавливает его и ведет за собой в спальню. Гости подтягиваются к роялю. Возле стола, напоминающего поле битвы, а горы еды — разрушенные бастионы, остается одна Элеонора. Она не в состоянии наблюдать, как насилуют рояль. В поисках занятия, разглядывает картины, украшающие стены. Останавливается возле портрета Таисьи. Молодая блондинка с пышной прической смотрит на нее большими голубыми глазами. На ней роскошная блузка с люрексом и разноцветными вставками. Художник не пожалел красок, чтобы передать богатство и благородство натуры. И вдруг Элеонора застывает с замершим криком в открытом рту. Сквозь черты молодой Таисьи явно проступает лицо Лaскарата. Он смотрит на нее недобрым мстительным взглядом, растягивая полные губы Таисьи в гадкой дьявольской улыбке. Элеонора делает шаг назад, садится на первый попавшийся стул. Приходится признаться себе — Василий следует неотступно за ней. Тогда почему же он не явился прошедшей ночью? Испугался морильщика тараканов? Смешно! Невозможно! Глупости. Она снова поднимает глаза на портрет и не видит ничего особенного. Нормальная живопись. Сталинский парадный реализм. Должно быть, ей показалось. Элеонора набирается смелости и подходит к портрету вплотную. Мгновенно преображающееся лицо Таисьи заставляет ее отпрянуть. Сквозь апельсиновые тона красок отчетливо угадывается смуглость скул Ласкарата. Элеонора переводит взгляд на единственную нарисованную руку Таисьи, полную, с длинными пальцами, украшенными перстнями. Видит, как на ней начинают проступать голубые прожилки, и эта безвольная рука принимает жесткую форму музыкально-развитой кисти Василия. Он намеренно издевается над Элеонорой. Дает ей понять, что способен влезть в чужой портрет, не говоря уже о чужом теле.
Завороженно, без эмоций и нервов она отворачивается от картины, механическим жестом наливает в чужой фужер виски. Пьет большими глотками, не соображая, что это не вода. Из второй полукомнаты звучит надрывная цыганская мелодия. Хриплые голоса, не попадая в такт, старательно выводят:
Да, выходит, пели мы задаром,
Понапрасну ночь за ночью жгли,
Если мы покончили со старым,
Так и ночи эти отошли!
Дорогой длинною, погодой лунною…
Элеонора бессильно опускается на стул.
Таисья Федоровна насильно вталкивает Катю в спальню. Там слабо мерцает ночник. Катя в потемках видит только излучающие энергию глаза Таисьи и слышит ее громкий командирский шепот.
— Думала тебя предупредить, да оказалось поздно. Пока хвасталась да выпендривалась, твой миллионер протоптал дорожку в спальню Элеоноры.
Катя от неожиданности охает в темноту.
— Верь, мне доподлинно известно. Позапрошлую ночь провел у нее. Ушел вчера во второй половине дня. Свидетели имеются. Люди видели. Но ты без истерик… я на твоей стороне.
Таисья Федоровна прижимает Катю к себе. Чувствует, как та вздрагивает всем телом. Дает возможность немного поплакать. Продолжает:
— Нечего слезы лить. Бороться следует. Не думаю, что Элеонора на него серьезные виды имеет.
Катя отталкивает Таисью Федоровну.
— Сука! Сука! Гадина. Мне все известно! Я у Артемия была. Он сразу указал на нее, — сквозь слезы Катя вспоминает — понтифик запретил рассказывать о визите. Но уже поздно.
Таисья Федоровна накидывается на нее, отчитывает:
— Не верь никому. Только мне, слышишь? В моих руках факты. Володин обманывает всех и тебя обманет.
Катя чуть не бросается на нее с кулаками:
— Он не обманывает!
— Хорошо, хорошо, — соглашается Таисья Федоровна. — Слушай меня. Вернуть Степана непросто. Его необходимо напугать. Вчера ночью у Элеоноры ночевал какой-то морильщик тараканов. Скорее всего, бандит. Раз он не тронул ее и ничего не украл, значит, поджидал Степана. Понимаешь?
— Нет, — признается Катя.
— Объясни ему, что за Элеонорой стоит рэкет, а самой ей наплевать на все его чувства. В любой момент его могут убить. Если не поверит, пусть поинтересуется, кто ночует в ее доме.
Катя продолжает всхлипывать, но мозг уже способен на кой-какую работу. Ей становится понятно, что выход есть. И все же с опаской спрашивает:
— Чего это ты взялась за моего любовника хлопотать?
— Ты ж мне, как родная. К тому же добрые дела, в отличие от многих, не забываешь.
— Говори, говори, — соглашается Катя, — что делать дальше?
Таисья усаживает ее на кровать. Прикрывает поплотнее дверь. Излагает свой план, по которому Степану нужно доказать существование против него заговора. Всякие глупости Элеоноры про привидения всего лишь уловка, с помощью которой она хочет привадить его. Нинон первая обнаружила бандита в квартире Элеоноры.
— И Нинон знает? — еще более расстраивается Катя. — Я ей жаловалась, а она твердила — ерунда, тебе показалось, Элеонора на такое не способна. Значит, и Нинон против меня?
Как ни старается Таисья Федоровна, Катя все больше впадает в истерику. Она уже не способна слушать. Падает в подушку мокрым лицом, бьет кулаками по матрацу. За дверью возникает какой-то шум, возня, беготня, крики: «Элеоноре плохо! Врача, нашатырь! Она без сознания!» Таисья Федоровна встает. Убирает руки от трясущейся и всхлипывающей Кати.
— Этого еще не хватало, — говорит она не то себе, не то ей.
Есть дворы, где пахнет убийством
Есть дворы, где пахнет убийством. В них густая, напряженно-безысходная атмосфера. Солнечные лучи даже в самые знойные летние дни не способны осветить и высушить замшелые вонючие углы. Зимой в них снег не убирается, и жители прошмыгивают по узким тропинкам. Милиция в такие места не заглядывает. Кому охота разбираться с живущей в заплеванных и обоссанных подъездах пьянью. Мордобитие, кражи, попойки, одним словом, «бытовуха», не представляла интереса для правоохранительных органов. Бороться с населением этих дворов, пожалуй, можно одним способом — всех свезти на сто первый километр. Но теперь на такое вряд ли кто решится. И дворы, подобно гниющим язвам, стараются не замечать. В такой двор прямо с Тверского бульвара попадает Иголочкин. По старой муровской привычке мгновенно выхватывает взглядом безжизненные лица старух за мутными стеклами окон. На коричневом снегу валяются разбитые бутылки, рваные целлофановые мешки, газеты, какие-то тряпки. С карниза за ним внимательно наблюдает рыжая кошка. Пересекая открытое пространство двора, Иголочкин затылком чувствует притаившуюся за каждым окном угрозу. Поворачивает за угол, в своего рода аппендикс. Совершенно глухой колодец из серых мрачных пятнистых стен и всего одно окно, через которое тускло просачивается красноватый свет. На ржавой жестяной двери черной краской крупно написано: «Не входи — убьет», а под текстом нарисован череп с папиросой во рту. Иголочкин толкнул дверь. Она открылась с печальным скрипом. Внутри кромешная темнота. Льву приходится чиркать спичками, осторожно переступая высокий разбитый порог. Узкая лестница без перил круто уходит вверх. Ступеньки скользкие от какой-то липкой жижи. Приходится держаться за стенку. Дрожащий огонек спички освещает поворот лестницы с сохранившимися перилами. Иголочкин чувствует себя увереннее. На втором этаже должен быть выключатель. Он хорошо помнит его. И, действительно, брезгливо поводив пальцами по влажной стене, нащупывает язычок. Щелкает, и низко висящая на шнуре лампочка освещает пространство. Справа от входной двери на небольшом помосте возвышается унитаз. На нем сидит мужчина со спущенными штанами. Голова его закинута назад и упирается в угол. Руки безвольно висят по бокам. Иголочкин презрительно передергивает носом и двумя пальцами дергает веревку, свисающую из бачка. Шум воды не оказывает на сидящего никакого воздействия. Лев дергает дверь и входит в квартиру. Это обиталище трудно назвать «жилым помещением». Но еще совсем недавно тут жила целая семья. Небольшой коридор вмещает в себя и кухню, и ванную. Справа — ванна с ржавыми краями. В ней лежит полуголая девица, а возможно, и парень. Лицо закрыто мокрыми волосами. Тело перевернуто неестественно на бок с торчащей вверх задницей. Напротив ванны с неопознанным телом — газовая плита, кухонная тумба с грязной посудой, пузырьками и разбитыми ампулами. К ней примыкает весь в красных подтеках холодильник ЗИЛ. Дальше приоткрытая дверь в комнату. Она не поддается усилиям Иголочкина. Что-то мешает. Приходится навалиться на нее. В проеме показывается чья-то безвольно валяющаяся нога. Лев понимает, что все обитатели «торчат». Его визит не имеет смысла. Опыт оперуполномоченного подсказывает: дальше идти не стоит. За дверью может быть труп, и не один. Но оттуда слышится резкий злобный голос: «Толкай сильнее!» Иголочкин повинуется. Двумя руками толкает дверь дальше и отодвигает лежащее за ней тело. Еще проталкивается внутрь. Красный, прожженный во многих местах абажур рассеивает свет одиноко горящей лампочки. У окна за деревянным столом сидят трое. Из них Иголочкин знает одного — Гнилого. Он-то ему и нужен. Еще трое существ лежат на тахте. Одно на пианино. Гнилой не удивляется появлению Левы. Спрашивает требовательно, как недавно посланного с поручением:
— Принес?
Двое других типов с надеждой глядят на вошедшего.
— Шел мимо, дай, думаю, навещу, — темнит Иголочкин.
— Не ври! — истерично вскрикивает Гнилой. — Сюда мимо не ходят!
Иголочкин осматривается по сторонам в поисках стула. Замечает рваное кресло на тонких металлических ножках, стряхивает с него окурки, садится.
— Дай закурить! — требует хозяин.
Иголочкин вытаскивает из кармана пачку «Мальборо», кидает на стол.
Вместо благодарности Гнилой заявляет:
— Предупреждаю, денег ни у кого нет.
Его товарищи жадно закуривают. Иголочкин спокойно закидывает ногу на ногу. Самому курить не хочется. В комнате тяжелый, устоявшийся сладковатый запах плана и медицинских препаратов. И, разумеется, грязных тел.
— Пришел ты с просьбой или предложением, — настойчиво продолжает Гнилой, — мне насрать. По карману вижу — не пустой. Давай!
Один из дружков протягивает руку в сторону Иголочкина и с слезливой интонацией жалуется:
— Меня вчера трахнуло, чуть не отъехал. Прикинь, подумали бы с передозняка кинулся. Сколько я вчера взял? Кубов одиннадцать. Да? А норма пять. И Гнилой тоже. Четырнадцать кубов прома взял. Полные легкие крови, кровавая пена. Меня не трогали, а его едва откачали. Аля тазы с кровью выносила. Искусственное дыхание делали. Видишь, откачали.
— А где девчонка? — интересуется Лева, пропуская мимо ушей его рассказ.
— На пианино. Я винт привез из Смоленска специально для нее. Там лучший варщик, готовит чисто. У него капустными листами пахнет. Экологически чистый продукт.
— Ну да, — вмешивается другой, сидящий за столом. — Едкий натр, красный фосфор…
Гнилой не сводит глаз с Иголочкина:
— Чаю хочешь? — Тот отрицательно машет головой. — Значит, на разговор пришел? Понадобился я тебе.
— Положим, есть момент, — соглашается Лева.
Гнилой торжествующе поглядывает на приятелей, давая понять, что его взяла. Те вялыми улыбками пытаются выразить ему свою благодарность. Тот, который рассказывал, крутит ладонью перед носом Иголочкина:
— Аля в порядке. Кайфовый раствор. Она прямо на игле поймала приход. Я ей с первого раза всадил в магистральку с ветерком. Ты не переживай. Чаю хочешь?
Иголочкин морщится. Гнилой зло смеется. Прикуривает от бычка новую сигарету. С издевкой смотрит на Иголочкина. Когда-то они дружили. Тогда он даже не пил. Был спортсменом. Чемпионом области по биатлону. Призывались в армию вместе. В одной учебке были. Иголочкин, несмотря на разницу в росте и весе (все-таки был на голову выше), побаивался Гнилого. Он, казалось, был сделан из железа. Быстрый, жесткий, решительный. Слишком длинные руки Гнилого с цепкими широкими пальцами, нависающие на глаза надбровные дуги и заносчиво курносый нос делали его похожим на обезьяну. В этом сравнении не было ничего оскорбительного. Когда он улыбался, что бывало крайне редко, становился человечным, своим, совсем не страшным. У него была потребность в постоянных физических нагрузках. Энергию, прущую из него, обуздать можно было только пудовыми гирями. Рассказывали, к наркоте он пристрастился в Афгане. Но, может, и после. Вновь Гнилой и Иголочкин встретились случайно на московской улице. Гнилой уже сидел на игле. Лев сразу почувствовал, что терять такого человека не следует. Его мощь и сила не убывали с потерей веса от употребления наркотиков. Худой, бледный, с изможденным лицом, он все равно оставался опасным бойцом. Сила в нем не иссякала. Она, как пружина, сжималась под действием наркотиков. Иногда Иголочкин умел направлять эту ураганную энергию с пользой для себя. Во время локальных разборок. Гнилой уважал Леву за то, что тот не лез в его жизнь и не вел душещипательные беседы. На вопрос бывшего друга: «Все торчишь?», Гнилой лаконично отвечал: «Надо же от чего-то умирать». Иголочкин давал ему деньги или «колеса», и они расставались на неопределенный срок. В этот раз Лева подготовился к встрече основательно, и Гнилой это сразу почувствовал. Он кивает головой на приятелей:
— Утомили?
— Есть немного, — соглашается Лев.
— Дай им по дозе. Они с ходу впишутся. Тогда и поговорим. А так, чего зря сидеть, раз чаю не хочешь.
Иголочкин неохотно лезет в карман. Выкладывает на стол пакетик с таблетками. Три пары глаз ослепляют его яркими вспышками. Гнилой командует:
— Фэн, иди промывай машины! — Видя, что тот берет из коробки один шприц, истерично кричит: — Все!
Второй приятель, не дожидаясь команды, подходит к этажерке, уставленной пустыми пузырьками, берет фарфоровую ступку и алюминиевой ложкой начинает толочь «колеса».
— Для меня оставил? — на всякий случай спрашивает Гнилой.
Иголочкин прикрывает глаза в знак подтверждения. Молча они наблюдают за хаотичными приготовлениями. В этот момент с пианино не то слезла, не то упала Аля. Точно слепая, вытянув перед собой руки, она деревянной походкой направляется к выходу. Иголочкин замечает старушечье бескровное лицо и белую пену в уголках потемневших губ. Она натыкается на него. Делает знак рукой, мол, все в порядке. Но, протиснувшись в дверь, вдруг со стоном опускается на колени и начинает блевать. Гнилой никак не реагирует. Из кухни слышится голос Фэна: «Бери тряпку и убирай!» В ответ нечленораздельные звуки.
Иголочкин спокойно, но твердо говорит Гнилому:
— Завтра отправишь ее домой. Я обещал.
— Кто ее держит? — усмехается тот.
— Ты понял? — не повышая голоса, спрашивает Лев.
— Ну выгоню, — пожимает плечами Гнилой. — Через несколько дней на карачках сюда приползет. Она ломку не переносит. Из них я один могу спрыгивать. Перед Рождеством три недели не ширялся. Ничего, водкой отходил. Потом устал. Надоело, — он резко встает и снова берет истеричную ноту:
— Ну вы, Менделеевы, скоро, что ли?
Фэн приносит готовый раствор. Дрожащими руками пытается отщелочить. Потом процеживает через кусок серой ваты. Второй приятель, которого, выясняется, зовут Косяк, бродит по комнате в поисках жгута. Поднимает с пола какие-то веревки, но они рвутся от легких рывков. Наконец находит кусок бинта. Фэн садится и кладет руку на стол. Косяк перетягивает его руку жгутом из бинта. Под тонкой белой кожей обозначаются три мутные голубоватые линии.
— Куда будем?
— Смотри сам. Доктору виднее.
Косяк надавливает на руку Фэна. Вены уходят. «Все веревки попалены», — комментирует он. Примеряется. Нервничает. Решается проколоть кожу и тут же вытаскивает шприц назад. Наконец, попадает.
— Стоп! Контроль. А, черт, воздух…
— Возьми левее, по-моему, ушла, — цедит сквозь зубы Фэн.
— Воздух! — злится Косяк. Ковыряет и вгоняет иглу поглубже.
— Есть. Контроль. Отпускай! — кричит Фэн.
Косяк вводит куб. Кожа начинает вздуваться. Выходит, пробил вену. В машине остается еще куб. Раствор в машине становится алого цвета. Фэн стонет от боли.
— Ничего, сейчас добьем, — утешает его приятель. Он делает еще дырку. Попадает. Жгут ослабевает. Фэн бессильно откидывается на спинку стула и замирает.
Гнилой безразлично наблюдает за этим истязанием и замечает:
— Дрянь раствор, проще вмазаться кипяченой водой. Давай.
Он быстро перехватывает руку Косяка жгутом.
Почти не глядя наносит удар иглой и сразу берет контроль. Косяк с вожделением смотрит, как уверенно движется шток. Уходит кубик, второй… голова Косяка опускается на грудь. Он на глазах становится мягким, бесформенным. Гнилой бросает шприц на стол. Закуривает сигарету.
— Теперь рассказывай, зачем пришел?
Но их отвлекает Аля. Она на четвереньках подтягивается к столу. Ни на кого не глядя, просит:
— Сделай мне два стандарта.
Гнилой вопросительно смотрит на Иголочкина. Тот отрицательно кивает головой.
— Иди, полежи, рано еще, — советует ей Гнилой.
Аля валится спиной к тахте иг затихает. Лев долго наблюдает за ней. Убеждается, что она впала в транс, и без дальнейших общих фраз сообщает:
— Плохи твои дела, Гнилой. Сам себе нашел приключение. Кто только надоумил тебя соваться в политику… — Иголочкин замолкает. Выдерживает на себе цепкий взгляд почувствовавшего опасность хищника. Льву становится как-то не по себе. — Ладно, не напрягайся. Но вникни буквально в мои слова. Я через свои концы узнал, что ты попал во всероссийский розыск. Так-то. Нечего было во время штурма Белого дома шарашить по американскому посольству.
— Вранье! — истерично кричит Гнилой, подергиваясь всем телом. Руками он начинает отбивать по столу замысловатые такты. Похож на впавшего в транс барабанщика. — Никто ничего не докажет! Не было меня там. Стрелять мне не из чего. Американам я войну не объявлял!
Иголочкин ждет, когда Гнилой успокоится и будет в состоянии слушать дальше.
— Что-то слишком крутым становишься, — косится на него звериным глазом Гнилой. — Кончай пороть херню. Минздрав предупреждает — опасно для твоего здоровья…
Иголочкин не особо боится угроз бывшего друга. Ему важно прижать его фактами к стене, но не перегибать палку. Иначе Гнилой от растерянности может надолго «заторчать». И толку от него тогда не добьешься. Поэтому Лева продолжает с участливым согласием:
— Мне бы и в голову не пришло тебя в чем-нибудь подозревать. Но примерно в двенадцать часов четвертого октября кто-то открыл огонь из карабина с крыши дома на Новинском бульваре. Сначала стреляли в ОМОН, перекрывший Девятинский переулок, а потом не то сдуру, не то шальной пулей накрыли одного из двух морских пехотинцев, глазевших на происходящее с балкона американского посольства.
— Правильно сделали. Нечего было фотографировать на память национальную трагедию, — просто и с достоинством заявляет Гнилой. — Только меня на той крыше не было.
Иголочкин снисходительно улыбается. Достает из кармана несколько цветных фотографий. На них мелко, но отчетливо виден Гнилой, бегущий по крыше с карабином в руке. Гнилой перегибается через стол, выхватывает фотографии из рук Левы, лихорадочноразглядывает.
— Чего меня снимали? Нас там было несколько человек. Может, и крыша совсем в другом месте?
— Брось гнать тюльку. Тоже мне, через жопу соловей. Американцы снимали кинокамерой от начала до конца. Теперь вот передали нашим. Требуют найти виновных. Сам понимаешь, им не откажут. Показательное задержание устроят. С телевидением. А уж потом по всей строгости…
— Заложить решил?! — Гнилой перемахнул через стол и впился в горло Иголочкина. Из разбитого наркомана, страдающего без «дури», он на глазах преобразился в жестокого, сильного зверя с затравленным и безжалостным взглядом. Лева на всякий случай засовывает руку под пиджак. Нащупывает пристегнутый к ремню пистолет. Впрочем, с этой игрушкой шутки плохи. Гнилой наверняка хранит здесь оружие. А убивать его никак не входит в планы бывшего оперуполномоченного.
— Чего на меня орешь? — обиженно спрашивает он. — Мне что? Американца жалко, что ли? Не за тем пришел. Есть вариант выкрутиться.
Блеснувший яростью взгляд Гнилого медленно затухает. Плечи опускаются, руки не способны совладать с дрожью. На губах выступает коричневая слюна. Некоторое время он смотрит перед собой. Со стороны кажется, что ослеп. Его одеревеневшие губы произнесли чужим плаксивым голосом:
— Набери в машину раствор, я должен вмазать… Прошу, что-то совсем дурственно.
Рука его бессильно тянется к пузырьку с белым осадком. Убедившись, что раствора не осталось, хочет отшвырнуть пузырек, но лишь опрокидывает его.
Иголочкин привстает и на всякий случай забирает со стола мутный шприц с налепившимися на него крошками и чаинками. Прикуривает сигарету, передает ее Гнилому.
— Напрягись и дослушай.
В ответ Гнилой вяло кивает.
— Тебе необходимо отсюда убраться. Отсидеться где-нибудь в провинции. Лучше всего в Приднестровье. Для этого тебе нужны деньги и наркотики. Получишь все в лучшем виде. И продать сможешь, и для собственной души останется.
— Опять кого-нибудь учить? — без всякого интереса спрашивает Гнилой.
Лева театрально вздыхает:
— Такого клиента одна могила исправит.
Гнилой неожиданно резко встает и снова становится натянутым, как струна. Презрительно смотрит на Иголочкина. Говорит внятно, с расстановкой:
— У-би-вать не бу-ду.
— Будешь. Куда денешься.
— Ментов наведешь?
— Зачем? Любой участковый и без моей помощи тебя тормознет, — Лева демонстративно оглядывает комнату. — Накрыть этот шалман, все равно что два пальца об асфальт.
Гнилой тяжело садится. Его злость исчезает так же быстро, как и возникает.
— Заложишь… — повторяет тихо и смиренно.
— В общем, поширяйся пару деньков и завязывай. Время не терпит, — деловито начинает Иголочкин. — Уж очень твой клиент мешает. Оружие есть?
— Есть. Когда платить будешь?
— Когда заработаешь…
Гнилой с трудом встает из-за стола, спотыкается о привалившуюся к тахте Алю. Неверной походкой направляется в коридор. Лева слышит, как он мочится в раковину. Девчонка, потревоженная им, тупо смотрит на Льва. Взгляд выплескивает накопившееся страдание.
— Ты, как там тебя, хватит мучить, мне плохо. Вкати пару стандартов циклодола.
— Тебя дома ждут, — строго звучит ответ.
— Скотина… Никого Гнилой убивать не будет… Он не задвинутый…
Иголочкин опускается на корточки рядом с ней. Ему не по себе от мысли, что девчонка врубилась в их разговор. При этом оглядывается по сторонам. Неужели другие тоже? Но размякшие тела Фэна, Косяка и остальных не подают признаков жизни.
— Боишься? — злорадно, но бессильно спрашивает Аля. — Не бойся. Они классно отъехали.
Льву противно разговаривать с этой малолетней старушкой. Он не может смотреть на облеванный толстый вонючий свитер и на зеленовато-бледное безжизненное лицо с запекшейся кровью на губах и подбородке. Под тусклыми водянистыми глазами синие круги, иссеченные мелкими морщинками. Со всех сторон на щеки и на лоб налипают короткие, цвета прелой соломы волосы. Трудно верить в ее реальное существование. Льву кажется, что она вот-вот закроет глаза, и душа белым облачком дыма вылетит из ее измученного неразвитого тела. И она вздумала его пугать? Малолетка! Завтра ее необходимо отсюда изъять. Вразумить Макса, чтобы запер на ключ и никуда не выпускал, пока не пройдет ломка. Подержит ее несколько дней на снотворном, а потом любые бредни улетучатся из ее головы.
Возвращается Гнилой. Выглядит несколько бодрее своей подружки. Голова мокрая. Должно быть, держал ее под струей ледяной воды.
— Давай, — не глядя на Льва, приказывает он.
Аля хватает Гнилого за ногу. Не дает ему двинуться дальше. Его рука гладит ее свалявшиеся волосы. Аля прижимается щекой к его почерневшим от грязи джинсам и начинает безудержно плакать. Никто не успокаивает ее. В тишине слышны только всхлипы. За окном становится черным-черно. В стеклах отражается тусклый абажур. Жуткая бесформенная минута растягивается. Никто из них не в силах прервать ее мрачную тягучесть. Гнилой не выдерживает. Показывает на Алю:
— Дать ей? Давай приготовлю на двоих.
— Здесь готовый. В ампулах. — Лев протягивает две штуки. Гнилой резко хватает, словно боится подвоха. Перешагивает через все еще плачущую Алю. Возбуждение охватывает его. Глаза горят внутренним энергичным огнем.
— Ко мне! — приказывает он девчонке. Та подползает на четвереньках. Гнилой щелчком сшибает головку ампулы, набирает шприц. Говорит зачем-то Иголочкину: — Алька здесь под присмотром. Без меня быстро скурвится. Каждый норовит в койку затащить. А с нами полная свобода. Никто не претендует. Живет, как Бог на душу положит. Попробуй — обидь. Оклемаюсь и замочу навсегда… Ты меня знаешь… Давай ремень! — это уже относится к Але.
Она подает с пола кожаный ремень. Еле-еле вскарабкивается на стол. Ложится, опираясь на локоть и протягивая Гнилому руку. Тот перехватывает ее ремнем. Вены гадко вздуваются. Гнилой протыкает кожу и входит в вену. Сбрасывает ремень и медленно вводит жидкость. Аля тут же начинает тащиться. Румянец расцветает на ее впалых, с разводами от слез щеках. Глаза влажно, благодарно и ласково уставились в дырявый абажур. Ноги, до того напряженно свисавшие со стола, совершают плавные движения, будто в легком невесомом танце. С безмятежной улыбкой она кладет голову на стол и глубоко спокойно вздыхает.
— Молодец девчонка, — хвалит ее Гнилой. — Приход ловит на игле. Удачно ей задвинул. Раньше я тоже так торчал. Вены стали ни к черту. Я их ковыряю, а они ускользают… Хорош расслабляться. Давай данные по клиенту.
Иголочкин протягивает фотографию, где Глотов позирует на фоне своей сиреневой «вольво».
— На обороте данные, адрес и номер машины.
Гнилой долго рассматривает, читает на обороте. Спрашивает Иголочкина, помахивая карточкой:
— Не боишься? Улика все же.
— Нет. Господин Глотов собственной рукой написал. Можешь оставить на память. Срок тебе не больше недели. Понял?
Гнилой набирает в шприц раствор. Держит его наготове. Жестко смотрит немигающими глазами на Льва и серьезно предупреждает:
— Сумку с моим гонораром положите ему в багажник. Я сперва проверю. Если гонорар не устроит, долго еще ваш Глотов будет кататься по столице. Сам к нему в охранники пойду. Прикинь, сколько мне нужно для счастья. К хохлам я не двину. Меня больше в Прибалтику тянет. Оттуда недалеко до Амстердама. Хотя, это уже не твоего ума дело. Передай, чтобы не скупились. И не забудь сумку в багажник подкинуть.
— Когда? — раздраженно спрашивает Иголочкин. Ему не нравится предложение.
— Скажу когда. Позвоню… — Замечает недовольство Льва. — Не переживай ты. Я завтра перескочу на водку. Она отходняк смягчает. Два-три дня и выйду из винта. — Гнилой подмигивает лихорадочно светящимся глазом. — Вали отсюда. Внизу спусти защелку и захлопни дверь. Некого больше ждать в гости.
Иголочкин встает с кресла. Хочет подать руку Гнилому, но тот щетинится шприцем.
— Ухожу, — вместо прощания, с неловкостью бросает Лев. Но его останавливает звонкий резкий окрик:
— А деньги?! Мне как, водку за свои брать?!
— Сколько?
— На дюжину бутылок оставь. Иначе не выскочу.
Иголочкин вынимает пухлую пачку, перехваченную черной резинкой. Отсчитывает несколько купюр, бросает на стол. Не глядя на Гнилого, выходит. В полной темноте лестничной клетки нащупывает ногой валяющееся тело. Это любитель покайфовать на толчке свалился с унитаза. Лев чиркает спичкой. Осторожно спускается по скользкой лестнице. Выходит в темный, насупленный желтыми огнями двор.
Возвращаясь домой, невольно смотришь — горит ли свет в твоих окнах
Возвращаясь домой, невольно смотришь — горит ли свет в твоих окнах. За ними твоя жизнь. Мир, в который вправе войти только ты. И пока горят эти окна, существует твое место на земле. По твоему телефону спрашивают тебя. Даже пьяный сосед знает, что ты здесь живешь. И телеграммы приходят к тебе по этому адресу. Когда глядишь на собственные окна, видишь в них себя. Сегодня впервые в жизни Макс, подходя к дому, не обращает внимания на них. Целый день его интересовали другие — надменные широкие темные окна, презрительно наблюдающие за кишащими под ними на Тверской людьми. С Элеонорой Макс расстался бестолково. Рано утром приехала ее подруга… Та, что была тогда с ней у Артемия. Она смерила его удивленно-беспокойным взглядом с ног до головы, пошепталась с подругой и умчалась, так и не сказав ему ни слова. После бессонной ночи Макс чувствовал себя разбитым и измотанным. Он стеснялся своего вида, не знал, как себя вести, как представляться. Мысли его были поглощены образом Элеоноры. Разве мог он хоть на секунду ночью закрыть глаза, осознавая, что всего в каких-то десяти шагах от него спит единственная божественная женщина, ставшая смыслом его бессмысленной жизни. В этом заключении нет никакой романтики, юношеского преувеличения, безрассудства страсти. Возможно, его чувство к ней возникло из инстинкта самосохранения. Кто он, лежащий на старинной кушетке среди величественного антиквариата, хранящего на себе тепло рук выдающихся людей? Он — безработный биолог. Начинающий седеть, неостепененный ученый, занимающийся сине-зелеными водорослями. Посвятивший свои лучшие годы чужой жене и чужой дочери. Обе они принимали его заботу, а любили того, Валентина, который бросил их обеих и сбежал в Америку. Конечно, Вера делала попытки полюбить Макса. Иногда ей это удавалось. Но ненадолго. В конце концов, не ее вина. Он тоже мог поступить, как Валентин. Уйти, заняться наукой для себя, подчинить жизнь карьере, стать знаменитым ученым. Колесить по всему миру. Читать лекции в Гарвардском университете. И тогда наверняка Вера и Алевтина любили бы его не меньше, чем Валентина. Но он остался. Не потому, что его удерживали в семье, а потому, что был в плену собственных чувств. Он тратил себя ради них и был счастлив. Временами. Во всяком случае так ему казалось. Теперь-то ясно, что он существовал в мире взлелеянной им самим иллюзии. Кого винить? Себя, себя, одного себя! Жизнь прожил и в итоге потерял любовь, свой талант, науку, нерожденных своих детей, непостроенный собственный дом. Типичный бомж. Жертва невостребованной любви и развалившейся политической системы. От него самого в жизни больше ничего не зависит, ибо оказался не нужен этой новой жизни. Единственное, что зависит пока от него — решение судьбы Веры. Пусть он остался за бортом. Пусть презираем, а скорее просто не замечаем более удачливыми коллегами и друзьями. Но он остается самим собой, уникальным и гордым, пока в его власти Вера. Ему решать — жить ей или умереть. А значит, не такое уж он ничтожное посмешище… Но если до встречи с Элеонорой он лелеял в себе одно чувство ненависти, то сегодня его душой владеет любовь. Самая высокая и непорочная — любовь к божеству. Какая негаданная удача — провести ночь у ног божества. Макса потрясло то, что Элеонора, будучи светской, блестящей женщиной, глубоко одинока, запугана собственными страхами. И он, Макс, единственный, кто смог дать ей покой. В ее окружении не оказалось ни одного мужчины, к которому она могла бы обратиться с этой просьбой! Весь день Макс прогуливался по противоположной стороне улицы, не сводя глаз с ее подъезда. Он видел, как она стремительно вышла и смешалась с толпой прохожих. Оставалось ждать ее возвращения. Когда они прощались, звонил телефон, и Элеонора махнула ему по-дружески рукой, взяла трубку и вся ушла в какой-то важный разговор с подругой. Он потоптался на коврике у двери и вышел. Как он хотел от нее не благодарности, а просьбы побыть в квартире еще одну ночь. Поэтому и решил дождаться на улице. А вдруг она увидит его и попросит? Мысль об убийстве Веры отошла на второй план. Но чем дольше не появлялась Элеонора, тем злее вспоминалась Вера. Окончательно замерзнув и измотав себя бесконечным хождением туда-сюда, он решил отправиться домой, с единственной мыслью добраться до телефона и звонить ей хоть всю ночь.
Каково же было его возмущение, когда, открыв дверь, он увидел сидящую на кухне в домашнем халате Веру! Она в свою очередь никак не реагирует на его появление. Продолжает курить и смотреть черно-белый телевизор, стоящий на холодильнике. Между ними еще не сказано ни слова, а скандал уже бушует в воздухе, мечется по комнатам их небольшой квартиры. Атмосфера сгущается настолько, что в любой момент может грянуть гром и засверкать молния. Макс проходит в комнату, видит следы пиршества Матвея Евгеньевича с юной особой. Заглядывает в спальню, убеждается, что их там нет. Садится в кресло с тем спокойным и торжественным лицом, которое бывает предвестником крупной ссоры. Но более всего ему хочется позвонить Элеоноре. Как назло, в их квартире один телефон. Не будет же он разговаривать при Вере. Никогда ранее ему и в голову не приходило вести секретные разговоры. Теперь же Макс так занят мыслями об Элеоноре, что несвоевременное появление Веры вызывает панику в его душе. Он решительно не знает, как вести себя. Идти на кухню и выяснять, почему она раньше приехала? Глупо. Изображать радость встречи — еще глупее… Слава Богу, Вера сама решается на атаку.
Она входит в комнату с сигаретой и женскими колготками. Поднимает их над головой и насмешливо сообщает:
— Этот предмет я обнаружила в ванной на трубе. Твоя дама поселилась здесь надолго или просто впопыхах забыла надеть?
— Какая дама?! — из груди Макса вырывается искреннее недоумение.
— Твоя! Ты немного не рассчитал с моим приездом. До сих пор не можешь прийти в себя от радости. Погляди в зеркало, на тебе же нет лица!
Вера брезгливо бросает колготки к ногам Макса. Заламывает руки, падает на диван и заливается слезами. До Макса наконец доходит, что она не знает о Туманове. Нужно рассказать, объяснить… Но не хочется. Пусть плачет. Решила, что он завел себе любовницу. Застукала? Отлично! Уж не от ревности ли заходится? Макс никогда не испытывал на себе ревность женщины. Не баловали его этим. Когда не знаешь, как реагировать, почему-то становится смешно. Накопленная бессонной ночью и дневным топтанием усталость находит свое выражение в смехе. Макс начинает нахально смеяться. Это смех победителя, узнавшего о глупой выходке своего противника. Он представляет себе физиономию Веры, если бы она застукала в спальне Туманова и годящуюся ему в дочки Надю. Самое пикантное в этой сценке то, что Матвей Евгеньевич не столько его друг, сколько муж Веркиной близкой подруги. А еще было бы лучше, чтобы Вера пришла и обнаружила Надю одну в квартире, ко всему еще принимающую ванну. Одурев от злости, она бы утопила несчастную девушку. Потом бы все выяснилось, но от тюрьмы уже не отвертеться. Какой замечательный способ избавиться от жены. И убивать не надо! Макс настолько увлекся своими вызывающими хохот фантазиями, что не заметил подошедшую жену, озверевшую от оскорбления. Она чувствует себя обманутой. Столько лет жалеть этого безвольного человека, быть приличной женой и в результате дожить до такого глумления над собой? Над ее чувствами? Она мчалась сюда из отвратительного Иванова, надеясь найти рядом с ним заботу и нежность. А он развлекался здесь с девицами и нагло хохочет ей в лицо!
Вера с кулаками набрасывается на Макса. Ее длинные ногти скользят по его лицу, оставляя кровавые следы. Он пытается перехватить ее руки. Но она впивается зубами в его запястье. От боли Макс теряет выдержку, упирается коленом в ее живот и с силой отталкивает от себя. Хватаясь руками за воздух, Вера отлетает от кресла и падает спиной на журнальный столик. Ее голова свешивается почти до пола. Макс пугается. Вскакивает с кресла. Вера уцепилась руками за ковер, извивается, но встать не может. Размахивает в воздухе ногами. Видя, что особых травм не имеется, Макс успокаивается. Стоит и смотрит, как она барахтается. В это время в дверь звонят. Макс снова давится смехом и идет открывать. На пороге — Матвей Евгеньевич в обнимку с Надей. Приятные гости и главное — вовремя. На смех Макса они почему-то реагируют вытянувшимися в недоумении физиономиями.
— Макс! — хлопает в ладоши Надя. — Неужто кошку купил? Здорово! Что она с тобой сделала!
— Да, да… Надо же, — поддакивает озабоченный Туманов.
Макс вспоминает о царапинах, сделанных ногтями Веры. Эти улики ее ревности ему самому интересны. Поэтому, не заботясь далее о гостях, он спешит в ванную комнату. Надя по-хозяйски с пакетами проходит на кухню. Матвей Евгеньевич семенит за ней.
— Ой, по-моему, у твоего друга в гостях дама, — Надя показывает пальцем на чашку с недопитым кофе, края которой перепачканы красной помадой. — Мы ему помешали!
Вместо того чтобы оценить наблюдательность милой девушки, Туманов воровато оглядывается. И неспроста. В коридоре, подбоченясь, стоит Вера. Голова Евгения Матвеевича уходит в плечи, спина ссутуливается. Он на глазах становится весьма пожилым, немощным человеком.
— А где Лиза? — не здороваясь, спрашивает Вера.
Надя с интересом пытается разглядеть возникшую женщину.
— О, да у нас гости, — весело говорит она. — А кто такая Лиза? Неужели дедок еще и с Лизой балуется?
Туманов делает ей знак, чтобы замолчала. Но Надя не обращает на него внимания. Наоборот, отстраняет его и направляется к Вере.
— А чего, мне интересно познакомиться с девушкой Макса. А то такой классный мужик и спит в одиночестве… — Она неожиданно замолкает, напарываясь на негодующий взгляд Веры. — Ой…
Вера долго рассматривает девицу. Молчит. Та ей улыбается. Но улыбка не производит благоприятного впечатления. Из-за плеча Нади Туманов знакомит дам:
— Познакомься, Надюша. Это Вера, жена Макса.
— Правда? То-то я смотрю и думаю — слишком важная для нашей компании.
— Какая? — поражается ее наглости Вера.
— Такая… такая… — теряется девица. — Короче, одним словом, жена. Очень похожа.
— На кого? — не унимается Вера. Она впервые разговаривает с девушками такого сорта.
— На жену. Я же говорю, сразу видно, жена к Максу вернулась. Он все грустный ходит. Один. Даже не попросил меня подругу привести. Наверное, вас любит.
Туманов приходит в себя после короткого замешательства. Его артериальное давление скакнуло на двести. А это крайне нежелательно. В его возрасте стрессы опасны. Поэтому он выжимает из себя улыбку.
— Эта милая девушка поклонница. Она постоянно бывает на моих концертах. Но, к сожалению, с Лизой не знакома. Ты ведь знаешь характер моей жены. Она домоседка. Вытянуть ее из Майори большая проблема.
— Ах, речь о вашей жене, Матвей Евгеньевич, извините, — подыгрывает ему Надя и сообщает Вере:
— Мы же больше по музыкальной части знакомы.
Из ванной комнаты появляется Макс. Его лицо разукрашено йодом. Но при этом сияет. Как ни в чем не бывало обращается к Вере:
— Что ж ты не приглашаешь дорогого гостя в комнату? Он нас в Юрмале всегда широко встречает.
Вера ошарашена. Для нее непонятно, как в семейный дом, к подруге жены приходить с девицами. Да еще, как она теперь догадалась, спать с ними в ее спальне. Чудовищно. Но не устраивать же скандал. К тому же ужасно неудобно за расцарапанное лицо Макса. Подумают, будто истеричка и идиотка. Самое основное в конце концов, от чего сердце перестает в ее груди биться раненым зверем, явная непричастность Макса к этому пошлому разврату. О мерзостях Туманова Вера наслышана давно. Ей безумно жалко Лизу, такую же чистую и красивую, как прибалтийский, любимый ею янтарь.
Неловкое молчание нарушает Матвей Евгеньевич:
— Прости, дорогая Верочка, я всего на несколько дней по делам в столицу. Тебя не было, вот и дал себя уговорить Максу пожить у вас. А твой приезд большая для всех нас радость. Мы как раз принесли все для праздничного ужина.
— Да, да… — подтверждает Надя.
— Идите в комнату, я накрою.
— Вам помочь? — продолжает активничать девица.
— Пожалуй, — Вере интересно поближе познакомиться с девушкой, соглашающейся ложиться в чужую постель с пожилым женатым мужчиной. Ведь зная скупость Туманова, на большие деньги за это рассчитывать наверняка не приходится.
Мужчины с чувством облегчения удаляются в комнату. Усаживаются в кресла. Туманов подмигивает Максу:
— О, влипли… Специально небось примчалась пораньше, чтобы накрыть?
— Не думаю.
— Ну, ты-то молодец. Я даже не ожидал. С первого раза Элеонору уложить в койку? После Ласкарата достойно уважения. Раньше, когда она была официанткой, каждый мог при желании перепихнуть. А нонче она — козырная дама.
Макс напрягается. Столь чудовищное оскорбление произносится лукавым отеческим тоном. Возмутиться — значит, признаться. Пытается небрежно пожать плечами, хотя со стороны это больше напоминает поднятие штанги.
— Глупости… Зашел на полчаса. Кто тебе сказал?
— Уж всей Москве известно.
— От кого? — настораживается Макс. Его подозрение падает на утреннюю подругу. Нинон, кажется, ее зовут.
Матвей Евгеньевич добродушно улыбается. Трет ладонями велюровые подлокотники кресла, словно старый кот в предвкушении сметаны.
— Мой милый друг, не смущайся. Она сама же всем и рассказала. Как они любят болтать на эти темы. Хвалиться друг перед другом. Уж я-то знаю.
Макс не выдерживает:
— Допускаю. Но при чем тут я? Безработный биолог затрапезного вида не способен привлечь внимание такой дамы.
— Э… ты их не знаешь. Сообщает, например, какая-нибудь из них о тебе и при этом закатывает глаза. Кого волнует твоя внешность? Раз понравился, значит, что-то там у тебя в штанах есть. Мужей себе они ищут престижных, романы крутят с известными личностями, а дают для души, кому угодно. Хоть таксисту, хоть ученому вроде тебя.
Слова Туманова успокаивают и обнадеживают Макса. Что бы ни говорил этот престарелый знаток женщин, его правило только подтверждает исключение. С Элеонорой у них даже намеков на какие-то отношения не было. Значит, вокруг сплошные сплетни. К ней они никак не должны относиться. Одинокая интеллигентная женщина попросила мужчину переночевать в своей квартире, боясь оставаться ночью одна. Ну и что? А сплетни тут как тут. Но Максу на самом деле повезло. Теперь он знает цену разговоров и сплетен об Элеоноре.
— Давай, Матвей, о чем-нибудь другом. Вера вряд ли согласится оставить вас на ночь.
Туманов печально вздыхает:
— Ох, если бы ты знал, какая Надюша прелестница. Всякое было в моей жизни. Но такое… Скажу правду, произошло цунами. Дело не в ее молодости. Понимаешь, Лиза — чистая, преданная женщина. Я ей друг. Но уже много лет она меня сексуально обкрадывает…
— Скажи об этом Вере. Она тебе посочувствует, — Макс показывает пальцем на свои царапины.
Словно на реплику в комнату входит улыбающаяся Вера. В руках тарелки с аккуратно нарезанным сыром, колбасой, мясом. Она только что от души побеседовала на кухне с девицей Туманова. Осталась довольна убожеством, царящим в мозгах этой лимитчицы. Такие не угрожают семейной жизни. Может, поэтому мужики и спят с ними. Во всяком случае, Вера чувствует к Максу ту самую благодарность и даже сексуальное влечение, о которых мечтала, решаясь на мерзкий шаг измены. Хочется прижаться к нему и быть вместе. Ее визит к Жаке отдалился настолько, что потерял свою реальность. Неужели это произошло с ней? Кука, Юка, непривычные ощущения… Никогда больше она не вспомнит о них… Вера быстро накрывает на стол. Надя приносит купленные в кулинарии купаты. Все присутствующие оказываются голодными. Незаметно за столом возникает атмосфера дружеского ужина. Матвей Евгеньевич полностью овладевает ситуацией и произносит один из своих традиционных тостов:
— Несмотря на репутацию, которая в последнее время почему-то меня захлестнула не с самой выгодной стороны, я все-таки в жизни был практически почти однолюб. И как мне это ни горько признавать, в моей жизни женщин было очень немного. Я об этом жалею, конечно, наверстать уже трудно, но я пытаюсь. Все-таки — да. Зато каждый мой исключительный случай был эксклюзивным. И на большинстве из них я женился. Должен сказать, что это характеризует мою исключительную изобретательность. Потому что все женщины, которым я дарил свое внимание, чувства, дарил самого себя, они все, как правило, были прекрасны. И поэтому я могу утверждать, что женщины, нравившиеся Туманову, — это уже знак качества. Так вот, среди женщин, нравившихся мне, была и очаровательная хозяйка этого дома, Верочка. Конечно, мы с ней упустили какой-то момент, о котором оба жалеем, зато это позволило сохранить нам наши чувства неразменными, неопошленными. Они остались поэтическими. Мы встречались часто. Поэтому очаровательная подружка моей жены входит в избранное число женщин-тумановедов:..
Тост воспринимается нарочито весело. Надя хлопает в ладоши. Туманов раскланивается. Вера смеется. Макс всем наливает по новой. Вечер обещает пройти без эксцессов.
Лишь изредка Макс бросает беспокойные взгляды на телефон. Удивляется и злится — как же они могли столько лет жить с одним аппаратом. В голову не приходило поставить второй! Вера замечает задумчивость Макса:
— Ты недоволен моим быстрым возвращением?
— Почему? — конфузится Макс. — Я просто не привык к твоим отъездам и возвращениям.
Вера с нежностью проводит рукой по его щеке. Заглядывает в глаза. Слегка смущается и признается:
— Представляешь, я соскучилась по тебе. Оказывается, мы одно целое. На расстоянии особенно чувствуется. Ты тоже скучал по мне?
Только Макс собрался с духом соврать, как в дверь позвонили. Взгляд Веры застыл и наполнился металлическим блеском. В голове проносится страшная догадка: «Пришла еще одна девица!»
— Кто это? — спрашивает она.
Макс молчит. За него почему-то отвечает Надя:
— Гости.
— Ваша подруга? — Вера переводит металлический взгляд на нее.
Надя презрительно усмехается:
— Мои подруги остались в Норильске.
В дверь настойчиво продолжают трезвонить. Открывать никому неохота. Матвей Евгеньевич высказывает предположение:
— Наверняка с пустыми руками и за наш стол.
Макс нехотя идет открывать. В коридоре стоит Иголочкин со спортивной сумкой в руке.
— Привет, — по-приятельски здоровается он. — Извини, что поздновато. Дело не терпит.
— У нас гости, — мнется Макс.
— Ничего, я на минуту. Жена приехала?
— Приехала.
— Я в курсе. Давай, веди, где тут можно поговорить.
Деваться некуда, Макс ведет непрошеного гостя в пальто и шапке на кухню. Тут же появляется Вера. Макс успокаивает ее:
— Это по поводу Алевтины.
— Совершенно верно, — поддакивает Иголочкин. — Только вы уж оставьте нас двоих. Разговор мужской.
— Что с ней?! — пугается Вера.
— Ничего, ничего. Муж вам потом объяснит. Жива, здорова. Есть кой-какие проблемы. А у кого их сейчас нет? — торопливо успокаивает ее Лев.
Макс выпроваживает Веру и закрывает дверь на кухню. Иголочкин, не раздеваясь, садится на табурет.
— Есть новости?
Лев закуривает. Не спешит с ответом. Макс не скрывает своего недовольства его визитом.
— Второй раз встречаемся и не понятно зачем…
— Понятно! — резко обрывает его Лев. — Мне с тобой цацкаться некогда. Если через два дня не заберешь дочь, считай, больше ее не существует.
— Где она?! — кричит Макс.
— Дам адресок. Валяется вся облеванная в компании наркоманов. Такую дозу ей при мне вкатили, вряд ли родную маму узнает. — Иголочкин достает из кармана сложенный вчетверо лист бумаги. Машет им перед носом Макса. — Адрес здесь. Но я не занимаюсь благотворительностью. Придется отработать.
— Как это? — возмущается Макс. — Речь идет о жизни моей дочери, нашел время шантажировать!
Лев встает, хватает Макса за плечи и приподнимает. Несколько раз встряхивает и ставит на пол.
— Остынь. На меня с кулаками — не советую. Говорить буду я, а ты исполнять. И, не дай Бог, обманешь. Судьба твоей дочери в твоих руках, но с моей подачи.
Макс покорно садится на деревянную скамейку возле стола.
— Говори.
— Эту сумку ты обязан забыть в машине своего друга Глотова.
— Как?
— Как хочешь. На то тебе и ученая голова дана. Не беспокойся, бомбы там нет. Встретишься с ним через два дня. Найдешь способ положить сумку в багажник. Но не вздумай ее открывать. А потом езжай по этому адресу за Алей. Усек?
Макс молчит. Его втягивают в какую-то подозрительную историю. Но второй раз отказываться от предложения нельзя. Он понимает, что Лев, если не по его воле, тут же уйдет, как тогда в Домжуре, и никакого адреса не оставит. Приходится соглашаться. Примирительно кивает головой.
— И еще, — переходя на шепот, не унимается нежданный гость. — Жена твоя вляпалась в стремную историю. Немного твоих усилий — и распрощаешься с ней навсегда. Мне от тебя нужно знать немного: где, когда и с кем она бывает. Я и без тебя могу собрать информацию. Но с тобой хлопот меньше. Думай, заставлять не буду. И не лезь в сумку. Там не для тебя. А мне пора. — Иголочкин встает, выходит из кухни и попадает в руки Веры.
— Куда же так сразу? Нет, нет, к столу. Мне нужно о многом вас расспросить.
Иголочкин довольно грубо отстраняет ее:
— Мадам, я не в гости пришел, а по делу: Помогите лучше своему мужу. Он у вас очень нерешительный, — с этими словами скрывается за входной дверью.
Вера заходит на кухню. Обнимает стоящего в растерянности Макса. Целует в шею и тихо плачет. Искренними слезами. Ему становится совсем тошно.
Глотов верит Темирову, потому что не верить — опасно для жизни
Глотов верит Темирову, потому что не верить — опасно для жизни. Он проводит в своем кабинете большую часть дня. Никого не принимает, вздрагивает от каждого телефонного звонка. Правление фонда, странным образом, без особых разногласий, поддержало идею превращения его в международный. Секретарша Валентина сообщила ему по секрету, что кто-то распускает слухи о семинаре по проблемам мировой экологии, который новое руководство собирается устроить для сотрудников на борту круизного теплохода «Шота Руставели» с остановками во всех портах Средиземного моря. Глотов никак не отреагировал на услышанное, но окончательно понял, что коллектив, столь тщательно подбиравшийся им, с ним уже распрощался. Еще более удивила позиция главного бухгалтера. Когда-то Раису Максудовну он привел с собой в фонд из бухгалтерии райкома. Она считалась его правой рукой. Бориса Ананьевича всегда поражало ее умение отчитываться перед любой ревизионной комиссией. Она умела так запрятать деньги, так свести отчетность, перекинуть любые суммы, отмыть их, что у Глотова никогда не возникала проблема налички. И вдруг после его возвращения из Иванова она с озабоченным видом появляется в кабинете и заявляет, что не имеет права из бюджета фонда оплачивать столь дорогостоящий вояж. Оказывается, уютная резиденция, где проводил время президент фонда со своей любовницей, ничего общего не имеет с гостиницей.
— Какая любовница! — взорвался Борис Ананьевич. — Это биолог, доктор наук из МГУ. Наш эксперт.
Раиса Максудовна понимающе положила перед Глотовым счета за роскошные ужины в апартаментах, предоставленных ему в Иванове. Смешно объяснять ей, что по ним обязался заплатить Темиров. Да и дело не в счетах. Не такие уж большие расходы он произвел. В недавние времена Раиса Максудовна раскидала бы их по разным ведомостям и не заикнулась бы ему о перерасходе. В мотиве ее поведения Глотов увидел жесткую установку Темирова на выдавливание его из президентского кресла любыми путями. Он небрежно просмотрел принесенные бумаги, вернул их бухгалтеру и все с той же известной безразлично-снисходительной улыбочкой посоветовал: «Пусть немного полежат. Вернемся к ним попозже. Я или другой на моем месте». Раиса Максудовна не проявила интереса к услышанному и довольная собой удалилась. Это был последний симптом его полного краха. Вчерашние соратники видели в нем бывшего руководителя…
Борис Ананьевич понимал бесплодность любых попыток удержаться в кресле президента созданного им фонда. Но встать и уйти было выше его сил. Внутренний голос нашептывал, что там, за дверью кабинета, не так все радужно, как считает Артемий. Дружить с Темировым все равно что спать в постели с гадюкой, признающейся в любви. Но и злить его не следует. Навязанная дружба лучше необъявленной войны. Если Глотов пройдет в парламент, во что ему хочется верить, вот тогда он сумеет обложить Темирова с его нукерами. Но пока следовало носить идиотски-благодарную мину на лице при беседах с ним.
Поэтому Борис Ананьевич с показной любезностью принимает в своем кабинете входящих Аслана и Жаке Темирова. Они по-хозяйски рассаживаются в креслах. Валентина вносит на подносе фарфоровый чайник с восточным красно-золотым орнаментом, пиалушки и вяленую дыню. Ставит на стол и ждет указаний Аслана. Тот слащаво улыбается секретарше и жестом позволяет ей удалиться. Глотова такое поведение гостей шокирует. Ведь каждому сотруднику фонда должно быть понятно, что их детище переходит в руки мафии. Но никто не хочет в этом признаваться.
— Дорогой Боке, мы подготовили все документы. Очень красивый фонд получается. Давай, собирай правление и представляй народу Аслана.
Темиров прихлебывает из пиалы чай и не обращает внимания на реакцию Глотова. Этим дает понять, что ни в какие дискуссии и обсуждение сроков вступать не намерен.
— Я уже дал задание Раисе Максудовне проконтролировать перегон денег из Кустаная. Она все понимает. Достойная женщина. Слушай, ты с ней как, а? — Аслан подмигивает Глотову.
— В каком смысле? — теряется тот.
Аслан и Темиров, довольные шуткой, заливаются смехом. Борис Ананьевич не понимает, чего они так веселятся. Но воспринимает как еще одно оскорбление.
Жаке Темиров резко обрывает смех и властно приказывает:
— Иди, иди собирай правление, быстро прокручивайте, поздравляйте Аслана и поедем бешбармак кушать.
Глотов идет по коридору и не сомневается, что члены правления уже собраны. Заглядывает в зал заседаний и видит, что не ошибся.
В приемную Глотова заглядывает Макс. В ней никого. Он проходит дальше. Дверь в кабинет открыта. В нем сидит Валентина и какой-то пожилой азиат. Пьют чай.
— Вам кого? — спрашивает секретарша.
— Бориса Ананьевича.
— По какому вопросу?
— По личному.
— Тогда ждите, — отмахивается от него девушка, встает и плотно прикрывает дверь в кабинет.
Макс садится на диван. Ставит у ног сумку, принесенную ему Левой. Он рад, что есть время настроиться на встречу. Противно выполнять просьбу, суть которой тебе не известна. Поначалу он для себя решил однозначно — отдать Глотову сумку и рассказать, каким образом она к нему попала. Но Вера, услышав об этом, стала его умолять отказаться от этой мысли. Она уверена, что если Макс ослушается этого страшного, по ее выражению, человека, то с Алей случится беда. Макс не исключил такую возможность. Уж необычайно активен Лева. В нем чувствуется какая-то криминальная угроза. Вера твердила о каких-то темных делах Глотова. Очень плохо отзывалась о нем. Макс вообще заметил странные психологические изменения в ней после поездки с Борисов в Иваново. В первую же ночь, насилу выпроводив Туманова с девицей, она обрушила на Макса водопад страсти. Творилось нечто небывалое. Она требовала его любви, признаний, ласк. Он кувалдой лежал рядом и притворялся в дымину пьяным. Вера злилась. Мучила в надежде хоть на какое-нибудь возбуждение с его стороны. Но член вяло гнулся в ее руках и пытался ускользнуть. Макс, лежа с закрытыми глазами, впервые понял, что сам по себе секс — тяжелое и нудное занятие. Ну, допустим, получится у него войти в нее. Дальше-то что? Тот моторчик, который много лет начинал работать при любом ее прикосновении, перегорел. Все-таки Господь поступил ужасно несправедливо, соединив в одно мужское целое — голову и член. Ему, Максу, от Веры никакого удовольствия не нужно. Но он — интеллигентный, мягкий человек и не желает ей никаких мучений. Неприлично лежать бездыханным телом, когда рядом изнывает от страсти собственная жена. Наверное, счастливы те мужья, жены которых имеют любовников. Ну, действительно, нельзя же столько лет пахать одно и то же поле. Даже крестьяне свои поля под пар ставят. Жалеют землю. А тут целый человек… Вот ведь лежал он всю ночь почти рядом с Элеонорой, ничего не хотел и был счастлив. Ему даже в голову не пришло мечтать об Элеоноре как о женщине. Он был полон любви, которая витала над ним и совершенно не беспокоила низ живота. А ведь одно прикосновение Элеоноры, когда он сидел в дурацком колпаке у Артемия, сделало его железным мужчиной. Как только Макс переключился на воспоминания происшедшего у понтифика, его член, независимо от ласк Веры, налился силой. С победным воплем Вера взгромоздилась на него своей широкой, несколько отвисшей задницей и, уперевшись руками в его плечи, начала неистовую гонку. Макс смотрел снизу на ее болтающиеся груди и казался себе легкой байдаркой, несущейся вперед по спокойной глади кровати. Наверное, от того, что мыслями он был далеко, Вера получила в полное распоряжение его мужскую силу. Она вертелась на нем, вертела его, кричала и плакала. Никогда ранее с ней ничего подобного не бывало. Обычно распалялся он. Макс подумал, что подряд несколько таких ночей он просто не вынесет. И мысль об убийстве снова согрела его сердце… Утром Вера напевала на кухне и готовила омлет. Она крутилась постоянно рядом с Максом, прикасаясь невзначай к нему. Он понял, что не выдержит и нагрубит ей. Поэтому стал притворяться больным. Вера с удовольствием принялась ухаживать. Уложила в постель, подала завтрак и долго сидела рядом. Следующая ночь прошла благополучно. Она боялась приставать и только в темноте ворковала о радостях их дальнейшей жизни. Макс прикидывался спящим и жалел о том, что снова не позвонил Элеоноре. Потом они долго говорили об Алевтине, и Вера больше не упрекала его в отсутствии отцовских чувств. Винила себя. Говорила, что пришел момент, когда надо полностью посвятить себя дочери. Под эти разговоры Макс тихо заснул.
Появление Глотова прерывает воспоминания Макса. Фирменная «японская» улыбочка не играет на губах его приятеля. Наоборот, губы, как показалось Максу, подрагивают. В глазах зияют провалы. Он размахивает рукой с зажатыми в ней гвоздиками. Долго смотрит на Макса и вдруг с жаром, лихорадочно трясет его за плечо: «Хорошо, что пришел. Подожди меня. Только не уходи… Только не уходи!» Пухлый маленький человечек, следующий за ним, подталкивает его в кабинет. Макс впервые видит Глотова в таком виде. Произошло что-то серьезное, и сумка, стоящая у ног, несомненно имеет к этому отношение. Макс никогда не участвовал в интригах и склоках ни на родной кафедре, ни за ее пределами. Этим занималась Вера. Он лишь слышал отголоски и поражался их бессмысленности. Находясь в приемной Глотова, Макс нервно путается в своих намерениях. Он почти решается признаться Борису в истории с сумкой, тем более что Лева вызывает у него нехорошие подозрения. А через несколько секунд злится на себя за подобную неосмотрительность. Вспоминает об Алевтине и понимает, что ни о чем Глотову не расскажет. Пребывая в собственных противоречиях, Макс спохватывается только тогда, когда Борис Ананьевич садится радом с ним.
— Извини, в кабинет не приглашаю. Там новый президент чай пьет, — глухо сообщает Глотов.
В подтверждение его слов из кабинета выглядывает секретарша Валентина, спрашивает:
— Борис Ананьевич, вам машина нужна или с нами поедете?
— Домой! — рявкает Глотов. Хватает Макса. — Пошли отсюда.
Они выходят из здания фонда. Встретившиеся им по пути люди старались побыстрее проскочить, исчезнуть, в крайнем случае отвести глаза. Глотов и Макс садятся в сиреневую «вольво». Отъезжают под взглядами приникших к окнам сотрудников.
— Ты все понял? — обращается к Максу Борис Ананьевич.
— Куда же ты теперь? — понимая несвоевременность своего прихода, спрашивает Макс.
Глотов молчит. Пристально всматривается в поток машин, словно впервые за рулем. Мысли его далеко от дороги. Спрашивает без всякого интереса: «Что там у тебя?»
— С женой проблемы, — драматично вздыхает Макс, готовясь к продуманному рассказу о семейных неурядицах. Он не замечает, как дрогнул профиль приятеля и косой взгляд скользнул по нему.
— Сложный она человек. Непредсказуемый.
— Да. Двенадцать лет терпел. Сам знаешь, сколько я сделал для нее. Хватит, устал. Пусть работает в твоем фонде. Я ушел. Одну сумку с самыми важными научными трудами прихватил…
Борис Ананьевич, несмотря на погруженность в свои невеселые думы, оживляется:
— Неужто бросишь? Такая не отпустит.
— Отпустит. Зачем ей безработный биолог, из которого она успела все выжать, — искренне сокрушается Макс. В эту минуту он не сомневается в полном разрыве с Верой. Чувствует себя одиноким и бесприютным.
Борису Ананьевичу становится полегче на душе от признания Макса. Чужие горести своих не затмевают, скорее утешают. Глотов не может удержаться, чтобы не передать приятелю кусок своей боли. Поэтому жадно, откровенно рассказывает о приставаниях Веры в Иванове. Макс вслушивается в его циничные выражения и никак не верит, что речь идет о его жене. Вера, его Вера способна на приставания к мужчине? Сама залезает в кровать и просит ее «поиметь»? Подавленный известием Макс еще более воодушевляет Глотова. На какое-то время он забывает о собственном кошмаре. Вся накопившаяся агрессивная энергия вырывается в обличении порока. Для Макса каждое слово звучит откровением. Во всей этой истории его поражает выбор Веры. Зачем нужно было подстилаться под бездарного карьериста Глотова? Ответ не заставляет себя долго ждать. Борис Ананьевич с брезгливостью рассказывает о том, как Вера быстро перенесла свои ласки на Темирова после его согласия помочь ей сзащитой докторской. «Она затеяла это ради науки», — утешает сам себя Макс. Но теперь ему мало просто убить ее. Нужно сначала размазать по стенке своими обвинениями. За все двенадцать лет его бескорыстной любви. Дождался благодарности. Оказался использованным рулоном туалетной бумаги… От эмоций у Макса кружится голова. Мысли о Вере душат его натянутыми веревками нервов. Он должен ее убить. Сейчас или никогда!
— Останови машину! — умоляет Макс и впивается в руку Глотова.
— С ума сошел? — орет тот, едва успев сманеврировать, чтобы не зацепить шестисотый «мерседес».
— Прошу тебя… мне в другую сторону. Я доберусь до нее…
Эти мольбы наполнили душу Бориса Ананьевича тихим злорадством, смягчающим собственную боль. Он не утешает Макса. Притормаживает у бордюра. Макс торопливо жмет ему руку и стремглав выскакивает из машины. Глотов замечает забытую спортивную сумку. Но кричать вдогонку уже некому. Макс скрылся в подземном переходе. Борис Ананьевич бросает сумку на заднее сиденье и медленно сворачивает по направлению к дому.
Пребывая в своих мыслях, он не очень понимает, чего хочет от него гаишник, приказывающий жезлом остановиться. Борис Ананьевич подчиняется. Открывает окно и, не глядя, протягивает документы. Гаишник в тулупе, шапке-ушанке, с автоматом через плечо, разглядывает права.
— Машина ваша?
— Нет. Фонда экологической защиты. Я президент, — отвечает Глотов, уверенный, что никаких правил не нарушал.
— Наркотики, оружие имеете?
Он не понимает:
— Вы меня спрашиваете?
— А кого же? Указ президента не знаете?
— Так ведь то против бандитов… — теряется Глотов.
— А инженера на «вольвах» не разъезжают, — ставит его на место гаишник. — Откройте багажник.
Глотов покорно вылезает из машины. Какой смысл ему спорить с идиотом. Открывает багажник. Свет фонарика шарит по углам, но ничего, кроме запаски, не высвечивает. Гаишник явно расстроен.
— Хорошо, — говорит он. — Посмотрим салон. — Светит через стекло на заднее сиденье.
— Это ваша сумка?
— Нет, — признается Глотов. Его раздражает настойчивость мента.
— А чья?
— Приятель забыл.
— А что в ней?
— Откуда я знаю.
— Как это? — возмущается гаишник. — У вас в салоне посторонняя вещь, а вы не в курсе ее содержимого! Может, там бомба. Сейчас вашего брата, президентов, каждую ночь взрывают. А потом с нас же и спрашивают. Что в сумке?
Глотов в ярости открывает дверцу:
— Смотрите сами. Заставь вас Богу молиться, так лбы порасшибаете!
Гаишник аккуратно расстегивает сумку, заглядывает внутрь. Присвистывает не то от удивления, не то от радости, и высыпает ее содержимое на заднее сиденье. Тут же выпрямляется, скидывает с плеча автомат, командует:
— Руки на капот! Живо!
Глотов в растерянности не знает, как быть.
— Чего?
— Руки на капот, падла! Иначе обойму не пожалею!
Истерично-надтреснутый голос мента пугает Глотова больше, чем вскинутый автомат. Он суетливо подчиняется. Жесткие руки ощупывают его в поисках оружия.
— Откуда наркотики, валюта, шприцы?!
— Какие наркотики? — с трудом соображает Глотов. Ему в голову приходит спасительная мысль: «Макс же биолог. Взял с собой какие-нибудь колбочки, препараты». Пытается объяснить гаишнику. Тот, вместо понимания, хватает его за шиворот и тащит к заднему сиденью. Чуть ли не носом тычет в таблетки, ампулы, шприцы, пачку долларов.
— Эфедринчиком балуешься? А в пакетике — героин? Шприцы для инъекций… Добра тысяч на пятьдесят «зелены»! Вы, гражданин Глотов, арестованы!
Борис Ананьевич перебирает медицинские препараты и по их названиям понимает, что мент прав.
— Позвольте, я вам все объясню!
— На Петровке тебя, падла, выслушают. Проверят, какой ты президент.
— Послушайте, вы же нормальный человек. Здесь какая-то ошибка. Поверьте мне…
Гаишник прерывает его:
— Неужели ты думаешь, что я отпущу тебя с таким количеством наркотиков?
Борис Ананьевич понимает, что просить бесполезно.
— Мне куда?
— По закону — в мою машину. Но вроде ты не такой уж крутой. Ладно, поедем на твоей. Возле МУРа хоть не угонят.
Глотова немного успокаивает это решение. Он готов ехать. Пусть милиция находит Макса и у него выясняет происхождение наркотиков. Сам, Борис Ананьевич уже склоняется к мысли, что его приятель стал наркоманом. Поэтому-то Вера так предлагала себя. Из наркомана — какой мужик? Гаишник садится на заднее сиденье. Запихивает наркотики и прочее назад в сумку. Предупреждает: «Езжай осторожно».
«Вольво» плавно трогается. Они едут по полутемным переулкам.
— Притормози, я позвоню, — требует мент. Глотов останавливается. Чувствует, как что-то тонкое перелетает через его голову и тут же удавкой затягивается на шее. Он пытается обернуться, но в глазах вспыхивает белый огромный свет. Содрогается от собственного хрипа, вытягивается до хруста позвоночника и легко падает в светлую пылающую бездну…
Гнилой долго не распускает шнурок. Вслушивается в гробовую тишину, идущую от тела. Вылезает из машины. Перетаскивает «президента» на заднее сиденье. Заталкивает обратно в рот вывалившийся язык Глотова. Надевает на него бобровую шапку, опускает уши и туго подвязывает под подбородком. Приваливает тело к боковому окну. Полное впечатление в полумраке салона — выпил человек и кемарит. Сбрасывает прямо в снег милицейский тулуп и шапку. Остается в короткой кожаной куртке. Садится за руль и дает по газам.
Гнилой стремится вырваться за город. Он выбирает направление Домодедово. Там ГАИ в основном контролирует трассу в аэропорт, поэтому легко по Каширскому шоссе проскочить в область. Сильный снег затрудняет движение, но он же служит хорошей защитой от мерзнущих в своих тулупах гаишников. Машин на шоссе немного. Освещение отвратительное. Гнилой занят поиском последнего приюта для экс-президента. Проще всего было бы бросить машину с трупом на обочине и на первом же попавшемся частнике махнуть на Рижский вокзал. Но Гнилому хочется выжать из ситуации все, до последнего доллара. Предварительно он договорился с одной конторой, что продаст им глотовскую «вольво». Но пока упорно удаляется от Москвы, поскольку ни один из вариантов избавления от трупа, лезущих в голову, его не устраивает. Уже позади остались Белые столбы. И вдруг решение само мелькнуло на ближайшем косогоре. Справа от дороги Гнилой замечает силуэты сбившихся в стаю бездомных собак. Голодные, страшные и безжалостные, они по агрессивности волков заткнут за пояс, потому что в отличие от диких собратьев не боятся человека, его запаха и даже огня в его руке. Гнилой останавливает машину. Вытаскивает труп, тащит его подальше от дороги за высокий густой кустарник. Раздевает догола. За всем этим хищно наблюдают с десяток пар звериных глаз. Тело Глотова еще хранит тепло. Гнилой бросает его прямо в рыхлый снег и, забрав одежду, спешит к машине. Ему не хочется пускать в ход оружие, отстреливаясь от голодных псов. Достает из багажника запаску, бросает на обочину вместе с одеждой Глотова, обливает бензином из канистры и поджигает. Языки пламени высоко взлетают к небу, освещая стаю, уже готовую разорвать на куски лежащее в снегу, окутанное паром, безжизненное тело Бориса Ананьевича.
На большой скорости Гнилой мчится к Подольску, где находится авторемонтная мастерская, принадлежащая конторе, занимающейся перепродажей краденых иномарок. Там его уже ждут. Остановившись у железных ворот, Гнилой вылезает из машины со спортивной сумкой в руке и автоматом через плечо. Возникший из калитки юноша быстро загоняет «вольво» во двор, окруженный высоким забором. В маленькой конторке среди запчастей, холодного шашлыка, баночного пива и водки «Смирнофф», Гнилой находит хозяина. Высокий худой человек с золотыми фиксами во рту и тусклым свинцовым взглядом.
— Кто владелец? — спрашивает он.
Гнилой делает неопределенное движение автоматом.
— Тогда дешевле, — слышит в ответ.
Пожимает плечами.
— Документы есть?
Гнилой бросает на стол права и техталон. Кладет руку на цевье автомата.
— Алик, я меньше положенного не возьму. Пусть твои ребята хорошо посчитают. Мне нужно срочно вмазаться по маленькой, и на Рижский вокзал.
— Не здесь. Иди в душ. По коридору налево.
Гнилой выходит. Алик кричит кому-то, кого видит через открытую форточку. В конторке поспешно возникает растрепанный чумазый работник.
— Пойди, проследи за Гнилым. А то заторчит здесь со своей пушкой. Как бы пальбу не открыл. Машина-то хоть приличная?
— Класс, хозяин. Мы ее быстро наладим.
— Ну-ну, ты не того, не очень-то. Средняя машина, и цена ей невелика.
— А это уж точно, наверняка, — подхватывает понятливый работник.
Теперь он знает, чего хочет хозяин, поэтому столь же быстро исчезает. Но через минуту вновь появляется, пятясь задом. Глазами, остановившимися от ужаса, глядит на Алика, делает попытку что-то сказать, но звуки не вылетают изо рта.
— Ну?! — властно рычит на него хозяин.
Работник машет грязной рукой в направлении выхода:
— Там, там, в душевой, он… он… — подходит совсем вплотную к Алику и, дыша ему в лицо перегаром, шепотом заканчивает: — Валяется на полу… мертвый, со шприцем в руке. Глаза навыкате, рот в зеленой пене…
— Перебрал дозу? — хладнокровно уточняет Алик.
Вошедший дергает от волнения глазом:
— Откуда мне знать, я, в натуре, по водке.
— А… я ему всегда говорил, лучше баловаться травкой. Собери ребят. Если и вправду окочурился, давайте вывозите его отсюда подальше, и в канализационный колодец. До весны не вспотеет. Что там в сумке?
— Наркота… И больше ничего, — разводит руками работник.
— Неси сюда, потом разберемся.
Работник собирается идти выполнять приказание. Но Алик его останавливает:
— Стой, давай помянем. — Тот подходит к столу. Алик резким жестом притягивает его к себе, обыскивает и бросает на стол вывернутую из кармана промасленной телогрейки пачку долларов. — А теперь — помянем. — Наливает в стоящие рядом залапанные стаканы водку и молча выпивает. С глубоким вздохом работник следует его примеру.
Нужно ли заботиться о своем здоровье, когда вокруг стреляют?
Нужно ли заботиться о своем здоровье, когда вокруг стреляют? Степан считает — не нужно. Поэтому отмахивается от предложения Кати ехать к какому-то модному не то колдуну, не то экстрасенсу. Катя не настаивает. Боится вызвать подозрения. Ведь Артемий предупредил, чтобы Степану о нем ни слова. Надувая губки, она капризно слоняется босиком по серебристо-синему ковру огромной комнаты номера в «Метрополе». Степан наблюдает за ней, лежа в высокой истерзанной их телами кровати, прикрываемой шелковыми занавесями по бокам просторной ниши. Катя с ее манерой выворачивать при ходьбе ноги похожа на балерину, только что оттанцевавшую свою партию и обиженную на отсутствие оваций. Ее оттопыренная кокетливая белая попка контрастирует с кислым выражением раскрасневшегося лица. Степан смеется. Ему наплевать на недовольство Кати. Она бы хотела всю ночь с ним кувыркаться, но хорошего понемногу. У Степана другие планы. Он собирается часок отдохнуть и позвонить Элеоноре. Поинтересоваться, не приходил ли ее покойный муж, и предложить заменить его собой на эту ночь. Есть что-то щекочущее нервы и самолюбие в возможности провести вечер и ночь с разными женщинами. Это совсем не то, что с двумя сразу. По молодости он как раз любил коллектив. Но постоянное желание понаблюдать за собой как бы со стороны в такие моменты, охватить взглядом сразу всех дам и то, что он с ними делает, отвлекали от самого процесса и со временем стали напоминать ему цирковые представления. К тому же каждая из девушек выпендривалась перед другой, зачастую забывая об его удовольствии. В этом клубке стонов, поз, движений он старательно добивался мужского превосходства над всеми. Но триумф обесценивался жадностью девушек. В тот момент, когда Степан по праву считал, что они должны боготворить его за испытанное наслаждение, девочки ждали денег за доставленное ему удовольствие… А бескорыстно женщины на коллектив соглашались редко. Приходилось их основательно накачивать шампанским. Но все равно они стеснялись друг дружку и делали все бестолково, мешая и ему, и самим себе, а уж если одна кончала, то тут же и выбывала из игры. Поэтому с возрастом Степан стал предпочитать интимный секс. Когда каждая считает себя единственной в его объятиях. На его губах играет загадочная улыбка для одной, а тело хранит еще ласки предыдущих рук…
Степан забывает о Кате. Но она решительно опускается на кровать у его ног и возвращает к действительности.
— Я должна признаться тебе… — начинает она громко и прочувствованно. — Ты вправе относиться к моему сообщению как угодно, но дальше скрывать и делать счастливый вид я не в силах… Я женщина открытая. С первой минуты нашего знакомства принадлежу тебе. Мое место не в Бонне, не в Вене, в твоей постели. Поэтому ты должен знать… — Катя замолкает, вздергивает свой большой нос, ноздри которого возбужденно подрагивают. Из подведенного синим карандашом глаза выкатывается крупная слеза и, скользнув по щеке, падает на сосок.
— Что?! СПИД?! — вскрикивает Степан.
— Дурак… — обижается Катя и отворачивается от него. — Я… беременная.
— Тьфу ты! Надо же так напугать, — шумно вздыхает Степан.
— Тебе мало? — вспыхивает Катя.
Степан закрывает глаза, давая понять, что это не его проблема. Для пущей ясности добавляет:
— Дело такое, житейское. С кем не бывает.
Катя, искоса следя за его реакцией, возмущена столь демонстративным безразличием. Утирает слезы ладонями. «Живи после этого с мужиком», — думает она и с вызовом сообщает:
— Я обдумала свое положение и решила оставить ребенка.
Степан подскакивает, как ужаленный.
— Еще чего?! С ума сошла? Зачем нам ребенок?!
— Хочу иметь сына от любимого мужчины, — объясняет ему Катя.
— Ты же замужем. Что скажет тебе твой Юрген, когда узнает?
— Ничего, — пожимает плечами Катя. — Первый ребенок тоже не от него. Но о новом я расскажу всю правду. Нельзя бесконечно врать. Он поймет.
— Что поймет? — кричит Степан и вскакивает с постели. Подходит к низкому столику, уставленному бутылками. Наливает себе полстакана виски. Выпивает залпом, без всякого удовольствия. Подходит к Кате. Опирается на спинку кровати. — Мне этот ребенок не нужен! Шурупишь своей башкой? И потом, откуда известно, что это мой ребенок? Мы знакомы всего месяц!
— Два и еще целую неделю, — уточняет скромно Катя.
— Получается с первого раза, да?
— Вспомни, первый раз длился три дня. Мы даже не выходили на улицу.
Степан не способен оставаться на месте. Он снова выпивает и надолго закрывается в туалете. Выходит оттуда мрачный и злой. Говорит резко, не глядя на Катю:
— Нет, нет, нет! Мы так не договаривались. Если мне от каждой иметь по ребенку!
— От каждой?! — взрывается Катя. Подскакивает к нему.
— Оденься, — отталкивает ее Степан. Сам плюхается в кресло, отчего витые ножки чуть не разъезжаются в стороны. — Ты решила рожать?
— Решила…
— Понимаю. Это шантаж. Периодически меня пытаются поймать на эту удочку. Ни одной не удалось. Хочешь рожать — валяй, коли здоровья не жалко. Но на мою материальную поддержку не рассчитывай.
Катя и не думает одеваться. Опускается на ковер у его ног:
— Ты же говорил, что любишь.
— Нет. Я говорил — хочу тебя. Разные вещи. Тебя уже любит один человек — твой муж Юрген. Не собираюсь лишать его этой привилегии.
Катя кладет мокрую щеку ему на колено.
— Значит, между нами просто постель?
— Да, и ребенок в ней не к месту. — Степан ужасно не любит, когда у его женщин возникают проблемы. В таких случаях он предпочитает исчезать из их жизни по-английски. Пожалуй, с Катей предстоит то же самое. Но сначала придется заставить ее сделать аборт. Иначе потом хлопот не оберешься. Степан меняет тактику. Гладит Катю по голове: — Почему не сказала раньше? Можно же было попить какие-нибудь таблетки.
— После тебя таблетки не помогают, — мурлычет Катя.
— Да, мне говорили, что сперма у меня очень активная, — соглашается Степан. Немного подумав, добавляет: — Зря обижаешься. Я не категорический противник детей. Всему свое время. Мы же не маленькие. Сама посуди. Уже год меньше бутылки водки в день не выпиваю, А когда мы познакомились в Вене и завалились в койку, то между делом выпили ящик шампанского и бесчисленное количество джина с тоником. Представляешь, какой урод получится после этого коктейля? Давай так. Уж если тебе приспичило иметь от меня ребенка, погоди немного. Я начну новый бизнес, брошу пить, организм проветрится, и тогда, по просьбам трудящихся в постели женщин, заделаю тебе качественно, за всю масть. А сейчас рисковать нельзя. Не бери грех на душу…
— Меня Нинон тоже отговаривает. По этой самой причине, — вздыхает Катя.
Степан собирает в кулак ее волосы и поворачивает к себе ее голову:
— Почему Нинон в курсе? Она же разболтает всей Москве!
— По-бабски посоветовалась. У нее аналогичные проблемы, — оправдывается Катя. Ее заплаканное лицо с большим хлюпающим носом потеряло сексуальность и сделалось непривлекательным. Степану ее не жалко, особенно в таком виде. Катя не делает попыток освободить волосы. Смотрит, не мигая, на него и продолжает: — Нинон готова устроить. Но не обычный аборт. Я очень его боюсь. Оказывается, можно по-другому. В Москве есть уникальный врач, который водит руками над низом живота и плод рассасывается.
Степан рассерженно отпускает ее волосы.
— Чушь болотная. Фигня полная. Я заплачу, сколько надо. Иди и делай, как все бабы, в больнице.
Катя отрицательно машет головой.
— Ни за что. Лучше рожу. Нинон сама только что сделала у него. Завтра собирается вести туда же Элеонору.
От неожиданности колени Степана раздвигаются, и, потеряв опору, Катя падает на ковер. Степан встает, переступает через нее, идет и выпивает еще виски. Вроде бы без всякого интереса спрашивает:
— Причем тут Элеонора? Она что, от мужа-привидения забеременела? Тогда и моих рук достаточно, чтобы все рассосалось.
Катя остается на четвереньках.
— С чего ты решил, будто Элеонора одна? Она — страшная женщина. Поговаривают, у нее контакты с мафией. Когда нужно убрать кого-нибудь, к примеру, политика или бизнесмена, она с ним знакомится, а потом он бесследно исчезает…
Степан от души смеется.
— Это тебе Нинон рассказала?
— Смейся сколько хочешь. Только у Элеоноры по ночам убийца скрывается. Не какой-нибудь там Ласкарат. Про это многие знают. Шепчутся. Дыма без огня, сам знаешь… Впрочем, мне какая разница. Или тебя интересует?
Степан смотрит на Катю. Спокойно отводит взгляд:
— Да нет. С чего взяла? Ладно, коль в Москве новая дурь — попробуй. Сколько это удовольствие потянет?
— Бесплатно. Но приходить нужно обязательно с тем, кто является отцом ребенка.
— Это со мной, что ли? — Степан разводит руками, кланяется. — Здрасьте, мадам. На это меня не подбивайте. Может, ему еще паспорт предъявить?
Катя в слезы.
— Ах так?! И не надо! Ничего не надо! Пусть будет как будет! Кого рожу, того рожу. Все ты врешь. Тебе лишь бы меня сейчас на аборт отправить, чтобы мне в совковой больнице все вырезали? Этого добиваешься? Чтобы я больше никогда не забеременела? Может, еще врачам денег добавишь, чтобы мне — чик и навсегда? Да?
Оставаясь на четвереньках, Катя похожа на злющую болонку, которой и кусаться страшно, и прекратить лай невозможно. Степану трудно спорить с ней. Конечно, лучше отправить ее на операцию в Европу. Но где гарантии, что она сделает? Деньги возьмет и, ко всему, родит.
— Тебя послушать, так и Элеонора притащит любовника?
Катя притворно улыбается:
— Иначе нельзя. Заодно с ним познакомишься.
— Когда?
— Сегодня в полночь.
— Что ж, он по ночам таким делом занимается?
— Делает втайне. А днем нормальных принимает. К нему женщины по большому блату попадают. Я позвоню. Нужно подтвердить наш приход.
Степан не знает, то ли верить в этот бред, то ли смеяться. Но лучше пойти. А вдруг он и впрямь встретит там Элеонору. Вот будет потеха.
— Валяй, звони, — окончательно сдается он.
Но Катя не торопится. Оттопыривает попку и молит его:
— Давай еще разок. Ну, пожалуйста. Потом будет нельзя…
— Одевайся! Кому говорю! Хватит, навтыкался. Как бы у тебя тройня не обнаружилась, — Степан не намерен больше поддаваться на ее уговоры. Ему бы побыстрее убедиться, что она стерильна, и — ноги в руки. Только его и увидит.
Генерал-привратник долго не открывает дверь. Какого черта, скоро полночь, а они никак не угомонятся. На мраморном крыльце стоит запорошенный снегом Иголочкин.
— Чего тебе? — удивляется Владлен Спиридонович.
Иголочкин протискивается в узкую щель. Стряхивает с себя снег.
— Дело срочное. Доложи-ка, он меня ждет.
— Как же, заснуть без твоего рапорта не может, — ворчит генерал, но идет к старинному телефону, висящему на мраморной стене в закутке у лифта. Оказывается, действительно, Иголочкин будет принят через десять минут. Генерал жестом подзывает его к себе. — Чего с морозца-то хочешь, небось греческого коньяку, ась?
Иголочкин расстегивает пальто, садится на бархатный диванчик.
— Тебя же Артемий излечил от этого занятия?
— Напрочь, — подтверждает генерал-привратник. — От запоев, но не от умеренного употребления. Сам посуди, целый день стою на сквозняке, чаем особо не согреешься, вот и приходится в медицинских целях. Будешь, что ли?
— Давай. У Артемия все равно, кроме кислого вина, ничего не дождешься.
Владлен Спиридонович достает красивую бутылку с многими медалями и звездочками. Тыкает пальцами, считает звезды: — Ого, семь! Значит, выходит, когда его делали, я в армии еще командовал. Первый раз греческий коньяк пью. Обычно наш, но иногда, случалось, французский. Нынче клиенты все больше болгарский суют или польский «Наполеон». От него, понимаешь, изжога. Но куда деваться? Не выливать же? Здоровье дороже. А этот греки пожаловали. Я им как дверь распахнул, они с перепугу, что живого генерала видят, сразу в руку пакет вложили. Угощайся. Пахнет одеколоном, а так ничего. Не водка, конечно.
Иголочкин выпивает и сам себе тут же наливает еще:
— За твой боевой портрет, генерал!
Владлен Спиридонович прячет коньяк в шкафчик:
— Не распивочная все же. Иди, а то пахнуть будет.
Иголочкин поднимается в ярко освещенном лифте к Артемию. Тот сам открывает ему дверь, поворачивается спиной и быстрым шагом через коридор с безликими окладами идет прямо в комнату ожидания. Лева следует за ним. В этой небольшой квадратной комнате нет окон. По углам стоят узкие диваны. Возле стен стулья с деревянными подлокотниками. В центре — большой многоведерный аквариум. Над ним низко висит люстра из черного металла с дырочками. В основном комната освещается светом, идущим сквозь зеленые водоросли аквариума. Поневоле глаз задерживается на красных, черных, золотых рыбках, задумчиво шевелящих веерами плавников.
— Говори, — вместо приветствия слышит Иголочкин.
— В лучшем виде, как и договаривались, — отвечает он.
Артемий подходит к аквариуму, бросает корм рыбкам. Они со всех сторон устремляются к поверхности воды.
— Ну и что мы в результате имеем?
— Ничего интересного. Убийство из корыстных побуждений. Связано с угоном «вольво», принадлежащей фонду.
— Значит, Гнилой оставил труп в машине? — спрашивает, будто не понимает, Артемий.
— Он что, через жопу соловей? Конечно, он мог бы сделать свое дело, забрать сумку и уйти. Но тогда бы это был не Гнилой. Он любит выжимать до последней капли. Скорее всего, труп где-нибудь превратился в «подснежник», а Гнилой рванул к Алику. Есть в Подмосковье любитель краденых иномарок.
— Где теперь твой герой? — Понтифик ходит кругами вокруг аквариума. Постукивает пальцами по стеклу.
Иголочкин усаживается вдоль дивана, кладет на него ноги.
— Трудно сказать. Машину он им загнал и, без сомнения, тут же укололся. А уж куда ребята Алика спрячут труп, прогнозировать не берусь.
— Перехватил с дозой? Или лекарства оказались не те?
Иголочкин смеется:
— Вскрытие покажет. Если удастся обнаружить труп. А что до Алика, так его завтра вместе со всей командой поутру ОМОН прихватит. Меня давно просили сдать их. Не вписался Алик в цивилизованную систему отношений. Жалоб много. Не у тех машины, угоняли, потом с трудом и без компенсации возвращали владельцам. Уважаемые люди страдали. Кому такой бизнес нужен? Бандиты, одним словом.
— Надеюсь, «вольво» вернется в фонд?
— А как же. Обижаешь, начальник. На группе Алика многое висит, заодно и Глотова повесят, чтобы картину дополнить.
Артемий подходит к Иголочкину. Снимает его ноги с дивана.
— Интересная история. И вполне правдоподобная. А Бориса Ананьевича жалко. Человек был неплохой. Немного бесполезный. Всю жизнь пропаразитировал и, выходит, умер, как паразит. Только кровавое пятнышко и осталось. Что делать? ФАТА ВИАМ ИНВЭНИЭНТ — от судьбы не уйдешь.
Иголочкин снова кладет ноги на диван.
— А как насчет клиентки в апельсиновой норке? Ох, как мне ее лодыжка понравилась!
Опечаленный мыслями о судьбе Глотова, понтифик продолжает прохаживаться вокруг аквариума. Поравнявшись с Иголочкиным, молча сбрасывает вторично его ноги на пол. Лев встает с дивана. Повторяет в спину Артемия:
— Так как насчет мадам?
Артемий пожимает плечами:
— Я не против. Есть один нюанс. Любовник очень крутой. Бизнесмен из Вены.
— Австрияк?
— Нет. Наш. Новый русский. Будешь от меня выходить, столкнешься с ним внизу, у лифта. Постарайся запомнить его лицо. На себя внимания не обращай. Понятно, да? Иди. И передай Владлену Спиридоновичу, что греческий коньяк вреден для генералов. Это дамский напиток.
Иголочкин уходит. Но чтобы спуститься вниз, пользуется не лифтом, а ступает бесшумно по ковровой дорожке, постеленной от квартиры Артемия до самой парадной двери. Его замысел удается. Захватывает генерала врасплох, отхлебывающим из стакана коньяк и закусывающим белым хлебом и крупными маслинами.
— Приятного аппетита! Скучно дуть коньяк без товарища?
Владлен Спиридонович не желает делиться греческими остатками. Старается закрыть своей плотной фигурой в мундире бутылку и закуску:
— Давай, давай, нечего здесь задерживаться.
Но Иголочкин обходит его и нагло усаживается на диванчик. Достает из кармана деньги. Кладет на стол.
— Мне понтифик поручил дождаться гостей. Бери деньги и ставь еще пузырь. Я халявщиком никогда не был.
Генерал-привратник тщательно пересчитывает купюры, убеждается в их достаточном количестве и торжественно ставит на стол «Наполеон».
— От него ж изжога! — протестует Иголочкин.
— Да нет. Ежели закусывать, то ничего, — и пододвигает к нему банку греческих маслин.
При уютном свете небольшой настольной лампы содержимое бутылки быстро уменьшается.
— Слушай, Спиридоныч, дай китель примерить. Ты же ночью не обязан по всей форме. Отдохни, я за тебя наряд постою, — пристает к нему Иголочкин.
— Не сумеешь. Выправка не та, — не соглашается генерал-привратник.
Лева не отстает. Дергает собутыльника за лацкан. Тот отмахивается, пытается встать, но не очень получается. В это время раздается звонок в парадную дверь. Иголочкин молча стягивает с него китель, надевает на себя. Руки почти до локтей торчат из рукавов. Застегивается на все пуговицы с гербами бывшего государства. Низко на глаза надвигает козырек нахлобученной на голову фуражки. Спешит открывать. Первое, что бросается в глаза, — апельсиновая норка. Он долго из-под козырька изучает таинственно-сексуальное влекущее лицо обладательницы норки. Потом стоящего за ней в добротном кашемировом пальто рыжего мужчину без шапки. Пухлые губы которого не сочетаются с тяжелым решительным взглядом. Наконец, Лева открывает настежь дверь и шепотом сообщает:
— Понтифик вас ждет. Это большая честь для нас.
Не удостаивая его ответом и тем более благодарностью, парочка поспешно заходит в лифт и поднимается наверх.
Генерал-привратник расстроенным голосом критикует Иголочкина:
— Где ж это видано, чтобы привратник заигрывал с посетителями? Ты должен стоять неприступно. Поначалу пусть они уяснят, что тебя обойти никак невозможно. В их глазах должна родиться мольба. Только после этого снисходи до их просьбы. Но смотри, как на вошь. Потому как, пока он стоит перед тобой, тебя за человека считает. А пропустишь внутрь, в ту же минуту станешь для него пустым местом.
Иголочкин снимает китель и фуражку, возвращает хозяину. Допивает из своего стакана, смачно целует генерала и, надевая на ходу пальто, выходит из дома на улицу.
— Что за военное учреждение? — тихо спрашивает Степан.
— Никакое не военное. Дом принадлежит доктору.
— Ясно. Какое-нибудь бывшее военлечуправление. Подумать только, генералы на аборты переключились.
Дверь им открывает Фрина. Откуда-то из глубины помещения часы бьют полночь. Высокая блондинка с пышными, ниспадающими на плечи локонами, в черном строгом коротком халатике, кося правым глазом, улыбается пришедшим спокойной милой улыбкой, как хорошим знакомым. Свет в большой белой прихожей приглушен, его источник находится в античной арке и мягко скатывается по играющим световыми пятнами малахитовым колоннам. Блондинка представляется просто. Ее зовут Фрина. Она провожает несколько настороженных Катю и Степана по коридору с мерцающими окладами в комнату, где их ждет понтифик. Артемий стоит у среднего из трех высоких овальных окон и смотрит в темноту ночи. Фрина оставляет гостей и беззвучно исчезает. Степан и Катя замечают на полу белого петуха, который усердно клюет крупные отборные зерна, не обращая внимания на вошедших. Бросается в глаза и место, где рассыпано зерно. Оно представляет собой большой, исчерченный чем-то черным по белому мрамору пола круг. Он разделен на сектора, каждый при этом обозначен буквой. Степан кивает Кате головой, улыбается иронической улыбкой, мол, вот таким колдовством будут избавлять ее от зачатия. Артемий, продолжая глядеть в окно, обращается к ним:
— Петух предназначен дать ответ мужчине, увидевшему его.
— Мне? — удивляется Степан. Вертит головой в разные стороны. Но никого, кроме античных бюстов, смотрящихся в полумраке почти живыми, не находит.
— Тебе, — подтверждает понтифик и, оторвавшись от окна, подходит к ним. Сегодня он в другом наряде. Черной шелковой рубашке, легких черных узких брюках и белых теннисных тапочках. Протягивает вперед руки для приветствия. Катя склоняется в неосознанном желании поцеловать доставшуюся ей. Степан коротко пожимает своей правой левую хозяина. Катя смущается и тоже отвечает рукопожатием.
— Меня зовут Артемий, — непринужденно представляется понтифик. — Я — жрец в этом подобии храма. Я редко кому позволяю общаться со мной после полуночи. Присядьте на диван. Не будем мешать священному петуху. Он совершает одно из древнейших пророчеств.
Способ, дошедший до нас из глубин тысячелетий. Благодарение за это античному философу Ямвлиху, восстановившему мистические обряды древних оракулов. Пока петух продолжает движение по кругу — означает, что духи еще не вступают в общение с нами. Но прошу, Степан, тебя внимательно следить за поведением петуха. Я буду диктовать те буквы, которыми обозначены сектора, где петух станет клевать зерна. Буквы греческие. Поэтому сообщение придет на греческом языке. Я вам потом переведу.
Степан решает отшутиться по этому поводу и дать колдуну понять, что ни в какие предсказания он не верит. И вообще лучше бы он поскорее занялся Катей. Но происходит непредвиденное. Петух вдруг подскакивает, кукарекает что есть мочи и начинает метаться по кругу, с быстротой заклепочной машины склевывая зерна в разных секторах. В гулкой тишине раздается стук его клюва о мрамор пола, и властный голос Артемия, четко объявляющего буквы: «эпсилон», «эта», «дельта», «омикрон»…
Степан и прильнувшая к нему Катя завороженно наблюдают за петухом. Его замысловатые кружения наполняются каким-то мистическим смыслом. Кате страшно. Степан, обладая прекрасной зрительной памятью, с азартом запоминает буквы.
Петух очумело носится внутри круга. Артемий продолжает выкрикивать буквы. Степан в такт ему кивает головой. Так продолжается довольно долго. Пока петух бессильно не замирает на месте. Потом пытается кинуться сначала вправо, но, оглянувшись, меняет направление движения, тормозит крылом и, потеряв равновесие, шлепается на остатки зерен. Встает, поджимает одну ногу, вскидывает голову, закрывает глаза и уже окончательно замирает. Понтифик дергает за шнур, свисающий с потолка в углу комнаты. Раздается перезвон колокольчиков. В комнату входит Фрина. Забирает не подающего признаков жизни петуха и выносит его. Артемий подходит к фонтану, подставляет руки, и в них ударяет струя воды. Степан переглядывается с Катей. Обоим немного не по себе. Артемий спрашивает:
— Степан, скажи, агнец мой, ты запомнил буквы в том порядке, в котором я их называл?
— Естественно.
— И готов повторить?
— Нет проблем.
Артемий стряхивает воду с рук. Снова дергает за шнур. На зов колокольчиков появляется та же блондинка. У нее в руках две черные дощечки и тонкие белые мелки. Раздает их Степану и Артемию. Из комнаты не выходит, а отступает ближе к мраморным бюстам.
Понтифик подходит к Степану.
— Давай каждый напишет буквы в том порядке, в котором их запомнил.
Степан пожимает плечами:
— Давай.
Они быстро, не глядя друг на друга, начинают писать. Мелки стучат о дощечки почти одновременно.
— Пожалуйста, — протягивает свою дощечку Степан.
Артемий тоже готов обменяться. Передают дощечки друг другу.
— Все правильно, как у меня, — заключает Степан.
Понтифик одобряюще улыбается:
— Остается составить слова и перевести.
— Я в греческом ни бельмеса не шарю, — признается Степан.
Понтифик садится рядом с ним на диван. Долго изучает получившийся текст, делает мелком разбивки на слова и, закончив, читает вслух:
— Ледяной человек растает, добравшись до вершины, от жаркого солнца.
Наступает тишина. Слышно, как разбивается струя воды о мраморную чашу.
— Агнец мой, твоя фамилия…
— Леденев. Степан Леденев. Она вам известна? — От растерянности он быстро становится подозрительным. Артемий делает брезгливый жест:
— Я не эстрадный фокусник, чтобы пользоваться подобными приемами.
Катя шепчет Степану:
— Я ему фамилию не называла, даже свою. Он и не спрашивал.
Степан встает, подходит к кругу с секторами, в которых почти не осталось зерен.
— Что же это все значит? При чем тут я?
Понтифик кладет руку на его плечо:
— Тебе решать, агнец мой. Редко кому судьба открывает свои тайны. Подумай. Я пока уделю внимание твоей даме.
Уходит вместе с Катей в комнату, в которой вокруг бронзового жертвенника с благовониями расположены мраморные лежанки. Ложится на одну из них. Жестом предлагает Кате сделать то же самое. Она послушно повинуется и тут же приглушенно шепчет:
— Я так боялась не успеть предупредить вас. Мне пришлось наврать Степану, что я беременна и будто бы вы можете всякими там манипуляциями снять эту самую беременность.
— Действительно могу, — соглашается Артемий. — Ты уверена, что наврала?
— Не знаю, — пугается Катя.
Артемий подходит к ней:
— Ложись на спину. Расслабься… еще расслабься…
Его руки с растопыренными пальцами застывают над низом живота. Артемий закрывает глаза. В его облике чувствуется полная открытость к любым нюансам ее организма. Как-то досадливо убирает руку, возвращается на свою лежанку, на ходу успокаивает Катю:
— Ничего зародившегося в тебе нет. Пуста. Есть небольшое воспаление придатков, но это уже не ко мне.
— Я полгода назад спираль поставила.
— Ну и дура, — заключает понтифик. — Из ничего ничего не возникает. НИЛЬ ДЭ НИХИЛО ФИТ. Лучше поговорим о будущем.
Катя резко встает, садится на край лежанки Артемия:
— Которое петух нагадал?
— Следует отличать пророчество от гадания. Ты надеешься на дальнейшие серьезные отношения со Степаном? Отвечай честно. Врать мне — значит причинить вред себе.
— Ну… — растягивает Катя. — Хотелось бы верить. Сегодня, когда наврала, он проявился во всей красе. Устраиваю его — пока остаюсь ни на что не претендующей любовницей. Он заявил, что с меня хватит любви моего мужа.
— И после этого ты все-таки хочешь быть с ним?
— Хочу, — вздыхает она в ответ.
— Хорошо, рассудим. Он скоро умрет. Это не мои слова, а пророчество. Но прежде дойдет до вершины, то есть до того настоящего богатства, о котором мечтает. Тебе важнее он или его деньги?
Катя долго молчит. Она не считает Степана жадным. И уж тем более не верит в его смерть. Но если верить Артемию, то тогда все капиталы ее любовника рассосутся, как ее мнимая беременность…
— Неужто он так запросто, ни с чего, возьмет и умрет? — растерянно спрашивает она. Катя не чувствует в себе эмоциональной потребности рыдать и убиваться по поводу Степана. Наверное, потому, что слишком нереально известие, выклеванное петухом.
— Этот вопрос бессмысленно обсуждать. Спасти его не сможет никто, тем более ты. От судьбы не спасают. Но его капиталы обезопасить следует. И ты, агнец мой, можешь в этом поспособствовать.
У Кати из глаз, совсем как недавно в «Метрополе», начинают безостановочно литься крупные слезы. Ей становится, наконец, ужасно жалко Степана. И жалко себя. Какие гадости он высказывал ей! Артемий ее не утешает. Только просит подробно рассказать о разговоре в гостинице, когда она наврала, что беременна. Катя с истеричным наслаждением выворачивает душу. Артемий слушает безучастно. А в конце резюмирует:
— Поверь, агнец мой, вы выйдете отсюда чужими людьми. И не из-за меня. После твоего признания в беременности он не рискнет продолжать ваши отношения. Ты его теряешь.
— Но вы же мне обещали?! Я ведь придумала эту глупость, чтобы его сюда заманить! — почти кричит Катя, забыв, что в соседней комнате сидит Степан.
— Все верно, — кивает головой понтифик. — Ты выяснила для себя две вещи — во-первых, он тебя не любит, во-вторых, скоро умрет, в-третьих, денег от него не получишь. Верно? Верно. Но ежели и после этого желаешь, чтобы он оставался твоим до конца недолгой жизни, пожалуйста. Будешь выполнять мои указания, и он умрет в твоих объятиях.
Катя от неожиданности пытается что-то сказать, объяснить, что ей хорошо с ним в постели, а на остальное наплевать. Но слова никак не выговариваются.
— Спокойно. Я даю тебе несколько дней на раздумья. Либо потеряешь все, либо заключительный аккорд счастья возьмешь своей рукой. Лежи спокойно. Ты же после избавления от беременности. Я поговорю с ним.
Артемий возвращается в зал и первым делом подставляет руки под струю фонтана. Степан нервно прохаживается среди античных бюстов.
— А что, этот петух всем угадывает? — забыв про Катю, спрашивает Степан.
— Всем и не положено. Я редко занимаюсь прекращением беременности. Прежде чем заняться женщиной и взять на себя вину в умерщвлении зачатой жизни, необходимо выяснить судьбу мужчины. Бывают случаи, когда именно ребенок должен в дальнейшем спасти.
— Не мой случай?
— Сам слышал, агнец мой, — понтифик отходит от фонтана. Степан устремляется к нему. Его полные губы уменьшились, точно ввалились в рот. Хватает руку понтифика.
— Что-то же можно предпринять? Я — человек не бедный. На лечение хватит. В любой стране… Или меня убьют?
Артемий не отвечает, берет его левую руку. Долго рассматривает ладонь, сличает с правой. Потом показывает ее Степану:
— Гляди сам. Видишь линию жизни? Она начинается у тебя высоко под юпитерианским, указательным пальцем. Это значит тщеславие, лидерство, безжалостность, а заканчивается эта линия чуть ниже середины ладони. Смотри, как она рассыпается на множество мелких линий. Признак полного иссякания жизненной энергии. Мне нужно более серьезно изучить все линии. Но, скажу честно, с такой рукой долго не протянешь. У тебя с сердцем были осложнения?
— Никогда, — возмущенно заявляет Степан.
Понтифик подносит к его груди руку с растопыренными пальцами. Оба стоят не шелохнувшись. Артемий отходит от него. Снова подставляет руки под струю фонтана. Степан не выдерживает напряжения, садится на диван.
— Завтра же, агнец мой, отправляйся в Институт Бакулева, плати любые деньги, пусть они обстоятельно тебя проверят. Быстро ты износил свое сердце. Работаешь много или пьешь? — Понтифик садится рядом с ним.
Тот кисло улыбается:
— И то, и другое. Я ведь одним из первых в стране поднялся. Еще в начале перестройки удалось продать огромное количество скраба одной итальянской фирме. Тогда об этом никто и не помышлял. По обоим берегам Волги валялось такое количество ржавых посудин, и никто не знал, как от них избавиться. Я пустился во все тяжкие, добыл в правительстве лицензию. Тогда, правда, впервые сердце стало побаливать. А может, и не сердце. После третьей рюмки как рукой снимало. Потом перестало.
— Скраб — ржавые корабли, надо понимать? — уточняет Артемий.
— Точно. Металлолом. Итальянцы на полгода обеспечили свои печи. С того момента и полез в гору. Неужели все зря? — Степан всем своим мощным торсом разворачивается к Артемию. — Вылечите, вы же вон беременность руками рассасываете, может, и с сердцем получится. Я денег на здоровье не пожалею. Сколько назначишь. Там, здесь… без разницы. Мне жить надо. Погляди на меня. Я же только в силу вхожу.
Артемий встает, кладет правую руку на голову Степана, а левой упирается в область сердца.
— Спокойно. Я вхожу в тебя. Расслабься. Еще, еще. Сердце бьется медленно. Еще медленнее. Я владею им. Оно почти не пульсирует. Я владею им…
Степан ничего не понимает. В голове — легкая приятная пустота. Ему кажется, что сам он видит свое сердце на ладони Артемия. Оно большое, вялое, бесформенное, похожее на плохо надутый воздушный шарик. Он не замечает, как Артемий отшатывается от него и нервной походкой направляется к фонтану. Приходит в себя от застревающих в ушах слов понтифика:
— Завтра же в Институт Бакулева. Пусть проверят на компьютере. Будут уговаривать ложиться, не вздумай. Быстрее обычного на тот свет отправят. Ты меня слышишь?
— Слышу, — еле ворочая языком, отвечает Степан. Ему кажется, нет, он уже уверен, что на месте сердца в груди лежит тяжелый неудобный булыжник.
Понтифик выходит в другую комнату. Возвращается вместе с Катей. Подталкивает ее к Степану.
— Ваша дама в полном порядке. В ближайшее время дети больше непредвидятся. Я ее закодировал на всякий случай. — Обращается непосредственно к Кате: — Вам необходимо быть постоянно рядом с ним. Одного оставлять крайне опасно. В любой момент может случиться приступ.
— Спасибо, доктор, — улыбается ему Катя.
— Я не доктор, я жрец — понтифик Артемий.
В комнату входит Фрина.
— Проводи, агнец мой, этих милых господ. Неужели в приемной еще кто-то дожидается?
— Да.
Степан и Катя переглядываются. Артемий замечает их немой диалог. Поворачивается к ним спиной и приказывает Фрине:
— Зови.
Элеонора в таком состоянии, что проносится мимо Степана и Кати, не узнавая их, а скорее, просто не замечая.
Фрина поспешно закрывает дверь, оставляя ее наедине с понтификом.
Артемий обнимает нежданную ночную гостью. Она рыдает на его плече. Участливо гладит ее по голове, спрашивает:
— Опять приходил?
Она в ответ только вздрагивает.
Увлекает ее на белый кожаный диван. Усаживает. Сквозь рыдания слышит:
— Извини, Артем. Но куда мне деваться? Нинон дома не нашла. Он везде преследует меня… Недавно у Таисьи влез в ее портрет и оттуда принялся меня пугать. А сегодня перед сном… я уже собралась спать… не поверишь… ужас… ужас…
Артемий больше не гладит ее по голове. Его рука застыла над ней. Элеонора перестает всхлипывать. Достает из рукава платочек, вытирает слезы. Откашливается. Несколько раз глубоко вздыхает.
— Короче, я собиралась спать. Зашла в спальню Гликерии, бывшую, разумеется, посмотреться в большое напольное зеркало. Подхожу, смотрю в него и вижу не себя, а Василия!.. Мне сделалось дурно. Я наверняка упала бы, но его остановившийся взгляд заставил замереть. От страха зажмурила глаза. А когда их открыла, в зеркале было мое отражение и ничье другое. Словно сумасшедшая, я решила потрогать рукой собственное отражение. Но едва прикоснулась к поверхности зеркала, как моя рука, точно в воду, ушла в глубину зеркала по локоть. Там внутри кто-то цепко схватил за запястье и потянул к себе. Другой рукой мне удалось ухватиться за раму. Борьба продолжалась не больше минуты. Не знаю, почему, но, упираясь, мне удалось опрокинуть на бок тяжелое массивное зеркало на львиных лапах. Оно с грохотом повалилось на пол, задев перед этим широкий подоконник, и раскололось на множество осколков. После этого меня никто не тянул. Я вытащила из-под острых кусков стекла невредимую руку и выбежала из комнаты. В спальню побоялась входить. А в прихожей, там, где у меня зеркальная стена, снова увидела его. Не приближаясь, схватила шубу и выскочила на улицу. Пойми, он везде преследует меня…
— Правильно сделала, что пришла. Следовало раньше. Ласкарат торопится. Все активнее покушается на твое тело. Наступит момент, когда ему все же удастся влезть в твою оболочку, и тогда уже твоя бестелесная душа вынуждена будет скитаться по белу свету. Ее не призовет к себе Господь, потому что она останется без погребения. Бойся Лaскарата. Все, что я говорил о нем, — правда.
Элеонору тон Артемия успокаивает. Ей важно, что он верит ее фантастическому рассказу. И не высказывает никаких сомнений, как это делают, окружающие. Таисья вообще считает, что подобные галлюцинации вызваны ранним климаксом.
— Он является каждый день? — спрашивает Артемий.
— Нет. Хотя не знаю. После Таисьи, когда я потеряла сознание, Нинон меня увезла к себе. И я спокойно заснула. А до этого ночью дома я была… — Элеонора теряется. Ей неловко рассказывать о Степане, о морильщике тараканов. К тому же только сейчас до нее доходит, что в дверях она столкнулась с Катей и Степаном. Они здесь? Ночью? Но спросить — выдать себя. Поэтому она решает поведать только историю с морильщиком. Артемий слушает внимательно. Не перебивает. После того как Элеонора упоминает о биологическом образовании морильщика, он уже не сомневается, что речь идет о Максе. Но не подает вида. Элеонора клянется, что ночь провела в спальне, а странный человек в зале на канапе.
— Не обиделся?
— Нет. Не знаю. Во всяком случае уходил с хорошей улыбкой.
Артемий доволен — теперь ситуацию с Элеонорой и Ласкаратом он способен держать под контролем. Поскольку Василий попытается отомстить и ему, за то что проник в тайну существования этого монстра, то лучше всею не дать ему влезть в тело бывшей жены. Другие человеческие оболочки по каким-то неведомым причинам Ласкарата не устраивают.
— Слушай меня, агнец мой. ВОЛЕНС — НОЛЕНС, спрятаться тебе от него не удастся. Я не говорю о сегодняшней ночи. Здесь ты под покровительством моей ауры. Дома же постарайся ночевать в присутствии этого морильщика. Судя по всему, у него мощное положительное биополе, и Ласкарат не в силах пробить его.
Элеонора сердится:
— Ну допустим, попрошу его раз, другой. Бесконечно же это продолжаться не может!
— И не надо. Каждая попытка Василия завладеть твоим телом приводит к огромной потере его энергии. Он измотается окончательно и превратится в жалкое ничто.
После этого можешь расстаться с посланным тебе судьбой человеком. Я все сказал! ДИКСИ.
Элеонора утомлена их разговором и понимает дальнейшую его бессмысленность. Артем предложил то, до чего она могла бы додуматься и сама. Устало встает с дивана:
— Где я могу хоть чуть-чуть поспать?
Артемий молча ведет ее в комнату с мраморными лежанками. Она ложится. Понтифик кладет ладонь на ее лоб, и через несколько минут Элеонора засыпает безмятежным, глубоким сном.
Каждый хоть раз мечтает полетать над этим городом
— Каждый хоть раз мечтает полетать над этим городом… — тупо повторяет Аля, сидя на полу в коридоре. На ней — грязные, засаленные джинсы. Несмотря на зиму, кроссовки одеты на босу ногу. У Али — жестокий отходняк. Ее тошнит, мутит, выворачивает. Каждые пять-семь минут она на четвереньках ползает в туалет. Вера сидит на кухне. Курит, вставив сигарету в свой любимый белый мундштук. Она в панике. Никогда еще не видела Алю в таком состоянии. Не может понять, что с ней происходит. Аля отказывается говорить с Верой. Только когда та решила вызвать «скорую», Аля выхватила трубку из ее рук и закричала: «Не тронь меня! Это мое дело!» После чего сбросила телефон на пол. Вера ушла на кухню. А Аля отправилась блевать в туалет. Ее пепельно-зеленое лицо с огромными синяками под глазами, перепутанные, свалявшиеся волосы производят жуткое впечатление. Раздражает и дурацкая фраза, звучащая с вызовом и презрением: «Каждый хоть раз мечтает полетать над этим городом».
— Долеталась! Посмотри на себя! — не сдержавшись, кричит ей Вера. И снова повисает напряженное молчание. Разряжает ситуацию приход Макса. Но и он в крайне возбужденном состоянии. Наталкиваясь в коридоре на привалившуюся к стене дочку, он вспоминает, что должен был идти забирать ее из притона наркоманов, адрес которого лежит в кармане. Как он мог забыть?!
Выскользнув из машины Глотова, Макс не соображал, куда его несут ноги. Наталкивался на прохожих, чуть не угодил под троллейбус, пару раз упал в сугроб. Снег слепил ему глаза быстрыми колючими снежинками. Когда пришел в себя — оказалось, стоит на Тверской. Не возле дома Элеоноры. За Триумфальной площадью. В метре от него светилась витрина маленькой забегаловки — «Рюмочной». Он, не раздумывая, кинулся в ее спертое тепло. Там с двумя стаканами — в одном водка, в другом «фанта» — и бутербродом с ветчиной он уселся за круглый столик и попытался собраться с мыслями. Поверить рассказу Глотова о поведении Веры в Иванове значит признаться, что все двенадцать лет ею оплеваны и перечеркнуты. Он, отказавшись от собственной карьеры, делал все, чего требовала от него Вера, а в награду получил рога. К тому же, коль скоро она не постеснялась залезть в постель к его другу, можно быть уверенным, что это не первая постель, в которой она оказалась. Максу стало понятно, почему Вера зачастую отказывалась от интимных отношений. В эти периоды наверняка у нее был любовник, и, возможно, не один. Она эксплуатировала его любовь, принимала, как должное, его пахоту над диссертациями, а сама, смеясь над ним и презирая его, ложилась в постель с кем ни попадя. Ведь ежели объектом ее внимания стал такой набитый дурак и карьерист, как Глотов, то другие были еще хуже? И ради этой дряни он потерял лучшие годы своей жизни.
Столики в «Рюмочной» очень удобно отгораживались друг от друга полукруглыми деревянными перегородками. Макс сидел за столиком один и чувствовал свою оторванность от всего мира. Он одурачен. Околпачен. Как жить дальше? Из науки его вышвырнули. И никому он уже не докажет, что имеет право заниматься ею в самых престижных научных заведениях. Он безработный. Мусор общества. Остается убить Веру, и последнее обязательство исчезнет. Махнет после этого на все. Начнет пить с утра, мечтать о старости и пенсии. Один во враждебном ему городе. Да что там городе? Стране! Настоящий «живой труп». Нет ни денег, ни желания их зарабатывать. Думал, что жил любовью, а оказалось — ложью. Он вспомнил совет Артемия постоянно думать о смерти Веры, если хочет, чтобы она умерла. Теперь не пройдет и минуты без представления себе ее предсмертных мук. Но нужно, чтобы, умирая, она знала, кто тот безжалостный убийца. Ее последний обезумевший от ужаса взгляд станет для него наградой. За считанные секунды поймет, насколько изгадила ему жизнь. Макс делает большой глоток водки, запивает «фантой» и приходит к выводу, что не следует ждать или специально подстраивать какой-нибудь несчастный случай, а взять в руки ее крепкую длинную ухоженную шею, которой он так гордился, и сжимать до тех пор, пока голова не свесится, и тело не перестанет дергаться. Пусть его после этого судят, сажают в тюрьму. Все равно жизнь проиграна. Какая разница, где ее заканчивать?.. Макс сделал еще глоток водки. На глаза навернулись слезы. Стало жалко себя. Так нелепо заканчивать жизнь. И вдруг большая светлая мысль возникла в перегретом от напряжения мозгу — он не должен жертвовать собой, потому что существует Элеонора. Макс начинает осознавать, что известие об измене Веры сделало его морально абсолютно свободным. Еще несколько дней назад он не посмел в присутствии Веры позвонить по телефону на Тверскую, а сегодня может творить все, что заблагорассудится. Он вернется домой и первым делом продемонстрирует свою полную независимость. Пусть перед смертью Вера позадыхается от ревности. Макс допил водку и, не притронувшись к бутерброду, вышел на улицу. Вдохнув морозный воздух, оглянулся, почему-то ища сиреневую «вольво» Бориса Глотова. Известие о Вере настолько его потрясло, что он забыл рассказать о сумке и Леве. Надо будет завтра же утром позвонить Борису домой и предупредить, чтобы был с сумкой осторожен. Нехорошо получилось…
С этими мыслями Макс открыл дверь своей квартиры и обнаружил сидящую на полу в коридоре Алю. Вместо приветствия слышит дурацкую фразу: «Каждый хоть раз мечтает полетать над этим городом». Ему страшно смотреть на Алю. Она его взглядом не удостаивает. Макс осторожно переступает через ноги, заходит в кухню, где сидит перепуганная Вера. При таком раскладе глупо устраивать задуманный скандал. Язык не повернется в присутствии дочери уличать в неверности Веру. Но та сама набрасывается на него с истеричным обвинением:
— Тоже пьяный?! Неизвестно где валяешься! Посмотри на себя, чем ты отличаешься от нее?! Глаза бы мои вас обоих не видели…
Макс от неожиданности теряется. В тишине, как издевка, глухо звучит из коридора: «Каждый хоть раз мечтает полетать над этим городом…» И дальше противное хрипение выворачиваемых спазмами наружу внутренностей. Макс и Вера стараются не смотреть друг на друга. Максу становится совестно. Ради возвращения Али он пошел на вранье с передачей сумки, позволил темной личности использовать свои приятельские отношения с Борисом. А сейчас, когда больная, слабая девочка дома, он собирается выяснять отношения с женой. Ничего не возразив Вере, он направляется в туалет. Аля, скрючившаяся, дрожащая всем телом, лежит возле унитаза. Он берет ее на руки и несет в ванную. Она не сопротивляется, часто и неглубоко дышит, вернее, хватает воспаленными губами воздух. Макс впервые в жизни раздевает Алю. Стаскивает джинсы. Худые, бледные ноги в синяках, грязные трусы в бурых менструальных пятнах. Не раздумывая, срывает их. Потом вытаскивает безвольное тело из негнущегося свитера и кладет в ванну, наполнившуюся прохладной водой. Выливает туда шампунь. Обильная пена скрывает наготу дочери. Аля лежит с закрытыми глазами. Он пригоршнями льет ей воду на голову. Аля не реагирует. Макс осторожно промывает ей волосы. Его тяготит молчание. Необходимо объяснить ей, что он переживал, искал ее, хотел забрать из притона. Ведь она наверняка мстит им за безразличие к ней.
— Хорошо, что вернулась домой. Я искал тебя. Мне дали адрес. Квартира где-то во дворе дома на Тверском бульваре. У меня записано… Там собираются наркоманы. Я не упрекаю тебя, нет. Вера не знает. Она не поймет. Не говори ей. А я понимаю. Я сам выпил, потому что жизнь оказалась совсем не такой, какой нам казалась. Мы никогда не были близки. У тебя есть отец… там, в Америке. А я — неудачная замена ему. Но понимаешь, мы с тобой прожили двенадцать лет. Для тебя это ерунда, а для меня — вся жизнь. Она глупо заканчивается, и, оказывается, кроме тебя, у меня никого нет. Не думай, я не навязываюсь… просто говорю без упреков… Ты как? Плохо тебе?
Аля в ответ еле слышно со стоном просит:
— Принеси стакан водки, иначе я умру… жуткая боль. Печень разламывается… — Приподнимает из воды худую руку со шрамами и точками от игл. — Пойди, там у меня в столе таблетки. Амитриптилин. Принеси две штуки. — Рука бессильно падает в пенистую воду.
Макс не решается выполнить ее просьбу.
— Может, лучше «скорую»?
— Отстань! Уйди! Не трогай меня! — взрывается воплем Аля и пытается вылезти из ванны. Ее угловатая фигура с острыми плечами, с выпирающими ключицами, маленькой неразвитой грудью, напоминает тушку дешевого сине-желтого цыпленка. Макс с силой толкает ее назад в воду. В дверях появляется Вера. С отвращением наблюдает за ними.
— Хороша сценка — пьяный отец купает пьяную дочь!
Макс поворачивается и впервые в жизни орет на нее:
— Уйди, сука!
Возмущенная, она стремительно уходит. Макс продолжает лить воду на голову Али.
— Потерпи. Я знаю, ты колешься… тебя научили, я знаю. Но нельзя… потерпи, пройдет.
— Водки, дай водки, — молит Аля почти в бессознательном состоянии.
Макс идет на кухню. Слава Богу, Вера убралась оттуда. Достает из холодильника разведенный спирт. Наливает полстакана. Возвращается в ванную комнату. Аля пьет жадно, словно простую воду. Шепчет:
— Колеса принеси… колеса в ящике… дай мне уснуть. Я не выживу. Дай мне уснуть.
Макс хватает Верин махровый халат, вытаскивает из ванны Алю. Заворачивает ее, как ребенка, поражаясь невесомости и податливости тела. Несет в комнату. Кладет на диван. Аля в отключке. Перекладывает ее на бок, чтобы не захлебнулась собственной рвотой. Выходит из комнаты, на всякий случай оставив включенной настольную лампу. По пути наталкивается на Веру. Злость и ненависть прут из затемненных стекол ее очков. Ругаться с ней он сейчас не в состоянии. И тем более убивать. Лучше выпить водки. С трудом обходит ее в узком коридорчике. В спину слышит дежурный вопрос:
— Что с ней?
— Ничего, уснула. Завтра понемногу придет в себя. Она молодая, организм здоровый. Не ходи туда. Там тебе делать нечего.
Не успевает он сесть в кресло, раздается звонок. Кто-то пожаловал в гости. Вера открывает дверь. Входят шумный и веселый Туманов в обнимку с нагловатой Надей. Матвей Евгеньевич протягивает Вере одну красную розу на толстой, завернутой в целлофан ножке.
— Прелестнице Верочке, лучшему тумановеду!
— Некстати вы, у нас с Алей плохо, — не взяв протянутый цветок, Вера уходит на кухню.
Туманов обиженно вздергивает домиком свои черные мохнатые брови, передает розу Наде. Громко объявляет:
— Мы же договаривались! А где Макс?
«Пожалуй, даже неплохо, что они пришли», — думает Макс и идет встречать гостей.
— Нет… нет… Если наш визит в тягость, мы не претендуем, — раздеваясь и помогая снять пальто Наде, бурчит Туманов.
Макс успокаивает его и приглашает в комнату. На журнальный столик выставляются бутылки, принесенные с собой. Надя строго смотрит на Матвея Евгеньевича:
— Пойди, пригласи Веру. Мы же в семейном доме.
Но Макс хватает его за край красной куртки.
— Пусть побудет там. Сама придет. Аля заявилась совершенно больная. Но к завтрашнему утру оклемается. А выпить мы выпьем в любом случае.
Надя с хитрым выражением лица шепчет Максу:
— Вам привет… сами догадайтесь, от кого. Меня благодарили за знакомство.
Макс поеживается от охватившей все тело истомы. Любой намек на его отношения с Элеонорой затрагивает самые интимные струны его души. В глазах Туманова появляется игривый блеск.
— О, поздравляю! Приятно, что я оказался прав. На эти дела у меня слух тончайший.
— Как же, первая скрипка, — язвит Надя.
— Вторая, прелестница, но зато какая вторая! — парирует, смеясь, Туманов.
Максу хочется подробно расспросить у Нади, какие слова сказала о нем Элеонора, но он стесняется Матвея Евгеньевича, способного опошлить любые отношения. Макс суетливо ухаживает за пришедшими. Идет на кухню, не обращает внимания на насупленную, нервно курящую жену. Достает из холодильника колбасу, сыр, банку шпрот и перец в томате. Прихватывает консервный нож и возвращается в комнату. Там на диване Матвей Евгеньевич целует уклоняющуюся от него Надю, запустив глубоко под юбку левую руку. Макс предупредительно кашляет. Туманов отрывается от своей прелестницы, достает из красной куртки очки в тонкой оправе, надевает их и принимается за чтение этикеток консервов, Макс достает из мебельной стенки рюмки, всем наливает принесенный Тумановым «Абсолют».
— Мне с апельсиновым соком, — просит Надя.
Макс с радостью ухаживает за ней. Ведь они незримо связаны образом Элеоноры. После всех сегодняшних стрессов, идиотских поступков и несостоявшегося скандала ему больше всего хочется тихо сидеть, не спеша пить водку и говорить об Элеоноре. Матвей Евгеньевич не страдает душевными муками, к тому же голоден. Поэтому активно поедает блюдо, сотворенное из кусочков колбасы, сыра и перца в томатном соусе. По мере поглощения нехитрой закуски он интересуется, почему до сих пор к ним не присоединяется Вера.
— Пойди, пригласи. Она к тебе более лояльна, — без всяких эмоций предлагает Макс.
— Мотик, давай, а то супчику хочется, — умоляюще складывает руки Надя.
Матвею Евгеньевичу стратегически нежелательно портить отношения с подругой своей жены. Поэтому он без пререканий отправляется на кухню. Вера в гордом одиночестве продолжает курить. Перед ней — чашка нетронутого кофе. Туманов садится напротив. Притворно улыбается:
— Веруня, прелестница наша, перестань дуться. Лучше вместе радоваться жизни. Аля твоя выздоровеет. Иначе и быть не может. Что с ней?
— Не знаю, кажется, пьяная или еще хуже… — дрогнувшим голосом отвечает Вера.
— Э, милая, кто в молодости не проходил через такое. Радуйся, что дома, а не в милиции или в Склифе. Потерпи год-другой, и махнет твой раздражитель к папаше в Америку.
— Ждет он ее, — злится Вера.
— Ждет не ждет, а принять обязан. Я с ним там не встречался, но слышал, преподает в Йельском университете. Дело, конечно, малоприбыльное, но, по нашим понятиям, жить можно.
— Хорошо бы, — вздыхает Вера. Тушит сигарету. Пьет кофе. Чашка дрожит в руке. Ставит ее на блюдце. Надрывно, не контролируя себя, принимается изливать душу:
— Сегодня я получила сполна за все двенадцать лет, отданных этой семье. Але было четыре года, когда уехал Валентин. Ну скажи, зачем мне чужой ребенок? Я своих могла бы нарожать! Но пришлось воспитывать эту. А на зарплату, которую мы получали, еще одного ребенка позволить было невозможно. Наступила на свое женское материнское счастье. Лишь бы в семье был мир и покой. И что в результате? Мне, считай, пятьдесят, кому нужна? Мечтала докторскую защитить… выяснилось, наука больше не в почете. Аля в любом случае добром не отплатит. В лучшем — уедет, в худшем — и говорить страшно. А Макс? Он меня впервые в жизни оскорбил. Перед вашим приходом. Грязно. Отвратительно. Я вдруг почувствовала, что он меня ненавидит. Оказывается, с годами любовь переходит не в дружбу, а в ненависть. Представляешь, я заботилась о нем, служила опорой. Да без меня он бы спился! И взамен?! Ему сорок четыре, он мужчина, начнет все сначала, даже детей наделает с какой-нибудь дурой из овощного магазина. А мне куда прикажете? Получается, прожила с чужими людьми? Они вытирают ноги, и с приветом, Вера…
Судорожно закуривает. Глубоко затягивается, чтобы предупредить рвущиеся из груди рыдания.
Матвей Евгеньевич ужасно не любит чужие проблемы. При другом раскладе он бы высказал несколько ободряющих фраз и поспешно бы удалился. В данный момент так поступать нельзя. Оскорбленная женщина, что раненая тигрица, готова броситься на любого. Ничего не стоит от обиды на собственного мужа позвонить Лизе в Майори и наговорить с три короба о прелестной девочке Наде. Поэтому лучше с озабоченным видом заняться утешением:
— Поговорим без эмоций. Выглядишь ты — на сорок, максимум — на сорок два. Это тебе говорю я — артист и мужчина. Мне можешь верить. Я беспристрастен. Да ты и сама знаешь, многие мужики смотрят тебе вслед. А дети? Поверь, лучше пусть будут чужие. Невесть что случится, жалко, но все ж таки не родная кровинка. А откуда ты знаешь, что твоя единоутробная дочь была бы иной? Погляди вокруг. Да тебе просто повезло! Аля уйдет — рана останется, а своя дочь, поступи так же, — свела бы сразу в могилу. Поэтому не греши на судьбу. Своих детей следует иметь в другое время и в другой стране.
— Правда?! — хватает его за руку Вера. Она уже почти благодарна ему.
Туманов по-отечески улыбается:
— Подумай сама. Это — не моя правда, это — правда нашего существования. То же касается и твоего мужа. Возьмем, к примеру, меня. Я — талантливый скрипач, лауреат международных конкурсов и прочее, но, в сущности, — я большой ребенок, даже сейчас, в моем зрелом возрасте. У меня есть любимые игры, которые вряд ли понравились бы Лизе, но лишать меня этой радости, значит, потерять навсегда. А для чего? Признаюсь тебе, при всех моих побочных вариантах, у меня есть главный талант, основной — быть любящим, заботливым мужем и служить своей жене. Все остальное — ребячество. Поверь, оно у мужчины не проходит и в шестьдесят пять. Дай Бог и в семьдесят не пройдет. Но скажи, зачем нам с Лизой доводить отношения до конфликта? Особенно, когда впереди такая светлая старость… Нет смысла. Я про себя, чтобы тебе яснее стало. Не обижайся на мужчину, когда он столько лет рядом. Сегодня оскорбил, завтра попросит прощения, а послезавтра совершит ради тебя подвиг. И второе — не занимайся выяснением некоторых сторон его жизни. Запомни, чего мы не знаем — того нет. Пока у тебя все замечательно. Зачем терять то, что имеешь, если не уверена, что завтра найдешь лучше? Уж припрет по-настоящему, тогда беги, ищи… Мы с Лизой жизнью довольны. Так все живут. Умные люди. А дураки — женятся, разводятся, выходят замуж, делают детей и в конце концов остаются у разбитого корыта. Корыта у тебя пока нет, а значит — все нормально.
Вера долго молчит. Курит. Потом спрашивает:
— Считаешь, у Макса есть женщина?
Матвей Евгеньевич всплескивает от удивления руками. Стучит кулаком по столу, но не сильно.
— Прекрати эти глупости! Я говорил о твоей линии поведения, а не о нем. Какие у него женщины? На какие деньги? Сегодня просто так не дают! Прошли те времена социализма, когда секс был единственной незапрещенной свободой граждан обоего пола. По моим расчетам, вечер с дамой по теперешним ценам тянет на месячную зарплату Макса.
— Он уже не работает…
— Тогда о чем разговор. Не считаешь же ты, в самом деле, что бабы могут дать ему просто так. Внешностью он, мягко говоря, не Ален Делон.
— Всякие бывают, — неуверенно возражает Вера, хотя в душе смятение понемногу улеглось. Мысленно представила себе подвыпившего мужа и призналась — ну кому он такой нужен.
Макс в свою очередь, затаив дыхание, ловит каждое слово Нади об Элеоноре. Она говорит быстрым шепотом. Оказывается, на следующий день после его визита Элеонора поблагодарила Надю. Сказала, что Макс милый, интеллигентный человек, на которого можно положиться. Такие нынче большая редкость. Рыцари перевелись. Она давно ищет помощника по хозяйству, который за небольшую сумму оказывал бы ей мелкие бытовые услуги. Без регулярной мужской руки в доме сложно. Особенно в таком огромном.
— Значит, я пригожусь ей? — воодушевленный надеждой, спрашивает Макс.
— Ну неужели? Это же я тебя порекомендовала, — важно замечает Надя, не подозревая, что Максу известна ее роль в доме Элеоноры.
В этот удивительный момент Макс слышит, как громко стонет в своей комнате Аля. Он бросается туда. Она сидит на полу с белыми от страдания глазами. Видя Макса, с трудом шевелит губами:
— Дай, дай, там в ящике… два стандарта…
Макс открывает ее ученический письменный стол, находит таблетки амитриптилина и дает Але. Она проглатывает две, не запивая. Макс поднимает ее и легко укладывает на диван. В ответ она пытается улыбнуться и, словно оправдываясь, шепчет:
— Каждый хоть раз мечтает полетать над этим городом.
Макс ждет некоторое время. Аля мягко проваливается в глубокий сон. Когда Макс появляется в гостиной, стол уже накрыт по всем правилам, и рядом с Тумановым сидит Вера.
Мертвый друг не предаст
— Мертвый друг не предаст, — задумчиво произносит Жаке Темиров, переваривая бешбармак и сообщение о гибели Глотова. Его замечание вызывает смех у Аслана. Иголочкин лишь слегка улыбнулся. Юка и Кука стоят на коленях за спиной Темирова подобно восточным сфинксам. Отличить их можно только по выбритым буквам «Ю» и «К». Темиров сидит по-турецки, руками выкручивает крупные бараньи хрящи в желании добраться до нежного проваренного мяса. Лев рассказал ему ту же версию, что и Артемию. Аслан забеспокоился из-за «вольво». Он давно мечтал с шиком прокатиться по Москве на такой солидной иномарке.
— Слушай, мальчик, ты недавно, помнится, на «запорожец» занимал, — подшучивает над ним Жаке. — Какой бай в столице появился. Президент, понимаешь. Лучше отправляйся за своей заместительницей. Почему она не сидит за моим дастарханом?
— Так я звонил. У нее голова болит, по-моему, — оправдывается Аслан.
Темиров бросает мослы в таз, запивает прозрачным янтарным бульоном. Громко отрыгивает:
— А… хорошо. Какой же ты начальник? Если у женщины болит голова, значит, у нее нет денег. Скажи, Юка?
— Благодаря твоей щедрости моя голова никогда не болит.
— Молодец, айналайн. — Темиров вытирает руки о белое полотенце. — Езжай, езжай, мальчик, за Верой. Скажи, траур у нас. Ее друг Боке пропал. Хороший человек, мы обеспокоены. Вези сюда. Пусть разделит с нами наши надежды.
Аслану не хочется ехать:
— Пойми, аксакал, я Москву не знаю, где ж мне ее искать?
Иголочкин успокаивает его:
— Сейчас напишу тебе адрес.
— Может, ее лучше пригласить в кабинет? — предлагает Аслан.
— Нет. В фонде тебе сегодня появляться не следует. Дай слухам погулять по коридорам без тебя. Завтра появишься. Вызовешь милицию, спросишь: «Что делать? Машины нет, товарища тоже, понимаешь, нет». Их обязанность искать. А пока будем отдыхать. Вези мне Веру.
Аслан нехотя поднимается. Берет из рук Иголочкина бумажку с адресом и выходит.
— Как думаешь, десять утра — не рано для такой женщины? — спрашивает Темиров Леву.
— Пусть привыкает к хозяйской воле, — одобряет Иголочкин.
Темиров прикрывает глаза, откидывается на подушки. Тихо бормочет заунывную бесконечную песню. Резко прерывает собственное пение.
— Скажи, Лева, она ведь не совсем молодая женщина, а? Ей, наверное, сорок лет будет?
— По правде сказать, ей уже и пятьдесят было.
— Врешь!
— Нет, не вру.
— Врешь! — не сдается Темиров. Он поражен. Для него женщина после пятидесяти — уважаемая апа, хранительница очага, бабушка. Но ведь Вера — цветущая женщина. Позволившая делать с ней все, на что была способна сексуальная энергия Жаке. Он снова повторяет: — Врешь!
— Можешь узнать в отделе кадров МГУ.
Темиров подзывает жестом Юку:
— Айналайн, неужто эта женщина такая старая?
Девушка мешкает с ответом, теряется, что заметно даже через дымчатую вуаль.
— Ее тело очень хорошее, аксакал, но корни волос, я заметила, седые. Ее шейные позвонки плохо подвижны. Ты смотрел на нее спереди. Шея лебяжья, глаз не оторвать. Но сзади… сзади между плеч нарост. Он всегда выдает возраст женщины, особенно, когда начинается старость. У нее голова немного выдается вперед и находится чуть отдельно от верхнего изгиба спины. Я ведь массажистка. Сколько женщин мечтает избавиться от этого нароста. Но невозможно. Даже мануальная терапия не помогает.
Темиров сидит мрачный. Его черные усики злобно торчат во все стороны. На лице такое выражение, словно на корейской свадьбе ему подсунули котлеты из собаки. Юка возвращается на свое место рядом с Кукой. Иголочкин наливает себе полфужера коньяку и смотрит на девушек, вернее, на их выбритые буквы, с нескрываемым вожделением. Темиров перехватывает его взгляд.
— Чего пялишься? Они лесбиянки.
— А я думал, сестры, — удивляется Иголочкин.
— Н-да, такие дела. Каждому свое разочарование… — глядит на девушек. Потом спрашивает:
— Дочки, вам нравится этот джигит?
Юка молчит. Кука изгибается, как кошка, и шепотом спрашивает:
— А что с ним делать?
— А что вы обычно делаете с мужчинами? — игриво встревает Иголочкин.
— Презираем, — просто, без всякого раздражения отвечает Юка. Кука в знак согласия подползает к сестре и начинает ее ласкать. Почти детские руки с тонкими пальчиками скользят вокруг грудей Юки, напоминающих два теннисных мячика, отчего они немного раскатываются в стороны и наливаются силой, выталкивающей вперед кнопки сосков. Юка, поддаваясь желанию сестры, запрокидывает голову назад, заводит руки за спину и упирается ими в ковер. Вуаль сбивается набок и обнажает ее полураскрытые влажные губы с двумя рядами сверкающих перламутром ровных зубов. Кука легким прикосновением своих пальцев заставляет тело сестры коротко подрагивать. Все происходящее перед Иголочкиным так легко, беззастенчиво и естественно, что его охватывает наслаждение зрителя. Еще несколько минут назад, когда девушки сидели в статичных позах, опираясь на колени замершими телами, он их почти не замечал, и вот, оказывается, какой вулкан страстей они способны извергнуть! В их тяге друг к дружке не было никакого порока, казалось, эти два существа были рождены в совместных объятиях. На глазах Иголочкина их тела переплетаются в некоем восточном танце, аккомпанементом которому становятся их томные вздохи.
Темиров никак не реагирует на сексуальные упражнения своих прислужниц. Наоборот, понаблюдав за восхищенным Левой, серьезно спрашивает:
— А как с западным партнером, а?
— Будет, — завороженный Лева отвечает, лишь бы отделаться от разговора. Кука уже обняла свою сестру ногами и пальцами ног треплет ее короткие черные волосы, стремясь забраться за вуаль. Юка все шире расставляет колени. Лева уверен, что это делается специально для него. С чего бы им иначе заводиться? Он по-свойски обращается к Темирову:
— Жаке, позволь я их разок трахну?
— Этих детей?! В моем доме?! — с преувеличенным возмущением рычит Темиров.
— Они же сами меня соблазняют, — не унимается Иголочкин.
Жаке переводит разгневанный взгляд на Юку и Куку, предающихся обоюдным ласкам. Небрежно машет рукой в их сторону:
— Играют, забавляются. Они же дети. Котята несмышленые…
Лева демонстративно поворачивается к ним спиной. Девушки затихают. Лев как ни в чем не бывало отвечает Темирову:
— Есть зарубежный партнер. Очень богатый.
— Он согласится?
— Почему бы нет? У него большие деньги, и у тебя немалые. Мне бы с вас обоих успеть сорвать проценты.
Темиров оглядывается на девушек:
— А ну кыш отсюда!
Юка и Кука тут же исчезают. Он наливает коньяк себе и Иголочкину. Выпивают, закусывают казы. Жаке прикрывает глаза и начинает неспешно рассуждать:
— Мы должны открыть на Западе кодированный счет. Твой клиент, Аслан со своим фондом и я перегоняем капиталы на него. Чтобы снять деньги, достаточно будет двух подписей. Третья — не обязательна. Угадываешь мою мысль?
Иголочкин усмехается. Темиров, видать, вошел во вкус, собирается его руками убрать всех, мешающих продвижению его капиталов. Неужели он настолько наивен или самоуверен? Скорее простота и откровенность ею планов скрывают затаившееся восточное коварство. Лев решает не проявлять настороженность и подыгрывать бывшему казахскому министру.
— Идея богатая. Только, боюсь, если убрать иностранного партнера даже путем несчастного случая, на Западе обязательно проведут судебное расследование. А там везде законы. Придется искать нетрадиционные способы… Мне вряд ли по силам.
Жаке Темиров не любит, когда кто-нибудь ставит под сомнения его планы. Тем более полдела сделано. Фонд в его руках. Аслан выполнит любое требование и подпишет любую бумагу.
— Твой иностранец с чьим паспортом?
— Не проверял, — уклоняется Иголочкин. Не будет же он признаваться, что поиском партнера для авантюры Темирова занимается Артем Володин.
Темиров сердится не на шутку. Он не привык, чтобы какой-то сопляк разговаривал с ним на равных.
— Ты, дорогой, забываешь, кому служишь. В Москве, хоть и демократия на каждом углу, но почтение к старшим никто не отменял. Запомни, я не люблю болтать вокруг и около. Завтра же достанешь все сведения об иностранном партнере. Не сможешь, обойдусь без тебя. Хватит пить, иди работай! — скользнув по нему гневным взглядом раскосых полузакрытых глаз, Жаке повернулся спиной, давая понять, что разговор окончен.
Иголочкин собрался уходить. Но открывается дверь, и в комнату, увешенную коврами, которую она сразу узнала, входит Вера. На ее плечах нет шелкового покрывала, как в прошлый раз. При входе она наотрез отказалась от услуг неизвестных рук. Даже сапоги не позволила с себя снять. За ней в некотором смущении стоит Аслан. Не здороваясь, Вера взволнованным голосом спрашивает:
— Что с Глотовым? Где он?!
Темиров резко поворачивается:
— Женщина, ты по какому праву кричишь в моем доме?
Вера застывает с открытым ртом. Аслан выкатывается из-за ее спины и, не понимая причин недовольства Темирова, принимается объяснять:
— Дорогой Жаке, я передал твою просьбу срочно приехать сюда и выразил свои опасения по поводу пропажи «вольво», а об уважаемом Борисе Ананьевиче я сам ничего не знаю.
— А… — машет рукой Темиров. — Никаких известий не поступало. Чего вы, понимаешь, панику устраиваете? — Встает, подходит к Вере. — Здравствуй, айналайн. Как самочувствие? В твоем возрасте нужно беречь нервы. Садись, разговаривать будем.
Вера повинуется. Предчувствует что-то недоброе. Настроение у нее и без того подавленное. Под утро, когда выяснилось, что Туманову с Надей некуда деться, пришлось предложить им свою спальню. Только они улеглись, начались какие-то непонятные приступы у Али. Макс бегал без конца в ванную, таскал в тазу воду, менял простыни. Вера забилась в угол разложенного дивана и старалась не шевелиться. Ей было страшно и стыдно за происходящее. Помогать Максу она не отважилась. Около шести утра стоны Али прекратились. Макс остался дежурить в ее комнате. И Веру наконец сморил тяжелый сон. А утром, когда все еще спали или делали вид, что спят, в дверь позвонил Аслан. Вера поначалу даже слышать не хотела о просьбе Темирова, но, подумав о неприятных минутах, неизбежных, когда все проснутся, быстро оделась и последовала за Асланом. Уже в машине она твердо решила не уступать никаким сексуальным домогательствам Темирова. Чтобы не молчать, спросила у Аслана, куда девался Глотов. Тот промямлил что-то про несчастный случай… Зайдя в комнату с коврами на стенах и полу, увидев взнервленного Темирова и того самого высокого мужчину, приходившего по поводу Али к Максу, Вера немного успокаивается. По всему видно, ее пригласили не для оргий. Она опускается на подушку возле низкого столика.
Некоторое время все молчат. Вдруг в комнате возникает не то Юка, не то Кука, выяснить невозможно, потому что девушка в юбке. Подает Аслану трубку радиотелефона. Ему звонит всхлипывающая секретарша Валентина. Она сообщает, что в фонд приехали из уголовного розыска. Ранним утром муровцы провели операцию и накрыли банду, занимавшуюся угоном и перепродажей иномарок. Среди машин, оказавшихся во дворе, была и «вольво», принадлежащая фонду. Куда делся Глотов, уехавший на ней, — неизвестно. Домой он вчера не вернулся.
Аслан растерянно слушает сбивчивый рассказ Валентины, глубоко сочувственно вздыхает и, извиняясь, сообщает, что приехать не готов, потому что приболел. Выражает надежду увидеть Глотова живым и невредимым. Отдает трубку не то Юке, не то Куке, исчезающей за ковром.
— Его ищут, — кратко передает Аслан. — Машину уже нашли. Она в порядке.
Из глаз Темирова текут слезы. Он опускается на колени рядом с Верой.
— Да спасет его Аллах. Боке, мой друг… сколько лет я преклонялся перед этим человеком. Неужели с ним что-нибудь случилось? Как я мечтаю узнать, что он просто заночевал у какой-нибудь порядочной женщины! Слушай, Аслан, ведь нашли только машину? Зачем нам думать, будто он мертвый? Предлагаю выпить за него, за живого! Наливай.
Аслан подобострастно наливает всем коньяк. Вера в ужасе отказывается. Мужчины не замечают ее реакции. Темиров спрашивает Леву:
— Ты в этом лучше нас разбираешься. Как считаешь?
Иголочкин поднимается во весь свой гигантский рост:
— Я с вашим Глотовым не знаком, но думаю — обойдется. В крайнем случае, его где-нибудь выкинули из машины. Оклемается и вернется домой.
После этого они выпивают. Закусывают. Темиров жует, приказывает Аслану:
— Слушай, а? Проводи гостя, у него столько дел впереди, а мы уважаемого Леву задерживаем.
Аслан и Иголочкин, не прощаясь с Верой, поспешно выходят.
— Скажи, айналайн, у тебя внуки есть? — ни с того ни с сего спрашивает ее Темиров.
Вера теряется. Странный вопрос. Тем более ее мысли заняты историей с Глотовым. Он хоть и подлец, но многолетний знакомый, почти друг Макса. А тут вдруг ни с того ни с сего вопрос о внуках.
— Нету, — односложно отвечает она. И зачем-то добавляет: — У меня и детей нет. Своих.
— Внуков нет — хорошо. Не поверишь, в моей семье первая внучка появилась, когда жене было сорок лет. После этого мне пришлось перестать с ней спать. Понимаешь?
— Нет.
— Как нет? Скажи, разве возможно спать с бабушкой? Она о внуках думать должна. Невесток воспитывать, хозяйство поддерживать. Иначе неприлично получится. Я, когда вспоминаю свою бабушку, даже мысли не допускаю, чтобы с ней кто-нибудь спал. Понимаешь?
— Нет.
— Слушай, какая ты, а? — Жаке ложится на подушки, опираясь на локоть. Вера становится пунцовой от стыда. Ей неприятен этот глупый разговор. В ответ решает высказать в глаза, что думает:
— Простите меня, Жаке, я сама не знаю, как очутилась рядом с вами… Не сегодня, в прошлый раз. Это было ужасно. Со мной такого не случалось. Я не сумела правильно повести себя. Вернее, не ожидала, что вы, пожилой человек, дедушка, способны на такое…
Темиров вскакивает на колени:
— Кто пожилой? Я — пожилой?! Моя жена моложе меня на двадцать лет!
— Моему мужу тоже сорок исполнилось. Поэтому мне нет никакого смысла со стариками романы заводить… Я хочу извиниться.
Темиров не находит себе места. Встает. Мечется по комнате. Толстые ковры глушат его тяжелую поступь. Вера опасается, как бы он от злости не ударил ее. Но Жаке не смотрит в ее сторону. Его усики поднялись концами вверх, ощетинились. Впервые в жизни он слышит от женщины подобные речи. И от кого? От пожилой женщины, которая должна мыть ему ноги за то, что обратил на нее внимание.
Насилу останавливается возле сидящей на подушке Веры.
— Погоди, погоди. Ты не хочешь спать со мной, потому что я старый?
Вера смущена. Она ни с кем не разговаривала на эти темы. С каждой минутой становится сама себе все более отвратительна. То, что с ней здесь сделали, самый настоящий разврат. Даже Валентин в молодости ничего подобного себе не позволял. Хотя в его компании любили всякие сексуальные развлечения. Вера решает не отвечать на вопросы Темирова. Он вдруг резко опускается у ее ног. С неожиданно грустным выражением лица. Смотрит на нее глазами, полными скорби.
— Скажи, Вера, я что — действительно старый? — повторяет он не возмущенно, а почти жалобно. Видя, что она не хочет с ним разговаривать, продолжает сам: — Ты умная женщина. Тебе следует верить. Раньше мнение женщин обо мне меня не интересовало. Но в последнее время они все больше и больше восторгаются мной. Им нравятся мои восточные хитрости. Скажи, они, по-твоему, все врут? Или ты не такая? Равнодушная к мужчинам. Но я же сам видел, как, имея мужа, ты ночевала в постели Глотова. Значит, все женское в тебе реагирует. Неужели я хуже? Скажи. Хуже, потому что старый? Да, а? Получается, другие врут. Я им плачу деньги, и они врут. Чем больше плачу, тем с большим презрением врут. А тебе никакого подарка не дал, и ты сказала правду. Или обиделась. Скажи? — Он с жадностью заглядывает ей в глаза.
Вере ужасно стыдно. Ну какие глупости он говорит! Чтобы отвести от себя подозрения в корыстности, тихо отвечает:
— Ерунда, какие деньги? Подарки… В моем возрасте из-за денег смешно.
Темиров загорается:
— Скажи, я тебе просто понравился? А? По внешнему виду?
Вера выдавливает из себя:
— Очень представительный мужчина.
Жаке не верит. Подозрения, возникшие в нем, ищут подтверждения. Сам он давно чувствует, что сексуальные силы на исходе, но надеется умело скрывать внезапно накатывающуюся на него слабость. Он обнимает ноги Веры, не обращая внимания на мокрые грязные сапоги.
— Айналайн, неужели это все? Мне приходится покупать их вранье? Сейчас, при моих возможностях сделать любую женщину счастливой… Вот тебе жизнь. Схватишь одно, не удержишь другое. Вера, ты не уходи. Иначе я потеряю веру в себя. А без веры рушится любая жизнь. Понимаешь? Ты — красавица, умница, понимающая женщина, помоги мне. Сделай так, чтобы было не слишком больно падать в объятия старости. Будь со мной. Не долго, даже редко. Я постараюсь… царицей будешь. Ты же эколог, у тебя должно болеть сердце за все живое…
Темировговорит искренне, взволнованно, его руки жадно блуждают по бедрам Веры.
— Понимаешь, они мне врут, а ты скажешь правду. Скажи, скажешь? Без твоей правды я перестану быть мужчиной.
У Веры не хватает сил выдерживать этот бред. А куда ей деваться? Домой? Там жутко. В фонд? Слушать домыслы о пропаже Глотова? Не стоит он того. Если разобраться, сейчас она нужна одному Темирову. По-собачьи пытающемуся дорваться до нее. Чтобы доказать. Кому? Конечно же себе. Пусть доказывает, устало решает Вера и ложится спиной на ковер. Шепчет:
— Только без девушек…
— Сам, сам, сам, — скороговоркой подтверждает Жаке, торопливо задирая ей юбку. Вера не сопротивляется, но и не помогает ему. В голове крутится дурацкая мысль: «Только бы не заставлял его возбуждать».
Опасения Веры развеиваются быстро. Она и не ожидала от Жаке такой прыти. Он, как барс, мягко и грозно завладевает ее телом. С послушным удивлением Вера отдается напору его животной страсти.
Элеонора не ждет никого… кроме Макса
Элеонора не ждет никого… кроме Макса. Это известие его парализует. Он сидит возле телефона в неопределенно-торжественном душевном восторге. Ему бы подпрыгнуть в воздух, размахивая руками, упасть на колени, как это делают футболисты, забивающие заветный мяч. Но необходимость скрывать свои чувства сковывает его пробившийся родничок толстой коркой льда, искрящегося на солнце. Макс боится выдать себя. Он не сумел вчера обвинить Веру, а теперь после звонка Элеоноре самому становится неловко. Посидев некоторое время в ожидании вопроса жены «кто звонил?» и не дождавшись его, Макс идет на разведку. Оказывается, Веры нет дома. Невероятное везение. В спальне поскрипывает кровать. Какое же здоровье должен иметь Туманов, чтобы начинать с этого день. Из своей комнаты появляется бледная, изможденная Аля, закутанная в простыню. Ее не цепляющийся ни за что взгляд бессмысленно скользит по комнате. Она похожа на бестелесное привидение из фильма ужасов. Макс рад видеть ее живой, но не показывает этого. Взгляд Али наконец упирается в него. Кажется, не узнает. Во всяком случае никаких видимых признаков. Ему трудно находиться напротив ее пустых, мутных глаз. Нужные слова никак не идут в голову. Вырывается непроизвольное:
— Как ты?
— Я? — удивляется Аля. Осматривается в поисках кого-то другого, кому адресован этот вопрос.
— Тебе лучше? — старается исправиться Макс.
— Мне? — с той же интонацией спрашивает она. И, ничего не ответив, проходит мимо Макса в ванную комнату.
Ему становится поспокойнее. Эмоции, связанные с просьбой Элеоноры зайти к ней вечером, несколько остывают из-за беспокойства, связанного с Алевтиной. Вчера общаться с ней было страшнее, но легче. Он думал только о ее спасении. Сегодня придется каким-то образом пытаться поддержать ее психологически. В этом Макс не большой мастак. Самая жуткая проблема заключается в том, что говорить им не о чем. То есть можно, конечно, ее упрекать или делать вид, будто ничего не случилось и заводить разговор о погоде. Но он подобно струйке воды из разбитой вазы быстро иссякнет, утомляя обоих своей ненужностью. Макс вспоминает старую остроту — «Два мира — два Шапиро». Так и он с дочкой, никуда не уезжая, практически надолго не расставаясь, превратились в людей из разных миров. Они даже не знают языка друг друга. А тот единственный, на котором до сих пор общаются, — обоим непонятен.
Снова возникает Аля и безмолвно скрывается в своей комнате. Макс следует за ней. Видит ее обнаженную, уже лежащую в постели. Подходит, накрывает простыней. И неожиданно для себя весело предлагает:
— Надеюсь, от завтрака в постель ты не откажешься?
— Неси, — безразлично соглашается Аля.
Макс идет на кухню. Надеется, что хоть на самом примитивном уровне их контакт возможен. Достает из-за холодильника давно не пользованный пластиковый поднос, ставит на него сыр, масло, стакан с апельсиновым соком. Быстро отваривает два яйца. Находит в холодильнике огурец. Аккуратно нарезает все на тарелку. Ему приходит в голову замечательная мысль. Сегодня Аля отлежится. В таком состоянии ей и до туалета дойти трудно. А завтра он повезет ее к Артемию и уговорит совершить чудо — вернуть ее к нормальной жизни. Он наверняка сможет. По телевизору и то предлагают излечение от алкоголизма всего за один день. У Али ведь ранняя стадия. Идея придает Максу уверенность. Не замечая улыбки на собственном лице, несет на подносе приготовленный завтрак. Аля недоуменно приоткрывает глаза. Спрашивает:
— Зачем?
— Обязательно нужно поесть. Чуть-чуть. Сколько захочешь.
Аля закрывает глаза, поворачивается лицом к стене. Макс продолжает стоять с подносом в руках. Решение отвезти дочку к Артемию делает его терпимым к любым ее проявлениям. Она больна. Совершенно не важно, чем и от чего. Виной всему Вера. Она предала их обоих. Когда женщина занята любовниками, времени на детей не остается. Ему становится понятна холодность, никогда не исчезавшая в отношениях Веры и Али. От этого острее жалость к измученной дочери. Макс ставит поднос на письменный стол, за которым когда-то Аля делала уроки. Садится на стул. Аля не подает признаков жизни. Но тем не менее Макс считает своим долгом объяснить, что многое понял и ни в чем ее не винит.
— Я оставлю поднос. Потом поешь, когда захочешь. Торопиться некуда. Твое возвращение домой — большое счастье для меня. Возможность расставания всегда присутствовала в наших отношениях. Но в реальности это оказалось слишком болезненно. Во всяком случае для меня. Можешь не отвечать. Не надо. Я представляю, как тебе плохо. Но это пройдет…
— Не представляешь, — беспомощно раздается из-под простыни.
— Чем помочь? — подходит к ней.
— Ничем. Мне никто не поможет. Я знаю. Они убили Гнилого. Мне жить незачем. Я вернулась умереть, как собака… Уходи.
Макса охватывает беспокойство. Темная сторона Алиной жизни скрывает персонажи, о которых он и не слыхивал.
— Кто убил? — как можно спокойнее спрашивает он.
— Они, такие же, как вы.
После этого начинаются рыдания. Макс молча сидит и ждет, когда они прекратятся. Через дверь слышны голоса Нади и Туманова.
— В этом мире все друг друга убивают, — задумчиво произносит Макс. — Каждый каждого. Я вот тоже собираюсь убить твою мать.
После этой фразы рыдания обрываются. Макс и сам не соображает, почему у него вырвалось это признание. Ему становится страшно. От собственного бессилия он своим откровением делает дочку своим сообщником.
— Ты собираешься убить Веру? — без всякого удивления спрашивает Аля.
— Да, — обреченно подтверждает Макс.
— Иди, я буду спать. Не бойся, возможно, сегодня мне умереть не удастся. Не надо много смертей в один день.
Макс хочет ей объяснить. Но не способен на это. Протягивает руку, чтобы погладить по голове, но не решается.
Осторожно выходит. В комнате сидит Туманов. Надя, оказывается, уже ушла. Лучше бы наоборот. Матвей Евгеньевич довольно мрачный. Держится рукой за сердце. Не замечает подавленность Макса.
— Извини, мой милый, что доставляю неудобства, скоро уже отправлюсь в свою деревню. У тебя есть валокордин? Накапай тридцать пять капель. Просил Надю. Она не нашла. Или не искала. Сердце, понимаешь ли, прихватывать стало. С чего бы это… — печально сообщает Туманов.
Макс по инерции идет выполнять его просьбу. В шкафчике находит пузырек. Тут же решает, что Але тоже понадобится сердечное. Ставит назад. Берет таблетки валидола. Возвращается в комнату. Матвей Евгеньевич с кряхтением благодарит. Засовывает таблетку под язык. Он и впрямь потерял свой обычный лоск. Сидит размякший, сероватого цвета, с опухшим лицом. Одним словом — потасканный. Но жалеть его Максу не хочется.
— Слушай, Макс, а может, стоит грамм по семьдесят пять коньячку?
— С валидолом?
— А какая разница?
Макс соглашается из стратегических соображений. Главная его задача — дожить побыстрее до вечера. К тому же не зацепиться с Верой, когда она придет домой. Але его помощь вряд ли понадобится. Исходя из этого, лучше всего выпить с Тумановым в качестве снотворного и завалиться спать. Жаль только, что коньяку нет. А спирт с утра пить плохо. Хотя какое уже утро! День на дворе.
Матвей Евгеньевич, получив одобрение хозяина, идет в спальню и возвращается оттуда с бутылкой.
— «Арарат», я его за трельяжем нашел. Наверное, Верунчик спрятала. Как думаешь?
— Не я же, — пожимает плечами Макс.
Они молча выпивают по первой. Макс с опаской смотрит на Туманова. Все-таки человеку шестьдесят пять. А он с утра и с Надей, и коньяк… Но Матвей Евгеньевич на глазах наливается энергией. Румянец расползается по щекам. Во взгляде шалые проблески. Предлагает по второй и произносит тост:
— За женщин, за всех прелестниц, которых мы могли осчастливить и которых, увы, не сможем. Мне повезло, цунами настигло меня у входа в бухту «Старость». Я еще поболтаюсь на волнах этой стихии. Ну а ты не застревай надолго в спальне Элеоноры. У нее большой круг подруг. Будучи ее любовником, сто процентов, привлечешь их внимание. Тут уж не теряйся. Одну за другой — шпок, шпок, шпок… Дамы они не первой свежести, через них прошло не одно поколение истинных мужчин, но и тебе приобщиться к элите не помешает. А потом перейдешь на голые коленки глупых юных созданий. Да… завидую тебе. Лет двадцать назад я этот путь, усыпанный розами и утыканный шипами, прошел с честью. У Лизы не осталось ни одной подруги, которую бы я не осчастливил… — Матвей Евгеньевич причмокивает и натыкается на жесткий взгляд Макса. Осекается, понимает неловкость сказанного: — Ты не думай, у меня с Верой ничего не было. Она ж постоянно была замужем. Сам знаешь. Ну, давай за всех прелестниц!
Они выпивают.
Под ни к чему не обязывающий разговор они одолевают бутылку и, не сговариваясь, отправляются спать. Макс на диван, а Матвей Евгеньевич в спальню.
Максу снится сон. Отчетливый и пронзительно достоверный. Он бродит в поисках Элеоноры по ее квартире. Нигде не находит. Ему неловко от сознания, что он один среди музейной роскоши. Хочет уйти. Но из ванной, завернувшись в короткое полотенце, выходит Аля. Макс успокаивается, вспоминает, что в этой квартире давно живет его дочь. Аля проходит в спальню Элеоноры. Ему вход туда запрещен. Он ложится на старинное канапе, рассуждает легко и логично. Элеонора уехала на гастроли с Матвеем Евгеньевичем и оставила квартиру Але. Почему же он до сих пор мучается, живя с Верой? Лучше остаться здесь. Он будет ухаживать за Алей, ей нужна его помощь. Расскажет ей о своей любви к Элеоноре. Будут вместе ждать ее возвращения. Ему хорошо от этих мыслей, ничто не тревожит душу. Можно заснуть. Но подходит Аля. Опускается возле канапе на колени и спокойным печальным голосом просит убить Веру. Максу неприятен этот разговор. Он делает вид, что спит. Аля целует ему руку, умоляет пойти и задушить маму. Макс против, он хочет объяснить, что она не имеет права желать смерти матери, что это не ее дело… Язык упирается в сомкнутые зубы. А она плачет и пытается стащить его с канапе — отправить душить Веру. Ну почему, когда все так удачно получается, нельзя обойтись без трагедий? Он не встает. И вообще не встанет до приезда Элеоноры…
Макс открывает глаза. Над ним склонилась Вера. Тормошит его.
— Опять пьянку затеяли?! В спальне Туманов сопит, здесь ты валяешься. А на дочь совсем наплевать? Я целый день на работе и никакой помощи… — обиженно разворачивается и уходит на кухню.
Макс еще находится под впечатлением сна… Обретенная в нем гармония, не позволившая согласиться на убийство, до сих пор владеет его сознанием. Он быстро отправляется в ванную. Стоя под душем, обдумывает свои дальнейшие действия. Менее всего ему хочется выяснять отношения с Верой. Особенно после приснившегося сна. Неужели Аля одобряет его решение убить мать? Что-то в их доме рухнуло окончательно. В нем утихло желание обвинять в супружеской неверности, разоблачать, требовать признания. Для начала попробует привыкнуть к своему внутреннему освобождению. Осознает себя свободным человеком. Сейчас, не говоря ни слова, оденется и уйдет без всяких объяснений. Он и так всю ночь провел возле Али. Пора и Вере позаботиться о ней, а то и в этом стремится спихнуть на него все заботы.
Макс решительно начинает собираться. Громоотводом неизбежного скандала становится вернувшаяся, очевидно, от Элеоноры, Надя. Проходя мимо, она успевает шепнуть Максу: «Элеонора дома. Ждет вас». Вера без раздражения принимает Надю.
К удивлению Макса, они общаются между собой, как старые подружки. Нет, никогда он не поймет женщин. Просто его жена в душе такая же дешевка, поэтому ей легко найти общий язык с Элеонориной уборщицей. Вера не замечает его ухода. Довольный своей ловкостью, Макс попадает в метель. Она залепливает его снегом и подгоняет к автобусной остановке, откуда он, словно на крыльях, не замечая толчеи и неудобств, со светлой радостью в душе, стремится на Тверскую.
Еще с Пушкинской площади Макс видит горящие огни в окнах комнат, по которым в ожидании бесцельно бродит Элеонора. Она решила последовать совету Артема. И чем больше думает о морильщике тараканов, тем больше убеждается в неслучайности его появления. Какие-то добрые силы одарили ее своей помощью и защитой. Иначе ничем не приметный, рядовой научный сотрудник никогда не привлек бы внимания Элеоноры, благоволившей к мужчинам ярким, талантливым, пользующимся успехом в обществе. Этому, по всей вероятности, неудачнику в жизни не светит никакая перспектива. Разве что выдадут ему патент на средство от тараканов. Но даже титул «Тараканий король» не придаст ему шарма. Но ведь не будь таким, какой он есть, наверное, не сумел бы сохранить добрую мощную ауру вокруг себя… Смешно, раньше, чтобы защитить женщину, мужчине требовались мускулы, мужественность, талант и, конечно, деньги. А теперь невидимая аура вокруг его малопривлекательной фигуры.
Ее размышления прерывает телефонный звонок. Марта Степановна предупреждает, что пришел морильщик тараканов, при этом в ее голосе явные признаки подозрения. Элеонора, взглянув по привычке на себя в зеркало, открывает дверь. В сбившейся набок кроличьей шапке, в расстегнутой дубленке стоит Макс. Пять красных гвоздик заслоняют его лицо.
— Очень мило, — кокетливо одобряет Элеонора и с обворожительной улыбкой принимает ненавидимые ею «революционные цветы».
Не успевает Макс переступить порог ее квартиры, как легкая восторженность, трепетавшая крыльями за спиной, пропадает и наваливается тяжесть волнения. Он теряется, чувствует себя неловким, неуклюжим. Боится поскользнуться на зеркальном паркете. Помня, что у Элеоноры не принято снимать обувь, он специально вместо грубых зимних сапог надел более легкие осенние туфли «Саламандер». Элеонора, в том же закрытом длинном пеньюаре цвета морской волны, в домашних туфлях на каблуках с бордовыми бантами на носах. Максу кажется, что она специально так оделась к его приходу. От этого кружится голова. На кухне накрыт ужин. Круглый стол, стоящий в центре, изысканно сервирован. На синей скатерти большие фарфоровые тарелки. Возле них на хрустальных подставках лежат вилки и ножи. Из высоких фужеров розовыми цветами торчат салфетки. Посередине стола длинное овальное блюдо, все пространство которого занимают красновато-оранжевые клешни крабов, а по краям золотистые дольки лимона. По обе стороны блюда стоят высокие бутылки белого французского вина. Элеонора хозяйским жестом предлагает садиться. Сетует:
— Вообще-то я больше люблю лобстеры, это такие огромные раки, мы их поедали во Флориде в очень дорогом ресторане. Но здесь до сих пор не продаются. Приходится обходиться крабами.
Изысканный ужин ставит Макса в тупик. Он путается в догадках, чем вызвано такое внимание к нему. Не влюбилась же она, право. А может, в их мире всегда так ужинают? Почему обязательно делать это на клеенке с одной вилкой, отрезая прямо на бумаге толстые куски докторской колбасы и запивай сладким чаем.
— Друг мой, — спокойно и серьезно начинает Элеонора, поигрывая вином в высоком бокале. — Вы немного удивлены моим приглашением? Нет, нет, убедительно прошу, ни слова о тараканах. Потом как-нибудь. Их вроде и так стало поменьше, — она делает паузу, во время которой продолжает щипчиками-ножницами разрезать жесткий панцирь и извлекать оттуда белое с красными прожилками мясо краба. Макс следует ее примеру, хотя у него получается не очень-то элегантно. Он не сомневается, что Элеонора давно раскусила его благодаря женской интуиции. Зачем же он ей нужен? Нравится его простодушная влюбленность… Пусть отругает его за это, запретит больше приходить. Лишь бы знала о любви в его душе. Элеонора продолжает:
— Однажды я уже обращалась к вам с подобной просьбой. Хочу верить, она не показалась вам неприличной. Мне, одинокой женщине, вдове, нужно быть осмотрительной, чтобы неверным поступком не бросить тень на свою кристально чистую репутацию. Поэтому заранее прошу прощения, если требую невозможного. Я была бы вам ужасно обязана, когда бы вы не отказались пожить у меня… Прошу понять — не со мной, а у меня. Я, конечно, могла бы предложить вам какую-нибудь работу по дому для отвода глаз. Но к чему устраивать театр? Мне необходимо, чтобы кто-нибудь посторонний ночевал со мной рядом. Из всех моих многочисленных знакомых вы подходите больше других… — скромно потупив глаза, Элеонора замолкает.
Макс почему-то вспоминает дневной сон. Не весь, а то мучительное желание, с каким он хотел остаться здесь. Переполняющие его чувства не позволяют спокойно сказать о своем согласии. Элеонора воспринимает молчание иначе. Ей кажется, он шокирован столь откровенным предложением. Но настаивать ей неудобно. Поэтому снова переключается на крабьи конечности, обильно поливая их соусом из майонеза. Но долго не выдерживает, продолжает:
— В конце концов, вы человек одинокий, отнеситесь к этому, как к ночному дежурству. Платить вам я, к сожалению, не имею возможности, но ужин и завтрак всегда будут готовы. У меня много книг, хорошая видеотека… вам не будет скучно.
«Боже, о чем она говорит! — вздыхает про себя Макс. — Предлагать немыслимое счастье и при этом извиняться!» Но тут же пугается своей радости. Нельзя подавать вида, что влюблен в нее, она наверняка побоится его приставаний и откажется от своего предложения. Макс вытирает салфеткой губы и, не отнимая ее ото рта, медленно выговаривает слова:
— Я понял вас, необходим на некоторое время человек рядом. Не объясняйте, зачем. Я согласен. Моя жизнь на сегодняшний день никому не нужна. Даже мне. Так получилось. Распоряжайтесь мной по своему усмотрению…
Элеонора довольна и решается продолжить дальше:
— О, вы — настоящий рыцарь. Таких сегодня не сыскать. Еще маленький уговор. Для меня будет затруднительно принимать гостей днем в вашем присутствии. Ко мне приходит много народа, и всем объяснять, кто вы, неудобно.
— Конечно, конечно, — горячо соглашается Макс. — Тем более я по некоторым причинам много времени днем должен уделять дочери. Ей шестнадцать, трудный период…
— Вот и хорошо, — прерывает его Элеонора. — Выпьем за наш договор, Макс.
Ему ужасно приятно слушать свое имя, произносимое ею. Некоторое время, не зная, о чем говорить, они продолжают ужин в молчании. Пока Элеонора не поднимается из-за стола.
— Хочу предложить вам халат и тапочки, чтобы свободно себя чувствовать. Ванной будете пользоваться той, что для гостей. Повешу полотенце, дам зубную щетку, одеколон и прочее. Даже бритва имеется. «Браун», ею Василий брился. Очень хвалил.
Макс по скромности решает отказаться, но, представив себя в одном халате, ощутил забытый им сексуальный трепет. Элеонора без дальнейших разговоров отправляется готовить ему новую жизнь. Макс наливает полный фужер вина, по-хозяйски осматривает кухню. Выпивает. Неужели много ночей подряд он проведет со своим божеством? Жизнь забрала у него то немногое реальное, чем он располагал, чтобы взамен дать эфемерную возможность наслаждаться своими чувствами. И за это он благодарен судьбе. Элеонора приносит красно-сине-белый полосатый махровый халат, тапочки на липучках и ведет за собой. Показывает ванную комнату и рядом маленький стенной шкафчик, куда он может вешать свои вещи. Макс второй раз за день оказывается под душем. В голове приятная пьяная сумятица. Думать ни о чем не хочется. Только наблюдать и любоваться Элеонорой. Находиться в комнатах, где царит аромат любимой женщины, не та ли «тихая пристань», о которой все мечтает Матвей Евгеньевич. Максу неловко появляться перед Элеонорой в халате. Но тем не менее он выходит из ванной комнаты. Элеонора сидит в холле и смотрит телевизор. Макс, шаркая шлепанцами, подходит, садится в кресло, стоящее рядом. По телевизору идет незнакомый ему сериал. Элеонора смотрит, переживая каждую реплику героев. Макс делает вид, будто ему тоже интересно.
Досмотреть бесконечные страдания героев им не удается. В дверь кто-то бесцеремонно позвонил. Элеонора от испуга вжимается б кресло. Максу неприятно представать перед кем-то в халате. Он вопросительно смотрит на нее.
— Мне одеться?
— Не надо. Я никого не жду. Должно быть, консьержка или соседка. Посиди, — встает, выходит, прикрывает за собой стеклянные двери холла, спрашивает:
— Кто там?
— Открывай, Степан Леденев пришел! — гремит голос из коридора.
Элеонора беспомощно оглядывается на сидящего за стеклянными дверями Макса и отвечает:
— Почему так поздно и без звонка? Я не открываю в такое время.
— Да еле от Катьки избавился… Открывай, не то разнесу дверь к чертям!
— Ты пьян? — не сдается Элеонора.
— Нет. Но лучше открой, я знаю — ты не одна.
После этих слов Элеонора сдается. Он наверняка подкупил Марту Степановну, сидящую внизу. Она не позвонила и дальше будет делать вид, будто ничего не происходит… Открывает. Степан входит, большой и мрачный. Его пухлые губы ввалились внутрь, от чего лицо приобрело хищное туповатое выражение, точно такое, как у акул. Элеонора отшатывается от него.
— Ну, здравствуй, дорогая. Ты мне не рада? Кто у тебя? Привидение Ласкарата? Или наемный убийца? Говорят, нынче у вас модно, — Степан собирается войти в холл, откуда слышны голоса героев телесериала.
Элеонора преграждает ему дорогу:
— Не твое дело. К тебе моя жизнь никакого отношения не имеет! Уходи.
— Ха-ха-ха! — кричит ей в лицо Степан… и вдруг замолкает. Разворачивается, идет в залу, садится в полукруглое кресло под огромный золотистый абажур лампы из синей китайской вазы. Берется рукой за грудь, тихо просит:
— Принеси воды. Я сегодня целый день проторчал в Институте сердечно-сосудистой хирургии имени господина Бакулева. Обследовали меня. Плохи дела. Хотели сразу класть, я не дался. Не сегодня-завтра умру. Считай, пришел попрощаться…
При этом он размахивает историей болезни. Элеонора приносит ему стакан минералки. Он пьет мелкими глотками. Не обращая внимания на Элеонору, кричит:
— Эй, ты! Иди-ка сюда, я на тебя посмотрю. Решу — бить или не бить.
Элеонора хочет возразить. Но Макс открывает двери, ведущие из холла в залу, и останавливается в них, широко расставив ноги. Видит массивного, развалившегося в кресле гостя, забывшего снять дорогое кашемировое пальто. С таким Максу справиться не под силу. Но присутствие Элеоноры делает отступление невозможным. На ее глазах ему и смерть красна. Поэтому Макс, никогда не занимавшийся восточными единоборствами, принимает где-то виденную боевую стойку и приказывает:
— Вставай, я подожду. Лучше тебе сразу на выход. В крайнем случае, помогу…
Элеонора застывает в растерянности. Степан набычивается, готовый встать и раздавить ничтожного любовника, но остается сидеть, вспомнив запрет врачей делать резкие движения. Любое из них может быть смертельным. Поэтому откидывается на спинку кресла и хрипит:
— Отдыхай, я тебя не трону.
Но Макс завелся. Он требует от Степана очистить помещение. А сам приближается к нему все ближе, готовый после последнего предупреждения нанести удар. Ему нравится испуг этого увальня. И совершенно очумелый взгляд Элеоноры.
Степан не намерен терпеть натиск комара. Он достает пистолет ТТ, направляет на Макса:
— Короче, мужик, мне все равно жить недолго, я, пожалуй, выстрелю…
С криком «нет!» Элеонора кидается между ними. Степан поспешно опускает пистолет. Она поворачивается к Максу и выталкивает его обратно в холл. Закрывает двери, возвращается к Степану:
— Я тебе все объясню… ты же знаешь, мне страшно одной…
Степан встает, прячет пистолет, отстраняет ее с дороги.
— Заткнись! Мне достаточно было его увидеть. В халатике! Если бы не мой диагноз, он бы уже не двигался. Извини, что побеспокоил. Хотел убедиться, врет Катя или нет. Спасибо, убедился, — после этого он открывает входную дверь, выходит и с шумом захлопывает ее за собой.
Макс не может усидеть в холле, бросается к Элеоноре. Она поражена быстротой происшедшего. Макс беспокоится:
— Он тебя не ударил?
В ответ она спрашивает.
— Неужели ты бы стал с ним драться?
— А как же? При мне никто не посмеет тебя обидеть, — уверенно говорит Макс, довольный, что обошлось без эксцессов.
— Надо же, ты действительно рыцарь… — удивляется Элеонора и, не глядя на Макса, меняет тему: — Постельное белье на канапе. Двери во все комнаты должны оставаться открыты. Я иду спать. Теперь мне не страшно… В спальню прошу не входить. Разве только сама позову. Ты все понял?
— Да, да, — соглашается Макс, отмечая про себя, что они случайно перешли на «ты».
Элеонора, потрясенная визитом Степана, удаляется, не удостаивая Макса никакими объяснениями. А он хоть и не слышит слов благодарности, считает себя победителем. О чем еще мечтать? На глазах любимой женщины проявил себя ее заступником. Не дрогнул даже при виде пистолета. Макс с наслаждением застилает канапе крахмальной простыней и валится на нее ощутившим дикую усталость телом.
Три пишем, два в уме
Три пишем, два в уме. Нехитрая арифметика Темирова, пожалуй, начинает сбываться. С той только разницей, что считать за него собирается Артемий. В его голове план приобрел завершающую четкость. Остается надеяться, что каждый сыграет свою роль в соответствии со сценарием, придуманным для них Артемием. Не стоит опасаться, что кто-нибудь из них перепутает свой выход или забудет текст. Каждый в этой игре преследует свои интересы, им даже невдомек, что кто-то наблюдает за ними, как за рыбками в аквариуме. Артемий доволен. Он прохаживается среди своих мраморных товарищей. Их многовековое молчание — лучший ответ на мучающие его вопросы. Они — единственные, с кем он подолгу беседует. Особенно часто обращается к Гипериду. Понтифику нравится этот властный, сильный афинский оратор, не достигший лавров Демосфена, зато роскошью, блеском и талантом своей жизни потрясший современников. Сын Главкиппа свой могучий ораторский дар направил на защиту гетер, чем снискал их постоянное расположение. Он был один из немногих мудрецов, сумевших в женщине разгадать объект поклонения и инструмент разрушения. Артемий прикасается своим лбом к его высокому мужественному челу мыслителя, воина и просвещенного женолюба. «Иду, иду, мой старый товарищ, твоим путем. И не напоминай мне, что твоим финалом стала жестокая казнь, я, в отличие от тебя, не обладаю столь пылким темпераментом. Но, как твой предшественник Аристипп, противопоставлявший философии Сократа свою школу гедонистов, так и я, влюбленный в роскошь, стряхну ее тлен со своих ступней и обрету наслаждение в повелевании душами. Это вы, мои товарищи, в свое время упустили… Боролись за умы, а надо-то — за души».
Бесшумно возникает Фрина. Боится прервать бормотание понтифика.
— Что тебе? — резко спрашивает он.
— Иголочкин ждет в приемной.
— Зови.
Фрина исчезает. Артемий с досадой прерывает беседу. Идет к фонтану, погружает руки в воду. Широко раскрывая дверь в комнату, энергично входит Лева. С порога сообщает:
— Все, понтифик, пушки заряжены. Темиров бьет копытом, требует иностранного партнера. Любовница его в моих руках, как говорится, жду руководящих указаний.
Артемий морщится от его звучного голоса.
— Сядь, успокойся. Такой торжественный, словно диктор телевизионных новостей. Сколько раз я просил информировать меня лишь о том, чего я не знаю, а ты все про давно известное. Передай твоему Темирову, пусть готовится во второй половине дня подписать в фонде договор о создании международного фонда экологической защиты Арала. И заказывайте билеты на Кипр. Там зарегистрируете совместную фирму. Иностранный партнер переведет на ее счет свой капитал, но не ранее, чем это сделает Темиров. Объясни ему, что его восточная хитрость тут не пройдет.
Иголочкин усаживается на белый кожаный, диван.
— Мне бы с фирмачом тоже не мешает познакомиться. Я так понимаю, тот из Вены с апельсиновой норкой?
— Придет время, познакомишься. А с апельсиновой норкой, по всей вероятности, получится. Какие еще вопросы?
Иголочкин смеется:
— Да есть один, сексуально-незначительный. Хорошо бы Аслану проверенную девушку подложить. Он парень инертный, без Темирова шагу ступить боится. Надо бы в нем разжечь огонек тщеславия.
— Правильно, — одобряет понтифик, подходит к шнуру, свисающему с потолка в углу комнаты, дергает его. Перелив колокольчиков призывает Фрину. Она не мешкает с появлением.
— Агнец мой, найди-ка Туманова и Надю, пусть срочно приезжают. Закончился их медовый месяц.
Фрина отправляется выполнять поручение. Понтифик подходит к Иголочкину. Долго, изучающе смотрит на него.
— Гляди, Лева, проколов быть не должно. Это тебе не статейки пописывать. Любой промах придется исправлять самому. А к чему руки в крови пачкать? С грязными руками долго не живут.
— А что я? Я и пистолет с собой не таскаю… — теряется Лев.
— Ладно. Пойди в ту комнату, отдохни. Позову.
Лева отправляется туда, где вокруг бронзового жертвенника стоят мраморные лежанки. Возле одной из них, к своему удовольствию, замечает вино и фрукты.
Артемий утомлен общением с Иголочкиным. Но его смешит то, что при всей своей изворотливости, наглости и хитрости. Лева не просчитывает до конца действий своих друзей. Он до сих пор даже не подозревает о намерении Темирова убрать его при первом же удобном случае. Лева уверен, что охотится на лису, а на самом деле зверь больше похож на барса. И не известно, кто кого выслеживает. Было бы интересно отпустить все нити и поглядеть, чем эта охота закончится. Артемий готов поставить один против ста на Темирова. Этот следов не оставляет. Но Иголочкин понтифику пока нужен. Поэтому лежит себе в соседней комнате и пьет дешевое французское вино.
Входит Фрина. Коротко сообщает:
— Пришли.
— Очень хорошо, — оживляется понтифик. — Придется с ними повозиться. Будь готова. Проследи, чтобы доноры были готовы к сеансам. Пациенток направляй сама. Сегодня включи Генделя и что-нибудь из арабской поэзии.
Фрина идет приглашать пациентов. Артемий садится на диван. Появляются хмурый Степан и взволнованная Катя.
— Ах, Артемий, какое несчастье! Кто бы мог подумать, — снова подбегает к понтифику, приседает перед ним на корточки, целует руку. — Вся надежда на вас. Ведь вы великий исцелитель.
— Приятно, когда мне верят, — гладит ее по голове Артемий. — Ну, агнец мой, что наши эскулапы из бакулевского нашли в твоем сердце?
Степан молча подает ему пухлую, наскоро склеенную историю болезни. Понтифик внимательно изучает кардиограммы, результаты анализов, данные компьютера, разбирается в закорючках, которыми написано заключение. Степан стоит не шелохнувшись. Похож на преступника, покорно ожидающего приговора.
— Да-а-а, агнец мой, — озабоченно растягивает слова Артемий. — Вовремя ты у меня объявился… Успел в последний вагон уходящего поезда. Теперь весь вопрос — как ехать собираешься? В СВ или плацкартным?
Степан смотрит на него с недоумением.
— Какой, к чертовой матери, поезд?
— С названием «жизнь», — ласково уточняет Артемий. — Но сперва хочу знать, чего ты ждешь от меня.
— Как чего? Я хочу жить!
— Как всегда.
Понтифик поднимается, разводит руками:
— О, дважды в одну жизнь никому не удавалось вернуться. Да и к чему? Как любил говаривать умнейший Публилий — «Долга жизнь несчастному — коротка счастливому». Вслушайся, как просто и мудро звучит. О ВИТАМ МИЗЭРО ЛОНГАМ, ФЭЛИЦИ БРЭВЭМ… Жалко мне тебя. Мог бы послужить России. Мозги отличные, ишь какие дела сумел провернуть. К такой жизни есть смысл тебя возвращать, а ежели собираешься прогуливать да пропивать свои миллионы, зачем мне свою энергию на тебя тратить. Таких в Москве пруд пруди. — Артемий замолкает.
Катя встает, прижимается к Степану, шепчет ему на ухо. Тот не знает, на что решиться. Едва от переживаний не теряет равновесия, тяжело садится на диван. Смотрит перед собой:
— Сколько… сколько нужно заплатить, я готов. Мне предложили срочную операцию, какое-то шунтирование… говорят, хорошо делают в Германии. Но у меня очень запущенный случай. Никто гарантий дать не может… Сделай что-нибудь, за любые деньги.
Понтифик садится рядом. Катя заходит за диван, облокачивается на его широкую спинку, так, чтобы быть между говорящими.
— Агнец мой, мне твои деньги ни к чему. Чтобы выздороветь, ты сам должен стать другим…
— Я могу выздороветь? — перебивает его Степан.
— Абсолютно. Сразу после моего сеанса можешь ехать делать кардиограмму, но…
Степан хватает Артемия за руки, стискивает их:
— Согласен, на все согласен, говори…
Артемий не стремится освободиться от его захватов. Задумчиво продолжает:
— Есть в Москве один фонд. Благопристойное заведение. Занимается экологической защитой. Тебе, как бывшему русскому человеку, судьба родины должна быть не безразлична…
Степан снова прерывает его:
— Что ты мне про родину? Хрен с ним, с фондом! Ему нужны деньги? Сколько? Я дам! Сколько?
Артемий освобождает свои руки, идет к фонтану, подставляет их под струю воды. Не оглядывается на Степана и Катю.
— Не нужны им твои деньги. К ним и так солидный капитал потянулся. Тебе следует стать соучредителем его. Они давно вынашивают идею международных программ. Хотят спасти Арал. Если хочешь помочь себе и Аралу — давай.
— А можно без Арала? — зло спрашивает Степан.
Понтифик стряхивает воду с рук, подходит к нему, внимательно смотрит на него:
— Нельзя. Я твое больное сердце должен через астрал подключить к энергии высохшего моря. Пока будешь о нем заботиться, не опасайся за свое здоровье. А как Арал начнет возвращаться к жизни, ощутишь огромный прилив сил, расцветешь и навсегда забудешь о болезнях.
— Сказки, — вяло констатирует Степан.
Тут же вмешивается Катя, обнимает его за голову, прижимает к себе. Кричит:
— Ну, какие же сказки! Ты будешь жить… понимаешь, жить… Поверь Артемию, ведь это так просто… умоляю тебя!
Степан долго молчит, машет безнадежно рукой. Не обращая внимания на причитания Кати, спрашивая Артемия:
— Деньги переводить в Россию?
— Ни в коем случае. Зарегистрируете на Кипре совместную фирму, на ее счет и переведешь.
— Согласен. Но контролировать этот счет буду я.
— Разумеется, — подтверждает Артемий.
Степан утвердительно кивает головой. Понтифик подходит к шнуру, дергает его. Дверь открывается, появляется Фрина.
— С петухом у нас порядок? — спрашивает Артемий.
Вместо ответа Фрина исчезает и возвращается, толкая перед собой металлическую хромированную тележку. На ней сидит нахохлившийся белый петух, рядом — большая медная ступка, длинный обоюдозаточенный нож с черной рукояткой и еще какой-то предмет, завернутый в черный бархат. Поставив тележку рядом с понтификом, Фрина уходит, плотно прикрыв за собой двери.
Артемий берет петуха, разматывает ему ноги. Просит Степана отойти от дивана и после этого разворачивает черный бархат. В нем оказывается стеклянный шар, размером с яблоко. Передает этот шар в левую руку Степана. Далее замирает, держа петуха в одной руке, а нож в другой. Степан и Катя с мистическим ужасом наблюдают за ним. Понтифик медленно выходит из транса и точным коротким ударом отсекает петуху голову. Бросает его на мраморный пол. Обезглавленный петух с бьющим из шеи фонтаном крови несется вокруг обалдевшего Степана. Кровавый след чертит на белом мраморе почти идеальную окружность. Как только она замыкается, Артемий подхватывает безжизненную птицу и остатки ее крови выливает в ступку. Хорошо смачивает ею лезвие ножа. Тушку петуха бросает на тележку. Подходит к кругу, вытягивает руку с ножом так, чтобы острие не пересекало пространства, отделенного кровавой линией. Оно направлено точно в сердце Степана. Тот инстинктивно вытягивает вперед руку с шаром на ладони. На глазах присутствующих шар начинает мутнеть и принимает сначала алый, а потом все более густой окрас. Медленно красный цвет внутри шара переходит в черный.
На подрагивающей, протянутой к понтифику ладони лежит совершенно черный шар. Лезвие ножа при этом избавляется от последней капли крови. Понтифик молча становится на колени и, не жалея своих белых узких штанов, принимается отчищать от мрамора кровь петуха, которой начертана окружность. Степан, не шелохнувшись, наблюдает за ним. Катя уткнулась в спинку дивана, плачет. Собрав остатки свернувшейся крови в небольшую лужицу, понтифик накрывает ее черной бархатной салфеткой. Подходит к Степану, забирает у него стеклянный черный шар, бросает в ступку и начинает толочь. Делает это долго и тщательно. Степан улыбается сам себе широкой счастливой улыбкой. Катя не верит своим глазам, спрашивает Артемия:
— Что с ним?
— Ничего, радуется своему выздоровлению. А ты, агнец мой, подойди ко мне. Видишь, в ступке фиолетовая жижица? Это единственное лекарство, способное поддерживать сердце Степана в нормальном режиме. Сейчас Фрина высушит эту жижицу, и я отдам тебе баночку с кристалликами. Каждый день будешь давать ему один кристаллик утром, один — вечером. И так каждый день. Иначе я не ручаюсь за его жизнь. Кладешь кристаллик ему на язык, он проглатывает.
Улыбка исчезает с лица Степана. Он серьезно и подозрительно спрашивает:
— Почему отдаешь ей? Я сам могу позаботиться о своем здоровье.
Артемий подходит к нему. Упирается рукой в его грудную клетку, второй касается его лба. При этом неторопливо объясняет:
— Катя тебя любит. А эти кристаллики должна давать только любящая рука. Придется потерпеть, пока не выздоровеешь. И не вздумай отнять у нее порошок… — после этих слов отпускает Степана. Тот чувствует себя заново рожденным. Шумно дышит, по-спортивному делает несколько взмахов руками.
— Артемий, неужели я здоров?!
— Разумеется. И будешь таким, пока не закончится порошок.
— А потом?
— Потом Арал войдет в свои берега, и тебе никогда больше не понадобятся доктора. До глубокой старости.
— А гарантии? — все еще не веря чудесному исцелению, спрашивает Степан.
Катя подбегает к нему:
— Какие еще гарантии?! Тебя же вылечили! Говори спасибо!
— Он прав, — соглашается понтифик. — Немедленно езжайте в Бакулевский институт, потребуйте повторного исследования. Вот смеху-то будет! Только ни в коем случае не заикайтесь о визите ко мне. Пусть решат, что их аппаратура взбесилась. А после обследования внизу на улице вас будет ждать человек, который отвезет в фонд экологической защиты для подписания документов. На банкете по этому поводу можете выпить свою обычную дозу, секс с любимой женщиной тоже поощряется.
Степан в знак согласия кивает головой, но после последней фразы взрывается:
— Кто решил, что она меня любит?!
Артемий не успевает открыть рот, как в разговор встревает Катя.
— Ах, не я? Может, Элеонора, у которой ты провел ночь? А вчера заезжал еще разок отметиться?!
Степан, судя по выражению его лица, пойман с поличным. Еле успевает спросить:
— Откуда знаешь?
Катя бросается на него с кулаками:
— Откуда? Откуда? Все знают! Вся Москва смеется! Она же шлюха! Шлюха…
Артемий оттаскивает ее от беспомощно растерянного пациента.
— Ах какое важное известие. Вы были в интимных связях с Элеонорой? Ах-ах-ах… Она же вампир. Вернее, вампир — Ласкарат, завладевший ее телом… Теперь мне понятно происхождение этой внезапной болезни сердца.
Степан бледнеет:
— Я… я один раз. Нет. Два. Но ничего такого не заметил…
Дальше он не продолжает, потому что в комнату входит Фрина. В руках держит чуть больше спичечного коробка пластиковую коробочку. Артемий берет ее и вручает Кате.
— Береги, как зеницу ока. Без этого порошка Степан не проживет и дня. Идите. Я устал. ДИКСИ. Проводи их, Фрина.
Обалдевшие от всего происшедшего, Катя и Степан уходят в сопровождении Фрины. Из другой двери высовывается голова Иголочкина. Слышится его испуганный шепот:
— Это что, все по-настоящему?
Понтифик оглядывается на него и вдруг заливается громким хохотом. Подходит к фонтану, плещет воду себе на лицо. Продолжает смеяться.
— Тебе понравилось? Говори! Я же знаю, что, агнец мой, ты подсматривал.
— Подсматривал, — соглашается Лева, — но ничего не понял.
— И понимать нечего. Обычный театр. СЭМПЭР ХО-МО БОНУС ТИРО ЭСТ! Согласимся с Марцмалом: «Порядочный человек всегда простак». Сердце у него здоровее наших. Во время прошлого приема я ему устроил дисфункцию, закодировал, довел до предынфаркта, а сегодня полностью восстановил работу сердечной мышцы. Представляю физиономии профессоров в Бакулевском институте. Такого они еще не видели.
— А петух? — все еще шепотом спрашивает Иголочкин.
— Петуха жалко, — продолжает смеяться Артемий. — Но что поделаешь, обряд есть обряд. Без петуха он бы не поверил.
Иголочкин переключается на веселый настрой понтифика:
— А я, дурак, поверил всему. Но ты же дал порошок?
Артемий пожимает плечами:
— Обычная марганцовка. Кстати, остальное зависит от тебя. Втолкуй Аслану, что на Кипре, как только деньги Леденева поступят на счет фирмы, нужно выкрасть эту коробочку у Кати.
— И что будет? — спрашивает Лева, предполагая ответ.
— Ошибаешься. Он не умрет. Просто сойдет с ума от страха смерти. Ему будет уже не до своих капиталов.
— Аслан не сумеет. Лучше поручить кому-нибудь другому.
Артемий задумывается. Становится серьезным. Кладет руку на плечо Иголочкину:
— Прав. Я поручу. А ты давай быстро в фонд. Пусть готовят подписание, и оттуда в Бакулевский, за Степаном и Катей. Чтобы сегодня все было подписано! А послезавтра в самолет и на Кипр. Все понял?
— А билеты? Визы? — сопротивляется Лева.
— Шепни Темирову, что нужноторопиться. Иностранный партнер в любой момент может окочуриться. Думаю, и билеты, и виза появятся сами собой. Я все сказал. ДИКСИ.
Иголочкин выходит в коридор с безликими, тускло мерцающими окладами, а за дверями продолжает смеяться Артемий.
В таком непривычно веселом настроении понтифика застают вызванные к нему Матвей Евгеньевич и Надя. В душе каждый из них догадывается, для чего понадобились Артемию. Влюбленный Туманов надеется отстоять свое право на девушку, а Надя с облегчением считает, что ее испытательный срок закончился и впереди — более шикарная и балдежная жизнь.
Встреча начинается с заботливых расспросов Артемия о здоровье Матвея Евгеньевича. Выбранная тема малоприятна Туманову, тем более что перед Надей он старается держаться молодцом. Артемий нарочно напирает на его возраст. Матвей Евгеньевич не выдерживает подобной дружеской экзекуции.
— Артемий, перестань! Далось тебе мое здоровье! Я влюблен в эту милую, прелестную девушку и даже подумываю соединить наши жизни.
— Неужели ты бросишь Лизу?! — притворно возмущается понтифик.
— А кому мешает Лиза, безвылазно сидящая в Майори? Иногда, конечно, придется ездить туда. Но здесь я куплю нам с Надюшей небольшую квартирку. Начну снова концертировать, повожу ее по миру. Мне как раз предложили дать три концерта в филармоническом обществе города Биля. Это в Швейцарии. Сам посуди, не с Лизой же мне туда ехать?
Понтифик пристально глядит на Надю:
— Ты хочешь в Швейцарию?
— Мне все равно, — честно отвечает она. Ей действительно никуда не хочется ехать с Тумановым.
Артемий усаживает Матвея Евгеньевича на диван.
— Агнец мой, не мне тебе напоминать, что в нашем возрасте следует пользоваться правилом: «НОН ОМНЭ КВОД ЛИЦЕТ ХОНЭСТУМ ЭТС — не все, что дозволено, достойно уважения». Поверь, отвел душу и хватит.
Матвей Евгеньевич краснеет, его нижняя челюсть начинает непроизвольно дергаться. Густые черные брови взлетают домиком. В глазах — боль и обида. Из холеного, жизнерадостного стареющего мужчины, до сих пор считающего себя ребенком, он вдруг превращается в жалкого злобного старика, готового дрожащими руками вцепиться в отбираемую у него последнюю надежду.
Артемий встает, подходит к фонтану. Долго ополаскивает под струей воды руки. Обращается к Наде:
— Я не смею быть разрушителем вашего счастья. Если тебе лучше с моим другом Матвеем Евгеньевичем, живи, Бог с тобой. В таком случае я отнимаю от тебя свою руку.
Надя подбегает к Артемию, огибает фонтан, чтобы заглянуть в его холодные глаза.
— Послушайте, я же выполняла ваше поручение!
— Какое поручение?! — надтреснутым голосом возмущается Туманов.
— Обычное, — бесстрастно отвечает понтифик. — Вспомни, как ты не хотел вносить в кассу пятьсот долларов.
— Да! Да! Да! Было. Но ведь я же не знал, что начнется цунами. Пойми! Это — цунами, захватившее мое сердце.
Артемий кивает в сторону Нади:
— Мне какое дело? Пусть понимает она.
Надя встает за спину понтифика и шепчет так, чтобы слышал Туманов:
— Оградите меня от этого старика…
После этих слов Матвей Евгеньевич как-то оседает. По дряблым щекам катятся слезы.
Понтифик подсаживается к нему, обнимает за плечи. Понимающе молчит. Потом просит Надю:
— Агнец мой, сделай для моего друга исключение, удели ему завтра пару часов для прощания. Не будь строга с мужчиной, посвятившим себя любви и обожанию женщин.
Матвей Евгеньевич с собачьим страданием благодарит молча, всей своей осевшей фигурой и дергающейся головой. Встает, тяжело передвигается, почему-то припадает на левую ногу, доходит до двери и, не глядя на Надю, просит:
— Приди к Максу, я буду ждать… Не по-христиански получается…
С этими словами уходит.
Надя ждет от Артемия одобрения ее поведения. Но он не торопится и без всяких прелюдий переходит к делу.
— Считаю, что ты созрела для серьезного сотрудничества со мной. Сейчас поедешь в фонд. Найдешь там Льва Иголочкина, скажи, чтобы представил тебя Аслану — президенту фонда вместо Глотова. Поедешь с ним на Кипр…
— На Кипр! Купаться! — охает от восторга Надя. — Балдеж! Вот где кайфануть можно! Там же лето! А этот Аслан, он что — татарин?
— Казах…
— Старый?
— Молодой.
— Это в кайф. У меня азиатов никогда не было.
Артемий пережидает, пока она немного придет в себя, и продолжает:
— У Иголочкина спросишь об одной коробочке… дальше будешь выполнять неукоснительно его указания. И не дай Бог тебе проболтаться о знакомстве со мной. Понятно?
— Нешто я дура, что ли?
— Тогда иди. Я все сказал.
Надя с обожанием смотрит на понтифика.
— Можно я вас поцелую?
Артемий протягивает руку.
— Целуй.
Девушка смущенно прикасается губами к его холодным пальцам и выбегает в коридор.
Одни завидуют удачной жизни, другие — удачной смерти
Одни завидуют удачной жизни, другие — удачной смерти. Гликерия Сергеевна в свои неполные восемьдесят лет завидует и тому, и другому, особенно, когда речь заходит о знакомых, и уж обязательно, когда о родственниках. Сегодня она примчалась по звонку Таисьи Федоровны первая. Чернильные букли из-за спешки не уложены в обычном порядке, поэтому ее кукольное лицо с натянутой глянцевой кожей кажется более живым, чем обычно. Гликерия волнуется, ведь она призвана участвовать в головомойке, которую Таисья решила задать Элеоноре. Подумать только, в квартире, по дубовому паркету которой совсем недавно ходил Василий, а до него почти все великие люди страны, Элеонора открыто принимает двух любовников. Об одном, Степане, было известно, но, оказывается, есть еще одна темная личность, как доносят слухи, морильщик тараканов. Ужас! До чего Элеонора опустилась в своем распутстве. Так не уважать дом, в который ее пустили.
Ничего против простых людей Гликерия Сергеевна не имеет. У нее самой в молодости случались интрижки и с чистильщиками сапог, и с таксистом, а однажды даже с санитаром, пока ее везли в больницу с подозрением на сотрясение мозга. Но ни одного из них она не принимала у себя. Потому что дорожила репутацией.
Таисья Федоровна тоже недовольна поведением «веселой вдовы». Но, слушая Гликерию, не может не заметить, что ту в основном заботит наличие двух любовников, уж больно часто она возвращается к их числу.
— Надо же на такое пойти. Значит, она спит днем с несчастным Степаном, а ночью приходит другой? Что ж получается, не успела подмыться, и сразу морильщик тараканов. А вчера, значит, сперва один пришел, а потом к ним присоединился другой? Она, что ли, с обоими умудрилась? Неужели такое возможно?
— Ты меня спрашиваешь? — давясь внутренним смехом, удивляется Таисья.
— Тебя, тебя, а то кого же, — тычет в нее скрюченным пальцем с крупным бриллиантом на нем Гликерия Сергеевна.
Таисья Федоровна хоть и не всерьез, но слегка обижается. Уж кому, как не Гликерии, знать, сколько любовников зараз можно принять. Так нет, про себя она давно забыла, а про нее, которая всю жизнь жила с мужьями, наверняка строит домыслы и к тому же их распространяет среди знакомых. Поэтому отвечает довольно грубо:
— Крупнее тебя специалистки по этим делам не осталось. Бери карты в руки. Или забыла, сколько после Сталецкого в твоей квартире проживало мужчин?
— Так то ж мужья… — закатывает свои фарфоровые глазки Гликерия Сергеевна. — Куда их было деть? Потом эту квартиру Иван Модестович купил для меня. И я не позволю Элеоноре водить туда проходимцев.
Таисья Федоровна успокаивает себя тем, что обижаться на Гликерию глупо, ведь она старше и, несмотря на законсервированную внешность, впала в старческий маразм. Поэтому решает дотошно разъяснить ей тактику сегодняшней головомойки.
— Погоди, Гликерия, ты же не про то толкуешь. Нас возмущает не количество любовников у Элеоноры, а то, что она позволила себе, пользуясь нашим покровительством, отбить Степана у своей подруги Кати.
Гликерия от возмущения аж подпрыгивает:
— Какая она ей подруга? Да твоя Катька небось из Тулы в Москву пробралась! Подумаешь, в Париже она проводит время… Я тоже в нем бывала. Сам де Голль мне руку целовал. Какая мне разница, кого отбила Элеонора. Кстати, такой видный мужчина больше подходит ей, а не распутной Кате. Надо про другое выговаривать. Что живет днем и ночью с разными мужчинами. И припугнуть, мол, составим письмо в отделение милиции. Пусть возьмут на контроль.
Таисья Федоровна начинает жалеть, что позвала Гликерию. Она своей завистью к Элеонориным любовникам собьет весь разговор.
— Ты, пожалуйста, слушай меня… Степан сознался Кате в амурных отношениях с Элеонорой, вплоть до интима. Нам закрывать глаза на это незачем. Необходимо реагировать.
Гликерия Сергеевна от возбуждения переходит на сиплый шепот:
— Неужели сознался? Ой, дурак… какие нынче мужчины… где ж это видано, чтобы признаваться в таких делах? Да мой драгоценный Сталецкий даже, ежели было, его в постели с кем прихватишь, и то стоял на своем — «как можно оскорблять подозрениями», и все на том. А этот признался… Всю эту распущенность они из-за границы привозят. Какие раньше были мужчины?! Взять хотя бы моего теперешнего. Восемьдесят лет, а «чистое золото».
Мопсы, до того задумчиво лежавшие у пустых мисок, вдруг оживились и наперегонки бросились к двери.
— Это, наверное, Нинон, — с облегчением сообщает Таисья и спешит открывать. Она оказывается права. Нинон не заставила себя долго ждать. Ее тоже распирает от злости. Ведь Степан ей понравился первой, еще до прихода Элеоноры, но она не решилась отбивать мужика у подруги. А эта жеманная блоковская дама без всяких угрызений совести раздвинула ноги — и иди сюда, голубчик. Вот что значит воспитание Гликерии Сергеевны. Таисья задерживает Нинон в коридоре, чтобы договориться о совместной тактике. Слава Богу, Нинон ее поддерживает.
В ожидании Элеоноры дамы пьют на кухне чай с домашним яблочным пирогом. Таисья угощает по укоренившейся привычке принимать гостей. Нинон для подкрепления сил хлебнула пару рюмок коньяку. После чего жадно курит.
Наконец звонок в дверь. Таисья и Гликерия в своей реакции не отстают от мопсов, но в отличие от них остаются на своих местах.
— Открой, дорогая, — просит Таисья Федоровна.
Элеонора входит, немного возбужденная. Она догадывается, для чего ее так настоятельно приглашала Таисья. Увидев, что Кати нет, успокаивается. С ходу начинает рассказывать о последнем появлении Ласкарата в большом напольном зеркале. При этом умалчивает о самом зеркале, разбившемся вдребезги. Кому ж охота после подобного признания откачивать Гликерию, падающую в обморок при виде надбитой статуэтки.
Дамы терпеливо слушают страшный рассказ, но не сопереживают. Им известно, что за привидение мешает ей спать по ночам. Первой не выдерживает Гликерия Сергеевна:
— Ты кого в мою квартиру водишь?!
— В вашу? — поднимает вверх удивленные брови Элеонора. — Да я у вас с прошлого года в гостях не была.
Отпор получился весьма элегантным. Вообще, надо отдать должное Элеоноре, она хоть блядь в глазах старших подруг, но держать себя умеет. На ней прекрасный черный шерстяной сарафан с крупными аппликациями темно-красных маков и такая же красная шелковая блузка с воротником жабо. Изящные закрытые ботиночки на каблуках, подчеркивающие, что добиралась она не на троллейбусе.
Таисья Федоровна берет инициативу в свои руки. Предлагает всем перейти из кухни в полукомнату с роялем и диваном. Гликерия Сергеевна занимает свое любимое кресло. Когда все остальные рассаживаются, Таисья Федоровна, набрав в легкие побольше воздуха, обращается к подругам голосом, рассчитанным для отдавания приказов на плацу:
— Короче, не будем уклоняться от главного. Лично я шокирована поступками Элеоноры. Надеюсь, вы тоже…
Гликерия Сергеевна трясет головой в знак согласия. Нинон предпочитает промолчать. Элеонора отвечает надменным выражением лица. Таисья, не почувствовав активной поддержки товарок, смягчается:
— Вы все для меня, как родные дочери. О Глике не говорю, она — старинная подруга. И как же мне не возмущаться, когда я узнаю, что Элеонора отбивает Степана у Кати? Поначалу я решила не вмешиваться. Всякое бывает. При мне когда-то в этот дом приходили, бывало, с одними женами, а уходили с другими. Поэтому молчала. Даже, чего греха таить, прикинула и решила, что у Элеоноры больше прав на любовные отношения. Она как-никак вдова. А Катя замужем. И мне ее бедняга Юрген крайне симпатичен…
Таисья Федоровна замолкает, надеясь на проявление эмоций. Но в комнате висит гробовая тишина, и лишь голова Гликерии Сергеевны, подобно маятнику, покачивается в знак одобрения услышанного. Приходится говорить и дальше самой:
— Но последняя информация поставила меня, да и всех нас, в тупик. Оказывается, ты, Элеонора, принимаешь по ночам еще одного любовника! В таком случае пахнет настоящим развратом, и я решительно перехожу на сторону Кати… Что скажешь? Нам всем…
Элеоноре ничего объяснять не хочется. Зачем поощрять глупость? Но, с другой стороны, ей слишком хорошо известны языки этих московских сплетниц, готовых переплюнуть любую радиостанцию. Поэтому легче всего сказать правду, с упором на чужой авторитет. Она встает, закуривает и небрежно-снисходительно разъясняет:
— Хоть вы не верите в привидение Василия, но оно существует. Нинон сама возила меня к Артемию, и он, в отличие от вас, поверил. Ласкарат действительно существует. Чтобы спасти меня от нервного стресса, Володин порекомендовал человека, обладающего мощным положительным биополем, способным спасти меня от домогательств Василия. Он спит в зале на канапе. Ни на что большее, слава Богу, не претендует. По-моему, он вообще не мужчина. Во всяком случае я его таким не воспринимаю. К нему следует относиться, как к домработнице. Домработница Макс. Всего-навсего. А Степан, если вам уж так хочется услышать, ночевал у меня однажды. Приехал, потому что мне было страшно оставаться одной.
Элеонора замолкает, зато все три дамы вступают в разговор, не слушая друг дружку.
— Надо же? Какой такой Артемий? Из церкви, что ли? — беспокоится Гликерия Сергеевна.
— Да Артемка Володин, — презрительно машет рукой Таисья Федоровна.
— Неужели ты рискнула ночевать с незнакомым мужчиной? — поражается Нинон. — По мне, так с привидением безопаснее.
Гликерия Сергеевна с трудом соображает, о ком идет речь, но быстро приходит к выводу, что кто-то хочет завладеть квартирой. Она слышит постоянно по телевизору, как людей обманывают жулики и вселяются в их квартиры.
Таисья Федоровна не обращает внимания на бред Глики. Она носом чует интригу. Ведь Катя призналась, что была на приеме у Володина, и он указал ей на Элеонору. Получается, пользуясь откровенностью двух дурех, этот мошенник ведет какую-то свою игру. Мелкий конфликт из-за Степана используется им для авантюры с многими подводными течениями. Давно Таисья Федоровна Пояркова не распутывала «тайны мадридского двора». От захватывающего предчувствия скандальной истории у нее подскакивает давление и начинает слегка кружиться голова.
— Первый раз слышу, чтобы Артемий посылал своих помощников лечить на дому, — не верит Нинон. Она готова поклясться, что никогда в апартаментах Артемия не встречала «морильщика тараканов».
Гликерия Сергеевна, сидя в кресле, тычет скрюченными указательными пальцами обеих рук в Элеонору и Нинон.
— Вот-вот. Сейчас врачи по домам не ходят. Это самый настоящий вор. Втирается в доверие, подкараулит, когда она уснет, придушит подушкой и вынесет все самое ценное за милую душу. Вы представляете? Там же каждая вещь имеет историческую ценность! Нет! Я просто звоню в милицию. Они обязаны арестовать этого «морильщика тараканов». Он сидит в квартире?!
— Домой, к жене пошел, — сквозь зубы цедит Элеонора. И дает себе слово больше Гликерию на Тверской не принимать. Хватит старой карге по Москве шляться. Все ее подружки с начала зимы с переломами спокойно лежат, а она словно на метле летает. Ничего, пусть давятся правдой, раз уж сбежались посплетничать.
Атмосфера общего недоверия не дает никому сосредоточиться. Дамы — в предчувствии надвигающихся событий. Больше всех нервничает Гликерия Сергеевна. Она всю жизнь ждала, что ее обворуют и, кажется, дождалась.
— Одно знаю, — обращается Таисья Федоровна к Элеоноре, — не следует тебе размениваться на подозрительных «морильщиков тараканов». Уж поверь мне, Артемка на моих глазах вырос. Шарлатан он и фокусник. Еле-еле техникум закончил. Он этого бомжа определил к тебе, потому что тому жить негде. И наверняка с него еще и деньги за ночлег берет. А тебе врет про какую-то ауру.
На такую чушь резко реагирует Нинон. Она — ярая поклонница понтифика и никому не прощает сомнений в его Божьем даре.
— Откуда ты такие глупости, Таисья, черпаешь? Он — умнейший и образованнейший человек. Он каждый раз после смерти возвращается на землю, чтобы помогать людям. И не говори при мне о нем гадости, иначе ноги моей в твоем доме не будет!
— Хорошо, хорошо, — пугается Таисья Федоровна. — Просто я его знала еще ребенком. Но в любом случае человек от него не должен ночевать у Элеоноры.
— Да видела я его. И поверьте мне, — вставляет Нинон, — полное ничтожество. Невзрачный, маленький, седой. Такие не воруют. Задолбанный жизнью мужичок. Я бы такого ни с какой аурой к себе не взяла.
— Ах, какие мы светские! — взрывается Элеонора. Она собралась уходить, но напоследок решает высказаться. — Человек, ночующий у меня, не морильщик тараканов! Он — ученый. Биолог. Работает не где-нибудь, а в МГУ. Интеллигентный человек. Мне его бояться нечего. А Степана Катькиного, зажравшегося плебея, я выставила за дверь, когда он пожаловал ко мне с ведром роз. Пусть он другим ведрами носит. А Марте Степановне ее сплетни дорого будут стоить. Я добьюсь от правления, чтобы ее выгнали!
Элеонора мечется по полукомнате, демонстрируя желание покинуть надоевшую компанию. Ее удерживает назойливое стремление зайти во вторую полукомнату и взглянуть на портрет Таисьи, из-за которого она в прошлый раз упала в обморок, разглядев в нем черты Ласкарата. Но никак не может отважиться.
Из тупика не слишком удавшейся головомойки растерявшимся дамам помогает выбраться неожиданный звонок в дверь. Ни у кого не возникает сомнений, что пришла Катя. Не снимая шубу, она фурией залетает в комнату, и нестаявшие снежинки шлейфом серебрятся за ней. Кивком здоровается с Гликерией Сергеевной и Нинон. Ищет глазами Элеонору. Но та, воспользовавшись заминкой, заставила себя отправиться смотреть на портрет.
— А где же эта сука?! — голосом победительницы насмешливо спрашивает Катя. Плюхается в кресло, в котором до того сидела Гликерия Сергеевна. Меховые полы шубы разлетаются в стороны, юбка задирается почти до бедер, оголяя изнеженные ноги в телесных колготках. — Представляете, какие гадкие подробности мне выдал Степан? Ему в голову сперва не пришло, что эта сука живет с кем попало. Думал, что нашел томную даму из аристократической элиты. Ха-ха-ха! Три ха-ха! Заявился к ней без предупреждения, а в банном халате его встретил какой-то сморчок. Представляете?! Кавалер — для леди. Степан от возмущения хотел пристрелить его, но Элеонора бросилась на колени и стала умолять пощадить. Во, цирк! Прямо как в мыльных операх. Степану стало противно, и он ушел. Ко мне, сами понимаете… Ах, с каким удовольствием я плюну этой «бледи» в глаза… — Катя закуривает и гордо оглядывает каменные лица приятельниц. Те притихли в ожидании скандала. Катя не понимает, почему они не радуются за нее. Неужели не верят? Для окончательного утверждения своей власти над «новым русским» она достает пластиковую коробочку, трясет ею над головой:
— Степан навсегда в моих руках. Это лекарство, без которого ему и дня не прожить. Оно доверено мне! Я еще отыграюсь на вашей Элеоноре. Человек, подаривший мне этот порошок, сказал мне о ней буквально следующее: «Элеонора искалечила Степану сердце, потому что в нее вселился взбесившийся дух Ласкарата, и она превратилась в вампира!» Ничего себе?!
— А-а-а… — протяжно стонет Гликерия Сергеевна.
Нинон вскакивает:
— Ты была у Артемия без меня?
— Боже мой! Вы все с ума посходили! — громовым голосом стремится образумить подруг Таисья Федоровна.
В большом проеме, соединяющем обе полу комнаты, появляется бледная, кипящая яростью Элеонора. Ее застывшие острые мелкие черты лица выражают демоническую жестокость. Испепеляющим взглядом она обводит присутствующих. Все притихают и съеживаются, словно суслики под гипнотизирующим взглядом очковой змеи. Она бесшумно, плавно ступает по паркету. Останавливается возле рояля. На его закрытой крышке, среди старинных фотографий в антикварных рамках, стоит фарфоровая статуэтка женщины в роскошном бальном кружевном платье, присевшей на ажурную скамейку, чтобы из рук кормить красного попугая. Резким движением руки, без каких-либо усилий Элеонора хватает эту статуэтку и бросает ее в голову Кати. Никто не успевает предотвратить совершенное. Завороженно наблюдают, как фарфоровые осколки, испачканные кровью, разлетаются по ковру. В следующее мгновение Катя с воплем накрывает разбитую голову пушистым воротником шубы. Элеонора подскакивает к ней, стаскивает с ее ноги полусапожок на платформе и начинает изо всех сил лупить ее с остервенением. С двух сторон Элеонору хватают Таисья Федоровна и Нинон и с трудом оттаскивают от визжащей Кати. Гликерия Сергеевна хватается за стенку, причитает с актерским надрывом:
— Подумать только, восемнадцатый век! Бисквит! Французский! Вдребезги, даже не склеить. Что же тогда творится на Тверской?! Держи ее, держи! Она все перебьет.
Элеонора вырывается из рук Нинон и Таисьи, кричит им в лицо:
— Плюю я на вас! Подавитесь своим Степаном. Еще посмотрим, кто здесь бляди! Я вам не прощу! И Юргену сама позвоню, пусть знает, с какой подстилкой связался. — С этими словами она выскакивает в коридор, хватает свою шубу и исчезает за входной дверью.
Макс безумно горд собой. На вопрос Веры: «Где ты ночевал?» — он ответил с ходу:
— Там, где ты вчера завтракала.
И, кажется, попал в точку. Вера поджала губы и скрылась на кухне. Максу было невдомек, что она действительно растерялась. Ведь у Жаке ей пришлось столкнуться с высоким неприятным типом, недавно приходившим к Максу с какой-то сумкой.
«Неужели моя связь разоблачена?» — мучилась вопросом Вера и, на всякий случай, решила не обострять отношения, пока Макс сам не начнет ее выспрашивать. Но он не стремился к конфликту, и Вере не пришлось рассказывать, куда она запропастилась утром. Максу было не до того. Грядущую ночь он готовился провести также у Элеоноры. Пришел Макс в основном за Алевтиной. Она все еще не выходила из своей комнаты, откуда неслась чудовищная музыкальная какофония. Из этого следовал вывод, что она малость оклемалась. Не без волнения он пошел к ней. Алевтина лежала на кровати, уставившись в потолок. Он осторожно прошел к письменному столу и сел на стул. Сквозь музыкальный грохот едва уловил слова дочери:
— Не говори мне ничего… не надо.
По правде сказать, он и не знал, с чего начать. Спустя минут десять Аля произнесла вторую фразу:
— Я сегодня умру. Постарайся не шуметь. В тишине умирать приятнее…
— Когда? — не понимает ее Макс.
— Вечером…
— Ну, до вечера еще дожить нужно, — невпопад успокоил он ее.
Аля засмеялась тихим безрадостным смехом. Макс с ужасом осознал, что она не шутит. И никакие бодрые слова поддержки, пылкие утешения здесь не уместны. Нужно было предпринять нечто необычное. Любым способом заставить Алю выйти из транса. Макс вспомнил ее истерику и спросил:
— А как же тот парень? Ты не собираешься его искать?
— Гнилого? — немного оживилась дочка.
— Кажется.
— Его убили… Пришла одна гнида. Высокий такой, в очках «мэн». Всем дал наркоту. А потом предложил Гнилому кого-то грохнуть. Сказал, что гонорар будет в сумке. А сумку оставят в машине. Не знаю, что произошло. Но раз не вернулся, значит, его убили. Мне было безумно страшно. Я побежала домой.
Макс сразу почему-то представил себе с сумкой Леву Иголочкина. В голове возникла немыслимая ясность. Такое бывает только во сне. Он спросил с надеждой:
— Высокого звали Лева?
— Кажется. Не помню… — услышал в ответ.
Подбежал к Алевтине. Сжал руками ее виски, чтобы поймать ее взгляд.
— Послушай, это важно. Мы найдем твоего Гнилого! Я, кажется, узнал того мужчину! Все выясним, поверь мне. Такая странная история, мы в ней завязаны вдвоем. Быстро вставай, поедем искать!
Але идея понравилась, очевидно, своей абсурдностью. Чтобы хоть слово узнать о Гнилом, она была готова ползти на брюхе куда угодно. Поэтому слезла с постели, не стесняясь своей наготы, долго искала одежду. Макс, потупив взор, быстро вышел.
Через некоторое время они вдвоем появились в залитом светом подъезде дома на 2-м Обыденском переулке. Всю дорогу до него они шли молча. В метро Алю чуть не вырвало. Пришлось выйти на воздух и взять машину. В какой-то момент Аля забылась и перестала соображать, куда и зачем они едут. Рванулась на ходу из машины. Макс удержал. Его самого колотило от разных мыслей по поводу сумки Левы и исчезновения Глотова.
Так на нервах они добрались до Артемия. Выяснилось, что он не сможет принять их сразу. Фрина предложила им пройти в комнату ожидания.
Мягкий полумрак и подсвеченный изумрудный большой аквариум подействовали успокаивающе. Аля тупо глядела на рыб, упершихся открытыми ртами в стекло. И сама была похожа на рыбу, стукающуюся о прозрачную неподвижность жизни. Макс сидел с закрытыми глазами, упорядочивал в голове свои подозрения и выводы. Все больше убеждал себя в их правильности. Пока не испугался своего открытия. Ведь фатальная случайноств привязала к этой трагедии и Алю. Единственный человек, способный утешить его, никак не появлялся. Аля продолжала вглядываться в зеленую муть аквариума, и ей казалось, что она медленно погружается в его теплую, слегка протухшую воду. Какое счастье жить в тихом закрытом мире среди ракушечных развалин, отгоняя прутиком водоросли надоедливых рыбешек. Зеленый цвет был цветом ее нирваны. Ломка еще терзала измотанный организм, и единственная мысль о Гнилом заставляла держаться на поверхности действительности…
Артемий входит в приемную энергичным напористым шагом. Его седой ежик, посыпанный золотистой пудрой, распространяет нимб вокруг головы. В зеленоватом отсвете аквариума он кажется таинственным пришельцем из темных закоулков вывернутого наизнанку сознания. Впрочем, так воспринимает его Макс. Алевтина не удостаивает вошедшего взглядом.
Без всяких рукопожатий Артемий сухо спрашивает:
— Какие проблемы, агнец мой, привели тебя сюда в неурочный час?
Вместо ответа Макса звучит дерзкий вопрос Али:
— Это вы убили Гнилого?
Артемий застывает в недоумении. Бросает взгляд на аквариум, словно эти слова возникли из мерцающей глубины. Перепуганный Макс пытается объяснить:
— Уважаемый понтифик, это моя дочь, у нее горе, она потрясена.
Артемий жестом приказывает замолчать и следовать за ним. Макс с готовностью соглашается. Аля сидит не шелохнувшись.
Макс идет за Артемием по коридору, увешенному окладами. И вдруг из-за спины понтифика видит Элеонору, разговаривающую с Фриной в арке прихожей. Не успевает он сообразить, почему она там, как резким толчком Артемий вталкивает его в ванную комнату, в ту, где Макс уже однажды побывал. Сейчас зеркальная полусфера потолка слабо освещена и нависает над головой призрачным небом, поблескивая отражениями металлических деталей, как звездами. Понтифик не включает большой свет, усаживает Макса на мраморный бортик ванны. Склоняется над ним.
— Что с твоей девочкой?
— Моя дочь попала в компанию наркоманов. Но она с ними недавно…
— А кто такой Гнилой?
— Не знаю. Она бредит им. Скорее всего, тоже наркоман… — Макс инстинктивно оглядывается по сторонам, хотя понимает, что, кроме них, никого нет. Стараясь быть убедительным, излагает свою версию пропажи Глотова.
— Алевтина слышала, как некий журналист, Лев Иголочкин, приказал Гнилому кого-то убить и пообещал гонорар за это в спортивной сумке. А незадолго до этого тот же Лев познакомился со мной и предложил спасти мою дочь в обмен на некоторые услуги. Да, потом именно он принес мне ту самую спортивную сумку и попросил оставить ее в машине Глотова. Получается, Глотова убил наркоман Гнилой, а заплатил за это журналист Иголочкин, — закончил Макс, сам пораженный простотой и ясностью своей версии.
Артемий, до этого стоявший напротив Макса, садится рядом с ним и, как кажется Максу, шмыгает носом, желая сдержать непрошеную слезу. Такой железный человек и так близко к сердцу принимает гибель товарища. Через некоторое время Артемий громко проглатывает комок, застрявший в горле, и строго подытоживает:
— Из рассказа получается, что ты — главный соучастник в убийстве… Да как же ты мог! — с этими словами он хватает обалдевшего Макса за волосы, тянет вверх, заставляя его подняться во весь рост.
— Соображаешь, из-за кого погиб наш друг? Из-за тебя, агнец мой!
Бессильно разжимает кулак, с презрением отдергивает руку от головы Макса. Замолкает, с трагически опущенным вниз лицом.
Макс стоит перед ним навытяжку — ни жив ни мертв. Он в ужасе от чудовищности поступка, совершенного по недоумию. Шумно выдыхает воздух, путается в желании объяснить Артемию о своем решении признаться Глотову.
Борис Ананьевич сам обрушил на него известие об измене Веры. После этого Макс потерял контроль над своими действиями.
Понтифик в ответ качает головой и повторяет односложное: «Ай-ай-ай… Ай-ай-ай…»
Лицо Макса пылает, словно от пощечин, по телу струйками сбегает пот, руки дергаются в странных необъяснимых жестах, и он не может их успокоить.
— Я вижу один выход, — заключил Артемий, — тебе придется пойти и сдаться в милицию.
Подумав, добавляет:
— Но в таком случае, я потеряю еще одного товарища. Ведь я в тебя поверил, надеялся, придет время, и станешь моей опорой. Ай-ай-ай…
Максу и самому ясно, другого выхода нет. Ему не страшно, но стыдно перед Артемием.
— Мою вину доказывать не надо, нет мне прощения, но прошу вас, понтифик, верьте мне.
Артемий не реагирует на его покаяние. Шмыгает носом и буднично, без нажима, спрашивает:
— Сложно поверить в отсутствие злого умысла с твоей стороны. Борис был любовником Веры. Так, кажется, зовут твою жену?
— Был? — изумляется Макс.
— Был, был, к чему лукавить. Он просто пожалел тебя и не признался. Милиционеры поймут твою ревность. Но она не облегчает наказания. Лет десять строгого режима получишь. Ох, жалко мне тебя терять…
Макс в истерике падает на колени, хватает руки Артемия, кричит:
— Верьте же мне! Я не виноват! Вернее, виноват, но не сообщник… Я не могу человека убить, — рыдания, смешавшиеся с кашлем и спазмами желудка, не позволяют продолжать дальше.
Артемий кладет руку ему на голову.
— Хватит, успокойся, я верю. Ты открыл мне свою чистую душу, а остальным выворачивать ее не обязательно. Больше никому и никогда ты не проронишь ни слова из произнесенных сейчас здесь. МУНДУС ДЭЦИПИ, ЭРГО ДЭЦИПИАТУР — «мир желает быть обманутым, пусть же его обманывают». Я принимаю твой грех. Будешь искупать его передо мной. Это и станет твоим наказанием. Ты слышишь меня?
— Слышу, — глухо отвечает Макс. Он бесконечно благодарен, но еще не способен выразить это.
Артемий продолжает спокойно и властно:
— Никакого отношения к пропаже Глотова ты не имеешь. Сумку ему не передавал. Журналиста Иголочкина ни в чем не подозреваешь. Понятно? Дочь свою оставишь на три дня у меня. Ей необходимо поспать под наркозом. Я ее верну к здоровой жизни. Она никогда не вспомнит о компании наркоманов. И ты не будешь напоминать ей о каком-то Гнилом. Иначе она сорвется и снова сядет на иглу. Понятно? С этой минуты становишься исполнителем моей воли. Я сам решу, когда ты заслужишь прощения. Понятно?
На все его вопросы Макс шепчет «да». В его голове какая-то звонкая пустота. В ней гулко отдаются приказы понтифика.
Когда Макс приходит в себя, Артемия рядом уже нет. Разбитый, сломленный, Макс опускается на толстый лохматый синтетический ковер у ванны, прикладывает воспаленное лицо к холодному мрамору бордюра.
Понтифик в это время, поручив Фрине заняться девчонкой, спешит к Элеоноре, ожидающей его с перекошенным лицом. Они заходят в комнату с фонтаном. Артемий подставляет руки под журчащую струю. Элеоноре некогда наблюдать за этим омовением, свои проклятия она обращает к его прямой спине и золотисто-седому круглому затылку.
— Какой же ты подлец, Артем! Я тебе доверила самое сокровенное… а ты распускаешь гадкие слухи, позоришь на всю Москву! Кто же ты после этого? Кто?! Поверни свою морду, я хочу плюнуть тебе в глаза.
Артемий не поворачивается к ней. Элеонора переводит дыхание и не может решить — броситься на него сзади или ждать. Какие еще высказать оскорбления? Она готова продолжать, но больше ни одно хлесткое слово не идет на ум. Посверлив взглядом его спину, она беспомощно отступает к дивану и с нечленораздельными воплями валится на него. Понтифик искоса наблюдает за судорогами ее тела, за конвульсиями задранных вверх ног. Постепенно вопли затихают. С придыханиями Элеонора ловит воздух широко раскрытым ртом. Глаза закатываются, безжизненно оборачиваясь белками. Артемий подходит и дает ей короткую пощечину. Рыдания застывают в горле Элеоноры на начальной стадии. Тело замирает в напряжении. Зрачки возвращаются на место. Взгляд, устремленный на понтифика, настороженный, но ясный. Артемий отодвигает ее ноги, освобождая себе место на диване. Элеонора с недоверием наблюдает за ним, готовая в любую минуту снова впасть в спасительную истерику.
Артемий удобно усаживается и без всякого раздражения пускается в рассуждения:
— Мое отношение к тебе неизмеримо выше, чем может показаться со стороны. Поэтому для меня недопустимо, агнец мой, признавать, что ты соблазнила чужого мужчину, принадлежащего твоей подруге. Я скорее поверю во вселившегося в тебя беса Василия Ласкарата, чем признаю твою безнравственность. Кстати, сегодняшняя истерика подтверждает мои опасения. Я дорожу своей репутацией. Одно дело, когда мои пациентки нуждаются в изгнании бесов, и другое, когда страдают половой распущенностью. Катин любовник сам признался, что в твоей постели обнаружил еще одного мужчину.
— Макс мне не любовник… — стонет Элеонора.
— Разумеется, но помни древнюю мудрость: КВИ НИ-МИУМ ПРОБАТ, НИХИЛЬ ПРОБАТ — «кто доказывает слишком много, тот ничего не доказывает».
Элеонора приподнимается, чтобы быть поближе к понтифику, и жалобным голосом спрашивает:
— Я стала посмешищем? Они издеваются надо мной… Ты предал меня?
Артемий помогает ей перебраться к нему на колени. Элеонора утыкается лицом в его плечо. Он гладит ее по голове:
— Верь мне. Ты добилась своего. Тебе завидуют. Сама вложила сплетню в обветшалые рты старых карлиц. Ждала аплодисментов, а тебя освистали?
— Степан вернулся к этой дряни — Катюше…
— Наоборот. Ты его выгнала ради другого мужчины.
— Морильщика тараканов?!
— Какая разница… у многих и этого нет.
Элеонора отталкивает Артемия, спрыгивает с его колен:
— На это не рассчитывай. Любые сплетни обо мне и Максе — заведомая ложь. С таким в постель лечь не вынудишь. Объясни своим клиенткам, что я себя не на помойке нашла. Пусть лучше думают о духе Василия, вселившегося в меня. Уж я попью их кровушки.
— Не сомневаюсь, — соглашается Артемий. — Но будь осторожна. Ласкарат затаился и поджидает удобного случая. Слушай меня, иначе потеряешь больше, чем друга. Не буду пугать, сама знаешь.
Элеоноре пора уходить. Душу отвела, высказала достаточно. Хватит горевать о Ласкарате, нужно восстанавливать былую форму. С презрительной гримасой она прощается с Артемием:
— Уж лучше пусть меня Василий превратит в вампира, чем я стану твоей очередной жертвой.
Разворачивается, направляется к дверям, но уже на выходе останавливается, как вкопанная.
— Я не могу выйти, там Нинон! Она примчалась к тебе, потому что поверила, будто в меня переселился бес! Какая я несчастная! Ну, что ты молчишь? Она сейчас войдет.
Артемий открывает другую дверь, ведущую в комнату с жертвенником и мраморными лежанками. Элеонора без раздумий проскальзывает туда. Дверь затворяется за ней.
Не успевает понтифик подойти к фонтану, как нарастающая волна скандала, бушующего в коридоре, врывается в образе разгоряченной Нинон.
— Входи, входи, агнец мой, что-то многовато скопилось в тебе энергии. Шум в моих апартаментах подвергается принудительному искоренению.
— Мне показалось, Фрина не хочет пускать к тебе, — отдышавшись, заявляет Нинон. Закуривает, садится на диван, закидывает ногу на ногу.
Артемий укоризненно смотрит на нее.
— Поскольку пепельницы здесь нет, будь добра объяснить цель своего визита до того, как начнет падать пепел с твоей сигареты.
— Ради Бога! Я тебя умоляю! Говорят, среди твоих доноров появился обалденный мужик? И даешь его в пользование за огромные деньги с выездом на дом. Так?
— Допустим…
— Что допустим? Уж не тот ли, которого подсунул мне на последнем сеансе?
— Выбирай выражения.
— Хорошо. Для начала можно повторить тот сеанс?
— Можно. Стоило поднимать скандал. Иди к Фрине, она подготовит тебя.
— Спасибо. Но не надейся меня обмануть. Я запомнила родинку у него на мошонке.
Понтифик подходит к Нинон. Говорит серьезно:
— Я родинки не рисую. Ты пришла для этого?
— Да! — в запале отвечает она. — И вообще какое тебе дело?
— Ты права. Пошли провожу.
Артемий обнимает ее за плечи и ведет в комнату для ожидания. Там появляется Фрина:
— Девочка заснула, решила, что я ей сделала укол. Пульс нормальный. Подключить к компьютеру?
— Пожалуй. И готовь Нинон. Через десять минут у нее сеанс, — с этими словами понтифик покидает не глядящих друг на дружку женщин. Идет в ванную комнату, видит привалившегося в полузабытьи к мраморному краю ванны Макса.
— Вставай. Есть сюрприз для тебя! Одна дама просит повторить сеанс омоложения.
Макс не верит своим ушам. Вернее, глазам. Неужели правда? И в арке, рядом с Фриной, стояла Элеонора? Но спрашивать об этом понтифика неудобно. Макс готов поклясться, что видел Элеонору. В свою очередь и она, заметив его, попросила устроить сеанс. Сумасшедшее предположение завладевает сознанием Макса — он, дурак, даже не смел предположить, что Элеоноре известно, кого она в тот раз ласкала!!! Тогда к чему неуместные вопросы? Понтифик сам заботится о его счастье. Макс преданными глазами глядит на Артемия:
— Что я должен делать?
— Раздеться, положить одежду в один из шкафчиков, принять ванну и побыстрее пройти вон в ту дверь, — понтифик нажимает на кнопку, и овальная полусфера отъезжает в сторону. За ней — манящий полумрак и свежая зеленая трава, начинающаяся прямо с порога. Остальное объяснять Максу не надо. Он прекрасно помнит дальнейшие приготовления. Не дожидаясь ухода Артемия, лихорадочно раздевается, прячет скомканную одежду и погружается в ванну. Ощущает невесомость собственного тела и души. После стольких стрессов заслужить сказочное блаженство! Максу смешно вспоминать о муках совести, терзавших его нервную систему в связи с пропажей Глотова. Кто такой Борис? Любовник Веры? Человек, достойный презрения, — вот он кто такой. Как трудно жить, не отделяя себя от других людей… Пора с этим завязывать. Почему он счастлив с Элеонорой? Да потому, что они существуют отдельно друг от друга. Ему вполне достаточно быть рядом с ней, не переступать границу ее внутреннего мира, не вторгаться в ее тело. Это ведь она через несколько минут прикоснется к нему губами. Он ощутит быстрые царапания ее длинных ногтей. Макс на пятом десятке жизни начинает понимать, что надо жить в стороне. Наблюдать извне не за другими, а за собой. Пускай исчезают знакомые и незнакомые люди, он, Макс, все равно сам для себя остается, а случись наоборот, и о нем никто не вспомнит. Жить для других можно в том случае, когда перед тобой преклоняются или боготворят. А когда даже не замечают факта твоего существования, то чего ради ты должен им платить заботой? Бездарный околоученый Глотов на протяжении многих лет мог протянуть Максу руку и приподнять его хотя бы до доцента. Однако же не снизошел. Почему же Макс обязан драть жопу, помогая следствию? Коль он стал невольным соучастником убийства, значит, там, на небе, решили наказать Глотова чистыми руками. В таком случае, совершенное убийство скорее акт возмездия. На душе Макса становится совсем светло. Он по-спортивному вылезает из ванны. Шлепает босыми ногами прямиком в обитель любви. Там, со всеми атрибутами, его поджидает Фрина. Максу приятно предстать голым перед ее косыми глазами. Он сам усаживается на прохладный мраморный трон и подставляет руки и ноги для закрепления их кожаными ремешками. Фрина натягивает ему на голову светонепроницаемый матерчатый шлем. Тихая музыка овевает его расслабленное тело, проникает во все члены, заставляет трепетать сердце в предощущении счастья.
Макс щурится от солнечных зайчиков, настойчиво бьющих ослепительными бликами в глаза. Он находится в состоянии волшебной полудремы. Блаженная усталость не позволяет сосредоточиться на легких, неизвестно откуда берущихся и тут же уносящихся прочь мыслях. Максу смешно — сознание и ощущения внутри него разбредаются в разные стороны. Он делает забавные попытки собрать их воедино, но образы, едва запечатлеваясь, рассыпаются. Макс, не скованный никакими законами земного существования, готов взмахнуть руками и взлететь. Если бы не вялая тяжесть, скапливающаяся в ногах и делающая их неподвижными столбами. Поэтому он не встает. Ведь могут подумать, что пьяный. Примутся осуждать, стыдить. А как им объяснить его состояние? Бессмысленная затея. Извиняющейся улыбкой он надеется ублажить окружающих. Впрочем, пока они его не очень беспокоят. Максу все равно, где он находится, который сейчас час и кто с ним рядом. Все счастье мира заключено в нем самом, в его неспособности хоть как-то определиться. Любое определение — это связь с реальностью, а любая реальность дает всего лишь иллюзию счастья. Макс купается в полноте своего бессмысленного, бесконкретного восторга, фонтанирующего из него, подобно пышно-лучистой пене шампанского, и повисающего разноцветными гирляндами вокруг головы. Единственная странность, доставляющая беспокойство, заключена в медленном прерывистом движении. Макс уверен, что сам он неподвижен, и тем неменее его слегка покачивает из стороны в сторону, толкает вперед, а проворный ветерок подергивает за уши. Пребывая в неге покоя, он вместе с этим самым покоем куда-то стремится. Иногда, например, голова раскачивается больше, чем хотелось бы Максу. Но он бессилен что-либо предпринять. Погруженность в собственное сознание лишает его возможности управлять им…
Макс пребывает в счастливом безумии, подаренном ему Артемием. Тот исправил прошлую ошибку, и после сеанса омоложения, на котором настаивала Нинон, стер из памяти Макса все подробности…
И все-таки ему приходится вернуться в реальный мир. Разболтавшаяся на безвольной шее голова ударяется о что-то холодное, твердое и скользкое. Искры, сыплющиеся из глаз, сменяются слезами, через их пелену растерянный Макс видит залитый невероятно ярким холодным солнцем пустой троллейбус, бесстрастно скользящий по набережной вдоль Москвы-реки. Лбом он ударился о победно сверкающую стальную стойку. Именно она возвращает его к жизни. Макс смотрит в окно, ему непонятно, чего ради он едет в этом троллейбусе. На той стороне реки показалось английское посольство. Уютный особняк, сохранивший в себе величие и достоинство старой России. Макс вспоминает, что летом над широким квадратным балконом натягивается полосатый тент, и от тени, ложащейся на круглые вазы с цветами, в сердце возникает щемящее чувство зависти к чужому подсмотренному счастью. Сейчас на перилах балкона лежит снег, и Максу следует решить, куда он едет в троллейбусе. Но до этого надо бы вспомнить, откуда он едет. В ушах возникает тихая классическая музыка, а перед глазами шикарный подъезд дома во 2-м Обыденском. Он был у понтифика! Но зачем? Макс морщит и без того ноющий лоб и вдруг признается сам себе — пришел туда в надежде встретить Элеонору. Так вот почему его не покидает ощущение свершившегося счастья… Всего одну секунду он видел свою любимую в коридоре и до сих пор глубоко переживает эту случайную встречу. Макс силится представить, что же произошло дальше. Но натыкается на провал в памяти. Боль от удара о стойку не позволяет долго напрягать умственные силы.
Троллейбус сворачивает с набережной налево, объезжает «высотку» на Котельнической и устремляется вверх к Таганке. Макс поражается правильности выбранного маршрута. Остается пересесть в метро и по прямой рвануть к своему Марьину.
Всю дорогу домой Макс занят размышлениями о том, было или не было между ним и Элеонорой той самой заветной близости. Его настолько захватила эта загадка, что он даже не удивился, увидев распахнутую настежь дверь своей квартиры. Первым, кого он встретил в узком коридорчике, был Лев Иголочкин.
— Примите мои соболезнования, — неуклюже заявляет тот.
У Макса обрывается сердце. Он хватается рукой за стенку:
— Кто? Аля? Вера?
Иголочкин подло молчит. Может, Макс слишком тихо спрашивает… Но на крик его не хватает. Молча миновав ненавистного Леву, устремляется в комнату. Там на диване рыдает Надя. Почему-то одетая в Верин банный халат.
— Где она? — глухо спрашивает Макс.
В ответ обрушивается новый вал рыданий. Макс собирает в кулак все свое мужество. Становится торжественным и строгим. Больше никаких расспросов не требуется. Его мечта свершилась… Он спокойно, медленно и скорбно идет к спальне. Каждый шаг, с пятки на носок, отдает мягкой кувалдой в темя. Руки выдают волнение. Совершают неразумные вращения вокруг туловища. То сцепляются пальцами на пояснице, то, пугаясь своего высокомерия, прячутся в карманы дубленки, то пытаются залезть под мышки друг дружке. Подойдя к дверному косяку, Макс замирает. Последний шаг не дается. До хруста позвонков вытягивает шею и правым глазом умудряется заглянуть в спальню.
На кровати среди мятых простыней лежит голый, неестественно белый Матвей Евгеньевич. Все его тело вывернуто назад. Нелепостью застывшей позы резко контрастирует со спокойным, умиротворенным лицом. Лишь густые черные брови удивленно подняты домиком, словно его настигла приятная неожиданность. Тело не хранит последнее страдание. Своей тяжестью оно придавило отброшенную назад руку, ноги согнуты в коленях и подтянуты к лежащему рядом пузырю живота. Вторая рука тоже закинута за спину. Такое впечатление, будто смерть его застала на взлете. Скомканные простыни хранят серые, разбросанные пятна подсыхающей спермы…
Максу становится обидно за Туманова. Вот уж кому умирать было не к спеху. Тем более на чужой постели. Сзади слышится игривый голос Левы:
— Как я ему завидую! Моя мечта умереть так же.
— На Надежде? — не врубается Макс.
— Почему на Надежде?
— Так ведь Матвей Евгеньевич на ней умер? Я правильно понимаю? — уточняет Макс.
— Совершенно верно: Но зачем же всем умирать на Надежде? Трагический несчастный случай. Скорее всего, инсульт. Перестарался дедуля. Мне она позвонила сразу, как только он откинулся. Хорошо сделала. Главное, ничего не трогать. Мы сейчас уйдем. А ты вызывай милицию и «скорую». Объяснишь им — пришел, мол, домой, товарищ уже мертвый, а кого он трахал — неизвестно. Скорее всего, подцепил проститутку. Она, понятное дело, смылась до твоего прихода. Менты вникать не будут. Признаки ненасильственной смерти налицо. Как профессионал говорю. И не вздумай брякнуть про Надю. Ей завтра на Кипр лететь в составе делегации. Ладно, не трусь, дело обычное. Каждый до конца жизни мнит себя ебарем, а на поверку оказывается, — Лев противно причмокивает, — через жопу соловей.
Макс при всем желании не способен что-либо выяснять, подозревать, просить оставаться на месте до приезда милиции. Его страшит другое: почему там, где Иголочкин, там смерть или, наоборот, — смерть и Иголочкин…
Все еще не переодевшаяся Надя, придерживая рукой Верин запахнутый без пояса халат, подходит и, стараясь не глядеть в сторону спальни, оправдывается:
— Простите меня, но я же не виновата. Я вообще не хотела встречаться. Матвей Евгеньевич сам настоял. У меня есть свидетели. Скажи, Лев.
Лев демонстративно уходит на кухню. Макс пожимает плечами. Надя шепчет почти соблазнительно:
— Макс, вы такой добрый, и мне очень нравитесь. Когда все забудется, мы можем встретиться… А пока позвольте мне быстренько позвонить маме в Норильск?
— Делайте, что хотите, — разрешает Макс. Ему непонятны любые посторонние разговоры возле еще не остывшего трупа. Поэтому он не вникает в их суть.
А на Кипре после лета начинается весна
— А на Кипре после лета начинается весна, — твердит пьяный Степан. Он сидит, удобно развалившись в широком кресле авиасалона бизнес-класса. Ил-86 явно не торопится взлетать. Стюардессы мотаются от пассажира к пассажиру, успокаивают и предлагают напитки. Русские просят коньяк, иностранцы заказывают «кока-колу». Аслан требует зеленый чай для Темирова. Вера не отрывается от иллюминатора, хотя вид из него навевает уныние. На душе у нее такая же сухая колючая поземка. Сколько лет она мечтала о поездке за границу. Представляла себе праздник, начинающийся с очереди на таможенный досмотр и ни на минуту уже не прекращающийся. Когда Жаке предложил поехать с ним на Кипр, ее сердце благодарно забилось. Даже их отношения показались Вере вполне цивилизованными, во всяком случае не хуже, чем в многочисленных сериалах. Но стоило ей появиться дома в радостном возбуждении, и веселость рукой сняло… Труп Туманова увезли в морг до ее возвращения. Макс сидел на диване совершенно невменяемый и отказывался разговаривать. Нельзя сказать, что известие о смерти потрясло Веру. Она узрела законную месть небес. Но тяжелый разговор по телефону с Лизой закончился истерикой обеих женщин. Сидя в самолете, Вера борется с идиотскими мыслями, возвращающими ее к событиям прошедшей ночи. Присутствие в салоне неизвестно откуда взявшейся Нади выводит окончательно из равновесия. Как ближайшая подруга Лизы, Вера обязана презирать и ненавидеть эту шлюху, но ей ужасно хочется узнать из первых уст обо всех деталях случившегося.
Надя в свою очередь увлечена разговором с Асланом. Пережитый ею стресс толкает на ежеминутное общение. Она боится оставаться наедине со своими эмоциями. С методичностью волн на ее уши все накатывают и накатывают предсмертные хрипы Матвея Евгеньевича. Одно спасение в разговорах. Аслан замечательно выполняет роль собеседника. Он любит смеяться по любому поводу. Делает это заразительно и естественно. Рядом с ним Надя чувствует себя остроумной, элегантной светской дамой, похожей на Элеонору. Ей плевать, что у Аслана совершенно круглое лицо с широко расставленными чуть раскосыми глазами и пухлыми капризными губами. Короткие руки он складывает на выпирающем арбузом животе и напоминает ученика, усевшегося за парту. Когда Иголочкин их познакомил, Надя вместо приветствия высказалась просто:
— Надо же, какой вы. Умереть от вас можно.
Аслану ее слова показались обалденным комплиментом, он громко от души рассмеялся и мгновенно влюбился. С жарким нетерпением он ждет той минуты, когда наконец дорвется до ее тела. Надя кокетливо уклоняется от чрезмерно откровенных ласк и прикрывает его рот ладошкой, театрально обижаясь на намеки, приправленные чудовищной пошлостью.
Жаке Темиров косится на томные звуки их бесконечных смешочков, но замечаний не делает. Он доволен развитием событий. В дипломате, стоящем между ног, находятся все документы, подписанные в официальной обстановке. Дело осталось за малым. Они регистрируют на Кипре офшорную компанию, которая заключит договор с фондом на поставку машин для опреснения прибрежья Арала. Адвокат Лефтерис, старый знакомый Жаке еще по Джамбулу (этнический грек), встретит их в аэропорту Ларнаки с подготовленными для открытия фирмы бумагами. Останется подписать и выпить шампанское за здоровье соучредителей. Разумеется, не всех. Серьезное беспокойство вызывает дальнейшая судьба Степана Леденева — зарубежного инвестора. Перед отъездом Иголочкин клятвенно заверил Жаке, что «новый русский» не проживет и дня после оформления документов и перевода своих денег на счет компании. Пообещать-то пообещал, но хотелось бы гарантий. Не солидно как-то. Да и Катя от Леденева ни на шаг не отходит. Хуже телохранителя. Темирову такие дамочки не нравятся. Слишком распущенная. Иголочкин намекнул, что имеет на нее виды. Пожалуй, единственная слабенькая гарантия. Темиров снова возвращается к идее полностью поменять контингент после своей победы.
А Катя в кайфе. Она размахивает бутылкой шампанского и повторяет вслед за Степаном:
— А на Кипре после лета начинается весна!
Он отнимает бутылку:
— Иди узнай, когда мы взлетим. Я устал от своей родины. Страна плюшевых медведей. Знаешь, почему мы… нет, не мы — они все говно? Почему американцы впереди? Потому что у них развита быстрота реакции. С самого начала это было принципом выживания нации. Кто первым схватился за кольт, тот и хозяин положения. Кто первым выстрелил, тот и остался жив. А мы? Пока размахнемся, пока ударим, да еще перед этим объявим всему честному народу: «Иду на вы!» Нет, никакого бизнеса с соотечественниками… я этих очень среднеазиатских ребят обую грамотно. С Леденевым в игры не играют!
Катя боится, как бы его не услышали казахи, и затыкает ему рот своими губами. Лишь бы замолчал. Ей на помощь приходят заурчавшие, а потом и заревевшие двигатели. Над дверями зажглись традиционные надписи, в салоне повисла тишина, словно никто не верит, что самолет оторвется от земли.
Полет прошел гладко. Степан быстро заснул. Катя караулила его сон. Темиров еще и еще раз просматривал документы. Аслан упрямо лез Наде под юбку. А Вера с закрытыми глазами убеждала себя, что смерть Туманова возродит Лизу к новой жизни. Заставит воспрянуть из пепла и найти милого, достойного человека.
Аэропорт Ларнака встретит их дождем, вызвавшим взрыв негодования в салоне самолета. Всем хотелось солнца и лета. Степану было все равно. Его насилу растолкала Катя, и он потребовал коньяку. После своей внезапной болезни и чудесного выздоровления Степан так боялся внезапно умереть, что от страха пил, проверяя, выдержит ли сердце или нет. Получился замкнутый цикл — пьет, боясь умереть, а смерть ждет от пьянства. Многие русские не находят выход из подобного противоречия. Коньяк Степану не принесли, и он тоже заметил дождь за иллюминатором, громко резюмировав общее негодование:
— Гляди, начало марта, а у них дождь!
Маленький юркий адвокат Лефтерис, весь являющийся придатком сложного сооружения, состоящего из огромного носа, обузданного толстыми массивными очками, и прямой трубки, торчащей перпендикулярно рту, встречал их с суетной радостью дальнего родственника. Он подбежал к Темирову и по-мусульмански прикоснулся к нему плечом. По выражению глаз старого приятеля Жаке понял — беспокоиться не о чем. На трех таксомоторах они помчались, разметая струи дождя по городским улицам. «Палм-Бич-отель» произвел на Веру и Надю феерическое впечатление. От восторга они схватились за руки и двигались вместе. Всем трем парам были подготовлены апартаменты с двумя туалетами и роскошными ванными комнатами. Куда тотчас, не сговариваясь, залезли уставшие с дороги дамы и, блаженствуя в айсбергах пены, принялись названивать друг дружке. Мужчины, по-быстрому переодевшись, поспешили на тех же такси в Никосию. Контора адвоката находилась на улице Анни Колнини. В небольшом уютном двухэтажном особнячке начались переговоры, вернее, их заключительная часть. Лефтерис проинформировал о правилах, существующих на Кипре для открытия офшорных компаний. На это требуется всего два часа и две тысячи долларов. Но если прибавить еще тысячу, то все будет сделано, пока гости на втором этаже в мягких креслах отведают легкий завтрак. Ни у кого из присутствующих возражений не возникло. Коснувшись адреса новой компании, Лефтерис предложил в качестве офиса свой особняк и назвал весьма умеренную аренду. На что получил согласие клиентов. Небольшая заминка вышла с выбором названия фирмы, но, вяло посовещавшись, остановились на броском, с мусульманско-экологическим оттенком — «Грин Стар». Лефтерис проводил гостей на второй этаж, где действительно их ждал легкий завтрак, состоящий из булочек, сыра и йогурта, и побежал заниматься оформлением и открытием счета.
Для всех присутствующих наступило время поговорить о главном, о деньгах. Степан решил рискнуть. Во-первых, он обещал понтифику Артемию, а во-вторых, получив на счет фирмы «Грин Стар» деньги под заказ на машины для опреснения, он постарается избавиться от навязанных ему соучредителей. Сначала добьется лицензии на проведение валютных операций «Юрта-банка», оставив Темирова с носом, а потом устроит в московских газетах травлю бесполезного фонда и его мафиозного директора Аслана. На взятки денег Степан не пожалеет, а, значит, и результат не заставит себя ждать. В таком случае все средства, аккумулированные на счете компании «Грин Стар», перейдут в его собственность.
Исходя из этих расчетов, Степан энергично заявляет:
— Я в знак нашей дружбы и веры в общее дело перевожу на счет компании пять миллионов долларов. Почти все, чем располагаю. И поверьте, не блефую.
Темиров прикрывает глаза. Аслан впивается собачьим взглядом в хозяина. После некоторой паузы Жаке начинает торговаться:
— Если вы, дорогой, переведете семь, то мы под заказ раскрутимся на четырнадцать миллионов.
— Я же сказал, что у меня последние.
Темиров согласно машет головой:
— Согласен. Мы восемнадцать, а вы все те же семь.
Степана начинает подташнивать от столь жирного куска. Где-то в глубине души он чувствует восточное коварство новых партнеров. Но ведь деньги они готовы перевести. Тем более счет кодированный, то есть без подписи каждого из них деньги нельзя снять или перевести. А Кипр к тому же не Россия. Тут на него государство не наедет. Степан ударяет широкими ладонями по коленям. Его розовое полное лицо светится детским удовлетворением.
— О’кей. Я семь. Но вы восемнадцать!
— Наши документы готовы, — подтверждает Темиров. — Аслан подпишет договор с фирмой «Грин Стар» прямо сейчас. Деньги на счет поступят через неделю.
— Я даю указание Дойч-банку перевести сюда оговоренную сумму.
Все трое улыбаются друг другу. Появляется потный, но такой же энергичный Лефтерис с бумагами в руке. Раздает всем новенькие визитные карточки и кладет на стол документы.
Вера, нежась в хвойной пене, с завораживающим ужасом слушает по радиотелефону рассказ Нади о последних минутах жизни Матвея Евгеньевича. Оказывается, старик очень переживал неизбежный разрыв. Он буквально умолял Надю встретиться с ним в последний раз. У нее не было настроения к этому, поэтому забежала всего на каких-то полчаса. Разделась и сразу в постель, а он о чем-то хотел поговорить. Нервничал, дергался, короче, ничего не получалось. В запале он даже пообещал жениться на ней, если она его не бросит. Наде стало жалко старика, и она занялась бесчисленными манипуляциями, чтобы хоть на пять секунд восстановить в нем мужчину. Это было немыслимо трудно. Он пыхтел, как паровоз, впивался зубами в ее груди, но до дела никак не доходило. Она устала и уже собиралась оттолкнуть его и вырваться из объятий. Но Туманов собрал все силы и бросился на нее. Поначалу Надя не сообразила, что произошло, только поразилась тяжести его тела, вдруг вдавившего ее в матрац. Она попыталась скинуть Туманова, он захрипел и сам повалился на бок. Дальше Надя рассказывать не может, ее душат слезы. Вера понимает, что девушке жалко себя, а не Матвея Евгеньевича, и прекращает расспросы.
В отличие от болтающих по телефону женщин, Катя предается своим размышлениям. Ее совершенно не вдохновляет эта поездка на Кипр. Она не любит столь дикие места. Предпочитает отдых в Ницце. Во всей истории с понтификом Артемием и новым бизнесом Степана Катю волнует поспешность, с которой развиваются события. За всем угадывается какой-то жестокий план, но думать об этом страшно. Сначала она боялась потерять Степана, теперь — его деньги. Ей обидно плескаться в ванне в то время, когда подписываются контракты, способные повлиять на ее жизнь. Она плавно поднимает из перламутрово переливающейся пены свои тонкие точеные ноги с мягкими округлостями икр. Любуется длинными аккуратными пальцами, томно дразнящими, ярко-красными закругленными ногтями. Катя любит свои ноги, уделяет им много времени и млеет, чувствуя прикосновения к ним пухлых губ Степана. Ей самой кажется, что эрогенные зоны у нее находятся на щиколотках. Ей давно хочется носить на ноге элегантный маленький браслет с бриллиантами, щекочущий ее при ходьбе. Кроме того, поскольку любой мужчина начинает рассматривать ее с ног, значит, следует их украшать. Она делает в воздухе несколько махов и замирает врастопырку… Приоткрытая дверь ванной легко распахивается, и на пороге возникает незнакомая блондинка с темными бровями и острым, слегка горбатым носом. Она прикладывает указательный палец к ненакрашенным губам, требуя молчания.
От страха ноги Кати подкашиваются, падают в воду, обдавая веером брызг стены и незнакомку. Та в свою очередь кричит:
— Булат! Она здесь!
Рядом с блондинкой появляется невысокий коренастый коротко стриженный смуглый представитель кавказских гор с толстенной золотой цепью, запутавшейся в густых зарослях черных волос на груди, выпирающей вместе с животом из расстегнутой джинсовой рубахи.
— Не кричи, женщина, — говорит он твердым спокойным голосом с грубым акцентом и удаляется.
Катя немеет от ужаса.
— Перестань ты бояться, — успокаивает ее блондинка, — мы в гости пришли. Дверь в номер не закрыта, почему бы не навестить соотечественников?
— Она была закрыта… — выдавливает из себя сквозь неразжимающиеся челюсти Катя. Отчетливо вспоминает, как повернула ручку замка после ухода Степана. Но тут же ее охватывает сомнение — а может, замок иначе закрывается или вообще поломан? Отель хоть и пятизвездочный, но это же Кипр! В любом случае она не собирается знакомиться с этими нахалами.
— Уходите отсюда немедленно. Иначе я вызову полицию!
Блондинка загадочно улыбается. От этой улыбки Катино тело даже в теплой воде покрывается мурашками.
— Местные полицейские не любят вмешиваться в проблемы русских гостей. Где твой муж?
— Не знаю, — врет Катя.
— Зато я знаю. Он полчаса назад поручил адвокату Лефтерису зарегистрировать свою фирму под названием «Грин Стар». Сделал это без консультаций с моими друзьями. Так здесь не принято. Поэтому мы пришли объяснить…
Катя начинает понимать, кто эти люди. Несомненно бандиты. Но пока мирно настроены. Этим следует воспользоваться и притупить их бдительность.
— Позвольте я вылезу и оденусь? — спрашивает она.
— А ничего… ничего… мы подождем, — блондинка исчезает за дверью.
Дрожащими руками Катя оборачивает голову полотенцем и закрепляет в виде чалмы. Надевает толстый белый банный халат. В мозгу возникает спасительная мысль, придающая уверенность. Решительно Катя идет в холл. Там ее поджидают незваные гости.
— А почему, собственно говоря, вы явились сюда? Мой муж не самая важная персона. Фирму открывает Жаке Темиров и другой — Аслан, фамилию не запомнила. Он — президент какого-то международного фонда.
Кавказец недоверчиво усмехается:
— Казахи главные?!
— Видите, вам не все известно. Мой муж только консультирует президента фонда. А деньги принадлежат казахам. С ними и разбирайтесь. Это они нас сюда привезли… — Катя настолько спокойна, откровенна и убедительна, что ей трудно не поверить.
Тот, которого зовут Булат, вопросительно смотрит на блондинку. Она в ответ начинает быстро что-то объяснять на своем гортанном языке.
Не понимая ни слова, Катя вмешивается в разговор:
— К тому же грек-адвокат, встречавший нас в аэропорту, старый приятель Темирова еще по Союзу.
Блондинка переходит на русский язык:
— Что ты говоришь? Нам он в этом не признался.
Булат же менее сурово обращается к Кате:
— Пойди, позвони этому президенту. Скажи, приличные люди хотят поговорить.
Катя идет в комнату. Спотыкается о стоящую поперек при входе сумку со своими вещами. Она раскрыта. «Как бы не украли чего», — думает она на ходу, но проверять не решается. Быстро набирает номер телефона. Трубку поднимает Надя. Оказывается, Аслан пьет чай у Темирова. Катя просит девушку срочно прийти. Кладет трубку, возвращается в холл.
— Вас ждут в номере Темирова. Знаете, куда идти? А ко мне сейчас подружка поднимется. Неудобно будет. Чужой мужчина, а я неодетая.
— Ладно, ладно… базарить тут. Учти, мы вернемся. Твой муж придет, пусть сидит, нас дожидается.
Вдвоем они выходят из номера так, словно делают большое одолжение. Катя с трудом добирается до дивана, бессильно опускается на его прохладную кожу. Хоть рядом вовсю работает кондиционер, она задыхается. Начинается истерика. Бьет колотун, аж зубы стучат. В глазах темно. Внутри груди какая-то черная страшная пропасть. В таком состоянии ее застает Надя.
— Дверь была не прикрыта, — робко сообщает она-.
— Знаю, замок испорчен… или его испортили, — еле ворочает языком Катя. — Будь добра, там в сумке косметичка, достань таблетки… голова раскалывается от испуга.
— Там одни. Оранжевые.
Надя осторожно копается в сумке, находит косметичку и первое, что в ней обнаруживает — пластиковую коробочку, по внешнему виду похожую на ту, которую приказал изъять Иголочкин. Она оглядывается. Катя лежит на спине, обхватив голову руками, ее глаза прикрыты ладонями. Надя решает воспользоваться случаем и быстрым движением прячет коробочку в бюстгальтер. Берет таблетки, подходит к стонущей Кате.
— Их с водой пьют или как?
— В холодильнике «кока-кола».
— Знаю. Я свою уже выпила, — Надя одной рукой придерживает грудь, опасаясь, чтобы не выпала коробочка, другой лезет в холодильник. Достает бутылочку. Катя выдавливает две таблетки, запивает из рук Нади и в изнеможении откидывается на мягкую, влажную от слез и пота кожу дивана.
На море был туман. Не тягостный, давящий, удручающий, а легкий, подвижный, непоседливый. Он то нависал почти у пирса театральным занавесом, то откидывался в сторону, открывая взгляду беспомощно плутающую по бухте яхту. Море не хотело отражать его невыразительную внешность и своей подсвеченной синевой подтверждало, что где-то совсем рядом солнечные лучи пронизывают водные глубины и играючи подбираются к скучающему берегу.
Степан сидел в маленькой рыбацкой таверне. Навес из старого паруса хлопал над его головой, подобно ленивому старому альбатросу, только делающему вид, что собирается взлететь. Плетеное из веревок сиденье стула продавилось и напоминало мини-гамак. Слегка подергивая бедрами, можно было имитировать бортовую качку. Перед Степаном стояло три высоких стакана пива, и на тарелке лежали большие, длиной с ладонь, креветки. Соседние столики были пусты. Степан радовался своему одиночеству и сознанию того, что уж здесь его точно никто искать не будет. После подписания всех бумаг и подтверждения по телефону запроса в «Дойч-банк», пригубив ледяное шампанское, Степан отозвал адвоката Лефтериса в сторону и попросил помочь ему купить пистолет. Адвокат очень удивился, услышав такую оригинальную просьбу. Но Степан с готовностью объяснил свою маленькую странность. В любой стране, куда бы он ни приезжал, первым делом покупал пистолет. Иначе на душе неспокойно.
— Киприоты — совершенно не агрессивные люди, — попытался рассеять опасения клиента Лефтерис. На что Степан резонно ответил:
— Причем тут киприоты? Мне бы от соотечественников уберечься. А их тут — пруд пруди.
После такого аргумента адвокат отвез его в одну лавку в Ларнаке, где без особых расспросов Степану продали «Макаров» китайского производства. Ощущая прохладную металлическую тяжесть прижатого ремнем к пояснице пистолета, Степан в полном одиночестве любовался морем и чистил креветки. Настроение было почти идеальным. Он не сомневался в своей финансовой победе над Темировым. Все переживания связывались исключительно с работой сердца. Оно, слава Богу, ничем себя не выдавало. Степан отхлебнул пиво и, засмотревшись на боковое движение тумана, вспомнил почему-то свои давно написанные стихи:
То любовь, то разлука,
То восторг, а то мука,
То рассвет, то закат.
То несчастлив, то рад.
Обожаю — хулю,
Ненавидя — люблю…
Уже несколько лет он занят одним — перекидыванием денег. А ведь почти до сорока лет был типичным московским завсегдатаем творческих сборищ. Пел песни собственного сочинения под гитару и фортепьяно, читал девушкам стихи, похмелялся разбавленным пивом и малюсенькими расползающимися креветками, и был счастлив. Степан глубоко, ностальгически вздохнул. Когда он впервые увидел Элеонору, она показалась ему как раз той женщиной, на которых он в те времена смел лишь смотреть. Оказалось, все намного проще. Теперь, после встречи с ней, он понял простую, но не всем доступную истину: блядь — это не та, которая всем дает. Блядь — это мировоззрение, основанное на стремлении из любого, самого трогательного поцелуя или просто заинтересованного мужского взгляда выжать максимум выгоды. Поэтому напрашивается вывод — блядь, она и в семьдесят блядь… А вот Катька — другая. Она его любит. Степану мучительно захотелось сделать ей приятное и, не отдавая отчета самому себе, слепо уставившись на вынырнувшую из-под тумана яхту, он принялся сочинять стихи.
На лице Темирова не дрогнул ни один мускул, когда в номер вошли незнакомцы. Он продолжал отхлебывать из пиалушки зеленый чай. Аслан вопросительно смотрит на него, а не на вошедших. Вера уверена, что это какие-то друзья Жаке, и гостеприимно машет рукой:
— Садитесь с нами чай пить.
— Мы чай не пьем, — мрачно отвечает кавказец. — Мы по другому поводу.
Темиров, не удостаивая гостей взглядом, властно командует:
— А ты садись, когда приглашают.
В ответ кавказец нагло смеется. Обращается к блондинке:
— Старый ишак решил, что мы на чай пришли.
— А тебя как зовут? — нисколько не обидевшись, интересуется Жаке.
— Булат. Запомни это имя. Отныне все дела на Кипре будешь иметь через меня. И не вздумай обманывать. Аллах один, и он тебе не простит.
Жаке ставит пиалушку на стол, долго вытирает полотенцем потное лицо. Усики его щетинятся черной щеткой, лысина багровеет.
— Где же твоя визитная карточка, джигит?
Булат подходит к низкому длинному ренессансному столику и с грохотом между чайником и вазочками кладет «кольт».
— Вот она!
— А… милый, так ты бандит? — почти искренне удивляется Темиров. — Сказал бы сразу… Слушай меня, Булат, внимательно ушами. Если я еще раз когда-нибудь и где-нибудь тебя увижу… клянусь — твою маму, твоих сестер, твоих знакомых девушек, даже оставшихся в живых бабушек… всех выебу! И тебя в первую очередь. Скажи, а?
У Веры темнеет в глазах. Она замирает в ожидании выстрела. Аслан при своей неуклюжести и полноте, как мячик, выпрыгивает из кресла и животом накрывает «кольт». Булат сверкает зрачками. В них бешенство борется со страхом. Темиров продолжает, будто ничего не произошло:
— Уходи. И предупреди своих, Жаке три года назад убил Хабиба, и никто из его поганого рода больше не топчет пыль в родном ауле.
— Пошли, Булат, — тихо не то просит, не то приказывает блондинка. Но ее друг окаменел. Темиров хлопает Аслана по тучной спине в мокрой от пота рубашке:
— Мальчик, засунь-ка ему револьвер в штаны, может, станет похож на джигита.
Потом обращается к блондинке:
— Оставь, девушка, адресок, где вас искать, вдруг понадобитесь.
Та послушно вынимает из сумки визитку, протягивает Темирову.
Он кивает головой Вере:
— Возьми, пригодится. Что там написано?
Вера берет из дрожащей руки блондинки карточку, читает:
— Агентство по недвижимости. «Мирзоев и Г».
Жаке принимается за прерванное чаепитие и с брезгливой миной напутствует пятящихся гостей:
— Салам аллейкум Мирзоеву, пусть на досуге перечитает Коран.
Возбужденная Надя возвращается в свой номер с коробочкой в кармане. Аслан лежит поперек огромной постели вверх животом, на котором красуется кровоподтек странной формы.
— Что с тобой, пузанчик? — восклицает Надя с притворным ужасом.
— Пустяки, — жеманничает Аслан, — невоспитанных горцев немного поучили. Представляешь, бросился на меня настоящий бандит, пришлось его успокоить. Одним ударом «кольт» из его рук вышиб. На колени приказал встать.
— А синяк?
— Что синяк? Это я пистолет сгоряча к животу прижал. Пристрелить хотел шакала. Жаке не позволил. Сказал — заграница все-таки… Ложись ко мне. Третий день хочу, не переставая.
Надя отрицательно машет головой:
— Нет, нет, нет, нет! Я без гарема не согласна. У вас по закону сколько должно быть жен?
— Три, если совсем бедный, — не понимая, куда она клонит.
— Вот и давай, ищи остальных двух.
Аслан подозрительно поглядывает на нее. Такое ему никто не предлагал. На всякий случай воспринимает как шутку и громко смеется.
Надя сердится, пытается стащить его с постели.
— Должна же быть какая-то разница между обычными мужиками и мусульманами. Давай, давай, там внизу попроси таксистов привести двух проституток. Чем не пополнение в твой гарем. Вместе и покувыркаемся…
От услышанного Аслан резко прекращает смеяться. Не верит своим ушам. Неужели такое бывает? Идти боится. А вдруг она издевается над ним. Но после ее грозного крика: «Я кому сказала?!», хватает рубашку и выкатывается в коридор.
Оставшись в одиночестве, Надя мрачнеет. Разве объяснишь смешливому казаху, сколь невыносимо ей ложиться в койку после смерти Матвея Евгеньевича. Случившееся вообще может отрицательно сказаться на ее дальнейшей сексуальной жизни. Если бы не приказ Артемия, ни за что бы не согласилась. Какие мужики идиоты! Едут на край света, какие-то договоры подписывают, дурят друг друга, а в голове одна мысль — послать все к черту и кого-нибудь трахнуть. Она просто не выдержит. Как она тогда кричала… Никто не услышал. Теперь после Туманова ей страшно отдавать свое тело во власть чужому человеку. Раньше об этом не задумывалась. Как все, боялась «залететь», как все — заразиться. Но не чувствовала никакого беспокойства под приятной тяжестью партнера. Теперь мужчина стал для нее не партнером, а скорее мучителем. И она сама готова мучить, выворачивать наизнанку, заставлять совершать поступки, которые нормальному человеку и в голову не придут. Аслан станет ее первым экспериментом. Упитанным подопытным кроликом.
Шумно дыша, он вваливается в номер, внося с собой запах пота и беспокойства. По всему видно, горд своим поступком, нашел проституток.
— Прими душ, — советует ему, брезгливо прикрывая нос.
Аслан безропотно подчиняется. Только когда он скрывается в ванной, Надя вспоминает об украденной коробочке. В любую минуту Катя может хватиться ее и поднимет скандал; метания по номеру в поисках укромного места наталкивают на дверь второго туалета. «Как хорошо, когда их два!» — радуется она и высыпает содержимое коробочки в унитаз. Вода в его розовом пространстве становится цвета разведенной марганцовки. Пустую коробочку Надя засовывает за бачок и спускает воду. Когда она возвращается в комнату, там уже, удобно устроившись в креслах, сидят две смуглые азиатки. Две восточные статуэтки с густо подведенными раскосыми глазами и ярко-красными губами. Одеты они в шелковые розово-салатовых тонов короткие платья, на ногах черные лаковые босоножки на высоких каблуках. Надя во все глаза разглядывает скромных юных девиц, застенчиво вжимающихся в кресла. Они явно не рассчитывали увидеть здесь женщину. Вместо разговора воцаряется неловкое молчание, потому что неизвестно, на каком языке общаться. Оживление вызывает появление Аслана. Он шлепает босыми ногами. Обернут полотенцем вокруг жировых наслоений, выравнивающих талию с плечами. Подходит, разглядывает проституток. Хлопает себя по бедрам от возмущения:
— Опять азиатки! Я же просил финок! Больших белых финок.
— Филиппина, Филиппина… — радостно кивают раскосые подружки.
Надя чуть не валится на палас от смеха. Особенно ее веселит гнев Аслана. Возможно, с финками или польками он бы смущался, краснел и заикался, но в данной ситуации восточная кровь заявила о своих правах и возбудила в нем байские наклонности. Он демонстративно выпячивает живот, важно прохаживается вокруг девушек, щиплет их и по-хозяйски интересуется:
— Что с ними собираешься делать?
— Я?! — взрывается хохотом Надя. — Меня пока на девушек не тянет. Сам привел, сам и развлекайся… ха-ха-ха! А я погляжу со стороны, как ты этим занимаешься… ха-ха-ха!
Она не в силах подавить смех.
Филиппинки настороженно наблюдают за странными русскими, непонятно для чего их пригласившими. Шутка Нади оскорбляет Аслана. Он подозревает издевку. Напрягает мозги, собирает в морщинистую гармошку плоский лоб, но не может сообразить, какое принять решение. Злость и раздражение подсказывают, что кого-то надо выгнать из номера. Проституток? Обидно. Уже заплатил за них по триста долларов. Надю? Тогда ради чего притащил ее на Кипр? От тяжести размышлений, даже несмотря на отличный кондишен, его лицо и плечи покрываются испариной. К тому же Аслан с досадой вспоминает, что из-за строгости Жаке у него целых два месяца не было женщин. И вот тебе, пожалуйста, вместо блаженных ласк в постели он должен стоять и решать задачу с тремя неизвестными. От расстройства Аслан хватает длинный конец полотенца, тянет его к носу, с которого капают крупные капли пота. Оно разматывается и мягко падает, обнажая нечто, похожее на висящую перехваченную веревкой сардельку. Надя от удивления обрывает свой смех. Она никогда не видела такой мужской член, красу и гордость восточного мужчины. Аслан беспомощно глядит на нее. Силится понять, от чего она сделалась серьезной. Филиппинки успокаиваются и ободряюще быстро начинают что-то лепетать, словно черепашки «ниндзя».
— Ты почему? — агрессивно спрашивает Аслан. Подхватывает полотенце и прикрывает объект женского внимания.
— Ничего. Не поверишь, первый раз вижу такое… неужели с этим делом получается лучше?
Аслан краснеет. Но отвечает с достоинством услышанной от кого-то фразой:
— Необрезанным получается трахаешь самого себя, а обрезанным — женщину.
— Иди ты! — вполне серьезно охает Надя. — Чего только в жизни не бывает. Ужасно интересно. Должны быть какие-то новые ощущения.
— У кого? — все еще скованно спрашивает Аслан.
— Не у тебя же… — звучит бесстрастный ответ.
Между тем филиппинки, помогая друг дружке, начинают раздеваться. Зрачки Аслана скользят со скоростью видоискателя от них к Наде. Но Надя не торопится раздеваться. Еще минута, и очаровательные раскосые статуэтки бросаются на шею к Аслану. Они заваливают его на диван и, не обращая внимания на его возражения, как две обезьянки, весело и энергично осваиваются на его теле. Надя, не мигая, наблюдает за ними. Аслан кричит ей:
— Объясни ты этим козам, я же хочу с тобой… какой-нибудь язык они же понимают?!
Но его голос тонет в наигранно-надрывных страстных всхлипах филиппинок. Больше всего Надю волнуют маленькие коричневато-розовые матовые пятки девушек. Кажется, они нежнее грудей, губ, мочек ушей. Надю впервые в жизни возбуждают эти мелькающие скульптурные, эротически изысканные окончания ног. Надя не раз участвовала в сексуальных упражнениях и втроем, и целым кагалом. Но никогда не наблюдала со стороны. Она любила женскую грудь, бедра, низ упругого живота. Но никогда в обоюдных ласках не опускалась ниже колен. А тут ей самой захотелось поймать хоть одну холеную янтарную пятку и провести ею по своим щекам, шее, грудям. Но вместо того чтобы броситься к резвящимся девицам, оттащить их от потного безвольного тела Аслана, она испуганно присаживается на край кресла и поджимает под себя ноги, со стыдом вспоминая о своих крупных, стесанных с боков, шершавых пятках, давно нуждающихся в элементарной пемзе. Филиппинки тем временем по-деловому овладели инициативой. Одна теребит, словно клоуна-неваляшку, голый бордовый член, а другая норовит проникнуть языком между задранных кривых толстых ног с синеватыми обломанными ногтями. Наде становится дурно. Лучше трахаться самой. Но самой еще противнее. Аслан, отдав им расползающееся от ласк тело, смотрит на Надю щелками глаз, из которых просачивается мольба не оставлять его. Он похож не на бая, а на тонущего в морской пучине человека. Если бы у Нади были такие пятки, как у филиппинок, она бы позволила ему их лизать. На большее сегодня она не способна. Хотя где-то в глубине души зреет желание растолкать проституток и крепко усесться на Аслана. Он весь колышется от распаленного желания. Охает, ухает, стонет и хрипит. Его хрип напоминает другой… предсмертный. Надя хватается за горло, пытается проглотить накатывающуюся изнутри слюну и бежит в ванную. Там рвота затмевает все желания. Последнее, что она слышит, — смех уходящих из номера девушек.
Вера садится в шезлонг рядом с бассейном. Вода тягучим хрусталем меняет свою гладь в зависимости от порхающих над ней ветерков. На солнце почти жарко. Можно купаться. На небе ни одной тучки. Но Вера не способна наслаждаться радостями курорта. Она объелась. Жаке, чтобы погасить обуявший ее после прихода рэкетиров страх, повел Веру в сказочно дорогой ресторан. За их спинами, раздражая своим постоянным присутствием, стояли два официанта, готовые в любой момент предупредить любое желание. Подавались экзотические блюда, название и вкус которых Вере были неведомы. Сперва она растерялась, но Жаке солидно и уверенно руководил выбором меню. В широкие фужеры официант налил французское шампанское «Вдова Клико». Потом появились лобстеры, что-то вроде больших раков, и рядом с тарелками второй официант положил молоточки и ножницы. Вера понятия не имела, что и как следует колотить. Жаке любезно, без всякой снисходительности, объяснил ей. Мясо этого морского чудища оказалось на редкость нежным и сочным. Закончив с ним, Вера принялась за удивительный салат из авокадо и морских гребешков, залитый майонезом. Вера ела с большим аппетитом, но осторожно и медленно. Ведь каждое блюдо становилось уникальным маленьким праздником в ее постно-привычной жизни. Поэтому она не сразу заметила, что ее спутник совершенно ничего не ест. На ее вопрос Жаке приятно улыбнулся:
— Казах ни на какой деликатес не променяет свою любимую баранину. Ты пока посиди немного одна. Я схожу на кухню и объясню, как для меня ее нужно приготовить. Они в этом деле не разбираются.
После чего он встал и жестом попросил официанта проводить его на кухню. Вера приступила к новому блюду с заманчивым названием «эскарго». Если бы не изящество, с которым официант подал ей заурядных улиток в серо-золотистых ракушках, она бы ни в жизнь не решилась бы попробовать. Специальными щипчиками левой рукой она держала ракушку, выковыривая из нее желеподобное содержимое. Закончив с этим ненавязчивым по вкусу блюдом, Вера устремила взгляд на появившегося на овальном серебряном подносе осьминога в винном соусе. Его есть она не решилась. Уж очень отвратительны были сиреневато-белые присоски на крупных, толщиной с палец, щупальцах. Вера пригубила шампанское и блаженно откинулась на спинку обитого бежевым плюшем стула. Зал ресторана был небольшой и очень уютный. Поверх белых скатертей ромбами лежали коричневые салфетки. В центре между столиками стоял Аполлон из белого мрамора с лютней в руках. Окружен он был невысокой изгородью из живого вьюна и бордовых цветков азалии. Жаке вернулся недовольный. Повар не послушал его и не сумел приготовить бешбармак. Пришлось потешить свою душу поданным с обильным гарниром «седлом барашка». Вере на горячее принесли отбивную из морского языка. Им оказалось филе неизвестной рыбы, которое, попадая в рот, мгновенно растворялось, наполняя весь организм ощущением здоровой радостной сытости и свежести морских запахов.
Теперь, сидя в шезлонге и любуясь бликами, искривляющимися в прохладной воде бассейна, она по-новому переживает сегодняшний обед. Первый заграничный обед в ее жизни. Ей кажется, после него начинается новая, другая жизнь, в которой не будет места засосавшему ее безысходному быту с Максом, с Алей, с бездарностями, вроде Глотова. Да, она немолодая женщина, пошла в любовницы к пожилому женатому азиату. Но ведь он способен создать ей нормальный европейский уровень жизни. Видит Бог, она стремилась посвятить себя науке. Но науку отобрали. Остается прислуживать бандитам и стараться при этом не терять собственного достоинства. Все прошедшиегоды Вера не мечтала ни о какой роскоши, курортах, заграницах. А увидела сегодня официантов за спиной и поняла в одну секунду: оказывается, можно жить совсем иначе. В каком сне ей снился белый, повернутый к солнцу отель, бассейн с баром и милыми улыбающимися людьми вокруг?..
Спокойно и основательно из стеклянных дверей холла появляется Жаке Темиров. На нем — белая навыпуск рубашка с погончиками и карманами на груди и по бокам, белые фланелевые брюки, на ногах — мягкие кожаные сандалеты. Он издалека улыбается Вере, и ей кажется, что она способна быть к нему неравнодушной.
Степан, выпив шесть кружек пива и съев четыре порции креветок, задумчиво идет в отель, повторяя про себя сочиненные Кате стихи:
Все о’кей, удивительно, здорово.
Я люблю тебя, женщина с норовом.
Люблю твои волосы, слегка волнистые,
Бронзово-золотистые;
Люблю зеленые очи,
Кострами горящие ночью;
Люблю твои жаркие губы,
Красивые белые зубы.
Люблю твои руки прекрасные,
Тонко-длинно-перстастые.
Люблю твою грудь молодую,
Не маленькую и не большую.
Живот обожаю чувствительный,
Нежный и обольстительный.
Ноги люблю твои стройные,
Лани прекрасной достойные.
Место люблю твое райское,
Оно, словно песня майская.
Зад твой люблю как горы,
Их покорил — здорово!
Спина твоя, как сосна:
Грациозна, стройна.
Чувства волна за волной,
Я восторгаюсь тобой…
Стихи ему нравятся, равно как и Катя. Какое же, черт побери, прекрасное чувство любовь! Даже когда ее нет, нужно провоцировать себя на ее возникновение. Обманываться, заблуждаться, прозревать и начинать все сначала. Любовь, что ни говори, скрашивает впечатление от женщин. Без романтических иллюзий они оказываются простыми самками, с эрогенными зонами в кошельке. Противнее всего, что большинство женщин и не скрывают этого. А Катя молодец! Ни одного пустого взгляда Степан на себе не ощутил. Каждый пылал страстью, гордостью и жертвенностью. Элеонора — не такая. Она отдавала себя вместе с одеждой, макияжем, бриллиантами и требовала взамен расчет. Есть деньги — плати, нет денег — становись прислугой. На Кате платье резать бессмысленно. Она сама разорвет его в клочья. Степану интересна ее реакция на стихи. Если придет в восторг, значит, любит, а отмахнется — все фальшь. В таком случае, он отберет у нее лекарство и уедет в Вену, где начнет подготовку дискредитации своих новых партнеров.
Перед самым входом в сверкающий белым мрамором и бронзовой обшивкой «Палм-Бич-отель» из кармана Степана с грохотом вываливается пистолет. Для конспирации Степан делает вид, что подвернул ногу, и садится на ступеньки рядом с любимой игрушкой. В номере, разгоняя складками легкого широкого платья волны соблазнительных запахов духов и косметики, его с нетерпением ждет Катя. Не успевает Степан переступить порог, как на него обрушивается каскад многословных фраз, расцвечивающих факт появления кавказцев. С особой гордостью Катя рассказывает о своем умелом обмане, благодаря которому легко избавилась от непрошеных гостей. Степан поправляет пистолет Макарова, засунутый за ремень на пояснице, и не придает значения происшедшему. Он знает, что за границей наша мафия стреляет редко. Невыгодно. К тому же Степану хочется побыстрее прочесть стихи.
— Брось, Катя. Всякой швали в мире много. У них на меня нет наводки. Эти двое, скорее всего, залетные… не бери в голову. Послушай лучше, какие я тебе стихи сочинил.
— Стихи?! — с недоверием и разочарованием спрашивает Катя.
— Что? Не любишь? — хмурится Степан.
— Не знаю, — спохватывается она. — Последний раз в школе учила «Скажи-ка, дядя, ведь не даром…».
Степан снисходительно хмыкает. Лезет в холодильник, достает оттуда пузатую бутылку кипрского портвейна. Делает несколько больших глотков из горлышка, закусывает нектариной — гибридом персика и сливы. Подходит к балкону. Ветер с моря лениво волнует тюлевую занавеску. Глядя на тонущий в тумане морской горизонт, Степан медленно, без особых эмоций, произносит свои недавно придуманные стихи. Рифмы пропадают в тишине, царящей за его спиной. Катя слушает, раскрыв рот. Ей все равно, в каком порядке и какие слова произносит Степан, главное, они относятся к ней!
Когда Степан замолкает, она, успев сбросить с себя халат, прижимается к нему своим трепещущим телом. Шепчет на ухо:
— Пошли в постель, я хочу их слушать в твоих объятиях.
Степан с мальчишеской лихостью подхватывает ее на руки и аккуратно опускает на белоснежные простыни. Водрузившись над Катей, он жестко и страстно овладевает ее телом и, точно заклинание, начинает быстро и сбивчиво повторять стихи по новой. Последние строчки тонут в бурных стонах и визге Кати.
Когда, утомленные любовью и поэзией, они спускаются в бар, там уже сидят их компаньоны с дамами. Вера с любопытством слушает болтовню Нади, расхваливающей мужские способности Аслана, устроившего секс-побоище с двумя проститутками. Аслан пыхтит от удовольствия, капризно и жеманно выпячивает губы. Жаке хитро улыбается глазами и постоянно вытирает с кончиков усов капельки взбитых сливок кофе-капуччино. С приходом Степана разговор не меняет своего легкого фривольного характера, присущего людям во время отдыха. Мужчины словно сговорились не упоминать о делах ни слова. Поэтому женщины становятся объектом внимания. Катя, высокомерно оглядывая присутствующих, заносчиво объявляет:
— Я бывала во многих странах мира. И пошикарнее, чем здесь. Но впервые в жизни мне написали стихи… Невероятно! Степан пишет стихи, и я их сама слышала… — Она наслаждается произведенным эффектом.
Вера снисходительно улыбается. Надя пожимает плечами. Аслан с почтением наливает Степану коньяк «Метакса». Лишь Темиров реагирует должным образом. Он хлопает в ладоши и с уважением замечает:
— Меня всегда удивляют русские люди. Чем бы они ни занимались, их душа тянется к литературе. Этим русские похожи на нас, казахов. У нас в каждом глухом ауле любой мальчишка Абая наизусть знает. И поэтов у нас много. Поэтому с удовольствием послушаю ваше творчество. Скажи, Аслан, а?
Аслан вздрагивает и нечленораздельно соглашается. Степан добродушно смеется.
— Ну, о чем речь, — отнекивается он. — Это отголоски другой жизни. В молодости я не расставался с гитарой. Мои песни пели по всей Москве, а некоторые даже в фильмах использовали, правда, без упоминания автора. Должно быть, считали народными.
Услышав о песнях, оживляется Надя:
— Иди ты! Такой крутой мужик, никогда бы не подумала. Мы, наверное, знаем ваши песни?
Вера указывает рукой на фортепьяно, стоящее на невысоком подиуме:
— Спойте, просим вас. Или вы только на гитаре играете? Странно, откуда здесь появился рояль.
— Мы находимся в пьяно-баре. Они во всех европейских городах имеются, — насмешливо поясняет Катя.
Степан не собирается ждать, пока женщины начнут упражняться в колкостях. Настроение у него отличное. Почему бы не вспомнить молодость? Прекрасная женщина рядом, классная сделка сулит хороший навар и, что особенно радостно, — сам жив и здоров. Он взмахивает своей рыжеволосой головой и, несмотря на массивность фигуры, достаточно элегантно усаживается за рояль. Пальцы, отвыкшие от игры, плохо слушаются, приходится барабанить по клавишам. Пьяно-бар наполняется громкой мелодией семидесятых годов. С особым запалом и страстью Степан делает ударение на словах: «Ночь, ночь, ночь…»
Ночь, ночь, ночь
Нас с тобой застала.
Ночь, ночь, ночь,
Вздохи слышны порой.
Ночь, ночь, ночь,
Меня ты к себе прижала.
Ночь, ночь, ночь,
Как хорошо с тобой.
Поначалу показалось, что подвыпивший чёловек принялся насиловать инструмент, но очень быстро Степан попал в тональность, и повеяло чем-то далеким и трогательным. Подобные мелодии звучали в московских кафе «Синяя птица», «Метелица»…
Летом цветут ромашки,
Снег выпадает зимой.
Солнце иль стужа,
Дождь или ветер —
Мне хорошо с тобой!
Ночь, ночь, ночь
Нас с тобой связала.
Ночь, ночь, ночь
Нам подарила любовь.
Ночь, ночь, ночь,
Меня ты поцеловала.
Ночь, ночь, ночь,
В жилах вскипела кровь.
Летом цветут ромашки,
Снег выпадает зимой.
Солнце иль стужа,
Дождь или ветер —
Мне хорошо с тобой!
Самозабвенное исполнение захватывает слушателей, и они вслед за Степаном выкрикивают:
Ночь, ночь, ночь
Полон я мечтаний.
Ночь, ночь, ночь,
В небе летит звезда.
Ночь, ночь, ночь,
Я загадал желанье.
Ночь, ночь, ночь
Длиться должна всегда…
Одна Катя не поддается соблазну присоединиться к общему пению. Она гордо восседает, давая понять, что исполненная песня посвящается ей. Тем более что периодически Степан бросает в ее сторону лихие взгляды.
Повторив несколько раз последние слова припева «Дождь или ветер — мне хорошо с тобой», дождавшись шумных аплодисментов, Степан заканчивает играть и вдруг чувствует резкую боль в области сердца. Он беспомощно глядит на Катю. Та не понимает, в чем дело. Жаке предлагает всем выпить за здоровье и таланты Степана. Пытаясь сохранять спокойствие, Степан подзывает официанта и требует три бутылки шампанского «Дон Периньон». Услышав подобный заказ, тот с недоверием разглядывает компанию. Степан с трудом встает, берет за руку Катю и, никому ничего не объясняя, тащит ее за собой.
В номере он сразу ложится на диван и требует дать ему лекарство Артемия. Катя перебирает все содержимое косметички и сумки, мечется по номеру, но нигде нет и следа заветной коробочки. Ей страшно признаться в пропаже. Она продолжает бессмысленные поиски. Степан с нарастающим раздражением следит за ней. Наконец Катя робко присаживается на край дивана и с ужасом признается:
— Она пропала… Нет, ее украли… эти самые кавказцы. Я помню, сумка была раскрыта, сверху лежала моя косметичка. Я находилась в ванной. Они без меня копались…
В ответ Степан не произносит ни слова. Боль в груди затухает. Остается жуткое ощущение близкой смерти. Оно парализует его нервную систему, но зато рождает в мозгу предельную ясность простых логичных действий. Все очень просто. Он должен вернуть коробочку с порошком и больше не выпускать ее из рук. Приняв это решение, Степан спокойно встает с дивана, идет к постели, вытаскивает из ящичка тумбочки пистолет, проверяет обойму и успокаивает Катю:
— Все в порядке. Порошок отдадут. Оставайся здесь.
— Я с тобой, — порывается за ним Катя.
Степан твердой рукой останавливает ее:
— Будь здесь. — И неторопливо выходит.
В баре смущены их долгим отсутствием. Дамы пьют шампанское «Дон Периньон», заказанное Степаном, и обсуждают поведение Кати. Жаке и Аслан тихо переговариваются по-казахски. Появляется слабо улыбающийся Степан. Садится за стол. Залпом выпивает фужер шампанского. Обращается к Жаке:
— Местные визитеры сперли очень важную для меня вещицу. Коробочку с лекарствами. Они, должно быть, решили, что в ней наркотик. Взяли по недоразумению. Вы не могли бы дать их адрес. Поеду разберусь.
Жаке задумчиво прикрывает глаза. Его стриженые усы начинают шевелиться, подтверждают процесс осмысления ситуации. Кончики задираются вверх, показывая, что решение принято.
— А аргументы? — спрашивает он.
— Вот, — Степан достает пистолет.
— Такие у них тоже имеются.
— Да. Но я стреляю первым.
— Это веская добавка. Думаю, сумеем договориться без грохота. Заграница все же. Мы поедем с тобой.
Жаке встает. Аслан и Степан следуют его примеру.
— Вера, айналайн, принеси-ка из номера их визитку.
Через несколько минут все трое мчатся в такси по указанному адресу. Машина останавливается возле глухого высокого белого забора, выложенного вверху красной черепицей. Рядом с массивными, тоже белыми железными воротами — небольшая калитка с крупным глазком повыше середины двери. Жаке не торопится покидать машину. Советует Степану:
— Назовем мое имя, чтобы они ничего не заподозрили. Ты пойдешь впереди, мы будем прикрывать тебе спину. Не торопись, они ребята горячие. Иди спокойно. Правильно, скажи, а?
— Ладно, пошли, — Степан уверенно вылезает из машины. Подходит к калитке, нажимает кнопку звонка. Долго за дверью не подают никаких признаков жизни, но вдруг из динамика, спрятанного среди плюща, резкий голос спрашивает:
— Чего надо?
Темиров подходит к динамику:
— Передай своим, друг Жаке Темирова хочет задать им один личный вопрос.
— Ждите. Никуда не отходите, — следует ответ.
Проходят долгие минуты ожидания. Наконец калитка плавно открывается. Степан нетерпеливо входит во двор. Он весь благоухает цветами на клумбах и кустах. Перед белым двухэтажным коттеджем несколько пузатых невысоких раскидистых пальм. Не обращая внимания на человека в шортах и черной майке, впустившего его, Степан устремляется к мраморной лестнице, ведущей на веранду дома.
Темиров, наоборот, притормаживает возле охранника. Тот почтительно спрашивает, кивая головой вслед Степану:
— Друг при оружии?
— А ты?
Вместо ответа охранник достает из заднего кармана шорт плоский с наборной ручкой нож.
— Метаю на двадцать шагов.
— Это хорошо. Всегда пригодится. За другом проследи. Пистолет при нем. А нам здесь больше делать нечего. Вы уж сами разберитесь с его трудностями. Это не наша забота.
Степан идет, не оборачиваясь. Его гонит вперед страх смерти. Все мысли о порошке. Поэтому даже не оглядывается на обязавшихся прикрывать его со спины Темирова и Аслана. А те разворачиваются и исчезают за мягко захлопнувшейся калиткой.
Степан, легко перепрыгивая через две ступеньки, поднимается на веранду, проходит по ней и останавливается возле открытых дверей. В большой зале с высоким потолком видит играющих за низким столом четырех кавказцев. Не долго думая, он выхватывает из-за спины пистолет, спускает с предохранителя. Кавказцы замечают направленное на них дуло и, словно по команде, поднимают руки, не успевая сбросить карты.
— Мне от вас нужна только коробка с порошком, которую сегодня ваши люди украли из моего номера.
— Вай, вай, — качает головой седой кавказец. — Разве мы похожи на воров? Ты обратился не по адресу.
— В таком случае я начинаю стрелять, — спокойно и твердо предупреждает Степан.
Глаза горцев ничего, кроме тупого недоумения, не выражают. Степану кажется, что они крайне напуганы. На самом же деле кавказцы просто не подают вида, что увидели, как их охранник подкрался к веранде и по-кошачьи бесшумно перемахнул через нее.
— У меня мало времени. Старик, прикажи отдать мне коробку. Иначе начну с тебя. И не оставлю в том доме ни одной живой души.
Седой, не опуская руки, разводит ими в стороны:
— Жалко… тебя кто-то подставил… Не держи на нас зла. Ты получишь свое.
Эти слова заставляют Степана вздрогнуть. Еще немного выдержки, и коробочка в его руках!
Но новая необычная боль вдруг пронзает его со спины, и Степан падает прямым телом на пол к ногам старика. В его спине торчит вошедший по самую рукоятку нож. Кровь еле просачивается из раны, расплываясь красным пятном на белой прилипшей к телу рубашке. Лезвие вонзилось прямо в сердце.
Человек жив до тех пор, пока кто-нибудь не сообщает, что он умер
Человек жив до тех пор, пока кто-нибудь не сообщает, что он умер. Из всей группы, возвращающейся в Москву, одна Катя питает слабую надежду на скорую встречу со Степаном. Остальные дамы боятся задавать вопросы. А Жаке и Аслан понимают, труп их недавнего партнера навсегда приняла к себе морская гладь. А это означает, что его деньги, переведенные на счет кипрской компании, теперь принадлежат им…
В Москве же жизнь идет своим чередом. Макс в радостном возбуждении топчется у подъезда дома на Тверской. Утром ему позвонила Элеонора и попросила зайти ближе к вечеру. Но пока ее нет дома. Так во всяком случае говорит Марта Степановна. Макс не обижается, он готов ждать сколько угодно. После визита к понтифику занят исключительно воспоминаниями. Его тело хранит неизъяснимое блаженство испытанного тогда, а мозг, сколько ни напрягается, не способен воспроизвести ни одну картинку происшедшего. Такое бывает, когда вдруг просыпаешься весь во власти божественного сна. Помнишь, как прекрасно чувствовал себя в нем, но ничего конкретного вспомнить не можешь. Напрасно закрываешь глаза, прикидываешься спящим, мучительно ищешь в закоулках сознания тот счастливый сон… ничего, кроме послевкусия счастья, не остается. Единственный образ, не замутненный провалом памяти, — образ Элеоноры, стоящей в арке между малахитовыми колоннами в самом начале коридора. Какая Максу разница, что произошло потом. Главное — произошло то самое. Макс больше не сомневается в желании Элеоноры продолжить курс омоложения, используя его организм. Этого ему вполне достаточно, но безумно хочется признаться самому и услышать признание от нее. Пусть все останется, как прежде. На иную близость он и не претендует. Просто хочется быть уверенным, что она знает.
Макс возвращается в подъезд, где под «Голубыми танцовщицами» Дега вяжет из старых серых ниток новый свитер Марта Степановна. Та не дожидается его просьбы. Набирает номер телефона Элеоноры. О радость! В трубке звучит знакомый строгий голос, который Макс способен услышать на любом расстоянии.
— Идите, вас ждут, — недовольно ворчит консьержка. И добавляет вдогонку: — А тараканов все ж таки надо бы поморить.
Но Макс ее не слышит. От волнения у него звенит в ушах. Еще две минуты, и он увидит свое божество!
Элеонора открывает дверь, не дожидаясь, пока он начнет трезвонить. Макс не верит своим глазам. Она стоит почти обнаженная. Вернее, на голое тело надет полупрозрачный черный пеньюар. Ошарашенный ее видом, Макс, потупив взгляд, спрашивает:
— Я не вовремя?
— Отчего же? Я сама вас пригласила. Входите же, — не задерживаясь у дверей, она идет в залу и садится под золотистый шатер лампы..
Отчужденностью веет от всех предметов, к которым прикасается Макс. От вешалки, от зеркальной стены, от собственного отражения в ней, от неловко задетой ширмы, от полукруглого кресла из карельской березы, с недовольным скрипом принявшего тяжесть его тела.
Элеонора закуривает. Задумчиво, будто впервые, разглядывает портрет Ласкарата, висящий напротив над пианино «Блютнер». Макс в свою очередь не в силах оторваться от созерцания ее остро очерченного профиля.
— Вам нравится портрет моего мужа? — неожиданно спрашивает Элеонора.
— Хорошо нарисован. Как живой, — торопливо соглашается Макс.
Элеонора встает, подходит совсем близко к портрету. Полупрозрачный пеньюар позволяет Максу увидеть ее небольшие, подобранные в тугие полушария ягодицы, разделенные полосой трусиков. Небольшие тонкие ноги несколько расставлены, и пространство между ними, волнуемое легкой тканью, сводит Макса с ума. Впервые он испытывает приступ обескураживающего сексуального порыва к ней. Он впивается пальцами в полированные подлокотники кресла, от страха не совладать с бурей, колобродящей внутри, способной подкинуть его и бросить в полупрозрачную пустоту между ног Элеоноры.
— Он был единственным достойным меня мужчиной. Уже год я остаюсь верна ему и не представляю себе никого другого рядом. Не думайте, что я пригласила вас для воспоминаний о Василии. Годы, проведенные с ним, сделали меня другим человеком. Мы встретились в ВТО, я тогда там часто бывала. С тех пор для меня нет на земле более счастливого места, чем тот длинный казенный зал. Когда сгорел ресторан, я упала в обморок. Ведь пожар произошел на второй день после похорон Василия. Я бы могла ходить туда, садиться за столик в правом углу. Он использовался как подсобный, и вспоминать о нашей первой встрече… Это страшное, обгоревшее здание в центре Москвы торчит жутким пантеоном нашей любви.
Элеонора резко разворачивается, и от этого полы пеньюара разлетаются в стороны, оголяя ноги до самых бедер. Макс ухватывает взглядом нежные тонкие складки кожи возле черной ленты трусов, едва прикрывающей выпуклость лобка. Устыдившись своего открытия, он поднимает глаза и поражается злости, исказившей ее лицо. Щеки Элеоноры горят истерическим румянцем. Губы разжаты не то для оскорблений, не то для поцелуя. В глазах — беспокойство и решительность. Макс не выдерживает. Подскакивает к ней и впивается в губы. Прижимает ее дергающееся тело к себе и наслаждается его конвульсиями.
С огромным трудом Элеоноре удается вырваться из его объятий. Она отбегает за канапе. Ладонями вытирает рот. Презрительно кривится. Кричит:
— Мерзавец! Альфонс! Я надеялась на твою порядочность! Вся Москва смеется надо мной. Обсуждают, как я могла опуститься до связи с «морильщиком тараканов». Каково мне такое слушать? Терпела, думала — встретила достойного человека, рыцаря, готового охранять мое одиночество, ни на что не претендуя… как я ошиблась!
Элеонора валится на канапе и принимается рыдать. Пеньюар вновь предательски обнажает ее ноги, вздрагивающий живот, грудь с ввалившимся внутрь соском. Макс, на всякий случай, отводит глаза в сторону. Он мучается отчаянием, стыдом и покаянием. Падает на колени, закрывает лицо руками и, желая очистить душу, начинает с признания:
— Поверьте, Элеонора, мне ничего не надо. Я вас безумно люблю. Тогда, во время первого сеанса, когда вы коснулись губами моего тела, я потерял голову, разум, волю. Мне и этого одного раза хватило бы на всю оставшуюся жизнь. Но вы сами захотели еще раз подарить мне блаженство. Я ни одному человеку не признался. Там, в комнате понтифика, я благодаря вам стал самым счастливым человеком на свете. Ваше право выгнать меня, запретить общаться с вами. Я согласен на все, лишь бы мечтать о новой встрече с вами. Пусть я никогда не смогу видеть вас, целовать, прикасаться к вам. Пусть я буду для вас лишь средством, способствующим омоложению, но вы для меня остаетесь божеством, смыслом жизни, последней радостью.
Элеонора в ярости отталкивает его ногой с такой силой, что Макс, потеряв равновесие, падает ничком. Она усаживается на канапе, широко растопырив ноги и нисколько не смущаясь своей наготы:
— Что за гадости вы говорите?! Какая комната? Какое омоложение?! Ты меня перепутал с Нинон! Это она ходит глотать вашу тухлую сперму. Нет, подумать только?! Заподозрить меня в такой мерзости. Ох, ох, я не выдержу… Подумать только, какой позор… Боже, как стыдно… идите прочь отсюда, слышите? Прочь! Я вас просила ночевать, потому что боялась появления здесь моего супруга, вернее, его привидения… но это не ваше дело. Лучше пусть Василий сжимает меня в своих мертвых объятиях, чем вы, с вашими грязными руками. Вон отсюда… убирайтесь прочь!
Макс в панике с трудом поднимается на ноги. Хочет что-то объяснить, но от растерянности ловит губами воздух. Обалдев от собственной роковой ошибки, униженный и растоптанный, он бросает взгляд на портрет мужа-привидения. В ответ Ласкарат презрительно улыбается ему. Макс вскрикивает от неожиданности. Зовет рукой Элеонору. Но улыбка на портрете исчезает так же внезапно, как и появилась.
Покачиваясь от потрясения, он на ощупь сдергивает с вешалки дубленку и, вытягивая вперед руки, словно слепой, выходит на лестничную площадку. Дверь за ним яростно захлопывается.
Дома Макса ждет радость. На пороге его весело встречает, излучая молодость и здоровье, Алевтина. Подавленное состояние, из которого Максу не удалось выбраться ни в метро, ни в автобусе, не позволяет ему изобразить на лице даже подобие улыбки.
— Макс, дорогой, ты болен? — обнимает его за плечи Аля.
— Да, да, — бормочет Макс. — Нервы, понимаешь, наверное, магнитные бури.
— Ты мне не рад?
Искренность интонации обдает его свежестью, будто брызгами холодной родниковой воды, и заставляет очнуться. Макс прижимает к себе Алевтину. Бережно и любовно, совсем иначе, чем недавно Элеонору. И вдруг понимает, что не один на этой земле. Его дочь рядом. Жива и здорова.
— Приехала? — спрашивает он.
— Ну, конечно! Как я счастлива! Понтифик Артемий — классный мужик! Я от него тащусь. А сколько комфорта. Спала там легко, просто в кайф. А какой у них лебедь? Представляешь, мы с ним в бассейне плескались. Артемий позволил мне приходить к нему в любое время. Возможно, для меня найдется работа. И все ты! Я тебе безумно благодарна. Что-то со мной было не так. Ничего не помню, словно вчера родилась. Но это даже лучше. Давай жить вместе. Если бы еще мама Вера не возвращалась… попросила бы где-нибудь политическое убежище. Мои стрессы от нее, только от нее. Она отравила мне детство. Понимаешь? Дети остро чувствуют нелюбовь. А притворство ожесточает.
Макс хочет вникнуть в смысл ее слов. Он впервые слышит взрослый уверенный голос Алевтины. Значит, Артемий ее вылечил. Как Макс мечтал об этом. И как все не вовремя. Образ разгневанной Элеоноры вновь настигает его и врезается в сознание с той же злой силой, с которой она оттолкнула его от себя. Но почему? Трагическая ошибка в комнате любви произошла не по его вине. Тем более он готов отдать свою жизнь и ни на что не претендовать. Ну, не сдержался, поцеловал ее в губы… за что же так ненавидеть и презирать его. А может, других чувств он уже не способен вызывать?
Аля видит, что Макс на ее глазах выпадает из собственного сознания.
— Да что с тобой! — кричит она. — Приди в себя! Я дома не одна.
Макс не реагирует на крик. Отстраняет ее от себя и проходит в комнату. Там, развалившись на диване, его поджидает Иголочкин. Ужас охватывает Макса. Неужели этот страшный человек будет преследовать его повсюду? Недобрый вестник, от которого невозможно избавиться. С появлением этого субъекта в жизнь Макса вошла смерть. Сначала он пытался забыть о нем, потом отомстить за Глотова, теперь просто боится его.
— Опять? — спрашивает Макс тихо и тяжело опускается в кресло.
Иголочкин смеется неестественно громко.
— Я уже привык обходиться без твоей благодарности. Посмотри на девчонку — она в полном порядке. Мое правило: хорошие люди должны жить, а плохие — им не мешать. Ты со мной не согласен?
— Я плохой человек… — вздыхает Макс. — Наверное, поэтому всем мешаю. У тебя ко мне просьба?
Иголочкин опять давится от смеха, будто услышал смешной анекдот. При этом дергает острыми коленками длинных вытянутых далеко от дивана ног.
— Мои просьбы? Ха-ха-ха! Ты спутал, батя. Это я только и делаю, что исполняю твои желания. Как золотая рыбка.
— У меня одна просьба, не приходи сюда больше…
— О, не волнуйся. Мы сейчас едем с Алей в Лужники покупать ей кроссовки. А ты сиди и поджидай любимую жену. Она уже вернулась с Кипра. Кстати, вечером Вера едет со своим любовником Жаке Темировым на презентацию нового фонда…
Макс подскакивает к Леве:
— Откуда известно, что у нее любовник?
Иголочкин лезет в карман и достает несколько цветных фотографий, на которых запечатлены Темиров и Вера в окружении обнаженных девиц — Юки и Куки.
— Я убью ее, — хрипит Макс, отбрасывая фотографии.
В этот момент в комнату входит Аля. Иголочкин быстро собирает фото и прячет в карман. Аля заботливо обращается к Максу:
— Мы с Левой рванем за шузами, а ты отдохни. Вернусь, накормлю. Одиночество тебя явно портит.
Лева встает и делает вид, что готов следовать за Алей. Но только она удаляется одеваться, подходит к Максу:
— Предлагаю тебе подарочек для Веры. Шикарные духи «Кензо». Даже ее любовник вряд ли купит ей такие. — Лев подходит к кейсу, достает из него коробочку. — Ты не бойся, духи настоящие… — И чтобы Макс не подозревал, будто внутри взрывчатка, открывает ее. Перед взором плохо соображающего обманутого мужа возникает небольшой матовый флакончик, сотворенный словно из морской пены, с лепестками белых цветов вместо пробки.
— Подаришь ей перед самым ее уходом. Пусть похвастается…
Макс чувствует, что какая-то тайна кроется за этими духами. Лучше всего отказаться. И прогнать этого проходимца в шею. Но в таком случае, он уйдет вместе с Алей, и Макс потеряет ее уже во второй раз. А расспрашивать о причине возникновения подарка — страшно. Из-за своего любопытства он может быть втянут в такую криминальную интригу, что навсегда лишится покоя…
Все эти мысли беспокоят душу Макса, но не продвигают ни к какому решению. Чем дольше длится молчание, тем аморфнее становится Макс. Его воля размягчается. Скорее всего, влияет присутствие Иголочкина. Макс готов выполнить любую его просьбу, лишь бы Лева побыстрее убрался из его дома. Поэтому, без дальнейших расспросов, вяло берет флакончик и ставит его на журнальный столик.
— И запомни, она должна открыть его вне дома, — предупреждает напоследок Иголочкин и быстро, не прощаясь, уходит.
Из коридора раздается бодрый смех Алевтины и вызывающе громко звучит смачный поцелуй.
Макс бессильно валится на диван и впадает в оцепенение. На него накатываются волны беспокойного сна. То они приносят отчетливые контуры желанного тела Элеоноры, едва прикрытого пеньюаром, то вдруг возникает большая белая грудь Веры, ее рука с длинным белым мундштуком и дымящейся сигаретой колышется у самых глаз Макса. Потом неизвестно откуда возникает крик, и Макс силится определить, кто кричит — Вера или Элеонора. А может, кричат обе? Он хочет отогнать этот крик, но новые волны сна приносят новые еще более резкие и презрительные крики.
Элеонора, прогнав Макса, находится в крайнем возбуждении. Оказывается, ее принимают за дешевую минетчицу! Какой ужас… ее, вдову великого музыканта. Это Артемий… его подлость… его месть. Он воспользовался ее визитом и придумал гнуснейшую историю. Она, наивная, не могла себе представить, какие чудовищные сплетни рассказывают о ней. Не случайно Таисья и Гликерия объединились против «морильщика тараканов». И как умело Макс гнидой пролез к ней в дом. Мерзость! Мерзость! Альфонс… нищий альфонс…
Элеонора мечется по комнатам. Нигде не останавливается.
— Что-то надо делать, что-то надо делать, — повторяет она. Хватается за стулья, безделушки, косметику. Все валится из рук. Сумерки сокращают пространство. Элеонора все чаще останавливается возле портрета Ласкарата. Сама не выдерживает напряжения, с которым всматривается в его сгущающиеся в темноте черты. Дрожащей рукой зажигает свечи в старинных бронзовых подсвечниках, стоящих на «Блютнере». Лицо Василия освещается снизу неярким колышущимся дьявольским светом. Элеонора спускается на колени, протягивает руки к портрету и истошно кричит:
— Василий, возьми меня, возьми… я презираю их… возьми…
То ли от крика, то ли от колебания воздуха картина срывается с гвоздя и, скользнув по клавишам раскрытого пианино, падает на Элеонору. Массивная деревянная рама острым углом ударяет ее в лоб. Кожа лопается, из рваной ранки течет кровь. Элеонора теряет сознание… Стон басовых нот замирает вместе с ее криком.
Когда она приходит в себя, свечи догорают. Рама валяется рядом, но вместо портрета в ней зияет пустота. Элеонора долго не встает… Ползает на четвереньках вокруг пустой рамы. И вдруг вспоминает, что этот портрет Василий давно хотел отдать в ВТО, чтобы его повесили в гостиной на пятом этаже. Она была против. Значит, он, воспользовавшись ее отключкой, забрал и подарил ВТО. Обрадованная своей догадкой, Элеонора, держась за пианино, встает, послюнив пальцы, гасит свечи и бредет в спальню одеваться. Руки сами надевают на шею, в уши, на запястья самые дорогие украшения, усыпанные бриллиантами. Впервые со времени смерти Ласкарата она примеряет свое бальное синее платье. Оно совершенно открытое, без бретелек. Лиф из синего шелка заканчивается чуть ниже талии, а дальше вниз опускается такой же синий каскад кружев, облепивших нижнюю атласную юбку. Поверх обнаженных плеч она набрасывает тонкую голубую шаль. Не попадая в рукава шубы, захлопывает дверь и спускается вниз.
На вопросительный взгляд Марты Степановны с гордостью заявляет:
— Кончился мой траур. Иду в ресторан Всероссийского театрального общества. Приду поздно. Вы уж не ложитесь спать, а то потом вас не добудишься. И заодно уж, возьмите ключи и проверьте, все ли я у себя в квартире выключила.
И выходит на Тверскую. Машины тормозят, видя ее поднятую руку. Элеонора садится в первую попавшую:
— Прямо. В ВТО.
— А где это? — спрашивает водитель.
— Вы не знаете? — поражается Элеонора. — На площади Пушкина.
— Там «Макдоналдс», — не соглашается водитель, но едет в сторону Пушкинской.
Обгоревшее здание, как гнилой рот, торчит в вечернее небо черными редкими зубами стен. Элеонора выходит из машины, переходит Тверскую и идет вдоль забора. У самою магазина «Цветы» находит неширокую, но все же подходящую дырку. Через нее попадают в ресторан посвященные. Остальные уверены, что ресторан сгорел. Цепляясь за торчащие гвозди, она пробирается на территорию разрушенного здания. Бывшие парадные двери заколочены и обшиты жестяными листами. По бетонным плитам Элеонора пробирается вдоль дома до того места, где он заканчивается овальным эркером, которым бывшие завсегдатаи пользовались как входом. Найдя окно с выбитым стеклом, Элеонора попадает внутрь. Вернее, проникает в иной мир. В тот, казалось бы, навсегда потерянный, существовавший только в ее памяти и тем не менее единственно реальный для нее. Судя по всему, она приходит под самое закрытие. Полутемный зал освещен несколькими бра. Почти на всех столах лежат перевернутые вверх ножками стулья. Но засидевшихся посетителей это не смущает. В углу за большим столом сидят и густо разговаривают, прикладывая указательные пальцы к губам, Семен Соколовский, постаревший красавец, и режиссер Бортко, постукивающий в такт разговора палкой по своей культе в черном ботинке. Роман Филиппов громовым басом спорит с барственно-снисходительным Никитой Подгорным. А в круглом зале Марис, изогнувшись в элегантной позе, демонстрируя прекрасную растяжку, кормит сидящую под столом рыжую кошку. Элеонора здоровается со всеми легким кивком головы и направляется к столу метрдотеля, за которым чинно восседает статный усатый, с энергичным взглядом Вячеслав Эдуардович, устало и терпеливо ждущий окончательного выпроваживания гостей. На пути Элеоноры возникает толстый милый человек с капустой в бороде и с умом в прищуренных глазах.
— Как лауреат Ленинской премии и как чужой на еврейской свадьбе, я вам настоятельно, моя радость, рекомендую отведать непременно «биф по-татарски». А до этого потребуйте лангустов, верьте мне — впечатляет.
Элеонора благодарит и садится за единственный накрытый белой скатертью в бурых разводах столик. Тут же подходит невысокий человек с печальным лицом — официант Боря. Он автоматически предупреждает:
— Ко мне не садись, у тебя денег не хватит, (— и быстро исчезает.
Вместо него появляется высоченная медлительная Нина, она уже сдала деньги и допила свою последнюю рюмку, поэтому хочет просто поговорить, сообщая, что и рада бы обслужить, да сил совсем не осталось. Все заботы приходится взять на себя жизнерадостной рыжеволосой Вале. Она сразу предлагает из оставшегося:
— Орли, гурийская капуста, паштет с жареным луком и на горячее поджарка.
От одних названий Элеонора ощущает безумный голод.
— А Василий придет? — тихо спрашивает Валя.
— Да, я его жду, — отвечает Элеонора и замечает, что все засидевшиеся посетители замолкают и с почтением смотрят на нее.
Макс спит, но во сне бодрствует. Он помнит, что на журнальном столике стоят духи. Их нужно подарить, хотя бы для того, чтобы поразить Веру. Последний раз он дарил ей духи лет пять назад. «Клема» — они тогда стоили пол его зарплаты. Теперь зарплаты нет, а духи есть. А может, лучше подарить эти духи Элеоноре? Зачем они Вере? Красиво вернуться на Тверскую с духами, извиниться за происшедшее, подарить и уйти навсегда. Логично. Так он и сделает…
Далее мысли Макса начинают путаться, сознание затмеваться образами Элеоноры и Веры, которые, подменяя друг друга, сливаются в одну женщину, преследующую Макса своей агрессивностью. Он просыпается внезапно. Без труда переходит от сна к бодрствованию. Резко опускает на пол ноги. Видит сидящую в кресле напротив Веру. Она улыбается ему натянутой продуманной улыбкой:
— Как приятно застать тебя дома. Надеюсь, все хорошо? Где Аля? Кому предназначены такие дорогие духи?
Макс решает не реагировать на ее вопросы, а начать с обвинений.
— Я уже знаю о твоем отдыхе на Кипре. Только не понимаю, зачем твой любовник-казах брал тебя с собой. Все равно, что в Тулу со своим самоваром.
Вера нервно закуривает и изображает на лице глубокое возмущение незаслуженным оскорблением.
— Кто?! Что? Да как ты смеешь!
— Смею. Мне даже предъявили фотографии, на которых вы с двумя восточными голыми девками трахаетесь.
К такому повороту событий Вера не была готова. Она встает и независимо произносит:
— Я зашла, чтобы оставить вещи. Меня внизу ждет машина. Мне некогда выслушивать глупости. И запомни, тебе никто не давал право оскорблять меня!
Макс хватает духи, протягивает ей:
— Бери. Они твои. Это мой последний подарок. Мало того, что успела побыть подстилкой Глотова, дошла и до нацменов.
Вера отталкивает его руку с духами. Поворачивается спиной. Макс грубо предупреждает:
— Бери. Иначе выкину в окно!
— Дурак! — ненависть выплескивается из нее. Но при этом Вера разворачивается, хватает духи, прячет их в сумку и, перекинув через руку шубу из стриженой норки, купленную на Кипре, громкими шагами выходит из квартиры.
Макс устремляется к окну. Ему удается увидеть, как жена выскакивает из подъезда, садится в иномарку, и машина исчезает за краем дома. Остальное ему узнать уже не дано.
Вера сидит на переднем сиденье, нахохлившись. Жаке не задает никаких вопросов. Внимательно смотрит на дорогу. Быстро проскакивает забитую машинами трассу до Текстильщиков и поворачивает в сторону центра.
— Муж узнал о наших с тобой отношениях, — трагическим голосом заявляет Вера, давая понять, что она принесла в жертву домоганиям Темирова самое дорогое в ее жизни.
Жаке доволен. Он мог бы возразить ей и похвастаться тем, что женщины ради него и не на такое отваживались, но после всего случившегося с Глотовым и Степаном предпочитает не злить ее, видя в ней ценного помощника. Поэтому спокойно предлагает:
— Может, ему денег подбросить? Так, на нормальную мужскую жизнь. Скажи, а? Я теперь серьезно богат, мне ничего не стоит.
Вере становится гадко от такого торгашеского предложения. Она лезет в сумку, достает духи:
— Как ты смеешь! Он меня любит. Ждал с нетерпением. Самые дорогие духи купил. Ты до такого, между прочим, и додуматься не в состоянии…
— Ай-ай-ай, — смеется Жаке. — Подарил какую-то ослиную мочу, она и счастлива. Сейчас подъедем куда-нибудь, где подороже, сама выберешь, хоть три флакона.
Вера не привыкла, чтобы с ней так разговаривали. Ее терпению тоже наступает предел. Тем более они уже не на Кипре, а в Москве. Лучше всего ей вернуться домой и убедить Макса, что ничего не было. Пусть изобьет ее, пусть оскорбит, но в конце концов простит. Он ведь ее любит. Приняв решение, Вера приказывает:
— Останови, я выйду. Мне противно твое животное ханство!
— Ай, ай, ай, — качает головой Темиров. — Нельзя обижаться, я же пошутил. Покажи духи, мужчины в таких вещах плохо разбираются.
Вера назло ему решает продемонстрировать флакончик «Кензо», запах которых ей самой незнаком. Она открывает коробочку, достает флакон, с трудом выворачивает хорошо притертую пробку. Не успевает она поднести флакон к носу Жаке, как ее охватывает мгновенная слабость. Флакон выскальзывает из потерявшей силу руки. Голова откидывается назад, и весь организм захлебывается в последнем вздохе, который сделать уже невозможно. Глаза от напряжения выкатываются из орбит, сознание обмирает от нестерпимой боли. Жаке в свою очередь грудью наваливается на руль и вместе с ним кренится влево. Машину заносит, и она на большой скорости вылетает на противоположную сторону Волгоградского проспекта. Идущий навстречу КамАЗ даже не предпринимает попытку маневра. Он просто таранит иномарку в бок, так что она переворачивается и со скрежетом отлетает снова на свою полосу, где в нее врезается мирно ехавший «запорожец». Сбегающиеся зеваки через разбитое лобовое стекло видят изувеченное тело мужчины, истекающее кровью, и рядом совершенно не израненное тело женщины с болтающейся головой.
Макс долго не отходит от окна. Ему кажется, что Вера уехала навсегда. До странности просто разрешилась их встреча. Скандала не получилось. Должно быть, они оба не были к нему готовы. Каждому стало все равно, что думает о нем другой. Страшно, когда жизнь прошла с женщиной, способной на твоих глазах сесть в машину любовника и этим перечеркнуть твое существование… А Алевтина ушла с Иголочкиным. При нем она не сядет на иглу, но разве от этого легче? У Макса остается один путь. К Элеоноре. Если ей противно быть его жизнью, пусть станет его смертью. Макс отшатывается от окна, как от своего потерянного прошлого. Быстро приводит себя в порядок. Чистит зубы. Меняет носки. И надевает свежую рубашку. Немного постояв в дубленке у входной двери, он возвращается в комнату. Задумчиво прохаживается по квартире. Ни к чему не притрагиваясь. Тушит свет и выходит. Его гонит к Элеоноре опасность прийти слишком поздно. Впервые за несколько лет Макс садится в такси. Конфузливо выясняет, сколько нынче стоит поездка…
Консьержка Марта Степановна радуется его появлению, будто только и забота у нее, — сидеть и его поджидать. Она без обиняков сообщает, что Элеонора в крайне возбужденном состоянии и с запудренной ссадиной на лбу прошла шикарно одетая и сообщила, что у нее свидание в ресторане ВТО.
— Как же так, — недоумевает консьержка. — Мне рассказывала напарница, ВТО давно сгорело. Неужто отремонтировали?
Макс пожимает плечами. Он никогда там не был. Ему неприятно, что после их скандала Элеонора отправилась в ресторан.
Марта Степановна понижает голос до шепота и с присущей любительницам сплетен интонацией продолжает:
— Оставила мне ключи, чтобы я за порядком проследила. Поднялась я в ихнюю квартиру, а там, матушка Божья, сущий погром. Портрет Василия валяется под столом, а прислоненная к стене рама в свежих пятнах крови. Не иначе кто-то похитить хотел. Я уж натебя грешным делом подумала, но, видишь, ты, оказывается, ни при чем.
— Кровь? — спохватывается Макс. — Значит, Элеонора ранена? Это все он! Он! Он! Где это самое ВТО? Куда она пошла?
— Ты чего, мил человек, — подозрительно косится на него Марта Степановна, — неужто не знаешь? Я и то, грешница, бывалыче, по просьбе жильца со второго этажа туда за водкой в старые времена бегала… Угловое здание. Прямо на Пушкина сбоку смотрит. Ну то, что сгорело…
Макс не дожидается, пока консьержка полностью проявит свою образованность по ресторанной части. Выскакивает на улицу и чуть не сталкивается с Иголочкиным. Тому в последнее мгновение удается отпрянуть в непроглядную тень от колонны. Обгоняя прохожих, скользя по утоптанному снегу, Макс устремляется к зловещему дому, обтянутому зеленой сеткой. Иголочкин, соблюдая дистанцию, следует за ним. Макс добирается до забора, бегает вдоль него, ищет хоть какой-нибудь просвет. Не находит. Поэтому на глазах удивленных прохожих с трудом перелезает через него. Черные окна здания не подают признаков жизни. Макс с трудом влезает в не забитое фанерой окно и проникает внутрь. Его глаза медленно привыкают к полумраку, рожденному отсветом яркой рекламы «Самсунг», смонтированной на доме напротив. В центре пустого пространства он видит одиноко сидящую на каком-то ящике Элеонору. Ее голые бледные плечи вырываются неясным пятном из сумрака. Не замечая Макса, она с кем-то оживленно беседует. Макс хочет подойти к ней, но ноги наступают на что-то живое. Возникает мерзкий писк, и все пространство пола приходит в движение. Оказывается, вокруг Элеоноры снует целое полчище крыс. Макс в ужасе кричит:
— Элеонора!
Она срывается с места и со смехом объявляет:
— Я же говорила, что он придет! Давай побыстрее поджарку, водку и мне шампанское.
От крика Макса со своих насиженных мест слетели ночные неизвестные птицы. Их низкие тени чуть не задевают его лицо. Ни на что не обращая внимания, Макс подбегает в Элеоноре. Она падает в его объятия. И тут же гневно отталкивает его.
— Кто ты?
— Успокойся, Макс.
— Уйди! — машет она руками. — Я жду Василия! Господи, огради меня от этого подонка.
Макс стоит в нерешительности. Это, по-видимому, еще больше раззадоривает Элеонору. Она поднимает с пола палку, подскакивает к нему и стремится нанести удары по голове. Макс обороняется. Сдерживать ее бешеный напор трудно. Он медленно отступает. При этом пропускает удар в ухо и на несколько секунд теряет ориентацию. Непроизвольно делает несколько шагов в сторону Элеоноры и, дотронувшись до нее руками, инстинктивно отталкивает. Элеонора не просто падает. Она проваливается куда-то под пол. Макс приходит в себя и не может понять, где она.
За всем этим через окно наблюдает Иголочкин. После падения Элеоноры он решает, что пора вмешаться. Достает из кейса телефон, набирает номер Артемия:
— Алло, Фрина, дай-ка трубку понтифику… Артемий? Они в бывшем ресторане ВТО. Дерутся. Элеонора, по-моему, сошла с ума. Макс вроде тоже. Срочно приезжай. Нужна будет твоя помощь.
Макс, наконец, слышит тихие, приглушенные стоны. Идет на звук и тоже проваливается в обгоревшее полуподвальное помещение. На ощупь находит Элеонору. На ее груди рваная рана, из которой хлещет кровь. Макс срывает с себя дубленку, рвет рубашку, пытается перебинтовать. Ничего не получается. Он в отчаянии. Элеонора рядом в темноте угасает. Он ее не видит и не в состоянии помочь.
Вдруг раздается громкий топот и треск. Рядом с Максом загорается луч фонарика. Сильные руки подхватывают его и, как мешок с картошкой, выбрасывают из провала наверх. Чуть позже те же руки кладут рядом потерявшую сознание Элеонору. Макс в отсветах рекламы «Самсунг» узнает Иголочкина. Тот молча поднимает Элеонору и коротко приказывает Максу:
— Иди за мной.
Медленно, спотыкаясь и матерясь, они пролезают в дырку и оказываются в освещенном пространстве возле горящих огнями витрин Елисеевского. Там у тротуара их поджидает черный джип Артемия. Понтифик помогает Леве уложить на заднее сиденье бесчувственную Элеонору, сажает Макса рядом с ней и заводит мотор.
— Я дозвонился до Склифа, нас ждут. Все будет хорошо. Если она не умрет по дороге, — информирует он Иголочкина.
— Бабы, как кошки, умирают только в крайнем случае, — хрипит тот в ответ.
Машина выворачивает на Бульварное кольцо.
В институте Склифосовского тихо и страшно. Макс бесцельно слоняется по широкому коридору, у стен которого на каталках лежат люди в шубах и пальто. Неподалеку шепотом переговариваются понтифик и Иголочкин. Макс не прислушивается.
— Ты уверен? — спрашивает Артемий Иголочкина.
— На сто двадцать процентов. Этот эфир испаряется в течение нескольких секунд. Секретная разработка. Я не ожидал, что она так вовремя откроет флакон. Чистая автокатастрофа. Недалеко от мясокомбината. К тому же у Темирова в крови нашли алкоголь. Нет, правда, я не предполагал, что сумею избавиться от него с первого раза. Вера определенно помогла.
Артемий кладет руку ему на плечо.
— Ладно, ступай. Ты хорошо поработал. И передай Аслану, пусть готовится возглавить фирму на Кипре. А о фонде я сам позабочусь.
Иголочкин расцветает в самодовольной улыбке и как бы невзначай бросает, уходя:
— Я же обещал их капиталы принести на блюдечке.
Понтифик ждет, пока Лев не скроется из глаз. Потом останавливает Макса. Долго смотрит ему в глаза, проводит пальцем по его надбровным дугам. Заправленный, потухший взгляд Макса светлеет. Он быстро возвращается к действительности.
— Успокойся, агнец мой, она будет жить. Ее спасли. Хотя, признаюсь, слишком много потеряла крови…
— Это я виноват! — перебивает его Макс.
— Нет, агнец мой. Ведь ты боролся не с Элеонорой, а с Ласкаратом, завладевшим ее телом. Но он проиграл. Потеря крови заставила его ретироваться. Теперь он снова слоняется где-то агрессивным сгустком энергии. А тебе предстоит позаботиться о выздоровлении Элеоноры. Знаю, потребуются большие деньги, поэтому с завтрашнего дня станешь президентом Международного фонда экологической защиты.
Макс с благодарностью смотрит на понтифика, но губы упрямо повторяют:
— Она не захочет, нет, не захочет. А фонд? Разве я сумею?..
— Эх, агнец мой, запомни на всю оставшуюся жизнь: «УБИ НИХИЛЬ ВАЛЭС, ИБИ НИХИЛЬ ВЭЛИС — где не имеешь силы, там и не желай…» А силу я тебе дам. Справишься получше Глотова.
В другое время Макс умер бы от счастья. Но сейчас он способен думать исключительно об Элеоноре.
— Спасибо. Жаль, что, даже став президентом, я не сумею добиться ее любви.
— Сумеешь, агнец мой, сумеешь. Ей очень повезло. Врачи были в растерянности. У нее оказалась редкая группа крови. А тут, на ее счастье, привезли женщину, только что погибшую в автокатастрофе. Ее кровь подошла. Так что теперь Элеонора станет другой. Новая кровь в ее венах обязательно воспылает любовью к тебе. Верь мне. Я все сказал. ДИКСИ.
— Боже, какое чудо! — лепечет Макс и стремится поцеловать руку понтифику.
— Подожди. Это еще не все. Вон там, видишь, везут в морг труп той самой погибшей женщины. Пойди погляди на нее. Не этого ли ты хотел?
Макс беспрекословно повинуется. Легко настигает санитара, катящего каталку, останавливает его и, не спрашивая разрешения, откидывает простыню… Перед ним возникает бескровное лицо Веры с разинутым, словно для последнего крика, ртом…
ВСЕ.
