КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Словенская новелла XX века в переводах Майи Рыжовой [Иван Цанкар] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Словенская новелла XX века в переводах Майи Рыжовой

От издательства

Книга, которую читатель держит в руках, представляет сразу два больших издательских проекта Всероссийской государственной библиотеки иностранной литературы имени М. И. Рудомино. С одной стороны, это второй выпуск серии, посвященной мастерам художественного перевода (в первом было представлено творчество замечательного переводчика-англиста Владимира Александровича Харитонова). Одновременно это и второй сюжет в международном проекте «Словенский Глагол», основной целью которого является взаимное обогащение культур двух славянских стран — России и Словении. Главным партнером Библиотеки иностранной литературы со словенской стороны выступает Государственное агентство книги Республики Словения.

Полна творческих замыслов

Личность Майи Ильиничны Рыжовой, яркого переводчика, глубокого исследователя и прекрасного человека, оказалась на пересечении двух проектов совсем не случайно.

Будущий ученый, который посвятит свою долгую жизнь изучению словенской литературы и культуры, Майя Рыжова родилась в разгар лета в селе Гостилицы (ныне Ломоносовский район Ленинградской области). Переехав в Ленинград, в годы войны оставалась в городе на протяжении всего периода блокады, от первого до последнего дня. Поступив на филологический факультет Ленинградского университета, Майя Рыжова успешно закончила его славянское отделение. В те времена ни в одном советском вузе не было специализации по словенистике, но именно в университетские годы состоялась первая встреча молодой студентки со словенской литературой (опосредованно — через сербские источники). После получения диплома Майя Ильинична работала в Ленинградской группе Института славяноведения АН СССР, что дало ей возможность с головой погрузиться в постижение словенской поэзии, истории ее развития и взаимосвязей с русской культурой, — не уходя все же и от первой своей специальности. В 1969 г. она стала членом «Матицы Сербской».

У Института славяноведения уже давно нет отделения в Санкт-Петербурге, но зато до сих пор именно в нем сосредоточены основные силы отечественной словенистики — во многом благодаря ее первопроходцам Е. И. Рябовой и М. И. Рыжовой. Хотя в 1975 г. Майя Ильинична была вынуждена сменить основное место работы, она никогда не разрывала научных и личных контактов с коллегами по московскому институту, участвуя во многих литературоведческих проектах. Один из самых значимых — фундаментальная «История литератур западных и южных славян» в 3-х томах (1997, 1997, 2001), для которой М. И. Рыжовой написана глава о словенской литературе рубежа XIX–XX вв. Позже этот труд в немного измененном виде вошел и в отдельное издание «Словенская литература от истоков до рубежа XIX–XX веков» (2010).

В 1975–1983 гг. Майя Ильинична — сотрудник Института русской литературы (Пушкинский Дом), где ею написаны многие работы, в том числе посвященные русско-словенским литературным связям. Совсем скоро выйдет в свет ее монография «Словенская поэзия конца XIX — начала XX веков и русская литература».

Майя Ильинична Рыжова всегда много времени, сил и души отдавала переводам — стихов и прозы — как со словенского, так и с сербского языков, тем самым внося значимый вклад в сближение и взаимопонимание наших народов. Участник многих поэтических антологий, переводчик целого ряда романов и несчетного числа произведений «малой прозы» — как классиков словенской литературы, так и современных писателей, она полна творческих замыслов.

Российские и зарубежные коллеги и друзья, мы бесконечно ценим ее труд, самоотдачу, верность выбранному пути, высокие моральные качества и принципиальность, готовность откликнуться и помочь, прежде всего молодым, ищущим свою дорогу в науке и литературном творчестве, ученым и переводчикам. Для нас особенно приятно, что книга выходит в Москве в преддверии юбилея Майи Ильиничны. Мы желаем ей еще многих лет плодотворной деятельности, выхода новых книг, крепкого здоровья и нескончаемого оптимизма.

Друзья и коллеги

Иван Цанкар (1876–1918)

За праздничными лепешками

Сейчас, в минуты безутешной тоски и бесплодных душевных порывов, мне вспоминается случай из далекого прошлого…

Когда я проснулся, было прекрасное утро. Сияло солнце, по небу неслись редкие, беспокойные осенние облака, а под ними — по дорогам, по крышам и полям — скользили тени, убегая за горы, в дальнюю даль.

Я поспешно оделся, выпил второпях чашку ячменного кофе и стал собираться в путь. Отыскав большой мешок из-под картошки, я кое-как залатал его, чтобы он совсем не развалился. За окном, вызывая меня, крикнул Лойзе, я перекинул мешок через плечо, взял в руку палку и вышел из дому.

Кажется, мне тогда исполнилось десять лет, Лойзе был еще младше. Не знаю, как выглядел я, помню только, что Лойзе был очень маленьким и хилым, с бледным нежным лицом и большими строгими глазами. Он говорил, что хочет стать художником — Бог весть, о чем он мечтал. Сейчас он уже либо умер, либо затерялся где-то на белом свете, в таком обширном, необъятном.

Мы остановились перед домом наших соседей, откуда вышел Тоне с таким же большим мешком, заброшенным за плечо. С ним появилась и его сестра Ханца. Она была меньше нас всех, голову она повязала большим материнским платком, из-под которого выглядывало крохотное, болезненное личико. Я взглянул на нее и подумал, что ей не выдержать такой долгой дороги. Но она пошла с нами.

Поначалу мы нигде не задерживались, шагали быстро и весело. Ночью прошел дождь, под босыми ногами хлюпала грязь. Мы закатали штаны до колен, а Ханца повыше подоткнула свою длинную юбку. Вскоре мы стали подниматься в гору, омытая водой дорога была здесь гладкой, слегка подсохшей. Тоне ударился ногой о камень и, присев, стал травой обтирать проступившую кровь.

Деревня наша была уже под нами внизу, а еще дальше на равнине светлели белые домики ближнего городка. Все казалось таким чистым и свежим, будто умытым; празднично сверкало круглое основание шпиля на колокольне приходской церкви. А здесь, на горе вокруг нас была безлюдная, тихая Божия обитель.

Мы еще раньше условились, что не пойдем за праздничным подаянием ни в деревню, ни в городок. Там от дома к дому слонялись толпы детей, нищих, странников в лохмотьях. Люди гнали их от порога, а если и выносили хлеба, то сердито ворчали, захлопывая двери.

Лойзе первым придумал другое. Широко раскрыв большие глаза, он сказал нам:

— Там, за горами, все иначе. Уж оттуда-то мы не вернемся с пустыми мешками. Нам вынесут яблок, груш полные корзины и кукурузных лепешек, какие там пекут, — они такие плоские, золотистые, а пахнут до чего вкусно… корочки румяные потрескались, как на пироге… Да мало кто решится пойти так далеко!

Дорога теперь плавно спускалась вниз, в тихую долину, где протянулись узкие полосы пахотной земли. И сразу же исчезла из виду оставшаяся за нами равнина, мы были совсем одни — над нами лишь небо, по которому бежали осенние облака. До сих пор мы то и дело перебрасывались словечком, но в этот миг, когда между нами и равниной, нашим привычным, хотя и неуютным обиталищем, пролегла гора, мы невольно умолкли. Неожиданно изменилось все вокруг, и сами мы стали другими. В сознании моем смутно и боязливо мелькнула мысль: а не вернуться ли нам? Мы переглянулись, но продолжали путь.

Было такое чувство, будто мы идем уже долго. Дорога то поднималась в гору, то снова спускалась вниз, и везде она была одинаковой — совсем одинаковыми казались холмы и вырубки, полосы вспаханной земли и черные грушевые деревья, росшие у дороги. Будто мы не двигались с места, и все вокруг оцепенело, как заколдованное. Только по небу мчались торопливые облака.

Тоне перемахнул через росший вдоль межи терновник и взбежал на холм, чтобы осмотреться вокруг.

— Там село, вон блестит колокольня! — крикнул он весело.

— Я знал, что мы куда-нибудь придем! — спокойно произнес Лойзе, и мы пошли дальше.

И вправду, село было уже близко, но оно так заросло деревьями, что мы его не заметили, пока не подошли вплотную. Сначала показалась лишь маленькая, грустная церквушка, стоявшая на низком округлом холме; колоколенка с позолоченным основанием шпиля тянулась вверх, но не могла высоко подняться — она была чуть выше старого ореха, росшего за ней на погосте.

Оглядевшись по сторонам, мы вошли в сени первого дома. Остановились сразу же за дверью и прижались к стене; в сенях было темно, пахло свежеиспеченным хлебом.

Мы начали молиться, прочитали «Отче наш», но слышен был лишь тоненький голосок Ханцы — она стояла впереди всех, сложив руки в молитве, и ничуть не робела.

Двери открылись, мы замолчали, высунулась голова крестьянина в большой меховой шапке, лицо хмурое, небритое. Послышалось ругательство, дверь захлопнулась.

— Подождем! — сказал Тоне, но сам чуть подался назад, к порогу. В темноте, в глубине сеней раздались быстрые женские шаги, что-то заскрипело, и, наконец, появилась батрачка; она вынесла нам небольшую корзинку сухих груш и четыре кукурузные лепешки — маленькие, сплюснутые, но пахнувшие очень вкусно. Батрачка эта была толстой, неопрятной и неприветливой; она искоса посмотрела на нас и вернулась в дом, не проронив ни слова. Тут же, в сенях, мы присели на пол, пересчитали груши, поделили их и, рассовав по мешкам, отправились дальше.

Деревня была маленькая, очень грязная и безлюдная. Дома жались друг к другу, словно куры на насесте, и всюду стояла такая тишина, будто в каждом доме лежал покойник. Из-за садовой ограды показался мальчишка, какое-то время он молча разглядывал нас, затем протяжно, с забавным подвыванием в голосе что-то прокричал и, подняв с земли камень, швырнул нам вдогонку.

— Голодными побирушками нас обозвал! — рассердился Тоне; он хотел было погнаться за мальчишкой, да передумал и только крикнул:

— Попробуй-ка спустись к нам в долину, ты, деревяннобашмачник!

Тоне неожиданно для самого себя придумал слово «деревяннобашмачник»; мы рассмеялись и вошли в сени следующего дома.

Пока мы читали молитву, перед нами, подбоченясь, стоял широкоплечий парень. Он смотрел на нас и слушал, не двигаясь с места. Но едва мы умолкли, как он не спеша протянул руку и взял стоявшую в углу толстую дубинку; мы подхватили мешки и бросились наутек, ноги увязали в жидкой грязи по самую щиколотку.

Мы обошли всю деревню — не пропустили ни одного дома; в конце концов у каждого из нас было по два крейцера, да и в мешках кое-что набралось. Крейцеры нам дала одна старушка, но за это мы должны были прочесть немало молитв; Тоне заметил, что старуха плохо слышит, и поэтому пропустил несколько повторений «Богородице, Дево, радуйся».

— Нам нельзя так долго задерживаться, — пояснил он.

Едва мы снова вышли на дорогу, как село скрылось в листве деревьев, из него не доносилось ни звука, не лаяли даже собаки; казалось, село вымерло, и над ним, словно над могилой, ярко светился крест — это чуть высовывалась верхушка низенькой колокольни.

Теперь мы круто спускались вниз. Дорога была широкая, сплошь разъезженная, вся в жидкой грязи, так что во время ходьбы брызги летели даже на рубашку. Здесь гоняли на водопой скотину. Внизу, под обрывом, в глухом сумрачном месте была небольшая ложбинка, наполненная желтой водой. Дорога вела нас мимо нее в продолговатую неширокую долину, похожую на овальное корыто.

Долина эта была вся в зелени — красивая, спокойная, будто праздничная. По другую сторону на скалистых склонах светились на солнце две или три маленькие белые деревеньки, они глядели на нас приветливо, словно горлицы. А внизу по долине протекала неширокая речушка, с тихим журчанием она скрывалась в зарослях ивняка. И дорога здесь была хорошая, ровная, усыпанная мелким белым песком. У дороги в долине стояла новая часовенка Матери Божией, и мы преклонили перед ней колена. Вокруг веяло таким радушием, что на душе у каждого из нас стало легко и светло, словно сам Бог глянул на нас с высоты…

В этой долине нам выпала удача. Люди здесь были подобны солнечным зеленым лугам, белым деревенькам и новой часовенке у дороги. Они нас не гнали от своих порогов, и мешки наши быстро наполнялись. В просторных сенях одного из домов нас усадили за стол, мы ели пшеничный хлеб, запивая его холодным сладким грушевым сидром. Перед нами стояла дородная крестьянка и обо всем нас расспрашивала.

Не знаю, существует ли еще на свете эта долина; чудится мне, будто ее уже нет…

И снова мы были в пути, долина далеко внизу; вот еще одно дерево, один поворот, и она полностью скрылась из вида. Перед нами простиралась совсем пустынная местность. Тогда второй раз во время нашего странствия мы остановились и вопросительно переглянулись. Но все же пошли дальше, будто кто-то тянул нас за рукав.

Мы прошли еще совсем немного, когда заметили, что небо над нами больше не было ясным, как прежде. Облака уже так не спешили — усталые и ленивые, они еле ползли все в одну сторону, к северу. Тучи протягивали друг другу руки и сливались воедино, голубые просветы на небе исчезали, словно там, наверху, кто-то запирал светлые окна.

— Будет дождь! — проронил Тоне.

Ни Лойзе, ни я ему не ответили. Бог весть, что творилось тогда в моей душе, но я ощущал, что Лойзе разделяет мои чувства и мысли.

«Куда угодно, только вперед! — думал Лойзе. — Даже если польет дождь!»

Ханца шла позади всех, она немного ссутулилась и уже тяжело дышала, но мы не обращали на нее внимания.

Мы попали в неведомый край, несказанно печальный, какого я еще никогда не видывал. Холмы поросли чахлым кустарником и низкими деревьями; ветер почти утих, так что все было неподвижно, только вдали, на самом высоком холме неторопливо и равномерно шевелилось что-то высокое, словно там стояла сама смерть, размахивая своей косой. Между холмами глубоко врезались в землю узкие овраги, в них по белым камням струилась желтая дождевая вода.

Дороги почти не было, мы шли по грязным тропинкам или вдоль колеи, а иногда шагали напрямик через холмы, по крутым склонам, так что приходилось даже карабкаться на четвереньках. И нигде не было видно ни одного дома, не было слышно ни звука — бесконечным был этот край, пустынный и однообразный.

— А мы не заблудились? — спросила Ханца. На лице ее выступил пот, губы искривились, словно она собиралась заплакать.

Мы стояли на высоком гребне холма, откуда было видно далеко вокруг.

— Ну почему заблудились? Вон церковь Трех Святых, — утешал Тоне Ханцу и самого себя. Мы посмотрели в ту сторону — вдали, высоко, там, где начиналось серое небо, виднелась белая точка.

— А теперь, ребята, скоро будет холм, вот где нас ждет удача! Там всего три дома, а вокруг лес из одних фруктовых деревьев. В долине и на склонах сплошные яблони — как сосны и буки в нашем лесу.

У Лойзе заблестели глаза, у меня стало легче на сердце, а Ханца ускорила шаг. Яблони вместо сосен и буков! Да что там яблоки! В мешках у нас набралось их немало. Но тут было что-то иное, лучшее — сладость надежды… Не обязательно, чтобы там были яблоки, пусть будет что угодно…

Почти всю дорогу, с самого утра, мы шли молча.

Тоне, дома постоянно голодный, думал о кукурузных лепешках, о яблоках, о сладком грушевом сидре; и у Ханцы были подобные мысли, родные постоянно били ее, она весь день нянчила маленького ребенка и никогда не наедалась досыта; девочка мечтала о белом хлебе, о ярком пестром платке, может, даже о серебряных сережках; поэтому глаза ее были такими странными, словно она смотрела и ничего не видела. Оба они — брат и сестра — направлялись в удивительные края, где стояли дома из пряников с крышами из белого сахара. Оба шли и молчали.

И Лойзе мечтал. Его мечты еще больше напоминали чудесную многоцветную сказку — насколько прекрасную, настолько и невероятную. Он никогда не ел господской пищи, но, скорее всего, и не стремился к этому; лицо его было бледным, болезненным, а глаза горели, как пламя. Думаю, потому он плохо и кончил, что был таким…

Мы остановились. По ту сторону пригорка белела дорога, красиво петляя между величавыми деревьями. Шли мы туда весело, но когда вступили на эту дорогу, она больше не была такой красивой и белой, как нам казалась раньше. Может, когда мы смотрели на нее издали, сквозь облака проглянуло солнце. Грязь на дороге подсохла только сверху, но стоило на нее ступить, как нога проваливалась и скользила. Трава у дороги была еще мокрой, на деревьях иногда вздрагивали отдельные ветви, стряхивая на нас крупные капли.

Среди деревьев стоял большой крестьянский дом — снизу каменный, сверху деревянный, крытый соломой. Маленькие оконца смотрели с каким-то недобрым лукавством, словно они нас издали приметили и теперь злорадно подмигивают, здороваясь с нами. Мы подошли уже близко, нигде не было ни души. И почему-то — мы сами этого не могли понять — в наши сердца закрался страх.

— Ну, все-таки пошли туда, Господи, благослови, — расхрабрился Тоне и медленно ступил вперед.

Вдруг откуда-то из хлева или сарая выскочило что-то черное и бросилось к нам. Это был огромный пес, но он не лаял, приближаясь большими бесшумными кошачьими прыжками. До нас оставался всего один прыжок, в этот миг длинная веревка, на которой был привязан пес, туго натянулась и рывком отбросила его назад, так что он даже перекувырнулся. Тогда он хрипло залаял и ринулся на нас снова.

Тоне схватил за руку Ханцу, чтобы она не упала, и побежал, увлекая ее за собой, по траве, по камням, по грязи — напрямик. Мешок развязался, из него посыпались яблоки, в грязь упала кукурузная лепешка; Лойзе на бегу обернулся, поднял лепешку и помчался дальше. Мы бежали до тех пор, пока дом не исчез из вида. Запыхавшиеся, потные, мы наконец остановились. Ханца вся выпачкалась в грязи, на лице и руках у нее были ссадины, но она не плакала.

Мы не смели взглянуть друг другу в глаза и не решались заговорить. Молча, с горестным чувством в душе, отправились мы дальше.

А дорога становилась еще более пустынной. Теперь она круто спускалась вниз и была такой скользкой, что мы то и дело падали. Лойзе разок засмеялся, когда шлепнулся в грязь, но тут же умолк, словно испугавшись своего голоса. Сначала нам казалось, будто равнина, простиравшаяся под горой, совсем близко — рукой подать. Но мы все шли и все падали, а конца пути не было, словно подножье горы опускалось ниже и ниже. Как-то Тоне оглянулся и увидел, что Ханца сидит в грязи. Она сидела и спокойно смотрела на нас.

— Что ты, Ханца?

Она встала, и мы пошли дальше, все вниз и вниз. Ноги наши облепил такой толстый слой грязи, будто все мы надели плотные чулки. Тягостно было и тоскливо, но Лойзе как будто этого не чувствовал: путь долог и труден, но где-то он должен кончиться… и там — сказочная страна… Мы уже почти не думали о праздничных лепешках, а сейчас мне кажется, будто мы о них вообще никогда не думали, даже в самом начале. Нас манило в путь что-то другое, и я с грустью в душе догадываюсь, что именно…

Дорога, наконец, плавно спустилась в долину, здесь она сворачивала влево, то поднимаясь на низенькие пригорки, то снова сбегая с них, а затем исчезала за выступом высокой горы, с которой мы пришли. А справа раскинулось бескрайнее пустынное поле, поросшее высокой травой; вдоль и поперек его пересекали овраги, кое-где росли одинокие деревья. И мы отправились через это поле.

Теперь мы шли по узкой, очень грязной, сплошь в глубоких лужах тропинке, кое-где заросшей травой. Вскоре мы заметили, как то справа, то слева от нас начали появляться огромные, похожие на пруды лужи, вода в них была чистая, неподвижная, и над ней поднимались пучки высокой травы; дно тоже покрывала трава, мы это видели…

— Ой, страшно! — сказала Ханца, шедшая последней. Мне в эту минуту тоже стало не по себе — таким бесконечным было это поле, и такая тишина стояла вокруг!

Но никто не сказал, что пора возвращаться, да никто и не подумал об этом…

В одном месте вода залила всю тропинку. Издали мы ничего не заметили и остановились, как вкопанные. От одного берега до другого были проложены доски, вода захлестывала их, расходились даже маленькие волны, со дна поднимались пузыри, так что легонько шевелились травинки.

Первым на доску ступил Лойзе, но не осмелился пойти дальше, доска осела под ним на добрый вершок. Тоне озабоченно огляделся по сторонам.

— Это болото нужно обойти.

Он сделал шаг в сторону, но провалился в жирную вязкую грязь почти по колено.

Лойзе тем временем стал медленно продвигаться по доске вперед.

— Раз тут настланы доски, значит, это и есть дорога. Зачем бы иначе их положили?

Все мы последовали за ним; Тоне взглянул на Ханцу и пропустил ее перед собой; сам он шел последним. Доски проседали глубоко, вода булькала выше колен. Когда мы были посреди болота, я оступился и чуть не упал — мне вдруг показалось, будто все поле залито водой, и вода потоками приближается к нам со всех сторон. Но это просто покачнулась доска, мы всего лишь переходили глубокую лужу и уже приближались к тому берегу.

Усталые, мы шли, понурив головы, и не смотрели на небо. А оно все больше темнело, от запада до востока его подернули неподвижные тучи. Когда мы были посреди поля, начал накрапывать дождь. Равнина казалась теперь еще более пустынной и печальной — прямо-таки огромное кладбище. И мне стало мерещиться, будто и вправду через поле шла похоронная процессия — мимо одиноких деревьев, мимо тихих водоемов, под серым небом. Она двигалась беззвучно, люди в черной одежде низко склоняли головы, впереди покачивался крест…

Раньше мы задумали: пройдем напрямик через поле и доберемся до холма, который сейчас едва виднелся в туманной дали, а под холмом пролегала большая проезжая дорога. По ней мы и хотели вернуться домой…

Но теперь все изменилось — совсем другой стала местность, и мысли наши стали иными. Лойзе строго глядел прямо перед собой, но глаза его покраснели. Потому что посреди этого погребального поля у всех было так тяжело на сердце, словно равнина эта беспредельна, и мы окунулись в вечность, где нет ни единого звука, ни яркого света. И тот холм, что дремал во мгле, уже не был просто холмом у большой дороги. В него претворилась наша надежда, робкая и смутная, уныло поглядывая на нас из туманной дали. Да, этот холм стал нашей надеждой… Только большой дороги уже для нас не существовало.

Нас поглотила эта равнина. Мы словно превратились в одну из луж, в грязную, скользкую тропинку, в одинокое дерево с преждевременно облетевшей листвой; мы были такими, как мелкий дождь, который беспрестанно сеял с серого неба…

Поодаль стоял дуб, еще совсем зеленый и кудрявый, рос он на небольшом возвышении. Мы подошли к нему и сели прямо в мокрую траву.

Нас охватила глубокая усталость и отчаяние. Мы ни о чем не разговаривали и не глядели друг на друга, чтобы не расплакаться. Сидели мы долго, казалось, будто усталость ползла от ног вверх, растекаясь по всему телу, так что хотелось закрыть глаза. Над нами тихонько шелестела листва — на нее падали мелкие дождевые капли…

Вдруг Ханца поднялась на ноги, и мы взглянули на нее с изумлением. Она была удивительно маленькая и сгорбленная, как старушка, большой платок матери придавал ей еще более старческий вид.

— Что же мы не идем? — спросила она, закидывая мешок за плечо.

В этот миг она вдруг оказалась старше всех нас, и мы доверились ей, поднялись и пошли. Ноги плохо повиновались, были словно деревянные.

Небо опускалось все ниже и все больше темнело, оно следило за нами большим черным оком, и нам становилось жутко. Дождь пошел сильнее — он лил теперь тонкими прямыми струйками. На земле были сплошные лужи, ноги еще больше увязали в грязи.

— Остаться бы там! — сказал Тоне, опустив глаза. Ханца почти закричала:

— Нет, нет, нет!

Удивительно, как она поняла его мысль, которую он и сам едва ли мог осознать до конца. Но я прочел ту же мысль и в глазах Лойзе, чувствуя, как она зарождается и в моей душе…

Раздался приглушенный гром, словно вдали за горой по деревянному мосту с шумом промчались телеги. Все мы поняли, что это такое, но никто не сказал ни слова, каждый глядел себе под ноги. Вскоре небо рассекла белая сверкающая линия, замерла на какой-то миг и исчезла, а за горой снова загремели раскаты.

Ханца перекрестилась.

Тот желанный холм, который мы прежде различали вдали, теперь исчез. Небо совсем приблизилось к земле, опустившись почти до верхушек одиноких деревьев, со всех сторон оно накатывалось на нас, как море. И на всем свете не было сейчас ничего, кроме этой безжизненной равнины.

Оглянувшись, я увидел, что идем мы теперь в ином порядке: всех нас ведет за собой Ханца. Согнутая в три погибели, она шла осторожно, маленькими шажками, крепко вцепившись обеими руками в тяжелый мешок. Так наша маленькая Ханца готова была уйти в вечность…

Вдруг я содрогнулся всем телом. Тоне, который плелся последним, неожиданно остановился и, уронив с плеча мешок, громко заплакал. Странно звучал его голос, гулко разносившийся по всей равнине, — он был подобен ночному собачьему вою.

Все мы остановились; Лойзе смотрел в сторону, губы его шевелились, словно ему что-то хотелось сказать.

Подняв брошенный мешок, Ханца закинула его за плечи рядом со своим. Ноша теперь была больше самой Ханцы, но придерживала она ее одной рукой; возможно, ее и вовсе не надо было держать — мешки спокойно лежали на спине, согнутой так, будто Ханца кланялась в пояс — они расположились удобно, оглядываясь на нас с откровенной издевкой.

Ханца взяла Тоне за руку, и мы пошли дальше…

Не знаю, где сейчас Ханца. Недавно я видел женщину в поношенной, заплатанной одежонке, с изможденным чахоточным лицом и спокойными глазами; на руках она несла грудного ребенка, двое детей цеплялись за ее юбку. Ссутулившись, она переходила дорогу усталыми маленькими шажками; на углу она остановилась и засмотрелась куда-то вдаль… Думаю, это была Ханца…

Мы озябли, промокнув под дождем до костей, холод вздымался с затопленной водой равнины, струился с серого неба, наполняя наши сердца отчаянием. Нам было так страшно, что мы не решались оглядеться по сторонам. Теперь и меня все настойчивее охватывало желание остаться здесь, лечь прямо в грязь, в лужу. Мы обменялись с Лойзе сочувственными взглядами…

В эту минуту раздался странный звенящий звук, словно посреди поля на самых высоких нотах зазвонил небольшой колокол. Это Ханца начала громко молиться.

И сразу нам стало легче, не так жутко, поутихла тоска. Казалось, будто вместе с нами вся равнина читает длинную, печальную молитву.

Мы замолчали, когда дошли до оврага. Здесь и в самом деле нас ждал конец.

Овраг был широкий, от дождя он до верху наполнился желтой водой, которая быстро текла, вздымая мутные волны. Через овраг было перекинуто тоненькое бревнышко, почти не обтесанное, круглое и скользкое, перил никаких не было и в помине. Мы остановились перед оврагом, и ужас охватывал нас все сильнее, подкатывался к самому горлу, будто кто-то сдавливал нам шею. Я весь затрясся, когда Ханца ступила на бревнышко.

Она сделала осторожный шажок маленькой грязной ногой, постояла и пошла медленно, согнувшись под тяжелой ношей, переставляя ноги так, словно шутки ради идет по канату. За нею шагнул Лойзе, а за ним следом я; все мы перебрались на тот берег, хотя чувствовали себя после этого совсем изнуренными, ноги у нас дрожали, будто мы странствовали целую вечность — миновали долгую, крутую, полную опасностей дорогу. На той стороне остался один Тоне. Он тупо поглядывал на нас, опустив беспомощно руки, словно они у него онемели.

— Иди сюда! — крикнула Ханца.

Что-то пробормотав, Тоне с размаху шагнул на бревно, так что вода захлестнула мосток, и в два прыжка был на нашем берегу. Но тут он покачнулся и упал.

— Ну, пошли дальше! — попросила его Ханца.

— Разве ты не видишь, что конца не будет? — закричал Тоне. — Нет его, нет!

Его действительно не было. Мы шли еще долго, но оставались все на том же месте. Перед нами простиралась все та же равнина, пустое пространство, которое за нами словно смыкалось. Да, тут было что-то загадочное — поле передвигалось вместе с нами. С неба до земли со всех сторон спускался огромный серый занавес, он и сбивал нас с толку, возможно, мы ходили по кругу…

В какую бы сторону мы ни взглянули, куда бы ни устремились наши усталые, робкие мысли, всюду было только пустынное безмолвное поле; вся земля превратилась в безлюдную равнину, и вся наша жизнь тоже. А мы все ходили и ходили вкруговую, и конца не было этому наваждению…

Неожиданно тропинка расширилась, превратившись в разъезженную проселочную дорогу.

— Значит, там холм! — воскликнула Ханца.

И действительно, справа показался холм, на вершине которого между деревьев что-то белело. Мы ускорили шаг, легче двигались ноги, и Ханца даже немного разогнула спину.

Но от усталости и огорчений страх и малодушие не покидали наши сердца, они замирали, как пойманный воробей, к которому протянулась рука, готовая свернуть ему шею. На дороге нам повстречался бродяга в лохмотьях, и мы бросились от него наутек — по траве, через лужи и овражки…

Тогда вдруг словно свершилось чудо. Перед нами возникла широкая мощеная дорога, и в тот же миг озарился восток — от земли до неба триумфальной аркой изогнулась яркая радуга. И в дальней дали показался большой белый город — радуга изливала на него все свое сияние.

Сердца наши радостно устремились к этому чуду. У Лойзе заблестели глаза, и он воскликнул:

— Туда, ребята!

Да, там была цель. Теперь мы знали, куда нас влекло сердце, когда оно переполнялось печалью. Там была новая жизнь, было спасение и все грядущее…

Мы шагнули в ту сторону, но что такое? Ноги наши не слушались, они были словно опутаны длинной веревкой, тянувшей нас назад, на пустынное бескрайнее поле, где обитала смерть. Мы остановились, на этот раз даже Ханца. Тоне сел у придорожного верстового столба, бросив котомку прямо в траву. Лойзе остановился посреди дороги, глядя широко раскрытыми глазами на огромный белый город, залитый светом радуги. Но радуга угасала, вместе с ней угасал и город. Голова Лойзе бессильно поникла… Назад, назад, в пустынное поле!

Мы до того устали, что не могли больше сделать ни шага. На холме ударил колокол, он звучал так скорбно, словно это был погребальный звон. Лойзе хотел сесть в траву у дороги, чтобы немного отдохнуть, но, опустившись на колени, повалился ничком на землю. И у меня было ощущение, будто я стою на качелях, подо мной колышется дорога, качается холм…

Радуга угасла, и на востоке снова сомкнулись тучи, припустил дождь. И мне показалось, будто мы опять среди бескрайнего пустынного поля, все идем, идем, а конца нет и никогда не будет…

Когда мы ехали домой на громыхавшей колесами крестьянской телеге и от усталости спали, мне снилось, что мы все еще идем, идем по безбрежной мертвой равнине, а конца ей все нет и не будет во веки веков.

Этот случай я вспоминаю в часы безысходной тоски и бесплодных душевных порывов.

В потемках

Смеркалось. Час был еще не поздний, но с запада надвинулись тучи — серая, густая, бесформенная мгла, за которой исчезло солнце. Вечер выдался жаркий и душный, окна были открыты, и в комнату залетали клубы уличной пыли. А комната была маленькая, почти пустая, против дверей — два разбитых окна, в простенке между ними висело зеркало в позолоченной, но уже почерневшей раме, тоже выщербленное посередине, у одной стены стоял диван, перед ним — стол и два стула, по другую сторону комнаты — кровать, а над нею изображение Божией Матери с младенцем Иисусом на руках.

В комнате было трое детей. Ана, двенадцатилетняя девочка, сидела на низенькой скамеечке и что-то штопала. Время от времени она поглядывала на сестру Тончку и брата, игравших за столом в домино. Серьезное, почти старушечье лицо Аны было некрасивым — худым и узким, прекрасны были только глаза, большие, удивительно спокойные, какие бывают у людей, многое переживших на своем веку. Сама она была долговязой и неуклюжей, ходила большими мужскими шагами. Более ребячьим и веселым было личико ее сестры, живо блестели ее глазенки, алели пухлые губки. Брат, самый младший из них, похож был на Ану — такое же серьезное, хотя и более широкое лицо, с нездоровым, землистым оттенком кожи.

Тучи охватили уже полнеба, комнату все больше заволакивал мрак. Поднявшись, Ана прислонилась к окну и засмотрелась на дорогу в ожидании матери. Пора бы ей вернуться, верно, шесть часов уже, не меньше.

Ана подсела к столу, чтобы поиграть с сестрою и братом, но тут же передумала, сердце ее сжималось от какого-то тревожного чувства, в котором она сама не могла разобраться. Тоскливо бывает по вечерам, когда в комнате смеркается слишком рано, и небо за окном подернуто тучами.

Брату Тине тоже надоело играть. Он оперся локтями о стол, и в эту минуту лицо его казалось совсем стариковским. Тончка встала и отправилась в кухню поискать, нет ли чего в шкафу.

Где-то вдали прогремел гром, тучи уже подступали к городу, нависали над крышами. Подул ветер, вздымая с дороги пыльные вихри.

Тине спросил:

— Ана, а чья это карета проезжала тут утром?

Спрашивая, он не ждал ответа. Экипаж был красивый, раззолоченный, и на кучере шитая золотом ливрея. Карета промелькнула и исчезла, словно ехал в ней сам император. Но у Тине было такое чувство, будто в этой красивой карете воплотилось все, о чем он мечтал, — пасхальная ночь, императорская Вена, апельсины и пирожные… Кучер хлестнул лошадей, и карета скрылась из вида.

Тончка заплакала в кухне.

— Ана, у нас совсем не осталось хлеба?

— Погоди, вот придет мама!

— А почему она не приходит?

На лице Тончки уже не было прежнего веселья, в глазах ее тоже отразилась тревога.

— Ну, а что нам принесет мама? — вслух мечтал Тине, не ожидая ответа.

Все трое задумались. Обычно они были не прочь поговорить о вкусных вещах, которые им может принести мама, но сейчас почему-то у них было тяжело на душе. Верно потому, что тоскливо бывает по вечерам, когда в комнате смеркается слишком рано и небо за окном подернуто тучами.

Ана вернулась к окну и высунулась на улицу, волосы ее развевал ветер. Она смотрела то направо, то налево — вот сейчас покажется мать с белым свертком под мышкой, принесет работу, принесет хлеба. Но ее все не было видно. Ана взглянула вверх — небо уже целиком закрывали тучи, темные, тяжелые, несущие дождь.

— Ана, зажги свет, темно!

Ана пошла в кухню за лампой, но в ней почти не было керосина — всего лишь на какие-нибудь полчаса, не больше. Ну, к тому времени вернется мама, а может, еще и раньше. Поколебавшись, Ана зажгла лампу.

Но лампа в тот вечер как-то странно горела и не могла разогнать темноту. Тени, столпившиеся за окном, вползали в комнату и ни за что не хотели отступать. Только над столом светился желтый круг, а в комнате было темно и на улице тоже.

— А куда ушла мама? — спросила Тончка.

Ана ничего не могла ответить. Мать отправилась, как это часто бывало, неизвестно куда. Дети знали только, что вернется она с белым свертком под мышкой.

Задумавшись, Ана неожиданно вздрогнула, в груди у нее что-то кольнуло.

И Тине в эту минуту тоже почувствовал страх.

— Давайте играть! — позвал он, и все сели за стол вокруг лампы. У них не было ни мелочи, ни орехов, так что играли «в долг». Но окончив первую партию, они играть перестали. Было так тяжело, будто затевается что-то неладное, страшное, руки налились тяжестью, были словно чужие, оцепенело лежали на коленях или опирались на стол.

Может, это оттого, что догорала лампа и тени заглатывали остатки света? Становилось все темнее, на склонившихся к лампе лицах появились желтые блики. Такие лица бывают у покойников, когда у смертного одра трепещет пламя свечей.

Ана выглянула на улицу, там еще можно было кое-что различить, потому что поодаль на углу горел фонарь; крупные капли дождя прибивали дорожную пыль.

— Ана, посмотри сама, не осталось ли хлеба в шкафу?

— Не осталось.

— И ни одного яблока?

— Подожди, вот придет мама!

Только теперь Ана призадумалась над тем, как сегодня мать собиралась в дорогу. Припомнила и такое, на что обычно не обращала внимания. Но сейчас, вспомнив все мелочи, она испугалась непонятной, растущей в сердце тревоги.

После полудня мать без конца ходила по комнате от окна до дверей и обратно, снова и снова, понурив голову и скрестив на груди руки. Дети, Тине и Тончка, были внизу на улице, и сама Ана лишь изредка забегала домой. Когда она заглядывала в дверь, мать по-прежнему молча, тяжелыми шагами ходила по комнате и ни разу не подняла на нее глаза. А когда уже стало смеркаться, мать набросила платок и вышла, ни на кого не взглянув и не сказав ни слова; Тине отправился было за ней, но она не обернулась, он постоял на углу и поплелся домой.

Ана чувствовала в душе беспокойство, но не могла понять, чем оно вызвано. Обычно перед уходом мать вела себя точно так же, она всегда ходила по комнате от окна до дверей и обратно, понурив голову и скрестив на груди руки с озабоченным, суровым лицом… И пусть бы так было обычно, только не сегодня, очень уж нагоняют тоску такие мрачные вечера.

— Свет гаснет! — воскликнул Тине в испуге, словно близилось что-то недоброе.

Подойдя к лампе, Ана выкрутила фитиль, стало светлее, но желтый круг на столе сразу же снова начал меркнуть, пламя в лампе становилось все ниже.

Дети смотрели на это угасавшее пламя — оно уже потрескивало, рассыпаясь красными искрами, огонек догорал, последний красноватый отблеск трепетал на испуганных лицах, вплотную придвинувшихся к лампе. Ана еще покрутила фитиль, и в тот же миг все поглотила тьма, глаза были широко открыты, но ничего не видели.

Тончка заплакала: Мама!

Заплакала, но сразу же испугалась и умолкла. В этой немыслимой тьме, заполнившей всю комнату, всю улицу за окном, весь мир, даже плач звучал слишком звонко и радостно.

Шел дождь, струи иногда с силой хлестали по стеклу, словно стучалась невидимая рука.

— Уже поздно! — произнес Тине срывающимся голосом, ему было жутко в этом безмолвии, но хныкать он не решался.

Едва Тине это сказал, как в соседней квартире отозвались часы, сквозь тонкую стенку был четко слышен их резкий, надтреснутый бой — казалось, ломаный нож вонзается в тишину. Испорченные часы били не переставая, дети насчитали тринадцать ударов, затем что-то заскрежетало, словно с неистовой быстротой завертелось бесчисленное множество крохотных шестеренок, и все затихло.

Страх, закравшись в души детей, порождал необычные мысли, никогда не возникающие среди бела дня, затаенно ждущие в мозгу своего часа. Они иногда бывают и веселыми, только радость эта недужная, она не порхает ярким мотыльком под солнцем и не звенит, как громкая песня — молчит, придавленная тяжестью думы, как живой человек, положенный в гроб.

Вот придет мама с полными руками пакетов и, весело улыбаясь, скажет: «Смотрите, ребятки, что я вам принесла! Ну, совсем заждались? Возьми-ка керосин, Тине! Ана, почисть лампу!» Она подойдет к столу и развернет многочисленные свертки… Может, она уже поднимается по лестнице… Надежда притаилась, боясь спугнуть шум долгожданных шагов. Но разве это были шаги? Что-то зашелестело и утихло, удалилось, шаги прозвучали только в мыслях, а так как мысли снова стали грустными, шаги больше не слышались.

Но радостная надежда оставила свое зернышко, оно опять проклюнулось, пошло в рост и зацвело пышным цветом.

Может, неожиданно изменится вся жизнь — наступит конец заботам, не будет и этого мрака. Происходят же на свете чудеса, о них так много рассказывается в книгах, ну а если уж написано в книге, значит, все это правда. «Однажды шел по дороге парень-горемыка, был он голодным, вдруг навстречу ему богатый барин, похлопал паренька по плечу и говорит…» А еще про пастуха… «Жил-был пастух, он пас хозяйских овец, но ему очень хотелось посмотреть белый свет. И вот проезжает мимо богатая карета, из нее выходит барин…» И еще про то, как не было у людей ни муки, ни хлеба… «Не осталось ни муки, ни хлеба, и пошел тогда мальчик в церковь и стал молиться. И вошел туда богатый человек и…» Постоянно творятся чудеса на свете, почему бы и сейчас не свершиться чуду? Разве можно, чтобы не сбылись все эти надежды? Разве не грешно даже думать, будто Бог их не слышит? Мысли детей, устремленные к свету, уносились в тридевятое царство…

От налетевшего ветра задрожало и настежь распахнулось окно, словно открытое сильной рукой. Затряслись двери, чуть не сорвавшись с петель.

Ана пошла затворить окно. Ее колотила дрожь, страх перерос в ужас.

Тончка закричала:

— Я боюсь, Ана, зажги свет!

Они бродили по комнате в поисках огарка свечи. Ходили на носках, осторожно, пугаясь всякий раз, когда кто-нибудь задевал за стул или за кровать. На улице была непроглядная тьма, лил дождь, потоки которого струились по стеклам.

Ана вздрогнула, натолкнувшись на что-то холодное, на незнакомую руку.

— Кто здесь? Это ты, Тончка?

— Я тут, у кровати.

— А кто со мной рядом?

— Я у окна, — отозвался Тине.

— Кто-то здесь был и дотронулся до меня холодными пальцами. Давайте сядем за стол рядышком и прижмемся друг к другу.

Все трое уселись на диван и, взявшись за руки, крепко прижались друг к дружке.

Но стоило Ане посидеть тихонько, как она призадумалась. Странные мысли, уже давно мелькавшие у нее в голове, теперь обрели большую отчетливость, возникавшие перед глазами картины еще сильнее пугали ее. Ана стремительно встала, ее трясло так, что стучали зубы.

Ее поразила мысль, которую она не осмеливалась ни осознать до конца, ни выразить словами. Человек умер бы на месте, заглянув ей в лицо в эту минуту. Дрожа как в ознобе, Ана пыталась защищаться, но не в силах была поднять руки, чтобы спрятать в них лицо, а в голове все росла мысль, чудовищная, беспощадная.

Пошатываясь, Ана прошла по комнате, нащупала в углу за кроватью большой платок и набросила его на себя.

Тончка и Тине сквозь тьму различали, как по комнате движется что-то черное.

— Куда ты, Ана? — спросили они в испуге.

— Пойду поищу маму.

Младшие брат и сестра прижались друг к другу еще теснее.

— Приходи скорей, вместе с мамой приходи! — просили они чуть слышно, боясь потревожить зловещую тишину, затаившуюся во тьме.

Ана приоткрыла дверь, но вдруг ей стало жутко, перепугались и младшие.

— Не уходи! Останься с нами!

В кухне была кромешная тьма, но Ане почудилось, будто изтемноты кто-то шагнул ей навстречу. Она в ужасе отпрянула и вернулась в комнату. Когда дверь приоткрылась, Тончка и Тине почувствовали, словно темнота стала еще гуще, им показалось, что они вовсе не дома, а где-то далеко в лесу одни среди ночи, дождь хлещет над ними по черной листве, а за ближайшим деревом их караулит смерть.

— Не уходи, останься с нами!

Ана села к ним на диван, руки ее бессильно легли на колени, голова опускалась все ниже, почти касаясь стола.

— Почему не приходит мама? — спросила Тончка.

— Может быть…

Тине хотел высказать свою мысль, но она вдруг ошеломила его — страшная и бескрайняя. В комнате было совсем темно, и все же, когда он обернулся к Ане, они прочли эту мысль друг у друга в глазах и даже почувствовали, как оба бледнеют.

— Если бы зажечь свет!

Снова стали искать свечу, но им страшно было тихих шагов и незнакомых теней, передвигавшихся с такой осторожностью, — казалось, по комнате ходят чужие люди.

Тончка подошла к окну.

— Смотрите, там свет!

На углу горел фонарь, маленький желтый огонек едва пробивался сквозь ливень и ночь. Все трое прижались к окну и уставились на дремотное желтоватое пламя. Но вскоре оно у них на глазах затрепетало, заколыхалось от налетевшего ветра и погасло. Дети крепко обнялись, чтобы как-то унять охватившую их дрожь.

Как только в сознании Аны возникла страшная мысль, она ясно себе представила, как ходит мать по улицам под таким ливнем. Она надела только легкий платок, который промок теперь до нитки, влажные волосы липнут ко лбу. Мама дрожит от холода, ветер продувает тонкое намокшее платье, колет иголками кожу, проникает в сердце. Никогда раньше Ана не всматривалась в лицо матери так пристально, как в эту минуту. Узкое, исхудалое, с покрасневшими суровыми глазами. Она всегда была такой с тех пор, как умер отец, и все же Ана никогда не видела мать так отчетливо, словно сейчас впервые в жизни ее по-настоящему разглядела.

Все трое разом вздрогнули, распахнули окно. Им послышался голос матери, прозвучавший внизу. В открытое окно ворвался ветер, холодные капли ударили в лицо, по комнате пронесся шум, что-то зашелестело на кровати, на диване. Они высунулись в окно.

— Мама!

Но ее не было. По улице, качаясь, медленно брел пьяный, он перешел через дорогу и исчез за углом.

— Мама!

Сильный порыв ветра заставил их отшатнуться и закрыть окно.

Тончка всхлипывала, но не плакала в голос.

— Нужно ее найти… я пойду! А вы ложитесь на кровать и накройтесь с головой. Я скоро вернусь.

Уложив брата и сестру в постель и укрыв их одеялом, Ана закуталась в большой платок. Затем осторожно открыла двери и, миновав темную кухню и прихожую, спустилась по лестнице. Везде было темно, обычно на лестнице зажигали лампочку, но сегодня она не горела. Ана пробиралась ощупью, шла медленно, чтобы не оступиться. Сердце ее томила страшная, тяжкая мысль, которую невозможно было выразить словами ни про себя, ни вслух, губы сами собой шевелились, шепча молитву, но душа ее не слыхала. Когда Ана переступила порог, ее подхватил ветер, обнял могучими руками, будто хотел поднять в воздух и бросить вниз, ударить о стену. Платок слетел с ее головы, в лицо хлестали ледяные струи, она дрожала от холода всем телом.

— Куда ты, Ана?

Прижавшись к стене, она широко открыла глаза, но никого не увидела. Кто-то отчетливо окликнул ее, это был голос матери.

— Мама!

Но вокруг не было ни души, на безлюдной улице только лил дождь и бушевал ветер.

Несказанный ужас охватил Ану, она низко склонила голову, прижала платок к груди и помчалась домой. Ветер подталкивал ее, швырял из стороны в сторону, лишь у самого порога она услышала собственный голос, оказывается, она плакала, но ветер заглушал ее плач, и никто не мог его услышать, даже мама. Когда Ана вернулась домой, ее всю трясло от холода и страха. Сбросив платок, она принялась расхаживать по комнате. Она ходила уже довольно долго, как вдруг остановилась, пораженная сознанием, что шагает точно так же, как мать, — с низко опущенной головой и скрещенными на груди руками. И она испугалась, что ходит, как мать.

Тончка и Тине лежали в постели. Они тесно прижались друг к другу, но с головой не накрылись; боясь темноты, они все-таки всматривались в нее широко раскрытыми глазами. Глаза их привыкли к потемкам и многое различали, но то, что они видели, их пугало. Вот стоит диван, а на нем кто-то сидит, отчетливо вырисовывается огромная тень. Тени собрались и у окна, они двигаются по комнате, словно в поисках света. Наконец двери с шумом распахнулись, и в комнату ворвался ветер. Глаза детей были прикованы к дверям, они видели как днем и узнали Ану, но в то же время не хотели ее узнавать. Вошедшая ходила по комнате тяжелыми шагами, опустив голову и скрестив на груди руки, размеренно, от дверей до окна и обратно.

— Мама! — робко прошептал Тине, и сердце его замерло в ожидании ответа. Он знал, что надежда его напрасна, и все же надеялся…

Ответа не было.

Ана стояла посреди комнаты все еще со скрещенными на груди руками.

Почему это должно было случиться и почему именно сегодня? Жизнь текла однообразно — мама всегда ходила по комнате от окна до дверей и обратно. С чего бы сегодня все это кончилось? Но когда Ана про себя облекла в слова страшную и беспредельно скорбную мысль, надежда воспротивилась ей из последних сил. Нет, нет, не может этого быть!.. Ана закричала, заплакала в голос, все тело ее содрогалось от рыданий. Шатаясь, она подошла к постели, и заплакали все трое.

На улице лил дождь, шумел ветер, в окно стучалась невидимая рука. Дети слышали, как тихонько, словно украдкой, открылась входная дверь — сердца их замерли в ожидании. Кто-то шел по кухне тяжелой поступью, но осторожно и медленно, вот этот кто-то принялся нащупывать двери в комнату, и они распахнулись с такой легкостью, будто отворились сами собой. На пороге остановилась огромная тень, дети вглядывались все пристальнее, и глаза их от страха открывались все шире. В дверях стоял человек высоченного роста, почти касаясь потолка огромной черной шапкой. На нем была черная шуба до пят, а лица его дети различить не могли — оно все заросло черной бородищей. Человек стоял и не двигался с места, а они, как завороженные, не могли оторвать от него глаз. Он все виделся им — тень его оставалась на пороге, хотя дверь так же тихонько закрылась и на том месте уже никого не было. Когда они поняли, что в дверях никого больше нет, их затрясло, как на сильном морозе, но никто не издал ни звука.

В комнате было темно и тихо, а снизу все еще слышалось какое-то постукивание. Вдруг с улицы вразнобой донеслись голоса — резкие, громкие, грубые; тяжелые быстрые шаги по мостовой звучали все ближе, кто-то хрипло ругался, кто-то пел разудалую песню — это из трактира возвращались пьяные. Что-то грохнуло оземь под самыми окнами, послышался топот бегущих ног, шаги постепенно удалялись и наконец затихли…

После каждого неожиданного шума тишина в комнате становилась еще страшнее, словно всякий раз угасал огонек и непроглядная тьма вокруг наполнялась новыми зловещими тенями…

Надежда была упрямой — человек, лежащий в гробу, был еще жив, он был жив и стучался в крышку гроба.

— Хоть бы скорей пришла мама! — просила Тончка.

— Хоть бы зажегся свет!

Ана обеими руками схватилась за голову, но, почувствовав на висках свои руки, испугалась, вспомнив, что мать точно так же хваталась за голову, стоя у кровати или сидя за столом.

— Разденьтесь и спите, раз уж нет света, а когда уснете, придет мама… может быть…

Ана сказала «может быть», и сердце ее мучительно сжалось — она опять облекла в слова страшную и беспредельно скорбную мысль.

Тине приподнялся на постели.

— Никогда уже не придет мама! Никогда!

В этот миг без шума отворились двери — открывались они медленно, пока не распахнулись настежь. Но на пороге никого не было. И так же, как и открылись, они стали медленно и бесшумно закрываться. Налетевший с улицы ветер раскрыл окно…

На лестнице послышались шаги…

Наверх, на второй этаж! Женский голос воскликнул:

— О Иисус, о Пресвятая Мария!

— Правильно сделала! — проворчал грубый мужской голос. Шаги приближались, за дверью показался свет. Двое мужчин, склонившись, несли что-то белое…

Дети крепко обнялись, крик замер в горле, в широко открытых глазах застыл неведомый ужас.

Святой Иоанн в селе Бильки

Когда сквозь оконце грез мне привидится дальняя родина, в сердце мое словно кто-то выплеснет наполненный горечью ковш; всякий раз передо мной предстает и село Бильки — высокая, стройная колокольня у подножья горы, белые горделивые дома в окружении пышных садов, плодородные поля и поросшие сочной травой луга, простирающиеся вплоть до болота.

Среди набожных словенских сел Бильки, несомненно, самое благочестивое и добродетельное. Никакая сила на свете не в состоянии поколебать эту истину, если бы даже нашелся такой нечестивый безбожник, который дерзнул бы посягнуть на нее.

Безусловно, Бильки — самый благочестивый и добродетельный церковный приход, и в то же время нет другого такого прихода, которому ради своего благочестия довелось бы претерпеть столько мытарств и напастей, недаром старинная поговорка гласит: чем дороже хранимое сокровище, тем больше и заботы о нем.

Был в Бильках священник, еще при жизни его следовало бы причислить к лику святых. Он был очень худ и бледен, ибо жил, можно сказать, одной молитвой, постом да покаянием. Куда бы он ни пошел, где бы ни повстречался людям, он вечно был погружен в благочестивые размышления. Разговоров о мирских делах не любил, каждое его слово служило Небу, указывая путь к спасению. Проповедовал он так благостно и задушевно, что любой грешник наверняка расплакался бы навзрыд, да только в Бильках грешников не было.

Прихожане любой другой церкви на коленях благодарили бы Бога за то, что ниспослал им такого апостола. Но бильчане по праву чувствовали себя обиженными. К обедне они не ходили, проповедей не слушали, даже исповедь и причастие были у них не в чести.

Они говорили:

— Неужто мы так согрешили перед Богом и церковной властью, что нам нужен святой для обращения нас на путь истинный? Посылали бы святых угодников в другие села, где они более к месту! Не желаем, чтобы нас учили благочестию; и потом, еще вопрос, насколько подлинна его святость, может, это одно притворство или гордыня!

И в глаза, и за глаза говорили священнику такие слова, но он принимал их со смирением в сердце, даже не вздохнул ни разу, только все горячее молился и проповеди его становились еще благостней и задушевней. Такое поведение вконец разозлило прихожан.

— Он потешается над нами! — сказали они. — Прикидывается святым угодником, чтобы принизить наше благочестие! Его святость — греховное надругательство!

Церковь совсем опустела, даже старухи и ребятишки перестали в нее ходить, а мужчины решили:

— Пойдем к епископу и пожалуемся!

Отправились они к епископу и так ему сказали:

— Прислали вы нам священника, а он невесть что — не человек и не святой! Так похваляется своей святостью, что это скорей богохульство, а не пример для прихожан. От превеликой гордыни он даже в чистейшем глазу находит сучок. Утешает там, где утешения не надо, жалеет тех, за кого нужно радоваться, вздыхает, когда в пору веселиться. В каждом его слове, каждом взгляде и поступке только одна проповедь: смотрите на меня, берите пример с меня и бейте себя в грудь, грешники! Если он и вправду святой, пошлите его к настоящим грешникам, а если притворщик, накажите по заслугам.

Так говорили прихожане из села Бильки.

Епископу не хотелось обижать самое благочестивое и самое добродетельное село из всех словенских сел, и он направил святого угодника в захудалый церковный приход, где царил такой разврат, что и сам папа римский не смог бы наставить прихожан на путь праведный.

Когда святой угодник прощался с селом, не было ни флагов, ни праздничных арок, ни торжественных проводов, ни рыданий. Возчик из соседнего прихода уложил на телегу убогие пожитки священника, усадил его самого и, со злостью хлестнув лошадей, погнал их по безлюдной улице. Никто не сказал на прощанье ни единого доброго слова, даже занавески на окнах были задернуты. Но священник поднял руку, благословляя каждый дом в своем бывшем приходе, и в сердце его не было горьких упреков…

С трогательной любовью приветствовали бильчане своего нового священника-избавителя. С горы гремели торжественные залпы, перед церковью возвышались два шеста с флагами, на улице через каждые тридцать шагов стояли увитые зеленью праздничные арки. Это было истинное торжество.

Прихожане собрались возле церкви под первой, самой пышной аркой. С колокольни раздавался перезвон, подобный веселой песне, разносящейся далеко вокруг над залитыми солнцем полями. На пыльной дороге показалась коляска, она все приближалась и наконец въехала в село. Когда она остановилась перед набожными прихожанами, из нее выпрыгнул краснощекий, толстобрюхий священник, отец Матевж, тут же начавший обеими руками весело здороваться со своей паствой.

— Бог в помощь, братья и сестры! А ну, скорей в церковь, исполним, что положено! Без всяких там комедий и церемоний! А ну за мной — пастырь ведет овечек, как подобает! Что, учитель хочет выступить с речью? Нет надобности, и так знаем что к чему!

Еще и половина прихожан не успела войти в церковь, а отец Матевж уже стоял перед алтарем. Из-за мешавшего ему толстого живота он как-то странно вертелся. Верующие, органист и певчие никак не могли за ним поспеть. Священник уже возгласил Te Deum[1], когда другие еще не закончили воздавать хвалу Господу Богу. Служба завершилась, отец Матевж быстро и ловко благословлял своих новых прихожан, когда подоспели запыхавшиеся от бега священники из соседних приходов. Взглянув на них искоса, отец Матевж насмешливо ухмыльнулся.

— Что, перехитрил вас? — сказал он чуть ли не вслух и молодецким шагом направился к ризнице…

Пыхтя, взгромоздился на кафедру старый священник из соседнего села и принялся витиевато читать длинную проповедь, он восхвалял нового священника, отца Матевжа, как только мог, но его славословие не имело большого успеха, прихожане переглядывались и кашляли без надобности.

— Был святой, теперь прислали разбойника! — сказали они.

И почти угадали. В первое же воскресенье он прочел такую удивительную проповедь, что благочестивые прихожане сгорали от стыда. Он говорил:

— Что нам таиться друг от друга, если каждый из нас рожден женщиной? Я ведь хорошо знаю, что вы грешники, воры, прелюбодеи и распутники, каких немного найдется на свете, но кто станет порицать вас за это? Если я буду вас укорять, вы сделаетесь еще хуже, если я начну вас просить исправиться, вы прикинетесь обиженными, а за глаза надо мной посмеетесь, ну, а если я наложу на вас покаяние, вы, чего доброго, мне ночью дом спалите. Как же нам быть с вами? Оставайтесь такими, какие вы есть, ходите к обедне и исповедуйтесь, не обсчитывайте меня, когда будете платить церковную подать, и держитесь подальше от полицейских, а в остальном рассчитывайтесь с Богом сами, как велит вам совесть, я не потащу вас за уши ни из ада, ни из чистилища. Человек может попасть на небо и окольным путем, вы не святые, я тоже не ангел. Аминь!

Такова была проповедь отца Матевжа, но еще более непристойной была его жизнь, все его поступки.

Он ходил по селу не в черной сутане до пят, как его предшественник — святой угодник, а в сером сюртуке, едва доходившем ему до колен. Шляпу он носил набекрень, в зубах держал длинную сигару и при этом подмигивал направо и налево, смотря по тому, где примечал дородную особу женского пола. Дома у него был запасец вина, да еще какого! Но он захаживал и в трактир, где играл в карты и пел песни вместе с пьяными. Не было во всем обширном церковном приходе ни одного человека, который постыдно не уснул бы и не свалился под стол, в то время как священник еще весело пел и пил, а затем твердым шагом направлялся в свой белый дом при церкви.

Осенью соблазн увеличился десятикратно. Отец Матевж собственной персоной обходил весь свой обширный приход, собирая подать. Прихожане видели его на высоком возу с сеном, откуда он, улыбаясь, обозревал все село. Воз качался, так как сена было нагружено на две сажени в высоту, а священник восседал на жерди, как на коне; он был с непокрытой головой, с засученными рукавами. Такой непристойности в билькском приходе до сих пор не бывало.

Вскоре прихожане разинули рты еще шире. В доме священника поселилась молодая бабенка со смазливым лицом и складной фигурой, — священник объявил, что это его сестра, но ему не поверили даже дети. Каждый, кто проходил ночью мимо церковной усадьбы, видел свет в окнах и слышал звон стаканов, сопровождаемый веселым пением.

Многое спустили бы прихожане отцу Матевжу, ибо человек есть человек, будь он даже помазанником Божиим, и не всякому дано родиться в благочестивом билькском приходе. Но священник вел себя, как легкомысленный мальчишка, не только в мирских делах, но и в церковных. Обедню он служил наспех, причем настолько быстро, что женщина, задержавшись у кропильницы, могла пропустить службу от начала до конца: священник, пономарь и служка сновали у алтаря с такой поспешностью, словно косари на лугу перед дождем. Крещение, исповедь, предсмертное причастие, похороны — все обряды он исполнял будто в шутку, только забавы ради. Лишь при венчании он усердствовал немного больше, зато потом до утра пировал на свадьбе.

Так он колобродил несколько недель, и люди совсем перестали ходить в церковь. Потолковав, мужчины решили:

— Святой угодник насмехался над нашим благочестием, выставляя напоказ свою святость, а этот, с его распутством, потешается над нами еще больше! Тот притворщик ставил себя в пример: вот, мол, какой я, и вам следует быть такими! А этот в насмешку указывает на себя: я вот какой, а вы еще хуже! Пойдем к епископу и пожалуемся!

Отправились они к епископу и все ему объяснили:

— Раньше у нас был святой угодник, а теперь настоящий безбожник! Тот нас унижал притворной добродетелью, а этот срамит нас перед Богом своим непристойным поведением! Ведь каков пастырь, таковы и овцы, — так судят люди, а Бог и подавно! Дайте нам достойного священника!

Епископ был в большом затруднении, не зная, что ему делать с этим благочестивым приходом. Он перебрал в уме всех священников своей обширной епархии, но не нашел среди них ни одного подходящего: этот был слишком толстый, другой слишком тощий, третий чересчур веселый, четвертый излишне печальный, пятый очень уж набожный, шестой легкомысленный. Не видя выхода из создавшегося положения, епископ с горячей молитвой обратился к самому Господу Богу и просил его послать священника для билькского прихода.

Бог долго раздумывал и наконец принял премудрое решение:

— Уж святым апостолом, обращавшим в истинную веру чернокожих язычников, билькский приход наверняка будет доволен!

И повелел своему апостолу Иоанну отправиться священником в Бильки.

Бильчане были очень довольны и чувствовали себя польщенными. Отец Матевж поспешно с ними простился. Батрак погрузил его вещи, сколько их было, на ломовую телегу, бабенка подхватила вожжи, а священник — кнут. Когда он стегнул лошадей, прихожане бросились за ним вдогонку, чтобы оказать ему прощальные почести насмешками и камнями. Тогда отец Матевж остановил лошадей и, обернувшись к прихожанам, прокричал во все горло:

— Я вам не по вкусу пришелся, самого дьявола вам надобно! Мерзок негодяй, но если он прикидывается святым, он мерзок вдвойне. Вы меня еще попомните, когда вас черти драть будут, а я посмеюсь над вами с небес! Счастливо оставаться, подонки!

Бильчане швыряли ему вслед каменья, а он показывал им кукиш, пока тонкая колоколенка не скрылась из вида…

Святой Иоанн выполнил повеление Господа Бога. Он отправился в билькский приход с легким сердцем и множеством готовых проповедей в мыслях. Еще радостнее стало у него на душе, когда он услышал благозвучный перезвон колоколов и увидел на шестах перед церковью цветные флаги.

— Уже издали видно, что из всех словенских сел это и вправду самое благочестивое и добродетельное!

Так сказал святой Иоанн, когда его коляска остановилась перед первой, увитой зеленью триумфальной аркой, дугою нависшей над улицей. Почтительно приветствовали его прихожане, а учитель произнес прочувствованную речь:

— Много у нас было священников, но ни один из них не был достоин своего прихода! Нам посылали лицемеров, гордецов, нечестивцев и распутников, приносивших селу только посрамление да горе! Теперь, кажется, овцы нашли наконец своего пастыря!

Не проронив ни слова в ответ, святой Иоанн вошел в церковь.

— Заносчив! — сказали прихожане.

В церкви он не смотрел никуда, кроме дарохранительницы и молитвенника, даже в конце богослужения не взглянул украдкой на прихожан.

— Черствая душа! — сказали прихожане.

Сосед-священник подошел к кафедре и произнес длинную проповедь — восхваление нового пастыря, отца Иоанна. Однако проповедь эта не помогла.

Удрученными и оскорбленными вышли прихожане из церкви и сказали:

— Он ведет себя так, словно попал к каким-то заморским туземцам! Прежние пастыри нас донимали, а уж этот нам покажет!

Как они сказали, так и случилось.

Святой Иоанн, обращавший когда-то в истинную веру чернокожих, в первое же воскресенье произнес такую проповедь, что бильчане ее слушали, широко рты разинув.

— Вернитесь на путь праведный, притворщики, — говорил он, — прозреть вам нужно, пока не поздно! Милостив и терпелив Господь, но в конце концов пробьет час его праведного гнева. Думаете, я не читаю все как есть в ваших сердцах? Едва я успел поздороваться с вами у церкви, как увидел вас насквозь, и душа моя преисполнилась скорбью. Вы, из всех грешников величайшие грешники, дерзаете называть своих пастырей лицемерами, гордецами, нечестивцами и распутниками! Если святого угодника именуешь разбойником, то как окрестить истинного разбойника?

В Содом и Гоморру обратили вы этот прекрасный приход и должны на коленях благодарить Бога за его нескончаемое долготерпение, за то, что до сих пор он не ввергнул вас в раскаленную смолу, ибо нет среди вас ни одного праведного Лота! На колени, грешники, бейте себя в грудь и кайтесь, чтобы миновала вас кара Господня!

Такой проповеди благочестивые бильчане еще не слыхивали. У женщин по щекам текли слезы, а мужчины потихоньку ругались.

Исповедовал святой Иоанн тоже на свой лад, поэтому вскоре даже глухие и немые за версту обходили исповедальню. Он кричал во весь голос, так что разносилось по всей церкви:

— Лжешь! Если в исповедальне лжешь, то как же ты ведешь себя, когда из нее выходишь?

И налагал такие покаяния, что даже самые крепкие трепетали от ужаса.

Но наиболее жестоким образом осрамил священник своих прихожан во время пасхальной службы. Он медленно прошел по рядам, подходя к каждому, и всем отказал в святом причастии.

— Хотя бы раз в году, одну-единственную ночь, вы не ввергались в грех! После исповеди возвращаетесь как нехристи, едва-едва очищенные, и немедленно снова в скверну!

Он протянул было причастие недужной старухе, но тут же отдернул руку:

— Не грешила ты только из-за недугов, зато в мыслях грешила!

Благочестивые бильчане не в силах были вынести такого ужасного посрамления.

— Плюет нам в лицо! — сказали они. — Святой угодник был притворщиком, насмехался над нами, но все-таки помалкивал, отец Матевж был грешником, зато, по крайней мере, нас грехами не попрекал, а этот открыто и безбоязненно оплевал наше прославленное благочестие!

Мужчины решили:

— Пойдем к епископу и пожалуемся.

Как порешили, так и сделали.

Пришли к епископу разобиженные и сердитые пуще прежнего.

— Что же вы делаете, как обходитесь с самым благочестивым селом на свете? Раньше вы топтали нас ногами, а теперь напустили на нас истинного скорпиона! Притворщика вы нам уже посылали, нечестивца тоже, а на этот раз дали откровенного безбожника, который отрицает наше славное благочестие! Пришлите нам пастыря, достойного билькского прихода!

Епископ поник головой и заплакал:

— Дорогие мои благочестивые бильчане, ведь на этот раз я дал вам самого святого Иоанна!

Но бильчане возразили:

— Будь то святой Иоанн или святой Петр, — ни один человек на земле и ни один святой на небесах не смеет оспаривать наше благочестие или даже потихоньку морщиться на наш счет. Пошлите нам такого священника, который пришелся бы нам по нраву!

Так они заявили и ушли.

Епископ был страшно удручен и пожаловался Господу Богу.

На этот раз Бог ужасно разгневался.

— Если так, ступай чуда ты, сатана, да принимайся задело!

Бильчане были вне себя от радости, узнав, что просьба их исполнена. Счастлив был и святой Иоанн, что Бог избавил его от тяжкого наказания. Поскольку ему когда-то довелось обращать в христианство чернокожих язычников, он был достаточно искушен в апостольских делах, а потому решил покинуть набожное село, не простившись с прихожанами. В воскресенье ночью, пока село спало, он велел тайком запрячь лошадей. Когда он проезжал по мощеной улице, его не видел и не слышал никто, кроме звезд да Господа Бога.

Бильчане очень жалели, что не простились с отцом Иоанном.

— Чего же он не подождал нашего представления? Уж мы бы ему устроили такое, какого он не видывал!

С большими почестями встречали они нового священника. Никогда еще шесты с флагами не вздымались так высоко, никогда еще не было на улицах столько украшений, а колокола названивали с утренней зари так, что слышно было в соседних селах.

Долго ждали собравшиеся у церкви прихожане, долго ждали в ризнице соседние священники и капелланы. Наконец показалась богатая карета, и, прежде чем кучер успел ее остановить, оттуда выпрыгнул черномазый священник, с распростертыми объятьями бросившийся к своим прихожанам. Он всем по очереди пожимал руки и был так растроган, что из глаз его капали слезы, а слова застревали в горле.

— Любимые мои!.. Овечки мои!..

Прихожане совсем растаяли, мужчины всхлипывали, а женщины рыдали во весь голос. Затем процессия двинулась к церкви. Служба была не слишком длинной и не слишком короткой — как раз такая, как полагается: человек мог спокойно помолиться, не утомившись от долгих молений. Сосед-священник произнес обстоятельную проповедь о многочисленных достоинствах и заслугах нового пастыря, но бильчане эту проповедь не слушали — они к таким речам уже привыкли. Тем прилежнее они навострили слух, когда вышел на кафедру новый священник. Проповедь его была удивительно трогательной — плакали даже глухие.

— Благодарение Господу Богу, направившему меня в этот прекрасный, благочестивый приход! В дальних краях я слышал о нем много лестного, и сердце мое молило Бога: Господи, дай узреть это славное село, прежде чем придет моя смерть! Едва я увидел вас издали, мои дорогие прихожане, я сразу понял, что попал к родным братьям. Почувствовал, будто мы давно уже знакомы, — мне хорошо известны ваши лица и ваши сердца. Давайте посмотрим друг другу в глаза, подадим друг другу руки и будем крепко держаться друг за друга, никогда не расстанемся!

Он говорил сладостно и проникновенно, прихожане готовы были слушать его до самой ночи.

— Вот этот — что надо! — сказали они, направляясь в трактир. — Теперь мы попали в самую точку.

И не только в день приезда — каждое воскресенье, каждый праздник священник читал такие же прекрасные проповеди, церковь ломилась от народа, из дальних краев приходили послушать нового проповедника — людям казалось, будто каждое слово нежно гладит их по лицу и наполняет медом уста.

Но еще обворожительнее, чем за кафедрой, был священник в исповедальне. Девицы и замужние женщины исповедовались ему дважды и трижды в неделю, покаяния, которые он налагал, были очень приятными, и христиане принимали их с радостью. Случалось, священника приглашали причащать умирающих лишь для того, чтобы он зашел в дом и был гостем.

Так наконец билькский приход обрел своего истинного пастыря.

— Вот бы имя только было у него другое, — говорили некоторые.

— Что там имя! Добродетель и благочестие — это главное, — возражали другие.

А имя священника было Адаптаций…

Но несмотря на такое имя, он прижился в билькском приходе и благоденствует там до сих пор. Прихожане довольны им, а он ими…

Бог весть почему приходит все это на память, только всякий раз, когда сквозь оконце грез мне привидится дальная родина, предо мной предстает село Бильки…

Дети и старики

У детей было обыкновение разговаривать перед сном. Они усаживались на широкой печи и рассказывали друг другу все, что приходило им в голову. В потускневшие окна мечтательно заглядывал вечерний сумрак, из каждого угла плавно вздымались тихие тени и приносили с собой чудесные сказки.

Говорили дети обо всем, что приходило им в голову, а в голову им приходили только прекрасные истории, сотканные из тепла и солнца, из любви и надежды. Будущее вставало перед ними как сплошной светлый праздник, между Рождеством и Пасхой не было Страстной недели. Там, где-то вдали, за радужной завесой мерцала и переливалась бессчетными огнями огромная, изумительная жизнь. Слова произносились шепотом, еле слышно, ни один рассказ не имел ни начала, ни отчетливых контуров, ни одна сказка — своего завершения, иногда говорили все четверо сразу, и никто не мешал друг другу: как зачарованные, они видели перед собой яркий небесный свет, каждое слово в его озарении было звучным и правдивым, каждый рассказ имел свой живой, выразительный облик, каждая сказка — счастливый конец.

Дети были так похожи друг на друга, что в полутьме трудно было отличить самого младшего, четырехлетнего Тончека, от десятилетней Лойзки, самой старшей. Все были худенькие и узколицые, у всех — большие, широко открытые глаза, задумчиво устремленные вдаль.

Но однажды вечером в их ясный и светлый мир насильно вторглось из неведомой жизни что-то страшное и чужое, безжалостной рукой разметав все праздники, разговоры и прекрасные сказки. По почте пришло извещение, что отец их пал на поле боя в Италии. «Пал». Что-то незнакомое, новое, совершенно непонятное вдруг предстало перед ними — огромное, безликое, слепое и немое. Оно ни к чему не имело отношения — ни к шумной жизни на улицах и площади перед церковью, ни к теплому сумраку на печи, ни к сказкам. В этом «что-то» не чувствовалось ни капли веселья, но и печали было не так уж много, потому что оно было мертвым, ведь оно не имело ни глаз, чтобы взглядом сказать, отчего и зачем оно здесь, ни языка, чтобы все объяснить словами. Их мысль испуганно и беспомощно остановилась перед этим огромным призраком, как перед черной, глухой стеной: подошла к ней вплотную, уставилась на нее и оцепенела.

— Когда же он вернется теперь? — задумчиво спросил Тончек.

Лойзка сердито на него взглянула:

— Как он может вернуться, если он пал?

Все замолчали, все четверо стояли перед черной глухой стеной и не могли заглянуть за нее.

— Я тоже пойду на войну! — вдруг сказал семилетний Матийче, казалось, ему удалось нащупать верную мысль и высказать то, что надо.

— Ты слишком маленький! — наставительно ответил четырехлетний Тончек, ходивший еще в одной рубашонке.

Милка, самая маленькая и хилая, закутанная в большой материнский платок и похожая на дорожный узел, попросила тихим, слабым голоском, будто исходившим откуда-то снизу, из мрака:

— А скажи, Матийче, какая она, эта война… Расскажи мне про нее сказку!

Матийче стал объяснять:

— Война — это когда люди закалывают друг друга штыками, рубят саблями, стреляют из ружей. Чем больше людей заколешь и зарубишь, тем лучше, они ничего тебе не скажут, так уж должно быть. Это и есть война.

— А зачем же друг друга колоть и рубить? — спросила Милка, заморыш.

— За императора! — сказал Матийче, и все замолчали. Перед их затуманенным взглядом где-то в дальней дали возникло что-то могучее, озаренное светлым ореолом. Они боялись шелохнуться, едва смели дышать, как в церкви во время торжественной службы.

Но Матийче еще раз решительно повторил свою мысль, махнув рукой, может быть, только для того, чтобы прогнать тишину, которая их давила.

— Я тоже пойду на войну… эх, на врага пойду!

— А какой из себя враг… у него есть рога? — вдруг спросил тоненький Милкин голос.

— Конечно, есть… А каким же еще может быть враг? — серьезно и почти сердито сказал Тончек.

На это и сам Матийче не знал, как ответить.

— Думаю, у него нет рогов! — произнес он медленно и замолчал в нерешительности.

— Какие еще рога!.. Человек он, такой же, как мы! — с раздражением откликнулась Лойзка, потом призадумалась и добавила: — Только души у него нет!

После долгого размышления задал вопрос Тончек:

— А как это, если человек падет на войне… он свалится навзничь?

И он показал, как человек валится навзничь.

— Убьют его… насмерть! — спокойно пояснил Матийче.

— Отец обещал привезти мне ружье!

— Как же он может привезти, если он пал! — гневно ответила ему Лойзка.

— И его убили… насмерть?

— Насмерть!

Четыре пары юных, широко раскрытых глаз с недоумением и страхом вглядывались в темноту, вглядывались во что-то незнакомое, не понятное ни сердцу, ни разуму.

А в это время их дед и бабушка сидели на скамье перед домом. Последний багрянец зари еще светился за темной листвою сада. Был тихий вечер, только из хлева слышался протяжный и уже хриплый плач, скорее всего, там была мать ребятишек, кормившая на ночь скотину.

Старики сидели сгорбившись, тесно прижавшись друг к другу, они держались за руки, чего давно уже с ними не случалось, их сухие глаза были обращены к вечерней заре. И не было сказано ни слова.

Врзденец

Моя мать была родом из Врзденеца. Говорят, село это находится в Хорьюпской долине; так ли это — не знаю, сам я его никогда не видел, и оно не обозначено ни на одной карте. Но что оно действительно существует и причем даже где-то неподалеку, в этом нет никаких сомнений. Возможно, я бывал от него на расстоянии какого-нибудь часа ходьбы, возможно, даже видел его во время долгих своих скитаний, но названия его тогда не услышал, и оно осталось для меня чужим и неведомым, подобно многим другим селам. Мне кажется, что когда-то мы с матерью стояли на горе и смотрели на него. Думаю, это было ранним утром. В долине еще белел туман, а из тумана вздымался холм, на котором стояла церковь с высокой каменной оградой, озаренная ярким солнцем. И этот свет небесный отражался на лице матери. Она протянула руку и указала на церковь: «Там Врзденец!» В голосе ее, идущем из глубины сердечной, была теплота и задушевность; так сказал бы взглянувший ввысь ребенок: «Там небо!», так смотрел бы арестант сквозь решетку: «Там поле!» Но село, может быть, находилось совсем в другом месте и выглядело совершенно иначе, а это была только мечта.

Никогда я не был в Врзденеце и уверен, никогда там не буду. Даже в том случае, если до него останется один шаг. Я вспоминаю об этом селе, когда мне тяжело и тоскливо. Тогда оно само приближается ко мне, как иногда к больной, изнемогшей душе приближается веяние смерти. Однажды меня поразила мысль, всплывшая из темных глубин, из душевных терзаний: когда придет мой последний час, я увижу крытую соломой лачугу, где родилась моя мать, ее колыбель, разрисованную алыми сердечками, маленького ребенка в длинном зеленом платьице, его первые неуверенные шажки, услышу тоненький голосок, смех, невнятный лепет… и, словно цветы на лугу, зацветут светлые порывы души, еще не израненной познанием. Эта мысль захватила меня, и я нисколько не сомневаюсь, что так оно и случится. Ибо прозрение, явившееся человеку из тех глубин, никогда не солжет.

За день до смерти мать затеяла переселение. Уже начинало смеркаться, и я чувствовал себя усталым. Мать дышала спокойно, и мне подумалось, что она спит; поэтому я вышел на носках из комнаты и отправился к соседу, чтобы немного отдохнуть за стаканом вина. Я пробыл там, пока совсем не стемнело. Когда я вернулся и зажег лампу, меня охватил неизъяснимый ужас. Постель матери была пуста. Я стоял, весь дрожа, не в силах сдвинуться с места. Не знаю, как и когда я сделал наконец первый шаг и начал ходить с лампой в руках по комнате и сеням — и казалось, будто это ходит какой-то другой, совсем посторонний человек, а сам я стою у стола, смотрю и жду, что же он сделает. Так я прошел через сени и поднялся по двум деревянным ступенькам в маленькую каморку, где раньше у нас жила одна старая женщина. На постели лежала мать. Когда я увидел ее, у меня так сильно сжалось сердце, словно я ощутил нечто удивительное, чему нет названия: боль и любовь, и то, и другое вместе, и еще что-то большее. Мать была молодая, лицо — здоровое, глаза ясные и веселые, на губах — улыбка. Она смотрела на меня с какой-то затаенной хитрецой неразумного ребенка, который боится, сам не зная чего.

— Мама, как вы попали сюда, на эту кровать?

— Сама пришла. Не думай, будто я так тяжело больна! Даст Бог, скоро будем в Врзденеце. Ведь мы уже столько лет собираемся! Когда я встала, мне захотелось отправиться прямо туда, только я не нашла одежду. Куда вы ее убрали?

От этих слов, от этого взгляда и улыбки мне захотелось уйти куда-нибудь прочь, в темноту, и там посетовать небесам. Ибо я чувствовал, что в каморке есть еще кто-то третий, бледный и высокий, кто склоняется над нами и прислушивается к нашему разговору.

— Там постель плохо постлана, она меня жжет, словно вы угли под простыню подложили. Тут лучше, хотя и подальше. Ведь я уже чуть не ушла в Врзденец, так легко мне было идти. Сделаю шаг, и стена отступает в сторону, похоже, как дети играют — ловят друг друга… Я думаю, нужно нанять лошадь с телегой, чтобы поехать в Врзденец, иначе мы никогда туда не попадем. Как там будут глазеть на нас, когда мы приедем! Ведь Мровец даст нам лошадь, не правда ли?

— Почему бы вдруг не дать?

— И в самом деле, почему бы? Завтра пораньше и поедем, будет воскресенье, солнечный день. Я знаю, все получится так хорошо, ну просто похоже даже на что-то из Священного Писания. И это скоро случится, не сегодня, ведь уже ночь, а, должно быть, завтра… Сходи-ка к Мровцу спроси насчет лошади… Чего ты плачешь?

Горячие слезы текли у меня из глаз и обжигали щеки. Мать устремила на меня пристальный, беспокойный, какой-то испуганный взгляд, потом отвернулась к стене, и лицо ее снова стало болезненным, жалким, измученным тяжким страданием.

Кто вкушал горечь полыни на обед и на ужин, кто рассыпал любовь всюду, где бы ни появился, а сам не отведал ни одной ее капли, тот глубоко в душе тайком создает мир светлых видений — без них бы он просто пропал от всего сущего зла. И неведомо откуда ему начинает светить огонек, сначала тихий и робкий, воспоминание о чем-то милом. Стремление к чему-то прекрасному и доброму, чего, может быть, никогда нигде не было, нет и не будет. И чем больше печалей в жизни и чем ближе от них избавление, тем свет прекрасней и ярче. Пока, наконец, сияние это в величии своем не сольется с тем, последним и вечным; так исполнится то, что было обещано сердцу, и придет воздаяние за надежду и веру.

Я вспоминаю о Врзденеце, когда зябнет душа, когда холодом веет в лицо тоскливый страх — предчувствие смерти… Неужели и вправду уже близок тот час, то солнечное воскресенье? Мровец, готовь свою лошадь, чтобы нам с матерью ехать в Врзденец!..

Вечерняя молитва

Когда мне было десять лет от роду, я впервые усомнился в том, что Бог милостив и что внемлет человеку, взывающему к Нему в тоске сердечной. Я молился до поздней ночи, мне казалось, будто я приблизился к Богу как никогда раньше, и взгляд Его отеческих глаз устремлен прямо на меня. Наконец я уснул, молясь, а когда проснулся, не было мне с небес никакого утешения, и жизнь стала еще безотрадней.

Десять лет спустя заболела моя мать. Тогда я чувствовал себя совершенно взрослым, исполненным познания и премудрости, как это обычно бывает с двадцатилетними юнцами. Не существовало сумрака, который я с легкостью не озарил бы солнечным светом. Все во мне казалось завершенным, доведенным до конца, навсегда утвержденным. Единственным моим сомнением, единственной заботой и терзанием была женщина. Если бы кто-нибудь спросил меня, хожу ли я к обедне или на исповедь, молюсь ли вечером и утром, я бы только рассмеялся в ответ. Я гордился тем, что пропускал школьные богослужения и не здоровался при встрече со священником. У меня было тяжело на сердце, а в голове — полно забот, я ходил в потертой одежонке, но говорил: «Какое мне дело до этой повседневности, ведь я достиг познания!» Меня трясло от холода и душевных невзгод, глаза обжигали затаенные слезы, но я написал изречение: «Короли в отрепьях!»

Так было и в то время, когда заболела моя мать.

Я был рассудительным молодым человеком и сразу понял, что болезнь эта моментально не пройдет и к ней нужно подготовиться. Поэтому я собрал свои стихотворения и продал их издателю. Неизвестно почему, но я рассчитывал, что мать поднимется с постели месяца через полтора — не раньше и не позже, а что она поправится, я нисколько не сомневался.

Прошла неделя, прошла вторая, третья.

И когда минули эти три недели, как-то в субботний вечер мать медленно повернула голову и посмотрела мне в лицо улыбающимися глазами.

— Ты сегодня вечером молился?

Я тоже весело взглянул на нее, как смотрит взрослый человек на милого наивного ребенка, и погладил ее по лицу — потному и горячему.

— Молился!

Так лжет взрослый человек несмышленому ребенку.

Она закрыла глаза, я укутал ее одеялом до самой шеи и тихонько вышел из дома.

На дворе стояла тихая теплая осенняя ночь, сияли звезды; их было такое множество, что из-за яркого сверкания я не мог различить темную синеву самого неба. Пока я смотрел, эти светящиеся небеса проседали все ниже, и горизонт растворялся в неоглядной бесконечности, так что мне стало казаться, будто я сам поднимаюсь в блистающую глубь, и ноги мои уже не касаются земли.

Болезненный вздох донесся из дома. Я вошел в сени и тихо приоткрыл дверь в комнату. Меня встретили глаза матери — ясные, незамутненные, но такие усталые и покорные, что у меня дрогнуло сердце. На столе горела свеча; дремотный свет падал на бледное лицо матери.

— Куда ты ходил, что тебя не было так долго? Ну как, скоро утро?

— Ещетолько вечер, мама!

— На улице дождь… он стучал в окно…

— На улице ясная погода, все небо в звездах.

Мать задумалась.

— Я сейчас словно в другом мире. У меня хмурое утро, у вас ясный вечер, у меня осенний дождь, вам светят звезды небесные. Вы далеко от меня, я вас уже едва вижу…

Она улыбнулась.

— А знаешь, куда ведет моя дорога и почему вы так далеко от меня, что я вас уже едва вижу?

Я уставился на нее, и в лицо мне словно пахнуло ледяным холодом.

— Куда, мама?

Она говорила медленно и так тихо, что я едва мог расслышать, склонившись к самому ее лицу.

— Помнишь, как мы тогда шли в Любляну и как прощались? Мы месили жидкую серую грязь, ливмя лил дождь, мы жались под зонтик, но все равно вымокли оба. Мы ни о чем не говорили, слово на устах отозвалось бы слезой на глазах. Когда прошли половину пути, стали прощаться; мне было полтора часа ходу назад домой, тебе столько же до города. Мы стояли на дороге в грязи и держались за руки. Мне хотелось проститься с тобой, как прощаются горожане — поцеловать тебя, но было неловко. Оба мы сказали только «С Богом» — даже в глаза друг другу не взглянули. Ты взял зонтик, а я закуталась в свой серый платок, уже отяжелевший от дождя. Когда мы отошли уже далеко от этого места, вдруг оба разом оглянулись. Мы стояли долго — не шевелясь, ничего не крикнув друг другу… Знаешь, куда вела нас наша дорога, когда мы снова двинулись дальше — оба заплаканные, сгорбленные, усталые? Наша дорога вела нас туда, откуда больше нет пути назад… и оба мы это знали… И то, что я тогда почувствовала, чувствую и сегодня, чувствую, что окончен этот тяжкий путь, слава Всемилостивому!

Опустившись перед ее постелью на колени, я держал ее руки в своих руках. Мать спокойно спала, губы ее были чуть приоткрыты, лицо — чистое и белое, словно у юной девушки. Она спала, но сейчас мне кажется, что она слышала все мои слова и мысли, мою последнюю вечернюю молитву.

Десять лет я не молился, но в ту ночь я упал на колени, сложил молитвенно руки и взывал к Богу. С трепетом я взывал к Нему, Всемогущему, взывал до самого утра. На рассвете я прислонил голову к подушке и уснул, утешенный и уверовавший.

Через три недели после этого вечера мать умерла. Когда я поцеловал ее в мертвые, еще не успевшие остыть губы, в моем сердце не было ни капли скорби. Была страшная мысль, залегшая в груди тяжело и прочно, как черный камень: Бог обманул меня в моей вере, не внял молитве, Бог нарушил соглашение!..

Ночью я один бодрствовал у одра матери. Руки ее были сложены на груди, у самого изголовья горела свеча. Я взял бумагу, чтобы нарисовать покойную, но рука у меня дрожала. Когда я в тишине долго смотрел на ее губы, постепенно стали отворяться врата души моей, и в нее излился свет с небес. Губы матери улыбались; в этой улыбке была моя вечерняя молитва и вознаграждение за нее; Господь слышал ее и воздал по великой премудрости Своей.

Прежихов Воранц (1893–1950)

Ландыши

Там, где кончалось наше поле, была страшная темная впадина, которую прозвали Преисподней. Окруженная с трех сторон крутыми склонами, она казалась глубоким котлом, имевшим лишь один узкий выход, да и тот вел в сумрачную глухую чащобу. Склоны беспорядочно поросли кустарником — барбарисом, терновником, молоденькими чахлыми грабами, дикой черешней и прочей никчемностью. Меж кустов еще беспорядочнее росла трава, годная лишь овцам на корм. Там попадались папоротник, вереск, хвощ и прочая лесная чертовня. В Преисподней было так мрачно и неуютно, что у пришедшего туда человека невольно сжималось сердце. О жизни постоянно напоминал там только родник, пробивавшийся на самом дне из-под замшелой скалы; после нескольких небольших излучин ручеек по темной расщелине уходил в лесную чащу и дальше, в огромный мир. Журчание наполняло яму до самых краев. Шум родниковой воды эхом отдавался в лесу и, отраженный склонами, сгущался в котловине. Этот непрестанный шум придавал Преисподней еще большую таинственность.

На первый взгляд казалось, будто котловина эта для хозяйства совершенно бесполезна и отец напрасно ее арендует. Действительно, от Преисподней не было особого проку, но изредка там все-таки можно было накосить воз-другой подстилки для скота. Когда отцу требовались ручки для цепов или грабель, он отравлялся за ними в Преисподнюю.

Древесина граба для цепов или барбариса для зубьев грабель была в Преисподней такой прочной, как нигде.

Кроме того, там можно было пасти скот, в этом и заключалась главная выгода. Правда, трава в Преисподней росла, не бог весть какая высокая, но зато очень сочная, и скотина там паслась охотно.

Я боялся этого места с той поры, как себя помню. Виною тому было прежде всего его название. О Преисподней я слышал от родителей, учивших меня первым истинам христианства, о Преисподней рассказывали в церкви, куда я стал ходить, еще держась за юбку матери. Настоящий ад в моем детском воображении полностью соответствовал нашей местной Преисподней, не хватало только вечного огня в глубине. Мне казалось, будто наша котловина была каким-то преддверием подлинного ада, куда ведут тайные двери, скрытые либо на ее дне, либо в выходящем из нее лесистом овраге. Я всегда с ужасом приближался к этому месту и сразу убегал прочь так быстро, как только мог.

И вот однажды, когда мне не было еще шести лет, отец велел мне пасти там скот. Отцовское поручение меня страшно испугало — до сих пор я ни разу не ходил туда один. Мне сразу же захотелось плакать. Заметив это, отец засмеялся и напутствовал меня:

— В этой Преисподней нет чертей. Ну, отправляйся!

Мать пожалела меня и стала утешать.

— Ты же видишь, он боится Преисподней, — сказала она отцу.

Но это не помогло, отец был беспощаден. Как можно медленнее приближался я со своим стадом к ужасному месту. Я попытался было удержать скотину наверху, на склонах, но безуспешно; вскоре она скрылась в котловине.

Поневоле следом спустился и я, опасаясь, как бы овцы не ушли по оврагу в лес.

Со стесненным сердцем присел я на дне Преисподней и даже не решался как следует осмотреться кругом. Шум, наполнявший котловину, казался мне каким-то наваждением. Ничто не могло меня развеселить, даже ручей, хотя наши ручьи я очень любил и частенько, играя, строил на них плотины и мельницы. Все больше цепенея от страха, я не выдержал и с ревом бросился прочь. Даже наверху я не мог остановиться и, весь в слезах, мчался по полю туда, где работали отец с матерью.

— Что случилось? — удивился отец.

— Скотину потерял, всю скотину…

По лицу отца пробежала тень, но он тут же добродушно махнул рукой и сказал:

— Ну, верно, большой беды еще нет. Пойдем посмотрим.

С тяжелым сердцем и неспокойной совестью плелся я за отцом к Преисподней. На обрыве, откуда была видна вся котловина, отец остановился пораженный, сразу же увидев на дне все маленькое стадо. Он начал считать:

— Раз, два, три… девять… — Все девять голов скота спокойно паслись там внизу.

— Тебе что, приснилось, парень? — изумился отец. Но в ту же минуту, догадавшись обо всем, он рассердился, схватил меня за волосы и швырнул с откоса, так что я кубарем скатился вниз. — Будешь врать — попадешь в Преисподнюю!

Я едва расслышал отцовские слова, потому что меня вновь охватил ужас. Я ревел, пока наконец слезы не высохли сами собой. Но долго еще я вздрагивал всем телом и не мог успокоиться. Опухшими глазами смотрел я, как животные поднимают головы и удивленно поглядывают на меня. Мне не давала покоя ложь, в которой меня уличил отец. Несчастный, отчаявшийся, с замирающим сердцем ждал я, когда наступит время возвращаться домой. Задолго до наступления сумерек погнал я скотину из низины вверх по склонам, где и пас ее, пока вечерние тени не легли на мрачное дно Преисподней.

Домой я пришел заплаканный и смятенный. Отец посмеялся, а мать сказала:

— Не посылай ты его больше в Преисподнюю, слишком мал он еще. Испугается, может на всю жизнь дурачком остаться.

И правда, больше меня не заставляли пасти скотину в Преисподней. Но место это по-прежнему наводило на меня ужас.

Однажды субботним вечером, когда отец с матерью сидели на пороге дома и задумчиво смотрели в ясное весеннее небо, мать вздохнула:

— Ох, как бы мне хотелось принести завтра в церковь ландыши, да их уже нигде нет.

— Да, для ландышей поздновато. Если нет их в Преисподней, значит, нигде не найдешь.

При слове Преисподняя меня снова охватила дрожь, я с нетерпением ждал, когда наконец родители поднимутся с порога, запрут дверь и все мы уляжемся спать. Ночью я долго не мог уснуть, перед глазами то и дело возникало это страшное место. Но где-то глубоко в сердце звучал вздох матери. Ландыши и Преисподняя — какие это несовместимые вещи! Ландыши я несказанно любил и в поисках их обшарил все склоны и овраги вокруг дома. Но я не знал, что они растут в Преисподней.

Утром я проснулся очень рано. Во сне я, вероятно, сильно вспотел, потому что и сейчас был немного влажным. Обычно по утрам я должен был пасти скот. Каждое утро меня приходилось будить и насильно вытаскивать из постели. Но сегодня я встал сам и тихонько, на цыпочках вышел из дома. Отец и мать еще спали. Было воскресенье.

Словно в полусне, остановился я посреди двора. Душу мою переполняло чувство какого-то удивительного, приятного долга, хотя я и не отдавал себе в этом отчета. Наступало весеннее утро. Приближалось уже настоящее жаркое лето. За дальним Похорьем, охватывая полнеба, горела багряная заря, и вот-вот должно было показаться солнце. Вершина горы Пецы его уже видела, ее заливала пурпурная краска. Травы, деревья и кусты были осыпаны росой, которая пока еще чуть поблескивала, ожидая, чтобы солнечные лучи превратили ее в утренний жемчуг и золото. Туманные дали дышали медленно, будто природа несла какое-то тяжкое бремя.

Внезапно словно чудесная сила сорвала меня с места, и я понесся через поле к Преисподней. Но, добежав до обрыва, я опять почувствовал ужас и, чтобы не видеть мрачной ямы, стал спускаться вниз с закрытыми глазами, предчувствуя, что там, у скал, притаились ландыши. Только на дне я открыл глаза.

Я увидел множество душистых ландышей и стал их жадно рвать. При этом я не осмеливался оглядеться по сторонам. Сердце мое переполняла какая-то мрачная торжественность, когда я прислушивался к шуму ручья и страшным отголоскам этого шума, звучавшим в утренней тишине громче, чем обычно. С охапкой ландышей выбрался я из Преисподней. Не переводя дыхания, помчался к дому и поспел как раз в ту минуту, когда мать ступила на порог.

В этот миг далекое солнце послало свой первый луч к нам во двор, заливая его чудесным сиянием. В этом сиянии стояла мать, сказочно прекрасная, лучезарная, словно сошедшая с небес. Я бросился к ней с охапкой цветов и победоносно крикнул:

— Мама, мама… ландыши…

Я ликовал от беспредельного счастья.

На лице матери появилась радостная улыбка: счастливая, она протянула руки к ландышам и поднесла их к лицу. Но, прежде чем вдохнуть их свежий, пьянящий аромат, — она взглянула на меня:

— Что же ты плачешь, сынок?

В моих глазах стояли крупные слезы пережитого страха, которых я в своем победном упоении и не чувствовал. Мать догадалась о моем великом подвиге и легонько, с нежностью погладила меня по голове.

Три пасхальных подарка

Мои родители доводились крестными одной девочке, сироте, росшей без отца; она жила с матерью в убогой лачуге под горой. Когда приближалась Пасха — пора подарков, — дома у нас много говорили о том, какой подарок нужно сделать этой девочке. Дарили обычно кулич и крашеное яйцо. Это подразумевалось само собой, и отец с матерью обсуждали лишь, какой величины испечь кулич для сироты из лачуги.

И удивительное дело: мать, выросшая в богатом доме, обычно не желала дарить большого кулича, настаивала на самом маленьком, отец же, который с детства был бедняком, считал, что если дарить, так дарить самый большой, чтобы сирота со своей матерью хоть раз досыта наелись. Отец хотел, чтобы кулич пекли с изюмом, а мать не соглашалась, полагая, что достаточно сделать его с орехами.

Но это было еще не все. Существовал обычай вкладывать в подарок и деньги. И здесь получалось как раз наоборот: если мать жадничала из-за кулича, то отец был скуп на деньги.

Матери хотелось воткнуть в кулич крону. В то время у нас была еще Австрия[2].

— Какую там крону! — кричал возмущенно отец. — Чтобы заработать гульден, я должен целый день тесать бревна. Крона — это слишком много. Мы бедняки, нам нельзя так бахвалиться. Богатеи и те не все дарят крону. Я получал зекс, хотя мой крестный был богачом, а я жил в лачуге. Можешь дать два зекса, этого вполне достаточно.

— Ну нет, два зекса слишком мало, — протестовала мать, — нам будет просто стыдно. Не такие уж мы нищие. Нужно порадовать ребенка. Смотри, как радуется наш, когда получает сколько-нибудь денег.

Но дело кончалось тем, что в кулич втыкали два зекса.

Только о яйце не приходилось спорить — красить его или оставить некрашеным.

У нас принято разносить подарки на второй день Пасхи. Все дети этого ждут не дождутся. Подарок для каждого ребенка был воплощением праздника, для бедного же — особенно. В каждом доме, конечно, пекли куличи — побогаче или победнее, но ребенку дареное всегда нравится больше. Вот почему в этот день все ребятишки так искренне веселились.

В понедельник после полудня мать завязала в узел кулич и красивое красное яичко. Из кулича выглядывали два зекса.

— Неси осторожней, не потеряй деньги, — наказывала мне она, отдавая узел.

Я отправился в лачугу под горой. Идти туда нужно было больше часа. Я стыдился нашего бедного подарка.

В лесу у нас было перепутье, откуда в разные стороны расходилось пять дорог. Это место пользовалось среди детей дурной славой. Старики говорили, что здесь пугает людей нечистая сила. Со стесненным сердцем приближался я к перепутью и очень обрадовался, встретив тут мальчика, моего приятеля по школе, который, тоже с подарками шел мне навстречу. Этот паренек тоже как-то очень уж крепко прижимал к себе узел. Но едва мы увидели друг друга, как всем нашим страхам пришел конец.

Мы напустили на себя беспечный вид. При этом я совсем позабыл, что в моем куличе всего лишь два зекса.

— Ты кому несешь? — спросил я мальчика, узелок которого был больше моего.

— Несу к Отто, в ваши края. А ты куда?

— В лачугу под горой.

Затем мы уселись на обочине дороги, поросшей полузасохшим вереском. Поляна, этот перекресток в лесу, была светлой и солнечной. Невдалеке от нас стоял большой деревянный крест, уже немного замшелый.

Парнишка, которого я встретил, рос в зажиточном доме. Он был хорошо одет, а рукава моей рубашки стали мне уже слишком коротки.

Едва мы успели расположиться, как на поляне показалась фигурка маленькой девочки с узлом в руках. Взглянув на нее, я обомлел. Это была дочь моего крестного, она направлялась к нам с подарком для меня. В руках она несла очень большой узел. Увидев нас, девочка смущенно опустила глаза. Затем сделала вид, будто не знает меня, и хотела пройти мимо.

Я не решался заговорить, но мой товарищ остановил ее:

— Иди сюда, посиди с нами. Ты тоже несешь подарок? Вот нас теперь и трое. Разве это не здорово?

— Я иду к вам, — робко сказала девочка и взглянула на меня. Она положила свой узелок возле наших.

— Значит, мы сможем закусить, — сказал сидевший со мной рядом мальчуган и засмеялся, — ведь это твой подарок.

— Нет, нельзя, — ответила девочка и хотела взять свой узел. — Я должна донести подарок целым.

Мне ее решительность и твердость очень понравились. Некоторое время мы сидели молча и грелись на солнце, таком ласковом в эту пору, потом понемногу оживились и стали подсмеиваться друг над другом. У девочки были прекрасные белые зубы, и она смеялась задорнее всех. Сидевший со мной мальчик был немного постарше нас, он начал дурачиться, и девочка в ответ на его шутки все время хохотала, что было мне вовсе не по душе. Я хотел, чтобы она смеялась моим словам, но этого не получалось: я не знал ничего, что могло бы ее так развеселить. Внезапно мальчик предложил:

— Давайте посмотрим подарки.

Его предложение испортило мне настроение; я уже и раньше заметил, что мой узел меньше всех и, значит, я несу самый бедный подарок. Насколько радовал меня сверток, который несла девочка, настолько же я стыдился нашей бедности.

Но девчушка ответила с таким же беспечным любопытством:

— Давайте посмотрим!

Так как они оказались в большинстве и особенно потому, что этого хотела девочка, я не решился воспротивиться.

Сначала девочка развязала свой узелок. Какое там было богатство! Я увидел большой, румяный, хорошо пропеченный кулич, из которого выглядывали черные мягкие изюминки. На куличе красовался большой, сверкающий гульден из чистого серебра. Рядом лежало яйцо, окрашенное так нежно, будто кто-то вдунул в него чудную алую краску.

Да, мой крестный был богатый крестьянин и умел показать себя во время Пасхи. Я заметил, как мой товарищ позеленел от зависти. С гордостью глядел я на этот дивный подарок, совсем позабыв о своем узелке. Девочка радостно смеялась. Потом она снова завязала узелок и стала развязывать сверток моего товарища.

Его подарок тоже оказался щедрым. Правда, кулич был немножко меньше и не так много изюмин выглядывало из теста, но все же он был замечательно белым, пышным и румяным. Из кулича торчала блестящая крона. Яйцо было разрисовано красивыми пестрыми цветами.

Когда девочка аккуратно завязала и этот узел, наступил мой черед. Меня бросило в жар, и я втайне пожалел, что остановился отдохнуть. Но руки девочки уже развернули мой узелок.

Предо мной появился маленький сморщенный куличик, который недавно моя мать так заботливо завязывала в платок. Он почернел и перепекся, тесто поднялось мало, и он вышел слишком низким. Те куличи были вдвое выше, чем мой, и в них блестели глаза изюмин. Но хуже всего было то, что на моем не сверкала большая серебряная монета, а лежали всего-навсего два убогих зекса. Затем на маленькой ладошке девочки оказалось яйцо, окрашенное в неприятный темно-красный цвет.

Вероятно, девочка почувствовала мое смущение и, не сказав ни слова, стала быстро завязывать узел. А мальчик сказал:

— Всего два зекса!

— Всего два зекса, — прошептал я, сгорая от стыда. — Это потому, что мы бедные…

Мальчик и девочка ничего не ответили.

Мы еще немного посидели на вереске, и неожиданно я попросил девочку:

— Дай мне гульден.

— Я не могу. Он должен быть на куличе, когда я принесу его вам, — отвечала девочка.

— Дай мне гульден, ведь это мой подарок, дома ничего не скажут, — продолжал я просить.

— Но зачем тебе? — спросила она, глядя на меня удивленными глазами.

— Просто мне очень хочется. Он такой красивый и блестящий, — почти умолял я.

— На, держи, сказала девочка, вынула монету и дала ее мне. — Только дома я скажу, что ты взял деньги уже по дороге, — оправдывалась она.

Я схватил монету и, зажав ее в кулаке, запихал в карман.

Затем мы пошли каждый своей дорогой; девочка направилась к нам, мальчик — к Отто, а я поспешил к лачуге под горой. И на поляне остался лишь одинокий крест.

Когда я оказался в лесу один и убедился, что меня никто не видит, я опустился перед узлом на колени, раздвинул платок, вынул из кулича два зекса и воткнул на их место блестящий гульден, полученный мною на поляне от девочки.

Когда я это сделал, у меня стало легче на сердце. Я не совершил ничего плохого, ведь гульден предназначался мне. Своими деньгами я искупил позор и бедность нашего дома. При этом я, вероятно, не столько думал о нищете в лачуге под горой и о радости, которую я доставлю бедной сироте своим подарком, сколько о чести нашей семьи и моих родителей.

Мне и в голову не пришло, что это тот самый гульден, на который у нас дома рассчитывали уже целый год, и что, возможно, я останусь без новой шапки или сапог.

Мы были тогда детьми, и в глазах у нас сияло солнце.

Первое мая

Это случилось в то время, когда я еще пас овец под Уршлой горой. Каждое утро мне вспоминалось стихотворение Водника[3], ставшее народной песней:

Я по утрам встаю в четыре,
гоню овец на луг.
Ох, как мне, сиротинушке, пасти их,
когда мне от роду семь лет.
Нужно было вставать на заре и пасти овец до школьных занятий, которые начинались в девять. А от дома до школы было еще целых полчаса ходьбы. Я, разумеется, спал как убитый и с большим трудом подымался так рано. Правда, когда будил отец, раздумывать не приходилось. Стоило мне услышать его грубый голос: «Эй, солнце уже над Похорьем!», как я кубарем скатывался с постели, хотя и знал, что солнце над Похорьем появится еще не так скоро. Если бы я не спешил, меня вытащила бы из постели тяжелая отцовская рука.

Гораздо труднее было подниматься, когда будила мать. Она осторожно подходила к постели, но, увидев, как крепко я сплю, снова отходила на цыпочках и шептала:

— Пусть еще поспит хоть пять минут, бедняга…

Спустя пять минут, пролетавших мгновенно, она вновь возвращалась. Обычно я просыпался с первого раза, но не показывал виду. Я свертывался в клубок, притворяясь, будто сплю крепким сном. Некоторое время мать молча смотрела на меня, потом вздыхала:

— Бедняга, как ему еще хочется спать!

Немного погодя она наконец решалась и будила меня:

— Овечки-то уж кричат.

Обычно ей приходилось окликать меня два или три раза, пока я не выползал из постели, которую убирали, может, всего раз или два в году. У матери было очень доброе сердце, и, когда она будила меня, всегда удавалось выгадать хоть полчаса сна. Может, и у отца было доброе сердце, но только нам, детям, он не показывал этого, слишком тяжелой была наша жизнь.

Пасти овец — дело нелегкое. Настоящего пастбища у нас не было, и их выгоняли в лес среди кустов терновника и ежевики, где крупный рогатый скот не хотел пастись. Я ходил босиком, на башмаки не было денег. Ноги мои частенько были исцарапаны в кровь. Кроме того, по утрам бывало еще и холодно.

Однако овцы в нашем бедном хозяйстве служили большим подспорьем. Отец мог продать их за год добрый десяток, что приносило немалые деньги, на которые нас, детей, хоть как-то одевали.

Однажды утром отец разбудил меня очень рано. Он загудел, как всегда:

— Солнце уже над Похорьем!

Я сразу натянул штаны и отправился в хлев. Конечно, над Похорьем солнца не было еще и в помине — на востоке едва брезжила утренняя заря. Заснеженные вершины Уршлой горы и Пецы не вспыхнули еще в алом пламени первых солнечных лучей — их очертания чуть обозначились в бледных отсветах утра, занимавшегося далеко на востоке. Склоны гор казались совсем черными, внизу, в долинах, все покрывал густой туман. В ясном небе еще горело много светлых, холодных звезд, постепенно угасавших.

— Где мне сегодня пасти? — спросил я отца, который каждый день назначал мне пастбище.

— Сегодня погонишь на Верх, — ответил он мрачно.

На Верх! Мое сердце подскочило от радости. Это был наш самый лучший, самый удобный выгон для овец. Верхом называлась гора за домом, поросшая травой, которую овцы особенно любили. Там росли березы, похожие на пышные зеленые букеты. Среди них высилось несколько исполинских лиственниц, которые видны были далеко вокруг.

Вскоре стадо оказалось на пастбище, и для меня наступили приятные часы. Овцы паслись сами по себе, я мог даже не присматривать за ними. Если бы земля не была такой холодной и сырой, я, возможно, улегся бы и спокойно уснул.

Но теперь сонливость моя улетучилась — она словно воспарила к вершинам лиственниц, устремленных в серо-синее небо, и я стал смотреть, как наступает погожее весеннее утро.

Вот загорелись пурпурным пламенем вершины двух самых высоких гор. Озарились крутые склоны и расщелины между ними. Эта картина внезапно так поразила меня, что я стоял как зачарованный. Вмиг позабыл я о своей усталости и не отрываясь глядел на пылающие горы, которые, казалось, придвигаются ко мне все ближе и ближе. Под снежными вершинами, расширяясь, тянулись темные лесистые склоны. Здесь перемешивалось множество чудесных красок. Сосновые заросли были почти черными, а там, где росли буки, все оставалось бурым, потому что на такой высоте деревья еще не зазеленели. Темный фон склонов был исколот блестящими точками лиственниц, как раз в это время надевавших свой светло-зеленый весенний убор. Без этих лиственниц горы выглядели бы совсем мертвыми.

Долину еще покрывал туман, медленно сползавший вниз. Не видно было ни полей, ни лугов, и ни один дом не вынырнул еще из этого белесого моря. Наш Верх одиноким островом возвышался среди утренней пены. Иногда казалось, что волны тумана захлестнут и его.

Но постепенно багряные вершины обоих великанов стали бледнеть. И тотчас же посветлели леса на склонах. Наступающий день стремительно менял облик всего края. С восточной стороны на сверкающем небесном фоне резко вырисовывались очертания Похорского хребта, а на севере вершины Голицы и ее предгорий как-то уныло тянулись к неяркому небу. Туман в долине, еще несколько минут назад лизавший горные склоны, внезапно осел, и сквозь него стали просвечивать пятна вспаханной нивы. Уже не ранняя алая заря ласково поглаживала наши горы — в них вонзились тонкие солнечные лучи, исходившие от огромного красного солнечного шара, который вдруг поднялся из-за Похорских вершин.

Наступил настоящий день.

Вся ширь между небом и землею, насколько я мог охватить ее взглядом, наполнилась пепельной, совсем прозрачной дымкой. Этот праздничный свет поглощал низинный туман, который все теснее прижимался к земле, прячась в перелесках и ложбинах. С туманного дна выглянули неправдоподобно большие деревья, затем настал черед волнистых гребней, рассекавших туман на бесчисленное множество продолговатых языков, потом показались рассыпанные повсюду хутора и наконец на самом дне долины появилось небольшое село с высокой готической колокольней.

Менялся облик долины, менялось и солнце. Поднимаясь из-за Похорья, оно было подобно огромному пылающему шару, но затем побледнело и стало меньше. Его окружила яркая корона, более светлая снаружи, чем в середине. Во все стороны, словно раскаленные стрелы, брызнули длинные и короткие лучи. Вскоре на солнечный шар уже нельзя было взглянуть.

И если вначале мне все было безразлично и по пути на пастбище я почти засыпал на ходу, то теперь я с большой радостью наблюдал за рождавшимся на глазах утром. Никогда я не мог насмотреться на это пробуждение земли. Я постоянно открывал в нем что-нибудь новое и прекрасное. И особенно тогда, когда приходилось выгонять овец на Верх. Овцы тут паслись спокойно и не отвлекали меня. Вид с Верха уже сам по себе был очень красив — настоящая отрада для глаз. Но я ощущал здесь и что-то другое, делавшее рождение утра еще прекрасней. Наш Верх на рассвете на несколько часов погружался в бездну звуков, сливавшихся в величественную, радостную, удивительную песню. Эта музыка складывалась из бесчисленных птичьих голосов, доносившихся из березовой листвы, с веток высоких лиственниц; она исходила от влажной, напоенной солнцем земли и травы, срывалась с тонких, беззвучно натянутых в утреннем воздухе, гнувшихся под тяжестью обильной росы ветвей, когда их касался невидимым смычком первый утренний ветерок. Могучая музыка утра переполняла мое сердце, и я молча смотрел вниз с этой удивительной, утопающей в росе горы. Но всю эту окружавшую меня безмерную красоту, всю музыку, от которой трепетало мое детское тело, я не мог еще постичь, как постигает ее взрослый человек; я так тесно сросся с окружавшей меня природой, что ее песня и все зримое вокруг было словно частью моего существа. Иногда мне казалось, будто я вижу во всем этом самого себя.

Из такого состояния меня обычно выводил неприятный пыхтящий звук, долетавший издалека и эхом отдававшийся в березах и лиственницах над моей головой. Это слышался голос тяжелых паровых молотов, работавших внизу, в долине, где находилась большая фабрика. На этой фабрике я никогда не был и смотрел на нее только издали. Чтобы увидеть ее, нужно было перейти через поросший березняком луг на другую сторону нашего Верха. Впрочем, меня она не слишком привлекала. Она была черной от копоти — просто кучка грязных построек, над которыми торчало шесть или восемь высоких труб. Из них непрестанно валил густой черный дым, наполнявший зловонием почти всю северную часть долины. Я знал также, что ночью из фабричных труб вырываются языки пламени — я видел это сам, когда ходил однажды с отцом на мельницу. С тех пор фабрика нагоняла на меня даже какой-то страх. Черные здания не нравились мне и по другой причине. Я перенял это чувство от отца, не любившего фабричных, хоть и сам он был рабочим. По воскресеньям фабричные, останавливаясь у церкви, бахвалились своими серебряными цепочками, талерами на жилетах, зелеными шляпами с кистями. Мой отец не любил этих людей за то, что многие из них, не успев как следует понюхать фабричной жизни, уже корчили из себя немцев. Все это отталкивало от них отца, хотя он знал, что фабричные очень бедны. Но сам он был тогда еще большим бедняком, и нужда его была еще безысходней, так как он нанимался сельскохозяйственным рабочим.

Стук фабричных молотов в то утро тотчас вернул меня к действительности. Я уже не был частью околдовавшей меня природы, я стал тем, кем был на самом деле: пастушонком, спозаранку пригнавшим овец на пустынный пригорок. Дивная гармоничная музыка, еще недавно звеневшая в ветвях лиственницы, теперь умолкла, убитая звуками парового молота. Даже колокольный звон, долетевший из долины, не мог вернуть мне прежнее настроение. Внезапно откуда-то послышались людские голоса. Я стал осматриваться вокруг, но не заметил ни одного живого существа, кроме моих овечек, тихо щипавших траву в березняке. Из долины, от самой фабрики, вела к нам на гору лесная проезжая дорога. Обычно она была пустынной, лишь изредка по ней проходили люди, но в такой ранний час я никогда здесь никого не видел. Несомненно, сюда кто-то шел. Кто именно, я не мог разглядеть, мешали березы. Все это меня вовсе не радовало. По натуре я был необщительным и неохотно встречался с людьми. Втайне я боялся или даже ненавидел чужих. Я размышлял о том, кто может бродить здесь в такой ранний час, и вытягивал шею в ту сторону, откуда долетали голоса. Вдруг сквозь березовые заросли я увидел группу людей, поднимавшихся в гору. Они шли медленно, мужчины и женщины вперемешку и с ними несколько ребятишек. Все празднично одетые и веселые. Это было заметно даже издали. По-видимому, люди оживленно разговаривали, так как кое-кто из них размахивал руками. Некоторые напевали какую-то песню.

Они были далеко, и я не мог разобрать, на каком языке они говорят. Но когда они подошли ближе, мне уже некогда было прислушиваться. По своей нелюдимости я бросился в кусты и притаился за толстой лиственницей, полностью скрывавшей меня. Отсюда удобно было следить за людьми, которые всё приближались. Об овцах я не тревожился, они спокойно паслись неподалеку среди берез.

Группа людей между тем подошла совсем близко. Я теснее прижался к стволу лиственницы, чтобы меня не заметили. Можно было различить уже отдельные слова, но понять, о чем говорят люди, я еще не мог. Меня поразила одна вещь: у всех гуляющих до единого, даже у двух или трех шедших с ними детей, в петлицах были яркие красные гвоздики. Все они разрумянились, словно им было жарко, хотя дорога крутизной не отличалась и в этот утренний час в горах чувствовалась приятная свежесть. Женщины смеялись так задорно, как смеются молоденькие девушки, идущие погожим воскресным днем в церковь.

Все это мне очень понравилось, но вскоре отрадное впечатление омрачилось. Я заметил у мужчин массивные серебряные цепочки и блестящие талеры на жилетах. Я понял, что это люди с фабрики, грохочущей внизу, в долине, и настроение мое испортилось. Подобно отцу, я считал их дурными людьми. Еще теснее я прижался к стволу лиственницы.

— Ох, какие хорошенькие овечки!..

Все общество остановилось, и несколько женщин, протягивая руки с кусками хлеба, направилось к моему маленькому стаду. Боязливые животные метнулись назад в чащобу, но женщин это не смутило, и они продолжали идти за овцами. Следом побежала и девочка в белом платье, у которой в руках была булка; при этом она оказалась за моей спиной, но пока еще меня не заметила. Девочка выглядела чуть старше меня. У нее были голые руки, а на груди — большая красная гвоздика. Среди белых берез она показалась мне удивительно красивой.

Внезапно девочка увидела меня.

— Смотрите, пастух! — закричала она радостно стоявшим на дороге людям.

Вся компания обернулась ко мне, и от смущения я покраснел до ушей. Кто-то воскликнул:

— Вот ведь, какой малыш, а уже пастух!

Молча глядел я на стоявшую передо мной девочку в белом платье.

Я даже не пытался выйти из-за лиственницы, и девочка сама приблизилась ко мне. Она весело улыбалась, показывая два ряда белоснежных зубов. Мне хотелось убежать от нее и спрятаться в чаще, но какая-то непонятная сила не давала двинуться с места, и я остался там, где стоял.

Девочка подошла к лиственнице и остановилась передо мной; некоторое время она смотрела на меня большими угольно-черными глазами, а потом вдруг спросила:

— Ты чего боишься?

Мне хотелось ответить, что я ничуть не боюсь, просто мне стыдно моих босых ног и моей бедной одежки, но я не мог вымолвить ни словечка.

Некоторое время мы молча стояли так друг против друга. Люди на лесной дороге, к которым вновь присоединились женщины, тоже остановились и глядели на нас. Возможно, это длилось довольно долго, но мне показалось, что прошло лишь краткое мгновение. На дороге послышался женский голос:

— Мальчик растерялся, он не привык к такому множеству людей.

А кто-то другой сказал:

— Ленкица, дай ему гвоздичку, пусть и он знает, что сегодня Первое мая!..

Тогда Ленкица — так звали девочку — сняла с груди гвоздику и тонкой белой рукой подала ее мне. При этом она смотрела прямо мне в глаза, и взгляд ее излучал удивительный свет.

Я нерешительно взял у нее цветок и нечаянно коснулся ее руки. Это меня окончательно смутило. Я тотчас же полностью утратил присутствие духа и с гвоздикой в руках ринулся в чащу, где скрылся и от девочки, и от людей на дороге. Я даже не поблагодарил за чудесный подарок.

Когда я оказался в надежном укрытии и все вспомнил заново, то почти устыдился того, что произошло. Но людям и девочке мое бегство, вероятно, очень понравилось, я слышал их веселый смех. Затем компания затянула какую-то песню, но я не мог понять ее слова и лишь прислушивался к ней с замиранием сердца, пока песня не улетела высоко в ясное поднебесье.

Вскоре люди скрылись из виду за горой, и я снова остался один со своими овцами. В одиночестве я вспоминал каждое слово, которое мне довелось этим утром услышать. Слова «Первое мая» были сказаны с особым ударением, и поэтому они крепко запали мне в память. Ведь и гвоздику я получил от девочки в честь Первого мая.

Тогда я не мог всего понять, так как был слишком мал. Ведь это случилось еще в старой Австрии. Позднее я узнал, что означает Первое мая. В старой Австрии рабочие не смели праздновать Первое мая, как это делаем мы сегодня. Праздновали его лишь самые мужественные люди.

И между ними была та девочка в белом, которая среди зеленых берез подарила мне гвоздику, хоть и не знала меня, хоть я был для нее только бедным пастушонком, пасшим в лесу овец.

С этого утра я не боялся больше людей с черной фабрики в долине, не пугала меня и самая фабрика.

Это было мое первое Первое мая.

Левый карман

У соседских детей не было матери. Она умерла год назад, оставив целый выводок ребятишек мал мала меньше. Но эта потеря не была единственным несчастьем в семье: детворе соседей не хватало не только материнского тепла, но и кое-чего другого, и тут, пожалуй, скрывалась беда пострашнее. В доме у них обычно не водилось даже хлеба — слишком бедной была эта лачуга. На поле у них созревало немного овса да ячменя, и зерно это берегли до весны — до тяжелой страдной поры. А зимой они не мололи муки и не пекли хлеба, жили кое-как на печеной картошке и овощах — вареном турнепсе и свекле, насколько хватало в погребе этих припасов.

Поэтому соседские ребятишки частенько приходили к нам через разделявшее нас поле. В нашем доме тоже не водилось большого достатка, ведь мы были всего-навсего издольщиками, но такой нищеты, как у соседей, мы не знавали. У матери было доброе сердце, она жалела соседских сирот и всегда находила для них то остатки от обеда, то сушеные фрукты или кусок хлеба.

Зимой, когда наметало много снега, соседи протаптывали к нам глубокую тропинку. Справа и слева от нее расстилалось ровное белое поле, над которым гонялись друг за дружкой голодные вороны. На этой тропинке иногда показывалось пять черных крапинок, медленно двигавшихся от соседского дома к нашему. Впереди колыхалась самая большая крапина, за ней следовали крапинки поменьше. Вереницу замыкала крошечная точка, едва различимая издали. Это соседские ребятишки направлялись к нам в гости. Старшей крапинке было десять лет, младшей — около трех. Три крапины были мальчиками, две — девочками. Соседи отпускали к нам детей неохотно, они стыдились своей бедности. Поэтому ребятишки старались улизнуть потихоньку, при первом же удобном случае. Иногда они ухитрялись добраться до нас незаметно, но, случалось, кто-нибудь из взрослых замечал их уход и поднимал крик. Если черные крапинки были еще недалеко от своей лачуги, они сбивались в кучу и потихоньку поворачивали назад. Но если они успевали отойти подальше, то уже не оборачивались на летевшие вдогонку им крики и все быстрее двигались к нашему дому. Тогда цепочка их обычно разрывалась. У передних крапинок ноги были длиннее, и они легко улепетывали по тропинке, не то что последние маленькие крапинки с их коротенькими ножонками. Отстающие крапинки падали в снег, снова поднимались, вывалявшись в снегу, плакали и звали убежавших вперед. Случалось, кто-нибудь из соседей — отец или хозяйка — пускался за детьми вдогонку, хватал отставших за шиворот и загонял домой. Тогда на тропинке поднимался отчаянный рев, звучавший в зимней тишине еще отчаяннее.

Войдя к нам в ворота, вереница черных крапин останавливалась посреди двора и завороженно смотрела на дом. Без колебаний дети бросались к входным дверям только тогда, когда удирали, едва переводя дух, от погони своих домочадцев. Обычно же они вели себя так, будто стесняются и не смеют войти. Лица ребятишек горели, хотя сами они зябли в плохонькой, а порой и нелепой одежонке. На некоторых из них были поношенные отцовские пиджаки — длинные, чуть не волочившиеся по земле, у парнишек на руках красовались хозяйкины перчатки, а девочки путались в отцовских штанах. Как правило, дети приходили с непокрытой головой, но иногда на ком-нибудь из них была нахлобучена огромная меховая шапка или старая шляпа, сползавшая глубоко на уши, так что из-под нее едва выглядывала розовая рожица. Еще хуже дело обстояло с обувью. Кое-кто был обут в стоптанные сапоги или в отцовские деревянные башмаки, другие — в драные онучи, некоторые же были совсем босые — обычно самые маленькие крапинки прибегали к нам босиком и по снегу. Ноги у них были красные, помороженные, но, вместо того чтобы плакать от холода, они радостно улыбались.

Соседские ребятишки молча стояли во дворе до тех пор, пока кто-нибудь из наших не впускал их в дом. Обычно это делала мать или бабушка. Та из них, которая раньше замечала появившуюся вереницу, выходила за дверь, брала на руки самого маленького, целовала его в озябшие губки и с улыбкой обращалась к остальным, шеренгой стоявшим перед нею:

— Ну, мелкота, пожалуйте в дом, коли пришли.

Она входила в сени с малышом на руках, а за нею следовали и все остальные.

Мы жили в просторной черной избе, где зимой всегда сохранялось приятное тепло — тут варилась пища для всей семьи и корм для свиней. Стряпали здесь и летом, но тогда в избе становилось нестерпимо жарко. Это была очень большая комната с деревянными, столетней давности стенами, покрытыми толстым слоем блестящей, затверделой сажи. На стенах виднелись потеки застывшей смолы. Потолок тоже совсем почернел от копоти. В эту громадную комнату белый день заглядывал сквозь четыре маленьких решетчатых окошечка, поэтому и в полдень здесь стоял полумрак. Один из углов занимала большая черная печь, в которой могло уместиться сразу двадцать караваев хлеба. Перед печью был огромный четырехугольный низкий шесток, где на открытом очаге день и ночь теплился огонь. Над шестком нависал полукруглый свод, называемый челом. Все почернело и закоптилось. У той же стены, что и печь, только в другом углу был вмурован котел, в котором варился корм для свиней. Под потолком от очага к противоположной стене тянулись две закопченные жерди, на которых сушили дрова и зимой коптили свинину. Пол в избе был глиняный, утоптанный в течение столетий так, что стал тверже кирпича. В третьем углу стоял большой стол из явора, единственный светлый предмет. Позади стола вдоль двух стен тянулись длинные, широкие, но тоже закопченные скамейки. В четвертом углу стояла низкая кровать, где спала бабушка, а рядом, у стены, — совершенно почерневший шкаф. Этот шкаф также был собственностью нашей бабушки. Весь угол в какой-то мере принадлежал ей, тут она все зимнее время проводила за прялкой.

В комнате обычно было полно дыму, и непривычный человек не смог бы в ней долго выдержать. Только в очень хорошую погоду дым вытягивало в широкую трубу над очагом. Мы привыкли к дыму, и он не мешал нам. Бабушка пряла спокойно даже тогда, когда прялка совсем скрывалась в дыму.

Черная изба была такой же, как и в незапамятные времена, столетия назад. Исчезли только ясли да корыта для свиней — единственные изменения по сравнению с далеким прошлым, когда скотина, вернувшись с пастбища, входила в избу, где в яслях ее ожидал кусок соли и где потом доили коров. Свиньям тоже давали корм в стоявших у стен корытах. В те времена люди жили вместе с животными.

У соседей изба тоже топилась по-черному, только была гораздо меньше нашей, — соседские дети, как и мы, привыкли к дыму и копоти. Наше жилье отличалось от соседского лишь тем, что у них бывало куда холоднее — им часто не хватало дров.

Вот что происходило, когда к нам являлисьсоседские ребятишки.

Если мать сама не выходила к детям во двор, она обычно встречала их в комнате. Усевшись на низкий стул у стены, она брала младшего, трехлетнего Нацея, на колени и начинала расспросы. Старшие, поглядывая по сторонам, стояли посреди комнаты. Так постепенно мать узнавала обо всем, что происходило у соседей.

— Что, новая мама злая?

— Злая! — отвечали все пятеро в один голос.

— Она вас бьет? — расспрашивала мать дальше.

— Бьет! — снова звучали пять голосов.

— А хлеба она вам дает? — спрашивала мать, немного подумав.

— Не дает хлеба, — отвечали ребята хором. При этом они жадно глотали слюну.

— Не дает хлеба, потому что его нет, — задумчиво говорила мать, словно заступаясь за соседку. Дело в том, что в последнее время хозяйство соседей вела какая-то родственница покойной матери детей.

— А отец и мама спят вместе в одной постели, — говорила тогда пятилетняя Наника.

— Ах, вот как! — отвечала мать, будто это ее совсем не занимало, хотя именно это она и хотела узнать.

Новость так взволновала наших, что даже бабушка на некоторое время перестала прясть. Иногда мать спрашивала:

— А что делает отец?

— Отец возит лес с гор, — отвечали дети.

— Отец возит лес с гор, чтобы заработать денег и купить вам хлеба, — объясняла мать.

Сосед слыл трудолюбивым человеком. У него была захудалая лошаденка, и он работал в извозе, пока она не сдохла.

— Отец возит лес с гор, чтобы купить нам хлеба, — повторяли дети, и глазенки их блестели.

Иногда мать узнавала таким способом кое-что и похуже. Как-то старший из детей, по имени Йозей, сообщил матери будто бог весть какую радостную новость:

— А ночью наша корова выкинула.

Мать тогда промолчала.

Наника однажды сказала:

— А мы сегодня мясо ели, потому что овца околела.

И на этот раз мать промолчала, но на глаза ее навернулись слезы.

Пока мать расспрашивала детей, они тихо стояли посреди комнаты. Узнав все, что происходило у соседей, мать вставала, подходила к столу, вынимала большую краюху серого хлеба и отрезала по куску каждому ребенку. При этом она не спускала с рук младшего, Нацея. Дети один за другим подходили к матери. Прежде чем взять хлеб, каждый просительно складывал ладошки, заглядывал ей в глаза и говорил:

— Дайте, пожалуйста!

Только тогда ребенок получал хлеб и затем благодарил:

— Воздай вам Бог!

Таков был обычай. Маленький Нацей еще не умел как следует говорить; сначала он произносил: «Дайте, позалуста!», а потом, держа хлеб в руках: «Воздавамбо!»

Это получалось у него так ласково, что мать улыбалась сквозь слезы.

Хлеб был самым главным гостинцем, который дети получали у нас. Но иной раз им перепадало и кое-что другое — остатки обеда или что-либо еще. Когда все было съедено дочиста, детишки так оживлялись, что их нельзя было узнать. Если до еды они вели себя тихо, будто кроткие ягнята, то сейчас они так носились по комнате, что все ходуном ходило. Это лучше всяких слов говорило о том, какими голодными они были раньше.

Соседских ребят никогда не тянуло домой. Нам самим приходилось отправлять их назад. Обычно они засиживались до вечера. Но, случалось, им и тогда не хотелось уходить. Старшие недовольно хмурились, а маленькие начинали плакать.

— Нас дома мама побьет, — говорили они.

Тогда мать брала на руки Нацея и подзывала остальных:

— Пойдемте, я вас отведу.

Этого не надо было повторять дважды. Мать, проводив их до дома, умела уговорить соседей не бить детей. Поэтому ребятишки нашу мать очень любили и звали ее «тетя». Мы, родные ее дети, иногда ревновали, считая, что она любит их чуть ли не больше, чем нас. Как-то мы прямо высказали ей это. Она опечалилась и, помолчав, сказала:

— Соседские дети — сиротки, у них нет матери.

Это было оправданием ее любви и заботы.

Перед уходом мать всегда давала детям еще что-нибудь. Если ничего не было, годился и простой домашний хлеб, но обычно наступал черед каких-нибудь фруктов, сухих или моченых, а то и чего повкуснее. Если ребятишки приходили раздетыми и разутыми, она как могла одевала их в старые обноски, хоть с одеждой у нас самих дело обстояло неважно.

Иногда, оделив каждого куском хлеба, она отрезала еще один, самый большой кусок и отдавала его старшему со словами:

— На, держи, это для вашей матери, чтобы не сердилась.

Затем отрезала ломоть чуть поменьше и, отдавая его Нанике, говорила:

— А это для вашей беззубой бабушки.

У соседей тоже была бабушка, еще более старая, чем наша, почти не встававшая с кучи соломы.

Когда доходило дело до орехов или сухих фруктов, мать набивала ими все карманы детей, какие у них только были. Старшие при этом обычно выгадывали, ведь карманы их были куда больше. Часто на них бывали надеты отцовские пиджаки, у которых карманы казались совсем бездонными.

Как-то маленький Нацей пришел в пиджаке, который был ему страшно велик. Мать доверху наполнила его правый карман орехами и сухими сливами. Левый же карман из-за большой заплаты она не заметила.

Тогда Нацей показал на него и, сделав кислое личико, воскликнул со слезами:

— Тетя, тут есть еще один карман!

Лицо матери озарилось ласковой улыбкой; она наполнила и левый карман Нацея.

Друг за другом выходили дети из дома. На дворе в это время уже сгущался сумрак. Глубокий снег лежал застывшим покрывалом без конца и без края. Вскоре соседские дети почти скрывались на протоптанной глубокой тропинке. Ни звука не было слышно, пока они шли. Теперь крапинки казались еще темнее, чем когда они направлялись к нам.

Бочка

В тот год Матух Попич принялся очень усердно чинить бочки. И хотя стояла еще только весна, то есть не настало время для их починки, с его двора частенько доносилось: «Жвинк, жвинк, жвинк…»

А Матух Попич вовсе не был бондарем.

Первое время соседи не обращали внимания на стук, но так как ему не было конца, стали поговаривать:

— Какого черта Матух возится с этими бочками?

Так оно и шло.

За деревней, где кончалась долина, высился широкий горный кряж, и люди говорили, что там скрываются партизаны. Несколько раз они нападали на немцев и те несли немалые потери. После этого враг не решался больше подыматься в горы. Все свое внимание немцы обратили на деревню, чтобы помешать ей поддерживать связь с горами и помогать партизанам. Случалось, что партизаны были на волосок от опасности. Фашисты уже подходили к первым домам деревни, когда партизаны оставляли те, что стояли на другом ее конце. И среди всех волнений со двора Попича доносилось спокойное, размеренное: «Жвинк… жвинк… жвинк-жвинк!»

Матуха как будто не касалось ни то, что происходит вокруг, ни то, как его соседи дрожат перед немцами.

Однажды фашисты окружили деревню и основательно обыскали все дома. А на дворе Попича: «Жвинк, жвинк, жвинк-жвинк, жвинк!»

Как-то они вновь пришли и угнали несколько человек. А на дворе Попича опять: «Жвинк, жвинк, жвинк, жвинк…»

Снова пришли солдаты и подожгли дом на околице. Дом горел медленно, а на дворе Попича снова раздавалось: «Жвинк, жвинк-жвинк, жвинк, жвинк…»

Немцы были твердо убеждены, что деревня поддерживает связь с партизанами, но не могли это доказать, потому что, как бы внезапно они ни появлялись, всегда уходили с пустыми руками — никак не удавалось поймать партизан.

Однажды фашисты зашли и к Матуху и начали расспрашивать, не слыхал ли он чего-нибудь о партизанских связных. Встав перед домом, Матух почесал за ухом и сказал:

— Бес его знает, я уже старый, не моя это забота. Затем он медленно направился к мосткам, ведущим в сарай, подошел к стоящей там бочке и спокойно начал бить молотком по обручу. Спешить солдатам было некуда, в доме их хорошо угостили, поэтому они остались возле мостков. А Матух продолжал возиться с бочкой. Обручи никак не хотели сесть на место, хотя его молоток непрестанно пел: «Жвинк, жвинк, жвинк…»

Это начинало действовать на нервы.

— Перестань ты, зверюга, ведь своих собственных слов не слышно.

Матух не терял времени даром: когда немцы ушли, бочка была готова и в починке больше не нуждалась.

Но однажды утром фашисты вновь пришли к Попичу. Собралось их необычно много, но нельзя было заметить ничего особенного.

— Мать, дай им водки, — распорядился Матух. — А мне нужно поправить эту бочку. Проклятые доски совсем рассохлись.

И он пошел к мосткам, где стояла бочка. Но прежде чем Матух успел к ней подойти, за ним бросился эсесовец и изо всей силы толкнул сзади прикладом винтовки, так что старик упал на землю. Его окружили эсесовцы. Солдат, что ударил его винтовкой, заорал:

— Вот мы тебя и застали, так сказать, in flagranti[4]. Значит, этот дьявол — ты! Ты знаешь азбуку Морзе. Что значит одна точка?

И изо всей силы ударил крестьянина кулаком по лицу.

Матух еще не успел ответить, как эсесовец вновь завопил:

— Что означают две точки?

На Матуха обрушились два удара. Ему показалось, что солдат выбил зуб, и он хотел сплюнуть. Но солдат ударил его третий раз и закричал:

— Что означают три точки?..

Тут Матух успел выплюнуть выбитый зуб вместе со сгустком крови.

Потом на Матуха посыпалось со всех сторон:

— А четыре точки?..

— А точка и тире?..

— А две точки и тире?..

— А три точки и тире?..

— А точка, два тире?..

С каждой точкой, с каждым тире на него обрушивался удар. Наконец уже ничего нельзя было различить — побои градом сыпались на Матуха. Кулаки перестали удовлетворять эсесовцев, на помощь им пришли сапоги, метившие крестьянину в живот. Это длилось до тех пор, пока Матух не упал без сознания на землю. На мгновенье в голове старика блеснула мысль, что его кто-то выдал, а затем он надолго впал в беспамятство.

Солдаты перестали его бить, лишь один пнул напоследок сапогом под ребра и посулил:

— Погоди, собака, ты еще попомнишь азбуку Морзе.

Потом какой-то солдат пошел к колодцу за ушатом воды и опрокинул его на Матуха. Тот стал постепенно приходить в себя. Когда он открыл глаза, их больше не застилал туман, и он видел все гораздо яснее, чем до обморока. Совершенно отчетливо читал он на лицах эсесовцев, что пришел его конец, что он погиб. Когда он это понял, в голове не осталось больше ни одной мысли. Он закрыл глаза и продолжал лежать тихо. Солдаты вокруг о чем-то переговаривались, потом один толкнул его сапогом и закричал:

— Вставай, свинья!

Поднялся Матух с большим трудом. Вставая, он на мгновенье увидел лица домочадцев, с ужасом смотревших на него из темных сеней. Он заметил также, что двор полон солдат.

Эсесовцы подтолкнули Матуха к бочке на мостках, и тот из них, что командовал раньше, грубо приказал:

— Вытащи дно!

Так как до Матуха не сразу дошел смысл приказа и он замешкался, сильный удар сзади напомнил о необходимости действовать. Он взялся за молоток и долото и начал сбивать обручи. Он сбил два обруча, но дно все еще держалось; ему пришлось отбить третий, и только тогда оно вывалилось на землю.

— Дно выбито, — сказал Матух, как настоящий бондарь.

— Видим, — ответил один из солдат и перевернул бочку отверстием кверху.

— В бочку! — закричал Матуху другой и, так как старик не сразу двинулся с места, трое или четверо эсесовцев схватили его, подняли и запихали в бочку. Два солдата закрыли дном отверстие, из которого еще высовывалась голова. Они били дном по голове, постепенно исчезавшей в бочке; тяжелое дубовое дно раскололось надвое, и голова Матуха слегка приподнялась. Тогда какой-то солдат подошел и надавил ему на голову прикладом с такой силой, что она тотчас же исчезла.

Потом подошел тот эсесовец, что был командиром.

— Сразу не убивать, — сказал он. Затем что-то прокричал толпившимся во дворе солдатам, от которых отделился один, подошел и начал вставлять в бочку дно. Скорее всего он был бондарем, потому что очень быстро справился с делом. Со двора Попича опять зазвенело, как раньше: «Жвинк, жвинк, жвинк…»

Но сегодня этот звук не отдавался так звонко, как прежде. Потом солдаты отпустили бочку, и, так как въезд на мостки был довольно крутым, она сильно раскатилась, долетела до дверей дома, отскочила от порога и остановилась посреди двора.

Бледные лица домочадцев исчезли в глубине сеней.

Кроме солдат, не было видно ни души. Но эсесовцы хотели этой казнью запугать деревню. Прежде всего они выгнали из дома родных Матуха, затем собрали всех, кого только нашли. Люди толком не знали в чем дело и пялили глаза на бочку посреди двора, но командир вскоре им разъяснил:

— Сейчас вы увидите, как казнят предателя. Матух Попич весь год подавал условные знаки в горы бандитам, поэтому мы никак не могли их поймать. Да и все вы не лучше. Смотрите, как он издохнет в этой бочке, с помощью которой нас предавал.

Люди еще не осознали ужаса того конца, который ждал Матуха. Тогда командир закричал:

— Забейте бочку!

Подошел солдат с пригоршней длинных гвоздей и молотком и начал забивать их в доски. Теперь звук был мертвенно гулким, будто гремел в пустоте: «Бум, бум, бум…»

У людей кровь застыла в жилах.

Затем двое крестьян должны были выкатить бочку со двора на дорогу. За ними следовало несколько солдат с пистолетами в руках. Потом шли остальные крестьяне, а за ними — опять солдаты с винтовками наперевес. Так прошли они через всю деревню.

Из бочки не доносилось ни стука, ни стона, хотя нервы всех крестьян были натянуты, точно струны, и люди различали даже чуть слышный скрип песка под катящейся бочкой. Некоторые из них утешали себя мыслью, что, возможно, Матух уже умер.

Деревенская улица шла слегка под уклон и была каменистой и ухабистой. Поэтому бочка сильно подскакивала, хотя крестьяне и старались катить ее ровно и без толчков. Солдаты это заметили и заставили их отпустить бочку, чтобы она катилась сама. Но по-прежнему оттуда не было слышно ни звука.

Процессия подошла к околице…

За крайним домом начинался откос, круто обрывавшийся в долину. Жителей заставили стать полукругом возле неподвижной черной бочки. Вокруг виднелись мертвенные лица эсесовцев.

Один из них поддал бочку ногой, столкнул ее с дороги под откос, и она медленно покатилась по склону. Вначале спуск был травянистым и ровным, поэтому бочка катилась плавно. Потом пошла пашня с бороздами и межами, и бочка стала подпрыгивать. Чем ниже она скатывалась, тем сильнее ее подбрасывало на рытвинах. Когда бочка спустилась до середины откоса, солдаты начали стрелять в нее, точно в движущуюся мишень. Чем больше она подскакивала, тем неистовее они стреляли. А некоторые кричали что-то непонятное.

В самом конце склона приподнимался невспаханный край поля. Со всего разгона бочка перелетела через этот вал, подскочила высоко в воздухе и, описав дугу, упала на дорогу, проходившую за пашней, разлетевшись в куски. Люди увидели, как в воздух взлетели доски. Среди них можно было заметить какую-то массу, которая, упав на землю, осталась неподвижно лежать на месте.

Когда родные Матуха увидели это, кровь застыла у них в жилах. Но так как масса больше не шевелилась, то они успокоились, подумав: «Теперь для него уже все кончено…»

Солдаты вели себя точно одержимые. И когда, наконец, бочка раскололась, они издали такой неистовый вопль, будто одержали большую, решающую победу.

Потом они уехали на грузовиках из деревни.

Деревня осталась один на один с мертвым Матухом. Там на лугу лежал человек, отдавший свою жизнь за то, чтобы в горах уцелели десятки других жизней.

Хлеб

Однажды утром в домишко Мартина Совы у подножья разрушенных лавиной скал вошел незнакомый человек с винтовкой за плечом и сказал без обиняков:

— Эй ты, Сова, совиная голова. Я партизан с гор. Нам нужен хлеб. Всего десять килограммов хлеба. Ты должен раздобыть его, где хочешь, но сделать это нужно до вечера. Если ты меня выдашь, мы подпалим слегка твой домишко, и нора твоя взлетит на воздух. Так-то, Сова.

До сих пор Сова спокойно жил в своем домике. Соседи не любили его за то, что он держался особняком. Они считали его вором, браконьером, нищим, хотя никто ни разу ни в чем его не уличил, и в то же время трудягой. Он был очень уродлив: горбатый, маленького роста, с длинными руками, кривыми ногами и лицом, на всех чертей похожим. К тому же пятнадцать лет как он питался одной мамалыгой; правда, жена его, с которой он жил и имел детей, не была безобразна. Все это казалось соседям достаточно подозрительным.

С тех пор как немцы построили в долине полицейскую крепость, откуда они рассылали патрули по всему краю, Сова побывал там не однажды. Поэтому у партизан он был на дурном счету. Партизаны встречались с ним неохотно и, если это все же случалось, зубоскалили прямо ему в лицо:

— Держи язык за зубами, не то мы подпалим тебе нос, Сова, запомни это!

Сова горбился, молчал и, затаившись, проходил мимо.

Поэтому он вытаращил глаза, когда в то утро к нему пришел партизан. Он растянул рот до ушей, словно серая жаба, и партизан увидел два ряда желтых, страшных зубов, похожих на две пилы. Он невольно схватился за винтовку.

— Хлеба? У нас дома нет хлеба, — проревел Сова. Горбун обвел взглядом лачугу, будто желая видом своего нищенского жилья подкрепить сказанное.

— Что у тебя нет хлеба, мы и сами знаем. Но ведь ты такой проходимец, все что угодно достанешь. Мы сейчас не можем ходить по домам, кругом рыщет полиция. А ты, Сова, пролезешь всюду свободно.

Партизан тоже был похож на выходца с того света.

— Хлеба! — Сова продолжал скалить зубы.

— Хлеба — по крайней мере на десять или на двадцать человек, — гнул свое партизан.

Сова опустился на стоявшие в углу козлы, где он обычно колол дрова. Он закрыл свой огромный рот и задумался.

— А немецкий хлеб сойдет? — спросил он партизана через некоторое время.

— Сойдет, даже если принесешь его из самого пекла, — подтвердил партизан.

— Куда мне его доставить? — спрашивал Сова, совсем войдя в роль снабженца.

— Куда?.. — Партизан минуту колебался. — К средней расщелине, под скалой. Но если ты думаешь сыграть с нами шутку, полетишь ко всем чертям, могу тебя заверить. Об этом лучше не думай, Сова!

Сова поднялся с козел, протянул длинную руку под стропила, вынул из закопченной щели листок табака, который он вырастил на своей землице, и закусил его своими ужасными челюстями. Потом сказал решительно:

— Вечером, когда стемнеет, в средней расщелине под скалой. Кто придет туда, ты?

— Я или кто другой, это уж не твоя забота, Сова. — Было видно, что партизан обескуражен своим успехом. С этим Совой нужно держать ухо востро. Дурак он был, затевая дело с этим дьяволом. Поэтому, прежде чем покинуть лачугу, он сказал Сове: Только, смотри, если ты что затеешь… я бы тебе не советовал…

Когда он ушел, Сова еще некоторое время со злостью жевал лист табака, а потом сплюнул:

— Этого черта никто из вас здесь не видел, — заорал он, повернувшись к очагу, возле которого стояли его босая жена и трое детей. И поспешно вышел из дома.

Сова направился по тропинке в долину. Посреди долины, у дороги, в большом крепком доме расположилась эсесовская полиция. Здесь все было как в настоящей крепости. Вокруг дома были сооружены мощные бункеры с амбразурами и траншеями. Жители не смели проходить по дороге мимо дома, а только далеким кружным путем, по ту сторону поля.

Но Сова поспешил к крепости напрямик. Тропинка была прокопана в высоком снегу, и за крестьянином от быстрой ходьбы взвивалась пороша. Когда он подошел к первому бункеру, из-за укрытия показался немецкий часовой.

— Ты куда, Сова? — спросил солдат, не снимая винтовки.

Было похоже, что Сову считали здесь своим.

— К вам, — ответил он кратко.

Солдат не мог долго смотреть на это сатанинское лицо и потому сказал:

— Ладно, проходи, здесь чертовски дует.

Тяжело ступая, Сова побрел дальше к дому. У входа его пропустил еще один часовой. В большом помещении, где когда-то был трактир, сейчас жили солдаты. Человек пятнадцать эсесовцев лежало на нарах, покуривая сигареты. Когда на пороге появился горбун, все захохотали.

— Черт пришел! — хором закричало несколько человек.

Сова остановился у дверей, склонившись вперед; казалось, он сейчас упадет на пол, потому что его слишком длинные ноги составляли угол с туловищем.

— Ну, что нового в аду, господин Сатана? — спросил его командир, сидевший за столом перед большой бутылкой. Но его товарищ, в очках, был серьезнее:

— Какие-нибудь новости в горах?

— Никаких новостей сегодня нет. Снег очень глубокий, и все будто вымерло, — ответил Сова спокойно, продолжая шарить глазами по комнате.

— Так что же тогда принесло тебя из ада? Или, может, партизаны идут по пятам? — поддразнивал его командир, в который раз наклоняя бутылку. — Чертова эта страна, дорогой Сова.

— Чертова страна. Вы правы. И особенно для таких бедняков, как я, которым приходится подыхать от страха. Сейчас зима, нет никаких заработков.

— Так дело не пойдет, дьявол ты этакий, если ты пришел с пустыми руками. Значит, нет новостей, — отчитывал его командир.

— Новостей нет, а семья голодная, — защищался Сова.

— Ну, чего тогда тебе надо? — спросил его командир, опустошивший к этому моменту бутылку.

— Хлеба! — сказал Сова скромно.

— Всего лишь? Значит, вы в аду не очень избалованы, — пошутил эсесовец на нарах.

Сова не ответил, а только бросил на него колючий взгляд из-под косматых бровей.

Некоторое время эсесовцы еще потешались над горбуном и дразнили его, затем командир сказал своему помощнику:

— Пойди на склад и дай ему хлеба.

Солдат в очках встал. Сова тоже поднялся и хотел пойти следом. Но, прежде чем он успел выйти из комнаты, командир остановил его:

— Слушай, Сова, не считай нас дураками. Будешь три дня в гараже висеть, как тот парень из Сел. Язык высунешь ниже собственных подошв. Не вздумай шутить с нами. Дай ему хлеба.

У Совы мороз пробежал по коже, хотя в комнате было невыносимо душно. Он быстро вышел за солдатом. Склад находился внизу, в подвале.

— Сколько тебе? — спросил его эсесовец, когда они спустились.

— Много, — произнес Сова и уставился на огромные груды всяких богатств.

Солдат забавлялся с горбуном по-своему.

— Значит, вы в аду проголодались?

— Проголодались, — согласился Сова.

— А как маленькие Люциферы?

— Проголодались, — сказал горбун.

— Забирай целый мешок! — Солдат пихнул ногой мешок с хлебом.

В мешке было по крайней мере тридцать караваев черного хлеба, весом килограммов в пятьдесят, но Сова легко перебросил его через плечо и выпрямился.

— Ну как, дать еще? — спросил эсесовец, который сегодня был в хорошем настроении, так как ему не надо было идти патрульным.

— Да! — ответил Сова кратко.

— На! — сказал солдат и подал мешок поменьше, который крестьянин зажал под мышкой. Ноздри его уловили запах свиного сала.

— А сейчас убирайся с глаз долой, адский привратник. И не являйся, пока не обнаружишь в горах чего-нибудь стоящего.

Он повернул Сову лицом к двери и сильно толкнул его через порог. Может быть, он думал, что Сова упадет в снег и еще раз позабавит его. Но тот не упал, хотя на плечах у него был большой мешок и еще один поменьше под мышкой. Прежде чем солдат успел опомниться, Сова уже исчез из виду, шагая по тропинке к бункеру. Когда, наполовину скрытый снежными сугробами, он проходил со своей кладью мимо часового, тот злорадно скалил зубы, думая, что горбун с трудом волочит ноги. Но в уродливом теле Совы была невиданная сила, и он почти не чувствовал тяжести. Через два часа он вернулся домой.

— Есть хотите? — спросил он детей, с любопытством окруживших его.

— Хотим, — ответили мамалыжники.

Каждый получил по целому хлебцу и куску сала. Несколько караваев отправилось на полку под крышей, куда попала также и часть сала; все остальное богатство ожидало вечера в углу за дверью. Когда стало смеркаться, Сова взвалил мешок на плечи и потихоньку пошел в горы. Прежде чем выйти к месту встречи, он сделал большой круг по скалам, чтобы замести следы. На это у него ушло часа два, и когда он спускался вниз, по расщелине, то уже боялся опоздать. Но у подножья скалы никого не было. Партизаны тоже, казалось, замешкались. Сова не решался оставить продовольствие и уйти. Сало пахло так, что его сразу же учуял бы какой-нибудь зверь, поэтому ему пришлось ждать. Он сторожил уже целый час, когда кто-то стал пробиваться по снегу из правой расщелины. Сова был ночной птицей, и его ухо сразу же уловило, что скалу окружило множество людей. Однако только один подошел к месту, где присел крестьянин.

— Принес? — спросил партизан. Это был тот, что побывал утром в его домишке.

— Принес, — ответил Сова спокойно.

— Сколько? — продолжал партизан расспросы.

— Много, — сказал Сова.

Партизан в полутьме стал ощупывать мешок. Тут он почуял запах сала.

— Ты и в самом деле настоящий дьявол! — обрадовался партизан. — Знаешь, мы тебе не верили. Десяти раненым ты спас жизнь, Сова. Ведь ты добрый, Сова. Хороший, Сова, ха-ха…

Сова тихонько встал, потом хрипло произнес:

— Видишь, партизан, я тоже человек. Может быть, меня за это повесят, но это неважно. Я не такой, как вы думали.

Он почти утопал в снегу.

— Сова, ха-ха… — смеялся партизан, который от счастья не мог выжать из себя ничего другого.

— И потом, — продолжал Сова, — потом я подумал: пусть и у вас, партизан, будет сегодня настоящий рождественский вечер…

— Ха-ха, — продолжал смеяться партизан. А Сова скрылся в ночи.

Герой

Когда немцы схватили подпольщика Ракежа, в его документе значилось другое имя. Они спросили, как его зовут, и он спокойно, хотя чуть помедлив, произнес:

— Йоже Камник.

На вопросы, откуда он и кто такой, назвал все, что требовалось: край, улицу, даже номер дома.

— Увидим, — сказали немцы, которые в таких случаях ничему не верили. Они связали арестанта и стали пинать его сапогами. Дело в том, что они искали подпольщика Ракежа, а им попался кто-то другой. И за это арестованный получил на несколько ударов больше. В первом же полицейском участке, куда его пригнали, начался допрос:

— Как твое имя?

— Йоже Камник.

— Так! — многозначительно сказал комиссар. Для того другого, для подпольщика, которого ему должны были доставить, он заготовил целую кучу вопросов. На всякий случай он решил задать их. Но на каждый вопрос получал краткий ответ:

— Не знаю.

Комиссар уставился в лежащие перед ним бумаги и через некоторое время, вероятно, проглядев их, сказал:

— Увидим!

После этого в комнату вошли два полицая-эсесовца. Они схватили арестанта, привязали его к стулу и начали избивать дубинками. Они колотили его изо всех сил. А сил у них было предостаточно, — оба казались настоящими исполинами. Минут через пятнадцать комиссар остановил их и снова спросил:

— Как твое имя?

— Йоже Камник.

— Черт возьми! — выругался комиссар и посмотрел в окно. Это значило, что верзилы снова должны опять взять палки и продолжать свое дело. Они били его еще минут пятнадцать и по их лицам начал струиться пот. Человек на стуле иногда корчился в судорогах, иногда скрипел зубами и несколько раз издал какой-то звук, непохожий на обычный вздох. Затем комиссар опять махнул рукой, и избиение прекратилось.

— Как твое имя?

— Йоже Камник, — прозвучало в ответ необычно твердо.

— На сегодня хватит, — сказал комиссар и велел бросить его в камеру.

Подпольщик Камник лежал на полу в том же положении, в каком его оставили. Напоследок ему еще связали за спиной руки. Он пролежал два дня и две ночи лицом вниз, так как боль в спине не давала ему перевернуться. Он думал, что умрет от жажды. Временами он просил воды, но напрасно. На третий день его снова вызвали к комиссару.

— Как твое имя, товарищ?

— Йоже Камник, — ответил арестант, не задумываясь, и при этом почувствовал, что ему не нужно преодолевать никакого внутреннего сопротивления, как это было при первом допросе.

Тогда комиссар обернулся к нему и сказал запросто:

— Послушай, товарищ, я таких вещей не люблю. Что ты там ни говори, мы все о тебе знаем. Поверь мне, в конце концов ты назовешь свое имя. Как тебя звать?

— Йоже Камник, — ответил заключенный. Но на сей раз он слегка запнулся.

— Ну, сам себя вини, — сказал комиссар, и те же дюжие полицаи снова привязали заключенного к стулу. Потом его разули. Они били его опять по старым, не зажившим ссадинам, болевшим сильнее, чем в первый раз. Потом опять спросили имя, и он снова ответил:

— Йоже Камник.

Теперь уже взмокли не только полицаи, вспотел сам комиссар. Он негромко о чем-то распорядился. Один из полицаев притащил из соседней комнаты большой раскаленный утюг. Этого связанный арестант не мог видеть. Полицай начал водить утюгом по голым подошвам. В комнате запахло паленым мясом. Заключенный взвыл и попытался поджать ноги, но не мог пошевелиться, и полицай продолжал свое дело. Арестант несколько раз корчился в судорогах, затем он, казалось, потерял сознание. Тогда его отвязали, помогли сесть и, решив, что он пришел в себя, вновь спросили, как его имя. И заключенный повторил:

— Йоже Камник.

Комиссар со злостью ударил рукой по столу и велел отвести заключенного в камеру. Оставшись один, он воскликнул:

— Черт возьми, ну и парень!

Так продолжалось день за днем. В участке арестованного продержали неделю, все семь дней пытали, но так и не смогли узнать его настоящего имени. Затем его отправили в тюрьму в Бегунье, где имелись другие необходимые средства, чтобы заставить говорить таких упрямцев.

В Бегунье его бросили в одиночную камеру под номером одиннадцать, расположенную почти в самом конце здания. Оттуда не были слышны никакие крики. На первом допросе его жестоко избили, связали и оставили на несколько дней без еды. Решив, что взяли его измором, снова пришли спросить, как его имя.

— Йоже Камник, — последовал ответ.

Его обещали накормить, если он назовет свое настоящее имя; заключенный повторил, что он Йоже Камник.

— Увидим, — сказали немцы и молча смерили его взглядом..

Через два дня они увидели многое. В комнате для допросов, на втором этаже, его старались заставить сознаться, что он — Ракеж. Его пытали электрическим током, а потом снова спросили как его имя.

— Йоже Камник.

— Увидим, — сказали немцы и устроили себе небольшую передышку. Затем они привязали заключенного за ноги к специальной перекладине под потолком, устроенной как на бойне. Его то поднимали, то опускали, словно тушу зарезанного теленка, били и кололи острыми предметами. Решив, что он стал более сговорчивым, снова спросили:

— Как твое имя?

— Йоже Камник.

— Увидим.

Эсесовцы оставили его висеть, а сами ушли. Подвешенный за ноги, он провел в таком положении возможно несколько часов. Ему становилось все хуже. Несколько раз его охватывало тяжелое обморочное забытье, и он уже ничего не ощущал. Временами сознание возвращалось, и тогда он думал, что, может, он в самом деле Йоже Камник. Боже мой, почему бы ему не быть Йоже Камником? Не все ли равно — Ракеж или Камник? Одно и то же, ведь жизни так или иначе приходит конец. Думая об этом, он попытался глубоко вздохнуть, но только болезненно застонал. Тогда из соседней комнаты, пришли немцы. Пол под тем местом, где он висел, стал скользким от пота. Его быстро сняли, и когда он упал, комиссар снова спросил, как его имя.

— Йоже Камник.

— Может, ты и вправду Камник? — вздохнул комиссар.

— Камник.

— Дьявол ты, а не Камник! — воскликнул комиссар и велел бросить его в карцер. Там он валялся на голом полу неделю, без пищи и почти без воды. Он лежал связанный у стены, а надзиратели подходили смотреть через глазок и окликали его, называя Ракежем. Так пролежал он в карцере почти месяц, и все еще был жив.

Однажды вечером в камеру вошли три гестаповца и объявили, что утром его расстреляют в Драге, если до рассвета он не назовет своего настоящего имени. Тогда каждую неделю в Драге расстреливали заложников. Ракеж уже так сросся со своим новым именем, что словно окаменел. «Ну, что же, значит, в расход», — подумал он, невольно прислушиваясь к стонам человека, избиваемого в соседней камере. Утром на тюремном дворе ему задали все тот же вопрос и, получив прежний ответ, вместе с другими заложниками отправили в Драгу. В Драге его привязали к столбу, третьим от края. Когда все было готово, ему опять приказали назвать настоящее имя.

— Если ты Ракеж — будешь жить.

— Камник, — проскрипел он.

Раздался залп, и девять заложников повисли на столбах. Но Камник остался жив. В него не целились. Его погнали назад в карцер, избили, связали и оставили без еды. Трижды его водили вместе с другими заложниками в Драгу на расстрел, трижды привязывали к столбу и трижды оставляли в живых.

Гестаповцы ругались, а тот, кто вел его дело, шипел:

— Мы знаем, что он Ракеж. Но просто интересно, что способен вынести этот человек. Увидим!

Так проходил месяц за месяцем, Йоже Камник все еще находился в карцере в Бегунье. Он все еще был связан, и пищи ему давали так мало, только чтобы не умер с голоду. Время от времени его допрашивали тут же в камере, задавая лишь один вопрос: как его имя. Дальше этого дело не шло. Казалось, допросы эти служили немцам своего рода развлечением. Еще несколько раз его водили на расстрел в Драгу, но так и не расстреляли. Подпольщик Ракеж постоянно смотрел смерти в лицо. От всего этого у него слегка помутился разум, и иногда он часами тихо пел в своей камере. Давно уже исчезли упорство и самоконтроль, которые вначале помогали ему держаться, порою он и сам теперь думал, что, может быть, он действительно Йоже Камник. Он подозревал, что гестаповцы знают его настоящее имя, об этом ему часто говорили на допросах. Немцы обещали сразу же прекратить все мучения, если он назовет себя: его тотчас же отправят в концлагерь, где условия легче и где он живым дождется конца войны. Но он сидел в той же камере и не сдавался.

Прошло несколько месяцев и постепенно отношение тюремщиков стало меняться. Прежде всего тех из них, которые были простыми солдатами, пришедшими бог весть откуда. Они стали уважать его, давать ему потихоньку еду и табак, разговаривали с ним не так грубо.

Йоже Камник становился популярен. Его все еще связывали, но уже не так крепко, как вначале, а иногда случалось, что тот или иной караульный на часок развязывал ему руки. Одиннадцатая камера излучала нечто такое, что внушало невольное уважение караульных. Мимо нее ходили тихими шагами, переговариваясь между собой:

— Что он делает? Может, спит?..

Начальство и писари тоже изменили к нему отношение. Они говорили с ним презрительно, ругали его, хотя давно уже прекратили допросы, но, оставаясь одни, признавались, что испытывали перед этим человеком страх.

— Что это за человек, в самом деле? Это не человек, это зверь какой-то. Что случилось бы, если б он назвал свое имя? Его личность и так установлена, все ясно как божий день. А он не сознается.

«Что это за народ?» — в который раз спрашивал себя немецкий офицер, родом из Пруссии. Он курил сигарету, мрачно шагая по коридору.

И с течением времени коридором карцерного отделения открыто овладел дух Камника или Ракежа. Это сказалось не только на охране, которая совсем деморализовалась, но и на других заключенных, впитавших этот дух и ставших еще упорнее. Раз, только один раз его выпустили во двор на прогулку, и тогда стало очевидным, чем стал этот узник для всей тюрьмы. Все поспешили к окнам, со всех сторон ему махали руками, хотя надзиратели надрывались от крика. Шаги Ракежа были неуверенными, нетвердыми, яркий дневной свет с непривычки резал ему глаза. Но всем, кто смотрел на него, он казался великим, сказочным героем. Больше его на прогулку не выпускали.

Так постепенно подпольщик Ракеж победил и в тюрьме. Начальство наконец осознало свое поражение и рассудило, что арестанта нужно куда-то спровадить. Они с радостью расстреляли бы его, как других, но формально у них не было на это права, так как он ничего не признал. И оттого они стремились хоть как-нибудь от него отделаться.

Больше года арестант пробыл в камере связанным. И вот однажды его как Йожефа Камника отправили вместе с другими в концлагерь. Следствие для Ракежа закончилось, хотя в лагере его тоже могли убить. Но он все-таки никого не выдаст, и ни одна из нитей не будет распутана.

Ракеж победил.

Заключенных привезли в лагерь в ясный полдень. Во дворе измученных людей выстроили для переклички. Подошла его очередь.

— Как твое имя? — спросил гестаповец.

— Антон Ракеж, — впервые за тринадцать месяцев ответил заключенный.

— Врешь, собака! Ты Йожеф Камник. Свинья партизанская! — И гестаповец ударил его плетью по голове.

Затем его снова бросили в карцер и стали устанавливать его личность. При этом его били и зверски пытали, полагая, что он скрывает свое настоящее имя не без причины. Ракежа вновь подвесили к потолку за ноги, и снова его пот стекал на цементный пол. Но каждый раз на вопросы, как его имя, он отвечал: «Ракеж Антон».

И вот Ракеж умер. Случилось это как-то неожиданно. Писарь, регистрируя смерть в лагерной картотеке, немного задумался, под каким же именем его записать, Камник или Ракеж. И, подумав немного, написал: «Герой, умер тогда-то и тогда-то».

Семеро детей

В девять часов обитатели нашего барака в концлагере Маутхаузен как всегда повалились спать. Груда высохших тел и людских скелетов покрыла пол. Три, четыре таких существа располагаются на каждом квадратном метре. Посредине — проход, свободный от тел. Но иногда его не бывает. Это случается всякий раз, когда привозят новичков. Порой бывает так тесно, что люди не могут лечь во весь рост и должны сидеть. Первый садится в угол, раздвигает ноги, меж ними садится второй и так далее и так далее, от стены до стены. Такие ночи ужасны. Люди стонут, плачут, проклинают, умирают. Ночной дежурный усмиряет их из своего угла, и хотя окрики его звучат очень громко и резко, все напрасно: подобная толпа не может соблюдать тишину. Груди так стиснуты, что стоны вырываются при малейшем движении. Плеть в руках дежурного, хлещущая по чему попало, производит еще большее смятение. Невозможно угадать, кто молчит и кто стонет. Да и плеть еще не самое худшее; ее удары — это милость божья по сравнению с тем, что следует потом. Дежурный, тоже арестант, — обычно какая-нибудь скотина, прихлебатель лагерного фашистского режима. Он с большой охотой дает волю своей злости. Избивая заключенных, он прыгает по ним в тяжелых, подкованных сапогах, топчет головы, руки, ноги, плечи и груди, топчет и хлещет, пока не устанет. Иногда после этого действительно наступает мертвая тишина, но длится она лишь несколько мгновений, затем вновь слышатся стоны.

Несмотря на то, что в зимнее время мы встаем в четыре часа утра, а летом даже в три, такие ночи все же невыносимо долги и страшны.

Сегодня теснота не так ужасна, это значит, что мы можем вытянуться лежа, а между рядами есть проход шириною в ладонь. И все же люди так сильно сжаты, что мы лежим на левом боку и никто не может перевернуться — должен поворачиваться весь ряд. Теснота велика, и кажется, будто это тяжелое прерывистое дыхание вырывается из одной сдавленной груди.

Мы лежим в углу, в дальнем конце помещения, в стороне от дежурного. Уже несколько ночей ложимся мы, трое товарищей, вместе. Мы кое-как понимаем друг друга, помогаем один другому удобнее лечь, и потому держимся сообща. За мною, в самом углу, лежит молодой русский, впереди австриец. У австрийца удивительная привычка: весь день он молчит, погруженный в себя, слово выжать из него трудно, а вечером, едва мы уляжемся, начинает говорить вполголоса, почти шепотом. Каждый вечер он рассказывает мне что-нибудь о своей жизни в заключении. Уже пять лет провел он в концентрационных лагерях и испытал все ужасы фашистских лагерных порядков по всей Германии. Каждый вечер он вполголоса рассказывает новые кошмары. Я просил его не говорить мне о таких вещах, слишком гнусных для человеческого уха. Но он отвечал, что, не воскресив их в памяти, не может уснуть.

Русский, рядом со мной, засыпает тотчас же, как ляжет. А австриец снова шепчет, лежа ко мне спиной, шепчет еле слышно, чтобы не заметил дежурный.

— В тысяча девятьсот сорок первом году меня хотели убить, но не убили, потому что у меня семеро детей…

— Умоляю тебя, товарищ, молчи! Не хочу ничего слушать. Смотри, вон дежурный… — протестую я.

— …но не убили, потому что у меня дома семеро детей, — продолжает австриец. — Не удивительно ли для концлагеря, где на такие вещи обычно не обращают внимания. Но случается всякое. Погоди, я тебе расскажу.

Был я тогда в карательном лагере Клинкер под Берлином. Три тысячи человек изготовляют там кирпич, который прослыл чуть ли не лучшим в Германии. Да и как ему не быть первосортным, если глина вся пропиталась человеческой кровью. Там мы очень часто сменялись.

Когда кто-либо удерживался в лагере полгода, это было настоящим чудом, если только он не пользовался особой протекцией. В Клинкер посылали тех, от кого хотели избавиться. Ну, и меня тоже отправили туда. Людей там убивали простейшим способом. Их загоняли в ямы, наполненные глиняным месивом, которое их засасывало, и они умирали. Если это происходило слишком медленно или возникала опасность, что человек вылезет и спасется, его заталкивали шестом обратно или сапогами вдавливали голову в грязь, чтобы он захлебнулся. Надзирателем в моей яме был какой-то поляк, уголовник, которого все называли убийцей. Было известно, что он отправил на тот свет бесчисленное множество людей. Он был орудием в руках фашистов. Позже они его убили, чтобы избавиться от нежелательного свидетеля. Сам знаешь, как у них водится.

Наконец пришел и мой черед. Я так ослаб, что не мог больше выполнять положенную работу и поэтому стал ненужным. Я знал, что меня ожидает: убийца уже несколько дней косился на меня. Однажды я нес какой-то груз по краю ямы. Убийца подошел и столкнул меня вниз. Он сделал это без труда, я был так слаб, что меня легко мог сдуть ветер. Я свалился с почти шестиметровой высоты. Мне повезло: место, куда я упал, было не очень вязким, но и не слишком твердым, поэтому я не провалился и не ушибся. Я начал карабкаться из грязи, и не будь так обессилен, это бы легко удалось. А так я долго срывался и барахтался в грязи. Убийца наблюдал сверху. Увидев, что мне, может быть, удастся выбраться, он спустился по лестнице в яму, подошел и поставил мне ногу на шею, чтобы окунуть голову в жидкую глину.Я почувствовал тяжелый сапог у себя на шее и подумал: «Эх, парень, вот и пришел твой конец!»

Голова моя стала погружаться в грязь, и один глаз уже заливала жижа. Постепенно бурое месиво приближалось к другому глазу. Пока я мог им еще смотреть, я устремил взгляд на склоненное лицо убийцы: оно было тупым, холодным и бесчувственным. Я знал, что в это мгновенье ничто человеческое не связывает нас. В последний миг я впился своим еще открытым глазом в его мертвые глаза, которые будто хотели сказать: «Ну, долго я тебя не буду мучить, несчастный. Помирай скорей!»

Я решился попросить его:

— Друг! Не губи меня, ведь у меня семеро детей.

Я с трудом говорил — глинистое месиво лезло мне в рот, но все-таки я произнес эти слова. И я еще раз взглянул на него своим единственным глазом. Кто знает, каким был тогда мой взгляд. Должно быть, он был ужасен, потому что я сразу же почувствовал, как сапог слабее давит на мою шею. В глазах убийцы я увидел какой-то странный блеск, тогда как его железное лицо оставалось неизменным, суровым и безжизненным. Мы глядели друг на друга лишь одно мгновенье, но оно показалось мне вечностью. Вдруг убийца снял ногу, и я услышал холодный голос:

— Мне все равно, одним больше или меньше, ведь я уже больше сотни… А тебе и так не жить. Но мне все равно, семеро детей, гм… Пусть тебя убьет кто другой.

Он поднялся из ямы по лестнице и исчез. В тот день мы нашего убийцу больше не видели. Я потихоньку выполз из грязи и выбрался наверх. И видишь, товарищ, я еще жив. Я убежден, что убийцу поразило выражение моего единственного глаза. Один глаз тронул его, а если бы я смотрел как обычно двумя глазами, мне бы, конечно, не удалось его разжалобить. Видишь, друг, я жив, потому что у меня семеро детей, жив и сегодня.

— Ты кончил, друг? — шепнул я почти в беспамятстве.

— Да, семеро детей…

Мой товарищ замолчал, и вскоре мы оба утонули в кошмаре лагерной ночи.

Отступление

У въезда в концлагерь Заксенхаузен под Берлином остановилась огромная фура, запряженная парой крупных лошадей. Это была вполне современная повозка на резиновых шинах; она имела чуть ли не десять метров в длину и не менее трех в ширину. Высокий четырехугольный кузов, стоящий на колесах, напоминал черный гроб.

Над провинцией Бранденбург уже опустилась январская ночь сорок пятого года. На востоке, в каких-нибудь восьмидесяти километрах отсюда, пылало русское наступление, его зарево вздымалось высоко в небо, освещая всю восточную сторону. Уже несколько дней воздух беспрерывно сотрясался. Величественное и ужасное крушение третьего рейха волнами билось о стены нашего концлагеря, за которыми в трепете жило свыше пятидесяти тысяч человек. По ту сторону стен дрожало от страха несколько миллионов.

— Кто там? — привычно прокричал караульный почти нечеловеческим голосом. Однако видно было, что он удивлен появлением подводы, проехавшей к тому времени уже два пояса внешних заграждений.

Возчик медленно протянул караульному бумагу, на которую тот едва взглянул, и тотчас же возвратил назад. Затем караульный спросил:

— Сколько вас там?

— Ты что, читать не умеешь? Пятьдесят! — ответил возчик небрежно.

Караульный, закутанный в колоссальный тулуп с огромным воротником, — казалось, у него на шее лежит целый баран, — стал отпирать массивные железные ворота. В их прутья была вделана гигантская литая надпись: «Труд приносит свободу».

Миллиону жертв лагерный труд принес свободу вечного упокоения.

В тот момент воздушного налета не было и под аркой горела сильная лампочка, так что было светло как днем. Сидевший на козлах возчик тоже был закутан в огромный тулуп. На голове у него красовалась громадная меховая шапка, какие носят по ту сторону Одера. По его внешности нельзя было сказать, военный он или штатский. В кузове поднялось несколько фигур, закутанных в темные лохмотья, из которых выглядывали бледные, небритые лица. Фигуры эти были подобны призракам. Более чем двадцатипятиградусный мороз вгрызался в январскую ночь, терзая ее своими мертвящими челюстями.

Когда подвода стала въезжать под арку ворот, караульный вскочил на козлы и схватился за край кузова. Огромный тулуп не помешал его прыжку. Караульному было приказано считать всех, кто едет в лагерь или из лагеря. Свет лампочки падал прямо в кузов. Караульный заглянул в него, и тут произошло что-то странное: он стремительно спрыгнул вниз на землю, будто получив смертельный удар в самое сердце. С его лица сбежала последняя краска, лишь пара пустых, испуганных глаз уставилась на возницу. Затем послышался краткий, приглушенный вскрик:

— Но что же это?..

— Пятьдесят человек… — ответил возница и погнал лошадей дальше. Голос его был почти злобным, и если бы караульный мог видеть его лицо, то заметил бы, как по нему разлилась загадочная усмешка. Проехав ворота, возница закричал караульному:

— Ну, куда тут?.. — Тот не ответил, махнув рукой налево, где помещались заключенные и где виднелось несколько чуть освещенных мрачных бараков. У крайнего из них подвода снова надолго остановилась. Казалось, что упряжка на всем пути только и делала что ждала. Лошади опустили головы и прижались друг к другу, возница на козлах ссутулился еще больше, а заостренные лица призраков, вытянувшиеся над краем кузова, еще более побледнели и удлиннились…

Лагерь был еще на ногах, так как сирена не давала сигнала ко сну. В некоторых бараках раздавали пищу, в других искали вшей. Голые люди длинной очередью стояли перед комиссиями по вшивости, осматривавшими постельное белье и одежду. В бараках, где старосты были получше, заключенные уже лежали на нарах, распластав на тесном ложе свое измученное тело.

В бараке, перед которым остановилась подвода, молодой староста блока стоял посреди своей маленькой комнатенки, сунув руки в карманы. Рядом с ним стояли еще двое старост из соседних бараков.

— Это скотство, просто скотство! Только что здесь был курьер. Нужно устроить на ночлег пятьдесят человек, пятьдесят больных, нам троим…

На первый взгляд, эти люди не казались больными, хотя на их лицах можно было заметить какой-то особый отблеск. Здесь помещались туберкулезные, и весь персонал, в том числе и старосты блоков, тоже был болен туберкулезом.

— Сколько у тебя свободных постелей? — обратился первый староста к соседу слева.

— Двадцать мест на нарах, а постелей нет, — отвечал тот.

— А у тебя? — спросил староста соседа справа.

— Ни одной, — послышался краткий ответ.

— У меня их восемь, — сказал первый из них. При этом он вытащил руки из карманов и запустил их в кудрявые волосы, которые последнее время он мог не брить, потому что был немец. Так его отличали от людей других национальностей, остриженных под «автостраду», то есть с выбритой наголо полосой посреди головы.

Взъерошив волосы, староста протянул руку к стоящему перед ним столу, налил из большой бутылки полный стакан и тотчас же опорожнил его. Он пил чистый спирт, который даже теперь ему удавалось «организовать». Вслед за ним наполнили стаканы его товарищи и выпили их до дна. Все трое оживились, но их неверные движения выдавали, что они уже сильно пьяны.

— Пятьдесят человек на двадцать мест! — возбужденно закричал первый. — Это скотство! Куда мы их денем?..

— Мне кажется, что подвода уже здесь, — медленно произнес другой и добавил: — Эту чертовщину я больше не стану пить. Есть что-нибудь получше?

— Пусть подождут, — решил первый староста и всей тяжестью опустился на стул так, что тот подозрительно заскрипел.

Эта компания выпивала уже по меньшей мере минут двадцать. Они знали, что скоро тоже отправятся туда, куда сейчас с их помощью уходит столько людей, — в крематорий. Время от времени барак потряхивало от далеких взрывов, и тогда они молча переглядывались. Фронт на востоке их больше не беспокоил.

Минут через двадцать один из них повторил, что повозка уже здесь. На этот раз первого старосту, который верховодил всеми, будто кто ужалил. Он вскочил на ноги и во весь голос крикнул:

— Роберт!

В комнату сразу же вошел худой высокий заключенный в полосатой, как шкура зебры, одежде. По его виду можно было определить, что это немец.

— Ну, что за свинство? Почему перед бараком при тридцатиградусном морозе уже полчаса стоит подвода с пятьюдесятью больными? Сейчас же перевести их в помещение. В каждый барак пойдет десять человек, а там посмотрим. Los, los![5]

— Но у меня нет места, — пробовал возразить второй староста.

— Los, los!.. — словно глухой кричал первый из них. Роберт тотчас же исчез из комнаты, и в следующее мгновение по всем трем баракам уже зазвучало: «Los, los, los». В ночь стремительно выбежало несколько полосатых больничных служителей, бросившихся к подводе, которая терпеливо стояла на дворе. Возчик, хорошо знавший свое дело, между тем укрыл коней двумя огромными попонами, доходившими животным до копыт. В это время вышли и старосты.

— Еще бы немножко подождали и больше не пришлось бы ждать, — сказал возница.

— Что? — заорал первый староста, самый из них пьяный.

Но возчик не обратил на него внимания, он продолжал спокойно сидеть на своем месте. И когда староста закричал: «Так, где здесь люди?» — он тоже ничего не ответил. Тогда другой, видевший, что через край кузова смотрят какие-то призраки, заревел:

— Вниз, сейчас же вниз! Los, los…

Старосты и санитары окружили повозку и ждали, когда приехавшие спрыгнут вниз, хотя до земли было более двух метров. Таков был в лагере обычай, которому следовали даже больные, стоявшие одной ногой в могиле. Но наверху никто не пошевелился, только возчик на козлах коротко и отчужденно засмеялся.

— Ну, как? Роберт, где твоя плеть? — пьяно закричал первый староста. Не дождавшись плети Роберта, он бросился к повозке, влез на козлы и, несмотря на опьянение, смог схватиться за край кузова. Ближняя лампочка отчетливо освещала внутреннюю часть подводы. Староста заглянул в кузов. Тогда с ним произошло то же самое, что и с караульным у ворот: он свалился на землю будто от удара по голове и, онемев, застыл с разинутым ртом. Лишь через некоторое время он испуганно произнес:

— Что же это?..

— Пятьдесят человек, которым вы должны дать ночлег, — спокойно ответил возчик и указал через плечо большим пальцем на кузов.

— Что там? — спросили оба старосты и тоже уставились на подводу. Конец замешательству положил какой-то полосатый санитар, который поднялся наверх, потом спрыгнул и немного погодя сказал:

— Здесь нужны ломы…

Первый староста вдруг моментально отрезвел, подошел к возчику и сказал:

— Что же вы делаете? Почему не везете их в крематорий?

Но возчик словно оглох.

— Разгружайте, я тоже хочу отдохнуть! — сказал он со злостью. И так как никто не шевельнулся, он закричал сердито: — Я тоже хочу отдохнуть. Уже десять дней я вожу этот гроб туда-сюда и хочу отдохнуть…

Неизвестно, сколько еще бушевал бы возчик, если бы не помешал один из призраков, который начал сам карабкаться вниз. С огромным трудом он перекинул обе ноги через край кузова, но так как их некуда было поставить и руки ему тоже отказали, он как сноп свалился на землю. Странно было, что он не разбился насмерть о мерзлую землю; он так сильно ударился головой, что земля загудела. Медленно поднялся призрак с земли и подошел к людям. Люди эти привыкли к привидениям, живя долгие годы среди скелетов, но то, что они увидели сейчас, поразило даже их. Человек, стоявший перед ними и придерживавший на груди накинутое одеяло, которое покрывало его до колен, — этот человек вообще не имел лица, а вместо него был какой-то длинный клюв, над которым зияли две дыры. Рука, державшая одеяло, была подобна лапе хищной птицы. Под клювом у призрака виднелась еще одна кривая дыра, распахнутая настежь. Призрак не хотел ждать; и не сказав ни слова и не дожидаясь распоряжения, он направил свои неверные шаги к освещенному входу в барак. Тогда санитар Роберт спросил его:

— Сколько вас там, наверху?..

— Не знаю!.. — ответил призрак гулким голосом, подобным эху, долетавшему с востока, где рушился третий рейх.

Затем он исчез за освещенной дверью.

Тогда полосатый персонал больницы без всякого приказа стал разгружать подводу. Откуда-то притащили лестницу, по которой двое залезли наверх. Очутившись там, они некоторое время остолбенело смотрели на содержимое кузова, откуда показалось еще несколько человеческих клювов. Увиденное поразило даже санитаров, привыкших к ужасам концлагеря. Кузов был до половины заполнен человеческими телами, сложенными друг на друга, как дрова. Вся эта масса смерзлась в один сплошной пласт, по которому ходило несколько человеческих фигур в тяжелых деревянных башмаках, увековеченных четыреста лет назад славным художником Рембрандтом в качестве самой удобной обуви западного народа. Один из санитаров спросил:

— А те что?..

— Те все готовы… — ответил один из призраков, шагавших по смерзшимся телам.

Пока он говорил, его товарищ, который до тех пор стоял у борта кузова и жадно всматривался в освещенный барак, на глазах санитаров упал на смёрзшийся пласт и вытянулся на нем.

Тогда оба лагерных санитара бросились в кузов на смерзшийся человеческий слой. Они начали спускать людей по лестнице, приставленной к повозке снаружи. К лестнице подошли два других санитара, помогавшие людям внизу. Так они сняли с повозки девять призраков, похожих друг на друга, словно куриные яйца. Каждый из них, едва его ставили на землю, спешил к светлому входу, но ни у одного из них не хватило силы, чтобы идти самостоятельно, и только с помощью товарищей из барака они смогли достигнуть порога.

Пока санитары разгружали подводу, Роберт стал исследовать поверхность смерзшихся тел, руками ощупывая клювообразные лица. Все они были как лед.

— Этот еще жив! — воскликнул он вдруг, нащупав тело человека, несколько минут назад вытянувшегося на ледяной поверхности. — Он еще дышит!

Вместе с подскочившим товарищем, они подняли наполовину одеревеневшее тело и передали его на руки, протянутые с лестницы. Эти руки положили тело на носилки и отнесли в барак.

— Кончили вы наконец? — спросил возчик.

Трое старост неподвижно стояли у повозки, не отрывая глаз от ее черной громады. Бранденбургскую равнину сковывал такой лютый мороз, что казалось, он ломает редкие ветки сосен, окружавших лагерные стены. Санитары исчезли в бараке. Тогда возчик сполз с козел и спросил еще раз:

— Все?..

— Да, — ответил первый староста.

Все четверо вошли в барак. Одну комнату освободили, и там нашлось достаточно места. Постепенно призраки стали оттаивать, становясь еще ужасней, особенно потому, что у них все ярче горели глаза. Перед ними стоял Роберт; когда вошел староста, он сказал:

— Их следовало бы прежде всего вымыть…

— Вымыть… — повторил староста, не понимая. Но вдруг словно что-то прошибло его твердый лоб, он забыл обо всем и начал кричать: — Да, вымыть, вымыть! Обезвшивить!..

Другие подхватили: «Los, los, los!»

Призраки, прислонившиеся к длинным столам, не шевельнулись, словно не слыхали приказа.

Тогда возчик цинично сказал:

— Зачем мыть? Завтра всему конец…

Как по команде, призраки вдруг один за другим повалились на пол, улеглись и покрылись тонкими одеялами, в которые они кутались раньше. Как две капли воды они походили на мертвецов. Роберт и его санитары больше о них не думали. Они были осуждены на смерть и между живыми и мертвыми образовалась огромная пропасть.

Но один из старост все-таки вспомнил:

— В кухне что-нибудь осталось?

Роберт обвел взглядом живых мертвецов и сказал тоном, который выдавал ненужную заботу:

— Посмотрю.

Затем он удалился.

Один из санитаров принес откуда-то кипу одеял и стал накидывать их на лежащих. Покончив с этим, он сказал:

— Здесь они не должны замерзнуть…

Старосты ушли в свою комнату, за ними без всякого приглашения последовал возчик. На столе еще стояла наполовину пустая бутылка со спиртом, которую он тотчас же приложил к губам и выпил до дна.

Тогда первый староста обернулся к нему и спросил:

— Что же это, в самом деле? Я ничего не понимаю…

— Отступаем, — послышался ответ.

Все четверо помолчали, пока возчик опять не заговорил:

— Это было десять дней назад. Мы находились на правом берегу Одера. Русские приближались к нашему лагерю, и в один прекрасный день вышел приказ: «Немедленно двигаться на запад!» В тот день, когда отдали приказ об отступлении, у нас было пятьдесят больных. Вместо того чтобы сделать то, что в таких случаях следует, наш начальник велел положить их на подводу и всем вместе двинуться к западу. Остальные шли пешком. Так мы удачно переправились через Одер. Затем пошли на запад. Это был путь в ад. Дороги забиты, всё удирает на запад. Солдаты, гражданские, миллионы беженцев, описать невозможно. А над нами — снаряды и бомбы… Как назло, сразу же грянул лютый мороз — двадцать, тридцать градусов ниже нуля. Это длится уже восемь дней, и что ни день — то хуже… У нас было с собой пиши на три дня, потом она кончилась. Такой груз никто не примет, а уж о пище и говорить нечего. Пять ночей мы провели под открытым небом. Наверху в повозке образовался смерзшийся пласт в метр толщиной… Вчера еще держалось на ногах двадцать человек, сегодня их уже десять… Завтра всему конец… Охрана с подводы разбежалась в первые же дни, я остался один. Никто ничего не знает, нигде не хотят принимать такой багаж. Я должен был сегодня оставить свой груз здесь у вас, но ваш начальник заорал как сумасшедший: «Не мое дело! Дальше, дальше! На запад…» Несмотря ни на что, мы проехали больше ста километров. Большевикам в лапы мы не попадемся…

Старосты глядели на него как безумные. Десять лет они провели в лагере и уже разучились думать о том, что происходит за его стенами. Потом один из них опомнился и сказал:

— Но почему вы не бросите подводу на дороге?..

Возчик хрипло засмеялся:

— Ты что, одурел? Во-первых, все равно некуда податься, везде полно беженцев; они и ко мне по дороге подсаживались. Потом — лучше не дожидаться большевиков. Вы ведь уже слышали, что они делают с немцами? Я-то их ждать не стану. И потом — приказ есть приказ.

— Это верно, но не везти же вам эту поклажу до Рейна? — покачал головой недоверчивый староста. И прибавил: — А если станет теплее?..

— Об этом подумаю потом, когда будет нужно. А сейчас знаю только одно: я не должен попасться большевикам.

— Но завтра все замерзнут… — продолжал староста. — И потом, где ты будешь разгружать свой багаж…

— Этого я еще не знаю. Тогда сразу же у меня реквизируют упряжку, и я должен буду ехать бог весть куда, возможно даже назад, на фронт, прямо к русским в пасть. Пусть уж лучше все как есть, чтобы только дальше на запад. А уж тем временем что-нибудь да изменится. Наш фюрер объявил о конце русского наступления.

Все четверо замолчали. Потом возчик встал:

— Завтра утром в четыре часа.

Перед бараком подвода развернулась и, описав большой круг, медленно покатила к освещенным воротам. На востоке до середины неба вздымалось пламя гибели третьего райха.

Мишко Кранец (1908–1983)

На волнах Муры

Он стоял наверху, в мельничном амбаре, у маленького оконца. Оперся головой о деревянную стену и смотрел на Муру. В ста метрах выше по течению ее русло сворачивает влево и теряется в лозняке. На той стороне — отмель, где любят располагаться цапли и рыбаки. Справа небольшое поле, за ним лес. Там кончается Орловшчек, поэтому место не очень открытое. И все же за лесом угадывается большая равнина. За Мурой эта равнина окаймлена холмами.

Он засмотрелся на воду. Ему стало казаться, что он плывет вверх по течению. Волны бьются о борта барок, на которых установлена мельница. Барки тихонько качаются, привязанные к берегу цепями. Цепи вздымаются и падают. Только берега неизменны. На правом — равнина, на левом — отмель и заросли лозняка, а сзади — горы фиолетового цвета. Потому что сейчас вечер. И над Мурой тоже вечер, на воде отблеск зари, и поэтому кажется, будто среди волн разлита кровь.

Он обернулся и отошел в дальний конец мельницы. Остановился там у окна. С этой стороны простиралась широкая равнина, Мартонское пастбище и большое поле далеко вдали, огражденное тополями, будто там конец света. А рядом — мельницы. Их шесть. Стоят друг за другом, прикрепленные к берегу. Покачиваются на воде, колеса их равномерно разрезают воду. Словно маленькая деревня. Деревня, которая бог весть куда плывет. На минуту все они остановились, ведь сейчас вечер. Встала мельница Колмана из Хотизы и Фехера из Кота, где мельником Драш. Встала мельница Жалига из Поляны, и Тумпа, и Корша, где мельником Ферко из Кота. Ферко — пожилой человек, степенный и умный. У него семеро детей, но он все-таки счастлив. Летом дети уходят на заработки, осенью возвращаются. Катица каждый день приносит отцу обед, чтобы ему не нужно было ходить домой. Катица еще девчонка. Ей восемнадцать лет, и она такая хрупкая, нежная.

Наци Доминко провел рукой по лицу и отвел глаза в сторону. Собственно говоря, он ни о чем таком не подумал, и все же у него дух занялся.

Катица…

Мысль заглушил звон колокольчика. Он всегда звонит неожиданно и прерывает мечты: дзинь-дзинь, дзинь-дзинь.

Это ежедневная песня. Ничего особенного в ней нет. Кажется, звонок должен существовать хотя бы для того, чтобы время от времени прерывать однообразный шум жерновов и колес, монотонные всплески воды. И снова раздается песня звонка: дзинь-дзинь, дзинь-дзинь.

Наци обернулся и резко прокричал в полумрак:

— Насыпай!

Голос ударился о стену, разрубил равномерность шума. Где-то зашевелились, и молодой парень, приехавший на мельницу молоть зерно, взбежал по лестнице и начал переставлять бадьи. Работая, он продолжал насвистывать песню. Видно, замечтавшись, он прозевал звонок.

— Не слышишь, что ли, звонка?

Голос мельника теперь более спокоен. Наци не рассержен, потому что мельники вообще не умеют сердиться. И в словах их то же спокойствие, та же скучная сонливость, что и вокруг. Парень знает мельника и даже не удостаивает его ответом.

— Ты будешь вечером один? — спрашивает мельник таким же тоном.

— Нет, — отвечает парень лениво. — Трое приехало, Хозьянска Марича, Ференчева Магда и старый Балаж.

Наци на минуту задумался. Может быть, о приезжих. Каждый третий день приезжают другие. Молоть зерно. Приезжают отовсюду и чувствуют себя как дома.

— Хозьянска и Ференчева, говоришь? А что, Хозьянска еще не вышла замуж?

Он знает людей из всех окрестных деревень. Он не думает о них и вспоминает об их существовании, когда слышит их имена, а минуту спустя забывает опять. Жизнь людей занимает его лишь постольку, поскольку он узнает от них новости, словно боясь, как бы мир для него совсем не исчез.

— А за кого ей выйти! — озорно и беззлобно смеется парень, — все, кажется ему, в порядке вещей. — Барина не сыщешь, а за мужика выходить неохота! А она богата, по воскресеньям словно барыня какая выряжается. Вот и сюда приехала расфуфыренная. В этом году ей уже три предложения сделали. Пусть себе ждет! Но уж эта баба — всем бабам баба! Черт побери! Ей все можно, — признается он откровенно. — Как же, станет она надрываться! Зерно молоть приехала! Пфф! Думаешь, она будет работать? Даже пустую бадью вниз не снесет!

Наци не дослушал его до конца. Он спустился но лестнице и прислонился к дверям. Посмотрел равнодушно на берег, но и там все оставляло его безучастным. Он видел вечернее небо и привычно подумал, что завтра будет хорошая погода. Сосед Ферко грузил мешки на телегу с такой легкостью, словно был молодым парнем. При этом он не вынимал изо рта трубки и не упускал случая ущипнуть молодую пышную американку, за что та огрела его бичом.

Катица сидела на камне спиною к Наци и не оборачивалась. Она принесла отцу ужин. Через час она пойдет домой, когда уже начнет сгущаться тьма. Она взяла с собой собаку, чтобы не страшно было идти по лесу и по заросшим межам.

Катица…

Наци охватило какое-то непонятное чувство, о котором он не хотел и думать. Катица еще совсем девчонка. Ей восемнадцать лет. Может быть, она его любит, ну и что тут такого? В том, что было два месяца тому назад, в конце концов, тоже ничего особенного нет. Все так обычно, что и в голову не придет размышлять о подобных вещах, только усмехнешься, если вспомнишь.

Случилось так, что Наци зашел к Ферко на мельницу. Совсем не ради Катицы; он даже и не знал, что она здесь. Зашел, как заходят мельники друг к другу в гости — выпить стакан вина, посидеть, развалясь на скамье, потолковать друг с другом о тех немногих последних слухах, которые проникают и сюда.

В каморке сидела Катица — одна. Раньше он никогда о ней не думал. Девчонка как девчонка. Только изредка ее дразнил. Как-то даже шутя ее обнял; она никогда не решалась взглянуть ему прямо в лицо. Но он этого не замечал, так как не думал о ней.

Когда он вошел в каморку, она испугалась и хотела убежать. Он остановился у дверей и засмеялся, словно желая смутить ее еще больше, именно потому, что она девчонка. Она с беспокойством на него взглянула. Потом села и опустила глаза. Он подошел к ней, собираясь всего лишь ее подразнить.

— Почему ты меня боишься, Катица?

Она подняла глаза. В его голосе не было ничего страшного. И в лице его не таилось никакой угрозы. Она покраснела и опустила голову. Он взял ее за подбородок, минуту смотрел ей в глаза, потом наклонился и поцеловал. Это случилось так неожиданно, что она только удивленно приоткрыла губы. Он подсел к ней и, смеясь, обнял ее за шею. Она не сопротивлялась.

— Катица…

Не отвечая, она закрыла глаза, казалось, она ничего не слышит. Только порывисто дышала. Потом вдруг приникла к нему и крепко его обняла. Возможно, она когда-нибудь об этом втайне мечтала, а сейчас все это сбылось. Чувства оказались сильнее ее. Она не могла им противиться. Прижалась лицом к его груди.

— Катица…

Она была как неживая, не пошевельнулась. Только глубоко дышала. Он склонился к ней…

Да. Во всем этом не было ничего особенного. Молодой парень, красивый, да к тому же мельник. Мельник с тринадцати лет. Незаконнорожденный сын неизвестного отца, воспитывавшийся палкой до тех пор, пока не стал мельником. Поэтому в жизни его было что-то необычное, словно какая-то неразгаданная загадка. Приезжали на мельницу девушки, молодые и цветущие. Он любил их с какой-то одержимостью; но, уезжая наутро, они смеялись, будто ничего и не случилось. И он, изредка вспоминая их, лишь усмехался. Без горечи и разочарования. С той холодностью, на которую способны только мельники.

Но в происшествии с Катицей было что-то странное.

Перед его глазами то и дело возникал ее удивленный взгляд, и, когда он видел, что она принесла отцу обед, его всегда охватывало непонятное чувство, от которого он хотел бы избавиться, да не мог. Он шел на мельницу, чтобы шум колес заглушил его мысли, чтобы все позабыть.

— Катица…

Он повернулся и почти налетел на Хозьянску, которая весело засмеялась, сверкая белыми зубами.

— Марича! — сказал он и ущипнул ее. — Будем с тобою ночью молоть!

— Не знаю, выгорит ли у тебя это дело. Ты ведь этак мелешь каждую ночь! — засмеялась она. — Шел бы лучше спать!

— Завтра воскресенье, высплюсь.

— Сходил бы на престольный праздник в село.

— А что я там один буду делать?

— Попляшем с тобой, — снова засмеялась она.

В комнате сидел старый Балаж с трубкой во рту. Он подал Наци руку; говорил он громко, будто все вокруг глухие, — сам был туговат на ухо.

— Вы тоже будете молоть, дедушка? — прокричал ему Наци в самое ухо. — Тогда звонок перенесем сюда.

— Я ведь говорил, бог ты мой. И все-таки послали. Старого человека куда пошлют, туда он и идет. А что я могу? Бадью еще как-нибудь подниму, — отвечал он, — а уж остальное не по мне. Коров бы мне пасти, коров. И вот звонка я что-то больше не слышу.

Магда переоделась, чтобы уберечь от мучной пыли праздничное платье.

— Магда? — Наци положил ей руку на плечо.

Она улыбнулась. В ее улыбке мелькнуло далекое воспоминание, уже подернутое мглой. Но все-таки хорошее и приятное.

Наци намеренно этого не замечал. Он говорил своим будничным мельничьим голосом.

— Сваришь ужин, — сказал он. — Можешь сварить на троих.

— Ладно.

— Муку возьмешь на мельнице. Приправа в котле.

— Хорошо.

— Значит, на троих, если ты тоже будешь с нами ужинать.

Она кивнула.

В углу сидел Ванек. Ванек — брат Наци по матери; он придурковат, с трудом выговорит одно слово, да и то неразборчиво. Ему восемнадцать лет, лицо тупое, глаза мертвые, невыразительные, но так и кажется, будто в них затаился ужас; голова большая, лоб излишне выпуклый. Губы толстые, рот всегда открыт, из его правого уголка постоянно сочится слюна и стекает по подбородку. Уже три года, как он живет на мельнице. Мать умерла, и братья остались одни: Наци, незаконный сын, и Ванек — тоже. Может быть, именно поэтому в глазах дурачка неосознанной мыслью прячется страх.

Так и сидит горемыка, тихонько сидит, ничем на свете не интересуясь. Весь день он играет на тамбурице одну и ту же песню. Песня его также монотонна, как шум мельничных колес, как всплески воды; она только усиливает и подчеркивает все это однообразие.

Стоит ему отложить тамбурицу, он тут же забывает мелодию. Когда приходит Наци, он его робко окликает.

— Наци!

— Чего тебе?

Наци хорошо знает, что нужно брату, но все-таки спрашивает. Голос его суров, но в нем слышится боль. Ванек показывает на тамбурицу.

— Ты позабыл! Вот что! — И начинает ему петь:

По полю Мария шла,
Исуса на руках несла…
— Этим пальцем начни! Вот тут…

Слабоумный снова играет и счастлив. Он преданно и радостно поглядывает на брата. И так весь день-деньской он наигрывает одну и ту же песню, монотонную и все же полную чувства:

По полю Мария шла,
Исуса на руках несла…
Вечером, когда уже догорела заря, Наци направился к Ферко. Парень, моловший зерно, задержал его у мостков.

— Наци, — попросил он. — Можно мне сегодня уйти? Хотя бы на часок?

Наци остановился и некоторое время смотрел на него.

— Куда? — Голос холодный, не приветливый и не враждебный. — Гулять? На Хотизу? А кто будет засыпать зерно?

— Я договорюсь с девушками. До полуночи они, а потом я. К тому времени они все равно уснут и не смогут работать.

— Ладно, договаривайся. Если же звонок будет звонить слишком долго, всех вас вышвырну с мельницы, понятно?

Парень улыбнулся и стал весело насвистывать. К своей девушке он все-таки пойдет!

Наци зашагал к Ферко. Он охотно к нему заходил. Почему? Об этом он никогда не задумывался. Ферко старик, у него куча детей, но в нем столько жизни, столько здорового крестьянского задора и остроумия. Он одинаков и с девушкой, и со старухой.

Может быть, причиной тому — счастье, дети, домишко и две коровенки.

На мельнице Наци застал только Катицу и хотел уже вернуться.

— Катица, — сказал он мягко. — Ты что, одна?

— Одна. Отец спит.

— Мне уйти?

Она не ответила. Он закрыл двери и сел на скамью. Закурил сигарету, растянулся на старых мешках и стал смотреть в потолок. Лишь иногда поглядывал на Катицу. Она сидела напротив него, опустив голову, точно хотела уйти и не решалась. Хотела бы остаться, да страшно.

— Сейчас уйду. Потерпи, только покурю. Так приятно спокойно покурить; пускаешь дым и думаешь о чем попало… Я думал, приду как раз кстати, и ты меня не прогонишь.

— Я ведь тебя не… — сказала она испуганно.

— Но хочешь, чтоб я ушел.

Она не ответила, только взглянула на него.

— Завтра воскресенье, — продолжал он ровным голосом.

— Да.

— В Поляне престольный праздник. День святого Доната. Пойдешь к обедне? Мы с тобой в прошлом году ходили. — Он посмотрел на нее, улыбаясь. Она улыбнулась тоже, но в ее улыбке было много горечи.

— Да.

— И танцевали с тобой. Ты тогда первый раз танцевала. Ты, Катица, ты! Ты ведь была еще девчонкой. Но тогда ты меня уже любила, правда? Ну, хотя бы совсем немножко!.. Что ж, человек меняется. А я завтра хочу опять туда пойти. Ты пойдешь?

— Нет.

— А как было бы хорошо. Соберется столько народу. Будет музыка, танцы. Мы бы остались до вечера. А потом пошли бы домой. Конечно, одни. Может быть, ты бы опять меня полюбила. Что ты об этом думаешь, Катица?

Он смотрел на нее. Дыхание ее прерывалось, губы были сжаты. Потом она вдруг упала к его ногам и зарыдала. Она плакала судорожно и кусала себе губы.

Наци был поражен. Он бросился ее поднимать.

— Чего ты плачешь, — сказал он ласково. — К чему плакать, да еще при мне. Ведь я ничего тебе не сделал! — Чего она в самом деле плачет! Девчонка еще. И уже женщина. Женщина в ней безумствует. Несколько минут, а потом все будет забыто. Стоит погладить ее по лицу, исполнить то, что она хочет, и можно уходить, не оглядываясь.

Он приподнял лицо Катицы и поцеловал ее. Она смотрела, не понимая; потом неожиданно прижалась к нему дрожа всем телом.

— Ты мой! Мой!

— Конечно, — оказал он машинально и скучающе. — Чьим же мне быть? Конечно, сейчас я твой, если хочешь — весь вечер твой. Человек всегда принадлежит всем, все имеют на него право, как на мельницу: приезжают молоть зерно, затем уезжают. Все так просто.

Он посадил ее на скамью и нагнулся к ней. Катица онемела и широко раскрыла глаза.

— Наци! — воскликнула она вдруг. Ее глаза стали стеклянными, словно только теперь она поняла его.

— Что такое? — Он посмотрел на нее.

Она немного успокоилась и приложила палец к губам.

— Нагнись-ка! Я тебе что-то скажу.

Он нагнулся к ней, но она шепнула так тихо, что он ничего не понял.

— Скажи громче…

Она засмеялась. Ее смех, совсем еще детский, прозвучал так странно и жутко, что он онемел. Синие глаза Катицы сияли чудесным огнем.

— Ну, ребенок у нас будет. Маленький…

Он вспыхнул, взглянул на нее и затаил дыхание. Она тоже на него смотрела. Ее детские глаза просили разъяснения. Она ждала, что он обнимет ее, возьмет на руки и поцелует.

— Ну, поцелуй меня, — сказала она. — Ты ведь говорил, как все будет потом хорошо. У нас будет маленький домик. Я буду баюкать ребенка и петь ему песни. Заведем коровушку, небольшое поле, сад перед домом. Ты останешься мельником, а я буду приносить тебе еду. Утром, в полдень и вечером. Жизнь станет такой хорошей. Ты меня будешь любить, а я буду постоянно о тебе думать. В воскресенье придешь домой, и мы сходим к обедне. Все будет так хорошо. Мы будем жить не богато, но счастливо. И у нас родится ребенок, маленький крикун. Наци, ведь будет хорошо! Ты останешься мельником, я буду работать дома и все для ребенка — для сына; ведь будет сын!

Наци всего этого не слышал. Что-то в нем надломилось, голова пошла кругом, он потерял равновесие. Вздрогнув, он поднялся и ушел.

А Катица долго, молча, не шевелясь, смотрела ему вслед; потом прислонилась к стене. Приложила палец к губам и обвела комнату удивленным взглядом. Старый мешок, свернутые пиджаки на скамейках вместо подушек, миска на столе и разбросанные ложки, кувшин с водой, бутылка с вином, стук колес, шум воды, равномерное покачивание мельницы — но всего этого она не видела и не слышала.

В окно врывался отсвет вечернего неба и последний отблеск далекой зари…

Наци шел по дороге, и за ним замирала песня колес, шум воды и звон колокольчиков. Все затихало, ночь простиралась над равниной. Справа лес, слева река Мурица. Кричали перепелки, и все же кругом был удивительный покой. Дорога свернула в поле. И Наци шел туда, куда вела его дорога.

Когда он вернулся, было уже поздно. Он нетвердо стоял на ногах, голова его клонилась вниз. Пошатываясь, он прошел по мосткам на мельницу.

Он слышал, как Ванек устало и все-таки с чувством ударял по струнам тамбурицы:

По полю Мария шла…
В комнате заливалась смехом Марича, видно, потешалась над старым Балажем. Наци было не до них.

Он вошел в комнату. На столе его ждала миска с ужином. Ванек и Магда уже ели. К ним присоседился и старый Балаж. Магда сидела в углу с тихой, смутной улыбкой на губах. Она молчала. Старый Балаж рассказывал россказни. Глухой! Марича должна была его трижды переспрашивать, хотя и кричала во весь голос. Она сидела с ним рядом, положив ему на плечо руку.

— Ей любопытно, многих ли я любил, — рассказывал он вошедшему Наци. — Конечно, многих. Но Бог нас рассудит. Когда человек молод и весел, он не думает о Боге. Согрешит и не ведает об этом. Я ведь знаю, что она со мной дурака валяет. Но я не обижаюсь. Молодая еще. Все придет в свое время. Дети играют в дочки-матери, парень и девушка любят запретное, муж и жена заботятся о детях, а старость несет покаяние… Давай, давай, дурачь мужиков. Только гляди, в девицах останешься; перевалит за третий десяток, и сама за другими будешь ухаживать. Стоит раз сбиться с пути и уже не придешь, куда нужно. Я ведь тоже был молодым. Держал лошадей. Возил господ и жил припеваючи. Пущу лошадей пастись у дороги, а сам к девушкам. Полежишь малость, погреешься — и пошел. А через полчаса и не вспомнишь. И чего я ходил к ним, сам не знаю, ведь я не любил их. Но одну я все-таки любил. У нее родился ребенок, и она сбежала в город, когда узнала, что мне надо идти в солдаты, и я на ней не женюсь. А дальше все было очень просто. Позже я многое повидал и узнал. Теперь их обоих уже нет в живых. Но я все-таки ее любил. Много на свете свинства, то есть греха. В конце концов, не знаешь, то ли люди такие подлые, то ли все это так и должно быть… Смейся, смейся, жизнь тебе еще покажет.

— Я лишь тогда выйду замуж, — сказала Марича, — когда вволю нагуляюсь.

— Только…

— А вы, Балаж, женились бы на мне?

— Нет, да и никто другой на тебе не женится.

Наци растянулся на скамейке.

— Ты будешь есть? — спросила Магда.

— Нет, — покачал он головой и, помедлив, сказал Мариче: — Выпить ты мне не принесла?

— Принесла. Разве я могла забыть об этом!

Он взял бутылку и приложил ее ко рту. Пил долго, пока хватило дыхания. Магда смотрела на него, не понимая, в чем дело… Балаж тоже потянулся к вину.

— Вы говорили, что вам вредно, — напомнила ему Марича.

— Конечно, вредно, — оправдывался он. — Человеку все вредно, да мы слишком слабы…

Магда хотела зажечь свет.

— Не нужно, — сказал Наци. — Так лучше.

В окно проникают отблески неба, лица еле видны.

— А того до сих пор нет, — сказала Марича о парне, который ушел на свидание. — Он пошел к Коленковой.

— Она богатая, — ответила Магда.

— Как же, богатая! Восемь человек детей, что от богатства останется!

— Ну, ей хватит!

— Пфф! Думаешь, она выйдет за него замуж?! Мать ее уже ходила к Жалиговым.

— Ну и что! Жалигов хоть и богатый, да некрасивый.

— Главное, богатый. Для нее сойдет и такой. Им красавцы не нужны, им нужно богатство.

— Так уж устроена жизнь, — говорил старик самому себе, не слыша их разговора. — Бедняков на свете много. Каждому хочется быть счастливым и богатым. А потом оказывается, что то, что ты искал и не нашел, вообще не существует. Я знаю, люди живут бедно. Но живут, ведь для того человек и родится на свете…

На мельнице зазвонил колокольчик. Марича и Магда поднялись с места. Наци полежал еще немного. Потом встал и пошел на мельницу, сам не зная зачем.

Внизу была одна Магда. При свете висящей под потолком керосиновой лампы он плохо различал черты ее лица. Хотел пройти мимо нее, но споткнулся и прислонился к мешку с зерном.

— Пресвятая Мария! — испугалась она. — Ты ведь пьян!

— Да, — сказал он сам себе. — Конечно, пьян. Но что делать? — Он умолк на минуту. — Ты чего меня боишься, Магда? Да, боишься! Магда когда-то меня любила, потом Магда полюбила другого. И правильно сделала. Тогда мы были еще детьми. Теперь Магдица стала серьезной, и жених у нее богатый. А я с тех пор так и привык к свинству.

Он схватил ее за руки.

— Иди сюда, я тебя поцелую. Последний раз в жизни.

Она вырвалась у него из рук.

— А ведь я и в самом деле пьян, — сообразил он. — Но все-таки ты могла бы подарить мне немного любви. Только сегодня ночью. А утром ты и не вспомнишь об этом. Все женщины, когда приезжают сюда, меня любят. Мы сейчас одни. А завтра я тоже стану серьезным. Начну жить, как и все другие. Не буду больше делать глупостей. А сегодня я еще вольная птица.

Магда взбежала по лестнице в комнату, и он слышал, как она захлопнула дверь, чтобы он не мог войти.

— В конце концов, она права, что от меня убежала. Человек — свинья, да к тому же я еще пьян.

Он хватался за мешки.

— У меня будет ребенок. Если поразмыслить, в этом нет ничего плохого. Это значит, что я должен жить, как порядочный человек. О прошлом надо забыть. Я все расскажу Катице, и она меня простит. Катица будет ждать меня дома с ребенком на руках. Три раза в день станет приносить мне еду. Придет маленькая такая, точно девочка. В одной руке узелок с обедом, а в другой ребенок. «Посмотри на него, на нашего крикуна!» — кивнет мне на сына. Потом начнет рассказывать о доме, о корове. И я сам привыкну думать об этом. И, может быть, буду так же счастлив, как Ферко, Драш и другие. Человек с возрастом становится степенней. Буду таскать мешки, посиживать в каморке — так все и пойдет.

Но отчего-то он чувствовал смутный, непонятный страх.

— Почему же я так ушел от нее? Почему не сказал ей ласкового слова? Потому что она меня обманула? Нет, это неправда. Разве она виновата, что будет ребенок? Нет. Она сама еще ребенок и едва разбирается во всем этом. Значит, виноват я. Думал, что она такая же, как все другие бабы. Приедет такая молоть зерно, слегка улыбнешься ей, и она готова тебя любить. А на другое утро смеется как ни в чем не бывало. К вечеру уж и не вспоминает. Ждет своего дружка. Ну, и дальше все идет своим чередом.

Но Катица не такая, как другие. Она меня любит. По правде сказать, я должен быть счастлив, что меня хоть кто-то любит. И совершенно правильно, что будет ребенок. Она думала обо всем всерьез, полюбила меня и хотела быть моей. Мне не за что на нее сердиться. Я сам во всем виноват. Мне даже смотреть на нее не следовало. Детей обманывать грех.

Старому соврешь, он все равно не поверит. А дети слишком доверчивы, они не умеют рассуждать. Утром пойду к ней. Сейчас она уже спит, не будить же мне ее. Пойду завтра, чуть свет. Позову на престольный праздник и по дороге скажу все, что думаю. Она будет счастлива и довольна. Почему бы ей в самом деле не быть счастливой идовольной! И моя жизнь тоже улучшится. Сегодня я еще подлец, а завтра стану человеком. Людям нужно дарить счастье.

Наци поднялся по лестнице. Ему показалось, что он уже не так пьян и может сам засыпать зерно.

Наверху Марича отставляла бадью.

— Марича, — сказал он, собираясь с мыслями. Она стояла рядом с ним и улыбалась.

— Не трогай меня, сам ведь знаешь, что пьян.

— Чего ты меня боишься?

— Пфф! Чего! Пойди проспись, чтоб завтра быть трезвым.

— Пойду. Ты права. Завтра встану трезвым, завтра для меня наступит новая жизнь. Тебе этого не понять. Но ничего… По правде сказать, Марича, ты красивая девушка, веселая, румяная, статная. А моя девушка маленькая и уж очень нежная. Скажи, ты многих любила?

— Не знаю, — засмеялась Марича.

Она не отстранилась, когда он взял ее за руку.

— Сегодня ты можешь меня любить. Этой ночью я еще свободен. — Он потянул ее за собой. — Завтра, конечно, ты должна обо всем забыть. Да ты так и сделаешь. Ты богата и найдешь себе богатого мужа. Может быть, он будет некрасивый, так что — лови момент! Одну ночь провести с мельником, — подумаешь, что тут такого!

Он наклонился и поцеловал ее. Марича не сопротивлялась. Он ощутил рядом ее тело, и его охватило дикое, безумное, незнакомое ранее чувство. Обычно, оставаясь наедине с женщиной, он вообще ни о чем не думал. Что-нибудь ей говорил, потом склонялся к ней и… Но в эту минуту было иначе. От прикосновения к ее телу он почувствовал вдруг какой-то ужас, может быть, потому, что его собственное пьяное тело плохо ему подчинялось, а ум оставался ясным и с удивительной зоркостью глядел на все откуда-то со стороны.

Марича прижалась к нему. Ее полные округлые руки обняли его. Она прислонилась к мешку спиной, притянула Наци к себе и впилась ему в губы…

Собрав все силы, он вскочил на ноги и, шатаясь, побрел по амбару. Он не знал, что с ним, и не размышлял об этом. С несвойственной ему поспешностью он спустился вниз по лестнице, словно хотел от чего-то убежать. Спотыкаясь, прошел по мельнице, распахнул двери и закачался на мостках, будто торопился выйти на воздух, вздохнуть полной грудью и хорошенько все обдумать.

На дворе была лунная ночь. Светлая, будто день. Только тени выделялись более четко. Воздух был свежим, как обычно в августовские ночи. Стук колес и шум воды врывались в тишину ночи и замирали где-то в лесу.

Наци тупо смотрел перед собой. Возле мельницы Ферко собрались люди. Они стояли, над чем-то склонившись. Наци не думал к ним подходить, но его невольно туда потянуло.

— Мертвая, — узнал он по голосу молодого мельника.

— Кто? — подскочил Наци.

— Катица, — сказал Драш равнодушно и буднично. Катица лежала на земле. Одежда прилипла к телу, волосы были спутаны, лицо бледное и неясное, остекленевшие глаза смотрели сквозь людей куда-то в лунную ночь.

— Я видел, — рассказывал мельник Драш, — как она прошла мимо колеса. Спокойно и беззаботно. На краю мостков остановилась. Мне показалось, что она тихонько плачет. Потом она перекрестилась. «Катица! — крикнул я. — Что ты там делаешь? Христос с тобой!» Но тут же раздался всплеск воды. Я вскочил в лодку. Поймал ее только у последней мельницы. Ночь, ничего не видно. Втащил я ее за волосы в лодку, а она уже мертвая.

Наци нагнулся над девушкой. Она лежала неподвижно, холодная, без всякой мысли на лице. Он протянул руку к ее губам. Потом провел пальцем от губ до глаз: лицо холодное, восковое, глаза тупые. Это было недетское лицо — умирая, дети не бывают такими серьезными. Но она была мертва, в самом деле мертва, и его охватил ужас.

— Скорее всего, это она во сне бродила, — объяснял Драш. — А я ее окликнул. Забыл, что лунатиков нельзя окликать.

Наци выпрямился, минуту смотрел на Драша, потом повернулся и пошел к своей мельнице.

Тело было усталым, мысли неповоротливы. Он растянулся на траве, положил руки под голову и стал смотреть в небо. Небо было ясным, без единого облачка, только месяц плыл в вышине. Все это он воспринимал с удивительной четкостью, словно прежде никогда не видел летних ночей.

И Ванек пел сейчас как-то выразительней. Он еще не улегся спать. Сидел и играл:

По полю Мария шла,
Исуса на руках несла…
Песня мешалась со стуком колес, с шумом воды. Этой песне нельзя умолкнуть. Она должна звучать бесконечно, ведь она так монотонна и в ней есть какая-то тайна.

Вдруг Наци показалось, что он стоит посреди широкого поля. У поля нет ни конца, ни края. Где-то вдали оно сливается с небом. По дороге идет божья матерь с младенцем Иисусом на руках. Но, вглядевшись получше, он увидел, что это Катица. Она идет к нему на мельницу. В левой руке у нее ребенок, завернутый в большую рваную шаль, в правой — узелок с едой.

«Вот, погляди на нашего крикуна!» — говорит она с радостью и с чуть заметной улыбкой. Потом вдруг не стало ни Катицы, ни ребенка, на него смотрели только остекленевшие тупые глаза. Им нечего было сказать и не о чем спросить, и все-таки в них таилось так много недоговоренного.

— Как все это в самом деле просто и удивительно, — сказал сам себе Наци. — Мельницы, Мура, шум воды, широкое поле за лесом. Но удивительней всего человек. Случилось такое. Я согрешил и не хотел в этом сознаться. В этом все зло. Ребенок был мой. Это так просто, что дальше некуда. А я вздумал бежать от нее, вот и ушел. Она решила, что я ее бросил. Одной ей было бы с ребенком не прожить — она желала ему добра и боялась, что его судьба будет похожа на мою, поэтому ей оставалось только броситься в воду. Значит, моя подлость тут — во мне самом… Поэтому завтра для меня не наступит новая жизнь, все пойдет по-старому. Ничего не изменится. Только Катицы нет и ребенка… Осталось это холодное небо… стук колес… шум воды… песня Ванека… Все так понятно и так удивительно.

До него еще доносилась тихая песня слабоумного брата:

По полю Мария шла,
Исуса на руках несла…
…И у этой песни нет конца…

Все подобно волнам — все течет и повторяется, все подобно шуму воды и стуку колес, только изредка звон колокольчика разорвет на миг это однообразие, и снова все идет своим чередом.

Как это в самом деле удивительно!

Лиза

Когда Лиза поступила на службу к трактирщику Лешнеку, она была еще совсем ребенком. У бедной сироты было только имя да маленькие, нежные руки, которые должны были управляться с самой тяжелой работой, если она вообще хотела жить и вдобавок купить себе к престольному празднику новое платье. Еще у нее было округлое, нежное личико с большими удивленными глазами и маленьким ртом, постоянно готовым к приветливой, милой улыбке, которую она радостно дарила кому угодно. Большие глаза непрестанно всему удивлялись: людям, животным, небу и земле, ветру и солнцу, — Лизе все хотелось обласкать взглядом. Она мечтала, как мечтают все бедные дети, и верила, что мечты очень, очень похожи на взаправдашнюю жизнь; нужно только помечтать, и потом все это в самом деле сбудется. Но если мечты не сбывались, глаза ее по-прежнему глядели на мир удивленно и недоумевающе, а маленький алый рот улыбался, словно она хотела сказать: я ведь знала, что так будет.

Трактир стоял у большой дороги, ведущей за реку и связывающей равнину с холмистым краем. Здесь останавливались люди с обоих берегов большой реки, они пили и плясали, когда Лешнек играл на гармонике, и Лиза должна была плясать с ними. Потом путники уходили, а Лиза провожала их своей приветливой улыбкой. Она одна справлялась со всей работой, Лешнек ничего не делал, сидел себе за столом с повешенной через плечо гармоникой и играл, если кто пожелает.

В боковой комнате лежала его больная жена, которую Лиза в солнечные дни должна была переносить в сад, а когда наступал вечер и одолевали комары, перетаскивать назад в комнату. Работы было более чем достаточно, но все-таки не столько, чтобы она не могла мечтать. Лиза собиралась посмотреть белый свет и верила, что ее мечты сбудутся. Но пока она весь день бегала и хлопотала по дому. К тому же гости то и дело отрывали ее от самой тяжелой и срочной работы, приглашая танцевать, а если она отговаривалась, Лешнек приказывал ей бросить работу и идти плясать с ними.

Потом умерла жена Лешнека. У Лизы работы чуть-чуть убавилось — не надо было ухаживать за несчастной женщиной. Лешнек легко перенес ее смерть. Спустя несколько дней он снова играл на гармонике и выпивал с гостями, которые останавливались в его трактире. Он стал вертеться около Лизы, но она не хотела ничего замечать. Потому что Лиза любила путников, любила всех — уродливых и красивых, старых и молодых — за то, что они странствовали: чем дальше человек держал путь, тем больше она его любила; и бывала разочарована, если кто возвращался. Она любила их и едва удерживалась, чтобы с ними не убежать.

Два года прожила она у Лешнека, и прошел уже год, как умерла его жена. Тогда он сказал:

— Ты будешь моей женой, Лиза.

Лиза удивилась этому так же, как всему, с чем сталкивала ее жизнь. Ей показалось, будто ее на полном ходу схватили за подол, чтоб удержать и не пустить дальше.

— Как же это? — спросила она наконец. — Вы уже старый, а я еще девчонка.

— Старый! — зло ответил Лешнек. — Так выходи за юнца, у которого ничего нет, тогда увидишь, что за житье под открытым небом.

— Я этого не думала, — смутилась она, — я хотела только сказать: как же это — вы умный, зрелый человек, а я еще такая глупая.

Лиза охотно отказала бы Лешнеку, она любила молодого путника-бродягу, который уже несколько раз останавливался в трактире, плясал с ней, а вечером подходил к ее окну и рассказывал об огромном мире.

— У тебя будет служанка, — продолжал Лешнек. — Тебе не придется много работать. Одной красотой и молодостью не проживешь. Земля дает хлеб, а трактир — деньги!

— Да, — кивнула Лиза, уразумев эту великую истину. — Я ведь не сказала, что не выйду за вас замуж, только бы вам надо было поискать себе богатую невесту. Потом станете меня попрекать, что я ничего не принесла в дом.

Но Лешнеку не нужно было богатство, земли ему хватало, и трактир приносил немало денег, которые он гармоникой успешно выманивал у приезжих.

Так Лиза сделалась хозяйкой в трактире. Возможно, ей жилось бы и неплохо. Они в самом деле взяли новую служанку, крепкую и работящую. Но Лиза с детства привыкла к работе, и ей в голову не приходило сидеть сложа руки и распоряжаться. Она любила работать, как любила все на свете. Вот и случилось так, что хозяйничать в доме стала служанка. Она распоряжалась, варила обед и восседала в кухне, а Лиза работала не покладая рук, улыбалась гостям и путникам, о которых теперь ей нельзя было мечтать, улыбалась мужу и служанке, боясь кого-либо обидеть. Если же, бывало, хозяин не в духе или служанка раскричится, Лиза пугалась, и ее большие глаза вопрошали: что я сделала? Не получив ответа, она исчезала.

Родила она несколько преждевременно, вызвали врача, но ребенок все-таки умер. Лешнек ни в чем не усомнился и так и не узнал, что это было дитя любви Лизы и приходившего к ней путника. Врач не разрешил ей больше рожать. Лиза не огорчалась, ведь она сама была еще ребенком. Но если бы Лешнек велел ей родить, а потом умереть, она и это сделала бы с готовностью. Только Лизу давно уже оттеснили на задний план — и в доме, и в любви. Служанка заняла ее место, и Лешнек частенько покрикивал на Лизу. Наконец, служанка проведала о Лизиной любви к захожему путнику, и, хотя он давно уже не бывал в доме, она все рассказала Лешнеку. Тот избил Лизу, которая во всем созналась. А скрывать ей было незачем: ей нечего было терять, ведь она ничего не имела.

С тех пор ею помыкали все больше, работала она как служанка, но это ее нисколько не огорчало и она ни о чем не жалела. Лешнек совсем изменился. Он жил со служанкой и измывался над Лизой, упрекая ее в том, что она не хочет родить ему ребенка, что она такая же, как его первая жена, о которой, когда она умерла, он не плакал. Лиза с радостью, если бы только могла, родила ему дюжину детей, лишь бы угодить человеку, который сделал ей столько добра, взял ее в жены и превратил ее, служанку, в хозяйку.

Потом пришло время, когда служанка должна была родить. Лешнек отвез ее домой, к отцу с матерью. Когда она родила, он снова поехал туда и веселился вместе с ними. Трактир он оставил на Лизу, она выполняла всю работу по дому, прислуживала гостям и горько усмехалась, слушая их рассказы о белом свете: больше всего ей хотелось заплакать, глаза ее перестали всему удивляться, и губы едва улыбались.

Спустя месяц после родов служанка вернулась в дом Лешнека и взяла в свои руки все хозяйство. Лиза снова стала служанкой. Но она не чувствовала никакого разочарования. Все было как и раньше: куча работы, никаких прав, и даже пропало желание купить к престольному празднику яркое, красивое платье. А то, что было в ее жизни хорошего, напоминавшего ее прекрасные мечты, прошло слишком скоро и слишком мало затронуло Лизу, чтобы теперь ей испытывать разочарование. Ее не удивляло, что она должна была спать в той же комнате, где спала, когда была служанкой и куда впускала чужого, незнакомого путника, в то время как хозяин, ее муж, ночевал у служанки.

И не было ничего удивительного в том, что Лиза решила уехать. Она была лишняя в доме, слишком кроткая, чтобы бороться за свои права; кроме того, она считала, что Лешнек ошибся, когда взял ее в жены.

Никто ее не удерживал; дома едва спросили, куда она едет. Во Францию, сказала Лиза. Франция означала для нее ту прекрасную чужбину, о которой она столько лет мечтала и о которой так часто рассказывали люди в трактире; каждый день одни возвращались оттуда, другие туда уезжали.

Во Францию. Она взяла с собой скромный багаж, платье, напоминавшее ей веселые престольные праздники жарким летом; маленькие, уже немного усталые руки, привычные к любой работе; большие глаза, все еще слегка удивленные, хотя кое-что в мире стало им уже понятно; маленький рот, который еще долго будет всему улыбаться, усмехнется даже горькой жизни и тому, что ждет человека в долгом, неведомом, и трудном пути.

На прощанье ей подали руку, но никто не плакал о ней, никто не сказал: останься! Лешнек что-то ворчал о грубой неблагодарности, хотя, может быть, и чувствовал, что во всем виноват он сам, а не Лиза. Она приняла и это, как все прочее в жизни, — добродушно и с улыбкой.

Лиза уехала в город на большой крестьянской телеге и затерялась в мире. Лешнек был убежден, что она никогда не вернется.

Но через четыре года Лиза вернулась.

Дождливым осенним днем она подъехала к трактиру Лешнека в извозчичьей пролетке. Одета она была по-городскому, в светлое пальто цвета осеннего тумана. На голове у нее была шапочка, из-под которой выбивались светлые волосы, закрывая уши и затылок. Она держала над собой раскрытый зонтик и оглядывала равнину по обе стороны дороги. Деревья у дороги стояли мокрые, по стволам медленно стекала вода и пенилась у земли. Небо было низким, насыщенные дождем пряди тумана, как паруса, плыли по равнине и собирались вдали, становясь все влажнее и гуще. Извозчик остановил лошадей у трактира и внес в комнату для приезжих два чемодана. Лиза с ним расплатилась и долго смотрела ему вслед, когда он повернул назад, в город. Ей нелегко было здесь оставаться, она чувствовала, что лучше всего снова сесть в пролетку — хоть колеса у нее так противно скрипят — и уехать назад, подальше отсюда.

Она вошла в трактир и огляделась. Комната была пуста. Но Лиза заметила, что кто-то совсем недавно сидел за одним из столов, так как на скатерти было пролито красное вино и раскрошена белая булка. Все здесь было таким родным: столы, стулья, картины на стенах, железная печь в углу, — и разве все это не принадлежало ей, Лизе?

Она отрицательно покачала головой.

В доме было удивительно тихо, никто не разговаривал, не напевал, не покашливал. На душе стало тревожно. Она могла спросить себя: зачем я вернулась? Только Лиза никогда не задавала себе никаких вопросов; все, что происходило, происходило как-то само собой, и она не вдавалась в размышления о случившемся, к тому же она знала, что размышлять не имеет смысла. И поэтому, когда во Франции ее охватило желание вернуться, она вернулась, и теперь стояла тут, может быть, немного усталая, но все еще готовая принять жизнь целиком — со страданиями и разочарованием, а может быть, и каплей радости, которую жизнь иногда дарит скромным, маленьким людям. Все надо принимать обеими руками, с открытым и чистым сердцем. Так Лиза и принимала все, что давала ей жизнь.

Она вошла в сени — ведь если она уже здесь, ничего другого не оставалось, как следовать во всем до конца, а там будь что будет. В сенях было темно, как и прежде. В одном углу стоял стол с бутылками и стаканами и небольшим запасом вина, чтобы не бежать сразу же в погреб, если кто придет. За время ее отсутствия порядок в доме не изменился, и это было приятно. Она без труда могла бы определить: сегодня в доме заняты тем-то и тем-то, нужно пойти туда-то и туда, выполнить такую-то и такую работу.

В кухне она нашла четырехлетнего ребенка, окруженного множеством поломанных игрушек. Волосы у мальчонки стояли торчком, увеличивая и без того большую голову. Из носу у него текло и когда возникала опасность, что сопли попадут ему в рот, мальчик шмыгал носом, снова втягивая их в себя. Лиза подошла и утерла ему нос его же передником, засаленным и грязным.

Как раз в эту минуту в кухню вошла служанка Верона. Лиза узнала ее еще по шагам, прежде чем ее увидала. Это была крепкая, высокая женщина с широким крестьянским лицом. Лиза рядом с нею казалось просто ребенком.

Обе они были смущены. Но Лиза быстро опомнилась и, протянув руку, сказала: — Дай тебе Бог, Верона.

Служанка, растерявшись, не посмела отклонить ее руку: возможно, именно в эту минуту она поняла, что, несмотря ни на что, все права в доме принадлежат возвратившейся жене. Когда-то было так, что служанка должна была называть хозяйку на «вы», хотя та была младше Вероны.

— А где Иван? — спросила Лиза про хозяина.

— В хлеву у скотины, — ответила служанка. Только теперь она догадалась предложить: Садитесь.

Она отставила от стола стул и обтерла его. Лиза расстегнула пальто, из-под него выглянуло красивое платье, на которое Верона уставила глаза.

— Это твой ребенок? — спросила Лиза. Возможно, она хотела сказать: его ребенок. Но раздумала, ведь она это и так хорошо знала.

— Мой, — подтвердила Верона. Она все еще была в замешательстве. Что-то тяжелое, мучительное было в этой встрече, о которой Верона никогда и не помышляла. Все вдруг встало на свое место, ничего нельзя было утаить, во всяком случае в ту минуту, когда Верона поняла, что она прислуга, а Лиза хозяйка, когда увидела, что Лиза одета, как важная дама, а сама она грязная, опустившаяся неряха, и когда почувствовала, какая над ней нависла опасность. Но было еще слишком рано что-либо предпринимать для того, чтобы вернуть себе власть в доме на будущее. Женщине, которая робко сидела на краешке стула, принадлежало все. Верона, целиком завладевшая Лешнеком за эти четыре года, так и не смогла до конца убить его мысли о Лизе; поэтому она знала, что теперь окончательно решится, кому будет принадлежать главенство в доме. Ведь для чего-то Лиза вернулась, не заехала же она только по пути, видимо, решила остаться здесь, быть может, остаться любой ценой.

Но прежде чем Верона успела на что-то решиться, в кухню вошел Лешнек. Узнав Лизу, он слегка растерялся. Но та сразу встала, подошла к нему и протянула свою маленькую руку с теми же словами:

— Дай тебе Бог!

Голос выдавал некоторое смущение, хотя он совсем не изменился.

Они не знали, о чем говорить, и минуту все стояли неподвижно, не решаясь взглянуть друг на друга. Наконец, Верона нашла себе дело тут же в кухне. Она боялась уйти, ей было необходимо остаться здесь, потому что сейчас решалась ее судьба. Женщине в красивом пальто, которая сидела на стуле как гостья, принадлежат все права в этом доме. Получив их однажды, она никогда от них не отрекалась, даже уезжая из дому. Ей нужно только снять пальто, нужно приняться задело, приказать Вероне: пойди подай то или другое, и Верона должна будет все исполнить.

Но Лиза не привыкла бороться за свои права, она даже не сознавала, в чем они состоят. Все эти годы она прожила без них, откуда же теперь ей было знать, что ей следует делать и чего не следует. Она вернулась только потому, что затосковала по дому, по работе, по каждой мелочи — всему, что здесь было. Иногда вдруг мелькала мысль: быть может, она теперь уже нужна в доме. Быть может, муж передумал, а если нет, во всяком случае, она немного отдохнет в этом уютном и тихом уголке у дороги.

— Что, надоело бродить по свету? — наконец спросил Лешнек, чувствуя необходимость что-то сказать.

Она улыбнулась и пожала плечами, не отрицая и не подтверждая его слов.

— Захотелось посмотреть, как вы тут живете, вот и приехала.

Лешнек кивнул. Он закурил сигарету и стал смотреть на Лизу, на ее платье, чистое и красивое, плотно облегающее ее хрупкое тело, на ее руки, лежавшие на коленях, такие маленькие и белые, будто они совсем не привыкли к работе. Он смотрел на ее лицо, ничуть не постаревшее за эти годы. Большие глаза глядели на мир все так же удивленно, как и раньше, губы по-прежнему улыбались. Он невольно подумал, как дорога ему была когда-то эта женщина, как он любил ее. И он невольно задал себе вопрос, как могло случиться, что они разошлись. Он знал только, что в один прекрасный день он ее почти возненавидел, а ее место в доме заняла другая, совсем не такая красивая и нежная, но зато способная на нечто иное, чего эта никогда не умела. Та, другая, что стоит сейчас у плиты и готовит ужин, умела бороться, умела действовать исподтишка. А эта даже солгать не смогла, во всем простодушно созналась, будто во всех ее поступках не было ничего плохого.

После ее отъезда Лешнек поклялся Вероне, что никогда больше не пустит Лизу под свою крышу и, если она когда-нибудь вернется, сразу же ее выгонит, потому что, как сказала Верона, настоящая жена никогда не посмела бы покинуть мужа. Но сейчас он забыл про все обещания Вероне, сейчас он смотрел на это хрупкое, почти аристократическое существо и сознавал, что оно принадлежит ему, а там пусть пропадет все пропадом.

— Что думаешь теперь делать? — спросил он тихо.

— Не знаю, — ответила она. — Еще не решила.

Он смутился, поняв, что спросил о чем-то таком, о чем не смел спрашивать. Откуда она могла знать, что ей теперь делать, ведь она вернулась домой; может быть, она думала, что он опять один, что он возьмет ее в дом, даже и не любя. Лиза взглянула на него, словно он сам должен был ответить на свой вопрос. Она видела его постаревшее лицо, выцветшие глаза с вечно красными веками. Усы его обвисли, и было заметно, что за последние четыре года он сильно сдал. Видно, пил много, подумала Лиза.

Она сама подсела к столу ужинать, и Лешнек почувствовал облегчение, что ее не надо приглашать. Сняв свое светлое пальто, она повесила его на гвоздь, а не в шкаф, это означало, что она еще ничего не решила. Муж принес бутылку вина и стаканы и поставил на стол. Ребенок карабкался на колени не к матери, а к отцу, и Лиза поняла, как много значит для Лешнека этот ребенок. И правда, Лешнек с любовью взял мальчика на руки, придвинул тарелку к самому его подбородку, чтобы ему было удобнее есть, и, слегка смутившись, оглянулся на Лизу. Та опустила голову. Это был не ее ребенок.

— Ты еще играешь на гармонике? — спросила она, чтобы рассеять смущение.

— Играю, когда приходят люди.

— Ох, бывало, и плясала я!

— Да, все хотели с тобой плясать.

Верона молчала. Она сидела между Лешнеком и Лизой, опустив глаза и лишь иногда бросая взгляд то на Лешнека, то на ребенка. Она чувствовала, как Лиза постепенно становится хозяйкой в доме, и Лешнек оказывается в ее власти.

Нет, Верона не собирается покидать этот дом. Она долго боролась за свои права и теперь не поступится ими, хотя бы ради ребенка. Ребенок сидел у отца на коленях. Лешнек любил сына и цеплялся за него, словно это было единственное, что осталось у него в жизни. Жизнь с ее соблазнами прошла, промчались все ее бури, остался только ребенок — маленькая, скромная надежда на будущее. Все — так хорошо складывалось. Лешнек признавал ребенка своим сыном и обещал обеспечить его и в дальнейшем.

Этому положило конец Лизино возвращение.

Во время ужина Лешнек расспрашивал Лизу о том, что она видела на белом свете, даже поинтересовался, хорошо ли она зарабатывала. Лиза рассказывала о своих скитаниях, о службе, о том, как часто думала о родных краях, чуть не сказала о том, как часто думала о нем, Лешнеке.

После ужина они долго сидели за столом. На дворе лил дождь, капли били в оконное стекло, будто кто-то тихонько стучался; дождевая вода гулко стекала по желобу в большую бочку — казалось, кто-то зовет на помощь. Вероне надо было уложить ребенка спать. Лиза и Лешнек наконец оказались в кухне одни, хотя Верона оставила дверь открытой, чтобы слышать их разговор. Но им обоим было так тяжело, что разговор не вязался. Они сидели молча, только раз встретились взглядом. Нет, Лиза приехала не для того, чтобы бороться за свои права, иначе она не улыбалась бы так ласково и приветливо. Лиза приехала, чтобы взглянуть на свою прошлую жизнь и, может быть, опять полюбить все то, что любила раньше, если это станет возможным.

— Я бы легла, — сказала Лиза, когда вернулась Верона. — Моя комната свободна?

— Свободна, — ответил Лешнек. — Верона, зажги свет, а то там темно.

Охотнее всего он пошел бы с Лизой сам. Но нет, он продолжал сидеть в кухне; оставшись один, он закрыл лицо руками и ему захотелось все обдумать. Он слышал, как женщины в соседней комнате, двери в которую были открыты, перемолвились несколькими словами, как затем Верона внесла туда Лизины чемоданы и как, наконец, двери закрылись и Верона вернулась в кухню. Она стала посреди кухни, не зная, приниматься ли ей за дело или уже не стоит.

— Завтра уеду, — сказала она немного погодя. Лешнек слышал, как раскатисто и грозно звучал ее голос, словно ей хотелось убить его своим решением.

— Куда уедешь? — спросил он спустя некоторое время.

— Конечно, домой.

— Я не препятствую. Только не знаю, зачем тебе уезжать. Никто тебя не гонит.

— А что мне теперь тут делать? Кланяться я никому не стану. Я тоже могу уехать на заработки… Уж как-нибудь прокормлю себя и ребенка.

— Куда ты поедешь с ребенком? — встрепенулся он и испуганно на нее взглянул.

— Ребенок мой, — сказала она твердо.

— Да, твой, но и мой тоже. Ребенок останется у меня.

Тогда она злобно засмеялась.

— Скорее убью его, чем оставлю вам. Мне бы все время казалось, что вы его бьете; а если б даже и не били, я бы думала, как ты бахвалишься моим ребенком.

Он испугался и сказал тихо:

— Никуда не уезжай! Все будет хорошо, я все улажу.

— Я тебе больше ни на грош не верю.

Она вышла. Лешнек остался один. По кухне с жужжанием летали мухи, за окном по-прежнему лил дождь, постукивая в стекло, по-прежнему пела в желобе вода, стекавшая в большую бочку. Вокруг был разлит удивительный покой, и лишь в его доме происходило что-то такое тягостное, чего он никак не мог уразуметь! Он не знал, что ему делать. Вот, размышлял он, вернулась его настоящая жена, не сделавшая ему, в конце концов, ничего плохого и имеющая полное право жить в его доме. И тут же он думал о том, что Верона увезет ребенка, его ребенка, которого он так страстно желал и так полюбил, убежденный, что во всем другом жизнь его обманула, — эти мысли никак не давали ему принять решение. И потом, Верона из мести могла что-нибудь сделать с ребенком…

На что же решиться?

Он думал почти всю ночь и пил водку, считая, что она проясняет мысли, но под конец все-таки задремал. Когда он утром очнулся, Вероны уже не было. Она уехала и увезла с собой ребенка.

Тут пришла Лиза, она приветливо улыбалась. Но Лешнек, не желая пускаться с ней в разговоры, вышел из комнаты. Потом он запряг лошадей и поехал за Вероной и ребенком.

Верона не хотела возвращаться. Она держала ребенка на руках, словно дразня Лешнека, и все повторяла, что охотней ребенка убьет, чем отдаст им, ему и Лизе. Если увидит, что не сможет его прокормить, то возьмет и убьет, и пусть ее потом посадят в тюрьму, пусть делают с ней что угодно.

Вот и стал Лешнек скитаться по белу свету, так как не мог ни на что решиться. В его доме жила Лиза; она поддерживала в трактире хоть какой-то порядок, чтоб посетители не уходили, удивленные тем, что творится в доме у дороги. А Лешнек пил и сорил деньгами. Когда он наконец вернулся, это был совсем другой человек. Первым делом он избил Лизу и сказал ей, чтобы убиралась из дому.

В больших глазах Лизы было скорее удивление, чем испуг.

«Что я тебе сделала, Иван?» — беззвучно спросили ее глаза. А губы улыбнулись, словно разгадав и эту великую тайну. Наконец, она спросила вслух:

— Что я тебе сделала, Иван?

— Ступай туда, откуда пришла.

Лиза пришла из нищеты, из тяжелой сиротской жизни, она не знала ни о своем происхождении, ни о своих родителях, ни о каких бы то ни было родственниках. У нее не было ничего своего на всем белом свете. У нее были только маленькие, прилежные руки, светлые волосы, большие, удивленные глаза и вечно улыбающийся рот. С этим она и жила, и ничего большего никогда не могла достичь. Куда же ей возвращаться? Во Францию? Или к той жизни, какой она жила до того, как поступила на службу к Лешнеку? Тогда ей жилось хорошо — она ведь могла мечтать, а хотелось ей совсем немногого. Правда, теперь она желала еще меньшего: жить тут, в этом тихом уголке, жить и работать.

Лешнек был постоянно пьян. Приходя домой, он как одержимый набрасывался на Лизу и избивал ее, словно получая от этого удовольствие. Может быть потому, что она не пыталась сопротивляться, а только удивленно на него смотрела, и из ее больших глаз иногда текли слезы.

— Убирайся отсюда, убирайся, — кричал он.

— Никуда я не уйду, — сказала она, — мне некуда идти, да и не хочется.

— Убирайся или я тебя убью! И ее тоже убью, а потом и себя. Всех убью, чтобы уж всему был конец.

Этого он не сделал, но ребенка назад привез, после чего в конце концов вернулась и Верона.

— Будешь служанкой, — говорил он Лизе. — Будешь служанкой, понятно? Она будет приказывать, а ты работать.

Но Лиза продолжала улыбаться. Это было все, что она делала в свою защиту. Как-то иначе защищаться она не привыкла. Она защищалась работой, улыбкой, доброжелательностью, своим большим жизнелюбием, которое не могла сломить даже такая убогая и презренная жизнь. Ради этой жалкой жизни она пошла бы на все. Только жить становилось все трудней, все мучительней. Лиза видела, как Лешнек любил ребенка, как носил его на руках, приходя в благодушное настроение, как избивал иногда и Верону. Но прежде всего он вымещал злобу на ней, Лизе.

Она все сносила и все прощала, сносила Веронины насмешки — ее торжество, хотя Лешнек и с ней обращался так же, как с Лизой. Но ничего, придет время, когда здесь останется только она одна, Верона, когда Лешнек успокоится, радуясь, что у него есть сын. Лиза, из-за которой он сейчас так беснуется, исчезнет. Он опять сядет за стол и заиграет на гармонике. Его больные глаза будут тупо смотреть на пляшущих в трактире гостей. Возможно, в доме тогда будет новая служанка, такая же молоденькая девушка, какой была Лиза, когда сюда поступила, и она так же будет плясать и улыбаться всему миру — ведь на свете таких, как она, много; они приходят неизвестно откуда и с любовью и волей к жизни борятся за убогое существование, пока наконец не погибнут.

Коротка была Лизина жизнь, но в ней было столько страданий, что однажды Лиза слегла. Щеки ее ввалились, глаза стали еще больше, и казалось, будто их покидает удивление, только губы все еще улыбались. Но, может быть, и этому теперь скоро придет конец. Она лежала в своей комнате. К ней никто не входил, не с кем было перемолвиться словом, некому было справиться о ее желаниях, которые были такими скромными. Люди продолжали работать, Верона сновала в сенях туда и сюда, порой даже пела, и Лиза чувствовала в ее песне торжество победы, хотя победа эта была такой жестокой! Кричал ребенок то в сенях, то в кухне, иногда Лешнек брал его на руки и разговаривал с ним. Все это Лиза слышала из своей комнаты. Она слышала, как ребенок говорил отцу: «Папа, поиграй на гармонике!» Тогда Лешнек брал гармонику и начинал играть.

Лиза спокойно сносила побои, лишь выставляла руку вперед, чтобы немного заслониться. Но когда вот так, незримо для других, она наблюдала это скромное счастье, дарованное ребенком, когда временами она смотрела в окно и видела, как Лешнек прохаживается по двору, держа сына за руку, Лиза понимала, что ей больше нечего ждать в этом доме. И не было больше смысла жить, а тем более бороться. Впереди ее ждало горькое и мрачное будущее. Давным-давно, когда она только вошла в этот дом, она переносила первую жену Лешнека из комнаты на солнышко и обратно. А Лешнек играл на гармонике, ничуть жену не жалея, и даже иногда говорил: пусть бы уж скорее померла. А когда она умерла, он женился на Лизе. Теперь он снова дожидается, когда умрет Лиза, чтобы жениться на Вероне. Она не была так бедна, как Лиза. У нее были родители, была земля, и служить она пошла лишь потому, что поссорилась дома с родителями. И у Вероны был ребенок. А у Лизы больше ничего не осталось. Когда-то у нее были работящие руки, были большие глаза и смеющийся рот. Теперь все это как будто умерло. Лешнек опять весело играл на гармонике, и молоденькая девчонка — новая служанка в трактире — должна была плясать с приезжими. Только Лиза, тихая и безмолвная, была всем в тягость.

И как раньше, увидев, что она лишняя здесь, Лиза решила уехать во Францию, так и теперь она должна была собраться с силами и уйти из дома. Куда?

Она никогда не раскаивалась, что вернулась из Франции, хотя могла там жить и дальше; она вернулась, желая служить Лешнеку — ведь она была его женой, и думала, что больше никогда от него не уедет. Но теперь она снова должна была уйти из этого дома, который в какой-то мере был и ее домом, но которому она все же принесла больше зла, чем добра.

Когда последний осенний дождик постукивал в окно, словно приглашая в дорогу, Лиза встала и оделась. Она неслышно выскользнула из дома. Остановилась под навесом, протянула ладонь под дождь, показавшийся ей холодным и неприятным, и вышла на дорогу.

Это было необходимо, неизбежно. И она в последний раз тихо улыбнулась. Теперь она понимала многое из того, чего раньше не могла понять. Лешнек играл на гармонике, Верона и девчонка плясали с гостями. А по деревьям хлестал дождь, дождь барабанил по воде в канавах; и эта песня дождя сливалась с шумом реки, протекавшей по ту сторону дороги среди ивняка и тополей. По пути Лиза вспоминала все хорошее в своей жизни; его было немного, но все же ради него стоило жить. Но теперь ничего хорошего не осталось, и нет больше смысла жить и быть кому-то в тягость.

Спустя две недели Лешнек узнал, что где-то далеко от их дома из реки вытащили тело женщины. Он поехал посмотреть, не Лиза ли это. Верона тоже сказала, чтобы он съездил и посмотрел. Верона победила, и теперь ей нечего было бояться. Взглянув на нее, Лешнек заметил в ее глазах затаенную радость.

В мертвецкой на кладбище Лешнек увидел хрупкую молодую женщину с маленьким ртом и маленькими руками. Он сразу ее узнал. Но когда его спросили, знает ли он эту женщину, он покачал головой:

— Нет, не знаю.

Лешнек не загрустил и не обрадовался. Но что-то тяжелое легло ему на душу, и он понял, что никогда уже от этого не избавится.

Вернувшись домой, он посадил на колени сына и, играя с ним, тупо глядел перед собой. Когда наконец Верона спросила его, не Лиза ли там была, он покачал головой.

— Чужая женщина. Незнакомая. А ребенок сказал:

— Поиграй, папа!

Лешнек взял в руки гармонику и заиграл печальную песню из времен своей юности, словно ему хотелось вспомнить все хорошее, что было в его жизни, но прошло и уже никогда не вернется.

Мертвый очаг

I

После войны Тони Чизмазия вернулся в свою деревню Равно. Ему было тогда сорок пять лет, и за последние годы он, казалось, возмужал еще больше. Дом и сад он нашел в полнейшем запустении и вокруг ни одной живой души. Когда он уходил на войну, дома оставались отец и мать. О том, что мать умерла, ему написали вскоре же после его отъезда, но отец, наверное, был еще жив, хотя Тони два года не получал из дому писем: сам он тоже не писал, и родные не знали его адреса. Вместе с другими, кому повезло, он попал в плен и там пахал землю, как и у себя дома. Пришел он в порванном солдатском обмундировании и в каком-то особо приподнятом настроении, возлагая на будущее самые светлые надежды.

Но когда он остановился у своего дома, ему стало как-то не по себе: исчез забор, словно сад не имел ни конца ни края; перед домом, где в былые времена мать сажала салат и цветы, разрослась высокая, по пояс, крапива, еще не тронутая осенними заморозками, и среди этой крапивы сохранились последние остатки материнского цветника: цвели хризантемы, которые крапива так и не смогла заглушить. В саду, протянувшемся далеко, до самого леса, росли яблони, на их ветках лишь кое-где еще держались пожелтевшие листья. Забора и дальше не было, и соседи скорее всего пасли здесь все лето свиней и коров. Дом был деревянный, построенный по старинке, с затейливым орнаментом на окнах и карнизах, стены побелены последний раз, видно, еще при жизни матери, иначе они не были бы сейчас такими ободранными и облезшими. Полоса, которую рука матери провела по самому низу стены (эта полоса была зеленого цвета, мать, бог весть почему, любила зеленый цвет), совсем поблекла: дождь хлестал по стене, зимой тут лежал снег — вот полоса и выцвела. Небольшие окна были прикрыты ставнями с оторванными кое-где досочками.

Тони открыл одну ставенку и заглянул в комнату; в темноте он многого не мог рассмотреть, и все же его привела в ужас пустота: никакой мебели, совершенно голые стены. Он притворил ставню. Ему хотелось все обдумать. Потом он решил отпереть дверь в сени. Но клюки не было. Он пошарил под стрехой, где ее обычно оставляли. Ключей у них в доме никогда не водилось, тяжелые дубовые двери отворялись с помощью железной клюки: ее вставляли в скобу и отпирали дверь, а заперев, снова вынимали и прятали под стреху. Но клюка, наверное, была потеряна. Тони нашел палку, вырезал из нее клюку и наконец двери с громким рыданием распахнулись в сени. В сенях то же запустение: выщербленные стены, которые мать когда-то щедро покрасила своей любимой зеленой краской. А в кухне даже дверей нет.

Он вошел в кухню. Остановился у пустого, заброшенного очага. Ребенком он всю зиму грелся здесь у огня. Мать усаживала его где потеплее, он протягивал ноги к топке, откуда шло приятное тепло. Из печи все время валил дым, поднимаясь к деревянному потолку, почерневшему и закопченному, в потолке было отверстие, сквозь которое дым попадал на чердак и постепенно рассеивался, частью выходя через дыру в соломенной крыше, частью через щели окон; так как дым валил отовсюду, со стороны обычно казалось, что в доме пожар. Зимними утрами и вечерами, когда Тони сидел на своем обычном месте, отблески пламени из печи плясали по всей кухне и играли на побеленной стене. В этих тенях было что-то живое, казалось, они на глазах превращаются в еще не виданных людей, которые одновременно и вызывают ужас, и притягивают взгляд. За дверью тогда стоял ларец, который мать всегда запирала; в нем хранились все кухонные сокровища: сахар, если он только водился в доме, молоко, творог, сало, колбаса. Став постарше, Тони постоянно старался проникнуть в этот ларец.

Теперь не было ни ларца с вкусными материнскими яствами, ни скамеек, ни горшков на скамейках, ни полотенец на стене. Не было ни умывальника, ни большой железной вилки, на которой Тони поджаривал хлеб на огне. Остался только пустой очаг, большая полукруглая топка в печи, закопченные стены, закопченный потолок. Даже тараканы исчезли, и лишь в углу на гвозде сидела сова. Тони вначале ее не заметил. Она сидела неподвижно, как неживая, только ее огромные, красивые глаза следили за каждым движением Тони; он сделал к ней шаг, протянул руку, будто хотел ее схватить. Но и тогда птица не улетела, только зашипела враждебно, поджала лапы и взмахнула крыльями. Он не тронул ее: это было единственное живое существо во всем доме.

Другие помещения он не осматривал: если очаг так запущен и холоден, значит, и всюду такое же запустение. Он вышел, сел на порог, подпер голову руками и задумался. Осеннее солнце заливало светом сад с облетевшими яблонями и даже порог, где он сидел.

На дороге послышался шум: мимо проезжала телега. Тони оживился. Людей он никогда особенно не любил. Но сейчас он обрадовался тому, что все-таки поблизости есть кто-то живой. И тут же услышал щелканье пастушьего кнута. Это тоже было приятно. Пастух еще не перестал щелкать кнутом, — а Тони мог без конца слушать эту музыку! — как за садами раздались голоса двух женщин. Они говорили громко и весело. Тони захотелось пробраться по этим запущенным садам поближе к женщинам, притаиться, смотреть на них и слушать. Но он остался на месте. Если бы его мать была жива, она сейчас плакала бы и смеялась от радости. Бегала бы по саду, по комнатам и приговаривала: «Надо поскорей тебе что-нибудь приготовить». Нет, Тони думал не столько о еде, сколько о радости, которую ему доставила бы мать.

Отец с проклятиями ловил бы цыпленка в саду, спотыкался и все-таки наконец бы его поймал.

Но мать спала на кладбище, где цвели хризантемы. А отец, испугавшись одиночества, перебрался либо к сестре Тони Терезе, либо к брату Ивану.

Может быть, Тони так бы и просидел на пороге дотемна — вечер был уже близок, — если бы прямо через сад к нему не пришел, опираясь на палку, сосед Андрашев, совсем уже седой старик. Наверное, люди видели, как Тони проходил по селу, и теперь сосед пришел с ним поздороваться. Тони ему обрадовался, как обрадовался бы каждому, кто навестил бы его в эту минуту. Старик протянул ему руку, поздоровался, сел на порог и сказал:

— Значит, вернулся?

— Вернулся, — кивнул ему Тони.

— Как там было? — спросил Андрашев.

— Хорошо, — ответил Тони.

«Хорошо!» — Тони задумался. Как это странно звучит: «Хорошо!» А ведь Тони два года просидел в стрелковых окопах, даже был ранен. Вокруг падали люди, стонали, и все тогда казалось таким ужасным! А теперь — теперь это ушло в далекое прошлое, так что можно даже сказать: хорошо! Как будто его посылали куда-то на работу, а теперь повозвращении спрашивают: «Ну, как там было?» И он отвечает: «Хорошо».

— А мой погиб, — сказал сосед.

Тони опять повторил про себя: «Погиб». Никакого ужаса это в нем не вызвало. Он сотни раз видел, как погибали люди, и ни к одному из них он не склонился — не было времени, он должен был, перешагивая через них, бежать дальше в атаку. И так же просто мог погибнуть и Тони. Ничего бы не изменилось. Остался бы и этот заброшенный, разоренный дом, и сад без забора, и яблони с редкими пожелтевшими листьями, и осень с холодным солнцем, улыбающимся сквозь туман.

Оба молчали. Потом Тони спросил:

— А где отец?

— Марко? Не знаю. Здесь он уже давно не бывал. Может быть, он у Ивана. Иван попортил себе глаза, и его не взяли на военную службу. Или у Терезы. Он то у одного, то у другого, а чаще ни там и ни там.

— Кто же все это так разорил? — снова спросил Тони.

— Кто? — усмехнулся сосед. — Сам знаешь: эти, ваши. Все, что было, забрали Иван и Тереза, а забором топили женщины со всей улицы, когда не было дров. Ты ведь не писал уже больше года, и говорили, что ты погиб.

Тони кивнул: значит, они все растащили и разрушили, так как прошли слухи, что он погиб. С этой мыслью свыклись, наверное, и отец, и Иван, и Тереза. Возможно, они уже поделили землю, не принимая его в расчет.

— Где ты думаешь ночевать? — спросил уходя сосед.

— Не знаю, — встрепенулся Тони. — Я об этом еще не думал.

Тут, во всяком случае, нельзя было спать: в доме не было ни соломы, ни скамьи.

— Приходи к нам, — сказал Андрашев, — есть-то тебе тоже нечего.

— Да, нечего, — согласился Тони. Правда, он еще не чувствовал голода. Ему было так тяжело, что хотелось заплакать. Как было раньше хорошо, спокойно, а теперь все так странно. Он снова остался один, и ему казалось, что непременно что-то должно случиться, что-то очень важное.

Нет, в селе Равно ничего не может случиться. Сто пятьдесят домов дремлют среди яблонь и ольшаника под осенним солнцем — кошки греются на крышах, собаки лежат у порога, куры копошатся в дорожной пыли, пастухи щелкают кнутами, а женщины важно и громко рассуждают о сущих пустяках. Маленькие окна деревянных домов щурятся на осеннем солнце, дети бегают по садам в своей деревенской одежонке, в штанах с прорехами сзади; коровы спокойно и смиренно тянут тяжелые возы с тыквой или репой, синицы распевают на грушах свои последние песни, а на высоких ясенях уже сидят серые вороны и черные вороны.

Слишком спокойно в селе Равно, чтобы там что-то могло случиться.


Старый Чизмазия отправился к своему сыну Тони, как только узнал, что тот вернулся домой. Но у калитки, — правда, калитки теперь не было, — значит, там, где раньше была калитка, Марко Чизмазия остановился и задумался. Тяжелый это был путь, но неизбежный. Уже два года старик скитался от дочери к сыну, от сына к дочери. Все, что было в доме и, естественно, принадлежало Тони как старшему сыну, отец, едва узнав, что Тони погиб, отдал младшим детям, запер дом и переселился к ним. И землю отдал им в пользование, поставив лишь одно условие, что Тонину половину урожая они вернут Тони, если он вдруг вернется. И все. Он закрыл ставни на окнах, клюку от дверей сунул в карман и больше сюда не возвращался.

Теперь он видел, что ставни в доме открыты, и пустые глазницы окон глядят на него вопросительно. И все-таки дом ожил, так как ставни были открыты. Ничего не поделаешь, к сыну нужно идти по многим причинам, главное оправдаться перед ним, а кроме того, старику опостылели его младшие дети, то и дело выгонявшие его из дому.

Тони наводил порядок в горнице, сенях, кухне — всюду одновременно, чтобы в доме было хоть как-то прибрано. Солдатская потрепанная блуза, совсем уже выгоревшая, висела на крючке, а сын работал, засучив рукава когда-то белой рубахи.

Отец остановился у порога, откашлялся, не зная, что сказать, и, лишь когда сын обернулся, произнес смущенно:

— Значит, ты все-таки вернулся?

— Да, — ответил сын коротко и пожал протянутую отцовскую руку. Оба замолчали. Первым снова заговорил отец:

— А говорили, что ты погиб.

— Нет, я не погиб.

— Слава богу.

— Да.

Опять помолчали. Спрашивать было больше не о чем. Отец, конечно, мог бы сказать что-нибудь более теплое, да и Тони мог бы сделать то же самое. Но в их жизни никогда не было случая поговорить по душам. А сейчас между ними стояла еще вина отца за разорение сына.

— Ну и ограбили же вы меня, — сказал наконец Тони. Отец оглядел выщербленные, грязные стены, пустые комнаты, проглотил слюну и сказал:

— Да. Но люди с такой уверенностью говорили, что ты погиб. Зачем бы тогда все добро здесь лежало: могли и разворовать. А они ведь тебе все вернут.

— Это мне и надо; пусть вернут все мои вещи. Я у них никогда ничего не брал и не просил. Дубы на меже вы тоже срубили?

— Мы их продали.

— А деньги потратили. Известное дело. И одежду мою всю унесли. Что же я на себя надену? Не могу же я ходить в этой блузе. И продать нечего, чтобы потом хоть что-то купить. Ни коров, ни свиней, даже собаки и кошки нет.

— Одежду! — воскликнул старик. — Ты ее получишь назад; а остальное мы тебе купим.

— А то, что уродила земля? Те двое ведь ее засеяли? Как мне зиму прокормиться? Вот те и пожалуйста!

У отца потемнело в глазах. Нет, этого он не ожидал, не думал, что дело зайдет так далеко. Когда он шел сюда, ему хотелось оправдаться. Теперь это было бы смешно. Перед ним стоял его сорокапятилетний сын, которого он уже почти позабыл. Нет, не забыл, он часто вспоминал о том, как хорошо и спокойно ему жилось у сына, что он был здесь сам себе хозяин. А с тех пор, как он отсюда ушел, он нигде не знал покоя и всем был в тягость. Этот дом был его домом, только он передал его во владение сыну. Но последние два года он не решался сюда прийти, ему было здесь жутко, хотя этот деревянный дом мог дать ему ту свободу, которую он больше нигде не нашел.

Он смотрел на сына, который снова взялся за работу, у него были мускулистые, волосатые руки, крупные черты лица, с сильной проседью волосы.

— Поседел ты, — сказал наконец отец.

— Да.

Теперь они могли бы поговорить спокойно, без упреков, но оба молчали; в конце концов сын сказал:

— Там в блузе есть немного табаку. Два пакетика твои.

Отец взглянул на сына, потом отыскал в кармане два пакетика с табаком, развернул один, снова взглянул на сына, и на душе у него стало как-то удивительно хорошо. Он понюхал табак и с удовольствием чихнул.

— Мы ведь всегда тебе говорили, — оживился вдруг отец, — женись. Все было бы в доме иначе. Сноха работала бы, росло бы двое или трое детей — хорошие помощники. И за мной было бы кому присмотреть. А так некому ни белье выстирать, ни обед сварить, ни ноги мне помыть. Ты этого не умеешь.

— Женился бы! — возразил Тони. — Легко сказать! А почем ты знаешь, как бы еще все сложилось. Могла попасться такая, что и землю бы не сберегла. Сказали бы ей, что я погиб, она проревела бы месяц, а потом зажила бы себе на славу. И если б даже и не сказали, что я погиб, ей бы наскучило быть одной, спуталась бы с кем-нибудь, промотала бы все, что есть, а то еще и ребенка завела бы. Хорошенькие делишки я бы застал, вернувшись домой!

— Может, ты и прав, — кивнул отец. — Но теперь ты обязательно должен жениться. Так дело не пойдет. Пока была жива мать, как-то обходились, а сейчас ничего не получится, сам увидишь.

— Да, надо об этом подумать.

Итак, примирение все же состоялось. Отец это понял и был доволен. Упрекать его сын еще будет, но и это пройдет. Старик сидел на пороге, набивал табаком трубку и посматривал на Тони, ему хотелось поговорить. Он мог бы многое порассказать. В то же время он думал о том, как пойдет к Ивану и Терезе и велит им привезти Тонины вещи. Он навсегда рассорится с ними, но другого пути нет. Это тоже будет нелегкий путь. Но уже завтра — завтра все будет в порядке, и потом он заживет спокойно, забудет обо всем неприятном и уже никуда отсюда не уйдет. Немного погодя он поднялся:

— Пойду к ним. Пусть привезут все твое добро. Тони молча кивнул, и отец побрел, думая о вечере, когда уже все будет улажено.

К вечеру и в самом деле все кое-как уладилось. Конечно, ни Иван, ни Тереза сами не привезли Тониного имущества, это пришлось сделать соседу Андрашеву; он привез даже кое-какую мебель и несколько изображений святых, которые отец не хотел оставлять своим младшим детям. Иван отца выгнал из дома, а Тереза на прощанье на него накричала, и оба заявили, что если он даже помирать будет — они к нему не придут. Черти бы его побрали.

Но отец не сердился на них, он покуривал желтоватый табак, который привез Тони, и не хотел ни о чем думать. А вечером они с Тони сварили первый ужин, заперли тяжелые дубовые двери, улеглись и при лунном свете, проникавшем через окна, долго разговаривали, как двое старых добрых знакомых. Уснули они усталые, с надеждой на будущее, с верой в новую лучшую жизнь.


Пошли дожди, дороги размокли, и Тони вспомнил, что у него нет сапог. Да, сапоги надо было купить обязательно. Когда он, усталый и не в духе, через силу становился к очагу, чтобы сварить что-нибудь хотя бы для отца, в голову всегда приходила мысль: эх, нет жены. Когда нужно было стирать грязные рубахи и прочее белье, снова возникала мысль: эх, нет жены! Нужда в женских руках была так же велика, как нужда в сапогах или в чем-то другом. Без жены не обойтись. К женщине взывала пустая горница, стены которой не были такими белыми, как при жизни матери, к женщине взывала пустая кухня, мертвый очаг, к женщине взывал заброшенный мертвый сад, огород, заросший крапивой, и, наконец, в доме не было детей, которые кричали бы, дрались, плакали, пели, таскали старого Чизмазию за усы, звали отчаянно: «Ма-ама-а!!» Повсюду глубокий покой, глухая тишь, словно в летнее послеполуденное время. Неподвижен сад, неподвижен старый Чизмазия, сидящий на пороге, неподвижен Тони, задумавшийся во время совсем не привычной для него работы. И эта работа взывает к женщине.

Когда-то женитьба казалась ему ненужной, даже лишней затеей. В молодости его уговаривали жениться, но он побоялся. Женщин он презирал. Исключение он делал только для матери, но иногда и у матери, особенно в последние годы, он замечал черты, вызывавшие в нем страх. А другие женщины обладали множеством самых отвратительных качеств. Два раза в жизни он имел дело с женщинами, и каждый раз все так нехорошо кончалось, что его уже больше никогда не тянуло вступать с ними в какие бы то ни было отношения.

Но раньше все было иначе. Тогда жена означала нечто большее, чем только рабочие руки. Женщина несла с собой любовь, добрые, приветливые слова, улыбку, мечтательный взгляд. Теперь женщина значила нечто совсем иное: вместо нежных, округлых рук — рабочие руки, привычные к любому труду, способные помочь там, где сам ты ничего не смыслишь, и там, где один не справишься. Женщина — это значит двое или трое детей, или, по крайней мере, один. Все это так же необходимо, как необходимо есть хотя бы раз в день, если хочешь жить. Нет, ничего другого не ожидает он от жены. Разве что еще немного того оживления, которое способна внести только женщина. Слишком пустынно в их доме. Никто никогда не засмеется, не запоет ни утром, ни вечером, никто не рассердится, не заспорит, не обидится, чтобы потом нужно было искать повод для примирения, никто никогда не спросит о тех ничего не значащих пустяках, о которых может спросить только женщина, и хотя вопросы эти излишни, в устах женщины они кажутся уместными. И нет никого, кто бы в бессонные зимние ночи спокойно спал рядом с тобой и тихо дышал. Чтоб, повертевшись без сна с боку на бок, можно было спросить: «Ты спишь?» И, очнувшись от сладких сновидений, жена, не сердясь, спокойно сказала бы: «Сплю». Все было бы хорошо, и ты бы снова спокойно уснул.

Кроме того, в дом стали теперь приходить соседки, родственницы и даже почти незнакомые женщины, и все в один голос уговаривали Тони жениться. Правда, никто из них никогда прямо не говорил: «Женись», — но они так красноречиво расписывали его положение, его жизнь, лишенную сейчас всякого смысла, что он сам должен был понять: только после женитьбы он заживет по-настоящему. Он не мог равнодушно слушать, когда ему расписывали, как хорошо иметь жену и детей, которые будут мыть тебе ноги. Зажмурившись, он размышлял о том, как должно быть приятно в непогоду сидеть у печи, — жена приносит ушат с теплой водой, и ты опускаешь в него ступни.

И еще о многом подобном он размечтался, слушая чудесные посулы женщин. Так постепенно он все больше убеждался, что без жены ему не прожить, и в конце концов сдался. Однажды он прямо заявил отцу:

— Нет, так дело не пойдет. Нужно жениться.

Отец схватился за трубку, чтобы она не выпала у него изо рта, и некоторое время смотрел на Тони: сын, теперь уже пожилой мужчина, наконец надумал жениться.

— Да, думаю, будет неплохо, если ты женишься.

— Это не жизнь. Скучно, и домашнюю работу некому делать.

— Да, пусто у нас, — кивнул отец.

Нет, больше не будет так пусто у Чизмазии. Вечно будет кто-нибудь говорить, вечно будет кто-нибудь смеяться, изредка плакать, потом опять петь; но мертвая пустота исчезнет. Все живое прекрасно, прекрасен даже плач, даже печаль, так как она не мертва, а сейчас у Чизмазии в доме слишком мертво.


Но в ту же минуту, когда Тони выдал свою тайну и свое намерение, он испугался. Жена — это нечто совсем новое, во многом еще непонятное. Так мальчишка, собираясь забраться в соседский сад, где хорошие груши, не думает ни о каких случайностях и опасностях, пока не перелезет через забор. И только за чужим забором ему станет так жутко, что он может перепугаться и убежать.

А Тони уже и убежать не может. Тем больше его беспокоит мысль о жене. В дом войдет чужая женщина, с совершенно чужими привычками и обычаями. Она заведет в доме порядок, и все будет так, как ей вздумается. Она станет распоряжаться, готовить кушанья, которые Тони не любит, из дома будет изгнан обитающий в нем священный покой. Она скажет: «Не плюй на пол». И отец, жующий табак и поплевывающий во все стороны, будет потихоньку злиться. Потом она спросит: «Кто это бросил шляпу на постель?» Выяснится, что ее швырнул туда Тони или отец. Во время работы в поле отец скажет: «Мы всегда это делали так, и получалось хорошо». Тони кивнет в подтверждение. Однако жена скажет: «Нет, неверно. Мы всегда это делали иначе: вот так».

Но было уже поздно. Женщины тут же взялись за дело и выяснилось, что Тони предоставляется выбор, хоть он уже и в годах.

— Ведь есть еще время, — испугался он и хотел выгнать женщин. — Это я только так подумал.

— Да, — мудро соглашались женщины. — Времени еще довольно. Не мчаться же завтра в церковь и не вешаться на шею первой встречной бабе.

— Нет, я не об этом, я вообще подумал, — времени еще довольно: умереть и жениться никогда не поздно, как говорят старые люди. — И женщины опять соглашались.

Стоял конец ноября с его вечными туманами, которые залегли по садам. Село казалось еще более тихим, чем в октябре. Только дым, поднимающийся над крышами поздним утром, говорил о том, что в домах живут люди. Пошли дожди, и Тони был рад им; они валялись с отцом на скамьях дни напролет, покуривали табак и разговаривали.

— Ну, как, — спросил наконец сын, — жениться мне или нет?

— Жениться? — взглянул на него отец. — Сам должен знать.

— Да, разумеется. Все надо обдумать как следует и решить наконец, жениться мне или нет. Одно стоит другого. С одной стороны, получим помощь в работе и будет кому стирать и готовить. А с другой стороны, черт его знает, как все сложится. Может, навсегда покоя лишимся.

— Да, это правда.

— Вы были женаты, вы знаете, что это такое. Стоит жениться или нет?

— Знаю… Знаешь, как же, — задумчиво пробормотал отец. — Черта с два, знаешь. Это дело совсем особое. Кажется, уж знаешь, а задумаешься поглубже, видишь, что все не так, и не можешь сказать ни да, ни нет. Все зависит от того, какая женщина. Если умная, то еще ничего, можно жить, иногда побранишься — беда невелика. Но иному такая попадется, что он белый свет проклянет.

— Да… это так. Но ведь наша мать была хорошая.

— Хорошая, — кивнул старый Чизмазия. — Хотя взаправду никогда не знаешь, какая она, женщина. Живешь, живешь с ней пятьдесят лет, да так и не знаешь, какая она. Об этом и не думаешь. Женишься, потом хватаешься за голову: какой черт попутал? А живешь бобылем, говоришь себе: эх, как скучно, как одиноко.

— Так лучше не жениться? — спросил Тони.

— Кто говорит: лучше? Я думаю, тебе нужно жениться. Сам увидишь, как это. Тут другие не указка. Когда тебе скажут: «Сей так-то», — ты прислушайся к совету. Но когда тебе скажут: «Не женись, женщина — дьявол», — не верь этому. Не верь и тем, кто скажет, что женщина ангел. Потому что женщина и то и другое. Ничего не поделаешь, так уж устроена жизнь: как от смерти не уйти, так не уйти и от этого.

Так они проговорили много вечеров подряд, подбадривая друг друга перед столь важным шагом. Собственно, все уже было решено, надо было только набраться мужества. Наконец Тони смог сказать приходившим женщинам: «Да, я женюсь». Женщины обрадовались и стали наперебой нахваливать ему возможных невест. Но он снова испугался и сказал с беспокойством:

— Все это так, только я уже выбрал.

Но на самом деле он еще никого не выбрал, и каждый вечер они с отцом обсуждали, которая из невест лучше. И все же решение он принял сам: нашел тридцатилетнюю вдову с двумя детьми, у нее была земля, но не было дома. Тони всех удивил. Этого от него никто не ожидал. А он оправдывался: нужна подмога в работе. Да, ему нужна была подмога и хотелось, чтобы село оставило его в покое, а, кроме того, вдова таила в себе нечто такое, что будит в мужчине страсть, дремавшую долгие годы.

После рождества Тони Чизмазия женился и привел в дом молодую вдову с двумя детьми. Он получил хорошую подмогу в работе.

И уже спустя два дня после женитьбы молодой и старый Чизмазия сидели у печки, дети принесли ушат с теплой водой и вымыли им ноги, пощекотав между пальцами. Мужчины довольно кивали головами, потягивая из своих трубок, а по дому расхаживала молодая вдова, несколько полная, но красивая, с округлыми руками; мужчины окликали ее, она отвечала разумно, не как какая-нибудь двадцатилетняя девчонка, — казалось, в дом возвратилась мать, только помолодевшая, и оба были довольны: приятно держать ноги в теплой воде, смотреть на молодую, красивую женщину и болтать с ней.


Да, приятно просиживать зимние вечера у большой крестьянской печи. Благо тебе, глиняная, зеленая или пестро расписанная крестьянская печь! Возле тебя грелись все поколения. Когда родится ребенок, мать сразу же кладет его в угол у печки, где ему и зимой весь день тепло. И с тех пор человек не расстается с печью до самой смерти. Первые годы детства он почти все время проводит у печи, и последние годы тоже, пока не простится с жизнью, и кажется, что ему не так жаль расставаться с жизнью, как с печью, которую он не может взять с собой на тот свет. Мы перелетные птицы, вроде аистов или ласточек. Только путь наш намного короче: с солнечной завалинки у дома, где мы грелись с весны до осени, к большой печи, занимающей почти половину всей комнаты.

И хорошо: за окошком зимняя ночь, может быть, порошит снег, а может быть, он уже лег на поля и деревья, и стоят ясные, звездные ночи, когда бревна трещат от мороза. А печь — словно материнские объятия, в которых ребенку всегда тепло. Старый Чизмазия сидит на скамье у нагретой печной стены; это его место. Рядом с ним всегда хватит места для кого-нибудь из детей, кто захочет послушать его сказки. Дальше место матери и отца, а угол предназначается для детей, одного, двух или десятерых, сколько бы их ни было. В углу все поместятся. Печь не остынет и ночью, так как хозяйка подбросила на горячие, основательно промешанные угли целый ольховый или дубовый пень, который будет тлеть до утра. Сидишь у глиняной печи, прислонившись спиной к ее теплой стенке, и приятное чувство разливается по телу. Сидишь и болтаешь ногами над земляным полом. Пришел сосед, и мужчины закурили трубки, чтобы веселее текла беседа. Жена ходит по кухне, так как не все дела еще сделаны. И миска с ужином еще не появилась на столе. Но семилетняя Барица уже пришла из кухни, постелила на столе скатерть, по-дожила вилки и по секрету сообщила о том, что будет на ужин. Потом она принесла ушат с водой и подставила его отцу, Тони Чизмазии, под ноги, подвернула ему до колен штаны, и он осторожно опустил в ушат сначала правую ногу. Тело его напряглось, шея набрякла, глаза крепко зажмурились, а густые брови полезли вверх — на лице отразилось блаженство. Потом он окунул левую ногу, и лицо стало еще более блаженным. Девочка, наклонившись, маленькими ручонками моет загрубевшие, грязные ноги, им уже никогда не стать белыми — так въелась в них грязь, которую невозможно ни отмыть, ни отскоблить. Как приятно, когда маленькие детские пальчики бегают у тебя между пальцами ног, это так щекотно, что ты невольно отдергиваешь ногу. Взглянешь на своего ребенка, о котором в течение дня и не вспомнишь. Большие синие глаза время от времени посматривают на тебя, будто спрашивают о чем-то важном: они признали тебя отцом, но этим синим глазам не солжешь: они знают, что ты не отец, что это лишь так говорится; глаза спрашивают, не сбудется ли все то, чем их пугали долгие годы: вот погоди, будет у тебя отец, тогда увидишь! Об этом вопрошают и большие глаза пятилетнего Тинека; их не интересует тайна, каким образом совершенно чужой человек может стать отцом детей, уже привыкших обходиться без отца. Эти глаза спрашивают, — нет, не спрашивают, а высматривают, не выдаст ли в тебе что-нибудь желание бить детей.

Нет, у Тони Чизмазии нет такого желания — он никогда даже пальцем не тронет этих детей, и наступят минуты, когда его загрубевшая рука ласково коснется светлых волос Барицы и кудрявой головенки Тинека.

Для мытья ног времени не слишком много, так как мать внесла уже в комнату ужин, а Барица еще моет ноги дедушке, на лице которого появляется такое же блаженство, как и у отца.

Приятный запах разлился по комнате, когда на стол поставили жганцы[6]. Будто вдруг пахнуло дикой сиренью. Приглашать к столу никого не надо — все, как быстрые ящерицы, устремляются на свои места. Потому что места за столом, как и у печи, закреплены за каждым членом семьи.


Сосед остается сидеть у печи, покуривая трубку, он отказывается от ужина, говоря, что уже поел. Какое-то мгновение в комнате стоит полная тишина. Только вилки звякают о глиняную миску. Тинек вытягивает шею, чтобы увидеть, где больше шкварок. А когда наверху их уже не остается, приходится рыть канавки до дна миски, куда стекает жир. Ребятам повезло: стол немного наклонен в их сторону, и у них всегда больше жира. Поэтому вилка матери по временам заравнивает их канавки, и мать говорит:

— Не ешь один жир. — И напоминает мужу: — Я тебе говорила, чтоб ты подложил что-нибудь под ножки стола.

— Ладно, — кивает Тони. — Я позабыл. Завтра подложу.

Но завтра он тоже не подложит. Жганцев теперь не будет целую неделю, и про стол никто и не вспомнит. Когда мать готовит похлебку из капусты, репы и прочего добра, какой смысл думать о колченогом столе.

Ужин близится к концу. Он был обильным, все теперь только вылавливают оставшиеся шкварки, и когда последний положит вилку, в миске ничего не останется. Тинек облизывает губы и щеки, — куда только достанет язык, — на них набралось немало жира. Старшие вытирают рот передниками. Потом следует вечерняя молитва, которая продвигается вперед, как тяжело нагруженный воз, — всем хочется спать.

В эти последние зимние вечера важной и срочной работы обычно не бывает, все сидят у печи и разговаривают о том и о сем, пока не уйдет сосед. Тинек теснее прижимается к дедушке, чтобы погреться и об него, и об печь, Барица еще должна убрать со стола — это ее обязанность. Только после этого она сядет в углу невдалеке от матери.

Отец рассказывает. Пробудились его воспоминания о войне, о которой он, правда, никогда и не забывал. Правда, сейчас его не очень заботит эта война, поскольку она не касается нынешней жизни, он только рассказывает о ней. Дети прислушиваются к его непонятным сказкам. Все это, слава богу, далеко, иначе было бы очень страшно. Потом говорят о весенних работах. Недели через две пригреет солнце, растает снег, появится первая зелень, расцветут подснежники, и тогда можно засучивать рукава. О работе мечтают все. Обе семьи, жившие до сих пор каждая сама по себе, отныне вместе потащат вперед телегу жизни.

Тони часто поглядывает на свою жену, будто раньше не было времени ее как следует рассмотреть. Да и в самом деле не было. Правда, Марту он знал давным-давно, еще до ее первого замужества. Молодая, красивая девушка, пожалуй, только чересчур живая, но именно эта живость его и привлекала. Но тогда он был слишком стар, чтобы думать о такой молоденькой девушке, а тем более жениться на ней. Потом Марта пропала из виду: вышла замуж, и Тони о ней забыл. Десять лет ее не существовало для Тони. И вот теперь она вошла в его дом. Годы изменили ее; красота не исчезла, но стала какой-то другой, более зрелой, полнее раскрывшейся. Так и яблоко на дереве: начиная созревать, оно по-своему красиво и приятно на вкус, но в пору зрелости красота его и вкус совсем другие.

Марта сидит спокойно, глаза ее смыкаются от усталости. А в глазах Тони затаилась искра той тихой страсти, о которой он раньше и не подозревал и которая никак не могла разгореться. Протянуть бы сейчас руку к Марте, склониться к ней и поцеловать в шею. Да, не в губы, а в шею, округлую, белую, гладкую, или в плечо, как тогда, когда вечером Марта раздевается и остается в рубашке. Все в ней сейчас так спокойно! Она дышит ровно, тихо — чуть заметно вздымается грудь. Отдыхают руки, сложенные на животе. Крестьянская мешковатая, поношенная одежда скрывает красоту тела. Видеть можно только лицо. А плечи скрыты под будничным платьем, под ним же спрятана грудь, ноги, спрятано все тело, и оно не может возбудить той страсти, которой неизбежно когда-нибудь покорится.

Но Тони не привык к этому чувству. Никогда в жизни он не протягивал к женщине руки. Только мысленно иногда ласкал женщину, сам пугаясь этих мыслей. Сейчас они сидят рядом, будто чужие, и кажется невозможным, что они когда-нибудь подарят друг другу краткий миг счастья.

Нет, нужно подождать, пока уйдет сосед, пока лягут и уснут дети, пока, наконец, заснет отец, старый Чизмазия. После этого они лягут вместе на одну кровать. В комнате будет темно, только в окно просочится слабый отсвет звездного неба. Послышится равномерное дыхание спящих, и лишь тогда Тони обернется к Марте, его рука станет искать ее тело, грудь, плечи, которые скрыты от него весь день. Она не шелохнется, и он почти испуганно спросит:

— Ты спишь?

— Нет, не сплю, — ответит она сонным голосом, который все же выдает сдержанное страстное желание.

— Но ты не очень хочешь спать?

— Нет, не очень, — ответит она с готовностью. Тихая зимняя ночь, когда не слышно ни песен, ни собачьего лая, маленькая крестьянская горенка, где ровно дышат трое спящих людей, скроют эту каплю спокойной, неизбежной любви, скромной, почти бесстрастной, но которая все же существует. И мы, весь день озабоченные, раздраженные, успокаиваемся и засыпаем, довольные и счастливые. А утром встаем отдохнувшие и принимаемся за дело с новыми силами и новыми замыслами, будто над нами витает благословение наших жен, благословивших нас этой мирной зимней ночью.


Много полезного внесла жена в дом Чизмазиев. Это была правда. Страх, который Тони когда-то испытывал перед женщинами, теперь казался необоснованным, смешным. Дело было не только в том, что дети каждый вечер мыли ему ноги, что жена каждый вечер стелила ему постель и утром ее заправляла, что она спала с ним, — все это было не главное.

Жена — это значит порядок, тот особый порядок, который она сама создает и который ты не имеешь права нарушить. Порядок этот радует глаз: куда ни посмотришь, везде прибрано, все лежит на своем месте. Правда, ты никогда не привыкнешь к этому порядку, потому что некоторые вещи, по-твоему, обосновались не там, где нужно. Начнешь что-нибудь искать. Разум подсказывает тебе, где должна быть необходимая вещь. Но ее там нет, жена нашла для нее более удобное и выигрышное место. Позже, когда отношения станут прохладнее, тебе однажды захочется сделать по-своему и положить вещь туда, куда ты считаешь нужным. Но как только ты выйдешь из дома, снова все вернется на свое место. Так, некоторые вещи будут вечно кочевать, выполняя поочередно волю то жены, то мужа. Потом начнутся пререкания, краткие и немногословные: то муж будет что-нибудь искать и не найдет, то жена.

Но все это наступит не скоро, самое раннее через три, четыре года. А возможно — и никогда не наступит, потому что нетрудно и подчиниться этому великому порядку, который покажется вполне хорошим и разумным. Не беда, если изредка тебе в голову придет мысль, что было бы удобнее убирать ту или другую вещь сюда, а не туда, куда решила жена, — человек ко всему привыкает. Зато счастье будет витать над твоей жизнью до самой смерти, без всяких разочарований.

Такой прекрасный, всеобъемлющий порядок внесла Марта в дом Тони. Ее глаз определил для каждой мелочи особое место; в доме смогли разместиться все вещи. Главную роль тут играл большой шкаф с полками и вместительной вешалкой для одежды. Над постелью была перекладина, на которую тоже вешались вещи, но так, чтобы все висело аккуратно, а не кое-как, — перекладина тоже выполняла свою роль в том особом порядке, который необходим женщине. Для мелочей и склянок предназначались полочки над окнами. Там могла уместиться целая сотня пузырьков, но большие бутылки туда ставить никто не смел. Башмаки стояли под скамейкой у печи. Но не вразброд, а парами в ряд, как гимнасты. А сапогам не место среди башмаков, их место — у стены. На печи сушатся чулки и онучи, но лежать они должны так, чтобы люди, войдя в комнату и взглянув на печь, не подумали: «Ишь, сколько тряпья на печи».

Когда Тони жил вдвоем с отцом, оба они бросали пиджаки, брюки и все прочие вещи куда попало. Но в этом был определенный смысл. Одежда снималась там, где ее сподручней всего было найти при первой же надобности. Этот порядок не радовал глаз, но и в нем, в этом величайшем беспорядке, была своя система, присущая почти всему на свете: разбросанные по небу звезды образуют своеобразную систему. А ведь среди миллионов звезд, щедрой рукой рассыпанных по синему небу, едва можно уловить несколько четких и определенных для нашего глаза контуров. В дремучем лесу, которого не касалась человеческая рука и в котором деревья растут дико, сами расчищая себе место, в конце концов, тоже есть свой порядок. И ольшаник, созданный природой в строгом соответствии с некоей своей целесообразностью и необходимостью, красивее расчищенной или искусственно посаженной ольховой рощи, где нет густых зарослей и под деревьями ничего больше не растет, кроме травы.

Порядку, который так любили старый и молодой Чизмазия, настал конец. Старый Чизмазия теперь знает, что нельзя забывать трубку на столе. Иначе трубка полетит за окно. И все же стол — самое удобное место, куда можно положить трубку и где ее сразу же увидишь, как только войдешь в комнату. А снятый пиджак удобнее всего положить на постель. Теперь это не разрешается: пиджак нужно вешать в шкаф, или на гвоздь за дверью, или же на перекладину над кроватью. Хорошо, вешаешь его за дверью на гвоздь. Но вот он понадобился. Прежде всего смотришь на привычное место — на постель. Там его нет. Значит, он на перекладине. Перероешь все вещи на перекладине, одни валятся на постель, другие на пол, рвань вылезает наверх, что получше скрывается под нею, а пиджака нет как нет. Хорошо, значит, он в шкафу. Открываешь шкаф. Знаешь, что там висит праздничная одежда. Однако раз все в доме так чудовищно переменилось, не удивительно, если пиджак окажется в шкафу. Ищешь там, перероешь весь шкаф и начинаешь уже злиться вслух.

— В чем дело? — спрашивает Марта. — Что вы там роетесь?

— Хотел бы я знать, где мой пиджак. Никакого порядка в доме.

— Пиджак всегда должен висеть на гвозде за дверью. Там его место.

Что ж, возражать нельзя. Во всяком случае, сейчас еще нельзя. Но порядка в самом деле нет. Все перепуталось.

Рубашки старого Чизмазии всегда висели на перекладине над кроватью. Бывало, тряхнешь перекладину, все повалится на постель, и можешь выбирать рубашку, какую хочешь. Теперь сначала перероешь все вещи на перекладине, а потом, после недолгих переговоров, выясняется, что рубашка в шкафу. И тут уж старик учиняет настоящий кавардак: прежде всего он ищет на той полке, где Марта держит свое белье, конечно, хорошо выглаженное. Перерыв весь шкаф, приведя все в отчаянный беспорядок и смяв все выглаженные вещи, он, наконец, отыскивает свою рубашку и успокаивается. Понятно поэтому, что в один прекрасный день шкаф оказывается запертым. Обнаружив это, старик садится на скамейку, так как никого в комнате нет, и задумывается, пытаясь разгадать, почему шкаф заперт. Конечно, из-за него, чтобы он там не рылся. Два дня молчит старый Чизмазия, выжидает, что скажет сын. Но сын молчит, и по его лицу ничего не прочтешь. Неужели он до сих пор не заметил, что шкаф заперт? Или, может быть, он сам так велел?.. Посмотрим, как долго будет шкаф на запоре… Шкаф не отпирается всю неделю, и теперь старый Чизмазия видит, что в доме против него заговор. Нужно отыскать ключ или устроить скандал. Нет, скандалить нельзя, это ясно. Но и так он больше не может! Он подходит к шкафу, когда все дома, включая и Тони.

— Хотел бы я знать, где ключ!

— А зачем вам ключ? — спрашивает Марта.

— Просто так, хотелось бы знать, где ключ.

— А что вам нужно в шкафу?

Необходимо что-то ответить.

— Рубашка нужна.

— Ах, рубашка! Не станете же вы в пятницу менять рубашку. В воскресенье наденете чистую.

— Нет, я хочу сейчас.

— Барица, ступай, найди дедушке рубашку в шкафу.

Девочка получает ключ и отпирает шкаф, а старик только смотрит.

— Дай сюда ключ, я сам могу найти.

— Нет, Барица, ты поищи, да смотри все не раскидай.

Барица сразу же находит рубашку. Она уже сейчас привыкает к этому всеобъемлющему, прекрасному порядку, чтобы потом унаследовать его от матери и, войдя в чужой дом, ввести его там или продолжать поддерживать здесь. Потому что этот порядок никогда не умрет, он будет существовать до тех пор, пока существует род человеческий. Этот порядок не выдумка одной женщины, все женщины его придерживаются, следовательно, весь мир.

Но старый Чизмазия никогда с ним не примирится. Возможно, он его как-то примет, станет с ним считаться, признает его, но никогда не полюбит… И о чем только думает Тони? С тех пор как он женился, он ни разу не поговорил с отцом о Марте и всех новшествах в доме. Старому Чизмазии кажется даже, что сын его избегает. Да, тяжелые времена настали. Ему вспомнился вечер еще до женитьбы Тони, когда сын просил дать ему совет, расспрашивал о матери. Что он тогда ему ответил? Ничего определенного. Он лишь старался уклониться от прямого ответа. Да и что он мог сказать сыну? Пока жена была жива, ему никогда и в голову не приходило размышлять о чем-нибудь подобном. А когда она умерла, он забыл все то, что казалось ему предосудительным. Но и при ней в доме тоже был порядок, которому старый Чизмазия постепенно подчинился. То же самое, наверное, происходит теперь с его сыном. Но он, старик, тут не выдержит. Он умрет, в доме утвердится этот новый порядок, и будет казаться, что все обстоит как нельзя лучше.

Нет, старый Чизмазия, твой бунт ни к чему не приведет. В доме действительно полный порядок, все чисто вымыто, стены побелены, как когда-то при жизни старой хозяйки. Стены в сенях радуют глаз. Только теперь они покрашены не зеленой краской, а красной. Марта любит красный цвет. Вдоль стен у самого пола и в комнате, и снаружи проведена красная полоса. Это Мартин цвет. Тони нарубил ивняка, и, как только покажется первое весеннее солнце, они поставят забор вокруг сада. Грядки перед домом огородят особо. Там Марта посеет салат, вырастит петрушку к престольному празднику, в честь которого они зарежут курицу. Тут же она посеет семена астр и разных других цветов, и хризантемы расцветут снова, как цвели, когда была жива старая Чизмазиева. Тот же порядок, те же цветы, та же песня — все повторяется с неизменной последовательностью.

Разве жизнь кому-нибудь в угоду свернет со своего пути? Нам приятно видеть белые стены, цветы на окнах, приятно слышать песни у очага, смех в доме и вечером сидеть возле сонной жены.

И молодой Чизмазия молчал.

Тони Чизмазия любил. Он любил округлое, розовое лицо Марты, любил ее глаза, смыкавшиеся от дремоты весенними вечерами, любил ее шею и скрытые под одеждой плечи, любил ее смех, который то и дело звенел в доме или под окном, когда Марта с кем-нибудь разговаривала; он любил ее ясные, звонкие слова, произносимые открыто, весело; любил очаг, в котором снова пылал огонь, как когда-то в детстве; и вместо зеленой краски, которой мать проводила полосы вдоль стены, он полюбил теперь красную краску. Он радовался, когда Марта говорила с ним, но стоило ей перекинуться словом с каким-нибудь другим мужчиной, как его начинало мучить сомнение, ему казалось, что чужим мужчинам она улыбается приветливей, чем ему, что с другими она говорит охотнее, чем с ним, веселее. Даже когда к ней приходил один из ее братьев, в ее оживлении, рассказах, смехе ему чудилось что-то подозрительное, чего она не хочет ему открыть. Тогда он не решался уйти из дома, опасаясь, что за его спиной они станут разговаривать о чем-то своем. Он тихо сидел на стуле и ждал чего-то, не проронив ни слова. А если и говорил, ему казалось, что он говорит одни скучные глупости, в то время как жена весело и с легкостью рассказывает о пустяках. В воскресенье они шли к обедне, но, как велит обычай, каждый сам по себе, Марта — с соседками, он — с мужчинами. Разговаривая с ними, он все время следил за женой взглядом. Но когда они оставались вдвоем, он был спокоен и доволен. Он улыбался, и ему начинало казаться, что все хорошо, что она уважает его больше других.

Мысль о том, чтобы заполучить в хозяйство только рабочие руки, будто ничего другого ему и не нужно, была заблуждением. Он, например, всегда любил животных. В детстве он никак не мог расстаться с коровой, к которой привык. Протестовал, когда ее решили продать, так как думал, что другой такой больше не сыщешь. Он любил собак, кошек, все живое. С животными он мог разговаривать, как с людьми, и ему казалось, что они с ним соглашаются, даже как-то отвечают и, уж конечно, понимают его. Но между животным и человеком все же было большое различие. Человек смеялся, пел, плакал, кричал, сердился, однако человек мог и молчать, упрямо молчать. И молчание это всегда тягостно. Более тягостно, чем молчание животного. Там это в порядке вещей, но когда молчит человек — молчит день, молчит два дня — это признак не только гнева, враждебности, но и чего-то большего.

Тони не сопротивлялся, он принял все как есть. Все те пустяки, которые делались для него, его покорили. Он хотел только подмоги в работе, хотел, чтобы кто-нибудь ему стряпал, стелил постель, стирал, подметал. И больше ничего. Марта делала все, что он хотел. Но Марта делала и многое другое. Ведь важно и как делается дело. Важно не только сварить обед, важно, как его сварить и как подать, как подмести комнату. Важно, чтобы кто-то любил именно то, что дорого тебе.

На все это Марта была способна. Поэтому Тони отдалился от отца. Он не мог быть с ним заодно — он полюбил установившийся в доме порядок. Он не хотел сам искать понадобившуюся вещь, а обращался к Барице. Барица, в свою очередь, спрашивала мать, если сама чего-нибудь не знала. Так, без всяких затруднений Тони получал в воскресенье чистую рубашку, находил пиджак, не забывал на столе трубку и всегда вешал шляпу на место.

Со временем он все больше свыкался с этим новым порядком и даже сердился на отца, когда тот бывал чем-нибудь недоволен.

— Ну чего вы придираетесь, — сказал он как-то отцу.

Старик посмотрел на него. И, ничего не ответив, вышел из комнаты. «Совсем им завладела», — сказал он сам себе, и было ему так горько, как ребенку, который узнал, что мать любит брата больше, чем его.

Поэтому старый Чизмазия стал сторониться их. Из дому он не ушел, так как идти было некуда.

Он только отгородился глубоким молчанием. Он смотрел, как идет работа, смотрел на детей, игравших на весеннем солнце или пытавшихся помогать в работе. Смотрел, как Тони вертится около жены, как он внимателен к ней и как счастливо улыбается, услышав ее пение или звонкий, открытый смех.


А Тони с течением времени улыбался все счастливей. Такая улыбка бывает лишь у детей при виде чего-то прекрасного и значительного. Порой он гладил по головке Барицу или Тинека, чего раньше никогда не случалось. Он увивался за женой все очевидней, будто без нее и шагу не мог ступить. Они ходили в соседние села на все престольные праздники, а летом еще и на ярмарку, сидели в трактирах и возвращались только к вечеру. Они вечно были вместе, у них вечно находилось о чем поговорить, вечно они чему-то смеялись.

«Бог весть чему они смеются», — думал старый Чизмазия.

Старый Чизмазия жил в тревоге, он подозревал тут что-то неладное, но не мог понять, в чем дело. Он стал за ними подсматривать, надеясь, что откроет что-то важное. Когда они ехали в поле, он ехал с ними и все время вертелся то возле одного, то возле другого, не давая им поговорить с глазу на глаз. Он прислушивался, наблюдал, но видел только постоянную улыбку на лице Тони и слышал лишь будничные разговоры, если не считать нескольких теплых и шутливых слов, сказанных с большой осмотрительностью. Иногда выдавался случай, и он видел, как они идут, взявшись за руки, будто дети. Однажды он их так и застал: был праздник, и они пошли в поле. Старый Чизмазия пас коров на меже. Молодые держались за руки, размахивая ими и глядя куда-то вперед. Марта пела, а Тони сосредоточенно смотрел прямо перед собой и лишь временами бросал взгляд на жену.

Но в одно из воскресений, после полудня, старику удалось выведать секрет Тониного счастья. Старый Чизмазия прилег за копной соломы, чтобы его не увидели и не заставили пасти коров. Он чувствовал усталость, его томила погода, предвещавшая дождь, который, возможно, соберется уже к ночи. Палящее солнце заливало сад, и только под яблонями можно было найти приятную тень. На деревьях распевали синицы, все остальное словно вымерло. Лишь один раз всполошились куры, когда ястреб опустился в соседнийсад. Потом ястреб снова поднялся высоко в небо: видно, ему не повезло. Старый Чизмазия смотрел, как спокойно парит эта большая птица, как кружит, не шелохнув крыльями. Так летают еще только аисты, поднимаясь в ясную погоду высоко в небо.

Он собирался уже вздремнуть, как вдруг услышал поблизости голоса. Прислушался: это были Тони и Марта. Они шли по траве, старый Чизмазия видел их, но они его не могли заметить. Трава была высокая, в садах еще не косили.

— Тут, — сказал Тони и уселся в траву под яблоней, метрах в десяти от отца, притаившегося за соломой. Марта постояла минуту, оглянулась на соседний сад, направо, налево и тоже присела в траву рядом с мужем. Она прислонилась к плечу Тони, сорвала крупную белую ромашку, которыми зарастают весной луга и которые цветут и в садах.

Оба молчали. Рука Марты обрывала лепестки цветка, словно считая. Тони смотрел на опадающие белые лепестки, улыбался, как и все последнее время, и наконец сказал:

— Он или она?

— Нет, — ответила Марта, — я не про это.

— Нет, — улыбнулся он, — признайся, что про это.

— Ну ладно, — согласилась она, — пусть будет по-твоему.

— Кого предсказал цветок? Мальчишку?

— Нет, не мальчишку.

— Знаю, вышло, что будет мальчишка, ты только не признаешься.

— Ну пусть будет так, если хочешь. Выходит, что мальчишка.

— Я ведь знаю, будет Тони, — сказал он с живостью.

— Нет, почему Тони. Назовем его как-нибудь по-другому.

— А разве это плохое имя?

— Не знаю, — ответила она. — Если много раз подряд повторять, получается некрасиво. То-ни-то-ни-то. Вот повторяй так и послушай сам.

Тони, наверное, несколько раз повторил про себя свое имя, а потом сказал:

— Что ж, можно назвать и как-нибудь по-другому. Например, Марко, как зовут отца.

— Это тоже некрасивое имя.

— А какое красивое?

— Не знаю, — ответила она, но, чувствуя, что он раздосадован, добавила: — Но можно назвать и Тони. Это мне только так показалось, будто оно некрасиво звучит. А как назовем, если будет девочка?

— Нет, девочки не будет, — возразил Тони убежденно. — Я наверное знаю. Будет мальчишка. — Он задумался, а потом добавил: — Если все-таки будет девчонка… ну что ж, и девчонка — тоже неплохо, а если она будет на тебя похожа, мы и назовем ее в честь тебя.

— Марта?

— Да, — кивнул он. — Это имя мне всегда нравилось.

— Еще тогда, когда ты бегал за мной? — засмеялась она, взглянув на него.

— Бегал! — воскликнул он. — Почему бегал, просто ты мне нравилась. Ну а если бы я даже и бегал за тобой. Что ты получила от того, что была замужем за другим? Ровно ничего! Двое детей у тебя, а ни земли, ничего другого он тебе не оставил.

— Землю его старики должны дать детям.

— Дадут ли еще?

Снова наступило короткое молчание.

— Спать хочется, — проговорила наконец Марта.

— Ложись и спи, — ответил ей Тони.

Она легла в траву, а он все сидел и смотрел ей в лицо.

— Когда придет время выгонять коров на пастбище, — сказал Марта сонно, — пусть гонит отец.

— Нет, пусть сегодня это сделают Барица и Тинек. Отцу надо немного отдохнуть.

— А от чего ему отдыхать? — спросила Марта. Тони ничего не ответил, и она продолжала: — За что он меня так ненавидит? Ведь я ему ничего плохого не сделала. Стираю ему, варю, угождаю во всем, не кричу на него.

— Эх, — махнул рукой Тони. — Что ты хочешь… Старый человек не может быть другим. Но он добрый, только иногда привередничает.

Больше они ни о чем таком не говорили. Казалось, будто Марта задремала. Тони прислонился к яблоне, и старый Чизмазия видел, как у него сами собой закрылись глаза.

Старый Чизмазия приподнялся и ползком обогнул копну соломы, чтобы его не заметили. Больше он не мог оставаться в этой приятной тени.

«Перво-наперво, — сказал он сам себе, — я не погоню коров на луг. Пусть дети гонят». Потом его обожгла мысль: «Будет ребенок!» Так вот, значит, в чем дело. Ребенок, раздумывал он дальше. Вообще-то в этом не было ничего страшного, наоборот, даже приятное что-то. Сколько раз старый Чизмазия сокрушался, когда Тони не хотел жениться: дом перейдет к чужим людям. Имя его умрет. К чему заводить большое хозяйство, если не знаешь, чьим оно потом станет. Но когда Тони женился и взял в дом вдову с двумя детьми, старик еще пуще встревожился, хоть ничего и не сказал сыну: вдруг Марта не захочет больше рожать, ведь у нее и так уже двое детей. Кроме того, она может рассчитывать, что дом и земля достанутся ее детям.

Теперь оказывается, что ребенок все-таки будет, что род старого Чизмазии не прекратится. Но старик этому не радовался. Может быть, он и обрадовался бы, если бы в подслушанном разговоре не уловил еще что-то такое, чего он сразу не мог осмыслить.

После этого он старался как можно меньше попадаться на глаза сыну и Марте. В его сердце зародилось что-то вроде неприязни к ним.


Пришло время Марте родить. Это была вершина Тониной радости. И его беспокойства одновременно. В первые месяцы Мартиной беременности он поглупел от счастья. Не разрешал ей работать. Позднее Марта вообще не смела ни к чему притронуться. Все делали Тони, отец и маленькая Барица. Барицу поставили к очагу, и она стряпала с Тониной помощью; кушанья, которые они умели готовить, следовали друг за другом с отчаянным однообразием. Старый Чизмазия принял в свое ведение хлев, он должен был менять подстилку и выгонять скотину на пастбище в те дни, когда коров не запрягали для работы. А Марта сидела на пороге и грелась на солнышке; осенью она иногда выходила в поле, но к работе прикоснуться не смела, хотя была и не прочь поработать. Тони все время крутился около нее, посматривал на ее пополневшую фигуру, заглядывал в лицо — подурневшее, в пятнах, — где только глаза сохранили свой прежний блеск.

Марта должна была и вправду родить. Повивальная бабка вертелась возле дома, как кошка возле печки. Марта все еще расхаживала по дому, видно было, как она входила в кухню, как останавливалась на минуту, выйдя во двор. Ей хотелось взяться за работу, только бы муж позволил. Но он выпроваживал ее в горницу, говоря, что они управятся сами.

Действительно, они сами со всем управлялись. Только Тони в эти дни ни на шаг не отходил от дома. Отцу пришлось распахать небольшой клочок земли, Барица погоняла коров, а Тинек сидел неподалеку у костра — Тони казалось, что будет лучше всего, если в это время все уйдут из дома.

Как-то бабка сказала:

— Думаю, что роды будут тяжелые.

Тони уставился на нее, словно не понимая.

— Как тяжелые?

— Так, — ответила она неопределенно. — Мне так кажется. Ее мать тоже тяжело рожала, и она сама после первых двух детей едва осталась жива. Я ей тогда еще говорила, что ей больше нельзя рожать.

Тони смотрел на нее, не отрываясь. Он с трудом понимал ее слова, но ясно чувствовал, что приближается опасность, и от этого терял рассудок. Он возненавидел бабку, старуху с холодным, отчужденным лицом. Ее ничто не волновало, как не волнует могильщиков смерть человека, по которому плачет вся деревня. С таким же холодным, почти враждебным видом она присутствовала при рождении половины жителей деревни. Она не понимала, с какой любовью и радостью он ожидал это событие, будто от него зависела вся его жизнь. Жизнь ему впервые улыбнулась, и он радовался, как только умеют радоваться люди, ходил с сияющим лицом, и ему казалось, что все-таки жить на свете стоит и что жена вносит в жизнь что-то особенно хорошее.

Он размышлял так весь день, пока Марта наконец не слегла. Бабка уже не выходила из дома, а сидела тут же, что-то варила для Марты и для себя, но лицо ее и теперь оставалось все таким же холодным, бесчувственным, а глаза — равнодушными, отчужденными, словно ей было ненавистно то маленькое счастье, которое ожидает Тони.

Потом все следовало одно за другим с какой-то необычной поспешностью, хотя события и заняли целых два дня. Зачем-то нужно было идти за врачом, бежать за священником — на всякий случай, как сказала бабка. Старик и дети с испугом смотрели на все это, а Тони то и дело куда-то убегал и возвращался с такой быстротой, будто от него самого зависела помощь Марте и ребенку. Глаза повитухи оставались все такими же холодными, чужими, неприветливыми. Лишь когда пришел священник, она набожно опустилась на колени и стала молиться. Только это и вывело ее из состояния равнодушия.

Итогом этих двух дней, проведенных Тони в лихорадке и тревоге, был мертвый ребенок с хохолком волос на голове, лежавший неподвижно на постели. Бледное, маленькое личико выражало спокойствие, жизнь еще не успела его растревожить. Маленький Тони лежал на постели, а в комнате стояла гробовая тишина.

Старый Чизмазия посмотрел на ребенка, покачал головой, что-то пробормотал и вышел. Тинек постоял некоторое время возле маленького, тельца, не в силах понять, что это его брат. А Барица старалась быть подальше от этого братца: она не хотела его даже видеть. Тони и сам лишь мимоходом взглянул на своего потомка, который умер, не успев даже увидеть льющийся в окна свет.

Несколько часов ребенок лежал на постели, пока Тони не сколотил из ольховых досок маленький гробик. На дно его положили стружки, сверху постелили одеяльце. Потом гробик заколотили — он был больше похож на ящик или на клетку для кроликов. Тинеку и Барице велели одеться. Тинек получил в руки большой деревянный крест, украшенный последними хризантемами, Барица шагала рядом. Отец взял гробик под мышку, и, держась подальше от домов, они напрямик по межам отправились в церковь. В церкви легонько звонили колокола — не так, как обычно звонят по покойнику, казалось, будто звонарь увидел, что стоит погожий осенний день, и ему захотелось немного позвонить.

Пришел священник, остановился у неглубокой могилки, где уже стояли Тони и дети, покропил младенца святой водой и ушел. Тони закопал гробик и вбил в землю крест с хризантемами; никто не молился, не плакал, не рыдал в исступлении и даже не чувствовал острой грусти. Все было таким же холодным, как эта осень.

Осенний ветер клонил хризантемы на могилах, трепал на крестах венки из уже засохших цветов, оставшихся еще от праздника всех святых.

— Ну вот, — сказал наконец Тони, когда они отошли от могилы, на которую с этих пор лишь однажды в год будут бросать мимоходом взгляд. — Идите домой, я потом приду.

— А вы куда? — спросил Тинек.

— Я скоро приду. Ступай с Барицей, она знает дорогу домой.

Тони повернул в деревню; лицо его было спокойно, и только глаза помутнели. А дети спустились по косогору вниз, чтобы вернуться так же незаметно, как и пришли сюда. Барица держала Тинека за руку; когда они отошли подальше, Барица оглянулась вслед отцу, который уже скрылся из вида, и скатала:

— Слава богу, что он умер.

Тинек только удивленно вытаращил глаза.

Целый год они прожили спокойно. Казалось, будто ничего и не случилось, да и на самом деле так было. И все же в доме резко изменилось настроение, люди перестали доверять друг другу.

Жизнь Тони покатилась под уклон, как до этого она шла по восходящей линии. На какое-то время он неожиданно почувствовал вкус к жизни, постоянно улыбался и был в удивительном настроении, которого не мог объяснить. Теперь все это исчезло. Он больше не улыбался, ни с кем приветливо не разговаривал, только работал. Работа стала смыслом его жизни. Того же он требовал и от других. С Мартой он не был уже так внимателен, как раньше. Даже сторонился ее. Вечером они ложились в постель, как чужие.

Марта больше не пела. Песня, которую Марта напевала у очага каждое утро и каждый вечер и которая, казалось, вносила в дом солнце, теперь утихла, и никто не заметил, как это случилось. Она утихла так же внезапно, как замолкает соловей с наступлением лета. Соловей прилетает весною, когда еще нет ни одной птицы, и его песню нельзя не заметить. Все ее слушают, и глаза широко раскрыты от радости. Но с наступлением жаркого лета соловьиная песня стихает, и никто не жалеет о ней.

В доме Чизмазии спокойно и тихо. Правда, теперь начинает петь Барица. Сядет с Тинеком возле дома на солнышке и запоет, проснется утром — с ней пробуждается и песня. Погонят дети коров на пастбище, песня сопутствует им; возвращаются с поля — и песня с ними. И поэтому кажется, что песня в доме теперь никогда не замолкнет.

Но эта песня совсем не похожа на прежнюю: она звучит тихо, по-детски, в ней звенит еще детское счастье, которое никто омрачить не может.

А для Тони этой песни не существует. Слишком юная она, чтобы пробудить в нем то, что пробуждала песня Марты. И поют ее чужие дети. Он еще никогда так остро не чувствовал, что эти дети чужие, дети чужого человека, которого он когда-то втайне ненавидел. Если бы со временем с ними запел и его ребенок, все было бы иначе.

Но он своего ребенка в маленьком гробике унес на кладбище и будто бы вместе с ним отнес туда и свою жизнь, пробудившуюся слишком поздно. На этих похоронах никого не было, никто не сожалел об утрате, и даже сам он не проронил ни единой слезинки; все свершилось тихо, и теперь осталась одна пустота.

Старый Чизмазия был все таким же. Потому что жизнь сама по себе не изменилась. Видно, так уж и суждено, чтобы жизнь теперь до конца шла спокойной, проторенной дорогой, без больших потрясений и бед.

И все же в эту жизнь ворвалось нечто такое, что снова ее всколыхнуло и вывело на время из равновесия.

II

Все началось со сбора винограда. Брат пригласил Марту к себе в виноградники. Он звал и Тони, но тот отказался, ссылаясь на недосуг. Работы действительно было немало. А с Мартой отправился Тинек, дома от него все равно еще мало пользы.

В этом приглашении не было ничего особенного. Существовал такой обычай, и Тони ни о чем не беспокоился.

Через два дня Марта приехала и принялась за прерванную работу. На столе стояла корзина с виноградом, и каждый ел, сколько хотелось.

Лишь неделю спустя, возвратившись после какой-то отлучки, старый Чизмазия принес с собой невероятную новость. Он долго искал случая поговорить с Тони.

— Что за чертовщину она затеяла в виноградниках? — сказал он ему наконец.

— Кто? — Сын взглянул на него с удивлением.

— Ну она, Марта.

— А что она затеяла? — Никакого особого волнения он не выказывал.

— Спроси ее. Пусть сама тебе расскажет.

— А кто вам это сказал?

— Кто сказал, — произнес старый Чизмазия, — это не важно. — Он почувствовал себя припертым к стене. Рассказала ему Тереза. С Терезой он не разговаривал с тех пор, как переселился к Тони. Но несколько дней тому назад она по-хорошему остановила его на дороге и все ему рассказала. А теперь ему было неловко, ведь он поклялся тогда Тони, что с Терезой и Иваном никогда слова не скажет. Но разве мог он ее оборвать, если она сама остановила его и начала говорить по-хорошему, будто они никогда и не ссорились или будто все давным-давно позабыто, только не было случая им добром побеседовать.

— Тереза мне рассказала, — признался он наконец.

Тони ничего не ответил. Лишь немного погодя сказал:

— Небось наплела она тебе. Очень ее это все заботит. А сейчас особенно.

Но сам он потерял покой. Правда, их отношения с Мартой охладели, они отдалились друг от друга, но она была его женой, и он не хотел, чтобы о его семье судачили в деревне. Поэтому он стал искать возможность поговорить с ней с глазу на глаз, точно так же, как до этого отец искал случая поговорить с ним. И когда представился такой случай, он сказал прямо:

— Что это ты затеяла в виноградниках?

Марта сначала только изумленно на него взглянула.

— Что я могла там затеять?

— Это я тебя спрашиваю. Я не знаю, только вот по деревне ходят всякие слухи.

— Ты что ж, значит, бегаешь по деревне, слухи собираешь, — сказала она небрежно. — Стоящее дело, ничего не скажешь.

— По деревне я не бегаю, — возразил он, — но спросить тебя имею право, если ко мне приходят домой и рассказывают.

— Хотелось бы мне знать, кто это обо мне так много знает, что приходит к тебе домой и рассказывает.

— Это не имеет значения, — сказал он. — Я спросил тебя: есть ли в этих слухах хоть доля правды или люди только болтают. А ты мне не ответила.

— Что я могу тебе сказать? Молитвы я там не читала, это правда — место неподходящее. Может, я должна была весь день плакать? Что, человеку и песню запеть нельзя?

— Если бы только песня, — сказал он и больше не стал расспрашивать. «Она пела», — это известие поразило его. Тут было что-то неладное. Дома она уже давно не пела, а на людях, значит, поет. Только теперь он попытался более тщательно осмыслить все, что произошло менее чем за год — с тех пор, как она родила и ребенок умер.

Наступило охлаждение. Он никогда этого не сознавал, не задумываясь о таких вещах. Но он не испытывал и никакой потребности вернуть былые отношения, все шло как подобает, и, казалось, никто не страдал от того, что в доме не стало прежней теплоты и сердечности. Все это было заметно только со стороны. Перемену в их отношениях заметил прежде всего старый Чизмазия. Но он молчал, так как это его не касалось.

Лишь теперь Тони Чизмазия понял, что в его жизни в самом деле что-то произошло. Только год цвела любовь — будто выращенный на окне цветок: семь долгих лет нужно ждать, пока он расцветет, и больше уже никогда ему не цвести. Красивые у него цветы, глаза не нарадуются на них.

В доме был мир. Работа шла своим чередом, поздней осенью она, как всегда, с полей переместилась в сады, дворы, амбары. Изредка в погожие дни еще выезжали в поле, пахали последние полосы, которые будут отдыхать до весны. Подъезжал воз с ветками, нарубленными где-нибудь на меже или в овраге. Но коровы еще паслись. Весь день. Дети уже пошли в школу, и за пастуха теперь был старый Чизмазия. Он пас коров до самого снега. Через день ему покупали пачку табаку, и он распределял курево и так и этак, чтобы оно раньше времени не кончилось. Когда трубка гасла, старик вытрясал на ладонь несгоревший остаток и запихивал его указательным пальцем правой руки в рот за левую щеку. А потом с наслаждением поплевывал. Он лежал у пастушьего костра, прислушивался к разговорам молодых пастухов, да так потихоньку и засыпал, и спал до вечера, пока его не будили. Тем временем пастухи пекли ему картошку, которую он приносил с собой в кармане, он с удовольствием ел и опять дремал, затянувшись несколько раз из трубки. Жизнь упростилась; без каких-либо изменений она тихо двигалась дальше, как облака на небе, появляющиеся неизвестно откуда и исчезающие неизвестно куда; они не приносят ни дождя, ни бури и даже не закрывают солнца. Так же примерно идет жизнь в доме Чизмазии: без происшествий, без горестей и без радостей. Тихо и мирно. Смысл жизни только в одном: в работе. Все, что к ней не относится, не имеет значения.

Но долго ли так протянется?

Тони потом не мог точно вспомнить, кто опять ему наговорил о Марте. Потому что было не важно, кто сказал, важно было, что именно сказали. Человек исчез во мгле, среди других людей, остался лишь факт. И тот факт в один прекрасный день Тони выложил Марте.

— А что же все-таки было там в виноградниках? — спросил он ее с грозным видом. На этот раз Марта не удивилась, а совершенно спокойно посмотрела ему в глаза. Ей показалось, что она еще никогда не видела его глаз: с виду они были спокойны, только веки слегка покраснели — бог весть почему, так как Тони не пил и ничего такого не делал, от чего могли покраснеть глаза. Может быть, он с такими глазами вернулся с войны? Она вдруг подумала, что впервые отчетливо видит его лицо: старое, морщинистое, с обвисшими усами, которые почти закрывали рот, — время от времени он поправлял их ладонью.

— Что ты пристал ко мне с этими виноградниками? — сказала она спокойно, хотя в голосе ее слышалось некоторое раздражение.

— Ничего я не пристал, просто хочу знать, что там было. Ты говоришь: ничего не было. Почему же тогда люди приходят и рассказывают…

— Что рассказывают?

— Что рассказывают… Глупости. Я знаю, что ты начала делать глупости. Это, конечно, не мое дело. Я никогда тебя не расспрашивал о твоей жизни.

— Что тебе далась моя жизнь? Я ведь не девочкой за тебя вышла, а вдовой с двумя детьми и этого не скрывала. Если у меня было двое детей, значит, я с кем-то жила. Что же ты хочешь? — Глаза ее вспыхнули, она посмотрела на него в упор. — Ты уже старый, чего теперь-то начинать?

Он был поражен. Смотрел на нее и не понимал; еще никогда она так себя с ним не вела. Они всегда разговаривали по-хорошему, она всегда улыбалась. А теперь?

— Да, — кивнул он, — но ты тоже не такая уж молодая. И раз оба мы в годах, давай говорить спокойно, чтобы не было никаких недоразумений. Я не хочу, чтобы люди судачили и меня дураком считали. Но если что-то было на самом деле, я все-таки должен знать.

— Так чего же ты хочешь? — спросила она уже спокойней.

— Чтобы ты прямо сказала: было там у тебя что или не было?

— Что было?

— Что ты начала делать глупости…

Некоторое время она смотрела на него молча, потом сказала:

— Ну считай, что я и вправду начала делать глупости, если с тебя этого довольно. — Она повернулась и вышла.

Он стоял, словно его обухом хватили по голове, и тупо смотрел ей вслед. Ему показалось, будто что-то рухнуло.


Никаких объяснений он больше от нее не требовал. Когда ему кто-нибудь говорил про нее, он только с раздражением отворачивался и уходил, не говоря ни слова. И все-таки он понемногу узнавал подробности того, что было. Если бы ему рассказали об этом в день возвращения Марты из виноградников, он, может быть, что-нибудь и предпринял бы.

Но все выплывало наружу так медленно, что в конце концов стало чем-то будничным, и он совершенно не считал нужным еще раз с ней объясняться.

И все же разные мысли не давали ему теперь покоя. Никогда прежде он не думал о подобных вещах, не волновался из-за них. Все, что было, происходило само собой и не задавало ему никаких загадок.

Он взял в жены вдову, исходя из особых соображений. Возможно, отчасти желая избежать тех подозрений, которые могли бы у него возникнуть, если бы он женился на девушке. Женитьба на вдове исключала все то, что бывает, когда женишься на девушке: сначала она довольна своим новым положением, хорошо живет с мужем, а потом вдруг повздорит с ним и убежит. И поссориться-то они как следует не успеют, а она уже спешит к матери, и разыгрывай потом целую комедию, чтобы снова вернуть ее домой. И вообще любовь молоденькой девушки подобна сну: очнувшись вдруг, она решит, что муж ее вовсе не тот человек, которого она любила, а тот все еще распевает, разгуливая вечерами по деревне. Несколько лет они проживут с мужем спокойно, но потом эта обманутая любовь будет искать себе выход. Не обязательно в своем первом возлюбленном, неожиданно может появиться и кто-то новый. Кроме того, Тони учитывал свои годы — в такие годы жениться на молодой девушке не подобает. Состаришься, дотянешь до шестидесяти, а ей всего лишь тридцать пять.

Вдова — это было воплощение спокойствия, уравновешенности. Тем более вдова с детьми. Он мечтал о том спокойствии, которое украшало его мать с тех пор, как он ее помнил: ему запомнились ее трудолюбие, неутомимость, искусность в любом деле, воскресная набожность и образцовый порядок в доме, белые стены с зеленой каймой.

И еще он хотел ребенка — одного или, может быть, даже двух. Это подытожило бы и заполнило жизнь.

Жизнь представлялась ему спокойной, прекрасной. Порой случалось что-нибудь в деревне: он помнил убийство, две драки, несколько краж, несколько незаконных детей, появлявшихся, в общем, довольно редко, несколько супружеских измен, завершившихся примирением, но все это происходило настолько далеко от него, что не могло вывести его из равновесия. Так иногда глядишь летним вечером на северный край неба: вдали громоздятся тучи, сверкает молния, и, если прислушаться, услышишь даже слабые раскаты грома, но все это так далеко, что тебя ничуть не пугает. Полю твоему не грозит опасность, дому твоему — тоже… Так и все, что творилось порой в деревне, ничуть не тревожило Тони. И ему никогда не приходило в голову, что нечто подобное может случиться в его собственном доме. Но теперь все переменилось. Что-то в его жизни назревало.


Зиму они коротали в комнате. Сидели у печи, громко лузгали семечки. Марта весь день пряла, дети ходили в школу, старый Чизмазия покашливал, запихивал за щеку щепоть табаку, и мучился, не зная, куда сплевывать, пока Тони не сделал ему деревянной плевательницы; старик насыпал в нее опилок и поставил за дверь. Прошло Рождество, Новый год, они нарубили в лесу дров на год вперед, и ничего важного не случилось. Марта выглядела спокойной, работала, как всегда, только совсем не пела. И казалось, будто никому и не нужна ее песня. Вечером приходил сосед Андрашев или еще кто-нибудь, завязывался разговор, обсуждались события, происходившие в мире, — слухи о них проникали в Равно с большим запозданием, а в дом Чизмазии просачивались еще позже. Но, говоря о событиях, люди здесь никогда не делали никаких заключений, так как не желали, чтобы мир изменился. Нет, они этого желали, но желание так глубоко было спрятано в их сердцах, что их вовсе не волновало, если желания эти не сбывались. За жизнь отвечали другие. А сами они с увлечением говорили об Америке, куда начали уезжать люди, — зарабатывали там хорошие деньги и посылали домой. Но они сами пока об этом только судачили, из деревни еще никто не уехал, так как и здесь, в конце концов, еще можно было прожить, пусть скромно и бедно.

Потом пришла весна; она принесла с собой некоторое оживление, много работы, погожие вечера с задушевным настроением, юношескую любовь. Летом люди работали и отдыхали в тени, ходили на престольные праздники и ярмарки.

Тони больше не ходил на престольные праздники, как в первый год после женитьбы. Даже к обедне выбирался редко. На ярмарке был всего один раз, когда надо было продать старую корову и купить новую. Тогда он брал с собой Барицу.

Зато Марта не пропускала ни одной ярмарки, и это стало казаться странным. Но не сразу: ведь на ярмарку ходили почти все женщины, даже если не надо было делать никаких важных покупок. Купят какой-нибудь горшок или миску — и это достаточно веская причина, чтобы побывать на ярмарке, в двух часах ходьбы от дома, хотя то же самое можно купить и у себя в деревне, когда гончар объезжает округу. Поэтому Тони не волновало, что жена ходит на все ярмарки. Какой-нибудь предлог всегда находился: не в чем варить обед, разбилась миска, нужно купить ситцу для детей, для себя, рубашку для Тони, штаны для деда. Все это так чередовалось, что у нее бывал повод пойти на каждую ярмарку. С престольными праздниками дело обстояло еще проще: у нее самой было несколько родственников в соседних селах и приходах, были родственники у Чизмазиевых, которых она вдруг извлекла на свет божий и заявила, что хочет навестить их с детьми. Престольные праздники приходились на воскресенья, когда у людей есть свободное время: хочешь — лежи дома в тени, хочешь — отправляйся на все четыре стороны. Марта так я поступала.

Марта пляшет в престольные праздники.

Марта подолгу сидит в трактирах с неким Келенцем.

Марту видели пьяной.

Новости никогда быстро не доходили до Чизмазиевых, теперь они просачивались к ним еще медленнее. Тони еще ничего не знал, когда уже вся деревня говорила о Марте. Он был поглощен хозяйством. Всю неделю он надрывался, отыскивая для себя все новую и новую работу. Только по воскресеньям, когда другие шли к обедне, он лежал в тени. Сначала он читал молитвенник, а потом дремал. В полдень его звали обедать. А после полудня он шел в поле, осматривал посевы, встречал какого-нибудь пожилого человека и с ним беседовал до вечера. Он никогда не звал теперь Марту, как в первый год после женитьбы: пойдем со мной в поле. А если она говорила: пойду на престольный праздник, он что-то бурчал и ни о чем не спрашивал.

Пришла осень, и только осенью до него дошли первые новости о его жене. Сначала вскользь, так что он не обратил на них внимания. Потом ему рассказали все подробно.

Ему почудилось, будто у него останавливается сердце. Не потому, что было сказано что-то особенно страшное — просто в последнее время на душе у него столько накипело, что неизбежно должно было как-то прорваться.

И все же, когда он пришел домой, еще ничего не прорвалось. Марта стояла у очага. Он взглянул на нее. Выражение ее лица было таким, как всегда — немного скучающим. Он знал, что ей скучно, но ведь и ему тоже было невесело. Огонь из печи озарял ее округлые щеки, время от времени в глазах что-то вспыхивало, но это пламя было не для него.

В первый год после свадьбы он расспросил бы ее обо всем. Возможно, дело как-нибудь бы и уладилось. Поссорились бы, но Марта постаралась бы, чтобы о ней столько не болтали. Может быть, он даже запретил бы ей ходить на праздники, и они пререкались бы каждое воскресенье; но теперь он обо всем этом только подумал.

Когда пришло время следующей ярмарки, он, как всегда, стал собираться на работу, а Марта наряжалась, чтобы пойти на ярмарку купить к осени одежду. Он не отговаривал ее, а только сказал:

— Возьми с собой Барицу.

Ничего особенного в этом не было, по крайней мере на первый взгляд.

— А кто будет тебе коров погонять на пахоте? — сказала Марта. — Пусть остается дома.

— Тогда возьми Тинека.

— Чтобы мне его там на руках таскать? Только этого не хватало.

— Как хочешь, — ответил он.

Он выкатил во двор телегу, положил в нее плуг, упряжь, борону, а потом что-то замешкался в хлеву.

Марта собралась и ушла одна. Он смотрел на нее из-за полуоткрытой дверцы хлева и о чем-то думал. После того, как она давно уже свернула на дорогу, он вышел из хлева, постоял немного во дворе, а потом вошел в комнату и стал куда-то собираться. Барица достала ему чистую рубашку, положила на постель новый пиджак.

— Куда ты? — спросил старый Чизмазия и посмотрел на него удивленно.

— На ярмарку, — помедлив, ответил сын.

— Так, — пробормотал отец. — Чего же вы не пошли вместе?

— А почему бы мне не пойти одному, — ответил он, не желая больше разговаривать.

Когда Тони выходил из дому, отец все-таки его спросил:

— А как быть с пахотой? Мне пахать или пусть так останется? Коровы хорошо накормлены?

— Накормлены. Если хотите, можете ехать и пахать, сколько сил хватит. А если вам неохота, пусть так все останется. Будут еще хорошие дни. Я тогда и перепашу. Не к спеху. — И он ушел.

Старый Чизмазия что-то заподозрил, но правды не угадал. Некоторое время он слонялся по дому из угла в угол, в конце концов ему стало скучно, и он сказал Барице:

— Поедем пахать. Оденься, чтобы не озябнуть. — Он запряг коров, они сели с Барицей в телегу и поехали в поле. Над полями лежал густой осенний туман, утро было хорошее, хоть и прохладное. Старого Чизмазию охватило радостное чувство: он шел за плугом, в конце борозды отдыхал, вытаскивал трубку и зажигал ее. Посматривал на Барицу и кивал с довольным видом: хорошая девочка.


После полудня они пасли коров на межах и только под вечер вернулись домой, голодные и усталые. Осеннее солнце тускло освещало сады, над домами поднимался дым. Из кухонных окон разносился приятный запах пряностей.

— А мать печь не топит, — сказала Барица.

Над их домом в самом деле не было дыма. И вкусным ужином из окна не пахло. Старый Чизмазия посмотрел с любопытством по сторонам, что бы это могло значить.

Они привязали коров в хлеву, бросили им немного сена, хотя коровы были сыты, и вошли в дом. Дверь в кухню была открыта, но огонь в печи не горел. В горнице было как-то необычно тихо. Старый Чизмазия остановился посреди нее, огляделся вокруг. В углу сидел чем-то напуганный Тинек.

— А где отец? — спросил старый Чизмазия.

— Только что был тут.

— А где мать?

— Ее еще нет дома.

— Так, — пробормотал Чизмазия. Потом сказал Барице: Иди затопи печь. Не ложиться же нам спать голодными.

Девочка пошла в кухню, и сразу стало слышно, как она переставляет посуду и громыхает поленьями; вскоре из кухни потянуло дымом.

Тут пришел откуда-то Тони, постоял немного посреди комнаты, потом сел у печи, ничего не говоря и не спрашивая. Поэтому заговорил отец:

— Мы все перепахали.

Сын молчал. Тогда отец спросил:

— А где Марта?

— Не знаю, — коротко ответил сын.

— Как так не знаешь? — удивился отец.

— А так. Не моя забота, где она осталась.

Отец пытался понять, что произошло. Он подозрительно глянул на сына. Не так уж все это было сложно, чтобы он не мог догадаться. Марта пошла на ярмарку. В этом не было ничего необычного. Тони собирался пахать, но передумал, оставил телегу у сарая и тоже пошел на ярмарку, сам по себе. О Марте люди много судачили, и старик знал об этом больше других, значит…

— Что случилось? — снова спросил отец.

— Ничего особенного. Малость объяснил ей, что можно и чего нельзя делать… Избил я ее.

Отец задумался. Да, все это должно было кончиться чем-то подобным.

— И что же теперь?

— Ну, думаю, она больше сюда не придет… Да это и к лучшему. Без нее проживем. Ничего не поделать.

— Хорошо, нечего сказать, — заворчал недовольно отец. — Ты уже не ребенок. Должен был прежде обдумать все.

— Не могу же я допустить, чтоб моя жена гуляла с другими, — ответил Тони враждебно. — Или пусть живет по-честному, или пусть убирается. Мне потаскухи в доме не нужно.

— Строго судишь, — сказал отец.

— Строго!.. Я видел ее!

— Что ты видел?

— Она была с Келенцем.

— Ну и что… Ты же на нее и смотреть перестал. Вот они, твои рабочие руки. Тебе ведь только рабочие руки были нужны. А жена все-таки не батрак, тут дело иное, и с этим надо считаться.

Теперь Тони удивленно уставился на отца.

— Что? Вы еще и защищаете ее? Хорошо же с вашей стороны, я прекрасно знаю, что вы…

— Что ты прекрасно знаешь?

— Полтора года тому назад вы же мне на нее наговаривали: недостойная, мол, ненавидит вас, хочет выгнать из дому; вы не могли ее видеть.

— Да, — тихо подтвердил отец. — Но это другое дело. Она мне все-таки сноха. И наконец, если я что скажу, я имею на это право. И даже просто так — все равно могу сказать. Мне семьдесят лет, а старый человек — не то что молодой…

Тем в этом день разговор и закончился. Больше они его не продолжали. Отец ушел в кухню. Там он прислонился к печке и стал греться. Десятилетняя Барица двигала горшки — то в печь, то из печи. Медленно и с трудом она сделала все, что нужно. Старик смотрел, как она хлопотала, смотрел на ее совсем еще детское лицо. Девочке некогда было даже оглянуться на дедушку. Она понесла корм свиньям, и старый Чизмазия пошел ей помочь. Потом она согрела воду для мытья ног, дедушка отнес ушат в горницу, чтоб Тинек вымыл ноги ему и отцу. Зажгли свет, Барица поставила на стол ужин, все сели, помолились потихонечку, потом стали черпать ложками из миски. Никто за весь вечер не проронил ни слова. У печи они тоже сидели недолго и поскорей легли спать. Звездная осенняя ночь, холодная и спокойная, проникала в окно маленькой комнаты, где спали четверо чужих друг другу людей: будто они только что встретились и уже собрались прощаться.


На следующее утро Тони спозаранку запряг коров и поехал в поле. Работы там было совсем немного, но он чувствовал, что нужно уйти — ему казалось, что в этот день многое должно решиться. Он не взял с собой ни Барицы, ни Тинека. Дети пошли в школу. Дома остался только старый Чизмазия.

Утро было сырое, туманное. Делать в доме было нечего. Может быть, дело бы и нашлось, но старику не хотелось работать. На душе было неспокойно. Случилось что-то непоправимое. Над домом нежданно-негаданно нависла беда. Не было времени как следует все обдумать. Правда, такие вещи случались на свете и раньше и будут еще случаться, но обычно все как-то улаживалось.

Но на сей раз будет иначе. Старик предчувствовал это. Он бродил по дому, садился на скамейку, опять вставал и выходил из дома, возился во дворе, где было необычно тихо. Только куры рылись в навозе в поисках зерен, да ворковали голуби, которых завел Тинек.

Потом он опять вошел в дом. Постоял в сенях; дверь в кухню была закрыта, всюду было прибрано: Барица старательно следила за чистотой и порядком. В горнице стояла такая же мертвенная тишина, как в те дни, когда умерла его жена и он остался один. А вдруг ему снова придется остаться одному… Нет, этого он больше не вынесет.

Мимо окна промелькнула тень. Он не смотрел в окно и не знал, кто там прошел. Да и окна запотели, так что в них ничего нельзя было разглядеть. И все же он встрепенулся. Не Марта ли это?

Да, это пришла Марта. Она открыла дверь по-особому, по-своему. Старик знал ее шаги, знал ее привычку открывать двери. Но на этот раз она остановилась в дверях, словно была чужой в доме.

— Долго тебя не было, — сказал, старый Чизмазия без всякого упрека в голосе.

— А что? — взглянула она на него.

— Ну, ждем тебя.

— Кто меня ждет?

— Дети, я — все тебя ждем.

— Нечего меня ждать, — ответила она. — Где дети?

— В школе.

Она взглянула на часы. Было одиннадцать. Потом она открыла шкаф, расстелила белую простыню и стала увязывать в нее свои вещи и вещи детей.

— Что ты затеваешь? — насторожился старый Чизмазия и встал со своего места.

— Я пришла за детьми и за вещами.

— Ты что, рехнулась? — сказал он испуганно. — Куда ты собралась?

— Ухожу.

— Но почему?

— Не хочу, чтоб меня при всем честном народе швыряли на землю и пинали сапогами. Я не собака.

Отец молчал. Он снова сел на скамью. Еще минуту он смотрел на Марту, потом отвернулся к окну. За окном по-прежнему было спокойно и тихо. В кухне верещал сверчок — то ли дети занесли его сюда, то ли он сам здесь поселился, и песня его была сейчас особенно звучной. На глазах Чизмазии навернулись слезы, и ему показалось, что по комнате поплыл туман — в этом тумане исчезла Марта. Он утер глаза и опять увидел: среди комнаты лежит узел с бельем, простынями, подушками и прочими вещами.

Шкаф остался почти пустым, постель была разворочена, с перекладины попадало белье, и то, что не пошло в узел, валялось в беспорядке.

Тогда старый Чизмазия снова поднялся со своего места. Он остановился посреди комнаты, перед Мартой, некоторое время смотрел на нее, а потом сказал:

— Слушай, Марта, ты делаешь глупость.

— Нет, не глупость. Чтоб он меня топтал сапогами? Кто я ему?

— Жена.

— А я не желаю быть его женой, не желаю быть его служанкой, только варить ему, стирать да помогать в поле. Пусть поищет себе другую служанку.

— Да, может, ты и права. Но не думай, что ты так уж правильно все делаешь. Слышал я о тебе всякое… Не подумай, что я тебя осуждаю. Это дело твоей собственной совести. Я хотел тебе только сказать: ты тоже ведешь себя небезупречно. И если ты сама в чем-то виновата, то и других не надо осуждать так строго. В жизни многое приходится терпеть.

— Хватит с меня, — сказала она кратко. Она понимала, что отец, может быть, и прав, но она уже приняла решение и не хотела его менять. — Больше я не позволю ему пинать меня сапогами.

— Переждала бы денька два-три у брата или где ты там была. Обдумала бы все хорошенько и поняла бы, что лучше всего остаться. В жизни многое нужно вытерпеть, но многое и забывается. Через месяц или полгода, уж во всяком случае через несколько лет ты очень пожалеешь, что так поступила. Жилось тебе здесь неплохо, признайся в этом сама. И нигде тебе так не будет, как здесь. Всюду будешь служанкой, а здесь ты была хозяйкой. Подумай об этом.

— Нет, — сказала она, — если хотите разговаривать, давайте говорить о чем-нибудь другом.

— Как хочешь, — ответил он и опять сел. Больше он ей ничего не сказал.

Вскоре приехал на телеге ее брат, он вошел в дом, вынес и погрузил на телегу узел и все ее вещи.

— Хорошо же вы с ней обошлись, — сказал он властно и презрительно.

Чизмазия взглянул на него и ничего не ответил. В это время вернулись дети.

— Я есть хочу, — сказал Тинек. Барица молчала. Стоило ей взглянуть на дедушку, как она все поняла.

— Пошли, — сказала Марта. Она взяла детей за руки и выпихнула их за двери. Барица с порога еще раз оглянулась на дедушку, словно хотела с ним проститься. За окном заскрипела телега. Брат Марты шел, погоняя запряженных в телегу коров.

Старый Чизмазия сделал несколько шагов по комнате, где сейчас был ужасный беспорядок. Вдали на дороге затихал шум колес. Чизмазия облокотился на окно, выходящее в сад. По саду шла Марта, она не захотела идти по деревне, чтобы все ее видели. Правой рукой она держала за руку Барицу, левой — Тинека. Они все больше тонули в густом тумане.

В доме стояла ужасающая тишина. И она испугала Чизмазию. Он запер наружные двери, сунул клюку под крышу и ушел отсюда.

Вернулся он только к вечеру. На пороге кухни сидел Тони, подперев голову руками.

— Они ушли, — сказал отец.

— Да, — коротко подтвердил сын.

Старый Чизмазия оглядел кухню, очаг. Все было мертво, огонь не отсвечивал из печи. И не пахло дымом и топленым молоком.

«Сегодня так и ляжем спать, — подумал он, — и еще много, много будет таких вечеров… И ноги нам никто теперь не помоет».

Все было мертво и пусто…


Целый год тянется такая жизнь. Печь большей частью стоит холодная, в доме снова старый беспорядок. Трубку теперь можно бросить на столе и потом быстро ее найти. Можно швырнуть на постель шляпу или пиджак, и никто не станет сердиться. Грязные сапоги можно закинуть под скамейку или прямо на печь — сушиться. Подметается только середина комнаты, и не надо выходить за дверь, где стоит плевательница, можно сплевывать черную слюну и на пол. Не слышно громких разговоров, смеха, плача, пререканий. В кухне не гремят посудой, дети не учат вслух уроков. Некому теперь рассказывать по вечерам о старых временах, о чужбине, о белом свете, о войне. И никто никогда не молится вслух.

Тони работает, работает весь день, работает по ночам и никак не может со всем управиться. Отец посоветовал нанять служанку, но служанка воровала, гуляла с парнями, и ее пришлось выгнать. Тогда они взяли батрака, но тот пил и хотел сам хозяйничать, поэтому выгнали и его. А кого-нибудь получше было не найти. Никому не хотелось за ничтожную плату идти в услужение к крестьянам, все предпочитали уехать подальше, где можно получше заработать.

Жизнь сделалась несносной. Слишком много земли приходилось на одного человека, слишком много было работы по дому. А старый Чизмазия для тяжелой работы уже не годился. Конечно, работы хватало и ему: он пас коров, задавал корм свиньям, прибирал в хлеву, кормил кур. Ноэтого было мало. Чувствовалось отсутствие женских рук, которые позаботились бы о многих мелочах, о тех мелочах, которыми так не любят заниматься мужчины и которые они откладывают со дня на день.

Очаг безжизнен, тени не пляшут по кухне, как раньше. Если хозяева и топят, то лишь для того, чтоб сварить корм для свиней. Для себя они топить бы не стали. Пока топится печь, они оба сидят в кухне, как в детстве.

По вечерам в горнице тихо, спать они ложатся сразу после скудного ужина, за стол не садятся и едят где придется.

Лишь изредка по вечерам они пускаются в разговоры. Но говорят обо всем, кроме того, о чем действительно нужно поговорить: о Марте и о том, почему все так получилось.

— Глупо все вышло, — сказал однажды отец, когда они уже улеглись и погасили свет.

Сначала этот упрек рассердил Тони.

— Почему глупо? Вы как-то странно на это смотрите.

— Да, ты должен был бы понять: она молодая, красивая, а ты вел себя с ней, будто ты ей не муж, а отец. Никогда ее даже не поцелуешь.

— Как же, очень мне надо было с ней лизаться.

— Взял бы в жены старуху, ей бы это было не нужно.

— Старуху, — повторил он, мысль о старухе показалась ему глупой.

— Ну да. Молодая женщина не может жить одной работой. Ей хочется, чтоб ее любили. Чтоб разговаривали с ней, пели, если она запоет. Все это ей нужно, и похвалить ее тоже иногда нужно. Смеется она, и ты засмейся. И ходи с нею на престольные праздники, танцуй, а приметишь, что ей нравятся другие, и сам начни поглядывать на других, чтобы она тебя приревновала. Это всегда помогает.

— Глупости вы говорите, — сказал Тони. — Когда-то я вас спрашивал, жениться мне или нет и какой была мать в супружеской жизни. Вы мне тогда ничего не ответили.

— Какой она была? — ответил отец сердито. — Хорошей была, когда состарилась. А молодая — тоже всякое выкидывала. Точно так же ходила на ярмарки, на престольные праздники, плясала и ничего не имела против, если ее кто ущипнет. Во всяком случае, мне она никогда на это не жаловалась. Может быть, ей даже было приятно.

— Но к вам хоть не приходили и не рассказывали, что у нее есть другие, что она с ними пьет вино и пляшет.

— Черта с два, не приходили!

— Но вы никогда не видели, чтобы она с кем-то ходила по ярмарке, чтоб они держались за руки и смеялись.

— Я за ней не подсматривал. Но, — он понизил голос и сказал совсем глухо: — Однажды я застал ее на сене с соседом…

— Что? — вскрикнул Тони и окаменел. — Врете. Это вы сейчас придумали, чтобы показать, что бывает еще хуже.

— Бог свидетель, не вру.

— Почему же вы мне об этом никогда не рассказывали? — сказал Тони растерянно.

— Потому что о таких вещах не рассказывают. Об этом молчат. И стараются забыть.

— Мне бы вы должны были сказать!

— Нет, это касается только меня… И потом дело-то это давнее. Когда много лет спустя оглядываешься назад, все кажется таким пустячным. В старости на все смотришь иначе, чем в молодые годы или даже в твоем возрасте… Женщина ведь совсем не похожа на мужчину. Часто про кого-нибудь думаешь: вот умная женщина. Но это только так кажется. Думаешь: она любит только меня. Но и это неправда: женщина любит многих, и я бы даже сказал: любит всех. Она хочет все испробовать. Она как ребенок, купишь ему губную гармошку, играть он на ней не умеет, но все-таки прикладывает к губам и водит туда-сюда; все лады издают звуки, ему кажется, что это замечательная музыка, а у нас уши болят. Первое время ребенок не расстается с гармошкой, потом она ему надоест и опостылеет. Да и испортится она от такой игры. Звучит еще только один лад, и тогда вдруг ребенок вспомнит о ней и заиграет на одном ладу. Единственный звук кажется ему теперь таким же прекрасным, как и все напевы, которые раньше могла бы сыграть гармошка. Так что же ты хочешь…

Тони задумался. Он уже не слушал отца. Рушился мир, тот прекрасный мир, в который он до сегодняшнего дня верил. Он верил, что его мать была самой лучшей из всех женщин и что она никогда не смогла бы поступить так, как поступают другие. Теперь этот образ разлетелся вдребезги, и в этом было что-то жуткое.

— А почему вы тогда ее не выгнали? — спросил он наконец.

— Зачем? Она работала так же, как и прежде; никто ничего не знал. И были вы, дети. Ну, выгнал бы я ее, а потом сам пошел бы звать назад? А так она сама образумилась, и все уладилось.

Больше они об этом не говорили. Ни в этот день, ни позже. Тони было совестно расспрашивать отца. Он даже не решался прямо посмотреть ему в лицо. Лишь иногда взглядывал на его покрасневшие глаза, морщинистые старческие веки, на его седые волосы, сухой подбородок, шею с дряблой кожей семидесятилетнего человека.

Они еще больше отдалились друг от друга. Каждый думал о своем. А дела что ни день шли все хуже. Но пока отец обдумывал, как бы им вернуть в дом Марту, Тони занимали другие мысли. И зимой он высказал отцу готовое решение.

— Так дело не пойдет. Нам одним с хозяйством не управиться. Только разоримся. Я поеду в Америку.

Отец широко раскрыл свои серые глаза и разинул рот, он смотрел на сына и ничего не понимал.

— Что ты сказал?

— Уеду из дома. В Америку, — сказал он ясно и решительно.

— Что ж, — покачал головой отец, — поезжай. Там легче живется. Если мало своего добра, ступай в Америку. Разбогатеешь там, а мое кровное пусть пропадает.

Больше они не разговаривали. Но Тони думал о поездке всерьез. Он выправил какие нужно бумаги, продал кое-что, чтоб хватило денег на дорогу, а потом купил себе белье и одежду.

— Поезжай, — говорил ему старик с насмешкой. — Из-за бабы бежишь. Это тебе даром не пройдет.

Он понимал, что сын уезжает не оттого, что ему здесь не прожить. Уезжает, чтобы все забыть и начать новую жизнь.

И когда наступила весна, старый Чизмазия остался в доме один. Все было пусто и мертво: пустая горница, разоренная пустая кухня, мертвый, холодный очаг; не слышалось тут ни смеха, ни разговоров, ни плача. И в доме появился жуткий запах смерти. А за окном сияло приветливое весеннее солнце, уже запела первая свирель, сделанная из ивовой ветки, и дети украшали себе шляпы цветами.

Старый Чизмазия запер дом железной клюкой, сунул ее в карман — все равно больше некому было искать ее за балкой под крышей — и пошел куда глаза глядят. Он ни о чем не думал, поступал так, как подсказывало сердце. Ему казалось, что после войны мир страшно изменился. Раньше люди больше верили в жизнь, были более стойкими.

Но на лугу звучала свирель, как и в былые годы, — тут ничего не изменилось, и на дорогах была такая же мягкая пыль, как в те времена, когда он бегал здесь босиком.

III

Дом Чизмазиевых опять на запоре, вокруг него опять нет ограды, и на грядках растет крапива; лишь хризантемы кое-где сохранились и расцвели в крапивной чащобе — расцвели, потому что осень и туманы по утрам застилают обширные сады и пастбища. Забора нет, и соседские свиньи пасутся в саду. Но это никого не волнует и не вызывает никакой перебранки.

— Видишь, как тут у нас?

На дороге остановился, опираясь на палку, старый Чизмазия. Рядом с ним четырнадцатилетняя девочка и двенадцатилетний мальчик.

Девочка — стройная, несколько худощавая, мальчик — маленький, коренастый, с живыми глазами. Девочка глядит на мир мечтательно. На лицах детей — следы голода. И одеты они плохо, в ветхую одежонку, слишком легкую для осени. Но сейчас никто не думает об одежде. Предстоят более серьезные дела.

— Срубим ольху, — объясняет старый Чизмазия, — я отдам ее распилить, потом сделаем ворота. Ракитник на лугах тоже хорошо разросся, из него поставим забор. — И старик ведет детей дальше, к дому. — Стены побелить нужно. — Три года их не белили, и красные полосы у земли — остатки любимой Мартиной краски — совсем вылиняли.

Конечно, клюки у них нет. Старик ее потерял. Но это не беда, ее можно на скорую руку вырезать из палки и отпереть двери, которые все так же скрипят, как и раньше. В сенях потрескались стены, и красная краска тут тоже поблекла.

Чизмазия открыл дверь в кухню. Очаг пуст, в нем только пепел, который остался с тех пор, как они три года тому назад последний раз топили. А больше нет ничего — ни скамьи, ни ларца, ни горшков на скамье, ни посудной полки. Закопченный потолок, черное отверстие для дыма.

— Смотрите, что это? — крикнул мальчик и подбежал к дальней стене. На гвозде в темном углу сидит большая птица; она неподвижна, лишь глаза ее недовольно глядят на пришедших, потревоживших ее покой.

— Это сова, Тинек, — пояснил Чизмазия.

Мальчик стал махать рукой, чтобы согнать сову. Но птица только хлопала крыльями, угрожающе открывала клюв, а улетать не хотела.

— Вечером заделаем окно, и тогда она больше сюда не попадет, — сказал Чизмазия.

Они вошли в горницу. На кровати лежит немного соломы. Скамьи еще все стоят у печи, стол — посредине, сохранились и два стула. На стенах — запыленные изображения святых. С потолка свисает паутина, в стене у печи возле самого пола мыши прогрызли дыру, но они, наверное, тоже уже покинули дом.

— А где же вы спали? — спросила девочка.

— Где спал, Барица? А где придется. Только не здесь, здесь мне было страшно.

— Страшно? — удивился мальчик. — А чего вы боялись? Совы?

— Нет, — усмехнулся Чизмазия. — Тебе этого не понять. Видишь ли, я старый, и мне все чего-то страшно. Если бы я лег здесь спать, я бы думал: вот умру и никого рядом не будет.

— А где сейчас отец? — спросила Барица.

— В Америке. Деньги зарабатывает.

— А когда он вернется?

— Не знаю. Может, через год, может, никогда. Откуда я знаю?

— Почему же вы ему не напишете, чтобы он вернулся домой, если вам страшно?

— Писал я ему, звал назад. Он ответил, что как-нибудь приедет. Как-нибудь — почем знать, когда это будет. Может, никогда, может, через двадцать лет.

— А почему он уехал в Америку? — спросила девочка.

Чизмазия пожал плечами.

— Деньги. Да и другие были причины. Будешь постарше, поймешь. Но хлеба ему хватало и дома.

Так возродилась жизнь в доме Чизмазиевых. Нет, на этот раз не было такой бедности, как тогда, когда вернулся Тони. Старый Чизмазия еще с весны отдал поля в аренду. Он к чему-то готовился и ждал только удобного случая.

И случай такой представился.

Марта прожила у брата недолго. Когда выяснилось, что ее дети не получат в наследство от отца — от их родного отца — землю, Марта поссорилась с братом, и тот ее выгнал. Она перешла к другому брату, но и с ним вскоре поссорилась и оказалась на улице.

Детей она отвела в дом своего первого мужа, а сама уехала на заработки, условившись, что родные будут заботиться о детях до тех пор, пока сама она не встанет на ноги. В доме покойного мужа хозяйничали новые люди, Марта деньги послала не сразу, как пообещала, и на детей там смотрели косо, заставляли их делать непосильную работу, плохо одевали и плохо кормили.

И однажды утром, когда старый Чизмазия бродил по лугам, он повстречал их на пастбище. Они пасли коров.

— Дедушка, разведите нам костер, — попросил Тинек, когда старик остановился возле них.

— Наберите дров.

— Дрова у нас уже есть, — ответил мальчик. И правда, за кустом лежала куча сухого хвороста.

Чизмазия присел на ольховый пень и не спеша разжег костер. Дым поднимался сквозь опадающую ольховую листву, распространяя вокруг приятное тепло. Дети сели у костра и протянули к огню босые ноги.

Долго они сидели молча. Когда-то они так не молчали, были ближе друг другу. Теперь они не знали, о чем говорить. Но в конце концов как-то разговорились, прежде всего о самых обыденных вещах. Старик не спеша расспрашивал их обо всем, и у детей развязался язык, они вдруг чистосердечно излили ему все свои горести: что с ними плохо обращаются, бьют их, морят голодом, что у них нет одежды — ни будничной, ни праздничной. Они должны только работать, в школу их не пускают, так как нужно пасти коров или еще что-нибудь делать, а когда придут потом в школу, их там тоже бьют за то, что они «не отпросились». Пишет ли что-нибудь мать? Только раз написала, несколько месяцев тому назад, а с тех пор нет ни одного письма. Они даже не знают, где она. А не хотят ли они вернуться назад, к нему?

Хотят, еще как.

Ведь у них было хорошо?

Да, было очень хорошо, и никто их не бил. И голодными они не сидели, и одежда у них была, и обувь.

Тогда старик сказал, что придет за ними после полудня.

Так привел он детей в свой дом. И уже в тот же вечер в очаге запылал огонь, запахло дымом, нагрелась печь, и было приятно возле нее сидеть. Барица варила ужин. В этот день они не могли приготовить себе чего-то особенно вкусного, так как урожай с полей домой еще не перевезли, но завтра они смогут сварить себе обед и ужин получше. И снова после долгого перерыва в горнице появился ушат с теплой водой; дедушка уселся у печи, опустил свои потрескавшиеся черные ноги в воду, и сладостное чувство разлилось по всему его телу.

В ту ночь они спали спокойно, и им снились хорошие сны.


Начало было не таким уж легким. Это видели все. Ракитных жердей для забора они нарубили, но своей коровы у них еще не было, и, чтобы привезти ракитник домой, им пришлось одолжить корову у соседа. Потом Чизмазия с Тинеком ставили забор — прежде всего вдоль дороги, чтобы не было такого запустения перед домом. Барица прополола грядки, оставив на них одни хризантемы; кроме того, она занималась стряпней и начала уборку дома. Во дворе она замесила глину, обила со стен осыпающуюся штукатурку и замазала выбоины свежей глиной. Стены стали пестрыми и грязными. Барица сначала залатала стены в горнице, потом в сенях и всюду, где это было нужно. Несколько дней она занималась этим делом. Дедушка с Тинеком в тачке подвозили подходящую глину. Солнце, уже не теплое, медленно сушило стены. И только когда все высохло, она побелила их известью. Стены ожили, и, когда она провела еще вдоль земли красивую зеленую полосу, все оживилось и повеселело.

Старый Чизмазия с довольным видом кивал головой.

Потом они с Тинеком впервые отправились на ярмарку, где сделали мудрую покупку: пригнали домой корову. Они поставили ее в хлев и долго смотрели на нее, лица у них пылали. Потом положили ей в ясли сена, Барица принесла горшок и ее подоила. Корова спокойно стояла в стойле, словно жила здесь уже долгие годы. Молока она в первый же раз дала много. Все вертелись у очага, не в силах дождаться, когда настанет время ужина. Барице пришлось затопить пораньше, чтоб поставить на огонь молоко и сварить кукурузные жганцы. Они молча ели обильный ужин, и, когда встали из-за стола, им уже никуда не хотелось идти.

Потом они купили двух маленьких поросят, которых с таким же воодушевлением водворили в свинарник, и все вместе, втроем, понесли им корм, то есть несла его одна Барица, но Тинеку и дедушке хотелось быть тут же.

И хотя стояла уже поздняя осень, Барица все же решила купить яиц и подложить их наседке, которую они одолжили у соседей. И опять они три недели ждали появления новой жизни. А потом выпустили наседку с цыплятами во двор, где они стали копошиться в траве.

В доме снова был теперь порядок, но старого Чизмазию на сей раз это не сердило. Более того, ему казалось совершенно правильным, что шляпу нужно вешать на гвоздь, пиджак за дверь, что рубашки лежат в шкафу на отведенной для этого полке и что трубку нельзя оставлять на столе.

Потом они решили написать в Америку отцу и пригласить его домой. Три дня они провозились с письмом, писали его, вспоминали обо всех вещах, заслуживающих упоминания, а в конце объяснили, каким образом в доме произошли такие перемены. Наконец письмо было написано и его отнесли на почту, после чего целый месяц ждали ответа.

Была уже глубокая зима, цыплята стали большими, поросенок — жирным, так что его уже можно было зарезать, а корова — стельной, когда наконец пришел ответ. И вместе с письмом пришли деньги, значительная сумма, чего они никак не ожидали. Письмо было спокойное, даже немного трогательное, дедушка с Барицей плакали над ним, а Тинек смотрел на их слезы, не совсем понимая, почему они плачут. Отец, Тони Чизмазия, наказывал, чтобы они купили еще одну корову, наладили все как следует и хорошенько вели хозяйство. Он обещал, что к лету вернется домой и порадуется, что все в таком хорошем порядке. И он ничуть не сердился, что так случилось, то есть что Барица и Тинек вернулись домой, ведь он их всегда любил. Пусть купят себе нужную одежду, чтобы не ходить раздетыми, пусть купят обувь, чтобы не ходить разутыми. Все было подробно изложено, и им казалось, что отец вот-вот вернется, что он лишь отлучился куда-то в деревню и там немного задержался.

Прошел год, в доме Чизмазиевых было все налажено, хозяйство велось хорошо, поля были вспаханы, засеяны, в хлеву стояли две коровы и двое телят, в свинарнике откармливались четыре свиньи, а на дворе копошились куры; кот грелся на солнце, у ворот на дороге лаяла на прохожих собака. А Тони все не было.

Снова ему написали, чтобы приезжал, что у них сейчас хорошо.

И снова наступила зима, прежде чем пришел ответ. Нет, сейчас он еще не может приехать, заработки хорошие, а если он вернется, их больше не будет, он ничего не заработает. Дома долларов нет.

Это их огорчило. Ведь все было бы совсем иначе, если бы вернулся отец, и они опять зажили бы вместе.

О матери они почти не вспоминали. Она ничего не писала, и сами они, не получив на свои два письма никакого ответа, теперь уж не знали, куда ей писать. Мать затерялась где-то в бескрайнем мире.

Нет, больше с ними не могло случиться ничего особенного. Оставалось только ждать возвращения отца и думать о том, не вернется ли мать.

В таком непрестанном ожидании проходили месяцы, зимы, весны, прошло целых три года, но ничего не случилось и никто не вернулся.

Только дедушка постарел. И опять он сказал, что нужно написать Тони в Америку. И опять тот ответил, что приедет к лету. Но теперь они не верили его словам. «К лету» на самом деле могло означать: никогда.

И старый Чизмазия потерял покой. Когда человеку перевалит за восемьдесят, он уже далеко не молод. В любое время можно ожидать смерти — самого горького, что бывает в жизни. А многие дела так и не улажены. Тони не вернулся, чтобы договориться о доме и о хозяйстве. Что он думает делать с землей и домом? Своих детей у него нет, кому он собирается все оставить?

Целый год у старого Чизмазии не выходили из головы эти мысли, он ждал ясного ответа от сына. Но от Тони ничего определенного так и не удалось дождаться, он написал, чтоб отец поступал так, как считает нужным.

Ничего не поделаешь: нужно что-то самому предпринимать. Может случиться, что в одни прекрасный день он внезапно умрет и хозяйство достанется родственникам на разграбление. Его и похоронить будет некому, и, если когда-нибудь Тони вернется, опять начнутся раздоры.

Поэтому после рождества он сказал Барице:

— Так дальше нельзя.

Барица недоумевающе посмотрела на него.

— Почему нельзя?

— Некому работать. Я уже не работник.

— Но мы ведь работаем с Тинеком, — сказала она в испуге.

— Да, это так. Поэтому я и думаю: тебе нужно выйти замуж.

Барица широко раскрыла глаза, глядя с удивлением на деда, и долго не могла произнести ни слова. — Но я ведь еще совсем молодая.

— А в самом деле, сколько тебе лет?

— Семнадцать.

— Самая пора. Я не стал бы тебя принуждать, если бы все было в порядке, но ты сама видишь, как дела обстоят. Нужно как-то все уладить. Я могу умереть, и бог весть что тогда будет.

У Барицы сердце стучало от волнения. Этого она никак не ожидала. Втайне она надеялась, что, выйдя замуж, останется тут, но это были только мечты.

— Подумай об этом, — продолжал дедушка. — И постарайся выбрать такого пария, чтобы и тебе по нраву пришелся, и мне, и особенно Тони, твоему отцу. Земля и дом принадлежат ему, так чтобы вы его на старости лет не выгнали из дома. Может быть, он вернется богатым. У него никого нет; если будете с ним по-хорошему, он все отдаст вам, помни это.

За работой Барица потихоньку мечтала. В то время как Тинек был еще ребенком, Барица быстро превратилась в девушку, ей хотелось хорошо одеться, но она была умной, работящей и всегда помнила свое место в этом доме. Дом, сад, земля — все было не ее, чужое. Может статься, что когда-нибудь ей придется отсюда уйти. В хлебе она нужды не знала, и одежду она могла себе купить, все это правда, но в один прекрасный день вернется из Америки Тони, ее отец, и тогда все изменится. Она понимала свое положение в семье: она была тут никем. Правда, ее мать приходилась Тони женою, но они разошлись, и теперь между ними не было ничего общего. Когда Тони вернется, он возьмет к себе в дом кого-нибудь из родственников и женит его, поселив здесь, а Барице с Тинеком укажет на дверь.

Но сейчас дедушка решил все иначе: Барица должна выйти замуж и привести в дом мужа.

Тем временем в ней зарождалась первая любовь, верней предчувствие любви. Ей никогда никто не пел на улице песен, никто не останавливал ее, чтобы поболтать, никто не приглашал во время престольного праздника в трактир на танцы. Поэтому она всегда держалась в стороне, не водилась с другими девушками, у которых уже были настоящие возлюбленные, — они смеялись с ними, дарили им цветы и поджидали их по вечерам.

Из Барицы выросла худенькая, но довольно красивая девушка с мечтательными глазами и немного бледным лицом. Работала же она, как мужчина.

Но что поделать, если вся деревня знала, что Барица всего лишь служанка в доме Чизмазиевых, что их хозяйство будет когда-нибудь собственностью других людей.

Теперь все изменилось — благодаря дедушке, старому Чизмазии. Он долго раздумывал, но наконец решился, и Барица сразу выросла в глазах деревни: у нее будет дом и немало земли.

Родичи напустились на старого Чизмазию. Но он отмалчивался и улыбался с довольным видом. «Разве жизнь должна остановиться, если какие-то люди не смогли достигнуть согласия? Нет, этого не должно быть. Жизнь должна идти дальше, минуя личные раздоры и горести. Пусть ее движут молодые, а старые пусть залечивают свои душевные раны», — думал Чизмазия.

Если на Барицу раньше никто не обращал никакого внимания, то теперь немало парней пело на улице перед ее домом, стояло под ее окном, а некоторые даже заходили в дом и сидели тут каждый вечер, пускаясь в разговоры со старым Чизмазией. Барица тем временем прилежно завершала последние вечерние дела, а ее сердце никак не могло сделать окончательный выбор. Все случилось так неожиданно, она не чувствовала себя готовой к этому важному жизненному шагу. Но она знала, что в один прекрасный день ее спросят: «Ну как, выбрала? Пора уже кончать с этим». А она еще ничего не решила. Будто стоит она перед огромным лотком во время престольного праздника и не знает, что купить. Многое ее привлекает, но она боится, что, сделав покупку, пожалеет потом, что не выбрала чего-то другого.

Нет, Барица не станет жалеть. Она выбирать не привыкла. Пусть все решится само собой. Рана, нанесенная детям Тони и Мартой, еще не зажила, но с Барицей такого не случится. Она вступает в жизнь без предрассудков.

— Ну как, решила? — спрашивает ее дедушка каждый вечер, когда они остаются одни.

— Не знаю, — отвечает Барица. — Ну как я могу решить? Ведь я никого не знаю. Посоветуйте вы что-нибудь.

— Нет, я ничего не стану советовать. Дашь тебе глупый совет, а ты потом будешь мучиться всю жизнь.

В эти дни они заговорили о Тони с Мартой. У Барицы сложилось об этом свое собственное представление, хотя всех подробностей она не знала.

— Почему они поссорились и разошлись? — спросила она однажды напрямик.

— Почему? — задумался Чизмазия. — Это трудный вопрос. Проще всего было бы сказать: они не подходили друг для друга. И это было бы самое верное. Кто-нибудь, наверное, сказал бы, что Марта довела до беды. Тони пришел в ярость, и всему настал конец. Но, кроме этого, у всего на свете есть и более глубокие причины: тут и характер, и страсти, и жажда жизни, и еще добрая сотня более мелких причин, которые со стороны трудно понять. Жизнь как болотная вода: замутишь ее однажды и целую неделю она не может отстояться. В реке иначе: она быстро унесет с собой муть и опять вода чистая. Они не подходили друг другу, это понятней всего: как лицом во всем мире мало кто друг на друга похож, так и душою тоже. Но если тебе попадется человек с похожей на твою душой, тогда все в порядке. Женщина и мужчина — это нечто совсем различное. Что есть у одного, того нет у другого, но если у них хватит ума, они всегда смогут понять друг друга.

Барице теперь многое было известно.

Только времени не хватало обо всем этом поразмыслить. Жизнь требовала решения, и дедушка ждал.

Вот Барица и решилась: ей хотелось, чтоб все были довольны. И в последнее воскресенье великого поста сыграли скромную свадьбу.

В дом вошел новый, совершенно чужой человек, спокойный и скромный. Барица стала напевать, в печи дважды или трижды в день весело пылал огонь. Старому Чизмазии больше не надо было работать. Он сидел в углу, покуривал трубку и давал советы, если муж Барицы спрашивал его, как сделать то или другое. Старый Чизмазия сидел и ждал, когда появится на свет новое поколение, которое нужно будет нянчить. И время от времени с удовлетворением думал: нет, когда жизнь кто-нибудь хочет приостановить, ее надо изо всей силы подтолкнуть вперед. Жизнь шла вперед.

Проклятый пес

Чертовски красивая девочка и чертовски смекалистая. И то и другое, как любила говаривать Минка из Франова, особенно смекалистый ум, можно употребить либо на благо людям, либо на пользу себе. Совершенно естественно — такова уж была ее натура — Анчика решила жить в свое удовольствие, ибо такой путь в жизни легче и во всяком случае выгоднее. Уже с колыбели начала она шантажировать родителей, а так как была единственным ребенком, неизменно добивалась, чего хотела. Все детские годы она занималась вымогательством и даже школу окончила с помощью шантажа. Еще до войны мамочка приплясывала вокруг учителей, убеждая их, как талантлива и прилежна ее девочка. В гимназии повторилось то же самое и с новыми преподавателями; со своей стороны, папочка обрабатывал всех учителей в трактирах и кафе — одном-единственном в их маленьком городишке где-то в Штирии.

В старших классах гимназии Анчика столкнулась с непреклонным и «грубым» преподавателем математики Земличем, — мама с дочкой просто состязались, кто больше очернит его в городке; учитель этот заявил дражайшей мамочке прямо в глаза:

— Нет и нет. Девочка достаточно способна, чтобы усвоить математику. А она решительно ничего не знает. Так вот: либо она все выучит, либо я завалю ее на экзамене. Подыщите ей со временем мужа, а можете это сделать хоть сейчас, и пусть она сколько угодно водит его за нос, а со мной такое не выйдет.

Тогда «достаточно способная девочка», спасая собственный престиж и честь своей семьи, вместо того, чтобы приняться за математику, приняла яд. Ее вовремя привезли в больницу, сделали промывание желудка и спасли, как это бывает во всех комедиях. А в городке разразился настоящий скандал, «педагогический и политический», в результате «грубиян» Землич тут же куда-то исчез. Убрать его было тем легче, что он во всеуслышание пообещал вышвырнуть из гимназии всех детей состоятельных родителей, если ученики эти не будут знать его предмет. «Смешно! — сказали дражайшие маменьки с полного одобрения папенек. — И это из-за математики, которая решительно никому не нужна!»

Таким образом Анчика победила и даже обрела ореол героини. И в выпускном классе гимназии смогла целиком посвятить себя ногтям на руках и ногах — на ногах, естественно, лишь с наступлением весны, — нарядам, косметике, прическам, танцам и любовным похождениям. А получив аттестат зрелости несмотря на отсутствие знаний по многим предметам, она переделала свое имя сначала в Ани, а затем в Эн, так как обожала все западное. Осенью она подала заявление в университет, намереваясь заниматься компаративистикой, ибо поняла, что предмет этот не дает узкой профессии — компаративисту по плечу все виды искусств, более того, он как бы возвышается над ними и поэтому ему доступно все на свете. Компаративистам не приходится тянуть преподавательскую лямку в школах, а если уж нельзя обойтись без службы, нетрудно устроиться в редакцию или куда угодно. К тому же интеллигент в нынешних обстоятельствах лишь в том случае чего-то стоит, если занимается искусством вообще и умеет говорить о нем с максимальной неясностью. Ведь все прочие науки и политика стали сейчас такими ничтожными, пошлыми, массовыми и демагогическими! Впрочем, у Энн — она решила писать свое имя с двумя «н», узнав, что есть кинозвезда с таким именем — были самые лучшие намерения, ей хотелось поскорее выйти замуж и посвятить себя домашнему хозяйству, то есть нарядам, косметике, танцам, путешествиям, курортам, вообще светскому образу жизни.

А чтобы получить возможность служить сей высокой цели современных мещанских кругов, ей нужен был муж, какой — не трудно догадаться. Конечно, у него должен быть автомобиль, хороший автомобиль, настоящий лимузин. Потому что она не собиралась сидеть по вечерам дома в глухом, скучном штирийском городишке, целыми днями готовить, мыть, стирать, гладить, заниматься уборкой. Для этого существуют домработницы. А Энн посвятила себя компаративистике, искусству. Она хочет в Марибор, в Любляну, Загреб, Белград, за границу. Хочет ежегодно летом проводить месяц на море, а зимой — в горах, разумеется, в Швейцарии. Ее влечет еще дальше, вплоть до самой Америки. Хотя бы ради западной ориентации, которая незадолго перед тем вошла у нас в моду и весь восток вышвырнула на помойку. Молодые люди — парни и девушки — вырядились в ковбойские джинсы с гордой надписью «RIFLE» на правой ягодице.

Она искала мужа, а потому и нашла его — мужа с приличной зарплатой и великолепной машиной — тогда машин у нас было еще не так много, как теперь, когда это вообще перестало быть проблемой. Парень служил в милиции, он пришел туда сразу из партизанского отряда и, к счастью, не был еще женат, в партизанах не успел жениться по молодости лет. Когда он познакомился с ней, она была вся «сахарно-лаковая», как кто-то о ней сказал. Но именно такие «романтические создания» способны очаровать человека с первого взгляда. Когда он начал за ней увиваться, а Энн проведала о его хорошей зарплате и отличной машине, она поняла, что это именно тот, кто ей нужен, и настолько вошла в роль, что он все больше в нее влюблялся и уже не мог без нее жить. Он так долго обхаживал ее и вел себя так неосторожно, что ему уже нельзя было сбежать, когда он разгадал ее истинную натуру. Но чуть только стало похоже, будто несчастный и вправду собирается от нее отделаться, она снова выпила яд.

Радо был тогда еще настоящим идеалистом и занимал такое положение, при котором обязан был дорожить чистотой своей репутации. Энн вскоре отравилась еще раз — прямо у него на глазах, во время поездки, когда он сидел за рулем машины, и ему пришлось тут же мчаться с ней в больницу — привез он ее туда «как раз вовремя».

Спустя две недели Радо женился на ней — «в последнюю минуту». Ибо понимал, что неделей позже уже не решится на это и не женится на ней никогда. Энн тоже сознавала, что долго своими комедиями его не удержит: в один прекрасный день он, разозлившись, просто-напросто бросит ее дома, в постели, с новой порцией яда в желудке.

Если ее попытки самоубийства подавались почти как национальная трагедия, то о свадьбе Энн возгласили как о величайшем национальном торжестве, и подвенечное платье будущему мужу пришлось выписывать из-за границы.

После первых же медовых недель она занялась устройством квартиры, подыскала себе прислугу и, кроме того, начала учиться водить машину. Тут она снова разыграла спектакль — все инструкторы оказывались никуда не годными. Но на экзамене комиссия была удивлена и ее теоретическими познаниями, и хорошим вождением.

— Слушай, — многозначительно сказала она мужу, — когда мы куда-нибудь поедем, машину поведу я.

Чуть ли не в тот же день, когда она впервые села за руль, Радо понял, что отдал жене не только баранку автомобиля, но и кормило собственной жизни. Однако в то время он все еще оставался идеалистом как в общественной, так и в супружеской жизни и поэтому очень дорожил своей безупречной репутацией.

— Навестим моих родителей, — сказал он через некоторое время после свадьбы и медового месяца, — им наверняка хочется с тобой познакомиться.

Правда, он приглашал их на свадьбу, но они отказались от такой чести, сославшись на болезнь матери. После свадьбы Радо был им благодарен за то, что они придумали отговорку: среди родственников жены, сплошь этаких вылощенных господ, они бы чувствовали себя неловко.

В первые дни супружеской жизни он то и дело пускался в россказни о родителях, о своем детстве и партизанских годах, тоже связанных с воспоминаниями о родителях, полагая, что жена будет восхищаться ими так же, как он сам.

— Во время войны, еще почти ребенком, я был послан с заданием в Триест. Город я хорошо знал, в детстве отец с матерью часто брали меня с собой, когда ездили туда, а потом я там учился. Старик, — и Радо улыбнулся, вспоминая своего отца, говоря о родителях, он называл их «старик» и «старуха», так они сами обращались друг к другу, возможно, с первых же лет своего супружества, и сыну это очень нравилось, — старик стал моим связным и старуха тоже, хотя сначала она об этом даже не подозревала.

— Нужно говорить «мама» и «папа», «отец», «папаша» или что-нибудь в этом роде, — поправила его Энн и принялась поучать: — Воспитанные люди не должны говорить, как в деревне. Мы ведь в городе живем…

В первую минуту он опешил, затем ответил мрачно:

— Мне кажется, тебе ничуть не интересно то, что я рассказываю. — Он обиженно усмехнулся. — А в грамматике я никогда не был силен. Словенскую грамматику мы раньше совсем не проходили, ну а воспитания я тоже нигде специально не получал, родители учили, что нужно со всеми держаться вежливо, а злыднем вообще никогда не надо быть…

На все это она твердо возразила:

— Что ж, рассказывай без грамматических правил, могу послушать даже о каких-то «стариках», если ты ничего другого не знаешь.

— С искусством я никогда дела не имел. Просто читал книги, словенские книги, которые старуха прятала от фашистов. Просто слушал музыку — мы все время крутили на старом граммофоне три пластинки, пока старики не купили где-то совсем уже ветхий радиоприемник, хрипевший так же, как и старый граммофон, только музыка была разная. А что касается картин, то на стенах у нас висели только фотографии. Зато однажды старик — когда мы с ним бродили по городу — затащил меня на выставку картин. Но его разочаровала уже входная плата, а картины — во всяком случае некоторые — еще больше. Понравились ему цветы, кое-какие пейзажи, «хотя здесь и не совсем так, как в жизни», — сказал он. Видели мы и несколько голых женщин. Разочарованный и раздосадованный, старик заговорил с каким-то человеком, который там околачивался, — скорее всего это был художник. «Что-то я не вижу тут ни одной девы Марии. Голые женщины, я думаю, не Богородицы». — «Это не современно», — ответил тот. «А все-таки, — сказал старик, — неплохо было бы для нас, простых людей, нарисовать хоть какую-нибудь деву Марию, Христа, святого, святую. Цветы-то у нас и в саду есть, красивую местность я могу видеть из окна…» И когда мы потом шли домой, он грустно вздохнул: «Нет, это не для бедных людей… да еще так дорого!» Так мы и разделались с искусством. И для особого воспитания никогда не было времени, все передавалось по наследству из поколения в поколение, одни умели себя вести, другие были грубые и неотесанные. Но я не забыл и не забуду, что мои старики из-за меня день за днем рисковали жизнью, и, даже когда меня арестовали и посадили в тюрьму, они делали все ради моего спасения. И не будь они моими родителями, я и тогда был бы перед ними в вечном долгу.

— Мои родители не были героями, — сказала она насмешливо. — Нам пришлось жить в Штирии. Да и геройство не всякому дано…

— Это не геройство. Это любовь… они любили меня, — пробормотал Радо. — Они все готовы были для меня сделать… просто из любви…

— Не знаю, зачем ты тогда женился на мне, если их любовь для тебя так много значит, — поморщилась она.

— Пойми же, — попробовал он оправдаться и что-то ей объяснить. — Родители — это одно, жена — другое… становишься взрослым, женишься, это в порядке вещей. Они и тебя полюбят, когда увидят, — пообещал он.

— Ну зачем же, им тебя вполне хватает, ведь ты для них — все!

Несмотря на ее возражения, он повез ее к своим родителям, далеко на Крас, откуда открывался прекрасный вид на море и Триест.

Остановив машину, она долго смотрела на море, Триест, полукруглый залив.

— Жаль, — сказала она, — нет у нас заграничных паспортов. Я бы с радостью поехала в Триест, в Италию, куда угодно….

Он почувствовал, что она хотела сказать: лучше на край света, чем к твоим родителям. Но тогда Радо был еще без ума от своих стариков, хотя и влюбился в свою красивую компаративистку. Пришлось ей повернуть машину к его родному дому.

Дом был такой же, как все на Красе, — каменный, двухэтажный, крытый черепицей, на которую, чтобы не разворотил ветер, были положены еще каменные глыбы. Горячее красское солнце ярко освещало дом. Только вокруг был беспорядок, чему Радо сразу же нашел объяснение:

— Эх, старик сегодня опять не подмел перед домом!

Действительно, двор не был подметен, кроме того, всюду валялись разбросанные вещи. А у порога лежал поседевший, шелудивый пес Фигаро. Он грелся на солнце, изредка тявкая, когда его дразнили сорванцы-мальчишки или слишком близко подошедшая курица по ошибке клевала его в шелудивое ухо или в бровь. Он никогда ни на кого не бросался и лишь с ворчаньем ворочался на каменной плите, как и подобает старику.

Трудно сказать, что случилось на этот раз — то ли Энн заслонила ему солнце, то ли собака уловила ее недобрый взгляд, — только Фигаро вдруг зарычал и кинулся на нее. Радо строго на него прикрикнул, и он, поджав хвост, с рычанием попятился к стене.

— Проклятый пес! — воскликнула в ужасе поклонница запада и отскочила, но тут же пнула несчастного Фигаро ногой в грудь. Слова эти Энн произнесла нараспев, по-штирийски. — Я уезжаю, — решительно заявила она. — А ты возвращайся, когда захочешь. Ведь со мной ты не поедешь?

Ей хотелось уехать одной. Радо вынужден был долго унижаться и умолять ее, чтобы она осталась.

— Но этого пса вы должны прикончить! Я настаиваю!

Однако в тот день собаку никто не прикончил, поэтому собака угробила им вечер и вообще испортила всю встречу.

— Что делать, — сказал старик, когда они наедине с сыном заговорили о поседевшем, шелудивом пинчере Фигаро. — Ведь он попал к нам, когда тебя арестовали. Для нас он был единственной отрадой. А стоило в деревне появиться фашистам, он такой лай поднимал — не угомонишь. Теперь он старый, больной, запаршивел весь… Войко, здешний охотник, однажды увел его на веревке, чтобы пристрелить где-нибудь в кустах. Но старуха так плакала, что у меня сердце разрывалось, так бы и побежал вдогонку, вернул Фигаро назад. Да пока я раздумывал, пес вместе с веревкой был уже дома. Старуха обнимала его как ребенка… Мы и решили — пусть умрет от старости, как человек…

И добавил с горькой усмешкой:

— Знаешь, ведь мы со старухой совсем одни… почти всю жизнь одни…

Радо понял отца, у него защемило сердце. Но… у Радо была жена — интеллигентная, образованная, красивая, все восхищались ею, мужчины поглядывали на нее с вожделением. Испытывая болезненную ревность, он вынужден был все время быть начеку, чтобы ее кто-нибудь у него не увел. При всей своей самовлюбленности она не была бесчувственна к обожанию других.

«Вы, старики, меня поймете, — говорил он сам себе в отчаянии. — Вы всегда меня понимали, даже тогда, когда вас могли расстрелять из-за меня, так неужели сейчас… когда речь идет о старой, больной собаке…»

— Вы уж ее не обижайте, — попросил он родителей, когда они на какое-то время остались одни, имея в виду жену. — Ведь она хорошая… в сущности, хорошая женщина, правда, немного избалованная… единственный ребенок в семье, всегда ей во всем угождали. Многие мне завидуют. И он грустно усмехнулся.

— Конечно, конечно, — закивал головой отец и взглянул на мать, затем снова на сына. — Как она красиво, нараспев, произносит по-штирийски «проклятый пес» — правда, старуха? — И прибавил со вздохом: — Главное, чтоб ты был доволен и счастлив. А мы уж как-нибудь. Ведь бывали и худшие времена, но ничего, обошлось. Верно, старуха?

— Обошлось, старик, слава богу, обойдется и сейчас, а почему бы и нет…

Однако утром перед отъездом Энн заявила мужу:

— Скажи этим своим старикам, если пес, такой облезлый и паршивый, останется у них и дальше, я больше не переступлю порога вашего дома.

— Ты так странно говоришь, дорогая, — «вашего»… это ведь и твой дом, твой и мой, наш общий…

— А зачем он мне? — огрызнулась она. — Чтобы приезжать и издали глядеть на море и Триест? И на паршивого, шелудивого пса?

Они на целый час задержались с отъездом из-за того, что Радо не мог собраться с духом, чтобы сказать родителям о ее требовании. Наконец он произнес нервной прерывистой скороговоркой:

— Думаю, Фигаро нужно пристрелить… старый он уже, чего доброго сбесится… Да и облезлый весь, шелудивый… Энн говорит, что больше сюда не приедет, пока он тут лежит и рычит… Что поделать…

Он беспомощно повел плечами и сморщился от душевных терзаний; жалкий и потерянный, простился он с родителями. А Энн только и сказала — как всегда нараспев — свое ханжеское «до свиданья, папа». И слегка махнула холеной рукой с длинными накрашенными ногтями.

Старый, поседевший, полуглухой, совсем запаршивевший Фигаро пролежал весь день на солнце, ни разу не тявкнул, не зарычал, даже есть не просил, словно чувствовал, что старики раздумывают о нем и решают его участь.

Долго думали они и решали. И лишь вечером, когда спала жара, мать сварила ужин и, налив черпак в миску несчастного пса, с любовью поставила перед ним еду. Ласково посмотрев на собаку, седую, шелудивую, она погладила ее по голове и спине, приговаривая:

— Ешь, ешь, Фигаро. Мы уж как-нибудь… все мы, старые, никому не нужны…

Чувствуя, что за ее спиной стоит муж, она, не оборачиваясь, добавила:

— Не убивай его, пока я жива. А потом…

— Потом… — повторил муж, подумав о чем-то неопределенном, и тут же, прищурившись, усмехнулся: — А как онакрасиво, по-штирийски певуче говорит: «проклятый пес»…

— Бедный Радо, — запричитала мать. — Красивая она, верно, красивая, но сердце-то какое холодное… я даже озябла возле нее. Боюсь, и он будет зябнуть. А это плохо.

Спустя долгое, долгое время, может быть, через полгода или еще позже Энн спохватилась и спросила мужа:

— Слушай, я все хотела тебя спросить — старики тебе что-нибудь пишут?

У Радо похолодело на сердце: сам он всегда произносил слово «старики» с любовью, с какой они и сами обращались друг к другу, а в ее устах это звучало холодно, отчужденно, пренебрежительно.

— Пишут, — ответил он сухо.

— Ну как они, пристрелили уже того шелудивого пса Фигаро или по какой там опере они его назвали?

— Не знаю. Скорее всего они и не подозревают, что есть такая опера. Отец пишет, что мать сломала ногу и было бы хорошо, если бы мы их проведали. А пес не упоминается. — Он выговорил это слово нараспев, на штирийский лад, как она, словно решил ее передразнить.

Казалось, компаративистка призадумалась. Но нет, это слишком утомительно и вообще ни к чему. Ответ у нее был уже готов, она лишь чуть помедлила, потом сказала:

— Так поезжай и проведай.

— Лучше бы вместе, вдвоем, — пробормотал он умоляюще и взглянул на нее: ему от всей души хотелось, чтобы все загладилось, чтобы жена подружилась с его родителями и старуха не думала, будто он со своей красавицей Энн несчастлив.

Ответ ему пришлось ждать добрых две недели, пока наконец Энн не пожелала проехаться на машине:

— Ты ведь сказал, что старуха сломала ногу? А что, если нам и вправду их навестить? Чтобы они не думали, будто ты не хочешь их видеть.

Так как машину вела Энн, они ехали вкруговую, то и дело останавливались и поэтому прибыли в деревню лишь вечером. Но и тут Энн кое-что придумала и ласково попросила мужа:

— Знаешь что, Радек? Старики наверняка едят сейчас свою мамалыгу. А мне ее совсем не хочется, сегодня особенно. Давай где-нибудь поужинаем? Ведь мы только введем их в расход, если приедем к ним голодные.

Он крепко сжал губы и, помолчав, превозмогая горечь, тихо сказал:

— Ну ладно, давай.

Получилось так, что они довольно поздно постучались в двери родительского дома, старуха уже собиралась ложиться спать.

— Ох, — разволновалась она. — А у нас и покормить вас нечем. Может, старик вам яички сварит?

— Не надо, — сказала компаративистка, — мы по дороге поужинали. Вы же не знали, что мы приедем, как же вы могли что-то для нас приготовить?

Затем она обратилась к муженечку — при людях она часто называла его муженечком:

— Ох, Радек, я так устала! Я бы сейчас легла, а вы еще поговорите. Поболтайте вволю.

Она собралась было улыбнуться, но вдруг вспомнила:

— Ах, скажите же — как ваша нога? Мы никак, ну никак не могли приехать раньше. И потом в таких вещах может помочь только врач, не правда ли? Ну, покойной ночи.

Она взялась уже за дверную ручку, как вдруг «вспомнила», то есть попыталась сделать вид, будто вспомнила просто случайно:

— А что тот пес — он еще у вас? Я его что-то не вижу…

Старики переглянулись и мельком посмотрели на сына, который сидел как на иголках. Затем отец сказал:

— Жив еще, жив, бедняга…

— И все такой же облезлый и паршивый?

Снова старики взглянули друг на друга и усмехнулись. А отец ответил:

— Все такой же паршивый… одни болячки подживут, появятся новые. Охотник Войко уже трижды брал его с собой, чтоб пристрелить, четвертый раз, говорит, не возьму, он мне в охоте несчастье приносит. Первый раз Фигаро сам вырвался и вернулся домой с веревкой на шее, а два раза его мальчишки вызволяли. Им бы только подразнить Войко, а Фигаро они любят, играют с ним; он рычит на них, иногда даже огрызнется, если уж очень надоедят, но не укусит, нет, такого с ним никогда не бывает.

— Но я же сказала — вы должны прикончить его. Больше я сюда не приеду. Видеть не могу таких облезлых собак! — и она сердито ушла в комнату мужа, которая всегда была прибрана в ожидании его приезда.

И как нарочно, едва она вышла, кто-то заскребся в дверь. Несчастный шелудивый Фигаро просился в кухню.

— Открой ему, — сказала старуха, но старику и говорить не надо было — он уже открывал двери, впуская бедного Фигаро в дом. Пес посмотрел на них, словно хотел пожелать им спокойной ночи, обнюхал Радо, узнал его и, завиляв хвостом, прижался к его ноге, и Радо не мог не погладить Фигаро. Затем пес пошел к плите, лег на свое место и опустил голову на пол, только глаза его следили за людьми, и время от времени он помахивал хвостом, словно соглашаясь с тем, что говорилось. Таким он и был весь вечер — тихим, спокойным, никому не в тягость.

Старику показалось, что следует хоть что-то сказать обо всем этом, и он начал, явно имея в виду невестку:

— Она все так же славно, по-штирийски певуче выговаривает слово «пес», — и он грустно улыбнулся.

— Да, очень красиво, очень, — подтвердила старуха с такой же грустной улыбкой.

А старик продолжал:

— Что поделать… хоть кто-то у нас есть. Ведь он потихоньку умирает, сам себе уже стал в тягость, а умереть не может.

Они сказали о собаке «умирает», и сын усмехнулся еще более горько, чем старики.

Прошло еще два года — без особых перемен. Несчастный шелудивый пес почти ослеп, стал беззубым, а может, зубы у него болели, — во всяком случае есть он мог только суп или молоко. А что поделаешь, если и охотник Войко не хотел больше с ним связываться. «Сам подохнет», — сказал он, из суеверья не решаясь четвертый раз отводить его «куда-нибудь в кусты», чтобы пристрелить. Теперь он даже боялся ненароком попасть в лежащего пса — ему стало жаль собаку, так упрямо цеплявшуюся за жизнь. И деревенские сорванцы зорко следили за Фигаро, ведь они дважды его спасали, а один раз он ухитрился убежать сам, и мальчишкам он казался уже в некотором роде их собственностью. Они и имя ему изменили — он больше не был Фигаро. Ну какой из него Фигаро! Он стал просто Псом или даже Проклятым Псом. Бедняга изредка еще ворчал, когда к нему приближалась тень. Ничего другого он уже не видел.

И все же он жил и жил, о чем старик сообщал сыну, отвечая на его письмо, в котором тот осторожно справлялся о Фигаро: «Живет себе и живет, не хочет умирать. Только имя ему мальчишки переменили — теперь он просто Пес или Проклятый Пес…»

И он продолжал жить назло прекрасной компаративистке.

Иначе обстояли дела со старухой. Она заболела. И начала быстро сдавать, отец отвез ее к врачу, тот после осмотра направил ее в Любляну в больницу — «на обследование»; название отделения, куда ее собирались положить, ни она, ни он, как ни старались, выговорить не могли.

Злополучное название отделения, которое никакими силами не выговоришь, само по себе не так и важно. Старики и без того догадались, что речь идет о раке. А рак означал неминуемую смерть. И все же их обоюдная внимательность и почти сорокалетняя совместная жизнь не позволяли им говорить о смерти, они только взялись приводить в порядок дела. Особенно старуха, она то и дело отдавала мужу распоряжения по хозяйству. И когда он обеспокоенно сказал: «Да ты и сама все сделаешь, как выйдешь из больницы», — она махнула рукой и ответила: «Не надо… я же знаю, что и как. Когда вернешься домой, смотри, чтобы все было в порядке».

В Любляне отец вспомнил о племяннике Борисе, который навещал их, когда еще был студентом, и позже, когда работал. Это был веселый, здоровый парень, любивший рассказывать что-нибудь смешное.

— Тетку твою я отвез в больницу, — сказал ему старик, когда разыскал его. — Название отделения не выговоришь, такое оно чудное. Но ты ее найдешь, если будет время и охота. У нее, у бедняги, верно, рак, уж я это чую. Понимаешь, что бывает с такими больными… — и дядя усмехнулся с горечью и глубокой печалью. — Ты знаешь столько веселых историй — припомни что-нибудь для нее.

— Ладно, дядя, я к ней схожу. Уж мы с ней как-нибудь… ты не беспокойся.

— Хоть бы, хоть бы… ты понимаешь…

В Любляне же старик написал сыну, что мать в больнице и, видимо, дела ее плохи. Лежит она в отделении, название которого он ни выговорить, ни написать не может, а попросту, по-нашему болезнь ее называется рак. Найти ее нетрудно. «Она очень хочет тебя видеть».

Радо получил письмо после того, как Энн уже его прочитала.

— Нужно было бы нам мать навестить, — проговорил он робко и как-то заискивающе. Он сказал «нужно было бы», а не «нужно» или «мы должны».

Энн раздумывала, перебирая в уме какие-то свои планы, и наконец сказала:

— В воскресенье ничего не выйдет. Мы же договорились, что поедем в Загреб, и откладывать не будем. Ведь не так уж ей плохо… старик преувеличивает. В следующее воскресенье можем поехать в Гореньску и по пути завернуть к ней.

От своих решений Энн никогда не отказывалась и никогда их не меняла.

Но в «следующее» воскресенье она сделала все, чтобы попасть в больницу лишь за полчаса до окончания посетительского времени. Не станет же она торопиться и портить обед в ресторане, не правда ли? Она купила немного апельсинов, немного печенья и букетик цветов. «Чтобы не прийти с пустыми руками, — сказала она. — Ведь, конечно же, она там не голодная…»

Старуха была не одна. Она сидела на своей койке, а рядом на стуле восседал Борис. Лица соседок по палате были обращены к ним: парень рассказывал что-то веселое, все смеялись, одни в полный голос, другие тихонько. А на столике у матери стояла бутылка терана — «своего, домашнего, — как утверждал Борис. — Прямо-таки источает дух красской землицы». Матери очень понравилось, как он сказал.

— Что я говорила, — сдерживая злость, прошипела Энн на ухо мужу, когда они нашли нужную палату и остановились в дверях. — А ты тут же — рак, умрет…

К счастью, никто их не слышал, только Радо сделался еще более жалким и едва не рассердился на мать и отца, на обоих сразу за то, что они его напугали. Энн, конечно, права.

— О, — воскликнул Борис, увидев Радо и сообразив, что стоявшая рядом с ним женщина — его жена. — Гости! — И он бросился за стульями, которые нашел тут же в палате и поставил возле теткиной койки. — Пожалуйста, пожалуйста, садитесь.

— Ах, спасибо, мы постоим, — ответила Энн со своей очаровательной улыбкой, но на этот раз она была деланной, вымученной. — Вероятно, время посещений уже истекает. Мы опоздали — недостаток, от которого никак не избавишься… Я принесла немного апельсинчиков, а вот печеньице… вам ведь можно? И цветы.

Она подошла к тумбочке, положила на нее принесенное и снова отошла к мужу, наполовину даже спряталась за него.

— Разрешите предложить стаканчик вина? Красский теран, уродился на нашей земле. У нас тут всего один стакан, я сейчас его вымою, — и Борис направился к ванной. Но Энн его остановила.

— Ах, большое спасибо! Я не пью. И Радо тоже не будет — он за рулем. Еще авария какая случится.

— Правда, Борис, спасибо, — подтвердил Радо. Он вынужден был подтвердить, хотя его еще раз поразило, как Энн умеет красиво и убедительно лгать — ведь в компании она может пить вино целый вечер, а что касается машины, то она давно уже не подпускает его к баранке.

— Что ж, выпьем сами, верно, тетя? — сказал Борис и налил сначала ей, а когда она выпила, и себе. — В больницах не любят этого лекарства, мне пришлось принести его тайком. А нам оно напоминает Крас, верно, тетя? — продолжал весело болтать Борис.

— Я так испугалась, — сказала Энн, и всем могло показаться, что она говорит искренне — это у нее всегда прекрасно получалось, — я испугалась, что вам плохо. А сейчас вижу — вы хорошо выглядите, ну право же, хорошо, — проговорила она нараспев.

— В самом деле, — согласился Радо, испытывая мучительное замешательство, и добавил, чтобы хоть что-то сказать: — Отец меня совсем перепугал. А что говорят врачи?

Мать переглянулась с племянником, потом ответила:

— Да что они говорят? Обследуют, — начала она бодро, будто все действительно было в полном порядке. — Они еще не знают, но ничего плохого нет, так они сказали. Пробуду здесь день-другой, а то и целую неделю. А может, и целый месяц, верно, Борис?

— Может, и так, тетя, — подхватил племянник. — Сейчас все обследования делают по науке, в лабораториях. И это хорошо.

Женщины на койках отвернулись, будто отстраняясь от такого разговора: эти вечные вопросы «что говорят врачи?», когда и без того известно, как обстоят дела, и когда каждая из них про себя надеется, что она… и каждая судорожно цепляется за жалкие крохи оставшейся жизни. Тем более, что врач никогда и не скажет больному правду, если он даже совсем плох. К чему же тогда эти постоянные вопросы и улыбочки: «А что говорят врачи…»

— Ну ладно, Борис, рассказывай, — и, обернувшись к племяннику, мать остановила на нем взгляд, полностью отрешившись от сына и невестки, словно уже попрощалась с ними. Так оно и было, и произошло это, может быть, еще раньше, но поняла она все лишь сейчас, и ей стало казаться, будто Радо, которого она когда-то беспредельно любила, уходит от нее со своей злополучной Энн все дальше и дальше. Оба они удаляются от нее вместе со своими апельсинчиками, печеньицем, цветочками.

— Выпьем сначала еще по стаканчику, тетя. Нас ведь могут в любую минуту выпроводить, время посещений кончается.

Он налил тетке, которая и вправду взялась за стакан и опорожнила его, затем Борис налил себе, тоже выпил и спрятал бутылку в свой портфель, а тем временем начал рассказывать новую историю:

— Не знаю, может, вы уже слыхали про черногорцев…

И он невольно рассмеялся, словно приглашая посмеяться и своих слушательниц, особенно тетку.

И тетка с готовностью улыбнулась.

«Ведь у нее рак», — ужаснулась Энн; в ее представлении рак означал некое загнивание, распад тканей. Сразу же в сознании у нее возник образ паршивого, облезлого пса Фигаро… может быть, и у него рак. А мать улыбается, даже смеется, слушая байки племянника и не обращая внимания на сына — ей интереснее остроты этого шумного парня, его шуточки. И женщины снова поворачиваются к постели матери, приготовляясь слушать, словно все они собрались тут на веселое чаепитие, а парень угощает их тераном, «источающим дух родной красской землицы». Энн видела, что он спрятал в портфель две пустые бутылки, очевидно, он угощал вином и других и пил с ними, очевидно, они забыли о смерти, которая уже их караулит, наверняка караулит хотя бы кого-то из них.

— Но ведь это ужасно! — неожиданно застонала, почти закричала Энн, содрогаясь. — И эти пошлые шутки… Ужасно!

Она схватила за руку Радо и потянула его за собой:

— Пошли наконец. Ты же видишь, мы ей не нужны. Нет, не нужны… Я принесла ей и апельсины, и печенье, и цветы, а она едва взглянула на них, ни к чему не притронулась, «спасибо» сказала просто так, по привычке, из вежливости… А вино пьет… две бутылки опорожнили… ужасно!

Радо поглядывает на часы. В душе его что-то кричит, отчаянно кричит от мучительного сознания, будто Борис со своим тераном, «источающим дух родной красской землицы», навсегда вытеснил его из материнского сердца, закрыл ему все пути к матери. Он поглядывает на часы и решает, как быть. Он вечно будет решать и вечно — в пользу Энн. И вот он с отчаяньем в сердце уже промямлил, обращаясь к матери:

— Мы ведь вам не нужны… уже три часа… Вон идет санитарка. Но мы еще приедем, если вы пробудете здесь какое-то время. Только ведь врач, кажется, сказал, что скоро выпишет вас? Нам нужно кое-кого навестить, а потом домой, утром мне на службу…

Мать кивнула им, но руки не подала. Может быть, они и не захотели бы прощаться с ней за руку?

Когда они вышли, Энн закрыла на миг глаза. Снова ей примерещился облезлый, паршивый пес, хотя она до конца не сознавала, какая связь между ним и посещением свекрови.

— И это называется — она больна! — сказала Энн с осуждением, но кого она осуждает, было не совсем ясно. — Пьет вино, слушает пошлые шутки. — И грубо добавила, обратившись к Радо: Если ты когда-нибудь захочешь навестить мать… если, конечно, она вообще больна, можешь к ней съездить. Но я сюда больше не приеду и не смей меня заставлять!

Нет, Радо не станет ее заставлять… может быть, он и сам больше не поедет к матери в больницу. Ибо и он в глубине души разочарован, хотя и не отдает себе отчета, к чему относится его разочарование — к матери с ее племянником и тераном, «источающим дух родной красской землицы», или к «пошлым» шуткам, которые мать и окружающие ее женщины охотно слушают, стремясь забыть о своей беде и о самом страшном, что их ожидает.

— Удивительно, — сказала мать, когда стал прощаться и Борис, держа портфель под мышкой, — удивительно, что она не спросила про пса. Так певуче, по-штирийски произносит она это слово, красиво, приятно. — И мать горько усмехнулась, добавив с грустью: Она никогда не научится говорить иначе. И Радек счастлив, что может ее любить. Хорошо, что тут нет старика, наверняка бы расстроился… он ведь его очень любил…

— Отец сына или сын отца?

— Ох, какой ты противный, Борис!

Затем Борис начал философствовать:

— Каждый кого-нибудь любит, кого-нибудь или что-нибудь. В этом главная беда. Но иначе невозможно жить — все становится пустым и бессмысленным…

— Да, невозможно, — закивала головой мать. — В том-то и дело, — нужно любить кого-то или что-то… все равно… Но ты ко мне еще как-нибудь загляни, может быть, завтра я еще не умру. Верно, Борис?

— Надеюсь, тетя, — засмеялся племянник. — Я приду с новыми байками. И с тераном.

После этого они оба тихонько засмеялись и пожали друг другу руки.


Скорее всего матери уже нет в живых, вероятно, нет в живых и проклятого пса. Возможно, жив еще отец, «старик», скорее всего жив и Борис. Наверняка живет себе и поживает Энн, ибо Энн в чем-то бессмертна. Бессмертен и Радо. Иначе Энн не могла бы существовать.

Франц Бевк (1890–1970)

Нянька

1
Дело было весной. Как-то раз Гривариха собиралась на поденную работу.

— И я пойду с вами, — сказала Нежка.

— Нет.

— Не останусь дома одна.

Гривариха вздохнула:

— Не приставай. Ты ведь знаешь, что будешь мне только мешать.

Нежкой звали маленькую девочку с румянцем во всю щеку и живыми глазенками. Сколько ей было лет? Как раз столько, что можно было без труда сосчитать на пальцах одной руки. На девочке было платьице в крапинку, сшитое из старой материнской юбки. За плечами у нее болталась пара косичек, тоненьких, как крысиные хвостики.

Мать с радостью взяла бы ее с собой. Она знала, что Нежка боится оставаться одна в этом безлюдном, далеком от всякого другого жилья месте. Возвращаясь по вечерам, мать частенько заставала ее в слезах. Но хозяева бывали недовольны, если поденщицы брали с собой детей — боялись, что вместо работы они будут возиться с ними.

Нежка ничего не сказала, только сморщилась, собираясь заплакать.

— Если будешь умницей, не плаксой, я сделаю тебе куклу, — пообещала мать.

У девочки мигом прояснилось лицо.

— Правда? А когда?

— Вечером, когда вернусь. Будешь умницей?

— Да, — закивала Нежка.

О конечно, она будет умницей, а не плаксой. Чего бы она ни совершила ради куклы! Вообще-то кукла у нее уже была, но только сделанная из обыкновенного полена. Брат Нежки Петерч, что был двумя годами старше ее, кое-как вырезал ножом несуразную круглую голову с тупым носом, так что кукла была похожа на кошку. Нежка пеленала деревяшку в рваную материнскую кофту, нянчила ее и баюкала. Разумеется, девочке куда больше хотелось иметь тряпичную куклу, одетую в пестрое платьице.

Усевшись на колоду под раскидистой грушей, Нежка смотрела матери вслед. Всякий раз она тряслась от страха за мать, глядя, как та переходит через бревенчатый мостик, — боялась, как бы она не упала в воду. И облегченно вздыхала только тогда, когда мать была на другом берегу.

В этот день Нежке не хотелось играть. Она желала лишь одного — чтобы солнце поскорей закатилось за гору и наступил вечер. Но когда она поглядывала на небо, ей каждый раз казалось, будто солнце стоит неподвижно все на том же месте. Склон горы был залит ярким утренним светом. Леса и луга, редкие дальние домики и нивы, кусты ежевики и ломонос — все утопало в солнечном сиянии.

Нежка понурила голову. Никогда еще время не тянулось так медленно. Она зажмурилась. Стало темно. Однако вечер не наступил. Она открыла глаза, и снова вокруг был день.

Она оглянулась на свой дом. Одним боком он прислонился к горе. Какой он был маленький и убогий! Почерневшая дверь и четыре оконца — словно две пары испуганных глаз. Если бы в свое время все братцы и сестрицы Нежки захотели разом выглянуть во двор, в каждом окне появилось бы по две головки. Отец работал где-то в чужой стороне. Лишь изредка он ненадолго возвращался домой. Да и без него в доме было тесно. Дети друг за дружкой подрастали и уходили на заработки. Дома теперь оставались только Петерч и Нежка.

Петерч был очень тощим — «кожа да кости», — говорили о нем. Он пас на пустоши в горах их единственную козу.

Обед он обычно брал с собой в котомке и возвращался только под вечер. Нежка ходила с ним несколько раз, но больше ее на пастбище не тянуло, хотя она очень любила Петерча. Никто не умел так хорошо свистеть и так искусно вырезать из дерева всякую всячину. Но она боялась головокружительной крутизны гор, колючего терновника и гадюк. Однажды она споткнулась и упала прямо в муравейник. Другой раз нечаянно наступила на осиное гнездо. На горе ее подстерегало множество опасностей.

Дома ничего этого не было. Но когда она оставалась совсем одна, здесь появлялись страшилища. При воспоминании о них ее била дрожь. Голова невольно вжималась в плечи. Пусть мама говорит, что нечистой силы не существует. Нежка ей не верит. Она чувствует присутствие чего-то жуткого.

Неподалеку стоял лес. К вечеру от него начинали расползаться тени. А весь день в гуще деревьев слышались странные, протяжные голоса. Внизу между скал пенилась и шумела горная речка. Звуки эти отдавались в ущелье угрожающим эхом. Под бревенчатым мостиком был водоворот. Здесь несколько лет назад нашли утопленника. Сама Нежка его не видела, но мысленно хорошо представляла себе мертвеца. И ужасно его боялась. Иногда ей чудилось, будто он поднимается по крутому берегу вверх. Топ, топ! Засохшие деревья на той стороне реки казались черными лешими или какой-то иной нечистью.

Над этим сухостоем нависал крутой берег, поверху которого тянулась изгородь. За изгородью выше по склону горы раскинулся выпас. Иногда между кустов Нежка могла разглядеть пастуха и небольшое стадо. Тогда она не ощущала себя такой одинокой в этом безлюдье.

— Эге-гей!

Нежка оглянулась. За рекой на сухом дереве, держась за ветку, примостился мальчик. Это был Тинче, пастух Меяча. Он окликал кого-то на противоположной горе. Крик его, прежде чем затихнуть, дважды отдавался эхом.

— Эге-гей!

Это откликнулся Петерч, поднявшийся со своей козой высоко к самому гребню горы.

Пастухи кричали во все горло, о чем-то переговариваясь. Нежка не прислушивалась. При мысли о кукле она чувствовала себя счастливой. Между тем солнце на небе поднялось уже высоко и стояло почти над головой.

После полудня пастухи умолкли. И скотина куда-то скрылась. Нежка присела в тени. Уткнув подбородок в колени, она засмотрелась на тропинку по ту сторону реки. Когда же вернется мама? Было еще слишком рано, и все же Нежка опасалась ее прозевать. Обычно сначала из-за кустов показывалась мамина голова, затем туловище, потом широкая юбка…

У Нежки на лбу выступили мелкие росинки пота. Веки ее отяжелели, приходилось делать усилие, чтобы они не сомкнулись, стала тяжелой и голова. Нежка прислонилась к груше, да так и уснула.

Рот ее был приоткрыт, губы слегка округлились, словно она собиралась засвистеть. Деревянная кукла упала на землю. Прилетела стрекоза и уселась девочке на голову.

2
Она проснулась и испугалась. Что это, она и вправду спала? Солнце ушло далеко на запад и сейчас только что закатилось за гору. Из-за деревьев выглядывали последние лучи. На реку и лес ложился сумрак.

Это были минуты, когда ее больше всего одолевал страх. Она боялась теней и не смела отойти от дома. Сидела на одном месте и тихонько хныкала, пока не возвращалась мама… Но сегодня она должна быть умницей и не плакать. Правда, она вся дрожала, но все-таки сдерживала слезы.

Нежка напряженно смотрела вниз, в сторону реки. На той стороне за ольшаником пролегала песчаная тропинка. На ней появилась темная фигура. Она то скрывалась в кустах, то возникала снова, постепенно все приближаясь.

— Мама!

Нежка замахала руками, словно хотела взлететь, как птица. Выскочив на тропинку, она босиком побежала к реке. Сейчас она не боялась ни колючей ежевики, ни теней. Но перейти через мост не решилась. Под мостом вода с шумом перекатывалась через большую скалу, падая с нее вниз и образуя водоворот. На мостик летело целое облако мелких брызг. Мостик был скользким, да к тому же очень узким и шатким. Из-за кустов показалась мама и, приветствуя Нежку, подняла вверх мотыгу.

— Ты была умницей?

Да, конечно, она была умницей. Пусть мама сама убедится — глаза у Нежки совсем не заплаканные.

Взявшись за руки, они пошли к дому.

Мать обнаружила на плите горшочек с оставленным Нежке обедом.

— Почему ты ничего не ела? — удивилась она.

— Я забыла, — робко ответила Нежка. Гривариха разожгла огонь в печи и принялась готовить ужин.

Нежка уселась на порог, спрятала руки под передник и, не мигая, уставилась на мать. На ее лице плясали светлые блики. Лишь краем уха услышала она, что Петерч пригнал домой козу и сейчас запирает ее в хлеву. Затем он вошел в сени.

— Мама мне сошьет куклу! — сообщила ему Нежка.

— Что ж, хорошее дело!

Он подошел к печи и стал мешать угли.

Когда мать подоила козу, было уже совсем темно. Она зажгла коптилку. Ужинали тихо, почти молча. Мать помыла посуду. Затем она досуха вытерла руки, взглянула на Нежку и усмехнулась.

Нежка вся сжалась. Сердце ее замирало от счастья.

Гривариха принесла шкатулку, которую обычно хранила в сундуке под замком. В ней была сущая мешанина из старых пуговиц, лоскутков, тесемок, ниток, иголок и булавок. Мать надела старые очки. Нежка села рядом с ней на скамейку и, съежившись, положила голову себе на колени. Мать подбирала тряпки и сворачивала их, так что получился тугой комок. Нежка тоненьким голоском тихонько смеялась.

Подперев голову руками, Петерч тоже следил за работой матери.

— Кукла из тряпок! — поморщился он. — Ведь у нее даже носа не будет.

— Молчи, Петерч! — сказала мама. — Это ничего, что не будет носа. Зато и соплей не будет.

— Если она попадется козе, коза ее съест.

— Не-е-ет, — испугалась Нежка.

— Съест? — удивилась мама. — Тогда бы она тебя давным-давно съела, ведь сам-то ты только ворох тряпья.

Все трое засмеялись.

И снова стало тихо. Так тихо, что слышно было, как в стене между бревен поет сверчок.

Плотный сверток из тряпок превратился в кукольную головку, мать обернула ее белой тряпочкой, сверху пришила платочек, затем туго перевязала там, где полагалось быть шее. Получилось и туловище. Немного погодя кукле надели платьице в крапинку, с рукавчиками, все отделанное синими и красными тесемочками. А передничек оказался зеленый, с большим бантом.

Каждый вечер после ужина Нежка мигом засыпала, но сейчас в глазах ее было напряженное внимание — она смотрела, как под волшебными мамиными руками возникает ее кукла. Девочка почти не смела дышать.

Петерч между тем уснул.

Наконец кукла была готова. Минуту мать оглядывала ее. Может быть, ей еще чего-то недостает? Нет. Все в порядке. И она дала ее Нежке.

С этого мгновения кукла стала ее собственностью. Нежка вся дрожала, сжимая куклу в объятиях.

— Теперь ты каждый день должна хорошо себя вести.

— Да.

— И никогда больше не плакать.

Исполнить это было трудновато. Но сейчас Нежка готова была пообещать что угодно.

— Не буду… А как назовем куклу?

— Как хочешь.

Мать очень устала, да и час был поздний. Убрав шитье, она завела часы и легла рядом с Нежкой. Затем задула коптилку, и в комнате стало темно.

Однако Нежка не могла сразу заснуть. Она прижимала куклу к груди и учащенно дышала. Думала, как бы назвать куклу. Только на ум ей не приходило ничего толкового.

— Мама! — шепнула она.

— Чего тебе?

— Как назовем куклу?

Мать задумалась.

— Пусть будет Божья коровка, ведь у нее платьице в крапинку… — сказала она.

Нежка тихонько засмеялась. Прозвище ей понравилось… Она обнимала куклу, пока вместе с ней не унеслась в мир сновидений…

3
От дома Гриваров почти до реки тянулись огороды. Принадлежали они крестьянам — как бедным, так и богатым. Весной здесь разводили капустную рассаду, к осени вырастало много картошки, моркови, свеклы.

Нежке редко доводилось видеть жителей деревни. Как правило, это случалось лишь тогда, когда они появлялись на огородах. Она не упускала случая поглазеть на людей. Сколько новых лиц! Она сидела на корточках у изгороди и нянчила куклу.

Божья коровка казалась ей самой прекрасной куклой на свете. Нежке не наскучило бы возиться с ней круглые сутки. Ради куклы ей приходилось теперь хорошо себя вести. Нежка готовила ей обед, баюкала ее и пела.

Лишь когда на огородах появлялись люди, она ненадолго забывала о кукле. Ее детские мысли переносились на тот берег, где раскинулась деревня. Там стояли дома, в которых жили люди, приходившие к реке на огороды.

Тогда она вспоминала, что хибарка их совсем маленькая, что сама она одета в рваное платьишко и, порой голодная, обшаривает все в доме в поисках завалявшейся сушеной груши или корочки хлеба. А там, в Робиднице, стоят большие дома, возле них не бегают девочки в лохмотьях, и белый хлеб люди едят не только на Пасху и Рождество. Все это она знала со слов братьев и сестер, служивших у богатых крестьян. Они любили прихвастнуть, какие вкусные вещи им доводилось есть. Иногда они приносили домой большие куски белой булки.

Однажды Нежка сидела на весеннем солнышке и жмурилась. Она представляла себе, что уже нарядилась в платье, какое ей очень хотелось иметь — сплошные яркие ленты и маленькие блестящие пуговки. А перед ней дымится большой кусок рождественского сладкого пирога.

Она снова открыла глаза и почувствовала в них резь от яркого солнца. Розовое платьице исчезло. Сквозь дыру в юбке выглянуло голое колено… Внизу, в огороде, полола дородная, румяная крестьянка. Переступая ногами по черной земле, она дергала левой рукой сорняки, а правой работала мотыгой.

Она дополола до самой изгороди и разогнула спину. Заметив сквозь кусты ежевики Нежку, улыбнулась.

— Ты чья? — спросила женщина.

— Гриварова.

Нежка указала на домишко у себя за спиной, потом опустила глаза, уставившись на свою куклу. Она не привыкла к людям и стеснялась их.

— А как тебя звать?

Нежка ответила.

— Поела бы хлеба?

— У меня его нет.

Крестьянка весело рассмеялась. Она сунула руку в карман и вытащила оттуда большой кусок хлеба. Хлеб, испеченный из смеси белой и гречишной муки, был похож на пирог. Женщина протянула его Нежке сквозь изгородь.

Нежка поднесла краюху ко рту и хотела уже откусить, но передумала. С хлебом в руках она побежала домой.

Мать удивилась, увидев у нее такой большой кусок хлеба.

— Кто тебе дал?

— Женщина.

— Какая женщина?

Этого Нежка не знала.

Мать вышла на порог и увидела Меячиху, направлявшуюся по тропинке к их дому. Женщины поздоровались и вошли в горницу.

Меячиха села. Откашлявшись, она сказала:

— Дала бы ты мне Нежку, она немного присмотрела бы за нашей Маричкой!

Гривариха всплеснула руками:

— Боже мой, какая из нее нянька!

— Да она и не будет нянькой. Станут вместе играть, вот и все.

Гривариха не могла решиться. Она всегда беспокоилась за Нежку, оставляя ее дома одну. Весь день только о ней и думала. Нежка была ее заботой и обузой. И все же ей не хотелось расставаться с дочкой.

— Если мы останемся ею довольны, это будет не задарма, — настаивала Меячиха.

Гривариха глядела на дочку, часто моргая глазами.

— Чтобы младенец нянчил младенца? — вздохнула она.

— Я тебя не неволю, — сказала соседка и поднялась со своего места. — Как хочешь… Я только подумала, это было бы неплохо и для меня, и для тебя…

А Нежка тем временем молча стояла у печи и только беззвучно открывала рот. Она чувствовала, что разговор идет о ней. Но была так растеряна, что не могла всего уразуметь. Она поглядывала то на мать, то на Меячиху.

— Ты хотела бы пожить у Меячевых? — спросила ее мать. — Была бы у них нянькой.

У Нежки от смущения перекосилось лицо. Она теребила куклу за платье.

— Не знаю, — замялась она.

— Хлеба у них будет вдоволь. И новое платьице получишь.

— Да, да, — подтвердила Меячиха.

— В самом деле? — Нежка взглянула на соседку. — Розовенькое?

— Розовенькое, — засмеялась Меячиха. — Ну как, придешь?

— Ладно, — сказала она тихо и посмотрела на мать. — А как же Божья коровка?

— Какая божья коровка? — удивилась Меячиха.

— Кукла.

— Ну, куклу у тебя никто не отнимет. И у Марички есть кукла. Вместе будете им стряпать и спать их укладывать…

Они договорились. Нежка должна была стать нянькой у Меячевых.

4
В воскресенье после полудня мать отвела Нежку на место ее первой службы. Небо было серым, хмурым; солнце лишь изредка прорывалось сквозь тучи… Нежка несла куклу, а мать узелок, в котором было увязано все имущество дочки.

Его было совсем немного. Платьице, две рубашонки, большой платок и пара поношенных башмаков на зиму. Сейчас девочка ходила босиком.

Нежке было тоскливо, ведь ей приходилось расставаться с родным домом, и в то же время любопытно: как-то будет у Меячевых? Мать шла призадумавшись. Долгое время они молчали. Выйдя на высокий берег, они смогли окинуть взглядом дальние склоны гор.

— Вон, смотри, там живут Меячевы, — показала Нежке мать.

Нежка смотрела…

Усадьба Меячевых находилась на краю деревни. Низкий, раздавшийся в ширину дом и большой хлев были почти прижаты к горному склону, но все же за постройками оставалось еще немного ровного пространства, где росла липа и был поставлен сеновал. Вокруг на невысоких пригорках раскинулся большой сад. За сеновалом начинался лес. Меячиха приняла их ласково.

— Значит, пришли? — сказала она.

— Да, вот, пришли, — это произнесла мать. Нежка не могла выговорить ни слова. Она стояла рядом с матерью и озиралась по сторонам. Все было чужое и новое. И все такое большое. Большой дом, большие окна, большая печь и большие часы — все прямо-таки огромное. Даже образа святых на стене выглядели большими — казалось, будто им тесно, и они хотят переместиться на потолок.

Меяч расхаживал по комнате, заложив руки за спину. Был он высокого роста, с рыжеватыми бакенбардами. Именно из-за этих бакенбардов, торчащих в разные стороны, Нежка побаивалась его. Батрак с седыми усами был уже в годах, он сидел сгорбившись на скамье и курил трубку. Маричка притаилась на печи. Она глазела на то, что происходило в горнице, стараясь запихать в рот пальцы ноги.

Меячиха подала им кофе. Нежка робко поглядывала на большой кусок хлеба, положенный возле ее чашки.

— Ешь, ешь! — сказала мать.

И Нежка ела. Она не была голодна и заставляла себя есть через силу. Сдерживая слезы, она тяжело дышала. Девочка чувствовала, что все на нее смотрят, и не смела поднять глаза.

— Скучать будет, — сказал Меяч.

— Ничего, привыкнет, — ответила хозяйка. — Да и не так уж мы далеко. Выйдет на горушку за сеновалом и дом свой увидит.

Наконец мать попрощалась.

— Присматривайте за ней, как за своей дочкой, — сказала она. — А ты, Нежка, слушайся!

Нежка кивнула и пошла немного проводить мать — до дороги. Дальше идти она не решилась. Смотрела матери вслед, а та уже приближалась к лесу. В руке у нее покачивался узелок, в который Меячиха положила полбуханки хлеба да пригоршню бобов и фасоли. Нежка засунула палец в рот и оцепенела. Ей очень хотелось закричать, броситься за мамой вдогонку.

Мать оглянулась.

— Я буду тебя навещать, — крикнула она. — Каждое воскресенье.

Когда, вернувшись, Нежка подошла к дому, в глазах у нее стояли слезы.

Перед хлевом она столкнулась с пастухом, который только что пригнал домой скотину. Он был на два года старше Нежки, — коренастый мальчишка с большой лохматой головой. Это был тот самый мальчик, что сидел тогда на засохшем дереве и перекликался с Петерчем. Так близко Нежка его еще никогда не видела. Издали он казался совсем другим.

— Плачет, — ухмыльнулся пастух, входя за ней в дом.

— Молчать! — Меяч смерил пастуха суровым взглядом. — Ты положил подстилку скотине?

— Нет еще.

— Так чего ты ждешь?

Тинче выскользнул из комнаты.

— Залезай на печь, — сказала Меячиха Нежке. — К Маричке. Хорошенько присмотритесь друг к другу! Теперь вы должны стать подружками.

Нежка забралась на печь. Девочки оглядывали друг друга, как две молодые кошки. Маричка дотронулась до Нежки обмусоленным пальчиком и засмеялась.

Во время ужина Нежке всякий раз приходилось приподниматься со своего места, чтобы дотянуться ложкой до стоявшей посреди стола большой миски… Рядом с пастухом сидел Филипп, брат Марички. Он был годом старше пастушонка, белокурый и толстощекий. Все время он исподлобья поглядывал на Нежку. Тинче кивал ей, встряхивая своей шевелюрой. Ох, это он умел! Огромная копна волос двигалась то вперед, то назад, и получалось очень забавно. Ему хотелось рассмешить Нежку. Но девочка не смеялась.

Ее одолевала дремота.

— Отведи ее спать! — сказал Меяч жене.

Взяв лампу, Меячиха повела Нежку в сени, а из сеней по лестнице куда-то наверх.

Нежка все время тревожилась, где ей придется спать. Дома она спала с мамой. Если вдруг ночью ее охватывал страх, она прижималась к маме. Когда хозяйка привела Нежку на чердак, где ей устроили постель, у Нежки задрожали коленки.

— И здесь я буду спать? — спросила она робко.

— Да, здесь, — ответила Меячиха. — Придется тебе научиться добираться до постели в потемках. Не будем же мы каждый вечер провожать тебя с лампой.

Нежка умоляюще взглянула на Меячиху. Неужели и вправду ей придется спать здесь, между балок и корзин? Нет, нет, нет! Она хотела попросить, чтобы ее не оставляли одну, но не осмелилась.

Меячиха ушла. Нежка разделась в темноте, залезла под одеяло и накрылась с головой. Дрожа от страха, она прижимала к себе куклу, словно искала у нее помощи и защиты. Из глаз ее потекли слезы. Так, плача тихонько, она и заснула.

5
Нежка стала привыкать к новой жизни. Все было не так, как она ожидала.

Меячиха говорила, что Нежка будет здесь только играть. Она и вправду играла. Но лишь тогда, когда этого хотела Маричка. Если Нежкина подопечная спала, Нежке давали другую работу. Она должна была чистить картошку и носить дрова в сени. Иногда в подойнике таскала воду от колодца, а ранним утром собирала в саду паданцы. Босые ноги обжигала роса. Приходилось также подавать снопы на повети. Это было тяжело. Всякий раз, как она поднимала сноп, у нее кололо в груди. Случалось, хозяева пахали, возили навоз в поле — тогда ей приказывали вести волов. А она их боялась. Думала, что они в любую минуту могут ее растоптать или поднять на рога.

Иногда она так уставала, что хотелось сесть и горько расплакаться. Но тут нужно было идти к Маричке. Играя с ней, Нежка бегала по пригорку. Или таскала ее на спине. Это Маричке никогда не надоедало. Нежка носилась с ней как шальная.

Но как-то Нежка споткнулась и упала, стукнувшись носом о землю. Маричка ушиблась о камень, так что на лбу у нее вскочила большая синяя шишка. Кричала она, будто ее режут. Прибежала Меячиха.

— Что случилось?

Она подхватила Маричку на руки и приложила ей ко лбу холодный камень.

Нежка стояла перед ней, бледная и испуганная.

— Как это она упала? Может, ты ее толкнула?

— Нет, я несла ее на закорках. Мы упали вместе.

— Толкнула, — проговорила Маричка, заливаясь слезами.

Нежку настолько поразила эта ложь, что она не могла выдавить из себя ни звука.

— Мне так и показалось, — кричала Меячиха. — Ты толкнула ее!

— Это неправда! — вырвалось у Нежки из глубины души.

— Убирайся! — заорала Меячиха. — Не хочу тебя видеть!

Нежка повернулась и пошла к сеновалу. Ее поразила такая несправедливость. Но в сердце ее не было злобы — одна горечь.

Первая служба ей не нравилась. И не из-за работы, хотя работа была иногда тяжела для ее ручонок. И голодной она не ходила. Хлеба ей хватало, правда, белого не давали. Белый хлеб приберегался для Марички. Меяч относился к Нежке по-доброму. Филипп и Тинче получали от него подзатыльники за каждый пустяк, но ей он не сказал ни одного плохого слова. Он был совсем не страшным. Боялась она Меячихи. Хозяйка давно уже не была такой ласковой, как в первые дни. Она стала придирчивой и сварливой. О розовом платьице больше не вспоминала. Может, и вовсе о нем забыла.

— Когда вы мне купите платьице? — как-то напомнила ей Нежка.

— Какая нетерпеливая! — рассердилась хозяйка. — Ты у нас без году неделя… И потом, разве ты всегда хорошо себя ведешь?

Это был для Нежки прямо-таки удар в сердце. Мрачное уныние, словно колючий терн, засело в ее душе. Меячиха пообещала ей розовое платьице, чтобы заманить к себе. Ее обманули самым бессовестным образом…

Если бы Нежка не была такой маленькой и такой робкой, ей жилось бы здесь куда лучше. Но она была подобна приблудному котенку, которого каждый походя может пнуть ногой ни за что ни про что. Филипп и Тинче поочередно дразнили ее себе на потеху.

Пастушонок пугал ее гадюкой, которую принес на палке. Как ей было страшно, как она кричала! А иногда он прямо на нее гнал скотину. Раз поймал котенка и посадил его Нежке на спину.

— Нежка! — однажды тихонько окликнул ее Филипп. — Хочешь конфетку?

— Хочу, — сказала Нежка, охотно верившая всем и каждому.

— Подставляй руку!

Она подставила ладонь.

— Держи! И сразу же клади в рот!

Он что-то зажал у нее в руке. Это что-то зашевелилось. Нежка, отпрянув в испуге, швырнула то, что дал ей Филипп, и вскрикнула. Это оказался жук.

Филипп хохотал. Тинче чуть не катался по земле от смеха.

— Божьей коровке дали конфетку! — куражился он.

Из-за куклы ее дразнили божьей коровкой.

— А ты крот, противный крот! — крикнула она пастуху.

— Погоди! — пригрозил ей Тинче. — Вот я принесу тебе в постель живого крота.

После этого онакаждый вечер боялась найти крота у себя в постели.

Больше никто ни разу не проводил ее вечером с лампой, когда она отправлялась спать. Ей приходилось одной идти в темноте через сени и дальше по закопченной лестнице и скрипучим половицам чердака. В воображении мигом оживали страшные россказни. В каждом углу прятались бесовские отродья. Они медленно взбирались перед ней по лестнице, показывая рожки и язык. Она видела их совершенно отчетливо. Чтобы не упасть, Нежка вынуждена была пробираться ощупью. Но едва дотронувшись до какого-нибудь предмета, она вздрагивала. Ей казалось, будто она прикоснулась к неведомому чудовищу. Ну хоть бы не скрипели так доски под ногами! Она прижимала к груди куклу и, дрожа, приговаривала: «Не бойся, я с тобой!» Так раньше говорила ей мама. И сейчас она успокаивала себя, а не куклу. Самый большой из бесовского племени поджидал ее, сидя на подушке, он перекатывался на бок и залезал под кровать. Каждый вечер она добиралась до своей постели вся в поту от страха. И потом тряслась, тиская куклу в объятиях, пока не засыпала…

Однажды ночью на чердаке появилось привидение. Задремав, Нежка очнулась от шума, доносившегося с лестницы. Она в страхе приподняла голову и прислушалась. Кто-то скребся о доски и подвывал: ууу… ууу… ууу — а потом: гррр… грр… грр… Звук был горловой, словно рычал большой зверь. У Нежки кровь застыла в жилах. У нее вырвался короткий, прерывистый крик, потом она лишилась голоса. Свернувшись клубочком под одеялом, закутала голову, чтобы ничего не слышать. От ужаса из глаз у нее текли слезы.

Утром она спустилась в сени совершенно перепуганная.

— Ты ночью кричала, — сказала ей Меячиха. — Верно, во сне?

— Нет. Меня пугала нечистая сила. Кто-то скребся и рычал.

— Это была кошка. Ты что, кошки испугалась?

Нежка хотела попросить хозяйку, чтобы та больше не посылала ее спать на чердак, но не решилась.

— Что, было ночью привидение? — шепнул ей вечером Тинче.

Несколько мгновений Нежка, пораженная, смотрела в его насмешливые глаза.

— Так это был ты! — воскликнула она с укоризной.

Тинче этого не отрицал, но и не подтвердил. Только скалил зубы.

6
Мать не приходила к Нежке каждое воскресенье, как обещала. Навестила лишь разок, посидела возле дома и вскоре ушла. Нежка частенько видела ее издали, когда та работала на чьих-то полях у деревни. Они махали друг другу рукой.

Когда у Нежки было тяжело на душе, она садилась у сеновала и смотрела в сторону своего дома. Темный домишко проглядывал сквозь зелень деревьев. Иногда ей удавалось заприметить и Петерча с козой высоко у гребня горы. Она завидовала ему.

Ей хотелось домой — каждый день, каждую минуту. От мелких и крупных обид, от горького чувства у нее будто завязался в груди тугой узел. Все чаще подумывала она о побеге. Но как это сделать? Такая маленькая и беззащитная — разве способна она воспротивиться всему свету? Нежка знала, что Меячевы ее не отпустят. Даже если она убежит — как перебраться через реку? Идти по шаткому мостику она боялась.

Однажды в воскресенье неожиданно пришла мама. В такое время, что и предположить было невозможно. Нежка обрадовалась и горячо обняла ее — обхватила руками вокруг пояса. И снова, как тогда, в первый день, они сидели в горнице на скамейке. Меячиха поставила перед ней большую чашку кофе. И положила белого хлеба. Вероятно, чтобы показать матери, какой у них в доме достаток…

Встретившись с матерью, Нежка вспомнила все пережитые невзгоды. Губы ее дрожали. И взгляд ее тоже что-то хотел сказать.

Мать смотрела на нее заботливо, с любовью. Она не могла не заметить грустного вида девочки.

— Ну как ты, Нежка? — спросила она под конец.

Боже мой, как было тяжело! Если бы мама спросила ее об этом наедине, она расплакалась бы и все рассказала. Но здесь, в горнице, при всех, под чужими взглядами она не осмелилась это сделать. Опустив голову, сидела, не поднимая глаз.

— Ну что ж, скажи, если есть на что пожаловаться, — проговорила Меячиха.

Взгляд ее был угрожающим, он словно предупреждал: только посмей!

Нежка молчала.

Когда мать стала прощаться, было уже темно. Нежка проводила ее до дороги, а потом еще дальше, до самого леса.

— А теперь возвращайся, — остановила ее мать.

Тогда отчаянье Нежки достигло предела. Из глаз ее хлынули слезы. Мать испугалась.

— Господи, деточка, что с тобой?

— Я с вами хочу, — всхлипывала Нежка. — Не останусь больше у Меячевых.

— Как же так? Что случилось? Разве тебе тут нехорошо? Рассказывай все! Почему ты не говоришь?

— Божьей коровкой меня об-зы-ва-ают…

— И это все? — мать с облегчением вздохнула, она ожидала худшего. — Это пустяки. Ну и что, если тебя называют божьей коровкой? А ты смейся над ними!

— Филипп и… Тинче… меня дра-азнят!

— А ты Меячихе скажи, пусть их отругает. Как они тебя дразнят?

Нежка не могла успокоиться. Всхлипывая, она медленно выдавливала из себя слово за словом.

— Меня пугал… Тинче…

— Вот как? Дождется он у меня, дрянной мальчишка! — рассердилась мать. — Не бойся, больше он не будет тебя пугать. Уж я поговорю с ним. Уж я его проучу… А ты ступай, чтобы хозяева не беспокоились, куда ты подевалась. В воскресенье я тебя навещу…

Нежка возвращалась к Меячевым. Слабая надежда, что мать возьмет ее с собой, рассеялась. Она останется нянькой…

7
На следующий вечер пастух почему-то поздно пригнал скотину домой. Обычно он так кричал и свистел, словно приближалось целое войско, а сегодня вел себя тихо, как мышонок. Напоил скотину, загнал ее в хлев и, швырнув ей подстилку, принялся умываться у колодца.

Батрак удивился.

— Наш пастух моется, — сказал он, — с чего бы это?

— Кто моется? — переспросила хозяйка, не расслышав. — Кот?

— Не кот, а пастух. Не знаю, что это с ним такое.

Тинче был известный грязнуля. Даже в воскресенье он едва ополаскивал лицо. Сейчас он не обращал внимания на подшучивание. Утершись полой куртки, он уселся на скамью перед домом и хмуро уставился вдаль.

Когда он пришел ужинать, всем стало ясно, что он плакал. Умывание не смогло скрыть того, что лицо у него распухло и глаза покраснели. Видно было, что он зол и разобижен. Сидящих за столом он не удостоил даже взглядом, будто они в чем-то перед ним виноваты. Он хмурил брови и сердито черпал из миски. С ложки у него текло на стол.

Домочадцы удивлялись. В чем дело? Что с ним случилось? Они привыкли видеть его смеющимся, а не заплаканным.

— Что это ты такой кислый? — спросил наконец Меяч.

Тинче не поднял глаз.

— Ясное дело, — сказал батрак. — На дудке заигрался, пустил скотину в огород, вот его за потраву кто-то и отделал.

Тинче не мог больше сдерживаться. Он швырнул ложку на стол.

— Гривариха мне всыпала, — выкрикнул он срывающимся голосом.

Нежка ощутила устремленные на нее взгляды. Кровь прихлынула к щекам. Она знала, за что ему так влетело. Но к чувству удовлетворения примешивался страх. По спине ее пробежали мурашки, рука дрожала. Ей очень захотелось оказаться сейчас где-нибудь в другом месте.

— А за что она тебя? — спросил хозяин.

— Она сказала… сказала… что я пугал Нежку…

Нежка обвела лица сидевших робким взглядом. От внезапного приступа страха она чуть не заплакала, но сдержалась.

— Это правда? — спросил Меяч сурово.

— Правда, — ответила она. — Он пугал меня… ночью…

— Ну, тогда Гривариха отлупила тебя задело, — сказал Меяч пастуху.

Тинче в ярости вскочил с места.

— Это неправда, неправда! — кричал он. — Неправда! Ты наврала! Ты все врешь!

Схватив ложку, он запустил ею в няньку.

— Тинче! — гаркнул хозяин. — Это еще что?

— Правда! — твердила Нежка. — Правда, правда, правда! Он скребся и рычал!

— Нет, нет, нет!

Перестав есть, все глядели на Нежку и Тинче, старавшихся перекричать друг друга. Лишь Филипп, не поднимая глаз, продолжал черпать ложкой из миски. Он покраснел до корней волос, уши его просто пылали.

Батрак глазами указал на него хозяину. Тот взглянул на сына и хотел было тут же положить ложку на стол, но передумал.

— А сейчас помолчи! — сказал он Тинче. — Если это и вправду был не ты, все выяснится.

До конца ужина домочадцы молчали. Когда поднялись из-за стола, Меяч отвесил Филиппу такую затрещину, что тот застонал и пошатнулся.

— За что? — вступилась Меячиха.

— Он знает, за что, — сказал Меяч. — Пошел вон, — прикрикнул он на сына.

Дважды повторять не пришлось. Филипп с ревом выскочил из комнаты.

Нежка была ошеломлена. Она знала, что все это произошло из-за нее. Но отчего Меяч ударил сына, понять не могла. После ужина она вскарабкалась на печку.

— Иди спать! — рявкнула на нее Меячиха.

Нежка с испугом заглянула ей в лицо.

— Иди спать! Неужто не слышишь?

Нянька молча ушла. Она должна была еще почистить на завтра картошку, но ее отчего-то прогнали. Чем она провинилась? Это было ей совершенно непонятно.

8
Стоял жаркий и душный день.

Нежка была дома одна. Все семейство убирало сено на лугу за полем. В хлеву было пусто, скотину выгнали на пастбище. Лишь изредка в свинарнике повизгивали поросята. Куры прилегли у забора в крапиве и от жары разевали клювы.

Маричка спала в боковушке. Нежка заперла дом и положила ключ под порог. Здесь она не боялась оставаться одна. В этих местах не было узкого ущелья, шумящей реки и леса, из которого доносились странные звуки. И не было сейчас никого, кто заставил бы ее исполнять какую-нибудь работу. Она могла играть сколько душе угодно.

Больше всего Нежка любила играть в тени кудрявой липы за хлевом. Вся трава там была истоптана и примята ее ножками. Она двигалась тихо, так тихо, будто ее вообще не было на свете.

Она играла со своей куклой. Божья коровка спала в колыбельке из древесной коры. Ах, сколько у Нежки было дел и забот! Едва дочка уснула, как тут же опять заплакала. Нежка кипятила ей в черепке на понарошку горящем костре белый песок. Это было молоко. Кормила куклу щепочкой-ложкой. На еду каждый раз дула, чтобы дочка не обожглась. Но кукла, случалось, шалила.

— Погоди… вот тебе, вот! — шлепала ее Нежка.

Потом нужно было ее утешать. Нежка обещала ей конфетку, если перестанет плакать. И затем укачивала, убаюкивала: «Баю-баюшки-баю…»

Кукла для Нежки вовсе не была свертком из тряпок. Она казалась ей живой. Пока дочка спала, у Нежки было несколько свободных мгновений. Но она очень скоро просыпалась, и все начиналось сначала…

Нежка поднялась, чтобы быстренько сбегать домой. Ей нужно было прислушиваться, не проснулась ли Маричка. Иногда, заигравшись, нянька о ней забывала. А Маричка в боковушке орала во все горло. За это Нежку ругали.

Не успела Нежка подойти к дому, как внезапно остановилась. Она увидела приближающуюся корову. Это была большая, пятнистая корова, звали ее Пеструха. Нежка боялась коров, она к ним не привыкла. А больше всех боялась Пеструхи. У нее были злые глаза и один рог торчал прямо вперед.

Вскрикнув от испуга, Нежка отступила и спряталась за липу. И стала осторожно выглядывать из-за ствола. Корова остановилась перед домом, пощипывая траву.

Тут до слуха Нежки донесся протяжный крик:

— Не-е-ежка!

Нянька вздрогнула. Сквозь ветви деревьев она взглянула на луг. Меячевы торопились с уборкой сена и сгребли уже половину. Но в эту минуту они не работали. Стояли и смотрели в сторону дома.

— Не-е-ежка! Эй! Не-е-ежка!

Они кричали ей. Кричал Меяч, она узнала его по голосу. Испугавшись, она встала во весь рост, чтобы ее лучше видели. Чего они от нее хотят?

Меяч погрозил ей кулаком, а Меячиха подняла грабли, словно хотела ее ударить.

Нежка вспомнила, что ее иногда окликали с поля, так как она, заигравшись с куклой, забывала про Маричку… Она помчалась к дому. Только теперь ей стал отчетливо слышен плач Марички…

9
Нежка вошла в дом. Маричка больше не плакала. Она услышала шаги няньки. Нежка на носках подошла к боковушке, тихо отворила дверь и заглянула в темноту. В окно едва проникал свет. Маричка, размазывая по лицу слезы, лежала в большой люльке. Светлые волосы, мокрые от пота, падали ей на лоб. Она увидела Нежку и снова сморщилась.

— Маричка, ку-ку!

Нежка боялась ее слез. Они всегда предвещали несчастье. Только «кукование» могло вернуть ей хорошее настроение и улыбку. Нянька сняла с Марички одеяло и поставила ее на пол. Затем надела на нее розовое платьице и застегнула на спине пуговки. Их было бесконечно много. Маричке не терпелось:

— Есть хочу!

— Подожди! Сперва я тебя немножечко умою и причешу.

— Не буду мыться! — захныкала Маричка.

— Ну и не надо. Чего опять раскисла? Ходи чумазой, замарашка! Я тебя только причешу.

От этого Маричка не отказывалась. Она любила, когда ей перебирают волосы. Нежка причесывала ее старым гребнем с выщербленными зубьями.

Они пошли в сени. Нежка разгребла в очаге горушку пепла, положила на не остывшие еще угли несколько сухих щепочек и раздула огонь. Затем приставила к нему горшочек с молоком, который был приготовлен в шкафу. Накрошив в чашку белого хлеба, она налила туда разогретого молока, от которого шел пар.

Чашку она отнесла в комнату, посадила Маричку на скамейку и принялась ее кормить. Всякий раз она дула на ложку и пробовала капельку кончиком языка. Не горячо ли?

От этих проб она с неожиданной остротой почувствовала, что и сама хочет есть и пить. Можно было напиться воды. Или взять простокваши. Черный хлеб тоже лежал в столе. Если бы она отрезала себе ломоть, никто не сказал бы ей худого слова. Но ей очень захотелось молока с белым хлебом.

Соблазн был велик, Нежка не могла совладать с собой. Она уже не пробовала кончиком языка, а заглатывала половину ложки. Черпала полную ложку, а Маричке доставалась лишь половина.

Маричка была смекалистая. Она зорко наблюдала за тем, как Нежка черпает, дует и пробует. Заметив обман, она сморщила личико, собираясь заплакать.

— Что с тобой? — рассердилась Нежка. — Чего ты хочешь?

— Не тебе, не тебе…

— Кто ест-то? Я всего лишь пробую! Должна же я попробовать, чтобы ты не обожглась.

Нежка была оскорблена… Первые дни и вправду казалось, что они с Маричкой будут подружками. Но из этого ничего не вышло. Маричка была избалована, заласкана матерью. Она быстро почувствовала, что она хозяйка, а Нежка — ее прислуга. Вечно ругали только Нежку, а ее никогда.

У Нежки от этого в сердце словно засела заноза. Она не могла воспротивиться ни одной из тех мелких несправедливостей, которые то и дело постигали ее; в душе копились обиды. Внешне с Маричкой она держалась ласково, иначе ведь было нельзя, но не любила ее. Наоборот, даже ненавидела.

Сейчас, в сердцах, она нарочно не подула на следующую ложку. И не подождала, пока Маричка пошире откроет рот, ткнула ей ложкой в зубы, так что горячее молоко потекло по подбородку и шее девочки.

— Жже-е-ется!

Маричка заревела.

— Чего же ты рот как следует не открываешь! Вот и получила! Так тебе и надо!

Маричка поперхнулась слюной, даже посинела. Она болтала ногами и вопила что есть мочи.

Нянька испугалась. Если рев Марички услышат на лугу, быть беде! Нежка схватила ее за руку и принялась сердито трясти.

— Перестань, ничего ведь не случилось! Ну перестань, а то задохнешься… Маричка!

Но это не помогло. Нежке и самой хотелось заплакать. Она боялась, что вот-вот кто-нибудь вернется с луга и вбежит в комнату. Нужно было любым способом успокоить Маричку, отвлечь ее, чтобы к вечеру все выветрилось у нее из памяти. Это было нелегко.

Нежка подавила в себе раздражение. Краем подола вытерла Маричке лицо и нос. Затем обняла ее и стала уговаривать:

— Покушай, Маричка! А потом будешь играть с моей куклой. Да, с моей куклой…

Маричка оттолкнула няньку. Подумаешь, ее кукла! Маричка и так играла с ней, когда хотела. Этим она не дала себя обмануть.

— Ну и реви! — сказала Нежка. — Кривляйся, сколько хочешь! Я сама все съем.

Угроза подействовала. У Марички вмиг высохли слезы.

— Не-е-ет! — проговорила она нараспев. — Дай мне!

Нянька опять кормила ее. Больше не надо было дуть, молоко уже остыло… Нежка подумала о кукле.

Где она ее бросила? Кажется, она осталась под липой? В колыбельке из коры? Да. Из-за коровы, из-за окликов с луга и из-за Марички Нежка совсем о ней забыла. Обычно она постоянно носила куклу с собой.

Она забеспокоилась. Может быть, куклу сожрала Пеструха. Однажды Нежка видела, как корова жевала старую тряпку… Нежке захотелось немедленно сбегать на пригорок и взглянуть, все ли там в порядке. Но она побоялась, что Маричка поднимет крик.

Нежка все быстрее черпала ложкой…

10
Едва Тинче расстался с длинной рубашонкой и надел свои первые штаны, как его отдали в пастухи. В семье Меячевых, где ни один работник долго не задерживался, он прослужил уже три года. Тинче был веселый, улыбчивый мальчонка, лучше всего чувствовал он себя на пастбище. Скотина его любила.

Тинче тоже любил коров, всех, кроме Пеструхи. Эта корова доставляла ему одни неприятности. Он не мог играть на дудке, все время нужно было за ней присматривать. И все-таки иногда она убегала. Протискивалась сквозь живую изгородь и направлялась прямиком к дому. Потом он находил ее в саду, где она как ни в чем не бывало щипала травку. Меяч за это ругал пастуха.

В тот день Тинче собрался было влезть на сухостой и перекликнуться с Петерчем на соседней горе. Но сначала оглядел коров — не отбилась ли какая от стада? Одна, две, три… А где же Пеструха? Все коровы спокойно паслись в тени, Пеструхи не было.

— Пеструха! — позвал он. — Пе-естру-уха!

Напрасно, корова не отзывалась. Пропала. Пастух оставил скотину пастись, взял длинный прут и побежал к дому. Всю дорогу он злился на Пеструху. Грозил ей. Он так ее отхлещет прутом, что она запомнит. А сам знал, что мигом забудет все свои угрозы, едва завидит корову. В отличие от других пастухов, он не бил скотину. Да и ни к чему это было. Животные повиновались его голосу.

Парило. Пот струйками тек по его телу. Лицо от грязи стало пятнистым. Воздух будто застыл, ни один лист на деревьях не колыхнулся. Приближалась гроза. На западе из-за гор вздымались тучи. Вдали глухо прогремел гром.

— Эй, Пеструха, дрянь такая! — закричал Тинче.

Он увидел корову за хлевом. Пеструха невозмутимо щипала траву, будто здесь ей и положено было пастись и все в полном порядке. Тинче остановился на дороге.

Корова подняла голову и коротко промычала. Она была недовольна, что ей мешают пастись на хорошей траве. Но, будучи неглупой, она сама по собственному почину вышла на дорогу. Проходя мимо пастуха, она озорно скосила на него один глаз.

Пастух уже хотел последовать за ней, но взгляд его остановился на лежавшей под липой кукле. Это была Нежкина Божья коровка. Находка развеселила его. Из предосторожности он огляделся по сторонам, затем поднял куклу с земли. Держа ее в грязных руках, он еще раз с опаской посмотрел направо и налево.

Тинче не был злым человеком. Он был просто озорником и проказником, как, вероятно, все вихрастые, лохматые мальчишки. С другими пастухами он обычно находил общий язык, но был не прочь подразнить девчонок. Его забавляло, когда они распускали нюни. По правде сказать, Нежка нравилась ему больше других. Но она его жестоко обидела, обвинив в том, что он будто бы ее пугал. И за это костлявые пальцы Гриварихи немилосердно надрали ему уши. Такую несправедливость он не мог ни забыть, ни простить. Особенно потому, что Нежка была в доме единственной, кто не хотел поверить, что он ни в чем не повинен. Каждый день она поглядывала на него с насмешкой и укоризной. Это его задевало.

Все эти дни его не покидала мысль о мести. Не очень жестокой, так как он частенько жалел Нежку, но все же такой, чтобы она почувствовала. Сейчас в руках у него была кукла. Удивительно, как это он ее нашел. Нежка никогда не оставляла ее, даже брала с собой в постель. Лицо Тинче расплывалось в улыбке, сердце его замирало.

Где же Нежка?

Он медленно шел к дому. Ему хотелось, чтобы нянька увидела находку в его руках… Ему ничего не стоило закинуть куклу на дерево, на самые верхние ветки. Или лучше затоптать ее в навозной жиже, что подтекала из хлева. Нет, этого он не сделает. Покажет ей куклу и убежит. Нежка поднимет крик, помчится за ним по дороге, а он от нее. Когда ему это надоест, он забросит куклу в крапиву за оградой. Нежка вся обожжется, доставая куклу.

— Ти-и-инче-е-е!

Он остановился и посмотрел в сторону луга. Ему не пришло в голову, что его могут заметить. Меяч стоял у пышного куста и глядел на дом.

Пастух испугался. Неужели его увидели? Он зажал куклу под мышкой и прошмыгнул мимо хлева. В один миг он очутился на дороге рядом с Пеструхой, которая уже озиралась в поисках клочка вкусной травы.

Он погнал ее вверх по склону. На небе сгущались все более темные тучи. Гром грохотал уже ближе. В тучах сверкали молнии. Листья вздрагивали от легкого ветра.

11
Нежке не терпелось выйти из дома. Едва она влила Маричке в рот последнюю ложку молока, как тут же вскочила со скамейки. Ей некогда было помыть посуду. Она отыскала Маричкину куклу, валявшуюся в боковушке, схватила девочку за руку и потащила ее с собой за дверь.

В эту минуту глухо прогремел гром, будто по небу проехала большая телега. Маричка остановилась в испуге.

— Пошли скорей, — сказала Нежка и посмотрела в ту сторону, где раньше паслась корова. Ее уже не было.

Маричка медлила, и Нежка, выпустив ее руку, одна побежала на лужайку. Она окинула взглядом землю под липой и ужаснулась.

Где же кукла? Кукла исчезла.

Нежка еще раз огляделась вокруг. Может быть, она перепутала и оставила куклу в другом месте? Но ее не было нигде. Сейчас она совершенно отчетливо вспомнила, что положила ее в колыбельку из коры. Колыбелька тут, под липой и… пустая.

От горестного чувства у нее сжалось сердце, кровь заледенела в жилах. В один миг в голове промелькнула сотня разных мыслей. И самая страшная из них — куклу сожрала корова.

Маричка, семеня ножками, прибежала следом за ней. Она вспомнила про обещанную куклу.

— Кукла! — начала она канючить.

— Нет куклы! — нетерпеливо крикнула Нежка. — Ты слышишь? Нет куклы, — прибавила она с отчаяньем. — Ее унес злой дядька с мешком.

Это помогло. Маричка смотрела на нее в испуге и молчала. А Нежка как ошалелая бегала вокруг хлева, вокруг дома и сеновала, по всему саду — искала Пеструху. Она боялась ее, это правда. Но в этот миг чувствовала необыкновенный прилив отваги. Она вырвала бы куклу прямо изо рта у коровы. Нисколько не испугалась бы ее изогнутого, торчащего вперед рога.

Пеструхи не было ни в саду, ни на дороге. Ее и след простыл. Словно она приходила сюда только для того, чтобы сожрать куклу и с чувством полного удовлетворения уйти обратно.

Нежка снова стояла под липой, на глаза ее навертывались слезы. Может, за это время кто-то прошел мимо, унес с собой куклу, и она ее больше никогда не увидит? Тут ее вдруг осенило.

Коровы не было видно. Сама бы она на пастбище не вернулась. Наверное, за ней приходил Тинче, он ее туда и угнал. Он взял и куклу… Тинче!

Это показалось ей вполне вероятным. Она удивилась, как это ей раньше не пришло в голову. И на какой-то миг даже обрадовалась своей догадке. Только бы куклу не сожрала корова! Атак кукла еще не окончательно потеряна… Но минуту спустя Нежка почувствовала сильное беспокойство. Она считала Тинче очень озорным мальчишкой. Раньше, когда он, стоя на сухом дереве, перекликался с Петерчем, он ей даже нравился, но теперь Нежка его боялась. Если бы не его косматая, вихрастая голова и вечная ухмылка! Ей казалось, что он, как никто другой в доме, способен на все. Если он взял куклу, то наверняка с ней что-нибудь сделал. Что именно — об этом ей некогда было думать. А вдруг Тинче тут ни при чем? Нужно было это выяснить, тогда она стала бы искать куклу где-то в другом месте.

Если бы ей раньше сказали, что она пойдет на пастбище одна, Нежка бы содрогнулась от страха. Ведь она даже дороги туда как следует не знала. Но сейчас она об этом не задумывалась. Ее беспокоила только Маричка. Нянька не смела оставлять ее одну. Но ничего, она сбегает бегом и сразу вернется.

— Маричка, поиграй со своей куклой! Свари ей обед, уложи спать… уложи в мою колыбельку… Ладно?

Да, Маричка была довольна. Но когда Нежка уже приблизилась к изгороди, вдруг поднялась с земли и захныкала:

— Нежка!

Нянька остановилась. В этот миг она почувствовала к Маричке ненависть.

— Чего ты хочешь, капризуля? — спросила она, чуть не плача. — Я сейчас вернусь. Иду за куклой. Ее унес Тинче… Гадкий, противный Тинче! — горячо говорила она Маричке. — Ты только будь паинькой! Я принесу тебе Божью коровку…

Маричку удалось успокоить. Она снова присела и стала играть.

Нежка помчалась по дороге с такой скоростью, на какую только были способны ее маленькие босые ножки. Ее раненое сердечко бешено плясало в груди. А в душе затаилось целое озеро слез. Она сдерживала их. Ей было сейчас не до горестных чувств. Она испытывала только страх за куклу. И злость на Тинче.

Она добежала до развилки дорог. Куда теперь? Свернула на дорогу, истоптанную скотиной.

Между тем громады туч поднялись уже высоко в небо. Они достигли солнца, которое вдруг померкло. На склон горы легла зловещая тень. Задрожали травы, затрепетали на деревьях листья. Гром гремел все более грозно, молнии вспыхивали все чаще. Дальние горы окутались серым плащом дождя.

При каждом ударе грома Нежка приостанавливалась и вся сжималась. И снова бежала дальше. Она не думала ни о Маричке, ни о Меячихе, ни о приближающейся грозе. Она напряженно смотрела вперед, ища глазами пасущихся коров. Кустарник, только кустарник, а между ним узкие лужайки. Нежка уже подумала, что заблудилась…

И вдруг чуть не налетела на Пеструху, которая стояла у большого куста и оглянулась на нее с любопытством. Коровы спокойно паслись на склоне горы. Тинче сидел под старым грабом. От нечего делать он хлестал по земле хворостиной.

Нежка побежала прямо к нему.

Он ничуть не удивился. На лице появилась улыбка до ушей. Нежке сразу стало ясно, что это он унес куклу. Его даже не надо было спрашивать. Лицо его выдало — оно не умело лгать.

— Отдай куклу! — всхлипнула она.

Тинче поднялся. Он остановился перед ней, слегка прищурив глаза.

— Какую куклу? — с просил он.

— Божью коровку… Ты и сам знаешь. Ты ее взял. Никто другой.

— Не брал я твоей куклы. На что она мне!

— Врешь, куда ты ее дел?

Девочка совсем приуныла. В руках у Тинче куклы не было. Нежка поверила, что кукла потеряна навсегда. От жгучего отчаянья у нее хлынули слезы. Она присела на корточки и, уткнув лицо в передник, горько заплакала.

Тинче стоял перед ней, словно одеревенев. Обычно девчоночье хныканье его забавляло, но этот плач не мог оставить его равнодушным. Слезы были такими искренними, что и камень не устоял бы перед ними. С губ Тинче исчезла злорадная улыбка.

— Нежка! — окликнул он.

Она подняла на него заплаканные глаза.

— Смотри!

Тинче кивком указал на косматую ветку граба над своей головой. На ветке печально повисла Божья коровка. Так высоко, что Нежка не могла до нее дотянуться.

— Дай мне ее! — попросила она.

Тинче поднял длинный прут и великодушно стряхнул им куклу. Нежка стремительно ее подхватила. Она снова обрела свою куклу.

Не сказав больше ни слова, Нежка повернулась и побежала через луг. По пути она вытирала заплаканное лицо.

Небо раскололось от нового громового удара. Упали первые крупные капли дождя.

12
Меячевы еще не успели убрать всего сена, как разразилась гроза. Пошел дождь, и поднялся ветер. Кругом зашумело, закачались верхушки деревьев, налетевший вихрь ломал ветки.

Меяч с батраком и Филиппом спрятались под ригель с сеном. Меячиху тревожили домашние дела. Закинув подол юбки на голову, чтобы не вымокли волосы, она со всех ног побежала к дому.

Она была уже на пригорке, когда неожиданно услышала детский крик и плач.

— Ма-ама! Ма-ама!

Что такое? Она остановилась и удивленно осмотрелась вокруг.

— Господи Исусе! — воскликнула она.

Меячиха увидела Маричку, стоявшую под проливным дождем. Девочка промокла до нитки, будто ее окунули в колодец, и изнемогала от плача. В груди у нее что-то болезненно хлюпало. Маричка заметила мать. Голос ее стал печальным и жалобным.

— Мама! Мама! — приговаривала она.

В один миг Меячиха оказалась рядом с ней. Она отшвырнула грабли и подхватила девочку на руки.

— Боже мой! — запричитала она. — Что ты тут делаешь? А где Нежка?

Она оглянулась. Где же нянька? Ее нигде не было. Но Меячихе некогда было о ней думать. Она очень беспокоилась за Маричку. Бедная девчушка! Такая гроза, ее ведь могло убить. И вымокла насквозь. Теперь, чего доброго, заболеет и умрет.

Она побежала с Маричкой в дом, поспешно вытерла ей лицо и волосы, переодела в сухую одежду.

— Бедная моя деточка! — жалостливо твердила она. — Так тебя могут угробить. — Меячиха чуть не плакала. — Больше никогда не буду оставлять тебя одну. Ни на кого нельзя понадеяться…

Обнимая ее, Маричка ревела еще пуще. Она не могла забыть, что ее бросили одну под дождем.

Мать открыла сундук и дала ей большой медовый пряник в виде сердца, который хранила для своей крестной.

— Вот, возьми, несчастный ребенок! Нет у тебя в жизни ничего хорошего!

Маричка откусила кусок пряника и успокоилась. Мать качала ее на руках.

Она думала о Нежке. Куда же та подевалась? Злость ее усиливалась. Меячиха весь день чувствовала, что дома не все в порядке, но не могла оставить работу.

— Куда ушла Нежка? — спросила она Маричку.

— За куклой.

— За куклой? Куда? За какой еще куклой?

Этого Маричка не знала. Но она почувствовала, что мать расспрашивает ее не для того, чтобы потом похвалить няньку. Маричка была сердита на Нежку. Еще как! И старалась на нее наябедничать. У нее было множество жалоб.

Она лепетала что-то о злом дядьке с мешком. И о молоке, которое было таким горячим, что она обожглась…

Мать ничего не понимала. Но одно она уразумела: Нежка сделала Маричке что-то плохое… Ах, бедная деточка!

— Мы ее выпорем, когда она вернется, — сказала Меячиха. — Ну и влетит ей!

— Выпорем, — повторила Маричка.

Гроза кончилась, но дождь еще шел. Мужчины вернулись домой. Увидев заплаканную, мокроволосую Маричку, Меяч удивился.

— Я нашла ее одну под проливным дождем, — сказала с ожесточением жена. — С ней могло что-нибудь случиться.

Меяч не знал, что и ответить. Некоторое время он расхаживал по комнате.

— Так оно и бывает, — произнес он наконец, — когда дети нянчат детей.

Меячиха рассердилась.

— Так оно и бывает! Это оттого, что ты за нее всегда заступаешься, — сказала она. — Какое она дитя! Надо было строже ее держать.

У Меяча была ясная голова и незлое сердце. С работниками он обращался как с собственными детьми — не лучше и не хуже. Он не раз пытался замолвить за Нежку словечко, но не хотел особенно перечить жене, которая вспыхивала как порох.

— Я вовсе за нее не заступаюсь, — проворчал Меяч. — Я только хотел сказать, что она еще ребенок. Я был против того, чтобы в няньки брать ребенка. А ты все по-своему…

— Господи, вы только послушайте! — рассвирепела жена. — И он еще говорит, что не заступается… Вы слышите?

Меяч не хотел ссоры. Сердитый, он вышел из комнаты и хлопнул дверью.

13
Нежка попала под самый ливень.

Она могла бы укрыться под деревом или нависшей скалой, но не сделала этого. Больше она не боялась ни молний, ни грома. Ведь с нею опять была кукла! Нежка прижимала ее к себе и, тяжело дыша, поднималась в гору.

Вот она и у липы. До этой минуты Нежка была как в забытьи. Только сейчас она осознала, что бросила Маричку одну, а тем временем разразился ливень. Этого она не должна была делать. Меячевы уже наверняка вернулись. Ей стало страшно.

Она не смела показаться им на глаза. Но куда уйти, чтобы они ее не нашли? Оставаться под дождем она не могла, с нее и так уже текло ручьями… Она тихонько приблизилась к дому, но войти не решилась. Встав на носки, она заглянула в окно.

Батрак и Филипп сидели на скамье. Меяч прохаживался по комнате от окна до дверей в боковушку и обратно. Хозяйка держала на руках всхлипывающую Маричку, волосы ее были мокрые.

— Боже мой, Боже мой! — Нежку охватила такая тоска, что сразу иссякли все силы. Подкашивались ноги. Ей захотелось упасть на мокрую траву и горько расплакаться. У нее не было никого, кто бы мог за нее заступиться. Или хотя бы просто выслушать ее жалобы. Оставалась одна только кукла.

В эту минуту отворилась дверь и на порог вышел Меяч. Нежка стояла перед ним вся мокрая и тряслась от холода и страха. Она взглянула на хозяина испуганными глазами.

— Ты где была? — спросил он строго.

Нежка не ответила. Только опустила голову. Губы у нее дрожали.

Меячу стало ее жалко.

— Что ты тут делаешь? Ты ведь вымокла, хоть выжимай. Живо в комнату!

Она тихонько вошла, тихонько остановилась у двери. Робко посмотрела на Меячиху. С платья ее текло, так что под ногами образовалась лужа.

Меячиха смерила ее злобно-насмешливым взглядом:

— Где ты была?

Нежка подняла руку к липу и ничего не ответила.

Хозяйка посадила Маричку на скамейку и, подойдя к Нежке, сердито дернула ее за руку.

— Где ты была? Будешь наконец говорить?

— Ходила за куклой, — прошептала Нежка сквозь слезы.

— За куклой? Зачем ты врешь? Где была кукла?

— Ее унес… Тинче.

— Ах, вот как? За куклой? — Меячиха выхватила у нее из рук куклу и швырнула ее через всю комнату, так что она залетела под скамью. — А Маричку бросила? Хорошо же ты за ней смотришь! Ну, погоди у меня!

Она выпустила Нежку и вышла в сени.

Потихоньку всхлипывая, Нежка пересекла комнату. Она хотела поднять куклу. Но прежде чем она успела нагнуться, вернулась Меячиха с прутом в руках. Девочка мигом обо всем догадалась и оцепенела от ужаса.

— Оставь куклу! У нас сейчас другие счеты!

— Ой нет, нет! — умоляюще воскликнула Нежка, заслоняясь руками. — Только не бейте меня! Ой, нет, хозяйка, я больше не буду. Я вправду больше не буду.

— Мрета! — прикрикнул на жену Меяч.

Но Меячиха не обращала внимания ни на мужа, ни на Нежкины просьбы. Она схватила няньку и перегнула ее через колено…

Так и случилась эта беда… Нежка могла ожидать чего угодно, только не этого. Дома ее никогда не били. Даже Петерч и тот ни разу ее не ударил. И дело не только в том, что было больно. Главное, ее постигла жестокая несправедливость. Обидней всего, что ее отхлестали по голому телу на глазах у всего семейства. Это жгло ее сердце и душу. Все горести, накопившиеся с самого начала службы, были ничто по сравнению с этим… Она кричала так, что, казалось, у нее лопнет горло.

— Мрета, довольно! — рявкнул Меяч.

Меячиха выпустила Нежку, так как заревела и Маричка.

Нежка чуть не упала на пол, но тут же выпрямилась. Закрыв лицо руками, она, пошатываясь, направилась к двери.

— Куда? — прикрикнула Меячиха.

— Домой, — всхлипывала девочка. — Домой пойду. Больше у вас не останусь. Пойду домой…

Меячиха испугалась, что Нежка и вправду отправится домой… Что скажет Гривариха? Чего доброго, о ней еще станут судачить в деревне.

— Никуда не пойдешь! — крикнула она и оттащила Нежку от дверей. — Останешься здесь!

— Ох, отпустите меня, я хочу домой, — просила Нежка. — Домой… Больше тут не останусь… Домой…

Она никак не могла успокоиться.

— Молчи! Или хочешь еще получить?

Нежка испугалась. Больше сопротивляться она не смела, пришлось покориться. Она залезла на печь. Душу терзала несправедливо нанесенная ей обида. Если нельзя домой, то хотя бы вернули куклу!

— Куклу! — всхлипывала она. — Божью коровку!

— Больше ты ее не получишь, — сказала хозяйка. — Ты сюда не играть пришла. Поди не маленькая.

Потом в горнице надолго воцарилась тишина.

Под вечер Тинче пригнал скотину домой. Он был в хорошем настроении, как и всегда после грозы. Не беда, что весь вымок. Громко топая и насвистывая, он вошел в дом.

И удивился. Все молчали, и у всех были вытянутые лица. А у Нежки и Марички — заплаканные глаза. Что это значит?

У него мелькнула смутная догадка, что и он как-то причастен к этим неприятностям. Он уже пожалел, что вошел в горницу. Ему захотелось потихоньку улизнуть и не показываться до самого ужина.

— Погоди! — остановил его Меяч. — А что ты делал днем возле дома?

— Когда? — пробормотал Тинче.

Меяч покраснел от гнева.

— Когда? Сам знаешь, когда. После полудня. Я видел тебя слуга.

— У меня убежала Пеструха.

Тут к нему потянулась тяжелая рука Меяча и схватила его за копну кудрявых волос.

— Кабы ты только Пеструху погнал и ничего больше не трогал! Будешь знать в другой раз…

Тинче получил такую затрещину, что зашатался. И если бы не затрещина с другой стороны, он наверняка растянулся бы на полу. Третьей он ждать не стал — выскочил за дверь.

За порогом он заревел во весь голос и долго клялся, что ни дня больше не останется здесь пастухом… Уж они увидят…

14
В этот вечер Нежка не захотела садиться за стол. Она не чувствовала голода. Когда Меячиха велела ей убираться вон, Нежка вышла в сени. Сегодня она не боялась нечистой силы. Это были сущие пустяки по сравнению с тем, что творилось в ее душе. И в конце концов, если домой нельзя, пусть ее сожрет нечисть. Пусть от нее останется только платье. И все увидят, как ее несправедливо обидели. Она не будет сопротивляться.

Но нечисть ее не сожрала. Нежка живая добралась до постели и нащупала одеяло. Она была вся мокрая, одежда прилипла к телу, но она не разделась. И ничем не укрылась. Так и легла прямо на одеяло. Никогда раньше она не чувствовала себя такой одинокой. Все на нее сердятся. И куклы больше нет. Она ее уже никогда не увидит.

Нежка уткнула лицо в ладони и заплакала. Это были искренние, горькие слезы всеми покинутого, несправедливо обиженного ребенка.

Наконец она успокоилась, свернулась калачиком и стала думать. Больше всего ей хотелось убежать от Меячевых. Почему мама не взяла ее с собой, когда Нежка так ее просила? И если она сейчас убежит, как мама примет ее?

В эту минуту что-то затрещало в досках фронтона. Нежка вздрогнула, подняла голову и прислушалась. Кто-то тихонько скребся, словно хотел отодвинуть деревянный засов, просунув снаружи пальцы в большую щель… Там, в стене, была еще одна дверь. К ней иногда приставляли лестницу, по которой носили на чердак клевер.

Нежка села и с таким напряжением стала вглядываться в темноту, что почувствовала боль в глазах. Действительно, дверь слегка приоткрылась, так что можно было уже увидеть слабый отсвет ночного неба. Холодок пробежал у нее по всему телу — до самых пальцев ног.

— Я знаю, это ты, Тинче, — голос ее дрожал от ужаса. — Я знаю.

Кто-то шепотом окликнул ее. Это и вправду был Тинче. Теперь, когда она убедилась в этом, ей уже не было так страшно. Испуг почти прошел. Она даже обрадовалась, больше не чувствуя себя такой одинокой и заброшенной. Чего ему нужно?

— Нежка, ты где?

— Тут, — отозвалась она шепотом.

По его голосу она поняла: он не замышляет ничего плохого. Она не видела его, только слышала, что он направляется к ней. Медленно, осторожно, чтобы не скрипнули доски.

Наконец он ощупью добрался до кровати.

— Я принес тебе куклу! — сказал он.

Нежка была поражена. Этого она меньше всего ожидала.

— Давай! — протянула она руки. — Где она?

— Вот, держи!

Девочка нащупала в темноте куклу, схватила ее и притиснула к груди. Она дрожала в приливе благодарного чувства и даже тихонько всплакнула от радости.

Тинче присел на край кровати.

— Тише, чтобы нас не услышали! — сказал он.

— Где ты нашел куклу? — спросила его Нежка.

— Хозяйка выбросила ее в мусор… А я подобрал.

Нежка снова вспомнила все обиды. У нее дрогнул подбородок. Тинче был виноват в ее бедах. Этого она забыть не могла.

— А почему… ты раньше… унес… мою куклу?

Мальчику стало неловко. Он посмотрел в сторону, в темноту.

— Потому что ты сказала, что это я… тебя пугал.

— А разве не ты?

Тинче решительно тряхнул головой.

— Нет, — ответил он.

— Тогда кто же?

— А ты разве не знаешь? Филипп!

Нежка сидела на постели, широко раскрыв глаза. Вот оно что! Сейчас это показалось ей вполне естественным. Поэтому хозяин и ударил Филиппа. Теперь она все поняла. Значит, Тинче не такой уж злой мальчишка, хотя у него лохматая, вихрастая голова. Нежка была перед ним виновата. Она пожалела о том, что случилось, но не сказала ни слова. Некоторое время оба молчали.

Между тем небо прояснилось, показались звезды. Иногда налетал ветерок и шелестел листвою.

— Хозяин больно тебя ударил? — спросила наконец Нежка.

— Пустяки, — Тинче пренебрежительно мотнул головой, но голос его подрагивал от обиды и гнева. — Мне это не впервой. А ты? Я бы на твоем месте сбежал.

Нежка смотрела на него и слушала как взрослого советчика. Она доверилась ему всей душой. То, что он говорил, находило отклик в ее сердце. Мысль о побеге возникала у нее уже не однажды. Она снова заплакала.

— Тише, Нежка! — прошептал пастух. — Неровен час, услышат… А ты убеги! Если не убежишь, у тебя завтра снова отберут куклу… Я тебе помогу.

Отберут куклу? Нежка задумалась. Нет, только не это. Она решилась. Убежит!

— И ты тоже убежишь? — спросила она Тинче.

— Нет, — грустно покачал он головой. — Мне нельзя. Я должен остаться до Юрьева дня.

Нежка посидела еще минуту. Совершать побег было жутко. Потом она быстро поднялась с постели.

15
Пастух помог Нежке выйти через дверь во фронтоне.

За сеновалом они попрощались. Тинче, дурачок, не знал, почему Нежка смотрит на него такими печальными глазами. Ах, если бы он проводил ее хотя бы до реки! Но просить она не смела.

Может, он тоже на обратном пути будет бояться всякой чертовщины. Кроме того, он прямо-таки трясся от страха, как бы хозяева не узнали, что он помогал няньке при побеге. И что вернул ей куклу. Он спешил как можно скорее оказаться рядом с батраком на сене.

— Ты еще немножко постоишь тут? — спросила она робко.

— Ладно, — пообещал он.

И она побежала по дороге через пригорок. Она подскакивала и высоко поднимала ноги, чтобы не удариться большим пальцем о камни.

Остановившись, Нежка оглянулась. Стоит ли еще Тинче на пригорке? Сеновал она различала, а пастуха разглядеть не могла.

— Тинче! — окликнула она его.

— Эй! — отозвался пастух.

Он был еще там. Надуше у нее стало полегче. Казалось, будто он все это время провожает ее.

Она побежала дальше… Там, где от дороги ответвлялась тропинка, Нежка снова остановилась и оглянулась назад. Сеновала уже не было видно. Его скрывали деревья. Наверное, и Тинче ушел. Она осталась одна.

Нежка ступила на тропинку. «От родника налево, — сказал ей Тинче. — Эта дорожка ведет прямо к реке. Заблудиться невозможно».

На узкой тропинке было куда темнее, чем на дороге. С обеих сторон росли густые деревья и кустарник. Теперь Нежка не могла бежать так быстро, как прежде, боялась споткнуться или оступиться. Она шла вдоль склона горы. Временами рука ее прикасалась к мокрой траве.

Теперь ее уже ничто не могло остановить. Даже мысль о том, что скажет мать. Даже нечистая сила.

Окаянные! Они и сейчас жили в ее воображении. Едва наступила ночь, как они вылетели откуда-то, словно пчелиный рой, и все время появлялись на ее пути. Она их отчетливо видела. Это были ее знакомые — страшные чудища с сотней рук. Она боялась их, так боялась, что была чуть жива от страха. В глазах у нее стояли слезы. Приходилось напрягать зрение, чтобы что-то различать в темноте, а хотелось поплотней зажмуриться. Рот ее был открыт. Казалось, она вот-вот вскрикнет. Но не издавала ни звука. Сейчас она испугалась бы собственного голоса.

Отяжелевшие от дождя ветви склонились над тропинкой. Кое-где они свисали так низко, что она задевала их головой. Тогда крупные капли падали ей на волосы и за ворот платья.

И каждый раз Нежке чудилось, будто к ней прикасаются чьи-то мокрые, холодные пальцы. Иногда она на мгновенье опускалась на корточки, задерживая дыхание. И снова спешила вперед.

Но что это там? У тропинки стояло что-то темное и совсем не похожее на дерево. Огромная фигура лешего — он только что вышел из чащобы и встал прямо на дороге. Длинные лохматые волосы на его голове торчали во все стороны.

Нежка застонала от страха и присела, словно пыталась уменьшиться, сжаться, исчезнуть совсем. По щеке у нее скатилась слезинка. Но нужно было идти дальше — как-то разминуться с лешим, который стоял неподвижно и, казалось, держал руки в карманах. Нежка зажмурилась, чтобы его не видеть. Придерживаясь за нависающий над тропинкой откос, она пыталась с закрытыми глазами прошмыгнуть мимо чудовища. Споткнувшись о камень, Нежка чуть не упала. Тогда, приоткрыв глаза, она взглянула вперед — леший исчез. Значит, она уже миновала его! Оглянуться Нежка побоялась. Она отчетливо слышала, как страшилище зашевелилось, пошло за нею тяжелым, неровным шагом: топ, топ! Потом все затихло. Только сильно колотилось сердце: «тик-так, тик-так» — словно часы.

Путь был невероятно долгим. Тропинка извивалась по склону горы, спускаясь все ниже, — и конца ей не было. Когда они проходили здесь с матерью, дорога показалась намного короче. Нежка уже давно слышала шум воды. Но тропинка вела ее все дальше и дальше, а река не появлялась. Ночью весь мир был словно заколдован. Может, она заблудилась?

Наконец кусты расступились. Нежка остановилась у реки. Поднявшаяся от дождя вода пенилась и шумела, качая ветки, склонившиеся к самым волнам. На другом берегу смутно вырисовывался темный кустарник. Дома не было видно. Его скрывала тьма. Окна не светились.

Нежку била дрожь, но она смело ступила на мостик. Не было никого, кто мог бы взять ее за руку или просто перенести на тот берег. Она сделала несколько шагов. Бревна были мокрыми, скользкими, под ними белела пена, окроплявшая брызгами босые ноги Нежки. Мостик показался ей еще более шатким и узким, чем обычно. Нежка остановилась и поглядела вперед. Конца мостика она не увидела. Казалось, он обрывался где-то посередине, словно его распилили, и теперь он вел прямо в бездну.

Нежку охватил ужас и отчаянье. Она почувствовала, что до конца мостика ей не дойти — пошатнется и свалится в воду. И возвратиться на берег она не могла. Как же тут повернуться?

От шума клокочущей воды у нее кружилась голова. Нежка заплакала, но лишь на мгновенье. Почувствовав новый прилив отваги, она быстро повернулась и опять оказалась на берегу.

Смертный страх постепенно сменялся отчаянной тоской. Она присела на мокрую траву.

— Мама! — закричала она. — Мама!

Шум реки поглощал ее крики.

— Мама! Ох, мама!

В ответ не было ни звука. Вокруг простиралась глухая, темная ночь.

Вдруг на другой стороне реки что-то шевельнулось. Нежке привиделось, будто кто-то приседает и вновь поднимается, маня ее к себе косматой рукой.

Нежка вскочила и спряталась под куст орешника.

— Мама! Мама!

Сейчас, когда она немного отдалилась от шумящей воды, голос ее как будто зазвучал громче. Долетел ли он до того берега? До стоящего в ущелье домика?

Нежка кричала, звала маму. Она напрягала голос, чтобы перекричать нечистую силу, испугать ее, не дать подойти ближе.

— Мама!

А утопленник на той стороне реки то приседал, то поднимался, подманивая ее большой косматой ручищей.

16
Гривариха крепко спала. Ей снились кошмарные сны. На груди у нее лежал огромный кот. Она дышала с трудом, и не было сил шевельнуться. Наконец она проснулась вся в поту. Испуганно огляделась вокруг. В комнате было темно. На стене жалобно тикали ходики. Заливисто храпел спавший на печи Петерч. Она протянула руку и распахнула окно, чтобы вдохнуть свежего воздуха. Небо было ясное, временами шелестели деревья. В ущелье шумела вздувшаяся от дождя река.

Ей показалось, будто сквозь шелест ветра и шум воды доносятся отдаленные крики. Она затаила дыхание и прислушалась. Опять! Сквозь шум воды она расслышала голос. Казалось, кричит отчаявшийся ребенок: «Ма! Ма!»

Гривариха вскочила с постели и потянула за ноги Петерча.

— Петерч, послушай! Да проснись ты!

Петерч повернулся на другой бок и продолжал спать.

— Петерч! Вставай же наконец!

Мальчик сел, протер глаза и посмотрел в сторону окна.

— Чего вы меня будите? — сказал он сердито. — Еще не рассвело.

— Прислушайся, ты лучше слышишь! Будто кто-то кричит?

У Петерча сразу прошел сон. Почесывая голову, он напряженно глядел в окно. От услышанного крика холодок пробежал у него по спине.

— Что это? — робко оглянулся он на мать.

— Не знаю, — ответила Гривариха, одеваясь в темноте. — Может, Нежка, — забеспокоилась она. — Собирайся скорей! Пойдем посмотрим.

Петерч уже был готов, оставалось накинуть куртку. Мать зажгла лампу.

Они вышли на тропинку. Гривариха светила себе под ноги и бежала вперед. Ежевика цеплялась за одежду, с веток осыпались капли дождя. Время от времени мать останавливалась на миг и напряженно вслушивалась в темноту. Ничего не слышно. Только шумит река.

Они остановились у мосточка. Прислушались, но не различили никаких посторонних звуков. Может, им все почудилось?

Тогда снова донеслось с другой стороны реки:

— Мама! О мама!

Это была Нежка. Мать узнала ее по голосу. И Петерч тоже ее узнал.

— Нежка! — окликнула ее Гривариха, у которой на глазах выступили слезы. — Нежка, где ты?

— Мама!

— Сейчас я приду. Петерч, дай мне руку, а то еще поскользнешься.

Мать шла по склизкому, висящему над водой мостику, освещая путь лампой и волоча за собой Петерча. Она остановилась на дорожке.

— Где ты? — Гривариха поворачивала лампу во все стороны. — Отзовись!

Она нашла Нежку, притаившуюся под кустом, с куклой в объятиях. Девочка была насквозь мокрая, оцепеневшая от усталости и ужаса, глаза лихорадочно блестели — мать с трудом ее узнала.

— Ради Бога, деточка, что ты тут делаешь?

— Мне было страшно, — заплакала Нежка. — Так стра-ашно!

Мать вручила лампу Петерчу и взяла Нежку на руки.

— Бог мой, до чего ты промокла! — воскликнула она. — И как дрожишь! Что случилось?

— Мама… Мне было так страшно! — всхлипывала девочка, уткнувшись ей в плечо.

— Больше не надо бояться, — утешала ее мать. — Теперь ты со мной. Сейчас будем дома. Посвети, Петерч! Дай мне руку, чтобы не свалиться в воду! А ты, Нежка, обними меня за шею.

Гривариха торопилась изо всех сил. Что произошло? Что все это значит? Она ничего не могла понять.

Дома она посадила Нежку на постель и сорвала с нее мокрую одежду.

— Не посылай меня больше к Меячевым! — говорила Нежка умоляюще. — Не посылай к Меячевым!

— Нет, больше ты к ним не пойдешь! Останешься со мной. А что случилось? Что они тебе сделали?

— Меня били.

— Боже мой! — заохала мать. — Кто тебя бил?

— Ме-яаа-чиха!

— Да за что же?

— Из-за куклы.

— Вот как? Бог мой небесный! Больше никто не будет тебя бить. Нет, нет! Больше не пойдешь к Меячихе… А сейчас ложись, согрейся. Я заварю тебе чай…

У Гриварихи по щекам текли слезы. Всю ночь до утра просидела она у постели дочери. Та все время просыпалась словно от каких-то припадков. Лоб ее пылал.

17
Нежка была тяжело больна. Она лежала в жару и просила пить. Мать многие часы просидела у ее постели. Она приходила и уходила со вздохами и со слезами на глазах. Все эти дни Петерч, пасший на склоне за домом козу, ни разу не издал веселого крика. Молчал и Тинче на противоположной горе. Приходили братья и сестры, отрывавшиеся на несколько часов от своей работы. Они стояли у Нежкиной кровати и молча на нее смотрели.

Приехал отец. Ему послали письмо. Он показался в дверях — небольшого роста, широкоплечий, с рыжеватой бородкой. И сразу же снял шапку, словно вошел в чужой дом. Постояв минуту, он швырнул шапку на скамью и тяжелым шагом подошел к кровати.

Раньше, когда он приезжал домой, Нежка с криком бросалась ему на шею. Она видела его так редко! Сейчас она в беспамятстве лежала под одеялом и тяжело дышала. Только ворочала головой, словно хотела положить ее поудобнее. Лицо ее было красным, тело пылало от жара. На отца она не обратила никакого внимания. Глаза ее были открыты, но казалось, она ничего не видит.

Отец склонился над ней.

— Нежка! — позвал он.

Но девочка не слышала. В горячечном бреду она блуждала где-то далеко.

— Нежка, ты не узнаешь меня? Это я, твой отец!

Молчание.

Гривар вышел в сени.

— Она меня не узнает, — сказал он жене.

Гривариха уткнулась мужу в плечо и заплакала. У Гривара тоже текли по лицу слезы и капали на бороду.

Нежка бредила. В головке ее собрались все страхи, все горести и обиды, которые ей довелось пережить. Они проносились перед ее глазами пестрой вереницей… Она ссорилась с Тинче, утащившим куклу… Убегала от Пеструхи, которая гналась за ней и вонзала ей в спину свой изогнутый рог… Ее пугала Меячиха, подымавшая розги, чтобы ударить ее по голому телу… Она бежала мимо деревьев, превратившихся в лохматых леших, которые мчались за ней по пятам: топ, топ, топ!.. Утопленник манил ее огромной косматой рукой…

— Мама! Мама! — кричала она, пытаясь подняться с постели.

— Я тут, с тобой, — повторяла мать, снова укрывая ее одеялом. — Ради Бога, Нежка, деточка моя!

Иногда кошмары отступали. Вместо них появлялись более светлые видения… Вот она играет с куклой, нянчит ее и укладывает в колыбельку. Но кукла вечно не слушается. Иногда Нежка ее теряет и не может найти… Вдруг она видит ангелочков — белых, алых и золотых. Они порхают над ней, как мотыльки. Ей чудится, будто она протягивает руки, но никак не может их поймать… Нежка говорит о них вслух…

— Она умрет! — заохала мать.

— Молчи! — сказал не терявший надежду Гривар. — Ты же видишь, она только бредит.

Неожиданно Нежка успокоилась и на короткое время уснула. Затем глаза ее открылись. Казалось, она с удивлением выглянула прямо из мира своих видений. Взгляд ее был ясным. Уставившись на отца, она словно постепенно узнавала его, но сразу не могла поверить, что это и вправду он.

— Отец, — прошептала она.

Потом у нее снова сами собой стали закрываться глаза. Видно было, что ей очень хочется спать.

— Спи, Нежка, — сказал отец. — Поспи еще!

Жесткая, шершавая рука отца гладила ее по волосам. Он вспомнил песенку, которую пел ей, баюкая, когда она была совсем маленькая:

Мать печет пироги,
А со мной не говорит…
Нежка чуть приметно улыбнулась. Она пыталась широко открыть глаза, но веки были слишком тяжелыми.

Услышав пение мужа, мать удивилась и поспешила в комнату.

— Тише! — сказал Гривар и поднялся со своего места. — Она уснула. Все обойдется, если только ей вдруг не станет хуже, — голос его дрожал.

Мать с радостной надеждой всплеснула руками.

18
Наступили дождливые дни. Когда небо снова прояснилось и засияло солнце, Нежке стало лучше. Больше она не бредила, по ночам спала. И начала улыбаться. Иногда она уже сидела на постели и играла с куклой.

Отец снова уехал. Мать, не отходившая от Нежки все время ее болезни, теперь иногда ненадолго отлучалась по делам.

Однажды Нежка лежала дома одна. Она смотрела на проникавшие в комнату снопы солнечного света.

В них плясали серебряные пылинки.

Она услышала шаги перед домом — кто-то шел, весело притоптывая. В одном из узких окошек показалась лохматая голова.

Это был Тинче.

Минуту спустя он вошел в горницу и остановился у дверей, держа в руках корзиночку с земляникой. Большие глаза его смотрели на Нежку с удивлением.

Может быть, он думал, что застанет ее такой, какой привык видеть у Меячевых. На большой кровати, укутанная одеялом, она казалась совсем маленькой, словно превратилась в воробья. Бледное лицо осунулось, а заострившийся нос торчал, будто шило. Глаза глубоко запали, но взгляд был живым.

Нежка улыбнулась. Она была ему рада.

— Тинче! — прошептала она.

Словно только теперь осмелев, пастух подошел к постели и протянул Нежке корзиночку с ягодами.

— Вот, — сказал он. — Хочешь?

Нежка высунула из-под одеяла маленькие, исхудавшие руки и взяла подарок.

— Это мне? Спасибо!

Тинче чувствовал себя неловко. Разинув рот, он с глупым видом оглядывался по сторонам. Потом сел на скамью.

Несколько мгновений они глядели друг на друга.

— Мамы нет дома, — сказала Нежка.

— Нет дома?

На самом деле он хорошо это знал. С самого утра он подкарауливал, когда она уйдет. Тинче боялся Гривариху с тех пор, как она оттрепала его за уши.

— Мы думали, ты умрешь, — проговорил он, запинаясь.

— А я не умерла.

— Не умерла, — улыбнулся Тинче. — В будущем году я тоже не буду работать у Меяча.

— Не будешь? А куда пойдешь?

— К Подбрегару, если возьмет. К нему бы мне больше всего хотелось.

Они снова помолчали.

— А я не буду больше служить, — сказала Нежка. — Пока не вырасту.

— Тогда пойдешь батрачить, — заметил Тинче.

— Когда немножко подрасту, поступлю в няньки. Только не к Меячевым.

— Нет, конечно. Да у них уже есть другая нянька. Она мне не нравится. Тощая как жердь и все время показывает язык.

Нежка весело засмеялась. Усмехнулся и Тинче.

И снова они сидели молча, словно им больше нечего было сказать друг другу. Только переглядывались и улыбались.

Пастух поднялся со скамьи и пошел к дверям.

— Ты уже уходишь? — спросила Нежка.

— Ухожу, — ответил он. — Если Меяч узнает, что я бросил скотину, — беда…

— Когда будешь перекликаться с Петерчем, я тоже услышу, — сказала Нежка.

Тинче, довольный, засмеялся и вышел. Большая, лохматая голова еще раз мелькнула в окне. Затем было слышно, как он, топая, сбегал по тропинке.

Нежка поглядывала на солнце и тихонько смеялась. Ей было приятно, что ее не забыли. Она смотрела на мир жадными глазами. Да, она поступит в няньки на новое место. Только бы попались добрые хозяева и хорошие дети. Тогда и она будет вовсю стараться.

Юш Козак (1892–1964)

Летающий ангел

Душный, знойный вечер, ни ветерка. Липы у реки не шелохнутся. Перед домом Медьевых дети поливают водою пыль, чтобы можно было строить замки и копать тоннели.

В это время на дороге появился молодой человек с огромным бумажным свертком под мышкой и направился в сторону реки. Не обращая внимания на людей, на визги ребятишек, он с любопытством рассматривал дома. Стоящие в дверях женщины молча окидывали его оценивающим взглядом. Кем он может быть? Наверняка бродяга, оборванец. Ишь какой смуглый! Итальяшка, не иначе. А парень медленно переходил от дома к дому, словно ни один из них ему не приглянулся. Наконец он остановился у забора Цунаревых и, размотав сверток, принялся наклеивать на потемневшие доски большую афишу. Ребятишки, вытягивая шеи, сгрудились у него за спиной. Закончив работу, незнакомец отступил на шаг, чтобы окинуть взглядом дело своих рук, улыбнулся мальчишкам, столпившимся у яркой афиши, и пошел дальше.

Медьев Дизма и Фрголинов Пик протиснулись к забору и громко прочитали:

— Цирк Беллини, ежедневно парад-алле… сорок лошадей…

Младшие слушали, затаив дыхание.

— …Обезьяны, львы… слоны… Жонглеры и акробаты… Шпиридоновы, летающие ангелы… всемирно известный аттракцион…

Фрголинов Пик так тряхнул головой, что взметнулись его пышные кудри. Обернувшись к мальчикам, он важно произнес:

— Ребята, завтра утром все собираемся на лугу, там поставят цирк.

Дети ждали, что скажет Медьев Дизма, который был на год старше девятилетнего Пика и всегда верховодил. А Дизма все изучал афишу. Серые любознательные глаза из-под длинных ресниц жадно разглядывали картинки. В эту минуту на крыльце раздался протяжный свист, которым отец обычно звал сыновей к ужину. Быстро обернувшись, Дизма свистнул в ответ и с жаром пообещал:

— Обязательно пойдем! Сбор перед нашим домом!

Отец был не в духе, во время ужина он то и дело покашливал и почесывал за ухом, — дети знали, что в таких случаях лучше с ним не заговаривать. Дизма ел молча, перед глазами у него мелькали, сменяя друг друга, картинки с афиши. Он украдкой косился на отца, ему очень хотелось во всеуслышание объявить, что приезжает цирк, какого в их городе еще никогда не бывало. Но он так и не решился, колючие отцовские глаза, казалось, ничего не видели вокруг. Кончив есть, Медья засмотрелся в окно. Оба мальчика беспокойно ерзали на своих стульях, им было трудно усидеть молча.

— Фице! Изволь завтра хорошо себя вести, и ни шагу со двора! — проговорил в конце концов отец, поднимаясь из-за стола. — В Моравчах ярмарка, я там пробуду до вечера. — Он говорил это младшему сыну, а взглядом грозил старшему, к которому никогда не обращался, если бывал в плохом настроении. Все, что отец вполголоса выговаривал Фице, было адресовано старшему, главарю заречных сорванцов.

Едва за отцом закрылась дверь, как оба мальчика принялись скакать по комнате, потирая от радости руки. У Дизмы весело искрились глаза — теперь-то он знал, что завтра утром они смогут пойти куда захотят, и не надо будет делать это тайком. Служанка ничего не скажет, а отец вернется только к вечеру. Фице зажимал ладонями рот, чтобы не засмеяться вслух. Его большие черные глаза доверчиво смотрели на старшего брата, который на радостях дал ему щелчка по коротко остриженной голове.

— Думаешь, отец пойдет с нами в цирк?

Дизма убежденно ответил:

— Он еще не пропустил ни одного заезжего цирка. Погоди, пусть лучше сам узнает. А теперь иди спать, а то разозлится.

Фице неохотно послушался. А Дизма выскользнул во двор и, тихонько приоткрыв калитку, остановился перед афишей. В сумерках картинки разглядеть было трудно. Мальчик мысленно восстанавливал их. Старый лев, скачущий через обруч, зарычал и разинул пасть. Рядом с ним в клетке — одетый в узкие гусарские рейтузы укротитель, он поднял бич и ударил льва. У Дизмы сжалось сердце. В другом углу афиши выстроились слоны; они шевелили ушами и вытягивали хоботы. Внизу под ними господин во фраке, помахивая снятым цилиндром, держал на голове высокую лестницу. На верхней ступеньке, зацепившись за нее только одной ногой и одной рукой, повисла в воздухе тоненькая девочка. Дизме показалось, что лестница под ней дрожит.

У себя во дворе мальчики пробовали носить длинные шесты на ладони, палки на носу — но чтобы так!.. Дизма долго думал об этом удивительном искусстве. Летающих ангелов он даже не заметил. Вокруг было тихо, на дворе — ни души. Он осторожно прокрался мимо хлева к лестнице, со страхом озираясь по сторонам. Впечатлительному мальчику чудилось, будто он окружен невидимыми существами, — отец рассказывал, что они гуляют по ночам во дворе. На четвереньках взобрался он по лестнице, ему все казалось, будто кто-то невидимый вот-вот схватит его за ногу или за руку. Только скорчившись на постели под одеялом, он наконец спокойно перевел дух.

Широкий луг за железной дорогой был уже залит солнцем, когда сюда примчалась ватага босоногих мальчишек. Цирк приехал! На обсаженной деревьями дороге, что вела к лугу, стояли кибитки и фургоны, там, видно, что-то варилось. Окна были завешены, растрепанные ребятишки с криком гонялись друг за дружкой вокруг фургонов. Иногда на ступеньках показывались полуодетые женщины. Маленькая обезьянка с визгом забралась под самую крышу фургона, скаля оттуда на мальчишек острые зубы, — оказывается, Пик исподтишка ущипнул ее за хвост. Фице, разинув рот, глазел на зеленого попугая. Дизма поднялся на колесо и заглянул в неплотно занавешенное оконце. Посреди кибитки стояла девочка-подросток, пытаясь спросонья пригладить свои пышные волосы. Не подозревая, что за ней кто-то наблюдает, она раскинула гибкие руки, широкая рубашка соскользнула, приоткрыв белые плечи. У Дизмы занялся дух, он судорожно уцепился за кибитку и глядел, боясь шелохнуться. В горле у него пересохло. Девочка, наверное, только что встала с постели: запрокинув за голову руки, она осматривалась по сторонам. Когда она слегка наклонилась, Дизма увидел белое лицо и алые губы. В этот миг черные глаза приметили его. Девочка вскрикнула, из кибитки выскочил толстопузый человек с тяжелой палкой в руках. От неожиданности Дизма свалился на землю, но тут же вскочил и бросился наутек вслед за другими мальчишками. Фрголинов, удирая, показывал толстяку язык. Отбежав подальше, ребята обступили Дизму:

— Что там такое было?

Дизма уже пришел в себя, но ему все еще виделись темные глаза и нежные, белые как снег руки. Горькая сладость, от которой у него дрожали коленки и судорожно сжималось сердце, была подобна боли. Ему показалось, будто он подсмотрел нечто такое, что не следовало видеть ни одной живой душе.

— Ничего там не было! — прокричал он сердито и помчался на луг, где рабочие торопливо устанавливали огромный шатер. Молодые загорелые парни вбивали в землю железные колья. На руках и на груди у них была разнообразная татуировка — змеи, женские профили, а у одного даже крупное изображение лошади. Они кричали на чужом языке, мускулистые руки лоснились на солнце. Между ними расхаживал высокий человек в перчатках, с собачьей плеткой в руках.

— Это директор! — заметил Пик с важностью.

Увидев стоявших с разинутыми ртами ребятишек, человек в перчатках подозвал их к себе, покровительственно потрепал по плечу Дизму и Пика и жестом попросил их помочь. Гордые особым доверием хозяина, они сразу же подскочили к рабочим. От сильных ударов по железным столбам тело содрогалось словно от электрического тока, но они старались не обращать на это внимания. Вскоре Фице получил от кого-то здоровую оплеуху и, хныча, прислонился к каштану. Рабочие кончили забивать колья, но шум и суматоха все возрастали. Резкими окриками хозяин управлял постройкой. Две огромные мачты постепенно поднимались все выше, и наконец был натянут матерчатый шатер.

Тем временем по аллее приближались к лугу два величественных слона. На спинах у них сидели погонщики. Слоны толкали хоботом тяжелые фургоны, откуда доносилось сердитое рычание зверей. Забыв про шатер, мальчики бросились навстречу животным.

— Львы, тигры! — кричал Пик.

Из закрытых фургонов тянуло вонью зверинца, заглушавшей привычные запахи деревьев. За первыми фургонами шли молодые слоны, один из них — черный африканский слон — особенно резвился. Дети громко восхищались его великолепными бивнями, а поскольку за ним шли двое погонщиков, ребячья фантазия мигом превратила его в слона-героя. Приближались тощие верблюды-дромадеры, за ними следовали жирафы, их маленькие головки мелькали высоко в ветвях каштанов. Красивые, статные лошади гордо выступали перед кибитками, в которых визжали обезьяны, лаяли шакалы, беспокойно ворочались белые медведи.

У кибиток толпились старики-пенсионеры. Оценивающе глядя на животных, они рассуждали о цирке и рассказывали всякие истории о диких зверях, которые читали бог весть когда. Навострив уши и разинув рты, слушали дети рассказ одного старика, который будто бы сам видел, как цирковой лев откусил голову укротителю. Другие только посмеивались — мол, все эти измученные, исхудавшие животные ведут себя как самые кроткие овечки. Ребятам эти насмешки не нравились, им хотелось ужасов, тех самых ужасов, от которых замирает сердце, когда слушаешь рассказы о джунглях или раскаленных песках Сахары. Новый мир, который неожиданно возник на знакомом, обычно тихом лугу, настолько заворожил их, что любая выдумка показалась бы им сейчас чистейшей правдой.

Процессия остановилась. Работники распрягли лошадей и подвели к фургонам слонов, чтобы с их помощью поставить все повозки на заранее намеченные места. Погонщики, у которых не было сейчас работы, направились к шатру, чтобы помочь ставить там мачты-подпорки.

Дизма торчал около жирафов, и вдруг ему снова захотелось увидеть белое личико девочки. Ничего не говоря, он только махнул ребятам рукой и пустился бежать к фургону. Остановившись, он неожиданно покраснел и почувствовал, как что-то обожгло его сердце. Молча прислонился он к ближайшему каштану. Там на ступеньках повозки стояла она. Легкое оранжевое платьице не доходило ей до колен, руки под ярким солнцем казались еще белее. Дизме почудилось, будто вокруг ее темноволосой головки сияет светлый нимб, как у святой. Глаза были обращены в сторону шатра, но видно было, что вся эта суета ее ничуть не занимает. Прислонившись к перильцам, она смотрела куда-то вдаль. Дизма стоял неподвижно, не смея дышать, от сладостного чувства у него расслабленно повисли руки. В эту минуту прибежал Пик со всей оравой и остановился у самой повозки. Но девочка не обращала на мальчишек никакого внимания. Она не удостоила их взглядом, пока Фрголинов не встал перед ней в вызывающей позе и не крикнул, коверкая чужой язык:

— Коша, шиньора?[7]

Тогда она слегка повернула голову и посмотрела на него. Ее темные глаза блеснули при этом так печально, что у Дизмы защемило сердце. Конечно, Фрголинов Пик ее жестоко обидел. Дизме показалось, что лицо ее выражает болезненную горечь. Ни минуты не раздумывая, он выскочил из-под каштана, бросился на Пика и сбил его с ног. Упав ничком, мальчик не мог защищаться — Дизма крепко сдавливал ему шею, — Пику оставалось только отчаянно колотить по земле ногами. Отпустив его наконец, Дизма оглянулся на девочку. Она с удивлением смотрела на драчунов, и по лицу ее никак нельзя было определить, благодарна она Дизме или нет. Но зачарованный Дизма вообразил себе благодарную улыбку на ее губах. Пик в ярости продолжал еще кричать, катаясь по земле, а девочка уже скрылась в фургоне. Не взглянув на Пика, Дизма как безумный стал скакать вокруг повозки, в восторге не зная, что бы еще такое сделать. С громким криком он снова помчался к шатру.

Пик вскоре забыл о своем поражении и с жаром объяснял Дизме:

— Это самый большой цирк из всех цирков на свете.

Шатер, воздвигнутый на двух мачтах, был уже почти закреплен, когда на колокольне прозвонили полдень. Мальчики испуганно переглянулись. Фице избавил брата от излишних угрызений совести, напомнив, что отца все равно нет дома.

Рабочие затягивали последние канаты. Хозяин с довольным видом осматривал их работу, отдавая краткие распоряжения. Остановившись снова возле ребячьей компании, он приветливо оглядел их всех и сказал:

— Три кошка, цирк ничего платить.

Фрголинов закивал головой:

— Все понятно. Ребята, нужны три кошки, тогда пойдем в цирк бесплатно.

Дизма грустно прошептал брату:

— Нас отец не пустит.

Фице понурил голову. Пик потешался над ними:

— Папочкины сыночки! А мне мать ничего не скажет!

Дизма был подавлен, от его прежней самоуверенности не осталось и следа. Он еще раз оглянулся на цирк, словно ему было совестно перед ней за то, что он должен беспрекословно повиноваться отцу. Печально возвращался он домой, когда было уже далеко за полдень.

После обеда ребята снова собрались во дворе. Развеселившийся Дизма не знал, что бы такое придумать. Стоило ему закрыть глаза, как перед ним снова возникали белые руки. Задумчивое лицо, озаренное солнечными лучами, сияло такой неземной красотой, что у него захватывало дух. Он забрался в укромный уголок под лестницей и стал фантазировать. Когда он увидел, что Фице, Пик и Линче борются под ореховым деревом, его осенила блестящая мысль.

— Ребята, давайте устроим цирк!

Мгновенно все мальчики были на ногах и слушали, что он скажет. Фице должен был начертить посреди двора большой круг. Пик взял в руки бич и шагнул в середину круга. Пока Линче наигрывал на гребенке увертюру, Дизма поспешил в конюшню, чтобы вывести оттуда старого, спокойного Прама. Конь стоял у кормушки, и ему вовсе не хотелось расставаться с едой. Но Дизма неумолимо тащил его за собою на двор. Прам не был ученой цирковой лошадью, поэтому он кротко стоял перед кругом и ждал, что будет дальше. Дизма придвинул козлы, чтобы взобраться на коня. Соорудив наспех стремена из веревки, он вскарабкался на спину лошади. Прам не тронулся с места, только удивленно покрутил головой. Дизма кричал, отдавая команды. Фице должен был встать по стойке «смирно», Пик щелкал бичом, Линче играл бравурный марш. Но Прам стоял неподвижно, не понимая, чего от него хотят. Дизма погонял его изо всех сил, но все было напрасно. Тогда он спустился с лошади и забежал в дровяной сарай. Товарищи не заметили, как он привязал к башмакам шпоры, сооруженные из колючей проволоки. Посмеиваясь, он снова взобрался на коня и приказал всем замолчать. Затем Линче заиграл марш. Дизма выпрямился, приподнялся на стременах и сильно кольнул Прама в живот. Мальчики не успели опомниться, а Дизма уже лежал на земле с побелевшим, как мел, лицом. Руками он держался за живот, на глазах выступили слезы. А Прам, как ни в чем не бывало, направился в свою конюшню. Слишком поздно! В этот миг на крыльце появился старый Медья и сразу понял, что произошло на дворе. Фице заметил его первым. У мальчика вырвался испуганный крик: «Отец!», что означало: «Спасайся, кто может!» Пик перескочил через забор, Линче спрятался в дровяной сарай, Дизма с трудом поднялся с земли. Услышав тяжелые шаги на ступеньках крыльца, Фице робко забился в угол и оттуда со страхом наблюдал, как отец схватил Дизму за шиворот и словно перышко поднял над землей. Усевшись на верхней ступеньке и сжавшись в комок, младший брат с содроганием слушал плач и всхлипывания, которые разносились по всему дому и долетали сюда, во двор.

В наказание Дизма должен был стоять на коленях в углу детской. Поначалу он упрямо колотил ногами об пол, сердце его не могло смириться с ужасной несправедливостью: почему сейчас, в этот прекрасный солнечный день, он должен один-одинешенек сидеть здесь, в углу, за кроватью, в то время как Пик, Линче и Фице весело бегают по улице? Он злился на отца, который всегда был несправедливым, лишая их малейшей радости. На какой-то миг он успокоился, но потом его снова охватило бешенство от бессилия перед нависшей над ним железной отцовской рукой. Он бился головой об пол, выл и ревел так, что могло бы смягчиться даже каменное сердце. Но отец за стеной молча ходил по комнате из угла в угол. Тогда Дизме показалось, что вот-вот наступит конец света — так велика была постигшая его несправедливость. Ему захотелось умереть в отместку тирану, который прохаживался взад и вперед по соседней комнате. Он вытащил из кармана бечевку, сделал петлю и, просунув в нее голову, прикрепил конец веревки к изголовью кровати. Затем стал медленно опускаться на пол. Петля, затягиваясь все туже, сдавливала ему горло, жилы на шее набрякли, кровь прилила к голове; казалось, еще минута — и треснет череп. От боли и страха Дизма взмахнул руками, бечевка ослабла. Он быстро распутал петлю. У него было такое чувство, будто кто-то душит его, в глазах потемнело — все вокруг расплывалось словно в тумане. Испугавшись боли, он понял, что умереть не так-то просто. Чувствуя себя покинутым и одиноким, Дизма только горестно всхлипывал. Не думая больше ни об отце, ни о бегающих у реки мальчишках, он весь изнывал от душевной тоски. Когда у него осип голос и высохли слезы, он присел у постели и уткнулся лицом в подушку. В этом горьком отчаянии он вдруг вообразил себя мучеником и героем. В комнате смеркалось. Отец так никуда и не ушел. Дизма понял, что спасения нет и ему придется сидеть здесь до ужина. Он стал придумывать, как бы скоротать время. Случалось, он и раньше крепко зажмуривал глаза, чтобы потом в кромешной тьме видеть, как мерцают светлые точки и вспыхивают радужные блики. Когда он на этот раз попытался сделать то же самое, он ощутил в груди таинственное беспокойство. Оглянувшись из предосторожности по сторонам и убедившись, что за ним никто не подсматривает, он крепко зажмурил глаза, уткнул голову в подушку и стал ждать, не покажется ли ему то самое личико, которое утром поразило его. Ему хотелось увидеть девочку четко и ясно, а не только думать о ней. Он восстанавливал в памяти все по порядку, картину за картиной: как он влез на колесо повозки, как прижался к стеклу и увидел белые гибкие руки. И потом — как она стояла на подножке фургона, обратив на него покорный, печальный взгляд. Какое на ней было платье? Все напрасно. Он только пытался ее себе представить, но явственно ничего не видел. Волнение его все возрастало. Мысли о девочке помогли ему забыть о несправедливости, мир снова показался ему несказанно прекрасным — будто на небе появился сверкающий метеор, целиком изменивший современное земное обличье. Но все было напрасно. Он не мог воссоздать ее зримый образ. Сидя на полу, он прижимал ладони к глазам и тихо шептал, повторяя все, что случилось утром, — один раз, второй. Вдруг он сжался в комок и плотно стиснул губы. Всего мгновение… В темноте возникли гибкие руки и сплелись у затылка… Почему он весь дрожит, мечтая, чтобы когда-нибудь в полной тишине прикоснуться к этим рукам, почему он не может сейчас ни о чем другом думать? Этого Дизма не знал и знать не мог. Ему было только десять лет…

В комнату проникли последние отблески заходящего солнца. Шагов отца за стеной больше не было слышно. Спустя некоторое время приоткрылась дверь, и в комнату прошмыгнул Фице. Дизма с любопытством принялся его расспрашивать, не упоминал ли отец о цирке. Фице печально покачал головой.

— Значит, сегодня не пойдем, — заключил Дизма Неожиданно в окно постучал Фрголинов. Когда братья осторожно приоткрыли оконную створку, он прокричал им:

— Эй, вы там! Мать взяла троих из цирка к нам на квартиру!

Он тут же убежал, и Дизма больше ничего не смог у него выведать.

За ужином отец оттаял. Высоко подняв брови, он сказал с сожалением:

— Вот, пошли бы сегодня в цирк, если бы не…

Дизме показалось, что отец сам об этом жалеет и потому молчит. Но оба они — и Дизма и Фице, который склонил стриженую голову к самой тарелке, — прекрасно знали, что отцовское упрямство все равно восторжествует. Когда они вставали из-за стола, отец пообещал:

— Завтра вечером, если будете послушными…

И они решили вести себя образцово. Некоторое время с кроватей еще доносилось веселое хихиканье, но вскоре смолкло. Дизма укрылся с головой, скорчившись под одеялом так, что колени уперлись в подбородок. Он с нетерпением ждал, когда перед глазами появится виденное им утром личико, но сон одолел его и погрузил в темноту.

На следующий день после обеда все ребята собрались во дворе под орехом. Пик побывал накануне вечером в цирке. Он с воодушевлением рассказывал, как его пропустили в цирк за три кошки. Сейчас у него в ящике под кроватью снова сидят две. Он хвастливо рассказывал, будто лев разорвал одну из кошек прямо у него на глазах. Дизма верил всем его россказням и вранью тоже.

— Представление было шикарное. Тигр чуть-чуть не разорвал укротителя на мелкие кусочки.

Фице с жадностью поглощал каждое слово рассказчика.

— Тигр зарычал, заревел, разинул пасть — и на дрессировщика! Тут начали стрелять из пистолетов.

Любопытный Дизма расспрашивал Пика:

— А что поделывают ваши квартиранты из цирка?

— Да я их совсем не вижу. Ушли рано утром, репетиция у них. — Пик презрительно поморщился. — Тощие кикиморы. Под куполом по воздуху друг друга швыряют.

Пику не сиделось. До вечера ему нужно было раздобыть третью кошку, и он улизнул со двора.

Дизма и Фице никак не могли дождаться вечера. Время тянулось ужасно медленно. За весь день отец ни разу не упомянул о цирке, и мальчики уже начали отчаиваться. Лишь под вечер появились кое-какие благоприятные предзнаменования. В кухне они проведали, что отец сегодня никуда не ушел из дома, как это нередко случалось. Не успела кухарка накрыть на стол, а они уже сидели на своих местах в ожидании ужина. В дверях появился отец, и у мальчиков от радости запрыгало сердце, когда они увидели на нем праздничную одежду, а на голове — круглый парадный цилиндр. Он так и ужинал, не снимая цилиндра. Затем они все, взявшись за руки, пошли в цирк: отец — посредине, мальчики — по бокам. Всю дорогу они рассказывали ему, что уже видели. Теперь они не боялись, что отец вернется с ними домой.

Над входом в цирк висели сверкающие дуговые лампы, ярко освещая каштаны. Отец с мальчиками протиснулся сквозь толпу к кассе, в которой сидела черноглазая, белолицая толстушка. На шее и на голых руках у нее позвякивали стеклянные бусы. Дизма заметил, что отец, купив билеты, несколько раз на нее оглянулся. Одетые в ливрею швейцары проверяли билеты и раздвигали портьеры. У некоторых из них были такие свирепые лица, что Дизме стало страшно. Прямо против входа была воздвигнута высокая эстрада, на которой расположился цирковой оркестр; музыканты потихоньку наигрывали на духовых инструментах, приглушенно рокотали басы. С замирающим сердцем Дизма вошел в таинственный, тускло освещенный зал. От посыпанной свежими опилками арены тянуло густым теплом конюшни, в воздухе мешались запахи духов и пота. У Дизмы раздувались ноздри, когда он вдыхал этот особый, спертый и дурманящий цирковой воздух, заставляющий работать фантазию. Вход, расположенный под эстрадой, был завешен тяжелым бархатным занавесом, по временам оттуда выглядывали люди — то мужчины, то женщины. Служители в ярко-красных фраках сновали среди публики, провожая зрителей на свои места и выгоняя безбилетных, которые то там, то тут подлезали под брезент шатра. Высоко на галерке Фице заметил Пика и сделал ему знак рукой. А Дизма не мог оторвать глаз от занавеса. Арену еще раз подмели, выравнивая опилки. Медья величественно показал служителю билеты, и тот с глубоким поклоном проводил их в ложу у самой эстрады. Дизма и Фице всячески старались заглянуть за бархатный занавес. Когда его слегка отогнул проходивший мимо служитель, дети заметили там лошадиную голову.

— Отец, конь уже ждет! — Фице теребил отца, который с достоинством отвечал на поклоны знакомых. Не обратив никакого внимания на слова Фице, он язвительно процедил:

— Вон сидят Орешковы; мяса купить у них денег нет, а в цирк пожаловали. — Он взглянул на часы и недовольно проворчал, что представление запаздывает, будто присутствие столь важного лица, как он, делало всякую задержку недопустимой. На эстраде все еще тихонько басили трубы, но оживленная беготня служителей возвещала, что представление вот-вот начнется. Перед занавесом появился хозяин цирка. Мальчики сразу же его узнали. Сейчас он не мог не вызвать их восхищения. Во фраке и цилиндре он казался еще выше и представительнее; они почувствовали, что только директор мог обвести арену таким невозмутимым взглядом. Он медленно снял с правой руки перчатку, служитель из-за портьеры протянул ему бич. Музыка на миг умолкла. Все взгляды тотчас устремились к занавесу. Директор ловко выскочил на середину арены и, слегка поклонившись, щелкнул бичом. Служители мгновенно выстроились в ряд, оркестр грянул марш. Бархатный занавес раздвинулся, на арену вылетел стройный белый жеребец с черной отметиной на лбу. На коне сидела гибкая наездница, которая тут же с легким возгласом поднялась на ноги и, покачиваясь на лоснящейся спине лошади, приветливо улыбалась публике. Конь мчался по кругу, директор поворачивался, следя за ним взглядом и подгоняя, когда нужно, щелканием бича. Нагнувшись к арене, девушка на всем скаку встала на одну ногу и, раскинув руки, удерживалась в этом положении. Она показалась Дизме удивительно красивой: стройные лодыжки, напряженные мышцы бедер, порхающая белая юбочка — наездница была похожа на изящного мотылька. У мальчика замирало сердце, он судорожно сжимал лежащие на коленях руки. Вдруг девушка тихонько соскользнула на землю и, перебежав арену, хотела снова вскочить на идущего галопом коня. Директор щелкнул бичом, конь ускорил бег. Девушка вдруг оступилась и приглушенно вскрикнула. Дизме показалось, что на глазах у нее сверкнули слезы, а лицо исказилось от боли. Перебежав на другую сторону арены, она поджидала там стремительно скачущего коня. Резко просвистел бич, девушка звонко крикнула, разбежалась еще раз, почти повисла над ареной, мгновенье — и вот она уже стоит на широкой лошадиной спине. Ее приветствовали восторженные аплодисменты. Медья тоже хлопал в ладоши, улыбаясь и подмигивая мальчикам. Конь промчался мимо них за кулисы. Юная наездница, соскочив с коня, еще раза два выбегала на арену. На земле она показалась Дизме такой маленькой, что ей впору было бы еще играть с ними во дворе.

Надвинув цилиндр глубоко на лоб, Медья восхищался представлением:

— Вот это искусство!

— Что, отец?

— Девушка на лошади.

Не успел он докончить, как на арену вынесли огромный ковер. Пока служители расстилали его, вперед вышел толстый человечек в круглой зеленой шляпе. Сначала никто не мог понять, что он собирается делать. Он взмахнул рукой, словно хотел кого-то поймать. Дизма и Фице облокотились на перила. Высоко, под самым куполом цирка, вдруг зазвучала песня жаворонка. Зрители отчетливо слышали, как он опускается из заоблачных высот все ниже и ниже.

— Подражает птицам! — воскликнули все трое водин голос.

Невидимый жаворонок слетел человеку на ладонь и снова исчез в «заоблачных высях». Хлопая в ладоши, мальчики сами над собой посмеивались:

— А я думал, у него настоящая птица!

Чирикали невидимые воробьи, кричали совы, всполошилась целая стая куропаток, затем сладко запела канарейка. Восторженный гул пронесся по рядам зрителей, когда артист принялся ловить незримых цыплят, разбегавшихся от него во все стороны.

— Чем только люди ни зарабатывают на хлеб! — рассуждал Медья, чувствуя, что не может объяснить любопытным ребятам удивительное искусство человека, воспроизводящего птичьи голоса.

Мрачно затрубил на эстраде рог, и на арену вышла пара молодых индейцев. Юноша прислонился к деревянной стене, девушка взяла остро наточенные ножи и принялась с размаху кидать их туда, где стоял индеец. Один за другим вонзались ножи в мягкое дерево, и вскоре голова пария была окружена острыми лезвиями. Медья отвернулся:

— Черт возьми, не могу смотреть!

Но мальчики не могли оторвать глаз от страшного зрелища.

— Отец, ну взгляни же! — громко кричал Фице. Индеец стоял у стены, расставив ноги и раскинув руки. Ножи вплотную окаймляли все его тело, так что казалось, будто он пригвожден к стене.

— Прямо дрожь пробирает, — бормотал отец.

Индейцы раскланялись и ушли. На арену с пронзительным криком выбежали клоуны. Мальчики вскочили со своих мест и громко рассмеялись, увидев пестро одетых шутов, которые кувыркались, давали друг другу пощечины, ходили на голове, а затем принялись что-то живо обсуждать. Мальчики не поняли, о чем идет речь. Отец пояснил:

— Они поспорили, сможет ли этот клоун-толстяк пронести до дверей на носу корзину яиц.

Служитель поставил на арену корзину с яйцами, и спорщики унялись. Долговязый клоун взял одно яйцо, попробовал, не поддельное ли. По руке у него растекся желток. Уверившись еще раз, что яйца настоящие, он передал корзину толстому клоуну, который водрузил ее на шест, а шест поставил себе на нос. Первое время он удачно балансировал, постепенно приближаясь к ложе, в которой сидело семейство Медьевых. Перед самой ложей он вдруг споткнулся, шест накренился, из корзинки посыпались яйца. Зрители вскрикнули. Медья испуганно отскочил назад, в расположенные выше ряды. Но яйца оказались ненастоящими и были привязаны к корзинке. Все произошло так быстро, что зрители громко захохотали, а Медья, красный как рак, вернулся в свою ложу. Толстый клоун раскланивался перед ним, извиняясь, отчего Медья почувствовал себя еще более неловко. Усмехаясь, Фице нагнулся к Дизме:

— Если б мы ему такое устроили, что бы тут было…

Кувыркаясь, клоуны удалились с арены, а вместо них снова появился директор — был его номер. Выбежало десять прекрасных лошадей, которые тут же выстроились по росту. Оркестр играл величественный марш, благородные животные расходились в разные стороны, опускались на колени, танцевали, а под конец взобрались друг на друга, так что на арене выросла живая черная пирамида.

Клоун объявил антракт.

— Почтеннейшая публика приглашается в цирковой зверинец!

Медья с любопытством осматривал конюшню и расхваливал прекрасных животных. Оглядываясь по сторонам, Дизма вдруг заметил среди рабочих только что выступавшего индейца и счел такое превращение невероятно унизительным для артиста. По зверинцу прогуливались цирковые дамы, они были сильно накрашены — среди городских барынь Дизме ничего подобного еще не приходилось видеть. Он потихоньку наблюдал за отцом, который то и дело засматривался на этих дам, — мальчики напрасно тормошили его, спрашивая, какие звери сидят в той или иной клетке. Дизма чувствовал, что для отца цирк тоже представляет собой таинственный мир, где живут люди, не признающие никаких условностей и предрассудков, к которым сам он привык. Отца привлекали дамы, ведущие себя совершенно свободно, потому что им была чужда замкнутость домашнего очага, и жили они только своим высоким искусством.

Звонок позвал зрителей на свои места. Чтобы еще больше заинтересовать публику, директор изменил порядок номеров. На арену вышли слоны и с ними девушка в одеянии магараджи. Огромные, могучие животные повиновались ей как послушные дети: они все время покорно смотрели на нее своими маленькими глазками и шевелили ушами. По ее команде слоны послушно кружились, садились на землю, ходили друг за другом, ступая передними ногами на бортик арены, раскачивались и танцевали. Лишь изредка кто-нибудь из них забывал, что надо делать, и неуклюже поворачивался не в ту сторону. Даже детвора остро чувствовала, какая страшная сила укрощена в этих огромных существах. Зрители вяло аплодировали, безмолвно глядя на арену, словно им было не по себе при виде этих серых, бессловесных меланхоликов.

После слонов опять выбежали клоуны; они острили и паясничали, пока на низенькой эстраде посреди арены служители расставляли игрушечную мебель — кроватку, столик, стулики. Дизма и Фице смотрели, боясь пошевелиться. Маленькая дрессированная обезьянка сняла пальто, села за стол и, заказав стаканчик ликера, выпила его залпом. Затем закурила сигарету. Затягиваясь, она страдальчески моргала глазами. Бросив окурок, обезьянка села на велосипед и принялась кататься по арене. Громкий хохот смущал бедное животное. Она забыла, что должна была сесть на стул у постели и разуться. Хозяин безжалостно дернул ее за ухо. Она не сразу поняла, чего от нее хотят, но наконец разулась и стала раздеваться — сняла чулочки, курточку и штанишки. Беспомощно постояв у кровати в одной рубашонке, обезьянка нажала на кнопку, и на тумбочке загорелась лампочка. Открыв дверцу тумбочки, она вытащила оттуда беленький ночной горшочек. Дети задыхались от смеха. Когда она села на горшок, Дизма и Фице запрыгали от восторга. Наконец она залезла под одеяло и погасила свет. Зрители аплодировали, не жалея ладоней. А у маленькой обезьянки грустно блестели глаза. Она печально раскланивалась, приученная благодарить за аплодисменты, хотя сама, вероятно, и не сознавала, какой бурный успех она имела. Когда зрители успокоились, Медья сказал, сам не зная зачем:

— Ну, а теперь посмотрите на людей!

За ним сидела дама из предместья, она смеялась до слез и не переставая восклицала:

— Ой, не могу! Ой, лопну!

Служители вынесли на арену деревянный щит с крупной, четкой надписью: «Шпиридоновы, летающие ангелы, всемирно известный аттракцион». Размотав длинную веревочную лестницу, они отстегнули две высоко висевшие трапеции, на которых поблескивали металлические перекладины. Установилась тишина, какая бывает перед началом особенно интересного представления. Убрав щит с надписью, служители придерживали занавес. В последнюю минуту один из них выскочил на арену и расправил ковер. Дизма увидел, что к арене подтащили большую сетку, которая была еще свернута.

— Опасная штука, — заметил Медья.

А на арене уже стояли три сестры в небесно-голубых трико с серебряными звездами на груди. Они были очень похожи друг на друга, отличаясь только ростом — старшая была на голову выше средней, а средняя на столько же выше младшей. Этой младшей оказалась она. Вспыхнув, Дизма крепко прижался к своему стулу, сердце его громко стучало. Он смотрел на девочку, не спуская глаз. Старшие сестры уже поднимались вверх, а она стояла под лестницей, с улыбкой поглядывая на них. Густые волосы ее были туго стянуты на затылке. Вот она быстро, как белка, стала взбираться по лестнице, слегка обрисовались маленькие груди. Она казалась Дизме такой легкой и нежной, будто тело ее было воздушным и вся она была воплощением чистой красоты. Лампы погасли, только яркий луч прожектора освещал сестер. На груди у них сверкали серебряные звезды. Девушки все время были в движении. Дизма вцепился в стул, руки его дрожали. Там, наверху, сильно раскачавшись, сестры вращались, как живое колесо. Затем в воздухе повисла цепочка тел, младшая была самой нижней. Временами оттуда доносились легкие возгласы. И снова живая цепочка взвилась вверх, и все три сестры уже стояли на трапеции. Люди молча смотрели, что происходит там, в вышине. Неожиданно громко грянула музыка и сразу смолкла. Подбежавшие служители натянули над ареной сетку. В цирке воцарилась гробовая тишина. Старшая сестра раскачала среднюю, та пролетела по воздуху и ухватилась за противоположную трапецию. Все трое внимательно следили друг за другом. Средняя сестра протянула с дальней трапеции руки, старшая подняла младшую себе на плечо и крепко обхватила ее запястья. Дизма услышал тихое восклицание: «Эли!» Люди стали подниматься со своих мест. В этот миг старшая гимнастка раскачалась вместе с младшей, руки разжались, и Эли по воздуху скользнула к средней сестре, которая, качаясь на своей трапеции, подхватила ее на лету. Кто-то стал было аплодировать, но на него зашикали. Высоко под куполом старшие сестры вертелись на трапециях, как два живых колеса, а младшая плавала по воздуху от одной к другой. Временами только раздавалось, как шелест: «Эли!» Неожиданно цепь сомкнулась. Эли соединила обеих сестер, еще миг — и все трое уже стояли на одной трапеции, кланяясь публике.

Вспыхнули лампы, музыка заиграла веселый марш, зрители неистовствовали. Медья хлопал в ладоши. А Дизма сидел на своем стуле, дрожа всем телом, и не мог вымолвить ни слова, так у него пересохло в горле. Его горящие глаза были устремлены на Эли, которая первой спустилась на землю и убежала с арены. Когда она была близко от ложи, Дизма успел заметить, что выражение ее лица изменилось и глаза снова печальны. Аплодисменты без конца вызывали акробаток на арену, и всякий раз девочка заученно улыбалась. Дизма слышал, как отец объяснял Фице:

— Таким еще в детстве переламывают кости.

Ощущая озноб во всем теле, Дизма замер от какого-то сладостно-щемящего чувства. Теперь он знал ее имя. Губы его беззвучно шевелились: «Эли, Эли!»

Служители начали устанавливать железную клетку — ограду, чтобы выпустить на арену диких зверей. Вдруг перед ложами показалась Эли. Одетая в широкий плащ, она предлагала зрителям купить фотографии трех сестер Шпиридоновых, летающих ангелов. Медья купил у нее фотографию. Дизма жадно ловил взгляд Эли, но девочка к нему не обернулась; кротко поблагодарив, она проскользнула дальше между рядами. Отец вынужден был дернуть мальчика за руку, так он засмотрелся на Эли. На снимке лица ее не было видно — она была сфотографирована высоко на трапеции. Но Дизма все равно крепко прижал карточку к сердцу.

Ни дрессированные тигры, ни львы его больше не занимали, он мечтал еще раз увидеть ее. Она показалась всего на миг, когда старый лев скакал через обруч. Одета девочка была так же, как утром; не взглянув на арену, она тут же равнодушно отвернулась и исчезла. Дизма не успел даже разглядеть ее лица.

По дороге домой Медья расхваливал цирк. Когда они свернули в темные улочки, мальчики повисли на отце с двух сторон. Дизма забыл обо всем на свете, сегодня он хранил в сердце великую тайну. Он дрожал, не зная отчего — то ли от холода, то ли от звучавшего в ушах возгласа «Эли!» Он спросил отца, что ему больше всего понравилось. Медья восхищался лошадьми и смеялся над шутками клоунов, которые запомнил. Дизма сказал с обидой:

— А мне больше всего понравились летающие ангелы.

Если бы отец был повнимательнее, он почувствовал бы, что у мальчика дрожит голос. Но он повторил то же самое:

— Таким еще в детстве переламывают кости.

Дизма с любопытством расспрашивал, как это делается. Отец объяснял тоном знатока:

— Директор знает своих людей и заранее решает, чему будет их учить. Детям размягчают кости, а потом заставляют тренироваться всю жизнь.

Дизма задумался над этим, но для него Эли и с переломанными костями все равно была взаправдашним ангелом, какого он раньше мог вообразить только на небесах. Чтобы еще поговорить о ней, Дизма спросил отца про жизнь цирковых артистов. Медья делал вид, будто знает все на свете, и каждое его слово дети воспринимали как непререкаемую истину.

— Плохая у них жизнь, — рассказывал он сыновьям, — директор платит им мало, верно, думает, что и людям, и животным полезно жить впроголодь. Все утро и весь день они готовятся к вечернему представлению, потом выступят — и спать. Пока кто-нибудь не разобьется.

Дизма содрогнулся, слова застревали у него в горле:

— Отец, а много их разбивается?

Медья и не подозревал, как волнуется сын.

— Много, почти все.

Дизма еле сдерживался, чтобы не разреветься, на глазах у него сами собой навертывались слезы. С тоскою думал он об Эли. А если она и вправду разобьется?.. Нет, этого не случится! Всем сердцем почувствовал он вдруг, почему у нее такие печальные глаза, отчего они устремляются к солнцу и ни на кого не смотрят. Эли страдает, Эли каждый день терпит тяжкие муки — что ни вечер, смотрит в лицо смерти. Ему очень захотелось рассказать ей, как он ее жалеет. Он готов для нее на все, чего бы она ни пожелала. Какая была бы радость, если бы она вдруг появилась у них в доме!

Когда мальчики легли спать и Дизма свернулся клубком под одеялом, воображение его сразу же принялось рисовать картины небывалого счастья. Отец мог бы взять Эли в их семью на воспитание, еды бы хватило на всех. Для нее подошла бы маленькая комнатка внизу. Проснется Дизма утром — а она уже сидит на крыльце. Кухарка приносит завтрак. Они вместе едят, весело поддразнивают друг друга, смеются. А потом играют во дворе. Больше не было бы шумных, диких игр, которые так ненавидит отец. Они примостились бы с Эли где-нибудь в уголке и говорили бы до самого вечера. А после ужина сидели бы на крыльце обнявшись, шептались и смотрели на небо, на яркие звезды над кудрявым орехом. Дизма держал бы в своей руке ее нежную белую руку. Эли перестала бы грустить, все бы время весело смеялась.

Лежа в темноте, Дизма так размечтался, что не видел уже грани между желаемым и действительным. Он твердил себе, что стоит только сильно захотеть, очень сильно — и все исполнится. Ему так живо рисовались картины их счастливой жизни, что он временами разжимал пальцы, чтобы дотронуться до ее руки. Но постепенно зримый образ Эли начал тускнеть. Дизма еще чувствовал ее присутствие, но уже не видел выражения лица, не знал, улыбается она или печальна, не мог представить себе ее волосы, одежду. Плотно зажмурив глаза, он шепотом восклицал: «Эли, Эли!» Но в эту минуту сон затуманил его сознание.

На следующее утро он долго сидел на постели, удивленно оглядываясь по сторонам. То, что так живо виделось ему вечером, теперь было чем-то далеким и ненастоящим. Лишь одно он знал твердо и определенно: Эли взаправду живет на свете. Он стал сомневаться, удастся ли ему уговорить отца взять Эли к ним в дом на воспитание. От этих мыслей у него защемило сердце.

У реки он увидел Пика. С тех пор, как приехал цирк, Пик приходил сюда редко. Дети верили, что он знает все цирковые тайны, и Дизме именно сегодня хотелось у него кое-что выведать.

— Ну, видел наших кикимор? — презрительно спросил он Дизму. — Так вертеться любой сумеет.

Дизма покраснел и смолчал, а Фице и в голову не пришло за них заступиться. Он только повторил слова отца:

— Да им еще в детстве переламывают кости.

Пик нарочито громко рассмеялся:

— Твой отец — дурак!

Оба мальчика обиженно на него взглянули, а Пик был доволен, что по-своему отомстил Медье, который давно уже запретил ему переступать порог своего дома. Через некоторое время Дизма глухо спросил:

— А ваши еще не ушли?

Пик замотал головой:

— Ушли рано утром. Сегодня будут выступать только старшие — так мне Эли сказала, она останется вечером дома.

Дизма разволновался, услышав, что Пик запросто разговаривает с Эли. В действительности парнишка, видимо, узнал это от матери, но был не прочь похвастаться:

— Когда захочу, тогда с ней и разговариваю, да не больно охота: слишком она глупая.

Дизма вспыхнул:

— А ну, заткнись! Ведь я ее…

Он отвернулся, не договорив. Пик дико захохотал.

— Вот погоди, я скажу этой твоей кувыркалке Шпиридоновой, что ты в нее втрескался!

Дизме было стыдно, что он выболтал свою тайну. Ну ничего, он сильнее Пика — тот не посмеет, будет молчать.

— Попробуй, скажи только слово! — пригрозил он. Пик прыгал перед ним, хихикая:

— Пошли со мной, там ты ее увидишь. Я по утрам ношу воду в цирк.

Дизма сразу согласился. Желание увидеть Эли было сильнее, чем страх перед отцом. Только у Фице не хватило смелости уйти со двора.

По дороге Пик рассказывал Дизме удивительные вещи. Он был младше, но, пользуясь своей свободой, знал о жизни куда больше, чем Дизма.

— Вчера вечером, — говорил он, — перед самым их приходом я спрятался под кроватью. Подсмотрел, как они раздевались. Я еще никогда не видел женщин почти без одежды.

У Дизмы громко колотилось сердце. Он живет так близко от Эли, их дома имеют даже общую стену, а увидеть ее он не может. Фрголинову Пику всегда везет. Он видит ее каждый день вблизи. От волнения у Дизмы путались мысли.

Пик прошмыгнул в конюшню, где его уже хорошо знали, схватил ведро, и мальчики пошли за водой. Работник молча указал им, какую лошадь нужно напоить. Вчерашние парадно разодетые служители сегодня были обычными работниками. Некоторые, засучив рукава, чистили до блеска лошадей, другие подметали конюшню, курили, растрясали подстилку. С арены доносились голоса — мужские и женские. Дизма все время вытягивал шею, надеясь увидеть Эли. Он стал потихоньку расспрашивать Пика. Но тот отрезал:

— Не мое это дело. Если надо, сам туда загляни.

Дизма поставил ведро на место, а Пик тем временем подобрал брошенный окурок и, остановившись среди татуированных рабочих, прикурил у них совсем как взрослый. Робко потоптавшись перед занавесом, Дизма наконец набрался храбрости и слегка раздвинул тяжелый бархат. И арена выглядела сегодня совершенно по-иному. Артисты были в обычной одежде, одни репетировали, другие просто о чем-то разговаривали. На бортике арены сидела Эли. На ней было розовое платье. Небрежно закинув ногу на ногу и подперев голову рукою, она смотрела вверх, на трапеции, где ее сестры, громко переговариваясь, разучивали новые упражнения.

У Дизмы сдавило грудь, перехватило дыхание. Он боялся, что девочка встанет и уйдет. Ах, если бы она на него оглянулась! И сегодня у нее были грустные глаза. Дизма забыл о прелести ее лица и рук, так поразившей его в первый день, сейчас он был зачарован только глазами. Он не заметил, как за спиной у него остановился работник, которому нужно было пройти на арену. Незнакомый голос вернул его с неба на землю, кто-то закатил ему такой подзатыльник, что он упал на солому, едва не угодив под копыта лошади. Боль обожгла его, в ушах звенело. Чувствуя себя глубоко оскорбленным, он готов был наброситься на широкоплечего работника и задушить его. Придя немного в себя, он сразу же подумал об Эли: вот, оказывается, с какими людьми ей приходится жить. Он молча поднялся, пытаясь сдержать слезы и скрыть свой позор. Если бы такое случилось дома, он отомстил бы обидчику. Но здесь он чувствовал себя настолько беспомощным, что готов был отдать все на свете, лишь бы так же, как Фрголинов Пик, невозмутимо стоять в компании этих рабочих, засунув руки в карманы или покуривая сигарету. Подавленный своим бессилием, он подошел к Пику и робко позвал его домой. В душе мальчика созревало новое решение. Он хорошо запомнил слова Пика о том, что Эли останется вечером дома одна. Но Пик не стал его слушать, он чувствовал себя среди рабочих как рыба в воде. Возвращаясь с арены, через конюшню прошли сестры, Эли была последней. Она остановилась возле черного пони и улыбнулась ему. Заметив ее, Дизма оцепенел. Приблизившись к кормушке, она погладила маленькую лошадку между ушей. Как ласково светились при этом ее глаза! Дизме очень хотелось подойти и вместе с ней погладить пони, но он не смел пошевельнуться. Он стоял как пригвожденный, чувствуя себя бесконечно счастливым. Эли оглянулась вслед уходящим сестрам и поспешила за ними. В проходе стоял работник, он и не подумал уступить ей дорогу. С болью в душе Дизма видел, что она сама должна была посторониться и обойти его. Никто не обращал на нее внимания, никто не замечал, что она так красива, как статуи святых великомучениц в церкви.

Когда Дизма стал приставать к Пику с вопросом: «Почему ты с ней не заговорил?», — тот пренебрежительно махнул рукой. В эту минуту Дизме показалось, будто между ним и Эли установилась какая-то внутренняя связь и стоит им теперь перемолвиться хоть словечком, как они сразу бросятся друг к другу.

За обедом у Дизмы горела голова, на ум приходили несуразные вещи. Он почти не слышал, о чем разговаривали отец и Фице. Есть ему не хотелось, все казалось сухим, куски застревали в горле. Взглянув на него пристально разок-другой, отец заметил его состояние.

— Почему ты не ешь?

— Не хочется.

Отложив ложку, он приготовился к нелегкому разговору. Чем дольше он раздумывал, как бы лучше изложить свою просьбу отцу, тем больше у него путались мысли. Жар в голове усиливался, перед глазами плыл туман. Отец уже пообедал и теперь сидел, поглядывая в окно. Дизма понимал, что наступила решающая минута. Без всякой связи с тем, о чем только что шел разговор, он выпалил:

— Отец, а что, если нам взять к себе в дом ту девочку из цирка — согласилась бы она?

Фице уставился на него с изумлением, его наивные глазенки радостно заблестели. Обернувшись к сыну, Медья нахмурил брови и, не сказав ни слова, встал из-за стола. В крайнем смущении Дизма выскочил на крыльцо и, выбежав на двор, забился в самый темный угол дровяного сарая. Громкий стук сердца отдавался в висках. Между ним и отцом зияла пропасть, и от этого тягостного сознания он застонал и залился горькими слезами. Долго оплакивал он свое одиночество, несбывшуюся мечту об Эли, без которой мир казался ему теперь пустым и унылым. Он думал, что не сможет больше ни с кем ни играть, ни разговаривать — без Эли все на свете было ненастоящим, лишенным смысла. Он слышал, что его зовут, но не тронулся с места. Почувствовав, что и в печали есть своя сладость, он упивался ею. Из-за поленницы вылезла большая крыса и некоторое время подозрительно его разглядывала. Но он не шевельнулся, и крыса беззаботно принялась обнюхивать земляной пол сарая. Проходил час за часом, Дизма крепко зажмуривал глаза и весь трепетал, когда в темноте перед ним возникала Эли. Новая надежда вызвала на губах его улыбку, дерзкая мысль казалась ему сейчас легко осуществимой. Он ждал вечера и обдумывал свой замысел. Когда на дворе все затихло, он прошмыгнул к реке и дальше, через соседний дом, на дорогу. Осторожно заглянул он в окно к Фрголиновым. Девушки еще не ушли. Дизма спрятался в чужих сенях, чтобы, не дай бог, его кто-нибудь здесь не заметил. Он видел, как возвращался домой отец. Медья шагал, высоко подняв голову, цилиндр был надвинут глубоко на глаза. Вскоре дверь Фрголиновых распахнулась, и все три сестры вышли на улицу. «Ужинать идут», — подумал Дизма. Когда они, миновав старинное распятие, исчезли за поворотом, мальчик потихоньку выскользнул из своего убежища и, осторожно приоткрыв дверь, прошмыгнул к Фрголиновым в сени. Но комната девушек была заперта. Вернувшись на улицу, он подкрался к окну, которое на его счастье было неплотно закрыто. Одним прыжком Дизма очутился в комнате.

Оглядевшись по сторонам, он увидел разбросанную одежду, почувствовал сладкий запах духов. Прикрыв окно, он залез под кровать. Больше он не думал о том, что затеял. Временами у него дрожали губы. Ему хотелось молиться, просить бога, чтобы Эли вернулась, но от волнения не мог. Он начал считать гвозди в досках над головой: если выпадет четное число — его замысел осуществится, если нечетное — значит, все пропало. Долгое время не было слышно ни звука. Затем легонько скрипнул ключ в дверях. Мальчик съежился еще больше. В комнату вошло живое существо. Из-под кровати Дизме было видно, как неуверенно и почти бесшумно переступают ноги, маленькие и тонкие. «Эли!» — мелькнуло у него в голове, и он задрожал всем телом. Девочка села на кровать, под которой он притаился, и сбросила туфли. Чтобы как-нибудь себя не выдать, Дизма совсем затаил дыхание. Ноги ее показались ему такими ладными и красивыми, будто они никогда не ступали по земле, а лишь по мягкому пуху. В сердце не было никаких других желаний — только бы смотреть, вечно смотреть. Подойдя к окну, Эли звякнула посудой. Дизма пригнул голову, чтобы увидеть ее целиком. В вечернем сумраке он разглядел гибкую фигурку, лицо скрывали густые распущенные волосы. Тогда случилось нечто такое, чего Дизма никак не мог понять. В комнату, шлепая туфлями, вошла пожилая женщина. Девочка вскрикнула, обе бросились вон из комнаты. Дизма подождал еще минуту. Из сеней доносилось сердитое ворчанье Фрголинихи. Он быстро вылез из-под кровати, и в тот же миг его окатили водой с головы до пят. Ни на кого не глядя, Дизма вскочил на окно, выпрыгнул на дорогу и помчался прочь. Он был мокрый до нитки, с него текло ручьями. На пороге стояла Фрголиниха с ведром в руках и кричала что-то вроде: «Медьев разбойник!» Мальчик бежал как одержимый, а вдогонку раздавался звонкий голос — женщина потешалась над Медьевыми, оповещая все предместье, какими бывают сыночки из «хороших семей». Не успели еще люди повысовываться из окон, а Дизма был уже в своем сарае. Некоторое время он с трепетом ждал, что будет дальше. Вот-вот раздастся голос отца, которому Фрголиниха наверняка уже все рассказала. Но на крыльце не было слышно ни звука. Дизма знал, что в доме садятся ужинать, а его нет за столом. От холода он стучал зубами. Дверь отворилась, и на пороге показалась старая кухарка. Он умолял ее никому не говорить, в каком виде она его нашла, насочиняв ей, что свалился в воду, когда ловил головастиков. Она тайком принесла ему сухую одежду и спрятала мокрую. К счастью, отца в это время уже не было дома. Наскоро поужинав, Дизма скользнул в постель, где наконец согрелся. Осознав теперь все, что произошло, он почувствовал такой стыд, что покраснел, хотя лежал, укрывшись одеялом с головою. Испуганно прижался он к подушке, услышав в соседней комнате шаги отца, и совсем затаил дыхание, когда отец заглянул в детскую. Но ничего не случилось. Ушел. Дизма вздохнул с облегчением, надежда, что отец ничего не знает, подтверждалась. Теперь в груди у него защемило от мысли, что он был совсем рядом с Эли, но так и не сказал ей ни слова. Нет, Эли ни в чем не виновата. Его заметила Фрголиниха. Эли не убежала бы из комнаты. Увидев его, она удивилась бы только, почему он сидит под кроватью. А если бы он сказал, что не может без нее жить, она обняла бы его и усадила на кровать рядом с собой. Он бы ей все объяснил — как жалеет ее, как хочет утешить, и она, вероятно, расплакалась бы, уткнувшись ему в плечо. Их сердца соединились бы навеки. Эти мечты так увлекли его, что он уселся на постели, прижавшись лицом к холодной стене.

— Эли, Эли! — шептал он в темноте. Ему казалось, что она непременно должна его услышать — ведь она там, по ту сторону стены. Он тихонько постучал по холодному камню. Сейчас в тишине прозвучит ее ответ. Неужели она может спать в такую минуту? Фрголиниха наверняка ей рассказала, что этот самый Дизма Медьев живет совсем рядом, за стеной. Он еще раз постучал немного погромче. Вздыхая, заворочался в постели Фице. Дизма в одной рубашонке сидел, прислонившись к стене, и напряженно вслушивался в темноту. Ни звука. Никто не отозвался. Бедняжка, наверное, уснула. В соседней комнате приподнялся на постели отец и тихонько окликнул:

— Фице!

Дизма замер, не смея дух перевести, пока снова не услышал равномерного посапывания отца. Вдруг ему послышалось за стеной какое-то движение. Он быстро приложил ухо к каменной преграде, дрожа и надеясь. Верно, она боялась сестер, а теперь поднялась с постели, стоит и улыбается, глядя на стену. Он подал ей знак. От глухой каменной толщи тянуло холодом. Уверившись, что все напрасно, он печально скользнул под одеяло. Сегодня он не накрылся с головой — уши его, казалось, все еще улавливают слабый шорох, идущий оттуда. Перед глазами возникла удивительная картина: обрамленная черными волосами головка с улыбкой поворачивается к стене, рукав сползает с белой руки, коснувшейся холодного камня. В эту минуту Дизма уснул.

На следующее утро он не сделал со двора ни шагу. За обедом он убедился, что Фрголиниха так ничего отцу и не сказала. Но зато Пик разболтал всем ребятам про вечернее приключение Дизмы. Дизма отпирался, сколько мог. После полудня вся орава перекочевала от реки на дорогу — они часто собирались здесь у старого распятия. Пик и Линче дразнили Дизму, что его окатила водой цирковая кувыркалка. У Дизмы гневом горели глаза, он чувствовал, что перестает быть главарем и заводилой. Он начинал стыдиться испытанного ночью светлого умиления и молча сжимал зубы.

К распятию медленно приближалась Эли с бидончиком в руках. Пик усмехнулся:

— А ну докажи, что тебе на нее плевать! Подставь ей подножку!

Все уставились на Дизму, а тот опустил глаза.

— Струсил, — прошипел Линче.

Дизма отделился от толпы мальчишек и молча шагнул навстречу девочке. В душе боролись противоречивые чувства. Теперь он покажет ребятам, на что он способен, хотя козлом отпущения станет Эли, а она для него — святая. Но пусть и она знает, кто такой Дизма. Она будет его бояться и заговорит с ним первая. Позже он объяснит ей, что хотел скрыть от других, как ее любит. Бушевали в нем и другие чувства, которых он вообще не сознавал. Времени на раздумье больше не было. Он уже поравнялся с девочкой, которая испуганно озиралась на окна домов. Вот он быстро выставил ногу, девочка упала на колени, бидончик опрокинулся, по дороге потекли молочные ручьи. Дизма видел, с какой несказанной тоской она на него взглянула. Он подскочил, чтобы помочь ей подняться, но она вскрикнула и со слезами на глазах пустилась бежать что есть духу домой. Ребята молча наблюдали всю сцену и не проронили ни слова, когда Дизма опять подошел к ним. Несколько мгновений он стоял, смущенно потупясь. Ему было видно, как за Эли захлопнулась входная дверь. Кровь прилила ему к голове, он бросился на Пика, повалил его на землю и принялся безжалостно дубасить. Тот защищался, молотил ногами, кричал, но все было напрасно. На нем лежал Дизма и, таская его за волосы, прижимал к земле. Неожиданно нагнувшись, он до крови укусил Пика за шею и, выпустив его, убежал домой. Закрывшись в детской, он обливался слезами и безудержно рыдал до самого ужина, то и дело повторяя вслух: «Эли, Эли, прости меня!» Наконец в душе его появились проблески надежды, странной надежды, испытанной им впервые в жизни. Отыскав бумагу, он попробовал писать, хотя на письмо все еще капали слезы. «Эли, летающий ангел, сегодня ты со мной…» Он писал и зачеркивал, чувствуя, как душевная боль переплавляется в буквы и на сердце становится легче. Он решил, что будет всю ночь обдумывать свое послание, а утром все перепишет, раздобыв листок розовой почтовой бумаги, затем потихоньку проберется в комнату акробаток и положит письмо на кровать Эли. Она прочитает, покраснеет и, улыбнувшись, все ему простит.

До поздней ночи он подбирал нужные слова, то и дело прижимая бумагу к груди. На следующее утро он спрятался на сеновале, писал и зачеркивал, перечитывая нескладные, неуклюжие фразы горестного любовного признания. К вечеру он все переписал набело. Когда он наконец появился на дороге у распятия, Фице сообщил ему, что цирк еще днем уехал. Дизма онемел. Значит, он больше никогда не увидит Эли? Никогда? Сердце его разрывалось от боли. Он убежал к себе в комнату и зарылся головой в подушки, содрогаясь от навалившегося на него горя. Отец смотрел на Дизму с удивлением, расспрашивал Фице, но тот не знал, почему брат так безудержно плачет. Дизму звали ужинать, но он не двинулся с места.

— Этот парень, видно, совсем рехнулся, — раздраженно проворчал отец, хотя в душе сам почувствовал некоторое беспокойство. Никто не мог заставить Дизму подняться с кровати. Поздней ночью он заснул от усталости на мокрой от слез подушке.

Утром он помчался на луг. Цирка там больше не было. На арене еще лежали опилки, можно было легко угадать, где находилась конюшня, где зверинец, а где стояли фургоны. Дизма остановился у каштана, на котором все еще висела афиша. Долго не сводил он глаз с изображения летающих ангелов, трех сестер Шпиридоновых — всемирно известного аттракциона. Затем оглянулся туда, где в то утро стояла кибитка и где он увидел в оконце гибкие белые руки, заплетающие на затылке густые темные волосы. В неожиданном приливе тоски он поспешно схватился за грудь, остро почувствовав, что этим ясным погожим утром солнце льет свои лучи в пустоту. Он понял, что больше никогда не увидит Эли Шпиридонову. Она уехала. И никогда не узнает, что заронила в детское сердце прекрасную, несбыточную мечту, которая не угаснет до самой могилы.

Passer domesticus[**]

Между землей и небом, кружась над полями, домами и деревьями, обитает удивительный народ — озорные, прожорливые, пепельно-серые воробьи. Никогда не взлетают они в заоблачные выси и не совершают далеких путешествий — постоянно снуют вокруг человеческого жилья, всегда осторожные и дерзкие, не смолкая от зари до зари. Хотя никто в точности не знает, сколько пользы и сколько вреда они приносят человеку, их обычно не любят и отовсюду гоняют. И все же, если бы они вдруг исчезли, мы вскоре, вероятно, затосковали бы о них; однако не стоит этого опасаться — воробьи плодятся и множатся не по дням, а по часам. Их не принято относить к певчим птицам, но слуху нашему очень недоставало бы их неугомонного щебетанья. Гнезда они строят небрежно, кое-как, да, видно, им и ни к чему художественное совершенство. У них свои взгляды на жизнь, на собственность и на семью.

Уже стемнело, когда Миклавж принес мне беспомощного воробьеныша. Соседские дети нашли на деревенском сеновале гнездо и разорили его. Вытащив неоперившихся птенцов, они отрубили им головки, чтобы дома приготовить жаркое. Воробьев тогда частенько употребляли в пищу. Птенцов было много, у мальчишек разгорелись глаза. Одного из малышей Миклавжу удалось спасти. Шелковистая розовая кожица покрывала его грудку и задик, образуя морщинки и складки. Он печально вертел головкой, торчавшей на тоненькой голой шейке, и чирикал. Ему, наверное, было холодно, поэтому он все время дрожал и ежился. Когда к нему подносили руку, он широко открывал клювик и так весь напрягался, что под кожицей обрисовывались косточки. Что будешь делать с таким воробьем? Миллионы их обитают между землею и небом.

Мы отыскали старое гнездо, которое дети недавно откуда-то сняли, положили в него птенца и накрыли тряпочкой, чтобы он согрелся. Но малыш непрестанно чивкал и вытягивал шейку, напоминая нам, что голоден. Я размочил хлебные крошки в молоке и стал давать ему. Он жадно разевал клюв, так что виднелись две желтые полоски и большое красноватое отверстие посредине. Глотал он так, будто занимался гимнастикой, напрягаясь всем тельцем. Меня останавливали; дескать, хватит его кормить, а то он лопнет. Наевшись, птенец попробовал вылезти из гнезда, но его не держали ножки и не слушались крылышки. Отчаявшись, он съежился под тряпочкой и уснул. Я взял его к себе в маленькую комнатушку под крышей, откуда открывался вид на зеленеющие поля и луга, на красноватую пашню и невысокие перелески вплоть до Кршских холмов и церкви Святого Духа на горизонте.

Ранним утром, едва холодная заря осветила землю, меня разбудило отчаянное чивканье. Я выглянул из постели и увидел на сундуке широко разинутый клюв. Пришлось мне покорно встать и накормить воробьишку. Только теперь, когда совсем рассвело, я как следует разглядел беднягу. Морщинистая кожица едва покрывала косточки, а более на нем ничего не было, кроме нескольких перышек на крыльях да жалкой поросли пуха на животике. Глаза его то и дело закрывались.

Несколько раз до полудня мне приходилось отрываться от работы, когда за спиной у меня раздавалось голодное чириканье. Птенец был подобен резиновой трубке, которая спереди, получив пищу, легонько сжималась, а сзади разжималась. То и дело надо было вынимать его и чистить гнездо.

Поначалу я хотел только сохранить ему жизнь, если уж он по счастливой случайности не угодил в жаркое. Конечно, мне было интересно посмотреть, как он будет расти. Со временем, после того как я каждое утро вставал и кормил крикуна, я к нему по-настоящему привязался. И днем, стоило мне вернуться домой, он сразу же пробуждался от дремоты и начинал чирикать. Я подносил к нему палец, а он, завидев что-нибудь поблизости, сразу же воображал, что это летит мать-воробьиха и несет ему пищу. Не зная, как родители-воробьи поят детенышей, я держал над ним мокрый палец, капли падали малышу прямо в глотку, и это ему очень нравилось.

Он чувствовал себя неплохо. С каждым днем все гуще становился пух, отрастали перышки — не прошло и недели, как он избавился от наготы. Когда я вынимал его из гнезда, он скакал по комнате, всякий раз широко открывая клюв, стоило мне подойти к нему ближе. На полу, на сундуке, где лежало гнездо, всюду оставались следы его стремительного пищеварения.

В один прекрасный день воробьишка удивил меня своей смелостью. Самостоятельно выбравшись из гнезда, он спустился с сундука на пол. Правда, получилось это не совсем удачно, малыш перекувырнулся через голову, но на следующий день дело пошло на лад. С этих пор от него не было никакого покоя. Едва я успевал положить его в гнездо, как он тут же сбрасывал с себя одеяльце, растопыривал крылышки и, почирикав немного над пропастью, дерзновенно спускался вниз. Он семенил по комнате, пробовал взлететь, но, натолкнувшись на стену, беспомощно падал назад. Когда все это ему надоедало, он начинал кричать, широко разевая клювик. Я так к нему привык, что мне было бы нелегко с ним расстаться. Никогда не терял я терпения во время его кормежки. Часто я наблюдал, как он ведет себя на полу. Он не выказывал ни малейшего желания самостоятельно подобрать крошку, хотя я то и дело убеждался, что он ее прекрасно видит. Стоило ему почувствовать голод, как он останавливался, широко расставив ножки, вытягивал шею и разевал свое красное жерло. Я нарочно отодвигал палец, к которому была прилеплена размоченная в молоке крошка, но он все равно с жадностью хватал ее и заглатывал.

Воробьиная стайка, постоянно скачущая под окном но фруктовым деревьям, не могла не слышать щебетания птенца. Воробьи часто проносились теперь мимо самого окна. Малыш тоже слышал их крики. Чаще всех прилетала красивая пепельно-серая самка; она садилась на подоконник и звала, заглядывая в комнату. Я видел, как прислушивается к ее голосу малыш, а затем встревоженно скачет по комнате. «Едва окрепнут крылья, он улетит за ней следом», — думал я с грустью. Любопытно было, как же он самостоятельно научится летать. Конечно, это дано ему от природы, но если бы его воспитывала мать-воробьиха, она, вероятно, многое бы ему показала. А как он научится летать у меня, когда я и по земле-то хожу спотыкаясь?

Много раз я призадумывался, стоит ли оставлять окно открытым. Воробьишка завладел моим сердцем, и потерять его мне бы не хотелось. И все же я колебался, как поступить с любимым существом. Мне казалось недопустимой жестокостью держать окно закрытым, лишая воробья свободы, которую он рано или поздно захочет получить. Может, посадить его в клетку? Но воробьи вольнолюбивы, как цыгане, в клетке он утратил бы все свое обаяние. Я поборол в себе эгоизм и не закрыл окна. Чему быть, того не миновать. Вылетит, возможно, присядет ненадолго на подоконник и исчезнет, наслаждаясь обретенной свободой.

Человек привязывается к животным из эгоизма, ему приятно, когда живое существо полностью предано ему и подчиняется его воле. Так обычно обстоит дело с человеческой любовью. По-настоящему полюбить человека или животное способен лишь тот, кто умеет покоряться любимому существу, предоставляя ему полную свободу жить по собственной воле и внутренним побуждениям, перед которыми человек часто бывает бессилен и с горечью вынужден смирять свои желания. Обычный эгоизм в любви — это всего лишь стремление человека ощутить свою власть над любимым существом, что сказывается в разных поступках. Нечто подобное встречается порой и в действиях некоторых правителей, требующих от «возлюбленного» народа полной преданности и покорности, не оставляя ему никакой свободы. Тогда государство превращается в большую птичью клетку. Настоящему правителю следовало бы учиться бескорыстной любви на взаимоотношениях с животными. Но такое случается не чаще, чем в небе появляются кометы.

Одолеваемый подобными мыслями, я ожидал, когда воробьишка покинет меня. С каждым днем я любил его все больше, и мне постоянно приходилось бороться с собой, чтобы не затворить окно. Он уже не умещался в гнезде и перестал ночевать там. Я находил его то в своей домашней туфле, то под шкафом. Но по старой привычке он будил меня на рассвете, прыгая на широко расставленных ножках и безжалостно чирикая. В один прекрасный день я обнаружил, что он уже оперился, на спине появились красновато-бурые пятна, как у других воробьев нашей округи. Горлышко у него было горохового цвета, а под клювом на шейке — черное пятно. Городские воробьи отличаются от наших, деревенских, тем, что у них на грязно-пепельном фоне нет таких ярких коричневых пятен.

С виду это был теперь уже взрослый воробей. Каждое утро наблюдал я за ним со страхом в душе. Вспорхнув ко мне на постель, он неуклюже путешествовал по одеялу, сохраняя равновесие с помощью растопыренных крыльев. Доскакав до подушки, он начинал щипать меня за ухо. Его ничуть не пугало, когда я поспешно поднимался и шел за кормом, чтобы потом угощать его с пальца размоченными в молоке крошками. Обычно он ел с величайшим аппетитом, потряхивая головкой, если на клювике налипал склизкий комочек. Насытившись, воробьишка начинал порхать по комнате. С книжной полки он перелетал в противоположный угол и на горьком опыте учился распознавать стены. Иногда он присаживался на верхний край картины, но больше всего ему нравилось покачиваться на абажуре лампы, висевшей у самого потолка. Часто отдыхал он на верхней перекладине оконной рамы, вытягивая шейку то по направлению ко мне, то в сторону сада, где гомонили другие воробьи. Каждую минуту я ожидал, что он расправит крылья и вылетит в сад. Но на это он никак не мог отважиться. С окна он возвращался на абажур, где сидел, нахохлившись, и щурился, поглядывая на меня.

Однажды я нарочно вышел из комнаты и вернулся через некоторое время, торопясь узнать, не расхрабрился ли мой воробей? Но с абажура меня приветствовало задорное чириканье. Как-то,сидя за письменным столом, я неожиданно почувствовал, что он опустился ко мне на плечо и сразу же легонько ущипнул за ухо. Я рассмеялся и накормил воробьишку. Всяких благодарностей, как это принято в человеческом обществе, он не признавал. Наевшись, он сразу же принимался порхать по комнате, то подлетая к висевшей на стене картине, то садясь на этажерку, где норовил обгадить книгу, что, видимо, доставляло ему особое удовольствие.

В один прекрасный день, когда сад был залит ярким солнцем, он впервые опустился на подоконник. Я ждал, что будет дальше. Вытянув шейку и повернув головку набок, он с любопытством рассматривал мир, помаргивая маленькими глазенками. Вероятно, все было ему внове — деревья, солнечные блики в зеленых листьях и травах, дальние поля и белая колоколенка церкви Святого Духа. Я подумал, как, должно быть, все это многоцветье играет и переливается у него перед глазами, зачаровывает, кружит голову. Словно не веря собственным глазам, он слегка повернул шею и оглядел комнату. Его обдавало солнечным теплом. От блаженства он широко расставил ножки, расправил крылья и весь трепетал в каком-то волнении. В нем пробуждался инстинкт. Но пробудился еще не совсем, потому что вскоре воробьишка с окна перепорхнул на абажур, откуда удивленно поглядывал вниз, то закрывая, то открывая глаза. Но долго он там не выдержал. Я снова увидел его на подоконнике. С яблони прилетел взрослый воробей и стал кружиться возле окна. Малыш, видимо, испугался его, стремглав упорхнул в глубь комнаты и уселся на абажуре. Новые впечатления, вероятно, совсем его ошеломили. Некоторое время он, как безумный, носился по комнате, наталкиваясь на стены, возле которых потом судорожно бился, стараясь удержаться в воздухе.

Каждый день начинался одинаково. Едва на рассвете я открою глаза, а Малыш уже пощипывает меня за ухо, напоминая, что пора завтракать. Мне было непонятно, почему он сам до сих пор не подбирает крошек. Я раскладывал их на полу, на шкафу, на окне, где он больше всего любил сидеть, — он не обращал на них никакого внимания. Но стоило мне щелкнуть языком, как он сразу же садился ко мне на плечо в ожидании кормежки.

Удивляюсь, почему люди не жалуют воробьев. Конечно, они не певчие птицы, но по своему темпераменту превосходят всех других пернатых. Может, это оттого, что их слишком много; ведь по той же причине, случается, и человек не выносит человека. Может, людей отталкивает полная безнравственность насмешливых и задиристых крикунов, которым нет никакого дела до крестьянской и мещанской морали?

И вот настал решающий день. Воробьишка с утра уже проявлял беспокойство, непрестанно летая перед окном. Весело сияло солнце, легкий ветерок шевелил яблоневые ветки. Инстинкт властно заговорил в воробье, и он не мог ему противиться. Назад в комнату он больше не оглядывался. Дважды расправлял он крылья, затем пригнулся и с веселым чириканьем перепорхнул на дерево. Я был убежден, что он улетел навсегда. Потихоньку подойдя к окну, я наблюдал за ним. Он одиноко сидел на ветке яблони, озираясь по сторонам. До сих пор он не знал, что такое ветер. С удивлением вертел он головкой, недоумевая, откуда приходит невидимое дыхание, такое теплое и ласковое. По временам он легонько трогал клювиком зеленые листья. А вокруг него в поисках еды с чириканьем сновала воробьиная стайка. Воробьи не привередливы, они собирают и таких насекомых, которых другие птицы не удостоят и взглядом. Малыш увлеченно наблюдал за этой непрестанной суетой, но если рядом с ним на ветку опускался другой воробей, всякий раз боязливо сторонился. Он еще не понимал образа жизни своих сородичей. Прилетели две большие вороны и разогнали воробьев. С криком ринулись они к живой изгороди и попрятались в кустах сирени. А Малыш остался на ветке, с любопытством поглядывая по сторонам. Я решил проверить, не забыл ли он уже меня, и позвал его. Он чуть вытянул шею, тотчас вспорхнул на подоконник, а оттуда ко мне на плечо. Еще на лету он начал теребить меня за ухо и не давал мне покоя до тех пор, пока я его не накормил. Значит, я еще не стал для него чужим.

На следующее утро он опять чуть свет был у меня на постели. Теперь он каждую ночь спал на абажуре, и ему ничуть не мешало, если вечером под абажуром зажигали лампу. Как-то утром я нарочно притворился спящим. Но напрасно пытался я его обмануть. Он так долго теребил меня за ухо и клевал мне палец, что я, рассмеявшись, открыл глаза и принес ему любимое кушанье. Позавтракав, он упорхнул в сад поспешнее, чем накануне. Я видел, что он становится все смелее и уже носится вслед за другими воробьями с яблони в кусты, оттуда — к растущему у реки ивняку и снова в сад или в огород, на грядки фасоли.

Нас часто волнует и, вероятно, еще долго будет волновать вопрос, понимают ли птицы друг друга. Я уверен, что понимают, хотя мы представляем себе их разговоры похожими на человеческие.

Теперь до полудня Малыш возвращался домой всего лишь раз или два. Он усаживался мне на плечо и условленным знаком требовал кормежки. Затем он обычно некоторое время отдыхал на абажуре — иногда лишь до тех пор, пока не очистится желудок, — и уносился снова. Постепенно он все ближе знакомился с жизнью воробьев и ее законами.

Сам он пищу не искал, лишь смотрел, как это делают другие воробьи. Малыш летал с ними на церковные поля, где они собирались большими стаями. Они клевали там просо и находили немало другой пищи. Воробьи, наверное, и сами понимали, что здесь особенно боятся их набегов — здесь, как нигде, было понаставлено множество пугал. Скорее всего воробьи умеют отличать богатые угодья от бедняцких наделов. Тихо, чтобы не покачнулись пугала, опускались стаи на церковные посевы. Если в поле выходил человек, они с шумом поднимались в воздух и садились где-нибудь поблизости в придорожных кустах, выжидая, когда он уйдет. Воробей не признает частной собственности. Все поля, вся зелень вокруг ему дом родной. Он может позариться на чьи угодно хлеба, ему по вкусу всякая пища. Когда на церковных полях перед скирдами в устрашение птичьей мелочи развешивали чучела сов и старое тряпье, воробьи в отместку серой тучей перелетали в усадьбу учителя — принимались хозяйничать на его полях и во дворе. Они всегда промышляют сообща, как бы угощая друг друга. В полдень Малыш сидел на припеке в их компании и разглядывал высокого, грузного учителя, медленно шагавшего по дороге с поля в деревню, где у него был большой красивый дом, а в доме — лавка и ссудная касса, над которой посреди фронтона возвышалась статуя Марии Заступницы. Проказники воробьи ее изрядно загадили. Сейчас они внимательно смотрели, как по дороге домой учитель тихонько читает полуденную молитву, желая снискать милость Божью. Иногда воробьи залетали на пришкольный участок, не обращая внимания на детей, которые пололи учителю капусту и грядки с овощами. Пугались воробьи только голоса самого учителя, когда тот принимался читать нравоучения своим ученикам и односельчанам, так что гул стоял по всей долине, до самой церкви Святого Духа. Стоило им услышать этот голос, как они, истошно вереща, уносились в сад богатого, либерально настроенного торговца. Благодаря Малышу я познакомился с жизнью воробьев, которые радовались «милости Божьей», снизошедшей на церковные и учительские поля, где гнули спину все, от мала до велика — и школьная детвора, и бедняки-арендаторы.

Малыш меня не покинул. По нескольку раз в день прилетал он неизвестно откуда, требуя, чтобы я его накормил. Случалось, он подолгу сидел у меня на шее, а то и на руке, державшей скользящее по бумаге перо. Удивленно смотрел он на черные закорючки и на стальное острие, из-под которого они возникали. Всего лишь однажды он испачкал мне бумагу пометом.

Выйдя в сад, я звал его раз или два, он сразу же откуда-то появлялся и садился мне на плечо. Бывало и так, что я не видел его до самого полудня. Тогда он, вероятно, вместе с другими воробьями весело проводил время на пыльной проезжей дороге. Я заметил, что обычно все они собирались вокруг старого, чрезвычайно самонадеянного воробья, который жил у нас в саду и имел обыкновение вызывающе топорщить перья. Они купались в пыли, а когда это им надоедало, рассаживались вокруг кучек конского навоза и начинали в них рыться. Со стороны было видно, как этот высокомерный, на редкость словоохотливый воробей критически втолковывает им некую философию навозных кругляшек. Однажды я видел, как Малыш неподвижно сидел в пыли, наблюдая за воробьями, затеявшими у навозной кучи такую драку, что пыль поднялась столбом. У меня создалось впечатление, будто Малыш все еще остается в стороне от подлинной воробьиной жизни.

Когда он прыгал с ветки на ветку на растущей под окном яблоне, мне было легче за ним следить. Он с удивлением смотрел, как некоторые воробьи любезничают с самками — бог весть, различал ли он вообще их пол? — а потом жмутся друг к другу, и самцы садятся на самок. Я видел, как он пытался подражать этой игре, неуклюже поскакивая то за самкой, то за самцом. Житейские тайны были ему еще неведомы.

Однажды вечером он не вернулся на свой абажур. За окном лил дождь. Долго звал я его, но никто не встрепенулся и не чирикнул в ответ. Проснувшись утром раньше обычного, я услышал тихое чивканье. Поспешно распахнув ставни, закрытые из-за ненастной погоды, я увидел Малыша. Он жался к карнизу под крышей и, видно, совсем окоченел. Понурый, жалкий, спустился он на подоконник. Тогда я увидел, что у него нет хвоста. Я стал кормить его. Он склевывал с пальца хлебные крошки, но без аппетита. Затем весь нахохлился, тоскливо глядя куда-то в пространство. Все утро просидел он на абажуре, не двигаясь с места. Может, он был слишком ручным и его хотел схватить человек? Кошка? Или, может, его ощипали другие воробьи за неуклюжие любовные изъяснения?

Никогда мне этого не угадать. В последующие дни он хмуро семенил по комнате, а когда я сажал его на окно, мутными глазками поглядывал на залитый солнцем мир. Время от времени в нем пробуждалось какое-то воспоминание, он расправлял крылья и, дрожа всем телом, взволнованно чирикал. От тоски или томления по воле?

Было заметно, что он болеет и чахнет. Не в силах больше летать, он скакал по полу, как всегда тихо и понуро. Однажды кто-то нечаянно наступил на него, не заметив, что он под ногами. Воробей громко чирикнул и испустил дух. Глаза его стали белесыми и мутными, он лежал затвердевший и холодный, без хвоста, вытянув посиневшие ножки со скрюченными коготками. Клювика, которым он столько раз меня щипал, я не смог ему закрыть.

Он не попал в жаркое, но все равно погиб; слишком изнеженный людскою заботой, он не научился ни бороться, ни жить по законам жизни всех воробьев, вольнолюбивых коммунаров, которым даже любовь человека несет опасность.

М. Рыжова Судьба мне улыбнулась

В моей жизни словенская литература — ее изучение и переводы — занимает важное место. Вызывают восхищение многие писатели и поэты Словении, да и сама страна прочно обосновалась в моей душе.

Колокола раскачались сами,
Погода так хороша!
Звуки — горлицы под небесами
Летят, спешат.
Глянь, облака над ними белеют —
Над снегом гор,
Что там в безбрежной выси светлеет,
Манит их взор?
Привет свой восток западу шлет
Зажженной зарей,
Вышняя длань холмам ниспошлет
Благость, покой.
Сколько же здесь красоты обретется!
Вон, средь лугов и дубрав
Сердце твое овечкой пасется
В буйной зелени трав.
В этом переведенном мною стихотворении замечательного словенского поэта Отона Жупанчича проявилось ощущение особого обаяния благодатной красоты этой страны, что соответствует и моему восприятию, моему к ней отношению. Но дано мне это было не сразу.

Когда я училась на славянском отделении Ленинградского университета, нам преподавали сербский (сербохорватский) язык, сербскую и хорватскую литературу. О словенском языке и словенской литературе мы не имели ни малейшего представления, они даже не упоминались. Но случилось так, что на третьем курсе нам, студентам, попал в руки издававшийся тогда в Белграде литературный журнал, где были напечатаны произведения современных писателей. Оказались там и несколько, вероятно, только что переведенных на сербский язык рассказов Ивана Цанкара, которые настолько потрясли моего университетского друга, что он в порыве чувств тут же захотел написать их автору письмо и был очень огорчен, когда ему сказали, что писатель этот вовсе не наш современник и уже давно умер. Рассказы эти (в их числе и публикуемый в данной книге рассказ «Врзденец») очень тронули и меня, я ощутила, какой это необыкновенный, глубокий, истинно большой писатель.

Спустя несколько лет после окончания университета мне по роду работы пришлось обращаться к словенским текстам, и я, конечно, в первую очередь взялась за Цанкара — читала со словарем, кое-что понимала интуитивно. Тогда я жила и работала в Москве, и в одну из зим словенский язык нам, сотрудникам Института славяноведения, преподавал (факультативно) московский словенец, диктор Радио, осуществлявшего трансляцию на Югославию, Петер Когой. Ему хотелось пробудить в нас интерес и любовь к своему родному языку. Тогда я впервые услышала звучание словенской речи. И примерно тогда же решила писать диссертацию по словенской литературе, что впоследствии и осуществила. Меня привлекал Цанкар, но мне посоветовали взять другую тему, посвященную словенской поэзии. Цанкаром тогда уже начала заниматься Евгения Ивановна Рябова, наш первопроходец в области изучения словенской литературы; талантливый, серьезный исследователь, она внесла также большой вклад и в дело популяризации у нас этой литературы, установления научных контактов со словенскими коллегами и шире — со словенской общественностью. Делая свои первые шаги на поприще словенистики, я часто ощущала товарищескую помощь, поддержку Е. И. Рябовой, прислушивалась к ее дружеским советам.

В этот период мне начали предлагать переводы, так в мою жизнь на многие годы вошло издательство «Художественная литература». Судьба мне улыбнулась: почти все время моим редактором была Ольга Дмитриевна Кутасова, обладающая прекрасным вкусом в выборе произведений для перевода и тонким языковым чутьем, ощущением стиля. Сотрудничать с ней всегда было приятно и полезно. В самом начале некоторые мои переводы тоже очень неплохо редактировал Александр Дмитриевич Романенко, а под конец — Татьяна Кустова. Сотрудничала я и с издательством «Прогресс» (редактор — тоже очень хороший: Римма Петровна Грецкая). Так я постепенно прикоснулась к текстам Прежихова Воранца, Мишко Кранеца, Франце Бевка, Цирила Космача и других писателей, а затем и Цанкара, переводила его рассказы, роман «Чужие», а не так давно (с другим издателем, словенцем Юстом Ругелом) и «Обитель Марии Заступницы». На сегодняшний день моей мечтой остается перевести полностью роман «Крест на горе» (пока опубликованы отрывки).

В этом году вышел в свет и перевод (в соавторстве с М. Л. Бершадской) исторического романа виднейшего современного словенского писателя Драго Янчара «Катарина, павлин и иезуит».

Работать над всеми этими переводами всегда было интересно, и труд этот доставлял большое удовольствие. Ведь перевод истинно художественного произведения — это, конечно, творчество: понять, почувствовать индивидуальное своеобразие и стиль писателя, найти, подобрать присущее всему этому адекватное отражение в своем родном языке — процесс непростой, но радостный, приносящий удовлетворение. Понимание этого процесса тонко и поэтично отображено в сонетах едва ли не лучшего современного словенского лирика Каэтана Ковича «Диалог». Вот (в моем переводе) первая его часть — обращение переводчика к переводимому автору (в данном случае к поэту):

Ты — сад, взрастивший тысячу цветов,
Я стать твоим садовником дерзаю.
Ум, сердце, облик одолжить готов
Тебе, властитель! Ныне твой слуга я.
Где труд закончила твоя рука,
Начну сейчас твое преображенье,
Чтоб в колыбель чужого языка
Нести тебя для нового рожденья.
Так кто ж из нас тогда повелевает?
В итоге голос громче твой иль мой?
А, может статься, оба мы с тобой
Всего лишь точки малые у края
В том круге, где журчит язык иной,
Того, кто нами лишь играет.
В настоящую книгу вошли произведения пяти видных словенских писателей. Прежихов Воранц и Мишко Кранец принадлежат к литературному направлению 1930-х годов, которое обычно называют «социальный реализм»; Франце Бевк и Юш Козак — близки к этому направлению, часто соприкасаются с ним. Писатели яркие, глубокие, обладающие даром психологического и общественно-критического анализа, с обостренным чувством социальной несправедливости, очень человечные, при этом каждый из них — совершенно самобытная, неповторимая творческая индивидуальность. Болея душой за свой народ и страну, они являются при этом и патриотами своей «малой родины». У Бевка это словенское Приморье, к тому же находившееся тогда под гнетом фашистской Италии, у Кранеца — Прекмурье, у Прежихова — Каринтия. И в творчестве каждого из них отчетливо проступает природное своеобразие, порой захватывающая красота родного края и психологический склад людей, отблеск снежных гор, суровых скал или болотистой равнины.


Произведения словенских писателей для перевода выбирались, как правило, удачно, и всегда возникало желание познакомить с ними читателей нашей страны. Книги эти до начала 1990-х годов издавались большими тиражами — 50 000, 75 000, а то и 100 000 экземпляров и сразу же раскупались.

Приходилось мне иметь дело и с классиками словенской поэзии: составила сборники «Избранное» Франце Прешерна («Художественная литература», 1970); «Лирика» Антона Ашкерца (там же, 1987), переводила стихи словенских поэтов для сборников и антологий.

Приятно было, когда переводы получали одобрительные отзывы в словенской печати.

Сейчас наша словенистика продолжает плодотворно развиваться, переживая новый подъем; число словенистов-литературоведов увеличилось, трудится целая плеяда талантливых специалистов. Им предстоит большая работа не только в научной, но и в переводческой, популяризаторской деятельности, чтобы по возможности как можно более обстоятельно познакомить читателей нашей страны с творчеством современных словенских прозаиков, драматургов, поэтов — безусловно этого заслуживающих.

Примечания

1

Тебя, Господи (лат.).

(обратно)

2

До 1918 года Словения входила в состав Австро-Венгерской империи.

(обратно)

3

Водник Валентин (1758–1819) — словенский поэт и просветитель.

(обратно)

4

На месте преступления (лат.).

(обратно)

5

Давай, давай! (нем.).

(обратно)

6

Клецки из кукурузной или гречневой муки.

(обратно)

7

Что, синьора? (искаж. итал.).

(обратно)

**

Воробей домашний (лат.).

(обратно)

Оглавление

  • От издательства
  • Полна творческих замыслов
  • Иван Цанкар (1876–1918)
  •   За праздничными лепешками
  •   В потемках
  •   Святой Иоанн в селе Бильки
  •   Дети и старики
  •   Врзденец
  •   Вечерняя молитва
  • Прежихов Воранц (1893–1950)
  •   Ландыши
  •   Три пасхальных подарка
  •   Первое мая
  •   Левый карман
  •   Бочка
  •   Хлеб
  •   Герой
  •   Семеро детей
  •   Отступление
  • Мишко Кранец (1908–1983)
  •   На волнах Муры
  •   Лиза
  •   Мертвый очаг
  •     I
  •     II
  •     III
  •   Проклятый пес
  • Франц Бевк (1890–1970)
  •   Нянька
  • Юш Козак (1892–1964)
  •   Летающий ангел
  •   Passer domesticus[**]
  • М. Рыжова Судьба мне улыбнулась
  • *** Примечания ***