Пол Корнелл
Аргумент по-датски
Иллюстрация Владимира БОНДАРЯ
Смотреть на Кастеллет лучше всего вечером, когда древняя крепость сияет в огнях светляков — маяк для приземляющихся экипажей. Именно здесь расположены один из самых знаменитых парков Копенгагена, а также оборонные сооружения города, включая штаб-квартиру Службы военной разведки Дании. Единственная ветряная мельница носит скорее декоративную, нежели прикладную функцию. На закате с Лангелине приходит мощный ветер, и вросший в землю китовый скелет отзывается сочувственным воем, слышным даже в Швеции.
Гамильтон прибыл дипломатическим экипажем, без бумаг, а также, как предписывал этикет, без оружия и без складок — подчеркнуто неофициально. Он проводил взглядом экипаж, который, покачиваясь на ветру, тяжело поднялся над парком в темнеющее небо и круто взял на юго-запад, скользя по складке, которую создавал у себя под полозьями. Гамильтон не сомневался, что отдел внешних сношений фиксирует каждую мелочь. В дипломатическую почту, конечно, никто не заглядывает, но все прекрасно знают, куда эта почта направляется.
Он вышел из парка через реставрированные бронзовые ворота и спустился по лестнице, направляясь к дипломатической резиденции. Он ни о чем не думал. Когда возникают неразрешимые проблемы, это лучше, чем бесконечно толочь воду в ступе, тщетно пытаясь найти решение.
Улицы Копенгагена… Дамы и господа, выходящие из экипажей, порой с трехцветными перьями на шляпах, а один раз он заметил накинутый на плечо тартановый плед, что было еще хуже. Гамильтон ощутил было вспышку гнева, но затем узнал цвета клана Кэмпбеллов. Их обладатель, юнец во фрачной паре, видимо, был из тех дурней, которые, услышав в баре чужой акцент, готовы нарушить любой запрет, лишь бы выразить свой бессильный протест против существующего мироустройства. На этом шотландцы их и ловят.
Собственный гнев вызвал у Гамильтона раздражение: он не сумел сдержать себя.
Он прошел мимо фасада Британского посольства, где стояли часовые Ганноверского полка, свернул за угол и немного подождал на одной из тех удобных темных улочек, что образуют скрытую карту дипломатических резиденций в любом уголке мира. Миг спустя неприметная дверь распахнулась; его провели внутрь и приняли пальто.
* * *
— Девушка пришла к парадному входу, похоже, она была обеспокоена. Она заговорила с одним из наших ганноверцев, рядовым Глассманом, и поскольку он не мог ее понять, ужасно разволновалась. Она, видимо, решила, что ее так никто и не поймет. Мы пытались провести ее через контроль в вестибюле, но она уперлась.
Посла звали Байюми. С этим седобородым мусульманином Гамильтон однажды уже встречался на балу, устроенном во дворце, балансирующем на верхушке одной-единственной волны, поднятой из океана в знак присутствия коронованных особ трех великих держав. Как и обязывает профессия, дипломат держался непринужденно, словно его высокий пост ничего не значил. Возможно, он и в самом деле не чувствовал бремени своих обязанностей.
— Могла она быть вооружена? — Гамильтон уже уселся и теперь сосредоточенно разглядывал узоры древесины на лакированной поверхности посольского стола.
— Она могла быть сложена в несколько раз, как оригами.
— Думаете, это действительно она?
— Видите ли, майор… — теперь континентальный посол вел себя как и положено дипломату, — если возможно, я бы предпочел не касаться этого сейчас, чтобы не компрометировать девушку, и я…
Гамильтон прервал его:
— Ваши люди не доверили курьеру ничего, кроме имени и предположения, что один из Их Величеств может быть скомпрометирован. — Это прозвучало настолько грубо, что выглядело почти угрозой: — В чем дело?
Посол вздохнул.
— Дело в том, — сказал он, — что я никогда не спрашиваю у дамы ее возраст.
* * *
Вначале ее поместили в приемной, закрыв на этот день посольство для всех других дел. Затем приемную соединили с караульным помещением, пробив для этого стену, и устроили внутри небольшой закуток для девушки. От остального посольства ее отделяла освещенная складка, так что Гамильтон мог наблюдать за ней на интеллектуальной проекции, занявшей большую часть стены одного из многих пустующих кабинетов посольства.
Увидев ее лицо, Гамильтон чуть не задохнулся.
— Впустите меня.
— Но что если…
— Если она меня убьет, невелика беда. Именно поэтому она не станет этого делать.
Гамильтон вошел в комнату, сформированную пространственными складками, изнутри отблескивающими белым для визуального удобства находящихся там. Он закрыл за собой дверь и уселся напротив.
Она вздрогнула под его взглядом: он смотрел совсем не так, как смотрят на незнакомую даму. Возможно, именно это подтолкнуло ее к узнаванию. Хотя, быть может, это ничего не значило.
Тело определенно принадлежало Люстр
[1] Сен-Клер: коротко стриженные волосы, пухлый рот, очки, придававшие ее облику оттенок манерности, теплые, обиженные глаза.
Но ей никак не могло быть больше восемнадцати. Ее глаза подтверждали это; никакая косметика не могла бы добиться такого эффекта.
Это была та самая Люстр Сен-Клер. Та, которую он знал пятнадцать лет назад.
— Это ты? — спросила она по-енохийски. Голосом Люстр.
* * *
…Ему было четырнадцать, он впервые покинул Корк, отданный в Четвертый драгунский по договору, за долг отца, гордый тем, что наконец сможет выплатить его честной службой. Ему еще предстояло пообтесаться и заново пообточиться в Кибл-Колледже. Квартируя в Уорминстере и будучи до последнего дюйма кадетом-джентльменом, он был вынужден делить общество с людьми других классов, всегда готовыми посмеяться над его аристократическим ирландским акцентом. Они постоянно спрашивали, скольких тори он убил, а он терялся с ответом. Много позже ему пришло в голову, что надо было сказать им правду: ответить «двоих» и поглядеть, как они отреагируют. Он был салагой и очень страдал от этого.
Люстр принадлежала к тем молодым леди, в обществе которых ему было прилично показываться в городе. То, что она была старше, чрезвычайно льстило Гамильтону; к тому же она была молчаливой, робкой, неспособной взять над ним верх. Это позволяло ему быть смелым — временами даже чересчур смелым. Они держались то вместе, то порознь. На танцах она то без устали кружилась в его руках, не отговариваясь тем, что ангажирована кем-то еще, то вдруг могла пойти танцевать с другим кадетом. Впрочем, Гамильтон, к досаде Люстр, никогда не воспринимал ее ухажеров всерьез, и она всегда возвращалась к нему. Все эти глупости продолжались меньше трех месяцев — однако по его внутреннему календарю это были целые годы, высеченные в камне.
Он не имел никакого понятия, питает ли она к нему хотя бы малую толику привязанности — до того момента, когда она посвятила его в свои тайны. И даже в ту ночь они поссорились. Но по крайней мере после этого они какое-то время были вместе — как бы это ни было странно и болезненно.
Люстр работала секретарем у лорда Сартиса, но в ту ночь наибольшей их близости она призналась Гамильтону, что на самом деле это было прикрытие, также она была курьером — в ее голове сидело зерно дипломатического языка, и время от времени ее просили произносить слова, которые заставляли его прорасти в ней, и тогда она больше не знала никакого другого языка и становилась чужеземкой для любой страны, если не считать десятка человек при дворе и в правительстве, с которыми она могла общаться. В случае же разоблачения она должна была произнести другие слова — в любом случае, пакет внутри нее принудит ее к этому, — после чего она сможет говорить и думать лишь на таком языке, которого не знает и не сможет понять никто; и так будет до самой ее смерти — а смерть, учитывая ее отрезанность от остального человечества, не заставит себя ждать.
Люстр рассказала ему об этом так, словно походя говорила о погоде. Не с отрешенностью, которой Гамильтон научился восхищаться в своих солдатах, но с испугавшей его покорностью. Он не знал, верить ей или нет. Именно ее очевидная уверенность в том, каким будет ее конец, заставила его той ночью возмутиться, наорать на нее и снова начать эту бесконечную притирку друг к другу двух еще не полностью сформировавшихся личностей. Однако на протяжении последующих недель он начал постепенно ценить эти признания, притерпеваясь к ужасному бремени, принимая ее слабость, допустившую это, если все это было правдой, — из чувства восхищения и благоговения перед ней.
Ему довелось совершить множество глупых и страшных поступков, пока он был кадетом. Не раз он думал, что потом пожалеет о сделанном — но что толку? И все же одного поступка он так и не совершил: он не вышел из этой маленькой комнатки над гостиницей, не отправился прямиком в свою казарму и не попросил о личном разговоре с лейтенантом Рашидом, чтобы рассказать ему о том, что эта так называемая леди сочла возможным поделиться с ним служебной тайной. Этого он не сделал и на протяжении всех последующих недель.
Этого он не сделал — и вот, как рок в греческой трагедии или возмездие за слишком редкие молитвы, прошлое вернулось к нему.
Шестью месяцами позже Люстр Сен-Клер возвратилась с его светлостью в Лондон, после чего перестала отвечать Гамильтону на письма, а потом и вовсе исчезла.
О том, что она исчезла, он узнал лишь потому, что встретил на балу одну из ее подруг и подошел засвидетельствовать свое почтение. Тогда-то, разрыдавшись, она и сказала ему, что ни одна из девушек, работающих на Сартиса, не знает, что с ней случилось.
Он не выдал своих чувств в тот момент. И продолжал их скрывать потом. Он предпринял собственное расследование и выяснил все, что смог: почти ничего. В газетах за этот день он обнаружил упоминание о дипломатическом инциденте между Сент-Джеймсским дворцом и Данией: каждая сторона обвиняла другую в «непонимании», в детали которого корреспондент по долгу службы не имел права углубляться, но несомненно произошедшее по причине свойственных датчанам чудачеств. Между строк явно читалось, что нечто было утеряно — возможно, дипломатическая почта. Возможно, эта почта включала в себя Люстр, или это и была Люстр… А затем его полк внезапно подняли по команде.
Месяцы, годы его преследовали внезапные панические атаки, лишь немногим смягчаясь со временем. Однако ничего так и не случилось. По мере того как его повышали в звании и начали привлекать к работе в штатском, он привык успокаивать свою совесть, заверяя себя — у него, в сущности, нет никаких доказательств, ничего, что он мог бы предъявить начальству. Девушка слишком много болтала и не была не в ладах с реальностью, но это ведь не доказательства, а только чувства.
Так оно и было до сегодняшнего утра. И вот он вновь услышал ее имя — и от самого Турпина, в кабинете перед зданием Королевской конной гвардии.
Ее имя и то, что она, по всей видимости, вернулась, после того как ее пятнадцать лет считали мертвой.
Гамильтон сумел скрыть потрясение. Теперь у него это хорошо получалось: его ирландская кровь нынче содержалась в английском сосуде.
Наконец-то он узнал детали, о которых из осторожности запрещал себе спрашивать с тех пор, как начал выполнять задания в штатском. Тогда, пятнадцать лет назад, Люстр была послана в Копенгаген с рутинным курьерским поручением, поскольку сведения сочли слишком деликатными, чтобы доверить их вышивке или чему-либо еще, что подвержено прихотям человека и Господа. Турпин не сообщил ему содержимое послания, только то, что оно имела пометку «для Их Величеств», означающую, что к ней могли иметь доступ лишь коронованные особы могущественных держав и выбранные ими советники. Люстр приземлилась в одном из парков, где ее встретили агенты датской службы безопасности и проводили во дворец Амалиенборг. Предположительно. Поскольку ни ее, ни их там не видели. Они попросту не дошли туда, и выждав условленный час, в течение которого предположительно считалось, что они могли отправиться в паб или зайти куда-нибудь перекусить, датчане подняли тревогу. Не было найдено ничего. Свидетелей тоже не нашлось. Это было идеальное похищение — если это было похищение.
Великие державы запаниковали, сказал Турпин. Они ожидали, что нарушится равновесие сил и вот-вот начнется война. Армии по всему континенту и Солнечной системе направлялись к портам и станциям экипажей. Гамильтону припомнился тот внезапный смотр и как его полк услали месить сапогами грязь в Портсмуте. И как потом вскорости обнаружилось, что это просто еще одни учения. Предшественник Турпина в результате этого события потерял работу, а после и жизнь: несчастный случай на охоте, в котором было больше охоты, нежели случайности.
Гамильтону хватило здравого смысла не распространяться на тот счет, что, каковы бы ни были сведения, хранившиеся в голове Люстр, они, по всей видимости, имели необычайную ценность, коль скоро их утечка могла привести к краху устоев привычного мира, концу всего. Его вновь замутило, когда он в очередной раз потянул за нить, связывающую мысль о важности хранимого ею сообщения с ее готовностью выдать любую тайну…
— А что, этот вопрос по-прежнему столь же деликатен? — спросил он.
Турпин кивнул.
— Поэтому я и посылаю вас. И именно поэтому вам предстоит кратко ознакомиться с енохийским. Мы предполагаем, что она сможет только на нем — по крайней мере, мы на это надеемся, — а от вас требуется понять ее и действовать на месте в зависимости от услышанного. Иначе придется посылать войска, чтобы вытащить ее оттуда, а мы не настолько уж готовы вторгнуться в Данию.
В его тоне не было и намека на иронию. Говорили, будто старого безумца короля Фредерика забавляла мысль о том, что его государство доставляет неудобства великим державам. И он стремился к новым приобретениям в Солнечной системе помимо нескольких крошечных камешков, проштампованных, словно шкурка бекона, клеймом «Dansk».
Мысль об оказанном Турпином доверии согрела Гамильтона и помогла справиться со старой слабостью. Он впитал язык и взошел на борт, готовясь пересечь бурное море, не рассчитывая на многое, но и не желая просить о большем, отдав себя на волю судьбы и готовности к смерти.
* * *
И вот она перед ним. Впрочем, она ли?
Быть может, это выращенный гомункул, у которого хватает поверхностной памяти, чтобы узнать его?.. И чтобы говорить по-енохийски? Нет, конечно же, этого убогий крошечный мозг вместить не может. К тому же снабдить гомункула личностными чертами — уже чересчур, это даже австрийской военной разведке не под силу. Может быть, это настоящий человек, чьим чертам лица придали сходство с молодой Люстр? В принципе, такое возможно. Но в чем смысл, учитывая, что это в высшей степени подозрительно? Почему бы не сделать, чтобы она выглядела на свой предположительный нынешний возраст?
— Да, — произнес он по-енохийски. — Это я.
— Так значит… это правда, видит Бог! Я и не сомневалась с тех пор… с тех пор как вернулась.
— Вернулась откуда?
— Мне сказали, что прибыло какое-то важное лицо, чтобы меня увидеть. Это ты?
— Да.
Она смотрела на него так, словно едва могла поверить.
— Мне нужна защита. Когда мы вернемся в Британию…
— Не раньше, чем я узнаю…
— Ты знаешь не хуже меня, что эта комната, это здание…
— Когда ты входила и здесь еще была приемная, почему ты не позволила, чтобы тебя осмотрели?
Она тяжело вздохнула, ее губы вытянулись в тонкую линию. Внезапно все вернулось на круги своя: они опять ссорились. Идиоты. Все те же идиоты. Когда так много поставлено на карту!
Он должен был им рассказать. Они должны были послать кого-нибудь другого.
— Послушай, — сказала она, — сколько времени прошло с тех пор, как мы виделись в последний раз?
— Полтора десятка лет, плюс-минус.
Он вновь увидел на ее лице потрясение. Как если бы ее снова ранило то же, что и прежде, или отголоски этого.
— Я видела даты, когда выбралась, но не могла поверить. Для меня прошло… четыре года… или… или вообще нисколько, если честно.
Гамильтон был уверен, что это невозможно. Он тряхнул головой, откладывая разгадку на потом.
— Пакет в сохранности?
— Как это похоже на тебя, вот так с места в карьер. Да. Именно поэтому я и не стала проходить через контроллер. Об этих машинах много всего рассказывают, особенно о той, которая здесь. Она могла заставить меня болтать!
Но то же самое сказал бы и гомункул или маска. Он понял, что смотрит на нее, нахмурившись.
— Расскажи мне, что произошло. Все до конца.
Но в этот момент позади них раздался глухой звук. Оттуда, откуда не могло раздаваться никаких звуков. Словно в стену ударился тяжелый предмет меблировки.
Люстр вздрогнула, обернулась.
Гамильтон прыгнул на нее.
Он почувствовал спиной опалившее его пламя.
А потом он понял, что летит — вверх, вбок, снова вниз!
Он приземлился и метнулся в сторону, чтобы перехватить Люстр — ее выбросило из кресла, которое рассыпалось под ней. Комната разваливалась у него на глазах: молочно-белое пламя, вздымающиеся арки радуг. Две пробоины, в каждую из которых устремилось по полкомнаты. Взрыв стремительно огибал стены, приближаясь к нему и Люстр.
«Кумулятивный заряд, — отметил Гамильтон той частью своего сознания, которая была приспособлена анализировать такие вещи, — со складкой в конусе, чтобы разрушить искусственное искривление пространства».
Кто бы они ни были, они хотели заполучить Люстр или их обоих живыми.
Гамильтон обхватил ее за плечи и швырнул к двери.
Дверь распахнулась под тяжестью девушки, и та споткнулась, внезапно оказавшись во власти гравитации коридора. Гамильтон оттолкнулся пятками от вращающегося кресла и нырнул в проем следом за ней.
Он упал на пол, ударился плечом, перекатился на ноги и подскочил к двери, чтобы захлопнуть ее. Дверь, исполнив свой долг, завершила складку за несколько секунд до того, как до нее докатился взрыв.
В приемной их никто не ждал.
Значит, они собирались проникнуть в складку через пробитые ими же дыры? Они могли найти там только трупы! Это была ошибка, а Гамильтон не доверял чувству, что его противник делает ошибки. Он предпочел бы предположить, что сам что-то упускает.
У него не было оружия.
В дальних частях здания завыли сирены. Коридор наполнялся дымом, который полз откуда-то сверху.
Послышался топот ног, спускавшихся по лестнице с верхнего этажа.
Друг или враг? Определить невозможно.
Атака велась снаружи, но у них могли быть сообщники внутри здания, а может быть, их бойцы уже прорвались внутрь. Парадная дверь пока держалась, однако в нее была вмонтирована маскирующая складка. Если они знали достаточно, чтобы использовать такой заряд, они могли даже и не пытаться пробиться через главный вход.
Люстр глядела на единственную дверь, до которой у них был шанс добраться прежде, чем преследователи схватят их. На двери была табличка с надписью, которую датский транслятор Гамильтона прочел как «подвал».
Он оттолкнулся спиной от стены и ударил в дверь ногой. Недорощенная древесина вокруг замка треснула, и он выбил его вторым ударом. Повреждение будет заметно; он понадеялся, что это не важно. За дверью обнаружились ступени. Люстр вбежала внутрь, и Гамильтон захлопнул дверь за ними обоими.
Пошарив в темноте, Гамильтон нашел какой-то тяжелый предмет, оказавшийся ящиком с инструментами, и подпер им дверь. Они находились в помещении с древними бойлерами — вероятно, резерв на случай, если топливные элементы откажут.
— Они найдут… — начала Люстр, но тут же оборвала себя.
Гамильтон быстро отыскал то, что, по его предположениям, должно было находиться здесь, внизу: станцию связи на стене. Порой, работая в штатском, он имел при себе маленькую петлю связи с вышивкой — обычно замаскированную под часы, чтобы никто не удивлялся, почему он таскает такое. Однако ему никогда бы не позволили подобную экипировку в предположительно дружественной стране. Петля на стене принадлежала к внутренней системе; оставалось лишь надеяться, что она соединена с петлей на крыше. Он мог и должен был вызвать Отдел внешних сношений, но теперь он не мог себе позволить довериться местным. Нельзя было допустить, чтобы их системы зарегистрировали открытый вызов в Букингемский дворец или здание Королевской конной гвардии, — это было бы преступлением против равновесия. Так что теперь у него оставался только один человек, которого можно было вызвать, и если ее не окажется в будуаре, то его можно будет считать мертвецом, а Люстр вернется обратно в мешок.
Он подключился к разъему и выдул в трубку нужные ноты, надеясь, что кодовый сигнал пройдет мимо любых подслушивающих ушей.
К его облегчению, Кушен
[2] Маккензи тотчас же появилась на линии. Ее голос звучал торопливо: кто-то во дворце, должно быть, предупредил ее о том, куда он направляется этим вечером.
— Джонни, чем я могу помочь? — Ее голос шел с крыши — направление, отведенное для офицеров.
— У меня частный вызов. — Он слышал в коридоре звук бегущих ног, направляющихся к двери. Может быть, в сгустившемся дыму они не заметят поврежденную дверь?
— Извлечь, упаковать или ликвидировать?
«Ликвидировать» относилось к нему: удар, который окончит его жизнь и сотрет все, что он знает, — как его заверили, безболезненно. Это был единственный способ, который мог избрать офицер в штатском, чтобы умереть; вариант самоубийства блокировался прошивкой в мозгу. В более широких кругах общественной вышивки Кушен играла роль хозяйки модного салона, но кроме этого она занималась и настоящим делом. Однажды она вывела Гамильтона из Лиссабона и усадила в общественный экипаж с вооруженным водителем, всю дорогу поддерживая поток светской болтовни, который не давал ему отключиться, несмотря на сосущую рану в груди. Впоследствии он хотел послать ей цветы, но не смог найти в томике «Язык цветов» из полковой библиотеки ничего, что описывало бы его чувства и в то же время сохранило бы драгоценную дистанцию между ними.
— Извлечь, — сказал он.
— Хорошо. Ищу.
На миг она смолкла, что стало для нервов Гамильтона тяжелым испытанием. Преследователи, кем бы они ни были, уже возились по ту сторону двери, словно дилетанты. Возможно, именно поэтому они так неумело обращались со взрывчаткой. Дилетантов Гамильтон боялся больше всего. Дилетанты убивают вопреки приказам.
— Да вы в настоящей крысиной норе, майор! Видели бы вы, что сейчас валится на мой кофейный столик! Десятки лет там устраивали убежища и складки внутри складок, прятали и забывали оружие — к сожалению, не рядом с вами… Если там откроется локальная остановка времени и разрушит Копенгаген…
— Если мы смоемся отсюда, это произойдет?
— Вероятно. Никогда не любила этот город. Готовлюсь…
Что-то глухо ударялось в дверь. Потом дверь начала медленно поддаваться. Люстр предусмотрительно отступила назад, уходя с трассы выстрелов, тогда как Гамильтон обнаружил, что из-за длины шнура коммуникатора у него не остается другого выхода, кроме как стоять у них на пути.
Он вспоминал минуты, проведенные с Анни, стараясь думать лишь об этом.
Удары в дверь стали более размеренными. Неторопливыми.
— Готово, — произнесла Кушен.
Гамильтон поманил Люстр к себе и обхватил ее рукой.
— Да, кстати, тут рядом полковник Турпин, передает свои наилучшие пожелания.
— Мои наилучшие пожелания полковнику, — отозвался Гамильтон. — Давайте!
Дыра открылась под ними в ослепительной вспышке — возможно, это рушился город. Гамильтон и Люстр провалились в нее и со скоростью урагана начали падать вдоль сверкающего коридора. Вдалеке через разлетевшуюся в щепки дверь посыпались пули, разрывая серебристую паутину туннеля вокруг них, нелепо вихляясь в рикошетах.
Гамильтон пожалел, что ему нечем пальнуть в рожи этим ублюдкам.
А потом они оказались снаружи, в благословенном ночном воздухе, выброшенные на землю из невероятной дыры у них над головами, которая тотчас же дипломатично исчезла.
Гамильтон встал и огляделся. Они находились на какой-то боковой улочке. Холод. Темнота. Никаких свидетелей — Кушен сумела обеспечить даже это. Скорее всего, это было все, что она смогла сделать сегодня вечером — для него или для любого из его братьев и сестер по всей Солнечной системе. Турпин позволил ей сделать это для него. Нет, поправил он себя, — для того, что находилось внутри Люстр.
Он помог ей подняться, и они уставились в конец улочки, где сновали взад-вперед прохожие. До них донесся звук колоколов церкви Девы Марии, отбивающих десять часов. Вдалеке пылало здание посольства, экипажи с трезвоном и красными огнями проносились в небе и исчезали в дыму — они уже принялись качать туда воду из своих океанических складок. Вот и эти запросто могут попасть под подозрение, а ведь они здесь чуть ли не единственная отрасль общественной жизни, которая почти наверняка не виновна в случившемся. Улица наполнилась запахом дыма. Этого достаточно, чтобы Фредерик закрыл и воздушные трассы тоже.
Сейчас Турпина и Ее Величество королеву-мать просят взвесить, стоит ли находящаяся у Люстр информация открытых военных действий между Величайшей Британией и датским двором — который, возможно, не имеет к этому никакого отношения, поскольку все эти секреты ему уже давно известны. Но вместо того, чтобы пропустить сюда британский экипаж, который бы забрал их двоих, они будут тратить часы, доказывая, что их собственные службы — какими бы прогнившими они ни были — могут справиться с этим.
Напротив находилась маленькая гостиница: под крышей висела выращенная бычья туша, из окон лилась танцевальная музыка. Толпа сейчас торопится посмотреть на пожар и предложить свою помощь — совершенно бесполезную, как это водится у джентльменов и тех, кто хочет выглядеть джентльменами.
Гамильтон схватил Люстр за руку и кинулся к двери.
* * *
Он заказал — на датском, вызванном из какого-то отдаленного закоулка его мозга, — настоящую говядину, картошку и бутылку вина, которое не собирался пить, но которое могло послужить оправданием того, что они потребовали для себя отдельную кабинку. Люстр посмотрела на хозяина с притворной робостью — девушка, сбившаяся с пути. Причем платье этой девушки, — внезапно пришло в голову Гамильтону, — вызвало бы недоуменные взгляды в Лондоне, поскольку вышло из моды пятнадцать лет назад. Однако у них не было выбора. Кроме того, здесь все-таки Дания.
Они нырнули в темноту отведенной им комнатушки. У них оставалось несколько минут, прежде чем подадут еду. Оба заговорили одновременно, но тихо, чтобы хозяин не услышал незнакомого наречия.
Люстр подняла руку, и он замолчал.
— Я расскажу тебе все, — сказала она. — Постараюсь как можно быстрее. Ты слышал о теории трех четвертей унции?
Гамильтон покачал головой.
— Это околонаучный фольклор, вроде «Золотой книги» — такая псевдорелигиозная байка, которую можно услышать в людской. Про одного парня, который взвешивал умирающих и вроде как обнаружил, что после смерти тело становится на три четверти унции легче. То есть получается, что это вес души.
— Стоит ли сейчас тратить время на доморощенную теологию?
Она не обратила внимания.
— Так вот, я расскажу тебе один секрет — секрет «для Их Величеств»…
— Нет!..
— А если я умру, а ты нет — что тогда? — фыркнула она. — Потому что если меня просто убьют, это не спасет равновесие! — Она прибавила к последнему слову шокировавший Гамильтона эпитет. — О да, я хочу быть уверена, что ты знаешь это, на случай крайней необходимости.
Она не оставила ему времени для ответа, и скорее всего, это было к лучшему.
— Что ты за секретный агент, если тебе нельзя доверить секрет? Мне все равно, какой у тебя там допуск, сейчас мы с тобой вдвоем, только ты и я!
В конце концов Гамильтон кивнул.
— Ладно. Ты, наверное, также не слышал — учитывая, что твой круг чтения скорее всего по-прежнему не простирается дальше охотничьих журналов, — об астрономической проблеме, связанной с распределением масс внутри галактик?
— Что? Какое это…
— Конечно же, не слышал. Вкратце все сводится вот к чему: по всей видимости, массы галактик больше, чем должны бы быть, намного больше. Никто не знает, в чем тут дело. Эти массы невидимы, но астрономы смогли составить карты их расположения по степени воздействия на другие небесные тела. В течение нескольких лет Херстмонсо занимался исключительно этим. Когда я об этом прочла, мне это показалось странным, но теперь я знаю почему.
Принесли обед, и им пришлось на несколько мгновений замолчать, просто глядя друг на друга. Гамильтон вдруг поймал себя на мысли, что эта новая целеустремленность ей идет — так же, как и грубые слова. Он ощутил, как в груди вновь глухо шевельнулась застарелая боль, и подавил ее. Хозяин вышел из комнаты, украдкой бросив на них взгляд, полный вуайеристского удовольствия.
— Продолжай.
— Ты еще не понял? Если теория трех четвертей унции верна, это значит, что в мире есть масса, которая появляется и исчезает, словно ее прячут в складку и вынимают обратно — прямо как у Бога из рукава. Если сложить все это вместе…
Внезапно Гамильтон понял, и размах догадки заставил его зажмуриться.
— Та лишняя масса в галактиках!
— И у нас есть ее карта…
— И на ней видно, где находятся другие разумы — настоящие иноземцы из других миров, где-то там!..
— И возможно, не так далеко.
У Гамильтона закружилась голова от ужаса перед открывшейся картиной. Потенциальная угроза равновесию! Любая из великих держав — черт возьми, вообще любое государство — может добиться неизмеримого преимущества над другими, обмениваясь с иноземцами информацией!
— Так вот что было у тебя в голове — величайшая тайна великих держав… Но эти сведения устарели, наверняка они уже нашли способ разобраться с этим…
— Да. Потому что, в конце концов, любая из них может наскрести достаточно времени для телескопических наблюдений, чтобы дойти до этого самостоятельно. Насколько я могу понять, они поделились информацией между собой. Каждый из великих дворов на самом высоком уровне знает об этом, так что равновесие в сохранности… Ну, почти. Подозреваю, что они заключили между собой тайное соглашение не пытаться войти в контакт с этими чужеземцами. Это достаточно легко контролировать, учитывая, как они следят за вышивками друг друга.
Гамильтон расслабился. Значит, это действительно были старые страхи, с которыми уже разобрались головы поумнее его.
— Ну да, конечно же, все, о чем сейчас идет речь, — это способ связи. Учитывая, какие там расстояния…
Она поглядела на него, словно он был школьником, давшим неправильный ответ.
— Неужели одна из держав нарушила соглашение?
— Это сделала не держава, — ответила Люстр, поджав губы.
Гамильтон не был уверен, что еще долго сможет выдерживать этот разговор.
— Тогда кто же?
— Слыхал про небесных близнецов?
— Что?! Братья Рэнсомы?
— Да, Кастор и Поллукс.
Мысли Гамильтона заметались в беспорядке. Близнецы были торговцами оружием и продавали его, как выяснилось несколько лет назад к изумлению великих держав, не только государству, чьими подданными они являлись изначально (а поскольку они были родом из северной части колумбийских колоний, это, вероятно, Британия или Франция), или хотя бы тому, чье гражданство приняли впоследствии, но кому угодно. После того как великие державы объединились против них, поступив с близнецами так же, как и с любой угрозой для равновесия, офисы Рэнсомов мгновенно исчезли из мировых столиц, а близнецы принялись торговать с кем угодно: бунтовщиками, наемниками, колонистами. Торговать своими услугами, как проститутки. Сами близнецы никогда не показывались на публике. Говорили, что они уже скопили достаточно средств, чтобы начать разработку нового, собственного оружия. Каждый месяц возникали слухи, что одна из держав снова втайне заключает с ними сделки. Британия, конечно, на такое никогда не пойдет, но голландцы или испанцы?
— Они-то как сюда замешаны?
— Когда я направлялась со своим первоначальным заданием и уже прошла полгорода, подо мной и моим эскортом раскрылась такая же кроличья нора, как та, в которую мы только что провалились.
— Они могут это делать?
— По сравнению со всем остальным, что они могут делать, это ничто. У них были наготове собственные солдаты — солдаты в форме…
Гамильтон слышал звучавшее в ее голосе отвращение и не мог не добавить к нему своего. Этот вечер уже казался ему каким-то кошмаром: рушилось всё, в чем он был уверен. Он чувствовал, словно проваливается все глубже и глубже, по мере того как перед его внутренним взором возникали все новые ужасные возможности.
— Моих сопровождающих перебили, но у них тоже были потери. Тела они забрали с собой.
— Должно быть, место им тоже потом пришлось прибрать.
— Меня утащили раньше. Не знаю, были мы все еще в городе или нет. Я собиралась произнести нужные слова, чтобы отключить себя, но они были начеку. Они ввели мне нечто такое, что, тут же вызвало неудержимую глоссолалию. На мгновение я решила было, будто сделала это сама, но потом поняла: я не могу остановиться и болтаю всякую ерунду — всё, что есть у меня в голове, всякие глупые и стыдные вещи… — Она замолчала, переводя дыхание. — Твое имя тоже прозвучало.
— Я не хотел об этом спрашивать.
— Но я не рассказала им о том, что находилось у меня внутри. Чистая удача. Потом я вырвалась от их головорезов и попыталась вышибить себе мозги о стену.
Он положил ладонь на ее руку — совершенно бессознательно. Она не препятствовала.
— Никому бы не рекомендовала этот способ. Скорее всего, это вообще невозможно. Впрочем, я успела долбануться только два раза, прежде чем меня опять схватили. Они собирались колоть мне эту дрянь до тех пор, пока я не выболтаю слова, которые позволят им воспользоваться сканером, чтобы увидеть карту. Меня заперли в какой-то комнате и всю ночь записывали то, что я болтала. Довольно быстро это превратилось в сплошную скукотищу.
Слушая ее, Гамильтон чувствовал, что успокаивается. Он с искренним наслаждением предвкушал возможность в ближайшем будущем добраться до кого-нибудь из этих людей.
— Я поставила на то, что когда пройдет достаточно времени, а я так и не скажу ничего интересного, они перестанут испытывать меня и станут просто записывать. Я выжидала столько, сколько могла оставаться в здравом уме, а потом принялась за одну из стен. Отыскала основной силовой кабель и запустила туда пальцы. Хотела бы рассказать об этом побольше, но я ничего не помню — с этого момента и до тех пор, пока не очнулась, как впоследствии выяснилось, в огромнейшем космическом экипаже. Я пришла в себя в лазарете, подключенная ко всевозможным капельницам. По моим внутренним часам прошло четыре года… Я решила, что это ошибка… Я проверила пакет у себя в голове — печати были не тронуты. Чувствовался запах дыма. Тогда я кое-как отключила подачу лекарств и сползла с постели. Там были еще несколько человек, но все они оказались мертвы или без сознания… Очень странные повреждения, как будто плоть стекла с костей… В коридоре тоже валялись тела — их персонал в этой дурацкой униформе. Но все же этой штуковиной кто-то управлял, потому что когда я заглянула во внутреннюю вышивку, три кресла были заняты. Думаю, они просто пытались добраться до дома — трое выживших после того, что там у них случилось. Когда мы приблизились к земной орбите под прямым углом к эклиптике, корабль принялся сигналить всевозможными фальшивыми флагами и пропусками. Я спряталась рядом с бортовым люком, и когда экипаж прибыл на одну из датских высотных станций и туда ворвался спасательный отряд, выбралась наружу.
В ее голосе появились просительные нотки, словно она искала у него подтверждения, что больше не спит.
— Я… я села на омнибус вниз и, помню, еще думала, какой это классный транспорт, очень стильный, особенно для датчан. А потом, когда я послушала вышивку и проверила по дневнику, правильно ли я поняла… когда до меня дошло… а могу тебе сказать, до меня долго доходило… Я перепроверяла множество раз…
Она сжала его руку, требуя, чтобы он поверил.
— Для меня прошло четыре года, пока я была без сознания… Но… — Ей пришлось заново набрать воздуха, глаза жаловались на потрясающую несправедливость произошедшего.
— Но здесь прошло пятнадцать лет, — закончил он.
Глядя на нее, он думал, что вот эта женщина, которая когда-то была старше него и давала ему первые уроки самопознания, осталась все той же и он никогда не сможет показаться с ней на людях… Поначалу она казалась ему прежней, поскольку именно такой она осталась в его памяти, но теперь он увидел размеры этой перемены. В новом их различии умещалось все, что он успел сделать за свою жизнь. Он помотал головой, чтобы прояснить мысли, чтобы избавиться от перепуганного взгляда этих глаз.
— Как же это?
Она хотела что-то ответить, но Гамильтон вдруг заметил, что музыка зазвучала громче. Он смахнул нож со стола и сунул его в карман.
Люстр испуганно посмотрела на него.
Но в их каморку уже заглядывал человек с внешностью типичного завсегдатая кабачков.
— Прошу прощения, — проговорил он на датском, с акцентом, который справка, бегущая в поле зрения Гамильтона, не смогла идентифицировать, — вы не знаете, куда подевался хозяин? Я тут заказывал столик…
Нечто неуловимое в выражении лица.
Он предполагал выкрутиться.
Не выкрутился.
Гамильтон даже не привстал, а, скорее, рванулся вбок, направляя нож в пах незнакомцу. Провернул и вытащил, одновременно хватая противника за пояс и швыряя вперед, заливая его кровью скатерть. Когда тот начал кричать, Гамильтон уже был в ресторанном зале…
Второй стоял в дверях кухни и устраивал выволочку хозяину, который в ожидании обычных в таких случаях неприятностей включил погромче музыку. Вот он обернулся, рука метнулась к поясу…
Дилетанты!
Гамильтон швырнул окровавленный нож ему в лицо. На мгновение тот принял его за метательный и выбросил руку, защищаясь, но Гамильтон уже покрыл разделявшее их расстояние и с размаха вогнал кулак ему в горло. Человек забулькал и упал. Прежде, чем тот коснулся пола, Гамильтон перехватил его и выбил пистолет.
Пистолет не понадобился. Его противник отчаянно хватался за горло. Гамильтон отпустил его, и тот упал.
Гамильтон оглянулся и увидел, что второе тело, подергиваясь, сползает на пол. Люстр уже присела на корточки, чтобы забрать оружие и у него.
Он обернулся к выходящему из кухни хозяину и наставил на него ствол:
— Еще?
— Нет! Я сделаю все, что…
— Я спрашиваю, еще есть?
— Я не знаю! — Он говорил правду.
Профессионалы оставили бы все идти своим чередом и устроили бы фазанью охоту, дождавшись, пока Гамильтон отправится по естественной надобности. Итак, дилетанты. Их может быть много. Вероятно, они обшаривают множество гостиниц, но возможно, не караулят выходы из этой.
Это была их единственная надежда.
— Хорошо. — Он кивнул Люстр. — Мы уходим.
Он заставил хозяина пошуметь у задней двери — бросать об пол горшки и сковородки, шмякнуться пару раз телом о посудный шкаф. Того могли в любой момент пристрелить, и Гамильтон знал это. Но и черт с ним, чего стоит один датчанин по сравнению со всем этим?
Гамильтон велел Люстр встать возле входной двери, затем снял хозяина с мушки и ринулся наружу.
Он выпрыгнул на узкую улочку, на леденящий душу холод, выискивая цель…
В глаза внезапно ударил луч света; он выстрелил на свет.
Но потом на него навалились. Много. Кое-кого он ранил — скорее всего, смертельно. Он не потратил впустую ни одного патрона.
Со стороны Люстр выстрелов слышно не было.
В лицо Гамильтону сунули что-то мягкое, и в конце концов ему пришлось вдохнуть в себя темноту.
* * *
К Гамильтону вернулось сознание. Сознание того, что он дурак и, по собственной глупости, предатель. Ему хотелось окунуться в эту горечь, в осознание того, что он подвел всех, кто был ему дорог. Хотелось отдаться этому чувству, оставив безнадежные попытки обрести хоть какую-то уверенность.
Но он не имел права.
По его хронометру прошло несколько часов. Не лет. Глаза он не открывал из-за света. Впрочем, свет, лившийся со всех сторон, был рассеянным, уютным.
В сложившейся ситуации его возможности наверняка будут ограничены. Если выхода не найдется, если они действительно оказались в лапах врага, он должен убить Люстр и затем покончить с собой.
Несколько мгновений он обдумывал это совершенно спокойно.
Затем позволил себе открыть глаза.
Помещение, в котором он находился, выглядело как лучшая комната в гостинице. Подобие солнечного света шло скорее из проекции, чем из настоящего окна. Он был одет в ту же одежду, что и на улице. Несколько серьезных ушибов. Он лежал на кровати. Он был один. Никто не позаботился накрыть его одеялом.
Распахнулась дверь. Гамильтон сел на кровати.
Официант вкатил в комнату столик на колесиках и, увидев, что Гамильтон проснулся, кивнул ему.
Гамильтон наклонил голову в ответ.
Официант снял со столика покрывало, под которым обнаружился обед — было похоже, что это настоящее мясо и яйца, — подал, как положено, столовый прибор, поклонился и вышел. Дверь за ним затворилась беззвучно.
Гамильтон подошел к столику. Провел пальцем по острому, зазубренному лезвию столового ножа. Это говорило о многом.
Уселся на кровать и принялся за еду.
Он не мог справиться с охватившими его мыслями — скорее смутными ощущениями, чем воспоминаниями или идеями. В конце концов, они составляли его личность. Такими были все, кто хранил равновесие, все, кто следил за тем, чтобы великие державы поровну делили Солнечную систему и не скатились в безумную войну, которая, как знали все, будет последней. Такой конец освободил бы их всех от ответственности, присоединив к царству Божьему, существующему как вне Вселенной, так и внутри любой мельчайшей ньютоновской протяженности.
Тогда равновесие, рухнув, вновь, как волна, достигнет вершины, навсегда и окончательно включив в себя всех живших, приведя их всецело к Господу. Уж столько-то начальной физики в него вбили в Кибл-Колледже. Он никогда не желал такого конца — как и никто из смертных. Такова сама суть человеческого существования.
Ему нравилась служба, даже связанные с ней тяготы. Это было исполнено смысла. Но подобные потрясения, подрывающие устои того,
что он понимал — и в таком количестве, с такой скоростью…
В картине того, как окружающий мир содрогается у самого основания, нет ничего привлекательного. Это просто новый аспект равновесия, новая угроза для него. У равновесия множество проявлений, множество форм — так говорилось в каком-то гимне, который он едва помнил. Делай, что должно, и пусть будет, что будет.
Эта мысль пришла к нему четкой, словно была произнесена той частью его существа, у которой имелись цель и воля. Гамильтон улыбнулся, чувствуя, как его силы восстанавливаются, и снова взялся за мясо.
Как только он покончил с едой, за ним пришли.
Вошедший был одет в ту самую форму, о которой упоминала Люстр. Гамильтон еле сдержал смех: этот костюм скорее походил на карнавальный. Яркие цвета, которых, однако же, никогда не видели на поле боя, символы, не имеющие ни смысла, ни истории.
Однако человек, одетый в эту форму, судя по всему, прошел обучение в настоящей армии — следуя за ним, Гамильтон заметил по его походке, что тот явно знаком с учебным плацем. Может быть, даже бывший офицер. Выкупившийся или дезертировавший. Он проигнорировал попытки Гамильтона завязать разговор. Гамильтон и не пытался ни о чем спрашивать, поскольку готовился к предстоящему допросу, и даже бесцельные вопросы могли сыграть роль дыры в плотине. Нет, он говорил только о погоде, но получил в ответ лишь косой взгляд. Косой взгляд этого ублюдка, продавшего своих товарищей за красивый мундир!
Гамильтон улыбнулся ему, воображая, что он с ним сделает, если представится возможность.
Нож он оставил рядом с тарелкой.
* * *
Стенки коридоров были ярко освещенными и гладкими, их создали из пространства и снабдили для психологического комфорта цветом и текстурой. Гамильтон проследовал за офицером до двери, ведущей в то, что, скорее всего, было кабинетом, и подождал, пока тот постучит и их пригласят войти. Дверь скользнула в сторону сама собой, словно здесь не хватало слуг.
Помещение, в которое они вошли, было огромным. Оно венчалось куполом с проекционным потолком, на котором…
Над ними находилась планета. На мгновение Гамильтон решил, что это, должно быть, Юпитер, ночная его сторона — однако нет. Голова вновь пошла кругом, но он постарался не выказать этого. Он никогда не видел этого мира прежде. Что было невозможно. Однако справки, бегущие перед полем зрения, говорили, что эта проекция отражает истинную картину, а не шедевр виртуального искусства. Сфера была темной и огромной. Чернильные облака тускло светились, словно адские угли.
— Эгей! — голос с другого конца помещения звучал с беспечным североколумбийским акцентом. — Добрый вечер, майор Гамильтон! Рад, что вы смогли составить нам компанию.
Гамильтон оторвал взгляд от нависавшей над ними штуковины.
У противоположной стены стояли два человека, между ними возвышался огромный камин, над которым был барельеф щита с гербом, и Гамильтон не сомневался, что и барельеф был самым настоящим. В обычной ситуации офицер в штатском испытал бы отвращение, но сейчас это последнее кощунство ничего не могло добавить к остальным потрясениям. Этот герб не могло одобрить Международное геральдическое братство; он был каким-то… очень личным, частным — школьник мог от скуки накорябать такое в своей планшетке и стереть, прежде чем рисунок увидят сверстники. Собственный герб! Чистейшая наглость!
Двое стоявших у стены улыбались, глядя на него. Если бы Гамильтон не возненавидел их раньше, за глаза, он бы сделал это сейчас. Они улыбались так, словно и герб, и чужая планета — такая реальная — были просто розыгрышем. Таким же, как их шутовская, с точки зрения Гамильтона, охрана, хотя, как он полагал, эти двое смотрели на нее явно с иной точки зрения.
— Я беседую с двумя… господами Рэнсомами? — Он перевел взгляд с одного на другого. Еще одна загадка.
У этих двухметровых гигантов были одинаковые редеющие волосы и мощные лбы ученых, и оба предпочитали носить очки (снова рисовка!). Они были одеты не как джентльмены, а в нечто, что любой обитатель одной из множества крохотных клетушек в Кенте мог бы надеть для вечера в гольф-клубе. Они были одинакового телосложения, однако…
Один был по меньшей мере на десять лет старше другого.
И все же…
— Да, это Кастор и Поллукс Рэнсомы, — подтвердила Люстр, стоявшая с другой стороны комнаты. Бокал с бренди дрожал в ее руке. — Близнецы.
Гамильтон снова оглядел братьев. Они были совершенно похожи, не считая возраста. Наверняка тут имелось что-то общее с загадкой Люстр, но что именно?
Более молодой — Поллукс, если Гамильтон запомнил правильно, — отделился от камина и подошел поближе, разглядывая его все с той же насмешливой гримасой.
— Полагаю, это может показаться энохийской грамотой, но все верно, майор. Мы родились в месте, носящем ирокезское название. «Торонто», но которое ваши люди называют Форт-Йорк, в один и тот же день в тысяча девятьсот пятьдесят восьмом.
Гамильтон приподнял бровь.
— Откуда же тогда разница? Здоровый образ жизни?
— О, ничего подобного! — рассмеялся старший близнец. — В обоих случаях.
— Полагаю, вы хотите услышать кое-какие ответы, — сказал Поллукс. — Постараюсь, насколько смогу, удовлетворить ваше любопытство. Вы, несомненно, оставили после себя хаос. В 21:59 сент-джеймсский двор официально объявил Данию «протекторатом Его Величества» и отрядил войска «в поддержку короля Фредерика», который, как они утверждают…
— Провозглашают! — перебил его Гамильтон.
Поллукс усмехнулся.
— О да, не будем забывать о приличиях, какие бы ужасы за ними не скрывались! Хорошо: они провозгласили, что старина оказался жертвой какого-то заговора и они намереваются вновь возвести его на трон. Заговор, полагаю, существует больше в их воображении, нежели в реальности. Я бы назвал это скорее ложью, чем декларацией о намерениях. Хотелось бы знать, переживет ли это все Фредерик?
Гамильтон не ответил. Он был рад тому, что услышал. Но это лишь подчеркивало, насколько важным было содержимое головы Люстр. Поллукс продолжал объяснять, обводя вокруг рукой:
— Мы находимся в особняке, самом обычном особняке на лунной орбите. — Он показал вверх. — А это интеллектуальная проекция еще одного нашего имения, находящегося на значительном удалении от политических границ Солнечной системы. Мы назвали этот объект Немезидой. Поскольку именно мы его открыли. Это близнец нашего Солнца, намного менее яркий. — Они с Кастором обменялись улыбками. — Не усматривайте тут метафор!
Он снова перевел взгляд на Гамильтона.
— На скорости света полет туда занимает примерно год.
— Вы говорите, у вас там имение… — Гамильтон подумал, что, скорее всего, они просто послали туда какой-нибудь автоматизированный экипаж, назвав его претенциозным именем.
— У нас там несколько имений, — ответил Кастор, делая шаг вперед и присоединяясь к брату. — Но, полагаю, в данном случае Поллукс имел в виду саму звезду.
Гамильтон понял, что его дразнят, и не стал отвечать.
— Вы помните историю про Ньютона и червяка, майор? — спросил Поллукс, будто они собрались, чтобы порадоваться хорошей шутке. Но тон его не был веселым, скорее язвительным, словно он обращался к упрямому ребенку. — Это ведь входит в дошкольный курс по равновесию у вас в Британии, верно? Старик Исаак гуляет по саду, ему на голову падает яблоко, он подбирает его, видит крошечного червячка, ползающего по его поверхности, и начинает думать о тайнах микромира… Кстати, неортодоксальные историки опровергли чуть ли не каждую деталь этой байки, но это к делу не относится… Исаак понял, что пространству необходим наблюдатель — Бог, чтобы реальность могла продолжать существовать, когда поблизости нет никого из нас. Это тот самый парень в лесу, для которого шумит падающее дерево. Он — часть ткани мироздания, часть «установленного и священного» равновесия и стоящая за ним причина. И звезды, и галактики, и огромные расстояния между ними таковы, каковы они есть, лишь потому, что так он расставил декорации, вот и все. Равновесие в нашей Солнечной системе — бриллиант, а остальная Вселенная — лишь оправа. По крайней мере, именно этой точки зрения всегда придерживались академии великих держав. Так оно удобнее. Надежнее.
— Но мы с братом, знаете ли, не академики. Мы не прочь испачкать руки, — вмешался Кастор, державшийся немного дружелюбнее. — Мы оба проросли в грязи на полях сражений матушки-Земли, где и сколотили свой капитал, но мы всегда смотрели на звезды. Часть нашего состояния ушла на очень дорогостоящее хобби — первоклассную астрономию. Наши телескопы лучше тех, которыми может похвастаться любая из великих держав, и они расположены в разных точках Солнечной системы. И мы делаем двигатели. Экипаж, скользящий вдоль складки, ежесекундно изменяя под собой гравитацию, в безвоздушном пространстве способен лишь на ограниченное ускорение. Показатели понемногу растут, но речь идет лишь о прибавке нескольких миль в час благодаря некоторым техническим усовершенствованиям. А если разгоняешься внутри Солнечной системы, уже через несколько дней приходится сбрасывать скорость, поскольку необходимо тормозить перед пунктом назначения. К автоматическим экипажам, посылаемым за кометное облако, это не относится, но почему-то никто этим так и не занялся.
— Это нас всегда удивляло.
— До тех пор, пока до нас не дошли слухи о страшной тайне. Люди ведь говорят с нами — мы продаем оружие и покупаем информацию. Оказалось, что для любого государства послать подобный экипаж, даже просто построить транспортное средство, значительно превосходящее имеющиеся параметры, означало бы навлечь на себя подозрения остальных в том, что обнаружено нечто интересное, чем не хотят делиться, а значит, сделаться объектом нападения в отчаянной попытке сохранить равновесие.
Гамильтон продолжал молчать.
— Наткнувшись на Немезиду во время фоторазведки, мы поняли: нашли то, что всегда искали, наравне со множеством других обездоленных обитателей Земли…
— Суши, — поправил Гамильтон.
Они засмеялись и захлопали в ладоши, словно это была какая-то салонная игра.
— Именно, — сказал Кастор.
— Мы бросили монетку, — сказал Поллукс. — Отправляться выпало мне. С небольшим количеством людей. Я взял экипаж, под завязку набил складку припасами и начал ускорение, используя изготовленный нами же двигатель, который ограничивали лишь физические, а не политические принципы. Я отправлялся к новым мирам и открывал новые горизонты — наконец-то для нас самих. Для всех остальных, запертых в своих норах великими державами… — он заметил, что брат хмурится, и с видимым усилием сдержал себя. — Экипаж ускорялся до тех пор, пока через год или около того мы не начали приближаться к скорости света. К нашему потрясению, мы обнаружили, что одновременно требования к складке возрастают до исключительных размеров. Как это ни невероятно, но похоже на то, что у Вселенной имеется предел скоростей!
Гамильтон пытался сохранять видимое безразличие, но чувствовал, что это не удается. Насколько можно верить услышанному?
— По моим внутренним часам путешествие туда и обратно заняло четыре года…
— Но для меня, который остался здесь, прошло пятнадцать лет, — вмешался Кастор. — Поскольку при приближении к скорости света время замедляется только для тебя. Да, я знаю, как безумно это звучит! Словно Бог начинает выделять тебя из всех остальных!
— И видели бы вы, майор, какая это красота — эти радуги, и тьма, и ощущение, что ты… что ты наконец-то близок к пониманию устройства Вселенной!
Гамильтон облизнул сухие губы.
— Почему все это происходит?
— Мы не знаем в точности, — признался Кастор. — Мы подходим к этому как инженеры, а не теоретики. «Бог не сдирает с пространства последнюю шкуру» — считается, что именно так сказал Ньютон. По его теории, Бог являет собой систему отсчета для всего существующего. Однако эти странные изменения массы и времени в зависимости от скорости… похоже, они говорят нам, что существует и кое-что большее, нежели мизерная Ньютонова гравитация и мизерная же Ньютонова причинность!
Гамильтон кивнул в направлении Люстр:
— Насколько я понимаю, ее не было с вами в том первом путешествии?
— Нет, — ответил Поллукс. — Я как раз к этому подхожу. Когда экипаж начал уменьшать скорость, приближаясь к Немезиде, нам стали встречаться признаки того, что мы вначале приняли за планетную систему с центральной звездой. Лишь подобравшись ближе, мы поняли: то, что мы сочли маленькими планетами, в действительности было экипажами! Причем такого размера, о каком люди и не мечтали! Это были экипажи чужеземцев.
Гамильтон сжал губы. И это первые представители человечества! И чужеземцы так близко! Если все это правда, конечно… Он еле удерживался, чтобы не поднять глаза вверх, словно мог их увидеть на проекции. Он буквально чувствовал, как шатается равновесие. Словно что-то дорогое для него стремительно ускользало прочь, в пустоту, и дальше — только хаос.
— И вы, — проговорил он, — поспешили к ним, чтобы пожать друг другу руки.
— Нет, — рассмеялся Поллукс. — К несчастью. Мы сразу же увидели, что на экипажах изображены какие-то огромные символы, одни и те же для всех, хотя разобраться в них не смогли. Это выглядело как… какие-то красные птицы, только искаженные, размытые. Лишь сравнив их, можно было вообще понять, что это символы. Мы приблизились со всеми возможными приветственными возгласами и флагами, и тут нашу вышивку внезапно заполонили… возможно, это были голоса, хотя походило просто на низкие гулкие звуки. Мы орали на все лады около часа, все без толку. Мы уже готовились бросить в пустоту диаграмму в контейнере — схематическое изображение фигур, обменивающихся разными вещами…
— Еще бы, — вставил Гамильтон.
— …когда они внезапно включили огни, подсвечивавшие их опознавательные знаки. Выключили, снова включили, снова и снова. Было похоже на то, что они требуют, чтобы мы показали наши.
Гамильтон кивком указал на чудовищный герб над камином:
— А этого у вас под рукой не было?
— Это было сделано позже, — ответил Кастор, — как раз на другой такой случай.
— Поняв, что мы не можем показать никаких опознавательных знаков, — вмешался Поллукс, — они начали по нам стрелять. По крайней мере мы решили, что это выстрелы. Я решил убираться подобру-поздорову, и мы снова начали ускорение, обогнули звезду и направились к дому.
Гамильтон не мог скрыть улыбки.
— Перед тем как отрядить следующую экспедицию, — продолжал Кастор, — мы выстроили самый большой экипаж, какой только смогли, и сплошь разрисовали его гербами. Но нам было необходимо еще одно: нечто, чем мы могли бы меняться. — Он махнул рукой в сторону Люстр. — Содержимое ее головы, местонахождение недостающих масс — веса всех этих живых разумов, карта небесной торговли. В зависимости от того, откуда явились сами эти чужеземцы, мы могли иметь информацию, которой у них не было, или по крайней мере показать им, что мы в игре. Либо, если не понравимся этим чужеземцам, мы всегда могли поискать других.
— Но она оказалась сделанной из крепкого материала, — сказал Гамильтон.
— После того как она попыталась забить себя до смерти либо до полной блокировки, мы заморозили ее, — отозвался Кастор. — Мы отправили ее вместе с командой основного экипажа, в надежде, что в дороге они смогут отыскать способ пробить ее защиту. Или же предложить ее чужеземцам в качестве запечатанного товара. — Гамильтон не сомневался, что близнецу нравилось шокировать Люстр. — Однако на этот раз их реакция была, я бы сказал, более агрессивной. Нашим людям удалось оставить там какое-то количество орбитальной автоматики и готовых для заселения домов, но сами они едва ушли оттуда живыми.
— Похоже, чужеземцам вы понравились не больше, чем нам, — заметил Гамильтон. — Я могу понять, почему вам хочется вернуть ее себе. Но почему до сих пор жив я?
Близнецы поглядели друг на друга так, словно некая неприятная обязанность настигла их раньше, чем им бы хотелось. Кастор кивнул в никуда, двери сами собой растворились, и в комнату прошагали несколько клоунов-охранников.
Гамильтон задержал дыхание.
— Приковать его к камину, — распорядился Поллукс.
* * *
Кандалы были вытащены из тех же складок, где, очевидно, — Гамильтон не сомневался в этом, — располагалось направленное на него оружие. Люди его толка, если и удалялись на покой, то куда-нибудь, где попроще, их не особенно привлекали вечерние приемы в знатных домах. Комната никогда не бывает просто комнатой, когда ты работаешь в штатском.
Его запястья и лодыжки приковали к камину, после чего раздели догола. Гамильтон хотел сказать Люстр, чтобы та не смотрела, но он также был исполнен решимости больше не просить ни о чем. Он не питал иллюзий. Сейчас ему предстояло умереть, и умереть не быстро.
— Ты знаешь свой долг, — только и сказал он.
В ее ответном взгляде сквозила ужасная нерешительность.
Поллукс кивнул снова, и из пола в потоке света появилась контрольная педаль. Он поставил на нее ногу.
— Давайте сразу покончим с формальностями, — заявил он. — За ваше сотрудничество мы предлагаем вам огромную сумму денег в углеродном эквиваленте.
Гамильтон беспечно выругался.
— Вот так всегда… Ну хорошо, я попытался. Вот что я собираюсь сделать сейчас: я открою очень маленькую складку перед вашими гениталиями. Затем я начну увеличивать гравитацию и буду делать это до тех пор, пока мисс Сен-Клер не предпочтет перестать говорить по-енохийски и не произнесет слова, которые позволят нам просмотреть пакет, заложенный в ее мозг. Если же она предпочтет отрезать себя от мира при помощи собственного языка, я начну с того, что выдеру ваши гениталии с корнем, после чего перейду к другим частям вашего тела, останавливая кровь с помощью складок. Я стану убивать вас медленно, а она будет вынуждена смотреть. Затем я проделаю то же самое с ней. — Он бросил быстрый взгляд на Люстр, и на мгновение Гамильтону показалось, что он напуган. — Не заставляйте меня делать это.
Люстр стояла выпрямившись и не отвечала.
— Скажи то, что нужно, чтобы включить блокировку, — сказал ей Гамильтон. — Скажи это сейчас.
Однако, несмотря на весь его гнев и ужас, она сохраняла то же выражение лица и лишь быстро переводила взгляд с него на близнецов и обратно.
— Ну же, Бога ради! — выкрикнул он.
Поллукс мягко нажал ногой на педаль, и Гамильтон напрягся, ощутив, как складка ухватила тело. К его ужасу, это заставило припомнить моменты с Люстр — и, что еще хуже, моменты с Анни. Эта ассоциация была некстати, и он подавил ее умственным усилием. Нельзя думать о ней перед такой смертью. Это все равно что протащить с собой в смерть и боль ее частичку. Впрочем, боли не было — пока. Он не кричал, приберегая силы до того момента, когда она появится. Тогда он вспомнит свою выучку и примется их костерить, громко, во весь голос, контролируя таким образом единственное, что ему подвластно. Он гордился тем, что ему предоставляется возможность самому управлять своей смертью и умереть за короля, отечество и равновесие.
Поллукс снова поглядел на Люстр, затем нажал посильнее. Теперь боль появилась. Гамильтон набрал побольше воздуха, собираясь начать высказывать этому бесклассовому ублюдку все, что он о нем думает…
…когда внезапно раздался звук.
Что-то обо что-то скреблось, где-то далеко отсюда.
Близнецы вдруг насторожились, и оба посмотрели в одном направлении.
Гамильтон издал напряженный смешок. Чем бы это ни оказалось…
А потом взрыв!
На стене вспыхнула проекция человека в униформе.
— Там три экипажа, каким-то образом…
— Церковные колокола! — вскричал Гамильтон, внезапно все поняв.
Кастор кинулся к двери, вливаясь в бурный поток охранников, хватающих оружие со стен, однако Поллукс остался на месте, на лице опасное выражение, нога зависла над педалью. Один из охранников также остался рядом с Люстр, направив на нее винтовку.
— Что?
— Колокола церкви Девы Марии в Копенгагене… Десять часов… — Он задыхался от боли и давления. — Вы сказали, что город стал британским владением в девять пятьдесят девять. Когда мы падали. — Он торжествующе выругался в лицо этому человеку, который собирался его изувечить. — Должно быть, когда мы падали, в меня поместили складку с маркером! Если мы приземлились в Британии, равновесию это не повредило!
Поллукс зарычал и ударил ногой по педали.
Гамильтон не видел, что происходило в дальнейшие несколько секунд. Его зрение было искажено болью, взобравшейся до челюсти и корней зубов.
Однако сразу же после этого он увидел, как Люстр с силой хлопнула ладонью по стене, и его оковы исчезли. Раздался потрясенный вопль. Давление пропало, и боль отступила. Где-то сбоку виднелось тело охранника в луже крови. Увидев в руках Люстр винтовку, он рефлекторно схватился за нее. Люстр попыталась ее удержать, словно не была уверена, что он сможет воспользоваться ею лучше. У них было всего каких-то несколько секунд, а они опять устроили возню!..
Он услышал клич своего полка — крики неслись отовсюду, стекаясь к их комнате, прорываясь сквозь двери.
Он увидел, словно в конце туннеля, как Поллукс отчаянно топает, давя на педаль; под его ногой снова внезапно вспыхнул свет.
Поллукс поднял ногу, собираясь ударить по педали, чтобы воспользоваться складкой в центре комнаты, открытой до самого предела, и разорвать в куски Гамильтона и всех остальных.
Гамильтон отпихнул Люстр в сторону и выстрелил.
Макушка Поллукса испарилась. Его нога в конвульсиях устремилась вниз.
Затуманенным болью глазам Гамильтона казалось, что она движется медленно-медленно.
Вот подошва сапога коснулась поверхности педали…
На мгновение было впечатление, что силы соприкосновения достаточно, чтобы Поллукс Рэнсом покинул этот мир не один.
Однако, очевидно, усилия все же не хватило. На какую-то крошечную величину.
Тело повалилось на бок, а мгновением раньше мятущаяся душа усопшего исчезла из этой вселенной.
— Это потому, что он стал весить меньше на одну душу, — проговорил Гамильтон.
И потерял сознание.
* * *
Шестью неделями позже, после принудительного лечения и не менее принудительного отпуска, Гамильтон вновь предстал перед Турпином. Его вызвали сразу сюда, не отправляя обратно в полк. Он не видел Люстр со времени атаки на особняк. Ему сказали, что ее долго допрашивали и потом вернули в лоно дипломатической службы. А значит, она рассказала людям Турпина всё. Ему это грозило по меньшей мере отставкой, а в худшем случае его ожидала петля, уготованная предателям, и короткая пляска в воздухе над Парламентской площадью.
Он обнаружил, что не способен примириться со своей участью. Его терзали тревоги и неуместные сомнения. Отсутствие реакции начальства порядком нервировало.
Однако по мере того, как Турпин подробно рассказывал о дальнейшей судьбе обитателей особняка: о том, что Кастор в данный момент находится в камере глубоко под этим самым зданием, о том, откуда взялись и кем были все эти игрушечные солдаты, о том, скольким офицерам в штатском приходится распутывать нити заговоров, которые близнецы плели по всему миру, — Гамильтон понемногу начал надеяться. Уж к этому моменту гром наверняка должен был грянуть? Короля Фредерика обнаружили — или же сделали вид, что обнаружили, — и после того как ему подробно разъяснили, что к чему, тот выразил радость, что именно британцы возвращают ему трон. Дания оставалась британским протекторатом до тех пор, пока войска Его Величества не избавятся от последних шпионов на жалованье у Рэнсомов. А поскольку при датском дворе вдруг обнаружилась группировка, стремящаяся при видимой благосклонности монарших особ породнить и объединить эти два королевства, возможно, что такое положение вещей будет длиться еще значительное время.
— Разумеется, — заметил Турпин, — в действительности они не были близнецами.
Гамильтон позволил себе выказать удивление.
— Сэр?
— Мы разузнали все об их генеалогии. Судя по всему, они двоюродные братья, похожие внешне, но с разницей примерно в десять лет. Мы уже выслали экипажи в направлении звезды Георга — как мы собираемся ее назвать, — и наши люди изучают ее проекцию. Не думаю, что найдем там что-то из ряда вон выходящее, разве что какой-нибудь автоматический спутник на орбите.
— Но… эта девушка… — он воспользовался случаем упомянуть о ней так, словно был с ней незнаком, отчаянно надеясь, что она сохранила в тайне то, о чем он так и не доложил за все эти годы.
— Мы допросили ее и после не спускали с нее глаз. Она сказала нам, что узнала коды доступа к вышивке Рэнсомов, когда была на том огромном экипаже… Кстати, ничего подобного мы так и не нашли в ангарах Рэнсомов, никаких усовершенствованных экипажей, и это о многом говорит… Однако она не смогла припомнить достаточного количества подробностей из прежней жизни Люстр Сен-Клер. Отличная маска, великолепный образец выращенной плоти, хорошая работа — однако все же недостаточно хорошая. Она слегка замялась, когда мы указали ей, что, пытаясь выхватить у вас оружие, она на самом деле хотела спасти жизнь Поллуксу Рэнсому. Мы решили освободить ее и проследить, куда она нас приведет. Как мы и ожидали, она поняла, что мы ее раскусили, и скрылась. Почти наверняка — в русском посольстве. Мы, конечно, можем направить ноту царю, но вряд ли он отреагирует благожелательно. Вы, должно быть, и сами недоумевали, принимая во внимание легкость, с которой выбрались из посольства, почему она так противилась проверке в контроллере… — Он поглядел на Гамильтона, подняв бровь. — Вас ведь это удивило, не так ли?
У Гамильтона кружилась голова, словно стены его мира снова дрожали от мощного удара.
— Им-то что было нужно?
— Понятно что. Русские были бы очень рады, если бы мы выдвинули силы на окраины Солнечной системы для защиты совершенно бесполезной во всех остальных отношениях территории от гипотетических чужеземцев. Пока мы ее допрашивали — примерно с неделю, вы бы видели, какой переполох стоял при дворе! Ястребы, жаждущие «выиграть равновесие», ратовали за то, чтобы послать туда флот немедленно. Голуби вцепились им в глотки. Королеве-матери пришлось указом прекратить прения. Но, к счастью, вскоре у нас уже были сведения, подтвержденные тем, что мы вытащили из Кастора. Изящная сказочка, не правда ли? Только Штихен из «Белого двора» способен сочинить такое. Ручаюсь, он в это замешан. Все эти странно выглядящие раны, красные птицы, гулкие голоса и прочие убедительные подробности… Если бы мы не повесили на вас устройство слежения, девчонке пришлось бы искать какой-то способ дать нам знать самой. Или — менее затратный вариант — вам позволили бы сбежать. Разумеется, мировая сеть Рэнсомов далеко не настолько обширна, как они это изображали — особенно если вычесть все рубли, которые теперь вернутся обратно в Москву. Но будь оно и в самом деле так, то, что мы с этим разобрались, прибавит равновесию толику безопасности на сегодняшний день.
Гамильтон не знал, что сказать. Он стоял и смотрел в пол: полированные доски из выращенного дерева, завитки внутри завитков… Его посетила внезапная мысль — ниточка, тянущаяся к тому моменту, когда он в последний раз чувствовал уверенность. Когда его мир еще стоял на более прочном основании.
— Посол Байюми, — проговорил он. — Он сумел выбраться?
— Не имею понятия. Почему вы спрашиваете?
Гамильтон понял, что не может подыскать ни одной причины, лишь огромную пустоту, которая частью казалась благословением, а частью сопровождалась тоскливым ощущением потери.
— Я не знаю, — ответил он наконец. — Мне показалось, что он добрый человек.
Турпин издал короткий смешок и снова уставился в бумаги. Гамильтон понял, что разговор закончен. И что бремя, которое он принес сюда, не будет облегчено ни петлей, ни прощением.
Когда он уже шел к двери, Турпин, видимо, осознав, что был недостаточно вежлив, снова поднял голову.
— Я слышал запись вашего разговора тогда, в посольстве, — добавил он. — Вы сказали, что если она вас убьет, не велика беда. Но вы же сами знаете, что это неправда.
Гамильтон остановился и попытался прочесть выражение этого покрытого шрамами и швами лица.
— Вас высоко ценят, Джонатан, — сказал Турпин. — Если бы это было не так, вы бы не стояли здесь.
* * *
Приблизительно через год после описанных событий Гамильтона перед рассветом разбудил срочный рывок вышивки — голос, казавшийся смутно знакомым, пытался сказать ему что-то, всхлипывал и кричал несколько секунд, прежде чем его отрезали.
Но он не смог понять ни единого слова.
Наутро он не обнаружил записи разговора.
В конце концов Гамильтон решил, что все это ему приснилось.
Примечания
1
Lustre
(англ.) — глянец, блеск; также вид полушерстяной материи.
(обратно)
2
Cushion
(англ.) — подушечка для плетения кружев.
(обратно)
Оглавление
*** Примечания ***
