Белый орел, Красная звезда [Норман Дэвис] (fb2) читать онлайн

Норман Дэвис

Белый Орел, Красная Звезда

Часть первая. Еще один конфликт

В заключительной фазе Первой мировой войны Восточная Европа распалась на куски. Старые империи испарились в ходе войн и революций. Россия, в частности, находилась в состоянии наиболее близком к распаду. Ее центр в Москве и Петрограде контролировался властью Советов, окраины же были в руках различных антисоветских местных правительств. Бывшие провинции империи – Финляндия, Эстония, Латвия, Литва и Польша объявили о своей независимости; Украина управлялась спонсируемой Германией Директорией, донские и кубанские казаки управлялись сами, Грузия, Армения и Азербайджан были в руках меньшевиков; в Сибири и Архангельске хозяйничали белые. Похожим образом распалась Австро-Венгерская империя, территория которой была разделена между вновь образованными или возрожденными государствами: Австрийской и Чехословацкой республиками, королевствами Венгрии, Югославии и Великой Румынии. Германская же империя, почти полностью сохранившись территориально, рухнула политически. Царя убили, император и кайзер отреклись от престола и бежали.

Находившаяся в центре этого калейдоскопа возрожденная Польская республика унаследовала земли не только от России, а от всех трех развалившихся империй. Ее столица, Варшава, была главным городом входившего в царскую империю Королевства Польского, Львов и Краков были главными городами Австрийской Галиции, Познань до декабрьского восстания 1918 года принадлежала Германии. Когда 11 ноября 1918 года германские оккупационные войска были разоружены на улицах Варшавы, начала свое существование новая независимая республика. Ее лидером стал недавно освобожденный из германского интернирования Юзеф Пилсудский – российский революционер, австрийский генерал и польский патриот.

Триумф Пилсудского пришелся на конец года, в течение которого польская независимость часто казалась столь же далекой и недостижимой, как и во время всего предыдущего столетия. Польша находилась под оккупацией центральных держав, казавшихся непобедимыми, одержавших победу на востоке, и до июля удерживавших инициативу на западе.

Манифесты и декларации о намерениях относительно польской независимости, исходящие от российского Великого князя Николая 14 августа 1914 года, президента США Вильсона от 22 января 1917 года, российского Временного правительства от 30 марта 1917 года и совместного заявления правительств Антанты от 3 июня 1918-го не могли изменить того, что Польша фактически управлялась из Берлина. Польский Национальный Комитет в Париже не имел прямого контакта со страной, которую был призван представлять. Польская Ликвидационная Комиссия в Петрограде превратилась в офис для поддержания связи между советским руководством и немецким руководством в Варшаве. Немцы видели Польшу монархической, зависимой от Центральных держав и ограниченной пределами территорий, отвоеванных у России. C этой целью они учредили Регентский Совет, компетенция которого ограничивалась вопросами образования и правосудия. 22 июля 1917 года они арестовали Пилсудского, Польские Легионы которого сражались на их стороне в течение первых двух лет войны, однако позднее отказались присягать на верность армиям Германии и Австро-Венгрии. 3 марта 1918 года немцы подписали с большевистскими лидерами Брест-Литовский договор, на основании которого последним досталась обширная часть польской территории, включая Хелм, расположенный к западу от Буга. Лишь немногие осознавали, что 123-летний период польского угнетения подходит к концу. Мало кто верил, будь то в России, Германии или в странах Антанты, что Польша может сохранить независимость, даже если ей представится такая возможность. Никто не предполагал, что Пилсудскому удастся преодолеть безнадежность прошлых лет и амбиции его более влиятельных и уважаемых конкурентов. Однако невероятное случилось. 11 ноября 1918 года, в день перемирия на западном фронте, Пилсудский, недавно освобожденный из Магдебургского замка, прибыл в Варшаву. Тремя днями позже Регентским Советом ему было предложены полномочия Начальника Государства и главнокомандующего, первого независимого руководителя Польши со времен ее разделов в 18 веке.

Перемирие на Западе не оказало значительного влияния на военную ситуацию в Восточной Европе. На Восточном Фронте стояло затишье с марта 1918-го, когда Россия заключила сепаратный мир с Германией и Австрией в Брест-Литовске. Германская армия на востоке находилась на позициях, патрулируя обширную зону остающейся оккупации, Oberkommando-Ostfront, или Обер-Ост, которая простиралась на 2500 км от Ботнического залива до Азовского моря. На каждом ее отрезке шли локальные войны. Советская Россия сражалась за существование на всех окраинах, на пятнадцати фронтах одновременно. Белые армии поднимались со всех сторон - Юденич под Петроградом, Колчак в Сибири, Деникин на Волге. Чтобы блюсти интересы Антанты, были посланы армии интервентов - британская в Мурманск, Архангельск и на Кавказ, французская в Одессу, американская и японская во Владивосток. Во многих частях России, в Прибалтике и на Украине велись многосторонние войны между красными, белыми и местными повстанцами, или "зелеными", националистами и немцами. Также и новые страны начинали воевать между собой - румыны с венграми в Трансильвании, югославы с итальянцами за Риеку, чехи с поляками за Тешин, поляки с украинцами в Галиции, поляки с немцами в Познани. Послевоенный общественный беспорядок во многих европейских городах приводил к коммунистическим переворотам советского типа, что означало новый виток борьбы - в Мюнхене в ноябре 1918-го, в Берлине в декабре, в Будапеште в марте 1919-го, в словацком Кошице в июне. В то время как Западная Европа отдыхала, готовясь к мирной конференции в Версале, Восточная Европа полыхала в пожарах неконтролируемых конфликтов. Как заметил Черчилль в беседе с Ллойд Джорджем вечером дня перемирия: “Войны гигантов закончились, начались свары пигмеев”.

Уделение особенного внимания одному из этих многочисленных возгораний может показаться излишним. Однако польско-советская война занимает особое место в истории. В то время как все остальные конфликты, в которые была вовлечена Польша, были лишь пограничными спорами, конфликт с Советской Россией был чем-то большим; в то время как все остальные фронты, на которых сражалась Красная Армия, были составной частью Гражданской войны в России, война на польском фронте имела гораздо более далекие последствия. В отличие от других послевоенных конфликтов, с которыми ее часто сравнивают, польско-советская война подняла более широкие вопросы: столкновение идеологий, экспорт революции, будущее самой Европы. Поэтому она возбуждала жаркие эмоции у современников и привлекает значительный интерес у историков.

Те историки, которые уверены, что великие события имеют такие же значительные истоки, в данном случае будут разочарованы. Это была война, кульминация которой в 1920-м находится в разительном контрасте с ее невразумительным началом. По сути, многие историки вообще игнорируют первый год этой войны. В официальной советской истории, как и в работах Э.Х. Карра и А.Дж.П. Тейлора, начало войны датируется апрелем 1920 года. Более ранние столкновения либо вообще не упоминаются, либо рассматриваются как незначительные пограничные стычки.

Не стоит легко проходить мимо этой ошибки. Невозможно объяснить, почему два вымотанных войной народа позволили вовлечь себя в массовые военные действия в 1920 году, если не брать во внимание столкновения, которые длились в течение всего предыдущего года. Драматические события 1920 года являются частью непрерывной цепи событий, которые начались у Березы-Картузской в Белоруссии в феврале 1919-го.

Кажется абсурдной мысль, что война может начаться без двух армий, которые будут в ней сражаться. Но войны могут разгореться и из потасовки между мужчиной и мальчиком, оба из которых могут обратиться за помощью к соответствующим сторонам. В этом случае можно сказать, что армии начинают формироваться после начальных стычек. Польско-советская была именно таким столкновением. Она почти не планировалась. Не было объявления войны. Армии, как организованные воинские формирования, были призваны через недели после первых выстрелов. Прошло более года, прежде чем сражающиеся стороны осознали, что они вовлекли себя в крупный военный конфликт.

В этой ситуации приходится отказаться от шаблона, которого придерживаются хроникеры других войн, описывающие состояние армий накануне конфликта. Классические описания франко-прусской войны или гражданской войны в Испании начинаются с описания традиций, численности, диспозиции, экипировки и командного состава рассматриваемых армий. Но в Белоруссии в феврале 1919 года не было конфронтации определенных сил. Советская Западная Армия была отделена от Польши немецким Обер-Остом. Польская же армия и вовсе еще не была создана формально. Только местные нерегулярные формирования охраняли восточные рубежи новой республики. Советы и поляки не были способны биться друг с другом из-за сложной политической ситуации, баланс в которой поддерживала германская армия. Лишь решение Германии эвакуировать Обер-Ост позволило полякам и большевикам вцепиться друг другу в горло.

В неразберихе, господствующей в первые недели 1919 года, трудно предположить, что кто-то в Советской России или молодой Польской Республике преднамеренно напрашивался на крупный международный конфликт. Советская Россия едва пережила вторую зиму блокады и массового голода. Ленин управлял лишь ограниченной областью центральной России, окруженной со всех сторон сильными врагами, которые отрезали всякий доступ к внешнему миру. Даже если бы большевистские лидеры захотели напасть на своих западных соседей, они физически не смогли бы этого сделать.

Положение Польши было немногим лучше. В течение четырех лет Восточный фронт прокатывался туда и обратно по польской территории. Насильственные реквизиции имущества, мобилизации мужчин, и, в случае восточных провинций, переселение целых групп населения опустошили физические и людские ресурсы. Правительство Пилсудского в Варшаве только номинально контролировали страну, которой намеревались править. Уже развивались три военных конфликта. В обращении было шесть обесцененных валют, продолжали действовать чиновники трех рухнувших империй, что только усугубляло неразбериху. Заводы остановились. Рабочие голодали. Повсюду были дезертиры и беженцы, плодя преступность и тиф. Первые выборы в сейм в январе сопровождались попыткой государственного переворота. Компромиссное правительство пианиста Игнация Падеревского отсрочило кризис, но не могло разрешить конфликтов между различными политическими фракциями.

Польша ожидала от западных союзников четкого определения ее границ. Руководимая Гербертом Гувером американская Администрация Помощи справилась с голодом и болезнями, политические же проблемы оставались нерешенными.

Немецкая армия Обер-Оста, зажатая с двух сторон нищетой Советской России и Польши, находилась в трудном положении, при этом стратегическое значение с каждым днем уменьшалось. В марте 1918 года, когда была утверждена немецкая оккупация, Обер-Ост образовывал восточный бастион контролируемой Германией части Европы, тыл которого обеспечивала немецкая и австрийская зоны оккупации в Польше, фланги же охранялись прогерманскими режимами Литвы и Украины. Но после падения Австрии в октябре и вытеснения немецких частей из центральной Польши в ноябре Обер-Ост повис в пустоте, лишенный снабжения отовсюду, кроме севера. Оставалась только причудливо вытянутая полоса, длиной более 1500 и местами не шире 80 километров. Штаб этого формирования и его командующий, генерал Макс Хоффман, находились в Кёнигсберге, в Восточной Пруссии. Два ее главных сектора находились в регионе, контролируемом Десятой Армией генерала фон Фалькенхайна, базирующейся в Гродно на севере и Группой армий “Киев” на юге. Главной артерией Обер-Оста была железная дорога Белосток - Брест-Литовск - Ковель - Ровно. Единственной связью с Германией была одноколейная дорога, ведущая в Восточную Пруссию из Гродно и Белостока. На всем своем протяжении она была открыта для одновременного нападения с запада и востока. Рано или поздно Обер-Ост должен был быть эвакуирован (см. карту, рис.1)

Рис. 1. Обер-Ост.

Однако сроки эвакуации представляли собой проблему. Германская армия на востоке все еще оставалась непобежденной. Она была единственной дисциплинированной силой в регионе, и на тот период не было никого, кто мог бы это изменить. Западные державы не могли договориться, что делать. Соответствующая статья договора о перемирии гласила, что германские войска на бывшей российской территории должны будут вернуться домой, "как только Союзники сочтут это своевременным". Французы хотели убрать их незамедлительно, в качестве первого шага к расформированию всех германских войск; британцы же и американцы считали, что они должны оставаться на своих местах, для предотвращения вторжения большевиков в Европу.

Вскоре оказалось, что Германия неспособна проводить активную политику на востоке. Отречение кайзера и условия западного перемирия положили конец политической активности. Мятеж в Киле, коммунистические восстания в Мюнхене и Берлине, создание солдатских комитетов в немецкой армии, все это делало восстановление закона и прядка на родине приоритетной задачей. Хоффман, командующий Обер-Оста, подчинился более насущным потребностям своей страны. Обсуждение эвакуации началось в ноябре, и основные действия начались в декабре.

Только недавно стали известны суть и детали Германской политики во время эвакуации Обер-Оста^[2]. Не желая действовать самостоятельно, Хоффман за всеми решениями запрашивал Берлин, откуда запросы пересылались к силам союзников в Париж. Поляков и большевиков он рассматривал с одинаковым презрением. Как человек, который диктовал условия Брест-Литовского договора, и как непобежденный правитель восточных земель, он был уверен, что после его отхода должен был наступить потоп. Его единственной заботой была безопасность его людей. Отношения с поляками были весьма недобрыми. Он чувствовал себя униженным, когда его войска разоружали в Варшаве и обеспокоен, когда они ответили кровавыми репрессиями против гражданского населения на попытку разоружить их в Подлясье. Хотя локальное соглашение об эвакуации немецких позиций на реке Буг были подписаны 24 ноября, более важные переговоры о транспортировке Группы армий “Киев” через территорию Польши в Силезию провалились. Согласие было достигнуто только к февралю, когда события на советской стороне Обер-Оста, особенно в Вильно подтолкнули немцев и поляков к компромиссу.

На первой неделе 1919 года в Вильно произошло две революции. В день Нового Года группа местных польских офицеров, руководимая генералами Вейтко и Мокжицким, совершила переворот, создав “правительство самообороны”. Его целью было противопоставить себя коммунистическому Совету Рабочих, который планировал взять власть, когда уйдут немцы, и который уже выпустил манифест, определяя себе роль временного правительства^[3]. Они напали на местный партийный комитет ночью. Четыре человека были убиты, пятеро совершили самоубийство и семьдесят шесть арестовано. Четырьмя днями позже Самооборона была низвергнута, когда части советской Западной армии прибыли из Смоленска, чтобы защитить Совет Рабочих. Такой поворот событий был невыносим для Пилсудского, который был уроженцем Вильно, так и для Хоффмана, войска которого были вынуждены в спешке отходить. Представители Польши и Германии, облеченные полными полномочиями от своих правительств, встретились в Белостоке 5 февраля и подписали соглашение об эвакуации. Статья 5 устанавливала, что десять польских батальонов, численностью около 10 000 человек пройдут через немецкие позиции в районе Волковыска и займут большевистский фронт. Статья 4 устанавливала, что немцы будут контролировать район Сувалок до окончания их эвакуации^[4].

Некоторые комментаторы обвиняют Хоффмана в ведении двойной игры, в подталкивании большевиков к занятию позиций Обер-Оста с востока, а поляков с запада, в надежде использовать их конфликт^[5]. Эти утверждения беспочвенны. На тот момент у Хоффмана не было выбора. Немецкие унтер-офицеры брали увольнительные, чтобы заниматься обучением местных красногвардейцев, а немецкие же офицеры уже давно наладили контакты с антибольшевистскими элементами. К моменту объявления об эвакуации Обер-Ост должен был вот-вот развалиться.

Польские и советские апологеты предлагают абсолютно диаметральные объяснения причин эвакуации Обер-Оста. Польские историки говорят о советском “вторжении” на пограничные земли, как если бы Окраины^[6] представляли собой составную часть Польши. Советские историки говорят о “польской агрессии”, представляя Окраины составной частью Советской России. Обе позиции безосновательны. Окраины в 1919 году не принадлежали никому, кроме местного населения, мнения которого никаким образом не спрашивали ни поляки, ни советская власть. Верно то, что наступление Советов в полосу Обер-Оста началось первым, с образованием 16 ноября 1918 года советской Западной армии, которая заняла Минск и Вильно прежде, чем польская армия сделала какой-либо шаг^[7]. Советское Главное Командование приказало провести глубокую разведку к 12 января 1919 года до Немана и Щары, а к 12 февраля до Буга^[8]. Сомнительно, однако, что эта операция под кодовым названием “Цель Висла” должна была закончиться покорением Варшавы героической Красной Армией. Да, ее название указывает на это. Однако неуверенные формулировки этих директив и крайне ненадежное положение Западной армии говорит о другом^[9]. “Цель Висла” вероятно, была не более чем фразой, рожденной революционной бравадой. Хотя Советы и могли бы продолжить свой марш вглубь Польши, если бы не встретили сопротивления, они явно лишь прощупывали территорию, чем следовали крупному замыслу. Но варшавское правительство рассматривало кодовое название как попытку вторжения, и именно в этом духе Пилсудский проинформировал Клемансо в телеграмме 28 декабря^[10]. Однако поляки не имели достаточных доводов в пользу своей правоты. Пилсудский должен был признать, что и он послал бы свои войска в Обер-Ост в ноябре или декабре, если бы позволяли обстоятельства.

Так или иначе, отступление немецких войск создало вакуум, в котором польские и советские части действовали спонтанно. Обе стороны не нуждались в стимулах. Поляки двинулись вперед 19 февраля. Северная группировка овладела главной железнодорожной линией на Барановичи, Южная группировка двинулась в направлении Пинска. Советская Западная армия уже наступала со своих новых баз в Минске и Вильно. Столкновение произошло в семь утра 14 февраля, когда капитан Меницкий из польского виленского подразделения повел 57 солдат и 5 офицеров на местечко Береза-Картузская.^[11] Оказалось, что оно уже занято большевиками. Произошел короткий бой, в ходе которого восемьдесят бойцов Красной Армии были взяты в плен. Польско-советская война началась.

Хотя эвакуация Обер-Оста была непосредственным пусковым фактором для столкновения, в действительности существовали более глубокие причины конфликта. Конфликт между Польшей и Советской Россией, не обязательно военного характера, был весьма вероятен уже с момента образования новой Польши.

В наши дни почти невозможно понять, насколько дороги были для поляков прежних поколений восточные пограничные земли. Когда Адам Мицкевич, величайший польский поэт и единственный соперник Пушкина в борьбе за лавры гения славянской лирики, писал о своей родине, он говорил не о Варшаве или Кракове, а о Литве:

Отчизна милая, Литва! Ты как здоровье,

Тот дорожит тобой, как собственною кровью,

Кто потерял тебя.

Когда он пел славу природе, он думал о необычайной красоте Окраин. Когда он восклицал: “Давайте любить друг друга!”, то этот крик сердца подразумевал гармонию отношений между различными народами и классами порубежных земель. Когда Генрик Сенкевич очаровал Польшу своими рыцарскими произведениями, именно описания казачьей жизни в Польше 17-го века так взволновали читателей. Как многие великие “англичане” на поверку оказываются ирландцами или шотландцами, так и многие великие “поляки”, такие как Мицкевич, Словацкий или Костюшко оказываются литовцами.

Исторически Польша, с 1386-го и до ее окончательного раздела в 1795 году, была объединением народов, в котором Польское Королевство и Великое Княжество Литовское управлялись одним королем, а позже одним парламентом, как это было с Англией и Шотландией после 1603 года. Земли ее простирались от Балтики до Черного моря, от Одера до Днепра, населенные дюжиной народов, пользующихся большей свободой, чем у кто-либо из ее соседей. Она считалась форпостом западного христианства, сражаясь с турками и татарами в защиту веры и с московитами за контроль над степными землями. В 1918-м, когда поляки восстановили свою независимость, излюбленным чтением их были произведения Мицкевича и Сенкевича; единственная Польша, которую они знали, была та, историческая Польша, сердце которой билось в Окраинных землях.

У большевиков также были поводы для претензий на Окраины. Их тяга к этой земле была рождена отнюдь не националистическими или романтическими чувствами, к каковым у них было презрительное отношение, а марксистской догмой. Окраины были для них тем мостом в Европу, по которому Революция должна была двинуться дальше, если ей суждено было выжить и шириться. Согласно господствовавшей тогда теории, революция в России погибнет, если она не будет поддержана революциями в Литве и Польше и, что более существенно, в Германии. Многие большевики хорошо знали эти земли. Наркомвоенмор Троцкий родился в Яновке, близ Херсона, основатель Чека Феликс Дзержинский под Вильно, Карл Радек - во Львове.

Польские планы относительно Окраин шли в двух направлениях - “поглощения” и “федерации”. Сторонником поглощения был Роман Дмовский, руководитель Национально-демократической партии, основатель польского Национального Комитета в Париже и глава польской делегации на Мирной конференции. Его вариант подразумевал включение в состав Польши всех земель в пределах исторических границ 1772 года без особого различия в отношении территорий, где поляки были меньшинством в населении. Федеративная позиция, которую предлагал Пилсудский, предполагала, что непольские народы Окраин нуждаются в собственных институтах. Пилсудский утверждал, что Польша, как сильное государство, должна гарантировать условия самоопределения для всех народов в регионе. Он был уверен, что имея свободный выбор, все приграничные государства от Финляндии до Кавказа охотно присоединятся к демократической федерации. Нет нужды говорить, что планы и намерения московских властей не принимались во внимание.

Большевики рассматривали западные окраины как идеальную территорию для политического эксперимента, не взирая на факт, что положение советской власти здесь было весьма ненадежно. Они руководствовались убеждением, что исторический процесс должен очень скоро привести к власти пролетариата во всех странах, а падение национальных государств вероятно приведет к мировому коммунистическому союзу.

Они были способны одновременно продвигать принципы национального самоопределения и пролетарского интернационализма, веря, что одно непременно приведет ко второму. Для отсталых территорий у них был лишь один вопрос для решения - попытаться ли ускорить исторический процесс, или пустить его на самотек.

Проблемой их противников, при условии, что они понимали большевистскую аргументацию, было угадать, насколько постоянной будет эта тактика большевиков. К примеру, их лидеры неоднократно утверждали уважение к польской независимости. В то же время они открыто поддерживали польских коммунистов-интернационалистов, действия которых были направлены на падение Польской республики. Многие аналитики рассматривают это как ханжеское двуличие. Можно было подозревать, что на практике большевистская “независимость” означает не более чем автономию внутри мощной федерации, где централизованная правящая партия ограничивает национальную свободу вопросами образования и языка дорожных указателей. Подозрения эти подтверждались устройством Украинской Советской Социалистической республики, провозглашенной в январе 1919 года и Литбела, созданного в феврале 1919-го. Большевистские лидеры отождествляли границы Польши с границами Царства Польского царских времен. На тот момент они были готовы терпеть какую-либо польскую государственность к западу от Буга; к востоку же от Буга они рассчитывали унаследовать достояние империи. Нет нужды говорить, что планы и намерения, существующие в Варшаве, не принимались во внимание.

Диаметрально противоположные планы строились по обе стороны зияющей идеологической пропасти. Советская Россия создавалась марксистскими идеалистами, отвергавшими принципы, на которых базировалось традиционное европейское общество. Польша создавалась поколением политиков, единственной целью которых было полное воплощение этих принципов в независимом польском государстве. С ноября 1917 года Советская Россия управлялась диктатурой, которая сознательно стремилась к уничтожению религии, частной собственности, социальных классов и “буржуазной” независимости. Польская республика была парламентской демократией, глубоко религиозной страной, оспаривавшей у Испании титул самой католической нации; руководили ей люди, для которых Церковь, частная собственность, классовые интересы и патриотизм были столпами общества. Партию большевиков вдохновляла гордость создания первого в мире социалистического государства. Пилсудский вдохновлялся романтическими мечтами о прошлом. Этим двум идеология трудно было жить в гармонии.

Идеологические противоречия усугублялись исторической традицией. Россия и Польша враждовали исстари. Русские видели в Пилсудском наследника польской шляхты, захватившей Москву в 1611 году, правившей Киевом до 1662-го, и преуспевшей только в сборе податей и мятежах. Поляки же видели в Ленине нового царя, чьей единственной идеей было восстановление своего господства. В феврале 1919 года и Польша и Россия находились в младенческом состоянии, одна в возрасте шестнадцати месяцев, другая лишь на четыре месяца старше. Обе находились в состоянии постоянного беспокойства, едва переводили дыхание, и легко впадали в крик. С точки зрения более старых членов европейской семьи, оба ребенка не должны были прожить долго. Советская Россия рассматривалась консервативными кругами как выкидыш, чье продолжающееся существование казалось необъяснимым злоключением; Польша смотрелась хворым подкидышем, неспособным к энергичной, независимой жизни. Советские и польские лидеры, обиженные таким мнением, отвечали грандиозными программами экспансии, одни планами неизбежной мировой революции, другие схемами территориального расширения. Эти намерения не могли не столкнуться. Конфликт идей более взрывоопасен между близкими соседями, чем между дальними знакомыми. На советской территории находилось около 800 000 поляков - солдат, заключенных, ссыльных. В свою очередь, многие польские граждане сочувствовали большевистским идеям, особенно неспокойный пролетариат Варшавы и Лодзи. Две идеологии боролись за умы соседствующих народов, все еще не имевших установленных границ.

Напряжение усиливалось политической изоляцией. В этот период Советская Россия рассматривалась в мире как случай политического бешенства и каждый контакт с ней считался опасным. Польское правительство не было уверенно, считаются ли контакты с Советами хорошим тоном. Германский Обер-Ост перекрывал прямое сообщение между ними. Не было ни торговли, ни телеграфа, ни железнодорожного сообщения. Варшава могла общаться с Москвой по примитивной радиосвязи, использование которой было далеко от конфиденциальности, да и работала она не стабильно. За четыре месяца, предшествовавших вспышке враждебных действий, не было установлено никакого реального диалога, хотя и предпринято несколько попыток. В октябре 1918-го, перед провозглашением независимости Польши, советский нарком иностранных дел Чичерин предложил направить своего посла в Варшаву^[13]. Его выбор пал на Юлиана Мархлевского. Диалог, возникший с Василевским, первым польским министром иностранных дел был отмечен полным отсутствием доверия. Василевский отказывался обсуждать вопросы дипломатии, до тех пор, пока руководитель миссии Регентского Совета в Москве, Александр Ледницкий не будет освобожден из тюрьмы^[14]. Затем он высказал возражения против наличия польских подразделений в Красной Армии, особенно в отношении их использования против Самообороны в Вильно^[15]. Чичерин, в свою очередь, указал на присутствие польских подразделений в российских белых армиях и выразил протест против хладнокровного убийства в Польше делегации советского Красного Креста^[16]. Эта делегация, руководимая польским коммунистом Брониславом Весоловским, прибыла в Варшаву 20 декабря, чтобы обсудить вопросы репатриации российских военнопленных, оставшихся после мировой войны. Ее члены были сразу арестованы по подозрению в ведении подрывной пропаганды и формально были высланы из страны. На последнем этапе их следования к демаркационной линии польские жандармы выволокли их из повозки, в которой они ехали, отвели в лес и расстреляли. Весоловский и три его спутника погибли; но один человек смог сбежать, притворившись мертвым и сообщил подробности Чичерину. Этот инцидент, произошедший 2 января 1919 года, испортил шансы двух других миссий - советской торговой делегации, руководимой бывшим членом польской социалистической партии Винцентом Ястржембским, и польской политической миссии, руководимой Александром Венцковским, которая не смогла достичь Москвы до начала военных действий. Венцковский вручил Чичерину письмо от польской социалистической партии с предложением провести свободные выборы на пограничных территориях^[17]. Когда же Чичерин согласился, предложение было неожиданно отозвано. Вероятно, оно не было одобрено Пилсудским. Пять месяцев нерегулярных переговоров, ни к чему не привели, даже к установлению дипломатических отношений. Венцковский вернулся домой 25 апреля с пустыми руками.

Арена, на которой должна была вестись польско-советская война, кажется раем для генералов. Восточная часть Североевропейской равнины обладает множеством возможностей для упражнений в военном искусстве, и при этом лишена серьезных препятствий для передвижения армий. На запад от Урала по горизонтальной оси нет никаких природных барьеров. В действительности же это “рай для дураков”: величайшие полководцы, которые рискнули испытать здесь свою судьбу, включая Карла XII и Наполеона Бонапарта, потерпели поражение.

Определенные участки этой территории, безусловно, менее благоприятны для маневров, чем другие. Северные окраины представляют собой послеледниковый озерный край, протянувшийся на 1000 километров от Мазурских болот под Варшавой до Валдая вблизи Москвы. Земля здесь покрыта тысячами мелких озер, разделенных поросшими сосняком моренами. Большие армии вынуждены огибать эти формации, и после их разделения выясняется, что поддерживать связь между различными частями войска довольно трудно (см. карту, рис. 2).

Рис. 2. Театр военных действий

В центре находится 150 тысяч квадратных километров Полесья, так называемые Припятские болота. Вопреки распространенному убеждению, это вовсе не непроходимые трясины, а обширный речной край с бесчисленными ручьями, прудами и каналами, перемежающийся пышными лугами, березовыми рощами и зарослями ивняка. Песчаные пустоши, поросшие карликовой сосной, дубравы, солончаки и торфяники дополняют разнообразие. Это прекрасный край для утиной охоты, но не для армейских маневров. Поселения редки, источники снабжения скудны, а дороги с твердым покрытием отсутствуют.

По обе стороны Полесья тянутся две возвышенности. Нигде высота не превышает 360 метров, но этого достаточно, чтобы существенно изменить вид местности. Длинные плоскогорья рассекаются широкими реками. Солдат, совершающий многочасовой марш от одной низкого гребня до другого, с которых виден бескрайний горизонт, лишь изредка встречает на пути кучки деревянных изб, притулившихся к полоскам пашни. Есть тут огромные области лесов и кустарника, таких, как Беловежская Пуща, древняя и первобытная, настоящее “звериное царство”, где свободно бродят волки и зубры. К северу от озер и Полесья тянется железная дорога и тракт от Варшавы до Москвы, через Брест-Литовск, Минск, Борисов и Смоленск. Южная зона, между Полесьем и Карпатами, тянется от Вислы до Днепра, охватывая Краков, Львов и Киев. Любая армия, идущая из Польши в Россию, непременно предпочтет идти через одну из этих возвышенностей. Ей придется прошагать 650 километров, чтобы достичь Смоленска или Киева. Русская армия, двигающаяся в Европу, должна будет совершить такой же утомительный марш, прежде чем достигнет первых крупных польских городов.

Конфигурация этих природных зон дает необычный стратегический эффект. Обширный клин Полесья вершиной своей направлен на запад, а основанием на восток. В то время как армия, наступающая со стороны России должна разделиться на две отдельные колонны, по каждой из сторон клина, армия, обороняющая Польшу, с центром управления в Варшаве или Бресте может действовать, как одно целое. Когда российская армия достигает Польши, ядро обороняющейся армии продолжает удерживать колонны разделенными, препятствуя координированной атаке. Польское командование хорошо понимало это преимущество и в 1920 году использовало его с максимальным эффектом.

Климат вносил элемент непостоянства в боевые действия на Окраинах. Он характеризуется крайностями - зима с сорокаградусными морозами и лето с сорокаградусным пеклом. Зимой солдат без теплой обуви и одежды мог лишиться пальцев на руках и ногах за одну ночь. Однако мороз - не худший из врагов. Солдаты могут прекрасно сражаться и при низких температурах, при условии, что они соответственно экипированы и под ними твердый грунт. Трудно выдержать быстрые перемены погоды, когда резкий восточный ветер с сибирской непреклонностью замораживает погожий осенний день, а неожиданный шквал с запада может превратить устойчивый снежный покров в грязное месиво и ледяные ручьи. Именно такая буря в декабре 1812 года в течение минут растопила лед на Березине, где утонули остатки наполеоновской Великой Армии. Снежная каша и наводнения представляют большую угрозу для войск, чем снег и лед, поэтому весна - единственное время в году, когда военные действия нужно прекращать. В марте и начале апреля распутица всегда предоставляет дипломатии второй шанс.

Население этих обширных территорий, веками бывших предметом спора русских и поляков, не было ни русским, ни польским. Сельское население на севере было литовским, в центре белорусским, на юге - украинским. Местечки были преимущественно еврейскими, поскольку здесь находилась полоса оседлости, установленная для евреев в Российской империи. Поляки были здесь слабы в численном отношении, но сильны в культурном и социальном плане. Они образовали костяк земельной аристократии, ведущей свое начало от средневековых завоевателей, и наиболее зажиточную часть городского населения. Вильно и Львов были польскими островами в чужеродном море. Также здесь почти не было местных великороссов.

Национальность, это надо подчеркнуть, не имела большого значения в пограничных землях. Людей больше различали по их религии, чем по языку. Один исследователь, спросивший белорусского крестьянина о его национальности, получил ответ: “Я католик и местный”. Все они были подданными царя; никто, за исключением поляков, не имел прежних традиций отдельного национального существования, на которых можно было бы строить новый порядок. Национальное движение в Литве, Белоруссии и Западной Украине управлялось горсткой интеллигентов, которых, цитируя Намьера, можно было бы усадить на одном диване. И польский и великорусский национализм были здесь одинаково чуждыми.

Ведение войны на Окраинах имеет особый характер. Обширность театра военных действий, невозможность эффективной дислокации, обращает внимание войск на специфические, ограниченные объекты - реки, железные дороги, малые городки. Реки образуют единственные природные линии обороны. Березина служила советским оборонным рвом зимой 1919-го года, Висла - последним польским окопом в 1920-м. Железные дороги образовывали единственную действенную транспортную сеть, только они обеспечивали снабжение войск. Малоизвестные железнодорожные узлы, такие, как Барановичи или Мозырь, становились целью упорных боев. Обособленные городки, в отсутствии промышленных центров и энергетических объектов, часто становились единственной достойной военной целью. Только они давали надежду на трофеи и кров, и были единственным доказательством успеха там, где армии выглядели камнями, брошенными в океан.

Бои, по причинам как психологического, так и логистического характера, протекали короткими рывками, перескакивая от одного местечка к следующему, отдаленному, возможно, на сотню километров, словно электрический разряд, накапливающий энергию, перед тем, как проскочить между концами проводников. Действия шли вдоль линий коммуникации, полководцы двигались перекатами, туда и обратно от одной станции к другой. Это диктовалось характером местности и требовало умения в разведке и перестрелках, и лишь изредка грубой силы крупных боевых частей. В этом смысле Пилсудский говорил о “стратегии волка и тетерева”. Линия фронта была слишком тонкой для долгого ее удержания. Фланги всегда были открыты. Атаковать было легко, отступление всегда возможно. Наступательные операции, успешно начавшись, могли продолжаться за счет собственной инерции на сотни километров. Когда историк пишет о “генеральном наступлении” или о “продвижении на широком фронте”, он обобщает тысячи отдельных боев. Война же на Окраинах была по сути своей локальной и фрагментарной, судорожной и крайне беспорядочной. Чтобы понять эту особую атмосферу, нужно обратиться к воспоминаниям очевидцев и страницам литературы. К счастью, рассказы Исаака Бабеля, служившего в кавалерии в польскую кампанию, предоставляют нам и то, и другое.

“Тридцать первого числа случилась атака при Чесниках. Эскадроны скопились в лесу возле деревни и в шестом часу вечера кинулись на неприятеля. Он ждал нас на возвышенности, до которой было три версты ходу. Мы проскакали три версты на лошадях, беспредельно утомленных, и, вскочив на холм, увидели мертвенную стену из черных мундиров и бледных лиц. Это были казаки, изменившие нам в начале польских боев и сведенные в бригаду есаулом Яковлевым. Построив всадников в каре, есаул ждал нас с шашкой наголо. Во рту его блестел золотой зуб, черная борода лежала на груди, как икона на мертвеце. Пулеметы противника палили с двадцати шагов, раненые упали в наших рядах. Мы растоптали их и ударились об неприятеля, но каре его не дрогнуло, тогда мы бежали. Так была одержана савинковцами недолговременная победа над шестой дивизией”^[18].

Фото 1. Исаак Бабель

Противники Бабеля испытывали те же трудности и те же чувства:

“Мои дорогие родители,

Я так устал, что не знаю, как начать - так много бессонных ночей, постоянно этот грохот. Мы все выглядим как пророки - худые, обросшие, невыспавшиеся. Что бы я дал, чтобы сейчас очутиться в Кельцах!

Несколько дней назад под Миколаевом большевики разбили эскадрон 11-го уланского полка и Лелек Гарбиньский был зарублен саблей в висок. Так вот люди и гибнут как мухи. Хуже всего с ранеными - до железной дороги 100 километров, жара, автомобилей нет, подвод тоже. Моему непосредственному командиру подхорунжему Богуславскому (...) оторвало гранатой ногу, за два дня умер от заражения.(...)

В 11 ночи мы захватили Лопатин, расквартировались, уснули, кони расседланы - вдруг заработали со всех сторон с десяток пулеметов, с каждого огорода выстрелы; мы кое-как выбрались, почти без потерь, всю ночь стояли в шеренгах, готовые к схватке, а после до полудня вновь отвоевывали Лопатин, от полудня еще три часа овладевали мостом через Стырь, три раза он был в наших руках, и только с четвертого раза окончательно, и само собой, целая ночь в боеготовности, чтобы его удержать, и т.д., и т.д., и так каждый день, каждый день, каждый день по нескольку человек теряем.

Приказывают идти чистить коней.

Целую ручки любимым родителям, прошу не забывать меня и обнять братьев (...)

Любящий сын Казик”.^[19]

В общих описаниях теряется богатство человеческих судеб. На польской стороне можно было увидеть добровольцев-подростков в школьных фуражках, неспособных поднять свои тяжелые английские винтовки, полковника, “пышущего гонором из носа и ушей”, упавшего на собственную шпагу, чтоб не попасть в плен к коммунистам, или пленных, раздевающихся до белья на снегу, чтобы захватившие их большевики не могли распознать и расстрелять офицеров. На советской стороне мы можем обратиться к описаниям Бабеля: его комдива Павличенко, пастуха с Кубани, который ездил домой специально, чтобы забить до смерти своего хозяина; раненного анархиста Сидорова, мечтающего о солнце Италии и планирующего дезертировать в пятый раз; казака Прищепы: “неутомительного хама, вычищенного коммуниста, будущего барахольщика, беспечного сифилитика, неторопливого враля”, который из мести вешал собак, убивал старух и коров. Гражданские персонажи не менее колоритны - старик Гедали из Житомира, вцилиндре и с пейсами, говоривший “Да” революции и “Да” субботе; Ромуальда, помощника священника, кастрата, который “мог бы стать епископом, если бы не был шпионом”, Ромуальда, “который величал нас товарищами”, и которого “мы мимоходом застрелили”. Без сомнения, на польско-большевистской войне сражались яростно и жестоко. Поляки часто расстреливали взятых в плен комиссаров. Советские расстреливали пленных офицеров и перерезали горло священникам и помещикам. При случае обе стороны убивали евреев. Сам воздух здесь был пропитан жестокостью. У солдата было постоянное ощущение хаоса и опасности. Он редко находился в удобном окопе или в обнадеживающем окружении своего полка. Гораздо чаще ему приходилось быть одному - в лесу, либо в карауле на краю села, никогда не зная, случится ли неожиданная атака спереди или с тыла, не представляя, движется ли фронт вперед или назад. Засады и неожиданные атаки сеяли панику и требовали мести. Встречи с врагом были нечастыми, но кровопролитными.

В феврале 1919 года новая Советская Социалистическая Республика Литвы и Белоруссии, или Лит-Бел, была плохо готова к войне, как в политическом, так и в военном плане. Главной фигурой республики был выдающийся армянин, Александр Мясников, который руководил здесь коммунистическим движением с марта 1917 года, когда появились первые фронтовые комитеты, до падения Лит-Бела в апреле 1919-го. В 1917 году, вместе с Михаилом Фрунзе Мясников организует Минский фронтовой комитет, который перетянул на сторону революции местные царские войсковые части, а в июле остановил корниловский поход на Петроград, имевший целью совершение правого государственного переворота. После Октябрьской революции он был председателем Совета Народных Комиссаров Западного региона и командующим Западной армией. В первых месяцах 1918 года он организовал сопротивление антибольшевистскому корпусу генерала Довбор-Мусьницкого в кампании, которая была прекращена германской оккупацией. Довбор-Мусьницкий, контролировавший Минск, когда пришли немцы, был интернирован; Мясников отступил к Смоленску. На западе советская власть была крайне слаба. Большевики с трудом удерживали верх, даже среди своих собратьев-революционеров. Минский Совет по-прежнему управлялся меньшевистско-эсеровским большинством еще долгое время после Октябрьской революции в Петрограде. Мясников удержался в ноябре 1917-го только благодаря тому, что его друзья на востоке послали ему в поддержку бронепоезд. Большевики держались только потому, что они были единственной фракцией, которая могла управлять армией.

Советская Западная армия, или 16-я армия, дислоцировавшаяся в Смоленске, состояла из четырех формирований - Псковской (Литовской) пехотной, 17-й (Витебской) стрелковой, Западной стрелковой дивизий и подразделений 2-го региона пограничной службы. К концу 1918 года в общей сложности она объединяла 19 000 человек. Артиллерия и кавалерия отсутствовали. Во всей армии было восемь орудий и 261 лошадь. В последующие месяцы она была пополнена призывом и мобилизацией пригодных к службе членов партии и насчитывала 46 000 к концу февраля^[20]. Но и в этом случае силы ее не соответствовали ни численно, ни качественно задаче обороны территории, по площади равной Англии с Уэльсом. Характер новобранцев больше соответствовал типу красногвардейцев, пригодных для местного патрулирования, но не для широкомасштабных или наступательных действий. Западная армия имела низкий приоритет в глазах наркомвоенмора Троцкого. На данное время угроза конфликта с Польшей имела второстепенное значение.

12 февраля 1919 года советский главнокомандующий Вацетис организовал Западный фронт на базе прежнего Северного. Он продолжал действия на эстонском и латвийском оперативных направлениях, которые считал более важными, сохраняя Западную армию под тем же командованием. В его первом приказе, определявшем задачи нового фронта, была намечена “глубокая разведка” до Тильзита, Брест-Литовска, Ковеля и Ровно. Приказывалось особое внимание уделить обороне основных железнодорожных узлов, включая Вильно, Лиду, Барановичи и Лунинец^[21].

В составе Западной армии особое место занимала Западная польская стрелковая дивизия. Согласно декрету №115 от 21 октября 1918 года Реввоенсоветом приказывалось всех польских военнослужащих Красной Армии собрать в одно формирование. После обучения под Москвой и службы на Дону, Западная дивизия была направлена в Минск, чтобы присоединиться к занятию территории Обер-Оста. 5 января 1919 года она приняла участие в действиях против виленской Самообороны. Тогдашнего командира и историка Западной дивизии Станислава Жбиковского заменил генерал Лагва, член Польской Социалистической партии. Его политкомиссаром был Адам Славинский. 8 000 бойцов дивизии принадлежали к нескольким полкам, имевшим польские названия: 1-й Революционный полк Красной Варшавы, 2-й Люблинский, 3-й Седлецкий, 4-й Красный полк Варшавских гусар, 5-й Литовско-Виленский, 6-й полк Мазурских уланов. Эти полки образовывали три пехотные бригады, усиленные артиллерийской и кавалерийской поддержкой. Западная дивизия постепенно теряла свой исключительно польский характер, однако продолжала оставаться на острие советской политической кампании на западном направлении, являясь штурмовым отрядом Революции. Каждому командиру сопутствовал политкомиссар, контролирующий его приказы. Каждая часть имела военный совет, руководили которым совместно командир и политкомиссар. Каждая дивизия имела свой революционный трибунал, который пресекал случаи политических отклонений. Военный комиссариат Троцкого строго надзирал за командирами, а большевистская партия - за комиссарами. Даже в 1919 году, когда главное внимание Троцкий уделял фронтам Гражданской войны, он всегда мог совершить летучий визит в Западную армию, сойдя с бронепоезда, сея страх, поднимая дух и повышая эффективность действий. Политизированность Красной Армии превращала ее в необычный новый мир, где даже энтузиастов могла подавить бюрократия и сопутствующий ей жаргон. Сокращения названий рассматривались как революционный обычай, создавая ложное впечатление, что и сама бюрократия сокращается. Новичок на Запфронте находился под началом военрука и политрука, приказы получал от своего комдива или от политотдела, РВС, наштареввоенсова, главкома, наркома, предреввоенсоврепа или от самого предсовнаркома.

* * *

Польская армия была еще меньше готова к войне. Советская хотя бы имела центральное командование и годичный опыт координированных операций. У поляков не было ни того, ни другого. Закон, определявший структуру вооруженных сил, не мог пройти сейм вплоть до 26 февраля 1919 года, спустя 2 недели от начала первых боев с советской Россией. До этой даты обороной страны занимались разношерстные подразделения, оставшиеся в Польше после мировой войны, общим для которых была лишь присяга, данная Республике и главнокомандующему Пилсудскому.

К моменту принятия закона об армии Польша обладала 110 000 военнослужащих. К апрелю их численность увеличилась до 170 000 человек, из них 80 000 бойцов. Ядром формирования армии были силы Polnische Wehrmacht, численностью 9000 человек, оставшихся от частей, мобилизованных немцами в 1917-18 годах. 75 000 добровольцев пополнили армию в первые недели независимости, в основном это были члены легионов Пилсудского, которые сражались на стороне Австрии до их расформирования в 1917-м. В декабре 1918 года Познанские полки германской армии объявили себя польскими. Набор, объявленный 7 марта 1919 года удвоил численный состав вдвое, но на практике, лишь небольшая часть новобранцев приступили к службе в этом же году. Польские военные расходы на оборону в 1919 году поглощали 45 процентов госбюджета, и пропорционально были выше, чем в любой стране мира, за исключением России.

В течение последующих месяцев различные польские воинские части прибывали из-за границы. В апреле прибыла польская армия из Франции, под командованием генерала Юзефа Халлера, 50 000 хорошо вооруженных ветеранов, обученных французскими офицерами. К ним присоединилась часть Байонского Легиона, польского подразделения, входящего в Иностранный легион. В июле достигла Львова польская дивизия генерала Люциана Желиговского, после исторического трехмесячного марша вокруг Балкан из Одессы, где она сражалась на стороне белых. Польский отряд из Мурманска прибыл в Польшу в конце 1919-го, а в июле 1920-го пришел морем через Данциг десятитысячный отряд из остатков польской Сибирской бригады полковника Румши. Последние три воинских образования были набраны из польских военнослужащих царской армии, задержавшихся в России вследствие революционных событий. Немалое число независимых отрядов создавалось поляками на Окраинах. У виленской Самообороны имелись аналоги в Минске и Гродно. Многие бойцы из этих формирований, застигнутые стремительным советским наступлением в зону Обер-Оста, самостоятельно добирались до польских позиций. В первые недели польской независимости в Варшаве был сформирован Комитет Обороны Окраин (Komitet Obrony Kresów). Первый его председатель, князь Евстахий Сапега, был типичным представителем членов комитета, главным образом аристократов, основной заботой которых был возврат захваченной у них собственности. Комитет организовал и финансировал так называемую Литовско-Белорусскую дивизию генерала Ивашкевича, набор в которую начавшись в Щуцине, Замбруве и Лапах, в итоге, однако, привлек меньше добровольцев из Окраинных земель, чем из городов центральной Польши.

Процесс объединения этих разнообразных формирований и их командований был долгим и трудным. Многие кадровые офицеры ранее служили в австрийской армии. Генерал Шептицкий был губернатором австрийской зоны оккупации в южной Польше, Тадеуш Розвадовский - был генералом с 1913 года, инспектором саперных войск австро-венгерской императорской армии, командующим Polnische Wermacht в 1918 году, и министром иностранных дел спонсировавшегося Германией Регентского Совета. Пилсудский, естественно, предпочитал людей, которые служили с ним в Польских Легионах: подполковника Эдварда Рыдза-Смиглы, руководителя тайной POW (Польской Войсковой Организации), полковника Владислава Сикорского, генерала Казимежа Соснковского. Некоторое количество офицеров состояло ранее на царской службе: генерал Вацлав Ивашкевич, генерал Довбор-Мусьницкий, лидер антибольшевистского движения в Белоруссии, а до того командующий 1-го Польским корпусом, генерал Александр Осинский, командир 3-го Польского корпуса. Никто из поляков не поднялся на высшие должности на царской службе, где действовал запрет на католиков, ни в высшие эшелоны прусской номенклатуры, чисто из-за предрассудков. Познань предоставила армии лучших унтер-офицеров, но мало офицеров. Некоторые поляки добились успеха на службе в других армиях. Генерал Юзеф Халлер менял службу трижды. В марте 1918-го он перешел со своим австрийским легионерским полком на российскую сторону в знак протеста против Брест-Литовского договора; со своим Польским корпусом он сражался в России против большевиков, прежде чем отбыл через Мурманск, чтобы принять командование польской армией во Франции.

Все эти люди должны были в 1919 году забыть свои прежние воинские обычаи и принять новый порядок. В феврале было создано Министерство военных дел под началом генерала Лесьневского, а также Генеральный Штаб, возглавляемый вначале генералом Шептицким, а затем генералом Станиславом Халлером, который занялся оперативным управлением. Генерал Розвадовский был послан в Париж для установления связей с союзными правительствами. Уставы, боевое обучение, язык команд, правила старшинства, короче, все детали, без которых не может существовать армия, должны были быть реорганизованы. Трения были неизбежны. Части, вооруженные французскими винтовками получали немецкую амуницию; “австрийских” офицеров оскорбляло подчинение их “царским” коллегам, которых они “победили”; познанским не нравилось служить на востоке, в то время как Познань по-прежнему находилась под германской угрозой на западе. Только в июле было решено следовать французским воинским уставам и правилам, и пригласить для инструктажа военную миссию генерала Анри. Как бы то ни было, несмотря на трудности, патриотизм восторжествовал и польская армия, исчезнувшая в 1831 году, возродилась.

Первая Польская кавалерийская дивизия служит прекрасной иллюстрацией пестроты происхождения всей армии в целом. Она состояла из шести полков. 8-й уланский был целиком “императорско-королевским” и был набран из сыновей галицийской шляхты. 9-й уланский был также галицийским, но отличался более демократичным составом. Многие из его офицеров служили в австрийском ополчении или в Легионах. Они носили английскую униформу. 14-й уланский был более экзотичен. Они были россиянами по обучению и в значительной мере русскими по происхождению. Они были в седле уже пять лет, сражаясь на восточном фронте мировой войны и на Кубани в Гражданскую. Они прибыли в Польшу вместе с генералом Желиговским. Им крайне не нравилась полученная ими австрийская экипировка. Офицеры сохранили свои высокие кавказские седла, длинные поводья, короткие стремена и лихие навыки езды. Первый (Креховецкий) уланский полк был на русской службе в Пулавском легионе. 2-й гусарский был раньше в австрийских легионах. 16-й уланский был познанским. Они носили старинную форму, включая высокие конфедератки, увенчанные алой розеткой. Их лошади были необычно крупными, а их прусская экипировка необычно тяжелой. Каждый воин нес пику, саблю, противогаз, штык, саперный инструмент и флягу. При движении они гремели и лязгали, как войско средневековых рыцарей. Во всех этих полках были сильны местные традиции, а национальный патриотизм относительно слаб. Они были как шесть сыновей, рожденных польской матерью от трех разных отцов. Они первыми были посланы в бой в апреле 1920 года.^[22]

Фото 2. Казимеж Соснковский, начальник Главного Штаба Войска Польского

Центральной фигурой в организации польской армии был Казимеж Соснковский. Он был заместителем министра военных дел. Хотя ему не было еще и тридцати четырех лет, он уже имел на своем счету создание нескольких армий. В 1908 году, еще будучи студентом во Львове, он организовал “Союз Активной Борьбы”, ставший предшественником многих похожих полувоенных националистических организаций. В 1914 он стал начальником штаба Легионов Пилсудского. В 1917-м он последовал за Пилсудским в военный департамент Регентского совета и основал Polnische Wehrmacht. В 1918-м, после срока в тюрьме Шпандау, он присоединяется к Пилсудскому в Магдебургском замке. Пилсудский называл его своей “совестью” и “ангелом-хранителем”. Он обладал политическим тактом и коммуникабельностью, чего не хватало Пилсудскому. В 1919-м ему было поручено представлять военные интересы Пилсудского в демократических органах новой республики. Его речи в сейме, его детальный анализ расходов на армию пробудили доверие, волю, которые победили сомнения депутатов. Этот молодой человек, чей высокий рост и командный вид совмещались со скромными запросами и обязательностью, совершил труд, сравнимый с достижениями Троцкого и Карно^[23], но который мало был оценен вне польской сферы.

Прежде всего, лишь малая часть польской армии могла быть отправлена на советский фронт. В течение всего 1919 года Красная армия не могла предпринимать значительных наступательных действий, поэтому большая часть польских войск использовалась для более срочных дел на украинском, чехословацком или германском фронтах. В феврале 1919 года «Десять тысяч», посланные в полосу Обер-Оста, были разделены на две группы. Северная группа, под началом генерала Ивашкевича, дислоцировалась в Волковыске, а Южная группа генерала Листовского в Брест-Литовске. Командующий Белорусским фронтом генерал Вейтко был заменен генералом Шептицким, чьи двенадцать батальонов пехоты, двенадцать эскадронов кавалерии и три артиллерийские роты неплохо соответствовали качественно, но не количественно противостоящей им советской Западной армии.

Запасы военной снаряжения, доступные в Восточной Европе в 1919 году были крайне ограничены. Польско-советская война велась на использовании запасов первой мировой войны. Обе стороны вынуждены были рассчитывать на то, что удалось выпросить или захватить. Советская Западная армия пользовалась трофеями Гражданской войны - японскими винтовками из Сибири, английскими пушками из Архангельска и с Кавказа. На поздних этапах войны Польша получила преимущество, получая прямые поставки от держав Антанты, особенно из Франции. Распределение вооружения было неравномерным. Пехотные дивизии, численный состав которых варьировал от 2 до 8 тысяч человек, могли получить от сорока до 250 пулеметов и от двенадцати до семнадцати гаубиц. Только армия Юзефа Халлера, полностью экипированная во Франции, соответствовала стандартам первой мировой войны. Кавалерийские дивизии имели три или четыре тяжелых пулемета, размещенных на конных тачанках. Транспорт обеспечивался в основном конными повозками, из которых польская “фурманка”, длинная, V-образная конструкция, восхитила западных наблюдателей своей скоростью и эффективностью. Автомобили использовались только наиболее удачливыми штабными офицерами. Связь находилась в рудиментарном состоянии; радио было только у высших военачальников. Части, в которых одна винтовка приходилась на трех бойцов, не были редкостью. За неимением лучшего, обе стороны часто прибегали к холодному оружию. Униформа была также разнообразна, как и оружие. Теоретически, красноармейцы носили шерстяные фуражки и остроконечные шлемы со звездой, офицеры не отличались от рядовых. На практике, однако, они носили все, что было под рукой. Казаки из воспоминаний Бабеля были обуты в лапти, а на голове носили шляпы-котелки. Широко распространена была царская форма с отпоротыми знаками различия.

Поляки выглядели не лучше. Познанцы носили немецкую форму, “Голубая армия” Халлера - целиком французскую. Маленький белый орел, прикрепленный к австрийской или царской униформе, или немецкий шлем, раскрашенный в красное и белое, вызывали замешательство как у своих, так и у неприятеля. Встретив врагов, нужно было не только увидеть белки их глаз, но и очертания орла на их фуражках, прежде чем решиться стрелять. Только у польских офицеров, с их аксельбантами и особой формы фуражками явно определялась принадлежность.

Артиллерия явно не соответствовала стандартам мировой войны. Польский Первый полк легкой артиллерии (“легионерский”), к примеру, был укомплектован австрийскими безоткатными 90-миллиметровыми пушками 1895 года выпуска, найденными в Краковской крепости, перевозимыми лошадьми из приюта для животных. В мае 1919 года он был пополнен российскими трехдюймовками, захваченными у украинцев, а также австрийскими, итальянскими и французскими гаубицами. Полноценное обучение и эффективное применение оружия в этих условиях были невозможны.

Вскоре важной силой стали бронепоезда. Ранние варианты были защищены железобетоном и мешками с песком, “усовершенствованные” варианты - стальными листами. В движение они приводились бронированным локомотивом, размещенным между вагонами боевого состава, вооруженными турельными пулеметами. В голове и хвосте поезда располагались платформы с тяжелыми орудиями и вагоны с рельсоукладочным оборудованием. Поезда могли перевозить ударные отряды в две-три сотни бойцов и представляли собой единственную силу, располагавшую мобильностью и концентрированной огневой мощью. В боевых действиях, где контроль над железными дорогами был жизненно важен, они несли элемент внезапности и моральную поддержку для войска, что было особенно важно. Сфера их применения ограничивалась, однако, железнодорожной сетью с соответствующим межрельсовым расстоянием. Хотя в первой половине 1919 года польские саперы перевели основные пути на европейский стандарт, большинство путей в восточной части сохраняли российскую ширину.^[24]

Фото 3. Красноармейцы.

Кавалерия оставалась главной наступательной силой. С этой точки зрения война, которая началась в 1919 году, не отличалась от войн предыдущих столетий. Поляки предпочитали тяжелую кавалерию, вооруженную пиками, Советы - машущих саблями всадников казацкого типа. Но и кавалерии не хватало. Красная Армия не могла сконцентрировать крупные кавалерийские силы на Западном фронте до мая 1920-го. Польская же армия не могла собрать соответствующие силы до августа того же года.

Современное вооружение появилось на фронте лишь к концу войны, и то в малом количестве. Самолеты, танки и грузовики были техническими новинками, которые ломались сами чаще, чем в результате действий неприятеля.

Первые месяцы противостояния ограничивались в основном позиционными боями. Постепенно фронт установился, от Мостов на Немане, вдоль реки Щары, канала Огиньского, реки Ясельды до Припяти, к востоку от Пинска. Этот пятисоткилометровый фронт пересекал северную возвышенную область, граничил на северо-западе с окраинами Обер-Оста в Гродно и на юго-востоке с лесами Украинской Директории. В среднем, каждая из сторон могла выставить только одного солдата на пятьдесят метров фронта, что означало огромные участки, особенно на юге, которые могли патрулироваться, но не были защищены. Внимание было сконцентрировано на северном секторе, где Советы имели преимущество в контроле над рокадными железнодорожными путями. Вильно, единственный крупный город на этой территории, и Барановичи, важный железнодорожный узел находились под советским контролем. Большевики занимали более выгодную позицию, и лишить их ее могло лишь фронтальное наступление поляков. Оно было невозможно в период весенней распутицы. Единственным событием, имевшим стратегическое значение, было создание польского плацдарма за Неманом. Таким образом, в течение шести недель на фронте было спокойно.

Советские руководители были озабочены контрреволюционным мятежом в Белоруссии. Два полка Красной армии, удерживавших фронт против украинцев в районе Овруча, взбунтовались, пересекли Припять и пошли на Гомель, который занимали с 24 по 29 марта, провозгласив “свободную республику”. На подавление мятежа ушло нескольких недель в конце марта и начале апреля, что отвлекло внимание командования от действий польской стороны.^[25]

У поляков также были свои трудности. Кровавый инцидент случился в Пинске, занятом ротой майора Лужинского. В Пинске, как и в других городках, контролировавшихся поляками, все публичные собрания были запрещены, из опасения гражданских волнений. В качества гарнизона было оставлено только 30 солдат. 5 апреля солдаты были посланы для разгона собрания, проходившего за закрытыми дверями. Предполагалось, что это большевистская сходка. Когда они натолкнулись на сопротивление и собралась толпа, поляки испугались засады. Они взяли тридцать пять заложников, которых Лужинский приказал без промедления расстрелять, в качестве примера. Порядок был восстановлен, но инцидент имел международный резонанс. Пинск был еврейским местечком, 20 из 24 тысяч населения были евреями. Большинство жертв также были евреями. Почти сразу же в европейской прессе появились заголовки о “польском погроме в Пинске”. Эта фраза была броской и отлично подходила для сенсационных заголовков. Хотя первые следователи на месте, посланные союзниками, отрицали, что причиной казни был антисемитизм (представитель Соединенных Штатов, лейтенант Фостер утверждал, что действия майора Лужинского были полностью оправданы в данных обстоятельствах), и хотя причина нелегального собрания, по разным сведениям определявшегося как большевистская сходка, собрание местного кооператива или собрание комитета по распределению Американской помощи, так и не была окончательно выяснена, общественная репутация польской армии была подмочена. Эти сообщения, появившись вскоре после подобных же сообщений из Львова, подтверждали расхожее мнение, что все польские солдаты - антисемиты, а все большевики - евреи.^[26]

Вскоре после появления сообщений из Пинска пришли новости о взятии поляками Вильно, освободить который Пилсудский решил лично. Вильно был единственным крупным городом на советском фронте, единственным местом заметной концентрации поляков в северной части Окраин и естественным центром в предлагаемой Пилсудским “федерации”. Он был городом, где Пилсудский учился, и где ему был привит этот причудливый, ностальгичный и романтичный патриотизм, который вдохновлял все его действия. Городу нужна была твердая власть. Восемь различных режимов сменяли друг друга на протяжении двух лет: царский режим, Временное правительство, германская оккупационная власть, литовское национальное правительство, Рабочий совет, Самооборона, Литовская ССР, а теперь Лит-Бел. Последние два режима представляли собой наиболее основательный и болезненный политический эксперимент. Они превратили Вильно в лабораторию социальной фармакологии, в которой полный спектр коммунистических панацей испытывался на несчастных жителях. На протяжении трех месяцев они выпустили целый кодекс из декретов: по ограничению прав собственности, о мобилизации коммунистов, насильственных реквизициях, о расстреле “преступных и контрреволюционных элементов”, о национализации фабрик, о государственном музее искусств, о социальном страховании работников, об упразднении рангов и званий, о семичасовом рабочем дне на табачных фабриках, о равенстве национальностей, о военном наборе, о государственном симфоническом оркестре, о делегализации церкви, об общей трудовой повинности, о придании дому Адама Мицкевича в Новогрудке статуса памятника…^[27]

Пилсудский прибыл на фронт 15 апреля. Он проинспектировал секретные подкрепления, посланные из Варшавы, две пехотные дивизии и кавалерийскую бригаду, которые он скрытно разместил близ Паперни, всего лишь в 25 километрах от штаба советской Западной дивизии в Лиде. Его план был прост, но рискован. Главный удар должен был быть направлен на брешь между советскими группировками в Вильно и Лиде, а далее смело развиваться вдоль дороги и железнодорожного пути в направлении города. Риск состоял в том, что Советы контролировали железную дорогу и благодаря этому могли быстро бросить резервы в зону боевых действий. Чтобы заставить их гадать о направлении основного удара, он приказал провести серию диверсионных атак, генералу Ласоцкому на Лиду и генералу Мокржецкому на Новогрудок и Барановичи. Меньшая группа полковника Фрея должна была вступить в бой с советскими войсками к западу от Вильно, на стыке с германскими окопами, чтобы предупредить вмешательство со стороны этого квадрата.

Рис.3 Виленская операция поляков,1919 г.

На рассвете 16 апреля польская штурмовая колонна выдвинулась со стороны Паперни. В авангарде шла кавалерийская группа полковника Белины-Пражмовского, девять эскадронов с батареей легкой конной артиллерии. За ними следовала пехота генерала Рыдза-Смиглы, три батальона 1-й пехотной дивизии с двумя батареями тяжелой артиллерии. Перейдя советскую демаркационную линию по заболоченной местности у речки Дзитвы, они вышли на Виленскую дорогу вблизи села Жирмуны. К концу первого дня, когда пройти оставалось еще около ста километров, они не встретили никакого заметного сопротивления. Начальный успех штурмовой колонны был обеспечен диверсионными акциями. Перед рассветом 16-го польская артиллерия открыла огонь по Лиде, очевидно обозначая атаку на этом направлении. Когда генерал Мокржецкий выдвинулся силами девяти батальонов на Новогрудок и Барановичи, создалось впечатление, что эти два городка были главной целью. Они и вправду были важны. Крепость на холме у Новогрудка обеспечивала контроль над средним течением Немана, а Барановичи - над железнодорожной сетью. Более того, этот центральный сектор обороняла Советская Западная (польская) стрелковая дивизия, и было известно, что польское командование горело желанием проучить “предателей”. Битва была ожесточенной, оборона упорной. Лида твердо держалась два дня, Новогрудок - три, а Барановичи - четыре. К тому времени, как Западная дивизия отступила за Неман, половина Вильно была уже в руках поляков.

Для кавалерии Белины настало удачное время. 17-го они встали на привал у Тургелей, покинув дорогу, чтобы избежать столкновения с любыми силами, посланными им навстречу, и внезапно вошли в городок с юго-востока. Пехота была в Беняконях, после полуторасуточного марша, пройдя 65 километров за два дня. Сообщение советских войск между Вильно и Западной дивизией было прервано. 18-го Белина разбил лагерь в лесу под Вильно, приготовившись к атаке. У него на выбор было два варианта действий: подождать пехоту в течение двух дней, потеряв эффект неожиданности, или послать кавалерию на улицы города без поддержки. Он выбрал второй. Он знал, что может рассчитывать на жителей, готовых оказать поддержку, и то, что обороняющимся нелегко будет возвести баррикады и разместить пулеметные точки. В шесть часов 19-го польская кавалерия вторглась в ошеломленные атакой предместья и направилась к вокзалу. По некоторым сведениям, бойцы были переодеты в красноармейскую форму. Они захватили поезд и отправили его за пехотой. После этого эскадроны рассыпались по улицам. Целый день они галопировали то тут, то там, сея панику в частях гарнизона, не выбирая, однако, определенной цели для атаки. К вечеру захваченные поезда начали подвозить польскую пехоту. Советские войска отступили по мостам к северным предместьям. В течение двух дней шли уличные бои, в ходе которых советская Псковская дивизия, лишенная поддержки, была постепенно вытеснена из города на северо-запад. Последнее безуспешное сопротивление было оказано у стен еврейского кладбища. 21-го Пилсудский лично вступил в Вильно. Его возвращение было отмечено победным парадом.

Как только закончились бои, Пилсудский огласил свои политические намерения. Его “Воззвание к жителям бывшего Великого Княжества Литовского” представляло его план Федерации Окраинных земель:

“Более века ваша земля не знала свободы. Она была под враждебным гнетом немцев, русских и большевиков, которые, не советуясь с населением, навязывали ему чуждые обычаи, подавляя ваши желания и вмешиваясь в вашу жизнь.

Я, рожденный на этой многострадальной земле, хорошо знаком с состоянием постоянной зависимости, с состоянием, которое должно быть уничтожено раз и навсегда. Ныне на этой, как будто забытой Богом земле должна воцариться свобода и полное право высказывания своих стремлений и нужд.

Польская армия, которую я привел сюда для изгнания господства насилия и подавления, для изгнания власти, правящей против воли народа, несет вам Свободу.

Я хочу дать вам возможность решения внутренних, национальных и религиозных вопросов так, как вы сами будете желать, без какого-либо давления со стороны Польши. Поэтому, несмотря на то, что на вашей земле все еще гремят пушки и льется кровь, я ввожу здесь не военное положение, а гражданское правление, для участия в котором буду привлекать местных граждан, сыновей этой земли.

Задачей этого гражданского управления является:

1. позволить населению определять свою судьбу и потребности через свободно выбранных представителей, выборы которых состоятся на основании тайного, всеобщего и прямого голосования, без ограничения по полу;

2. обеспечение нуждающихся помощью и продовольствием, поддержка производственной деятельности, труда, создание порядка и спокойствия;

3. обеспечение защиты всех, без национальных или религиозных различий.

Главой правления я назначаю Ежи Осмоловского, и к нему непосредственно, либо к лицам, им назначенным, обращайтесь открыто и честно по любой нужде и по делам, которые вас беспокоят и касаются.

Вильно, 22 апреля 1919 г., Юзеф Пилсудский.^[28]

Стиль и идеи, драматическое построение фраз принадлежат непосредственно самому Пилсудскому. Он вернулся в Варшаву 27 апреля.

Потеря Вильно вызвало серию взаимных обвинений в советском лагере. Мясников, объясняя ситуацию, ссылался на “белогвардейский мятеж”, измену железнодорожников и отсутствие Чека, короче на любые факты, кроме недостатков своей армии. Этим он так взбесил председателя Совнаркома Лит-Бела Мицкевича-Капсукаса, что тот опубликовал статью в московских “Известиях”, озаглавленную “Причины падения Вильно”:

“Мы должны были напрячь все силы. Были мобилизованы все коммунисты, политработники направлены на фронт. Но наши части были полностью измотаны после четырех месяцев жизни в полевых лагерях и трех месяцев на фронте в ужасных условиях. Отсутствие железнодорожного сообщения, недостаток продовольствия и лошадей для доставки продовольствия создало практически невыносимое положение в некоторых прифронтовых городах. Беспорядочные реквизиции и бесконечные требования вызывали недоверие и раздражение даже в тех группах населения, которые до этого приветствовали Красную Армию, как освободителя от ненавистной германской оккупации и от гнета помещиков. Дезертирство достигло значительных цифр, усугубляя и так серьезный недокомплект в войсках. Пополнение рядов Красной Армии представителями местного населения было невозможно на фоне враждебного к ней отношения. Добровольцы массово прибывали только вскоре после вступления Красной Армии в Литву, но и тогда не было возможности принять всех из-за недостатка обмундирования, обуви и оружия.

Принимая во внимание эту ситуацию, мы многократно обращались к центральному руководству за помощью. Мы указывали на катастрофическое положение на фронте и на нашу беспомощность в предотвращении кризиса. Мы указывали на полное отсутствие контактов между правительством Литовско-Белорусской ССР и командованием Западной армии в Смоленске, продавливая какие-то изменения, которые однако, не принесли результата.

Вильно был взят не взбунтовавшимися белогвардейцами, а регулярными польскими войсками. Тов. Уншлихт, Нарком военных дел Лит-Бела и председатель губревкома тов. Расикас вынуждены были действовать самостоятельно. Благодаря их усилиям была послано военное подразделение для разведки, но оно было вынуждено отступить перед превосходящими силами. Мы создали сводный отряд, который должен был выступить утром 19 апреля. В тот же день было решено мобилизовать членов профсоюза, коммунистов и социалистов, комсомольцев, но все это уже было поздно.(...)

Действительно, отсутствие сильной советской власти, опирающейся на широкие рабочие массы позволило легионерам так быстро захватить Вильно. Утверждение об отсутствии Чека и вовсе наивно. (...) Чрезвычайная комиссия, орган по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией, в Вильно была, и нельзя утверждать, что она сидела без работы.

Главной причиной всех этих недостатков является отсутствие твердой опоры для политической работы. Здесь очень мало промышленных рабочих и они представлены мешаниной разных национальностей. Сельскохозяйственные работники слишком широко разбросаны.

Наше положение еще больше ухудшалось из-за тяжелой ситуации с продовольствием, что обрекало беднейшие слои населения Вильно на голодную смерть. Не испытав на собственной шкуре всех благ польской и литовской “независимости”, они могли мечтать о ней, как о спасении…”^[29]

Хотя Мицкевич-Капсукас имел основания преувеличивать свои трудности, его искреннее изложение едва ли нуждается в комментариях. Оно показывает, как грубо Советы промахнулись в Вильно, как мало они имели сторонников, как они были непоследовательны, и какого уровня достигла деморализация тогдашней Красной Армии. Мясников был отстранен от должности, Мицкевич-Капсукас и его правительство эвакуировались в Минск.

Ленин был разгневан. Ранее он внимательно следил за развитием ситуации в Вильно. Еще в декабре 1918 г. он телеграфировал в штаб Западной армии, приказывая “освободить Вильну как можно скорее”.^[30] Теперь он приказывал отбить город немедленно: “С потерей Вильно Антанта еще больше обнаглела. Необходимо развить максимальную быстроту для возвращения в кратчайший срок Вильно, чтоб не дать возможности белым подтянуть силы и закрепиться. Ускорьте продвижение идущих подкреплений и действуйте энергичнее”. Этот приказ оставался мертвой бумагой в течение пятнадцати месяцев.

Если “Воззвание” Пилсудского представляло теорию и долговременные планы польской оккупации, то армия показала непосредственную практику. Всякий подозревавшийся в сотрудничестве с Лит-Белом был арестован. Наиболее важные из плененных большевиков, такие, как Станислав Берсон, поляк, бывший наркомом национальностей в Западной области, а затем наркомом Госконтроля Лит-Бела, были расстреляны.

Польские жители Вильно в целом были довольны. Они организовали собственный городской совет и, после векового перерыва, польский университет. Их политики планировали создание сепаратного Литовского государства, близко связанного с Польшей, по образу средневековой польско-литовской Речи Посполитой. Польский Сейм Литвы и Белоруссии, собрание представителей, незамедлительно послал своих делегатов на Мирную конференцию в Париж, рассчитывая на признание.

Даже еврейское население, которое было единственной, кроме поляков, значимой общиной в Вильно, приветствовало польскую оккупацию. Исаак Коэн, британский сионист, который не был другом Польши, и чьи статьи в “Таймс” ранее начинались с обвинений в “польских погромах”, позже признал, что виленское еврейство было радо уходу большевиков. Еврейская община была крайне религиозна и консервативна. Хотя значительное количество молодых евреев и присоединилось к большевикам, они поплатились за это отречением от них со стороны семьи и всей общины. Жители гетто были напуганы большевистским атеизмом, доктриной классовой борьбы, и программой русификации, по которой русский язык навязывался в городе, в котором практически не было русских жителей.^[32]

Военный эффект от захвата Вильно не был слишком значительным. Советы потеряли свою первую линию обороны и были вынуждены отступить к Минску. Советские контратаки из Подбродья, Ошмян и Ширвинтов были отбиты Виленской группой генерала Рыдза-Смиглы, который к середине мая достиг озера Нарочь. В центре польские позиции были защищены бывшей германской линией окопов и Налибокской пущей, болотистой низменностью в долине верхнего Немана. На юге генерал Листовский уже несколько месяцев стоял под Лунинцом, и единственное, что ему удалось занять, был стратегически бесполезный район на юг от Припяти до линии Стыри. Полякам досталась железнодорожная сеть, но без подвижного состава и соответствующей организации, только при наличии которых она могла бы стать важным козырем. Дальнейшее наступление не имело смысла, пока завоеванное не было достаточным образом освоено.

Жизнь в Белоруссии ранним летом 1919 года шла без каких-либо значимых событий. Солнце пригревало, мошкара докучала, враг, похоже, был далеко. У политиков было больше работы, чем у солдат.

Местечко Несвиж, к примеру, было занято 1-й бригадой советской Западной дивизии, в основном бойцами из Люблинского полка. Они расположились вокруг брошенного замка семьи Радзивиллов. Обстановка дворца была разграблена русскими и немцами; произведения искусства хранились в Варшаве; двери опечатаны местным партийным комитетом и лишь парк да искусственные озера напоминали о прошлой безмятежной княжеской жизни. 4 июня комиссар 1-й бригады в Несвиже составлял еженедельный рапорт для ЦК Полькой Компартии, оптимистически описывая положение дел:

“Настроение людей боевое. Все горят желанием скорой победы. Командный состав, за исключением нескольких старых (царских) офицеров работает хорошо. Оружия у нас в достатке, но не хватает смазки. Питания достаточно, но трудно с мясом... Обмундирования не хватает, особенно обуви. Партийная работа среди солдат идет хорошо, благодаря товарищам из Минска. Партийные ячейки созданы во всех подразделениях. Коммунистическая литература распространяется среди наших польских солдат. Несвижскому Совету, однако, не хватает опытных сотрудников для работы с населением города. В прифронтовой полосе польские легионеры жгут села, жители которых поддерживали советскую власть и помогали нашим солдатам. Например, они сожгли несколько домов в Каменке. Когда крестьяне этого села кинулись спасать свое имущество, вражеские пулеметчики открыли по ним огонь.

Боевой дух бригады на высоте, и тот отпор, что мы даем врагу на нашем участке фронта, показывает, что бригада выполнит свой долг”.^[33]

Менее оптимистичную оценку высказывал Юлиан Мархлевский, который провел три дня в этом же районе в середине июля:

“Настроение солдат, пожалуй, неплохое, а порой даже весьма боевое, но комсостав весьма некомпетентный (при мне был случай, когда 50 легионеров напали на наших, застав их спящими, разбили, захватив при этом три пулемета и много пленных). В целом у меня впечатление, что эта армия поляков не одолеет. Если им не пришлют поддержки - прежде всего артиллерии и конницы - то вероятно, они вынуждены будут отступать из Минска, а где остановятся - неизвестно. Ввиду этого речи о “революционной войне” попросту выглядят смешными. (...)

К сожалению, случаются и измены: на днях два командира батальона сбежали на ту сторону; один из них украл при этом батальонную кассу - несколько десятков тысяч рублей, - другой забрал с собой пару солдат, оба поляки. Такие измены, конечно, неизбежны, поскольку тут поляки противостоят полякам”.^[34]

Западная армия прилагала серьезные усилия, чтобы увеличить набор новобранцев и поднять уровень командиров. Западная дивизия имела официальные призывные пункты даже в Оренбурге, Самаре и Астрахани, а также негласно действующих вербовщиков в самой Польше.

В июле состоялся первый выпуск из новой «Школы красных командиров» Западной дивизиив Минске. Найти офицеров, или, как их называли, “командиров”, для Красной Армии было непростой задачей. Восемьдесят процентов из них были бывшими царскими офицерами и унтер-офицерами, прошедшими переобучение и инструктирование. Их присяга, принимавшаяся в конце парада, звучала так:

“Я, сын трудового народа, гражданин Советской Республики, принимаю на себя звание воина рабочей и крестьянской армии.

Перед лицом трудящихся классов России и всего мира, я обязуюсь носить это звание с честью, добросовестно изучать военное дело и, как зеницу ока, охранять народное и военное имущество от порчи и расхищения.

Я обязуюсь, по первому зову рабочего и крестьянского правительства, выступить на защиту Советской Республики от всяких опасностей и покушений со стороны всех ее врагов, и в борьбе за Российскую Советскую Республику, за дело социализма и братства народов - не щадить ни своих сил, ни самой жизни...

Если по злому умыслу отступлю от этого моего торжественного обещания, то да будет моим уделом всеобщее презрение, и да покарает меня суровая рука революционного закона”^[35]

Присутствовало большинство руководителей Лит-Бела. Речи произнесли генерал Лагва, его новый комиссар Никитин, нарком образования Шеринский, Ленский от имени польского бюро РКП(б), и Бобинский, поляк, член ВЦИК. Ленский говорил о формировании новых “руководящих кадров Красной Армии польского пролетариата”. “Эти кадры”, сказал он, “будут сражаться и наступать повсюду, куда позовет их мировая революция. Каждый из наших красных командиров должен осознавать, что только из победы мировой революции может родиться Рабочая Польша”. Бобинский был также прям. Он поздравил командиров, назвав их “железной гвардией диктатуры польского пролетариата, детьми революционной Варшавы, которая сегодня сражается с разбушевавшейся контрреволюцией“. “Вы, польские красные командиры, - сказал он, -должны помочь Рабочей Польше и наступать, чтобы встретиться с вашими сражающимися братьями”. Вне зависимости от намерений большевистского руководства на данном этапе, нет никаких сомнений в том, какую будущую роль играла Западная дивизия в умах польских коммунистических лидеров.^[36]

Польская армия молчаливо приняла спонтанную передышку. Кстати пришелся и праздник Троицы. Поляки также занялись организационными вопросами, но не созданием партячеек и воспитанием революционных кадров, а укреплением Гражданской Администрации Восточных Земель (ZCZW). Ей подчинялись три района - Вильно, Брест и Волынь. По ее инициативе была создана Стража Кресова (Пограничная Стража), которая на практике управлялась местными землевладельцами, видевшими в ней не более, чем экспортную службу для продажи своего леса и льна. Начала оживать торговля и мирное производство.

Военное затишье продолжалось из-за сложного положения на других фронтах. Во время взятия Вильно Советская Россия сжималась в огне Гражданской войны. Вытесненная в феврале из Эстонии 2-я советская армия теперь окапывалась в пригородах Петрограда, ожидая наступления генерала Юденича. 7-я армия, которая устанавливала советскую власть в Латвии в январе, была изгнана из Риги и теперь сражалась за собственное выживание. 12-я армия, которая в феврале отвоевала Киев у Директории, вынуждена была обороняться от обретавшего все большую уверенность Деникина. Колчак готовился пересечь Урал. Советы стискивал железный кулак, в котором Западный фронт был не более, чем ногтем на его мизинце.

У поляков также были свои заботы. Захват ими Вильно разрушил планы литовских националистов в Каунасе. Хотя в то время в городе проживало очень мало литовцев, Вильно, или Вильнюс, как они его называли, был исторической столицей Литвы, и националисты не могли смириться с его потерей. Возникли стычки, которые разрушали все попытки переговоров. “Линия Фоша” от 27 июля оставляла Вильно на польской стороне. Августовское польское восстание в Сейнах и попытка Пилсудского организовать путч в Каунасе отбили у литовцев охоту к каким-либо переговорам. Потеряв германских покровителей, выведших остатки своих войск в Восточную Пруссию в июле, литовцы искали поддержки у Советов. Литовско-советский пакт был постоянной угрозой.

На юге поляки боролись с украинцами на Волыни и в Восточной Галиции. Волынская кампания была меньшей проблемой, в ней принимало участие 5000 польских солдат, двигавшихся со стороны Хелма вглубь территории, удерживавшейся Директорией. Она продолжалась от декабря 1918 года до мая 1919-го. Восточно-Галицийская кампания, напротив, была важна, и занимала главное внимание польской армии. Предметом спора с так называемой “Западно-Украинской Народной Республикой” был Львов и прилегающий к нему богатый регион. Украинцы, бывшие в большинстве в сельской местности, но не в самом Львове, взяли город под свой контроль. Потребовалось девять месяцев, чтобы вытеснить их оттуда. Кульминационный период, одновременно с виленской операцией, наступил в апреле, когда армия генерала Халлера прибыла из Франции. Но только к июлю поляки достигли реки Збруч, и могли теперь почивать на лаврах.

Крах украинской государственности, вначале Директории, а затем “Западной Украины” имел существенное влияние на характер польско-советской войны. По мере того, как территория независимой Украины сокращалась под натисками с запада и с востока, польские и советские войска неизбежно начинали входить в соприкосновение. Это произошло в мае под Ковелем на Волыни, и в июле на Збруче в Восточной Галиции. Польско-советский фронт, изначально занимавший около 500 км в Белоруссии, постепенно расширялся, пока не растянулся на 800 км, через Украину до границы с Румынией. Удлинение фронта подняло совершенно новые стратегические и снабженческие проблемы, которые нельзя было решить за пару дней. К июлю стало ясно, что первый раунд польско-советского конфликта близится к концу. Стало ясно также, что если начнется второй раунд, война утратит характер локального конфликта, и приведет к массовым военным операциям, в которых под вопрос будет поставлено само существование Советской России и Польской Республики. Ввиду такой перспективы обе стороны пребывали в нерешительном размышлении.

Однако, до объявления о приостановке боевых действий, польское Главное Командование хотело нанести еще один удар. Если бы полякам удалось разбить советскую Западную дивизию, это бы помешало Красной Армии эффективно произвести перегруппировку сил во время периода прекращения огня. В глазах польских военных Западная дивизия была змеиным гнездом, чье ядовитое влияние не упустило бы шанса для приумножения. И удар пал на Минск.

Рис. 4. Минская операция 1919 г.

Существовали неплохие стратегические аргументы для взятия Минска, находившегося в центре следующего комплекса боковых железнодорожных путей. Контроль над сетью Полоцк-Молодечно-Минск-Лунинец помешал бы Советам в объединении их разбросанных военных сил. Наступление на этом направлении началось в начале июля, когда было взято Молодечно.

В течение июля поступали пополнения к генералу Шептицкому, по-прежнему командовавшему Северной группой. Их главной составляющей была Познанская армия, освободившаяся от службы на западе, благодаря подписанию Германией Версальского мирного договора. Она включала в себя знаменитый 15-й (Познанский) Уланский полк под командованием полковника Владислава Андерса. В итоге генерал Шептицкий мог располагать 12 тысячами пехоты, 2000 кавалеристами, 40 пушками, не считая поддержки, которую могла оказать Южная группа.

Наиболее тяжелые бои могли произойти на Минской возвышенности, к северо-западу от города. Для этого Шептицкий сконцентрировал 1-ю пехотную дивизию и Познанскую армию в Молодечно. Для облегчения их задачи был предпринят широкий охватывающий маневр на обоих концах советских позиций. Одно крыло, состоящее из кавалерийской бригады, должно было ринуться через холмы к северу. Другое крыло, состоящее из группировки генерала Мокржецкого, должно было ударить во фланг Западной дивизии в Несвиже на юге. В центре части генерала Ласоцкого должны были вырваться из Налибокской Пущи.

Бои кипели в течение первой недели августа. Ее исход был предрешен, когда польская кавалерия перерезала железную дорогу за Минском, лишив обороняющихся какого-либо существенного подкрепления. Андерс обошел Минск, проскакав около 80 километров, и атаковал из засады последний уходящий поезд. Красная армия закрепилась у Радошковичей, тылами опираясь на край Минской возвышенности. Потери были высоки. К концу недели, 8 августа Минск пал, а Красная армия спешно отступая, попятилась на восток. Урок был ясен: на Окраинах концентрированная атака всеми силами приносит выигрыш, обороняющиеся же, вне зависимости от их героизма, всегда могут быть обойдены с фланга.

Советская Западная армия отошла на север за Двину и на восток за Березину, оставаясь на этих позициях в течение девяти месяцев. Польская 1-я дивизия выдвинулась к Двине, имея в прямой видимости расположенный на другом берегу Двинск; 8-я дивизия встала под Полоцком; 2-я легионерская дивизия достигла Борисова; познанцы овладели старой крепостью у Бобруйска; генералы Ласоцкий и Мокржецкий объединили силы и двинулись к Березине.

Успех Северной группы как электрический разряд прошел по всему фронту. Южная группа, теперь под командованием генерала Владислава Сикорского сломил упорную оборону Лунинца. Генерал Листовский, направленный на Волынский фронт, взял Кременец и Ровно. Генерал Ивашкевич в Восточной Галиции, уже удерживавший правый берег Збруча, очистил свой северный фланг для соединения с Листовским.

К концу августа польская армия достигла линии, которую Пилсудский запретил пересекать. Все три главных города Окраин - Вильно, Минск и Львов, также как и места проживания польского населения были в безопасности. Пилсудский, несмотря на все его романтические мечты, не был столь безрассуден, чтобы подражать Наполеону и идти на Москву осенью.

Как бы то ни было, польско-советская война на данном этапе утратила политический смысл. Ни одна из сторон не планировала захватить больше территории Окраин ради самого захвата. Советы по-прежнему были заняты Гражданской войной, особенно Деникиным, который, в отличие от Пилсудского, собирался уподобиться Наполеону. 19 сентября Деникин взял Киев и продолжал наступление. Пилсудский же, имея двухсоткилометровую защитную полосу между Советами и его любимым Вильно, был готов к переговорам. Настало время для тайной дипломатии, которую так обожал Пилсудский.

Рис.5. Расширение польско-советского фронта в 1919 г.

Часть вторая. Зима разочарований

Фото 4. Юзеф Пилсудский, Начальник Государства

Юзеф Клеменс Гинятович-Пилсудский был, без сомнения, главной фигурой польско-советской войны. Его критики могли бы сказать, что эта война была его личной авантюрой. Как глава государства и главнокомандующий польской армии он напрямую контролировал военную политику и управление армией. Ни один советский руководитель не мог посвятить этой войне столько личного внимания и не обладал такими неограниченными полномочиями.

В первые месяцы войны Пилсудского можно было застать в варшавских ресторанчиках за скромным ужином после долгого рабочего дня в Бельведерском дворце. Он садился один в углу, в тени, в своем поношенном мундире со стоячим воротничком и без знаков различия. Его серо-стальные волосы были подстрижены в прусском стиле, лицо удлиненное и худощавое, интригующе бледное. Его висячие восточные усы добавляли таинственности его внешности. Но наибольшее внимание приковывали глаза. Ни один человек, встречавший Пилсудского, не мог не упомянуть его серо-голубые глаза. Глубоко посаженные, узкие, внимательные и пронизывающие, они были несомненным признаком внутреннего огня, который питал его.

Личность Пилсудского была сформирована годами жизни, связанной с переворотами и опасностями. Рожденный в 1876 году, он был литовцем польской культуры, сыном семьи землевладельцев, гордившейся происхождением от шотландцев-якобитов. Учился он в царской гимназии в Вильно, но со школьных лет впитывал идеи польского романтизма и национализма. Окруженный атмосферой апатии и безысходности, распространившейся после польского восстания 1863 года, он с юных лет всеми силами своей души противостоял настроению своих современников, - отсюда его самодисциплина, молчаливость, склонность к одиночеству. Его энергия была направлена на борьбу с превосходящей силой и угнетением со стороны России, отсюда склонность к конспирации, замкнутость, военное обучение, бандитские привычки. В течение двадцати лет он был членом Польской Социалистической партии. В 1905-1907 гг., во время революционных забастовок, он был, возможно, самым деятельным из ее руководителей. Но после 1907 года, когда революционная активность более не требовалась, его социалистический энтузиазм угас. Он все более интересовался полувоенными организациями, вроде Союза Активной Борьбы Соснковского, в австрийской части Польши. Его собственный Стрелецкий Союз скрывал действительные политические цели за фальшивой вуалью спортивных кружков. В 1912 году его Польские Легионы были официально признаны Королевско-Императорской армией и провели полномасштабные учения в Татрах. Его руководство Легионами сделало его главой движения за польскую независимость, бросив его в водоворот политики и сражения Первой мировой войны, затем в немецкую тюрьму в Магдебурге и, наконец, в возрасте пятидесяти двух лет, на пост единственного и непререкаемого руководителя возрожденной Польши. Когда в конце 1918 года его бывшие социалистические коллеги обратились и нему за политической поддержкой, он, как утверждают, сказал: "Товарищи, я ехал на красном трамвае социализма до остановки "Независимость", но там сошел. Вы вольны ехать до конечной, если сможете, но теперь давайте перейдем на обращение "пан"!”. Даже ближайшие сотрудники не знали, что же Пилсудский действительно думает. Они знали только, что он хочет от них подчинения.

По иронии судьбы революционное прошлое Пилсудского было не менее безупречно, чем у любого из большевиков. Его взрослая жизнь началась в возрасте двадцати лет с пятилетней ссылки в северо-восточную Сибирь. Его брат Бронислав был вовлечен в неудавшееся покушение на жизнь царя Александра III, за которое заплатил своей жизнью старший Ульянов. Сам же он стал главным редактором и издателем польской социалистической газеты “Robotnik”. Он был и в эмиграции в Лондоне, между 1896 и 1905 годами, и в российской лечебнице для душевнобольных в 1906-1907 годах, симулируя сумасшествие, чтобы избежать сурового приговора за участие в заговоре. После побега из лечебницы он организовал ограбление почтового поезда в Безданах под Вильно в сентябре 1908 года, что принесло 200 000 рублей серебром на революционные нужды. Переживания жизни в революционной конспирации добавили черты беспощадности его характеру. Как он сказал своему прежнему товарищу-социалисту:

“Пусть другие занимаются бросанием букетов во славу социализма, или полонизма, или чего угодно, в этой нынешней сортирной атмосфере, но я не могу. Я хочу победить! Моя последняя идея - это создание организации, обладающей физической силой, использующей, пусть это невыносимо звучит для ушей гуманитариев, грубую силу. И я поклялся себе, что я добьюсь своего, или погибну!”^[37]

Как журналист, ставший военачальником, он мог сравниться с Троцким; в качестве профессионального налетчика он мог бы поспорить со Сталиным; как интеллигент, превратившийся в партийного вождя, он имел много общего с Лениным. Хотя ему не доставало интеллектуального уровня большевиков, он не уступал им в преданности делу и в успешности.

Нельзя сказать, что Пилсудского любили. Его обожали его легионеры, и множество обычных патриотов, не бывших с ним знакомы лично. Его уважали и боялись политики, которые не могли не восхищаться его упорством в достижении цели. Дипломатов возмущало его невнимание к пожеланиям их правительств. Представители союзников считали его высокомерным. Французские офицеры в Польше были в шоке от того, что к ним относились, как к наемникам. Британский министр сэр Хорас Румбольд описывал его, как “главную фигуру в этой части Европы, ... бесспорного хозяина этой страны, ...игрока, заговорщика, интересный случай, анахронизм, человека не великого, но выдающегося, способного управлять в течение какого-то времени судьбами этого народа”.^[38] Румбольд находил его похожим, как внешне, так и по характеру, на лорда Киченера. Пилсудский не пользовался высокой репутацией за границей. На Западе он виделся как худшая из комбинаций - радикал, ставший ура-патриотом; в России его рассматривали как перебежчика из революционного лагеря. Эта сильная личность вызывала преклонение или ненависть, но любовь - никогда.

Историк, разбирающий развитие второй фазы польско-советской войны должен придать личности Пилсудского важнейшее значение. В первой фазе личные решения и большая стратегия не играли большой роли, но вот последующие действия определялись не событиями на фронте, а инстинктами Начальника.

Видение ситуации Пилсудским основывалось на предположении, что большевики намереваются рано или поздно захватить Окраины силой. Для него масштаб операции “Цель Висла” и основательность эксперимента “Лит-Бел” были достаточным доказательством их амбиций. Непреложные факты такого типа значили больше, чем словесные заверения советской пропаганды. Все указывало на то, что Красная Армия постарается взять реванш над поляками за их успехи в 1919 году, как только освободится от проблем на остальных фронтах.

Имея пока тактический перевес, Пилсудский испытывал крайнее искушение воспользоваться случаем и нанести упреждающий удар. Это было определенно в его характере. Метод “свершившихся фактов” был приемом, который ему был уже хорошо известен. Он использовал его с хорошим результатом 2 августа 1914 года, когда его Легионы пошли на Кельце без позволения австрийского командования. Он дважды воспользовался им в 1919-ом, во время работы Мирной конференции в Париже: вначале в апреле, когда самовольно занял Вильно, а затем в мае, когда, несмотря на запрет, оккупировал Восточную Галицию. Теперь же, по некоторым соображениям, он сдерживался. Во-первых, на Окраинах невозможно нанести нокаутирующий удар. Красная Армия всегда сможет отступить вглубь российской территории, куда польские войска пойти не смогут. Польское наступление вглубь России без сомнения поднимет патриотические настроения, обеспечив поддержку советскому режиму. Во-вторых, полный крах вовсе необязательно выгоден Польше. Если на смену Советам придет Деникин, польская независимость будет в меньшей безопасности, чем раньше. Окончательное определение отношений между Польшей и Россией было возможно только по окончании Гражданской войны. В-третьих, Польша была слишком слаба, чтобы воспользоваться плодами победы над Россией. Польская экономика едва справлялась с расходами на оборону. Польская администрация еле управлялась с организационными проблемами на родной территории. Польская армия едва справлялась с охраной собственных границ. Невозможно было представить, чтобы Польша без чьей-либо помощи могла бы управлять, организовывать, администрировать и охранять порядок хотя бы на части территории России. Существовала также масса непредсказуемых факторов. Никто не мог сказать, насколько удачно пойдут дела у Деникина, как далеко войска Антанты планируют проводить интервенцию, как долго другие пограничные государства, от Финляндии до Грузии, смогут воздерживаться от переговоров с Советами.

Будет ошибкой представлять Пилсудского шахматистом, взвешивающего эти аргументы, просчитывающим ходы. Он руководствовался не столько логикой, сколько животным чутьем. Есть искушение сравнить его с носорогом - неубиваемым, близоруким, непредсказуемым. Отвоевав для себя полянку, он разглядывал любого из пришельцев своими маленькими недоверчивыми глазами. Спровоцировав его однажды, всегда можно ожидать повторной атаки.

* * *

Ситуация в советском руководстве была прямо противоположной. После краха Лит-Бела никто особо не горел желанием взять на себя ответственность за польский фронт. В течение всего 1919 года проблемы Гражданской войны вынуждали советских вождей забыть о любых срочных планах восстановления западных рубежей.

Теоретические рассуждения явно преобладали над практическими действиями.

Повсеместно был признан тезис, что Советская Россия не сможет выжить без благоприятного прекращения конфронтации с Польшей. Польша была “Красным мостом” на Запад, естественной связью с развитыми обществами Европы, с техническим прогрессом, с пролетарской солидарностью, с будущей революцией. И хотя затишье на польском фронте осенью 1919 года было воспринято с удовлетворением, все признавали, что решение польского вопроса нельзя откладывать бесконечно. Споры в России шли не о том, нужно ли переходить “польский мост”, а о том, как и когда.

Дебаты концентрировались вокруг трех предложений, каждое из которых выходило на первый план в разное время. Первое гласило, что война с Польшей должна быть возобновлена при первой же возможности. Провал операции “Цель Висла” указывал на крайнюю необходимость усиления военных действий на западе. Этого курса придерживались прежде всего те, кто слишком буквально интерпретировал свои марксистские учебники, или те, кто получал свои знания в Европе. Для них продолжающаяся изоляция Советской России представлялась невыносимой перспективой, и потому требовала преодоления любой ценой. Второе предложение состояло в том, что наступление на запад нужно отложить до укрепления советской власти в России. Не было никаких оснований втягивать молодое советское государство в войну за рубежом, до обретения им твердой политической и экономической основы. Этой точки зрения придерживались “доморощенные” коммунисты, которых мало заботил международный марксизм, большевики, принятые в партию во время Гражданской войны. Для них была недопустимой мысль, что успех революции в России должен быть подвергнут риску “зарубежными авантюристами”. Третье предложение состояло в распространении революции на восток. Лучший способ подрыва капиталистических держав Европы был в разрушении их империй в Азии и Африке. Троцкий однажды сказал в связи с этим, что “дорога на Лондон и Париж лежит через Калькутту”. Этот план действий был близок тем, кто соединял идеологическую приверженность перманентной революции с реалистическим пониманием мощи капиталистического мира. Для них фронтальная атака на Польшу выглядела глупым жестом, который только мог бы спровоцировать державы Антанты на полномасштабную интервенцию.

Определить персонально сторонников этих предложений - задача нелегкая. Согласно общепринятой терминологии для того времени обычно говорят о “партии мира”, во главе с Лениным, и “партии войны”, во главе с Троцким. Это не просто упрощение, а в корне неверный подход. Происхождение его простое: Ленин, подписавший “Декрет о мире”, естественно является сторонником мира, Троцкий же, как военный нарком, обязательно должен быть сторонником войны. Но положение было гораздо более зыбким и неоднозначным. Если исходить только из миролюбивого тона официальных ленинских выступлений, невозможно будет объяснить, почему он вообще разрешил проведение операции “Цель Висла”. Нужно отличать заявления, сделанные для домашнего пользования, от предназначенных для внешнего мира. Ясно также, что перед иностранными журналистами именно Троцкий играл роль “кровожадного большевика”, исполнять которую перед Политбюро ему вовсе не было нужды.

Фото 5. Владимир Ильич Ленин, председатель Совнаркома

По данным исследований, решение вопроса за или против польской войны оставалось за Лениным. Он знал о Польше немного, и в 1919-м мог уделить этому вопроса мало внимания. Его подход к польской войне базировался на сиюминутной импровизации. Он двигался от случая к случаю, по очереди используя те или иные советы от соперничающих соратников. Нарком по военным делам Троцкий имел право продавливать военную точку зрения. Однако, несмотря на его репутацию, Троцкий был осторожен. Как создатель Красной Армии, он знал пределы ее возможностей и степень усталости. Подвергнуть риску ее успехи в Гражданской войне было нелегко. Чичерин, нарком иностранных дел, был тоже осторожен, как от природы, так и по расчету. Его авторитет зависел от умения поддерживать отношения с внешним миром, и трудно было ожидать, чтобы он поддержал линию, которая могла спровоцировать державы Антанты на усиление блокады России и новую изоляцию. Председатель Чека Дзержинский, как и его заместитель Менжинский, был поляком. У него были серьезные сомнения относительно этой войны, из-за ожидаемого сопротивления местного населения, усмирять которое станет задачей его ведомства. Сталин, нарком по делам национальностей, хотя и желал бы видеть народы Окраин под своим контролем, редко проявлял энтузиазм к военным компаниям, за исключением тех, что уже развивались в благоприятном для Советов направлении. Никто из этих руководящих советников не мог подталкивать Ленина к войне. Оставалось только Польское бюро в большевистской партии, с незначительным весом в иерархии, но весьма востребованное в вопросах советско-польских отношений. Его руководители, такие, как Ленский и Бобинский, были политэмигрантами. Они уже занимались подготовкой командиров и организацией военных кадров для службы революции в Польше. Их советы неизбежно должны были быть окрашены их чрезмерным желанием вернуться в Польшу. Они рассчитывали на советское вторжение. Но и их советы были далеко не единодушны. Их наиболее влиятельный представитель, Карл Радек, который работал с Розой Люксембург в Германии, последовательно предупреждал, что вооруженное вторжение в Польшу может окончиться провалом. В общем, в Москве преобладало настроение против польской войны. Однако Ленин позволил ее начать, и на некоторых этапах занимался ею весьма энергично. Следует признать, что Ленин вовсе не был “голубем”, как его иногда представляют; при определенных обстоятельствах он пренебрегал мнением соратников, в надежде пожать победные плоды.

Склонность Ленина к ответной войне с Польшей стала наиболее очевидной в начале 1919 года. Он не мог смириться с оккупацией Пилсудским Вильно, и сразу же дал приказ отбить его. Однако после этого он размышлял. Когда первая фаза войны закончилась, советская военная политика была полна противоречий. Одновременно проводились военные приготовления и мирная пропаганда, звучали угрозы ответного наступления и призывы к переговорам. Эти противоречия интерпретировались в Польше как доказательства вероломства; в равной степени их можно было рассматривать и как результат разделения мнений, и как признак нерешительности Ленина.

К концу 1919 года Ленина вновь вошел в период бурного оптимизма, вызванного победами в Гражданской войне. Наконец он почувствовал уверенность, что Революция выживет и сможет триумфально шагать по Европе. В то же время это был период, когда его источники информации и прямые контакты с внешним миром были особенно скудными. Он стал самоуверенным, даже с признаками мессианства. В апреле 1920 года он закончил брошюру “Детская болезнь левизны в коммунизме”, работу, которая должна была стать путеводителем Революции на несколько оставшихся месяцев до ее завершения. По мере нарастания этого настроения, он все меньше сдерживал ход событий, ведущих к более серьезной войне с Польшей.

Фото 6. Лев Давидович Троцкий, нарком по военно-морским делам

Отношение Троцкого к этой войне было также противоречиво. Когда пал Минск, он предложил прекратить усилия на продолжение европейской революции. Он мечтал о создании кавалерийской армии, которая пойдет не на Варшаву, а через Памир на Кабул и Дели. В более поздние годы он утверждал, что был против польской войны:

“ Разумеется, я нигде не имел случая высказывать свои симпатии Польше Пилсудского, т. е. Польше гнета и притеснения под покровом патриотической фразы и героического бахвальства. Можно без труда подобрать немало моих заявлений насчет того, что в случае, если Пилсудский навяжет нам войну, мы постараемся не останавливаться на полдороге. Такого рода заявления вытекали изо всей обстановки. Но делать отсюда вывод, что мы хотели войны с Польшей или подготовляли ее, - значит лгать в глаза фактам и здравому смыслу. Мы всеми силами хотели избежать этой войны. (…) Мы изо всех сил стремились к миру, хотя бы ценою крупнейших уступок. Может быть, больше всех не хотел этой войны я, так как слишком ясно представлял себе, как трудно нам будет вести ее после трех лет непрерывной гражданской войны”.^[39]

Трудно примирить эти заверения с фактом, что Троцкий руководил войной в Польше в течение двух сезонов; именно Троцкий сделал наиболее воинственные заявления о советских военных намерениях, которые были обнародованы газетой французской компартии “L’Internationale Communiste” 15 декабря 1919 года:

“Польским магнатам и шляхте досталась временная, мародерская победа. Но когда мы покончим с Деникиным, мы бросим полную мощь наших резервов на польский фронт”.

Троцкий разрывался между идеологической необходимостью польской войны и ее практической опасностью. Он занялся ею неохотно и без энтузиазма. Когда дела на войне шли удачно, он не сдерживал ее; когда возникала возможность переговоров, он был готов, как и Ленин, воспользоваться ею.

Осенью 1919 года основа для переговоров постепенно обозначилась. У поляков ушли опасения в отношении Вильно и неминуемого советского вторжения; неважные же отношения с Антантой давали повод для опасения, что войну придется вести в одиночку. Советы, испытывая мощный натиск деникинского наступления на юге, нуждались в передышке на западе. Что более важно, и поляки и Советы испытывали на себе непоколебимую враждебность со стороны белых. В июне 1919 года Колчак глубоко задел чувства поляков заявлением, что определение восточной границы Польши должно быть вынесено на Российское Учредительное Собрание. Деникин, находящийся на волне успеха, был не более миролюбив.

Заслугу возобновления контактов, разорванных в апреле, следует отдать Юлиану Мархлевскому, который уже предлагался на пост посла в Польше. Мархлевский был еще одним из тех польских коммунистов, которые, как Карл Радек и Роза Люксембург курсировали между большевистской партией в России, Социал-демократической партией Польши и Литвы и спартаковцами в Германии. В январе 1919 года он нелегально приехал в Берлин, получив официальный отказ на въезд на территорию Германии в качестве руководителя советской делегации. Из Берлина он поехал в Рур, где, преследуемый полицией, избежал ареста, смешавшись с группой сезонных сельхозработников, возвращающихся в Галицию. В марте он оказался в Польше, не объявляя себя, и не будучи узнанным. В этот период он пытался на страницах газеты “Robotnik” склонить мнение польских социалистов против войны с Советами. В июне он воспользовался предоставленной заявлением Колчака о польских границах возможностью, чтобы встретиться с Пилсудским, через посредничество Юзефа Бека-старшего, заместителя министра иностранных дел, предложив свои услуги, как посредника для секретных переговоров с Лениным. Пилсудский согласился, и Мархлевский отбыл в Москву 18 июня.

По возвращении в Россию предприимчивость Мархлевского столкнулась с серьезным различием мнений. Ленин одобрил инициативу Мархлевского, однако пленум Центрального Комитета Польской компартии в Минске осудил ее:

“Беседы тов. Мархлевского с представителями польского правительства и его приезд в Россию с их предложениями предприняты без ведома и одобрения ЦК, что является недопустимым, принимая во внимание, что товарищ Мархлевский, как член партии должен подчиняться решениям и директивам ее руководящих органов” ^[40]

Ленский и его сторонники не видели смысла в переговорах, результатом которых могло быть только ослабление бдительности Советской России на ее Западном фронте. Неделю спустя Мархлевский встретился со своими критиками и объяснил точку зрения Ленина. Он объяснил, что мир с поляками необходим в интересах советской победы на более критичных фронтах Гражданской войны. Он уверил их, что “территориальные уступки могут быть сделаны, учитывая, что до революционного подъема в Европе не более пяти лет”. В конце он постарался убедить их в том, что неудачное советское вторжение в Польшу будет означать конец польского коммунистического движения. Ленский не сдавался, и оставался при своем убеждении в необходимости революционной войны. Но протесты Ленского не имели значения. Мархлевский стоял на своем, вооруженный формальным ленинским разрешением для пересечения фронтовой линии.

Миссия Мархлевского в июле 1919 года получила название “беловежской встречи”. Он выехал из Минска 10-го. На фронтовом посту в Радошковичах он использовал заранее оговоренный псевдоним “пан Куявский”, и стал ожидать приезда Ольшамовского, личного адъютанта Пилсудского.

Польские военные обошлись с ним довольно грубо. Его обыскали, завязали глаза и заставили подписать бумагу, где он обязывался не передавать средств для организации переворота и, что удивительно, не разговаривать ни с кем в Польше. 21-го он был доставлен на станцию Барановичи, где он встретился с польским представителем Венцковским, а оттуда - деревянную избу в глубине Беловежской пущи. Большую часть времени он проводил в ожидании, пока Венцковский уезжал в Варшаву за ответом на представленные предложения. В течение недели ничего не было согласовано, за исключением предложений об обмене пленными и выражения желания на будущую встречу представителей советского и польского Красного Креста. Дальнейшие предложения Мархлевского о территориальных уступках, о плебисците, о предварительных условиях для мирного договора не заинтересовали поляков на данном этапе. 30 июля он пересек разграничительную линию в обратном направлении.

Организация следующей встречи потребовало десяти недель. Президиум Совета министров в Варшаве обсуждали суть вопроса 26 августа, но только в конце сентября Пилсудский дал согласие. Миссию польского Красного Креста доверили графу Михалу Коссаковскому, который был сотрудником Министерства иностранных дел, членом Комитета охраны Окраинных земель, и, к радости историков, прилежным писателем дневников. Советскую миссию Красного Креста возглавил Мархлевский, на этот раз при шляпе-котелке, сюртуке и саквояже. Встреча состоялась в Микашевичах, маленькой станции на одноколейной ветке в ста километрах к востоку от Пинска. Она находилась на польской стороне фронта, где могли войти в соприкосновение польские силы, находившиеся на западе, большевики на севере, деникинцы на востоке и украинцы на юге. 11 октября, в день встречи, Деникин взял Орел. Только Тула оставалась между Орлом и Москвой. В этой ситуации Коссаковскому не составило труда добиться пары весьма выгодных соглашений. Одно из них, подписанное 2 ноября, предусматривало одностороннее возвращение находящихся у большевиков польских пленных^[41], а второе, от 9 ноября, касалось взаимного обмена гражданских пленных.^[42]

Мархлевский охотно шел на уступки Коссаковскому, благодаря тому, что одновременно вел совершенно секретные переговоры с личными эмиссарами Пилсудского, капитаном Игнацием Бернером и поручиком Бирнбаумом. Он совершенно справедливо полагал, что прямые контакты с начальником государства имеют больше шансов на успех, чем общение через официальные каналы.

3 ноября Бернер передал от Пилсудского условия прекращения огня:

“Глава государства

1) не прикажет польским войскам пересекать линию Новоград Волынский - Олейск - река Птичь - Березинский канал - река Двина,

2) для избежания недоразумений между польскими и советскими войсками будет создана нейтральная полоса шириной 10 километров,

3) предупреждает, что будет поддерживать требование латышей о передаче им Динабурга^[43]

4) требует прекратить коммунистическую агитацию в польской армии,

5) требует не атаковать Петлюру

6) не доверяя в способность Советов к благоразумию, предупреждает, что любые неблагоразумные действия повлекут серьезные последствия,

7) если советское правительство согласится на пункты 2, 4 и 5, будет послан полномочный представитель для обсуждения всех условий лично с господином Лениным”.^[44]

Бернеру было поручено передать Мархлевскому, что помощь Деникину не входит в интересы Польши, и что польское наступление на Мозырь было отменено, поскольку в сочетании с атакой Деникина на Орел это могло бы полностью разрушить советский южный фронт. Ленин был доволен. Он рассудил, что польская война близится к концу. Выступая с речью в университете имени Свердлова 24 октября, он заявил, что “у нас есть явные указания на то, что прошло то время, когда мы могли ожидать дальнейшей агрессии со стороны польской армии”.^[45] Источники, близкие Троцкому сообщали, что 14 ноября Политбюро единогласно приняло условия Пилсудского. В ответе Ленина, который Бернер доставил Пилсудскому 26 ноября содержалась придирка лишь к пункту 5. По мнению Ленина, Петлюра, “столица” которого находилась в руках поляков, и чьи основные силы переметнулись к Деникину, является посмешищем, и не может быть предметом серьезного обсуждения. Уже 28 ноября Мархлевский сообщил Троцкому в письме, что прекращение военных действий это вопрос нескольких дней. Он добавил, что слухи о бунте в польской армии беспочвенны, и что поляки укрепляют свои позиции ежедневно. Он не предвидел никаких проблем с Петлюрой. Его больше заботила передача идеи, вероятно подсунутой Бернером, но немедленно отвергнутой Лениным, чтобы передать тайные польские националистические организации на Украине в распоряжение Красной Армии для действий против Деникина.^[46] Между тем, возражения Ленина по поводу Петлюры стали у Пилсудского костью в горле, которую он не мог проглотить. Он резко отверг их, и против всех ожиданий, прервал переговоры. 14 декабря Мархлевский и Коссаковский разъехались из Микашевичей каждый в свою сторону. Когда их поезда покидали станцию, перспективы польско-советского соглашения были такими же унылыми и запорошенными снегом, как и ее опустевший перрон.^[47]

* * *

Ответственность за провал тайных переговоров обычно приписывают полякам. Чичерин винил Падеревского, которому он совершенно ошибочно приписывал желание наладить сотрудничество с Деникиным.^[48] Коссаковский утверждает, что Пилсудский вовсе не стремился к достижению согласия. В его записках можно прочесть такую тираду Начальника:

“И большевикам, и Деникину я могу сказать только одно: “Мы сила, а вы - трупы.(...) Презираю вас (...) О каких дипломатических отношениях или переговорах может идти речь, если их основным условием является доверие и конфиденциальность, а вы не заслуживаете первого и не знакомы со вторым (...) Я вовсе не договаривался с ними. Те грубые слова, которые я собирался им сказать, я уже сказал. Я дал им понять, что они должны стоять перед нами, как покорные просители”.

Эти слова приводят как доказательство упорного нежелания Пилсудского к заключению перемирия. Однако это умозаключение строится на придании слишком большого значения тому, что он сказал, находясь в дурном настроении в этот конкретный вечер. В конце концов, он сделал определенные предложения. Действительно, осенью 1919 года Ленин желал мира. Однако важно и то, что на более раннем этапе польской войны, особенно до апреля 1919-го, Ленин к миру не стремился. Пилсудскому можно простить уверенность в том, что изменение настроения Ленина продиктовано катастрофическим положением Советской России. По иронии судьбы переговоры, подготовка к которым растянулась на шесть месяцев, сорвались в тот момент, когда после повторного взятия Киева Советами 16 декабря исход гражданской войны начал проясняться, а шансы на заключение договора со дня на день росли.

Война вошла в критический период. Настал момент крушения иллюзий, когда участники увидели, что стрелка весов медленно скользит от примирения к обостряющемуся конфликту.

Военные действия, служившие фоном для тайных переговоров, были довольно бессистемны. Их можно рассматривать как стремление к сохранению статус-кво, где поляки сохраняли инициативу, и как защиту от периодических угроз, вызванных бурными событиями по соседству, на Украине и в Прибалтике. Лишь одна акция - наступление на Двинск (Динабург) заслуживала названия кампании.

Рис.5. Динабургская операция

Первый инцидент произошел на юге, в результате наступления Деникинской Добровольческой армии на Украине. Деникин, двигавшийся в северном направлении от Одессы, отбросил силы петлюровской Украинской Директории на север, от их базы под Каменцом-Подольским к польской линии обороны у Новограда-Волынского. В течение трех дней Петлюру атаковали с трех сторон - поляки, деникинцы и красные. 1 сентября он был вынужден принять польские условия прекращения огня и отступить за польский фронт. Демаркационная линия между польскими и петлюровскими силами пролегла от Збруча до Базалии, Шепетовки и Новограда-Волынского. Так у Петлюры начался пятилетний период политического убежища в Польше. Его армия, набранная в основном в Западной Украине с целью борьбы с поляками, поступила теперь на польскую службу. Ее присутствие в польских рядах представляло собой нетолько спорный пункт, из-за которого провалились тайные переговоры с большевиками, но и важный фактор будущей стратегии Пилсудского.

Воктябре войска Деникина вошли в соприкосновение с польской Волынской группировкой. Однако Деникин отступил также быстро, как и наступал. Красная Армия отбросила его от Москвы, поляки же вымели его с Волыни. В конце ноября Волынская группировка вернула Петлюру в Новоград-Волынский, а в декабре Восточно-Галицийская группировка заняла позиции на реке Ушице, чтобы предотвратить повторную оккупацию Украины красными. До конца года Деникин исчез с данного театра военных действий; польско-советский фронт снова растянулся до румынской границы на Днестре.

На севере положение было гораздо сложнее. Прибалтика стала ареной действий трех национальных армий - литовской, латвийской и эстонской; трех белых армий - Бермондта-Авалова в Латвии, Ливена в Курляндии и Юденича в Эстонии; трех советских армий и немецкой Балтийской армии генерала фон дер Гольца. После ухода последних частей вермахта наступление добровольцев Балтийской немецкой армии создало такой же эффект в Прибалтике, какой добровольцы Деникина показали на Украине.

Поляки не могли равнодушно стоять в стороне от прибалтийской заварухи. Они разделяли националистические амбиции национальных армий и страх белых перед большевиками. Они разрешили Ливену и Юденичу организовать вербовочные пункты в Польше. С литовцами они находились в конфликте из-за Вильно, и с крайним беспокойством смотрели на немецкий альянс Бермондта и фон дер Гольца. Только с латышами у них была какая-то общая цель. Польско-латвийское сотрудничество было направлено на решение судьбы Динабурга. Динабург, или Двинск, расположенный на северном берегу Двины, контролировал естественные пути, связующие центральную Россию с Рижским заливом. Население его было латышским. Осенью 1919 года он находился в руках красных, хотя и под угрозой с разных направлений от Балтийской армии, поляков и латышей. Если бы Советам удалось удержать город, они смогли бы укрепить связь между своими 15-й и 16-й армиями. Если бы Балтийской армии удалось овладеть им, в регион вернулось бы нежелательное германское влияние. Польская армия под командованием генерала Рыдза-Смиглы заняла северный берег Двины в конце августа. В начале октября латвийский министр иностранных дел встретился с Пилсудским в Вильно, для признания своего правительства de facto, и для просьбы о военном сотрудничестве под Динабургом.

У польской армии были свои причины для закрепления на Двинском секторе. Ее западный фланг постоянно был под угрозой из-за нестабильности в государствах Балтии, и в середине октября неожиданное советское наступление вынудило 8-ю дивизию оставить на неделю Полоцк. Ее силы были укреплены путем переброски 3-й Легионерской дивизии из Восточной Галиции.

Динабургская операция, несмотря на свою репутацию, представляла собой верх неорганизованности. Исходный приказ для операции ”Зима”, как ее поименовали, был издан 2 декабря, со сроком исполнения 15-го. В это время латвийское правительство было парализовано страхом, что польское меньшинство в Латвии собирается потребовать объединения с Польшей, поэтому не предложило никакого плана. Командование латвийской армии испытывало страх, что ее солдаты не будут атаковать латышских коммунистов, которые помогали красному гарнизону Динабурга. Когда польская военная миссия в Риге определила, что атака должна начаться между 4-м и 10-м января, большая часть важных деталей по-прежнему не была утверждена. Взаимосвязь между польскими и латвийскими силами была практически невозможна. Железнодорожная и телеграфная связь не действовала, будучи разобщена промежуточным литовским сектором. Латвийское командование еще не решило, нужно ли выполнять польские приказы. Окончательное согласие было достигнуто 30 декабря. Латыши должны были предоставить 10 000 бойцов для поддержки тридцатитысячного польского ударного отряда. Когда 3 января 1920 года, несмотря на мороз в двадцать пять градусов, дивизии генерала Рыдза-Смиглы двинулись по замерзшему льду Двины, они не особо рассчитывали на какие-либо действия своих латвийских союзников, за исключением наблюдения. 3-я Легионерская дивизия штурмовала крепость, в то время как 1-я пехотная дивизия двинулась в обход с севера, чтобы отрезать красным пути к отступлению. Лед не выдержал веса артиллерии, и часть ее утонула в реке. Гарнизон отступил на запад, где и сдался латышам. 5 января, когда операция была завершена, Пилсудский объявил, что Динабург должен быть передан латвийской Республике, знаменуя начало периода великодушия и тесного сотрудничества.

Падением Динабурга можно обозначить конец польско-советской кампании 1919 года. Так закончился год постоянных сложностей и сомнений. После Динабурга польская и советская армии, как на севере, так и на юге, закрепились друг напротив друга на непрерывном фронте. Приближалась кампания 1920 года, и если не вмешаются политики, куда более масштабная, чем предыдущая.

* * *

Условия жизни в Пограничье по мере приближения зимы быстро ухудшались. Польская армия держала людей на фронте без основного зимнего обмундирования, с ночевкой под открытым небом. Генерал Картон де Виарт из британской военной миссии, посетивший фронт в ноябре 1919-го, видел пехотинцев без ботинок и верхней одежды, при температуре минус 14 градусов. “Я не знаю, как они выдерживают это”, - написал он.^[50] Положение Красной Армии не могло быть лучшим.

Страдало моральное состояние, особенно на польской стороне. Хотя Картон де Виарт и отмечал “чудесный дух” поляков, есть свидетельства, что дисциплина начала падать. Один из наиболее доверенных людей Пилсудского, Владислав Славек, командующий Вторым сектором Белорусского фронта, послал ему следующее предупреждение:

“Вильно, 2 ноября 1919.

Мой дорогой друг! Генерал Шептицкий приказал мне написать Тебе частным образом, и предупредить, что состояние войск становится все хуже. Все чаще повторяются случаи отказа выхода на патрулирование, и все больше грабежей, одним словом, солдаты уже не хотят сражаться. (...)

Генерал Шептицкий настаивает на том, чтобы Ты был подробно проинформирован о состоянии войск, и принимал это во внимание при разработке дальнейших планов. По его мнению, мы должны любой ценой стремиться к скорейшему окончанию войны, по крайней мере, с большевиками. Он говорил даже, что если Сейм не понимает этой ситуации, то Ты должен объявить диктатуру, и сам решить это дело.

Мое личное мнение, что дела действительно не хороши. Повсюду у офицеров и командиров усталость и пессимизм, который парализует их способность вызывать подъем боевого духа.

Это все. Сердечно обнимаю. Твой В. Славек.^[51]”

Фото 7. Польские окопы на Припяти. 1919.

Если солдат Красной Армии мог ощущать, что он защищает свою страну от Деникина и от возвращения класса господ, обычный польский рядовой, не испытывавший никакой угрозы, заботился лишь о спасении собственной шкуры.

В самой Польше ходили слухи о положении на фронте, и были случаи уклонения от мобилизации, или, как в Замостье, мобилизованные сбегали в лес, сбиваясь в банды и терроризируя власть. Советская пропаганда не щадила сил, чтобы подтолкнуть растущее недовольство в сторону бунта и революции. Коммунистические брошюры призывали к миру и братству. Для частей, известных своим недовольством, подготавливались отдельные призывы:

“Для солдат 33-го Ломжинского полка!

Товарищи, до нас дошли известия, что вы уже отказывались подчиняться, не захотели идти на позиции, проливать свою народную кровь за господское дело. По приказу вашего командования вас окружили жандармы, и вооруженной силой заставили вернуться на фронт. Вы хотите перейти к нам, потому что чувствуете, что наша Красная Армия борется за освобождение рабочего люда. Но есть среди вас такие, что верят байкам ваших офицеров, будто у нас пленных добровольцев расстреливают. Не верьте этим обманщикам! Все, и мобилизованные, и добровольцы, переходите на нашу сторону с оружием в руках, присоединяйтесь к нам. Общими силами мы закончим эту братоубийственную войну. С нашей помощью вы избавитесь от угнетающих вас офицеров и генералов, буржуев и помещиков. Смело к нам, товарищи, в общие революционные ряды!

Рабочие поляки в Красной Армии”,^[52]

Временами призывы были подписаны военнопленными:

“Товарищи, друзья!

Мы польские пленные, находящиеся у большевиков, шлем вам привет и братские рукопожатия. Хотим без всяких преувеличений в нескольких словах описать, что такое советский строй, как мы его собственным умом понимаем, и с чем согласились, хоть мы и пленные. Советская Россия стала для нас во сто крат лучшей родиной, чем та Польша господ, солдатами которой мы были до сих пор.(...) Раньше, при царском капиталистическом правительстве, рабочий в России был рабом фабрикантов и помещиков. (...) В Польше рабочий, ничего не имея, часто был вынужден воровать у богача-фабриканта. В Советской России среди рабочих никто не ворует, все тут трудятся. Рабочие управляют государством через свои Советы, в которые выбирают делегатов от каждой фабрики или хозяйства. У рабочих тут есть свои школы, университеты, газеты, свои дворцы труда. Советский строй гарантирует им свободу. (...) Товарищи, поверните оружие против своих угнетателей!

Братья! Присоединяйтесь к Красной Армии, к международной революции!

От имени всех: С. Клепацкий (4 лег. полк), Макарчук, Цисельский, Эрберт, Градор (3 лег. полк), Секерский, Бурхат (4 ул. полк)”.^[53]

Нельзя недооценивать новаторства этих воззваний для 1919 года, и их убеждающую  силу. Но и успешность их оценивать трудно. Дезертирство достигло таких масштабов, что гарнизонные тюрьмы в Вильно и Минске были переполнены. В Полоцке, в 35-м Легионерском полку офицеры вернулись к старому царскому инструменту дисциплины - кнуту. В Лепеле Краковский полк был отозван и интернирован за братание с противником. Были случаи, особенно в варшавских полках, создания солдатских комитетов по советскому образцу и избиения армейских жандармов. Но большинство неурядиц не имело политической подоплеки. Самые заметные нарушения дисциплины случались в наиболее антибольшевистски настроенных частях, например в частях генерала Желиговского. Большинство жалоб на нарушения дисциплины касалось пьянства, насильственных реквизиций и разбоя, что можно приписать скорее нужде и неустроенности, чем пропаганде. Множество банд, открыто действовавших во фронтовой полосе, по-прежнему использовали польскую форму, другие выдавали себя за красных. Политики в их действиях не было никакой.

Конечно, тех, кого одна сторона называет бандитами, другая будет называть партизанами; этому аспекту уделялось особое внимание, особенно на советской стороне. 3 сентября 1919 года в Смоленске было сформировано Диверсионное Бюро, которое должно было координировать деятельность в польских тылах. Им управляли оставшиеся без работы руководители Лит-Бела - Мицкевич-Капсукас, Долецкий и Славинский. Их коммунистическое подполье должно было организовать сеть партийных ячеек, вести пропаганду среди крестьянства и подготавливать пути возвращения Красной Армии. Это была опасная работа, активисты рисковали жизнью. Мариан Дземба, руководитель Минского комитета, был одним из многих погибших в польских застенках.

Несмотря на опасности, польские коммунисты в России предпочитали сражаться в партизанских отрядах, чем полагаться на Красную Армию. Осенью 1919 года они были ужасно обескуражены пассивностью советской Западной армии и стремлением московских большевиков к заключению мира. Один из них, Эдвард Ковальский был настолько разочарован, что отказался от командования 4-м (Варшавским) полком Западной армии в пользу работы с партизанами в Полесье. В письме Феликсу Кону он описал свой опыт:

“24 ноября 1919, Мозырь.

Из-за снега мы совершенно потеряли контакт с польскими войсками. Силы как с одной, так и с другой стороны невелики, поэтому воюют “налётами”. Встретить можно только разъезды, в основном состоящие из местных добровольцев, потому нелегко их бывает одолеть.

Мы неплохо организовали прифронтовых крестьян, и с ними посылаем литературу в польский тыл. Крестьяне оказались лучшими авторами, чем наши комиссары, согнанные из разных организаций для политической работы на фронте. Столько проблем, неудач и суеты - естественно, без толку, с Реввоенотделами, штабами и подкомиссиями, и снабжениями, разрази их гром.

С трудом преодолевая эти препоны, я отправил за линию фронта уже два серьезных отряда. Каждый отряд по 150 человек, 6-8 пулеметов, 2000 гранат и т.д. Один отряд, под названием “Коммунары” серьезно столкнулся с поляками и без потерь дошел до своих обожаемых пинских болот и лесов.

И вот тут только начинают сыпаться поощрения. Я получил “Чековую книжку для снабжения отрядов”, 100 пар обуви, ватных штанов и фуфаек, рубахи и, милый Бог, даже современные карабины, которых раньше не было, а только берданками меня одаривали.

Правда поляки обнаглели в своих расправах, и для устрашения убивают невиновных, мучают детей и стариков, даже женщин убивают, а села разрушают.

Там, в Польше, постоянные беспорядки, и надеюсь, что на будущий год к Пасхе будем властвовать в Варшаве”.^[54]

Отряд Ковальского затаился у селения Дубровица на реке Горынь, откуда они планировали совершить налет и захватить артиллерийские склады в Олевске. К несчастью для них, в феврале поляки устроили в Дубровице облаву, отряд был рассеян, а Ковальский схвачен.

Легкость, с какой люди незамеченными пересекали линию фронта, доказывает неспособность поляков контролировать обширную зону, которую они оккупировали. Так называемая “солнечная тропа” использовалась не только партизанами, но и беженцами, спекулянтами, и вездесущими еврейскими торговцами. Весьма выгодными товарами были соль, сахарин, кокаин и, на удивление, свиная щетина. Ситуацию хорошо описал Владимир Коростовец, бывший царский дипломат, который скрытно вывез свою семью в минскую глубинку. Переодевшись закупщиком советского потребсоюза, он ездил от хозяйства к хозяйству, беседуя с солдатами и комиссарами, пока не встретил селянина, который за три тысячи царских рублей вывел его с семьей через болота к позициям познанцев.

У поляков также было свое подполье. Подпольная армия Пилсудского, POW (Polska Organizacja Wojskowa), созданная в 1914 году для борьбы за независимость в зоне оккупации Центральных держав, не была распущена на Окраинах. Особенно сильна она была на юге, на Украине, где двумя годами ранее сражались и были расформированы Легионы Пилсудского. Хотя POW больше не функционировала в самой Польше, ее третий отдел, KN3, отвечающий за восточные территории, сохранился в качестве отдела варшавского Генерального штаба. Под его контролем находились даже такие отдаленные ячейки, как ростовская и ставропольская на Кубани. Основной его функцией был сбор разведывательных материалов.

Управление Окраинами осенью 1919 года представлялось почти невыполнимой задачей. По советскую сторону фронта, борьба с Деникиным исключала все мысли об организации местного управления. На польской стороне, оккупация обширных дополнительных территорий, особенно Минска и Волыни, далеко выходящих за естественные границы польских поселений, возлагала на гражданские власти социальные и политические проблемы непреодолимой сложности. Задача “подготовки” новых земель была возложена на Стражу Кресову (Straż Kresowa, Окраинная Стража), которая, согласно приказу от 3 октября 1919 года, должна была работать в тесном сотрудничестве с армией. Страж Кресова вовсе не была инструментом бессмысленных репрессий. Ее политические цели были радикальны, а социальная философия ярко прогрессивна. В рапортах ее сотрудников подчеркивалось, что “поведение значительной части местных землевладельцев своей классовой политикой часто компрометирует польское дело”.^[55] Они стремились укрепить польское влияние, форсируя ту далеко идущую аграрную реформу, которая была провозглашена в Польше. К несчастью, их прогрессивные идеи повсюду были встречены сопротивлением, и не только со стороны недоверчивого белорусского и украинского крестьянства. Армию не интересовали социальные реформы, жандармерия была грубой и продажной, представители Гражданского Союза Восточных Земель были беспомощны и некомпетентны. Хуже всех были представители польской знати, вернувшиеся сюда вслед за войском в полной уверенности, что их права и привилегии будут восстановлены. В Ровно, на собрании местных землевладельцев 6 февраля 1920 года, попытки либерального графа Зигмунта Красицкого внести предложение о нарезке земель и последующей раздачи для поселения польским ветеранам были грубо освистаны. Офицер, наблюдавший происходящее, заметил, что “местные землевладельцы ничему не научились, несмотря на тяжелые военные условия и изменение как социальных, так и политических отношений. Землевладельцы хотят воспользоваться своим социальным положением и временным успехом, чтобы при ликвидации целой общественной системы понести как можно меньше жертв, и одновременно как можно больше заработать, даже за счет родины и других слоев общества”.^[56] Инструктор Стражи Кресовой из Луцкого уезда сообщал, что местный властный уполномоченный может не публиковать указы, которые ему не нравятся, что он взимает незаконные поборы от имени отсутствующих землевладельцев и использует гражданский суд для улаживания частных споров в пользу княгини Марии Любомирской. “Польша является правовым государством”, заключает он. “В интересах Республики виновные должны быть отстранены и отданы под суд, как действующие во вред государству, и публично наказаны. Только это может убедить население в искренности принципов, провозглашенных центральным правительством”.^[57] Нет нужды говорить, что администрация, ведущая борьбу с тифом, нехваткой продовольствия, неприятельской пропагандой и недоброжелательностью местного населения, не очень была склонна отдавать под суд своих представителей.

В отдаленных уездах существовали села, которые сопротивлялись всем попыткам управлять ими. В бурные годы, последовавшие за падением царского правительства в 1917-м, крестьяне организовывали свои собственные “сельские республики”, независимые поочередно от немцев, Директории и большевиков. В течение 1919 года поляки подавляли эти илотократии и драконовскими мерами карали всякие попытки их возрождения, как случилось в Садах, Дубно и Дубровице.

Перевооружение и реорганизация армий подгонялись перспективой продолжения конфликта. Импровизация, к которой были вынуждены прибегать как польское, так и советское командование в 1919 году, не годилась для возможной крупномасштабной конфронтации.

Польское военное начальство начало ревизовать свои ресурсы сразу после захвата Минска. В сентябре 1919 года в польской армии под ружьем было 540 тысяч человек, из которых 230 тысяч находилось на восточном фронте. Остальные находились на подготовке или охраняли германскую границу. По набору 15 ноября к ним должны были присоединиться 101 500 новобранцев 1900 года рождения, и 15 марта еще 75 200 человек 1901 года рождения. Однако чтобы принять такое пополнение, не хватало ни существующих кадров, ни материальных запасов. Основным источником военных поставок в Польшу была Франция, и 27 сентября военный министр направил экстренный запрос французском правительству. По его оценке, чтобы пережить зиму, требовалось 1 200 000 комплектов обмундирования и 378 000 комплектов вооружения. Нехватку основного вооружения он оценил так:

Винтовок - 186 000

Пулеметов - 620

Патронов - 340 млн.

Орудий 75 мм - 400

Пушечных тележек (для 75 мм) - 750

Снаряды 75 мм - 1,2 млн.

Орудия 155 мм, короткие - 240

Снаряды 155 мм - 230 000

Горные орудия 65 мм - 30

Снаряды для мортир 65 мм - 30 000

Снаряды 120 мм (длинные) - 4 000

Нехватку подвижного железнодорожного состава он оценил в 2500 локомотивов и 70 000 вагонов. Желая смягчить впечатление от такого запроса, генерал Соснковский добавил, “le coeur pIein de reconnaissance que le peuple polonais accepte d'offrir l'impót du sang pour maintenir la paix mondiale fixee sur les bases du Congres de Versaille” (“с глубокой уверенностью, что польский народ готов принести кровавую жертву для сохранения мира, основанного на принципах Версальского Конгресса”).^[58] Итак, кровь поляков должна была уравновесить польский бюджет.

15 октября польский премьер-министр послал столь же срочную просьбу британскому военному министру Уинстону Черчиллю:

“Сэр, я только что получил новости с большевистского фронта. Положение там отчаянное.

Обещания господина Ллойд Джорджа помочь нашей армии, данные 27 июня, до сих пор не осуществлены…

Мы полны решимости держаться своими силами против варварских большевистских сил, предполагая, что нам не будут навязываться никакие союзы с Германией. В настоящее время, я полагаю, мы добились неплохих результатов …

Нам нужно 300 000 комплектов обмундирования (шинели, кители, брюки, носки и ботинки) с доставкой в Варшаву самое позднее через 2 недели. Из Вашего подвижного состава во Франции нам нужно срочно по крайней мере 200 локомотивов и 2000 вагонов.

Если эта помощь не будет нам немедленно предоставлена, вся линия нашего фронта с большевиками может быть прорвана в любой момент и случится худшее, что можно ожидать.

Ваш преданный и покорный слуга, И.Я. Падеревский”^[59]

Польское правительство размахивало большевистским пугалом перед глазами союзников при каждом удобном случае. Однако 24 октября Черчилль с сожалением ответил, что Британский кабинет отказался принять польскую просьбу.^[60] Кабинет установил принцип, что “обязанность предоставления помощи польской армии лежит на всех союзниках в целом, и только затем, и в меньшей степени, на Великобритании.^[61] При этом главную тяжесть снабжения поляков должна была взять на себя Франция, принимая во внимание факт, что британцы помогают Деникину”.^[62] Сам Черчилль охотно вооружил бы любые антибольшевистские силы, включая поляков, но в Уайт-Холле не все разделяли его мнение. В ноябре ему удалось подарить Польше 50 аэропланов, а в феврале он помог полякам в закупке излишков германских винтовок. В обоих случаях министр иностранных дел лорд Керзон заявлял премьер-министру протест из-за неуважение к решениям Кабинета.^[63]

Французское правительство было сговорчивее. Оно выделило Польше 375 миллионов франков в качестве кредита на военные расходы. Вначале польская закупочная миссия, возглавлявшаяся в Париже генералом Помянковским, должна была оплачивать все поставки по текущим рыночным ценам, включая трофейные немецкие винтовки Маузера. Позже была разрешена пятидесятипроцентная скидка, например, за важные артиллерийские припасы со складов “Восточной Армии” в Салониках и Галатее. Около двухсот миллионов франков было израсходовано на покупку австрийских винтовок Маннлихера в Италии, вместе с партией самолетов “Балилла”

Правительство Соединенных Штатов предоставило кредит в пятьдесят шесть миллионов долларов для оплаты закупа оставшегося во Франции американского военного снаряжения. Главной проблемой для Польши была транспортировка этих закупок на родину. Были доступны только три пути: первый через Италию (Турин-Вена-Краков), второй через Германию (Кобленц-Коттбус-Лешно), третий - морем до Данцига. Первый путь часто перекрывался чехословаками; второй был перекрыт до мая 1920 года немцами; третий перекрывался вначале из-за забастовок данцигских докеров, а затем был перерезан красной кавалерией в августе 1920-го.

Россия, разумеется, не могла напрямую обращаться за зарубежной помощью. Красная Армия могла получать лишь плоды труда рабочих и крестьян, и то, что удавалось отбить у врагов. До завоевания Донбасса в 1919-м, она могла рассчитывать только на два крупных оружейных завода, в Туле и в Симбирске. Они производили меньше 50 000 винтовок в месяц для армии, которая в июле 1919 года насчитывала два миллиона человек. Более сложного военного снаряжения не производилось вовсе. Первый авиационный двигатель в Советской России выпустили в июне 1920 года. Общее количество построенных или восстановленных аэропланов к концу 1920-го года составляло 462 единицы. Поскольку нужды советского Западного фронта имели низкий приоритет до конца 1919 года, состояние вооружения и снабжения здесь должно было быть много хуже, чем на польской стороне. Однако нужно признать факт, что значительная часть британской помощи для Деникина, стоимостью в сто миллионов фунтов, продолжила свой путь на большевистские склады. Таким образом, союзники, не желая того, снабжали обе стороны польско-советской войны.

Фото 8. Советский аэроплан "Ньюпор". 1919-20.

Польско-советский фронт был значительно пополнен во время и по окончании периода тайных переговоров. Поляки, будучи менее занятыми, получили фору. В то время как общая численность постоянно повышалась, количество людей на самой линии фронта было значительно сокращено. Таким образом, тактические резервы сконцентрировались в Вильно, Гродно и Каменце-Подольском, стратегические же резервы находились в самой Польше. Польская оккупация Померании, закончившаяся в феврале 1920 года, и прибытие в Верхнюю Силезию и Тешин союзных гарнизонов для проведения плебисцитов, позволили высвободить еще несколько воинских частей. Соответствующим образом, в ответ на новое расположение войск изменялась и структура командования. По приказу от 19 марта 1919 года статус главного командования был существенно повышен. Главнокомандующему Пилсудскому был присвоен маршальский титул. Генерал Станислав Халлер был утвержден начальником Генерального штаба. Четыре отдельных “фронта” на востоке были реорганизованы в армии. Белорусский фронт был переименован в Первую армию, под командованием генерала Зыгадловича, Полесский фронт стал Четвертой армией генерала Шептицкого, Волынский фронт стал Второй армией генерала Листовского, Восточно-Галицийский фронт стал Шестой армией генерала Ивашкевича. Министр военных дел, генерал Лесневский, отвечал за десять дивизий, которые продолжали комплектоваться и обучаться в тылу.

Столь значительное внимание к военному строительству обеспечивалось быстрым расширением размеров Советской России. В глазах поляков приближающаяся война напоминала бой Давида с Голиафом. Выживание Польши зависело от успеха первого удара, который помешал бы России мобилизовать ее превосходящие ресурсы. Упреждающий удар означал атаку на юге, где зима заканчивалась раньше. Детальный план этого наступления был подготовлен в феврале 1919 года генералом Тадеушем Кутшебой из планового бюро армии.

Соответствующий приказ содержался в письме I отдела Генерального штаба от 22 декабря 1919 года. В нем содержались распоряжения министерству военных дел привести армию к началу апреля в состояние готовности, “достаточной не только для отражения нападения большевиков, но и для окончательного решения российского вопроса”.^[64]

Советская подготовка началась с запозданием. Западный фронт по-прежнему был обойден вниманием. Хотя авторы сталинской эпохи обычно утверждали, что Троцкий несправедливо усиливал Западный фронт, чтобы расстроить дела на фронтах, где действовал Сталин, этому есть мало доказательств. Наверняка после падения Вильно Красная армия не имела никаких резервов. Несмотря на мнимые усилия Троцкого, один из полков 8-й дивизии состоял всего из сорока человек. До конца 1919 года Западный фронт не получил никаких выгод от изданного в июле 1919-го декрета о регулярной и единой Красной Армии. Особая мобилизация рабочих, железнодорожников, членов партии и преступных элементов весной 1919 года, в дополнение к призывникам 1900 года рождения довела численность армии до 2.300.000 человек, а в феврале 1920 она пополнилась еще на 550.000 новобранцев 1901 года рождения. Но очень немногие из них отправились на запад, если вообще такие были. Поэтому 15-ю (латвийскую), 16-ю (Западную) и 12-й Волынскую армии передали под командование Военного Совета Западного Фронта в Смоленске, а единственным пополнением был контингент латышей для борьбы с Деникиным и формирование рабочих батальонов. После Нового Года, однако, ситуация стала быстро меняться. Польская разведка так подытожила рост советских дивизий на польском фронте:

1 января 1920 г. - 4 пехотные дивизии, 1 кавалерийская бригада

1 февраля 1920 г. - 5 пехотных дивизий, 5 кавалерийских бригад

1 марта 1920 г. - 8 пехотных дивизий, 4 кавалерийские бригады

1 апреля 1920 г. - 14 пехотных дивизий, 3 кавалерийские бригады

15 апреля 1920 г. - 16 пехотных дивизий, 3 кавалерийские бригады

25 апреля 1920 г. - 20 пехотных дивизий, 5 кавалерийских бригад[65^]

Пополнения распределялись, в основном, между 15-й, 3-ей, и 16-й армиями, на северном секторе; 12-я и 14-я армии на юге оставались относительно слабыми. Двумя основными зонами сосредоточения сил были Витебск и Орша, напротив Березинского отрезка, и Гомель с Мозырем в Полесье.

Детали размещения Красной Армии были согласованы 10 марта в Смоленске на встрече командующего Западным фронтом генерала Гиттиса и Сергея Каменева, нового главкома Красной Армии. Они приняли план, подготовленный начальником оперативного отдела Красной Армии Шапошниковым. Они согласились, что Польша является главной угрозой для Советской России. Они рассчитывали, что пятнадцать дивизий (99.000 человек) сосредоточатся над Березиной, три на Полесье (27 тысяч человек) и четыре на Волыни (39.300 человек) к апрелю, когда должно быть предпринято наступление в направлении Вильно и Лиды. Юго-западный фронт должен был оставаться в прежнем состоянии до прибытия Первой Конной армии, которую должны были перевести с Кавказа. Силы поляков должны были быть связаны в Полесье, чтобы предотвратить их участие в отражении главного советского удара на севере или контрнаступление на юге.^[66]

В начале марта поляки решили лишить большевиков Мозыря. Этот узел контролировал все движение из Полесья в Россию, а также жизненно важную линию, связывающую Витебск с Житомиром. 5 марта 9 пехотная дивизия генерала Сикорского двинулась на восток двумя колоннами. Мощный артобстрел с бронепоезда застал гарнизон врасплох, и времени на получение подкрепления не было. Мозырь был занят к вечеру 5-го, Калинковичи 6-го, и Шахилки - 7-го марта. Взяты были неплохие трофеи, включая несколько днепровских канонерок, пушки, а также бронепоезд.

Раздражение красных отразилось в ярости неудавшейся контратаки, которую они совершили со стороны Жлобина. Применены были аэропланы и танки. Последние были британского производства, отбитые у Юденича под Петроградом и специально привезенные с севера.

В первые месяцы 1920 года как поляки, так и Советы лихорадочно готовились к войне. Такое состояние дел серьезно беспокоило политиков. Каждая из сторон считала, что приготовления другой доказывают ее агрессивные намерения. Историки повторяют эти обвинения. Историки-антикоммунисты утверждают, что развертывание Советской Россией ее значительно превосходящих сил оправдывает Польшу в подготовке превентивного удара; коммунистические историки утверждают, что к нападению поляков подталкивала Антанта. Ни то, ни другое суждение не являются справедливыми. Готовиться к отражению противника - это долг армий. В ситуации, когда враждебные действия развивались в течение целого года, и польское, и советское командование можно было бы обвинить в серьезном пренебрежении своими обязанностями, если бы они не занимались этой подготовкой. От генералов ждут умения сражаться. Ухватить псов войны и сдерживать их на поводке - задача политиков.

Только один вопрос был разрешен зимой 1919-20 годов, это отношения Польши с Антантой. Антанта решила, что не будет поддерживать польское нападение на Советскую Россию, как она поддерживала Колчака и Деникина. Стоит исследовать этот вопрос подробнее, поскольку он сбивал с толку политиков того времени, также как и историков времени нынешнего.

Советские историки всегда утверждают, что польская кампания была составной частью интервенции союзников. В советской терминологии польско-большевистская война определялась как “Третий поход Антанты”. Колчак, Деникин и Пилсудский выступают в роли трех злобных дядек, ловко обманутых Антантой с целью нападения на Советскую Россию. Пилсудский сговаривается с Врангелем, также как Колчак сговаривался с Семеновым, а Деникин с Юденичем. Организаторами и спонсорами войны являются империалисты Британии, Франции и Соединенных Штатов, чьи военные миссии активно готовили польскую армию к нападению и снабжали ее провизией, оружием и деньгами. Польша всегда выступает как “панская Польша”, поляки всегда называются не иначе, как “белополяки”.

Авторство этой увлекательной мелодрамы можно приписать конкретно Сталину, который первым употребил выражение про “третий поход Антанты” в длинной статье, посвященной периодизации Гражданской войны, опубликованной в “Правде” 25 мая 1920 года. В сталинское время концепция была обогащена подробностями и поднята до ранга официальной советской версии. Несмотря на несколько несмелых попыток усомниться в ее достоверности, она до сих пор занимает прочную позицию в советской историографии.^[67] Концепция действительно вошла в обиход, и до сих пор сохраняет правдоподобность, потому что в союзных государствах было немало личностей, готовых охотно играть роли, им приписываемые. Однако желания и реальные достижения это две совершенно разные вещи. Им не удалось достичь своего, частично из-за упорного нежелания Пилсудского сотрудничать, но, главным образом, из-за мастерского разворота в политике союзников, проведенного Ллойд Джорджем в конце 1919 года.

Фото 9. Дэвид Ллойд Джордж, премьер-министр Великобритании

Позиция Ллойд Джорджа требует пояснения. Он не был имперским диктатором. Он был лидером меньшинства в коалиционном правительстве, вынужденным считаться с противоположными мнениями своих коллег-консерваторов, таких, как Черчилль и Керзон. Он использовал хитрость, а не лобовое столкновение, а это требовало времени. До выхода американцев из Высшего Союзного Совета и потери власти Клемансо во Франции в начале 1920 года, он не обладал особым влиянием среди союзных лидеров. Хотя он, как и другие, ненавидел советский строй, в глубине души он испытывал восхищение перед революционерами. Лорд Керзон однажды заметил, что “проблема с нашим премьер-министром состоит в том, что он сам немного большевик. Похоже, что единственной конгениальной себе фигурой на международной арене он считает Троцкого”.^[68] На ранних этапах Ллойд Джордж не был способен предотвратить интервенцию, но постоянно утверждал, что это было напрасной тратой времени и денег. Он был уверен, что это только укрепит большевистский режим, и усилит естественный страх русского народа перед чужаками. Он предлагал убить большевизм лаской: открыв торговлю и восстановив благополучие России, союзники смогут на этом заработать и одновременно устранить состояние хаоса и разрухи, на котором паразитируют большевики. Хотя он высказывал свое личное мнение об интервенции в Россию уже 16 апреля 1919 года в Палате Общин, что он “скорее предпочел бы видеть Россию большевистской, чем Британию банкротом”, только в ноябре его позицию принял Кабинет министров, а в январе 1920 она была принята всей Антантой.

Позиция Ллойд Джорджа укреплялась по мере провала интервенции. Осенью 1919 года, когда британские траты в России выросли до 94 миллионов фунтов без каких-либо значимых достижений, ему удалось убедить Кабинет отказать Черчиллю в дальнейших расходах. 9 ноября, выступая с речью на ежегодном банкете в Гилдхолле, он высказал предложение возобновить торговлю с Россией. 12 декабря он присоединился к Клемансо, поддерживая статичную концепцию “санитарного кордона” вокруг России, в противоположность активной концепции интервенции. Наконец, 16 января на конференции в Париже, ему удалось убедить лидеров союзников предпринять “обмен товарами с российским народом, при одновременном сохранении бойкота большевистского правительства”.^[69] Именно этот случай вызвал известный комментарий “Нью-Йорк Таймс”: “Этот разворот мировой политики несет на себе несомненную подпись мастера… Господин Ллойд Джорджа проводит свои блестящие импровизации с ловкостью горного козла”.^[70] С этого момента Ллойд Джордж стал единственным руководителем политики союзников.

Отношения союзников с Польшей претерпели аналогичную трансформацию. В 1919-м сторонники интервенции считали, что Польша, как союзная страна, должна участвовать в интервенции союзников. В частности, они ожидали от Польши сотрудничества с Деникиным. В сентябре премьер Падеревский представил план, согласно которому польская армия численностью в 500 000 человек выступила бы на Москву, при расходах союзников в 1 миллион фунтов в день. Но Высший Совет союзников на заседании 15 сентября категорически отверг его. Клемансо принципиально возражал, полагая, что польское вторжение приведет всю Россию к поддержке большевиков. Ллойд Джордж предложил сообщить Падеревскому, что союзники не согласны с его инициативой. Мистер Полк заявил от лица Соединенных Штатов, что его страна “не готова искать деньги на поддержку этой войны”.^[71] В октябре, как уже упоминалось, британский Кабинет министров отклонил просьбу Польши о помощи на военные нужды. 8 декабря Высший Совет одобрил временную границу между Польшей и Россией, позже названную “линией Керзона”.^[72] 12 декабря, в соответствии с политикой “санитарного кордона”, Польша должна была служить барьером для России и бастионом против Германии.^[73] Окончательное прояснение позиции произошло 15 января, когда польский министр иностранных дел Патек посетил Ллойд Джорджа лично. Секретарь Ллойд Джорджа сделал следующую запись об их беседе:

“Премьер-министр принял Патека за завтраком. По экстравагантным заявлениям о польских границах он предполагает, что пахнет скорым наступлением. Предупреждает о последствиях такого рода провокационных действий. Уклоняется от всякой ответственности”.^[74]

На следующем заседании 26 января Кабинет министров одобрил следующие принципы британской политики:

“1. Приграничные государства должны принять на себя ответственность за вопросы войны и мира.

2. Правительство Его Величества не может предлагать начать войну, так как тем самым взяло бы на себя обязательства, которые не могло бы выполнить.

3. Великобритания испытает чувство глубочайшей дружбы к Польше”.^[75]

Если быть точным, союзники старались отговорить Польшу от нападения на Россию, одновременно снабжая ее средствами обороны. Формально не запрещая польское наступление, они подчеркивали, что оно не получит поддержки с их стороны.

Военная помощь союзников ограничивалась только целями обороны. Французский военный кредит в 375 миллионов франков кажется огромным. В действительности это была довольно скромная сумма. Ее не хватило бы на покрытие однодневных расходов французской армии во время мировой войны. Согласно расчетам Падеревского от сентября 1919 года, эта сумма покрыла бы только пятинедельные расходы на продовольствие и обмундирование существующей польской армии. Она равнялась шестой части британских расходов на армию Деникина в 1919 году. Ни один серьезный эксперт по снабжению не подтвердит, что 375 миллионов франков были выделены с целью финансирования польского вторжения в Россию. Более того, союзническая помощь Польше была направлена больше против германского реваншизма, чем против большевистской революции. Польша должна была быть “барьером для России и бастионом против Германии”, а не бастионом против России и барьером для Германии. В тот же день Высший Совет Союзников отклонил план Падеревского использовать польскую армию против большевиков в России, но одобрили ее использование против немцев в государствах Прибалтики.^[76]

Не стоит недооценивать независимость Пилсудского от Антанты. Он был вполне способен принять военную помощь от союзников и использовать ее на цели, ими категорически запрещенные. Как только они пытались устанавливать свои условия предоставления помощи, он отвечал что Польша может обойтись и без нее. И Великобритания, и Франция убедились на собственном опыте, что Пилсудский не терпит вмешательства, и менее всего со стороны помогающих союзников. Он был лидером анти-Антантовского крыла в польской политике. Он пришел к власти без ведома или поддержки союзников. Его главными соперниками были поддерживаемые союзниками национал-демократы, чье чувство возмущения лишь частично было сглажено компромиссом, каким стало правительство Падеревского. Отставка Падеревского 30 ноября 1919 года, вызванная главным образом его неспособностью ликвидировать пропасть между политикой Пилсудского и требованиями союзников, ознаменовала начало периода помыкания и запугивания слабых министров. В моменты наибольшего недовольства правительства Антанты готовы были поверить, что Пилсудский находится в сговоре с Лениным.^[77]

* * *

Не менее важно понимать клаустрофобию, господствовавшую в России. Ни большевистские лидеры, ни советское общество не были осведомлены о тонкостях политики союзных держав. Все что они видели, это Советскую Россию, окруженную со всех сторон армиями, стремящимися ее уничтожить. Самым естественным образом напрашивался вывод, что эти армии действуют заодно.

Советские историки продолжают поддерживать теорию сговора “империалистических” держав с Польшей в 1919-20 годах. Их умозаключения являются результатом диалектического мышления. Они утверждали, что любая научная интерпретация войны должна основываться на анализе общего соотношения сил. Они преуменьшали рольполитической воли и личные мнения. Они утверждали, что Польша была неразрывно связана с Антантой идеологией, финансами, военной помощью и общей ненавистью к большевизму. Они настаивали на том, что все, что усиливало Польшу, автоматически повышало ее способность воевать с Россией. Они, к примеру, рассматривали работу Американской Администрации Помощи, деятельность которой носила исключительно гражданский характер, как неоценимый вклад в военное усиление Польши, утверждая, что предоставляя продовольствие и медицинскую помощь и четырем миллионам поляков в 1919-1920 годах, ААП автоматически освобождала собственные польские ресурсы для использования в польской армии. Их аргументы, конечно же, логически верны. Слабость их в том, что они совершенно не учитывают цели политических акций и в неспособности оценить истинные пропорции вклада союзных держав в польско-советскую войну. Их ссылка на общее соотношение сил исходит из предположения, что Польша поддерживалась всеми военными и экономическими резервами Антанты, на самом же деле ей доставалась лишь незначительная часть этих резервов.

Роль военных миссий союзников полна противоречий. Британская миссия в Варшаве была сильно сконфужена отказом Кабинета предоставить запрошенную военную помощь. Ее роль была понижена до источника военных разведданных о России для военного министерства. Глава миссии, генерал Картон де Виарт, был опытным служакой. Этот несокрушимый воин, потерявший глаз в Сомали и руку на Ипре, получивший ранение в легкое в Южной Африке, в голову и в колено на Сомме, в бедро под Пашендалем и в голень под Камбре, обладал всеми достоинствами, для того, чтобы произвести впечатление на польских офицеров, с которыми ему предстояло сотрудничать. Он был богатым аристократом, космополитом, католиком, героем, склонным к безрассудному риску. Он был одним из немногих людей, пользовавшихся доверием у замкнутого Пилсудского. Он первым приехал в Польшу в феврале 1919 года в качестве британского представителя миссии союзников в Восточной Галиции. С этого момента его жизнь стала серией эскапад. Был случай, когда он вместе с генералом Маннергеймом принимал участие в качестве секунданта в дуэли в Охотничьем клубе в Варшаве, а вскоре попался на контрабанде оружия из Будапешта, с использованием украденного спального вагона. В октябре 1919 года он разбил свой самолет во время полета над Литвой, а в мае 1920-го разбил его вновь, когда пытался достичь Киева. В мае 1920-го под Млавой он отстреливался от отряда мародерствующих казаков с подножки своего наблюдательского вагона, и в боевом пылу свалился на рельсы. По духу той эпохи, он был больше поляком, чем сами поляки. После войны он остался в Польше в качестве частного лица, занимаясь охотой с одной рукой на уток в имении, подаренном ему его бывшим адъютантом князем Каролем Радзивиллом.

Французская военная миссия пользовалась репутацией, противоположной британской. В отличие от Картона де Виарта, ее начальника, генерала Анри, в польском Генштабе считали назойливым идиотом. Пилсудский упорно его игнорировал. Он был жаден до la gloire^[78], и упорно интриговал в пользу польского наступления на восток, невзирая на замечания своего правительства в Париже или союзных дипломатов в Варшаве. В противоположность своему начальнику, однако, французская военная миссия пользовалась заслуженным уважением и влиянием, благодаря деятельности своих 400 офицеров-инструкторов. Этим людям, распределенным среди кадров польского Генштаба, было доверено обучение офицерского корпуса военному искусству и применению французских военных уставов. Типичным их представителем был молодой капитан Шарль де Голль.

Фото 10. Майор Шарль де Голль

Недавно освобожденный из места заключения военнопленных в Ингольштадте в Баварии, де Голль стремился к активной службе. Как сына патриотичной католической семьи, его притягивала перспектива антибольшевистской военной кампании в Польше. В мае 1919 года он присоединился к 5 польскому стрелковому полку в Силье-ле-Гийом и вместе с армией Халлера отправился в Восточную Галицию. По окончании этой кампании он был переведен в Рембертув под Варшавой, где в бывшей школе царской императорской гвардии занялся преподаванием тактики. В июле и августе 1920 года он был прикреплен на короткое время к польскому боевому подразделению и дослужился до майора. В 1921-м ему была предложена постоянная работа в Польше, но он предпочел совершенствовать свои идеи и опыт, возвратившись во Францию в качестве преподавателя военной истории в академии Сен-Сир.

Провал переговоров в Микашевичах в декабре 1919 года вызвал оживление на политической арене. Хотя примирение не было окончательно отвергнуто, обе стороны обдумывали альтернативные варианты.

Советская политика была двойственной. Одна из сторон призывала к немедленному укреплению Западного фронта. По возвращении в Москву из Микашевичей, Мархлевский забил тревогу. Он полагал, что сообщения о низком моральном духе в польском войске сильно преувеличены. “Если поляки получат приказ, они двинутся”, - говорил он, “и при нынешнем состоянии Западной армии они войдут в Смоленск и Гомель, как на параде”.^[79] Ленин прислушался к предупреждениям. Не ожидая окончательного поражения Деникина он послал следующую депешу в Реввоенсовет:

“Все признаки говорят, что Польша предъявит нам абсолютно невыполнимые, даже нахальные условия. Нужно все внимание направить на подготовку, укрепление Запфронта. Считал бы необходимостью экстренные меры для быстрого подвоза всего, что только возможно, из Сибири и с Урала на Запфронт... Нужно дать лозунг подготовиться к войне с Польшей. Ленин”.^[80]

Другой стороной советской политики была дипломатическая “борьба за мир”. 22 декабря 1919 года Наркомат иностранных дел направил следующую ноту в Варшаву:

"Министерству иностранных дел. Варшава.

Еще в апреле этого года российское правительство давало делегату Польской Республики гражданину Венцковскому повторные заявления о своем неизменном желании положить конец кровопролитию между народами России и Польши... Наши мирные предложения оставались тем не менее без ответа, и польские войска продолжали в течение следующих месяцев продвигаться на территории советских республик, дружественных Советской России. Советское правительство с тем большим изумлением узнало, что 28 ноября помощник статс-секретаря Скржинский в ответ на запрос в польском сейме заявил, якобы Российская Республика никогда не предлагала Польше мира и якобы она угрожала Польше вторжением... Желая устранить всякие недоразумения, могущие затруднить скорое установление мирных и дружественных отношений между обоими народами, советское правительство снова подтверждает данные им ранее заверения о своем твердом желании положить конец всякому конфликту с Польшей. Советское правительство обращается к польскому правительству с формальным предложением немедленно начать переговоры, имеющие целью заключение прочного и длительного мира между обеими сторонами. Осуществляя тем самым мирные стремления рабочих и крестьян России, советское правительство сознает, равным образом, что его предложение отвечает также желаниям, определенно выраженным всеми рабочими организациями Польши, к каким бы партиям они ни принадлежали, многочисленными демократическими организациями, муниципалитетами и другими польскими общественными учреждениями. Мир между Польшей и Россией является жизненной необходимостью для развития обеих стран… Советское правительство убеждено, что всякие разногласия между ними могут быть устранены дружественным соглашением, которое будут с радостью приветствовать оба народа. Нам небезызвестно, что существуют некоторые препятствия, могущие создать затруднения для польского правительства на пути соглашения с Россией, точно так же, как подобные препятствия затрудняют другие соседние правительства на том же пути. Но эти затруднения проистекают не из интересов народа, а из иностранных источников, расходящихся в данном случае с его действительными интересами. Советское правительство выражает надежду, что мирные стремления подавляющего большинства польского народа и сознание его жизненных интересов одержат верх и сделают возможным прекращение военных действий, служащих лишь иностранным интересам. Российское советское правительство предлагает поэтому польскому правительству указать место и время для начатия переговоров с целью заключения мирного договора между обеими республиками.

Народный Комиссар по иностранным делам Чичерин".^[81]

Не получив ответа, 28 января Чичерин направил более конкретную ноту, подписанную Лениным и Троцким. Она содержала предложение, что Красная Армия не будет пересекать линию, в основном совпадающую с существующей линией фронта. Одновременно Центральному Исполнительному Комитету Советов было рекомендовано направить публичное обращение к польскому народу. Оно акцентировалось на общих интересах российского и польского трудящегося народа, на их общей истории войны, чужеземной эксплуатации и царизме. В нем содержалось следующее утверждение:

«Мы, представители российского пролетариата и крестьянства всегда открыто выступаем перед всем миром как борцы за коммунистические идеалы. Мы глубоко убеждены, что трудящиеся всех стран последуют тем же путем, который уже избрали российские трудящиеся.

Но вас вводят в заблуждение, когда наши общие враги говорят, что российское советское правительство собирается принести в Польшу коммунизм на штыках Красной Армии. Установление коммунизма возможно только, если объединенное большинство рабочего класса выскажет свою волю к прогрессу, опираясь на собственные силы... В настоящее время коммунисты России желают только защитить свою страну, свой мирный и созидательный труд. Они не думают, и не могут думать о насильственном насаждении коммунизма в других странах. Преобразования в Польше в интересах польских трудящихся масс надо рассматривать как плод труда самих трудящихся масс.

(Подпись) Калинин, Председатель Всероссийского Центрального исполнительного комитета».^[82]

Об этом заявлении Польше напомнили летом.

Тактика советской мирной пропаганды основывалась на глубоком убеждении, что правительства Антанты подталкивают сопротивляющегося Пилсудского на тропу войны, и никак иначе. Это убеждение задокументировано не только в советской пропаганде, но также и в частных письмах, например, Мархлевского. Это убеждение полностью игнорировало радикальные изменения в политике союзников, которые предпринял Ллойд Джордж. Советские ноты тщательно избегали любых личных выпадов в отношении Пилсудского. Они были нацелены на дискредитацию тех элементов в польской политической сфере, которые были связаны с Антантой, в частности, национал-демократов и дать Пилсудскому свободу в заключении мира при поддержке мнения общественности, в особенности радикальной. Эта тактика была полностью ошибочной. Именно Пилсудский, непонятый большевистскими лидерами, следящий больше за действиями неприятельских генералов, чем за словами дипломатов, подталкивал неохотных союзников к войне.

Польские историки традиционно объясняют советскую двойную политику в терминах природной “большевистской агрессивности”. Но ее также легко объяснить вполне реальными страхами большевиков. Их реакции были обусловлены двумя годами блокады и угроз. На них нападали так часто, что они рефлекторно сразу принимали оборонительную стойку. Их военачальники реагировали наигранной бравадой, а их дипломаты вычурной смесью благоразумия и наглости. Это были укоренившиеся большевистские защитные механизмы.

Эффект, оказанный советской мирной кампанией на польскую политику, был прямо противоположен ее целям. Вместо сближения Пилсудского с левыми, она подтолкнула Пилсудского в объятия национал-демократов. Советские заявления сопровождались в Польше волной забастовок, организованных коммунистами и шумной кампанией за мир, проводившейся социалистами. Разочаровавшиеся левые обратились против правительства. Было похоже, что местные попутчики большевиков обирались совершить в республике переворот. Пилсудскому ничего не оставалось, кроме как подавлять забастовки, игнорировать социалистов, и терпеть похвалы от партии, вовсе не разделявшей его действительных устремлений.

Весной 1920 года перед Пилсудским стояла острая дилемма. Он был далек от уверенности, что его армия выстоит, если война продолжится; у него не было никаких иллюзий о ее судьбе, если Красная Армия ударит первой. Ему нелегко было заключить мир, поскольку мир был бы расценен, как уступка забастовщикам; ему нелегко было начать войну, не заручившись согласием союзников. Ненавидел он и угрозу войной под аккомпанемент рассуждений о мире. Вот что он сказал корреспонденту “Le Petit Parisien”:

“К сожалению, мое впечатление от поведения большевиков состоит в том, что речь не идет о мире. Если кто-то приставляет мне нож к горлу, я испытываю неприятные чувства. Я не тот человек, с которым можно разговаривать таким образом.

Я знаю, что большевики концентрируют крупные силы на нашем фронте. Они совершают ошибку, думая, что они могут испугать нас и представить нам ультиматум. Наша армия готова”.^[83]

Его природный бойцовский инстинкт подсказывал ему, что нужно отвоевать себе выход из невыносимого положения. Путь чести означал сражение и смерть в бою. В военных вопросах Пилсудский разбирался лучше, чем в политических, и он знал, что Красной Армии хватит восьми недель, чтобы мобилизовать превосходящие силы. В какой-то момент, в феврале или в марте, он сделал внутренний выбор в пользу предупреждающей атаки, которую он так долго обдумывал. Но он сомневался и размышлял. Готовясь к войне, он продолжал разговоры о мире, находясь в таком же состоянии нерешительности, которое владело советским руководством в прошлые месяцы.

В такой ситуации советские мирные заявления тонули в водовороте недоверия. Ни одна из сторон не собиралась приостанавливать свои военные приготовления в качестве знака доброй воли. От польского министра иностранных дел, Патека требовали срочного ответа, сначала в заявлении Украинской Советской Республики от 22 февраля, а затем в напоминании из Москвы от 6 марта;^[84] но у него не было никакой концепции, что ему следует сказать. Наконец он ответил 27 марта, послав ноту с грифом “Очень срочно” в ответ на ноту Чичерина от 22 декабря.^[85] Он предложил начать предварительные переговоры 10 апреля в Борисове на Березине, который был польским военным плацдармом. Чичерин в своем ответе требовал прекращения военных действий и другого места для встречи, предпочтительно в Эстонии.^[86] С этого момента переписка превратилась в бессмысленный спор о том, является Борисов подходящим местом для переговоров, или нет. 20 апреля в Варшаве и 23 апреля в Москве были опубликованы заявления, в которых каждая из сторон обвиняла другую в срыве переговоров.^[87] Хотя министерство иностранных дел в Варшаве и подготовило свои условия перемирия, они не были переданы в Москву. Также и поляки не получили никаких сведений о том, каковы могут быть советские условия, кроме тревожащего известия о том, что линия фронта от 28 января более не приемлема.^[88] Провал предложения о переговорах в Борисове часто обозначают как точку невозврата на пути к войне. Это не так. Переписка между Чичериным и Патеком была искусной пантомимой, имеющей целью убедить самих профессиональных дипломатов в том, что их роль не является бессмысленной. Они уже давно потеряли контроль над событиями. Даже если, для проформы, польские и советские переговорщики встретились бы в Борисове, трудно вообразить, чтобы в господствующей атмосфере глубокого недоверия они смогли бы прийти к какому-то соглашению.

Уже в середине апреля польская армия была переведена в состояние готовности. 14 апреля все польские офицеры были отозваны из мест переподготовки и отправлены на фронт. 17-го Генеральный штаб издал приказ армии выдвинуться на передовые позиции в течение недели.

Красная Армия была менее подготовлена. Хотя ее численность быстро росла, окончательное ее группирование, определенное приказом Военного совета Западного фронта от 10 марта все еще не было закончено. Командование Западного фронта по-прежнему ожидало подхода своих ударных сил. Первая Конная армия, в феврале столкнувшая Деникина в море под Новороссийском, начала свой поход на запад только 1 апреля. Ей необходимо было преодолеть путь в полторы тысячи километров. Красной Армии требовалось не менее восьми недель для полной готовности. Эта отсрочка давала полякам шанс на спасение.

Между тем, Пилсудский решил давно стоящую проблему. В своих мыслях он строил Федерацию Приграничных Государств, и крайне нуждался в союзнике. Он прилагал большие усилия, чтобы найти такового. В сентябре он послал генерала Карницкого в штаб Деникина, чтобы обсудить перспективы сотрудничества. Эта миссия длилась несколько месяцев и усиленно поддерживалась Лондоном, вначале в письмах Черчилля, затем визитом в Варшаву генерал-майора Гринли в ноябре и сэра Халфорда Макиндера в декабре. Но вскоре стало очевидно, что “великая белая надежда” вовсе не поддерживает даже идею польской независимости, не говоря уже о целой федерации отколовшихся российских провинций. В январе 1920 года Пилсудский обратил свое внимание на конференцию балтийских государств в Хельсинки. Его делегаты выдвигали предложение создания антибольшевистской военной конвенции. Его радовали хорошие вести из Финляндии, президент которой, Маннергейм, хорошо знал Польшу со времен службы в качестве царского генерала, и недавно вновь навещал свои старые места в Варшаве. После Динабургской кампании позиции Пилсудского в Латвии были весьма высоки. Но отношение Эстонии, заключившей мир с Советами 2 февраля было прохладным, а Литва, расстроенная судьбой Вильно, была открыто недружелюбна. Литовцы начинали понимать, что их единственная надежда на возвращение Вильно это встать на сторону Советов. Вследствие этого, хотя конференция тянулась несколько месяцев, решения ее были бесплодными. Между 16 и 20 января Пилсудский принял Савинкова и Чайковского, представителей российской делегации князя Львова в Париже. Хотя эти господа были сговорчивее Деникина, последние вести об отступлении Деникина из Батайска лишили их всякого права представлять Россию за пределами Крыма. Вскоре после этого Пилсудский принял Таке Ионеску, министра иностранных дел Румынии, который хотя и выказывал общую симпатию, не был готов провоцировать большевиков присоединением к какому-либо антибольшевистскому предприятию. В начале февраля Пилсудский послал Титуса Филиповича в Грузию с поручением оценить положение меньшевистских правительств на Кавказе. Он нашел их борющимися за выживание. После покорения Азербайджана красными в апреле, Армения и Грузия оказались в западне. Единственным возможным союзником, о контактах Пилсудского с которым ничего не известно, был Нестор Махно, чьи анархистские банды до этого громили деникинские тылы на Южной Украине, и которые, возможно, охотно сыграли бы роль разбойничьего союзника Польши, которую ранее традиционно исполняли запорожские казаки в стычках с Московией. В итоге, методом исключения, выбор остановился на Симоне Петлюре.

Политическая биография Петлюры была своего рода бледной копией биографии самого Пилсудского. Он был украинским националистом, преданным прежде всего идее независимости своего края; социально-философская позиция его была социалистической и радикальной; ему ненавистна была эксплуатация Украины русскими помещиками и иностранными капиталистами; он был в равной степени бойцом и политиком, защищая свои идеалы с шашкой в руке. Движение, возглавляемое им, родилось в 1917 году в Киеве после февральской революции. В январе 1918 года его Директория была представлена на переговорах в Брест-Литовске и, на определенном этапе, признавалась большевиками в качестве законного представителя Украины. В 1919 году, проиграв в гражданской войне всем более успешным группировкам, он оказался в анклаве у Каменца-Подольского, и наконец, под польским покровительством. За три года своей политической жизни он не смог справиться ни с одним из вызовов, брошенных ему судьбой. Его вытеснили украинские красные в 1918 году, отстранили от власти немцы, а войско было разгромлено Деникиным. Французам не нравилось его критическое отношение к иностранным инвестициям, пугающий национализм, англичане же осуждали его вражду с Деникиным. Из всех украинских конфликтующих сторон Петлюра обладал наименьшей силой и имел меньше всех сторонников. Единственным его достижением было то, что он выжил. Со своими блестящими черными волосами, тщательно зачесанными назад и с аккуратным пробором, не сочетающимся с английской военной фуражкой, он выглядел делающим карьеру капралом, и этим вполне подходил целям Пилсудского. Зима 1919-20 годов ознаменовалась неудержимым возвращением красных на Украину - в декабре пал Киев, в январе - Ростов, в феврале - Одесса. Пшеничные земли Украины были наиболее ценными житницами Восточной Европы; Донбасский угольный и сталеплавильный регион был самым внушительным промышленным комплексом. С Украиной Советская Россия могла восстановить экономическое и политическое могущество царской империи; без нее же стала бы никчемным северным обрубком, неспособным накормить и обеспечить свой народ. С Украиной Окраинная Федерация Пилсудского могла получить реальный шанс на выживание и процветание. Польша, как главный ее покровитель, могла управлять промышленной и торговой сетью от Финляндии до Ближнего Востока. Польша могла вернуть славу своего средневекового прошлого, когда она правила, или утверждала, что правила, на просторах обширнейших, чем Священная Римская империя, господствуя над казаками и татарами и загоняя покорных князей Московии в их логово. Без Украины же Пограничные государства стали бы просто колючками на изгороди Антанты.

Для нас важно уточнить момент, в который Пилсудский сделал ставку на альянс с Петлюрой. Он согласился на это гораздо позже, чем думает большинство историков. Это было запоздалое решение, а не давний замысел. Когда 17 апреля 1920 года он отдал ключевой приказ начать наступление на Киев, он еще не был в союзе с Петлюрой. Будучи солдатом, он вначале подготовил армию, двинулся в наступление, и только потом задумался о политических деталях. Он был уверен, что польская армия сможет достичь Киева. Но что произойдет после взятия Киева? Поляки не могли оккупировать Украину, не могли также преследовать Красную Армию в глубине российской территории. Они должны были найти кого-то, кто мог бы создать и сохранить независимое украинское государство, дружественное к Польше.

Вступая в альянс с Петлюрой, Пилсудский действовал подобно путешественнику, собирающемуся пересечь Сахару и ищущего какое-нибудь вьючное животное с горбом. Польским федералистам была нужна федерация, новому хозяину Украины требовался надсмотрщик. Атаман Петлюра, кандидатуру которого Пилсудский в поисках соратника раньше постоянно отбрасывал, теперь, в последний час, стал официальным союзником.

Политическое соглашение было подписано 21 апреля 1920 года в Варшаве:

“Правительство Польской Республики с одной стороны и правительство Украинской Народной Республики с другой стороны, в глубоком убеждении, что каждый народ обладает естественным правом на самоопределение (...) договорились о следующем:

I

Признавая право Украины на независимое государственное существование на территории, границы которой на севере, востоке и юге будут определены на основании договоров с соседними с нею государствами, Польская Республика признает Директорию независимой Украинской Народной Республики во главе с главным атаманом господином Симоном Петлюрой в качестве верховной власти Украинской Народной Республики.

II

Граница между Польской Республикой и Украинской Народной Республикой определяется следующим образом: на север от реки Днестр вдоль реки Збруч, а затем вдоль бывшей границы Австро-Венгрии с Россией до Вышгородка, далее на север через Кременецкие высоты, а затем по линии в направлении на восток до Здолбунова, затем вдоль восточной административной границы Ровенского уезда, далее на север вдоль границы бывшей Минской губернии до пересечения с рекой Припять, а затем вдоль Припяти до ее устья. Что касается Ровенского, Дубенского и части Кременецкого уездов, которые в настоящее время принадлежат Польской республике, позже будет достигнуто дополнительное соглашение. (...)

III

Польское правительство признает за Украиной право на территории на восток от границы, упомянутой в статье II данного соглашения до границ Польши от 1772 года (до раздела), которыми Польша уже обладает либо получит от России военным или дипломатическим путем.

IV

Украинское правительство обязуется не заключать никаких международных договоров, направленных против Польши, такие же обязательства в отношении Украинской народной республики принимает на себя правительство Польской Республики.

V

Национально-культурные права, которые будут обеспечены гражданам украинской национальности на территории Польской Республики будут в не меньшей степени обеспечены гражданам польской национальности в границах Украинской Народной Республики.

VI

Между Польской Республикой и Украинской Народной Республикой будут заключены торгово-экономические договоры.

Аграрный вопрос на Украине будет решен Конституционной Ассамблеей. До созыва Конституционной Ассамблеи правовое положение землевладельцев польской национальности на Украине будет определено особым договором между Польской Республикой и Украинской Народной Республикой.

Будет заключено военное соглашение, которое станет составной частью нынешнего соглашения.(...)

Глава Министерства иностранных Польской Республики Ян Дембский

Глава Министерства иностранных дел УНР Андрей Ливицкий^[89]

Экономическое соглашение, конечно же, не было заключено, но набросок его существует, позволяя узнать, что же имелось в виду.^[90] Польское правительство хотело обеспечить свободное перемещение товаров, развитие коммуникаций и получить несколько выгодных концессий. Польша планировала импортировать с Украины без ограничений продовольствие, железную и марганцевую руду, лом металлов, тряпье, шерсть, щетину, шкуры, сахар, лен, коноплю, пеньку, скот. Украина должна была импортировать сельхозмашины, инструменты, нефтепродукты и текстиль. Польское правительство получало в концессию Карнаватку и Калачевское, два важных железных рудника у Кривого Рога, и преимущественное право на разработку месторождения фосфатов в Ваньковке на Подолье. Были разработаны подробные планы по использованию польскими поездами существующих украинских железных дорог, планировалось также построить три новые линии. Польша должна была получить концессии на пользование портами Херсона, Николаева и Одессы, а также был подготовлен план водного пути между Вислой и Днепром. Все польские концессии должны были быть рассчитаны на срок 99 лет. Едва ли это можно определить, как попытку превратить Украину в польскую колонию. Но учитывая факт, что Кривой Рог превратился в следующем десятилетии в крупнейшее месторождение железной руды в мире, а Днепропетровск стал ключевой точкой советских пятилеток, то интересно поразмышлять, что могло бы случиться, если бы они оказались в руках поляков.

Военный договор был подписан 24 апреля.^[91] Речь в нем шла о совместных операциях, о подчинении польскому командованию всех украинских сил до самого Днепра, о снабжении польской армии украинцами на украинской территории, о вооружении украинской армии поляками и о возможном уходе польских войск. Как и в случае с политическим договором, он носил все признаки поспешной подготовки.

Для Пилсудского украинские договоренности являлись необходимым ритуалом благословения меча. Но он не мог ждать, когда эти договоренности начнут работать. 22 апреля он прибыл в свою ставку в Ровно. Прежде, чем успели высохнуть чернила на договорах, началось наступление. Носорог атаковал.

Глава третья. Нашествие на Украину

Рис.6. Киевская операция

С началом Киевской операции мы подходим к моменту, когда, как считается, и вспыхнула польско-советская война. С этой точки зрения британские авторы аккуратно следуют предрассудкам своих русских коллег. Выходит, что в 1919 году, когда польско-советская война имела большое значение только для Польши, ее на самом деле не было; в 1920-м же, когда она стала жизненно важной также и для России, вдруг оказывается, что она “вспыхнула”. Э.Х. Карр, например, упорно заблуждается в польском вопросе. И это не случайно. В 1920 году Э.Х. Карр посетил Польшу в качестве наблюдателя от союзнического Посольского Совета, и в своем рапорте руководству рекомендовал “не относиться к новым нациям Европы слишком серьезно”, утверждая, что “проблемы их, в основном, принадлежат к области фарса”.^[92] Когда, спустя 20 лет он вновь объявился уже в роли ведущего историка Советской России, ничего удивительного в том, что он оказался среди тех, кто говорит о начале войны с Польшей в мае 1920 года.^[93]

Киевская операция полностью изменила масштаб и интенсивность военных действий и принципиально подняла ставки. Она имела особый характер, который невозможно описать только с помощью карт и диаграмм. Определенно, она была грандиознее операций 1919 года. И все же, в сравнении с массовыми передвижениями войск во время первой мировой войны, или даже с позднейшими событиями 1920 года, она кажется мелким сиюминутным происшествием. Ее можно представить в качестве примера пограничной войны в ее чистом виде. Главными факторами являлись скорость и внезапность. “Мы гнали всю дорогу до Киева”, вспоминает польский ветеран, “и мы гнали всю дорогу обратно”.

Точный баланс сил на Украине в апреле 1920 года невозможно подсчитать со всей определенностью. Он не был известен штабам противоборствующих сил, и долгое время после войны продолжалось оспаривание данных противника. Согласно Какурину и Меликову, в составе Красной Армии на Юго-Западном фронте было 82 847 человек, из которых только 28 568 были солдатами боевого состава (бойцы). Полякам противостояли две армии, 12-я и 14-я. Первая, с 13 731 штыком и 1663 саблями, не была серьезной силой, вторая же, с 4590 штыками и 204 саблями, едва дотягивала по кадровому составу до дивизии.^[94] Согласно Кутшебе, польская армия имела перевес в три дивизии. Советские авторы труда “Гражданская война” (1930) утверждают, что превосходство поляков достигало 52 000 против 12 000.^[95] Однако надо помнить, что при наличии в среднем одного солдата на квадратную милю театра военных действий, общий численный перевес не имел серьезного значения. Достаточно лишь знать, что концентрация польских войск была более адекватной поставленным целям.

Польские силы были сосредоточены в пяти группировках. На севере 4-я пехотная дивизия полковника Рыбака противостояла 4-й армии в Полесье. В центре находилась группировка 3-й армии генерала Рыдза-Смиглы у Новограда и 2-я армия генерала Листовского у Шепетовки. В их тылу, у Рогачева располагались две бригады из кавалерийской дивизии генерала Ромера. На юге, на Днестре, находилась 6-я армия генерала Ивашкевича. Ударная группировка Рыдза-Смиглы, состоящая из 1-й Легионерской дивизии, 7-й пехотной дивизии и 3-й кавалерийской дивизии при поддержке артиллерии, трех взводов броневиков и двух транспортных колонн должна была нанести главный удар, в то время как кавалерии генерала Ромера предстояло произвести начальную атаку тактического значения, направленную на железнодорожный узел в Казатине. Им противостояла советская 12-я армия Меженинова, со штабом в Киеве, отвечавшая за полосу в 250 километров между Припятью и Бугом. Небольшая 14-я армия Уборевича, со штабом в Жмеринке, обороняла Днестр.

Советские трудности были серьезно осложнены мятежом, вспыхнувшим в двух из трех галицийских бригад Красной Армии. Они были набраны в предыдущем году из украинского населения Восточной Галиции для борьбы с поляками. Однако их бросили в окрестности Хмельника, где петлюровский “премьер” Исаак Мазепа удерживал остатки власти Директории. Когда 23 апреля одна из петлюровских украинских дивизий выступила на фронт в составе польской 2-й армии, галичане сочли, что узы национальной солидарности связывают их сильнее, чем большевистская дисциплина. 2-я галицкая бригада, входившая в состав 12-й армии, целиком перешла на польскую сторону. 3-я галицкая бригада, находившаяся в резерве 14-й армии в Виннице выступила против своих русских товарищей по оружию. В бунт участвовало до 11 тысяч человек. Они составляли пропорционально значительную часть советских сил, и парализовали все в самый критический момент.^[96]

Мятежу сопутствовала волна партизанских рейдов в советских тылах. По оценкам Кутшебы, около 12 000 белых в нерегулярных отрядах действовали на Западной Украине после разгрома Деникина. Еще более серьезной угрозой были махновские анархистские банды, с центром в Гуляйполе, к востоку от Днепра. Махно находился на пике своей карьеры. Под его командой было 55 000 человек, которые теперь, после разгрома деникинских тылов, вновь обратились против Советов. 25 апреля под Маринкой на Донце они изрубили полк украинской Трудармии. Череда подрывов мостов в районе Киева грозила параличом советского транспорта, вследствие чего 12-я армия была вынуждена предпринять ряд поисково-карательных операций, дабы обезопасить свои коммуникации.

Дислокация 12-й и 14-й армий удивительным образом стала причиной их сохранения. Когда Пилсудский начал свое наступление 25 апреля, Советы были не в состоянии обороняться. 3-я армия Рыдза-Смиглы вошла в Житомир на рассвете 26-го, преодолев 90 километров за 24 часа. Ее мотоколонны, двигавшиеся по полевым дорогам, а не по основным трактам, стали полной неожиданностью для противника. В тот же день группировка полковника Рыбака вошла в Коростень. Генерал Листовский достиг Бердичева 27-го, тогда же кавалерия Ромера ворвалась в Казатин. На крайних флангах фронта, видя успехи в центре, 4-я армия выдвинулась из Полесья до Чернобыля, а 6-я армия на юге вошла в Жмеринку. Красные провели ряд арьергардных действий, под Малином, Чудновом и Тетеревом, что задержало генерала Листовского на день, и у Казатина, где они безуспешно пытались спасти свою артиллерию. Их потери были существенны. Пятьдесят процентов 7-й стрелковой дивизии пало под Малином в штыковой атаке против польской кавалерийской бригады. Эффект внезапности был достигнут полностью. 44-я стрелковая дивизия  потеряла контакт со своим штабом, артиллерией и боевым снабжением. Ее блуждающие остатки были найдены лишь спустя два дня. Командование 12-й армии в Киеве потеряло всякую связь с фронтовыми боевыми частями. Муралов, политкомиссар армии, 28 апреля был послан на аэроплане, чтобы выяснить, где они находятся. Однако, за исключением нескольких сильно потрепанных частей, основная масса советского войска была способна к отступлению. Будь они лучше подготовлены, они могли бы попробовать остаться и сражаться, подвергнув себя риску полного разгрома.

Достижения польской стороны были только частично обнадеживающими. Они захватили огромную территорию, однако не смогли загнать противника в ловушку. Они отсекли 12-ю армию от 14-й, и открыли дорогу на Киев, но оказались как бы зависшими в пустоте. Чтобы определиться в ситуации, решено было остановиться. Была произведена перегруппировка в центре. Группы Рыдза-Смиглы и Рыбака были объединены, а 15-я пехотная дивизия, отличившаяся под Чудновом, была придана к ним взамен 7-й. Ожидалось, что советская 12-я армия попытается собрать вместе свои рассыпавшиеся части, представив цель, достойную атаки.

Эти ожидания не оправдались. Когда, после недельного отдыха наступление возобновилось, поляки обнаружили, что преград на их пути нет. Меженинов, увидев преимущества своего невольного отступления, решил продолжить его сознательно. Разъезд польских гусар вошел в Киев 3 мая. Они проехали в центр Киева с северной окраины на захваченном трамвае. Взяв в плен остолбеневшего советского командира, стоявшего на остановке, они ретировались также быстро, как пришли. 12 армия оставила Киев 6 мая, а на следующее утро основные польские силы промаршировали по беззащитным улицам. Их солдаты несли цветы в дулах своих винтовок, их колонны и транспорт прошли парадом мимо горожан, которые занимались покупками и уделяли мало внимания пятнадцатой за последние три года смене власти. Стычка случилась на подвесном мосту через Днепр, но после короткой перестрелки 1-я Легионерская дивизия пересекла реку и захватила плацдарм на левом берегу на глубину 15 километров. Впервые за два с половиной столетия польское войско прошло победным маршем через Золотые ворота Киева.

Фото 11. Вход польских войск в Киев. Май 1920.

Пилсудский был удовлетворен. Он утверждал, что правобережная Украина была занята ценой потерь в 150 человек убитыми и 300 ранеными. Наигоршей потерей для него лично была гибель его адъютанта, начальника штаба 7-й бригады Станислава Радзивилла, заколотого штыком во время большевистской атаки под Малином. Но, как Пилсудский позже отмечал, были причины и для беспокойства. Взятие Киева было сомнительной победой. Он вошел в столицу древней Руси без своего Бородино. Если бы поляки задержались в Киеве на месяц или два, их с трудом обретенная инициатива перешла бы к Советам. Если бы они захотели продолжить натиск, его некуда было бы приложить. Всего в сотне километров за Днепром лежало зловещее напоминание всем, кто нападал здесь в прошлом - поле под Полтавой.

Фото 12. Передовой дозор на верхнем Днепре. Польские солдаты во французской униформе.

Управлять Украиной было гораздо сложнее, чем захватить ее. Хотя поляки вступили сюда под знаменем “освободителей”, очень скоро они стали “оккупантами”. Они не встретили ни энтузиазма, ни враждебности. Согласно заметкам британского военного наблюдателя, очевидца событий, и поляки и большевики были для киевлян в равной степени предпочтительнее Деникина.^[97]

Польская оккупация правобережной Украины отличалась от методов, использовавшихся в Белоруссии. Не было попыток разместить гарнизоны в провинции. Огромные регионы, в частности Запорожье так и не были посещены польскими войсками. Стража Кресова и Гражданская администрация Восточных земель были не у дел. “Воззвание к гражданам Украины” Пилсудского было значительно менее амбициозным, чем прокламация, изданная в Вильно почти ровно год назад:

“Ко всем жителям Украины!

По моему приказу польские войска вошли глубоко на землю Украины. Я ставлю в известность народ этой земли, что польские войска изгонят с территории, населенной украинским народом чужеземных захватчиков, против которых украинский народ восстал с оружием в руках, защищая свои жилища от насилия, разбоя и грабежа.

Польские войска останутся на Украине на то время, какое понадобится, чтобы власть на этих землях смогло принять законное украинское правительство. В час, когда народное правительство Украинской республики создаст действенные государственные органы, когда на рубежах встанут вооруженные отряды украинского народа, способные защитить этот край от нового вторжения, а свободный народ сам сможет распоряжаться своей судьбой - польский солдат вернется в границы Польской республики, выполнив почетный долг борьбы за свободу народов.

Вместе с польскими войсками возвращаются на Украину отряды ее доблестных сынов под началом главного атамана Симона Петлюры, которые нашли пристанище и помощь в Польской республике в тяжкие дни испытаний для украинского народа.

Я верю, что украинский народ напряжет все свои силы, чтобы с помощью Польской республики завоевать собственную свободу и обеспечить плодородным землям своей отчизны счастье и благополучие, наслаждаться которыми вы сможете, когда вернетесь к миру и труду.

Всем жителям Украины, без различия состояния, происхождения и вероисповедания войска Польской республики обеспечат защиту и безопасность.

Призываю украинский народ и всех жителей этих земель, чтобы вынося тяжкие нужды, какие налагает тяжелое военное время, помогали они в меру своих сил войску Польской республики в его кровавой борьбе за их жизнь и свободу.

Юзеф Пилсудский

Главнокомандующий Польских войск

26 апреля 1920 г, Главная ставка”^[98]

Все политические вопросы были оставлены Петлюре. Британский министр в Варшаве уверял Лондон: “Поляки не задержатся на Украине дольше, чем это потребуется. Землевладельцы не обладают влиянием. Ни одного польского министра в украинском правительстве нет”.^[99] Утверждения, повторенные среди прочих Э.Х. Карром, что осуществлялась попытка создания “сателлитного государства в рамках Польской империи”, были преувеличением.^[100]

Петлюра показал свое крайнее несоответствие задачам, на него возложенным. Ему было дано поляками шесть недель для создания органов управления и набора в армию. Но нет никаких свидетельств, что он хоть как-то  в этом преуспел. К нему были крайне враждебны Махно в центральной Украине и Врангель в Крыму, не говоря уже о руководстве Советской Украины в Харькове. В итоге, его правление не выдержало даже шестинедельного пробного периода.

Если не считать Пилсудского абсолютно неграмотным в политике, приходится признать, что он простовоспользовался Петлюрой как вспомогательным инструментом. Несомненно, он был бы рад, если бы украинское национальное движение обрело успех, но он не рассчитывал на это. Главным его намерением было выиграть время и пространство для Польши в приближающейся схватке с Советами на жизнь или смерть. Эта трактовка вытекает из поведения польских войск. Заняв Киев, поляки старательно избегали какой-либо политической активности. Они обратились спиной к Украине и перегруппировались, развернувшись к угрожающему положению на севере. Ударная группировка Рыдза-Смиглы была расформирована. Вторая армия была вообще ликвидирована. Остатки 3-й и 6-й армий и кавалерийская дивизия Ромера были соединены в одну группу под командой генерала Листовского. Это вовсе не напоминало размещение военных сил, искренне стремящихся поддержать своего слабого политического союзника на его вновь отвоеванной территории.

В столицах Европы весть о взятии Киева была встречена смесью одобрения и негодования. Любой новый удар по ненавистному большевистскому режиму вызывал одобрение. Но еще один fait accompli^[101], предпринятый Пилсудским вопреки советам лидеров союзников, вызвал волну раздражения. Ллойд Джордж заметил: “Поляки склонны к заносчивости, но им следовало бы позаботиться о том, чтоб не получить по голове”.^[102]

Британское правительство отказалось давать официальные комментарии. Ллойд Джордж уехал на конференцию в Сан-Ремо. Черчилль угрюмо молчал. Он был в смятении оттого, что Пилсудский решил вторгнуться на Украину в одиночку, в то время как осенью он мог бы сделать это одновременно с Деникиным, для достижения большего эффекта.^[103] Керзон, министр иностранных дел был сконфужен. Его отказ сделать публичное заявление обострил его отношения с лордом Робертом Сесилом, одним из основателей Лиги Наций, который вынес официальный протест касательно “прискорбных событий, имеющих место быть в Центральной Европе”, где “в течение последних месяцев Польша открыто готовилась к нападению на Россию”.^[104] Керзон ответил, что поскольку Советы не признают Лигу, нельзя требовать от Лиги защиты Советов. “В любом случае, этот эпизод нельзя рассматривать как начало войны, это всего лишь очередная фаза войны, которая уже идет какое-то время”.^[105] К пущей досаде Керзона, эта переписка была переслана без его согласия лорду Нортклиффу и опубликована в “Таймс” 17 мая и, что еще хуже, содержание ее было передано Падеревскому в Париж.^[106] Хотя вероятность одобрения Британией Киевской операции изначально была невелика, попытка Сесила оказать давления на Керзона исключила ее полностью. Единственным проблеском реакции была посланная королем Георгом V телеграмма Пилсудскому от 3 мая, с поздравлениями в честь Дня Республики.

Французское правительство также воздержалось от комментариев. Столкновение интересов с Великобританией из-за Польши было скорее потенциальным, чем реальным. Новый кабинет министров Мильерана находился под давлением противоположных требований двух сторон, военных кругов и воинствующих левых. Начало мая сопровождалось серией массовых забастовок. Мильеран с радостью отдал вопросы союзнической политики Ллойд Джорджу.

Фото 13. Александр Мильеран, премьер-министр Франции

Киевская кампания вызвала громкие протесты. Комитет “Руки прочь от России” в это время стал добиваться своих первых успехов. 9-10 мая “Джолли Джордж”, корабль с военным имуществом, закупленным в Англии польским правительством, был подвергнут бойкоту лондонскими докерами. Делегация лейбористской партии, только что вернувшаяся из Москвы присоединилась к хору возмущений. Но на данном этапе, хотя шуму было много, влияние его на правительство было минимальным.

В Варшаве занятие Киева вызвало встречено с энтузиазмом. Сейм послал Пилсудскому телеграмму следующего содержания:

“Новости о блестящей победе, одержанной польским воинством под Твоим, Начальник, командованием, наполняет радостной гордостью весь польский народ. За этот кровавый и героический труд, который приближает нас к долгожданному миру и кладет новый фундамент под мощь польского государства, Сейм от имени всей отчизны шлет Тебе, главнокомандующий и героической армии сердечную благодарность”.^[107]

18 мая Пилсудский вернулся в Варшаву на государственный прием и торжественную мессу. Протестовали только польские коммунисты. Первомайские шествия в Варшаве, Лодзи и Ченстохове превратились в антиправительственные демонстрации. В Познани стачка железнодорожников 26 апреля превратилась в недельную ожесточенную схватку с властями. Успехи на Восточном фронте высвободили сдерживаемые эмоции как сторонников, так и противников режима.

По советскую же сторону фронта занятие Киева вызвало испуг и оцепенение, которые, однако, быстро прошли. Наступление поляков было абсолютно неожиданным, о чем говорит неготовность 12-й и 14-й армий, а его политические цели далеки от ясности. Большевики знали, что Петлюра является политическим нулем, и не верили, что такой опытный вояка, как Пилсудский, мог думать иначе. Они быстро пришли к выводу, что имеют дело с ложным маневром.

В речи 29 апреля Ленин представил два объяснения. С одной стороны, он предположил, что Киевская кампания призвана отвлечь внимание от Врангеля в Крыму. Этим объясняется ее южное направление. С другой стороны, он предположил, что она имеет целью разрушить приготовления Красной Армии на западе. “Мы должны разъяснить, что это сделано для того, чтобы увеличить барьер, углубить ту пропасть, которая отделяет пролетариат Германии от нас”^[108]. Эти слова выдают его намерение этот барьер преодолеть.

После начального ошеломления Киевская кампания не вызвала серьезной тревоги у большевистского руководства. Ленин уверил своих товарищей, что они “должны принимать эту новую авантюру с полным спокойствием”^[109]. Советы могли рассчитывать на полную поддержку со стороны пролетариата Европы и победный выход из ситуации. Председатель ВЦИК Калинин выразился еще более ясно:

“Думаю, что польские паны, наступающие на советское государство, копают себе могилу. (...) Считаю, что в течение месяца польская шляхта почувствует на себе тяжелый молот рабочего класса, и если мы нанесем первый удар, то польский пролетариат нанесет второй, и окончательный удар. (...) Западные капиталисты пытаются задушить Россию польскими руками; но их единственным достижением будет рождение очередной советской республики, благодаря которой мы войдем в тесные взаимоотношения с пролетариатом Запада”.^[110]

В военных кругах с облегчением приняли факт, что удар был нанесен именно там. Сергей Каменев, главнокомандующий Красной Армии оценил его как “выгодный”. В его приказе командованию Юго-Западного фронта от 29 апреля он предлагал заманивать польскую армию на дальнейшее наступление, дабы она “зависла в воздухе”. Задача была “приковать” поляков к Киеву, и тем самым дать Красной Армии время совершить свое собственное наступление на севере.^[111]

Публичная же реакция советских лидеров была совершенно иной. Польское нападение дало им моральное и политическое преимущество, которым грех было не воспользоваться. Хотя Киев находился не в Российской, а в Украинской республике, был брошен лозунг о защите России. Призыв Центрального Комитета большевистской партии от 29 апреля был обращен не к рабочему классу для защиты Советской республики, а ко “всем рабочим, крестьянам и уважаемым гражданам России”, этой огромной, бескрайней и мистической империи, которую революция должна была разрушить. Таким образом, он подходил и старорежимным патриотам, и новым революционерам. Он изобиловал фразами о давних столкновениях и чужеземных нашествиях, с намеками на 1610, 1812 и 1914 годы:

“Уважаемые граждане! Вы позволите штыкам польских панов диктовать свою волю великому российскому народу. Польские паны со свойственным им бесстыдством многократно показали, что их не волнует, кто правит в России, они хотят лишь, чтобы Россия была слабой и беспомощной”.^[112]

После поражения Колчака и Деникина появился серьезный запас патриотических настроений, готовых отозваться на призыв к единству. Украинские коммунисты, которые в течение трех лет были непримиримыми врагами для украинского национализма, теперь призывали весь народ защитить украинскую отчизну. В то же самое время все делалось для того, чтобы не забывать о существовании классового врага. Ленин издал указание, чтобы “все статьи о Польше и польской войне просматривать ответственными редакторами под их личной ответственностью. Не пересаливать, т. е. не впадать в шовинизм, всегда выделять панов и капиталистов от рабочих и крестьян Польши”^[113]. Отсюда ведет начало удивительная смесь русского национализма и советского интернационализма, удивительная и пятьдесят лет спустя, смесь, пропитавшая Красную Армию впервые в 1920 году и которая характеризует советский строй до сих пор.

Советская зарубежная пропаганда была также широконаправленной. Многоголосый хор слаженно пел ораторию праведного возмущения. К протестам советской дипломатии и Коминтерна присоединялись протесты вновь созданных коммунистических партий и бессчетные резолюции от заводов и рабочих комитетов со всей Европы. Призывы к миру соответствовали пацифистским настроениям измученного войной континента. Какими бы ни были военные выгоды для Польши от киевской кампании, они были получены высокой ценой утраты международной благосклонности, которая так и не вернуласть полностью. Такова была цена, которой Польша была вынуждена оплатить победу в весеннем наступлении.

В самом Киеве ситуация с каждым днем становилась благоприятнее для Советов. Диспозиция поляков было статичной. Украинская Народная Республика, только что родившаяся на свет, оказалась выкидышем. Пополнения для советских частей прибывали ежедневно. 12 армия, сократившаяся после двух недель боев до 2511 человек, была отведена в Нежин и пополнена свежими частями, 25-й “Чапаевской” дивизией с Урала и башкирской кавалерийской бригадой Муртазина. 14-я армия, отступившая в Черкассы, получила кавалерийскую бригаду Котовского. Все существующие формирования были усилены. 12 мая произошел последний бросок польского наступления, когда были взяты Бровары, на краю левобережного плацдарма. С этих пор инициатива переходит к Красной Армии.

В течение мая шло соперничество за контроль над Днепром. На протяжении более сотни километров от Чернобыля до Триполья линия фронта шла вдоль реки; на юге для Советов она становилась главной транспортной артерией, поддержание которой обеспечивалось Днепровской флотилией, стаи судов, могущих перевозить боевую группу численностью до тысячи бойцов.

Для борьбы с этой флотилией поляки прислали в Киев свою 9 воздушную эскадрилью, которая с помощью своих бомбардировщиков-бипланов Брегета обстреливала конвои, загоняла их на мели и пороги и вступала в перестрелки с канонерками охраны конвоя.

Над всей этой ситуацией висела тень неминуемого прибытия Первой Конной армии красных. Даже сегодня трудно отличить от реальности легенды, касающиеся этого самого знаменитого советского военного формирования и его командира, Семена Буденного. Невозможно воспроизвести те чувства восхищения и ужаса, испытываемые польскими и советскими свидетелями событий, сопутствующие ее появлению.

Первая Конная армия (Конармия) была наиболее успешной инновацией Гражданской войны. Сформированная в ноябре 1919 года, она стала логичным ответом в битвах с белыми армиями, в которых красные не уступали ни в чем, за исключением казачьей конницы. Объединив все доступные сабли в одно формирование, она отличалась не только подвижностью и esprit de corps^[114], столь характерными для казаков, но и превосходящей боевой и численной мощью в любом из столкновений, в которых она участвовала. Ее методом был блицкриг татарского типа. В нее принимали всех, кто мог ездить верхом и подчиняться приказам, кто был готов вскочить в седло и отправиться в любую точку континента, где Революция была в опасности. Она была прямой противоположностью первым отрядам Красной Гвардии 1918 года: локальным, классово сознательным и пешим.

Фото 14. Семен Михайлович Будённый, Командарм Первой Конной

Семен Михайлович Будённый был типичным представителем элиты армии, в которой он служил. Он был человеком, который смог преодолеть трудное время благодаря своим воинским навыкам и силе своей личности. Сын бедного крестьянина из Ростовской губернии, он поступил в 43 казачий полк в 1903 году и служил в Маньчжурии, а затем учился в Кавалерийской школе в Петербурге. Летом 1917 года, став председателем полкового комитета в своем мятежном полку, он оказался в Минске, где Фрунзе и Мясников организовали отпор Корнилову. Отсюда он начинает свой путь в качестве командира красной конницы. Впервые он был отмечен под Царицыном в декабре 1918 года, когда его смелость и предприимчивость были замечены Ворошиловым. Он стал очевидной кандидатурой на пост командира Конармии. Очень высокий,^[115] атлетического сложения, он был неутомимым наездником, пришедшим прямо с фронта. Его приятные азиатские черты, пышные черные усы, вьющиеся и ухоженные, как грива породистого скакуна, внимательные миндалевидные глаза, - все выдавало в нем человека действия - первобытного зверя, великолепного, полуграмотного сына степей. 25 апреля 1920 года, в день начала Киевской кампании был его сороковой день рождения.

Воины Конармии имели мало общего с большевистскими политиками, не считая того, что они сражались на одной стороне. Большинство из них было казаками, партизанами или бандитами, присоединявшимися к Красной Армии по мере ее успехов. Однако они хорошо понимали смысл революции, хотя и воспринимали идеи Ленина и Маркса скорее с восхищением, чем с пониманием. Были среди них и грамотные, как Исаак Бабель в 1-й бригаде 6-й дивизии, или Жуков, будущий маршал. Но в большинстве своем они больше отличались в геройстве, чем в диалектике. В глазах поляков они стали новым воплощением орд Чингисхана.

Фото 15. Бойцы Конармии.

Несмотря на невысокий политический уровень, Конармия имела немаловажное политическое значение. Она была творением и инструментом небольшой, но амбициозной фракции Иосифа Сталина, фракции, которой было суждено подмять и уничтожить большевистскую партию также безжалостно, как сами большевики подмяли и уничтожили революционное движение в целом.

Фото 16. Иосиф Виссарионович Сталин, нарком по делам национальностей, член Реввоенсовета Юго-Западного фронта

Командование и политическое руководство Конармии происходила из круга боевых товарищей по царицынской кампании, которые под влиянием Сталина бросили вызов Троцкому и партийным планам. Они были “доморощенными” коммунистами, простыми солдатами, патриотичными пролетариями. Они не выносили интеллигентов, профессионалов, офицеров, бюрократов, евреев, западников, иностранцев, т.е. в сущности, большую часть руководства большевистской партии. Они не любили приказы и не доверяли теориям. Они были, по словам Сталина, “хорошими товарищами”, умевшими действовать. Буденный, старший унтер-офицер, создавший свою казачью армию, был прекрасным дополнением Клименту Ефремовичу Ворошилову, механику из Луганска, люди которого в 1918 году голыми руками механизировали армию. Они оба, командир и политкомиссар, жили, спали и скакали на лошадях рядом друг с другом. Судьба тесно связала их более чем на сорок лет.

Решение о переброске Конармии с Кавказа на польский фронт было принято на собрании в Смоленске 10 марта. В это время она находилась под Майкопом, разгромив перед этим остатки Добровольческой армии Деникина. Она двинулась в путь 3 апреля, а через две недели начала переправу через Дон в Ростове. Здесь она столкнулась с драматическим выбором. В ростовской тюрьме сидел некто Думенко. Пятью месяцами раньше, когда Красная Армия грабила Ростов, Думенко, бывший кавалерийский командир, убил своего комиссара. Теперь, когда сюда вернулась Конармия, бывшие боевые товарищи Думенко устроили мятеж, требуя его освобождения. Будённый вышел к мятежникам лично, предложив им выбирать между ним и арестованным. Мятеж стих, Думенко был расстрелян. Марш был продолжен. После Ростова армия разделилась на колонны: 4-я дивизия Городовикова, 6-я Тимошенко, 11-я Морозова и 14-я Пархоменко. Их 4 бронепоезда, три воздушные эскадрильи и другие службы обеспечения растянулись по железной дороге по всей Центральной России. Сами же они двинулись по земле. Покинув Ростов 23 апреля, они наметили достичь Днепра в течение двух недель. Шли колоннами, отдыхая и двигаясь попеременно. Больных и уставших везли на телегах, вместе с артиллерией. В среднем в день убивали по дюжине охромевших лошадей. Днем передние шеренги несли за спиной таблички, чтобы сзади идущие учились читать. Вечерами на привале они пели песни:

По весенней жидкой топи

Отдыхаем мы в Майкопе,

Чистимся и моемся,

На ученья строимся.

Отдыхать бы так подольше,

Да нужны мы против Польши,

С белыми попутчики,

Балуют пилсудчики.

Много верст до них от Дона,

Но не просим мы пардона,

Коль до красных дело им,

Мы те версты сделаем.^[116]

В конце апреля, с известиями о новом польском наступлении, они получили приказ ускорить марш. Они были в махновских местах, где уже много месяцев шла кровопролитная война за жизнь и благополучие крестьянства. Отряды Чека объезжали села, расстреливали партизан и создавали советы. Махно следовал за ними, расстреливал большевиков и громил продотряды Красной Армии. 28 апреля 14-я дивизия ударила на Гуляйполе, на сам “Махноград”, обратив в бегство около 2000 партизан. Конармия двигалась, не оглядываясь по сторонам, словно линкор сквозь стаю рыбацких суденышек. Наконец, 6 мая под Екатеринославом они начали форсировать Днепр. 13 мая 6-я дивизия столкнулась с петлюровцами у Чигирина. Колонны вновь сошлись около Умани, где армия должна была собраться и привести себя в порядок. За шесть недель с тех пор, как они выступили с Кубани, они провели тридцать дней в походе, преодолев 1200 километров.

Конармия насчитывала 16 000 сабель. По меркам Гражданской войны это была огромная сила, хотя по прежним европейским масштабам, она была невелика. В 1914 году царская армия имела сорок конных дивизий с 300 000 сабель. “Если бы у меня были эти 300 000, - вздыхал Будённый, - я бы перепахал всю Польшу, и наши кони стучали бы копытами по парижским бульварам еще до конца лета”.

Польская разведка знала о их прибытии, но только 25 мая самолет-разведчик “Альбатрос” из эскадрильи имени Костюшко увидел их своими глазами. Пилот был потрясен. Снизившись, чтобы рассмотреть, что за песчаная буря под ним, он обнаружил Конармию, укрытую клубами пыли, поднятыми тысячами подков. Бойцы скакали по восемь в ряд, их желтовато-коричневые накидки развевались на ветру, черные астраханские папахи сдвинуты вперед, сабли на боку сверкали на солнце, за спиной поблескивали карабины. Когда он вернулся на следующее утро, он нашел их в 120 километрах дальше. Не зная об этом, он увидел две разные дивизии Конармии. Его рапорт, в котором упоминалась тридцатитысячная кавалерийская армия, движущаяся со скоростью 120 километров в день, наверняка не уменьшил польских опасений.^[117]

План советского контрнаступления на Украине был закончен на третьей неделе мая. Очевидная цель для атаки находилась в месте соединения двух основных польских группировок, между 3-ей армией, расположенной в районе Киев - Белая Церковь, и 6-й армией в районе Жмеринка-Винница. С этой целью Конармия и соединилась под Уманью. Для поддержки основного удара должны были быть предприняты предварительные атаки ударными силами 12-й армии Голикова и специально созданной Фастовской группировкой под командованием Якира, командира 45-й дивизии. Голиков должен был пересечь Днепр к северу от Киева и направить свою башкирскую конницу для пересечения жизненно важного железнодорожного пути на Коростень; Якир должен был наступать фронтально на Белую Церковь, для соединения с идущей вниз Днепровской флотилией у Триполья. Небольшая 14-я армия на юге должна была выступить вперед только в случае успеха остальных операций. Начало операции было назначено на 26 мая (см. карту, рис. 7).

Рис.7. Советское контрнаступление на Украине, 1920 г.

Позже разработку этого плана приписывали гению Сталина. Хотя нарком национальностей прибыл в штаб Юго-Западного фронта в Кременчуге 29 мая, и действительно принимал участие в последующих битвах, нет никаких оснований для предположения, что он принимал какое-то участие в подготовке операции, равно как и для обнаружения каких либо гениальных черт в самом плане. Какурин, писавший в 1922 году, цитирует соответствующий окончательный приказ №358 целиком; под ним стоит подпись Троцкого^[118]. Будённый, писавший в 1965-м, также не упоминает Сталина. Он вспоминает, что получил начальный приказ для Конармии 20 мая, и был им крайне неудовлетворен, настолько, что Егоров и Берзин, командующий и политкомиссар Юго-Западного фронта, приезжали для встречи с ним.^[119]

Фото 17. Александр Ильич Егоров, командующий Юго-Западным фронтом

По мнению Будённого, план был весьма слаб. В нем не было точного обозначения ни расположения польских частей, ни соседей Конармии. Он не предусматривал поддержки Конармии пехотой. Будённый потребовал 2 дивизии, Егоров же не смог их предложить. Разведка была настолько же некомпетентна, насколько поспешен в решениях был штаб. Поляки патрулировали подступы к своим позициям с помощью партизанских групп, Будённый же не мог знать, какой противник перед ним находится, прежде чем вступит с ним в столкновение. Эти изначальные изъяны плана должны были сказаться на конечном успехе.

Насколько ненадежной была связь между командованием и войсками иллюстрирует положение с обеспечением радиосвязью. После преодоления позиций неприятеля контакт с Конармией был бы утрачен, а лишь она могла располагать актуальными сведениями о силах поляков. Поэтому было условлено, что ее радиостанция в Елизаветграде будет выполнять координирующую роль для всей советской разведки. Поспешно была разработана система кодирования приказов. «Казбек гуляет 28 Сокол», означало: «4-я дивизия ведет бой с противником в районе квадрата 28 Буденный». Или: «Прима спит 32 Коршун». Это надо было понимать так: «6-я дивизия на отдыхе в районе квадрата 32 Ворошилов»^[120].

25 мая Конармию посетил Михаил Иванович Калинин, председатель Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета Советов. Он наградил 21-й и 22-й полки 4-й дивизии, являющиеся ветеранами армии, орденами Красного Знамени. Это был явный признак того, что Москва придает большое значение действиям на Украине.

27 мая Конармия ощупью двинулась вперед. После двух дней, сопровождавшихся стычками с партизанами, 6-я дивизия Тимошенко атаковала польские позиции у Куратова, а затем 31 мая в течение дня штурмовала забаррикадированный городок Липовец. Ни одна из этих атак не была успешной. 6-я дивизия потеряла своего политкомиссара Пищулина и примерно по сотне бойцов из каждой из трех бригад. Им не удалось нащупать фланги неприятеля, и их поразила стойкость польской пехоты к кавалерийским атакам. Ночью 2 июня в результате внезапной контратаки поляки захватили 2 бронепоезда, “Смерть Директории” и “Николай Руднев”. Единственным успехом Конармии было вовлечение в окружение кавалерии генерала Карницкого силами 4-й и 14-й дивизий, в результате чего он вынужден был ретироваться.

2 июня командиры Конармии собрались для обсуждения тактики. Все согласились, что методы, которые обращали деникинцев в бегство, не годятся для поляков. Кавалерийские атаки на противника в окопах не имели смысла. Они решили, что лучшим способом выбить окопавшуюся пехоту будет пешая атака рассыпавшимися строем, артиллерийский обстрел и затем направление малых ударных групп на каждую укрепленную точку. Конные атаки должны были применяться только для обхода с флангов. Контратаки не должны были отражаться в лобовую, а вовлекаться вглубь под перекрестный огонь артиллерии и пулеметов, размещенных в тылу первой линии^[121].

Ситуацию на фронте в день его прорыва 5 июня ярко иллюстрирует личный опыт Будённого. Три из четырех дивизий двинулись в атаку, 14-я на Самгородок, 4-я на Озерную, 11-я на Снежную. 6-я находилась в резерве. Будённый всю ночь не сомкнул глаз, спать ему не давали беспокойство за успех операции, дождь, и Ворошилов, у которого в таких ситуациях всегда сильно болела голова. На рассвете он поехал в свой лагерь в Татариновке, тотчас обнаружив, что атака 4-й дивизии полностью отбита. Его кавалеристы вновь оказались чересчур активны. Вырвавшись вперед под прикрытием нескольких броневиков, они поняли, что не смогут удержаться на обстреливаемой полосе, и отступили. Затем Будённый поехал в 14-ю дивизию, чья 1-я бригада наступала с большей осмотрительностью. Выбрав для маневра болотистую местность к югу от Самгородка, укрытую утренним туманом и находившуюся на краю польских позиций, они застали врасплох патруль разведки уланов и пустились в погоню. Будённый лично настиг одного из выстреливших в него уланов, вышиб его из седла и, уклонившись от следующего выстрела спешившегося всадника, разоружил его ударом шашки плашмя, а затем забрал его для допроса. Он обнаружил самый удобный путь сквозь польские позиции. Во время решающей атаки он смог обстреливать противника прямо вдоль окопов. Конница благополучно провела боковой обход, фронт был прорван.

В течение следующего дня остальные дивизии также развивали наступление. Не добившись успеха после мощного артобстрела и лобовой атаки, спешившиеся бойцы 4-й дивизии скрытно просочились в Озерную с севера. К семи вечера 11-я дивизия вошла в Снежную. Конармия пробила себе дорогу в трех местах. Было заявлено о 1000 пленных и еще 8000 “зарубленных саблями”. Дорога вперед была открыта, Конармия могла сеять панику в польских тылах (см. карту на рис. 8).

Рис.8. Житомирский прорыв 5-7 июня 1920 г.

При детальном рассмотрении, прорыв 5 июня выглядит не так впечатляюще, как его иногда представляют. Успех его был обусловлен больше скрытностью маневра, чем силовым ударом. Это, однако, не отменяет ни размер успеха, ни того факта, что Конармия могла вернуться к своей излюбленной тактике. Когда в последующие недели Конармия пробивала себе путь сквозь местечки Подолья и Восточной Галиции, она в равной мере использовала как казацкий натиск, так и татарскую скрытность.

В течение последующих тридцати лет день 5 июня отмечался как один из ежегодных праздников Красной Армии - “первая победа советского военного искусства над европейским оружием”.

Успеху Будённого сопутствовали различные обстоятельства. Ему благоприятствовало общее советское наступление. Голиков, после неудачного начала, все-таки смог перерезать железную дорогу на Коростень. Польская 3-я армия была хоть и неплотно, но полностью окружена, ее 7-я пехотная дивизия была изрядно потрепана и отрезана. Замешательство польского командования дополнялось паникой в войсках; Пилсудский издавал приказы, которые противоречили местным приказам генерала Рыдза-Смиглы. Якир взял Белую Церковь. Даже 14-я армия оказалась способна к наступлению. Однако успех ограничивался как предсказуемыми, так и непредсказуемыми факторами. У Красной Армии не было резервов, и не было пехоты для расширения созданного прорыва, не было организовано снабжение для поддержки операции, продолжающейся за линией фронта, не было плана согласования действий с другими советскими соединениями. Силы были ослаблены переходом на польскую сторону полка оренбургских казаков, который ранее в этом же году перешел к красным от Деникина. В северном секторе советские войска в Белоруссии едва держались, и не могли оказать никакой поддержки. 6 июня Врангель совершил свой последний бросок из Крыма и наступал в низовья Днепра. Конармия оказалась практически в одиночестве.

Действия Будённого в решающие дни после прорыва отражают его изоляцию. Было немыслимо, чтобы он покорно отступил из-за отсутствия поддержки. Он не мог себе отказать хотя бы в нескольких днях рейдов. 7 июня 4-я дивизия напала на Житомир, застав неприятеля врасплох. Польский гарнизон был изрублен под корень. Мосты, сортировочная станция и военные склады были уничтожены. Тюрьмы были открыты, было освобождено около 5000 советских военнопленных. В тот же день 11-я дивизия атаковала Бердичев. Госпиталь, в котором находились 600 польских раненых и сестры Красного Креста, был сожжен дотла. Хотя военное значение нападения было невелико, психологический эффект был огромен. Все поляки, находившиеся к западу от Днепра были смертельно напуганы. Правительство в Варшаве не решилось предать эти факты огласке^[122]. После этих рейдов Конармия отступила к Комину, для перегруппировки и приведения себя в порядок.

Временное затишье, продолжавшееся с 7 по 11 июня, дало польским силам шанс на спасение, которым они не преминули воспользоваться. 3-я армия была зажата в треугольнике, образованном реками Днепр, Ирпень и Тетерев, заняв оборонительную позицию на все три стороны, подобно стаду бизонов в ожидании нападения. Пилсудский намеревался отвести ее к Житомиру и, при содействии 6-й армии зажать чрезмерно выдвинувшуюся вперед Конармию. Но отход Конармии сделал этот маневр бессмысленным и опасным. Рыдз-Смиглы взял дело в свои руки. Он приказал 3-й армии отступать на северо-запад к Коростеню, в ходе чего она вступила в столкновение с Чапаевской дивизией у Бородянки и с башкирской конницей у Ирши. Он также издал приказ об оставлении Киева, который был исполнен 10 июня. Этим он застал врасплох Будённого, который рассчитывал, что поляки будут отступать на Казатин. Когда он понял свою ошибку и атаковал, выяснилось, что он гонит поляков в направлении, которое они сами выбрали. Благодаря серии действий арьергарда им удавалось удерживать наступавших на расстоянии. 3-я польская армия благополучно отступила к северному флангу польских позиций. На центральном участке была спешно создана 2-я армия под командованием генерала Рашевского. 6-я армия отступила на юг. Прорыв был закрыт.

Польские историки критиковали Будённого за то, что он упустил преимущество, которое только что завоевал. Кутшеба утверждает, что Житомир следовало бы удержать, и намекает, что компетентный генерал не дал бы 3-й армии возможности избежать окружения^[123]. Но, вероятнее всего, Буденный совершил максимум возможного: нанес сильный удар и посеял страх. С прорывом 5 июня началось генеральное наступление советских войск, которое безостановочно продолжалось в течение последующих десяти недель.

Как обычно на Окраинах, наступление, получив начальный разгон, могло легко развиваться и далее. Хотя советские армии не обладали численным преимуществом, они постоянно теснили поляков на запад, изо дня в день нанося удары по наиболее слабым местам. Если они встречали сопротивление в каком-то городке или на железнодорожном узле, они всегда могли обойти с фланга в спешке оборудованные позиции; если же они сталкивались с контратакой, они всегда могли ее ослабить, охватывая наступающих с флангов. Все действия поляков были бесплодными. Упорная оборона Новограда-Волынского была сломлена 26 июня, предпринятая генералом Ромером вылазка кавалерии из Овруча была остановлена с помощью обходного маневра. Приходилось бросать склады, отпускать пленных; аэропланы оставались на земле, из-за нехватки времени на их ремонт, части, задержавшиеся, чтобы схватиться с противником, попадали в окружение. К 10 июля фронт вернулся к линии, на которой он находился год назад. Будённый находился в Ровно, в бывшей ставке Пилсудского времен начала киевской операции. Конармия перешла Збруч:

“Поля пурпурного мака цветут вокруг нас, ... штандарты заката веют над нашими головами. Запах вчерашней крови и убитых лошадей каплет в вечернюю прохладу. Почерневший Збруч шумит и закручивает пенистые узлы своих порогов. Мосты разрушены, и мы переезжаем реку вброд. Величавая луна лежит на волнах. Лошади по спину уходят в воду, звучные потоки сочатся между сотнями лошадиных ног. Кто-то тонет и звонко порочит богородицу. Река усеяна черными квадратами телег, она полна гула, свиста и песен, гремящих поверх лунных змей и сияющих ям”^[124].

Вторжение на Украину было отражено.

Киевскую кампанию обычно расценивают как политическое и военное фиаско. Что касается политического аспекта, в этом не может быть сомнений. На Украине петлюровская Директория окончилась полным провалом; в Польше правительство Скульского подало в отставку, вызвав долговременный правительственный кризис, в России же большевистское правительство получило небывалую поддержку. Что касается военной стороны, некоторые довоенные польские апологеты настаивают, что киевская кампания вовсе не была катастрофой. Кутшеба утверждает, что благодаря ей был нарушен ход основного советского наступления, что польские войска на юге отступили в целости, благодаря чему они смогли летом полноценно участвовать в обороне Польше. В своих искусных комментариях о передвижениях польских войск он доказывает, что восемь из двенадцати дивизий, задействованных в киевской кампании, в августе участвовали в битве за Варшаву^[125]. Однако он забывает упомянуть тот факт, что советское командование справилось с вторжением на Украину без привлечения дополнительных сил. 12-я, 14-я и Первая Конная армии были приписаны к Юго-Западному фронту еще в марте и хорошо выполнили свою задачу.

(обратно)

Глава четвертая. Вторжение в Польшу

Фото 18. Михаил Николаевич Тухачевский, командующий Западным фронтом

Громкие события, связанные с киевской кампанией, отвлекли внимание от появления на польском фронте одного из самых знаменитых командиров Красной Армии - Михаила Николаевича Тухачевского. Он прибыл в штаб Западного фронта в Смоленске на той же неделе, когда пал Киев.

Тухачевский олицетворял собой все те противоречивые тенденции, которые привели к росту Красной Армии. Он был дворянином на службе пролетарской революции, российским патриотом, на практике развивавшим идею революционной войны. Сталин довольно двусмысленно называл его “демоном Гражданской войны”^[126].

В 1920-м Тухачевскому было только двадцать семь лет, столько же, сколько было Наполеону, его кумиру, когда тому поручили командование итальянским походом. Он происходил из дворян Пензенской губернии. Родители его были людьми трезвомыслящими, и не придавали особого значения легенде, согласно которой их род происходил от графа-крестоносца из Фландрии, женившегося на плененной турчанке и поступившего на царскую службу. Отец его был атеистом, мать простой крестьянкой. На Первую мировую войну он попал в чине подпоручика элитного лейб-гвардии Семеновского полка. В феврале 1915 года он попал в плен во время немецкой атаки под Ломжей. После трех попыток бегства он был отправлен в Ингольштадт в Баварии, где немцы содержали склонных к побегу пленных офицеров, среди прочих и Шарля де Голля. В марте 1918 года, когда после Брест-Литовского мира пленным офицерам были разрешены увольнительные под честное слово, он снова сбежал^[127]. Его товарищи из союзников вспоминали его приметную внешность и склонность к браваде. Он обладал характерным для русского крепким телосложением и силой, дополнявшимися греческими скульптурными чертами лица и смуглой кожей. Рассказывают, что перед побегом он сказал своим товарищам по заключению: “К двадцати пяти годам я стану генералом, либо меня расстреляют”. Он удостоился обоих отличий. Во время Гражданской войны он выдвинулся исключительно благодаря своим способностям. В апреле 1918 года он появился в Москве и вступил в большевистскую партию, в то время, когда на бывших офицеров, не говоря уж о дворянах, смотрели весьма подозрительно. Он служил в военном отделе ВЦИК, а затем был послан на Волгу. Вместе с “Мясником” Муравьевым он организовывал оборону Симбирска и Самары. После измены Муравьева он пережил пленение, после чего возглавил 1-ю Красную армию. В 1919 году он командует 5-й армией, отвоевывая Сибирь у Колчака. В течение 247 дней его армия продвинулась вперед более, чем на 3000 километров. В этот период в его голове родились наброски теории “перманентного наступления” и “распространения революции”. Он пришел к идее, что уникальный характер Красной Армии позволит ей набирать пополнение из населения земель, через которые она движется, и этим будет поддерживаться бесконечное наступление. Он хотел верить, что Красная Армия сможет наступать по всему миру, пока пролетарии всех стран не объединятся. С мыслями об этой теории в конце 1919 года он возглавил командование Кавказским фронтом, чтобы отогнать Деникина, а 28 апреля 1920 он был послан Западный фронт, в надежде на наступление по территории Польши.

Молниеносная карьера Тухачевского неизбежно вызывала подозрения. Уже само его происхождение раздражало многих коммунистов, которые инстинктивно не доверяли дворянину, и с презрением относились к верному слуге Москвы. Ему судьбою суждено было неоднократно переходить дорогу друзьям Сталина. В 1918-м, он и Муравьев сражались на Волге, открыто соперничая с Ворошиловым под Царицыном. Тухачевский отвоевал город после отзыва Ворошилова по приказу Троцкого. Позже, командуя Кавказским фронтом, он вынужден был считаться с превалирующей ролью Первой Конной армии Буденного и надзором со стороны Сталина. Когда в 1920-м он понял, что царицынская группировка смогла получить контроль над Юго-Западным фронтом, он потребовал подчинить его себе. Ворошилов, Будённый и Егоров, вместе со стоящим за их спинами Сталиным, при всякой возможности уклонялись от подчинения. Получив право на независимое управление Галицийской операцией, они могли бы серьезно нарушить координированное ведение польской кампанией. Требования Тухачевского, однако, не были исполнены в полной мере. Главнокомандующий Красной Армии Сергей Каменев постановил, что Западный фронт получит в свое подчинение армии Юго-Западного фронта, когда советское наступление достигнет Буга. Это компромиссное решение отодвинуло, но не предотвратило вероятное столкновение интересов.

Как военачальник, Тухачевский был величиной неизвестной. Однако в 1920 году он произвел огромное впечатление как на врагов, так и на своих подчиненных. Хотя Троцкий и признавал, что Тухачевский “проявляет экстраординарные способности”, он осуждал “элементы авантюризма в его стратегии”. Наркомвоенмор вынужден был критически отнестись к попыткам “создания военной доктрины на основании наспех усвоенных формул марксизма”, и считал, что Тухачевский совершил слишком быстрый скачок из рядов гвардейского офицера в большевистский лагерь”^[128]. Пилсудский бы более великодушен:

“На меня он производит впечатление полководца, склонного мыслить абстрактными категориями, но наделенного волей, энергией и редко встречаемым у людей упорством в работе по определенным им же самим методам. Такие военачальники редко бывают способными к широкому анализу, так как всем своим естеством, если можно так выразиться, привязываются только и исключительно к своей задаче, но зато гарантируют, что взятую на себя работу выполнят без каких-либо колебаний… Своими силами п.Тухачевский распорядился очень умело, и в смелом и последовательном распределении сил каждый легко увидит черты великого полководца.”^[129]

Пилсудский хвалил человека, применявшего его собственный рискованно-наступательный подход.

Когда Тухачевский прибыл в Смоленск, он застал фронт в полуорганизованном состоянии. Хотя поток пополнений давал советским армиям, формируемым на западе номинальное превосходство, лишь одна из них была в состоянии идти в наступление. Однако ситуация вынуждала поторапливаться. Командование Юго-Западного фронта крайне нуждалось в поддержке. В то же самое время существовала серьезная опасность, что поляки, после остановки их наступления в Киеве, перебросят с Украины часть своих победоносных дивизий и нарушат советские приготовления в Белоруссии. Нужны были упреждающие действия. Исходя из этого, Тухачевский отдал 15-й армии приказ к наступлению. Он пришелся как раз вовремя. Пилсудский уже расстанавливал силы для наступления на линии Жлобин-Могилев, которое должно было начаться 17 мая. Если бы эта атака имела место, при ее успехе польские силы могли бы контролировать железнодорожную сеть, связывающие два театра военных действий и заняли бы удобные позиции для атаки на неподготовленные советские формирования с тыла.

Поэтому “Битва на Березине” является менее интересной, чем возможное развитие событий, которое она предотвратила. По сути это была импровизированная превентивная операция. Тем не менее, сражение было тяжелым. 15 мая 15-я армия, состоящая из шести пехотных дивизий, перешла Двину. Ведомая молодым командиром Чуйковым, она нанесла удар по участку на левом крыле польских позиций, на который прежде не обращали внимания. Вскоре после этого 16-я армия начала осаду Борисова. В течение двух недель пехота красных неустанно теснила поляков. Темп наступления постепенно замедлялся, пока в конце марта оно не остановилось, образовав неровную дугу меж озер илесов, отделяющих Козяны на северо-западе от озера Плисса на юго-востоке, в более чем ста километрах от места своего начала. Несмотря на поспешные триумфальные известия в “Правде”, Борисов не был взят^[130].

Рис.9. Битва на Березине, май-июнь 1920 г.

Как только польское командование отказалось от своих первоначальных намерений, оно справилось с возникшей опасностью без больших трудностей. Генерал Соснковский перегруппировал 1-ю армию в Свенцянах, задействовав армейский резерв из Вильно. Генерал Скерский получил приказ подготовить вторую группировку в Логойске. Атакуя советскую дугу с противоположных концов, они должны были отсечь ее центр. Тухачевский разыгрывал свою партию осторожно. Защитив Жлобин и Могилев и получив двухнедельную передышку, он предпочел отступить. 8 июня он отвел свои войска к рекам Аута и Березина, берега которых представляли собой более удобную и естественную линию оборону. Ему все еще нужно было заканчивать подготовку к главному наступлению. В свою очередь, прорыв Будённого под Самгородком вновь обратил внимание поляков на юг. В течение следующего месяца линия фронта на севере оставалась стабильной.

В начале лета 1920 г. большевики оказались в ситуации, которую они предвидели задолго, но к которой были морально и физически не готовы. Как только польское наступление на Украине остановилось, они стали обдумывать собственную операцию. Выдержав первый удар в этом раунде, они могли обоснованно оправдывать собственное наступление как защитную меру. Но им трудно было принять идеологический характер чувств, сопровождавших эти действия, а также определить характер и цели операции. Началась затяжная дискуссия, закончившаяся лишь в июле, но не из-за достигнутого единодушия, а вследствие неодолимого искушения добиться военного успеха.

Волна патриотических настроений, поднявшаяся после апрельского наступления Пилсудского на Киев, все не спадала. Она превратила польскую войну в общенародное событие и вызвала сочувствие со стороны многих россиян, которые отказывались служить советскому режиму. Наиболее заметным среди них был Алексей Брусилов, бывший главнокомандующий армии при Временном правительстве, и единственный царский генерал, который совершил успешную наступательную операцию во время Первой мировой войны. В 1920 году это был уже седой инвалид, пострадавший два года назад от попадания снаряда в московский дом, в котором он скрывался от красного террора. Теперь же он публично заявил о себе и предложил свои услуги. Его письмо к советскому командованию, а позднее призыв к своим бывшим подчиненным, были опубликованы в “Правде”:

“...забыть все обиды, кто бы и где бы их вам не нанес, и добровольно идти с полным самоотвержением и охотой в Красную армию, на фронт или в тыл, куда бы правительство Советской Рабоче-крестьянской России вас ни назначило, и служить там не за страх, а за совесть, дабы своей честной службой, не жалея жизни, отстоять во что бы то ни стало дорогую нам Россию и не допустить ее расхищения»^[131].

Брусилов был назначен председателем Особого совещания военных специалистов.

Патриотизм являлся позицией, которую разделяли лишь немногие большевики, и никто из них не планировал использовать его для своих целей. Это патриотизм заманил пролетариев мира на братоубийственную бойню Мировой войны. Патриотизм был ложным божком буржуазии, которая использовала его, чтобы заставить пролетариат приносить себя в жертву на его алтарях. Патриотизм неустанно осуждался всеми лидерами большевиков, аргументация которых сильно отличала их от большинства остальных европейских социалистов, и он же являлся той характерной чертой, которую широко использовал польский противник. Тем временем в мае 1920 патриотизм привлекал русских в ряды Красной Армии точно таким же образом, как в августе 1914-го он вел их в ряды царской армии. Это был мучительный парадокс. Вставал острый политический вопрос - подпитывать эти тенденции, или подавлять их. Он занимал умы теоретиков в течение нескольких недель, и оставил неизгладимый след на советской идеологии. Первой реакцией была попытка сделать вид, что проблемы не существует. В начале мая “Правда” опубликовала несколько статей с утверждениями, что польская война вовсе не имеет национального характера. Польша Пилсудского проходит через те же этапы, как Россия Керенского, и война против нее есть ничто иное, как часть Гражданской войны. “Война с Польшей, - писал Григорий Сокольников в передовой статье от 9 мая, - является классовой войной, и она также далека от национальной войны, как небо от земли”^[132]. Но чем дольше длилась война, тем неприемлемей становился такой подход. Российские газеты и красноармейская пропаганда были наполнены шовинистическими лозунгами, не уступающими в резкости выражениям, употребляемым в польской печати. Ленин был вынужден высказаться об опасности шовинизма. Троцкий задержал выпуск красноармейской газеты “Военное Дело” за публикацию статьи, противопоставлявшей “врожденное иезуитство ляхов” “честной и открытой душе великорусской нации”^[133]. Задача согласования прежней теории с нынешними реалиями была поручена Карлу Радеку, который, будучи поляком, хорошо осознавал силу патриотизма и который опубликовал в трех номерах “Правды” обширную статью под названием “О характере войны с белой Польшей”^[134].

Фото 19. Карл Радек. Член ЦК РКП(б), секретарь Коминтерна 

Радек признавал, что польская война преследует и национальные и социальные цели, но пояснял, что национальный элемент является скорее видимым, чем реальным, поскольку вытекает из совпадения, что последний капиталистический враг оказался также врагом иностранным. Он проводит различие между русским шовинизмом, питающим ненависть ко всему польскому, и “здоровыми патриотическими инстинктами”. Последние, утверждал он, могут проявляться у крестьянина, желающего защитить землю, которую он наконец получил, у рабочего, стремящегося защитить власть, которая теперь у него в руках, и даже “в определенных кругах интеллигенции, которая до сих пор была к нам враждебна”. Он заключает, что “между нашими патриотическими и интернационалистическими целями в этой войне нет серьезной разницы и нет противоречия”. Далее он развивает свою мысль:

"Поскольку Россия является пока единственной страной, где рабочий класс взял власть в свои руки, трудящиеся всего мира должны теперь стать российскими патриотами... Мы достаточно сильны, чтобы не опасаться, что эти патриотические ноты заглушат наш оркестр и наше пение "Интернационала".^[135]

Идеологические споры до такой степени занимали умы советского правительства, что заслонили собой обязательный анализ практических целей. Только Троцкий сформулировал связный взгляд на польскую войну и на ее влияние на советскую политику в целом. Парадоксально, но его длительные опасения относительно этой войны, теперь, когда его войска неизбежно в нее вовлекались, привели его к требованию придания ей абсолютного приоритета. Поскольку ранее он последовательно утверждал, что прямая конфронтация с европейскими державами является чрезвычайно рискованной, теперь он вынужден был требовать наибольшего напряжения сил, чтобы не привести к катастрофе. Его позиция, выраженная в 16 тезисах, под заголовком "О польском фронте и наших задачах”, была одобрена Реввоенсоветом.

1. Империалисты Антанты, ведя переговоры о торговых сношениях с Советской Россией, держали в то же время на привязи белогвардейскую Польшу, Финляндию, Латвию. В лагере самих империалистов царят неуверенность и противоречия по всем вопросам, в особенности по вопросу о том, какую политику выбрать для вернейшего удушения рабоче-крестьянской России.

2. Часть капиталистов стран Антанты, особенно те, что производят предметы массового потребления, надеялись сорвать созидаемое нами социалистическое хозяйство путем товарообмена с кулаком через посредство белогвардейского кооператора. Тяжелая промышленность - и прежде всего военная - предпочитала военный разгром Советской России и прямой грабеж ее естественных богатств. Отдельные правительства Антанты и даже отдельные члены правительств колебались и колеблются в ту и в другую сторону, в зависимости от того, с какими капиталистическими кругами они сами связаны, как оценивают устойчивость своих армий и силу сопротивления Советской России.

3. Белогвардейская Польша, как и другие мелкие окраинные государства, не имеет самостоятельной политики и руководится жадностью, которая умеряется лишь трусостью. Когда Антанта, под влиянием острой потребности в сырье, более определенно повернула в сторону торговых переговоров, буржуазия западных окраинных государств отказалась от мысли о дальнейших захватах и грабеже за счет России. Открылась серия мирных переговоров: сперва с Эстонией, с которой мы заключили мир, затем с Латвией, Польшей, Финляндией, Румынией и Литвой.

4. Но в рядах Антанты снова подуло другим ветром. Трудовой подъем в Советской России, с одной стороны, наш твердый курс в отношении кооперации, с другой, по-видимому, заставили заправил Антанты понять, что хотя товарообмен с нами вполне возможен и экономически полезен для обеих сторон, но что посредством товарообмена бирже не удастся подорвать основы слагающегося у нас социалистического хозяйства. С другой стороны - бурное нарастание пролетарской революции в Германии и явное ее приближение во всех других странах, в том числе и в Англии, толкают империалистические правительства всех стран на путь ожесточенной борьбы против рабочих масс, своих и чужих, и, стало быть, на путь новых военных авантюр против Советской России.

5. Почувствовав, что привязь, на которой ее держали ее хозяева, слабеет, и подуськиваемая наиболее крайними империалистами стран Антанты, польская буржуазия открыла наступление на Украину, открыто провозглашая свое намерение оккупировать ее, чтобы затем установить над нею - при посредстве подставных приказчиков, вроде Петлюры - свое военное, национальное, экономическое и политическое господство.

6. Одновременно с этим Финляндия и Латвия выдвинули ни с чем несообразные территориальные требования, при чем латвийская делегация не скрывает того, что ее территориальные требования формулируются по прямому приказанию из Варшавы в интересах польского наступления на Витебск и Смоленск.

7. Таким образом, вопросы наших дальнейших взаимоотношений с западными окраинными государствами, как и вопрос о блокаде и о возможных торговых сношениях с странами Антанты, будут снова разрешаться оружием войны.

8. Открыв против нас выступление после всех наших уступок и после заявленной нами готовности идти на новые уступки в интересах мира, польская буржуазия тем самым поставила на карту свою судьбу. Она провозгласила, что не может и не хочет существовать рядом с Советской Россией. Тем самым она загнала себя в ловушку. Ибо исход предстоящей борьбы не может оставить места сомнениям. Шляхта и буржуазия Польши будут разгромлены. Польский пролетариат превратит свою страну в социалистическую республику.

9. Но именно потому, что борьба идет не на жизнь, а на смерть, она будет иметь крайне напряженный и суровый характер. Польское правительство, в котором биржевые пройдохи действуют рука об руку с пройдохами социал-патриотизма, мобилизует против нас не только ожесточенную ненависть крупной, средней и мелко-кулацкой буржуазии и надутую спесь шляхты, но и национальные предрассудки отсталых трудящихся масс, которых монопольная желтая печать систематически отравляет ядом шовинизма.

Поэтому мы с самого начала провозгласили и в дальнейшем подтвердим делом, что разгром напавшей на нас польской белогвардейщины ни на йоту не изменит нашего отношения к независимости Польши.

10. Из всего сказанного выше вытекает для нас необходимость оценивать войну с Польшей не как частную задачу Западного фронта, а как центральную задачу всей рабоче-крестьянской России.

11. Все партийные, советские и профессиональные организации должны немедленно развернуть самую широкую и напряженную агитацию по всей стране, не ограничиваясь городами, а доходя до самых глубоких деревенских низов, с целью выяснения всему населению России смысла нашей политики в отношении Польши, истории наших попыток добиться мира, задачи польского наступления на нас и исторического смысла нашей войны с белогвардейской Польшей. Рабочий и работница, крестьянин и крестьянка должны понять и почувствовать, что война с Польшей есть их война, есть война за независимость социалистической России, за ее союз с социалистической Польшей и с пролетариатом Европы и всего мира.

12. Сосредоточение внимания и усилий страны на Западном фронте ни в каком случае не должно повести к приостановке хозяйственных мероприятий, на которых Советская Россия сосредоточила свое внимание в течение последних месяцев: восстановление транспорта, заготовка продовольствия, топлива, сырья. Напряженный характер борьбы с буржуазной Польшей требует устойчивого в хозяйственном отношении тыла - и прежде всего - крепкого транспортного аппарата, способного питать фронт при его дальнейшем продвижении на запад.

Хозяйственные органы, центральные и местные, обязаны строжайшим образом пересмотреть свои программы, с тем чтобы сосредоточиться на действительно и безусловно необходимом, достигнув, таким образом, надлежащего равновесия между непосредственной поддержкой фронта и обеспечением дальнейших успехов в области транспорта и в основных отраслях промышленности.

13. Перевод нами воинских частей и целых армий на трудовое положение был, по-видимому, оценен польскими шовинистами, как признак нашей усталости и военного ослабления. Необходимо показать на деле, насколько наш враг ошибся в расчетах. Военные власти, центральные и местные, совместно с соответственными хозяйственными учреждениями должны пересмотреть список воинских частей, находящихся на трудовом фронте, немедленно освободить большинство их от трудовых задач и привести в боеспособное состояние для скорейшей передачи Западному фронту. На трудовом фронте воинские части, за исключением вызванных особыми обстоятельствами случаев, должны быть заменены мобилизованными по трудовой повинности.

14. Местные и партийные организации должны немедленно обсудить в полном его объеме вопрос о своем содействии Западному фронту. Прежде всего должен быть целиком выполнен наряд центрального комитета в отношении мобилизации работников для Западного фронта.

Необходимо под углом зрения этой задачи снова пересмотреть состав всех партийных, советских и в частности хозяйственных учреждений, ускорить процесс перехода от коллегиальности к единоличию и освобождаемых таким путем работников передать в распоряжение политуправления Революционного Военного Совета Республики.

15. Везде и всюду созываются беспартийные рабочие и крестьянские массовые собрания и конференции для обсуждения вопроса о войне с Польшей и для учреждения комитетов содействия Западному фронту.

16. Все Народные Комиссариаты и их отделы должны немедленно созвать совещания для разработки планов агитационного, организационного, хозяйственного и прочего содействия Западному фронту^[136].

Стоит заметить, что практические рекомендации, содержащиеся в этих тезисах, исходили из чисто теоретической оценки политики Антанты. Проведенный Троцким анализ, указывающий на чисто экономические мотивы замыслов союзников весьма необычен, но его наблюдения, касающиеся их противоречий, вполне актуальны. Исходя из преувеличения военного характера враждебности Антанты и преуменьшения способности польского правительства к самостоятельным действиям, он неизбежно приходил к выводу: Армагеддон на пороге. Он так сосредоточился на грандиозности грядущей схватки, что был почти не способен заглянуть в ее последствия. Его тезисы не содержали предложений касательно условий грядущего перемирия, и не предлагают конкретной концепции будущего "объединения пролетариата". Троцкий считал, что Польша будет освобождена ее собственным народом, а не российской Красной Армией. Единственной конкретной целью войны было выживание. В директиве от 9 мая, первой, направленной Тухачевскому на его новом посту, Троцкий утверждал, что Западный фронт является наиважнейшим, "намного важнее Восточного и Южного"^[137]. Чтобы подчеркнуть значение этих слов, он предпринял инспекцию фронта. Из Смоленска он отправился на линию фронта в Речицу, на верхнем Днепре. 10 мая он был в Гомеле, где произнес устрашающую речь, об угрозе шпионажа и о том, что поляки якобы не берут пленных, а предпочитают вешать или расстреливать всех, кто попадает к ним в руки, включая больных, раненых и беспартийных^[138]. 11 мая он был в Нежине, на стыке Западного и Юго-Западного фронтов. 15 мая он вернулся в Могилев, чтобы лично отдать приказ о начале битвы на Березине.

Сталинская точка зрения была более приземленной и определенной. Он предвидел две трудности в польской кампании. Во-первых, его беспокоила организация тылового обеспечения Красной Армии:

“...мы говорили о шансах на победу России, о том, что шансы эти растут и будут расти, но это не значит, конечно, что мы тем самым уже имеем победу в кармане. Указанные выше шансы на победу могут иметь реальное значение лишь при прочих равных условиях, то есть при условии, что мы теперь так же напряжём свои силы, как и раньше, при наступлении Деникина, что наши войска будут снабжаться и пополняться аккуратно и регулярно, что наши агитаторы будут просвещать красноармейцев и окружающее их население с утроенной энергией, что наш тыл будет очищаться от скверны и укрепляться всеми силами, всеми средствами^[139].

Второй причиной его озабоченности было будущее устройство Польши. Все вокруг говорили о "Советской Польше", о "водружении Красной Звезды над воротами Варшавской крепости", даже не задумываясь ни на миг, о чем собственно речь. Опыт Сталина на посту наркома национальностей подсказывал ему, что нельзя относиться к историческим нациям Польши, Германии или Венгрии так же, как к башкирам или украинцам. В письме к Ленину 16 июня он предлагал, чтобы Польша была присоединена не к существующей Российской Федерации, а к более широкой конфедерации советских государств^[140]. В одном у него не было сомнений. Он был абсолютно уверен, что ни советская Россия, ни Антанта не оставят пограничным государствам права на подлинно независимое существование:

Три года революции и гражданской войны в России показали, что без взаимной поддержки центральной России и её окраин невозможна победа революции, невозможно освобождение России от когтей империализма...Так называемая независимость так называемых независимых Грузии, Армении, Польши, Финляндии и т.д. есть лишь обманчивая видимость, прикрывающая полную зависимость этих, с позволения сказать, государств от той или иной группы империалистов.^[141]

Ленин проявлял гораздо меньше сомнений, чем кто-либо из его коллег. Его вовсе не заботили парадоксы, выявившиеся в ходе публичной дискуссии. Он высмеивал осторожность Троцкого и не обращал особого внимания на опасения и практические замечания Сталина. Он настаивал, что Советская Россия будет говорить о мире только "с польскими рабочими и крестьянами"^[142]. Радек разозлил его, высказав мнение, что польские рабочие и крестьяне не будут встречать Красную Армию с распростертыми объятиями. Поэтому он обратился к другому поляку, Уншлихту, который сказал ему то, что он хотел услышать. Пока события на польской войне развивались удачно, он поддерживал ее ход. Действительно, с каждым днем уверенность его крепла. Успехи Буденного в Галиции и основательная подготовка к операции в Белоруссии поддерживали его оптимизм. Когда в середине июля дипломатическая ситуация потребовала формального управленческого решения, он, не задумываясь, настоял, чтобы Красная Армия наступала в центральную Польшу максимальными темпами. 17 июля Ленин без особого труда продавил это ключевое решение через Политбюро, отклонив предложение Троцкого, представленное как мнение Главного командования, - отложить наступление и подождать дальнейшего развития событий. Он перетянул на свою сторону пятерых остальных членов Политбюро. К этому времени Тухачевский был уже на полпути к Висле. В июне 1920 года Западный фронт был полностью сформирован, а в июле, после почти четырехмесячной подготовки, Красная Армия начала, наконец, свое наступление на Польшу. Впервые за свое существование советская республика решилась сосредоточить значительную часть своих войск на одном фронте и для зарубежной операции.

Вдохновленные примером Брусилова, Советы решили призвать бывших царских офицеров и унтер-офицеров. Комиссия под началом Глезарова осуществляла надзор за их мобилизацией. К 15 августа на службе находилось уже 314 180 бывших кадровых военных^[143], что означало значительный прирост обученного и опытного людского состава. Показательно, что все командармы Тухачевского - Корк, Лазаревич, Соллогуб и Сергеев - были бывшими полковниками царской армии.

Тех, кто не мог быть призван, склоняли к добровольному поступлению на службу.

“Нужны добровольцы! Вы, пролетарская молодежь! Вы, сознательные крестьяне! Вы, честные представители интеллигенции! Российские офицеры, понимающие, что Красная Армия защищает свободу и независимость российского народа! Западный фронт зовет вас! Троцкий”^[144]

Одним из тех, кто откликнулся на призыв, был Владимир Маяковский. Этот проблемный ребенок революционного движения, чью поэму “150 000 000”, отражавшую его настроение в этот период, осудил Ленин, определив ее как “хулиганский коммунизм”^[145], оставил на время поэзию и присоединился к военной деятельности. Он поступил на работу советское агентство печати РОСТА, где применял свои таланты в создании агитплакатов. 19 мая он выступил с докладом для своих коллег о единстве изобразительного искусства и поэзии в пропаганде.^[146]

Фото 20. "Окно РОСТА"

Большое число гражданских было вовлечено в военные работы. Чрезвычайное положение было введено в 24 западных губерниях России. Абсолютный приоритет был отдан военному снаряжению и транспорту. Проводилась массовая мобилизация членов партии. К августу в армейских рядах находилось 65 процентов численного состава партии, или 280 тысяч человек.^[147]

Возвращались даже дезертиры. После заверений об отсутствии наказания, около одного миллиона из приблизительно двух с половиной миллионов человек, покинувших зимой Красную Армию, вернулись назад.^[148]

Красная Армия серьезно умножила свои ряды. К августу численный состав ее достиг пяти миллионов. Применявшиеся тогда термины “рты” и “едоки” были весьма подходящими, так ими было съедена четверть зерновых запасов страны 1920 года, и их было значительно больше, чем винтовок. Только один из девяти относился к разряду бойцов. Однако в течение 1920 года на польскую войну было отправлено почти 800 тысяч человек, из которых 402 000 отправились на Западный фронт, и 355 000 в армии Юго-Западного фронта в Галиции.

Общий баланс сил трудно определить точно. По приблизительной оценке, Советы располагали на западе 790 000 человек. У Тухачевского было столько людей, что он не знал, что с ними делать, поэтому точный подсчет людских ресурсов не имел для него серьезного значения. Сам он утверждал, что в его распоряжении было 160 тысяч бойцов, в то время как Пилсудский оценивал численность противника в 200-220 тысяч. Какурин подает следующие данные: 90 509 штыков и 6 292 сабли на советской стороне и 86 000 штыков и 7500 сабель на польской, из которых 37 000 уже находились на позициях.^[149] В любом случае, имелось значительное советское превосходство в прифронтовой полосе, приблизительно в 50 000 человек. Советские силы Западного фронта были разделены на пять армий - 4-я армия Сергеева, состоящая из четырех пехотных и двух кавалерийских дивизий на Двине, 15-й армия Корка с пятью пехотными дивизиями в Полоцке, новая 3-я армия Лазаревича с четырьмя пехотными дивизиями и кавалерийской бригадой в Лепеле, 16-я армия Довойно-Соллогуба с пятью пехотными дивизиями на Березине, и Мозырская группа войск Хвесина с двумя сводными дивизиями на южном фланге. Им противостояли три польские армии, 1-я генерала Зыгадловича, 4-я генерала Шептицкого, являвшегося одновременно командующим фронтом, и Полесская группа войск генерала Сикорского на Припяти.

Рис. 10. Советское наступление в Белоруссии, июль 1920 г.

Проблема Тухачевского заключалась не в численности, а в организации. Ему было необходимо поднять транспорт и снабжение на уровень, значительно превышающий стандарты Гражданской войны. Одна лишь 14-я армия имела в распоряжении 7 600 подвод, 16-я армия реквизировала 16 000. Были подготовлены полевые кухни и провиантские склады. Были отремонтированы железнодорожные пути, а стратегические мосты, например, мост через Двину в Полоцке, полностью перестроены. Усилилась артиллерия: было получено 595 орудий, что давало трехкратное превосходство. Была организована мощная и подвижная ударная группа - 3-й кавалерийский корпус, или Кавкор, под командованием Гая Дмитриевича Гая.

Фото 21. Гая Дмитриевич Гай, командующий 3-м кавалерийским корпусом

Тухачевский хорошо знал Гая. Он также был молод, красив и уверен в себе. Гаик Бжишкян, старший сын армянского эмигранта-социалиста, родился он в Тебризе в Персии в 1887 году, фамилию сменил при поступлении на службу в царскую армию. Несколько лет он жил в Тифлисе, где, будучи совсем юным журналистом, пользовался своим первым революционным псевдонимом Бандор (“рабочий”), и где он был осужден на пять лет заключения. В возрасте 21 года он был призван в армию. Он командовал батальоном на турецком фронте и дважды был награжден, Георгиевским крестом IV степени и орденом Святой Анны IV степени. Будучи временно освобожденным от службы для лечения ран, полученных при побеге из турецкого плена, он в течение короткого времени в феврале 1917 года руководил в Москве деятельностью Военно-патрульных команд, дореволюционного прообраза Красной Гвардии. Для дальнейшего выздоровления он был послан в Самарканд, где в начале 1918 года организовал вооруженную рабочую дружину. Не в состоянии противостоять силам местной контрреволюции, он увел своих людей в казахстанские степи, откуда, после героического похода через Уральские горы он пробился к Самаре. С этого момента его слава постоянно росла. Почти всю Гражданскую войну он служил под началом Тухачевского. Он командовал знаменитой “Железной дивизией” на Волге, затем 1-й армией - “первой по численности и первой по доблести”. В 1919-м он был направлен Тухачевским на Южный фронт, чтобы сформировать Кавказский кавалерийский корпус 10-й армии. Не было ничего удивительного в том, что когда в 1920-м году Тухачевский отправился на запад, он затребовал Гая к себе.^[150]

Гай прибыл в штаб фронта в Полоцке 3 июня. Его Кавкор был придан 4-й армии, и должен был формироваться из двух существующих кавалерийских дивизий, 10-й уральской, под командованием Н.Д. Томина и 15-й кубанской, под командованием В.И. Матузенко. Пехотная поддержка обеспечивалась 164-й пехотной бригадой. Это соединение стало ударной силой Тухачевского. Со временем оно получило у поляков прозвище “Золотой Орды Гай-хана”.

Кавкору была предназначена важнейшая роль в кампании. Действуя на правом фланге советского наступления, он должен был как бы проскользнуть под край польского ковра, подвернуть его, и далее скатывать его под напором наступающих армий. Процесс облегчался тремя факторами: обширностью зоны наступления, что всегда дает преимущество при быстроте и подвижности наступающей стороны, близостью литовской границы, служившей щитом и возможным убежищем, и характером польской обороны. Польское командование придерживалось концепции “линий обороны”. Она предполагала наличие сильных гарнизонов, которые при возникновении угрозы в любой точке могли рассчитывать на помощь из резерва. Это была типичная концепция времен Первой мировой войны, опиравшаяся на мощный огонь из укрепленных позиций и быструю транспортировку подкреплений по железным дорогам. Как оказалась, это совершенно не подходило к условиям войны на Окраинах. У поляков было слишком мало людей, чтобы надлежащим образом заполнить окопы, их артиллерия была разбросана, а на критических отрезках уступала противнику, железнодорожные пути перегружены, немногочисленны и удалены друг от друга, расстояния слишком велики для того, чтобы подкрепления поспевали вовремя. Кавкор всегда наносил удар первым, вынуждая поляков оставлять свои позиции, часто даже не получая шанса попробовать их защитить. Гай с самого начала завладел инициативой и управлял кампанией до тех пор, пока не углубился в Польшу.

Тухачевский был полностью готов к наступлению в июлю. Его знаменитый приказ к наступлению излучал уверенность:

На Запад!

Приказ Войскам Западного фронта № 1423

г. Смоленск 2 июля 1920 г.

Красные солдаты! Пробил час расплаты...

Войска Красного знамени и войска хищного белого орла стоят перед смертельной схваткой...

Через труп белой Польши лежит путь к мировому пожару. На штыках понесём счастье и мир трудящемуся человечеству. На запад!...

Стройтесь в боевые колонны! Пробил час наступления. На Вильну, Минск, Варшаву – марш!

Командующий армиями фронта

М.Н. Тухачевский

Члены Реввоенсовета фронта

И.Т. Смилга и И.С. Уншлихт

Начальник штаба Шварц.^[151]

Мощная артподготовка на рассвете 4 июля ознаменовала начало большого наступления. Гай выступил от Дисны. Его задачей был прорыв польской линии обороны в районе озера Ельня и навести панику в тылу. Вначале он столкнулся с 10-й пехотной дивизией 1-й польской армии, которая держалась стойко и вынудила его повернуть на север. Здесь он встретился с 8-й пехотной дивизией, командование которой не могло определиться, стоять ли им сражаться, либо отступить к германским окопам. Гай просто обошел их и без боя достиг немецких окопов у Брацлава. Теперь он мог двигаться на юг, и 9 июля он вошел в Свенцяны, потеряв четырнадцать человек убитыми и тринадцать ранеными. Он шел, на два дня опережая график, и от Вильно его отделяло лишь семьдесят километров. Шок, вызванный первоначальным успехом Гая, объясняет слабое сопротивление польской армии на других участках. “Слухи о глубоком наступлении нашей кавалерии быстро распространились среди польских солдат”, писал Сергеев, “и достигли гигантских масштабов… Любое упоминание о движении нашей кавалерии с севера заставляло поляков в панике бросать свои позиции, обращенные фронтом на восток”^[152]. Тем временем, в ночь с 6 на 7 июля 16-я армия перешла Березину. 3-я армия перерезала железнодорожную ветку на Молодечно у Парафьянова, а затем совершила круговой маневр, чтобы подключиться к атаке на Минск, который пал 11-го. Первая польская линия была прорвана.

Гай уже нацелился на Вильно, наиболее ценном приобретении на Окраинах, хотя, по правде говоря, цель эта могла и подождать. В Свенцянах он встретил 14-летнего белорусского комсомольца по имени Вася, который вызвался разведать состояние боеготовности Вильно. Шофер Гая перевез Васю через Литовскую границу, откуда тот ночными переходами и крестьянскими подводами, минуя польские патрули, смог пробраться в Вильно незамеченным. Остановившись у сочувствующих коммунистам знакомых, он беседовал с солдатами на улицах и в трактирах, благодаря чему выяснил, что город защищает небольшой гарнизон в две тысячи бойцов, одна литовско-белорусская дивизия, окопавшаяся вокруг моста через Вилию, два резервных батальона, три эскадрона кавалерии и Легион Польских Женщин. Обзаведясь польской военной формой, он совершает еще один бросок, на этот раз на поезде Красного Креста, направляющегося на фронт, пробирается к советским позициям, дает себя схватить и дает отчет командованию красных до начала наступления.^[153]

Гаю помогали и литовцы, претендовавшие на Вильно, как на будущую столицу своей республики, и готовые на многое, чтобы им завладеть. 9 июля они начали дипломатические переговоры с советским правительством и предприняли ряд вооруженных рейдов через демаркационную линию против польской армии. Этим они еще более ослабили позиции поляков, давая дополнительный стимул Гаю попытать военного счастья.

По сути, у Гая не было слишком много времени на раздумья. Открытая позиция в Свенцянах находилась под все возрастающей угрозой серьезной контратаки. Его кавалерия должна была или отойти или наступать. Он выбрал наступление.

Доступ к Вильно прикрывала река Вилия. Четыре лобовые атаки советской 15-й дивизии были отбиты с большими для нее потерями. Гай же решил прибегнуть к хитрости. Оставив первую бригаду дивизии в спешенном состоянии для отвлечения огня противника, он направил остальные четыре бригады на поросшую лесом полосу у берега, откуда они совершили неожиданную атаку. К вечеру Вилия была преодолена в трех местах. Затем атакующие разделились: одна часть поскакала в Новотроки, чтобы войти в город с юго-запада, другая зашла с запада, третья двинулась на север, через Немчины, а основные силы ударили с востока. Польская оборона была полностью дезориентирована. Комендант генерал Борущак продолжал выдвигать войска к Вилии, в полном неведении, что он окружен со всех сторон.

Падение Вильно 14 июля имело важные последствия. В дипломатической сфере удалось достичь согласия между советским и литовским правительствами. Вильно было передано Литве. Этот жест Советов помог унять страхи всех балтийских государств. В военной сфере результатом стало принуждение польской армии отступать все дальше. Теперь не было оснований обороняться на бывших германских позициях. Вторая польская линия обороны была прорвана.

Следующая фаза наступления весьма напоминала предыдущую. Поляки собирались закрепиться на линии Немана и Щары. Группа Сикорского заняла оборону вдоль канала Огиньского, резервная польская армия двинулась из Белостока двумя группами, одна на Неман, другая на Щару в район Мостов. Главный опорный пункт этой линии обороны, Гродно, находился на ее западном выступе, подобно Вильно, и этим привлекал внимание Кавкора. На рассвете 19 июля 15-я дивизия Матузенко неожиданно ворвалась в Гродно и столкнулась со слабым гарнизоном генерала Мокржецкого. Вспыхнула яростная битва, которая, как вначале казалось, должна была стать тяжелым уроком для Матузенко за его опрометчивый самостоятельный рейд. 10-я дивизия Томина завязла у Скиделя, пехота 4-й и 15-й армий по-прежнему находилась в восьмидесяти километрах позади. В течение 2 дней исход схватки был не ясен. Комдивы просили у Гая разрешения на отступление. Поляки посылали все свободные силы на гродненский участок. В результате они ослабили противоположный, восточный край своих линий. 22 июля, когда битва за Гродно еще продолжалась, советские 3-я и 16-я армии перешли Щару. В конце недели Матузенко, наконец получивший поддержку пехоты, вырвался из Гродно на запад и завершил окружение города. В Гродно было взято 5000 пленных и, что более важно для Кавкора, конюшни с 500 свежими верховыми лошадьми. По собственным прикидкам Гая, во время самой атаки Матузенко было зарублено около 300 уланов. Еще 500, целый польский полк, утонули на перегруженных конях во время панической переправы вплавь через быстрые воды Немана. Железнодорожная станция сгорела дотла, а прибрежные кварталы были полностью разрушены. Третья линия обороны была прорвана.

В битве за Гродно Красная Армия впервые на Западном фронте встретилась с танками. 19 июля кадеты гродненского военного училища, наступая при поддержке огня 4 танков Рено, вынудили две бригады 15-й дивизии Кавкора отступить. В своих мемуарах Гай повторяет сделанные тогда замечания: “Танки, товарищи комкоры! Разве можно атаковать их с шашкой, если они сделаны из стали? … Штыки здесь бесполезны, да и приблизиться к ним не удастся”.^[154] В действительности, в Гродно находились две танковые роты, в сумме около тридцати машин. Одна рота так и осталась неразгруженной с поезда, и могла только вести огонь со стационарных позиций прямо с железнодорожных платформ на товарной станции. Вторая рота представляла собой единственную боевую оперативную группу, оставшуюся в городе. В конце концов, она была окружена и вынуждена отходить к набережной. Один за другим танки выходили из строя, вследствие прямых попаданий, столкновений, нехватки горючего и аварий. Только два из них смогли пересечь Неман по последнему горящему мосту, чтобы присоединиться к обороняющимся польским частям. Это позволило Гаю прийти к заключению, что “опытный кавалерист может не бояться бронированного танка”. Он выразил мнение, превалировавшее в течение двух последующих десятилетий.^[155]

Советы пришли к своему Рубикону. Сразу за Гродно лежала линия Керзона. Наступать дальше означало бросить вызов державам Запада, вторгаясь в Европу. Тухачевский не раздумывал. Он решил продолжать наступление. 23 июля он издал приказ, согласно которому Варшава должна была быть взята не позднее 12 августа.^[156]

Несмотря на замешательство, вызванное отступлением, польская армия яростно противодействовала советскому натиску. В одной арьергардной акции, под Яновом, произошло серьезное кавалерийское столкновение. 13-й Виленский уланский полк, прикрывая отступление дивизий генерала Желиговского через Неман, получил приказ присоединиться к ним в ходе дальнейшего отхода. У них не было карт и приходилось опираться лишь на сообщения местных селян о местах расположения неприятеля. Как-то они приняли стадо испуганных волов за казачий отряд. 25 июля они натолкнулись на 15-ю дивизию Кавкора и атаковали. Это был один из редких случаев, когда в бою сошлись в чистом виде лишь пики и сабли. Поляки взяли верх. Их командир, Мстислав Буткевич, убил своего советского визави непосредственно в сабельном поединке. Они уничтожили эскадрон авангарда и задержали продвижение дивизии на два-три дня. Их удивило слабое сопротивление кавкоровцев, их отступление, и “нерыцарское” применение пулеметных тачанок. Появилась надежда, что не все еще потеряно.^[157]

Четвертая и последняя оборонительная линия, по Нареву и Бугу, оказалась более трудным препятствием, чем предыдущие, прежде всего из-за состояния войск. Утомленные наступающие и утомленные обороняющиеся сражались вяло. За неделю после взятия Гродно Кавкор растерял свою энергию, прочесывая приграничные с Восточной Пруссией территории. 15-я и 3-я армии зачищали центральный участок у Белостока и Бельска. Пилсудский описывал состояние польских войск как “калейдоскоп неразберихи”. Разные части различных дивизий и армий встречались друг с другом, иногда объединяясь, иногда разделяясь, но всегда отступая. Он отмечал также, насколько низко пал моральный дух:

“это неустанное, наползающее движение многочисленного неприятельского войска, перемежающееся временами скачкообразными рывками, движение продолжающееся неделями, производило впечатление чего-то неотвратимого, надвигающегося как какая-то тяжелая, ужасная туча, для которой нет никаких преград… Под впечатлением от этой надвигающейся градовой тучи рушилось государство, падал моральный дух, слабели сердца солдат”.^[158]

Когда 29 июля схватка возобновилась, никаких драматических маневров не произошло. Кавкор атаковал Ломжу на Нареве, но без свойственного ему напора. Ломжа держалась неделю. 16-я армия в Брест-Литовске показала лучший рывок. Штурмуя крепость волнами пехотных атак, они заняли город при содействии местных коммунистов, захвативших телефонную станцию. Но, перейдя Буг 1 августа, они натолкнулись на внезапную контратаку полесской группировки Сикорского под Бяла-Подляской и были вытолкнуты за реку. 3-я армия форсировала Буг на центральном участке, но вскоре была остановлена у Соколова. Красная армия взломала последнюю польскую оборонительную линию, но больше благодаря давлению своей массы на деморализованного противника, чем при помощи продуманного применения военного искусства.

Кавкор, оказавшись в Польше, обрел новое дыхание. В то время, как остальные советские армии медленно ползли вперед, Гай сделал еще один рывок на Запад. 4 августа он захватил форт у Остроленки, уничтожив полностью только что созданную кавалерийскую группу генерала Роя. Затем были взяты Пшасныш, Бежун, Серпц. В итоге на второй неделе августа красная конница встала на берегу Вислы. 10-я дивизия захватила местечко Бобровники, в 40 километрах от Торуни. 17 августа 15-я дивизия атаковала мост у Влоцлавека и перерезала жизненно важную железную дорогу между Варшавой и Данцигом. Польша подверглась настоящему и серьезному вторжению.

* * *

Неопределенность планов большевиков относительно Запада контрастировала с вполне конкретными намерениями польских коммунистов. Для большевиков пролетарская революция в Польше была хлопотным, но необходимым этапом на пути к их действительной цели - революции в Германии и далее; для польских же коммунистов это был вопрос “быть или не быть”, касающийся самого их существования. Польская Коммунистическая Рабочая Партия позиционировала себя в качестве младшего партнера, но не лакея Москвы. У нее были собственные яркие традиции. В ней преобладали левые коммунисты, которые мечтали о таких же экстремальных и идеалистических программах, эксперименты с которыми столь катастрофически закончились у их коллег изЛитбела. Хотя в принципе они были против создания независимого польского государства, их обеспокоили проявления русского патриотизма в большевистской партии и, конечно же, им хотелось сохранить в своих руках контроль над польским коммунистическим движением. Однако их положение в Москве и слабая поддержка в самой Польше вынуждали подчинять свои желания намерениям своих большевистских покровителей. Во время советской оккупации Польши они с горечью смирились со своей участью, видя, как их собственная организация переходит под жесткий контроль Москвы, а их шансам на политический успех серьезно вредит неуклюжая политика Красной Армии. В 1920 году они получили свой первый тяжелый урок жизни между наковальней католической Польши и молотом советской России.

3 мая в Москве открылась вторая всероссийская конференция польских коммунистов. Девяносто делегатов представляли местные ячейки и армейские подразделения. На повестке дня была война с Польшей. Была вынесена резолюция - мобилизовать всех членов партии польского происхождения, усилить пропаганду и, что более показательно, объединить комиссию по польским делам данной конференции с Польским бюро большевистской партии^[159].

В результате этой конференции менее чем через месяц в Харькове начало работу издательство “Польиздат” (Польское издательство). Изначально оно обслуживало отдел пропаганды Юго-Западного фронта, а позднее всю польскую кампанию. Оно выпускало три газеты: “Głos Komunisty” (Голос Коммуниста), “Żołnierz Rewolucji” (Солдат Революции) и “Wiadomości Komunistyczne” (Коммунистические Известия). Западный фронт издавал в Смоленске газету “Młot” (Молот) тиражом в 280 тысяч экземпляров, бόльшим, чем у любой варшавской газеты.

Фото 22. Советский плакат. 1920.

Фото 24. "Прочь с дороги". Плакат польских коммунистов.

В первые месяцы лета семена советской пропаганды падали на относительно плодородную почву. В отличие своих товарищей на южном фронте, польские солдаты в Белоруссии занимали чисто оборонительные позиции в течение девяти месяцев. Они не испытывали ни возбуждения наступления, ни ощущения, что они защищают родину. Скука и усталость рождали пацифизм и анархию. Хотя дезертирство не приобрело таких гигантских масштабов, как в Красной Армии, оно вызывало беспокойство у польского командования. Большевистская пропаганда распространялась среди солдат, возвращающихся из отпусков, и даже среди раненых в полевых госпиталях. 2 июля генерал Шептицкий сообщал из Минска:

“Солдаты, возвращающиеся из отпусков, а также из последних пополнений, повсеместно агитируют против войны, заявляя о ее бесцельности. Они говорят, что “Пилсудский продался помещикам…” Сегодня двое рядовых из 22 пехотного полка, Станислав Домбровский и Станислав Круликовский были расстреляны по приговору полевого суда за призывы к бунту и противозаконную агитацию”^[160]

Повторялись случаи неподчинения. 26 июня часть 26-го пехотного полка попыталась совершить массовый переход на сторону противника. Распевая “Интернационал” они выбрались из своих окопов и двинулись по нейтральной полосе. Они были остановлены огнем в спину. Однако советское командование ошибочно приписывало дезертирство поляков распространению симпатий к коммунистическим идеям. С дисциплиной хуже всего обстояло дело в силезских и познаньских полках и в Подхалянской (“альпийской”) дивизии из Татр, отнюдь не страдавших левизной взглядов. Польские солдаты попросту хотели вернуться по домам. На более поздних этапах войны, когда война докатилась до ворот Варшавы, по храбрости и чувству воинского долга эти польские солдаты превзошли красноармейцев.

Когда Красная Армия перешла Буг и, наконец, вошла на территорию, которую большевистские вожди признавали польской, политическая деятельность стала быстро расширяться. Во всех частях Красной Армии создавались особые “Советские отделы”. Их задачей было создание коммунистических ячеек в каждом занятом селении, хозяйстве или фабрике. Революционные комитеты (ревкомы) создавались в каждом занятом городе. По мнению Юлиана Мархлевского, эти начальные попытки установить здесь коммунистическую систему имели фатальные последствия^[161]. Они управлялись россиянами, полагавшими, что официальными языками революционной Польши должны были стать русский и идиш. Для польского обывателя, “освобождение”, которое несла Красная Армия, ничем не отличалась от многочисленных оккупаций прошлого. В ревкомы попадали наиболее оппортунистические элементы, и в последующем требовались усилия, чтобы подчинить их гражданским коммунистическим руководителям, следующим за Красной Армией. В Ломже ревкомом руководили совместно анархисты, сионисты и консервативные национал-демократы.

23 июля в Москве большевистское Польское Бюро постановило создать Временный польский революционный комитет, Польревком, которому была передана административная и политическая власть на освобождаемых территориях. Комитет был “временным”, и в перспективе окончательно власть должна была перейти в руки польского пролетариата, а конкретно, после взятия Варшавы, к Польской Коммунистической Рабочей Партии. Председателем ее был Юлиан Мархлевский.

Фото 25. Польревком. 10 августа 1920. Слева направо: Феликс Дзержинский, Юлиан Мархлевский, Феликс Кон

Впервые Польревком собрался в Смоленске. Он работал в поезде, в составе которого была типография, управление издательства, командный вагон и механизированная транспортная колонна. 25 июля он был в Минске, 27 июля в Вильно, а 30 июля в Белостоке, где была организована его штаб-квартира и выпущено публичное воззвание:

“На польской территории, освобожденной от гнета капитала, создан Временный Польский Революционный Комитет, в состав которого вошли тов. Юлиан Мархлевский, Феликс Дзержинский, Феликс Кон, Эдвард Прухняк и Юзеф Уншлихт. Временный Комитет, принимая управление в свои руки, берет на себя задачу ускорить формирование постоянного рабоче-крестьянского правительства и создать фундамент будущей Польской Советской Социалистической Республики.

В связи с этим Временный Комитет

а) упраздняет прежнее буржуазно-помещичье правительство

б) создает фабричные и крестьянские комитеты

в) создает городские революционные комитеты

г) объявляет все фабрики, земли и леса народной собственностью, управляемой городскими и сельскими рабочими комитетами

д) гарантирует неприкосновенность собственности крестьян

е) создает органы правопорядка, снабжения и хозяйственного управления

ж) обеспечивает полную безопасность всем гражданам, лояльно выполняющим постановления и приказы революционной власти^[162]”

В тот же день Мархлевский телеграфирует Ленину:

“Блистательная Красная Армия, сломив сопротивление врага, наступает по польской территории, как активный соратник польского пролетариата в его борьбе со своими буржуазными угнетателями… Руководствуясь примером и опытом Красной России, мы надеемся в скором будущем довести до победного конца освобождение Польши и водрузить Красное знамя Революции над этим оплотом империализма. Мы благодарны вождю мирового пролетариата.

Да здравствует Красная Армия, освободитель рабочего класса всего мира!

Да здравствует Третий Коммунистический Интернационал!

Да здравствует Революция!”^[163]

Хотя номинально главой Польревкома являлся Мархлевский, нет никаких сомнений в том, что его двигателем и рулевым был Феликс Дзержинский. Дзержинский был самым высокопоставленным поляком в большевистской партии, а в 1920 был руководителем Всероссийской Чрезвычайной Комиссии, или Чека, революционной политической полиции. Во время Гражданской войны он занимался устранением врагов Революции на прифронтовых территориях. Он объезжал губернии, выходя из своего бронепоезда и неся со станционного перрона окончательное правосудие ничего не подозревающим гражданам новой советской республики. В Белостоке в августе 1920 года он был и владыкой и казначеем. Он был олицетворением благословения Москвы, естественной связью между Польревкомом и Польским Бюро большевиков, между гражданской и военной администрацией. С 9 августа по 10 сентября он был политкомиссаром Военного Совета Западного фронта. У него была собственная линия связи с Лениным и Москвой, он координировал согласованность политической деятельности Западного и Юго-Западного фронтов. Его ведомство располагало кредитом в миллиард рублей, выданным Польревкому советским правительством.^[164]

Фото 26. Феликс Эдмундович Дзержинский, председатель Чека, член Польревкома

Возвращение Дзержинского в Польшу было действительно драматическим событием. Польша была сценой многих его личных трагедий, сценой одной из наиболее драматичных революционных карьер всех времен, родиной, которую он последний раз видел через зарешеченное окно арестантского вагона. Будучи сыном дворянина-землевладельца, он родился в 1877 году в Ошмянах под Вильно, и стал изгоем общества с ранней молодости. Будучи изгнанным из гимназии за то, что говорил по-польски, “на этом собачьем языке”, как выразился директор, он занялся социалистической агитацией. Еще в школе он организовал литовский отдел польской социал-демократической партии, и в итоге вошел в руководящую пятерку движения Розы Люксембург. Он был социалистом и интернационалистом, как в России, так и в Польше, но до 1917 года большевиком не был. Со дня первого ареста в Ковно в июле 1897 и до дня его освобождения в Москве по амнистии в марте 1917-го он постоянно был в заключении либо в розыске. Пятнадцать из этих двадцати лет он провел в заключении. Трижды его ссылали в Сибирь, и каждый раз он сбегал. Его личная жизнь была разрушена политической судьбой. Жена его стала партийной вдовой, живя одиноко в Кракове. Его заставили смотреть, как тюремные надзиратели насилуют его любовницу, но он так никогда и не увидел своего единственного сына, родившегося в 1913 году в женской тюрьме. Его интеллигентное узкое лицо портил беззубый рот, искалеченный предположительно во время того изнасилования, когда он в отчаянии бился лицом о железные прутья решетки. Губы его всегда были сомкнуты, чтобы скрыть беззубые десны, ноздри расширены, нижние веки слегка напряжены, что создавало впечатление неестественного напряжения и беспокойства. Разговаривая, он шепелявил, и всегда быстро ходил. Его работоспособность была легендарной. Для друзей он был “Железным Феликсом”, для врагов “Кровавым Феликсом”, Ленин же называл его “Феликс - доброе сердце”. В собственных же глазах он был Робеспьером Советской России, абсолютно ей преданным и совершенно неподкупным. Он был поэтом и музыкантом, для успокоения души читал вслух Мицкевича и играл на скрипке. Невзирая на страшные легенды о его поступках, в снегах Сибири, в горящем московском борделе, или в допросной камере для белогвардейцев, даже самые злобные клеветники называли его “экстремистом с открытым умом”. В Варшаве его знали, боялись и ждали с опасением. Станислав Патек, министр иностранных дел Польши до июня 1920 года, был до войны его адвокатом на нескольких безнадежных судебных процессах. С Юзефом Пилсудским они ходили в одну школу. Пока Дзержинский ожидал в Белостоке вступления во власть над Польшей, и он и польские лидеры осознавали потрясающую симметрию ужасной карьеры, совершившей круг в течение нескольких месяцев.

Деятельность Польревкома началась 2 августа массовым митингом в Белостоке. С речами выступили Мархлевский, Тухачевский, и представитель большевистского ЦК И. Скворцов-Степанов. За митингом последовала демонстрация железнодорожников, которые решили поддержать новую власть.

Польревком находился под постоянным контролем со стороны большевистского Польского Бюро. Они работали бок о бок в конфискованном дворце Браницких. Польское бюро принимало важные решения, в то время как Польревком занимался в основном административными делами.

Польревком проработал три недели и два дня. Пределы его деятельности ограничивались линиями фронта на западе и юге, границей Восточной Пруссии на севере и возрожденной Белорусской ССР за Бугом на востоке. Польские “воеводства” были переименованы в “обводы” (округа), что звучало более демократично. Местная администрация находилась в руках шестидесяти пяти революционных комитетов.

Польский снова стал официальным языком. Все основные промышленные предприятия были национализированы, несмотря на то, что государство, которое должно было ими управлять, еще не существовало. Был введен восьмичасовой рабочий день. Шла подготовка к выборам, которым не суждено было состояться. Появился Союз коммунистической молодежи и Центральная комиссия профсоюзов. Были созданы революционные трибуналы, для “противодействия политическим, экономическим преступлениям и бандитизму”. В милицию набирали исключительно из рабочих и крестьян. Были предприняты шаги для защиты “объектов культуры и памятников истории”. Была опубликована “Декларация о свободе совести”.

6 августа Дзержинский сообщал Ленину в телеграмме, что “мы осознаем, что наиболее важной задачей является организация польской Красной Армии, и мы надеемся найти пролетарские силы в самом ближайшем будущем”. 9 августа он поручил Мархлевскому составить воззвание к польскому пролетариату, на основании которого формировался бы польский добровольческий полк. За две недели, прежде чем он был расформирован, в полк удалось привлечь всего 175 человек.^[165] Тухачевский предпринимал свои собственные меры для организации более существенной регулярной польской армии. Языком команд должен был стать польский, а солдаты должны были носить конфедератки, украшенные красной звездой. В остальном все было идентично советской Красной армии. Армия должна была состоять из поляков, собранных из советских дивизий, а также ожидалось поступление большого пополнения из пленных. Штаб этой Первой (Польской) Красной армии, возглавляемый командующим Р. Лагвой и комиссаром Будкевичем, располагался в Минске. По окончании войны она была эвакуирована на Урал, а ее лучшие солдаты, такие, как Кароль Сверчевский вынуждены были ждать другого случая, чтобы отличиться.

Пристальное внимание уделялось политической безопасности. Прежде чем покинуть Москву, Дзержинский договорился, чтобы все поляки, работающие в Чека, были переведены в особые отделы Западного фронта. Есть свидетельства, указывающие на то, что Ленин обдумывал предложение расстреливать по 100 поляков за каждого коммуниста, казненного польскими властями.^[166] Чека усиленно инструктировала своих сотрудников о противодействии проникновению немецких агентов, пересекавших границу Восточной Пруссии под видом спартаковцев, и, как с тревогой отмечал Дзержинский, “находивших радушный прием у наших доверчивых товарищей”^[167]

Была сделана попытка организовать “советы” в самой польской армии. Предложение поступило от Сталина, и 11 августа Дзержинский телеграфировал Ленину, что оно было принято. Небольшой эффект от этого был, особенно в Варшавском полку.^[168]

В обширной сельской местности первостепенной проблемой являлся земельный вопрос. Поддержка крестьянства была крайне необходима для успеха ожидавшейся революции. Ленин проявлял личный интерес к этим вопросам и был явно встревожен, когда Польревком не последовал его советам. 14 августа Ленин отправил Карла Радека в Белосток, чтобы выяснить, почему манифест Польревкома не уделил никакого внимания аграрному вопросу. 19 августа Ленин телеграфировал Радеку :

“Прошу Вас, раз Вы едете к Дзержинскому, настоять на беспощадном разгроме помещиков и кулаков побыстрее и поэнергичнее, равно на реальной помощи крестьянам панской землей, панским лесом.”^[169]

Дзержинский, однако, не мог убедить своих коллег в необходимости следования указаниям Ленина. Большинству Польревкома претила идея рабского следования российскому примеру. Они противились немедленному перераспределению конфискованных земель, по причине того, что это разрушит их планы относительно коллективного сельского хозяйства. Польревком позиционировал себя большими коммунистами, чем большевики, или, по ленинской терминологии, страдал “детской болезнью левизны”. 15 августа Дзержинский телеграфировал Ленину: “Вопрос о земельной политике будет рассмотрен в полном объеме в Варшаве, куда мы едем сегодня.”^[170]

Ленин был неудовлетворен. Получив известия, что крестьяне в Седльце взяли дело в свои руки, он направил последний призыв к “Дзержинскому, Радеку и всем членам Польского ЦК:

Если в Седлецкой губернии малоземельные крестьяне начали захватывать поместья, то абсолютно необходимо издать особое постановление Польского ревкома, дабы обязательно дать часть помещичьих земель крестьянам и во что бы то ни стало помирить крестьян малоземельных с батраками. Прошу ответа.”^[171]

Времени на ответ не было. Польревком не попал в Варшаву. Он покинул Белосток 20 августа, за день до получения последней ленинской телеграммы. Его земельная политика так и не была реализована. В публичной декларации “Do włościan polskich” (К польским крестьянам) содержались обещания неприкосновенности крестьянских хозяйств и освобождении их от долгов, но на фоне насильственных реквизиций, производимых Красной Армией, они не вызывали особого доверия.

Даже официальные коммунистические историки признают, что причина неудачи Польревкома была в отсутствии уважения и доверия в народе, который они собирались освобождать. Он следовал вслед за армией, разрушительные и грубые действия которой настраивали враждебно гражданское население. Он действовал под покровительством российской армии. Он работал с населением, для которого национальная независимость была важнее социальной революции. Он силился привить идеологию, в корне чуждую принятым здесь убеждениям и обычаям. Он даже не следовал советам своих советских покровителей, чьи штыки были их единственным средством выживания. Их попытка привлечь на свою сторону социальные элементы, которые, по логике, должны были приветствовать их приход, практически провалилась. Крестьянство было обижено реквизициями, пролетариат - репрессиями в отношении существующих рабочих партий. В истории “поля классовой борьбы” Польревком стал чахлым зерном, брошенным на самую каменистую почву.

Политическая деятельность Юго-Западного фронта развивалась по схожим направлениям. Галицкий Революционный Комитет, Галревком, базировавшийся в Тернополе, соответствовал Польревкому по всем основным признакам. Председателем его стал Владимир Затонский, одно время бывший министром в Украинской ССР, а теперь политкомиссаром 14-й армии. Галревком обладал относительной независимостью. Он определял себя не как часть украинского, польского или российского коммунистического движения, но как авангард совершенно отдельной советской республики, Галицкой ССР. Просуществовав с 8 июля до 21 сентября 1920 он успел развить свою деятельность. Ему удалось организовать новые управленческие структуры, систему правосудия, образования и новую милицию. Была создана галицийская Красная Армия. В обращении находилась советская валюта. Польский, украинский и идиш были провозглашены официальными языками с равным статусом. В амбициозных заявлениях Галревкома трудно было обнаружить лишь факт, что два наиболее важных пункта Восточной Галиции, город Львов и Борислав-Дрогобычское нефтяное месторождение были не в его руках. Галицкая Советская Республика стала не более чем любопытным экспериментом в сельской глубинке.

Деятельность Польревкома и Галревкома достигла своего апогея к 14 августа. В этот день Дзержинский переехал из Белостока в Вышкув, городок в низовьях Буга, всего в сорока километрах от Варшавы. Он готовился с триумфом вступить в столицу. Буденный осадил Львов.

В ретроспективе, советские политические эксперименты 1920 года в Польше выглядят как классический пример марионеточных режимов, следующих в обозе вторгшейся армии. Однако обвинения в злом умысле преувеличены. В 1920 году непосредственной задачей Красной Армии было не установление новой государственной власти, а провоцирование социальной революции. Большевистские лидеры не обдумывали толком даже административное устройство новой власти в самой России, Советский Союз еще не существовал, а будущее устройство Советской Польши или Советской Галиции было не яснее будущего Советской Украины, Советской Германии или Советской Америки. Ничего не готовилось заранее, все было импровизацией. Политические эксперименты устраивались исходя из текущей военной ситуации, а не из заранее обдуманных планов.

Пожалуй, правильнее было бы сделать упор на элементы фарсового применения собственных иллюзий. Вторжение в Польшу было предпринято политиками, находившимися в изоляции от остального мира в течение всей своей короткой карьеры. Будучи основателями первого в истории социалистического государства, они не имели примеров для подражания. Применяя на практике идеологию, все еще находящуюся на этапе формирования, они прибегали к воображению, догадкам и дедукции на основании материалов из своих марксистских учебников. Как руководители государства, лишь недавно вернувшиеся из изгнания, ссылки или из подполья, они использовали в своей деятельности хаотичную смесь интуиции, догм, непокорности и внезапных вспышек энтузиазма. Когда они вошли в Польшу, они были как стайка малышей, которые из любопытства выбрались из своих политических яслей на улицу. Если Советы и предприняли в 1920 году беззаконие международного масштаба, вызвано оно было скорее детским невежеством, чем прямым умыслом.

* * *

То, что война ускоряет общественные и политические изменения, является правилом, многократно подтвержденным на практике. Война действует подобно мехам, раздувающим тлеющие проблемы в пламя, подталкивая людей к новым решениям и новым распрям. Не всегда замечают, однако, что давление, оказываемое войной на общество, временами действует взаимозависимо по обе стороны фронта, и усиление нагрузки с одной стороны фронта сопровождается снижением нагрузки на другой его стороне, и оба эти состояния одинаково опасны для общественной и политической стабильности. И, если летом 1920 года Польша страдала от избыточного политического давления, то Россия испытывала легкий приступ политической кессонной болезни.

Кризис в Польше становился все острее на контрастном фоне ранее господствовавшего настроения апатии и самодовольства. В мае в коммюнике Генерального штаба говорилось об “окончательном разгроме советских сил”. Кабинет министров Скульского работал спокойно. Авторитет Пилсудского поднялся на недосягаемую высоту, даже среди его оппонентов. Национал-демократы смотрели на его военные успехи с молчаливым одобрением, социалисты на своем съезде в мае готовились к вхождению в правительство, крестьянские партии в основном были заняты земельной реформой. Сейм занимался внутренними вопросами. Новый закон об обязательном медицинском страховании должен был задобрить критиков с левого крыла. Только коммунисты, слабое внепарламентское меньшинство, сохраняли непримиримую враждебность к государственному руководству. Теперь же, практически внезапно, ситуация поменялась. Вначале битва на Березине, затем потеря Киева и, наконец, в июне и июле ежедневные сводки о наполовину скрываемых поражениях, о пересеченных противником реках, о сдаче городов - Житомира, Ровно, Минска, Вильно, Гродно, Белостока, внушали даже недалекому обывателю мысль, что и его собственный дом и жизнь скоро будут в опасности. 9 июня правительство Скульского подало в отставку, дабы избежать общественного гнева. Пресса проснулась. 16 июня ведущая консервативная газета “Rzeczpospolita” призвала к созданию правительства народного единства и к подчинению главы государства сейму. В течение двух недель правительства вообще не было.

23 июня национал-демократ Владислав Грабский согласился сформировать временное правительство. Чтобы оживить министерство иностранных дел, из посольства в Лондоне был отозван князь Евстафий Сапега. 30 июня, ввиду нарастающей угрозы, Грабский предложил создать Государственный Совет Обороны, высший орган, который должен был объединить членов правительства, депутатов сейма, Начальника Государства и Главное Командование, и которому было бы доверено принятие важнейших решений в государственной политике. Это предложение хоть и сказалось на судьбе его автора, тем не менее, помогло преодолеть конституционный кризис. Партии левого крыла и центра готовы были поддержать Совет Обороны, но потребовали, чтобы они контролировали кабинет министров. Вот что сказал лидер социалистов Игнацы Дашиньский в сейме:

“Лучшим институтом для защиты народа является правительство рабочих и крестьян… Я обращаюсь к вам не как к членам партий, но как к людям, которым угрожает великая общая катастрофа. Если рабочий должен производить амуницию, крестьянин должен отдать свой урожай, единственного коня и сына, то они должны чувствовать, что это его правительство”^[172]

1 июля сейм единогласно одобрил предложение, Совет Обороны Государства провел свое первое заседание в этот же вечер. В его составе было 18 членов: Пилсудский, как председатель, маршал сейма Тромпчиньский, трое министров: Дашиньский, Скульский и Сапега, трое генералов: Халлер, Соснковский и Лесьневский, а также 10 депутатов, представителей всех основных партий. Первым решением было постановление об аресте лиц, подозреваемых в “антигосударственной деятельности”. В течение последующих трех месяцев до роспуска Совета 1 октября состоялось 24 его заседания. Только в его рамках можно было добиться настоящего единства целей, которого нормальный механизм функционирования польского правительства никогда не смог бы достичь. Внутри этого круга серьезная политическая конфронтация между Пилсудским и национал-демократами протекала достаточно спокойно. На заседании 19 июля Пилсудский поставил вопрос об отказе от всех занимаемых им должностей.^[173] Получив вотум доверия, он поменялся ролями со своими критиками. Лидер национал-демократов Дмовский, однажды претендовавший на пост главы Польской Республики, подал в отставку, чтобы уже никогда не вернуться во власть. Грабский остался премьером, лишь для того, чтобы завершить текущие переговоры с Англией и Францией. 24 июля он также подал в отставку. Была открыта дорога для формирования коалиционного правительства, которое, в связке с Пилсудским, доведет войну до конца. В результате кризиса удалось остановить центробежные устремления польских политиков и, хотя бы на время, создать систему, в которой межпартийные разногласия были забыты.

Состав коалиционного правительства отражал прогрессивные элементы в тогдашней польской парламентской политике. Премьер-министр Винценты Витос, глава Пястовской партии, был из галицийских крестьян, которого русские могли бы назвать кулаком. Это был человек, добившийся всего благодаря собственной смекалке, и по-прежнему надевавший простую рубаху и штаны, принимая иностранных послов. Вице-премьер Дашиньский был убежденным социалистом, ветераном многих забастовок и арестов, поседевшим юристом, отказавшимся от дворянского титула, яростно стремившимся к триумфу пролетариата. Министры-консерваторы, Скульский, Грабский и Сапега, были опытными и уравновешенными управленцами. Именно их имели в виду советские авторы, когда говорили о “правительстве помещиков", или о “правительстве полковников”. Современные польские историки объясняют, что коалиционное правительство 1920 года было “жестом господствующего класса по отношению к народным массам”.^[174] Так или иначе, но правительство Витоса и Дашиньского действительно стоит рассматривать как народное правительство.

Вторжение в Польшу с востока неизбежно ослабляло позиции правительства в продолжающихся территориальных спорах на западе и севере. Этой ситуацией с легкостью воспользовались соседи Польши. 11 июля польских голосов на плебисците в Восточной Пруссии было меньше, чем ожидалось. Алленстайн (Ольштын) и Мариенвердер (Квидзын) проголосовали за то, чтобы остаться в Германии. 28 июля Совет Послов в Париже арбитражным путем разделил Тешинскую Силезию на две части, подарив Чехословакии угольный бассейн и сталелитейные предприятия. В нормальных условиях польское правительство едва ли спокойно перенесло это решение, отделившее 130 тысяч поляков от их родины. 19 августа в Силезии вспыхнуло восстание населения, с требованием поддержки от Варшавы против повторяющихся немецких провокаций.

В течение всего лета Польша была охвачена волной возбуждения. Наступление Красной Армии усиливало все эмоции. Класс собственников в опасении за свою собственность становился еще более стяжательским, католики, опасающиеся за свою религию, становились более религиозными, революционеры, в ожидании революции, становились еще более революционными, полиция, перед лицом беспорядков становилась более репрессивной, патриоты становились еще патриотичнее. Польское общество быстро поляризовалось. Безразличие стало невозможным. Власти делили население на преданных граждан и потенциальных предателей. В середине июля началась кампания превентивных арестов. Основными жертвами ее стали коммунисты, профсоюзные активисты и евреи^[175]. 20-21 июля военные оцепили несколько рабочих районов Варшавы. Было арестовано шестьсот человек. Лидеров профсоюзов вызвали для допросов. Профсоюзы ткачей и металлургов были распущены, а помещения их комитетов разгромлены. Еврейский “Бунд” был запрещен, солдат-евреев, многие из которых были добровольцами, отозвали из их полков и выслали с фронта, медсестер-евреек уволили из Красного Креста, Еврейский госпиталь в Варшаве был оцеплен, после чего оттуда вывели двадцать человек, подозревавшихся в коммунистических симпатиях^[176]. Большинство их этих несчастных, общим числом около трехсот, было отправлено в единственное место, достаточно большое, чтобы принять их всех - лагерь советских военнопленных в Домбе под Краковом.

Общественное возбуждение 1920 года отразилось и на польской культурной жизни. Театральной сенсацией сезона стала постановка пьесы Стефана Жеромского “Белее снега”. Сюжетом пьесы был конфликт в семье землевладельцев, старшие члены которой сопротивлялись попыткам сына облегчить долю крестьян. Пьеса заканчивалась гибелью всей семьи от рук большевистских мародеров. Будучи впервые показанной во Львове, пьеса вызвала возмущение, в Кракове же была встречена овацией. В Варшаве в течение многих недель с аншлагом шла оперетта “Уланский майор”, в которой поляки спасают от красных замок, под сопровождение патриотических песен и народных танцев. Адам Аснык написал историческую драму на тему антироссийского восстания Костюшко в Раславицах в 1794 году. Композитор Лахман умудрился сочинить воскресную мессу “Resurrectionis Jesu Christi Missa”, используя мелодию национального гимна. Этот чудовищный замысел, месса на мелодию мазурки, много говорит о сумятице в духовной жизни поляков того времени.

* * *

Менее острая ситуация в советской России объяснялась совершенно другими причинами. Удачный ход польской кампании принес долгожданное облегчение. Целых два года страна задыхалась в тисках Гражданской войны. Разногласия внутри большевистской партии подавлялись, проекты откладывались, политика подчинялась суровым требованиям “военного коммунизма”. Сейчас же напряжение спало. Тревога, связанная с потерей Киева, вскоре утихла. Польская война давала явный повод для чувства облегчения, уже наметившегося ранее. Множились теории и фракции, пылал энтузиазм. В самой большевистской партии возникла серьезная идеологическая оппозиция. 1920 год был годом “рабочей оппозиции”. После прошедшего в марте IX Съезда партии, группировка, возглавляемая лидером профсоюзов Томским, бывшим министром труда Шляпниковым и апологетом свободной любви Александрой Коллонтай начала критиковать политику партии. Вначале их возражения касались принципов управления промышленностью, но в дальнейшем их критике подверглась растущая роль государственной власти и партии внутри государства, продолжающееся преобладание интеллигенции в партии. Их лозунги - “рабочий контроль”, “свобода слова”, “свобода критики” представляли собой фундаментальный вызов ленинизму, распространившись к тому же на армию, где ожили прежние призывы к выборности командиров. Оппозиция получила название “анархо-синдикалистского уклона”. 1920-й стал также бабьим летом внепартийной оппозиции. В последний раз грелись под политическим солнцем эсеры и меньшевики. В мае лидер эсеров Чернов выступил на публичном митинге в Москве, на котором сравнивал социализм с ранним христианством, а вырожденческий большевистский режим с церковью Средневековья. В августе в Москве прошел последний съезд партии меньшевиков.

В экономической сфере разгорелись споры о достоинствах планирования. В марте 1920 года из уст Троцкого прозвучала магическая фраза “единый экономический план”. Ленин страстно занялся планами электрификации.

Относительной свободой, которой пользовались оппозиционеры и спорщики, пользовалась и бюрократия. В 1920-м стал активно расти государственный и партийный аппарат. Секретариат партии разросся со 150 до 750 сотрудников. Создавались новые департаменты с чисто бюрократическими функциями, такие, как Рабкрин (Народный комиссариат рабоче-крестьянской инспекции) и Контрольная Комиссия, занимавшаяся рассмотрением жалоб на партийных работников. Их задачей было сдерживать рост бюрократии, но на практике, будучи в руках бюрократов, они лишь стимулировали его. Такие люди, как Сталин, будучи принципиально заинтересованы в политической организации, использовали это время, чтобы укрепить свои позиции, готовясь к моменту, когда можно будет вновь закручивать гайки. Скромно, но настойчиво, Сталин закладывал фундамент своей будущей власти. Будучи членом и Политбюро и Организационного бюро партии (“Оргбюро”), он обладал решающим голосом в партийных кадровых вопросах; как председатель Рабкрина, он стал сторожевым псом партии над государством, с важной позицией в Контрольной Комиссии; как нарком национальностей и председатель вновь образованного Совета Национальностей, он запустил свои щупальца во все нерусские территории, где смогла установиться советская власть; как испытанный специалист по улаживанию политических проблем в ЦК, он был в курсе всех текущих интриг; будучи членом Военного совета Юго-Западного фронта, он имел прямое влияние на действия Красной Армии и ход польской кампании. Сталин играл незначительную роль в дебатах в Съезда Советов, на партийных съездах или в Коминтерне. Его значение в определении политики было невелико. Но к лету 1920 года он уже сделался главным аппаратчиком, явным кандидатом на пост генерального секретаря партии.

* * *

События, тесно связанные с польской войной происходили в области международного коммунистического движения. Коминтерн, международный союз коммунистических партий, не был в состоянии руководить мировой революцией, к которой должна была привести польская война. Спустя год с момента своего основания он оставался спонтанным образованием, не имеющим формального устава и законов. Члены его высказывали самые разные мнения о его функциях и целях. Присутствовало по несколько делегаций из каждой из европейских стран, многие из которых не ладили друг с другом, а некоторые, как британская, не были уверены, стоит ли им вообще присоединяться. По словам их председателя, Зиновьева, “это была не более, чем пропагандистская ассоциация”. Ленин понимал, что в Коминтерне надо навести порядок. Он чувствовал, что главной проблемой являются взгляды “леваков”, имея в виду коммунистов-догматиков, неспособных идти на компромисс, противоречащий принципам их теории. Особенно он опасался влияния сторонников Розы Люксембург, которая скептически оценивала зрелость пролетариата Польши и Германии, и могла возражать против дальнейшего наступления Красной Армии на эти страны. Сам же он в это время был уверен в скором повторении большевистской революции по всей Европе, и высматривал на горизонте ее зарницы. Расценив провалившийся Капповский путч в Берлине в марте 1920-го как “германский корниловский мятеж”, он уверился, что германский Октябрь не за горами. Зиновьев представил ленинский анализ в более практических выражениях. “Необходимо, - писал он на страницах газеты Коминтерна 14 июля, - поставить зоркую стражу на воротах Коммунистического Интернационала”. Нет сомнений в том, что именно себя видел Зиновьев в роли такого стражника.

В такой неоднозначной атмосфере разности взглядов и общего энтузиазма 21 июля в Москве собрался второй съезд Коминтерна. На трибуне преобладали российские ораторы - Зиновьев, Бухарин и, конечно же, Ленин. Делавшийся в их речах упор на необходимость организованности и единства стал главным в повестке дня. Было решено, что каждая партия, присоединившаяся к Коминтерну, должна безоговорочно принять “Двадцать одно условие”, документ, по большей части спроектированный лично Лениным. Любая партия, которая не готова принять эти правила и следовать общей программе, должна была быть исключена.

Был создан устав организации, постановивший, что ежегодный Съезд Коминтерна должен стать суверенным представителем мирового пролетариата. Также были проведены выборы Центрального Исполнительного комитета организации. Был учрежден Международный Совет Профсоюзов (Межсовпроф). Предложение о создании Генерального штаба Мировой Революции, сделанное Тухачевским в письме, отправленном из штаба Западного фронта, хоть и не было принято, отражает преобладающее тогда настроение. Результатом съезда была создание новой организации по образу большевистской партии, но стремящейся в будущем заменить ее.

Важность события символизировала огромная карта Европы, висящая в зале съезда. Каждый день красные флажки, обозначающие позиции советских войск в Польше триумфально двигались вперед. Зиновьев так описывает это:

“И делегаты каждое утро с захватывающим интересом стояли у этой карты… Лучшие представители международного пролетариата…следили за каждым продвижением наших армий, и все превосходно отдавали себе отчет в том, что если военная цель, поставленная нашей армией, осуществится, то это будет означать громадное ускорение международной пролетарской революции”.^[177]

7 августа, в день закрытия съезда красные флажки окружали Варшаву. Многие делегаты покидали съезд в надежде, что на следующий год они вернутся уже не просто как члены партии, а как представители правящих правительств.

* * *

Для союзнических правительств в Лондоне и Париже вторжение Красной Армии в Польшу стало весьма неприятным сюрпризом. Такой вариант никто не просчитывал. Лидеры Антанты благодушно полагали, что режим большевиков слишком слаб для ведения войны за пределами своих границ. Определяя свою позицию по отношению к польско-советскому конфликту в начале года, они рассматривали только перспективы польского вторжения в Россию. Их обязательства по защите Польши от большевиков никогда не выражались в конкретных планах, и вытекали лишь из принципов Мирного Договора и общих положений “защиты всех стран, граничащих с большевистскими территориями”.^[178]

Для Ллойд Джорджа, за которым уже закрепилось первенство в определении планов союзников, польский кризис стал большой неприятностью. Такой кризис требовал создания единого фронта Антанты, и создавать его придется ему. Это была совершенно нежелательная проблема, но обойти ее было никак не возможно. Она угрожала погубить замысел торговли с Россией, который, после приезда 31 мая Леонида Красина с делегацией советских кооперативов, только начал обретать конкретные очертания. Вновь возникала угроза возобновления борьбы с Черчиллем, сдержать интервенционистские намерения которого удалось с таким большим трудом. Проблема также была чревата нарушением спокойствия в его коалиционном правительстве и усложнением отношений с Францией. Она несла в себе столь много неприятностей, что безопаснее всего было вообще ничего не делать как можно дольше.

В этом Ллойд Джорджу способствовала одна техническая особенность: граница между Польшей и Советской Россией до сих пор не была точно определена. Временная граница, предложенная Верховным Советом Антанты 8 декабря 1919 года не была признана ни поляками, ни Советами. Никто не мог бы точно сказать в 1920 году, где и когда нарушена восточная польская граница, и нарушена ли вообще. Если смотреть с восточного направления, первым крупным городом, который все правительства бесспорно признали бы польским, была Варшава. Если бы правительства Антанты выбрали педантичный подход, у них не возникало бы никаких обязательств до падения Варшавы. Как с грустью подозревали многие поляки, их республика должна была быть полностью разгромлена, прежде чем их союзники задумались бы о ее спасении, и только труп Польши стал бы очевидным доказательством агрессии.

Вовлечение Ллойд Джорджа в польский кризис не был результатом “британской инициативы”. Он был втянут в его обсуждение вопреки своим убеждениям. Его встреча с польским премьером Грабским на конференции в Спа в Бельгии состоялась по просьбе поляков, а не британцев. Делом пришлось заниматься, поскольку Грабский явился 6 июля с просьбой о помощи. С самого начала Ллойд Джордж чувствовал, что ему приходится действовать под давлением, чем объяснялось его довольно жесткое поведение.

Соглашение в Спа от 10 июля было, безусловно, унизительным документом для Грабского.^{title="">[179]} Хотя он полагал, и как показали дальнейшие события, совершенно не напрасно, что Советы намеревались уничтожить Польскую Республику в ее тогдашнем виде, ему было рекомендовано поддержать заявление британского правительства, о том, что Советы желают заключить мир. Ему также было рекомендовано уступить Вильно Литве и оставить определение судьбы Восточной Галиции, Тешина и Данцига державам Антанты. Взамен он получил от Ллойд Джорджа невнятное заверение “помочь в обороне Польши, в случае покушения на ее территорию, всеми доступными средствами”. Это заверение оставляло Ллойд Джорджу возможность интерпретировать понятия “польская территория” и “все доступные средства” так, как ему заблагорассудится.

Не все замечают, что Ллойд Джордж пытался давить на несчастного Грабского еще дальше. Стенограммы их бесед в Вилла Фрэнез в Спа показывают, что он пытался вынудить Грабского навсегда отказаться от Вильно и Восточной Галиции. После того, как он попросил своего секретаря, Филипа Керра, начертить этнографические границы Польши на карте, он заявил напрямик, “что Вильно это не польская проблема”. Он был также прямолинеен относительно Восточной Галиции. Когда же Грабский стал настаивать, что население Восточной Галиции имеет право на самоопределение, он саркастически спросил, почему, если Польша достаточно сильна, чтобы защищать и себя и население вне собственных границ, поляки обращаются за помощью к союзникам. Беседа была спасена благодаря вмешательству главы Форин-офиса лорда Керзона, который увел ее от обсуждения справедливости или несправедливости последних утверждений. Грабский согласился начать переговоры с Советами о перемирии. Окончательное решение должно было быть принято на конференции в Лондоне.^[180]

Важную роль в поведении Ллойд Джорджа играла уверенность, что позиция Франции в этом вопросе слаба. Беседа с маршалом Фошем и премьер-министром Мильераном, прошедшая двумя днями ранее, подтвердила его подозрения, что Великобритания не сможет рассчитывать на поддержку Франции в какой-либо новой военной акции в Восточной Европе. Французы всегда говорили о необходимости борьбы с большевизмом, но никогда слишком много не делали. Ллойд Джордж решил использовать политический трюк, чтобы заставить их обозначить явно свои истинные намерения. Вопреки всем своим прежним утверждениям по данному вопросу, он намеренно стал создавать впечатление о планах посылки британских войск в Польшу. “Если мы позволим большевикам растоптать независимость Польши копытами конницы Будённого, - заявил он, - мы будем навеки обесчещены… Если английское чувство справедливости будет оскорблено, Британия будет готова к дальнейшим значительным жертвам ради Польши”. И в заключение он поставил принципиальный вопрос: “Если Британия пошлет своих людей для укрепления польской армии, будет ли готова Франция послать туда кавалерию?” Еще до того, как предложение было закончено, Фош выпалил “Pas d’hommes!” (Ни единого человека!); Мильеран же только пожал плечами. Ллойд Джордж получил нужный ответ. Если французы, с их большими интересами на континенте не готовы драться, он тем более не будет ввязываться в драку вместо них.^[181]

У встречи в Спа было два непосредственных результата - “телеграмма о линии Керзона” в Москву и отправка союзнической миссии в Польшу. Оба они были инициированы Ллойд Джоджем, оба были бесплодными, оба весьма любопытны, при детальном их рассмотрении.

Телеграмма о “линии Керзона” содержала описание линии прекращения огня, вдоль которой должны были остановиться польские и советские войска, до ожидавшейся Лондонской конференции. Она была послана в Москву не прямо из Спа, а из Форин-офиса в Лондоне, согласно направленным из Спа инструкциям. (Керзон, за исключением того, что телеграмма была послана от его имени, как министра иностранных дел, не имел с ней ничего общего). Линия перемирия соответствовала временной польско-советской границе, определенной 8 декабря 1919 года Верховным Советом Союзных Держав, продленная в южном направлении через Галицию до Карпат. В этом месте, как установлено позже, текст телеграммы был не только неоднозначен, но отличался от текста с описанием этого сектора, принятого на переговорах в Спа. В то время как телеграмма описывала этот участок, как прямую линию, идущую с севера на юг между Перемышлем и Львовом, соглашение в Спа упоминало линию, совпадающую с линией фронта на момент принятия договоренности. Телеграмма в Спа фактически предлагала, что город Львов должен остаться на советской стороне линии прекращения огня, в то время как соглашение в Спа оставляло возможность сохранения его на польской стороне. Можно сказать, между подписанием соглашения в Спа вечером 10 июля и отправкой телеграммы утром 11 июля, кто-то где-то скорректировал наиболее важную деталь. Американский ученый, который первым пытался разобраться с этим несоответствием, посчитал, что оно допущено торопливым мидовским клерком, не разбирающимся в географии Восточной Европы.^[182] Это возможно, но едва ли это так. Благодаря исследованиям Льюиса Намьера, который сам был родом из Восточной Галиции, британский Форин-Офис располагал наиболее детальными картами и сведениями о Восточной Галиции по сравнению с какой либо другой территорией на земле. Загадка углубляется, когда понимаешь, что “ошибка” в телеграмме о линии Керзона “точно соответствует этнографическому разделу между Восточной и Западной Галицией”, описание которого найдено Намьером в частной записке из личного архива Ллойд Джорджа.^[183] Детектив мог бы иметь хорошие основания подозревать, что между этими двумя фактами есть какая-то связь. Определенно, текст посланный в Москву, должен был произвести впечатление, что лидеры Антанты вовсе не склонны поддерживать польские территориальные притязания. Он приободрял Советы, снижая угрозу возобновления интервенции Антанты. Телеграмма о линии Керзона, раскопанная советскими дипломатами в 1943 году для оправдания их дальнейших притязаний на Львов, повлияла на дипломатию времен Второй Мировой войны гораздо сильнее, чем на дипломатию времен польско-советской войны. Тогда, в ответе Чичерина Керзону 17 июля, это предложение было полностью отклонено, и спешно похоронено.

Чичерин ответил презрением на дипломатические усилия Антанты.^[184] В своем ответе он обвиняет в ханжестве британское правительство, “которое теперь проявляет стремление к миру, но не выявило никаких признаков такого стремления во время польского наступления на Украину”. Он высмеивал Лигу Наций, на принципы которой ссылался Керзон:

Так называемая Лига Наций никогда не сообщала о своем конституировании и существовании… Советское правительство никоим образом не может согласиться на то, чтобы какая-нибудь группа держав принимала на себя роль какой-то верховной инстанции над всеми государствами земного шара...

Он с презрением отозвался о предложенной “линии Керзона, которая была менее выгодна для польского народа, чем советские предложения. Также делались многочисленные намеки на неизбежность революции в Польше. Чтобы добавить оттенок праведности, он мимоходом упомянул о недавно подписанном советско-литовском договоре, о существовании которого до сих пор не было известно в западных столицах. Угрозу Керзона о прекращении торговых переговоров он ловко парировал, ответив тем же самым. Хорошо зная о значении, которое Ллойд Джордж придает успеху торговли с Советской Россией, от намекнул, что переговоры не будут продолжены, если британское правительство будет использовать их как предмет торга в польском кризисе. Финальным штрихом было замечание, что прямые переговоры с поляками он предпочитает конференции под покровительством западных держав. Нота Чичерина была дипломатическим tour-de-force. Она ошеломила правительства, которые рассматривали себя в качестве всесильных арбитров в мировых вопросах. Она разрушила все иллюзии относительно того, что союзные державы могут издали контролировать польско-советскую войну. В течение нескольких следующих месяцев советскую дипломатию двигала та же самая высокая волна уверенности и надежды, что и Красную Армию.

В течение недели советские лидеры обсуждали телеграмму о линии Керзона, и уверились, что им незачем бояться держав Антанты. Они расценили их предложение как признак слабости. Ленин так прокомментировал его Сталину: “У нас хотят вырвать из рук посредством жульнических обещаний победу”^[186]. Главнокомандующий Сергей Каменев подытожил советскую позицию в своем докладе от 21 июля:

“Обоим нашим фронтам, действующим против Польши, даны указания об энергичном развитии наступления, не считаясь с пограничной линией, указанной в радиограмме Керзона, и фактически это наступление развивается армиями Запфронта, на юго-западе же пока замедлилось, главным образом в силу утомления войск. Это замедление продвижения Юго-Запфронта в настоящее время не только не представляет опасности, но до известной степени является даже желательным по крайней мере до того времени, когда выяснится отношение Польши к ответу РСФСР на ноту Керзона.

Если поляки пойдут на переговоры с нами, это покажет, что они не могут рассчитывать на серьезную поддержку с чьей бы то ни было стороны и тогда для нас откроется свобода действий для энергичного наступления вглубь Польши. Обратно, отказ Польши от переговоров или другие признаки вероятности того, что Польша будет реально поддержана союзниками, заставят нас, не отказываясь от наступления на Польшу, принять серьезные меры страховки от возможных опасностей.

На первом месте в этом отношении является выступление Румынии, которая уже имеет для этого достаточные силы и возможности.

В этом случае наше глубокое продвижение в Галицию являлось бы весьма опасным, и поэтому предлагаю операции на Юго-Запфронте ограничить задачей разгрома правофланговой польской армии, дабы этим путем отрезать польский фронт от румынского и получит возможность обратить часть сил Юго-Запфронта обратить для борьбы с румынами. Кроме того, предполагаю на случай необходимости усилить войска, предназначаемые для войны с Румынией, задержать также продвижение 16 армии Запфронта, наступающей через Барановичи на Волковыск. Эта же армия явится в этом случае резервом на случай выступления Латвии”.^[187]

После неудачной попытки обуздать Советы, Ллойд Джордж все еще надеялся держать в узде поляков. Хотя он не мог отказаться от союзнических гарантий по обеспечению польской независимости, которые были подтверждены в ноте Керзона к Чичерину от 20 июля, он все еще надеялся избежать непредсказуемых последствий. С этой целью он усилил нажим на Варшаву в направлении начала мирных переговоров, и 21 июля направил в Польшу союзническую миссию.

Союзническая миссия с самого начала была детищем Ллойд Джорджа, созданным в его характерной своенравной и импровизационной манере. Ее руководитель, виконт Д’Абернон, британский посол в Берлине, был экстренно назначен на эту должность Ллойд Джорджем прямо с корабля во время своего возвращения из Спа. Компанию ему составил секретарь Кабинета министров сэр Морис Хэнки, как личный представитель Ллойд Джорджа. Миссия была представлена Кабинету как свершившийся факт за день до ее отъезда. Лорд Керзон не был проинформирован о командировке своего посла; Военному Совету были даны сутки для назначения своего представителя, генерала сэра Перси Рэклиффа; французскому правительству выделили двое суток для назначения двух своих представителей, посла Жюссерана и генерала Вейгана.

Политические задачи миссии не ограничивались ее формальными и не вполне внятными директивами, вроде “отправиться в Польшу… чтобы помочь в ряде шагов, которые необходимо предпринять в случае проблем, возникающих во время переговоров, направленных на достижение перемирия между Польшей и Советской Россией”^[188]. Частные письма Хэнки к Ллойд Джорджу показывают, что они стремились заменить польское правительство людьми, более сговорчивыми по отношению к союзникам. 21 июля, ожидая в Париже пакующих чемоданы Жюссерана и Вейгана, Д’Абернон и Хэнки обедали с Падеревским и спрашивали его мнения. Падеревский назвал Дмовского, лидера национал-демократов, в качестве более предпочтительной, по сравнению с Грабским, кандидатуры на пост премьера-министра, и набросал список офицеров, которые могли бы заменить Пилсудского на должности главнокомандующего. Он назвал Совет Обороны Государства “инструментом замаскированной диктатуры”. Однако задачи эти были далеки от жизни. Приехав в Варшаву спустя четыре дня, члены миссии обнаружили, что позиции Пилсудского прочны как никогда, а образование коалиционного правительства Витоса положило конец амбициям Дмовского. Британский посол сэр Хорас Румбольд предупредил их, что любая попытка устранить Пилсудского вызовет революцию. У них не оставалось иного выбора, кроме как оставить польскую политику в покое. Вследствие этого их намерения ограничились наблюдением за польскими предложениями о перемирии и обеспечением Вейгану руководящей позиции в польской армии.^[189]

Поездка миссии в Варшаву не обошлась без происшествий. И Д’Абернон и Вейган рассказывали, как члены миссии, собираясь в купе их специального поезда, выполняли “домашнее задание” на тему Польши, разбираясь с трудными польскими фамилиями и изучая основные события ее современной истории. Вейган утверждает, что он просвещал остальных, следовательно, на нем лежит частичная ответственность за их невежество. В Праге, где поезд сделал остановку, они позвонили президенту Масарику и пригласили его на чай. Масарик был далек от оптимизма. Он сказал, что если союзные силы вмешаются в конфликт, то они примут участие в гибели Польши. Большевизм нельзя одолеть штыками. Во всяком случае, записал Хэнки, “нет никаких оснований вмешиваться в эту драку”.^[190]

Роли сэра Мориса Хэнки в польском кризисе всегда уделялось слишком мало внимания. По сути же, он был единственным участником союзнической миссии, оставившим ощутимый вклад, хотя и гротескного характера. Его частные письма Ллойд Джорджу и его “Личный рапорт о ситуации в Польше”^[191] содержали единственные подробные сведения из первых рук, поступившие к лидерам Антанты к моменту окончательного принятия решения. Хэнки был специалистом по офисной рутине, в сфере же восточно-европейской политики он был полным невежей. Компетентность и действенность были для него главными критериями, а черты эти в Варшаве он замечал слишком редко. Его версия политической ситуации в Польше была довольно искаженной; “факты” постоянно искажались. Он полагал, к примеру, что Пилсудский был президентом, лидером социалистической партии, другом Ленина, австрийским поляком, бывшим австрийским заключенным… Он был уверен, что Пилсудский готовит пробольшевистский переворот, чтобы сохранить свою власть. Пробыв в Польше только шесть дней, 31 июля он отбыл на родину, совершенно раздраженный. В поезде он составил свой рапорт. В нем он описал лидеров польской политической сцены в наихудшем свете. Пилсудский был описан как “мертвенно бледный, с признаками глубокой депрессии и прической на германский манер, … ограниченный, хитрый и тщеславный президент…, возомнивший себя Наполеоном”, Витос это “показушный крестьянин”, Дашиньский - “прогермански настроенный, с бегающими голубыми глазами”, Росвадосски (начальник штаба Розвадовский) - “просто несносен”. В заключение следовало:

“Если Советская Россия продолжит наступление, наши попытки спасти Польшу, вероятно, потерпят провал. Мы должны сделать все для того, чтобы обеспечить для Польши приемлемые условия, и признать, что ее постигла судьба, которую она сама выбрала, несмотря на наши предостережения. Необходимо наладить отношения с Германией, и через Германию с Россией, избегать военных обязательств в Европе и сконцентрироваться на заморской торговле”.^[192]

Эти крайне дилетантские комментарии заслуживают столь пространного цитирования лишь как иллюстрация пропасти между государственными деятелями союзных держав и страной, которой, как некоторым из них казалось, они помогали. Воздействие их на Ллойд Джорджа нетрудно представить. Они подтвердили его уверенность в том, что прямое вмешательство в Польше приведет к катастрофическим и непредсказуемым последствиям.

Беспомощность дипломатии союзников отражалась в их тщетных попытках организовать польско-советское перемирие. В ноте Чичерина от 17 июля предлагались прямые переговоры с поляками; в ноте от 24 июля предлагалось проведение конференции, из которой поляки были исключены. 6 августа он сообщил, что окончательные советские условия мира скоро будут представлены; 9 августа он представил их предварительную версию; 17 августа эти условия с серьезными изменениями были представлены полякам.^[193] На каждом из этих этапов, за исключением последнего, он получал одобрение со стороны Ллойд Джорджа, однако тому все труднее было сдерживать французов. 27 июля на встрече с Мильераном в Булони он был вынужден согласиться на участие поляков в любых переговорах союзников с Советами; 8 августа на встрече в Лиме (Lympne) он был поставлен перед необходимостью точного определения характера многократно обещанной помощи со стороны союзников. Хотя и обставив ее многочисленными условиями, он определил ее в материальное обеспечение двадцати двух дивизий.^[194] 14 августа он полностью потерял контроль. В этот день французские сторонники интервенции восстали против его политики, склонив свое правительство к признанию Врангеля и к расколу с британцами, длившемуся почти два месяца. Контроль Ллойд Джорджа над поляками закончился еще раньше. 23 июля он убеждал князя Сапегу принять советские условия, согласно “настоятельному совету правительства Его Величества”.^[195] 10 августа, когда он рекомендовал полякам принять предварительные советские условия, переданные Львом Каменевым в Лондон, он встретил прямой отказ. Сапега заявил британскому послу в ходе весьма неприятной беседы, что “Польша будет готова сражаться в одиночку, но не примет таких унизительных условий”.^[196] Таким образом, усилия Ллойд Джорджа потерпели крах. Дипломатический контрданс закончился. Он длился так долго лишь потому, что два основных его участника желали прежде всего выиграть время, Чичерин, чтобы дать наступлению Красной Армии развиваться своим ходом, Ллойд Джордж, чтобы избежать рокового решения о вмешательстве.

В такой атмосфере общего замешательства попытки по прекращению конфликта, предпринимаемые польскими и советскими переговорщиками, не имели шансов на успех. Трудно представить, что поляки согласились бы на перемирие в центральной Польше, пока они все еще надеялись на возможность нанести ответный удар. Столь же трудно вообразить, что Советы отказались бы от дальнейшего наступления, когда они все еще думали о победе. Обе стороны участвовали в мирных переговорах лишь с целью произвести впечатление на Антанту. Действуя по указаниям Ллойд Джорджа, они надеялись на quid pro quo: поляки на помощь союзников, Советы на их пассивность. Каждая сторона отвергала предложения другой, и при отсутствии военного решения достигнуть какого либо результата было невозможно. Это была печальная история игры в проволόчку. 1 августа польская делегация, назначенная Главным Командованием, возглавляемая генералом Листовским и доктором Врублевским, пересекла линию фронта и встретилась с советской делегацией в Барановичах. Поляки были уполномочены обсуждать условия прекращения огня; Советы же настаивали на обсуждении мирного договора. Уже через два дня польская делегация вернулась в Варшаву, чтобы получить дополнительные полномочия и новые указания. Советы требовали, чтобы Пилсудский лично одобрил дальнейшие переговоры, что было быстро выполнено. Но когда польское правительство попыталось передать свое согласие на дальнейшие переговоры, советская правительственная радиостанция не смогла или не захотела принять сообщение. Новые польская и советская делегации, руководимые соответственно Яном Домбским и К. Данишевским встретились только 17 августа. Поскольку это был день, когда решалась судьба Варшавы, ничего удивительного в том, что советские хозяева в Минске в ожидании исхода битвы закрыли своих гостей в их резиденции.^[197]

Таким образом, дипломатия союзников ничего не достигла. С личной точки зрения Ллойд Джорджа, достижение было совершенно удовлетворительным. С точки же зрения интересов Антанты в целом, это была почти катастрофа. Интересам Антанты отвечали только два варианта - победа Польши, или окончание войны. Ллойд Джордж ничего не сделал, чтобы способствовать первому, и потерпел провал в достижении второго. Его неискренние усилия к достижению соглашения привели к отдалению от него почти всех друзей и соратников. Французы отдалились от него из-за его постоянной готовности верить обещаниям большевиков; поляки - из-за его нежелания дать им материальную поддержку. Он оскорбил Керзона, узурпировав его полномочия, Форин-офис, чьи советы игнорировал, и остальных членов союзнической миссии, на чей призыв о помощи Польше он ответил отказом. Он разочаровал консерваторов, желавших больше активных действий, оппозицию, которая хотела привлечь к делу Лигу Наций, и социалистов, которые вообще хотели бросить Польшу на произвол судьбы. В конце концов, он остался в одиночестве, имея возможность для бесед лишь с Красиным и Каменевым. Он потерял всякую возможность воздействовать на дальнейший ход событий. Ему оставалось только ждать. В конечном счете, судьба Ллойд Джорджа, как лидера союзных держав и британского премьер-министра находилась в руках людей, которых он всеми силами отговаривал от сопротивления, в руках польских солдат, обеспечивавших оборону осажденной Варшавы.

* * *

Летом 1920 года по всему миру прокатился лозунг “Руки прочь от России”. Этот призыв бросили друзья Советской России, чтобы помешать ее врагам в получении поддержки и снабжения. Впервые он был поднят в Манчестере в феврале 1919 года малоизвестным подразделением британских профсоюзов, провозгласивших себя комитетом “Руки прочь от России”. Лозунг набрал популярность только к маю 1920-го, когда докеры, сначала в Гамбурге, а затем и в Лондоне отказались прикасаться к грузам с вооружением, предназначенным для отправки в Польшу, и когда Исполнительный комитет Коминтерна адресовал этот призыв “пролетариям всех стран”.^[198] Он используется в коммунистической историографии для демонстрации того, как люди всего мира, в противоположность своим правительствам, были целиком на стороне Советов.

Значение движения “Руки прочь от России” лучше всего оценивать по ее течению в Великобритании, где оно зародилось, и где произвело наиболее заметный эффект. Комитет ни в каком смысле не представлял ни британский народ, ни даже рабочий класс или профсоюзы. Только два его члена, Том Манн и Вилли Галлахер оставили след в истории британского социалистического движения. Это они начали кампанию, которая затем набрала популярность и позднее вышла из-под их контроля. 4 марта 1920 года они направили протест польскому консулу в Лондоне, опираясь на резолюцию публичного собрания в Кингсуэй-Холле. “Данный комитет, - утверждали они, - отражает точку зрения, принятую Конгрессом Профессиональных Союзов... Если польские империалисты будут продолжать нынешнюю политику, имя польского правительства будет смердеть для всех членов рабочего движения в Великобритании”.^[199] Заявление доказало правоту, когда в апреле пришли известия о Киевской операции. Польское вторжение на Украину было осуждено всеми британскими профсоюзными отделениями без исключения. Особое значение здесь имел факт, что делегация лейбористской партии в Советской России стала свидетелем событий своими глазами. Первый практический результат состоялся 9 мая, когда корабль “Jolly George” был задержан в порту лондонскими докерами. Действия Польши были официально осуждены в резолюциях Конгресса Профсоюзов от 6 июня, и на съезде лейбористской партии в Скарборо 24 июня. События достигли пика в начале августа, когда Совет Действий, по-прежнему под лозунгом “Руки прочь от России”, стал готовиться к всеобщей забастовке против предполагаемых правительственных планов интервенции на стороне Польши. Однако к этому времени кампания, начатая как инструмент воинственной коммунистически настроенной группы, перешла под управление группы решительных, но вполне умеренных социалистов.

Деятельность Совета Действий, будучи одним из самых туманных событий британской истории имеет множество интерпретаций. Ленин, к примеру, считал его прообразом британского Совета, который после переходного периода двоевластия - параллельного правления вместе с британским правительством - организует Великий Октябрь в Великобритании. Однако организатор Совета Действий Эрнст Бевин не имел столь далеко идущих планов. Он не был ни ленинистом, ни коммунистом, ни даже марксистом. В составе руководимого им Совета был лишь один представитель первоначального комитета. Целью его было помешать Ллойд Джорджа вовлечь страну в ненужную войну. Его смущал факт, что его деятельность, направленная на защиту Москвы от капиталистических атак, пришлась на время, когда войска Москвы штурмовали Варшаву. Он был изумлен, когда на встрече с премьер-министром утром 10 августа выяснил, что тот полностью разделяет его мнение. Получасовая встреча разрешила вопрос окончательно:

Премьер-министр: Означает ли это, что … если независимость Польши действительно окажется под угрозой, если Польша будет захвачена, а большевистская Россия сделает с ней то, что сделали ее царские предшественники полтора века назад, мы не сможем послать туда и пары обуви, или профсоюзы объявят забастовку? Вот что я хочу знать.

Эрнст Бевин: Наш ответ состоит в том, что это допущение не является верным, что независимость Польши не находится под угрозой… Профсоюзы обсудят этот вопрос, если он встанет.

Премьер-министр: Очень хорошо, это все, что я хотел знать.

Эрнст Бевин: Но предположим, что польский народ сам примет Конституцию, которая не понравится Союзным Державам?

Премьер-министр: Меня не волнует их конституция. Если они захотят иметь у себя микадо, это их дело.

Эрнст Бевин: Это все, что мы хотели знать.^[200]

Бевин ушел с Даунинг-стрит совершенно потрясенный. С тех пор о его «Совете Действия» больше не было слышно.

Ллойд Джордж разобрался в мотивах Совета Действия, лучше, чем сами его члены. Он расценил их как проявление ложных страхов. Как напоминал ему Хэнки: “Профсоюзное движение “Совет Действий” это неприятное явление, но поскольку его цель более или менее совпадает с правительственным курсом… никто лучше Вас не сможет воспользоваться им с выгодой”.^[201] И он воспользовался этим по максимуму. Сразу после встречи с Бевином он отправился в Палату Общин на дебаты по Польше. Он обвинял всех и каждого, сделавшего какое-либо положительное высказывание относительно польско-советской войны, огульно назвав их всех “маньяками, стремящимися к расширению конфликта, … фанатиками, пляшущими под аккомпанемент разбиваемой мебели”^[202]. Он намекнул, что незачем делать выбор между Черчилем с его инервенционистами и Бевином с Советом Действия. “Ленин - аристократ, - иронично заметил он, - а Троцкий - журналист. Фактически мой уважаемый коллега, военный министр, является воплощением их обоих”.^[203] Это был его типичный прием. Скидывая в одну корзину Черчилля и большевиков, он дискредитировал и правых и левых одним ударом. Он оставался командиром в центре поля боя, несомненным хозяином Палаты. Через несколько дней он высказался в заключение этого вопроса: “Социалистическая партия, - имея в виду Бевина, - весьма полезна, когда необходимо умерить амбиции буржуазии”.^[204]

Кампания “Руки прочь от России” оказала меньший эффект на течение польско-советской войны, чем на развитие британского рабочего движения. Хотя она была проявлением мимолетной симпатии между советским коммунизмом и лейбористской партией, она также позволила обозначить их ключевую несовместимость. Она не только не объединила британские социалистические силы, но разделила их. В 1920 году большинство британских социалистов осознали, что если советский коммунизм и подходит для России, он совсем не подходит для Британии. Приведем слова Тома Шоу, единственного члена парламента от лейбористов, посетившего Польшу в том году: “Если бы я был русским, я бы сражался на стороне Советов. Но как англичанин, я буду бороться против введения их режима в этой стране”.^[205] Лейбористской партии было не по пути с воинствующими коммунистами, и их вынудили идти своей дорогой. Весьма показательно, что 1 августа 1920 года, в тот самый день, когда Тухачевский пересек Буг и вторгся на территорию, которую он считал капиталистической Европой, а Бевин создал свой Комитет Действия, первоначальные основатели движения “Руки прочь от России”, Галлахер, Коутс и другие присутствовали на учредительной ассамблее Британской Коммунистической Партии, а Том Манн был избран заместителем председателя Межсовпрофа в Москве. Коммунистическое и социалистическое движения в Британии разошлись окончательно.

Таким же образом развивались события почти во всех странах Европы. Советское вторжение в Польшу подействовало как гигантский катализатор, ускоривший брожение в социалистических партиях. Он стал последним помешиванием в котле, содержимое которого уже разделялось. За весенними демонстрациями в защиту Советской России и забастовками против поставок вооружения в Польшу вскоре последовали раздоры и окончательный раскол. Британский прецедент повторился в США, затем во Франции, Германии, Италии. Во время Киевской кампании было немного стран, где коммунисты формально откололись от социалистического движения. За исключением Испании и Голландии, это происходило в новых, либо преобразованных государствах - Финлядии, прибалтийских странах, Польше, Венгрии, Австрии. Ко времени же польско-советского перемирия, подписанного годом позже, единственными странами, где коммунисты еще не обособились, были Норвегия, Албания и Ватикан.

* * *

Вторжение в Польшу немедленно привлекло интерес ее соседей - Румынии, Венгрии, Чехословакии, Германии и Вольного города Данцига. Они были следующими на очереди. Сохраняли нейтралитет, они не были безразличными.

Наиболее заинтересованной была Румыния, имевшая общую границу и с Польшей и с Советской Россией. Румыния, как и Польша, имела унаследованные от соседей территории на западе и на востоке, Трансильванию от Венгрии и Бессарабию от России. Клуж (Колошвар) был ее Познанью, а Кишинэу (Кишинев) ее Вильно. Румынское правительство стояло, по сути, перед теми же проблемами, что и польское. Румынская армия, в принципе, не прочь была выступить против большевиков и уже успела бросить вызов Советам, захватив Бессарабию в апреле 1918 года и оккупировав осенью 1919-го Будапешт, столицу тогдашней Венгерской Советской Республики Белы Куна. Но задачи собственной обороны отодвигали на второй план всякие мысли о заграничных авантюрах. Трансильвания не была официально аннексирована вплоть до подписания Трианонского договора 4 июня 1920 года; на Бессарабию заявляли претензии большевики, а Союзные Державы не спешили с решением, оставляя вопрос спорным до конца года. Румынские войска на Днестре представляли постоянную угрозу для южного фланга советского наступления на Польшу и 24 июля вынудили 14-ю армию занять позиции напротив; но сами они при этом не проявляли активности. В июле, во время пика польского кризиса, Румыния была парализована волной стачек, организованных железнодорожниками и почтовыми служащими. Министр иностранных дел, Таке Ионеску, имевший дружескую беседу с Пилсудским в январе, в течение большей части лета ограничивался телеграммами с выражениями общего сочувствия. Его призыв от 18 августа к общей политике против большевиков был отвергнут французами.^[206]

Венгерское правительство проявляло больший энтузиазм, но меньшую способность помочь. Симпатия мадьяров к полякам была традиционной и взаимной. Регент, генерал Хорти, захвативший власть благодаря белому террору, был страстным сторонником крестового похода против большевизма. Он не делал секрета из своей готовности послать венгерские войска в Польшу, но преграду представляла территория Чехословакии, с которой венгры до 1920 года находились в состоянии необъявленной войны.

Позиция, занятая чехословацким правительством по отношению к польско-советской войне была непонятной.^[207] Как либеральная парламентская демократия, они не могли приветствовать большевистскую экспансию; как главный клиент Франции в Центральной Европе, они также не могли себе это позволить. Тем не менее, они не проявляли особого беспокойства. В течение 1920 года левое крыло Социал-Демократической партии, набравшая в ходе первых в республике выборов наибольшее число голосов (тридцать семь процентов) открыто создавало рабочие советы; Коммунистическая партия была легальной организацией; велись переговоры по установлению нормальных отношений с Россией. Чехословаков всегда связывали более тесные отношения с русскими, чем с поляками. Позиционирование себя Польшей в качестве передового оплота христианства в Праге рассматривалось как излишне претенциозное, Пилсудского считали милитаристом. В течение большей части года чехословацкое правительство не проявляло интереса к участи Польши. Министр иностранных дел использовал ситуацию для разрешения спора о Тешине, который был разрешен 28 июля в ущерб Польше. 21 мая митинг железнодорожников в Бржецлаве на австрийской границе призвал остановить поток военных грузов в Польшу. 5 июля стачка на железной дороге Богумин-Кошице привела к такому же эффекту в Словакии. В течение десяти недель главная линия снабжения Польши была блокирована. Правительство в Праге не вмешивалось. Только в самом конце июля оно начало реагировать. В Словакию была направлена армия; польским беженцам из Галиции была оказана помощь; большевистские агитаторы арестовывались; железные дороги открылись; вооружения от союзников наконец потекли в Польшу через Закарпатскую Русь; в обратную сторону пошла польская нефть из Львова. Но и теперь чехословацкое правительство отказывалось декларировать свою поддержку Польше. 9 августа 1920 года оно огласило декларацию о невмешательстве и строгом нейтралитете. Есть достаточные основания полагать, что Бенеш планировал отдать Закарпатскую Русь и город Ужгород, для того чтобы успокоить Советы.^[208]

* * *

Германия имела ключевое значение. Германия была заявленной целью Красной Армии, и давала хорошие основания для большевистского оптимизма. Она бурлила из-за социального недовольства и политической неразберихи. За восемнадцать месяцев после отречений кайзера, она видела одну коммунистическую революцию, две провинциальные советские республики, три реакционных путча и, наконец, четыре всеобщих забастовки и пять канцлеров. В июле 1920 года минуло лишь двенадцать месяцев от принятия Веймарской конституции и только шесть с момента подписания унизительного Версальского мирного договора. У центрального правительства хватало хлопот с сепаратизмом земель, с жестким надзором со стороны Союзных Держав, и постоянных уличных войн между вооруженными рабочими отрядами и правыми из Фрайкора. Когда на польско-советскую войну впервые было обращено внимание, было ясно как день, что рабочие проявят поддержку Советам, Фрайкор предложит поддержку Польше, а правительство заявит о нейтралитете. Так оно и сделало 26 июля устами министра иностранных дел доктора Симмонса, что было жестом локального значения. Германская внешняя политика в 1920 году не была полностью независимой. Веймарская республика, находившаяся под опекой Союзных Держав, не имела возможности официально выступать на чьей-либо стороне. Но это не означало, что отдельные немцы или даже целые правительственные департаменты не могли иметь собственного мнения. Никто не мог отрицать факт, что наступление Красной Армии угрожает разрушить Версальский миропорядок и, следовательно, независимо от последствий, освободить Германию от наложенных на нее невыносимых ограничений. Ленин отмечал:

“В Германии мы увидели такой противоестественный блок черносотенцев с большевиками. Появился странный тип черносотенца-революционера, подобного тому неразвитому деревенскому парню из Восточной Пруссии, который, как я читал на-днях в одной немецкой небольшевистской газете, говорит, что Вильгельма вернуть придется, потому что нет порядка, но что идти надо за большевиками”^[209]

Генерал Сеект, командующий новым Рейхсвером уже в январе 1920 года признавал, что будущее политическое и экономическое соглашение с Россией является неотвратимой задачей нашей политики”, одновременно заявляя, что “в самой Германии мы готовы стать стеной против большевизма”. “Я отказываюсь поддерживать Польшу, - добавил он, - даже перед лицом опасности того, что она будет поглощена. Напротив, я рассчитываю на это”.^[210] Многие офицеры считали, что еще одно революционное восстание является необходимой прелюдией для того, чтобы Германия могла выскользнуть из тисков Антанты.

Было немало людей, как в Германии, так и в России, готовых использовать вторжение в Польшу к обоюдной выгоде. Радек, сразу после своего выступления на съезде Коминтерна 24 июля, спешно отправился в Берлин. Предварительные переговоры уже шли. Господин Мальтцан, глава российского департамента германского МИДа контактировал с большевистским агентом в Берлине, Коппом, бывшим меньшевиком и доверенным лицом Троцкого. От Троцкого поступил намек, что Россия сможет покупать у Германии оружие, хотя Ленин прямо запретил это.^[211] Копп предоставил заверения, что Красная Армия не пересечет границу Германии. 22 июля он направил Чичерину предложение Симмонса о возможности восстановления нормальных дипломатических отношений. 2 августа он организовал придание советской 4-й армии представителя германского правительства, для предотвращения каких-либо возможных инцидентов на германской границе. Он также пообещал, что любое польское военное формирование, вторгшееся на германскую территорию, будет разоружено и интернировано. Людендорф, идол Фрайкора, предложил воспользоваться ситуацией по-другому. В беседе с британским поверенным в делах в Берлине он будто бы предложил послать армию для освобождения Польши, при условии, что Познаньщина будет возвращена Германии, и что Германия будет участвовать в экономической эксплуатации побежденной России. Его демарш вызвал испуг во многих кругах. В рейхстаге Клара Цеткин заявила официальный протест от имени немецких левых.^[212] В Лондоне Форин-офис получил тревожный запрос от польского МИДа.^[213] Польское правительство справедливо полагало, что Верхняя Силезия является более вероятной целью намерений Фрайкора, чем Познаньщина. В любом случае, в Польше было не больше желания быть освобожденными Людендорфом, чем Тухачевским.

В самой же Верхней Силезии произошло несколько немаловажных событий. Немецкая и польская общины этой провинции мобилизовывались в преддверии грядущего плебисцита. Не обладающему достаточной численностью союзническому гарнизону, состоящему из французских и итальянских частей, трудно было удерживать обе стороны от столкновений. 15 августа издатель местной немецкой газеты в Гляйвице (Гливице) решил объявить о падении Варшавы, не дожидаясь подтверждений. 16 августа на улицах появились толпы немцев, приветствующих советскую победу и поднимающих над собой портреты Ленина и Троцкого. На следующий день похожая демонстрация была организована в Каттовитце (Катовице), где французский гарнизон был осажден в своих казармах.^[214] В течение двух суток в городе безнаказанно бушевал немецкий террор. Польские граждане и дома подвергались нападениям без разбора. Ответная реакция была неизбежна. Войцех Корфанты, лидер польских националистов, призвал народ к оружию. Это стало сигналом к Второму Силезскому восстанию. На рассвете 19 августа, отряды силезской POW выдвинулись по всей провинции и заняли территорию плебисцита. Французы не вмешивались. В течение десяти дней, как раз в тот период, когда польская армия билась с Советами за спасение Варшавы, силезские поляки бились за спасение своих домов от немцев.

В Восточной Пруссии подходил к концу другой плебисцит. Голосование 11 июля, на ход которого, без сомнения, повлияла критическая ситуация в Польше, завершился подавляющей победой немцев. Здесь союзнический гарнизон обеспечивала британская армия, которая сразу стала проявлять неприличное желание к немедленной эвакуации. Выражалось опасение на предмет вероятного вхождения в контакт ирландских полков с наступающими советскими войсками, с возможным риском их “заражения”.^[215] Шин Фейн и большевизм явно рассматривались как части одной и той же Мировой революции. Эвакуация была проведена на первой неделе августа, и пруссаки были предоставлены сами себе.

У Данцига тоже были свои планы. Летом 1920 года конституция Вольного города все еще не была готова. Данцигом, как “союзническим кондоминиумом”, управлял британский дипломат, сэр Реджинальд Тауэр, который, однако, сильно зависел от городской корпорации и бургомистра, Генриха Зама. Зам был объявлен в розыск Варшавой по обвинению в отправке людей на принудительные работы из Польши в Германию во времяМировой войны. С 15 июля по 24 августа забастовка докеров закрыла порт для грузов для Польши. Просоветская агитация нарастала, и с самим Замом довольно грубо обошлись участники социалистической демонстрации. 8 августа Зам убедил Тауэра поддержать проект расширения территории Вольного города. Оба пришли к согласию, что раз Польская Республика почти уничтожена, нет никаких оснований охранять ее интересы.^[216]

* * *

Для каждого, кто в первые недели августа наблюдал ситуацию издалека, успех наступления Красной Армии был уже свершившимся фактом. Взгляд на карту показывал, что Кавкор Гая находится уже на расстоянии десятидневного марша от Берлина. 4-я армия Сергеева в Дзялдове была в ста пятидесяти километрах от Данцига. Они миновали уже всю Восточную Пруссию. Варшава была далеко позади. Остальные армии Тухаческого шли следом, из них три направлялись к северу от Вислы, и только одна непосредственно на Варшаву. Судьба Германии, похоже, была более подходящим предметом для размышления, чем явно неизбежный крах Польши.

Однако для местного наблюдателя положение Красной Армии было менее впечатляющим. Наступление на Польшу было достигнуто высокой ценой. Потери в течение июля составляли от двадцати пяти до сорока процентов. Согласно Какурину, 3-я армия Лазаревича сократилась 30 243 человек до 23 324, 15-я армия Корка с 44 796 до 27 522.^[217] 10-я пехотная дивизия самого Какурина достигла Буга в составе 4 500 человек, из которых через неделю, на польском берегу реки только 2 800 были способны двигаться дальше. Основную массу этих потерь составляли не столько боевые потери, сколько пропавшие и дезертиры, солдаты, которые вольно или невольно отставали в ходе быстрого наступления.

Столь же серьезную проблему представляла несогласованность действий между Западным и Юго-Западным фронтами. Тухачевский ожидал, что армии Егорова соберутся на Буге и двинутся вглубь Польши бок о бок с ним. Но и концу июля этот маневр даже не начинался. 24 июля 14 армия развернулась на юг, для предотвращения румынской диверсии со стороны Днестра; Конармия же повернула на юго-запад и двинулась на Львов. Только 12-я армия на северном фланге двинулась на встречу с Тухачевским, но завязла в болотистой низменности реки Стоход, где вынужден был остановиться Брусилов в 1916 году. С этого момента согласованный натиск этих трех армий на запад ослаб. Как у вил с погнутыми зубьями, их пробивная сила и способность к согласованным действиям серьезно уменьшились. Наступление существенно затормозилось. Перед собой они имели противника, которому удалось отступить в значительно большем порядке, чем это случилось на севере. Они натолкнулись на эффективную систему польских оборонительных заслонов и становились жертвой многочисленных кровавых контратак. Рыдз-Смиглы, польский командующий в Галиции, расставил гарнизоны численностью около тысячи человек в каждом стратегически важном городке и узловом пункте передовой полосы. Он был уверен, что все из них не будут атакованы одновременно, и что каждый гарнизон, хорошо обеспеченный продовольствием и амуницией сможет продержаться до двух недель, если только не подвергнется массированной атаке. В их тылу он получил возможность перегруппировать основные силы и усилить их новыми кавалерийскими эскадронами. 2-я армия, расформированная в Киеве, была восстановлена вновь под командованием генерала Рашевского, усилена полностью укомплектованной кавалерийской дивизией и поставлена на центральном участке фронта напротив Конармии. 8 июля Рашевский заставил Буденного отступить и на короткое время овладел Ровно. Бои у реки Стырь длились почти месяц. 21-22 июля, благодаря рейду генерала Линде на правом фланге 2-й армии, был отвоеван Козин. 2 августа началась битва за Броды, в ходе которой генерал Савицкий с находящимися под его началом двумя дивизиями и кавалерийской бригадой проник глубоко во фланг Конармии. Но успех поляков не принес плодов из-за приказов сверху, согласно которым вследствие потери Брест-Литовска на севере, все южные армии были отведены на Стырь. В течение этих недель Будённый тоже не бездельничал. Он с привычной решительностью отвечал на каждую атаку, и в некоторых случаях посек подразделения противника на куски. Но общий темп его наступления замедлился. В течение июля он преодолел девяносто километров от Ровно до Берестечко. Его темп был не сравним с темпом Гая, который за этот же период покрыл расстояние в 650 километров. Юго-Западный фронт потерял не только стремительность, но и чувство цели (см. карту на рис. 12, в главе 5).

Рис. 11. Галицийский фронт, август 1920 г.

Таким образом, несмотря на отметки на карте и самоуверенные утверждения советского Главного командования, прогноз на успех наступления на Польшу все еще качался на весах.

(обратно)

Глава пятая. Варшавская битва

Сохранившиеся впечатления о Варшаве накануне ее штурма Красной Армией представляют странную смесь лихорадочной активности и необъяснимого безразличия. Дневник лорда Д’Абернона отражает апатию:

26 июля. Я продолжаю удивляться отсутствию паники и каких-либо признаков тревоги. Если бы была организована методичная система обороны, публичное спокойствие можно было бы еще понять, однако же, лучшие войска отосланы ко Львову, оставив Варшаву незащищенной.

27 июля. Премьер-министр, крестьянин-собственник, отправился сегодня убирать свой урожай. Никому это не кажется необычным.

2 августа. Безмятежность здешнего населения невероятна. Можно подумать, что страна вовсе не в опасности, а большевики находятся в тысяче миль отсюда.

3 августа. Совершил поездку по дороге на Острув… Я ожидал увидеть ее забитой войсками и повозками с амуницией, а также беженцами. В действительности же там не такое уж большое движение. Любопытно, что большинство виденных мною людей, занятых натягиванием колючей проволоки, были евреями. Это было для меня неожиданностью, поскольку евреев здесь относят к элементам, симпатизирующим большевикам. Местное население было свидетелем стольких нашествий, что попросту перестало обращать на это внимание.

7 августа. Сегодня пополудни я посетил подготавливаемый новый фронт в направлении Миньска-Мазовецкого. Варшава окружена тройным кольцом колючей проволоки в радиусе 20 километров, выкопано немалое количество окопов… Кажется, однако, что система не очень хорошо спланирована.

13 августа. До странности мало тревожности. Высшие классы уже покинули город, во многих случаях оставив свои картины и другие ценности под опекой музейных властей. Варшава была столь часто оккупирована чужими армиями, что нынешнее событие не вызывает волнения или тревоги, которое мог бы испытывать менее опытный город.^[218]

Фото 27. Еврейские добровольцы строят укрепления под Варшавой.

По другую сторону фронта, Феликс Дзержинский, допрашивавший пленных и беженцев в Вышкуве, отмечал большую активность. Он телеграфировал Ленину:

“Крестьяне относятся безучастно к войне и уклоняются от мобилизации, рабочая масса Варшавы ждет прихода Красной Армии, но сама активно не выступит из-за отсутствия руководителей и из-за господствующего террора. … ППС развивает бешеную агитацию за защиту Варшавы… Делаются облавы и мужчин и женщин тысячами отправляют на рытье окопов. Устраивают проволочные заграждения. Пускают в ход слухи об устройстве баррикад на улицах. Для поддержания воинственного настроения поляками выпущен целый ряд воззваний, в которых отмечается, что Красная Армия утомлена и ослаблена и что стоит ей нанести только один мощный удар, и вся она откатится назад очень далеко. Для этого удара мобилизуется все. Организованы женские ударные отряды. Добровольческие отряды, составленные по преимуществу из буржуазных сынков и интеллигенции, дерутся отчаянно...

В общем, несмотря на воинственные клики, в господствующих сферах угнетенное настроение. Статьи в газетах об отношении Антанты полны горькой иронии и упреков. Все польские кардиналы, архиепископы и епископы обратились с воззванием к католическому епископату всего мира за помощью, характеризуя нас как антихристов”.^[219]

Фото 28. Польский женский пулеметный расчет. Львов, 1919-20

Ни Д'Абернон, ни Дзержинский, конечно, не могли видеть всей картины. Ни один из них не имел возможности оценить точную картину сделанных приготовлений и предосторожностей.

13 августа дипломатический корпус отбыл из Варшавы в Познань. Дипломаты были извещены, что министерство иностранных дел более не может гарантировать их безопасность в столице. Остались лишь итальянцы, получившие приказ оставаться с польским правительством, межсоюзническая миссия, обеспеченная автомобилями и комплектами запасных шин на случай скорой эвакуации, и монсеньор Акилле Ратти, папский легат, титулярный архиепископ Лепанто и дуайен дипкорпуса, посчитавший своим долгом лично бросить вызов ордам Антихриста.

Польское правительство также хотело эвакуироваться в Познань, хотя бы на время. Но возникла проблема. Познань была оплотом национал-демократов, куда отправился Роман Дмовский после его вынужденной отставки из Совета Обороны Государства. Дмовский, находясь в Познани, продолжал усугублять трудности. Он организовал ряд собраний, на которых осуждалось правление Пилсудского, предрекалось падение Варшавы, и выдвигались лозунги об образовании сепаратистского режима на Познаньщине. Он пытался превратить Познань в базу для будущего захвата власти во всей Польше. Расчет его был достаточно хитер. В Познани находилось довольно автономное “Министерство по делам бывшей Прусской Части” и армия Западного (Германского) фронта под командованием старого вояки и заклятого врага Пилсудского, генерала Довбор-Мусницкого, что могло дать основу для создания будущей сепаратистской администрации. Он пользовался доверием у Антанты, на вмешательство которой он рассчитывал, если Красная Армия возьмет Варшаву. 13 августа движение Дмовского зашло так далеко, что премьер Витос вынужден был отправиться в Познань. Витос лично встретился с недружелюбно настроенной толпой. Он произнес простую речь о национальном единстве и необходимости держаться вместе. Он предупредил о том, что немцы первыми воспользуются слабостью Польши, и что создание сепаратистской Познанской провинции является наилучшим способом приглашения немцев вернуться. Его слова имели смысл. Но он был пойти на множество уступок. Он согласился на создание Военного секретариата при Познанском Министерстве и на формирование Западной Резервной армии, под командованием генерала Рашевского. В глазах познанцев, Пилсудскому и Витосу был дан испытательный срок. Если Варшава уцелеет, Познань останется лояльной; если же Варшава падет, Познань пойдет своим путем, а лидеры коалиции приедут как беженцы в провинцию, которой будет править “Правительство Национального Спасения” Дмовского.

В момент, когда политическое единство Польши начинало разваливаться, ее военная готовность достигла пика, главным образом благодаря разумному планированию и титаническим усилиям тогдашнего заместителя военного министра генерала Казимежа Соснковского. Соснковский принял контроль над ситуацией уже 2 июля. Выступая на собрании глав департаментов министерства и Генерального штаба, он подчеркнул изменение характера войны с Советами. Это уже “не партизанская война в крупном масштабе, - сказал он, - а регулярные военные действия массированных сил, где мы встречаем всю огневую мощь и механизированные средства минувшей мировой войны. Война стала национальной, перед нами уже не просто отряды большевистской гвардии, а концентрированные силы всей России”.^[220] Он назвал рассказы о непобедимости Будённого “миражами и призраками”, которые испарятся, как только будет собран соразмерный польский кавалерийский корпус. Решающим периодом должны будут стать следующие два месяца, решающим фактором станет моральный дух. Речь Соснковского, произнесенная перед советским наступлением, была столь же прозорливой, сколь и мобилизующей. Она содержала в себе все те меры, касающиеся вооружения, транспорта, рекрутского набора, добровольцев, дисциплины и командования, которые в последующие шесть недель возродили польскую армию.

Перевооружение армии было в критическом состоянии. К концу июня 1920 года кредит Польши на военные нужды был исчерпан. Французский правительственный кредит в 375 миллионов франков был истрачен; правительство Соединенных Штатов предпочитало увеличивать кредит на гражданские, а не на военные цели; британское правительство вовсе не проявляло интереса. Французский и британский военные предводители, маршал Фош и фельдмаршал Уилсон “не видели смысла в вооружении Польши, пока у поляков нет хорошего правительства”.^[221] Хотя французский военный министр, Лефевр, одобрил очередной небольшой кредит в пятьдесят миллионов франков, французское министерство финансов отказалось его подтвердить.^[222] Вейган считал, что наилучшим источником для снабжения Польши могли бы стать склады, оставшиеся в Германии, но Межсоюзническая Контрольная комиссия уничтожала эти склады так быстро, насколько могла.^[223] Единственная удача Польши случилась очень поздно, 26 июля, когда Соединенные Штаты взяли на себя обязательство экипировать и содержать десять польских пехотных дивизий в течение войны.^[224] К счастью, доставка прежних заказов продолжалась. Каждый приходивший поезд доставлял все больше необходимой помощи. Например, поезд №79, покинувший И-сюр-Тиль близ Дижона 18 июля, с 20 000 французских, 40 000 британских винтовок и тринадцатью миллионами единиц боеприпасов теоретически вес достаточно вооружений, чтобы выпустить по сотне пуль в каждого из солдат Тухачевского.^[225]

Проблемой оставался транспорт. Правда, германское правительство держалось обещания пропустить в Польшу 150 поездов с вооружениями, но железнодорожники сопротивлялись, и транзит был медленным. Открытие линии из Сигета в Румынии на Львов было нивелировано закрытием Данцига. Главный путь через Италию, Австрию и Чехословакию оставался закрытым.^[226]

Все рассчитывали на аэропланы. Они были не только самым современным оружием из существующих и наиболее эффективным ответом советской кавалерии; они могли быть доставлены в Польшу собственным ходом в течение каких-то часов. В Лондоне Уинстон Черчилль запрашивал у британского Генерального штаба, не могут ли эскадрильи Королевских ВВС быть высланы туда из Кёльна.^[227] В Варшаве британский посол сэр Хорас Румбольд рассуждал так же:

“Я полагаю,… наилучшее, что мы можем сделать, это прислать сюда массу аэропланов. Этим мы бы смогли быстро и эффективно деморализовать большевиков. С этой же целью мы должны подготовить мощную бомбардировочную эскадрилью с самыми большими бомбами, чтобы разбомбить Москву - вполне выполнимая операция, как мне представляется”.^[228].

Ни Черчилль, ни Румбольд не имели никаких шансов осуществить эти полеты своей фантазии, пока Ллойд Джордж оставался у власти. В Париже Падеревский “со слезами на глазах” просил Д’Абернона и Хэнки взять с собой в Польшу эскадрилью, на случай бегства.^[229] 8 августа Соснковский просил в телеграмме своего военного атташе в Вашингтоне “отправить столько аэропланов с пилотами, сколько удастся собрать… Бомбардировочная эскадрилья должна иметь боеприпасов по крайней мере на шесть недель”.^[230] Это были мысли от отчаяния. На этом этапе только Алкок и Браун могли доставить американские аэропланы для участия в Варшавском сражении. Главным образом польская армия могла рассчитывать только на то вооружение, которым обладала.

Людских же ресурсов в Польше пока хватало. 3 июля Совет Обороны Государства издает воззвание к добровольцам:

“Отечество в опасности! Призываем всех способных к ношению оружия добровольно вступать в ряды армии; мы должны вместе встать единой нерушимой стеной, о грудь всего народа должно разбиться большевистское нашествие! Пусть единство, согласие, напряженный труд соединят нас всех для общего дела! ... Всё для победы! ... К оружию!”^[231]

В добровольцы записывались тысячами. В солдаты принимались мужчины от семнадцати до сорока двух лет, а в офицеры до пятидесяти. В течение следующих шести недель записалось столько же, сколько за предыдущие шесть месяцев. К 20 августа было уже 164 615 добровольцев, из них более 40 000 только из Варшавы. Была создана Главная Инспекция по делам добровольцев под началом генерала Юзефа Халлера, которая со временем была способна послать на бой целую добровольческую армию. Эти “халлеровцы”, вступившие в армию в гневе и обученные в спешке, представляли собой достойное гордости формирование.

Накануне битвы к добровольцам присоединились всякого рода неофициальные рекруты. Польская Социалистическая партия направила на фронт свое военное подразделение с депутатом Томашем Арцишевским во главе. Было создано несколько рабочих батальонов, часть в составе Рабочего Полка Обороны Столицы, для несения службы в Варшаве, другие для защиты заводов и рейдов в тылу врага. 4 августа был организован Совет Обороны Столицы (Rada Obrony Stolicy), координировавший действия таких формирований, как Гражданская Стража (Straż Obywatelska), созданная из представителей среднего класса, дефилирующих в шляпах-канотье и жестких воротничках, и Независимого рабочего полка, (Niezależny Pulk Robotniczy), вооруженного дубинками и косами.

Прием добровольцев дополнялся принудительными наборами. В июле 1920 года польская армия призвала пять возрастных групп, а именно 1890-94 годов рождения. Это были люди 25-30 лет, более ответственные и легче обучаемые, чем те, что были призваны в апреле, 1900-1901 годов рождения. Хотя сопротивление набору все еще присутствовало в некоторых удаленных от фронта районах: в Бещадских горах, в Кракове и в Домбровском угольном бассейне, удалось призвать 137 152 человека.

Военная дисциплина укреплялась. Дезертиры не могли рассчитывать на пощаду. Рецидивистов расстреливали. Офицеры должны были служить примером. Уклоняющихся от службы активно отлавливали. В Варшаве перекрывались улицы, трамваи обыскивались патрулями, уполномоченными проверять граждан призывного возраста. Лиц, подозреваемых в шпионаже, подрывной деятельности или действиях, направленных против интересов армии могли сразу подвергнуть военному суду. Соснковский говорил своим офицерам: “Для морально здоровой армии физическое превосходство неприятеля не страшно. Битвы проигрывают не из-за численной слабости, а из-за внутренних болезней войска”^[232]

Усилия Соснковского привели как к количественным, так и качественным улучшениям. 20 августа номинальный состав польской армии достиг 737 767 человек, что было примерно эквивалентно численности армий Западного и Юго-Западного фронтов. 373 166 из них, что чуть больше половины, были уже обучены, экипированы и размещены на позициях.^[233] Они не были сырыми и бесполезными новобранцами. Сюда входило 28 000 кавалеристов и 33 000 артиллеристов, которые нивелировали советское превосходство в этих жизненно важных родах войск. Добровольцы были в основном студентами, чей ум, энтузиазм и образование подействовали как свежая кровь, влитая в полки, состоявшие до этого из безграмотных и безразличных сельских рекрутов. Когда в разгар сражения у Радзымина 13 августа 11 пехотная дивизия отказалась выполнять приказы, Генштаб заменил ее не регулярными частями из армейского резерва, а добровольцами.

Рост армии сопровождался важными переменами в командовании. 19 июля генерал Розвадовский вернулся из заграницы, чтобы занять пост главы Генерального Штаба. 9 августа генерал Соснковский был назначен на должность военного министра, которую он фактически занимал уже несколько месяцев. 10 августа, в соответствии с диспозициями Пилсудского в преддверии сражения, произведены значительные перестановки в полевом командном составе. Особенный интерес представляет в этой связи назначение генерала Сикорского командующим совершенно новой 5-й армией.

Положение Сикорского среди полевых командиров во многом соответствует положению Соснковского в военной администрации. Оба были людьми Пилсудского, в течение многих лет связанными с ним в различных его предприятиях, от Союза Активной Борьбы во Львове до Легионов времен мировой войны; оба были на четвертом десятке, оба отличились в первой фазе советской кампании. Владислав Сикорский был гражданским инженером по профессии, занимался также политикой. Перед войной он был лейтенантом запаса “королевско-императорской” армии и председателем Стрелецкого Союза во Львове. С 1914 года он возглавлял Военный департамент Национального Комитета. В 1918 году, когда Легионы были расформированы, он вошел в острый конфликт с Халлером. Он был интернирован в Венгрии. В 1919 году, будучи генерал-майором, он получил под командование 9-ю пехотную дивизию, а в 1920-м - группу “Полесье”. В течение последующего периода войны его компетентность и успешность автоматически делали его кандидатом на выполнение всех трудных заданий. Его деловитость и независимый, творческий ум делали его в глазах политиков одним из немногих людей, кто мог говорить с Пилсудским на равных. Его военный талант давал основание для политической карьеры, которая, после многих перипетий, привела его на самый верх польской политики. Сикорский и Соснковский были парой лидеров, стоящих на плечах сотен других офицеров-легионеров, которые в этот период получали ведущие офицерские должности, как, например, Мариан Кукел, который при своих 25 годах и 158 сантиметрах роста был полковником в 6-й армии в Галиции. Таковы были новые командиры Пилсудского, жизнь и душа его военной команды.

На первой неделе августа стало ясно, что решающее сражение должно произойти в течение шести-семи дней. Красная Армия стремительно шла на запад. Последние естественные преграды были преодолены; последние арьергардные бои закончились. Для обоих командующих настал решающий момент. Тухачевский издал свой последний приказ утром 8-го, Пилсудский вечером 6 августа (см. карту, рис. 12)

Рис. 12. Наступление на Варшаву, август 1920 г.

Стратегическое планирование в тех условиях было очень рискованным делом. Твердых оснований для принятия безопасных решений просто не было и не могло быть. Пилсудский сформулировал свой план, еще не зная точного направления наступления Тухачевского, а точнее, еще до того, как сам Тухачевский решил, в каком направлении двигаться. Он исходил из предположения, как оказалось, ошибочного, что главные силы Красной Армии пойдут на Варшаву прямо в западном направлении, возможность же обхода с севера или поворота на юг были оставлены на дальнейшее рассмотрение, исходя из ситуации. План Тухачевского был создан при незнании польских диспозиций, он основывался на предположении, также ошибочном, что польская армия будет оказывать наибольшее сопротивление на подходах к столице. Состояние разведки было слабым. Польская авиация постоянно слепла из-за облачной погоды и сильных туманов, советская же авиация не сумела еще достичь передовых позиций. Разведывательные дозоры и лазутчики на земле не справлялись с задачами в постоянно меняющейся обстановке. Армии численностью в сорок-пятьдесят тысяч человек могли бы быть легко обнаружены, двигайся они в наполеоновском сплоченном стиле; разбросанные же в тумане на площади в несколько сот квадратных километров, они могли скрывать свои намерения до самого момента атаки. Серьезные ошибки были сделаны обеими сторонами. По полученной ранее Пилсудским информации, выходило, что советские 15-я и 3-я армии двигались на север от Варшавы, на самом же деле это была 4-я армия. Тухачевский же вовремя получил план Пилсудского, найденный на теле польского офицера связи, убитого под Хелмом; однако он посчитал это слишком большой удачей, чтобы быть правдой и отбросил бумагу, сочтя сведения фальшивкой или локальным маневром.^[234] Таким образом, обе армии двинулись в бой ощупью.

Честное признание Пилсудского об “абсурдности” поставленной пред ним задачи позволяет считать, что его оценка Варшавской битвы ближе к истине. В своей книге “1920 год”, написанной пятью годами позже, он воздерживается от искушения описывать битву стандартными военными терминами, или в виде постановки, разыгранной всеведущими генералами и разрешившейся удачно благодаря лучшему планированию и тактике. Он сам называл ее “дракой” или “bagarre” (потасовка, фр.). Он говорил о “ничтожности доступных сил”, “бессмысленности диспозиции”, “иррациональной слабости”, о “крайнем риске, противоречащем всякой логике военной науки”.^[235] План Пилсудского был продиктован обстоятельствами. Его концепция контрнаступления стала естественным следствием повторяющихся провалов в ходе оборонительной тактики в течение июля. В действительности, его нежелание бросить главные резервы на слабую линию обороны в Белоруссии и привело к ситуации, в которой радикальная перемена стратегии на наступательную стала неизбежной. У него не было большого выбора в определении направления своего контрнаступления. Он не мог провести его на своем левом фланге, где советская кавалерия уже обошла его позиции; не рассматривал и центральное направление, где он ожидал развития советской фронтальной атаки; не мог нанести удар на южном фронте, армии которого находились в 300 километрах от главного театра военных действий. Оставалась только одна серьезная возможность - контрнаступления справа от центра, в точке, где можно было объединить ударные силы как северного, так и южного фронтов. Он взвешивал и оценивал все эти обстоятельства, размышляя в одиночестве в своем кабинете в Бельведерском дворце в Варшаве. Утром он принял Розвадовского, вместе с которым они проработали детали. Розвадовский указал на значение реки Вепш, в ста километрах к югу от Варшавы, как базы начала контрнаступления. К вечеру приказ 8358/3 от 6 августа 1920 года, окончательно обработанный Главным командованием и подписанный Розвадовским, был готов и отдан к исполнению.^[236]

Не прекращающиеся споры касаемо авторства этого знаменитого приказа несущественны. Были ли детали разработаны Пилсудским, Розвадовским, Вейганом, ими всеми, или даже кем-то иным, не имеет значения. Любой трезво мыслящий стратег, знакомый с войной на Окраинах, согласился бы с желательностью похожей диспозиции. Ключевое решение не касалось деталей плана, речь шла о моральной оценке: можно ли рассчитывать на перегруппировку всей армии в течение недели, может ли армия рисковать нарушением боевых порядков, когда неприятель уже стучит в ворота столицы. Такое решение было прерогативой главнокомандующего, и Пилсудский его принял. Он описал это ощущение словами Наполеона, “как жертву родовых мук у молодой женщины, рожающей ребенка”.^[237]

Приказ от 6 августа создавал три фронта из существующих двух и изменял до неузнаваемости диспозицию польских армий. Северный фронт протянулся от Пултуска на Нареве до Демблина на Висле и подчинялся генералу Юзефу Халлеру. На его северной оконечности располагались резервные формирования, оборонявшие низовья Вислы. Следом шла 5-я армия генерала Сикорского, задачей которой было сдерживать мобильное правое крыло неприятеля к северу от Варшавы. На Варшавском отрезке 1-я армия генерала Латиника и 2-я армия генерала Рои должны были удерживать периметр обороны столицы при поддержке стратегического резерва под командованием генерала Желиговского. Центральный фронт тянулся от Демблина до Бродов в Галиции, и подчинялся лично Пилсудскому. Он включал в себя главные ударные силы под командованием генерала Рыдза-Смиглы, которые должны были собраться на Вепше у Коцка и Любартува, при поддержке слева 4-й армией генерала Скерского и с прикрытием справа 3-й армией генерала Зелиньского. Южный фронт оставался на прежнем месте, вдоль верхнего течения Буга и Стрыпы до самого Днестра, под командованием генерала Ивашкевича. Он состоял из 6-й армии генерала Енджеевского, отдельной кавалерийской дивизии полковника Руммеля и украинской армии генерала Павленко. Его задачей была защита Львова и предотвращение соединения советских сил в Галиции с войсками Тухачевского на севере. Главное командование было размещено в Пулавах на Висле. Все части должны были быть на своих позициях не позднее 12 августа (см. карты на рис. 12 и 13).

Такая перегруппировка была операцией невероятной сложности. Пилсудский оценивает ее как операцию “вне человеческих возможностей”.^[238] К моменту получения приказа многие части были вовлечены в боевые действия и измотаны неделями отступления. Теперь, все еще находясь под давлением постоянно наступающего неприятеля, они должны были от него оторваться, сменить командование, пройти вдоль передовой поперек всех линий коммуникации и в течение пяти дней прибыть на позиции, часто лежащих в 150-300 километрах. То, что Пилсудский счел эту операцию выполнимой, было актом веры, то, что она в основном была выполнена, было чудом, тем более что в сфере штабной организации и связи было так много западных наблюдателей, считавших польскую армию некомпетентной.

Было бы неверно, конечно, утверждать, что все шло по плану. На Северном фронте польская реорганизация была нарушена вторжением Кавкора, который изрядно порубил группу генерала Рои, лишил 2-ю армию назначенного ей командира и занял как раз тот сектор между Наревом и Бугом, который должна была занять 5-я армия Сикорского. На Центральном фронте силы прикрытия генерала Зелиньского оказались состоящими главным образом из фиктивных или отсутствующих частей. Пилсудский сам признавал, что диспозиции на бумаге не всегда совпадают с реалиями на поле. Создание “групп, подгрупп, группировок, наступательных и оборонительных групп” временами приводило к образованию штабов без солдат или к разделу сотни солдат на три бригады, каждая под командованием полного генерала. У Мацеёвиц, неподалеку от Демблина, красные кокарды 15-го уланского полка были по ошибке приняты за красные звезды и навлекли на себя убийственный огонь собственной артиллерии.

Диспозиция польской армии 12 августа в основном соответствовала функциям, которые она намеревалась исполнять. Находящиеся на позициях Северного и Центрального фронтов 156 тысяч человек обладали заметным превосходством в силе, даже по сравнению с номинальной численностью войск Тухачевского в 116 тысяч.^[239] Пятнадцать из двадцати одной дивизии занимали оборонительные позиции, на которых, согласно стандартам Мировой войны, они могли сдерживать силы, в три раза превосходящие их числом. Польский Южный фронт с его 29 тысячами человек примерно равен по силам двум наступающим армиям советского Юго-Западного фронта, 12-й армии и Конармии. Польские резервы и службы снабжения были под рукой, население было дружественным, они находились на своей земле. Хотя усталость поляков не могла быть меньшей, чем у неприятеля, их моральный дух поднялся благодаря надеждам на новый план. Когда перегруппирование завершилось без особых помех со стороны большевиков, закончился и наиболее рискованный период.

Варшавская битва развивалась в виде четырех отдельных маневров, на четырех отдельных участках - на Вислинском плацдарме, на Вкре, на Вепше и на прусской границе. Каждый из этих действий являлось частью гармоничного общего целого - Agitando, Maestoso, Presto и Tutti.

Рис. 13. Варшавское сражение

Вислинский плацдарм у Варшавы был хорошо защищен, и не доставлял особого беспокойства польскому командованию. Его три линии заграждений из колючей проволоки и двойная система окопов образовывали полукруг с центром в Праге, варшавском предместье на восточном берегу. Самой дальней его точкой был Радзымин, в двадцати километрах от реки. Левый край его опирался на Буг напротив Сероцка, а правый - на Вислу у Карчева; его нелегко было обойти с фланга. Здесь была наибольший войсковой контингент из всех польских участков обороны - 46 тысяч пехотинцев и около двух тысяч кавалерии, 730 тяжелых пулеметов, 192 артиллерийские батареи, танковая рота, сконцентрированные вдоль периметра в семьдесят километров длиной. При наличии 690 человек, десяти пулеметных точек и трех артиллерийских батарей на километр, это был единственный участок на польско-советской войне, который достигал уровня Мировой войны по концентрации сил. Лишь одна дивизия, 4-я пехотная дивизия 2-й армии, была передислоцирована сюда издалека, и могла еще находиться в состоянии дезорганизации после долгого похода. Здесь были опытные командиры - Халлер, овеянный прежней славой “Голубой Армии”, а теперь окруженный уважением к его добровольцам; Латиник, непреклонный защитник Тешина в прошлогоднем конфликте с чехами; Рашевский, познанец; Желиговский, достигший высокой должности в царской армии.

Фото 29. Юзеф Халлер, командующий Варшавским фронтом, 1920.

Ход битвы на этом плацдарме, и случившаяся там паника, довольно удивительны. Контакт с врагом произошел вечером 12 августа, когда части 21-й дивизии Витовта Путны советской 3-й армии достигли внешней линии у Радзымина, чтобы соединиться в течение ночи со всеми пятью дивизиями 16-й армии Соллогуба. На следующее утро, пока польские батареи продолжали бить над их головами с перелетом в 5-6 километров, Советы прорвали внешнее проволочное заграждение и захватили первую линию окопов. Радзымин был взят. Польская 11-я дивизия была разбита и отступила, вопреки приказам. Халлер был напуган. Он не считал Радзымин локальной временной потерей. Не ожидая подтверждения, он пришел к выводу, что вся тяжесть советского натиска направлена в сердце Варшавы. Розвадовский был рядом с ним, и вместе они начали слать телеграммы во всех направлениях с просьбой о подкреплении. 14 августа была рукопашная битва, где наряду с артиллерией в ход пошли штыки и гранаты. Но советские подкрепления не подошли, чтобы воспользоваться первоначальным успехом. Наконец Халлер осознал, что советская атака была предпринята силами не четырех армий, а только одной армии и одной дивизии. 15 августа он бросил резервы Желиговского на передовую. Танки наступали, пока не останавливались из-за механических поломок. Радзымин был отбит. 16 августа обороняющиеся вышли за пределы своих оборонительных линий. 17 августа 15-я дивизия продолжала наступать и у Миньска-Мазовецкого встретилась с передовыми частями Центрального фронта. 18 августа плацдарм был полностью очищен от советских войск. Можно было начинать преследование.

Действия на Вкре представляли собой сложнейшую задачу, и у Сикорского было мало времени, чтобы к ней подготовиться. Штаб-квартира в Модлине и его место сбора были выбраны только 10 августа. Его войска были слабы числом, бедны вооружением, разномастны по форме, качественно неоднородны, и разбросаны на широком пространстве. Из 45 000 состоящих на довольствии, только 26 000 были действующими бойцами, из них 4 000 кавалеристов. Его 5-я армия была наиболее разнородной по составу. Гарнизон в Модлине состоял из местных рекрутов, которые еще не научились стрелять; на вооружении у них было шесть наполеоновских пушек, но ни пороха, ни снарядов к ним. Группа генерала Рои, которая потеряла пятьдесят процентов своего состава в недавней стычке с Кавкором, была выведена с линии фронта под охраной. 18 пехотная бригада потеряла тридцать пять процентов состава под Гродно. 17 пехотная дивизия сократилась до 850 человек. У Сибирской бригады полковника Румши было прекрасное американское и японское снаряжение, но за время своего полугодового путешествия домой она растеряла свой боевой дух. Добровольческая дивизия нуждалась во введении жесткой дисциплины из-за непокорности состоящих в ней ксендзов и поэтов, однако стала первоклассной боевой единицей, “la terreur de la Russie”, по словам Сикорского.^[241] Ядром 5-й армии стали доукомплектованная 18-я пехотная дивизия и кавалерийская дивизия генерала Карницкого. В течение следующих недель под командование Сикорского поступили группа полковника Хабихта в Дзялдово, Резервная группа “нижней Вислы”, и гражданские формирования с баррикад Плоцка. Положение 5-й армии были неплохим. В самом Модлине было шесть отдельных фортов, хоть и требующих ремонта, но обеспечивающих контроль над довольно топкой низиной. Ширина Буга в этом месте достигает 300 метров; Висла, последняя линия обороны, еще шире; Вкра это всего лишь речушка, но чистая и хорошо очерчивающая рубеж. Именно в этой местности, когда части армии все еще находились в состоянии доукомплектования, пополнения продовольствия и инструктажа, Сикорский получил приказ от Халлера об ускорении начала операции на сутки. Утром 14 августа 5-я армия начала наступление. 18 пехотная дивизия, все еще без танков, перешла Вкру. Добровольческая дивизия переправилась вброд через Вислу, неся тяжелые английские винтовки над головой, чтобы занять позиции рядом с Сибирской бригадой. Начало было нерешительным, поскольку сопротивление Советов оказалось сильнее, чем ожидалось. На следующий день генерал Карницкий предпринял смелый рейд на Цеханув, в тридцати километрах на северо-восток. Он ворвался в город, не имевший охраны, несмотря на присутствие там командования советской 4-й армии. Советский командир, замещавший раненного Сергеева, запаниковал и сжег собственную радиостанцию. Карницкий завладел советскими планами и шифрами. Рейд на Цеханув имел огромное психологическое значение. Цеханув, когда-то резиденция мазовецких князей, отмеченный в повестях Сенкевича и эпических войнах с Тевтонским Орденом, был овеянной легендами приграничной крепостью. Захват его, пусть и на несколько часов, вызвал ликование в польских рядах и испуг в советских. 15 августа стал днем, когда обе стороны впервые получили более-менее ясное видение общей ситуации. Теперь Сикорский знал определенно, что он атаковал центр основных сил неприятеля, а не правое его крыло. Его три пехотные и одна кавалерийская дивизии бросили вызов двенадцати пехотным и двум кавалерийским дивизиям советских 4-й, 15-й и 3-й армий, собравшихся на Вкре. Розвадовский осознал ложность тревоги на Вислинском плацдарме и, оставив Халлера в Варшаве, отправился в Модлин с Соснковским и Вейганом. Действия 5-й армии в ближайшие дни должны были стать решающими для судьбы всего сражения. Ожили призраки 1831 года, когда российская армия Паскевича свернула вправо, прошла через Цеханув и овладела Варшавой с тыла. Сикорский не дрогнул. Полностью осознавая неравенство сил и угрозу обхода его открытого левого фланга, он продолжил атаку. 16 августа он двинулся вперед и занял Насельск. Танки и восемь малых броневиков, находившие слабые места в рядах неприятеля дали эффект, превзошедший ожидания. Его два бронепоезда, курсировавших вдоль линии Модлин – Цеханув, осыпали позиции противника градом снарядов, словно двадцать батарей. 17 августа он вновь пошел вперед, а 18-го продвинулся еще дальше, приблизившись к обозначенным целям - Ожицу и Нареву. В этот момент перед советским командованием стояла дилемма. Сконцентрировав 15-ю и 3-ю армии и ускорив отход 4-й, они легко получили бы огромное численное преимущество, чтобы отбросить наступление Сикорского; но, выполнив этот маневр, они рисковали подставить себя под полное окружение польскими силами с других участков. Сикорский, рискуя уничтожением своих частей, обеспечил очищение Вислинского плацдарма и успех контрнаступления на Вепше. Для выхода из дилеммы советским 15-й и 3-й армиям было приказано отойти, оставив Сикорского безнаказанным и предоставив судьбе 4-ю армию.

Фото 30. Польский бронепоезд

Контратака на Вепше была наиболее драматическим событием Варшавского сражения; но ее успех зависел от действий, ему предшествовавших. Если бы Вислинский плацдарм был захвачен или 5-я армия была бы разбита, смелый маневр Пилсудского не имел бы значения. Его выполнение оказалось проще, чем можно было ожидать. Наиболее тяжелые бои состоялись еще до его начала. Однако Пилсудский в Пулавах ничего об этом не знал. Он намеревался ждать, когда сражение на Северном фронте разгорится в полную силу, чтобы двинуть затем свои ударные силы наперерез линиям коммуникации неприятеля. Он понимал значение этого хода в случае его успеха, но опасался осложнений. Он думал, что ударной группировке в двадцать тысяч человек, двум дивизиям пехоты и двум кавалерийским бригадам, противостоит четыре полные армии, 15-я, 3-я, 16-я и Мозырская группа, численное превосходство которых скомпенсирует их тактически невыгодное положение. Он знал, что он должен создать хаос, но этот хаос может погубить не только неприятеля, но и его самого. Он знал, что ценой неудачи станет почти полное окружение, которое будет означать выбор между пленом и битвой насмерть. Его приводила в содрогание перспектива плена, которая могла сопровождаться видениями встречи со своим старым школьным товарищем Дзержинским, или прохода в цепях во время большевистского триумфального шествия по Варшаве. Все это было возможно. Опасения его не могли успокоить депеши Халлера, предполагавшего, что Северный фронт зашатался. Новостей об успехе Сикорского он еще не получил. Он не получил известия, что ядро сил Тухачевского находится напротив Сикорского, а не перед ним. Он тянул настолько долго, насколько мог, но, в конце концов, ускорил наступление на день. На рассвете 16 августа он двинул вперед ударные силы Рыдза-Смиглы, с фланговым прикрытием дивизий Скерского. Он наблюдал, как его легионы выступают от Вкры с перспективами столь же туманными, как и это утро. Его опасения неуменьшились, когда дозоры донесли об отсутствии признаков неприятеля. Он подозревал ловушку, и был, как сам он говорил, “в страхе перед неизвестностью”.^[242] Он провел день 17 августа разъезжая по передовой “в поисках следов призрака врага”. 18 августа он отправился в Варшаву, едва начиная осознавать масштаб своего успеха. В Варшаве он встретился с новыми трудностями. Командование Северного фронта теряло боевой дух из-за отсутствия успехов, и только благодаря личному упорству ему удалось склонить подчиненных к решительному генеральному наступлению. Генерал Латиник проигнорировал его приказы, предпочтя отправиться на подмогу Сикорскому, находившемуся в трудном положении. В Варшаве Пилсудский разобрался, наконец, в общем ходе дел. Он узнал, что 1-я Легионерская дивизия и кавалерия Яворского стоят под Дрохичином, более чем на половине пути к Белостоку, покрыв сто километров за три дня, что 3-я Легионерская дивизия вместе с приданной кавалерийской бригадой находятся на подступах к Брест-Литовску. Ударные силы пробили оборону советской Мозырской группы, захватив осадные орудия, предназначенные для Варшавы, но не натолкнулись на главные силы 16-й, 3-й и 15-й армий. Этой ночью Тухачевский отдал приказ об общем отступлении. Результатом боевых действий, проходивших между 12 и 18 августа, стал перенос эпицентра конфликта из окрестностей Варшавы в приграничную с Пруссией территорию. Отход советских армий на восток, вызванный натиском польских ударных сил на север, привел к быстрому переносу боевых операций на северо-восточное направление. В августе стало очевидно, что финальный раунд битвы будет иметь место в четырехугольнике: Мышинец-Вышкув-Белосток-Граево. Четыре советские армии, 4-я, 15-я, 3-я, 16-я и фрагменты Мозырской группы должны были пройти через эту зону, где на расстоянии близкого удара находились части пяти польских армий, 5-й, 1-й, 2-й, 4-й и 3-й. Победа Пилсудского зависела от возможности замкнуть кольцо, спасение Тухачевского от его немедленного отхода. Тухачевский, однако, двигался быстро. Его 15-я армия, бывшая в Цехануве 19 августа, 20-го была уже в Остроленке, 22-го в Ломже, двигаясь на Липск и Гродно; она полностью оторвалась от Сикорского, продолжавшего биться с 4-й армией. 3-я армия бывшая в Вышкуве 19-го, 20-го в Замбруве, а 22-го в Тыкоцине, не была настигнута Латиником и отбила точечные атаки ударных сил, находясь в относительной безопасности. 16-й армии пришлось тяжело; 19-го она была в Венгруве, 20-го в Бельске, 22-го в Белостоке, прокладывая себе дорогу сначала через позиции 21-й дивизии 4-й армии, затем через кавалерию Яворского и, наконец, через 1-ю Легионерскую дивизию; она была основательно раздроблена, но остатки ее смогли собраться и выйти на дорогу на Гродно. Эти три армии, продолжая арьергардные бои на марше, покрывали по 25 километров в день. Хотя это было несравнимо со скоростью охватывающего маневра польских ударных сил, в среднем это было в два раза быстрее темпа их прежнего наступления, что позволило избежать окружения. За несколько мгновений до того, как ворота конюшни захлопнулись, эти три лошадки смогли вырваться. С четвертой же вышло иначе. Советская 4-я армия оказалась обреченной в момент объявления приказа об отступлении. В этот день, 18 августа, 18-й дивизии 4-й армии было приказано продолжить осаду Плоцка; ее 53-я и 54-я дивизии продолжали бои с флангом Сикорского; 12-я дивизия все еще была в Дзялдово; Кавкор Гая рыскал в низовьях Вислы. Факт, что Тухачевский не предпринял ничего, чтобы исправить ситуацию, а напротив, в течение четырех дней поддерживал ее, может быть объяснен только предположением, что он все еще рассматривал отступление как временную меру. К концу этих четырех дней изоляция 4-й армии стала полной. Она начала отход, но было уже безнадежно поздно. Большая часть пехотных частей была настигнута и разбита. Только Гай имел возможность и волю, чтобы вырваться. Кавкор оставался непобежденным в течение семи недель кампании; его боевой дух был высок. Он намеревался, двигаясь ночами и по-прежнему преодолевая по пятьдесят километров в сутки, пройти скрытно через Добжинские озера и Курпьевские леса, чему способствовали дождливая погода и ночные туманы. Первым препятствием стала польская 5-я армия, части которой быстро двигались на север, чтобы отрезать ему путь к отступлению; после 5-й должна была быть 4-я и в конце ударные силы Рыдза-Смиглы. Тем не менее, Гай двинулся в путь. 21 августа перед рассветом он столкнулся с кавалерией полковника Орлича-Дрешера в лесном массиве под Журомином. Дрешер воздержался от схватки, чтобы не вести бой в темноте. Однако лучше было бы рискнуть. Когда рассвело, Кавкор исчез. На следующий день Гай оказался под Млавой в кольце из четырех дивизий. Подождав до полуночи, Кавкор открыл яростный огонь по станции Конопники. Посеяв ночной хаос, рубя обороняющихся направо и налево, он смог вырваться. 23 августа он прошел сквозь Добровольческую дивизию в Грабово, словно казачий нож сквозь студенческое масло, и позже сразился с Сибирской бригадой в Хожеле. 24 августа он нагнал советскую 53-ю дивизию, чью дорогу на Кольно блокировали две дивизии 4-й армии. Гай решил им помочь. Завязалась двухдневная битва, в ходе которой Кавкор тщетно пытался защитить своего более слабого партнера. Это было лишь делом чести, но безнадежным. Позади позиций 4-й армии ждали своей очереди сразиться легионеры Рыдза-Смиглы. 53-я дивизия была выдавлена за границу. 26-го на рассвете, Кавкор, оставшийся без патронов, продовольствия и выбора, последовал за нею, захватив с собой 600 раненых, 2000 пленных и одиннадцать захваченных орудий.^[243] Кавкор, за свою короткую историю записавший на свой счет четыре провинциальных центра, пять крупных рек, шесть танков, семь аэропланов, восемь крепостей и 21 тысячу поляков, убитыми и раненными, прекратил существование.^[244] Гай был отправлен в германский лагерь Зальцведель под Берлином, а его люди в лагерь Альтдам под Штеттином. Они считали себя авангардом революции в Германии и стали единственной частью Красной Армии, достигшей пункта назначения. Переходя прусскую границу, они пели “Интернационал”. Это пение стало последим аккордом Варшавского сражения.

Непосредственный итог битвы был очевиден всем. Советское вторжение в Польшу было отражено. Бои отодвинулись далеко от Варшавы. Существование Польской республики больше не было под вопросом. Армии Тухачевского в спешке отступали. Из пяти его армий, двинувшихся на запад 4 июля, одна перестала существовать, две вернулись с большими потерями, две основательно разбиты. Если польские оценки о 66 тысячах советских пленных в Польше и 44 тысячах интернированных в Германии хотя бы наполовину верны, и допуская, что советские потери убитыми и ранеными приблизительно равны потерям поляков, оцениваемым в 40.000, можно прийти к выводу, что около двух третей войска Тухачевского было выведено из строя. По крайней мере, сто тысяч красноармейцев, так или иначе, было потеряно, хотя многие из них были просто отставшими, возницами, работниками обслуживания и обозниками. Масштаб поражения не вызывал сомнений. Через две недели после первого столкновения под Радзымином, отступление Красной Армии обернулось разгромом.

* * *

Большую часть анализов Варшавского сражения можно отнести к одной из двух категорий: восхваление победы Пилсудского и объяснение поражения Тухачевского. Хотя и те и другие описывают вроде бы одни и те же события, между ними мало общего. Для серьезного историка от них пользы ненамного больше, чем от модных когда-то в Польше разговоров о “чуде на Висле” или сохраняющейся советской манеры замалчивать неприятные события. Разговоры о “растянутых линиях коммуникации” или “презрении к расстояниям” у Тухачевского не имеют смысла. Они не являются достаточными объяснениями. Линии коммуникации между Россией и Польшей нельзя сократить. Обширность территории Окраин являются фактом хорошо известным, который каждый полководец должен вначале принять, а затем проигнорировать; стратег, относившийся к просторам Окраин с почтением, не вступил бы в войну вовсе.

Весьма показателен факт, что Пилсудский неоднократно хвалил основную концепцию стратегии Тухачевского. Несмотря на нескончаемые споры по вопросам второстепенной важности, оба командующих продолжали считать, что план быстрого наступления вглубь Польши в основном правильный. Пилсудский говорил: “Это был неплохой план, во всяком случае, я сам мог бы его принять”.^[245] Тухачевский не каялся: “Красный фронт, - говорил он в 1923 году, - имел возможность выполнить поставленную ему задачу, но он ее не выполнил”.^[246] Эти два человека, знавшие вопрос лучше, чем кто-либо, отличались во мнении от многих польских генералов и большинства западных наблюдателей, придерживавшихся точки зрения, что неудача Тухачевского является естественным результатом, цитируя Генри Вильсона, синдрома “свиней гадаринских”^[247], стремглав несущихся к собственной гибели.^[248] Удивляет одобрение Пилсудским наступления Тухачевского от Буга, с оставлением неприкрытого фланга протяженностью в триста километров, как бы провоцирующего на контрудар, который в результате и разгромил его. Однако в действительности проблема была в продуманном риске, и в особенности, в соблюдении намеченных сроков. Тухачевский прекрасно осознавал, что его фланг открыт, но он не собирался оставлять его в таком состоянии более чем на несколько дней. Он не верил, что польская армия сможет перегруппироваться с надлежащей энергией. Он был доволен, видя, что польские дивизии отходят с фронта, с целью подготовки к контратаке, которая произойдет уже после падения Варшавы. Днем взятия Варшавы он наметил 12 августа, что указывает на то, что штурм столицы он планировал начать двумя-тремя днями ранее. Он был почти прав в том, что защитники Варшавы не смогут занять позиции к 9 или 10 августа; так оно и было. К несчастью для него, он также не смог выйти на намеченные позиции к 9-10 августа, чем объясняется его позднейшее решение отказаться от лобовой атаки и его маневр к северу. Это решение еще больше расширило его фланг, предоставив Пилсудскому потрясающе легкую цель для контратаки. Отсюда следует вывод, что провал Тухачевского был следствием не поспешности наступления, а его замедления. Он сознательно рискнул временным ослаблением своих позиций в уверенности, что поляки не смогут этим воспользоваться. Он проиграл не столько из-за контрудара, который в момент его нанесения не мог не удаться, сколько из-за удивительного подвига перегруппировки польских сил между 6 и 12 августа и серии успешных задерживающих действий на Буге и Нареве, в Бяле-Подляске, на Вислинском плацдарме и на Вкре. Несмотря на чрезвычайный темп, наступление Тухачевского оказалось слишком медленным. Он опоздал, по крайней мере, на три-четыре дня. Скорость, которая уже перестала расцениваться как стратегический фактор в Западной Европе, на востоке по-прежнему была основой военных действий.

Стоит рассмотреть другие варианты. Система снабжения войск Тухачевского была недостаточной; его вспомогательные службы остались далеко в тылу; ряды его войск редели; сопротивление местного населения росло с каждым днем; чем дальше бои уходили от баз в Вязьме, Смоленске и Полоцке, тем ближе были польские базы. Тухачевский знал это лучше, чем кто-либо. Если бы он задержался на Немане или Буге, он наверняка улучшил бы состояние войск, но и состояние польской армии улучшилось бы еще больше. Каждый день задержки служил укреплению поляков. У Тухачевского не было реальной альтернативы, кроме как гнать на Варшаву, сломя голову.

Также важен психологический аспект. В кампаниях, где удачи и неудачи часто сменяют друг друга, боевой дух имеет ключевое значение. В таких условиях командиру гораздо труднее поддерживать уверенность в рядах своих бойцов, чем в войнах, где действия развиваются медленно, и где легче наладить дисциплину и обеспечить средства предосторожности. В июле молниеносное наступление Тухачевского быстро деморализовало польские войска, и были все основания полагать, что его продолжение в августе даст тот же, а по сути, даже больший, кумулятивный, эффект. Этого не случилось, благодаря лучшему руководству польского командования и воле к сопротивлению в сердцах польских солдат, защищавших родную землю.

Психологический аспект дополняется политическими соображениями. Политической целью наступления Красной Армии не было непосредственное завоевание Европы. Трудно было ожидать, что Красная Армия в 1920 году с тридцатью шестью дивизиями достигнет того, чего не удалось царской армии в 1914-17 годах со ста пятьюдесятью. Ее целью было вызвать социальную революцию. Тухачевскому несомненно внушали, и он, вероятно, верил, что если он сможет достигнуть Варшавы вовремя, гражданское население сделает все остальное. Скорость была основой большевистской политики, так же как и советской стратегии.

Единственным бесспорным для всех элементом Варшавского сражения является отсутствие координации между командованиями Западного и Юго-Западного фронтов. Несмотря на отданный 13 августа приказ присоединиться к Западному фронту, Командование Юго-Западного фронта не сыграло никакой заметной роли в битве. 12-я армия предприняла атаку силами одной дивизии на никому не угрожавший Хрубешув; наступление Конармии в направлении Замостья, начавшееся 20 августа, совпало по времени не со штурмом Варшавы, а с общим отступлением; 14-я армия, развернутая фронтом к Днестру, не собиралась включаться в бои. Последствия, несомненно, были серьезными. Концентрация ударных сил Пилсудского, всего лишь в девяноста километрах от 12-й армии и в ста тридцати километрах от Конармии, проходила без помех в течение десяти дней. Опасения поляков насчет ведения боевых действий на двух фронтах не сбылись. Польскому Главному командованию была предоставлена прекрасная возможность разобраться с Тухачевским и Буденным отдельно, расправившись с ними по очереди.

Поведение Юго-Западного командования так и не получило удовлетворительного объяснения. Наиболее частое объяснение основывается на утверждениях Троцкого, который обвинял в личных амбициях и мелочной зависти политкомиссара фронта, Иосифа Сталина. Согласно Троцкому, для Сталина невыносимо было бы увидеть триумф Тухачевского в Варшаве, как и оказаться в тени его политкомиссара Смилги; Сталин хотел любой ценой вступить во Львов одновременно со входом Смилги и Тухачевского в Варшаву. “Сталин вел свою собственную войну”:

“Когда предстоящий контрудар под Варшавой окончательно выяснился, главное командование приказало Егорову, командующему Юго-Западным фронтов, круто переменить направление, чтобы ударить во фланг польских войск под Варшавой и поддержать Тухачевского с фланга. Но Юго-Западное командование, поощряемое Сталиным, продолжало двигаться на запад… В течение трех или четырех дней ставка не могла добиться исполнения приказа. Только в результате повторных приказов и угроз Юго-Западное командование переменило направление. Но несколько дней запоздания сыграли роковую роль...16 августа под стенами Варшавы после короткого и сильного удара Пилсудский переходит в наступление, прорывает наш фронт на севере… Наши войска откатываются на сотни километров назад... Если бы Сталин и Ворошилов с безграмотным Буденным не вели «своей собственной войны» в Галиции, и Красная конница была своевременно у Люблина, Красная армия не испытала бы того разгрома”.^[249]

К сожалению, проверить истинность утверждений Троцкого можно лишь на основе контрдоводов сталинистов, единственной целью которых в позднейшие годы было взвалить всю вину на самого Троцкого. Замечания Сталина на закрытом заседании Х съезда партии в марте 1921 года, отчеты Егорова и Ворошилова, опубликованные в 1929 году и “История Гражданской войны” Рабиновича, изданная в 1935-м, были адресованы политической, а не исторической аудитории. Они имели целью обвинить Троцкого не только в неудаче Тухачевского со взятием Варшавы, но и в неудаче Буденного со взятием Львова.

Пожалуй, легче всего приблизиться к правде, если мы вернемся к ситуации второй недели августа 1920 года, исходя из военных реалий. Направления движения Красной Армии могут быть точно определены и оценены. В директиве Егорова от 22 июля Люблин был определен как цель для 12-й армии, Рава Русская для Конармии, Николаев для 14-й армии.^[250] Директива Тухачевского от 10 августа ставила Влоцлавек целью для 4-й армии, Вышогруд для 15-й, Модлин для 3-й, Варшаву для 16-й и Демблин для Мозырской группы.^[251] Если быть точным, направление движения Егорова было запад-юго-запад, а у Тухачевского - запад-северо-запад. Угол расхождения движения фронтов составлял сорок пять градусов. Это означает, что на каждые четыре километра марша они отдалялись друг от друга на три километра. Отсюда можно прийти к выводу, что советское Главное Командование не планировало немедленных совместных действий Западного и Юго-Западного фронтов.

Теперь встает ключевой вопрос выполнения сроков. Директива Егорова датирована 22 июля. Юго-Западный фронт отдалялся в течение трех недель, прежде чем возникла мысль его развернуть. Директива Тухачевского датирована 10 августа. Готовясь непосредственно к Варшавскому сражению, он осознанно перенес центр главного удара к северо-западу, затрудняя этим связь с Егоровым еще больше. Оба фронта вышли из графика. Тухачевский, планировавший взять Варшаву 12 августа, задержался в боях на Нареве и Буге; Егоров, планировавший достичь Равы Русской к 29 июля, задержался еще больше из-за битвы у Бродов. Оба фронта оказались на подступах к своим целям к моменту, когда они должны были уже овладеть ими. Каждый был слишком занят своими собственными проблемами, чтобы думать о проблемах другого (см. карты на рис. 11 и 12)

“Сепаратизм” Юго-Западного командования не трудно понять. Оно создавалось во время Гражданской войны на Украине и не было слишком заинтересовано во вторжении в Польшу. Его руководители, Егоров и Сталин, разместившиеся в Александровске, придерживались общего мнения, что защита России должна иметь приоритет над европейской авантюрой. Они чувствовали ответственность за действия против Врангеля в Крыму и за защиту румынской границы. Их все больше тяготила Галицийская кампания, которая по мере все дальнейшего продвижения на запад угрожала единству войск. Им хватало забот повсюду, и без участия в Варшавской битве. Они получали мало поддержки от Главного Командования в течение минувших месяцев, особенно касаемо подкреплений, которые предназначались одному только Тухачевскому. Ходатайства Сталина на высшем уровне, к Троцкому и Склянскому, остались без ответа.^[252] Они быстро приближались к настоящему кризису, который вскоре должен был заставить полностью отказаться от Галицийской кампании. В начале августа они пришли к решению, что как только Львов будет взят, Конармия будет отозвана и отправлена в Крым.^[253]

Таким был фон катастрофической попытки большевистского руководства согласовать разнонаправленные интересы Западного и Юго-Западного фронтов. 2 августа Политбюро постановило разделить Юго-Западный фронт на две части.^[254] 12-я армия и Конармия переходили в распоряжение Западного командования, образуя единый наступательный фронт против Польши, в то время как 13-я и 14-я армии должны были перейти к вновь образованному Южному командованию, образуя единый оборонительный фронт на Украине. Сталину было поручено осуществлять контроль над выполнением приказа. Решение Политбюро исходило из ранее намеченного объединения Западного фронта по достижении Буга. 5 августа оно было направлено главнокомандующему Сергею Каменеву. Дата исполнения не была назначена.

Из-за нерешительности Каменева в течение последующих десяти дней обычная проблема обернулась серьезным кризисом. Он разрывался между требованиями Тухачевского и трудностями Егорова и Сталина. 8 августа он сказал Тухачевскому, что о немедленном переводе 12-й армии и Конармии “речи быть не может”.^[255] Способствовал проволочке абсолютно неверный анализ Смилги, согласно которому превосходство в силах Западного фронта над поляками оценивалось как три к двум.^[256] 11 августа он обсуждал с Юго-Западным командованием выполнимость предложенной переброски к 15 августа, но его депеша дошла только через 2 дня.^[257] 12 августа он приказал перевести 12-ю армию, но ничего не сказал о Конармии.^[258] 13 августа он получил неизбежный протест от Тухачевского. В телефонном разговоре по прямой линии он сказал Тухачевскому, что “ликвидация Врангеля так же важна, как и решение вашей проблемы”^[259]. Он согласился, однако, что “Конармия будет находиться в готовности, чтобы использовать ее как таран, в случае, если наш план потерпит неудачу и ваш собственный кулак окажется слишком слаб”. В конце он принял точку зрения Тухачевского, что “дальнейшая задержка может вызвать проблемы”. Приказ Каменева №4774/1052 Юго-Западному командованию повторял слово в слово то, что Тухачевский продиктовал по телефону^[260]. Он гласил, что к полудню 14 августа 12-я армия и Конармия переходят в распоряжение Западного фронта. Это вызвало цепную реакцию недоразумений, которая почти парализовала советское командование в течение всего периода Варшавского сражения.

Появление и реализация приказа №4774/1052 достойны рассмотрения. Он был отдан в качестве меры предосторожности, а не в качестве неотложного решения. Он не являлся контрмерой в ответ на концентрацию войск Пилсудского на Вепше, о чем в то время не знали ни Каменев, ни Тухачевский. В результате недовольство Юго-Западного командования достигло точки кипения^[261]. Это была уже третья телеграмма за день, полученная Егоровым и Сталиным от Каменева. Утром они получили “консультативную телеграмму” от 11 августа, и сразу за тем его инструкции от 12 августа, касающиеся 12-й армии. Они ответили в негативном тоне, объясняя, что “в настоящих условиях радикальное перераспределение войск невозможно”. В тот же день пополудни им был доставлен приказ, выглядевший как насмешка над всеми предыдущими консультациями. Их привел в ужас новый административный расклад. 12-я армия и Конармия должны были быть переведены на Западный фронт, но при этом их службы снабжения и пополнения оставались в ведении Юго-Западного фронта. Сталин с гневом ответил Каменеву:

“Ваша последняя директива без нужды опрокидывает сложившуюся группировку сил Юго-Западного фронта, уже перешедших в наступление. Эту директиву следовало бы дать либо три дня назад, когда Конармия стояла в резерве, либо позднее, по взятии района Львова”^[262]

Тем не менее, Егоров был вынужден подчиниться. Приказы Главного Командования отдавались ему, а не его политкомиссару. Он подготовил распоряжения, касающиеся переводимых армий и подписал их. Сталин оставался непреклонен, поэтому распоряжения за него подписывал его заместитель, Р.И. Берзин, после чего они были переданы в войска. 14 августа приказ №4774/1052 был теоретически исполнен. 12-я армия и Конармия находились теперь в подчинении у Тухачевского и ожидали его распоряжений. Егоров и Сталин умыли руки и перенесли внимание на Крым.

Усилия Тухачевского получить практический эффект от его теоретического управления 12-й армией и Конармией выглядят абсолютно нереалистическими.^[263] Он был под Варшавой, а они в Галиции. Он мог связываться с ними только через длинную цепь радиостанций и оперативный пункт в Киеве. При отсутствии каких-либо явных запретов, они продолжали операции, в которые уже были вовлечены. 15 августа он отдал приказ №0361, согласно которому Конармия должна была в течение четырех дней передислоцироваться в район Устилуг-Владимир. Двумя днями позже пришел ответ:

“Приказ 0361 получен 16 августа в 21.14. Конармия не может прервать бои. Линия Буга преодолена. Наши части достигли предместий Львова, в 15 километрах от города. Уже отданы приказы о занятии Львова. После завершения этой операции Конармия будет действовать в соответствии с вашим приказом”.

Тогда Тухачевский повторил приказ и вскоре после полуночи третьих суток получил ответ:

“Приказ получен 19 августа в 23.30… В течение 2-3 дней Львов будет взят Конармией. 45-я и 47-я пехотные дивизии не смогут удержать участок без нас. Просим дальнейших распоряжений”.

Он в третий раз повторил приказ, и по какой-то причине эфир и Конармия подчинились почти немедленно. Его радиограмма была доставлена Буденному в шесть утра 20 августа, и Конармия двинулась. Однако эта операция уже не имела смысла. По первоначальному приказу Тухачевского Конармия должна была прибыть на позиции у Вепша к 19 августа, через три дня после того, как польские ударные силы ушли оттуда. Повторение приказа он отправил вечером 17 августа, когда сам уже обдумывал план общего отступления. И последним повторением приказа 20 августа Конармия отправлялась в район, полностью оставленный другими советскими армиями, что вело к ее неминуемому окружению. Смысл операции был непонятен для ее участников и остается таким для историка. Каково бы ни было ее предназначение, оно имело меньшее отношение к Варшавскому сражению, чем к раздорам внутри советского командования.

Непосредственной жертвой этого раздора стал Буденный. Его недавно опубликованные мемуары содержат полную документированную картину этого эпизода, исследование которого, как он честно признает, “в годы культа личности И. В. Сталина приняло однобокий характер”.^[264] Он также дает красочную картину трудностей, возникших у фронтового командира. 11 августа Конармия находилась на отдыхе, в ожидании приказов. Красные кавалеристы точили свои шашки на солнцепеке, кормили коней, чинили обмундирование, мылись в реке, плясали “Донского казачка”. Будённый отправился на объезд дивизий из лагеря в Вербе на своем открытом “фиате”. Он был готов выступить куда угодно. 12 августа пришел приказ:

«Конной армии в самый кратчайший срок мощным стремительным ударом уничтожить противника на правом берегу реки Буг, форсировать реку и на плечах бегущих остатков 3-й и 6-й польских армий захватить город Львов»^[265]

Он наметил план операции в виде атак по трем направлениям. 13 августа он отдал приказ к наступлению. Утром он напомнил Ворошилову, что сегодня 13-е, самый несчастливый день месяца. “Да, - ответил Ворошилов, - но мы безбожники, и черти в свой праздник должны работать на нас“. Радехов был взят. 14 августа Будённый был в Лопатине. Утром его разбудил шум уличного боя. Высунувшись из окна своей квартиры, он вытащил маузер и застрелил поляка, кравшегося к часовому. Как выяснилось, ночью, под покровом тумана, в село вошел отряд генерала Шимановского с 2500 бойцов, вооруженных пулеметами. Бой продолжался весь день. В девять вечера Будённый вернулся в штаб-квартиру, где получил новые указания:

“Согласно директиве главкома от 13 августа за № 4774/оп 1052/ш приказываю:

1. 12-й и 1-й Конной армии без 8-й кавалерийской дивизии червонных казаков с 12 час. 14 августа поступить в оперативное подчинение командзапу. Впредь до организации Западным фронтом непосредственного снабжения передаваемые армии остаются на всех видах довольствия, равно и в отношении пополнения, при Юго-Западном фронте. Для связи со штабом Западного фронта распоряжением последнего в Киеве будет установлен оперпункт. До его организации командарму 12-й и 1-й Конной (армий) держать связь со штабом Юго-Западного фронта, через который и будут даваться армиям командзапом все оперативные задачи.

2. Командарму 1-й Конной с 12 час. 14 августа передать 8 кавдивизию червонных казаков в полное распоряжение командарма 14-й

Подписано от имени Реввоенсовета Юго-Западного фронта. Егоров. Берзин”^[266]

Он счел эту директиву трудной для понимания, но в ней не было ничего указывающего на участие в новой военной операции. 15 августа бой разгорелся еще сильнее. Мосты через Буг были разрушены. У поляков в постоянном распоряжении было двадцать аэропланов. 6-я кавалерийская дивизия вплавь переправилась через реку под огнем, поднялась на высокий западный берег и продвинулась на расстояние 15 километров от Львова. 16-го поляки контратаковали. Будённый уступил свои далеко выдвинутые позиции, но окопался на берегу. Положение было критическое. Наступление стоило бы больших потерь; оставаться на береговом плацдарме означало стать легкой мишенью для самолетов и тяжелой артиллерии; отступление же привело бы к преследованию. В 9.30 вечера он получил свой первый приказ от Западного командования, №0361 от предыдущего дня. В нем не было упоминания о текущей ситуации, но приказывалось отправиться в район Устилуг-Владимир, в ста двадцати километрах. В приказе не хватало подписи политкомиссара. Тухачевский был явно не в курсе тяжелого положения Конармии. Будённый телеграфом запросил разъяснений, а тем временем решил наступать, рассудив, что это единственный способ получить свободу маневра в случае изменения цели. Он сообщил о своем решении Тухачевскому по телеграфу. 17 и 18 августа Конармия продолжала бой. 19 августа Львов был охвачен с трех сторон на расстоянии от шести до девяти километров. Будённый и Ворошилов заночевали в стогу сена, но были разбужены заблудившимся польским солдатом, также ищущим ночлега, который мог бы взять их в плен, но сам оказался пленен:

““Езус Мария, - воскликнул поляк, - кто вы? Не стреляйте, я один”.

“Это Буденный, а я Ворошилов”.

Солдат оторопел. Моргая глазами, он глядел на людей, о которых ему, видно, наговорили много страшного”.^[267]

Вечером Будённый получил повторный приказ от Тухачевского, в котором содержались новости о польском контрнаступлении. Будённый оставался при своем мнении. Он мог освободиться, только уничтожив противника, с которым сражался в данное время. Он запросил у Тухачевского новый приказ. Но в шесть утра пришло еще одно повторение приказа Тухачевского, без всяких изменений. Теперь никаких сомнений не было. Нового начальника Будённого не заботило нынешнее положение Конармии. Протестовать не было смысла. В полдень 20 августа Конармия прекратила осаду Львова, чьи шпили уже были видны, и защитники которого теперь могли совершить ответные вылазки. Она отправилась к неведомым прелестям Устилуга-Владимира. “Чертов праздник” Ворошилова обернулся польской фиестой (см. карту на рис. 11)

Роль Сталина в этом раздоре трудно определить. Он не был человеком, любящим распространяться о своих мотивах, и был достаточно предусмотрительным, чтобы обеспечить все свои поступки разумными аргументами. Список его предыдущих случаев неподчинения в 1918 и 1919 годах, несомненно, ставит его под подозрение, и есть несомненные доказательства того, что он отнесся с неодобрением к плану Политбюро. 4 августа, когда Ленин проинформировал его о предложенном разделении Юго-Западного фронта, он телеграфировал: “Не следовало бы Политбюро заниматься такими пустяками", на что получил короткий ответ: “Объясните Ваши мотивы”.^[268] Очевидно, что его основным мотивом было держать рядом своих друзей. Он настаивал, чтобы в создаваемое Южное командование целиком вошел штаб Юго-Западного фронта, что значительно упрощало административные вопросы. Он выдвинул ряд технических возражений относительно немедленного перевода армий, и эти возражения оказались весьма верными. Он отказался подписывать приказ Каменева №4774/1052 от 13 августа, но и не отменил его, как он поступил в известном случае в Царицыне в 1918-м с приказом Троцкого. Когда приказ был уже отдан, он не сделал ничего для предотвращения его исполнения, и не пытался повлиять на действия Будённого. Настоящей загадкой остается вопрос, для чего Сталин приказал Конармии осаждать Львов, точно зная, что она должна быть переведена на западное направление. Это было в его праве, как политкомиссара командования фронта, но это явно не был жест сотрудничества. Сделал ли он это назло Тухачевскому, как утверждал Троцкий, и что было позднее повторено некоторыми советскими комментаторами?^[269] Или он хотел славы? Хотел ли он втянуть Конармию в бои, из которых никакой каменевский приказ не смог бы ее отозвать? Или речь шла об обычном оперативном приказе? Ответ полностью зависит от взглядов решающего этот вопрос человека. Можно лишь с определенностью сказать, что Сталин с глубоким недоверием отнесся к идее перегруппировки, и что его сомнения основывались на убедительных военных доводах; он действительно не сделал ничего, чтобы помочь в данной ситуации, но его нельзя обвинить и в неподчинении.

На закрытом слушании по этому вопросу в марте 1921 года Сталин явно очистил себя от обвинений со стороны Троцкого с помощью весьма интересного замечания. Он сказал, что Смилга, находившийся на аналогичной должности на Западном фронте, “пообещал” взять Варшаву к определенной дате и подвел, чем и разрушил планы взаимодействия между двумя фронтами^[270]. Он явно преувеличивал, на самом деле такого “обещания” не было. Но была назначена целевая дата падения Варшавы - 12 августа. И весьма возможно, что Сталин 12 августа послал Конармию на Львов, поскольку знал, что к этому времени, по-видимому, в ней нет нужды в Варшавской операции. Его аргументация, относительно дат и сроков касается самой сути спора. На второй неделе августа Красная Армия вышла из графика на обоих фронтах; она не предчувствовала катастрофы, к которой это опоздание должно было привести. Когда же катастрофа случилась, каждый стал сваливать вину на другого. Троцкий обвинял Сталина, Сталин винил Смилгу, Тухачевский Будённого, а Ворошилов Тухачевского. И каждый мог обвинять Каменева, на котором, как на главнокомандующем, лежала основная ответственность. Ленин осознавал слабость Главного Командования. 14 августа он записал:

Главком не смеет нервничать… Варшаву надо взять ...

Говорить об ускорении перемирия, когда неприятель наступает, — идиотизм.

Раз поляки перешли по всей линии в наступление, надо не хныкать … Надо обдумать контрход.^[271]

Ленин знал правду, но как и все остальные, он опоздал с тем, чтобы что-либо исправить.

Разногласия в советском командовании представляют собой классическую иллюстрацию принципа "трения" Клаузевица:

Все на войне очень просто, но эта простота представляет трудности...Представьте себе путешественника, которому еще до наступления ночи надо проехать 2 станции; 4-5 часов езды на почтовых по шоссе — пустяки. Вот он уже на предпоследней станции. Но здесь плохие лошади или нет вовсе никаких, а дальше гористая местность, неисправная дорога, наступает глубокая ночь… Так под влиянием бесчисленных мелких обстоятельств, которых письменно излагать не стоит, на войне все снижается, и человек далеко отстает от намеченной цели...

Военная машина — армия и все что к ней относится, — в основе своей чрезвычайно проста, и потому кажется, что ею легко управлять. Но вспомним, что ни одна из ее частей не сделана из целого куска; все решительно составлено из отдельных индивидов, из которых каждый испытывает трение по всем направлениям.^[272]

Тухачевский был именно таким путешественником. Все пошло не так на предпоследнем этапе операции. Радиосвязь рвалась, шифры перепутались, приказы терялись, обоз отстал, боеприпасы израсходованы, сроки сорваны. Он потерял контакт с Гаем, терял дни в спорах с Каменевым, не сумел наладить контакт с Будённым, разозлил Егорова и Сталина. Это накопившееся трение и является настоящим объяснением его неудачи под Варшавой.

Что касается польского успеха, стоит вспомнить другую максиму Клаузевица: "Трение" можно преодолеть, но только при помощи "железной силы воли". Между 5 и 12 августа польская армия успешно осуществила план перегруппировки даже большей сложности, чем предпринятый Советами. Была масса случаев трения, между Сикорским и Халлером, между Розвадовским и Вейганом. Но недоразумения и раздоры были сведены к минимуму, благодаря “железной воле” Пилсудского, архитектора и вершителя победы.

* * *

Вопреки упорным слухам, правительства союзников и их высшие представители не играли никакой роли в Варшавской битве. Дипломаты стран Антанты в Польше провели эту неделю в глубоком замешательстве, в спорах между собой, в несогласии как со своими правительствами, так и с правительством, при котором они были аккредитованы. Британский посол Румбольд, который в течение долгого времени держался мнения, что “большевики насмехаются над Антантой, которая проглотила больше оскорблений, чем это можно позволить, и поэтому должна объявить войну”,^[273] однако старательно следовал противоположным инструкциям Ллойд Джорджа, вплоть до 10 августа, когда они были полностью отменены. Три параграфа ключевой телеграммы Ллойд Джорджа с предварительными условиями Льва Каменева по перемирию пришли в Варшаву неверно зашифрованными, и прошло восемь дней, прежде чем появилась возможность их прочесть.^[274] За это время Румбольд получил другой, измененный список условий перемирия от Каменева, через итальянского посла Томассини, который оказался неточен; а также получил от французского посла Парафье заверения, что Мильеран согласен с Ллойд Джорджем, что оказалось неправдой. Нетрудно понять его недипломатичный, но честный всплеск эмоций в письме к жене: “Я не знаю, кто мне больше наприятен, поляки, большевики или Ллойд Джордж”.^[275] Ситуация оставалась неясной до 18 августа, когда дипломаты ясно поняли, что условия Каменева были ложными, что Ллойд Джордж больше не поддерживает их, что польское правительство больше не нуждается в советах союзников, и что между Парижем и Лондоном больше нет согласия. Дела у Межсоюзнической миссии шли не лучше. Гражданские ее члены, Д’Абернон и Жюссеран слали потоки обращений с просьбой о помощи Польше. 4 августа Д’Абернон предлагал, чтобы Антанта объявила войну; 6 августа он настаивал, что отправка экспедиционного корпуса из шести пехотных и двух кавалерийских дивизий является наименьшим возможным вкладом, соответствующим интересам, чести и обещаниям Союзных держав.^[276] Все эти обращения игнорировались. Военные члены комиссии были беспомощны. Им нечего делать, кроме как совершать инспекционные поездки на фронт. Генералы Картон де Виарт и Рэдклифф находились в Брестской крепости, когда 1 августа она подверглась неожиданному штурму, и успели покинуть ее в последний момент. В другой раз, совершая поездку по ничейной полосе под Модлином, они встретили группу казаков, методично перерезавших телеграфные провода, и попали под обстрел со стороны польского разъезда, принявшего их за большевистских комиссаров.

Фото 31. Межсоюзническая миссия. Лорд д'Абернон (слева), генерал Вейган (в центре).

Положение генерала Вейгана было особенно унизительным. Он отправился в Варшаву, ожидая получить командование над польской армией. Ему, бывшему начальнику штаба у маршала Фоша, главнокомандующего победоносной армией Антанты, можно было простить, что он ожидал почета и уважения. Однако он встретил лишь унижение и обиды. Его первая встреча с Пилсудским 24 июля была провальной. На прямой вопрос Пилсудского: “Combien de divisions m 'apportez-vous?” (Сколько дивизий Вы мне предоставите?) он не смог ответить. У него не было ни одной дивизии. Он неудачно похвалил двух генералов, к которым Пилсудский относился предельно подозрительно - Юзефа Халлера, который заработал себе имя во Франции, и Довбора-Мусьницкого, который незадолго до этого отказался от службы. 27 июля он был назначен “советником” при польском Генштабе. Но отношения с Розвадовским сложились еще хуже, чем с Пилсудским. Он был окружен офицерами, смотревшими на него как на чужака, вмешивающегося в их дела, и сознательно разговаривающими по-польски, этим лишая его не только участия в своих дискуссиях, но даже и новостей с фронта. Его предложения по организации польской обороны систематически отвергались. В конце июля он предложил полякам держать позиции на Буге; через неделю он предложил чисто оборонительную диспозицию вдоль Вислы. Ни тот, ни другой план приняты не были. Он отмечал в своих мемуарах, что “la victoire etait polonaise, le plan polonais, l'armée polonaise” (“победа была польская, план польский, армия польская”).^[277] Одним из его немногих достижений было то, что он сумел склонить поляков к внедрению системы письменных приказов взамен беспорядочной системы устных распоряжений. Особую помощь он оказал генералу Сикорскому, объяснив ему преимущества позиции на Вкре. Но в основном он чувствовал себя не на своем месте. Он, привыкший отдавать приказы, оказался среди людей, не имевших желания подчиняться, сторонник обороны в компании энтузиастов атакующей тактики. 18 августа, во время второй встречи с Пилсудским, он не услышал ничего о большой победе, а “вместо этого его побаловали еврейским анекдотом”. Его гордость “представителя Франции” была оскорблена, и он пригрозил отъездом. На самом деле, ему ничего и не оставалось, кроме как уехать. Сражение было выиграно; начались переговоры о перемирии; кризис миновал. Он посоветовал Д’Абернону и Жюссерану паковать багаж и уезжать, по возможности, с достоинством. Он был расстроен собственной неудачей и зол на поляков за неуважение к Антанте. 25 августа на вокзале в Варшаве в качестве утешения он был награжден медалью «Virtuti Militari»; 26-го в Кракове мэр и городской совет дали обед в его честь; 28-го в Париже его приветствовала толпа, заполнившая перрон Восточного вокзала, премьер Мильеран расцеловал его в обе щеки и вручил Большой крест Ордена почетного легиона. Он не мог понять, что происходит. Он стал первой, полностью растерявшейся жертвой и главным бенефициаром легенды о том, что это он, Вейган, является победителем в Варшавскойбитве.

Легенда о победе Вейгана является прекрасным примером принципа, что в истории менее важно то, что действительно произошло, чем то, во что хотят верить люди. Эта версия хорошо соответствовала предубеждениям жителей Западной Европы, которых всегда радовала победа союзников, и тешила убеждения коммунистов, которым хотелось, чтобы в каждой сказке действовал свой империалистический злодей. В нее по сей день верят повсеместно за пределами Польши. Ее принимали в течение сорока лет даже в академических кругах, пока ложь не была разоблачена.^[278]

В Польше, сразу после битвы, недруги Пилсудского выдвигали двух кандидатов на титул победителя, Вейгана и господа Бога, второго для местного применения, а первого для заграницы. Печать Национально-Демократической партии, во главе с газетой “Rzeczpospolita”, первой бросила слоган, которому суждена была долгая и славная жизнь - “Чудо на Висле”. Для католической страны фраза была неотразимой. Она вербализовала тему, звучавшую со всех амвонов страны; она давала то, во что каждый набожный католик хотел верить: что избранная страна спасена благодаря божьему промыслу; она породила целую серию видений, в которых Черная Мадонна из Ченстоховы, святая покровительница Польши, являлась сходящей из огненной тучи к окопам у Радзымина, неся смятение в большевистские орды. Но идея вела к заключению: если Бог сотворил это чудо, ему требовался посланник. Им едва ли мог стать Пилсудский, связанный с революционерами и социалистами, друг евреев и атеистов. Окончательное решение предложил граф Замойский, польский посол в Париже, национал-демократ и член военного Национального Комитета Дмовского, официально поблагодарив французское правительство за службу генерала Вейгана. Легенда обрела официальный характер. Во Франции триумф Вейгана никогда не ставился под вопрос. Он ободряюще подействовал на народ в целом, для правительства же стал просто даром божьим. Он льстил национальной гордости и способствовал росту влияния католицизма. “Чудо на Висле” совпало не только с канонизацией Жанны д’Арк, предоставив весомый довод ее действенности как небесной покровительницы французского оружия, но и с кампанией по выборам президента, в ходе которой правительство использовало платформу “защиты христианства”. Правящий Национальный Блок ранее сумел обеспечить католическое большинство в Национальной Ассамблее, впервые в истории Третьей республики, и теперь намеревался выдвинуть своего лидера, премьера Мильерана на президенский пост. В предшествующем периоде его лозунги встречали мало поддержки; образ Мильерана в качестве вождя христианства не был впечатляющим. Он уступил контроль над политикой Антанты методисту-валлийцу; он согласился не начинать интервенцию; он допустил, чтобы британские интересы на континенте доминировали над французскими; он не спас Россию от большевизма; он не протянул руки для защиты Польши, по крайней мере, так это выглядело, пока новости о поражении Красной Армией под Варшавой не заполнили передовицы газет. Члены его выборного штаба не могли упустить такой шанс. Теперь они говорили, что Мильеран все время держал ситуацию под контролем; Мильеран не паниковал, когда Красная угроза наступала; Мильеран разбил большевиков, когда для этого настало подходящее время; Мильеран послал Вейгана в Варшаву, и Мильеран одержал победу. Так что не удивительно, что Мильеран расцеловал остолбеневшего генерала в обе щеки. И Мильеран был избран президентом Франции.

Еще более разительный пример политического проворства был представлен по другую сторону Ла-Манша. Неуклюжая выборная кампания Мильерана меркнет на фоне непринужденной ловкости рук Ллойд Джорджа. Представление, показанное им, было шедевром чистой магии. 15 августа он отправился в отпуск в Люцерн. 20 августа он получил точные известия о польской победе, и 22-го, совместно с итальянским премьером Джолитти, с которым встретился в Люцерне, выпустил коммюнике.^[279] Он осудил большевистское нападение на независимую Польшу, но не поздравил поляков с его отражением. Не упомянув Пилсудского, он ограничился замечаниями в адрес Д’Абернона и Вейгана, чьи таланты, по его мнению, решили исход дела. Воздав похвалы Межсоюзнической миссии, он направил восхищение западного мира в сторону дальновидного валлийца, который первым решил послать Д’Абернона и Вейгана в Варшаву. Трюк был удачным, иллюзия была полная. Ллойд Джордж разделил лавры за победу в сражении, которого он всеми силами старался избежать.

Трудно удержаться от размышлений на тему того, что бы случилось, если бы Варшава действительно пала. Это не пустой академический вопрос; эту перспективу серьезно рассматривал Ллойд Джордж во время своих первых дней в Люцерне, когда известия еще не подошли. Падение Варшавы неизбежно привело бы к призывам к возобновлению интервенции и концу торговли с Россией; Керзон и Черчилль, несомненно, должны были бы на этом настаивать. Ллойд Джордж или подал бы в отставку, что он в итоге и вынужден будет сделать в схожих обстоятельствах в 1922 году, либо сохранить свой пост ценой унизительного признания поражения и полного изменения политики. Но ему не пришлось выбирать. Ллойд Джордж не спас Польшу, это Польша спасла Ллойд Джорджа.

Общепринятая концепция Варшавского сражения настолько далека от истины, что возникает искушение признать ее умышленной и целенаправленной фальсификацией. Но все же намеренная ложь едва ли могла бы быть столь эффективной. Перед нами классический случай всеобщего самовнушения. Нужно обязательно вспомнить, что общественное мнение в Европе было сформировано так, чтобы не принимать в расчет успех Пилсудского. С самого начала политической карьеры его имя ассоциировалось с провалами и вероломством, и в 1920-м он не обладал еще престижем, который был завоеван позже. Как довоенный революционер, он довел свою партию до ссор и раскола; как генерал Мировой войны, он довел свои Легионы до интернирования и роспуска; как самоназначенный маршал, он повел свою армию на Киев и Вильно, которые ныне были потеряны. Он покинул Польскую Социалистическую партию; бросил Германию; проявлял неподчинение Антанте. В Англии и Франции в нем видели склонного к измене союзника, ведущего Польшу к краху, в России - как лживого слугу Антанты, ведущего империализм к краху. Никто за пределами Польши не видел в нем целеустремленного патриота, борющегося с изменяющимися обстоятельствами. Все, от Ленина до Ллойд Джорджа, от “Правды” до “Морнинг Пост” считали его бездарным военачальником и политическим неудачником. В августе 1920-го господствовало мнение, что катастрофическая карьера Пилсудского увенчается падением Варшавы. Когда же случилось противоположное, когда в течение нескольких дней Красная Армия понесла поражение и откатилась, никто не был готов представить, что это заслуга Пилсудского. Весь предыдущий опыт делал такую правду немыслимой. Как мог бы сказать Вольтер, если бы Вейгана не было, его следовало бы выдумать.

(обратно)

Глава шестая. Решающая кампания

Варшавским сражением польско-советская война не закончилась. Оно не стало Ватерлоо или Седаном, которые одним махом низвергали империю или вели к немедленному миру. Польша по-прежнему находилась в большой опасности, вдали от союзников и в состоянии войны с огромным соседом. Советская Россия не была побеждена, и эта битва подействовала на большевистское руководство, словно жало, побуждая их к мобилизации их безмерно превосходящих ресурсов для второй попытки. Как записал Ллойд Джордж 22 августа, “Если Россия захочет уничтожить Польшу, она сможет сделать это в любой момент”.^[280] Россия могла себе позволить проиграть сражение, Польша же не могла проиграть кампанию. В дальнем плане, использование результатов этой победы было важнее самой победы.

Новая схватка уже разгоралась на юге. В течение пяти дней после своего ухода от Львова Конармия бесцельно двигалась в верховьях Буга, ее цели менялись день ото дня в зависимости от переменчивых планов ее неблизкого руководства. Но 25 августа она начала двигаться более целенаправленно. В конце месяца это привело к боевым действиям, которые в советской истории известны как “рейд на Замостье”, польская же военная история чаще называет их “битвой под Комаровом”.

Хотя общая ситуация до Замостья достаточно ясна, значение отдельных ее компонентов определить трудно. Польские историки часто рассматривают атаку уланских полков под Комаровом 31 августа как окончательное сражение той войны. Не так давно ее назвали даже “величайшим кавалерийским сражением со времен 1813 года и единственным таким в двадцатом столетии”.^[281] В своих подробных воспоминаниях Будённый не упоминает это событие вообще. В стандартном сообщении полковника Пшибыльского без всяких подробностей отмечается лишь что “L'Armee de Cheval, demoralisee, n'accepta pas le combat et se retira” (Конармия деморализована, не принимает бой и отступает).^[282]

Польские военные приготовления были скорыми и действенными. Генерал Сикорский прибыл на место для принятия командования. В то время как Конармия двигалась двумя колоннами с юго-востока, он постепенно охватывал ее с обеих сторон, на севере отдельными частями восстановленной 3-й армии - 7-й пехотной дивизией на Буге, 2-й Легионерской дивизией у Хрубешува, 6-й (Украинской) дивизией и Кубанской кавалерийской бригадой, а на юге группой генерала Станислава Халлера - 13-й пехотной дивизией и 1-й кавалерийской дивизией переведенной из состава 6-й армии. В самом Замостье оборону держали три местных батальона, спешно усиленных 10-й пехотной дивизией из Красныстава. Сикорский все больше приближался к Будённому. С каждым днем кольцо становилось все меньше и туже. Когда 30 августа Конармия подошла к укреплениям у Замостья, Халлер смог ее заблокировать, вначале вдоль южного фланга, заняв Комаров и Тышовце, затем с тыла, заняв позиции вдоль реки Хучвы. Конармия оказалась запертой в коридоре длиной около 12-15 километров. Ее четыре дивизии расположились как вагоны поезда, прибывшего на конечную станцию; паровоз уперся буферами, хвост застрял на путях, с обеих сторон на платформах враждебная толпа. Единственным выходом было дать задний ход, пока поляки не расцепили вагоны и не уничтожили их по частям (см. карту на рис. 14)

Рис. 14. Рейд на Замостье.

Записки Будённого отражают, насколько опасной стала жизнь в “Замостьевском кольце”. О провел трое суток, с 30 августа по 1 сентября, разъезжая галопом вместе с Ворошиловым вдоль колонн, подбадривая свои дивизии на отражение атак, которые сыпались со всех сторон. 30-го его командный пункт в Старой Антоневке был разгромлен артиллерией Халлера; его сигнальное оборудование, штаб, личные повозки и лошади были уничтожены, к счастью, в его отсутствие. Он перенес свою базу в село Мёнчин, затем в лес за селом. 31 августа 11 дивизия подверглась вылазке из Замостья; 14-я дивизия отбивала многочисленные атаки со стороны Грабовца; 4-я дивизия застряла в бою под Хорышовом. Наиболее опасным было положение 6-й дивизии. Две из ее бригад были отрезаны под Замостьем, остальные оказались в окружении под Комаровом. Они бились целый день. В четыре пополудни они атаковали Кубанскую бригаду в Чесниках^[283], затем отступили к высоте 255, откуда были вытеснены артиллерией; в шесть они были ответно атакованы польскими уланскими полками; лишь поздно вечером, с третьей попытки они прорвались через Невиркув, чтобы объединиться с центром кольца. Конармии помог ливший целый день дождь. Видимость была плохая, наступательный запал угас; росла неразбериха. Будённый пишет, как во время боя он наткнулся на группу повозок посреди открытого поля. Некоторые лошади лежали мертвые в упряжи, другие застряли в грязи. Ездоки забились под подводы, прячась от двойного ливня, дождя и пуль. Это были актрисы полевого театра Конармии. “А, наши культурные силы! - воскликнул Будённый, - Нравится ли вам этот концерт?”^[284]

Кавалерийское сражение, случившееся 31 августа, заслуживает большего внимания, чем ему уделил Будённый. Это был бой, которого польское командование ожидало в течение двух месяцев. Хотя он и не был решающим, он стал важным этапом в разгроме грозной Конармии. Это был единственный случай в этой войне, когда главные кавалерийские силы крупными соединениями столкнулись друг с другом в бою. Пожалуй, это было последнее чисто кавалерийское сражение в европейской истории. Польская кавалерийская дивизия полковника Юлиуша Руммеля со своими двумя бригадами не могла сравняться численно с четырьмя дивизиями Будённого. Но она и не должна была бросать вызов всей Конармии; ей было поручено держать один отрезок на южном фланге кольца. Дивизия дважды вступала в бой, утром, а затем вечером, с частями 6-й и 11-й советских дивизий. Ее 7-я бригада ударила в 7.45 утра со своих ночных позиций в Комарове. Бой начался с атаки 2 гусарского полка, числом не более 200 человек, с последовавшим за ним более многочисленным 8-го уланским полком. Прибытие 9-го (Галицийского) уланского полка позволило удерживать линию атаки до поры, когда 6-я бригада у Невиркува очистила поле боя. 6-я дивизия противника смогла оторваться, отступая через болотистую местность. Польские потери были велики, особенно среди офицеров. 9-й уланский полк потерял всех эскадронных командиров; в 6-й бригаде было много раненых, среди прочих лейтенант Коморовский; каждый польский полк понес потери. Вечерний бой случился из-за неожиданного возвращения 6-й советской дивизией из Чесников. Руммель не понимал, что происходит, пока красные не вышли из леса, изготовившись к атаке. Момент был напряженный. Красные кавалеристы кричали и свистели, размахивая саблями в типично казацком стиле. Поляки все еще перевязывали свои раны. 9-й уланский полк, наиболее сильно пострадавший во время боя, рванулся вперед, дабы выиграть место для атаки. Они столкнулись с наступающими рядами противника, началась заваруха, в которой в ход пошло все - револьверы, кинжалы, даже просто голые руки, чтобы выбить противника из седла. Крики “ура” справа возвестили подход 8-го уланского полка полковника Кречуновича и следующего за ним 1-го (Креховецкого) полка с самим Руммелем во главе. Каким-то образом 9-й уланский полк нашел в себе силы, чтобы выскользнуть из гущи и атаковать снова. 6-я дивизия красных вновь отступила, оставляя за собой поле, усеянное телами бойцов и мертвыми лошадьми. Закончилась представление, подобного которому Европа с тех пор уже не увидит.^[285]

Фото 32. Польские уланы

Сикорский не должен был позволить Конармии ускользнуть. Хотя он не располагал ударной силой, сравнимой с кавалерией Будённого, у него было большое преимущество в артиллерии и пехоте. Но он был слишком медлителен и осторожен. Ночью 31 августа он не смог помешать перегруппировке Конармии, не сумел усилить части, обеспечивающие заслон на Хучве, единственном пути отхода Конармии, и не взорвал мосты. Он решил, что перед окончательным разгромом необходимо предпринять ряд предварительных разящих атак, поскольку Конармия все еще превосходила в грубой силе его лучше вооруженные, но менее многочисленные войска. Утром 1 сентября Конармия уже двигалась на восток. У Лотова 2-я бригада Тюленева из 4-й дивизии, проехав по дамбе, окаймляющей болотистую низменность у деревни, прорвалась сквозь польские позиции и понеслась вперед, чтобы захватить мосты через Хучву. Этот маневр с одобрением наблюдал Будённый и, с удивлением Станислав Халлер, с противоположного края долины. Остальная часть Конармии подошла следом. 2 сентября она вошла во Владимир, встретившись с советской 12-й армией. Конармия выстояла и могла сражаться дальше. Бык ускользнул от Сикорского - польский матадор не сумел его завалить. Израненная пиками Халлера, с окровавленными бандерильями в крупе, армия Будённого все же смогла найти проход, ведущий с арены и, хрипя, вырвалась на свободу.

Хотя, благодаря невероятной энергии Будённого, главные силы Конармии уцелели, многие бойцы вынуждены были защищаться сами. Одним из них был Бабель. Ночью 30 августа он спал под открытым небом. В прямой видимости были стены Замостья, окружавшие великолепный ренессансный дворец графов Замойских и обширный еврейский квартал со многими синагогами. Он разговаривал о евреях с местным крестьянином. “Сколько их живет на свете?”, - спросил тот. “Где-то десять миллионов”. “После этой войны их несколько сот тысяч останется”. Бабель, сам еврей, не стал спорить. Тридцать первого он целый день был в бою, вместе со своей дивизией. Потом он был предоставлен сам себе.

“Мы приехали в Ситанец утром. Я был с Волковым, квартирьером штаба. Он нашел для нас свободную хату у края деревни.

- Вина, - сказал я хозяйке, - вина, мяса и хлеба!

- Ниц нема, - ответила она равнодушно. - И того времени не упомню, когда было...

Я вынул спички из кармана и поджег кучу соломы на полу. Освобожденное пламя заблестело и кинулось ко мне. Старуха легла на огонь грудью и затушила его.

- Что ты делаешь, пан? - сказала старуха и отступила в ужасе.

Волков обернулся, устремил на хозяйку пустые глаза и снова принялся за письмо.

- Я спалю тебя, старая, - пробормотал я, засыпая, - тебя спалю и твою краденую телку.

- Чекай! - закричала хозяйка высоким голосом. Она побежала в сени и вернулась с кувшином молока и хлебом.

Мы не успели съесть и половины, как во дворе застучали выстрелы. Волков ушел во двор для того, чтобы узнать, в чем дело.

- Я заседлал твоего коня, - сказал он мне в окошко, - моего прострочили, лучше не надо. Поляки ставят пулеметы в ста шагах.

И вот на двоих у нас осталась одна лошадь. Я сел в седло, Волков пристроился сзади.

- Мы проиграли кампанию, - бормочет Волков и всхрапывает.

- Да, - говорю я”.^[286]

Конармия вернулась выдохшейся физически и морально.^[287] В 11-й дивизии осталось 1180 человек и 462 лошади от ее первоначальной численности в 3500; в 6-й дивизии осталось четверо из двадцати командиров эскадронов; состояние 4-й и 14-й дивизий было не лучше. Хотя во Владимире они получили в пополнение 400 партийных работников из Москвы и тысячу лошадей, у них по-прежнему не хватало соответствующего обмундирования. Не надеясь на регулярные каналы снабжения, они направили личную просьбу своему “уважаемому другу и товарищу” Григорию Орджоникидзе на Кавказ выслать двадцать тысяч бурок.^[288] Командующий 12-й армией Н.Н. Кузьмин прибыл, чтобы обсудить замену войск, выяснил, однако, что в двух его ближайших дивизиях нет винтовок. 13-го сентября Конармия покинула Владимир, взяв с собой столько запасов, сколько смогла. Ее отход сопровождали налеты польской авиации и все более самоуверенной польской кавалерии. Она шла на Житомир, находившийся в 400 километрах, назначенный ей как место для отдыха. Ей приходилось биться днем, а ночью двигаться. В 3 часа утра 18 сентября польская кавалерия ворвалась в Ровно, окружив бригаду Тюленева. Двумя днями позже Будённый разговаривал с Тухачевским по прямому проводу и получил приказ на полный отход Конармии. Только после этого ее сменила 12-я армия. 26 сентября, находясь в Новограде, он получил приказ о переводе на фронт против Врангеля. Но и на этом его неприятности не закончились. Во время марша на Днепр его любимые бойцы учинили серию погромов. Буденный арестовал двух комбригов 6-й дивизии, чьи бойцы принимали в этом участие. Проведена чистка, применены строгие наказания. Конармии не удалось удержать темпа в сорок километров в день, хотя при марше в противоположную сторону она сохраняла его неделями. Галицийская кампания до предела подорвала дисциплину и боевой дух лучшего формирования Красной Армии. Когда боевые товарищи Бабеля окончательно повернулись спиной к Польше, в них проснулись первобытные анархические инстинкты казачьих ватаг, из которых их когда-то набирали.

* * *

На севере действия развивались медленнее. После суматохи у польской границы основные силы противников потеряли контакт. Обе стороны нуждались в передышке для перегруппировки, хотя и планировали продолжить боевые действия. В приказах Тухачевского по-прежнему стояло взятие Варшавы; целью Пилсудского было разгромить противника, которого он уже отбросил. Преимущества были у обеих сторон. У Тухачевского была крепкая база вдоль Немана, где его армии окопались в конце августа. У него был солидное превосходство в виде вспомогательных служб и снабжения, поскольку он отступил к складам и резервам, первоначально готовившимся для наступления на Варшаву. 1 сентября численность его войска составляла 113 491 человек, только на три тысячи меньше чем 1 августа, и она с каждым днем увеличивалась.^[290] Потери были компенсированы благодаря пополнениям и переброске 12-й армии и Конармии. Мозырская группа была ликвидирована; 4-я армия Чуваева, залечивающая раны к востоку от Брест-Литовска, сократилась на треть, 14-я армия Соллогуба в Ружанах потеряла 5000. Но 3-я армия Лазаревича в Гродно и 15-я Корка в Волковыске к этому времени увеличились. В свою очередь, Пилсудский обладал инициативой, высоким боевым духом солдат, инерцией наступающих войск и преимуществом нападения на неподвижную цель.

Рис. 15. Битва на Немане

Для тех, кто изучает битвы с точки эстетики расположения, битва на Немане представляет собой изящнейшую конфигурацию во всей войне. Пилсудский составил план классической простоты. Красная Армия на центральном отрезке должна была быть атакована и связана в районе Гродно и Волковыска; фланги должны быть охвачены кавалерией, что даст возможность ударным силам зайти с тыла; благодаря этому центр будет стиснут, подобно сандвичу и спокойно пережеван. Пилсудский использовал в своем плане пару факторов, дающих повод вспомнить план наступления Тухачевского в июле - близость литовской границы на севере и угрозу вмешательства со стороны соседнего фронта на юге. Вторая армия расположилась в Белостоке и была доверена генералу Рыдзу-Смиглы; ее ударная группировка была скрыта в лесах Сувалкского поозерья, которое вначале надо было очистить от литовских войск, просочившихся сюда летом. Четвертая армия генерала Скерского целиком была перемещена из Ломжи к Брест-Литовску. Первое столкновение случилось 20 сентября.

Ход сражения на Немане был не так безупречен, как его план. Хотя Пилсудский и не ошибся насчет намерений противника, как это случилось под Варшавой, он переоценил возможности собственных войск. Атака по центру с самого начала столкнулась с бешеным сопротивлением. 21-я (Подгалянская) дивизия атаковала Гродно, совместно с Добровольческой и 3-ей Легионерской дивизиями на флангах, но не добилась заметного успеха за почти целую неделю. Четыре дивизии Четвертой армии встретили равного им по силе противника. В течение трех дней, с 23 по 25 сентября исход битвы был неясен; он был решен только после успеха ударной группы. При поддержке Сувалкской группы генерала Осинского 1-я Легионерская и 1-я Литовско-Белорусская дивизии двинулись со стороны Сейн и подошли к Неману через литовскую территорию. 23 сентября они взяли Друскеники (Друскининкай) и перерезали железнодорожную ветку Гродно-Вильно, основную артерию снабжения 3-й армии. Кавалерия дошла до Радуня. В течение следующих двух этапов они дошли до Лиды, перекрыв вторую линию отступления. 26 сентября, на противоположном фланге кавалерия генерала Крайовского заняла Пинск, перерезав путь снабжения 4-й армии. Тухачевский отдал приказ к отступлению. К счастью для него, стенки польского сандвича оказалось слишком тонкими, чтобы его удержать. 3-я армия, вытесненная со своих позиций у Гродно и подталкиваемая на южном фланге 15-й армией, также начавшей отступление, столкнулась 27 сентября с польской ударной группой. Преодолев позиции Литовско-Белорусской дивизии под Лидой благодаря своему численному превосходству, она на следующее утро встретилась с 1-й Легионерской дивизией; с третьей попытки ей удалось прорваться, но на манер вареного яйца, проходящего сквозь яйцерезку – раздробленной и неспособной к дальнейшим согласованным действиям. 15-й, 16-й и 4-й армиям повезло больше. Они отступили на Ошмяны, Молодечно и Койданово - потрепанные, но уцелевшие. Победа поляков была очевидной, но не окончательной. Надежда на окружение неприятеля вновь не сбылась.

Успех обеих операций, в Замостьевском кольце и в битве на Немане, облегчил задачу польского наступления на всех участках фронта. Сикорский двигался вперед, используя бронеавтомобили и моторизованную пехоту, заняв Ковель 13 сентября. За ним последовали Станислав Халлер, заняв Луцк 16 сентября, генерал Желиговский, вернувший себе поля боя у Сокаля и Бродов, генерал Енджеевский, взяв Ровно 18 сентября, генерал Латиник, вошедший в Заславль 23 сентября и украинцы Павленко, которые, форсировав Днестр, начали действия вдоль берегов Збруча. К концу сентября Галиция была очищена от войск красных; 12-я и 14-я армии спешно отступали; Конармия была переброшена на другой фронт. Переход генерала Крайовского через Полесье к Пинску соединил Галицийскую операцию с зоной, захваченной в ходе Неманской операции. В первые недели октября преследование превратилось в охоту. 10 октября 3-я Легионерская дивизия заняла Свенцяны, прежде ставшие трофеем Гая, всего лишь в восьмидесяти километрах от Двины. 12 октября пало Молодечно, а 18-го - Минск. На юге кавалерия полковника Руммеля совершила рейд на Коростень, всего лишь в ста двадцати километрах от Киева. Пошел первый снег.

Пилсудский понял, что военная операция достигла естественного предела. Польская армия практически вернулась на позиции, которые она занимала прошлой зимой. Она заняла все районы компактного проживания польского населения, за одним исключением; она овладела сетью железных дорог, связывающих части Окраин; она отбросила Красную Армию далеко от ее целей в центральной Польше; был вбит клин между Красной Армией и литовцами; рухнула идея Троцкого, высказанная в сентябре, о создании новой западной группировки из войск, переброшенных из Сибири и с Кавказа, как и надежды Сергея Каменева на возобновление наступления.^[291] Преследование не могло продолжаться бесконечно. Была уже поздняя осень. Причины военного характера подкрепили дипломатические аргументы, которые уже сделали возможными переговоры о мире. Единственная причина, сдерживавшая Пилсудского, касалась Вильно. Все знали, что он не успокоится, пока его родной город вновь не станет польским. Серьезных проблем военного характера не было. В начале октября новая Третья армия - уже третья “Третья” за прошедшие два месяца - усилила Северный фронт. Командовал ею генерал Сикорский. Она заняла северо-восточный участок фронта, ближайшая точка которого в Беняконях находилась всего в сорока километрах от Вильно. Ее закаленные в битвах ветераны могли бы преодолеть это расстояние, как только им был отдан приказ. Препятствие было не военного, а дипломатического характера. Вильно было занято литовцами, и признавалось литовским, Советами официально, и временно Антантой, передавшей вопрос для окончательного решения в Лигу Наций. Занятие Вильно польской армией означало для Пилсудского риск срыва переговоров о перемирии с Советами и нарушение ясных рекомендаций Антанты; но оставить его руках литовцев или отдать на милость Советов было для него немыслимо. Он мог бы указать на определенные ненормальности, связанные с литовской оккупацией. В городе практически не было этнических литовцев. Желания местного населения не спрашивали ни Литва, ни Советы, ни Антанта. Если бы был проведен плебисцит, соревнование шло бы между поляками, которые, вероятно, желали бы включения в состав Польши, и евреями, которые бы предпочли федеративный статус в составе Польской республики, выход предпочтительный для самого Пилсудского. Решение Пилсудского было неподражаемым. Он инсценировал фиктивный мятеж. Разместив 1-ю Литовско-Белорусскую дивизию в Беняконях, он поручил командовать ею генералу Люциану Желиговскому, виленскому уроженцу. 8 октября дивизия “взбунтовалась”; Желиговский официально отказался подчиняться командованию Третьей армии Сикорского, и повел своих людей вперед. В дополнение к своей дивизии он прихватил батальон из 201-го пехотного полка, два кавалерийских эскадрона и батальон разведчиков. После перестрелки в Яшунах они вошли в Вильно под ликование населения. Было провозглашено новое государство “Центральная Литва”. Был создан Временный Правительственный Комитет для проведения плебисцита. Таким было хитроумное решение теоремы о согласовании самоопределения с военным захватом. Спустя годы Пилсудский с удовольствием пересказывал эту историю.

Фото 33. Генерал Юзеф Желиговский, "бунтовщик"

Тухачевский тем временем отчаянно пытался собрать деморализованную армию. Его теория революционной войны лопнула; его машина для непрерывного наступления, дав задний ход, потеряла управление; он утратил веру во всех, кроме самых несгибаемых коммунистов. 12 октября он издал следующий приказ:

“... Красноармейцы, коммунисты, командиры и комиссары! Советская Россия требует от нас величайшего напряжения сил для достижения победы. Ни шагу назад! Победа или смерть!

Приказ зачитать во всех полках, батальонах, ротах, эскадронах, батареях, штабах и отделах”.^[292]

Прежде чем приказ был зачитан, было подписано перемирие. Тухачевский столь же дезориентирован в политической ситуации, сколь и в состоянии собственного войска.

Пилсудский с неохотой отказался от войны в пользу дипломатии, тем более что просьба о мире исходила со стороны большевиков. Но он отодвинул в сторону личные чувства. 12 октября он разрешил польской делегации подписать договор о перемирии. В полночь 18 октября боевые действия между Польшей и Советской Россией прекратились. Впервые за двадцать месяцев наступило затишье. За исключение одного или двух эпизодов на ближайших последующих неделях, оно продолжалось в течение девятнадцати лет.

Приказ Пилсудского от 18 октября 1920 года был весьма эмоциональным и личностно окрашенным:

“Солдаты! Два долгих года, первых в существовании свободной Польши, вы провели в тяжком труде и кровавой борьбе. Вы заканчиваете войну великолепными победами…

Солдаты! Не напрасен был ваш труд! ... С первой минуты жизни свободной Польши протянулось к ней множество жадных рук, направлено было много усилий, чтобы сохранить ее в состоянии бессилия, чтобы, даже существуя, она оставалась игрушкой в чужих руках, пассивным полем для интриг всего мира… На мои плечи, как вождя государства, в ваши руки, как защитников Отчизны, легла тяжелая задача обеспечения существования Польши, завоевания для нее уважения и значения в мире, и получения ею полностью независимого распоряжения собственной судьбой…

Солдаты! Вы сделали Польшу сильной, уверенной в себе и свободной! Вы можете быть горды и довольны исполнением своего долга. Страна, которая за два года смогла создать таких солдат, как вы, может спокойно смотреть в будущее”^[293]

Это было его прощание с оружием.

* * *

Окончание боев принесло долгожданное облегчение гражданскому населению, но также привело к ряду расследований и попыток распределения вины. Польскую армию обвиняли в грубых репрессиях, Красную Армию в беспредельной анархии и убийствах на классовой почве; обе армии обвинялись в антисемитизме, хотя на землях с многочисленным еврейским населением трудно определить, где заканчивается обычное насилие и начинается антисемитизм. Варшавские и московские газеты соревновались друг с другом в рассказах о зверствах неприятеля. С каждого амвона в Польше еженедельно повторялись описания “большевистских ужасов”, о советском людоедстве, о национализации женщин и об убийствах священников. “Правда” запустила ежедневную колонку под название “Жертвы панов”. Независимо от пропаганды, имеются хорошо документированные случаи зверств. В апреле 1919 года в Гольшанах неподалеку от Вильно, среди казненных коммунистов была девушка, чье мертвое, с отрубленными конечностями, тело таскали по улицам, привязанное к хвосту лошади.^[294] В Лемане, около Кольно, польских пленников отпускали со связанными за спиной руками и использовали для сабельных упражнений, как живых манекенов.^[295] Страдания мирного населения - довольно неудобоваримая тема, поэтому политики и военные неохотно выносят их на свет. Ничего удивительного в том, что Будённый не признавал “Конармию” Бабеля, обвиняя ее автора в “копании в мусоре на армейском хоздворе”. К сожалению, у большинство армий есть свои “хоздворы”, где неизменно накапливается мусор.

Бабель описывает вхождение Красной Армии в местечки Окраин в собственном язвительном стиле:

“Мы проехали казачьи курганы и вышку Богдана Хмельницкого. Из-за могильного камня выполз дед с бандурой и детским голосом спел про былую казачью славу. Мы прослушали песню молча, потом развернули штандарты и под звуки гремящего марша ворвались в Берестечко. Жители заложили ставни железными палками, и тишина, полновластная тишина взошла на местечковый свой трон...

Я умылся с дороги и вышел на улицу. Прямо перед моими окнами несколько казаков расстреливали за шпионаж старого еврея с серебряной бородой. Старик взвизгивал и вырывался. Тогда Кудря из пулеметной команды взял его голову и спрятал ее у себя под мышкой. Кудря правой рукой вытащил кинжал и осторожно зарезал старика, не забрызгавшись... Из окна мне видно поместье графов Рациборских - луга и плантации из хмеля, скрытые муаровыми лентами сумерек...

Внизу на площадке собрался митинг. Пришли крестьяне, евреи и кожевники из предместья. Над ними разгорелся восторженный голос Виноградова и звон его шпор. Он говорил о Втором конгрессе Коминтерна… и страстно убеждал озадаченных мещан и обворованных евреев:

- Вы - власть. Все, что здесь, - ваше. Нет панов. Приступаю к выборам Ревкома…”^[296]

Польская армия неизменно стремилась уничтожить все, что создавалось Советами. Польские командиры имели строгую инструкцию “находить и арестовывать всех жителей, которые во время [большевистского] нашествия действовали против интересов польской армии и государства”. Такие лица отправлялись в ближайший военно-полевой суд, или, в случае недостаточных доказательств для судебного преследования, подвергались интернированию. Результат таких простых инструкций нетрудно себе представить. Жандармерия прочесывала городки и села, сея страх. “Случайные аресты, обязательные избиения и проявления садизма во время следствия” - все это служило делу, которое они имели целью искоренить. Многие украинские и белорусские крестьяне, помогавшие в Красной Армии, теперь за это расплачивались.^[297]

Многочисленное еврейское население Окраин страдало вдвойне. Евреи представляли собой как основную часть торгового класса, так и сплоченную радикальную интеллигенцию. Красная Армия преследовала первых и искала расположения у вторых. Большевистская пропаганда умело использовала ситуацию. Почти не было номеров “Красной Звезды” или “Знамени Коммунизма” без сообщений об “изнасилованных еврейках” или о “священных книгах, сожженных белополяками”.^[298] У польских военных были противоположные предпочтения. Они старались терпеть еврейских торговцев, имевших традиционные связи с польской шляхтой и средним классом, но преследовали еврейскую интеллигенцию. Еврейские общины, сконцентрированные в городках, "штетлн", первым страдало от грабежей и насилия с обеих сторон, по подозрению в укрывательстве, торговле с врагом или в шпионаже.

Схема эта была отнюдь не регулярной. В Венгруве, во время советской оккупации в июле 1920-го, было спокойно. Польский мэр остался на своем посту. В городской ревком вошли два еврея. От пятидесяти до шестидесяти молодых евреев вступили в Красную Армию. С возвращением поляков в августе начались неприятности. Магазины, в основном еврейские, были насильственно реквизированы в течение пяти дней. Начались беспорядки, во время которых польское население понесло ущерб, оцененный в пятьдесят тысяч марок. В базарный день польские офицеры запретили евреям открывать лавки и заставили подозреваемых в “сотрудничестве с врагом” чистить общественные уборные.^[299] В Лукуве, местечке, находящемся между Люблином и Брест-Литовском, ревком состоял из трех поляков и двух евреев, хотя еврейская община составляла семьдесят процентов населения. Возвращение поляков сопровождалось грабежами, досталось и местному раввину, когда он обратился с протестом к польскому офицеру.^[300] В Гродно красноармейцы “расстреляли нескольких богатых евреев”, в Лиде же перед уходом из города они убили своих польских пленных и изувечили их тела.^[301]

Самые жесткие политические репрессии имели место в Вильно. Польская оккупация в апреле 1919 привела к смерти шестидесяти пяти человек, в основном евреев. При советской оккупации в июле 1920 погибло 2000 человек, в основном поляков, за что в ответе главным образом местное отделение Чека, в составе которого был еврей, поляк и два литовца. В результате переворота генерала Желиговского погибших не было вовсе.^[302]

Осенью 1920 года польская правительственная комиссия под председательством вице-премьера Дашинского ознакомилась со свидетельствами, представленными клубом еврейских депутатов сейма. Большинство случаев вопиющей несправедливости было быстро разрешено. Интернированные были освобождены, политические обвинения были отозваны, лагеря ликвидированы. К концу 1920 года еврейский вопрос в Польше, ранее ведший к угрозе национального раскола, снизил свой градус до уровня обычной парламентской риторики. Лидеры еврейских общин, видя, как Советы подавляют традиционные еврейские организации, приняли польскую администрацию, как меньшее из зол. В декабре 1920-го еврейский съезд в Восточной Галиции проголосовал за включение в состав Польши.^[303] В 1921 году в Вильно еврейская община не приняла участия в голосовании, обеспечив этим большинство полякам и возможность скорого объединения “Центральной Литвы” с Польской Республикой.^[304]

Польско-советская война не принесла никаких положительных решений социальных проблем на Окраинах. Хотя Советы и стремились уничтожить старый порядок, в 1920 году не было ясно, чем же они намереваются его заменить. Крестьяне приветствовали ликвидацию больших поместий, но они не проявляли восторга от планов коллективного хозяйствования. Поляков же, несмотря на то, что на некоторых территориях они поддерживали крупных землевладельцев, большинство населения, относившееся к классовой борьбе, как к бессмысленной болтовне, воспринимало как защитников закона и порядка. Их возвращение приветствовали церковные иерархи - православные, униаты и католики, национальные меньшинства - евреи, татары и немцы; терпимо к ним отнеслись различные организации национального толка, за исключением литовцев. Советы всеми отождествлялись с анархией, а их призывы находили отклик главным образом у мелких торговцев и малоземельных крестьян, которые смогли что-то заработать в условиях полного развала; их перспективные планы не были осуществлены и были невразумительны; их уход никто не оплакивал.

* * *

Поражение Красной Армии и ее отступление вглубь России, несомненно, отвечали интересам держав Антанты. Капиталистическая система Восточной Европы была спасена от позора; Версальские решения сохранили силу; наказание Германии могло протекать без помех; внимание европейских держав снова могло быть обращено к их колониальным владениям. Все это в большой мере было заслугой Пилсудского и польской армии.

Однако ни в собственных глазах, ни в глазах союзных правительств Пилсудский не выглядел слугой Антанты. Он защитил Польшу ради самой Польши, и польской кровью. Его не сильно заботила Франция, еще меньше Великобритания и вовсе не волновали “интересы Союзников”. Союзные правительства это понимали, и это усиливало их раздражение.

Отношение британского правительства к Польше после Варшавской битвы стало даже более строгим, чем до нее. Ллойд Джордж возвратил контроль над политикой в отношении Польши в руки лорда Керзона, и тот был в негодовании. Керзон перенес двойное унижение: сначала его ведомство было отстранено от дела, а затем он вынужден был наблюдать совершенно незаслуженный триумф премьер-министра. И теперь его просили, чтобы он навел порядок. Англо-польские отношения, находившиеся в довольно удручающем состоянии, упали еще ниже после отъезда Д’Абернона в Берлин и перевода Румбольда в Стамбул. Британские чиновники продолжали укорять представителей Польши за промахи Пилсудского. Когда польский посол в Лондоне Ян Цехановский обратился в Форин-офис за разъяснениями об отсутствии понимания польских проблем со стороны Британии, он выслушал от руководителя Северного отдела Дж.Д. Грегори следующую тираду:

“Вы вините Великобританию в устойчивом антипольском настроении. Однако, все как раз наоборот. Ведь мы гораздо дальновиднее вас и осознаем опасность, которую вы, похоже, не замечаете, что возможность очередного раздела Польши вовсе не исключена. Россия и Германия остаются враждебно настроенными и в дальней перспективе История может повториться, а мы будем не только бессильны помочь, но и не будем склонны это делать, если несчастье свалится на Польшу в результате вашего отказа прислушиваться к нашим советам”.^[305]

Слова Грегори были удивительно пророческими и, в перспективе, весьма точны; но в ближнем плане они были оскорбительно покровительственными. В конце года Керзон пошел еще дальше. 6 декабря он получил меморандум с предсказанием неотвратимого краха Польши вследствиеэкономического хаоса. Его эксперты рекомендовали попросить Кабинет об увеличении кредита Польше для предотвращения катастрофы. Он отказал:

“Поляки полностью утратили симпатию со стороны Кабинета из-за своего легкомыслия, некомпетентности и глупости… Пациент должен доверять своему врачу, быть лояльным, помогать ему и слушаться. Польша не обладает ни одним из этих качеств, а попытки ее реанимации дадут нам европейский аналог событий, с какими мы теперь имеем дело в Персии”.^[306]

По мнению Керзона и британского правительства, Польша могла себе гибнуть. Настроение Керзона было следствием его несбывшихся надежд на возможность управлять Пилсудским. Как он записал на полях документа, касающегося октябрьского кризиса в Вильно: “Мы бьемся впустую и стараемся скрыть свое бессилие”.^[307]

Французское правительство было огорчено меньше, но далеко и от радости. Мильеран, как и Ллойд Джордж, с радостью рад передал польские дела своим подчиненным, почивая на незаслуженных лаврах. Среди этих подчиненных, однако, разгорался серьезный конфликт.^[308] После своего возвращения в Париж Межсоюзническая Миссия в Польше добилась отзыва из Варшавы генерала Анри, главы французской военной миссии, которого все считали слишком зависимым от Пилсудского. Французское военное министерство посчитало его отзыв местью со стороны МИДа, который в феврале почувствовал себя оскорбленным отзывом своего посланника в Варшаве, Эжена Пралона, вследствие несогласия с генералом Анри. Анри был заменен генералом Нисселем, чья открытая поддержка Врангеля выглядела крайне бестактной. Ниссель свел на нет старания французского посла Эктора Панафье к восстановлению нормальных отношений. До конца своего существования, врангелевское движение создавало существенные трения между Варшавой и Парижем. Официально признав Врангеля, французское правительство ожидало от своего польского клиента сотрудничества. Но Пилсудского Врангель заботил также мало, как и Деникин; он игнорировал просьбы князя Сапеги расширить сотрудничество с Врангелем или, по крайней мере, синхронизировать собственные военные операции с наступлениями Врангеля.^[309] Прекращение военных действий на польском фронте напрямую облегчило советской 13-й армии штурм Перекопа 7 ноября 1920 года и последующий разгром Врангеля. Впрочем, одновременно это устранило и причину трений с французами. К концу года отношения существенно поправились. 3 февраля 1921 года Пилсудский посетил Париж, был тепло принят президентом Мильераном и участвовал в подготовке французско-польского договора. Наверняка от внимания маршала не ускользнул тот факт, что сопутствующее договору соглашение о военном сотрудничестве было заключено в момент, когда в помощи уже не было срочной нужды, а французская политика поддержки антибольшевистских операций была полностью забыта.

Различие между британской и французской политикой в Восточной Европе никогда не была большим, чем осенью 1920 года. С августа по ноябрь французское одностороннее признание Врангеля правителем России де-факто рассматривалось в Лондоне как подрыв доверия и грубое нарушение соглашения от 16 января. Этот шаг являлся явным возвратом к прежней интервенционистской политике и полностью шел вразрез с предложенной Ллойд Джорджем политикой торговли с Россией. Первая попытка преодолеть раскол в отношениях была предпринята в октябре. Британия и Франция обе были недовольны Пилсудским, первая из-за его притязаний на Вильно, вторая из-за разногласий относительно Врангеля. 5 октября Керзон предложил “совместные действия против крайне милитаристской партии в Польше”; 10 октября, когда путч Желиговского в Вильно стал уже свершившимся фактом, Керзон предложил ухудшение дипломатических отношений с Польшей.^[310] Его намерения не увенчались успехом из-за “фиктивности” мятежа. Когда посол Панафье заявил протест от имени Союзных держав, Пилсудский сказал ему, что “он скорее предпочтет отказаться от всех своих постов… и поселиться в Вильно в качестве частного лица, чем предать своих солдат и соотечественников”.^[311] Польское же правительство официально дистанцировалось от действий Желиговского и не приняло на себя ответственности за них. Предложения Керзона не дали никакого результата, за исключением подтверждения со стороны его визави, г-на Лейга, необходимости согласованности дальнейших действий между британской и французской дипломатическими службами в Варшаве.^[312] Согласованность действий была нарушена кризисом в Верхней Силезии, где французские офицеры из Межсоюзнической комиссии оказались втянутыми в сговор с польскими повстанцами, в то время как британские офицеры договаривались с немцами. В сентябре Керзон пригрозил отозвать весь британский персонал из Межсоюзнической комиссии, если ее председатель, французский генерал Ле Рон не будет отозван.^[313] Ле Рон сохранил свой пост. В октябре британское посольство в Варшаве заявило, что генерал Ниссель посоветовал полякам перебросить дивизии с советского фронта в Верхнюю Силезию.^[314] В декабре британский представитель в Верхней Силезии, полковник Персиваль потребовал высылки лидера силезских поляков Войцеха Корфанты.^[315] Французы отказались. Британское правительство делало большую ставку на идею, что процветание Европы зависит от экономической целостности Германии. Французы были с этим не согласны. Ллойд Джордж не хотел отдавать Верхнюю Силезию Польше без плебисцита. Плебисцит был проведен лишь в марте 1921-го; Верховный Совет Антанты занялся обсуждением его результатов только в августе; раздел Верхней Силезии завершился только 12 октября 1921 года. Таким образом, разногласия между Британией и Францией по польскому вопросу продолжались более года.

Реальное состояние отношений между Польшей и Антантой во время польско-советской войны по-прежнему неправильно оценивается историками, придерживающимися логического анализа. Например, логично предположить, что французское правительство с его широкими интересами на континенте и выраженной антипатией к большевизму будет превалировать над британским правительством в определении политики союзников в отношении Польши. Логично предположить, что Антанта будет поддерживать Польшу в войне против России. Нужно согласиться, что если бы Варшава действительно пала, эти логические построения действительно сбылись бы. Но в реальности этого не случилось. Независимо от позднейших событий, в 1919-20 годах личный авторитет Ллойд Джорджа, череда слабых министров в Париже, упорное своеволие Пилсудского, разнообразные споры относительно Вильно, Врангеля, Верхней Силезии лишили Францию надлежащего положения в Варшаве, а Польшу - помощи, на которую она обоснованно могла рассчитывать. Все это с большим сожалением понимал князь Сапега.^[316] Несмотря на стойкое мнение, Антанта не играла роли защитника Польши; Антанта не поддержала Польшу ни политически, ни морально, ни, по большому счету, материально. В течение периода войны до июля 1920 года это была политика даже не нейтралитета, а официальной незаинтересованности; размер французской военной помощи соизмерялся лишь с оборонительными нуждами Польши. После июля же Антанта проявляла постоянное и последовательное осуждение Пилсудского, польского правительства и польских устремлений, вплоть до обсуждения вопроса об отстранении первого, лишении поддержки второго и разрушении третьих. Французская военная помощь сократилась в восемь раз по сравнению с ее первоначальным, оборонительным уровнем. Однако “младший”, “слабейший” и “зависимый” партнер Антанты сумел победить в войне и договориться о мире самостоятельно. С этого момента, в начале 1921 года, французское правительство начинает поддерживать Польшу; к концу 1921 года к нему подключилось и британское правительство. Остается лишь сделать вывод, что временами в мире рвется его связующая нить.

Лучшее отражение ненормального положения Польши в отношениях с Антантой можно найти в речи Падеревского на учредительной ассамблее Лиги Наций 4 декабря 1920 года. Лига была основана союзными державами-победительницами, и они доминировали в ее деятельности. Враждебность к большевизму на этом этапе была объединяющим чувством для всех ее членов. В декабре польско-советская война шла к концу; “красная угроза” была отброшена; интересы Антанты были соблюдены. Однако повестка дня Лиги была переполнена жалобами на Польшу - против ее вторжения на Украину, занятие Вильно, ее мнимыми правонарушениями в Силезии. В этой атмосфере всеобщего осуждения Падеревский попросил слова:

La Pologne remplira sa mission jusqu'au bout et fera son devoir, tout son devoir. Elle défendra son indépendence. Elle n'acceptera jamais des conditions incompatibles avec son honneur. En agissant autrement, elle serait indigne de la Société des Nations.^[317]

Его речь противоречила основному принципу Лиги Наций - мирного разрешения споров под эгидой Антанты. Однако, она была встречена громкими аплодисментами.

* * *

“Военное истощение”, несомненно, было фактором, способствующим прекращению военных действий, а также играло роль в ходе мирных переговоров, как только вставал вопрос о возможном возобновлении вооруженного конфликта. Нужда, социальные проблемы, экономический хаос и политическое недовольство достигли наивысшего уровня, как в Польше, так и в России.

Военную усталость польско-советской войны, однако, невозможно отделить от последствий пяти лет предшествующих Мировой и Гражданской войн. Когда началась польско-советская война, поляки и русские еще оплакивали свои “потерянные поколения”, еще выкарабкивались из-под обломков погибших империй, еще жили среди нужды и анархии. Невозможно оценить последствия Войны для существующего порядка, когда этот порядок уже разрушен. В экономической сфере в 1919-20 годах прогресса почти не было. Военная промышленность еле существовала. Польша в 1920 году была не способна произвести ничего сложнее ручных гранат; Советская Россия не могла даже удовлетворить потребность собственной армии в винтовках. Финансовая система практически не существовала. В обеих странах по-прежнему находились в обращении царские рубли, не говоря уже об австрийских марках, керенках, золотых кольцах и сахаре. Развитие государственной машины шло, но благодаря не войне, а административному вакууму. Примеры государственных проектов, вытекающих непосредственно из военных нужд, крайне немногочисленны. Строительство железной дороги от Гдыни до Хеля в Померании, чтобы обойти Данциг, и строительство порта в Гдыне, проект, задуманный генералом Соснковским - всего лишь отдельные случаи. Закон об аграрной реформе, одобренный сеймом 15 августа 1920 года, создавался в духе ленинского “Декрета о Земле” 1917 года - отдать крестьянам землю, которую они и так уже забирали; это было скорее честное признание того, что правительство не способно управлять ситуацией, чем пример активной экономической политики. Главным образом, в 1919-20 годах в Польше функционировала экономика выживания, а в России - “военный коммунизм”. Польско-советская война была не более чем сохранением существующей нищеты. Она велась за счет людских нервов, остатков унаследованных запасов, помощи из-за границы и излишков оружия. Последствия от ее окончания гораздо легче оценить, чем последствия самой войны.

Нищенские условия жизни в Польше смягчались верой, что “победа” принесет облегчение. Однако условия вовсе не улучшились мгновенно, а со временем стали даже ухудшаться. Зима 1920-21 года была действительно тяжелой. Демобилизация началась в январе 1921-го. Общие людские потери достигали четверти миллиона, из них сорок восемь тысяч убитыми. Материальные потери оценивались в десять миллиардов золотых франков. Солдаты возвращались к семьям, которые они не в состоянии были содержать. На селе нарезка и раздача земель протекала черепашьими темпами; землевладельцы блюли свои интересы; крестьяне в восточных провинциях беспомощно наблюдали, как возрождается ancien régime. В городах невозможно было найти работу. Производство не удавалось восстановить. Не было угля, пока шла подготовка плебисцита в Силезии; не было частных инвестиций; банки не давали кредитов. Инфляция была бешеная. Курс польской марки к американскому доллару поднялся с 9-ти 31 декабря 1918 года до 110 в 1919-м, 590 в 1920-м и 2922 в 1921-м. Цены росли. Покупательная способность варшавского рабочего-металурга в 1921-м составляла четверть от уровня 1914 года. Начались политические распри. Коалиционное правительство начало распадаться. Грабский подал в отставку в ноябре 1920-го, Дашиньский - в декабре. Вспыхнули забастовки. В феврале 1921-го остановили работу железнодорожники; в марте - сельскохозяйственные рабочие; в апреле - шахтеры-угольщики. В марте 1921-го Польша была парализована всеобщей забастовкой, милитаризацией железных дорог, чрезвычайным положением и соперничающими демонстрациями по поводу готовящейся конституции. В определенном смысле, эти манифестации были роскошью, которую можно было себе позволить благодаря миру. Благодаря американской помощи и неплохому урожаю, никто не голодал, никто не сомневался, что первый послевоенный урожай будет еще лучше; никто всерьез не предполагал, что Республике конец. Послевоенное разочарование достигло своего пика только в 1923 году.

* * *

В Советской России ситуация была куда тяжелее. Хотя известия о поражении Красной Армии на Западном фронте компенсировались новостями о победе над Врангелем в Крыму, положение в западных регионах давало повод для тревоги. Эмоциональный накал от ощущения грозящей катастрофы зимой 1920-21 года казался все сильнее, оттого что следовал после относительно спокойного лета. Будённый вспоминает, что его бойцы к концу августа начали терять дух. “Снова плохие вести из дома, - жаловался один красноармеец, - Мы вот бьемся за советскую власть в Галиции…, а в Стране Советов наши старики, жены и дети борются с голодом”.^[318] В то время как Тухачевский все еще наступал на Варшаву, протокол собрания губкома партии в Смоленске отражает “серьезное ухудшение со снабжением”:

Плохое состояние мельниц и недостаточные поставки хлеба. Необходимо заставить население чинить мельницы

Крестьяне не мелют все свое зерно. Необходимо усилить работу продотрядов.

Не хватает мешков. Мобилизовать женщин для их шитья.

Не хватает мешковины. Необходимо усилить работу соответствующих фабрик.

Не хватает ответственных партработников для ведения работы по снабжению в городах

Плохое состояние дорог и мостов. Необходимо поднять население для проведения дорожных работ.

Отсутствует взаимодействие между органами снабжения и другими представителями советской власти.

Товарищ Перно указал на необходимость запасти больше картофеля, поскольку зерна с прошлого года уже не осталось.

Товарищ Владимиров сообщил, что один лишь Смоленский гарнизон потребляет 1382 тонны муки в месяц, однако уже сейчас на складах ничего нет.

Обмундирование. Хотя есть достаточно материала, чтобы пошить 50-60.000 комплектов солдатской одежды в месяц, необходимо продлить рабочий день на швейных фабриках с восьми до десяти часов…

Постановили: отремонтировать мельницы, привести в порядок дороги и мосты, найти горючее, создать картофельные бригады, отдавать преимущество снабжению армии, направить работников на снабжение, усилить пропаганду”.^[319]

Стоит задуматься, к чему приводили подобные резолюции, если “необходимо” было принуждать население к исполнению каждого пункта. Западный фронт испытывал явные трудности с питанием для своих бойцов даже на пике своего успеха, когда у красноармейцев было преимущество. Во время отступления условия должны были быть существенно хуже.

Осенью тут и там начали вспыхивать открытые бунты. 3 сентября, всего лишь через 2 недели после Варшавской битвы, в Смоленском губкоме партии обсуждалось положение в местных гарнизонах:

Тов. Милов: есть сообщения, что в резервных частях неспокойно. Ведется активная агитация против Советской власти, и началась она после прибытия некоторых красноармейцев из Дорогобужа. Готовимся к удалению всех этих частей отсюда.

Тов. Иванов: Недавний мятеж гарнизона в Рославле является результатом сложного экономического положения. Ситуация в Смоленском гарнизоне не лучше. Налицо экономическая основа для недовольства, и белогвардейская агитация в Рославле безусловно этим воспользовалась. Контрреволюционные призывы падают на благодатную почву...

Тов. Вашкевич: Положение осложняется непартийными митингами под контрреволюционными лозунгами. C этим должен разбираться Особый отдел (ЧК). Нормальная политическая работа прекратилась.

Тов. Андреев: Имеется большое недовольство в Ельне и Дорогобуже, массовое дезертирство, особенно в наборе 1901 г. рождения. В Ельне решено распределить запасы продовольствия кооперативов, чтобы предотвратить массовый бунт. Если эта ненормальная ситуация не разрешится, мы ожидаем худших событий, чем осенью 1918-го.

Командующий гарнизоном Соколов: у этой ситуации чисто экономическая причина, и только поставки продовольствия смогут ее разрешить.

Тов. Петряев: У нас здесь расквартировано 250.000 человек. Красноармейцы живут в условиях, непригодных для проживания. Их надо или послать на фронт, или распределить по селам, что приведет к рассеиванию армии. Одеть их можно, лишь отбирая одежду у населения силой…

Тов. Милов: В любом случае, мы должны поставить Особый отдел в состояние повышенной готовности”.^[320]

Неприятность случилась в Вязьме, в каких-то двухстах пятидесяти километрах от Москвы. Вязьма была маленьким провинциальным городком, который служил центром снабжения всего Западного фронта, поскольку обладал прекрасным сообщением с Петроградом и Киевом, равно как и с Москвой. Сюда поступали военные грузы и подкрепления со всех концов России, для отправки в Смоленск, Полоцк и Минск. Здесь же образовался естественный центр скопления плохих известий и солдатского недовольства. В августе 1920 года, Вяземский арсенал, в котором находились главные склады армий Тухачевского, сгорел дотла. Поскольку никаких объяснений причины пожара не поступило, центральное правительство в Москве сделало ответственным за это местное партийное руководство. Часть коммунистов было обвинено в халатности, некоторых расстреляли, других осудили на длительные сроки в трудовых лагерях. Политическая работа здесь остановилась. Недовольство перекинулось и на соседние гарнизоны, особенно на Рославль, где открытый бунт пришлось подавлять военной силой. В течение всей осени, председатель губкома партии Иванов в разъездах в Москву и обратно, тщетно вымаливая сочувствия и понимания у своего бескомпромиссного руководства.^[321]

К январю 1921 года положение в западных областях стало отчаянным. Повсюду безнаказанно сновали банды, и количество их постоянно росло. Амнистия для дезертиров, объявленная правительством 7 ноября 1920 г. дала слабый эффект. Чекисты не справлялись с ситуацией.^[322] Их внимание в Смоленской губернии было занято находящимися здесь гарнизонами Красной Армии и другими целями, вроде спекулянтов, нелегальных типографий и “подозрительных иностранцев, особенно польской национальности”. Количество арестованных в следственных тюрьмах достигло пика к концу февраля. Был создан концентрационный лагерь для содержания заключенных, которых не расстреляли. Большевистское “правосудие” было крайне непредсказуемо. “Спекулянта” приговаривали к шести месяцам лагеря, такой же срок получал человек, осужденный за “контрреволюционную деятельность и пьянство”, а “агитатор” получал два года. Вор, укравший немного сахара, был расстрелян, такой же приговор получили двое чекистов за кражу мяса. Ширящиеся голод, анархия и Красный Террор погрузили западные регионы в глубочайший кризис, сравнимый с самыми черными днями Гражданской войны. В такой обстановке было немыслимо, чтобы советское правительство могло использовать этот край для возобновления войны против Польши, даже если бы захотело. “Власть Советов” достигла предела своих возможностей на Западном фронте.

* * *

Если, используя классическое выражение, война является областью неопределенности, заключение мира является ее сестринской областью двойной неопределенности. Мирные переговоры, начавшиеся в Минске 17 августа, были также непредсказуемы, как и битвы, и продолжали оставаться непредсказуемыми еще долгое время после прекращения боев. Их итог, после семи месяцев обсуждений, был прямо противоположен тому, для чего их начинали.

Минская конференция созывалась для того, чтобы пожать плоды советской победы, в период, когда войска Тухачевского приближались к Варшаве. Первое пленарное заседание состоялось 17 августа, когда итог битвы был еще неизвестен. Стороны обменялись верительными документами, при этом возникло недоразумение из-за того, что поляки не ведали, что они находятся в состоянии войны не только с РСФСР, но и с государством, которое они никогда не рассматривали в качестве отдельного образования, а именно с Украинской ССР. 19 августа глава советской делегации, К. Данишевский представил советские условия.^[323] Он набросал примерное положение границы, оставляя Хелм Польше, равно как и остальные территории к западу от линии Керзона, однако условия внутреннего устройства Польши были довольно жесткими. Пункт 4 ограничивал польские вооруженные силы численностью в 50 000 человек, плюс 10 000 во вспомогательных службах, дополнить их должна была гражданская милиция, набранная из рабочих. Пункт 6 определял разоружение польских вооруженных сил до уровня соответствующего пункту 4, и передачу военного имущества гражданской милиции, под советским надзором. Глава польской делегации Домбский попросил времени для обсуждения этих условий, поскольку вопросы разоружения и милиции выходили за пределы данных ему полномочий и являлись существенным дополнением к исходным условиям Льва Каменева. 20 августа на улицах Минска был вывешен манифест, подписанный Тухачевским, с обвинениями польской делегации в нарушении общественного порядка и попытках шпионажа. Руководитель местной ЧК навестил Домбского, чтобы предупредить, что он с трудом сдерживает общественное возмущение. Все это время польская делегация вынуждена была находиться только в своих квартирах. Их радиосвязь постоянно прерывалась из-за “атмосферных помех”.^[324] Как объяснял Данишевский, поблизости находились независимые радиостанции Красной Армии, на деятельность которых он повлиять не мог; он посоветовал Домбскому общаться с Варшавой посредством телеграфа через Москву.^[325] Имели место споры о причине начала конфликта, которой, по мнению поляков, была советская операция “Цель - Висла” 1918-19 гг., а с советской точки зрения - “военная политика польского панского правительства”.^[326] Домбский заявлял, что ни один польский солдат не вступил на русскую землю (имея в виду этническую территорию великороссов), и что Украина была оккупирована с единственной целью защиты ее права на самоопределение. Данишевский же утверждал, что оккупация Красной Армией польской территории была лишь актом самообороны. Зерна истины есть во всех этих утверждениях. В этот момент радист польской делегации поймал фрагмент военной радиосводки из Варшавы. Он узнал, что Тухачевский спешно отступает, теряя орудия сотнями и тысячами военнопленных. На следующем пленарном заседании 23 августа Домбский заявил, что советские условия неприемлемы, и что дальнейшие обсуждения бессмысленны.^[327] 25 августа он оставался столь же воинственным, сравнивая советское отношение к Польше с политикой Екатерины Великой. Данишевский напомнил ему, что “проигранная битва это не проигранная кампания, также как проигранная кампания не означает конец войны”^[328]. Прибыл Радек, чтобы предотвратить полный провал. Всем было ясно, что прежняя основа для переговоров изменилась. Для создания новой атмосферы, соответствующей новой обстановке, было решено перенести конференцию на нейтральную территорию, в один из городов стран Прибалтики.

В сентябре, между конференциями, поляки играли в ту же игру, в которую Советы играли в июле. Они сочетали вежливое благоразумие на дипломатическом фронте с непреклонным наступлением на поле брани. Так же как Ленин, они стремились вести переговоры до момента, когда мирный договор мог бы быть тут же подписан, если возникнет такая необходимость. Теперь была их очередь для проволочек, уверток и насмешек. Советы отчаянно ожидали изменения военной ситуации. Как сказал Ленин, “вести переговоры, когда собственная армия отступает - это идиотизм”.^[329] С другой стороны, лучше вести переговоры, чем наблюдать разрушение собственной армии и наступление врага вглубь собственной территории. В итоге, прошло около месяца, прежде чем переговоры возобновились.

Выбор места отражал состояние самой игры. Чичерин предпочел бы город в Эстонии, стране, уже подписавшей мирный договор с Советами. Князь Сапега, однако, предпочитал Ригу, столицу страны, которой польская армия помогла изгнать Красную Армию. Пока Чичерин размышлял, Сапега в повелительном тоне объявил 30 августа, что латвийское правительство согласилось принять польско-советскую мирную конференцию в Риге.^[330] Следующая сессия должна была начаться 21 сентября.

Подготовка к Рижским переговорам отражает положение противоборствующих сторон. Польское правительство подготовило свои планы заранее. 11 сентября на заседании Совета Обороны Государства был набросан набор инструкций, отражавший осторожную уверенность в своих силах.^[331] В них оговаривалось, что до обсуждения деталей необходимо достигнуть соглашения принципе самоопределения, и что определение будущей границы должно предшествовать обсуждениям вопросов о взаимном юридическом признании. Переговоры было доверено вести команде, вновь возглавляемой Яном Домбским, с включением в нее влиятельного национал-демократа Станислава Грабского. Советское правительство, напротив, испытывало огромные трудности с изложением своих планов. В течение сентября велись яростные споры в Центральном Комитете. Судя по названиям статей, написанных Троцким в это время - “Необходим еще один урок”, “Мы сильны, как никогда”, “Паны не хотят мира” - теперь он был сторонником жесткой линии против Польши, от занятия которой он прежде старательно уклонялся.^[332] Бухарин расценивал переговоры с Польшей как отступление к менталитету времен Брест-Литовского мира. Однако Радек, недавно вернувшийся из Германии и Минска, настойчиво утверждал, что мир на Западном фронте крайне необходим, и что надежды на европейскую революцию были безосновательны. Ленин теперь склонен был с ним согласиться. Когда советская делегация отбыла в Ригу 16 сентября, ее руководитель Адольф Иоффе, опытный переговорщик, работавший в Брест-Литовске, все еще не имел четких инструкций. Твердое решение было принято на следующей неделе, на фоне панических новостей с Немана. 23 сентября Ленин послал следующую телеграмму:

“Для нас вся суть в том: первое, чтобы иметь в короткое время перемирие, а во-вторых, и главное в том, чтобы иметь реальную гарантию действительного мира в 10-дневный срок… Если Вы обеспечите это, то давайте максимальные уступки вплоть до линии по реке Шара… и Стырь ... Если же это, несмотря на все наши усилия и уступки, никак нельзя обеспечить, тогда единственная Ваша задача разоблачить оттяжку поляков и окончательно удостоверить перед нами неизбежность зимней кампании”. ^[333]

Это был трудный приказ. К этому времени Рижская конференция уже началась. Парадный зал дворца Шварцхауптерхаус в Риге прекрасно подходил для столкновения двух миров - старого мира Европы, который символизировали блестящие мундиры и безупречные манеры польских офицеров, и нового мира большевиков, в противоположность им представленного приземистой фигурой Иоффе, в поношенном костюме, в пенсне, с гаванской сигарой и внешностью уставшего колониального губернатора. Внешний вид, однако, был обманчив и, вполне возможно, умышленно. Польские офицеры были наименее активной частью своей делегации, разум же Иоффе был значительно изящнее покроя его одежды. Дебаты превратились в захватывающее состязание между упорством Домбского в отстаивании преимуществ своей позиции и превосходством в переговорном умении Иоффе. Первая неделя преподнесла несколько сенсаций, но не дала реального прогресса. Во время первого заседания 21 сентября, Иоффе взял инициативу, потребовав признания полномочий представителей Украинской ССР. Это был умный ход. Отказ поляков по пункту, уже обсужденному на Минских переговорах выставил бы их капризными упрямцами; согласие же посеяло бы раскол в собственных рядах и означало бы отказ от обсуждения будущего устройства Украины. Домбский согласился. На следующей встрече 24 сентября, Иоффе, только что получивший инструкции от Центрального Комитета, сделал драматическое заявление, что если соглашение не будет достигнуто в течение десяти дней, советская делегация “оставляет за собой право изменить его условия”. Это также был смелый ход, хотя и рискованный. В первую очередь это создало у поляков впечатление, что с ними пытаются играть в несерьезные игры, и заставило Домбского выносить возражения и затягивать процесс. Затяжки же были нужны Иоффе меньше всего. Все же, через пару дней в атмосфере общей нервозности пришли к компромиссу, и согласие было достигнуто. 1 октября Иоффе и Домбский встретились приватно, зайдя в патовую ситуацию из-за тычков и выпадов в ходе публичных дебатов. В течение всей ночи tête-à-tête они обсуждали по-немецки проблемы друг друга, вместо предложений своих правительств. Иоффе говорил, что он опасается “военной фракции” в Москве, и что он теряет больше, чем поляки, если ленинский ультиматум о десяти днях будет отвергнут. Его беспокоило подтверждение новостей о последних поражениях Тухачевского. Домбского тоже беспокоило собственное положение. Он считал, что неудачное начало переговоров побудит Сапегу заменить его, а Пилсудского может побудить и вовсе отказаться от дипломатии. Оба видели близость провала переговоров, что было для них невыносимо. Их частные встречи продолжились, и 5 октября сделка была достигнута. Иоффе предложил принять территориальные требования Домбского целиком, если уже обсужденные вопросы о Советской Украине и Польской Восточной Галиции будут утверждены, право на советский транзит в Литву и Германию будет гарантировано, формулировки договора не будут звучать как диктат, финансовое соглашение будет заключено после утверждения договора, а соглашение по всем предварительным условиям будет заключено не позднее 8 октября. Домбский согласился. Он подписал протокол со списком условий Иоффе, этим утверждая сделку.^[334] Это был акт воли, который должным образом закончил польско-советскую войну.

Протокол 5 октября был принят в Москве как акт спасительного избавления. Он дал Ленину “реальные гарантии действительного мира” в утвержденные сроки. Он ликвидировал угрозу ведения зимней кампании, которую Красная Армия могла не выдержать. Это полностью затмило новость о нападении Желиговского на Вильно, прошедшую почти незамеченной. Но в Варшаве протокол восприняли с ужасом, называя его “государственным переворотом Домбского”. Сапега критиковал его за игнорирование интересов Антанты.^[335] Главное Командование отвергло его, приказав своим представителям дистанцироваться. Он шокировал Пилсудского, не успевшего еще утвердить свои права на Вильно, и чьи федералистские планы были небрежно забыты, и грубо нарушал инструкции данные Домбскому 11 сентября. Но дать делу задний ход было нелегко. Польша и Россия обязаны были заключить мир.

Подготовить текста соглашения за три дня, оговоренные протоколом было за пределами человеческих возможностей. Но по истечении семи дней постоянной работы обеих делегаций был составлен юридический текст, охватывающий условия мира, соглашение о перемирии и дополнительное экономическое соглашение. Подписи и печати были поставлены 12 октября.

Условия мира состояли из семнадцати статей,^[336] первая из которых была самой важной. Спешка, в которой документ готовился, отразилась в ее непоследовательности. В ее преамбуле признавалась независимость Белоруссии, хотя при этом описанная временная граница делила Белоруссия на две части. Представителей этого народа не было ни в польской, ни в российской делегации. Граница примерно совпадала с линией фронта на момент подписания договора. На севере она шла от Двины до Вилии и далее на юг. Это давало Польше общую границу с Латвией, но отрезало Россию от Литвы. Рокадная железнодорожная линия Лида-Барановичи-Лунинец и имение Радзивиллов в Несвиже оставались на польской стороне, а Минск - на советской. На центральном участке Полесье делилось надвое, на полпути между Пинском и Мозырем. На юге граница несколько отклонялась на запад, чтобы соединиться со старой галицийской границей по Збручу. Определение этой линии является заслугой Грабского. Можно было ожидать от него, как от ярого сторонника “инкорпорации”, что он выжмет максимум выгоды из предложения Иоффе. Позднее он утверждал, что легко мог бы добиться проведения границы по линии Дрисса-Бердичев, на сто километров западнее. Но в этом случае он ограничил притязания поляков. Игра шла вовсе не за пустынные просторы Окраин. Советы отделялись от Литвы широкой полосой польской территории и теряли возможность влиять на дальнейшую судьбу Вильно. Вся Восточная Галиция, включая Львов, доставалась Польше (см. карту на рис. 16).

Рис. 16. Границы по Рижскому договору

Статья вторая, касающаяся взаимного невмешательства во внутренние дела, включала фразу о “взаимном и полном уважении к государственному суверенитету”.^[337] Хотя это и не было сказано прямо, это можно было однозначно истолковать, что Польская Республика и Советская Россия признают друг друга де-факто и де-юре.

Договор о перемирии содержал условия и детали прекращения огня.^[338] Оно должно было наступить в полночь 18 октября 1920 года, когда советские войска отойдут примерно на пятнадцать километров к западу, для создания нейтральной полосы. После ратификации предварительных условий, не позднее 2 ноября, обе армии отойдут на свои новые позиции в темпе не менее двадцати километров в день. Смешанная комиссия будет контролировать отход, решать споры и обеспечивать сохранность собственности и сооружений в нейтральной зоне. Режим перемирия должен был длиться в первой фазе двадцать один день, если не будет прерван одной из сторон, с оповещением за сорок восемь часов, после чего будет автоматически продлеваться до момента подписания мирного договора, либо прекращен любой из сторон с оповещением за две недели. Эти подробности отражают желание поляков продолжать использовать свое военное преимущество, пока переговоры идут.

Дополнительное экономическое соглашение было составлено в форме секретного протокола.^[339] В нем Польша освобождалась от ответственности, вытекающей из ее участия в экономической жизни бывшей Российской Империи, в то же самое время получая право на часть резервов бывшего царского Государственного Банка. Было указано, что не оговоренный точно задаток в счет этой части должен был быть выплачен в виде золота, сырьевых материалов и лесных концессий. Советская Россия обязывалась возвратить всю движимую государственную собственность, произведения искусства, библиотеки, архивы, трофеи, конфискованные или вывезенные из Польши между 1772 и 1914 годами, и все промышленное оборудование и подвижной железнодорожный состав, реквизированные между 1914 и 1918 годами. Польша обязывалась гарантировать свободный транзит товаров между Советской республикой и Германией и Австрией.

Здесь важно отметить, что многие влиятельные фигуры в Польше и Советской России рассматривали эти соглашения от 12 октября 1920 года не только как предварительные, но как чисто временные меры, которые должны быть заменены другим, “более реалистичным” договором. Князь Сапега скептично отнесся к соглашению, составленному вопреки интересам Антанты, российского Белого движения, а также украинских и белорусских националистов. Как он сказал Домбскому: “Это Мы победители”. Он ожидал, что неизбежное падение большевистского режима сделает все подписанные соглашения недействительными.^[340] В России были люди, которые были согласны с его заключением, хотя, конечно, не с его доводами. Дмитрий Мануильский, подписавший соглашения от украинской стороны, называл их “бессмысленными”. Юлиан Мархлевский считал, что они превращают Польскую Республику в еще одну многонациональную империю, которая просуществует не дольше, чем империи кайзера или короля-императора после Брест-Литовска.^[341] Даже Ленин продолжал надеяться, что его перемена курса может скоро претерпеть обратный разворот. 9 октября он утверждал, что отныне Польша сможет удерживать свою власть на Окраинах только силой, что царское золото будет использовано только на возвращение долгов Антанте, и что военная ситуация может только улучшиться.^[342] Ленин выторговывал время. Несмотря на эти серьезные сомнения, соглашения были ратифицированы в надлежащие сроки, польским сеймом 22 октября, и Центральным Комитетом большевиков днем позже. Обмен ратифицированными документами произошел согласно плану в латвийском порту Лиепая (Либау) 2 ноября.

Несмотря на перемирие, польское главное командование продолжало поддерживать своих прежних союзников. На севере они поддерживали “Белорусскую Армию генерала Булак-Балаховича”, численностью в двенадцать тысяч человек. Эта армия первоначально была сформирована в районе Новгорода, чтобы воевать на стороне большевиков, потом перешла на сторону Юденича, прежде чем перейти на службу к полякам в 1919-м. В середине ноября Булак-Балахович покинул свое польское пристанище, захватил Мозырь и провозгласил “Свободную Белоруссию”. Вскоре он потерпел поражение от советской 12-й армии. К концу года остатки его армии пробились на польскую сторону, где были разоружены и интернированы. На юге было два формирования - так называемая “Третья армия” генерала Перемыкина и петлюровская “Украинская армия” генерала Павленко. Две дивизии Перемыкина - пехотная Бобошко и кавалерийская Трусова - состояли из набранных в Польше российских эмигрантов. Соглашение от 3 октября 1920 года о подчинении их польскому командованию до момента, когда они могут быть переведены в Крым, представляло собой один из немногих жестов сотрудничества между Пилсудским и Врангелем.^[343] 11 ноября новости с Перекопа заставили их совершить преждевременный поход на Украину. Им не удалось продвинуться далеко. Они столкнулись с “Красными казаками” из 14-й армии Уборевича, которым после их недавней кампании против Махно потребовалось не более двух недель, чтобы прогнать Перемыкина и петлюровцев обратно за Збруч.

Наконец 7 января 1921 года была переведена в состояние мирного отдыха, впервые за время своего существования. Впервые можно было с уверенностью сказать, что возобновление военных действий между Польшей и Советской Россией маловероятно.

Когда Домбский и Иоффе вновь встретились в Риге 14 ноября, Иоффе заявил ряд претензий. Польская армия продолжала поддерживать вооруженные акции против Советской России. Польские войска еще не полностью были отведены на линию прекращения огня, особенно на Волыни. Домбский не отвергал сути обвинений, но с усмешкой использовал аргументы, которые использовал сам Иоффе в октябре. Он тоже вынужден был считаться с “партией войны”, и все, что слишком сильно провоцировало Пилсудского, могло вылиться в зимнюю кампанию. Иоффе был не очень настойчив, тем более, что Врангель к этому времени был уже изгнан. Военный протокол был подписан, предписывая всем польским войскам придерживаться условий перемирия, но ни словом не упоминая формирования российских белых.^[344] Для уравновешивания, Домбский согласился сохранить расходы на содержание сахарных заводов в Шепетовке и еще в шести местах на Украине на текущем уровне, получив в обмен семьдесят процентов их продукции 1920-21 годов.^[345] Это весьма странное соглашение обретает смысл, когда понимаешь, что эти сахарные заводы находились в районе к востоку от Збруча, занятом Петлюрой. Соглашаясь на принятие их продукции от советских властей, Домбский молча и тактично соглашался на выдворение Петлюры с Украины.

Как и на польской стороне, советские военные были менее готовы принять мир, чем их политическое руководство. Как только Врангель был изгнан, советское Южное командование испытывало сильное искушение покарать всех, кого считали его пособниками. Они включали в эту категорию как румынов, которые позже дали убежище Махно, так и поляков, уже принявших у себя Перемыкина и Петлюру. Их тревогу основательно укрепил польско-французский военный договор от 18 февраля 1921 года и польско-румынский военный договор от 3 марта. Хотя эти договоры носили чисто оборонительный характер, трудно ожидать, чтобы Советы, в свете прошедших событий, в это верили. Если бы соображения чисто военного характера играли главную роль, ранней весной 1921 года советское Южное командование могло предпринять превентивную кампанию на Днестре.

В такой атмосфере мирные переговоры не могли продвигаться быстро. Теперь они были порученыполковнику Матушевскому из польского Главного Командования и Юлиану Ленскому от Польской Коммунистической Рабочей Партии, каждый из которых, похоже, играл на затягивание процесса и считался чем-то вроде “серого кардинала” в своей делегации. Как и в сентябре, публичные дебаты быстро зашли в тупик. Домбский и Иоффе встретились частным образом 29 ноября, чтобы предотвратить срыв переговоров. Все же, никакого видимого прогресса не было достигнуто до середины февраля, когда польский министр финансов Стечковский и Леонид Красин встретились в Риге. Впервые конкретная сумма в тридцать миллионов золотых рублей обсуждалась в связи с оговоренными советскими выплатами царского золота. 24 февраля был согласован ряд протоколов касающихся репатриации, продления срока предуведомления о выходе из перемирия с двадцати одного до сорока двух дней, и Смешанной пограничной комиссии.

Протокол о репатриации достоин воспроизведения его целиком, чтобы показать, как тяжело протекало начало нормализации отношений.^[346] К сожалению, его сорок две статьи заняли бы больше места, чем все предыдущие соглашения о перемирии вместе. Он представляет собой произведение бюрократии, неожиданно столкнувшейся с необходимостью заботы о миллионах людей, существование которых практически игнорировалось в течение последних пяти лет.

Недели, последовавшие за подписанием протоколов, были наполнены лихорадочным возбуждением и бешеной активностью. В Советской России, вместе с вспыхнувшим 2 марта Кронштадтским мятежом, вышли на свет многочисленные проявления недовольства. Волнение на Балтийском флоте, славившемся самыми красными из красных сынов Революции и потому считавшимся оплотом большевистского режима, угрожало расшатать всю советскую систему. Тухачевский был вызван из затишья Западного фронта, чтобы возглавить атаку по льду залива на форты островного гарнизона. В Польше велась подготовка к плебисциту в Верхней Силезии, намеченному на 20 марта. Польская армия была приведена в состояние боеготовности, а генерал Шептицкий разместил свой штаб в Кракове, готовясь к возможной гражданской войне либо к военной кампании против Германии. 21 марта в сейме проходило голосование по противоречивой новой конституции. Советские и польские дипломаты в Риге работали спешно и напряженно над подготовкой договора, который должен был быть подписан и утвержден пока правительства, его инициировавшие, все еще у власти. После месяца проволочек договор в спешке был подготовлен.

Заключение Рижского договора состоялось в семь вечера 18 марта 1921 года.^[347] Состояние войны закончилось. Была утверждена окончательная граница, совпадающая с линией от 12 октября 1920 года, с одним или двумя мелкими изменениями в пользу Польши. Были исправлены прежние неясности, касающиеся Белоруссии. Были определены принципы решения вопросов о гражданстве, политических преступлениях, отношении к нацменьшинствам, торговых и железнодорожных связях и возмещении ущерба. Предусматривалось немедленное установление дипломатических отношений. Ключевые детали, из-за которых процесс так затянулся, касались как раз возмещения ущерба. Описание их заняло десять приложений. Глядя ретроспективно, это была попытка подсчитать неподсчитываемое. Оценка ущерба, нанесенного Польше за 144 года царского правления, была вопросом слишком эмоциональным как для большевиков, так и для поляков, к тому же, явно невыполнимым, стоит лишь взглянуть для сравнения на более поздний хаос в вопросе германских репараций, касающемся ущерба, нанесенного всего лишь за четыре года. За те пять месяцев, что прошли между заключением перемирия в октябре и подписанием договора в марте, некоторые оценки требовалось увеличить десятикратно, вследствие инфляции. Как бы то ни было, в атмосфере эмоций была сделана хотя бы попытка. После первоначального советского обязательства о создании фонда в тридцать миллионов золотых рублей, из которого должны были производиться последующие выплаты, договор погрузился во все более сложные и невразумительные детали оценок и расчетов. Если заняться всем этим серьезно, для решения финансовых вопросов, вытекающих из договора, потребовалось бы загрузить работой всех счетоводов и оценщиков в Польше и в России на десятилетия. Единственный плюс здесь был бы в том, что счетоводы и оценщики оказались бы менее смертоносными стражами польско-советских отношений, чем генералы.

В Советской России превалировала точка зрения Ленина, который рассматривал войну с Польшей как “крайне тяжкое поражение”, а мир - как замечательную победу.^[348] Она основывалась на глубокой убежденности, что Польша действовала в качестве жандарма Антанты, имея основной целью остановить развитие большевизма. Большевики продолжали верить, что Антанта пытается затравить их, даже когда Антанта под руководством Ллойд Джорджа отчаянно пыталась наладить торговлю с Россией. По их мнению, спасение от пут, пусть даже мнимых, было действительно выдающейся победой.

Как ни странно, в Польше преобладало подобное же мнение. Многие поляки повторяли историю о том, как они выиграли войну, но проиграли мир. Пилсудский говорил, что “слабый моральный дух нации” помешал ему довести войну до ее логичного завершения. Федералисты были расстроены из-за отказа от их планов. Сторонники инкорпорации были недовольны отказом от границы 1772 года. Католики были возмущены признанием безбожного режима большевиков. Конечно, многие политики, чья профессия предполагает достижение компромиссов, согласились с тем, что они считали компромиссным миром. Популистские партии приняли его, хотя им бы хотелось еще больше земли для раздачи крестьянам-колонистам. Социалисты его также приняли, хотя одна или две влиятельные фигуры, вроде Тадеуша Холувко, яростно протестовали. Но на обоих флангах политического спектра, консервативном и коммунистическом, мнения совпадали. И национал-демократы и Польская Коммунистическая Рабочая Партия отвергали Рижский договор. И те и другие были согласны, что война 1919-1921 годов была плодом нездоровых амбиций Пилсудского, что можно было добиться лучших условий, и что мир не будет долговечным.^[349] Таким вот радостным, но дисгармоничным аккордом закончилась польско-советская война.

По объективным критериям, здесь трудно разглядеть чью-либо победу. Ни одна из целей соперничающих сторон не была достигнута. Советы не смогли прорвать изоляцию, спровоцировать желанную революцию в Европе и сохранить Лит-Бел. Полякам не удалось ни создать Федерацию Окраин, ни возродить старое государство от Черного моря до Балтики. Результатом польско-советской войны стал не компромисс, а тупик. Выхода из него не было.

(обратно)

Глава седьмая. Последствия

Невозможно не замечать факта, что наиболее сенсационными последствиями польско-советской войны являются те, до которых не дошло. Это было одно из тех мучительных исторических событий, которые обещают больше, чем действительно дают. Историков, естественно, огорчает, когда тема их исследования, которая легко могла бы стать крупнейшим событием эпохи, становится не более чем проходным спектаклем на несколько дней. Обычно их оценки имели склонность к крайностям, либо в сторону придания польско-советской войне масштаба драмы с неисчислимыми последствиями, либо принижения ее до уровня банального события.

Никто лучше не осознавал этот парадокс, чем Пилсудский, смотревший с олимпийским презрением на войну, которую обычные смертные провозгласили доказательством его гения. Это было, по его словам, “какое-то причудливое стечение обстоятельств в сочетании с грубыми ошибками, создававшими впечатление настоящей комедии, ... не настоящая война, а какая-то полувойна, или даже четверть-война, какая-то детская возня и потасовка, на которую не распространяется великая военная теория… Эта война всколыхнула судьбы двух государств, населенных вместе 150 миллионами человек…, и эта война, или потасовка, едва не всколыхнула судьбу всего цивилизованного мира”^[350]

Классический образец непосредственной реакции Запада можно найти в дневнике лорда Д’Абернона, который тот вел на месте событий в 1920 году и опубликованный в книжном формате одиннадцатью годами позже. Название книги - “Восемнадцатая решающая битва мировой истории” отражает ее тему, а именно, определение Варшавской битвы как последней в серии эпических конфликтов, защитивших “цивилизованный мир” от “варварства”. Д’Абернон цитирует знаменитый пассаж из Гиббона и добавляет собственный комментарий:

“Если бы Карл Мартелл не остановил нашествие сарацинов в битве при Туре, в школах Оксфорда преподавали бы толкования Корана, а их ученики могли бы разъяснять обрезанным слушателям святость и истину откровений Магомета.

Если бы Пилсудскому и Вейгану не удалось остановить триумфальное наступление советской армии в Варшавской битве, не только христианство потерпело бы ужасное поражение, но и само существование Западной цивилизации оказалось бы в опасности. Битва при Туре спасла наших предков от ярма Корана; так же и битва под Варшавой спасла Центральную и часть Западной Европы от более губительной опасности - фанатичной тирании Советов.

По сути, остается очень мало сомнений в том, что если бы Советы сломили бы сопротивление поляков, большевизм бы поглотил всю Центральную Европу и, весьма вероятно, захватил бы и весь континент”.^[351]

Более позднее суждение Д’Абернона, написанное в 1931 было менее уверенным:

“Может быть, коммунистическая доктрина, получившая вооруженный отпор в 1920 году, сможет осуществить те разрушения, к которым она стремится. Но если это произойдет, это случится не столько благодаря военной мощи Советов, и не столько благодаря пропаганде, впрочем, довольно мощной и постоянной, но из-за отсутствия единства среди ее оппонентов, и из-за удивительной неспособности справиться с экономическим кризисом, которая является ныне огромным позором для мыслящих людей Запада”^[352].

Через четырнадцать лет после опубликования этой книги, Красная Армия захватила Центральную Европу и свела на нет все, о чем писал Д’Абернон. Под советским покровительством в восьми из двадцати четырех суверенных стран Европы воцарился новый социалистический порядок. Перефразируя Гиббона, в школах Кракова, Праги и Берлина преподают интерпретацию диалектического материализма, а их ученики разъясняют членам бесклассового общества святость и истинность откровений Маркса, Энгельса и Ленина. Варшавская битва не только не стала спасением для эпохи, но даже и для одного поколения.

Ленин вскоре сожалел о событиях 1920 года, и признал свою ошибку. Его сожаления сохранились в записи его беседы с немецкой коммунисткой Кларой Цеткин, состоявшейся вскоре после Рижского перемирия:

“Отступление Красной Армии из Польши дохнуло ранним морозом на революционные мечты...

Я описывала Ленину, какое впечатление произвели и на революционный авангард немецкого пролетариата… красноармейцы с советской звездой на шапке и в донельзя потрепанной военной форме, а часто в штатском платье, в лаптях или в рваных сапогах, появившиеся на своих маленьких бойких лошадках у самой немецкой границы.

Несколько минут сидел он молча, погруженный в раздумье.

— Да, — сказал он наконец, — в Польше случилось то, что должно было, пожалуй, случиться. Вы ведь знаете все те обстоятельства, которые привели к тому, что наш безумно смелый, победоносный авангард не мог получить никакого подкрепления со стороны пехоты, не мог получить ни снаряжения, ни даже черствого хлеба в достаточном количестве и поэтому должен был реквизировать хлеб и другие предметы первой необходимости у польских крестьян и мелкой буржуазии; последние же, под влиянием этого, готовы были видеть в красноармейцах врагов, а не братьев-освободителей. Конечно, нет нужды говорить, что они чувствовали, думали и действовали при этом отнюдь не социалистически, не революционно, а националистически, шовинистически, империалистически. Крестьяне и рабочие, одураченные сторонниками Пилсудского и Дашинского, защищали своих классовых врагов, давали умирать с голоду нашим храбрым красноармейцам, завлекали их в засаду и убивали.

— Наш Буденный сейчас, наверно, должен считаться самым блестящим кавалерийским начальником в мире. Вы, конечно, знаете, что он — крестьянский парень. Как и солдаты французской революционной армии, он нес маршальский жезл в своем ранце, в данном случае — в сумке своего седла… Однако все эти преимущества Буденного и других революционных военных начальников не смогли уравновесить наши… политические просчеты. Радек предсказывал, как все может обернуться. Он нас предупреждал. Я был очень зол и обвинил его в оборончестве… Но он был прав по сути. Он разбирался в заграничных делах лучше нас. Мы помирились вскоре после того...

— Я сам думаю, — продолжал Ленин развивать после короткой паузы свою мысль, — что наше положение вовсе не обязывало нас заключать мир какой угодно ценой. Мы могли зиму продержаться. Но я считал, что с политической точки зрения разумнее пойти навстречу врагу, временные жертвы тяжелого мира казались мне дешевле продолжения войны… Мы используем мир с Польшей для того, чтобы обрушиться со всей силой на Врангеля… Советская Россия может только выиграть, если она своим поведением доказывает, что ведет войну только для того, чтобы оборонять себя и защищать революцию..., что ей чуждо какое-либо намерение захватить чью-либо территорию, подчинить себе какие-либо нации и вообще затевать империалистические авантюры. Но самое главное было то, могли ли мы без самой крайней нужды обречь русский народ на ужасы и страдания еще одной зимней кампании?... Нет, мысль об ужасах зимней кампании была для меня невыносима. Мы должны были заключить мир.

Пока Ленин говорил, лицо его у меня на глазах как-то съежилось. Бесчисленные большие и мелкие морщины глубоко бороздили его. Каждая из них была проведена тяжелой заботой или же разъедающей болью... В памяти всплыла картина средневекового мастера Грюневальда с изображением распятого Христа… Таким вот “мучеником” Ленин предстал передо мной, угнетаемым грузом забот, остро ощущающим все тяготы российского трудового люда”.^[353]

Мысль ясна: использование Красной Армии для провоцирования социальной революции в Европе было контрпродуктивным. Есть свидетельства, что в этот период Ленин отдал распоряжение с четким запретом на использование советских войск для попыток осуществления революций в будущем.^[354] Этой политики придерживались в похожих случаях в течение остатка его жизни, в германском кризисе 1923 года и китайском кризисе 1923-24 годов. Но она не стала обязательной. Несмотря на замечания Ленина, между 1944 и 1948 годами в Европе был установлен новый общественный строй при прямом вмешательстве Советской Армии, и поддерживается ее постоянным присутствием до сих пор.

Д’Абернон и Ленин, как впрочем и все остальные в 1920 году, явно недооценили потенциал Красной Армии. Первый считал, что ее невозможно использовать как революционную силу, второй - что этого не стоит делать. Если бы кто-либо из них смог вообразить, что оборванные герои Тухачевского и Будённого в течение одного поколения превратятся в сильнейшую армию мира, они бы изменили свою точку зрения.

Последствия польско-советской войны представляют собой предмет бесконечной притягательности. Отзвуки и результаты событий 1920-21 годов можно прослеживать вплоть до наших дней.

В чисто индивидуальном плане война дала богатый опыт, оказавший влияние на жизни отдельных ее участников, занявших позднее посты мирового значения. Весьма любопытно было бы узнать, как повлияло пребывание в осажденной Варшаве монсиньора Акилле Ратти на семнадцатилетний период его понтификата в Риме в качестве папы Пия XI. Не будет преувеличением сказать, что его энциклика "Divini Redemptoris", предающая анафеме атеистичный коммунизм, была обобщением его личного вызова, брошенного большевистским армиям под Радзымином. Не менее любопытно было бы понять с определенностью, как глубоко унижения и обвинения, связанные с кампанией 1920 года, повлияли на чувства и действия Иосифа Сталина.

* * *

В сфере военной теории и практики, операции польско-советской войны обратили внимание континента, главные армии которого только что окончили четырехлетний курс окопной войны, на значение подвижности и наступательной тактики. Они предоставили для сравнения богатейшую смесь старых и новых методов, кавалерии и танков, локальных добровольческих формирований и общенациональных армий, энергичного наступления и концентрированной обороны. Некоторые наблюдатели, как например представители Межсоюзнической миссии, отказали сражениям в Польше в особом значении. Генерал Рэдклифф отметил подвижность, но посчитал ее следствием средневековых условий, которые неприменимы в условиях современных армий.^[355] Лорд Д’Абернон посчитал, что “сражения велись в духе восемнадцатого столетия”.^[356] Вейган считал, что поляки одержали победу, “ломая все правила”.^[357] В последующие годы большинство военных экспертов готовилось ко Второй Мировой войне, усовершенствуя методы Первой. Только немногие серьезно обдумывали контраст между опытом 1914-18 и 1919-20 годов и пробовали его использовать. Чаще всего к событиям польско-советской войны обращались сторонники консервативной тактики, рассчитывая оживить значение кавалерии. Они указывали на эффектные удары Будённого и Гая, и на позднейшие успехи польской кавалерии. Они доказывали, что подвижная война показала ограниченность в скорости и эффективности бронетехники. Они приходили к выводу, что танки годятся только для применения в окопной войне, или для патрулирования городских улиц, как это делалось в Варшаве, но значительно уступают лошадям в продолжительном и быстром наступлении. В Советской России кавалерийские командиры сохраняли свое главенство в течение всего межвоенного периода. В Польше кавалерия сохраняла непререкаемый авторитет. Даже в Англии, Франции и Америке кавалеристы воспрянули духом от того, что они сочли уроками польской кампании.^[358]

Любопытно, что среди несогласных с ними военных, три наиболее громких имени принадлежат ветеранам польско-советской войны. Шарль де Голль, Владислав Сикорский и Михаил Тухачевский были участниками этой кампании, и нет никаких сомнений в том, что их военная служба в Польше серьезным образом повлияла на их образ мыслей. Все они испытали на себе критику современников, что является общим для всех представителей авангарда военной теории. Де Голль отличался от своих современников тем, что продолжал оставаться приверженцем наступательного духа, присущим французской армии до 1914 года, может быть из-за его службы в иностранной армии, где наполеоновские идеалы все еще были живы. Его лекции в Рембертуве стали первой возможностью для представления взглядов, получивших развитие в его книге “Le Fil de L'Épée” (“На острие шпаги”). Он обладал достаточно независимым умом, чтобы ухватить истину, которая ныне является очевидной, что только технические недостатки представляют серьезное препятствие для соединения крайне желательной подвижности польской кампании с огневой мощью Первой Мировой войны. Его интерес к танковой войне казался чем-то эксцентричным в среде французского генералитета, равно как и его знание Восточной Европы в среде западных политиков. Сикорский мыслил в том же направлении. Еще в 1920 году он успешно экспериментировал с танками и бронеавтомобилями на Вкре. Его рейд на Ковель с колонной моторизованной пехоты был описан его сторонниками в качестве первого применения тактики блицкрига. В период 1928-1939 годов, находясь в вынужденной отставке, он изложил свои мысли на бумаге. Он опубликовал книгу “Przyszła Wojna” (“Будущая война”), которая в 1935 году стала доступна во французском переводе под невыразительным заголовком “La Guerre Moderne” (“Современная война”). В ней он рекомендовал использование танков для наступательных целей, и верно предсказывал, что их использование будет развиваться гитлеровским вермахтом, единственной европейской армией, свободной от старых догм. В отличие от де Голля и Сикорского, Тухачевский не дожил до подтверждения правоты своих идей, хотя и довольно унизительного. Он не отказывался от своей стратегии, примененной в Сибири и Польше и, несмотря на возражения старших по возрасту военачальников, придерживался теории революционной войны. Как начальник советской Военной Академии с 1921 по 1925 год, и как заместитель председателя Реввоенсовета СССР с 1931 по 1937 год, он обладал существенным влиянием. К своему несчастью, он был выдвиженцем Троцкого, крах которого стал причиной его опалы и, в конце концов, смерти. В его экспериментах с парашютистами, воздушно-десантными дивизиями и тяжелыми танками в начале тридцатых годов принимали участие представители немецких Люфтваффе и танковых войск, которые на секретной основе проходили обучение в России. Окончательно ирония этой истории проявилась в 1939-41 годах, когда Хайнц Гудериан, ученик Тухачевского и, по собственному признанию, поклонник де Голля, реализовал предсказания Сикорского, разбив вначале польскую армию, в которой Сикорскому уже не было места, затем французскую армию Вейгана, в которой де Голль был единственным командиром, добившимся хотя бы локального успеха, и в третью очередь, весь стратегический резерв Красной Армии, который в отсутствие Тухачевского принял статичную, оборонительную тактику. Все сомнения касательно выводов, которые должны были быть сделаны в ходе споров межвоенного периода о роли кавалерии, были быстро разрешены 9 сентября 1939 года, когда на прусской границе польские уланы атаковали танки Гудериана точно тем же героическим манером, как они атаковали Конармию в битве под Комаровом девятнадцатью годами ранее. На это раз результат был катастрофическим. Идеи Сикорского и де Голля заслужили доверие только тогда, когда армии, для которых они предназначались, были уничтожены. Размышления Тухачевского на тему “Новых вопросов войны”, написанные в 1931-32 годах, были опубликованы только через тридцать лет, когда в этом уже не было ни вопросов, ни новизны.^[359]

* * *

В политической жизни Польши война 1919-20 годов вызвала огромный эффект. Это был главный формирующий фактор в период возрождения республики. Она определила главные значимые фигуры, организации и идеологию на последующие два десятилетия. Она утвердила личный примат маршала Пилсудского. Он вышел из войны бесспорным вождем нации, хотя и раздраженный ее политическими результатами и испытывая отвращение к отношению к Польше со стороны ее “союзников”. В мирное время он ощущал себя рыбой, вынутой из воды. Он лежал на обетованном берегу национальной независимости, задыхаясь без опасностей и заговоров, бывших его стихией. Его характер стал быстро портиться. Его приказная манера превратилась в банальные приступы злости, его неподражаемые афоризмы в вульгарные и публичные оскорбления. Вначале он отошел от политики, чувствуя тошноту от партийных споров, продолжающихся нападок со стороны национал-демократов, “неблагодарности” демократического движения. Он отказался выставлять свою кандидатуру на президентских выборах 1922 года, и отказался от своего поста Начальника государства. Но 12 мая 1926 года, при поддержке испытанного бунтовщика генерала Желиговского, ставшего военным министром, он появился в восточных предместьях Варшавы во главе своих восставших уланов. После трехдневной гражданской войны, он проложил себе путь через мосты на Висле, вынудив и правительство и президента уйти в отставку. До его смерти девятью годами позже он оставался истинным правителем Польши. Своим “майским переворотом” он во многих смыслах завершил последний этап замышленного Тухачевским “Похода на Вислу”. Это был “левый” переворот, хотя и свершенный армией, но поддержанный социалистами и коммунистами. Заявленной целью его было предотвращение распространения фашизма. Главной целью его было устранение Винценты Витоса, только что сформировавшего третье коалиционное правительство. Но режим Пилсудского быстро скатился до уровня личной диктатуры его ближайшего окружения, последовательно убирая оппонентов любых убеждений. Уже в сам день переворота конная полиция разогнала коммунистический митинг в честь празднования годовщины его победы. В 1930 году большинство лидеров оппозиции, включая Витоса, были арестованы и обвинены в предательском заговоре. Многие из тех, кто не смог скрыться за границей, оказались в заключении в знаменитом лагере в Березе-Картузской, чье имя стало символом, но уже не периода сплочения народа времен войны с Советами, начавшейся здесь в 1919 году, а национального раскола и деградации.

Верховенство Пилсудского было тесно связано с доминирующей позицией польской армии, которая в войне 1919-21 годов прочно заняла место официального спасителя нации. Армейские офицеры находились на вершине общественного уважения и естественным образом становились политической силой. Их влияние было таково, что в конце концов они монополизировали не только правительство, но и оппозицию. В первом, конституционном периоде, контроль над армией, был чем-то вроде политической крапивы, к которой ни одно из кратковременных правительств не решалось прикоснуться. Причиной отставки Сикорского с поста премьер-министра в июле 1923 года и отказа Соснковского от должности военного министра в 1924-м была неразрешимая проблема - кто, кроме Пилсудского может занять должность генерального инспектора Вооруженных Сил. “Майский переворот” расколол армию надвое. Сторонники Пилсудского представляли собой в основном группу не самых выдающихся офицеров, таких, как генерал Славой-Сладковский, генерал Орлич-Дрешер, полковник Юзеф Бек; во главе сил, лояльных законному правительству стояли более заметные фигуры - Мальчевский, Розвадовский, Загурский, Станислав Халлер, Шептицкий, Андерс, Кукел, и сам Сикорский. Конфликт был таким острым, что 13 мая 1926 года Соснковский пытался покончить с собой. Розвадовский и Мальчевский были арестованы; Розвадовский и Загурский через некоторое время умерли при таинственных обстоятельствах. С этих пор от лоялистов стали избавляться. Их увольняли как из армии, так и из правительства. Их время придет позже. А пока быстрыми темпами шла милитаризация польского правительства. После смерти Пилсудского генерал Славой-Сладковский был премьер-министром с мая по сентябрь 1939 года; полковник Бек был министром иностранных дел с 1932 года; генерал Рыдз-Смиглы принял на себя обязанности Маршала в качестве генерального инспектора и духовного наследника. Единственной активной оппозиционной силой по отношению к проправительственной партии “Озон” (“Лагерь Народного Единства”) руководил один из ближайших сторонников Пилсудского Валерий Славек. Этот период обоснованно можно назвать “правительством полковников”.

Крах польского правительства в сентябре 1939 года вновь вывел “лоялистов” на авансцену. Сикорский, чье предложение служить на любом посту в борьбе против немецкого нашествия было отвергнуто, объявился в Париже в качестве главнокомандующего и премьер-министра правительства в изгнании. Соснковский, командовавший доблестной обороной Львова, стал его заместителем. Юзеф Халлер и Мариан Кукел заняли министерские посты. Владислав Андерс вышел из интернирования в России, чтобы принять командование знаменитым Вторым корпусом британской 8-й армии. Бур-Коморовский руководил Варшавским восстанием. Этих людей и их коллег объединяло то, что все они были ветеранами советско-польской войны. Они по определению были профессиональными антикоммунистами, участниками крестового похода против Советов, то есть врагами единственной союзной армии, которая могла освободить их родину. Они вызывали непримиримую ненависть Сталина, который последовательно уничтожал любого из них, попавшего к нему в руки. Они будили недоверие со стороны своих западных покровителей, которые мягко склоняли их компромиссной позиции. Сикорский умер при неясных обстоятельствах в 1943 году; занявший его пост Соснковский закончил войну, будучи интернированным в Канаде. Им не было места в послевоенном мироустройстве. Восточная граница Польши, из-за которой они воевали за двадцать пять лет до этого, не была тем вопросом, в котором Сталин был готов к компромиссу. Они уже не могли спокойно вернуться в свои дома в Вильно, ставшим теперь Вильнюсом, столицей Литовской ССР, или во Львове, ставшим городом в Западной Украине. Не нужны они были и Народной Польше. Ветераны войны 1919-20 годов, как и многие польские солдаты младшего поколения, разделявшие их идеалы, оказались в почетном, но неизбежном изгнании.

Среди поляков в эмиграции сохранилась идеология предвоенной Польши, зародившаяся во время советско-польской войны, так называемая “Sanacja”, что обычно переводится как “санитарный кордон”. Полностью милитаристская по духу, она вдохновлялась идеей католического крестового похода против большевизма. Целью ее было полное устранение следов коррупции и бесчестья из жизни нации. Ее ежегодный съезд созывался, как нетрудно догадаться, 16 августа, в годовщину Варшавской битвы. Как и многие другие движения за моральное обновление, она родилась из казарменной веры в то, что при усердии можно отдраить людские души дочиста. Она вела к углублению духовной изоляции Польши, как от западных демократий, так и от огромного безбожного соседа на востоке. Недавно прошедшую пятидесятую годовщину “Чуда на Висле” отмечали только польские эмигрантские объединения на Западе.

В Советской России о польской войне вспоминают редко. Согласно большевистским установкам, это был лишь эпизод в событии более крупного плана. Поначалу ее рассматривали просто как задержку в установлении советской власти на Окраинах; на пике своем она рассматривалась как шаг на пути к европейской революции; к концу же она представлялась затруднением, от которого необходимо было избавиться как можно скорее. Лидеры большевиков, хотя и часто обращали свои мысли к Польше, стремились втиснуть их в рамки своей общей системы взглядов и, подобно Ллойд Джорджу, злились, когда из этого не ничего не получалось. Они проглядели факт, что вследствие причин географического характера и момента, когда она завершилась, польская война могла оказать влияние на развитие советского государства, далеко выходящее за рамки видимого ее значения.

Окончание польской войны привело к четкой демаркации западной границы Советской России. Это событие утвердило ее изоляцию от Германии и остальной Европы. Следовательно, можно утверждать, это было первопричиной и, возможно, важнейшим внешним фактором в экономических, дипломатических и политических попытках выйти из этой изоляции. Это событие стало преградой на пути волны интернационализма в советской политической жизни. Оно дало начало тенденции, которая уже никогда не прекращалась, отделять интересы Советской России от интересов мировой революции, и отдавать приоритет суверенитету советского государства. Это привело к понижению авторитета Коминтерна, Троцкого и большевистских интеллектуалов. Эти отдаленные последствия особенно удивительны на фоне того, что революционная программа, принятая окружением Ленина в конце 1920 года, задумывалась, подобно введению подоходного налога в Британии в 1842 году, всего лишь как временная мера.

Польская война была определяющим фактором в кризисе военного коммунизма и последующем введении ленинской Новой Экономической Политики (НЭП). Летом 1920 года восемь из шестнадцати советских армий были задействованы против Польши. Польская война стала важным, и единственным заграничным, предприятием Красной Армии, которое серьезно подорвало систему “военного коммунизма” через милитаризацию железных дорог, усиление реквизиций, рост потребления запасов и вооружений. Как показал пример Смоленска, система уже не могла отвечать возложенным на нее новым требованиям. Правдой будет и то, что стремительный провал польской кампании осенью 1920 года вызвал шок, не менее опасный, чем уже существовавший до этого хаос. Пока Красная Армия могла выглядеть защитницей России от “польских панов” страдания, вызываемые “военным коммунизмом можно было оправдывать и переносить. Но как только Рижское перемирие было подписано, а следом за тем, в ноябре, был нанесен и “coup de grâce”^[360] по Врангелю, вся эта система потеряла смысл. 25 ноября 1920 года раздутый состав Красной Армии подвергся радикальному сокращению; два с половиной миллиона человек, которые были не нужны и которых было уже нечем кормить, отправились по домам. Военный коммунизм исчерпал все свои возможности, и его нужно было заменить чем-то другим. Пока польская кампания еще развивалась и надежды на экспорт Революции были живы, в НЭПе не было нужды; но как только она завершилась провалом, в нем возникла логичная необходимость. Хотя Ленин и воздерживался от введения НЭПа в течение еще нескольких месяцев, он все четче осознавал, что отказ от революционной позиции в вопросах внешней политики неизбежно должен повлечь соответствующие изменения во внутренней политике и экономике. Не было простым совпадением то, что подписание мира с Польшей в марте 1921 года совпало с серьезнейшими дебатами на Десятом съезде партии по поводу введения НЭПа.

Рапалльский договор 1922 года был естественным дополнением НЭПа. Союз с немецкой буржуазной республикой за рубежом был так же непростителен для большевиков, как и союз с крестьянином-собственником у себя дома. Однако, оба эти “союза” были выгодны. Часто забывают, что до подписания Рижского мира нужды в Рапалльском договоре не было. Пока была жива надежда на постройку революционного моста между Россией и Германией, официальный, дипломатический мост не был нужен. Эта надежда рухнула не из-за окончания Гражданской войны, чей благоприятный итог давал большевистскому руководству один единственный шанс на экспорт революции в Германию, а из-за неблагоприятного в территориальном плане итога польской войны.^[361]

Польская война неизбежным образом повлияла на эволюцию большевистской партии и Красной Армии. До конца 1920 года “импортные” большевики, вернувшиеся в Россию из эмиграции - Ленин, Троцкий, Зиновьев, Бухарин - полностью доминировали над своими “доморощенными” товарищами. Сталин и его команда, которым в будущем было суждено получить всю полноту власти, играли незначительную роль. После польской войны, когда Советская Россия должна была решать свои проблемы своими, чисто российскими средствами, российский опыт, которым раньше пренебрегали, оказался весьма востребован. При Сталине заграничный опыт постепенно становился пятном; западные знакомства стали признаком неблагонадежности. Логичным итогом этого стала великая чистка 1937-38 годов, когда все выжившие старые коммунисты были безжалостно вычищены, сначала из партии, а затем из армии. Наиболее драматический акт этой истории произошел 5 июня 1937 года, когда Ворошилов, Будённый и Егоров подписали смертный приговор Тухачевскому, Якиру, Уборевичу, Корку, Примакову и еще троим. Чистку пережил, кроме Будённого и Ворошилова, лишь еще один маршал, Тимошенко, их товарищ по Конармии.

Главной жертвой смены курса Советской России стало международное коммунистическое движение. Второй съезд Коминтерна, который в 1920 году задумывался как празднование новоселья Мировой Революции, стал чем-то вроде прощальной вечери. C этих пор коммунистические партии Германии, Франции, Италии и Великобритании, в 1920 году объединившие свои различные фракции в целях укрепления, стали явно игнорироваться. К иностранным коммунистам, получившим пристанище в России, относились без уважения. Польская Коммунистическая рабочая партия собрала богатый урожай сталинской благодарности. Не имея возможности эффективно работать в Польше, в России она постепенно шла к забвению. Ее космополитичный, люксембургистский характер вынуждал ее к контактам с троцкистской оппозицией, что обрекало ее на опалу и запрещение. В 1939 году она перестала существовать, название ее было вычеркнуто из списка коммунистических партий; члены ее Центрального Комитета, за одним важным исключением, были ликвидированы. В 1944 году, когда Красная Армия во второй раз вернулась в Польшу, прекратил существование и сам Коминтерн.

Не ставя под сомнение вышеописанных наблюдений, все же не стоит преувеличивать причинно-следственный характер роли польской войны в советской истории. Хотя польская война тесно связана с введением НЭПа, Рапалльским договором, преобразованиями в большевистской партии, она, очевидно, не является сама по себе причиной этих изменений. Ее роль была в том - и тут выбор метафоры должен быть наиболее точен, - что она впервые обратила внимание на несбыточность революционной программы большевиков. Она стала тем тревожным звонком, который заставил Советы задуматься о собственной безопасности, прежде чем пытаться спасать других.

В этом контексте, поражение в польской войне стало благоприятным событием с советской точки зрения. Если бы Тухачевский не был разбит, если бы Варшава пала и вторжение в Европу стало успешным, нет никаких сомнений в том, что вскоре значительно превосходящие ресурсы капиталистического мира были бы обращены против большевизма. Хотя и невозможно предсказать исход столкновения, которое не случилось, тем не менее, можно быть уверенным в том, что Советская Россия не получила бы двух последовавших мирных десятилетий, позволивших ей превратиться из отсталой страны во вторую по мощи державу мира. Сама беспомощность юной Советской Республики, выразившаяся в слабости ее армии в Польше, представила детоубийственные планы интервенционистов совершенно излишними, тем самым в немалой степени способствуя ее выживанию.

Позор нанесенного Польшей поражения глубоко подействовал на Красную Армию. В ближнем плане оно было болезненным унижением. Но в перспективе это стало стимулом для ее перестройки. Она дала повод для переосмысления, переобучения и перевооружения в течение двух последующих десятилетий. Она умерила политические амбиции маршалов и открыла партии дорогу к абсолютному контролю над армией. Тухачевский был ликвидирован, но он оставил после себя вооруженные силы, почти избавленные от иллюзий, но обладающие гибкостью и профессионализмом, которые поразили мир. Его боевые товарищи 1920 года, особенно Ворошилов, Жуков, Тимошенко и Чуйков, превзойдя все ожидания, отличились во время Второй Мировой войны.

Окончание польско-советской войны создало платформу, на которой создавалась новая дипломатическая система Восточной Европы. Инициативность французов, явно отсутствующая во время военной фазы, била ключом в сфере международных отношений. Однако ни один из недостатков, которые проявились в 1919-20 годах, вылечить не удалось. Сохранилось стремление западных демократий поддерживать своих восточно-европейских союзников словами, а не делами. Возможность Советской России к сотрудничеству с Германией не была спрогнозирована. “Большевистскому пугалу” было позволено заслонить собой все прочие опасности. Польша обрела ложное чувство собственной безопасности и собственной значимости. Сначала ее поощряли обходиться без посторонней помощи, а затем наказали за это. Во время очередного европейского кризиса 1938-39 годов все эти недуги вновь проявились. Польская “Вторая Республика” стала одной из первых и смертельных их жертв.

В течение всего межвоенного периода память о советском вторжении в Польшу служила укреплению значимости “большевистского пугала”. Антикоммунисты всегда могли сослаться на события августа 1920 года для приведения конкретных доказательств существования “Красной угрозы", которая в любой момент может возобновить свой поход на запад. То, что большевики попытались сделать однажды, они всегда могли бы попробовать повторить. Антифашисты, напротив, не могли сослаться на аналогичный прецедент, и их предупреждения о планах нацистов выглядели преувеличенными и надуманными.

В настоящее время польско-советская война остается неприятным событием в обеих странах, в которых о ней помнят лучше всего. Руководители Польской Народной Республики и Советского Союза по вполне понятным причинам избегают воспоминаний, которые могли бы повредить их установившимся братским отношениям. Они справедливо полагают, что такой своевольный народ, как поляки, может сбиться с пути, начав сравнивать свое нынешнее положение с мнимым золотым периодом независимости, минувшим пятьдесят лет назад. Советское правительство не хочет вспоминать о времени, когда бывшая провинция царской России отказалась присоединиться к советской семье и нанесла Красной Армии единственное неотмщенное поражение в ее истории. Нет нужды говорить, что такое проецирование событий прошлого на настоящее является чисто эмоциональным упражнением. Оно не имеет рациональной основы. Оно опасно просто потому, что пробуждает миражи и кошмары, которые невозможно будет сдерживать логическими доводами. В действительности, Польша Герека так же далека от Польши Пилсудского, как СССР Брежнева от Советской России Ленина. Польско-советские отношения стали совершенно другими во всех аспектах.

Поколение, принимавшее участие в польско-советской войне сейчас почти ушло. Многие пережившие войну 1919-21 годов погибли в еще более страшных событиях, происходивших в Польше и России через шестнадцать, восемнадцать и двадцать лет. За исключением нескольких неисправимых, в людях, которые еще живы, давно угасли страсти, когда-то бросавшие их в бой. Как и в случае всех войн, остается немногое. Заключительное слово дадим Исааку Бабелю, чья бесценная жизнь была бессмысленно уничтожена системой, которой он отважно служил:

В бою под Хотином убили моего коня... Звезды выползли из прохладного брюха ночи, и брошенные села воспламенялись над горизонтом. Взвалив на себя седло, я пошел по развороченной меже и у поворота остановился по своейнужде. Облегчившись, я застегнулся и почувствовал брызги на моей руке. Я зажег фонарик, обернулся и увидел на земле труп поляка, залитый моей мочой. Записная книжка и обрывки воззваний Пилсудского валялись рядом с трупом. В тетрадке поляка были записаны карманные расходы, порядок спектаклей в краковском драматическом театре и день рождения женщины по имени Мария-Луиза. Воззванием Пилсудского, маршала и главнокомандующего, я стер вонючую жидкость с черепа неведомого моего брата и ушел, сгибаясь под тяжестью седла.^[362]

Фото 34. Могила улана

(обратно)

Библиография

I. Опубликованные источники

Борьба за Советскую власть в Литве, в 1918-20 гг. Сборник документов. Вильнюс, 1967

Директивы Главного Командования Красной Армии. Воениздат. М., 1969

Documents on British Foreign Policy, 1918-45 (First Series). London, 1947.

Dokumenty i Materiały do Historii Stosunkow Polsko-Radzieckich (Документы и материалы по истории польско-советских отношений). тт. I, II, III. Варшава, Москва, 1962-66

В.И. Ленин. Полное собрание сочинений, 5 изд., М.1958

V.I. Lenin. Korespondencja wojenna. Варшава, 1958

Ленинский сборник. М., 1924

Livre Rouge - Recueil des Documents Diplomatiques Relatifs aux Relations entre la Pologne et la Russie, 1918-20. Наркоминдел, М., 1920

J. Piłsudski. Pisma Zbiorowe. Vols. I-X. Варшава, 1937-38

S. Pomarański. Pierwsza Wojna Polska, (Collection of War Communiques, 1918-21. Warszawa, 1920

Л. Троцкий. Как вооружалась революция. тт. I-III. Москва, 1923-25

The Trotsky Papers. ed. J. Mejer. The Hague, 1964

II. Мемуары и вторичные работы

Г.А. Айрапетян. Легендарный Гай. М., 1965

A. Ajnenkiel. Od rzadów Ludowych do przewrotu majowego. Warszawa, 1964

Arski, Korta et al. Znowa grabieżców. Awantura Pilsudskiego w 1920 r. Warszawa, 1950

И. Бабель. Конармия - Одесские рассказы - Пьесы. Letchworth, 1965

H. Bagiński. Wojsko-polskie na Wschodzie 1914-20. Warszawa, 1921

С.М. Будённый. Пройденный путь. Т.2, М., 1965

Camon, General. La Manoeuvre Libératrice du Maréchal Pilsudski contre les Bolcheviques. Août 1920. Paris, 1929

E.H. Carr. The Bolshevik Revolution. Vol. I-Ill. London, 1950-53. Penguin Edition. London, 1966

A. Carton de Wiart. Happy Odyssey. London, 1950.

Chesterton, Mrs. C. The Chestertons. London, 1947. Chapter Ill, “In Poland'.

W. Chocianowicz. Pułk artillerii lekkiej Legionów im. J. Pilsudskiego. London, 1967.

I. Cohen. Vilna. Philadelphia, 1943

Lord D'Abernon. The Eighteenth Decisive Battle of World History. London, 1931

J. Dąbski. Pokój Ryski. Warszawa, 1931

I. Dasziński. Pamiętniki. Kraków, 1925-26

Aleksy Deruga. Polityka Wschodnia Polski wobec ziem Litwy, Bailorusi i Ukrainy, 1918-19. Warszawa, 1969

Isaac Deutcher. The Prophet Armed. Oxford, 1954.

R. Dmowski. Polityka Polska i odbudowanie państwa. Warszawa, 1925

J. Dowbór-Muśnicki. Moje Wspomnienia. Poznan, 1936.

J. Erickson. The Soviet High Command. New York, 1962

M. Fainsod. Smolensk under Soviet Rule. London, 1950

Г.Д. Гай. На Варшаву. Москва, 1928

S. Grabski. The Polish-Soviet Frontier. London, 1943

Гражданская война 1918-21 гг., под ред. Бубнова, Каменева, Эйдемана. М. 1928-30

M. Grinberg. Z zagadnień wojny polsko-radzieckiej. Warszawa, 1960

L. Grosfeld. Polskie reakcyjne formacje wojskowe w Rosji, 1917-19. Warszawa, 1956

W. Grove. War's Aftermath-United States Relief Organisations in Poland. New York, 1940

J. Haller. Pamętniki. London, 1964

А.Ф. Хацкевич. Польские интернационалисты в борьбе за власть Советов в Белоруссии. Минск, 1967

Historia Polski. т. IV, часть 1. Изд. Польской Академии Наук, Варшава, 1966

J. Holzer, J. Molenda. Polska w Pierwszej Wojnie Swiatowej. Warszawa, 1967

A. ldzik. 4 pulk piechoty. London, 1963.

История Гражданской Войны в СССР. тт. III-IV. М. 1957-59

Н.Е. Какурин. Русско-польская кампания 1918-20 гг. Брошюра. М., 1922.

Н.Е. Какурин и В.А. Меликов. Война с белополяками 1920 г. М., 1925.

T. Kawalec. Historia IV Dywizji Gen. Żeligowskiego w zarysie. Wilno-Lwów, 1921.

С.М. Кляцкин. На защите Октября. Организация регулярной армии… в Советской Республике, 1917-20 гг. М., 1965.

Командарм Уборевич - воспоминания друзей и соратников. М., 1964.

T. Komarnicki. The Rebirth of the Polish Republic. London, 1957.

V . Korostovetz. Seed and Harvest. London 1931.

Księga Polaków Uczestników Rewolucji Paździemikowej 1917-20. Biografie. Warszawa, 1967.

T. Kutrzeba. Wyprawa Kijowska. Warszawa, 1937.

Н.Ф. Кузьмин. Крушение последнего похода Антанты. М.,1958.

A. Leinwald. P.P.S. wobec wojny polsko-radzieckiej, 1919-20. Warszawa, 1964.

B.H. Lidell Hart. The Red Army. New York, 1956.

P. Lossowski. Stosunki polsko-litewskie w latach 1918-20. Warszawa, 1966.

Ю. Мархлевский. Польша и мировая революция. М., 1920.

Маршал Тухачевский - Воспоминания друзей и соратников. М., 1965.

С.А. Меженинов. Начало борьбы с белополяками на Украине в 1920 г. М., 1926.

Л. Никулин. Тухачевский. М., 1964.

I. Pawlowski. Polityka i Dzialalnosc wojskowa KPP 1918-28. Warszawa, 1964.

Alexandra Pilsudska. Pilsudski-A Biography by his Wife. New York, 1941.

J. Piłsudski. Rok 1920. Fifth Impression, London, 1941.

W. Pobóg-Malinowski. Najnowsza Historia Polityczna Polski. Vol. II. London, 1967.

В. Примаков. Рейд червонных казаков. М., 1925.

К. Путна. К Висле и обратно. М. 1927.

Przybylski Adam. La Pologne en lutte pour ses frontières. Paris, 1931.

К. Радек. Война польских белогвардейцев против Советской России. М., 1920.

B. Roja. Legendy i Fakty. Warszawa, 1931.

J. Romer. Pamiętniki. Lwów, 1938.

A. Rozwadowski. General Rozwadowski. Kraków, 1929.

J. Rybak. Pamiętniki. Warszawa, 1954.

Е. Сергеев. От Двины к Висле. М., 1928.

Б. Шапошников. На Висле. М., 1930.

Ladislas Sikorski. La Campagne Polono-Russe de 1920. Paris, 1928. Перевод книги: Wladystaw Sikorski, 'Nad Wisłą i Wkrą', Lwów, 1928.

W. Sikorski. Modern Warfare, its character, its problems. London, 1943. Перевод книги “Przyszla Wojna”, опубликованной как “La Guerre Moderne”, Paris, 1935.

П.В. Суслов. Политическое обеспечение советско-польской кампании 1920 г. М., 1930.

St. Szepticki. Front Litewsko-Białoruski. Kraków, 1925.

T. Teslar. Polityka Rosji Sowieckiej podczas wojny z Polską. Warszawa, 1937.

T. Teslar. Propaganda bolszewicka podczas wojny… Warszawa, 1938.

А.И. Тодорский. Маршал Тухачевский. М., 1964.

L. Trotsky. My Life. New York, 1931.

Л. Троцкий. Советская Россия и буржуазная Польша. Речь в Гомеле, май 1920 г. М., 1920.

L. Trotsky. Stalin. London, 1947.

М.Н. Тухачевский. Избранные произведения. Тт. I-II. М., 1964

P. S. Wandycz. Soviet-Polish Relations 1917-21. Cambridge. Mass. 1969.

Maxime Weygand. Memoires. Vol. Il. Paris, 1957.

W. Wejtko. Samoobrona Litwy i Białorusi. Wilno, 1930.

D. Fedotoff White. The Growth of the Red Army. Princeton, 1944.

F. Williams. Ernest Bevin, Portrait of a Great Englishman. London, 1952.

W. Witos. Moje Wspomnienia. Тт. I-Ill. Paris, 1964-65.

E. Wollenberg. The Red Army. London, 1938.

R. Wraga (Andreus). Polska a kapitalistyczna Interwencja w ZSSR. Rome, 1945.

P. Zaremba. Dzieje 15 pułku uhlanów poznanskich. London, 1962.

Ф.Г. Зуев. Международный империализм - организатор нападения панской Польши на советскую Россию. М., 1954

III. Статьи.

Н.Н. Азовцев, В.Р. Наумов. Изучение истории военной интервенции и Гражданской Войны в СССР. Журн. “История СССР”, №6, 1970

Rolf Brandt. With the Soviet Army. in “Living Age” 307, 2 Oct 1920.

I. Cohen. My Mission to Poland, 1918- 19. in “Jewish Social Studies” London XIII Nr. 2, 1952.

M. K. Dziewanowski. Pilsudski's Federal Policy. in “Journal of Central European Affairs”, 1950.

H.J. Elcock. Britain and the Russo-Polish Frontier 1919-21. Historical Journal, 1969, Nr. I.

Weronika Gostyńska. Materiały archiwalne o tajnych rokowaniach polsko-radzieckich w Baranowiczach i Bialowieży. В “Z dziejów stosunków polsko-radzieckich”, Warszawa, 1969, Nr. IV.

H. Jabloński. Wojna polsko-radziecka 1919-20. В “Przegląd Socjalistyczny”, 1948, №№7-8.

A . Juzwenko. MIisja Marchlewskiego w 1919 roku na tle stosunków polsko-radzieckich. В “Z badań nad wplywem i znaczeniem rewolucji rosyjskich dla ziem polskich". Ed. H. Zieliński. Wrocław, 1968.

K. Kreczunowicz. Na 50-lecie bojów kawalerii i artylerii w 1920 roku. В “Katalog Wystawy - Kawaleria i Artyleria konna”. London, 1970, pp. 7-20.

M. Kukiel. The Polish-Soviet Campaign of 1920. В “The Slavonic Review” London, 1928.

J. Lewandowski. Prometeizm-Koncepcja Polityki Wschodniej Piłsudszczyzny. В “Biuletyn Wojskowej Akademii Politycznej”. Seria Historyczna, 1. №2, (12) 1958.

L.B. Macfarlaine. Hands off Russia. “Past and Present, 1967”.

Ю. Мархлевский. Мир с Польшей. В “Коммунистический интернационал”, 1920. №14.

Ю.Мархлевский. Польша и мировая революция. В “Коммунистический интернационал”, 1919, №№7-8

W. Najdus. Polacy we wladzach Republiki Litewsko-Białoruskiej, 1919. В “Kwartalnik Historyczny”, 1967, № 3 .

W. Sworakowski. An error regarding East Galicia in Curzon's Note to the Soviet Government, 11 July 1920. В “Journal of Central European Affairs”, 1944'.

P. Wandycz. French Diplomats in Poland, 1919-26. В “Journal of Central European Affairs”, 1964.

P. Wandycz. General Weygand and the Battle of Warsaw. В “Journal of Central European Affairs”, 1960.

S. Zbikowski. Zarys historii Zachodniej Dywizji Strzelców. В “Z Pola Walki”, Warszawa, 1960, № 2.

IV. Архивные источники

Archiwum Akt Nowych, Warszawa - AAN

Archiwum I.J. Paderewskiego - AIJP

Komitet Narodowy Polski - KNP

Presidium Rady Ministrów - PRM

Центральный партийный архив института марксизма-ленинизма - ЦПАИМЛ

Центральный Государственный архив Советской Армии ЦГАСА (только во вторичных ссылках)

Cabinet Records (Записи британского Кабинета министров) Cab

Foreign Office Papers (Документы британского МИДа) FO

Public Record Office, London - PRO

War Office Papers - WO

British Museum - BM

Churchill Papers

Rumbold Papers.

Lloyd George' Papers

(обратно)

1

Здесь и далее в тексте курсивом выделены неанглийские слова, которые автор сохраняет в оригинальном написании или в транскрипции, напр. “intelligentsia” (прим. переводчика)

(обратно)

2

A. Deruga. Polityka Wschodnia Polski wobec ziem Litwy, Białorusi i Ukrainy, 1918-1919. (Восточная политика Польши в отношении земель Литвы, Белоруссии и Украины в 1918-19гг.) Варшава, 1969, гл.V.

(обратно)

3

Институт истории Академии Наук Литовской ССР. Борьба за советскую власть в Литве в 1918-20гг. Вильнюс, 1967. Документы. №1, 16 декабря 1918 г.

(обратно)

4

Polska Akademia Nauk, Академия Наук СССР, “Dokumenty i Materiały do Historii Stosunków Polsko-Radzieckich” (Документы и материалы по истории польско-советских отношений). Т.2, №68.

(обратно)

5

T. Komarnicki. The Rebirth of the Polish Republic. London, 1956. p.443

(обратно)

6

Автор часто использует термин “the Borders”, являющийся, по сути, калькой с польского термина Kresy или Kresy Wschodnie, применявшегося для обозначения территорий современных Западной Украины, Белоруссии и Литвы, входивших в состав Речи Посполитой до ее раздела. В отечественной историографии термин “Кресы” используется, но не часто, в основном в специфическом контексте, касающемся истории Речи Посполитой. Поэтому здесь и далее для перевода используется более понятный термин “Окраины”. (прим. переводчика)

(обратно)

7

Директивы Главного Командования Красной Армии 1917-20 гг. Сборник документов. М.1969. №133. (далее - “Директивы…”)

(обратно)

8

Там же, №№153, 311.

(обратно)

9

Первая директива от 16 ноября 1918, №136 предусматривала глубокую разведку до Полоцка, Борисова и Гомеля; другая же, от 10 декабря, №147 - до Вильно, Лиды и Мозыря.

(обратно)

10

Dokumenty i Materiały…, II, стр. 98

(обратно)

11

Deruga…, стр.144

(обратно)

12

Первая строфа поэмы “Пан Тадеуш”, пер. С. Мар

(обратно)

13

Dokumenty i Materiały…, т. I, №286, 29 окт. 1918.

(обратно)

14

там же, т.II, №12, 26 ноября 1918, №20, 4 дек. 1918, №30, 22 дек. 1918.

(обратно)

15

там же, т.II, №37, 30 дек. 1918.

(обратно)

16

там же, т.II, №49, 8 янв. 1919.

(обратно)

17

там же, т.II, стр.172

(обратно)

18

И.Бабель. После боя (рассказ из цикла “Конармия”).

(обратно)

19

Письмо Казимежа Карского из 1-го (Креховецкого) уланского полка, 5 августа 1920 г., опубл. в “Przegląd Kawalerii i Broni Pancernej”. London VIII N. 59 (1970), стр. 240

(обратно)

20

Какурин Н.Е., Меликов В.А. Война с белополяками. М., 1925, с. 7; Директивы…, с.157-158.

(обратно)

21

Директивы…, №№310, 311.

(обратно)

22

T. Sariusz-Bielski. Wspomnienia z wymarszu I Dywizji Kawalerii Na Ukrainę w 1920 r. “Przegląd Kawalerii i Broni Pancernej”. London VIII N. 59 (1970) pp 192-196.

(обратно)

23

Лазар Карно - организатор революционной армии Франции в 1793-1795 гг.

(обратно)

24

W Chocianowicz. Dzieje 1 Pułku Artylerii Lekkiej Legionów Józefa Piłsudskiego, rozdz. 1, London 1967; J. Stachowicz. Pociągi pancerne w wojnie 1919-1920, „Przegląd Kawalerii i Broni Pancernej”, London 1970, nr 59, p. 177-180

(обратно)

25

Директивы, №336, примеч. 74, с.802.

(обратно)

26

Public Record Office - Foreign Office Papers (далее - PRO-FO) 417/8/64

(обратно)

27

Борьба за советскую власть в Литве…, цит. документы №№53, 76, 79, 97, 98, 100, 140, 166, 167, 174, 177, 185, 204; Dokumenty i Materiały…, т.III, с. 217.

(обратно)

28

Historia Polski. Vol. IV. pt I .Warszawa, 1966. p. 258.

(обратно)

29

Газ. “Известия”, М., 8 мая 1919. Dokumenty i Materiały…, т.2, приложение VI, стр. 771-773

(обратно)

30

«Ленинский сборник» XXXIV, стр. 69.

(обратно)

31

«Директивы...», №316

(обратно)

32

Isaac Cohen. Vilna. Philadelphia (1943) стр. 358-88

(обратно)

33

А.Ф. Хацкевич. Польские интернационалисты в борьбе за власть Советов в Белоруссии. Минск, 1967, стр. 92-93.

(обратно)

34

Weronika Gostyńska. Materiały archiwalne o tajnych rokowaniach polsko-radzieckich w Baranowiczach i Bialowieży. В кн. “Z dziejów stosunków polsko-radzieckich”, Warszawa, 1969, Nr. IV.

(обратно)

35

«Документы и материалы...», т.2, стр. 786

(обратно)

36

Там же, т.2, приложение 11.

(обратно)

37

Alexandra Pilsudska. Pilsudski - a Biography by his Wife. New York, 1941.

(обратно)

38

Rumbold to Philip Kerr, 29 декабря 1919. Rumbold Papers; Rumbold to Curzon, 7 ноября 1920, FO 371 3599/2524.

(обратно)

39

Л. Троцкий. Моя Жизнь. Нью-Йорк, 1931, стр. 389

(обратно)

40

A . Juzwenko. MIisja Marchlewskiego w 1919 roku na tle stosunków polsko-radzieckich. В книге “Z badań nad wplywem... rewolucji rosyjskich dla ziem polskich". Ed. H. Zieliński. Wrocław, 1968, стр.55

(обратно)

41

«Документы и материалы...», т.2, №235

(обратно)

42

Там же, т.2, №240

(обратно)

43

Тогдашнее русское название – Двинск, ныне Даугавпилс, Латвия.

(обратно)

44

Juzwenko, ранее цит., стр. 76

(обратно)

45

«Dokumenty i Materiały...», т.2, №229

(обратно)

46

Мархлевский Троцкому, 28 ноября 1919, в «The Trotsky Papers» Vol. I , No. 426 ; I. Deutscher, «The Prophet Armed», p. 458

(обратно)

47

Juzwenko, ранее цит., стр. 81

(обратно)

48

«Dokumenty i Materiały...», т.2, №271

(обратно)

49

Juzwenko, ранее цит., стр. 78-79

(обратно)

50

PRO WO 106/967 G 1285

(обратно)

51

«Dokumenty i Materiały...», т.2, №229

(обратно)

52

Там же, №254

(обратно)

53

Там же, №266

(обратно)

54

Там же, №246

(обратно)

55

Там же, №260

(обратно)

56

Там же, №322

(обратно)

57

Там же, №224

(обратно)

58

Там же, №212

(обратно)

59

Там же, №222

(обратно)

60

Churchill to Paderewski, 24 октября 1919. AAN-AIJP 777. Необъяснимое отсутствие упоминания этого важного документа делает бессмысленной остальную переписку, приведенную в «Документах и материалах...»

(обратно)

61

PRO- Cab 23/14 War Cabinet 634 (4) 16 Oct.1919.

(обратно)

62

PRO-Cab 23/14 War Cabinet 633 (6) 22 Oct.1919 .

(обратно)

63

PRO-Cab 23/18 C 1 2 App. II (6) 25 Nov.1919; также PRO-Cab 24/99 CP 716, 23 Feb. 1920.

(обратно)

64

Juzwenko, ранее цит., стр. 84-85

(обратно)

65

Kutrzeba, T., «Wyprawa Kijowska», Warszawa,1937, p. 45

(обратно)

66

Какурин, ранее цит., стр.71

(обратно)

67

И.В. Сталин. Новый поход Антанты на Россию. «Правда», 25 мая 1920; Ф. Зуев. Международный империализм — организатор нападения панской Польши на Советскую Россию, 1919-20. М., 1954. Более позднее обсуждение и подтверждение концепции см.: Н.Н. Азовцев, В.Р. Наумов. Изучение истории военной интервенции и Гражданской Войны в СССР. Журн. “История СССР”, №6, 1970

(обратно)

68

Curzon to A.J. Balfour, 10 Feb. 1918. BM Add. MSS 49734/44

(обратно)

69

PRO-Cab 23/20 6/20

(обратно)

70

'New York Times. 18 Jan.1920.

(обратно)

71

«Dokumenty i Materiały...», т.2, стр. 349

(обратно)

72

Там же, т.2, №269

(обратно)

73

Там же, стр.491

(обратно)

74

Lloyd George Papers, F/201/1/9

(обратно)

75

PRO- Cab 23/20 C 7 (1920) 29 Jan. 1920

(обратно)

76

«Dokumenty i Materiały...», т.2, №203

(обратно)

77

Мильеран высказал эти опасения на конференции в Лимпне 8 авг. 1920 г. PRO-Cab 23/22 46 (20); Хэнки отвечал ему, PRO - Cab 24 CP 1724

(обратно)

78

Слава (фр.). Прим. переводчика

(обратно)

79

«Dokumenty i Materiały...», т.2, стр. 504

(обратно)

80

В.И. Ленин. Телеграмма Л. Д. Троцкому. 27 февраля 1920 г. // Полн. собр. соч. Т. 51. С. 146—147

(обратно)

81

«Dokumenty i Materiały...», т.2, №279

(обратно)

82

Там же, №311

(обратно)

83

'“Le Petit Parisien”, 6 Mar. 1920. Интервью от 28 фев. 1920. Цитата из: Komarnicki, ранее цит., стр. 563-64

(обратно)

84

«Dokumenty i Materiały...», т.2, №331

(обратно)

85

Там же, №360

(обратно)

86

Там же, №361

(обратно)

87

Там же, №№378, 380

(обратно)

88

Там же, №341

(обратно)

89

Там же, №379

(обратно)

90

Там же, №14

(обратно)

91

Там же, №381

(обратно)

92

Documents on British Foreign Policy. (1St Series) Vol. X, №№ 505, 58 1

(обратно)

93

E.H. Carr. The Bolshevik Revolution. Vol. Ill, (Pelican Edition). London (1966) p.170.

(обратно)

94

Какурин, ранее цит., стр. 413

(обратно)

95

Цитировано по: «Historia Polski», (1966) Т. IV, ч. I, стр. 331 .

(обратно)

96

«Dokumenty i Materiały...», т.3, №9., примеч.1

(обратно)

97

PRO- WO/106/972 G 2001. 31 мая 1920

(обратно)

98

Польский текст: Kutrzeba, ранее цит., стр. 107

(обратно)

99

Румбольд Керзону, 30 апр. 1920, PRO-FO 371 3914/196783

(обратно)

100

E. H. Carr. The Bolshevik Revolution. Vol. III (Pelican Edition) London ( 1 966) p. 309

(обратно)

101

Свершившийся факт (фр., прим переводчика)

(обратно)

102

Цитировано по: Komarnicki, ранее цит., стр. 589

(обратно)

103

Черчилль в Управление военной разведки, 19 мая 1920. Churchill Papers 16/52.

(обратно)

104

Сесил Керзону, 3 мая 1920, PRO- FO 371 3914/197475

(обратно)

105

Керзон Сесилу, 11 мая 1920, там же.

(обратно)

106

AAN- AIJP 738

(обратно)

107

'Historia Polski' т. IV ч. I. ( 1966) стр. 346

(обратно)

108

В. И. Ленин. Соч., т. 31, стр. 98—101

(обратно)

109

там же

(обратно)

110

'Dokumenty i Materialy…' т.3, № 27. Речь Калинина в Иваново-Вознесенске, 16 мая 1920

(обратно)

111

Какурин, стр.98

(обратно)

112

Dokumenty i materiały..., III, Nr.9

(обратно)

113

там же, Nr.11

(обратно)

114

здесь: командный дух (фр.)

(обратно)

115

Здесь автор заблуждается, С.М. Буденный был невысокого роста, всего 169 см (прим. переводчика)

(обратно)

116

С.М. Буденный. Пройденный путь. М. 1965, т.2, стр. 28

(обратно)

117

K.M. Murray. Wings Over Poland. London, 1932.

(обратно)

118

Какурин, т.2, стр.116-117

(обратно)

119

Буденный, т.2, стр. 72

(обратно)

120

Там же, стр. 76

(обратно)

121

Там же, стр.97

(обратно)

122

Румбольд Керзону, 12 июня 1920.

(обратно)

123

Kutrzeba, стр. 220-221.

(обратно)

124

И.Бабель. Переход через Збруч. Рассказ.

(обратно)

125

Kutrzeba, p.394

(обратно)

126

по другим источникам, это прозвище ему дал Троцкий (прим. переводчика).

(обратно)

127

здесь небольшая неточность. Последний, и удачный побег Тухачевский совершил еще до Октябрьской революции, успев вернуться в свой полк в октябре 1917 года (прим переводчика).

(обратно)

128

цит. по E. Wollenberg, “The Red Army”, London, 1938, p. 197

(обратно)

129

там же, стр.196

(обратно)

130

“Борисов взят” - заголовок передовой статьи, “Правда”, 26 мая 1920 г.

(обратно)

131

“Правда”, 28 мая 1920 г.

(обратно)

132

Г.Сокольников. “Новый период в Гражданской войне”, “Польская керенщина”. Статьи в газ. “Правда”, 8, 9 мая 1920.

(обратно)

133

газета “Военное дело”, №13, июнь 1920, “Первые боевые шаги маршала Пилсудского”. Троцкий. Как вооружалась революция. т.III, стр. 165.

(обратно)

134

газета “Правда, 11, 12 мая 1920.

(обратно)

135

там же

(обратно)

136

Л.Д. Троцкий. Как вооружалась революция. т.II, стр. 93-97

(обратно)

137

Там же, стр. 125

(обратно)

138

Л.Д. Троцкий. Война белогвардейцев против Советской России. М., 1920.

(обратно)

139

И.В. Сталин. Тыл. Район удара. “Правда”, 26 мая 1920.

(обратно)

140

Коминтерн и идея мировой революции. М.,1999, с.182-184.

(обратно)

141

“Правда”. 10 октября 1920.

(обратно)

142

Ленин. ПСС, с.144

(обратно)

143

Какурин, стр. 475-6

(обратно)

144

“Правда”, 28 мая 1920.

(обратно)

145

Е.И. Наумов. В.И. Ленин о Маяковском. Сборник “Новое о Маяковском”. М.,1958

(обратно)

146

О художественной пропаганде. Сборник “Новое о Маяковском”. М.,1958

(обратно)

147

D. Fedotof-White. The Growth of the Red Army. Princeton, (1944) , p. 90.

(обратно)

148

там же, стр.102.

(обратно)

149

Какурин, стр.450-453

(обратно)

150

Г.А. Айрапетян. Легендарный Гай. М., 1965

(обратно)

151

“Красноармеец”, газета 16-й армии

(обратно)

152

Е.Н. Сергеев. От Двины к Висле. М., 1923, стр. 52.

(обратно)

153

Г.Д. Гай. Комсомолец Вася. Журнал “Молодая Гвардия”, № 4, 1935 г. стр. 21-109. Резюме в сборнике “Этапы большого пути”, М.1963.

(обратно)

154

Г.Д. Гай. На Варшаву! М.,1928, стр. 76

(обратно)

155

M. Wasowicz.Obrona Grodna. В сборнике “Przegląd Kawalerii i Broni Pancernej” London, 1970, VIII, Nr. 59. стр. 181-187.

(обратно)

156

цит. по Какурину, стр. 210.

(обратно)

157

St. Alexandrowicz. Bój 13 pulku uhłanów pod Janowem, 25 VII 1920. В сборн. “Przegląd Kawalerii i Broni Pancernej”, London, 1970, VIII, Nr. 59. стр. 207-218

(обратно)

158

J. Piłsudski. Pisma Zbiorowe. VII p. 97· Warszawa, 1937-38

(обратно)

159

цит. по: Хацкевич, стр. 116-119

(обратно)

160

Dokumenty i Materiały…, III, №68

(обратно)

161

J. Marchlewski. Rosja proletariacka a Polska burjuazyjna.'Pisma Wybrane' II, Warszawa, 1956, цит. по “Historia Polski” т. IV, pt. I., стр.389

(обратно)

162

Dokumenty i Materiały…, III, №126.

(обратно)

163

Там же, №127

(обратно)

164

цит. по: Хацкевичу, стр.127. Wandycz, “Soviet-Polish Relations”

(обратно)

165

Хацкевич, стр. 134-135

(обратно)

166

Архив Троцкого (Гарвард), т. 546, цит. по Wandycz, “Soviet-Polish Relations”, стр.230.

(обратно)

167

цит. по Хацкевичу, стр. 139.

(обратно)

168

там же, стр. 142.

(обратно)

169

Ленин. ПСС, т. 51, стр. 468.

(обратно)

170

Ф.Э. Дзержинский. Избранные произведения. т.1, стр. 297, и там же, стр. 144.

(обратно)

171

Ленин. ПСС, т.51, стр 472

(обратно)

172

Historia Polski, т.4, ч.I, стр. 360

(обратно)

173

Dokumenty i Materiały…, III, стр. 186-187

(обратно)

174

T. Jędruszczak, Historia Polski IV, ч. I, с. 373.

(обратно)

175

Dokumenty i materiały, III, № 122.

(обратно)

176

AAN PRM 21431/20.15978, 15188, 8855, 14998

(обратно)

177

Десятый съезд РКП(б). Март 1921 года. Стенографический отчет. М. 1963.

(обратно)

178

Ллойд Джордж, речь в Палате Общин, 16 апреля 1919. Commons Debates. Series V. Vol.114, p. 2938.

(обратно)

179

Documents on British Foreign Policy (1st. Series) VIII pp. 502-6

(обратно)

180

Conversation at Villa Fraineuse, Spa. 10 July 1920. Text in VII Session of R.O.P .AAN-PRM Microfilm 20189.

(обратно)

181

PRO-FO 371 4058/209045

(обратно)

182

Witold Sworakowski, 'An error concerning East Galicia in Curzon's Note ... of 11 July 1920.' in “Journal of Central European Affairs (1944)”. Vo!. IV. No.I.

(обратно)

183

Lloyd George Papers. F. 201 /1

(обратно)

184

Русский текст: 'Dokumenty i Materialy . . . ' Ill. No.93; англ. текст, PRO-FO 371 4058/207846

(обратно)

185

Проявление силы (фр.)

(обратно)

186

Ленин. Телефонограмма И.В. Сталину. ПСС, т.51, с.422

(обратно)

187

Директивы…, №605.

(обратно)

188

PRO-FO 371 3919/213244

(обратно)

189

Хэнки Ллойд Джорджу. Lloyd George Papers F/57/6/5-

(обратно)

190

Там же, F/57/6/8.

(обратно)

191

Full MSS text in Lloyd George Papers, F/57/6/13 ; сокр. версия: PRO-Cab 24/110 CP 1724, also Documents on British Foreign Policy, (1St Series) Vol. XI. No. 381.

(обратно)

192

Там же

(обратно)

193

Russo-Polish Situation, Cabinet Office Registered File. PRO-Cab 21/179.

(обратно)

194

PRO-Cab 23/20 C46. (1920) App. lI.

(обратно)

195

Documents on British Foreign Policy (1st Series). Vol. XI. No. 345

(обратно)

196

Там же. №№411, 418

(обратно)

197

Dokumenty i Materiały…, Ill, №№ 139, 140, 141, 144, 149, 150, 156, 163, 164, 168, 174, 179, 184

(обратно)

198

Dokumenty i Materiały…, Ill, 30 18 May 1920.

(обратно)

199

PRO-FO 371 3913/187247.

(обратно)

200

Francis Williams. Ernest Bevin – Portrait of a Great Englishman. London, 1952, p. 83

(обратно)

201

Lloyd George Papers F/24/3/6

(обратно)

202

Commons Debates, 1920, v.133, p. 258-274

(обратно)

203

Там же.

(обратно)

204

PRO-Cab 21/179 CP 143, 22 08 1920

(обратно)

205

Выступление на съезде в Скарборо. „Daily Herald”, 24 06.1920

(обратно)

206

См. M. K. Dziewanowski. Pilsudski’s Federal Policy 1919-20. „Journal of Central European Aflairs”, 1950

(обратно)

207

Vera Olivova. Polityka Czechosłowacji wobec Polski podczas wojny polsko-radzieckiej. Studia z dziejów ZSRR i Europy Środkowej, Warszawa-Wrocław 1967, nr 1.

(обратно)

208

Свидетельство исходит из утвеждения Яна Масарика в беседе с Вандычем в 1946 г. (Wandycz, Soviet-Polish Relations)

(обратно)

209

Ленин. ПСС, т.41, с. 282

(обратно)

210

F. von Rabenau. Seeckt Aus seinen Leben, 1918-36. 1940, s. 252. Цит. по E. H. Carr, v. III, p.310

(обратно)

211

Dokumenty i materiały, III, стр. 200. См.также: E. H. Carr, v. III, p. 323, note 4

(обратно)

212

Dokumenty i materiały, III, № 131

(обратно)

213

Там же, №143.

(обратно)

214

См. S. Wambaugh. Plebiscites since the World War. Washington 1933, v. 1,ch. 6

(обратно)

215

Documents on British Foreign Policy (1st Series), X, 619, XI, 393

(обратно)

216

Там же, XI, nr 401,403

(обратно)

217

Какурин, с.219.

(обратно)

218

Lord D'Abernon. The Eighteenth Decisive Battle of World History. London, 1931

(обратно)

219

Ф.Э. Дзержинский. Избранные произведения в двух томах. т.1, с.213-214. М., 1967

(обратно)

220

Там же, №67

(обратно)

221

C. E. Calwell. Sir Henry Wilson, Life and Diaries. London, 1927. Vol. 11, p. 253

(обратно)

222

Dokumenty i materiały, III, № 82, 9.07.1920

(обратно)

223

Меморандум о поставках для Польши, 22 июля 1920 г. Там же, т. III, №105.

(обратно)

224

Там же, №116

(обратно)

225

Там же, №102

(обратно)

226

Там же, №207

(обратно)

227

Черчилль Генштабу, 20 июля 1920. Churchill Papers 16/52

(обратно)

228

Rumbold Papers. Private Correspondence. 18 July 1920

(обратно)

229

Хэнки Ллойд Джорджу. Lloyd George Papers f/57/6/5,6

(обратно)

230

Dokumenty i materiały, III, № 161.

(обратно)

231

W. Pobόg-Malinowski. Najnowsza historia polityczna Polski, II, London, 1957, 450-451

(обратно)

232

Dokumenty i materiały, 24.07.1920, III, № 112.

(обратно)

233

Эти и предыдущие статистические данные взяты из книги: W. Sikorski, Nad Wisłą i Wkrą, Lwów 1928, Прил. II

(обратно)

234

Беседа Тухачевского с Каменевым 13.08.1920. Цит. в кн. Какурин…, стр. 504-505

(обратно)

235

J. Piłsudski. Rok 1920. 5th ed., London 1941, p. 166

(обратно)

236

текст см. в кн. W. Sikorski. La Campagne Polono-Russe de 1920, Paris 1928, стр. 53-56

(обратно)

237

J. Piłsudski (см. выше), стр. 485.

(обратно)

238

Там же, стр. 117.

(обратно)

239

Какурин…, стр. 485

(обратно)

240

«Ужас России» (франц.)

(обратно)

241

W. Sikorski, ранее цит., с.88

(обратно)

242

J. Pilsudski, ранее цит., стр. 127

(обратно)

243

Г.Д. Гай. В германском лагере. М., 1932, стр. 12

(обратно)

244

Г.В. Кузьмин. Гражданская война и военная интервенция в СССР. М., 1958, стр.321

(обратно)

245

J. Piłsudski., цит. ранее, стр.138

(обратно)

246

М. Тухачевский. Поход за Вислу. В кн. Избранные произведения, т.1, М., 1964, стр. 167

(обратно)

247

См. Евангелие от Марка 5:1-17

(обратно)

248

Цит. по Komarnicki, цит. ранее, стр.624

(обратно)

249

Л.Б.Троцкий. Сталин. London, 1947, p.328-332

(обратно)

250

Какурин, ранее цит., стр.229

(обратно)

251

Директивы Главного Командования Красной Армии (1917-20). М.1969, №644

(обратно)

252

Сталин Троцкому, 31.05.1920, Сталин Склянскому, 1.06.1920, цит. по Какурину, стр. 458

(обратно)

253

Будённый, ранее цит., т.2, стр.308

(обратно)

254

Там же, т.2, стр. 304

(обратно)

255

Там же, стр.306

(обратно)

256

Там же, стр.300, примеч.3

(обратно)

257

Директивы…, №705, 11 авг. 1920 г.

(обратно)

258

Там же, №707, 12 авг. 1920 г.

(обратно)

259

Текст беседы 13 августа цитирован по Какурину (ранее цит.), стр.504-505, также см. “Директивы…”, №645

(обратно)

260

Приказ 4774/1052, “Директивы…”, №709

(обратно)

261

Будённый, ранее цит., стр.309-310

(обратно)

262

ЦГАСА, ф. 102, оп. 3, д. 189, л. 233. Цит. по кн. С.М. Буденный…, цит. ранее, т.2, стр.310-311

(обратно)

263

С.М. Буденный, ранее цит., т.2, стр. 318; также “Директивы…” прим.119, стр.807.

(обратно)

264

Там же, стр. 304

(обратно)

265

Приказ Ю.-З. Командования, 12 августа 1920. ЦГАСА, ф. 245, оп. 4, д. 68, л. 5. Цит. по Будённый …, т.2, стр.294

(обратно)

266

Приказ Ю.-З. Командования, 13 августа 1920. ЦГАСА ф. 5/6, оп. 1, д. 260, л, 193об. Цит. по Будённый…, т.2, стр.303

(обратно)

267

Там же, т.2, стр 328-329

(обратно)

268

Ленинский сборник XXXVI, стр. 115-116. Цит. по Будённый…, т.2, стр. 304-305

(обратно)

269

Л. Никулин. Тухачевский. М.,1964, стр.114-130. П.А. Ермолин. Испытания. В сборнике “Маршал Тухачевский - воспоминания друзей и соратников”. М.,1965, стр. 119-129

(обратно)

270

Троцкий, ранее цит., стр.329

(обратно)

271

В.И. Ленин Э.М. Склянскому. ПСС. т. 51, стр.460

(обратно)

272

К. фон Клаузевиц. О войне. Кн.I, гл.7

(обратно)

273

RumboId to Lady Rumbold, 5 Aug. 1920. RumboId Papers

(обратно)

274

Documents on British Foreign Policy, ( 1st. Series) Vol. XI No. 411

(обратно)

275

Rumbold to Lady RumboId, 17 Aug. 1920. RumboId Papers.

(обратно)

276

D'Abernon to Curzon, 4 Aug. 1920, D'Abernon to Lloyd George 6 Aug. 1920. Documents on British Foreign Policy (1st. Series) Vol. XI №№. 383, 394

(обратно)

277

Maxime Weygand. Memoires. v. II. Paris, 1957. p. 166

(обратно)

278

Piotr Wandycz. General Weygand and the Battle of Warsaw. „Journal of Central European Affairs”, 1960.

(обратно)

279

(обратно)

280

PRO Cab 21/179 CP 143.

(обратно)

281

Kornel Krzeczunowicz. Na 50-lecie bojów kawalerii i artylerii konnej w 1920 roku. London 1970. стр. 11

(обратно)

282

Przybylski, ранее цит., стр. 154

(обратно)

283

см. отрывок из рассказ Бабеля «После боя» в 1-й главе, примеч.18

(обратно)

284

Будённый, ранее цит., т.2, стр. 366

(обратно)

285

См. статьи и обсуждения ген.Прагловского, ротм. Годыня, плк. Кречуновича, майора Белицкого, ген. Бора-Коморовского, и др. в сборнике “Przegląd Kawalerii i Broni Pancernej”, London, 1970, VIII, №59

(обратно)

286

И.Бабель. Замостье. Рассказ из цикла “Конармия”

(обратно)

287

Будённый, цит. ранее, т.2, стр.377-390

(обратно)

288

Там же, стр. 378

(обратно)

289

“Директивы …”,№798, примеч.128. Там же, стр. 808.

(обратно)

290

Какурин, ранее цит., стр. 514.

(обратно)

291

“Директивы…”, №№657, 659

(обратно)

292

Какурин, ранее цит., стр.514

(обратно)

293

J. Piłsudski. Pisma. Warszawa 1937-1938, т. 5, стр. 174-175

(обратно)

294

Во имя демократии. “Правда”, 7 мая 1920 г.

(обратно)

295

Sikorski Institute, London. Photographic Collection (1914-21) № 10116

(обратно)

296

И.Бабель. Берестечко. Из цикла “Конармия”

(обратно)

297

“Документы и материалы…”, т. 3, №191

(обратно)

298

“Czerwona Gwiazda”, газета. № 1. 5 сентября 1920.

(обратно)

299

AAN-PRM 21431/20 14998

(обратно)

300

AAN PRM 21431/20 16547

(обратно)

301

PRO-FO 417/9/60, 69. 30 сент., 7 окт. 1920.

(обратно)

302

PRO - WO (Intelligence) 106/973; FO 371 5398/572.

(обратно)

303

7 декабря 1920. PRO-FO 417/9/145

(обратно)

304

I. Cohen. Vilna. Philadelphia, 1943, стр. 358-388

(обратно)

305

Documents on British Foreign Policy (1st series). Vol. XI, No. 566

(обратно)

306

PRO-FO 371 5396/4138

(обратно)

307

Documents on British Foreign Policy (1st Series), Vol. XI. No. 566

(обратно)

308

См. P. Wandycz, “French diplomats in Poland, 1919-24” в “Journal of Central European Affairs”, 1964

(обратно)

309

“Документы и материалы…”, №№211, 214, 215

(обратно)

310

Documents on British Foreign Policy (1st Series), Vol. XI, №№. 554, 564

(обратно)

311

Там же, №579

(обратно)

312

Там же, №587

(обратно)

313

Там же, №42

(обратно)

314

Там же, №64

(обратно)

315

Там же, №94

(обратно)

316

“Документы и материалы...”, т. 3, №212, стр. 401-403

(обратно)

317

“Польша вынесет свою миссию до конца, и исполнит свой долг, весь свой долг. Она защитит свою независимость. На условия, несовместимые с ее честью, она не согласится никогда. Действуя иначе, она была бы недостойна Лиги Наций”(франц.). AAN-AIJP 645. ; PRO-FO 371 5398/4688

(обратно)

318

С.М.Будённый, ранее цит., т.2, стр. 341. 21 августа 1920 г.

(обратно)

319

Смоленский архив, WKP 6, протокол №32. 7 августа 1920 г.

(обратно)

320

Там же, WKP 6, протокол 35

(обратно)

321

Там же, WKP 6. См. M. Fainsod. Smolensk Under Soviet Rule. London, 1959, стр. 41

(обратно)

322

Там же WKP 271.

(обратно)

323

“Документы и материалы…” т.3, №289

(обратно)

324

S. Grabski. The Polish-Soviet Frontier. London, 1943. стр. 24-25

(обратно)

325

“Документы и материалы…” т.3, стр. 339

(обратно)

326

Там же, т.3, стр. 350

(обратно)

327

Там же, т.3, №193

(обратно)

328

Там же, №193, примеч. 4

(обратно)

329

В.И. Ленин Э.М. Склянскому. ПСС. т. 51, стр.460

(обратно)

330

“Документы и материалы…”, т.3, №204

(обратно)

331

Там же, т.3, №213

(обратно)

332

Л.Б. Троцкий. Как вооружалась революция. Т.2, стр.170-177.

(обратно)

333

В.И. Ленин. ПСС, т.51, стр 286

(обратно)

334

J Dąbski. Pokój ryski, Warszawa 1931, стр. 119; “Dokumenty i materiały”, III, № 231

(обратно)

335

“Dokumenty i materiały...”, III, №234. Сапега Домбскому, 10 окт. 1920.

(обратно)

336

“Dokumenty i materiały...”, III, №236 (польский текст)

(обратно)

337

Там же, т. III, стр.468

(обратно)

338

Там же, т. III, 472-475

(обратно)

339

Там же, т. III, №237, русский текст

(обратно)

340

Там же, т.III, №№234, 238

(обратно)

341

Wandycz, ранее цит., стр. 278

(обратно)

342

“Dokumenty i materiały...”, III, №233

(обратно)

343

Там же, т.III, №229

(обратно)

344

Там же, т.III, №251

(обратно)

345

Там же, т.III, №252

(обратно)

346

Там же, т. III, 267

(обратно)

347

Там же, т. III, 275

(обратно)

348

Ленинский сборник, XXXVI, стр. 130

(обратно)

349

Historia Polski. Vol. IV. Pt.I, pp.461-462

(обратно)

350

J. Piłsudski. Rok 1920. Warszawa 1937-1938, стр.. 165.

(обратно)

351

Lord D'Abernon, The Eighteenth Decisive Battle of World History. London, 1931. pp.8-9,11,172.

(обратно)

352

Там же, стр.172-173

(обратно)

353

Clara Zetkin. Reminiscences of Lenin. London, 1929, pp. 19-22

(обратно)

354

Свидетельство исходит от китайского политического лидера доктора Сунь Ятсена, бывшего в Москве в конце 1920 года. См. Wandycz, “Soviet-Polish Relations”, ранее цит., стр. 257

(обратно)

355

General RadcIiffe's Report. PRO-Cab 21/180

(обратно)

356

Lord D'Abemon, ранее цит., стр.117

(обратно)

357

Weygand. Memoires. т. Il, повсеместно.

(обратно)

358

Напр. Mjr. E. Farman. The Polish-Bolshevik Cavalry Campaigns. in 'Cavalry Journal', 1921, Nr. 24; Ruby, “Operations de la cavalerie de Boudienny” in 'Revue de Cavalerie, 1926

(обратно)

359

Военно-исторический журнал. М., 1962, №2. М. Тухачевский. Избранные произведения, т.2, стр. 180. М., 1964

(обратно)

360

Завершающий удар (букв. «удар милосердия» - франц.)

(обратно)

361

L. Kochan. The Russian Road to Rapallo. In 'Soviet Studies' (Glasgow) Vol. lI, Nr. 2. 1950

(обратно)

362

И. Бабель. Иваны. Рассказ из цикла “Конармия”.

(обратно)

Оглавление

Норман Дэвис

Белый Орел, Красная Звезда

Часть первая. Еще один конфликт

Часть вторая. Зима разочарований

Глава третья. Нашествие на Украину

Глава четвертая. Вторжение в Польшу

Глава пятая. Варшавская битва

Глава шестая. Решающая кампания

Глава седьмая. Последствия

Библиография

*** Примечания ***