Наследники [Михаил Николаевич Алексеев] (fb2) читать онлайн

Михаил Алексеев Наследники

Это наше богатство

Я заметил, что все люди моего поколения, которые участвовали в минувшей войне, как-то по-особому смотрят на жизнь. Потому что знают, какой ценой она отвоевана.

Вот почему они столь жизнеустойчивы, вот почему у них верные моральные, нравственные ориентиры. Они знают цену добру — настоящую цену. И хочется, чтобы этот душевный заряд верности, патриотизма они смогли передать грядущим поколениям.

А тут прежде всего приходит на помощь печатное слово.

То есть литература.

О чем нам хочется поведать сегодня людям? Да, Великая Отечественная война это уже история. Целое поколение советских народов успело вырасти и возмужать после нее. Но и сейчас, теперь мы, писатели-фронтовики, обращаемся к военной теме, вспоминаем.

Надо полагать, когда писатель погружается в глубины истории, он ищет там нечто важное для современников, решает проблемы живые. Вообще я не очень люблю (просто не люблю), когда произведения исторические противопоставляются книгам, написанным на так сказать злободневную тему. Если мы решим, что современно и важно для нас лишь то, что происходит в последнее десятилетие, а остальное — это прошлое, это уже история, она не очень-то нужна, то — убежден — мы совершим преступление перед самими собой.

Нельзя лишать народ исторической памяти.

Так что давайте не будем отказывать книгам историческим в формировании нынешнего человека. Тем более когда речь идет о войне — о беспримерном подвиге народном.

Наше поколение, давно начав свой жизненный путь, думает о детях своих, о внуках. Какими будут они — такой будет и жизнь. Поэтому-то мы и должны передать поколениям, что идут нам на смену, свой нравственный опыт. Все мы, свидетели минувшего, хотели бы рассказать о героизме советского солдата, о его душе так, чтобы наши читатели поняли главное: что же дало нам силы выстоять, где же истоки героизма нашего народа. Мы беспредельно верили в святость нашей борьбы. В наших сердцах была возведена такая духовная крепость, о которую разбилось страшное фашистское нашествие. Вот, мне думается, эту-то крепость мы, прошедшие войну, и должны возводить в сердцах нынешнего поколения.

Книги о войне — часть великой памяти народной. Пока жива наша память, будут появляться всё новые произведения. И не иссякнет к ним интерес народа. Тема подвига неисчерпаема.

Литература о войне, тут не надо быть пророком, станет в дальнейшем развиваться и вглубь, и вширь. Писатели из окопа добрались уже до Ставки Главнокомандующего, описывают операции крупномасштабные. В то же время разработка военной темы идет вглубь. Авторы все дальше погружаются в психологию воевавшего народа.

Отрадно, что в последнее время заметны успехи в художественном освоении наиболее сложных, драматических явлений прошедшей войны. К таким темам обращаться нужно. Я считаю, что запретных тем для советского военного писателя не было и не должно быть. Если писатель — наш убежденный идейный боец, он не допустит никакого перекоса. А ограничь его флажками, как это делают некоторые критики, — вот тут ходи, ищи и исследуй, а дальше ни шагу, — и литература кончится.

Говоря об успехах военной прозы последних лет (например, выход трилогии «Война» Ивана Стаднюка), я совсем не хочу, чтобы меня поняли так, будто во время войны и сразу после нее не было создано замечательных произведений. Нет!

Создавались вещи ярчайшие.

Ведь до уровня «Василия Теркина» никто еще не поднялся и не скоро, видимо, дойдет. Под Сталинградом, к примеру, в самые тяжкие минуты трехмесячной круглосуточной обороны я, политрук минометной роты, никаких политбесед не проводил. А придет очередная глава «Василия Теркина», прочту ее бойцам, и дополнительные слова не нужны. Какие еще нужны слова, на самом деле, когда здесь в каждой строчке правда! И как она была нужна солдату…

Вот вам, пожалуйста, никакой исторической дистанции не понадобилось Твардовскому, чтобы написать настоящую правду. Если это истинный художник, он сразу включится сердцем в народную судьбу. Как великий Шолохов, как Леонов, как Андрей Платонов. Вот так и создавались произведения значительные, яркие.

Я не был профессиональным писателем, когда шла война. В 1938 году, окончив два курса Аткарского педучилища на моей родной Саратовщине, я был призван в армию и прослужил в ней до сентября 1955 года. С первых дней и до последних участвовал в боях Великой Отечественной в должностях политрука парковой и минометной рот, заместителя командира артиллерийской батареи по политчасти, заместителя редактора дивизионной газеты «Советский богатырь», корреспондента армейской газеты «За Родину» в составе Юго-Западного, Юго-Восточного, Сталинградского, Воронежского, 2-го Украинского фронтов. В 1942 году вступил в партию.

Сейчас нахожусь в отставке в звании полковника. Я занимаюсь мирным трудом — литературой. Еще на фронте я пытался кое-что записывать себе на память: так появилась у меня тетрадь, начатая под Сталинградом. Затем, уже будучи дивизионным журналистом, вел дневниковые записи, они мне пригодились, когда стал вспоминать фронтовые дороги, живых и павших товарищей, наших солдат.

Я доверял правде жизни, фактам. «Наследники» же сугубо «мирная» вещь. Слово «мирная» не случайно взял в кавычки. Относительно мирная — ведь наследники наши, воины современной армии, при надобности сумеют постоять за Отечество. Они это доказывали и доказывают, тем самым продолжая ратные традиции дедов и отцов, далеких, храбрых предков наших.

Подвиг народа в годы войны заслуживает памяти миллионов читателей, он зовет в будущее, охраняет это будущее…

Дивизионка Повесть в новеллах

«На войне сюжета нету»

А. Твардовский, «Василий Теркин»

Чтоб не было недоразумений, сразу же сообщу, что «дивизионка», о которой пойдет речь, — это не пушка, как могут подумать люди военные. Дивизионкой звали и газету, имевшуюся в каждой дивизии. Звали ее и «хозяйством имени первопечатника Ивана Федорова», а то еще как-нибудь, обязательно придавая этим названиям ласкательную и насмешливо-простодушную интонацию.

Из военных газет дивизионка находилась всех ближе к солдатским окопам. Думается, что и к сердцам солдатским она была ближе, потому что рождалась там, где совершался подвиг.

Была такая газета и в нашей дивизии.

Вот об этом-то «воинском подразделении» и поведется рассказ в наших новеллах.

Замечу, что вначале у меня не было намерения создавать целый цикл новелл. В свое время по разным причинам и по разным поводам я написал несколько вещиц, опубликовал в печати. Но с первыми же читательскими отзывами на них понял, что отдельными рассказами ограничиваться нельзя — надо писать цикл новелл, которые в совокупности представили бы собой нечто вроде повести.

Следует сказать также и о том, что в предлагаемых вниманию читателей новеллах описываются подлинные события; действующие лица, как правило, сохраняют здесь свои реальные имена. В этом смысле цикл новелл «Дивизионка» можно с полным основанием назвать документальным.

Наш Печорин

1

В конце августа 1942 года на огневые позиции нашей минометной роты каким-то чудом пробрался незнакомый солдат со знаками различия сапера на черных сморщенных петлицах. Чудом — потому что уже третьи сутки часть вела бои в полном окружении. Немцы вышли к реке, петлявшей по донским степям, форсировали ее далеко на флангах дивизии и после долгих, злых схваток замкнули позади нас кольцо.

Солдат был худ, мрачен. Запыленный чуб его висел из-под пилотки сиротливо и жалко, как у побежденного петуха гребешок. Из-за широкого кирзового голенища выглядывала алюминиевая ложка. На ремне, оттянувшемся по бокам тощего тела, болтались фляга и малая саперная лопатка — то и другое в сером шинельном чехле.

Признаюсь, появление невзрачного солдатика не прибавило нам бодрости. К тому же мы решили, что пришел он минировать позиции, а это всегда означало одно и то же: отход, а в данном случае — отход с прорывом кольца вражеского окружения. Люди воевавшие знают хорошо, что скрывается за этим коротким словом. Противник заметит отходящих и будет следовать по пятам, его артиллерия из всех стволов откроет вдогонку яростный огонь, и укрыться в голой степи будет решительно негде. С рассветом же над отступающими колоннами появится всеми проклятая «рама»^[1], вслед за нею жди «музыкантов»^[2] — это уж как бог свят! А там начнется такое… В общем, кто хоть раз на войне попадал в этакую «карусель», тот по гроб жизни не забудет о ней.

Вот что сулило нам неожиданное появление сапера. Этим только и можно объяснить, что минометчики встретили его без особого энтузиазма. В других случаях, когда сквозь вражеское кольцо к нам пробирался человек оттуда, с Большой земли, его качали на руках.

Я был на НП и мог наблюдать за сапером лишь издали. К крайнему моему удивлению, худенький солдатик вынул из кармана блокнот и, разговаривая с обступившими его минометчиками, стал что-то записывать. Я хотел уже подойти, да увидел рядом с незнакомцем политрука роты и успокоился: Ваня Ахтырко, конечно, проверил документы, прежде чем пуститься в беседу с сапером. Вскоре к ним присоединился наш ездовой — Гурьян Максимыч Прибытков; тот уже никак не мог быть в стороне, когда рядом затевалась какая-нибудь беседушка.

Вчера Максимыч — так звали мы этого пожилого, во всех отношениях положительного крестьянина, надевавшего солдатскую одежду лишь по случаю войн, ни одна из них, начиная с первой мировой, почему-то никак не могла обойтись без непосредственного участия Максимыча, — так вот, вчера он по-настоящему удивил всю роту.

— Лошадей, товарищ лейтенант, я замаскировал так, что днем с огнем не сыщешь. Кто, окромя меня, их найдет, отдам ему свою махорку за целую неделю!

Охотников, понятно, объявилось много. Но, к вящей радости Максимыча, лошадей минометчики не нашли, хотя всяк проходил мимо них по меньшей мере раз десять.

Уж не об этом ли рассказывал сейчас Максимыч нашему гостю? Случилось так, что ни в тот день, ни позже я не смог спросить у политрука, что же это за солдат наведывался в роту. События круто повернули нашу фронтовую жизнь. В следующую ночь было приказано выходить из окружения, и все это протекало так, как описано выше: вражеский артиллерийский налет, «рама» на рассвете, затем «юнкерсы», разбитые повозки, орудийные передки вверх колесами, издыхающие лошади в кюветах, с мучительным недоумением глядящие на мир меркнущими фиолетовыми глазами, свист осколков в раскаленном добела воздухе…

Лишь неподалеку от крупной железнодорожной станции Абганерово наша дивизия привела себя в порядок и заняла оборону. Бои вновь приняли ожесточенный характер.

В такое-то время Максимыч и привез на передовую вместе с термосами, до краев наполненными гороховым супом и перловкой, маленькую дивизионную газетку. Лик старого Максимыча сиял. Морщины на нем разбежались светлыми ручейками. Снедаемый нетерпеливым желанием поскорее сообщить какую-то небывалую новость, он на ходу заорал во всю силу своих легких:

— Газета, товарищ лейтенант! Про нас! Мы… мы… герои, стало быть!

Сначала я прочел газету один. В очерке, занявшем всю вторую страницу, под рубрикой «Наши герои» неведомый мне Ан. Степной подробно описывал бои, в которых пришлось участвовать минометной роте. Автор не скупился на краски, и при чтении отдельных мест уши мои загорались жарким пламенем, а в висках звонко стучала кровь. Теперь я догадался, кем был тот солдат. Но одного обстоятельства понять не мог ни тогда, ни сейчас: где этот ничем не примечательный с виду, откровенно нежизнерадостный человек отыскивал столь звучные, яркие и живые слова для своих фронтовых зарисовок?

Я долго колебался, отдать ли газету солдатам или потихоньку, незаметно от них, свернуть ее и… Нет, нет, порвать и выбросить я не мог — это было свыше моих сил! Торопливо схоронил газету подальше в карман, но тут же устыдился: вдруг показалось, что я обокрал бойцов, лишил их, в общем-то, вполне заслуженной ими радости. А потом я вовсе не был уверен, что Максимыч уже не рассказал об очерке солдатам…

Тут же попросил Ваню Ахтырко прочесть газету вслух сразу всей роте.

— Степной? Что же это за Степной? — Ваня пожал плечами. — У того парня другая фамилия. Не помню уж точно какая, но только не Степной!

А Ахтырко и я в те времена были слишком далеки от своеобразного мира журналистов и не подозревали о существовании таких странных вещей, как литературный псевдоним.

Минометчики прослушали очерк молча и как бы даже безразлично. Затем стали украдкой поглядывать друг на друга с недоумением и удивленным вниманием: вправду ли они такие уж герои, как о них рассказывается в газете? Ну, к примеру, что геройского в Ванюшке Давискибе? Песни, правда, спивает здорово этот хохленок — прямо-таки соловейко. Про то все знают и за то любят Ванюшку. А вот как он вел себя у миномета во время боя, никто и не заметил: не до того было. Откуда же корреспонденту знать, что думал Давискиба в минуту, когда он опускал в горячий ствол мину и кричал что есть моченьки, вытаращив черные свои очи:

— Выстрел!.. Выстрел!.. Выстрел!..

Между тем в очерке сказано:

«В эту минуту перед его глазами вставала белая хата за Днепром, а возле хаты — старенькая женщина. Она исступленно глядит на восток и сухими губами неслышно шепчет: «Сынку мий, сынку! Де ж ты, кровинка моя?»

Думал ли об этом Иван Давискиба или о чем другом, мы не знали, но только вот видим: увлажнились глаза хлопчика, заблестели; отвернулся и стал зачем-то сосредоточенно перематывать портянку…

2

У времени и у судьбы свои законы, свои права. Надо ж было, чтоб начальнику политотдела дивизии полковнику Денисову спустя полгода после сталинградского побоища пришла в голову более чем неожиданная мысль — представить меня на должность заместителя редактора дивизионной газеты. Что навело его на мой след, одному аллаху ведомо. Может быть, две-три заметки, с грехом пополам состряпанные мною и напечатанные в этой газетке? Думается, однако, что заметки эти разве только при повышенном оптимизме можно было принять за признаки журналистских способностей их автора. Но как бы там ни было, а я стою сейчас перед маленьким аккуратным полковником с умными, насмешливыми глазами и слушаю сентенцию относительно того, что не боги горшки обжигают, что газета не менее важная огневая точка, чем минометная рота, что со временем я буду еще его, полковника, благодарить и что «балакать», собственно, больше не о чем, а надо брать предписание в зубы — он так и сказал: «в зубы» — и немедленно отправляться в редакцию, которая зарылась в землянках в глубокой балке.

— Вот тут! — ткнул он пальцем в лежавшую перед ним карту. — Идите!

Я вышел от Денисова и призадумался. О богах и горшках я слыхивал и раньше, но для меня это было слишком слабым утешением. Я подозревал, конечно, что статьи для газеты пишут не боги, а люди, но люди, хорошо владеющие своим ремеслом, и они будут совершенно правы, ежели не очень-то возрадуются моему пришествию в газету, да еще в качестве их начальника.

Но приказ есть приказ, и его надлежало исполнить. Тяжко, до хруста в груди, вздохнув, я поплелся в редакцию. Дорога вела через лес. Было тихо, прохладно, пахло земляникой. Где-то выстукивал дятел, тараторила сорока — зло и насмешливо. В отдалении урчал грузовик, скрипели повозки: это устраивались на глухих полянах подразделения второго эшелона дивизии.

«В тыл, значит?» — спросил я себя с беспощадным ехидством.

Как приговоренный, подходил я к редакции. Еще издали увидал блиндаж, а возле него, у входа, две кудлатые головы, склонившиеся над листом бумаги. Рядом, на каких-то странных, отродясь не виданных мною ящиках, лежали такие же странные доски со множеством клеточек — очень похожие на пчелиные соты. Над досками, ссутулившись, стояли солдаты в полотняных выпачканных передниках и быстрыми движениями пальцев извлекали что-то из этих сотов.

Укрывшись за деревом, я стал наблюдать за теми двумя, кудлатыми. Одного узнал сразу — это был тот самый сапер, что однажды навещал нас. «Вот он какой, Степной!» — мелькнуло в моей голове, и мне почему-то сделалось еще тоскливее. Теперь на узких плечах сапера куцыми крылышками лежали погоны младшего лейтенанта. Второй, совсем юный, краснощекий, черноглазый, отчаянно жестикулируя, громко, с завыванием читал стихи, видать только что сотворенные им:

Сапер морщился и молчал. Черноглазый смотрел на него умоляюще и начинал снова:

— Лучше бы ты ее не снимал, — мрачно перебил сапер.

— Это почему же? — страшно удивился поэт.

— Глядишь, не было б этих твоих стишат. «Ее прелестные слова». Гм, «прелестные»!.. Ты еще напиши: жемчужные! Скверно, друг мой Кузес, скверно и пошло. Девка сидит на коммутаторе, задерганная непрерывными звонками до такой степени, что того и гляди выматерит тебя… А ты — «прелестные»!

Холодок забрался под мою гимнастерку: мне стихи Кузеса ужасно понравились и больше всего именно — «ее прелестные слова». Но теперь я не признался бы в этом самому богу. Злые замечания худенького мрачного младшего лейтенанта принуждали верить только им. Сапер между тем продолжал:

— Напиши «служебные». Это будет правда, а главное — во сто раз поэтичнее.

Кузесу, очевидно, нелегко было расстаться с «прелестными», но в конце концов он согласился с ироническим своим собеседником. Прочел сызнова:

Сапер опять надолго умолк. Потом все же сказал:

— Сейчас лучше. Хотя «сквозь вой» — не бронзы звон. Рядом — «воз — вой»… Ну да черт с тобой. Пушкина из тебя все равно не получится. Чирикаешь, и ладно. Пошли, Лавра вон еду тащит! — Младший лейтенант оживился, проворно извлек из-за голенища ложку и, размахивая ею, как саблей, двинулся навстречу пожилому солдату, несущему в ведре какую-то еду.

Кузес продолжал сидеть на месте. Тогда я еще не знал почему. Узнал позже: у Юрки не было ни ложки, ни котелка, и он ждал пожертвований от солдат.

Когда кончился обед, я вышел из своего укрытия. Солдат-наборщик Миша Михайлов проводил меня в землянку редактора капитана Шуренкова. Тихий, весь светленький, редактор вопреки моим ожиданиям обрадовался, узнав о моем назначении:

— Очень хорошо, очень хорошо!

— Ничего хорошего нет. Я ведь никогда не работал в газете.

— Оч-чень хорошо… Что? Не работал?

— Никогда!

— Не боги горшки…

— Это я уже слышал, товарищ капитан. Поймите же наконец, я никогда, ни единого дня, ни единого часа не работал в газете. Вы со мной хлебнете горя! Начподив, наверное, не с той ноги встал сегодня. Но вы-то при своем уме! Что я у вас буду делать? Тут люди вон стихи пишут, а я…

Я поставил на карту все, чтобы меня вытурили из редакции к чертовой бабушке, и минутами мне казалось, что цель достигнута, потому что после такого моего горячего и искреннего признания редактор притих, беспокойно замигал белесыми ресницами:

— Так-таки никогда и не работали в газете?

— Ни разу. Никогда! — с величайшей радостью подтвердил я.

— Ну что же. Очень хорошо. Будем учиться, — спокойно объявил Шуренков и, высунувшись из землянки, позвал: — Дубицкий! Зайдите ко мне на минутку!

В блиндаж вошел худенький младший лейтенант.

— Знакомьтесь. Это наш новый сотрудник, — указал на меня редактор. — А это секретарь газеты, младший лейтенант Андрей Дубицкий. Знакомьтесь…

Познакомились. Я охотно. Дубицкий без всякого воодушевления. Чтобы как-то расположить его к себе, я вспомнил его очерк о минометной роте.

— Вы тогда почему-то подписывались чужой фамилией, — сказал я.

Дубицкий поморщился точно так же, как при чтении стихов Кузесом:

— Это мой псевдоним — Ан. Степной. Я родился и вырос в Казахстане, в степи… Вы что, не знаете, что на свете бывают псевдонимы?

— Честно говоря, да.

— А вы, честно говоря, видали когда-нибудь, как делается газета?

— Нет, не видал.

— Чудесно! Знаете, старший лейтенант, мы с вами далеко пойдем.

— Что касается меня, то дальше передовой я никуда не уйду. А вы — не знаю, — сказал я, чувствуя, что начинаю злиться на Дубицкого. Его высокомерие и откровенная издевка подействовали на меня самым неожиданным образом: я решил, что останусь в газете и докажу этому новоявленному Печорину, что действительно не боги горшки обжигают.

«Постой же!» — думал я про секретаря, садясь вечером за сочинение первой своей корреспонденции. К утру статья была готова и тотчас же перекочевала в руки Дубицкого. Мне стало грустно. Готовый ко всему на свете, я все же был ошарашен тем, что услышал от Андрея.

— Роман сочинили, ваше сиятельство, — сообщил он мне, ядовито усмехаясь в свои рыжие казачьи усы. — С продолжением в десяти номерах будем печатать. По три колонки в каждом номере… Куда прикажете перевести гонорар?

Я рассвирепел:

— Довольно паясничать, товарищ младший лейтенант! Говорите, что думаете. И, пожалуйста, без дурацких сиятельств! Никуда не годится, — так и скажите. Я и сам понимаю, что не бог весть какое чудо сотворил…

— Что верно, то верно. В полное собрание ваших сочинений сей шедевр, пожалуй, не войдет. Однако попробуем поправить… Садитесь, товарищ старший лейтенант, и приступим к делу. Вот только пойду спрячу котелок, не то Юрка Кузес утащит…

3

Худо ли, хорошо ли, но писать заметки в газету я научился сравнительно быстро и теперь поставлял их в дивизионку в количествах астрономических. Шуренков души во мне не чаял. Что же касается Дубицкого, то он, кажется, и не собирался менять своего насмешливо-снисходительного тона, когда речь заходила о моих статьях. Сначала я обижался, а потом увидел, что точно так же он относился к Юрке Кузесу и даже к редактору. Исключением был Валька Тихвинский. Вальку секретарь любил и вроде бы чуточку побаивался: добрый, милый, славный наш Валька, сделавшийся внештатным фотокорреспондентом дивизионки, был остер на язык, и тут немудрено было косе попасть на камень. В соавторстве с Тихвинским Андрей сочинил две песни. Одна называлась «Марш гвардейцев», а другая — «Котелок». Отыскался и композитор в дивизионном клубе — старший сержант Могутов. Он написал музыку. С той поры Дубицкий, Тихвинский и Могутов составили триумвират с постоянной штаб-квартирой в землянке секретаря дивизионки. Первую их песню распевала вся дивизия, вторая привилась только в саперном батальоне, где некогда служил один из ее создателей — Андрей. Не знаю отчего, но самому Дубицкому особенно по душе были две последние строчки из «Котелка». Вот эти:

Он повторял их с особенным упоением, и его обычно холодноватые, неласковые глаза, отражая душевную оттепель, начинали влажно блестеть.

Валька, Андрей и сержант Могутов писали стихи и печатали их в газете. Мне тоже захотелось сочинять стихи. Зарифмовав какую-то мыслишку, я решил немедленно обнародовать свое произведение. Не будучи, однако, вполне уверенным в его художественных достоинствах, я решил подписать стихотворение псевдонимом, который давно уже сложился в моей голове: «Зиш». Две первые буквы обозначали инициалы любимой, а третья — начальную букву ее фамилии. Под стихотворением, с легкой руки редактора появившимся в тот же день на страницах дивизионки, стояла подпись: «Мих. Зиш». Дубицкий скорехонько пронюхал, кто был автором стиха, и тотчас же сочинил свое, на манер крыловской басни «Мартышка и очки». Стихотворение начиналось следующими строчками:

Удар был смертельный, и муза моя, поперхнувшись, умолкла. Умолкла навсегда, навеки. Сейчас, спустя много лет, по трезвом размышлении, я очень благодарен Андрею: он первый понял, что своими стихами я не осчастливлю читающее человечество, и сказал мне об этом со свойственной ему жестокостью. Но тогда мне было до слез обидно. Некоторым утешением для меня могло быть то, что не один я был посрамлен таким же образом. В нашу дивизионку забрел как-то поэт Антон Ш., спецкор армейской газеты. Редакция устроила ему восторженную встречу. Дубицкий с превеликим трудом уговорил его написать для дивизионки хоть «несколько строчек». Часа два ходил взад-вперед около редакторского блиндажа поэт и все что-то мычал. Так появились на свет божий стихи, которым суждена была долгая жизнь:

Никто не предвидел последствий. А случилось нечто совершенно удивительное. Строчки поэта вызвали бурную волну творчества, захватившую дивизионку. Сочиняли все: редактор, его заместитель, секретарь, литсотрудник, фоторепортер, композитор, наборщики, печатник и даже шофер. Вторую строчку сочинители оставляли неизменной, присовокупив к ней первую свою, «оригинальную». В результате явились миру что-то около ста вариантов, которым мог бы позавидовать не один поэт. Вот некоторые из них:

И так далее, в том же духе.

Последний вариант, достойно увенчавший все прочие, принадлежал шоферу Лавре Еремину:

Руководителем мощного ансамбля сочинителей был, разумеется, Андрей Дубицкий. Нужно было видеть, сколько злого огня полыхало в его сереньких глазках.

4

Думалось, что Дубицкому доставляло истинное наслаждение сделать ближнему своему какую-нибудь неприятность.

Сейчас на память приходит случай, который мог бы закончиться трагически для Андрея.

Юра Кузес был влюблен, как, впрочем, были влюблены все мы, молодые, мечтательные, давно лишившиеся общества девчат. Но в отличие от него мы не читали вслух писем своих невест, не читали и собственных посланий к возлюбленным. Юрка же, прямодушный, доверчивый, восторженный и добрый, как теленок, читал нам и то и другое. Мы знали о предмете его воздыханий решительно все, некоторые письма девушки выучили наизусть, а ее фотографии были залапаны нашими грубыми ручищами. Одно лишь тщательно скрывал от нас Юра — то, что он посылает ей деньги. Но и это скоро каким-то образом открылось. Однажды, когда Юрка прочел нам очередное письмо, полученное им от Тани, и был настроен особенно лирически, Андрей вдруг запел жутко скверным голосом:

Юрка побледнел.

— Замолчи, Андрей…

Дубицкий не унимался.

Губы у Кузеса затряслись, в уголках их появилась пена, а правая рука судорожно расстегивала кобуру парабеллума. Я и редактор бросились на него, повалили на землю, вырвали парабеллум. Юрка перевернулся, ткнулся лицом в траву и долго лежал неподвижно. Дубицкий же как ни в чем не бывало присел на пенек, положил на острые сухие коленки фанерный лист, развернул на нем бумагу и стал тщательно, как всегда, вычерчивать макет следующего номера газеты.

Неудивительно, что мы с Кузесом не любили Андрея. Дубицкий об этом догадывался, конечно, но ему, кажется, на все было наплевать.

5

В двадцатых числах сентября 1943 года дивизия вышла к Днепру. Дождавшись ночи, полки начали переправу через реку. Вместе с ними перебрался на правый берег и я. За ночь продвинулись вперед километра на четыре, заняли Бородаевские хутора, а в следующую ночь были отрезаны немцами и окружены. Четверо суток вели бои во вражеском кольце. Батальоны несли большие потери. Балка, в которой укрывались штабы, была переполнена ранеными солдатами и офицерами. Связь с командным пунктом дивизии, находившимся у самого берега Днепра, некоторое время поддерживалась по радио, а потом вовсе прекратилась. Люди загрустили…

Я сидел на самом дне балки и тихо переговаривался с Сашей Крупецковым, помощником начальника политотдела дивизии по комсомолу. Даже он, никогда не унывающий Сашка, вроде бы тоже пригорюнился. И в такую-то минуту нежданно-негаданно в балку, притормаживая ногами, скатился… Дубицкий.

— Андрей, откуда ты?! — заорал я, ринувшись ему навстречу.

Он ткнулся прямо мне в нос пахнувшими полынью жесткими усами, как-то неумело, неловко, стыдливо обнял и, лаская меня потеплевшими, сияющими глазами, задыхаясь, твердил:

— Жив, значит, а?.. Ваше сиятельство!.. А? Жив?! Вот здорово!

— Живой, живой, что мне сделается! Ну а ты-то… как же это… а? Зачем ты тут? Как пробрался?

— На пузе… Материала нет… Печатать нечего! Юрка, черт, тоже где-то застрял…

Мы уединились и, перебивая друг друга, начали рассказывать о пережитом.

Я спросил между прочим:

— Андрей, зачем ты обидел тогда Юрку? Он славный! Разве ты не видишь, как он любит ее?

Дубицкий нахмурился.

— Она ж его обманывает, — сказал он убежденно. — Объятия в каждой строчке, поцелуи, опера «Пиковая дама», выспренные книжные слова: «Мой ангел…» Тьфу, какая гадость! Порядочная девушка не будет так писать: «Заключу в свои объятия…» А он, дуралей, не понимает. Как ты думаешь, Юрка все еще переводит ей деньги?

— Точно не могу сказать. Но, кажется, нет.

— Очень хорошо! — обрадовался Андрей и продолжал необычно взволнованно: — У него же мать, сестренка… бедствуют в эвакуации. Пускай им побольше высылает. А эта бесстыдница не пропадет! — Он замолчал, и лицо его сделалось опять злым, холодным.

«Млечный путь»

Много окопных военкоров было у дивизионки. Большей частью это рядовые солдаты: стрелки, пулеметчики, артиллеристы, минометчики, саперы, связисты, разведчики… Когда на участке фронта, занимаемом дивизией, наступало затишье, военкоры собирались в редакции на однодневный семинар, руководимый обычно редактором или секретарем газеты.

Удивительный народ военкоры! В белых, вылинявших на солнце и на ветру гимнастерках, огрубевшие, с большими, тяжелыми руками, привыкшими крепко держать оружие, бесконечно далекие от профессии газетчика, они испытывали неистребимое, какое-то трепетное благоговение перед печатным словом и ради него мужественно брались за непривычное им дело, отдавали ему целиком редкие минуты отдыха, испытывая не столько муки творчества, сколько просто муки, муки физические.

Глядишь, бывало, на такого сочинителя, и душа наполняется жалостью к нему: потеет, сердечный, грызет, слюнявит карандаш, высунув язык, выводит первое слово, страдает, видя, что ничегошеньки-то у него не получается.

Но зато как загорались его глаза, когда наборщики брали заметку, приведенную в божеский вид секретарем газеты или литсотрудником, мудрили над ней минут десять, а потом показывали ее автору свежий оттиск, именуемый гранкой. Удивление, восторг, минутная растерянность перед сущим чудом — эти чувства одно за другим отражались на сияющей, великолепной физиономии паренька, родившегося где-нибудь в глухой Марьевке либо Ивановке…

— Во… черт! Как же это, а? Вот так штука! — бормотал он, поднося к самым глазам мокрую гранку и принюхиваясь к острому запаху — тому самому запаху, без которого жить не могут старые газетные волки и который водится только в типографиях и нигде больше.

Сотрудники редакции дружили с военкорами, особенно Юра Кузес и Валька Тихвинский, больше находившиеся в солдатских окопах, чем в расположении нашей дивизионки. Кузес, например, пропадал неделями, и его приходилось разыскивать. Будучи в офицерском чине, он меньше всего заботился о соблюдении правил армейской субординации и в отношении «нижних чинов» вел себя в высшей степени демократично. Говоря определеннее, Юра был с ними запанибрата, и солдаты называли его больше по имени, нежели по воинскому званию. В иных обстоятельствах такое поведение офицера могло принести лишь вред. В нашем же газетном деле оно было на пользу. Младшему лейтенанту Кузесу, державшемуся с солдатами как равный с равными, бойцы раскрывались до конца, рассказывали решительно все о себе и о своих товарищах, не исключая интимнейших сторон их жизни. Нередко Кузес и Тихвинский возвращались с передовой в сопровождении одного, а то и двух своих военкоров. Это очень нравилось редактору, которого хлебом не корми, а дай только послушать людей из окопов.

Однажды ребята привели в редакцию бойца, внешний вид коего мог повергнуть в крайнее отчаяние ревнителей воинской выправки. Солдат был хром, шел, припадая на левую ногу и волоча правую; плечи соответственно перекошены, на них нелепейшим образом висела рыжая, похожая на попону шинель с хлястиком, еле державшимся на одной пуговице; пилотка, размеров необыкновенных, от пота по краям потемнела — будто не снимал он ее с времен Очакова и покоренья Крыма — и блином лежала на продолговатой голове солдата; голенища кирзовых сапог были так обширны, что звонко шлепали по икрам ног; противогазная сумка, переквалифицированная в вещевой мешок, болталась за спиной. Словом, чучело гороховое, а не воин.

Дубицкий, не страдавший излишней учтивостью, не спеша обвел насмешливыми своими глазами замечательную фигуру бойца и спросил:

— Где вы, други, отыскали такого добра молодца? Вылитый Платон Каратаев! Правда, Валька, откуда вы его?

— В твоем саперном батальоне, — охотно сообщил Тихвинский, мстя Андрею за его хвастовство: ежели верить словам Дубицкого, то в саперном батальоне служили одни чудо-богатыри.

— Не может быть! — Лицо Андрея сделалось несчастным. — Как же майор Быстров держит таких?!

— Вот держит.

Солдат тем временем стоял рядом, все слышал и только виновато улыбался.

— Да ты, Андрей, не торопись с выводами. Знаешь, какой это парень! — начал Кузес, влюбленный во всех людей на свете. — Он ночью разминировал для разведчиков проход во вражеское расположение. Пуговицы не успел пришить — мы помешали, увели с собой… А потом — его заметки самые оперативные и живые. Ты сам говорил…

— Какие заметки? Что ты городишь?

— Военкора Алексея Лавриненко^[3] знаешь? Ну так вот он перед тобой!

Теперь смутился Дубицкий.

— Извини, солдат. Ведь я не знал, что ты Лавриненко. Пошли в мой блиндаж! — И Андрей крикнул шоферу: — Лавра! Открой-ка там «второй фронт» и фляжку прихвати!

Вскоре в блиндаж секретаря нырнул и Лавра, державший в руках банку американской консервированной колбасы и флягу в сером суконном чехле.

Так я увидел впервые одного из самых активных наших военкоров, чуть ли не ежедневно присылавшего заметки о подвигах своих товарищей. С того дня Лавриненко стал приносить их сам. К нему быстро привыкли и с нетерпением ждали, когда на опушке леса появится его нескладная, знакомая всем фигура.

Если почему-либо Алеша задерживался, мы начинали беспокоиться, проявляя это беспокойство всяк по-своему. Дубицкий, оставлявший на первой полосе место для «оперативного» материала Лавриненко, делался злее обыкновенного и с небывалой яростью набрасывался на Кузеса, по рассеянности утянувшего из секретарского пенала хорошо заточенный карандаш; Тихвинский близоруко щурился и без всякой надобности начинал тщательно и сосредоточенно протирать очки; шофер Лаврентий Еремин часами неподвижно сидел в кабине полуторки и все о чем-то думал; наборщики Макогон и Михайлов, молчаливые, ожесточенно выклевывали из касс черные буковки, делая при наборе материала ошибок в два раза больше обычной их нормы; наш славный первопечатник Иван Обухов почему-то никак не мог приправить полосу на своей доисторической «американке» и сквернословил так, что на полевой почте, расположенной поблизости от нас, сортировщица писем Верочка затыкала уши…

А спроси этих людей, отчего они не в духе, никто не укажет на истинную причину! Больше того, я готов поклясться, что ни один из нас в те минуты и не думал вовсе об Алеше Лавриненко; беспокойная мысль о нем жила подсознательно.

Но стоило ему появиться, как все вдруг преображались: Андрей весело обшаривал Алешкины карманы, извлекая из них заметки; Юра Кузес приветствовал пришествие военкора каким-то восторженным междометием; Валька стоял в стороне и тихо, задумчиво улыбался, распустив припухлые свои мягкие губы: Иван Обухов, высунувшись из закрытого кузова машины, скалил в доброй ухмылке щербатый рот; Лавра выскакивал из кабины и с несвойственной его летам прытью мчался на кухню за едой; озорной Макогон играл на губах встречный марш; Миша Михайлов обнимал Алешу, пачкая его типографской краской; редактор Шуренков старался поскорее утащить военкора в свою землянку и выудить у него последние новости с переднего края…

Сделав все свои дела в редакции, Лавриненко отправлялся на полевую почту, помогал там щекастой, круглой и румяной, как анисовое яблоко, Верочке сортировать конверты и только потом уж возвращался на передовую.

Как-то Алеша не приходил к нам целых две недели. Тихвинский уже собирался пойти к саперам и узнать, что с нашим военкором, почему он не бывает в редакции и не присылает заметки. Но к вечеру Лавриненко пришел сам и, не отвечая на вопросы наборщиков, кинувшихся ему навстречу, направился прямо к Дубицкому.

— Где ты пропадал, орел? — обрадовался Андрей. — Давай корреспонденцию, а то на первую полосу ставить нечего!

Лавриненко, необычно подтянутый, в новенькой гимнастерке с белоснежным подворотничком, в новых, начищенных до сияния сапогах, виновато засопел и вместо маленькой заметки положил перед изумленным секретарем толстенную общую тетрадь.

— Что это? — Андрей подозрительно посмотрел на сконфуженного солдата. — Неужели стихи?

— Угу. «Млечный П-путь». Поэму н-написал, — пробормотал Алеша: недавно он был контужен и с той поры заикался.

— А заметку? — спросил Андрей в отчаянии.

— Н-нет. Не н-написал…

Дубицкий тяжко вздохнул.

— Без ножа зарезал, разбойник!.. Ну давай свою поэму, почитаем… А что это за «В. А.»? Кому предназначено сие посвящение? Уж не Верочке ли? Тоже нашел Дульцинею! Зря, Алешенька, зря! Она, кажется, давно уж влюблена в нашего Вальку… — Андрей глянул на Лавриненко и, испугавшись, умолк: мучительная краска покрыла лицо солдата.

Андрей встал, порывисто взял военкора за плечи.

— Прости, Алеша… Прости, дружок… Какой же я подлец!

Лавриненко вырвался, выскочил из блиндажа и, припадая на левую ногу больше прежнего, быстро заковылял к лесу. Макогон, Михайлов и Еремин долго и недоумевающе глядели ему вслед.

А ночью до самого утра в землянке секретаря коптила лампа, сооруженная Лаврой из снарядной гильзы. Андрей и Валька, склонившись над Алешкиной поэмой, приводили ее в порядок. Особенно старался Тихвинский.

— Как думаешь. Валька, стоит сохранять посвящение? — спросил его Андрей.

Тихвинский поднял голову и внимательно посмотрел в глаза Дубицкому.

— Обязательно! — горячо сказал он.

— Правильно! — согласился Андрей, радуясь чему-то.

Они вышли из блиндажа, чтобы глотнуть свежего воздуха. Не сговариваясь, глянули на небо. Над ними высоко-высоко белым мерцающим полотном от горизонта до горизонта протянулся великий звездный шлях, и среди этих звезд заботливо тарахтел крошечный невидимый самолет.

— «Кукурузничек» наш не спит, — тихо сказал Андрей.

Валька промолчал. Он, не мигая, все смотрел и смотрел на Млечный Путь, распростершийся над огромным загадочным миром.

Где-то совсем рядом в уютном блиндажике крепко спала Верочка.

Ата Ниязов

Его «открыл» для дивизионки Юра Кузес. С некоих пор на страницах нашей газеты замелькала фамилия Ниязов. Она стояла обычно под самыми горячими, взволнованными, или, как любил говаривать наш редактор, «эмоциональными», корреспонденциями и по этой-то, видать, причине скоро перекочевала и на полосы армейской газеты, породив ревнивое чувство у Шуренкова.

Когда в наших умах возникала какая-нибудь идея, сулившая в недалеком будущем «гвоздь», Кузес восклицал:

— Это может сделать только Ата Ниязов!

— А не подарит твой Ата нашу идею Погарскому? — сердито спрашивал Шуренков, имея в виду редактора армейской газеты, славившегося среди работников фронтовой печати сказочной репутацией виртуоза в журналистском деле. — Ты бы, Юра, хоть привел Ниязова в редакцию. Я б побеседовал с ним, разъяснил ему, что существует на свете такая штука, которую зовут газетной этикой. А еще лучше — проведи меня сегодня же к нему, — вдруг решил капитан.

Под вечер Кузес и Шуренков отправились на передовую.

Миновав урочище, они очень скоро достигли того места, где когда-то было селение, а сейчас только мрачные, черные и длинные печные трубы, жутко целившиеся в небо, говорили о том, что селение тут все-таки стояло. Сколько же лет оно стояло? Сто… двести… триста? А может, и всю тысячу? Сколько поколений родилось тут, жило, умерло, вновь родилось, опять умерло и опять родилось?! Сколько девичьих песен прозвенело, сколько влюбленных сердец протрепетало…

Шуренков нахмурил белесые брови, по-ребячьи шмыгнул носом и еще раз окинул взглядом безрадостную картину. Уродливые обломки домов, щербатые черные провалы погребиц, заброшенные, полусгнившие, запыленные колодцы, в которых где-то глубоко-глубоко печально и тускло брезжила вода, подернутая неживой пленкой, точно глаз тяжело раненного, умирающего человека.

От такого зрелища на душе становилось тоскливо и одиноко. Хотелось скорее бежать отсюда, увидеть людей и говорить с ними, говорить… Но для этого Шуренкову и Кузесунадобно было метров двести проползти по-пластунски, спрыгнуть в ход сообщения и по нему спуститься к реке, отыскать там землянку заместителя командира батальона по политчасти гвардии капитана Ниязова — этого чудесного, по словам Кузеса, туркмена.

Ползли они минут сорок, а казалось — целую вечность. Немцы почему-то облюбовали этот клочок земли, названный нашими солдатами «долиной смерти», для своих методических минометно-артиллерийских налетов: когда б ни полз через эту проклятую долину, обязательно угодишь под обстрел.

Кубарем свалившись в ход сообщения, журналисты некоторое время сидели на его дне и, потные, грязные, виновато глядели друг на друга, будто совершили что-то стыдное, недостойное настоящего человека. Вот и скажи теперь кому-нибудь о своей удали, когда ползаешь на животе перед противником… На войне, как известно, ползают на брюхе все, но никто еще не испытывал при этом радости, и никому еще в голову не пришло похвастаться этим…

— Вас не задело, товарищ капитан? — спросил редактора жалостливый Кузес, оглядывая маленькую, щуплую, далеко не воинственную фигуру сидящего перед ним человека.

— Нет, ничего, Юра. Пойдем дальше.

Они поднялись и быстро пошли, ориентируясь по указателям, расставленным по всему ходу сообщения, к реке. Низкорослый Шуренков шагал не пригибаясь. Кузесу же приходилось переламываться в узкой своей, девичьей талии чуть ли не надвое, чтобы его голова не маячила над траншеей.

По тугой прохладе, властно вторгнувшейся в траншею и вдруг обнявшей их, они поняли, что река близко. Заспешили.

— Ну, скоро, что ли? — нетерпеливо спросил Шуренков.

— Сейчас, товарищ капитан. Вон за тем изгибом…

За изгибом траншеи их остановил было черный, как египтянин, солдат, но, быстро узнав Кузеса, обрадовался, заулыбался, сверкнул белой молнией зубов, сказал:

— Наш Юрыка пришель… хорошо пришель! Капитан в блиндаже…

Откинув плащ-палатку, служившую дверью, Шуренков, а за ним Кузес ступили в землянку и тотчас же закашлялись от густого, горячего и пахучего пара, хлынувшего в легкие, — вот так бывает, когда ты из предбанника открываешь дверь в парную деревенской бани где-нибудь на Средней Руси.

В ответ на кашель журналистов откуда-то из-за этого густого, многослойного пара раздался сочный, неудержимо радостный смех, а затем послышались и слова, такие же сочные и веселые:

— О! Юрыка!.. Редактор!.. Давай сюда. Будем чай пить, наш, туркменский… Товарыщи бойцы, посторонись мало-мало!..

Пар вылетел, как в трубу, через дверь землянки. Теперь Шуренков мог хорошо рассмотреть своего испытанного военкора и всех остальных, кто находился в блиндаже. Гвардии капитан Ата Ниязов, широкоплечий, коротконогий, большерукий, с черными, горячо поблескивавшими глазами, с горбатым носом, под которым пучок аккуратно подстриженных аспидной черни усов, узколицый, сидел на дне землянки, сложив ноги по-восточному, кренделем, и держал в руке на уровне рта большую пиалу. У его ног стояло ведро, наполненное какой-то темно-зеленой жидкостью, источавшей терпкий, ароматный запах.

Вдоль стен точно в таких же позах сидели солдаты — русские, туркмены, казахи, украинцы, узбеки — и держали в руках большие жестяные кружки. Лица их лоснились и от пота, и от широких улыбок, не успевших сойти после веселой беседы.

— Это мои ежедневные гости, — указал Ниязов на бойцов. — Пулеметчики, стрелки, связисты… Герои! Фрица бьют, знаешь, как! Знаешь! Как они его бьют!.. Слюшай, расскажу… Вон видишь… это Иванченко… Вчера разведка боем бил. Так Иванченко из своего «максимки», знаешь, сколько фашистов уложил? Сейчас… — Ниязов опустил пиалу на пол и тут же извлек из кармана конверт. — Давай бери, редактор, для своей газеты. Тут все написано, вместе с комбатом Коноваловым писали. Бери! Сколько он их убил!..

Ата присвистнул и опять радостно захохотал.

Засмеялись и солдаты. Засмеялся Кузес. Растянулись в невольной улыбке и тонкие, бледные губы неулыбчивого нашего редактора.

Ниязов тем временем принялся рассказывать по очереди обо всех сидящих в блиндаже, и из его рассказов получалось, что тут были одни герои, — вот только никак нельзя было из его слов уразуметь, какой же из них самый главный герой.

Наконец Ата скомандовал своим гостям:

— Ну, товарищи, теперь па мистам! Пускай другие идут в мою чайхана. Весь батальон буду угощать!

Вскоре землянка наполнилась второй партией солдат, а за второй явилась третья.

Ата сидел на своем месте как заправский чайханщик. Пот ручьями катился по его лицу, атласно блестела смуглая кожа, сверкали рафинадной белизны зубы, оттененные черной щеткой усов под вислым носом. Бойцы тоже были потные. От их молодых, здоровых, распаренных тел веяло бодрящим духом живой плоти.

Кузес шепнул на ухо Шуренкову, что Ата Ниязов не хвастается, что такой уж порядок заведен у него в батальоне и что поэтому-то солдаты так любят своего замполита, своего «туркменчика».

Они просидели у Ниязова до полуночи, и редактор так и не сказал хозяину о «газетной этике». Ата проводил их до опушки леса, проползши туда и обратно по-пластунски, а когда вернулся к себе, раздались первые выстрелы…

Днем мы узнали, что Ата с небольшой группой своих солдат был отрезан от батальона и окружен немцами, что все попытки прорваться к окруженным пока безуспешны.

— Товарищ капитан, разрешите мне пойти туда! Товарищ капитан! — умолял Юра редактора.

Тот долго не соглашался, но под конец все же уступил:

— Ладно. Но только пойдем вместе.

И вот они лежат в солдатской цепи, готовящейся к очередной контратаке. Оттуда, где находилась землянка Ниязова, доносятся винтовочные выстрелы, автоматные очереди: частые и гулкие — наших ППШ, редкие и дробные — немецкие; изредка — гранатные разрывы. Среди лежавших рядом, трудно, горячо дышавших солдат Шуренков и Кузес узнают своих вчерашних знакомых, тех, с которыми они «гоняли чаи» в ниязовской чайхане.

— Ребята, неужели не прорвемся, а? — спрашивал Кузес, воинственно щелкая затвором карабина, взятого напрокат у старшины стрелковой роты.

Солдаты между тем молчали. Только темные тугие желваки вспухали на побледневших скулах.

На этот раз они прорвались. Шуренков и Кузес не успели даже сообразить, как это все произошло, когда увидели Ниязова, всего израненного, на солдатских руках. Заметив журналистов, он как-то неловко улыбнулся, сказал слабо:

— Иванченко… Сколько он уложил фашистов! Напишите о нем, ребята! Я не могу, вот вернусь, тогда…

Кузес и Шуренков написали. Но не только об Иванченко. Это была первая корреспонденция, в которой рассказывалось и о подвиге — далеко не первом подвиге — нашего военкора и нашего друга Аты Ниязова.

Позже, вернувшись из госпиталя, он очень сердился, что газета так поступила:

— Зачем? Как я теперь буду глядеть в глаза солдатам? Нашли героя! Иванченко — то да! А я?

Мы, однако, нисколечко не опасались за его авторитет и были, конечно, правы: с той поры солдаты еще крепче привязались сердцем к своему замполиту. А он по-прежнему писал обо всех своих боевых побратимах в нашу газету.

Потом Ниязов уехал на учебу.

Где он сейчас? Кто они, эти счастливцы, которые каждый день могут слышать его сочный, исполненный незамутненного ребячьего счастья смех?

Максимыч

Много недель спустя автор несчастного «Млечного Пути» Алеша Лавриненко прислал с переднего края небольшую заметку. В ней сообщалось о возвращении из госпиталя рядового Гурьяна Максимовича Прибыткова, отличившегося в боях. Было сказано, между прочим, что Прибытков пожелал вернуться в минометную роту, в которой служил ранее и из которой его почему-то перевели в стрелковую незадолго до ранения.

Прочтя заметку, я тотчас же отправился на передовую.

1

Максимыч!..

Когда я думаю о фронтовых буднях, почему-то непременно вспоминаю этого старого мудрого солдата. Как появился он в минометной роте, не знаю. Похоже, что он служил в ней со дня формирования, потому что совершенно невозможно было представить нашу роту без Гурьяна Максимыча Прибыткова. Можно даже сказать, что Максимыч являлся душой роты, хотя исполнял в ней едва ли не самые скромные обязанности: он был ездовым — этот безропотный страстотерпец военных дорог. Самый высокий свой чин — звание ефрейтора — Максимыч приобрел лишь к концу второго года войны и гордился им несказанно. Любил в связи с этим порассуждать.

— Что такое есть ефрейтор? — важно спрашивал он кого-нибудь из молодых бойцов, делал необходимую в подобных случаях паузу и затем сам же отвечал: — Ефрейтор есть старший солдат. А это, брат, понимать надобно. Старший — стало быть, с него и больше спрашивается. А ты… — И Максимыч сердито умолкал, словно с ним кто-то не соглашался или собирался спорить.

Родом ярославец, он до тоски сердечной любил свою Волгу. Говорил о ней особенно ласково и доверительно. Человек не суеверный, Максимыч готов был приписать матушке Волге любые сверхъестественные силы, утверждал, что все свои богатырские свойства русские люди черпают в ней, Волге.

И ежели с ним не соглашались, горячо выкладывал свой главный козырь:

— Горький Максим где родился? А Чкалов? А Владимир Ильич Ульянов-Ленин?! То-то же и оно!

Солдаты добродушно посмеивались и в конце концов уступали веским доводам Максимыча. В награду за это получали от него добрую щепоть отличнейшей махорки — он делал ее сам, и потому махорка также составляла предмет немалой гордости Максимыча. Насчет табака ездовой придерживался своего мнения, или, как он выражался, «принципа».

— Табак — продукт мудреный. Его с головой надо курить — тогда будет толк и польза. Не то один вред получается.

Что значит «курить с головой», Максимыч не пояснял, считая, видимо, излишним.

Не знаю, видел ли кто-нибудь Максимыча спящим. Лично я — нет, не видал. Правая рука ротного старшины, ездовой был поистине неутомим. Привезет, бывало, мины, перекусит малость и опять в путь, на склад за продуктами. Вернется, накормит лошадей, примется чистить их скребницей. А коли это на новом месте, тут же начинает рыть укрытия, чтобы, значит, ни один шальной осколок, ни одна шальная пуля не смогли задеть коней. С лошадью он разговаривал, как с человеком, — то ласково, то сурово и строго; соответственно и обращался с нею — отечески-заботливо, а порой ворчливо.

Нельзя было без умиления наблюдать, как Максимыч стягивает со своих острых плеч порыжевшую от конского пота и времени шинель, чтобы укрыть ею лошадь в студеную или дождливую пору. При этом он любил говаривать:

— Лошадь — существо бессловесное. Попросить не могет. А ты человек. Стало быть, сам догадаться должен. На то тебе и разум даден. В этом весь принцип!

У Максимыча ровный характер. Такой обычно бывает у людей, которым перевалило далеко за сорок; люди эти успели уразуметь некую постоянную величину житейской мудрости, когда окончательно ясным становится сокровенный смысл жизни и великая радость человеческого бытия.

Максимыч находил эту радость там, где другой не мог найти.

Залетит, скажем, в наш блиндаж смелая ласточка — мы ее и не заметим. А Максимыч долго и молча наблюдает, как маленькая пичуга, мелькая белоснежным брюшком, искусно лепит под бревном наката свое гнездо; морщины на лице ездового разглаживаются, будто кто-то невидимый водит по нему утюжком-невидимкой. И когда ласточка улетает, Максимыч скажет тихо и взволнованно:

— Экая хитрунья! Ну что за мастерица! Вы только гляньте, как она ловко, шельма, приклеивает комочек к комочку. И кто только ее учил!..

И принимается пространно, с видимым наслаждением философствовать. Мы обычно молча слушаем Максимыча и не замечаем, как старый этот ведун постепенно проникает в наши души. Не понимаем, отчего нам вдруг становится радостно; начинаем вспоминать только все светлое; на время нас вовсе покидают мрачные думы, будто уж и нет этой страшной войны и нет наших тяжких утрат; всеми властно владеет одно ощущение: как же хорошо жить на белом свете!

Никому из нас, разумеется, в такие минуты и в голову не приходило, что своим приподнятым настроением мы обязаны Максимычу. Скажу больше, мы едва ли замечали его и не думали о нем: ведь здоровый человек совершенно забывает о своем собственном сердце, оно бьется ровно, незаметно делает свое дело — значит, так нужно, и думать тут нечего…

Максимыч не впадал и в крайнюю веселость, не смеялся, как другие, заразительно, до слез, до кашля. И тем не менее это был очень жизнерадостный человек. Он всегда пребывал в добром расположении духа. Правда, частенько ворчал на солдат: со свойственной их возрасту беспечностью бойцы не были рачительными хозяевами ротного добра, не особенно берегли «обмундировку» и уж совсем небрежно обращались с противогазами. За все это ездовой бранил их, подолгу отчитывал, порой забывая, что явно превышает свою ефрейторскую власть. И когда кто-нибудь из молодых солдат осмеливался напомнить об этом, Максимыч сердился еще больше, доставал из своего вещевого мешка устав и, тыча пальцем в какой-то параграф, грозно внушал:

— О субординации вспомнил! Ишь какой выискался! А тут что написано? Что, я тебя спрашиваю?! Солдат обязан удерживать своего товарища от дурных поступков словом и делом. Это что для тебя — не закон? Не принцп?.. Удерживаю тебя, дурня, покамест еще словом. А доведешь до греха — и делом удержу! — И Максимыч внушительно вертел в руках ременный, сплетенный под змейку кнут.

Но и сердился ездовой по-своему, «без сердца», что никак не нарушало его ровного душевного состояния.

Один только случай надолго выбил Максимыча из колеи. И вот о нем-то я и рассказал своим новым товарищам по дивизионке.

2

Ранним январским утром 1943 года батальоны нашей дивизии ворвались в небольшой хуторок. Населенный пункт этот сам по себе ничем не примечателен. Но взятие его для дивизии явилось событием немалым: четыре месяца она стояла перед хуторком и десятки раз пыталась овладеть им, но безуспешно. «Все наши атаки отбиты противником», — чуть ли не каждый день сообщал генерал командующему армией. Фронтовики, конечно, понимают, что таилось в этой горькой фразе… И вдруг хуторок пал! Правда, от населенного пункта давно уже осталось одно лишь название. Только какая-то мазанка, стоявшая на отшибе, уцелела.

И уж никто не думал, что в мазанке осталось живое существо. И существом этим был мальчуган. Первым его обнаружил Максимыч, облюбовавший помещение для своей роты: кроме прямых своих обязанностей ездового он нередко выполнял у нас роль квартирьера и отменно справлялся с этой нелегкой ролью. Выяснилось, что мальчишка жил в мазанке с матерью все эти страшные четыре месяца. Отступая, фашисты расстреляли мать — ее труп Максимыч обнаружил в снегу, недалеко от жилища, и похоронил в братской могиле. После того как над студеной равниной, искусанной осколками мин и снарядов, прозвучали трескучие залпы салюта, Максимыч вернулся в мазанку.

— Ну что же мы будем делать с тобою? — Ездовой поднял малыша на уровень своих глаз и долго глядел в его худое, бледное личико. — Ты хоть скажи, как тебя зовут?

— Никитка.

— Никитка? Ну а меня Максимычем величают. Вот мы и познакомились. — Старый солдат опустил Никитку на пол и долго стоял в нерешительности. — Ты побудь тут малость один, Никитка. Я сейчас…

Максимыч вышел на улицу и вернулся с двумя банками консервов и кирпичиком черного хлеба.

— Будем с тобой обедать. Поесть, поди, хочешь?

— Хочу.

— Ну я так и знал.

3

В роте появилась «внештатная единица» — маленький Никитка. Само собой разумеется, что мальчишка полностью поступил на попечение Гурьяна Максимыча Прибыткова. С молчаливого согласия старшины ездовой решил оставить Никитку при себе: кругом неразбериха, сплошные разрушения; работа советских учреждений еще нигде окрест не была организована как следует, куда ж денешь малыша? Да и времени на устройство Никитки ни у кого из нас не было. Войска хоть и медленно, но непрерывно продвигались вперед, час за часом сжимая и дробя окруженного под Сталинградом противника. Минометчики то и дело меняли позиции. А дело это канительное: надо оборудовать огневые, отрыть хотя бы маленькие землянки (в захваченных у противника блиндажах кишмя кишели насекомые, и мы, понятно, этими блиндажами не пользовались); нужно было подвезти боеприпасы, продукты, фураж. А стужа — лютая; по снежной равнине, по многочисленным в тех местах балкам и вокруг курганов металась вьюга.

Максимыч отощал. Много у него было хлопот и раньше, а теперь они увеличились по крайней мере вдвое: Никитка требовал к себе внимания. Этому «сыну полка» было, вероятно, не более шести лет, и он, конечно, еще не мог ходить в разведку, исполнять обязанности связного, повозочного, телефониста, как это делали двенадцатилетние мальчишки, выброшенные войной из родного гнезда и нашедшие приют на фронте в суровой солдатской семье.

Максимыч редко оставлял Никитку в блиндаже. Закутав малыша в свой полушубок, ездовой обычно возил его с собой, приткнув где-нибудь в уголке повозки — промеж ящиков с минами или мешков с сухарями. При этом Максимыч не забывал время от времени справляться:

— Живой, Никитка?

— Жи-ивой! — пищало чучело.

— А сопли не отморозил?

— Не-э-э.

— Молодчина, Никитка! Крепись, солдатик. Сейчас доедем, натопим печку, отогреемся.

Приезжали на огневые. Первым долгом Максимыч снимал с повозки Никитку, относил его в землянку и только уж потом разгружал все остальное. Управившись с делами, торопливо шел обогревать и кормить питомца. Никитка до того привязался к Максимычу, что не мог остаться без него и часа.

Я и мой старшина видели, как трудно было ездовому, и только ждали случая, чтобы избавить Максимыча от этой новой для него и нелегкой нагрузки. Порой мне даже казалось, что и сам ездовой тяготится неожиданно свалившейся на его плечи обязанностью, но не показывает виду.

Словом, я принял твердое решение при первой же возможности «отчислить» Никитку из роты. В конце концов, фронт не очень подходящее место для детского сада.

Ездовому, когда он приехал с термосом на НП, сказал:

— Потерпи немного, Максимыч. Скоро дивизию отведут на отдых, и определим где-нибудь твоего Никитку.

Максимыч насупился:

— Зачем определять? Он мне не мешает…

— Ну, ты это оставь. «Не мешает»!.. Вижу, как он тебе не мешает. На лице-то одни глаза да скулы остались. Ноги скоро не будешь таскать.

— Никитка тут ни при чем, товарищ лейтенант.

— Хватит об этом, Максимыч! — прикрикнул я на ездового, полагая, что сейчас Максимыч кривит душой.

4

2 февраля 1943 года враг окончательно капитулировал в Сталинграде. Войска, участвовавшие в разгроме 6-й немецкой армии, вдруг оказались в глубоком тылу. Наступила непривычная тишина — даже отдаленного артиллерийского гула не было слышно. Непередаваемое блаженство испытывали наши солдатские души!

Дивизию отвели в большую станицу, неизвестно как уцелевшую в придонских степях, и там мы целый месяц отдыхали. Более подходящего момента для определения Никитки ждать было нечего, и, связавшись с председателем станичного Совета, я быстро пристроил Никитку к одной бездетной казачке, с радостью принявшей сироту. Отвел малыша к ней сам Максимыч. Что говорил он казачке, мы не знаем, и что говорила она ему — тоже неизвестно. Вернувшись в роту, ездовой спокойно принялся за свои дела. За два дня он привел в порядок транспорт. Сам тщательно побрился, постирал обмундирование и выглядел настоящим женихом. Его острые плечи приподнялись, развернулись, стали просторнее. Это и дало повод какому-то ротному острослову «поддеть» Максимыча:

— Что это ты, старина, принаряжаться да прихорашиваться стал? Гляди, как бы она тебя… Знаешь, какие они, казачки!..

— Не твоего ума дело, — резко оборвал солдата Максимыч, — утри вот сначала у себя под носом…

Более уж никто не рисковал приставать к ездовому с недобрыми намеками.

5

В начале марта погрузились в эшелоны и тронулись по звонким рельсам навстречу новой своей судьбе. Во время погрузки, в хлопотах, мы и не заметили, простился ли Максимыч с Никиткой или нет. Я видел его в последнюю минуту перед товарным вагоном — Максимыч ехал отдельно от нас, вместе со своими лошадьми, — видел его веселым и, как всегда, деятельным.

— Ну, как у тебя дела, Максимыч? — на ходу бросил я просто потому, что должен же командир сказать что-то своему подчиненному, хотя надобности в этом не было никакой: я отлично знал, что у Максимыча всегда все в порядке. Так он мне и ответил:

— Все в порядке, товарищ лейтенант!

Вскоре дивизия вступила в бой, который был длительным и тяжелым. Мне долгое время не удавалось побывать в расположении своей роты, та есть на огневых позициях: обстановка требовала того, чтобы командир роты неотлучно находился на НП.

Но вот гитлеровцы отброшены за реку, фронт мало-помалу определился, и началась обычная жизнь переднего края при обороне: рытье окопов и траншей, оборудование основных и запасных огневых позиций. Теперь я мог чаще приходить в роту.

Получив разрешение от начальника артиллерии, я покинул НП и к полудню очутился на огневых. Первым, кого увидел там, был… Никитка. Трудно поверить глазам своим, но вот он передо мною, этот маленький шустрый солдатик! Именно солдатик, потому что Никитке уже успели сшить форму. Мальчишка стоял рядом с минометной трубой, молчаливо и сердито глядевшей в синее небо, и пытался дотянуться ручонкой до ее верха.

Заметив меня, он хотел было прошмыгнуть в ровик, перекрытый бревнами, но я успел перехватить его. Оказавшись в моих руках, он громко заревел. Это смутило и одновременно разозлило меня.

— Максимыча ко мне!

Но ездовой уже сам подходил к огневой: до этой минуты он, похоже, наблюдал за нами издали.

— Я вас слушаю, товарищ старший лейтенант!

— Немедленно запрягай лошадей!

— Слушаюсь.

Через полчаса мы уже ехали в поселок. На этот раз с помощью районных властей мне удалось устроить Никитку в детский дом.

Поступок ездового показался мне столь безрассудным, что в оба конца пути мы проехали с Максимычем, не разговаривая. Да и потом я еще долго не мог говорить с ним.

Дела на огневых позициях были закончены, и я вскоре вновь перекочевал на НП. Максимыч отделался — за неимением гауптвахты на фронте — выговором и как будто успокоился вовсе. Обязанности свои он выполнял добросовестно, ни на что не жаловался, и поэтому я был немало удивлен, когда однажды старшина доложил мне:

— Товарищ старший лейтенант! Вы бы наведались на огневые. С Максимычем что-то того… неладно… Нет, нет, товарищ старший лейтенант, — заметив на моем лице тревогу, заспешил старшина, — службу несет исправно… Тут у меня к нему никаких претензий. Только что-то уж духом пал. Грустит о чем-то. О Никитке, должно… Ни с кем не разговаривает. Ходит как чумной… А вчерась вижу: уткнулся головой в лошадиную морду, а плечи трясутся. Плачет… А ныне вот еще что отчубучил…

Старшина проворно расстегнул брезентовую полевую сумку и извлек оттуда небольшой листочек.

— Вот… почитайте, товарищ старший лейтенант!

Я взял листок и стал читать:

«Командиру минометной роты

Заявление

Прошу товарища старшего лейтенанта отпустить меня в стрелковую роту.

Рядовой ефрейтор

Прибытков Гурьян Максимович».

Оставив за себя командира первого огневого взвода, я поспешил в роту. На сердце было тревожно: это ведь первый случай, когда солдат по доброй воле захотел уйти из моей роты. Не ожидал я такой обиды. И от кого? От Максимыча!..

Вызываю его к себе, спрашиваю, что заставило написать рапорт об уходе. Упрямо твердит:

— Хочу в стрелковую роту.

— А у нас разве тебе плохо, Максимыч?

Молчит. Стоит передо мною — руки вытянуты по швам, и только кончики пальцев чуть заметно вздрагивают да из-под ушанки струйками сбегает пот.

— Ну что ж, Максимыч. Не стану тебя неволить. — Что-то горячее и сухое подкатило к горлу, заслонило дыхание.

— Разрешите идтить, товарищ старший лейтенант?..

Я молча кивнул.

Губы Максимыча покривились, дрогнули. Он силился что-то сказать и не мог. Неловко повернулся и пошел от меня, качаясь, как пьяный.

6

Долго я не видел Максимыча. За будничной суетой не смог даже выяснить, в какую роту его определили начальники. Но я очень хорошо чувствовал, что в моей роте будто не хватало какой-то очень важной пружинки. И трудно было угадать, в каком именно месте, где, в какой части, казалось бы, несложного ротного организма действовала раньше эта пружинка. Но в том, что такая пружинка существовала и что она являлась важной, сомневаться не приходилось. То вроде беспричинно загрустят бойцы, то вдруг заболеет лошадь, то старшина накричит на солдат больше и громче обычного…

Всего этого почему-то не случалось раньше.

7

Последний раз я встретился с Максимычем при совершенно неожиданных обстоятельствах. Неожиданных и печальных.

Случилось это под вечер 5 июля 1943 года, в день немецкого наступления. Солнце стремительно и как бы с радостью уходило за горизонт: должно быть, оно вволю насмотрелось разного страху за этот кровавый день. Пыль и дым сражения медленно оседали на землю. Невеселую картину дополняли бесконечные вереницы санитаров, выносивших с поля боя раненых и убитых бойцов.

Я сидел возле своего НП и, пользуясь долгожданной передышкой, затягивался махорочным дымом. И вдруг услышал рядом с собой удивительно знакомый голос:

— Товарищ старший лейтенант… Товарищ старший лейтенант!..

— Максимыч!..

Он лежал на санитарных носилках, весь забинтованный. Открытыми оставались одни глаза, которые влажно светились. Свежие пятна крови проступали сквозь марлю. Дышал он тяжело, а ему, видно, очень хотелось поговорить со мной. Я наклонился над ним. Максимыч беспокойно заворочался на носилках, силясь приподняться. Но его удержали санитары. Тогда он заговорил:

— Вы меня… старого дуралея, простите, товарищ старший лейтенант. Не мог я оставить Никитку… сил моих не было. Не мог… Нарушил ваше распоряжение и привез мальца сюда…

— Ничего, Максимыч, не нужно об этом… Что ж, у тебя, верно, своих-то детишек не было?

Он долго молчал — видать, не хватало мочи. Потом трудно глотнул воздух и все же сказал:

— Как не быть… Есть. Шестеро… Самому младшенькому пятый, кажись, пошел годок.

Максимыча унесли.

А я еще долго сидел на прежнем месте, низко опустив голову. «Шестеро… Как же я мог не знать этого!..» В те минуты, может быть впервые, я по-настоящему понял, как сложна человеческая жизнь. Я поступил, конечно, правильно в отношении Никитки — тут едва ли можно убедить меня в обратном, — но этого, видимо, не понял Максимыч, мудрый наш Максимыч. Почему же?.. Не потому ли, что в своем сердце я не нашел тех редких и единственных слов, которые одни только и смогли бы обогреть, успокоить смятенную душу старого солдата? И я подумал: как же проницателен и чуток должен быть человек, коему дано самое высокое и, может быть, самое трудное право на земле — право распоряжаться судьбой других людей.

С Максимычем я встретился в тот же день, как узнал о его возвращении от Алеши Лавриненко. И это была очень памятная встреча. А потом уж мы встречались часто — и до самого конца войны. Об его истории с Никиткой я рассказал на страницах нашей дивизионки. Разумеется, не столь подробно, как сейчас, — крохотный размер нашей газетки жестоко лимитирован, — но все же рассказал. После этого и у Максимыча и у дивизионки прибавилось друзей.

Максимыч…

Это был еще один хороший человек, с которым породнилась дивизионка.

«Сам Крупецков…»

В судьбе нашей газеты совершенно особое место занимал Саша Крупецков — помощник начальника политотдела дивизии по комсомолу. Он был как бы постоянным нашим шефом, любил дивизионку, ее сотрудников, сам часто писал заметки, а еще чаще «наводил» нас на след настоящих героев, по обыкновению всегда очень незаметных и скромных людей.

Гвардии капитан Александр Крупецков принадлежал к числу людей, без которых никак не обойтись на белом свете. Более того, нам иногда казалось, что без Саши Крупецкова и сам-то белый свет не существовал бы, а если и существовал, то едва ли на нем было бы столько солнца, тепла и всякой другой благодати.

Вероятно, мы, по извечной слабости всех влюбленных, малость преувеличивали, но одно было несомненно: ежели мир с грехом пополам как-то еще и обошелся бы без Крупецкова, то наша «непромокаемая и непросыхаемая» дивизия никак уж не могла обойтись без Сашки. Подчиняясь суровым и грозным фронтовым законам, люди приходили в дивизию и уходили из нее; павшие в бою уходили навсегда, нередко не успев оставить хотя бы короткой памяти о себе; раненые возвращались, но не часто — гораздо чаще их направляли в другие соединения, даже на другие фронты. Словом, это было обычное кровообращение любого воинского организма, которому подвластны все, все, кроме тех немногих людей, которые как-то умудрялись не подчиняться этому закону.

Не подчинялся ему и Саша Крупецков — он был в дивизии всегда. И очень хорошо делал, что не подчинялся. Иначе в дивизии вдвое меньше было бы солдатских улыбок, крепких рукопожатий, задушевных бесед и добрых песен в землянках и блиндажах.

— Ты, Сашка, словно бог. Тебя ни одна пуля не берет, — говорили ему офицеры.

— Бог и есть, только комсомольский, — отшучивался Крупецков, набивая полевую сумку бланками комсомольских билетов (он готовился к очередному рейсу на передовую для вручения их принятым в ряды комсомола воинам).

Крупецков был человек веселый и даже озорной. Это понимал всякий, взглянув на его курносую физиономию, встретившись с его широко поставленными, какими-то дымчатыми глазами, коим вовсе противопоказано быть грустными.

И все-таки глаза эти бывали грустными, и довольно часто — это после очередного боя, когда с передовой к нему возвращались недавно выданные им же самим билеты. В такие дни Саша надолго уединялся в своем блиндаже и так же, как его друг фотограф Валя Тихвинский, все перебирал и перебирал чуть вздрагивающими пальцами стального цвета книжечки, и ему даже казалось, что он чувствует теплоту рук их владельцев, тех, которым он, Крупецков, говорил свои горячие короткие речи, которых хлопал по плечу и которых уже никогда больше не увидит.

А к вечеру с неизменной полевой сумкой вместе с Валькой Тихвинским вновь уходил на передовую, беседовал с комсоргами, учил их, может быть, самому трудному на земле: как с помощью нескольких нехитрых, немудрящих слов воспламенять людские сердца.

Занятый своими делами, молодой и, в общем-то, довольно беспечный, сам Крупецков, конечно, и не подозревал, что в дивизии к нему так все привыкли, что не мыслят даже существования этой дивизии без него.

Выдав комсомольский билет солдату, Крупецков уходил в другую роту и по дороге думал о том, как поведет себя солдат дальше. Может, пойдет к старшине роты, выпросит кусочек целлофана, бережно обернет новый комсомольский билет и еще долго будет держать его в горячих ладонях? Или приблизится к своему отделенному и тихо, пряча глаза, нетерпеливо спросит: «Скоро ли в наступление, товарищ гвардии сержант?» И гвардии сержант немало удивится, услышав такое от своего самого застенчивого, самого незаметного доселе и даже робкого солдата. Или, сменившись с дежурства у накрытого плащ-палаткой пулемета, быстро вернется в блиндаж и, запыхавшийся от волнения, станет рассказывать своим товарищам о беседе с Крупецковым и о том, как тот сразу же распознал, что у него на душе? Или, забыв про все на свете, тут же примется строчить письмо своей Наденьке, извещая ее о том, что стал членом Ленинского комсомола?..

Вот ведь какие следы оставлял ты за собой в солдатских окопах, Сашка Крупецков!

Однажды гвардии капитан Крупецков пришел к дивизионным разведчикам. Пришел в тот момент, когда они уже облачились в пятнистые маскхалаты и ожидали команды, чтобы отправиться в ночной поиск.

В этот поиск впервые уходил новенький, по фамилии Филипчук, взятый в разведчики из стрелков.

Саша сообразил, что могло быть на душе у человека, впервые отправляющегося во вражеский стан, и, подойдя к Филипчуку, спросил:

— Комсомолец?

— Комсомолец, товарищ гвардии капитан.

— Билет старшине сдали?.. Не сдали?.. Где он у вас, покажите.

— А зачем, товарищ гвардии капитан? — спросил угрюмоватый солдат, невольно коснувшись левой части груди.

Саша покраснел. Ему показалось, что молодой разведчик каким-то образом узнал о его, Крупецкова, тайных мыслях: Саше очень хотелось, чтобы билет, с которым разведчик не хотел расставаться, был выдан ему не кем-нибудь еще, а им, Крупецковым. Саше всегда доставляло удовольствие видеть свою заковыристую подпись в комсомольских билетах, а сейчас — особенно…

— Я помощник начальника политотдела по комсомолу, — сказал Крупецков строже.

Филипчук быстро развязал верхние шнурки маскхалата, долго копошился под гимнастеркой и наконец извлек оттуда билет.

Это была уже довольно потрепанная книжка, выданная парню перед самой войной одним сельским райкомом.

Саша глянул на подпись и невольно поймал себя на том, что разочарован. Устыдившись, покраснел еще больше, потом попытался улыбнуться.

— Стало быть, со стажем?

— Так точно. Со стажем, товарищ гвардии капитан. Сам Парамонов, секретарь нашего райкома, вручал.

— Сам, значит, Парамонов? — почему-то переспросил Крупецков.

— Сам! — радостно подтвердил, сияя глазами, солдат. — Прямо в своем кабинете!

Не знаю отчего, но Саша почувствовал зависть к неизвестному для него Парамонову, а также совершенно уж непонятную обиду на солдата.

— Перед поиском документы полагается сдавать старшине, — холодновато заметил он.

— Это мы знаем, товарищ гвардии капитан. Только я упросил нашего старшину оставить билет при мне. Красноармейскую книжку сдал, а билет…

— А почему? — удивился Крупецков. — Это ж нарушение…

— Знаю, что нарушение. А не могу… без него…

— Так… ясно… — Крупецков долго и пристально смотрел на разведчика, не зная еще толком, как отнестись к этому факту…

Но на всякий случай сказал:

— Чтобы это было в последний раз.

— Що у последний раз, товарищ гвардии капитан? — переспросил солдат с сильным украинским акцентом, еще более смутив Крупецкова.

— Ладно, я с вашим командиром поговорю, — поспешно вымолвил Саша, испытывая смешанное чувство досады и уважения к этому странному разведчику.

— Почему вы не взяли у Филипчука комсомольский билет? — спросил одновременно и командира и старшину Крупецков.

— Я было приказал, а он в слезы…

— Что?!

— В слезы, говорю, — подтвердил старшина.

— Как же такой… в разведку?

— А вот поглядим…

С той поры Саша чаще обычного стал наведываться в разведроту. И чувствовал, что причиной тому — Филипчук, на счету у которого теперь уже было несколько приведенных им «языков».

Билет он по-прежнему не сдавал старшине при уходе в поиск, и это тревожило и Крупецкова, и командира роты. Конечно, последний мог приказать Филипчуку, и тот бы подчинился, но как потом он будет вести себя в поиске?

Саша вспомнил, как однажды ему приснилось, что он потерял комсомольский билет. От страха он мгновенно проснулся, схватил себя за грудь и испытал великую радость, ощутив билет под рукой.

Короче говоря, для Филипчука продолжали делать исключение: он уходил в разведку с комсомольским билетом. К этому в роте все привыкли, никто из солдат не сетовал на такое исключительное положение Филипчука — может быть, потому, что успели полюбить его.

И вдруг случилось несчастье.

Крупецкову позвонили из разведроты и сообщили, что из поиска не вернулся Филипчук, что разведчики уже несколько раз плавали через Донец, но найти Филипчука не удалось. И еще несколько раз переправлялся вместе с ними через реку Крупецков.

Филипчук пропал без вести.

Пришлось сообщить об этом и его родным.

А потом боль от этой потери, не единственной в роте, стала утихать, давая о себе знать все реже. О смерти говорить не хотелось: уж очень часто она сама напоминала о себе. Не говорили и о том, о чем все-таки все думали: а что с комсомольским билетом? Не достался ли он врагу? Не объявился ли другой «Филипчук» где-нибудь в соседней дивизии?.. И ничего-то не подозревал «сам Парамонов», скрепивший когда-то своей подписью рождение нового комсомольца.

Об этом все думали, но молчали: уж очень тяжек был бы такой разговор…

Однако как ни мал человек, но и он рано или поздно отыщется в великом и бурном людском океане, не останется в конце концов безвестной отдельная судьба, где-то выйдет на поверхность нить, по которой будет разгадана тайна его исчезновения…

Филипчука обнаружили пехотинцы соседнего соединения во время разведки боем, произведенной в дневную пору, когда неприятель меньше всего ожидает нападения.

Проколотый немецкими штыками, лежал он вниз лицом в небольшой ложбинке, а над ним было высокое-высокое родное небо да кружился ворон, так и не решившийся опуститься на растерзанное тело русского воина. Пехотинцы осторожно перевернули его вверх лицом и увидели между полуоткрытых губ, в плотно сжатых зубах, не то кусок кляпа, не то кусок глины. С трудом разжав мертвый рот, они вытащили комок и только тогда поняли, что это не кляп, не глина, а изжеванный комсомольский билет…

Потом они нашли за отворотом пилотки крохотный листочек — с номером билета, с фотографией и фамилией убитого, с печатью и подписью Парамонова…

А потом увидели в виске пулевое отверстие. Поискали вокруг и нашли в траве уже покрытый ржавчиной пистолет ТТ.

Вот и все. В дивизионке о Филипчуке появилась заметка за подписью А. Крупецкова. В ней не было подробного описания подвига. Его свидетелем был только враг, но враг уничтожен. Так что нет свидетелей… И видимо, Крупецкову не хотелось бедной своей фантазией и неточным описанием оскорблять и сам этот подвиг, и память совершившего его. Добавим лишь, что найденный за отворотом пилотки листочек, проделав долгий и извилистый путь по штабам и политотделам, добрался наконец до Саши Крупецкова, и тот уже не расставался с ним до конца войны.

— А после войны, — тихо и взволнованно говорил он нам, — мне бы очень хотелось отыскать этого Парамонова… Я б ничего не сказал ему. А просто обнял бы его… и все. Какой он из себя, этот Парамонов, как вы думаете?..

Подхлестнув свое не очень-то богатое воображение, мы начинали рисовать на свой лад образ безвестного нам секретаря райкома ВЛКСМ. У каждого из нас он, разумеется, получился свой и по-разному большой и хороший человек, но у Юрки Кузеса — самый красивый и добрый.

Изменился малость и Саша Крупецков. Не столь уж часто бывали теперь озорными его дымчатые, широко поставленные глаза. Вручая комсомольский билет, он уже степенно и четко выводил свою подпись, подолгу всматривался в лицо нового комсомольца, как бы стараясь запомнить на всю жизнь, и не спешил уходить от него.

Один раз он услышал, как кто-то в соседнем окопе проговорил:

— А мне сам капитан Крупецков вручил билет!..

Вернувшись к себе, Саша долго не мог найти места: хотелось что-то немедленно сделать, куда-то пойти, что-то совершить… Но он ничего нового и необычного так и не придумал.

Как и всегда, взял свою сумку и быстро зашагал в сторону переднего края.

Помнится, вскоре мы получили от него великолепную корреспонденцию.

«Сонечко мое»

Дивизия с боями продвигалась на запад. Но постепенно выдохлась и получила приказ остановиться на занятых рубежах и привести себя в порядок — пополнить роты, в которых оставалось по двадцать-тридцать активных штыков, а в некоторых и того меньше, подтянуть тылы, подвезти боеприпасы, помыть солдат в бане и вообще отдохнуть.

Штаб дивизии и политотдел расположились в большом украинском селе, в каких-нибудь трех-четырех километрах от переднего края.

«Хозяйство» Шуренкова выбрало для себя небольшую беленькую хатку, ласково встретившую нас тщательно протертыми мокрой тряпкой, сверкающими на солнце, как бы улыбающимися окнами. В хате проживала небольшая семья: пожилой и очень пасмурный с виду мужчина и две взрослые его дочери — Оля и Настенька. Глядя на них, уже нетрудно было догадаться, кому обязана хатка своей чистотой и уютом, кто убрал ее к нашему приходу. И тут случилось именно то, что и должно было случиться. Всем нам вдруг показалось, что на земле наступили мир, покой и тишина. И все мы вдруг сделались не в меру словоохотливыми, болтали без умолку. Побуждаемые древним инстинктом — во что бы то ни стало устранить вероятного соперника, — каждый из нас острил, подсознательно старался елико возможно поддеть товарища, высмеять его, принизить, а самому выглядеть в лучшем, выгодном свете. При этом никто из нас не смотрел на девушек, словно бы они были тут ни при чем, хотя Оля и Настенька преотлично знали, что из-за них-то и началось это петушиное состязание.

Первый вражеский снаряд упал посреди улицы, прямо напротив нашей хаты, среди ослепительно ясного дня. Сначала девчата увидали высоченный сизо-коричневый султан дыма, мгновение одно подивились ему, затем взвизгнули, и крик их слился с грохотом разрыва, со звоном брызнувших на пол, на лавку, на стол осколков стекла. Бледные и оттого еще более похорошевшие, Оля и Настенька выскочили во двор и скрылись в мазанке. А их батька сидел у порога, не меняя позы. С самого утра он только и делал, что сосал свою вонючую трубку да поглядывал на то, как наборщики устраивались со своими реалами, а нам думалось, что хозяин сторожит своих дочерей, и мы потихоньку злились на него.

— Отец, нет ли у вас какого-нибудь погреба? — спросил я, вспомнив о радиоприемнике, являвшемся едва ли не самой ценной вещью в редакционном хозяйстве. Случись что худое с этой металлической голубой коробочкой, дивизия не получит очередной сводки Совинформбюро, не узнает, кто отличился в последних боях, вообще не узнает ничего из того, что произошло в последний час в огромном и взбаламученном войною мире. Поэтому первое, что делал шофер Лавра, на которого были возложены и обязанности радиста, — это рыл небольшой погребок, устанавливал там радиоприемник, прикрывал сверху для маскировки пятнистой трофейной плащ-палаткой, а потом натягивал на какой-нибудь куст антенну… Сейчас Лавра уехал в автороту за бензином, и заботу о приемнике мнепришлось взять на себя.

— Ну так что же с погребом, отец? — переспросил я, видя, что старик не спешит с ответом.

Хозяин подозрительно и даже испуганно глянул на меня.

— А зачем он вам, сынку?

— Приемник укрыть.

— В мазанке погреб… Пидем за мною.

Я взял под мышку приемник и пошел вслед за хозяином.

— Ось туточки, — указал он на крышку погреба и вдруг грубо и злобно позвал: — Ольга! Настька!.. А ну, марш видтиля!

Девчата, точно суслики, повыскакивали из своей норы и убежали в хату.

Я осторожно спустился в погреб. На дне его на перевернутой кадушке горела коптилка. Я удивился, что не было здесь того гнилостного духа, какой бывает обычно в погребах, подвалах, бункерах, а веяло чуть внятным, нежным и тревожным запахом девичьей горенки. Глаза постепенно освоились с полумраком, и я увидел чистенько прибранную кровать, вазочку с бледно-розовыми цветами в нише над изголовьем, вышитый рушник на спинке кровати, а на земляном полу, посыпанном белым песком, лежал дерюжный коврик; на стенке висело светлое ситцевое платьице, все в больших синих горошинах.

С вечера до поздней ночи я принимал специальные передачи из Москвы для фронтовых газет, а Настенька сидела рядом на кроватке и спокойно ждала, когда я закончу свое дело и оставлю ее одну в погребе: ночевать наверху, в хате, Настенька боялась да, видать, уж и привыкла к своей подземной келейке. Ей, по-видимому, нравилось сидеть так и слушать, как из голубой маленькой коробки медленно текут звуки обыкновенного человеческого голоса.

— Чудно-то как! — шептала она и беззвучно смеялась.

Я очень опасался, что диктор с его пренудным «Иваном кратким» и «тремя звездочками абзац-абзац» надоест Настеньке и она перестанет спускаться в погреб в часы приема радиопередач. Мне было хорошо, когда рядом находилась Настенька; я то и дело оглядывался, чтобы встретиться с ее влажно блестевшими в сумеречном свете, немножко испуганными, как бы чего-то ждущими глазами.

Так прошла целая неделя. Я и Настенька чувствовали, что с каждым днем нам было все труднее расставаться.

Ослепленные своим счастьем, немые и глухие ко всему, что не касалось нас двоих, мы совсем забыли, что на свете есть другие люди, а среди них бывают разные, хорошие и нехорошие, что они могли за нами следить: давно известно, что влюбленные — страшные эгоисты, им всегда кажется, что раз они счастливы, то должны быть счастливы и все остальные. Не этим ли наивным заблуждениям человечество обязано многими своими трагедиями?

Поутру я отправлялся на передний край, в солдатские окопы, за материалом для своей крохотной, но довольно прожорливой газетки — так пчела каждый день вылетает из улья для сбора нектара. Для Настеньки это было самое тяжелое время: ей все думалось, что меня там могут убить или ранить. Но зато каким праздником было для нее мое возвращение!

Мы не замечали недоброго взгляда старшей ее сестры, не слышали по вечерам гулких беспокойных шагов отца там, наверху, у дверей мазанки, не придавали решительно никакого значения двусмысленным словечкам Настенькиных подружек, изредка забегавших на наше подворье и даже спускавшихся в погреб, нас не задевали колкости Андрея, которыми он награждал меня и Настеньку при любом подходящем случае.

Однажды Настенька, притихшая и радостно-спокойная, сидела рядом со мной, а я слушал ровное ее дыхание, разглядывал ее лицо, осторожно касался ее теплых сухих губ и строил планы на будущее. Конечно же как только смолкнет война, я женюсь на ней, увезу свою хохлушечку к себе на Волгу, в родное село, построю для нее хату, беленькую, точно такую, какие бывают на ее батькивщине, и будем жить вместе до гробовой доски…

Наверху скрипнула дверь, и кто-то настойчиво постучал в крышку погреба. Настенька встрепенулась: «Тато!»

— Ну так что? Что же ты испугалась, дурочка? Разве мы что дурное сделали?.. Сиди же!

Но где там! Настенька белкой летела вверх по лестнице, перескакивая через две-три ступеньки. Я видел, как она отбросила крючок и юркнула мимо отца, силуэт которого маячил над мутным пятном отверстия. Я сидел на кровати и с непонятным для меня безразличием ожидал своей участи. Вот мутное пятно наверху померкло, и вслед за этим я услышал жалобный скрип лестничных перекладин: «Спускается ко мне!» Мне уж чудился в руках моего ночного гостя предмет, сильно смахивающий на большую палку…

— Что вам здесь нужно? — крикнул я препротивным голосом.

Настенькин отец молчал, продолжая медленно спускаться. Подойдя ко мне вплотную, он остановился и начал разглядывать меня. А я, как на грех, не мог отыскать офицерского ремня, который всегда снимал перед тем, как садиться за радиоприемник. Хозяин молча наблюдал, как я тычусь во все углы, шарю руками, и все безуспешно. Не знаю, на что уж я рассчитывал, но только отчаянно закричал на старика:

— Что же ты стоишь? Помоги мне!

Хозяин даже не пошевелился.

Мне было до слез обидно, что старик подумал о нас самое худое, но что я мог поделать в моем положении?

Ремень в конце концов нашелся, и мы теперь стояли друг против друга и тяжко, шумно дышали.

— Отец, зачем ты пришел сюда? — спросил я, облизывая сухие, потрескавшиеся губы: язык мой распух, одеревенел и, шершавый, с трудом поворачивался в пересохшем рту. — Ну зачем?! Неужели ты думаешь, что я обижу твою дочь? Да я дышать на нее боюсь!.. Зачем же ты… так…

Старик чуть качнулся ко мне. В горле у него заклокотало, забулькало что-то, и я едва различил его слова:

— Она в мене… Она так…

Чувствуя, что не могу произнести ни слова, я медленным взглядом обвел подземелье. Это было Настенькино гнездо, ее убежище, крепость, в которой батька укрывал свою младшенькую от лихого глаза фашиста все эти страшные долгие годы немецкой оккупации. Теперь только я понял, отчего Настенька была такой бледненькой, а большие черные очи ее все время щурились, когда она оказывалась наверху: не хватало воздуха, ясного солнышка не хватало доброй и нежной подружке моей…

— Я не обижу Настеньку, поверь, отец! Мы очень любим друг друга!

— Добре, хлопчику, добре… — бормотал старик, и голос его задрожал от подступившего рыдания.

Не знаю, какая уж сила толкнула нас друг к другу. Мы крепко, по-мужски обнялись. А когда немного успокоились, я проводил старика наверх, бережно поддерживая его снизу.

Через час вернулась Настенька. Целуя меня, она никак не могла сдержать рвущегося из нее смеха.

— Что же ты хохочешь, глупая? А если б он меня убил? Поди, знаешь, что он о нас подумал? Неужели тебе не страшно было за меня? — спросил я обиженно. — Оставила одного…

— Ой як же мени було сумно!.. Я чуть було не вмерла! Ой як злякалась! Боже ж ты мий!.. — Настенька побледнела, видимо, вновь переживая то, что пережила часом раньше. Но вдруг опять расхохоталась. Счастливые слезинки выскочили из ее глаз и засверкали, запутавшись в длинных черных ресницах.

— Да что с тобой, в самом деле!

Настенька залилась пуще прежнего:

— Тато… ой, не можу казаты!.. Ольгу… чуешь… Ольгу дрючком… щоб не сплетничала!.. Это она ему про нас…

— Побил, значит?

— Угу. Да еще как!

— Ну, ладно, нехорошо радоваться чужой беде.

— А она?

— Ну — ну, ладно уж…

Напряжение давало о себе знать, и я склонился к Настеньке. А она все что-то говорила, говорила, говорила.

Сквозь дремотную зыбь я только и слышал: «Сонечко ты мое! Любый мий! Серденько мое!» Одним лишь украинским девчатам дано так много самых ласковых и самых нежных слов. Я тихо заснул под сладкий звон ее голоса.

А наутро дивизия уходила дальше, на запад. С Настенькой прощались за селом. Дул сильный ветер. И я все боялся, как бы она не простудилась.

— Давай я напишу тебе свой адрес. Слушай: полевая почта номер…

— Ой, что ты?! — Настенька замахала руками. — Плохая примета!..

В ее голосе звучала такая искренняя и глубокая убежденность, что я не стал упорствовать, к тому же ее-то адреса я, во всяком случае, никогда не забуду.

Мы расстались. И всюду, где б я ни был, куда б ни уводили меня фронтовые дороги, мне всегда светило мое «ясне сонечко», Настенька моя. Я писал ей письма, много писем, но ответной весточки не получил. Отчего?

Об этом я узнал только после войны, когда вновь приехал в Настенькино село.

Вот что рассказала мне ее старшая сестра Оля.

Вскоре после нашего отъезда Настенька сильно затосковала, «ходила сумная», ни с кем не разговаривала, целыми днями просиживала в темном погребе, хотя давно уже не было ни артиллерийского налета, ни бомбежки.

Как-то Настенька появилась в хате с выражением странной решимости на лице. Молча и порывисто поцеловала отца, сестру и быстро выскочила во двор. И потом исчезла. Много дней спустя прислала письмо с фронта и свою фотографию в солдатской форме. Убежала она на фронт в надежде отыскать меня: глупая, она не понимала, как это нелегко, когда не знаешь адреса! Шла и шла на запад, с трепетным волнением приглядываясь к людям, и все-то ей казалось, что вот-вот она увидит того, кто был для нее дороже всего на свете, и пойдет с ним вместе по этим ухабистым фронтовым дорогам к большому счастью. И где-то за Одером, на чужой сторонушке, неродной, неласковой, она, как птица на лету, была подстрелена вражеской пулей…

— Что же вы не написали мне об этом?

— Я не могла. Сил моих не было… Да и не хотелось вас расстраивать… — Оля заплакала.

— А что же с батькой? Где он? — спросил я, чувствуя, что могу и сам заплакать.

— Вмер тато наш. Вин дуже… дуже любил ее, Настеньку…

Мы попрощались. Я вышел из хаты, и белый свет мне уже не казался таким ясным и просторным, как прежде.

Два письма

В последнее время по ряду причин автору этих строк все чаще приходится заглядывать в свои старые записные книжки, фронтовые блокноты, перебирать письма тех лет, подолгу раздумывать над скупыми строчками, разбросанными на уже пожелтевшей, как бы подернутой дымкой истории бумаге.

Память начинает стремительно воскрешать минувшее. Вновь приближаются, обступают со всех сторон лица фронтовых друзей, знакомые, милые, родные до слез, до щемящей боли в груди…

Вот передо мной лежит толстая книжка в темно-коричневом переплете — потертая, постаревшая и суровая, как ветеран, с заглавием: «Временное наставление по полевой службе войсковых штабов». Заглавие явно не соответствует содержанию книжки. Это всего-навсего блокнот для разных записей. Для записной книжки, стало быть, использована только обложка от сугубо специального военного документа.

Листаю книжку. Записи, записи, записи. Торопливые, непоследовательные, с большими перерывами во времени.

Одна из них:

«20 ноября 1944 г.

Ночь была тревожной.

Возле небольшого венгерского городка подорвалась на мине машина. Погиб наш чудесный Валька Тихвинский. Поэт, добрая душа, умница».

Блокнот оживает, и мы ведем с ним, блокнотом, тихую, немножко грустную беседу.

Вдруг из него падает на стол листочек дивизионки с двумя коротенькими письмами, крупно напечатанными на первой странице. Я невольно вздрогнул — я все, решительно все вспомнил. Об этих письмах я много-много лет думал, помнил о них. Одно из них не было отправлено адресату…

Найдено оно было Юрой Кузесом осенью 1944 года в кармане гвардии младшего лейтенанта Петра Королева, убитого в бою на Украине.

Вот что писал Петр Королев:

«1. Письмо к товарищам

За Родину, за Партию, за счастливую жизнь своего народа, своей жены, своей дочери без страха и сожаления в бою с врагами отдам свою жизнь. Жить имею право, жить хочу и жизнь очень люблю, а поэтому буду драться с врагом беспощадно.

Если меня убьют, письмо перешлите моей жене.

Прощайте, товарищи!

Кандидат ВКП(б) гвардии младший лейтенант

П. Королев».

«2. Письмо к жене и дочери

Милые мои Валюшенька и Галочка!

Это письмо пишу вам, мои дорогие, на случай своей смерти. Получите вы его в том случае, если погибну в бою. Его вам перешлют мои товарищи. Носить его буду в кармане. Пишу потому, что, может быть, сегодня ночью пойдем в бой.

Валюшенька, жить хочется, очень хочется!

Ведь мы имеем право на жизнь, наша жизнь была и будет прекрасной.

Мы очень часто недооценивали свои жизни и осознали это только в минуту опасности.

Вот потому, что я очень люблю жизнь, что я безумно люблю тебя, моя милая, люблю свою милую доченьку, весь свой народ, люблю свою Родину и ненавижу врага, я без страха иду в бой и, если потребуется, отдам свою кровь до последней капли, отдам свою жизнь в битве с ненавистным врагом. Я знаю — не уничтоживши врага, нельзя жить. И если умру на поле боя, то своей смертью я завоевываю счастливую жизнь своему народу, тебе и своей дорогой доченьке.

Будь уверена, любимая, что я с честью выдержу испытания и тебе не придется за меня краснеть ни перед кем.

Ты с гордостью можешь говорить, что твой муж погиб на фронте священной войны.

Моя дочурка будет с гордостью говорить своим товарищам: «Мой папка погиб, защищая нашу счастливую жизнь».

Я знаю, любимая, что моя смерть будет для тебя тяжелым ударом в жизни. Я знаю, что ты меня любишь больше своей жизни. Но собери всю силу и выдержи этот удар. Говори себе, что твой муж погиб за святое дело, и помни, что ты должна жить ради Галочки, ты должна ее воспитать. Я очень надеюсь, что ты это сделаешь: за ее судьбу я буду спокоен.

Ну а еще, Валюшенька, я хочу тебе написать, что никогда мне не хотелось так вас видеть, как сейчас.

Ну, вот и все, мои дорогие!

Прощайте!

Крепко вас целую. Желаю вам жить счастливо, радостно и не забывать папу.

Еще раз целую так, как никогда.

Твой Петя».

Перечитываю эти письма раз и два. Как же случилось, что ни жена, ни дочь Петра Королева не прочли его предсмертного письма-клятвы? Кто тут виноват?

Право, теперь уже трудно ответить на этот вопрос.

Может быть, потому, что семья Петра Королева находилась на оккупированной врагом территории. Может быть, потому, что не был известен ее точный адрес: ведь война, как страшный смерч, пронеслась над страной, всколыхнула людское море, расплескала его, и оно, это море, к тому времени еще не успело войти в прежние свои берега, успокоиться, угомониться.

Я и сейчас не знаю, куда направить пожелтевший листок дивизионки с этими письмами, — адреса Петя Королев почему-то не оставил: забыл ли или ему помешала взвившаяся вверх красная ракета, означавшая для солдата всегда одно и то же: «Вперед, в атаку!»

И вот по-человечески очень хочется знать о вашей судьбе, Валя и Галя! Мы верим, что она прекрасна, так же прекрасна, как была прекрасна жизнь, очень, к сожалению, короткая жизнь вашего мужа и отца.

Где вы теперь, Валентина и Галочка?

Ты, Галя, конечно, уже стала совсем-совсем взрослой, твой отец и не узнал бы тебя. Может, со своими сверстницами, такими же веселыми, горячими и юными, поднимала алтайскую целину? Может, сейчас вот склонилась над умным заводским станком? Может, геологом ходишь по неизведанным местам твоей большой Родины, открывая новые богатства? А может, стала славной дояркой?

Уверен, что ты, Галочка, идешь правильной дорогой в беспокойной нашей и светлой жизни, как и полагается дочери героя.

Ну а мама твоя?

Ей, наверное, было нелегко воспитать тебя. Какою мерой измерить незаметный, но великий подвиг тысяч и тысяч матерей, взрастивших для Родины новое поколение юношей и девушек — строителей коммунизма, матерей, которые лишены были крепкой опоры: ведь не было рядом с ними кормильца, отца их малых детей?!

Да будет во веки веков благословен этот подвиг!

Есть у меня к вам, Валя и Галя, просьба.

Коль вам попадутся на глаза эти строки — отзовитесь. Напишу вам подробнее — отзовитесь!

Живите счастливо, хорошие люди!

Олесь

Весной 1944 года дивизия продвинулась в глубь Румынии и остановилась перед цепью вражеских дотов. На этом рубеже мы находились несколько месяцев, вплоть до 20 августа, когда войска 2-го Украинского фронта вновь повели широкое наступление.

Было начало апреля. Отцвели вишни и черешни. Земля покрылась зеленью. К брустверам солдатских окопов побежали цветы — белые, оранжевые, голубые, синие, пунцовые, желтые. Бражным духом напитался воздух, пьянил, будоражил, наполнял душу сладкой и тревожно-светлой грустью, будил неясные желания, звал куда-то.

Олесь сидел возле миномета, обняв черную его трубу правой рукой, и, прищурив черные, монгольские глаза, тихий и задумчивый, чуть внятно шептал:

Минометчики, необычно строгие и даже торжественные, слушали его, затаив дыхание. Прямо перед ними, в каких-нибудь трехстах шагах, высились темные горбы неприятельских дотов, начиненных пулеметами и легкими противотанковыми пушками. Между дотами и минометчиками лежал свежезеленый луг, разукрашенный цветами и звеневший от птичьего разноголосья. Но солдаты как бы и не замечали всей этой благодати. Перед ними были только доты, грозившие ежеминутно смертью, и ничего больше.

Олесь между тем читал уже другое, гневное:

Смуглое лицо его теперь было матово-бледным, на острых скулах тугими узлами вспухали, шевелились желваки, в черных глазах поблескивали алмазной жесткости огоньки.

Солдаты слушали все беспокойнее. Один за другим лезли в карманы за кисетом, несмело просили:

— Давай, Лександр, еще…

— Вот ведь штука-то какая… За самое аж сердце…

— Ну, валяй дальше, Олесь…

Олесь читал. Он читал и час, и другой. А солдаты слушали и удивлялись, как это можно было обыкновенными словами выразить то, что было у каждого на сердце и о чем, стало быть, могло поведать одно лишь человеческое сердце…

О том, что в бывшей моей минометной роте объявился настоящий поэт, я узнал от ездового Максимыча, который с некоторых пор использовал любой подходящий случай, чтобы проведать нас.

— Прислали его к нам, — повествовал Максимыч. — Смирный такой — все больше молчит, будто грустит по ком-то… Глаза такие печальные-печальные. По вечерам в блокнот записывает. Потом зачал читать нам эти самые… как их… ну, стихи, какие вы, товарищ капитан, нам в книжке Тараса Шевченкова читали… Ребята быстро полюбили его — с умом парень и душевный такой. Олесем зовут. Лександр — по-нашему, по-русскому. Вот какое дело!..

Юра Кузес, сидевший поблизости и слушавший рассказ Максимыча с разинутым от удивления ртом, немедленно отправился в минометную роту, а часа через три вернулся, да не один, а привел с собой и поэта. Это был в самом деле тихий, красивый парень, с глухим, как бы придавленным чем-то тяжелым, голосом, медлительный, пожалуй, даже флегматичный. В темных умных глазах — невысказанная боль, отражение тревожных и тягостных раздумий; позже мы узнали, что парню этому довелось хлебнуть столько горя, что еще не скоро погаснет в глазах это его отражение…

Олесь читал стихи, написанные по-украински. У нас не было переводчика, да нам и не хотелось переводить их на русский — до того задушевны и понятны были они в подлиннике. Но мы не знали, что с ними делать. Наша типография не располагала украинскими шрифтами.

И все-таки выход был найден. Помогла солдатская сметка.

— А что, ежели перевернуть вверх ногами восклицательный знак? — вдруг предложил сержант Макогон.

— У-р-ра, Макогонище! — заорал Дубицкий. — Ты гений!

И тут все вдруг вспомнили, что не хватает в сущности одной только буквы «i» и что стоит перевернуть восклицательный знак, как эта проблема будет расчудеснейшим образом решена: мы получим самую что ни на есть настоящую «i». Наутро газета вышла со стихами Олеся. Вот как это выглядело:

До самого конца войны почти в каждом номере дивизионки печатались стихи Олеся Гончара. Потом он демобилизовался, уехал на родину. Более года мы ничего не слыхали о своем дивизионном соловейке, все ждали, что его имя промелькнет в ряду имен лучших украинских поэтов. Но мы ошиблись. Олесь перестал писать стихи. Вскоре к нам в дивизию прислали книгу. Называлась она «Альпы». И эта книга была про нас, про наш путь. Растроганный полковник Денисов написал ее автору письмо, которое заканчивалось словами:

«Узнаю почерк славного гвардейца. Олесь, родной, дуй, брат, до горы!»

Гусь-диверсант

У наборщика Миши Михайлова была одна слабость: Миша очень любил гусей. Откуда пришла к нему эта странная любовь, никто не знал. У самого Михайлова выяснить что-либо не удалось.

— Гусь — умнейшая птица! — убеждал он Макогона. — Слыхал, может, как гуси спасли Рим? То-то… Гусь, он все может. Вот раздобудь мне где-нибудь — я из него наборщика сделаю. Не веришь?

— Жаркое сделаешь, — ухмылялся Макогон.

— Ты обо всем с позиции своего брюха рассуждаешь, — обиделся Миша. — Материалист!

— Ну ладно, ладно. Так и быть: достану я тебе гусака.

Вскоре и вправду в нашем хозяйстве объявился молодой гусак. Не знаю уж, на законном ли основании он объявился или захвачен был «в плен» где-нибудь за селом, но только быстро прижился в редакции и теперь расхаживал возле реалов с наборными кассами, важный и деловитый. Он и впрямь внимательно наблюдал за работой Михайлова и Макогона, вытягивая длинную свою шею, стараясь достать до ячейки и вытащить из нее буковку. И когда ему не удавалось, страшно сердился, шипел по-змеиному и издавал угрожающие клики.

Мало-помалу Миша стал приобщать пернатого подмастерья к своему ремеслу.

Началось все хорошо. Гусь оказался учеником прилежным и понятливым. Он уже продвинулся так далеко, что мог по едва уловимому знаку Михайлова достать своим клювом нужную литеру.

Все это сопровождалось восторженным хохотом тружеников нашего наборного цеха.

— Ну и гусь! Он, ребяты, вас скоро за пояс заткнет! — кричал Лавра, обливаясь радостными слезами.

Миша Михайлов ликовал, точно малое, неразумное дитя.

— Что я тебе говорил? — то и дело вопрошал он, победоносно глядя на посрамленного Макогона. — Вот увидишь, я из него такого метранпажа сделаю, что ты будешь не нужен!

Кончилась, однако, вся эта история неожиданно быстро и трагически для «метранпажа».

Однажды наборщики с ужасом обнаружили, что из одной кассы основного наборного шрифта начисто исчезла литера «А». Миша, конечно, вмиг сообразил, чья это работа, но боялся открыть тайну. Делал он это зря, потому что хитрющий Макогон тут же объявил:

— Это гусь. Он выклевал!.. Лавра, лови его!

Гусак, почуяв недоброе, широко разбросал саженные крылья и носился по двору, испуская громкие, гортанные, негодующие звуки. Его все же поймали, для верности ощупали и… обезглавили.

Шрифт таким образом был спасен.

Гусиное мясо оказалось чрезвычайно вкусным. Все ели с превеликим удовольствием. Даже Михайлов. Правда, он все боялся, как бы не проглотить свинцовую буковку: а вдруг не все они были выпотрошены из гусиного зоба.

Насытившись, стали гадать: почему из всех букв гусь выбрал именно «А»?

— Уж не азбуку ли он начал изучать? — высказал предположение Макогон, подмигивая насмешливыми глазами в сторону Михайлова.

Тот, боясь, что ему пришьют «дело», стал решительно отрицать, утверждая, что его питомец по натуре оказался диверсантом… Учитель-де здесь ни при чем…

Валька

Так звали мы Валентина Тихвинского. Просто Валька. Теперь мне хотелось бы назвать его по имени-отчеству, но не могу. Не могу потому, что отчества его не знаю. Да и никто, кажется, из нас не ведал, как Вальку величать по отчеству. Это нам было, в сущности, ни к чему.

«Валька!» — так он был ближе, роднее, а главное — в доску своим. Не свойским, нет, а именно своим. Если же признаться по-честному, мы все потихоньку были влюблены в Тихвинского, хотя, как это бывает в подобных случаях, частенько подтрунивали над ним.

— Валька, продень нитку в иголку! — приставали мы к нему, отлично зная, что ему легче сделать тройное сальто, чем произвести требуемую операцию: Валька был безнадежно близорук.

«Хозяйство» Шуренкова очень гордилось, что в лице Вальки Тихвинского приобрело своего собственного фотокорреспондента, несмотря на то, что по штатному расписанию таковой нам не полагался.

«Не положено», — говорили нам неумолимые кадровики.

Валька был у нас внештатным. Его основная работа состояла в том, чтобы делать крохотные снимки бойцов и командиров для партийных и комсомольских билетов. И инструктор политотдела по партучету очень ревностно следил, чтобы Тихвинский не уклонялся от исполнения своих «прямых» служебных обязанностей. Редактору стоило немалых усилий добиться разрешения, чтобы гвардии старшина Тихвинский работал в нашей газете.

Портрет настоящий, а не выгравированный на линолеуме, портрет героя на первой полосе; боевой расчет у орудия во время артподготовки; атака пехотинцев; девушка, выносящая с поля боя раненого бойца, — какой редактор не мечтал в ту пору о подобных снимках!

Стало быть, Валька нужен был нам до зарезу. Мы так и сказали начальнику политотдела полковнику Денисову:

— Нужен до зарезу.

— Но зачем он вам?

— То есть… как зачем? — удивленные его вопросом, спросили мы.

— У вас же нет цинкографии. Где вы будете делать клише?

Мы молчали. Да и что мы могли сказать? У нас действительно не было цинкографии. Где там! Все «хозяйство» Шуренкова перевозилось на старенькой полуторке, которая давно бы развалилась, не будь золотых рук нашего добрейшего шофера Лавры — Лаврентия Еремина.

— Ну так что же вы молчите? — вновь лукаво спросил нас начальник политотдела. — Выходит, будем жить без фотоснимков…

— Зачем же без фотоснимков, товарищ полковник? — выступил вперед Валька. — Можно съездить в ближайший город, в армейскую газету, наконец. И там сделать клише!

Вот, оказывается, какой план был у нашего Вальки!

— Ну что ж. Попробуйте.

И Валька попробовал.

Он находился в редакции армейской газеты всего лишь одни сутки и привез клише, которых нам хватило на две недели. Можете представить, какой это был праздник для дивизионки! Теперь мы могли помещать на страницах газеты снимки героев своего соединения, а это было уже настоящим счастьем.

Валентин, однако, не оставлял и своей основной работы: он по-прежнему чуть ли не ежедневно уходил на передовую, где по указанию своего приятеля, Саши Крупецкова, фотографировал бойцов, только что принятых в члены Ленинского комсомола. Валя делал эту в высшей степени простую работу со свойственной ему любовью ко всякому делу, какое бы ему ни поручали. Особенно дороги ему были рядовые. Он напряженно всматривался своими большими близорукими глазами в лица солдат, стараясь запомнить их. Со многими у него тут же, в окопе, завязывалась дружба. И страдал он, когда после очередного боя некоторые комсомольские билеты, еще совсем новенькие, возвращались в политотдел с короткой пометкой: «Убит».

Валентин брал такой билет в свои дрожащие руки и подолгу рассматривал знакомую маленькую фотографию, нередко залитую кровью. В такие минуты он обычно не разговаривал и ходил мрачный… Мы уже знали, чем все это кончится: к вечеру Валька перекинет через одно плечо ремень карабина, через другое — фотоаппарат, зайдет за Сашей Крупецковым, и оба они, сумрачные, молчаливые, отправятся на передний край, и мы не увидим Вальку, может быть, целую неделю. И будем каждый по-своему грустить.

А он возвращался уже совсем другим человеком. Вернее, прежним Валькой Тихвинским — веселым, спокойно-деловитым, с мягкой улыбкой, как-то всегда удобно и красиво устраивавшейся на его по-ребячьи припухлых губах и в больших добрых глазах.

Встречали мы его бурно, но по-разному. Секретарь газеты, чубатый казачок Андрей Дубицкий, потирал руки — он, как лицо наиболее заинтересованное, ждал от Вальки новых снимков. Редактор по своему обыкновению старался поскорее затащить Вальку в блиндаж и там поподробнее узнать от него последние новости с переднего края. Шофер Лавра, он же и наш завпродскладом, спешил открыть специально для Вальки банку американской консервированной колбасы, до которой тот был большой охотник. Наборщики и печатник обнимали Вальку и, конечно, пачкали его выгоревшую на солнце гимнастерку типографской краской. А сортировщица писем Верочка, давно уже и, кажется, безответно влюбленная в Тихвинского, обязательно именно в эту минуту появлялась у нас с объемистой пачкой писем военкоров.

Чтобы редактор не увел Вальку в свой блиндаж раньше чем мы успеем наговориться с ним, мы окружали его плотным кольцом.

— А что это, Валька, за пальба была прошлой ночью?

— Ты, случаем, не видел Лавриненко? Что-то он не пишет в газету. Не случилось ли с ним чего?..

— Валька, а правда, что ты третьего дня с разведчиками за «языком» ходил? Нам Саша Крупецков рассказывал…

— Неправда. Ни за каким «языком» я не ходил. Все это Крупецков выдумал! — обиженно отвечал Валька.

Мы, однако, хорошо знали, что Саша Крупецков ничего не выдумал. И если сам Валька не признается, то только потому, что не хочет выставлять себя героем, а может быть, еще и потому, что боится получить нагоняй от инструктора политотдела — своего непосредственного начальника. В самом деле, за каким дьяволом нужно было фотографу идти в ночной поиск?!

Но не таким был наш Валька. Чтобы сделать для газеты снимок героя-разведчика, Тихвинский должен был обязательно посмотреть, как этот разведчик ведет себя во время опасной операции. Не оттого ли снимки, которые делал Валька, были необычными, запоминающимися, выразительными?.. Мы, признаться, побаивались, как бы нашего Вальку не «открыла» фронтовая газета и не забрала бы его к себе. Мы хорошо знали, как от такой «напасти» не раз страдал дивизионный солдатский ансамбль песни и пляски: только появится талантливый певец или танцор, глядишь, его уже «откомандировывают» либо в армейский, либо во фронтовой ансамбль.

Должно быть, поэтому редактор держал Вальку «в черном теле» и не разрешал ему посылать свои фотокорреспонденции ни во фронтовую, ни в армейскую газеты.

Впрочем, Валька на этом и не настаивал. Он уже давно сроднился с нашим маленьким коллективом и чувствовал себя в нем отлично.

К тому же ему нравилась и его скромная, незаметная работа в партучете. Она тесно связывала его с солдатами, с передним краем, где у Вальки было много друзей.

С огромным удовольствием Валька делал снимки для бойцов, чтобы те могли их послать родителям или любимой. Вальке радостно было видеть, как оживлялся солдат, как загорались его глаза, когда у него появлялся долгожданный снимок.

— Спасибо! — тихо произносил солдат.

Кто знает, может, сделанный Валькой снимок — это все, что останется на память о родном человеке, жизнь которого оборвется где-нибудь далеко-далеко от родимого края. И каким дорогим станет он, этот крохотный снимок, отцу, матери, невесте солдата, которому не суждено было вернуться с войны!

Помимо Саши Крупецкова и Андрея Дубицкого у Тихвинского был еще закадычный дружок — это сапер, он же разведчик, Алеша Лавриненко, который не скоро узнал, что Верочка была с ним, Алешей, сдержанно-холодна потому, что втайне любила Вальку, а Валька хоть и догадывался об этом, но виду не подавал, а, напротив, всячески расхваливал при ней Лавриненко…

Они вместе часто хаживали на берег Северского Донца, где располагалось боевое охранение. Там их обоих и контузило вражеской миной. Валька быстро оправился от контузии, а Лавриненко стал заикаться еще больше. Агитатор по натуре, он не мог примириться с тем, что теперь ему уже не удастся выступать перед солдатами. И он стал писать в газету о подвигах своих товарищей еще чаще.

Лавриненко был для Вальки сущим кладом. Мечтатель и романтик, Тихвинский мог сочинить стихотворение, даже песню, но не умел написать десятистрочной заметки. Лавриненко же делал это хорошо. На этой почве и зародилось содружество. Валентин Тихвинский готовил снимки, а Лавриненко — текстовки к ним. Им обоим очень нравилось, когда под их корреспонденцией значилось: «Фото В. Тихвинского, текст А. Лавриненко».

Не знаю, что имеют в виду, когда говорят: «Характерами не сошлись».

Характеры у Валентина Тихвинского и Алеши Лавриненко были разные, прямо-таки противоположные. У нашего Вальки — неуемный. Алеша — невозможный флегматик. Тем не менее это не мешало их суровой, сдержанной, но глубокой дружбе. Так они и шагали вместе, эти незаметные работяги-корреспонденты, скромно делая свое дело, пока одного из них уже у последнего рубежа войны не подстерегла смерть.

Это было поздней осенью 1944 года.

Дивизия шла вперед с тяжелыми боями. По размытым дорогам, по шоссе, через виноградные плантации бесконечными колоннами двигались наши танки и автомашины. Отходя, неприятель расставлял противотанковые мины.

По одной из проселочных дорог, по пути к венгерскому городку Ясберень пробиралась и наша редакционная машина. В ней сидели редактор, шофер, наборщики, печатник, секретарь газеты и Валя Тихвинский. Накрывшись плащ-палаткой, Валька перезаряжал аппарат — ему не терпелось сделать новые снимки.

В эту минуту и раздался взрыв: машина наскочила на противотанковую мину. Взрывная волна разбросала всех в разные стороны. Сидевшие в кабине редактор и шофер, находившиеся в кузове наборщики, печатник и секретарь — все остались невредимыми. Все, кроме нашего Вальки. Бледный, спокойный, смотрел он в чужое низкое небо широко открытыми голубыми и уже ничего не видевшими глазами.

Через полчаса у дороги вырос небольшой холмик. Не стало нашего Тихвинского, нашего Вальки…

Я и теперь часто вспоминаю о нем. И всякий раз — с досадой на самого себя: почему я не знал тогда, почему не попытался узнать, откуда он родом, наш Валька, где жил, где работал до войны. Знаю только, что он женатый человек. С молодой и красивой своей женой он был вместе… несколько дней, а потом ушел добровольцем на фронт. Изредка он показывал нам фотографию жены. Чаще же уединялся, уходил в сторонку и любовался ее карточкой один. Мы украдкой наблюдали за ним и радовались, когда добрая улыбка трогала его припухлые губы, когда он щурил близорукие свои глаза, собирая вокруг них пучочки светлых морщинок.

Должно быть, Валька чувствовал себя очень счастливым на земле среди дорогих ему людей.

Внимание, мины!

Похоронили Вальку Тихвинского, оставили в венгерской долине маленький холодный курганчик и, сумрачные, подавленные неожиданно посетившей нас бедой, вернулись в домик, одиноко стоявший неподалеку от дороги, на которой смутно чернел подорвавшийся на мине редакционный ЗИС.

В домике свободно разместилось все наше хозяйство.

— Ну, что же мы теперь будем делать? — спросил я всех сразу (редактор при взрыве мины был немного контужен и находился в медсанбате) и уточнил невеселую ситуацию: грузовик погиб, шрифты рассыпались, разлетелись в грязь. Следовательно, дивизионка отныне прекращает свое существование на неопределенный срок…

В недалеком прошлом политрук и командир роты, волею случая сделавшийся исполняющим обязанности редактора дивизионной газеты, я привык к коротким и точным формулировкам. Нарисовав несколькими словами весьма нерадостную картину, я выжидательно примолк, глядя по очереди на всех своих сподвижников. Сначала, разумеется, на старшего лейтенанта (он уже вырос в звании) Андрея Дубицкого — секретаря газеты, которого для солидности я иногда называл начальником штаба нашего откровенно небоевого подразделения. Потомок сибирских казаков, с темным кучерявым чубом, нередко хваставшийся своей родословной, Андрей не отличался ни особой удалью, ни вообще широтой своей натуры. Бережливый и скуповатый, он ревностно охранял свои личные вещицы: школьный пенал, в котором хранил карандаши и скальпель для резьбы на линолеуме (Андрей был и художником), котелок, кружку и ложку. Ложка у него всегда покоилась за широким кирзовым голенищем сапога, откуда он извлекал ее при виде приближавшегося Лаврентия Еремина, снабжавшего нас едой из ахэчевского котла. Лишь в эти минуты Дубицкий прогонял со своего усатого бледного лица меланхолию и с лукавым торжеством взглядывал на Юрку Кузеса, который, как известно, никогда не имел ни своего котелка, ни своей ложки и вообще ничего своего. За такую беспечность Андрей прямо-таки презирал Юрку, и, наверное, несчастный Кузес умер бы с голоду, если б его не выручал Лавра. Он торопливо облизывал свою ложку и передавал ее Кузесу. Тот благодарно ласкал Лавру своими черными, глубокими, прекрасными глазами.

Сейчас лицо Дубицкого, худенькое, бледное, ничего не выражало, кроме бесконечной безнадежности. Кузес же смотрел на меня по-детски невинными, ясными очами и только мигал длинными темными ресницами. С его круглого лица не сходил свежий, жаркий юношеский румянец. Но было совершенно очевидно, что на поставленный мною роковой вопрос сказать ему решительно нечего, так же, впрочем, как и Дубицкому.

Следующим был наборщик, он же начальник типографии, сержант Макогон, светловолосый парень с большими, навыкате, зелеными, малость нагловатыми глазами. Он, как специалист, лишь авторитетно удостоверил то, что для всех нас и без того было ясно:

— Шрифты погибли. Газету выпускать нельзя.

Второй наборщик, Миша Михайлов, тихий и молчаливый, отвернулся к окну, будто что-то там вдруг узрел очень важное и интересное. Печатник Иван Обухов сидел с полуоткрытым ртом, обнажив редкие, торчащие вкривь и вкось, изъеденные свинцовой пылью зубы. По одному его сиротливому виду нетрудно было понять, что и он не приготовил для нас спасительного ответа на мучительный вопрос: «Что же делать?»

Оставался Лавра. Мне очень хотелось бы послушать Еремина, но его в домике не оказалось: копошился возле подорвавшейся машины, взятой им на время в автороте (наша собственная полуторка, благополучно дотащившая нас из России в Венгрию, находилась на ремонте).

Пришлось отправиться к начальнику политотдела дивизии полковнику Денисову и просить, чтобы он затребовал новые шрифты в политотделе армии или в политуправлении фронта. Денисова все мы любили, но и побаивались — от него нам частенько влетало. Соврем малость в газете либо преувеличим что по извечной журналистской слабости — он вызовет сразу всех, выстроит в ряд и долго «изучает» каждого хитрыми, с прищуром, насмешливыми глазами. А потом скажет:

— Ну, агентство ГАВАС, опять заврались? Что же прикажете делать с вами?

Мы отлично знали, что ничего худого начподив с нами не сделает, но было очень стыдно.

Политотдел дивизии находился в небольшом венгерском городе, и ночью я не скоро отыскал его. Полковник Денисов зачитывал очередное политдонесение, составленное инструктором Новиковым. Тут же стоял с красной папкой под мышкой и сам инструктор.

— Послушай, Новиков. Откуда это ты все взял? Воронцова я еще неделю тому назад командировал в поарм^[4], а ты расписываешь его дела в полку. Разукрасил, как владимирский богомаз… Вычеркни это! Мы и так избаловали Воронцова… А о наших погорельцах сообщил?..

«Погорельцы» — это, конечно, мы, и я насторожился, притих, благо, занятые своим делом, ни Денисов, ни Новиков не заметили моего появления.

Полковник между тем продолжал:

— Напиши, что газета выйдет не раньше чем через неделю…

— Она никогда не выйдет! — заорал я. — Вы знаете, что все шрифты погибли, товарищ полковник?

Денисов обернулся.

— Ах ты уже здесь! Ну что же ты орешь? Давай докладывай. И долго вы искали эту мину? Это же ведь надо уметь. Сотни машин прошли раньше вас по этой дороге — и ничего. Только вы… Ну да ладно… Рассказывай…

Я рассказал, закончив тем, что газета не может выйти ни через неделю, ни через две недели, ни через месяц, ни через год и вообще никогда не выйдет, ежели нам не дадут шрифты…

— Шрифты вам никто не даст, — спокойно подтвердил Денисов. — А газета должна выйти через неделю. Дивизия не может остаться без своей газеты.

— Но, товарищ полковник…

— Все, капитан, идите.

Но я продолжал стоять. Мне показалось, что полковник смеется надо мной. Я вспомнил своих несчастных ребят, что ждут меня в одиноком домике, и мне стало очень обидно и за них и за себя.

— Газета без шрифтов не может выйти! — в полном отчаянии повторил я.

— А вы их найдете.

— Где?

— Где потеряли.

Это было уж слишком!

«Умный же человек, что он, однако, говорит?» Я готов был заплакать, глядя на маленькую, подобранную, аккуратную фигурку начподива, повернувшегося ко мне спиной и колдовавшего что-то над политдонесением. И спина и маленькие красные уши, плотно прижатые к большой круглой голове, были сердиты.

— Разрешите идти? — изо всех сил стараясь быть спокойным, спросил я все же дрогнувшим голосом.

Лишь на рассвете я вернулся в наш домик. Там никто не спал. Мне даже показалось, что люди сидели всё в тех же позах, в каких они были с вечера. Теперь все с надеждой смотрели на меня и ждали, что я им сообщу. Мне почему-то захотелось тотчас же уничтожить эту их надежду, и я резко, словно бы эти ребята были виноваты в том, что случилось, выпалил:

— Никаких шрифтов нам не дадут. Через неделю приказано выпустить первый номер газеты.

— Ничего себе! Чем они там думают? — поморщился Андрей Дубицкий.

— Товарищ капитан, разрешите, я сам схожу к Денисову, — попросил Юрка Кузес (начальник политотдела его любил, и Юрка знал это). — Тут какое-то недоразумение…

— Они видели когда-нибудь типографию? — ядовито спросил Макогон, сверкнув нагловатыми своими зелеными глазами.

— Приказы не обсуждаются, а выполняются! — громко сказал я, и все притихли, молча засопели.

Первое конструктивное предложение поступило от Миши Михайлова:

— Надо занять шрифты в соседних дивизиях.

Ухватились было за это предложение, но при дальнейшем обсуждении пришли к единодушному заключению, что из этой затеи ничего не выйдет: мы по собственному опыту знали, сколь бедны редакции дивизионных газет шрифтами.

Иван Обухов предложил поездить по венгерскимгородам и посмотреть, нет ли где русской типографии. При этом горячо выдвигал свою кандидатуру для такого путешествия. Но и его идея не нашла приверженцев.

— А по-моему, никуда не надо ездить, а собрать свой шрифт, — спокойно и деловито молвил Лавра.

На него посмотрели как на сумасшедшего.

И все-таки я спросил на всякий случай:

— Как же ты соберешь его в такой грязище?

— Очень даже просто, — пояснил Лавра. — Найти в мадьярском селе два кроильных решета, почаще которое — для маленьких буковок и которое пореже — для больших, стало быть. Собрать вокруг машины всю грязь и промывать через решета.

Наборщики зло расхохотались, отвергая безумный, с их точки зрения, план Лавры. К наборщикам присоединились и Дубицкий с Кузесом. Юрка все еще порывался пойти к начальнику политотдела и что-то доказать ему.

Говоря честно, я тоже не пришел в восторг от Лавриной идеи. Но как бы там ни было, решета уже овладели нашим воображением, завертелись перед глазами, в голове. Мы пытались уйти от них, посмеиваясь над Ереминым, старались забыть, выискивали иные варианты, однако вновь и вновь мысль возвращала нас к ним. Лавра, похоже, догадывался об этом и деталь за деталью начал уточнять свое предложение, облекать его в зримые, осязаемые формы. Мы уже видели, как после процеженной сквозь решета грязи в них оставались маленькие черные желанные свинцовые буковки и наборщики осторожно раскладывают их по ячейкам. Сантиметр за сантиметром, метр за метром перебирается нашими руками земля, и ячеечки касс, как пчелиные соты, наполняются и наполняются…

— А что, товарищи, а?.. Попытка не пытка… А?.. А ну, Лавра, бери с собой Макогона — и марш за решетами!

Лавра пошагал быстро. За ним лениво побрел Макогон, явно не веривший в успех дела.

Дубицкий, я и Кузес отправились к разбитой машине на рекогносцировку. Недалеко от машины зябко бугрился холмик. Не сговариваясь, мы подошли к холмику и, сняв шапки, немного постояли возле него. Потом приблизились к машине, присевшей на раздробленный кузов, — мина взорвалась под правым задним скатом. Всю землю в радиусе примерно пятидесяти метров мы разметили на квадраты, с тем чтобы ни единой пригоршни не осталось, не пропущенной сквозь решета.

Вскоре Еремин и Макогон вернулись с решетами. В руках Лавры был еще фонарь — это для ночной смены.

Обозначили участок флажками и приступили к работе.

Над нами висело мокрое, холодное, чужое небо. Руки стыли в ледяной грязи, пальцы коченели, скрючивались, делались несгибаемыми, царапали землю, как грабли. Носы наши быстро расхлябились, и из них текло. Зато в деревянные ячейки буква за буквой возвращались драгоценные шрифты. В решетах, кроме букв и другого типографского материала, оставались острозубые осколки мин и снарядов, а также сплющенные пули. Лавра для чего-то высыпал их в ведро. Время от времени я посматривал на Андрея Дубицкого. Мрачный и бледный, он трудился, как старатель, пригоршнями черпая грязь. От домика, из колодца, Ваня Обухов таскал воду, а воды надо было очень много.

На другой день приехал начальник политотдела полковник Денисов.

— Здорово, погорельцы! Как дела?

— Трудимся, товарищ полковник.

— Добро. — И сам присел на корточки, чтобы вместе с нами продолжать нашу тяжкую работу.

Лавра, инициатор этого предприятия, был против обыкновения молчалив и сосредоточен. В его глазах тлели напряженные огоньки.

К концу четвертого дня работу закончили. Недоставало каких-то букв из петита и буквы «Д» в самом красивом заголовочном шрифте, составлявшем гордость Макогона. Тем не менее на пятый день, на одни сутки раньше срока, на передовую пришла знакомая солдатам маленькая дивизионка. Над всей первой страницей крупными буквами было напечатано:

Внимание, мины!

В ротах долго потешались над самым существом этого предостерегающего возгласа: дивизия была наслышана о том, что редакция подорвалась на мине. Кто-то даже заметил:

— Пока гром не грянет, мужик не перекрестится.

Но с той поры офицеры и солдаты еще больше полюбили свою газету.

Месяц спустя, проезжая мимо того места, где подорвалась наша машина, я увидел рядом с могильным холмиком, под которым лежал Валька Тихвинский, еще один точно такой же холмик. На деревянной пирамидке, увенчанной красной звездой, я прочел:

Рядовой Вавильченко А. И.

1924–1944 гг.

погиб

при разминировании дороги

Это была та самая дорога, на которой мы несколько суток кряду ковырялись в грязи, собирая шрифты. Плечи мои зябко передернулись, и я бегом вернулся в свою машину. Захотелось поскорее убраться с того места, где совсем недавно дважды прогулялась смерть. Только теперь я понял, почему был молчалив, сосредоточен Лавра и почему в его добрых глазах горели напряженные огоньки.

Лавра

В далеком степном колхозе жила-была единственная машина-полуторка, которую артель заполучила лишь на десятом году со дня своей организации и потому очень гордилась ею. Когда-то за машиной прямо на завод был командирован колхозный кузнец Лаврентий Никифорович Еремин: еще в гражданскую войну ему довелось возить командарма на трескучем драндулете, гордо именуемом автомобилем. На заводе Еремину предоставили полную свободу выбора: новенькие грузовики, только что сошедшие с конвейера, выстроились во дворе и, чистенькие, лупоглазые, весело подмигивали малость растерявшемуся мужичище сверкающими фарами, как бы подсмеивались над ним. Машины были совершенно одинаковы, решительно ничем не отличались одна от другой, так что Лаврентий Никифорович мог взять любую и спокойно катить на погрузочную станцию. Но он не спешил. И только когда обошел весь ряд и заглянул каждой под капот и стальное брюхо, посидел во всех кабинах и покрутил все баранки, опробовал все рычаги передач, проверил исправность замыкающих крючков во всех кузовах, — только тогда остановил свой выбор на одной, неизвестно какой уж красой-статью покорившей его воображение.

Полуторка оказалась и вправду очень удачной — выносливой, торопкой в беге и неприхотливой, как добрая кобылка киргизской породы. Председатель, бывало, не нарадуется своей покупке.

— Вот бы, Лаврентий Никифорович, нам еще парочку таких, а? — говорил он, похлопывая по радиатору, как по лошадиному крупу, и вожделенно причмокивая губами. — Далече б мы укатили, а?

— Далече, Митрофан Сидорович, — соглашался Еремин, улыбаясь во весь свой великолепный рот.

А в декабре сорок первого полуторку с тремя лучшими в колхозе конями мобилизовали и направили в один степной город во вновь формирующуюся стрелковую дивизию.

Лаврентий Никифорович был мобилизован вместе с машиной и попал сначала в автороту, а оттуда — в дивизионную газету. Из всех шоферов автороты редактору Шуренкову почему-то приглянулся именно Еремин. Может быть, потому, что он был уже немолод, а редактор ценил людей степенных и солидных.

Тихий и застенчивый по натуре, капитан Шуренков не решился попросить у командования дивизии машину повместительнее, и Еремин прикатил в дивизионку на своей полуторке. Прикатил, и чуть ли уж не через неделю все вдруг поняли, что звать его надобно просто Лаврой и что будет он в редакции, может быть, самой значительной личностью.

Дивизионка — хозяйство весьма своеобразное, над штатным его расписанием, видать, никто особенно не ломал головы. Например, редакции полагался по штату радиоприемник, но не полагалось иметь радиста; полагалась печатная машина, но не полагался движок, который мог бы приводить эту машину в действие; нужен был человек для охраны в ночное время, но его штатом не предусмотрели, так же, как не были предусмотрены повар, почтальон, ординарец, связной, словно бы там, в том высоком учреждении, где определялся штат дивизионки, наперед знали, что во всех соединениях непременно должен быть такой Лаврентий Никифорович Еремин, который один может с успехом исполнить все эти многочисленные обязанности, то есть быть одновременно и шофером, и радистом, и движком для печатной машины — колесо этой машины вращалось ногой Лавры, — и часовым, и ординарцем, и поваром, и почтальоном, и связным.

Самым удивительным, пожалуй, было то, что Лавра возложил на себя эти обязанности как бы сам, спокойно и безропотно, будто загодя знал, что они только для него одного и предназначены и что, кроме него, никто другой с ними и не справился бы.

И вот ведь еще какая штука: Лавра не был перегружен. Он легко, даже играючи, управлялся со всеми своими делами и выкраивал время поболтать часок-другой с разной тыловой братией. У него был какой-то особый ритм жизни и работы. Природная уравновешенность и душевная доброта выручали Еремина в критические минуты фронтового житья-бытья. Налетит, бывало, на него коршуном Андрюха Дубицкий, накричит, нашумит за какую-нибудь малую промашку — Лавра ни слова, тихо и виновато улыбнется, спокойно примется за дело…

Приедем на новое место, Лавра роет яму — укрытие для машины, затем — ровик для рации, потом идет с котелками за обедом, по пути забежит на почту, заберет письма, газеты, узнает важные новости, которые ему сообщит под строжайшим секретом ординарец начподива, вернется, накормит всех, расскажет услышанное, полезет в кузов машины гонять колесо «американки» и мирно беседовать с Иваном Обуховым; покончив с этими делами, закурит, передохнет капельку, потом откроет капот полуторки и поковыряется в свечах, в клапанах, продует трубки, что-то подвернет, подкрутит, протрет весь мотор ветошью. И все не торопясь, не суетливо. Как-то кругло и ладно у него все получалось.

Лаврой не надо было командовать. Он сам себе командир. В освобожденных дивизией селениях Лавра с неуловимой быстротой завязывал «деловые связи» с местным начальством, с кузнецами, плотниками и в первую очередь с женским персоналом. Женщины стирали нам белье, латали брюки, гимнастерки, пополняли продовольственные запасы Еремина разной домашней снедью, особенно дорогой после казенных наших харчей.

Никто бы из нас не мог и подумать, что одна из них влюбится в Лавру. Что там говорить, Лавра не был красавцем… Большеротый и большеносый, с большими оттопыренными ушами и к тому ж немолод… Но поди ж ты: отыскала же что-то в нем бабенка, прикипела сердцем, и очень даже крепко прикипела. А мы, настроенные благодушно и снисходительно-насмешливо, не могли предвидеть опасных последствий этого далеко не единственного у нас романа…

Любовь вспыхнула в старинном городке у Днепра, и мы полагали, что она угаснет сразу же, как только дивизия окажется за Днепром и двинется на запад. Но мы жестоко ошиблись. Влюбленная шла за нами по пятам, шла тайком, была как бы на нелегальном положении, укрываясь где-то в дебрях второго эшелона: не то в медсанбате, не то в полевой автохлебопекарне, не то в прачечной, где бдительность была не столь уж высокой. Объявилась лишь в Румынии, пришла в редакцию и потребовала, чтобы мы зачислили ее в свой штат…

Назревал великий скандал. Над безумной головушкой Лавры нависли черные тучи. И быть бы ему в беде, не соверши редактор героического подвига: он пошел хлопотать за шофера перед самим генералом, человеком совсем несентиментальным. Мы хорошо знали, что редактор пуще погибели боялся высоких начальников и скорее бы согласился закрыть своим телом амбразуру вражеского дота, чем пойти к комдиву с каким-нибудь прошением. Но потерять Еремина — для нас означало потерять все. И смертельно бледный, вобрав голову в плечи, редактор медленно побрел к блиндажу генерала — так, должно быть, приговоренные идут на эшафот.

Одновременно с редактором в направлении землянки полковника Денисова двигалась фигура другого благородного рыцаря — Юры Кузеса, преисполненного решимости самому вынести любой удар судьбы, лишь бы спасти бедного Лавру. Длинный, костлявый, с гордо поднятой головой и с вдохновенно горящими глазами, Юрка в эту минуту и впрямь был похож на Дон-Кихота Ламанчского…

Вопреки скептическим предсказаниям Андрея Дубицкого, склонного рисовать обстановку в более мрачных тонах, миссия редактора и Кузеса увенчалась полным успехом. Лавра был спасен, правда, ценою здоровья нашего редактора: беднягу три дня трепала лихорадка, и Лавра ухаживал за ним с таким самоотвержением и с такой преданностью, что могла бы позавидовать любая сестра милосердия. О вздорной бабенке он, казалось, совсем забыл, хотя знал, конечно, что ее определили поварихой при АХЧ. Неизвестно, встречался ли с нею потом Лавра, но в редакции ее никогда больше не видели.

Лавра по-прежнему служил у нас, нередко выручая дивизионку в тяжких обстоятельствах.

Попали как-то под бомбежку, все разбежались, и только Еремин остался в кабине полуторки и начал маневрировать: самолет ложится в пике, Лавра на полной скорости мчится ему навстречу, бомбы падают далеко позади. Так повторялось несколько раз. И все-таки один осколок попал в мотор, пробил блок и повредил поршень. Вокруг раненой полуторки собрался консилиум из шоферов проезжавших по шоссе машин. Столпились и мы, мрачно и покорно ожидая, какой приговор вынесут нашей старушке специалисты. Лавра, хмурый и молчаливый, тоже ждал.

— Каюк твоему одру, дядя. Давай поможем столкнуть в кювет! — охотно и даже как бы с радостью изрек молоденький чумазый водитель, оскалив в широчайшей улыбке ослепительно белые, ровные зубы.

— Пошел ты… знаешь куда! — озлился Лавра и вдруг страшно выругался — это было первое матерное слово, которое мы услышали от Еремина. — Катись своей дорогой, а меня не учи!

Шоферы удалились. Андрей не вытерпел, спросил:

— Ну что, Лавра, все, отъездились? Загорать будем?

— Маленько позагораем, товарищ старший лейтенант…

Лавра сбросил с себя гимнастерку, засучил рукава нательной рубахи и начал разбирать мотор.

Мы лагерем расположились неподалеку и стали терпеливо ждать, но без особой надежды на благополучный исход ереминской затеи. Лавра между тем трудился, посапывал и даже временами мурлыкал себе под нос подобие песенки. Через час он извлек из темных недр мотора покалеченный поршень и бросил его в кузов.

— Вот теперь уж действительно все, — потерянно обронил Дубицкий, а Лавра спустя еще час крикнул мне:

— Товарищ капитан, едемте. Садитесь!

Мы думали, что он смеется. Но нет, видим — Лавра уже в кабине, мотор заворчал, с прихлебом каким-то, но заворчал.

Не веря еще ни своим глазам, ни ушам, ни Лавре, мы, однако, вскарабкались в кузов.

Со стоном, надрывным кашлем, с шипением и хлюпаньем полуторка преодолела горный перевал на трех поршнях и доставила нас до политотдела дивизии. Обеспокоенный долгой нашей задержкой, Денисов сказал:

— Придется заменить вашу «Антилопу». Сейчас много трофейных машин.

Никто на это ничего не ответил. Лавра потемнел, как бы вдруг обуглился. Мы не знали в ту пору, что, уезжая на фронт, он дал слово председателю колхоза вернуть полуторку после войны в целости и сохранности. Только в тот день, к вечеру, малость успокоившись, он сообщил об этом мне и еще добавил:

— А вам рази не жалко ее менять, товарищ капитан?

— Жалко, Лаврентий Никифорович, но что поделаешь: отжила она, видать, свой век.

— Не отжила. Поправлю я ее, лучше новой будет. Довезу я вас… до самой победы довезу! Вот увидите!

И довез.

А в конце мая 1945 года полуторка, латаная и перелатанная, поцарапанная там и сям осколками бомб, снарядов и мин, важно стояла на платформе эшелона на большой товарной станции; колеса ее были наглухо закреплены деревянными клиньями, кузов с грех сторон прикручен проволокой. А в кабине, счастливый и немножко грустный, сидел Лавра. Он махал нам большой своей темной ладонью и кричал хрипло перехваченным волнением голосом:

— До свиданья, ребята!.. Приезжайте ко мне в гости в Казахстан. На вокзал прикачу на нашей полуторке!

Схитнувся…

Был у дивизионки хороший военкор — командир стрелкового батальона майор Коновалов. В отличие от других корреспондентов он в своих заметках помимо описания подвигов солдат и офицеров делал разбор тактических замыслов командира в проведении той или иной боевой операции, что во фронтовых условиях считалось чрезвычайно важным: человек делился своим опытом.

Перед самым концом войны Коновалова ранило, но не тяжело. Его лечили при дивизии, в медсанбате, а когда майор выздоровел, война уже закончилась. Ему предоставили месячный отпуск, но он не поехал домой, а остался в батальоне, в живописном уголке Чехословакии, где в ту пору квартировала и редакция. И неудивительно, что Коновалов стал нашим постоянным гостем, хоть и не писал больше статей: бои отгремели, а другой темы майор, по-видимому, еще не обрел. Правда, он делал какие-то туманные намеки, из которых можно было заключить, что со временем дивизионка получит от своего старого военкора нечто совершенно уж удивительное. Но покамест Коновалов ничего не приносил, только почему-то усиленно обхаживал Андрея Дубицкого, дарил ему всякие трофейные штучки, старательно расхваливал Андрюхины стихи, время от времени появлявшиеся в нашей газете, и только однажды вдруг пригласил его к себе в гости. Андрей все отказывался, ссылаясь на занятость и другие разные причины: Дубицкий вообще трудно сходился с людьми, а тут, наверное, еще и смекнул, что тянет его к себе Коновалов неспроста. «Уж не поэму ли сочинил? — подумал Андрей с тревогой, вспомнив печальный случай с Алешей Лавриненко. — Ну его к чертям собачьим, не пойду! Влипнешь опять в какую-нибудь душещипательную историю. Знаю я этих сочинителей!»

— Простите, товарищ майор, дела! В другой раз как-нибудь, — сказал он Коновалову.

— Очень жаль. А я пивка припас…

— Неужели? Пльзенского?

— Угу, — притворно вяло ответил Коновалов. — Правда, немного. Один только бочоночек ординарец мой, Охрименко, где-то раздобыл. Ну, так заходи как-нибудь.

— Что ж… пожалуй… Да вы посидите, товарищ майор, я сейчас. Вот только смакетирую следующий номер… — Дубицкий вышел в другую комнату, посидел там минут десять для виду, ни к какой работе не притрагиваясь. Вернулся оживленный, подобревший. — Теперь все в порядке. Можем идти, товарищ майор!

Возвратился он от Коновалова к вечеру злой как черт. На недоуменные наши вопросы не отвечал, только выругался:

— Чтоб он сдох со своим пивом!

Зная тяжелый характер своего фронтового побратима, мы не стали приставать к нему с дальнейшими расспросами, полагая, что время само прояснит обстановку.

В течение нескольких дней Дубицкий пребывал в мрачном состоянии духа. Наконец признался:

— А пиво действительно отличное у этого разбойника с большой дороги.

— Так в чем же дело? Ступай к Коновалову. Он трижды звонил, разыскивал тебя, — сказал Юра Кузес, втайне надеясь, не прихватит ли Андрюха и его с собой: в последнее время Юра и Андрей заметно сдружились.

— Нет уж, ступай сам. Туда я больше не ходок!! Этот сказитель-исказитель меня в гроб загонит…

Прошло еще два дня. Андрей все вздыхал, морщился, а потом вдруг объявил:

— Не могу больше. До смерти хочется пивка. Авось не будет читать. Есть же у него совесть!

Майор Коновалов встретил его сияющей улыбкой, сразу же повел к столу, как и полагалось гостеприимному хозяину.

— Очень хорошо сделал, что пришел. А я тут, брат, новую былину сотвориши. Вот сейчас за кружкой пива и почитаем!

«Так и знал! — с затосковавшим сердцем подумал Дубицкий, нехотя присаживаясь к столу. — Черти тебя понесли, дурака. Пивка захотел! Ну так и не ной, сиди, слушай и мучайся!»

Охрименко, обняв пузатый бочонок, наполнял кружки. Хозяин вышел куда-то и тотчас же вернулся с толстенной тетрадью в клеенчатом переплете. Андрей покосился на тетрадь, и ему стало совсем грустно — так, должно быть, чувствует себя глупый голубь, попавший в ловко расставленные силки. Он без всякого энтузиазма отпил глоток пива, судорожно вздохнул, безвольно приготовившись к ужасающе долгим и утомительным часам слушания Коновалова. Тот раскрыл тетрадь, сделал значительную паузу и, слегка прижмурившись, начал уныло-усыпляющим, немного шепелявым голосом:

Читал он со странными ударениями, тихо и певуче, как уж водится у сказителей. Лик сиял благолепием и мудростью.

Дубицкий не слушал. Он сокрушенно поглядывал на недопитую кружку, не переставая в мыслях проклинать себя за то, что пришел сюда.

Коновалов вдруг прервал чтение и сообщил:

— В редакции армейской газеты один фрукт предложил мне бросить эту рукопись в корзину…

«Похоже, умная голова у того фрукта», — подумал Андрей, а вслух спросил, пытаясь, видимо, скрыть свое полнейшее равнодушие к этому факту:

— Ну и что же?

— Так и сказал, прохвост: брось, говорит, в корзину… Нет, думаю, шалишь. Я брошу, а ты, подлец, подымешь. Пускай, говорю, уж лучше она у меня в портфеле полежит… Охрименко, ты помнишь фамилию того голубчика? Я тебе говорил…

— Щось не помню. Мабуть, Зильберов або Петров… похоже на те…

— Ну и похоже! — осерчал майор.

— А вы читайте, — нетерпеливо попросил Дубицкий, хорошо зная, что ему не миновать слушания былины до конца: так лучше уж не терять времени!

Коновалов вновь склонился над тетрадью. Андрей с ужасом заметил, что прочитано всего лишь десять страниц, а осталось не меньше семидесяти. Это открытие повергло его в еще большее уныние. Но деваться было некуда.

— Значит, родился наш пионер, — констатировал глубокомысленно Коновалов. — Теперь пойдем дальше…

«Бред собачий! — опять подумал Андрей, взглянув на углубившегося в чтение Коновалова почти с откровенной ненавистью. — Вот так и погибают хорошие люди. Ведь отличный же был командир!»

В комнате было тихо-тихо. Лишь журчал себе да журчал монотонный голос Коновалова. Охрименко, осушив незаметно третью кружку, замер в царственной неподвижности. В его хитроватых хохлацких глазах без труда можно было прочесть: «Схитнувся товарищ майор, та що зробишь! Не можу я казаты ему про те…»

На кровати, из-за подушки, появился огромный кот. Он круто выгнул спину, высунул длинный язык, зевнул. Дубицкий едва удержался, чтобы тоже не зевнуть. Потом он стал глядеть на кружку с пивом, где, моргнув, один за другим угасали пенные пузырики: пиво как бы подмигивало Андрею, издевалось над ним: «Что, брат, влип? Ну так слушай, а я вот выдыхаюсь и очень скоро сделаюсь совсем невкусным».

«Выдохнется, конечно», — горестно заключил Дубицкий, осторожно поднося кружку к своим губам.

Коновалов продолжал читать. От волнения его начали душить спазмы. Майор сильно закашлялся.

— А вы, товарищ майор, выпейте. Оно и пройдет, — посоветовал Андрей, незаметно пододвигая свою пустую кружку поближе к ординарцу. Охрименко не понял этого маневра и продолжал сидеть в прежней позе.

«Нет, надо удирать отсюда», — опять тяжко вздохнул Андрей, чувствуя, что терпению его приходит конец. Чтобы как-то принудить себя к слушанию сказителя, он начал внимательно следить за его толстыми, вытянутыми от великого усердия губами:

«Во погончиках»? Эк хватил! — поморщился Андрей. — И долго я буду внимать этой чертовщине?! За какие же грехи мои тяжкие бог наказал меня? Завтра же Юрку Кузеса командирую сюда. Пускай и он усладит свою душу. Не одному ж мне нести сей крест». Последняя мысль невольно развлекла Дубицкого, и теперь он слушал Коновалова даже с интересом, предвкушая, как будет мучиться Юра.

Вскоре хозяин умолк и вопрошающе посмотрел на Андрея. На раскрасневшейся физиономии новоявленного сказителя было определенно написано: «Ну как?» И чтобы не отвечать на этот коварный вопрос, Дубицкий поспешно поблагодарил:

— Спасибо, товарищ майор…

Таким образом, Коновалову самому приходилось решать, за что его благодарят: за пиво аль за былину…

Андрей поскорее надел пилотку и направился к двери.

— Завтра обязательно ко мне! — крикнул вдогонку хозяин.

Андрюхе страшно хотелось повернуться и показать ему дулю, но он все-таки пробормотал:

— Непременно.

Он выскочил на улицу и почувствовал себя так, словно вырвался из тюремного застенка, где подвергался жестоким пыткам. В самую последнюю минуту услышал у себя за спиной, за дверью:

— Охрименко, убери со стола… Ну, что я тебе говорил!..

Дубицкий уже подходил к редакции, когда вдруг, будто вспомнив что-то крайне неотложное, резко повернулся и не пошел, а побежал к особнячку, в котором обитал Коновалов. Приблизившись к раскрытому настежь окну и не заглядывая в него, закричал звонким, свистящим на высокой ноте, умоляющим голосом:

— Товарищ майор! Товарищ майор! Не пишите… прошу вас! Ничего у вас не выйдет. Слышите? Ерунда все это. К черту былины! Пропадете ни за что. Поезжайте в военную академию. Сейчас же пишите рапорт и поезжайте!

Выпалив все это единым духом, Андрей широким нервным шагом направился в дивизионку.

А майор?

Мы так и не узнали, послушался ли он Дубицкого, потому что слагатель злополучных былин вскоре уехал из дивизии и след его навсегда пропал для нас.

Как я писал приключенческую повесть

Обычно литераторы не любят рассказывать о священном процессе создания своих книг. На вопросы любознательных читателей они отвечают туманно и многозначительно:

— Знаете ли, все это очень сложно. Трудно, знаете ли, вот так, сразу, в нескольких словах…

Да простят мне соратники по ремеслу, но я с большой охотой расскажу о том, как писал приключенческую повесть — первую в своей жизни и, к счастью для читателей, кажется, последнюю…

Было это в мае 1945 года. Война кончилась, и наша дивизия находилась какое-то время на рубеже, занятом ею 9 мая. Солдаты отдыхали. Отдыхали и мы, сотрудники газеты.

На третий день после войны меня вызвал к себе редактор и объявил:

— Войска на отдыхе. Ваша задача?

Он сказал это таким тоном, каким обычно командиры дают «вводные» на важных тактических учениях. Обескураженный, я молчал. Впрочем, редактор и не нуждался в моем немедленном ответе, потому что тотчас же сам поставил передо мной боевое задание:

— Срочно требуется читабельный материал. Нужна приключенческая повесть, с продолжением на десять номеров, по три колонки в каждом номере. Немедленно приступайте к работе. И чтобы через два часа первый кусок был у меня на столе. Ясно?

— Ясно, товарищ майор! Но…

— Никаких «но»!

Однако, видя мою растерянность, редактор счел необходимым сделать некоторые предварительные указания:

— Я знаю, вы любите всякие там пейзажи. Так вот: в приключенческой повести они ни к чему. Динамика, динамика и еще раз динамика!

— А как же с характерами?

— Характер проявится в действии. Ясно?

Теперь, после столь исчерпывающих указаний конечно же все было ясно.

На какую тему должна быть повесть, редактор не говорил. Но это и так было понятно: немецкий шпион — с одной стороны, наш разведчик — с другой. Вот главные действующие лица моего будущего произведения. Над заголовком тоже не пришлось долго ломать голову. Сами собой возникли слова: «По следам… волка». Теперь нужно было только придумать: какого волка? Может, «фашистского»? Не годится — штамп. «Гитлеровского»? Банально! Нет, надо идти от самого героя — от шпиона, от его клички, ведь должен же шпион иметь свою кличку? И вот окончательное название повести:

«По следам Меченого волка».

Помнится, что все шпионы из известных мне детективов имели какую-нибудь отметину на своем челе. Почему же моему шпиону не иметь такой отметины?

Короче говоря, немалая часть дела сделана, и можно было приступить к первой главе. В самую последнюю минуту я, однако, вспомнил, что ни одна приличная приключенческая повесть не выходит без пролога. Но еще раньше требовалось все-таки дать имена положительному и отрицательному героям.

«Аниканов!» — вспыхнуло в мозгу, когда я подумал о нашем разведчике, которому суждено изловить вражеского лазутчика. «Аника-воин»… Великолепная ассоциация! «Меченого же волка» я прямо-таки пригвоздил к позорному столбу, дав ему фамилию Гроссшвайн — большая свинья!

Итак, сержант Аниканов и барон фон Гроссшвайн заняли свои позиции, чтобы вступить в единоборство. А через час был готов уже и пролог. Привожу его полностью.

«Аниканов был удивлен. Здесь, в немецком блиндаже, разведчик, естественно, ожидал встретить немецких солдат. А перед ним стоял довольно уже пожилой человек в штатском, с глубоким шрамом на левой щеке. Незнакомец тоже был ошеломлен неожиданным появлением советского разведчика.

Их взгляды встретились. Руки человека в штатском потянулись было к лежащему на столе маузеру. Но в тот же миг он увидел наставленный на него автомат Аниканова.

Разведчик сделал шаг к человеку со шрамом, но чьи-то руки схватили его сзади. Аниканов упал, успев нажать на спусковой крючок автомата. За дверью послышался топот ног. Аниканов сделал усилие, повернул голову к выходу и увидел спешивших к нему на помощь разведчиков. В ту же минуту человек со шрамом резким движением руки бросил на землю стоявшую на столе свечу.

Борьба в темноте закончилась быстро. Аниканов почувствовал, как руки, державшие его, разжались. Он вскочил на ноги и, вынув из кармана электрический фонарик, осветил блиндаж. Разведчики связывали руки немецкому унтер-офицеру, во рту которого уже торчал кляп. Однако не это сейчас интересовало Аниканова. Луч его фонарика заскользил по углам. Но в блиндаже, кроме товарищей Аниканова и связанного немца, никого не было.

Человек со шрамом исчез».

Перечитав раз и два написанное, я вновь отправился к редактору.

— Хорошо. Оставьте, я посмотрю. А сейчас вам придется пойти в часть.

Я покинул редакцию в полной уверенности, что мое сочинение будет забраковано уже у самых его истоков, и, признаться, очень хотел этого, потому что решительно не знал, что делать дальше со своими героями. Но на другой день в полк, куда был послан, пришла газета, и на второй ее полосе под крупным клишированным заголовком стояла моя фамилия. И после слов «Человек со шрамом исчез» значилось: «Продолжение следует».

Не успел я прочесть свой пролог, как из редакции позвонили и приказали немедленно возвращаться. Очевидно, редактор вовремя сообразил, что никакого продолжения повести не последует, если автора ее не вызвать в срочном порядке и не усадить за письменный стол.

С того дня меня поставили на особый режим.

Я сидел в своей комнатенке денно и нощно. И писал, писал, писал… Еду приносили мне из столовой прямо в комнату. Машинистка сама прибегала за оригиналом, выхватывала из-под моего пера страницу за страницей. Корректоры я не брал, копии не оставлял — не до того! «Динамика, динамика и еще раз динамика!» — лозунг этот, выдвинутый редактором, подхлестывал не только моих героев, но и меня.

Человек со шрамом исчез. Следовательно, его надо найти и обезвредить, найти во что бы то ни стало. Ведь редактор не случайно внес поправку в первоначальный заголовок повести. Теперь она называлась «Конец Меченого волка». А вот конца-то как раз и не было видно. Сначала я направил стопы своего главного положительного героя сержанта Аниканова к домику лесника. Но там сидел древний старикашка, вовсе не похожий на барона фон Гроссшвайна. И тем не менее я сумел-таки заронить в сердце читателя подозрение к этому бородачу: ведь шпион может принять любую личину. Но Аниканов не мог арестовать старичка «за отсутствием явных улик». И разведчик долго еще блуждал со своими помощниками по ложным следам.

Не сидел сложа руки и Меченый волк, он же барон фон Гроссшвайн, он же старый лесник. Оказывается, знаменитый гитлеровский разведчик имел задание проникнуть в наше расположение и уничтожить такого же знаменитого разведчика, только советского, а именно — сержанта Аниканова. Обостряя и усложняя сюжет, я в конце концов так запутался, что уже толком не знал, кто кого ловит, — как говорится, «все смешалось в доме Облонских…».

Конца по-прежнему я не видел. И наверное, появилось бы еще с полдюжины трехколонников с интригующей припиской «продолжение следует», если бы не выручил один солдат — читатель газеты. Похоже, он давно уже приметил, что зря автор так долго мучается сам и мучает своего героя, и поэтому дал добрый, но, к сожалению, несколько запоздалый совет:

«Да возьмите вы двух-трех автоматчиков, окружите злополучный домик лесника, и шпион будет в ваших руках. Только и делов!»

Я так и сделал. Но тут же понял, что мог это сделать уже в первой главе…

Иван Обухов и его первый выстрел

О нашем доблестном печатнике Иване Обухове надлежит поговорить особо. Появился он в редакции самым первым, тогда, когда в ней не было ни редактора, ни секретаря, ни литсотрудника, ни наборщиков, ни шофера — то есть не было никого и ничего, кроме штатного расписания, хранившегося в политотделе дивизии. Редакция находилась в стадии формирования, и надо было все начинать с азов.

По причине своей неугомонности Обухов не стал сидеть сложа руки и ждать, когда появятся редактор и все прочие, а, вооружившись вдохновляющим словом Саши Крупецкова, который был тогда чуть ли не единственным человеком во всем политотделе, немедленно приступил к практическим делам. Для начала Иван обошел все типографии, какие только были в городе, определив таким образом, что и где плохо лежит, а потом уж стал разрабатывать, не без активной помощи Крупецкова, детальный план приобретения печатной машины. Саша снабдил Обухова подходящими документами, и тот теперь чувствовал себя значительно увереннее.

Конечно, не этого древнего одра, которым сейчас располагала наша дивизионка, облюбовал сперва Иван Обухов: «американка» досталась ему по крайности, взять ее пришлось не от хорошей жизни. Предметом вожделенных упований Обухова была новенькая, свежая и молодая, как невеста, машина из типографии областной газеты. Ее-то и порешил было доставить Иван к месту дислокации пока что не существующей дивизионки. Директор издательства склонялся было к тому, чтобы распроститься с новой машиной и пожертвовать ее армии, но, когда дело дошло до начальника типографии, коим оказался рыжий и презлой старикашка-пенсионер, вернувшийся на производство по случаю войны, дело приняло неожиданно неприятный оборот: этот наотрез отказался «раскомплектовывать» свое хозяйство. При этом он так взглянул на Обухова, словно бы тот был вором или убийцей. Иван, несколько смущенный таким развитием событий, попробовал обратиться к совести старика, задеть его патриотическую струнку:

— Батя, как же тебе не стыдно! Для себя, что ли, я прошу эту машину? Для фронта же. Видишь, немцы к Москве уже подошли, первопрестольной…

— Молчать! — взвизгнул старик неожиданно оглушительно. — У меня три сына там. Вот вернутся, выпорю всех. Всех высеку, мерзавцев!.. Куда допустили, куда допустили, сукины дети! — И, выставив вперед мослявые кулачишки, старик двинулся на опешившего Ивана. И он наверняка ударил бы Обухова, если б печатник не догадался вовремя ретироваться.

А на другой день рыжий забияка сам привез Обухову машину, но не ту, новую, а вот эту, старую «американку», некогда принадлежавшую купцу первой гильдии Бекмуратову-Охлемину, у которого рыжий еще до революции работал печатником. Неизвестно уж отчего, но только дед-полиграфист был явно расположен к примирению, потому что говорил с Иваном ласково, называл его сынком, хотя «сынку» этому было далеко за сорок. С того дня старик взял шефство над дивизионкой и помог сравнительно быстро снабдить ее типографию всеми необходимыми материалами. Помнится, он следил за нашим маленьким коллективом всю войну, все время переписывался с Обуховым. Иван, со своей стороны, не упускал ни единого случая, чтоб напомнить всем нам, что он, Обухов, вместе с рыженьким старичком «заложил основы газеты». Мы охотно соглашались с ним.

Как и всякий фронтовой солдат, Иван Обухов был вооружен винтовкой. Однако первое, что он сделал, получив винтовку, — это густо смазал ее, завернул в мешковину и упрятал подальше в кузов грузовика, куда-то за печатную машину. Упрятал и позабыл о ней. Так и лежала трехлинейная образца 1891 года, крепко запеленатая в рогожину, не сделав ни единого выстрела за всю войну. Рядовой Обухов сражался с врагом иным оружием.

Он, так же как и Еремин, был сущим кладом для дивизионки. Посланный на фронт рабочими крупной типографии одного из больших городов Урала, он все время помнил их наказ: «Не подкачай там, Ваня. Не осрами, не опозорь рабочего Урала. Слышь!» Более добросовестного и исполнительного солдата, чем Обухов, трудно было себе представить. Но, как говорят, и на старушку бывает прорушка. С кем греха не бывает!

Случился грех и с нашим печатником — и это за каких-нибудь два-три дня до окончания войны. Дивизия к тому времени добралась к самому центру Европы, ее пушки стучали где-то на подступах к Праге. В воздухе, по-весеннему звонком, тугом и прозрачном, явственно пахло победой. По дорогам и в наспех покинутых немецких блиндажах валялись журналы с фотографиями Гитлера в черной траурной рамке. Чехи не дожидались, когда немцы оставят их селения, прямо на глазах захватчиков наряжались в свои национальные костюмы, вывешивали трехцветные флаги Чехословацкой Республики. Наши солдаты пьянели и от запаха сирени, которой местные жители устилали им путь, и от ощущения приближающегося конца страдного их пути, и от сияющих девичьих глаз, и от весеннего солнышка.

Между тем беда стояла уже у порога, стучалась в дверь. И подкрадывалась она к нам оттуда, откуда никто ее не ожидал и не мог ожидать…

В последние месяцы, когда по всем фронтам советские войска неудержимо рвались к рубежам, где их ждала победа, наша старенькая «американка» трудилась особенно много, стучала и шлепала денно и нощно. Дивизионная газета выходила через день, но мы не могли оставить солдат без последних известий в дни ее невыхода, поэтому вместо газеты выпускали листовки со сводками Совинформбюро, которые в те победные времена были высоко чтимы в войсках. Такие сводки Обухов печатал обычно в глухую полночь, когда все наше хозяйство погружалось в сон. Отпечатав, он разрезал их, складывал в стопки, увязывал и отправлял с Ереминым на полевую почту. Сам же уходил на заслуженный отдых.

Поутру наш новый редактор Григорий Залкиндер, прибывший на место уехавшего на учебу Шуренкова, сделав необходимые распоряжения Дубицкому, начинал свой традиционный обход дивизионного начальства. В отличие от прежнего редактора Залкиндер не боялся ни командира дивизии, ни начподива и к тому же был неплохим психологом. Он знал, что к его приходу они уже успеют прочесть листовку и от хороших вестей с фронта обрести отличное расположение духа, то есть вполне созреть для того, чтобы рассмотреть в положительном смысле любую просьбу. А у дивизионки всегда есть какая-нибудь нуждишка: поистрепалось обмундирование на солдатах, требуется транспорт для поездки в политотдел армии за бумагой, для полуторки — запасные скаты, — мало ли еще чего! И вообще разве не приятно чувствовать на себе веселое отражение хорошего настроения других людей, которым не кто-нибудь, а ты, твоя газета приносит ежедневно добрые вести!

Но однажды Залкиндер вернулся из традиционного обхода грознее бури и чернее самой черной тучи.

— Где Ванька?! — закричал он еще издали, испугав нас до смерти каким-то странным, неестественным голосом. — Где этот разбойник, растак его так! Убью прохвоста!!

Огромный, круглый, как гора, страшный в крайнем гневе своем, редактор вбежал в избу, ища пистолет. Дубицкий, Кузес, наборщики кинулись на Залкиндера, повисли на его плечах.

— Товарищ майор! Что с вами? Товарищ майор!..

Редактор разбросал всех в разные стороны и выкатился на улицу, рокоча:

— Где Иван?!! У-у-у-бью!!

Обухов исчез. Он, по-видимому, раньше всех сообразил, в чем дело.

А случилось вот что. Ночью, перед тем как начать печатание листовки, Иван не удержался и, изменив своим правилам, выпил кружку вина. Последствием было то, что отпечатанные листовки он разрезал неверно, располыхнув их с угла на угол, прямо по тексту. В таком виде они и ушли в войска, а заодно — и к командиру дивизии с начальником политотдела. О том, как высокие начальники реагировали на этот факт, догадаться нетрудно. Точно так же вовсе не обязательно обладать большой фантазией, чтобы представить себе, как был встречен наш редактор, отправившийся с утра в свой обычный обход…

Итак, Обухов пропал. Вот уже два дня о нем ни слуху ни духу. Газету с грехом пополам печатали Макогон и Лавра. Положение с каждым часом становилось тревожнее. Приближалась та роковая минута, когда об исчезновении печатника нужно будет докладывать по команде, а это ничего хорошего нам не сулило.

— Дело дрянь, друзья, — сказал Залкиндер, и по его голосу мы поняли, что редактор сильно страдает. — Беды не миновать, — добавил он скорее с сожалением, чем с гневом.

А Иван был рядом, во дворе, укрывшись в бункере за огромными бочками, чутко прислушиваясь к тому, что делается наверху. И только ночью он выходил оттуда на короткое свидание с Ереминым, который и передавал ему очередной бюллетень о настроении редактора. На третье утро Иван услышал какие-то крики, и ему показалось, что в село ворвались немцы. Забыв про все на свете, он выскочил из бункера и, ослепленный майским солнцем, долго не мог понять, что же творится вокруг. Прислушавшись, он вздрогнул от радостной догадки. Кузес, Дубицкий, Макогон и Михайлов, высоко подняв над головой трофейные парабеллумы, стреляли в воздух и ошалело орали:

— Иван, победа! Победа!!!

Из груди Обухова исторгнулся нечеловеческий стон. Он вспомнил о чем-то и кинулся в машину. Там, где-то за «американкой», отыскал забытую им винтовку, извлек ее из мешковины, мгновенно протер подолом гимнастерки, достал из вещмешка обойму и зарядил. Соскочить на землю у него не хватило терпения.

— Ого-го-го-о-о-о! — закричал он во всю мочь и прямо с кузова полуторки произвел первый свой выстрел в первый день мира и, красный, обросший темной щетиной, счастливый и дорогой всем до слез, ринулся к стоявшему в сторонке и через силу хмурившемуся Залкиндеру просить прощения.

Залкиндер, смущенно сопя, все же сказал:

— Немцев благодари. Вовремя капитулировали. А то бы…

Эпилог

«Ну а что же было потом? Где сейчас герои повести? Что с ними? Живы ли?» — эти вопросы могут, естественно, возникнуть у всякого, кому попадутся на глаза настоящие заметки. Поэтому автор считает необходимым кое-что добавить к рассказанному выше, дать несколько дополнительных сведений — правда, не обо всех, а о некоторых своих героях. К счастью, многие из них и по сей день пребывают в добром здравии.

Могут полюбопытствовать: откуда у меня эти сведения?

Все объясняется очень просто.

Я прописан в Москве и по этой причине могу по очереди встретить всех своих друзей и знакомых — нужны лишь время и терпение: где б они ни были, где б ни жили, хоть на краю света, а Москву не минуют.

Начну с гвардии полковника Григория Ивановича Денисова. Он по-прежнему служит в армии, занимает высокий пост в политическом управлении одного военного округа. Я готов поклясться, что местным военным журналистам влетает от него ничуть не меньше нашего и что они его любят так же, как любили мы. Григорий Иванович уже несколько раз наведывался в столицу по делам службы, и конечно же мы с ним встречались. Скажу по секрету, что в свое время Денисов послужил мне прототипом для создания образа полковника Демина в романе «Солдаты», — так что у нас были веские основания для встреч. Полковник все так же аккуратен, подтянут, подобран, моложав, все с тем же насмешливым прищуром глаз. В первые минуты встречи спросил: «Ну, а где сейчас Юра Кузес?»

Я отвечаю, что Юрий Юрьевич Кузес тоже в Москве, в пятистах шагах от моего дома, сообщаю адрес: Москва, Шубинский переулок, дом № 4, квартира… Номера квартиры не могу припомнить, но это меня нисколько не смущает, потому что я тут же, на глазах у Денисова, поднимаю телефонную трубку и кричу в нее:

— Юрка, это ты? Какого же дьявола сидишь! Мигом — ко мне! Ты знаешь, кто у меня?..

— Неужели?! — всхлипывает от полноты чувств Юрка, а через десять минут уже яростно стучит в дверь моей квартиры: он мог бы, конечно, и не стучать, а нажать кнопку звонка, но, во-первых, Юрке не хватает терпения, а во-вторых, по вечной своей рассеянности и внутренней неорганизованности он попросту забывает, что на свете существуют такие вещи, как звонок.

Юра не утратил своей восторженности и радостного удивления перед жизнью и людьми, хотя судьба его сложилась далеко не ласково. Совсем недавно трагически погиб очень близкий для него человек — жена, и Юрий Юрьевич живет со своей матерью, воспитывая дочь — маленькое черноглазое чудо. Работает Кузес литературным сотрудником одного московского журнала.

— А вы знаете, — сказал я моим гостям, — у меня в прошлом году был… кто бы вы думали?.. Андрей Дубицкий, наш Печорин!

— Не может быть! — Юркины глаза заискрились. — Ну как он?

— Живет в своем городе Целинограде. Работает специальным корреспондентом областной газеты. Пишет рассказы о славных целинниках. Как всегда, ядовит…

— И ты знаешь его адрес?

— Конечно, даже по памяти. Записывайте: Целиноград, Советская, 60. Если забыли его отчество, могу напомнить: Андрей Федорович…

Потом полковник Денисов спросил о Гончаре: видим ли мы его, вспоминает ли он своих однополчан-прапороносцев.

— Добрый из него вышел писатель. Молодец! — И Денисов весь как-то просветлел.

Затем как будто бы без всякой связи с предыдущим вспомнили про Сашу Крупецкова. Я рассказал, что видел его после войны только один раз. Это было не то в пятьдесят первом, не то в пятьдесят втором году. Встретились случайно на площади Свердлова в Москве, чуть не столкнулись носом к носу.

— Сашка, черт, ты?!

— Я!

— Где же ты? Как же?

— В Западной Германии все время был, работал по репатриации. Задерживают там наших людей, не дают вернуться на Родину. Запугивают… Ну, ты прости меня, тороплюсь в ПУР… Телефон есть? Давай запишу. А ты запиши мой…

Записали и разбежались в разные стороны. Так и не знаю, где сейчас эта буйная головушка: ни я, ни он, как это часто бывает с нашим братом, не позвонили друг другу…

— Отличный малый! — сказал о бывшем своем помощнике Денисов.

Потом посмеялись над какой-то историей, связанной с Сашкой. А потом вдруг замолчали: от Юрки узнали о смерти Григория Залкиндера, последнего редактора нашей дивизионки на войне. Залкиндер работал в Донбассе в областной шахтерской газете. Умер от разрыва сердца…

С этой минуты мы уже не могли не думать о тех, кого не было среди нас и уже никогда не будет. Под конец войны погиб Алеша Лавриненко — автор «Млечного Пути», незаметный, скромный человек, бесконечно влюбленный в людей и успевший за свою до обидного короткую жизнь так много сделать для них и сказать о них так много добрых, хороших слов. А когда вспомнили о Вальке Тихвинском, я показал своим товарищам два письма. Вот они, эти письма:

Первое:

«Уважаемый Михаил Николаевич!

В журнале «Советское фото», 1957, № 5, я прочитала Ваш рассказ «Валька». Я — жена Валентина Тихвинского и прошу вас принять от меня благодарность за то, что Вы его вспомнили добрым словом. Я и его мать полны горького удовлетворения, что не только мы его помним и знаем как человека большой души.

В конце рассказа Вы сожалеете, что мало знали о Валентине, а потому я хочу кратко рассказать о его жизни.

Родился он в 1917 году. Мать и отец — учителя, отец погиб на гражданской войне. Валя окончил пединститут, был комсомольцем, очень любил и знал литературу, хорошо преподавал (я училась в 10-м классе, и он на практике давал у нас уроки, так образно рассказывал, что ребята могли на другой день без подготовки отвечать).

Любил музыку, немного был художником: писал портреты, и пейзажи, писал стихи. Став педагогом, Валентин все-таки мечтал о другом, хотел поступить в институт кинематографии, мечтал быть кинооператором, поэтому у него была любовь к фотографии.

Мечта его не осуществилась, так как началась война. Вот это кратко о нем.

У меня к вам просьба, если это Вас не очень затруднит и Вы не забыли, то прошу Вас: опишите кратко его мысли, мечты, желания, привычки того периода, когда Вы были вместе. О его гибели я получила письмо от Андрея Дубицкого — и все. А как бы хотелось, чтобы живущие помнили о тех, кто тоже мог бы жить. Прошу меня простить, что я Вас беспокою своим письмом, но Вы должны понять, как этот рассказ встревожил все прошлое, и сейчас так ярко встают картины этого прошлого. Я — библиограф, просматриваю все журналы, а вот этот журнал мне попал в руки только недавно, хотя он пришел в июне месяце, и вот после прочтения его у меня было такое ощущение, что жив Валентин, где-то рядом, да и читая Ваши статьи и произведения, я к ним отношусь, как к друзьям.

Еще раз прошу извинения.

С дружеским приветом.

Людмила Кузнецова.

Мой адрес: Марийская АССР, г. Йошкар-Ола, Республиканская библиотека».

Второе:

«Уважаемая редакция!

Я являюсь читателем журнала «Советское фото». С большим интересом прочитал в № 5 рассказ Мих. Алексеева «Валька».

Дело в том, что с Валентином Тихвинским, о котором идет речь в рассказе и которого я узнал по помещенной фотографии, я учился вместе в институте. Это мой хороший товарищ, любимец всех студентов. Я его хорошо знаю потому, что он был активным членом институтского фотокружка, руководителем которого я был; мы очень много занимались в кружке, выпускали фотогазету, устраивали конкурс на лучший снимок. И вот, прочитав о Вальке (и мы так его звали) теплые слова, невольно вспомнил студенческие годы, и как-то сразу стало грустно, что так нелепо погиб Валентин.

Мы окончили институт (педагогический в г. Йошкар-Оле Марийской АССР) в 1939 году, и после этого я о нем никаких известий не имел.

А ведь его семья живет там, и никаких подробностей о его гибели не знает, и, возможно, Вашего журнала не выписывает. Поэтому я очень прошу Вас передать автору Мих. Алексееву мою большую просьбу: написать подробно о нем в педагогический институт на имя директора. Он использует этот материал в воспитательной работе среди студентов, тем более что директором работает Кожевников — наш товарищ, с которым мы учились вместе.

Я очень благодарен Мих. Алексееву за эту весточку о моем лучшем друге. И, кроме того, я был обрадован тем, что Валентин сумел применить свои знания по фотографии, полученные в моем кружке, на фронте борьбы с общим врагом. Наши труды даром не пропали.

Я сейчас фотографией занимаюсь редко, только по выходным дням (в порядке отдыха), так как много очень другой работы.

Если Вас не затруднит, то прошу исполнить мою просьбу.

Заранее прошу извинить за это мое, быть может, необычное письмо.

Полковник Разинов

29/VI 1957 г.».

Теперь я должен буду признаться перед читателями, что именно эти два письма натолкнули меня на мысль написать о дивизионной газете нечто вроде повести. Уже написанный рассказ о Вальке подсказал и ее форму — короткие новеллы, объединенные судьбами одних и тех же невымышленных героев.

В приведенных в повести «Двух письмах» есть такие строчки:

«И вот по-человечески очень хочется знать о вашей судьбе, Валя и Галя! Мы верим, что она прекрасна, так же прекрасна, как была прекрасна жизнь, очень, к сожалению, короткая жизнь вашего мужа и отца.

Где вы теперь, Валентина и Галочка?..»

Прошло совсем немного времени, и почта доставила мне маленький листочек, заполненный четким девичьим почерком. Привожу это письмо полностью в уверенности, что оно принесет немалую радость читателям, точно так же, как оно принесло ее мне:

«Я прочитала письмо моего отца, Петра Антоновича Королева. Большое спасибо Вам за теплые слова. Вы обещали выслать нам эти письма, и я буду очень Вам благодарна, если Вы сможете сообщить мне хоть что-нибудь о папе. Когда он погиб, мне было 6 лет. Знаю его по фотографиям и маминым рассказам. Я горжусь своим папой и утешаю себя мыслью, что он погиб не напрасно — он завоевал мне счастливую жизнь. Я учусь в Казахском государственном университете, на IV курсе физико-математического факультета. Только через год я смогу (как Вы предполагали) управлять умной вычислительной машиной, а на целину мы ездим каждый год на 2–3 месяца (в этом Вы правы).

Еще раз очень прошу Вас ответить мне.

Королева Галина.

21/IV 1959 г.».

Стоит ли что-либо добавлять к этому письму? Полагаю, что не стоит. Оно само может очень многое сказать и друзьям и недругам нашим…

А на днях мне передали письмо Аты Ниязова. Он пишет:

«Сейчас я работаю по воспитанию молодых строителей — заместителем начальника строительно-монтажного управления треста «Чарджоуоблстрой», возводим жилые дома для трудящихся, боремся за досрочное выполнение плана первого года семилетки».

Итак, славный наш Ата опять на переднем крае. Впрочем, в этом-то я не сомневался. Разве могло быть иначе!

На всякий случай сообщаю и его адрес:

Туркменская ССР, г. Чарджоу, СМУ № 3 треста «Чарджоуоблстрой». Ниязову А. Н.

…Вернемся, однако ж, к нашей встрече с Денисовым и Кузесом. Припомнили мы тогда всех: и Шуренкова, имя которого однажды промелькнуло в какой-то газете, и наборщиков Макогона и Михайлова, и, разумеется, шофера Лаврентия Еремина, и печатника Ивана Обухова — всех, всех. О многом и многих было говорено в ту памятную встречу.

Расстались на рассвете.

Хочется сказать всем им: доброго вам пути, хорошие люди!

1960 г.

Биография моего блокнота Повесть в новеллах

У всякого уважающего себя и свое ремесло журналиста всегда при себе должен быть блокнот. Иные именуют эту измочаленную до полусмерти книжицу громко: «Моя творческая лаборатория». Первую половину войны я не был журналистом и потому не нуждался в такой «лаборатории». Необходимость в ней появилась лишь в июле сорок третьего года, когда совершенно неожиданно из артиллерийской батареи меня направили в дивизионку — крошечную газетку с воинственно-внушительным названием «Советский богатырь».

В ту пору я был моложе ровно на двадцать лет. Об этом думается с вполне понятной грустинкой, но что поделаешь!

В данном случае имеется в виду совсем иное: очевидно, у двадцатитрехлетнего человека — одно восприятие событий, а у сорокатрехлетнего — совершенно другое. К тому ж тогда ты видел только то, что видел, и видел все так, как было. Теперь же приходится вспоминать. А память, как известно, особа хоть и цепкая, все же не настолько надежная, чтоб мы могли довериться ей вполне.

Вот почему, принимаясь за эту книжку, я несколько дней затратил на то, чтобы разыскать блокнот, сослуживший мне добрую службу в работе над романом «Солдаты».

Одно время мне даже казалось, что блокнот погиб. Я совсем уже было уверился в печальном обстоятельстве и начал будоражить память, чтобы она перенесла меня на двадцать лет назад, и в этот-то момент блокнот, будто сжалившись над хозяином, как бы сам собой, вынырнул откуда-то из груды старых, пожелтевших бумаг и лег предо мною во всем своем великолепии.

О, это воистину необыкновенная книжка! О ней я мог бы рассказать целую историю и убежден, что история эта не показалась бы скучной. Впрочем, так оно, пожалуй, и будет, потому что предлагаемые вниманию читателей документальные новеллы есть не что иное, как частично расшифрованная биография моего блокнота.

Для начала опишу его внешность — недаром же вырвалось у меня слово «великолепный». Толстый, защитного цвета ледериновый переплет, и на нем шрифтом, по-военному строгим и бескомпромиссным, начертаны слова, по которым никак уж нельзя было догадаться о том, что блокнот принадлежит журналисту. Вот они, эти слова:

«ГЕНЕРАЛЬНЫЙ ШТАБ РКК.

ВРЕМЕННОЕ

НАСТАВЛЕНИЕ

ПО ПОЛЕВОЙ СЛУЖБЕ

ВОЙСКОВЫХ ШТАБОВ»

В самом низу:

«Фрунзе. Киргизгосиздат. 1941»

Вот в какой надежный панцирь было заключено мое сокровище. Оно напоминало хлопчатобумажную обмундировку, хотя и бывшую в изрядном употреблении, но хорошо сохранившуюся и приберегаемую впрок рачительным старшиной. Само наставление, разумеется, было выдрано, и на его место вшито триста чистых листков газетной бумаги. С этого-то блокнота, собственно, и началась моя профессиональная журналистская деятельность.

Записи в блокноте, естественно, короткие. Немногое могли бы рассказать они стороннему человеку, которому вздумалось бы полистать блокнот. Но для автора — очень многое. Ведь эти торопливо, впопыхах брошенные два-три слова и есть тот самый толчок, который заставляет бешено работать память и воскрешать тот или иной эпизод в полном его и неповторимом объеме.

Посмотрим же, как преображались эти записи, когда на помощь их автору спешила память. Будут они приводиться далеко не все, но для удобства возьмем их так, как если бы шли они одна за другой.

Итак…

Батарея Савченко

«День 5-го июля — на батарее Савченко. Остался один командир и несколько бойцов… Политотдел. Саша Крупецков и Валя Тихвинский.

Пометки на комсомольских билетах. Тяжело. Ночь. Гудит и трещит, будто рядом.

В ночь с 5-го на 6 июля 1943 г.»

Четвертого июля в политотделе дивизии было совещание. Полковник Денисов вел себя вроде бы обычно: слегка журил, менее чем слегка похваливал немногих счастливцев. «Нагоняя» было явно больше — это «для порядку», как любил говаривать начподив. Особенно доставалось инструктору-информатору капитану Новикову. А мы-то знали, что Денисов его любил. Не обошел он и нас своей «милостью». Дивизионку — не помню, за какую уж там промашку, — обозвал обидными словами «Агентство ГАВАС», намекая, видимо, на то, что где-то и в чем-то мы чуток соврали, — бывало и такое, если учесть, в каких условиях приходилось фронтовому журналисту собирать материал. Под конец совещания приказал всем работникам политотдела отправиться в полки и подразделения. Не уточнил — для чего, но все поняли: назавтра ожидается что-то очень важное. Голос Денисова стал строже, фразы короче. Для нас это был многозначительный знак. Гораздо позже нам стало известно, что уже второго июля из Ставки Верховного Главнокомандования пришла телеграмма, в которой наши войска предупреждались о том, что ожидается немецкое наступление между третьим и шестым июля.

Выйдя из блиндажа начальника политотдела, я решил заглянуть в штаб командующего артиллерией полковника Николая Николаевича Павлова, под началом которого я служил с осени 1941 года. Подвижный, седой, все время встряхивающий контуженным плечом при разговоре, человек до мозга костей военный, Павлов не просто командовал, но делал это с какой-то артистичностью. Был влюблен в артиллерию настолько, что в безумной этой любви могла скрываться и определенная опасность: Павлов готов был, кажется, забыть про все остальные рода войск. Соответственно воспитывал и своих подчиненных, которых называл — всех без исключения — орлами. То были и в самом деле орлы. Одного из них мне и хотелось увидеть в ночь с четвертого на пятое июля.

Голос Павлова, так знакомый мне, на этот раз показался иным — чуть глуше и отрывистее.

В штабе артиллерии я нашел того, кого искал, — Петра Савченко.

Старший лейтенант Петя Савченко, ежели судить только по его внешности, менее всего был похож на орла. Мал ростом, коренаст, с синими-синими, небесными глазами, всегда широко открытыми и приветливыми. Мы с ним познакомились еще в донских степях, под станцией Абганерово, когда наши подразделения стояли рядом. Прославился он там тем, что сбил немецкий самолет в момент его пикирования на батарею из обыкновенной полевой пушки калибра 76 миллиметров. Там же при выходе дивизии из окружения его батарея уничтожила шесть вражеских танков. И о Савченко заговорили.

На его-то батарее я и провел весь день пятого июля. А что это был за день, теперь уже все знают. Почти вся батарея Петра Савченко погибла в поединке с немецкими танками, но враг так и не прошел через ее рубежи. Бой этот впоследствии мною подробно описан в романе «Солдаты». Только фамилию старшего лейтенанта заменил вымышленной. По книге — Петр Гунько. Заменил потому, что по замыслу романа мне нужен был герой, который оставался бы в строю и прошел через все повествование, то есть до конца войны. Это и сделал старший лейтенант Гунько. Но этого не мог сделать старший лейтенант Савченко: вскоре после сражения на Курской дуге Петя погиб в районе Мерефы, под Харьковом. Я и сейчас хорошо помню, как привезли его на маленькую площадь только что освобожденного города на орудийном лафете к свежей могиле, как потом из всех стволов батареи грянули залпы, как, не стесняясь слез, плакали немногие оставшиеся в живых ветераны и новички, знавшие своего командира не более двух-трех недель. Мне почему-то кажется, что на той площади должен стоять памятник моему другу — Петру Савченко.

Поздно вечером вернулся я в редакцию.

Первым ко мне подошел Дубицкий:

— Ну как, ваше величество, жарко было?

Слова были те же, но в них уже не чувствовалось иронического оттенка. Да и голос Дубицкого был необычно мягким. Я ответил:

— Жарко.

— Да, и к нам сюда долетали снаряды. Вон, видишь! — и Дубицкий показал на свежую воронку неподалеку от редакторской землянки. По тому, как он сказал это, я понял: завидует мне Андрей. Помолчав, он проронил со вздохом:

— А Юрки все нету.

Незадолго до рассвета Дубицкий сам отправился на передовую, а я стал писать статью для «Советского богатыря».

Редактор Шуренков, ничего не говоря, сходил в АХЧ и с великим трудом выпросил у капитана Докторовича новую для меня обмундировку. Шофер Лавра Еремин подарил совершенно великолепные сапоги, сшитые из плащ-палатки, они были особым шиком у фронтовиков. Сержант Макогон мужественно сохранил свои сто граммов и торжественно перелил в мою флягу. Наборщик Миша Михайлов подобрал для моей корреспонденции особенно дорогой шрифт, которым мы пользовались в редких случаях.

А мне почему-то не сиделось на месте. Хотелось тотчас же узнать все о своих друзьях — все ли они остались живы после такого страшного дня. Перво-наперво зашел в блиндаж к помощнику по комсомолу Саше Крупецкову — моему верному товарищу еще со времен битвы на Волге, парню на редкость веселому. Когда на моей гимнастерке не было решительно никаких наград, Саша привинтил к ней свой собственный орден Красной Звезды, а Валентин Тихвинский, дивизионный наш фотограф, снял меня с этим орденом.

— Пошлешь карточку родным, — сказал Крупецков.

Я покраснел, но фотографию потом все-таки послал.

Мне и сейчас стыдно, что предстал перед односельчанами с чужим орденом. Правда, позже я признался им в этом. Однако сделать это было уже нетрудно: к тому времени появились и свои награды.

Крупецков был не один в своем блиндаже. Рядом с ним сидел Валентин Тихвинский. Были они очень мрачные. Перебирали молча какие-то документы. Поздоровавшись и освоившись с полумраком, я стал следить за их занятием. Перед Сашей и Валентином лежали десятки новеньких комсомольских билетов, и на каждом — короткая пометка: «Убит». Многие билеты были выданы их недолгим владельцам только вчера, накануне сражения, и почти на всех была заковыристая Сашина подпись. Фотокарточки же были сделаны Валей Тихвинским.

Я присел и молча стал помогать товарищам в горестной их работе.

Там же, в блиндаже Саши Крупецкова, я и сделал очередную короткую запись в своем блокноте.

Пичужка

«За Днепром встретил девушку-связистку. Все зовут ее Пичужка. Надо бы о ней написать в газету.

Ноябрь, 1943 г.»

Залитое солнцем поле полно звуков. Рокот тракторных моторов, резкий стрекот лобогреек, протяжные песни косарей, веселый говор девчат, крики перепелок сливались в один торжественный гимн колхозному труду. Груженные тяжелой янтарной пшеницей грузовики, вздымая клубы горячей пыли, взад и вперед сновали по степным дорогам. Была горячая пора уборки урожая.

Кто бы тогда мог подумать, что через год этот мирный край станет местом жесточайших сражений! Думала ли молодая колхозница Аня Печенежская, что руками, которыми она проворно и ловко вязала снопы, будет так же проворно и ловко среди грохота войны связывать концы оборванного телефонного кабеля, что ей, хрупкой девчонке, придется выносить вся тяготы самой большой, самой страшной и беспощадной войны!

…С запада надвигалась беда. Вскоре она докатилась и до села Новодоновка, что живописно раскинулось на берегу Северского Донца. Начались ужасные дни. Утром, пробегая по улице, Аня увидела на крыше сельского Совета флаг с той безобразной свастикой, похожей на огромного черного паука, которую когда-то рисовали в школе мальчишки, изображая фашиста. Вместо грузовиков с пшеницей по улице мчались черные машины, до отказа наполненные солдатами в плоских касках…

Самое страшное началось позже — это облава на девушек. И тогда Аня покинула родное село, убежала за Донец.

…Пятого июля 1943 года вздрогнул Донец от рева тысяч орудийных глоток: началась июльская битва.

Осколки снарядов и мин рвали телефонную линию. На нее то и дело выбегала девушка в выцветшей гимнастерке. Не обращая внимания на дикий вой осколков, она быстро бежала вдоль линии, находила повреждение. Загорелыми, огрубевшими, ободранными руками связывала концы проводов и так же быстро возвращалась обратно.

Это была Аня Печенежская. Вместе с Красной Армией прошла она весь длинный путь летнего наступления — от Северского Донца до Днепра. И темной сентябрьской ночью первой из девушек-связисток переплыла на западный берег Днепра. В эти дни ловкие руки девушки не знали усталости. Только разве ночью, в короткие часы передышки, они тихо ныли…

…Ночь. Рвутся недалеко снаряды, разбрасывая во все стороны жирные комья украинской земли. В хате чуть-чуть мерцает огонек. Накрывшись солдатскими шинелями, чутким сном спят подруги: они отдыхают после дежурства. Аня не спит. К ее ушам плотно прижаты телефонные трубки. Острый слух ловит тонкое, пчелиное гудение зуммера — «дззз… дззз…». Ни на минуту не смыкаются большие девичьи глаза: в любую секунду могут позвонить…

К утру ее сменяют. Не раздеваясь, она ложится отдыхать. Но назойливый зуммер еще долго гудит в ушах. Часто и во сне она говорит: «Включаю!.. Разговаривайте с «Сосной»…»

Неспокоен и короток солдатский сон.

Калмыковка

«Беда, кажется, непоправимая. Осколком бомбы разбило нашу «американку». Почему-то тяжелее всех переживает это горестное событие наш новый товарищ — хозяйский сын Иван. Отчего бы это?

24 января 1944 г.

С. Калмыковка Кировоградской области»

По прибытии в Калмыковку разместились, как обычно, в одном дворе. Печатная машина — в полуторке, а мы сами — в избе, вместе с ее хозяевами. У хозяев было два сына: старшему — лет пятнадцать, младшему — десять. Младший — любимец матери и отца. Те его баловали в ущерб старшему, и по этой причине «младшой» не был любим нами. При всяком удобном случае мы давали ему щелчка, а старшего угощали свиной тушенкой и консервированной колбасой. За это по ночам он добровольно сторожил наше «хозяйство».

Однажды под вечер я возвращался из штаба армии, вез на подводе рулон бумаги. Повстречался с легковой машиной, ехавшей из Калмыковки. Увидел в ней нашего начальника политотдела, прислонившегося головой к шоферу.

«Уж не пьян ли полковник?» — мелькнула недобрая мысль.

Однако вскорости все разъяснилось. Оказывается, на Калмыковку немцы совершили массированный налет и основательно разбомбили ее. Начподив был сильно контужен, и теперь его везли в армейский госпиталь.

Пострадало и наше обычно веселое «хозяйство». Хата сгорела. Хозяева ходили по двору неприкаянные. Младший из сыновей ревел. Старший молча, как делал все свои дела, отбирал среди обгоревших стропил которые покрепче и складывал их в одном месте. Только сердито посапывал. Потом он оставил свои дела и совершенно неожиданно для нас спросил, обращаясь к Дубицкому, которого успел полюбить:

— А газета выйдет?

— Не выйдет, — сказал Дубицкий.

— Чому же вона не выйдет?

— Разбило осколком печатную машину.

Никогда прежде я не видел, чтобы лицо хлопчика так помрачнело.

— А как же… як же… зараз? — растерянно пробормотал он.

— Попробуем починить, — сказал Дубицкий неуверенно.

Попробовали, но у нас ничего не получилось.

Решили командировать меня в армейскую артмастерскую, находившуюся в только что освобожденном нами Кировограде.

Иван — так звали старшего хлопца — попросил:

— Возьмите и меня с собою.

Снабдили его бумагой, из которой следовало, что он наш сотрудник, и мы отправились.

Ехал я в мастерскую с большим сомнением: до нашей ли машины будет артиллерийским мастерам, когда так много поврежденных орудий, автоматов и пулеметов. Но я ошибся. К приятному моему удивлению, два самых лучших мастера, не дожидаясь указания начальников, отложили все свои дела и двое суток кряду, без смены и почти без отдыха, мудровали над старой «американкой». Иван помогал им, так ни разу и не прикорнув за эти двое суток.

А на третий день, когда вновь вышел в свет наш «Богатырь», Иван схватил несколько свежих номеров и обежал с ними всю Калмыковку.

Андрей Дубицкий был настолько счастлив, что в тот день не шпынял нас своими ядовитыми словесами.

Потом этот эпизод, как и многие другие, был надолго забыт мною. Блокнот же воскресил его.

Гвардии подполковник и гвардии рядовой

«Нас постигло большое горе. Несколько дней тому назад на Южном Буге погиб замечательный человек и талантливый командир полка — кавалер пяти орденов гвардии подполковник Игнат Федорович Попов. Похоронили в Семеновке. А уже за Бугом спустя неделю в кармане убитого солдата нашли стихотворение. Удивительно все это!

30 марта 1944 г.»

Он лежал в глубокой и сырой борозде в курящейся паром черноземной украинской степи. Санитары повернули его лицом вверх будто для того только, чтобы он в последний раз своими широко раскрытыми, но уже ничего не видящими глазами посмотрел в ясное по-весеннему, родное небо. Документов в карманах солдата не оказалось, так что трудно было установить его имя. Листок же, вырванный, очевидно, из тетрадки, был не подписан. На нем — стихотворение. Оно, конечно, далеко от высокой поэзии. Но я привожу его полностью:

Не помню, по чьему предложению, но только похоронили того безвестного солдата в селе Семеновке рядом с могилой Игната Попова. Так и лежат они плечом к плечу: гвардии подполковник и гвардии рядовой — верные сыны России.

Незлая шутка

«Слаще ли редька хрена? Вот в чем вопрос!

5 апреля 1944 г.»

Помимо начальника политотдела полковника Денисова «Советский богатырь» имел как бы постоянного своего шефа, а точнее сказать — опекуна, в лице гвардии капитана Солдатова. Добрый по натуре, он был, однако, беспредельно строг и суров в смысле воинской дисциплины, которая в славном «хозяйстве первопечатника Ивана Федорова», как мы называли свою дивизионку, конечно же похрамывала на обе ноги. Капитан Солдатов, судя по всему, поставил перед собой заведомо неразрешимую задачу: подковать нас на эти самые две ноги. Устраивал нам ночные тревоги, марш-броски с полной боевой выкладкой, смотры нашей строевой выправки, при этом бедных наших хлопцев-наборщиков по часу заставлял стоять по команде «смирно». Мало того, самозванно взял на себя роль военного цензора и был столь скрупулезен по части сохранения тайны, что в пору хоть закрывать газету. «Н-ская дивизия», «Н-ский полк», «Н-ский батальон», даже «Н-ская рота» — вот любимая терминология капитана Солдатова. Однажды ради шутки мы набрали заметку, в которой было сказано буквально следующее:

«На днях в Н-ском полку солдат Н. первым ворвался в Н-ский населенный пункт, убил энное количество фрицев…», ну и так далее.

Солдатов внимательно прочел сие сочинение, поморщил лоб, соображая, и затем размашисто завизировал: «Разрешаю. Солдатов». При этом следует иметь в виду, что никто в его визе и не нуждался: у нас без него было кому позаботиться о сохранении военной тайны.

Про себя мы посмеивались над Солдатовым, понимали, что все его усердие продиктовано, в общем-то, самыми добрыми побуждениями, и все-таки очень обрадовались, когда узнали о переводе Солдатова в другую дивизию. Мы хоть и привыкли к нему, тем не менее вздохнули с облегчением: наконец-то! А через два дня узнали о новом нашем шефе. Фамилия его была… Солдатенко.

Бедный, он никак не мог понять, появившись в расположении нашего веселого «хозяйства», отчего вся наша братия встретила его дружным хохотом.

— Вот уж истинно сказано, хрен редьки не слаще, — шепнул мне Андрей Дубицкий. И закончил оптимистически: — А впрочем, поживем — увидим!

Вот, собственно, что должна означать несколько загадочная запись в моем блокноте, датированная 5 апреля 1944 года. К этому следует добавить еще одну, очень существенную деталь: капитан Солдатов выехал от нас первого апреля. Вспомни мы про нее в ту минуту, мы вероятно, не удивились бы так появлению капитана Солдатенко…

ЧП

«Такого еще в нашей дивизии не было. Самострел! Что может быть позорнее этого! Денисов… По-моему, начподив только так и должен был поступить с мерзавцем в таких сложных обстоятельствах.

5 октября 1944 г.

Тыргу-Муреш.»

Война громыхала уже в Трансильванских Альпах; пушки гулко ухали высоко в горах, эхо разносило этот гром далеко по ущельям. Кудрявые шапки от разрывов бризантных снарядов висели на одном уровне с нежно-белыми, легкими облаками, местами пронзенными острыми шпилями Альп. Дивизия медленно, точно корабль, зажатый гигантскими торосами, пробирались средь горных стремнин, стараясь выйти на просторы Золотой Венгерской Долины. Каждый перевал приходилось преодолевать с жестокими боями.

Дивизионка между тем жила своей обычной хлопотливой жизнью. Вернувшиеся с передовой сотрудники писали заметки, наборщики быстро превращали их в гранки. Стучала, шлепала древняя старуха — «американка», и наутро свежая газета-малютка отправлялась в горы.

Помнится, полосы были уже сверстаны и печатник Обухов уже приправлял их, чтобы начать печатать, когда в редакцию позвонили из полка и сообщили о подвиге рядового К.

Будучи раненным, солдат не оставил поля боя, а смочил кровью нательную рубаху, привязал ее к палке и первым ворвался на гребень перевала, увлекая за собой всю роту. И только после этого его увезли в санчасть, а оттуда — в медсанбат.

— Иван, развинчивай первую полосу! — скомандовал обрадованный редактор. — Будем ставить новый материал!

Конечно, нужно было бы проверить это сообщение, отыскать самого героя, а также свидетелей его подвига, но разве можно упускать время! И вот на другой день «Советский богатырь» в самых возвышенных тонах поведал всему честному люду о геройских делах солдата К. А еще через день его подвиг расписала более подробно армейская газета. Днем позже о подвиге К. можно было прочесть обширную корреспонденцию во фронтовой газете. Снежный ком, оброненный где-то высоко в Альпах, катясь, стремительно обрастал, увеличивался до невероятных размеров и двигался уже шумным и грозным обвалом.

Шум этот вскоре дошел до капитана Нестеренко, дивизионного следователя. Он был занят расследованием редкого и неприятного дела — снимал допрос с самострела.

Капитана особенно беспокоило то, что имя и фамилия героя, о котором писали газеты, в точности совпадают с инициалами его подследственного. А потом, когда были получены новые материалы, стало совершенно ясно, что по какому-то жестокому недоразумению в герои зачислен презренный трус.

Нестеренко позвонил полковнику Денисову. Начальник политотдела через каких-нибудь десять минут был уже у следователя. Нестеренко сидел за небольшим столиком, а перед ним стоял с перебинтованной левой рукой солдат и тупо глядел в одну точку отрешенными от всего на свете глазами. Денисов, маленький, упругий, аккуратный, глянул на «героя» с беспредельной ненавистью и стал быстро ходить взад-вперед по комнате, напряженно думая. Потом резко остановился, повернулся лицом к солдату, но, обращаясь не к нему, а к следователю, сказал:

— Вот что, Нестеренко… Отправляй его к черту… в госпиталь отправляй. Судить не будем…

Очевидно, слова полковника каким-то образом проникли в затуманенное сознание преступника, в глазах его блеснуло что-то, он сделал короткое, почти неуловимое движение. Денисов заметил это.

— А ты, мерзавец, не думай, что мы тебя пощадили… — говорил он, бледнея и отворачиваясь от солдата. — Ты… ты не человек, ты гнида, мокрица… Тебя раздавить мало!.. Но мы не можем принести в жертву добрую славу и святое имя тысячи настоящих героев, на которых легла бы твоя позорная тень… Иди, подлец, без тебя довоюем. Иди и помни, что никого больше не интересует твоя ничтожная и никому не нужная жизнь. И если в тебе осталась хоть самая малая капля совести, она все равно не даст тебе жить спокойно, она раздавит тебя, как поганую тварь. Иди!

Вечером полковник Денисов сам писал объяснение начальнику политотдела армии в связи с этим чрезвычайным происшествием.

Что же касается нас, работников дивизионки, то все мы получили свои честно заработанные выговоры.

Солдатка

«Солдат Сергей Смирнов. Его обидное письмо жене. О, как много тугих узелков завязывает война!

12 декабря 1944 г.»

Анна Михайловна Смирнова пришла с работы поздно. Дети вернулись из детского сада и, не дождавшись матери, заснули где попало. Пятилетний Ленька, раскинувшись, лежал на соломе, приготовленной матерью еще с утра для топки печи. Его сестра Тоня забралась на печку и спала там, обняв пухленькими ручонками большого кота Ваську.

Анна отнесла Тоню на кровать и вернулась за Ленькой. Когда она наклонилась над сыном, что-то больно и сладко кольнуло ее сердце.

— Вылитый Сергей…

Большая прозрачная слеза скатилась из ее глаз и упала на розовую щечку сына. Женщина долго стояла на коленях возле Леньки. Какая-то невидимая сила притягивала ее к этому маленькому существу, так напоминавшему ей мужа, который был теперь далеко от нее, на чужой стороне.

Анна почувствовала, что может разрыдаться. Она быстро и осторожно, как может делать только мать, подняла на руки сына и унесла его в другую комнату.

Сама она долго еще не ложилась спать. Надо было подоить корову, перемыть посуду, наколоть дров.

А когда легла, ей не спалось. Широко раскрытыми неподвижными глазами смотрела она в потолок и видела его, своего Сергея, его голубые глаза, нос, волосы… Из ее груди вырвался тихий стон. Ей показалось, что вот сейчас подойдет муж, и его сильные руки возьмут ее за плечи, и она почувствует на своей шее долгий и горячий поцелуй его больших, теплых губ. Так часто было раньше, до войны.

Но муж не приходил, и женщина продолжала лежать с открытыми глазами до тех пор, пока усталость властно не опрокинула ее в короткий и беспокойный сон.

Поднималась она рано, до рассвета. Доила корову, топила печь. Потом, разбудив сына и дочь, кормила их и отводила в детский сад. Затем шла на работу.

Как-то возвратившись с общего колхозного собрания, где ее премировали поросенком, Анна увидела на окне синий конверт. Взяла его и дрожащими пальцами быстро извлекла письмо.

Прочла один раз, другой, третий… Сначала все, что было написано в письме, не доходило до нее, не укладывалось в голове. С минуту она стояла неподвижно, будто в недоумении. Вдруг почувствовала, как что-то оборвалось у нее внутри. Земля медленно начала уходить в сторону, ноги дрогнули, и она бессильно опустилась на стул…

Пришла соседка.

— Аннушка, что с тобой? — спросила она.

Анна не могла говорить, только показала на письмо.

«У моего товарища, — писал Сергей, — жена вышла замуж за другого. И все вы, женщины, такие. Мы тут воюем, а вы… Вот теперь я и тебе не верю. Пишешь одно, а делаешь, наверное, другое».

Несколько дней Анна не знала, что ей делать со своим горем. Мысли носились в голове — их нельзя было поймать и оформить.

Значит, труд, ее любовь, ожидания — все было напрасно. Он ничему не верит!..

Горькая досада на мужа тяжелым камнем легла на сердце.

— Как он смел, как он смел!.. Ведь я мать, — повторяла она. — Мать двух его детей!..

Анна ежедневно выходила на работу. Там ей было легче. Однажды ей даже показалась, что Сергей стал для нее далеким и чужим. Но стоило прийти домой и взглянуть на сына, как муж вновь становился прежним, бесконечно близким и родным.

Она взяла Леньку на руки и стала жадно и страстно целовать его в крутой лобик, в глаза, в рот, в этот маленький нос, так напоминавший ей любимого человека, безжалостно обидевшего ее.

Тоня, следившая за матерью большими, широко открытыми глазами, спросила:

— Мама, а зачем у тебя слезы?

Мать, встрепенувшись, ответила:

— Это оттого, доченька, что я очень тебя люблю. Ленька, ревновавший мать к сестре, надул губы, готовясь зареветь.

— А меня? — уже вздрагивающим голосом спросил он.

— И тебя, сынок… Я вас обоих люблю!..

— А тятьку? — неожиданно спросил Ленька.

Мать пристально посмотрела в глаза сына, и комок подкатил к ее горлу. Она едва проговорила:

— И тятьку…

* * *

Однажды ефрейтора Сергея Смирнова вызвали к начальнику штаба полка майору Афанасьеву.

Не без робости подходил Сергей к блиндажу командира. Он знал строгий нрав майора и тщетно пытался вспомнить, в чем, собственно, провинился.

Смирнов тихо постучал в дверь и, получив разрешение, вошел в блиндаж. Первое, что он увидел, — это большой синий конверт в руках начальника штаба, конверт, в котором Сергей отправил последнее письмо жене.

Смирнов посмотрел на майора, еще раз — на конверт и все понял.

— Зачем ты ей написал это? — после некоторой паузы спросил начальник штаба, указывая на письмо. — Ты что, был уверен во всем, что писал?

Сергей молчал. Конечно, он не был уверен в этом. Все как-то само собой пришло ему в голову. Она молодая, красивая… Его три года нет дома… Сколько можно ждать?

Майор долго беседовал с солдатом и, только когда стало темнеть, отпустил его в роту.

Всю ночь Сергей не мог заснуть. Он думал о своей солдатке, которую так обидел. Думал и знал, что там, далеко-далеко, в родном его селе, вот так же, не смыкая глаз, лежит на своей постели его жена, и все мысли ее о нем.

Слуга народа

«В дивизионке узнали об удивительной встрече солдата-избирателя со своим депутатом. Случается же такое!

Декабрь, 1944 г.»

Алексей Круглов ждал. Одна минута, другая, третья… Вот уже тридцать минут длится артподготовка. Полчаса земля дрожит как в лихорадке; впереди, в двухстах метрах, бушует мореразрывов. В груди учащенно бьется сердце… Еще несколько минут — и в воздух со свистом взовьется ракета, раздастся команда «Вперед!».

Алексей посмотрел вправо. Коренастый пехотинец, его сосед, уже наполовину вылез из окопа и, вцепившись пальцами в мерзлую насыпь, готовился выпрыгнуть. Шапка упала с его головы, но он не замечал этого.

— Эй, товарищ, шапку топчешь! — крикнул ему Круглов, который только накануне наступления прибыл в роту и которому очень хотелось хоть с кем-нибудь завести знакомство.

— Шапка, говорю, упала! — повторил он повернувшемуся к нему пехотинцу.

Но как раз в этот миг в воздух взвилась ракета. Сосед вскочил и с громким «ура», то и дело спотыкаясь, побежал вперед. Алексей подтянулся и перевалил через бруствер. Вскочив на ноги, он помчался вслед за пехотинцем.

Он бежал, тяжело дыша. Немецкие траншеи были уже совсем близко. «Еще немного, еще немного…» Вдруг что-то страшно треснуло рядом с Алексеем, земля качнулась и стала переворачиваться, уходя куда-то кверху.

Алексею показалось, что он сейчас провалится в пропасть, и он судорожно схватился за траву. «Помогите!» — хотел крикнуть Алексей, но не смог. Руки его ослабели, выпустили траву, и он неудержимо покатился в черную бездну…

Но что это? Он не разбился. Лежит на чем-то холодном и сыром. И кто это трясет его за плечи?.. Алексей с трудом раскрыл глаза и сквозь туман увидел склонившегося над ним человека.

— Жив? — ласково спрашивал он, поднося к дрожащим губам Круглова флягу с водой. — Не бойся… Выпей… вот так…

Лицо человека показалось Алексею знакомым. «Где я видел его?» — спрашивал он себя, пытаясь вспомнить. Но тут же потерял сознание.

…Через два месяца Круглов возвратился из госпиталя. За это время батальон ушел далеко на запад от того места, где был ранен Алексей. Мысль, которая беспокоила Круглова все эти два месяца, не оставляла его и сейчас. «Увижу ли я еще раз человека, который спас меня? И почему его лицо показалось мне знакомым?»

С этими мыслями он открыл дверь указанного ему блиндажа и… ахнул. Перед ним за небольшим столом сидел человек, вынесший его с поля боя.

— Что вы хотели… — начал было он, вставая из-за стола, но, узнав Круглова, тоже запнулся. Алексей стоял перед ним, радостный, сияющий, устремив на него восторженный и благодарный взгляд, нетерпеливо комкая в руках шапку.

Теперь Круглов вспомнил, где он видел этого человека. Память быстро перенесла его на несколько лет назад, и он отчетливо представил маленький городок на Волге, залитую солнцем городскую площадь, украшенную цветами и флагами трибуну. На трибуне, рядом с секретарем райкома, стоит высокий человек с орденом Ленина на левой стороне груди. Это знатный комбайнер страны. Его выдвинули кандидатом в депутаты. Он приехал в этот маленький городок, чтобы встретиться со своими избирателями.

Алексей, которому тогда только сравнялось восемнадцать лет и которого еще не покидало детское любопытство, протиснулся к самой трибуне и не отрывал восторженных глаз от знаменитого человека, за которого он отдаст свой первый голос.

Сергей Федорович Алаторцев — так звали кандидата — говорил немного. Он кратко рассказал о себе, поблагодарил избирателей за высокое доверие, которое они ему оказывали, и поклялся его оправдать.

Больше Круглов не видел Алаторцева вплоть до этой удивительной встречи.

И вот сейчас они стояли друг против друга — депутат и его избиратель…

— Я… я вас знаю, — наконец заговорил Алексей срывающимся голосом. — Вы наш депутат, я голосовал за вас…

И он стал торопливо рассказывать про тот солнечный, праздничный день, который он сейчас вспомнил, глядя на Алаторцева.

Алаторцев пристально смотрел на Круглова, удивленно вскинув густые черные брови. Его суровое лицо стало ласковым, в глазах засветилась теплота. Он порывисто шагнул к Алексею, сжал его в объятиях, крепко поцеловал и почему-то прошептал: «Спасибо, друг…» Ватная куртка на нем распахнулась, и Круглов увидел на его груди орден Ленина, а рядом с ним, совсем новенькие, орден Красного Знамени и медаль «За оборону Сталинграда».

Потом депутат быстро отвернулся, словно стыдясь своей слабости.

— Да… да… это здорово… ей-богу! — твердил он в большом волнении.

* * *

Эту удивительную и в то же время самую обыкновенную историю мы услышали совсем недавно. И рассказал нам ее гвардии старший сержант Алексей Круглов.

— А где же сейчас Алаторцев? — почти одновременно спросили мы.

От этого вопроса Алексей сразу как-то помрачнел и низко опустил голову.

— Нету… больше Алаторцева, — с трудом выдавил он, и губы его дрогнули. — Погиб… в Будапеште… Королевский дворец штурмовал. Пять раз водил нас в атаку, потом немецкая пуля прямо в грудь ему попала. Только и успел проговорить: «Вперед, ребята!»

Вдруг старший сержант засуетился, стал что-то искать в вещевом мешке. Через минуту вынул оттуда большой сверток старых писем.

Это его переписка с избирателями. Они и на фронт ему писали, просили помощи, совета… Целые ночи, бывало, сидит, все ответы составляет… Мы ведь с ним после той встречи больше не расставались…

Мы вздохнули и надолго замолчали.

— Слуга народа, — словно отвечая на свои мысли, прошептал кто-то.

— Да, это был настоящий слуга народа! — взволнованно проговорили мы все сразу.

Лейтенант Лобанов

«9 мая 1945 г. Не самый ли это радостный день?! И странно, что именно в этот день так «зло» поддел нас Миша Лобанов!..»

Мы встретили его на продпункте в Ташкенте в начале декабря 1941 года, перед тем как выехать во вновь формируемую стрелковую дивизию в одном из небольших городков Северного Казахстана. Путь предстоял дальний, и мы запасались продуктами. Мы, то есть я и мой сосед по госпитальной койке старший лейтенант Грищенко, обратили внимание на Лобанова по двум причинам, скорее даже по трем: во-первых, лейтенант стоял рядом, в одной очереди; во-вторых, он ехал с нами в одну часть; в-третьих, и, очевидно, главным образом потому, что этот офицер поразил нас своим видом: он был мал ростом и очень молод, его хотелось назвать не иначе как «мальчик».

Было странно видеть на нем лейтенантские знаки различия. Меня все время подмывало спросить его: «Послушай, хлопец, а уж не воспитанник ли ты какой-нибудь части? Не рано ли ты, братец мой, нацепил знаки различия?» Однако я не спросил. Сделал это за меня не отличавшийся особой деликатностью старший лейтенант Петр Грищенко. Он положил свою тяжелую руку на плечо Лобанова и, когда тот, застенчиво улыбнувшись, повернул курносое, круглое лицо, спросил:

— Откуда вы, молодой человек?

Нельзя сказать, чтобы вопрос прозвучал уважительно по отношению к еще незнакомому нам лейтенанту. Но Лобанов не обиделся. Он только опять как-то робко, неловко улыбнулся, и его маленькие черные глазки с несомненным восторгом уставились на моего приятеля. Меня нисколько не удивил этот взгляд. Грищенко был настоящий красавец; высок, строен, в меру горбонос, с крупным волевым ртом. Но это не все: на его новенькой гимнастерке сверкали две старательно начищенные медали «За отвагу», и это последнее обстоятельство не могло, конечно, не вызвать восторга у всякого человека, в особенности же у людей, не нюхавших пороху. А то, что Лобанов не нюхал пороху, у нас не вызывало ни малейшего сомнения. К тому же и сам он утвердил нас в этом убеждении, сказав в ответ на не слишком вежливый вопрос Петра:

— Я с курсов.

— Ну что ж, с курсов так с курсов. Вместе, значит, едем! — сказал Грищенко покровительственно. — На какую же должность?

— Командиром роты, — тихо ответил Лобанов и покраснел.

— Роты?! — Грищенко недоверчивым взглядом окинул маленькую, щупленькую фигурку. — Послушай, лейтенант, а ты не того… не загибаешь, случаем?

— Нет. Я — правду… Командиром роты связи.

Меня забавлял вид моего дружка. Петру явно не нравилось, что вот этот мальчик назначен на равную с ним должность.

Правда, Грищенко мог бы успокоить себя тем, что сам он ехал командовать не обычной, а разведывательной ротой, которая, как там ни говори, была все же на особом положении у командования и которая, пожалуй, приравнивается к батальону, в чем меня старательно убеждал Петр еще в штабе округа, где мы получали назначение. Но сейчас Грищенко, по-видимому, забыл об этом и продолжал недоверчиво выпытывать у лейтенанта.

— Рота — дело серьезное, — говорил он Лобанову веско, уверенный в том, что каждое его слово много значит для этого юнца: ведь Лобанов имеет дело не с кем-нибудь, а с фронтовиком, черт побери! — Тут, брат, голова нужна. А то можно засыпаться, — на всякий случай припугнул Грищенко. — Может, для начала тебе и взвода хватило б, а?

— Меня на роту назначили, — спокойно и как будто даже равнодушно ответил Лобанов.

— А ты б отказался. Не могу, мол, ротой…

— Как же откажешься, коль приказ? — удивился Лобанов.

— Приказ?.. — в некотором замешательстве пробормотал мой приятель и, чтобы выиграть время на обдумывание доводов, начал было рассказывать какую-то притчу из фронтовой жизни. Поведать ее он не успел: подошла наша очередь получать продукты. Досказал уже в поезде, который мчал нас по студеной и, казалось, бескрайней казахстанской степи. И, закончив, внушительно подытожил: — Вот как бывает, дружище, на фронте-то. А ты…

Кроме медалей Петр Грищенко привез с фронта не то чтобы уж очень глубокую, но все же порядочную отметину, которая лиловела на его левом предплечье. Отметина эта пользовалась у моего дружка особым вниманием: редкий час он не вспоминал о ней, любой предлог считал подходящим, чтобы рассказать о своем ранении. И часто напевал какую-то песню о ноющей ране.

Болела она у него почти всегда. Стоит чуть перемениться погоде, Грищенко начинал яростно почесывать левое предплечье, сокрушенно приговаривая: «Во… черт, покоя от нее нет». И оголял свою длинную волосатую руку. «А у тебя как, не болит?» — обращался он ко мне, чтобы, очевидно, не остаться одиноким в своем хвастовстве.

Я охотно поддерживал его: «Болит, дьявол бы ее взял совсем!» — хотя, если признаться по-честному, я уже давно забыл о том, что у меня вообще было когда-нибудь какое-то ранение. Раны наши, разумеется, давно зажили, и мы были вполне здоровы — я и мой приятель Петр Грищенко. Но что поделаешь, мы были молоды, мы не могли не похвастать тем, что уже успели пролить несколько капель своей крови за родную землю.

Ехали мы до места назначения что-то уж очень долго.

Телеграфные столбы, мелькающие за окном, белая степь, кипяток на полустанках, домино, консервы да и собственная болтовня — все это надоело до смерти, и поэтому мы страшно обрадовались, когда на шестые сутки путешествию нашему пришел конец.

Степной городок, куда мы приехали, не поразил нас ничем. Случилось это просто потому, что мы его не видели. Едва вышли на привокзальную площадь, подвернулась какая-то полуторка, которая в один час перебросила нас в лагерь из многочисленных деревянных бараков.

— Эхма! — неопределенно вздохнул Грищенко и сокрушенно свистнул, косясь на темные и угрюмые громады бараков, вокруг которых с волчьим, злым подвыванием кружила вьюга, наметая снежные курганы и косы. — Это не Ташкент, а значительно хуже… Как ты думаешь, лейтенант? — обратился он к Лобанову.

Тот промолчал. Только как-то несмело улыбнулся.

— Что, грустно? — не без ехидства осведомился у него Петр. — То-то же! Ну ладно, пошли! Авось найдем кого-нибудь. Есть же здесь хотя б одна живая душа!

Еще на вокзале мы узнали от военного коменданта, что дивизии как таковой пока что нет. Существует один лишь ее номер, и больше ничего и никого, если не считать начальника штаба да двух работников, десятка полтора молодых солдат и вот нас троих — командиров еще не существующих рот.

Лютая стужа, по-хозяйски разгуливавшая вокруг бараков, оказалась полновластной хозяйкой и внутри них: у большинства помещений не было окон.

Мы с трудом отыскали штаб и предстали перед начальником — пожилым офицером с утомленными, неласковыми глазами. Доложив о прибытии, мы подали ему свои документы. Он молча взял их и так же молча по очереди стал изучать нас сердитыми глазами.

Меньше всех начальник штаба занимался Петром Грищенко: судя по всему, командир разведроты понравился подполковнику, что называется, с первого взгляда, да Петр и впрямь выглядел орлом. Несколько дольше смотрел на меня и совсем долго — на лейтенанта Лобанова. Вероятно, щупленький вид молодого офицера не вызвал особого восторга и у подполковника.

— Вы сами пожелали командовать ротой связи? — спросил он строго, так, что Петр Грищенко шепнул мне: «Ну, дела нашего «мальчика» плохи. Жаль парня!..»

Нам действительно было жалко Лобанова: за время путешествия мы привыкли к нему; нам понравился этот застенчивый, спокойный и отзывчивый малый, который к тому же относился к нам с искренним уважением. Сейчас мы видели, как румянец утопил веснушки на широком лице Миши — так мы звали своего спутника с той минуты, как узнали его имя, — и нетерпеливо ждали, что ответит он сердитому подполковнику, не растеряется ли…

Если растеряется, тогда считай, что дела лейтенанта действительно плохи. Но Михаил ответил как-то уж очень по-будничному просто:

— Меня назначил штаб округа на эту должность, товарищ подполковник.

— А справитесь? — спросил начальник штаба. Теперь он смотрел на Лобанова уже иными глазами, нежели прежде.

— Раз мне приказано…

— Добро! — перебил его начальник штаба и улыбнулся неожиданно доброй, отечески-ласковой улыбкой, как-то хорошо осветившей его морщинистое лицо, которое, должно быть, за долгие годы беспокойной службы подполковника познакомилось с южными и северными, с западными и восточными ветрами, было многократно сечено дождевыми струями, опалено зноем и стужей.

Я догадывался о причине такой резкой перемены подполковника в отношении к маленькому лейтенанту. Она заключалась, видно, в двух словах «мне приказано», произнесенных Лобановым со спокойным достоинством.

— Ну что ж, товарищи, будем работать! — сказал начальник штаба нам всем и, обращаясь уже к одному только Лобанову, добавил: — Будем командовать, товарищ лейтенант!

Мы с Петром Грищенко все же никак не могли представить себе, как станет командовать своей ротой наш новый товарищ: уж очень мало было в нем командирского! «Его и солдаты-то, пожалуй, не будут слушать», — думал Грищенко, украдкой поглядывая на почти детское лицо Лобанова. О том же думал и я, вспоминая при этом тоненький голосок Михаила.

На следующий день в наши роты стали прибывать люди — народ довольно разношерстный и разнокалиберный. Молодые парни: колхозники, шоферы, бухгалтеры, учителя, рабочие; русские, украинцы, казахи и грузины; безусые и сорокалетние, степенные и важные, озорные и тихие, безобидные и самолюбивые, веселые и мрачные. Словом, разный народ. И вот всех их нужно было сделать солдатами. И это поручалось нам, еще совсем юным командирам, для которых многие будущие солдаты сгодились бы в отцы.

Наши подразделения размещались в соседних бараках, и это позволяло нам время от времени встречаться, присматриваться друг к другу. Не скрою, по-прежнему у нас было повышенное любопытство к Лобанову. Любопытство это, однако, вскоре сменилось удивлением: перед нами вдруг исчез прежний и явился совсем другой Лобанов. Он мог подолгу держать в положении «смирно» какого-нибудь нерадивого солдата, заставлять несколько раз подряд проползать по-пластунски одно и то же расстояние в полной выкладке, три-четыре километра бежать бегом с катушками кабеля за спиной и рыть окопы в мерзлом грунте. Несмотря на лютую стужу, его солдаты возвращались с учебного поля мокрые, вспотевшие. Даже занятия, которые у других офицеров обычно проходили в казарме, Лобанов проводил в поле, в «снежном классе», как говорил он сам.

С нарушителями порядка он был строг до крайности. Особенно доставалось бойцу по фамилии Камушек. Об этом Камушке стоило бы сказать подробнее. Казалось, фамилию Камушек ему дали в насмешку: большего несоответствия фамилии внешнему облику, пожалуй, невозможно себе представить. Рядовой Камушек был длинен, тонок и неуклюж, как колодезный журавль. Обмундирование всегда вступало в непримиримое противоречие с его комплекцией. И надо было быть лейтенантом Лобановым, чтобы в конце концов ликвидировать это противоречие. Маленький Лобанов стоял перед непомерно длинным солдатом и говорил:

— Ну что за вид у вас, рядовой Камушек? Ну поглядите вы на себя! Разве вы солдат? Разве вы связист? Объявляю вам…

Однажды два связиста, в числе которых был и Камушек, вернулись с поля обмороженными. Они прокладывали кабель по снежной целине, вели «нитку» к наблюдательному пункту командира дивизии. Лобанов раздобыл где-то решето, через которое просеивали снег и таким образом маскировали закопанный кабель и следы связистов. Увлеченные этим новым для них делом, солдаты не заметили, как их щеки прихватил мороз. И вот теперь они ходили с обмороженными щеками. Это было хоть и не столь большое, но все же ЧП, и за него командиру роты пришлось отвечать перед начальством. И вот тут-то Лобанов стал вновь прежним — немножко робким.

— Виноват, товарищ майор. Недоглядел.

Петр Грищенко решил «всерьез» поговорить с Лобановым. И он это сделал, когда мы остались втроем после офицерского собрания, на котором Лобанову порядочно влетело за ЧП в его роте.

— Послушай, Михаил, — начал Грищенко без лишних предисловий. — Надо все-таки больше заботиться о подчиненных.

— Я забочусь и ничего лишнего от них не требую, — спокойно возразил Лобанов и по обыкновению покраснел. — Но мне с этими людьми придется воевать, бить фашистов, и я…

— Ну что ты? — нетерпеливо перебил его Петр.

— Я учу их тому, что потребуется на войне.

— Видал его! — Грищенко победно взглянул на Михаила. — Нет, ты слышишь, что он говорит, а? А знаешь ли ты, что требуется на войне? — наступал торжествующий лейтенант.

— Знаю.

— Где же это? Неужели в Ташкенте ты на войну-то нагляделся? Хо!

Лобанов промолчал. И я не видел по его лицу, чтобы он обиделся на Петра.

Как-то разведчики и связисты участвовали вместе в одном учении. Во время привала Грищенко подошел к телефонисту Камушку, которому, как известно, больше всего доставалось от Лобанова, и участливо спросил:

— Ну как, солдат, нелегко служить-то?

— Трудно, — признался тот чистосердечно, но потом, почесав еще не совсем зажившую щеку, вдруг добавил: — Служба всюду трудная. Нашему лейтенанту тоже нелегко. И вам нелегко.

Грищенко молчал. Вот это «нашему лейтенанту», кажется, объяснило Петру очень многое.

Потом фронт. Наблюдая на фронтовых дорогах и перепутьях Лобанова, мы должны были отметить для себя, что и тут командир роты связи не изменил своего курса: он по-прежнему был суров и строг с подчиненными. А ранней весной 1945 года Петру Грищенко где-то в районе венгерского города Секешфехервар (об этом городе наши солдаты, между прочим, говорили, что его легче взять, чем назвать, хотя, как оказалось потом, и то и другое было чрезвычайно трудно сделать), — так вот, в районе этого злополучного города Петру еще раз пришлось задуматься о невзрачном с виду, но удивительном офицере.

Группе разведчиков было приказано ночью проникнуть в расположение противника и захватить «языка». Задание хоть и нелегкое, но для разведчиков вполне привычное, особых тревог не вызывало. Однако Грищенко почему-то решил произвести этот очередной поиск сам и лично возглавил группу. И — надо же было случиться так! — разведчики были обнаружены немцами и перехвачены. Пришлось быстро проникнуть в какое-то каменное строение и забаррикадироваться в нем. Гитлеровцам, понятно, хотелось захватить разведчиков живыми, но это им не удалось: разведчики злобно отстреливались из автоматов и близко к строению не подпускали.

Радиостанции у Грищенко не было, стало быть, помощи ждать не приходилось. Оставалось одно: биться до последнего патрона, до последней гранаты и как можно дороже отдать свою жизнь.

И как ни трудно было свыкнуться с этой страшной мыслью, разведчики покорились ей. И вот наступила ночь, третья по счету ночь. По одному диску на автомат, по одной гранате на бойца. Этого хватит, пожалуй, еще на один день боя. А там…

— Кто-то подползает.

— Тебе показалось.

— Нет, не показалось. Ползет…

Оцепенели в напряженном ожидании.

— Товарищ капитан! Это наш… радист к нам пробрался!

И вот разведчики жарко дышат на него, помогают трясущимися от волнения руками натянуть антенну. В этом теперь спасение. Скорее, скорее!..

— Переданы координаты. Ну а теперь можно и познакомиться.

— Как ваша фамилия, ефрейтор?

— Камушек, — коротко и спокойно отвечает тот.

Грищенко долго молчит, что-то вспоминая.

— Камушек… Камушек… Кажется, я знаю тебя, друг ты наш долгожданный! Как же ты добрался-то до нас? Ведь кругом немцы!

— Комбат приказал, — все так же коротко и по-будничному просто отвечает солдат.

* * *

День Победы разведчики и связисты отмечали вместе. Это было в маленьком и чистеньком чехословацком городке неподалеку от Праги. Мы, то есть капитан Грищенко, Герой Советского Союза капитан Лобанов и я, сидели за праздничным столом рядом. Я заметил, что мой приятель Петр Грищенко уж что-то очень пристально рассматривает мускулистую, короткую, будто литую, шею Михаила Лобанова.

— Это… когда тебя так, Миша? — наконец не выдержал Петр, показывая на глубокий шрам, чуть выглядывавший из-под воротника лобановского кителя. — Что-то я не слыхал, чтоб тебя ранило… Когда же все-таки?

Лобанов смутился:

— Давно. В июле сорок первого. Под Жмеринкой. Грищенко и я переглянулись. Потом улыбнулись.

Улыбнулись, надо сказать, самым глупейшим образом — это была единственная возможная реакция в подобной ситуации.

— Так какого же ты черта молчал тогда, в Ташкенте, когда мы…

— Когда вы меня фронтовыми историями угощали? — улыбнулся Михаил.

— Ну да!

— А вы меня не спрашивали.

Нам ничего не оставалось, как наградить маленького капитана увесистыми тумаками.

В тот день у нас был большой праздник.

Бойцы вспоминали…

«Удивительное дело! Здесь, у самой Праги, в День Победы, все мы почему-то вдруг вспомнили Сталинград. А мне подумалось: «А что там, на Волге, будет через двадцать, скажем, лет? Останутся ли какие-нибудь следы сражения?»

9 мая 1945 г.

Косова Гора, Чехословакия»

Битву на Волге называют величайшей. Если можно было бы придумать эпитет более внушительный, более впечатляющий, мы бы, несомненно, употребили его, потому что тут преувеличения не будет. Разве военные историки могут назвать нам другое сражение, в котором на определенных этапах участвовало бы одновременно с обеих сторон свыше двух миллионов человек?! Каким Ватерлоо, каким Каннам сравниться с этим, если вспомнить, что только в боях за «Дом Павлова» гитлеровские войска понесли значительно большие потери, чем при взятии Парижа! Что же касается исторических последствий сражения на Волге, то и они не имеют себе равных. Лишь после того как вышел из подвала универмага пленный Паулюс и двумя днями позже поднял руки последний гитлеровец из его 330-тысячной армии, можно было сказать: «Мир спасен!» — сказать задолго до того, как обагренные кровью миллионов дьявольские руки фюрера потянутся к ампуле с ядом.

Двести дней и двести ночей!..

О них вспоминали бойцы, съехавшиеся к берегам Волги со всех концов огромной нашей земли.

* * *

…Поздней ночью отправляется из столицы экспресс Москва — Волгоград. В последних числах января пассажиры его были необычны: они не были обременены тяжелой ношей, вместо чемоданов все больше портфели да сумки, с какими спортсмены ходят на тренировки. Люди ехали, что называется, налегке.

Куда же?

Об этом нетрудно было догадаться, потому что все время слышалось: Чуйков!.. Еременко!.. Павлов!.. Людников!.. Ветераны входили в вагон не сразу, не вдруг: встретившись тут, на хорошо освещенном перроне, они подолгу трясли руки, всматривались в лица, узнавая и не узнавая друг друга. И немудрено: за двадцать лет, прошедших с тех памятных дней, воины не стали моложе. Сейчас лица их были строги и торжественны.

О каждом из этих людей можно было бы написать повесть, поэму. Впрочем, о многих уже написаны повести и поэмы, но почему-то не веришь этому, до того просты с виду, до того обыкновенны главные герои написанных и ненаписанных книг.

«Остров Людникова» и Людников

Из школьных учебников географии мы знаем, что островом называется часть суши, окруженная со всех сторон водой. Вот только не знаем: как бы в тех учебниках назвали клочок волжской земли, окруженной со всех сторон не водой, а вооруженным до зубов врагом, и поливаемой денно и нощно опять же не водой, а ливнем осколков и пуль? И она была не необитаемой, часть суши, о которой мы говорим, — на ней были люди, тысячи наших солдат во главе с их комдивом, именем которого и наречена была на долгую жизнь в истории та крохотная частица земли — «Остров Людникова».

На протяжении всей битвы «островитяне» полковника Людникова сражались совершенно изолированные, отторгнутые от основных сил ныне уже легендарной 62-й армии с ее легендарным командующим. Для фронтовика нет более тяжкой минуты, чем та, когда он не чувствует локтя, плеча своего товарища. А тут была не минута, а много тысяч таких минут.

И вот мы сидим с ним в одном купе, сидим в окружении незнакомых для меня офицеров, которые называют генерал-полковника Людникова Иваном Ильичом. Вскоре я понял, что иначе и нельзя называть этого добродушного и на редкость общительного человека. Да и сам он, вспоминая о своих боевых побратимах, называет их по имени-отчеству. И поскольку имен этих было названо много и произносились они с такой любовью, то сразу же стало понятно, почему выдержал, почему устоял «Остров Людникова», где, по всем математическим и иным подсчетам, живой человек, казалось бы, устоять не мог.

Дивизия Людникова занимала позиции среди развалин завода «Баррикады», и баррикады эти оказались для врага неодолимыми. Двадцать лет спустя красавец завод, сказочным фениксом вставший из пепла, встречал Ивана Ильича Людникова. Ну а как встречал, догадаться нетрудно.

Сержант Павлов и другие

Его по-прежнему зовут сержант Павлов, хотя он уже давно не в армии и занимается какими-то сугубо гражданскими, хозяйственными делами. Странное чувство испытываешь, когда сидишь рядом с этим не шибко разговорчивым человеком, скажем, перед телевизором в гостинице «Интурист» и слушаешь, как молоденькая девушка-теледиктор бойко и заученно, словно на уроке истории, рассказывает о подвиге бессмертного гарнизона дома сержанта Якова Павлова. Для нее, восемнадцатилетней, все это и впрямь хоть и героическая, но далекая история. Как бы она смутилась, как сорвался бы ее звонкий и уверенный голосок, если б вдруг она увидела, что прямо перед ней сидит и смотрит из сумрака чуть затемненного фойе живой, всамделишный, натуральный Яков Павлов! Она щебечет и не ведает о том, что прямо перед ней сидят также какой-то дедушка с тяжелыми усищами и бабушка, повязанная по-крестьянски ситцевым платком, и что это вовсе не дедушка, а гвардии ефрейтор Василий Сергеевич Глущенко, сподвижник Якова Павлова, а бабушка — это жинка Василия Сергеевича. Они не ждали официального приглашения на празднование, а сами собрались да и приехали в Волгоград, потому что в Глущенко, как и в каждом фронтовике, жило, ныло нетерпеливое желание побывать в тех местах, через которые провела его однажды война.

Властное это чувство сняло с насиженных гнезд не одного Василия Глущенко. Тут же, перед телевизором, сидит пулеметчик Дорохов, может быть, в «Доме Павлова» этому человеку досталось больше всех из того самого солдатского лиха…

Не усидел в своей Амвросиевке на Донбассе и Николай Петрович Макаренко — бывший наводчик артиллерийского истребительно-противотанкового полка 62-й армии. Он опоздал к главным торжествам. Выручила, однако, солдатская находчивость, как выручала она его не раз в боях за этот город на Волге. Николай вышел на площадь Павших борцов, встал у памятника, где накануне был зажжен Вечный огонь, встал рядом с часовыми, точно, по-артиллерийски рассчитав, что где-где, а здесь-то он встретит однополчанина. И вот они уже обнимаются с «односумом» Сашей Цыганковым, впрочем, уже не Сашей, а Александром Васильевичем, кандидатом технических наук, да к тому же начальником лаборатории по газу и нефти. Вот тебе и гвардии рядовой Сашка Цыганков!.. Теперь они стали ждать вдвоем, озябли на морозном ветру, крутоватом от остуженной Волги. Согрелись в ресторане, благо он тут рядышком, тот ресторан, и, еще более оживленные и взволнованные, перебивая друг друга знакомым всему бывалому люду «а помнишь?», принялись вновь терпеливо ждать. И солдатское многотерпение было вознаграждено с лихвой: в глухую полночь — видно, еще раз захотелось поклониться праху павших — к памятнику вышли маршалы Чуйков, Руденко, Казаков, генералы Жадов, Родимцев, Вайнруб. Первым в объятиях дюжих однополчан оказался Матвей Григорьевич Вайнруб — прославленный танкист 62-й армии. Он был первым узнан бывшими солдатами. А потом уж «досталось» Василию Ивановичу Чуйкову. А потом Александру Ильичу Родимцеву. А потом всем остальным… Не умевшие плакать в грозную военную годину, сейчас они плакали…

На Мамаевом кургане

На Мамаев курган я приехал раньше, чем туда прибыли маршалы, генералы, офицеры и солдаты бывших 62-й и 64-й армий. Было пустынно на знаменитом кургане. Только какой-то старичок похаживал взад-вперед, время от времени сбрасывая сосульки с большой своей, не то белой от инея, не то просто седой, бороды. Заметив меня, он быстро приблизился и живо назвал себя:

— Федоров Иван Трофимович. Каменщиком работал на «Красном Октябре». Может, слыхали? Семьдесят лет мне теперича… Живу недалеко от Мамаева… Старуха, жена моя, послала. Пойди, говорит… Може, кто знает про них…

Дед говорил, а руки его уже шарили за пазухой, искали что-то. Вынул бумажник, извлек две фотографии, все в пятнах, закапанные, видать, материнскими слезами.

— Вот какие орлы… Красавцы… Полегли… Может, кто знал их…

И он с мольбою смотрит мне в глаза. Но что я мог сказать ему? Появились машины с героями волжской эпопеи, и старик с необычайным для его лет проворством побежал им навстречу. Я успел узнать только, что одного сына звали Григорием, а другого Куприяном. Где они, не встречали, случаем?..

И все же раньше Ивана Трофимовича к группе героев приспел Алексей Егорович Лялин — бывший солдат-пулеметчик, сражавшийся за Мамаев курган двадцать лет назад, а сейчас в числе других рабочих сооружавший памятник на этом кургане. Памятник самому себе и своим товарищам, подумали мы. На руке у Лялина не хватает двух пальцев — здесь где-то, в горькой земле древнего кургана, потерял он их, сохранив, однако, добрую хватку настоящего строителя-умельца в оставшихся восьми пальцах. Вот узнал, обнял, целует генерала Вавилова Михаила Михайловича, бывшего комиссара знаменитой 13-й гвардейской дивизии. Как могло случиться, что солдат узнал? Да очень просто: в ту пору передний край проходил и через солдатские окопы, и через командные пункты рот, батальонов, полков, дивизий и даже армий. Может, в самую тяжкую минуту для пулеметчика Лялина пришли очень нужные, спасительные слова комиссара…

И сколько же было таких встреч на Волге в дни 20-летнего юбилея величайшего сражения!

Вечный огонь

Его зажег Герой Социалистического Труда Иосиф Петрович Стриженок. При виде его Золотой Звезды мне почему-то тотчас же вспомнились удивительно верные и сильные строки:

Надо назвать очень счастливой мысль зажечь Вечный огонь у памятника Павших борцов от искры Волжской ГЭС имени XXII съезда партии. Тут простая символика: не было б ни красивейшего города Волгограда, куда, точно в Мекку, стремятся паломники со всего белого света, не было бы и этого великого гидротехнического сооружения, если б не пролили свою кровь они, павшие, если б не выстояли пришедшие им на смену, ныне здравствующие или павшие на полях других великих битв герои. Ничего бы не было. Черная ночь фашистского рабства нависла б над нашей землей. Кто знает, сколько лет, сколько веков длилась бы эта страшная ночь!..

Яблонька

«Совершенно неожиданно заявился Коля Соколов. Две ночи были «убиты» начисто: припомнили весь путь, пройденный вместе. И вот что странно: о чем бы ни говорили, обязательно вспоминали свою яблоньку, нашу родную Зерновушку. Как-то она там? Может быть, стоит на прежнем месте. Вот бы глянуть!

Вена, Фляйшмаркт,

январь, 1946 г.»

Я уже сказал, что в каждом солдате живет властное и нетерпеливое желание вновь побывать в тех местах, по которым провела его когда-то война. Не только живет — фронтовик неколебимо уверен, что однажды он плюнет на все, пускай даже самые неотложные дела, и отправится наконец в долгий путь. Ничего, что его будут отговаривать от этого путешествия жена, дети, незаметно ставшие взрослыми, благоразумные сослуживцы и друзья; ничего, что будут пугать превратностями дорожной судьбы, — он никого не послушает, он непременно отправится!

Так думают все ветераны. И все-таки подавляющее большинство из них не исполнили этой, казалось бы, железной внутренней установки, твердя в горькое свое утешение: «Обстоятельства сильнее нас…»

Но я собрался. Я еду, радуясь и гордясь собственной решительностью и, конечно, волнуясь.

Я ехал на свидание с Зерновушкой, скромной и неказистой яблонькой-дичком, притулившейся на склоне одной безвестной балочки, каких в приволжских степях превеликое множество. Как глубокие морщины, избороздили они лик этой древней, много повидавшей, много пережившей и успевшей о многом подумать земли. Разумеется, такой образ мог прийти лишь теперь, когда я спокойно сижу в купе комфортабельного вагона и могу без помех размышлять, фантазировать.

В ту пору нам было не до фантазий. Немцы прижали нас к самой Волге и не оставляли решительно никаких сомнений относительно конечной своей цели. Каждая листовка — а они сыпались с неба белыми снежными хлопьями, — хоть и безграмотными, но весьма многозначительными обещаниями говорила: «Рус, завтра — буль, буль!» Все, стало быть, ясно и понятно. Непонятным было лишь одно: почему мы, три старших лейтенанта, избрали для своего совместного блиндажа ту безвестную балочку, которая была перпендикулярна линии переднего края и простреливалась противником насквозь? Не привлекла ли нас яблонька, устлавшая к тому времени горькую землю великим числом таких же горьких, зеленых, усыпанных золотистыми веснушками плодов? Утолив ими одновременно и жажду и голод, мы — не в знак ли благодарности? — вырыли за яблоней небольшую квадратной формы яму, сделали перекрытие, назвали эту погребушку блиндажом и стали в нем жить.

Одного моего товарища звали Николаем Соколовым, другого — Василием Зебницким. Наши подразделения располагались по соседству: минометная, пулеметная и стрелковая роты; так что незачем было рыть отдельные блиндажи, вместе-то повеселее малость, к тому ж — яблонька, так-то прикипела она к сердцу каждого. После очередного боя, злые, подавленные страшными потерями (они были на ту пору безмерно велики), возвращались мы под вечер в нашу нору. Яблоня протягивала навстречу свои изломанные ветви, которых день ото дня становилось на ней все меньше и меньше. Мы собирали сшибленные сучья, топили ими свою «буржуйку»; сучья разгорались не вдруг, долго шипели, из них красной живой кровью струился сок, распространяя по блиндажу горьковато-кислый, терпкий запах.

Всю ночь немцы вели в нашу сторону беглый, бесприцельный огонь. Наша яблонька стояла на взгорке, и бедняжке попадало больше всех. Разрывные пули «дум-дум», осколки мин и снарядов искромсали, искалечили ее до неузнаваемости. Однако на искромсанных ветвях еще цепко держались кое-где яблоки. Солдаты, да и мы вместе с ними, сшибали их и лакомились в редкие и отраднейшие минуты затишья. Правда, теперь раскусывали яблоко осторожно, потому что нередко на зуб попадал крохотный острый осколок.

Три месяца без малого прожили мы в том блиндаже, обстреливаемые и днем и ночью. Вероятно, мы могли бы найти более укромное, более безопасное место для своего блиндажа, и все-таки не делали этого. Нам казалось, что яблонька, которая первой принимает на себя вражеские пули и осколки, надежно защищает нас: неспроста же все мы были покамест целыми и невредимыми.

В конце ноября 1942 года мы расстались с нашей яблоней: войска перешли в наступление. Впрочем, то была уже не яблоня, а жалкое ее подобие, огрызок, знобко вздрагивающий и стенающий на остуженном ветру. Не помню подробностей прощания. Помню только, что в кармане Василия Зебницкого, самого чувствительного из нас, много дней спустя мы обнаружили яблоко — с нее, с нашей Зерновушки, как прозвали мы свою безмолвную и безропотную защитницу.

И вот теперь, спустя двадцать с лишним лет, я ехал на свидание именно с ней, нашей Зерновушкой. У меня не было уверенности, что увижу ее на том месте. И все-таки, выйдя к берегу Волги у подножия балки Купоросная, я стал быстро подниматься по ней вверх. Справа и слева ее обступали дома, высокие, нарядные, которых, разумеется, раньше не было. Все это радовало глаз и душу. И вместе с тем было отчего-то немного грустно. Отчего же?

Не оттого ли, что все меньше и меньше оставалось надежды на встречу с моей яблонькой? Новая жизнь бушевала вокруг, стирая беспощадно следы минувшего. Где же тут уцелеть Зерновушке? А может, она умерла тогда же, двадцать лет назад, и теперь на том месте выросло новое селение?

Я, однако, упрямо шел.

Вот одна, другая дочерние балочки сбежали в балку Купоросная. Я ждал пятую по счету. Там, наверху, у ее истоков, и стояла наша Зерновушка, там и был наш КП, наша нора. Дома остановились у третьей поперечной балочки. Дальше пошел пустырь. И вот она — пятая. С бьющимся сердцем подымаюсь выше, выше. Стоит!

Да, да, стоит на том самом месте. И в отличие от меня, кажется, нисколько не постарела. Сучья новые, молодые, просторно разбросаны в разные стороны. Только внизу, у самого комля, чуть видны были ее зарубцевавшиеся раны, тугими узлами вспухли они на грубой коре.

Жива, милая!

Быстро разгребаю снег в небольшой яме под деревом — это все, что осталось от нашего блиндажа. И на дне этой ямы обнаруживаю что-то круглое, холодное.

Яблоки!

Зубы ломит — студеные, жесткие. И вместе с тем упоительно сладкие. Я собрал их, набил ими карманы, снял шапку и в нее насыпал. И с этим-то драгоценным грузом — уже не по балке, а прямо степью, через гору — медленно пошел к Волге.

Далеко внизу, вытянувшись вдоль великой реки чуть ли не на сотню километров, виднелся город, прекраснее которого нет на всем белом свете.

В добрый путь, Илонка!

«Советский парламентер, мадьярская девочка Илонка и бабушка Эржебет. Трогательная история!

Декабрь, 1956 г.»

На северо-восточной окраине Будапешта, у перекрестка трех дорог, стоит небольшой памятник — бронзовая статуя советского офицера, держащего в поднятой руке флаг. Нельзя было понять, какого он цвета. Но если бы ваятелю пришло в голову сделать цветную скульптуру, флаг оказался бы не красным, к которому мы все так привыкли и с которым давно породнилось наше сердце, а белым. Офицер был советским парламентером, а парламентеру полагается идти в неприятельский стан с белым флагом.

И он шел, этот советский юноша-офицер. Шел в направлении немецкого переднего края, высоко и гордо подняв голову. Там, за передним краем, в синей дымке утра проступали очертания огромного древнего города, в котором, оцепенев, жались по подвалам, по бункерам миллионы мирных жителей. Нужно было спасти их от гибели. Нужно было сберечь памятники вековой культуры, сохранить бесценные сокровища, накопленные городом на протяжении столетий. Вот для чего рукам, привыкшим сжимать древко с алым стягом, пришлось взять белый флаг.

Что еще может быть гуманнее этого?!

Однако гуманизм и фашизм — понятия, исключающие одно другое.

Гитлеровцы встретили советского парламентера пулеметным огнем, Так, под стенами Будапешта, у самого порога великой победы, оборвалась еще одна и без того короткая жизнь.

…Я смотрю на снимок. Он сделан в момент открытия памятника советскому парламентеру. На нем изображены венгерские крестьяне, пришедшие почтить память советского воина. Для этого многим из них пришлось пройти десятки километров. А бабушка Эржебет прошла со своей внучкой Илонкой ни мало ни много сто верст.

— Почему же бабушка Эржебет не воспользовалась транспортом? — помнится, спросил я «толмача», веселого паренька в шляпе, в непостижимо короткий срок научившегося бойко говорить по-русски.

— К святым местам люди ходят только пешком, — твердо и даже немного сердито ответила старая Эржебет.

Все вокруг заулыбались, заговорили, но тут же смолкли под строгим и укоряющим взглядом пожилой крестьянки. У бабушки Эржебет, оказывается, были веские основания называть памятник советскому воину святым…

В январе 1945 года, когда война докатилась до их небольшого селения, старая Эржебет взяла семилетнюю Илонку за руку и повела в бункер с твердым намерением: пока идут здесь боевые действия, пересидеть в безопасном месте. Честно говоря, она, как и большинство ее односельчан, побаивалась русских: уж больно страшные вещи говорили о них по радио.

Советские войска ворвались в село ночью.

Бабушка Эржебет не сомкнула глаз. Все прислушивалась к тому, что творилось там, наверху.

А наверху шла пулеметная и автоматная стрельба. Изредка до уха Эржебет докатывалось глухое и непонятное «ура», прерываемое пулеметной очередью или разрывом снаряда. Бабушка укрывала Илонку поплотнее, чтобы та не могла слышать стрельбы: пусть война пройдет мимо ее детского сердца. Так будет лучше.

Утром над селом появились немецкие самолеты. Эржебет поняла это по надрывному, прерывающемуся стону моторов. А уже через минуту земля заходила ходуном: где-то совсем близко стали рваться бомбы.

Илонка проснулась и заплакала. Бабушка инстинктивно прикрыла ее своим телом. Страшный удар обрушился на бункер, потолок рухнул, посыпалась земля, камни, бревнобольно надавило на спину. Эржебет попыталась высвободиться, но с ужасом обнаружила, что не может этого сделать, что она заживо погребена вместе с внучкой.

Не то от ушибов, не то от страха бабушка Эржебет потеряла сознание и уже не слышала плача Илонки. Очнулась Эржебет от ослепительно яркого света, хлынувшего в бункер. Кто-то снял с ее спины бревно. Она обернулась и первое, что увидела, — рафинадно-белые зубы улыбающегося русского солдата.

— Жива, бабуся? — спрашивал он ее, наклоняясь, чтобы помочь ей и внучке выйти из бункера.

И как это часто бывает с людьми в минуту смертельной опасности, бабушка Эржебет не сразу поняла, что этому улыбающемуся, добродушному человеку она и ее внучка обязаны своей жизнью, что он спас их. Сознание всего этого пришло потом, а вместе с ним пришла и любовь, которую уж никому и никогда не удастся погасить в сердце крестьянки.

Воин, спасший жизнь Эржебет и Илонки, был вовсе не солдат, а офицер. Веселый, добрый, маленького роста, и Илонка, которая с того дня крепко привязалась к нему, звала его по-своему: «Кичи капитан», то есть «маленький капитан». Фронт на две недели задержался недалеко от села, и капитан Песков часто наведывался к бабушке Эржебет и Илонке. Завидя его, Илонка радостно взвизгивала:

— Кичи капитан!

И, подпрыгнув, повисала на его шее.

— Здравствуй, Илонка!

— Зыдырастуэй, кичи капитан!

А Эржебет, подперев голову ладонью, любовалась ими издали, время от времени смахивая со щеки непрошенную слезу.

Так вот и крепла эта дружба.

А потом пришла недобрая весть: капитан Песков погиб.

Горько плакала Илонка, опечалилась бабушка Эржебет.

А когда год спустя они прослышали, что в предместье Будапешта состоится открытие памятника советскому парламентеру, решили отправиться туда пешком. Бабушка почему-то была уверена, что этим парламентером непременно окажется их «кичи капитан».

Так я познакомился с бабушкой Эржебет и ее внучкой Илонкой, от которых узнал много подробностей о жизни и боевых делах незнакомого мне капитана, о его смерти.

* * *

Вот смотрю я на этот снимок и думаю: где теперь бабушка Эржебет, жива ли? Ведь уже много лет прошло с той поры, как мы с ней познакомились. Где Илонка?.. Сейчас ей девятнадцать лет, а тогда было семь. Помнишь ли ты, Илонка, своего «кичи капитана»? Помнишь ли его сильные теплые руки, вызволившие тебя из темного подземелья, те самые руки, которые потом так часто гладили твою белокурую головку?.. Неужели забыла?..

Конечно, не забыла, не должна забыть!

Друзья познаются в беде, Илонка.

Советский человек дважды вызволял твою маленькую, но прекрасную родину из беды.

Разве найдется в мире такая сила, которая заставит тебя забыть об этом?!

В добрый путь, Илонка! Пусть твой локоть всегда чувствует локоть настоящего друга. А ты лучше других знаешь, кто в тяжкую минуту пришел к тебе на помощь.

Парень с Красной Пресни

«Ехал в трамвае. Красная Пресня. Старик, рассказывающий внуку о баррикадах. Я же вспомнил об Алеше Грунине. Надо бы написать о нем.

17 декабря, 1959 г.»

1

Трамвай номер шестнадцать медленно пробирался по улицам Красной Пресни, подолгу простаивая у светофоров. Вагон был переполнен. Людской прилив в него явно преобладал над отливом, как всегда в часы «пик». Чаще и громче обычного звучал голос неутомимого кондуктора:

— Граждане, проходите вперед. Там свободно!

Но граждане не спешили проходить. Особенно много их скопилось в середине вагона. И сначала было непонятно, отчего же пассажиры, которым заслонили выход к передней двери, не выражали своего недовольства, не спрашивали строго и беспокойно: «Вы на следующей выходите?» Думается, многие даже вовсе забыли, что их остановка давно уже позади и что им придется возвращаться на другом трамвае.

Что же случилось?

Вслушиваюсь в сдерживаемый гул, сквозь который прорываются, перебивая друг друга, два голоса: первый — густой, малость надтреснутый; второй — звонкий, задиристый, чуть самодовольный:

— …Ишь ты какой! Это хорошо, что ты в книжке про все это читаешь. А вот показать те самые места не можешь…

— А вот и могу! Да ты и сам мне, дедуня, показывал, помнишь? Мы же с тобой всю Красную Пресню тогда исходили. Помнишь? Да во-он, видишь, домик… старый-престарый. Там еще баррикады были. И ты туда стулья из нашего дома таскал. Бабуня говорила, хорошие стулья, венские…

— Какие там венские! Старье одно… Да не в том суть! Все тогда таскали — кто стулья, кто столы, кто что… Кум Иван, помнится, шкаф приволок, откуда только сила взялась!.. — Старик закашлялся от смеха. Потом резко оборвал смех, помолчал немного и начал, заметно волнуясь: — Сколько мы этих юнкеров уложили тогда, не сосчитать. Да и нашему брату, рабочему, досталось… Вот она, Красная наша Пресня, обновилась. Площадь-то сейчас цветами да разными травами нарядными засеяна. А в ту пору нашей кровью разукрасилась. Ведь тут, внучок, штабелями были навалены трупы рабочих. Кума Ивана тоже Агафья Тихоновна тут отыскала. Ох же и реву бабьего было — до сих пор в ушах стоит. Нас-то, захваченных живьем, в манеже заперли и держали там… — Старик снова умолк, потом оживился, взглянул в окно, весь как-то просиял и закончил: — Только не пропала рабочая кровь даром: научились на горьком опыте, как нужно с царем разговор иметь. В семнадцатом мы ему все припомнили: и Красную Пресню, и все!.. Царь и вся его проклятая фамилия давно в уральской земле сгнили. А я вот живой. И вся власть моя! — Старик вытянул крупные свои, все в узлах, руки, как бы показывая, что из этих крепких рук нелегко отнять власть.

Трамвай двигался дальше. Слева медленно проплыли величественные линии высотного дома на площади Восстания, впереди показалась станция метро «Краснопресненская». Пассажиры нехотя уходили от того места, где сидели старый рабочий и его внук — законный наследник великих завоеваний своего деда. И этот маленький эпизод в трамвае показался мне исполненным глубочайшего смысла. В памяти моей тотчас же всплыла история одного юноши-фронтовика, моего однополчанина. Мне хотелось протиснуться к старику и рассказать ему о своем однополчанине, почему-то казалось, что старый рабочий должен знать его — ведь тот паренек тоже был с Красной Пресни. Но я не успел этого сделать: старик с внуком вышли из трамвая…

2

Известно, что и хорошие люди неодинаковы. Иного определишь, что называется, с первого взгляда: весь он светится, словно бы внутри такого человека горит яркая лампочка и мягкий свет ее струится через широко открытые, откровенно добрые глаза. Эти глаза всегда смотрят прямо перед собой, потому что им незачем прятаться от людей…

Вот таким и остался навсегда в моей памяти Алеша Грунин, парторг нашей роты, или, как мы все его звали, «парень с Красной Пресни».

Парторгом Алеша, разумеется, стал не сразу. Этому предшествовало немало событий в его жизни, событий таких, о которых невозможно поведать в коротеньком рассказе. Первое свое боевое крещение Алеша Грунин получил в донских степях памятным летом 1942 года. И когда его спрашивали, как это случилось, Грунин улыбался, смотрел сначала на командира первого расчета сержанта Улыбина, потом на меня и говорил смущенно:

— Какой же это бой?.. Разве это можно назвать боем?..

— А сказывают, ты из миномета самолет тогда сковырнул? — подзуживали его ребята. — Поделись своим опытом, Алеша!

— Сказки сказывают, — сердился Грунин. — А сказки только для детей дошкольного возраста годятся, они не для солдата.

— Вот это ты уж зря! Я бы, например, хорошую сказку и сейчас послушал!

— Так ты обратись к Улыбину. Это по его части, — советовал Алеша. — Он, говорят, учителем в школе работал.

Я видел, что Алеше Грунину изо всех сил хочется перевести разговор на другую тему, и понимал почему. Рядом с ним, по правую руку, сидел отличный сержант Улыбин, лучший друг Алеши Грунина. Расскажи Алеша всю правду о первом боевом крещении, выявились бы кое-какие подробности, не совсем лестные для Улыбина. А ведь кто старое помянет, тому глаз вон. И Алеша молчал.

…Дивизия по приказу командующего отходила от Дона в сторону Волги. Горькое то было время. Степь, подожженная со всех сторон, чадила в небо удушливой гарью. Жара стояла невыносимая. Над головой — неумолчный постылый вой чужих моторов.

Ночного форсированного марша оказалось недостаточно, чтобы достичь назначенного пункта. Колонны продолжали продвигаться днем, сопровождаемые неуклюжими немецкими «рамами», все время висевшими над ними. Только двинешься вперед, чей-то истошный голос: «Воздух!» Врассыпную бежим в бурьян и лежим там вниз лицом, задыхаясь полынной горечью. По спине гуляют мурашки от грохота рвущихся где-то совсем рядом вражеских бомб и от шепелявой болтовни осколков, шарящих в бурьяне. Продолжается это всякий раз минут пять, самое большое десять, но не этим ли десяти минутам многие двадцатилетние обязаны первой изморозью на своих висках?

Грунин и Улыбин были тогда в одном расчете. Как только на горизонте появились «юнкерсы», друзья схватили из повозки свой миномет и побежали в бурьян. И вот тут-то между ними произошла первая и последняя стычка.

— Знаешь что, Иван, мне… понимаешь, мне надоело все это!.. К черту! — задыхаясь от ярости, почти в самое ухо Улыбину вдруг закричал Алеша. — Давай стрелять!

— Да ты с ума сошел! — встревожился Улыбин. — Из чего ты в них будешь стрелять?.. Из миномета, что ли?

— Из миномета! Из чего угодно, но лишь бы стрелять! — Грунин с силой рванул из рук товарища миномет, врезал в сухую землю двуногу-лафет. — Подавай мины, слышишь?! — Затем, быстро убедившись в нелепости этого предприятия, швырнул миномет в сторону, выхватил из-за плеча карабин, лег на спину и стал целиться в первый «юнкерс», который уже опрокинулся на одно крыло, чтобы низвергнуться в пике. Выстрелил раз, другой. И только потом услышал умоляющий голос Улыбина:

— Алеша, дорогой, не надо! Ведь не собьешь, а только выдашь нас… Заметят!

И вся боль, которая скопилась в груди Алексея за эти горькие дни отступления, вдруг выплеснулась на оробевшего товарища:

— 3-з-замолчи!.. — В светлых, до этого всегда ясных и добрых глазах Алексея сейчас отразилась такая мука, что Улыбину стало жутко. Он забыл и про самолеты, и про свой собственный страх, и даже про боль в плече — крохотный осколок бомбы приласкался-таки к солдату. Улыбин кинулся к другу, обнял его, лихорадочно твердя:

— Алеша! Алеша!..

— Ах, отстань ты! Не до тебя!

А спустя много дней, когда они, накрывшись одной плащ-палаткой, курили в своем окопе, Улыбин сказал:

— Лучше бы ты, Алексей, прикончил меня тогда. Ведь ты никогда не забудешь про мою трусость там, в бурьянах… А это, знаешь, невыносимо тяжело…

— Дурак ты, Иван. Больше ничего. Ты до того раза был в бою? Нет. То-то, брат, и оно.

— Но ведь и ты не был.

— Сейчас не обо мне речь, — перебил Грунин. — Вот послушай, что я тебе скажу. Если бы я не верил в тебя, может, и того… расстались бы мы с тобой. А я верил. И что же? Разве я не прав? Чей расчет вчера больше всего фашистов уложил? Наш, первый. А кто наводил миномет в цель? Наводчик. А кто был этим наводчиком? Иван Улыбин — вот кто! Так что ты помалкивай и забудь о прошлом. А что касается меня, то я давно позабыл!

Улыбин в темноте отыскал теплую руку товарища и сжал ее в своей ладони.

3

Возле станции Абганерово в течение одиннадцати суток дивизия сдерживала натиск гитлеровцев. Не одиннадцать дней, а именно одиннадцать суток: бои не прекращались и ночью. А на двенадцатые сутки, под вечер, пришел приказ: как только смеркнется, выходить, оставив прикрытие, — вражеские войска прорвались на флангах, дивизия оказалась в окружении.

Два эти слова — «оставив прикрытие», прозвучавшие так обыкновенно и буднично, заключают в себе самый драматический момент нашего маленького повествования.

Вызывает к себе на НП командир полка. Я знаю зачем, хотя связной и не говорил мне об этом. Остроглазый, сухощавый грузин так же буднично сдержан, как и его слова, брошенные мне навстречу:

— От твоей роты — один расчет!

— Есть!

— Выполняйте.

Прижимаю к бокам полевую сумку и пистолетную кобуру, бегом возвращаюсь на свои огневые позиции. Надо мной в темнеющем небе невидимые паучки-пули тянут в разные стороны светящиеся нити. Где-то озабоченно токует «максим», зло тявкает сорокапятка, в ответ — львиный рык немецкого шестиствольного…

— Приказано оставить для прикрытия один расчет, — говорю я, стараясь подражать подполковнику в сдержанности, но чувствую, что у меня это получается хуже. Судорожно сжимаю ремни снаряжения — так лучше, руки не дрожат. Спешу скорее сказать главное: — Кто хочет остаться?

— Разрешите мне!

— Разрешите мне!..

— Разрешите…

— Разрешите…

Это голоса всех командиров. Но надо поступить справедливо — останется тот, кто сказал первым. Кто же? Ну конечно, Улыбин. Вот он подходит ко мне, за ним его наводчик Алексей Грунин. В своих должностях они поднялись на ступеньку выше: первый — от наводчика до командира, второй — от заряжающего до наводчика. Ну что ж, так и быть, оставайтесь вы, ребята!

Вглядываюсь в их лица — в темноте видно плохо. А мне почему-то хочется обязательно увидеть. Вчера обоим этим хлопцам начальник политотдела вручал партийные билеты. Происходило это прямо на огневых позициях, в балке.

— Завтра у нас, по-видимому, будет жаркий бой, — сказал начподив. — Устоите?

Он посмотрел на Алексея. Тот ответил:

— Я с Красной Пресни, товарищ полковник.

Грунин глядел в усталое лицо начподива своими ясными, широко открытыми глазами. И начальник сказал:

— Добро.

Все это я сейчас вспомнил и, крепко пожав солдатам руки, сказал то, что, очевидно, сказали своим подчиненным, остающимся здесь, и командир стрелковой роты, и командир пулеметчиков, и артиллерийский командир… Я сказал:

— Желаю вам успеха, товарищи. До встречи!

И мы ушли. А они остались.

4

Прикрытие держалось всю ночь и весь следующий день. Не буду описывать этот беспримерный бой. Немного требуется воображения, чтобы понять, как велика была мера мужества советских солдат. Оставшиеся в живых — а таких было не так уж много! — могли теперь отходить вслед за основными силами дивизии.

Легко сказать — отходить!

А как это сделают Грунин и Улыбин? Уже под самый вечер Улыбин получил второе, и притом тяжелое, ранение — ему раздробило коленную чашечку правой ноги. В который раз уже он просит товарища:

— Алеша… оставь меня, а сам иди. Какой толк погибать обоим?.. Слышишь, Алексей?

— Не слышу. И слушать не буду! Ты за кого же меня принимаешь?

— Но… Алеша…

— Замолчи, Иван! Ты вот лучше погляди, какую я для тебя коляску соорудил. Как хорошо, что наш миномет на колесах! Ведь это же последняя конструкция. А ну-ка давай… вот так… Удобно? Ну вот, а ты, дуралей, бормочешь.

Он вез товарища всю ночь, ориентируясь по вспышкам немецких ракет, стараясь идти туда, откуда эти ракеты не взмывали. Рассвет застал их в балке, в районе совхоза Зеты, и тут оказалось, что из окружения они еще не вышли.

Самое же страшное состояло в том, что гитлеровцы обнаружили минометчиков. Пришлось укрыться в отроге балки и обороняться. Мин не было — вся надежда на автоматы.

Фашисты предприняли две или три вылазки, надеясь, очевидно, захватить советских бойцов живыми. Но минометчики яростно отстреливались. Тогда противник открыл минометный огонь. С короткими перерывами он вел его до самой ночи, а потом почему-то прекратил. Может быть, решил, что советские солдаты убиты, ведь они уже не стреляли: у Грунина и Улыбина не оставалось ни единого патрона. Одни гранаты, но это уже на крайний случай.

— Ну что ж, Иван, двинулись, — губы, потрескавшиеся, в крови, шевелились с трудом. — Пошли, друже… Сейчас я подам тебе твой экипаж.

Но тут Алексею Грунину пришлось сделать, может быть, самое печальное открытие в своей жизни: разорвавшейся поблизости миной их миномет был разбит вдребезги.

— Коляска наша попорчена, Ваня. Придется обойтись без нее.

— Уж не думаешь ли ты пронести меня на себе эти двадцать километров?

— Думаю. И не двадцать, а двадцать пять. Да хотя бы сто!

…Через несколько дней они появились в боевом охранении полка. Трудно было признать в этих постаревших людях двадцатилетних ребят. Правда, глаза у них были все те же: черные, горячие — Улыбина и светлые, смотрящие, как всегда, прямо перед собой, — Алексея Грунина. И когда, удивляясь и радуясь, бойцы спросили Грунина, как же он мог донести на себе товарища, он просто спросил:

— А разве вы на моем месте не сделали бы то же самое? — Потом подумал и добавил: — К тому же… к тому же, — он постучал себя по левой стороне груди, — тут у меня партийный билет.

* * *

С той поры прошло уже немало лет. Но когда мне случается проезжать по Красной Пресне, я всегда вспоминаю светлоглазого паренька. Где он сейчас? На Дальнем Востоке или на западе, на Крайнем Севере или на юге, не знаю. После войны его послали учиться в военное училище. Сейчас он где-то командует взводом, а может быть, уже и ротой. Но где бы он ни был, он верно стоит на своем посту. Это я знаю определенно.

И все же до сих пор жалею, что не рассказал эту короткую историю старому рабочему и его внуку в трамвае. Может, они знают про Алешу. Должны знать! Ведь судьба Алексея Грунина есть продолжение большой и славной судьбы старого большевика с Красной Пресни.

1958–1960 гг.

Тетрадь, начатая под Сталинградом Очерк

Повесть, названная «Биография моего блокнота», составилась из коротких, беглых записей, сделанных на войне, после войны и затем вновь воспроизведенных, а с помощью памяти как бы расшифрованных.

Теперь в моих архивах отыскалась тетрадь, о которой я помнил, что она должна быть, но так же затерялась, как и многие другие мои блокноты и записные книжки. Однако ж вот нашлась, что наводит меня на обнадеживающую мысль о том, что со временем отыщутся и другие.

На второй обложке тетради помещен календарь на 1942 год. Шрифт готический. Из чего нетрудно заключить, что подобрал я эту тетрадь где-нибудь в немецком блиндаже или, что всего вероятнее, позаимствовал у пленного гитлеровца. Далее — с первой и до последней страницы — все по-русски. Мои, стало быть, строки. Я мог бы поступить с ними так же, как поступил в помянутом выше случае, но что-то меня остановило. Может быть, не захотелось эксплуатировать далее прием, однажды уже использованный. Может быть, решил: не лучше ли дать дневниковую запись так, как она есть в тетради, и ничего к ней не прибавлять от себя теперь без крайней к тому необходимости, — не почуется ли в этой непосредственной записи более явственно грозный и жестокий аромат далеких уже теперь и неповторимых дней и лет.

В то время автор настоящего повествования и не думал, что когда-нибудь станет литератором. Это надобно иметь в виду при чтении помещенных ниже строчек.

Ну вот, пожалуй, и все, что хотелось сказать перед тем, как предоставить слово тетрадке, оказавшейся в моих руках где-то в донских степях грозным летом 1942 года.

1942 год

12 августа

Спешно снялись с Аксая и переброшены в район совхоза Зеты. Затем три дня отдыхали. Приводили в порядок себя и материальную часть, подводили итоги прошедших боев. Нашу полковую минометную роту бог еще милует: ни единой потери. Где-то недалеко глухо рокочет артиллерия.

14 августа

Возле небольшой речушки, носящей пышное, монаршее название Донская Царица, у небольшого блиндажа, заседало партбюро полка и партийная комиссия во главе со старшим политруком Ионовым, человеком очень душевным и умным. Первым разбиралось заявление командира минометного взвода полковой минометной роты младшего лейтенанта Григория Матуашвили.

Ионов посмотрел на него, спросил:

— Как воюешь, товарищ Матуашвили?

Матуашвили покраснел:

— Воюю… — и умолк.

Пришлось поторопиться ему на помощь.

— Хорошо воюет, — сказал я.

Более ни о чем не спрашивали: приняли кандидатом единогласно. В бой Гриша пойдет уже коммунистом.

19 августа

На рассвете — опять бой. А до рассвета осталось всего несколько часов. Я не знаю, успею ли рассказать обо всем, что было в эту ночь перед боем. В отличие от мирной степной ночи, эта была полна тревожной жизни, сплошного движения. Не слышно обычного в такую пору перепелиного клика: «спать пора, спать пора»; не пролетит неслышно мохнатая сова; не завоет, не затявкает зверь; не промчится мимо шальной заяц. Все эти степные обитатели перепуганы, убежали в дальние места и, наверное, где-то безмолвно ропщут и плачутся за свою степь…

Минометчики по двое, по трое на подпаленной солнцем, хрустящей, пыльной траве. Тихо разговаривают. На пылающем горизонте отчетливо вырисовываются их силуэты. Прислушиваюсь. Никто не говорит о завтрашнем дне, хотя и видно, что каждый всем существом в нем. Стараясь отпугнуть мысли о предстоящем бое, погружаемся в воспоминания.

Вспомнил своего брата Алексея. Брат уезжал на фронт. Это было 25 июня 1942 года. Солнечный украинский день. Брат взял на руки годовалого сына — тоже Алексея. Тот ручонками своими обвил шею отца. Губы брата задрожали:

— Сынок… прощай, сынок…

Осторожно передал сына жене, а сам отвернулся, чтобы никто не увидел его слез.

Я стоял рядом и не мог ничего сказать: горло перехватили спазмы. Только и смог вымолвить:

— Леня… бей их!..

А он, высокий, широкоплечий, с веселыми серыми глазами и развевающимися на ветру белыми кудрями, подходит ко мне, обнимает.

Теперь я пытаюсь мысленно представить своего брата в бою. Где ты, Алексей? Почему так долго не пишешь?

Мысли мои прерывают лейтенанты Хальфин Усман и Зотов Дмитрий. Их обоих я недавно рекомендовал в партию.

— Расскажи нам что-нибудь, товарищ политрук.

Я пересказал им случай из партизанской жизни, о котором я только что узнал из центральной газеты. В ней рассказывалось про девушку по имени Таня, которая, будучи пойманной немцами, не выдала партизан, а потом погибла от рук немецких палачей. Три дня висел ее труп. Затем фашисты сняли ее с виселицы, отрезали груди, распороли живот и бросили в канаву.

Мои товарищи долго молчали. Потом как-то сразу все заговорили о своих любимых. И опять — ни слова о предстоящем бое. Но мы, конечно, в душе-то думали, что вот через несколько часов, быть может, кого-то из нас не станет, кто-то из нас, возможно, упадет на колючую, горькую от полыни степь с простреленной грудью, кому-то из нас, может быть, уж никогда более не доведется увидеть любимую, родных, чей-то незрячий взор устремится в пустую даль, туда, на запад, откуда из страшной враждебной страны пришла к нему смерть…

Каждый, похоже, думал про то, но никто не высказывал вслух. Зачем?

Лейтенант Зотов рассказал, как он приходил в отпуск домой из госпиталя, после ранения, и его не узнала родная мать.

Мы еще долго молча сидели, думая каждый о своем, в ту тревожную августовскую ночь. Потом я встал и пошел к бойцам. Все они старательно чистили минометы, карабины, делая это на ощупь, в темноте.

— В чем дело? Кто приказал вам чистить оружие? — спросил я.

Бойцы молчали.

— Я вас спрашиваю!

Поднялся старший сержант Василий Зайцев. Ему сорок три года, но выглядел он очень молодо. Коренаст, крепок, выправка георгиевского кавалера. Я знал, что дома, в Казахстане, он оставил жену и шестерых детей.

— Товарищ политрук, — начал он, — как же это понимать: кто приказал чистить?.. Ведь такой бой завтра, разве можно иначе…

— Да, но минометы были почищены еще днем, — сказал я.

— Оно-то так, верно… вычищено… но лишний раз, я полагаю, не мешает…

— Значит, это ты придумал?

Зайцев не ответил.

— Ладно. Продолжайте.

Невольно вспомнилось лермонтовское: «Кто кивер чистил весь избитый…»

Мимо нас не прошла, а промелькнула энергичная стройная фигура. По резким жестам и по акценту я узнал в ней командира полка. Майор Чхиквадзе только что приехал от командира дивизии.

Вскоре мы двинулись. Моя рота шла вместе со штабом полка. До рассвета еще полк должен занять исходные позиции, те самые, где я сейчас, накрывшись плащ-палаткой и подсвечивая себе фонариком, записываю эти строчки в тетрадь. Утром, сблизившись с противником, мы должны будем остановить его в районе станции Абганерово.

Ночь темная, безлунная. И если бы не зарево пожаров, движение войск было бы почти невозможным. Но темная ночь позволяла подойти к неприятелю незамеченными, скрытно.

Шли без всяких привалов. Иногда мне казалось, что бойцов моих нет рядом с повозками, что они потерялись во мраке. Но там, на немецкой стороне, взлетала ракета, и я вновь видел поблескивающие каски минометчиков. Они шли и шли, безмолвные и черные от пыли.

Майор шагал со своим адъютантом Женей Смирновым.

Интересно, что должен был думать в такую минуту человек, в руках которого оказалось столько человеческих судеб?

Вскоре к Чхиквадзе подошел комиссар полка Горшков.

— Ну как, комиссар, не опоздаем?

— Не должны бы… — не совсем уверенно ответил тот.

Майор тихо засмеялся:

— Не должны — это верно. А вот если опоздаем…

Лицо его стало снова серьезным:

— Ты знаешь, Коля, что будет, если мы опоздаем?..

— Знаю, — глухо ответил Горшков.

Больше они уже не говорили. Мне было странно, что нашего комиссара кто-то может называть так просто — Коля.

Вспышки ракет были все ближе и ближе.

Полк достиг исходного рубежа. В балках устанавливались минометы. Тракторы, автомашины, повозки уходили в укрытия.

Убедившись в том, что рота наша полностью изготовилась, я расстегнул планшетку и вытащил потрепанную тетрадь.

30 августа

Вечером вырвались из окружения. Остатки дивизии собираются в саду Лапшина, в районе Бекетовки, километрах в пятнадцати южнее Сталинграда. Измученный до крайней степени, я все-таки попытаюсь сейчас хотя бы бегло рассказать о том, что было с нами за прошедшие десять дней.

На рассвете 20 августа наши начали артподготовку. Степь содрогнулась от грохота. До этого я слышал о «катюшах», но никогда не видел их в действии. И потому, когда позади нас что-то с чудовищным скрежетом зашипело, я невольно втянул голову в плечи. Догадавшись о том, что бы это значило, я оглянулся и был потрясен величественным и грозным зрелищем. Было такое впечатление, будто несколько степных китов выплыли из мрака, выстроились в ряд и стали одновременно выпускать в небо огненные фонтаны. Когда эти чудища перестали шипеть, степь огласилась восторженными криками моих минометчиков:

— «Катька»! «Катюша»! Давай, милая! Дави, жги фрицев!

Потом не менее страшное зрелище поразило нас: на добрых полкилометра в ширину, над всем совхозом Юрково, что под Абганерово, заплясали огненные смерчи, и казалось, сам поселок подскакивал в бешеной, безумной пляске.

Это рвались снаряды «катюш». Вероятно, точнее их было бы называть минами. Наивные, мы думали, что там, где рвались эти снаряды и где все пространство окинулось огнем, не останется ни одной живой души. То, что мы, минометчики, укрывшиеся в балке, так подумали, — это еще полбеды. Хуже, что так же, видать, думали и пехотинцы. Они сближались с противником не короткими, как полагается, перебежками, а в полный рост, стараясь как можно быстрее достигнуть вражеского рубежа. И, верно, в горьком удивлении падали, сраженные кинжальным, яростным огнем немцев. Повсюду был слышен сплошной лай автоматического оружия. Над нашими позициями тотчас же появилась «рама» — двухфюзеляжный «Фокке-Вульф-189». «Рама» сделала несколько кругов, сбросила четыре бомбы и улетела. Через несколько минут около двадцати немецких пикировщиков висели над нашими бойцами. Они пикировали почти до самой земли, бросали сразу по десятку бомб и взмывали вверх, чтобы вновь и вновь, включив сирену, спикировать на нас.

За поселком Юрково что-то два раза противно скрипнуло, точно два огромных листа железа потерли друг о друга, и в боевых порядках залегшей наконец нашей пехоты стали рваться мины страшной разрушительной силы. Это заговорил немецкий шестиствольный миномет, или «дурила», как назвали его позже красноармейцы.

Майор Чхиквадзе стоял на возвышенности и только на короткое время отрывался от бинокля, чтобы сделать новое распоряжение. Рядом с ним были телефоны. От них в разные стороны расползались гибкие бесстрашные шнуры.

— Рыков? — спрашивал майор командира первого батальона. — Докладывай обстановку… Что?.. Залегли?.. Что, что? Фриц огнем поливает?.. А ты что, думал, он тебя одеколоном будет поливать?.. Подымай бойцов!.. В контратаку?.. Отбили?.. Так! Даю тебе еще минометчиков.

«Контратака», «отбили», — только два слова. А что там было?!

Непрекращающийся ливень огня, бесконечная бомбежка с воздуха понудили наши подразделения залечь прямо на открытой местности, где нет ни кустика, ни бугорка. И в это время поднялись они — пришельцы из далеких краев, со скрещенными костями на рукавах.

Наши бойцы лежали. Ближе, ближе неприятельские цепи. Уже отчетливо были видны пьяные рожи эсэсовцев.

— Огонь! — прокатилось по нашим рядам.

Первые цепи немцев были наполовину скошены. За ними шли другие.

…Моя рота получила приказ пойти на поддержку первому батальону. Предстояло преодолеть полосу массированного минометно-артиллерийского огня, которую создал противник, стремясь не допустить к нашим подразделениям подкрепления и повозки с боеприпасами.

Решили двигаться порасчетно, из балки в балку, открытые места преодолевать бегом с минометами.

Первый расчет начал движение. Как только прогрохотали разрывы, бойцы побежали вперед, не дожидаясь, когда рассеется дым. Этот маневр удался.

Через несколько минут расчеты благополучно достигли намеченных позиций.

Вскоре рота вела уже огонь.

К ночи бой утих. Слышалась только редкая ружейная перестрелка.

Мы лежали в пологой балке, прямо под открытым небом, с заместителем командира роты лейтенантом Гайдуком. Было тепло, и, натянув поплотнее каску, я собирался уже заснуть. Но Гайдук не давал. Вздумалось ему, дьяволу, рассказать вчерашний свой сон — сон перед нынешним боем. Теперь я постараюсь припомнить его рассказ. Иначе никто уже никогда не узнает, что снилось нашему милому другу Гайдуку в ту ночь.

Видел же он во сне жену и даже, уверял он, слышал ее голос. Будто склонилась она над зыбкой и тихо так поет сыну:

Гайдук будто бы открыл глаза, поглядел на прикорнувших рядом своих бойцов, потом снова заснул, и снова возник мягкий голос жены:

Гайдук силился унять жену, но рот не раскрывался. Он закрыл уши. Но и это не помогало. Голос жены не угасал:

Гайдук проснулся, быстро вскочил на ноги, несколько раз моргнул. «Фу, черт, вот диковина!»

И тут только догадался: то был не голос жены, а надрывный, прерывающийся звук ночного бомбардировщика где-то в беззвездной вышине.

Я дослушал до конца, записал колыбельную и натянул каску так-то уж демонстративно, что Гайдук все понял и отошел от меня. А на другой день, 21 августа, он погиб.

Случилось это так.

Перед рассветом старшина привез нам обед с тем, чтобы мы еще затемно поели и затемно же он бы успел вернуться в расположение полковых тылов. На этот раз старшина привез по сто граммов водки. Не успели еще бойцы выпить, как в небе зарокотали моторы. Около ста едва видимых в чуть светлеющем небе «юнкерсов» темным облаком наплывали на наши позиции. Два десятка Ю-87 выстроились в кильватерную колонну и один за другим стали пикировать на огневые позиции минометчиков.

— По окопам! — крикнул я.

Лейтенант Гайдук, младшие сержанты Кучер и Давискиба упали в щель, которая была от них поблизости. «Юнкерс» устремился на них.

— Сережа! Гайдук!.. Берегись! — заорал я, но было уже поздно.

Одна бомба упала прямо в окоп.

Кто-то крикнул раздирающим душу голосом:

— Лейтенант Гайдук погиб!

Я выскочил из своего окопа.

Окровавленные, смешанные с землей кусочки тел наших товарищей лежали на месте взрыва. При виде этого кровавого месива сошел с ума красноармеец-казах Жамбуршин. Печальная картина. Он сидел в своем окопе и, сложив руки на груди, жалобно тянул: «Аллах, аллах…»

Минометчики собрали кусочки тел своих товарищей, еще теплые, зыбкие в руках, и сложили в воронку от бомбы. Насыпали небольшой курганчик. Сняли каски и так, молча, постояли немного над первой нашей могилой.

К несчастью, она была далеко не последней, та могилка.

Пока я еще жив и помню имена некоторых настоящих героев, немного расскажу о них. Ведь я не знаю, смогу ли это сделать завтра…

Комиссар Барышев

Он был все время со своими пехотинцами. Там, где было особенно худо, был и он, комиссар Барышев, высоченный, с черными сросшимися над переносьем бровями.

В один из особенно тяжких моментов, сложившихся для первой роты, он бежал туда. Вдруг короткий, резкий удар в голову. Верно, он не совсем еще понимал, что с ним стряслось. Добежал до первой роты, окровавленный, и перед удивленными бойцами крикнул в телефонную трубку:

— Рыков, я убит!

И упал. Из головы короткими толчками выплескивалась кровь. Теперь он только смотрел на пехотинцев залитыми кровью глазами, но сказать уже ничего не мог.

И тут только кто-то крикнул:

— Ребята, за комиссара — бей фрицев! Вперед!

Лейтенант Дащенко

В это время майор Чхиквадзе вызвал к себе начальника связи полка лейтенанта Дащенко.

— Почему нет связи с первым батальоном?

— Не знаю, товарищ майор. Очевидно, порывы…

— Немедленно устранить!

— Товарищ майор, люди все вышли из строя…

Майор долго смотрел в глаза лейтенанта:

— Дащенко, мне нужна связь. Понятно?

— Понятно, товарищ майор.

— Идите.

…Дащенко, длинный, сухой, как жердь, с толстыми вывороченными губами, полз и полз вперед. Пуля ударила его в плечо. Он только поморщился и продолжал ползти. Он взял два конца и дрожащими руками, превозмогая нестерпимую боль в плече, связал их. «Ну, вот… хорошо», — должно быть, подумал он. Но в это время две пули снова впились в него.

Но об этом еще не знал майор Чхиквадзе, вновь разговаривавший по телефону с комбатом первого батальона Рыковым.

Три Николая

Их было в моей роте трое: сержант Николай Фокин, смуглый, коренастый, очень заботливый и хозяйственный; Николай Сараев, румяный, как девушка, голубоглазый и очень молчаливый паренек; Николай Светличный, казалось, всегда на что-то обиженный, очень слабый физически.

Припоминается первый наш бой. Это было 4 августа. Около реки Аксай притулился небольшой хуторок Чиков. Минометная рота зарылась в прибрежных камышах и до поры до времени молчала. Ни с земли ее не заметишь, ни с воздуха. В 5 часов вечера румыны силою до двух батальонов предприняли атаку на хутор. Наши пехотинцы первыми вступили в бой. Минометная рота изготовилась тоже.

Командиры расчетов волновались: это будут их первые мины, выпущенные не по мишеням, а по живым людям. Когда высота стала черной от выступивших на ней неприятельских солдат, рота дала первый залп, затем второй, третий. Мины рвались прямо в гуще неприятеля.

Николай Светличный улыбался широкой, простодушной улыбкой. А Николай Фокин не вытерпел, крикнул:

— Наддай, ребятушки!

Николай же Сараев в это время что-то сердито ворчал себе под нос. Ему все казалось, что это не его мины ложатся в неприятельском стане, и в душе злился на Светличного: «Этот всегда опередит…», и он резко подавал все новую и новую команду:

— Левее — 0,5, прицел 8,40 — огонь! — звенел его голос.

Под станцией Абганерово Сараева приняли в комсомол.

29 августа немцам удалось замкнуть кольцо окружения вокруг нашей дивизии.

Решено было пробиваться к своим. Пробиваться с боем. В районе совхоза Зеты моя рота расчленилась на отдельные группы. Мы уже выходили из балки, когда увидели устремившуюся на нас лавину вражеских танков. Один из них, отделившись от остальных, начал настигать группу минометчиков, в которой находился и я. Помнится, я услышал за своей спиной прерывистое дыхание:

— Товарищ политрук, я с вами…

Я обернулся, но Сараева уже не было рядом. В последнюю минуту я увидел его возле вражеского танка. Не скрою, худая мысль на мгновение промелькнула в голове: «Не в плен ли?»

Из люка танка высунулась голова немца:

— Рус, сдавайсь… капут!..

Подойдя вплотную к Сараеву, танк остановился. Видимо, немец был уверен, что русский солдат и офицер сдадутся в плен. Он еще раз крикнул:

— Рус зольдат, официрен, сдавайсь!..

Николай в секунду отстегнул противотанковую гранату и метнул ее прямо в люк танка. Огромной силы взрыв бросил меня на землю. Когда же дым рассеялся, я увидел неподвижный танк, а из люка дымящегося танка вниз головой висел долговязый немец.

В это время на расчет сержанта Николая Фокина, набрав максимальную скорость, мчалась немецкая танкетка.

— Связать несколько гранат! — приказал Фокин.

Когда это было сделано, он скомандовал еще раз:

— Ложись! — и сам побежал навстречу танкетке. Немецкий танкист выстрелил в Фокина, но и это не остановило минометчика. Раненый Николай со связкой гранат упал под гусеницу танкетки.

…Загорелся немецкий двухмоторный бомбовоз «Юнкерс-88». Измученные лица наших бойцов оживились. Кто-то крикнул не своим голосом:

— Так, так их!.. Братцы, ура-а-а!

Это был Николай Светличный. Без гимнастерки, в одних шароварах, изможденный, напрягая последние силы, он один тащил на себе миномет.

Когда позже я рассказал ему о его тезках, он, отдышавшись малость, тихо выдохнул:

— Вот… им, этим минометом, мстить буду…

2 сентября

Дождь. Все развезло. Накануне, темной ночью, остатки дивизии заняли оборону в районе хутора Елхи, южнее Сталинграда. К вечеру кто-то из моих взводных принес немецкую листовку. В ней, между прочим, сообщалось: «Разгромили дикую сибирскую дивизию, а она снова появилась». Это о нас.

1 октября

Один за другим возвращаются в дивизию из госпиталей и санбатов бойцы и офицеры. На днях объявился и лейтенант Дащенко. Его наградили орденом. Вчера по такому случаю мы с ним выпили по лампадке и чуть ли не всю ночь проговорили, вспоминая бои на Дону, и особенно под станцией Абганерово.

8 октября

Сегодня у меня особенно счастливый день — получил два письма: от сестры и брата Александра.

Сейчас два часа ночи. За окном трещат пулеметы, а я закончил чтение пьесы Корнейчука «Фронт». Он, пожалуй, первый замахнулся так решительно на некоторых больших по положению, но маленьких по своему кругозору военачальников.

Конечно, каждому хочется иметь за собой военную славу. Приятно, когда говорят, что ты совершил подвиг, но далеко не каждый решится на него. Не будь последнего, мы все были бы героями.

В. и М.^[5] — очень ограниченные люди. Я презираю их лицемерие. Я убежден, что такие вот люди могут быстро стать холуями, хотя последний и твердит: «Я тебе не «Эй, Иван!»^[6]. Но мне-то кажется, потому он и твердит, что чувствует в себе черты его. Первый же эгоист. И трус ужасный. 4 августа, при бомбежке, — глаза, как фары:

— Миша… Алеша… политрук!.. Иди ко мне!..

Носом ковырял донскую землю и орал на солдата, чтобы тот не стрелял из карабина в немецкий самолет: неровен час, пилот заметит, откуда стреляют, и спикирует…

О, как противен он был в эту минуту!

9 октября

Вспомнил, как прорывался я 29 августа из вражеской «мышеловки». И не зря. Вот уже больше месяца нахожусь среди своих людей, слушаю русскую речь, вижу солнце, воюю, живу… Конечно, трудно рассчитывать, что в этой войне останешься живым. Но ведь останется же кто-нибудь из наших людей, и они увидят жизнь во всей ее красоте. Это сознание отрадно.

15 октября

Два чувства. Радость: присвоили звание старшего лейтенанта. И тут же чувство тревожного ожидания. Стоим мы на месте. Больше месяца обороняем рубеж — и ни с места.

24 октября

Около моего блиндажа грохнулась громадная бомба. Чуть было не сыграл в ящик…

Немцев здесь ждет большая неприятность, пожалуй, не менее той, которую они изволили откушать в декабре прошлого года под Москвой.

26 октября

Другой день немцы переживают ад. Несколько эскадрилий наших славных «илов» штурмует их. А вчера мы и сами познакомились с действиями штурмовиков. Я вполне понимаю немцев, называющих этот тип советских самолетов «Черная смерть». По ошибке восьмерка «илов» штурмовала нас. Несколько минут содрогалась земля.

…Еле выбрался от немецких автоматчиков. Ночь месячная, и они заметили мой силуэт.

Наши бойцы залпом из винтовок сбили «мессершмитт».

29 октября

Прочел дневник немецкого солдата. Его жадность прямо-таки поразительная: за два месяца этот поганец отправил в Германию 50 посылок!

1 ноября

Принял 12 новых комсомольцев^[7].

3 ноября

Ночью приснился мне Василий Иванович Чапаев. Сидит, обнявши нас, и, старый герой, рассказывает о своих делах на Урал-реке…

5 ноября

Два дня, а точнее, две ночи вел разговор с немцами. В микрофон чуть было не покрыл их матом: так противны они мне. Вчера один фриц сдался нам в плен. Худой, обросший девятнадцатилетний гитлеренок. «Гитлер капут!» — твердит он и испуганно озирается. Нашкодил, мерзавец, и теперь побаивается.

…От брата Алексея нет никаких известий. Неужели его… Нет, этого не может быть.

К нам прибыл новый командир полка — майор Попов. Впечатление произвел на нас самое хорошее.

…Мы живем сейчас втроем. Три старших лейтенанта, вчерашние младшие политруки: я, Зебницкий и Соколов. В глухую полночь, когда мы благополучно возвращаемся из опасного путешествия по переднему краю, наше подземное жилье оживает. Гремит нашапесня, рвется на волю. Потом вспоминаем прошлое, девушек, работу. Вася Зебницкий рассказывает и солидно привирает, а мы смеемся. Несколько позже бьем вшей. А где-то близко, над нами, — рокот моторов, в каких-нибудь 200 метрах — немцы, там — стрекотня пулеметов и автоматов. Обычная фронтовая ночь.

Во мгле, чуть-чуть освещаемый заревом пожаров, как израненный исполин, стоит Сталинград.

6 ноября

Нахожусь в 50 метрах от противника. Беседую в окопе с командиром стрелкового отделения Воробьевым. Замечательный парень. Он уже убил 15 немцев. У него плохое обмундирование — надо сменить. Рассуждает он просто: «Вот я отправил на тот свет 15 гитлеровцев. Что было бы, если б каждый боец сделал то же самое? А было бы вот что: ни одного фрица не осталось бы на нашей земле…»

На рассвете произошел грандиозный поединок нашей милой «катюши» с немецким «ванюшей». И оказалось, что Иоганн слаб против женщины. Это и понятно, такие ли воины склоняли свои буйные головы перед женщиной и становились беспомощными.

Красноармеец Сурков полагает так:

«Фашист… это такая паскуда, что ежели его не убьешь, то на твоей же русской душе грех».

И Сурков боится принять на себя такой грех — он укокошил 20 гитлеровцев.

9 ноября

Дают мне второй батальон. А в нем тысяча безобразий. Надолго ли меня хватит? Буду тянуть, как полагается солдату, до конца. Надо подумать хорошенько, с чего начать.

Снова принял 12 новых бойцов в комсомол. Крупецков^[8] доволен: наконец-то нашелся отсекр. Теперь ему снова придется искать.

Что-то долго нет писем от брата.

10 ноября

Положеньице… Быть худу!.. Икс на игрек, игрек на икс…

11 ноября

Никогда еще не было такого кризиса.

15 ноября

Вчера на комсомольском собрании снайпер Каимов заявил:

— Мой винтовка карош… мой убил пять немец…

20 ноября

Получен приказ о наступлении по всему фронту. Всеобщий восторг. Боец первой минометной роты Латыпов Саид сказал:

— Давно бы так, а то сидим…

Борисюк Иван сгорает от нетерпения: скорей бы, скорей бы!..

23 ноября

Четвертый день идет наше наступление. Величайшая операция удалась: вся мощная сталинградская группировка врага полностью окружена. Если удастся завершить эту широко задуманную операцию, то враг будет наполовину разгромлен. Уже в наших руках Калач, Советский, Абганерово, Зеты и ряд других населенных пунктов, уже пройденных нами однажды с боями.

На поле боя появилось новое грозное оружие. Впрочем, солдаты так его и нарекли — Иоанн Грозный. Немцы говорят: «Рус домами стреляет». Сто килограммов — одна мина. Ничего?! Иногда стабилизатором своим она цепляется за упаковочный ящик, из которого ее прямо и выстреливают гвардейские минометчики, и летит с ящиком.

25 ноября

Наступление наших войск продолжается. Но у нас тут задержка: враг жестоко огрызается. Мы понесли тяжелые потери. Убиты командир второго батальона Любич, его заместитель по политчасти Моисеев, заместитель командира первого батальона Смагин.

Сообщают, что взяты пленные.

1943 год

3 января

Долго ничего не писал. С 1 декабря я на новой должности.

18 января

Фриц отписался. Добрая советская пуля освободила фашистского выкормыша от столь тягостного труда. Дни идут, и они несут нам победу, а окруженному немцу — капут. Рядом с моим блиндажом — яма, в ней — трупы расстрелянных советских военнопленных. Сколько молодых жизней оборвалось!..

Мы расположились в немецком блиндаже. Получается вид, что немцы жили тут целое столетие: такая уйма барахла.

Завтра снова штурм. Это, по-видимому, последний. Сколько времени я не спал, даже не помню. Очень много. Таких напряженных дней еще я никогда не переживал. Все воюют с каким-то лихорадочным энтузиазмом.

Жду письма.

21 января

Штурм еще не начался. Ждем с часу на час оного. Вчера кто-то крикнул: «Наши войска заняли город Валуйки!» Рядом со мной один боец собирал трофейные патроны и, разговаривая сам с собой, проворчал: «Все города возьмем».

Приснился мне сон, будто я на руках своих держал маленького хлопчика, такого славного мальчугана. Что бы это значило? Ведь Сереже Гайдуку тоже снился мальчишка. За два дня до гибели… Впрочем, к черту такие мрачные мысли!

22 января

В 8 часов 50 минут началась артподготовка. В воздухе такой грохот и скрежет, точно мчался огромный лист ржавого железа, подхваченный ураганом. «Катюши» пропели три «арии». Им своим баском подтянул наш уважаемый «Иоанн Грозный». Сейчас двинулась пехота. Сообщают, что Стародубовка занята нашими войсками. Очередь за Песчанкой, а там и Сталинград.

Накануне, в балке Караватка, долго искал, где бы переспать. Обнаружил в снегу дыру. Пролез. Нащупал в темноте какие-то мешки. Поправил полушубок и устроился на них. Утром проснулся — вижу: не мешки это, а трупы немецких солдат, сложенные аккуратно, по-немецки, штабелями. Не успели, знать, увезти и похоронить. Да и куда увезешь?.. Не самая лучшая постель оказалась подо мною…

23 января

Песчанка наша! Ночью дивизия овладела ею. Был свидетелем встречи с населением. Неописуемой была эта встреча. Люди обнимались, целовали бойцов, целовали стены своих разрушенных хат.

31 января

Сталинград. Бесконечной вереницей плетется колонна военнопленных гитлеровцев. Солдаты идут, обмотанные тряпьем, на ногах что-то навернуто, они идут понуро, жалкие, грязные, перезябшие. Из колонны выходит один, обращается к нашему бойцу-конвоиру, обращается по-русски:

— А работа у вас будет?

— Да, найдется, — отвечает боец. — Для вас подходящая работенка будет. Вот, — показывает боец на груду кирпичей вместо Сталинграда, — вот ваша работа…

— О, я, я, да, да, — понимающе кивает головой пленный.

— Ну вот и хорошо. Поняли, значит, друг друга, — лукаво говорит наш боец.

На пленных смотрит сталинградская старуха. Ей лет 70. Все лицо исполосовано морщинами. Меж дряблых щек и морщинистого лба едва поблескивают маленькие глазки, удивительно живые и пронзительные. Время от времени старуха замечает, да так, чтобы ее слышали в колонне:

— Брось одеяло-то, ты, долговязый… Эка, жадность-то! Уж не мое ли? Дай-ка глянуть… Ведь зачем оно тебе? В могилу, рази, тащишь?..

— Не в могилу, бабушка, а в плен, — поясняет конвойный.

Но старая недоумевает:

— Разве их не убьют?

— Нет, — отвечает боец.

— Ну, да бог им судья. Пущай уж живут, коли сдалися. Но што они, сынок, тут творили! Што творили!.. Не приведи господи!

Между тем бесконечная рваная пестрая толпа когда-то непобедимых идет и идет. Старуха продолжает ворчать. Однако без прежней уж злости, простодушно:

— Вот бы их такими самому Хитлиру показать… Нечистая он сила, до какого сраму людей своих довел!.. А вон, глянь на того, сопливого, штаны поддерживает, несчастный… пуговица, знать, оторвалась. Господи, господи, мать небось у него есть где-то, ждет…

Колонне не видать конца. Она движется, движется, извиваясь меж развалин, как огромная пестрая змея. Сталинградская старуха продолжает:

— Сам, сказывают, Паулюс сдался в плен-то. Так, што ли, сынок? — спрашивает она теперь уже меня. Я отвечаю утвердительно и сообщаю, что только вчера еще Гитлер присвоил ему звание фельдмаршала. Старуха минуту думает, потом решительно заключает:

— Должно, тоже для поддержки штанов…

2 ноября

В вихре, в грохоте сражений приближается к концу 1943 год. Позади Курская дуга, а я не писал ни строчки в эту тетрадь. Все время забирает «Советский богатырь»^[9]. И вот мы уже за Днепром, где-то возле Знаменки.

У меня страшное горе. Получено письмо, которое я долго ждал и которого очень боялся в душе:

«Уважаемый товарищ Алексеев!

Выполняя вашу просьбу, с глубоким прискорбием извещаем, что Ваш брат Алексеев Алексей Николаевич погиб от разрыва мины 4 сентября с/г и похоронен около дер. Леоново Ельнянского района Смоленской области. Тов. Алексеев, вражеская мина вывела из наших рядов моего подразделения лучшего друга, товарища и командира. Весь личный состав моего подразделения и другие его сослуживцы чтут память погибшего Алексеева Алексея и долгие годы будут держать его светлую память в своих сердцах.

С приветом — капитан Ветров.

8.10.1943 г.».

(Много позже пытался я написать стихотворение, посвященное брату Алексею, но почему-то так и не осилил его. Сохранилось в другом блокноте только его начало:

Вот она, жизнь… Милый, родной мой брат! Плакать-то мне нет времени… Я тебя никогда больше не увижу. Да увидят ли и меня наши родные — ведь эта беспощадная борьба продолжается, пожирая все новые и новые жизни.

4 ноября

На нашем фронте затишье, но чувствуется, что это ненадолго. Некоторые мои товарищи едут в тыл на учебу. Жалко расставаться с ними и грустно. А когда же я поеду?..

Стоит противная погода. Дует ветер, лицо сечет холодный дождь. Кругом темно, как в могиле. Многих мучает насморк. Где-то в этой мокрой липкой пучине ревет бомбардировщик. Не сиделось ему на аэродроме…

6 ноября

Взят Киев!!!

8 ноября

Опять весь день идет мелкий дождь. Дороги развезло — не пройти, что называется, не проехать. Ночью у меня был Л… Он очень увлекательно врал.

По радио узнали: освобожден город Фастов.

17 ноября

Только что пришел с совещания редакторов дивизионных газет. Выступления и доклады тт. Смолянова и Серебряного мне очень понравились. Вот мысли Серебряного о нашей работе по докладу и приказу тов. Сталина к 26-й годовщине Октября.

I. Довести до глубокого сознания людей значение коренного перелома в ходе Отечественной войны:

а) Воюем три года — и все время Красная Армия растет в своей мощи; б) кризис Германии; в) бойцы должны проникнуться чувством гордости за то, что они преодолели все испытания первых лет войны (боец оправдал чаяния народные); г) наше моральное и техническое превосходство над гитлеровцами. Воспитывать чувство презрения к фашистам (Красная Армия растоптала авторитет немецкого оружия); д) давать собственные статьи об успехах Красной Армии.

II. Вопросы советского тыла:

а) писать побольше о всенародной помощи фронту; б) побольше писать о Коммунистической партии, о ее организующей роли.

III. Зверства фашистов:

а) излагая факты таких зверств, мы должны всегда предупреждать врага о суровом возмездии за содеянные им злодеяния (найдем на краю света); б) помещать в газете сообщения Чрезвычайной Гос. комиссии.

IV. Международное положение:

а) почаще писать статьи простым, доступным красноармейской массе языком; б) не забывать о союзниках.

Дело Гитлера проиграно.

V. Дать разворот: отрывок из романа М. Шолохова «Они сражались за Родину».

…От редакторов услышал несколько новых анекдотов на тему эластичной обороны немцев. Вот они, эти анекдоты:

1.

Фриц: Отто, как хорошо, что мы удрапали на сто километров от русских. Теперь обязательно наградят.

Отто: За что же?

Фриц: Мы успешно оторвались от противника.

2.

Солдат: Господин фельдфебель! Раньше мы эластично выпрямляли линию фронта только зимой, теперь же мы выпрямляем и летом. Чего же будет с этой линией зимой?

Фельдфебель: Зимой мы ее совсем выпрямим.

26 ноября

Поражаюсь, откуда страна берет силы. Это же немыслимо: наступать столько времени на 1500 километров по фронту одновременно!

Сейчас темно, сыро. Взяли Гомель. Слушаю приказ Верховного Главнокомандующего.

Недалеко ухает. Война.

5 декабря

Приезжала делегация из Казахстана с подарками из тех мест, где когда-то формировалась наша дивизия (сперва 29-я, а после Сталинграда — 72-я гвардейская стрелковая). На импровизированном банкете было очень весело. От людей, приехавших из далекого тыла, повеяло чем-то милым, далеким, давно утраченным нами. Повеяло мирными днями, от которых мы отвыкли.

Сегодня началось наше наступление. Авиация сделала один вылет и больше не появляется — сильный туман застилает землю. Танки наши шли чертовой прорвой. Неужели не погоним?

День морозный, бодрящий. Снега еще нет. От сильного обстрела у нас в хате повылетали стекла. Осколком снаряда одного ранило.

7 декабря

Наши войска освободили город Александрию. Ко мне пришел наконец милый Карамурза^[10]. Как я его ждал! Сейчас пойдем с ним вместе ползать по окопам.

10 декабря

Пятый день наступаем. Заняли несколько сел. В деревне Дубовой фашисты расстреляли 60 здоровых молодых мужчин — чтобы они завтра не встали в наши ряды. Оккупанты ведут себя злобно и нервно. Всюду следы ужасающих зверств.

Три раненых красноармейца сидят в хате. В их руках по ломтю хорошего вкусного хлеба. Шинели в крови. Бойцы оживленно вспоминают бой, из которого они только что вышли. Нет ни тени уныния — бодрость, вера в свои силы. Это 1943 год, а не 1941-й!

То и дело приводят пленных.

11 декабря

Недалеко от нас, в балке, фрицы. Стрекочут из автоматов. «Юнкерсы» яростно бомбят. Мимо меня пролетает снаряд. Судьба…

22 декабря

На правом фланге немцы атакуют яростно, зло. Нами оставлена Новгородка. На днях мы потеряли половину своего состава. Врезались клином вперед, и он нас отрубил. Нашлепали нам основательно. Мы зазнались, и нас бьют…. Слышен там рев орудий.

Здоровье мое паршивое. Отдохнуть бы. Легко ли жить в течение почти трех лет, сознавая, что справа, слева и прямо перед тобой, в каких-нибудь 500 метрах, а то и ближе, — враги, которые заняты одной-единственной мыслью, как бы убить тебя?

31 декабря

…Завтра покидаем Верблюжку… Двинемся, пожалуй, туда, где покрепче «сабантуй». Через несколько часов — Новый, 1944 год. Что-то он нам приготовил? Как идет время!

Немцам не удалось закрепиться и в эту зиму. Ватутин страшно навис над их югом. Положение у немцев более чем паршивое.

1944 год

5 января

Войска фронта вновь перешли в наступление. Нашу дивизию пополнили, придали 150 танков. В 8 часов утра загудела артиллерия, именно загудела, так как это был не грохот, а сплошной рев тысяч орудийных глоток разных калибров в течение часа.

Первую часть своей задачи мы успешно выполнили. Количество наших резервов поразительно растет.

Приводили пленных. Черные, в крови, жалкие. Мне кажется, что и они понимают, что конец их близок.

Наступление наше принимает неистовый характер. Оно растет с каждым днем…

10 января

Первые дни наступление шло успешно, но сейчас затормозилось — отстал левый фланг. Получено сообщение о награждении нашей дивизии орденом Красного Знамени за взятие Кировограда.

Позавчера пережил ужасную бомбежку, чуть было не попал прямо к немцам. Сейчас находимся в селе Калмыковка. Остановились в одной хате. Хозяева чудесные.

13 января

Здесь, на Украине, говорят о каком-то Калашникове — герое сказочной хитрости, командире партизанского отряда.

31 января

Мы будем долго сидеть в обороне. А в Калмыковке скучно. Стоит отвратительная погода. Дождь, грязь. Это в январе-то!

2 февраля

Сегодня годовщина завершения Сталинградского побоища. Его участники собрались сегодня в нашей хате и по-гвардейски отпраздновали эту дату.

Вспомнил почему-то про юного Николая Сараева, и тут же в сердце прозвучали горьковские строки:

На этом и кончаются записи в тетрадке, начатой еще под Сталинградом. Не скрою, мне жаль расставаться с ними, как бывает жаль расставаться с давним и верным другом, с которым хорошо вспоминать о былых походах.

Наследники Повесть

Глава первая Селиван Громоздкин — романтик

1

Детство этих сельских ребят прошло в лихое, горькое время. Родившиеся за пять-шесть лет до войны, во время войны они уже были главными помощниками матерей, взявших на свои плечи безмерную тяжесть тыловых забот. Фронт был далеко, но едкая гарь большой войны долетала и сюда, неутомимо множа число овдовевших и осиротевших.

То было время, когда, быть может, больше всего на свете боялись безобиднейшей девочки-почтальона, злою волею судьбы ставшей разносчицей печальных вестей. Взять бы да разорвать на мелкие клочки, развеять по ветру, забыть тот листок, будто его и не было вовсе, — но нет, люди бережно хранят его, этот листок, лишивший их даже самой слабой надежды на встречу с родимым. Сгорбленная, в один день ставшая старухой тридцатилетняя вдова, с сухими, выплаканными до самого донышка глазами, прячет эту страшную бумагу в укромный уголок сундука или же за вновь поставленные по случаю войны образа святых.

Не были защищены и чуткие ко всему детские сердца, и на них война наложила свою печать, отняв у детей детство. Но они все же были дети, а всем детям полагается играть. То были игры не в лапту, не в чушки, не в чижик, не в козны, не в чехарду — дети играли в войну, черпая вдохновение в книгах, кинокартинах и большей частью в рассказах фронтовиков-инвалидов, которые нередко становились главными консультантами разыгрывавшихся ребячьих баталий. И как всегда это бывает, дети брали у войны и вообще у армии лишь их романтическую сторону, соответствующую детскому воображению. Будничная же сторона, а стало быть, и самая тяжелая, неизбежно и начисто отбрасывалась…

Годы шли, ребята подрастали. И вот они уже шагают с призывного пункта. И Селивану Громоздкину кажется, что он вырос если не на целую голову, то, во всяком случае, на полголовы после того, как услышал единственное и многозначащее слово: «Годен». Слово это он прочел и против своей фамилии в списке. Прочел и очень удивился, что после него поставлена обыкновенная точка, а не восклицательный знак, которому положено было стоять после такого слова. До чего же малочувствительный народ эти военкоматские писаря!

Однако полному торжеству Селивана пока что мешала неизвестность. Куда пошлют? В артиллерию, в танковые войска, в авиацию, в военно-морской флот или в пехоту? Громоздкину, конечно, хотелось попасть на флот. По твердому убеждению Селивана, моряком, настоящим морским волком может быть только парень решительного характера и его комплекции, а не какой-нибудь там маменькин сынок вроде Петеньки Рябова, востроносого и писклявого Селиванова дружка.

По дороге домой Громоздкин нарочно заводил разговор о кораблях, о подводных лодках, демонстрируя свою широкую осведомленность в военно-морских делах. «Не «во флот», а «на флот», — ревниво говорил Громоздкин, окидывая друзей своими черными отчаянными глазами. — Эх вы, пехота!»

Он сказал: «Вы, пехота!», Петенька же Рябов превосходно понимал, что слова эти относились прежде всего к нему. У остальных его приятелей было не меньше, чем у Громоздкина, шансов попасть и на флот, и в авиацию, и в артиллерию, и в танковые войска — они были сильные, здоровые, рослые парни. Диву даешься: как только они умудрились вымахать такими молодцами, когда детство их совпало с тяжкими военными годами и не менее тяжкими днями первых послевоенных лет! Что же касается Петеньки, то он не питал особых иллюзий: самим господом богом Рябову уготована была пехота. Рост ниже среднего, вес малый — так мал, что и говорить стыдно. Но зато ноги крепкие, тонкие, жилистые, будто специально придуманные для стремительных марш-бросков. Так что Петенька заранее считал себя самым что ни на есть прирожденным пехотинцем. И это обстоятельство нисколько, казалось, не удручало его.

— Вот что, товарищи будущие моряки, летчики, танкисты и артиллеристы! Вы нос-то не больно уж задирайте. Вот ты, Селиван, хвастаешься, что станешь моряком, а одной простой вещи до сих пор не усвоил. Известно ли тебе, друг ты мой хороший, что ты всего-навсего приданный род войск. И кому приданный? Мне, пехоте! Понимаешь?

— Ну, ты это оставь! — огрызнулся Громоздкин.

— То же самое и с остальными, — горячо продолжал Петенька, хитро поглядывая на малость растерявшихся товарищей. — Все вы будете у меня, у пехоты то есть, на побегушках, вроде слуг. Начну командовать: «Морячки, поддержите десантиком! Артиллерия, подбрось огоньку! Танкисты, подавить неприятельские огневые точки! Авиация, ударь с воздуха!» И вы как миленькие будете стрелять, бомбить, торпедировать, наводить связь и мосты — и все это для того, чтобы я, пехотинец, смог продвинуться вперед. Что вы на это скажете?

— Что скажем? Хвастун ты, Петенька, хоть и числишься сельской интеллигенцией, — серьезно заметил мрачноватый парень по фамилии Сыч, присаживаясь у кювета, чтобы закурить. (В далекие времена эта фамилия звучала иначе — Сычев, но потом односельчанами, великими мастерами придумывать прозвища, переделана на Сыч, сообразно с тем, что чуть ли не все Сычевы внешним обличьем своим напоминали известную ночную птицу.) — Мне лично все равно. Куда пошлют, там и буду служить.

— А я вообще с удовольствием остался бы дома, — признался румянощекий, как девушка, тихий Агафонов, который до этого шел молча и не вступал в споры.

— А потом, насколько мне известно, — невозмутимо гнул свое Петенька Рябов, явно издеваясь над Селиваном. — Знамя Победы над рейхстагом водрузили не моряки, а опять же пехотинцы. Может быть, я ошибаюсь? Что же ты молчишь, рыцарь морских глубин? Отвечай!

— Пошел ты к черту!

2

Эшелон…

Казалось, еще совсем недавно, часами простаивая на холодном, всеми ветрами продуваемом перроне, они мечтали оказаться на месте тех, кто хлопотливо устраивался в неуютных красных коробках, чтобы двинуться навстречу суровой своей судьбе, туда, на запад…

Эшелон за эшелоном, эшелон за эшелоном…

…Селиван, немного растерянный, стоял, окруженный сильно поредевшей за годы войны родней. Чуть в сторонке сутулилась мать. Много лет назад вот так же, с этой станции, провожала она Егорушку, своего первенца. Не знала родимая, что провожала навсегда. В чужой, далекой Померании оборвался его след. А теперь провожает младшенького, своего последыша. И глядит на него сухими глазами — нет в них слез, давным-давно выплаканы. Рядом с нею — Настенька, та самая Настенька, которая еще несколько дней назад боялась пройти мимо дома Громоздкиных, а теперь вот вдруг расхрабрилась. Уж не поняла ли она своим неопытным, но чутким девичьим сердцем, что ей надлежит сейчас находиться поближе к женщине, давшей жизнь ее Селивану, — ведь он был для них теперь одинаково дорог? Может быть, ей казалось, что сейчас куда легче породниться и с матерью Селивана, и с его дядями и тетями, племянниками и племянницами, для которых еще вчера она была просто Настёнкой, малоприметной учетчицей тракторной бригады, и больше ничем. И потом пусть они знают, пусть они хорошенько учтут, что у нее, у маленькой сероглазой Настёнки, есть свои права на Селивана, и притом немалые!

И вот она стоит, легко и свободно положив руку на опущенное остренькое плечо Селивановой матери.

— Елена Осиповна, не надо! Тетя Елена! Мама!.. — Настенька зарделась, спохватившись, что назвала мамой пока что чужую для нее женщину.

— Ничего, девонька. Я так… А ты… ты люби его.

Над крышами вагонов из железных труб струится веселый дымок. Где-то далеко впереди попыхивает, нервно дышит паровоз.

— Буду любить. Всегда, всегда!

Девочка, зачем ты поторопилась с этими словами? Подождала бы, повременила малость…

Впрочем, чего же ждать, коли сердце давно сказало за нее эти слова!

— По вагонам!

Засуетились, забегали на перроне. Целуются торопливо, невпопад; говорят что-то уж совсем ненужное — так, лишь бы что-нибудь сказать на прощание; утирают платками глаза. А ребята с озорными, смеющимися физиономиями шумно, вперегонки лезут в вагоны, втаскивая друг друга за руки, за шиворот, как бы вовсе забыв о провожающих.

Свисток. Лязгнули, чокнувшись, буфера, и все, кто стоял на перроне, вместе со станционными постройками медленно поплыли назад. И вот тогда стало немножко грустно. До свиданья, родные! До свиданья, знакомые деревеньки, небогатые, неказистые, но дорогие до слез! До свиданья!..

Настенька бежит, старается не отстать от вагона, в который только что взобрался Селиван. Оглянется или не оглянется?

Оглушенный шумом и гамом, Селиван не оглянулся, не помахал на прощание фуражкой. Но, оказывается, в суете разрешается забыть о чем угодно, но только не об этом. Эх, Селиван, Селиван!..

— Отойдите от двери!

Громоздкин, которого сержант — старший по вагону — назначил своим заместителем, а точнее — помощником, сразу же приступил к исполнению прямых служебных обязанностей, будто не было всего лишь пять минут назад проводов, будто не звучали в его сердце самые дорогие на свете слова: «Буду ждать». Он вытащил из кармана пиджака лист, не спеша развернул и начал:

— Агафонов!

— Я.

— Сыч!

— Я.

— Рябов!

— Здесь! — испуганно и радостно крикнул Петенька.

— Не «здесь», а «я» нужно отвечать. Как вас учили? — грозно поправил Селиван и, выдержав необходимую в подобных случаях паузу — надо же, чтобы все убедились в его начальнической власти! — продолжал перекличку.

Сержант, снисходительно улыбаясь, наблюдал, с каким ревностным усердием распоряжался новобранцами его боевой помощник. А Громоздкий выкрикивал все новые и новые имена. Это была их первая вечерняя поверка — эшелон все дальше и дальше убегал от солнца, а солнце медленно уплывало на запад, в противоположную сторону, и только какой-то его лучик играл еще на паровозной трубе.

Покончив с поверкой, Селиван приступил к распределению обязанностей: кого назначил водоносом, кого истопником, кого дежурным по пищеблоку, — он так и сказал: пищеблоку, опять-таки подчеркнув свою осведомленность в делах воинских. Товарищи удивлялись: когда и от кого успел он узнать всю эту армейскую терминологию? Не иначе как от батьки-фронтовика да от своих старших товарищей-односельчан: многие из них уже побывали на военной службе в мирный период. В последний год парни один за другим приходили из армии в запас, или, как говорилось прежде, в долгосрочный отпуск, и все в высоких чинах — от ефрейтора до старшины включительно. Рассказывая о службе, они щедро пересыпали свою речь чисто военными словечками, а у Селивана захватывало дух и сладко ныло под ложечкой. И он думал, вожделенно глядя на нагрудные знаки парней: «Когда же я? Когда же до меня дойдет очередь? Хоть бы скорее!..»

И вот свершилось: Селиван Громоздкин едет служить в армию. Слышите, едет!

3

Пищеблоком служил длинный пульмановский вагон, в котором свободно расположилась зеленая, армейского образца кухня. Петенька Рябов еще с самого утра приметил его, справедливо полагая, что в их долгом странствии не раз придется наведываться с котелками к этому вагону. Но сейчас Громоздкин отвел для приятеля не шибко завидную роль истопника, сопроводив свое распоряжение длиннейшим инструктажем. Цель инструктажа заключалась не столько в том, чтобы Рябов не очень путался в своих нехитрых, в сущности, обязанностях, сколько в желании Селивана убедить дружка, что ему, как близкому товарищу, он, Громоздкий, поручает едва ли не самое ответственное дело.

— Ну, теперь ты понял? — спросил он Петеньку.

— Понял, понял! — не выдержал тот. — Подумаешь, премудрость какая — шуровать железную печку!

— Для кого — плевое дело, а для тебя — премудрость. Тебя, чай, мать и к этому не приучила. Ну, коли понял, значит, хорошо! — спокойно заключил довольный Селиван и принялся за инструктирование следующего.

Так началось для ребят путешествие в неведомый для них новый мир.

Ранним утром Селиван Громоздкин зычным голосом возглашал подъем. Новобранцы соскакивали — правда, не очень-то торопливо — с дощатых нар, с грохотом откатывали по железному ролику тяжелую дверь теплушки, и перед ними проплывали незнакомые города, селения, поля, леса и перелески. А паровоз мчится, оглашая время от времени окрестность громким, немного сипловатым свистом, торопится куда-то.

«Куда-то, куда-то, куда-то», — стучат на стыках колеса. И новички спрашивают друг друга, спрашивают самих себя, спрашивают настойчиво и нетерпеливо: «Куда же?» Десятки дорог, десятки самых, казалось бы, точных прогнозов — и ничего определенного. Тем же жгучим вопросом донимали начальника эшелона (Селиван возглавлял делегацию к нему), но тот лишь хитро жмурился, называл ближайший пункт, который, если бы новобранцы того пожелали, все равно нельзя было бы миновать. Но потом оказывалось, что в этом самом «ближайшем пункте» они останавливаются ровно настолько, чтобы паровоз смог у водонапорной колонки остудить свое горячее, уставшее тело.

В одном приволжском городе их высадили. Высадили ночью. И именно потому, что это произошло ночью, в кромешной тьме, Селиван решил, что приехали. Об этом он «по секрету» поведал Петеньке Рябову, предупредив:

— Поди, знаешь, что бывает за разглашение военной тайны?

— Слышал, не маленький, — обиделся Петенька. Но не успел Громоздкин отойти от него, Рябов «по секрету» сообщил Агафонову, тот таким же порядком — Сычу, Сыч, почесав свою большую круглую голову, шепнул следующему — и пошло. Сам ревнитель военной тайны Селиван тем временем поднимался в пульмановский вагон, чтобы, под строжайшим секретом конечно, сообщить повару и тем самым расположить его к себе и получить некую привилегию в смысле котлового довольствия. Короче говоря, за каких-нибудь пятнадцать-двадцать минут выдуманная Селиваном Громоздкиным «тайна» перестала быть таковой, сделавшись достоянием всего эшелона.

Оказалось, однако, к большому конфузу Селивана, что эшелон выгрузили для того, чтобы помыть новобранцев в бане, пропарить одежду — на всякий пожарный случай.

— Трепач, — коротко заметил по адресу Громоздкина Ванька Сыч, которому больше, чем кому бы то ни было, хотелось остановиться в этом городе: тут у него жили родственники, и Ванька уже прикидывал, как он, заручившись первой в его службе увольнительной запиской, нагрянет к ним в солдатской форме, молодец молодцом. И вдруг от этих планов надо отказываться. — Трепач, — повторил он еще злее, да так, чтобы обязательно услышал Громоздкин.

— Ну, ты… пучеглазый, полегче! — отозвался тот откуда-то из темноты. — Забыл, с кем разговариваешь?

Селиван был зол. И оттого, что не сбылись его пророчества, и оттого, что в бане во время пропарки одежды забыл в кармане спичку и прожег большую дыру в костюме, в том самом костюме, который обещал прислать отцу (пиджак был еще совсем новый), а еще больше оттого, что так безнадежно рухнул его замысел укрепить свой авторитет в глазах товарищей и особенно повара, с которым хотелось упрочить «деловые» связи.

Между тем паровоз рвет своей могучей грудью встречные пространства. Теперь на станциях новобранцы часто видят людей в военной форме, больше с сержантскими полосками на погонах. Ребятам не нужно было объяснять, куда едут эти люди: все отчетливо написано на их сияющих, лукавых физиономиях, как бы говорящих новичкам: «А ну давай, давай, хлопцы, жми, поторапливайся! Мы свое отслужили, теперь и ваш черед пришел».

Позади остался знаменитый горный хребет, разделяющий великий материк на две части света.

Селиван Громоздкий, окончательно освоившийся с обязанностями помощника старшего по вагону, где-то раздобыл карту, и новобранцы, тыкаясь друг в друга лбами, сгрудились над ней все с той же единственной целью: угадать — куда же?

— Видать по всему, Владивосток! — объявил наконец Громоздкин категорическим тоном. Он уже забыл о своих неприятностях в связи с неудачным прогнозом в приволжском городе. Не знал в ту минуту отчаянный прорицатель, не знали и его товарищи, что Владивосток в сравнении с той землей, где им суждено было нести свою службу, покажется не таким уже отдаленным от Центральной России городом.

Вот осталось позади и песенное озеро, мимо которого когда-то трясся в коляске больной Чехов; вот и Хабаровск позади, а конца пути не видно. Порою новобранцам просто не верилось, что едут они все еще по своей земле, — так непередаваемо обширны ее размеры. Иногда становилось грустно: «Неужели еще можно вернуться в родную деревеньку из этакой дали?» Грусть, однако, быстро сменялась горделивым чувством: все это — наше, и тут живут все те же русские люди, и, если везут меня так далеко, стало быть, я тут нужен, значит, без меня нельзя обойтись, значит, страна хочет, чтобы я, Селиван Громоздкий, девятнадцатилетний малый, до которого не было никому большого дела всего лишь десяток дней тому назад, стоял с ружьем в далеком холодном краю, потому что край этот наш и его надо беречь.

— Что размечтался, командир? — Петенька Рябов больно ущипнул Селивана за бок. Тот вздрогнул от неожиданности.

— Тю ты… сдурел?

— Дай закурить.

— Что?! — Селиван от удивления раскрыл рот. — Да ты же не куришь! А ежели узнает твоя мама?

— Далеко теперь мама… — Острый носишко Петеньки дрогнул, поморщился.

— Ну что ж. На, закуривай.

4

Во Владивостоке они покинули эшелон и пересели на большой пароход. Плыли еще много дней, а потом туманным утром их высадили на берег, и вот только тогда новобранцы поняли, что приехали!

— Эхма! — вырвалось из груди Селивана, когда он обнял беспокойным взором неласковую землицу. — Вот это да! — И Громоздкин сокрушенно свистнул.

— А здесь… здесь есть люди? — спросил Петенька, тоскливо глянув на товарищей.

— Тут небось не то что людей — волков нет, — угрюмо выдавил из себя Агафонов. — Так-то вот, товарищи Робинзоны!

— Да-а-а, ничего себе — приехали! — протяжно пропел кто-то из новичков и так глубоко и чистосердечно вздохнул, что все расхохотались, хотя, говоря честно, ребятам было вовсе не до смеху: пустынный берег, отсутствие в пределах видимости всего того, что напоминает жизнь, и, наконец, стужа, успевшая стать хозяйкой в здешних местах, что-то не очень веселили оробевшие вдруг души новобранцев. Ребята как-то вовсе забыли то, что знали из учебника географии, забыли, что где-то тут должен быть большой, известный всей стране город и многочисленные рыбачьи поселки, а также кочевья и поселения местных народов. Новички и не заметили, как перед ними выросла фигура с погонами пехотного старшины и грозно возгласила:

— Слухай мою команду! В две шеренги становись! — И старшина вытянул руку, показывая, в какую сторону новобранцы должны были построиться.

С грехом пополам встали, ждут. Ждет чего-то и старшина, не спуская с присмиревших ребят своих сердитых, серых, под цвет этой холодной земли, глаз. Селиван Громоздкин успел все же шепнуть Петеньке Рябову:

— Значит, правда, пехота…

То, что их зачислили в пехоту, новобранцы узнали еще в своем городе, перед самой отправкой эшелона. Но вот, оказывается, Селиван на что-то еще надеялся.

— Говорят, специально для тебя сухопутные линкоры изобрели, — съязвил Петенька, но тут же пожалел об этом: судя по виду, его приятель был далеко не в добром расположении духа. «Эх, моряк, моряк!» — Рябову хотелось как-то ободрить дружка, но он сразу не нашелся, а старшина не спускал с ребят своих холодных глаз. Шепот ребят был услышан, потому что сразу же раздалось суровое:

— Разговорчики!

Измусоленный в долгой дороге список перекочевал в руки старшины. Удостоверившись, что все новобранцы налицо, старшина повел их от берега в студеный, пугающий своей неизвестностью мир. Шли по хрусткому, недавно выпавшему снежку; из него, едва достигая колен новобранцев, кое-где торчали карликовые березы — о них, помнится, Селиван рассказывал на экзамене по географии не то в четвертом, не то в пятом классе. И говорить о них тогда было куда приятнее, чем шагать сейчас по земле, на которой растут эти чахлые, озябшие деревца, где под тонким покровом снега скрывается олений мох, или ягель, как его называют в учебниках…

— Шире шаг! — время от времени командовал старшина и почему-то все чаще стал посматривать на часы. — Шире шаг!

Шли более часа. И не заметили даже, как из тумана показались и двинулись навстречу длинные строения, издали похожие на колхозные сараи.

— Должно, казармы, — предположил Селиван.

— Нет, наверное, орудийный парк, — сказал Петенька.

— Казармы, какой там тебе парк! — поддержал Громоздкина Иван Сыч.

— Отставить разговоры!

И это было кстати, потому что говорили ребята не то, что думали, — говорили для того только, чтобы хоть чем-нибудь заглушить в себе все нарастающее чувство смутной тревоги, а от ненужных слов она не только не убавлялась, а, напротив, овладевала новичками все больше и больше. Вскоре они уже ясно увидели, что подходят к казармам — длинным деревянным баракам, окруженным невысоким забором. У ворот старшина остановил строй, а сам скрылся в будке контрольно-пропускного пункта. Через минуту он вышел, да не один: вслед за ним показался сержант, очевидно, помощник дежурного по КПП. Он с улыбкой человека, вдосталь хлебнувшего солдатской жизни, посмотрел на новичков и не спеша пошел открывать ворота. И в его глазах новобранцы увидели ту самую лукавинку, которая была во взглядах демобилизованных — там, на железнодорожных станциях.

Сперва ребят подвели к маленькому сарайчику, куда они сложили свои пожитки. Затем старшина впервые объявил им:

— Перво-наперво пойдем в баню помоемся, потом — завтрак. Для начала вы будете в карантине. Это уж точно. А потом…

Петенька Рябов уже не слышал, что будет «потом». Его напугало неласковое слово «карантин»: Петенькина мать нередко употребляла это слово, и всегда с тревогой — она была у него сельским врачом. «Зачем же… именно в карантин? Разве мы больные?» — думал он, тревожно озираясь. А вскоре оказалось, что сообщение старшины больше, чем Петеньку, напугало Селивана Громоздкина. Ему было совершенно непонятно, зачем это его, вполне здорового парня, ничем никогда не болевшего, отправлять в карантин. Свое недоумение он высказал Ивану Сычу, но тот лишь сверкнул на него зеленым глазом и ничего не ответил. Тогда Селиван обратился к Добудьке — так звали, как выяснилось позже, старшину. На вопрос Громоздкина тот бросил категорическое:

— Приказ есть приказ.

Он высказал эту формулу с такой гипнотизирующей определенностью, что уже ни у кого не оставалось сомнений в железной необходимости пребывания в карантине.

— Понятно… — только и пробормотал Селиван, с уважением и страхом глядя на Добудьку.

Не ведал Громоздкин, что уже на следующее утро старшина облечет эту формулу в совершенно конкретный образ действий.

5

Баня — длинный барак с запотевшими стенами — стояла в полукилометре от казарм и, по-видимому, последнее время топилась чаще обычного: прибывало пополнение, и всех надо было «обработать», как выразился Добудько. Первым принялся за новичков, еще в предбаннике, парикмахер, бойкий малый с ефрейторской лычкой на помятых погонах. Обидное это словцо — «обработать» — как нельзя лучше подходило к той операции, которую парикмахер производил с головами ребят. В минуту он очищал их «под нуль», и хлопцы делались странно похожими друг на друга.

Селиван Громоздкин, как помощник старшего по вагону и знаток воинских порядков, подставил свою вихрастую голову под машинку парикмахера раньше всех: уж больно хотелось ему поскорее включиться в жизнь, которая хоть и отличалась от флотской, но все же рисовалась ему как цепь героических подвигов: ловля шпионов, бои с вражескими диверсантами-парашютистами, спасение товарищей командиров, которых Селиван приготовился прикрывать своей грудью от неприятельской пули, форсирование бурных рек и горных стремнин, головокружительные марш-броски и, как итог всего этого, набор всевозможнейших знаков и значков на Селивановой гимнастерке — свидетельство его несомненной воинской доблести.

С меньшей охотой расстался с прической Иван Сыч: ему просто жаль было своих роскошных кудрей. И уж совсем не хотелось стричься Петеньке Рябову. Он под разными предлогами оттягивал время, будто надеялся вовсе избежать ефрейторской обработки. Однако делал он это зря — уж лучше все сразу! Наконец настал и его черед. Минуты через две он вошел в парную смешной, даже, пожалуй, немножко жалкий. Громоздкий не мог удержаться от хохота:

— Ну и герой! А я и не знал, что у тебя голова редькой!

— Сам-то хорош, красавец! — огрызнулся Петенька, прижимая к животу железный тазик. — Посмотрел бы в зеркало. У тебя голова как у неандертальца.

— Это еще что? — встревожился Селиван.

— Как у питекантропа, — уточнил Рябов.

— Нет уж, Петенька, интересней твоей головы не сыскать, — как всегда, поддержал Громоздкина Иван Сыч. — Селиван правду говорит.

— Да вы гляньте на Селивана, — не сдавался Петенька, — култышка какая-то, а не голова!

Без густой, чуть вьющейся шевелюры Селиван и впрямь стал совсем другим. Он как бы в один миг утратил свое былое молодечество, которым так гордился: Громоздкин принадлежал к когорте парней, которые очень нравятся сельским девчатам и на которых с понятной опаской поглядывают матери этих девчат. Селиван, казалось, сейчас испытывал то же самое, что и сказочный Черномор, лишенный могущественной бороды.

— Вот бы Настенька на тебя посмотрела! — ехидничал Петенька. — Вмиг бы разлюбила!

Но самое неприятное началось потом.

Отлучившийся куда-то Добудько вскоре вернулся в баню с ведром, наполненным до краев чем-то белым. Во время войны такую смесь, помнится, называли «мыло «К», которое использовали в гигиенических целях в запасных и во вновь формировавшихся частях, — оттуда старшина Добудько и перенял этот опыт, казавшийся ему до чрезвычайности ценным.

Ребята перестали мыться и с неясной тревогой наблюдали за дальнейшими манипуляциями старшины.

Тот поставил ведро посередине бани, извлек из кармана большой бритвенный помазок и приказал молодым солдатам подходить по одному.

— Что это? — полюбопытствовал Селиван, нерешительно приближаясь к месту, где расположился со своим таинственным снадобьем Добудько.

— Причастие. Подходь, не бойся! — И с этими словами старшина обмакнул помазок в содержимое ведра.

Не подозревая ничего страшного, новобранцы сначала похохатывали, подтрунивали друг над другом. Потом притихли. Но тишина эта длилась недолго: кто-то невыдержал и взвыл. Заскулил, пожалуй, прежде всех Петенька Рябов: никогда еще в своей жизни он не испытывал такой адской боли. На его глазах выступили слезы. А Селиван Громоздкин не выдержал, облегчил душу каким-то невнятным ругательством. Только Иван Сыч пытался еще шутить. Согнувшись в три погибели, он, как сумасшедший, метался по бане и кричал:

— Держите меня, а то в окно выскочу!

К счастью, боль прошла быстро, ребята угомонились, и старшина возвестил:

— Ну вот, зараз все в порядке. Это уж точно. Как помоетесь, по одному выходите в предбанник.

Знай новобранцы в ту минуту, что в предбаннике уже приготовлено для них все, что когда-то было предметом их мальчишеских грез и что должно сейчас совершеннейшим образом изменить их внешний облик, они смотрели бы на немудреное сооружение, именуемое баней, куда с большим уважением.

— Товарищи, кажется, обмундировкой пахнет! — воскликнул вдруг с каким-то придыханием Селиван, поводя своим носом, в который из открытой двери, мешаясь с банным паром, ударил резкий запах нафталина, деготька, проспиртованной кожи и еще чего-то такого, чему и названия нет, но что обязательно бывает в каптерке, и нигде больше.

— И правда!

— Разговорчики! — опять сердито оборвал старшина, стоя в предбаннике с видом кладохранителя.

Да, да, их собирались обмундировывать — теперь это понимали уже все. И вот, может быть, с этой-то минуты они и станут настоящими солдатами. Так, по крайней мере, казалось ребятам. И поэтому они даже не совсем поняли старшину, когда он, многозначительно улыбнувшись, сказал:

— Эх вы, хлопцы! Солдатом не сразу становишься. Это уж точно!

И Добудько, сделавшись вдруг задумчивым, надолго умолк.

Но нет… Что бы там ни говорил Добудько, но, коль наденут на тебя гимнастерку, шаровары да шинель, ты уже солдат.

От бани они шагали бодрее, и поступь их была тверже, и Селивану уже не терпелось справиться у старшины о полковом фотографе.

Добудьку временно назначили старшиной карантина (штатная его должность — старшина третьей мотострелковой роты); стало быть, все его приказания для молодых солдат — закон, о чем сам Добудько не замедлил поставить их в известность. В казарме, где чуть ли не в самый потолок упирались трехъярусные нары, старшина впервые произнес длинную речь:

— Запомните, хлопцы, и зарубите себе на носу сразу же вот що: тут у нас нет ни домработницы, ни управдома, ни дворника, ни уборщицы, ни истопника, ни дровосека… Сельские ребята, мабуть, и не знают про такие профессии. Ну так вот. Все эти должности у нас вакантные. Вакансия! Слыхали такое слово?

— Слыхали, — вразнобой ответили новобранцы, еще не понимая, с какой целью они должны «зарубить себе на носу» именно это. Но из дальнейших слов Добудьки все стало предельно ясным.

— Ну добре, — спокойно продолжал он. — Вся эта вакансия предназначена для вас, потому как, говоря по старинке, солдат — и швец, и жнец, и на дуде игрец…

Добудько еще долго перечислял многочисленные солдатские обязанности, которые, как представлялось Селивану, никакого отношения не имели к военной службе, и Громоздкин уже с тревогой подумывал, не попали ли они в какую-нибудь хозяйственную часть. Беспокойство Селивана усилилось, когда он вспомнил, что еще нигде не приметил признаков боевой техники.

Добудько заканчивал речь.

— Учтите это! — строго предупредил он в конце своей беседы, включавшей чтение распорядка дня и двух, как сказал старшина, «самых наиважнейших» параграфов Дисциплинарного устава и Устава внутренней службы, а также его собственные комментарии к этим параграфам. И последуй Селиван этому в высшей степени своевременному предупреждению, не случилось бы с ним беды уже на другое утро.

6

— Подъем! — прогремел голос дежурного над спящим солдатским царством.

Солдаты повскакали с нар, будто их оттуда ветром сдуло. И вот они уже строятся, собираются на физзарядку. Каким-то чудом успели примкнуть к ним Агафонов, Сыч и даже Петенька Рябов — правда, прицепился к хвосту, но успел и он. Впрочем, поступил Петенька правильно, ибо сама природа, как уже известно, еще задолго до его службы позаботилась о том, чтобы Петеньке Рябову быть вечным замыкающим в армейском строю.

А Селиван Громоздкин все еще лежит на верхних нарах. Селивану снится сон, тот самый сон, который видят почти все солдаты в первые ночи под казенной крышей казармы. Словом, Селиван видит свою Настеньку: улыбаясь, она рассматривает портрет — Селиван в форме воина. А Селиван рядом с нею — во сне ведь не отдают отчета в том, как может человек в один миг покорить тысячеверстные расстояния и оказаться рядом с любимой, — сидит, значит, рядом с Настенькой, говорит ей: это вовсе не важно, что он попал в пехоту; пойми же, Настенька, что пехота — основной род войск, и где же ему, Селивану Громоздкину, быть, как не в основном роде войск!..

— Громоздкин! Громоздкин!

О, это уже не Настенькин голос. А чей же?

Впрочем, Селиван уже понял, чей это голос.

— Громоздкин! От бисова душа… Громоздкин!!!

Но почему Селиван должен подчиниться человеку, который так некстати спугнул чудесный сон? Ведь мог же Добудько подойти попозже, ну самую малость повременил бы!

«Вот не встану назло ему — и будь что будет», — решил Селиван, внутренне сжимаясь. Но сопротивление его было непродолжительным. Селиван был неглупый малый. Во всяком случае, у него достало ума, чтобы понять одну простую и весьма важную истину: тут ты имеешь дело не с ласковой мамой, а с человеком, воплощающим в себе грозную и справедливую силу устава. Жаль вот только, что эта трезвая мысль пришла в Селиванову голову с некоторым опозданием…

— Подъем для вас не касается? — спокойно и как бы даже сочувственно спросил Добудько. Но у Громоздкина едва ли были основания сомневаться в неминуемом возмездии.

Он молча и нехотя сползает с нар, натягивает шаровары, берется за сапог…

Но тут случилось такое, что в значительной степени увеличило и без того большой конфуз Селивана: кто-то из проходивших мимо солдат — невзначай или умышленно (разберись теперь попробуй!) — поддевает своей ногой один сапог Селивана, и сапог позорно летит по казарме, сопровождаемый дружным хохотом повеселевшего карантина. Пунцовый от стыда и злости, Громоздкин настигает злополучный сапог уже у самой двери, а когда наконец обувается и поднимает голову, то видит перед собой величественную фигуру Добудьки. В одной руке старшины тряпка, в другой — ведро с горячей водой. Дело ясное: все это приготовлено для Селивана.

— За мной шагом марш! — скомандовал старшина Громоздкину, предварительно передав ему ведро и тряпку.

Селиван молча зашагал вслед за Добудькой.

Они вышли на улицу, пересекли небольшую, расчищенную от снега площадку, где, раскорячившись, стояла деревянная, обитая сверху дерматином «кобыла» и где молодые солдаты под руководством помкомвзвода занимались зарядкой, и направились к некоему сооружению, известное назначение которого для Селивана было уже очевидным.

— Вон лопата. Вычистить и помыть! — приказал Добудько.

Кровь хлынула в лицо Громоздкина.

— Это ж… уборная?! — чужим голосом прохрипел Селиван, словно бы Добудько не знал, к какому заведению привел он молодого солдата.

— Уборная, точно, — охотно подтвердил старшина и добавил: — На выполнение приказания даю полчаса. Приступайте!

Добудько взглянул на часы и, не говоря больше ни слова, отправился в казарму.

«Будь ты проклят!» — беззвучно выругался Селиван и с яростью рванул на себя ручку двери. Он заперся на крючок и принялся за дело, поминая в душе недобрым словом тот день и час, когда появился на свет. Подстегивая себя ругательствами, он скреб и мыл доски со злобным ожесточением.

Через некоторое время к уборной один за другим стали подходить покончившие с физзарядкой солдаты. Дергали за ручку и, пробормотав что-то сердитое в адрес забаррикадировавшегося Громоздкина, покорно удалялись. Вскоре приблизился и Петенька Рябов.

— Селиван, открой! — послышался за дверью его писклявый голосишко.

— Пошел ты к черту! — отозвался Селиван, продолжая с прежним энтузиазмом орудовать тряпкой.

— Ну что ты за несознательная личность, Селиван! Открой, говорю!

— Не открою.

— Открой же. Христом-богом умоляю тебя…

— Ничего, потерпишь, — злорадно ответствовал Громоздкин. — Не мог разбудить, а еще друг!

— Да меня самого кто-то за ногу стащил, а то бы… — оправдывался жалобным голосом Петенька.

Вконец отчаявшись уговорить Селивана, он стремглав помчался куда-то за казарму.

Вслед за Рябовым к месту, в коем прочно закрепился Селиван, подошел Ванька Сыч. Несмотря на то, что Сыч пользовался у Громоздкина большим авторитетом, чем Петенька Рябов, его переговоры с Громоздкиным также не увенчались успехом.

— Ну и человек! — крикнул Сыч, поспешно двинувшись в том же направлении, что и Петенька Рябов.

Громоздкин же не торопясь завершил работу и, гордый и неприступный, не взглянув даже на ожидавших этой минуты солдат, четким шагом направился в казарму, откуда тотчас же донесся его глуховатый, как бы придавленный чем-то тяжелым бас:

— Товарищ старшина! Рядовой Громоздкин ваше приказание выполнил!

— Добре. Умывайся — и в строй!

7

После завтрака, показавшегося новичкам необычайно вкусным, они отправились на занятия, как выразился Добудько. Ребята хоть и не служили раньше в армии, но, в общем-то, были достаточно осведомлены, что представляют собой занятия в воинских подразделениях. Это либо обучение строевым навыкам, либо разборка и сборка оружия, либо стрельбы, либо тактическая подготовка: окапывание, переползание, короткие — обязательно почему-то стремительные — перебежки… ну и так далее. Сейчас им вручили тяжелые лопаты, а кое-кому ломы и киркомотыги; это окончательно убедило новичков в том, что они идут на окопные работы. Казалось, солдаты были недалеки от истины. Слова «окопные работы», брошенные кем-то из «карантинных» и прозвучавшие по-воински солидно и сурово, несколько ободрили ребят, в том числе и Селивана Громоздкина, который после неудачного подъема и последовавшего за ним наказания совсем было пал духом.

На пустыре, сразу же за столовой, новички остановились.

— Зараз приступим! — начал Добудько тоном, каким обычно отдают боевые приказы на оборону или наступление. — Помпохоз полка приказал нам отрыть котлован для кухонных отбросов. Ясно?

Новички угрюмо отмалчивались.

— А как же… с занятиями? — потерянно обронил Селиван.

— Оце и есть занятия. А вы как думали? — Старшина помолчал немного и затем, очевидно, для того, чтобы окончательно рассеять всякие сомнения на этот счет, авторитетно пояснил: — В армии так, хлопцы: что б мы ни делали — всё занятия.

— Уборную чистить — тоже боевые занятия? — в полном отчаянии спросил Громоздкин.

— Занятия, — совершенно серьезно подтвердил Добудько.

— А как же… — снова начал было Селиван, но тут же осекся под грозным взглядом старшины.

— Приступить к работе! — распорядился Добудько.

…Милая Екатерина Васильевна, старенькая учительница географии! Когда-то вы в теплом и светлом классе подолгу говорили своему не слишком прилежному ученику Селивану Громоздкину о поясе вечной мерзлоты, о тундре, об оленях, о карликовых березах, о ягеле, и он слушал вас, слушал и удивлялся, как вы много знаете. Не обижайтесь на своего бывшего ученика. Но он смог бы уже после первого «учебного» дня в далеком и студеном краю рассказать вам об этом самом поясе, пожалуй, нечто более значительное, потому что уже вслед за первыми ударами лопат и ломов над молодыми, упругими спинами солдат, одетых в ватные куртки, заструился летучий пар, будто дымок над виднеющимися вдали домиками и ярангами местных жителей.

А старшина Добудько предупредил:

— Це только цветики, хлопцы. Будут еще ягодки.

Сказал он эти слова добродушно, тоном человека, испытавшего и не такие житейские трудности, недаром же на его рукаве молнией сверкает шеврон да на груди — орденские планки в три ряда! И все-таки молодым солдатам они показались обидными. Что же касается Селивана, то он, кажется, окончательно решил, что старшина Добудько — недобрый человек, сухарь и вообще придира. Непонятно было только Селивану: почему это его, Добудьку, так усердно расхваливал перед новобранцами Ануфриев, один из «старичков», с которыми они встретились в день приезда?

— Перекур! — вместе с паром вырвалось из широко открытого рта Добудьки и полетело над пустырем, медленно угасая в холодном и зыбком безбрежии. — Ну как, хлопцы? — ухмыльнулся Добудько, вынимая пачку «Памира». — Умаялись?.. Ну то-то же. Это вам не биномы решать за партой.

Последнее замечание старшины, похоже, относилось к Петеньке Рябову, незадолго до призыва получившему аттестат зрелости.

— Вы правы, товарищ старшина, — согласился Петенька, держа в руках кусочек оленьего мха, унизанного прозрачными бисеринками льда. — Одного я не пойму: заглатывают олени вот эту холодную травушку-муравушку и, представьте, не простужаются. Ни тебе ангины, ни тебе кашля. Странно. А я как-то дома сосульку с окна погрыз — и что бы вы думали? — неделю пролежал в постели: фолликулярная ангина. Температура тридцать восемь и восемь… А оленю хоть бы что! Должно быть, они очень любят этот мох, товарищ старшина? И в учебнике так сказано: «Ягель — любимая пища оленей».

— Полюбишь, ежели ничего другого нема, — угрюмо сказал Добудько и, усмехнувшись, добавил: — Этак можно и сушеную картошку зачислить в разряд любимой солдатской пищи, потому как свежая-то у нас туточки не растет. Эх, хлопцы, много еще в наших учебниках насчет здешних краев пишется всякой ерунды!

— Это верно, — согласился Петенька, — и насчет биномов вы тоже совершенно правы, товарищ старшина…

Мало-помалу разговорились.

Агафонов, обычно тихий и застенчивый, после долгого размышления спросил:

— Товарищ старшина, растолкуйте мне, пожалуйста: почему нас завезли в этакую даль? Ведь могли же прислать в здешний полк дальневосточников. А нас бы послали в части, которые находятся на западных границах, — поближе, и расходу поменьше. А то получается какая-то непонятная карусель: нас — сюда, их — туда. Не понимаю я этого.

Добудько вздохнул:

— Голова у вас, видать, беспокойная, товарищ Агафонов. Это уж точно. Це добре. Да только зелен ты еще и слеповат трохы, — начал старшина, по своему обыкновению легко переходя в разговоре с подчиненными с официального «вы» на более простое и естественное «ты» и забывая при этом, что нарушает устав. — Спрашиваешь, зачем вас сюда завезли? Очень даже ясно зачем. Чтоб к климату здешнему привыкли, а дальневосточные хлопцы — к вашему саратовскому, московскому или, скажем, к моему украинскому…

— Это зачем же? — подал голос нетерпеливый Петенька Рябов.

— А вы не перебивайте меня. Научитесь слушать. И это будет точно по уставу. Ясно? Ну так вот, слушайте: кто заранее скажет, с какого конца может начаться война — с того или с этого? Никто тебе не скажет. Стало быть, солдат должен быть закаленным для боевых действий и на западе, и на востоке, и на юге, и на севере. Понятно?

— Понятно! — хором ответили новички.

— Добре. Теперь приступимо к работе. Через час — обед. Поднажми, хлопцы!

Перед тем как пойти на обед, старшина повел новичков на берег моря. Еще раньше оттуда докатывался до них глухой гул, как от далекой артиллерийской канонады.

— Что это, товарищ старшина? — то и дело спрашивал Селиван, выпрямляясь во весь рост и прислушиваясь.

— Ось зараз побачим, — отвечал Добудько таинственно, еще больше возбуждая любопытство молодых солдат.

Гул между тем то стихал, то вновь усиливался. Над морем стояло какое-то марево, пересеченное во многих местах спектральными дугами. Иногда там будто что-то лопалось, и солдаты вздрагивали от долетавшего до них грохота.

Петенька Рябов украдкой поглядывал на старшину, ища на его лице признаки беспокойства. Но Добудько был по-прежнему невозмутим, словно он вовсе не слышал этого гула. У Петеньки также на душе угасала тревога, но при новом взрыве где-то у берега она опять нарастала. И чтобы, очевидно, окончательно потушить ее, он сказал:

— Вероятно, там проходят артиллерийские стрельбы.

Добудько охотно подтвердил:

— Стрельбы. Это точно…

И никто из «карантинных» не почуял лукавинки в голосе старшины.

В ста метрах от берега он остановил строй, повернул солдат фронтом к морю, и тут перед их глазами развернулась грозная, невиданная доселе картина.

На море бушевал шторм. Морские волны несли на своих высоченных хребтинах огромные ледяные шары, образовавшиеся где-то еще далеко в открытом море от трения ледяных глыб, и со всего размаху бросали их на берег. От страшного удара о каменистую кручу шары эти разлетались на мелкие куски. Все это сопровождалось шипением, грохотом, взрывами. Отлогий берег покрылся толстым слоем ледяной каши. Мириады ледяных кристалликов взлетали в воздух и, сверкая в солнечных лучах, дымились, образуя множество радуг, вставших над морем в эту студеную, неурочную пору.

Отдельные ледяные осколки, словно от разорвавшихся мин, долетали до солдат, и те инстинктивно пригибались, опасливо и стыдливо косясь друг на друга. И только Добудько, широко расставив толстые ноги и гордо подняв подбородок, стоял неподвижно, точно изваянный, и заблестевшими глазами смотрел на море. Невольно думалось, что он-то и является повелителем разбуянившейся стихии, — стоит ему сказать какое-то заклинание, и покорное его воле море тотчас же и угомонится.

— Добре, хлопцы, — наконец объявил старшина, мгновенно утратив величавость. — Пора на обед.

…Обед оказался еще вкуснее, чем завтрак, однако имел один «недочет» — мало! И молодые солдаты с большим сомнением отнеслись к заверениям сержанта Ануфриева, что пройдет неделька-другая, и эта порция покажется великоватой.

А ведь скоро кончится карантин, новички примут присягу, и распорядок дня подчинит их жизнь своему властному закону. Подъем, физзарядка, заправка коек, туалет, утренний осмотр, занятия, завтрак, снова занятия (для начала преимущественно строевая да огневая подготовка), чистка оружия, обед, часовой сон, или «мертвый час», как положено его называть на армейском языке; личное время солдата, в которое он умудряется иной раз написать три-четыре письма, а письма — это единственное, что помогает солдату сохранить живую связь с привычным прошлым, о котором нет-нет да и затоскует его душа; вечерняя прогулка, во время которой солдаты обязательно будут оглашать хмурую землю своими бодрыми голосами. Не станут долго подбирать песню — вот она уже наготове, вечная и неизменная, непонятно отчего так крепко приласкавшаяся к солдатскому сердцу, независимо от того, где несет свою службу-матушку солдатик — на Дальнем ли Востоке или на Западе, на Крайнем ли Севере или на Юге:

…Вечерняя, значит, прогулка, поверка, отбой, ночные тревоги — и дни вытянутся в одну линию трудных забот, связанных с постижением сложной солдатской науки.

8

Было воскресенье. Казарма наполовину опустела. Многие солдаты — «старички» ушли по увольнительным в «городской» отпуск, то есть в прибрежный рыбачий поселок. Селиван Громоздкин не мог без горькой обиды вспомнить сияющие физиономии этих счастливцев. Картинно вытянулись перед старшиной роты, поедом едят его глазами, не мигнут ресницами, не дышат, словно перед ними стоит сам Маршал Советского Союза.

Селивану же Громоздкину бог знает еще сколько придется находиться в карантине. Это не давало солдату покоя.

— Что я — прокаженный, чтоб меня в этом самом карантине держать? — жаловался он Агафонову. — Бруцеллез у меня или другая какая-нибудь холера? Да я отродясь ничем не болел! Мой дед, Селиван Митрофанович… Что улыбаешься?.. Именно — Селиван! Это он меня так окрестил: хочу, говорит, чтобы внук моим именем прозывался. Протестовать я в ту пору, понятно, не мог… Так вот, мой дедок сто десять годков отстукал — и хоть бы что! И прожил бы, глядишь, еще лет двадцать, да не захотел. Умер, так сказать, по собственному желанию. Надоело, говорит, землю коптить, пойду на покой. Сказал так, улегся на печке — и умер…

— К чему бы, Селиван, эта притча? — недоумевал Агафонов, хорошо помнивший старика Громоздкина. — При чем тут, скажи на милость, твой столетний дед?

— Как при чем? — Селиван уже и сам забыл, для какой надобности вспомнил о старике. И, очевидно, чтобы выиграть время, перешел в наступление: — Тебе бы все разжевать да в рот положить. Не можешь уразуметь самой простой сути!

— В чем же суть твоих дедушкиных сказок? — ехидно спросил Петенька Рябов, подсевший к собеседникам.

— Тебя еще не хватало! — обозлился Громоздкин и хотел было обрушиться на Петеньку, но тут же вспомнил, почему пришлось ему потревожить своего прародителя. Ободрившись, он заявил, победоносно глядя на своих оппонентов: — Сами посудите: для чего меня выдерживать в карантине, если я здоров как бык?

— Опять ты со своим здоровьем! Не в этом дело! — заметил Петенька.

— А в чем, по-твоему? — Черные глаза Селивана блеснули. — И вообще… До каких пор будет продолжаться этот карантин?..

Разговор происходил утром.

А сейчас Селиван сидел во дворе казармы, тупо глядел на окурки, валявшиеся в кадушке с песком, и, время от времени сплевывая, внимательно следил, как его плевки свертываются в сырые песчаные комочки. Невесело было на душе у солдата. Все огорчало его, решительно все: и то, что не попал в моряки, и недавняя история на занятиях — нет, он даже не хотел бы вспоминать о ней, да сама лезет в голову! — и этот распроклятый карантин, и даже собственное имя: Селиван да еще Громоздкин! За одно это его можно невзлюбить на всю жизнь! А в сущности-то, разобраться: ну что в нем громоздкого?..

Селиван выпрямился, как бы демонстрируя свою невысокую ладную фигуру, и, признав ее полное несоответствие фамилии, рассердился еще больше.

Стая полярных куропаток белым облаком пронеслась над головой рядового Громоздкина, спугнув его мысли. Он проводил куропаток тоскующим взглядом, горько улыбнулся и почему-то именно сейчас, казалось бы без всякой связи с тем, о чем только что думал, вспомнил свою Настеньку.

9

«Не оглянулся… Почему же он не оглянулся?» Настенька хотела и не могла найти ответ на этот самый важный для нее вопрос. А ответ был, и был такой страшный, такой нехороший этот ответ, что Настенька, едва подумав о нем, сейчас же начинала реветь.

«Не любит… Велика печаль! Один, что ли, он на белом свете! Такого-то я всегда найду, коли захочу!» — уговаривала она себя, вернувшись домой со станции после проводов призывников. А губы дрожали, а в груди щемило, и делать ничего не хотелось, и на танцы в клуб она не пошла в этот вечер, и вообще все, все противно. И она, конечно, самая настоящая дура, что влюбилась… Ну что в нем хорошего? Да и откуда она взяла, что влюбилась? Вовсе и нет! Просто так… А теперь пусть! Она даже не вспомнит о нем — больно он нужен ей! Не оглянулся… Подумаешь!

Настенька закрыла лицо подушкой и… конечно же разревелась. А выплакавшись, почувствовала, что стало как будто легче.

«Да… чегой-то мне мама сказала, когда я вернулась? — вдруг вспомнила она, испугавшись и густо покраснев. — Володя Гришин?.. Он что, с ума сошел? Да как же ему не стыдно? Ведь он друг Селивану и знает, что Селиван любит меня. Любит? Вот еще чего выдумала! Вовсе и не любит. И не нужны они мне все!.. Противные, гадкие!» — И Настенька опять ткнулась мокрым носом в подушку.

В горенку вошла мать, тяжело присела на краешек кровати, подсунула под холодную щеку дочери пахнущую парным молоком и свежим тестом руку. Другую руку запустила в разметавшиеся и сверкающие светлыми волнами Настенькины волосы. Помолчала. Вздохнула.

— Утром за ответом придет. Ты подумала, доченька?

Настенька резко опрокинулась на спину и, обливаясь слезами, закричала:

— Аль я тебе надоела? Что ты меня гонишь? Уйду скоро, не волнуйся!

Мать всплеснула руками:

— Господь с тобой, опомнись. Что ты говоришь? Ты же у меня одна. Не показался^[11], так и плюнь на него — только и делов!..

Утром мать дежурила у ворот, дожидаясь Володи Гришина, недавно вернувшегося из армии. Ей не хотелось объяснять ему отказ в присутствии дочери. Во дворе оно как-то легче.

С того часа жизнь Настеньки вошла в прежнюю, привычную для нее колею. Целыми днями она пропадала в поле, где заканчивалась зяблевая вспашка. Приезжала домой на своем стареньком велосипеде поздно, уставшая, но, как всегда, взволнованная, счастливая тем, что там, на поле, без нее всегда скучно ребятам и даже пожилым, семейным трактористам и прицепщикам. Выйдя поутру из вагончика, они видели приближающуюся к ним точку и радостно возвещали:

— Наша Настенька мчится!

— Настёнка не опоздает! — добавлял кто-нибудь из пожилых.

А она тут же принималась за дело: замеряла саженью вспаханное за ночь, составляла ведомость, учетные листы и громко, на весь стан, объявляла о количестве выработанных трудодней.

За Настенькой отчаянно ухаживали. И делали это почти все ребята, а если какой не ухаживал, она немедленно принимала свои, только ей одной доступные меры, чтобы начинал ухаживать и тот. Настеньке нравилось нравиться решительно всем хлопцам. Подруги злились на нее и упрекали Настеньку, доказывая, что это неприлично, нехорошо, ненормально — всем нравиться! Так настоящие комсомольцы не поступают! А Настенька смеялась и дразнила подруг:

— Ну и пусть! Пусть неприлично. А я люблю, когда меня все любят.

— Ну и дура!

— Ну и пусть! — твердила она задорно неизменное и спасительное свое «ну и пусть!».

Когда в бригаде работал Селиван Громоздкин, его тоже злила эта Настенькина слабость — всем обязательно нравиться. Но, пожалуй, уж по иной причине. Селивану хотелось, чтобы Настенька посматривала бы на него почаще, чем на других. Но она этого не делала. Скорее наоборот: Селиван видел, что она больше кокетничает с остальными, а с ним лишь изредка перебрасывается ничего не значащими словами.

«Вот и женись на такой, — трезво рассуждал Громоздкин. — Начнет изменять направо и налево, мучайся потом всю жизнь. Вертихвостка!»

Но «вертихвостка» давно уже накрепко полонила Селиваново сердце и, по-видимому, догадывалась об этом, потому что была с Громоздкиным более строга и насмешлива, чем с другими трактористами. Она любила наблюдать за Селиваном со стороны: как он, в полинявшей синей дырявой майке, с трудом выдерживающей его тугие, шевелящиеся мускулы, сидел за длинным столом и ел из алюминиевой тарелки остывшие галушки; как трепыхался над тарелкой его озорной куцый чубчик, касаясь густых бровей, покрытых бисеринками пота; как Селиван вставал из-за стола и, показав ей в широкой улыбке свои белые, сверкающие зубы, не спеша уходил в степь, к ожидавшему его на свежей борозде трактору. Открылась в любви к нему только уже перед самым его отъездом…

Селиван ушел в армию, и в бригаде — Настенька чувствовала это — чего-то вдруг не стало хватать, хотя внешне все оставалось по-прежнему. Впрочем, решила она, так бывает, наверное, всегда, когда уезжает человек, к которому все привыкли.

За девушкой ухаживали, как и прежде, даже больше, чем прежде, и ей это нравилось, но уже не так, как тогда, когда в бригаде был Громоздкин. И все же в поле ей было куда легче, чем дома. Но по вечерам Настенька очень спешила домой. А вдруг?.. Стоит ей подумать об этом, как под ложечкой и заноет, и оборвется что-то, словно она падает с большой высоты. Придя в свою избу, Настенька смотрит в глаза матери ожидающими, почти умоляющими глазами. От этого ее немого вопроса на глазах у матери вскипают слезы, и она говорит тихо и сердито:

— Нет, доченька. Никто нам не пишет.

— Ну и пусть, тоже мне печаль! — быстро шепчет Настенька и, чтобы не расплакаться при матери, убегает в свою комнатушку.

10

Полк, куда прибыли служить Селиван Громоздкин и его товарищи, передислоцировался сюда осенью 1945 года, вскоре после разгрома японской императорской Квантунской армии в Маньчжурии. Он входил в состав гвардейской мотострелковой дивизии, переброшенной на восток в первых числах июня того же 1945 года из-под Праги. И дивизия и полк сохранили старые свои номера и наименования. Однако людской их состав не мог оставаться прежним: солдаты, сержанты и офицеры прибывали и убывали, одно поколение гвардейцев сменялось другим. И это было естественное для жизни любого военного организма кровообращение. И только три человека в полку, казалось, были неподвластны железному закону: командир полка Лелюх, лейтенант Ершов да старшина Добудько, прозванный «вечным сверхсрочником». Они находились в полку со дня его формирования, то есть с осени 1941 года, и каждый поднимался по своей особой служебной лестнице: Лелюх — от ротного до полкового командира, Ершов — от воспитанника части до командира мотострелкового взвода. В первые месяцы войны, десяти лет от роду, Андрейка Ершов лишился родителей и затравленным голодным зверьком был подобран отступающими красноармейцами в начисто разрушенной и сожженной немцами деревеньке. Это была обычная судьба ребенка, выброшенного войной из родного гнезда и нашедшего приют на той же войне, в суровом солдатском побратимстве. Через все фронты прошел Андрейка со своим полком. Был и связным, и разведчиком, и телефонистом, и поваренком, и ординарцем этот вездесущий, проворный и сметливый Ершик. Не одна пуля и не один осколок намеревались оборвать эту и без того короткую, но неукротимую жизнь. Но Андрейка выжил всем смертям назло! После войны его направили в суворовское училище, по окончании которого он поступил в военное нормальное училище и потом в звании лейтенанта вернулся в свою часть, став ревностным хранителем ее доброй славы. До этого многие годы Андрейка находился под неусыпным наблюдением старшины Добудьки, добровольно взявшего на себя роль его «опекуна». От Добудькиной опеки Ершов не мог полностью освободиться и по сей день, хотя уже сам был воспитателем солдат. «Ты не обижайся на меня, Андрюша, — говорил Добудько. — Привычка. Сдается мне, що ты все еще малый Ершик, каким был на войне…» Сам Добудько прошел путь от солдата до старшины. На правах ветерана он позволял себе иногда по выходным дням заходить на квартиру к Лелюху, чтобы, пользуясь «неофициальным» моментом, побеседовать с полковником и высказать ему свой, старшинский, взгляд на положение вещей. Вот и сейчас Добудько сидел у Лелюха на квартире, и казалось, с полной серьезностью уверял, что тот безнадежно отстал от него, Добудьки, по части военной карьеры.

— Это почему же? — спросил Лелюх, делая вид, что не замечает дурашливости старшины и что удивлен столь странным и решительным его заявлением. — Ведь я как-никак командир полка. А ты хоть и большой начальник, но, по правде говоря, до меня тебе еще далековато. Где же логика?

— Логика есть, товарищ полковник, — уверенно развивал свою мысль Добудько. — Давайте посчитаемо, хто з нас больше служебных ступенек прошел: вы или я? Курсант училища, потом — ротный, батальонный, полковой командир… Все! А я? Кем я був и кем зараз стал? Послухайте, товарищ полковник! Солдат Добудько — одна ступенька. Каптенармус Добудько — друга. Командир отделения Добудько — третья. Помкомвзвода Добудько — четверта. Ну а зараз — старшина роты Добудько — вот вам пята! На одну ступеньку бильше! — торжествующе заключил он, хитровато глянув на улыбающегося полковника. — А потом… Вы только не обижайтесь на меня, товарищ полковник, скажу вам вот еще что: вам бы пора уж в Москве пожить да в академии поучиться, а вы с жинкой да со своими лелюшатами сидите туточки какой уж год бессменно, сухими овощами питаетесь. А другие офицеры по две академии закончили, разные там ученые труды сочиняют… забыл уж, как они называются…

— Диссертации, — подсказал Лелюх, гася на своем широком лице улыбку.

— Во-во! — радостно подхватил Добудько. — А вы возитесь тут с нами. Вон наш Ершик, лейтенант Ершов то есть, и тот думает годка через три в академию двинуть…

— Уж не от моей ли ты супружницы получил задание провести со мной эту разъяснительную беседу, Тарас Денисыч? А? Больно знакомый мотив! — попытался пошутить полковник, но шутки не получилось, и, видимо, поняв это, он продолжал уже с нескрываемой грустной иронией: — По две академии, говоришь? Слыхал я про таких, Тарас Денисыч, слыхал. Что ж? Это неплохо — две академии. Но не угнаться нам за ними, товарищ старшина! Годы уходят, и эта машинка, — Лелюх коснулся левой части своей просторной груди, — нет-нет да и сдвоит, даст перебои… А диссертация — это штука серьезная, Тарас Денисыч…

— Точно. Мудреная штука, слов нет. Но ведь ухитряются же другие писать ее и тут, далеко от Москвы, товарищ полковник. Вот взять хотя бы, к примеру, нашего пропагандиста, майора Шелушенкова, — третий месяц сидит. Зараз четвертую посылку получил с газетными подшивками да журналами. Щось вырезает и подклеивает. Кандидатом, мабуть, неточных наук готовится стать.

— А что ж, молодец.

— Оно понятно, що молодец, — согласился Добудько и тут же вновь повел начатую им линию: — Рапорт бы генералу хоть написали, товарищ полковник. Мабуть, сами знаете: дитё не просит…

— Знаю, знаю, старшина! И рапорты писал. И не два, а целых пять! Не думайте, пожалуйста, что командир полка такой терпеливый. Я тоже могу заскулить…

— И что же, не пускает генерал? — сокрушенно спросил Добудько. — Що ж вин так? — переспросил он на родном своем языке, как бы желая смягчить этим боль, которую сам же и разбудил в душе полковника.

— Генерал отпустил бы. Да вот смена запаздывает. Сам понимаешь, Тарас Денисыч: не очень-то торопятся сюда…

— Не торопятся, это точно. А ежели поторопить?.. У меня в прошлом году такой спор случился с одним гражданином. Было это во время моего отпуска, в Виннице. Сидим мы с ним за столиком в ресторане, оба в штатских костюмах, по сто граммов заказали, по кружке пива, закуску. Ну все как положено. Сидим, разговор промеж нас разный. А тут вошел якыйсь майор, присел подальше, в уголке, чтоб, значит, офицерский патруль не сразу приметил. Присел, меню разглядывает. А мой сосед и говорит: «Вот кто на нашей шее. Не пашет, не сеет, а большие рубли имеет». Ну вот послушал я его, послушал да и спрашиваю гражданина: «А вы хату свою маете?» — «Маю, — кажет, — что за вопрос? Все люди свое жилье должны иметь…» — «А вот ежели бы завтра сказали: поезжай на Курилы или, допустим, до Магадана, поихав бы?» — «А чего я там не видал? Мне и на Винничине неплохо!» — «Ну так и заткнись насчет офицерского жалованья, свинья ты этакая! Ось живе такий майор здесь, в Виннице, пишет, мабуть, десятый уж рапорт КЭЧ^[12] по вопросу жилья, а ему все говорят: «Нет, не можем обеспечить». И дерет с него какой-нибудь советский куркуль, вроде тебя, рублей пятьсот за десятиметровый угол, в котором ты до этого, наверно, клопов разводил. Живет этак-то товарищ майор, а потом приказ: на Курилы или на какую-нибудь там Кушку. «Слушаюсь!» — отвечает. Продает мебелишку, какая была, берет чемодан, сажает жинку да детей в машину — и на вокзал. И катится так вся его жизнь на колесах, и конца этому путешествию не видать. А проштрафится — ведь живой человек, и с ним грех бывает! — бумажку в руки и поезжай, миленький, куда глаза глядят. А куда поедешь, ежели у тебя ни кола ни двора и никакой гражданской специальности?.. «Сколько, — спрашиваю его, — ты работаешь в сутки?» — «Известное дело, — отвечает, — восемь часов. Как все…» — «Нет, — говорю, — не как все! Спроси того майора, он тебе скажет, сколько роблят военные. Бывает, что сутками тянется у них рабочий день… Вот тебя, — говорю, — умника такого, не поднимают ночью по тревоге, ты не делаешь марш-бросков по пересеченной местности, в стужу и в зной, в любое время! А начнись война, кто первый пойдет в бой? Пока тебя, — говорю, — мобилизуют и приведут в надлежащую форму, такие вот, как тот майор, уже будут кровь свою проливать. И ты помалкивай, пока промеж нас крупный разговор не получился!» Объяснились мы с ним таким манером и разошлись подобру-поздорову. Вот ведь, товарищ полковник, какие сволочные разговоры иной раз ходят про нашего брата, военного человека!

Лелюх вздохнул и, как бы вспомнив что-то свое, проговорил задумчиво:

— Да… Подобные речи и мне приходилось слышать. Но и то сказать, попадаются среди нашего брата такие… Они и дают повод для подобных разговоров. А мужичонку ты отчитал правильно. Мелкий он человек!

— Пакостный, чего уж тут говорить… К чему я про это вспомнил?.. Ах да! Вы сказали, товарищ полковник, что ехать сюда не торопятся. Дозвольте мне спросить вас: а вы? А наш Ершик? А генерал наш, товарищ Чеботарев? А все наши солдаты и офицеры — что они, с радостью сюда двинулись? Приказали — и кончено! Это ведь только майор Шелушенков в охотку прибыл сюда — он, видишь ли, всю жизнь мечтал об этом… А вообще-то я так разумею: мы, военные, тем и отличаемся от всех прочих, что нас в любой момент могут послать туда, куда захотят, куда державе потребуется…

— Все это ты верно говоришь, старшина. — Лелюх немного помолчал, добрая улыбка скользнула по широкому, обожженному ветром лицу. — И все-таки наступит время — я верю в это! — когда наши люди будут приезжать сюда охотно, станут работать и служить тут без надбавки к основному окладу. А пока, конечно, тяжело. Это ведь только ты у нас, Тарас Денисыч, никогда не жалуешься.

— Я — другое дело, товарищ полковник. Женился я, сами знаете, в здешнем краю. Жинка у меня — из чукчанок, не жалуется на погоду. Хлопцы тоже.

— Трое их у тебя?

— Трое. Скоро прибавка будет, товарищ полковник. Четвертого ждем. Точно!

— Выходит, Тарас Денисыч, морозоустойчивых хохлят выводишь на Дальнем Севере?

— Так точно, товарищ полковник! Прямо по мичуринской науке действую! — И Добудько захохотал столь заразительно, что Лелюх не выдержал и тоже рассмеялся. Горечь, которая скопилась было в его душе в начале беседы, рассосалась.

Как бы вспомнив что-то, Лелюх взглянул на часы, заторопился:

— Заболтались мы с тобой, старшина. А ведь нам надо поговорить и о деле. На днях будем распределять новичков по ротам. Ну как они?

— Хлопцы хорошие, товарищ полковник.

— Хорошие? А мне вот майор Шелушенков докладывал другое. Что ты скажешь, например, о рядовом Громоздкине?

— А що о нем сказать? — Старшина беспокойно взглянул на командира полка и вдруг встал в положение «смирно».

Лелюх видел, как кончики его пальцев, плотно прижатые к брюкам, мелко вздрагивали.

— Хлопец как хлопец, — продолжал Добудько. — Успел, правда, провиниться дважды. Наказал я его… Ну так що ж с того? Глупый ще, порядков не знает. Обкатается и будет добрым солдатом…

— А какие же проступки совершил Громоздкин?.. Да ты садись.

— Первый раз по сигналу «подъем» не захотел встать. А второй… Вот как дело было. Вывел я их на плац, на строевую подготовку. Ну походили, пошагали — все точно по строевому уставу. Объявляю перекур. А он, Громоздкин этот, как был потный, так и повалился на снег. «Рядовой Громоздкин, — приказываю ему, — сейчас же поднимитесь!» А он лежит как ни в чем не бывало и еще рассуждает сам с собой, так щоб и другие слышали глупые его рассуждения: «А еще сказывали, что в армии заботятся о солдате. Ничего себе забота! То уборную заставят чистить, то котлован для помоев рыть, то гонят по плацу до седьмого поту. Хороша забота!» Я, понятно, к нему: «Плохая забота?» — спрашиваю. И тут такое зло меня взяло, закричал я во всю глотку: «Рядовой Громоздкин, встать!» Его как ветром подхватило, побледнел весь, смотрит на меня, дрожит. А я уж остыл. «Вот это и есть командирская забота, — говорю ему. — Простудишься, в санчасть или в госпиталь положат. Что же тут хорошего? Ты ведь, дуралей ты этакий, армии нужен здоровый, а не больной. Понял?» — «Понял», — отвечает. А майор Шелушенков неподалеку стоял, все, стало быть, видел. Подозвал меня и говорит: «Пришлите ко мне этого Громоздкина, товарищ Добудько. Я с ним индивидуальную работу проведу». О чем они разговаривали, я не знаю. Не чув ихней задушевной беседы. Только после занятий вызывает меня майор и тихо так, будто по секрету, предупреждает: «Вы, — говорит, — товарищ Добудько, поглядывайте за этим типом. Попомните мое слово: дезертирует! А мы с вами партийные билеты положим!» И сам что-то в блокнот записывает. — Под потемневшими скулами старшины шевельнулись желваки, и вдруг все лицо его и вся плотная фигура сделались неподвижно каменными.

— Трудно, значит, Тарас Денисыч? — неожиданно спросил Лелюх.

Добудько шумно вздохнул:

— Трудно, товарищ полковник.

— Да… это верно.

Лелюх замолчал, взгляд его сделался строгим. Только еще вчера на командирских занятиях он высказал мысль, показавшуюся некоторым офицерам, и особенно майору Шелушенкову, по меньшей мере странной. Лелюх утверждал, что в известном смысле командовать солдатами в мирное время труднее, чем на войне. Там их объединяет и дисциплинирует не только командирская воля, не только железная и суровая сила воинских законов, но и непосредственное ощущение близкой опасности, понимание необходимости быть вместе с другими в одном боевом строю, понимание того, что ты очень нужен народу, стране. Сознание всего этого подтягивает даже и не очень хорошо воспитанного солдата. Другое дело — мирное время. Фронт борьбы как бы переносится на заводы, шахты, на колхозные пажити. И армия в такое время, если на минуту отвлечься от основной ее задачи, стоит как бы в стороне от этих главных дел и забот своего народа и государства. Уже одно это иногда размагничивает.

— Кому из вас, — спрашивал Лелюх, — не доводилось слышать на учебных полях таких, к примеру, разговоров: «Что? Окапываться? А зачем? Ведь бомбежки-то нет, никто в нас не стреляет! Маскироваться? А зачем? Разве сейчас война?» И командир отделения битый час разъясняет таким вот «героям», что искусству окапывания и маскировки учатся в мирное время, что наши занятия должны быть максимально приближены к условиям боевой обстановки, что солдат должен быть готов в любую минуту… Ну и так далее — сами знаете, что мы говорим в подобных случаях. Солдат слушает, соглашается, а уйдет командир — лопату в сторону, карабин под мышку, греется на солнце, отдыхает про запас, и все потому, что «пули ведь не свистят».

На столе зазвонил телефон.

— Ну, старшина, — сказал Лелюх, положивтелефонную трубку, — наговорились мы с тобой вволю. А теперь иди к своим новичкам. Ну давай! А то меня комдив вызывает.

— Слушаюсь, товарищ полковник!

Добудько поворковал малость с ребятами-близнецами — детьми командира полка, оделся и, гулко отбивая шаг новыми валенками, вышел на улицу.

Лелюх приблизился к окну: полковнику почему-то захотелось еще раз взглянуть на старшину.

11

От генерала Чеботарева Лелюх мчался как сумасшедший. Бурей ворвался в свою квартиру, схватил одной рукой жену, а другой — обоих ребятишек сразу и, ничего не объясняя, стал бешено кружить их вокруг себя, подогреваемый радостным визгом сыновей. Наконец, умаявшись, он подтолкнул их к оттоманке, кинул и свое грузное тело туда же и, отдышавшись, торжественно сообщил:

— Лена! В Москву едем, в академию! Слышишь, едем, черт побери!

И, вскочив, он опять затормошил их, опять завертел вокруг себя. Потом, утихомирившись, сел на стул верхом, положил на его спинку тяжелый подбородок, спросил лукаво и ликующе:

— Ну? Что вы на это скажете?

Жена, часто мигая длинными темными ресницами, молча принялась целовать его, прижимаясь к горячему лбу мокрой от слез щекой, а Колька и Ванька, или Чук и Гек, как они называли себя, носились с диким улюлюканьем по комнате, щедро награждая друг друга звонкими подзатыльниками. Обед, к которому обычно опаздывал вечно занятый Лелюх, впервые состоялся в положенное время и всем показался необычайно вкусным, хотя суп был приготовлен все из той же сушеной картошки, надоевшей им так, что не только есть, но и глядеть-то на нее тошно.

Глава вторая Будни

1

Добудько и лейтенант Ершов рассказывали новичкам о боевом пути части, а во время вечерней прогулки старшина провел их мимо парка, где в молчаливо-грозном строю стояли танки, бронетранспортеры, зенитные установки, полевые орудия, минометы и еще что-то, укрывшее свою таинственную мощь под плотными брезентовыми чехлами. У границы парка, закутанный в тулуп, ходил часовой, в холодном, дробящемся свете луны казавшийся великаном. Его мерный, тяжелый шаг еще более усиливал впечатление грозной мощи, затаившейся в безмолвной жизни стальных машин и орудий. Молодые солдаты невольно укоротили шаг. В белой морозной ночи слышен был звонкий, сухой скрип сапог по иссиня-белому, как рафинад, снегу. По бокам дороги поднимали вверх озябшие белые руки карликовые березы, как бы прося проходивших мимо солдат вызволить их из-под снежного пласта и обогреть. Метрах в десяти, прямо перед двигавшейся колонной, белой молнией метнулся через дорогу песец, уронил сиротливо-жалобный лай и исчез в своем студеном царстве. А новички повернули головы в одну сторону, будто проходили на параде мимо трибуны.

Селиван до того загляделся, что потерял шаг и бежал трусцой, абы как, пока его не отрезвил голос Добудьки, громовым раскатом прозвучавший в нетронутой тишине: «Громоздкин, взять ногу!» Какие-то ночные белые птицы, вспугнутые этим криком, вспорхнули у дороги и унесли на своих быстрых крыльях пронзительную немоту северной ночи.

— Запевай! — поддаваясь общему настроению, захватившему вдруг молодых солдат, вновь бодро скомандовал старшина, и над строем, вибрируя, повис звонкий голосишко Петеньки Рябова, самозванно и явно не по силам взявшего на себя роль запевалы. Рябов шагал замыкающим, делая отчаянные усилия, чтобы не отстать и идти в ногу со всеми, и непонятно, для чего понадобилось ему принимать на себя дополнительную нагрузку ротного запевалы — хотя бы голос был как голос, а то так себе… потуги молодого петушка, состязающегося со старым, натренированным горлопаном кочетом. Не пошли впрок и добрые советы Ивана Сыча, который как-то сказал Рябову:

— Тебе, Петенька, с твоим интеллигентным голоском только романсы да разные там арии Ленского в опере петь, а для солдатской песни ты не годишься — кишка тонка. Ты уж лучше уступи кому-нибудь другому, Селивану, например. У того голос в самый раз, чтобы запевать «Броня крепка». А сам уж на подхвате, что ли…

Но сейчас голос Рябова не осекся робко и виновато, как случалось прежде, не остался одиноким — на самом угасании его подхватили, подняли дружно, горласто и, уже не смолкая, несли до самой казармы:

А Петенька, воодушевившись и возликовав душой, старался вовсю:

Селиван Громоздкин не пел, но и ему не хотелось, чтобы Добудько скомандовал: «Отставить песню!» Селиван, конечно, не мог забыть так скоро всех злоключений, свалившихся на него с первых же дней службы. Не забыл он и о разговоре с пропагандистом полка майором Шелушенковым, точно так же как и тот не собирался забывать о молодом солдате — недаром в блокноте Шелушенкова среди других записей была такая: «Провести индивидуальную работу с рядовым Громоздкиным. Настроение нездоровое. Командование предупреждено».

2

А было это так.

Увидев на занятиях провинившегося новичка, Шелушенков, как известно, приказал прислать его в свой кабинет, усадил против себя и начал спрашивать:

— Фамилия?

— Громоздкин.

— Имя, отчество?

— Селиван Григорьевич.

— Год рождения?

— Тысяча девятьсот тридцать пятый.

— Образование?

— Семь классов.

— Партийность?

— Комсомолец.

— Комсомолец?! — ахнул Шелушенков.

Далее он уже ничего не выяснял. На его лице отразилась такая боль, что Селиван испугался и хотел было по простоте душевной спросить: «Что с вами, товарищ майор?», но не успел этого сделать, потому что в следующую же секунду кабинет наполнился гневным голосом пропагандиста:

— Комсомолец? Какой же вы комсомолец, если… если с первых же дней службы нарушаете воинскую дисциплину? Какой, я вас спрашиваю? Вы что, не хотите служить?.. Может быть, отправить вас домой?.. Чего же вы молчите? Я вас спрашиваю или кого?

Громоздкин действительно молчал. Молчал отчасти потому, что до смерти был перепуган, главным же образом потому, что вопросы эти Шелушенков обрушил на него залпом и в такой форме, которая исключала всякую возможность ответа на них. Это легко понял бы всякий, глядя на «беседу» со стороны. Шелушенков же, очевидно, был лишен такой выгодной позиции и поэтому молчание солдата принял за протест. Через десять минут с пламенеющим лбом, держа руку на сердце из опасения, что оно выскочит из грудной клетки, майор уже стоял перед замполитом, подполковником Климовым, и взволнованным, прерывающимся голосом докладывал о том, что среди нового пополнения есть гнилые элементы и что надобно принять срочные меры, дабы уберечь полк от разложения.

Всем своим видом, выражающим крайнюю степень готовности, Шелушенков доказывал, что он примет эти срочные и решительные меры, ежели ему будет позволено. При этом небольшие его глазки на широком, малость одутловатом лице горели таким благородным гневом, будто он собирался закрыть своим телом амбразуру вражеского дота. И как же велико было удивление майора, когда, выслушав его доклад, подполковник Климов совершенно спокойно сказал:

— Вот всегда вы, Алексей Дмитриевич, торопитесь со своими выводами. Вчера, например, вас испугал лейтенант Ершов, как вы сказали, своим «ложным демократизмом». Выяснилось, однако, что ваши опасения преждевременны. Вероятно, и в этом случае ничего страшного нет. — Климов глядел на Шелушенкова со своей обычной полуулыбкой, которую — пропагандист хорошо знал это — еще никому не удавалось спугнуть с сухощавого и простодушного лица замполита, в прошлом — сельского учителя.

— То есть?.. Я… я не совсем… Солдат совершил тяжкий проступок. Я решил с ним провести задушевную беседу. А он…

— Если солдат допустил проступок, он понесет наказание в дисциплинарном порядке. А что касается задушевной беседы… Я вот что скажу вам, Алексей Дмитриевич. — Взгляд Климова скользнул по обиженному лицу Шелушенкова. — Не умеем мы вести таких бесед…

— Как это не умеем? — еще более удивился пропагандист.

— Не умеем! — тверже повторил Климов. — Разучились… Согласитесь, что, когда человека для беседы тащат в кабинет, он вправе усомниться в ее задушевности. — Замполит немного помолчал, очевидно вспомнив что-то свое, давнее. — И беседы не получится. Не получится, Алексей Дмитриевич! В таких случаях, дорогой мой, не могут спасти притворно участливые, а по существу равнодушные вопросы: «Как служится, солдат?», «Пишут ли из дому?», «Есть ли невеста? Не забыл ли послать ей фотографию?» — ну и прочее. Не спасут! Думаю, что вы и сами не раз убеждались в этом…

Климов снова замолчал и долго по своей давней учительской привычке ходил по кабинету задумавшись. Шелушенков ждал, когда он снова заговорит. И подполковник заговорил:

— Чего-то очень серьезного порою не хватает нашей политической работе, Алексей Дмитриевич. Естественности, что ли?.. Пожалуй. Да, да, именно естественности! Естественности и широкого дыхания, которые являются непременным условием всякого большого искусства. А ведь политработа — тоже искусство, и, может быть, не менее сложное, чем все прочие виды искусства! Это, мне кажется, неплохо понял пропагандист соседнего полка. Во всяком случае, среди офицеров и солдат он всегда свой человек. Не свойский, а именно свой… Он приходит к ним с открытой душой. И они отвечают ему тем же. Вот в чем дело! А мы с вами об этом забываем! — Климов ожесточенно потер седые виски — это была тоже его старая привычка. — Поэтому политзанятия у нас нередко носят форму пустой словесности…

— Вот уж этого я совсем не понимаю, — заметил Шелушенков, обиженный не столько последней фразой Климова, сколько упоминанием о пропагандисте соседнего полка, с которым Шелушенков готов был тотчас же вступить в ожесточенный спор уже по одной той причине, что пропагандиста этого хвалили чуть ли не на всех совещаниях в политотделе дивизии и на партийных собраниях.

— Да, да, Алексей Дмитриевич, — продолжал Климов, чуть притушив полуулыбку и нажимая на свое «да, да», что делал всякий раз после того, как окончательно уверовал в важную с его точки зрения и неожиданную для собеседника мысль. — Я не оговорился — словесности! А наши комнаты политпросветработы? Вы только посмотрите, как удручающе однообразно их оформление! Во всех подразделениях одно и то же!

— Вот тут я с вами полностью согласен! — горячо сказал Шелушенков.

— Это ли не иллюстрация к тому, о чем я только что говорил? Нет, Алексей Дмитриевич, надо решительно менять кое-какие формы нашей с вами воспитательной работы… Может быть, некоторые из них сами по себе и неплохи. Но когда эти формы превращаются в формализм — это ужасно! Надо менять! Главное, чтобы наша работа была всегда живой, конкретной!

Шелушенков слушал и в знак согласия все время кивал большой своей круглой головой.

Однако, вернувшись к себе, он торопливо достал из кармана «вечный спутник пропагандиста», как он сам не без гордости называл толстенький квадратный блокнотик в черном хромовом переплете, и пополнил его новыми записями. Одна касалась индивидуальной работы с рядовым Громоздкиным, а другая зафиксировала следующее:

«Подполковник Климов. Взял под защиту злостного нарушителя дисциплины молодого солдата Громоздкина. Он же, Климов, назвал пустой словесностью политические занятия. В той же беседе сочувственно отозвался о лейтенанте Ершове, которому я сделал замечание за чрезмерную болтливость и почти что панибратское отношение к подчиненным.

Не странно ли это для замполита полка?»

А неделей раньше в блокноте была сделана и ждала чего-то еще одна пугающая запись:

«Генерал Ч. (фамилию комдива Чеботарева владелец блокнота на всякий случай обозначил одной начальной буквой) незаконным образом выслал из дивизии полковника Пустынина, прибывшего на смену Лелюху, участника Сталинградской битвы, ветерана нашего полка, окончившего две военные академии, — об этом я случайно узнал в штабе соединения…»

Полистав книжицу, майор озабоченным взглядом окинул свой кабинет и немного успокоился. Кабинет, конечно, крошечный, но в нем было все, чему полагалось быть в настоящем кабинете: и столы буквою «Т», и тяжелый чернильный прибор, и зеленое сукно под толстым стеклом, и телефоны, и портреты на стенах, и даже какая-то статуэтка с захватанной, грязной головкой. Словом, он был копией обыкновенного кабинета, существующего всюду, где есть только начальник, и отличался от кабинета большого начальника лишь своим размером да отсутствием приемной с адъютантом или дежурным. Под толстым холодным стеклом лежал план работы, и против каждого пункта его стояла жирная «птичка», говорящая о том, что все намеченные мероприятия проведены в жизнь. Отдельные пункты были помечены двумя «птичками», и это означало, что данные пункты не просто выполнены, а выполнены хорошо, то есть с непосредственным участием самого Шелушенкова. В конце плана, перед подписью, оставалось чистое место, и майор решил заполнить его. Проставив порядковый номер, он написал:

«Провести индивидуальную работу с молодым солдатом Громоздкиным».

Пункт этот, как видим, был выполнен раньше своего рождения, и это, конечно, нарушение формальности, но зато план пополнился еще одним проведенным в жизнь мероприятием. В конце концов это главное, а не соблюдение каких-то там формальностей. Вот так.

3

В жизни молодых солдат произошли два важных события: кончился карантин, новички приняли присягу и стали, таким образом, полноправными членами полковой семьи и участниками ее трудной и беспокойной жизни в самом дальнем краю родной земли.

Теперь каждого из них волновало, в какое подразделение пошлют. Громоздкин и его товарищи уже успели узнать, что в полку, хоть он и называется стрелковым, есть и артиллерия, и минометы, и гранатометы, и зенитки, и даже танки. Это было для них важным и радостным открытием, потому что для каждого находился род войск по душе. Даже Селиван — он, как известно, мечтал о морской службе — успокоился. Теперь ему хотелось стать водителем — если не танка, то во всяком уж случае бронетранспортера: гражданская профессия шофера и тракториста давала ему веские основания надеяться на это. Однако наученный печальным опытом, он не высказывал открыто своих желаний, оставив за командирами право решить его судьбу. Кроме того, в душе Селиван опасался, что за все провинности его могут послать в какое-нибудь хозяйственное подразделение, в транспортную роту, например, и тогда придется как миленькому «вкалывать» на полуторке, вывозя снег и мусор с казарменного двора. Как тогда обо всем этом напишешь отцу, матери и особенно Настеньке, которой он, в ожидании лучших времен, не послал еще ни единого письма! Короче говоря, Селиван уже не баловал себя радужными надеждами и, наверно, потому испытал особенно большую радость, узнав, что его определили водителем бронетранспортера.

Петенька Рябов, Иван Сыч и Алексей Агафонов были назначены в одну с ним роту, попали даже в один взвод, которым командовал полюбившийся всем во время недавней беседы ветеран полка, бывший воспитанник — Андрюша Ершов. Сыча тоже поставили водителем, а Петеньку, как и предполагалось, определили пехотинцем, рядовым стрелком, и это не только его не удручало, но даже дало повод лишний раз посмеяться над Громоздкиным.

— Пехота — не то слово, — бойко философствовал он. — Это устаревшая терминология. Никто теперь в армии пешком не ходит. А ты, Селиван, как был в нашем селе извозчиком, возившим зимою, по воскресеньям, на своей полуторке женщин на базар, так им и останешься. Только теперь будешь возить не тетю Пашу с ее мешками да корзинами, а меня, рядового стрелка Рябова. И я для тебя уже не пехотинец, а мотопехотинец. От слова «мотопехота». Не служба, а малина! Автомат на грудь, сам уселся на лавочку и катись на здоровье, отдыхай, пейзажами любуйся да свежим ветерком дыши. Благодать! А ты, Селиван, знай крути баранку… Понял?

— Понять-то Громоздкин понял, — простодушно заметил лейтенант Ершов, оказавшийся поблизости и до конца выслушавший Петенькину сентенцию. — Только поглядим, что вы, Рябов, скажете, когда нас высадят из бронетранспортера и в полной боевой выкладке заставят пробежать километров десять по пересеченной местности. Аттестат зрелости тут вам не поможет. Здесь, Рябов, иная зрелость нужна… Не обижайтесь на меня. Скоро вы убедитесь, насколько я прав. — И Ершов застенчиво и как будто даже виновато улыбнулся, страшно удивив этим новичков, для которых он был воплощением воинской твердости и неукротимого мужества: из рассказов старшины Добудьки они хорошо знали о подвигах Ершова на войне.

— Вы, конечно, правы, товарищ лейтенант, — неожиданно быстро согласился Петенька и глубоко, прерывисто, как-то уж совсем по-детски вздохнул. Он вспомнил слова Добудьки насчет биномов и прозрачный намек на то, что решать эти самые биномы куда легче, чем нести военную службу, об этом же говорил сейчас и лейтенант Ершов, а он-то уж знает, почем фунт солдатского лиха! Вспомнил обо всем этом и задумался.

Раньше, в первые дни службы, Рябов часто спрашивал себя:

«Что же это такое получается? Почему мною, окончившим десятилетку, должен командовать старшина, имеющий четырехклассное образование? Ведь глупо же! Конечно, глупо!..» И Петенька вынужден был тогда признаться самому себе, что его бодрячество перед товарищами, наигранное хвастовство своей «пехотинской» судьбой есть не что иное, как желание любыми средствами заглушить в себе неутихающую боль, вызванную и тем, что провалился на экзаменах в институт, и тем, что по каким-то непонятным для него законам приходится здесь подчиняться людям, которые знали меньше его, и тем, что завезли его в страшную даль — так далеко, что одна только мысль об этом приводит в трепет.

Все его товарищи — Громоздкин, Агафонов, Сыч — хоть какую-то, но имели профессию. Они отслужат свой срок и спокойно вернутся к своим привычным делам. А что будет делать он? Вновь корпеть над книгами и готовиться к поступлению в институт? Мать, конечно, хочет именно этого и постарается настоять на своем.

А что, если он один-единственный раз не послушается матери и, как Селиван, сядет за руль машины? А?

Петенька помнит, что от этой внезапно пришедшей в его голову мысли ему сразу стало легче. В самом деле, что плохого, если он станет трактористом или шофером? Чем Громоздкин хуже его, Рябова? Раньше Петенька как-то совсем не задумывался о своей будущей профессии. Он просто учился и знал, что надо учиться, потому что учились решительно все. Но он совсем не думал, для чего это надо. Мать говорила: «Стыдно в наше время быть необразованным». И Петенька учился, учился более или менее прилежно, а что из этого выйдет, его мало тревожило. Но, оказавшись в армии, он вдруг решил, что ему помешали довести до конца какое-то большое и важное дело и что это очень нехорошо и ненормально, так же нехорошо и ненормально, как и то, что ими командует старшина Добудько, имеющий весьма отдаленное и смутное понятие, скажем, о биномах. А вот в минуту своего неожиданного прозрения он вспомнил, что и Громоздкин и Сыч тоже ничего не знают о биномах, однако ж они умеют управлять сложными машинами, чего он, Петенька, не умеет делать. Почему же старшина Добудько не должен знать в своей области больше, чем знает он, совсем еще новичок на военной службе?..

Петенька в достаточной мере обладал здравым смыслом и сравнительно легко пришел к заключению, что раз так, то нужно служить, поменьше мудрствуя и почаще вспоминая об известной статье конституции, которая в равной степени касается всех: и тех, у кого в кармане лежит аттестат зрелости, и тех, у кого нет такого аттестата. Помимо того, он не мог не подчиниться гипнотизирующей силе момента, когда его маленькую, ладную фигурку облекли в новую, пахнущую нафталином форму, не мог, конечно, забыть тех минут, когда он чуть дрожащим голосом читал перед строем солдат слова присяги. Да и по своему характеру Петенька, в общем-то, парень покладистый, не то что его дружок Селиван Громоздкин. К тому же он был еще очень молод и знал, что, как бы ни было тяжело у него на сердце, пройдет какое-то время, и все угомонится, успокоится. О таких людях, как Петенька Рябов, говорят: «Звезд с неба не хватает». В армию он пришел просто служить, а не совершать героические подвиги, о которых бредил его приятель. Вот почему, к удивлению своих товарищей, Петенька раньше их и совсем естественно вошел в русло армейской жизни и уже успел получить две благодарности от старшины, от того самого старшины Добудьки, которого когда-то в глубине души ставил ниже себя. И поощрениями своими Петенька теперь несказанно гордился.

— Чего доброго, тебя еще командиром над нами поставят, — не без зависти сказал ему Громоздкин.

— А ты как думал? Обязательно поставят! — охотно подтвердил Петенька. — Будете у меня с Сычом ходить по струнке. Я вас вымуштрую!

Не знал Петенька, что слова его окажутся пророческими: переменчивая армейская судьба уже готовила для него нечто такое, о чем он никогда всерьез и не думал.

4

Рота, в которой служили Громоздкин, Сыч, Рябов и Агафонов, вышла на первые учебные стрельбы из карабина.

Упражнение номер один было легким до чрезвычайности: следовало поразить тремя пулями неподвижную «грудную» мишень на щите размером 0,75×0,75 с расстояния ста метров. Однако задача осложнялась тем, что начиналась уже полярная ночь и видимость была неважной. Может быть, еще и поэтому к стрельбам готовились как к большому событию. Старшина Добудько, вернувшийся из карантина к исполнению своих прямых служебных обязанностей, расхаживал по казарме важный и торжественно строгий. Он подходил вместе с помкомвзводами и отделенными командирами к пирамидам и придирчиво осматривал оружие. Сержанты, наверное, уже в сотый раз объясняли солдатам условие стрельб. А лейтенант Ершов так и не уходил к себе в офицерское общежитие — ночевал накануне стрельб в казарме, за что получил выговор от своего «опекуна» Добудьки.

— Неправильно ты поступаешь, Андрюша. Это уж точно! — сердито ворчал старшина, когда они остались вдвоем в ротной канцелярии. — Надо больше доверять сержантам. А ты норовишь все сам зробыть за них… Ну що ты торчишь день и ночь в казарме? Думаешь, без тебя не управимось? У тебя есть помкомвзвода, отделенные. Дай им указание, а сам отдыхай или самообразованием занимайся… Нет, женить тебя треба, Андрюха. Это уж точно! Тогда хучь жинка тебя дома будет придерживать. Завтра же схожу до Ольги… От побачишь!

В комнате политпросветработы, пестрой и нарядной от множества портретов, плакатов, лозунгов и различного рода диаграмм, уже висела свежая стенгазета, целиком посвященная предстоящим стрельбам. Казалось, этого было вполне достаточно.

Однако майор Шелушенков, как всегда деловитый, провел накануне стрельб инструктивное занятие со взводными агитаторами, после чего они должны были прямо в поле, в условиях, максимально, так сказать, приближенных к боевой обстановке, призывать солдат, чтобы те стреляли только на «отлично». Шелушенкова нисколько не смущало то обстоятельство, что во время этих весьма непродолжительных стрельб агитаторам не представится такая возможность, потому что они сами солдаты и будут делать то же, что и все, то есть стрелять по мишеням. Но пропагандист был убежден, что так оно и должно быть, потому что так было всегда, и что заведено это не им, Шелушенковым, что стрельбы есть стрельбы, а «политическое мероприятие вокруг них» есть политическое мероприятие, и что никто не посмеет упрекнуть его в бездеятельности даже в том случае, если стрельбы пройдут плохо: ведь все, что зависело от него, он сделал.

Он так и сказал лейтенанту Ершову, который осторожно намекнул майору, что едва ли есть необходимость назначать беседчиков на время стрельб — ведь беседы уже проводились.

— Ваше дело, лейтенант, руководить стрельбой. А насчет политического обеспечения можете не беспокоиться. Предоставьте это мне.

— Да… Но, товарищ майор, солдатам будет не до бесед. Для этого у них в самом деле нет ни одной минуты…

— Я просил бы вас не вмешиваться, — повторил Шелушенков тверже. — Вы забываетесь, лейтенант!

— Простите. — И Ершов замолчал.

Утром полковник Лелюх, замполит Климов, пропагандист полка майор Шелушенков, командир третьей роты и командиры взводов прибыли на стрельбище. Ночью выпал снег, и десятка два солдат под руководством старшины Добудьки расчищали огневой рубеж и траншеи для показчиков мишеней.

Вскоре прибыли и сами стрелки.

Петенька Рябов был назначен показчиком и уже сидел в траншее, поглядывая оттуда, как сурок из своей норы, настороженно навострив уши, готовый в любую секунду юркнуть за насыпь, над которой возвышались шесть озябших, побуревших от мороза «грудных» мрачных фигур, выставленных под пули. Далеко слева, еле видимая, маячила пирамида, похожая на землемерную вышку. На ней стоял солдат. Временами там что-то ослепительно блестело. Вот с исходного рубежа к огневому подошла первая смена — шестеро солдат из взвода лейтенанта Ершова, среди которых был и Селиван Громоздкин. Селиван должен был стрелять в третью слева мишень. Сообразив это, Рябов попросил у старшего по укрытию разрешения контролировать именно эту мишень.

Вдруг то, что блестело на вышке, сверкнуло еще ярче, и над снежной равниной, дрожа, поплыл, будоража людей, медноголосый зов трубы: «Попади, попади, попади!»

До Рябова донесся голос Добудьки, докладывавшего ротному командиру:

— Товарищ старший лейтенант, смене выдано восемнадцать патронов!

И чуть позже — голос ротного:

— Смена, выдвинуться на огневой рубеж!

Петенька нырнул в траншею и почувствовал, что ему жарко. Потом, набравшись храбрости, он выглянул из-за насыпи и на миг увидел широкое, темно-красное в сумерках лицо Громоздкина, решительно двинувшегося прямо на него, Петеньку.

Селиван лег, долго ворочался, ища лучшее положение телу — ему все что-то мешало. Но вот наконец он замер и плавно потянул на себя спусковой крючок. И в это время прямо у его уха грянул чужой оглушительный выстрел, и перед заслезившимися вдруг глазами Громоздкина все волнообразно качнулось. Он отвел палец от крючка, шумно выдохнув из расширившихся легких долго сдерживаемый воздух. Грудь его поднималась и опускалась, а с нею вместе поднималось и опускалось плечо, к которому он крепко, до боли, прижимал приклад карабина. Селивану хотелось во что бы то ни стало найти ускользающую мертвую точку, чтобы можно было мгновенно спустить курок, но найти эту точку все не удавалось, и никак нельзя было ни сосредоточиться, ни успокоиться, потому что слева и справа от него гремели выстрелы. Чувствуя, что он задержался бесконечно долго, Громоздкин резко потянул окоченевшим пальцем за крючок. Грохнул выстрел. Это ободрило Селивана, и следующие выстрелы раздались сразу же, один за другим. К удивлению Громоздкина, он отстрелялся первым, и ему еще минуты три пришлось лежать, пока не отстрелялись его товарищи.

Отведя смену за исходный рубеж, руководитель стрельб позвонил старшему по укрытию и приказал осмотреть мишени.

Первым выскочил из траншеи Петенька.

Громоздкин, весь натянутый как струна, не мигая следил за дальнейшими действиями друга.

Минута, другая, третья…

А Петенька все смотрит и смотрит на чистую, нетронутую мишень. Он не верит, он не может поверить в то, что стало уже очевидным: все три пули Селиван послал «за молоком».

А Громоздкин, в свою очередь, напряженно глядит на маленькую, согбенную фигурку Рябова, продолжающего свои напрасные поиски — а то, что они напрасные, Селиван понял уже в первую минуту, понял по озабоченной спине Петеньки, по тому, как на ней, чуть повыше хлястика, сердито вздыбилась шинелишка, по тому, как Петенька боится повернуться и взглянуть на своего приятеля. Но Селиван все-таки на что-то еще надеется: уж очень ему не хочется верить в то, что случилось, случилось в тот день, когда ему, неудачно начавшему свою службу, до крайности хотелось отличиться.

Но вот Петенька, так и не оглянувшись, будто был виноват в очередной неудаче, постигшей его товарища, шмыгнул в укрытие. Оттуда вскоре сообщили результаты: пять мишеней поражены и лишь в одной не обнаружено пробоин. Это была мишень рядового Громоздкина.

Ошеломленный Селиван стоял на исходном рубеже и не сразу понял, что это к нему адресованы слова командира полка:

— Как же это вы, товарищ Громоздкин, а? Вы меня слышите?

— Ох… простите, товарищ полковник.

— Вы не больны?

— Никак нет, товарищ полковник.

— Так в чем же дело?

— Не знаю… Может, с оружием что…

Услышав такие слова, Добудько забеспокоился.

— Того не может быть, товарищ полковник! — заторопился он. — Карабин в порядке. Это уж точно!

— А мы сейчас проверим. — Лелюх покривил губы в улыбке. — Ну-ка, товарищ Добудько, попробуйте…

— Слушаюсь!

Старшина взял из рук Селивана его оружие, получил патроны и поднятым из берлоги медведем, свирепо насупившись, двинулся вперед. Привычно бросил свое крупное тело на снег, широко раскинул ноги и застыл. Сразу же раздался выстрел, потом второй и третий — через равные промежутки времени. Отряхнувшись, Добудько спокойно возвратился на исходный рубеж.

Из траншеи снова показалась маленькая фигурка Петеньки Рябова. Он подбежал к мишени, смотрел на нее не более двух секунд и, обернувшись, радостно замахал руками: ни одной!

С багровым лицом старшина побелевшими глазами смотрел в пространство. «Не может того быть… Не может того быть!» — шептал он сухими губами, упрямо не глядя ни на командира полка Лелюха, ни на стоявшего рядом с ним замполита Климова, ни на Шелушенкова, торопливо вынимавшего из кармана свой черный блокнотик, ни на покрасневшего лейтенанта Ершова, который почему-то больше всех переживал эту неудачу, ни на солдат, беспокойно наблюдавших за своим старшиной, давно уже в их глазах ставшим всемогущим, ни на воспрянувшего духом Громоздкина.

На помощь Добудьке пришел подполковник Климов.

— А ты, Тарас Денисыч, постреляй из карабина… ну вот хотя бы рядового Сыча. И тогда все станет ясным, — сказал он с обычной улыбкой на простодушном лице, которая действовала на его собеседников всегда успокаивающе.

— Слушаюсь!

Через минуту снова загремели выстрелы.

На этот раз все пули легли в цель. И когда об этом сообщили, Добудько шумно и облегченно вздохнул. Однако, перехватив печальный взгляд Громоздкина, старшина вдруг смутился, как-то полинял, словно был виноват перед молодым солдатом.

Карабин Ивана Сыча перешел в руки Селивана Громоздкина. Результат, однако, оказался не лучше прежнего — лишь одна пуля чуть царапнула край щита.

Пряча от товарищей увлажнившиеся глаза, Громоздкин встал в строй.

А длинноногий Ершов, сутулясь больше обычного, стоял возле Лелюха и яростно доказывал, что неудача Громоздкина — простая случайность, что на следующих стрельбах — «вот увидите, товарищ полковник!» — этот солдат покажет «класс». Лейтенанту Ершову, влюбленному в свой полк и еще более — в свой взвод, которому, как он полагал, самою судьбой предназначено быть первым в части, было горько от мысли, что полковник Лелюх может подумать плохо об его, Ершова, командирских способностях.

А Лелюх, с трудом сдерживая улыбку, отлично понимая состояние молодого офицера, нарочито строго говорил:

— Посмотрим, посмотрим, лейтенант. Знаю, похвастаться вы любите.

— Да разве я…

— Ладно. Продолжайте стрельбы, лейтенант.

Через полтора часа стрельбы закончились.

Солдаты построились, миновали столбик, на котором трепыхался уже порванный ветром боевой листок, и, скрипя железными от мороза сапогами, направились в расположение полка. По дороге пробовали петь песню, но не получилось. Даже заяц-беляк, выскочивший из-под самых солдатских ног и ошалело пластавшийся над снежной равниной, никого не развеселил.

Петенька Рябов сделал попытку как-то встряхнуть товарищей по отделению, а главное — своего неуютного дружка.

— Из рогатки ты, Селиван, лучше стрелял, — сказал он, едва поспевая за остальными солдатами. — Помнишь небось, какую ты блямбу припечатал на лбу Ваньки Сыча? Целый месяц носил он этот фонарь. А из карабина — не то! Ну ничего, в другой раз я тебя выручу. Специально прихвачу с собой шильце либо гвоздь. Увижу, что в твоей мишени ни одной пробоины, и сам их понаделаю…

— А ты их в своей глупой башке понаделай. Или она у тебя и без того дырявая? — сказал Иван Сыч, испытывавший одновременно и радость и неловкость. Радость оттого, что успешно провел стрельбы, неловкость оттого, что такого успеха не было у его товарища.

— Развеселить же вас хотел! — обиделся Петенька и надолго умолк — разговаривать в строю не полагалось.

5

Вскоре стрельбище покинуло и командование полка.

Проходя мимо боевого листка, Лелюх почему-то поморщился, но ничего не сказал. И хотя он ничего не сказал, все поняли, что полковник не в духе. Лучше всех это понял майор Шелушенков, объяснивший плохое настроение командира полка тем, что его отъезд в Москву отложен на неопределенный срок.

«До чего ж сильный человек этот Лелюх! — с искренним восхищением подумал Шелушенков, глядя на плотную, будто литую фигуру полковника. — Ведь больно ему, а виду не показывает. Подумать только: все уже было приготовлено к отъезду — и вдруг… Нехорошо поступил генерал, очень нехорошо! Жаль, по-человечески жаль Лелюха и его семью. Не везет им. Обидные бывают в жизни вещи…»

Последняя мысль вызвала у майора недоброе воспоминание.

Два года назад, после двухмесячного пребывания в резерве, Шелушенкова вызвали в отдел кадров за получением назначения. Принимал его инструктор отдела Денюхин.

— Куда бы вы желали поехать? — радушно спросил он Шелушенкова.

Шелушенков вообще-то хотел бы остаться в Москве, но знал, что это совершенно исключено. Поэтому ответил:

— В Минск… куда-нибудь в те края.

— Хорошо, — неожиданно быстро согласился Денюхин. — Завтра в одиннадцать ноль-ноль получите предписание.

Наутро ничего не понимающему и крайне растерянному Шелушенкову вручили бумагу, согласно которой он обязан был отправиться на Дальний Восток.

А знай Шелушенков руководящий принцип Денюхина, он легко смог бы поехать туда, куда хотел.

Излагая свой метод работы с кадрами, Денюхин говорил товарищам по отделу:

— Просится человек на юг — посылайте его на север. Он желает служить на западе — посылайте его на восток…

— Это зачем же так? — удивлялись сослуживцы Денюхина. — Это же негуманно. В чьих это интересах?

— Насчет гуманности я придерживаюсь иного мнения. А поступаю я так исключительно в интересах государственных, — отвечал на это Денюхин. — Посудите сами: офицер просит послать его, скажем, в Киев — стало быть, он преследует какие-то свои, личные цели и меньше всего думает о служебном долге. Вместо Киева я посылаю его в Архангельск — там ему ничего не остается делать, как только думать о добросовестном исполнении службы. Логично?

Шелушенков, конечно, ничего не знал об этой странной логике и был очень огорчен назначением. Однако он сразу же сделал вид, будто всю жизнь мечтал о службе в отдаленном от центра воинском гарнизоне…

— Что же все-таки случилось с Громоздкиным? — спросил Лелюх, вспугнув несладкие мысли пропагандиста. — Командир взвода Ершов уверяет, что на занятиях по огневой этот солдат очень прилежен.

— Вероятно, просто перенервничал парень. Первый-то раз карабин подвел — плохо пристрелян, а второй раз — нервы. Переволновался, — сказал Климов. — Уж очень много шума бывает иногда у нас при подготовке к стрельбам. До того наагитируемся, что…

— А по-моему, он просто симулянт, этот Громоздкин, — сказал Шелушенков, которого рассердили собственные воспоминания. Он потер рукавицей маленькие красные уши, еле заметные за выпуклыми щеками, и добавил: — Я же предупреждал.

— Ты прав, Федор Николаевич, — перебил Шелушенкова Лелюх, обращаясь к подполковнику Климову. — К сожалению, ненужной шумихи и «накачки» у нас многовато… Как-то в Москве мне довелось быть в одной компании с футболистами. Они говорили мне, что иногда перед состязанием, особенно в международных играх, им сотни раз напомнят об ответственности перед Родиной, так взвинтят нервы, что на поле спортсмены выходят, по существу, уже небоеспособными. Нечто подобное бывает и у нас. Надо больше доверять людям и лучше думать о них, Алексей Дмитриевич! — повернулся вдруг к Шелушенкову Лелюх. Потом, размышляя, продолжал: — Есть еще и другое. Где-то я прочел о том, как Владимир Ильич приказал однажды выбросить из своего рабочего кабинета табличку с надписью «Курить воспрещается» только потому, что на нее никто не обращал внимания. А мы вот выпустили боевой листок, который солдаты не смогли прочесть.

Шелушенков понял, что командир полка бросил камешек в его огород, и нахохлился, обиженно заморгал маленькими глазками, растопляя иней на реденьких, коротких ресничках. Однако он сделал вид, что слова Лелюха не имеют к нему никакого отношения.

Я думаю порекомендовать провести завтра в третьей роте комсомольское собрание с повесткой дня: «Итоги стрельб и задачи комсомольцев». Как вы считаете, товарищ подполковник? — спросил Шелушенков Климова так, чтобы слышал и Лелюх, который все еще хмурился.

Климов понял Шелушенкова. И сказал подобревшим голосом:

— Комсомольское собрание провести можно. Даже нужно. Только…

— Я сейчас же вызову секретаря комсомольской организации рядового Рябова, — обрадованно заговорил Шелушенков, не выслушав до конца замполита. — Пусть поговорят о Громоздкине, покритикуют как следует. Я и сам думаю выступить…

— Выступить вы можете, конечно, — сказал Климов, желая скрыть вновь поднявшееся в нем раздражение против Шелушенкова. — Но только, пожалуйста, без проработки.

— Что вы, товарищ полковник?! Разве я не понимаю?..

— Солдат надо побольше учить, и не надо их прорабатывать, — настойчивее повторил Климов.

Он направился к своей машине и знаком пригласил туда же пропагандиста.

И опять Шелушенков сделал вид, что не замечает этого раздражения.

6

Когда машина поравнялась с уходившими со стрельбища солдатами, шофер по просьбе Шелушенкова остановил ее.

— Я пойду с ними, — сказал майор молчавшему Климову и сошел с «газика».

Пропагандист полка хотел было еще раз поговорить с рядовым Громоздкиным и уже делал знаки командиру роты, чтобы он вызвал из строя Селивана, но тот не понял этих знаков и дал первую «вводную», используя путь от стрельбища до казармы для тактической подготовки:

— Атомная тревога!

И тут все смешалось.

Некоторые солдаты — и первым из них Петенька Рябов — бросились на снег, уткнувшись в его жгуче-холодные иглы разгоряченными лицами. Но командир поднял их и приказал быстрее двигаться вперед. Ускоряя шаг, солдаты привели в положение «наготове» вату, марлю, плащ-палатки и даже приготовили носовые платки — все то, что пригодилось бы им при «дегазации, дезактивации и дезинфекции» стрелкового оружия (Селиван не мог понять, зачем обычное обтирание и простейшую обмывку карабина нужно было называть тремя этими мудреными словечками).

Шелушенков с трудом поспевал за солдатами. Наконец ему удалось пристроиться к Громоздкину, которого он узнал по широким плечам и узкой, почти девичьей, талии, и майор, отдышавшись, приготовился было задать ему первый вопрос, но вновь раздалась команда, оповещавшая, что произошел «атомный взрыв». Солдаты мигом разбежались в разные стороны и залегли. И только Селиван Громоздкин, задержанный Шелушенковым, не успел отбежать и залег на том месте, где захватила его команда. Лейтенант Ершов тотчас же сделал ему замечание и пояснил, что «взрыв» произошел в нескольких километрах от того места, где они сейчас находятся, и что с момента вспышки до приближения взрывной волны проходит какое-то количество секунд, и что этого времени больше чем достаточно, чтобы успеть отыскать для себя укрытие.

Селиван слушал рассеянно и молчал. Противогазная маска на его лице трудно и часто дышала, раздувая и опуская свои холодные резиновые щеки.

Лежавший рядом с ним майор Шелушенков, дождавшись, когда отошел командир взвода, сказал:

— А если б это был настоящий взрыв? Хороши были бы мы с вами! Что бы о нас сказали тогда?

И тут у Селивана вырвалось такое, чего он долго потом не мог простить себе. Но, видно, правы люди, когда утверждают, что беда одна в дом не приходит: за ней жди другую…

— О покойниках плохо не говорят, товарищ майор, — прохрипел Селиван глухо, и гофрированная трубка его противогаза качнулась, как хобот.

— Что вы сказали! Повторите! Рядовой Громоздкин, я вам приказываю повторить то, что вы сказали!

Селиван молчал. Только маска еще чаще стала раздувать свои холодные щеки.

Шелушенков встал и быстро пошел в сторону казарм. Солдаты долго еще видели его круглую спину. А Селиван лежал на прежнем месте и, холодея, думал: «Как же это у меня получилось?! И что теперь будет со мной? А, ладно, один черт!»

И как уже часто с ним случалось в последние дни, Селиван вновь подумал о своей родной Волгушевке, об отце, матери, Настеньке, о недавнем детстве. Пусть оно не совсем ласковое и радостное, это детство, но и в нем были светлые минуты. Разве можно, например, забыть ребячьи игры, полные суровой боевой романтики, игры, возникавшие как отзвук только что смолкшей канонады большой войны. У памяти долгая и цепкая жизнь. Ты только потревожь, вспугни ее своим сердцем, и, чуткая, она тотчас же с необычайной услужливостью воспроизведет тебе картины минувшего…

…Село Волгушевка, где родились Громоздкин, Сыч, Агафонов и Рябов, разделяется на две равные части. Одну часть, где в прежние годы проживали зажиточные крестьяне, и по сей день называют Хутором, а другую, с ее беднотой, — Завидовкой. С давних пор между хуторскими и завидовскими ребятами идут всякого рода горячие состязания (в свое время и кулачные тоже). Традиция эта сохранилась до наших дней, утратив лишь сейчас свою социальную подоплеку.

Как-то после сильного дождя, когда на поле прекратились все работы (а подростки в ту пору представляли в колхозе чуть ли не основную рабочую силу), между Селиваном Громоздкиным и Ванькой Сычом, большеголовым и большеглазым командиром хуторских мальчишек, состоялся отчаянный спор: кто более искусен ввоенном деле — завидовцы или хуторяне.

— Знамо дело, мы, хуторские! — уверенно говорил Сыч, задирая кверху свой короткий крючковатый нос и смело глядя в лицо противнику круглыми зелеными глазами. При этом большая голова его вращалась по-птичьи на тонкой, худущей шее. В доказательство сказанного он приводил тот факт, что его отец «гвардии старший сержант» и на войне командовал «целым отделением». Однако Селивана было трудно убедить даже таким действительно серьезным доводом.

— Мой тятька хоть и не был сержантом, но командование поручало ему важные операции, — сказал он, поднажав на последнее, непонятное для него и потому еще более веское слово. — А брат Егорка… — Селиван запнулся, помолчал. — Брат Егорка первым форсировал Днепр… Во!

Не найдя, что возразить Селивану, у которого отец выполнял столь «важные операции», а брат погиб геройской смертью, Сыч смотрел на усеянное веснушками лицо своего неприятеля, повергнутый в некоторую растерянность. Тем не менее к вечеру он дал Селивану вызов:

— Хочешь, давай сразимся…

Сражение состоялось на следующий день.

Отряд Сыча вел себя на поле боя храбро, но после ряда последовательных ударов завидовцев, искусно руководимых Селиваном, был вынужден перейти к обороне у Дальнего Переезда, на опушке леса, там, где кончались колхозные огороды. И надо отдать справедливость Сычу — место для обороны он выбрал самое подходящее.

На участке «фронта» наступило временное затишье. Обе стороны вели усиленную разведку. На переднем крае шла редкая перестрелка из самодельных пугачей и рогаток. На правом фланге Селиванова отряда заливалась трещотка, успешно заменявшая пулемет «максим». Это усердствовала Настенька, худенькая, большеглазая девчонка, назвавшая себя Анкой-пулеметчицей.

Основным препятствием на пути наступающего отряда Селивана был плетень, увенчанный тремя рядами колючей проволоки, что усиливало иллюзию переднего края. Богатая фантазия ребят легко возвела это немудреное сооружение старого и вечно хмельного лесника Данилыча в ранг укрепрайона, для сокрушения которого необходимо было произвести перегруппировку сил, пополнить отряд, понесший в ходе боев некоторые потери: два хлопца, увлекшись битвой, позабыли об осторожности и были встречены градом камней в десяти метрах от плетня. Украшенные синяками и шишками, со слезами покинули они поле боя, то есть попросту драпанули домой, где в добавление к этим синякам и шишкам получили еще кое-что пониже спины.

Итак, плетень нужно было взять во что бы то ни стало.

Но как это сделать?

Если «пехота» могла еще с грехом пополам под сильным огнем рогаток преодолеть его, то что поделаешь с «механизированными силами»? Половину отряда составляла «мотопехота», посаженная на настоящие велосипеды…

В великой задумчивости сидел Селиван на своем командном пункте — в заброшенном погребе на колхозном огороде. Столом для него служила перевернутая кадушка из-под соленых огурцов. Командир склонился над картой, вырванной из учебника географии, и тщательно рисовал на ней красным и синим карандашами какие-то знаки.

Возле него стоял начальник штаба — рыженький тихоня Агафонов Ленька, назначенный Селиваном на эту должность за рассудительность и отличные отметки по арифметике. Ленька вообще-то не очень любил игры в войну, но и он, охваченный энтузиазмом Селивана, на этот раз принял в ней самое горячее участие. У входа в блиндаж сидел в старых военных брюках Володя Гришин — бесстрашный Селиванов адъютант. Несмотря на то, что он был двумя годами старше Громоздкина, роль адъютанта его вполне устраивала. За смелость и главным образом почтительность Володя удостоился чести быть при высокой особе командира. Ни сам Володя, ни тем более Селиван, оба эти неразлучные дружки-приятели, не ведали в те минуты о том, что не пройдет и десяти лет, как один из них нанесет своему товарищу страшную, незаживающую рану…

Когда Селиван, поздоровавшись с отрядом, легкомысленно расположившимся тут же, возле командного пункта, спустился в погреб, Володя выстрелил из пугача вверх, предупреждая:

— Тише вы! Селиван думать будет!

Командир просидел в погребе совсем немного. План, разработанный им вместе с начальником штаба, был прост: узнать, когда ложится спать лесник, чтобы, пользуясь этим обстоятельством, сделать несколько проходов в плетне. Узнать же можно только от Петеньки Рябова, мать которого, сельская врачиха, квартировала у дедушки Данилыча.

Еще совсем недавно Петенька был в отряде Селивана, но несколько дней назад, поссорившись с командиром, не пожелавшим сделать его своим адъютантом, предательски переметнулся к Сычу. Вот его-то и решено было этой же ночью захватить в качестве «языка». Разведгруппу возглавлял сам командир отряда. В помощь себе он выделил двух храбрых завидовцев и адъютанта Володю Гришина.

Быстро распределили обязанности.

Перед собой Селиван поставил, пожалуй, самую сложную задачу: он должен был вступить в рукопашную схватку с огромным и свирепым лесниковым кобелем Тиграном, отвлечь его на себя и дать возможность группе захвата беспрепятственно проникнуть на сеновал и похитить спавшего там Петеньку.

Разведчики вышли ночью. У Дальнего Переезда остановились. Прислушались. Тихо. Селиван поглядел на самодельный компас — направление верное. Вот только переплыть маленькую речушку — там и домик лесника.

— Зачем ее переплывать? Ведь есть же мост! — робко заметил один из разведчиков, всегда испытывавший непонятную боязнь при виде темной ночной воды. Однако тоном, исключающим малейшую долю сомнения, Селиван пояснил:

— Мост охраняется противником. На фронте все реки переплываются с помощью подручных средств. Мне тятька говорил.

Сказав это и убедившись, что с ним согласились, Селиван скомандовал:

— Володька, вперед!

Володя стал осторожно спускаться вниз. За ним — все остальные. От воды веяло сыростью. Под ситцевую рубаху Селивана забрался воровски холодок, и по всему далеко не упитанному телу пробежали противные мурашки. Селивану было страшновато, в чем он, конечно, не признался бы и самому себе. Вдруг ему показалось, что у воды блеснули два ярких зеленоватых огонька. «Волк!» — пронеслось в голове вконец оробевшего командира, и он едва удержался, чтобы не вскрикнуть. «Какие могут быть тут волки?» — подумал он и, опередив адъютанта, решительно приблизился к воде, на которой покачивались, просочившись сквозь нависшие над рекой ветви деревьев, отраженные кусочки луны. Вдоль реки синим огоньком сверкнула спугнутая ребятами нарядная и длинноклювая птица-рыболов. Разбуженная ее пронзительным криком, неподалеку поднялась дикая утка. Звонко зашлепали в воду промышлявшие на берегу лягушки. По глянцевитой агатовой глади реки, дробя и разгоняя лунные блики, во все стороны побежала рябь.

Ребята быстро извлекли из кустов большое корыто, из которого в зимнее время кормят скотину, а осенью в таком корыте рубят капусту перед тем, как уложить ее для засола в кадки. Его еще с вечера они похитили у Настенькиной матери-вдовы и на тележке, в которой в безлошадное военное время возили хворост из лесу, доставили сюда, к речке.

Первым Володя перевозил командира. Длинным шестом адъютант упирался в дно реки, и корыто медленно скользило по воде. Сначала все шло хорошо. Но Селиван стал поторапливать Володю и этим чуть было не погубил все дело. Исполнительный адъютант приналег на шест и засадил его на полметра в вязкое дно реки. А когда стал вытаскивать обратно, потерял равновесие.

Жалкий дредноут накренился, хлебнул изрядную дозу воды и, к ужасу ребят, начал погружаться.

Разведчики кинулись в воду. Быстро достигли того берега.

— Ну замолчи, не хнычь, Володька! — уговаривал командир мелко дрожавшего и перестукивавшего зубами такого же тощего, как и он сам, Володю Гришина, который долго не мог успокоиться после кораблекрушения. — На войне, тятька рассказывал, не такое еще бывало…

Но в голосе командира что-то не чувствовалось прежней твердости: мысль, что за утерянное корыто (его унесло вниз по течению) придется держать ответ перед Настенькиной матерью, подействовала на него удручающе. Поубавилось воинственного пылу и у разведчиков, сиротливо примолкших на другом берегу реки и уже всерьез подумывавших, не дать ли стрекача домой. И не пригрози им Селиван судом «военного трибунала», они бы наверняка привели в исполнение свой тайный замысел.

— Позор тому, кто сбежит от меня! — на всякий случай предупредил своих сподвижников Селиван, когда все собрались на том берегу; два разведчика форсировали реку вплавь, оставив штаны и рубахи на прежнем месте, и теперь дрожали, как щенята, не то от страха, не то от ночной прохлады, не то от комариных укусов, скорее же — от всего этого одновременно.

Разбившись на две группы, ребята двинулись в направлении лесникова дома. Еще издали они увидели мелькавшие сквозь кусты два огонька. «Это их я принял давеча за волка», — подумал успокоившийся наконец Селиван.

Незаметно подкрались к самому палисаднику и убедились, что Данилыч еще и не собирается спать. Положив на колени хомут, он чинил его, ловко орудуя толстой «хомутной» иголкой, а Петенька Рябов сидел рядом и мешал старику. Разведчики притаились, выжидая, когда Петенька выйдет во двор, где гремел ошейником спущенный на ночь Тигран.

Командир с горечью констатировал, что приготовленный им на худой конец кусок хлеба после кораблекрушения превратился в его кармане в липкое противное месиво. Вся надежда теперь была на шест, предусмотрительно захваченный Селиваном на реке. Однако и шест не помог. Заслышав возню у забора, пес со страшным рычанием ринулся на Громоздкина. И не подоспей Данилыч, заслышавший шум во дворе, дела бы кончились совсем худо для отчаянного военачальника и его голого войска. Сейчас же они отделались небольшим испугом да легкой экзекуцией, которой подверг Данилыч их нагие спины да зады с помощью крапивы. Хуже получилось потом, когда бойцы разошлись по домам: там посрамление отважного Селиванова отряда было полное, о чем вот сейчас, много лет спустя, почему-то вспомнил Селиван, лежа на холодном, искрящемся снегу в этом суровом краю, далеко-далеко от родной своей Волгушевки.

К нему подошел лейтенант Ершов.

— Громоздкин, встать!

Селиван поднял голову и вздрогнул, не узнав командира взвода. Обычно добрый с солдатами и заботливый, лейтенант стоял сейчас сердитый, темные глаза его яростно блестели — теперь это действительно был ерш, хотя внешним обличьем своим долговязый офицер меньше всего напоминал эту невзрачную рыбешку. Громоздкин быстро вскочил на ноги и стоял перед командиром, вытянув напряженные руки по швам и ожидая взыскания. Но лейтенант ничего не сказал больше, только посмотрел в Селивановы глаза, а затем так же молча отошел прочь. Громоздкину было бы в сто раз легче, если б офицер тотчас же наказал его.

Селиван снял противогазную маску и с великим наслаждением хлебнул чистого воздуха, подставив потное лицо студеному ветру и жмурясь от ослепляющей белизны полярного снега. И тут его мозг и сердце молнией опалила мысль: плюнуть на все к черту, убежать в глубь этой сумрачной, холодной пустыни, свернуться калачиком где-нибудь под крохотной березкой и тихо замерзнуть — и пусть тогда ищут его испуганные командиры, пусть плачут о пропавшем без вести мать, отец, Настенька…

«Настенька-Настёнка…»

— Громоздкий, що з вами? — встревоженно спросил подошедший Добудько, увидев странное выражение на лице Селивана.

Но тот не ответил. Молча встал в строй рядом с Иваном Сычом, тоже с беспокойством взглянувшим на односельчанина.

Раздалась команда, и снег вновь заскрипел под тяжелым шагом уставших солдатских ног.

…А наутро, проверяя заправку коек, старшина заметил на сморщенной, измятой подушке рядового Громоздкина небольшое мокрое пятно.

7

Шли дни. Они складывались в недели, а полковник Лелюх все еще не решался сообщить жене и детям, что его отъезд в Москву отменен. Он и сам не смог бы точно назвать причину, по которой оставлял семью в неведении. Скорее всего смалодушничал: хотелось как можно дольше оттянуть то время, когда придется сказать правду и когда Елена Дмитриевна, казня себя, будет тщательно скрывать от мужа свое огорчение и даже уговаривать его, чтоб он не огорчался, — так она поступала всякий раз, когда Лелюх не по своей вине причинял ей боль. Он это понимал и поэтому страдал не меньше жены.

В квартире все давно было приготовлено к отъезду. В маленькой прихожей, у самой двери, стояли пузатые чемоданы в ожидании, когда их погрузят в машину. Даже кухонная утварь была упакована бережливой хозяйкой, которой в завтрак, обед и ужин приходилось бегать теперь к соседям и брать у них на время посуду. Неудобств было много, но Елена Дмитриевна не желала распаковывать вещи — уж больно хорошо они уложены ею. К тому же упакованные вещи поддерживали иллюзию скорого отъезда. Но отъезд затягивался, и Елена Дмитриевна боялась спросить отчего. Только все чаще останавливала на муже свои большие темные глаза, и это был ее немой вопрос, на который Лелюх быстро отвечал, краснея и сердясь на самого себя:

— Скоро, Елена, скоро…

Еще тяжелее было объясняться с ребятами. Колька и Ванька просто с ума посходили, даже ночью просыпаются и спрашивают:

— Папа, ну когда же мы поедем?

Лгать детям Лелюх не мог, и он либо делал вид, что не слышит их вопроса, либо уклонялся от прямого ответа, искусно переводя разговор на другое.

Однако всему приходит конец.

Полковник чувствовал, что дальше скрывать невозможно, и решил сегодня же, как только вернется домой, сказать жене и детям всю правду. Он даже поспешил на квартиру, не успев закончить каких-то дел.

Подойдя к двери, Лелюх остановился, собираясь с силами. Потом энергично потянул ручку. Первое, что он обнаружил в прихожей, это отсутствие чемоданов, которые привык видеть тут. Потом заметил плачущих Кольку и Ваньку. Потом вышла из комнаты Елена Дмитриевна. Непривычно чужие глаза ее были сухи.

— Что тут у вас случилось? — спросил Лелюх, шагнув следом за ней в комнату, и смутился, устыдившись праздности и никчемности своего вопроса.

— Ничего, — тихо сказала Елена Дмитриевна, стараясь не глядеть на мужа.

— Значит, ты уже все знаешь?

— Знаю, — сказала она, спрятав в себе что-то такое, чего Лелюх не понимал.

— Кто вам сказал? — спросил он, чувствуя, что ему делается уже совсем не по себе, и строго посмотрел на жену, потом на все еще всхлипывающих ребятишек.

— Разве это важно? — сказала Елена Дмитриевна все тем же обманчиво равнодушным голосом.

Ей поведала обо всем Римма Григорьевна, жена майора Шелушенкова, но Елена Дмитриевна почему-то решила не говорить об этом мужу.

— Ну хорошо. Теперь ты знаешь все. И… надо все это забыть и жить по-прежнему. Вот! — Он подошел к жене, чтобы обнять ее, но она отстранилась и, закрыв лицо руками, быстро ушла в спальню — за фанерную перегородку.

«Вот тебе раз!» — страшная обида на жену мгновенно вспыхнула в сердце Лелюха. Он закричал:

— Так что ж, по-твоему, я сам отказался ехать?! Я кто: военный или не военный?! Что ты там молчишь? Собирай свои чемоданы и поезжай куда хочешь, я тебя не задерживаю! Слышишь, собирай!..

Колька и Ванька, испугавшись, перестали плакать и притихли на оттоманке.

Елена Дмитриевна тоже молчала за фанерной перегородкой.

Лелюх еще некоторое время стоял в комнате, не зная, что делать. Затем быстро вышел на улицу и направился в штаб полка.

Начальник штаба принес в красной папке бумаги на подпись. Полковник полистал их рассеянно и попросил оставить его одного. Задумался. Раздался телефонный звонок. Звонил Климов. Готовилось собрание партийного актива дивизии. Докладчик — генерал Чеботарев.

— Хорошо, если б выступили и вы, Петр Никитич, — сказал Климов и долго ждал, но телефонная трубка у Лелюха молчала. Потом она ответила сердито:

— Ладно. Подумаю.

И свершилось чудо: сказав эти слова, Лелюх почувствовал, что в груди у него стало просторнее, что ничего непоправимого не произошло, что все это сущие пустяки, и что главное — это то, что он по-прежнему командует гвардейским полком, и что полку этому, то есть сотням разных людей, он, полковник Лелюх, очень нужен, и что это в конце концов важнее всего на свете!..

И, как часто случалось с ним и раньше в трудные минуты, Лелюх физически ощутил в себе жажду деятельности, жажду «работанья», как он сам называл это свое состояние.

Полковник раскрыл красную папку и стал читать и подписывать бумаги. Один документ с грифом «Совершенно секретно» он читал особенно внимательно. В нем говорилось, что на лето намечаются межокружные учения с применением атомного оружия и что от дивизии генерала Чеботарева будет послан на учения один мотострелковый полк. Какой именно полк будет послан, решит специальная комиссия, которая прибудет из Москвы для инспекторской проверки соединения.

И хотя раньше Лелюх слышал от генерала о возможности таких учений, горячий ток прошел через все его тело. Первой мыслью, вспыхнувшей в его мозгу, была мысль:«Мой полк!», и тут же пронеслась другая:

«Страшновато. Такого еще не бывало…» Но первая мысль оказалась сильнее второй и с того дня редко уже оставляла Лелюха. И какими же ничтожными показались ему ссора с женой и все переживания, вызванные внезапной задержкой отъезда в Москву!

Лелюх тотчас позвонил к себе на квартиру:

— Лена… Ленок! Послушай, дурочка, что я тебе скажу по секрету! Я тебя очень и очень люблю!

Елена Дмитриевна не успела ничего ответить — в кабинете Лелюха грохнула телефонная трубка. Теперь женщина не могла удержаться и дала полную волю слезам. Слезы лились ручьями, а глаза были счастливые и смеялись, как у ребенка в момент перехода от плача к улыбке.

Лелюх же, весь какой-то упругий, сосредоточенный, испытывая знакомую ему физическую радость «работанья», уже обсуждал со своими заместителями мероприятия, которые нужно было осуществить перед тем, как начать негласную и незримую борьбу с другими полками за право участвовать в необычных летних учениях. Его настроение немедленно передалось подчиненным, и это еще больше веселило и возбуждало полковника. Он приказал созвать на 19.00 совещание с участием всех начальников служб, командиров батальонов, рот, батарей и специальных подразделений, а сам пошел на учебное поле.

8

Учебное поле казалось пустынным, и командир полка не сразу увидел на нем четыре серые точки. Точки эти шевелились. Лелюх направился к лежавшим на снегу людям и остановился в нескольких метрах от них. Троих он узнал сразу — лейтенанта Ершова, старшину третьей роты Добудько и командира отделения сержанта Ануфриева, которого недавно фотографировали при развернутом знамени части. Лелюх стал наблюдать за действиями командиров и одного солдата.

Добудько то отбирал карабин у своего соседа слева и что-то показывал, прицеливаясь, то вновь возвращал его солдату. Оттуда до полковника доносилось:

— Так… так! Не сваливайте приклад вправо… так! Следите за мушкой, щоб точно посреди прорези… Добре! Не ожидайте выстрела. Хай он для вас внезапно. Так… А ну еще. Так!.. Мы з вас, Громоздкин, настоящего снайпера сделаем. Верно ведь, товарищ лейтенант? От побачите. Это уж точно!

Лелюх потихоньку отступил назад и направился на другой конец учебного поля, где остальные солдаты третьей роты занимались тактико-строевой подготовкой.

Возвращался он в расположение полка перед вечером. По дороге обогнал лейтенанта Ершова, старшину Добудько, сержанта Ануфриева и солдата Громоздкина, для чего-то задержавшихся на полпути.

— Ну что, пошли вместе, товарищи! — предложил Лелюх.

— Нам, товарищ полковник, с Громоздкиным потолковать кое о чем треба, — ответил за всех старшина. — Так що спасибо за приглашение!

— Ну что ж, потолкуйте, коль треба, — сказал Лелюх, с удовольствием глядя на бронзовые их лица. — До побачення! — смеясь, крикнул он, зная, с какой радостью услышит Добудько милое его сердцу украинское словцо. В ответ Ершов, Добудько, Ануфриев и Громоздкин тоже заулыбались, и в зрительной памяти Лелюха еще долго не угасала ослепляющая, искрящаяся белизна их крепких зубов.

«Нет, нет… все, решительно все идет хорошо, очень хорошо! — думал командир полка, желая как можно дольше сохранить в памяти эти смеющиеся на морозе лица солдат. — Хорошо, конечно, хорошо!.. Но для чего я думаю об этом? Значит, есть что-то еще и нехорошее? Ах да, Лена… Как она там, все еще сердится?.. Ну да это сущий пустяк. Пройдет!»

Однако «сущий пустяк» с этой минуты не давал ему покоя всю дорогу. И хотя до намеченного совещания оставалось более часа, Лелюх не поехал домой, а направился прямо в штаб полка, совершенно забыв о том, что целый день ничего не ел.

Начальник штаба сообщил ему, что трижды звонила Елена Дмитриевна и просила, чтобы Лелюх обязательно пришел домой обедать. Начальник штаба сделал особое ударение на слове «обязательно» и улыбнулся. Улыбнулся и полковник, сказав:

— Спасибо. Сейчас иду!

Во дворе он вновь увидел Ершова, Добудько, Ануфриева и Громоздкина, возвратившихся со стрельбища.

— Обедали? — спросил он у них, ответив на приветствие.

— Нет еще, товарищ полковник. Но вы не беспокойтесь. На Ануфриева и Громоздкина я расход заказал! — отрапортовал Добудько, глядя на командира полка веселыми, хмельными от мороза и хорошего настроения глазами.

— Ну добро, — сказал Лелюх, и опять его воображением овладели эти задорные лица солдат, и он почувствовал, как все его существо наполняется чем-то бодрым и здоровым, будто он только что выкупался. «Уж не военная ли косточка сказывается во мне?»

Лелюх много слышал о людях с «военной косточкой», но считал это выдумкой тех, кто хотел бы выделиться из общей массы людей невоенных. Однако сейчас он готов был поверить в реальность этой самой «косточки», впервые подумав о том, до чего ж сам он весь, ну весь, до последней кровинки, человек военный.

Глава третья Федор Илларионович Пустынин

1

В тот день, когда семья Лелюха ликовала по случаю радостного известия, командир дивизии все еще сидел в своем служебном кабинете и медленно перелистывал личное дело полковника Пустынина, прибывшего на смену Лелюху. Тут же, в кабинете, находился и сам Пустынин, вызванный генералом после того, как ушел Лелюх, и теперь ожидавший, когда генерал ознакомится с его документами и продолжит беседу. На новом, отличного московского пошива кителе полковника в четком порядке выстроились три ромбика, говорящие о том, что их владелец окончил университет и две военные академии. Два заботливо начищенных, нарядных ромбика свидетельствовали по крайней мере о десятилетней службе Пустынина, уже далеко не молодого, но еще бодро выглядевшего, едва-едва начинавшего полнеть человека. А во всех трех знаках, может быть, воплотился подвиг целой жизни.

2

Родился Федор Илларионович Пустынин в 1908 году в крохотном сельце, затерянном в обширных степях Заволжья. «Родился в бедной крестьянской семье», — сообщал он в автобиографии, что находилась и сейчас в его личном деле. И далее убористым, но четким почерком добавлял: «Отец мой, Илларион Пустынин, первым на селе вошел в колхоз».

Проживший долгую и горемычную, безлошадную жизнь, Илларион Игнатьевич Пустынин решил во что бы то ни стало вывести в люди своего единственного, появившегося после шести дочерей и потому особенно любимого сына Федяшку. До революции, однако, ему не удалось определить Федора даже в трехклассную церковно-приходскую школу: мальчишку не во что было одеть и обуть. На всю семью были одни валенки, до того латаные и перелатанные, что требовалось богатое воображение и немалая доля оптимизма, чтобы называть валенками странное сооружение из лоскутков спрессованной шерсти и сыромятной кожи. Была еще овчинная шуба, находившаяся больше на плечах отца, а не матери, для которой сшили эту шубу в какие-то незапамятные, счастливые времена. Шуба, так же как и валенки, составляла чуть ли не главный предмет семейной гордости Пустыниных. Она была как бы существо одушевленное, живое, чуть ли не мыслящее. К ней все привыкли, привыкли так, что уже не могли представить своего бытия без этой шубы. В долгие зимние ночи, когда во дворе хозяйничала стужа и легко проникала внутрь пустынинской хижины, под шубой укрывались все детишки. Во сне они стаскивали ее друг с друга, потому что, как бы ни были велики размеры шубы, они все же были недостаточны, чтобы надежно упрятать всю эту беспокойную компанию вместе с кошкой, которая также искала убежища под шубой, где-нибудь в ногах у Маняшки или Дуняшки.

Количество детей было уже давно в явном и вопиющем противоречии с достатками семьи, что давало веские основания мужичкам упрекать Пустынина:

— И куда ты только их плодишь, Илларион? Ведь не прокормить тебе такую ораву. Остановился бы, что ли?

На это Илларион вполне серьезно отвечал:

— А что я могу поделать? Ночи длинные, гасу^[13] нет…

Мужички безнадежно махали на него рукой.

Между тем Илларион Игнатьевич сообщал им если и правду, то далеко не всю: глубоко в сердце своем он прятал заветную мысль о сыне, который был бы для него верным помощником и кормильцем в старости. Но, как на грех, рождались одни дочери, и это было настоящим бедствием для Иллариона: по тогдашним законам наделы распределялись только между человеческими существами мужского пола. На девчат же не давалось ни единого вершка, в полном соответствии с пословицей: «Курица не птица, баба не человек». После всего сказанного уже нетрудно представить, как велика была радость Иллариона, когда бабка Спиридониха, известная на деревне повитуха, предварительно изгнав из хаты все многочисленное население Пустыниных, за исключением Илларионовой супруги, у которой начались девятые по счету родовые схватки (двух дочерей Пустынины похоронили), появилась наконец на крыльце и, торжественно-грозная, объявила:

— Бог дал тебе сына, Илларион! Поди к ней, зовет…

Илларион вбежал в избу и, пьяный от счастья, надолго утопил в своей бородище потное, усталое, умиротворенное лицо жены со следами только что пережитого гордого страдания. А где-то рядом, у нее под мышкой, лежало что-то крохотное и крикливое, странно похожее на красного паучка, шевелившего одновременно всеми своими конечностями.

Так появился на свет божий Федор Илларионович Пустынин.

Вернувшись с войны еще летом семнадцатого года, Илларион Игнатьевич круто взялся за дело и за пять-шесть лет поправил свое хозяйство. После этого он полностью освободил сына от всяких домашних и полевых работ.

— Федяшка должен учиться, — строго внушал Пустынин-старший дочерям, возложив на них почти все хозяйственные заботы. Поэтому дочери время от времени роптали, заявляя, что их брат бездельничает и даже в страдное время целый день пропадает на речке. Однако Илларион Игнатьевич был непреклонен и нередко охлаждал гнев Федяшкиных сестер чересседельником, который всегда был у него под рукой.

Наблюдая за экзекуцией со стороны, Пустынин-младший весело хохотал.

— Что, съели? — ехидно спрашивал он.

Учился, однако, Федор прилежно и более чем успешно закончил в своем селе школу крестьянской молодежи. Отец поднатужился, купил ему справную одежонку и определил на рабфак. Федя и его окончил. Года три или четыре он проработал учителем в родном селе. Его отец к тому времени занимал пост председателя сельского Совета и был достаточно известным человеком не только в районе, но даже и в области. Так что для Иллариона Игнатьевича не составило особых трудов отвезти сына в большой город на Волге, где Федор сдал экзамены на исторический факультет государственного университета. В университете он был первым студентом, получал стипендию, и это было неплохим добавлением к сумме, ежемесячно высылаемой отцом. Тратил он деньги большей частью на книги и лишь изредка на билеты в кино или театр.

Университет Федор окончил, когда ему было уже за тридцать. К этим годам в его сердце успела ворваться не одна любовная буря, но ни одна из них и не задерживалась там надолго. И только Любаша… Лишь ей, без каких бы то ни было усилий с ее стороны, на зависть подругам, удалось свить крепкое гнездышко в сердце Федора. И они уже планировали даже, что поженятся тотчас же, как только будет подписан приказ о зачислении Пустынина в аспирантуру университета.

Приказ был подписан, но Федор Илларионович уже рассудил, что жениться ему пока что рановато: необходимо сначала завершить образование. Поэтому не следует торопиться в загс. Он так и сказал ей:

— Подождем немного, Любаша.

— Но я… я не могу без тебя, Федя, — сказала она.

Тогда он предложил:

— Хорошо. Если ты веришь мне, Любаша, переходи в мою комнату. Но я не хочу сейчас связывать себя официальным свидетельством о браке.

Она сказала:

— Хорошо. — И еще добавила, что верит ему и что будет любить только его одного.

В тот же день она уложила свое немудреное студенческое богатство в фанерный баульчик и, не обращая внимания на удивленные взгляды подруг, счастливая, унесла его в комнату Пустынина.

Так они прожили до окончания Федором аспирантуры. В конце 1939 года, во время войны с белофиннами, его вызвали в райвоенкомат и объявили, что он направляется на офицерские курсы. Отечественная война застала его в должности адъютанта начальника училища. А в июне 1942 года прочли приказ: Федору Илларионовичу присваивалось очередное воинское звание с назначением на должность старшего адъютанта батальона во вновь сформированный стрелковый полк, который готовился к отправке на фронт. Через месяц погрузились в эшелон. До отправления оставалось еще пять минут, и Любаша, крепко сжимая его локоть, быстро-быстро сказала ему:

— Федя, милый… Я буду… буду матерью.

Она смотрела на него испуганными, виноватыми и умоляющими глазами. Он поскорее прижал ее к своей груди и стал говорить горячо, торопливо:

— Чего ж ты испугалась? Глупенькая! Отчего же тебе не стать матерью? Ведь я же… я же твой!

Любаша улыбнулась одними губами, а глаза у нее были по-прежнему испуганные и умоляющие. Такими они и остались в его памяти на всю жизнь. И еще запомнились ее узенькие плечи, когда она осталась одна на пыльном, замусоренном перроне.

В сталинградской степи, на разъезде Жутово, полк выгрузили и прямо с ходу бросили в бой: трехсоттысячная армия генерала Паулюса стремительно катилась к Волге. В те знойные июльские дни из Ставки нашего Верховного Главнокомандования пришел приказ, которому суждено было навсегда сохраниться в памяти фронтовиков. Запыленные, усталые и злые, окаменев, слушали они страшные слова приказа, и как же им не хотелось слышать то, что советский народ упрекает свою армию, не желая больше терпеть бесконечные отступления. «Что же это такое? Как же это?» — спрашивали они друг друга и надолго умолкали. Да, спасение было в одном: ни шагу назад, стоять насмерть!

С лихорадочно блестевшими глазами обходил свой батальон Пустынин. «Стоять насмерть!» — шептал он пересохшими губами, прислушиваясь к тревожному и гулкому стуку сердца. С той поры этими словами заканчивались все его речи перед солдатами и офицерами. Никто не смог бы сосчитать, сколько раз произнес он эту знаменитую фразу за те двенадцать дней, что провел на фронте.

А потом случилось вот что.

Комбат вызвал на КП всех командиров рот, чтобы поставить перед ними новую боевую задачу. Было это уже где-то на ближних подступах к Сталинграду. Федор Илларионович в конце совещания по обыкновению выступил с речью, которую заключил все теми же словами: «Стоять насмерть!»

Ему заметили:

— А фельдмаршал Кутузов произнес эти слова только один раз… Один раз за всю свою полководческую деятельность: на Бородинском поле…

Пустынин встревожился:

— Я вас не совсем понимаю, товарищ Лелюх. Может быть, вы скажете яснее?

— И так все ясно. Нельзя же…

Лелюх замолчал. Ему хотелось сказать, что нельзя так транжирить хорошие, сильные слова. Но, встретившись с тревожным взглядом Пустынина, он уже не мог сказать всего этого.

Потемневший, словно бы вдруг обуглившийся, стоял тот против лейтенанта.

— Гражданин Лелюх, — начал Пустынин ледяным, зазвеневшим на высокой ноте и показавшимся даже ему самому чужим голосом. — Слова «стоять насмерть!» я взял из приказа Верховного Главнокомандующего…

— Я это знаю, — сказал Лелюх. — Я не о том…

— Надеюсь, вы не забыли, кем подписан этот приказ? — перебил его Пустынин хрипло — во рту у него вдруг пересохло.

— Не забыл, — подтвердил лейтенант. — Ну так что же? Я ведь совсем о другом. И не понимаю, чем вы встревожены?

— И вы еще спрашиваете об этом?

…В ту же ночь Лелюх был арестован, а через два дня осужден военным трибуналом дивизии. Десять лет тюрьмы ему заменили штрафным батальоном.

После этого Пустынин решил пересмотреть наградные листы, составленные незадолго до этого события на красноармейцев первой роты, отличившихся в последних боях. У Федора Илларионовича не было оснований сомневаться в подвигах бойцов роты. Однако дать дальнейший ход документам он не решился: дивизия отступала, оставляя врагу один населенный пункт за другим, — до наград ли сейчас? За отданные неприятелю города и села, рассудил он, полагаются награды иного свойства. Пустынин легко убедил командира и комиссара батальона в правильности своего решения, и дело о наградах было отложено.

Но как быть с Савоськиным?

Боец этот совершил подвиг, о котором сам же Пустынин написал в армейской газете и о котором теперь знали далеко за пределами дивизии. При выходе из окружения в районе степного совхоза Зеты на первую роту двинулись два немецких танка. Один из них был подбит артиллеристами, а второй уже настигал группу солдат, отходившую вместе со своим командиром. И вот тогда-то, отделившись от товарищей — Пустынин хорошо видел это с наблюдательного пункта, — Савоськин выбежал навстречу танку и бросил под него две противотанковые гранаты. Сильнейшим взрывом танк был уничтожен. Но от этого же взрыва погиб и сам боец. Командир и политрук первой роты ходатайствовали о присвоении красноармейцу Савоськину посмертно звания Героя Советского Союза. И тут бы, разумеется, Пустынин не колебался — он очень гордился, что именно в его батальоне совершен этот, как он писал в газете, «бессмертный подвиг», если бы командиром, которого спас ценою своей жизни боец, не был только что осужденный лейтенант Лелюх. Впрочем, поразмыслив хорошенько, Пустынин пришел к выводу, что ничего тут особенно затруднительного нет: в конце концов Савоськин мог и не знать, что спасает провокатора. Рассудив так, Федор Илларионович все же уговорил командира и комиссара батальона понизить награду до ордена Красной Звезды и уже ни на минуту не сомневался в справедливости и даже мудрости этого решения. И может быть, именно поэтому Пустынину, принесшему наградные в штаб, таким неожиданным и странным показался вопрос, с которым к нему обратился новый командир полка:

— Скажите, пожалуйста, Пустынин, что еще должен был совершить красноармеец Савоськин?.. Такое, чтобы мы имели моральное право хлопотать о присвоении ему звания Героя Советского Союза?

Пустынин некоторое время молчал, стараясь угадать истинную подоплеку этого вопроса.

— Я что-то… простите, товарищ майор, но я что-то не понимаю вас, — наконец сказал он, и сказал чистую правду, потому что действительно не понимал, что скрывается за словами командира полка.

— Очень жаль, — сказал майор и тут же, на глазах Пустынина, зачеркнул слова «Красная Звезда» и поверх них написал крупными буквами: «Ходатайствую о присвоении посмертно звания Героя Советского Союза красноармейцу Савоськину Ивану Спиридоновичу». И, уже не поднимая глаз на Пустынина, коротко распорядился:

— Вы можете идти.

Федор Илларионович был достаточно опытен и умен, и он понял, что произвел на командира полка не совсем благоприятное впечатление, если не сказать большего.

По дороге на свой командный пункт он лихорадочно размышлял о том, как бы вернее и более коротким путем исправить положение. Десятки вариантов проносились в его разгоряченном мозгу, и ни на одном из них нельзя было остановиться — так несовершенны и ненадежны были эти варианты. Оставалось одно радикальное средство вернуть столь глупо утраченную репутацию — это отличиться в завтрашнем же бою: выскочить первым из окопа, поднять над головой пистолет, как делал комиссар Фурманов, и с возгласом «За Родину! За Сталина!» побежать вперед, к неприятельским окопам, увлекая за собой красноармейцев. Другого, как говорится, не дано.

Так он и решил поступить.

Ранним утром, когда над тускло отсвечивающими, темными от росы касками бойцов засвистела хватающая за самую душу красная ракета и когда кто-то рядом, кажется командир взвода, не своим, истошным голосом крикнул: «Вперед!» — и, согнувшись, побежал по окопу, Пустынин вскарабкался на бруствер и вдруг совсем забыл и о пистолете, который надо бы поднять над головой, и о тех пламенных словах, которые приготовил еще с вечера, — все забыл Федор Илларионович Пустынин, даже то, что за минуту до этого ему было очень страшно. Он не помнил, каким образом вновь очутился в том же окопе, откуда только что выскочил: дернул ли его за штанину стоявший сейчас рядом с ним комбат, или то была иная, более могущественная сила — поди теперь узнай. Тут же стоял Андрейка Ершик, десятилетний «ординарец» командира батальона, и смотрел на Пустынина своими шустрыми и как будто насмешливыми глазами. Заметив воспитанника, Федор Илларионович побледнел, лицо его вмиг усеялось мельчайшими бисеринками пота. Только сейчас ему до ужаса стало ясно: не отличился!

А на другой день прибежал связной с сообщением, что Пустынина вызывает командир полка. Расстояние до штаба Федор Илларионович прошел как по раскаленным угольям, готовый ко всему на свете, кроме разве того, что услышал из уст самого майора:

— Поедете в академию Фрунзе, товарищ Пустынин.

Нужно сказать, что, не возьми командир полка греха на свою душу, не видать бы Федору Илларионовичу Пустынину академии как своих собственных ушей. Военные люди хорошо знают об этом странном и парадоксальном на первый взгляд явлении: получив разнарядку о посылке на учебу одного или двух человек, командиры иногда используют это удобное обстоятельство, чтобы избавиться от никудышных офицеров. Не этой ли странной диалектике наши военные академии — да только ли военные? — обязаны тем, что туда порою попадают люди, которых не следовало бы подпускать к этим почтенным заведениям и на пушечный выстрел?.. Впрочем, сказанное выше вряд ли справедливо в отношении Федора Илларионовича Пустынина. Он, вероятно, был бы очень оскорблен, если б узнал истинные мотивы, побудившие командира отправить его в военную академию. Но Федор Илларионович ничего этого не знал, как не знал и того, что командир и комиссар полка возбудили ходатайство о пересмотре дела лейтенанта Лелюха, вина которого показалась им весьма сомнительной. Пустынин попрощался с однополчанами и на следующий день в самом добром расположении духа отбыл в академию.

Учитывая, что Федор Илларионович — человек высокообразованный, и тот немаловажный факт, что он прибыл не откуда-нибудь, а из-под самого Сталинграда, его зачислили на первый курс без вступительных экзаменов.

Вскоре в биографии Пустынина произошло знаменательное событие: Федор Илларионович женился… Нет, нет, не на Любаше, которой он простить не мог ее молчания — больше двух недель он не получал от нее писем! — и которую, если честно признаться, он попросту разлюбил, — что поделаешь, в разлуке такое случается со многими. Хорошо еще, что он оказался предусмотрительным человеком и не заключил с ней преждевременного брака. Теперь они свободны — он и она тоже… Ну а ребенок? Что ж, ребенок… Ведь он не будет более счастлив, если на его глазах начнут разыгрываться настоящие драмы из-за того, что между родителями нет любви! Лишь люди с рабской психологией заглушают в себе великое чувство. Нет, Федор Илларионович не пойдет по такому ложному, трусливому пути! К тому же он далеко не мальчик, чтобы добровольно нацепить себе наручники. И коль пришла настоящая — он это чувствует — любовь, любовь взаимная, не станет же он врагом своего счастья!

Пустынин познакомился с Тоней, а точнее сказать, с Антониной Васильевной Штукаревой — она была в годах, — на вечере в клубе академии, где семьи преподавателей и слушателей встречались с фронтовиками. Федор Илларионович выступил с большой речью, рассказав о своем участии в Сталинградском сражении. Его несколько раз прерывали аплодисментами, а когда он сошел с трибуны, за кулисами его ждала девица с большим букетом живых цветов. Это и была Антонина Васильевна Штукарева. Они стали встречаться. Вскоре Антонина Васильевна познакомила его со своим отцом, полковником Штукаревым, старшим преподавателем тактики в академии. Спустя месяц сыграли свадьбу, и Федор Илларионович перекочевал в квартиру тестя.

Пустынин окончил академию и ждал назначения в войска, но, как отличнику, ему предложили поступить в адъюнктуру, а затем, много лет спустя, — в Высшую академию имени Ворошилова. Он охотно поступил и в это учебное заведение, решительно отметая наветы людей, которым нужно было еще доказывать, что ученье — свет, а неученье — тьма. При этом главным аргументом в борьбе с несознательными товарищами, упрекавшими Пустынина в его «вечном студенчестве», был, разумеется, известный наш призыв: «Учиться!», и Федор Илларионович учился.

В общем, все в его жизни складывалось как нельзя лучше, и никаких там ЧП не было, если не считать двух случаев, внесших в мирную его семейную жизнь временный раздор. Старому, давно овдовевшему Иллариону вздумалось навестить сына, «повидать напоследок» своего Федяшку, и он написал о своем намерении приехать в Москву. Письмо прочла Антонина Васильевна и трое суток не разговаривала с мужем, и не разговаривала бы, наверное, еще бог знает сколько, если б Федор Илларионович не написал отцу и не посоветовал ему «пока не приезжать». Второй случай был более неприятным. Однажды Антонина Васильевна распечатала, как делала всегда, письмо на имя мужа и нашла в нем фотографию мальчугана, как две капли воды похожего на Федора Илларионовича Пустынина. На обороте была надпись, не оставлявшая положительно никаких сомнений: «На память папке». Тут уж Антонина Васильевна устроила ему настоящуюистерику. Федору Илларионовичу пришлось приложить немало усилий, чтобы «локализовать», как он говорил потом, этот инцидент. Правда, после этого он чаще обычного стал думать о Любаше: как она там, что с нею? Когда этот червячок уж слишком больно сосал под ложечкой, Федор Илларионович вновь начинал выдвигать против Любаши обвинения, явившиеся, как он старался убедить самого себя, причиной их разрыва. Но не всякий раз удавалось сделать это — в таких случаях он открывал буфет, где у него всегда стоял спасительный графинчик. В глубине души он уже давно чувствовал, что не любит свою супругу и что, в сущности, он глубоко несчастный человек — и все только потому, что навсегда потерял так жестоко обиженную им же самим Любашу.

Этим и ограничивались потрясения, которые приелось пережить Пустынину за последние нелегкие для страны годы.

По окончании второй академии Федор Илларионович был вызван в Главное управление кадров.

— Придется вам, полковник, послужить в войсках. Пора! — сказал ему начальник управления.

— Слушаюсь!

— Поедете пока командовать полком. В этом полку вы когда-то служили. Мы постарались учесть и это обстоятельство.

— Лучшего я и желать не могу, товарищ генерал! — твердо сказал Федор Илларионович.

— Ну и отлично. Завтра приходите за предписанием. Приказ министром уже подписан.

— Слушаюсь… Простите, товарищ генерал. Нельзя ли узнать, где находится полк?

— Отчего ж нельзя? — И начальник управления точно указал пункт.

— Хорошо. Спасибо, товарищ генерал, — уже не столь твердо промолвил Пустынин и, отдав честь, вышел в коридор.

…Что? Что могло встревожить его?..

Если здраво рассудить, Федору Илларионовичу самому следовало бы попроситься в те края и до отставки послужить годика три в войсках, подальше от Москвы, а потом уж, как говорится, с чистым сердцем и на покой. «Оклад там, вероятно, подходящий, с надбавкой за отдаленные места. Один год службы засчитывается за два. Встретят там, конечно, хорошо — ветераны дивизии на вес золота…»

— Ничего страшного! — вслух проговорил Пустынин, выйдя на улицу. И повторил увереннее: — Ничего!

Немалой долей своих успехов Федор Илларионович Пустынин был обязан безупречной биографии, которой очень гордился. В самом деле: у одного, глядишь, по линии быта не все в порядке — жену бросил; у другого — другое: выпил лишку и наскочил на офицерский патруль, а в результате выговор по служебной, а ежели коммунист, то и по партийной линии; у третьего — ЧП в подразделении, и его снимают с должности как «не соответствующего» оной, понижают в звании, а то и вовсе увольняют в запас. В личном деле полковника Пустынина не было таких позорных пятен, свидетельствующих о живучести пережитков капитализма в сознании людей…

3

Федор Илларионович сидел в кабинете генерала Чеботарева совершенно спокойный, и лицо его, строгое и даже немного торжественное, выражало душевное состояние человека, для которого заполнение анкет было актом в высшей степени приятным, до того приятным, что он решительно не понимал большую часть взрослого человечества, испытывавшую во все времена какую-то хроническую нелюбовь к такого рода занятиям. Сперва Пустынин беспокоился, что сам генерал Чеботарев не станет знакомиться с его личным делом и перепоручит это кому-нибудь из подчиненных. Но комдив никому не перепоручил, решил знакомиться сам, и это было, конечно, очень хорошо, потому что генерал тотчас же и узнает, какое великолепное пополнение получил офицерский состав его дивизии в лице полковника Пустынина. Заранее предвкушая приятную беседу, которая должна последовать после того, как генерал просмотрит документы, заключенные в толстую голубоватую папку, Федор Илларионович следил за лицом Чеботарева. Он старался увидеть на нем признаки полного удовлетворения, но, несмотря на большую свою опытность по части угадывания настроения начальствующих лиц, сейчас он ничего не мог определить: знакомясь с документами нового командира полка, генерал Чеботарев был как бы непроницаем.

Впрочем, не будь Пустынин столь твердо уверен в девичьей непорочности своей биографии, он, вероятно, смог бы заметить, что под конец лицо генерала сделалось несколько строже и суше. Если бы Пустынин заметил это, для него не были бы такими неожиданными слова, с которыми обратился к нему командир дивизии, оторвавшись от документов.

— Скажите, полковник, где сейчас ваша семья? — медленно произнося каждое слово, как бы в раздумье спросил генерал.

— В Москве, разумеется, — встрепенулся Федор Илларионович.

— Разумеется… Почему вы не забрали ее с собой?

— Это очень сложно, товарищ генерал.

— Сложно? М-да, нелегко, — так же медленно продолжал Чеботарев, внимательно разглядывая сидевшего против него офицера. — Тем не менее другие командиры живут здесь с семьями… Впрочем, в данном случае вы поступили правильно, полковник, — вдруг сказал генерал. Дело в том, что Лелюх…

— Лелюх? — внезапно вырвалось у Пустынина.

— Да, Лелюх. А что, вы знаете его?

— Вроде нет. Но, кажется, я где-то слышал эту фамилию.

— Возможно. Ну так вот: командир полка Лелюх, на место которого вы прибыли, отказался ехать в академию и остается здесь. И у меня нет оснований добиваться отстранения его от должности. Лелюх — отличный командир, к тому же — ветеран полка.

— Но ведь и я ветеран этого полка! — напомнил Пустынин.

— Знаю. Но вы находились в полку всего лишь полтора месяца. А Лелюх служит в нем тринадцать лет, даже немного больше. Так что я, к сожалению, не могу использовать вас в своей дивизии.

— То есть? — Пустынин побледнел: он только сейчас уловил смысл сказанного генералом. — Простите, но… но я вас не понимаю, товарищ генерал!

Если б в ту минуту среди ясного и холодного неба в этом студеном краю загремел гром и хлынул проливной дождь, то такому невероятному явлению природы Федор Илларионович удивился бы меньше, чем словам генерала Чеботарева. Он попросту не верил, что ему, с его знаниями, с его безупречными аттестациями, могут предпочесть другого офицера, будь тот офицер хоть тысячу раз ветеран! Неловко усмехнувшись и как бы нечаянно задев рукой за свои нарядные знаки на кителе, Федор Илларионович спросил:

— Извините меня, товарищ генерал, но вы, очевидно, шутите?

— Нет, не шучу. Полковник Лелюх действительно передумал ехать, — сказал генерал Чеботарев, и в голосе его послышались горькие нотки.

— Но вы могли бы настоять на своем, приказать ему наконец…

— Мог бы, конечно… — обронил генерал раздумчиво, и у него вырвался непрошеный вздох. Он вспомнил, с какой великой радостью встретил полковник Лелюх весть о своем отъезде в Москву, и ему стало больно за этого неутомимого офицера. Но не мог же Чеботарев передать полк под команду человека, который, в сущности, никогда не служил в войсках!

— В чем же дело, товарищ генерал? Я окончил две военные академии и сам попросился сюда. Как же можно после этого…

— «Две академии», «сам попросился»… Простите, полковник, но все это я знаю из вашего личного дела. Н-да, две академии… А вы никогда не думали о том, что для одного человека хватило бы и одного высшего образования? А у вас их целых три, не считая аспирантуры и адъюнктуры! Для иных — мне не хотелось бы сказать этого о вас, полковник, — но для определенной категории наших людей учеба стала самоцелью. На протяжении долгих лет они не вынимают руки из государственного кармана. И схватить их за руку невозможно: ведь они делают это на законном, так сказать, основании. Люди эти совершенно забыли, что человек учится для того, чтобы лучше работать. Понимаете, работать!

— Хорошо, товарищ генерал, но при чем тут я?

— Вы, конечно, ни при чем… Но, извините, вам все-таки придется вернуться в штаб армии.

— Я буду жаловаться, товарищ генерал.

— Ничего не могу поделать. Это ваше право. Я, разумеется, исполню приказ министра. Но прежде сообщу командующему о своих соображениях. Думаю, что и Москва найдет их убедительными.

Глава четвертая Ночью

1

Полк был поднят по тревоге.

Дневальным по роте, в которой служили Селиван и его товарищи, был Петенька Рябов, недавно избранный секретарем комсомольской организации и поэтому особенно боявшийся, как бы не проштрафиться этой ночью на своем — конечно же! — наиответственнейшем посту. Услышав сигнал, он несколько секунд моргал глазами, набираясь духу, а потом закричал: «Подъем! Тревога!» — закричал столь пронзительно, что испугался собственного голоса и покраснел, но в общей суматохе никто этого не мог заметить. Опасаясь, что Громоздкин, у которого в последнее время дела по службе явно шли к лучшему, опять замешкается и опоздает с подъемом, Петенька подбежал к его койке, но Селиван, скаля в довольной улыбке зубы и играя темными глазами, уже затягивал на своей узкой талии поясной ремень. Наученный печальным опытом, Громоздкин теперь нередко пускался на хитрость: разбуженный незадолго до общего подъема известной необходимостью, он уже не засыпал вновь, а незаметно для дневального лез под одеяло в шароварах. Это давало ему определенный выигрыш. Правда, он всякий раз рисковал быть замеченным старшиной роты, но пока что бог его миловал, и, стало быть, риск оправдывал себя. О тревоге Селиван, конечно, ничего не знал и не мог прибегнуть к испытанной уловке. Но сейчас его смахнул с койки истошный Петенькин голос, способный разбудить и «спящего во гробе».

— Ну и горластый же ты, Петенька! — крикнул Громоздкин, бегом направляясь к пирамиде с оружием и противогазами.

— Смотри, Селиван, не подкачай! — бросил ему вдогонку Рябов, нимало не обидевшись на замечание друга.

— Будь уверен! — ныряя, как в омут, в холодный пар, ворвавшийся со двора, ответил Селиван.

Туда же нырнули за ним мрачноватый и пучеглазый Иван Сыч, Агафонов, командир отделения сержант Ануфриев, старшина роты Добудько, командир взвода лейтенант Ершов, опять ночевавший вопреки внушениям своего «опекуна» в казарме, и все остальные.

Казарма опустела, но в ней еще долго витал теплый и терпкий запах молодых солдатских тел.

Через некоторое время от парка донеслось недовольное урчание разбуженных в неурочный час моторов, а потом все стихло. Лишь изредка в морозном воздухе раздавались голоса вышедших во двор дежурных и их помощников да над входной аркой слышалось звонкое хлопанье порванного ветрами, выцветшего флага.

2

Километрах в пяти от казарм машины остановились.

Полковник Лелюх приказал комбатам спешить свои подразделения и марш-броском выдвинуться вперед еще на десять километров — к последнему пункту сосредоточения. Двумя часами позже туда должны были подойти и бронетранспортеры, чтобы вновь взять пехоту и, развивая наступление, сделать новый рывок вперед.

Пехота ушла.

Селиван Громоздкин вылез из кабины, обошел бронетранспортер, заглянул и с той и с другой стороны под его стальное брюхо, хотя, кажется, ничего нельзя было увидеть. Однако солдат еще долго что-то высматривал и ощупывал, невидимый рядом с молчаливо чернеющей машиной.

В кабине сидел, подремывая, майор Шелушенков. Селиван был благодарен ему за то, что он забыл его дерзкую выходку во время «атомной» тревоги, и за то, что пропагандист полка предпочел его бронетранспортер всем другим машинам, хотя Селиван сам считал себя далеко не лучшим водителем в части. Поначалу майор хотел было вместе с солдатами двинуться вперед, но раздумал: в кузове машины у него лежали газеты, боевые листки, лозунги, плакаты, то есть наглядная агитация, приготовленная специально для этого учения. Правда, Шелушенков малость не учел то обстоятельство, что в темноте его наглядную агитацию никто при всем желании увидеть не сможет, но с этим приходилось мириться. Ведь за долгой полярной ночью придет когда-нибудь и утро, а там, глядишь, и заметят. Во всяком случае, он не мог бросить без присмотра все эти материалы. И Шелушенков остался на месте, удобно устроившись на мягком сиденье в теплой кабине бронетранспортера. Время от времени он просыпался и, проморгавшись, спрашивал:

— Товарищ Громоздкин, вы где?

— Я здесь, товарищ майор.

Надо было хоть в чем-то распорядиться, и Шелушенков вновь подал голос:

— А мотор в порядке? Вода не замерзнет в радиаторе?

— Не замерзнет. Она разбавлена антифризом, товарищ майор.

— Проверьте все хорошенько еще раз.

— Слушаюсь!

Селиван вновь обошел машину и от нечего делать стал смотреть на небо.

Была вторая половина декабря — время полной полярной ночи. По всему горизонту висела светлая кайма. Селиван повернулся кругом и там увидел такую же кайму, немало подивившись небывалому зрелищу. Ему и в голову не приходило, что это вечерняя и утренняя заря одновременно. Тона зари очень яркие, нежные и холодные. Внизу — густо-фиолетовый, словно там, где-то в море, развели чернила и огромной кистью размалевали нижнюю кромку горизонта; выше — синий, голубой, розовый. Все эти цвета незаметно, как в спектре, переходили один в другой…

Внезапно горизонт померк, и уже через полчаса густо повалил снег, схоронив все вокруг в непроницаемой белой пелене.

Громоздкин вернулся в кабину, нажал на стартер. Мотор ровно загудел. Бронетранспортер дернулся слегка и двинулся вперед вслед за ушедшими машинами третьей роты. Шелушенков, как ни старался, не мог различить дороги, проделанной в снегу другими бронетранспортерами, и удивлялся, как это солдат так решительно, на большой скорости гонит грозную махину вперед. Иногда он взглядывал на руки Громоздкина, крепко лежавшие на баранке, на всю его подобранную, чуть сутулившуюся фигуру и сам невольно проникался уверенностью водителя. Майору хотелось заговорить с солдатом, но он боялся отвлекать его внимание. Бронетранспортер, грозно ревя, стремительно плыл в плотном, молочно-белом тумане, обсыпаемый колючим снегом. Громоздкин наклонился еще больше, по едва уловимым синеватым полоскам впереди угадывая след ушедших машин.

Где-то недалеко была река со множеством, как все здешние реки, рукавов. Ее нужно было пересечь. В отдельных местах она не замерзает, и важно было не попасть на эти места. Вот почему приказано ехать точно по следу других машин. Все усилия Громоздкина были сейчас сосредоточены на этом. Начался спуск. Громоздкин притормозил, перевел рычаг скорости, и бронетранспортер стал осторожно приближаться к реке, закутанной в горностаево-белую шубу глубокого и мягкого снега. Свежий синеватый след все еще был различим, и Селиван смело повел тяжелую машину через лед. Еще полминуты — и бронетранспортер выскочил бы на противоположный берег, но именно в эти-то полминуты и случилось несчастье.

Будто пушечный выстрел раздался где-то под кузовом машины, и в следующую секунду бронетранспортер резко осел сначала своей задней, а потом и передней частью. Затем — страшный крик Шелушенкова, струи обжигающе-холодной воды… Селиван инстинктивно захлопнул дверцу кабины, даже не подумав в первое мгновение о том, куда девался сидевший рядом с ним человек, и с радостью ощутил, что бронетранспортер продолжал двигаться вперед по дну реки, ломая и кроша броневым своим лбом лед перед собой.

Но ближе к берегу кромка льда стала толще, силы мотора оказались недостаточными, чтобы протаранить всю толщу, и Громоздкий, цепенея от ужаса, почувствовал, что машина остановилась. Выключив скорость, Селиван достал из-под сиденья лом и по пояс погрузился в воду. Мотор продолжал работать: где-то клокотала вода, отталкиваемая силою газов, рвавшихся из выхлопной трубы.

Выбравшись на лед, Громоздкин ударами лома начал откалывать кусок за куском перед машиной, освобождая ей путь к берегу. Полушубок, валенки, ватные брюки — все это превратилось в своеобразный ледяной панцирь, сковывавший его движения. Но солдат продолжал свою тяжкую работу. И только когда закончил и вновь забрался в кабину, то вспомнил, что остался один и что с ним рядом нет майора Шелушенкова.

«Неужели утонул?» — звонко и больно ударило по вискам.

— Товарищ майор! Товарищ майор! — крикнул что было мочи Громоздкин, но никто не отозвался.

Селиван включил скорость, до предела выжал газ, и бронетранспортер ледяной глыбой выкатился на берег. Водитель быстро выпрыгнул из кабины, вернулся к реке и еще несколько раз позвал Шелушенкова, но снежная пустыня молчала. Чуть не плача, солдат бегал по льду около темнеющей воды, надеясь отыскать майора. Селиван то кричал, то умолкал, прислушиваясь, не бултыхается ли где-нибудь поблизости человек, не зовет ли на помощь… Но вокруг было тихо. Дрожа от страха и холода, Громоздкин вернулся в кабину.

Бронетранспортер продолжал двигаться вперед и чуть не столкнулся с другой машиной. Из нее выскочили лейтенант Ершов и рядовой Сыч. Им стоило больших трудов раздеть Селивана, закутать его в теплый полушубок и сухие брюки Ивана — сам рядовой Сыч переоделся в ватную куртку и шаровары, лежавшие у него в кабине.

— Товарищ лейтенант… я… я… человека утопил, — вдруг сообщил Громоздкин.

— Что? Что вы говорите?!

— Майора Шелушенкова… утопил…

Голос Селивана оборвался. И тут он почему-то прежде всего подумал о Настеньке — что же с нею… что же с ними будет теперь?.. И только сейчас с леденящей душу ясностью он понял, что в его жизни случилось что-то нелепое, неслыханно злое и непоправимое.

— Да вы с ума сошли, Громоздкин? Опомнитесь, что вы говорите? — кричал ему в самое ухо Ершов.

Селиван ничего не ответил.

Тогда они, уже втроем, побежали к реке. Ершов прямо с ходу кинулся в воду и стал шарить ногами по скользкому каменистому дну. Громоздкину и Сычу он приказал осмотреть лед окрест — нет ли где полыньи. Но все их усилия были тщетны…

Хмурые, молча вернулись они к машинам.

Сыч хотел было взять машину Громоздкина на буксир, полагая, что обессиленному товарищу так будет легче довести бронетранспортер до места, но Селиван не захотел. Он тяжело взобрался в свою кабину и на полной скорости повел бронетранспортер вперед.

— Не отставать от него! — приказал Ершов Ивану Сычу.

3

Проходили недели, месяцы, а писем от Селивана все не было. Настенька задумалась. Обида на любимого постепенно сменилась тревогой за его судьбу: да жив ли он, да не случилось ли с ним чего худого? Да что же это она до сих пор не сходит к его родным и не узнает, как он там, что с ним?! Ну до чего же она скверная, бессердечная девчонка! Решение созрело, и Настенька стала быстро натягивать на себя шубейку. Скорее, скорее!..

На улице белым-бело. В плетнях, под соломенными крышами и в хворосте хозяйничали воробьи и синицы, радуясь, что остались на всю зиму чуть ли не единственными пернатыми в здешних краях. Во дворах и в хлевах мычали коровы, не свыкшиеся еще с зимним «распорядком дня» и тосковавшие по просторным степным пастбищам, по стойлу возле пруда, по хлопанью пастушьего кнута в росные, прохладные утренние зори, по прихваченным первыми заморозками сочным капустным листам на опустевших и потому никем не охраняемых огородах и по всему тому, что приносит с собой отрадная пора поздней осени, когда и жара и дожди не докучают и зима еще не приступила как следует к исполнению своих грозных обязанностей.

Настенька, опасаясь, что в последнюю минуту испугается и не решится войти в дом Громоздкиных, торопилась. Она машинально повернула деревянную вертушку, толкнула калитку и тут же увидела Селиванову мать, вышедшую навстречу ей с ведрами. «Ой, с пустыми!» — чуть не вскрикнула девушка, взглянув на ведра в руках пожилой женщины. И тут, опять же машинально, чувствуя, что пересыхает в горле, выпалила:

— Елена Осиповна… Меня просили в бригаде узнать, что с Селиваном!.. Где он служит и вообще… как он?

— Девонька, что с тобой, родимая? На тебе лица нет! — Елена Осиповна поставила ведра на землю и положила руки на Настенькины плечи. — Разве он тебе, окаянный этакий, не пишет?

— Пишет… три письма прислал! — сама не зная почему, соврала Настенька и зарделась.

— Ну и нам столько же. Нет… что же это я, старая, неправду говорю? Два он нам прислал, два, девонька! Пишет, что жив, здоров, служит, слава богу…

Но Настенька уж не слышала последних слов Селивановой матери. Она быстро-быстро шла домой. Настеньке теперь все было ясно. Если раньше она могла еще на что-то надеяться, думая, что при прощании с нею на станции Селиван не оглянулся просто случайно — замешкался, разволновался человек и все забыл, мало ли что? — то отныне это «не оглянулся» повернулось к Настеньке самой страшной своей стороной и утвердило девушку в наихудших ее и тщательно скрываемых от посторонних предположениях.

Дома мать сказала ей:

— Володя опять приходил, — и кивнула на подоконник, где стоял горшок с какими-то нелепыми цветами, в которых — Настенька видела это — белела запутавшаяся бумажка.

— Зачем он приходил? — холодно спросила Настенька, направляясь в свою комнату.

— Все за тем же. Надеется.

— Пускай не надеется, — отозвалась Настенька голосом, искаженным оттого, что в зубах держала приколку.

— А ты подумай хорошенько, доченька. Мать дурное не присоветует. Ноне женихами не разбрасываются. Вот он, твой-то, не пишет. Не больно думает о тебе…

— Ну и пусть! — прошипела Настенька из-за перегородки.

— Пусть-то пусть. Да как бы… Останешься в старых девках…

— Опять ты за свое!

— Да, чай, дочь ты мне аль кто? Они вон, которые приезжают из Советской-то Армии, не больно остаются в колхозе. Все в город норовят; ученые, вишь, все стали. Землю пахать им уже образование не дозволяет. Милиционером, пожарным, а все туда ж, в город… Отцы их и деды век в своем родном селе проживали. Родились тут, тут и в землю ложились. А эти бездомники как вылупились, только их и видали. И души, что ли, у них нет — не затоскуют ведь по дому-то, как, скажи, железные, нечистый бы их всех побрал! И чего властя глядят на этакое безобразие? Разве годится так-то? Матери живут в селе без сыновей, а девчонки без женихов остаются — с ума сойти! Я б на месте властей всех их, окаянных, домой бы повозвращала. Пусть землю пашут да сеют хлеб, а не шляются попусту по городам-то!..

— А что бы ты сделала с теми, мама, которые учеными да инженерами стали, как, скажем, Дементий Ефремов? — спросила Настенька; ей почему-то стало немного легче от ворчливых слов матери.

— Я об таких не говорю. Пусть умные машины делают да пишут ученые книги — от них тоже польза. А вот которые поденщиками при городе, вот энтих я бы всех, как есть, до единого вернула в родные их деревни!

— Хорошо, мама. Только при чем же тут Селиван?

— Как при чем? А разве он вернется? Думаешь, он не такой же вертопрах? Вот попомни мое слово — не вернется. Ну, заглянет, можа, на недельку-другую, не без этого. Попьянствует с родней, с дружками-приятелями — да и поминай как звали! Аль я не знаю, как все бывает… А тут человек приходит свататься, красавец да умница… Такого молодца поискать!

— Ах, вон ты о чем! Ну так и иди сама за него, коль красавец да умница. А мне он не нужен! — И Настенька прошмыгнула мимо матери к наружной двери. Но вдруг остановилась, оглянулась, увидела сморщенное, бесконечно родное лицо и чуть было не заплакала от жалости к матери. Быстро вернулась, обвила худенькую шею и, целуя соленые, мокрые глаза, прошептала:

— Но… маманя, милая моя, старенькая!.. Я же не люблю Володю, не люблю! И ничего не могу с собой поделать. И чего-то ты торопишься выпроводить меня? Разве нам с тобой плохо вдвоем?

Мать, прижимая голову Настеньки к своей груди и всхлипывая, говорила:

— Да разве я о себе? Тебя мне жалко! Аль я не вижу, как ты мучаешься из-за антихриста энтова?

— Ничего, маманюшка, я и про него забуду! Вот честное слово, забуду! Давай только больше об этом никогда-никогда не станем говорить. Ладно, мама? Ну вот и хорошо! — Настенька еще раз чмокнула мать в щеку и выскочила на улицу.

Вечером она была в клубе. До глубокой полуночи раздавался там ее смех.

— Никак Настёнка-учетчица стрекочет. Что это она разбушевалась так? — дивились охочие до всяких новостей вдовушки, чутко реагирующие на малейшее изменение в несложной и до тонкости изученной ими жизни села. Любопытства ради они льнули к заиндевевшим окнам клуба.

— Небось запоешь! Женишок-то забыл про нее. Не пишет, вишь, какой уж месяц! — терялись женщины в догадках. Они и вправду никогда еще не видели Настеньку такой веселой и озорной, как в этот раз.

Володя Гришин предложил проводить ее домой, и она не отказалась. Всю дорогу он что-то говорил ей, но Настенька думала о своем и слушала его рассеянно. У калитки он поцеловал ее, и она не пыталась даже отстраниться. Войдя в избу, не пошла в свою комнату, а, не снимая платья, нырнула под одеяло к матери. Долго молчала, прислушиваясь к тревожному перестуку в груди. Наконец спросила:

— Мама, а можно привыкнуть к человеку… так… не любя?

Мать поняла ее и обрадовалась:

— А отчего же, дочунюшка, нельзя, коли человек хороший? Свыкнется — слюбится. Так в старину-то говорили…

— Нет, мама, нельзя.

— Э-э-э, глупенькая! А ты думаешь, я за твово отца, царство ему небесное, по любви вышла? Где уж там! Поначалу вот вроде тебя противилась, чуть сдуру руки на себя не наложила. Да только тятенька, век его не забуду за это, снял со стены вожжи, выпорол меня как следует — да с тем все и кончилось. Двадцать пять лет прожили с твоим отцом душа в душу…

— Какое там душа в душу! Ругались постоянно. Разве я не помню!

— Э, доченька, а ты хочешь без ругани прожить, без скандалу?..

— Хочу, — сказала Настенька каким-то странным голосом. Мать повернула к ней лицо и испугалась: глаза дочери светились в темноте. И она тихо продолжала, как бы разговаривая сама с собой: — Вот поцеловал он меня… а я и ничего… ну ничего не почувствовала… Разве это так должно быть?..

— А ты успокойся, голубонька, да усни. Усни, моя золотая.

— Нет, маманя, не пойду я за него замуж. Ни за что не пойду! — сказала Настенька холодно и ушла в свою комнатушку. Мать слышала, как она снимала платье, укладывалась, долго ворочалась.

Настенька думала все о своем:

«А с другой стороны… Не оставаться же мне, в самом деле, без мужа! Разве я виновата в том, что Селиван разлюбил меня?.. И без меня на селе хватает вдов да старых дев. Их мужей и женихов на войне поубивало, а я — то с какой стати останусь одна? Дура, скажут, вот и все!.. Да, но ведь я не люблю Володю! Что же мне делать? Ведь ни капельки не люблю! Поцеловал, и… и… ничего. Хоть бы в груди закололо маленько, а то ничего!

А как же я буду с ним тогда… ну вот он, а вот тут… я? — Настенька чуть отодвинулась к стенке, как бы уступая место тому, кто получил бы право быть с нею вместе. — И все это будет, все это произойдет… и тоже ничего… ничего? Зачем же тогда все это? Зачем?.. Фу как стыдно!» — Настенька почувствовала, что вся горит, и попыталась перевести мысли на другое, но это оказалось уже невозможным.

Глава пятая Шелушенков

1

Вот уже более часа майор Шелушенков сидел в кабинете военного следователя и давал дополнительные показания о чрезвычайном происшествии в полку во время последних ночных учений.

— Почему вы думаете, что рядовой Громоздкин мог умышленно вывести бронетранспортер на полынью? — спросил следователь после того, как Шелушенков со всеми подробностями нарисовал картину ночного ЧП.

— Об этом я пишу в заявлении. У меня с ним в свое время был не совсем приятный разговор.

— Вы хотите сказать, что солдат покушался на вашу жизнь?

— Я не утверждаю, но почему бы не допустить и такую возможность?

— Помилуйте, за что же? Неужели только за то, что вы хотели призвать его к порядку?

— Могло быть и так.

— Маловероятно.

— В моем лице преступник мог покушаться на нечто большее, чем просто на майора Шелушенкова…

— Загнав машину в полынью, водитель и сам рисковал быть заживо погребенным. Вы об этом подумали, товарищ майор?

— Подумал, — сказал Шелушенков, чувствуя, как воротник кителя становится ему тесен. — Возможно, Громоздкин надеялся в последнюю минуту выскочить из кабины на лед.

— Значит, выбросившись из машины прежде него, вы сорвали его замысел?

— Если такой замысел действительно имел место, то да, сорвал.

— Куда вы направились после катастрофы?

— Я был весь мокрый и, естественно, поспешил домой.

— И еще один вопрос. Вам и раньше, как вы говорите, личность Громоздкина казалась подозрительной, ненадежной. Почему же вы решили во время учений ехать в его машине?

— Поэтому и решил. Мне хотелось получше присмотреться к нему.

— Ну что ж! — Следователь встал. — Вы свободны. Извините, что побеспокоил.

— Еще одну минуточку, товарищ капитан…

— Я вас слушаю.

— Я, разумеется, был бы рад ошибиться в худших своих… Вы понимаете меня… Мне было бы куда легче узнать, что тут просто несчастный случай, а не преступление. Надеюсь, вы уже вызывали к себе солдата?

— К сожалению, я этого не мог сделать. Рядовой Громоздкин лежит в госпитале. У него двустороннее воспаление легких. Через полчаса ко мне должен прийти лейтенант Ершов. Ему известны подробности этого ЧП.

Шелушенков вздрогнул:

— Прошу вас, товарищ капитан, пока солдат не поправится… не давайте этому делу широкой огласки. Очень прошу! — встревожился он.

— Хорошо.

Шелушенков вышел. На улице было тридцать ниже нуля, но майору было жарко.

«А вдруг я действительно ошибся и ни за что ни про что оклеветал честного человека? Впрочем, почему же оклеветал? Я не утверждаю, я и следователя предупредил, что не утверждаю. И если мои предположения окажутся ложными, я буду только рад! А потом… Иногда полезнее перегнуть, чем… И кто же вздумает обвинить меня в этом?

Лейтенант Ершов должен прийти… Ну конечно, Лелюх и Климов. Это они поднимают сейчас таких… Как же, суворовец! Называют этого желторотого цыпленка наследником нашей боевой славы, традиций. Очевидно, для них и Громоздкин — наследник. Любят они так пышно величать молодых офицеров и солдат. Наследники бывают разные. Лишь тот достоин великого наследия, кто свято хранит его и приумножает… А эти Ершовы и Громоздкины… Как они? Ведь этот Громоздкин без году неделя в армии и уже что натворил! Чего стоит только одно его разглагольствование во время «атомной» тревоги! И вообще производит странное, весьма странное впечатление!.. Хорошо! Допустим, что я ошибся. Ну и что же? А кто из нас не ошибается? Покажите мне такого счастливца! А если мои подозрения оправдаются? Ведь все будут только благодарить… Каждый может ошибиться! Да, да, каждый!»

Между тем в кабинет следователя входил лейтенант Ершов.

— Здравия желаю, товарищ капитан! — шумно поздоровался он и для порядку откашлялся. — Лейтенант Ершов. Прибыл по вашему вызову.

— Садитесь, лейтенант.

— Разрешите спросить, товарищ капитан, — начал Ершов, присаживаясь. — Зачем это к вам майор Шелушенков приходил? Я встретил его по пути к вам. Если речь идет о Громоздкине, то…

— Допустим. А что вы скажете о происшествии, товарищ Ершов? — спросил следователь.

— О происшествии — ничего, поскольку его не было. Сами посудите, товарищ капитан. Майор Шелушенков жив и невредим. Машина цела, учебная задача выполнена. Какое же тут происшествие? Правда, простудился солдат, но это все-таки не ЧП, — сказал Ершов, насупившись. — Жаль, конечно, Громоздкина — это настоящий…

— Какой же он «настоящий если постоянно нарушает воинскую дисциплину? Сколько у него взысканий?

— Два.

— А поощрений?

Наступила пауза.

— Что, нет?

— Пока нет. Но они скоро будут, — сказал лейтенант твердо. — Что же касается ЧП, как вы говорите, то я вот что скажу, товарищ капитан: за такие ЧП на фронте ордена давали. Солдат Громоздкин, рискуя жизнью, боевую машину спас и задачу выполнил. А его судить приготовились! — сердито выпалил Ершов, грозно блеснув глазами.

— Позвольте, позвольте, лейтенант! — строго остановил его следователь. — С чего вы взяли, что Громоздкина собираются судить?

— А разве нет? К чему бы это следствие?

— Ладно, — продолжал капитан уже миролюбивее. — Идите, лейтенант, домой и успокойтесь. А еще лучше займитесь своими служебными делами. Мы уж как-нибудь сами разберемся.

— А я попросил бы вас разобраться не как-нибудь, а по-настоящему! — Ершов выпрямился во весь свой громадный рост и направился к двери.

Проводив его взглядом, следователь улыбнулся: «Большего несоответствия фамилии «Ершов» внешнему виду ее владельца, пожалуй, нельзя и придумать!.. А впрочем, человек-то он ершистый…»

2

Через некоторое время следователь пришел к командиру полка. Лелюх сообщил, что назначенная им комиссия, а также он сам выезжали на реку и теперь уже с полной уверенностью можно говорить, что бронетранспортер рядового Громоздкина шел точно по следу других машин, которые проехали через реку раньше.

— Несчастье водителя Громоздкина было в том, — заключил Лелюх, — что он вел свой бронетранспортер последним, когда лед на реке уже в достаточной степени ослабел под тяжестью других машин и не мог выдержать машину Громоздкина. Вот и все. А что касается самого солдата, то я отдам приказ о награждении его нагрудным знаком «Отличный водитель» и буду ходатайствовать перед комдивом о более высоком его поощрении.

— Стоит ли спешить, товарищ полковник? Шелушенков приводит некоторые факты, надо бы их проверить. Ведь следствие еще не закончено.

— Это для вас. А для меня оно закончено, — сказал Лелюх, и лицо его сделалось вдруг задумчиво-строгим. — Хотите, Игнатий Арсеньевич, я поведаю вам одну быль, очень поучительную, на мой взгляд. Хотите?.. Ну так вот, послушайте. Дело было под Сталинградом, в первых числах сентября тысяча девятьсот сорок второго года… Время, как вы помните, было довольно жаркое. Служил тогда в нашем полку один лейтенант, хороший мой товарищ… то есть я знал его хорошо. Молод был, горяч… На одном из митингов или собраний — теперь уж точно не помню — старший адъютант батальона, ну, назовем его товарищ П., держал речь, а тот мой лейтенант что-то возразил товарищу П. И нельзя сказать, чтобы возражение было очень дерзким, но товарищу П. оно показалось почему-то ужасно подозрительным. Он в одну минуту решил, что перед ним либо провокатор, либо опасный болтун. И что же? Осудили моего товарища, на десять лет осудили. А потом, как водится, штрафной батальон. Может быть, и пропал бы ни за что ни про что. Да нашелся, на его счастье, умный человек — командир полка. Возбудил ходатайство о пересмотре дела лейтенанта. Оправдали, восстановили в партии, вернули награды, звание. И офицер прошел всю войну, ничем себя не запятнал. А сейчас уже и сам командует полком где-то в далеком гарнизоне, и, говорят, у него это неплохо получается…

— Да, случалось, конечно, и так, — вздохнув, сказал следователь, когда Лелюх закончил свою недлинную горестную повесть. — Но майор Шелушенков ведь искренне боится, как бы рядовой Громоздкин не оказался преступником…

— И товарищ П. искренне боялся! — ответил Лелюх. — Но кому от этого легче? Вы, очевидно, Игнатий Арсеньевич, хорошо знаете, что существуют на свете две непримиримые сестрицы: одну зовут Бдительность, а другую Мнительность. Характеры у этих сестриц разные, прямо-таки противоположные. При всем этом они обладают внешним сходством. Нередко вторая выдает себя за первую. И тогда эта милая на вид сестричка становится весьма опасной. Остерегайтесь ее. Вот все, что я имел вам сказать, Игнатий Арсеньевич! — Лелюх протянул следователю руку. — До свидания!

3

Когда Петенька Рябов узнал, что его вызывает военный следователь, он порядком перетрусил. За всю жизнь ни сам он, ни его мать, ни его родственники не имели дела со следственными органами. Никаких преступлений за собой он не чувствовал, надеясь и впредь воздерживаться от совершения таковых. И вдруг — к следователю, да еще военному!

«Что же я сделал такого, чтоб меня… — мысленно рассуждал Рябов, тщательно анализируя свои поступки за последние месяцы. — Может, сболтнул что лишнее, нарушил военную тайну? Язычок у меня не очень-то любит отсиживаться за зубами, мне и мама не раз указывала на этот недочет. Однако ж что я мог сказать такого? Конечно, ничего! Иначе мне не объявили бы две благодарности.

И потом — избрали комсомольским руководителем роты! Разве шуточное дело! Наконец, собираются в полковую школу направить — учиться на младшего командира… Нет, тут что-то другое», — решил Петенька, но успокоиться не мог до той минуты, пока не узнал, что к следователю вызывают и Сыча. Петенька обрадовался этой новости до неприличия и, очевидно, сам поняв это, принялся успокаивать Ивана:

— Пустяк какой-нибудь. Ты не волнуйся. Взысканий у тебя нет… Правда, благодарностей тоже нет, но это беда небольшая. Лучше уж пусть карточка взысканий и поощрений остается чистой с обеих сторон^[14], так-то оно спокойней. У Селивана хуже — его карточку наш старшина Добудько покамест заполняет только с одной стороны…

— Да что ты меня уговариваешь? — возмутился Сыч, с детских лет недолюбливавший Петеньку, хотя и не знал толком за что. Сыч не мог по достоинству оценить даже того факта, что в свое время в ребячьих драках Петенька нередко выступал на стороне Ивана. — Ну вызывает и вызывает. Нужно, значит!

— А что ты ощетинился? С тобою по-хорошему, а ты… — обиделся Петенька, и на кончике его веснушчатого носа, дрожа, стыдливо повисла прозрачная капелюшка.

Сыч, однако, промолчал. Он долго смотрел в окно своими круглыми зелеными глазами, а потом спросил почти враждебно:

— К Селивану в госпиталь пойдешь со мной?

— Когда?

— Сегодня вечером.

— Пойду, если отпустят, — сказал Петенька, целясь обмусоленным, заостренным концом нитки в ушко иглы: к военному следователю он решил на всякий случай явиться в свежем подворотничке.

— Отпустят, я был у лейтенанта.

— Ты? У Ершова?

— Ну да… А чему ты удивился! Что тут такого?

— Ничего, — сказал Петенька и уже больше не заговаривал до тех пор, пока не привел свое обмундирование в надлежащий вид.

— В старину люди одевались во все чистое перед смертью. В рай норовили попасть… — грубо пошутил Иван Сыч.

— В старину за такие слова били по морде, — в тон ему заметил Петенька.

Сыч тут же попытался исправить свою оплошность.

— Не обижайся на меня, Петух. У меня завсегда так. Хочу сказать что-нибудь смешное, а выйдет обязательно одна глупость…

— Это верно. Дури тебе бог отпустил сверх всякой меры. — Склонный к философии, Петенька стал развивать пришедшую вдруг в его беспокойную головушку мысль. — Гляжу я на тебя, Иван, и удивляюсь, — говорил он, вертясь перед зеркалом и расправляя складки на шинели, — до чего же таким вот людям, как ты, вольготно живется на белом свете. Ничего-то тебя не волнует — любая дорога скатертью… Луна в твоем представлении — кроильное решето, подвешенное к какой-нибудь небесной штуковине, и больше ничего. Да и вообще плевать тебе на нее, на луну! Ступаешь ты своими кривыми ногами по грешной земле — тебе и горюшка мало! Поглядываешь на все сычиными глазами спокойно, а что там вон, за той горой, тебе и дела нет. И в армию ты пошел потому, что тебя вызвали в военкомат и послали служить…

— А ты?

— Постой, не перебивай… Ты, наверно, никогда и не думал о службе. Зачем? За тебя другие думают! Кончится срок, вернешься домой, ну, может, женишься, поскольку дурацкое дело — не хитрое. И на трактор, знай крути баранку!.. Или взять хотя бы этот случай. Вызывают к следователю. Зачем вызывают? Ну как тут не волноваться? Нет, Иван, я даже не знаю, есть ли у тебя сердце: может, там кусок глины? Ты с этакой первобытной психологией наверняка сто пятьдесят лет проживешь…

— Ты кончил? — простодушно осведомился Сыч.

— Нет. Скоро кончу, — продолжал Рябов, еще больше распаляясь. — Как ты еще догадался к лейтенанту сходить? Неслыханная для тебя инициатива! Ей-богу, не ожидал!.. А ты не скажешь ли, Ваня, сколько будет дважды два?

— Пять! — сказал Сыч, не моргнув глазом.

— Я так и знал! — радостно воскликнул Петенька. — Для всех нормальных людей дважды два — четыре, а для тебя — пять, конечно. Теперь мне все ясно. Больше вопросов нет. Пошли к следователю! — с напускной бодростью сказал Рябов, чувствуя, что в груди снова поднимается тревога.

В первые минуты в кабинете следователя им обоим было страшновато, но только до того момента, пока солдаты не поняли, что их вызвали «по делу» рядового Громоздкина.

Еще не зная, что угрожает Селивану и угрожает ли вообще, Петенька и Иван, не сговариваясь, решили «аттестовать» своего друга самым наилучшим образом.

— Мне сообщили, что в ту ночь вы были у места аварии, — обратился капитан к Ивану Сычу. — В каком состоянии вы нашли Громоздкина?

— Он был весь мокрый, обледенелый то есть, — волнуясь, сообщил Сыч.

— Селиван по горло в воде стоял! — подсказал Петенька, боясь, что Сыч упустит такую важную подробность. Воображение Рябова заработало вовсю, и он уже хотел было нарисовать перед следователем картину пострашнее, но тот остановил его, предупредив, что он, Рябов, «еще успеет сказать, а пока пусть говорит рядовой Сыч».

— Продолжайте, товарищ Сыч, — попросил следователь.

Иван вздохнул, помучил в своих руках шапку и продолжал:

— Снял я с себя полушубок, а сам остался в одной гимнастерке… Ну, потом ватник достал. — Сыч покраснел, устыдившись того, что представил себя этаким героем, и заспешил: — Насилу мы с нашим лейтенантом переодели Селивана. Одежда на нем торчала колом… И машина обледенела. Я хотел взять его на буксир, но он отказался. Скололи малость лед, и он повел машину к месту…

— Все?

— Все!

— Нет, не все, товарищ капитан! — снова не выдержал Петенька. — Селиван доставил солдат своего взвода в казарму. Потом угнал машину в парк, вычистил, накрыл брезентом и только уж после этого пришел в роту. Я тогда дневальным был! — сообщил Петенька для пущей убедительности и эту весьма существенную, с его точки зрения, деталь. — Лейтенант наш, Ершов, был тоже весь обледенелый. Как только он выдержал, не заболел!

— Верно? — спросил следователь у Ивана Сыча.

— Что? — не понял тот и растерялся.

— А вот то, что говорит ваш товарищ.

— А как же! Все верно! На другой день в госпиталь увезли Селивана! — заторопился Сыч и уже как-то совсем по-мальчишески выложил свой главный козырь: — Спросите у нашего замполита, у подполковника товарища Климова, он все знает!

— Ну ладно. Теперь расскажите, как вел себя Громоздкин до армии, всвоем селе? — спросил следователь, и, так как его вопрос был обращен к обоим, инициатива полностью перешла к Петеньке Рябову. Чтобы его показания были как можно более вескими, он поведал следователю чуть ли не всю биографию Селивана. При этом не обошлось, конечно, без преувеличений. По рассказам Петеньки, например, выходило, что Громоздкин уже в детстве был таким воспитанным и принципиальным, что ни разу не лазил в чужой сад за яблоками, а довольствовался собственными. Страстно желая во что бы то ни стало уберечь товарища от неприятностей, Петенька умолчал о том, что еще во времена совсем недавние Селиван совершал лихие и довольно-таки частые набеги на чужие сады и огороды, и делал это не без его, Петенькиного, участия…

— А лучшего тракториста и шофера, чем Громоздкин, во всей нашей МТС не было! — горячо повествовал Рябов. — А как он мечтал об армии! Даже во сне видел себя военным. Лежим, бывало, с ним на сеновале, слышу — командует: «Полундра!» Или: «Батарея, огонь!», «Рота, в атаку, за мной!» У него и отец, и старший брат — все были хорошими солдатами.

— Это правда, товарищ капитан, — заговорил Сыч, чувствуя, что его молчание длится уже слишком долго. — Селиван и игры-то выдумывал все военные. Командиром завсегда был…

— Вот видите, был командиром у вас, мечтал о службе в армии. Почему же, придя в армию, он сразу же начал нарушать воинские порядки? — спросил следователь.

— Только поначалу. А сейчас нет… — Сыч замолчал и поглядел на Рябова, ища у него поддержки. Но тут Петенька не нашелся.

— Это и нас удивило, товарищ капитан, — сказал он. — Но это у него пройдет! Вы посмотрели бы, как он ухаживает за своим бронетранспортером! Спросите нашего лейтенанта Ершова, он Селивана в пример другим водителям ставит!.. А Настеньке своей Селиван еще не написал ни одного письма. Говорит, что стыдно писать, когда наряд за нарядом вне очереди… А разве Селиван совершил что-нибудь уж очень плохое? — вдруг, как бы опомнившись, спросил Петенька и с беспокойством уставился на следователя своими зоркими маленькими глазками. — Скажите нам правду, товарищ капитан! — добавил он умоляюще.

— Да вы все и сами знаете. Так что не беспокойтесь. А теперь можете идти.

— Слушаюсь! — сказали солдаты в один голос и через левое плечо повернулись кругом.

4

Перед тем как навестить Селивана, Петенька Рябов и Иван Сыч, взяв увольнительные, сходили в рабочий поселок и накупили там для больного разных гостинцев: конфет, немного халвы, какой-то колбасы, банку варенья. Все это они уложили в картонную коробку, добытую в ларьке, перевязали, а сверху приклеили листок с надписью:

«От солдат и комсомольцев третьей роты Селивану Григорьевичу Громоздкину. Выздоравливай поскорее».

Слово «комсомольцев» было написано по настоянию Рябова, который полагал, что Селивану приятно будет знать, что о нем заботится и комсомольская организация. А если сказать по-честному, Петеньке хотелось, чтобы Громоздкин увидел первые шаги нового комсомольского вождя роты: ведь Петеньке не терпелось хоть чем-нибудь только бы поскорее проявить себя в такой непривычной для него роли. Все эти дни он страшно мучился оттого, что положительно не знал, с чего начать свое «руководство», а обратиться за советом к секретарю комсомольского бюро батальона почему-то стеснялся. Иван Сыч не догадывался о маленькой Петенькиной хитрости, но и не возражал против текста на их скромной посылке: в данном случае он целиком полагался на грамотея Рябова.

Передачу для Селивана приняла вышедшая дежурная сестра — по слухам, невеста Андрюши Ершова, — а к самому больному не пустила. Тогда Рябов и Сыч решили, что дела их товарища все еще плохи. Они долго сидели в приемной и молчали, не зная, что им предпринять.

Наконец из той же двери, за которой скрылась сестра, вышел человек.

Петенька и Иван подняли головы и увидели сумрачное, постаревшее лицо своего взводного командира Ершова. Не заметив Рябова и Сыча, Ершов вышел на улицу.

Вскоре показалась крупная фигура Добудьки. Он тотчас же увидел молодых солдат.

— Що, хлопцы, не пускают? — спросил он, присаживаясь рядом с ними. — Такой несознательный народ эти медсестры, ты хоть плачь, а они все равно не пустят. Это уж точно!

— Вас вот впустили, товарищ старшина…

— Попробовали б меня не пустить! — погрозил кому-то сердитыми своими очами Добудько, кивнув на дверь. — Я б тогда…

Старшина не сказал, какое страшное дело совершил бы в том случае, если б его не пустили к больному, а поспешил рассказать солдатам о состоянии Громоздкина:

— Плохо, хлопцы… Трижды терял сознание… бредил. А зараз опять в жару весь. Не довелось мне и Ершову с ним побалакать. Стонет… Ничего, не пугайся, не пугайся, хлопцы. Выдюжит! Солдат от болести не умирает. Только от пули да осколков, ежели они до сердца или кишок коснутся… А от простуды не умрет, ни! Это уж точно!..

Добудько говорил, а не спускавший с него своих испуганных глаз Петенька Рябов видел, как по многократно сеченному лютыми полярными ветрами лицу старшины пробегали тени. Добудько тихо продолжил:

— Моя жинка оленины прислала. Здорово помогает. И еще щось…

5

Составив новый план работы, майор Шелушенков понес его на утверждение заместителю командира полка по политической части подполковнику Климову. Пропагандист приблизился к кабинету в тот момент, когда из него выходил лейтенант Ершов. Командир взвода мрачно глянул с высоты своего великолепного роста на майора и, посторонившись, молча пропустил его в дверь.

Оказалось, что Климов и сам собирался вызвать пропагандиста.

— Вот хорошо, что вы пришли, Алексей Дмитриевич. Садитесь, пожалуйста. — Замполит вышел из-за стола навстречу майору и пожал его короткопалую пухлую ручку.

— Я вот новый план…

— Хорошо. Оставьте его у меня. Я потом посмотрю.

— Слушаюсь… И слушаю! — натянуто улыбнулся Шелушенков.

Он тотчас же понял, что речь пойдет о солдате Громоздкине, и пытался по взгляду и жестам Климова определить, как сложится эта беседа. Важно было уже в самом начале выбрать для себя наиболее выгодную позицию. Однако, к немалому огорчению Шелушенкова, сразу понять намерения подполковника ему не удалось.

Климов начал издалека и вполне миролюбиво:

— В прошлом году я провел отпуск в своей деревне, на Орловщине. И вот уже перед самым моим отъездом приходит знакомая колхозница и говорит: «Хоть бы вы, Федор Николаевич, в армию взяли моего Митяшку. Совсем от рук отбился, сил моих нет!» — Климов потер седые виски. — Вероятно, и вам, Алексей Дмитриевич, не раз приходилось слышать подобное. Видите ли, с армией у нас нередко связывают надежды вывести молодого человека в люди, поставить его на путь истинный. Неплохая репутация у Советской Армии, не правда ли?.. По вашим глазам я вижу, Алексей Дмитриевич, что вы хорошо слушаете, соглашаетесь, только не понимаете, к чему эта сентенция, это открытие давно открытых Америк?.. Ведь правда? — спросил Климов со своей полуулыбкой, мешающей собеседнику понять, в каком настроении пребывает в данную минуту замполит.

— Признаюсь, да, — сказал Шелушенков, досадуя за это на Климова.

— Ну конечно, — продолжал замполит, оживившись. — Однако простите мне мою слабость, но я считаю, что иногда невредно напомнить людям о некоторых бесспорных положениях.

Климов вернулся к своему креслу, уселся в нем поосновательнее, и Шелушенков понял, что главное, для чего хотел вызвать его замполит, начнется только сейчас.

И Шелушенков не ошибся.

Климов закурил, нервно отбросил коробок со спичками и говорил уже до тех пор, пока полностью не высказал то, что, по-видимому, сильно волновало его:

— Из армии люди возвращаются другими, лучшими, чем они были. И это, конечно, очень хорошо. И мы, командиры и политработники, вправе гордиться этим. Но бывают и такие случаи… — Климов сердито раздавил в пепельнице окурок, хотя лицо его по-прежнему светилось простодушием. — Бывают случаи, когда хороший парень, придя в армию, вдруг попадает в неумные руки человека… холодного, черствого, который, забывая о духе устава, помнит только о его букве.

— Такова уж участь командиров, товарищ подполковник. В глазах молодых солдат они всегда черствы и даже жестоки, — осторожно заметил Шелушенков. — Но ведь армия не институт благородных девиц. По правде говоря, мы с вами, например, очень много занимаемся уговариванием там, где полезнее было бы применить власть. В прошлом вы учитель. Вероятно, ваш метод хорош… для учеников первого класса. Но для солдат он едва ли пригоден. Солдат не первоклассник.

— Согласен с вами, — заговорил опять Климов. — Действительно, я иногда забываю, что, кроме убеждающих слов, у меня есть еще и высокие дисциплинарные права. — Лицо Климова становилось все суше и сумрачнее. — Однако я никогда не откажусь от мыслей, только что высказанных мною. И мне очень жаль, Алексей Дмитриевич, что вы, политработник, не подумали обо всем этом, прежде чем предъявить солдату Громоздкину такие тяжкие обвинения, основанные исключительно на ваших беспочвенных догадках.

— Ах вон вы о чем! — протянул, притворно удивившись, Шелушенков.

— Да, именно об этом.

Лицо и вся фигура Шелушенкова изобразили крайнюю озабоченность и обиду. Он понял, что разговор предстоит серьезный, и решил защищаться по всем правилам искусства.

— Товарищ подполковник, — сказал он, нахмурившись, — я лично предпочитаю оперировать фактами и только из них, из фактов, выводить свои заключения. Этому я учусь у моей партии, принявшей меня в свои ряды на фронте, в самый драматический момент Сталинградского сражения. И я…

— Ну и какими же фактами вы оперировали в данном случае? — спокойно перебил его Климов.

— Я изложил их в своем заявлении следователю.

На лбу у Климова появилась глубокая складка.

— Это все?

— А вы считаете, что этого мало?

— Маловато, чтобы подумать о солдате так, как подумали о нем вы, Алексей Дмитриевич.

— Что ж, есть факты и поважнее. — Шелушенков расстегнул верхние пуговицы кителя и извлек из внутреннего кармана свой черный блокнотик. — Вы, товарищ подполковник, вероятно, помните первые учебные стрельбы, проведенные третьей ротой? Помните, по пути в расположение части я покинул вашу машину и пошел вместе с солдатами. Командир роты, ставя тактическую задачу, объявил об атомном взрыве. Все бросились искать укрытия, а Громоздкин упал на ровном месте… Я заметил ему: «А что бы о нас сказали, товарищ Громоздкин, если бы это был действительно атомный взрыв?» Вы знаете, что он ответил?.. — Шелушенков снова заглянул в блокнотик. — «О покойниках плохо не говорят, товарищ майор!» Ничего себе, да? В присутствии майора солдат издевается над приказами командиров! Надеюсь, теперь вы согласитесь, товарищ подполковник, что мои подозрения имели под собой почву, и притом основательную, хотя, повторяю, я на них не настаиваю… Кстати, возмутительное поведение солдата видел лейтенант Ершов… Он даже не сделал Громоздкину замечания.

Шелушенков замолчал и стал вытирать платком пот со своего широкого с залысинами лба.

— Нет, — сказал Климов, — не могу согласиться с вами, Алексей Дмитриевич.

— Не понимаю…

— Минуточку. По форме ответ Громоздкина был грубым, непозволительным. Но по существу в ответе солдата было нечто такое, о чем нам следовало бы хорошенько подумать. Вы, вероятно, не забыли, о чем говорил генерал Чеботарев на последнем партактиве. Он говорил, между прочим: если мы убеждаем солдата, что любая, даже самая паршивая кочка, любой пенек, любая канавка могут спасти его от взрывной волны атомной бомбы, то мы тем самым преступно — слышите, преступно! — обманываем и его, и самих себя. Это шапкозакидательство. О серьезном, страшном оружии надо говорить всерьез, Алексей Дмитриевич, мы с вами не дети. Мы люди военные и знаем, что это за шутка. И если рядовой солдат Громоздкин — а он, судя по всему, неглупый малый — видел, что, кроме как за карликовой березкой, укрыться было негде — а там действительно ничего другого не было, — то он и не укрывался, понимая, очевидно, что это формализм чистейшей воды.

— Не понимаю, товарищ подполковник… Вы опять берете под защиту нарушителя дисциплины, — проговорил Шелушенков с наигранной вежливостью.

— Нисколько. Я только пытаюсь объяснить, чем могла быть вызвана грубость солдата. Вы согласитесь со мною, когда я скажу, что формализм пагубен в любом деле. В военном он во сто крат пагубнее, Алексей Дмитриевич! Вот о чем мы никогда не должны забывать.

— Согласен. — Шелушенков заерзал на своем стуле. — Но уверяю вас, Громоздкин ни о чем таком не думал и думать не мог!

— Нет, мог! Вполне вероятно, что он изложил бы свои мысли как-то иначе, это вопрос другой. Но вы жестоко ошибаетесь, полагая, что солдаты не думают о таких вещах. Думают, и нередко не хуже нас с вами. А потом не надо забывать, что Громоздкин совершил подвиг. Настоящий подвиг — там, на реке! — Климов нахмурился, внимательно, словно увидел его впервые, посмотрел на Шелушенкова и внезапно попросил: — Покажите-ка мне ваш блокнот. Любопытный он у вас.

— Обыкновенная записная книжка, — сказал майор, как-то вяло, нехотя передавая блокнотик замполиту. — Вообще-то я не обязан показывать свои записи. Но мы с вами коммунисты и сможем правильно разобраться в вещах…

— Разумеется. — Климов перелистывал страницы. — М-да… — вздохнул он и опять посмотрел на Шелушенкова, на этот раз подозрительно веселыми глазами. — Прибедняетесь, скромничаете, Алексей Дмитриевич! Книжица-то ваша не совсем обыкновенная. Оригинальная она у вас штука… Может быть, в свое время ее поместят в музей. Какая, однако, подлость!..

Шелушенков вскочил со стула.

— Я просил бы вас, товарищ подполковник…

Климов тоже встал и почти вплотную приблизился к Шелушенкову. По сухощавому лицу его пробежала судорога. На щеках выступили багровые пятна.

— Скажите… майор, с какой целью завели вы на людей полка этот свой поминальник?.. С какой?!

Шелушенков молчал. Ему еще ни разу не доводилось видеть Климова, обычно мягкого и спокойного, таким злым. И он испугался.

— Я жду, — напомнил Климов, глядя на него в упор.

Шелушенков превозмог себя и кое-как выдержал взгляд замполита.

Переводя дыхание, он сказал:

— Прежде чем ответить на этот вопрос, я попросил бы вас, товарищ подполковник, успокоиться и изменить тон в разговоре со своим подчиненным.

Климов шагнул к своему креслу, сел, плотно прикрыл глаза ладонями и стал терпеливо ждать, когда Шелушенков сам заговорит снова.

Тот высморкался, потер согнутым указательным пальцем вспотевший лоб и продолжал:

— Меня удивляет сама постановка вопроса. Пропагандист полка обязан знать, о чем думают и о чем говорят люди, за воспитание которых он отвечает. И блокнот — неплохой помощник в его руках. Не мне вам говорить об этом.

Климов молчал, не отнимая ладоней от лица.

— Я вас понимаю, товарищ подполковник. В моем блокноте содержится запись, которая, естественно, не могла вам понравиться, поскольку она касается некоторых ваших… странных высказываний.

— Нет, ошибаетесь! — Климов опустил ладони и выпрямился. — Мне-то поделом! Два года работаю с человеком и до сих пор не мог разобраться, кто сидит у меня под боком. Какой же я, к черту, замполит! Пропагандист полка планирует выпуск боевых листков, которых никто не может прочесть, а я утверждаю его план. Он планирует беседы, которые нельзя провести, а я их утверждаю. Он готовит наглядную агитацию для ночных — наглядную для ночных! — учений, а замполит утверждает… Так что обо мне вы могли бы написать что-нибудь и похлестче и оказались бы правы! Но именно этого вы и не написали, и я понимаю почему: вы чиновник. Слушайте, что же получится, если вы дадите ход всем этим записям? Сколько времени отнимете у людей, нужного им для полезной работы! А сколько нервов, сколько испорченной крови!

— Ага, вот что вас пугает! — воскликнул зло просиявший Шелушенков. — Понятно! Я так и думал. С чего бы это командование полка так много возится с одним солдатом — неужели у Лелюха и Климова мало других забот? А все объясняется очень просто: боятся вынести сор из избы. Еще бы! Что скажет генерал Чеботарев, когда узнает о новом ЧП в полку, в передовом полку Лелюха?.. Лучше это дело потихоньку замять. Ловко придумано! Только ничего у вас, дорогие товарищи, не выйдет! Партия не допустит расправы над честным коммунистом, осмелившимся говорить правду открыто, какой бы горькой она ни была!

«Ну и демагог!» — опять с удивлением подумал Климов, глядя на круглого, лысеющего и, в сущности, малозаметного в полку человека. Замполит, однако, молчал.

Его молчание Шелушенков принял за растерянность и, еще более воодушевляясь, продолжал:

— Я рад, товарищ подполковник, что вы вспомнили о самокритике. Давно пора!

Климов вдруг почувствовал, что кровь хлынула ему в лицо и что дышать стало трудно.

— Ну вот что… майор. Я вас долго слушал. А теперь уходите прочь!.. Слышите? Сейчас же уходите! Уходите!!

Шелушенков, багровый от ярости, с видом тяжко оскорбленной добродетели вышел из кабинета.

Климов еще долго сидел в кресле задумавшись. Потом оделся и вызвал машину: он решил немедленно поехать в политотдел дивизии.

…Через пять дней майора Шелушенкова отозвали из полка Лелюха в распоряжение начальника политотдела армии.

— Лучше бы он все-таки остался у нас, — сказал Лелюх Климову, зайдя на квартиру к замполиту.

— Это почему же? — удивился Климов.

— По крайней мере, мы уже знали о его слабостях и могли бы как-то реагировать на них. А то пошлют в другую часть, он и там натворит дел, будет гнуть свою линию.

— Может быть, уволят в запас. Я слышал, намечаются большие сокращения, — сказал Климов задумчиво. — Я сегодня долго спрашивал себя… откуда они берутся… такие, а?

— Вы о Шелушенкове?

— Да.

— Думал и я как-то об этом. Не о Шелушенкове конкретно, а вот о таких людях вообще, — заговорил Лелюх с грустной улыбкой. — Ведь еще три-четыре года назад его методы работы некоторым людям казались вполне нормальными. Вы почитайте аттестации Шелушенкова! Ведь если по ним судить, то лучшего политработника и желать нельзя! Все, дорогой мой Климов, гораздо сложнее, чем мы иной раз себе представляем…

— К сожалению, все, что вы сказали, правда, — тихо и задумчиво проговорил Климов, с силой потирая седые виски. В добрых его глазах зажглись хитрые огоньки. — А вы знаете, о чем я сейчас подумал? Вот все эти хорошие, умные слова должен был говорить я вам, а не наоборот. Раньше всегда комиссар «воспитывал» командира, а сейчас иной раз получается нечто совершенно противоположное. Во всяком случае, у нас с вами… Непорядок! Не тот командир пошел, не тот! Ну и времена! — с притворным огорчением воскликнул замполит и вдруг улыбнулся широкой своей, добродушной улыбкой, как-то хорошо осветившей его худощавое, морщинистое лицо. — А если говорить без шутки, это здорово, черт возьми!

Лелюх смущенно молчал, сердясь на Климова за его слова и радуясь одновременно тому, что есть в полку очень много людей, с которыми он мог говорить откровенно, не опасаясь быть неправильно истолкованным.

— Хорошо, — чуть внятно прошептал он и, взволнованный, стал, как азартный игрок, потирать руки.

— Вы с какого года в партии, Федор Николаевич? — спросил он Климова.

— С сорок первого, — ответил замполит, посмотрев на командира полка с недоумением.

— И я с того же! — Глаза Лелюха прищурились. — Так чему же вы удивляетесь? Одним миром помазаны.

— Хитер!

И они оба расхохотались. И с этой минуты впервые и как-то совсем незаметно, естественно, они стали называть друг друга на «ты».

— Однако поторопи свою хозяйку с обедом. Моя Елена Прекрасная решила объявить мне однодневную голодовку. С утра укатила с детьми в поселок, и до сих пор нет…

— Сейчас, сейчас! Слышишь, уже там, на кухне, что-то шипит. Сейчас сухих овощей навернем, запьем чайком — и горя мало!.. А признаться, до чертиков надоели эти сухоовощи! Как твоя, примирилась? Ведь на чемоданах сидела…

— Примирилась, куда же она денется. Пригрозил разводом, она и успокоилась, — засмеялся Лелюх.

— А не сыграть ли нам в шахматишки? Одну только партию, перед обедом, а? — вдруг предложил Климов. — Играешь?

— Как тебе сказать? — скромно проговорил Лелюх. — Когда-то был чемпионом гарнизона… Давно только это было, еще до войны. А сейчас, конечно, не в форме.

Климов посмотрел на него все же с недоверием. Однако лицо полковника было столь невозмутимым, что недоверие у Климова сменилось другим чувством — он попросту струхнул: Климову еще никогда не доводилось играть с чемпионами. Но отступать было уже поздно.

На письменном столе замполита появились шахматы.

— Ты какими будешь, белыми или черными? — спросил Климов.

— А мне все равно! — с небрежностью гроссмейстера бросил Лелюх, повергая своего противника в еще большее смятение.

— Ну ладно, расставляй свои фигуры, — хрипловато проговорил Климов. Лицо его заметно побледнело.

— Как тебе не стыдно, Климов! Не можешь за гостем поухаживать. Расставь сам!

Климов, сосредоточенный и против обыкновения мрачный, поставил фигуры. Затем после длительного размышления сделал первый ход. Лелюх мгновенно сделал точно такой же. Климов пошел второй раз. Лелюх скопировал его ход. Так родилось полдюжины ходов-близнецов, после чего долго и мучительно размышлявший Климов предложил своему противнику ничью, которую Лелюх тотчас же и принял — к вящей радости замполита. После этого командир полка признался Климову, что это была первая шахматная партия в его жизни.

— Не может быть! — воскликнул ошеломленный Климов.

— Честное слово! — смеялся Лелюх, потешаясь над замполитом, который, казалось, готов был расплакаться — таким жалким и растерянным был его вид. — Я ведь и фигуры-то не мог расставить. Потому и попросил тебя! Эх ты, шахматист! Ну не огорчайся! Бывает. Вот и Мария Васильевна с обедом подоспела!

Через полчаса Лелюх уже шагал по плацу, окруженному казармами.

Был обеденный час. Старшины и помкомвзводы вели своих солдат в столовую. Слышалось:

— На месте!

— Взять ногу!

— Запевай!

— Левое плечо вперед!

— Справа по одному заходи!

— Разговорчики!

Картина обеденного часа была бы, однако, неполной, если б не опоздал в строй вон тот шустрый ефрейтор, который уже перед самым входом в столовую хотел незаметно пристроиться сзади, но это ему не удалось, и вот он теперь стоит перед грозным старшиной, потупя взор, покорно и безропотно ожидая возмездия…

В первых шеренгах шагали саженного роста краснолицые здоровяки из числа тех, кто за завтраком, обедом и ужином вечно просит добавки и кто скорее согласился бы с опозданием родиться, чем опоздать в столовую.

Путь из казармы до столовой невелик, но солдаты умудрялись все же спеть строевую песню. Если песня длинная, то старшина специально затягивал время тем, что отдавал команду: «На месте!» И солдаты, громя коваными сапожищами дорожку, не сходя с места, долго еще оглашают окрестность усердными глотками.

6

Как-то вечером, перед отбоем, старшина Добудько объявил солдатам:

— Завтра, хлопцы, мы побачимо з вами солнце.

Солдаты заволновались. Кто-то крикнул даже «ура!», а Иван Сыч радостно присвистнул. Давно уже не видели они солнышка, надолго повисла над ними непривычная полярная ночь. Разве только командир полка мог быть довольным: где-где, а уж тут-то можно было подготовить солдат к ночным действиям! В безоблачную пору луна круглыми сутками висит над их головами. Огромная, багрово-кровяная, словно раскаленная и расплющенная, глядит она на стоящего часовым солдатика своим бесстрастным, холодным оком, усиливая знобящее чувство одиночества, рождая почти физическое ощущение края земли, откуда уже никогда не выбраться и не вернуться в ласковые родимые места. И так проходит день, два, три… Неделя, месяц.

А над тобой: — холодный, сияющий, багровый щит луны… И где тут день и где тут ночь — не поймешь. Лишь изредка в это суровое однообразие вторгается нечто совершенно необычайное, когда все вдруг оживляются и потом еще долго несут на своих лицах отражение праздничного явления природы: внезапно на небе появляются белые разорванные облачка. Их набегает откуда-то все больше и больше и вот уже все небо, будто розово-белой рябью, покрывается этими облачками. Солдаты начинают невольно прислушиваться, не стучат ли где зенитки, не забрел ли из-за пролива чужой самолет. Но нет, тихо вокруг, ночь молчит. Лишь время от времени эту тишину нарушает глухой гул лопающейся от мороза земли. И тогда кто-нибудь из здешних старожилов пояснит:

— Что вы рты разинули? Разве не слышали про северное сияние?

И молодые солдаты с усилившимся любопытством начинали наблюдать за небом, вспоминали про свою школу, про светлый класс в ней, про учительницу географии, а заодно и обо всем том, что пришлось на время оставить там, за тысячи верст от этой холодной земли.

…А вот теперь Добудько предупредил о солнечном восходе. Мало кто уснул в эту ночь. А утром быстрее обычного все выбежали из казармы.

— Где, где же солнце? — нетерпеливо спрашивали старшину.

— А вы на сопку, на сопку, хлопцы, гляньте! — посоветовал Добудько.

На вершине высившейся неподалеку сопки уже робко дрожали первые солнечные блики. И вдруг вслед за ними выглянул краешек ослепительно яркого солнца и, как бы подразнив людей, скорехонько скрылся. Лица солдат, до этого парадно сиявшие, вмиг поскучнели: солнце появилось не больше чем на одну-две минуты.

— Ничего, хлопцы. Завтра опять побачимо. Это уж точно! — успокоил Добудько солдат.

7

В выходной день Иван Сыч и Петенька Рябов собрались опять навестить Селивана. Старшина Добудько, оформлявший увольнительные записки, сунул в руку Петеньки литровую бутылку.

— Скажите, от меня.

— Молоко? Настоящее? Не сухое? — дивился Петенька, вертя бутылку и глядя на Добудьку, как на мага-волшебника. — Откуда это тут, на краю света? А может, оленье?

— Обыкновенное, коровье. Жинка утром надоила, — ответил старшина с превеликой гордостью. — Приходите сегодня ко мне, и вас угощу, — пригласил он. — Договорились? Добре.

— Спасибо, товарищ старшина! — поблагодарил растроганный Петенька. — Обязательно зайдем на обратном пути!

Громоздкин поправлялся. Обрадованный приходом друзей и подарком старшины Добудьки, он с жадностью, удивившей Сыча и Петеньку, расспрашивал о ротных и полковых делах, в том числе и о таких мелочах, которые Петеньке и Ивану Сычу казались уж вовсе нестоящими.

— А майор Шелушенков жив и здоров! — сообщил вдруг Сыч и испугался, не зная, правильно ли сделал, что заговорил сейчас об этом.

Но Громоздкину уже было известно, что с майором ничего страшного не случилось.

— А вы знаете, ребята… Он ведь ко мне сюда приходил.

— Кто? Майор?

— Угу… И принес вот это. — Селиван наклонился и достал из тумбочки книгу.

— «Повесть о настоящем человеке», — прочел Петенька на обложке. — Здорово! А о чем вы с ним разговаривали?

— Да почти что ни о чем. Пожелал скорого выздоровления.

— И все?

— И все.

После третьего предупреждения дежурной сестры они собрались уходить. Селиван вытащил из-под подушки конверт и передал Рябову.

— Отправьте…

— Настеньке?

— Ей.

— Первое? — спросил Рябов.

— Ага.

— С ума сойти!.. Моя мама умрет, если не получит от меня хотя бы одной весточки за неделю. Я ее знаю. А тут — первое! Да ты что, Селиван, сдурел? Как же можно так? Знаешь, что я тебе скажу… Если Настенька выйдет там замуж, она будет права…

— Типун тебе на язык! — Темные глаза Селивана заблестели.

Узнав, что Петенька и Сыч собираются зайти к старшине, Громоздкин горячо попросил:

— Передайте ему большой, большой привет!

Рябов и Сыч ушли.

По дороге Петенька сказал Ивану:

— Помнишь, Ваня, как Селиван мечтал о подвиге? А вот совершил подвиг и даже не заметил как. Странно получается!

8

Утром Настенька уехала в МТС и вернулась только к вечеру. Возле избы не увидела кучи хвороста, с осени сложенного около плетня, и удивилась: куда бы он мог деться? Неужели лесник увез? Но этого не могло быть — он же сам разрешил. Так куда же все-таки девался хворост?

Настенька вошла в сени и ахнула: там, у стены, были аккуратно сложены стопки рубленого хвороста, а в избе, за столом, хлебал щи Володя Гришин. Пряди темных волос прилипли к потному его лбу; на спине, между лопаток, гимнастерка потемнела — видать, трудился парень на славу.

Настенька вяло поздоровалась и прошла в свою комнату.

Мать поспешила за ней.

— Хоть бы поблагодарила человека-то, бесстыдница. Целый день работал…

— А кто его просил? — Глаза Настеньки блеснули нехорошим огнем.

— Не жалко тебе мать-то! Уж не молоденькая, чтоб каждый божий день рубить дрова. Одиннадцать лет, как отца-то убили на войне, одна маюсь, спины не разгинаю. Поясница никуда не годится. Чужие люди и то это видят…

— Ну и пусть видят! Оставь меня, мама, пожалуйста. И без того тошно. Иди вон, угощай своего работничка. Ишь как умаялся, сердешный!

«Работничек» между тем управился со щами и преспокойно занялся кашей с молоком. Поскольку мать и дочь разговаривали вполголоса, Володя мог только догадываться, что речь шла о нем. Но, что бы они там ни говорили, Володю это уже не могло смутить. Он решил пробиваться к своей цели по-солдатски: смело, без колебаний, преодолевая все препятствия. Как человек, прошедший воинскую выучку, Володя, однако, хорошо знал, что одному ему не выиграть битвы, что во всяком бою нужны приданные средства, с помощью которых можно было бы переходить в атаку. Вот почему он прежде всего постарался привлечь на свою сторону в качестве верного союзника Настенькину мать. Это ему удалось.

Мать делала свое дело. Делала, так как была крайне заинтересована в нем: пожилой женщине уже давно хотелось ввести в свой дом зятя, который мог бы стать главой семьи, ее кормильцем и поильцем. Результаты уже чувствовались. Вчера Володя поцеловал Настеньку, и она не ответила ему пощечиной, на которую он вполне мог рассчитывать. Сейчас, правда, она не захотела с ним разговаривать и скрылась в своей горенке. Но ведь и это понятно: Настенька стыдится вчерашнего…

Володя не спеша доел кашу, запил ее терновым взваром и, крикнув: «До свиданья, Настенька! Приходи в клуб!», в самом великолепном расположении духа вышел на улицу.

С той поры он стал ежедневным гостем в доме Насти и ее матери. То привезет с поля соломы, то напоит корову и овец, почистит хлев, то плетни поправит, то засыплет мякиной завалинку, то наличники, ставни починит… На глазах удивленных селян Настенькина хатенка прямо-таки помолодела, похорошела и смотрела на мир ясными, улыбающимися окнами, заново вставленными золотыми руками Володи. Хатенка как бы подмигивала овдовевшим бабам: знай, мол, наших, а вот у вас так не получится! И по селу пополз недобрый слушок: бывший сержант Владимир Гришин живет с Настёнкой-учетчицей не расписавшись.

— Слыхали, бабоньки? — начиналось у колодца.

— Это ты, кума, небось о Настёнке?

— А о ком же? Стыду-то, стыду! А Орина, бывало, не нахвалится: «Она у меня скромница да разумница!» Хороша скромница! Ухватила парня да к себе в постель!

— И в кого она у них такая? Покойный ее отец тележного скрипу боялся, а тут на тебе!

— В кого, баишь? И-и-и-и, милая! А Оришка-то! Неужто ты ее не знаешь? Это она теперь присмирела, а в молодости-то — и — и-и-и…

Самому Володе обо всем говорили прямо в глаза. Он смеялся, отшучивался, не подтверждая, однако и не отрицая версии, пущенной бойкими на язык вдовушками. Володе, конечно, было неудобно, но он решил, что слух этот ему не только не помеха, а даже на пользу — с его помощью он надеялся скорее склонить упрямую Настеньку…

Вода камень точит…

Настенька мысленно положила подождать еще месяц: ежели за это время не получит весточки от Селивана, тогда… Она еще не знала, что сделает тогда. Но понимала: что-то должно случиться такое, от чего Селивану будет хоть чуточку больно. Может быть, назло ему она и вправду выйдет замуж — что же ей остается делать? Но это потом, потом, когда пройдет этот страшный месяц. А до той поры она чаще будет выезжать в МТС, где ребята ее бригады ремонтировали тракторы и комбайны и где ей было очень хорошо. Там и для нее дел хватает! Она читает трактористам и комбайнерам свежие газеты, кипятит чай, греет воду для умывания, немножко кокетничает с ними — не без того: должна же она быть уверенной, что нравится им по-прежнему! Так все-таки легче переносить боль, причиненную ей Селиваном.

Но с какого-то момента она почувствовала холодок в отношениях к ней молодых трактористов. Встревоженная Настенька стала искать причину, засматривать в их глаза, чутко прислушиваться к разговорам. Но внешне ничего не изменилось. Тем не менее она видела, что встречают они ее приход не так уж радостно и бурно, как раньше.

Наконец Настенька решилась спросить прямо:

— Ребята, скажите, вы на меня обижаетесь?

— Да с чего ты взяла? — закричали они хором.

— Нет, ребята, я серьезно. Правда, не обижаетесь?

— За что же, Настенька? — улыбнулся пожилой комбайнер. А сидевший рядом с ним чумазый, усыпанный золотыми веснушками и забрызганный машинным маслом тракторист, пряча озорные свои глаза, вдруг спросил:

— Вот только почему на свадьбу не приглашаешь?

«Ах вон оно что! Так я и знала!»

Настенька вспыхнула вся, потом побледнела.

— На какую свадьбу? Ты что, Вася, белены объелся?

— Все говорят…

— Дураки говорят, а ты их слушаешь!

Губы Настеньки покривились, глаза заблестели слезами, и она бегом выскочила из мастерской.

Всю дорогу она думала о Селиване, уже обвиняя его и в том, что случилось с ней в МТС. Войдя в свою избу и, как всегда, увидев там Володю Гришина, она с такой яростью набросилась на него, что тот пулей вылетел на улицу.

— Чтобы ноги его у нас больше не было! — закричала она на мать и залилась слезами: теперь Настенька знала, что то, чего она так не хотела и так боялась, уже свершилось в ее душе, что она сломлена. Выплакавшись, она ненавидящими глазами посмотрела на мать, вяло усмехнулась, поморщилась и сказала: — Поздравляю, мама. Будет так, как тебе хотелось. Готовь подвенечное, где оно у тебя там?..

На другой день, веселая и беспечная, Настенька шла под руку с Володей Гришиным в сельсовет регистрировать брак.

А уже через месяц она стала замечать за собой то, что и должно было рано или поздно произойти с нею: Настеньке все чаще хотелось остаться одной в своей комнатушке. Вот и сегодня, в это воскресенье, с самого утра она почувствовала, что ничего еще в жизни так не желала, как того, чтобы поскорее ушел куда-нибудь муж. А Володя словно бы чуял неладное и не отходил от нее, все ласкался, целуя и вороша мягкие, струившиеся сквозь его пальцы волосы жены. А Настеньке думалось, что, если так продлится хотя бы еще один час, она может умереть. Но вот Володя наконец оделся и хлопнул дверью.

Настенька бросилась на кровать и долго беззвучно плакала. А потом насухо вытерла глаза, села у окошка, подышала на него и в образовавшийся крохотный влажный глазок долго глядела куда-то далеко-далеко на этот огромный холодный мир, пока там, у горизонта, не умерли, поблекнув, разноцветные краски заката.

О чем она думала?

О том ли, как несправедлива бывает к людям судьба?

О своей ли роковой оплошности? Или о том, как сложна жизнь на земле и как трудно быть взрослой на этом белом свете? Может быть, она впервые узнала, что такое несчастье? Ведь кому-то очень нужно, чтобы человек знал и это, а узнав, сказал в горькое свое утешение: «Жизнь прожить — не поле перейти».

Глава шестая Старшина Добудько

1

Старшина Добудько жил не в офицерском общежитии, а в рыбачьем поселке на берегу моря, в трех-четырех километрах от расположения полка. Поселок большей частью был заселен чукчами, но там жили также русские и украинцы, и среди них такие, которых можно было назвать коренными жителями Дальнего Севера. Добудько давно уже успел перезнакомиться со всеми и проводил среди них «политико-разъяснительные» беседы. С помощью жены он сравнительно быстро научился разговаривать по-чукотски и теперь довольно бойко балакал с охотниками, рыбаками и оленеводами, а своим однополчанам рассказывал, что он отнимает хлеб у местных шаманов.

— Однажды так заспорил с одним, — хвастался Добудько перед полковыми товарищами, — что припер его до стенки. А он разозлился и давай есть мухомор — это он заместо горилки, чтоб одурманить себя. Наелся так, что очи на лоб полезли…

— Это ты, случаем, не о тесте своем сказки сказываешь? — подзадоривали Добудьку однополчане, которые всегда с охотой слушали побасенки старшины.

— Ни! — отвечал Добудько с важностью. — Мой тесть — потомственный охотник на песцов. Его я давно перевоспитал, сам зараз с шаманами воюет, аж клочья от них летят!

Иван Сыч и Петенька Рябов без труда нашли хату своего старшины. Возле нее солдаты увидели трех малышей, как капли воды похожих друг на друга и различавшихся только ростом. Шапки у них были сшиты из шкурок молодых оленей, на ногах — что-то похожее на унты (потом уж Добудько пояснил, что это не унты, а плекоты — так местные жители называют обувь из нерпичьей шкуры). Дети играли, не замечая подошедших. Наконец старший увидел, что-то крикнул братьям, и все трое, вмиг прекратив возню, уставились узкими горячими глазами на незнакомых солдат. Несколько секунд длилось это немое изучение детьми неведомых пришельцев. Потом старший осмелился и спросил:

— Солдаты, вы к папе?

— Да, солдат, к папе! — радостно ответил Петенька, любуясь детьми и удивляясь, что чернявые чукчата умеют говорить по-русски, в то время как этот язык их батьке не всегда по силам. — Он нас просил зайти. Он дома?

— Дома, дома! — хором закричали ребятишки и помчались в хату. — Папа, папа! К тебе пришли!.. Солдаты!..

Добудько встретил гостей в коридоре и зашумел:

— Оце добре! Заходи, хлопцы. Жинка, встречай!

Петенька юркнул в избу первым.

— Смотри, теленок! — закричал он что есть мочи и страшно смутился: увидев теленка, он забыл поздороваться с вышедшей ему навстречу улыбающейся женщиной.

— Здравствуйте, — застенчиво сказала она, — извините, что я так… Легко ли нашли нас?

— Знакомьтесь, хлопцы, — выручил Петеньку хозяин. — Це моя дружина… жинка моя. Точно. А это, Маруся, мои солдаты — вот это Рябов, а вот это… это Ваня, — сказал Добудько, запнувшись: он из деликатности не захотел назвать Сыча по фамилии. — Садитесь, хлопцы!

Солдаты присели на стулья и принялись бесцеремонно рассматривать хозяйку. Это была маленькая смуглая женщина, похожая на девочку-подростка, с такими же узкими и горячими, как у ее детей, глазами, и казалось странным, что слово «дружина» относится к этому крохотному существу. Еще более странным казалось, что резвящиеся сейчас во дворе мальчишки и то, что кряхтело и посапывало в подвешенной к потолку зыбке, были ее дети, что она была матерью четырех сыновей. Удивило солдат, что жена Добудьки, так же как и ее дети, говорила на русском языке почти без акцента — только буква «л» произносилась ею как-то мягко, с пришипом.

— Вот что, хлопцы. Вы побудьте немного одни. А мы зараз вернемся. — С этими словами Добудько и его удивительная жинка вышли на улицу.

Петенька Рябов и Сыч немедленно перевели свои взоры на теленка, стоявшего в углу на привязи и глядевшего на них своими глупыми ласковыми глазами. Теленок в этом краю был для солдат сущим чудом. Пораженные столь неожиданным явлением, они как-то даже не подумали, что теленок не мог свалиться с луны, что где-то еще должна быть корова.

Иван Сыч подошел к телку, взял в руки его длинные оттопыренные уши и, наклонившись, чмокнул в скользкие ноздри. Затем стал гладить бархатную шею. В том, что это был настоящий теленок, Сыч смог убедиться через минуту, когда животное освоилось и, подцепив шершавым языком угол шинели, с упоением принялось жевать.

Иван блаженно, маслеными глазами смотрел на теленка, не решаясь лишить его этого удовольствия. Однако теленок забирал полу все больше и больше. Сыч испугался, что за испорченную шинель ему влетит, и не от кого-нибудь, а от самого же Добудьки, и выдернул обслюнявленный, сморщенный угол полы. Это, по-видимому, не понравилось теленку, и он, взмыкнув, сильно боднул Сыча в живот. Не ожидавший нападения солдат потерял равновесие и полетел вверх тормашками под заливистый хохот Петеньки. Смеялся и Сыч, радуясь, что ЧП произошло без хозяев и что его конфуза не могла видеть Добудькина «дружина».

Насмеявшись досыта, солдаты приступили к осмотру комнаты, в которой держался легкий запах нерпичьего жира и дубленых оленьих шкур. У каждой стены стояло по одной кровати. Большая, двуспальная — супружеская, три маленькие — детские. На стенах висели фотографии, причем на каждом снимке можно было обнаружить самого Добудьку в том или ином виде. Приглядевшись, солдаты сообразили, что по этим снимкам можно прочесть всю несложную биографию старшины.

Вот украинская хата, беленькая, с единственным оконцем; под насупленной соломенной кровлей ее, на лавочке — хлопчик лет шести-семи; ни глаз, ни носа, ни волос не видать — все слилось в одно белое пятно: ясно, что снимок сделан не ахти каким великим мастером; владелец снимка не без основания беспокоился, что посторонний человек едва ли сможет определить, кто на нем изображен, и поэтому снабдил его подписью. А вот другая фотография: широкоплечий мужчина с грустными глазами, лысый, вислоусый, напоминающий Тараса Шевченко, держит на своем плече того самого мальца, но только уж с чуть обозначенной физиономией. А с третьего снимка смотрит на мир божий стройный парубок в расшитой украинской рубахе, неловко положив руку на плечо какой-то дивчины с длинными заплетенными косами, перекинутыми на грудь; у девушки, в ясных ее очах выражение спокойной радости. На следующей фотографии — те же лица, но только еще более счастливые: вероятно, оттого, что у одного из снявшихся на коленях сидит «дытына» с круглыми, куклячьими глазенятами… Потом — первый военный снимок, как бы открывающий новую страницу в биографии старшины: Добудько — красноармеец, и дата — 1938 год. С этого года уже все фотографии военные. Вот и фронтовые: Добудько с белой, как у сокола, перевязанной головой; он же среди товарищей-фронтовиков; опять однополчане и опять среди них — Добудько. А воти победные — мост через Влтаву, повозка, увитая цветами, на ней старшина в гимнастерке, увешанной орденами и медалями. Ну а это что? Развалины… Печная труба, черная, длинная, жутко одинокая… И все. А где же та, с длинными косами и ясными очами?.. Где она?

Солдаты долго всматриваются в снимки, но нет… нигде нет больше той дивчины. Поглядели друг на друга понимающе и, ничего не сказав, вздохнули.

А вот наконец и чукчанка — смуглый, узкоглазый, смешной ребенок. Так вот где, товарищ старшина, отыскал ты новую свою долю! Ну что ж. Пусть будет так! Пусть будет навеки благословенна земля, давшая осиротевшему солдату новое счастье.

Вернулись хозяева дома и, увидев, что гости еще не разделись, торопливо поснимали с них шинели и повесили на оленьи рога.

— А теперь прошу к столу, хлопцы! — И Добудько с женой начали ставить разные закуски: ломтики мороженой оленины, шпроты, селедку, творожники, крабы и еще что-то. Засим старшина опустил руку в карман, и перед глазами гостей блеснула пол-литровая бутылка.

Петенька посмотрел на этот сосуд с тревожным недоумением. Иван же, напротив, не мог удержать счастливого глотательного движения.

Перехватив Петенькин взгляд, Добудько сказал:

— Не бойся, Рябов, мы по самой малой.

Он взял опять бутылку, повертел ее зачем-то перед глазами и вдруг, как новорожденное дитя, от которого добиваются, чтоб оно подало голос, звонко шлепнул широченной ладонью по донышку. «Пах!» — и пробка вместе с вылетевшей вслед за нею прозрачной струйкой чокнулась с потолком.

После этого Добудько стал важно и степенно, как он делал все свои дела, разливать водку в граненые стаканчики.

— А почему… — Иван Сыч, видя, что старшина наполнил лишь три стаканчика, хотел спросить, почему он не наливает четвертого для своей жены.

Добудько понял его и объяснил:

— Жинке нельзя, хлопцы. Малы´й у нее. Грудь сосет. Пока что он у нас водку не любит. Правда, Маруся? — Старшина захохотал так громко, что лежавший в зыбке «малый» проснулся, залившись звонким, захлебывающимся плачем. Добудько, чувствуя свою вину, выскочил из-за стола, отдернул занавеску, наклонился, и ребята увидели в его ладонях темный комочек с двумя узкими полосками вместо глаз и крохотной пуговкой вместо носа. Оказавшись в теплых руках отца, ребенок тотчас же умолк, потом засопел, а потом и засмеялся, то есть часто и громко заикал, облив большой палец Добудьки отрыгнутым материнским молоком.

Петенька Рябов глядел на этот железный старшинский палец со страхом: Добудько не раз проводил им по Петенькиному животу, проверяя, достаточно ли туго солдат затянул поясной ремень.

Но малыш, по-видимому, чувствовал себя в этих руках великолепно, потому что опять заревел, когда отец хотел положить его в люльку. Чукчанка взяла ребенка из рук мужа, ушла с ним в дальний угол и там, отвернувшись, дала ему грудь.

Порядок, таким образом, восстановился, и можно было начинать.

— Ну, за что же выпьем, ребята, а? — спросил Добудько. — За службу? Или за здоровье вашего товарища? Хороший он хлопец, Громоздкий!.. Выпьем разом за то и за другое!

Чокнулись.

Старшина и Сыч выпили одним духом. А Петенька, мученически тараща глаза и морщась, отпивал маленькими глотками, как горячий чай. Добудько и Сыч, уже успевшие проглотить какую-то закуску, сочувственно следили за ним. Вздох великого облегчения вырвался из их душ, когда Петенька, с ненавистью отбросив от себя стаканчик, прямо рукой схватил что-то с ближайшей тарелки — ему уж было не до этикета! — и, обливаясь слезами, торопливо заработал челюстями.

— Ну ничего, научишься, — снисходительно успокоил его Сыч.

— А не научится, и того лучше, — добавил старшина профилактических соображений ради.

Жаркий пламень разлился по всему телу Петеньки, и он почувствовал, что глохнет. Испугавшись, заговорил громко и часто — больше для того, чтобы убедиться, не оглох ли в самом деле:

— В ушах звенит. И кто только выдумал такую мерзость?.. Увидала бы моя мама, ох и задала б мне перцу! Товарищи, вы меня слышите?

— А как же. Ты потише балакай, Рябов, мы все слышим…

— А я вас — плохо…

Но Сыч и тут его успокоил.

— Это бывает, — сказал он тоном знатока. — Пройдет!

Действительно, через некоторое время в ушах Рябова словно бы что-то лопнуло, и комната сейчас же наполнилась шумом и стала светлой и уютной, хотя в ней все было по-прежнему. Петенька воспрянул духом, засмеялся без видимой причины и вообще обрел молодецкий вид. Обнаружив это, Добудько предложил выпить по второй — «чтобы дома не журылись». Но Петенька отказался, и остальную водку старшине и Сычу пришлось «усидеть» вдвоем, что они и сделали без особых трудов.

— Жинка! — позвал раскрасневшийся от выпивки и доброго расположения духа хозяин. — А подбрось-ка нам по кружечке молочка. Зараз весь хмель как рукой снимет! — Старшина говорил и не сразу заметил отчаянные знаки, которые делала ему жена: случилось так, что он забыл предупредить ее и она израсходовала весь удой.

Добудько сконфузился и виновато поглядел на гостей.

Наступила неловкая пауза. Догадливый Петенька понял, что их гостеприимный хозяин попал в затруднительное положение и что его надо выручать.

— Да какое там еще молоко! — замахал он на Добудьку руками. — Что вы, товарищ страшина! Кто после водки пьет молоко?.. — Петенька подмигивал Сычу, чтобы и он подал свой голос, но Иван глядел на него и непонимающе моргал.

— Что ж, хлопцы, извиняйте. Неувязка получилась, — сказал хозяин, благодарный Рябову за поддержку.

— Да что вы, товарищ страшина! — закричал опять Петенька. — Спасибо вам за угощение!..

Неловкость окончательно исчезла, когда растерявшаяся было в первые минуты хозяйка поставила на стол три стакана густого кислого молока, подернутого сверху румяной сливочной пленкой.

— Ряженка?! Ей-богу, ряженка! — торжествующе закричал Добудько. — Жинка, да ты у меня молодчина! Это уж точно! Та це ж краще простого молока!

Радость старшины, по-видимому, плеснула через край, он вскочил и поцеловал жену. От стыда и счастья из узких и горячих глаз ее выскочили слезинки.

Ряженку съели и похвалили. От водки уже не чувствовалось никаких последствий, кроме теплоты в теле и хорошего настроения вообще.

Опять принялись рассматривать фотографии. Теперь уже вместе с Добудькой, который был у них вроде экскурсовода.

Внимание солдат на этот раз привлек портрет усатого сержанта с двумя орденами на гимнастерке.

— Полный кавалер! — сказал о нем Добудько и добавил с гордостью: — Друг мой. Добрый был вояка!

— Почему «был»? Он что, разве… — Петенька умолк, перехватив печальный взгляд старшины.

— Мина фрицевская, а то б износу не было человеку. Богатырь!

— Что же с ним случилось? Как оно все?

— Долгая, хлопцы, история… — вздохнул Добудько, однако, не дожидаясь, когда гости попросят его об этом, сам стал рассказывать: — Дальневосточник он, откуда-то из здешних краев. Иваном Гурьянычем прозывался, а по фамилии Горюнов. Воевал еще в первую германскую, а потом з японцами дрался в двадцатых годах под Волочаевкой. А у нас служил старшиной хозяйственного взвода в батальоне. Со всеми делами, бывало, управится, ничего не забудэ. Все бойцы у него вовремя поедят, чайку горячего попьют и свои сто граммов получат. Цены не было человеку, хоть и водился за Гурьянычем один грешок… — Добудько замолчал и снова присел к столу, приглашая с собой Петеньку с Сычом.

— Какой же… грешок-то? — нетерпеливо спросил Петенька, не спускавший с Добудьки своих внимательных, зорких глаз.

— Да какой у старого партизана могет быть грех? Известное дило — зашибал больше, чем бы надо было. Прикасался вот к этому. — Добудько выразительным жестом указал на бутылку. — Бывало, начну его упрекать да стыдить. «Що ты, — говорю, — Иван Гурьяныч, тягнешь ее, окаянную, каждый божий день, неужели не надоесть вона тебе? Да ты трезвый-то бываешь когда? Я, — говорю, — щось не помню». А он: «Не знаю, Тарас. Сам уж не помню… Но, кажись, от первой германской до второй германской раза два тверезый бывал!» Она, проклятущая, — старшина опять кивнул на бутылку, — и довела его до могилы. Стояли мы как-то в обороне — пид Кировоградом дело было. Окопались як следует, зарылись поглубже в землю, сидим… Тут уж за вашим братом солдатом глаз да глаз нужен!.. От безделья обязательно щось придумают. Вот и на этот раз. Дывлятся командиры — бойцы попивать понемножку начали. То от одного, то от другого горилкой потянет… Дело паршивое: нужно было принимать меры, не то скандал! Отобрали, реквизировали, значит, все самогонные аппараты во всех ближайших деревнях и селах… На время прекратилось это безобразие. Да ненадолго! Опять начали примечать, от которых попахивало этой самой… стали следствие наводить: видкеля самогон? Шукалы-шукалы, да так ничего и не нашли… Хитро было придумано! — Губы Добудьки поморщились в улыбке, он, видать, с трудом сдерживал рвущийся наружу смех.

— А что же придумано-то? — поощрял его, беспокойно ерзая на стуле, Петенька.

— Все открылось, як в наступление пошли… Стали полковые связисты тянуть нитку, провод то есть, на новый НП, дывятся: там, где раньше было наше боевое охранение, самогонный аппарат установлен! Вот, оказывается, откуда добывал свой первачок Гурьяныч! Выяснилось потом, що ему-то и принадлежала идея укрыть аппарат в боевом охранении. Туда, мол, начальство редко заглядывает! Воно, конечно, кому же охота идти пид самый нос к фрицу — боевое-то охранение в двадцати метрах от немецких окопов находилось.

— Ну и что же с Гурьянычем?

— Известно що. Разжаловали в рядовые да на передовую в стрелковую роту… Но он и там не пал духом. Прошла неделя, бачу, а у него уже орден Славы. А еще через месяц — другой… Приноровился он по ночам «языков» притаскивать. Мабуть, целую дюжину понатаскав! Геройский был мужик!

— Ну а как же с водкой? Бросил он ее пить?

— Какое там бросил! Все так же… Из-за нее, говорю, и лег в землю раньше времени. Обстреливала наши окопы немецкая минометная батарея. Днем це было. Постреляет-постреляет и замовчит, притаится. Наши, понятно, решили ее засечь, определить, видкеля она стреляет… А Иван Гурьяныч, как всегда, под хмельком… «Я, — говорит, — зараз ее обнаружу». Рядом с окопами стояло обшарпанное осколками да пулями дерево. Он на него и забрался. А немцы увидали и давай по нему из минометов жарить. А Гурьяныч сидит да дразнит их: «Давай, давай, фриц, все равно у тебя ничего не выйдет!» А оно вышло… — Добудько глубоко и тяжело вздохнул. — Прямо в висок осколок. Повис наш Иван Гурьяныч на черных опаленных сучьях, только ночью, як стемнело, сняли его оттуда. Всего изрешетило, беднягу…

— А обнаружили хоть… батарею-то немецкую? — тихо, прерывающимся голосом спросил вдруг молчавший все время Сыч, и все увидели на его глазах слезы. Петенька, потрясенный этим, тоже часто-часто заморгал белесыми ресницами.

Старшина между тем заканчивал свою короткую и горькую повесть:

— Как не обнаружить! Обнаружили. Да только человека-то не стало. Третий орден уже посмертно.

Добудько и его гости, точно по команде, встали и подошли к фотографии.

Много прошло минут, прежде чем они смогли успокоиться и опять говорить о себе, о своих делах, о Селиване, о полковых и ротных новостях.

Петенька уже давно пристально присматривался к Добудьке. И вот только теперь вдруг спросил:

— Гляжу я на вас, товарищ старшина, и думаю… — Он покраснел. — Гляжу и думаю: давно бы вам, по справедливости, быть офицером, а вы все старшина. Отчего это? Простите, если вопрос не совсем… скромный.

— Почему? Вопрос как вопрос. — Добудько задумался. — У вас мать кто? Врач, кажется, по профессии?

— Врач, — подтвердил Петенька.

— Сколько лет она работает врачом?

— О, уже лет двадцать.

— Вот бачишь, — ухмыльнулся Добудько. — А я старшиной пятнадцать лет. Есть, товарищ Рябов, вечные профессии… Ну как бы сказать?.. Без лесенок, что ли. Врач, учитель, садовод, скажем. Опять же хлебороб, ну и другие — мало ли! Вот и у меня такая профессия. Старшина-сверхсрочник! Стало быть, для меня не определено срока — моя должность завсегда требуется. Это уж точно! Поняли, хлопцы?

— Поняли, — сказал Петенька, а сам все смотрел и смотрел на Добудьку, будто видел его впервые.

— Вы что же, товарищ старшина, думаете всегда жить в этом краю или как? — полюбопытствовал Сыч.

— Пока не помру, — коротко пробасил Добудько.

— Но если полк переведут в другое место? — спросил Петенька.

— Ну, тогда поеду с полком, — спокойно ответил старшина.

— А если его расформируют? — допытывался Рябов.

— Его никогда не расформируют, — сказал Добудько. — Таких полков, наверно, во всей Советской Армии не отыщешь. Видели, сколько у него орденов на гвардейском знамени? Вот то-то и оно! А вы говорите — расформируют!

— А все-таки, ну к примеру? — настаивал на своем Петенька.

— Не годится твой пример, Рябов, — рассердился Добудько, но все же добавил: — Ежели случится такое, уйду в запас и останусь на Дальнем Севере навечно. У меня тут семья и вообще.

— И не надоело вам сухими овощами питаться?

— Дались вам эти сухие овощи! Ничего. Научимся и свежие выращивать, а потом, хлопцы, вот я вам что скажу: не одной картошкой сыт человек. В здешнем краю есть кое-что поценнее картошки. Это уж точно! Наше правительство добре знает это — потому и держит нас с вами туточка. Скажи вот американцам: продаем, мол, свой Дальний Север, покупайте! Они с рукой отымут — миллиардов своих не пожалеют. Вот он какой, наш холодный и далекий край! — Добудько развел руками и могуче и шумно вдохнул в себя воздух. — Я ще, хлопцы, дождусь того дня, когда к нам тьма народу понаедет со всех концов страны — может, и молодые мои земляки, винничане, сюда двинут! Не может того быть, чтоб такой богатый край пустовал без людей. Не может, вот побачите колысь! Ну а зараз, товарищи, пошли со мною в музей! — вдруг объявил старшина и первым поднялся из-за стола.

— В какой музей? — удивился Рябов, быстро натягивая шинель, к которой уже подбиралась из-за перегородки лупоглазая морда теленка.

— Зараз побачим! — таинственно проговорил Добудько и, пропустив мимо себя гостей, вышел вслед за ними на улицу, где по-прежнему играли ребята.

— А хлопцы ваши все в мамашу, смуглые, — сказал Петенька.

— Внешностью в жинку. Точно! А разумом и в нее и в меня, — заявил он с гордой убежденностью. Похоже, что он был неплохого мнения о своем разуме…

— Пошли за мной! — скомандовал старшина и подвел солдат к какому-то снежному кургану, вершина которого курилась, как Ключевская сопка. Добудько зашел с противоположной стороны и открыл небольшую дверь, обитую старым ватным одеялом. Из двери на морозный воздух рванулся запах навоза, парного молока и еще чего-то такого, что не назовешь, но что сразу же обличает коровье жилище.

В темном и теплом хлеву стояла, преспокойно жуя серку, обыкновенная буренка. Это и был главный экспонат Добудькиного «музея». Старшина рассказал Рябову и Сычу, что иногда по воскресным дням солдаты специально берут увольнительную, чтобы прийти сюда и посмотреть на живую корову. Три года назад ее в числе других рогатых привезли на убой. Но в пути коровенка так отощала, что резать ее не было никакого смысла, к тому же она оказалась стельной, в ту пору еще первым телком. Добудько уговорил помпохоза оставить эту животину. Тот согласился. Старшина выходил корову, построил теплый хлев, заготовил кое-как кормов, и корова прижилась. Зимой она отелилась. Того теленка старшина отдал в соседний поселок, где содержалось небольшое опытное стадо. Там, в этом стаде, находился и племенной бык.

— И вот теперь ваши дети с молоком! — сказал Петенька, выслушав до конца историю Добудькиной коровы.

— И хлопцы мои с молоком, и больным солдатам в санчасть жинка носит.

Свое пребывание в гостях у старшины Рябов и Сыч завершили прогулкой на берег моря, где они, околдованные его таинственностью, долго любовались сменой красок на далеком горизонте. Откуда-то из ледяной пустыни возвращались на радостно лающих лохматых собаках охотники.

Они что-то отрывисто кричали, бежали рядом с легкими упряжками, на которых чернело что-то длинное, привязанное веревками. Им навстречу из всех жилищ бежали к берегу женщины и дети и тоже кричали громко и весело.

Над морем пролетели невидимые реактивные истребители, оставив после себя звонкий, режущий ухо свист.

Всю дорогу до расположения полка Петенька Рябов думал об одной важной задаче, которую он сегодня решил для себя: хорошо жить в любом краю, если рядом с тобой живут хорошие люди, такие вот, как старшина Добудько, как его маленькая черноглазая жинка и озорные чукчата, как веселые охотники, которых они только что видели, как те летчики — им, наверное, холодно и жутковато там, на огромной высоте, но они не жалуются и спокойно делают свое дело, потому что так нужно.

От таких размышлений на душе у Петеньки стало как-то по-домашнему уютно, и его уже не страшило, как прежде, расстояние, отделявшее его от дома, где жила мать, где жили с детства знакомые и близкие люди. Он вспомнил о Селиване и подумал, что хорошо, если бы и ему пришли такие добрые мысли: от них, наверное, он поправился бы скорее.

А Петенькин спутник подумал о другом. Сыч вспомнил, что они забыли передать старшине привет от Селивана, и очень жалел об этом. У него даже мелькнула мысль, что, не сделай они такой оплошности, Добудько был бы еще более хлебосолен и, глядишь, дело не ограничилось бы одной поллитровкой. Однако эта мысль показалась Сычу столь грешной, что, опасаясь, как бы она не сорвалась с его языка, он наглухо захлопнул рот да так, молча, не отверзая уст, и прошагал всю дорогу. Петенька несколько раз пытался втянуть его в беседу, но безуспешно. В конце концов он разозлился и спросил:

— Ты что, онемел? Что ты молчишь, Сычина?

Но и этот вопрос был оставлен без ответа.

Рябов безнадежно махнул рукой:

— Ну и недотепа. Что со стеной говорить, что с тобой — все едино.

2

На следующий день в полку проводился смотр солдатской художественной самодеятельности.

Третья рота выступала последней и заняла такое же место, то есть самое последнее. Не спасли положение и сольные номера, с которыми выступили солдаты второго и третьего года службы, «старички», как называют их в роте, а кроме того, лейтенант Ершов, старшина Добудько, Петенька Рябов, Иван Сыч и Алексей Агафонов, хотя солистам и нельзя было отказать в усердии. Длинный и гибкий, как жгут, Ершов показывал акробатические номера. Тарас Денисыч во всю силу своих легких пел «Взял бы я бандуру», однако перестарался и временами нажимал на явно неподходящие ноты. Петенька Рябов вышел с художественным чтением — продекламировал стихотворение Маяковского.

«Я волком бы выгрыз бюрократизм!» — закричал он несносным фальцетом и так ощетинился, что стал удивительно похож на злую собачонку, которая того и гляди вцепится в чью-нибудь штанину.

Должно быть, это не доставило слушателям большого эстетического удовольствия, потому что, когда Петенька кончил чтение, в клубе раздались жиденькие хлопки, да и те, видать, только ради приличия.

На сцену вышел конферансье и громогласно объявил:

— Художественный свист. Выступает рядовой Иван Сыч!

По залу прошелестел смешок, очевидно вызванный странной фамилией и редкостным ее соответствием внешнему обличью солиста.

Сыч был не робкий малый, но смех испугал и его, к тому же на эстраду он вышел первый раз в своей жизни.

К нему бойко подбежал конферансье, посовещался о чем-то и, весь сияя, еще раз возвестил:

— Русская народная песня «Вечерний звон»!

Губы Сыча вытянулись и сделали трубочку, а затем раздался такой разбойный посвист, что стоявшие у дверей шефы полка, чукчи из поселка, переполошились и выскочили в фойе, а те, что сидели на почетных местах, поближе к сцене, поспешили заткнуть уши. Председательствующий в жюри подполковник Климов испуганно замахал руками, давая знать «артисту», чтобы он свистел потише. Однако Иван понял его знаки как поощрение и засвистел еще громче, так что в его исполнении задушевная мелодия жалующейся на что-то человеческой души превратилась в лихую ямщицкую песню.

Вместо аплодисментов в клубе, сотрясая его стены и потолок, долго не умолкал гомерический хохот обливающихся слезами и поджимавших животы солдат. С мест то в одном, то в другом конце зала слышались выкрики:

— Би-и-ис!

— Давай еще-о-о!

— Сыч, голубчик, выдай!!!

— Свистни, Ваня, чтоб всем чертям тошно стало!

— Не подкачай, друг!

— Просим! Проси-и-им!!!

Иван собирался было вновь выйти на сцену, но его вовремя подцепил своими железными пальцами Добудько:

— Куда ты? Хиба з ума сошел? Хай Агафонов выходит!..

На Алешу Агафонова третья рота делала, и не без основания, главную свою ставку. Агафонов привез с собой из дому саратовскую гармонь и играл на ней поистине виртуозно. Он и сам знал, что во всем полку едва ли найдется человек, который смог бы сравниться с ним в его искусстве. Поэтому он вышел на сцену спокойно, с достоинством поклонился, сел на стул и, чуть приподняв к правому уху диковинный свой инструмент, медленно растянул мехи…

Задрожали едва слышимые звуки. Клуб притих выжидая.

А гармоника то поет что-то тихое и задумчиво-грустное, то, вздохнув в последний раз, начинает буйствовать неудержимо-веселым всплеском своих переливчатых голосов, то опять стихнет и ведет вас куда-то, ласковая и целомудренно-строгая, то заплачет навзрыд и потом, судорожно вздрагивая, долго еще всхлипывает…

Бледный Агафонов встал со стула и молча, в полной тишине, поклонился завороженному залу. И только когда он ушел, загремели аплодисменты, долгие, неистовые.

Как и предполагалось, этот номер получил самую высокую оценку жюри и был включен в программу смотра полковой художественной самодеятельности, который будет проводиться в масштабе армии.

Однако, как бы ни были хороши выступления Агафонова и лейтенанта Ершова, они все же не могли изменить общего результата: третьей роте пришлось примириться с последним местом. Это опечалило всех. К тому же возникло опасение за гармониста.

— Заберут у нас его в ансамбль, — сказал Ершов, особенно близко к сердцу принявший неудачу роты. — Вспомните, товарищ подполковник, столько таких вот талантливых ребят у нас уже утянули.

— Что поделаешь, Ершик? Большим талантам — большое плавание. Так ведь?

— Так-то оно так. Да жалко! — сказал лейтенант и вдруг спросил обиженно: — А почему, товарищ подполковник, вы нашу роту на последнее место определили?

— Потому что она сама этого захотела, — улыбнулся Климов. — Подтянуться нужно, товарищ лейтенант. Лучшая рота в батальоне по боевой и политической подготовке, а вот с самодеятельностью плоховато. Нужно, нужно подтянуться!

— Треба! Это уж точно! Только… — заговорил было Добудько, но сразу же умолк.

Провал некоторых, например сольных, номеров старшина объяснял недостаточной подготовленностью публики, а также тем, что рота выступала позже всех, когда и слушатели, и члены жюри были сильно утомлены и в большей мере утратили объективность в оценке выступлений. Но из педагогических соображений Добудько не стал говорить о своих предположениях ни Петеньке Рябову, ни Сычу, ни другим участникам самодеятельного коллектива: чего доброго, еще зазнаются.

3

После смотра Климов решил походить по казармам. Уже перед самым отбоем заглянул он и в третью роту.

— Дежурный, на выход! — крикнул дневальный, увидев входившего подполковника, и приготовился было скомандовать: «Рота, смирно!», но Климов остановил его рукой и тихо сказал:

— Вольно, вольно.

Поздоровавшись с солдатами, он пошел вдоль коек.

На некоторых кроватях висели какие-то деревянные бирочки. Климов наклонился к одной и прочел:

«Здесь спит отличник ефрейтор Антипенко».

По соседству стояла койка отличника боевой и политической подготовки сержанта Ануфриева, о чем свидетельствовала такая же надпись.

Климов пожал плечами.

— Что это у вас за эпитафии? — спросил он у сопровождающего его лейтенанта Ершова, указывая на дощечки.

— Отличников прославляем, товарищ подполковник! — с радостью доложил Ершов, явно рассчитывавший на похвалу.

— Это ты, Андрюша, придумал? — тихо, чтобы не слышали солдаты, спросил Климов.

— Я, товарищ подполковник! — с готовностью подтвердил Ершов. — Ведь здорово, а? Майор Шелушенков одобрил, когда еще был в нашем полку.

— Сегодня же сорвите эту чепуху! — тихо, но твердо сказал обескураженному офицеру Климов. — У вас, Ершов, с Шелушенковым, в общем-то, хорошая была мысль — поднимать на щит отличников. Хорошая, ничего не скажешь! А вышло что? Глупость вышла, злая насмешка над отличниками, вот что!.. Думать, товарищи дорогие, нужно. Полезное это занятие — думать. Уверяю вас! — Перехватив печальный взгляд неукротимого в своей любви к полку Ершова, Климов сразу же подобрел, простодушно улыбнулся и продолжал уже отечески ласково: — Надеюсь, вы уже прочли отчетный доклад Двадцатому съезду?

— Прочел, — ответил малость повеселевший Ершов.

— Ну что?

— Как бы вам сказать?.. Много еще думать над этим нужно.

Пока Климов и Ершов говорили, к ним подошел, неся в пригоршне сорванные бирки, старшина роты.

— Собирайтесь, товарищ Добудько. Я вас довезу до поселка. А ты тоже марш в общежитие! — Замполит строго посмотрел на Ершова.

— Разве его выпроводишь? — пожаловался Добудько. — Вин день и ночь в казарме пропадает. Точно! Беда с ним, товарищ подполковник. Женить, говорю, Андрюшку треба. А то фельдшерица Оленька все глаза проплакала за ним. Влюбив ее в себя, а жениться не хочет…

— Что же это ты? — еще строже посмотрел на возмужавшего «сына полка» замполит. — Смотри у меня, Ершище, а то я сам на ней женюсь.

— Вы ведь женатый! — засмеялся Ершов.

— Так за Мачильского выдадим Ольгу! Видал, какие у него усики да бакенбарды! Он уже давно возле нее увивается. Так что ты, Ерш Сомович, можешь остаться с носом. Учти это! Ну будь здоров!

Глава седьмая Поход

1

Возвращение Селивана Громоздкина в роту совпало с новым учением. На этот раз подразделения совершали сорокакилометровый ночной марш без боевых машин и тяжелого оружия. Проверить физическую выносливость солдат в длительном походе по сильнопересеченной местности в условиях суровой полярной зимы — такова была основная цель марша. Пушки, крупнокалиберные минометы и гранатометы, бронетранспортеры, автомобили и танки стояли в парке, а минометчики, артиллеристы, гранатометчики, шоферы и механики-водители шагали в одном строю со стрелками и пулеметчиками.

Походным порядком шли радисты, телефонисты, санитары, свободные от нарядов повара и другие солдаты хозяйственных служб. Полковник Лелюх приказал, чтобы в казарме оставалось минимальное количество людей.

Командир взвода лейтенант Ершов посоветовал Громоздкину находиться в распоряжении дежурного, учитывая, что солдат после болезни еще недостаточно окреп и едва ли выдержит длительный марш.

Однако Селиван запротестовал:

— Скоро инспекторская, товарищ лейтенант. Должен же я испробовать свои силы. Дойду, кровь из носу, а дойду! — горячо говорил он.

— Ну хорошо, — согласился Ершов. — Только без «крови из носу»…

— Слушаюсь! — гаркнул Громоздкин, становясь в строй.

Солдаты смазали лица тюленьим жиром.

— Снять валенки! — скомандовал старшина Добудько. И когда солдаты исполнили его команду, принялся тщательно проверять, как они навернули портянки.

Результаты проверки, видимо, удовлетворили Добудьку, потому что он тут же подал новую команду:

— Расстегнуть брючные ремни!

Солдаты, смущенно сопя и посмеиваясь, отпустили ремни и расстегнули пуговицы на шароварах. А Добудько шел вдоль строя и невозмутимо, бесстрастно проверял, все ли они заправились так, чтобы не обморозиться. И тут оказалось все в порядке.

— Подтянуть ремни! — скомандовал старшина и пошел доложить командиру роты о готовности солдат к походу.

В час ночи полк оставил казармы.

По колонне передали:

— Можно петь!

И сразу же перекатом, из конца в конец, понеслось — сначала отчетливо, потом все глуше и протяжнее, пока совсем не угасло, как бы замерзнув на лету, подобно птице в лютую стужу:

— Рота, запевай!

— Батарея, запевай!

— Запе-э-э-вай!

— …ва-а-а-ай!

— …а-а-а-а-а…

— …а-а-а-а-а…

В хвосте колонны еще плыло это неопределенное «а-а-а-а», а в голове, там, где были подразделения первого батальона, уже взметнулось в студеную высь:

Сотня сильных молодых голосов грозным рокотом возвестила, что встретит враг, который отважится напасть на страну:

А какая-то другая, веселая рота мягко уговаривала:

А где-то в середине колонны вспомнили старинную:

«Давай, давай, Ваня, жми, дружище!» — ощущая странный озноб во всем теле, мысленно поощрял Селиван Сыча, из рта которого тонкой струей вырывался пар. Вот где пригодилось искусство Сыча! Он высвистывал такие коленца, что у третьей роты дух захватывало, и она невольно умолкала, давая простор распалившейся Ванькиной душе.

2

Колонна между тем двигалась вперед, все выше и выше в горы. Особенно трудно было тем, кто шагал впереди: они шли по пояс в снегу, часто проваливаясь в какие-то ямы.

Вместе с колонной поднимались и песни, но с каждым километром голоса слабели, песни затухали. Дольше всех держалась одна, та, что уговаривала маму, чтобы она не горевала и не грустила. Но вот и эта песня погасла. Теперь слышались только скрип снега, шумное дыхание солдат, команды, раздававшиеся то тут, то там: «Подтянись!», «Не отставать!», да время от времени прорывались шутки.

— Ну как, Рябов? — спрашивал своего дружка Селиван. — Не служба, а малина! Сиди на машине, отдыхай, пейзажами любуйся, свежим ветерком дыши. Красота, верно?..

— А ты все еще помнишь, — проворчал Петенька, в три погибели согнувшийся под тяжестью своей полной выкладки.

— Как же, помню, — невозмутимо ответил Громоздкин.

— Если б я знал, что ты такой злопамятный, ни за что не пришел бы к тебе в госпиталь! — всерьез обиделся Рябов: он чувствовал, что ему не выдержать до конца похода, и очень тревожился, а тут еще Селиван со своими шуточками.

— Не обижайся, Петенька, это я только так… Хочешь, пожалею? — предложил Громоздкин.

— Тоже мне жалельщик нашелся! — огрызнулся Петенька. — Уж как-нибудь обойдусь! И что ты ко мне привязался?

— А то и привязался, что наперед знаю — пригожусь! Хочешь, понесу немного твой мешок?

— Не хочу. Вон Сычу предложи свои услуги. Видишь, он уже сопит, как паровоз…

— Этот паровоз дотянет! А вот ты… Ну, раз не хочешь, как знаешь. Мое дело телячье.

— Болтун! — Петенька зло сплюнул и не заметил, что плевок упал на его же шинель и мгновенно превратился в сосульку.

Некоторое время шли молча. Вскоре увидели слева чей-то силуэт. Угадали — лейтенант Ершов, вездесущий, неутомимый Ершище… Проверяет, нет ли отставших. А справа, метрах в пятидесяти, какая-то темная масса стремительно переместилась вниз, огласив окрестность хриплым, знобящим душу стоном.

— Что это? — вскрикнул Петенька, невольно схватившись за полушубок старшины, замыкавшего, как и положено ему в походе, строй роты.

— Не бойсь, солдат. Це оленье стадо. Точно.

— Зачем оно тут?

— Пасется.

— На снегу, да? — наивно спросил Петенька.

— Точно. Ягель достает.

— Ну и житуха! Не хотелось бы мне быть оленем, — вздохнул Петенька.

Оленье стадо на какое-то время отвлекло его от ноющей боли, которая чувствовалась во всем теле, особенно в ногах. Теперь усталость обрушилась на него с удвоенной силой. Однако Петенька стоически продолжал шагать и шагать, стараясь ни на метр не отставать от Сыча, спина которого все время маячила перед его глазами.

Иван Сыч слышал дыхание Рябова и по нему определял, надолго ли хватит у Петеньки пороху.

Добудьку зачем-то позвали в голову колонны, и Рябову стало совсем плохо: рядом со старшиной ему было немного легче.

Петенька часто-часто сопел. Противогазная сумка сползла вперед и ударяла по коленкам, но Петеньке надоело поправлять ее. Вещмешок стал таким тяжелым и жестким, будто в него тайно от Петеньки наложили булыжников.

«Ну теперь, кажется, все… крышка! — подумал солдат. — Ну да черт с тобой, так тебе и нужно, мамкин сынок! Мелюзга несчастная!»

Петенька начал спотыкаться, раза два клюнул носом идущего впереди Сыча.

Иван быстро обернулся, не говоря ни слова, почти сорвал с Петенькиных плеч противогаз, вещевой мешок и молча повесил все это на себя.

— Зачем ты? Не хочу! Сыч, слышишь, отдай! — зашипел вдруг Рябов.

— Не отдам, — угрюмо выдавил из себя Иван. — Отдохнешь немного, тогда верну. Дурак, вот ты кто, Петенька! Как, по-твоему, я солдат или не солдат?

— Ну солдат. Что дальше?

— Значит, по-твоему, солдат не должен выручать своего товарища?

— Должен, когда товарищ нуждается в такой выручке.

— А ты, выходит, не нуждаешься? — саркастически спросил Сыч.

— Не-ет, — неуверенно пробормотал Петенька, испытывая редкостное наслаждение от того, что с его плеч сняли несносный груз.

— Ну вот что, дорогой товарищ, — сказал Сыч строго. — Ты лучше мне не ври. Все равно ведь не умеешь. Да комсоргу это и не полагается… Помнишь, старшина говорил о цветиках и ягодках? Вот они самые, ягодки, и начинаются. Ничего, как-нибудь. Только духом не падай. На луну чаще посматривай — она ныне, кажется, малость поболе кроильного решета.

— Сам посматривай, если охота! — пропищал Петенька и подумал: «Вот и этот молчун припомнил мне мои слова».

Намек на то, что он является комсомольским руководителем, вконец расстроил Петеньку, и он забушевал:

— Иван, отдай противогаз и вещмешок. Отдай, говорю, Не то… слышишь?

— Да ты уж не драться ли собрался, Петух?

— Отдай!

— Да ты что, сдурел? И не подумаю!

Вскоре объявили привал.

Солдаты где стояли, там и повалились на снег, будто их кто-то невидимый больно стеганул по ногам. Непередаваемое блаженство разлилось по их уставшим телам. Все, как по команде, облегчая душу, глубоко, до хруста в груди, вздохнули и начали шарить по карманам, отыскивая кисеты и портсигары, благо курить не запрещалось.

На снежном просторе замерцал новый Млечный Путь, перемигиваясь множеством красных точек с тем, что распростерся над миром в своей заколдованной холодной вышине.

— Ну вот. Теперь можешь взять свою поклажу, — сказал Сыч, передавая подозрительно примолкшему Петеньке вещмешок и противогаз.

— Неужели ты не устал? — спросил его все же Рябов.

— Устал, очень! — чистосердечно признался Сыч.

Петенька долго всматривался в его фигуру, мысленно спрашивая себя: «Да Сыч ли это или какой-нибудь другой солдат?»

К ним подошел Громоздкин.

— А я вот так не смог бы, — неожиданно пожаловался ему Петенька, думая об Иване и о себе и понимая, что сравнение не в его пользу. — Кому только вздумалось избрать меня комсоргом? Полк совершает трудный марш. Солдаты устали, многие приуныли. Где же моя руководящая роль? Со мной самим нянчиться пришлось. Да я и не знаю, что мне делать. Газетку бы прочитать, да темно, не видать ни лешего!

— А ты анекдот расскажи.

— Брось трепаться, Селиван. С тобой серьезно, а ты…

— И я серьезно. Посмеются ребята — усталости как не бывало. А сейчас это и нужно. Вот и вся твоя руководящая роль.

— Не смейся.

— Я не смеюсь. Ты только попробуй. Подполковник Климов одобрит. Вот увидишь!

— Я и анекдотов не знаю, — грустно признался Петенька.

— Поручи мне.

— Скажешь тоже! Да мне за такие поручения шею намылят!

— Ну как хочешь, — притворно вздохнул Селиван.

— А ты по собственной инициативе, — предложил хитрый Петенька. — Замполит ведь любит инициативных.

— Можно и по собственной. — Громоздкин приподнялся. — Товарищи, а ну давай сюда поближе! Комсорг на беседу зовет.

— Что ты выдумал, Селиван! — испугался Рябов, дергая Громоздкина за валенок.

— Ничего страшного. Молчи, — тихо ответил Селиван.

Но Петенька предпочел на всякий случай отойти подальше.

А Громоздкина уже окружили плотным кольцом солдаты. А еще через минуту оттуда послышался такой ядреный хохот, что прибежавший Добудько вынужден был вмешаться и немного угомонить не в меру развеселившуюся роту. Главное, однако, было сделано: солдаты оживились, отдохнули и готовы были снова двинуться в путь.

3

К шести часам утра первая половина марша была закончена. Оставался обратный путь — двадцать километров до расположения полка.

В восемь часов объявили большой привал.

Солдаты удивленно озирались, не узнавая друг друга. Каждый походил сейчас на деда-мороза: на бровях и ресницах иней; шапки, воротники и оборки полушубков в белых опушинах; лица багрово-красные, лоснящиеся от тюленьего жира — на них светятся посоловелые глаза; из расширившихся ноздрей, щекоча, вырывается пар и тает в воздухе; стволы карабинов, ручных пулеметов и автоматов голубовато-сизые, лизни — пол-языка оставишь. Мигая лохматыми белыми ресницами, солдаты подтрунивали друг над другом:

— Головня, ты, случаем, не отморозил?..

— Чего? — спрашивал простоватый Головня.

— Известно чего.

— А-а-а-а… Кажется, нет, — ответствовал Головня, сообразивший наконец, о чем идет речь.

По колонне передали: каждому солдату самостоятельно готовить для себя завтрак. А старшины уточнили задачу:

— Сварить кашу и чай!

Роты всколыхнулись. Отовсюду слышалось:

— Вася, у тебя есть спички?

— Климчук, позычь бумажки на растопку! Не горит проклятущая березка. Иней растаял — и ни в какую!

— Рябов, дорогой, спасай! Понимаешь, котелок забыл в казарме.

— Какой? — участливо спросил Петенька, поглядывая на голову солдата.

— Не смейся. Возьми в пай, есть страсть как хочется!

— Ладно. Выкладывай свои концентраты. Но только чтобы в последний раз! — предупредил Петенька, вспомнив о своей «руководящей» роли. — Комсомолец?

— Не совсем… А в общем-то да, он самый и есть…

— В общем-то, плохо, друг мой. Ну ничего. На следующем собрании мы твой котелок подправим.

— Ради бога, подправляйте. Только сейчас не дай помереть живой душе…

— Ну вот что, живая душа. Аллюр два креста! Одна нога тут, другая там! Мчись за березовыми ветками. Живо!

— А замашки-то у тебя командирские! — подивился парень.

— А как же? Ну давай, давай. А то еще передумаю.

Увязая по самые уши в снегу, солдаты разбрелись по взгорью и сейчас напоминали большое стадо оленей, отыскивающих под глубоким снежным пластом спасительный ягель. Треск стоял на громадном пространстве. Кое-где уже занялись робкие огни, заструились дымки…

В третьей роте все были заняты делом, кроме рядового Сыча. Он возлежал на снегу, как на перине, и, казалось, с полнейшим равнодушием наблюдал за хлопотами своих товарищей. Это заметил Громоздкин, у которого под железной перекладиной — где он только ее раздобыл? — играли языки крохотного костра, а в котелке, подпрыгивая, булькало разваривающееся пшено.

Селиван подошел к односельчанину.

— Ты что не готовишь завтрак?

— Не хочу, — небрежно ответил Сыч.

— Так я тебе и поверил. Может, ты еще в пути съел свой НЗ?

— Угу.

— И концентрат слопал? — изумился Громоздкин.

— И концентрат. Чего ж на него глядеть.

— Ну, Ваня, дело твое табак. Старшина не простит тебе этого.

— А откуда он узнает? Разве ты скажешь? Вроде никогда не ябедничал…

— Может, сказал бы… И дело тут не в ябеде… А если лейтенант Ершов увидит? Вот он-то уж пропишет тебе по первое число. Ну ладно, садись со мной — каша уже почти готова.

— Вот за такие речи спасибо! — Круглые зеленые глаза Сыча фосфорически блеснули. Он мигом выхватил из валенка алюминиевую ложку, крякнул от удовольствия и с несвойственным ему проворством подсел к котелку Селивана.

Сыч уже потирал руки, нетерпеливо поглядывая на еду, когда за его спиной выросла могучая фигура Добудьки.

— Рядовой Громоздкин! — позвал старшина сердитым, простуженным голосом. — Я запрещаю вам кормить Сыча. Ясно?

— Так точно.

— А вам… — Добудько посмотрел на Ивана долгим взглядом, — вам, товарищ Сыч, за расход НЗ без разрешения объявляю два наряда вне очереди!

— Слушаюсь… Два наряда.

— А зараз — шагом марш за мной! — И старшина повел куда-то сконфуженного Сыча.

Петенька Рябов, наблюдавший за всей этой сценкой со стороны, никак не мог понять, что с Иваном столь строго и безжалостно поступил не кто-нибудь, а Добудько, тот самый Добудько, который еще совсем недавно гостеприимно встречал их в своей собственной квартире.

Петенька приблизился к Селивану и, трусливо озираясь, признался:

— А знаешь, Селиван, я ведь тоже едва-едва утерпел. Рука сама лезла к галетам и сахару.

— Блудливая у тебя рука. Ты ее отрежь.

Петенька разозлился:

— Какой ты, Селиван, благополучненький стал! Образцово-показательный. Рано ты забыл свои грешки!

— А ты что же, комсорг, хочешь, чтобы я и дальше грешил? — ядовито спросил Селиван.

— Нет. Боже тебя упаси! Только смеяться над товарищами не советую. Все под одним старшиной как под богом ходим…

— Хороший старшина, — сказал Громоздкий.

— Уже хороший стал? А давно ли ты проклинал его в душе?

— А ты что, в мою душу заглядывал? Дураком был — вот и проклинал.

— А сейчас поумнел? — приставал Петенька.

— Поумнел, — задумчиво сказал Громоздкий. — А тебе что, не нравится Добудько?

— Когда как. Иной раз нравится, а иной раз…

— Значит, так. Когда он вас угощает ряженкой, он хорош. А когда к порядку приучает — плох. Так, что ли?

— И так и не так, — уклонился Петенька от прямого ответа и молча пошел было к своему угасавшему костру. Однако Селиван вернул его:

— Ты, Рябов, не виляй. Отвечай толком!

— Да отстань ты от меня! Вот еще новый начальникобъявился. Шишка на ровном месте…

— Сделал бы я тебе, Петенька, таку-ую шишку, да твое счастье — не хочу. Надоело наряды вне очереди получать. А за тебя еще и на губу посадят…

— Спасибо на добром слове. — И Петенька сделал низкий поклон.

— Не стоит благодарности.

Неизвестно, сколько бы времени еще продолжалась их словесная дуэль, но передали команду, и отдохнувший полк двинулся в обратный путь.

4

В полдень вернулись в казармы.

После обеда командиры батальонов и специальных подразделений явились в штаб полка для доклада о результатах марша.

Выяснилось, что всего отстало на обратном пути четверо, возвратившихся в казарму позже. Три человека слегка обморозили щеки. Один солдат ночью заболел, и его пришлось отправить в полковую санчасть.

Число отставших само по себе было ничтожным — при таком трудном походе оно могло быть гораздо большим. И все-таки полковник Лелюх был далеко не удовлетворен итогами марша. Его особенно беспокоило то обстоятельство, что три человека из четырех отставших приходились на одну седьмую мотострелковую роту, которой командовал старший лейтенант Мачильский.

— Где Мачильский? — спросил Лелюх.

Наступила неловкая пауза.

— Майор Волков! Я вас спрашиваю! — нахмурился полковник, кивнув в сторону командира третьего батальона.

— Старший лейтенант Мачильский сам… отстал, товарищ полковник. Только сейчас пришел…

— Что?! Этого еще не хватало! Что с ним?

— Говорит, ногу натер сильно.

— Когда отдохнет, пошлите его ко мне.

— Слушаюсь.

— Прошу разойтись по подразделениям и еще раз проверить личный состав.

Спустя три минуты в кабинете остались кроме Лелюха начальник штаба и замполит подполковник Климов.

Лелюх, взволнованный и сердитый, долго теребил свой седеющий чуб. Потом, обращаясь к Климову, спросил:

— Как ты думаешь, Климов? Огурец, выращенный в тепличных условиях, ну в парниках… как он — годится на засол?

— Думаю, что нет.

— А почему?

— Кожица на нем нежная. Не выдержит, раскиснет.

— Так…

— Вы о чем?

— Так… Пришла в голову странная аналогия. Вы только подумайте: Мачильский окончил то же училище, что и наш Ершов, а какое поразительное несходство! Один — настоящий офицер, а другой — черт знает что такое!.. Какой-то паркетный шаркун, белоручка… Ох уж эти мне сверхрадетельные папеньки и маменьки!.. Видите ли, умеет красиво танцевать, изящным манерам обучен… Да на черта мне его манеры, если он в походе свои ножки натирает и хнычет, как барчук!.. Мне настоящий солдат — вот что мне дороже всего в офицере! К тому же и место у нас тут неподходящее для танцев — ни фешенебельных клубов, ни дансингов, ни театров, ни парка культуры и отдыха у нас тут нет и в ближайшее время не предвидится. Насколько я понял план шестой пятилетки, в этих краях намечаются иные стройки… поважнее театров и клубов…

— Ну, положим, без клубов и театров тоже не обойдешься. И тут ты, дорогой полковничек, перегибаешь палку! Вижу, замполит для тебя пока что нужен! — сказал Климов полушутя-полусерьезно, переходя на «ты», как делал всякий раз, когда хотел перевести беседу на дружеский лад и когда удобнее бывает и возразить командиру полка, и поправить его при случае. — И ничего нет плохого в том, что офицер умеет красиво танцевать и вообще хорошо держаться. Одно другому не мешает… Ты прав только в том, что Мачильский баловень, неженка. Ведь до военного училища он не видел в своей жизни даже самых малых трудностей. И не он в этом виноват… Со временем из него может получиться неплохой офицер. Это от нас с вами зависит…

— Разумеется… И все-таки обидно, что в полку есть такой. И вообще, будь на то моя власть, я нормальные военные училища формировал бы так… Я не принимал бы из десятилеток непосредственно. А вербовал бы солдат второго года службы, да самых крепких физически, да самых дисциплинированных… с соответствующим образованием, конечно. А что касается суворовских училищ, то и там учебным классом должно стать прежде всего поле. И не ровное, а ухабистое поле. И чтобы офицеры-воспитатели не превращались в нянек, в своеобразных бонн, а были бы суровыми учителями походно-боевой жизни! Поменьше оранжерейных аксессуаров и побольше спартанства — это и будет настоящее суворовское училище! — Лелюх кинул яростный взгляд на Климова и начальника штаба и умолк. И сделал это как раз кстати, потому что в ту же минуту позвонил телефон.

Генерал Чеботарев вызывал командира полка к себе.

5

В третьей роте — переполох.

Посланный накануне с пакетом в штаб дивизии рядовой Агафонов, по словам дежурного, вернулся в расположение полка уже под утро и, не обнаружив свое подразделение на месте, пошел его догонять.

А вот теперь Агафонова не было. Навели справки по всем ротам — нигде солдата не оказалось. Никто не видел его и на походе. Позвонили в санчасть, в медсанбат — нет ли там среди обмороженных. Но и оттуда ответили, что такой не поступал.

— Пропал гармонист. А как играл! — вздохнул кто-то и попытался шуткой отпугнуть темное облако, нависшее над третьей ротой: — А ну, Селиван, растяни-ка разок-другой его саратовскую. Враз прибежит, как тот олень на пастушью трубу…

— Вот протянуть тебя вдоль спины, чтоб ты не болтал… Нашел, когда зубы скалить! Не видишь, что творится на улице:

За окнами казармы уже во всю мочь разыгралась пурга — частая и суровая гостья здешних краев.

Ее приближение солдаты почуяли еще в горах, на обратном пути, когда до расположения полка оставалось не более восьми километров. Старшина Добудько сразу же подал команду:

— Шире шаг! — и внимательно посмотрел на замутневший горизонт.

Сначала перед колонной быстро-быстро поползла, извиваясь синевато-белым змеем, злая поземка. Кое-где она уже вскипала, дымясь, бурунчиками — очень маленькими и несмелыми. Затем эти бурунчики начали сталкиваться друг с другом, как бы становясь в единоборстве на дыбы.

Шагать было все труднее и труднее. Белыми путами охватывала солдатские ноги поземка, молниеносно наметая плотные, точно утрамбованные, снежные гребни, похожие на песчаные дюны.

А Добудько командовал:

— Шире шаг! — И в голосе его уже явственно звучали беспокойные нотки.

Потом снежная масса, подхваченная какой-то страшной и неведомой силой, оторвалась от земли, вздыбилась и с невероятной быстротой помчалась над колонной, обжигая и раня в кровь лица, шеи солдат, к счастью, уже подходивших к казармам.

— Поднажми, хлопцы!

Пурга явно опоздала и теперь, как бы злясь от этой своей оплошности, ревела, набрасываясь на постройки, на все, что попадалось на ее пути, задыхаясь и захлебываясь в звериной своей ярости.

Горе человеку, который окажется в такую пору вдали от жилья!..

Громоздкин подошел к Ершову.

На последнюю дырку затянут ремень на его тонкой, почти девичьей талии. Кожа над упруго шевелящимися мускулами скул чуть порозовела, оттеняя матовую бледность лица.

— Товарищ лейтенант, разрешите?..

— Вы что, Громоздкин, с ума сошли? Видите, что там?..

— Вижу. Разрешите, товарищ лейтенант. — Глаза солдата потемнели еще более, желваки на скулах заходили стремительнее. — Погибнет человек.

— Вы еще не оправились как следует после болезни, — говорит лейтенант, а в глазах, где-то глубоко-глубоко, как в колодце, уже светятся огоньки, зажженные горделивым чувством. И, как бы пробуя упругую силу того, кто стоял перед ним, добавляет: — Не выдержите.

— Выдержу, товарищ лейтенант.

— Хорошо. Отправимся на поиски вместе. Товарищ Добудько, поговорите со своими чукчами — может, дадут проводника с упряжкой.

— Добре. Поговорю.

6

«А я вообще остался бы дома», — когда-то признался своим товарищам Агафонов, не понимавший тогда Селивана, который, кажется, и во сне видел себя военным.

Тихий и задумчивый, Агафонов до сердечной тоски любил свою Волгушевку, любил окружавший ее лес, луга, озера, сады, ее темные ночные улочки и закоулки, по которым вместе с ним бродили, сладко теребя девичьи сердца, грустные и нежные звуки его гармоники. Отец и мать умерли, когда Алеше Агафонову было десять лет. И мальчишка рос один. Рано возмужав и познав жизнь, он, однако, почему-то боялся оторваться от родимого гнезда, от знакомых людей, не давших ему осиротеть, одичать. Ему казалось, что он пропадет совсем, ежели уедет из села в город или еще куда-нибудь. Он хотел было уже обзавестись своей семьей. На примете была и невеста, и Алеша готовился послать к ее матери сватов, но в последний момент совершенно случайно обнаружил, что любит Настенька не его, а совсем другого парня.

С того часу он еще более замкнулся, глубоко спрятав в себе невысказанную эту любовь, о которой так никто и не узнал на селе. Был рад, что хоть издали поглядит на нее, голубушку. Может быть, еще и поэтому ему не хотелось уходить в армию.

А вот теперь — Агафонов и сам не смог бы сказать точно, когда и как это произошло с ним, с какого именно момента, — только теперь полк для него был вроде родней его Волгушевки, и Алеша больше всего на свете сейчас боялся, как бы не перевели его в другую часть.

По извечной и святой солдатской наивности он думал: это ему просто повезло, что он попал в часть, которой командует самый лучший командир — полковник Лелюх, в которой служат такие удивительные люди, как лейтенант Ершов, старшина Добудько и сержант Ануфриев, что в других полках конечно же нет таких замечательных людей. В ту пору он, молодой солдат, еще ничего не знал о незримой и могучей силе боевых традиций, заключенной подчас в одном слове «однополчане», не знал того, что почти каждый солдат думает о своей части примерно то же самое, что и он, Агафонов, думал о своей.

Никому еще не удалось в полную меру разгадать великую тайну быстро рождающейся любви солдата к своей дивизии, где ему, особенно в первые месяцы службы, доведется хлебнуть немалую толику солдатского лиха, но о чем он быстро забудет и уж никогда более не вспомянет, а если и вспомянет, то не иначе как с доброй улыбкой…

Алексей Агафонов не мог представить себе, чтобы важные события в жизни его полка совершались без него, без его непосредственного участия. Вот почему он тотчас же отправился на поиски своей роты, когда узнал от дежурного о том, что весь полк поднят по тревоге и находится на марше.

— В каком направлении он пошел? — спросил Агафонов.

— Точно не знаю. Кажется, в западном, в сторону гор, — ответил дежурный.

Добровольно нацепив на себя полную выкладку и забыв прихватить НЗ, Агафонов бегом выскочил из казармы.

Выйдя из расположения, он быстро пошагал к темневшей вдали горе, по следам, проделанным в снегу солдатами второй роты, которая два дня тому назад выходила на тактические занятия. Агафонов же считал, что тут прошел весь полк и что ежели он пойдет по этому следу, то быстро догонит свое подразделение.

«Скорее! Скорее, Алеша!» — подбадривал и подгонял он себя, испытывая неприятное чувство одиночества среди бескрайних снегов.

Так он двигался часа три-четыре, а колонны еще не было видно. Вскоре не стало заметно и следов — должно быть, их замело внезапно загулявшей поземкой.

Агафонов остановился, трудно дыша. В носу покалывало от мороза. Мохнатые от инея ресницы слипались. От напряжения слезились глаза. В ногах легкая дрожь.

«Пойду дальше», — решил Алексей, с тревогой поглядывая на схватывавшиеся перед ним злые бурунчики и прислушиваясь к змеиному шипению поземки, все ускорявшей и ускорявшей и без того стремительный свой бег.

Там и сям быстро вырастали белые курганчики, над их вершинами дымились, кружась, крохотные снежные вихри.

Солдат шагал, то и дело спотыкаясь о белые запруды, сооруженные поземкой. Все чаще ветер кидал ему в лицо целые пригоршни остро-колючего снега, который больно царапал щеки, лоб, губы, застилал глаза, забирался под ушанку, за воротник полушубка.

Агафонов сильно вспотел — и не столько от усталости, сколько от нараставшей в груди тревоги. Ему все еще не хотелось признаться в том, что он сбился с пути, попросту сказать, заблудился, и теперь остается один на один с осерчавшей на что-то и уже начавшей дурить стихией. Но сердце ведь не обманешь. На то оно и сердце, чтобы раньше разума почуять приближение опасности. Оно уже колотилось чаще и беспокойнее, вещая беду.

«А я все-таки найду полк!» — единственно из упрямства шептал теперь Агафонов, нагнув по-бычьи голову, медленно продвигаясь вперед, натыкаясь на упругие толчки ветра, порывами гнавшего навстречу человеку стену высокого, вздыбленного, стенящего, воющего и свистящего снега. А тут еще память совсем некстати подсунула слышанное недавно: «Каждый год кто-нибудь да погибнет в этих снегах… Хорошо, коли собачья упряжка случайно наткнется на тебя, а то, брат, хана… пиши пропало…»

«Собачья упряжка!.. Откуда ей взяться, этой самой упряжке? Что ж чукчи — дураки, выедут в такую непогодь!..» Агафонов опять остановился, огляделся вокруг, но ничего не увидел, да и невозможно было что-либо увидеть: снег был под ногами, снег бушевал в воздухе, и сам Агафонов напоминал теперь снежную бабу — все поры его обмундирования забило мелкой снежной пылью.

«Что же мне делать? Вернуться?» — Но теперь он уже не знал, где остались казармы.

И стоять на месте нельзя: замерзнешь.

«Шагать надо, шагать, шагать… хоть по кругу, а надо шагать… Вот так… так… Ничего! Не вечно же она будет дурить! Наиграется и утихнет. А там…»

Почему-то на мгновенье увидел лицо Петеньки Рябова…

«Где он сейчас?.. Хорошо, если успели вернуться в казармы… Добудько, чай, развешивает в сушилке портянки… От них теплый пар идет… Солдатским потом пахнет и паленой шерстью от валенок… А Селиван все же зря не пишет Настеньке. Зря… У них небось с матерью и дровишек-то мало, в избе холодно… А, черт, больно как!..»

Агафонов стягивает варежку и вытирает горячей ладонью лицо. На ладони кровь. Но он ее не видит и вновь надевает варежку. Ему страшно хочется есть, а НЗ оставил в казарме…

«Немножко посижу, отдыхаюсь малость… Только бы не заснуть. Говорят, самая легкая смерть. А ну ее к лешему!..» Агафонов поворачивается спиной к ветру и тяжело опускается на снег. А уже через минуту едва поднялся, наполовину засыпанный. Пошел опять, пошел прямо перед собой, не зная, приближается ли к казармам или отдаляется от них. Но это теперь не имело никакого значения: солдат знал, что далеко ему не уйти. Он это очень хорошо знал…

Метель не унималась, а даже, пожалуй, усилилась. Да и вовсе это не метель… И не все ли равно, что это: пурга или метель. Вот только помирать не хочется, ох как не хочется помирать!.. А ведь как поет-то, сволочь, какие голоса!.. Господи боже ты мой, как поет!..

В посвистах и завываниях пурги ему уже чудились голоса гармони — то яростно захлебывающиеся, то заунывные, грустные, то буйно-веселые, то убаюкивающие, тихие, светлые, как раз те, которых следовало больше всего сейчас бояться…

Агафонов чувствовал, как по его щекам быстро-быстро побежали теплые ручейки: должно быть, снег таял на разгоряченном лице.

Алексей набрал в легкие побольше холодного, покалывающего в груди воздуха и закричал:

— Товарищи! Ого-го-го-о-о-о!

Закричал еще и еще.

А потом долго прислушивался.

Кроме шума пурги, ничего не было слышно. И не было уже в этом шуме голосов гармони, а все чаще прорывался свирепый звериный рык, леденя душу солдата.

— Пропаду, — с трудом разжимая иссеченные в кровь и распухшие губы, впервые прошептал Агафонов и замер на месте, окунувшись в снежную замять.

— Что же делать? — вновь спросил он себя, качаясь от злых наскоков ветра.

Вдруг ему показалось, что он услышал далекий собачий лай. Но он уже привык к обманчивым голосам пурги и не поверил в этот лай. А лай повторился, но только уже еще дальше и глуше. И опять Агафонов не поверил в него. Он сделал несколько шагов и упал, опрокинутый навзничь налетевшей бурей. Попытался приподняться и не смог: солдату удалось только встать на колени. Теперь он понял, что силы окончательно покинули его.

«Пропаду», — вновь подумал он с непонятным для него холодным спокойствием и вдруг со всего размаху ткнулся лицом в снег.

«А зря все-таки он ей не пишет», — опять мелькнуло в его голове, но это было уже последним усилием мозга: через минуту Агафонов заснул.

Полузамерзшего, нашли его под вечер лейтенант Ершов, Селиван Громоздкин и чукча — Добудькин тесть, выпросивший у кого-то в поселке собачью упряжку и принявший самое деятельное участие в розыске солдата.

В казарме старшина стянул с Агафонова одежду, натер все тело спиртом, разжал рот и влил в него немножко разбавленного спирта. Через час примерно Алексей пришел в себя, повел вокруг медленным взглядом, потом плотно сомкнул ресницы, выжав несколько капель скупых мужских слез. Синие, потрескавшиеся губы чуть внятно прошептали:

— Спасибо, товарищи… дорогие…

Все молчали. Лишь старшина Добудько не преминул заметить:

— Хиба ж полчане оставят своего солдата в беде!

А Громоздкин стоял в сторонке, беспредельно гордый и счастливый. Вот теперь-то он действительно вырос не на полголовы, а уж, пожалуй, на целую голову!

Петенька Рябов что-то уже строчил на своей тумбочке, должно быть, заметку в стенгазету о нем, Селиване…

Глава восьмая Встреча

1

Вскоре стало известно, что бывший пропагандист полка майор Шелушенков находится в резерве политического отдела армии.

Шелушенкову удалось убедить членов парткомиссии, что в так называемом деле рядового Громоздкина он не преследовал иных целей, кроме заботы о политико-моральном состоянии личного состава полка, что в желании проявить бдительность он допустил ошибку и что это послужит для него хорошим уроком.

Товарищи из парткомиссии, со своей стороны, учли, что раньше майор Шелушенков не имел ни одного взыскания «ни по партийной, ни по служебной линии», как об этом говорилось в его предпоследней аттестации.

Как видим, все более или менее устроилось, но на душе Алексея Дмитриевича еще долго оставался неприятный осадок: как ни говори, а это был первый случай, когда ему пришлось переменить место службы не по собственному желанию.

Успокоился он только тогда, когда кто-то из офицеров политотдела случайно обронил в разговоре со своими товарищами фразу: «Они не сработались». Офицер обронил ее в связи с каким-то другим обстоятельством и вовсе не имел в виду Шелушенкова, однако последний ухватился за эту фразу, тотчас же оценив ее спасительное значение. Фраза эта освобождала Шелушенкова от многих неприятных мыслей, беспокоивших его в последнее время, мыслей, которые, дай только им волю, могли бы в конце концов подорвать его веру в себя, в свой опыт, в свои знания и вообще черт знает до чего могли бы довести!

А тут — «не сработались». Что может быть проще! Не сработались — только и всего. А люди-то стоящие, толковые, хорошие, может быть, даже замечательные люди!

Не сработались. Невелик грех! Разлучите их — и вся недолга! Одного, скажем, оставьте на месте, а другого переведите…

Шелушенков мог теперь вздохнуть свободно и легко.

«Не сработались…»

Это как раз та формула, которая ему до зарезу была нужна. Она, не задевая его самолюбия, как нельзя лучше объясняла конфликт между ним и подполковником Климовым. В самом деле: политработник Шелушенков — сторонник более энергичных и радикальных мер воздействия на недисциплинированных солдат и офицеров; Климов — тоже неплохой политработник, но, как думалось майору, излишне мягок и любит оригинальничать; для Климова все люди одинаково ценны, только-де нужно уметь к ним подойти.

И вполне естественно, что, придерживаясь иной точки зрения, он, Шелушенков, не сработался с этим философом.

Итак, к Шелушенкову вернулось душевное равновесие, в котором он сильно нуждался. Теперь он не носил в сердце особенно большой обиды ни на Климова, ни на Лелюха, ни на военного следователя, ни на Ершова, ни даже на того солдата, который в конечном счете был главной причиной его ухода из части. Алексей Дмитриевич ждал удобного случая навестить полк. И всякий раз, когда он думал об этом, его охватывало какое-то волнение. Это ощущение было странным и удивительным.

Шелушенков много слышал и читал о любви солдат и офицеров к своей части, к ее традициям, заслугам. И сам в беседах с однополчанами не раз говорил о ней, но в душе не очень верил в реальную возможность такой, как он думал, абстрактной и беспредметной любви. «Можно любить мать, отца, жену, детей, друга, наконец! — рассуждал он. — Это естественно. В этом есть что-то физиологическое. Но можно ли полюбить полк, скажем, батальон, роту?.. Я лично в этом не уверен». И вот сейчас собственное сердце подсказало ему, что полюбить все-таки можно.

Майор очень ободрился, когда начальник политотдела армии сообщил ему, что он поедет в бывший свой полк вместе с комиссией, прилетевшей из Москвы для инспектирования войск Дальнего Севера.

— С завтрашнего дня вы поступаете в распоряжение полковника Пустынина и будете работать в его группе.

— Простите, товарищ генерал… Как вы сказали? Полковник Пустынин?

— Да.

— Это не тот ли Пустынин, что приезжал было на место нашего Лелюха?

— Он самый.

Шелушенков обрадовался и сам удивился этому.

— Он уже здесь?

— Пока нет. Но командующему сообщили, что вчера комиссия, возглавляемая генерал-полковником, прилетела в штаб округа из Москвы. А сегодня вылетает к нам.

2

Шелушенков не стал ждать следующего дня и в тот же вечер, узнав о прибытии комиссии, отправился в гостиницу, то есть в специальный домик, отведенный для генералов и старших офицеров, приезжающих в армию из вышестоящих штабов.

Там он быстро отыскал Пустынина.

Они познакомились.

Федор Илларионович пригласил Шелушенкова в свою комнату.

— Я слышал о вас, товарищ полковник, — сказал майор осторожно. — До сих пор не понимаю, что же, собственно, произошло. Вас все ждали в полку, — соврал на всякий случай Шелушенков и выжидательно примолк: эти слова были его первым пробным камешком.

— А что? — Федор Илларионович изучающе посмотрел на майора и по выражению его лица понял, что этот человек по каким-то причинам сожалеет о случившемся прошлой осенью и, по-видимому, готов немедленно стать его, Пустынина, союзником. Не обладая, однако, излишней доверчивостью, Федор Илларионович переспросил: — Что вы хотели сказать, майор?

— Я хотел сказать, что генерал Чеботарев поступил тогда незаконно, — уже напрямик заговорил Шелушенков, — но только не знаю, почему он…

— Ну это его дело, — сказал Пустынин и даже зевнул, чтобы показать, как мало интересуется этим.

Шелушенков догадался, что надо переменить тему беседы, и спросил, любуясь новеньким кителем Пустынина и тремя нарядными ромбами на нем:

— Простите, товарищ полковник, вы что же, опять в Москве?

— Да, в Москве.

— И где же вы там?

— Работаю инспектором.

— А вот я еще совсем недавно служил в полку Лелюха, — сообщил Шелушенков, отлично понимая, что это сообщение не совсем приятно собеседнику и поэтому не может оставить его равнодушным.

— Вот как? — тихо вымолвил Федор Илларионович и опять притворно зевнул. — Ну а сейчас вы где?

Шелушенков стушевался.

— В резерве политотдела армии, — глухо сообщил он.

— Что так?

— Жду назначения. — Шелушенков промолчал. — Что ж, товарищ полковник, восемь лет хожу в майорах. Выше пропагандиста полка мне, вероятно, уже и не подняться. Вся надежда была на диссертацию, но ничего не вышло, — вдруг пожаловался он.

— А что случилось?

— Вернули из Военно-политической академии. Говорят, не годится — сплошная-де компиляция. А я столько труда положил, столько первоисточников перевернул. Ведь можно было указать на недостатки, я бы еще помозговал, доработал…

— Да, это действительно нехорошо, — посочувствовал Федор Илларионович. — Ну ничего, майор. Может быть, мне удастся помочь вашей беде. У меня в Ленинской^[15] есть один знакомый профессор. Я поговорю с ним о вас. Вы только напомните при моем отъезде в Москву.

— Благодарю вас, товарищ полковник. Я…

— Алексей Дмитриевич — простите, я правильно назвал ваше имя-отчество? — скажите, пожалуйста, вашим полком по-прежнему командует Лелюх? — спросил Пустынин, не дождавшись, когда Шелушенков закончит фразу.

— Да, Лелюх.

— Он ветеран полка?

— Да. Под Сталинградом ротой командовал. Говорят, там с ним случилась какая-то неприятность. То ли он кого-то подвел под суд, то ли его засудили. Точно не знаю.

«Значит, все-таки он!» — подумал Пустынин и помрачнел: если раньше в нем еще теплилась слабая надежда встретить не того Лелюха, а его однофамильца, то теперь от этой надежды ничего не оставалось.

— Он в самом деле отказался ехать в Москву, в академию? — спросил Федор Илларионович.

— Что вы, товарищ полковник! — удивился Шелушенков. — Напротив: Лелюх был очень огорчен, когда узнал, что его поездка в Москву отложена. Правда, он никогда не говорил об этом, но я знаю, что это так.

— Странно…

Заметив недоуменный взгляд Шелушенкова, Федор Илларионович спохватился и сказал:

— Прошу вас к столу. Если не возражаете, поужинаем вместе. Заодно и потолкуем. Тут у меня кое-какие московские закуски…

3

Узнав о том, что намечается проверка частей Дальнего Севера, полковник Пустынин попросил начальника управления включить и его в состав инспекторской группы, которая должна была выехать из Москвы на три-четыре месяца.

— Это будет моя первая серьезная командировка. Я очень просил бы вас, товарищ генерал…

— Хорошо. Поедете!

— Слушаюсь!

Федору Илларионовичу действительно очень хотелось поработать непосредственно в войсках дальнего гарнизона: тогда бы его поменьше упрекали как «вечного студента», доучившегося до… пенсии. Была и другая причина, побудившая Пустынина обратиться к начальнику с такой просьбой. Где-то в глубине его души пряталось желание новой встречи с генералом Чеботаревым, встречи, в которой они бы поменялись ролями и Пустынин оказался бы некоторым образом старшим. Вот тогда можно было бы поговорить с Чеботаревым по-иному… Сейчас такая возможность представилась.

Правда, Пустынина немного беспокоило, что на этот раз он, пожалуй, не сможет избежать и другой встречи, куда менее желательной: встречи с полковником Лелюхом, по всей вероятности, с тем самым Лелюхом, бывшим лейтенантом, которого осудили в сорок втором году. «Очевидно, отличился в бою. Искупил свое преступление. Его и реабилитировали!» — решил Пустынин. Свидание с таким человеком, конечно, было не из приятных. Однако, взвесив все «за» и «против», Федор Илларионович пришел к окончательному решению — ехать! Даже то, что его сильно тревожило вначале, поразмыслив, он обратил в лишний аргумент в пользу принятого им решения. В самом деле, зачем ему бояться этой встречи? Ведь годы стерли то, что произошло между ними, и едва ли кому-нибудь придет на ум «копаться в старом белье». Это во-первых. А во-вторых, Лелюх должен же знать, что он, Пустынин, предпринимая тот шаг, руководствовался вовсе не корыстными соображениями. Ведь и суд признал лейтенанта виновным. Очень хорошо, разумеется, что офицер отбыл наказание и остался жив и вот теперь командует полком. Это доказывает только, что нередко самые крутые дисциплинарные меры воздействия на человека являются единственно правильными и в высшей степени благотворными для него.

«Как инспектирующий, я буду соблюдать строжайшую официальность и объективность. Объективность прежде всего!» — предупредил себя Федор Илларионович, чувствуя, что все в нем поднимается против Лелюха, словно бы не он, Пустынин, причинил Лелюху большую неприятность в жизни, а, наоборот, Лелюх — Пустынину. Бывает такое: напакостит человек ближнему своему, а потом его же и считает виноватым перед собою хотя бы уже тем, что является живым свидетелем той пакости и вечным укором совести. И начинает этот человек думать о своем ближнем: «Хоть бы уехал, что ли, куда-нибудь, только бы не видеть и не слышать мне его!»

До того дня, как Федор Илларионович узнал, что Лелюх жив и командует полком, он редко вспоминал о нем. Его беспокоило лишь одно: Любаша. А после встречи с генералом Чеботаревым, от которого он впервые узнал о Лелюхе, прибавилось и другое, и ничего с этим нельзя было поделать. Пустынин ненавидел теперь не только Любашу, но и Лелюха.

4

Обо всем этом Федор Илларионович много думал и в Москве, перед отъездом, и в пути, на борту самолета, и в штабе округа, и вчера, толкуя с Шелушенковым, и сегодня во время официальной и подчеркнуто корректной беседы с генералом Чеботаревым, и вот сейчас, когда машина направлялась в полк Лелюха. Мысленно Федор Илларионович уже прорепетировал свое поведение в штабе Лелюха и наизусть знал слова, которые он в первые минуты скажет командиру полка. Положение инспектирующего давало Пустынину известное преимущество. Во всяком случае, он понимал, что не в интересах командира полка обострять обстановку, и все-таки очень волновался. Он пробовал заговорить с Шелушенковым, но из этого ничего не получалось, так как майор тоже — правда, по иной причине — испытывал большое волнение. Потом полковник замолчал и уже не открывал рта, пока машина не подкатила к штабу.

Едва Пустынин вылез из кабины, где-то рядом раздался громкий, немного простуженный голос…

— Товарищи офицеры!..

— Вольно, вольно, — как-то механически вырвалось у Пустынина, и, протягивая руку стоявшему перед ним низкорослому человеку, он никак не мог взглянуть ему в лицо. И быстро сказал, направляясь в открытую дежурным офицером дверь барака:

— Пройдемте в ваш кабинет, полковник.

— Прошу!

Федор Илларионович так же рефлекторно отдал честь знамени, возле которого застыл часовой.

Мимо часового пробежал, на одно лишь мгновение скользнув по его лицу коротким взглядом, Шелушенков.

Этого мгновения было вполне достаточно, чтобы майор узнал в часовом рядового Громоздкина.

Прошли, направляясь в кабинет начальника штаба, остальные офицеры инспектирующей группы.

И опять стало тихо.

Перед Селиваном на стене играл зайчик, отброшенный золотым венчиком знамени, хранившегося в плотном брезентовом чехле.

Пустынин, сопровождаемый Лелюхом, вошел в служебный кабинет командира полка.

— Прошу, товарищ полковник, садиться.

Благодарю вас, — сказал Пустынин и, первый раз взглянув в глаза Лелюха, решил не подавать виду, что знает его и что они вообще когда-либо встречались. Принятию этого решения способствовало то, что по глазам командира полка, сосредоточенно-спокойным, не видно было, что он узнал Пустынина.

— Надеюсь, вы предупреждены о цели моего приезда? — сказал Пустынин, вынимая из внутреннего кармана кителя документы.

— Так точно. Предупрежден, — ответил Лелюх.

— Очень хорошо. Тогда ближе, как говорится, к делу. Я хотел бы прежде всего проинформировать вас, как мы мыслим себе нашу работу.

— Слушаю вас.

5

Больше месяца инспекторская группа полковника Пустынина провела в полку Лелюха. Тщательная проверка боевой и политической подготовки личного состава части велась по всем подразделениям, причем проверке подвергались все офицеры и солдаты, за малым исключением. Для этого из членов комиссии составили несколько подгрупп: одни проверяли огневую подготовку, другие — тактическую и тактико-строевую, третьи — физическую, четвертые — знание и содержание оружия и боевой техники. Сам Пустынин изучал главным образом состояние воинской дисциплины.

Деятельное участие в инспектировании принял и майор Шелушенков, который был приятно удивлен тем, что во всех подразделениях его встречали приветливо — так встречают однополчане только старого своего сослуживца. Даже лейтенант Ершов с силой пожал ему руку. Может быть, причиной тому было отходчивое русское сердце, способное простить со временем человеку и более тяжкий грех.

Проверяя политическую подготовку, Шелушенков не задавал каверзных вопросов, рассчитанных на «поражение», и искренне радовался, когда солдаты показывали отличные и хорошие знания материала. К концу дня он приходил на доклад к полковнику Пустынину и говорил с неподдельным воодушевлением:

— Удивительно, Федор Илларионович! Даже в транспортной роте стопроцентная успеваемость по политподготовке!

— Понимаю ваш энтузиазм, Алексей Дмитриевич, — сказал ему однажды Пустынин. — Вы патриот полка. А совсем недавно имели самое непосредственное касательство к политическому воспитанию личного состава этой части. И вас, естественно, не может не радовать тот факт, что ваши усилия принесли известные плоды.

Шелушенков, насторожившись, молча наблюдал за полковником, стараясь отгадать, не скрывается ли за его словами подвоха. Уж не подозревает ли Пустынин наличие каких-то тайных мотивов, вызвавших такой душевный подъем у него, Шелушенкова?.. Конечно, ему очень хотелось бы убедить товарищей из Москвы, что он отличный политработник, и если ему пришлось покинуть полк, то только потому, что они не сработались с замполитом Климовым. Но разве есть что-нибудь предосудительное в этом желании?..

Майор осторожно предложил:

— Завтра я буду проверять третью роту. Может быть, вы, Федор Илларионович, поприсутствуете?

Пустынин понимающе посмотрел на Шелушенкова.

— Нет, не могу, Алексей Дмитриевич. Да и незачем! Я полностью доверяю вам и моим московским коллегам.

И Шелушенков успокоился.

6

После того как инспектирующие закончили свою работу, Пустынин пришел к Лелюху и сказал:

— Ну-с, полковник, кажется, все! Перед тем как уехать на доклад к генералу, считаю долгом от себя лично и от имени товарищей поблагодарить вас за содействие, которое вы оказали нам. О результатах проверки вы узнаете из моего сообщения на совещании в штабе армии, а также из письменного отчета.

— Хорошо. Но мне хотелось бы уже теперь знать о наиболее существенных наших упущениях. Не смогли бы вы, товарищ полковник, указать мне на них? — спросил Лелюх.

— Разумеется, — согласился Пустынин. — Боевой и особенно политической подготовкой, — подчеркнул он, — все мы в общем удовлетворены. Но состояние дисциплины, признаюсь, нас чрезвычайно огорчило.

Сравнивая данные дисциплинарной практики, полученные из других частей дивизии, Федор Илларионович обнаружил, что полк Лелюха по количеству проступков занимает первое место. Исключение составляла лишь седьмая рота — в ней взысканий было немного.

— Вы не находите, полковник, что тут налицо явное противоречие? — продолжал Федор Илларионович. — При вполне удовлетворительной боевой выучке и безусловно хорошей политической подготовке солдат такое обилие нарушений воинской дисциплины!

— Нет, не нахожу. — Лелюх, по-видимому, последние ночи мало спал: под глазами у него были мешки, а веки распухли и покраснели. — На первый взгляд это действительно может показаться странным, даже парадоксальным. Но только на первый взгляд.

— Почему же?

— Сейчас доложу. Я готов поверить, что мой полк по количеству взысканий занял, так сказать, первое место, и меня нисколько не радует такое «первенство». Вместе с тем я далеко не уверен, что именно в моем полку больше всего дисциплинарных проступков.

— Что ж, по-вашему, мы взяли эти данные оттуда? — Пустынин указал на потолок.

— Нет. Я знаю наверное, что ваши сведения документально точны.

— Тогда я не понимаю, в чем, собственно, вы сомневаетесь? — спросил Пустынин, хмурясь.

— В том, что мой полк имеет больше всего проступков. Дисциплинарных взысканий — да, больше, но не проступков.

— То есть? — Пустынин удивленно посмотрел на Лелюха. — Простите, я не понимаю вас. Не наказываете же вы своих подчиненных просто так, за здорово живешь?

— Нет, конечно.

— Так в чем же дело? Не понимаю…

— Дело в том, товарищ полковник, что нарушение дисциплины и дисциплинарное взыскание — не одно и то же. Второе отличается от первого тем, что его можно объявлять, а можно и не объявлять. К сожалению, товарищ полковник, не всякий начальник считает себя обязанным взыскивать с подчиненных за каждый его проступок. И не все взыскания фиксируются. Иногда удобнее бывает не заносить их в учетные карточки и личные дела. Некоторые командиры даже вынуждены это делать.

— Вот тебе раз! Почему же? — воскликнул Федор Илларионович, все более удивляясь.

— Все объясняется очень просто. Вы, проверяющие, как правило, судите о состоянии дисциплины в инспектируемых вами частях по количеству взысканий и поощрений, зафиксированных в документах. Много взысканий — плохой командир. Мало — отличный…

— Ну и правильно!

— Нет, далеко не всегда правильно. Иной командир, поглощенный заботою о собственном ложно понятом престиже, скорее постарается создать видимость благополучия, чем помочь вам оценить по достоинству успехи и недостатки своей воспитательной работы. Настоящий же офицер никогда не пойдет на это.

— Значит, ваши офицеры и сержанты не скупятся на взыскания?

— Простите, товарищ полковник, «не скупятся» — это не те слова. Речь идет о требовательности. Истинная требовательность — это творчество. Старший лейтенант Мачильский, на подразделение которого вы указывали как на исключение…

— Да, приятное исключение, — заметил Пустынин.

— А вот для меня, полковник, седьмая рота хоть и является исключением, но далеко не приятным. То, что Мачильский, как вы говорите, «скуповат» на взыскания, имеет оборотную сторону. Ведь по всем видам боевой и политической подготовки седьмая рота занимает последнее место в полку! Надеюсь, из этого примера, товарищ полковник, нетрудно сделать заключение: то, что на первый взгляд кажется противоречивым, при глубоком и внимательном рассмотрении не содержит в себе решительно никакого противоречия.

— Хорошо. Я доложу о ваших соображениях генерал-полковнику, хотя, не скрою, и нахожу в них много спорных моментов, — сказал Пустынин и, вспомнив что-то, опять нахмурился.

Федор Илларионович думал: говорить Лелюху о том, что только сейчас припомнилось ему, или приберечь до совещания в армии? Решил, что нужно все-таки сказать сейчас.

— На взыскания у вас, полковник, действительно щедры. Даже чересчур щедры! Мне говорили, что некоторые ваши орлы из младших чинов умудряются за один проступок объявить солдату сразу два взыскания. Это правда?

— Был такой грех, — сказал Лелюх, с трудом сдерживая улыбку. — С сержантом Ануфриевым случилось такое. Провинился у него какой-то солдат, он ему: «Объявляю наряд вне очереди!» А тот возьми да и скажи что-то сержанту… Ну Ануфриев и воспользовался удобным случаем: «Ах так! За пререкание с командиром объявляю вам еще один наряд вне очереди!» Права отделенного невелики, вот он и выкинул такой номер…

— Но, согласитесь, факт в высшей степени безобразный?

— Нехороший факт, — сказал Лелюх. — Но бывают хуже…

Федор Илларионович вздрогнул и внимательно посмотрел на Лелюха.

Лицо командира полка было таким же, каким оно было и до этой минуты, — сосредоточенно-спокойным и строгим. Лишь в глазах глубоко светились напряженные огоньки.

— Ну что ж, — облегченно вздохнул Пустынин. — Не смею вас больше задерживать, полковник. У вас много и других дел. Подробнее потолкуем на совещании. А пока скажу вам одно: можете полностью рассчитывать на мою объективность, равным образом и на объективность моих коллег.

— Хорошо. — В глаза Лелюху ударил резкий блеск, отброшенный ярко начищенными ромбами на новом кителе Пустынина, и Лелюх невольно сощурился.

7

Командир полка долго не мог заснуть в эту ночь.

«Неужели Пустынин не узнал меня? — думал Лелюх о Федоре Илларионовиче, вспоминая, с какой невозмутимостью тот глядел на него и разговаривал с ним в течение этих нескольких недель. — Неужели он принял меня за однофамильца офицера, которого по его милости чуть было не отправили в тюрьму? Почему он так спокойно смотрит мне в глаза? Может быть, он вообще забыл об этом эпизоде в своей жизни? Что он за человек, этот Пустынин? Может быть, все-таки лучше будет, если я скажу ему, что он наделал? Пусть хоть теперь посмотрит на себя трезвым взглядом — авось это заставит его малость задуматься… А что это даст? Я предстану в его глазах как человек мстительный. Он, со своей стороны, постарается доказать и, вероятно, докажет, что руководствовался тогда высокими соображениями революционной бдительности, естественно обострявшейся в условиях жестокой войны. Вот что он скажет. Зачем же бередить, растравлять старые раны? Кому от этого станет легче? Никому! Значит, нужно молчать и по-прежнему не показывать виду, что между нами что-то было. А не объяснит ли он все это моей трусостью? А может быть, я в самом деле боюсь его? — Лицо полковника вспыхнуло. — Нет, тут другое!.. Ладно, пусть все идет так, как шло до этого дня».

Приняв такое решение, Лелюх немного успокоился, но заснуть не мог. Он встал, подошел к оттоманке, на которой, вплотную прислонившись друг к другу, ровно посапывая, так что груди у обоих поднимались и опускались одновременно, будто дышал один человек, крепко спали Колька и Ванька — «маленькие бесстрашные зимовщики», как называла их мать. Лелюх наклонился над ними, поправил одеяло. Подумал, что так же вот, тесно прижавшись один к другому, лежали они шесть лет назад под материнским сердцем — неразлучные братья-близнецы. А придет время, и разлетятся кто куда, как оперившиеся орлята.

Теплая грусть наполнила глаза отца.

— Спите, разбойники, — сказал он шепотом, на цыпочках вернулся к своей кровати и с удивлением увидел широко открытые глаза жены.

— Ты почему не спишь?

— А ты?

— Ну, я… Ходил ребят проверить. В комнате холодно.

— Тяжело тебе, Петя?

— Вот еще выдумала!

— Тяжело. Разве я не вижу?

— Нет, Ленок. С тобой легко… Помнишь, я говорил тебе о «крепком тыле»?

— Помню.

— Теперь ты понимаешь меня?

— Понимаю, Петя.

— Ну вот и хорошо. Спи!

Крепким тылом в данном случае Лелюх называл хорошую семью. Он часто философствовал на этот счет.

— Офицер, — говорил он товарищам по службе, — как и армия, должен иметь за своей спиной крепкий тыл — дружную семью. Как армия в неудачном сражении может временно отойти и отдохнуть в надежном тылу, так и офицер при неожиданных ударах трудной своей судьбы должен иметь возможность сделать короткую передышку в семье, окруженный заботами доброй иласковой жены…

Лелюх говорил об этом особенно часто и взволнованно потому, что один раз в своей жизни он уже испытал, что значит «некрепкий тыл»…

Полковник глубоко вздохнул. Елена Дмитриевна уже спала, улыбаясь чему-то во сне. Он тихонько поцеловал ее в теплую щеку и в первый раз за последний месяц заснул спокойно.

8

Совещание в штабе армии подходило к концу.

Офицеры, проверявшие другие части дивизии, уже доложили результаты генерал-полковнику, возглавлявшему инспекторскую комиссию. Слово было предоставлено полковнику Пустынину.

Федор Илларионович встал, непроизвольно коснулся ладонью, как часто делал со времени окончания второй академии, нарядных знаков на своем кителе и внимательно посмотрел сначала на генерал-полковника, потом на генерала Чеботарева, потом на Лелюха, а затем снова на генерал-полковника.

— Более обстоятельный доклад, товарищ генерал-полковник, наша группа представит вам через два дня в письменной форме, — спокойно начал он, взвешивая каждое слово. — Я вижу, все утомлены, и поэтому не буду задерживать надолго ваше внимание… Позвольте мне начать с основного. Часть, которой командует полковник Лелюх, мы нашли вполне боеспособной. Весь личный состав показал высокую огневую, тактическую, физическую и политическую подготовку, а также хорошее знание боевой техники. — Федор Илларионович передохнул, бросив короткий взгляд на Лелюха, смотревшего прямо перед собою и как бы совсем равнодушного и безучастного к тому, что здесь происходит. — К сожалению, мы не можем сказать это о строевой выучке — она оставляет желать много лучшего. Недостаточна выправка солдат, не в полной мере отработан шаг, нельзя назвать красивым отдание чести.

Голос Пустынина стал подчеркнуто строгим, даже немного торжественным.

— Неудовлетворительная строевая подготовка в полку находится, конечно, в неразрывной связи с неудовлетворительной дисциплинированностью личного состава. В этом полку, как вам уже известно, товарищ генерал, больше, чем в какой-либо другой части, дисциплинарных взысканий. Я вам докладывал точку зрения полковника Лелюха на этот счет. Я лично не нахожу ее основательной…

— Отчего же? — удивился генерал-полковник. — Мне, напротив, объяснения полковника Лелюха представляются весьма логичными. Скажу больше: они мне нравятся. Скажу еще больше: его точка зрения на дисциплинарную практику в армии единственно правильная! Много ли чрезвычайных происшествий в этом полку?

— За последний год — ни одного, если не считать случая…

Пустынин посмотрел на майора Шелушенкова, скромно притулившегося в самом дальнем уголке.

— Знаю, о чем вы хотите сказать, полковник, — перебил Пустынина генерал. — Я слышал об этом случае. Будем считать, что ЧП не состоялось! — И он неожиданно рассмеялся раскатистым, добродушным смехом. — Не состоялось! Ну и слава богу! Продолжайте, полковник!

Федор Илларионович на минуту задумался. Он, по-видимому, не ожидал, что дело обернется так. Нужно было срочно перестраиваться.

— Я, товарищ генерал, готов допустить, что в данном случае прав командир полка, а не я… Но, к сожалению, это не меняет положения. Мне думается, Генеральный штаб не может послать на предстоящие ответственные учения воинскую часть, имеющую такое большое количество дисциплинарных взысканий. Да и мы едва ли рискнем рекомендовать…

— Простите, товарищ генерал. — Лелюх поднялся с места и встал в положение «смирно». — Разрешите задать один вопрос полковнику Пустынину?

— Пожалуйста, товарищ Лелюх.

— Представим себе на минуту, что утром у нас на побережье высадился вражеский десант. Как бы вы, полковник, поступили в этом случае? Вы что же, и тогда не позволили бы моему полку принять бой с неприятелем?

— Разрешите, товарищ генерал, ответить полковнику? — Пустынин обиженно глянул на председателя комиссии.

— Прошу. Отвечайте.

— Слушаюсь. Нет, товарищ Лелюх, в таком случае никто не стал бы препятствовать. Но мы говорим о разных вещах. Нам поручили отобрать из вашего соединения один — понимаете? — один полк, и, разумеется, лучший. А который из них является таковым, позвольте судить комиссии. — И Федор Илларионович сердито поджал губы.

— У вас все, полковник? — спросил его генерал.

— Да, все. Впрочем, если разрешите, одну минуту… Имеется еще одно обстоятельство, которое не позволяет мне рекомендовать полк товарища Лелюха. Я внимательно ознакомился с личными делами офицеров, в том числе и с личным делом командира полка. В своей автобиографии полковник Лелюх сообщает, — Пустынин говорил медленно, растягивая слова и таким тоном, будто Лелюха тут не было вовсе, — Лелюх сообщает, что подвергался партийному взысканию. Сами понимаете, мы не можем пройти мимо… Кроме того, нужно учесть, что полковник Лелюх не окончил военной академии. Так что при всех его заслугах…

— Хорошо, полковник, — остановил генерал Пустынина. — Достаточно. Теперь послушаем немного командира полка.

Задвигались стулья. Все невольно повернулись в сторону Лелюха.

Лелюх не торопился. И только когда вновь стало тихо, он заговорил:

— Товарищ генерал! На таком совещании командиру полка неудобно давать какую бы то ни было оценку вверенной ему части. И я этого не буду делать. Ясно, что комиссия сама отберет достойных участников межокружных учений. И тут я полностью согласен с полковником Пустыниным… Несколько слов о моем взыскании. Признаюсь, меня удивляет, что полковник Пустынин забыл, — Лелюх сделал ударение на этом слове, — забыл добавить, что выговор с меня снят. В сущности, я мог бы и не сообщать о нем. Но я все-таки написал, потому что счел это необходимым.

— За что вы получили выговор?

— За то, что в сорок шестом году развелся с первой моей женой, товарищ генерал.

— Что же, характерами не сошлись? — иронически улыбнулся генерал-полковник.

— Именно так, товарищ генерал. Не сошлись характерами.

— А точнее? — Генерал сделался строгим.

— В какой-то момент поняли, что ни я, ни она… не любим друг друга. И решили окончательно разорвать то, что больше уже не могло нас связывать. Вот и все.

— Это ж очень хорошо! — воскликнул по простоте душевной генерал-полковник. Но вдруг спохватился, нахмурился опять и спросил: — А дети были?

— Есть дочь.

— Ну и как же вы… с ней?

— Плачу алименты.

— Только и всего! Алименты? А кто за вас, молодой человек, воспитывать ее будет?

— Далеко они с матерью от меня, товарищ генерал…

— М-да… — сокрушенно и горестно вздохнул генерал и от этого стал еще более похож на доброго и милого старичка, очень хорошо научившегося понимать людей за долгие годы своей суровой жизни. — Что ж, бывает… У вас все?

— Товарищ генерал, я бы просил позволения сказать еще кое о чем.

Федор Илларионович почувствовал, что внутри у него что-то екнуло: «Вот оно, началось!»

— Продолжайте, полковник.

Лелюх повернулся лицом к Пустынину, и по его исполненному злой решимости взгляду Федор Илларионович понял, что дело пахнет скандалом.

— Полковник Пустынин утверждает, что он внимательно ознакомился с моим личным делом. Если это так, то он не мог пройти мимо другого, куда более тяжкого взыскания, которому я был подвергнут. Не только в автобиографии, но и во всех моих документах сказано, что в сорок втором году я был осужден военным трибуналом к десяти годам лишения свободы…

— Мне эта история известна, полковник, — остановил его генерал.

— Тогда у меня все, товарищ генерал… Ну а что касается военного образования, товарищ генерал, то тут, как говорится, ничего не попишешь. Академии я не кончил. Учусь вот заочно во Фрунзенской^[16], да трудновато — далеко от Москвы…

— Зачем же вы отказались поехать на учебу? Вам еще нет тридцати пяти.

Лелюх недоуменно пожал плечами и вопросительно посмотрел на комдива. Чеботарев поднял ладонь и попросил слова.

— Товарищ генерал, — сказал он. — Лелюх не отказывался. Это я не отпустил его.

— Почему? — удивился генерал-полковник.

— Если разрешите, я доложу об этом после.

— Хорошо. Ну что ж, товарищи, вот мы и разобрались. На сегодня хватит. Завтра продолжим нашу работу. Вы свободны, товарищи офицеры.

9

Полковник Лелюх направился по длинному коридору к выходу, когда услышал за спиной чьи-то шаги. Он обернулся и увидел Пустынина.

— Прошу прощения, — заговорил тот прерывающимся голосом. — Вы меня очень обяжете, если… если зайдете ко мне в кабинет ровно на пять минут.

— Пожалуйста, — сказал Лелюх устало. Войдя в небольшую комнату, он тяжело опустился на стул. Им вдруг овладела странная апатия.

— Я не хотел, но вы меня вынудили, — с трудом выговорил Федор Илларионович.

— Не хотели предаваться воспоминаниям?

Они не глядели друг на друга.

— Может быть, мы все-таки не станем, — предложил Лелюх вяло. — Ни вам, ни мне эти воспоминания не доставят удовольствия. Да и не к чему!

Лелюх закурил, но, видя, что папироса дрожит в его руках, сунул ее в пепельницу.

— Что ж, я вас слушаю, — сказал он хрипло.

— Вы правы. Удовольствия мало, конечно, ворошить все это, — начал Пустынин. — Но я хочу… думаю, что и вы хотите, чтобы между нами все было ясно. Я виноват, что был причиной… что был причиной многих ваших страданий. Вам нет и сорока, а голова у вас вся белая. За это прошу простить меня и, главное, понять, что я был тогда так же, как и вы, неопытен, неосторожен, плохо разбирался в людях и мог белое принять за черное. В той обстановке это было вполне возможно. Вот если вы правильно поймете все это…

Лелюх встал со стула и отошел к окну. Глядя куда-то на улицу, он заговорил нехотя, как человек, который хорошо знает, что его слова бесполезны.

— На фронте меня трижды ранило. Один раз осколком мины, два раза — пулей. Все три раны зажили, зарубцевались. Ну позудят иной раз в непогоду. Но есть у меня, полковник, четвертая рана. Вот она и не заживает…

— Понимаю вас, — тихо сказал Пустынин.

— И эту рану нанес мне человек, с которым мы состоим в одной партии и исповедуем одни идеи. Что может быть обиднее этого?!

— Но поймите…

— Я понимаю, конечно, что все это можно объяснить, как и многое другое в жизни, но простить не могу.

— Простить — значит понять, — так же тихо заметил Федор Илларионович.

Но Лелюх, казалось, не обратил никакого внимания на его слова. Он продолжал все с той же грустной усталостью:

— Когда мне сообщили, что инспектировать мой полк едете именно вы, я пришел в отчаяние, хотя и не могу причислить себя к людям робкого десятка. Вы не можете себе представить, как мне не хотелось этой встречи! А я ведь все эти годы часто думал о вас. А один недавний случай в моем полку живо воскресил в памяти всю ту историю… Вы же, очевидно, жили спокойно? Почему бы и нет? Вы ведь ни на минуту не сомневались, что совершили доброе дело: разоблачили болтуна, а может быть, даже провокатора и прочее… Вы даже не знали, что разоблаченный вами «провокатор» вскоре был реабилитирован и восстановлен во всех своих прежних правах.

— Я этого действительно не знал… — Голос Пустынина прозвучал где-то далеко за спиною Лелюха.

— Потому и не хотелось мне затевать весь этот разговор. Извините, но я не в состоянии простить вам. Единственно, что я могу сделать, это заверить, что окончательные выводы комиссии, какими бы суровыми они ни были в отношении моего полка, я приму как должное. Лишь бы они были объективными. Вот и все.

— Жаль, очень жаль, что вы так… — Пустынин тоже встал и подошел к другому окну. — До нынешнего дня я не знал, что явился, так сказать, косвенной причиной того, что вы не поехали в академию. Но я не виноват, что не понравился вашему генералу. До сих пор не могу только понять почему…

Лелюх устало ответил:

— Вероятно, потому, что Чеботарев понял: весь свой груз, почерпнутый в двух академиях, вы довольно скоро унесете в отставку. Такая перспектива, разумеется, мало улыбалась генералу. Какой же, в самом деле, толк от ваших знаний?

— Хорошо. Оставим меня. Поговорим немного о вас, товарищ Лелюх. Вы должны понять…

— Я все понял. У меня было достаточно времени для размышлений. Будьте здоровы!

— Как вам угодно! — крикнул Федор Илларионович вдогонку командиру полка.

Лелюх вышел из кабинета, миновал коридор и, выйдя на улицу, сильно закашлялся от хлынувшего в легкие холодного воздуха. У крыльца стоял его вездеход. Лелюх сел рядом с шофером.

— Федя, в полк! — крикнул он хриплым, но радостным голосом, испытывая, очевидно, то, что испытывает человек, покончивший наконец с каким-то очень трудным делом и теперь желающий только одного: «Домой!»

Машина тронулась. Лелюх прислонил голову к спинке сиденья и закрыл глаза. А когда открыл их, то ничего не увидел, кроме множества точек, разноцветными светлячками роившихся перед его глазами.

«Что за черт?» — выругался полковник и с силой протер глаза.

Светлячки по-прежнему роились. И тут только он сообразил, что едут они в сторону моря, над которым стоял мираж, почти такой же, какой бывает где-нибудь в степи или в пустыне. Только там он возникает в знойный летний день, а тут в самый разгар зимы при сильных морозах. Где-то далеко в море с громовым треском лопаются льдины, расходятся, плавают, кружатся и, точно в огромном зеркале, отражаются в прозрачном, накаленном морозном воздухе. Оттого вода с плавающими льдинами кажется совсем рядом, в каких-нибудь ста метрах от берега, а то и вовсе как бы накатывается на берег. Все это движется перед твоими глазами; льдины словно громоздятся друг на друга, вновь сползают в воду и опять громоздятся; от них чадным крошевом взлетают в воздух мелкие кристаллики и роятся разноцветными светлячками; обманчивые, манят тебя куда-то, зовут, рождают иллюзии. И вот уже перед тобой не море, а большой-пребольшой город с многоэтажными домами, огнями, церковными главами, улицами, площадями… нет, уже и не город, а холодные сопки с белыми дымящимися вершинами, — только вот почему-то они не стоят на месте, а все время перемещаются, готовые, казалось, навалиться на тебя и раздавить, стереть в порошок.

Наконец разум твой побеждает, и ты начинаешь понимать, что перед тобой только мираж, и ничего более…

Лелюх тряхнул головой, как от наваждения, и полез в карман за портсигаром.

Пустынин тем временем продолжал смотреть в окно широко открытыми, но тоже невидящими глазами, как сова в дневную пору, и старался отдать себе ясный отчет в том, что произошло.

Он чувствовал, что произошло нечто очень скверное для него, но не мог понять, каким образом очутился в этой западне.

— Кой черт дернул меня заговорить о его взыскании! И за каким дьяволом я напросился в эту командировку? Плохо мне было в Москве!.. — пробормотал он наконец, проклиная себя за этот первый, с его точки зрения, промах в своей жизни.

«А могло быть и хуже. Что стоило Лелюху при генерал-полковнике назвать имя человека, по ложному обвинению которого он был осужден?..» От одной этой мысли по телу Пустынина прошел озноб. Он инстинктивно пригнулся и вобрал голову в плечи, точно так же, как он уже сделал однажды на фронте, когда у самого его виска нудно пропел осколок.

Глава девятая А солдату надо служить

1

«И к нам пришла весна!»

Эту добрую весть сообщали друг другу все: и солдаты, опьяневшие от солнца, и оленеводы, и строители, и геологи, и, конечно, дети, особенно буйно отзывающиеся на всякую смену времен года. Она была написана на всех лицах, хорошая эта весть. «И к нам пришла весна!» Эти слова произносились так, словно люди хотели сказать: «И к нам пришло наконец счастье!» или: «И на нашей улице наступил праздник!» Обыкновеннейшая буква «и» приобретала здесь исключительное значение. Не просто «к нам», но «и к нам» пришла весна!.. Она приходит во все края, но в этот далекий уголок земли она приходит очень поздно и на самый малый срок. Поэтому-то ни в каком другом краю не ждут ее с таким нетерпением, как в здешнем, и нигде так не радуются ее наступлению, как тут, в этой холодной и дальней-дальней стороне.

2

В первое по-настоящему теплое воскресенье проходила полковая спартакиада. В ней приняли участие все подразделения, свободные от нарядов. На стадионе с самого утра началось футбольное состязание. Оттуда до казарм доносился гул, то стихающий, то усиливающийся. В одном месте карабкались по канату, в другом делали «солнце» и «скобки» на турнике, в третьем метали копья и диски, в четвертом прыгали вдоль и поперек через «кобылу», в пятом шли яростные штыковые атаки на растерзанные чучела. На дорожках соревновались в беге на сто и больше метров, на площадках — в прыжках в длину и высоту, с шестом и без шеста. На ковре (ковром служили несколько торопливо сшитых старых солдатских одеял), кряхтя, отчаянно тискали друг друга, пытаясь положить на обе лопатки, мастера борьбы. Со всех концов стадиона неслись веселые возгласы и громкий смех болельщиков.

Третья рота старалась.

Провалившись на недавнем смотре художественной самодеятельности, она решила взять реванш на спартакиаде.

Больше всех хлопотали и суетились лейтенант Ершов и рядовой Рябов. И особенно Рябов. Наконец-то пришло время, когда он сможет показать себя!

Осрамившись во время зимнего марша, он твердо решил приналечь на физкультуру. Его маленькую фигурку видели в спортивном городке чуть ли не каждый день. А на занятиях по физподготовке он был, пожалуй, самым старательным. Руководителями этих занятий были либо ротный командир, либо командир взвода Ершов — оба отличные физкультурники. На турнике и параллельных брусьях Рябов теперь чувствовал себя непринужденно, как обезьяна на дереве, и проделывал такие штуки, что товарищи диву давались: откуда у маменькиного сынка этакая прыть? Хорошо зная, в чем он силен, и поощряемый командиром роты и командиром взвода, Рябов едва ли не главное внимание во всей комсомольской работе уделял развитию спорта и теперь надеялся, что третья рота займет если не первое, то одно из первых мест в нынешних состязаниях. Его звонкий голосишко раздавался то тут, то там и будоражил всех солдат. Петра время от времени просили:

— Рябов, комсорг, глянь, я правильно делаю?

— А я? Посмотри, пожалуйста!

— Петр, друг! Ничегошеньки у меня не выходит с этой проклятой «кобылой», — пожаловался Сыч, вытирая вспотевший выпуклый лоб. — Поперек еще куда ни шло, а вдоль… сажусь верхом, да и только! Хорошо еще, что…

— Ты, наверное, трусишь, Иван. Вот смотри! — И Рябов, разбежавшись, сильно и упруго оттолкнулся от земли и, широко раскинув ноги, белкой перелетел через злополучную «кобылу». — А ну попробуй, Иван, еще раз.

Сыч попробовал.

— Боишься, — заключил Петр.

— Чего боюсь-то? — лукаво спросил Сыч.

— Сам знаешь чего…

— Верно, боюсь малость, — чистосердечно признался Иван. — Не ровен час плюхнешься… Знаешь, говорят, можно и лапки кверху. А я еще жить хочу, да и о женитьбе иной раз подумываю…

— Будешь трусить — обязательно плюхнешься, — заметил Рябов строго. — Ладно, пойдем. Сейчас перетягивание каната начнется. Там можешь не опасаться. Пошли!

По этому виду спорта, особенно чтимому солдатами, третья рота соревновалась с четвертой из второго батальона.

Петр с тревогой поглядывал на здоровенных ребят-противников: «Вот черти, как на подбор!»

Разбились по отделениям. Одно отделение из третьей роты выступало против другого из четвертой. В итоге восьми встреч победитель так и не определился: четыре раза то одна, то другая рота одерживала победу и столько же раз терпела поражение.

Наконец противники в последний, девятый раз взялись за канат. От третьей роты выступало отделение сержанта Ануфриева. Солдаты выстроились по ранжиру, как делали это всегда в строю. Петр, стало быть, оказался последним…

Судья поднял руку:

— Раз!.. Два!.. Три!..

Под ликующий рев болельщиков солдаты потянули канат. Цепочка ползла то в одну, то в другую сторону.

— Давай! Жми, четвертая!

— Третья, держись!

— Рябов, на тебя вся планета смотрит!

— Ваня, Сыч! Свистни — сразу пойдет!

— Хо-хо-хо!

— О-о-о-о-о!

— Агафонов, что покраснел? Это тебе не на саратовской наяривать! Жми!

— Селиван, Селиван! А ну покрепче!

С багровыми лицами, подогреваемые едким хохотком и улюлюканьем болельщиков, бойцы напрягались, казалось, до последней возможности.

— Дава-а-ай! — натужно кричал взмокший Рябов.

— Давай! — как эхо, отзывался Громоздкин, яростно вращая белками глаз, с радостью ощущая в себе огромный запас силы, прибереженной для решающего момента. Тонкая в талии и широкая в плечах фигура его упруго изогнулась, сапоги косо врезались в землю, а пальцы вцепились в веревку до того крепко, что из-под ногтей отошла кровь и они стали белыми, как яичная скорлупа. Обуреваемый каким-то неясным желанием, распиравшим его грудь, Селиван с тихим торжеством ожидал минуты, когда он даст волю скопившейся в нем энергии, зная наперед, что до этой минуты ничего не произойдет, что не будет ни победителя, ни побежденного, потому что и то и другое, как он думал, теперь зависело лишь от него одного, от того, захочет он отпустить сжатую в нем пружину или оставит без действия.

Но вот где-то недалеко раздался голос лейтенанта Ершова:

— Громоздкин, поднажми!

И Селиван «поднажал». Это был момент, когда, казалось, солдаты уже выдохлись и ни на что уже не были способны, как только топтаться на месте, не уступая друг другу, но и не пересиливая друг друга настолько, чтобы судья мог зафиксировать победу; так дерутся равные по силе и страсти петухи — вот уже и гребешки у них кроваво-черные, и половина перьев на земле, а они все ходят, опустив до самой земли расклеванные головы, качаясь, как пьяные, потеряв всякую надежду на победу и оставаясь на месте единственно из принципа и петушиной своей гордости…

— Ур-р-ра! — громыхнуло над полем.

Это третья рота, напряженно наблюдавшая за ходом поединка, гаркнула, увидев, как что-то вдруг стряслось с их противником. И действительно: он быстро сдался. Все кинулись поздравлять сержанта Ануфриева. А Рябов, глядя вокруг себя счастливейшими глазами, уверял всех, что в трудной победе решающая роль принадлежит ему.

— Ну, это уж свинство с твоей стороны так говорить! — заметил запыхавшийся Селиван, однако беззлобно, все еще испытывая редкостный душевный подъем.

— А нет, скажешь? — серьезно наступал Рябов. — Забыл сказку: «Посадил дед репку»? Кто там в конце концов спас положение? Дедка за репку, бабка за дедку, внучка за бабку… До Жучки и кошки дело дошло, а репка в земле. И если бы не мышка… Теперь ты со мной согласен, Селиван?

— Ладно, Петушок, согласен. Ведь ты у нас силач!

— То-то же! — И Рябов елико возможно выше задрал нос.

— Ну а сейчас что будем делать? — спросил Селиван празднично сияющего лейтенанта Ершова и веселыми, задиристыми глазами посмотрел вокруг себя, готовый к новым схваткам. Нечаянно он глянул на небо — и ахнул…

Десятки, сотни, тысячи птиц вереницами и косяками, дугами и треугольниками, подковами и сплошными квадратами, клиньями и кипящими облачками летели с юга. Вся эта несметная масса пернатых посылала на пригретую, дымящуюся землю призывные клики, непрерывно ведя свой неумолчный разговор — то частый, громкий и радостно-ликующий, то чуть слышный, шипяще-хриплый, то гортанный, напоминающий журавлиное курлыканье, то медноголосый и звенящий, то короткий и пискливый… Казалось, птичьи стаи не хотят уместиться на одной высоте — ведь тогда им пришлось бы смешаться и закрыть солнце, — и они летели этажами, ярусами. Выше всех плыли лебеди, похожие на легкие перистые облачка, чуть подкрашенные с боков багряными отсветами солнечных лучей; думалось, гордые эти птицы никогда не опустятся на землю, а так вот и будут лететь в неведомую даль бесконечно. Чуть ниже ясную синь неба чертили ломаными, часто меняющими направление линиями гусиные семьи: умные, они делали так на случай, если б какому-нибудь охотнику вздумалось взять их на прицел. Почти на одном уровне с гусями, но все же чуточку ниже, летели казарки. И уже совсем близко от земли, бросая на нее свои стремительно перемещавшиеся тени, проносились, до свиста разрезая воздух острыми крыльями, утки всевозможных пород. Над морем метались с тревожными криками длинноклювые мартыны — крупные чайки, как бы недовольные тем, что в любимое их обиталище нежданно-негаданно нагрянули с юга полчища непрошеных гостей, с которыми теперь волей-неволей придется делить свои сказочные богатства. Светло-синее небо, унизанное серыми, темными, бело-черными, желтыми, серовато-коричневыми и просто белыми бусами и узорами птичьих станиц, было нарядным и веселым, как легкое, надутое ветром платье девушки.

— Сколько птиц! — восторженно закричал Селиван и, заметив рядом с собой старшину Добудьку, тоже задравшего голову кверху, спросил: — Откуда они? Сроду не видал такой тьмы-тьмущей!

Гордая улыбка хозяина всех земных, водных и небесных сокровищ этого края солнечным зайчиком скользнула по Добудькиному лицу.

— Птицы умнее людей, — солидно сказал старшина. — Они раньше нас оценили здешние места. Это уж точно. Гляньте, хлопцы, какая красота! — пригласил он полюбоваться птичьим перелетом и других солдат.

— Неплохо было бы сотенку-другую подшибить для полкового котла, — заметил Сыч, кося хищный свой глаз на гусиную семью, вытянувшуюся по небу на сотни метров.

Более возвышенные души Добудьки и Селивана были оскорблены столь грубым вторжением материализма, и слова Ивана остались без ответа. Сыч недоуменно пожал плечами и отошел прочь.

А в Селивановой груди с новой силой вспыхнуло неясное желание и брызнуло из заблестевших темных глаз его ослепительно яркими искорками. Он улыбался, сам не зная чему, и мир для него в эту минуту был прекрасен, и все окружавшие его сейчас люди были близки и дороги ему.

— Так когда же мы продолжим соревнования? — спросил он у Рябова, нетерпеливо вертясь и оглядываясь вокруг, как молодой жеребчик перед скачками, как бы требуя, чтоб поскорее отпустили поводья. Ну, начали! — Селиван чувствовал, что их рота займет первое место и что во всех ее победах заглавная роль непременно будет принадлежать ему, потому что в нем жило сейчас, ширилось, росло и бурлило нечто такое, чему названия нет, но что делало его сегодня сильнее самого черта…

Вдруг кто-то громко возвестил:

— Почта пришла!

— Где? — Селиван оглянулся и увидел полкового почтальона. Тот еще издали крикнул:

— Громоздкин, пляши!

Селиван загорелся:

— Давай скорее, Николай!..

— Нет, не дам. Сначала спляши!

— Ну брось, дай сюда!..

— Спляши!

Селиван раза два-три притопнул одной ногой.

— Ну дай…

Взяв конверт, он увидел, что письмо было от родителей. Лицо его разочарованно вытянулось. Устыдившись, он сначала покраснел еще больше, а потом попытался изобразить на своем лице подобие улыбки, но и из этого ничего не вышло. Конечно, хорошо, что старики пишут так часто, помнят и беспокоятся о нем, но не от них ждал он с таким трепетом весточки вот уже много-много недель подряд…

Селиван вяло разорвал конверт, вынул из него листок, написанный рукою матери, стал читать. По мере того как он углублялся в письмо, лицо его хмурилось, а потом побледнело. Он сунул листок в карман и зашагал прямиком, как слепой, высоко и неподвижно держа голову, не глядя себе под ноги.

— Селиван, куда ты? — крикнул Рябов, раньше других почуявший недоброе.

Громоздкин не отозвался и не оглянулся.

— Селиван! — позвал Петр еще громче, устремляясь вслед за другом. Догнал его у входа в казарму, схватил за рукав гимнастерки. — Что случилось, Селиван?

— Ничего… Пусти меня!

— Не пущу! Что случилось?

— Ничего…

— Что же я, по-твоему, не вижу? Почему ты скрываешь? Кто я тебе, друг или нет?.. Селиван! Ну что случилось?

Но Громоздкин с силой вырвался из рук Рябова и скрылся в казарме.

3

В конце июня полк Лелюха был погружен на транспортные суда и во второй половине следующего месяца прибыл к месту учений — в глубь обширнейшей лесостепи, где на протяжении сотен километров нельзя было увидеть ни единого населенного пункта. А еще через неделю начались учения.

Вместе с полком в район учений прибыл командир дивизии генерал-майор Чеботарев. Для его офицеров связи было отобрано несколько автоматчиков из числа расторопных, наиболее дисциплинированных солдат. В третьей роте такая честь выпала на долю Рябова, который очутился таким образом в «генеральской свите» и бесконечно гордился этим, хотя в душе и побаивался столь высокого, необычного своего положения. С друзьями его разлучили еще накануне отъезда, и теперь Петр с тревогой думал о Селиване, вспоминая его мрачное лицо, когда тот влезал в бронетранспортер, чтобы двинуться на погрузку. Рядом с генералом и работниками его штаба — офицерами связи, адъютантом и начальником оперативного отдела — Рябов вначале робел, но мало-помалу освоился и теперь даже старался подражать генеральскому ординарцу, державшемуся, подобно ординарцам всех времен и народов, совершенно независимо и, скажем прямо, нагловато. «Как положение портит человека?» — думал о нем со скрытой завистью Рябов, забывая о том, что «положение» ординарца едва ли выше его собственного, и о том еще, что чаще всего не положение портит человека, а как раз наоборот…

Комдив Чеботарев, сравнительно недавно с отличием окончивший Высшую военную академию имени К. Е. Ворошилова, был включен в главную оперативную группу, в которую входили самые высокие должностные лица Советской Армии. В первый день, увидев такое большое число маршалов и генералов, Петр растерялся, но вскоре обнаружил, что все они настолько заняты своими важными делами, что попросту не замечают маленького солдатика, следившего за ними испуганно-счастливыми глазами. Следовательно, у Петра здесь было гораздо меньше шансов получить выговор или даже наряд вне очереди за какое-нибудь упущение по службе, чем в своей роте, где вечно за тобой наблюдает отделенный и бодрствует зоркое око грозного Добудьки. Рябов настолько пообвык, что уже довольно бесцеремонно начал разглядывать маршалов, не решаясь лишь вступить с ними в пространную беседу. Некоторых маршалов он узнал сразу: их портреты висели в полковом клубе. Рябов только было подумал, что по служебному положению старше этих людей, наверное, тут никого уже и нет, как вдруг недалеко от него кто-то громко и, как показалось Петру, даже немного испуганно крикнул:

— Товарищи маршалы и генералы!..

Из неслышно подкатившей машины вышел пожилой коренастый человек в маршальской форме. Все — и маршалы, и генералы, и полковники — мгновенно стали в положение «смирно».

Петр сразу узнал его — это был министр обороны. С этой минуты Петр не спускал с него глаз. Петра поразило, что маршал разговаривал не с теми, кто имел равное с ним звание, а всего лишь с полковником, на погонах которого были непонятные эмблемы.

— Вы вполне уверены? — спросил его о чем-то министр.

— Так точно, товарищ Маршал Советского Союза! Каждые десять минут получаю новую метеосводку.

Вскоре колонна машин, в том числе и две машины, на которых разместилась группа генерала Чеботарева, прибыла на аэродром, где одиноко стоял громадный, видный с далекого расстояния, серебристый воздушный корабль с четырьмя высоко поднятыми над землей моторами. Под правым, необычайно длинным крылом выстроились странно крохотные фигуры людей в комбинезонах. Один из них тотчас же отделился и направился навстречу министру. Петр так напряг зрение, что хорошо рассмотрел, хоть и было далековато, лицо командира корабля (то, что это был командир, Рябов понял из его доклада). Глаза у командира были умные и усталые, под ними вмятины, как у не совсем здорового человека. Вероятно, ему говорили, чтобы он хорошо выспался перед тем, как подняться в воздух, но он все-таки не спал, не мог заснуть, как не смог бы этого сделать любой другой человек на его месте. Маршал что-то сказал, и командир почти бегом вернулся к машине, грозно раскинувшей над бетонированной площадкой могучие крылья и готовой вознести под самое небо свой страшный груз, чтобы затем сбросить его оттуда на молчаливую, ничего не ожидающую, греющуюся на солнце землю.

Из-под навеса, стоявшего у края аэродрома, медленно выехал «газик»-вездеход, таща на буксире странную тележку, на которой лежало что-то пузатое, грушевидное, воронено блестящее. Рядом с тележкой шли четыре человека. Лица их были строги. Когда машина остановилась под крылом самолета, тележку отделили и осторожно подкатили под брюхо воздушного корабля. Там что-то разверзлось, и, не успел Рябов разглядеть, как это произошло, черная груша исчезла в огромной утробе бомбовоза.

4

Машины маршалов и генералов помчались прямо по степи и примерно через час въехали по узкой просеке в рощу. Тут было тихо. Настоянный на прошлогодних прелых листьях, пропитанный запахом разогретой смолы воздух был теплый, влажный и затруднял дыхание. Вершины молодых приземистых дубков и высоких, стройных сосен и берез чуть шевелились, колеблемые ветерком. Беззаботно насвистывали и щелкали невидимые птахи, где-то стукал по стволу дерева бессменный сторож — дятел. Заяц, прикорнувший на солнышке возле пенька, разбуженный шорохом машин, как сумасшедший скакнул в кусты и вмиг сгинул там. Зоркоокая пустельга держалась, трепеща крыльями, высоко над своим гнездом и следила, как терзали лягушат горбатыми своими, короткими клювами ее пушистые, белые, еще не оперившиеся птенцы. А над пустельгой делал большие круги коршун, высматривая, должно быть, свою жертву среди несметного числа лесных пичужек. На ближнем к просеке кусте тараторила, мелькая длинным черным хвостом, сорока. А в глубине леса отсчитывала чьи-то непрожитые годы кукушка: бездомная вещунья, она не ведала о том, что ее собственный и без того короткий век, равно как и век всех обитателей этой уютной рощицы, через какой-нибудь час-другой будет безжалостно оборван, и все, что сейчас звенело, шелестело, свистало и щелкало, — все, решительно все в один миг будет обращено в прах, и на месте леса останутся одни рыжие струпья вздыбленной, обожженной земли, похожей на застывшую лаву.

Посреди рощи, на большой поляне, выложили крест, значительно больше тех, что бывают на аэродромах. Вот тут или где-то совсем близко отсюда и суждено было упасть черной громадной груше, затаившей в себе до поры до времени свою сатанинскую силу.

Маршалы и генералы вышли из машин и стали осматривать окрестность. Потом вернулись, и длинная вереница автомобилей двинулась в обратный путь. Вскоре справа и слева стали попадаться укрытия — блиндажи, ячейки, траншеи, окопы для танков, бронемашин и орудий. Рябову хотелось узнать, где же сейчас находится их полк, но вокруг было пустынно: десятки тысяч людей, тысячи орудий, минометов, сотни танков и различных машин — все живое и неживое глубоко зарылось в землю и ждало…

5

Рябов не знал, что их машина проехала всего лишь в двадцати метрах от того места, где окопалась и ждала условленного часа третья мотострелковая рота; что выглянувший из укрытия Алексей Агафонов даже видел проезжавшую мимо длинную колонну легковых автомобилей и только никак не мог предположить, что в одном из них сидит в обнимку с автоматом Петр Рябов — именно Петр, а не Петенька, как называли его прежде. Никто в роте не заметил, когда это случилось, но вот с какого-то времени Петеньку перестали величать Петенькой, а начали звать просто и солидно «Петр Рябов» или «рядовой Рябов», что ему, конечно, очень нравилось: теперь уже никто не отважился бы обозвать его маменькиным сынком.

Многие сейчас завидовали Рябову. И вовсе не потому, что он разъезжает в генеральской машине — хотя и это было немаловажным обстоятельством, — и что ему не пришлось, как всем остальным солдатам, копать траншеи, укрытия для боевой техники, оборудовать блиндажи, наблюдательные пункты, патронные ниши, ячейки для стрельбы, пулеметные гнезда, и что ему потом не придется с полной боевой выкладкой бегать под палящим солнцем по дымящейся, пропитанной смертельными ядами земле… Нет, солдаты завидовали Петру Рябову прежде всего потому, что на его долю выпало счастье увидеть своими глазами почти всех Маршалов Советского Союза — такое бывает, конечно, нечасто.

Не всем только было ясно, почему именно Рябову лейтенант Ершов поручил такое ответственное дело: кажется, во взводе нашлись бы ребята и повыносливее и даже порасторопнее Рябова.

— Может, потому, что Петька у нас самый идейный. Как-никак комсорг роты, — высказал предположение Иван Сыч, в который раз осматривавший, хорошо ли замаскирована его машина.

— Кого-то же надо было послать, — отозвался из своего бронетранспортера Селиван Громоздкин, в душе завидовавший Рябову, пожалуй, больше, чем кто-либо другой, хотя и понимавший, что его, водителя, никак нельзя было снимать с машины и посылать в качестве автоматчика с командиром дивизии.

Кому-то вздумалось подсунуть горькую пилюлю Агафонову:

— Вот Алексея надо было туда направить. Этот подюжее Рябова…

— А для чего там его сила? На машине кататься? Для этого Рябов по своей комплекции больше подходит.

— Верно, Сидоренко. У Петра и грамотешки поболе, чем у меня! — малость сфальшивил Агафонов. — Десять классов парень окончил — дело не шуточное. И вообще…

Он запнулся, не найдя, похоже, что же разуметь под этим неопределенным «вообще». Махнул рукой и молча отошел к своему пулемету. Агафонову помог сам лейтенант Ершов, который обходил в это время свой взвод, проверяя позиции.

— Вы зря спорите, товарищи, — сказал он улыбаясь. — У меня просто не было выбора. Я знаю, что любой из вас справился бы с такой задачей. И Громоздкин тут справедливо заметил, кого-то же надо было послать. Ну пусть сегодня это будет Рябов, а в другой раз — Агафонов или еще кто-нибудь…

— А будет ли он еще, «другой-то раз», товарищ лейтенант?

— Я вас понимаю, Громоздкин. Думаю, что будет… Добро?

— Так точно, товарищ лейтенант! — хором ответили солдаты.

Каждый из них великолепно знал, что все, о чем они сейчас говорили и спорили, совсем не то, чем полнились их сердца, что действительно тревожило и беспокоило их сейчас, но о чем они, не сговариваясь, решили лучше не говорить. Некая таинственная штука, представшая недавно перед удивленными глазами Рябова в виде громадной черной груши, этим окопным солдатам рисовалась в более страшных формах и размерах, несмотря на то, что об атомном оружии им много-много раз говорили на занятиях. Солдаты отлично знали, как они должны будут преодолевать район взрыва, превосходно владели средствами защиты от радиоактивных частиц, знали и то, что их командиры приняли все меры, чтобы ни один человек не пострадал, — знали все это и все-таки волновались: мало ли что может случиться… вдруг подует, к примеру сказать, ветер не в ту сторону, в какую ему предписано дуть учеными головами, что тогда будет?.. Вот почему близость лейтенанта Ершова, который, по глубочайшему убеждению его подчиненных, был застрахован от всех бед, была так нужна им в эти минуты, всегда очень тягостные перед началом большого дела.

Вскоре появились с термосами за спиной старшина Добудько и его помощники: два солдата, выделенные в распоряжение старшины командиром роты.

— Ну, хлопцы, бравы молодцы, моральный дух к вам прибыл. Готовь котелки! — торжественно сообщил Добудько, присаживаясь и снимая с плеч брезентовые лямки, оставившие темный мокрый след на его гимнастерке. — Такими словами мы, бывало, на фронте батальонную кухню встречали, — пояснил он.

Одет был Добудько по-походному. Хлопчатобумажная гимнастерка выцвела: видать, она уже успела хорошо познакомиться с трудовым солдатским потом. На ногах тяжелые кирзовые сапоги — их еще ни разу не видели солдаты на своем старшине.

Перехватив удивленные взгляды, Добудько важно ухмыльнулся:

— Сапоги историчные, хлопцы. Я в них аж до самой Златой Праги дотопав, а потом до Порт-Артура. Щастливые они у меня. Так що, хлопцы, не пропадем!.. Гимнастерка теж заслуженная, фронтовая. Як жинка ни вымачивала ее, все одно солью отдает…

— Вы что же, товарищ старшина, языком ее пробуете? — спросил лукавый Сыч, сверкнув зеленым глазом.

— Языком не доводилось. Вин у меня не такой длинючий, як у некоторых… А вот лицо подолом гимнастерки утирать пришлось разив сто, мабуть, — с едва уловимым оттенком обиды ответил Добудько и тут же принялся разливать гороховый суп в выстроившиеся перед ним солдатские котелки.

Делал он это совсем простое дело с той степенностью и важностью, которая так хорошо отличала фронтовых старшин.

Вот так же, наверное, ссутулившись, серьезный-пресерьезный, ходил он когда-то по окопам где-нибудь на Курской дуге или за Днепром, разнося солдатам их нехитрую пищу да приданные ей неизменные сто граммов.

Добудько и сейчас по давней фронтовой привычке стал делить махорку, которая, как известно, во все времена представляет для солдат большой дефицит.

Разложив табак на кучки, по виду равные, но никем, понятно, не взвешенные, старшина приказал:

— Рядовой Сыч, отвернитесь!

— Слушаюсь! — обрадовался Иван, мгновенно оценив выгодную для себя сторону этого Добудькиного предприятия.

Солдаты оживились: им явно по душе новый метод дележки, хоть своим демократизмом он и находился в известном противоречии с армейскими порядками:

— Только не подсматривай! — на всякий случай предупредил Добудько.

— Что вы, товарищ старшина! Как можно!

— Добре. Давай называй фамилии… Кому? — старшинский перст пистолетом нацелился в одну из куч.

Сыч, скосив на нее хитрющий и хищный глаз, уже успел заметить, что куча эта вроде бы как самая большая, и торопливо объявил:

— Мне!

Солдаты захохотали.

— От бисов сын! Мабуть, пидглядев?

— Да нет же, товарищ старшина! Провалиться мне на этом месте!

— Ладно, еще успеешь провалиться. Пийшлы дальше… Кому?

— Селивану!

— Якому Селивану? Ты мне по всей форме называй, по фамилиям!

— Громоздкину! — заорал Сыч.

— А потише неможно? Я ж не глухой!.. Ну добре. Получай, Громоздкин!.. Дальше кому?

— Агафонову!

— Що ты допреж всех своих друзей оделяешь? — улыбнулся Добудько. — От саратовский мужичок! Бильше никогда не возьму тебя на такое ответственное дело… Ну давай… Да отвернись, говорю тебе! Куда очи встремив?..

— Кому?

— Вам, товарищ старшина!

По окопу вновь прошумел хохот.

— Отставить! — гаркнул Добудько. — Рядовой Сыч, отстраняю вас… Шагом марш видцеля!.. Агафонов, становись заместо Сыча! От так… Кому?

— Сержанту Ануфриеву.

— Добре… Кому?

— Петренко.

— Получай, Петренко. Кому?

— Нашему лейтенанту.

— Не положено… Кому?

— Вам.

— Теж не полагается… Кому?

— Иванову.

— Добре. Получай, Иванов. Кому?

— Ваганову.

— Добре… Кому?

…Еще долго из окопа доносилось это «кому». Добудько переходил в другой взвод, и там повторялось все сначала. Он уже собирался отправиться в «тылы», то есть туда, где располагались хозяйственные подразделения полка, когда к нему подошел Алексей Агафонов. Солдат был чем-то сильно взволнован. Обычно румяное лицо его сейчас побледнело.

— Що-нéбудь случилось? — встревоженно спросил Добудько, присаживаясь в окопе. — Сидайте и расскажите.

— Да ничего не случилось, товарищ старшина. Я за советом к вам…

— Добре. Ну-ну…

— Скажите, товарищ старшина, мне можно будет на сверхсрочную?..

— Що? — Добудько глянул на солдата так, словно бы первый раз его видел. — На сверхсрочную?

— Да.

— Так вам же, Агафонов, еще срочную служить да служить… як медному котелку…

— Я знаю. А потом?

— Ну а потом побачимо. Вообще идея добрая. Хвалю! Это уж точно! — Добудько утопил руку Агафонова в своей горячей ладони. — А як же з гармонею?

— Гармонь в полку вместе со мною будет служить.

— Добре. Що ж, вот мне хорошая смена будэ. — Добудько шумно вздохнул. — Мабуть, пора. Старею…

По загорелому лицу старшины легкой тенью пробежала грусть.

Они распрощались.

Уже издали Добудько крикнул:

— Завтра с командиром роты о вас поговорю! Вам, Агафонов, треба в полковую школу… на младшего командира вчитыся… Это уж точно!

— Спасибо, товарищ старшина!

А в это самое время Селиван Громоздкин сидел в кабине своего бронетранспортера и торопливо сочинял письмо Настеньке. Селиван слышал от фронтовиков, что они писали своим возлюбленным перед самым боем. Пусть и Настенька узнает, что он думает о ней в этот трудный для него и ответственный день. Важно только, чтобы она ни капельки не почувствовала, что причинила ему страшную боль своим замужеством. Это самое важное!

И Селиван, приналегши грудью на баранку, писал:

«Здравствуй, Настасья Спиридоновна!

Ты теперь замужняя, и тебя полагается называть по имени-отчеству. Прослышал я, что вы взяли в зятья моего старого корешка Володьку Гришина. Что ж, поздравляю тебя и твою мамашу: зятек что надо! Он и дров нарубает, и корову напоит вовремя, и плетни подымет, и кормов скотине припасет, и воду будет чалить на ваш огород, только держись. В армии он был радистом, так что в твоей избе скоро радио загоргочет — соседям тошно станет! Вы Володьку только подгоняйте, чтоб не разленился. Пирогами с капустой да с калиной не очень-то закармливайте — разжиреет, как наш кот Васька, и мышей не будет ловить. Пусть впроголодь живет — так лучше, больше гибкости в теле и прытче за коровой будет бегать, а то ведь она у вас непутевая — все в чужой огород норовит. А суженому своему передай, что я ему низко кланяюсь — выручил! Чего доброго, а то б, глядишь, я первый попался на эту удочку. То-то была бы верная женушка: ты за порог, а она уже глазами в других стреляет. Так что спасибо ему от всего солдатского сердца. Вернусь из армии — пол-литра поставлю. А мои слова, какие я тебе сказал, — помнишь, там, у Березового пруда? — всурьез не принимай, я просто пошутил — мало ли чего взбредет в голову, особенно, когда она дурная. У меня к тебе, Настенька, большая просьба: фотокарточку мою, которую я тебе подарил сдуру, порви на мелкие кусочки и выброси. А то супруг твой увидит — еще колотить тебя зачнет, — я ведь знаю Володьку! Заодно порви и мое предыдущее к тебе письмо, какое я из госпиталя послал: там сплошное вранье, ни в какой воде я не тонул и никакого бронетранспортера не выручал, а попал в госпиталь по причине чирьев, или фурункулов, как называет эту паршивую болезнь Петьки Рябова мать. Будешь в бригаде, передавай большой привет ребятам.

Вот и все. Будь здоровая.

Селиван».

Громоздкин прочел письмо раз и два, долго о чем-то думал, морща лоб. Потом не спеша свернул его, вложил в конверт. Написал химическим карандашом адрес. Опять долго думал. Сунул конверт куда-то за спинку сиденья. Затем вновь достал его оттуда.

В это время и приблизился к нему Иван Сыч.

— На беседу всех собирают. Подполковник Климов к нам пришел! — сообщил Сыч. — А ты чего забился в кабину? До наступления еще целый час!

— Знаю. Просто так… устал немного…

— А не врешь? Что это у тебя за конверт?

— А тебе какое дело? Отстань от меня!

— Отставать от тебя мне нельзя. Приказано двигаться рядом, — перевел Сыч на другое.

— Ну и двигайся на здоровье.

— А ты чего такой… Черти, что ли, на тебе ездили? Слова нельзя сказать.

— А ты говори умные слова.

— Откуда я их возьму? Занял бы у тебя, но ты и сам ими не богат.

— Отстань, Иван, не до тебя!

— А вот не отстану! Не хочу, чтоб перед самым «боем» ты ходил злым!..

— Ладно, ладно.

— Что «ладно»?

Так, не придя к обоюдному пониманию, они и вошли в блиндаж, который уже был битком набит солдатами. В глубине блиндажа, за маленьким походным столиком, сидел замполит Климов и что-то говорил. Громоздкин и Сыч услышали только конец его речи:

— …Так что, товарищи, атомная бомба — вещь очень серьезная. И тут нужно соблюдать строжайшую дисциплину… Только в этом случае вы обезопасите себя и выполните задачу… Вы что, Громоздкин, опоздали?

— Так точно, товарищ подполковник!

— Ну не беда. Командир взвода вам расскажет, о чем мы тут толковали. Как вы себя чувствуете, Громоздкин?

— Очень хорошо, товарищ подполковник.

— Бомбы не боитесь?

— Она своя. Чего ж ее бояться?

— Ну а если б чужая?..

— Это чуток похуже…

Климов и все солдаты засмеялись.

— Ну что ж, товарищи, желаю вам боевой удачи. До свиданья! — Замполит посмотрел на солдат добрым своим, всегда успокаивающим взглядом, и всем почудилось, что в блиндаже стало немного светлее.

6

Главный наблюдательный пункт между тем жил напряженной жизнью. По всем рациям передавались последние распоряжения. Все делалось быстро. Лица людей были сосредоточенны. Ни улыбок, ни лишнего слова — ничего, кроме редких, коротких, самых необходимых фраз и жестов.

Но вот что-то произошло. Чеботарев шагнул к рации, и Петру показалось, что генерал немного побледнел. Рябов перевел взгляд на других больших начальников и на их лицах увидел печать озабоченности. Как раз в эту минуту заревела сирена: над древним курганом, где расположился главный наблюдательный пункт, на громадной высоте медленно плыл серебристый самолет. Рябов сообразил, что это тот самый бомбардировщик, стоявший на аэродроме часа два назад. Солдат невольно вздрогнул. Маршалы, генералы, старшие офицеры и все, кто тут был, запрокинув головы, следили за полетом бомбардировщика. «А вдруг из его брюха вот сейчас вывалится эта штука?» — мелькнуло в голове Рябова. Но вот кто-то, должно быть министр обороны, сказал что-то отрывистое, и все, еще более посуровев, разошлись по своим местам. Рядом с министром остались лишь несколько человек, в том числе и тот полковник с непонятными эмблемами, к которому обратился маршал, когда приехал на НП. Рябову было хорошо видно лицо полковника, и Петр сосредоточил на нем свое внимание, словно оно могло отразить все, что тут происходило. Солдат заметил, что полковник был озабочен сильнее других и даже крепко стиснул челюсти, когда кто-то громким голосом сообщил: «Внимание! Бомба сброшена!»

Рябов быстро повернул лицо в ту сторону, куда сейчас глядели все: на ослепительно белом горизонте постепенно вырисовывался огненно-яркий, режущий глаз шар, удивительно напоминающий восходящее где-нибудь на юге солнце. Солдат еще не успел разобраться, что это все значит, как по земле, под его ногами, пошли судорожные волны, и в ту же секунду раздался ужасающий грохот, бросивший оробевшего солдата на дно траншеи. Однако любопытство взяло верх над страхом, и Рябов снова выглянул из укрытия. Теперь на том месте, где только-только пылал огненный шар, до самых небес тянулось белое облако, напоминавшее гигантский шевелящийся живой гриб, необъятная шляпка которого непрерывно меняла свою форму. Казалось, невероятной силы вихрь взлохматил поверхность земли, подняв ввысь миллионы тонн пыли. Грозное облако клубилось, двигаясь в сторону укрывшихся в степи войск и наблюдательного пункта.

Все встревоженно переглянулись.

Петр опять посмотрел на полковника, инстинктивно чувствуя, что там, где находится полковник, происходит сейчас самое главное. И тут он услышал, как министр спросил:

— Вы не ошиблись, полковник? — И он указал на радиоактивное облако. — Вам не кажется, что оно приближается к войскам?

— Этого не может быть, товарищ маршал. Прогноз точный. Сейчас повернет…

— Вы в этом уверены?

— Так точно! — ответил полковник, а по его щекам из-под фуражки двумя струйками стекал пот.

Между тем гигантское облако, клубясь и качаясь из стороны в сторону, продолжало двигаться, не меняя направления. Но вот оно остановилось как бы в раздумье, кучерявясь, покрутилось на одном месте и затем медленно стало уходить назад. Полковник вынул из кармана платок и стал торопливо вытирать лицо.

В это же время далеко впереди что-то протяжно и глухо скрежетало, шипело. Петр понял, что это залпы «катюш».

Грохотали орудия и минометы всех калибров. И все слилось в сплошной, лихорадящий землю, приглушенный расстоянием гул. Люди на НП оживились, лица их стали еще более строги и торжественны — наверное, такими они бывали у генералов и офицеров на фронте, в канун большого дела. А Рябов приглядывался к ним и думал: как же много умных, образованных людей занято тем, чтобы в жестокий наш век уберечь родную землю, отвоеванную такой большой кровью у врагов, обезопасить на тот случай, если б нашлись новые охотники до ее великих просторов. Он уже успел выполнить несколько поручений, сопровождая офицера связи, и теперь, очень довольный собой, пристроился возле адъютанта комдива и зорко наблюдал за всем, что здесь происходило. Генерал Чеботарев несколько раз подходил к рации и, передав какие-то приказания, очевидно полковнику Лелюху, снова возвращался туда, где стояли все генералы и маршалы. По радио и телефонам разговаривали шифром, называли кого-то «товарищ двадцатый» или «товарищ тридцатый», и Петру не верилось, будто можно что-либо понять в этакой кутерьме цифр и условных обозначений.

Вскоре сообщили:

— Танки пошли!

А чуть позже:

— Мотопехота двинулась!

Низко над землей пронеслись реактивные бомбардировщики.

Рябов проводил их взглядом и подумал: «На помощь Селивану полетели. Селиван, дружок… Как он там?.. Надо же было ему получить такую плохую весть накануне большого события в жизни полка! Ну да ничего, выдюжит, как сказал бы неисправимый оптимист Добудько. Селиван, конечно, крепкий парень. Эх, Настенька, Настенька! Что же ты наделала, глупая поганая ты девчонка!»

7

Всю следующую ночь Рябов провел в тревоге за товарища. И был очень обрадован, когда наутро офицер связи, которого он сопровождал, получил приказание генерала Чеботарева. В их распоряжение поступил новенький вездеход. Использовав средства противохимической защиты, они проехали исходные позиции войск, ушедших с «боями» далеко вперед, миновали то место, где вчера еще стояла роща, а теперь рыжела подплывшими волнообразными дюнами обезображенная земля и торчали черные, искромсанные комли исчезнувших деревьев. Куда же подевались звонкоголосые, беспечные пичуги? Где болтливая сорока? Что стало с зайчишкой и кукушкой, этой глупой прорицательницей? Где все это?.. К горлу Рябова подкатил горячий ком. Солдат с трудом проглотил горькую слюну. Ну что ж… Должно быть, так нужно, нужно для того, чтобы взять под надежную охрану все несметные богатства великой земли, в том числе и ее леса и ее сады. Да, да, и ее сады, которые все-таки лучше сторожить с хорошим ружьем, чем с простой деревянной колотушкой… Что поделаешь! Не мы первые выдумали это ужасное оружие. Наш народ породил его в ответ на угрозы тех, кто им уже располагал.

Встревоженный этими мыслями, Рябов и не заметил, как их «газик» подкатил к большой палатке, в которой находился командный пункт полка, а точнее сказать — его штаб, потому что учение кончилось и полк приводил себя в порядок, готовясь в долгий обратный путь.

Они отыскали полковника, передали ему пакет. Получив разрешение, Петр собирался было отправиться на поиски Громоздкина, когда увидел его тут же, неподалеку от полковника.

Селиван сидел возле прикрытого брезентом бронетранспортера и сосредоточенно глядел куда-то в сторону.

— Приятель ваш молодец, — сказал командир полка, обращаясь к Рябову. — Можете его поздравить. Бронетранспортер Громоздкина первый пересек зараженный радиоактивной пылью участок.

Должно быть, в пакете было заключено что-то приятное для Лелюха: он никак не мог скрыть радостного воодушевления, как-то сразу омолодившего усталое, запыленное его лицо. («Все-таки еду в академию!») Рябов почувствовал неодолимое желание рассказать командиру полка, какое несчастье постигло Селивана. Но прежде чем заговорить об этом, он спросил:

— А почему, товарищ полковник, Громоздкин находится здесь?

— Я ему приказал. Хочу на его машине еще раз проехать в район эпицентра.

— А у него невеста вышла замуж за другого, — выпалил одним духом Рябов.

— То есть?.. Как же это? — Тревожная тень пробежала по обветренному лицу полковника. На лбу, под седым ежиком волос, легли складки.

Рябов рассказал о полученном Громоздкиным письме.

— Да-а… А ну-ка позовите его ко мне!

Рябов подкрался к Селивану сзади и, обхватив его шею, плотно прижал друга к своей груди.

— Петушок? — обернулся обрадованный Селиван. — Вот здорово! Откуда ты взялся?

— Из атомной бомбы выпрыгнул. Потом все расскажу. А сейчас — мигом к полковнику! Зовет тебя!

Селиван и Петр подбежали к Лелюху.

Громоздкин доложил, а Рябов из чувства такта отошел в сторонку и начал внимательно наблюдать за ними. Он невольно улыбнулся: Лелюх и Громоздкин чем-то неуловимо походили друг на друга…

Полковник легонько тронул солдата за плечо и заговорил:

— Слышал, Громоздкин, о твоей беде. Не обижайся на своего приятеля — это он рассказал мне о ней. Что ж будем теперь делать с тобой? А? Утешать тебя? Нет, утешать не буду — не умею, да и ни к чему это… бесполезно. А ведь что-то нужно сказать тебе, нужно… — Лелюх замолчал и с грустью посмотрел на Селивана. — Вот случится у нашего брата, военного, горе, больно нам, очень больно, а надо служить, служить надо, Громоздкин! У каждого из нас есть свои радости и свои «хворобы», как говорит старшина Добудько, хотя солдату вроде и не полагается иметь эти «хворобы». Что ж, сколько людей в полку, столько и судеб — все они разные, непохожие одна на другую!.. Казалось бы, как можно собрать все эти тысячи судеб в одну судьбу? А можно. Можно, Громоздкин! Пошли завтра полк в бой — все пойдут, как один. Все до единого! Потому что в этом случае всех нас объединит одна большая судьба, да, большая, общая, вобравшая в себя двести миллионов отдельных судеб. Что еще сказать тебе? — Лелюх вздохнул. — Если твоя возлюбленная оказалась особой вздорной, взбалмошной, легкомысленной, плюнь на нее! Она не стоит того, чтобы солдат горевал о ней. А если она… славная, умная девушка, но вдруг… полюбила другого — так бывает, Громоздкин! — то и тут ты должен поступить как настоящий солдат. Мужественно пожелай ей счастья, если крепко ее любишь. А если ни то и ни другое… Что ж, вернешься домой, поглядишь и будешь действовать по обстановке, как говорят военные люди.

— Я не вернусь домой, — сказал Селиван, глядя в землю. — Останусь на сверхсрочную или… или на Дальнем Востоке где-нибудь.

— Ну, не станем забегать вперед. Поживем — увидим. Пока же держись. Помни, что ты солдат. Ну, давай твою руку… Ну вот! А теперь нам с тобой пора ехать. Вон уже и посредники появились.

К командному пункту быстро приближалась аккуратная фигура Федора Илларионовича Пустынина. Чуть позади, едва поспевая за ним, почти вприпрыжку семенил коротконогий Алексей Дмитриевич Шелушенков. У обоих на рукавах белели повязки посредников.

— Давайте, Громоздкин, заводите мотор!

— Слушаюсь, товарищ полковник!

Селиван четко повернулся и бегом направился к бронетранспортеру. У самой машины он остановился, упрямо сжал зубы. Глаза его сузились. На скулах резко обозначились и заходили тугие желваки. Увидев бежавшего к нему Рябова, он быстро взобрался в кабину, положил руку на руль и плотно захлопнул бронированную дверцу.

Солдату нужно было служить.

Сентябрь 1955 г. — май 1957 г.

Примечания

1

«Рамой» солдаты прозвали немецкий самолет ФВ-189.

(обратно)

2

Пикирующий бомбардировщик Ю-87.

(обратно)

3

А. Лавриненко послужил прототипом военкора Пчелинцева в романе «Солдаты».

(обратно)

4

Поарм — политотдел армии.

(обратно)

5

Кто такой «В», я сейчас припомнил: лейтенант Васильев, командир минометной роты, где я был политруком. В боях под Абганерово проявил себя не лучшим образом, перед самым окружением нашей дивизии под каким-то предлогом выбрался с передовой, а потом и вовсе умотал на учебу в глубокий тыл.

(обратно)

6

«Эй, Иван!» — стихотворение Н. А. Некрасова, в котором рассказывается об одной лакейской судьбе.

(обратно)

7

Во время боев под Сталинградом мне пришлось быть на различных должностях: политрук и командир минометной роты, ответственный секретарь комсомольского бюро полка, заместитель командира артиллерийской батареи по политчасти.

(обратно)

8

Крупецков — пом. нач. политотдела дивизии по комсомолу.

(обратно)

9

«Советский богатырь» — дивизионная газета, куда я был назначен заместителем редактора в июле 1943 года. Подробно я рассказал об этой газете в документальной повести «Дивизионка».

(обратно)

10

Алексей Карамурза — корреспондент армейской газеты «За Родину», ныне преподаватель одного из московских вузов.

(обратно)

11

Не понравился.

(обратно)

12

КЭЧ — квартирно-эксплуатационная часть.

(обратно)

13

То есть керосина.

(обратно)

14

На одной стороне такой карточки записываются объявленные взыскания, а на обратной — поощрения.

(обратно)

15

Военно-политическая академия имени В. И. Ленина.

(обратно)

16

Военная академия имени М. В. Фрунзе.

(обратно)

Оглавление

Это наше богатство

Дивизионка Повесть в новеллах

  Наш Печорин

  «Млечный путь»

  Ата Ниязов

  Максимыч

  «Сам Крупецков…»

  «Сонечко мое»

  Два письма

  Олесь

  Гусь-диверсант

  Валька

  Внимание, мины!

  Лавра

  Схитнувся…

  Как я писал приключенческую повесть

  Иван Обухов и его первый выстрел

  Эпилог

Биография моего блокнота Повесть в новеллах

  Батарея Савченко

  Пичужка

  Калмыковка

  Гвардии подполковник и гвардии рядовой

  Незлая шутка

  ЧП

  Солдатка

  Слуга народа

  Лейтенант Лобанов

  Бойцы вспоминали…

  Яблонька

  В добрый путь, Илонка!

  Парень с Красной Пресни

Тетрадь, начатая под Сталинградом Очерк

Наследники Повесть

  Глава первая Селиван Громоздкин — романтик

  Глава вторая Будни

  Глава третья Федор Илларионович Пустынин

  Глава четвертая Ночью

  Глава пятая Шелушенков

  Глава шестая Старшина Добудько

  Глава седьмая Поход

  Глава восьмая Встреча

  Глава девятая А солдату надо служить

*** Примечания ***