Звезда над рекой [Александр Ильич Гитович] (fb2) читать онлайн

[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]

Александр Гитович. ЗВЕЗДА НАД РЕКОЙ

Сборник стихотворений

«Отвага, дружба, мастерство»

Когда вы возьмете в руки сборник избранных стихов Александра Гитовича и начнете читать его, вы прежде всего услышите интонацию какого-то особого дружеского разговора. Это разговор очень непринужденный, очень запросто, и вместе с тем — о самом главном.

…Ну, вот мы и встретимся снова,

Вдвоем посидим у стола,

Обдумаем век наш суровый,

Превратные наши дела.

Человек, поэт, который говорит с вами, — он вам знаком и незнаком. Он обращается к какому-то своему другу — которого вы и не знаете, — но разговор касается и вас, даже прежде всего вас, и вы входите в особый, новый, но близкий, товарищеский мир. И первое, о чем вас спрашивает этот голос:

…Еще раз проверим, дружок,

Горит ли огонь беззаветный,

Который в нас Ленин зажег?

«Старому другу», 1958

Огонь горит в этой книге. Это подлинный огонь. Через весь сборник стихов Гитовича проходит и этот пафос подлинного ленинского огня, и этот пафос проверки (особенно ясно выраженный в стихах последних лет).

Вы читаете дальше, и атмосфера сосредоточенного раздумья, ощущение подлинности, достоверности, ощущение настоящего товарищества, близости и особого, сдержанного и вместе с тем глубинного душевного жара не покидает вас.

Я не буду перечислять все, что с моей точки зрения может привлечь особое внимание в этом скупо и строго отобранном сборнике. Но я прошу вас — после того как вы перелистаете его, еще раз посмотрите цикл сонетов «Пиры в Армении», и в том числе стихотворение «Мне снился пир поэтов». Цикл написан в 1944 г. — в самый разгар войны, — и написан был человеком, который уже «побывал в аду» этой самой страшной в истории человечества войны.

…Мне снился пир поэтов. Вся в кострах,

Вся в звездах, ночь забыла про невзгоды,

Как будто лагерь Братства и Свободы

Поэзия раскинула в горах.

И, отвергая боль, вражду и страх,

Своих певцов собрали здесь народы,

Чтобы сложить перед лицом Природы

Единый гимн — на братских языках.

В годы суровейшей битвы поэт мечтал о будущем Братстве и Свободе. Поэзия для него — это прежде всего великая Мечта и Вера:

…Всю жизнь мы воевали за мечту,

И бой еще не кончен…

Большое, если не преобладающее место в стихах Гитовича, особенно в тридцатые и сороковые годы, занимают темы обороны, войны, предвосхищения прямой схватки со старым миром — «слепым и безобразным». Весь сборник построен вокруг этой центральной темы: «Перед грозой», «Гроза», «После грозы». Гроза — это Отечественная война 1941–1945 гг. Солдат и офицер нашей армии, поэт участвовал в ней и словом, и делом.

Воинское начало поэзии Гитовича — это не только стихи о войне или по поводу войны. Это позиция поэта. Гитович — солдат нового, социалистического общества, один из «воинов справедливости» («Туманган»). Тот мир, который мил поэзии, «только храброму доступен». Это храбрость правды, храбрость в борьбе за нового человека, ибо поэзия призвана выиграть главную битву — битву за новый мир «понятий и предметов» высшего человеческого достоинства. Девиз поэзии Гитовича — девиз артиллеристов: «отвага, дружба, мастерство».

Есть храбрость и есть «чувство границы», о чем Гитович написал еще в 1936 г. («Граница»), тогда это писалось о советских пограничниках. Но «чувство границы» имеет и более широкий смысл:

…Но братство — оно сохраняется

Везде,

Где тревога за общее дело.

А это есть чувство границы.

Чувство границы неотделимо от чувства нового братства между людьми. Пожалуй, ни у одного советского поэта стихи о дружбе, товариществе не занимают такого большого места, как в творчестве Гитовича. В эту традиционную поэтическую тему он вкладывает новый смысл, принесенный новым, ленинским строем. Еще в 1930 г. молодой поэт писал: «Мы много прошли на своих на двоих и всюду друзей находили своих, хороших и прочных ребят». Он говорит, обращаясь к Революции, в 1933 г.:

…И, по воле твоей сверкая,

Наша дружба кругом видна,

Драгоценная и мужская,

И проверенная до дна.

В 1934 г.:

…К хитрецам спиной, мы славим дружбу,

А не разговор за столиком в пивной…

Суровое братство, которого нет

И быть не может в тылу.

«Когда в быту кого-нибудь — любого — товарищем, как все мы, называл, он точный смысл излюбленного слова с первоначальной силой сознавал», «неукротимой жизни торжество навеки было создано рукою бесчисленных товарищей его», и «люди повсеместно становились товарищами верными его» — так говорится о герое поэмы «Город в горах» (1938).

А через много лет, в 1962 г., поэт пишет, обращаясь к старому товарищу, что «дружбы смысл», «высшая награда» — «со всей страной связующая нить» («Проверка дружбы», 1961). В дружбе, товариществе Гитович подчеркивает постоянство, прочность, верность («О верности свидетельствуем мы». 1932). Это беспокойная дружба, связанная с чувством тревоги, взаимной требовательности и единства высших жизненных целей. В стихах последних лет мотивы дружбы, товарищества углубляются, сплетаются с темой проверки, испытания. Пафос нового товарищества становится пафосом нравственной требовательности и возвышения человеческой личности, присущим моральному кодексу коммунизма.

В этой связи выясняются особые черты и любовной лирики Гитовича. С одной стороны, удивительная цельность и постоянство чувства:

…Года идут, седеет волос,

Бушуют волны подо мной,

Но слышу я один лишь голос

И вижу свет звезды одной.

С другой стороны — не менее постоянная беспокойная требовательность, некая неудовлетворенность, неугомонность, подчас — суровый самоанализ, — та же самопроверка. Как и стихи о войне, как и стихи о поэзии, стихи этого солдата и путника о любви и дружбе — это стихи о разлуках, ожиданиях, тревогах, предчувствиях, воспоминаниях, «недолгих» пирах и «храбром веселье». Это — лирика походов и переходов: «моста», и «письма», и «дороги» — «ста дорог» и «ста мостов». Лирика испытаний и проверки, той особой, беспокойной и требовательной, верности и постоянства «судьбы двоих на берегу», «что выше счастья и несчастья». И вы вздохнете и улыбнетесь, читая в «Подражаниях китайскому» «пожелание» любящим:

Вечно помнить

Первые объятья,

Забывая

О последней ссоре.

Вместе с образом «трех войн» в книге выступает еще образ «четвертой войны». Это — война за чистоту и зрелость духовного мира советского человека. Глаз научился проникать «сквозь грим», и, «смеясь и плача», смотрит поэт «на свою зарю». Душу его пронзил «жесткий свет» и не только в картинах войны, но и в картинах Пикассо он учится тому, что «сила становится доброй» и «нежность становится сильной» («Девочка на шаре», 1961). Повышение зоркости к себе связано с повышением зоркости к окружающему. Этого требует чувство «границы». В стихах Гитовича последних лет особенно зазвучала новая требовательность, появилась новая пристальность взгляда. Пафос «четвертой войны» переходит в пафос широкого и строгого «солдатского» контроля, очищения армии «воинов справедливости» от всех «актеров» и «гримеров», от фальшивомонетчиков, от примазавшихся мещан-карьеристов. Это — зоркость «глаз старых большевиков», которые теперь приобретают для нас новое, молодое значение и свет.

Что-то еще более прочное и надежное появляется в поэзии, прошедшей разочарования и испытания. Оптимизм ее более глубок, чем оптимизм ранних стихов Гитовича, и вместе с тем это тот же оптимизм («Мы строим лучшее бытие на лучшей из планет», 1933). Он романтичен и точен.

Большую роль в жизни и поэзии А. Гитовича, как и многих других советских поэтов, сыграли путешествия от Кольского полуострова до Киргизии и Кореи. Пафос «географического факультета» зазвучал еще в ранних стихах Гитовича; в стихах последних лет — все больший кругозор пространства и времени: от древних китайских поэтов до Пикассо. Расширяется и кругозор поэтических дел и чувств: от стихов о «Пролетарском суде» над мещанами и стяжателями, стихов о полете Гагарина в космос (специальный небольшой цикл стихов, один из лучших откликов нашей поэзии на эту тему) — до самых общих раздумий о судьбах времени, человека, современника. Но все это — продолжение борьбы за «пир поэтов», за наш идеал, за наше будущее, в которой смысл и пафос поэзии этой беспокойной и суровой жизни. Отсюда заключительное четверостишие «Грозы» (1962):

Зари сияющей предтеча

Моею начата слезой…

Гармония противоречий

Приходит только за грозой.

Отсюда и страстная, гневная речь — инвектива к идеологическим фальшивомонетчикам, «сынам фантастической фальши», и сердечные слова о подлинных — великих и малых, славных и неизвестных — бойцах поэзии, и высокая речь о том, что может совершить «племя грозное поэтов», что только оно может и должно совершить.

Так выступает со страниц этого сборника цельный и динамический образ одного из наших современников. Это — представитель определенного поколения советских людей — «допризывников девятого года». Это поколение начало самостоятельную жизнь и свой литературный путь в конце двадцатых годов, прошло через энтузиазм и трудности первых пятилеток, отстояло в великой войне с фашизмом первое в мире социалистическое общество, пережило извращения и беды, связанные с «культом личности», построило великую советскую державу и теперь участвует в осуществлении конкретной программы построения коммунизма — общества Братства и Свободы.

В поэзии Гитовича особенно ярко отразилось то, что можно назвать воинской и деловитой романтикой его поколения:

Нам дан был подвиг как награда…

Легко сопоставить эту романтику с романтизмом Тихонова, Багрицкого, Луговского, легко найти черты, общие с другими поэтами поколения Гитовича. Можно в ранних стихах Гитовича видеть и прямое влияние Тихонова, отчасти также Заболоцкого («Стихи о коне» и др.), и некоторую дань общей литературной бутафории, следы «грима» уже олитературенной романтики. Но уже в предвоенных стихах и особенно стихах военного времени, а еще более в стихах последних лет ясно звучит собственный голос поэта.

Лирический мир Гитовича — это мир мужественной, безусловной, хотя подчас горьковатой веры, романтики «пира поэтов» и трезвой точности и мужества десантника и артиллериста, строгого, иногда сурового вдохновения, точного глазомера и прицела, дальнобойного и меткого слова. Это мир обобщенных и как бы уплотненных событий, чувств и представлений. Детали окружающего быта, природы его мало привлекают, быт всегда подчинен Бытию. В центре внимания наиболее крупные события, мысли, переживания, приподнятые над повседневным, и если есть детали, то они обычно приобретают метафорическое значение. Стихи Гитовича последних лет — это прежде всего стихи о «подвигах души», и конкретная обстановка повседневности рассматривается только как «декорация» психологической и исторической «сцены», где эти подвиги совершаются, хотя содержание каждой мысли и переживания определяется именно конкретной современностью.

Стихи Гитовича полны подлинной мужественности, поэтического темперамента, и почти невозможно найти в этом сборнике стихи рассудочные, или вялые, или жидкие — нет, эти стихи обычно звучат «блаженно и упруго». И вместе с тем какая подтянутость, «чувство границы» и в смысле чувства меры, отсутствия чего-либо кричащего или растрепанного.

Основная интонация Гитовича — это мужественный, прямой и лаконический разговор, иногда совмещенный с рассказом, всегда с раздумьем. Обычно сдержанный, но часто полный внутренней страсти, накала. Это раздумье товарища по суровой и превратной жизни, по четырем войнам, друга израненной и безусловной правды, верного солдата мечты о всеобщем Братстве и Свободе.

Речь Гитовича — особенно в стихах последних лет — предельно скупа и на подробности, и на украшения. Гитович ищет и любит слова-образы, как бы выделенные с большой буквы, акцентированные. Он, как один из его героев, «точный смысл излюбленного слова с первоначальной силой сознавал». Вместе с тем этот точный смысл, с его восстановленным поэтом первородством, получает дополнительные оттенки и связи, и даже сами по себе незначительные детали или бытовые образы приобретают иной раз широкий, подчас несколько условный, символический смысл и подтекст.

Если спросите, что особенно поражает в поэтической речи А. Гитовича, что особенно выделяет ее из всех других, то ответить надо так: может быть, прежде всего — особый, мужественный лаконизм.

Шесть строчек, восемь строчек (причем часто это восьмистишие по существу является четверостишием) — это обычные для стихотворений Гитовича размеры. И даже внешне более длинные, «развернутые», стихотворения также лаконичны. Это не краткость беглой импрессионистической зарисовки, мимолетного впечатления, картинки. Иногда — это сжатость поэтического размышления, рассуждения (например, «Миру — мир»). Иногда — краткость метко отобранной детали-наблюдения, окрыленной скрытым или явным сравнением и приобретающей таким образом широкий, многозначный смысл. Например, «Подражания китайскому». Отметим — эти подражания совсем не подражательны. Ибо поэтика их совсем другая, глубоко современная, ибо в духе поисков современной советской лирики в них сливаются четкость зрительного и психологического рисунка со сложной цепью динамических ассоциаций и всегда присутствует живой конкретный современный собеседник, «лирический адресат». Иногда в шести-восьми строчках Гитовичу удается дать целую своеобразную лирическую психологическую новеллу или очерк (например, «На пограничной заставе»). Иногда это целая история человеческой жизни — автобиография и вместе с тем биография времени, — предельно спрессованная, превращенная в своеобразную афористическую характеристику — как в стихотворении «Четыре войны».

С чем сравнить эту сжатость, этот лаконизм? Может быть, с лаконизмом и многозначительностью крепкого товарищеского рукопожатия? Может быть, с лаконизмом воинской речи? Может быть, с лаконизмом выстрела, артиллерийского залпа, краткая энергия которого является итогом большой подготовки и направлена к большой цели?

Но как бы то ни было, это настоящая краткость, настоящая поэзия.

Школой и мерой искусства поэтической краткости всегда было искусство сонета. А. Гитович вполне постиг его, и сонеты его отмечены мастерством поистине образцовым. Ему удалось, сохраняя всю полноту требований классической советской традиции, наметить и новые возможности этого жанра. Так, в сонете «Разведчик» в этой жестко лаконической строфической форме вполне свободно и непринужденно отлит сюжетный рассказ — эпизод, насыщенный многообразным действием и сложной портретной характеристикой, несколько напоминающей военные стихи-очерки Твардовского своей сюжетностью, напряженной, наблюдательной и конкретной правдивостью и в то же время резко отличающийся от стихов и Твардовского и любого другого поэта. А в «Пирах Армении» твердый каркас сонета легко вмещает в себя немалое разнообразие интонаций — от интонации высокого историко-философского размышления до интонации непринужденной беседы, подчас с оттенком чуть горьковатого юмора.

Гитович ищет максимальной емкости лирического стиха — и достигает больших результатов. «Нам дан был подвиг как награда», — говорит он в «Четырех войнах» — и это емкая формула судеб целого поколения эпохи. Он говорит (в «Пире поэтов»), что ночь «вся в кострах, вся в звездах», и все это «описание» ночи, которое можно и нужно было в этом контексте дать, создает образ не только зрительно яркий, но и предельно экономичный и вместе с тем полный широкого, многозначного смысла, отвечающего общей динамике мысли, ходу лирического движения этого отличного в своей простоте и прозрачной глубине философского, романтического сонета.

Гитович предпочитает резкие, ясно очерченные, иногда жесткие штрихи, — часто его стихи кажутся немножко одноцветными, как рисунки тушью. Но и лучших его стихах жесткость и одноцветность рисунка только кажущиеся, и поэт умеет несколькими штрихами передать сложную и многостороннюю мысль-чувство.

Особое место в творческом пути Гитовича заняла работа над переводами китайской классической поэзии. В этой области он, можно сказать, совершил настоящий поэтический подвиг, значение которого оценили и ученые-китаеведы и широкие массы читателей. Гитович донес до нас мир великой китайской лирики в его полной подлинности и достоверности и вместе с тем сделал его миром русской поэзии. Многие его переводы достигают предельного мастерства. Гитович сумел постигнуть ту высшую диалектику искусства художественного перевода, которая состоит в том, что поэт-переводчик с максимальной правдой выражает, воспроизводит облик переводимого им поэта, каков он есть, — и вместе с тем выражает свою, русского поэта-переводчика, поэтическую индивидуальность. Так переведенные стихи получают как бы двойное бытие — китайское и русское, бытие того времени и места, когда и где они были написаны, и бытие современности того, кто их перевел.

Переводам китайских классиков Александр Гитович посвятил много лет своей жизни. Последнее десятилетие он уделял им гораздо больше времени, чем собственным стихам, и в течение ряда лет выступал в печати только как переводчик. Но это был период роста и собственной его поэзии. Стихи нового Гитовича, Гитовича 1958–1962 гг., которые вошли в этот сборник, очень немногочисленны и немногословны, мало публиковались в журналах, почти не замечались критикой. Но это — очень весомые стихи, и в них есть подлинно новое не только с точки зрения индивидуального пути самого Гитовича, но и с точки зрения сегодняшних путей всей нашей советской лирики.

Предельная спрессованность и в то же время внутренняя упругость, сочетание ясной идейной целеустремленности и психологической углубленности, трезвости и темперамента новой, умудренной опытом веры, гармония «звука» и «рисунка мысли» — вот к чему стремится в своих лучших и зрелых стихах Гитович — и это стремление находится в русле самых новых, передовых поисков нашей поэзии.

За этой книгой стоит большой жизненный и творческий путь, в ней слышен мужественный и чистый голос старых большевиков и старых фронтовиков, пограничников и разведчиков, дышат их страсть, и боль, и раздумье, и мечта, и вера. Нельзя читать эту книгу равнодушными глазами. Я писал о ней не беспристрастно, ибо я пережил в ней многие судьбы своего поколения читателей, а я помню стихи Гитовича еще с тех времен, когда они появились в местной газете за подписью: «Александр Гитович, 14 лет». Те стихи давно позади, пройдена юность, достигнута зрелость. Самое трудное в зрелости — это открывать в ней свою молодость.

А. Македонов

Размышляя об искусстве

Из цикла «СТАРОМУ ДРУГУ»

Старому другу

К. А. Демину

Ну вот, мы и встретимся снова,

Вдвоем посидим у стола,

Обдумаем век наш суровый,

Превратные наши дела.

Что ж, старое сердце не вынешь,

Никак не починишь его…

Мы вместе выходим на финиш,

И вроде бы — всё ничего.

И все же, как надобно смертным,

Еще раз проверим, дружок, —

Горит ли огонь беззаветный,

Который в нас Ленин зажег?

1958

Четыре войны

Нам дан был подвиг как награда,

Нам были три войны — судьбою,

И та, четвертая, что надо

Всю жизнь вести с самим собою.

От этой битвы толку мало,

Зато в душе у нас осталась

Сопротивляемость металла,

Где нету скидок на усталость.

1961

Работа

Старость жаждет трудиться:

Ей некогда время терять —

Жизнь торопит ее

Обо всем поразмыслить подробно.

Все ночные бессонницы —

Это ее благодать…

Я приветствую старость,

Которая трудоспособна.

1961

Воспоминания

Немного ближе иль немного дальше,

Побольше иль поменьше было фальши,

Не все ль равно, кто длань свою простер —

Московский или питерский актер?

Их освещала рампа мне когда-то,

А ныне разум моего заката

Проник сквозь грим — и я теперь смотрю,

Смеясь и плача, на свою зарю.

1961

Стихи неизвестный поэтов

Неведомых художников холсты,

Внезапно получившие признанье,

Музеи купят в громе суеты,

Чтобы пополнить пышное собранье.

Но неизвестных стихотворцев труд,

Стихи, рожденные для долгой жизни,

Их ни в какой музей не продадут:

Они давно подарены Отчизне.

1961

Битва

Есть мир

Таких понятий и предметов,

Такого самомненья

Торжество,

Что только

Племя грозное поэтов

Быть может в силах

Одолеть его.

1961

Памяти поэта

Н. А. 3.

Он, может, более всего

Любил своих гостей —

Не то чтоб жаждал ум его

Особых новостей;

Но мил ему смущенный взгляд

Тех, кто ночной порой

Хоть пьют, а помнят: он — солдат,

Ему наутро — в бой.

1961

К музе

Ну какими мы были талантами —

Мы солдатами были, сержантами.

Но теперь, вспоминая о том,

Веря в наше святое призвание

И борясь за военное звание,

Меньше маршала — мы не возьмем.

1962

Надпись на книге «Лирика китайских классиков»

Н. И. Конраду

Верю я, что оценят потомки

Строки ночью написанных книг, —

Нет, чужая душа не потемки,

Если светится мысли ночник.

И, подвластные вечному чувству,

Донесутся из мрака времен —

Трепет совести, тщетность искусства

И подавленной гордости стон.

1961

Рассвет

Смотри и слушай: не сейчас ли

И звук звучит, и светит свет?

Покамест звезды не погасли,

Готовься встретить день, поэт.

Вновь будут звезды загораться

И птицы петь в ночной тиши, —

Пойми их труд, чтоб разобраться

В системе вечных декораций

К последним подвигам души.

И если крылья не повисли

И ты не выдохся в борьбе —

Звук мысли и рисунок мысли

Ты вновь соединишь в себе.

1962

Гроза

Монолог

«Всю ночь грома мои гремели

И справедливый длился бой —

А ты проспал его в постели,

И мы не встретились с тобой.

Теперь иная правит сила,

Теперь сияет солнца свет —

Я добровольно уступила

Ему плоды своих побед.

Лепечут птицы — те, что спали

Иль трепетали до утра,

И голоски их зазвучали,

Как не могли звучать вчера.

Нет, не пришла к поэтам мудрость

Гроза и Солнце — мы равны,

Как день и вечер, ночь и утро,

Чередоваться мы должны.

Зари сияющей предтеча —

Моею начата слезой…»

Гармония противоречий

Приходит только за грозой.

1962

Из цикла «ПИКАССО»

Пикассо

Когда мне было восемнадцать лет

И я увидел мир его полотен —

С тех пор в искусстве я не беззаботен

И душу мне пронзает жесткий свет.

И я гляжу, как мальчик, вновь и вновь

На этих красок и раздумий пятна —

И половина их мне непонятна,

Как непонятна старая любовь.

Но и тогда, обрушив на меня

Своих могучих замыслов лавину,

Он разве знал, что я наполовину

Их не пойму до нынешнего дня?

Так вот, когда одну из половин —

Я это знаю — создал добрый гений,

Каков же будет смысл моих суждений

О той, второй? Что я решу один?

Нет, я не варвар! Я не посягну

На то, что мне пока еще неясно, —

И если половина мне прекрасна,

Пусть буду я и у второй в плену.

1961

Девочка на шаре

Не тогда ли в музее — навеки и сразу,

В зимний полдень морозный и синий,

Нас пронзило отцовское мужество красок,

Материнская сдержанность линий.

Не тогда ль нас твое полотно полонило—

Благодарных за каждую малость:

Мы видали, как вечная женственность мира

Из мужского ребра создавалась.

Но не думали мы про библейские ребра,

Просто нас — до плиты до могильной —

Научил ты, что сила становится доброй

И что нежность становится сильной.

1961

«А тот, кто в искусстве своем постоянен…»

А тот,

Кто в искусстве своем постоянен,

Кто дерзок в раздумьях

И ереси прочей, —

Его никогда

Не боялся крестьянин,

Его никогда

Не боялся рабочий.

Боялись его

Короли и вельможи,

Боялись попы,

Затвердившие святцы.

И если подумать,

То — господи боже!

Его кое-где

И поныне боятся.

1961

Матадор

Нет времени, чтоб жить обидой

И обсуждать житье-бытье.

Вся жизнь его была корридой,

Весь мир — свидетелем ее.

Честолюбивое изгнанье

Не прерывало вечный бой

Под солнцем трех его Испаний

И той — единственной одной.

И сквозь слепящее столетье

Он на быка глядит в упор —

Никем и никогда на свете

Не побежденный матадор.

1961

Из цикла «РЕШЕНИЯ»

Клеветникам

Сыны фантастической фальши

С помесячной вашей зарплатой,

Какой из меня шифровальщик?

Какой из меня соглядатай?

Уж если хотите — я атом

Той самой Советской державы:

Я был и остался солдатом

Ее Вдохновенья и Славы.

Вы — сыщики — знали об этом,

Что, горькое горе изведав,

Я был и остался поэтом,

Когда истребляли поэтов.

В бессмысленной вашей работе,

Лишенной малейшего чувства,

Кого и куда вы зовете,

Внебрачные дети искусства?

Людей моего поколенья,

Когда мы детьми еще были,

Незримо воспитывал Ленин,

И мы этих лет не забыли.

Я слушаю песню чужую, —

Ни слова я в ней не приемлю,

И старые кости сложу я

В мою материнскую землю.

1962

Из цикла «В ЗЕМЛЯНКАХ»

Пиры в Армении

С. Кара-Демуру

«Ни печки жар, ни шутки балагура…»

…Храбрый увидит, как течет Занги
и день встает над могилой врага.

С. Вартаньян

Ни печки жар, ни шутки балагура

Нас не спасут от скуки зимних вьюг.

Деревья за окном стоят понуро,

И человеку хочется на юг,

Чтобы сказать: «Конец зиме, каюк» —

И — да простит мне, грешному, цензура —

Отрыть на родине Кара-Демура

Давно закопанный вина бурдюк.

— Он в Эриване ждет, — сказал мне друг, —

И мы его, не выпустив из рук,

Допьем до дна: губа у нас не дура,

А выпьешь да оглянешься вокруг —

И счастлив будешь убедиться вдруг,

Что это жизнь, а не литература.

«Зима — она похожа на войну…»

Зима — она похожа на войну,

Бывает грустно без вина зимою.

И если это ставят мне в вину,

Пожалуйста — ее сейчас я смою

Не только откровенностью прямою,

Признаньем слабости моей к вину,

Но и самим вином. Как в старину,

Мы склонны трезвость сравнивать с тюрьмою.

Во-первых, это правда. Во-вторых —

Не спорьте с нами: в блиндажах сырых

Мы породнились — брат стоит за брата.

А в Эривань поехать кто не рад?

Там, если не взойдем на Арарат,

То хоть сойдем в подвалы «Арарата».

«Не крупные ошибки я кляну…»

Не крупные ошибки я кляну,

А мелкий день, что зря на свете прожит,

Когда бывал я у молвы в плену

И думал, что злословие поможет.

Ночь Зангезура сердце мне тревожит.

Торжественного света пелену

Раскинет Млечный Путь — во всю длину —

И до рассвета не сиять не сможет.

Да будет так, как я того хочу:

И друг ударит друга по плечу,

И свет звезды пронзит стекло стакана,

И старый Грин сойдет на братский пир

И скажет нам, что изменился мир,

Что Зангезур получше Зурбагана.

«Мне снился пир поэтов. Вся в кострах…»

Мне снился пир поэтов. Вся в кострах,

Вся в звездах, ночь забыла про невзгоды,

Как будто лагерь Братства и Свободы

Поэзия раскинула в горах.

И, отвергая боль, вражду и страх,

Своих певцов собрали здесь народы,

Чтобы сложить перед лицом Природы

Единый гимн — на братских языках.

О старый мир, слепой и безобразный!

Еще ты бьешься в ярости напрасной,

Еще дымишься в пепле и золе.

Я не пророк, наивный и упрямый,

Но я хочу, чтоб сон такой же самый

Приснился всем поэтам на земле.

«Конечно, критик вправе нас во многом…»

Конечно, критик вправе нас во многом

Сурово упрекнуть, — но если он,

К несчастью нашему, обижен богом

И с малолетства юмора лишен,

И шагу не ступал по тем дорогам,

Где воевал наш бравый батальон,

А в то же время, в домыслах силен,

Пытать задумал на допросе строгом:

Где я шутил, а где писал всерьез,

И правда ль, что, ссылаясь на мороз,

Я пьянствую, на гибель обреченный? —

Пусть спрашивает — бог ему судья,—

А бисера метать не буду я

Перед свиньей, хотя бы и ученой.

«Не для того я побывал в аду…»

Не для того я побывал в аду,

Над ремеслом спины не разгибая,

Чтобы стихи вела на поводу

Обозная гармошка краснобая.

Нет, я опять на штурм их поведу,

И пусть судьба нам выпадет любая —

Не буду у позорного столба я

Стоять как лжец у века на виду.

Всю жизнь мы воевали за мечту,

И бой еще не кончен. Я сочту

Убожеством не верить в призрак милый.

Он должен жизнью стать. Не трусь, не лги —

И ты увидишь, как течет Занги

И день встает над вражеской могилой.

Февраль, 1944
Волховский фронт

«В какие бури жизнь ни уносила б …»

В. А. Р.

В какие бури жизнь ни уносила б —

Закрыть глаза, не замечать тревог.

Быть может, в этом мудрость, в этом сила,

И с детства ими наградил Вас бог.

Речь не идет о мудрости традиций,

Но о стене из старых рифм и книг,

Которой Вы смогли отгородиться

От многих зол, — забыв их в тот же миг.

Война? — А сосны те же, что когда-то.

Огонь? — Он в печке весело трещит.

Пусть тут блиндаж и бревна в три наката.

Закрыть глаза. Вот Ваши меч и щит.

И снова не дорогой, а привалом

Растянут мир на много долгих лет,

Где — странник — Вы довольствуетесь малым,

Где добрый ветер заметает след,

Где в диком этом караван-сарае

Храп лошадей, цыганский скрип телег, —

А странник спит, о странствиях не зная,

И только песней платит за ночлег.

Мне в путь пора. Я Вас дождусь едва ли —

И все-таки мне кажется сейчас,

Что, если Вы меня не осуждали,

Чего бы ради осуждать мне Вас?

Мне в путь пора. Уже дымится утро.

Бледнеют неба смутные края.

Да, кто-то прав, что все на свете мудро,

Но даже мудрость каждому — своя.

1943

В горах

Мешок заплечный спину мне натер.

Подъем все круче. Тяжко ноют ноги.

Но я лишь там раскину свой шатер,

Где забывают старые тревоги.

И не видать конца моей дороги.

Вдали горит пастушеский костер.

Иду на огонек. Пустой простор

Молчит кругом — и не сулит подмоги.

И для чего мне помышлять о ней?

Уже я слышу, как в душе моей

Звенят слова блаженно и упруго.

Уже я радуюсь, что путь далек.

А все-таки сверну на огонек,

Где, может быть, на час найду я друга.

1944

Товарищам

«Исполнено свободы…»

Исполнено свободы

И точного труда,

Искусство садовода

Бессмертно навсегда.

Лежат упругих зерен

Зеленые значки.

Его пиджак просторен,

Темны его очки.

Смотрите: перед всеми

Проходит он вперед,

Закапывает семя,

И дерево растет.

В содружестве с наукой

Лукавый садовод

Протягивает руку —

И дождь уже идет.

И это дело прочно,

И тем оно верней,

Чем глубже входит в почву

Сплетение корней.

Тогда оно шагает

И продолжает род.

Садовник умирает,

Но дерево живет.

«Когда уводит чувство…»

Когда уводит чувство

На подвиги труда —

Веселое искусство

Бессмертно навсегда.

И наше слово прочно,

И тем оно верней,

Чем глубже входит в почву

Сплетение корней.

Тогда оно шагает,

Отборное, вперед!

Художник умирает,

Но живопись живет.

Века приходят снова,

Они опять уйдут,

Но остается слово,

Но остается труд.

Товарищи, поверьте,

Мы властвуем над ним.

Мы все его бессмертья

В одно соединим.

Художник и ученый

И садовод притом

Идет, объединенный

Свободой и трудом.

1933

Александру Прокофьеву

1

За окнами сразу идет во тьму

Спокойнейшая Нева.

Хозяин сидит,

И плывет в дыму

Тяжелая голова.

Перо в руках

И «сафо» в зубах

Одинаково горячи.

И дымит табак,

И сидит байбак

В кресле, как на печи.

Учтя домашних туфель нрав,

Блаженствуют пока,

Лукавым лаком просияв,

Калоши байбака.

Заходит месяц пухленький,

Рассвет восходит тоненький;

Умнейший кот республики

Лежит на подоконнике.

Пора кончать.

И спать пора.

И катятся едва

Из-под весомого пера

Отменные слова.

На жмите, хозяин,

Побейте беду, —

С поэзией — дело табак…

И вот надевает шинель на ходу

И маузер взводит байбак.

И следом за Вами, куда ни пойдешь,

Военные трубы похода,

И следом за мною пошла молодежь,

Ребята девятого года.

Игра по-хорошему стоила свеч:

Шеренга врагов поредела…

И это действительно верная вещь,

Воистину кровное дело!

2

Снова утро заморосило,

За Невой залегла заря.

Сентября золотая сила

Осыпается просто зря.

Против этой поры соседства,

Против осени — боже мой! —

Есть одно неплохое средство,

Называемое зимой.

За ночь снег заметет поляны,

Нерушимую тишь песка…

Так, негаданно и нежданно,

Смерть появится у виска.

Может, где-нибудь под Казанью

Подойдет она, леденя

Высшей мерою наказанья —

Дружбой, отнятой у меня.

Покушались — и то не порвана.

Мы ее понимали так:

Если дружба, то, значит, поровну —

Бой, победу, беду, табак.

Мы шагали не в одиночку,

Мы — в тяжелой жаре ночей

Через жесткую оболочку

Проникавшие в суть вещей.

Сквозь ненужные нам предметы,

За покров многолетней тьмы,

В солнце будущего планеты

Не мигая смотрели мы.

Нас одна обучала школа —

Революция, только ты

Выбирала слова и голос

Через головы мелкоты.

И, по воле твоей сверкая,

Наша дружба кругом видна —

Драгоценная и мужская,

И проверенная до дна.

1933

«Мы славили дружбу наперекор…»

А. А. П.

Мы славили дружбу наперекор

Молве. К хитрецам — спиной.

Мы славили дружбу, а не разговор

За столиками в пивной.

Понятие, выросшее в огне,

Отбросившее золу,

Суровое братство, которого нет

И быть не может в тылу.

Зачем же поэзии вечный бой

Изволил определить —

В одном окопе да нам с тобой

Махорки не поделить?!

1934

«Осенний день, счастливый, несчастливый…»

Осенний день, счастливый, несчастливый,

Он все равно останется за мной

Косым и узким лезвием залива

И старых сосен лисьей желтизной.

Они стоят, не зная перемены

И подымаясь, год за годом, с той

Столь ненавистной и одновременно

Желанной для поэта прямотой.

Вперед, вперед! Простую верность вашу

Я — обещаю сердцу — сберегу.

Уже друзья вослед платками машут, —

Им хорошо и там, на берегу.

Нам — плыть и плыть. Им — только ждать известий.

Но если погибать придется мне,

То — не барахтаясь на мелком месте,

А потонув на должной глубине.

1935

Перед грозой

Из первой книги

География и война

Б. А. Логунову

Мы всё выносили на приговор света,

И свет сознавался, что лучшего нет,

Чем самый воинственный из факультетов

Географический факультет.

И, за собою ведя напролом

На северо-запад песок и зной,

Карта блестит над моим столом

Азиатскою желтизной.

Так понемногу, без потрясений,

На виражах замедляя шаг,

Скромная жизнь моя по воскресеньям

В девять утра начинается так:

Приходит приятель,

во рту папироса,

И нос броненосца

и ноги матроса,

Горит синевою военных штанов

Борис Александрович Логунов.

Пока не пришлось мне, изъездив страну,

В пустынях Востока трудиться, —

Мы с ним совершаем сегодня одну

Из пригородных экспедиций.

Дорога набита до суеты

Природою, пьяною в лоск.

Шатая деревья, качая кусты,

Навстречу идет Краснофлотск.

И вот, у Союза Республик на грани,

Волны дозорную пену шлют…

— Береговой охране

Наш боевой салют!

Вам, занесенным грузно

Над широтою вод,

Щупальцам форта Фрунзе,

Вытянутым вперед.

Это отсюда, от голой земли,

От нищей экзотики дикарей,

Поворачивала корабли

Повелительница морей.

И если на сторожевые года

Подует вторыми ветрами угроз,

И если под пулями дрогнет вода

(Тут слово имеет матрос):

— Тогда, на все готовая,

Ударит за моря

Двенадцати дюймовая

Красавица моя! —

А я, и не нюхавший пороха сроду,

Как допризывник девятого года,

Клянусь,

чтоб равняться эпохе под стать

Все недожитое наверстать.

Довольно. Беру во свидетели день, —

Я хвастаться больше не стану.

Я парень как парень, Студент как студент,

По циклу Афганистана.

И вижу я так:

у горячих камней,

В болотах верблюжьей мочи,

Вонючей тропинкой подходят ко мне

Скуластые басмачи.

Я падаю наземь с пробитым виском.

Качается почва…

И снова,

Как синее пламя, над желтым песком

Сверкают штаны Логунова.

Дорога в казармы идет по кустам.

И мы по кустам — по уставу.

Я с Вами иду, я обедаю там,

Читаю стихи комсоставу.

И все же сознайтесь, шатавшись по свету,

Что в мирных республиках лучшего нет,

Чем самый воинственный из факультетов —

Географический факультет.

1929

Теория относительности

С. А. К.

Улитка ползет у сухих камней,

Раковиной бренча,

Улитка ползет,

И дорога под ней

Желта и горяча.

Живет пресмыкающийся дом,

Вагон, набитый сполна,

Пылинки летят косым дождем

В щели его окна.

Проходят тяжелые года

Легких наших минут,

Суша и Воздух, Огонь и Вода

В три погибели гнут.

А путь лежит за окном, за дверьми

Выжженный и крутой…

И видит улитка: движется мир

С должною быстротой.

…День, оборвавшись, сошел на нет,

И сразу за ним — в лицо —

Грохот миров и полет планет,

Чертово колесо.

Мир расцветает со всех сторон

Черный и золотой.

Царскою водкой сжигает он,

Звездною кислотой.

Летят тяжелые года

Легче наших минут.

Суша и Воздух, Огонь и Вода

В три погибели гнут.

Одна планета сказала другой

На языке планет: —

И мы, сестра, летим на огонь,

Туда, где тепло и свет.

Вокруг огня,

Скорей, чем дым,

Дорогою крутой,

Ветер в лицо —

И мы летим

С должною быстротой…

…Вот начинается на дворе

Веселой зари разбег.

Вот просыпаюсь я на заре,

Маленький человек.

Окна распахиваются звеня,

И вольный этот рассвет

Потом эпохи идет в меня,

Длинным путем газет,

И каждою стачкой, пролившей кровь,

Восстаньем с той стороны,

И черной работою мастеров

Громкой моей страны,

Которая за окном, за дверьми

Летит дорогой крутой, —

И ветер в лицо,

И движется мир

С должною быстротой.

1930

Мы входим в Пишпек

Так в Азию входим мы.

Ник. Тихонов

Не детской неправдой, раздутой втрое,

Ветрами пустынь чалму качая, —

Азия просто пошла жарою,

Красным перцем, зеленым чаем.

Круглей пиалы, плотнее плова,

Над всеми ночами плыла луна,

И мухи, как тучи, летели, лиловы,

Колючие тучи, — честное слово,

Азия ими полным-полна.

И в эту пору сухого вызова,

В грохот базаров твоих, Киргизия,

В желтые волны, не зная броду,

Мы погружались, как рыбы в воду.

…Сейчас — ничего. Отдыхаем, сидим,

Так сказать, на мели.

И только рассвета легчайший дым

На самом краю земли.

Просторы покоем полным-полны,

И воздух не дрогнет, робея.

А желтый песок — желтее луны,

А небо — воды голубее.

Но легче, но шире, чем ветер любой

Идет на меня рассвет.

Я вижу, как в желтый и голубой

Врывается красный цвет.

И ноги

сами несут вперед,

И город

неплох на вид:

Арык течет,

и урюк цветет,

Верблюд не идет —

летит.

Но дело сложнее, пейзаж стороной,

Киргизия, ты обросла стариной!

Чужими руками, бочком, тишком,

И жар, и жир загребай,—

И лезет на лошадь пузатым мешком

Набитый бараниной бай.

Наверно, судьба у него не плохая:

Лошади нагружены;

Восемь халатов и три малахая,

Две молодых жены.

И вьюки — как бочки — полным-полны,

И жены теснятся, робея.

А все малахаи — желтее луны,

Халаты — воды голубее…

Но тут подымается над головой

Иного века рассвет, —

Я вижу, как в желтый и голубой

Врывается красный цвет.

И, юностью века зажатый навек,

Трубой пионерского крика

Он бродит с отрядом и лезет наверх,

Сгущаясь над зданием ЦИКа.

Мы много прошли на своих на двоих,

Мы годы шагали подряд.

И всюду друзей находили своих,

Хороших и прочных ребят.

В больших городах и от них вдалеке,

В халате и всяческом платье,

Мы их узнавали по жесткой руке,

По крепкому рукопожатью.

Для нас отдаленные материки

Не стоили медной монеты,

Мы ноги расставили, как моряки,

На палубе нашей планеты.

Под дьявольским солнцем, по горло

в труде,

В арычной воде по колено,

В полях, и заводах, и вузах—

Везде

Дерется мое поколенье.

Пускай переход под колючим дождем,

Сквозь длинный кустарника ворох, —

Мы сплюнем, ребята,

И мы перейдем —

Без денег и без оговорок…

Вы скажете: скольких наречий ключи

На льдах, на полях, на песках…

Поверьте, что Ленин похоже звучит

На ста тридцати языках.

1930

Редкий случай сенитиментального настроения (Кунгей Ала-Тау)

Леса тень,

Снега наст,

Горе киргизских гор…

Одна тропинка теперь у нас,

Ветрам наперекор.

Дует Улан.

Дует Сантас,

Я трудный мешок несу.

Теплого Озера синий таз

Еле блестит внизу.

Сколько прошел — не знаешь сам.

Годы проходят — пусть!

Один по полям,

Один по лесам,

По льдинам один путь.

Так перелистывай календари.

Затягивай кушак.

И только в долине, внизу, вдали,

Орет на ветру ишак.

И годы шагать,

И век прожить —

Ни гроша за душой.

Но жить в тишине и копить гроши

Выигрыш небольшой.

Уж лучше бродить и тоску таскать,

Нести на плечах в аул.

И я теперь горячей песка,

Суше, чем саксаул.

И пусть уже звенит в ушах

От собственных шагов,

Пускай орет один ишак,

Как десять ишаков.

Сольется все в одну струю,

Как все дороги в Рим…

Ты говоришь,

Я говорю,

Оба мы говорим.

Дует Улан,

Дует Сантас,

Вечер упал в росу.

Теплого Озера синий таз

Еле блестит внизу.

А где-то, наверно, по краю рек,

Кроясь вечерней тьмой,

Почтовый автобус ползет в Пишпек,

Киргизы едут домой.

И мне, сознаюсь, куда ни пойти,

На северо-запад придут пути.

К моей судьбе

Лицом к лицу,

К одной тебе,

К одному концу.

Автобус проходит в покой гаража,

Киргиз приезжает в юрту семьи.

И пыльные губы мои, дрожа,

Падают на твои.

И темные руки берут тебя,

Легкую, говоря

Про длинный путь по ночным степям,

Синие леса,

Темные моря.

А завтра опять на огне костра

Походные щи варить,

И снова пустыня песка и трав…

А впрочем — что говорить…

Мы строим лучшее бытие

На лучшей из планет.

А песня что? — Спели ее.

Забыли ее — и нет.

1929–1933

Из книги «АРТПОЛК»

Знамена

Андрей Коробицын

Что такое граница?

Спокойнейших сосен вершины,

Моховое болото, туманы, дожди и песок,

Хойка — финский ручей шириною в четыре

аршина —

И тропинка к заставе, бегущая наискосок.

Что такое граница? Работа широкого риска,

Это — путь пограничника, ночью, дозорной

тропой,

Это — маузер сбоку, как самая суть террориста,

И навстречу бандиту — фуражек зеленый

прибой.

Надо выйти вперед и открытою грудью

пробиться

Через ряд мелочей,

К основному рассказу ведя.

И тогда — на виду — зашагает Андрей

Коробицын

По зеленой земле,

По блестящему следу дождя.

Прямодушен порядок деревьев тяжелых

и ржавых,

У тропинки — сарай, совершенно дремуч и

мохнат.

И молчат за сараем

Представители «мирной» державы,

Документы в порядке —

От маузеров до гранат.

Вот уже ветерком, как тишайшею смертью,

подуло…

Пограничник идет по тропинке,

И тут невозможна ничья.

Что такое граница?..

Четыре прищуренных дула,

Окрик «стой!» и «сдавайся!»

И четыре аршина ручья.

Пограничнику ясно одно (и отсюда

рождается подвиг):

Нарушители наших границ, перешедшие

берега,—

Это новая бомба в напряженное сердце

заводов,

Враг на нашей земле.

Коробицын идет на врага.

Так ударили пули, опаленный кустарник

ломая,

И тогда на тревогу и выстрелы,

Покидая ночные посты,

С двух сторон выбегают на помощь…

Торопитесь, товарищ Мамаев!

И начальник заставы

Продирается через кусты.

Он не видит еще

Уходящей на север границы,

Результатов неравного боя

В невеселой предутренней мгле,

Где, простреленный трижды,

Лежит у ручья Коробицын,

И бандиты уносят бандита

К пристрастной финляндской земле.

Там знамена рябин опускают тяжелые

кисти

Явно-красного цвета.

Рассвета проходит река.

И кончается повесть…

И нету пятна на чекисте,

На простой, как железо,

Биографии батрака.

Нам известны военные подвиги

Всевозможных времен и окрасок,

Но Андрей Коробицын

Превосходною славой звени!

В этом есть напряженье

И мужество

Целого класса,

И над самою смертью

Тебя подымают они.

Хойка, финский ручей,

Ты катил свои темные воды,

В расторопном порядке

Бежали волна за волной…

Я видал эту мрачную пропасть,

Разделяющую народы,

Шириною в четыре аршина

И едва ли в аршин глубиной.

Но единое дело идет по земле нерушимо.

И дождется ручей величайшего дня своего:

Мы поставим мосты

Протяженьем в четыре аршина,

Дети вброд перейдут

Пустяковые воды его.

1932

Будни

Три стихотворения о коне

Первая встреча

Что увидел я сначала,

Утром, первый раз, когда

В полумраке возникала

Эта грозная беда?

Хуже бреда,

Злее смерти

Наклонились надо мной

Зубы длинные, как жерди,

Опаленные слюной.

Выше — глаз глядел сердито,

Полный красного огня,

И огромное копыто

Сбоку целилось в меня.

Хладнокровный горожанин

Ощутил при виде их

Как бы легкое дрожанье

Всех конечностей своих.

За дощатой загородкой

Против зверя одинок,

Обладал он только щеткой,

Словно чистильщик сапог.

Но от века и до века,

Оглашая торжество,

Правит разум человека,

Воля страшная его.

Он врывается с размаха,

Видя вещи все насквозь, —

Он в кармане ищет сахар:

Укрощенье началось.

1933

Дружба

1

Конь во сне бормочет глухо,

Гривой медленно горя.

Над его высоким ухом

Подымается заря.

Бродит шорох, наступая,

Ухо тянется, дрожа.

То не ухо —

То слепая,

Первобытная душа

Видит:

Облачной тропою

Ходит рыжая луна,

И стоит у водопоя

Предводитель табуна.

Вот он вздрогнул,

Вот он замер…

Но, уздечкою звеня,

Азиатскими глазами

Дружба смотрит на меня.

2

Я возьму седло и сбрую,

Все, что скажет отделком,

Стремена отполирую

Самым мелким наждаком.

Я работу кончу первый

(Кто мне скажет: подожди)

Скоро осень и маневры,

И походы, и дожди.

Будут дни пороховые

Вплоть до яростной зимы.

Всё, товарищ, не впервые:

Старослужащие мы.

3

На Востоке ходят бури,

Тучи, полные огня.

Там давно готовы пули

Для тебя и для меня.

Но, шагая в горе боя,

Пороха багровый чад,

Отвечаю: нас с тобою

Никогда не разлучат.

Если рапорт без ответа,

Не оставят нас вдвоем, —

Мы до Реввоенсовета,

До Буденного дойдем.

Скажем: «Как, разъединенным,

Нам идти под пулемет?!»

Я ручаюсь, что Буденный

С полуслова нас поймет.

1933

Последнее стихотворение о коне

Никогда, ни под каким предлогом

Не хочу предсказывать, друзья,

И, однако, гибели берлога

Снится мне, темнея и грозя.

Вижу тучи, прущие без толку,

Отблеск дальнобойного огня,

Дальше все потеряно… И только —

Морда полумертвая коня,

Душная испарина и пена.

Это он, а вместе с ним и я,

Оба — тяжело и постепенно —

Падаем во мрак небытия.

Падаем…

Но через толщу бреда

Музыка плывет издалека, —

То растет великий шум победы,

Гул артиллерийского полка.

Так во сне моем произрастает

Истины упрямое зерно.

Что поделать? Жизнь идет простая,

С ней не согласиться мудрено.

Лето нас приветствует июлем.

Ясной радугой, грибным дождем.

Мы еще поездим,

Повоюем

И до самой смерти доживем.

1933

Встреча

О верности свидетельствуем мы…

_____

Пустыни азиатские холмы,

И пыль путей, и мертвый прах песка,

И странствия великая тоска.

Пустая ночь ползет из края в край,

Но есть ночлег и караван-сарай,

Дикарский отдых, первобытный кров

И древнее мычание коров,

Блаженная земная суета —

Мычание домашнего скота.

Скорей гадай, шагая на огонь:

Чей у столба уже привязан конь?

Кого сегодня вздумалось судьбе

Послать ночным товарищем тебе?

Перед тобой из душной темноты

Встают его простейшие черты

И пыль путей и мертвый прах песка

На рваных отворотах пиджака.

Закон пустыни ясен с давних пор:

Два человека — длинный разговор.

Куда ведет, однако, не слепа

Его мужская трезвая тропа?

О чем имеют право говорить

Работники, присевшие курить,

Пока война идет во все концы

И Джунаида-хана молодцы

Еще несут на уровне плеча

Английскую винтовку басмача?

Он говорит сквозь волны табака: —

Порою, парень, чешется рука.

Пустыня спит, пески ее рябят,

А мне бы взвод отчаянных ребят,

И на бандита вдоль Аму-Дарьи

Уже летели б конники мои!..—

Я посмотрел на рваные слегка

Косые отвороты пиджака, —

Там проступали, как пятно воды,

Петлиц кавалерийские следы.

Я говорю:

— Продолжим план скорей…

Сюда бы пару горных батарей,

Чтоб я услышал, как честят гостей

По глинобитным стенам крепостей,

Как очереди пушечных гранат

Во славу революции гремят. —

Мы встали с мест, лукавить перестав,

Начальствующий армии состав,

И каждый называл наверняка.

Как родину, название полка.

Мы встали, сердце верностью грузя,

Красноармейцы, конники, друзья,—

Мы вспоминали службу наших дней,

Товарищей, начальников, коней.

Республики проверенный запас!

На всех путях Союза сколько нас,

Работников, сквозь холода и зной

Раскиданных огромного страной

От моря к морю, от песка к песку.

Мы только в долгосрочном отпуску,

Пока она не позовет на бой,

Пока бойцы не встанут за тобой.

И повторяет воинский билет,

Что это отпуск. Увольненья нет.

Из книги «ДЕНЬ ОТПЛЫТИЯ»

Под звездами Азии

Звезда над рекой

Ущелье. Костра красноватые клочья.

Звезда над китайской рекою.

Нас Азия жжет пограничною ночью.

Она не дает нам покою.

Я только сказал,

Что, по скромным подсчетам,

Что так, потихоньку мечтая.

Отсюда четыре часа самолетом

До красных районов Китая,

Где с боем проходит

Над смертью бездарней

Суровое братство народа

И рвутся на клочья

В боях легендарных

Знамена Шестого похода.

Я только сказал командиру,

Что руки

Имею, способные к бою:

Я год обучался военной науке

И дружбе с отвагой любою.

Когда же дозволено будет приказом —

За лучшее дело на свете

Скрипучий подсумок набить до отказа,

Коня заседлать на рассвете?..

И только река грохотала над миром,

Трудясь, волочила каменья.

И я услыхал своего командира: —

Терпенье, товарищ. Терпенье.

1935

Граница

Я вспомню, конечно

Чернейшие травы,

Тишайшие звезды и груду

Камней у реки.

Далеко до заставы,

Которую я не забуду.

Летят комары

Миллионным отрядом,

И насторожились сурово

И умные уши овчарки,

И рядом —

Фуражка бойца молодого.

Товарищ,

Мы где-то встречались; наверно,

И ты узнаешь меня тоже.

Мы братья

В семье неизменной и верной

И, значит, хоть чем-то похожи.

За нами — —

Громада Советского Дома,

Враждебная ночь — перед нами.

И выстрелы здесь —

Это вестники грома,

Короткое молнии пламя.

Проходят года

К неизвестным пределам,

Но братство — оно сохранится

Везде,

Где тревога за общее дело, —

А это есть чувство границы.

И я потеряю

И песню и слово.

Охвачен заботой иною,

И все-таки

Всё заработаю снова —

Все будет,

Пока вы со мною.

1936

Аня Гордиенко

Может быть, я все забуду, кроме

Солнца, озарившего пески,

Пассажиров на аэродроме,

Совершенно мутных от тоски.

Два жилых строенья тишиною

Крыты и песком заметены.

Кролики, бессильные от зноя.

Чуть не помирают у стены.

И провал в сознании. И, снова

Уходя в сияющую тьму,

Я тотчас же вспомню Иванова.

Чтобы позавидовать ему.

Ибо, с легкостью непогрешимой,

В небесах, лишенных суеты,

Девушка ведет его машину

Над пустыней — до Алма-Аты.

Я хочу не много (может, много?):

Песни настоящие сложить,

На тяжелых странствовать дорогах,

Двадцать лет простых еще прожить

И увидеть дочь свою такою:

Легкую, в загаре золотом,

С маленькою жесткою рукою,

Ясными глазами, твердым ртом.

1936

«Я верую в молодость…»

Я верую в молодость:

Может быть, годы

В пути проведя неустанно,

Но песня пройдет

Сквозь пустыни и горы

До самой души Казахстана.

Не мигом единым,

Когда на просторах

Ударит зарница косая, —

Трудись, моя песня,

Как лампа шахтера

Во тьме рудников Ачи-сая.

Трудись,

Чтобы в мире тебя не забыли,

В глуши называли родною.

Ты вся почернеешь

От угольной пыли,

Запетая Карагандою.

Мы новой

Железной дорогой доедем,

Нас лучшая встретит бригада —

И ты заблестишь

От восторга и меди

В тяжелой жаре Коунрада.

Нас путь поведет,

Отдыхать не желая,

На бурых верблюдах качая,

Кривыми тропинками

Горных джейлау,

Равнинами риса и чая.

Нас вымоют реки

И бури продуют

Ветрами — на тех переправах,

Где полною грудью

Тебя, молодую,

Бойцы запоют на заставах.

1935

Аральское море

Четыре раза в жизни

я видел Аральское море —

Всегда из окна вагона,

на самой заре, мельком.

И я увидал, что это

все той же пустыни горе,

Продолженное водою,

начатое песком.

Плоское, неживое,

как выкрашенная фанера,

Чем ты волнуешь сердце

в длинных лучах зари —

Не знаю. Но я поклялся

войти в тебя от Чарджуя

На мутных, на желто-серых

водах Аму-Дарьи.

1936

Через пять тысяч верст в альбом

Я напишу тебе стихотворенье:

Там будет жаркий азиатский день,

Воды неумолкаемое пенье

И тополя стремительная тень.

И я, идущий с низкого холма

Туда, где под глубокой синевою —

Все белые — зеленою листвою

Окружены окраины дома.

Вперед, вперед! На ярко-белых ставнях

Дробится свет. Бежит, поет вода.

А комнаты молчат. И темнота в них,

И только платье светлое. Тогда

Полдневный мир, который так огромен,

Дома на солнце и вода в тени,

Жара за ставнями, прохлада в доме —

Все скажет нам, что мы совсем одни.

И кончится мое стихотворенье,

И все исчезнет в городе твоем.

Дома уйдут, воды умолкнет пенье,

И только мы останемся. Вдвоем.

1937

Город в горах (Поэма)

Глава первая

Я знаю, что не ради развлеченья

Тогда поехал показать Гиссар

Желавший мне добра и просвещенья

Одной бригады конной комиссар.

Он так хотел,

Чтоб, перейдя преграды.

Я понял те событья и дела,

Которыми история бригады

Действительно похвастаться могла.

______

По каменным ущельям,

По оврагам

Ночь отступала медленно.

За ней

Шли наши кони моложавым шагом

Военных, добросовестных коней.

Одна звезда,

Как наконечник медный,

Еще пронзала небо сентября.

Потом она исчезла незаметно,

И у реки застала нас заря.

А я до самой смерти не устану

Учиться слову твердой чистоты

У полных силы рек Таджикистана,

Стремительных

Без всякой суеты.

Да и не надо вовсе быть поэтом,

Чтоб постоянно помнить этот час, —

Все было чисто вымыто рассветом,

Все от души приветствовало нас.

Блестели камни, смело улыбаясь,

Вода мечтала напоить коней.

Вдали — гора пустынно-голубая

И та звала, чтобы подъехать к ней.

Она влекла на ясные вершины

И ниже стала, чтоб решились мы.

И говорило утро над равниной,

Что никогда не будет больше тьмы.

И даже стало жалко на мгновенье,

Что уж не будет в мире никогда

Ни блеска звезд,

Ни птиц ночного пенья.

Наивных песен, спетых без труда.

А кони в медленном недоуменье

Входили в воду без доверья к ней,—

Та по дороге терлась о каменья

И пропадала у других камней.

Не так ли нам назначено судьбою,

Как этих рек свободная вода,

Стремиться каменистою тропою

И с гулким морем слиться без следа.

_____

Я многое слыхал про военкома.

И скромность

Легендарная давно

По всем рассказам мне была знакома.

Но я никак не думал, что дано

Ей столько несравненного упорства:

И стоило спросить о нем самом —

Лицо худое становилось черствым

И разговор, налаженный с трудом,

Он обрывал.

Но я таил надежду,

Я чувствовал, никак не торопясь,

Что жизнь сама работала

И между

Двух душ людских

Протягивала связь.

И я дождался долгих разговоров

Среди щемящей сердце тишины

С той искренностью полной,

Для которой

Нам эти ночи тихие даны.

Тогда за сдержанностью благородной

Я разгадал однажды у него,

Что в глубине души своей свободной

Он был поэтом слова одного:

Когда в быту

Кого-нибудь —

Любого

Товарищем, как все мы, называл,

Он точный смысл излюбленного слова

С первоначальной силой сознавал.

И он любил

Века любимый горем,

Тот угнетаемый из рода в род,

Отброшенный к могучим плоскогорьям

Эмирами бухарскими народ.

И было так, до слез, ему знакомо

Лицо невыразимой нищеты,

Отмеченные вечною трахомой,

Усеянные оспою черты.

Что никогда он не жалел усилий,

Ни жизни проходяшей —

Ничего;

И люди повсеместно становились

Товарищами верными его.

И за народов сомкнутое братство,

За общий труд

И общее богатство

Работал он

Как постоянный друг

Пятнадцать лет

Не покладая рук.

Пятнадцать лет

Он воевал за это,

В седле не засыпая до рассвета;

И счастлив был,

Когда,

С известным шиком

На ишаках проехав босиком,

Его четыре старика таджика

Окликнули:

— Товарищ военком!

_____

Итак, мы ехали.

За пылью белой

Открылся город.

Жизнь была проста.

И охраняло утро, как умело,

Спокойный сон Гиссарского хребта.

И вечный снег был поднят временами

Так высоко в лазурные миры,

Что облака, летевшие над нами,

Не достигали до колен горы.

И на заре,

Среди холмов отлогих,

Пересекая спящую страну,

Я услыхал на каменной дороге

Военную историю одну.

Глава вторая

Был год, когда заговорили пули

Почти на всех восточных рубежах,

Когда, расставшись с храбростью в Кабуле.

Бежал забытый ныне падишах.

День шел за днем,

И было нелегко в них

Угадывать событий бурный ход.

Уже в горах орудовал полковник

Английской службы.

И совсем не тот,

Что, в оперном красуясь опереньи

И в романтичной доблести во всей,

По розовым пескам стихотворений

Как бескорыстный бродит Одиссей,

Не тот чудак,

Обманутый жестоко,

За дымовой завесою легенд, —

А злобный враг свободного Востока,

Британских банков бешеный агент,

На знамени которого нашито

Одно лишь слово черное — «война»,

Кто ради злого золота наживы

На племена бросает племена.

В Таджикистане бесновалось байство,

Почуя смерть.

Был славный год, когда

У нас входила в сельское хозяйство

Победа коллективного труда.

А там, уже заботясь о начале

Военных дней,

В предательской тиши

Английские винтовки получали

Бухарского эмира курбаши.

В пылу религиозной дисциплины

Муллы в мечетях выбились из сил.

— Пора обрушить горы на долины! —

Какой-то дервиш пьяный возгласил. —

Пусть каждый будет злобен и неистов,

Душою тверд и на решенья скор,

Чтобы окрасить кровью коммунистов

Седые реки, льющиеся с гор. —

И был решен поход огня и стали

На городок, затерянный в горах,

Куда и самолеты не летали,

Где цвел урюк, белея, во дворах.

Он назывался городом — поселок,

В котором сотня глиняных домов

Раскинулась на желтизне холмов

Среди арыков быстрых и веселых.

И был в широкой впадине, внизу,

Украшен круглой площадью базарной,

И ничего не знал о легендарной

Судьбе, пересекающей грозу.

А по ущельям конница скакала,

И к вечным льдам

Среди суровой мглы

Шли по ночам наймиты аксакалов

Готовить путь для банды Файзулы.

Уже на перевалах лицемерных

Лежали кошмы лентою рябой,

Чтоб не скользили кони правоверных,

По ледникам шагая на разбой.

Чтобы, тайком пробравшись через горы

Тропой, пробитою сквозь лед и снег,

Мог Файзула обрушиться на город

С отрядом в полтораста человек.

Глава третья

В горах ночная стелется прохлада.

Дымит костер. Кругом сырая мгла.

Спят басмачи под грудою халатов,

Но бодрствует над ними Файзула.

Его, на свет рожденного войною,

Клинок не рубит,

Пуля не берет,

И не имеет равных под луною

Карабаир, стремящийся вперед.

Сидит басмач лоснящеюся тушей,

И нестерпимо ясен лик его,

И те дожди, что все пожары тушат,

Ему не в силах сделать ничего.

Он, как отец, хлопочет над отрядом.

А у костра, не опуская век,

Расположился, точно равный, рядом

Невзрачный, кривоногий человек,

Но, видно, птица дальнего полета…

Он тоже вождь. Хотя бы потому,

Что темное устройство пулемета

Ему знакомо в банде одному.

Да и при блеске солнечного света

Его не сабля выделит, не конь,

А борода немеркнущего цвета.

Багровый, медленный ее огонь

Нам осветит теперь иные вещи,

Чтоб за порогом уголовной тьмы

Этапы биографии зловещей

Ясней и резче различали мы.

Немалый срок придется нам отмерить,

Чтобы найти первоначальный след,

Когда открыл кадетский корпус двери

И прапорщика выпустил на свет.

И он понес по узким тропам мира

Сияние военного мундира,

Переменил полдюжины пехотных

Заброшенных в провинции полков.

Играя в карты,

Бреясь неохотно,

Терпя нужду

И не платядолгов.

И жизнь его катилась молодая.

Потом — война,

Где, не жалея сил

И храбростью нисколько не страдая,

Он от снарядов ноги уносил.

Потом —

Война иного устремленья

Его переместила на Восток,

И он попал в стремительный поток

Всеобщего от красных отступленья.

Бежал с людьми, прожженными дотла,

Не умываясь,

Бороды не брея

И оживая только у стола,

Когда на нем бутылок батарея.

Потом и это кануло на дно…

Война, и жизнь, и гибель заодно —

Все сплошь покрыто матерною бранью,

Все пройдено.

И не его вина,

Что нет ни офицерского собранья,

Ни денщика,

Ни девки,

Ни вина.

Что не добром

И не судом судеб,

А волею российского народа

За рубежом,

Среди чужой природы,

Он обречен искать и кров и хлеб.

Но все пошло по маслу у него,

И под сияньем неба голубого

Он был молниеносно завербован

Разведкой государства одного.

Там года два

С успехом неизменным

Его — на выбор — обучали быть

Афганцем, и таджиком, и туркменом

И все остатки совести забыть.

И, обучив,

Забросили с размаха

В дипломатию азиатских стран,

Где он, Христа меняя на Аллаха,

Евангелье меняя на Коран,

Жил с племенами

В постоянном страхе.

Потом привык, наглея по углам.

Попы, муллы,

Цари и падишахи —

Не все ль равно?..

Пусть властвует ислам.

И, странствуя

И заметая след,

Он дотянулся до такой вершины,

Что, в счет не принимая матерщины,

Не говорил по-русски восемь лет…

Вот он сидит — на то имея право,

Как с братом брат,

От Файзулы направо.

Над ними слабый свет ночных планет…

Дымит костер…

Что делать в этой яме, —

Баранов жрать

И водку пить с друзьями?

А где друзья?

Их и в помине нет.

Живи, шпион.

В ночах нагих и черных

Чужих народов слушай голоса,

И жен своих, немытых и покорных,

Люби, закрыв тяжелые глаза.

Живи, жирея у чужой наживы.

Где Файзула,

Набитый салом шар,

Надменный трус,

Хитрец тупой и лживый,

Рукой другого

Загребает жар.

Где требует отчета без пощады

Британец, холодней, чем снега наст,

Что и в пески не выйдет без перчаток,

Но и в перчатке руку не подаст, —

Тут не разбить железной цепи звенья.

И только в те жестокие мгновенья,

Когда, сжимая руку на кинжале,

Гремел грабеж, неся зеленый флаг,

Вопили всадники

И кони ржали,

Врываясь в перепуганный кишлак,—

Он ощущал еще биенье сердца

Ускоренное.

В громе и дыму

Шли, озверев, его единоверцы,

Такие ж ненавистные ему,

Как только что убитые дехкане.

И все в багровом плавало тумане

И навсегда переходило в тьму.

Глава четвертая

Был город к ночи взят.

Еще вначале

Милиция, в составе двух бойцов,

Погибла вся.

И город защищали

Не то чтоб горсть особых храбрецов,

А десять граждан,

У которых было

Оружие.

Приладясь половчей,

Они едва не охладили пыла

Отряда в полтораста басмачей.

Но постепенно гасла оборона:

Они боролись, десять человек,

Пока хватило дроби и патронов,

В огне сраженья тающих, как снег.

Потом по узкой улице на приступ

Кавалерийский ринулся обвал

И непрерывный труд телеграфиста

Одною пулей сразу оборвал.

Но шли слова от аппарата Морзе,

И не сгорал в пустыне голос их,

На перевалах горных не замерз он

И на ветру великом не утих.

В нем кровь была,

И звон бандитских сабель,

И на друзей направленный удар.

И услыхал его в бессонном штабе

Одной бригады конной комиссар.

И он не ждал, покамест ночь пройдет.

Уже бойцы из длинного ангара

Катили шестиместный самолет.

Там разместились, кроме комиссара,

Начальник штаба,

Дальше — два бойца,

Запас необходимого свинца

И пулеметчик с легким пулеметом.

Потом рванулась гулкая земля

И сразу замерла под самолетом,

Верхушками деревьев шевеля.

Так начиналась первая разведка.

Внизу мерцали мертвой белизной

Вершины гор, расставленные редко

Под круглой металлической луной.

И летчик брал рекордные преграды.

(Тогда не знали быстроты иной

И мир еще не слышал об отрядах

Прославленной «катюши» скоростной,

Которые в стремительном движеньи,

Как метеоров светлая река,

Теперь прошли, не зная поражений,

Над юго-западом материка.)

Но, доводя до своего предела

И высоту и скорость,

За двоих

Работал он для правильного дела

И выручал товарищей своих.

Прошло часа четыре.

И уже,

Преодолев последнюю вершину,

Он вниз повел тяжелую машину,

Креня ее на резком вираже.

Тогда в сияньи лунном

Облик мира

Стеною стал в невиданной красе, —

И летчик обернулся к пассажирам

И подмигнул.

И улыбнулись все.

Отряд, овеянный дыханьем ветра,

Сошел на землю, на бугры песка,

В двенадцати примерно километрах

От опустевших хижин городка.

И ждать не стал, покамест ночь пройдет.

Среди равнины, освещенной слабо,

Шел комиссар,

Потом — начальник штаба,

За ними — два бойца.

И, пулемет

Пристроив на широкое плечо

И замыкая шествие ночное,

Шел пулеметчик, радуясь, что зноя

В такое время суток нет еще.

_____

Я все боюсь, что не сказал о многом,

Чего нельзя, быть может, упускать.

Я вел рассказ по боковым дорогам

И не сумел, наверно, передать

Хотя бы внешний облик военкома,

Его усмешки добрый и сухой

И зоркий блеск —

Мне хорошо знакомый —

Из-под очков в оправе роговой.

А главное —

Что знала вся бригада,

Чего и мне не позабыть вовек —

То ощущенье, будто с вами рядом

Живет такой надежный человек,

Который вправе поучить вас жизни

Живой и настоящей, без прикрас,

И прямоты,

И верности отчизне,

И скромности

Потребовать от вас.

_____

Рождалось утро, тихое, простое,

Был крови след ему невыносим.

И кони, сбившись в кучу, спали стоя,

И неземные травы снились им.

А тут же на виду лежали рядом

И агрономы, И учителя,

И ветерок летел, неся прохладу

И волосы у мертвых шевеля.

Костры на площади блестели.

Прямо

Плыл синий дым.

Награбленная снедь

В котлах варилась воинам ислама

Под небом, начинающим бледнеть.

Теперь они, вкусив отраду битвы,

На душных кошмах все поразлеглись,

Покамест звуки утренней молитвы

Не понеслись в мерцающую высь.

И снова похвальбы гортанный гром

И треск костра сходились воедино.

Где площади базарной середина

Была большим украшена ковром.

Там наконец

У жаркого котла

Неколебимо, как на поле бранном,

Над розовым, дымящимся бараном

Склонился просвещенный Файзула.

Он руки окропил перед едою,

И светел был суровый лик вождя,

Раздвоенной широкой бородою

На самого эмира походя.

И клокотанье огненного жира

Наполнило басмаческий базар,

И он притих перед началом пира…

И это все увидел комиссар.

Глава пятая

Вождем, который понял обстановку,

Был здравый смысл отваги.

В тот же миг

Он поднял сам наперевес винтовку

И бросился на площадь напрямик,

Где басмачи глазам своим сначала

Отказывались верить наотрез.

Но так «ура» над площадью звучало

И пулемета монотонный треск

Так был однообразен,

Что казалось,

Как будто он звучит сто тысяч лет

И никогда не смолкнет.

И усталость

Пришла и молвила:

«Спасенья нет».

Тогда шпион и увидал впервые

Пять человек

И легкий пулемет,

Потом очки блеснули роговые…

Не каждый это, может быть, поймет,

Но, странным ощущением влекомый,

Он цепенел,

Почти лишенный сил,

Покамест ромб в петлице военкома

Не различил.

И вдруг сообразил,

Что шла сюда дивизия.

И тотчас

Скомандовал, чтобы бежали все.

А наверху работал пулеметчик

Совсем один — в рассвета полосе.

Минуты шли,

И призрак смерти близкой

За ними брел,

Беря за пядью пядь.

Российский прапорщик,

Шпион английский

Понять не мог,

Что было их не пять,

Людей, снабженных сотнею патронов,

И не дивизия;

Что с ними в бой

Сто семьдесят шагало миллионов.

Объединенных братскою судьбой;

Что с ними были в битве превосходной,

Простертые от самого Кремля,

И небо в самолетах быстроходных,

И танками покрытая земля.

А площадь шевелилась, как живая,

Верблюд метался — неизвестно чей,

И пулеметчик счастлив был, сажая

За пулей пулю в спины басмачей.

Над ним заря суровая застыла.

Но, все для военкома заслоня,

Мелькнул на солнце огненный затылок,

И военком прицелился в коня

И выстрелил.

И сразу конь немного

Отяжелел,

Задергал головой,

Задумался…

И — рухнул на дорогу,

И придавил у прапорщика ногу,

И кончил годы жизни боевой.

_____

Над площадью,

Как над лесной поляной,

Дрожала тишина в заре стеклянной.

Что ж, прапорщик!

Укрывшись темнотой,

Тебе бы затеряться на чужбине

Снежинкою на ледяной вершине,

Песчинкою в пустыне золотой…

Нет. Все равно.

Дела твои плохие.

Взгляни на женщин:

В ясном свете дня

Ты видишь их глаза,

Он и сухие

От ненависти черного огня.

И беспощадный день проходит мимо…

Он сединой, как серою золой,

Твою башку покрыл неумолимо.

И ты пошел — веснушчатый и злой.

Теперь по многочисленным приметам

Ты в самом деле наконец узнал,

Что на пути к свиданью с Магометом

Тебе остался только трибунал.

_____

А через день уже видали горы,

Открыв ветрам сияющую грудь,

Как проходили эскадроны в город

И военком летел в обратный путь.

Внизу в живых источниках Востока —

Арыках, полных желтою водой, —

Среди полей, раскинутых широко,

Таджикистан трудился молодой.

И дети шли, не ведая печали,

Варился плов на пламени с утра,

И красным перцем мясо заправляли

Прославленных обедов мастера.

И вся равнина пела.

И над нею

Уже незримо колыхался зной,

И хлопок цвел, блестя и пламенея

Почти честолюбивой белизной.

И рвущееся горною рекою

Неукротимой жизни торжество

Навеки было создано рукою

Бесчисленных товарищей его.

И он летел — старик,—

Смеясь над тленом,

В больших очках,

Высокий, полный сил,

Хоть был по виду не совсем военным

И орденов обычно не носил.

Заключение

Как далеко до Азии…

Погода

На севере

Полна дождей и тьмы.

Хотел бы я, чтобы вернулись годы,

Когда в Кулябе собирались мы.

Но я дружу с надежными словами.

Не склонные к бессмысленной игре,

Среди песков

Они ходили с вами

В семидесятиградусной жаре.

И у поэмы пересохло в горле…

Читатель мой, живущий нашим днем, —

Моряк ли ты,

Чекист ли ты,

Шофер ли —

Мы говорим

На языке одном.

Еще не раз ударит гул набата,

На всех фронтах

Не кончена борьба,

И по барханам

Желтым и горбатым

Нас понесет

Военная, судьба.

И мы —

Герои или не герои —

Но не нарушим слова своего,

Чтобы один за всех

Стоял горою

И, уж конечно,

Все за одного.

И по равнинам мира боевого

Пройдет советской доблести отряд.

И грянет бой.

И всё в порядке снова,

Как на границах наших говорят.

1938

Единственное невеселое путешествие

С. Л.

Бедные рифмы

Невесело мне было уезжать.

А, думаешь, мне весело скитаться,

В гостиницах унылых ночевать,

Чего-то ждать в пути — и не дождаться,

Чему-то верить, в чем-то сомневаться

И ничего как следует не знать?

Наверно, в жизни нужно зарыдать

Хоть раз один. Не вечно же смеяться

Сумевшему внезапно угадать,

Что нам придется навсегда расстаться,

Что в час, когда сердца должны смягчаться.

Я не смогу ни плакать, ни прощать.

1939,
Мончегорск

Бессонница

Я с ума, вероятно, спятил, —

Все мне чудится: в тишине

Работящая птица дятел

Клювом бьет по моей стене.

Ладно — пусть себе суетится

И долбит, и долбит опять.

Пусть уж лучше не ты, а птица

Не дает мне ночами спать.

1939,
Мончегорск

Примета

День отошел — а мне и горя мало.

Издалека, среди густых ветвей,

Кукушка сорок раз прокуковала,

И я был рад и благодарен ей.

Но ясно мне сквозь дальний дым рассвета.

Что только в миг смятения и тьмы

Нам сердце может радовать примета,

В которую не верим с детства мы.

1939

Вечер

Н. А. 3.

Те желтые огни в бревенчатых домах,

Та гладкая вода, весла внезапный взмах,

Та тихая река, смиренный воздух тот

Избавили меня от горя и забот.

Пускай на миг один — и то спасибо им:

Он и теперь со мной, всем обликом своим.

Воспоминаний свет, пронзающий года,

У нас нельзя отнять нигде и никогда.

1939

Песенка

И ты был, друг мой, тоже

Получше, помоложе,

И девушка хотела

Не разлюбить вовек.

И сочинил ты в песне,

Что нет ее прелестней,

И сам тому поверил,

Наивный человек.

Но годы, слава богу,

Проходят понемногу,

Живешь, не ожидаешь

Ни писем, ни вестей.

А за стеною где-то

Поется песня эта

О девушке, о счастье,

О юности твоей.

1939,
Р. Тулома

Кандалакша

Вл. Лифшицу

Ну что ж, попробуй.

Вдруг все будет так же:

Немного хлеба,

водка,

соль,

табак.

Опять пройдешь

по Нижней Кандалакше.

Опять

перевезет тебя рыбак.

И там, где ты

забыл дороги к дому,

Где в белом блеске

движется волна,

Сожмется сердце:

столь не но-земному

Чиста она,

светла

и холодна.

Наверх,

туда, где сосны завершили

Свой трудный путь.

Еще издалека

Увидишь камень,

поднятый к вершине

Могучею

работой ледника.

А там —

подъем окончен.

И мгновенно

Поющий ветер

хлынет на тебя,

И ты услышишь

музыку вселенной,

Неистребимый

голос Бытия.

А солнце

и не ведает заката,

А облик мира

светел и велик.

Да,

здесь,

на миг,

был счастлив ты когда-то.

Быть может,

повторится этот миг.

1939,
Мурманск

«Прикажете держать себя в руках…»

Прикажете держать себя в руках,

В работе находить свое спасенье,

Слова искать в пустынных рудниках

Под непрерывный гул землетрясенья

И самому, о гибели трубя,

Замучить ту, что все же не разлюбит?..

Стихи, стихи! Возьмут они тебя,

На миг спасут — и навсегда погубят.

1939,
Мурманск

Память

Да разве было это?

Или снится

Мне сон об этом?

Горная река,

Далекая

китайская граница

И песенка

уйгура-старика.

Да разве было это?

На рассвете

Труба и марш.

Военный шаг коней.

И с Балтики

врывающийся ветер,

И шум ручья,

и влажный блеск камней.

И веришь и не веришь…

И с трудом

Бредешь за памятью

в ее туманы.

…Бревенчатый

под тихим солнцем дом

И вереском

поросшие поляны.

И то, чего забыть

никак нельзя,

Хотя бы вовсе

память изменила:

И труд,

и вдохновенье,

и друзья,

И ты со мной.

Все это было.

Было.

1939,
Мурманск

«О, если мог бы я, хоть на мгновенье…»

О, если мог бы я, хоть на мгновенье,

Поверить в то, что все вернется вдруг

И я почувствую прикосновенье

Таких далеких и желанных рук!

За окнами, в сиянье зимней стужи,

Лежит залив. Кругом — холмы, леса.

А мне все кажется, что это хуже,

Чем жить в аду — но верить в чудеса.

1939,
Кандалакша

«Что мне теперь песок любой пустыни…»

Что мне теперь песок любой пустыни,

Любого моря блещущий прибой,

Мне, ясно понимающему ныне,

Насколько я в долгу перед тобой.

Я дешево плачу: смертельной мукой,

Томительным сознанием вины,

Отчаяньем, и горем, и разлукой —

За ту любовь, которой нет цены.

1939,
Кировск

«Да, это я сказал. Не будь упрямым…»

Да, это я сказал.

Не будь упрямым

И трубку телефонную

сними,

И позабудь,

наедине с Хайямом,

О том,

как суетятся за дверьми.

А стоит только

вам

разговориться,

И ты увидишь мир

с иных высот.

Сам посуди:

тебе, товарищ, тридцать,

А старику,

пожалуй,

девятьсот.

1939,
Мурманск

Гроза

Из книги «СТИХИ ВОЕННОГО КОРРЕСПОНДЕНТА»

Новогодняя ночь

Зима и ночь. И мерзлых трупов груда.

Здесь были укрепления врага.

Живых врагов мы выбили отсюда,

А мертвых — скоро занесет пурга.

И мы в боях немало потеряли.

И мы хлебнули горя и невзгод.

Но с бодростью, без страха и печали

В траншеях этих встретим Новый год.

Пусть в канонаде ночи новогодней

Забыли мы, что значит тишина,

Но праздник свой мы празднуем сегодня,

И кружки нам наполнит старшина.

И пусть не будет дружеской пирушки.

Пускай кругом метели и снега, —

Друзья поднимут жестяные кружки

За Ленинград и за разгром врага.

Еще не время говорить про славу,

Но знают все, что выше нет наград,

Чем, победив, сказать стране по праву:

Мы отстояли в битвах Ленинград.

31 декабря 1941

Ленинград

Весна идет, и ночь идет к рассвету.

Мы всё теперь узнали на века:

И цену хлеба — если хлеба нету,

И цену жизни — если смерть близка.

И деревень обугленные трубы.

И мирный луг, где выжжена трава,

И схватки рукопашные, и трупы

В снегах противотанкового рва.

Но так владело мужество сердцами,

Что стало ясно: Он не будет взят.

Пусть дни бегут и санки с мертвецами

В недобрый час по Невскому скользят.

Людское горе — кто его измерит

Под бомбами, среди полночной тьмы?

И многие, наверно, не поверят,

Что было так, как рассказали мы.

Но Ленинград стоит, к победе кличет,

И все слова бессильны и пусты,

Чтобы потомкам передать величье

Его непобедимой красоты.

И люди шли, чтоб за него сражаться…

Тот, кто не трус, кто честен был и смел,

Уже бессмертен. Слава Ленинградцам!

Честь — их девиз. Бессмертье — их удел.

Апрель 1942

«Напиши мне, дорогая…»

Напиши мне, дорогая,

Что-то стало не до сна.

Не хочу, чтобы другая,

А хочу, чтоб ты одна.

Помню: шли мы возле смерти

По равнине снеговой,

А вернулись — на конверте

Я увидел почерк твой.

Руки только что держали

Лакированный приклад,

Под обстрелом не дрожали,

А берут письмо — дрожат.

Я тебе писать не буду,

Как в атаку шли друзья,

Потому что вам оттуда

Все равно понять нельзя.

Вот вернемся, как ни странно,

И расскажем все подряд.

А пока — хвалиться рано.

Как солдаты говорят…

Напиши, чтоб хоть минуту

Ты была передо мной.

Не хочу сказать кому-то,

А хочу тебе одной:

Хуже смерти в нашем деле,

Если вдруг придет тоска,

Словно нету три недели

Ни завертки табака.

Так под Колпином, в блокаде,

Друг ударил по плечу:

«Мох закурим?» — Бога ради,

Даже вспомнить не хочу.

А метели, завывая,

Заметают снежный путь…

Где ты, почта полевая, —

Принесешь ли что-нибудь?

Декабрь 1942

Полковая артиллерия

Не все читающие сводку

Представить могут хоть на миг,

Что значит бить прямой наводкой,

На доты выйдя напрямик.

Под злобный свист свинца и ветра

Здесь пушку тащат на бегу,

Выкатывая на сто метров —

Поближе к лютому врагу.

Работы час горяч и грозен.

Расчеты прошибает пот,

И от шинелей на морозе

Густой и белый пар идет.

И все сильнее ветер колкий,

И все сильнее гром огня,

И ударяются осколки

О щит орудия, звеня.

Когда ж пойдут в атаку роты

И прозвучит сигнал: «Вперед!» —

От наступающей пехоты

Артиллерист не отстает.

Он гром орудий хладнокровно

Обрушит с новых рубежей,

И полетят на воздух бревна

Разбитых к черту блиндажей.

Артиллерийская работа!

Ты — бог войны в таком бою,

Где благодарная пехота

Идет под музыку твою.

Среди грядущих поколений,

Когда уйдут войны года,

Артиллерийских наступлений

Мы не забудем никогда.

И, окруженный славой чистой,

Как нашей правды торжество,

Живет девиз артиллеристов:

Отвага — Дружба — Мастерство!

1942

Солдаты Волхова

Мы не верим, что горы на свете есть,

Мы не верим, что есть холмы.

Может, с Марса о них долетела весть

И ее услыхали мы.

Только сосны да мхи окружают нас,

Да болото — куда ни глянь.

Ты заврался, друг, что видал Кавказ,

Вру и я, что видал Тянь-Шань.

Мы забыли, что улицы в мире есть,

Городских домов этажи, —

Только низкий блиндаж, где ни стать, ни сесть,

Как сменился с поста — лежи.

А пойдешь на пост, да, неровен час,

Соскользнешь в темноте с мостков, —

Значит, снова по пояс в грязи увяз —

Вот у нас тротуар каков.

Мы не верим, что где-то на свете есть

Шелест платья и женский смех, —

Может, в книжке про то довелось прочесть,

Да и вспомнилось, как на грех.

В мертвом свете ракеты нам снится сон,

Снится лампы домашний свет,

И у края земли освещает он

Все, чего уже больше нет.

Мы забыли, что отдых на свете есть.

Тишина и тенистый сад,

И не дятел стучит на рассвете здесь —

Пулеметы во мгле стучат.

А дождешься, что в полк привезут кино, —

Неохота глядеть глазам,

Потому что пальбы и огня давно

Без кино тут хватает нам.

Но мы знаем, что мужество в мире есть,

Что ведет нас оно из тьмы.

И не дрогнет солдатская наша честь,

Хоть о ней не болтаем мы.

Не болтаем, а терпим, в грязи скользя

И не веря ни в ад, ни в рай,

Потому что мы Волховский фронт, друзья.

Не тылы — а передний край.

Июнь 1943

Строитель дороги

Он шел по болоту, не глядя назад,

Он бога не звал на подмогу.

Он просто работал как русский солдат,

И выстроил эту дорогу.

На запад взгляни и на север взгляни —

Болото, болото, болото.

Кто ночи и дни выкорчевывал пни,

Тот знает, что значит работа.

Пойми, чтобы помнить всегда и везде:

Как надо поверить в победу,

Чтоб месяц работать по пояс в воде,

Не жалуясь даже соседу!

Все вытерпи ради родимой земли,

Все сделай, чтоб вовремя, ровно,

Одно к одному по болоту легли

Настила тяжелые бревна.

…На западе розовый тлеет закат,

Поет одинокая птица.

Стоит у дороги и смотрит солдат

На запад, где солнце садится.

Он курит и смотрит далёко вперед,

Задумавший точно и строго,

Что только на Запад бойцов поведет

Его фронтовая дорога.

1942

Товарищу

Дочь оставив и жену,

Шел товарищ на воину,

И берег он возле сердца

Фотографию одну.

А на карточке на той,

На любительской, простой,

Смотрит девочка, смеется,

Вьется локон золотой.

Труден, долог наш поход,

Нам еще идти вперед.

Этой девочке веселой

Третий год уже идет.

Тут нельзя не помечтать,

Как бы свидеться опять, —

Ясно, девочку такую

Интересно повидать.

У меня у самого

Тоже парень ничего, —

Скоро пятый год мальчишке,

И Андреем звать его.

А кругом — земля в огне,

Как ведется на войне.

Далеко дружку в Саратов,

А до Омска дальше мне.

Только, в общем, — все равно

Расстояние одно:

Нам считать не версты к дому,

А к победе суждено.

Так условимся на том,

Что с тобою мы придем

Раньше к Ревелю и к Риге,

А к Саратову — потом.

Декабрь 1942

Военные корреспонденты

Мы знали всё: дороги отступлений,

Забитые машинами шоссе,

Всю боль и горечь первых поражений,

Все наши беды и печали все.

И нам с овчинку показалось небо

Сквозь «мессершмиттов» яростную тьму

И тот, кто с нами в это время не был,

Не стоит и рассказывать тому.

За днями дни. Забыть бы, бога ради,

Солдатских трупов мерзлые холмы,

Забыть, как голодали в Ленинграде

И скольких там недосчитались мы.

Нет, не забыть — и забывать не надо

Ни злобы, ни печали, ничего…

Одно мы знали там, у Ленинграда,

Что никогда не отдадим его.

И если уж газетчиками были

И звали в бой на недругов лихих,—

То с летчиками вместе их бомбили

И с пехотинцами стреляли в них.

И, возвратясь в редакцию с рассветом,

Мы спрашивали, живы ли друзья?..

Пусть говорить не принято об этом,

Но и в стихах не написать нельзя.

Стихи не для печати. Нам едва ли

Друзьями станут те редактора,

Что даже свиста пули не слыхали,—

А за два года б услыхать пора.

Да будет так. На них мы не в обиде.

Они и ныне, веря в тишину,

За мирными приемниками сидя,

По радио прослушают войну.

Но в час, когда советские знамена

Победа светлым осенит крылом,

Мы, как солдаты, знаем поименно,

Кому за нашим пировать столом.

Август 1943

Раведчик

Наверно, так и надо. Ветер, грязь.

Проклятое унылое болото.

Ползи на брюхе к черным бревнам дзота,

От холода и злобы матерясь,

Да про себя. Теперь твоя забота —

Ждать и не кашлять. Слава богу, связь

В порядке. Вот и фриц у пулемета.

Здоровый, дьявол. Ну, благословясь…

На третий день ему несут газету.

Глядишь, уже написано про эту

Историю — и очерк, и стишки.

Берет, читает. Ох, душа не рада.

Ох, ну и врут. А впрочем, пустяки.

А впрочем — что ж, наверно, так и надо.

1943

«Скажешь, все мы, мужчины…»

Скажешь, все мы, мужчины,

Хороши, когда спим.—

Вот и я, без причины,

Нехорош, нетерпим.

Молод был — бесталанно

Пропадал ни за грош.

А состарился рано,

Так и тем нехорош.

Что ж, допустим такое,

Что характер тяжел,

Но уж если покоя

В жизни я не нашел, —

Холст на саван отмерьте,

Жгите богу свечу,

А спокойною смертью

Помирать не хочу.

Вижу лес и болото,

Мутный сумрак ночной,

И крыло самолета,

И огни подо мной.

Пуль светящихся нитки,

Блеск далекий огня —

Из проклятой зенитки

Бьет германец в меня.

Вот совсем закачало,

Крутит по сторонам,

Но мы сбросим сначала,

Что положено нам.

А потом только скажем,

Что и смерть нипочем.

Жили в городе нашем,

За него и умрем.

Мне не надо, родная,

Чтобы, рюмкой звеня,

Обо мне вспоминая,

Ты пила за меня.

И не надо ни тоста,

Ни на гроб кумачу,

Помни только, что просто

Помирал, как хочу.

24 июня 1943

Жене летчика

Анне Алексеевне Иконен

То было ночью, от столиц вдали,

Над мхом болот, ничем не знаменитых.

Мы, сбросив бомбы на врага, ушли

Сквозь заградительный огонь зениток.

И вот уже родной аэродром,

Плывет рассвет, слабеет гул мотора,

Потом — деревня, и знакомый дом,

И маленькая комната майора.

Нас было двое. И, как с давних пор

У всех мужчин, наверное, ведется,

Мы завели тот самый разговор,

Что неизбежно женщины коснется.

Майор сказал: «Уже четвертый год

Меня война с женою разлучает.

И я не знаю, как она живет,

Как я живу — она того не знает.

Винит меня, быть может, в ста грехах,

И мне никак не сговориться с нею, —

Хоть ты б ей, что ли, написал в стихах

То, что сказать я в письмах не умею.

Ты напиши, что в темноте ночной,

Такая ж, как на довоенном снимке,

Она всегда летит на смертный бой

Со мною рядом в шапке-невидимке;

Что светлый облик милого лица,

Что лишь она одна, а не другая

Ведет меня к победам до конца,

У края смерти жизни помогая…»

Вот, Анна Алексевна, разговор,

Который, вне обыкновенных правил,

Зарифмовал я, как просил майор,

И ничего для рифмы не добавил.

И Вы должны поверить вновь и вновь,

Хоть это плохо передано мною,

В ту самую великую любовь,

Что у солдат проверена войною.

Июль 1944

Пехотинец

Был жаркий полдень. Были травы

Нагреты солнцем. На реке

Шла полным ходом переправа,

И на шоссе невдалеке

Клубилась пыль.

И вот тогда-то,

Уже на правом берегу,

Я увидал того солдата

И почему-то не могу

Его забыть.

Хранит мне память,

Как по-хозяйски, не спеша.

Он воду крупными глотками

Из каски пил, как из ковша.

Напился, поглядел на запад,

На дым горящих деревень —

И снова в бой.

И я внезапно

Увидел тот грядущий день,

Который будет всех светлее.

Когда под грохот батарей

Мы зачерпнем воды из Шпрее

Солдатской каскою своей.

Июль 1944

Нашивки

Мы славим тех, кто честно воевал,

Кто говорил негромко и немного,

Кого вела бессмертная дорога,

Где пули убивают наповал;

Кто с автоматом полз на блиндажи —

А вся кругом пристреляна равнина, —

Но для кого связались воедино

Честь Родины и честь его души;

Кто шел в лихой атаке впереди,

Не кланяясь ни пуле, ни снаряду,

И боевую славную награду

Теперь недаром носит на груди.

Но есть других отличий боевых

Суровый знак: нашивки за раненья.

Согласно уставному положенью,

Над всеми орденами носят их.

Однажды (то была еще весна,

И мы дрались на направленьи Псковском)

Я слышал, как в землянке старшина

Рассказывал бойцам о Рокоссовском.

В расположенье энского полка,

Где маршал обходил передовые,

Он увидал нашивки золотые

На гимнастерке старого стрелка.

— Где ранен был, орел? В бою каком?

Где пролил кровь, с врагом сражаясь честно?

— А где орлу быть раненым — известно, —

Сказал солдат, — уж точно, под Орлом.

А вот другая рана — это да…

Не знаю, как и выразить словами,

А только нас одним снарядом с вами

Накрыло вместе под Москвой тогда.

class="stanza">

Я, помнится, шел с группою бойцов,

А вы стояли аккурат на горке…

Тут маршал снял один из орденов

И прикрепил к солдатской гимнастерке.

И, помолчав, промолвил наконец:

«Да, было дело у Москвы-столицы…

Что ж, если вместе ранены, отец,

Так надо орденами поделиться».

И каждый воин, кто сейчас в строю

Увидит за ранение нашивки, —

Уважь бойца. Тут дело без ошибки:

Он пролил кровь за Родину свою.

Декабрь 1944

Долгая история (Вместо писем)

«Нет, не тихого берега ужас..»

Нет, не тихого берега ужас,

А туда, где дорогам конец, —

Это крепче женитьб и замужеств,

Покупных обручальных колец.

Может быть, я напрасно ревную,

Все уж было меж нами давно, —

Конский топот и полночь степную

Нам обоим забыть не дано.

И от смуглой руки иноверца,

Уносившей тебя от погонь,

В глубине полудетского сердца

Загорается робкий огонь.

Что ж, и мне мое сердце не вынуть;

Значит, надо — была не была,

Но украсть эту девушку, кинуть

Поперек боевого седла

И нести через душное лето,

Не считая ни верст, ни потерь,

К той любви, что в преданьях воспета

И почти непонятна теперь.

Апрель 1941

«В ночи, озаренной немецкой ракетой…»

В ночи, озаренной немецкой ракетой,

Шагая в лесу по колено в воде,

Зачем ты подумал о девушке этой,

Которую больше не встретишь нигде?

Так было у Тосно, так было в Оломне,

Так было за Колпином в лютом бою:

Три раза ты клялся забыть и не вспомнить,

И трижды нарушил ты клятву свою.

Июль 1942

«Те комнаты, где ты живешь…»

Те комнаты, где ты живешь,

То пресловутое жилье —

Не сон, не случай — просто ложь,

И кто-то выдумал ее.

Те комнаты — лишь тень жилья,

Где правдою в бесплотной мгле

Лишь фотография моя

Стоит как вызов на столе.

Как тайный вызов твой — чему?

Покою? Слабости? Судьбе?

А может, попросту — ему?

А может, все-таки — себе?

Ну что ж, к добру иль не к добру,

Но гости мы, а не рабы,

И мы не лгали на пиру

В гостях у жизни и судьбы.

И мы подымем свой стакан

За те жестокие пути,

Где правда — вся в крови от ран,

Но где от правды не уйти!

1943

«В ту ночь за окнами канал…»

В ту ночь за окнами канал

Дрожал и зябнул на ветру,

И, видит бог, никто не знал,

Как я играл свою игру.

Как рисковал я, видит бог,

Когда влекло меня ко дну

Сквозь бури всех моих дорог,

Соединившихся в одну.

Надежды нить — я ею жил,

Но так была она тонка,

Что сердце в полночь оглушил

Гром телефонного звонка.

Сейчас, сейчас ты будешь тут…

И где собрал я столько сил,

Когда еще на пять минут

Свое спасенье отложил?

И снова нить ушла к тебе.

И снова белой ночи мгла.

Я отдал пять минут судьбе,

Чтобы раздумать ты могла.

Я пять минут, как пять очков,

Судьбе, играя, дал вперед,

И пять минут, как пять веков,

Я жил, взойдя на эшафот.

Но ты пришла в пустынный дом

Той самой девушкой ко мне,

В том вязаном платке твоем,

Что мне приснился на войне.

Пришла — и все взяла с собой:

Любовь, смятенье, страх потерь

В тот безучастный час ночной,

Когда я думал, что теперь

Почти ничем нельзя помочь,

Почти замкнула круг беда!..

Нет, я выигрывал не ночь —

Я жизнь выигрывал тогда.

1943

«И все-таки, что б ни лежало…»

И все-таки, что б ни лежало

на сердце твоем и моем,

Когда-нибудь в Грузии милой

мы выпьем с тобою вдвоем.

Мы выпьем за бурное море,

что к берегу нас принесло,

За Храбрость, и Добрую Волю,

и злое мое ремесло.

За дым очагов осетинских,

с утра улетающих ввысь,

За лучшие письма на свете,

где наши сердца обнялись.

За наши бессонные ночи,

за губы, за руки, за то,

Что злые и добрые тайны

у нас не узнает никто.

За милое сердцу безумство,

за смелый и солнечный мир,

За медленный гул самолета,

который летит на Памир.

Мы выпьем за Гордость и Горе,

за годы лишений и тьмы,

За вьюги, и голод, и город,

который не отдали мы.

И если за все, что нам снится,

мы выпьем с тобою до дна,

Боюсь, что и в Грузии милой

на это не хватит вина.

1943

««Лучше хитрость, чем битва», — промолвила грекам Медея…»

«Лучше хитрость, чем битва», —

промолвила грекам Медея.

И пошли аргонавты за женщиной пылкой

и милой.

Пусть я в битве погибну и буду лежать,

холодея,

Но от хитрости женской меня сохрани и

помилуй.

Я ночами с тобой говорил как поэт и как

воин.

Никогда не воскреснут спасенные

женщиной греки.

Я не знаю, достоин ли славы, но правды

достоин —

Перед тем как с тобой и с Отчизной

проститься навеки.

1943

«Все было б так, как я сказал…»

Все было б так, как я сказал:

С людьми не споря и с судьбою,

Я просто за руку бы взял

И навсегда увел с собою

В тот сильный и беспечный мир

Который в битвах не уступим,

Который всем поэтам мил

И только храброму доступен.

Но как тебя я сохраню

Теперь, когда, по воле рока,

Навстречу смерти и огню

Опять пойдет моя дорога?

А там, где ты живешь сейчас,

Там и живут — как умирают,

Там и стихи мои о нас

Как сплетню новую читают.

О, если бы сквозь эту тьму

На миг один тебя увидеть,

Пробиться к сердцу твоему

И мертвецам его не выдать…

1943

«И даже это не от зла…»

И даже это не от зла,

А так — для прямоты.

Хочу, чтоб дочь у нас была,

Да не такой, как ты.

Почти такой, любовь моя,

Не то чтобы милей,

А только — чуть добрей тебя,

А только — чуть смелей.

И пусть тот странник на пути,

Что станет сердцу мил,

Ее полюбит так, почти,

Как я тебя любил.

Но чтобы, горя не кляня,

Он был в любви своей

Не то чтобы смелей меня,

А хоть немного злей.

1943

«Не плачь, моя милая. Разве ты раньше не знала…»

Не плачь, моя милая. Разве ты раньше

не знала.

Что пир наш недолог, что рано приходит

похмелье…

Как в дальнем тумане — и город, и дом

у канала,

И темное счастье, и храброе наше веселье.

А если тебе и приснились леса и равнины,

И путник на белой дороге, весь в облаке

пыли, —

Забудь, моя милая. Фары проезжей

машины

Его — и во сне — лишь на миг для тебя

осветили.

1943

«Алые полоски догорели…»

Алые полоски догорели,

Лес дымится, темен и высок.

Ель да ель. Не здесь ли, в самом деле,

Низкий дом — начало всех тревог?

Уж такую тут мы песню пели —

Шапку сняв, ступаешь на порог.

Кто певал ее — тот пьян доселе,

А кто слышал — позабыть не смог.

1943

«Осенний снег летит и тает…»

Осенний снег летит и тает,

С утра одолевает грусть.

Товарищ целый день читает

Стихи чужие наизусть.

Лежит, накрывшись плащ-палаткой,

Переживая вновь и вновь,

Как в детстве, где-нибудь украдкой

Из книги взятую любовь.

Его душа чужому рада,

Пока свое не подошло…

А мне чужих стихов не надо —

Мне со своими тяжело.

1943

Три стихотворения

Вино

Подскажет память —

И то едва ли,

Но где-то с сами

Мы пировали.

С друзьями где-то,

Что собралися,—

Не то у Мцхета,

Не то в Тбилиси.

И там в духане

Вино мы пили

Одним дыханьем,

Как Вы любили.

И кто-то пьяный

В ладоши хлопал,

Когда стаканы

На счастье — об пол!

Все улыбались,

На нас смотрели,

А мы смеялись

И не хмелели.

С того вина ли

Пьянеть до срока?

И рог мне дали —

Я пил из рога.

Я знал, что справлюсь

С таким обрядом,

Я знал, что нравлюсь

Сидевшей рядом.

Вина ль и зноя

Мы не допили,

Война ль виною.

Что Вы забыли?

Но так легко мне

Сквозь всю усталость —

Вино, я помню.

Еще осталось.

И вижу все я

Во сне ночами —

Вино такое

Допьем мы с Вами.

1943

Мост через ручей

Как темный сон в моей судьбе,

Сигнал — не знаю чей —

Был на моем пути к тебе

Тот мост через ручей

Осталось мне пройти версту,

А я стоял, курил.

И слышал я на том мосту,

Как мост заговорил:

«Я только мост через ручей,

Но перейди меня —

И в душной тьме твоих ночей

Ты злей не вспомнишь дня.

Пускай прошел ты сто дорог

И сто мостов прошел —

Теперь твой выигрыш, игрок,

Неверен и тяжел.

Зачем к нему ты напрямик

Стремишься, человек, —

Чтоб выиграть его на миг

И проиграть навек?

Чтоб снова здесь, как я — ничей,

Стоять под блеском звезд?

Я только мост через ручей,

Но я последний мост…»

Бежит вода, шумит сосна,

Звезде гореть невмочь.

И ночь одна прошла без сна,

Прошла вторая ночь.

Я весел был, и добр, и груб

У сердца твоего,

Я, кроме глаз твоих и губ.

Не видел ничего.

И я забыл про сто дорог,

Забыл про сто мостов.

Пусть роковой приходит срок,

Я ко всему готов.

А ты не верила мне, ты,

Врученная судьбой,

Что шел к тебе я, все мосты

Сжигая за собой.

1943

«За то, что я не помнил ничего…»

За то, что я не помнил ничего

две ночи напролет,

За темный омут сердца твоего,

за жар его и лед;

За то, что после, в ясном свете дня,

я не сходил с ума;

За то, что так ты мучила меня,

как мучилась сама;

За то, что можно, если вместе быть,

на все махнуть рукой;

За то, что помогла мне позабыть

о женщине другой;

За то, что жить, как ты со мной живешь,

не каждой по плечу —

Пусть остальное только бред и ложь, —

я все тебе прощу.

1943

Война на Востоке

Дорога армии

Гореть в огне и тонуть в воде

Не положено нам судьбой,

Начиная от первой сопки, где

Вступили мы в первый бой.

Сигнал и атака! (Мы этот час

Позабудем, когда умрем.)

Японские смертники били в нас

Из дотов косым огнем.

Но мы подходили в упор, в упор

По склонам крутых высот.

Ты видел, как с толом ползет сапер

И смертникам смерть несет?

Он тот, кто под Витебском закален,

Кто бился за Кенигсберг, —

Такого ничто не сломает: он

Преграды давно отверг.

Такой не забудет про честь свою,

Такого не вгонишь в дрожь!

И если он город забрал в бою —

Обратно не отберешь.

Прошел он, как буря неумолим,

На этой и той войне.

Прошел он — и пал перед ним Мулин,

И пал Муданьцзян в огне.

И дальше, дальше через Нинань

Дорога в горы ведет.

Сопка за сопкой куда ни глянь,

А надо идти вперед.

О сне и об отдыхе позабудь,

Коль нету иных дорог;

Единственный нам остается путь,

И он от дождей размок.

Под нами в болотах гниет трава;

На что уж вертляв и скор

«Виллис», и тот едва-едва

Лезет по склонам гор.

Весь день моторы накалены.

С натуги остервенясь,

Ревут «студебеккеры», как слоны,

По брюхо упершись в грязь.

Но только машину наверх введешь —

Опять незавидный вид,

Опять под тобою одно и то ж:

Трясина внизу лежит.

Опять клади за настилом настил,

От ярости матерясь.

(За ту матерщину нас бог простил.

Начальство простило нас.)

Наш путь не опишешь: слова легки,

И в песне он слишком прост;

Суворов, наверное, вел полки

Вот так через Чертов мост.

1945

Хобей

Еще вверху, на горных тропках,

Бой не погас,

И смертники стреляли в сопках

В тылу у нас.

Но здесь взяла свое атака,

Путь проложив,

Чтоб автоматчики на танках

Ушли в прорыв.

Да будет свят закон погони:

Настиг — добей!

И вот внизу как на ладони

Лежит Хобей.

Он, к западу долину сузив

Насколько мог,

Не просто город был, но узел

Пяти дорог.

Он их собрал и свел в долину,

Готовый в бой,

И ту, что нас вела к Мулину,

Закрыл собой.

В систему вражеских расчетов

Он был включен

Как дверь в Мулин — и стали доты

Ее ключом.

«Но быстрота сильней бетона, —

Сказал комдив,

Все сроки танковой колонной

Опередив. —

Задача тут с любых позиций

Ясна теперь:

Нам некогда с ключом возиться.

Взломаем дверь!»

Взломаем дверь! Закон отваги

Да будет свят!

Как столб огня, как наши стяги,

Пылал закат.

И пыль была почти багряной,

И в той пыли

Орлы комдива Казаряна

В Хобей вошли.

1945

Из книги «СТИХИ О КОРЕЕ»

Цвета Кореи

Когда на пестром плоскогорье

Сияет лето,

Ты различишь в его просторе

Два ясных цвета.

На нивах, зноем опаленных,

На горных склонах,

На лиственницах и на кленах,

К земле склоненных,

Где в дымке горизонт струится,

Где даль туманна,

По всей Корее, от границы

И до Фузана,

С непостижимым постоянством,

Подобным чуду,

Зеленый цвет ее пространством

Владеет всюду.

А реки рушатся с разбега

В сплошном кипенье

На отмели белее снега,

Все в белой пене.

Белее снега бродят цапли,

И плачет аист

И как бы воду пьет по капле,

Над ней склоняясь,

И, словно древний цвет надежды.

Мечты о воле.

Корейцев белые одежды

Склонились в поле.

И дальше, на холмах унылых,

В траве несмелой,

Белеют камни на могилах

Под пылью белой.

Но, ввергнутые в тьму насилья

И зная это,

Отрады здесь не приносили

Два этих цвета.

Сгорая под корейским солнцем

В глухой печали.

Они давно уже японцам

Принадлежали,

Пока великий гром не грянул

И, словно знамя,

Страны Советов цвет багряный

Встал над холмами.

И видели Гензан и Кото,

Кайсю и Канко

Его на крыльях самолета

И стали танка.

Прошедший в битве раскаленной

Огонь и воду,

Он белый цвет и цвет зеленый

Вернул народу.

Вернул ему леса и реки,

Луга и пашни,

Чтоб рабство сгинуло навеки,

Как день вчерашний.

Теперь он стал корейским цветом,

Тот цвет отваги.

Он — над Народным Комитетом

На новом флаге.

И, в гневном сердце пламенея

У партизана,

Он с ним пройдет по всей Корее,

Вплоть до Фузана.

1949

Корень жизни (Корейская легенда)

Киму Александровичу Демину

Было то у самого Китая,

В деревушке на краю болота.

Жил старик, болезнями страдая,

А поддаться смерти неохота.

И узнал он об одном лекарстве:

Рассказали старцу в утешенье,

Будто есть в Китайском государстве

Корень Жизни — от всего спасенье;

Будто, кто попробует женьшеня,

Снова станет крепким и здоровым.

Так сказали старцу в утешенье,

Чтобы обнадежить добрым словом.

А старик-то взял да и поверил,

Что пройдет теперь его кручина.

Открывает он у хаты двери

И зовет единственного сына,

И кричит ему еще с порога.

Чтоб, к отцу имея уваженье,

Отправлялся парень в путь-дорогу

И не возвращался без женьшеня.

Смирен сын был и отцу покорен.

Повела его судьбина злая,

И пошел искать он этот корень,

Никаких путей к нему не зная.

По горам бродил он и по скалам,

Ночью наземь голову склоняя,

И с утра опять его искал он,

Приказанье свято выполняя,

По лесам плутал на лисьих тропках…

Стал уж непохож на человека —

И нашел женьшень в маньчжурских сопках

Ровно через половину века.

И вернулся он к себе в деревню,

Одичавший, грязный и лохматый,

Видит — вдвое выросли деревья,

Что склонялись над отцовской хатой.

Только хаты нету и в помине,

Лишь одна труба торчит уныло,

А отец зарыт в песке и глине,

И заброшена его могила.

«Самому-то семь десятков с лишним, —

Так он думать думу начинает, —

Что уж вспоминать тут о давнишнем,

Все равно отец и не узнает.

Для чего лежать мне без движенья

Рядом с ним под камнем надмогильным?

Дай-ка сам попробую женьшеня,

Снова буду молодым и сильным».

А кругом пустынно все и глухо,

Не узнать совсем родного края,

Нищета везде и голодуха

Под проклятым игом самурая.

До того уже дошло на свете,

Что не слышно смеха молодежи,

И, в морщинах, маленькие дети

На печальных стариков похожи.

«Нет, — старик подумал, — погляжу я,

Не найти покоя мне в отчизне,

Если, проклиная власть чужую,

Молодость и та не рада жизни.

Лучше покорюсь своей я доле

И умру в назначенные сроки,

Чем в японском рабстве и неволе

Буду жить, как нищий у дороги».

Лег старик на землю, где когда-то

Старая его стояла хата,

И уснул, склонившись головою,

Под небесной крышей голубою.

Он проснулся в страхе и смятенье,

Потому что гром гремел могучий,

Содрогались камни и растенья,

А на небе — ни единой тучи.

Много повидал он в годы странствий:

Слышал грохот горного обвала,

В бурю плавал на морском пространстве —

Но такого в мире не бывало.

Он стоял один, бледнея ликом,

А потом пришли к нему соседи

Рассказать о празднике великом,

О еще не слыханной победе.

То не гром небесный волей бога

Над землею прогремел корейской —

То пришла советская подмога

Силою своей красноармейской.

Это пушки русские гремели,

Танки по дорогам грохотали,

Сосчитать их люди не сумели

И не смогут, хоть бы год считали.

И уж вся стальная эта сила

Так японцев начисто косила,

Так уж била их и добивала,

Что теперь — их будто не бывало.

Как бывает после дней ненастья,

Все светлее стало и моложе,

И старик был рад людскому счастью,

Своему он радовался тоже.

Будто выиграл и он сраженье

Со своею горькою судьбою

И к нему, подвластная женьшеню,

Молодость придет сама собою.

И о жизни думал в этот миг он,

О ее таинственном бессмертьи,

Думал он о зле ее великом

И ее великом милосердьи.

Долго он сидел, душою светел,

И, склоняя старческое тело,

Погруженный в думы, не заметил,

Как вокруг все странно опустело.

А когда глаза свои он поднял,

Видит — что-то в мире изменилось,

Будто здесь, где праздник был сегодня,

Горе непонятное случилось.

И побрел он пыльною тропою

И дошел до хаты, где стояли

Люди неподвижною толпою

В молчаливой скорби и печали.

И сказали старику соседи,

Что деревня горестью объята,

Что нашли сегодня на рассвете

Раненого русского солдата.

Принесли его недавно в хату,

Он лежит без памяти в постели,

Шевельнуться не дают солдату

Десять ран на богатырском теле.

Две старухи, что лечить умеют,

Непрерывно там колдуют вместе,

И крестьяне разойтись не смеют:

Ждут плохой или хорошей вести.

И одна старуха вышла вскоре,

Поглядела, полная печали,

Молча поглядела, но о горе

Громче слов глаза ее кричали.

И все те, кто глянул в очи эти,

Вздрогнули от боли и кручины,

Женщины заплакали и дети,

И не скрыли слез своих мужчины.

И они в душевном потрясенье

Друг у друга спрашивали снова:

Где найти им средство для спасенья

Русского солдата молодого?

И тогда перед толпою скорбной,

Смолкнувшей, как поле после боя,

Вышел старец, странствиями сгорблен

И сказал, что он спасет героя. —

Люди добрые, — сказал он, — верьте

Старику, чей век почти уж прожит,

Потому что перед ликом смерти

Человек не лжет и лгать не может.

И крестьяне расступились, веря,

Что, быть может, совершится чудо,

И старик вошел, согнувшись, в двери,

И не скоро вышел он оттуда.

И молились все молитвой древней,

Чтоб судьба сменила гнев на милость,

И всю ночь никто не спал в деревне,

И всю ночь толпа не расходилась.

А когда на облачной дороге

Встал рассвет, по-летнему спокоен,

Появился старец на пороге,

И за старцем следом — русский воин.

И друг другу протянули руки,

И друг друга обняли за плечи,

Словно после долгих лет разлуки

Долгожданной радовались встрече.

И сказал старик притихшим людям: —

Дорогие земляки и братья,

Мы о многом говорить не будем.

А немногое хочу сказать я.

Половину века на чужбине,

Своему родителю покорен,

Я искал знакомый мне отныне

Корень Жизни — драгоценный корень.

Почему же, старый и согбенный,

Я, вернувшись к отческому дому,

Отдал этот корень драгоценный

Русскому солдату молодому?

Потому что он в минуты эти

Научил нас всех, живущих вместе,

Чтобы мы не думали на свете

О себе лишь и своем семействе.

Одному себе хотел добра я —

Он его хотел всему народу

И, от ран кровавых умирая,

Умирал за общую свободу.

Жизнь хотел от старости спасти я —

Он спасал нам сотни тысяч жизней,

Ибо так велит его Россия,

Та страна, что нету бескорыстней.

И отныне мы в своей отчизне

Никогда, корейцы, не забудем,

Что несет Россия Корень Жизни

Всем простым и угнетенным людям.

_______

Было то у самого Китая,

В деревушке на краю болота.

Может, повесть эта небольшая

Не доскажет нужного чего-то.

Но устами старика седого,

Душу нам своею правдой грея,

Говорила праведное слово

Вся освобожденная Корея.

Ибо здесь отныне и навечно

Нет того, что было б больше свято

Маленькой звезды пятиконечной

На фуражке русского солдата.

1949

Танец

Позабыв о праздничном собранье,

Словно старый счет сводя с судьбой,

Танцевала женщина в Пхеньяне,

Никого не видя пред собой.

Древние там пели инструменты.

Голосами тонкими звеня,

И мелькали и кружились ленты

В полосе печального огня.

И, одной тревогою объятый,

Не дышал битком набитый зал,

Где сидели русские солдаты

Меж друзей — корейских партизан.

И как будто видели темницу

Через дальний времени туман,

Где скорбит Корея и томится

Вместе с милой девушкой Чун Ян.

Кто учил актрису? Может, горы,

Горестный встречавшие восход?

Может быть, бродячие актеры,

Помнившие старый танец тот?

Может быть, на свадьбе деревенской,

В хате, скрытой от японских глаз,

Видела актриса танец женский

И душа от боли извелась?

И она в горах родного края,

Где неволи властвовала мгла.

По частицам танец собирая,

Как бы вновь создать его смогла.

И теперь, обретшая свободу,

Страстью окрыляя мастерство.

Возвращала своему народу

Старое сокровище его.

1949

Туманган (Из Те Ги Чена)

1

Стремительно огибая северную границу.

Вдоль берегов скалистых, мимо соседних стран

В каменно-древнем ложе дорога твоя стремится.

К великим просторам моря уходишь ты, Туманган

Тут слезы лила Корея, и на берегу скорбела

В безмолвной тоске о лучших будущих временах

О, сколько раз отраженье печальной одежды белой

Ты нес, Туманган, на темных, холодных своих волнах!

2

Лицо в глубоких морщинах, одежда его — в лохмотьях.

Все отнято самураями, он загнан и угнетен,

Нет меры его мученьям, — сердцу не побороть их.

Посох в руке скитальца — все, что имеет он.

Нет ни жилья, ни крова, негде ему согреться,

Нет у него покоя даже в коротких снах…

Скажи, Туманган, не это ль правдивый образ корейца.

Столько раз отраженный в холодных твоих волнах?

3

Можно ее замучить, но лжи она не сказала б!

Пусть нищенская одежда вылиняла от слез,

Вздохов ты не услышишь и не услышишь жалоб, —

Терпит она безмолвно все, что ей рок принес.

Еле живой ребенок спит за спиной крестьянки…

Скажи, Туманган, ты видел ее на своих путях?

Не это ль правдивый образ женщины-кореянки,

Столько раз отраженный в холодных твоих волнах

4

Плывут по теченью льдины, — он разве не знал про это?

Свистят японские пули прямо над головой.

Но, видя северный берег в бледных лучах рассвета,

Реке он судьбу вручает и путь продолжает свой.

За ним — ружейные залпы и злобный треск пулемета…

Скажи, Туманган, ты помнишь его на своих путях?

Не это ль правдивый образ корейского патриота.

Что был отражен когда-то в холодных твоих волнах?

5

Кровавый след на тропинке… Сквозь ветер и непогоду —

Последняя пуля в японцев, и вот он на берегу.

Он машет друзьям рукою и камнем падает в воду,

Чтоб даже безгласным трупом не даться в руки врагу.

Он был молодым и сильным, он родом был из Гензана…

Скажи, Туманган, ты помнишь его на своих путях?

Не это ль правдивый образ корейского партизана,

Что был отражен когда-то в холодных твоих волнах?

6

Река страданий и горя, крови и слез Кореи,

Ни нам, ни тебе вовеки обратно не повернуть.

Но чудится, что сегодня ты даже течешь быстрее,

Мечом своих волн могучих к морям пробивая путь.

Как будто ты вместе с нами тяжелую жизнь измерил,

А ныне течешь на воле, свободу свою ценя.

Скажи, Туманган, когда же ты в счастье Земли поверил,

Когда началось все это, с какого года и дня?

7

В тот день, когда берег дрогнул от пушечной канонады,

Ты, Туманган, внезапно увидел перед собой

Воинов благородных доблестные отряды,

Шедших неколебимо на беспощадный бой.

О, не тогда ль ты понял святое свое призванье,

Когда ты поил героев, не знающих слова «страх»,

и, словно образ Победы, Красной Звезды сиянье

Ты отразил впервые в холодных своих волнах?

8

Тогда бледнели от страха растерянные японцы,

Бросая в пути оружье, бежали они на юг.

А с севера, ты увидел, медленно встало Солнце

И озарило горы, землю и все вокруг;

И Воинов Справедливости, черпавших каской воду,

Ты на груди широкой бережно перенес,

И вместе с ними в Корею ты перенес Свободу

И стал нам рекою Счастья, а не рекою Слез.

1946

После грозы

Миру — мир

Мир — особое русское слово,

И в обоих значеньях его,

Вместе взятых, — он жизни основа

И грядущего дня торжество.

Пусть не только народы и страны

Сохраняют его на земле —

Пусть он будет царить постоянно

В каждом доме и в каждой семье!

1961

Из цикла ВОСТОК — 1

Ю. А. Гагарину

«Не Ленин ли готовил этот час…»

Не Ленин ли готовил этот час,

Когда соединил рабочий класс

Свой светлый ум и золотые руки —

И, не подвластный никакой судьбе,

Весь род людской он пригласил к себе

На пиршество отваги и науки!

1961

«Есть вещий разум в подвиге героя…»

Есть вещий разум в подвиге героя,

Который волей ленинского строя

Держал в руках невидимый штурвал.

Весь мир сейчас России благодарен

За то, что летчик ВВС Гагарин —

И в космосе — с войною воевал.

1961

Американцам

Мы не хотим ни в чем унизить вас,

Но откровенно счастливы сейчас,

Что в звездном титаническом пейзаже

Померкли над орбитою земной

Перед одной советскою звездой —

Все многочисленные звезды ваши.

1961

Ватикану

Мысль, Человек, Корабль, пронзая высь,

Божественною троицей слились

В пространствах мирового океана.

Католики, молитесь! Близок час,

Когда разрушатся — в сердцах у вас —

Беспомощные стены Ватикана!

Апрель 1961

Из цикла «ГЛАЗА СТАРЫХ БОЛЬШЕВИКОВ»

Александру Гавриловичу Куликову, члену КПСС с 1913 г.

Новогодняя ночь

Нам оставили наследство

Те, кто в бедствиях времен

Знали мир, который с детства

Был проклятьем заклеймен.

Те, кто шли из дальней дали

Изменить его судьбу,

Те, кто Ленина видали

В громе бури и в гробу.

Повезло нам, что сегодня,

Вспоминая о былом,

С Вами ночью новогодней

За одним сидим столом.

Отошло покамест горе,

Не гремит еще гроза,

Лишь гремят, друг с другом споря.

Шумных внуков голоса.

И на них, что в полном сборе,

Смотрят тихие, как зори,

С ясной мудростью во взоре,

Стариковские глаза.

Так реки вечерней устье

Сохраняет до утра

Теплый трепет тайной грусти,

Силу света и добра.

1960

В зале суда

Агриппине Ильиничне Кругловой, члену КПСС с 1905 г.

Суд идет! Легко ступая.

В зал, где граждане встают,

Входит женщина седая —

Большевистский входит суд.

Суд идет не под секретом —

В нашей собственной семье,

Озаряя грозным светом

Подсудимых на скамье.

Суд над хищными хорьками,

Над базарными царьками,

Над пивными их ларьками,

Где душа и ум не в счет,

Над торговой их удачей,

Над недоданною сдачей,

Над машиной и над дачей

Пролетарский суд идет.

И глядят, ни с кем не споря,

Зорко, как боец в дозоре,

Перед кем в ночном просторе

Фронтовая полоса, —

Ох, глядят! — в глубоком горе,

С ясной мудростью во взоре,

Беспощадные, как море,

Доброй женщины глаза.

1961

Из цикла «ЗИМНИЕ СТРОКИ» (Подражание китайскому)

Деревья

Который год

У моего окна

С березой

Обнимается сосна,

Не замечая

Ничего вокруг,

Как мы с тобою,

Мой беспечный друг.

1958

Утренний снег

Солнечный луч

На мгновенье зажег

Выпавший с вечера

Тихий снежок.

Тот, на котором,

По воле твоей,

Нету следов

У калитки моей.

1958

Пожелание

Любящим

Хотел бы пожелать я —

В радости,

В разлуке или горе —

Вечно помнить

Первое объятье,

Забывая

О последней ссоре.

1958

Из цикла «РАЗНЫЕ СТИХИ»

Проверка дружбы

А. В. М.

В те годы войн,

А то и худших бедствий,

Когда на разум

Посягала тьма,

Мы не нуждались

В постороннем средстве,

И дружбу

Проверяла жизнь сама.

Так проверяла,

На ходу и с ходу,

Что нам была

На праведном пути

Неделядружбы —

Равносильна году,

А то и трем,

А то и десяти.

Такой с другими,

Может, и не будет:

Не то чтоб

Потерял я интерес,

Не то чтоб

В мире хуже стали люди.

А потому,

Что времени в обрез.

Той дружбы смысл

Как высшая награда —

Со всей страной

Связующая нить —

Гласит:

«Медовых месяцев не надо.

Меня лишь годы

Могут утвердить».

1961

Пословица

Поп влезает на амвон —

Люди богу молятся.

С глаз долой — из сердца вон:

Страшная пословица.

Но не вымести ее

Ни метлой, ни шваброю —

Надо веровать в нее,

Умную и храбрую.

1962

«Я бы раньше такое чудо…»

Я бы раньше такое чудо

Из-за столика в ресторане

Далеко бы увел отсюда,

Не решив ничего заране.

А теперь я и так в восторге

И не рвусь ни в какие дали.

Укатали крутые горки, —

Слава богу, что укатали.

1961

Болезнь

Куда мне, деревенщине,

До городских услуг, —

Но где ж такая женщина,

Чтоб почитала вслух,

Чтоб почитала сказочку,

Веселую до слез,

А я ей — без указочки —

Все б рассказал всерьез.

1962

На пограничной заставе

Акбару

Заболела овчарка,

Уж ей не подняться вовеки,

И над нею склонился

Майор в старомодных очках.

И она умерла,

Не смежив воспаленные веки,

С отраженьем Хозяина

В мертвых прекрасных зрачках.

1959

Кошка (Из сатирических стихов)

1. На даче

С тех пор как поселились мы на даче,

Я стала больше презирать людей —

Их жалкие успехи и удачи,

Бессмысленность занятий и затей.

Нет, оправданий я не нахожу

Для истеричных возгласов хозяйки,

Что старый гриб нашла в конце лужайки,

Который я брезгливо обхожу.

Но трижды мне противен грубый гам,

Когда мужчины едут на охоту, —

Я непричастна к этому походу,

И козырей своих я им не дам.

Как, в сущности, бессилен человек:

Ему нужны и ружья, и собаки.

Но то, что ясно вижу я во мраке,

Им даже днем не различить вовек.

Какая пошлость в этом всем видна!

Как суматоха эта неразумна!

А я иду стыдливо и бесшумно,

И мне чужая помощь не нужна.

Моей охоты не увидит свет,

В ней грация сопутствует величью —

И трепетно томится тельце птичье

В таких зубах, которым равных нет.

Я только тем обижена судьбой,

Несправедливостью земного мира,

Что ростом не сравниться мне с тобой,

Далекая сестра моя, Багира!

О, ты поймешь любовь среди цветов,

Когда в ночи мой пламенный любовник,

Одним прыжком перемахнув шиповник,

Идет ко мне, прекрасен и суров.

2. В городе

Я здесь, наверное, сошла б с ума,

Когда бы вскоре не родились дети,

И ради них, забыв про все на свете,

Теперь не узнаю себя сама.

Я вновь мурлычу, скромная на вид,

Я льщу хозяйке, вопреки природе;

И разум — тот, что раньше звал к свободе, —

Приспособляться в городе велит.

1961

Посвящение и эпилог

Берите в плен младых рабынь. .

А. С. Пушкин

«Когда, вне всяких утвержденных правил…»

Когда, вне всяких утвержденных правил,

Ты стала мне и жизнью и судьбой,

Я гвардию стихов своих составил

И на столе собрал перед собой.

И повелел в слепой своей гордыне,

Любуясь сам их силою земной: —

Идите, воины, берите в плен рабыню,

Чтобы она повелевала мной.

«Пусть это будет берег моря…»

Пусть это будет берег моря

И ты на берегу, одна,

Где выше радости и горя

Ночного неба тишина.

Года идут, седеет волос,

Бушуют волны подо мной,

Но слышу я один лишь голос

И вижу свет звезды одной.

Всё позади — и дни и ночи,

Где страсть лгала, как лжет молва,

Когда не в те глядел я очи

И говорил не те слова.

Но разве знал иную власть я

Или не верить я могу,

Что выше счастья и несчастья —

Судьба двоих на берегу.

Растет и крепнет гул простора,

Блестит, несет меня волна, —

Живым иль мертвым — скоро, скоро

На берег вынесет она.

И в час, когда едва заметен

О скалы бьющийся прибой,

Глухою ночью, в звездном свете

Я упаду перед тобой.

1943–1958

Лирика китайских классиков

Тао Цянь (365–427)

Сосна

Растет в лесу

Спокойная сосна,

Ей десять лет —

Она еще ребенок,

И свежесть хвои

Нежно-зелена,

И стройный ствол

Еще и слаб и тонок.

Но дух ее

Окреп уже с пеленок:

Не подведет —

Все выдержит она.

Мне сорок пять лет

Мне осень напомнила:

Близится осень моя.

Так холодно стало,

Что ветер не сушит росу;

Цветы увядают,

Угрюмой тоски не тая,

И голые ветки

Уныло поникли в лесу.

Но сырости нету —

И воздух прозрачен и сух,

Небесные своды

Теперь высоки и ясны,

И только цикады

Звенят непрерывно вокруг

И стаи гусей

Улетают на юг — до весны.

Природа всегда

Переменчивой жизнью живет,

И людям возможно ль

В душе не печалиться тут:

Пути неясны их —

Но ясен конечный исход,

И мысли об этом

Всю ночь мне заснуть не дают.

Но как назову я

Бессвязные чувства свои?

Всесильным вином

Еще можно утешить меня,

Чтоб я постарался

В блаженном продлить забытьи

На тысячи лет

Опьянение этого дня.

В двенадцатый месяц года гуймао написал для двоюродного брата Цзин Юаня

У хижины жалкой

Лежу на пороге,

Далекий от мира,

Не ведая горя,—

Никто не заглянет

Сюда по дороге,

Как будто калитка моя

На запоре.

Двенадцатый месяц,

И холод, и скука,

Зато о покое

Здесь думать не надо:

Кругом — целый день —

Ни единого звука,

Кругом — лишь бесшумная

Мгла снегопада.

Кувшин — без питья,

И корзина — без пищи,

И холод забрался

За ворот халата.

Безмолвно и пусто

В убогом жилище,

Признаться по-честному —

Сердце не радо.

Но древние книги

Листая нередко,

Я силу и твердость

Там чувствую всюду,

И хоть не тягаюсь

С заслугами предков,

Но духу их мудрости

Следовать буду.

Я буду идти

По путям непокорным,

Покамест рука моя

Кистью владеет.

Но в мыслях моих

И строках стихотворных

Кто, кроме тебя,

Разобраться сумеет?

Без названия

За холмом

Опускается солнце вдали,

И луна поднялась

Над Восточным хребтом.

Золотое сиянье

На тысячи ли

Задрожало и замерло

В небе пустом.

Сквозь узорную ширму

Проник ветерок,

И прохладною стала

Подушка моя.

Наступает

Изменчивой осени срок,

Приближая закат

Моего бытия.

Нет любимых друзей.

Собеседников нет, —

Только тень

Поднимает свой кубок со мной.

Ни луной и ни солнцем

Я не был согрет —

Просияли они

И ушли стороной.

И в бессонной печали,

Всю ночь напролет,

Я пирую

Среди неудач и невзгод.

В дождь

Все живет

И движется к могиле,

Ты не будешь жить,

Как жил вначале.

В этом мире

Сун и Цяо были,

Но потом

Их больше не встречали.

Кубок мне поднес

Старик почтенный:

— Пей до дна

И не гляди уныло! —

Выпил

И почувствовал мгновенно,

Как душа

О небе позабыла.

Небо!

Да куда оно девалось?

Есть простой закон

Вина и хлеба.

И журавль,

Не зная про усталость,

Может в сутки

Облететь все небо.

Я стараюсь

Следовать природе.

Сорок лет уже

Моей надежде.

Стар я телом,

Изменился вроде,

Только дух мой молод.

Как и прежде.

Прошу милостыню

На старости лет

По уезду брожу я,

О хлебе насущном

Терзает забота.

И вот забредаю

В деревню чужую,

Стучусь, словно нищий,

В чужие ворота.

Но что за хозяин

Мне дверь открывает

И шутит, что гости

Пришли без подарка, —

И тут же

На дружеский пир приглашает,

Где льется мне в глотку

За чаркою чарка.

На сытый желудок

И выпить не худо.

На добрую речь

Отвечаю стихами.

Боюсь лишь,

Что не повторяется чудо.

Что не обладаю

Талантами Ханя.

Но знайте:

Куда б ни ушел я отсюда

Я вам до последнего

Верен дыханья.

Осуждаю сыновей

Я стар и беспомощен —

Знаете сами,

Судьба не вернет мне

Былую отвагу.

Я должен возиться

С пятью сыновьями,

Но кто из них

Кисть возлюбил и бумагу?

Мой первенец

Любит одни развлеченья,

Ленив — к моему

Не склоняется чувству.

Второй, А-сюань,

Хоть стремится к ученью,

Но все же

Словесному чужд он искусству.

Двоим близнецам —

Ду-аньму и Ду-аню —

Не хочется даже

И слушать про книги.

А младшего, Туна,

Скажу вам заране,

Влечет с малолетства

К земле и мотыге.

Так что же мне делать

В таком балагане?

Напьюсь —

И отцовские сброшу вериги.

Пью вино

Я живу устранившись от дел, редко бываю весел, ночи тянутся долго, и если есть вино, то каждый вечер пью. Смотрю на свою тень, в одиночестве осушаю стаканы — и вот снова пьян. Опьянев, я пишу, наслаждаясь, строку за строкой, — много уходит бумаги и туши, но в словах нет порядка. Я прошу друзей переписать эти стихи, чтобы развлечься, посмеяться — и только.

1

Упадок и расцвет

По высшей воле

Проходят,

Чередуясь меж собой,

И Чжао-пину,

Что работал в поле.

Дунлин казался

Сказкой и мечтой.

В судьбе людей,

Неведомой поэтам,

Есть день и ночь,

Есть лето и зима,

Но мудрецы давно,

По всем приметам.

Постигли

Силой своего ума,

Что если есть еще

Вино при этом —

Тогда и ночью

Исчезает тьма.

2

Я лепестки

Осенних хризантем

Собрал в саду,

Обрызганном росою,

И опустил их в кубок.

Я совсем

С мирскою

Распростился суетою.

Я выпил кубок,

И второй налью

Среди цветов,

Где все полно покоя,

Где птицы

В этом солнечном краю

Мне посвящают

Песенку свою…

Да будет жизнь моя

Всегда такою!

Бросаю пить

Легко я бросал

Города и уезды,

И бросил бродить,

Промотавшись до нитки.

Теперь под зеленой сосной

Мое место —

Я если хожу,

То не дальше калитки.

Я бросил

Беспечное непостоянство,

Я бросил пирушки

И радуюсь детям.

Но я никогда

Не бросал свое пьянство —

И мы это с вами

Особо отметим.

Коль к ночи не выпьешь,

Не будет покоя,

Не выпьешь с утра —

И подняться не в силах.

Я бросил бы днем

Свое пьянство святое,

Но кровь леденела бы

В старческих жилах.

Ну, брошу —

И радости больше не будет.

А будет ли, в сущности,

Выгода в этом?

А вот когда вечность

Мне годы присудят

И птицы поздравят

С последним рассветом, —

Тогда равнодушно

И трезво, поверьте,

Я с плеч своих скину

Житейскую ношу

И с ясной душою

В обители смерти,

Быть может, действительно

Пьянствовать брошу.

Надгробная песня

Смерть сопутствует жизни —

И так до скончанья времен.

Даже ранний конец

Предрешен равнодушной судьбою.

Человек, что вчера

На закате встречался с тобою,

Он сегодня — увы! —

В поминальные списки включен.

Дух его улетел

Далеко, в неземные края,

Лишь увядшая форма

Осталась в гробу, неживая.

Плачут старые люди,

В могилу меня провожая,

Плачут малые дети,

И добрые плачут друзья.

Ну а то, чем я славен

И чем я горжусь до сих пор,

Да и то, в чем я грешен, —

Никто никогда не узнает:

Через несколько осеней

Кто разобрать пожелает,

В чем была моя слава

И в чем заключался позор?

_____

Мне осталось одно —

Сокрушаться, что в жизни земной

Недостаточно пьянствовал:

Сколько недопито мной!

Воспеваю ученых, живших в нищете

1

Десять тысяч существ —

Всем пристанище в жизни дано;

Лишь печальному облаку

Нету на свете опоры:

В темноте поднебесья

Плывет и растает оно,

Не увидев ни разу

Залитые солнцем просторы.

Благодатные зори

Ночной разгоняют туман.

Обгоняя друг друга,

Несутся лукавые птицы.

Только я не спешу:

Мне давно опротивел обман —

И к лачуге своей

Я по-прежнему рад возвратиться.

Я проверил себя

И остался на прежнем пути —

Не боюсь, что от голода

Тело мое пострадало б:

Нету старого друга,

И нового мне не найти,

И совсем ни к чему

Униженье упреков и жалоб.

2

Холод ранней зимы

Увенчал окончание года,

Я лежу на веранде,

В худой завернувшись халат.

Даже в южном саду

Ничего не жалеет природа,

Обнаженные ветви

Украсили северный сад.

Наклоняю кувшин —

В нем ни капли вина не осталось.

Погляжу на очаг —

И над ним не синеет дымок.

То ли стало темно,

То ли просто склонила усталость,

Но стихов и преданий

Читать я сегодня не смог.

Голод мне не грозит еще —

Гневному взгляду и слову —

Не нуждаюсь я в пище,

Как праведник в княжестве Чэнь.

Вспомню нищих ученых —

Их мудрого духа основу,

И себя успокою я

В этот безрадостный день.

3

Старый Жун подпоясывал

Жалкой веревкой халат,

Но на лютне бренчал,

Хоть уж было ему девяносто.

В рваной обуви ветхой

Из дырок одних и заплат,

Юань Сянь распевал свои песни

Беспечно и просто.

От «Двойного цветения»

Сколько воды утекло!

Сколько мудрых ученых

С тех пор в нищете прозябали!

Лебеду в их похлебке

Мы даже представим едва ли,

И лохмотья одежд их

Представить сейчас тяжело.

Я-то знаю, что значит

Богатый халат на меху,

Но почти что всегда

Он путями нечестными добыт.

Цзы умел рассуждать,

Но витал где-то там — наверху,

И меня бы не понял —

Тут надобен собственный опыт.

4

Благородный Цань Лоу,

Не зная тревог и печали,

В независимой бедности

И в неизвестности жил.

Ни посты и ни почести

В мире его не прельщали,

И, дары отвергая,

Бессмертие он заслужил.

И когда на рассвете

Окончился жизненный путь,

Даже рваной одежды

Ему не хватило на саван.

До вершин нищеты он возвысился —

Мудр был и прав он,

Только Дао он знал —

Остальное же так, как-нибудь…

Сто веков отошли

С той поры, как из жизни ушел он,

И такого, как он,

мы, быть может, не встретим опять.

Все живое жалел он,

Добра и сочувствия полон,

До последнего вздоха…

Что можно еще пожелать?

5

Юань Аню, бывало,

Метель заметала жилье, —

Он сидел взаперти,

Но не звал на подмогу соседей.

Юань Цзы, увидав,

Как народ беззащитен и беден,

Проклял царскую службу

И тотчас же бросил ее.

Жили оба они,

Не желая нужду побороть,

Сено было их ложем,

И пищей служили коренья.

Кто же силы им дал на земле

Для такого смиренья,

Чтобы дух возвышался,

Презрев неразумную плоть?

Стойкость бедности — вечно —

Сражается с жаждой богатства,

И когда добродетель

В таком побеждает бою —

Человек обретает

Высокую славу свою,

Ту, что будет сиять

На просторах всего государства.

6

Безмятежный Чжун-вэй

Нищету и покой предпочел —

У соломенной хижины

Выросли сорные травы.

Никогда никому

Ни одной он строфы не прочел,

А ведь были б стихи его

Гордостью Ханьской державы.

И никто в Поднебесной

И ведать не ведал о нем,

И никто не ходил к нему.

Кроме седого Лю Гуна.

Почему же поэт

В одиночестве скрылся своем?

Почему в одиночестве

Пели волшебные струны?

Но святые стихи

Он за совесть писал — не за страх,

Независим и горд,

Даже мысль о карьере развея.

Может быть, ничего я

Не смыслю в житейских делах,

Но хотел бы последовать —

В жизни — примеру Чжун-вэя.