КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Если спросишь, где я: Рассказы [Реймонд Карвер] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Реймонд Карвер Если спросишь, где я

Реймонд Карвер (1938–1988) — один из наиболее читаемых и почитаемых сейчас в Америке писателей. Сын рабочего с лесоповала и продавщицы, он вынужден был сразу после школы зарабатывать себе на жизнь и еще содержать собственную семью, ибо в двадцать лет был уже отцом двоих детей.

Вопреки многолетним житейским неурядицам и рутине, он не предал свое юношеское увлечение литературой. Непревзойденного мастера рассказа, лауреата множества премий, Карвера часто сравнивают с Чеховым, любимейшим его писателем.

В данный сборник (оказавшийся последним), Карвер включил 37 рассказов, в которых сплавлены воедино горечь и нежность, ирония и сочувствие, сдержанность и горячность. А главное, чувствуется глубокое понимание тех, о ком он пишет. Его герои совсем не похожи на героев, это обычные люди, со слабостями и подчас пагубными привычками, но они необыкновенно живые и обаятельные, и так похожи на любого из нас.

Посвящается Тэсс Гэлахер


Нам не дано знать, чего мы должны хотеть, ибо проживаем одну-единственную жизнь и не можем ни сравнить ее со своими предыдущими жизнями, ни исправить ее в жизнях последующих.[1]

Милан Кундера Невыносимая легкость бытия

Никто ничего не сказал (Перевод А. Рейнгольда)

Я слышал их голоса, я не мог различить слов, но было понятно, что они ругаются. Потом вдруг стало тихо, и она начала плакать. Я пихнул Джорджа локтем. Я думал, он сказанет что-нибудь, чтоб им стало стыдно, и они прекратят спорить. Но Джордж такой кретин — начал толкаться и кричать.

— Прекрати пихать меня, идиот, — завопил он, — я все расскажу!

— Ну ты и придурок, — ответил я, — ты можешь хоть раз голову включить? Они опять ругаются, и мама теперь плачет. Слышишь?

Он оторвал голову от подушки и прислушался.

— Ну и пусть, — пробормотал он, потом повернулся лицом к стене и опять заснул. Джордж редкий кретин.

Потом я услышал, как отец уходит, чтоб не опоздать на автобус. Отец с силой хлопнул входной дверью. Мать мне и раньше говорила, что он хочет от нас уйти. Я не желал ее слушать.

Через некоторое время она пришла, чтоб поднять нас в школу. У нее был какой-то странный голос. Я сказал, что у меня болит живот. Было начало октября, и я еще ни разу не пропускал школу — разве она могла отказать? Она посмотрела на меня, но чувствовалось, что думает она совсем о другом. Джордж не спал и внимательно нас слушал. Точно не спал — я слышал, как он ворочается в кровати. Он выжидал, чем все это закончится, чтобы сделать свой ход.

— Хорошо, — кивнула она, — ну что ж, оставайся дома. Только никакого телевизора, договорились?

Джордж прямо рассвирепел.

— Я тоже болею! — завопил он. — У меня голова болит. Он в меня тыкал и пихал всю ночь. Я совсем не выспался!

— Так, прекрати! — сказала она. — Ты пойдешь сегодня в школу, Джордж! Я не позволю тебе сидеть дома и целый день драться со своим братом, ясно? Теперь вставай и одевайся. Я серьезно. Мне уже хватило сегодня одной ссоры.

Джордж дождался, пока она выйдет из комнаты, затем перелез через спинку кровати.

— Ах ты — сволочь! — крикнул он, сорвал с меня одеяло и пулей залетел в ванную.

— Я тебя убью! — прошипел я ему вслед, но так, чтоб мать не услышала.

Я лежал в кровати, пока Джордж не ушел в школу. Когда она начала собираться на работу, я попросил ее постелить мне на диване в гостиной. Сказал, что хочу позаниматься. На кофейном столике лежали книги Эдгара Райса Берроуза — мне подарили их на день рожденья — и учебник по социологии. Но читать мне совсем не хотелось. Я ждал, пока она уйдет, и я смогу посмотреть телек.

Она слила воду в туалете.

Я не мог больше ждать. Я включил телек, но без звука, пошел на кухню и достал три сигареты из ее пачки. Я положил их в шкафчик, вернулся в гостиную и принялся читать «Принцессу Марса». Она вошла в комнату и глянула на телевизор, но промолчала. Я лежал с открытой книгой. Она поправила волосы перед зеркалом и пошла на кухню. Я опять уткнулся в книгу, когда она снова вошла в гостиную.

— Я уже опаздываю, до вечера, дорогой.

Про телевизор — ни слова. Вчера вечером она сказала, что уже забыла, когда шла на работу без «выяснения отношений».

— Не готовь ничего. Совсем ни к чему зажигать плиту. В холодильнике есть тунец, если проголодаешься.

Она помолчала и посмотрела на меня.

— Но если у тебя болит живот, может, вообще не стоит есть. В любом случае, не включай плиту. Ты меня слушаешь? И не забудь принять таблетки, милый, надеюсь, к вечеру тебе станет лучше. Может быть, нам всем к вечеру станет лучше.

Она подошла к двери, повернула ручку. По лицу ее было видно, что ей хотелось сказать что-то еще. В черной юбке и белой блузке, и еще широкий черный ремень. Иногда она называла этот наряд экипировкой, иногда униформой. Сколько себя помню, он был всегда. То висел в шкафу, то на веревке в ванной, то его вечером стирали — вручную, то гладили — на кухне.

Она работала со среды по воскресенье.

— Пока, мам.

Я не двигался с места, пока она не повернула ключ зажигания и не разогрела машину. Я внимательно слушал, как она отъезжала от дома. Потом встал, включил звук телека и пошел за сигаретами. Я выкурил одну и подрочил, пока смотрел какую-то передачу про врачей и медсестер. Затем переключился на другой канал. Потом вырубил телек. Не хотелось больше смотреть.


Я дочитал главу, где Таре Таркас влюбляется в зеленую женщину, а на следующее утро шурин в припадке ревности отрезает ей голову. Я читал эту книгу уже, наверное, в пятый раз. Потом я пошел в их спальню и начал там копаться. Ничего конкретного я не искал, конечно, если только попадутся резинки, как в прошлый раз, но хорошенько все облазив, так и не нашел. Как-то раз я наткнулся на баночку с вазелином в глубине шкафа. Я знал, что вазелин имеет отношение к этому самому, но не знал какое именно. Я изучал этикетку думал, там указано, что и как нужно делать, как его наносить, ну хоть что-то. Но там ничего не было. «Чистый петролатум» — так гласила этикетка. Правда, и этого было достаточно, чтобы у меня встал. «Незаменимое средство для ухода за детской кожей» — так было написано чуть ниже. Я пытался провести параллель между «уходом за детьми» — всякими там колыбелями, качелями, песочницами и детскими спортплощадками и тем, что происходит между ними в постели. Я часто открывал эту баночку — нюхал, смотрел, сколько осталось с последнего раза, как я туда заглядывал. На этот раз мне был по фигу этот вазелин. В смысле, я просто удостоверился, что он все еще на месте. Я заглянул под кровать. Нигде ничего. Потом залез в шкаф, достал банку, где они держат деньги на продукты: пусто! — только две банкноты, пять долларов и один. Они бы заметили пропажу. Потом я подумал, что можно пойти прогуляться до речки Берч. Сезон на форель еще не закончился — осталась неделя или две, но почти никто рыбу не ловит. Все теперь сидят и ждут, когда можно будет охотиться на оленей и фазанов.

Я достал из шкафа свои старые шмотки. Натянул шерстяные носки поверх обычных. Как следует затянул шнурки на голенищах сапог. Сделал пару бутербродов с тунцом и несколько «двойных» крекеров с арахисовым маслом. Все это я положил в походную бутербродницу и пристегнул ее и охотничий нож к ремню. Когда я уже собрался уйти, то подумал, что лучше оставить записку. Я написал: «Мне лучше, я пошел на речку. Я не надолго. 15:15». Сейчас было около одиннадцати. Джордж возвращается из школы в половине четвертого, поэтому я скинул пятнадцать минут, чтоб не вышло никаких накладок. Перед тем, как отчалить, я слопал один бутерброд и запил его стаканом молока.


На улице было классно. Стояла осень. Вообще-то было еще тепло, только ночи стали холодными. По ночам в садах жгли костры для окуривания деревьев, и к утру вокруг ноздрей всегда скапливалась сажа. Но никто не ругался. Считалось, что эти костры не дают молодым грушевым деревьям замерзнуть, так что чего ругаться-то.

Чтобы попасть на речку, нужно было сначала дойти до конца нашей улицы, где она пересекается с Шестнадцатой авеню, потом по авеню налево, мимо кладбища к Ленноксу, там еще китайский ресторан. Оттуда, с перекрестка, можно увидеть аэропорт, а речка Берч — как раз за ним. На перекрестке Шестнадцатая авеню переходит во Вью-роуд — по ней нужно пройти к мосту, это уже совсем немного. По обеим сторонам этой улицы сады. Там можно увидеть фазанов, носятся туда-сюда, но на них нельзя охотится, иначе тебя самого может подстрелить один грек, Матсос. Короче, весь путь от моего дома занимает около сорока минут.

Я шел по Шестнадцатой, и вдруг передо мной затормозила красная машина, за рулем сидела женщина. Она перегнулась через переднее сиденье, опустила стекло и спросила, не нужно ли меня подвезти. Довольно тощая, и около губ полно маленьких прыщиков. И бигуди на башке. Но все равно она очень даже ничего. На ней был коричневый свитер, обтягивающий классные сиськи.

— Прогуливаешь?

— Ну, да.

— Тебя подбросить?

Я кивнул.

— Тогда залезай. Быстрее. Я вообще-то тороплюсь.

Удочки и корзину для рыбы я сунул на заднее сиденье. На полу и на самом сиденье лежала груда пакетов из супермаркета «Мела». Я пытался придумать, что бы такое сказать.

— А я вот порыбачить собрался, — брякнул я. Потом снял кепку, сдвинул бутербродницу на живот, чтоб можно было сесть.

— Правда? Я б никогда не догадалась, — засмеялась она, выезжая на дорогу. — Куда тебе? На речку?

Я снова кивнул и начал рассматривать свою кепку — ее мне купил мой дядя, в Сиэтле, когда ездил на хоккейный матч. Я не знал, что еще сказать. Я уставился в окно и начал втягивать щеки. Сколько раз я представлял себе, как женщина меня сажает в свою машину. Как потом отвозит меня к себе домой, и я имею ее там по всем углам. Пока я думал об этом, у меня начал вставать. Я передвинул кепку на ширинку, закрыл глаза и попытался переключиться на бейсбол.

— В один прекрасный день я тоже начну ходить на рыбалку, — сказала она. — Говорят, это хорошо успокаивает. А то я чересчур нервная.

Я открыл глаза. Она остановила машину на перекрестке. Я хотел сказать: «Вы правда сегодня очень заняты? Может, сегодня и попробуем?» Но не осмелился даже на нее посмотреть.

— Надеюсь, ничего, что не до самой речки? Мне здесь нужно поворачивать. Я правда спешу, — сказала она.

— Конечно-конечно, все отлично.

Я вытащил наружу свое барахло. Потом нацепил кепку — и снова снял ее перед тем, как заговорить.

— Всего доброго. Спасибо вам. Может быть, следующим летом…

Она не дала мне закончить.

— Порыбачим? Обязательно. — И помахала мне двумя пальцами, именно так, как это обычно делают все женщины.

Я побрел дальше, на ходу обдумывая, что можно было ей сказать. Сразу в голову пришло несколько вариантов. Да что ж это я? Я рассек воздух удочкой и даже пару раз крикнул. Для начала надо было предложить ей вместе пообедать. У меня дома никого ведь не было… И вот мы уже у меня в спальне — под одеялом. Она спросила, не возражаю ли я, если свитер останется на ней. И брюки тоже. Конечно, отвечаю я. Мне и так хорошо.

Птенец морского петуха пролетел над самой моей головой и плюхнулся в воду. Я стоял в нескольких метрах от моста. Было слышно, как журчит вода. Я сбежал вниз по насыпи, расстегнул ширинку и запустил струю в воду. Футов в пять, прямо-таки новый рекорд. Потом съел второй бутерброд и печенье с арахисовым маслом. Выпил полфляжки воды. Теперь можно было и порыбачить.


Сначала я решил заняться поиском подходящего места. Я рыбачу здесь уже третий год, с того самого времени, как мы сюда переехали. Раньше нас с Джорджем привозил сюда отец, а сам ждал в машине — курил, насаживал наживку, чинил снасти, если наши лески рвались. Мы всегда начинали ловить на мосту, а потом спускались ближе к воде, и всегда что-нибудь да ловили. Раза два, в первый год, нам удавалось поймать даже столько, сколько разрешено. Я разложил свои манатки и несколько раз закинул удочку под мостом.

Потом попробовал закинуть удочку с берега и около большого камня. Но ничего не выловил. В одном месте, где вода была спокойной и дно было устелено опавшими желтыми листьями, я заметил двух огромных раков, которые ползли по дну, выставив вперед свои мерзкие клешни. Вдруг из кучи хвороста, валявшейся неподалеку, выскочила перепелка. Когда я бросил в нее палкой, в десяти футах от меня выскочил самец фазана и давай кудахтать, я чуть не выронил удочку.

Река у нас не сказать чтобы очень широкая, и течет медленно. Почти в любом месте ее можно было перейти вброд и не промочить ног. Я пересек пастбище, на нем полно было маленьких ямок — следы коров, и дошел до огромной трубы, откуда льется вода. Я знал, что за трубой есть небольшая впадина, поэтому старался двигаться очень тихо. Подойдя как можно ближе, я забросил туда удочку. И только наживка коснулась воды, леска сразу дернулась, но поймать рыбу я не смог. Я чувствовал, как она билась. Потом она сорвалась с крючка, и леска ослабла. Я снова надел приманку на крючок и еще несколько раз закинул удочку. Но сегодня была полная невезуха.

Я пошел вверх по насыпи и пролез под забором, на котором висела табличка «Посторонним вход воспрещен». Здесь начиналась одна из взлетно-посадочных полос. Я остановился, чтобы получше рассмотреть цветочки в трещинах на асфальте. Хорошо были видны маслянистые полосы от шин, остававшиеся при торможении, впритык к цветам. Я прошел на ту сторону аэропорта, снова оказался у реки и еще пару раз закинул удочку, по пути к самому глубокому месту. Я решил, что дальше не пойду. Когда я был здесь впервые, три года назад, вода здорово бурлила, доходила аж до самого верха. Тогда течение было таким быстрым, что я вообще не смог рыбачить. Теперь же вода ушла и опустилась на шесть футов. И, булькая, вода вливалась через узкий проток в широкий затон, где с трудом можно было разглядеть дно. Чуть дальше дно опять поднималось, и становилось мелко, будто так всегда и было. Ну а когда мы были здесь в последний раз, я поймал две рыбины по десять дюймов каждая и одну упустил, огромную, раза в два больше. Папа сказал, что это была радужная форель. Он сказал, что эта рыба приходит ранней весной, во время половодья, и обычно уплывает назад в реку еще до того, как вода спадет.

Я навесил на леску еще две свинцовых дробины и прикусил их зубами. Потом поменял наживку и забросил удочку в самом глубоком месте, где вода, переливаясь через горловину, попадает в затон. Я не стал натягивать удочку, когда течение стало относить поплавок. Я чувствовал, как грузило бьется о камни — совсем не так, когда клюет. Потом леска натянулась, и течение отнесло наживку на другую сторону, на мелководье.

Настроение было паршивое — вон куда забрел, и ничего. Я перепробовал все лески и приманки, что у меня были, и снова закинул удочку. Положил ее на рогатку и закурил еще одну сигарету. Потом я стал смотреть на долину и думать о той женщине. Будто я зашел к ней в дом, потому что она не могла дотащить все сумки с продуктами. Ее муж будто где-то в Европе, ну там в командировке. Я коснулся ее, и она прямо затряслась. Потом мы долго целовались, лежа на кушетке, пока она не сказала, что ей нужно в туалет. Я пошел за ней. Она спустила брюки и села на унитаз. У меня уже давно стоял, когда она махнула мне рукой, ну, чтоб я подошел. И только собрался расстегнуть ширинку, как услышал всплеск воды. Я увидел, что конец удочки дрожит.


Она была не очень-то большой и боролась совсем недолго. Но я играл с ней столько, сколько было возможно. Рыба перевернулась набок, и ее начало сносить течением. Я не знаю, что это за рыба, какая-то она была чудная. Я натянул леску и перетащил рыбину на траву. Она начала извиваться. Вообще это была форель, только почему-то зеленого цвета. Я таких раньше никогда не видел. У нее были зеленые бока с обычными для форели темными пятнами, зеленоватая голова и светло-зеленое брюхо. Лесной мох, оттенок именно такой. Будто рыба долгое время пролежала завернутая в мох и впитала в себя его цвет. Рыбка была довольно жирненькой, и я удивился, почему она так мало боролась. Может, она больная. Я какое-то время оглядывал рыбу, а потом избавил ее от мучений.

Я нарвал травы и положил ее в корзинку, потом засунул туда саму рыбину.

После я дважды закинул удочку и подумал, что уже, наверное третий час. Я решил, что пора уже идти к мосту, там еще разок попытаю удачи, а потом уж двину домой. А о той женщине я решил до вечера больше не думать. Но все равно у меня встал, только от мысли, как мне хорошо будет вечером. Потом я подумал, что нельзя так часто этим заниматься. Где-то с месяц назад, в субботу, когда никого не было дома, я, сделав это, взял в руки Библию и поклялся, что больше никогда этого делать не буду. Но даже Библия не помогла, и все мои обещания через два дня были забыты, как только я опять остался дома один.


Пока шел к мосту, я больше не закидывал удочку, а потом заметил в траве велосипед. Я осмотрелся и увидел парнишку, примерно возраста Джорджа. Он бежал вдоль берега, я направился к нему. Парнишка развернулся и побежал обратно, мне навстречу, пристально вглядываясь в воду.

— Эй, что случилось! — крикнул я. — В чем дело?

Похоже, он меня не услышал. На берегу лежали и его удочка, и прочие причиндалы, я тоже сбросил все свое снаряжение. Он был страшно похож на какого-то грызуна — длинные резцы, худые руки и драная футболка с длинными рукавами, которая была ему здорово мала.

— Могу поспорить, это самая здоровенная рыба, такой я еще не видел! — крикнул он. — Быстрей, сюда! Смотри! Вот она!

Я посмотрел туда, куда он указывал, и у меня екнуло сердце.

Рыба была примерно с мою руку.

— Черт, ты только посмотри, какая огромная! — крикнул он.

Я не мог оторвать глаз. Она отдыхала в тени большой ветви, висевшей над водой. «Боже ты мой, — мысленно спросил я рыбу, — откуда ты такая взялась?»

— Ну, и как мы ее ловить будем? — спросил паренек. — Жаль, что я свое ружье дома оставил.

— Не дергайся, поймаем, — ответил я. — Черт, ты только посмотри на нее. Надо ее загнать в стремнину.

— Ты хочешь мне помочь? Тогда она от нас не уйдет! — обрадовался он.

Рыбина тем временем проплыла несколько футов вниз по течению и остановилась, медленно шевеля плавниками, ее хорошо было видно в прозрачной воде.

— Короче, что делать-то будем? — спросил мальчик.

— Я пойду наверх и заставлю ее двигаться вниз по течению, она поплывет к тебе — а ты стой в стремнине, и когда она попытается проскочить мимо тебя — долбани по ней и тащи на берег, сам думай, как это сделать. А там прижми ее хорошенько и жди меня.

— Заметано. Черт, ты глянь, она уплывает! Куда, черт ее дери?! — завопил парень.

Рыба поплыла опять вверх по течению и остановилась недалеко от берега.

— Никуда она не уплывает. Ей уже некуда плыть. Ты глянь! Она же обосралась от страха. Знает, что мы рядом. Вот и носится туда-сюда — ищет место, куда бы ей свинтить. Видишь, опять остановилась. Не выйдет у нее ничего. И она об этом знает. Знает, что ей хана. Знает, что она в дерьме. Так, я пошел наверх, чтоб ее к тебе туда вниз подогнать. Лови ее, когда попытается мимо тебя проскочить, понял?

— Мне бы сейчас мое ружье, — сокрушался парнишка. — Тогда я бы уж точно не дал ей уйти.

Я поднялся немного выше по течению, потом зашел в реку и отправился вниз, всматриваясь в водную толщу. Вдруг рыбина ломанулась от берега, прямо передо мной развернулась, подняв облачко ила, и устремилась вниз по течению.

— Она к тебе рванула! — заорал я. — Лови ее, она сейчас подплывет!

Но рыбина развернулась, не доплыв до стремнины, и рванула назад. Я начал кричать и бить по воде руками, тогда она вновь метнулась к стремине.

— Плывет! Держи ее, лови! Она к тебе плывет!

Но этот недоумок нашел какую-то палку, и когда рыбина доплыла до стремнины, двинулся на нее с этой чертовой дубинкой, придурок, вместо того, чтобы долбануть ее что было мочи, как мы договорились. Рыба, ошалев от страха, рванула прямо на него, к мелководью. И запросто улизнула. А этот кретин ринулся за ней, но поскользнулся и упал.

Он вылез на берег, весь мокрый.

— Я ее ударил! — заорал он. — По-моему, я ее ранил. Я ее даже схватил, но удержать не смог.

— Ни хрена ты не сделал! — я никак не мог отдышаться. Я был очень рад, что у парнишки ничего не вышло. — Ты, тупица, ты к ней и на три фута подойти не смог. На хрена ты взял палку? Тебе ведь всего лишь нужно было ее оглушить и все. Она теперь уже черт знает где! — Я попытался сплюнуть. Я тряхнул головой. — Не знаю, мы ее не поймали и, скорей всего, вообще не поймаем.

— Черт, я ведь по ней попал! — завизжал паренек. — Ты что, не видел? Я точно попал, а потом схватил ее руками. А ты ее вообще вблизи не видел. И чья это в конце концов рыба?

Он смотрел мне в глаза. Вода стекала со штанов прямо в ботинки.

Я промолчал, мне и самому было интересно, чья же это рыба. Я пожал плечами.

— Ну, и ладно. Я-то думал, наша общая. Давай поймаем ее. Только теперь чтобы без всякой придури, это я про нас обоих.

Мы пошли вброд вниз по течению. Я промочил только ноги, а на парнишке вообще сухой нитки не осталось. Он прикусил нижнюю губу, чтобы его кроличьи зубы не стучали.


Рыбы не было видно ни в стремнине, ни дальше по течению. Мы переглянулись: а вдруг рыбина ушла ниже по течению, где запросто могла спрятаться в одной из глубоких впадин? И вдруг прямо у нас на глазах эта тварь всплыла рядом с берегом, подняв со дна кучу ила своим хвостом, и вновь скрылась из виду. Она рванула к другой стремнине — кончик хвостового плавника торчал над водой. Она проплыла недалеко от берега и, в конце концов, остановилась. Теперь и ее хвост наполовину был над водой, рыбина едва передвигала плавниками — лишь для того, чтобы ее не смыло течением.

— Видишь ее? — спросил я.

Парнишка начал вглядываться в воду. Я взял его руку и направил его указательный палец в сторону хвоста.

— Вон там. Так, слушай сюда. Я пойду вон к тому узенькому месту. Понял, что я имею в виду? А ты жди здесь, пока я тебе крикну. Потом иди прямо на нее. Договорились? И смотри, не упусти ее на этот раз, если она вдруг поплывет в твою сторону.

— Ладно, — сказал парень и закусил губу.

— На этот раз мы точно ее прижмем, — прошептал он, а сам весь трясся от холода.

Я вылез на берег и пошел ниже по течению, стараясь не шуметь. Затем я тихо соскользнул в воду, но этой чертовой проклятой твари я почему-то не увидел, и у меня замерло сердце. Я испугался, что она уже улизнула в одну из впадин, а оттуда фиг ее выловишь.

— Она все еще там?! — прокричал я и, затаив дыхание, ждал его ответа.

Парнишка махнул рукой.

— Тогда начинай! — прокричал я снова.

— Держи ее! — завопил он в ответ.

У меня затряслись руки. Река здесь была всего в три фута шириной, а берега глиняные, топкие. Глубина была так себе, но течение довольно сильное. Парнишка начал спускаться вниз по течению, вода ему была по колено, он кидал камни впереди себя, кричал и бил руками по воде.

— Она сейчас к тебе подплывет!

Парнишка замахал руками. И тут я увидел, что рыбина прет прямо на меня. Заметив меня, она попыталась развернуться, но было слишком поздно. Я упал на колени, обхватил ее руками, а вода была холодающая, почти ледяная. Я начал вытаскивать рыбину из воды, поднимая ее все выше и выше, пытался выбросить ее на берег — в итоге мы с ней вместе очутились на суше. Я крепко держал ее, рыба билась в моих объятьях, надеясь вырваться. Потом я сумел схватить ее за жабры, я запустил одну руку внутрь и нащупал челюсть. Теперь ей никуда не деться, да, она еще пыталась бороться, и ее тяжело было держать, но она была теперь в моей власти, и я не собирался ее отпускать.

— У нас получилось! — крикнул парнишка, все еще плескаясь в воде. — Черт, у нас все таки получилось! Здоровая, правда? Ты только погляди! Дай мне ее подержать! — выкрикивал он.

— Сначала ее надо убить, — ответил я.

Я прорвал горло рыбины другой рукой и начал давить голову вниз, изо всех сил, стараясь не пораниться о зубы этого чудища, пока не почувствовал, как трещат ее кости. Рыба забилась в предсмертных судорогах и потом совсем обмякла. Я положил ее на траву, сделал шаг назад, и мы принялись ее рассматривать. В этой рыбине было фута два, не меньше. Она была жутко тощей, но я никогда не ловил такой огромной. Я снова схватился за ее челюсть.

— Эй! — начал было паренек, но промолчал, увидев, что я собираюсь дальше делать. Я смыл всю кровь и снова бросил рыбу на траву.

— Мне прям не терпится показать ее папе, — сказал парень.

Мы оба были мокрые с головы до ног, и нас трясло от холода. Но мы продолжали рассматривать нашу добычу, общупывали ее со всех сторон. Мы даже раскрыли ей пасть и начали водить пальцами по рядам острых зубов. Бока рыбы были усеяны шрамами, беловатыми пухлыми рубцами шириной с четвертак. На морде, вокруг глаз, — всюду были какие-то зазубрины и вмятины, и такие же на носу. Я подумал, что рыба, скорей всего, часто ударялась о камни или дралась с другими рыбами. А какая худющая, ну совсем худая для своей невероятной длины, да и розоватые полоски на ее боках почти не видны, брюхо же было дряблым и серым, а должно быть упругим и белым. Но все равно она классная, думал я.


— Мне, наверное, уже пора, — сказал я. Я посмотрел на облака над горами, где обычно садится солнце. — Мне нужно идти домой.

— Понятно. Мне тоже. Я окоченел тут уже, — сказал паренек. — Эй, я понесу ее!

— Давай возьмем какую-нибудь палку — просунем ее через жабры и вдвоем понесем, — предложил я.

Он быстро нашел палку. Мы продели ее через жабры и стали двигать рыбу на середину. Потом каждый из нас взялся с одного конца, и мы отправились назад к мосту.

— Ну, и что мы будем с ней делать? — спросил парень.

— Не знаю, — сказал я, — я ведь ее поймал.

— Нет, мы оба. И еще я ее первый увидел.

— Это правда, — сказал я. — Хочешь, подбросим монетку?

Я сунул свободную руку в карман — денег у меня с собой не было. И вообще что бы я делал, если бы проиграл?

Так или иначе, парень не согласился:

— Нет, не хочу я никакую монетку подбрасывать.

— Ладно, не будем, — уступил я. Потом я оглядел парнишку — волосы взъерошены, губы синие от холода. Я бы его с одного удара положил, если что. Но драться мне не хотелось.

Мы добрались до места, где оставили наши вещи. Каждый из нас взял свои пожитки — одной рукой, не выпуская конец палки из другой. Потом парень подошел к велосипеду. Я покрепче вцепился в палку, на тот случай, если он что-нибудь затеет.

И тут мне в голову пришла отличная идея:

— Давай ее располовиним.

— Это как? — спросил парень, у него опять начали стучать зубы. Я почувствовал, что он сильнее сжал свой конец палки.

— Ну, разрежем ее на две части. У меня и ножик есть. Разрезаем ее надвое — каждому по половине достанется. Не знаю, но, по-моему, это единственный выход.

Парень почесал в затылке и снова посмотрел на рыбину:

— Ты этим ножом ее резать собираешься?

— А у тебя другой есть?

Парень покачал головой.

— Тогда режем, — сказал я.

Я вытащил из рыбьей башки палку, положил рыбу на траву около велосипеда. Пока я на глазок измерял ее, по рулежной дорожке успел проехать самолет.

— Здесь резать? — спросил я.

Он кивнул.

Самолет тем временем набрал скорость и пролетел прямо над нашими головами. Я воткнул нож в рыбу. Когда я добрался до кишок, я ее перевернул и вывалил все внутренности на траву. Я кромсал, пока две части рыбы не повисли на тонком лоскуте кожи на брюхе. Я взял оба куска в руки, взвесил их и только тогда окончательно разорвал рыбу пополам.

Я протянул пареньку заднюю часть.

— Нет, — сказал он, — я хочу вон ту, другую.

— Какая разница? Они же одинаковые! Так, не беси меня, слышишь?

— А мне плевать, — ответил он, — раз они одинаковые, я беру голову. Ведь они же одинаковые, верно?

— Да, одинаковые, — ответил я. — Только голова моя, в конце концов, кто ее резал?

— Я хочу голову. Я первый увидел рыбу.

— А чьим ножом я резал? — спросил я.

— Не хочу хвост.

Я посмотрел по сторонам. Не было ни машин, ни других рыбаков. Лишь самолет гудел, да солнце уже собиралось садиться. Я весь промерз, била дрожь. А парень тоже стоял и трясся, и ждал.

— У меня идея, — я открыл корзинку и показал ему форель. — Смотри! Зеленая… Я больше таких никогда не видел. Так что одному достается голова, а другому хвост и зеленая форель, идет?

Парень посмотрел на зеленую рыбу, достал ее из корзинки и взвесил на ладони. Потом взвесил оба куска большой рыбины.

— Идет, — сказал он, — бери голову, на задней части мяса больше.

— Мне плевать, — сказал я. — Я все равно его счищу. Ты в какой стороне живешь?

— Вниз по Артур-авеню. — Он засунул мою форель и свою часть рыбы в грязный парусиновый мешок. — А что?

— А где это? Рядом с парком, что ли? — спросил я.

— Да, а зачем тебе? — он явно испугался.

— Я там тоже неподалеку живу, может, вместе на твоем велике поедем, я на раму сяду? Педали можно крутить по очереди. У меня есть сигаретка, можно покурить, если она, конечно, не промокла.

Но он только и сказал:

— Мне очень холодно.

Я промыл свою часть рыбы в реке, открыл ее пасть и подставил так, чтобы вода заливалась ей в рот и вытекала с другого конца, вернее, из того, что от нее осталось.

— Мне очень холодно, — повторил парень.


Я увидел, как Джордж катается на велосипеде на другой стороне улицы. Он меня не заметил. Я прошел на задний двор, чтобы снять ботинки, потом отвязал корзинку и открыл крышку, приготовившись войти в дом с победной ухмылкой.

Я услышал голоса и заглянул в окно. Они сидели за столом. Кухня была вся в дыму. Дым шел из сковороды, стоявшей на плите. Но им как будто бы было все равно.

— Я тебе святую правду говорю, — сказал он. — Ничего дети не знают, вот увидишь.

— Ничего я видеть не хочу, если бы я раньше знала, то молилась бы, чтоб они умерли, — ответила она.

— Да что с тобой? Ты смотри не заговаривайся!

Она заплакала. Он бросил сигарету в пепельницу и встал со стула.

— Эдна, посмотри, сковородка горит! — крикнул он.

Она обернулась, отодвинула стул, на котором сидела, схватила сковородку за ручку, да как шмякнет ею о стену над раковиной.

— Ты что, с ума сошла? Смотри, что ты наделала! — Он схватил тряпку и начал стирать гарь со сковородки.

Я вошел через заднюю дверь, встал на пороге и говорю, а сам улыбаюсь:

— А я такое поймал на речке. Вы такого еще не видели. Только взгляните. Нет, вы гляньте. Гляньте, что я поймал.

У меня тряслись колени. Я едва стоял на ногах. Я протянул ей корзинку, только тогда она заглянула внутрь.

— О, Боже, что это? Змея! Пожалуйста, забери ее, пока меня не стошнило!

— Быстро выкинь! — заорал он. — Ты что, не слышал, что мать сказала? Быстро убери это с глаз!

— Но, пап, посмотри, что я поймал, — сказал я.

— Я не хочу на это смотреть, — ответил он.

— Но это ведь гигантская радужная форель, которую я поймал в Берче. Вы только посмотрите! Ведь она огромная! Настоящее чудище! Я ловил ее, бегал туда-сюда по течению, как сумасшедший! — голос мой был и вправду безумным. Но я не мог замолчать. — Я и другую поймал! — я начал говорить быстрее. — Зеленую. Честное слово! Она вся была зеленая! Вся-вся! Вы когда-нибудь видели зеленую форель?

Он заглянул в корзинку и открыл рот от удивления.

Он заорал:

— Выкинь эту чертову тварь! Что, черт возьми, с тобой такое? Унеси эту пакость с кухни и выброси на помойку!

Я вышел на улицу. Посмотрел в корзинку: на крыльце, при свете лампы, то, что лежало внутри, блестело точно серебро. То, что лежало внутри, наполняло всю корзину.

Я вынул рыбу. Я держал ее в руках. Свою половину.

Велосипеды, бицепсы, сигареты (Перевод А. Нестерова)

Позавчера Эван Гамильтон бросил курить, и уже два дня его преследовало ощущение: все, что он делает и говорит, напоминает о сигаретах. Он глянул на свои руки, залитые светом кухонной лампы. Поднес правую к лицу и понюхал пальцы:

— Пахнет.

— Ну да. Будто потеешь этим запахом, — кивнула Энн Гамильтон. — Я, когда бросала, — он меня три дня преследовал. Выходишь из ванной, а он все равно с тобой. Противно… — Она поставила на стол тарелки. — Я ведь понимаю… Знаешь, слабое утешение, но поверь: на второй день — хуже всего. Третий тоже не сахар, но, если продержался, считай, легче. Я рада, что ты всерьез надумал бросать… — Она коснулась его руки. — Позовешь Роджера? И сядем ужинать.

Гамильтон вышел за дверь. На улице уже стемнело. Было начало ноября, когда дни короткие и прохладные. На дорожке, ведущей к дому, Гамильтон заметил парнишку на приземистом, явно недешевом, велосипеде. Раньше Гамильтон его никогда не видел. Парнишка сполз на сиденье вперед и стоял, касаясь носками земли, удерживая равновесие.

— Мистер Гамильтон? — спросил он.

— Да… А в чем дело? Роджер?

— Ну… Роджер… Он у нас — с ним мама, они там выясняют… Он, Кип и, как его… Гэри Берман. Что-то про велосипед брата. В общем, не знаю… — пробормотал парнишка, сжимая резиновые ручки на руле велосипеда. — Но мама сказала, чтоб я поехал и позвал вас. Ну, кого-нибудь из родителей Роджера.

— Но с ним ничего не случилось? — спросил Гамильтон. — Нет, конечно… Ну, пойдем…

Он зашел на минуту в дом, надеть ботинки.

— Нашел его? — спросила жена.

— Да там какие-то проблемы — что-то с велосипедом, — пожал плечами Эван Гамильтон. — На улице ждет парнишка — не разобрал имя… Сказал, чтоб кто-нибудь из нас сходил к его маме.

— Но ничего не случилось?

— Да нет, не случилось, — Гамильтон посмотрел на жену и покачал головой. — Какая-то мальчишеская ссора, мать парня вмешалась…

— Может, мне пойти?

На мгновение Гамильтон задумался:

— Наверно, лучше тебе… Ладно, сам схожу. Подожди пока с ужином. Оно вряд ли надолго.

— Не нравится мне, что Роджер гуляет по ночам, — покачала головой Энн Гамильтон. — Ох, не нравится.


Парнишка сидел на велосипеде и то нажимал, то отпускал ручной тормоз.

— Далеко идти? — спросил Гамильтон, когда они двинулись в путь.

— На Арбакл-корт, — ответил парнишка и, поймав взгляд Гамильтона, добавил: — Рядом. Два квартала.

— В чем дело-то? — спросил Гамильтон

— Я не все понял… Брат был на каникулах, а Роджер, Кип и этот, Гэри Берман, катались на его велосипеде… Ну, и раздолбали его. Вроде того… Не знаю. Они говорили: брат не может найти велосипед, а Кип и Роджер последними на нем катались. А мама пытается выяснить, где велик.

— Кипа я знаю, — кивнул Гамильтон. — А еще кто?

— Гэри Берман. Эти Берманы — они недавно сюда переехали. Его отец… Он придет. Вернется с работы и придет.

Они свернули за угол. Парнишка ехал чуть впереди. Гамильтон приметил какой-то сад, потом они свернули еще раз — в тупиковую улочку. Он и не подозревал о ее существовании и не знал никого, кто здесь живет. Окинул взглядом незнакомые дома — и его скребанула мысль: а что он знает о жизни сына?

Парень свернул на дорожку, ведущую к дому, соскочил с велосипеда. Поставил велосипед у стены. Открыл дверь — и Гамильтон прошел вслед за ним через гостиную в кухню, где увидел сына. Они сидели за столом — Роджер, Кип Холлистер и еще какой-то мальчишка. Гамильтон пристально посмотрел на сына, потом перевел взгляд на полную темноволосую женщину, сидевшую на другом конце стола.

— Вы — отец Роджера? — спросила та.

— Да. Эван Гамильтон, — представился он. — Добрый вечер.

— А я — миссис Миллер, мама Гилберта, — сказала женщина. — Простите, что вытащила вас, но надо разобраться…

Гамильтон опустился на стул напротив женщины и обежал взглядом комнату. Мальчишка лет десяти — это у него исчез велосипед, решил Гамильтон, — сидел рядом с женщиной. Еще один мальчик, лет четырнадцати, болтая ногами, сидел на шкафчике для сушки посуды, глядя на парня, который говорил по телефону. Ухмыльнувшись какой-то фразе на другом конце провода, парень потянулся к раковине выбросить в нее сигарету. Гамильтон слышал, как зашипела сигарета, упав в воду. Парнишка, который его привел, прислонился к холодильнику, скрестив руки на груди.

— Застал кого-нибудь из родителей Кипа?

— Сестра Кипа сказала, они уехали в магазин. Я зашел к отцу Гэри Бермана — он обещал быть через несколько минут. Я оставил ему адрес.

— Мистер Гамильтон, — начала женщина. — Я сейчас расскажу, в чем дело. Мы на месяц уезжали в отпуск, и Кип попросил у Гилберта велосипед — чтобы Роджер помог ему развозить газеты. У Роджера что-то было с велосипедом — то ли шина прокололась, то ли еще что. Ну, и вот…

— Пап! Гэри хотел меня задушить, — вмешался Роджер.

— Что?! — Гамильтон встревоженно посмотрел на сына.

— Гэри хотел меня задушить. Видишь — даже следы остались, — сын потянул вниз вырез футболки, показывая шею.

— Дело происходило у нас в гараже, — продолжала женщина. — Не знаю, что уж там было, но в гараж заглянул Курт, мой старший.

— Он первый начал! — выкрикнул Гэри Берман, повернувшись к Гамильтону. — Зачем он начал обзываться? Обозвал меня тупицей, — Гэри уставился на входную дверь.

— Парни, мой велик стоит шестьдесят долларов! — выкрикнул Гилберт. — И вы должны заплатить их!

— Давай ты не будешь лезть, — шикнула на него женщина.

Гамильтон постарался взять себя в руки.

— Продолжайте, — кивнул он.

— Как выяснилось, Кипу и Роджеру был нужен велосипед, чтобы развозить газеты. А потом они, и с ними еще Гэри, принялись его запускать.

— Запускать? Что значит «запускать»? — не понял Гамильтон.

— Запускать, — кивнула женщина. — Вниз под горку — и пусть катится, пока не упадет. А потом — они сами признались, за пару минут до вашего прихода, — они взяли его в школу и там запускали в футбольные ворота.

— Это правда, Роджер? — спросил Гамильтон, глядя на сына.

— Ну… правда, — пробормотал Роджер, не поднимая глаз и барабаня пальцами по столу. — Но… мы запускали его всего один раз. Сперва Кип, потом Гэри, а потом я…

— Всего один раз? Не многовато ли выходит, Роджер? Один, да один… Плохо, Роджер… Вот уж не ждал от тебя… И от тебя тоже, Кип, — сказал Гамильтон.

— Понимаете, — продолжала женщина, — дело в том, что они — кто-то из них — темнит или недоговаривает… Я знаю только одно: велосипед исчез.

Парнишка постарше, на кухне, рассмеялся и стал передразнивать парня, говорившего по телефону.

— Мы не знаем, где велосипед, миссис Миллер, — сказал Кип. — Мы же говорили: последний раз мы с Роджером видели велосипед, когда после школы отвозили его ко мне домой. В смысле, не последний, а перед тем. А последний раз был, когда я потом утром приехал сюда и поставил его за домом. — Он покачал головой. — Мы не знаем, где он, — повторил он.

— Шестьдесят долларов, — объявил Гилберт, глядя на Кипа. — Можете в рассрочку: пять долларов в неделю.

— Гилберт, я последний раз повторяю… — повысила голос женщина. — Видите: они утверждают, что велосипед исчез уже отсюда, — женщина слега нахмурилась. — Но верить им или нет… Они все время увиливают от ответа.

— Ну мы же всё сказали! Всё-всё.

В ответ на эти слова Гилберт откинулся на стуле и отрицательно помотал головой.

Звякнул дверной колокольчик, и мальчишка, сидевший на сушке для посуды, соскользнул на пол и скрылся в гостиной.

Широкоплечий, стриженный ежиком мужчина с тяжелым взглядом серых глаз, не говоря ни слова, вошел в кухню. Мельком посмотрев на женщину, он обогнул ее и направился к стулу, где сидел Гэри Берман.

— Мистер Берман? Давайте познакомимся. Я мама Гилберта, а это мистер Гамильтон, отец Роджера.

Мужчина кивнул Гамильтону, но руки не подал.

— В чем дело-то? — спросил он сына.

Мальчишки за столом принялись наперебой рассказывать.

— А ну, молчать! — бросил им Берман. — Я обращаюсь к Гэри. До вас очередь дойдет.

Гэри начал рассказывать, в чем дело. Отец внимательно слушал, время от времени хмурясь, исподлобья оглядывая приятелей сына.

Когда Гэри Берман закончил, женщина сказала:

— Я хочу докопаться до правды. Я никого не виню. Поймите, мистер Гамильтон, мистер Берман… Я просто хочу докопаться до правды, — она пристально посмотрела на Роджера и Кипа, они же, все как один, обернулись к Гэри Берману.

— Все было не так, Гэри! — воскликнул Роджер.

— Пап, можно с тобой поговорить? С глазу на глаз? — спросил Гэри Берман.

— Пойдем, — кивнул мужчина, и они вышли в гостиную.

Гамильтон проводил их взглядом. Он чувствовал, что их надо остановить — нечего им секретничать. Ладони его вспотели, и он потянулся к карману рубашки, чтобы достать сигареты. Потом, глубоко вздохнув, поднес руку тыльной стороной к лицу и сказал:

— Роджер, ты что-нибудь знаешь, кроме того, что вы рассказали? Знаешь, где велосипед Гилберта?

— Нет, — тряхнул головой мальчик. — Правда не знаю.

— Когда ты последний раз видел этот велосипед? — спросил Гамильтон.

— Когда мы привезли его из школы и оставили у Кипа.

— Кип, — обернулся Гамильтон к приятелю сына, — ты знаешь, где сейчас велосипед Гилберта?

— Нет, откуда?! — вскинулся парнишка. — Мы брали его в школу, а я утром отвез его сюда и поставил за гаражом.

— Мне казалось, ты сказал, ты поставил его за домом, — подняла брови женщина.

— В смысле — за гаражом. Я это имел в виду, — потупился мальчик.

— А потом ты не брал его покататься? — спросила женщина, подаваясь вперед.

— Нет, — потряс головой Кип.

— Точно? — настаивала женщина.

— Нет! Не знаю я, где он! — не выдержал мальчик.

Женщина только пожала плечами.

— Ну и кому прикажете верить? — обратилась она к Гамильтону. — Как с этим разбираться? Я знаю одно — у Гилберта пропал велосипед.


Гэри Берман с отцом вернулись на кухню.

— Это Роджер предложил запустить его с горки! — заявил Гэри Берман.

— Ты это предложил! — взвился Роджер, вскакивая со стула. — Ты этого хотел! Еще хотел отвезти его в сад и там все с него отвинтить.

— Молчать! — обернулся к Роджеру Берман-старший. — Говорить будешь, когда спросят, сейчас тебя не спрашивают. Гэри, я разберусь с этим. Нет, надо же — срываться среди ночи из-за каких-то двух придурков! А ну, если кто из вас знает, где велосипед, — сказал Берман, пристально глядя на Кипа, потом переведя взгляд на Роджера, — советую выложить все прямо сейчас.

— По-моему, вы нарываетесь, — заметил Гамильтон.

— Да? — обернулся Берман, сдвигая брови. — А по-моему, вам лучше не соваться!

— Роджер, мы уходим, — объявил Гамильтон, вставая. — Кип, ты с нами — или остаешься? — он повернулся к женщине. — Не знаю, что тут можно придумать. Я поговорю с Роджером, но что касается денег — если Роджерприложил руку к тому, чтобы доконать этот велосипед, то треть он заплатит.

— Не знаю, что сказать, — вздохнула женщина, провожая Гамильтона через гостиную. — Я поговорю с отцом Гилберта — он сейчас в отъезде. Посмотрим. Знаете, как оно бывает… Но я с ним поговорю.

Гамильтон подался в сторону, пропуская ребят на крыльцо, и услышал за спиной, как Гэри Берман говорит:

— Он обзывал меня тупицей, слышишь, пап!

— Что? Обзывался тупицей? — услышал Гамильтон голос Бермана-старшего. — Да он сам тупица — ты только посмотри на него!

Гамильтон остановился и произнес:

— Вы всерьез нарываетесь. Может, возьмете себя в руки?

— Я же сказал: не суйтесь! — произнес Берман.

— Иди домой, Роджер. — Гамильтон облизнул губы. — Я сказал — домой!

Роджер и Кип ступили на дорожку. Гамильтон стоял в дверях и смотрел на Бермана, идущего через гостиную вместе с сыном.

— Мистер Гамильтон… — нервно начала женщина, но не успела договорить.

— Ну, что нужно? — рыкнул Берман. — Поберегись, прочь с дороги! — Берман двинул Гамильтона плечом, и тот, отступая, шагнул с крыльца в какой-то куст, хрустнувший под ногами. Он не мог поверить, что до этого дошло. Он выбрался из куста и сгреб стоявшего на крыльце мужчину в охапку. Оба тяжело упали на лужайку, перекатились, Гамильтон прижал Бермана к земле, коленями придавил его локти. Схватив Бермана за ворот, он равномерно начал впечатывать его затылком в землю, а женщина за спиной кричала:

— Боже, да разнимите же их! Кто нибудь! Позвоните в полицию!

Гамильтон остановился.

Берман взглянул на него и пробормотал:

— Слезь.

— Вы целы? — охнула женщина, едва они расцепились. — Боже… — Она посмотрела на мужчин, стоявших в метре от нее, повернувшись друг к другу спиной и тяжело дыша. Ее старшие сыновья топтались на крыльце и глазели; теперь, когда все было кончено, они все еще чего-то ждали, глядя на мужчин, пихая друг друга кулаками под ребра, в грудь, уходя от тычков соседа.

— Эй, живо в дом, — шуганула их женщина. — Не думала, что так все выйдет… — пробормотала она, держась рукою за сердце.

Гамильтон весь вспотел, легкие горели, когда он пытался вздохнуть поглубже. В горле стоял ком, какое-то время он не мог сглотнуть. Он двинулся по дорожке, с одной стороны шел сын, а с другой этот парень, Кип. Он слышал, как хлопнула дверца, завелся движок. Свет фар отъезжающей машины чирканул по глазам.

Роджер чуть слышно всхлипнул. Гамильтон положил ему руку на плечо.

— Я домой пойду, ладно? — пробормотал Кип, и по лицу его потекли слезы. — Отец будет меня искать…


— Извини, — Гамильтон поморщился. — Извини, что так вышло — лучше бы тебе этого не видеть, — сказал он сыну.

Они продолжали путь. Когда дошли до своего квартала, Гамильтон убрал руку с плеча сына.

— А если б он схватился за нож, пап? Или за биту?

— Нет, не стал бы он хвататься.

— А если бы схватился? — спросил сын.

— Никогда не скажешь, что человек сделает в ярости, — пожал плечами Гамильтон.

Они почти дошли до дверей. Сердце забилось, когда Гамильтон увидел свет в окнах.

— А можно пощупать твои бицепсы? — спросил сын.

— Потом, — сказал Гамильтон. — Сейчас иди ужинай — и быстро в постель. И скажи маме — все в порядке. Я посижу немного на крыльце.

Мальчик переминался с ноги на ногу и смотрел на отца, а потом ворвался в дом и закричал:

— Мам, мам!


Гамильтон сидел на крыльце, спиной опершись о стенку гаража и вытянув ноги. Пот на лбу высох. Он чувствовал, как под рубашку забирается холодок.

Однажды он видел, как отец — бледный, неспешно говоривший широкоплечий человек — полез в драку. Дело было в кафе. Противник, с которым дрался отец, батрачил на соседней ферме. Драка была серьезной, и отец, и этот парень здорово наваляли друг другу. Гамильтон любил отца и многое мог о нем вспомнить. Но сейчас в памяти всплыла именно та драка, будто это было самое главное.

Он все еще сидел на крыльце, когда из дома вышла жена.

— Боже мой, — сказала она и положила руки ему на голову. — Иди помойся, а потом поешь и все мне расскажешь. Ужин еще теплый. Роджер пошел спать.

Но он слышал голос сына — тот звал его.

— Он еще не спит, — кивнула жена.

— Я поднимусь к нему, на минутку. А потом выпьем по стаканчику.

Она покачала головой:

— Никак в голове не укладывается.

Он вошел в комнату к сыну и сел в ногах кровати.

— Уже поздно, а ты не спишь. Спокойной ночи, — сказал Гамильтон.

— Спокойной ночи, — отозвался мальчик и пристроил руки под голову, растопырив локти в стороны.

Он был в пижаме, от него пахнуло теплом и свежестью — Гамильтон глубоко вдохнул этот запах. Он похлопал сына ладонью, через простыню:

— Не принимай это близко к сердцу. Держись от них подальше и не давай мне повода еще раз услышать, что ты угробил чей-то велосипед. Договорились? — спросил Гамильтон.

Мальчик кивнул. Он выпростал руки из-под головы и принялся теребить простыню.

— Ну и хорошо, — кивнул Гамильтон. — Спокойной ночи.

Он наклонился поцеловать сына, но тот заговорил:

— Пап, а дедушка был такой же сильный, как ты? Ну, когда он был твоего возраста, а ты…

— А мне было девять? Ты про это? Да, наверно. Такой же сильный, — сказал Гамильтон.

— Иногда я совсем не помню, какой он был, — признался мальчик. — Не хочу его забывать. Ничего не хочу забывать, понимаешь? Пап?

Гамильтон не сразу нашелся с ответом, и сын продолжил:

— А когда ты был маленький, это было как у тебя со мной? Ты его больше любил, чем меня любишь? Или так же? — Сын выпалил все это на одном дыхании. Он заворочался под простыней и отвел глаза в сторону. Гамильтон все еще не мог найти ответ, и мальчик спросил:

— А дедушка курил? Я помню, у него была трубка, да?

— Перед смертью он начал курить трубку, верно, — кивнул Гамильтон. — Он долго курил сигареты, a когда сильно огорчался из-за чего-то, бросал, но потом менял марку и снова начинал курить. Вот, смотри, — сказал он. — Понюхай-ка мою ладонь.

Мальчик взял его руку в свои, поднес к носу, вдохнул и сказал:

— Ничем не пахнет. А что, пап?

Гамильтон сам понюхал ладонь, потом пальцы.

— Действительно, — удивился он. — Все, выветрилось. — «Неужели продержался?» — подумал он. — Хотел что-то тебе показать, ну да ладно. Поздно уже, давай спи.

Мальчик повернулся на бок и смотрел, как отец идет к двери, потом, оглянувшись, кладет руку на выключатель. Тут мальчик сказал:

— Пап? Ты не подумай, что я того, но — я хотел бы знать тебя, когда ты был маленьким. Ну, как я сейчас. Как бы это тебе объяснить… Мне очень этого не хватает. Понимаешь, я начинаю по тебе скучать уже сейчас, когда об этом думаю. Чушь, да? Ладно, только дверь оставь открытой!

Гамильтон оставил дверь открытой, потом передумал и наполовину притворил ее.

Жена студента (Перевод А. Рейнгольда)

Она уснула на его подушке, пока он читал ей из Рильке, своего любимого поэта. Ему нравилось читать вслух, и у него это неплохо получалось — голос его становился то тихим и мрачным, то торжественным, то интригующим. Он не отрывал глаз от страницы и останавливался только чтобы взять сигарету с ночного столика. Этот выразительный голос завораживал. Ей мерещились караваны, выходившие из-за высоких городских стен, и бородатые мужчины в длинных хитонах. Она слушала его и слушала, несколько минут, потом закрыла глаза и заснула.

А он все читал и читал. Дети уже давным-давно спали, и машины за окном все реже шуршали шинами по мокрому асфальту. Через некоторое время он все же закрыл книгу и перевернулся, чтобы выключить лампу. И тут вдруг она открыла глаза, как будто чего-то испугалась, и несколько раз моргнула. Ее веки казались сейчас неестественно темными и опухшими, взгляд был остекленевшим. Он внимательно на нее посмотрел.

— Ты спишь? — спросил он.

Она кивнула и, вытащив руку из-под одеяла, потрогала бигуди на голове, все ли на месте. Завтра пятница, — в этот день у нее на приеме все дети от четырех до семи лет из района Вудлоун. Он продолжал на нее смотреть, приподнявшись на локте, свободной рукой поправляя покрывало. У нее такая гладкая кожа и высокие скулы: как она иногда уверяла своих друзей, они достались ей от отца, который был на четверть индейцем.

Затем он услышал:

— Сделай мне, пожалуйста, сэндвич, Майк. Только с маслом и салатом, хорошо?

Он промолчал и не двинулся с места — очень уж хотелось спать. Но, когда он вновь открыл глаза, она не спала, а внимательно на него смотрела.

— Ну и чего ты не спишь? — сказал он — уже очень поздно.

— Я бы поела, — произнесла она. — Почему-то болят руки и ноги, и есть очень хочется.

Он, наигранно застонав, вылез из кровати.

Сделал бутерброд, положил на блюдце.

Она села в кровати и заулыбалась, когда он вошел в спальню. Затем положила под спину подушку и взяла блюдце. В этой белой рубашке вид у нее был какой-то больничный.

— Какой мне странный сон приснился.

— Что за сон? — спросил он, ложась на кровать и отворачиваясь. Он какое-то время изучал ночной столик. Потом медленно закрыл глаза.

— Тебе действительно интересно? — спросила она.

— Еще бы.

Она села поудобнее и сняла с губы прилипшую крошку.

— Итак. Это был довольно длинный сон, ну, знаешь, очень запутанный, я правда кое-каких деталей уже не помню. Когда я только проснулась, все помнила, а теперь уже начала забывать. Майк, а сколько я вообще спала? Хотя это, наверное, не важно. Короче, мы где-то на ночь остались. Не знаю, где были дети, но мы были с тобой вдвоем в каком-то отеле, короче, в каком-то доме. Дом этот стоял у озера, я не знаю у какого. Там была еще одна пара, постарше, они позвали нас покататься на их лодке. — Она засмеялась и нагнулась вперед. — На следующее утро, когда мы все садились в лодку, оказалось, что там только одно сиденье в носовой части, что-то вроде скамьи, и там могло поместиться не более трех человек. И мы с тобой стали спорить, кто же пожертвует собой и втиснется назад. Ты говорил, что ты туда сядешь, а я, что я. Но в итоге села я. Там было так узко, что ногам было больно, и я боялась, что вода перельется через борт. И тут я проснулась.

— Ну и сон, — пробормотал он, но, засыпая, почувствовал, что ему, видимо, нужно было сказать что-то еще. — Помнишь Бонни Тревис? Жену Фреда Тревиса? Она говорила, что видит цветные сны.

Она посмотрела на бутерброд, который держала в руке, и откусила кусок. Прожевав, облизнула губы, поставила блюдце на колено и поправила свободной рукой подушку. Затем, улыбнувшись, снова улеглась.

— А помнишь те выходные на Тилтон-Ривер, Майк? Когда ты на следующее же утро поймал здоровенную рыбу? — она положила руку ему на плечо. — Помнишь?

Она все хорошо помнила. Последние несколько лет она почти об этом не вспоминала, только недавно стала снова вспоминать. Они поехали туда через два месяца после того, как поженились. Ночью сидели у костра, арбуз положили в ледяную воду реки, на ужин она жарила дешевые мясные консервы, яйца и фасоль в томатном соусе. А потом, наутро, все то же самое в той же закопченной сковородке, и еще оладушки затеяла. Оба раза у нее все пригорело, и кофе они сварить не могли, но все равно так хорошо, как тогда, им вместе никогда не было. Она даже помнила, что он читал ей той ночью: Элизабет Браунинг и несколько рубаи Омара Хайама. Они так укутались ночью, что она едва могла пошевелить ногами — столько было одеял. А на следующее утро он поймал здоровенную форель, и машины останавливались, чтобы посмотреть, как он ее достает из воды.

— Ну, так ты помнишь или нет? — спросила она, поглаживая его по плечу. — Майк?

— Да, помню, — ответил он. Он немого отодвинулся от нее к краю кровати и открыл глаза. Но на самом деле, ничего он не помнил. Он помнил только учебу: аккуратно зачесанные волосы и полузрелые идеи о жизни и искусстве, и ему было не очень приятно об этом вспоминать.

— Это было так давно, Нэн, — сказал он.

— Мы только закончили школу. Ты и в университет тогда еще не поступил, — продолжила она.

Он немного подождал, потом приподнялся на локте, чтобы взглянуть на нее.

— Ты уже доела, Нэн?

Она все сидела в кровати.

Она кивнула и протянула ему пустое блюдце.

— Я свет выключу, — сказал он.

— Как скажешь.

Потом он снова лег под одеяло и начал разводить ноги в стороны, пока не коснулся ее стопы. И больше не двигался, пытаясь расслабиться.

— Майк, ты уже спишь?

— Нет, — отозвался он. — Не сплю.

— Пожалуйста, не засыпай раньше меня, — тихо попросила она, — не хочу одна засыпать.

Он ничего не ответил, только немножко к ней пододвинулся. Она обняла его одной рукой за шею, а другую положила ему на грудь, и он слегка сжал ее пальцы. Но вскоре он убрал свою руку под одеяло и вздохнул.

— Майк, потри мне, пожалуйста, ноги — болят ужасно.

— Боже, — сказал он мягко. — Я ведь почти уснул.

— Знаешь, я хочу, чтобы ты потер мне ноги и поговорил со мной, у меня и плечи болят, но ноги — просто невыносимо.

Он перевернулся и начал растирать ей ноги, потом вдруг уснул, не убрав руку с ее бедра.

— Майк?

— Что, Нэн? Скажи, что?

— Я хочу, чтобы ты меня всю погладил, — сказала она, перевернувшись на спину. — Сегодня и ноги и руки болят.

Она согнула ноги в коленях, чтобы получилась горка из одеяла.

Он на мгновение открыл глаза, потом снова закрыл их:

— Что, все еще растешь?

— О, да еще как! — сказала она, ерзая под одеялом, довольная, что сумела его разговорить.

— Когда мне было лет десять, я была точно такого же роста, как сейчас. О, видел бы ты меня тогда! Я так быстро росла, что у меня постоянно болели ноги и руки. А у тебя так было?

— Что было?

— Разве ты никогда не чувствовал, что растешь?

— Я уже не помню, — ответил он.

Наконец он приподнялся, зажег спичку и посмотрел на часы. Перевернул подушку на другую сторону, что была прохладней, и снова лег.

Она сказала:

— Ну что ты спишь, Майк! Я так хочу поговорить.

— Давай поговорим, — сказал он, не шелохнувшись.

— Просто обними меня и дождись, пока я засну. У меня никак не получается.

Он повернулся к ней и обнял ее за плечо, она повернулась набок, лицом к стене.

— Майк?

Он дотронулся ногами до ее ступней.

— Почему ты никогда ни о чем не рассказываешь, что тебе нравится, что не нравится?

— Даже и не знаю, о чем бы рассказать, — ответил он. — Лучше ты расскажи, если хочешь.

— Только обещай, что ты потом тоже. Обещаешь?

Он снова коснулся ее ступни в знак согласия.

— Ладно… — сказала она удовлетворенно и перевернулась на спину. — Я люблю вкусную еду, стейки, запеченную в углях картошку, ну, всякое такое. Люблю хорошие книги и журналы, люблю ездить ночью в поездах, и люблю летать на самолетах. — Она замолчала. — Я, естественно, не по порядку перечисляю, ну, что самое любимое, а что не так уж. Тут пришлось бы сначала подумать. Но я очень люблю летать на самолетах. Когда самолет взлетает, у меня такое чувство, что что бы ни случилось, все закончится хорошо. — Она положила свою ногу на его. — Мне нравится долго не спать, а потом, на следующее утро, лежать в постели до полудня. Мне бы хотелось, чтоб мы так чаще делали. Я люблю заниматься сексом. Я бы хотела, чтобы ты меня гладил, и не только тогда, когда я об этом прошу. Мне нравится ходить в кино и пить пиво с друзьями после фильма. Мне приятно, что у меня есть друзья. Мне очень нравится Дженни Хендрикс. Я бы хотела иногда потанцевать, хотя бы раз в неделю. Мне бы хотелось носить только красивую одежду. Мне бы хотелось покупать детям хорошие вещи именно тогда, когда они им нужны и не ждать, пока появятся лишние деньги. Лауре, например, нужно что-нибудь новенькое к Пасхе. И мне хотелось бы купить Гэри детский пиджачок. Он уже достаточно большой. Я бы хотела, чтобы и ты купил новый костюм. Тебе он даже сейчас нужнее, чем ему. И я бы хотела, чтобы у нас с тобой был настоящий дом, чтоб мы не переезжали каждый год с места на место. Этого мне бы хотелось больше всего, — сказала она. — Мне бы хотелось, чтобы мы с тобой прожили хорошую и честную жизнь, и чтоб нам не приходилось волноваться по поводу денег и разных там счетов. Ты совсем спишь.

— Нет, не сплю, — возразил он.

— Больше ничего в голову не приходит. Давай, теперь твоя очередь, рассказывай, чего бы хотелось тебе.

— Не знаю, много чего, — пробормотал он.

— Ну, давай рассказывай. Мы же разговариваем.

— Я хочу, чтоб ты оставила меня, наконец, в покое, Нэн, — он перелег на свою половину кровати и повернулся на бок, свесив руку. Она тоже повернулась на бок и прижалась к его спине.

— Майк!

— Боже ты мой! Ладно, погоди немного, дай мне потянуться, сейчас я проснусь.

Через какое-то время она спросила:

— Майк, ты что, спишь?

Она осторожно потрясла его за плечо, но никакого ответа не последовало. Она лежала рядом, пытаясь заснуть. Сначала она лежала очень тихо, не шевелясь, плотнее к нему прижавшись, стараясь медленно и равномерно дышать. Но уснуть никак не удавалось.

Она старалась не вслушиваться в его дыхание, но у нее не получалось. Каждый раз, когда он выдыхал, из носа его слышался странный звук. Она старалась дышать с ним в унисон. Но это не помогло. Мешал этот странный звук. И в груди его что-то посвистывало. Она отвернулась, теперь они лежали спина к спине, она протянула руку и осторожно прикоснулась пальцами к холодной стенке. Одеяло у ног задралось, и каждый раз, когда она шевелила ступнями, то чувствовала, как тянет холодком. Она услышала, как двое их соседей поднимаются вверх по лестнице в квартиру. Один басисто засмеялся, потом открыл дверь. Потом кто-то передвинул стул. Она снова перевернулась в кровати. В квартире напротив спустили воду в туалете. И еще раз. Она снова перевернулась, теперь на спину, попыталась расслабиться. Ей вспомнилась статья, которую она как-то прочитала в журнале: если удастся расслабить все мускулы, то сон придет наверняка. Она глубоко вдохнула, закрыла глаза, и лежала, не двигаясь, вытянув руки по бокам. Она попыталась расслабиться, представляя, что ее ноги лежат в чем-то мягком. Перевернулась на живот. Закрыла глаза, открыла. Посмотрела на свои чуть согнутые пальцы, лежащие на простыне у самых губ. Подняла один палец вверх и снова опустила. Большим пальцем дотронулась до ободка обручального кольца. Опять легла на бок, потом снова на спину. Ей вдруг стало страшно, и в какой-то момент она даже начала молиться, совсем отчаявшись заснуть.

Господи, прошу тебя, помоги мне заснуть.

Она закрыла глаза.

— Майк… — позвала она шепотом.

Никакого ответа.

Она услышала, как в другой комнате кто-то из детей перевернулся в кровати и задел локтем стену. Она стала вслушиваться, но больше никаких звуков не последовало. Приложила руку к левой груди и почувствовала, как бьется сердце. Она легла на живот и заплакала, уткнувшись в простыню. Какое-то время она рыдала. Затем перелезла через спинку кровати.

Пошла в ванную умыться. Почистила зубы, посмотрелась в зеркало. Проходя по гостиной, повернула вентиль отопления. Потом села за кухонный стол, спрятав ноги под ночной рубашкой. Снова поплакала. Из лежавшей на столе пачки вынула сигарету и прикурила. Чуть погодя она вернулась в спальню и взяла халат.

Потом пошла посмотреть, как там дети. Накрыла сына одеялом — оно сползло. Затем прошла в гостиную, уселась в кресло. Начала листать журнал, попробовала читать. Потом стала разглядывать фотографии и снова попробовала читать. Время от времени мимо дома проезжала машина, тогда она поднимала глаза и смотрела в окно. Когда проезжала машина, она каждый раз еще долго прислушивалась и только потом снова принималась за журнал. Около кресла на столике лежала целая стопка этих журналов. Она пролистала их все.


Когда начало светать, она встала с кресла. Подошла к окну. Небо над горами, без единого облачка, постепенно светлело. Деревья и дома с двухэтажными апартаментами обретали форму, проступая из ночных сумерек. Небо все светлело, свет стремительно разливался над горами. Если не считать тех ночей, когда ей приходилось не спать из-за детей (а они действительно не в счет, так как она все равно в окно не выглядывала, потому что носилась между детской и кухней), она всего несколько раз видела восход солнца, да и то еще когда была ребенком. Но ни один не был похож на сегодняшний. Ни на одной картинке, ни в одной книге, нигде она не видела такого ужасного восхода солнца.

Она еще немного постояла, потом подошла к двери, повернула ручку замка и вышла на крыльцо. Запахнула халат до самого горла. Воздух был влажный и очень холодный. Постепенно все вокруг обретало необыкновенную четкость. Взгляд ее жадно вбирал каждую деталь и в конце концов остановился на красном сигнальном фонаре радиовспышки, мигающем на вершине горы.

* * *
Она прошла по полутемной квартире назад в спальню. Он лежал, свернувшись в клубок, все простыни и одеяла сбились в кучу, голова под подушкой. Спал он беспокойно: обе руки были простерты в ее сторону, челюсти крепко сжаты. Пока она смотрела на него, спальню залил яркий свет, и прямо у нее на глазах серые от сумрака простыни засияли белизной.

Она облизала пересохшие губы и опустилась на колени, положив ладони на спинку кровати.

— Господи, — прошептала она. — Господи, ты ведь нам всем поможешь, правда?

Тебе с ними детей не крестить (Перевод А. Рейнгольда)

Эрл Обер уволился, он работал продавцом, и теперь искал новое место. А Дорин, его жена, устроилась официанткой в круглосуточное кафе на окраине города. Однажды ночью Эрл сидел и пил, а потом надумал зайти к своей жене попить кофейку и заодно перекусить. Ему было интересно посмотреть, где Дорин работает, а еще — удастся ли ему поесть за счет заведения.

Он сел за стойку и начал изучать меню.

— Ты что здесь делаешь? — заметив его, спросила Дорин.

Она передала повару заказ.

— Ты что будешь, Эрл? Как там дети?

— Нормально, — ответил Эрл. — Я буду кофе и вот этот сэндвич под номером два.

Дорин записала все в блокнотик.

— Может быть… ну, ты понимаешь? — он выразительно подмигнул.

— Нет, — отрезала Дорин, — не мешай мне. Я занята.

Эрл выпил кофе и теперь ждал сэндвич. Двое мужчин в деловых костюмах с распущенными галстуками и расстегнутыми воротничками сели рядом и тоже заказали кофе. Когда Дорин с кофейником в руке отошла, один из них сказал:

— Гляди, какая задница, поверить не могу.

Второй засмеялся:

— Я и получше видал.

— Вот и я о том же, — сказал первый, — но некоторым нравится, когда есть за что подержаться.

— Мне — нет, — ответил второй.

— И мне нет, — сказал первый, — я это и имел в виду.

Дорин поставила перед Эрлом тарелку с сэндвичем. Вокруг сэндвича были разложены картофель фри, листья салата и маринованные огурчики.

— Что-нибудь еще? — спросила она. — Стакан молока?

Он ничего не ответил. Только помотал головой.

— Давай еще кофе налью.

Она вернулась с кофейником и налила кофе Эрлу и двум мужчинам в костюмах. Потом взяла вазочку и, повернувшись спиной к залу, стала накладывать в нее мороженое. Она черпачком доставала мороженое из контейнера и клала в вазочку. Белая юбка задралась, так что стали видны резинки от пояса — розовые, и ляжки какого-то землистого цвета, дряблые и слегка волосатые. А по ляжкам извивались вены, сплетавшиеся причудливой паутиной.

Те двое, сидевшие рядом с Эрлом, переглянулись. Один из них даже приподнял брови. Второй же продолжал наблюдать за Дорин из-за своей кофейной чашки, пока она поливала мороженое шоколадным сиропом. Когда она начала трясти жестянку со взбитыми сливками, Эрл встал, отодвинул тарелку и направился к двери. Он слышал, как она позвала его, но не обернулся.


Он заглянул к детям, потом пошел в спальню, разделся. Забравшись под одеяло, закрыл глаза и стал думать. От стыда сначала запылали щеки, потом стало горячо в животе, потом его даже передернуло. Он открыл глаза помотал головой, сминая подушку. Затем повернулся набок и уснул.

Утром, когда Дорин отправила детей в школу, она зашла в спальню — раздвинуть шторы. Эрл уже не спал.

— Посмотри на себя в зеркало, — сказал он ей.

— Зачем? — удивилась она. — О чем это ты?

— Просто посмотри на себя в зеркало.

— И чего я там не видела? — Но все равно подошла к зеркалу на комоде, посмотрелась и убрала волосы с плеч.

— Ну и? — спросил Эрл.

— Что «ну и»?

— Мне неприятно об этом говорить, — сказал он, — но тебе стоит подумать о том, чтобы сесть на диету. Я серьезно. Думаю, ты набрала несколько лишних фунтов. Только не злись, ладно?

— Ты это к чему? — спросила она.

— Я сказал то, что сказал. Думаю, не помешает сбросить несколько фунтов. Всего несколько.

— Ты раньше такого не говорил, — она задрала ночную рубашку и повернулась боком, чтобы посмотреть на свой живот.

— Раньше мне казалось, что это не имеет значения, — пояснил он, тщательно подбирая слова.

По-прежнему придерживая подол рубашки, Дорин повернулась к зеркалу спиной и начала осматривать себя через плечо. Прихватила пальцами ягодицу, потом отпустила ее.

Эрл закрыл глаза.

— Ладно, все это чушь, — сказал он.

— Да, неплохо бы немного похудеть. Но это так трудно, — вздохнула она.

— Ну да, будет непросто. Но я тебе помогу.

— Может быть, ты и прав. — Она опустила рубашку, потом посмотрела на него, а после вообще ее сняла.

Они говорили о диетах: белковых, овощных — когда сидят на одних овощах, даже о грейпфрутовых диетах. Прикинув, решили, что им не по карману столько мяса, сколько предписано при белковой диете. Дорин сказала, что идея с овощной диетой ей тоже не очень, а так как грейпфрутовый сок ей вообще не нравится, и третий вариант ей не подходил.

— Ладно, не бери в голову, — сказал Эрл.

— Нет, ты ведь прав. Я что-нибудь придумаю.

— Может, попробовать зарядку? — предложил он.

— Мне и на работе зарядки хватает, — ответила Дорин.

— Тогда просто перестань есть. Ну, хотя бы денька два.

— Хорошо. Я попробую. Денька два можно. Ты меня убедил.

— Заметано.


Эрл проверил баланс на их семейном счету, потом поехал в комиссионный магазин и купил напольные весы. Продавщица показала, как ими пользоваться.

Приехав, домой, он велел Дорин снять с себя все и встать на весы. Увидев выступающие на ляжках вены, нахмурился и провел по одной из них пальцем.

— Ты что делаешь? — спросила она.

— Ничего.

Он посмотрел на весы и записал ее вес на листке бумаги.

— Ладно, — сказал Эрл, — вот таким путем.

На следующий день Эрл уехал на собеседование в одну фирму, его долго не было дома. Работодатель, крупный такой мужчина, прихрамывая, показывал Эрлу товар на складе — водопроводные трубы, спросил, как насчет командировок.

— Это пожалуйста, — ответил Эрл.

Мужчина одобрительно кивнул.

Эрл в ответ улыбнулся.


Он услышал ор телевизора еще на пороге. Дети были в гостиной, — когда он шел мимо них, они даже не повернули головы. На кухне Дорин, уже одетая на работу, уплетала яичницу с ветчиной, набив полный рот.

— Ты что делаешь?

Она продолжала жевать. Потом все выплюнула в салфетку.

— Я ничего не могла с собой поделать.

— Дура! — рявкнул Эрл. — Давай-давай, жри!

Он пошел в спальню, закрыл дверь и лег на кровать. Телевизор было слышно и здесь. Эрл заложил руки за голову и уставился в потолок.

Она вошла в комнату.

— Я еще раз попробую, хорошо?

— Попробуй, — буркнул Эрл.

Через два дня утром она позвала его в ванную и показала на весы:

— Смотри!

Он посмотрел, потом достал бумажку и снова посмотрел. Дорин улыбалась.

— Три четверти фунта, — сказала она.

— Это уже что-то, — ответил Эрл и погладил ее бедро.


Эрл все время просматривал объявления о работе. И на биржу труда тоже ездил. Каждые три-четыре дня он мотался на собеседования, а по вечерам подсчитывал ее чаевые. Он разглаживал ладонью на столе долларовые банкноты, отдельными стопочками раскладывал пяти-, десяти- и двадцатипятицентовые монеты — по доллару. Каждое утро он заставлял ее взвешиваться.

За две недели она сбросила три с половиной фунта.

— Я все равно что-то хватаю, — сказала она. — Целый день я голодаю, а потом все равно что-нибудь перехватываю на работе. Вес прибавляется.

Но через неделю она сбросила уже пять фунтов. А еще через неделю девять с половиной. Вся одежда стала ей слишком велика. Пришлось даже залезть в деньги, отложенные на квартплату, чтобы купить новую форму.

— На работе мне постоянно что-то говорят, — сказала она.

— И что же? — спросил Эрл.

— Говорят, я слишком бледная. Что сама на себя не похожа, что я слишком уж много сбросила.

— А что плохого в том, что ты похудела? — спросил он. — Не обращай на них внимания. Пускай не суют нос не в свое дело. Тоже мне нашлись советчики. Тебе с ними детей не крестить.

— Но ведь мы вместе работаем, — сказала Дорин.

— Пусть так, но детей ведь тебе с ними не крестить.


Каждое утро он шел с ней в ванную и просил встать на весы. Потом с листком бумаги и карандашом опускался на колени. Весь лист был исписан датами, днями недели, количеством фунтов. Он смотрел на цифры на весах, потом смотрел в листок и либо одобрительно кивал головой, либо поджимал губы.

Теперь Дорин гораздо больше времени проводила в кровати. Проводит детей в школу, и снова ложится. И еще она дремала днем, перед тем, как идти на работу. Эрл сам хозяйничал или смотрел телевизор, не мешая ей спать. Еще он ездил в магазин, редко когда — на собеседования.

Однажды вечером он отправил детей спать, выключил телевизор и решил пойти в бар пропустить пару кружек. Когда бар закрылся, Эрл поехал в кафе, где работала Дорин.

Он сел за стойку и стал ждать. Заметив его, она спросила:

— С детьми все в порядке?

Он кивнул.

Какое-то время он выбирал, что бы заказать. И внимательно следил за ней, как она ходит взад-вперед за стойкой. В конце концов выбрал чизбургер. Дорин передала заказ на кухню и отправилась обслуживать кого-то еще.

Другая официантка подошла к Эрлу с кофейником и наполнила его чашку.

— Твоя подруга? — спросил Эрл и кивнул в сторону своей жены.

— Ее зовут Дорин, — сказала официантка.

— Когда я был здесь в прошлый раз, она выглядела совсем иначе.

— Ну не знаю, — пожала плечами официантка.

Он съел чизбургер и выпил кофе. Заходили новые посетители, рассаживались у стойки. Почти всех обслуживала Дорин, хотя и работала с напарницей. Эрл следил за женой и внимательно вслушивался в то, что говорят люди. Дважды ему пришлось встать и уйти — нужно было в туалет. И всякий раз боялся пропустить что-то существенное. Когда он вернулся во второй раз, его чашку уже унесли, а на его месте сидел новый посетитель. Он взял стул и сел у дальнего конца стойки, рядом с пожилым человеком в полосатой рубашке.

— Чего тебе еще? — спросила Дорин, удивившись, что он все еще тут. — Я думала, ты уже давно дома.

— Принеси мне еще кофе, — попросил он.

Пожилой мужчина читал газету. Он поднял глаза и наблюдал, как Дорин наливает Эрлу кофе. Потом он проводил Дорин взглядом. И снова уткнулся в газету.

Эрл пил кофе не спеша, маленькими глоточками, думал, что мужчина что-нибудь скажет. Он краем глаза следил за ним. Тот, покончив с едой, отодвинул тарелку в сторону. Потом прикурил сигарету, положил газету перед собой и продолжил чтение.

Дорин вернулась, забрала грязную тарелку и подлила мужчине кофе.

— Как она вам? — не выдержал Эрл, кивая в сторону Дорин. — Не правда ли, в ней что-то определенно есть?

Мужчина оторвался от газеты, посмотрел сперва на Дорин, потом на Эрла и, ни слова не сказав, снова принялся читать.

— Ну так как? — не унимался Эрл. — Я же вас спрашиваю. Как она вам? Скажите. Ничего себе или не очень?

Когда Дорин снова пошла вдоль стойки в их сторону, Эрл коснулся плеча своего соседа и сказал:

— Послушайте, посмотрите-ка на ее задницу, нет, вы только гляньте. Простите, принесите мне мороженого с шоколадным сиропом! — крикнул Эрл Дорин.

Она встала прямо перед ним и набрала воздуху, будто собиралась что-то сказать. Потом повернулась к нему спиной, взяла вазочку и черпачок для мороженого. Она склонилась над морозилкой, дотянулась до мороженого и начала зачерпывать. Эрл посмотрел на мужчину и, подмигивая, кивнул в сторону Дорин — юбка задралась, стали видны ее ляжки. Но мужчина нашел взглядом другую официантку и, засунув газету под мышку, полез в карман за деньгами.

Та сначала подошла к Дорин:

— Это что за тип там сидит?

— Который? — обернулась Дорин, не выпуская из рук вазочку.

— Вон тот, — кивнула официантка в сторону Эрла. — Кто этот чертов шутник?

В ответ Эрл изобразил самую свою неотразимую улыбку. Он так и сидел с этой улыбкой, пока не начало сводить скулы.

Но напарница Дорин бесстрастно смотрела на него, а Дорин лишь покачала головой. Пожилой мужчина положил немного мелочи на стойку, и тоже ждал, что скажет Дорин. Все уставились на Эрла.

— Это муженек мой — продавцом работает, — наконец произнесла Дорин, пожимая плечами. Затем она поставила перед Эрлом мороженое без сиропа и направилась к кассе, чтобы его рассчитать.

Что вы делаете в Сан-Франциско? (Перевод А. Рейнгольда)

Ко мне это не имеет никакого отношения. Разговор пойдет о молодой семье с тремя детьми, что в том году летом переехала в дом, который по моему маршруту. Я снова вспомнил о них в прошлое воскресенье, когда прочитал в газете про молодого человека, которого арестовали — он убил свою жену и ее любовника бейсбольной битой в Сан-Франциско. Конечно, это был не тот, про которого я рассказываю, просто они похожи — у того была точно такая же борода. Но сама ситуация заставила меня призадуматься.

Меня зовут Генри Робинсон. Я почтальон, то есть государственный служащий аж с 1947 года. Всю жизнь я прожил на Западном побережье, не считая тех трех лет, когда был на войне. Я уже двадцать лет как разведен, у меня двое детей, которых я после развода почти не видел. Нет, человек я не легкомысленный, хотя и не сказать, чтобы очень серьезный. Думаю, по теперешним дням, нужно и то, и то. И еще нужно работать — и чем больше, тем лучше. Если человек не при деле, у него образуется слишком много свободного времени, вот он и начинает задумываться — о себе и о своих жизненных неурядицах. Я убежден, что отчасти это и подвело того молодого человека, который к нам сюда переехал — он не работал. Но пускай это останется на ее совести. Жены, я имею в виду. Это она его отговаривала.

Битники, одним словом, вы бы тоже так подумали, их увидев. Муж носил бородку клинышком и выглядел так, словно ему явно недостает нормального плотного ужина и послеобеденной сигары. Женщина была очень хороша — у нее были длинные темные волосы и красивое лицо, тут не поспоришь. Только уж не взыщите за правду — мать и жена она была никудышная. Она была художницей. Что же касается молодого человека — точно не скажу, но, наверное, он занимался чем-то непонятным. Короче, ни он, ни она не работали. Но за жилье платили исправно и как-то сводили концы с концами, по крайней мере, летом.

Первый раз я увидел их субботним утром, было часов одиннадцать или четверть двенадцатого. Я обошел уже две трети своего участка, когда повернул к их дому: смотрю, во дворе стоит «Форд-седан», 56 года, и прицеп фирмы «У-Хаул». Эта фирма занимается переездами. На Пайн-стрит всего три дома — их последний, в двух других живут Мерчисоны — они здесь чуть меньше года, и семья Грантов — эти у нас здесь уже около двух лет. Мерчисон нанялся на деревообрабатывающую фабрику «Симпсон», а Джин Грант по утрам работала поварихой в кафе «У Денни». Итак, эти два дома, потом незастроенный участок, а потом дом, где раньше жили Коулы.

Вот там я их и увидел. Его — во дворе у прицепа, а она шла к двери с сигаретой во рту, в обтягивающих джинсах и белой мужской футболке. Увидев меня, она остановилась, я в этот момент проходил по дорожке мимо. Притормозил возле их почтового ящика и кивнул на коробки.

— Ну, как? Устраиваетесь? — спросил я.

— Да, но тут придется еще повозиться, — ответила она и убрала густую прядь со лба, одновременно затягиваясь.

— Ну и хорошо, — сказал я, — добро пожаловать в Аркату!

Сказал, и сразу мне стало как-то не по себе. Не знаю, но со мной было так каждый раз, когда я оказывался рядом с этой женщиной. Она и поэтому мне не понравилась — с самого начала.

Она вяло улыбнулась, и я было отправился дальше, но тут из-за прицепа вышел ее муж — Марстон, так его звали — с огромной коробкой игрушек. Да, чуть не забыл, Арката город не маленький, но и большим его никак не назовешь, все же это скорее городок, чем город. Конечно, не край света, это уж точно, но здешние люди все работают — кто на лесопилке, кто рыбой занимается, кто в магазинах в центре. Не часто у нас встретишь человека с такой бородой или, уж если на то пошло, бездельника.

— Здравствуйте, — сказал я и, когда он опустил коробку на передний бампер, протянул ему руку. — Я Генри Робинсон. А вы, ребята, только приехали, что ли?

— Да, вчера вечером, — ответил парень.

— Да, ничего себе поездочка. Мы только четырнадцать часов от Сан-Франциско добирались, — заговорила женщина, стоя на пороге. — Попробуй довези этот прицеп.

— Да уж, — сказал я и покачал головой. — Сан-Франциско? Я совсем недавно туда ездил. Дайте-ка вспомнить, то ли в апреле, то ли в марте.

— Что, правда? — спросила женщина. — И что же вы там делали?

— А, да так, ничего особенного. Я туда каждый год два раза езжу. На «Рыбачью пристань»[2] и на стадион — посмотреть на игру «Гигантов». Вот вроде и все.

В общем, поговорили, а Марстон, опустив глаза, ковырял землю носком ботинка. Я собрался идти дальше. В этот самый момент во двор с криками выкатились кубарем детишки. Они чуть ли не выбили сетчатую дверь, и я решил, что Марстон сейчас просто взорвется. А мамаша их так и стояла, скрестив руки на груди, спокойная, как слон, даже глазом не моргнула. А он, наоборот, дерганый какой-то: что бы он ни делал, все рывками, и будто чего боится. И глаза — глянет, и тут же их отводит, смотрит не пойми куда, а потом — раз, и снова на тебя таращится.

Детей у них было трое: две кудрявые девчушки лет четырех-пяти и малец поменьше, бежавший за ними следом.

— Славные у вас детки, — сказал я. — Ладно, мне пора. Вы потом не забудьте имя и фамилию на почтовом ящике поменять.

— Да, конечно, — сказал Марстон. — Конечно, на днях обязательно этим займусь, но писем мы пока в любом случае не ожидаем.

— Как знать, как знать, — ответил я. — Никогда не знаешь, что может оказаться в этой старой почтовой сумке. Лучше уж подготовиться. — Я опять собрался уходить и сказал: — Кстати, если вас работа на лесопилке интересует, могу посоветовать, к кому обратиться у Симпсонов. У меня там друг бригадиром работает. Я думаю, у него найдется…

Я замолчал, увидев, что им совсем не интересно.

— Спасибо, не надо, — сказал Марстон.

— Ему не нужна работа, — добавила женщина.

— Ну, тогда всего хорошего.

— Всего, — сказал он.

Она вообще ничего не сказала.


Ну так вот, это было в субботу, накануне «Дня памяти»[3]. В понедельник у нас был выходной, и до вторника я почту не разносил. Не скажу, что я был очень удивлен, что прицеп «У-Хаул» все еще стоял перед домом. Но меня удивило, что он так его и не разгрузил. Примерно четверть всего скарба перекочевала к крыльцу — обитый тканью стул, кухонная табуретка с металлическими ножками и огромная открытая коробка с одеждой. Какая-то часть вещей, по всей видимости, находилась внутри дома, а все остальное так и лежало в прицепе. Дети бегали вокруг него с палками в руках, стучали по стенкам, то и дело забирались внутрь и снова вылезали наружу. Их родителей не было видно.

В четверг я снова увидел Марстона, он стоял во дворе, я напомнил ему, что нужно поменять имя на почтовом ящике.

— Да, надо бы этим заняться.

— Тут только успевай, — ответил я. — Столько всего надо переделать, когда переезжаешь. Семья, что до вас здесь жила, Коулы, съехали вообще за два дня до вашего приезда. Он получил работу в магазине «Охотник» в Юрике.

Марстон погладил бороду и отвел взгляд, видимо, думал о чем-то другом.

— Ладно, до встречи, — сказал я.

— Всего.


Короче, как бы там ни было, имя на почтовом ящике он так и не поменял. Когда я приносил письмо, отправленное по их адресу, он обычно говорил: «Марстон? Да-да, это нам… Надо бы поменять имя на ящике. Я на днях обязательно куплю краску и просто поверх Коулов напишу нашу фамилию, идет?» — и взгляд в сторону, то туда, то сюда. Потом он чуть искоса посмотрит на меня и погладит эту свою бороду. Он так и не переписал имя на почтовом ящике, а я потом перестал ему напоминать.

О них много сплетничали. Мне говорили, что он бывший преступник, которого досрочно освободили, и он переехал в Аркату, чтобы не взяться опять за старое в Сан-Франциско. Еще по этой версии, девушка действительно приходилась ему женой, а вот дети были чужими. По другой легенде, он где-то кого-то убил, а теперь прячется здесь от правосудия. Но во все эти россказни особо никто не верил. На преступника он как-то не тянул. Версия, для большинства наиболее вероятная и чаще всего обсуждаемая, была самой жуткой. Что она наркоманка, а он привез ее сюда, чтобы избавить от пагубного пристрастия. В подтверждение этого всегда приводили «показания» Сэлли Уилсон, которая зашла с ними побеседовать. Сэлли работает в «Уэлком-Вэгон», в организации, которая помогает иммигрантам и просто переселенцам обустроиться. Как-то раз она к ним заглянула, и они были такие странные, божилась Сэлли, — особенно она. Во время их разговора сидела и внимательно слушала, а потом вдруг встала и начала рисовать, как будто Сэлли там вообще не было. И то детей по головке погладит, то поцелует, а то ни с того ни с сего начинает на них набрасываться. И глаза у нее, если приглядеться, какие-то ненормальные. В общем, это со слов Сэлли, которая всюду сует свой нос, куда не просят, прикрываясь тем, что работает в «Уэлком-Вэгон», уже сколько лет.

— Ну откуда ты знаешь? — спрашивал я, бывало, когда о них кто-то начинал судачить. — Откуда? Ему просто на работу надо бы устроиться, вот и все.

Но и самому мне казалось, что у них в Сан-Франциско что-то такое произошло, не знаю что, вот они и решили сжечь все мосты и уехать. Трудно сказать, почему они выбрали именно Аркату, ведь они точно не работать сюда приехали.


Поначалу писем им никаких не было, разве что парочка рекламных проспектов из «Сирс» и «Вестерн Авто». Потом начали приходить и письма, одно-два в неделю. Иногда видел кого-нибудь около дома, то его, то ее, когда проходилмимо, иногда их не было. А вот детей я видел каждый день, как они бегали вокруг дома или играли на пустыре по соседству. Конечно, это был не самый лучший дом, но сорняки во дворе появились уже при них, а трава на газонах пожелтела и пожухла. Я прекрасно понимаю их домовладельца, старину Джессопа, который иногда к ним заглядывал, просил поливать траву, но они твердили, что у них нет денег на шланг. Он принес им шланг. Потом как-то раз смотрю, детишки играют с этим шлангом в поле, через дорогу, и все, — больше я шланга не видел. Несколько раз около их дома стояла белая спортивная машина, а таких в нашем районе никогда не водилось.

Только один-единственный раз у меня был повод поговорить с этой женщиной. Им прислали неоплаченное письмо, поэтому мне пришлось отдать его лично. Одна из девочек пустила меня в дом и убежала позвать маму. Весь дом был заполнен старой рухлядью, и повсюду валялась какая-то одежда. Но не скажешь, что там было грязно, нет, — скорее, неопрятно. Старый диван и стул стояли у стены в гостиной. Возле окна они соорудили книжную полку из досок и кирпичей, тесно набив ее книгами в мягких обложках. В углу, у стены, прислоненные одна к другой, стояли картины, — все обратной стороной; еще одна, прикрытая куском материи, была на мольберте.

Я поправил свою почтовую сумку и сделал строгое лицо, но уже пожалел, что сам не наклеил марку. Пока я ждал, невольно поглядывал на мольберт, и уже собрался даже приподнять материю — посмотреть, что она там нарисовала, но тут услышал шаги.

— Чем могу помочь? — спросила она не очень-то любезно, приближаясь ко мне из глубины коридора.

Я дотронулся до козырька фуражки и сказал:

— Вам письмо пришло, без марки, — надо бы оплатить.

— Дайте-ка взглянуть. От кого это? О, это ведь от Джерри! Очень мило, посылать письмо без марки. Ли! — крикнула она мужу. — Письмо от Джерри!

В гостиную вошел Марстон, но не очень-то, похоже, обрадованный. Я стою жду, переминаюсь с ноги на ногу.

— Я заплачу, — сказала она. — Как не заплатить за весточку от старины Джерри. Вот, возьмите. А теперь всего хорошего.

Так потихоньку все и шло — то есть вообще никак. Не могу сказать, что местные к ним привыкли — это не те люди, к которым так легко можно привыкнуть. Но через какое-то время к ним утратили интерес. Разве что искоса посматривали на его бороду, встретив его с тележкой в супермаркете, ну и все. И слухи тоже постепенно сошли на нет.

И однажды они исчезли. Разъехались в разные стороны. Уже позже я узнал, что она уехала на неделю раньше с каким-то малым, а Ли через пару дней сел в машину и отвез детей к своей матери в Рэддинг. Почти неделю, с четверга по среду, почта лежала нетронутой в их почтовом ящике. Занавески в доме были плотно задернуты, и никто не знал, уехали ли они вообще или еще вернутся. Но в ту среду я снова увидел припаркованный у их дома «Форд», и хотя занавески все еще были плотно закрыты, почты в ящике не оказалось.

А уже с четверга он каждый день стоял у почтового ящика, поджидая меня, чтобы забрать почту, либо сидел на крыльце и курил. Было ясно, что он просто ждет, когда я подойду. Завидев меня, он вставал, отряхивал брюки и подходил к ящику. Если для него что-то было, то он начинал читать обратные адреса, едва я отдавал ему конверты. Мы редко обменивались приветствиями, — в основном кивали друг другу, если встречались глазами, да и то не всегда. Парень сильно страдал, — это было видно, как говорится, невооруженным глазом, очень хотелось ему помочь, но что скажешь в такой ситуации…

Однажды (это было примерно через неделю после того, как он вернулся из Рэддинга), увидев утром, как он по-прежнему мечется у почтового ящика, засунув руки в задние карманы брюк, я решил с ним заговорить. Что именно сказать, я пока не знал, но что-нибудь сказать хотел обязательно. Он стоял ко мне спиной, когда я подошел поближе, и тут он вдруг резко повернулся и посмотрел на меня, да так посмотрел, что я и слова вымолвить не смог. Я встал как вкопанный, зажав в руке его письма. Он приблизился ко мне, я передал ему эти самые письма. Он ошарашено на них таращился.

— Арендатору, — прочитал он на конверте.

Это был рекламный проспект из Лос-Анджелеса, в котором предлагался новый вид медицинской страховки. В тоже утро я уже штук семьдесят таких по разным ящикам рассовал. Он сложил проспект пополам и пошел обратно к дому.

На следующий день он, как всегда, ждал меня на том же самом месте. Взгляд у него был прежний, скользящий, не то что вчера, видимо, парень смог взять себя в руки. Чуяло мое сердце, что пришло то, чего он так долго ждал. Я просмотрел его почту еще на станции, когда раскладывал все по пакетам. Это был плоский белый конверт, подписанный женской рукой, имя и адрес занимали почти всю лицевую сторону. На нем был штемпель Портленда, а в обратном адресе значились инициалы Дж. Д. и название улицы в Портленде.

— Доброе утро, — сказал я, отдав письмо.

Он молча взял в руки конверт — и весь побледнел. Еще немножко постоял, переминаясь с ноги на ногу, потом развернулся и пошел к дому, читая обратный адрес.

Я крикнул ему:

— Не стоит она этого, парень! Я сразу это понял, как только ее увидел. Почему бы тебе просто ее не забыть, а? Устроился бы на работу, как все. Именно работа, работа днем и ночью помогла мне забыть обо всем, когда меня тоже вот так… И тогда еще шла война, где я…


После этого он больше не ждал меня у почтового ящика, да и пробыл он у нас еще всего пять дней. Правда, я видел, как он, прячась за занавеской, все равно ждет меня. Он не вылезал из дома, пока я не отходил на достаточное расстояние, потом я слышал, как хлопала сетчатая дверь. Если я оглядывался, он делал вид, что совсем не спешит подойти к почтовому ящику.

Когда я увидел его в последний раз, он так же стоял у окна, но выглядел спокойным и отдохнувшим. Штор вообще не было, и я понял, что он собирает вещи и готовится к отъезду. Судя по выражению его лица, он больше не ждал меня. Он смотрел мимо меня, можно сказать, поверх меня, поверх крыш домов, поверх деревьев, куда-то очень далеко. Он смотрел так, когда я шел к почтовому ящику, и потом, когда я двинулся дальше. Я обернулся. Он все еще стоял у окна, глядя неведомо куда. Повинуясь неодолимому порыву, я тоже стал смотреть в ту же сторону, но, как вы можете догадаться, не увидел ничего, кроме все тех же лесов, гор и неба.

На следующий день он уехал, не оставив никакого адреса, куда нужно было пересылать письма. Иногда ему или его жене, или им обоим что-нибудь да приходит. Если это заказное письмо, на следующий день мы отправляем его обратно. Но в сущности писем, не так много. Да и какая мне разница. Как бы там ни было, это все работа, и я рад, что она у меня есть.

Жирный (Перевод Е. Решетниковой)

Я сижу у своей подруги Риты за чашкой кофе, курю сигарету и про все про это ей рассказываю.

А рассказываю я ей вот что.

Среда тянулась бесконечно, и вот, ближе к закрытию, Херб сажает за мой столик этого жирного.

Жирнее я никого в своей жизни не видела, хотя вид у него опрятный и одет вполне прилично. У него все большое. Но особенно мне запомнились пальцы. Я еще когда шла к пожилой паре за соседним столиком, то сразу обратила на них внимание. Они раза в три больше, чем у всех, — такие длинные, толстые и пухлые.

Ну, значит, обслуживаю я другие свои столики: четверых бизнесменов, очень капризных, еще одну компанию из четырех человек, трое мужчин и женщина, и эту пожилую пару. Леандер налил жирному воды, а я пока не подхожу — даю ему время выбрать.

— Добрый вечер, — говорю. — Будете заказывать? — говорю я ему.

Рита, он был огромный, просто огромный!

— Добрый вечер, — отвечает он. — Здравствуйте. Да, — говорит, — я думаю, мы уже готовы сделать заказ, — говорит.

У него такая манера говорить, ну, понимаешь, — чудная. И пыхтит чуть ли не после каждого слова.

— Думаю, для начала мы закажем салат «Цезарь», — говорит он. — А потом тарелку супа и к нему, будьте любезны, еще хлеба и масла. Баранью отбивную, пожалуй, — говорит. — И печеную картошку со сметаной. Десерт мы выберем потом. Большое вам спасибо, — и протягивает мне меню.

Боже мой, Рита, ну и пальцы!

Я бегу на кухню, отдаю заказ Руди, и он принимает его с кислой миной. Ты же знаешь Руди. Он всегда такой на работе.

Я выхожу из кухни, и тут Марго — я тебе рассказывала про Марго? Та самая, которая вешается Руди на шею? Вот она мне и говорит: «Этот твой жирный приятель, он кто? Ну и пузан».


Вот с этого все и началось. Мне кажется, именно с этого все и началось.

Я готовлю салат «Цезарь» прямо за его столиком, он следит за каждым моим движением, а сам намазывает масло на хлеб и откладывает куски в сторону, а сам пыхтит и пыхтит. В общем, нервы у меня уже на пределе, ну, почти, и я опрокидываю его стакан с водой.

— Извините, пожалуйста, — говорю. — Вот так всегда бывает, когда торопишься. — Простите меня, пожалуйста, — говорю. — На вас не пролилось? — спрашиваю. — Я сейчас позову помощника, он вытрет, — говорю.

— Не беда, — говорит он. — Пустяки, — говорит он и пыхтит. — Не беспокойтесь, мы не сердимся, — говорит. И улыбается, и взмахивает рукой. В общем, я иду за Леандером, а когда возвращаюсь, чтобы подать салат, смотрю, жирный уже съел все свои бутерброды.

Чуть погодя я приношу ему еще хлеба — а он уже доел салат. А ведь это же «Цезарь», ты представляешь? То есть порция огромная.

— Вы очень любезны, — говорит. — Хлеб чудесный, — добавляет он.

— Спасибо, — отвечаю я.

— Очень вкусный, — продолжает он, — вы уж нам поверьте. Нечасто нам доводилось есть такой хлеб, — говорит.

— А вы откуда приехали? — спрашиваю я. — Кажется, я вас раньше не видела.

(— Да уж, такого забудешь, — хихикнув, перебивает Рита.)

— Из Денвера, — отвечает он.

Я больше ничего не спрашиваю, хотя самой любопытно.

— Ваш суп будет готов через несколько минут, сэр, — говорю я и перехожу к столику, где сидят четверо бизнесменов, очень капризных, — узнать, не нужно ли им еще чего.

Ну вот, подаю я ему суп, и смотрю, хлеб опять исчез. Он как раз кладет в рот последний кусок.

— Честно говоря, — говорит, — мы не всегда столько едим, — говорит. И пыхтит. — Вы уж простите.

— Ну что вы, что вы, — это уже я ему. — Люблю смотреть, как мужчина ест, да еще с таким удовольствием, — говорю.

— Не знаю, — говорит он. — Наверное, в смысле удовольствия — это правда про меня. — И пыхтит. Заправляет салфетку. Потом берет ложку.

— Господи, ну и жирдяй! — это мне Леандер.

— Он в этом не виноват, — говорю я, — так что заткнись.

А сама ставлю на стол еще одну корзинку с хлебом и масло.

— Как вам суп? — спрашиваю.

— Спасибо. Вкусный, — говорит. — Очень вкусный, — и вытирает губы, потом промокает салфеткой подбородок. — Вы не считаете, что тут жарковато, или мне только кажется? — спрашивает.

— Да, жарковато, — соглашаюсь я.

— Наверное, мы снимем пиджак, — говорит он.

— Конечно, снимайте, — говорю. — Человек должен чувствовать себя комфортно.

— Это верно, — говорит он, — еще как верно, — говорит.

Но чуть позже замечаю, что пиджак он так и не снял.

Мои столики освободились, обе компании ушли, пожилая пара тоже. Ресторан пустеет. А я подаю жирному отбивную, печеную картошку и приношу еще хлеба и масла; он теперь в зале один.

Я щедро поливаю картошку сметаной. Поверх сметаны сыплю лук и бекон.

— Желаете чего-нибудь еще? — спрашиваю.

— Нет, все замечательно, — говорит он и пыхтит. — Все прекрасно, спасибо, — добавляет он и снова пыхтит.

— Приятного аппетита, — говорю я. Снимаю крышку с сахарницы и заглядываю внутрь. Он кивает и не спускает с меня глаз, пока я не ухожу.

Теперь мне понятно — что-то на меня тогда нашло. Сама не знаю, что.

— Как там поживает наш пузан? Он скоро тебя до смерти загоняет, — говорит Гарриет. Ты же знаешь Гарриет.

— На десерт, — говорю я жирному, — мы можем предложить «Зеленый фонарик» — это пудинг с подливкой, а еще у нас есть чизкейк, ванильный пломбир и ананасовый шербет.

— Мы вас случайно не задерживаем? — пыхтит он с озабоченным таким видом.

— Ну что вы, — говорю я. — Конечно, нет. Не торопитесь, — говорю. — Я принесу вам еще кофе, а вы пока решайте, что будете на десерт.

— Признаемся честно, — говорит он, и слегка поерзывает на стуле. — Мы бы взяли «Фонарик», впрочем, и от ванильного пломбира мы бы тоже не отказались. С капелькой шоколадного сиропа, если можно. Мы ведь уже говорили, что проголодались, — говорит он.

Я отправляюсь на кухню, чтобы самой проследить, как будет готовиться его десерт, и Руди тут же выдает:

— Гарриет говорит, ты там какого-то циркового урода обслуживаешь. Он правда такой жирный?

А сам уже снял фартук и поварский колпак, ну, сама понимаешь.

— Руди, он, конечно, жирный, — говорю я, — но не в этом дело.

А он только ржет в ответ.

— Сдается мне, она неравнодушна к толстячкам, — ехидничает он.

— Смотри в оба, Руди, — говорит Джоан, которая как раз вошла на кухню.

— Я начинаю ревновать, — говорит он ей.

Я ставлю «Фонарик» прямо перед жирным, а рядом еще большую порцию ванильного пломбира с шоколадным сиропом.

— Спасибо, — говорит он.

— Ешьте на здоровье, — говорю, и у меня возникает какое-то странное предчувствие.

— Хотите верьте, хотите нет, — говорит он, — мы не всегда столько едим.

— А я вот ем, ем, и все никак не могу поправиться, — говорю я. — А так хотелось бы поправиться, — говорю я.

— Нет, — говорит он. — Нам бы не хотелось, но у нас нет выбора. Выбора нет.

Потом он берет ложку и начинает есть.


— И что дальше? — спрашивает Рита, прикуривает одну из моих сигарет и придвигает стул поближе к столу. — Становится все интереснее, — говорит она.

— А дальше ничего. Это все. Он доел десерт и ушел, а потом мы пошли домой — я и Руди.

— Ну и жирдяй, — говорит Руди, и потягивается, как обычно, когда устает. А потом смеется и снова утыкается в телек.

Я ставлю чайник и иду в душ. Кладу руку на живот и пытаюсь представить, что было бы, если бы у меня были дети и один из них оказался бы таким же жирным.

Потом наливаю в заварочный чайник кипяток, ставлю на поднос чашки, сахарницу, коробку обезжиренных сливок и несу все это Руди. А Руди говорит, словно только об этом все время и думал:

— Знал я как-то одного жирного мальчишку, когда был маленький, даже двоих, жирных-прежирных. Какие же это были толстопузы, боже ты мой. Их имен я не помню. Одного звали Жирным, иначе и не называли. Этого, который жил в соседней квартире. Другой появился позже. Его звали Студнем. Все, кроме учителей. Студень и Жирный. Жалко, фотографий не осталось, — сказал Руди.

Я не знаю, что ему на это ответить, мы пьем чай, и чуть погодя я иду спать. Руди тоже встает, выключает телевизор, запирает входную дверь, и начинает расстегивать пуговицы.

Я залезаю на кровать, отодвигаюсь к самому краю и ложусь на живот. Но Руди все равно за свое, как только выключает свет и ложится. Я переворачиваюсь на спину и начинаю понемногу расслабляться, хотя мне ничего и не хочется. И тут на меня вдруг находит… Когда он на меня забирается, мне вдруг начинает казаться, что я жирная. Мне кажется, что я жутко жирная, такая жирная, что Руди просто крошечный, и я его совсем не чувствую.

— Забавная история, — говорит Рита, но я вижу, что она не знает, как на нее реагировать.

Мне становится не по себе. Но я не собираюсь ничего ей объяснять. Я и так уже рассказала слишком много.

Она сидит и ждет, теребя волосы своими изящными пальчиками.

Интересно, чего еще она ждет?

Сейчас август.

Моя жизнь скоро изменится. Наверняка.

А что там на Аляске? (Перевод Е. Решетниковой)

Джек закончил работу в три. Выехал со станции и направился к обувному магазину, неподалеку от дома. Он поставил ногу на скамеечку, и продавец развязал шнурок на его грубом башмаке.

— Что-нибудь удобное, — попросил Джек. — На каждый день.

— Сейчас подберем.

Продавец принес три пары, и Джек сказал, что возьмет бежевые из мягкой кожи, в них ногам свободно, и они легкие. Он заплатил и сунул под мышку коробку со старыми башмаками. И пока шел до машины, все смотрел на свои новые ботинки. Всю дорогу домой он чувствовал, как легко теперь переставлять ступню с педали на педаль.

— Ботинки новые купил, — сказала Мэри. — Ну-ка дай посмотрю.

— Нравятся? — спросил Джек.

— Цвет не очень, зато наверняка удобные. Давно пора было купить.

Он снова посмотрел вниз, на ботинки.

— Пойду приму ванну, — сказал он.

— Сегодня поужинаем раньше, — сказала она. — Хелен с Карлом ждут нас вечером. Хелен на день рожденья ему кальян подарила, им не терпится его обновить. — Мэри посмотрела на него. — Ты как, ничего что пораньше?

— Во сколько?

— Примерно в семь.

— Ладно.

Она снова перевела взгляд на его ботинки и втянула щеки.

— Ну, иди купайся, — сказала она.


Джек включил воду, снял ботинки и разделся. Он полежал какое-то время в ванной, потом стал щеточкой вычищать машинное масло из-под ногтей. Опустил руки в воду, потом поднес их поближе к глазам.

Она открыла дверь в ванную.

— Я тебе пива принесла.

Пар окутал ее и поплыл в гостиную.

— Я еще минутку, — сказал он. И отхлебнул из банки.

Она присела на краешек ванны и положила руку ему на бедро.

— С войны к родному порогу, — сказала она.

— С войны к родному порогу, — отозвался он.

Она провела ладонью по мокрым волоскам на его бедре. А потом хлопнула в ладоши.

— Слушай, совсем забыла тебе сказать! У меня сегодня было собеседование, и по-моему, мне предложат работу — в «Фэйрбэнкс».

— На Аляске?

Она кивнула.

— Ну, что скажешь?

— Всегда хотел побывать на Аляске. И что, можно всерьез надеяться?

Она снова кивнула.

— Я им понравилась. Они сказали, что свяжутся со мной на следующей неделе.

— Здорово. Дай-ка мне полотенце. Я выхожу.

— Я пока пойду накрою на стол.

Кончики пальцев побледнели и сморщились. Он не торопясь вытерся, надел чистую одежду и новые ботинки. Расчесав волосы, пошел на кухню. Пока она накрывала на стол, выпил еще одну банку пива.

— С нас крем-сода и чего-нибудь пожевать, — сказала она. — Надо будет заехать в магазин.

— Крем-сода и чего-нибудь пожевать, — повторил он. — Хорошо.

Они поужинали, и он помог ей убрать со стола. После поехали в магазин, купили крем-соду, картофельные и кукурузные чипсы и крекеры с луком. На кассе он прихватил еще горсть шоколадных батончиков «Ю-Ноу».

— Мм, вот это правильно, — увидев их, сказала она.


Они заехали домой, отставили машину, а потом прошли квартал пешком до дома Хелен и Карла.

Дверь открыла Хелен. Джек поставил пакет на обеденный стол. Мэри села в кресло-качалку и потянула носом.

— Джек, мы опоздали, — сказала она. — Они без нас начали.

Хелен засмеялась:

— Карл пришел, и мы пропустили по одной. А кальян еще не раскуривали. Вас ждали. — Она стояла посреди комнаты, смотрела на них и улыбалась. — Посмотрим-посмотрим, что там у вас в пакете, — сказала она. — Вот это да! Съем-ка я, пожалуй, кукурузный чипсик. А вы, ребята, будете?

— Мы только что поужинали, — сказал Джек. — Мы попозже попробуем. — Вода перестала шуметь, и Карл услышал, как в ванной насвистывает Карл.

— У нас есть фруктовый лед и драже «Эм-энд-эмс», — сказала Хелен. Она теперь стояла у стола, запустив руку в пакетик с картофельными чипсами. — И если Карл сегодня вообще выйдет из ванной, он раскурит кальян. — Она открыла коробку с крекерами и положила один себе в рот. — Вкусные, между прочим.

— Видела бы тебя сейчас Эмили Пост[4], — сказала Мэри.

Хелен засмеялась. Покачала головой.

Карл вышел из ванной.

— Всем привет! Привет, Джек. Об чем смех? — он улыбнулся. — Я слышал, как вы смеялись.

— Это мы над Хелен, — сказала Мэри.

— Это Хелен смеялась, — сказал Джек.

— Она чудачка, — согласился Карл. — Какая вкуснятина! Ну что, ребята, выпьем по стаканчику крем-соды? А я пока кальян раскурю.

— Я выпью, — сказала Мэри. — А ты, Джек?

— Я тоже, — сказал Джек.

— Джек сегодня слегка в улете, — сказала Мэри.

— Ты это к чему? — спросил Джек. И посмотрел на нее. — После таких слов я, глядишь, и впрямь улечу.

— Да я пошутила, — сказала Мэри. Она подошла и села рядом с ним на диван. — Я просто пошутила, радость моя.

— С чего это ты, а, Джек? Бросай это дело, — сказал Карл. — Давай я лучше тебе покажу, что мне на день рожденья подарили. Хелен, ты пока открой бутылку крем-соды, а я раскурю кальян. Пить хочу — умираю.

Хелен поставила чипсы и крекеры на журнальный столик. Потом принесла бутылку крем-соды и четыре стакана.

— Прямо пир на весь мир, — сказала Мэри.

— Если бы я целыми днями не морила себя голодом, я бы в неделю по десять фунтов набирала, — сказала Хелен.

— Как я тебя понимаю, — подхватила Мэри.

Карл вернулся из спальни с кальяном в руках.

— Ну, как тебе? — спросил он Джека. Он поставил кальян на журнальный столик.

— Вещь, — сказал Джек. Он взял кальян и повертел в руках.

— Называется хука, — сказала Хелен. — По крайней мере, мне так продавцы сказали. — Он маленький, конечно, но действует по полной. — Она засмеялась.

— Где ты его купила? — спросила Мэри.

— Что? А, в магазинчике на Четвертой улице. Ну, сама знаешь, — сказала Хелен.

— Ну да, знаю, — сказала Мэри. Она, сложив руки на груди, наблюдала за Карлом.

— А как он работает? — спросил Джек.

— Сюда кладешь бодягу, — сказал Карл. — Вот тут поджигаешь. А потом тянешь через эту штуку, и вода фильтрует дым. От этого и вкус отличный, и пробирает классно.

— Вот бы и Джеку такой на Рождество подарить, — сказала Мэри. Она посмотрела на Джека, улыбнулась и дотронулась до его руки.

— Вот бы и подарила, — сказал Джек. Он вытянул ноги к свету и разглядывал свои новые ботинки.

— На, попробуй, — сказал Карл, выпустил изо рта струйку дыма и передал трубку Карлу. — Оцени.

Джек затянулся, подержал дым во рту и передал трубку Хелен.

— Сначала Мэри, — сказала Хелен. — Я после нее. Вам, ребята, нужно нас догнать.

— Да без проблем, — сказала Мэри. Она поднесла трубку к губам и быстро затянулась, дважды, а Джек смотрел, как в кальяне пузыриться вода.

— Хорошо пошло, — сказала Мэри. И передала трубку Хелен.

— Мы вчера вечером его уже обновили, — сообщила Хелен и громко засмеялась.

— Она даже утром была под кайфом, когда детей будила, — сказал Карл и засмеялся. Он смотрел, как Хелен затягивается.

— Как дети? — спросила Мэри.

— Дети — прекрасно, — сказал Карл и поднес трубку ко рту.

Джек, потягивая крем-соду, наблюдал за пузырьками в кальяне. Похоже на пузырьки, которые поднимаются от шлема, когда ныряешь. Он представил себе лагуну и косяки великолепных рыб.

Карл передал трубку дальше по кругу.

Джек встал и потянулся.

— Ты куда, радость моя? — спросила Мэри.

— Да никуда, — сказал Джек. Он снова сел, покачал головой и улыбнулся. — Ну и ну.

Хелен засмеялась.

— Что смешного? — спросил Джек после долгой-долгой паузы.

— А бог его знает, — сказала Хелен. Она вытерла глаза и снова засмеялась, и Мэри с Карлом тоже.

Через некоторое время Карл открутил крышку кальяна и продул одну из трубок:

— Он забивается иногда.

— Что ты имела в виду, когда сказала, что я сегодня в улете? — спросил Джек у Мэри.

— Что? — рассеяно отозвалась Мэри.

Джек пристально на нее посмотрел и прищурился:

— Ты сказала, что-то типа того, что я в улете. Ты это к чему?

— Я уже не помню, я просто чувствую, когда на тебя находит, — сказала она. — Только, пожалуйста, давай не будем начинать, ладно?

— Ладно, — согласился Джек. — Я только хочу сказать, что не понимаю, почему ты так сказала. Никто тут никуда не улетал, пока ты этого не сказала, а как только сказала, вот тут все и началось.

— Тебе ботинки случайно не жмут? — спросила Мэри. Она, опершись на подлокотник дивана, просто зашлась от смеха и хохотала, пока слезы не брызнули из глаз.

— С чего это она? — спросил Карл. Он посмотрел на Джека, а потом на Мэри. — Не понял, — добавил Карл.


— Надо было мне соус для чипсов сделать, — сказала Хелен.

— Там крем-соды больше не осталось? — спросил Карл.

— Мы купили две бутылки, — сказал Джек.

— Мы что, уже обе выпили? — изумился Карл.

— А мы вообще ее пили? — сказала Хелен и засмеялась. — Неа, я только одну открывала. По-моему, я только одну и открывала. Я что-то не помню, чтобы я вторую открывала, — сказала Хелен и снова засмеялась.

Джек передал трубку Мэри. Она перехватила его руку и взяла трубку в рот. Он долго сидел и смотрел, как между губ ее клубится дым.

— Так как насчет крем-соды? — сказал Карл.

Мэри и Хелен засмеялись.

— Насчет крем-соды что? — спросила Мэри.

— Ну-у… мы вроде собирались выпить по стаканчику, — сказал Карл. Он посмотрел на Мэри и улыбнулся.

Мэри и Хелен снова засмеялись.

— Что смешного? — удивился Карл. Он посмотрел на Хелен, а потом на Мэри. Покачал головой. — Что-то я вас не понимаю, ребята.

— Мы, наверно, на Аляску уедем, — сказал Джек.

— На Аляску? — изумился Карл. — А что там на Аляске? Что вы там забыли?

— Вот бы и нам куда-нибудь поехать, — сказала Хелен.

— Чем вам здесь-то не нравится? — спросил Карл. — Что вы там будете делать, на этой своей Аляске? Нет, я серьезно. Вы мне объясните.

Джек положил в рот картофельный чипс и запил крем-содой:

— Не знаю. Что ты сказал?

Через какое-то время Карл повторил:

— Что там на Аляске?

— Не знаю, — ответил Джек. — Спроси у Мэри. Она знает. Мэри, что я там буду делать? Может, мне там здоровенную капусту выращивать, про которую ты прочитала?

— Или тыкву, — сказала Хелен. — Тыкву выращивай.

— Самое то, — сказал Карл. — Прямые поставки тыквы к нам сюда на Хэллоуин. А я открою оптовую торговлю.

— Карл будет оптом продавать твои тыквы, — сказала Хелен.

— Ага, — сказал Карл. — И мы тоже, глядишь, поднимемся.

— Сразу разбогатеете, — сказала Мэри.

Через некоторое время Карл встал:

— Я знаю, чего нам сейчас не хватает. А не хватает нам крем-соды, — сказал Карл.

Мэри и Хелен засмеялись.

— Смеетесь-смейтесь, — улыбнулся Карл. — Кто будет еще?

— Еще что? — спросила Мэри.

— Крем-соду, — сказал Карл.

— Ты так встал, будто сейчас речь толкнешь, — сказала Мэри.

— Даже и не думал, — Карл покачал головой и засмеялся. Потом снова сел. — Классная дурь, — сказал он.

— А надо бы побольше, — сказала Хелен.

— Побольше чего? — спросила Мэри.

— Побольше денег, — сказал Карл.

— Нету денег, — заявил Джек.

— Я вроде «Ю-Hoy» в пакете видела, или мне показалось? — спросила Хелен.

— Ага, я купил, — сказал Джек. — В последний момент их заметил.

— «Ю-Hoy» очень вкусные батончики, — сказал Карл.

— Они сливочные, — сказала Мэри. — Прямо тают во рту.

— А еще у нас есть «Эм-энд-эмс» и фруктовый лед, если кто желает, — оповестил Карл.

— Я буду лед, — сказала Мэри. — Ты на кухню?

— Ага, еще крем-соды захвачу, — ответил Карл. — Только что про нее вспомнил. Хотите крем-соды?

— Неси все сюда, а там разберемся, — сказала Хелен. — «Эм-энд-эмс» не забудь.

— Может, вообще проще на кухню перебраться? — предложил Карл.

— Мы когда в центре жили, — сказала Мэри, — заглянув утром на кухню, всегда можно было понять, кто тут вчера оттягивался. У нас крохотная кухонька была, когда мы в центре жили, — сказала она.

— У нас тоже, — сказал Джек.

— Пойду посмотрю, что там на кухне есть, — оповестил Карл.

— Я с тобой, — подбежала к нему Мэри.

Джек проводил их взглядом до самой кухни. Он откинулся на диванную подушку и внимательно следил, как они идут. Потом он очень медленно подался вперед. Прищурился. Он увидел, как Карл протянул руку к полке серванта. Он увидел, как Мэри подошла к Карлу сзади и обняла его за талию.

— Вы это серьезно, ребята? — сказала Хелен.

— Абсолютно серьезно, — сказал Джек.

— В смысле, про Аляску, — уточнила Хелен.

Он уставился на нее.

— Вы вроде что-то такое говорили, — сказала Хелен.

Карл и Мэри вернулись. У Карла в руках была большая упаковка «Эм-энд-эмс» и бутылка крем-соды. Мэри лизала апельсиновый лед.

— Кто-нибудь хочет сэндвич? — спросила Хелен. — Можно сделать сэндвичи.

— Ну не смешно? — сказала Мэри. — Начали с десерта, а потом переходим к основному блюду.

— Обхохочешься, — заметил Джек.

— Никак язвишь, радость моя? — спросила Мэри.

— Так кому крем-соду? — спросил Карл. — Самое время тяпнуть крем-соды.

Джек протянул Карлу стакан, и тот налил ему до краев. Джек поставил стакан на журнальный столик, но стакан соскользнул, и крем-сода пролилась ему на ботинок.

— Вот зараза, — выругался Джек. — Ну вот, приехали. Пролил прямо на ботинок.

— Хелен, у нас есть полотенце? Дай Джеку полотенце, — распорядился Карл.

— Совсем ведь новые ботинки, — сказала Мэри. — Только что купил.

— Удобные, наверно, — после долгой паузы заметила Хелен и протянула Джеку полотенце.

— Вот-вот, — сказала Мэри.

Джек снял ботинок и тщательно его вытер.

— Все, сдох ботинок, — сказал он. — Эту крем-соду ничем не выведешь.

Все засмеялись.

— Да, кстати, я тут в газете прочитала… — сказала Хелен. Потом прижала палец к кончику носа и прищурилась, — вот только не помню, о чем.

Джек снова надел ботинок. Поставил ноги поближе к лампе и стал рассматривать ботинки, оба.


— Ну и что ты там такого прочитала? — поинтересовался Карл.

— Что? — отозвалась Хелен.

— Ну, ты сказала, что прочитала о чем-то в газете, — пояснил Карл.

Хелен засмеялась:

— Да я просто подумала про Аляску и вспомнила, что там нашли доисторического человека — в глыбе льда. Почему-то вдруг пришло в голову.

— Это не на Аляске было, — сказал Карл.

— Может, и не на Аляске, просто в голову пришло, — сказала Хелен.

— Так что у вас там на Аляске, а, ребята? — спросил Карл.

— Ничего там на Аляске, — пробурчал Джек.

— Нет, он сегодня в полном улете, — сказала Мэри.

— Так что вы, ребята, делать-то будете на Аляске? — не отступался Карл.

— Нечего там делать, — пробурчал Джек. Он поставил ноги под столик. Потом опять выставил их на свет. — Кому нужны новые ботинки?

— Это что за шум? — спросила Хелен.

Они прислушались. Кто-то скребся в дверь.

— Это Синди, наверно, — сказал Карл. — Пойду ей открою.

— Раз уж ты встал, принеси мне льда, — сказала Хелен. Она откинула голову назад и рассмеялась.

— И мне еще тоже, радость моя, — сказала Мэри. — Ой, что я говорю! В смысле, Карл, — сказала Мэри. — Прошу прощения. Мне показалось, я с Джеком разговариваю.

— Всем льда, — сказал Карл. — Будешь лед, Джек?

— Что?

— Лед апельсиновый будешь?

— Апельсиновый, — сказал Джек.

— Четыре льда, значит, — сказал Карл.

Через некоторое время он вернулся и раздал всем лед. Снова уселся. И тут они опять услышали, как кто-то скребется.

— Так и знал, что забуду, — сказал Карл. Он встал и пошел открывать переднюю дверь.

— Бог ты мой, — сказал он. — Вот дела. По-моему, Синди раздобыла себе обед. Вы только на нее посмотрите, а?

Кошка вошла в гостиную, держа в зубах мышь, остановилась, посмотрела на них и чинно удалилась в коридор.

— Все видели? — поинтересовалась Мэри. — Или у меня тоже уже полный улет?

Карл включил в коридоре свет. И тогда кошка понесла мышь в ванную.

— Она жрет мышь, — сообщил Карл.

— Не хватало еще, чтобы она жрала в нашей ванной мышей, — сурово произнесла Хелен. — Гони ее оттуда. Там детские вещи лежат.

— Так она и послушалась, — сказал Карл.

— А как там несчастная мышка? — спросила Мэри.

— Да идите вы, — огрызнулся Карл. — Пусть учится, на Аляске без охоты не проживешь.

— На Аляске? — удивилась Хелен. — Какая еще на фиг Аляска?

— Что ты пристала, — сказал Карл. Он стоял у двери ванной и смотрел на кошку. — Мэри и Джек собираются ехать на Аляску. Пусть учится.

Мэри подперла подбородок руками и уставилась в коридор.

— Она жрет мышь, — снова доложил Карл.

Хелен отправила в рот последний кукурузный чипc.

— Я же ему ясно сказала, что не желаю, чтобы Синди жрала мышей в ванной. Карл? — позвала Хелен.

— Что?

— Гони ее из ванной, тебе говорят, — сказала Хелен.

— Отстань, ради бога, — огрызнулся Карл.

— Гляньте, — сказала Мэри, — Вот это да! Эта поганая кошка опять идет сюда.

— С чего это она? — спросил Джек.

Кошка притащила мышь под столик. Она положила мышь на пол и принялась ее облизывать. Придерживая мышь передними лапами, она медленно ее вылизывала, от головы к хвосту.


— Балдеет, — сказал Карл.

— Прямо мурашки по коже, — сказала Мэри.

— Природа у нее такая, — сказал Джек.

— Ты посмотри, какие у нее глаза, — сказала Мэри. — Смотри, как она на нас смотрит. Правда забалдела.

Карл подошел к дивану и сел рядом с Мэри. Мэри подвинулась ближе к Джеку, освобождая Карлу место. И положила руку Джеку на колено.

Они смотрели, как кошка ест мышь.

— Вы что, не кормите ее, что ли? — Мэри посмотрела на Хелен.

Хелен засмеялась.

— Давайте что ли еще курнем? — предложил Карл.

— Нам уже пора, — сказал Джек.

— А куда ты торопишься? — спросил Карл.

— Останьтесь еще, — сказала Хелен. — Куда вы так рано?

Джек посмотрел на Мэри, которая смотрела на Карла. А тот рассматривал что-то на коврике, у себя под ногами.

Хелен перебирала на ладони разноцветные лепешечки «Эм-энд-эмс».

— Мне больше всего зеленые нравятся, — сказала Хелен.

— Мне утром на работу, — сказал Джек.

— Ну его и разбирает, — не выдержала Мэри. — Эй, народ, видали, как человека разбирает? Вот вам, пожалуйста.

— Ты идешь? — спросил Джек.

— Может, молока по стаканчику? — предложил Карл. — У нас там молоко есть.

— Я уже крем-соды опилась, — сказала Мэри.

— А крем-соды нет, — сообщил Карл.

Хелен засмеялась. На миг зажмурилась и опять засмеялась.

— Нам пора домой, — сказал Джек. Немного погодя он встал и спросил: — Мы в пальто пришли? По-моему, нет.

— Что? По-моему, нет, — отозвалась Мэри, не двигаясь с места.

— Мы пойдем, — сказал Джек.

— Они уходят, — сказала Хелен.

Джек подхватил Мэри под мышки и поднял на ноги.

— Пока, ребята, — сказала Мэри. И обняла Джека. — Я столько выпила, что еле двигаюсь, — сказала Мэри.

Хелен засмеялась.

— Хелен всегда найдет повод посмеяться, — Карл улыбнулся. — Чего ты смеешься, а, Хелен?

— Не знаю. Мэри что-то такое сказала.

— Ну и что я такого сказала? — спросила Мэри.

— Я уже не помню, — ответила Хелен.

— Нам пора, — повторил Джек.

— Ну давайте, — сказал Карл. — Осторожненько.

Мэри натужно засмеялась.

— Пойдем, — позвал ее Джек.

— Всем спокойной ночи, — сказал Карл.

И Джек услышал, как он медленно, очень медленно потом произнес:

— Спокойной ночи, Джек.


Мэри шла, опустив голову и крепко держа Джека под руку. Они двигались очень медленно. Он слушал, как она шаркает ногами по тротуару. Он слышал, как залаяла собака, отрывисто и резко, и — фоном — далекий гул машин.

Она подняла голову.

— Когда мы придем домой, трахни меня, Джек, поговори со мной, отвлеки меня. Отвлеки меня, ладно, Джек? Мне сегодня нужно отвлечься. — Она крепче вцепилась в его руку.

Он чувствовал, что ботинок внутри все еще мокрый. Он отпер дверь и включил свет.

— Пойдем в постель, — сказала она.

— Я сейчас, — сказал он.

Он пошел на кухню и выпил два стакана воды. Выключил свет в гостиной и ощупью пошел вдоль стены в спальню.

— Джек! — закричала она. — Джек!

— Да господи, я это, я! — рявкнул он. — Пытаюсь выключатель найти.

Он зажег лампу, и она села в кровати. Глаза у нее блестели. Он завел будильник и начал раздеваться. У него задрожали колени.

— Есть у нас еще чего-нибудь покурить? — спросила она.

— Нет у нас ничего, — ответил он.

— Тогда налей чего-нибудь. У нас есть что выпить? И не говори мне, что у нас и выпить нечего, — сказала она.

— Только пиво.

Они пристально посмотрели друг на друга.

— Значит, пиво, — сказала она.

— Ты правда хочешь пива?

Она медленно кивнула и закусила губу.

Он сходил за пивом. Она сидела, положив на колени его подушку. Он дал ей банку пива, потом залез в постель и укрылся одеялом.

— Я забыла выпить таблетку, — вспомнила она.

— Что?

— Таблетку забыла выпить.

Он встал с кровати и принес ей таблетку. Она открыла глаза, и он положил ей таблетку на вытянутый язык. Она запила ее пивом, и он снова лег.

— На, возьми. У меня глаза просто слипаются, — сказала она.

Он поставил банку на пол, лег на бок и уставился в темный коридор. Она положила руку ему на ребра, и ее пальцы поползли у него по груди.

— Так что там на Аляске? — пробормотала она.

Он перевернулся на живот и осторожно сдвинулся на самый край. Через минуту она захрапела.

Он уже протянул руку, чтобы выключить лампу, но тут ему кое-что померещилось — в коридоре. Он пригляделся, и ему опять померещилось то же самое — два маленьких глаза. Сердце у него замерло. Он прищурился и вгляделся получше. Наклонился и поискал на полу, чем кинуть. Подобрал новый ботинок. Сел прямо и сжал ботинок обеими руками. Он услышал, как она снова захрапела, и стиснул зубы. Он ждал. Ждал, когда там, в коридоре, снова раздастся еле слышный шорох.

Соседи (Перевод Е. Решетниковой)

Билл и Арлин Миллер были счастливой парой. Но иногда им казалось, что, в отличие от всех своих знакомых, они погрязли в будничной рутине и каждый занимался своей ерундой: Билл — бухгалтерскими отчетами, Арлин — нудными секретарскими делами. Изредка они даже об этом говорили и сравнивали себя с соседями, Гарриет и Джимом Стоунами. У Стоунов жизнь была куда полнее и ярче их собственной. Они постоянно выбирались куда-нибудь поужинать или звали к себе гостей, или отправлялись путешествовать по стране, когда у Джима была командировка.

Стоуны жили в квартире напротив Миллеров. Джим работал в фирме, торговавшей деталями для машин, и ему часто удавалось совместить деловую поездку с отдыхом, вот и сейчас Стоуны уезжали дней на десять, сначала в Шайенн, затем в Сент-Луис к родственникам. В их отсутствие Миллеры должны были присматривать за квартирой, кормить Китти и поливать цветы.

Стоя у машины, Билл и Джим обменялись рукопожатием. Гарриет и Арлин, поддерживая друг друга под локотки, чмокнулись в губы.

— Не скучайте там, — сказал Билл Гарриет.

— Постараемся, — отозвалась Гарриет. — Вы тоже, ребята, не скучайте.

Арлин кивнула.

Джим подмигнул ей.

— Пока, Арлин. Береги своего старика.

— Обязательно.

— Не скучайте, — повторил Билл.

— Само собой, — сказал Джим, легонько толкнув его в плечо. — И еще раз вам спасибо, ребята.

Отъезжая, Стоуны помахали из машины, Миллеры помахали им в ответ.

— Вот бы и нам тоже так, — сказал Билл.

— Да ради бога: давай поедем в отпуск, — отозвалась Арлин. Когда они поднимались к себе домой, она взяла его руку и положила к себе на талию.

После обеда Арлин напомнила:

— Смотри не забудь. В первый вечер Китти нужно покормить печеночным. — Она стояла в дверях кухни и сворачивала вышитую скатерть, которую Гарриет привезла ей в прошлом году из Санта-Фе.


Переступив через порог квартиры Стоунов, Билл сделал глубокий вдох. Воздух уже застоялся и у него был сладковатый привкус. Часы в форме солнца, висевшие над телевизором, показывали половину девятого. Он вспомнил, как Гарриет вернулась с этими часами домой, как пошла через холл, чтобы показать их Арлин, покачивая на ходу их причудливый медный корпус и разговаривая с ними сквозь оберточную бумагу, словно на руках у нее был младенец.

Китти потерлась мордочкой о его тапки, а потом отправилась восвояси, но как только Билл пошел на кухню и, выбрав из консервных запасов нужную банку, достал ее из-под блестящей раковины, вприпрыжку примчалась обратно. Оставив кошку наедине с миской, Билл направился в ванную. Он посмотрел на себя в зеркало, потом закрыл глаза, а потом посмотрел снова. Открыл аптечку. Нашел баночку с таблетками и прочитал этикетку — Гарриет Стоун. По одной в день — и сунул ее себе в карман. Он вернулся на кухню, набрал воды в кувшин и пошел обратно в гостиную. Полив все цветы, поставил кувшин на ковер и открыл дверцу бара. Достал стоявшую в глубине бутылку виски «Чивас Регал». Сделал два глотка, вытер губы рукавом и поставил бутылку на место.

Китти спала на диване. Он выключил свет, медленно закрыл за собой дверь и подергал за ручку. У него было такое чувство, как будто он что-то там оставил.

— Ты что так долго? — спросила Арлин. Она сидела, поджав под себя ноги, и смотрела телевизор.

— Да так. С Китти заигрался, — сказал он, подошел к ней и прикоснулся к ее груди.

— Пойдем в постель, милая, — сказал он.


На следующий день Билл потратил всего десять минут от своего двадцатиминутного обеденного перерыва и уехал с работы без пятнадцати пять. Он как раз припарковывал машину, когда Арлин вышла из автобуса. Он подождал, пока она зайдет в подъезд, а потом помчался вверх по лестнице, чтобы поймать ее, когда она выйдет из лифта.

— Билл! Господи, как ты меня напугал. Что-то ты рано, — сказала она.

Он пожал плечами:

— А что мне делать на работе?

Она дала ему свой ключ, и он открыл дверь. Он посмотрел на дверь в глубине холла, а потом зашел за ней в квартиру.

— Пойдем в постель, — сказал он.

— Сейчас? — она засмеялась. — Что это вдруг на тебя нашло?

— Да так. Сними платье.

Он принялся неловко ее тискать, и она пролепетала:

— Боже мой, Билл.

Он расстегнул ремень.

Позже они заказали китайской еды, и когда ее доставили, принялись жадно есть. Ели молча и слушали пластинки.

— Надо не забыть покормить Китти, — напомнила она.

— Я как раз об этом подумал, — сказал он. — Сейчас схожу.


Он достал для кошки рыбные консервы, потом налил в кувшин воды и пошел поливать цветы. Когда он вернулся на кухню, кошка рылась в своем ящике. Она выжидательно посмотрела на него, а потом опять занялась своим туалетом. А Билл открыл все шкафчики и стал изучать консервы, крупы, упакованные продукты, бокалы для коктейлей и для вина, фарфоровую посуду, кастрюли и сковородки. Открыл холодильник. Понюхал сельдерей, два раза откусил от куска чеддера и по дороге в спальню стал грызть яблоко. Кровать, застеленная белым пушистым покрывалом, свисавшим до самого пола, показалась ему огромной. Он выдвинул ящик тумбочки, нашел там полупустую пачкусигарет и сунул к себе в карман. Затем подошел к шкафу и начал его открывать, но тут во входную дверь постучали.

Он зашел в ванную и спустил в унитазе воду.

— Что ты там делал? — спросила Арлин. — Тебя не было больше часа.

— Да ты что? — притворно удивился он.

— Точно, — сказала Арлин.

— В туалет захотелось, — сказал он.

— У нас дома туалет тоже есть, — сказала она.

— Прихватило, — наврал он.

В ту ночь они снова занимались любовью.


Утром на следующий день он попросил Арлин позвонить к нему на работу и предупредить, что он не придет. Он принял душ, оделся и сделал себе легкий завтрак. Попытался начать книгу. Вышел прогуляться и почувствовал себя лучше. Но чуть погодя, не вынимая рук из карманов, вернулся домой. Он остановился у двери Стоунов в надежде услышать, как по квартире бегает кошка. Потом открыл свою собственную и пошел на кухню за ключом.

Внутри было как будто немного прохладнее, чем у него в квартире, и темнее. Может, из-за цветов, подумал он. Он выглянул в окно, а потом пустился в неторопливый обход по комнатам, рассматривая все, на чем останавливался его взгляд, — внимательно, каждую вещь по отдельности. Он рассматривал пепельницы, мебель, кухонную утварь, часы. Он рассматривал все. Наконец он зашел в спальню, и тут кошка стала путаться у него в ногах. Он погладил ее, отнес в ванную и закрыл дверь.

Он лег на кровать и уставился в потолок. Полежал немного с закрытыми газами, а потом просунул руку под ремень. Он пытался вспомнить, какой сегодня день. Потом стал вспоминать, когда Стоуны должны вернуться домой, а потом подумал — а вернутся ли они вообще? Он не мог вспомнить ни их лиц, ни их манеры одеваться или разговаривать. Он вздохнул, через силу скатился с кровати и, склонившись над туалетным столиком, посмотрел на себя в зеркало.

Билл открыл шкаф и достал оттуда гавайскую рубашку. Он перебирал вещи, пока не нашел бермуды — они были хорошо отутюжены и висели поверх коричневых саржевых широких брюк. Он скинул свою одежду, влез в шорты и рубашку. Снова посмотрелся в зеркало. Пошел в гостиную, налил себе выпить и, потягивая из стакана, вернулся обратно в спальню. Он надел голубую рубашку, темный костюм, белый с голубым галстук, черные ботинки с заостренными носами. Стакан был уже пуст, и он пошел налить себе еще.

Снова вернувшись в спальню, он сел на стул, положил ногу на ногу и улыбнулся, рассматривая себя в зеркало. Дважды прозвенел телефон, потом замолчал. Он допил остаток и снял костюм. И теперь стал копаться в верхних ящиках, пока не нашел трусики и лифчик. Он просунул ноги в трусы и нацепил лифчик, а потом стал искать в шкафу женские наряды. Надел юбку в черно-белую клетку и попытался застегнуть на ней молнию. Надел красную блузку, которая застегивалась спереди на пуговицы. Пригляделся к туфлям, но понял, что они ему будут малы. Он долго стоял в гостиной за занавеской и смотрел в окно. А потом вернулся в спальню и сложил все обратно в шкаф.


Есть ему не хотелось. Она тоже почти не притронулась к пище. Они смущенно переглянулись и улыбнулись. Она встала из-за стола, удостоверилась, что ключ лежит на полке, а потом торопливо помыла тарелки.

Он стоял в дверях кухни, курил сигарету и ждал, когда она возьмет ключ.

— Ты пока отдыхай, а я схожу в квартиру напротив, — сказала она. — Газету почитай, ну или так чего-нибудь. — Ее пальцы сомкнулись на ключе. А ему она сказала, что у него какой-то усталый вид.

Он пытался сосредоточиться на новостях. Прочитал газету и включил телевизор. И в конце концов пошел в квартиру напротив. Дверь была заперта.

— Это я. Ты еще тут, милая? — позвал он.

Немного погодя замок щелкнул, Арлин вышла и захлопнула за собой дверь:

— Я что, долго там пропадала? — спросила она.

— Не то слово, — сказал он.

— Правда? Я, наверно, с Китти заигралась.

Он внимательно на нее посмотрел, она отвела взгляд в сторону; рука ее по-прежнему лежала на дверной ручке.

— Забавно, — сказала она. — Ну, ты понимаешь — вот так побывать в чужом доме.

Он кивнул, снял ее руку с дверной ручки, повел домой. Отворил дверь, и они вошли.

— Действительно забавно, — сказал он.

Он заметил, что сзади к ее свитеру прилипла белая ниточка, и на щеках разгорелся румянец. Он стал целовать ее шею и волосы, она повернулась и поцеловала его в ответ.

— Черт, — сказала она. — Черт, черт! — заголосила она, и как девочка захлопала в ладоши. — Только что вспомнила. Совершенно забыла сделать то, ради чего туда пошла, то есть напрочь. Я не покормила Китти и цветы не полила. — Он взглянула на него. — Ну не дура ли?

— Да ладно тебе, — сказал он. — Постой. Я сейчас возьму сигареты, и мы туда вернемся.

Она подождала, пока он закроет дверь на ключ, а потом взяла его за руку выше локтя и сказала:

— Думаю, стоит тебе сказать. Я нашла фотографии.

Он остановился посреди холла:

— Какие фотографии?

— Сейчас сам увидишь, — сказала она и внимательно на него посмотрела.

— Шутишь? — Он ухмыльнулся. — Где?

— В тумбочке.

— Шутишь? — повторил он.

А потом она сказала:

— Может, они не вернутся, — и тут же сама удивилась своим словам.

— Может, и так, — согласился он. — Всякое может быть.

— А может, они вернутся и… — она не закончила.

От двери до двери было совсем недалеко, они шли держась за руки, и когда он заговорил, она едва его расслышала.

— Ключ, — сказал он. — Дай мне ключ.

— Что? — сказала она. И уставилась на дверь.

— Ключ, — сказал он. — Он у тебя.

— Господи, — пролепетала она. — Я его там оставила.

Он подергал за ручку. Дверь была заперта. Потом подергала она. Дверь не поддавалась. Рот у Арлин приоткрылся, она задышала тяжело и напряженно. Он раскрыл объятья, и она шагнула ему навстречу.

— Не волнуйся, — сказал он ей на ухо. — Ради бога, не волнуйся.

Так они и стояли — обняв друг друга. Прижались к двери, будто прячась от ветра, и старались прийти в себя.

Поставьте себя на мое место (Перевод А. Рейнгольда)

Телефон зазвонил в тот момент, когда он пылесосил. Он уже вычистил всю квартиру и теперь заканчивал в гостиной, надев на пылесос другую насадку, чтобы убрать кошачью шерсть, скопившуюся между диванными подушками. Он остановился и прислушался, потом выключил пылесос, подошел к телефону и снял трубку.

— Алло, — ответил он. — Это Майерс.

— Майерс, — сказала она. — Как ты? Чем занимаешься?

— Да так, ничем. Здравствуй, Паула.

— Сегодня корпоративная вечеринка, ты тоже приглашен. Дик тебя пригласил.

— Наверное, я не смогу, — сказал Майерс.

— Дик только что попросил меня тебе позвонить. Сказал, чтоб звала тебя сюда. Что тебе пора уже вылезти из своей башни из слоновой кости, хоть ненадолго. Дик такой забавный, когда выпьет. Ты меня слушаешь, Майерс?

— Да-да, я понял.

Майерс раньше работал на Дика. Тот всегда мечтал поехать в Париж и написать там роман. И когда Майерс ушел с работы, чтобы засесть за свой, Дик сказал, что будет внимательно просматривать списки бестселлеров, искать творение Майерса.

— Знаешь, я не могу сейчас.

— Тут у нас кошмарная новость, — продолжала Паула, как будто не слышала его. — Помнишь Лари Гудинаса? Он еще работал, когда ты сюда устроился. Так вот, он какое-то время разгребал всякие научные опусы, потом его перевели в другой отдел, а потом вообще уволили. Короче говоря, нам позвонили и сказали, что он утром покончил с собой. Выстрелил себе в рот. Представляешь? Майерс, ты меня слышишь?

— Да, я слушаю. — Он начал вспоминать Лари Гудинаса: высокий, сутулый, очки в проволочной оправе, лысоватый, носил яркие галстуки. Майерс представил себе выстрел, представил, как треснул череп.

— Боже. Какое несчастье.

— Приезжай в офис, дорогой, договорились? — сказала Паула. — Мы тут общаемся, выпиваем, слушаем рождественскую музыку. Давай приезжай.

Что там происходит было и так ясно — по звукам в телефоне.

— Нет, я не хочу, — сказал он. — Паула?

Глянув в окно, он увидел, как, танцуя, опускаются на землю снежинки. Он протер стекло, а потом стал выводить пальцем свое имя, пока ждал ответа.

— Что Паула? — сказала она. — Ладно. Тогда давай встретимся в «Воилз» и пропустим по стаканчику, идет? Майерс?

— Идет, — ответил он. — «Воилз». Заметано.

— Все так хотели с тобой повидаться. Особенно Дик. Ты ведь знаешь, он тобой восхищается. Нет, правда. Он мне сам говорил. Он еще говорил, что если бы у него было столько сил и азарта, он не бросил бы писать, тогда, много лет назад. И еще он сказал, что нужно уйму энергии иметь в запасе, чтоб поступить, как ты. Слышишь, Майерс?

— Да-да, — ответил Майерс. — Пойду заведу машину. Если не получится, я перезвоню.

— Хорошо. Значит, в «Воилз». Если ты не позвонишь, я через пять минут выхожу.

— Дику от меня привет, — сказал Майерс.

— Передам, — ответила Паула. — Он ведь только о тебе и говорит.

Майерс поставил пылесос на место. Спустился со своего третьего на первый, вышел на улицу и пошел к своей машине, которая была припаркована дальше всех и была вся в снегу. Он забрался внутрь, несколько раз нажал на педаль, потом повернул ключ зажигания. Машина завелась. Он надавил на педаль газа.


По дороге он какое-то время наблюдал за людьми, бежавшими по тротуарам с подарочными пакетами. Потом взглянул на серое небо, с которого густо падали хлопья, посмотрел на высокие дома — снег лежал на всех выступах и оконных карнизах. Он старательно все рассматривал, наверняка пригодится. Он как раз закончил один рассказ и собирался начинать другой, но чувствовал себя совсем опустошенным. Наконец показался «Воилз», небольшой бар на углу рядом с магазином мужской одежды. Майерс припарковал машину на стоянке позади бара и зашел внутрь. Немного посидел за барной стойкой, потом, взяв свой стакан, пересел за столик у самой двери.

Когда Паула наконец появилась, он встал из-за стола и в ответ на ее «С Рождеством!» поцеловал ее в щеку. Потом пододвинул ей стул.

— Виски? — предложил он.

— С удовольствием. Виски со льдом, — сказала она подошедшей официантке.

Потом схватила стакан Майерса и залпом выпила его виски.

— И мне еще стаканчик принесите, — велел Майерс официантке. — Мне здесь, если честно, не нравится, — сказал он, как только та отошла.

— А что тебе не нравится? — спросила Паула. — Мы сюда часто ходим.

— Просто не нравится, и все. Давай допьем и пойдем куда-нибудь еще.

— Как скажешь, — ответила Паула.

Официантка принесла напитки. Майерс расплатился, они чокнулись.

Майерс сидел и смотрел на нее.

— Дик передает тебе большой привет.

Майерс кивнул.

Паула немного отпила.

— Ты как сегодня?

Майерс пожал плечами.

— А что делал?

— Ничего особенного. Пылесосил.

Она коснулась его руки.

— Все просили передать тебе привет.

Они допили виски.

— У меня идея, — сказала Паула. — Давай заскочим к Морганам, а? Мы ведь их ни разу не видели, а они уже несколько месяцев тут, вернулись. Мы можем просто заехать и сказать: «Здравствуйте, мы Майерсы». Тем более, они нам открытку прислали. Они попросили их навестить во время праздников. Они ведь нас сами пригласили. И вообще, я не хочу домой ехать, — заявила она и полезла в сумку за сигаретой.

Майерс начал вспоминать, все ли он выключил и настроил ли отопление перед тем, как уехал. А потом он вспомнил снежинки, за которыми наблюдал в окно.

— А помнишь то письмо с угрозами, когда они узнали, что мы дома кошку держим? — спросил он.

— Да они уже об этом точно забыли, — ответила Паула. — Это же такая ерунда. Ну, пожалуйста, Майерс, давай к ним заскочим.

— Сначала в любом случае стоит позвонить.

— Нет! — запротестовала она. — В этом вся соль! Давай не будем никуда звонить. Просто придем, постучим в дверь, поздороваемся и скажем, что мы тут раньше жили.

— Все равно надо сначала предупредить.

— Сейчас же праздники! — сказала она и встала со стула. — Милый, поехали.

Она взяла его за руку, и они вышли на заснеженную улицу. Она предложила ехать на ее машине, а за его машиной заехать попозже. Он открыл перед ней дверь, потом обошел машину кругом и сел на пассажирское сиденье.


Когда он увидел свет в окошках, снег на крыше, универсал на подъездной дорожке, что-то дрогнуло в душе. Шторы были распахнуты, и в окне сверкали огни рождественской елки.

Они вышли из машины. Переступая через сугробы, они направились к парадному входу, — он поддерживал ее за локоть. Но не успели они сделать и нескольких шагов, как из-за угла гаража выскочил огромный мохнатый пес и бросился прямо на них.

— Господи, — выдохнул Майерс, пригнувшись, попятился и вскинул руки. Потом он поскользнулся, пальто распахнулось, он упал на замерзшую траву, уверенный, что эта кошмарная собака сейчас вцепится ему в горло. Но собака только разок гавкнула и начала обнюхивать его пальто.

Паула зачерпнула горсть снега и швырнула в собаку. На крыльце зажегся свет, дверь открылась, и мужской голос позвал:

— Баззи!

Майерс поднялся и начал отряхиваться.

— Что случилось?! — крикнул мужчина с порога. — Кто это там? Баззи, паршивец, ко мне. Ко мне, я сказал!

— Это мы, Майерсы! — крикнула в ответ Паула. — Мы пришли пожелать вам счастливого Рождества!

— Майерсы? — переспросил мужчина. — Убирайся! Убирайся в гараж, Баззи! Давай-давай! Это Майерсы, — сказал мужчина женщине, выглядывавшей из-за его плеча.

— Майерсы, — повторила она. — Ну так зови же их скорее сюда! — Она вышла за порог и сказала:

— Пожалуйста, заходите, холод ведь какой. Я Хильда Морган, а это Эдгар. Очень приятно с вами познакомиться. Пожалуйста, заходите.

Они, стоя на улице, быстренько пожали друг другу руки. Майерс и Паула зашли внутрь, и Эдгар Морган закрыл дверь.

— Давайте сюда ваши пальто. Снимайте же, — сказал Эдгар. — С вами все в порядке? — спросил он Майерса, оглядывая его со всех сторон. Майерс кивнул. — Знаю, что пес у нас дурной совсем, но таких фокусов он еще не выкидывал. Я все видел. Я из окна наблюдал.

Последние слова показались Майерсу довольно странными, и он внимательно посмотрел на Эдгара. Лет сорок пять, волос почти не осталось, на нем были свитер, широкие штаны и кожаные тапочки.

— Его зовут Баззи, — объявила Хильда и скорчила гримасу. — Это все Эдгар. Я лично против животных в доме, но Эдгар купил себе пса и обещал держать только на улице.

— Он в гараже спит, — добавил Эдгар Морган. — Все скулит, просится в дом, но это уж никак нельзя, сами понимаете. — Он хихикнул. — Пожалуйста, присаживайтесь, если, конечно, вы отыщете местечко в этом тарараме. Хильда, дорогая, пожалуйста, убери все это с дивана, чтобы мистер и миссис Майерс могли присесть.

Хильда сразу же начала убирать с дивана всякие сверточки, подарочную бумагу, ножницы, ленту и банты — все это она сложила рядом на полу.

Майерс заметил, что Морган снова смотрит на него, но уже без улыбки.

— Майерс, милый, у тебя что-то в волосах застряло, — вдруг заметила Паула.

Майерс, проведя рукой по голове, нащупал веточку, снял ее и положил в карман.

— Ох уж этот пес, — снова засмеявшись, сказал Морган. — А мы сидели, выпивали помаленьку, заворачивали подарки, какие еще не успели упаковать. Может, и вы с нами чего-нибудь выпьете, а? В честь праздничка? Чего вам налить?

— Да все равно, — сказала Паула.

— Все равно, — повторил Майерс. — Зря мы явились, побеспокоили вас.

— Какая чушь, — перебил Морган. — Нам и самим очень хотелось узнать, какие они, эти Майерсы. Так, сэр, вам налить чего-нибудь крепенького?

— Было бы неплохо, — ответил Майерс.

— А вам, миссис Майерс?

Паула кивнула.

— Так, две чашки, сейчас сделаю, — сказал Морган. — Дорогая, может, и нам добавить, а? — обернулся он к жене. — Заодно уж.

Он взял ее чашку и отправился на кухню. Майерс услышал, как хлопнула дверца шкафа, за этим последовало какое-то слово, подозрительно похожее на ругательство. Майерс моргнул. Потом взглянул на Хильду, которая усаживалась в кресло рядом с диваном.

— Садитесь же, не стойте, — сказала она. Она хлопала по подлокотнику дивана. — Давайте-ка сюда, поближе к камину. Мы попросим мистера Моргана подбросить туда еще дров, когда он вернется.

Они сели. Хильда Морган сложила руки на коленях, потом слегка наклонилась, изучая лицо Майерса.

В гостиной все было точно таким же, как раньше, кроме, пожалуй, трех гравюр в рамочках, которые висели на стене за стулом Хильды. На одной из них мужчина в «тройке», приподняв котелок, приветствовал двух дам с летними зонтиками. Все действо происходило на широком перекрестке, заполненном лошадьми и экипажами.

— Как вам Германия? — спросила Паула. Она сидела на самом краю дивана, держа сумочку на коленях.

— О, нам там очень понравилось, — ответил ей Эдгар Морган, возвращаясь из кухни: в руках у него был поднос с четырьмя большими чашками. Майерс узнал эти чашки.

— А вы бывали в Германии, миссис Майерс? — спросил Морган.

— Нет, но мы очень хотим туда поехать, — ответила Паула. — Ведь правда, Майерс? Может быть, в следующем году, летом. Или через год. Как только Майерс издаст свою книгу. Он ее сейчас пишет.

— Думаю, писатель может извлечь из поездки в Европу много полезного, — сказал Эдгар, аккуратно ставя чашки на подставки. — Прошу вас, не стесняйтесь. — Он сел на стул прямо напротив Хильды и посмотрел на Майерса. — Вы упомянули в письме, что бросили работу, чтобы была возможность писать.

— Да, это так, — ответил Майерс и отхлебнул из чашки.

— Он почти каждый день что-нибудь пишет, — сказала Паула.

— Правда? — спросил Морган. — Вот это да! И что же вы сегодня написали, позвольте спросить?

— Ничего.

— Это все из-за праздников, — сказала Паула.

— Вы можете им гордиться, миссис Майерс, — вставила Хильда.

— Я и горжусь.

— Рада за вас.

— Я тут одну историю услышал, может, вам интересно будет, — изрек Эдгар. Потом достал табак и начал набивать трубку. Майерс прикурил сигарету, поискал глазами пепельницу, и не найдя, бросил спичку за диван.

— Ужасная история, если честно. Но вам может пригодиться, мистер Майерс. — Морган чиркнул спичкой и поднес ее к трубке. — Пустите в дело, так сказать, — он засмеялся и погасил спичку. — Этот парень примерно моего возраста. Мы с ним два года вместе работали. Не то чтобы очень хорошо друг друга знали, но у нас были общие друзья. Потом он переехал, пришлось — ему предложили работу в университете. Ну, и знаете, как оно бывает — роман с одной из студенток.

Миссис Морган неодобрительно поцокала языком, потом нагнулась, взяла зеленый сверточек и стала прилаживать к нему красный бант.

— Судя по всему, роман был страстный, и длился он несколько месяцев, — продолжал Морган. — Буквально до недавнего времени. Закончилось все неделю назад, если быть точным. В тот самый день, а дело было вечером, он объявил жене, с которой они прожили вместе двадцать лет, что хочет с ней развестись. Можете себе представить, как отреагировала на это женщина, когда муженек ей такое выдал. Скандал получился что надо. Вся семья орала. Она кричала ему, чтоб он убирался. И вот когда он уже уходил, сын бросил в него банкой с томатным супом и попал прямо в лоб. У него — сотрясение, пришлось его отвезти в больницу. Он до сих пор в тяжелом состоянии.

Морган пыхнул трубкой и посмотрел на Майерса.


— Никогда ничего подобного не слышала, — сказала миссис Морган. — Эдгар, это отвратительно.

— Ужасно, — добавила Паула.

Майерс усмехнулся.

— Вот такая история, мистер Майерс, — Морган прищурился, заметив улыбку Майерса. — Только представьте себе, какой может получиться рассказ, если вам удастся написать его с точки зрения этого парня, так сказать, залезть ему в душу.

— Или с ее точки зрения, — вставила миссис Морган. — Залезть в душу жене. Такое предательство после двадцати лет брака. Только представьте, в каком она была состоянии.

— А вообразите, как чувствовал себя бедный мальчик, — заметила Паула. — Ведь чуть отца родного не убил.

— Да, это все так, — заключил Морган. — Но есть еще кое-что, о чем никто из вас не подумал. Представьте себе на минуту, — мистер Майерс, вы меня слушаете? — вот какой вариант… Поставьте себя на место восемнадцатилетней девочки, которая закрутила роман с женатым мужчиной. Подумайте и о ней, тогда у вас точно появится сюжет для рассказа.

Морган тряхнул головой и с довольным видом откинулся на спинку стула.

— Ну знаешь, вот уж ей я совсем не сочувствую, — сказала миссис Морган. — Я таких хорошо знаю. Мы все знаем девиц из этой породы, которые охотятся на женатых мужчин. Но и его мне тоже не жалко — так и надо этому бабнику. Вот жену и сына мне жаль, только их.

— Толстому бы об этом написать, у него бы получилось, — заключил Морган. — Да, разве что Толстому. Мистер Майерс, пейте, пока напиток не остыл.

— Нам пора, — сказал Майерс.

Он встал и бросил окурок в камин.

— Останьтесь, — предложила миссис Морган. — Мы ведь так и не познакомились. Вы ведь не знаете, мы с мужем… так много о вас говорили. Теперь, когда мы, наконец, встретились, вы убегаете — почему? Ваш визит — такой приятный сюрприз.

— Нам очень понравились ваша открытка и записка, — сказала Паула.

— Какая открытка? — переспросила миссис Морган.

Майерс снова сел.

— А мы решили в этом году никому не посылать открыток. Я не успела написать всем поздравления вовремя, а потом подумала, что делать это в последнюю минуту — все равно бесполезно, — сказала Паула.

— Миссис Майерс, вам еще налить? — спросил Морган, накрыв ее чашку рукой. — Покажите мужу пример.

— А что, хорошо! — сказала Паула, — очень согревает.

— Именно так — согревает, — ответил Морган. — Правильно. Дорогая, ты слышала, что сказала миссис Майерс? Согревает. Очень хорошо. Мистер Майерс, вы к нам не присоединитесь? — спросил Морган и чуть помедлив, добавил: — Присоединяйтесь, ладно?

— Ладно, — сказал Майерс и отдал свою чашку Моргану.

Собака начала скулить и скрестись в дверь.

— Ох уж этот пес. Да что с ним, черт возьми, такое, — проворчал Морган, удаляясь на кухню, и на этот раз Майерс отчетливо слышал, как тот выругался, грохнув чайник на плиту.


Миссис Морган стала что-то напевать себе под нос. Она подняла с пола не до конца упакованный сверток, оторвала кусочек липкой ленты и начала заклеивать обертку.

Майерс закурил еще одну сигарету. Спичку он бросил на подставку и посмотрел на часы.

Миссис Морган подняла голову и сказала:

— Кажется, я слышу пение.

Она прислушалась, потом встала с кресла и подошла к окну.

— Да, они поют, Эдгар! — крикнула она мужу.

Майерс и Паула тоже подошли к окну.

— Я так давно не слышала рождественских гимнов, — сказала миссис Морган.

— Что случилось? — спросил Морган, притащивший поднос с чашками. — Что случилось? В чем дело?

— Все в порядке, дорогой. Рождественские гимны поют. Вон там, через дорогу.

— Прошу, миссис Майерс, — сказал Морган, протягивая поднос. — Прошу, мистер Майерс. Дорогая.

— Спасибо, — сказала Паула.

— Muchas gracias[5] — поблагодарил Майерс.

Морган поставил поднос и подошел со своей чашкой к окну. Стайка ребятишек — девочки, мальчики — собралась на дорожке перед домом напротив. Среди них выделялся мальчик постарше, — высокий, в теплой куртке, с шарфом. Майерс увидел лица в окне сосднего дома — там жило семейство Ардри. Когда дети замолчали, Джек Ардри вышел из дома и дал что-то мальчику постарше. Ребята двинулись дальше по дорожке, играя фонариками, и остановились у следующего дома.

— К нам они не зайдут, — помолчав, сказала миссис Морган.

— Как это? Почему это не зайдут?! — воскликнул Морган и повернулся к жене. — Что за чушь? Почему не зайдут?

— Не зайдут и все, я точно знаю, — отрезала миссис Морган.

— А я говорю, зайдут! Миссис Майерс, как вы полагаете, — зайдут сюда певцы или нет? Они вернутся, чтоб благословить наш дом? Что скажете?

Паула подошла ближе к окну, но дети ушли уже далеко. Она ничего не ответила.

— Ну вот, теперь все веселье закончилось, — сказал Морган и, снова усевшись в свое кресло, принялся набивать трубку.

Майерс и Паула вернулись на диван. Миссис Морган, наконец, тоже отошла от окна и села. Улыбаясь, долго смотрела в свою чашку. Потом поставила ее на стол и заплакала.

Морган протянул ей носовой платок. Потом посмотрел на Майерса. Чуть погодя начал постукивать пальцами по подлокотнику кресла. Майерс заерзал. Паула начала искать в сумочке сигарету.

— Видите, что вы наделали? — сказал Морган, уставившись в какую-то точку на ковре, рядом с ногами Майерса.

Майерс нетерпеливо подался вперед, собираясь встать.

— Эдгар, принеси им еще выпить, — вытирая слезы и сморкаясь, сказала миссис Морган.

— Я хочу, чтобы они услышали про миссис Аттенборо, ведь мистер Майерс писатель. Мы тебя подождем.


Морган собрал чашки и понес их на кухню. Майерс слышал, как зазвенели тарелки и хлопнула дверца шкафа. Миссис Морган посмотрела на Майерса и едва заметно улыбнулась.

— Нам уже пора, — начал было Майерс. — Нам и вправду пора. Паула, надевай пальто.

— Нет-нет, прошу вас, не уходите, мистер Майерс, — всполошилась миссис Морган. — Мы так хотим, рассказать вам про миссис Аттенборо, про бедную миссис Аттенборо. Вам, наверное, эта история тоже понравится, миссис Майерс. — И потом, заодно увидите, как ваш муж работает над материалом для своих рассказов.

Морган вернулся и передал всем чашки. Затем быстренько уселся на свое место.

— Расскажи им про миссис Аттенборо, дорогой.

— Этот ваш пес чуть не отгрыз мне ногу, — сказал Майерс и сам удивился своим словам. Он поставил чашку.

— Да, ладно вам, бросьте, все не так уж страшно выглядело, — сказал Морган. — Я же все видел.

— Ох, уж эти писатели, — заметила миссис Морган, обращаясь к Пауле. — Вечно все преувеличивают.

— Ну да, сила пера и все такое прочее, — вставил мистер Морган.

— Вот именно, — сказала миссис Морган. — Успокойтесь, пожалуйста, мистер Майерс.

— Давайте лучше послушаем историю про миссис Аттенборо, которую нам приготовила Хильда, — сказал Морган, не обращая внимания на то, что Майерс встал. — Миссис Морган принимала непосредственное участие в этой истории. Я вам уже рассказал про того парня, который за интрижку получил по лбу банкой супа, — ухмыльнулся Морган. — Теперь очередь миссис Морган.

— Нет, дорогой, лучше ты расскажи, а вы слушайте внимательно, мистер Майерс, — сказала Хильда.

— Нам уже пора, — воспротивился Майерс. — Паула, пойдем.

— Так нечестно, — сказала миссис Морган.

— При чем тут честность? — удивился Майерс и добавил: — Паула, ты идешь?

— Мне очень хочется, чтобы вы услышали эту историю, — сказал Морган, повышая голос. — Вы очень обидите миссис Морган, вы обидите нас обоих, если сейчас уйдете. — Морган стиснул трубку в кулаке.

— Майерс, прошу тебя, — взволнованно сказала Паула. — Мне так хочется послушать. А потом пойдем. Майерс, дорогой, пожалуйста, еще минутку.

Майерс посмотрел ей в глаза — она повела рукой, будто подала какой-то сигнал. Секунду он стоял в раздумьи, потом сел рядом с женой.

Миссис Морган начала свой рассказ:

— Как-то раз, когда мы с Эдгаром были в Мюнхене, то решили съездить в Дортмундский музей. Той осенью там проходила выставка «Баухаус», и Эдгар сказал: черт с ней, с работой, давай устроим себе выходной — он занимался там исследовательской работой, — и вот он говорит, черт с ним, давай устроим себе выходной. Мы сели на трамвай и поехали через весь Мюнхен в этот музей. Несколько часов мы обходили все залы, в некоторые заходили дважды, чтобы посмотреть на картины наших любимых мастеров. А перед самым уходом я пошла в дамскую комнату. И забыла там свою сумочку. В ней лежал ежемесячный чек, который Эдгар получил за день до этого, и сто двадцать долларов наличными, которые я собиралась перевести на наш счет вместе с чеком. Еще там лежали все мои документы. Пропажу я обнаружила уже только дома. Эдгар сразу же позвонил в администрацию музея. Пока он разговаривал, я заметила, что к нашему дому подъехало такси. Из него вышла седая, полная женщина, очень хорошо одетая. В руках у нее было две дамские сумочки. Я кликнула Эдгара и отрыла ей дверь. Женщина представилась как миссис Аттенборо, отдала мне мою сумочку и рассказала, что она тоже сегодня была в музее, и в дамской комнате заметила эту самую сумочку — она лежала в мусорном ведре. Миссис Аттенборо, естественно, открыла ее, надеясь найти что-то, где были бы имя и адрес владелицы. Там были кое-какие карточки и визитка с нашим местным адресом. Она тут же ушла из музея, взяла такси и приехала к нам, чтобы передать сумочку лично. Чек на имя Эдгара по-прежнему был внутри, а вот сто двадцать долларов пропали. Слава богу, ничего остального не пропало. Было уже около четырех, и мы пригласили ее на чашечку чая. Довольно скоро она начала рассказывать о себе. Гостья наша родилась и выросла в Австралии, рано вышла замуж, родила троих сыновей, овдовела, так и жила в Австралии с двумя сыновьями. Они выращивают овец, а земли у них двадцать тысяч акров. У них много загонщиков и стригалей, и есть еще сезонные рабочие. В Мюнхене она проездом — возвращается из Англии в Австралию. А в Англии она навещала своего младшего сына, он у нее адвокат. То есть мы встретились как раз тогда, когда она возвращалась из Европы в Австралию, — уточнила миссис Морган. — Она путешествовала по миру. И собиралась посетить еще много разных мест. И…

— Дорогая, давай ближе к делу, — перебил ее Морган.

— Да. И вот что случилось потом. Мистер Майерс, я сразу перейду, как вы, писатели, выражаетесь, к кульминации. Мы почти час очень мило беседовали, эта женщина рассказала нам о себе и своей жизни в Австралии, а это сплошные приключения. Ну, поговорили. Она встала, чтобы попрощаться, протянула мне чашку, и вдруг рот ее широко открылся, чашка выпала у нее из рук, она рухнула на диван и умерла. Представляете — умерла! Прямо у нас в гостиной. Ничего ужаснее мы за всю свою жизнь не испытывали.

Морган важно кивнул.

— Боже мой, — прошептала Паула.

— Ей, видно, судьбой было уготовано умереть на нашем диване, в нашей гостиной в Германии, — подвела итог миссис Морган.

Майерс захохотал:

— Ей… судьбой… было… уготовано… умереть… в вашей… гостиной…? — едва смог выговорить он между приступами смеха.

— Что, очень смешно, да? — спросил Морган. — Вам кажется это забавным?

Майерс кивал и продолжал смеяться. Потом он вытер глаза рукавом:

— Простите меня, пожалуйста. Ничего не могу с собой поделать. Все дело в этой фразе: «Ей, видно, судьбой было уготовано умереть на нашем диване в нашей гостиной в Германии». Простите меня. А что было потом? — спросил он сквозь слезы. — Мне очень интересно, что потом произошло.

— Мистер Майерс, мы растерялись. Мы были потрясены. Эдгар пытался нащупать пульс, но не было никаких признаков жизни. А потом ее лицо начало бледнеть. Она стала серого цвета — лицо, руки… вся стала серая. Эдгар принялся кому-то звонить. Потом он сказал мне: «Открой ее сумочку, посмотри, в каком отеле она остановилась». Стараясь не глядеть на бедняжку, лежавшую на диване, я взяла ее сумочку. Представьте себе мое удивление и недоумение, когда первое, что я обнаружила в ее кошельке, были те самые сто двадцать долларов, скрепленные скрепкой. Я была просто поражена.

— И расстроена, — добавил Морган. — Ужасно расстроена.

Майерс снова прыснул.

— Если бы вы были настоящим писателем, коим вы себя мните, мистер Майерз, вы бы не стали смеяться, — сказал Морган, вскакивая с кресла. — Вы бы просто не посмели засмеяться! Вы бы попытались понять. Вы бы постарались разгадать тайну этой несчастной души. Никакой вы не писатель, вот что я вам скажу!

Майерс продолжал хихикать.

Морган ударил кулаком по кофейному столику, чашки подпрыгнули.

— История, настоящий рассказ — вот он, прямо в этой комнате. Его вам только что рассказали! Вот он, настоящий рассказ, мистер Майерс!

Морган ходил взад и вперед по гостиной, топча блестящую упаковочную бумагу, рулон развернулся и теперь валялся, смятый, на ковре. Морган остановился и сердито посмотрел на Майерса, — тот, схватившись за лоб, трясся от смеха.

— А как вам такой вариант, мистер Майерс! — уже кричал Морган. — Задумайтесь! Предположим, человек — назовем его мистер ИКС — дружит с мистером и миссис ИГРЕК, и также дружит с мистером и миссис ЗЕТ. А мистер и миссис ИГРЕК, к сожалению, не знакомы с мистером и миссис ЗЕТ. Я говорю «к сожалению», потому что если бы они знали друг друга, то рассказа не получилось бы, ибо подобное просто не могло бы произойти. Итак, мистер ИКС узнает, что мистер и миссис ИГРЕК уезжают в Германию и им нужен кто-то, кто пожил бы у них в доме в их отсутствие. А мистер и миссис ЗЕТ в это время ищут подходящее жилье, и мистер ИКС говорит, что у него на примете есть один вариант. Но когда мистер ИКС хочет познакомить мистера и миссис ИГРЕК с семьей ЗЕТ, оказывается, что те уезжают раньше, чем планировали. А так как мистер ИКС — друг, то ему оставляют дом, чтобы он сдал его какой-нибудь семье на свое усмотрение, включая и семью ИГРЕК, то есть ЗЕТ, я имею в виду. И вот семья…э-э… ЗЕТ переезжает в дом и привозит с собой кошку, о чем мистер и миссис ИГРЕК узнают, уже будучи в Германии, из письма мистера и миссис ИКС, а семейство ЗЕТ все равно привозит с собой кошку, несмотря на то, что по условиям сдачи, содержание кошек и прочих домашних животных в доме запрещено, потому что у миссис ИГРЕК астма. Вот вам настоящая история, мистер Майерс, я вам ее только что рассказал. Мистер и миссис ЗЕТ, — черт, в смысле чета ИГРЕК, — переезжают в дом семьи ЗЕТ, если говорить откровенно. Спать на кровати мистера и миссис ЗЕТ — одно дело, но открывать их шкаф и доставать из него постельное белье и вообще трогать чужие вещи в этом шкафу — дело другое, это несколько нарушает условия сдачи дома. И эта же самая семейка ЗЕТ открывает на кухне ящики с посудой, на которых написано «не открывать». А еще они бьют посуду, хотя было написано, в договоре было написано — не пользоваться личными вещами хозяев, подчеркиваю, личными вещами семьи ЗЕТ.

У Моргана побелели губы. Он опять начал ходить взад-вперед, тяжело дыша, растаптывая упаковочную бумагу, иногда останавливаясь, чтобы пронзить Майерса свирепым взглядом.

— И про ванную, про вещи в ванной тоже не забудь, дорогой, — сказала миссис Морган. — Не очень-то вежливо пользоваться простынками и одеялами семьи ЗЕТ, но когда квартиранты еще начинают трогать все в ванной, а потом копаться в личных вещах на чердаке — это переходит всякие границы.

— Вот вам настоящая история, мистер Майерс, — сказал Морган. Он начал было набивать трубку, но руки у него тряслись, и табак сыпался на ковер. — Вот вам история, из которой стоит сделать рассказ.

— И не обязательно быть Толстым, чтобы его написать, — сказала миссис Морган.

— Да, это точно — Толстым быть совсем не обязательно, — согласился Морган.


Майерса опять разобрал смех. Они с Паулой одновременно встали с дивана и направились к выходу.

— Спокойной ночи, — весело сказал Майерс.

Морган стоял у него за спиной.

— Если вы настоящий писатель, мистер Майерс, то обязательно сделаете из этой истории рассказ — и без этих ваших экивоков.

Майерс, изнемогая от смеха, взялся за ручку двери.

— И вот еще что, — сказал Морган. — Я не собирался поднимать этот вопрос, но в свете того, как вы себя сегодня вели, я все-таки скажу. Я не досчитался двух пластинок — «Джаз-концерты в Филармонии». Эти записи дороги мне как память. Я купил их еще в пятьдесят пятом. И я требую, чтобы вы мне их вернули!

— Боже милостивый, Эдгар! — запричитала вдруг миссис Морган, помогая Пауле надеть пальто. — Ты ведь сам сказал, когда составил список всех своих пластинок, что не помнишь, когда видел их в последний раз.

— Теперь я знаю, где они, — сказал Морган. — Теперь я припоминаю, что в последний раз видел их прямо перед нашим отъездом. И пусть этот «писатель» поведает мне, где же они теперь? А, мистер Майерс?

Но Майерс был уже на улице и, взяв жену под руку, быстро шел по дорожке к машине. Их появление было полной неожиданностью для Баззи. Пес лишь взвизгнул и шарахнулся в сторону, похоже, от испуга.

— Где пластинки! Я хочу знать! — кричал Морган с порога. — Где, я вас спрашиваю!

Майерс и Паула прыгнули в машину и, повернув ключ зажигания, сорвались с места. Майерс напоследок оглянулся на стоящую на крыльце парочку: миссис Морган махала им рукой, потом супруги развернулись, зашли в парадное и захлопнули дверь.

Майерс отъехал от их дома.

— Они же сумасшедшие! — воскликнула Паула.

Майерс погладил ее руку.

— Как же они меня напугали, — выдохнула Паула.

Он ничего не сказал. Голос ее доносился откуда-то издалека. А он ехал себе и ехал. И повсюду лежал снег. А он молча смотрел на дорогу. Он уже почти завершил свой рассказ.

Пылесос (Перевод Г. Дашевского)

Я сидел без работы. Но каждый день ждал новостей с севера. Я лежал на диване и слушал дождь. Иногда привставал и из-за шторы смотрел, не идет ли почтальон.

На улице никого не было, совсем никого.

Посмотрев в очередной раз, я не пролежал и пяти минут, как услышал, что кто-то всходит на крыльцо и, помедлив, стучит. Я продолжал лежать. Я знал, что это не почтальон. Его шаги я выучил. Поневоле начнешь разбираться в шагах, когда работы нет и извещения о вакансиях тебе присылают по почте или суют под дверь. Бывает, приходят и поговорить на дом, особенно если у тебя нет телефона.

Стук раздался снова, более громкий: плохой знак. Я привстал и посмотрел в окно. Но тот, кто взошел на крыльцо, стоял вплотную к двери — тоже плохой знак. Пол у меня скрипучий, так что незаметно проскользнуть в другую комнату и посмотреть из того окна у меня бы не вышло.

Снова постучали, и я спросил:

— Кто там?

— Это Обри Белл, — раздался ответ. — Вы мистер Слейтер?

— А что вам нужно? — отозвался я с дивана.

— Я тут кое-что принес для миссис Слейтер. Она кое-что выиграла. Миссис Слейтер дома?

— Миссис Слейтер здесь не живет, — ответил я.

— А вы, значит, мистер Слейтер? — спросил человек. — Мистер Слейтер? — и человек чихнул.

Я встал с дивана. Отпер и приоткрыл дверь. Передо мной стоял старик в плаще, тучный, грузный. Вода сбегала с плаща и капала на большой баул у него в руке.

Он улыбнулся и опустил баул. Протянул мне руку.

— Обри Белл, — сказал он.

— Я вас не знаю, — ответил я.

— Миссис Слейтер, — начал он, — миссис Слейтер заполнила наш бланк. — Из внутреннего кармана он вынул открытки и поперебирал их с минуту. — Вот, «миссис Слейтер», — прочел он. — Это же ваш адрес: «Двести пятьдесят пять, Шестая Южная»? Миссис Слейтер выиграла.

Он снял шляпу, торжественно поклонился и прихлопнул шляпой о плащ, словно говоря: дело сделано, вот и все, приехали.

Он ждал.

— Миссис Слейтер здесь не живет, — повторил я. — Что она выиграла?

— Я должен вам показать. Могу я войти?

— Не знаю. Разве что ненадолго, — сказал я. — Я очень занят.

— Прекрасно, — сказал он. — Я вот только сниму сперва плащ. И боты. Не хотелось бы наследить на вашем ковре. А, так у вас есть ковер, мистер…

При виде ковра его глаза на миг загорелись. Он вздрогнул. Потом снял плащ. Отряхнул дождевые капли и повесил за воротник на дверную ручку. — Вот тут ему и место, — сказал он. — Гадкая погода. — Он наклонился и расстегнул боты. Баул он поставил перед собой, в комнату. Он выступил из бот и в тапочках шагнул внутрь.

Я закрыл дверь. Он заметил, что я смотрю на тапочки, и сказал:

— У. X. Оден все свое первое путешествие по Китаю проходил в тапочках. Ни разу их не снял. Мозоли.

Я пожал плечами. Я еще раз выглянул на улицу — почтальона не было, и снова захлопнул дверь.

Обри Белл смотрел на ковер. Надул губы. Потом рассмеялся. Он смеялся и качал головой.

— Что такого смешного? — спросил я.

— Ничего. Господи, — сказал он. И снова засмеялся. — Наверно, я схожу с ума. Наверно, у меня жар. — Он поднес руку ко лбу. Волосы были взъерошены, на лбу отпечаталась полоска от шляпы.

— Вам не кажется, что у меня температура? — спросил он. — По-моему, у меня жар. — Он все еще смотрел на ковер. — У вас нет аспирина?

— Что с вами? — спросил я. — Надеюсь, вы не хотите здесь разболеться? У меня много дел.

Он покачал головой. Сел на диван. Повозил по ковру ногой в тапочке.

Я пошел на кухню, ополоснул чашку, вытряс из банки две таблетки аспирина.

— Вот, — сказал я. — А потом вам, видимо, придется уйти.

— Вас уполномочила миссис Слейтер? — прошипел он. — О, забудьте, забудьте, что я сказал, забудьте. — Он вытер лицо. Проглотил аспирин. Пробежался взглядом по пустой комнате. Затем с усилием нагнулся и расстегнул замки на бауле. Баул раскрылся — внутри были отделения с наборами шлангов, щеток, блестящих трубок и какая-то тяжелая на вид голубая штука на колесиках. Он уставился на эти вещи словно в изумлении. Тихим, торжественным голосом он спросил:

— Вы знаете, что это такое?

Я подошел поближе.

— Я бы сказал, что это пылесос. Но на меня прошу не рассчитывать, — предупредил я. — В смысле пылесоса на меня не рассчитывайте.

— Я вам кое-что покажу, — сказал он. Он вынул из пиджачного кармана открытку. — Взгляните, — сказал он. Он протянул мне открытку. — Никто на вас и не рассчитывает. Но вы взгляните на подпись. Это подпись миссис Слейтер?

Я посмотрел на открытку. Поднес ее к свету. Перевернул, но обратная сторона была пустая.

— И что? — спросил я.

— Открытку миссис Слейтер вытащили наугад из корзины с открытками. С сотнями точно таких же открыток. Она выиграла бесплатный пылесосный шампунь для ковров. Миссис Слейтер — победительница. Никаких дополнительных условий. Я пришел, чтобы вычистить ваш матрас, мистер… Вы не поверите, когда увидите, сколько всего скапливается у нас в матрасах за месяцы, за годы. Каждый день, каждую ночь нашей жизни мы теряем крошечные частицы самих себя, чешуйку того, чешуйку сего. Куда же они уходят, эти частицы нас самих? Сквозь простыни и внутрь матраса, вот куда! Ну и в подушки. Это то же самое.

Он вынул и сочленил куски блестящей трубки. Сочлененную трубку вставил в шланг. Бормоча, опустился на колени. Присоединил к шлангу что-то вроде скребка и наконец вытащил из чемодана голубую штуку на колесиках.

Он показал мне фильтр, который собирался использовать.

— У вас есть машина? — спросил он.

— Нету, — сказал я. — У меня нет машины. Если бы была, я бы вас куда-нибудь отвез.

— Жалко, —сказал он. — К этому маленькому пылесосу прилагается двадцатиметровый шнур. Вот была бы у вас машина, то вы докатили бы пылесос прямо к ней и пропылесосили бы и коврики, и роскошные откидные сиденья. Не поверите, сколько мы теряем, сколько нашего скапливается в этих прекрасных сиденьях за долгие годы.

— Мистер Белл, — сказал я, — по-моему, вам лучше собрать ваши вещи и уйти. Говорю с самыми добрыми чувствами.

Но он уже оглядывал комнату в поисках розетки. Розетку он нашел рядом с диваном. Пылесос застучал, словно внутри запрыгало что-то вроде гальки, а потом перешел на ровный гул.


— Рильке всю жизнь переезжал из замка в замок. Меценатки! — прокричал он, перекрывая гул пылесоса. — Почти не ездил в автомобилях; предпочитал поезда. А возьмите Вольтера с мадам Шатле в Сирэ. Его посмертную маску. Какая безмятежность. — Он поднял правую руку, словно предупреждая мои возражения. — Нет, нет, все не так, да? Разумеется, я и сам знаю. Ну а вдруг? — На этих словах он повернулся и потащил пылесос в другую комнату.

Там были окно, кровать. Одеяла были свалены на пол. На матрасе — простыня, подушка. Он снял с подушки наволочку, сдернул с матраса простыню. Посмотрел на матрас, поглядывая на меня краем глаза. Я сходил в кухню и принес стул. Сел в дверном проеме и стал наблюдать. Сначала он проверил тягу, приставив скребок к ладони. Нагнулся и повернул диск на пылесосе.

— Для такой чистки надо ставить на полную мощность, — сказал он. Он снова проверил тягу, протянул шланг к изголовью и повел скребок вниз по матрасу. Скребок шел рывками. Пылесос гудел громче. Он трижды пропылесосил матрас, потом выключил аппарат. Нажал на рычажок, крышка откинулась. Он вынул фильтр.

— Это особый демонстрационный фильтр. При нормальной эксплуатации все пошло бы в этот мешок, вот сюда, — сказал он. Он ухватил щепотку пыльного вещества. — Да тут, наверно, с целую чашку наберется.

Он сделал красноречивую гримасу.

— Это не мой матрас, — сказал я. Сидя на стуле, я наклонился вперед, пытаясь изобразить интерес.

— А теперь подушку, — сказал он. Он положил использованный фильтр на подоконник и некоторое время смотрел в окно. Повернулся ко мне. — Я хочу, чтобы вы взялись за тот край подушки, — сказал он.

Я встал и взялся за два угла подушки. Я словно держал кого-то за уши.

— Вот так? — спросил я.

Он кивнул. Пошел в другую комнату и вернулся с новым фильтром.

— А сколько стоят эти мешки? — спросил я.

— Почти нисколько, — ответил он. — Их делают из бумаги с добавкой пластика. Много стоить они не могут. — Он включил пылесос, я крепче ухватился за углы подушки, и скребок, уйдя в подушку, прошелся по ней — раз, второй, третий. Он выключил пылесос, вынул фильтр и молча показал мне. Положил его на подоконник рядом с первым. Затем открыл дверь чулана. Заглянул внутрь, но там не было ничего, кроме коробки порошка «Мыши, вон!».

Я услышал шаги на крыльце, почтовая щель приотворилась и, звякнув, закрылась. Мы посмотрели друг на друга.

Он потащил пылесос в другую комнату, я пошел следом. На коврике у входной двери лежало, вниз адресом, письмо.

Я направился было к письму, но обернулся и сказал:

— Что еще? Уже поздно. Не стоит возиться с этим ковром. Это самый обычный хлопковый ковер с резиновой основой, двенадцать на пятнадцать, из «Мира ковров». Не стоит с ним возиться.

— А не найдется ли у вас полной пепельницы? — спросил он. — Или цветка в горшке? Нужна пригоршня мусора или грязи.

Я нашел пепельницу. Он вывалил ее содержимое на ковер и растоптал пепел и окурки. Снова опустился на колени и вставил новый фильтр. Снял пиджак и бросил его на диван. Под мышками у него были пятна пота. Живот свешивался над поясом. Он открутил скребок и присоединил к шлангу другую насадку. Установил регулятор. Включил аппарат и начал водить щеткой вперед-назад, вперед-назад по истертому ковру. Дважды я пытался подойти к письму. Но он словно упреждал меня, отрезая мне путь своим шлангом и трубками, — и все чистил и чистил…


Я унес стул обратно в кухню, уселся там и смотрел, как он работает. Через некоторое время он выключил машину, откинул крышку и молча принес фильтр, забитый пылью, волосами, еще чем-то мелкозернистым. Я посмотрел на фильтр, потом встал и выбросил его в мусорное ведро.

Теперь он работал безостановочно. Не прерываясь на объяснения. Он вошел в кухню с флаконом, в котором было несколько капель зеленой жидкости. Подставил флакон под кран и наполнил.

— Имейте в виду, я ничего не смогу заплатить. Я не смог бы заплатить и доллара, даже чтобы спасти собственную жизнь. Вам придется списать меня в графу убытков. Вы зря тратите на меня время.

Я хотел внести ясность, во избежание недоразумений.

Он продолжал свою работу. Присоединил к шлангу новую насадку, каким-то хитрым образом подвесил к ней флакон. Он медленно продвигался по ковру, время от времени выжимая тонкие изумрудные струйки, водя щеткой по ворсу, размазывая комки пены.

Я сказал все, что хотел. Теперь я спокойно сидел на стуле в кухне и наблюдал, как он работает. Иногда я посматривал в окно, за которым шел дождь. Начинало темнеть. Он выключил пылесос. Он стоял в углу рядом с входной дверью.

— Хотите кофе? — спросил я.

Он тяжело дышал. Он вытер лицо.

Я поставил греться воду, и когда она закипела и я выставил две чашки, он уже все разобрал и сложил обратно в баул. Затем он подобрал письмо. Прочел адрес и внимательно посмотрел на адрес отправителя. Сложил письмо пополам и сунул в задний карман. Я смотрел на него. Только смотрел, и больше ничего. Кофе начал стынуть.

— Это мистеру Слейтеру, — сказал он. — Я этим займусь. Наверно, я обойдусь без кофе. Лучше не топтать ковер. Я его только что вымыл шампунем.

— Это правда, — согласился я. Потом я спросил: — Вы уверены в имени адресата?

Он достал с дивана пиджак, надел его и открыл дверь. Дождь все еще шел. Он вступил в боты, застегнул их, надел плащ и обернулся.

— Вы хотите посмотреть? Вы мне не верите?

— Просто показалось странно, — сказал я.

— Ладно, мне надо идти, — сказал он. Но он не двигался с места. — Вам нужен пылесос или нет?

Я посмотрел на большой баул, уже закрытый и готовый к путешествию.

— Нет, — ответил я, — наверно, нет. Я скоро отсюда съеду. Он будет только мешаться.

— Понятно, — сказал он и захлопнул за собой дверь.

Зачем же, дорогой? (Перевод А. Рейнгольда)

Уважаемый сэр,

Ваше письмо, в котором вы расспрашиваете о моем сыне, было для меня полной неожиданностью. Как вы смогли меня разыскать? Я переехала сюда много лет назад, сразу после того, как все началось. Никто здесь не знает, кто я на самом деле, но я все равно боюсь. И боюсь я только его. Когда я читаю газеты, всегда невольно качаю головой, не верю собственным глазам. Читаю то, что о нем пишут, и спрашиваю себя: неужели этот человек и вправду мой сын, неужели это он творит все это?

Он рос очень хорошим мальчиком, только был вспыльчивый и часто говорил неправду. Но в его поведении не было ничего странного. Все началось однажды летом, после празднования «Дня независимости», тогда ему было около пятнадцати. Наша кошка, Труди, куда-то подевалась, ее не было всю ночь и целый следующий день. Миссис Купер, ее дом прямо за нашим, пришла ко мне в тот день вечером и сказала, что Труди пробралась к ней на задний двор, чтобы там умереть. Труди была вся истерзана, но миссис Купер смогла ее узнать. Мистер Купер похоронил то, что осталось от нашей кошки.

«Истерзана? — спросила тогда я. — Что вы имеете в виду под словом „истерзана“?»

Мистер Купер видел, как двое мальчиков — в поле — засовывали ей петарды в уши и еще сами знаете куда. Он хотел им помешать, но они убежали.

«Кто, кто мог такое с ней сотворить, вы их узнали?»

Одного он не узнал, а второй побежал в этом направлении. Мистер Купер думает, что это был ваш сын, сказала мне она.

Я покачала головой. Нет, это невозможно, он никогда бы не стал такого делать, он любил Труди, Труди прожила в нашей семье много лет, нет, это не мой сын.

В тот вечер я рассказала ему о том, что случилось с Труди — он очень удивился и разнервничался, сказал, что мы должны найти негодяев, предложить награду за их поимку. Даже напечатал какое-то объявление и сказал, что повесит его в школе. Но тем же вечером, перед тем как пойти в свою комнату, он сказал: «Не переживай так, мама, она была старая, прожила почти семьдесят кошачьих лет, это долгая жизнь».

Он устроился помощником кладовщика в Хартлейз по вечерам и субботам. Там работала одна моя знакомая, Бетти Уилкс, ну и обещала замолвить за моего сына словечко. Я рассказала ему об этом в тот вечер и добавила, что работу молодому человеку сейчас трудно найти.

А в тот день, когда он должен был получить свой первый чек, я приготовила на ужин все, что он любит. Стол был уже накрыт, когда он пришел. «Вот и хозяин дома», — сказала я, обнимая сына. — «Я так горжусь тобой, дорогой, сколько тебе заплатили?» — «Восемьдесят долларов», — сказал он. Я была поражена. «Это же просто замечательно, милый, — сказала я, — не могу поверить». «Я очень голоден, — ответил он, — давай поедим».

Я была вне себя от счастья, но не могла в это поверить — он зарабатывал больше, чем я.

Когда я относила вещи в стирку, то нашла квитанцию из Хартлейз — там было 28 долларов, а не 80. Почему он не сказал правду? Этого я понять не могу.

Бывало, я спрашивала его: «Где ты был вчера вечером?» «На концерте», — говорил он. Потом выяснялось, что он ходил на школьную дискотеку или катался с кем-нибудь на машине. Ума не приложу, какая разница, что он делал? Почему нельзя просто сказать правду, зачем же лгать собственной матери?

Помню, однажды, он должен был поехать с классом на природу, и когда он вернулся, я спросила его: «Что вы там интересного увидели, сынок?» Он пожал плечами и сказал что-то про стыки пластов, вулканические породы, пепел, «нам показали место, где миллион лет назад было озеро, а теперь пустыня». Рассказывал все это, глядя мне в глаза, а на следующий день я обнаружила в почтовом ящике письмо из школы. В нем было сказано, что школа организовывает выезд класса на природу, и кто-то из родителей должен поставить на вложенном листке свою подпись — что он отпускает ребенка.

Перед окончанием школы он купил себе машину, поэтому дома я его практически не видела. Я спрашивала его про отметки, а он лишь смеялся в ответ. Вы наверняка знаете, что учился он очень хорошо, вам это должно быть известно, если у вас есть хоть какие-то сведения о его прошлом. Потом он купил дробовик и охотничий ножик.

Мне не нравилось, что эти вещи находились у нас дома, и я ему об этом прямо сказала. Он только рассмеялся, он всегда смеялся в ответ. Потом сказал, что и ружье и нож положит в багажник машины, и прибавил, что так будет проще ими воспользоваться, если что.

Как-то в субботу он не пришел ночевать. Я ужасно волновалась и чего только не передумала. На утро, около десяти, он вернулся и попросил приготовить ему завтрак, сказал, что от охоты у него разыгрался аппетит, потом он извинился за то, что ночью не пришел домой, сказал, что они очень долго добирались до места. Все это звучало очень странно. Он был весь на нервах.

«Куда ты ездил?» — спрашиваю.

«На север, в Венас. Мы там решили поохотиться».

«А с кем ты ездил?»

«С Фредом».

«С каким Фредом?»

Он уставился на меня, и я замолкла.

На следующий день, в воскресенье, я пробралась в его комнату и взяла ключи от машины. Он обещал купить чего-нибудь к завтраку по пути с работы в субботу, и я подумала, что продукты, должно быть, лежат в машине. Тут я увидела его новые ботинки — они торчали из-под кровати, ботинки были все в грязи. Он открыл глаза.

«Дорогой, что случилось с ботинками? Ты только на них посмотри».

Он сел на кровати.

«У меня бензин закончился, пришлось пешком до заправки идти. Тебя это так волнует?»

«Я ведь твоя мать».

Пока он принимал душ, я взяла ключи и вышла на улицу, чтобы забрать продукты из машины. Я открыла багажник, но никаких продуктов там не оказалось. Я увидела дробовик — он лежал на одеяле, и нож, он тоже был там. Потом я заметила его скомканную футболку. Я ее расправила, а она вся в крови. Футболка была еще мокрая. Я швырнула ее назад, закрыла багажник и заметила, что он все это время наблюдал за мной через окно. Когда я поднялась на крыльцо, он открыл мне дверь.

«Я забыл тебе сказать, у меня кровь носом пошла. Не знаю, но если футболку отстирать не удастся — просто выброси ее». И улыбнулся.

Несколько дней спустя я спросила, как у него дела на работе.

«Все хорошо, — сказал он, — я получил повышение». Потом я как-то встретила Бетти Уилкс на улице, и она сказала, что ей очень жаль, что мой сын уволился из Хартлейз, ведь его все там так любили, сказала она, ну, Бетти Уилкс.

Прошло два дня. Ночью мне не спалось, я лежала и смотрела в потолок. Потом я услышала, как его машина подъехала к дому, как он закрыл машину ключом, как прошел через кухню и коридор и, войдя в свою комнату, закрыл за собой дверь. Я встала. Из-под двери пробивалась полоска света, я постучалась, вошла и спросила: «Не хочешь чашечку чая, дорогой? Мне что-то не спится». Он стоял у гардероба, потом с силой хлопнул дверцей, повернулся ко мне и закричал: «Убирайся отсюда, убирайся, мне так надоело, что ты за мной постоянно следишь!» Я отправилась в свою комнату и заснула вся в слезах. В тот вечер он разбил мне сердце.

На следующее утро он уехал еще до того, как я проснулась, но я больше не беспокоилась. С того самого времени я старалась вести себя с ним, как с квартирантом, пока он не исправится. Я держала дистанцию. Ему следовало извиниться, чтобы мы перестали общаться как двое незнакомцев, которых судьба свела под одной крышей.

Когда в тот вечер я вернулась домой с работы, на столе стоял ужин. «Как ты? — спросил он меня и помог снять пальто. — Как день прошел?»

Я сказала: «Дорогой, я так и не смогла заснуть прошлой ночью. Я пообещала себе, что не стану ничего выяснять, чтобы ты не чувствовал себя виноватым, но я не привыкла к тому, чтобы мой сын разговаривал со мной подобным образом».

«Я хочу тебе кое-что показать», — сказал он и достал свое сочинение по гражданскому праву. Если не ошибаюсь, оно было на тему взаимодействия Конгресса и Верховного суда. Эта работа заняла первое место на конкурсе выпускников. Я начала было читать и решила, что нам пора обо всем поговорить. Я ему так и сказала: «Дорогой, мне нужно с тобой серьезно поговорить, очень сложно воспитывать ребенка, когда отношения строятся подобным образом, а нам сложно вдвойне, ведь мы живем одни, без отца, без мужчины, который всегда поможет, если это необходимо. Ты уже почти взрослый, и я считаю, что заслуживаю уважения или хотя бы вежливости, ведь я всегда была с тобой честна и справедлива. Я хочу знать правду, дорогой, это все, чего я от тебя жду. Дорогой, (я перевела дыхание), представь, что у тебя есть ребенок, и ты его спрашиваешь о чем-нибудь, не важно о чем. Про то, где он был или куда идет, как проводит свободное время? И он ни разу вообще ни разу не говорит тебе правды? И если ты даже спросишь его, идет ли дождь на улице, он ответит „нет“, скажет, что погода замечательная и светит солнце, и засмеется про себя, подумав, что ты слишком старая и глупая, все равно не заметишь, что на нем вся одежда мокрая. Почему он врет, спрашиваешь ты себя, чего он этим добивается, и не находишь ответа на вопрос. Я все время себя об этом спрашиваю и не понимаю — зачем. Зачем же, дорогой?»

Он не ответил, просто стоял и смотрел на меня, потом отошел в сторону и сказал: «Я тебе покажу. На колени, вот мой ответ, на колени, я сказал — вот зачем».

Я побежала в свою комнату и заперла дверь. В ту же самую ночь он уехал, просто собрал свои вещи, все, что ему было нужно, и уехал. Хотите верьте, хотите нет, больше я его не видела. Единственный раз только на церемонии вручения аттестатов об окончании школы, но там было очень много народу. Я сидела в огромном зале и видела, как ему вручают аттестат и приз за сочинение, потом он сказал небольшую речь, и все начали хлопать, и я тоже.

Потом я пошла домой.

Больше я его не видела. Конечно, я видела его потом по телевизору, и фотографии в газетах.

Я узнала, что он записался в морские пехотинцы, а потом мне кто-то сказал, что он ушел из армии и поступил в колледж на восточном побережье. Женился — на дочери известного политика, и через какое-то время сам занялся, наконец, политикой. Я все чаще и чаще видела его имя в заголовках газет. Узнала его адрес и начала посылать ему письма, писала каждые два-три месяца, но ни разу так и не получила ответа. Он баллотировался на пост губернатора и одержал победу на выборах, теперь он очень известный человек. Вот тогда я и начала беспокоиться.

Я сама придумала эти страхи, стала бояться, перестала ему писать, в надежде на то, что он решит, будто я умерла. Я переехала сюда. Мне дали новый номер страхового полиса, который не значился ни в каких списках, потом пришлось поменять и имя тоже. Если ты человек, у которого есть власть, и ты хочешь кого-то разыскать — особых сложностей не возникнет.

Я должна им гордиться, но я просто боюсь. На прошлой неделе я заметила машину, которая за мной следила, поэтому сразу пошла домой и заперла дверь. А пару дней назад начал звонить телефон, и он все звонил и звонил, а я как раз собиралась прилечь. Я взяла трубку, но никто не ответил.

Я уже старая. Я его мать. Наверное, я должна быть самой счастливой матерью на земле, но кроме страха во мне ничего не осталось.

Спасибо, что вы мне написали. Я хотела с кем-нибудь этим поделиться. Мне очень стыдно.

Еще я хотела спросить, откуда вы узнали, кто я и как меня найти? Я так надеялась, что никто никогда этого не узнает. Но вам это как-то удалось. Зачем же вам это? Пожалуйста, напишите, зачем.

С уважением,

Пробег-то настоящий? (Перевод Дм. Иванова)

Положение таково, что машину нужно продать срочно, и Лео поручил это Тони. Тони умна, и у нее есть характер. Раньше она работала агентом по распространению детских энциклопедий. Она заставила его подписаться, хотя у него не было детей. Тогда Лео назначил ей свидание, и вот к чему оно привело, то их свидание. Продавать нужно за наличные, чтобы они были же сегодня вечером. Завтра любой из тех, кому они задолжали, может наложить на машину имущественный арест. В понедельник им идти в суд, их дом не подлежит аресту, но они кое-что узнали вчера от своего адвоката, когда он прислал «письма о намерениях». Слушания в понедельник — ерунда, сказал адвокат. Им зададут несколько вопросов, они подпишут бумаги, и все. Но продайте кабриолет, сказал он, прямо сегодня, вечером. С машинкой Лео, разумеется, можно и не расставаться. Но если они явятся в суд с этим кабриолетищем, суд заберет его, и все дела.

Тони одевается. А сейчас уже четыре часа. Лео опасается, что распродажи закроют. Но Тони не спешит. Она надевает новую белую блузку с широкими кружевными манжетами, новый костюм, новые туфли на каблуках. Она перекладывает содержимое соломенной сумки в новенькую лакированную сумочку. Она изучает косметичку из змеиной кожи и тоже берет ее с собой. Два часа перед этим Тони приводила в порядок волосы и лицо. Лео стоит в дверях спальни и постукивает костяшками пальцев по губам, за всем этим наблюдая.

— Ты меня нервируешь, — говорит она. — Не могу, когда ты так стоишь, — говорит она. — Лучше скажи, как я выгляжу.

— Ты выглядишь замечательно, — говорит он. — Ты выглядишь великолепно. Я бы купил у тебя любую машину.

— Но у тебя нет денег, — говорит она, разглядывая себя в зеркале. Она поправляет волосы, хмурится. — И кредит у тебя дырявый. Ты пустое место, — говорит она. — Шучу, — она смотрит на него в зеркало. — Не принимай всерьез, — говорит она. — Раз это надо сделать, я сделаю. Если возьмешься ты — хорошо, если получишь три-четыре сотни, и мы оба это знаем. Милый, хорошо, если еще и самому не придется доплачивать. — Она в последний раз проводит рукой по волосам, красит губы, прижимает к свежей помаде салфетку. Она отворачивается от зеркала и берет сумочку. — Придется идти с ними в ресторан или еще куда. Я тебе говорила, это их стиль, я знаю, как они работают. Но не волнуйся. Я выпутаюсь, — успокаивает она. — Я с ними справлюсь.

— Боже, — не выдерживает Лео, — нужно было это говорить?

Она пристально смотрит на него.

— Пожелай мне удачи, — просит она.

— Удачи, — желает он. — На тебе розовая комбинация? — спрашивает он.

Она кивает. Он идет следом за ней через весь дом. Это высокая женщина с маленькой упругой грудью, широкая и крепкая в бедрах. Он скребет прыщ у себя на шее.

— Ты уверена? — спрашивает он. — Проверь. Ты должна быть в розовой комбинации.

— Я в розовой комбинации, — говорит она.

— Проверь.

Она хочет что-то сказать, но вместо этого смотрит на свое отражение в окне и затем отрицательно качает головой.

— Хотя бы позвони, — просит он. — Чтобы я знал, что там у тебя.

— Я позвоню, — обещает она. — Целуй, чмок, чмок. Сюда, — она показывает на уголок своего рта. — Осторожнее, не смажь, — говорит она.

Он открывает перед ней дверь.

— Откуда ты начнешь? — спрашивает он. Она проходит мимо него на крыльцо.

С противоположной стороны улицы на них смотрит Эрнст Вильямс. В широченных бермудах, с висящим животом, он смотрит на Лео и Тони, направив разбрызгиватель шланга на свои бегонии. Как-то прошлой зимой, на праздники, когда Тони с детьми уехала к матери Лео, он привел домой женщину. А в девять часов утра, той холодной и туманной субботы, Лео вышел проводить ее до машины, к полной неожиданности для Эрнста Вильямса, стоявшего на тротуаре с газетой в руке. Туман в тот момент немного рассеялся, Эрнст Вильямс уставился, затем хлопнул себя газетой по ноге, крепко.

Лео вспоминает этот хлопок и передергивает плечами:

— Так ты уже решила, куда поедешь сначала?

— Буду объезжать все по порядку, — говорит она. — До первой распродажи, потом дальше.

— Начинай с девяти сотен, — советует он. — Затем снижай. Девять сотен — цена не заоблачная, даже если за наличные.

— Я знаю, с чего начинать, — говорит она.

Эрнст Вильямс направляет шланг в их сторону. Он разглядывает их через каскад водяных брызг. Лео чувствует внезапный позыв во всеуслышание во всем признаться.

— Просто на всякий случай, — говорит он.

— Ладно, ладно, — говорит она. — Я поехала.

Это ее машина, они называли ее машиной Тони, вот что самое обидное. Они купили ее тем летом, три года назад. Ей хотелось чем-то заняться после того, как дети пошли в школу, и она снова взялась за продажу энциклопедий. Он работал шесть дней в неделю на стекловолоконной фабрике. Какое-то время они даже гадали, на что потратить деньги. Затем внесли тысячу за этот кабриолет, удвоили и утроили выплаты и за год расплатились полностью. Пока она одевалась, он вытащил из багажника домкрат и запаску и выгреб из «бардачка» карандаши, спичечные коробки, и стопку дорогих облигаций. Затем вымыл и пропылесосил внутри. Красный откидной верх и крылья сияли.

— Удачи, — говорит он, прикоснувшись к ее локтю.

Она кивает. Он видит, что она уже далеко, что все ее мысли — о предстоящей сделке.

— Все обязательно переменится! — кричит он ей, когда она подходит к подъездной дорожке. — В понедельник мы начнем все заново. Я уверен.

Эрнст Вильямс отворачивается и сплевывает. Она садится в машину и закуривает сигарету.

— На этом же месте через неделю! — снова кричит Лео. — Старо как мир!

Он машет рукой, пока она задним ходом выезжает на улицу. Она переключает скорость и пускается в путь. Она жмет на газ, покрышки негромко взвизгивают.


На кухне Лео наливает виски и, взяв со стола стакан, уходит во дворик. Дети гостят у его матери. Три дня назад пришло письмо, его фамилия нацарапана карандашом на замызганном конверте, единственное письмо за все лето, в котором не требовали полного расчета по долгам. Нам весело, говорилось в письме. Мы любим бабушку. У нас новая собака, ее зовут Мистер Сикс. Он хороший. Мы его любим. До свидания.

Он идет за новой порцией виски. Добавляет льда и видит, что его рука дрожит. Он вытягивает руку над раковиной. Некоторое время смотрит на руку, ставит стакан, и вытягивает вторую руку. Затем берет стакан и возвращается во дворик, посидеть на ступеньках. Он вспоминает свое детство и отца, указывающего на красивый дом, высокий белый дом, окруженный яблонями и высокой белой изгородью. «Вот так Финч, — восхищенно говорил отец. — Он пережил банкротство по меньшей мере дважды. Только посмотри на этот дом». А ведь банкротство — это когда компания полностью разоряется, управляющие режут себе вены и выбрасываются из окон, тысячи работников оказываются на улице.

У Лео и Тони еще осталась мебель. У Лео и Тони осталась мебель, а у Тони и детей есть одежда. Все это не подлежало аресту. Что еще? Детские велосипеды, но их он уже давно отвез к матери, так оно надежнее. Переносной кондиционер и приспособления к нему, новая стиральная машина и сушилка — за этими вещами грузовики приехали еще несколько недель назад. Что еще у них было? То да се, ничего существенного, разный хлам, который давным-давно износился или развалился. Зато в прошлом остались грандиозные вечеринки, замечательное путешествие. В Рино и на озеро Тахо, восемьдесят миль в час, верх откинут и радио играет. Еда, на нее уходило столько денег. Они буквально объедались. Он подсчитывает тысячи, потраченные только на удовольствия. Тони заходила в бакалейный магазин и покупала все, что видела. «Мне не хватало этого, когда я была ребенком, — говорит она. — Нашим детям всего будет хватать», — как будто он имеет что-то против. Она вступает во все книжные клубы. «У нас в доме никогда не было книг, когда я была ребенком», — говорит она, разрывая обертку увесистых пачек. Они вступают во все клубы звукозаписи, чтобы было что слушать на новом стерео. Они подписываются на все. Даже на породистого терьера по кличке Джинджер. Он выложил за эту псину две сотни, а через две недели нашел ее на дороге, задавленную. Они покупают все что захочется. Если не могут заплатить сразу, берут в кредит. Выписывают по каталогам.

Его майка намокла, он чувствует как из подмышек струится пот. Он сидит на ступенях с пустым стаканом в руке и смотрит, как тени накрывают дворик. Он потягивается, потирает лицо. Прислушивается к шуму машин на улице и раздумывает: может, спуститься в подвал, встать на сточную решетку и повеситься на ремне? Он вдруг осознает, что хочет умереть.

И, вернувшись в дом, он наливает еще большую порцию виски, и включает телевизор, и готовит ужин. Сидит за столом с соусом чили и крекерами и смотрит за похождениями слепого детектива. Убирает со стола. Моет сковородку и тарелку, вытирает их и кладет на место, потом разрешает себе посмотреть на часы.

Десятый час. Она уехала почти пять часов назад.

Он наливает виски, добавляет воды, несет стакан в гостиную. Садится на диван, но оказывается, плечи так свело, что он не может откинуться на спинку. Он смотрит на экран и потягивает виски, и вскоре идет за новой порцией. Снова садится. Начинается программа новостей — уже десять часов — и у него вырывается:

— Боже, ради бога, что случилось? — и он отправляется на кухню, снова за виски. Он садится, он закрывает глаза и открывает их, лишь когда слышит телефонный звонок.

— Я хотела позвонить, — говорит она.

— Ты где? — спрашивает он. Он слышит звук пианино, и его сердце начинает биться сильнее.

— Я не знаю, — говорит она. — Где-то. Мы зашли выпить, а после поедем куда-то ужинать. Я с заведующим отделом продаж. Он грубиян, но нормальный. Он купил машину. Мне нужно идти. Вообще-то я шла в туалет и увидела телефон.

— Кто-то купил машину? — спрашивает Лео и смотрит через кухонное окно на то место перед домом, где эта машина всегда стояла.

— Я же сказала тебе. Мне нужно идти.

— Подожди, подожди минуту, ради бога, — говорит он. — Так купили нашу машину или нет?

— Он достал чековую книжку, когда я вышла, — говорит она. — Я больше не могу. Мне надо в туалет.

— Подожди! — вопит он. Но на другом конце уже никого нет. Короткие гудки.

— Боже правый, — бормочет он, стоя возле телефона с трубкой в руках.

Он делает несколько кругов по кухне и возвращается в гостиную. Садится. Встает. В ванной он тщательно чистит зубы. Затем пускает в ход зубную нить. Умывается и снова бредет на кухню. Смотрит на часы и берет чистый стакан из набора, где на каждом нарисована рука с игральными картами. Он наполняет стакан льдом. Некоторое время смотрит на грязный стакан, который поставил в раковину.

Он ложится на диван, растянувшись во весь рост. Смотрит на экран, и ловит себя на том, что не может разобрать, о чем говорят эти люди. Он крутит пустой стакан в руке и раздумывает, не откусить ли стеклянный край. Его вдруг начинает бить дрожь, и он уже готов лечь в постель, хотя знает, что ему приснится большая женщина с седыми волосами. Во сне он всегда наклоняется, чтобы завязать шнурки. А когда выпрямляется, она смотрит на него, и он наклоняется снова. Он смотрит на свою руку. И видит, как она сжимается в кулак. Звонит телефон.

— Где ты, милая? — произносит он медленно и мягко.

— Мы в ресторане, — говорит она, голос у нее сильный и звонкий.

— Милая, в каком ресторане? — Он прижимает основание ладони к глазу и трет его.

— Где-то в центре, — говорит она. — Кажется, это «Нью-Джиммиз». Простите, — говорит она кому-то, — это «Нью-Джиммиз»? Это «Нью-Джиммиз», Лео, — говорит она снова ему. — Все нормально, мы почти закончили, он отвезет меня домой.

— Милая? — говорит он. Он прижимает трубку к уху и раскачивается взад и вперед с закрытыми глазами. — Милая?

— Мне нужно идти, — отвечает она. — Я хотела позвонить. Впрочем, угадай, сколько?

— Милая, — говорит он.

— Шесть с четвертью, — говорит она. — Уже у меня в сумочке. Он сказал, что кабриолеты сейчас идут плохо. Кажется, мы в рубашке родились, — говорит она и смеется. — Я рассказала ему обо всем. Думаю, так надо было.

— Милая, — говорит Лео.

— Что? — спрашивает она.

— Милая, пожалуйста, — бормочет Лео.

— Он сказал, что сожалеет, — говорит она. — Должен же он был что-то сказать, — она снова смеется. — Он сказал, что лучше уж слыть грабителем или насильником, чем банкротом. Впрочем, он довольно приятный, — добавляет она.

— Поезжай домой. Возьми такси и поезжай.

— Не могу, — говорит она. — Я же говорю, у нас ужин в разгаре.

— Я приеду за тобой, — говорит он.

— Нет. Я сказала, мы уже заканчиваем. Я тебе говорила, это часть сделки. Они хотят получить все, что могут. Но не волнуйся, мы скоро выезжаем. Я скоро буду дома, — она вешает трубку.

Через несколько минут он звонит в «Нью-Джиммиз». Ему отвечает какой-то человек. «Нью-Джиммиз закрыт на вечеринку», — сообщает этот человек.

— Я бы хотел поговорить со своей женой.

— Она тут работает? — спрашивает человек. — Кто она?

— Она посетительница, — говорит Лео. — Она там с кем-то. По делу.

— Может, я ее знаю? — спрашивает человек. — Как ее имя?

— Не думаю, что вы ее знаете, — говорит Лео. — Все в порядке, — добавляет Лео. — Все в порядке. Я уже вижу ее.

— Спасибо, что вы позвонили в «Нью-Джиммиз», — говорит человек.

Лео спешит к окну. Незнакомая машина замедляет ход перед домом, затем снова набирает скорость. Он ждет. Два, три часа спустя снова звонит телефон. Когда он снимает трубку, на другом конце никого нет. Только короткие гудки.

— Я слушаю! — кричит Лео в трубку.


Перед рассветом он слышит шаги на крыльце. Встает с дивана. Телевизор приглушенно шумит, экран мерцает. Он открывает дверь. Она ударяется о стену, заходя внутрь. Усмехается. У нее отекшее лицо, как после снотворного. Она шевелит губами, тяжело кренится и раскачивается, он сжимает кулак.

— Ну, давай, — говорит она хрипло. Она стоит, раскачиваясь. Затем с шумом бросается вперед, хватает его за рубашку и разрывает ее сверху донизу. — Банкрот! — кричит она. Ее сильно шатает, она цепляется за его майку и разрывает ворот. — Сукин ты сын, — говорит она, царапая его ногтями.

Он сжимает ее запястья, затем отпускает, отступает назад в поисках чего-нибудь тяжелого. Она спотыкается, направляясь в спальню.

— Банкрот, — бормочет она. Он слышит, как она падает на кровать и стонет.

Он немного выжидает, затем споласкивает лицо водой и идет в спальню. Включает свет, смотрит на нее и начинает раздевать. Он тянет и толкает то в одну сторону, то в другую, снимая с нее одежду. Она что-то лепечет сквозь сон и вяло машет рукой. Он стаскивает с нее трусы, внимательно разглядывает их под лампой, затем кидает в угол. Загибает край покрывала и заворачивает ее в него, голую. Затем он открывает ее сумочку. Он изучает чек, и в этот момент на подъездную дорожку въезжает машина.

Он смотрит через занавеску фасадного окна и видит свой кабриолет — мотор работает ровно, фары зажжены — и на миг закрывает глаза, потом открывает. Видит, как высокий мужчина обходит машину спереди и направляется к крыльцу. Мужчина кладет что-то на крыльцо и идет обратно к машине. На нем белый полотняный костюм.

Лео зажигает на крыльце свет и осторожно открывает дверь. На верхней ступеньке лежит ее косметичка. Мужчина смотрит на Лео поверх капота машины, затем забирается внутрь и поднимает ручной тормоз.

— Подождите! — кричит Лео и сбегает по ступенькам. Мужчина тормозит, когда Лео возникает в свете фар. Машина, остановленная тормозом, скрежещет. Лео пытается свести полы разодранной рубашки вместе, пытается засунуть их в брюки.

— Что вам надо? — говорит мужчина. — Послушайте, — говорит мужчина, — мне надо ехать. Без обид. Я продаю и покупаю машины, так? Дама оставила свою косметичку. Она приятная дама, очень утонченная. Так в чем же дело?

Лео прислоняется к дверце и смотрит на мужчину. Мужчина снимает руки с руля, потом кладет их обратно. Он дает задний ход, и машина немного откатывается назад.

— Я хочу с вами поговорить, — говорит Лео и облизывает губы.

В спальне Эрнста Вильямса зажигается свет. Штора ползет вверх.

Лео трясет головой, снова пытается запахнуть рубашку. Он отступает на шаг от машины.

— Понедельник, — говорит он.

— Понедельник, — говорит мужчина и следит за каждым его движением.

Лео медленно кивает.

— Что ж, доброй ночи, — говорит мужчина и откашливается. — Успокойтесь, ладно? Понедельник, очень хорошо. Ну и ладно, раз так, — он снимает ногу с тормоза, откатившись еще на два-три фута, ставит ее обратно.

— Эй, один вопрос. Между нами — пробег-то настоящий? — мужчина ждет, затем прочищает горло. — Ну ладно, это, в сущности не важно, — говорит мужчина. — Мне нужно ехать. Не волнуйтесь так.

Он задним ходом выезжает на улицу, с места набирает скорость и, не притормаживая, сворачивает за угол.

Лео снова запихивает полы рубашки в брюки и идет к дому. Он запирает входную дверь и проверяет, хорошо ли запер замок. Затем он идет в спальню и там тоже запирает дверь, а после разворачивает покрывало. Он смотрит на нее, прежде чем выключить свет. Он снимает с себя одежду, аккуратно складывая ее на полу, и ложится рядом с Тони. Некоторое время он лежит на спине, подергивая себя за волосы на животе, о чем-то раздумывая. Он смотрит на дверь спальни, контур которой едва виден в бледном уличном свете. Вот он протягивает руку и касается ее бедра. Она не двигается. Он поворачивается на бок и кладет на бедро ладонь. Он проводит по нему пальцами и чувствует следы растяжек. Они как дороги, и он начинает искать их на всем ее теле. Он пробегает по ним пальцами взад и вперед, сначала по одной, потом по другой. Они повсюду, десятки, может, сотни. Он вспоминает, как проснулся на следующее утро после того, как они купили машину, и сразу увидел ее на подъездной дорожке, так и сверкавшую на солнце.

Беседка (Перевод В. Михайлина)

Утром она поливает мне живот «Тичерзом» и потом его слизывает. А во второй половине дня пытается выброситься из окна.

Я говорю:

— Холли, так больше продолжаться не может. Так больше жить нельзя.

Мы сидим на диване в одном из люксов на втором этаже. Выбирать нам было из чего. Но нам был нужен люкс, чтобы можно было ходить из комнаты в комнату — и поговорить как следует. Так что мы прямо с самого утра заперли в нашем мотеле приемную и поднялись на второй этаж, в люкс.

Она говорит:

— Дуэйн, меня это просто убивает.

Мы пьем виски «Тичерз», с водой и льдом. В середине дня мы немного вздремнули. Потом она выбралась из постели, и тут ей взбрело в голову вылезти из окна в одном нижнем белье. Мне пришлось ее держать. Этаж, конечно, второй. Но все-таки.

— С меня хватит, — говорит она. — Я больше так не могу.

Она прижимает руку к щеке и закрывает глаза. Потом начинает подвывать и раскачивать головой взад-вперед.

Когда я вижу ее в таком состоянии, мне просто жить не хочется.

— Как это — так? — говорю я, хотя и сам все прекрасно понимаю.

— Мне что, еще раз по буквам тебе повторить? — говорит она. — Нет у меня никакой силы воли. Никакого чувства собственного достоинства. Раньше-то я себе цену знала.

Она очень недурна собой, и ей чуть за тридцать. Высокая, длинные черные волосы и зеленые глаза, единственная зеленоглазая женщина из всех, кого я знал. В прежние времена я много всякого говорил про ее зеленые глаза, а она мне рассказывала, что именно из-за них ей всегда казалось, что она предназначена для чего-то особенного.

А то я сам не понимаю!

И тошно мне от всего от этого, просто беда…

Я слышу, как внизу, в приемной, звонит телефон. Он весь день то зазвонит, то замолкнет. Даже сквозь сон я все равно его слышал. Открывал глаза, глядел в потолок, слушал, как он звонит, и думал, неужели все это про нас?

Хотя, наверно, лучше бы я глядел в пол.

— Сердце у меня разбито, — говорит она. — И превратилось в кусок камня. Конченый я человек. Хуже некуда — и ничего уже с этим не поделаешь.

— Холли, — говорю я.


Когда мы нанялись управляющими в этот мотель и перебрались сюда, нам казалось, что теперь все трудности позади. За жилье платить не надо, за коммунальные услуги тоже, плюс три сотни в месяц. Это вам тоже не кот чихнул.

Холли вела бухгалтерию. С цифрами она всегда была на ты; и номера тоже в основном сдавала она. Она любила людей, и люди отвечали ей взаимностью. Я следил за участком, подстригал траву и выпалывал сорняки, поддерживал чистоту в бассейне и устранял всякие мелкие поломки.

Первый год все шло нормально. По ночам мне удавалось подрабатывать, и на жизнь нам жаловаться не приходилось. Строили всякие планы. А потом однажды утром, ну… я не знаю. Я как раз закончил класть плитку в ванной, в одном из номеров, и тут заходит эта маленькая мексиканка — прибраться. Холли ее и наняла. Я до этого вообще внимания на нее не обращал, хотя, конечно, мы с ней здоровались. Помню, как она меня тогда называла — Мистер.

В общем, беда да и только.

Вот с того самого утра я и начал обращать на нее внимание. Аккуратная такая девчушка, и зубки ровные и белые. Нравился мне ее рот.

А она начала называть меня по имени.

Как-то, опять же утром, я чинил душ в одной из ванных, и тут она заходит и включает телевизор. Они все так делают. В смысле, горничные. Ну, когда убираются. Я отложил инструменты и вышел из ванной. И так она удивилась, когда меня увидела. И улыбается, и называет по имени.

В общем, после того как она назвала меня по имени, мы и оказались в постели.


— Холли, у тебя и сейчас с чувством собственного достоинства все в порядке, — говорю я. — Ты по-прежнему самая-самая. Перестань, Холли.

Она качает головой.

— Как будто умерло во мне что-то, — говорит. — Болело-болело, а теперь все. Ты что-то такое убил во мне; как будто топор взял и убил. И осталось одно сплошное свинство.

Она допивает последний глоток. И начинает плакать. Я пытаюсь ее обнять. Но без толку.

Я наливаю по новой и выглядываю из окна.

Перед приемной припарковались два автомобиля с нездешними номерами; водители стоят возле входа, что-то обсуждают. Один договаривает какую-то фразу, окидывает взглядом запертые двери и трет подбородок. С ними женщина, прижалась лицом к стеклу, прикрыла ладонью глаза и смотрит внутрь. Потом дергает дверь.

Внизу начинает звонить телефон.

— Даже когда мы были в постели, считай, только что, ты думал о ней, — говорит Холли. — Дуэйн, так от этого больно.

Она берет у меня из рук стакан.

— Холли, — говорю я.

— Это правда, Дуэйн, — говорит она. — Только не надо со мной спорить, — говорит она.

И принимается ходить взад-вперед по комнате, в трусах и в лифчике, со стаканом в руке.

— Ты разрушил наш брак. Знаешь, что ты убил? Ты убил доверие.

Я встаю на колени и начинаю просить прощения. А сам думаю о Хуаните. Просто кошмар. Не знаю, куда я качусь и куда вообще катится весь этот мир.

— Холли, милая, я тебя люблю, — бормочу я.

На площадке кто-то сигналит, перестает, потом начинает снова.

Холли утирает глаза.

Она говорит:

— Сделай мне еще. Этот виски какой-то водянистый. И пусть, твари, сигналят, пусть хоть совсем обсигналятся. Плевать. Я уезжаю в Неваду.

— Не уезжай в Неваду, — говорю я. — Ты что, ненормальная? — говорю я.

— Нормальней не бывает, — говорит она. — И с Невадой тоже все нормально. Оставайся здесь со своей уборщицей. А я уезжаю в Неваду. А если не уеду, то башку себе расшибу.

— Холли! — кричу я.

— Ну что — Холли! — огрызается она.

Она садится на диван, подбирает ноги и упирается в колени подбородком.

— Плесни мне еще, сукин ты сын — просит она. — Совсем охренели они там, что ли, эти сигнальщики? Пускай валят в «Трэвелодж», и свинничают себе на здоровье. Там что ли твоя уборщица теперь прибирается? Налей мне еще, сукин ты сын!

Она сжимает губы и так на меня смотрит…


Забавная штука выпивка. Если так вспомнить, все наши жизненно важные решения принимались по пьяни. Даже когда мы обсуждали, как бы нам пить поменьше, сидели мы обычно за кухонным столом, или снаружи, за летним столиком, то с виски, то с упаковкой пива. А когда решали, стоит нам или нет перебираться сюда и наниматься в мотель управляющими, то вообще пили две ночи напролет, пока не взвесили все «за» и «против».

Я выливаю в стаканы остатки «Тичерза», добавляю кубиков льда и чуть-чуть воды.

Холли встает с дивана и вытягивается поперек кровати.

Она говорит:

— А на этой кровати ты с ней тоже?

Мне сказать нечего. У меня не осталось слов, ни единого. Я отдаю ей стакан и сажусь в кресло. Потягиваю виски и думаю, что как раньше уже никогда не будет.

— Дуэйн? — говорит она.

— Холли?

У меня замерло сердце. Я жду.

Холли я любил больше всего насвете.


С Хуанитой у нас бывало пять дней в неделю, между десятью и одиннадцатью часами. В том номере, где ей предстояло убираться. Я просто заходил следом и запирал за собой дверь. Мы перебывали везде.

Но чаще всего в одиннадцатом. Одиннадцатый был у нас счастливый номер.

Получалось у нас очень здорово, но быстро. Хорошо было.

Мне кажется, Холли стоило бы закрыть на это глаза. Мне кажется, ей стоило бы по крайней мере попытаться.

А я, я по-прежнему работал по ночам. Работа была — не бей лежачего. Но тогда уже пошло наперекосяк, дальше — больше. Что-то в нас такое сломалось, не стало азарта.

Я перестал чистить бассейн. И он так зарос этой зеленой дрянью, что постояльцы совсем перестали им пользоваться. Кранов я больше не чинил, плитку не клал, и ничего не подкрашивал. Ну, если честно, то надирались мы оба ой-ой-ой как. А когда ты пьешь, то времени и сил на это уходит не мерено, если, конечно, ты за это дело берешься всерьез.

Холли тоже расслабилась. Перестала как следует регистрировать посетителей. И брала с них то больше, то меньше, чем положено. Поселит иной раз троих в комнату с одной койкой, а иной раз — одного в номер с люксовым лежбищем. Ну и начались, конечно, жалобы, а иной раз доходило и до скандала. Народ собирал вещички и перебирался в другое какое-нибудь место.

Потом пришло письмо из управления. Потом другое, с официальным уведомлением.

Звонки телефонные. Кого-то они там отправляют к нам из города.

Но нам на все это было уже наплевать, вот ведь в чем дело. Мы знали, что дни наши сочтены. Мы облажались, и оставалось только ждать, когда нас отсюда вышвырнут.

Холли умница. Она первая это просекла.


Вот мы и проснулись в ту субботу утром, после того как всю ночь пытались понять что к чему. Открыли глаза и повернулись в постели, чтобы как следует посмотреть друг на друга. И оба все поняли. Мы дошли до крайней точки, и теперь нужно было придумать, с чего начать заново.

Мы встали, оделись, выпили кофе и решили, что нужно поговорить. И чтобы никто не мешал. Никаких звонков. И постояльцев.

Вот тут я и достал «Тичерз». Мы заперли лавочку и пошли наверх со стаканами, бутылками и льдом. Для начала мы посмотрели телек, цветной, порезвились немного и послушали, как надрывается внизу телефон. А на закусь — сходили вниз и вытащили из автомата чипсов с сыром.

Забавно, что теперь, когда мы поняли, что все уже произошло, произойти могло все что угодно.


— Пока мы еще не поженились и были совсем дети? — говорит Холли. — Когда у нас были большие планы и надежды? Ты помнишь?

Она сидела на кровати, обхватив колени, со стаканом в руках.

— Помню, Холли.

— А знаешь, ты у меня был не первый. Первым был Уайетт. Представляешь? Уайетт. А тебя зовут Дуэйн. Уайетт и Дуэйн. Кто знает, сколько я всего упустила за эти годы? Но ты для меня был всем на свете, прямо как в песне.

Я говорю:

— Ты замечательная женщина, Холли. Я знаю, что возможностей у тебя было хоть отбавляй.

— Но я ни разу себе ничего такого не позволила! Все боялась разрушить наш брак.

— Холли, прошу тебя, — молю я. — Не надо больше. Давай не будем друг друга мучить. Теперь-то что нам с тобой делать?

— Слушай, — говорит она. — Помнишь, как мы однажды поехали на ту старую ферму возле Якимы, сразу за Террейс-хейтс? Просто ездили там, катались? По узенькому такому проселку, и как там было жарко и пыльно? А мы все ехали, и доехали до этого старого дома, и ты спросил у хозяев, нельзя ли у них попить водички? Ты можешь себе представить, чтобы мы сейчас это сделали? Подъехали к дому и попросили воды?

— Эти старики, наверное, уже умерли, — продолжает она, — лежат себе рядышком на каком-нибудь кладбище. Помнишь, как они пригласили нас в дом и угостили пирогом? А потом водили нас по округе? И за домом их была эта беседка? Чуть поодаль, под деревьями? Крыша такая остренькая, и краска вся облупилась, а ступеньки заросли бурьяном. И старушка сказала, что раньше, в смысле много лет тому назад, по воскресеньям там собирались люди, и кто-то играл музыку, а народ сидел и слушал. И я тогда подумала, что вот и мы будем такими же, когда состаримся. Несуетливыми и уверенными в себе. У нас будет свой дом. И к нашим дверям будут приезжать люди.

Я не знаю что и сказать. А потом все-таки выкручиваюсь:

— Холли, мы когда-нибудь и про это все тоже будем вспоминать. Будем говорить: «Помнишь тот мотель с заросшим бассейном?»

— Ты меня слышишь, а, Холли? — говорю я.

Но Холли все сидит на кровати со своим стаканом.

Я понимаю, что она запуталась.

Я подхожу к окну и выглядываю из-за шторы. Внизу кто-то что-то говорит и ломится в дверь приемной. Я стою на месте. И молюсь, чтобы Холли дала мне знак. Молюсь, чтобы Холли подсказала мне, что делать дальше.

Я слышу, как завелся двигатель. За ним второй. Вспыхивают фары, и — одна за другой — машины выруливают с площадки на шоссе.

— Дуэйн, — говорит Холли.

И в этом она тоже права.

И вот еще что (Перевод Е. Решетниковой)

Максин, жена Эл Ди, вернувшись вечером с работы и обнаружив, что Эл Ди снова напился и ругается с Рей, их пятнадцатилетней дочерью, велела ему убираться из дома. Эл Ди и Рей спорили, сидя за кухонным столом. Максин еще не успела снять пальто и положить сумочку, как Рей сказала:

— Скажи ему, мам. Скажи, о чем мы с тобой говорили.

Эл Ди повертел в руке стакан, но пить не стал. Максин смотрела на него пристально, взгляд был напряженный и злой.

— Не суй свой нос в то, в чем ни черта не смыслишь, — сказал Эл Ди. И еще сказал: — Я вообще не воспринимаю всерьез людей, которые целыми днями болтаются без дела и читают астрологические журналы.

— Причем тут астрология? — фыркнула Рей. — Перестань разговаривать со мной в таком тоне.

Сама Рей в школе не появлялась уже несколько недель. Заявила, что никто не заставит ее туда пойти. На что Максин сказала: мало нам было дешевых трагедий, вот теперь еще одна.

— Заткнитесь оба! — рявкнула Максин. — Господи, у меня уже от вас голова раскалывается!

— Скажи ему, мам. Скажи, что у него с головой не все в порядке А с головы начинаются все проблемы. Да тебе любой, кто хоть каплю в этом разбирается, скажет, что с нее все и начинается!

— Да? А как же диабет? — вмешался Эл Ди. — А эпилепсия? Мозг не может этого контролировать!

Он демонстративно отсалютовал Максин стаканом, а потом выпил его до дна.

— Может! И диабет, — сказала Рей, — и эпилепсию. И вообще все что угодно! Мозг, к твоему сведению, самый важный орган в человеческом теле: он всем управляет.

Она взяла его сигареты, вынула одну и прикурила.

— А рак? Как насчет рака? — спросил Эл Ди.

Он решил, что наконец-то подловил ее. Он взглянул на Максин.

— Я уже и забыл, с чего мы начали, — объяснил он ей.

— Рак, — Рей покачала головой: до чего же он наивен. — Рак тоже. Рак зарождается в мозгу.

— Бред! — Эл Ди ударил ладонью по столу. Пепельница подпрыгнула. Его стакан опрокинулся и скатился на пол. — Ты совсем свихнулась, Рей! Я тебе точно говорю, свихнулась!

— Заткнись! — рявкнула Максин.

Она расстегнула пальто и положила сумочку на стойку. Потом посмотрела на Эл Ди:

— Все, Эл Ди, ты меня окончательно достал. И Рей тоже. И вообще всех вокруг. Я много думала об этом. Я хочу, чтобы ты убрался отсюда. Сегодня. Прямо сейчас. Немедленно. Сейчас же выметайся отсюда к чертовой матери.

Эл Ди не собирался никуда уходить. Он перевел взгляд с Максин на банку с огурцами, которая простояла на столе с самого обеда. Он взял банку и швырнул ее на улицу прямо через закрытое окно.

Рей вскочила со стула:

— Господи, совсем чокнулся!

Она встала поближе к матери и судорожно втянула воздух.

— Звони в полицию, — распорядилась Максин. — Он не в себе. Пойдем отсюда, пока он тебя не покалечил. Звони в полицию, — повторила Максин.

Они попятились к выходу.

— Ладно, ухожу, — сказал Эл Ди. — Прямо сейчас собираюсь и ухожу, — сказал он. — Давно надо было. Все равно тут одни психи. Настоящий дурдом. И без вас проживу. Думаете, тут медом намазано, в этом дурдоме?

Из разбитого окна тянуло холодком прямо ему в лицо.

— Вот туда сейчас и пойду, — сказал Эл Ди. — Туда вон, — сказал он, ткнув в сторону окна пальцем.

— Прекрасно, — отозвалась Максин.

— Все, я ухожу, — заявил Эл Ди.

Он ударил ладонью по столу. Отпихнул назад стул. Встал.

— Больше вы меня не увидите.

— Насмотрелись уже — дальше некуда, — сказала Максин.

— Вот и замечательно, — сказал Эл Ди.

— Ну и чего ты ждешь? Выметайся, — продолжила Максин. — Я плачу за квартиру — имею полное право выставить тебя вон. Уходи, сейчас же.

— Ухожу. Нечего меня подгонять, — огрызнулся он. — Уже иду.

— Вот и иди, — сказала Максин.

— Подальше от этого дурдома, — сказал Эл Ди.

Он пошел в спальню и достал из шкафа один из ее чемоданов. Это был старый ногахайдовский чемодан, белый, со сломанным замочком. Она обычно брала его с собой в колледж, до отказа набивая свитерами. Он тоже когда-то ходил в колледж. Он кинул чемодан на кровать и стал складывать в него белье, брюки, рубашки, свитера, старый кожаный ремень с медной пряжкой, носки и вообще все свои вещи. С ночного столика он захватил журналы: будет что почитать. Взял пепельницу. Он засунул в чемодан все, что смог, все, что в него влезло. Он застегнул его с той стороны, где замочек был исправным, стянул ремешком и тут вспомнил, что не взял всякую мелочь из ванной. Он отыскал виниловый несессер на верхней полке в шкафу, позади ее шляпок. В него он покидал бритву и крем для бритья, тальк и сухой дезодорант, и еще зубную щетку. Пасту тоже взял. А потом еще захватил зубную нить.


Он слышал, как они вполголоса разговаривают в гостиной.

Он умылся. Положил в несессер мыло и полотенце. А потом еще и мыльницу и стакан с раковины, и маникюрные ножницы, и щипчики для завивки ресниц.

Несессер он закрыть не смог, но это не сильно его расстроило. Он надел пальто и подхватил чемодан. И пошел в гостиную.

Увидев его, Максин обняла Рей за плечи.

— Я собрался, — сказал Эл Ди. — Пришел попрощаться… Не знаю, что еще сказать, — кроме того, что надеюсь больше никогда тебя не увидеть. И тебя тоже, — сказал Эл Ди, обращаясь к Рей. — Со всеми твоими бреднями.

— Уходи, — сказала Максин. Она взяла Рей за руку. — Ты уже достаточно зла причинил этому дому. Уходи, Эл Ди. Убирайся, оставь нас в покое.

— Все начинается с головы, — сказала Рей. — Подумай об этом.

— Ладно, я ухожу, больше мне нечего сказать. Все равно куда. Главное, — подальше от этого дурдома.

Он в последний раз огляделся вокруг, а потом переложил чемодан из одной руки в другую и сунул несессер подмышку.

— Я буду на связи, Рей. А тебе, Максин, самой советую бежать из этого дурдома.

— Это ты превратил все в дурдом, — сказала Максин. — Этот дурдом — твоих рук дело.

Он поставил чемодан на пол, а сверху положил несессер. Потом распрямился во весь рост и посмотрел на них в упор.

Они попятились назад.

— Осторожно, мам, — сказала Рей.

— Было бы кого бояться, — сказала Максин.

Эл Ди сунул несессер под мышку и взял чемодан. Потом сказал:

— Да, и вот еще что…

Но что именно — он так и не смог придумать.

Всякие мелочи (Перевод Е. Решетниковой)

В тот день с самого утра изменилась погода, снег таял, превращаясь в грязную воду. По слуховому окошку, выходящему на задний дворик, струйками текла вода. На улице смеркалось; из-под колес проезжающих мимо машин летели брызги. В доме тоже становилось темно.

В тот момент, когда она появилась в дверях спальни, он заталкивал одежду в чемодан.

— Я рада, что ты уходишь! Как я этому рада! — крикнула она. — Слышишь?

Он продолжал складывать вещи в чемодан.

— Сукин ты сын! Да я просто счастлива, что ты уходишь! — она заплакала. — Ты ведь даже мне в глаза смотреть не смеешь!

Тут она заметила на кровати фотографию ребенка и схватила ее.

Он поднял на нее взгляд, она утерла слезы и пристально на него посмотрела, а потом развернулась и пошла обратно в гостиную.

— Положи на место, — сказал он.

— Собирай вещи и уматывай, — отозвалась она. Он ничего не ответил. Застегнул чемодан, надел пальто и, прежде чем выключить свет, оглядел комнату. А потом пошел в гостиную.

Она стояла в дверях кухоньки с ребенком на руках.

— Отдай мне ребенка, — сказал он.

— Ты в своем уме?

— В своем. Но прошу: отдай мне ребенка. Я потом пришлю кого-нибудь за его вещами.

— Не смей его трогать, — прошипела она.

Малыш заплакал, и она откинула край одеяла, прикрывавший его голову.

— Ш-ш-ш, — принялась она успокаивать.

Он направился к ней.

— Ради бога! — воскликнула она. И сделала шаг назад, в кухню.

— Отдай мне ребенка.

— Убирайся отсюда!

Она отступила в угол к плите, стараясь как можно больше прикрыть своего малыша локтем.

Но он был уже рядом. Он потянулся через плиту и вцепился в ребенка.

— Отдай, — сказал он.

— Отстань, отстань! — закричала она.

Ребенок орал, весь красный как рак. Они задели висевший за плитой цветочный горшок, и он упал.

В какой-то момент он припер ее к стене и попытался разжать руки. Теперь он тоже держал малыша, навалившись всем телом.

— Отдай, — все твердил он.

— Прекрати. Ему же больно!

— Ничего ему не больно, — сказал он.

Кухонное окно почти не пропускало света. В полумраке он одной рукой пытался расцепить ее сжатые пальцы, а другой перехватил орущего ребенка у плеча.

Она почувствовала, как под его напором слабеют пальцы. И поняла, что не сможет удержать своего малыша.

Руки ее разжались, и она закричала:

— Нет!

Все равно ребенок останется с ней. Она попыталась схватить его за другую ручку. Обхватила тоненькое запястье и потянула, подавшись назад.

Но он не отпускал. Почувствовав, что ребенок выскальзывает у него из рук, он с силой дернул на себя.

Вот так все и решилось.

Может, станцуете? (Перевод Н. Рейнгольд)

Подлив себе еще виски, он стоял и смотрел из окна кухни на спальный гарнитур во дворе: кровать с голым матрасом, на комоде карамельно-розовые простыни в полоску, две подушки. Если б не легкий беспорядок, все как всегда — спальня как спальня: с его края прикроватная тумбочка с настольной лампой, и такая же настольная лампа и тумбочка — с ее.

С его края, с ее… Интересно получается, думал он, отпивая виски.

Комод встал в изножье кровати. Сегодня утром он первым делом вытряхнул все из ящиков, распихал белье по коробкам, коробки сложил в гостиной. Возле пустого комода торчит обогреватель. У кровати примостился плетеный стул с декоративной подушкой. Дальше по периметру — «кухня» из алюминия, с кожаной обивкой: заняла чуть не весь подъезд к дому. Их кухонный стол накрыт ярко-желтой муслиновой скатертью — друзья подарили, а она оказалась велика: вон, свисает по краям. На столе красуется горшок с декоративным папоротником, рядом футляр со столовым серебром и стоит проигрыватель — тоже подарки. На журнальном столике едва помещается напольный телевизор, наискосок от него — диван, стул и торшер. Письменный стол пришлось сдвинуть аж к воротам гаража: из окна ему хорошо видны лежащие на столе настенные часы, кухонные приборы и две рамочки с репродукциями. На подъездной дорожке торчит коробка с посудой — все предусмотрительно завернуто в газету, каждая тарелка, каждый стакан. Сам все сделал: утром перетряхнул шкафы, вытащил вещи на улицу, только в гостиной остались еще три коробки. Протянул во двор удлинитель с многогнездовой розеткой и подключил к ней вынесенные вон электроприборы. Щелкнул выключателем в доме, и двор осветился: что раньше было за стеклом, то теперь снаружи, — разницы никакой.

Иногда гнавшие мимо по трассе машины сбавляли скорость, кто-то пялился из окон, но остановиться — не останавливались.

Провожая их глазами, он подумал, что тоже не стал бы.


— Смотри, — сказала девушка парню, — распродажа.

Эти двое как раз обустраивали свое гнездышко.

— Давай спросим, сколько они хотят за кровать, — предложила девушка.

— Телевизор классный, — заметил парень.

Машина свернула на подъездную дорожку и встала перед кухонным столом.

Молодые вышли и стали крутиться возле кухни: девушка потрогала муслиновую скатерть, юноша взял миксер, повертел, воткнул вилку в розетку, включил — судя по звуку, он выбрал режим «рубка». Девушке приглянулась электрическая кастрюля, парень подошел к телевизору, стал крутить ручки, настраивать. Потом сел на диван; закурил, чуть замешкался, не зная, куда бросить спичку, потом щелчком послал ее в траву. Сидит, смотрит телевизор.

Барышня тем временем присела на кровать. Потом сбросила туфли и забралась с ногами: лежит, глядит в небо, и кажется ей, что она видит звезду.

— Иди сюда, Джек. Приляг, — попробуй, какая мягкая. И захвати подушку, — вон на комоде, — попросила она.

— И что? — спросил он.

— Приляг, увидишь, — повторила она.

Парень огляделся: в доме было темно.

— Странно как-то, — сказал он. — Надо бы посмотреть, нет ли кого в доме.

Девушка не унималась: все раскачивалась на пружинистом матраце.

— Ну же, приляг, — повторяла.

Он вытянулся, положил под голову подушку.

— Как тебе? — спросила она его.

— Жестко, — ответил он.

Она перевернулась на бок, к нему лицом, и погладила по щеке.

— Поцелуй меня.

— Пойдем отсюда.

— Сначала поцелуй.

Она закрыла глаза, прижалась к нему.

— Пойду посмотрю, есть ли кто в доме, — сказал он, высвобождаясь из объятий, но так и остался сидеть на кровати, притворившись, что смотрит телевизор.

Рядом в домах вспыхнули огни.

— Представь, вот здорово было бы, если б… — начала девушка и хихикнула.

Парень рассмеялся, сам не зная чему. И зачем-то включил настольную лампу.

Девушка отмахнулась от комара, а парень встал, заправляя рубашку:

— Пойду посмотрю, есть ли кто дома. По-моему, никого. А если есть, спрошу, почем.

— Всегда лучше поторговаться. Тебе называют цену, а ты предлагаешь на десять долларов дешевле — это нормальный вариант, — заметила она. — Все равно им не до того — видишь ведь?

— Телек классный, — вздохнул парень.

— Спроси почем, — ответила девушка.


Со стороны магазина к дому направлялся мужчина с пакетом, — в пакете лежали сэндвичи, пиво и бутылка виски. Он отметил про себя машину перед домом, девушку на кровати, освещенный экран телевизора и парня на крыльце.

— Здравствуйте, — обратился он к девушке. — Итак, кровать вы уже нашли. Для начала неплохо.

— Здравствуйте, — ответила девушка, вставая. — Я просто попробовала, не жестко ли. — Она погладила матрас. — Отличная кровать.

— Да, неплохая, — сказал мужчина и поставил пакет на землю. Достал оттуда пиво и виски.

— Видите ли, мы думали, в доме нет никого, — оправдывался подошедший парень. — Нам нравится кровать, ну и телевизор тоже. — Он помялся. — Еще, может быть, письменный стол. Сколько вы просите за кровать?

— Я думал отдать ее за пятьдесят долларов.

— А если за сорок? — предложила девушка.

— Давайте за сорок, — согласился мужчина.

Он выудил из коробки стакан, содрал с него газету, поставил на матрас. Открутил крышку у бутылки виски.

— А телевизор за сколько? — спросил парень.

— Двадцать пять.

— А за пятнадцать не отдадите? — ввернула девушка.

— Отдам. Пятнадцать так пятнадцать.

Девушка с парнем переглянулись.

— Ребятки, давайте выпьем, — предложил мужчина. — Стаканы вон в той коробке — распоряжайтесь. А я, пожалуй, сяду. Вот здесь, на диване.

Мужчина опустился на диван, откинулся и начал рассматривать гостей.


Парень достал два стакана и стал наливать виски.

— Спасибо, достаточно, — остановила парня девушка. — Мне бы воды — разбавить.

Она выдвинула стул и села за кухонный стол.

— Воду можно налить из-под крана, — заметил мужчина. — Вон там — видите кран?

Парень взял оба стакана, пошел, разбавил виски водой, вернулся. Хотел что-то сказать, но только кашлянул и сел за стол. Сидел, скалился, но к стакану так и не притронулся.

Мужчина, не отрываясь, смотрел на экран. Он допил свое виски и налил себе еще. Потянулся к торшеру, хотел включить, при этом выронил сигарету, и она завалилась куда-то за диванную подушку.

Девушка стала помогать ему ее искать.

— Так что ты покупаешь? — спросил парень. Он достал чековую книжку и в раздумьи поднес ее к губам.

— Мне бы письменный стол, — ответила девушка. — Сколько вы за него хотите?

Мужчина только махнул рукой — мол, что за нелепый вопрос.

— Сами решайте, — отозвался он.

Он вглядывался в их молодые лица. Теперь, при электрическом освещении в них читалось то ли сочувствие, то ли жалость — не разберешь.


— Выключу-ка я телевизор и поставлю пластинку, — сказал мужчина. — Кстати, проигрыватель тоже продаю. Дешево! Предлагайте цену.

Он подлил себе еще виски и открыл банку пива.

— Все продаю! — сообщил он, обводя рукой двор.

Девушка протянула ему стакан, и он ей тоже подлил.

— Спасибо, — сказала она. — Очень мило с вашей стороны.

— Поосторожнее, — заметил парень. — Крепкое виски, в голову ударяет, по себе чувствую. — Он поднял стакан и покачал его на весу.

Мужчина допил пиво, налил себе еще и, не вставая с дивана, подтянул коробку с пластинками.

— Выбери что нравится, — сказал он девушке, подавая ей несколько пластинок.

Парень тем временем старательно выписывал чек.

— Вот эта, — девушка подала ему пластинку, выбрав наугад, — все равно названия ей ни о чем не говорили. Встала из-за стола, снова села. Ей явно не сиделось.

— Я выписываю под наличный платеж, — сообщил парень.

— Само собой, — отозвался хозяин.

Они пили молча. Играла музыка. А когда пластинка кончилась, мужчина поставил другую.

Ему хотелось предложить: «Может, станцуете, ребятки?» И, помолчав, он сказал:

— Может, станцуете?

— Не хочется, — ответил парень.

— Да ладно, — мужчина сделал широкий жест. — Мой двор! Хотите — танцуйте!


На площадке перед домом двигалась в такт музыке молодая парочка — обнявшись, тесно прижавшись друг к другу, танцевали парень с девушкой. А когда пластинка кончилась, поставили ее снова, потом еще раз, и тут парень сказал:

— Я совсем пьяный.

— Неправда, — возразила девушка.

— Нет, правда, — отозвался юноша и сел.

Мужчина снова поставил пластинку, но парень помотал головой:

— Не могу.

— Потанцуй же со мной, — упрашивала его девушка, потом повернулась к мужчине, и, когда тот поднялся, она сделала шаг ему навстречу, широко раскинув руки.


— Вон сколько людей на нас смотрит, — заметила девушка, танцуя.

— Ну и пусть, — ответил мужчина. — Мой дом, хочу и танцую.

— Пусть смотрят, — повторила девушка.

— Правильно, — шепнул он ей на ухо. — Они думали, их тут больше уже ничем не удивят. А мы вот взяли и удивили, правда?

Он почувствовал рядом ее дыхание.

— Надеюсь, тебе понравится твоя постель, — шепнул он ей.

Девушка зажмурилась, потом открыла глаза, уткнулась ему в плечо и выдохнула:

— Плохо вам, да?

И она же спустя месяц:

— Мужику лет сорок. Представляете, все вынес во двор. Нет, правда! Мы тогда выпили и начали танцевать. Прямо перед домом, на площадке. Боже! Ну что вы смеетесь? Он подарил нам пластинки, проигрыватель — представляете, старик отдал все это задаром! Все свои долбаные пластинки. Хотите поржать — давайте поставлю!

Ее будто прорвало — она не могла остановиться, рассказывала о том случае всем подряд. Что-то ее тогда зацепило, и она пыталась выговориться. Но все было впустую, тем и кончилось.

Серьезный разговор (Перевод Е. Решетниковой)

Там стояла только машина Веры, других машин не было, и Берт обрадовался. Он свернул на подъездную дорожку и затормозил рядом с пирогом, который выронил вчера вечером. Так он там и лежал — опрокинутая вверх дном алюминиевая формочка, а вокруг по тротуару нимб из тыквенной начинки. Вчера было Рождество.

Он приехал на Рождество навестить жену и детей. Вера предупредила его заранее. Она объяснила ему ситуацию. Она сказала, что в шесть он должен будет уйти, потому что к ужину придет ее друг с детьми.

Все сидели в гостиной и с важным видом открывали подарки, которые принес Берт. Они открыли его коробки, а другие коробки, празднично упакованные, были сложены под елкой, их распакуют после шести.

Он смотрел, как дети открывают подарки, и ждал, когда Вера развяжет ленточку на своей коробке. Он смотрел, как она разворачивает бумагу, приподнимает крышку, вынимает кашемировый свитер.

— Красивый, — сказала она. — Спасибо, Берт.

— Примерь, — попросила дочка.

— Надень, — потребовал сын.

Берт посмотрел на сына с благодарностью — за то, что тот его поддержал.

Вера и вправду примерила свитер. Она пошла в спальню и вернулась в нем.

— Красивый, — сказала она.

— А на тебе — так особенно, — сказал Берт, и почувствовал, как закипает у него внутри.

Он открыл свои подарки. От Веры — сертификат на покупку в сондхаймовском магазине для мужчин. От дочки — набор из расчески и щетки. От сына — шариковая ручка.


Вера принесла содовой, и они немного поболтали. Но по большей части просто смотрели на елку. Потом дочка встала и принялась накрывать на стол в столовой, а сын пошел к себе в комнату.

Но Берту нравилось здесь. Ему нравилось сидеть у камина, со стаканом в руке, дома, с семьей.

Потом Вера пошла на кухню.

Время от времени дочка заходила в столовую и ставила что-то на стол. Берт наблюдал за ней. Он смотрел, как она вкладывает свернутые льняные салфетки в стаканы для вина. Он смотрел, как она ставит на середину стола узкую вазу. Он смотрел, как она — очень аккуратно — опускает в вазу цветок.

В камине горел маленький провощенный стружечный брусок. Рядом на приступке лежали в коробке еще пять штук. Он встал с дивана и все их сунул в огонь. Подождал, пока они загорятся. Потом допил содовую и пошел к стеклянной двери во двор. Проходя мимо буфета, увидел, что на нем в ряд выложены пироги. Он сгреб их в охапку, все шесть, по одному за каждые десять ее измен.

На подъездной дорожке, в темноте, пока он возился с дверью, один пирог выпал у него у рук.

* * *
Передняя дверь теперь всегда была заперта, с той самой ночи, когда его ключ сломался в замке. Он обогнул дом и подошел со двора. На двери висел венок. Он постучал по стеклу. Вера была в купальном халате. Она увидела его и помрачнела. Приоткрыла дверь.

Берт сказал:

— Я хочу извиниться перед тобой за вчерашнее. И перед детьми тоже хочу извиниться.

Вера сказала:

— Их нет дома.

Она стояла в проходе, а он во дворе, рядом с филодендроном. Он потеребил на рукаве ниточку.

— Я устала от твоих извинений, — проговорила она. — Ты же чуть дом не спалил.

— Я не хотел.

— Хотел. Все это видели.

Он спросил:

— Можно я войду и все объясню?

Она стянула рукой ворот халата — у самого горла — и пошла в дом.

— Мне нужно будет кое-куда уйти через час, — предупредила она.

Он огляделся по сторонам. Елка зажигалась и гасла. У дивана, с одного бока, валялась куча цветной оберточной бумаги и ярких коробок. Посреди обеденного стола на большом плоском блюде лежал остов индейки, обернутые кожей останки на слое петрушки — как будто в чудовищном гнезде. В камине горка золы. И несколько пустых банок из-под колы «Шаста»[6]. Вверх по кирпичам, до самой каминной полки, тянулся след от копоти, снизу деревянная полка почернела и обуглилась.

Он развернулся и пошел на кухню.

Спросил:

— Во сколько вчера ушел твой дружок?

— Если ты опять за свое, то лучше уходи прямо сейчас, — сказала она в ответ.

Он выдвинул стул и уселся за кухонный стол, прямо напротив большой пепельницы. Закрыл глаза, открыл их. Отодвинул занавеску и выглянул на задний двор. Увидел поставленный на руль велосипед без переднего колеса. Увидел сорняки, росшие вдоль соснового забора.

Она набрала воды в кастрюлю.

— Помнишь «День Благодарения?» Я сказала тогда, что это последний праздник, который ты нам испортил. В десять вечера ели вместо индейки яичницу с ветчиной.

— Помню, — сказал он. — Я же извинился.

— Одного извинения мало.

Зажигалка опять сломалась. Она стояла у плиты и пыталась зажечь газ под кастрюлей с водой.

— Осторожней с огнем, — сказал он. — Осторожней, а то сама загоришься.

Он представил, как ее платье загорается, как он выскакивает из-за стола, опрокидывает ее навзничь, а потом катит и катит по полу до самой гостиной, где и накроет ее своим телом. Или лучше сбегать в спальню за одеялом?

— Вера?

Она посмотрела на него.

— У тебя есть что-нибудь выпить? Сегодня утром я бы не отказался выпить.

— В холодильнике стоит водка.

— С каких это пор ты держишь в холодильнике водку?

— Какая тебе разница.

— Ну, в общем-то никакой, — согласился он.

Он достал водку и налил себе в чашку, которую взял со стойки.


— Так и будешь пить прямо из чашки? — поинтересовалась она, — Боже мой, Берт… Ладно, о чем ты хотел поговорить? Я же тебе сказала, что мне надо будет уйти. У меня в час урок игры на флейте.

— Ты все еще берешь уроки?

— Я же только что сказала. В чем дело? Что ты хочешь мне сказать? Давай говори, и я пойду собираться.

— Просто хотел попросить у тебя прощения.

— Ты уже попросил.

— У тебя есть сок? — спросил он. — Я разбавлю водку.

Она открыла холодильник и начала переставлять продукты.

— Есть. Клюквенно-яблочный.

— Прекрасно.

— Я пошла в ванную, — сказала она.

Он выпил чашку водки с клюквенно-яблочным соком. Прикурил сигарету и кинул спичку в большую пепельницу, которая всегда стояла на кухонном столе. Принялся рассматривать окурки. Часть из них была той марки, которую курила Вера, часть — нет. Некоторые даже были лавандового цвета. Он встал и вытряхнул их все под раковину.

Пепельница на самом деле пепельницей не была. Это была большая керамическая тарелка, которую они купили в Санта-Кларе — на ярмарке, у бородатого горшечника. Он сполоснул ее и вытер. Поставил обратно на стол. А потом с силой раздавил в ней свою сигарету.


Вода на плите начала закипать, и тут же зазвонил телефон.

Он услышал, как она открыла дверь и закричала ему из ванной через всю гостиную:

— Возьми трубку! Я уже под душ залезла.

Телефон стоял на стойке, за сковородкой в углу.

Он отодвинул сковородку и поднял трубку.

— Чарли дома? — спросил голос.

— Нет, — ответил Берт.

— Простите, — сказал голос.

Пока он искал кофе, телефон зазвонил снова.

— Чарли?

— Здесь таких нет, — сказал Берт.

На этот раз он положил трубку рядом с телефоном.


Вера вернулась на кухню в джинсах и свитере, расчесывая на ходу волосы.

Он положил растворимый кофе в чашки с горячей водой, а в свою плеснул еще немного водки. Отнес чашки на стол.

Она взяла трубку, поднесла к уху. Спросила:

— Что такое? Кто звонил?

— Никто, — сказал он. — Кто курит цветные сигареты?

— Я.

— Не замечал за тобой раньше.

— Ну вот, теперь заметил.

Она села за стол напротив него и стала пить кофе. Они курили и стряхивали пепел в пепельницу.

Нужно было столько всего ей сказать, пожаловаться, утешить, все такое.

— Я выкуриваю по три пачки в день, — сказала Вера. — Если, конечно, тебе на самом деле интересно, что у нас тут происходит.

— Господи боже, — сказал Берт.

Вера кивнула.

— Я не затем пришел, чтобы все это выслушивать, — сказал он.

— И зачем же ты тогда пришел? Что ты хочешь услышать? Что дом сгорел?

— Вера, — сказал он. — Сейчас Рождество. Поэтому я и пришел.

— Рождество было вчера, — сказал она. — Вчера началось, вчера закончилось, — сказала она. — Мне одного Рождества достаточно.

— Ты что думаешь, — сказал Берт, — ты думаешь, мне очень нужны эти праздники?


Снова зазвонил телефон. Берт подошел.

— Тут Чарли спрашивают, — сказал он.

— Кого?

— Чарли.

Вера взяла трубку. И разговаривала, стоя к нему спиной. Потом повернулась и сказала:

— Я лучше поговорю из спальни. Повесь, пожалуйста, трубку, когда я возьму там. Я пойму, если ты будешь подслушивать, поэтому повесь, когда я скажу.

Он взял трубку. Она вышла из кухни. Он поднес трубку к уху и стал слушать. Сначала была полная тишина. Потом он услышал, как мужчина прочистил горло. А после Вера взяла другую трубку. И крикнула:

— Можешь вешать, Берт! Я взяла, Берт!

Он повесил трубку, постоял, посмотрел на нее. Выдвинул ящик со столовым серебром, порылся. Выдвинул другой ящик. Заглянул в раковину. Пошел в столовую и взял нож для мяса. Он подержал его под горячей водой, подождал, пока жир подтает и смоется. Вытер лезвие о рукав. Подошел к телефону, сложил вдвое кусочек провода и одним движением его перерезал. Внимательно посмотрел на конец провода. И задвинул телефон на место — обратно за сковородку.


Она пришла. Сказала:

— Телефон вырубился. Ты что-нибудь с ним сделал? — Она посмотрела на телефон, потом подняла его со стойки.

— Сукин сын! — закричала она. — Пошел вон! — закричала она. — Вон из моего дома! — Она трясла телефоном перед его лицом. — Все, хватит! Я добьюсь судебного запрета, понял? Я добьюсь запрета!

Телефон звякнул, когда она стукнула им по стойке.

— Или ты сейчас же уберешься или я иду к соседям и звоню в полицию!

Он взял пепельницу, держа ее за край. Потом сгруппировался, как человек, который собирается метнуть диск.

— Ты что? — сказала она. — Это же наша пепельница.

Он вышел через дверь, ведущую во дворик. Вроде что-то ей доказал, а вроде и нет. Может, хоть что-то она поняла. Просто нужен еще один серьезный разговор. Им много о чем надо поговорить, им нужно серьезно все обсудить. Они еще поговорят. Может быть, после праздников, когда все уляжется. Он скажет ей, к примеру, что эта чертова пепельница — вовсе не пепельница, а тарелка, черт ее возьми.

Он обошел лежавший на дорожке пирог и сел в машину. Завел ее и дал задний ход. Одной рукой управлять машиной было неудобно, и он отложил пепельницу в сторону.

Когда речь идет о любви (Перевод А. Рейнгольда)

Все слушали моего друга, Мэла Макгинниса. Мэл Макгиннис кардиолог, поэтому, наверное, его так слушают.

Мы сидели у него на кухне и пили джин. Кухню наполнял свет, лившийся из огромного окна над раковиной. Нас было четверо: я, Мэл, его вторая жена Тереза — мы звали ее Терри — и моя жена Лаура. Тогда мы все жили в городе Альбукерке, но родился каждый из нас где-то в другом месте.

На столе стояло ведерко со льдом. Джин и тоник передавали по кругу, и каким-то образом речь вдруг зашла о любви. Мэл сказал, что настоящая любовь может быть только духовной. И добавил, что перед тем как поступить в медицинский, он пять лет провел в католической семинарии. И что до сих пор считает эти годы самыми важными в своей жизни.

А Терри рассказала, что молодой человек, с которым она жила до Мэла, так ее любил, что как-то чуть не убил.

— Однажды вечером он меня здорово побил. Таскал меня за ноги по всей гостиной и при этом все время повторял: «Я люблю тебя, люблю, сволочь такую!» Пока он меня так вот таскал, я по всем углам головой прошлась. — Терри посмотрела на сидящих за столом. — Что же делать с такой вот любовью?

Терри была стройной женщиной, с красивым лицом, темными глазами и длинными каштановыми волосами, которые струились по ее спине. Она очень любила бирюзовые бусы и длинные серьги.

— Господи, что ты несешь? Никакая это не любовь, ты и сама прекрасно это знаешь! — сказал Мэл. — Не представляю, как можно назвать такие отношения, но уж точно не любовью.

— Говори, что хочешь, я-то ведь знаю, что это была настоящая любовь. Пусть тебе это кажется странным, но это правда. Все люди очень разные, Мэл. Ну да, иногда его заносило, но он меня любил. Он меня точно любил, Мэл, и не надо мне возражать.

Мэл вздохнул. Он поднял свой стакан и повернулся к нам с Лаурой.

— Парень грозился убить меня, — сказал Мэл. Допил и вновь потянулся за бутылкой с джином. — Терри — чересчур романтична. Она считает верной поговорку «бьет — значит, любит». Терри, дорогая, это не так. — Мэл, перегнувшись через стол, погладил Терри по щеке и улыбнулся.

— А, теперь он хочет помириться, — сказала Терри.

— Помириться? — удивился Мэл. — А разве мы поссорились. Я лишь высказал свое мнение.

— Как у нас вообще об этом разговор зашел, ума не приложу, — сказала Терри, и, схватив свой стакан, сделала большой глоток. — У Мэла всегда одна любовь на уме. Не так ли, дорогой? — улыбнулась она ему в ответ, и я подумал, что тема исчерпана.

— Просто я считаю, что то, как с тобой Эдд обращался, едва ли можно назвать любовью. Я только это и хотел сказать. А вы как думаете, ребята? — обратился к нам Мэл. — Как вы считаете, это любовь?

— Ну, мне тут судить сложно, — ответил я. — Я ведь его и в глаза не видел. Просто несколько раз слышал, как вы упоминали его имя в разговоре. Мне-то откуда знать. Тут важны все детали. Но мне кажется, что та любовь, о которой говоришь ты, — это идеальный вариант.

— Да, та любовь, о которой говорю я, — именно такая. По крайней мере, при такой любви никто никого не пытается прикончить.

— Я ничего про этого Эдда не знаю и про эти их отношения не слышала. И вообще, как можно судить о чувствах других, — заметила Лаура.

Я коснулся ее ладони, Лаура слегка улыбнулась. Потом я взял ее за руку. Рука была очень теплая, ногти безупречно покрашены и отполированы. У нее широковатое запястье: я обхватил его пальцами, как кольцом.


— Когда я насовсем уходила от него — он выпил крысиного яда, — продолжила Терри, скрестив руки на груди. — Его отвезли в больницу в Санта-Фе. Мы тогда жили там неподалеку, где-то в десяти милях от города. Жизнь ему спасли, но с деснами проблемы начались. Врачи их с челюсти целыми шматками снимали. Короче, у него зубы торчали, как у черепа. Ужас просто, — Терри на мгновение замерла, потом, преодолев себя, подняла стакан.

— До чего только люди не додумаются! — изумилась Лаура.

— Теперь он больше никого не побеспокоит, — сказал Мэл. — Он умер.

Мэл передал мне блюдце с нарезанным лаймом. Я взял дольку, выжал в стакан и перемешал пальцем кубики льда.

— Под конец он совсем с катушек съехал, — добавила Терри. — Выстрелил себе в рот. И опять у него ничего не вышло. Бедный Эдд, — она покачала головой.

— Какой там бедный, — отмахнулся Мэл. — Просто опасный тип.

Мэл — мужчина сорока пяти лет, высокий и поджарый, у него мягкие, слегка вьющиеся волосы. Дочерна загорелые лицо и руки — он часто играл в теннис. Когда он был трезв, все его жесты и движения отличались необыкновенной точностью и осторожностью.

— Как бы там ни было, Мэл, он любил меня, ты уж поверь, — сказала Терри. — Я тебя прошу, поверь. Он любил меня не так, как ты. Этого я не говорю. Но все же он меня любил. Что, не веришь?

— Что ты хочешь этим сказать — «и опять у него ничего не вышло»? — спросил я.

Лаура придвинулась ближе. Она поставила локти на стол, держа стакан обеими руками. Она смотрела то на Мэла, то на Терри, на ее открытом лице появилась тень смущения, как будто она очень удивлена тем, что такое может приключиться с ее знакомыми.

— Как же «ничего не вышло», если он вздумал застрелиться? — спросил я.

— Я скажу тебе как, — ответил Мэл. — Он, значит, взял пистолет двадцать второго калибра, специально его купил, чтобы угрожать Терри и мне. Нет, я серьезно, этот человек вечно чем-то угрожал. Посмотрел бы ты, как мы жили после того, как Терри ко мне ушла: просто как какие-то беглые преступники. Я ведь и сам тогда купил себе ствол. Ты это себе вообще представляешь? Чтобы я себе пистолет купил? Но это правда. Купил для самообороны и держал его в бардачке машины. Мне ведь иногда среди ночи нужно было в больницу ехать. Мы с Терри еще не были женаты, и у моей первой жены было все — дети, дом, собака. А мы с Терри в этой самой квартире тогда жили. Но я вот о чем: иногда посреди ночи раздавался звонок, и мне приходилось ехать в больницу, часа в два или три. На парковке, где моя машина стоит, темно, хоть глаз выколи, я чуть в обморок не падал, пока до машины шел — вдруг он из-за куста выскочит и меня пристрелит. Нет, серьезно, он ведь на всю голову больной. Он вообще был на все способен, хоть бомбу подложить, да вообще — все что угодно. Еще он постоянно названивал в офис и говорил секретарше, что ему нужно обязательно поговорить с доктором, а когда его на меня переключали, он кричал в трубку: «Ублюдок, твои дни сочтены!» Вот такие шуточки. Да уж, все это было жутковато.

— А мне до сих пор его жаль, — сказала Терри.

— Просто какой-то кошмар! — выпалила Лаура. — Ну, а что же случилось после того, как он выстрелил в себя?

Лаура работала секретарем в суде. Мы с ней и познакомились, так сказать, на профессиональной почве. Как-то само собой получилось, что я за ней начал ухаживать. Ей тридцать пять — на три года моложе меня. Мы любим друг друга, и еще нам всегда очень хорошо вместе. Мне с ней легко.


— Так что же случилось? — переспросила Лаура.

Мэл продолжил свой рассказ:

— В общем, заперся в номере и выстрелил себе в рот. Кто-то услышал звук выстрела и сообщил управляющему мотеля. Комнату открыли запасным ключом, увидели, что произошло, и вызвали скорую. Так получилось, что как раз было мое дежурство, когда его привезли в больницу. Он был жив, но рана такая, что это уже не лечится. Он прожил еще три дня. Голова у него потом раздулась, стала раза в два больше обычного. Ничего подобного я раньше не видел и, надеюсь, никогда не увижу. Узнав о случившемся, Терри все рвалась посидеть у его кровати. Мы, конечно же, крупно поссорились. Я тогда подумал, что нечего ей смотреть на него, когда он в таком состоянии. Совершенно ни к чему ей было на него смотреть, я и сейчас так считаю.

— Так кто из вас победил, ты или она? — спросила Лаура.

— Он при мне умер, — ответила Терри. — Он так и не пришел в сознание. Но я все равно сидела рядом. Кроме меня, у него никого больше не было.

— Он был опасный тип, — сказал Мэл. — Если ты по-прежнему думаешь, что это любовь — дело твое.

— Но это действительно любовь, — настаивала Терри. — Да, я признаю, что это странная любовь. Но ведь он хотел за нее умереть. Собственно говоря, он этого добился.

— А я вот уверен на все сто, что любовью там и не пахло, — ответил Мэл. — Мы ведь не знаем точно, почему он покончил с собой. Я видел много самоубийств, и никогда нельзя было сказать наверняка, почему эти люди наложили на себя руки.

Мэл забросил руки за голову иоткинулся на стуле.

— Никакая это не любовь. Если тебе нравится так думать, пожалуйста.

— Мы тогда сильно напугались. Мэл даже составил завещание и написал письмо своему брату в Калифорнию, — его брат раньше был зеленым беретом. Так вот, Мэл написал ему, кого искать, если с ним, с Мэлом, что-то случится, — сказала Терри.

Она сделала глоток и продолжила:

— Но Мэл прав — мы и впрямь жили как беглые преступники. Мы очень боялись. Ты ведь боялся, правда, дорогой? Я даже однажды в полицию позвонила, но они ничем помочь не могли. Сказали, что они вмешаются, только если Эдд сделает чего-нибудь противоправное. Это же просто смешно!

Она вылила остатки джина себе в стакан и помахала пустой бутылкой. Мэл встал из-за стола, подошел к шкафу и достал непочатую.


— А мы с Ником знаем, что такое любовь, — вставила Лаура. — Конечно, в нашем понимании. — Она слегка толкнула коленкой мое колено. — Ну давай, теперь ты должен высказаться, — Лаура улыбнулась.

Вместо ответа я взял ее руку и поднес к губам. Я устроил целое шоу из этого поцелуя — все развеселились.

— Мы очень счастливы вместе, — сказал я.

— Так, ребята, перестаньте. Тошно смотреть. У вас что, до сих пор медовый месяц? Что с вами такое, что вы все никак не опомнитесь от счастья? Подождите еще — увидите. Сколько вы уже вместе? Год? Чуть больше?

— Скоро полтора будет, — улыбнулась Лаура, вся покраснев.

— Вот-вот, — сказала Терри. — Подождите чуть-чуть.

Она подняла свой стакан и внимательно посмотрела на Лауру. Потом рассмеялась:

— Да я же шучу.

Мэл открыл новую бутылку и обошел стол кругом, наполняя стаканы.

— Так, ребята, держите. У меня есть тост. Хороший тост. Давайте выпьем за любовь. За настоящую любовь, — сказал Мэл.

Мы чокнулись.

— За любовь! — повторили мы.


На заднем дворе залаяла одна из собак. О стекло бились ветки осины, которая росла под окном. Послеполуденное солнце наполняло собой пространство, создавая ощущение легкости и благодати. Было такое чувство, будто мы находимся где-то совсем в другом месте, в волшебной стране. Мы снова подняли стаканы и улыбнулись друг другу, словно дети, замышляющие что-то запретное.

— Я расскажу вам, что такое настоящая любовь, — сказал Мэл. — Есть у меня один хороший пример. Я вам расскажу, а вы уж потом сами делайте выводы. — Он подлил себе еще джина, бросил в стакан еще один кубик льда и дольку лайма. Мы ждали, потягивая джин маленькими глоточками. Колено Лауры вновь прикоснулось к моему. Я положил руку на ее теплое бедро.

— Что мы вообще знаем о настоящей любви? — снова заговорил Мэл. — Я думаю, что в любви мы все просто новички. Мы признаемся друг другу в любви, и мы действительно любим, кто же спорит. Я люблю Терри, а она меня, и вы, ребята, тоже друг друга любите. Вы, конечно, поняли, о какой любви я толкую. О физической, о том чувстве, которое заставляет тебя выделить из толпы именно этого человека, об ощущении счастья оттого, что этот человек существует на свете. Плотская любовь — ее можно назвать любовью сентиментальной, — в том смысле, что изо дня в день ты испытываешь нежность и привязанность. Иногда мне трудно представить, что я любил и свою первую жену. Да, это так, я знаю, что любил. Я думаю, что в этом отношении я почти как Терри. Я имею в виду Терри и Эдда. — Мэл задумался, потом продолжил: — Когда-то мне казалось, что я люблю свою жену больше жизни. А теперь я ее просто ненавижу. Это правда. Как это объяснить? Что стало с той большой любовью? Что с ней стало, вот что не дает мне покоя. Много бы я отдал за ответ на этот вопрос. Потом этот Эдд. Да, мы опять возвращаемся к Эдду. Он настолько любит Терри, что пытается ее убить, а заканчивается все тем, что он убивает себя. — Мэл замолчал и отпил из стакана. — Вы, ребятки, вот уже полтора года вместе, и вы любите друг друга. Этого только слепой не заметит. Вы прямо светитесь любовью. Но вы оба, до того как встретились, любили кого-то еще. И оба были семейными людьми, точно так же как и мы с Терри. И вы, вполне вероятно, еще до свадьбы кого-то любили. Мы с Терри вместе уже пять лет и четыре года, как женаты. Но ужас в том, — ужас и одновременно благо, некая спасительная сила, если можно так выразиться, заключается в том, что если с одним из нас что-нибудь случится, — простите, что я об этом говорю, но тем не менее… Так вот, если с одним из нас что-то случится, другой погрустит какое-то время, ну, вы понимаете, а потом придет эта спасительная сила, и он вновь полюбит, полюбит кого-то еще. И все это, вся эта любовь, о которой мы сейчас говорим, станет лишь воспоминанием. Может, и воспоминания не останется. Ну что, я не прав? Совсем-совсем? Если вы так думаете, то скажите мне прямо. Мне нужно это знать. Потому что я ни в чем не уверен и сам это признаю.

— Мэл, боже мой, — сказала Терри. Она потянулась к нему и взяла его руку. — Ты что, уже напился? Дорогой? Ты пьян?

— Солнце мое, я просто рассуждаю вслух, — ответил Мэл. — Мне совсем не обязательно быть в стельку, чтобы говорить о том, что вертится у меня в голове. Мы ведь просто разговариваем, правда? — Он посмотрел ей в глаза.

— Милый, я ведь не критикую тебя, — ответила Терри.

Она взяла свой стакан.

— Позволь тебе напомнить, у меня сегодня выходной. Слышишь? Выходной у меня, — сказал Мэл.

— Мэл, мы тебя все очень любим, — сказала Лаура.

Мэл поднял глаза на Лауру. Он посмотрел на нее так, как будто не узнал, как будто это какая-то незнакомка.

— Взаимно, Лаура, — помолчав, выдавил из себя. — Ник, я тебя тоже очень люблю. Знаете, ребята, вы — наши самые близкие друзья.

Он поднял стакан.


— Итак, — продолжил Мэл, — я хотел вам кое-что рассказать. В качестве доказательства своей точки зрения. Все это произошло два месяца назад и до сих пор не выходит у меня из головы, и мне стыдно делается, когда мы рассуждаем так, будто уверены в том, о чем именно говорим, когда речь идет о любви.

— Ладно тебе, — сказала Терри. — Не говори так, будто ты уже напился, ты же почти трезвый.

— Хоть раз в жизни придержи язык, а? — сказал Мэл очень тихо. — Сделай одолжение, просто помолчи минутку, хорошо? Так вот, речь я веду об одной пожилой паре, они попали в автокатастрофу на федеральной трассе. Какой-то парнишка врезался в них, и всю их машину измяло к чертям, и никто особо не надеялся, что они вообще выживут.

Терри перевела взгляд на нас, потом снова на Мэла. Она была не то что обеспокоена, но несколько напряглась.

Мэл передавал бутылку по кругу.

— В тот вечер я был на домашнем дежурстве, — продолжал он. — Это было в конце мая или в начале июня. Мы с Терри только сели за стол, чтобы поужинать, и тут мне позвонили, из больницы. Рассказали о том, что случилось на трассе. Пьяный парень, подросток, на отцовском пикапе врезался в эту машину со стариками.

Им лет по семьдесят пять было. Парню — восемнадцать или девятнадцать от силы, он, как было записано в протоколе, «скончался по дороге в больницу». Руль ему грудную клетку пробил. А пожилая пара — оба остались живы. Да, представьте себе. Но у них чего только не было — множественные переломы, внутренние кровоизлияния, порезы, контузия, рваные раны и у обоих еще и ушиб головного мозга. Уж поверьте, все это ничего хорошего не сулило. Плюс возраст — он им на руку не играл. И должен заметить, ее состояние было гораздо тяжелее, чем у него. У нее еще был и разрыв селезенки. Обе коленные чашечки раздроблены. Но старики были пристегнуты ремнями, и одному Богу известно, это их спасло от неминуемой смерти или что-то другое.

— Ребята, да это звучит прямо как реклама Совета безопасности, — вмешалась Терри. — Выступает ваш делегат, доктор Мэлвин Р. Макгиннис, — она рассмеялась. — Мэл, иногда ты перегибаешь палку. Но я люблю тебя, милый, — сказала она.

— И я тебя люблю, милая, — ответил Мэл.

Он потянулся к ней через стол, Терри подалась навстречу. Они поцеловались.

— Терри права, — сказал Мэл, вновь присаживаясь на стул. — Ну-ка быстро пристегните ремни! А если серьезно, то эти старички были в очень плохом состоянии. К тому времени, как я туда добрался, парнишка уже был мертв. Он лежал на каталке, у обочине. Я осмотрел стариков и сказал сестре из скорой, чтобы она связалась с больницей — пусть подготовят невропатолога, ортопеда и пару хирургов, к тому времени, когда мы туда доберемся.

Он сделал еще глоток.

— Я постараюсь покороче. Мы доставили их в операционную и полночи трудились над ними как проклятые. У этих несчастных оказался невероятный запас сил. Такое не часто встречаешь. Мы сделали все что могли, и к утру шансы у них были примерно пятьдесят на пятьдесят, у нее, может быть, чуть меньше. И ведь оба дотянули до утра. Ну, мы их перевели в отделение интенсивной терапии, и там они пролежали около двух недель, и с каждым днем чувствовали себя лучше и лучше. В общем, через две недели мы отвезли их домой.

Мэл замолчал.

— Так, ребята, давайте-ка добьем этот дешевый джин. Потом сходим куда-нибудь поужинать. Мы с Терри знаем одно подходящее местечко. Вот туда мы все и пойдем, в это наше новое местечко. Только чур! не раньше, чем опустеет эта долбаная бутылка.

Терри вставила:

— На самом деле, мы там ни разу не ели, но выглядит место просто здорово. Ну, снаружи выглядит.

— Я люблю поесть, — заметил Мэл. — Если б можно было начать жизнь с начала, я бы стал поваром. Правда, ведь, Терри? — спросил Мэл.

Он засмеялся. И бросил в стакан кубик льда.

— Терри знает. Спросите у нее. Но вот что я вам скажу. Если бы я мог прожить другую жизнь, оказаться в другом времени, то вот что: я бы, конечно, стал рыцарем. Под всеми этими доспехами чувствуешь себя в безопасности. Пока не изобрели порох, мушкеты и пистолеты, рыцарям жилось отлично.

— Мэлу очень хочется скакать верхом на лошади с копьем наперевес, — объяснила Терри.

— Повсюду носить с собой платок дамы сердца, — подхватила Лаура.

— Или саму даму, — сказал Мэл.

— Как тебе не стыдно, — пожурила его Лаура.

— А я думаю, что в те времена ты был бы рабом, а им не так уж хорошо тогда жилось, — сказала Терри.

— А рабам никогда хорошо не жилось, — парировал Мэл. — Но рыцари тоже кому-то подчинялись. Ведь так все было? Каждый был чьим-то вессалом. Ведь так, Терри? Но что мне нравится в этих рыцарях, — помимо дам сердца, конечно, — их доспехи, попробуй такого рань. Машин ведь тогда не было. Никаких пьяных сопляков, которые в тебя въедут ни с того ни с сего.


— Вассалы, — поправила Терри.

— Что-что? — переспросил Мэл.

— Вассалы, — повторила Терри. — Они назывались вассалами, а не вессалами.

— Вассалы, вессалы, — ответил Мэл. — Какая на хер разница? Ты же поняла, что я имел в виду. Ладно. Я, короче, необразованный. Вот свое дело я знаю. Я кардиохирург, это понятно, по сути, просто механик. Влезаю внутрь, удалбываюсь как не знаю кто пока чиню, но чиню. Черт!

— Да, от скромности ты не умрешь, — сказала Терри.

— Он просто скромный мясник, — ввернул я. — Но иногда они в этих своих доспехах задыхались, Мэл. У них ведь и сердечные приступы случались, когда в доспехах было слишком жарко, и еще они зверски уставали и выматывались. Еще я где-то прочитал, что если рыцарь падал с лошади, подняться сам он уже не мог, потому что все эти доспехи слишком много весили. А иногда их собственные лошади копытами затаптывали.

— Вот ужас-то, — ответил Мэл. — Просто кошмар, Ники. Наверное, они вот так вот лежали на земле и просто ждали, когда кто-нибудь придет и сделает из них кебаб.

— Какой-нибудь другой вессал, — сказала Терри.

— Именно, — ответил Мэл. — Другой вассал приходил и протыкал парня во имя любви или какой-нибудь еще чертовщины, за что они тогда сражались.

— Они сражались за то же, за что и мы сегодня, — ответила Терри.

Лаура добавила:

— В сущности ничего не изменилось.

Она вся разрумянилась. Глаза сияли. Она поднесла стакан к губам.

Мэл налил себе еще. И, приблизив к глазам бутылку, принялся изучать этикетку, будто просматривал длинный столбец сложных чисел. Потом он медленно поставил бутылку на стол и так же медленно потянулся за тоником.


— Ну, а что было дальше с пожилой парой? — спросила Лаура. — Ты так и не закончил эту историю.

Лаура пыталась прикурить сигарету, но спички все время гасли.

Солнечный свет, лившийся в кухню, изменился, как-то потускнел.

Но листья на осине все так же трепетали, и я вглядывался в причудливые тени, которые они отбрасывали на деревянную оконную раму и пластиковую столешницу. Конечно, на дереве и на пластике тени смотрелись совершенно по-разному.

— Ну, так что там с этими стариками? — спросил я.

— Старые зато умные, — заметила Терри.

Мэл уставился на нее.

— Дорогой, давай же, рассказывай. Я просто пошутила. Что там было дальше? — спросила Терри.

— Ну знаешь, ты иногда… — сказал Мэл.

— Мэл, не будь ты таким серьезным, хоть иногда. Ты что, шуток не понимаешь?

— А по-моему совсем не смешно, — ответил Мэл.

Он держал стакан в руке, продолжая пытливо смотреть на жену.

— Что там дальше было? — спросила на этот раз уже Лаура.

Мэл перевел взгляд на Лауру.

— Знаешь, Лаура, если бы у меня не было Терри и если бы я так ее не любил, и если бы Ник не был моим лучшим другом, я бы точно в тебя влюбился. Я бы тебя похитил, душа моя.

— Рассказывай, не тяни, — сказала Терри. — А потом мы и об этом поговорим, ладно?

— Ладно, — ответил Мэл. — Так на чем же я остановился? — Он обвел всех взглядом и продолжил:.

— Я заезжал к ним каждый день, иногда даже по два раза, особенно, когда я по вызовам ездил. Ну, все было почти как в кино. Я имею в виду, что они оба выглядели как в фильме каком-нибудь, про скорую помощь: маленькие прорези для глаз, маленькие прорези для ноздрей и для рта. А у нее еще и ноги кверху подвешены. Муж очень долго пребывал в депрессии. Даже когда он узнал, что с его женой все будет в порядке, он все равно был жутко подавлен. Правда, надо сказать, совсем не из-за автокатастрофы. То есть не только из-за автокатастрофы. Как-то однажды я придвинулся ближе к прорези для рта, и он сказал мне, что переживает совсем не из-за аварии, а из-за того, что он свою жену через эти прорези совсем не видит. Он сказал, что именно поэтому ему так плохо. Вы можете это представить? Ему было плохо только оттого, что он не может свою башку повернуть, чтоб увидеть свою чертову жену!

Мэл опять обвел всех глазами и покачал головой, собираясь сказать что-то еще.

— Я хочу сказать, старый пердун чуть не умер от того, что не мог посмотреть на эту чертову перечницу.

Мы все уставились на Мэла.

— Вы вообще поняли, что я хотел сказать? — спросил Мэл.


Наверное, к тому времени мы все были уже навеселе. Помню, было уже сложно на чем-либо сосредоточиться. Свет уходил из комнаты, уходил через окно, туда, откуда он появился. Но никто так и не поднялся, чтобы включить свет электрический.

— Послушайте, — сказал Мэл. — Давайте, наконец, добьем этот хренов джин. Тут как раз осталось всем по стаканчику. А потом пойдем есть. Наведаемся в то новое местечко, которое мы с Терри раскопали.

— Он чем-то расстроен, — сказала Терри. — Дорогой, может быть, выпьешь таблеточку?

Мэл покачал головой.

— Они закончились. Я все уже выпил.

— Да, мы все не можем иногда обойтись без антидепрессантов, — сказал я.

— А некоторые вообще без них жить не могут, такие уж уродились, — сказала Терри.

Она терла пальцем какое-то пятнышко на столе. Потом перестала.

— Я хочу детям своим позвонить, — сказал Мэл. — Надеюсь, никто не против? Пойду позвоню детям.

Терри заметила:

— А что если Марджори возьмет трубку? Ребята, вы ведь слышали, что у нас там не все с ней в порядке? Дорогой, ты ведь совсем не хочешь разговаривать с Марджори. Тебе только еще хуже станет.

— Я не с Марджори хочу поговорить, — ответил Мэл. — Я хочу поговорить со своими детьми.

— И дня не проходит, чтобы Мэл не говорил про нее: как он хочет, чтоб она снова вышла замуж. Или умерла, — добавила Терри. — А еще она нас просто разоряет. Мэл думает, что она назло ему не хочет снова выходить замуж. У нее есть молодой человек, он живет с ней и детьми, а Мэл, соответственно, содержит и его вдобавок.

— У нее аллергия на пчелиный яд, — сообщил Мэл. — Я не хочу, чтоб она снова выходила замуж. Я молюсь, чтоб ее целый рой этих гребаных пчел до смерти искусал.

— Как тебе не стыдно, — сказала Лаура.

— Жжжжжжжж, — зажужжал Мэл, растопырил пальцы, как будто это пчелы, и поднес их к горлу Терри. Потом резко опустил руки.

— Она очень жестокая, — сказал Мэл. — Иногда я подумываю зайти к ней в костюме для пчеловодов. Ну, знаете, такая шляпа с сеткой, здоровенные перчатки и дутая куртка. Я постучусь в дверь, а когда она откроет, запущу в дом целый рой этих пчел. Естественно, сначала удостоверюсь, что детей дома нет.

Он закинул ногу на ногу. Не без труда. Потом вытянул ноги и нагнулся, поставил локти на стол, подбородком упираясь в ладони.

— Да, наверное, не стоит сейчас детям звонить. Не самая лучшая идея. Может, все-таки пойдем поедим? Как вы на это смотрите?

— Я — за! — крикнул я. — Есть или не есть? А можем еще выпить. Я могу и до ночи посидеть.

— Ты что имеешь в виду, дорогой? — спросила Лаура.

— Только то, что сказал, — ответил я. — Я сказал, что можно еще выпить. Больше ничего.

— А я бы все-таки поела, — сказала Лаура. — Я никогда еще не была такой голодной. У вас есть что-нибудь перекусить?

— Хотите крекеры с сыром? — предложила Терри.

Но так и не сдвинулась с места. Так ничего и не принесла.

Мэл опрокинул стакан. Джин разлился по столу.

— Джин добили, — сказал Мэл.

— И что же теперь? — спросила Терри.

Я слышал, как бьется мое сердце. И как бьются сердца остальных. Я слышал каждый шорох и скрип, никто из нас и не подумал встать, даже когда в кухне стало совсем темно.

На расстоянии (Перевод Е. Ракитиной)

Она приехала в Милан на Рождество и хочет знать, что было, когда она была маленькая. И так всякий раз, когда они видятся, что случается не очень часто.

— Расскажи, — говорит она. — Расскажи, что тогда было.

Она отпивает глоток стреги, ждет, пристально на него смотрит.

Спокойная, стройная, привлекательная девушка, прирожденная воительница.

— Это было давно. Двадцать лет прошло, — говорит он.

Они сидят в его квартире на виа Фаброни возле парка Касине.

— Ты же все помнишь. Давай, рассказывай.

— Что ты хочешь услышать? Что тебе рассказать? Случилась одна история, когда ты была совсем малышкой. Она и тебя касается. Правда, совсем чуть-чуть.

— Расскажи, — требует она. — Только сперва налей нам еще, чтобы не пришлось потом прерываться на середине.

Он приносит из кухни напитки, устраивается в кресле и начинает.


— Они и сами были совсем детьми, но поженились, очень уж были друг в друга влюблены, тот восемнадцатилетний паренек и его семнадцатилетняя подружка. А вскоре у них родилась дочка.

Малышка появилась в конце ноября, во время сильных морозов, которые пришлись как раз на окончание сезона охоты на водоплавающую дичь в их краях. Понимаешь, парень любил охоту, в том-то все и дело.

Парнишка и его девушка, вернее, уже муж и жена, отец и мать, жили в трехкомнатной квартире под кабинетом зубного врача. Каждый вечер они убирали кабинет — в счет платы за квартиру. Летом они занимались газоном и цветами, а зимой парень расчищал дорожки от снега и посыпал тротуар солью. Детишки, как я сказал, безумно друг друга любили. К тому же, они строили большие планы и безудержно мечтали. Постоянно говорили о том, что сделают и где побывают.

Он встает с кресла и долго смотрит в окно на черепичные крыши и на густо падающий снег в предвечернем свете.

— Дальше, — говорит она.

— Парень и девушка спали в спальне, а кроватку малышки они поставили в гостиной. Ей было три недели и она только-только начала спать по ночам.

Как-то в субботу вечером, закончив уборку, парень зашел в личный кабинет зубного врача, уселся, положив ноги на стол, и позвонил Карлу Сазерленду, старому другу отца, они вместе охотились и рыбачили.

— Карл, — сказал он, когда тот взял трубку, — я стал отцом. У нас девочка.

— Поздравляю, сынок, — сказал Карл. — Как жена?

— Хорошо. И с малышкой тоже все хорошо. У нас у всех все хорошо.

— Вот и славно, — сказал Карл. — Рад это слышать. Передай жене мои наилучшие пожелания. Если звонишь насчет охоты, вот я тебе что скажу. Гусей просто тучи. По-моему, я никогда столько не видел, а я уже не первый год охочусь. Сегодня добыл пять. Двух утром и трех днем. Утром поеду опять, если хочешь, поедем вместе.

— Хочу, — говорит парень. — Я потому и звоню.

— Тогда подъезжай к половине шестого. Патронов бери побольше. На пристрелку тоже понадобятся. Тогда до завтра.

Парню нравился этот человек. Он был другом отца, который к тому времени уже умер. После смерти отца, может быть, чтобы как-то восполнить потерю, парнишка и Карл Сазерленд стали вместе охотиться. Сазерленд был худой, лысоватый, жил один и не любил болтать. Иногда парнишке в его компании было неловко, он думал, что что-то не то сказал или сделал, он не привык общаться с людьми, которые так подолгу молчат. А когда Карл заговаривал, то часто настаивал на своем, а парень с ним не соглашался. Но была в отцове друге какая-то основательность, и лес он знал хорошо — и парня это восхищало.

Он повесил трубку и спустился домой, рассказать обо всем девушке. Она смотрела, как он достает вещи. Охотничью куртку, патронташ, ботинки, носки, шапку, шерстяное белье, ружье.

— Когда вернешься? — спросила она тогда.

— Часов в двенадцать. А может в пять или в шесть. Это поздно?

— Нормально. Мы справимся. А ты поезжай, развейся. Ты заслужил. Может, завтра вечером нарядим Кэтрин и сходим в гости к Салли.

— Да, мысль неплохая, — сказал он. — Давай обсудим.

Салли была сестрой девушки. Старше ее, на десять лет. Парнишка был в нее немного влюблен, он и в Бетси, другую сестру жены, был немножко влюблен. Он говаривал:

— Не будь мы женаты, я бы приударил за Салли.

— А Бетси? — спросила как-то девушка. — Как ни обидно, она красивее, чем мы с Салли. Как насчет Бетси?

— И за Бетси тоже, — засмеялся парень. — Правда, не так, как за Салли. Есть в Салли что-то такое, что берет за живое. Нет, я бы, наверное, предпочел Салли, если бы пришлось выбирать.

— Но кого ты любишь по-настоящему? — спросила девушка. — Кого ты любишь больше всех на свете? Кто твоя жена?

— Ты, — сказал парень.

— И мы всегда будем друг друга любить? — спросила девушка. Он видел, что ей безумно нравится этот разговор.

— Всегда. И всегда будем вместе. Мы с тобой, как канадские гуси, — сказал он, это сравнение сразу же пришло ему на ум, поскольку гуси в те дни частенько занимали его мысли. — Они выбирают себе пару только раз в жизни. Выбирают, пока еще молодые, и навсегда остаются вместе. Если один умрет или еще что, второй так и будет жить один, может, даже останется в стае, но будет сам по себе, все гуси вокруг семейные, а он будет один.

— Как грустно, — сказала девушка. — Так, наверное, еще грустнее, когда один, но живешь в стае, легче уж когда сам по себе.

— Грустно, — согласился парень. — Но это закон природы.

— Ты когда-нибудь из них убивал? — спросила девушка. — Ну, ты понимаешь, да?

Он кивнул.

— Раза два-три случалось, подстрелишь гуся, а потом видишь, как от стаи отделяется другой и начинает кружить и звать того, который лежит на земле.

— Ты его тогда тоже убивал? — обеспокоенно спросила она.

— Если получалось. Иногда промахивался.

— И тебя это не тревожило?

— Ни разу, — ответил он. — Когда охотишься, об этом как-то не думаешь. Понимаешь, мне нравится все, что связано с гусями. Нравится просто смотреть на них, когда не охочусь. Но жизнь полна всяких противоречий. Нельзя все время о них думать.

После обеда он включил котел и помог искупать малышку. В который раз ему показалось чудом, что дочка похожа и на него — глаза и рот, и на жену — носик и подбородок. Он припудрил крохотное тельце присыпкой, потом попудрил между пальчиками рук и ног. Посмотрел, как жена надевает на малышку подгузник и пижамку.

Он вылил воду из ванночки в поддон душевой кабины и вышел на улицу, чтобы подняться потом наверх. Было холодно и облачно. Изо рта у него вырывался пар. Трава, вернее, то, что от нее осталось, была похожа на холст и казалась в свете фонаря жесткой и серой. Вдоль дорожки лежали сугробы. Мимо проехала машина, он услышал, как хрустит под колесами песок. Он позволил себе помечтать о том, что будет завтра, о том, как будут кружить над ним гуси, и как ружье будет ударять от отдачи в плечо.

Потом он запер дверь и спустился вниз.

Они попробовали читать в постели, но оба уснули, сперва она уронила журнал на стеганое одеяло. У него тоже слипались глаза, но он заставил себя подняться, проверил будильник и выключил лампу.

Проснулся он от плача малышки. В гостиной горел свет. Девушка, стоя возле кроватки, укачивала малышку на руках. Через несколько минут она уложила ее, погасила свет и вернулась в спальню.

Было два часа ночи, и парень снова заснул.

Его опять разбудил плач. На этот раз девушка не проснулась. Прерывистый плач длился довольно долго, потом, наконец, прекратился. Парнишка, прислушиваясь, начал дремать.

Когда он снова открыл глаза, в гостиной горел свет. Он сел и включил лампу.

— Не знаю, что случилось, — она ходила по комнате с дочкой на руках. — Я ее переодела и еще покормила. А она все плачет и плачет. Я так устала, боюсь, вдруг я ее уроню.

— Иди ложись, — сказал парень. — Давай ее мне.

Он встал и забрал у нее малышку, а она пошла назад в спальню.

— Просто покачай ее несколько минут, — сказала девушка уже из спальни. — Может, заснет.

Парень сел на диван и стал качать дочку на коленях, пока у той не закрылись глаза. У него тоже начали слипаться глаза. Он осторожно поднялся и уложил ее в кроватку.

Было без четверти четыре, и он мог поспать еще сорок пять минут. Он юркнул в постель.

Но минуты через три снова раздался плач. На этот раз они оба встали, и парень выругался.

— Ты что? — возмутилась девушка. — А если она заболела или мало ли что еще? Может, не надо было ее купать.

Парень взял дочку на руки. Она засучила ножками и затихла.

— Видишь? — сказал парень. — По-моему, все с ней в порядке.

— Откуда ты знаешь? — проворчала девушка. — Дай ее сюда. Я знаю, ей что-то нужно, только не знаю, что.

Несколько минут малышка не плакала, и девушка снова ее уложила. Парень и девушка смотрели на нее, а потом, когда она опять начала плакать, посмотрели друг на друга. Девушка снова взяла дочь на руки.

— Моя маленькая, — сказала она, и глаза ее наполнились слезами.

— У нее, наверное, животик болит, — предположил парень.

Девушка не ответила. Она качала дочурку на руках, не обращая на мужа внимания.

Он подождал еще немного, а потом отправился в кухню и поставил воду, чтобы сварить кофе. Натянул шерстяное белье, застегнулся. Потом стал искать одежду.

— Что ты там делаешь? — спросила девушка.

— Собираюсь на охоту, — сказал он.

— По-моему, тебе не стоит уходить. Может быть, позже, днем, если все обойдется. Но сейчас какая может быть охота…. Я не хочу оставаться одна, она так плачет.

— Карл на меня рассчитывает, — ответил парень. — Мы договорились.

— А мне плевать, что договорились. И на Карла тоже. Я его совсем не знаю. Я просто не хочу, чтобы ты уходил. По-моему, ты даже думать об этом не должен, когда у нас такое творится.

— Ты же видела Карла, вы знакомы. Что значит, ты его не знаешь?

— Не в этом дело, нечего цепляться к словам. Дело в том, что я не хочу, чтобы меня бросили одну с больным ребенком.

— Погоди, ты не понимаешь…

— Нет, это ты не понимаешь. — Я твоя жена. Это твоя дочь. Она заболела, или что-то еще не так. Посмотри на нее. Почему она плачет? Ты не можешь бросить нас из-за какой-то охоты.

— Не устраивай истерику, — сказал он.

— Ты же можешь охотиться, когда угодно. С ребенком что-то не так, а ты хочешь нас бросить ради этой своей охоты.

Она заплакала. Положила малышку обратно в кроватку, но та снова начала кричать. Девушка спешно вытерла глаза рукавом ночной рубашки и снова взяла ее на руки.

Парень медленно зашнуровал ботинки, надел рубашку, свитер и куртку. В кухне засвистел чайник.

— Тебе придется выбрать, — сказала девушка. — Карл или мы. Я серьезно, выбирай.

— Ты что? — опешил парень.

— Что слышал. Хочешь, чтобы у тебя была семья, выбирай.

Они молча смотрели друг на друга. Потом парень взял охотничье снаряжение и пошел наверх. Через какое-то время включил двигатель машины, обошел ее, с подчеркнутым старанием счистил со стекол лед.

За ночь похолодало, но небо расчистилось, и стали видны звезды. Они мерцали над его головой. Сидя за рулем, парень смотрел на звезды и поражался тому, как они далеко.

Над крыльцом Карла горел свет, его фургон был припаркован на дорожке, двигатель работал на холостом ходу. Когда парень остановился, у обочины, Карл вышел из машины. Ну а парень уже все для себя решил.

— Может, поставишь машину во дворе? — спросил Карл, когда парень подошел ближе. — Я готов, только свет погашу. Как-то нехорошо получилось, — добавил он. — Я думал, ты проспал, и только что вам звонил. Твоя жена сказала, ты уехал. Нехорошо получилось.

— Да ладно, ничего, — сказал парень, стараясь осторожнее выбирать слова. Он слегка потоптался и поднял воротник. Сунул руки в карманы куртки.

— Она не спала, Карл. Мы оба не спали. Похоже, с малышкой что-то не так. Не знаю. Все плачет и плачет. Я, наверное, не смогу поехать, Карл, в другой раз.

— Ты бы мог просто позвонить, сынок, — сказал Карл. — И все. Не надо было приезжать, так бы и сказал. Подумаешь, охота: хочешь — едешь, не хочешь — нет. Это неважно. Будешь кофе?

— Я лучше поеду.

— Ну, тогда, наверное, и мне пора. — Карл посмотрел на парнишку.

Тот стоял на крыльце и молчал.

— Прояснилось, — сказал Карл. — Думаю, сегодня особого толка не будет. Ты, судя по всему, не пропустишь ничего уж такого.

Парень кивнул.

— Увидимся, Карл.

— Пока, — ответил Карл. — Эй, и не слушай никого. Ты — счастливчик, серьезно говорю.

Парень завел машину и подождал. Посмотрел, как Карл прошелся по дому и погасил везде свет. Потом тронулся с места и выехал на дорогу.

В гостиной горел свет, но девушка спала в спальне, а рядом с ней на кровати лежала спящая малышка.

Парнишка снял ботинки, брюки и рубашку, изо всех сил стараясь не шуметь. В одних носках и шерстяном белье он сел на диван и прочел утреннюю газету.

Вскоре за окном стало светать. Девушка и малышка все спали. Парень подождал еще, а потом пошел на кухню и начал жарить бекон.

А через несколько минут она вышла в своем халатике и молча обняла его.

— Эй, смотри, халат загорится, — сказал парень.

Она прижималась к нему, но и плиты тоже касалась.

— Прости за то, что было ночью, — попросила она. — Не знаю, что на меня нашло. Не знаю, зачем я такого наговорила.

— Ничего страшного. Погоди, дай бекон переверну.

— Я не хотела срываться, — сказала она. — Ужасно получилось.

— Это я виноват, — возразил он. — Как Кэтрин?

— Хорошо. Не пойму, что с ней было. Ты уехал, я ее еще раз переодела, и она успокоилась. Совсем успокоилась и сразу заснула. Не знаю, что с ней было. Не сердись на нас.

Парень засмеялся.

— Я на вас не сержусь. Не болтай ерунду. Осторожно, сковородка горячая.

— Ты садись, а я займусь завтраком. Как думаешь, вафли к бекону подойдут?

— Еще как, — сказал он. — Умираю, хочу есть.

Она выложила бекон из сковородки, сделала тесто для вафель. Он сел за стол, теперь на душе у него было спокойно, он смотрел, как она хлопочет.

Она вышла, чтобы закрыть дверь в спальню. В гостиной поставила пластинку, которую они оба любили.

— Не хотелось бы опять кое-кого разбудить.

— Это точно, — засмеялся парень.

Она поставила перед ним тарелку с беконом, яичницей и вафлей. Поставила тарелку для себя.

— Готово.

— Выглядит здорово, — сказал он. Намазал вафлю маслом и полил сиропом. Но только начал резать, опрокинул тарелку себе на колени.

— Нет, ну надо же! — он выскочил из-за стола.

Девушка взглянула на него, увидела выражение его лица. И засмеялась.

— Ты бы видел себя сейчас, — пробормотала она сквозь смех.

Он посмотрел на свою измазанную сиропом нижнюю рубашку, на кусочки вафли, бекона и яичницы, прилипшие к сиропу, — и тоже засмеялся.

— Я умирал с голоду, — он сокрушенно покачал головой.

— Умирал, — отозвалась она со смехом.

Он отлепил от себя рубашку, снял ее и бросил под дверь ванной. Потом раскрыл объятия, и девушка прильнула к нему.

— Давай больше не будем ругаться, — сказала она. — Незачем, правда?

— Это точно, — ответил он.

— Больше не будем ругаться, — повторила она.

Парень ответил:

— Не будем, — и поцеловал ее.


Он встает и снова наполняет бокалы.

— Вот, — говорит он. — Собственно, это вся история. Ну да, ничего особенного.

— Неправда, — возражает она. — Мне было очень даже интересно, если хочешь знать. И что? То есть что было дальше?

Он пожимает плечами и отходит с бокалом к окну. Стемнело, но снег все идет.

— Все меняется, — говорит он. — Не знаю, как именно это происходит. Но все меняется, независимо от того, замечаешь ли ты это, хочешь ты этого или нет.

— Да, — соглашается она, — все так, только…

И не заканчивает фразу.

Больше она об этом не заговаривает. Он смотрит на ее отражение в окне и видит, как она разглядывает свои ногти. Потом поднимает голову. Весело осведомляется, собирается он, в конце концов, показывать ей город, или нет.

Он говорит:

— Обувайся и пойдем.

Но сам продолжает стоять у окна, вспоминая ту жизнь. Они смеялись. Прижались друг к другу и смеялись до слез, а все остальное — холод, и то, куда он должен был уйти в этом холоде, — их не касалось, по крайней мере, в тот момент.

И третья вещь, которая доконала моего отца (Перевод В. Михайлина)

Я расскажу вам, что доконало моего отца. Третьим был Пень, в смысле, что он умер. Первым номером шел Перл-Харбор. А вторым — переезд на ферму деда, возле Веначи. Вот там-то отец и завершил свой жизненный путь, если, конечно, не принимать в расчет, что вероятнее всего завершился он еще раньше.

В смерти Пня отец винил жену Пня. Потом он винил рыбу. И, в конце концов, стал винить самого себя — потому что именно он и показал Пню объявление на задней странице «Поля и ручья», где речь шла о доставке живого черного окуня в любую точку Соединенных Штатов.

Вести себя странно Пень начал после того, как обзавелся рыбой. Рыба целиком и полностью изменила его индивидуальность. Так говорил отец.

Я до сих пор понятия не имею, как по-настоящему звали Пня. Может, кто когда и слышал его имя, я — нет. Сколько помню, его всегда звали Пнем, да и сейчас он для меня просто Пень. Он был маленький такой, морщинистый и лысый человечек, хотя руки и ноги у этого коротышки были сильными на удивление. Когда он улыбался, что случалось нечасто, то губы у него разъезжались, открывая коричневые ломаные зубы. И вид у него делался очень себе на уме. Когда ты с ним говорил, его водянистые глазки неотрывно следили за твоим ртом, — а если не говорил, отыскивали на твоем теле что-нибудь примечательное и вцеплялись в эту точку.

Не уверен, что он и в самом деле был глухим. По крайней мере, не настолько, насколько хотел таковым казаться. Но вот чего он не умел, так это говорить. Это уж точно.

Глухой — не глухой, но еще с двадцатых годов Пень трудился на лесопилке разнорабочим. В «Каскейд-Ламбер-Компани», в Якиме, штат Вашингтон. В те годы, когда я его знал, Пень работал уборщиком. И за все эти годы я ни разу не видел на нем какой-то другой одежды. В смысле, кроме фетровой шляпы, рубашки цвета хаки и джинсовой куртки поверх рабочего комбинезона. С рулонами туалетной бумаги в верхних карманах, поскольку прибирать в туалетах и следить за тем, чтобы там всего хватало, тоже полагалось ему. И по вечерам ему приходилось приглядывать, чтобы рабочие после смены не утащили рулон-другой в коробках из-под ланча.

Пень всегда носил с собой фонарик, хотя работал в день. А еще он носил с собой гаечные ключи, пассатижи, отвертки, изоленту, то есть все, что обычно имеют при себе слесари-наладчики. Вот из-за этого над ним все и издевались, за то, что он постоянно с собой все таскает. Карл Лоуи, Тед Слейд, Джонни Уэйт — самые были шутники, из тех, кто издевался над Пнем. Только Пень на все это не обращал внимания. Я думаю, просто привык.

Отец над Пнем никогда не издевался. Насколько мне известно. Отец был крупный мужчина, стриженный ежиком, с двойным подбородком, мощными плечами и нормальным таким пузом. Пень все время на это пузо пялился. Приходил в опиловочную, где работал отец, садился на табурет и пялился на отцово пузо, пока тот управлялся с большими полировальными кругами на пилораме.


Дом у Пня был не хуже, чем у прочих.

Это была крытая толем постройка у реки, в пяти или шести милях от города. Еще полумилей дальше, за выгоном, был заброшенный гравийный карьер, который власти штата вырыли, когда решили замостить окрестные дороги. Там были три довольно большие ямы, и со временем они заполнились водой. А потом понемногу эти три пруда слились и получился один.

Очень глубокий. И вода как будто черная.

У Пня, кроме дома, была еще и жена. Она была намного моложе и вроде как гуляла с мексиканцами. Отец говорил, что такое говорят те, кто сует нос в чужие дела, вроде Лоуи, Уэйта и Слейда.

Она была невысокая, плотно сбитая, с маленькими блестящими глазами. Когда я в первый раз ее увидел, мне запомнились именно глаза. Мы тогда были вдвоем с Питом Дженсеном, катались на велосипедах и остановились возле их дома, чтобы попросить воды.

Когда она открыла дверь, я сказал, что я сын Дэла Фрейзера. И еще:

— Который работает… — и только тут до меня дошло. — Ну, с вашим мужем. А мы тут ехали мимо, ну и подумали, что у вас можно водички попить.

— Погодите-ка, — сказала она.

Она вернулась, держа в каждой руке по маленькому жестяному стаканчику. Мне его хватило ровно на один глоток.

Но больше она не предложила. Просто стояла, смотрела и не говорила ни слова. Когда мы собрались уезжать, она подошла к самому краю крыльца.

— Вот была бы у вас, мальчики, машина, я бы тоже с вами покаталась.

Она улыбнулась. Зубы у нее были очень крупные.

— Поехали, — позвал Пит, и мы укатили прочь.


В нашей части штата мест, где можно половить окуня, было не так уж и много. Ловилась, в основном, радужная форель, иногда голец, в высокогорных реках попадалась мальма, а в Синем озере и в озере Римрок — серебрянка. Пожалуй, все, если не считать того, что в некоторые реки поздней осенью заходили красногорлый лосось и стальноголовый. Правда, если ты рыбак, и так было чем заняться. Окуня вообще никто не ловил. Большинство моих знакомых видели его разве что на картинках. А вот отец мой на него насмотрелся, потому что рос он в Арканзасе и в Джорджии, и у него на этих окуней, которые у Пня, были большие планы, потому что отношения у них с Пнем были приятельские.

В тот день, когда привезли рыбу, я отправился поплавать в городской бассейн. Я помню, как вернулся домой, а потом снова пришлось выходить, потому что отец пообещал помочь Пню разгрузить-погрузить эти три бака, доставленные «Парсел-пост» из Луизианы, из Батон-руж.

Поехали мы на Пневом пикапе, отец, Пень и я.

Оказалось, там не баки, а настоящие бочки, три штуки, каждая в отдельной сосновой клети. Они стояли в тени у стены товарной станции, и поднять такую клеть и поставить ее в кузов отец и Пень могли только вдвоем.

По городу Пень вел машину очень осторожно, и потом, всю дорогу до дома, тоже очень осторожно. Через двор он проехал не останавливаясь. И затормозил только у самого пруда, в футе от кромки воды. К тому времени уже почти совсем стемнело, он оставил фары включенными, достал из-под сиденья молоток и долото, а потом они вдвоем подтащили клети поближе к воде и бросились открывать первую.

Внутри бочка была обернута мешковиной, а в крышке были маленькие, размером с пятицентовую монету, дырочки. Они сняли крышку, и Пень посветил фонариком внутрь.

Мне показалось, что этих окуневых мальков там плавает целый миллион. Это что-то потрясающее. Они там буквально кишмя кишели, как будто к нам на поезде прибыл маленький такой океан.

Пень подволок бочку к воде и вылил. Потом взял фонарик и посветил в воду. Но там уже ничего не было видно. Только лягушки надрывались, они каждый день надрываются, как стемнеет.

— Давай, я остальные вскрою, — сказал отец и протянул руку, чтобы взять у Пня из накладного кармана молоток. Но Пень сделал шаг назад и замотал головой.

Две оставшиеся клети он вскрыл сам, сбивая себе пальцы и оставляя на планках темные пятна крови.


С той самой ночи Пень переменился.

Он больше никого не подпускал к своему участку. Вокруг выгона он выстроил изгородь, а потом огородил и пруд — забором из колючей проволоки, и пропустил по ней ток. Говорят, на этот забор ушли все его сбережения.

Отец, понятное дело, после такого с Пнем знаться перестал. Ведь Пень, фактически, дал ему от ворот поворот. Причем речь-то шла даже не о рыбалке, потому что окунь был — один сплошной малек. Но даже просто посмотреть на них Пень его не пускал.

И вот два года спустя, когда отец работал как-то в вечернюю смену, я занес ему ужин и бутылку чая со льдом. Смотрю — он разговаривает с Сидом Гловером, наладчиком. Я вошел, и отец как раз сказал:

— Можно подумать, этот придурок женился на этой своей рыбе.

— Судя по тому, что мне рассказывали, — ответил Сид, — лучше бы он вокруг дома забор себе выстроил.

Тут отец увидел меня, и я заметил, как он сделал Сиду Гловеру глазами знак.

Но месяцем позже отец Пня все-таки пропилил. Доходчиво объяснил ему, что нужно отбраковывать слабый молодняк, чтобы остальной рыбе жить было легче. Пень сосредоточенно тер ухо и смотрел в пол. Отец сказал: ну, значит, завтра приеду и все сделаю, потому что иначе никак. В общем-то, согласия Пень не выразил. Он просто не выразил несогласия, и все. Только еще раз потер ухо.


Когда в тот день отец вернулся домой, я был уже наготове. Я достал его старые окуневые блесны и пробовал тройнички пальцем.

— Собрался? — спросил он, выпрыгивая из машины. — Я в туалет заскочу, а ты давай загружай все это хозяйство. Если хочешь, можешь сесть за руль.

Я сложил все на заднем сиденье и как раз начал примеряться к рулю, но тут отец вернулся: в своей широкополой шляпе для рыбалки, с куском пирога, он ел его на ходу, держа обеими руками.

Матьстояла в дверях и внимательно на нас смотрела. Кожа у нее была белая, светлые волосы стянуты в тугой узел и схвачены заколкой, отделанной хрусталем. Я до сих пор не знаю, изменяла ли она отцу в те счастливые времена; да и вообще я не слишком много про нее знаю.

Я снял машину с ручника. Мать смотрела на нас, а когда я включил первую скорость, так ни разу и не улыбнувшись, ушла обратно в дом.

Погода была классная. Мы опустили все стекла, чтобы продувало ветерком. Мы переехали через мост Мокси и свернули на запад, на Слейтер-роуд. По обе стороны шли поля люцерны, потом начались кукурузные.

Отец выставил руку из окна под напор ветра. Я понял, что на душе у него неспокойно.

До Пня ехать было недалеко. Он вышел из дому нам навстречу, в шляпе. Его жена смотрела на нас из окна.

— Ну что, сковородку приготовил? — крикнул отец Пню, но тот просто стоял и пялился на машину.

— Эй, Пень! — заголосил отец. — Эй, Пень, где твоя удочка?

Пень стал быстро кивать головой. Немного потоптался на месте, посмотрел вниз, а потом на нас. Он высунул кончик языка и принялся ковырять ногой землю.

Я закинул на плечо корзину для рыбы. Протянул отцу спиннинг, потом взял свой.

— Ну что, идем? — спросил отец. — Эй, Пень, так мы идем?

Пень снял шляпу и запястьем той же руки обтер потную голову. Потом резко развернулся, и мы пошли за ним следом по выгону, по пружинистой траве. Через каждые двадцать шагов из густой травы, разросшейся на отвалах у старых борозд, взлетали бекасы.

В конце выгона начинался небольшой откос, земля стала сухой и каменистой, и на ней там и сям росли кусты крапивы и каменные дубы. Мы двинулись по уходящей вправо от пикапа старой колее, продираясь сквозь высокие — до пояса — заросли молочая, сухие стручки на верхушках стеблей раздраженно дребезжали. Вскоре за плечом Пня я углядел блеск воды и тут же услышал голос отца:

— Господи, ты только посмотри на это!

Но Пень замедлил шаг, и рука у него заходила вверх-вниз, то сдвигая шляпу на затылок, то снова возвращая ее на место; потом он и вовсе остановился как вкопанный.

— Ну, что скажешь, Пень? — обернулся к нему отец. — Как тут с клевом? Откуда нам лучше начать?

Пень облизнул нижнюю губу.

— Да что с тобой такое, а, Пень? — спросил отец. — Это ведь твой пруд, или как?

Пень опустил глаза и поймал бегущего по комбинезону муравья.

— Т-твою мать, — выдохнул отец. И вынул часы. — Если ты еще не передумал, мы, пожалуй, начнем, пока не стемнело.

Пень сунул руки в карманы и снова побрел к пруду. Мы пошли следом. Теперь нам была видна вся водная поверхность — сплошь круги от играющей рыбы. То один, то другой окунь целиком выскакивал из воды и с плеском падал обратно.

— Бог ты мой, — услышал я голос отца.

Мы вышли к проплешине возле самой воды, к узкой полоске гальки.

Отец подозвал меня, махнул рукой, и присел на корточки. Я тоже присел. Он неотрывно смотрел в воду, и, проследив за его взглядом, я понял, что его так захватило.

— Боже правый, — прошептал он.

Под самым берегом ходила целая стая, штук двадцать-тридцать, и каждый окунь фунта на два, не меньше. Они метнулись было вглубь, но тут же снова вернулись к берегу, и стая была настолько плотная, что казалось, они с трудом пробиваются вперед, натыкаясь друг на друга. Когда они проплывали мимо, я видел, как они смотрят на нас большими, с тяжелыми веками, глазами. Потом они опять метнулись прочь и снова вернулись.

Они прямо так и напрашивались. Им было без разницы, что мы тут — сидим ли, стоим ли. Этой рыбе на нас вообще было наплевать. Я вам говорю: это надо было видеть.

Минут пять мы просто сидели и смотрели, как косяк, не обращая на нас внимания, резвится под самым нашим носом. Пень все это время дергал себя за пальцы и оглядывался, будто ждал, что вот-вот появится еще кто-нибудь. По всему пруду плескались и прыгали окуни или плавали у самой поверхности, выставив наружу спинной плавник.


Отец подал сигнал, мы встали и начали налаживать снасти. Честное слово, меня даже трясло от волнения. Я никак не мог отцепить блесну от пробковой рукояти удилища. И пока я возился с ней, пытаясь высвободить крючки, огромная ручища Пня легла мне на плечо. Я поднял голову — Пень молча повел подбородком в сторону отца. Я сразу сообразил, чего он хочет: чтобы не больше одной удочки за раз.

Отец снял шляпу, снова надел ее, а потом направился ко мне.

— Давай ты, Джек, — сказал он. — Все хорошо, сынок, — давай ты первый.

Прежде чем сделать заброс, я посмотрел на Пня.

Лицо у него будто закаменело, а к подбородку прилипла тоненькая нитка слюны.

— Как только ударит, тащи его, гада, изо всех сил, — сказал отец. — У этих сукиных детей пасти накрепко защелкиваются, вроде дверной ручки.

Я спустил на катушке тормоз и отвел руку назад.

И послал блесну на целых сорок футов. Вода закипела даже раньше, чем я успел выбрать слабину.

— Подсекай! — завопил отец. — Подсекай его, суку! Дай ему раза!

Я подсек что было силы, дважды. И он сел как влитой. Удилище согнулось дугой и задергалось. Отец продолжал давать мне советы и орал при этом как резаный.

— Страви, страви немного! Пусть погуляет! Вытрави леску! А теперь выбирай! Выбирай! Нет, пускай еще походит! Оба-на! Гляди, что творит!

Окунь ходил по всему пруду. Всякий раз, выныривая из воды, он так отчаянно тряс головой, что было слышно, как звенит блесна. А потом снова уходил вниз. В конце концов я его измотал и подвел к берегу. Он был просто огромный, фунтов на шесть-на семь. Он лежал на боку, побежденный, разинув рот и хлопая жабрами. Я вдруг почувствовал такую слабость в коленях, что едва стоял на ногах. Но удилище я держал вертикально, и леску — внатяг.

Отец одним махом скинул башмаки. И только он потянулся за рыбой, Пень взбеленился: брызгал слюной, тряс головой, размахивал руками.

— Да что с тобой такое, черт тебя подери, а, Пень? Парень зацепил громадного окуня, я таких сроду не видал, и провалиться мне на этом месте, если он отпустит его!

Но Пень продолжал ругаться и махать руками в сторону пруда.

— Да плевать мне на все, я буду не я, если позволю своему парню упустить эту рыбу. Слышишь меня, Пень? А если у тебя в башке именно это засело, то лучше подумай о чем-нибудь еще.

Пень протянул руку к моей леске. Тем временем окунь успел немного собраться с силами. Он перевернулся и пошел от берега. Я завопил… я совсем потерял голову, щелкнул тормозом на катушке и начал крутить на себя. Окунь сделал последний, отчаянный рывок.

И все. Леска лопнула. И я чуть не упал на спину.

— Пойдем, Джек, — сказал отец, и я увидел, как он схватил свой спиннинг. — Пойдем отсюда к чертовой матери, пока я не заехал этому придурку в рожу.


А в феврале река разлилась.

В первой половине декабря снег шел стеной, и к Рождеству завернули настоящие морозы. Земля промерзла. Снег не таял. Но ближе к концу января подул чинук. Однажды утром я проснулся оттого, что дом под ударами ветра ходил ходуном, и под ровный перестук капели.

Ветер дул пять дней, и на третий день река начала подниматься.

— Она поднялась до пятнадцати футов, — сообщил однажды вечером отец, проглядев газету. — То есть на три фута выше точки, когда наводнение обеспечено. Старина Пень того и гляди останется без своих ненаглядных.

Я хотел съездить на мост Мокси — посмотреть, как высоко поднялась вода. Но отец меня не пустил. Сказал, что нечего там смотреть, потоп он и есть потоп.

Через два дня вода в реке достигла максимального уровня и после этого пошла на убыль.

Неделю спустя мы с Орином Маршаллом и Дэнни Оуэнсом поехали к Пневу дому. Мы оставили велосипеды у дороги и пошли через выгон, примыкавший к владениям Пня.

День был промозглый и ветреный, и по небу неслись рваные темные облака. Земля пропиталась водой, и в густой траве мы то и дело натыкались на лужи. Дэнни только-только выучился смачно ругаться, и заполнял эфир крепкими выражениями, всякий раз, когда зачерпывал башмаком. В конце выгона виднелась набухшая река. Вода по-прежнему стояла высоко и в русло вернуться еще не успела: катилась между стволами деревьев и подгрызала берега. На самой середине течение было мощным и быстрым, и время от времени там проносился то куст, то дерево с торчащими над водой ветвями.

Мы подошли к изгороди Пня и увидели, что там на проволоке висит корова. Вся раздувшаяся, а шкура — лоснящаяся и серая. Это было первое крупное существо, которое я видел мертвым. Помню, что Орин взял палку и потрогал ее открытые глаза.

Мы пошли вдоль изгороди к реке. К проволоке мы близко не подходили, боялись, что по ней все еще пропущен ток. Но дальше образовалось что-то вроде глубокой протоки, и там — уже никакой изгороди. Земля здесь просто ухнула в воду, а изгородь вместе с ней.

Мы перелезли через проволоку и двинули вдоль этой новой протоки, которая шла поперек земли Пня прямо к пруду, впадала в него, а потом, немного попетляв, по другому берегу вливалась обратно в реку.

В том что большую часть Пневой рыбы просто унесло половодьем, сомневаться не приходилось. Но и та, что осталась, могла плыть из пруда, когда ей только заблагорассудится.

А потом я заметил Пня. И испугался. Я махнул ребятам, и мы все прижались к земле.

Пень стоял у дальнего конца пруда, там, где из него вытекала вода. Просто стоял и смотрел, и такой он был несчастный, такой трагичный…


— В общем, жалко его, старого дурака, — сказал как-то за ужином отец, несколько недель спустя. — Он сам, конечно, все это на себя накликал. А вот жалко его — и все тут.

А потом отец сказал, что Джордж Лейкок видел, как жена Пня сидела в «Спортсменз-Клаб» с каким-то здоровенным мексиканцем.

— И это еще что…

Мать выразительно на него посмотрела, а потом на меня. Но я продолжал есть, как будто ничего не слышал.

— Да ну тебя к черту, Беа, — сказал отец. — Парень уже вполне взрослый.

Он сильно изменился, наш Пень. Он больше ни с кем не общался, только по необходимости. И издеваться над ним тоже всем как-то расхотелось. Это после того как Карл Лоуи сшиб с Пня шляпу, а тот схватил брус два на четыре и гонялся за Карлом по всей лесопильне. Но хуже всего было другое: он иногда не выходил на работу день, а то и два в неделю, и уже поговаривали, что его скоро уволят.

— В этом тихом омуте точно полно чертей, — сказал отец. — Если так и дальше пойдет, он скоро совсем умом подвинется.

А потом было вот что. Мы с отцом как-то вечером прибирались в гараже. Это было в воскресенье накануне моего дня рождения. День был теплый и ветреный. Пыль так и висела в воздухе. Мать подошла к задней двери и сказала:

— Дэл, тебя к телефону. Кажется, это Верн.

Я пошел за отцом в дом, чтобы помыть руки. Закончив разговор, он положил трубку и повернулся к нам.

— Пень, — сказал он. — Убил жену молотком, а сам утопился. Верну об этом только что рассказали.


Когда мы добрались до места, там повсюду уже стояли машины. Ворота на выгон были раскрыты настежь, и видны были колеи от колес — они шли к пруду.

Проволочную сетчатую дверь подперли каким-то ящиком, и у входа стоял тощий рябой дядька в широких брюках, спортивной рубашке и с кобурой под мышкой. Стоял и смотрел, как мы с отцом выбираемся из машины.

— Я его друг, — сказал ему отец.

Тот покачал головой.

— Да мне плевать, кто вы такие. Если вам тут особо делать нечего, лучше давайте-ка отсюда.

— Нашли его? — спросил отец.

— Багрят, — сказал дядька и поправил пистолет.

— Ничего, если мы дойдем до реки? Я довольно близко был с ним знаком.

— Делайте, что хотите, — разрешил дядька. — Но если вас оттуда погонят, не говорите, что никто вас не предупреждал.

Мы пошли через выгон, практически той же самой дорогой, что и в тот день, когда приезжали рыбачить. По пруду ходили моторные лодки, развесив в воздухе сизые облачка выхлопов. Видно было, где половодьем подмыло берег и унесло деревья и камни. В двух лодках были люди в форме, эти лодки ходили взад и вперед, там один человек правил, а у другого в руках были веревки и багры.

На том самом галечнике, где мы удили Пневых окуней, дожидалась скорая помощь. Прислонившись к задней двери, курили двое мужчин в белом.

Движок на одной из лодок заглох. Мы все подняли головы. Человек на корме встал и начал выбирать веревку. Через некоторое время над водой показалась рука. Судя по всему, крючья вошли Пню в бок. Рука опустилась, потом опять вынырнула, на сей раз прихватив с собой какой-то тюк.

Это не он, подумал я. Это что-то другое, что лежало на дне не один год.

Человек, стоявший у руля, с носа перешел на корму, и они вдвоем перевалили мокрый тюк через борт.

Я посмотрел на отца. Выражение лица у него было очень странное.

— Женщины, — сказал он. — Вот, Джек, — сказал он, — до чего человека может довести неправильная женщина.


Хотя я не думаю, что он действительно так считал. Я думаю, он просто не знал, кого винить и что сказать.

Мне кажется, именно с тех пор у отца все и пошло наперекосяк. Совсем как Пень, он стал другим человеком. Та рука, которая поднялась над водой, а потом опять опустилась, будто подала вещий знак: прощайте хорошие времена, добро пожаловать времена дурные. Потому что иных мы больше и не видели с тех пор, как Пень утопился в черной воде пруда.

Неужели так всегда бывает, когда умирает друг? И тех ребят, что остались жить, непременно будто бы сглазит.

Впрочем, я уже говорил, Перл-Харбор и необходимость перебраться в дом собственного отца, тоже сказались на отце, еще как.

Столько воды кругом — и так близко (Перевод Н. Рейнгольд)

Муж налегает на еду, но видно, что устал и немного на взводе. Сидит, положив руки на стол, уставясь в одну точку, и медленно пережевывает кусок за куском. Встретив мой взгляд, глаза отводит. Вытирает губы салфеткой. И пожав плечами, продолжает жевать. Между нами с некоторых пор незримая преграда, а он пытается убедить меня в обратном.

— Ну что ты на меня так смотришь? — спрашивает. — Ведь ничего не случилось, — и кладет вилку на стол.

— Ничего я не смотрю, — отвечаю и, как дура, как последняя дура, мотаю головой.

Звонит телефон.

— Пусть, — бросает он мне.

— А если это твоя мать? — говорю ему. — А вдруг Дин? Может, что-то с Дином?

— Не суетись, подожди, — просит он.

Я хватаю трубку — молчание. А он перестал жевать, прислушивается. Прикусив губу, я вешаю трубку.

— Говорил тебе: не бери! — кричит он. Снова принимается за еду, но в сердцах швыряет салфетку на тарелку.

— Черт побери, зачем лезть не в свое дело? Просто скажи, в чем я, по-твоему, виноват, и я постараюсь понять! А ты только обвиняешь. Я же сказал — это был труп! Я был не один, со мной были ребята. Мы все взвесили и решили, как действовать. Пойми: мы долго топали до места, только-только разложились, и возвращаться назад? — дудки! Машину-то мы оставили за пять миль от лагеря. И потом, открытие сезона! Ну какой в этом криминал, черт возьми! Все нормально. И нечего на меня так пялиться, слышишь! Тоже, — судить меня вздумала. Ты мне не судья.

— Я не об этом, — с трудом выдавливаю я.

— А о чем, Клэр? О чем, скажи? Ты сама не знаешь, а заводишься. — Он смотрит на меня что называется многозначительно. И, выдержав паузу, добавляет:

— Это был труп, понимаешь? — труп. Да, некрасиво получилось, согласен: молодая девушка, и такое приключилось. Я сожалею, мы все сожалеем, но она была мертва, говорю тебе, Клэр, — труп. И давай прекратим.

— В том-то и дело, — говорю я. — Мертва. Как ты не понимаешь? Вы тем более должны были ей помочь.

— Ну знаешь, я — пас, — разводит он руками. Резко отодвигается от стола, берет сигареты, банку пива и идет из кухни в патио. В окно мне видно, как он прогуливается с минуту, потом садится в шезлонг и снова берется за газету: там на первой полосе крупно напечатано его имя, вместе с именами его дружков, сообщивших в полицию о «страшной находке».

Я зажмуриваюсь и стою так какое-то время, вцепившись в край мойки. Знаю, что нельзя зацикливаться, надо встряхнуться, отвлечься, не брать в голову и — «жить дальше». Только я так не могу и — не буду! Хватаю со всей силы по краю мойки, и вымытая посуда — чашки, тарелки — летят ко всем чертям на пол.

Даже ухом не повел. Я знаю, он слышал звук бьющегося стекла, — глухой услышал бы, — но он упорно молчит, даже не оборачивается. Как я ненавижу его за это упрямое нежелание откликнуться. Минутное напряжение — потом затяжка, и он откидывается на спинку шезлонга. Как он мне жалок этой своей привычкой прислушиваться, ни во что не вмешиваясь, а потом затянуться сигаретой и откинуться назад, будто он не при чем. Тонкая струя сигаретного дыма рассеивается от легкого ветерка и тает в воздухе. Почему я цепляюсь за мелочи? Он все равно не узнает, как он мне жалок своей деланной позой — сидеть сложа руки, делая вид, что не слышит, наблюдая за струйкой сигаретного дыма…

В прошлое воскресенье, за неделю до «Дня памяти», он договорился с друзьями поехать в горы на рыбалку. Как всегда, вчетвером: он, Гордон Джонсон, Мэл Дорн и Верн Уильямс. У них тесная компания — вместе играют в покер, в боулинг и вместе ездят на рыбалку. У них так заведено: весной и в начале лета, пока не началась пора семейных отпусков, финал малой бейсбольной лиги, пока не зачастили в гости родственники, они собираются и едут на рыбалку — раза три за сезон. Все приличные люди, семейные, на ответственных должностях; у всех дети, сыновья, дочери, с нашим сыном Дином учатся в одной школе. Так вот, в прошлую пятницу после работы они вчетвером отправились на три дня порыбачить на реке Нейчис. Машину припарковали где-то в горах, а сами пошли пешком искать место, где хорошо клюет. Шли нагруженные: со спальниками, едой, походной кухней, картами, выпивкой. И только нашли подходящее местечко, — даже еще лагерь не успели разбить, — как Мэл Дорн обнаружил у берега, в небольшой заводи, тело обнаженной девушки: ее прибило к берегу, она была повернута лицом вниз. Мэл крикнул остальных, те подошли посмотреть. Стали соображать, что делать. Кто-то — кто именно, Стюарт не сказал, наверное, Верн Уильямс, добродушный толстяк и хохотун, — предложил, не теряя времени, возвращаться к машине. Но остальные заупрямились, как дети, и в ответ предложили не пороть горячку: они-де устали, время позднее, девушка «уже никуда не торопится». Короче, решено было остаться. Вернулись на облюбованное место, устроили все для ночевки, разложили костер, открыли бутылку виски. Выпили раз, потом еще, а когда взошла луна, вспомнили про девушку. Кому-то показалось, что нехорошо оставлять ее в заводи — вдруг поднимется волна, и тело унесет? С чего-то они вдруг решили, что у них могут возникнуть проблемы, если такое случится ночью. Взяли фонарики, гуськом в темноте спустились к реке, — а там гуляет ветер, холодно, вода плещется о песчаный берег. Один из них, — не знаю, кто, может, Стюарт, с него станется, — зашел в воду, взял девушку за руку, — она лежала все так же, лицом вниз, — и подтащил к берегу на мелководье; взял моток лески, конец обмотал вокруг ее запястья, а сам моток закрепил на берегу, обвязав вокруг корня дерева.

И все это время мужики на берегу щелкали фонариками, чтобы труп в воде был хорошо виден. Закончив дело, они вернулись в лагерь, выпили еще и легли спать. Утром, в субботу, не спеша приготовили завтрак, напились кофе, выпили виски и пошли рыбачить: два человека отправились вверх по течению, а двое спустились ниже по реке.

К вечеру снова собрались у костра, нажарили рыбы с картошкой, выпили кофе, тяпнули виски, а после пошли на реку мыть посуду — всего в нескольких ярдах от тела. Потом вернулись в лагерь, еще выпили, достали карты и до того доигрались и упились, что совсем окосели, карт даже не видели. Верн Уильямс пошел спать, а оставшаяся троица еще долго травила пошлые анекдоты, рассказывая бесстыжие байки о похождениях в молодости, и ни один не вспомнил о девушке; но в какой-то момент Гордон Джонсон, забывшись, обронил, что форель в этом году им попалась жесткая, а вода в реке жутко холодная. При этих словах все затихли и потом уже пили молча, и только когда кто-то из них оступился спьяну, чертыхнувшись, и опрокинул фонарь, они разошлись по палаткам.

Наутро встали поздно, опохмелились, немножко порыбачили, снова выпили, а около часу дня, — воскресенье было, — засобирались домой, на день раньше, чем планировали. Свернули палатки, скатали спальные мешки, побросали в рюкзаки сковородки, миски и, прихватив улов и снасти, отправились восвояси. Что с девушкой — никто даже не посмотрел. Погрузились в машину, ехали молча, как воды в рот набрали; у первой же телефонной будки затормозили, вышли. Стюарт стал звонить в приемную шерифа, а остальные стояли рядом под палящим солнцем и слушали, как он подробно перечисляет их имена — ведь им нечего скрывать от полиции, они здесь не при чем. Он даже готов задержаться на станции обслуживания и дождаться сотрудника полиции, чтобы на месте дать подробные разъяснения и сделать публичное заявление.

Домой он вернулся тогда около одиннадцати. Я уже спала, но, услышав шум в кухне, проснулась и пошла посмотреть. Он стоял возле холодильника и жадно пил пиво. Молча подошел ко мне, обнял, — я спиной ощутила тяжесть его рук: тех самых рук, думала я, что ласкали меня два дня назад.

Мы легли в постель, он снова обнял меня и на какое-то мгновение замер, будто думая о своем. Я потянулась к нему, разомкнула ноги… После, сквозь сон, я чувствовала, что он не спит, потом меня разбудил легкий шум, шуршание простыни, — за окном было уже светло, щебетали птицы, а он лежал на спине, курил и не отрываясь смотрел на зашторенное окно. Я позвала его, сонная, но он не откликнулся; я снова уснула.

Рано утром он был уже на ногах — наверняка хотел до меня просмотреть утренние газеты: нет ли чего о произошедшем? Сразу после восьми пошли телефонные звонки.

— Идите к черту! — кричал он в телефонную трубку. Через минуту снова звонок, тут уж я не выдержала и спустилась в кухню. — Мне нечего добавить к тому, что уже рассказал шерифу! И хватит об этом! — И он швырнул трубку.

— Что происходит? — спросила я встревожено.

— Сядь, — сказал он тяжелым голосом, потирая небритый подбородок с отросшей за несколько дней щетиной. — Мне надо тебе кое-что сказать про случай на рыбалке.

Мы сели за стол, друг против друга, и он стал рассказывать…

Я смотрела на него во все глаза, иногда отпивала кофе, — я не могла поверить своим ушам. Потом взяла в руки газету, которую он перебросил мне со своего конца стола. А там: «девушка от восемнадцати до двадцати четырех лет, личность не установлена… тело находилось в воде от трех до пяти дней… возможный мотив — изнасилование… по данным предварительной экспертизы смерть наступила в результате удушения… на груди обнаружены синяки и ссадины, в области влагалища… вскрытие… изнасилование… идет расследование».

— Постарайся понять, — начал он. — Да не смотри на меня так! Я хочу сказать, полегче на поворотах, Клэр. Без паники.

— Почему ты вчера не рассказал мне? — спросила я.

— Ну… не рассказал… И что?

— Сам знаешь что, — и я посмотрела на его руки, на крепкие костяшки пальцев, все в волосках, — ведь эти самые пальцы, обхватившие сигарету, сноровистые, сжимали меня вчера, гладили меня, касались моего лона…

Он пожал плечами.

— Вчера вечером, сегодня утром — какая разница? Я поздно вернулся, ты уже спала. Я подумал — подожду до утра, когда ты встанешь. — Говорит, а сам следит за малиновкой, впорхнувшей в наше патио: вон пристроилась на садовом столике, чистит перышки.

— Я не верю, — сказала я, — не верю, что ты мог бросить ее одну, вот так.

Он резко обернулся.

— А что мне было делать?.. Так, слушай, давай решим раз и навсегда: никакой трагедии не произошло. Я ни о чем не сожалею, и винить мне себя не в чем. Слышишь?

Ничего не ответив, я ушла с кухни и поднялась в комнату Дина. Он уже проснулся и возился с паззлом, складывал мозаичную картинку, — прямо в пижаме, еще сонный. Я помогла ему найти школьную форму и вернулась в кухню приготовить ему завтрак. Телефонные звонки продолжались, Стюарт отвечал коротко и зло, каждый раз бросая трубку. Он созвонился с Мэлом Дорном и Гордоном Джонсоном, — с ними он говорил по-другому: взвешенно и серьезно, потом открыл банку пива, закурил и, пока Дин завтракал, подробно расспрашивал его о школе, о друзьях, как будто ничего не случилось.

Дин поинтересовался у отца, чем он занимался на выходных, и Стюарт достал из морозилки свой улов.

— Я сегодня отвезу Дина к твоей матери, — объявила я.

— Как скажешь, — согласился Стюарт и взглянул на сына: тот взвешивал в руке одну из замороженных форелей. — Конечно, езжайте, если вам обоим так хочется. А если просто, чтобы только здесь не оставаться, то это ты зря: все будет нормально.

— Я уже решила, — ответила я.

— А плавки брать? — спросил Дин, вытирая о штаны мокрые пальцы.

— Возьми, конечно, — ответила я. — Сегодня жарко, бабушка наверняка разрешит тебе поплавать.

Стюарт посмотрел на нас, закуривая, и ничего не сказал.

Ехать нужно на другой конец города — мать Стюарта живет в многоквартирном доме с бассейном и сауной. Зовут ее Кэтрин, а фамилия такая же, как у меня — Тростни, и это кажется невероятным совпадением. Стюарт говорил, что в детстве друзья звали ее Сахарная, а еще Конфетка. Не знаю, кому как, а мне эта холодная, высокая седая женщина, которая красится под блондинку, внушает страх — мне кажется, она судит всех и вся…

Я шепотом объясняю ей, в чем дело (она еще не просматривала сегодняшние газеты) и обещаю сегодня же вечером забрать Дина домой.

— Он захватил с собой плавки, пусть поплавает, — предлагаю я и добавляю неопределенно: — Нам со Стюартом надо обсудить кое-что.

Свекровь ничего не говорит в ответ — только смотрит на меня поверх очков, потом кивает и, повернувшись к Дину, спрашивает:

— Ну как дела, малыш? — наклоняется, обнимает его за плечи. Я иду к выходу и чувствую на себе ее долгий пытливый взгляд: она всегда так — смотрит, ничего не говорит…

Приезжаю домой — Стюарт на кухне: что-то жует, пьет пиво…

Чуть погодя начинаю собирать с полу разбитую посуду, сметаю в ведро осколки; закончив уборку, выхожу во двор. Стюарт растянулся на траве и смотрит в небо — рядом газета и банка с пивом. Веет ветерок, тепло, щебечут птицы.

— Стюарт, — обращаюсь я к нему. — Давай съездим куда-нибудь проветримся, а?

Он медленно перекатывается на живот, смотрит на меня снизу вверх, кивает:

— Ага, и пива по дороге захватим…. Надеюсь, ты больше не расстраиваешься из-за того случая. Просто постарайся понять — и все, это главное. — Вскакивает: — Я сейчас! — и, проходя рядом со мной, касается моего бедра.

Мы молча едем по городу, а перед поворотом на автостраду притормаживаем у местного магазинчика — купить пива. Пока он расплачивается, я вижу через опущенное стекло большую кипу утренних газет возле входной двери; еще успеваю краем глаза заметить на крыльце толстуху в ситцевом платье: стоя на крыльце магазина, она подзывает к себе девчушку, показывая ей сладкую лакричную палочку. Через пару минут мы уже летим по мосту через Эверсон-Крик, поворот — и мы в пригородной зоне отдыха, у того места, за мостом — где речка впадает в большой пруд: сегодня на берегу собралось с десяток взрослых и мальчишек — сидят с удочками под ивами.

Сколько воды кругом — и так близко: зачем было ехать в такую даль, когда рыбалка — вот она, рядом с домом?

— Почему именно туда? — спрашиваю я вслух.

— Ты про Нейчис? Там рыбалка клевая. Мы всегда туда ездили, каждый год, да еще не по одному разу.

Жарко — мы присели на скамейку у деревянного столика, Стюарт открыл две банки пива, одну протягивает мне.

— Знал бы, что такое будет, разве сунулся бы? — Он качает головой, пожимает плечами, будто рассказывает приятелю какую-то давнюю историю. — Забудь, Клэр, расслабься. Смотри, какая теплынь! Не погода, а сказка!

— Они клялись, что невиновны.

— Кто — они? Ты о ком?

— О братьях Мэдокс. Они зарезали девушку, ее звали Арлин Хабли, неподалеку от моего родного городка. Сначала они ее убили, а потом отсекли ей голову и сбросили тело в реку — Клэ-Илам-ривер. Мы учились с ней в одной школе. Я еще тогда маленькая была.

— Ничего себе мысли у тебя! — присвистнул он. — Знаешь, ты это брось! Ты меня не заводи, — слышишь? Ты, слышишь, Клэр?

Я не слышу — я мысленно плыву: вниз по реке, к пруду — лицом вниз, с широко отрытыми глазами. Я вижу перед собой илистое дно, выступающие камни, потом меня выносит в большую воду, и я лежу, покачиваясь, на волнах. Все будет по-старому, ничего не изменится. Все останется, как было, как всегда, будто и не было ничего, будто ничегошеньки не случилось. Я так ясно это вижу, вглядываясь в его лицо, — он замечает мой взгляд и мгновенно скисает.

— С чего это ты вдруг? — бормочет, опуская глаза. — Я не…

И тут я его бью по лицу — это случилось само собой. Заношу руку и снова даю ему пощечину. Что я делаю? — мелькает лихорадочная мысль. Нам же надо крепко взяться за руки, мы оба нуждаемся в поддержке. Нет, это безумие.

Он перехватывает мою руку, предупреждая новый удар, и выставляет кулак. Я испуганно вжимаю голову в плечи, и вдруг замечаю — вспыхнувший было в его глазах странный огонек потух. Он разжимает кулак. А я… я как сумасшедшая все быстрее и быстрее кружусь на поверхности омута.

— Пошли, залезай в машину, — бросает он мне. — Поехали домой.

— Не поеду, ни за что не поеду, — кричу я, упираясь.

— Нет, поедешь, мать твою!

В машине он говорит другим тоном:

— Ты несправедлива ко мне.

За окном стремительно проносятся поля, деревья, постройки.

— Ей-богу, несправедлива. Подумай о нас. А Дин? О нем ты подумала? А я? Я что тебе — чужой? Можно хоть иногда отвлечься от своего чертового эгоизма?

Между нами все кончено, не о чем разговаривать. Ему надо следить за дорогой, но он то и дело вскидывает глаза к зеркалу заднего обзора. Краешком глаза он следит и за мной: я вжалась в спинку кресла, подтянув колени к подбородку. Солнце обжигает мне щеку и плечо, но я не отодвигаюсь: мне все равно. Он ведет машину одной рукой, другой держит открытую банку с пивом, отпивает, потом зажимает банку между колен и с шумом выдыхает воздух. Он все понимает. Еще минута, и рассмеюсь ему в лицо.

Меня душат слезы.


Сегодня утром Стюарт не стал меня будить — наверное, решил, что надо дать мне выспаться. А я не спала, проснулась ни свет ни заря и долго лежала с закрытыми глазами, отодвинувшись на край кровати, чтоб ненароком не коснуться волосатых ног и толстых сонных пальцев. Лежала и думала. Он сам собрал Дина в школу, потом побрился, оделся и поехал на работу. Пару раз заглядывал в спальню, хотел что-то сказать, но я делала вид, что сплю.

На кухне я нашла его записку, подписанную одним словом: «Люблю». Я сварила себе кофе и устроилась на солнечной стороне: пью маленькими глотками, потом ставлю чашку на записку — на бумаге остается едва заметный коричневый след. Телефон больше не звонит — это уже что-то: со вчерашнего вечера ни одного звонка. Рука тянется к газете, но я не спешу ее открывать. Потом все-таки придвигаю к себе, начинаю читать. Итак, тело до сих пор не опознано, заявлений о розыске не поступало. Тем не менее, все эти последние сутки тело обследовали, рассекали, вскрывали, засовывали внутрь разные инструменты, взвешивали, измеряли, помещали органы обратно, зашивали, — и все для того, чтобы точно установить причину и время смерти. Ищут доказательства изнасилования: этот мотив убийства полиция рассматривает в первую очередь. Еще бы! Изнасилование все упрощает. В газете также сообщалось, что тело поступит в морг службы «Кит-энд-Кит» для опознания. Население просят помочь следствию и т. д.

Я сделала для себя два открытия: первое — людей больше не волнует, что происходит с другими; второе — всем на все наплевать. Ведь смотрите, что произошло, а в нашей со Стюартом жизни это ровным счетом ничего не изменит. Я хочу сказать: по большому счету ничего не изменит. Ну будем мы потихоньку стареть, и он, и я, — собственно, мы уже стареем: это видно по нашим лицам — например, утром, когда мы оба, одновременно умываясь, смотримся в зеркало в ванной. Будет меняться потихоньку жизнь вокруг: что-то упростится, что-то, наоборот, станет сложнее, однако, в целом все будет идти как идет, — я знаю. Выбор сделан, жизнь идет своим чередом и будет идти, пока не оборвется. Вопрос: зачем? Я хочу сказать: до поры до времени, пока ничего не случилось, мы еще можем делать вид, что все идет как нужно; но когда происходит событие, которое должно все изменить, а ничего не меняется, все остается по-прежнему, — зачем все это? Вокруг все говорят и ведут себя так, словно ты не изменилась со вчерашнего дня, со вчерашней ночи, словно ты все та же, что была пять минут назад, а на самом деле с тобой происходит что-то страшное, душа покалечена…

Прошлое как в тумане: детство будто покрыто пеленой. Я даже не уверена, что события, которые я помню, действительно происходили со мной. Жила-была девочка у папы с мамой. У папы было небольшое кафе, где мама работала кассиршей и официанткой. Точно сон какой-то: девочка закончила начальную, потом среднюю школу, поступила на курсы секретарей-референтов. Прошло несколько лет, много лет! — интересно, что она делала все эти годы? — и вот она уже в другом городе, служит секретаршей в одной фирме, занимающейся производством электронных деталей, знакомится с инженером, тот приглашает на свидание. Она видит, что ему хочется уложить ее в постель, и сдается, даже не сопротивляясь. Уже после ей так и не удалось вспомнить, как же она догадалась, что он хочет соблазнить ее, хотя в тот момент чувство подсказало верно, сердце не ошиблось. Вскоре они решили пожениться, и вот тогда-то прошлое — ее прошлое — начало куда-то утекать. Сегодня ей труднее всего представить будущее. Когда она задумывается о будущем, на ее лице непроизвольно появляется улыбка, словно она знает какой-то секрет. Ей вспоминается ссора — из-за чего, она уже не помнит, они были лет пять как женаты, — тогда он сказал ей в сердцах, что эта связь (так и сказал: «эта связь») доведет до беды. Его слова запали ей в душу. Она нет-нет да вспомнит их и начнет повторять вслух — ходит по дому и повторяет. Она может целое утро возиться в песочнице за гаражом, играя с Дином и его друзьями, и каждый день в четыре часа у нее жутко болит голова. Ей кажется, что лоб и затылок просто раскалываются от боли. Помнится, когда приступы стали повторяться, Стюарт предложил ей обратиться к доктору, она тогда послушалась и в душе осталась очень довольна тем, как сильно доктор беспокоился. Она даже поехала по его рекомендации куда-то лечиться. Из Огайо примчалась мать Стюарта, чтобы позаботиться в ее отсутствие о ребенке. Только она, Клэр, смешала ей все карты, прервала лечение и вернулась. Свекрови ничего не оставалось, как съехать и поселиться на другом конце города: так там и сидит, в своей квартире — выжидает. Как-то ночью, в постели, когда они оба уже засыпали, Клэр сказала мужу, что слышала от пациенток в клинике, куда ездила лечиться, о феллацио. Своим рассказом она хотела сделать ему приятное. И действительно: Стюарт остался доволен. Он гладил ее по руке и повторял: «Все будет хорошо, вот увидишь». Отныне у них все будет хорошо, не так, как раньше. Он получил повышение и солидную прибавку к окладу. Они даже купили еще одну машину — для нее: большой кабриолет. Они будут жить сегодняшним днем. Впервые за много лет, признавался он ей, он может расслабиться. Ночью в постели все поглаживал ее руку… По-прежнему играл в боулинг и карты, по-прежнему ездил на рыбалку вчетвером, с друзьями.

А вечером произошли три события. Дин вернулся из школы и сказал, что ребята сообщили ему новость: его отец обнаружил в реке мертвое тело. Он хочет знать, что произошло.

Опуская подробности, Стюарт подтверждает: да, они с приятелями рыбачили и нашли в реке тело.

— Чье тело? — спрашивает Дин. — Девчонки?

— Да, тело девушки. Молодой женщины. Потом позвонили шерифу. — Стюарт смотрит на меня многозначительно.

— И что сказал шериф? — спрашивает сын.

— Сказал, что займется расследованием.

— А труп был страшный?

— Ну, хватит болтать, — вмешиваюсь я. — Доедай поскорее, Дин, и можешь выйти из-за стола.

— Ну, какой он был? — парень не унимается. — Интересно ведь!

— Ты, видно, меня не слушаешь, — начинаю я сердиться. — Ты слышал, что я сказала, а? Дин, ты слышал? — Мне хочется взять его за плечи и потрясти хорошенько. Так, чтобы он заплакал.

— Делай, что тебе сказала мама, — тихо говорит Стюарт. — Обычный труп, и хватит об этом.

…Я убираю со стола и не слышу, как сзади подходит Стюарт и касается моего локтя. От неожиданности я вздрагиваю и чуть не роняю тарелку.

— Что с тобой? — спрашивает он, отдергивая руку. — Клэр, что происходит?

— Ты напугал меня, — отвечаю я.

— Не слепой — вижу. Вроде раньше ты от меня не шарахалась, как черт от ладана.

Криво усмехаясь, он стоит в проходе, не давая мне пройти, пытаясь поймать мой взгляд. Потом делает шаг вперед — одной рукой обнимает меня за талию, а другой берет мою левую руку и прижимает ее к ширинке.

— Стюарт, не надо, прошу тебя, — я вырываю руку, он отступает на шаг назад и щелкает пальцами.

— Ну и черт с тобой, — бросает он мне. — Не надо так не надо. Но запомни…

— Ты угрожаешь? — переспрашиваю я, быстро глядя ему в глаза. От волнения у меня перехватывает дыхание.

Он пожимает плечами.

— Ладно, успокойся, это я так.

Еще тем вечером случилось вот что: мы сидели, смотрели телевизор. Стюарт, как всегда, в своем кожаном кресле-качалке, я забралась с ногами на диван — накрылась пледом, листаю журнал, в доме тихо-тихо, только телевизор работает. И вдруг голос диктора: «Передаем срочное сообщение: установлена личность убитой девушки. Подробности в вечерних новостях».

Мы переглянулись. После небольшой заминки Стюарт встал и сказал, что идет на кухню промочить горло. Хочу я что-нибудь выпить?

— Нет, спасибо, — ответила я.

— Я думал, за компанию, — пояснил он. — Из вежливости спросил.

Я вижу, он обижается, и прячу глаза, — мне стыдно, и в то же время я злюсь.

Он долго копается на кухне, но как только начинаются новости, он появляется в гостиной с бокалом в руке.

Сначала диктор рассказывает о четырех местных рыбаках, обнаруживших тело. Затем появляется фотография выпускницы старшего класса: с экрана смотрит темноволосая, круглолицая девушка, с ямочками на щеках и пухлыми губками. Потом идут кадры, снятые возле морга: вот к зданию направляются родители девушки производить опознание. У них обескураженные, печальные лица, они еле-еле, шаркая, идут по дорожке к крыльцу, где их встречает, предупредительно открыв дверь, молодой человек в темном костюме. И буквально через несколько секунд — кажется, только вошли — эти двое выходят из здания: женщина плачет, вытирая слезы платком, а ее спутник задерживается перед телекамерой, отвечая на вопрос журналиста: «Да, это она, наша Сьюзан. Извините, я не могу говорить. Надеюсь, они найдут того негодяя, — негодяев, сотворивших это, — чтоб не повадно было. Какие изверги…» — не договорив, он бессильно машет рукой. Потом они садятся в старенький автомобиль и вливаются в плотный транспортный поток.

Дальше диктор сообщает, что пропавшая девушка, Сьюзан Миллер, работала кассиршей в кинотеатре в Саммите — это городок в ста двадцати милях от нашего. По рассказам очевидцев, несколько дней назад эта девушка выскочила из кинотеатра и села в поджидавшую ее зеленую машину новой модели — судя по всему, водитель был ее другом или знакомым. Полиция хотела бы встретиться с водителем зеленого автомобиля.

Стюарт нервно кашляет, откидывается на спинку кресла и отпивает глоток.

Да, и вот еще что: тем вечером, после новостей, Стюарт сладко потянулся в кресле, выразительно зевнул и посмотрел на меня. Тогда я встала и начала устраивать себе постель на диване.

— Ты чего? — спросил он оторопело.

— Да что-то спать не хочется, — сказала я, отводя взгляд. — Посижу, почитаю, может, засну.

Он молча смотрел, как я стелю простыню, а когда я пошла за подушкой, он встал в дверях спальни, загородив проход.

— Я последний раз тебя спрашиваю: какого черта? Что ты изображаешь?

— Просто мне надо побыть одной, — ответила я. — Мне надо подумать.

Он фыркнул:

— А, по-моему, ты делаешь большую глупость. Я бы на твоем месте так не поступал. Слышишь, Клэр?

Я промолчала. А что было говорить? Я отвернулась и стала молча подтыкать края одеяла. Он постоял, посмотрел, потом, когда я выпрямилась, пожал плечами:

— Ну и хрен с тобой. Насрать мне на тебя, — и пошел. Шел по коридору и чесал затылок.


Сегодня утром прочитала в газете, что завтра, в два часа пополудни в городской церкви в Саммите состоится отпевание Сьюзан Миллер. Еще пишут, что полиция опросила трех свидетелей, видевших, как девушка садилась в зеленый «шевроле». Однако, номер машины до сих пор не установлен. И все же полиция взяла след, и расследование набирает обороты.

Я долго сижу над газетой, решая, что же мне делать, потом звоню своей парикмахерше.

И вот сушу волосы под феном, на коленях у меня раскрытый журнал, Милли занимается моими ногтями.

— Завтра еду на похороны, — говорю я между разговорами о ее напарнице, которая недавно ушла из парикмахерской.

Милли на секунду поднимает глаза, потом снова продолжает работать пилочкой.

— Я вам сочувствую, миссис Тростни. Искренне сочувствую.

— Хоронят молодую девушку, — говорю я.

— Хуже нет. У меня сестра умерла, когда я была еще ребенком, а я до сих пор переживаю. А кто она вам? — спрашивает она, немного помолчав.

— Просто знакомая. Мы не были подругами, но, знаете, все равно жалко.

— Да, тяжело. Я вам по-настоящему сочувствую. Не беспокойтесь, мы вас обработаем в лучшем виде. Как вам эта моделька?

— Вот эта? Неплохо… чудесно. Милли, скажите, вам никогда не хотелось быть кем-то другим или не быть вовсе, то есть вообще не быть?

Она воззрилась на меня:

— Нет, со мной такого не было, нет, никогда. И потом, — вдруг мне не понравилось бы, и что тогда?

Милли держит мою руку, — видно, думает о чем-то своем.

— Не знаю, просто не знаю… Можно другую руку, миссис Тростни?

Поздно вечером, в одиннадцать, я снова устраиваюсь на диване в гостиной, но на этот раз Стюарт ничего не говорит, просто смотрит, прикусив язык, потом отправляется спать.

Я просыпаюсь среди ночи, лежу, слушаю, как колотит калиткой об изгородь поднявшийся ветер. Я пытаюсь заснуть и долго лежу, смежив веки. Уснуть не получается, тогда я беру подушку и иду прочь из гостиной. У нас в спальне горит свет: Стюарт спит на спине, тяжелодыша открытым ртом. Я иду в комнату Дина и забираюсь к нему под одеяло. Спросонок он подвигается к краю, уступая мне место. Минуту я лежу тихо, потом обнимаю сына и зарываюсь лицом в его теплые волосы.

— Мам, ты что? — говорит он сквозь сон.

— Ничего, милый, спи. Ничего, все хорошо.

Утром я слышу, как у Стюарта звонит будильник, встаю и, пока он бреется в ванной, варю кофе и готовлю завтрак.

Вот он появляется в дверях кухни: голый по пояс и с полотенцем через плечо, — смотрит, что и как.

— Кофе готов, — сообщаю я. — Яичница уже на плите.

Кивает.

Я бужу Дина, и мы вместе садимся завтракать. Пару раз я ловлю на себе вопросительный взгляд Стюарта, и тогда тут же начинаю предлагать Дину то молоко, то еще один поджаристый тост.

— Я позвоню, — говорит он, стоя в дверях.

— Боюсь, ты меня сегодня не застанешь, — выпаливаю я. — Очень много дел, не знаю, поспею ли к ужину.

— Понял, — он перекладывает кейс из одной руки в другую. — Может, поужинаем в ресторане? Что скажешь, а? — Он выжидательно смотрит на меня. О девушке он уже забыл. — Тебе нездоровится?

Рука сама тянется поправить ему галстук — и падает бессильно. Он наклоняется, чтобы поцеловать меня на прощанье, — я отступаю назад.

— Удачи! — машет он рукой, поворачивается и идет к машине.

Я тщательно подбираю костюм. Стоя перед зеркалом, примеряю шляпу, — не помню, когда я ее надевала, — потом снимаю, накладываю легкий макияж и сажусь писать Дину записку.

«Милый, у твоей мамочки сегодня много дел, и она вернется домой поздно. Никуда не ходи, сиди дома, дождись нас. Можешь поиграть во дворе с ребятами.

Целую».

Перечитываю записку, подчеркиваю слово «целую». Еще вижу, что не знаю, как пишется слово «во дворе» — раздельно или слитно: никогда раньше не задумывалась. Прикинув про себя так и эдак, провожу разделительную черту.

На заправке спрашиваю дорогу в Саммит. Из вагончика, где отдыхают рабочие, выходит механик Барри — сорока лет, усатый, — он подходит к моей машине и, облокотившись о переднее крыло, начинает отговаривать меня от поездки. А тем временем другой мой знакомый, по имени Льюис, заправляет бак горючим и не спеша протирает лобовое стекло.

— Этакая даль — Саммит, — рассуждает Барри, посматривая на меня и разглаживая пальцами кончики усов. — Саммит — это не шутка, миссис Тростни. Два, а то и три часа езды в один конец. По горной трассе. Для женщины это нелегкое испытание. Может, не поедете, миссис Тростни? На что вам сдался этот Саммит?

— У меня там дело, — отвечаю я уклончиво. Льюис уже перешел к другому клиенту.

— Эх, жаль, я сегодня занят! — тычет большим пальцем в сторону эстакады Барри. — Я бы сам отвез вас в Саммит и доставил бы обратно. Дорога, понимаете, ни к черту. Нет, она нормальная, конечно, только здорово петляет — серпантин.

— Не беспокойтесь, доберусь. И спасибо вам, — но он не уходит, руку по-прежнему держит на крыле. Открываю кошелек и чувствую на себе его взгляд.

Барри берет мою кредитку.

— В темноте той дорогой лучше не ездить, — продолжает он. — Я же говорю, скверная дорога. Я не про машину, — машина классная, сам чинил, — но вот проколоть шину, да мало ли что — это запросто. Лучше перестраховаться и резину проверить, — он ударяет носком ботинка по передней шине. — Мы мигом подкачаем, минутное дело!

— Нет-нет, не стоит. Я опаздываю. И с шинами, по-моему, все в порядке.

— Минутное дело, — тянет он. — Вам же самой спокойнее будет.

— Я сказала «нет». Не надо — понимаете? По-моему, все нормально. Барри, я спешу…

— Ну не будьте же вы так…

— Мне пора.

Расписываюсь, Барри дает мне квитанцию, кредитку, несколько почтовых марок. Все это я запихиваю в кошелек.

— Не нервничайте, — советует он. — И до встречи!

На повороте я пережидаю несколько секунд, пропуская вперед машины; оглянувшись, вижу, что Барри все смотрит мне вслед. Зажмуриваюсь, потом снова открываю глаза: он машет мне.

Загорается зеленый, я трогаю, потом поворот и дальше по прямой до автострады, где висит указатель: «САММИТ 117 миль». Половина одиннадцатого. Припекает.

Обогнув город, шоссе устремляется по обихоженной равнине: по обе стороны дороги тянутся поля свеклы, овсы, яблоневые сады, открытые пастбища с редкими стадами. Постепенно ландшафт меняется, фермерских хозяйств попадается все меньше и меньше — все чаще вагончики да поленницы у лесозаготовок. В какой-то момент оглядываюсь по сторонам — и глазам не верю: вокруг громоздятся горы и только справа, далеко внизу, в просветах между деревьями, мелькает река Нейчис.

Через некоторое время замечаю в зеркале заднего вида зеленый пикап — судя по всему, он давно уже у меня «на хвосте». Я пробую оторваться, — то вдруг заторможу, пропуская его вперед, то, наоборот, жму на газ, стараясь обмануть ожидания назойливого водителя. У меня даже костяшки пальцев заныли — с таким напряжением я вцепилась в руль. Все впустую! Потом вдруг вижу: поравнялся со мной и едет рядом. Мужчина лет тридцати, с короткой стрижкой, в синей джинсовой рубашке. Посмотрел на меня, помахал рукой, погудел два раза и промчался вперед.

Тогда я моментально сбрасываю скорость и осторожно сползаю по склону на грунтовую дорогу у обочины. Торможу и выключаю зажигание. Где-то внизу, за деревьями, слышу, течет река. Грунтовая дорога, на которой стоит моя машина, ведет дальше в лес. И тут я слышу автомобиль: снова тот грузовичок!

Подъехал сзади, но я успела включить двигатель, заблокировать двери и поднять стекла. От включенного мотора я мгновенно покрываюсь испариной, но ехать нельзя — путь закрыт.

— Вам помочь? — кричит он, выходя из машины, и направляется ко мне. — Здравствуйте. Эй, слышите меня? — Барабанит пальцами по стеклу. — Вам помочь? — Наклоняется и смотрит через стекло, опираясь на дверцу.

Я смотрю на него и от ужаса не могу произнести ни слова. А он объясняет:

— Я проехал вперед, потом притормозил, — вижу, вас нет, тогда я немного подождал, а после решил вернуться и посмотреть: не надо ли чего? Может, вам помочь? Чего вы заперлись? Стекло заело?

Я мотаю головой.

— Успокойтесь, опустите стекло. Эй, слышите? Давайте помогу. Не дело это — женщине разъезжать одной по нехоженым местам. — Он поднимает голову, прислушивается к шуму на дороге, потом снова придвигает лицо к стеклу. — Ладно, бросьте, опустите стекло, слышите? Так же ничего не слышно!

— Извините, мне надо ехать.

— Слушай, открой дверь, а? — он будто меня не слышит. — Опусти хотя бы стекло. Ты же задохнешься! — Говорит, а сам ощупывает глазами мою грудь и ноги. Юбка задралась выше колен: он, не отрываясь, смотрит на мои ноги. Я замерла, как мышь, боюсь пошевелиться.

— Ну и пусть задохнусь, — говорю я. — Я и так задыхаюсь, не видите?

— Что за черт! — чертыхнувшись, он отпускает дверцу, поворачивается и идет назад к грузовику.

Но нет, не тут-то было: в боковое зеркало я вижу, что он опять походит к моей машине. Я закрываю глаза.

— Слушай, может, проедем вместе до Саммита или куда-нибудь еще? Я не спешу. Я сегодня утром свободен, — делает он еще один заход.

Я мотаю головой.

Он все не уходит, потом пожимает плечами.

— Ну, хорошо, леди, вам видней, — говорит он мне. — Пусть так.

Я выжидаю, и только убедившись, что он выехал на дорогу, даю задний ход. Слышу, он переключает скорость и медленно отъезжает, наблюдая за мной в зеркало. Я въезжаю на склон, вырубаю мотор и опускаю голову на руль.


Войдя в церковь, вижу, что гроб уже накрыт крышкой и утопает в цветах. Я занимаю место в последнем ряду у выхода, и почти сразу начинает играть орган. Храм постепенно заполняется народом, пришедшими проститься, — есть люди средних лет и старше, но гораздо больше молодых, двадцатилетних, и совсем юных подростков. Им явно не по себе в непривычной одежде — в этих строгих костюмах, галстуках, в спортивных куртках и брюках, темных платьях и лайковых перчатках. Рядом со мной садится парень в клешах и желтой рубашке с короткими рукавами — он едва сдерживает слезы. В какой-то момент распахивается боковая дверь, я смотрю на улицу, и у меня перед глазами все плывет: я вижу цветущий луг; через несколько секунд стекла автомобилей вспыхивают под лучами солнца, и я понимаю — это парковка. Появляются родственники, они проходят на специально отведенные места — сбоку за занавеской. Слышен скрип стульев — семья рассаживается. К кафедре подходит худощавый светловолосый господин в темном одеянии: он просит всех склонить головы. Следует короткая молитва за нас, живущих, после чего он предлагает всем молча помолиться за упокой души Сьюзан Миллер. Я закрываю глаза и вспоминаю фотографию девушки в газетах, на телеэкране. Представляю: вот она выпорхнула из кинотеатра, садится в зеленый шевроле. А дальше — вниз по реке, подхваченное течением, плывет обнаженное тело, ударяясь о подводные камни, путаясь в прибрежных зарослях, то повернет, куда подскажет река, то замедлит ход, — покойница плывет по волнам, колышутся распущенные волосы. Потом остановка: зацепилась пальцем за нависшие ветви, волосы запутались в водорослях — и теперь ни с места. И тут появляются четверо, смотрят на нее остолбенело. Потом кто-то очень-очень пьяный (уж не Стюарт ли?) наклоняется, берет ее за руку… Знают ли об этом ее путешествии сидящие в церкви? А если б даже узнали, то что? Я всматриваюсь в лица. Мне кажется, между всеми этими событиями и людьми существует какая-то связь, только нужно ее отыскать. От напряжения у меня раскалывается голова.

Господин переходит к добродетелям Сьюзан Миллер: приветливая, милая, добрая, отзывчивая. За занавеской раздается покашливанье, слышатся сдавленные рыдания. И тут вступает орган — служба окончена.

Я медленно двигаюсь в толпе мимо закрытого гроба и выхожу на паперть, залитую ярким, горячим полуденным солнцем. Передо мной, прихрамывая, сходит по ступеням пожилая женщина: поискав взглядом знакомых в толпе и не найдя никого, она решает заговорить со мной:

— А ведь его поймали! — сообщает мне. — Слабое утешение, а все-таки. Сегодня утром арестовали: я по радио слышала. Местный парень — представляете? Из этих, из волосатых.

Мы идем с ней по плавящемуся от солнца асфальту. Люди разъезжаются. Мне дурно — чтоб не упасть, хватаюсь рукой за парковочный счетчик. В глазах рябит от сверкающих, до блеска натертых капотов. Перед глазами все плывет.

— Он ведь признался, что у него с ней в тот вечер была близость, но убивать, говорит, не убивал.

Старушка презрительно хмыкает.

— Как же, слыхали! Дадут ему условно, а потом отпустят.

— У него ведь могли быть сообщники, — вставляю я. — Нужно все проверить. А вдруг он кого-то покрывает — брата или приятелей?

— Я знала ее маленькой девочкой, — всхлипывает женщина. — Она ко мне часто забегала, я пекла для нее печенье, она любила сидеть перед телевизором и грызть. — Она часто моргает, трясет головой, по щекам катятся слезы.


Стюарт на кухне: сидит один, выпивает. Глаза красные — плачет? Смотрит на меня и ничего не говорит. У меня переворачивается сердце: что-то случилось с Дином!

— Где он?! — кричу. — Где Дин?

— Во дворе играет.

— Стюарт, мне страшно, мне очень страшно, — я обессилено прислоняясь к косяку.

— Отчего, Клэр? Скажи, любимая, может, я смогу помочь, а? Я так хочу тебе помочь, ну позволь мне. Ведь я твой муж.

— Я не знаю, чем ты мне поможешь, мне страшно. Мне так… так… мне так…

Он осушает стакан, встает и идет ко мне, не спуская с меня глаз.

— По-моему, я знаю, что тебе нужно, девочка моя. Давай, я тебя полечу, а? Расслабься, пожалуйста.

Он берет меня за талию, а другой рукой расстегивает жакет, потом блузку.

— Все по порядку, правда? — пытается он шутить.

— Только не сейчас, прошу тебя, — сопротивляюсь я.

— Только не сейчас, — передразнивает он. — Никаких «не сейчас».

Он заходит сзади и крепко прижимает меня к себе. Ладонью нащупывает грудь под лифчиком.

— Прекрати, слышишь, прекрати сейчас же! — отбиваюсь я и топчу, топчу ему ноги.

И тут я чувствую, как меня отрывает от земли, и я парю. Но в следующую секунду я оказываюсь на полу, — смотрю на него снизу вверх; у меня болит шея, юбка задралась выше колен. Он наклоняется и шипит:

— Проваливай, сучка, слышишь? На коленях будешь ползать, я до твоей дырки больше не дотронусь!

Он всхлипывает, и тут я понимаю, — ему плохо, ему так же плохо, как мне. Он уходит прочь, и я чувствую, как меня накрывает волна жалости.

Дома он сегодня не ночует.

А утром — цветы, букет из рыжих и красных хризантем: я пью кофе, и вдруг звонок в дверь.

— Миссис Тростни? — интересуется посыльный, когда я открываю. В руках у него коробка.

Я киваю и сжимаю рукой ворот халата.

— Заказчик заверил нас, что вы знаете, от кого цветы, — юноша смотрит на мой халат, открытую шею и почтительно касается пальцами курьерской фуражки. Он стоит на крыльце, как молодой лось, — уверенно, твердо.

— Удачи вам, — прощается он.

Чуть позже раздается телефонный звонок: это Стюарт.

— Как ты, дорогая? Я вернусь сегодня рано, я тебя люблю, слышишь? Я люблю тебя, прости, я перед тобой виноват. Я заглажу свою вину, вот увидишь. До встречи, мне надо бежать.

Я осторожно ставлю цветы в вазу, а вазу — на обеденный стол, потом тихонько переношу свои вещи в спальню для гостей.

А вчера ночью, около полуночи, Стюарт сломал замок на двери моей новой спальни. По-моему, он сделал это просто ради бахвальства, потому что дальше ничего не последовало: постоял на пороге — в одних трусах, — посмотрел оторопело, потом злое выражение схлынуло с лица, он прикрыл дверь и пошел на кухню: я услышала, как он достает лед из морозилки.

Сегодня, когда он позвонил, я была еще в постели, он стал мне говорить про свою мать, что он попросил ее переехать к нам на несколько дней. Я слушаю его молча, представляю, как это будет, и, не дослушав, кладу трубку. Спустя какое-то время сама звоню ему на работу. Наконец, он подходит, и я говорю:

— Стюарт, все не важно. Пойми, все бессмысленно.

— Я люблю тебя, — повторяет он.

Он снова что-то говорит мне, я слушаю, киваю — меня клонит в сон. И вдруг я, очнувшись, замечаю:

— Господи, Стюарт, она же была совсем ребенок.

Покой (Перевод А. Яковлев)

Меня стригли. Я сидел в кресле, а у стены напротив сидели в очереди еще трое мужчин. Двоих я никогда раньше не видел. А лицо третьего казалось мне знакомым, вот только где мы встречались, я никак не мог вспомнить. Пока парикмахер трудился над моей прической, я все посматривал на того мужчину. Здоровый такой мужик, с короткими волнистыми волосами, сидел и перекатывал во рту зубочистку. А потом я вдруг вспомнил, где его видел: в вестибюле банка, он был в фуражке и в форме, и глаза такие маленькие и внимательные.

Один из двух других был человек пожилой, но его седая шевелюра была все еще пышная и курчавая. Он курил. У третьего, хотя стариком его никак не назовешь, макушка почти совсем облысела, зато по бокам волосы свисали на уши. На нем были рабочие ботинки, а штаны лоснились от машинного масла.

Парикмахер, положив мне на голову руку, наклонил ее, чтобы удобнее было стричь. А потом спросил у того банковского охранника:

— Ну как, Чарльз, подстрелил ты своего оленя?

Мне нравился этот парикмахер. Мы были с ним не так близко знакомы, чтобы обращаться друг к другу по имени. Но он узнавал меня, когда я приходил стричься. Он знал, что я люблю порыбачить. Вот мы и разговаривали с ним про рыбалку. Не думаю, чтобы он увлекался охотой. Но мог поддержать любой разговор. В этом смысле парикмахер он был просто замечательный.

— Да там такая история вышла, Билл. Просто черт знает что, — сказал охранник. Он вынул изо рта зубочистку и положил ее в пепельницу. Покачал головой. — И подстрелил, и не подстрелил. Так что ответ на твой вопрос — и да, и нет.

Голос его мне не понравился. У охранников голос не такой. Совсем не такой у охранника должен быть голос.

Двое других подняли головы. Старик все это время листал журнал и курил, а второй держал в руках газету. Теперь они все это отложили и стали слушать охранника.

— Ну-ка, ну-ка, Чарльз, — сказал парикмахер. — Давай, рассказывай.

Он наклонил мою голову в другую сторону и снова защелкал ножницами.


— Пошли мы на Зыбкий гребень. Старик мой, я и малец. Лощины там такие… Ну, папаша стал в одной, у выхода, а мы с мальцом в другой, тоже у выхода. Сынок с перепоя, черт его дери. С похмелья вылакал за день всю воду, свою и мою. Вышли мы с рассветом и сидели чуть не до самого вечера. Но расчет у нас был. Мы надеялись, что те охотники, что внизу, выгонят оленя на нас. Спрятались за бревном, сидим, ждем, смотрим в лощину. Тут слышим: в долине стрелять начали…

— Там сады, — сказал человек с газетой. Ему не сиделось спокойно, он то и дело закидывал ногу на ногу, посидит так, покачает ботинком, а потом опять ногу на ногу — но другая уже сверху. — Эти олени постоянно там околачиваются.

— Точно, — сказал охранник. — Забираются, твари, по ночам в сад, и жрут зеленые яблоки. Ну, услышали мы стрельбу, сидим себе, ждем, и тут меньше чем в сотне футов выходит из подлеска здоровенный такой матерый самец. Малец, естественно, тоже его увидел, ну и сдуру начинает палить. Идиот. Оленю хоть бы хны. Промазал парень вчистую. Правда и бык наш не сразу понял, с какой стороны палят. И куда, значит, ему теперь срываться. Тогда стреляю я. Но суета кругом такая, что я его глушу, и только.

— То есть оглушил что ли? — переспросил парикмахер.

— Ну, оглушил, — подтвердил охранник. — В брюхо попал. То есть вроде как оглушил. Он голову нагнул и затрясся. Всем телом. Малец все палит. А у меня такое ощущение, будто я опять в Корее. Я еще раз выстрелил — и промазал. Ну, а бык наш подался обратно в подлесок. Но сил-то у него, сами понимаете, нет уже никаких. Сынуля все свои патроны выпустил ни за хрен собачий. Но я-то попал разок. Прямо в брюхо ему вогнал. Ну и оглушил его, понятное дело.

— И чего дальше? — спросил тот, который с газетой. Газету он свернул в трубочку и постукивал ей по колену. — Чего потом? Наверное, по следу за ним пошли. Они же перед тем, как сдохнуть, забираются черт-те куда.

— Нашли его, по следу? — спросил старик, хотя о чем тут вообще спрашивать?

— Ну да. Мы с мальцом пошли по следу. Правда, от сосунка этого, толку не было. Отстает все время, блевать затеял. Олух. — Охранник вспомнил, как все было, и усмехнулся. — Только и может, что пиво лакать и бегать всю ночь, зато потом столько звону — вот, что он, мол, на оленя ходил. Ну, теперь-то будет знать. Ну, короче, идем мы по следу. И след что надо. Кровища на земле, на листьях. Кругом кровища. Никогда не видел, чтобы в олене столько крови было. Понять не могу, как этот зараза еще ноги передвигал.

— Они иногда так и уходят, — сказал тот, что с газетой. — Забираются черт-те куда — там и дохнут.

— Я отругал своего засранца за такую стрельбу, он в ответ окрысился, тогда я навесил ему от души. Вот сюда, — охранник ткнул себе в голову позади виска и ухмыльнулся. — Надавал ему по ушам, засранцу такому, черт бы его побрал. Молодой еще. Это ему только на пользу. В общем, темно уже стало, следа не видно, да и куда с этим недомерком, если его через каждые два шага блевать тянет.

— Ну, теперь этот олень точно койотам достанется, — сказал тот, что с газетой. — Койотам, воронам и стервятникам.

Он опять развернул газету, разгладил ее и отложил в сторону. Снова положил ногу на ногу. Оглядел всех и покачал головой.

Старик сидел, развернувшись к окну, и смотрел на улицу. Потом прикурил сигарету.

— Получается, что так, — сказал охранник. — Жалко, конечно. Здоровый такой, матерый сукин сын. Так что, отвечая на твой вопрос, Билл, — я и подстрелил оленя, и нет. Но оленина у нас все-таки была. Оказывается, папаша в это время добыл молодого бычка. И даже припер его в лагерь, подвесил, освежевал по-шустрому, горловину, печень там, сердце, почки, всё завернул в вощанку и прибрал в схрон. Молодой такой оленёк. Но старикан был доволен.

Охранник оглядел парикмахерскую, словно пытался еще что-нибудь вспомнить. Потом взял свою зубочистку и сунул ее обратно в рот.

Старик вынул изо рта сигарету и повернулся к охраннику. Вздохнув, сказал:

— Ты сейчас не стричься должен, а ходить по лесу и искать того оленя.

— Ты еще мне указывать будешь, — огрызнулся охранник. — Старый пердун. Иди ты.

— Сам иди, — сказал старик.

— Ребята, прекращайте. Вы у меня в парикмахерской, — вмешался парикмахер.

— Это тебе надо бы по ушам надавать, — добавил старик.

— А ты, попробуй, — предложил охранник.

— Чарльз, — сказал парикмахер.

Он положил ножницы и расческу на столик и опустил руки мне на плечи, словно боялся, что я тоже вот-вот вскочу со стула.

— Альберт, я уже не первый год стригу Чарльза, да и сына его тоже. Давайте закроем эту тему.

Парикмахер посмотрел на одного, потом на другого, и руки его по-прежнему лежали у меня на плечах.

— А вы выйдите на улицу, — оживился тот, который с газетой, явно надеясь на продолжение.

— Хватит, — сказал парикмахер. — Чарльз, я не хочу больше об этом слышать. Альберт, вы следующий на очереди. И вот еще что, — он повернулся к человеку с газетой. — Я вас не слишком хорошо знаю, мистер, но лучше бы вам не встревать.

Охранник поднялся со словами:

— Постригусь как-нибудь в другой раз. Сегодня компания подобралась не очень.

После чего вышел и хлопнул дверью.

Старик снова закурил. Он выглянул в окно. Потом стал рассматривать что-то на тыльной стороне ладони. Потом встал и надел шляпу.

— Извини, Билл, — сказал он. — Мне, вообще-то, не к спеху.

— Ладно, договорились, Альберт, — отозвался парикмахер.

Когда старик вышел, парикмахер подошел к окну и проводил его взглядом.

— Альберт и так, одной ногой в гробу, от эмфиземы легких, — сказал парикмахер, не отходя от окна. — Мы когда-то рыбачили вместе. Он на лосося меня натаскал — от и до. Женщины. Вот они-то старика и заездили. Но и характер у него, конечно, лучше от этого не стал. Хотя, если честно, Чарльз сам виноват.

Человеку с газетой всё не сиделось. Он встал и начал ходить по комнате, останавливаясь и внимательно разглядывая каждый предмет: вешалку для шляп, фотографии Билла и его друзей, календарь с картинками на каждый месяц. Он перелистал все страницы. Он даже тщательно изучил парикмахерскую лицензию Билла, висевшую в рамочке на стене. После чего повернулся и выпалил:

— Я тоже пойду, — и с этими словами вышел.

— Так что, достригать вас или нет? — спросил у меня парикмахер, так, словно это я был во всем виноват.


Парикмахер, крутанув кресло, развернул меня лицом к зеркалу. Он обхватил руками мою голову, с обеих сторон, в последний раз наклоняя ее так, как ему надо. А потом сам наклонился ко мне.

Мы оба смотрели в зеркало, и он все держал мою голову.

Я смотрел на свое отражение, он тоже смотрел на меня в зеркале. Может, что и заметил, но ни слова не сказал.

И все расчесывал пальцами мои волосы. Медленно, словно о чем-то задумавшись. Он расчесывал пальцами мои волосы. Нежно, почти любовно.

Это было в Кресент-Сити, в Калифорнии, возле границы с Орегоном. Вскоре я уехал оттуда. Но сегодня мне вспомнился этот городок, Кресент-Сити, и то, как я пытался начать там с женой новую жизнь, и как в то утро, сидя в кресле у парикмахера, все-таки решил оттуда уехать. Мне вспомнилось ощущение покоя, которое я почувствовал, когда закрыл глаза и пальцы парикмахера перебирали мои волосы, и пальцы были такие нежные, а волосы уже начинали отрастать.

Витамины (Перевод О. Адамовой)

У меня была работа, а у Пэтти — нет. Я каждую ночь проводил пару часов в больнице. Это пустячная работа. Я делал кое-что, отмечал карточку на восемь часов, и мы с сестрами отправлялись чего-нибудь выпить. В конце концов, Пэтти тоже захотела работать. Сказала, что работа ей нужна для самоутверждения. Поэтому она начала ходить по квартирам, продавала поливитамины.

Какое-то время она была просто одной из многих девушек, которые ходят по незнакомым кварталам и звонят во все двери. Но сумела продвинуться. Она была сообразительной, хорошо училась в школе. Она была ответственной. И очень быстро получила повышение. Те девушки, у которых все шло не так гладко, оказались под ее началом. Вскоре у нее уже была своя команда и свой небольшой офис в торговом центре. Вот только работавшие на нее девушки, все время менялись. Ведь некоторые отказывались от работы через два дня, и даже иногда — через два часа. Но попадались и такие, у кого получалось неплохо. Они умели продавать витамины. Эти девушки оставались с Пэтти. Они составляли ядро ее команды. Однако и тех, у кого дело не ладилось, было немало.

Девушки, у которых не ладилось, обычно просто исчезали. Не приходили, и все. Если у них были телефоны, то они не клали трубку на рычаг. Не открывали дверь на звонок. Пэтти принимала такие потери близко к сердцу, словно эти девушки были новообращенными, сбившимися с истинного пути. Она винила во всем себя, но потом перестала: их было слишком много, так что она просто вынуждена была справляться с чувством вины.

Бывало, какая-нибудь девушка настолько волновалась, что не могла даже нажать на дверной звонок. Или подойдет к двери, и слова выдавить из себя не может. Или вместо «здравствуйте» выдаст что-нибудь такое, чего нельзя говорить, пока не попадешь в дом. Такие недотепы отказывались работать, брали сумку с образцами, шли к машине и ждали, пока Пэтти и остальные девушки закончат работу. После этого все совещались. Ехали в офис. Ну и пытались словами поддержать друг друга: «Если гора не идет к Магомету, Магомет идет к горе». Или: «Делай что надо, и все будет как надо».

Иногда девушки просто не возвращались «с поля боя», вместе с ними исчезали и образцы товара. Они отправлялись в город и не возвращались. Но им всегда находилась замена. Пэтти завела специальный список, а раз в две-три недели давала небольшую рекламу в «Пеннисэйвер». И девушек становилось все больше. Они шли нескончаемым потоком.

Ядро их команды составляли Пэтти, Донна и Шейла. Пэтти была красавица, а Донна и Шейла, те попроще. Однажды вечером Шейла заявила Пэтти, что любит ее больше всех на свете. Пэтти сказала мне, что она выразилась именно так. Пэтти подвозила Шейлу домой, и они сидели в машине перед ее домом. Пэтти ответила Шейле, что тоже ее любит, что любит всех своих девочек. Но не в том смысле, который имела в виду Шейла. Тогда Шейла дотронулась до ее груди. Пэтти сказала, что отвела ее руку. А после объяснила ей, что это ее не возбуждает. Она сказала, что Шейла и глазом не моргнула, только кивнула, прижала руку Пэтти к губам, и вышла из машины.

* * *
Это произошло под Рождество. Витаминный бизнес шел крайне вяло в те дни, поэтому мы с Пэтти решили устроить вечеринку, чтобы немного поднять настроение. В общем-то идея всем показалась неплохой.

Первой отключилась Шейла: просто упала, мертвецки пьяная и потом проспала несколько часов кряду. Вышла на середину гостиной, постояла минутку, потом вдруг глаза у нее закрылись, ноги подкосились, — и она растягивается на полу прямо со стаканом в руке. И по пути этой рукой задевает кофейный столик. Все это происходит в полной тишине, если не считать грохота столика. Коктейль вылился на ковер. Мы с Пэтти и кем-то еще вынесли ее на заднюю веранду, положили на раскладушку и постарались забыть о ней.

Все здорово напились и разошлись по домам. Пэтти пошла спать. Мне захотелось еще выпить, и я просидел за столом с коктейлем до тех пор, когда за окном начало светлеть. Тут появилась Шейла, и понеслось! Она сказала, что у нее жутко трещит голова, словно кто-то сверлит внутри дрелью. Боль такая ужасная, сказала она, что у нее наверняка теперь начнется косоглазие! Кроме того, она сломала мизинец, это точно. Она показала его мне: палец действительно покраснел. Она обложила нас за то, что мы уложили ее спать в линзах. И какого черта никто об этом даже не вспомнил. Она поднесла палец к глазам и стала рассматривать. Потом потрясла головой. Потом вытянула руку и снова уставилась на свой палец. Как будто не могла никак поверить, что с ней такое произошло. Лицо у нее опухло, волосы растрепались. Она сунула палец под холодную воду.

— Боже! О, Боже! — заорала она, склонившись над раковиной. Но поскольку она подкатывала к Пэтти, признавалась ей в любви, то сочувствия к ней я не испытывал, ни малейшего.

Я пил виски и молоко со льдом. Шейла опиралась о раковину. Она смотрела на меня своими глазками-щелочками. Я отхлебнул немного из стакана. Я не произнес ни слова. Она принялась снова рассказывать мне, как ей плохо. Заявила, что ей нужно к доктору. И что она сейчас разбудит Пэтти. И вообще с нее довольно, она уезжает отсюда, отправляется в Портленд. Вот только сначала попрощается с Пэтти. Она хочет, чтобы Пэтти отвезла ее в больницу, пусть там посмотрят и палец и глаза.

— Я сам отвезу тебя, — сказал я. Мне не хотелось, но делать было нечего.

— Я хочу, чтобы меня отвезла Пэтти, — заупрямилась Шейла.

Здоровой рукой она поддерживала больную, с опухшим мизинцем, раздувшимся до размера карманного фонарика.

— И потом, нам нужно поговорить. Мне нужно сказать ей, что я уезжаю в Портленд. Мне нужно попрощаться с ней.

Я не уступал:

— Думаю, мне придется сказать это за тебя. Она спит.

Но Шейла совсем обнаглела.

— Мы друзья, — сказала она. — Мне нужно поговорить с ней. Мне нужно поговорить с ней лично.

Я покачал головой:

— Я же сказал — она спит.

— Мы друзья и любим друг друга, — уточнила Шейла. — Я должна попрощаться с ней.

И разворачивается к кухонной двери.

Я привстал:

— Сказал же, что отвезу.

— Ты пьян! Ты даже не ложился. — Она снова посмотрела на свой палец: — Проклятье, как это могло случиться?

— Не так уж и пьян, и вполне смогу отвезти тебя в больницу, — сказал я.

— Я не поеду с тобой! — завизжала Шейла.

— Твое дело. Но Пэтти будить не смей, лесбиянка чертова, сучка, — выдал ей я.

— Ублюдок, — ответила она.

Ответила, вышла из кухни, и прямиком к выходу, не зайдя даже в туалет и не умывшись. Я поднялся и посмотрел в окно. Она шла по направлению к улице Евклида. Больше за окном никого не было. Ну конечно, в такую-то рань.

Я добил коктейль и подумал, не выпить ли еще один.

И выпил.

Больше никто Шейлу не видел. По крайней мере, никто из наших людей, торгующих витаминами. Она ушла в сторону улицы Евклида и прочь из нашей жизни.

Позже Пэтти спросила:

— Что случилось с Шейлой?

— Она уехала в Портленд, — ответил я.


Меня заводила Донна, она тоже из «ядра» команды. Во время вечеринки мы танцевали под Дюка Эллингтона. Я прижимался к ней, вдыхал аромат ее волос, сжимал ее талию, когда мы кружили по ковру. Танцевать с ней было потрясающе приятно. Я был единственным парнем на вечеринке, я и семь девушек, остальные шесть танцевали друг с дружкой. В гостиной было на что посмотреть.

Когда я вышел за чем-то на кухню, за мной вошла Донна с пустым стаканом. На кухне в тот момент никого не было, я слегка приобнял ее. Она прижалась ко мне. Стоим, хорошо так обнимаемся.

Донна возьми да скажи:

— Не надо. Не сейчас.

Когда я услышал это «не сейчас», сразу ее отпустил. Мне показалось, это все равно поманить деньгами в банке, до которых не добраться.

Я сидел за столом и вспоминал про то, как мы обнимались, и тут как раз появилась Шейла со своим пальцем.

Я еще некоторое время думал о Донне. Прикончил свой коктейль. Снял трубку с телефона, чтобы не звонили, и направился в спальню. Я разделся и лег рядом с Пэтти. Полежал немного, чтобы расслабиться. Затем принялся за дело. Но она не проснулась. Ну и я после закрыл глаза.

А когда их открыл, была уже вторая половина дня. В постели я был один. В окно хлестал дождь. На подушке Пэтти лежал пончик, а на тумбочке стоял стакан воды. Я еще не протрезвел и ничего не понимал. Помнил только, что сейчас воскресенье и что скоро Рождество. Я съел пончик и выпил воду. Я заснул снова и проснулся, уже когда услышал, как Пэтти пылесосит. Она вошла в спальню и спросила про Шейлу. Тогда-то я и сказал ей, что Шейла уехала в Портленд.


Примерно через неделю после Нового года мы с Пэтти решили выпить. Она только что пришла с работы. Было не так уж поздно, но темно и промозгло. Через два часа мне нужно было уходить на работу. Ну а пока мы пили виски и болтали. Пэтти устала. Она вся погрузилась в уныние и в свой третий коктейль. Никто не покупал витамины. Девушки разбежались, — осталась только Донна и еще Пэм, сравнительно недавно появившаяся девушка, клептоманка. Мы говорили о плохой погоде и о том, сколько надо брать с собой талончиков за парковку, чтобы нормально ездить. Потом стали обсуждать, насколько лучше нам жилось бы, если бы мы переехали в Аризону, или куда-нибудь еще в этом роде.

Я сделал нам еще по стаканчику. Затем выглянул в окно. Идея насчет Аризоны была не так уж плоха.

Пэтти процедила:

— Витамины….

Взяла свой стакан и бросила туда лед.

— Черт побери! В детстве я и представить себе не могла, что буду этим заниматься. Господи, я никогда не думала, что, когда вырасту, буду торговать витаминами. Ходить по квартирам и впаривать людям витамины. Это просто за гранью. В голове не укладывается.

— Я тоже так не думал, детка, — сказал я.

— Вот-вот, — подхватила она. — Ты выразился короче.

— Детка…

— Не сюсюкай. Тяжело, братец. Жизнь нелегкая штука, как ни крути.

Казалось, она что-то обдумывает. Потом Пэтти тряхнула головой, допила коктейль и сказала:

— Мне они уже снятся, эти витамины. Мне нет покоя. Нет никакого покоя! Ты хотя бы, как выйдешь с работы, можешь сразу забыть о ней. Наверняка тебе ни разу не снилось, как ты натираешь полы, или чем ты там еще занимаешься. Когда ты уходишь с этой чертовой работы, дома она тебе не снится! — выкрикнула она. — Ведь так?

— Я не помню — мне вообще ничего не снится, — ответил я. — Я просыпаюсь и ничего не помню. — Я пожал плечами. — Охота мне была следить за тем, что происходит в моей голове, когда я сплю. Мне все равно.

— Так не бывает — тебе снятся сны! — воскликнула Пэтти. — Если даже ты и не помнишь их. Они всем снятся. Если бы тебе не снились сны, ты бы сошел с ума. Я читала об этом. Это отдушина. Люди спят, и им снятся сны. Иначе они сойдут с ума. Но когда сплю я, мне снятся витамины. Ты понимаешь, о чем я говорю? — она пристально на меня посмотрела.

— И да и нет, — ответил я.

Это был непростой вопрос.

— Мне снится, как я продаю витамины, — продолжила она. — Я их продаю, потом они мне снятся… получается, что я торгую витаминами круглые сутки. Боже, разве это жизнь?

Она допила коктейль.

— А как Пэм поживает? — спросил я. — Все еще подворовывает? — Мне хотелось сменить тему, но ничего лучше я придумать не смог.

— Черт, — сказала Пэтти. И покачала головой. Мы стали слушать шум дождя.

— Никто не продает витамины, — снова заговорила Пэтти. И схватила стакан, но он был пуст. — Никто не покупает витамины. Вот что я пытаюсь тебе сказать. Ты меня слышишь?

Я поднялся, чтобы налить нам еще.

— А у Донны как дела? — спросил я. А сам читаю этикетку на бутылке, жду.

Пэтти сказала:

— Ей удалось продать немного позавчера. Это все. Это все, чего мы добились на этой неделе. Не удивлюсь, если она уйдет. Я не буду в претензии. — Так и сказала. — Будь я на ее месте, точно бы ушла. Но если она уйдет, то что будет? Тогда я опять вернусь к тому, с чего начинала, вот что будет. Опять все с нуля. Середина зимы, люди кругом по всей стране болеют, умирают, но никому и в голову не приходит купить витамины. Я и сама уже вся больная, полная чертовщина.

— Что с тобой, детка? — я поставил стаканы на стол и сел. Она продолжала, словно я ничего и не сказал. А, может, так оно и было.

— Единственный мой клиент — я сама, — сказала она. — Мне все кажется, что эти витамины полезны для кожи. Как тебе моя кожа? Интересно, бывает ли передозировка витаминов? Я уже дошла до того, что в сортир не могу сходить по-человечески.

— Детка… — сказал я.

Но она продолжала:

— Тебя не волнует, принимаю я витамины, не принимаю… Вот в чем дело. Тебя вообще ничего не волнует. У меня сегодня, когда лил дождь, сломался дворник, я чуть не попала в аварию, — остановилась в последний момент.

Мы все пили и говорили, до самого моего ухода, в смысле, на работу. Пэтти собиралась, если, конечно, не заснет, поваляться в ванной.

— Засыпаю на ходу, — сказала она. — Витамины. Витамины — это для нас все, — сказала она. Она осмотрела кухню, заглянула в свой пустой стакан. Ее развезло, но она разрешила мне поцеловать себя. Затем я отправился на работу.


Было одно местечко, куда я захаживал после работы. Я начал ходить туда ради музыки, ну и к тому же там можно было пропустить стаканчик, когда все вокруг закрывалось. Место называлось «Офф-Бродвей». Это было негритянское заведение, неподалеку от негритянского квартала. Заправлял там негр Хаки. Посетители собирались здесь обычно уже тогда, когда в других местах прекращалось обслуживание. Заказывали они чаще всего «местные» напитки — то есть кока-колу с убойной дозой виски, — или проносили с собой напитки под полой пальто, заказывали колу с виски, а выпив его, смешивали свои коктейли.

Бывало и такое, что один негр бил другого бутылкой по голове. Говорили, что как-то один чувак подкрался к другому в сортире и перерезал ему горло, пока у того руки были заняты. Но лично при мне ничего подобного не случалось. Ничего, с чем не справился бы Хаки. Хаки был здоровенным негром с бритой башкой, которая блестела в свете флюоресцентных ламп. Он носил гавайские рубашки навыпуск. Мне кажется, у него что-то было вшито в ремень. Что-то такое, наверное, тяжеленькое. Стоило кому-то разбушеваться, Хаки подходил к нему, клал руку на плечо и говорил пару ласковых. И все. Вот уже много месяцев я регулярно захаживал в это местечко. Мне льстило, что Хаки разговаривает со мной, интересуется: «Как дела, дружище?», или: «Дружище, сто лет тебя не видел».

Вот туда, в «Офф-Бродвей», я и пригласил Донну на свидание. На наше единственное свидание.


Я вышел из больницы сразу после двенадцати. Ночь была ясная, и на небе появились звезды. У меня до сих пор гудело в голове от виски, которое мы выпили с Пэтти. Тем не менее, я собирался выпить еще что-нибудь по дороге домой. Машина Донны стояла рядом с моей, и Донна сидела внутри — курила. Я вспомнил, как мы обнимались на кухне, и как она сказала: «Не сейчас».

Она опустила стекло и стряхнула пепел с сигареты.

— Я не могла уснуть, — сказала она. — Одолели всякие мысли, и я не могла уснуть.

— Донна. Рад тебя видеть, — сказал я.

— Не знаю, что со мной…

— Хочешь пойти что-нибудь выпить? — спросил я.

— Пэтти ведь моя подруга, — продолжила она.

— И моя тоже, — напомнил я. — Пойдем.

— Просто чтоб ты знал, — добавила она.

— Есть неплохое местечко. Негритянское. У них музыка. Можем пропустить по стаканчику и послушать музыку.

— Ты отвезешь меня? — спросила Донна.

— Подвинься, — сказал я.

Она тут же принялась говорить про витамины: дела идут плохо, продажи упали, интерес к рынку витаминов пропал.

Потом сказала:

— Мне так стыдно перед Пэтти. Она моя лучшая подруга и пытается как-то все наладить. Но, возможно, мне все же придется уйти. Это между нами. Поклянись! Пойми, нужно что-то есть. Платить за квартиру. Мне нужно новое пальто и новые туфли. Ну и что мне эти витамины, а? — спросила Донна. — Я очень сомневаюсь, что витамины — это то, что сейчас требуется. Пэтти я пока ничего пока не говорила. Я же тебе сказала, что пока еще только думаю.

Донна положила руку рядом с моей ногой. Я опустил руку и сжал ее пальцы. Она сжала мои. Затем убрала руку и надавила на зажигалку; прикурив, положила руку обратно.

— Главное, очень не хочется расстраивать Пэтти. Ты понимаешь, что я имею в виду? Мы были командой.

Она поднесла свою сигарету к моим губам:

— Я знаю, ты куришь другие, — сказала она, — но ты попробуй, давай.

Я въехал на парковку у «Офф-Бродвей». Три негра стояли возле старого «крайслера» с треснувшим лобовым стеклом. Просто стояли и потягивали что-то из бутылок. Они оглядели нас. Я вылез из машины и обошел ее, чтобы открыть дверь Донне. Потом проверил, все ли двери закрыты, взял Донну за руку, и мы вышли на улицу. Негры пили и смотрели на нас.

Я спросил:

— Ты ведь не собираешься переезжать в Портленд?

Мы шли по тротуару, я обнял ее за талию.

— Я ничего не знаю про Портленд. Мне никогда и в голову не приходило, чтобы вдруг туда сорваться.

В передней половине «Офф-Бродвей» находились обычное кафе и бар. Несколько негров сидели за стойкой, и еще несколько расставляли тарелки с едой на столах, покрытых красными клеенками. Мы прошли через помещение кафе в большую заднюю комнату. Там была длинная стойка, кабинки вдоль стены и сцена, где располагались музыканты. Перед сценой было нечто вроде танцпола. Бары и ночные клубы еще работали, поэтому народу было пока немного. Я помог Донне снять пальто. Мы заняли кабинку и положили сигареты на столик. К нам подошла чернокожая официантка, Ханна. Мы обменялись с ней кивками. Она посмотрела на Донну. Я заказал два виски с колой и решил, что все хорошо.

Когда нам принесли напитки, я заплатил, мы сделали по глотку и начали обниматься. Мы обнимались, тискались, гладили друг друга. Донна постоянно останавливалась, откидывалась назад, легонько меня отталкивала, затем хватала меня за запястья. Она смотрела мне в глаза. Затем ее глаза закрывались, и мы снова начинали целоваться. Скоро народу поприбавилось. Мы перестали целоваться, но я по-прежнему обнимал ее. Она положила руку мне на ногу. Двое трубачей-негров и белый барабанщик начали что-то наигрывать. Я подумал, что нам с Донной стоит еще выпить и послушать музыку. А потом уйти и отправиться к ней домой, чтобы довести дело до конца.

Я как раз заказал Ханне еще два коктейля, когда этот черный, Бенни, подошел к нам с еще одним черным, здоровым таким и при полном параде. У здорового были красные глаза, и одет он был в костюм-тройку в тонкую полоску. На нем была розовая рубашка, галстук, пальто, фетровая шляпа — словом, все как полагается.

— Как тут мой друг? — сказал Бенни.

Сказал и протянул мне руку для рукопожатия. Мы с ним иногда разговаривали. Бенни знал, что мне нравится здешняя музыка, и всегда подходил поболтать. Он любил обсуждать Джонни Ходжеса и рассказывать, как он подыгрывал Джонни на саксе. Он любил завернуть что-нибудь вроде: «Когда мы с Джонни выступали в Мейсон-сити…».

— Привет, Бенни, — сказал я.

— Я хочу познакомить вас с Нельсоном, — сказал Бенни. — Он только сегодня вернулся из Вьетнама. Сегодня утром. Онпришел послушать что-нибудь приличное. На всякий случай он даже надел танцевальные туфли. — Бенни посмотрел на Нельсона и кивнул: — Это Нельсон.

Я взглянул на блестящие ботинки Нельсона, затем на самого Нельсона. Казалось, он хочет понять, откуда я. Он изучал меня. Затем криво усмехнулся, обнажив зубы.

— Это Донна, — представил я. — Донна, это Бенни, а это Нельсон. Нельсон, это Донна.

— Привет, девочка, — сказал Нельсон, и Донна ответила: — Привет, Нельсон. Привет, Бенни.

— Можно мы тут у вас присядем, ребята? — спросил Бенни. — Вы как, не против?

— Конечно, нет, — сказал я. Хотя предпочел бы, чтобы они нашли себе другое место.

— Мы не собираемся тут засиживаться, — объяснил я. — Только допьем коктейли, и все.

— Знаю, знаю, приятель, — сказал Бенни. Он сел напротив меня, а Нельсон расположился в глубине кабинки. — Неотложные дела, и еще мало ли куда надо зайти. Да сэр, Бенни знает, — сказал Бенни и подмигнул.

Нельсон посмотрел на сидящую напротив Донну. Потом снял шляпу. И стал вертеть ее в своих ручищах, казалось, он что-то высматривает на полях. Затем освободил на столе место для шляпы. Снова поднял взгляд на Донну. Ухмыльнулся и расправил плечи. Он расправлял их чуть ли не каждые пять минут. Как будто очень устал таскать на себе все эти мускулы.

— Уверен, это твой хороший друг, — сказал Нельсон Донне.

— Очень хороший, — сказала Донна.

Подошла Ханна. Бенни заказал два стакана виски с колой. Ханна ушла, и Нельсон вытащил из-под полы пальто пинту виски.

— Хорошие друзья, — сказал Нельсон. — По-настоящему хорошие друзья. — Он отвинтил крышку на бутылке.

— Осторожно, Нельсон, — предупредил Бенни. — Смотри, чтобы никто не видел. Нельсон только что с самолета из Вьетнама, — пояснил Бенни.

Нельсон поднял бутылку и отхлебнул виски. Завинтил крышку, положил бутылку на стол и накрыл сверху шляпой. — По-настоящему хорошие друзья, — повторил он.

Бенни посмотрел на меня и закатил глаза. Но он и сам тоже был под градусом.

— Мне надо прийти в себя, — сказал мне Бенни. Он опустошил оба стакана, опустил сначала один, потом другой под стол и налил виски. Убрал бутылку в карман пальто, приговаривая:

— Парень, мне месяц не удавалось промочить горло. И вот теперь удалось.

Мы все сидели в кабинке, стаканы перед нами, шляпа Нельсона на столе.

— Ты, — обратился ко мне Нельсон, — у тебя ведь есть кто-то еще, да? Эта красивая женщина, она тебе не жена. Я знаю. Но вы с ней по-настоящему хорошие друзья. Ну что, я прав?

Я отпил немного из стакана, но не почувствовал вкуса виски. Я вообще ничего не почувствовал.

— Все то дерьмо, которое мы по телевизору видим про Вьетнам, это правда? — спросил я.

Красные глаза Нельсона снова остановились на мне. Он объявил:

— Я что хочу сказать, ты знаешь, где твоя жена? Уверен, она сейчас с каким-нибудь франтом, хватает его за соски, держит за руку, пока ты тут радуешься жизни со своей хорошей подругой. Уверен, у нее тоже есть хороший друг.

— Нельсон! — прикрикнул Бенни.

— А я что, я ничего, — ответил тот.

Тогда Бенни сказал:

— Нельсон, давай оставим людей в покое. В другой кабинке есть еще кое-кто — помнишь, я тебе говорил? Нельсон только сегодня утром с самолета, — Бенни вроде как извинялся.

— Уверен, я знаю, о чем ты думаешь, — продолжал вещать Нельсон. — Уверен, ты думаешь: «Здоровенный пьяный негр, и что мне с ним делать? Может, еще и жопу ему подтереть?» Так ты думаешь?

Я огляделся. Я увидел Хаки, который стоял возле сцены, музыкантов за его спиной, которые что-то играли. Кто-то вышел танцевать. Мне показалось, что Хаки смотрит прямо на меня, но если и смотрел, то сейчас уже отвернулся.

— Ну что ты молчишь? — сказал Нельсон. — Я ведь нарочно тебя дразню. Как вернулся из Вьетнама, никого еще не дразнил с тех пор. А там я дразнил косоглазых.

Он снова ухмыльнулся, огромные губы раздвинулись. Потом он перестал ухмыляться и просто уставился на меня.

— Покажи им ухо, — предложил Бенни, ставя на стол свой стакан. — Нельсон отрезал ухо у одного из этих маленьких выскочек, — добавил Бенни. — Он носит его с собой. Покажи им, Нельсон.

Нельсон все смотрел и смотрел. Потом принялся рыться в карманах пальто. Он достал что-то из одного кармана. Это были ключи и таблетки от кашля.

Донна сказала:

— Я не хочу видеть никакое ухо. Фу. Фу-у-у. Боже!

Она посмотрела на меня.

— Нам нужно идти, — сказал я.

Нельсон все ощупывал свои карманы. Он достал из внутреннего кармана пиджака бумажник и положил на стол. Потом его погладил.

— Там пять сотен. Слушай сюда, — сказал он Донне. — Я даю тебе две. Заметано? Я даю тебе две сотни, за минет. Такой, как его жена делает сейчас какому-нибудь крепкому парню. Слышишь меня? Пока он здесь задирает тебе юбку, она лижет чей-то болт, так и знай. Все по-честному. Вот! — он вытащил уголки купюр из бумажника. — Ладно, черт с вами, вот еще сотня для твоего хорошего друга, чтобы он тут не скучал. Тебе и делать-то ничего не нужно, — обратился Нельсон ко мне. — Будешь сидеть здесь, пить свое пойло и слушать музыку. Хорошую музыку. Я и эта женщина выходим вместе, как хорошие друзья. И потом она возвращается одна. Раз-два — и она снова тут с тобой.

— Нельсон, — вмешался Бенни. — Ну что ты такое говоришь, а, Нельсон?

Нельсон ухмыльнулся:

— Я уже все сказал.

Он, наконец, нашел то, что искал. Это был серебряный портсигар.

Он открыл его. Я заглянул внутрь. Ухо лежало на ватной подушечке. Напоминало сушеный гриб. Но это было настоящее ухо, и оно было прикреплено к цепочке для ключей.

— Боже! — воскликнула Донна. — Ф-у-у-у!

— Стоящая вещь, правда? — спросил Нельсон. Он смотрел на Донну.

— Нет! Пошел в ты жопу, — выпалила Донна.

— Девочка… — пробормотал Нельсон.

— Нельсон… — позвал я. И красные глаза Нельсона теперь смотрели на меня. Он отодвинул шляпу и кошелек, и портсигар тоже.

— Что ты хочешь? — спросил Нельсон. — Проси, что хочешь.


Хаки положил одну руку на мое плечо, вторую на плечо Бенни. Он наклонился над столом, его голова засверкала в свете ламп.

— Как дела, ребята? Веселитесь?

— Все в порядке, Хаки, — сказал Бенни. — Все путем. Эти ребята собирались уходить. А мы с Нельсоном еще посидим — послушаем музыку.

— Вот и хорошо, — сказал Хаки. — Чтобы ребята были довольны — это для меня самое главное.

Он оглядел нашу кабинку. Он посмотрел на бумажник Нельсона и на портсигар, лежавший рядом. Он увидел ухо.

— Настоящее ухо? — спросил Хаки.

— Настоящее, — ответил Бенни. — Покажи ему это ухо, Нельсон. Нельсон только что с самолета из Вьетнама, оттуда он привез это ухо. Это ухо объехало полмира, прежде чем оказалось вот на этом столе. Покажи ему Нельсон, — сказал Бенни.

Нельсон взял портсигар и передал его Хаки.

Хаки стал разглядывать ухо. Он вытащил цепочку и покачал ухо, поднеся его к самому лицу. И смотрел, как оно болтается.

— Мне рассказывали о таких вот высушенных ушах, членах и прочих штуковинах.

— Я отрезал его у одного косоглазого, — объяснил Нельсон. — Он больше все равно ничего им не слышал. Решил прихватить сувенир на память.

Хаки повернул ухо другой стороной.

Мы с Донной стали выбираться из кабинки.

— Девочка, не уходи, — сказал Нельсон.

— Нельсон, — одернул его Бенни.

Хаки перевел взгляд на Нельсона. Я стоял возле кабинки, держа в руках пальто Донны. Ноги меня не слушались.


— И ты уйдешь с этим сутенером! — рявкнул Нельсон, — позволишь ему наслаждаться твоими прелестями! Ну погодите! Я вам еще устрою…

Мы двинулись прочь. На нас все глазели.

Я услышал, как Бенни говорит:

— Нельсон только сегодня утром с самолета из Вьетнама. Мы пили весь день. Мы никогда еще столько не пили. Но вести себя будем прилично, Хаки.

Нельсон вопил что-то, перекрикивая музыку. Я разобрал пару фраз:

— Это не приведет ни к чему хорошему! Что бы ты ни делал, это ни приведет ни к чему хорошему!

Что он потом кричал, я уже не расслышал. Музыка смолкла, и снова заиграла. Мы не оглядывались. Мы продолжали идти. Мы вышли на улицу.


Я открыл перед ней дверцу. Я двинулся назад, к больнице. Донна молча сидела рядом. Потом закурила сигарету, но по-прежнему молчала.

Я попытался найти какие-нибудь слова:

— Послушай, Донна, не переживай, не надо. Прости, что так получилось.

— Мне бы они пригодились, эти деньги, — сказала Донна. — Вот о чем я думаю.

Я продолжал вести машину и не смотрел на нее.

— Правда, — сказала она. — Мне бы пригодились эти деньги. — Она встряхнула головой. — Даже не знаю, — пробормотала она. И, опустив голову, заплакала.

— Не плачь, — попросил я.

— Я не пойду завтра на работу, точнее сегодня, и плевать на будильник, пусть звонит, — сказала она. — Я пас. Я уезжаю из города. А все, что там произошло… это был мне знак. — Донна нажала на зажигалку и подождала, пока она раскочегарится.

Я припарковался рядом со своей машиной и заглушил двигатель. Потом я посмотрел в зеркало заднего обзора, смутно предчувствуя, что сейчас снова увижу старый «крайслер», — как он припарковывается за мной, и сидит в нем Нельсон… Я с минуту не выпускал руль из рук, затем положил их на колени. Мне не хотелось к ней прикасаться. Наши объятия на кухне и поцелуи в «Офф-Бродвей» — все закончилось.

Я спросил:

— Что ты собираешься делать?

Хотя мне было все равно. Если бы она умерла вдруг от сердечного приступа, меня бы это не тронуло.

— Может быть, поеду в Портленд, — ответила она. — Наверное, в нем что-то есть, в этом Портленде. О нем одном только и слышно последнее время. Портленд в центре внимания. Портленд то, Портленд се. Портленд такой же город, как любой другой. Они все одинаковые.

— Донна, — сказал я, — я лучше пойду.

Я отстегнулся, приоткрыл дверцу, и в салоне зажегся свет.

— Выключи ты этот свет ради бога!

Я торопливо выбрался.

— Спокойной ночи, Донна, — сказал я.

Но она смотрела на приборную панель. Я завел свою машину и включил фары. Переключил скорость и дал газу.


Я налил виски, отпил немного и взял стакан с собой в ванную. Я почистил зубы. Потом открыл аптечку. Пэтти крикнула что-то из спальни. Она открыла дверь ванной. Она была одета. Видимо, так и спала одетая.

— Который час? — завопила она. — Я проспала! Господи, боже! И ты меня не разбудил, черт бы тебя побрал!

Она была в ярости. Она стояла в дверях полностью одетая. И, видимо, собралась бежать на работу. Но у нее в руках не было чемоданчика с образцами и с витаминами. Ей просто приснился дурной сон. Она помотала головой из стороны в сторону.

С меня было довольно на эту ночь.

— Иди спать, детка. Я кое-что ищу, — сказал я.

Я что-то неловко задел. Все летело в раковину.

— Где аспирин? — спросил я.

Из аптечки посыпались еще какие-то пузырьки. Мне было все равно. Все летело в раковину.

Осторожно (Перевод Г. Дашевского)

После бесконечных разговоров — которые Инес, его жена, называла «прояснением ситуации» — Ллойд из их общего дома съехал к себе на квартиру. У него было две комнаты с ванной на верхнем этаже трехэтажного дома. В комнатах потолок был резко скошен. Ходя по квартире, он пригибал голову. Приходилось наклоняться, чтобы посмотреть в окно, а, ложась в постель и вставая, следить, как бы не удариться. Ключей было два. С одним он входил в дом. По нескольким ступеням всходил на лестничную площадку перед дверью хозяйки. Потом поднимался еще на один пролет к двери своей комнаты и вставлял в замок второй ключ.

Однажды днем, возвращаясь к себе и неся в рюкзаке три бутылки шампанского «Андре» и кусок ветчины, он остановился на площадке и заглянул в гостиную хозяйки. Старуха лежала на ковре лицом вверх. Она, казалось, спала. Вдруг он подумал, не умерла ли она. Но телевизор работал, и он решил считать, что она спит. Он не знал, как к этому отнестись. Перекинул рюкзак с одного плеча на другое. Тут женщина кашлянула, придвинула левую руку к груди и снова замерла. Ллойд поднялся по лестнице и отпер свою дверь. Ближе к вечеру того же дня, выглянув из кухонного окна, Ллойд увидел старуху во дворе — в соломенной шляпе, с прижатой к груди рукой. Из маленькой лейки она поливала анютины глазки.

На кухне стоял холодильник, совмещенный с плитой, — крохотная конструкция, втиснутая между стеной и раковиной. Чтобы достать что-нибудь из холодильника, приходилось нагибаться, чуть ли не вставать на колени. Но это было не важно — он мало что там хранил, кроме сока, ветчины и шампанского. У плиты было две горелки. Он постоянно кипятил воду в кастрюльке и заваривал растворимый кофе. Но выпадали дни, когда он вообще не пил кофе — забывал, или просто не хотелось. Однажды утром он проснулся и сразу набросился на пончики и шампанское. Было время, несколько лет назад, когда он бы расхохотался над таким завтраком. А теперь он не увидел здесь ничего странного. Более того, он вообще об этом не задумывался, пока не лег в постель и не попытался вспомнить все, что делал за день, начиная с самого утра. Сначала он не смог вспомнить ничего примечательного. Потом вспомнил, как ел пончики и пил шампанское. Было время, когда он счел бы такой завтрак затеей слегка диковатой, о которой стоило бы рассказать приятелям. А теперь, чем больше он об этом думал, тем яснее понимал, что ничего интересного здесь нету. Да, он позавтракал пончиками с шампанским. И что?

В гостиной стояли обеденный стол, диванчик, мягкое кресло и телевизор на журнальном столике. За электричество платил не он, и даже сам телевизор был хозяйский, так что он часто оставлял его включенным на целые сутки. Но звук он включал, только если начиналось что-то интересное. Телефона не было; но для него это не было минусом. Ему не хотелось телефона. В спальне стояли двуспальная кровать, тумбочка, комод; при спальне была ванная.

В тот единственный раз, когда к нему пришла Инес, было одиннадцать утра. Он уже две недели как переехал и все думал, заглянет она или нет. Но при этом он пытался бросить пить, и поэтому был скорее рад, что один. Он дал это понять вполне ясно — ему нужнее всего остаться одному. В тот день, когда она пришла, он лежал на диване в пижаме и бил себя кулаком в правый висок. Прежде чем ударить в очередной раз, он услышал снизу, с площадки, голоса. Он узнал голос жены. Звук его был похож на ропот далекой толпы, но он понял, что это Инес и что пришла она не просто так. Он еще раз ткнул кулаком в висок и встал с дивана.

Проснувшись этим утром, он обнаружил, что правое ухо забито серой. Все звуки стали неотчетливыми, и он словно утратил чувство равновесия. Весь последний час он пролежал на диване, то отчаянно трудясь над оглохшим ухом, то колотя себя по голове. Время от времени он массировал ушной хрящ или дергал за мочку. А потом снова яростно рылся мизинцем в глубине уха и раскрывал рот, как будто зевая. Он испробовал все, что только мог придумать, и уже был близок к отчаянию. Голоса внизу прервали свое бормотание. Он крепко стукнул по голове и допил стакан шампанского. Выключил телевизор, поставил стакан в раковину. Взял с сушки бутылку из-под шампанского, перенес ее в ванную и поставил под унитаз. И тогда пошел открывать дверь.

— Привет, Ллойд, — сказала Инес. Она не улыбнулась. Она стояла в проеме в ярком весеннем наряде. Раньше он не видел этого платья. Она держала холщовую сумочку с пришитыми с обеих сторон подсолнухами. Этой сумочки он тоже раньше не видел.

— Не думала, что ты меня услышишь, — сказала она. — Думала, ты ушел или еще что-нибудь. Но эта женщина внизу — как ее звать? Миссис Мэтьюз? — она сказала, ты у себя.

— Я тебя слышал, — ответил Ллойд. — Но еле-еле. — Он подтянул пижаму и провел рукой по волосам. — Вообще-то, я в жутком состоянии. Проходи.

— Уже одиннадцать часов, — сказала она. Вошла в комнату и захлопнула за собой дверь. Она вела себя так, словно не услышала его слов. Может быть, и в самом деле не услышала.

— Я знаю, который час, — сказал он. — Я уже давно встал. Я встал в восемь утра. Я уже посмотрел кусок «Этого дня». Но сейчас я просто рехнусь из-за одной вещи. У меня ухо забилось. Такое уже было, помнишь? Мы жили еще у китайской кулинарии. Где дети нашли того бульдога с обрывком цепи. Мне пришлось пойти к доктору и промыть уши. Конечно, ты помнишь. Ты меня отвезла, и мы еще долго ждали. Так вот, сейчас то же самое. То есть так же плохо. Только теперь я не могу пойти к доктору. Потому что у меня нет доктора. Я сейчас свихнусь, Инес. Я готов отрубить себе голову.

Он сел на один конец дивана, а она села на другой. Но диван был маленький, и они все равно оказались близко друг к другу. Они сидели так близко, что он мог бы, протянув руку, дотронуться до ее колена. Но он не дотронулся. Она оглядела комнату и снова уставилась на него. Он знал, что небрит и нечесан. Но она была его женой и знала о нем все, что только можно было знать.

— Чем ты уже пробовал? — спросила она. Она раскрыла сумочку и вынула сигарету. — Я имею в виду, какими средствами?

— Что ты сказала? — Он повернулся к ней левым ухом. — Инес, клянусь, я не преувеличиваю. Я говорю как будто внутри бочки. В голове гремит. И слышу я тоже плохо. Твои слова до меня доходят как по водопроводу.

— У тебя есть ватные палочки или растительное масло?

— Голубушка, мне не до шуток, — сказал он. — Нет у меня никаких палочек и никакого масла.

— Если бы у нас было масло, я бы его подогрела и накапала тебе в ухо. Моя мать так делала, — сказала она. — Там бы внутри все размягчилось.

Он потряс головой. Казалось, в голове плещет какая-то жидкость. Такое же чувство было, когда он плавал в городском бассейне и выныривал с ушами, полными воды. Но тогда вытряхнуть воду было нетрудно. Нужно было только набрать полные легкие воздуха, закрыть рот и зажать нос. После этого он надувал щеки так, что воздух давил на уши изнутри. В ушах хлопало, и несколько секунд он наслаждался тем, как вода вытекает из ушей и капает на плечи. И тогда он выпрыгивал из бассейна.

Инес докурила сигарету.

— Ллойд, нам есть о чем поговорить. Но боюсь, придется все делать по порядку. Садись на стул. Не на этот стул, а который в кухне! Там мы сможем немного прояснить ситуацию.

Он снова стукнул себя по голове. Потом сел на стул. Она подошла и встала сзади. Потрогала его волосы. Потом убрала ему волосы с ушей. Он потянулся к ее руке, но она ее отдернула.

— В каком, ты говоришь, ухе? — спросила она.

— В правом, — ответил он. — В правом ухе.

— Во-первых, — сказала она, — сиди вот так и не двигайся. Я найду шпильку и салфетку. Попробую забраться туда. Может быть, все и получится.

Он встревожился при мысли, что она засунет ему в ухо шпильку. Он сказал ей об этом.

— Что? — переспросила она. — Господи, я тоже тебя не слышу. Может, это заразно.

— Когда я был маленьким, в школе, — сказал Ллойд, — у нас были уроки здоровья. Их вела медсестра. И она говорила, чтобы ничего меньше, чем локоть, мы никогда в ухо не совали.

Он смутно помнил плакат с подробной схемой уха, со сложной системой каналов, проходов и стенок.

— Конкретно с такой проблемой твоя медсестра не сталкивалась, — сказала Инес. — В общем, надо попробовать хоть что-нибудь. Сперва попробуем это. Не выйдет одно, попробуем другое. Жизнь так ведь и устроена, правда?

— Ты на что-то намекаешь? — спросил Ллойд.

— Я ни на что не намекаю. Но ты волен думать что тебе угодно. Это же свободная страна, — сказала она. — Так, теперь я подготовлю все что нужно, а ты сиди тут.

Она порылась в сумочке, но не нашла того, что искала. Она вывернула сумочку на диван.

— Ни единой шпильки, — сказала она. — Черт.

Но эти слова она словно говорила из другой комнаты. Даже словно он только воображал, что она их говорит. Когда-то, очень давно, они чувствовали, что телепатически читают мысли друг друга. Они могли друг за друга заканчивать фразы.

Она достала маникюрные ножницы, повозилась с ними минуту, и он увидел, что инструмент раздвоился у нее в руках. Теперь из ножниц торчала пилка. Словно она держала в руке небольшой кинжальчик.

— Вот это ты хочешь сунуть мне в ухо? — спросил он.

— А у тебя есть другие идеи? — сказала она. — Или это, или уж не знаю что. Может, у тебя есть карандаш? Или штопор где-нибудь завалялся? — сказала она и засмеялась. — Не бойся, Ллойд, я тебя не пораню. Я же сказала, что буду очень осторожна. Просто оставайся на месте, а я поищу салфетку и сделаю тампон.

Она пошла в ванную. Он сидел на кухонном стуле. Он начал обдумывать то, что должен ей сказать. Он хотел ей сказать, что перешел исключительно на шампанское. Он хотел сказать, что и дозу шампанского уже понемногу снижает. Что переход на полную трезвость — уже вопрос только времени. Но когда она вернулась в комнату, так и не смог ничего сказать. Он не знал, откуда начать. Она не смотрела в его сторону. Выудила сигарету из груды вещей, которые вывалила из сумки на диван. Прикурила от зажигалки и встала у окна, выходившего на улицу. Она что-то сказала, но он не разобрал слов. Когда она умолкла, он ее не переспросил. Что бы она ни сказала, ему не хотелось, чтобы она это повторяла. Она потушила сигарету. Но продолжала стоять у окна, наклонившись к стеклу, почти касаясь головой скошенного потолка.

— Инес, — позвал он.

Она обернулась и подошла. Он увидел салфетку, обмотанную вокруг пилки.

— Поверни голову и держи ее вот так, — велела она. — Да, вот так. Теперь сиди и не шевелись. Не шевелись, — повторила она.

— Осторожно, — сказал он. — Ради бога.

Она не ответила.

— Прошу тебя, — сказал он. И больше ничего уже не говорил. Ему было страшно. Закрыв глаза и задержав дыхание, он ощущал, как пилка ввинчивается внутрь уха и его зондирует. Ему казалось, что сердце вот-вот остановится. Затем она продвинула пилку чуть глубже и начала водить лезвием вперед и назад, разрыхляя то, что было внутри. В глубине уха он вдруг услышал резкий писк.

— Ай! — вырвалось у него.

— Задела? — Она вынула пилку из его уха и отступила на шаг. — Есть какая-то разница, Ллойд?

Он поднес руки к ушам и наклонил голову.

— Нет, все то же самое, — сказал он.

Она посмотрела на него и прикусила губу.

— Дай я схожу в ванную, — сказал он. — Прежде чем продолжать, мне нужно сходить в ванную.

— Иди, иди, — сказала Инес. — А я спущусь к хозяйке и спрошу у нее масла, что ли. А может, у нее и ватные палочки есть. Странно, что я не сообразила сразу. У нее спросить.

— Отличная идея, — сказал он. — А я пошел в ванную.

В дверях она остановилась и посмотрела на него, а потом открыла дверь и вышла. Он прошел через гостиную в спальню и открыл дверь ванной. Просунул руку за унитаз и достал бутылку шампанского. Сделал большой глоток. Шампанское было теплым, но пошло легко. Он отпил еще. Сначала он действительно считал, что сможет не бросать пить, если перейдет на одно только шампанское. Но очень быстро обнаружилось, что он выпивает три или четыре бутылки за день. Он понимал, что должен побыстрее с этим покончить. Но сначала нужно вернуть слух. Все по порядку — как она и говорит. Он допил шампанское и поставил бутылку обратно за унитаз. Потом включил воду и почистил зубы. Утершись полотенцем, он вернулся в комнату.

Инес уже вернулась и что-то грела на плите в небольшой кастрюльке. Она посмотрела в его сторону, но сначала ничего не сказала. Глядя поверх ее плеча, он посмотрел в окно. С дерева на дерево перепорхнула птица и начала чистить перья. Но если она и издавала какие-то свои, птичьи, звуки, он их не слышал.

Инес что-то сказала, он не разобрал что.

— Повтори, — попросил он.

Она помотала головой и отвернулась к плите. Но потом снова повернулась к нему и произнесла громко и медленно, так что он ее понял:

— Я нашла в ванной твою заначку.

— Я снижаю дозу, — сказал он.

Она сказала что-то еще.

— Что? — переспросил он. — Что ты говоришь?

Он и в самом деле не расслышал.

— Поговорим потом, — сказала она. — Нам есть что обсудить, Ллойд. Во-первых, деньги. Есть и другие вопросы. Но сначала займемся ухом.

Она окунула палец в кастрюльку и сняла ее с плиты.

— Пусть минуту остынет, — сказала она. — Слишком горячее еще. Садись. Укрой плечи полотенцем.

Он покорно подчинился. Сел на стул и обернул полотенце вокруг шеи и плеч. Потом стукнул кулаком по виску.

— Черт бы все это побрал, — сказал он.

Она не подняла голову. Она снова проверила пальцем температуру. Потом перелила жидкость из кастрюльки в пластиковый стакан. Взяла стакан и подошла к нему.

— Не бойся, — сказала она. — Это просто детское масло твоей хозяйки. Я сказала ей, что случилось, и она думает, оно поможет. Естественно, без гарантии, — сказала Инес. — Но может и размягчить. Она говорит, такое случалось с ее мужем. Говорит, однажды у него из уха выпал кусок серы, словно большая пробка от чего-то. А это была просто ушная сера. Она говорит, попробуйте масло. А палочек ватных у нее нет. Вот этого я не понимаю, как это у нее нет ватных палочек. Удивительно.

— Хорошо, — сказал он. — Хорошо. Я согласен попробовать что угодно. Инес, если я останусь как сейчас, то лучше мне умереть. Ты слышишь? Я не шучу, Инес.

— Наклони голову набок, до упора, — велела она. — Не шевелись. Я буду лить масло, пока ухо не наполнится, а потом заткну вот этим полотенцем. А ты просто посидишь вот так минут десять. А тогда посмотрим. Если не сработает, других идей у меня что-то нету. Просто не знаю, что тогда делать.

— Сработает, — сказал он. — Если не сработает, я найду ружье и застрелюсь. Я не шучу. К тому же мне все равно этого хочется.

Он качнул голову набок. Присмотрелся к обстановке в этой непривычной перспективе. Но никакой разницы с прежним ракурсом не было, кроме того, что все легло набок.

— Еще, — сказала она. Он ухватился за стул, чтобы не потерять равновесие, и наклонил голову еще ниже. Все вещи в его поле зрения, все вещи в его жизни словно сгрудились в дальнем конце комнаты. Он чувствовал, как теплая жидкость течет ему в ухо. Потом она приложила к уху полотенце и прижала. Немного погодя она начала массировать область вокруг уха. Надавила на мягкую впадину рядом с мочкой. Переместила пальцы выше уха и подвигала кончиками пальцев. Он уже не понимал, сколько сидит на этом стуле. Может быть, десять минут. Может быть, дольше. Он по-прежнему держался за стул. Когда ее пальцы надавливали сильнее, он чувствовал, как теплое масло переливается в ушных каналах. Когда она нажимала каким-то особым образом, ему казалось, что он слышит тихий шелест.

— Сядь прямо, — сказала Инес.

Он выпрямился и придерживал затылок запястьем, пока жидкость выливалась из уха. Инес подбирала ее полотенцем. Потом вытерла ухо снаружи.

Инес шумно дышала носом. Ллойд слышал звук ее вдохов и выдохов. Он слышал машину, проезжавшую по улице перед домом, слышал четкое щелканье садовых ножниц под кухонным окном на черном дворе.

— Ну? — спросила Инес. Она ждала ответа, уставив руки в боки, насупившись.

— Я тебя слышу, — сказал он. — То есть я слышу. Мне уже не кажется, что ты говоришь из-под воды. Все хорошо. Отлично. Господи, я думал, что рехнусь. Но теперь все хорошо. Я все слышу. Дорогая, дай я сварю кофе. И сок есть.

— Мне надо идти, — сказала она. — Я кое-куда опаздываю. Но я вернусь. Мы где-нибудь пообедаем. Нам надо поговорить.

— Мне просто нельзя спать на этом боку, вот в чем дело, — продолжал он. Он пошел за ней в гостиную. Она закурила. — Вот в чем дело-то. Я спал всю ночь на этом ухе, и оно забилось. Со мной все будет хорошо, если не спать на этом боку. Если я буду осторожен. Понимаешь, в чем дело? Главное — спать на спине или на левом боку.

Она не смотрела на него.

— Не навсегда, разумеется. Я бы и не смог. Не смог бы всю жизнь только так. Но какое-то время. На левом боку или плашмя на спине.

Но, еще не договорив, он уже начал бояться предстоящей ночи. Он начал бояться того момента, когда начнет готовиться ко сну, и всего, что будет потом. До этого момента еще оставалось несколько часов, а он уже боялся. А вдруг посреди ночи он случайно повернется на правый бок и тяжесть вдавленной в подушку головы снова закупорит серой невидимые каналы в его ухе? Вдруг под этим скошенным, смотрящим прямо ему в лицо потолком он проснется оглохший?

— Господи ты боже мой, — сказал он. — Господи, это ужасно. Инес, у меня только что был настоящий кошмар. Инес, куда тебе надо идти?

— Я же сказала, — ответила она, складывая вещи обратно в сумочку и готовясь уходить. Она посмотрела на часы. — Я кое-куда опаздываю.

Она подошла к двери. Но у двери остановилась и что-то сказала. Он не слушал. Не хотел слушать. Он смотрел, как движутся ее губы, пока она не договорила то, что собиралась сказать. Договорив, она сказала: «До свидания». Потом открыла дверь и закрыла за собой.

Он пошел в спальню одеться. Но сразу же выскочил оттуда в одних штанах и подошел к двери. Открыл ее и постоял, прислушиваясь. Он услышал, как внизу на площадке Инес благодарит миссис Мэтьюз за масло. Услышал, как старуха отвечает:

— Всегда рада помочь.

А потом услышал, как она сравнивает его с покойным мужем. Он услышал, как она говорит:

— Оставьте мне ваш номер. Если что случится, я позвоню. Всякое бывает.

— Надеюсь, вам не придется звонить, — сказала Инес. — Но я все равно оставлю. У вас есть на чем записать?

Ллойд услышал, как миссис Мэтьюз открывает ящик и роется в нем. Потом голос старухи произнес:

— Хорошо.

Инес назвала их домашний номер.

— Спасибо, — сказала Инес.

— Приятно было познакомиться, — сказала миссис Мэтьюз.

Он слушал, как Инес спускается по ступенькам и открывает входную дверь. Потом услышал, как дверь закрылась. Он ждал, пока Инес не завела машину и не уехала. Тогда он закрыл свою дверь и вернулся в спальню, чтобы наконец одеться.

Надев ботинки и завязав шнурки, он лег на кровать и до подбородка укрылся одеялом. Руки вытянул вдоль туловища. Закрыл глаза и представил, что уже ночь и что он засыпает. Потом выпростал руки и скрестил их на груди, чтобы проверить, как ему лежится в таком положении. Глаза он не открывал. Хорошо, думал он. Ладно. Если он не хочет, чтобы ухо снова забилось, надо спать на спине, вот и все. Он знал, что справится. Ему просто нельзя забываться, даже во сне, и поворачиваться на правый бок. Да и больше четырех-пяти часов сна за ночь ему не нужно. Он справится. С человеком случаются вещи и пострашнее. Можно даже назвать это испытанием. Но он его выдержит. Знал, что выдержит. И он сдернул одеяло и встал.

Впереди по-прежнему оставалась большая половина дня. Он пошел в кухню, нагнулся к крохотному холодильнику и достал непочатую бутылку шампанского. Вынул как мог осторожно пластиковую пробку, но праздничный хлопок все-таки раздался. Он протер стакан из-под детского масла и доверху налил его шампанским. Со стаканом перешел к дивану и сел. Поставил стакан на журнальный столик. Откинулся на спинку и вытянул ноги на столик рядом со стаканом. Но немного погодя он сильнее забеспокоился о предстоящей ночи. А вдруг, вопреки всем его стараниям, сера решит закупорить ему другое ухо? Он закрыл глаза и потряс головой. Быстро вскочил и пошел в спальню. Разделся и снова надел пижаму. Потом вернулся в гостиную. Снова сел на диван и снова положил ноги на столик. Протянул руку и включил телевизор. Отрегулировал звук. Он знал, что не перестанет беспокоиться о том, что случится ночью, когда он ляжет. Просто придется научиться с этим жить. Почему-то он вспомнил о пончиках и шампанском. В конце концов, если подумать, ничего особенного в таком завтраке нет. Он отхлебнул шампанского. Но у него был странный вкус. Он облизнул губы, потом утер рот рукавом. Посмотрел и увидел на шампанском тонкую масляную пленку.

Он встал, подошел к раковине и вылил стакан. Взял бутылку в гостиную и устроился на диване. Он пил, держа бутылку за горлышко. Он не привык пить из бутылки, но это не казалось таким уж нелепым. Он подумал, что даже если заснет сидя на диване посреди дня, это будет ненамного страннее, чем часы подряд лежать на спине. Он нагнул голову, чтобы выглянуть в окно. Судя по углу лучей и падавших в комнату теней, было около трех часов дня.

Если спросишь, где я (Перевод Н. Рейнгольд)

Мы с Дж. П. сидим на крыльце лечебки Фрэнка Мартина, — просыхаем, значит. Дж. П. — алкаш, мы все здесь такие, раз лечимся у Фрэнка Мартина. Только парень этот еще и трубочист: угодил сюда впервые и, понятное дело, трусит. Сам-то я загремел сюда второй раз, ну что тут скажешь? Снова здорово. «Дж. П.» — это инициалы Джо Пенни, только он не хочет, чтоб я называл его по имени. Мне что? — Дж. П. так Дж. П. Парню около тридцати: он моложе меня — не намного, но все-таки. В общем, сидим с ним вдвоем, и он мне рассказывает, как его угораздило пойти в трубочисты. И все хочет на пальцах что-то показать. А они у него дрожат, хоть ты тресни. Удивляется: «Никогда такого со мной не бывало», — это он про руки. Я его успокаиваю: постепенно пройдет. Перестанут дрожать. Только не сразу.

Мы здесь всего два дня: еще толком не просохли. У Дж. П. вот пальцы дрожат, а у меня под лопаткой стреляет — то ли нерв, то ли что похуже. Иной раз так резко кольнет в шее, сбоку, что от боли аж во рту пересыхает: стою и глотаю воздух, как рыба. Чувствую, сейчас стукнет, и хочется спрятаться, — забиться куда-нибудь поглубже и не вылезать. Закроешь глаза и ждешь: только бы пронесло, еще раз, еще разочек. Дж. П. видит: что-то неладно, и умолкает.

Вчера утром при мне у одного случился приступ, у парня, которого все тут называют Крошка Тайни. Он электрик из Санта-Розы — здоровенный толстый бугай. Уже после ребята рассказывали, что он торчал здесь почти две недели, лечился от белой горячки. Собирался выписываться — парню светило встретить Новый год с женой на своем диване перед телевизором. Он мечтал, как выпьет под Новый год горячего шоколада со сладким печеньем. И все вроде бы шло замечательно — еще вчера утром сам видел, как он спускался по лестнице в столовую. Идет, молотит кулаками, вроде как боксирует: отрабатывает удар — называется «блинчиком» — на загривке впереди идущего парня. «Блин-блин-блин» — легонько рубит тому по шее ребром ладони. Волосы у Крошки Тайни были мокрые, зачесаны назад, видно, он только из душа. На подбородке — следы запекшейся крови, порезался когда брился. Но это нормально: пойдите, поищите хотя бы одного из клиентов Фрэнка Мартина, который бреется чисто, без порезов! Не найдете! Так что дело обычное. В общем, протискивается этот Крошка Тайни бочком на почетное место во главе стола и начинает громко рассказывать о том, что с ним случилось в один из запоев. В ответ люди мотают головами — вот, мол, учудил! — а сами продолжают рубать яичницу. Крошка Тайни не унимается: отвесит шутку, ухмыльнется, потом сделает паузу — и ждет одобрения публики. А публика бывалая. Любой из нас вытворял пакости и похлеще. Ну и, конечно, хохочем: знаем, сами такие. Перед Тайни стоит тарелка с яичницей, еще он взял себе десерт — печенье и мед в расфасовке. Мне все видно, я сижу недалеко, хотя завтракать не завтракаю, взял себе только кофе: не хочется, нет аппетита. Сижу я, в общем, задумался. Потом поднимаю голову — нет Крошки! А он уже на полу — завалился на спину, вместе со стулом. Выгнулся дугой, глаз не открывает, и только пятки стучат мелкой дробью по линолеуму. Народ сбежался, все зовут Фрэнка Мартина, а что его звать? — он на месте. Какие-то прыткие ребята бросились помогать Тайни: один из парней стал совать ему пальцы в рот, стараясь прижать корень языка. Но тут Фрэнк Мартин как взревет:

— А ну разойдись!

И я только тогда понял, что мы все сгрудились возле Крошки — стоим над ним и не можем оторвать глаз.

— Откройте окна! — распорядился Фрэнк Мартин и помчался к себе в кабинет вызывать «скорую».

Сегодня Крошка Тайни опять с нами. Живчик оказался. С утра Фрэнк Мартин поехал за ним в больницу на казенном «универсале», но к завтраку Тайни не успел: остался один кофе, он налил себе кружку и присел к столу. Кто-то из обслуги заметил, что ему яичницы не досталось, и приготовил для него тосты. Правда Тайни их есть не стал, он просто сидел, уставившись в свою кружку, даже ни разу не отпил — сидел себе молча и только иногда двигал кружку туда-сюда.

Спросить бы его: может, был какой малюсенький знак перед тем, как с ним это приключилось? Узнать бы, — вдруг забарахлил мотор или участился пульс? А может, веко задергалось? Но это я так, про себя интересуюсь. Видно, что ему не до разговоров. Только я этого не забуду, — как старик распластался на полу и барабанил пятками мелкой дробью. Я теперь к себе прислушиваюсь: едва где-нибудь внутри задрожит, я незаметно набираю воздуху и жду, что брякнусь сейчас на пол и так и останусь лежать — глаза в потолок, чувствуя во рту чьи-то пальцы.


Дж. П. оседлал стул и сидит на крыльце, сложив руки на коленях; я рядом пристроился, — курю сигарету, стряхивая пепел в старое ведерко из-под угля, и слушаю его вполуха. Одиннадцать утра — до ланча еще полтора часа. Ни ему, ни мне не хочется есть, но мы все равно дожидаемся полудня: зайдем, сядем за стол, может, и аппетит появится.

Так о чем толкует Дж. П.? Ага, рассказывает, как двенадцатилетним пацаном упал в колодец неподалеку от фермы, где прошло его детство. Ему повезло: колодец оказался сухим.

— А может, и не повезло, — он оглядывается вокруг и качает головой.

Его тогда нашли уже ближе к вечеру — отец вытянул его наверх с помощью веревки. Пока Дж. П. сидел в том колодце, он со страху обмочился. Ну и натерпелся же он тогда, — несколько часов кряду звал на помощь: покричит, прислушается, потом снова примется кричать. Аж охрип — вот сколько пришлось отсиживаться. Но впечатление, по его словам, осталось неизгладимое. Сидел он на дне колодца и, задрав голову, смотрел наверх. Там виднелось небо — небольшой голубой кружок: иногда в синеве проплывали облака, иногда пролетала стая птиц. Снизу Дж. П. казалось, будто птицы взмахами крыльев взбивают воздух. Колодец наполняли и другие звуки, он пугался малейшего шороха у себя над головой, ему казалось, сейчас на него сверху что-то посыплется. Он боялся насекомых; он слышал, как вверху завывает ветер, и этот вой он запомнил на всю жизнь. Словом, вся его жизнь перевернулась, пока он сидел на дне колодца. Но вопреки его страхам, на голову ему ничего не свалилось, и никакая тень не закрыла голубой кружок неба. А потом пришел отец с веревкой — вызволять его со дна колодца, и очень скоро Дж. П. вернулся в свой привычный мир.

— И что потом? Давай, не тяни, — говорю я ему.

Потом, в восемнадцать или девятнадцать, — точно не помнит, — он закончил среднюю школу, болтался без дела, и вот однажды поехал через весь город повидать приятеля. А тот жил в доме с печным отоплением. Посидели они вдвоем, выпили пива. Потрепались, послушали музыку. Вдруг звонок в дверь. Приятель пошел открывать, а на крыльце стоит девушка-трубочист, со всем снаряжением, — все как надо. На ней еще была такая шляпа с высоким верхом, — от ее вида Дж. П. просто обалдел. Девушка говорит парню, что у нее заказ на прочистку камина. Тот приглашает ее войти и в шутку раскланивается, но она словно не замечает: расстилает перед камином коврик и выкладывает инструменты. Одета она во все черное: черные брюки, черная рубашка, — даже туфли и носки, и те черные. Шляпу — тоже черную — она, разумеется, сняла. Дж. П. говорит, что у него крыша чуть не поехала — настолько сногсшибательно она выглядела. Они с приятелем продолжают слушать пластинки и пить пиво, а девушка и ухом не ведет, — спокойно делает свое дело, прочищает дымоход. Но им же страшно интересно, как она все это проделывает, — они наблюдают за ней исподтишка, переглядываются, ухмыляются, подмигивают друг другу, а когда девушка влезла внутрь дымохода, и снаружи остались видны только ноги, приятели хмыкнули: профессионалка! Да и с виду хоть куда, добавляет Дж. П.

Закончив работу, девушка аккуратно сложила инструменты и скатала коврик. Приятель Дж. П. протянул ей чек, оставленный для нее родителями. Та берет чек и вдруг спрашивает: не хочет ли он ее поцеловать?

— Говорят, поцелуй трубочиста приносит счастье.

Ее слова окончательно сразили Дж. П., а приятель ради хохмы закатил глаза, покривлялся, потом, явно смущаясь — он даже покраснел — чмокнул ее в щечку. Вот тут-то у Дж. П. и созрела мысль: отставил он банку с пивом, поднялся с дивана и решительным шагом направился к молодой женщине, которая уже собиралась уходить.

— А меня поцелуете? — спросил он.

Она метнула взгляд в его сторону. Дж. П. говорит, у него сердце чуть из груди не выскочило. Кстати, звали ее Рокси.

— Конечно, — отозвалась Рокси. — Почему нет? У меня еще есть в запасе несколько поцелуйчиков.

Подходит и целует его прямо в губы, а потом идет к двери.

Дж. П. за ней, не отстает ни на шаг, вместе выходят на крыльцо: он пропускает ее вперед, придерживая сетчатую дверь. Спускается за ней по ступенькам во двор и тоже идет к тому месту, где она припарковала свой грузовичок. Больше он себе не принадлежал, все остальное потеряло значение. В голове стучало: он повстречал ту, от которой его бросает в дрожь, ее поцелуй обжигает и т. д. Разбираться в себе было некогда, чувства переполняли его, накатывая волна за волной.

Он распахнул заднюю дверцу грузового фургончика, и они вместе уложили ее инструменты.

— Спасибо, — вежливо поблагодарила она.

И тут он выпалил — мол, хочу снова встретиться. Давайте вместе сходим в кино? Он вдруг понял, чего ему хочется в жизни: быть с ней заодно. Быть трубочистом. Правда, тогда он ей об этом не сказал.

Дж. П. говорит, что при этих словах она встала, подбоченясь, и посмотрела на него очень внимательно. Потом пошла к кабине и достала свою визитку.

— На, держи, — сказала она ему, надевая шляпу, — позвони мне сегодня по этому номеру после десяти. Тогда и поговорим, а сейчас мне надо ехать.

И тут она снова сняла шляпу и еще раз внимательно посмотрела на Дж. П. Что она там высматривала, неизвестно, но судя по широкой ухмылке, осталась довольна увиденным. Он осторожно показал ей на пятнышко сажи возле губ. Потом она села в свой грузовичок и умчалась.

— А дальше? — спросил я. — Не томи, Джэ. Пэ., рассказывай.

Меня зацепило. Правда, мне было все равно, про что слушать, — он с таким же успехом мог бы рассказывать про то, как устроился работать в местной кузне.


С ночи прошел дождь. Горы вдали затянуло тучами. Дж. П. поднимает голову, видит горы, тучи, — прокашливается, пощипывает подбородок. И продолжает.

Стали они с Рокси встречаться, и слово за слово он уговорил ее брать с собой на работу. Но тут вышла загвоздка: оказывается, у них был семейный подряд, и Рокси была в доле со своим отцом и братом, и втроем они управлялись с заказами: то есть в принципе им никто больше был не нужен. И потом, кто такой этот, —Джэ Пэ? Или «Пи», как его там? Кто он такой, этот Пи? Смотри, будь осторожна, — предупреждали они ее.

Сходили они с ней пару раз в кино, на танцы. Но, главным образом, все ухаживанье крутилось вокруг совместной чистки печных труб. И в какой-то момент, — Дж. П. говорит, даже не заметил, как все получилось, — они столковались. Потом быстро сыграли свадьбу. Тесть взял новоиспеченного зятя в партнеры. А примерно через год Рокси родила ребенка и вышла из доли. Во всяком случае, трубами она больше не занималась. Вскоре она родила второго. Дж. П. исполнилось двадцать пять, и он собирался покупать дом. Говорит, был доволен жизнью.

— Все у меня складывалось замечательно. Дом — полная чаша: жена, любимые детки, никто надо мной не стоял, занимался, чем хотел.

Только почему-то стал чаще прикладываться к бутылке. И кто ж объяснит, с чего мы вдруг начинаем вести себя так, а не иначе? В общем, он подсел на пиво и долгое время пил одно пиво. Сорт не имел никакого значения — он пил все подряд, мог пить, говорит, двадцать четыре часа в сутки: днем, вечером, перед телевизором — везде. Крепкие напитки тоже употреблял, но только когда вырывался на пикник за город, а это бывало нечасто, и еще в компании. А потом как-то разом, ни с того, ни сего перешел на джин с тоником: как вечер, так он после ужина перед телевизором со стаканом джина с тоником. И чем дальше, тем больше. Говорит, вкус понравился. Теперь после работы все чаще заезжал куда-нибудь пропустить по стаканчику, а уж потом ехал домой и там еще принимал на грудь. Иногда вообще не появлялся к ужину, есть садились без него. А бывало и так, что приедет к ужину, сядет за стол и ничего не ест: не хочется, перекусил в баре. Мог зайти в дом и с порога запустить пластиковым контейнером с несъеденным завтраком, а если Рокси пыталась его урезонить, он просто поворачивался и выходил вон. Он стал попивать днем в рабочее время. Говорит, с утра натощак обязательно пропускал стаканчик-другой и только потом пил кофе: это стало таким же ритуалом, как почистить зубы. На работу брал с собой в пол-литровом термосе водку.

Дальше — молчок. Дж. П. сидит как воды в рот набрал. В чем дело? — по-моему, я внимательно слушаю: это помогает расслабиться и от собственных мыслей отвлекает. Подождав с минуту, я спрашиваю:

— Чего скис, Джэ. Пэ.? Давай дальше.

Парень мнется, пощипывает подбородок, но потом все-таки продолжает.

В общем, они с Рокси схлестнулись, начались драки. То есть настоящие драки, без дураков. Дж. П. говорит, она однажды въехала ему кулаком и сломала нос.

— Вот, посмотри, — показывает он мне шрам на переносице. — Это после перелома.

Но он тоже в долгу не остался, вывихнул ей плечо; в другой раз рассек губу. Причем дрались при детях.

Все пошло вразнос. Но пить он не бросил, да он уже и не мог остановиться, — его несло. Не подействовали даже угрозы отца и брата Рокси. Те поклялись вышибить ему мозги, если он не перестанет. Забирай детей и уходи от него, советовали они Рокси. А та ни в какую: я создала эту проблему, я сама и найду из нее выход.

И снова пауза. Вижу, сгорбился Дж. П., вжался в стул. Взгляд его скользит за машиной, которая движется по дороге, отделяющей это место от подножья гор.

— Джэ Пэ, я хочу знать, чем кончилось. Рассказывай, — говорю я.

— Зачем? — пожимает он плечами.

— Давай, давай, так оно лучше, — уверяю я его. Я хочу сказать, лучше выговориться, чем копить в себе. — Давай, рассказывай, Джэ Пэ.

Сначала она решила найти себе парня, надеясь заново наладить жизнь. Рассказывая об этом, Дж. П. фыркает: мол, где уж замужней женщине, с хозяйством и детьми, найти для этого время?

Я смотрю на него и глазам не верю. Ведь взрослый мужик.

— Было бы желание, — говорю я ему, — а время найдется. Чего-чего, а времени на эти дела хватит.

Дж. П. кивает:

— Это уж точно.

В общем, узнал он про этого парня и — обезумел: сорвал с Рокси обручальное кольцо, чуть палец ей не оторвал, и кусачками на мелкие части! И смех и грех. Тогда они сильно поцапались. А утром, когда он ехал на работу, его задержала дорожная полиция за вождение в нетрезвом виде. Отобрали права. Больше работать было не на чем — не пешком же по заказам ходить! Ну и плевать, говорит он. Все равно пропадать: за неделю до того случая он упал с крыши, сломал большой палец. Мне, говорит, осталось только себе шею свернуть.


Теперь он загорает в заведении Фрэнка Мартина — ищет, за что бы зацепиться. Никто его насильно здесь не держит, как и меня, впрочем. Здесь никого не запирают — хочешь, уходи, но говорят, меньше недели не имеет смысла, а по-хорошему, как здесь выражаются, — «настоятельно рекомендуют» — полмесяца или месяц.

Я уже говорил, я здесь второй раз. Когда неделю назад я подписывал чек на недельный срок, — я никак не мог его подписать, дрожали руки, — Фрэнк Мартин заметил:

— Выходные — это всегда проблема. Может, на этот раз задержитесь у нас чуть подольше? Скажем, на пару недель? Почему не остаться на две недели? Подумайте, хорошо? Сейчас не надо решать, потом, после скажете.

Он прижал большим пальцем чек, и я поставил подпись. Потом я вышел в коридор — попрощаться со своей подругой.

— Ну пока, — кивнула она в ответ, и, пошатываясь, пошла к выходу.

Уже поздно, надо ехать, а тут еще дождь припустил. Проводив подругу до крыльца, я вернулся в коридор и встал у окна: отодвинув занавеску, я смотрю, как она уезжает. Уезжает на моей тачке, сильно выпившая. Правда, и я не лучше, так что ничего не поделаешь. Боковым зрением фиксирую кресло рядом с батареей и точно приземляюсь на мягкую подушку. Кто-то из сидящих в комнате поднимает голову, смотрит в мою сторону, потом опять утыкается в экран. Я сижу тихо, иногда смотрю, что показывают по телеку.

А ближе к вечеру случилось вот что: входная дверь распахнулась, и два рослых мужика буквально внесли в комнату, где мы смотрели телевизор, какого-то парнишку — как я потом узнал, это был Дж. П. в сопровождении своих тестя и шурина. Держа парня под локотки, эти двое рысью подбежали к столу Фрэнка Мартина, — старик вручил нашему доктору чек и зарегистрировал Дж. П. Потом они вдвоем быстренько отвели его наверх — не иначе как уложили в постель. Потому что и минуты не прошло, как оба были уже внизу и ринулись к выходу: видно было, что они хотели как можно быстрее убраться отсюда, — сдать Дж. П. и умыть руки. Я их не виню — с какой стати? Откуда мне знать, как бы я повел себя на их месте?

А через день, к вечеру, мы с Дж. П. встретились на крыльце: поздоровались за руку, поговорили о погоде. Именно в тот день парень первый раз заметил, что у него дрожат пальцы. Уселись мы на крыльце, ноги задрали на перила: сидим себе, откинувшись на спинки стульев, будто про цыпочек своих разговариваем. Вот тогда-то Дж. П. и рассказал мне эту историю.


Сегодня небо затянуло, на улице похолодало, но сидеть снаружи еще можно. На крыльцо, докурить сигару, выходит Фрэнк Мартин: на нем толстый свитер, до верху застегнутый на молнию. Роста он небольшого, коренастый. Голова вжата в плечи, волосы седые, курчавые. При его телосложении голова смотрится слишком маленькой. Он стоит, широко расставив ноги, скрестив на груди руки, зажав в зубах сигару. Стоит и смотрит вдаль, на горы по ту сторону долины, а сигара так и ходит у него во рту. Стоит как победитель: ему ли не знать, каковы ставки в этой игре?

Дж. П. сразу сникает, делается тише воды ниже травы. Я швыряю окурок в ведерко из-под угля, а сам смотрю вопросительно на своего напарника: тот только сильнее вжимается в стул. Сидит нахохлившись, подняв воротник. Какого черта? — недоумеваю я про себя. А Фрэнк Мартин делает затяжку и медленно провожает взглядом выпущенное кольцо дыма; потом, задрав кверху подбородок, выдает:

— В-оо-н там — видите? — на той стороне долины Джек Лондон выстроил себе дом. Видите вон тот зеленой холм? — как раз за ним. И что вы думаете? — спился Джек Лондон: алкоголь его доконал. А ведь он мог бы дать любому из нас сто очков вперед, но даже он не справился. Извлекайте уроки, парни.

Сказал и посмотрел на остаток сигары: все, вышла — он отбросил ее в ведерко. Потом, помолчав, добавил:

— Захотите почитать, пока вы здесь, — очень советую взять одну его книжку, называется «Зов предков». Слыхали? Она наша собственная. Это история про зверя, который наполовину собака, наполовину волк. Ну ладно — проповедь закончена.

Он поддернул штаны, оправил свитер и говорит:

— Все, я пошел. Увидимся за обедом.

— Рядом с ним чувствуешь себя тлей, — замечает Дж. П., когда тот скрылся. — При нем я кажусь себе тлей. Мотает головой. Потом вспоминает: — Джек Лондон — вот это имя! Мне бы такое! С таким-то именем…


Первый раз меня привезла сюда жена. Тогда мы еще были вместе, пытались что-то склеить. В общем, приехали сюда с ней, и, помню, она задержалась часа на два — о чем-то они с Фрэнком Мартином беседовали наедине. Потом она уехала, а утром он отвел меня в сторону и говорит:

— Думаю, мы вам поможем. Только вам нужно очень этого захотеть и постараться нас услышать.

Но я не знал, чем они сумеют мне помочь и сумеют ли вообще. Одна моя половина ждала помощи, но ведь есть и другая половина.

На этот раз меня привезла сюда моя подруга. Это она сидела за рулем моей машины. Ехали по дождю. Всю дорогу пили шампанское. Когда подъехали к месту, мы оба были уже хорошие. Она хотела меня выгрузить, развернуться и уехать обратно: у нее дома масса дел, — завтра ей на работу. Она секретарша, и фирма у нее приличная, продают какую-то электронику. И потом, ее ждет сын. Наглый, скажу я вам, молокосос. Я-то хотел, чтобы она сняла номер в гостинице, переночевала и поехала обратно утром. Я так и не знаю, снимала она комнату или нет. С того дня, как она поднялась со мной по ступенькам в кабинет Фрэнка Мартина и сказала ему с порога: «А вот и мы», от нее никаких вестей.

Но я не обижаюсь. Она и представить себе не могла, на что себя обрекала, согласившись, чтобы я жил у нее — ну, после того, как моя жена меня выставила. Наоборот, мне ее жаль. И дело вот в чем: накануне Рожества она получила результат теста на рак шейки матки, и прогнозы оказались неутешительные. Ей нужно было идти на прием к врачу, причем сразу после праздников. В общем, было от чего запить. Помню, купили мы тогда выпивку, еду и пили несколько дней подряд, до самого Рождества. Нам даже Рождество пришлось идти отмечать в ресторан, поскольку ей было не до кухни. Вместе с ее наглым молокососом мы, помню, открыли рождественские подарки и потом втроем отправились в ближайшую закусочную, где готовят стейки. Есть мне не хотелось, я взял себе немного супу и горячую булочку. С супом хорошо пошла бутылка вина — моя подруга тоже выпила. Потом, уже дома, мы переключились на «Кровавую Мери», и следующие два дня я ничего не ел, кроме соленых орешков. Ну и, конечно, пил: я выпил, наверно, ведро бурбона. Куда дальше? Я ей и сказал тогда: «Милочка, пакую вещи, еду назад к Фрэнку Мартину».

Она стала объяснять сыну, что ей придется уехать на несколько дней и что ему нужно будет самому готовить. Но только собрались закрыть за собой дверь, как этот ублюдок развизжался на всю округу: «Ну и черт с вами! Уезжайте! Пропади вы пропадом!» Каков, а?

На выезде из города мы остановились купить шампанского в магазинчике, где торгуют спиртным навынос. По пути прихватили пластиковые стаканчики, купили ведерко жареных окорочков, загрузили все это в машину и под проливным дождем отправились к Фрэнку Мартину, — потягивая шампанское и слушая музыку. Она вела, я переключал музыку и разливал. Хотелось праздника, а он все не наступал. К окорочкам мы так и не притронулись.

Надеюсь, она вернулась домой жива-здорова. Если бы что-то случилось, мне бы наверняка сообщили. А так, ни она, ни я друг другу не позвонили; может, она уже была у врача, а, может, нет. Может, это вообще все ошибка: может, результаты теста перепутали, — такое бывает, правда? Но раз у нее моя машина, и я оставил в ее доме свои вещи, значит, мы обязательно хотя бы раз еще встретимся.

…Звонит колокол — такие раньше были в ходу на старых фермах, а здесь им созывают к столу. Мы с Дж. П. поднимаемся и идем в дом. Да и зябко уже сидеть на крыльце — холодает; когда говоришь, изо рта идет пар.


Утром 31-го пытаюсь дозвониться жене — никто не отвечает. Но это нормально. Ничего не поделаешь. Последний раз мы с ней говорили по телефону недели две назад, и ничего хорошего из этого не вышло: накричали друг на друга, я ее пару раз обозвал, она меня обругала «пьянью» и повесила трубку — вот и весь разговор.

А сейчас меня снова потянуло с ней поговорить — мы ведь так ничего и не решили. И потом, я оставил у нее кое-какие свои вещи.

Тут среди ребят есть один — хвастается, будто ездит по всему миру: в Европу, еще куда-то. Не знаю, может, врет, может, правду говорит — бизнесом вроде занимается. Еще он говорит, что свою меру знает и вообще он не понимает, зачем ему тут у Фрэнка Мартина прохлаждаться. Только одно не сходится: парень не помнит, как сюда попал. Хохочет: ну не помню, хоть убей! Говорит:

— Каждый может отрубиться, — это ничего не доказывает.

Он не алкаш, — внушает он нам, точно мы дети малые.

— Назвать человека алкашом — это серьезное обвинение, — развивает он свою мысль. — Такими словами хорошего человека можно запросто утопить.

Он говорит, что напрасно клал лед в виски с водой, — этот самый лед его и доконал, это из-за него вырубаешься.

— У тебя есть кто-нибудь в Египте? — обращается он ко мне. — Могу свести кое с кем.

Мы провожаем Старый год роскошным ужином из стейка и запеченного картофеля. Расщедрился Фрэнк Мартин! Я чувствую, что снова проснулся аппетит, я подбираю все до кусочка у себя на тарелке и не прочь съесть добавку. Кошу глазом в тарелку Крошки Тайни: черт побери, у него все стынет — к стейку даже не притронулся! Да, после того удара парень сильно сдал, а ведь намеревался встречать Новый год у себя дома — в домашнем халате, домашних тапочках, сидя на диване перед телевизором, рядом с женой. Куда там! Теперь он боится отсюда трогаться. И я его понимаю: стукнуло один раз, значит, может стукнуть еще. После того случая я что-то больше не слышал от него баек про всякие его шалости — его вообще не слышно не видно. Спрашиваю, будет ли он есть стейк, и он молча подвигает ко мне свою тарелку.

Ближе к полуночи в гостиную заходит Фрэнк Мартин — показать нам, какой он приготовил торт: не все еще ушли спать, несколько человек сидят у телевизора, смотрят новогодний репортаж с Таймс-скуэр. Фрэнк Мартин подходит с блюдом поочередно к каждому из сидящих. Понятно, что он заказывал в кондитерской, но все равно есть чем похвастаться: настоящий новогодний торт — большой, облитый белой глазурью. Сверху розовым кремом выведено: «Счастья в Новом году — понемногу, но каждый день!»

— Не буду я есть ваш долбаный торт! — фыркает парень, который не вылезает из Европы. — Шампанского! — хохочет.

Все вместе мы идем в столовую, Фрэнк Мартин разрезает торт. Я сижу рядом с Дж. П.: он съедает два куска и выпивает банку кока-колы. Я съедаю один, а второй заворачиваю в салфетку — на потом.

Дж. П. достает из пачки сигарету, закуривает — руки у него больше не дрожат, — и рассказывает, что завтра утром в первый день Нового года к нему приезжает жена.

— Здорово, — киваю я одобрительно. Слизываю с пальца глазурь. — Рад за тебя, Джэ Пэ.

— Я вас познакомлю, — говорит он.

— Я с удовольствием, — отвечаю.

Мы желаем друг другу спокойной ночи. Говорим: «Счастливого Нового года!» Вытерев пальцы салфеткой, я протягиваю Дж. П. руку: до завтра!

Иду к телефону, опускаю монетку и звоню жене в кредит. Снова долгие гудки. Тогда я решаю позвонить своей подруге, но на полдороге бросаю это дело — я вдруг понимаю, что мне совсем не хочется с ней разговаривать. Она, может, сидит дома, смотрит по телевизору ту же новогоднюю программу, что и я: о чем говорить? Я надеюсь, у нее все в порядке. А если что-то не так, какое мне до этого дело?


Позавтракав и прихватив с собой кружки с кофе, мы выходим с Дж. П. на крыльцо. Небо чистое, но сидеть в свитере и куртке холодновато.

— Она спросила, можно ли привезти детей, — говорит Дж. П. — А я ей сказал, лучше оставь детишек дома. Представляешь — везти сюда малышей? Господи, здесь им делать нечего.

Сидим, стряхиваем пепел в ведерко для угля, за неимением пепельницы. Смотрим вдаль, в сторону долины, где когда-то обитал Джек Лондон. Прихлебываем кофе. Потом в какой-то момент из-за поворота выскакивает машина — за кофе мы и не заметили, как она вынырнула.

— Это она! — сообщает Дж. П. Аккуратно ставит на пол рядом с ножкой стула свою кружку и идет встречать.

С крыльца мне видно, как женщина за стеклом тормозит, выключает зажигание. Вот Дж. П. подходит к машине, открывает переднюю дверцу. Вот она выходит, вот они обнялись — я невольно отвожу взгляд. Потом снова смотрю в их сторону: Дж. П. берет ее под руку и ведет к крыльцу. Я смотрю на женщину во все глаза: это она однажды сломала нос взрослому мужику, родила двоих детей, много страдала и, несмотря ни на что, любит — ясно, что любит! — этого парня, с которым сейчас идет под руку. Я поднимаюсь им навстречу.

— Вот, познакомься с моим другом, — обращается Дж. П. к жене. — А это Рокси.

Рокси протягивает мне руку: высокая, симпатичная женщина в вязаной шапочке. На ней пальто, теплый свитер, брюки. Я сразу вспомнил про парня на стороне и про кусачки, о которых рассказывал Дж. П. Обручального кольца на пальце у Рокси не вижу — не иначе как собрала все до кусочка и спрятала куда-нибудь подальше. Ладонь у нее широкая, костяшки пальцев твердые — тяжелая, видно, у Рокси ручка: такая женщина, если что, может постоять за себя.

— Я много о вас слышал, — говорю я ей, — Джэ Пэ рассказывал, как вы с ним познакомились: дымоход вы прочищали, так ведь, Джэ Пэ?

— Да, точно, — отвечает она. — Чего только не бывало, обо всем и не расскажешь, правда, Джэ Пэ? — смеется, и в порыве чувства — видно, ждет не дождется — она притягивает к себе Дж. П. за шею и целует его в щеку. И оба прямиком к двери.

— Приятно было познакомиться, — напоследок она оборачивается ко мне. — А он говорил вам, что на сегодняшний день он лучший мастер в своем деле?

— Будет тебе, Рокси, пошли, — торопит ее Дж. П., стоя у двери.

— Нет, не говорил, — не отпускаю я их, — зато он говорил другое: что он всему научился у вас.

— Ну что ж, что правда то правда, — замечает она и снова смеется. Но смеется как-то рассеянно — видно, что она что-то обдумывает. В этот момент Дж. П. нажимает на ручку двери, а Рокси кладет свою руку поверх его руки. — Джо, — говорит она тихо, — а может, мы пообедаем где-нибудь в городе? Можно, я тебя отсюда увезу?

Дж. П. смущенно закашлялся и говорит:

— Понимаешь, неделя-то еще не прошла. — Он тихонько высвободил руку и потер пальцами подбородок. — Понимаешь, они не хотели бы, чтоб я уезжал раньше срока. А кофе и здесь можно выпить, — предлагает он.

— Прекрасно, — отвечает она. Ее взгляд опять останавливается на мне.

— Я рада, что у Джо появился друг. Приятно было познакомиться, — кивает она мне.

И открывает дверь, чтобы войти в дом. В этот момент я говорю ей:

— Рокси, — знаю, что выгляжу, как идиот, но ничего не могу с собой поделать. — Рокси, — обращаюсь я к ней. Они оба поворачиваются и смотрят на меня, стоя в дверях. — Пожелайте мне удачи. Без шуток. Мне так не хватает поцелуя.

Дж. П. опускает глаза в пол. Он все еще держится за ручку открытой наполовину двери, — вертит набалдашником туда-сюда. А я не спускаю глаз с Рокси. В ответ она усмехается.

— Я ведь больше не трубочист, — объясняет. — Давно уже не работаю. Разве Джо вам не говорил? Но поцеловать вас я, конечно, поцелую.

Она подходит ко мне, привстает на цыпочки, кладет мне руки на плечи, — мужчина я крупный, — и целует меня прямо в губы.

— Ну как? — спрашивает.

— Чудесно, — отвечаю я.

— От чистого сердца, — говорит она, и все не убирает руки с плеч, смотрит мне в глаза. — Удачи вам! — сказала и опустила руки.

— Увидимся, старик, — говорит Дж. П. Он распахивает дверь, пропуская ее вперед, и они входят в дом.

Я остаюсь на крыльце, присаживаюсь на ступеньку — закуриваю, а сам слежу за рукой — не дрожит ли? Дрожит. Отбрасываю спичку в сторону. С самого утра руки дрожат, и выпить тянет. В общем, труба дело, хорошо еще, ничего не сказал об этом Дж. П. Я пытаюсь переключиться.

Вспоминаю все, что слышал от Дж. П. про трубочистов, и вдруг ни с того ни с сего припомнился мне наш самый первый с женой дом. Трубы в том доме не было, поэтому с чего он мне вдруг привиделся, не знаю. Но я отчетливо его увидел и вспомнил то утро, когда снаружи раздался какой-то шум, а жили мы в том доме всего ничего, пару недель. Раннее воскресное утро, в спальне полумрак, в окошко проникает реденький свет. Я прислушался: кто-то возится у стены дома. Одним махом я соскочил с постели и босой побежал к окну посмотреть.

— Господи! — испуганно вскрикнула жена, спросонок не поняв, что происходит. Потом залилась тоненьким смехом: — Это же мистер Вентурини. Прости, я забыла тебе сказать. Он сегодня собирался с утра прийти красить стены. Сказал, что придет рано, до жары. А я, глупая, забыла, — она стукает себя ладошкой по лбу. — Иди ко мне, дорогой. Бог с ним.

— Я мигом, — отвечаю ей.

Раздвигаю шторы, а там, с наружной стороны дома стоит стремянка, и на ней, вытянувшись в полный рост, замер пожилой мужчина в белом комбинезоне. Сзади, на горизонте, горы, только-только тронутые солнцем. Мы со стариком стоим нос к носу по разные стороны окна и смотрим друг на друга. Так значит, старикан в белом комбинезоне — это домовладелец? Хорошо, пускай. Только комбинезончик-то ему великоват, да и побриться не мешало бы. И потом, что еще за дурацкая бейсболка на лысине? Ну и чучело! И такая, помню, охватила меня радость оттого, что я — не он, что я — это я и что я у себя в спальне рядом с женой.

Большим пальцем старик показывает себе за спину, в сторону восходящего солнца, картинно вытирает лоб — мол, много работы, сынок, некогда. Потом губы его расползаются в улыбке, и только тут я понимаю, что стою перед ним, в чем мать родила. Я оглядываю себя, потом снова поднимаю на него глаза и пожимаю плечами: а что другого можно ожидать в такую рань?

Жена хихикает у меня за спиной.

— Оставь, — иди скорей ко мне. Ну же! Быстренько! Ложись скорей в теплую постельку.

Я задергиваю штору, но от окна отхожу не сразу. Сквозь тонкую материю я вижу, как старик кивает головой, будто продолжает начатый разговор: «Иди-иди, сынок, ложись. Я все понимаю — сам был когда-то молодой». Он поглубже надвигает на глаза козырек бейсболки и принимается за работу. Берет ведерко и начинает карабкаться вверх по лестнице.


Я сижу на крыльце, привалившись к верхней ступеньке, положив нога на ногу. Может, ближе к вечеру я еще раз попытаюсь дозвониться до жены; потом позвоню своей подруге — узнаю, как у нее дела. Вот только бы не нарваться на ее наглеца молокососа. Надеюсь, в тот момент, когда я буду звонить, — если буду звонить, — его не окажется дома: не знаю, чем уж он там занимается, только лучше, чтоб дома его не было. Я пытаюсь вспомнить, читал ли я что-нибудь у Джека Лондона, — и ничего не припоминается. Хотя нет, был один рассказ, читали, помню, в старшем классе: называется «Разжечь костер». Рассказ про то, как где-то на Юконе в мороз замерзает парень. Только представить — его жизнь зависит от того, удастся ему разжечь огонь или нет. Если получится, то у костра он и носки, и одежду сырую высушит, и сам обогреется.

Ему таки удается разжечь костер, а потом там что-то случилось. А, да — с ветки прямо в огонь упала шапка снега. И потух костер. А морозно крепчает. Наступает ночь.

Я нащупываю в кармане мелочь. Сначала позвоню жене. Если она ответит, пожелаю ей счастливого Нового года. И точка. Ни слова о делах, ни одной резкой ноты, даже если она начнет первая. Если спросит, где я, — скажу как есть. Только никаких новогодних обещаний. С этим шутить нельзя. После того, как мы с ней поговорим, позвоню подруге. А может, позвоню ей первой — не знаю, не решил. Мне ужасно не хочется попасть на ее сына.

— Ну, здравствуй, дорогая, — скажу, услышав в трубке ее голос. — Это я.

Дом Кока (Перевод Г. Дашевского)

Тем летом Вэс снял дом севернее Эврики у возрожденного алкоголика, которого все звали Кок. Вэс позвонил мне и сказал бросить все и переехать к нему. Он сказал, что сейчас в завязке. Знала я эти завязки. Но он никогда не понимал слова «нет». Он перезвонил и сказал: «Эдна, там из окна видно океан. В воздухе пахнет солью». Я прислушалась: язык вроде бы не заплетался. Я ответила: «Я подумаю». И стала думать. Через неделю он перезвонил и спросил: «Ты приедешь?» Я ответила, что все еще думаю. Он сказал: «Мы все начнем сначала». Я сказала: «Если я приеду, ты должен кое-что для меня сделать». Вэс сказал: «Только скажи что». Я сказала: «Пожалуйста, стань тем Вэсом, которого я знала. Прежним Вэсом. Вэсом, за которого я выходила замуж». Вэс заплакал, и я решила, что это хороший знак. И поэтому сказала: «Ладно, приеду».

Вэс бросил свою подругу, или она его бросила — не знаю, не выясняла. Когда я решилась поехать к Вэсу, мне пришлось расстаться с другом. Друг сказал: «Ты совершаешь ошибку». Он сказал: «Не поступай со мной так. Как же мы с тобой?» — спросил он. Я сказала: «Я должна так поступить — ради Вэса. Он старается не сорваться. Ты же сам знаешь, что это такое». «Знаю, — ответил друг, — но не хочу, чтобы ты уезжала». Я сказала: «Я еду на лето. А потом посмотрим. Я вернусь», — сказала я. «А как же я? — спросил он. — А ради меня что? Не возвращайся», — сказал он.


В то лето мы пили кофе, газировку и всевозможные соки. Целое лето мы пили только такое. Я вдруг поняла, что не хочу, чтобы лето кончалось. У меня не было иллюзий, но, прожив с Вэсом в доме Кока месяц, я снова надела обручальное кольцо. Я не носила кольцо два года. С той ночи, когда Вэс напился и выкинул свое кольцо в персиковый сад.

У Вэса было немного денег, так что я могла не работать. А Кок, как выяснилось, сдавал нам дом практически даром. Телефона у нас не было. Мы платили за газ и за свет, еду покупали в «Сейфвэй». Однажды в воскресенье Вэс пошел в сарай за разбрызгивателем, а вернулся с подарком для меня. Он принес букетик маргариток и соломенную шляпу. Вечером во вторник мы ходили в кино. В остальные вечера Вэс ходил на собрания своих, как он выражался, «товарищей по ни-ни». Кок заезжал за ним на машине, потом привозил обратно. Иногда Вэс и я ловили форель в какой-нибудь пресноводной лагуне неподалеку. Ловили мы с берега и за целый день вылавливали лишь несколько рыбешек. Они выйдут отлично, говорила я, пожарю их на ужин. Иногда я снимала шляпу и засыпала на одеяле рядом с моей удочкой. Перед тем как уснуть, я видела над собой облака, плывущие к Большой Долине. Ночью Вес обнимал меня и спрашивал, по-прежнему ли я его девочка.

От детей наших ничего не было. Черил жила с какими-то людьми на ферме в Орегоне. Она ходила за козами и продавала молоко. Разводила пчел и запасала кадки меда. Она жила своей жизнью, и я ее не осуждала. Ей было совершенно все равно, что делают ее отец и мать, лишь бы мы ее в это не втягивали. Бобби косил сено в штате Вашингтон. После сенокоса он собирался наняться на сбор яблок. Он жил с подругой и откладывал деньги. Я писала ему письма и подписывалась «С вечной любовью».


Как-то днем Вэс полол во дворе, когда к дому подъехал Кок. Я возилась у раковины. Я подняла голову и увидела, как большая машина Кока тормозит перед домом. Мне было видно машину, подъездную дорогу и шоссе, а за шоссе — дюны и океан. Над водой нависали облака. Кок вылез из машины и подтянул штаны. Я поняла, что приехал он не просто так. Вэс перестал полоть и выпрямился. На нем были перчатки и брезентовая панама. Он снял панаму и вытер лоб голым запястьем. Кок шагнул вперед и обнял Вэса за плечи. Вэс стащил одну перчатку. Я подошла к двери. И услышала, как Кок говорит Вэсу, что ему один Бог знает как жалко, но он вынужден попросить нас съехать в конце месяца. Вэс стянул вторую перчатку. «Почему, Кок?» Кок сказал, что его дочери, Линде, которую Вэс еще со своих пьяных времен звал Жирная Линда, нужно место где жить и наш дом то самое место и есть. Кок рассказал Вэсу, что муж Линды несколько недель назад сел в свою рыбацкую лодку и с тех пор запропал. «Она же моя кровинка», — сказал Кок Вэсу. — «Она потеряла мужа. Потеряла отца своего ребенка. Я могу ей помочь. Я рад, что у меня есть чем ей помочь. Прости, Вэс, но вам придется подыскать себе другой дом». И Кок снова потрепал Вэса за плечо, подтянул штаны, сел в свою большую машину и уехал.

Вэс вошел в дом. Он бросил панаму и перчатки на ковер и упал в кресло. Кресло Кока, подумала я. Да и ковер — тоже Кока. Вэс был бледен. Я налила две чашки кофе и одну дала ему.

— Все в порядке, — сказала я. — Вэс, не переживай.

Я села со своей чашкой на диван Вэса.

— Вместо нас тут будет жить Жирная Линда, — сказал Вэс. Он держал чашку на весу, но так и не отпил из нее.

— Вэс, не заводись, — сказала я.

— Ее мужик объявится только в Кетчикане, — сказал Вэс. — Он просто от них смылся. И кто его осудит? — сказал Вэс. Вэс сказал, что он бы тоже лучше утонул со своей лодкой, чем жить всю жизнь с Жирной Линдой и ее ребенком. И Вэс поставил чашку на ковер, рядом с перчатками.

— До этой минуты это был счастливый дом, — сказал он.

— Мы найдем другой дом, — сказала я.

— Такого не найдем, — сказал Вэс. — И все равно — как раньше, уже не будет. Этот дом стал для нас хорошим домом. У этого дома уже есть хорошая память. А теперь сюда въедут Жирная Линда и ее ребенок, — сказал Вэс. Он взял с ковра чашку и отпил.

— Это дом Кока, — сказала я. — Пусть он делает то, что должен.

— Знаю, — ответил Вэс. — Но я-то не обязан этому радоваться.

Вид у Вэса был нехороший. Я этот вид прекрасно знала. Вэс то и дело облизывал губы. То и дело расправлял рубашку под поясом. Он встал с кресла и подошел к окну. Он стоял, глядя на океан и на сгущавшиеся тучи. Поглаживал подбородок, словно о чем-то размышляя. Он и в самом деле размышлял.

— Успокойся, Вэс, — сказала я.

— Она хочет, чтобы я успокоился, — сказал Вэс. Он так и стоял у окна.

Но вдруг он перешел через комнату и сел рядом со мной на диван. Он положил ногу на ногу и принялся теребить пуговицы у себя на рубашке. Я взяла его руку. Я заговорила. Я говорила об этом лете. Но вдруг поняла, что говорю так, словно оно было давным-давно. Может быть, много лет назад. Главное, словно оно уже окончательно завершилось. И тогда я заговорила о детях. Вэс сказал, как ему хотелось бы прожить все заново и на этот раз ничего не испортить.

— Они тебя любят, — сказала я.

— Нет, — сказал он.

Я сказала:

— Когда-нибудь они все поймут.

— Может быть, — сказал Вэс. — Но тогда это будет уже неважно.

— Этого ты знать не можешь, — сказала я.

— Кое-что я знаю, — сказал Вэс и посмотрел мне в глаза. — Я знаю, что рад, что ты сюда приехала. Я никогда этого не забуду, — сказал Вэс.

— Я тоже рада, — сказала я. — Я рада, что ты нашел этот дом.

Вэс хмыкнул. Потом рассмеялся. Мы оба рассмеялись.

— Этот мне Кок, — сказал Вэс и покачал головой. — Забил нам гол, сукин сын. Но я рад, что ты поносила свое кольцо. Рад, что мы с тобой вместе прожили это лето, — сказал Вэс.

И тогда я сказала:

— Представь, просто представь, что раньше ничего не было. Представь, что все впервые. Просто представь. Представить не больно. Ничего того не было. Понимаешь, о чем я? И тогда как? — сказала я.

Вэс поднял на меня глаза. Он сказал:

— Тогда мы, наверно, были бы не собой, если бы все было вот так. Кем-то, кто не мы. Я уже разучился такое представлять. Мы родились такими, какие есть. Ты сама разве не видишь?

Я сказала, что отказалась от хороших отношений и проехала шестьсот миль не для таких разговоров.

Он сказал:

— Прости, но я не могу говорить, будто я другой. Я не другой. Будь я другим, я бы точно здесь не оказался. Будь я другим, я бы не был я. Но я — это я. Разве ты не видишь?

— Вэс, все хорошо, — сказала я. Я приложила его руку к моей щеке. И тут я вдруг вспомнила, каким он был, когда ему было девятнадцать, как он бежал через то поле к трактору, на котором сидел его отец и, приставив руку козырьком, глядел, как к нему бежит Вэс. Мы тогда только приехали из Калифорнии. Я вылезла из машины с Черил и Бобби и сказала им: вон там дедушка. Но они были еще совсем несмышленые.

Вэс сидел рядом со мной, поглаживая подбородок, словно стараясь придумать, что делать дальше. Отец Вэса умер, наши дети выросли. Я посмотрела на Вэса и потом оглядела комнату Кока, вещи Кока и подумала: надо прямо сейчас хоть что-нибудь сделать.

— Дорогой, — сказала я. — Вэс, послушай.

— Чего ты хочешь? — спросил он. Но больше не сказал ничего. Он словно на что-то решился. Но, решившись, уже не спешил. Он откинулся на спинку дивана, сложил руки на коленях и закрыл глаза. Он больше ничего не говорил. Это было уже не нужно.

Я произнесла про себя его имя. Оно произносилось легко, и когда-то я произносила часто, очень часто. И произнесла еще раз — теперь уже вслух.

— Вэс, — сказала я.

Он открыл глаза. Но на меня не посмотрел. Он просто сидел на диване и смотрел в окно. «Жирная Линда», — сказал он. Но я знала, что речь не о ней. Она была ничто. Просто имя. Вэс встал и задернул шторы, и океан исчез. Я пошла на кухню готовить ужин. У нас в холодильнике еще оставалась рыба. Вечером мы приведем все в порядок, подумала я, и на этом все кончится.

Жар (Перевод И. Крошилова)

Карлайлу приходилось нелегко. И вот так все лето, с начала июня, когда от него ушла жена. Но пока не нужно было отправляться в школу, к ученикам, Карлайл обходился без няни. Сам заботился о детях и днем, и ночью.

— Мама, — говорил он им, — уехала в далекое путешествие.

Первой няней, которую он пригласил, была Дебби, девятнадцатилетняя толстуха. Она из большой семьи, и дети ее просто обожают, уверяла она. В качестве рекомендации назвала несколько имен и накорябала их на листке карандашом. Карлайл сложил бумажку с именами и сунул ее в карман рубашки. На следующий день ему нужно было встречаться со своим новым классом, и он сказал Дебби, что утром она может приступить к работе. Она ответила: «Хорошо».

Карлайл понимал, что в его жизни наступил новый этап. Эйлин уехала, когда Карлайл возился с годовой отчетностью. Она сказала, что собирается в Южную Калифорнию, чтобы, наконец, пожить для себя. Поехала она с Ричардом Хупсом, одним из коллег Карлайла. Хупс был преподавателем актерского мастерства и еще учил детей выдувать всякие стеклянные штуки; он, по всей видимости, вовремя управился с отчетностью, собрал вещи и тут же отбыл из города вместе с Эйлин. И теперь, когда это долгое и мучительное лето почти закончилось и снова должны были начаться занятия в школе, Карлайл, наконец, вынужден был срочно искать няню для детей. Первые попытки не принесли успеха. Полный решимости найти кого-нибудь — хоть кого-то, — он и нанял Дебби.

Сначала он был рад, что девушка откликнулась на его приглашение. И полностью доверил ей дом и детей, как какой-нибудь близкой родственнице. Поэтому ему оставалось винить лишь самого себя за собственную беспечность, когда в первую же неделю, вернувшись из школы раньше обычного, он обнаружил около дома машину с двумя огромными, из фланели, игральными костями, болтавшимися под зеркалом заднего обзора. И с изумлением увидел во дворе детей в перепачканных одежках, они играли с псом, таким огромным, что он запросто мог бы откусить им руки. Кит, его сын, уже доревелся до икоты, дочка Сара тоже начала плакать, увидев, как он выходит из машины. Оба сидели на траве, и пес лизал им руки и лица. Он зарычал на Карлайла, но немного посторонился, когда тот подошел к детям. Карлайл поднял с земли сначала Кита, потом Сару и, зажав их под мышками, направился к входной двери. В доме играл проигрыватель, так громко, что дрожали окна.

В гостиной за кофейным столиком сидели трое подростков, при виде Карлайла они тут же вскочили на ноги. На столике стояли бутылки с пивом, а в пепельнице тлело несколько сигарет. Из колонок несся надрывный голос Рода Стюарта. Вся комната была наполнена сигаретным дымом и звуками музыки. Толстушка Дебби с еще одним подростком устроилась на диване. Кофточка на ней была расстегнута, ноги поджаты, в руках сигарета. Девица с тупым недоумением уставилась на вошедшего в гостиную Карлайла. Оба тут же спрыгнули с дивана.

— Мистер Карлайл, подождите, — затараторила Дебби. — Я сейчас все объясню…

— Ничего не надо объяснять, — перебил ее Карлайл. — Выметайтесь отсюда все. Выметайтесь, пока я сам вас не вышвырнул.

И он еще крепче прижал к себе детей.

— Вы мне должны за четыре дня, — напомнила Дебби, пытаясь застегнуть кофточку, забыв про сигарету, зажатую у нее между пальцами. Пока она возилась с пуговицами, пепел сыпался на пол. — Про сегодняшний день, уж ладно, забудем, — за сегодня вы мне ничего не должны. Поймите, мистер Карлайл, это совсем не то, что вы подумали. Они просто зашли послушать пластинку.

— Я так и понял, Дебби, — он опустил детей на ковер, но они прижались к его ногам, оглядывая сборище в гостиной. Дебби посмотрела на Кита и Сару и медленно покачала головой, как будто в первый раз их видела.

— Убирайтесь отсюда, черт возьми! — закричал Карлайл. — Немедленно. Пошли вон. Все до единого.

Он пересек комнату и распахнул входную дверь. Парни, впрочем, не очень торопились уходить. Они забрали свое пиво и медленно потянулись к выходу. Род Стюарт продолжал надрываться. Один из парней заявил:

— Это моя пластинка.

— Забирай, — ответил Карлайл и резко шагнул вперед — но остановился.

— Эй, не трогайте меня. Вот только трогать меня не надо, — сказал парень. Потом подошел к проигрывателю, поднял рычажок и снял пластинку, не выключая вертушку.

У Карлайла дрожали руки:

— Если ваша машина не исчезнет отсюда через минуту — через минуту, слышите? — я вызываю полицию.

От злости у него закружилась голова, накатила слабость, перед глазами замельтешили темные пятна.

— Эй, да уходим мы уже, уходим, — сказал парень.

Они стали по одному выходить из дома. Дебби на пороге споткнулась и, слегка покачиваясь, пошла к машине. Потом Карлайл увидел, что она остановилась и закрыла лицо руками. Так она стояла где-то с минуту, пока один из ребят не окликнул ее и не подтолкнул. Тогда она опустила руки и забралась в машину.

— Папочка сейчас найдет вам чистую одежду, — Карлайл пытался говорить ровным голосом. — Примем ванну, оденемся в чистое и поедем кушать пиццу. Вы же хотите пиццы?

— А где Дебби? — спросила Сара.

— Она от нас ушла, — ответил Карлайл.


Вечером, уложив детей спать, Карлайл позвонил Кэрол, они познакомились в школе, месяц назад. Он рассказал ей про этот кошмар.

— Дети во дворе, одни с огромной собакой. Псина здоровая, как волк. А эта сидит в доме с оравой своих дружков. Врубили на полную Рода Стюарта и оттягиваются там, а мои дети на улице — играют с чужой собакой.

Он прижал пальцы к виску и все время тер его, пока говорил.

— Боже мой! — ужаснулась Кэрол, — бедняжка. Я так тебе сочувствую.

Голос ее звучал немного приглушенно. Он сразу представил, как она в своей обычной манере прижимает трубку подбородком, он помнил эту ее привычку, которая его слегка раздражала.

Может, ей приехать? Она приедет. Она считает, что так будет лучше. Сейчас только позвонит няне и сразу поедет к нему. Она настаивает. Не надо стесняться, каждому порою нужна поддержка.

Кэрол была секретарем директора в школе, где Карлайл преподавал рисование. Она была разведена и жила со своим десятилетним невротиком сыном, которого папаша назвал Доджем, в честь своей машины.

— Нет, пожалуй, не стоит, — сказал Карлайл. — Но все равно спасибо. Спасибо, Кэрол. Дети, конечно, уже легли, но понимаешь, мне сегодня хочется побыть одному.

Второй раз она предлагать не стала.

— Дорогой, я так тебе сочувствую. И понимаю, что тебе сейчас ни до кого. Я уважаю твои чувства. Увидимся завтра в школе.

Он понял, что она ждет от него еще каких-то слов.

— Недели не прошло, и снова надо искать няню, — сказал он. — Я так с ума сойду.

— Солнышко, не расстраивайся, — ответила она. — Что-то обязательно подвернется. На выходных я помогу тебе найти подходящего человека. Все будет нормально, вот увидишь.

— Еще раз спасибо, что поддержала в трудную минуту. Ты просто чудо.

— Спокойной ночи, Карлайл.

Уже повесив трубку, он пожалел, что не смог сказать чего-нибудь более нормального. Так он еще ни с кем не разговаривал. Нет, у них не было никакого романа, ничего такого, но она ему нравилась. Она знала, как ему было сейчас тяжело, и ничего от него не требовала.


Когда Эйлин уехала в Калифорнию, Карлайл первый месяц проводил каждую свободную минуту с детьми. Просто глаз с них не спускал, наверное, из-за потрясения от случившегося. И другими женщинами тоже не интересовался, и думал, что вряд ли вообще теперь заинтересуется. Как будто в трауре ходил. Все дни и ночи только с детьми. Готовил им еду — самому-то есть не хотелось — стирал и гладил их вещички, возил за город, где они собирали цветы и ели сэндвичи, завернутые в вощеную бумагу. Он приводил их в супермаркет и позволял выбирать все, что они захотят. Они часто куда-нибудь ходили: то в парк, то в библиотеку, то в зоопарк. В зоопарк брали с собой хлеб — кормить уток. А ночью, уложив детей в кровать, Карлайл читал им Эзопа, Ганса Христиана Андерсена или братьев Гримм.

— А когда вернется мама? — спрашивал иногда кто-то из них посреди сказки.

— Скоро, — отвечал он. — На днях. Слушайте дальше.

Он дочитывал сказку, целовал их и выключал свет.

И пока они спали, он бродил из комнаты в комнату со стаканом в руке, убеждая себя, что, да, конечно, Эйлин рано или поздно обязательно вернется. Потом вдруг кричал:

— Не хочу тебя больше видеть. Никогда тебя не прощу, сучка чокнутая!

А через минуту начинал умолять:

— Вернись, солнышко, прошу тебя. Я тебя люблю, ты нужна мне. И дети тоже по тебе скучают.

Иногда он засыпал прямо перед телевизором, а когда просыпался, обнаруживал, что тот все еще работает, а все программы давно кончились.

В то время он думал, что другие женщины вряд ли скоро его заинтересуют, а может, и вообще не заинтересуют. Ночью, сидя перед телевизором и отложив в сторону книгу или журнал, он часто думал об Эйлин, вспоминал ее милый смех, ее руку, поглаживающую его шею, там где болело. В такие моменты он был готов заплакать. Но напоминал себе: «Ты далеко не первый, с кем такое случилось».

А потом случился этот скандал с Дебби. Вот как все это было. Немного отправившись от потрясения и боли после отъезда жены, Карлайл позвонил в агентство потрудоустройству, рассказал о своей ситуации и требованиях к няне. Там все записали и пообещали, что скоро с ним свяжутся.

— Желающих возиться с домашним хозяйством да еще сидеть с детьми не так много, — посетовали они, — но мы обязательно кого-нибудь найдем.

За несколько дней до начала занятий, Карлайл снова позвонил в агентство, где ему сказали, что завтра утром обязательно кого-нибудь пришлют.

«Кто-нибудь» оказался женщиной тридцати пяти лет с волосатыми ручищами и в стоптанных башмаках. Она пожала Карлайлу руку и молча его выслушала, не задав ни единого вопроса о детях — даже не спросила, как их зовут. А когда он провел ее в комнату, где играли дети, она с минуту просто тупо пялилась на них. Потом, наконец, улыбнулась, и Карлайл заметил, что у нее не хватает зуба. Сара бросила карандаши, подошла к отцу и взяла его за руку, не сводя глаз с незнакомой тетки. Кит тоже оглядел ее и снова занялся раскрашиванием. Карлайл поблагодарил женщину за то, что она любезно уделила им столько времени, и сказал, что свяжется с ней позже.

И тем же вечером он увидел объявление на доске в супермаркете — кто-то предлагал свои услуги в качестве няни, «все детали — при личном разговоре». Карлайл позвонил по этому номеру и попал на толстушку Дебби.


Летом Эйлин иногда присылала детям открытки, письма, фотографии и собственные рисунки пером, сделанные уже в Калифорнии. Еще она писала Карлайлу долгие путаные письма, в которых просила его понять сложившуюся ситуацию — сложившуюся ситуацию, это же надо! — но твердила, что счастлива. Счастлива. «Как будто, — думал Карлайл, — важнее счастья в жизни ничего нет». Она писала, что если он действительно ее любил, как сам говорил, и она ему верила, — она его, конечно, тоже любила, — то он сможет ее понять и принять то, что случилось. Она как-то раз написала: «Истинную связь ничто не разорвет». Карлайл не знал, имела ли она в виду их отношения или свою новую жизнь в Калифорнии. Ему не нравилось слово «связь» — разве оно выражало их чувства? Как будто о сообществе каком-то говорила. Совсем, видно, рехнулась. Он еще раз перечитал эту фразу и скомкал листок.

Но через несколько часов вытащил письмо из мусорного ведра и положил его в шкаф, на полку, где он хранил все ее письма и открытки. В одном из конвертов была фотография: Эйлин в купальнике и в большой мягкой шляпе. Там же лежал ее рисунок — на плотном листе бумаги карандашом была изображена женщина в легком платьице, сидящая на берегу реки. Она опустила плечи и закрыла лицо руками. Карлайл предположил, что этим рисунком Эйлин давала понять, как она переживает из-за их «ситуации». В колледже она занималась рисованием и, несмотря на замужество, говорила, что намеревается и дальше развивать свой талант. Карлайл тогда ответил, что иного даже и не мыслит, что это ее долг перед собой, долг перед ними обоими. В те дни они любили друг друга. Это он точно знал. Он не мог представить себе, что полюбит кого-нибудь так, как любил ее. И Эйлин тоже любила его. И вот, после восьми лет их совместной жизни, она удрала от него. Как она выражалась в своем письме, «решила рискнуть».


Поговорив с Кэрол, Карлайл заглянул в комнату к детям — те спали. Потом он пошел на кухню и налил себе выпить. Собрался было позвонить Эйлин, рассказать ей про все эти поиски подходящей няни, но решил, что все-таки не стоит. Нет, конечно, у него был ее новый адрес и телефон, но за все время он позвонил ей всего один раз, а писем вообще не писал. Удерживало недоумение от всей этой ситуации, и чувство гнева и унижения. Однажды, в начале лета, он, переборов себя, все же рискнул. Трубку снял Ричард Хупс.

— Привет, Карлайл, — так и сказал, как будто они до сих пор оставались друзьями. Потом, будто что-то вспомнив, добавил:

— Сейчас, подожди минутку.

К телефону подошла Эйлин.

— Карлайл, как ты? Как дети? — спросила она. — Расскажи, как у тебя дела.

Он ответил, что с детьми все хорошо. Но прежде, чем успел сказать что-то еще, она его перебила:

— Что с ними все хорошо, я знаю. Ты-то как?

Потом Эйлин начала рассказывать, что впервые за долгое время обрела гармонию с собой. Затем стала рассуждать о его гармонии и карме. Она уже изучала его карму. Та должна вскоре улучшиться, говорила она. Карлайл слушал все это, не веря собственным ушам, потом сказал:

— Эйлин, мне пора идти.

И повесил трубку. Примерно через минуту телефон снова зазвонил, но Карлайл не стал отвечать. Когда звонки прекратились, он снял трубку и положил ее рядом с телефоном.

Уже собираясь лечь, он захотел снова поговорить с ней, но побоялся набрать ее номер. Да, он все еще скучал по ней, ему так хотелось поделиться своими проблемами, снова услышать ее прежний голос — милый и спокойный, без тех маниакальных ноток, которые появились у нее в последние несколько месяцев. Но, если бы он сейчас позвонил, к телефону мог бы подойти Ричард Хупс, а снова услышать его голос Карлайлу точно не хотелось. Они с Ричардом были коллегами целых три года и, как думал Карлайл, почти друзьями. По крайней мере, он обедал с ним на работе за одним столом и говорил с ним о Теннеси Уильямсе и фотографиях Анселя Адамса. Но даже если бы на звонок ответила Эйлин, она могла бы снова пуститься в рассуждения насчет его кармы.

Пока он, зажав стакан в руке, пытался вспомнить, что он чувствовал, когда был женат и ему было с кем поговорить по душам, снова раздался звонок. Карлайл поднес к уху слегка потрескивающую трубку, уже наверняка зная, что это Эйлин.

— Я как раз о тебе думал, — сказал он, тут же пожалев о своих словах.

— Ага, я так и знала, Карлайл. Я тоже о тебе как раз думала. Поэтому, собственно, и позвонила.

Карлайл тяжко вздохнул. Нет, она точно рехнулась, уже никаких сомнений. Эйлин тем временем продолжала:

— А теперь слушай. Я решила с тобой поговорить, потому что знаю, дела у тебя сейчас не ахти. Не спрашивай, откуда я это знаю, прости, знаю и все тут. Я вот о чем: тебе ведь нужна приличная домработница и няня? Имей в виду, что такой человек живет почти по соседству с тобой! Нет, возможно, ты уже кого-нибудь нашел — хорошо, если так. Если нашел — не надо ничего менять. Но если вдруг у тебя проблемы, есть на примете одна женщина — она раньше работала у матери Ричарда. Я сказала Ричарду, что найти подходящего человека будет сложно, и он занялся этим вплотную. И угадай, что он сделал? Ты меня слушаешь? Он позвонил своей матери. Та женщина, о которой я говорю, раньше у нее работала. Зовут ее миссис Вебстер. Ну, она приглядывала за домом матери Ричарда, пока туда не приехала его тетка с дочерью. Представь себе, Ричард взял у матери телефон этой миссис Вебстер и сегодня с ней поговорил. Миссис Вебстер тебе сегодня позвонит. Ну, или, может, утром. Короче говоря, если нужно, она готова предложить свои услуги. Я подумала, вдруг тебя это заинтересует. Сейчас у тебя, возможно, все в порядке, то есть, я надеюсь, что все в порядке, но вдруг она тебе все-таки когда-нибудь понадобится. Ну ты понимаешь, о чем я. Если не прямо сейчас, то потом. А как дети? Что они сейчас делают?

— С детьми все в порядке, Эйлин. Они уже спят, — ответил он. Может, стоит ей рассказать о том, что они каждый вечер плачут перед сном. Или о том, что за последние две недели ни разу о ней даже не спросили. Но он решил промолчать.

— Я пыталась раньше дозвониться, но у тебя было занято. Я еще сказала Ричарду, уж не с подружкой ли ты болтаешь, — Эйлин усмехнулась. — Старайся думать о хорошем, голос у тебя какой-то грустный.

— Мне пора идти, Эйлин, — он уже собирался прекратить разговор и отвел трубку от уха, но она все не умолкала:

— Передай Киту и Саре, что я их люблю. Скажи, что скоро пришлю им свои новые картинки. Скажешь, договорились. Не хочу, чтобы они забывали, что их мама художник. Может, пока и не великий художник, конечно, но какая разница. Художник же все-таки. Для меня очень важно, чтобы они об этом не забыли.

— Я им передам, — пообещал Карлайл.

— Тебе привет от Ричарда.

Карлайл ничего не ответил, только мысленно повторил это слово — привет. Интересно, что это он вдруг? Вслух же произнес:

— Спасибо, что позвонила. И что поговорила с той женщиной.

— С миссис Вебстер!

— Да-да. Мне, пожалуй, пора закругляться — не хочу переводить твои деньги.

— Подумаешь, деньги, — Эйлин засмеялась. — Не более, чем средство товарообмена. Есть куда более важные вещи — впрочем, ты и сам это знаешь.

Карлайл вытянул перед собой трубку и посмотрел на это устройство, из которого доносился голос Эйлин.

— Карлайл, у тебя скоро все наладится. Я даже не сомневаюсь. Ты, может, думаешь, что я с ума сошла, — сказала она, — но все же помни об этом.

«О чем помнить? — в замешательстве подумал Карлайл, — наверное, что-то не расслышал».

Он снова поднес трубку поближе:

— Спасибо за звонок, Эйлин.

— Надо чаще общаться, — сказала она. — Нам нельзя прерывать связь. Мне кажется, худшее уже позади — для нас обоих. Я ведь тоже страдала. Но мы примем все, что уготовано для нас в этой жизни и в результате станем только сильнее.

— Спокойной ночи, — сказал он и повесил трубку. Потом посмотрел на телефон. Подождал. Нового звонка не последовало. Но через час телефон все-таки зазвонил. Карлайл поднял трубку.

— Мистер Карлайл, — раздался немолодой голос. — Вы меня не знаете, это миссис Джим Вебстер. Меня попросили с вами связаться.

— Да-да, миссис Вебстер, — он тут же припомнил, что Эйлин о ней говорила. — Миссис Вебстер, не могли бы вы прийти ко мне завтра с утра? Пораньше — скажем, часов в семь.

— Могу, конечно, — ответила пожилая женщина. — В семь часов? Дайте мне свой адрес.

— Надеюсь, я смогу на вас рассчитывать, — сказал Карлайл.

— Вы вполне можете на меня рассчитывать, — заверила она.

— Вы себе не представляете, как для меня это важно, — сказал он.

— Можете не волноваться, — ответила старушка.


На следующее утро, когда прозвонил будильник, Карлайлу не хотелось открывать глаза. Он пытался досмотреть свой сон. Ему снилась какая-то ферма. Неподалеку от нее шумел водопад. И кто-то, он не знал, кто это был, шел по дороге и что-то нес. Может быть, корзину для пикника. Никакого беспокойства во сне он не ощущал — наоборот, чувство умиротворенности.

Наконец, он повернулся в постели и нащупал кнопку на будильнике. Дребезжанье прекратилось. Он еще немного полежал, потом встал, надел тапочки и пошел на кухню готовить кофе.

Он побрился, оделся и сел за стол выпить чашечку кофе и выкурить сигарету. Дети еще не встали. Минут через пять он собирался поставить на стол коробку хлопьев, достать тарелки с ложками и позвать детей завтракать. Он не очень-то верил, что женщина, которая ему вчера звонила, действительно объявится. Карлайл решил подождать до пяти минут восьмого, потом позвонить на работу, взять отгул и всеми правдами и неправдами постараться найти кого-нибудь надежного. Он поднес ко рту чашку с кофе.

В это время с улицы донесся какой-то грохот. Поставив чашку на стол, Карлайл встал и выглянул в окно. К его дому, трясясь, — видимо, барахлил мотор, — подруливал грузовичок. Карлайл вышел на улицу и помахал рукой. Помахав ему в ответ, из машины вышла пожилая женщина. Водитель наклонился и исчез под приборной панелью, мотор еще раз чихнул и, наконец, затих.

— Мистер Карлайл? — спросила старушка, медленно подходя к нему с огромной сумкой.

— Миссис Вебстер, — сказал он. — Проходите в дом. А это ваш муж? Пригласите и его тоже, я как раз сварил кофе.

— Не беспокойтесь, — ответила она. — У него с собой термос.

Карлайл в ответ пожал плечами. Придержал ей дверь, она вошла в дом, и они пожали друг другу руки. Миссис Вебстер улыбнулась, а Карлайл ей кивнул. Потом они прошли на кухню.

— Значит, я начинаю работать уже сегодня? — спросила она.

— Давайте я разбужу детей, — сказал он. — Хочу, чтобы вы познакомились до того, как я уйду в школу.

— Да, хорошо бы, — ответила она, оглядела кухню и поставила сумку на стол у раковины.

— Зря я их еще не разбудил, — сказал он. — Подождите немного.

Через несколько минут он вернулся на кухню с детьми и познакомил с ними новую няню. Они еще не успели снять пижамы. Кит выглядел довольно бодрым, а Сара все еще терла глаза.

— Это Кит, — сказал Карлайл. — А ее зовут Сара.

Он взял девочку за руку и повернулся к миссис Вебстер.

— Понимаете, нам нужен по-настоящему надежный человек. Это для них очень важно.

Миссис Вебстер подошла к детям. Застегнула верхнюю пуговицу на пижаме Кита, поправила у Сары выбившуюся прядь. Детей это нисколько не испугало.

— Не волнуйтесь, ребятки, — сказала она им. — Мистер Карлайл, все будет в порядке. Мы отлично поладим, нам только нужен денек-другой, чтобы получше друг друга узнать. Раз уж я остаюсь, подайте, пожалуйста, мистеру Вебстеру знак, что он может ехать. Просто помашите ему рукой в окно, — сказала она и снова занялась детьми.

Карлайл подошел к эркеру и отдернул занавеску. Мистер Вебстер сидел за рулем своего пикапа и ждал сигнала, попивая из термоса чай. Карлайл махнул ему, тот помахал в ответ свободной рукой. Потом опустил стекло, вылил недопитый чай и снова скрылся под приборной доской. Карлайл представил, как мистер Вебстер вручную соединяет какие-то провода. Через минуту грузовик, весь дребезжа, завелся, и отъехал от дома.

— Миссис Вебстер, — сказал Карлайл, отворачиваясь от окна, — я рад, что вы теперь с нами.

— Взаимно, мистер Карлайл, — отозвалась она. — Идите по своим делам, а то опоздаете. Ни о чем не беспокойтесь. У нас все будет хорошо, правда, детки?

Дети кивнули ей. Кит одной рукой вцепился в подол ее платья, грызя на другой ногти.

— Спасибо вам, — сказал Карлайл. — Это действительно для меня громадное облегчение.

Карлайл потряс головой и усмехнулся. Целуя детей на прощанье, он почувствовал, как грудь его наполняет радость. Потом сказал миссис Вебстер, в какое время ждать его с работы, надел пиджак, еще раз попрощался и вышел из дома. Он чувствовал, что тот груз, который так давил на него все эти месяцы, похоже, стал немного легче. По дороге в школу он слушал по радио музыку.

На первом уроке, это была история искусств, он демонстрировал классу слайды с картинами неизвестных византийских мастеров и долго и терпеливо излагал основную идею произведения и нюансы, отдельные детали. Карлайл особо подчеркивал эмоциональную силу и гармоничность работ. Он так долго описывал общество, в котором жили эти мастера, что некоторые ученики уже начали нарочно шаркать по полу подошвами и шумно покашливать. В результате, успели пройти только треть от запланированного. Карлайл все еще продолжал говорить, когда раздался звонок на перемену.

На следующем занятии, уроке рисования акварелью, на него снизошло необыкновенное спокойствие и вдохновение.

— Да, да, вот так, — говорил он, следя за движениями их кисточек. — Прикасайтесь к бумаге нежнее, будто легкое дуновение ветерка. Слабым касанием. Вот так, видите? — говорил он и сам чувствовал, будто находится на пороге какого-то открытия. — Главное — это намек, — продолжал он, легонько направляя кисточку Сью Колвин. — Надо упорно трудиться, тогда даже ошибки покажутся зрителю гармоничными, понимаешь?

Во время обеденного перерыва, стоя в очереди в учительской столовой, он заметил Кэрол. Она как раз расплачивалась за еду. Дождавшись своего заказа, Карлайл нагнал ее, взял под локоть и подвел к незанятому столику возле окна.

— Боже, Карлайл, — сказала она, когда они уселись. Поднесла к губам стакан чая со льдом и покраснела. — Ты видел, как на нас посмотрела миссис Сторр? Да что с тобой такое? Все же узнают. — Она немного отпила и поставила стакан на стол.

— К черту миссис Сторр, — ответил Каралайл. — Знаешь что, милая? Я чувствую себя превосходно. Господи, просто в миллион раз лучше, чем вчера.

— Что же произошло? — спросила она. — Карлайл, расскажи мне. — Она сдвинула мисочку с фруктами к краю подноса и посыпала спагетти сыром. Но есть не стала — ждала ответа Карлайла. — Так что же случилось?

Он рассказал ей про миссис Вебстер. Даже про мистера Вебстера вспомнил. Про то, как он замыкал руками голые провода, чтобы завести машину. Рассказывая это, Карлайл уплетал тапиоку. Потом переключился на хлеб с чесноком. Наконец, сам того не заметив, выпил чай Кэрол.

— Ты совсем рехнулся, Карлайл, — сказала она, кивком показывая на его спагетти, к которым он так и не притронулся.

Он помотал головой.

— Господи, Кэрол. О господи, ты бы знала, как мне сейчас хорошо. За все это лето я ни разу не чувствовал себя так замечательно. — И добавил чуть тише. — Приезжай сегодня ко мне, ладно?

Он протянул руку и коснулся под столом ее коленки. Она снова покраснела. Он опасливо огляделся, никто не обращал на них внимания. Она быстро кивнула и коснулась под столом его руки.


Вернувшись вечером с работы, Карлайл обнаружил, что в доме необыкновенная чистота и порядок, а Кит и Сара — сама опрятность. Они стояли на кухонных стульях и помогали миссис Вебстер лепить имбирные пряники. Сара была аккуратно причесана, на волосах заколка.

— Папочка! — радостно завопили дети, увидев его.

— Кит, Сара, — строго произнес он. — Миссис Вебстер, я… — Но она не дала ему закончить.

— Мы хорошо провели день, мистер Карлайл, — быстро сказала она, вытирая пальцы о старый фартук. Этот фартук с синими мельницами раньше носила Эйлин. — Такие милые детки. Они просто сокровища, настоящие сокровища.

— Даже не знаю, что и сказать, — Карлайл стоял возле раковины и смотрел, как Сара раскатывает тесто. Пахло специями. Потом он снял пальто и сел за стол. Ослабил узел на галстуке.

— Сегодня мы только знакомились, — объяснила миссис Вебстер. — А на завтра у нас уже есть планы. Наверное, пойдем прогуляемся по парку, тем более, что погода стоит замечательная.

— Отличная мысль, — согласился Карлайл. — Очень хорошо. Все просто прекрасно, миссис Вебстер.

— Сейчас поставлю пряники в духовку, и как раз должен подъехать мистер Вебстер. Вы же сказали, что я работаю до четырех часов? Вот я в четыре и попросила его приехать.

Карлайл кивнул, абсолютно счастливый.

— Вам сегодня звонили, — сказала миссис Вебстер, ставя грязную посуду в раковину. — Звонила миссис Карлайл.

— Миссис Карлайл, — повторил он, слушая, что она скажет дальше.

— Да. Я представилась, но она, похоже, совсем не удивилась, что я здесь. И еще она немного поговорила с детьми.

Карлайл взглянул на Кита и Сару, но они были заняты тем, что аккуратно выкладывали пряники на противень, и не обращали на отца никакого внимания.

Миссис Вебстер продолжала:

— Она просила вам кое-что передать. Я, конечно, это записала, но, думаю, могу сказать по памяти: «Передайте ему — вам передать то есть, — чему быть, тому не миновать». Так вроде. Она сказала, что вы поймете.

Карлайл в изумлении уставился на нее. На улице уже тарахтел грузовичок мистера Вебстера.

— А вот и мистер Вебстер, — сказала она, снимая фартук.

Карлайл кивнул.

— Значит, завтра в семь часов? — спросила она.

— Конечно. И еще раз спасибо вам.


Карлайл выкупал детей и одел их в пижамы. Потом послушал, как они молятся, почитал им книжку перед сном, подоткнул одеяла и выключил свет. Было уже почти девять. Он налил себе выпить и немного посмотрел телевизор, пока не подъехала Кэрол.

Часов в десять, когда они уже были в постели, вдруг зазвонил телефон. Карлайл выругался, но брать трубку не стал. Аппарат продолжал звонить.

— Может, это что-то важное, — сказала Кэрол, садясь на постели. — Вдруг это моя няня — я оставила ей этот номер.

— Это моя жена, — ответил Карлайл. — Я уверен. Она совсем из ума выжила. Просто сбрендила. Не буду я ей отвечать.

— Все равно мне скоро уже уходить, — сказала Кэрол, прикасаясь к его лицу. — Все было великолепно, милый.


Была середина осеннего семестра. Миссис Вебстер работала у Карлайла уже почти шесть недель. За это время его жизнь успела несколько измениться. Во-первых, он почти примирился с тем фактом, что Эйлин ушла от него и, насколько он понимал, не собирается возвращаться. Он больше не тешил себя мыслью, что она одумается. И только иногда ночью, если рядом не было Кэрол, он мучился из-за того, что никак не может окончательно разлюбить Эйлин и спрашивал себя, почему все вышло именно так. Но в целом и он, и дети, окруженные заботой миссис Вебстер, были счастливы. Она даже специально разогревала в духовке обед, как раз к его возвращению с работы. Он подходил к двери и сразу чувствовал, что пахнет чем-то вкусным, а войдя на кухню, видел, что Кит и Сара помогают накрывать на стол. Иногда он просил миссис Вебстер поработать в субботу. Она соглашалась, но только чтобы прийти не раньше полудня. В субботу утром, говорила она, у них с мистером Вебстером есть свои дела. Тогда Кэрол оставляла Доджа под присмотром миссис Вебстер вместе с детьми Карлайла, и они вдвоем ехали обедать в загородный ресторан. Карлайлу казалось, что жизнь как будто начинается заново. От Эйлин ничего не было слышно уже шесть недель, со времени того самого последнего звонка, но несмотря на это Карлайл обнаружил, что теперь может думать о ней без злобы или вдруг подступивших слез.

В школе они как раз заканчивали с классом период Средневековья и должны были приступить к готике. До Ренессанса было еще далеко — он начнется уже после рождественских каникул. И тут Карлайл заболел. Вечером он почувствовал, что сдавило грудь и начала болеть голова. Ломило суставы. При ходьбе голова кружилась, и боль становилась все сильнее. В воскресенье он проснулся совсем разбитым. Подумал, не позвонить ли миссис Вебстер, попросить ее, чтобы она куда-нибудь сводила детей. Карлайлу было приятно, что они носят ему в постель сок и газировку с сиропом, но сам он о них заботиться не мог. На следующее утро он еле дошел до телефона, позвонил и сказал, что заболел. Назвал свое имя, номер школы, специальность, описал симптомы своей болезни. Потом порекомендовал в качестве замены Мела Фишера. Фишер занимался тем, что по шестнадцать часов в сутки, три-четыре дня в неделю писал маслом абстрактные картины, но не продавал их, и даже никому не показывал. Они с Карлайлом были друзьями.

— Возьмите Мела Фишера, — сказал Карлайл женщине на том конце провода. — Фишера, — повторил он шепотом.

Он снова вернулся в постель, накрылся одеялом и уснул. Сквозь сон он слышал, как к дому, тарахтя, подъезжает пикап, как чихает мотор, и машина останавливается. Потом за дверью его спальни раздался голос миссис Вебстер:

— Мистер Карлайл?

— Да, миссис Вебстер, — собственный голос показался ему чужим. Он добавил, не открывая глаз:

— Я болею. Уже позвонил в школу. Я хочу сегодня отлежаться.

— Понимаю. Можете не волноваться, — сказала она. — Я обо всем позабочусь.

Он закрыл глаза, все еще находясь между явью и сном. Ему показалось, что хлопнула входная дверь. Он прислушался. С кухни донесся приглушенный мужской голос и звук отодвигаемого стула. Потом он услышал голоса детей. Прошло еще некоторое время — сколько точно, он не знал, — и миссис Вебстер снова подошла к его двери.

— Мистер Карлайл, может, позвать вам доктора?

— Нет, не беспокойтесь, — сказал он. — Я просто подхватил сильную простуду. Правда, все тело горит. Наверное, на мне слишком много одеял. И в доме слишком жарко. Может, вы выключите отопление?

И он почувствовал, что снова проваливается в сон.

Еще через какое-то время он услышал в гостиной голоса миссис Вебстер и детей. Интересно, они только пришли или, наоборот, собираются уходить? Может, уже настал следующий день?

Он опять уснул. Разбудил его звук открывшейся двери. Около его постели появилась миссис Вебстер. Она приложила руку к его лбу.

— Вы весь горите, — сказала она. — У вас жар.

— Все будет нормально, — сказал Карлайл. — Мне просто нужно еще поспать. Вы не выключите отопление? И, пожалуйста, если вас не затруднит, принесите аспирину. У меня ужасно болит голова.

Миссис Вебстер вышла из комнаты. Но дверь осталась открытой. Карлайл слышал, как работает телевизор.

— Сделай потише, Джим, — услышал он ее голос, и громкость сразу убавили. Карлайл снова заснул.

Но спал он не больше минуты, потому что миссис Вебстер опять вернулась в его комнату с подносом. Она присела к нему на кровать. Он приподнялся, пытаясь сесть. Она подложила ему под спину подушку.

— Вот, проглотите, — она протянула ему таблетки. — И запейте. — Подала ему стакан с соком. — Еще я принесла вам «Крим ов уит»[7], съешьте обязательно. Вам будет гораздо лучше.

Он принял аспирин и запил его соком. Кивнул. Но потом закрыл глаза. Его снова клонило в сон.

— Мистер Карлайл, — позвала она.

Он приоткрыл глаза.

— Я не сплю, — сказал он. — Извините.

Он немного выпрямился на кровати.

— Просто температура очень высокая. Кстати, который час? Уже есть половина девятого?

— Сейчас примерно половина десятого, — ответила она.

— Половина десятого, — повторил он.

— А теперь я покормлю вас кашей. Открывайте рот и кушайте. Всего шесть ложек. Так-так, первая ложечка. Откройте рот пошире, — сказала она. — Вот съешьте, и вам сразу полегчает. Потом поспите. Сейчас доедим — и сразу спать.

Он послушно ел кашу с ложки, потом попросил еще сока. Выпив сок, он снова лег и, уже засыпая, почувствовал, как его накрывают еще одним одеялом.

В следующий раз он проснулся уже после полудня. Он понял, что уже наступил день по слабому свету, пробивавшемуся через окно. Он вытянул руку и отодвинул занавеску. Небо было затянуто облаками; за ними едва виднелось неяркое зимнее солнце. Он медленно поднялся с постели, нашел тапочки и халат. Пошел в ванную и поглядел на себя в зеркало. Потом умылся и выпил еще аспирину. Вытер лицо полотенцем и пошел в гостиную.

В столовой на обеденном столе была расстелена газета: миссис Вебстер лепила с детьми фигурки из глины. Некоторые фигурки уже были готовы — у них были длинные шеи и глаза навыкате, и напоминали они то ли жирафов, то ли динозавров. Увидев, что Карлайл подошел к столу, миссис Вебстер оторвалась от работы.

— Как вы себя чувствуете? — спросила она.

Он уселся в гостиной на диван. Оттуда было очень удобно рассматривать стол, за которым сидели миссис Вебстер и дети.

— Мне уже лучше, спасибо. Намного лучше, — сказал он. — Голова еще болит, и жар никак не спадет до конца. — Он приложил ко лбу тыльную сторону ладони. — Но мне уже лучше. Да, гораздо. Спасибо вам за помощь — сегодня утром.

— Может, вам еще что-нибудь нужно? — спросила миссис Вебстер. — Принести вам еще соку или чаю? Кофе, полагаю, тоже не повредит, но все же чай полезнее. А лучше всего выпить соку.

— Нет, нет, спасибо, — сказал он. — Я хочу просто немного здесь посидеть. Приятно наконец выбраться из постели. Я чувствую лишь небольшую слабость, только и всего. Кстати, миссис Вебстер…

Она выжидательно посмотрела на него.

— Мне показалось, сегодня утром заезжал мистер Вебстер? Я, разумеется, не против. Жаль только, что не удалось его увидеть.

— Да, заезжал, — сказала она. — Он тоже хотел с вами познакомиться. Я провела его в дом. Ему просто не повезло, он выбрал не то утро, ну понимаете, как раз, когда вы заболели. Я хотела вам кое-что рассказать о наших с мистером Вебстером планах, но подумала, что это не лучшее для таких разговоров время.

— Что рассказать? — спросил Карлайл встревоженно, чувствуя, что сердце у него уже сжимается от страха.

Она покачала головой.

— Ничего срочного, — сказала она. — Это подождет.

— Что рассказать? — повторила Сара. — Что рассказать?

— Что, что? — подхватил Кит, бросив свое занятие.

— Да угомонитесь вы, — сказала миссис Вебстер, поднимаясь на ноги.

— Миссис Вебстер, миссис Вебстер! — завопил Кит.

— Послушай-ка, молодой человек, — сказала миссис Вебстер. — Мне надо поговорить с твоим отцом. Отец сегодня болен. Так что успокойся и иди дальше лепить своих зверушек. А то, смотри, сестра тебя обгонит.

Сказав это, она из столовой направилась в гостиную, и тут зазвонил телефон. Карлайл перегнулся через стол и поднял трубку.

Он услышал уже знакомое потрескивание на другом конце провода: звонила Эйлин.

— Да, — сказал он. — Что такое?

— Карлайл, — сказала ему жена. — Я знаю, и не спрашивай откуда, что дела у тебя сейчас идут неважно. Ты болеешь, да? Ричард тоже недавно заболел. Это какая-то зараза вокруг гуляет. Так вот, его постоянно тошнит. Он уже неделю не ходил на репетиции своей пьесы. Мне пришлось самой идти туда и обсуждать с его помощником детали постановки. Но я тебе не за этим звоню. Расскажи, как ты там?

— Рассказывать нечего, — ответил Карлайл. — Просто я заболел. Небольшая простуда. Но мне уже становится лучше.

— Ты все еще ведешь журнал? — спросила она. Вопрос его очень удивил. Несколько лет назад он говорил ей, что ведет журнал. Именно журнал, как он сказал тогда, а не дневник — как будто это что-то объясняло. Но ей он его никогда не показывал и не делал новых записей уже больше года. Он совершенно про него забыл.

— Я это говорю к тому, — объяснила она, — что ты должен описать в своем журнале все, что с тобой сейчас происходит. Что ты чувствуешь и что думаешь. Ну, ты понимаешь, все свои ощущения от этой болезни. Не забывай, что болезнь — сигнал организма о состоянии твоего здоровья. Она о многом может сказать. Так что веди записи. Понимаешь, о чем я? А когда поправишься, ты сможешь оглянуться назад и понять, что это был за сигнал. Перечитай свои записи позже, после болезни. Колетт так делала, когда однажды заболела.

— Кто? — спросил Карлайл. — О ком ты говоришь?

— Колетт, — ответила Эйлин. — Французская писательница. Ты же ее знаешь. У нас дома где-то лежала ее книга. «Жижи» или что-то в этом духе. Именно эту книгу я не читала, но сейчас я Колетт читаю постоянно. Я открыла ее для себя благодаря Ричарду. Она написала книжку о том, что думала и чувствовала, пока у нее была лихорадка. Во время болезни у нее была температура сто два градуса[8]. Иногда ниже. А иногда, наверное, и выше поднималась. Но сто два градуса — самая высокая температура, которую она тогда зафиксировала, ну, когда болела. В общем, важно то, что она описала все это. Попробуй тоже написать о своих ощущениях. Возможно, это окажется полезным, — сказала Эйлин и, совершенно неожиданно для Карлайла, засмеялась. — В любом случае, у тебя будет подробное почасовое описание твоей болезни, и ты сможешь его потом перечитать. По крайней мере, это время не пройдет зря. Сейчас болезнь для тебя — сплошное неудобство. А надо стараться извлечь из нее хоть какую-то пользу.

Карлайл прижал пальцы к вискам и закрыл глаза. Но она все еще ждала, что он что-нибудь скажет. А что он мог сказать? Ему было совершенно ясно, что она сошла с ума.

— Боже мой, — пробормотал он. — Боже, Эйлин. Я даже не знаю, что тебе на это сказать. В самом деле не знаю. Мне надо идти. Спасибо, что позвонила.

— Не за что, — ответила она. — Нам надо чаще общаться. Передавай детям, что я их целую. Скажи, что я их люблю. Ричард, кстати, тоже передает тебе привет. Хотя он сейчас и не встает с кровати.

— Пока, — сказал Карлайл и повесил трубку. Потом закрыл лицо руками. Он почему-то вспомнил, как толстушка Дебби точно так же закрыла лицо, выходя из его дома. Он опустил руки и посмотрел на миссис Вебстер, которая внимательно за ним наблюдала.

— Надеюсь, это не плохие новости? — спросила она, подвинув стул поближе к дивану, на котором сидел Карлайл.

Он покачал головой.

— Хорошо, — сказала она. — Это хорошо. Послушайте, мистер Карлайл, может, сейчас не самое лучшее время для такого разговора. — Она заглянула в столовую. Дети склонились над столом и были заняты лепкой. — Но вы уже немного оправились, а рано или поздно я должна была вам об этом сказать, ведь это касается и вас, и детей. Дело в том, что мы с Джимом стареем. Нам надо что-то менять в жизни. Понимаете, мне сложно об этом говорить, — она покачала головой. Карлайл медленно кивнул. Он уже понял, что она говорит о том, что собирается уезжать. Он вытер рукавом лицо.

— Сын Джима от предыдущего брака, Боб, ему сейчас сорок, вчера позвонил нам и пригласил к себе в Орегон, помочь ему с фермой. Он там норок разводит. Джим будет заниматься норками, а я — готовить, ходить в магазин, убираться в доме, ну и все в этом духе. Это для нас отличный шанс. По крайней мере, можно будет не беспокоиться о пропитании и крыше над головой, а там — кто знает. В любом случае, нам не придется волноваться о будущем. Ну, вы меня понимаете. Сейчас ведь Джим не работает, — сказала она. — На прошлой неделе ему исполнилось шестьдесят два, и работы у него нет уже давно. Он приезжал к вам сегодня утром, хотел сам сказать, про то, что я собираюсь увольняться. Мы подумали — то есть я подумала, — что если со мной будет Джим, мне легче будет вам все рассказать.

Она подождала, что скажет Карлайл, но он молчал. Она продолжила:

— Эту неделю я доработаю, ну и на следующей еще могу помочь вам денька два. А потом, поймите правильно, нам в самом деле пора будет уезжать. А вы пожелаете нам счастливого пути. Сами представьте, каково будет ехать до самого Орегона на этой нашей колымаге. Но я все равно буду скучать по детям. Они такие милые.

Карлайл все не отвечал, наступила пауза. Она встала и пересела на диван рядом с ним. Коснулась рукава его халата.

— Мистер Карлайл?

— Я понимаю, — сказал он. — Хочу вам сказать, что вы очень много сделали для меня и для детей. — Голова у него болела так, что пришлось зажмурить глаза. — Ужасная головная боль. Просто сил нет.

Миссис Вебстер приложила ладонь к его лбу.

— У вас все еще небольшой жар, — сообщила она. — Сейчас принесу еще таблетку аспирина. Он собьет температуру. Я же должна вас лечить, — сказала она. — Я все еще ваш доктор.

— Моя жена считает, что я должен написать о том, что чувствую во время болезни, — сказал Карлайл. — Она думает, что описывать свои ощущения при лихорадке — отличная идея. А потом перечитать это и понять, о чем сигнализировал мне мой организм. — Он засмеялся. На глаза у него выступили слезы. Он смахнул их тыльной стороной ладони.

— Сейчас я принесу вам аспирину и соку, а потом, наверное, пойду прогуляюсь с детьми. Похоже, глина им уже порядком надоела.

Карлайл испугался, что она уйдет в другую комнату и оставит его одного. Он хотел с ней поговорить. Он откашлялся.

— Миссис Вебстер, я просто хочу, чтобы вы знали. Мы с моей женой очень долго любили друг друга, любили больше всего на свете. И детей тоже. Мы думали, то есть мы знали, что проживем всю жизнь вместе. И знали, что сделаем абсолютно все, что мы хотим — сделаем вместе.

Он покачал головой. Самое грустное теперь — что бы с ними ни было, им придется обходиться друг без друга.

— Ну-ну, не переживайте, — сказала миссис Вебстер, похлопав его по руке.

Он снова выпрямился и продолжал говорить. Через некоторое время в гостиную пришли дети. Миссис Вебстер поймала их взгляд и приложила палец к губам. Карлайл посмотрел на них, не прекращая своего рассказа. «Пусть слушают, — подумал он, — это и их тоже касается». Дети, похоже, поняли, что нельзя шуметь и следует даже изобразить какой-то интерес, поэтому они тихо сели у ног миссис Вебстер. Но потом повалились на ковер и начали хихикать. Миссис Вебстер бросила на них строгий взгляд, смех прекратился.

Карлайл продолжал говорить. Поначалу голова у него еще болела, и кроме того он чувствовал себя неловко, сидя в одной пижаме рядом с этой пожилой женщиной, которая так терпеливо слушала его. Но потом головная боль как будто испарилась. Куда-то ушло и чувство неловкости. Он начал примерно с середины, с рождения детей. Потом он вернулся назад, к началу истории. Эйлин тогда было восемнадцать лет, ему — девятнадцать. Влюбленные друг в друга, сгорающие от любви мальчик и девочка.

Он остановился и вытер лоб. Потом облизал губы.

— Продолжайте, — подбодрила его миссис Вебстер. — Я вас понимаю. Рассказывайте дальше, мистер Карлайл. Иногда полезно выговориться. Иногда это просто необходимо. К тому же, я действительно хочу услышать. Вы сами почувствуете себя лучше, когда все расскажете. Со мной тоже такое случалось, почти то же самое, что вы описываете. Любовь, вот что это такое.

Дети заснули прямо на ковре. Кит держал палец во рту. Карлайл все еще говорил, когда раздался стук в дверь и вошел мистер Вебстер. Он приехал за женой.

— Присаживайся, Джим, — сказала миссис Вебстер. — Мы не торопимся. Продолжайте рассказывать, мистер Карлайл.

Карлайл кивнул ему, тот кивнул в ответ, потом принес себе из столовой стул. Поставил его рядом с диваном и, вздохнув, сел. Затем снял с головы кепку и с усилием закинул ногу на ногу. Когда Карлайл продолжил рассказ, старик снова опустил ноги на пол. Проснулись дети. Они сели, вертя головами по сторонам. Но Карлайл уже сказал все, что хотел, и замолчал.

— Хорошо. Вы правильно поступили, — сказала миссис Вебстер, когда он закончил. — Вы человек хороший. И она тоже — то есть миссис Карлайл. Вы про это не забывайте. Все это пройдет, и дела у вас наладятся.

Она поднялась и сняла фартук. Мистер Вебстер тоже встал, снова надев свою кепку.

Карлайл проводил их до двери и пожал им руки.

— До свидания, — попрощался мистер Вебстер, прикоснувшись к козырьку.

— Удачи вам, — сказал Карлайл.

Миссис Вебстер сказала, что придет завтра, как обычно, с утра пораньше.

— Отлично, — ответил Карлайл, так, как будто они договорились о чем-то действительно важном.

И вот они неторопливо прошли через двор и сели в машину. Джим Вебстер нырнул под приборный щиток. Миссис Вебстер взглянула на Карлайла и махнула ему рукой. Именно тогда Карлайл почувствовал, что в его жизни закончился какой-то период. Он как будто прощался с Эйлин и своей прошлой жизнью. Интересно, он когда-нибудь махал ей на прощанье? Должен был, конечно, он даже в этом не сомневался, но вспомнить что-то точно не мог. Однако он понял, что все завершилось, и почувствовал, что, наконец, может ее отпустить. Он не сомневался, что их жизнь была именно такой, как он рассказал. Но эта жизнь уже была в прошлом. И его прошлое — хотя сейчас это казалось невероятным, и он изо всех сил этому сопротивлялся — станет частью его самого, как и все, что произошло с ним в жизни.

Когда пикап покатил прочь, Карлайл снова поднял руку. Пожилые супруги оглянулись на прощание. Потом он опустил руку, повернулся и посмотрел на детей.

Перья (Перевод А. Глебовской)

Этот мой друг с работы, Бад, пригласил нас с Фрэн к себе в гости. С его женой я знаком не был, а он не был знаком с Фрэн. В этом смысле мы были на равных. Но мы-то с Бадом дружили. Еще я знал, что у Бада ребенок. Ребенку было, наверное, месяцев восемь, когда Бад нас пригласил. И куда улетели эти восемь месяцев? Куда, черт возьми, вообще уходит время? Я прекрасно помню тот день, когда Бад явился на работу с коробкой сигар. И раздавал их всем в кафетерии. Сигары были неважнецкие, марки «Голландские Мастера». Зато на каждой была красная наклейка и обертка с надписью: «У НАС МАЛЬЧИК!» Я сигары не курю, но одну все равно взял.

— Возьми парочку, — сказал Бад и тряхнул коробку. — Я тоже не люблю сигар. Это она придумала.

Он имел в виду свою жену. Оллу.

Мы с женой Бада никогда не виделись, хотя однажды я говорил с ней по телефону. Дело было в субботу, в середине дня, и я не знал, чем заняться. Тогда я позвонил Баду спросить, придумал ли он, чем заняться. Трубку сняла женщина, она сказала: «Алло?». Меня заклинило, я не мог вспомнить, как ее зовут. Жена Бада. Бад тысячу раз называл при мне ее имя. Но оно влетало в одно ухо и вылетало в другое. «Алло!» — повторила женщина. У них там был включен телевизор. Потом женщина спросила: «Кто это?». И я услышал, как закричал ребенок. «Бад!» — позвала женщина. «Что?» — сказал ей Бад. А я все не мог вспомнить ее имя. И просто повесил трубку. Когда мы увиделись с Бадом на работе, черта с два я признался ему, что звонил. Зато я так повернул разговор, чтобы он упомянул ее имя. «Олла» — сказал он. «Олла», — сказал я себе. Олла.

— Ничего особенного мы не планируем, — сказал Бад. Мы сидели в кафетерии и пили кофе. — Нас будет всего четверо. Ты с твоей и мы с Оллой. Всё по-простому. Приезжайте часам к семи. В шесть она кормит. Потом уложит ребенка, и мы спокойно поужинаем. Найти нас довольно сложно. Вот карта.

Он протянул мне листок бумаги, где были нарисованы все крупные и мелкие дороги, проселки и все прочее, и стрелки с указаниями сторон горизонта. Его дом был отмечен большим крестом.

Я сказал:

— Мы с удовольствием.

Но Фрэн не очень обрадовалась.

Вечером, у телевизора, я спросил, стоит ли нам взять что-нибудь с собой к Баду.

— Например, что? — осведомилась Фрэн. — Он просил что-нибудь привезти? Мне-то откуда знать? Понятия не имею.

Она пожала плечами и соответствующе на меня посмотрела. Она и раньше слышала от меня про Бада. Но знакома с ним не была и не очень-то рвалась знакомиться.

— Можем взять вина, — сказала она. — Как знаешь. Наверное, стоит взять бутылку вина.

Она покачала головой. Длинные волосы разлетелись по плечам. «Зачем нам кто-то еще? — казалось, говорила она. — Нам и вдвоем хорошо».

— Иди ко мне, — позвал я.

Она придвинулась поближе, чтобы я мог обнять ее. Фрэн — как большой высокий бокал с водой. Эти ее светлые волосы, струящиеся по спине. Я взял прядку и понюхал. Я запустил руку в ее волосы. Фрэн не отодвинулась. Я уткнулся лицом в ее волосы и еще крепче прижал к себе.

Иногда, когда волосы ей мешают, она собирает их и перебрасывает за плечо. Они ее раздражают.

— Чертова грива, — говорит она. — Одна с ней морока.

Фрэн работает в молочном магазине и на работе волосы подбирает. Каждый вечер ей приходится их мыть и долго потом расчесывать, пока мы сидим у телевизора. Время от времени она грозится, что отрежет их. Но я думаю, что это вряд ли. Она знает, как они мне нравятся. Знает, как я над ними трясусь. Я ей часто говорю, что из-за волос в нее и влюбился. Я говорю, что, если она их отрежет, я могу ее разлюбить. Иногда я называю ее «шведкой». Она могла бы сойти за шведку. Эти наши вечера вдвоем, когда она расчесывала волосы и мы вместе вслух загадывали желания. Что у нас будет новая машина, такое вот было желание. Что мы сможем на пару недель съездить в Канаду. Чего мы никогда не загадывали — чтобы у нас были дети. Детей у нас не было, потому что мы не хотели детей. Может, когда-нибудь потом, говорили мы друг дружке. Но тогда мы с этим не спешили. Считали, что нам некуда спешить. Иногда по вечерам мы ходили в кино. Чаще проводили вечера дома у телевизора. Бывало, что Фрэн что-нибудь для меня пекла, и потом мы всё съедали водин присест.

— Может, они не пьют вина, — сказал я.

— Всё равно, давай возьмем вина, — настаивала Фрэн. — Если они не пьют, сами выпьем.

— Белого или красного? — спросил я.

— И чего-нибудь сладкого, — продолжала она, будто не слыша. — Хотя мне, в принципе, все равно. Это твоя затея. И давай только без всякой суеты, а то я вообще не пойду. Я могу испечь малиновый рулет. Или кексы.

— У них будет что-нибудь на сладкое, — сказал я. — Кто ж зовет друзей на ужин, не позаботившись о сладком.

— Подадут какой-нибудь рисовый пудинг. Или желе из пакетиков. Что-нибудь такое, что мы не едим. Я ж его жену в глаза не видела. Откуда нам знать, что она приготовит? Вдруг желе из пакетиков?

Фрэн покачала головой. Я пожал плечами. Но вообще-то она была права.

— Эти сигары, которые он тебе подарил сто лет назад. Возьми их, — предложила она. — Тогда, как поедим, вы с ним пойдете в гостиную курить сигары и пить портвейн, или что там пьют те, кого в кино показывают.

— Ладно, поедем так, — согласился я.

Фрэн сказала:

— Давай возьмем с собой моего хлеба.


Бад и Олла жили милях в двадцати от города. Мы уж три года здесь, но ведь ни разу, черт побери, ни Фрэн, ни я не выбирались за город. Здорово было ехать по извилистым проселкам. Спускался вечер, тихий и теплый, а вокруг поля, железные изгороди, коровы чинно шагали к старым сараям. Мы видели на заборах дроздов с красными метинами на крыльях, а еще голубей, которые кружили над амбарами. Были там сады и прочая зелень, цвели полевые цветы, маленькие домики стояли в некотором отдалении от дороги.

Я сказал:

— Вот бы и нам пожить в таком домике.

Я это сказал не всерьез, так, еще одно ничего не значащее желание. Фрэн не ответила. Она изучала карту, которую дал мне Бад. Мы добрались до обозначенного на карте перекрестка. Повернули, как и было велено, направо и проехали в точности три и три десятых мили. Слева от дороги я увидел кукурузное поле, почтовый ящик и посыпанную гравием подъездную дорожку. В конце дорожки, за деревьями, стоял дом с верандочкой. На доме была труба. Но, поскольку было лето, никакого дыма из нее не шло. И все равно все выглядело очень даже мило, и я сказал об этом Фрэн.

— Глушь страшная, — отозвалась она.

Я свернул на подъездную дорожку. С обеих сторон стеной стояла кукуруза. Она вымахала выше машины. Я слышал, как хрустит под колесами гравий. Ближе к дому мы увидели садик, а в нем ползучие стебли, с которых свисали зеленые штуковины размером с бейсбольный мяч.

— Это что такое? — удивился я.

— Мне почем знать? — огрызнулась Фрэн. — Может, тыквы, а вообще понятия не имею.

— Слушай, Фрэн, — сказал я, — не заводись.

Она не ответила, только поджала нижнюю губу. Когда подъезжали к дому, выключила радио.

Перед домом стояли детские качели, на верандочке валялись игрушки. Я подъехал вплотную и заглушил двигатель. И вдруг мы услышали этот жуткий вопль. Понятное дело, в доме был ребенок, но вряд ли ребенок мог кричать так громко.

— Что это? — спросила Фрэн.

И тут какая-то птица, здоровенная, размером с грифа, тяжело снялась с дерева и плюхнулась прямо перед машиной. Встряхнулась. Потом, выгнув длинную шею уставилась на нас.

— Чертовщина какая-то, — сказал я.

Сидел, вцепившись в руль, и таращился на эту тварь.

— Ничего себе! — сказала Фрэн. — Никогда не видела живьем.

Мы, конечно же, оба сообразили, что это павлин, но вслух его так не назвали. Сидели и смотрели. Птица повертела головой и снова издала тот же резкий звук. Встопорщив перья, она стала чуть не в два раза больше.

— Чертовщина какая-то, — повторил я.

Мы всё сидели как сидели — на переднем сидении.

Птица подобралась поближе. Потом наклонила голову вбок и нахохлилась. Яркий и злобный глаз всё таращился на нас. Птица задрала хвост, он был как огромный веер, который то раскрывался, то закрывался. Хвост сиял всеми цветами радуги.

— Боже мой, — прошептала Фрэн. Руку она положила мне на колено.

— Чертовщина какая-то, — снова повторил я. Больше тут сказать было нечего.

Птица опять издала все тот же странный, похожий на плач крик: «Мо-о-ау!». Если б я такое вдруг услышал ночью, решил бы, что кто-то умирает, или что-то такое творится, какая-то жуть.

Входная дверь открылась, и на веранду вышел Бад. Он застегивал рубашку. Волосы у него были мокрые. Похоже, он только что вылез из душа.

— Да заткнись ты, Джоуи! — прикрикнул он на павлина. Потом хлопнул в ладоши, и птица немного попятилась. — Хватит уже. Вот так-то, заткнись. Заткнись, тварь паршивая!

Бад спустился по ступенькам. По дороге к машине заправил рубашку в штаны. Одет он был так, как одевался на работе — в джинсы и хлопковую рубаху. Я же напялил летние брюки и тенниску. Хорошие туфли. Увидев в чем Бад, я разозлился на себя — и чего вырядился…

— Молодцы, что все-таки выбрались к нам, — сказал Бад, подходя к машине. — Давайте, входите.

— Бад, привет, — сказал я.

Мы с Фрэн вылезли из машины. Павлин немножко отошел и стоял, наклоняя свою противную башку то в одну, то в другую сторону. Мы старались не подходить к нему слишком близко.

— Ну как, сразу нас нашли? — спросил у меня Бад. Он не смотрел на Фрэн. Ждал, когда я их познакомлю.

— Карту ты нам дал толковую, — сказал я. — Да, Бад, это Фрэн. Фрэн, Бад. Она о тебе наслышана.

Бад рассмеялся и протянул ей руку. Фрэн была его выше. Бад смотрел на нее снизу вверх.

— Он о тебе часто говорит, — сказала Фрэн, отнимая у него руку. — Бад то, Бад сё. Если о ком с работы и поминает, так только о тебе. Мне кажется, что я тебя уже давно знаю.

Она не выпускала из виду павлина. Тот подобрался ближе к веранде.

— Так мы ж с ним друзья, — ответил Бад. — Еще б ему обо мне не говорить.

Сказав это, Бад ухмыльнулся и ткнул меня кулаком.

Фрэн так и держала свой каравай. Она не знала, что с ним делать. Протянула Баду.

— Вот, мы вам привезли.

Бад взял каравай. Повертел так и сяк, осмотрел, будто впервые в жизни видел буханку хлеба.

— Вот спасибо, — сказал он. Поднес каравай к лицу и понюхал.

— Фрэн сама пекла, — объяснил я.

Бад кивнул.

— Пошли в дом, познакомлю вас с женой и матерью.

Он, ясное дело, имел в виду Оллу. Какая тут еще могла быть мать, кроме нее. Бад мне говорил, что его мамаша давно померла, а папаша отвалил, когда Бад был еще парнишкой.

Павлин был тут как тут — семенил перед нами, а когда Бад открыл дверь, взгромоздился на крыльцо. И все пытался проскочить в дом.

— Джоуи, дрянь ты такая, — сказал Бад и хорошенько врезал ему по башке. Павлин отскочил и встряхнулся. Перья у него в хвосте погромыхивали, когда он встряхивался. Бад сделал вид, что хочет его пнуть, и павлин отскочил еще дальше. Тогда Бад приоткрыл дверь, чтобы мы смогли пройти.

— Она пускает этого паршивца в дом. Скоро его усадят за стол и уложат в кровать. Чертова птица.

Фрэн остановилась на пороге. Посмотрела на кукурузное поле.

— Славный у вас домик, — заметила она. А Бад все придерживал дверь. — Правда, Джек?

— А то, — сказал я. Меня ее слова удивили.

— Это только на первый взгляд не дом, а картинка, — сказал Бад, продолжая держать дверь. Еще раз шуганул павлина. — С ним хлопот не оберешься. То одно, то другое. — Потом он добавил: — Ну, давайте, входите.

Я спросил:

— Бад, а что это там за шутковины растут?

— Да помидоры! — ответил Бад.

— Тоже мне фермер, — сказала мне Фрэн и покачала головой.

Бад рассмеялся. Мы вошли в дом. В гостиной нас ждала маленькая пухленькая женщина с пучком на голове. Руки были спрятаны под завернувшийся край передника. Щеки ее пылали. Я поначалу решил, что она запыхалась или рассердилась. Она глянула на меня, а потом стала разглядывать Фрэн. Без всякой враждебности, так, с интересом. Она смотрела на Фрэн и была все такая же красная.

Бад сказал:

— Олла, это Фрэн. А это мой друг Джек. Ну, про Джека-то ты знаешь. А, это Олла, ребята.

Он передал Олле каравай.

— Что это? — спросила Олла. — А, хлеб, домашний. Вот спасибо. Садитесь куда хотите. Располагайтесь. Бад, давай, спроси, что они будут пить. Мне надо посмотреть, что там на кухне.

Она ушла, захватив с собой хлеб.

— Садитесь, — предложил Бад.

Мы с Фрэн примостились на диване. Я полез за сигаретами.

— Вот пепельница. — Бад снял с телевизора какую-то тяжеленную штуковину. — На, держи, — сказал он и поставил штуковину передо мной на столик. Это была такая стеклянная пепельница, сделанная в форме лебедя. Я зажег сигарету и бросил спичку в дырку у лебедя в спине. Из лебедя выполз завиток дыма.

Был включен цветной телевизор, и мы немножко посмотрели. На экране по кольцу с ревом мчались машины, — обычные модели, переделанные для гонок. Комментатор вещал мрачным голосом. Но чувствовалось, что он приберегает что-то очень захватывающее на потом.

— Мы пока дожидаемся официального подтверждения, — сказал комментатор.

— Будете это смотреть? — спросил Бад. Сам он так и не сел.

Я сказал, что мне без разницы. Так оно и было. Фрэн пожала плечами. Будто хотела сказать: а мне-то что? В смысле: день все равно угроблен.

— Им осталось кругов двадцать, — сказал Бад. — Скоро закончится. Чуть раньше у них была такая свалка. Штук пять машин в кучу. Некоторые водители травму получили. Насколько все серьезно, пока не сказали.

— Не выключай, — сказал я. — Давай посмотрим.

— Может, какая-нибудь из этих чертовых железок взорвется прямо у нас на глазах, — сказала Фрэн. — Или, врежется в прилавок и размажет по нему продавца этих кошмарных сосисок в тесте.

Она пропустила между пальцами прядку волос и уставилась на экран.

Бад посмотрел на Фрэн, — не понимая, шутит она или нет.

— Что тут творилось, ну, свалка, такая, просто ой-ой-ой. Сперва одно, потом дальше пошло-поехало по цепочке. Машины, детали, люди так и летели во все стороны. Ну, чего вам налить? Есть эль, есть виски, бутылка «Олд кроу».

— А ты что будешь? — спросил я Бада.

— Эль, — ответил он. — Холодненький, самое то.

— Мне тоже эля, — сказал я.

— А мне, пожалуй, «Олд кроу», с водой, — сказала Фрэн. — Если можно, в стакане. Со льдом. Спасибо, Бад.

— Запросто, — сказал Бад. Глянул на экран и пошел на кухню.


Фрэн толкнула меня в бок и кивнула в сторону телевизора.

— Смотри, что там наверху, — прошептала она. — Ты тоже видишь?

Я посмотрел, куда и она. Там была узкая красная вазочка, в которую кто-то засунул несколько маргариток. Рядом с вазочкой, на салфетке, стоял старый гипсовый слепок с чьих-то зубов, кривых и неровных до невозможности. Губ на этой жуткой штуковине не было, челюстей тоже, только гипсовые зубы, воткнутые в какую-то подставку, напоминавшую желтые десны.

Тут вернулась Олла с банкой ореховой смеси и бутылкой шипучки. Фартук она сняла. Орехи поставила на столик, рядом с лебедем.

— Угощайтесь, — сказала она. — Бад сейчас принесет выпить.

Когда она заговорила, лицо у нее опять стало красным. Она села в старое бамбуковое кресло-качалку и начала покачиваться. Отпила шипучки и посмотрела на экран. Пришел Бад с деревянным подносиком, на котором стояли стакан с виски для Фрэн и бутылка эля для меня. Была еще одна бутылка, для него.

— Тебе стакан дать? — спросил он.

Я покачал головой. Он хлопнул меня по колену и повернулся к Фрэн.

Она взяла у Бада стакан и сказала «спасибо». Взгляд ее снова приклеился к гипсовым зубам. Бад заметил, куда она смотрит. Визжали машины на кольце. Я взял свой стакан и сосредоточился на экране. Очень мне нужны эти зубы.

— Это как выглядели у Оллы зубы, пока ей не надели брекеты, — пояснил Бад. — Я к ним привык. Но, наверное, смотреть на это противно. Понятия не имею, какого черта она их там держит.

Он посмотрел на Оллу. Потом на меня. Сел в шезлонг и закинул ногу на ногу. Отхлебнул эля и снова уставился на Оллу.

Та опять покраснела. Она держала в руке бутылку с шипучкой. Немного отпив, сказала:

— Чтобы все время помнить, как много Бад для меня сделал.

— Как-как? — переспросила Фрэн. Она копалась в банке с орехами, выбирала кэшью. А тут остановилась и взглянула на Оллу. — Прости, я не расслышала.

Теперь Фрэн внимательно смотрела на Оллу, дожидаясь, что та скажет.

Олла еще больше покраснела.

— Я ему много за что благодарна, — сказала она. — И за это тоже. Я держу этот слепок на виду, чтобы помнить, как много Бад для меня сделал.

Она снова отхлебнула шипучки. Потом поставила бутылку и продолжала:

— У тебя красивые зубы, Фрэн. Я сразу заметила. А у меня они с детства были враскоряку. — Она постучала ногтем по передним зубам. — Выпрямлять их моей семье было не по карману. Вот они и росли в разные стороны. Первому моему мужу было плевать, как я выгляжу. Какое там! Ему на всё было плевать, главное — было бы где взять денег на очередную бутылку. Только с ней он и дружил. — Она покачала головой. — А потом появился Бад и вытащил меня из этой дыры. И, когда мы сошлись, Бад мне сразу сказал: «Мы тебе зубы приведем в порядок». Этот слепок сделали сразу после того, как мы с Бадом познакомились, когда я второй раз пришла к ортодонту. Перед тем как мне надели брекеты.

Ее лицо продолжало полыхать. Она поглядела на экран. Глотнула еще шипучки — похоже, больше ей сказать было нечего.

— Ортодонт вам попался что надо, — сказала Фрэн и посмотрела на страшную штуковину на телевизоре.

— Просто отличный, — согласилась Олла. — Вот, глядите. — Развернувшись в кресле, она открыла рот и снова продемонстрировала нам свои нынешние зубы, теперь уже совсем не стесняясь.

Бад шагнул к телевизору и снял с него зубы. Подошел к Олле и поднес их к ее щеке.

— До и после, — сказал Бад.

Олла протянула руку и забрала у него слепок.

— А знаете, что? Ортодонт хотел оставить его себе. — Она положила слепок себе на колени. — А я сказала: фигушки. Напомнила ему, что это мои зубы. Тогда он его сфотографировал. Сказал, что напечатает фотографии в журнале.

— Представляю, что это за журнал, — сказал Бад. — Вряд ли он пользуется большим спросом, — добавил он, и мы все засмеялись.

— Мне как сняли брекеты, я все прикрывала рот рукой, когда смеялась. Вот так, — показала Олла. — Иногда и сейчас прикрываю. Привычка. Бад однажды сказал: «Прекрати, наконец, это делать. Нечего прятать такие красивые зубы. У тебя теперь отличные зубы».

Олла посмотрела на Бада. Бад ей подмигнул. Она улыбнулась и опустила глаза.

Фрэн отпила немного виски. Я хлебнул эля. Не знал, что на все это сказать. Фрэн тоже не знала. Но точно знал, что у Фрэн много чего найдется сказать потом.

Я завел речь о другом:

— Олла, а я ведь вам однажды звонил. Ты подошла. А я повесил трубку. Сам не знаю, почему.

Сказанул и быстренько отхлебнул эля. Не понимаю, с чего это у меня вдруг вылетело.

— А я и не помню, — сказала Олла. — Это когда было?

— Давненько уже.

— Нет, не помню, — повторила она и покачала головой. Потрогала слепок, лежащий у нее на коленях. Посмотрела, как там гонки, и снова принялась качаться.

Фрэн глянула на меня. Поджала нижнюю губу. Но ничего не сказала.

Бад спросил:

— Ну, а чего у вас новенького?

— Возьмите еще орешков, — сказала Олла. — Ужин чуть позже.

Из какой-то дальней комнаты долетел крик.

— Только не это, — сказала Олла Баду и страдальчески скривилась.

— Старина карапуз, — сказал Бад. Он откинулся в кресле; мы досмотрели гонку до конца, три или четыре круга, без звука.

Раз-другой из дальней комнаты донесся плач малыша, отрывистый и требовательный.

— Прямо не знаю, — сказала Олла, поднимаясь. — Всё почти готово, можно за стол. Осталось соус перелить. Но я лучше сначала зайду к нему. Вы пока перебирайтесь на кухню и садитесь. Я быстро.

— Я бы посмотрела на маленького, — сказала Фрэн.

Олла все еще держала в руках свои зубы. Она подошла к телевизору и поставила их на место.

— Он может раскапризничаться, — сказала она. — Не привык к чужим. Давайте-ка я попробую его угомонить. Потом можешь зайти и посмотреть. Как уснет.

Сказав это, она пошла по коридору, открыла там какую-то дверь. Проскользнула в комнату, закрыла дверь за собой. Ребенок замолк.


Бад вырубил телевизор, и мы пошли за стол. Мы с Бадом поговорили о работе. Фрэн слушала. Иногда даже задавала вопросы. Но я видел, что ей скучно, и она, кажется, обиделась, что Олла не позволила ей взглянуть на ребенка. Она изучала кухню Оллы. Наматывала прядь волос на палец и придирчиво рассматривала каждую вещь.

Вернулась Олла и доложила:

— Я его переодела и дала соску. Может, теперь он даст нам поесть. Хотя, кто знает. — Она подняла крышку с кастрюли и сняла ее с плиты. Налила красный мясной соус в мисочку и поставила ее на стол. Сняла крышки с каких-то еще посудин и посмотрела, все ли как надо. На столе стояли окорок, картофельное пюре, тушеная фасоль, кукурузные початки, сладкий картофель, зеленый салат. Каравай Фрэн занимал почетное место рядом с окороком.

— Салфетки забыла, — спохватилась Олла. — Вы начинайте. Кто что будет пить? Бад всегда за едой пьет молоко.

— Мне тоже молока, — сказал я.

— А мне воды, — сказала Фрэн. — Я сама могу налить. Что ты будешь за мной ухаживать? Тебе и так дел хватает. — И встала было со стула.

Олла воспротивилась:

— Что ты. Вы же гости. Сиди. Я принесу. — Она опять покраснела.

Мы сидели, сложив руки на коленях, и ждали. Я все думал про гипсовые зубы. Олла принесла салфетки, большие стаканы с молоком для нас с Бадом и стакан воды со льдом для Фрэн. Фрэн поблагодарила.

— Не за что, — сказала Олла, усаживаясь. Бад прокашлялся. Опустил голову, коротко помолился. Так тихо, что я едва мог разобрать слова. Я понял только общий смысл — он благодарил Всевышнего за пищу, которую мы сейчас будем есть.

— Аминь, — сказала Олла, когда он закончил.

Бад передал мне окорок и положил себе пюре. Мы принялись за еду. Говорили мало, разве что иногда Бад или я замечали: «Отличный окорок» или: «Кукуруза отменная, в жизни не ел вкуснее».

— Главное тут сегодня — хлеб, — сказала Олла.

— Можно мне еще салата, Олла? — спросила Фрэн, вроде как немножко оттаяв.

— Бери еще, — говорил Бад, передавая мне окорок или миску с соусом.

Время от времени мы слышали ребенка. Олла поворачивала голову и прислушивалась и, убедившись, что он просто попискивает, снова принималась за еду.

— Чего-то он сегодня беспокойный, — сказала Олла Баду.

— Я все равно хотела бы на него взглянуть, — сказала Фрэн. — У моей сестры тоже ребенок. Но они живут в Денвере. Когда я еще выберусь в Денвер. Вот, есть племянница, а я ее никогда не видела.

Фрэн минутку об этом поразмышляла, потом снова стала есть.

Олла подцепила вилкой кусок окорока и отправила в рот.

— Будем надеяться, что он скоро заснет, — сказала она.

Бад посетовал:

— Вон сколько всего осталось. Положить кому-нибудь еще свинины с картошкой?

— В меня больше не влезет, — сказала Фрэн и опустила вилку на тарелку. — Очень вкусно, но я больше не могу.

— Ты оставь местечко, — сказал Бад. — Олла испекла пирог с ревенем.

Фрэн сказала:

— Ну, кусочек я, конечно, съем. Только вместе со всеми.

— И я тоже, — сказал я. Правда, исключительно из вежливости. Я терпеть не могу пирог с ревенем, с тринадцати лет, когда объелся им до рвоты — ел тогда с клубничным мороженым.

Мы подчистили тарелки. Чертов павлин опять подал голос. Теперь он взгромоздился на крышу. Кричал прямо у нас над головами. И расхаживал по дранке, звук был такой, будто тикают часы.

Бад помотал головой.

— Джоуи скоро заткнется. Устанет и завалится спать. Он спит на каком-то из деревьев.

Павлин снова закричал: «Мо-о-ау!». Все промолчали. Да и что тут было говорить?

Потом Олла сказала:

— Бад, он хочет в дом.

— Не пойдет он в дом, — отрезал Бад. — Ты что, забыла, что у нас гости? Им только не хватало, чтобы по дому шлялась эта птица. Вонючая птица, да еще этот твой слепок! Что люди о нас подумают, а?

Он снова помотал головой и засмеялся. Мы все засмеялись. И Фрэн тоже.

— Он не вонючий, Бад, — сказала Олла. — Что с тобой сегодня? Ты же любишь Джоуи. С каких это пор он стал вонючим?

— С тех пор, как насрал на ковер, — ответил Бад. — Извиняюсь за выражение, — добавил он, обращаясь к Фрэн. — Но, если честно, иногда мне хочется свернуть этой паскуде шею. Его и убить-то много чести, верно, Олла? Иногда как заорет среди ночи, так и подпрыгнешь на кровати. А пользы от него никакой, — правда, Олла?

Олла покачала головой — Бад нес чепуху. Повозила по тарелке лежащие на ней фасолины.

— Откуда у вас вообще взялся павлин? — поинтересовалась Фрэн.

Олла подняла глаза от тарелки.

— Я всегда мечтала завести павлина. Еще девчонкой, даже картинку нашла в журнале. Мне казалось, что красивее ничего на свете не бывает. Вырезала картинку и повесила у себя над кроватью. Ох как долго она у меня там провисела. И, когда мы с Бадом купили этот дом, вдруг появилась возможность. Я говорю: «Бад, я хочу павлина». Он только посмеялся.

— Я потом тут поспрашивал, — сказал Бад, — и мне рассказали про этого старичка из соседнего округа, который их выращивает. Называет их райскими птицами. Нам эта райская птичка обошлась в стольник. — Он хлопнул себя по лбу. — Бог ты мой! Женушка мне досталась с большими запросами.

Он ухмыльнулся и посмотрел на Оллу.

— Бад, — сказала Олла, — ты же знаешь, что это не так. И к тому же, Джоуи хороший сторож, — сказала она, обращаясь к Фрэн. — С ним никакой собаки не надо. Слышит каждый шорох.

— Если придут тяжелые времена — а все к тому идет — я Джоуи засуну в кастрюлю, — пообещал Бад. — Только пух и перья полетят.

— Бад! Не смешно, — сказала Олла, но сама же рассмеялась, снова дав нам возможность полюбоваться ее зубами.

Ребенок опять подал голос. На сей раз раскричался не на шутку. Олла положила на стол салфетку и встала.

Бад сказал:

— Не одно, так другое. Неси его сюда, Олла.

— Я так и хотела, — Олла пошла за малышом.


Снова завопил павлин, да так, что у меня на загривке зашевелились волосы. Я посмотрел на Фрэн. Она взяла салфетку, потом снова положила. Я взглянул на кухонное окно. Оказывается, уже стемнело. Окно было открыто, но затянуто сеткой. Кажется, птица копошилась на веранде.

Фрэн смотрела в сторону коридора. Ждала Оллу с ребенком.

И вот она вошла. Я посмотрел на младенца и чуть не ахнул. Олла села с ребенком к столу. Она держала его под мышками, чтобы он встал ножками ей на колени, лицом к нам. Она посмотрела на Фрэн, потом на меня. На этот раз она не покраснела. Она сосредоточенно ждала, чего мы скажем.

— Ах! — вырвалось у Фрэн.

— Что такое? — быстро спросила Олла.

— Ничего, — сказала Фрэн. — Мне показалось, там что-то за окном. Вроде как летучая мышь.

— У нас тут нет летучих мышей, — сказала Олла.

— Может, просто бабочка, — сказала Фрэн. — Не разобрала, что. Да, — продолжила она, — вот это малыш так малыш.

Бад смотрел на ребенка. Потом посмотрел на Фрэн. Откинулся вместе со стулом, оторвав от пола его передние ножки, и кивнул. Кивнул еще раз и сказал:

— Да ладно, чего уж там. Мы и сами знаем, пока его на конкурс красоты не возьмут. Не Кларк Гейбл. Но делать выводы рановато. Если повезет, вырастет — будет как папа.

Ребенок стоял у Оллы на коленях и таращился на нас через стол. Она теперь держала его поперек туловища, и он раскачивался на своих толстых ножках. Честное слово, я в жизни не видел младенца уродливее. Такой уродец, что мне и сказать-то было нечего. Слов не находилось. Не то чтобы он был больной или недоразвитый. Ничего такого. Просто уродливый. Огромное красное лицо, глаза навыкате, широкий лоб и еще большие толстые губы. Шеи будто не было и вовсе, зато три или четыре подбородка. Подбородки подползали под самые уши, а уши стояли торчком на лысой голове. На запястьях висели складки. Руки и ноги заплыли жиром. Назвать его уродом — значит не сказать ничего.


Уродливый младенец немного похныкал и запрыгал на коленях у матери. Потом перестал прыгать, свесился вперед и потянулся жирной ручкой в ее тарелку.

Младенцев я перевидал много. Пока я рос, две мои сестры успели нарожать шестерых. Еще пацаном когда был, на них насмотрелся и в магазинах, да мало ли где. Но такой мне еще не попадался. Фрэн тоже уставилась на него. По-моему, и она не знала, что сказать.

— Крупный он у вас, правда? — наконец изрек я.

— Он скоро станет, как футбольный мяч, — пробурчал Бад. — Уж где-где, а в этом доме его кормят как на убой.

Будто в подтверждение его слов, Олла наколола на вилку ломтик сладкого картофеля и поднесла ко рту сына.

— Ты моя цыпочка, — сказала она маленькому жирдяю, не обращая на нас никакого внимания.

Ребенок потянулся к картофелю и распахнул рот. Попытался ухватить вилку, которой Олла запихивала в него картофель, потом рот захлопнул. Он жевал и раскачивался у Оллы на коленях. И так таращил глаза, будто был подключен к какому-то моторчику.

Фрэн сказала:

— Да, Олла, вот это малыш.

Малыш скривился. Он снова начинал капризничать.

— Пусти сюда Джоуи, — сказала Олла Баду.

Бад стукнул ножками стула об пол.

— Мне кажется, сначала нужно спросить гостей, не против ли они.

Олла посмотрела на Фрэн, а потом на меня. Лицо ее опять стало красным. Малыш топтался у нее на коленях и рвался на пол.

— Мы же свои люди, — сказал я. — Делайте, как знаете.

Бад не желал уступать:

— А может, люди не хотят, чтобы тут ошивалась здоровенная птица, вроде нашего Джоуи. Ты об этом подумала, Олла?

— Вы как, ничего? — спросила Олла. — Можно, Джоуи войдет? Что-то с ним не то нынче вечером. Да и с малышом тоже. Он привык, что по вечерам Джоуи запускают в дом и перед сном дают им вдвоем поиграть. А так оба они никак не угомонятся.

— Ну что ты нас спрашиваешь? — сказала Фрэн. — Мне лично все равно, пускай заходит. Я никогда еще с ними так запросто не общалась. Но мне все равно.

Олла посмотрела на меня. По-моему, она хотела, чтобы я тоже что-нибудь сказал.

— Да конечно, чего там, — сказал я. — Запускайте.

Я взял стакан с молоком и допил.

Бад встал со стула. Подошел к входной двери, открыл ее. Включил наружный свет.

— А как зовут малыша? — поинтересовалась Фрэн.

— Гарольд, — ответила Олла. Она дала ему еще картофеля со своей тарелки. — Он очень умненький. Всё схватывает на лету. Всё понимает, что ему говорят. Правда, Гарольд? Вот подожди, Фрэн, пока у тебя будет свой ребенок. Тогда увидишь.

Фрэн молча смотрела на нее. Я услышал, как открылась и закрылась входная дверь.

— Еще какой умненький, — сказал Бад, снова входя в кухню. — Весь в папу Оллы. Вот уж башковитый был старик, это точно.


Я посмотрел Баду за спину и увидел, что павлин стоит в гостиной, поворачивая голову во все стороны, как поворачивают ручное зеркальце. Он встряхнулся, звук был такой, будто в соседней комнате перетасовали колоду карт.

Он сделал шаг в нашу сторону. Потом еще один.

— Можно подержать малыша? — спросила Фрэн. Спросила так, будто это было невероятное одолжение.

Олла через стол передала ей ребенка.

Фрэн стала усаживать его к себе на колени. Но тот стал вырываться и пищать.

— Гарольд, — позвала Фрэн.

Олла смотрела, как Фрэн пытается угомонить ребенка. Потом сообщила вот что:

— Когда дедушке Гарольда было шестнадцать лет, он задумал прочитать энциклопедию от корки до корки. И ведь прочитал. Закончил в двадцать. Как раз перед тем, как познакомился с мамой.

— А где он теперь? — поинтересовался я. — Чем занимается?

Интересно было узнать, что стало с человеком, поставившим себе такую цель.

— Умер, — сказала Олла, продолжая смотреть на Фрэн, которая наконец уложила Гарольда на спинку поперек своих коленей. Фрэн пощекотала его под одним из подбородков. Чего-то залепетала и засюсюкала.

— Он работал на лесоповале, — пояснил Бад. — На него упало дерево.

— Мама получила деньги по страховке, — сказала Олла. — Но всё потратила. Бад ей посылает кое-что каждый месяц.

— Не так уж много, — уточнил Бад. — Больше у нас просто нет. Но она как-никак мать моей жены.

Тем временем павлин набрался храбрости и начал потихоньку, подпрыгивая и раскачиваясь, пробираться к кухне. Голову он держал неподвижно, слегка ее наклонив, и сверлил нас красным глазом. Над головой торчал хохолок, эдакий пучочек из небольших перьев, в несколько дюймов. Зато хвост украшали роскошные длинные перья. Он остановился, не дойдя до стола, и стал нас разглядывать.

— Не зря их называют райскими птицами, — заметил Бад.

Фрэн даже на него не посмотрела. Она была занята младенцем. Она играла с ним в «ладушки», и тому это нравилось. Ну, по крайней мере, он перестал пищать. Она подняла его и что-то шепнула ему на ухо.

— Только, — сказала она, — никому об этом ни гу-гу.

Ребенок уставился на нее своими выпученными глазами. Потом протянул руку и ухватил в кулачок прядку ее светлых волос. Павлин подошел ближе к столу. Все мы молчали. Маленький Гарольд увидел птицу. Он выпустил волосы Фрэн и встал у нее на коленях. Ткнул жирным пальчиком в птицу. Потом запрыгал и залепетал.

Павлин быстро обошел вокруг стола и двинулся к ребенку. Потерся длинной шеей об его ноги. Засунул клюв под рубашонку и помотал своей твердой башкой. Гарольд засмеялся и задрыгал ногами. Выгнувшись, он сполз с колен Фрэн на пол. Павлин продолжал его подпихивать, словно это у них была такая игра. Фрэн придерживала ребенка у своих ног, а он вырывался.

— Ну ничего себе! — воскликнула она.

— Чокнутый у нас этот павлин, честное слово, — сказал Бад. — Чертова птица не знает, что она птица, вот в чем беда.

Олла усмехнулась и опять показала зубы. Посмотрела на Бада. Бад отодвинулся от стола и кивнул.

Да, ребенок был урод уродом. Но, наверное, для Бада и Оллы это не имело значения. А если имело, они, наверное, просто сказали себе: ну, ладно, он урод. Но это же наш ребенок. И вообще, это у него такой период. А потом будет следующий. Сейчас один период, за ним будет другой. А как пройдем все периоды, всё станет хорошо. Наверное, что-нибудь такое они себе и сказали.

Бад подхватил Гарольда и стал подбрасывать его над головой, пока тот не завизжал. Павлин встопорщился, не сводя с него глаз.

Фрэн снова покачала головой. Разгладила платье там, где лежал ребенок. Олла взяла вилку и стала доедать фасоль.

Бад перекинул Гарольда на бедро и крикнул:

— Впереди еще кофе с пирогом!

Этот вечер у Бада и Оллы был особенным. Я знал, что он особенный. В этот вечер я был практически полностью доволен своей жизнью. И мне хотелось поскорее остаться с Фрэн вдвоем и поговорить о том, что я чувствую. В этот вечер я загадал желание. Сидя за столом, я зажмурил глаза и напряг мозги. Вот что я загадал — пусть этот вечер запомнится навсегда. И это мое желание сбылось. Правда, мне на горе. Но, конечно, тогда я не мог об этом знать.

— Ты о чем думаешь, Джек? — спросил Бад.

— Да так, просто думаю, — ответил я.

— Ну, поделись, — сказала Олла.

Но я только усмехнулся и покачал головой.


Когда в тот вечер мы вернулись от Бада с Оллой и забрались в постель, Фрэн сказала:

— Милый, наполни меня своим семенем!

Эти слова отозвались во всем моем теле, в каждой жилке, и я взревел и — сорвался.

Потом, когда все у нас изменилось, появился ребенок и все что за этим следует, Фрэн почему-то придумала, что именно этот вечер у Бада и стал началом перемен. Только она не права. Меняться все начало позднее, и когда начало, это будто бы происходило с другими, потому что с нами такого быть не могло.

— Черт бы побрал эту парочку с их уродливым младенцем, — бывает, говорит Фрэн ни с того, ни с сего, когда поздно вечером мы сидим у телевизора. — И эту их вонючую птицу, — добавляет она. — Надо же, завести себе такое! — говорит Фрэн.

Она часто говорит что-то в таком роде, хотя с тех пор ни разу не видела Бада и Оллу.

Фрэн больше не работает в молочном магазине, и волосы она давно остригла. И еще она растолстела. Мы об этом не говорим. Что тут скажешь?

Я по-прежнему встречаюсь с Бадом в цеху. Мы вместе работаем и вместе разворачиваем бутерброды в перерыв. Если я спрашиваю, он рассказывает про Оллу и Гарольда. С Джоуи всё. Однажды вечером он взлетел на дерево — и с концами. Больше не вернулся. Состарился небось, говорит Бад. А дальше совы разобрались. Бад пожимает плечами. Он жует бутерброд и мечтает, что Гарольд когда-нибудь станет полузащитником.

— Ты бы посмотрел на этого парня, — говорит Бад.

Я киваю. Мы, как прежде, друзья. Тут ничего не изменилось. Но я теперь думаю, что ему говорить, а что нет. И знаю, что он чувствует это, и хотел бы, чтоб все стало по-старому. Я и сам бы хотел.

Раз в год Бад вдруг спрашивает о моем семействе. И тогда я говорю, что всё ничего. «Всё ничего», — говорю я. Убираю бутерброды и достаю сигареты. Бад кивает и потягивает кофе. На самом деле, сын у меня растет шалопаем. Но я ни с кем об этом не говорю. Даже с его матерью. С ней — особенно. Мы с ней вообще говорим все меньше и меньше. В основном, сидим у телевизора. Но я не забыл тот вечер. Я помню, как павлин высоко задирал свои серые лапы, шагая вокруг стола. А потом мой друг с женой попрощались с нами на веранде. Олла дала Фрэн павлиньих перьев, взять с собой. Помню, как мы пожали друг другу руки, обнялись, сказали все слова, какие положены. В машине, по дороге домой, Фрэн сидела совсем рядом. И не снимала ладони с моего бедра. Так мы и ехали домой от моего друга.

Собор (Перевод А. Рейнгольда)

Этот слепой, старый знакомый моей жены, собирался у нас переночевать. У него умерла супруга. Он навещал ее родственников в Коннектикуте. От них он нам и позвонил, сказать, что заедет. Он должен был приехать на пятичасовом поезде, а моя жена должна была его встретить на станции. Она не видела его лет десять, с тех пор как подрабатывала у него как-то летом в Сиэтле. Но они не прерывали общения. Наговаривали письма на магнитофон и отсылали пленку по почте. Я не очень-то был рад его приезду. Я ведь его вообще никогда не видел. И еще меня смущало, что он слепой. Слепцов я видел только в кино. Во всех фильмах слепые очень медленно передвигались и никогда не смеялись. Иногда их вели собаки-поводыри. В общем, я отнюдь не жаждал принимать в доме слепца.

Тем летом, в Сиэтле, моей жене очень нужна была работа. У нее не было денег, совсем. Жених ее учился в местной офицерской академии. И у него денег тоже не было. Но она его очень любила, а он ее, ну, и все такое прочее. Однажды она увидела объявление в газете: «Работа. Чтение корреспонденции слепому человеку», и там был указан номер телефона. Она позвонила, ей сказали адрес — и сразу же приняли. Она целое лето работала у этого слепого. Сам же он занимал небольшую должность в окружном отделении социальной помощи, и моя жена ему помогала. Они очень сильно сдружились — моя жена и этот слепой. Откуда я все это знаю? Она сама мне рассказала. И вот еще что. В последний день слепой попросил у нее разрешения потрогать ее лицо. Она согласилась. Она рассказывала, что он ощупал все лицо, нос, даже шею! Она об этом до сих пор помнит. Даже пыталась написать об этом стихотворение. Ей всегда очень хотелось написать стихотворение. Раз или два в год она сочиняла стих, обычно когда в ее жизни происходило нечто важное.

Когда мы начали с ней встречаться, она показала мне это стихотворение. В нем она рассказывала о том, как его пальцы двигались по ее лицу. О том, что чувствовала тогда, о том, какие мысли крутились у нее в голове, когда этот слепой касался ее носа и губ. Я помню, что слушал скорее из вежливости. Конечно, ей я об этом не сказал. Может быть, я плохо разбираюсь в поэзии. Признаюсь, — если мне вдруг захочется почитать, то уж точно это будут не стихи.

Как бы там ни было, первый возлюбленный моей жены, будущий офицер, был с ней знаком еще с детства. Это все так. Но вообще-то я говорил о том, что в конце того лета, десять лет назад, она разрешила слепому потрогать ее лицо, сказала ему «до свиданья», вышла замуж за этого своего друга детства, — его к тому времени комиссовали, — уехала из Сиэтла. Но они продолжали общаться, — я имею в виду ее и этого слепого. Первый раз она с ним связалась примерно через год. Позвонила ему как-то вечером с военно-воздушной базы в Алабаме. Ей хотелось поговорить. Поговорили. Он попросил, чтоб она рассказала про свою жизнь, но на пленку, и послала бы ее по почте. Она так и сделала. В своем «письме» она рассказывала о муже и об их жизни в армии. Она рассказала этому слепому, что любит своего мужа, но ей не нравится место, где они живут, и что муж — часть всей этой военной индустрии. Еще она рассказала, что написала стихотворение про него, ну, про слепого. Сказала, что сейчас пишет о том, как нелегко быть женой офицера военно-воздушных сил. Но это стихотворение все никак не закончит, дописывает. И слепой тоже послал ей пленку со своим рассказом. Она в ответ — другую. И это длилось годами. Офицера, мужа моей жены, постоянно направляли с одной военно-воздушной базы на другую. И она посылала пленки то из Муди, то из Макгвайера, то из Макконелла, и, наконец, из Тревиса, что близ Сакраменто. Вот там она однажды ночью почувствовала себя совсем одинокой и оторванной от всех тех, кого знала когда-то и с кем потеряла связь из-за бесконечных переездов. Она почувствовала, что больше не в состоянии так жить. Ну и проглотила все таблетки и пилюли, какие были в аптечке, и запила все это дело целой бутылкой джина. Потом она легла в горячую ванну и отрубилась.

Но она не умерла, ей просто стало плохо. Ее стошнило. Ее офицер — какая разница, как его звали? Просто друг детства — с него и этого хватит, — пришел домой, увидел ее и вызвал «скорую». Оправившись, она сразу надиктовала эту историю на пленку и отправила ее слепому. Все эти годы, когда что-то случалось, она сразу же — все на пленку и бегом на почту, чтоб поскорей ее отослать. Записи писем — на втором месте после стихов — тоже раза два в году, как средство для восстановления душевного равновесия. На одной из пленок она призналась, что хочет уехать от своего офицера и какое-то время пожить одна. На другой сообщила, что разводится. Когда мы с ней начали встречаться, она, естественно, мигом доложила об этом слепому. Она выкладывала ему вообще все, ну, или, по крайней мере, мне так казалось. Однажды она спросила меня, не хочу ли я послушать последнее письмо слепого. Это было где-то год назад. Она сказала, что он там обо мне говорит. Мне что? Ладно, давай послушаем. Я налил нам выпить, мы расположились на диване в гостиной и приготовились слушать. Она поставила пленку и подправила настройки. Потом нажала рычажок. Пленка пискнула, и кто-то начал громко говорить. Она убавила звук. Через несколько минут обычной болтовни я услышал свое имя, которое произнес этот незнакомец, этот слепой, которого я и в глаза не видел! А потом следующее: «Из того, что ты мне о нем рассказывала, могу сделать вывод, что…» Тут нас прервали — кто-то постучал в дверь, и мы так больше и не возвращались к этой записи. Может, оно и к лучшему. Я услышал то, что хотел.

А теперь этот самый слепой собирался переночевать в моем доме.

— Может, мне сходить с ним в боулинг поиграть? — спросил я жену. Она стояла у раковины, чистила картошку. Она отложила нож и повернулась ко мне.

— Если ты меня любишь, — сказала, — сделай это ради меня. Если нет, то ладно. Но учти: если твой друг, — не важно какой, — приехал бы к тебе в гости, я бы сделала все, чтоб он чувствовал себя как дома, — она вытерла руки кухонным полотенцем.

— У меня нет слепых друзей, — сказал я.

— У тебя никаких друзей нет, — уточнила моя жена. — Все, хватит. И, кроме того, черт возьми, у него жена только что умерла! Ты в состоянии это понять? Человек только что потерял жену!

Я не ответил. Она не сильно распространялась о жене этого слепого. Сказала только, что ее зовут Бьюла. Бьюла! Такое имя может носить только чернокожая.

— Его жена была черной? — спросил я.

— Ты что, дурак? — сказала моя жена. — У тебя крыша совсем поехала? — Она взяла картофелину. Потом швырнула ее на пол — подпрыгнув, картофелина закатилась под плиту. — Что с тобой такое? Перепил, что ли?

— Я же просто спрашиваю.

Сразу после этой моей фразы она начала описывать мне все с такими подробностями, которые меня и вовсе не волновали. Я налил себе выпить, сел за стол и слушал. Части истории потихоньку выстраивались во что-то внятное.

Бьюла начала работать на слепого через год после того, как уволилась моя жена. Очень скоро Бьюла и слепой уже венчались в церкви. На свадьбе было немного народу — да и кто захочет пойти на такую свадьбу? — только они вдвоем и еще священник с женой. Но как бы там ни было, венчались они в церкви. Он сказал, что так захотела Бьюла. Наверное, уже тогда у Бьюлы миндальные железы были поражены раком. После восьми неразлучных лет — жена так и сказала, «неразлучных лет», — здоровье Бьюлы начало резко ухудшаться. Она умерла в больничной палате, там, в Сиэтле, а слепой сидел у ее кровати и держал ее за руку. Они поженились, жили и работали вместе, спали вместе — наверняка и сексом занимались, — а потом слепому пришлось ее хоронить. И ведь он даже не знал, как она выглядела! Это было выше моего понимания. Когда моя жена мне все это рассказала, мне его даже стало немного жаль. А потом я поймал себя на мысли: какая, наверное, горькая жизнь была у этой женщины! Представьте, каково это — даже не знать, какой тебя видит твой возлюбленный. Женщина, которая ни разу за всю супружескую жизнь не слышала от своего мужа ни одного комплимента. Женщина, чей супруг не мог понять выражения ее лица, страдание на нем или радость. Она могла краситься, а могла и не краситься — ему-то какая разница? Могла бы, если бы захотела, накрасить зелеными тенями один глаз, вставить в ноздрю сережку, носить желтые брюки с фиолетовыми кедами — разницы никакой. А потом просто взять и умереть, слепой держит ее за руку, из его невидящих глаз ручьем текут слезы, — я себе это хорошо представляю. Ее последняя мысль, наверное, была такой: а ведь он даже не знал, как я выглядела, — и, после этого, прямиком в гроб. Все, что у Роберта осталось — это небольшая страховка и половинка мексиканской монетки в двадцать песо. Вторую половинку он положил ей в гроб. Очень трогательно.

И вот, в назначенный час, моя жена пошла встречать его на станцию. Мне оставалось только сидеть и ждать — естественно, из-за этого злился на слепого, — я сидел со стаканом перед телевизором, когда их услышал, ну, как подкатила машина. Я встал с дивана и подошел к окну, чтобы оценить обстановку.

Я увидел, что моя жена, хохоча, паркуется. Вот она вышла из машины, захлопнула дверь, а сама все улыбается. Просто невероятно. Вот, обогнув машину, подошла с другой стороны, слепой уже сам начал выбираться. Нет, вы только представьте, у него большаяокладистая борода! Слепой, да еще с бородой! По-моему, это перебор. Слепой полез на заднее сиденье и вытащил чемодан. Жена взяла его под руку, заперла машину и, не умолкая ни на минуту, повела его к крыльцу. Я выключил телевизор. Допил пиво, сполоснул стакан и вытер руки. Потом подошел к входной двери.

— Познакомься, это Роберт, — сказала жена. — Роберт, это мой муж. Я тебе о нем много рассказывала.

Она просто вся сияла, вцепившись в рукав его куртки.

Слепой поставил чемодан и протянул руку.

Я протянул ему свою. Он крепко ее стиснул, подержал немножко, прежде чем отпустить.

— У меня такое чувство, что мы с вами уже знакомы, — пробасил он.

— Аналогично, — ответил я. А что еще можно было ответить? Потом добавил:

— Добро пожаловать, много о вас слышал.

Мы двинулись с крыльца в гостиную, жена вела его под руку. В другой руке слепой держал чемодан. А моя жена не унималась и то и дело твердила:

— Так, Роберт, здесь налево. Правильно. Аккуратней, Роберт, здесь стул стоит. Вот так. Пожалуйста, садись. Здесь диван. Мы его купили всего пару недель назад.

Я начал было рассказывать про старый диван, он мне очень нравился, но так ничего, собственно, и не сказал. Потом я собирался сказать что-то еще, — так, ничего особенного, о том, какие виды на Гудзон открываются из окон поезда. О том, что когда едешь в Нью-Йорк, стоит покупать билет на места с правой стороны вагона, а когда возвращаешься, то, естественно, с левой.

— Хорошо доехали? — в итоге спросил я. — С какой стороны вы сидели, справа или слева?

— Что значит, с какой стороны? — возмутилась жена. — Какая разница, с какой?

— Я же просто спросил.

— Справа, — ответил слепой. — Я на поезде уже больше сорока лет не путешествовал. С тех пор, когда был еще совсем маленьким. С родителями ездил. Давненько это было. Я уж и забыл, каково это. Видишь, у меня борода заиндевела, — сказал он, обращаясь к моей жене. — Так мне сказали. Что, солидно выгляжу, солнце мое? — спросил ее слепой.

— Очень солидно, Роберт, — ответила она. — Роберт, Роберт, я так рада тебя видеть.

Жена наконец-то оторвала взгляд от слепого и посмотрела на меня. Мне показалось, что ей совсем не понравилось, что она увидела. Я только пожал плечами.

Я никогда еще не встречал незрячих людей, и уж тем более, никогда не был лично с ними знаком. Нашему гостю было сильно за сорок: коренастый, лысеющий мужчина, вдобавок он сильно сутулился, как будто постоянно таскал огромные тяжести. На нем были коричневые штаны, коричневые ботинки, светло-коричневая рубашка, галстук и спортивная куртка. Просто отпад! И еще эта борода лопатой. Правда, у него не было палочки и темных очков. Я всегда думал, что все слепые просто обязаны носить темные очки. Вообще-то лучше бы он их носил. На первый взгляд глаза у него — самые обыкновенные. Но если приглядеться, что-то в них было не так. Радужная оболочка была слишком светлой, это первое, а зрачки двигались будто бы произвольно, будто он не мог ими управлять. Жутковато. Вглядываясь в его лицо, я заметил, что один зрачок начал двигаться в сторону носа, а второй на мгновение как бы попытался остаться там, где и был. Но попытка не удалась, и через секунду и этот зрачок пришел в движение, о чем слепой, видимо, даже не знал.

Я предложил:

— Может, хотите чего-нибудь выпить? Что вы предпочитаете? У нас всего есть понемножку. Собираем всякие напитки — есть у нас такая маленькая слабость.

— Старик, я вообще-то виски люблю, — сказал он своим густым басом.

— Ладно, — ответил я. Старик — ничего себе! — Сейчас принесу.

Слепой пальцами ощупал свой чемодан, стоявший рядом с диваном. Он явно пытался познакомиться с новым для него пространством. Ну и ладно, я не обижался.

— Давай, я отнесу его в твою комнату, — предложила моя жена.

— Нет, не стоит беспокоиться, — ответил он. — Я сам отнесу, когда пойду наверх.

— Добавить немного содовой в виски? — спросил я.

— Совсем чуть-чуть.

— Понятное дело.

Слепой сказал:

— Совсем капельку. Знаете ирландского актера Барри Фицджеральда? Я в этом смысле его копия. Когда я пью воду, говорил он, то я пью воду. А когда пью виски, то пью только виски.

Моя жена засмеялась. Слепой выставил вперед подбородок, поглаживая снизу эту свою бороду.

Я приготовил нам напитки — три больших стакана шотландского виски с капелькой содовой. Потом мы все уселись поудобнее и начали обсуждать маршруты, которые преодолел Роберт по пути сюда. Сначала поговорили о долгом перелете с Западного побережья в Коннектикут, потом из Коннектикута поездом до нас. За обсуждением этой части пути мы незаметно пропустили еще по стаканчику.

Я вспомнил, что где-то прочел, почему слепые не курят. Там говорилось, что не курят они потому, что не видят дым, который выдыхают. Я вспомнил об этом как о непреложной истине, но этот слепой выкуривал сигарету чуть ли не до самого фильтра, а потом прикуривал новую. Он доверху наполнил пепельницу, и жене моей пришлось пойти ее опорожнить.

За ужином мы все выпили еще. Жена положила Роберту в тарелку огромный стейк, чуть ли не ведро картошки и зеленых бобов. Я отрезал два куска хлеба и намазал их маслом:

— Вот два куска хлеба с маслом, возьмите, — сказал я и сделал большой глоток виски. — Давайте теперь помолимся, — предложил я. Слепой опустил голову. Моя жена посмотрела на меня, разинув рот.

— Давайте помолимся, чтоб телефон нам сегодня не мешал, а еда не остыла, — сказал я.

Мы набросились на пищу — смолотили все, что было на столе. Мы ели так, будто завтра конец света, и это последняя возможность наесться вдоволь. Мы не разговаривали. Мы просто ели. Уминали. Все смели со стола. Все подчистую. Слепой быстро освоился и прекрасно знал, что и где лежит на его тарелке. Он вполне уверенно резал стейк ножом, придерживая его вилкой. Он отрезал два кусочка мяса, потом отправлял их в рот, принимался за картофель, потом за бобы, и, наконец, отрывал кусок хлеба, намазанного маслом, и все это с удовольствием пережевывал. Еду он запивал молоком, мы налили ему огромный стакан. Кстати сказать, все это не мешало ему пускать в ход пальцы, если нужно было что-то нащупать.

Мы все съели, все-все, включая половину клубничного пирога. Потом несколько секунд просто сидели без движения. На лицах выступили капельки пота. Наконец, все вышли из-за стола, оставив гору грязной посуды. Не оборачиваясь, мы направились обратно в гостиную и плюхнулись на наши прежние места. Моя жена и Роберт сели на диван. Я сел в кресло. Пока моя жена и Роберт обсуждали самые значительные события в их жизни, произошедшие за десять лет, мы выпили еще по два стаканчика. Я, в основном, слушал. Изредка вставлял какую-нибудь фразу. Я не хотел, чтоб он думал, что меня вообще в гостиной нет, а она — что мне не интересно. Они говорили о том, что случилось с ними — подчеркиваю, с ними! — за эти десять лет. Я с нетерпением ждал того момента, когда сахарные уста моей жены произнесут, например, такую фразу: «А потом в моей жизни появился мой дорогой муж». Но ничего подобного я не услышал. Больше говорили о Роберте. Роберт, похоже, все на этом свете успел перепробовать, такой вот слепой мастер на все руки. Но в основном он и его жена занимались распространением косметики фирмы «Эмвей», на это, как я понял из разговора, они и существовали. Еще слепой был радиолюбителем. Очень громким голосом он рассказывал, как общался с такими же любителями с острова Гуам, с Филиппинских островов, Аляски и даже Таити. Сказал, что в этих местах у него полно друзей, и он может в любой момент туда поехать. Время от времени он поворачивал голову, смотрел на меня своими невидящими глазами и о чем-нибудь спрашивал, поглаживая бороду. Сколько лет я уже занимаю эту должность. (Три года.) Люблю ли я свою работу. (Нет, не люблю.) Не собираюсь ли я увольняться. (А чем я тогда заниматься буду?) Наконец, когда я почувствовал, что слепой притомился, я встал и включил телевизор.

Жена посмотрела на меня довольно свирепо. Могла просто взорваться от злости. Потом она повернулась к слепому и спросила:

— Роберт, а у тебя есть телевизор?

Слепой ответил:

— Солнце мое, у меня их целых два. Цветной и совсем допотопный черно-белый. Забавно, но когда я включаю телевизор, а он у меня почти всегда включен, то всегда только цветной. Забавно, правда?

Я даже не знал, что на это можно сказать. Ни единой мысли. В голове пусто. Поэтому я стал смотреть новости, пытаясь сосредоточиться на словах диктора.

— У вас цветной телевизор, — сказал вдруг слепой. — Не спрашивайте, как я догадался, я просто знаю и все.

— Да, мы его не так давно купили, — заметил я.

Слепой сделал еще глоток. Потом поднес кончик бороды к носу, понюхал и снова ее отпустил. Чуть подавшись вперед, нащупал пепельницу на кофейном столике, поднес зажигалку к сигарете. Снова откинулся на спинку дивана и скрестил ноги.

Жена прикрыла рот рукой, зевнула.

— Пойду наверх накину халат. Надо переодеться. Роберт, а ты не стесняйся, располагайся поуютней, — сказала она.

— А мне и так уютно, — ответил слепой.

— Чувствуй себя как дома, — повторила она.

— Я чувствую, — сказал он.


Она ушла, а мы молча слушали прогноз погоды и обзор спортивной хроники. Новости закончились, а ее все еще не было, и я уже начал сомневаться, что она вернется. Решил, что она уже легла. Хоть бы она спустилась, молил я. Не хотел оставаться один на один с этим слепым. Я спросил, как он насчет еще выпить, и он согласился. Потом спросил, курнет ли он со мной. Сказал, что уже свернул косяк. На самом деле, я только собирался.

— Да, конечно, давай покурим, — ответил он.

— А вот это правильно. Трава у меня — отпад.

Я поставил наши стаканы на кофейный столик и сел рядом с ним на диван. Потом скрутил два толстых косяка, прикурил один и передал ему, так, чтобы он сразу нащупал косяк пальцами. Он нащупал и затянулся.

— Держите дым в легких, сколько сможете, — посоветовал я, потому как был уверен, что он первый раз в жизни курит травку.

Тут пришла жена в своем розовом халате и розовых тапочках.

— Чем это пахнет? — спросила она.

— Мы решили немножко марихуаной побаловаться, — ответил я.

Жена бросила на меня испепеляющий взгляд. Потом повернулась к слепому:

— Роберт, я не знала, что ты куришь травку.

Он ответил:

— Теперь курю, солнце мое. Все когда-нибудь случается в первый раз. Только я пока ничего не чувствую.

— Да она слабенькая, — объяснил я. — Сорт такой. Не бьет по мозгам. Ничего от нее не будет.

— Совсем ничего не будет, старик, — сказал он и засмеялся.

Жена уселась между нами. Я передал ей косяк. Она затянулась и отдала назад.

— Как вообще она действует?

Чуть погодя она сказала:

— Вообще мне, наверное, не стоило курить. Глаза и так слипаются. Меня от ужина совсем разморило. Нельзя столько есть.

— Это, наверное, клубничный пирог виноват. Точно, он и разморил, — сказал слепой и снова громко засмеялся. Потом покачал головой.

— Там еще немного пирога осталось, — сказал я.

— Роберт, ты не хочешь еще кусочек пирога? — спросила жена.

— Можно, но чуть позже, — ответил он.

Мы переключились на телевизор. Жена снова зевнула и сказала Роберту:

— Кровать я тебе застелила, так что если хочешь, можешь ложиться, Роберт. У тебя сегодня был длинный день. Захочешь спать, скажи, — она тронула его за плечо. — Роберт?

Он вздрогнул и выпалил:

— Мне все очень понравилось. Это почище магнитофонных записей, правда?

— Сейчас тебя проймет, — я вложил косяк ему в руку. Он затянулся, подержал дым в себе, потом выдохнул. Так все лихо проделал, будто с девяти лет травкой балуется.

— Спасибо, старина, — сказал он, наконец. — Мне, наверное, хватит: уже накрывает, — и он передал косяк моей жене.

— Да, точно, — сказала она. — Меня тоже проняло уже, — она взяла косяк и сразу же передала мне. — Я тут посижу немножко с закрытыми глазами, ладно? Не обращайте на меня внимания. Оба. А если я вам помешаю, лучше сразу скажите. Иначе я так и буду здесь сидеть, пока вы не отправитесь спать. Я постелила тебе, Роберт, надумаешь лечь — все готово. Это вверх по лестнице, соседняя дверь с нашей спальней. Когда отдохнуть захочешь, мы тебя проводим. Вы меня, ребята, разбудите, если я засну, — и с этими словами закрыла глаза и уснула.

Новости закончились. Я встал и переключил канал. Потом снова сел на диван. Досадно было, что жена уснула. Голова ее запрокинулась на спинку дивана, рот приоткрылся. Она так повернулась, что полы халата разошлись, и стали видны ее аппетитные бедра. Я слегка нагнулся, чтобы поправить ее халат, и в тот самый момент посмотрел на слепого. Какого черта, подумал я, и снова оголил бедра моей жены.

— Когда захотите еще клубничного пирога, скажите.

— Скажу непременно.

Потом я спросил:

— А вы не устали? Может, мне проводить вас до кровати? Небось, сразу заснете.

— Пока неохота, — ответил он. — Я еще немного с тобой тут посижу, старик, если ты не возражаешь. Я пойду спать, когда ты соберешься. Нам с тобой так ведь и не удалось поболтать. Понимаешь, о чем я? Мы с ней весь вечер тебе и слова сказать не давали. — Он на миг приподнял свою бороду, а когда она опала, потянулся за сигаретами и зажигалкой.

— Да все нормально, — сказал я и, помолчав, добавил: — Спасибо вам за компанию.

И, честно признаться, я действительно был ему благодарен. Каждый вечер я курил траву и сидел допоздна, пока не засыпал. Мы с женой редко ложились в одно и то же время. Когда же я засыпал, мне такие снились сны… Иногда я резко просыпался на середине сна, и сердце стучало как сумасшедшее.

По телевизору показывали что-то про церковь и Средние века. Это вам не какое-нибудь паршивенькое телешоу. Я переключил несколько каналов, но там ничего стоящего не было. Тогда я снова переключился на первый и извинился.

— Не переживай, парень, — сказал слепой. — Мне без разницы. Смотри, что хочешь. Я всегда стараюсь из всего извлекать полезную информацию. Учиться можно всю жизнь. Не переломлюсь, если сегодня узнаю еще что-нибудь интересное. У меня ведь есть уши, — сказал он.


Какое-то время он молчал. Только иногда чуть наклонялся вперед, повернув голову ко мне, так чтобы правое ухо было ближе к экрану. Меня это сильно сбивало с толку. Веки его то закрывались, то вновь широко распахивались. Еще он изредка теребил свою бороду, будто обдумывая то, о чем говорили по телеку.

А на экране происходило вот что: толпу мужчин, одетых в монашеские сутаны, изводила толпа в костюмах скелетов и чертей. У чертей были рога и длинные хвосты. Вся эта чертовщина была обязательной частью представления. Англичанин, который про все это рассказывал, сказал, что такие маскарады раньше проводились в Испании ежегодно. Я попытался описать слепому то, что показывали по телику.

— Скелеты? — переспросил он. — Да, про скелеты я слышал, — он кивнул.

Потом показали один собор. А после медленно, со всех углов, начали показывать другой. И, наконец, на экране появился тот, что стоит в Париже, их самый знаменитый, со всеми этими контрфорсными полуарками и шпилями, что достают до самого неба. Чуть погодя камера отъехала, чтобы продемонстрировать его целиком, на фоне неба.

Иногда англичанин, который вещал за кадром, затыкался, и камера объезжала собор с разных сторон. Иногда действие переносилось в деревню, в поле, где пахали землю — на быках. Я очень долго молчал и почувствовал, что пора что-нибудь сказать. И сказал:

— Сейчас показывают, как этот собор выглядит снаружи. Горгульи. Это маленькие статуи всяких чудовищ. Теперь, если не ошибаюсь, Италия. Да, точно Италия. Вот показывают роспись на стенах в одной церкви.

— Друг, это что, фрески? — спросил он и отхлебнул из стакана.

Я потянулся за своим, но он был пуст. Попытался вспомнить, что я когда-то слышал о росписях.

— Ты спрашиваешь, фрески это или нет? Хороший вопрос. Но я не знаю.

А камера уже показывала собор неподалеку от Лиссабона. Португальский собор мало чем отличался от французских и итальянских, тем не менее, отличия имелись. В основном, во внутреннем убранстве. И тут до меня кое-что дошло… я сказал:

— Знаешь, я тут подумал. А ты вообще представляешь, что такое собор? Как он выглядит? Я вот о чем толкую: если кто-то говорит тебе «собор», ты вообще понимаешь, о чем идет речь? Чувствуешь разницу между собором и, например, баптисткой церковью?

Он выпустил изо рта клуб дыма.

— Я знаю, что собор строили сотни рабочих, и на строительство уходило пятьдесят, а то и все сто лет. Диктор только что сказал. Я знаю, что несколько поколений в семье строили один и тот же собор, и многие так и не увидели результата той работы, на которую положили всю жизнь. В этом смысле, парень, они от нас ничем не отличаются, так? — Он рассмеялся. Потом его веки снова захлопнулись. Он закивал головой. Мне показалось, что он начинает засыпать. Может быть, он представлял, что находится в Португалии, рядом с их собором. По телевизору уже показывали другой. На этот раз в Германии. Вновь загудел англичанин.

— Соборы, — сказал слепой. Он сел прямо и покрутил головой. — Если хочешь знать правду, приятель, больше я ничего не знаю. Только слово. Конечно, я слышал то, что рассказал англичанин. А ты не мог бы описать мне какой-нибудь собор? Было бы здорово. Если честно, я не представляю, что это такое.

Я всматривался в собор, который в данный момент был на экране. Я даже не знал, с чего начать. Но что если бы моя жизнь зависела от этого описания? Предположим, мне угрожает какой-нибудь маньяк, который говорит: либо опишешь, как выглядит собор, либо умрешь.

Я еще раз взглянул на собор, но тут снова показали деревню. А что мне деревня? Я повернулся к слепому и начал:

— Во-первых, соборы очень высокие. — Я обшаривал комнату глазами, ища, за что бы зацепиться. — Они как будто стремятся ввысь. Выше и выше. К небу. Есть среди них настолько громадные, что не могут устоять без особых опор, которые помогают им держаться. Эти опоры называют контрфорсами. Они чем-то напоминают виадуки. Но ты, наверное, и виадуки себе не представляешь, да? Иногда на соборах стоят выточенные из камня черти и прочая нечисть. Иногда короли и королевы. Только не спрашивай, почему.

Он кивал, при этом двигалась и вся верхняя часть тела.

— По-моему, у меня не очень хорошо получается, правда? — спросил я.

Он перестал кивать и слегка нагнулся вперед, ближе к краю дивана. Он постоянно теребил бороду. Было очевидно, что мое описание не очень помогает ему представить, как выглядит собор. И все равно он жадно ждал продолжения, — кивал, как бы подбадривая меня. Я думал, что бы еще сказать.

— Они действительно огромные. Просто великаны. Их строят из камня, иногда даже из мрамора. В те далекие времена, когда возводили соборы, человек хотел быть ближе к Богу. В те далекие дни Бог был очень важной частью жизни любого человека. Иначе они не стали бы возводить такие соборы… Прости, но, похоже, лучше у меня не получится. Не силен я в этом.

— Все отлично, приятель, — сказал слепой. — Послушай, можно, я задам тебе один вопрос, а? Простой вопрос — ответь «да» или «нет». Мне просто интересно, я совсем не хочу тебя обидеть. Я же твой гость. Но позволь спросить: ты как, веришь в Бога? Ничего, что я спрашиваю?

Я покачал головой. Правда, он, конечно, этого не видел. Хоть подмигивай, хоть кивай — слепому какая разница? Я сказал:

— Скорее, не верю. Ни во что. Порой от этого очень тяжко. Понимаешь?

— Да, понимаю, — ответил он.

— Вот и я о том же.

Англичанин все никак не умолкал. Жена тихонько вздохнула, потом еще раз, глубоко, но так и не проснулась.

— Прости, — сказал я, — но я не могу описать, как выглядит собор. Не дано мне. Я и так старался изо всех сил.

Слепой сидел очень тихо, опустив голову, и внимательно меня слушал.

— Вообще-то все эти соборы не слишком меня трогают. Так, неплохой сюжет для очередной передачи, не больше, можно и посмотреть на ночь глядя.

В тот момент слепой стал откашливаться, и что-то у него в горле заклокотало, он достал из заднего кармана платок. Потом сказал:

— Я понял тебя, старик. Все путем. Такое бывает. Ты не волнуйся. И немного помолчав, вдруг спросил:

— Послушай, можешь сделать мне одолжение? Я кое-что придумал. Ты можешь принести пару плотных альбомных листов? И ручку. Что если мы вместе нарисуем собор? Нужны бумага и ручка. Давай, приятель, тащи.

Я пошел наверх. Ноги были как из ваты. Обычно ватными они становились после пробежки. Открыв дверь в комнату жены, я осмотрелся. Нашел пару ручек в маленькой корзинке на столе. Потом стал думать, где бы раздобыть бумаги.

Внизу, на кухне, я нашел бумажный пакет из магазина, ко дну которого прилипла шелуха от лука. Я вынул все, что лежало в пакете, и встряхнул его разок. Принес его в гостиную, пальцем соскреб прилипший мусор, разгладил ладонью складки и разложил пакет на кофейном столике.

Слепой встал с дивана, сел рядом со мной на ковер. Потом он тщательно разгладил пакет, — каждый краешек — и даже уголки не забыл.

— Итак, — сказал он. — Начнем.

Он нащупал мою руку, ту, в которой я держал ручку. Своей рукой он накрыл мою.

— Давай, приятель, рисуй. Рисуй. Я буду следить, вот увидишь. Просто начинай рисовать. Сам увидишь, — сказал слепой.

Я и начал. Сначала я нарисовал квадрат, напоминавший домик. Может быть, он даже чем-то напоминал наш дом. Потом пририсовал крышу. С двух сторон крыши я начертил шпили. Бред.

— Отлично, — сказал он. — У тебя замечательно получается. Наверное, и представить не мог, что когда-нибудь придется заниматься чем-то подобным? Да, жизнь — странная штука, это всем известно. Не останавливайся, рисуй дальше.

Я нарисовал сводчатые окна. Изобразил контрфорсные арки. Навесил массивные двери. Я не мог остановиться. А телевизионный канал уже отрубился.

Я положил ручку и слегка размял пальцы. Слепой начал водить руками по бумаге. Кончиками пальцев, кивая, он внимательно изучал каждый кусочек пакета, на котором побывала ручка.

— Отлично получилось, — наконец произнес он.

Я снова взял ручку, и он вновь накрыл своей ладонью мою руку. Я опять взялся за дело. Я не художник. Но все равно я продолжал рисовать.

Моя жена открыла глаза и уставилась на нас. Она выпрямилась, ее халат был по-прежнему распахнут.

— Чем это вы занимаетесь? Ну-ка давайте рассказывайте.

Я не ответил. Ответил слепой:

— Мы рисуем собор. Вместе пытаемся его нарисовать. Нажимай посильнее, — попросил он. — Да, вот так, хорошо. Точно могу сказать, приятель, у тебя отлично получилось. А говорил, ничего не выйдет. Но ведь вышло, правда? Теперь все обретает ясные очертания. А сейчас мы попробуем кое-что особенное. Как рука — тверда, не дрогнет? А теперь нарисуй людей. Какой же это собор, если там нет людей?

— Роберт, что происходит? Роберт, что вы делаете? В чем дело? — не унималась жена.

— Все в порядке, — успокоил он ее. — А теперь закрой глаза, — сказал слепой, это он уже мне.

Я закрыл. Я все сделал так, как он велел.

— Закрыл? Только не подсматривай.

— Я закрыл.

— Вот и хорошо, только не открывай. Не останавливайся, рисуй дальше.

Мы продолжили. Его пальцы поверх моих, словно он тоже рисует. Ничего подобного в жизни я еще не испытывал.

— Наверное, хватит. По-моему, получилось. Взгляни-ка. Как по-твоему, ничего?

Но я все еще сидел с закрытыми глазами. Мне пока не хотелось их открывать. Я подумал, значит, так надо.

— Ну, что? — спросил он. — Ты посмотрел? Что там?

Я так и не открыл глаза. Я находился в своем доме. Я знал это. Но было такое чувство, что я парю в открытом пространстве.

— Что-то невероятное, — отозвался я.

Маленькая радость (Перевод О. Адамовой)

В субботу вечером она поехала в пекарню в торговом центре. Пролистав папку с фотографиями тортов, она заказала шоколадный, который больше всего нравился ее ребенку. Торт украшали космический корабль, пусковая площадка в окружении звезд и планета из красной глазури, с другой стороны. Его имя, Скотти, будет написано зелеными буквами чуть ниже планеты. Кондитер, пожилой дядька с толстой шеей, выслушал, не говоря ни слова, ее сообщение о том, что ее сыну в следующий понедельник исполняется восемь. На нем был белый фартук, похожий больше на спецовку. Тесемки врезались ему в подмышки, переплетались у него за спиной и завязаны были спереди, на его мощной талии. Он вытирал руки о фартук и слушал ее. Он продолжал рассматривать фотографии и не перебивал. Дал ей возможность сказать все, что нужно. Он только что пришел на работу — на всю ночь — и совсем не спешил.

Она назвала ему свое имя, Энн Вайс, и телефон. Торт будет готов к утру понедельника, с пылу с жару, и до праздника, который решено устроить ближе к вечеру, будет еще полно времени. Кондитер был не слишком приветлив. Они не любезничали, исключительно деловой разговор и только необходимая информация. Он заставил ее почувствовать какую-то неловкость, и ей это было неприятно. Когда он склонился над прилавком с карандашом в руках, она изучала его довольно грубое лицо, пытаясь понять, есть ли в жизни этого человека что-нибудь еще кроме пекарни. Она была матерью, ей было тридцать три года, и ей казалось, что у каждого, тем более у человека его возраста, — а кондитер годился ей в отцы, — должны быть дети, которым тоже когда-то наверняка устраивали дни рождения с тортами. Это должно было бы как-то их сблизить, казалось ей. Но тот говорил с ней сухо — вежливо, но сухо. И она оставила попытки превозмочь этот официальный тон. Она посмотрела в глубину пекарни: там стоял массивный деревянный стол, на краю которого сложены стопкой алюминиевые противни, а рядом со столом — металлический контейнер с формами. И чуть поодаль — огромная печь. По радио играла музыка «кантри».

Кондитер закончил печатать бланк заказа и закрыл папку. Он посмотрел на Энн и сказал:

— В понедельник утром.

Она поблагодарила его и поехала домой.


В понедельник утром именинник вместе со своим одноклассником шел в школу. Они передавали друг другу пакет с чипсами, и именинник пытался выведать у приятеля, что тот подарит ему на день рождения. На перекрестке именинник сошел с тротуара, не посмотрев по сторонам, его тут же сбила машина. Он упал на бок, голова в канаве, ноги на мостовой. Глаза мальчика были закрыты, но ноги его судорожно двигались взад-вперед, словно он пытался через что-то перелезть. Его друг бросил чипсы и закричал. Машина отъехала примерно футов на сто и остановилась посреди дороги. Мужчина за рулем оглянулся, выжидая. Он увидел, что мальчик неуверенно встал на ноги. Его слегка покачивало, будто пьяного, но он был цел. Водитель прибавил газу и уехал.

Именинник не плакал, но и говорить он не мог. Друг спросил: ну и как ему, когда сбила машина, на что это похоже? Но он ничего не ответил. Он пошел домой, а друг в школу. Но уже дома, рассказывая о происшествии матери — та сидела рядом с ним, держала его за руки и спрашивала: «Скотти, солнышко, ты уверен, что у тебя ничего не болит?» (и думала, что все равно нужно вызвать врача), — именинник вдруг откинулся на спинку дивана, закрыл глаза и обмяк. Разбудить его ей не удалось, и тогда она бросилась к телефону и позвонила мужу на работу. Ховард сказал ей, чтобы она сохраняла спокойствие, — главное спокойствие, — вызвал скорую, и сам поехал в больницу.

Праздник, конечно, отменили. Ребенок остался в больнице с легким сотрясением мозга и в состоянии шока. Его вырвало, и в легкие попала жидкость, которую обязательно нужно было откачать в тот же день. Теперь казалось, что он очень крепко спит — но это не кома, подчеркнул доктор Фрэнсис, увидев тревогу в глазах родителей, не кома. В одиннадцать вечера, когда мальчик, казалось, просто отдыхал от рентгена и всяких исследований и дело было только за тем, чтобы он проснулся, Ховард уехал из больницы. Они с Энн находились там с полудня, и он отправился домой принять душ и переодеться.

— Я вернусь через час, — сказал он.

— Хорошо, — она кивнула. — Я тут побуду.

Он поцеловал ее в лоб, они пожали друг другу руки. Она сидела на стуле возле кровати и смотрела на сына. Ждала: вот сейчас он проснется, и все станет хорошо. И тогда можно будет расслабиться.


Ховард ехал домой. Он поймал себя на том, что несется по мокрым темным улицам на огромной скорости, и притормозил. До этого момента его жизнь шла гладко, и все в ней его радовало — колледж, женитьба, еще год в колледже, чтобы получить степень, это важно для бизнеса, раннее партнерство с инвестиционной компанией. Отцовство. Он был счастлив и, до сегодняшнего дня, удачлив — он и сам это знал. Родители были живы, братья и сестры устроены, друзья по колледжу нашли свое место в жизни. До этого момента ему удавалось избегать настоящего горя, этой неведомой силы, которая может искалечить или уничтожить человека, если ему изменит удача, если что-то пойдет не так. Он въехал на дорожку и припарковался. Левая нога вдруг начала дрожать. Он минуту посидел в машине, пытаясь осмыслить ситуацию, без паники. Скотти сбила машина, и он в больнице, но он поправится. Ховард закрыл глаза и провел рукой по лицу. Он вышел из машины и направился к двери. В доме залаял пес. Телефон звонил и звонил, пока он отпирал дверь и наощупь искал выключатель. Он не должен был уезжать из больницы, не должен был.

— Проклятье!

Он схватил трубку:

— Я только что вошел!

— Вы не забрали свой торт, — сообщил голос на том конце провода.

— Что-что? — переспросил Ховард.

— Торт, — сказал голос, — торт за шестнадцать долларов.

Ховард прижимал трубку к уху, не понимая, о чем речь.

— Какой еще торт. — Господи, о чем это вы?

— А то ты не знаешь, — сказал голос.

Ховард положил трубку. Пошел в кухню и налил себе виски. Позвонил в больницу. Но там ничего не изменилось; сын все еще спал. Пока набиралась ванна, Ховард намылил лицо и побрился. Только он вытянулся в ванной и закрыл глаза, как снова зазвонил телефон. Он с трудом выбрался из ванны, схватил полотенце и побежал к аппарату, ругая себя: «Дурак, дурак!» — за то, что не остался в больнице. Но когда он снял трубку и прокричал «Алле!», на том конце не раздалось ни звука, а затем трубку повесили.


В больницу он вернулся чуть за полночь. Энн по-прежнему сидела возле кровати. Она посмотрела на Ховарда, потом перевела взгляд на сына. Глаза его были закрыты, голова забинтована. Дыхание было спокойным и ровным. На капельнице, стоявшей в изголовье кровати, висела бутылочка с глюкозой, от которой к руке мальчика тянулась трубка.

— Как он? — спросил Ховард. Он показал на глюкозу и трубку: — Что это такое?

— Указание доктора Фрэнсиса, — объяснила она. — Ему нужно питание. Ему нужно поддерживать силы. Ховард, почему он не просыпается? Я не понимаю, с ним ведь все в порядке?

Ховард положил руку ей на затылок, провел пальцами по волосам.

— Все будет хорошо. Он скоро проснется. Доктор Фрэнсис знает, что к чему.

Спустя какое-то время он сказал:

— Может, тебе стоит съездить домой и немного отдохнуть? А я останусь. Только не обращай внимания на идиота, который нам названивает. Сразу клади трубку.

— А кто звонит? — спросила она.

— Я не знаю, кто-то, кому больше нечем заняться, вот и названивает людям. Поезжай.

Она замотала головой.

— Нет-нет. Я не устала.

— Правда, — сказал он, — съезди ненадолго домой, а утром меня сменишь. Все будет хорошо. Что сказал доктор Фрэнсис? Он сказал, что со Скотти все будет в порядке. Мы можем не волноваться. Он просто спит, и все.

Медсестра распахнула дверь. Она кивнула им, подходя к кровати. Она вытащила из-под одеяла левую руку мальчика и, обхватив запястье, нащупала пульс, потом стала смотреть на часы. Через минуту она положила руку пациента обратно под одеяло и, подойдя к изножью кровати, записала что-то на табличке, прикрепленной к спинке.

— Как он? — спросила Энн. Рука Ховарда давила ей на плечо. Она чувствовала, как напряглись его пальцы.

— Состояние стабильное, — сказала медсестра. И добавила: — Доктор скоро снова придет. Он уже вернулся в больницу. Сейчас у него обход.

— Я говорю жене, что, может быть, ей стоит поехать домой отдохнуть, — сказал Ховард. — После того, как придет доктор.

— Конечно, — согласилась медсестра. — Я думаю, вы оба можете поехать, если хотите.

Это была крупная блондинка, явно из Скандинавии. Она говорила с легким акцентом.

— Посмотрим, что доктор скажет, — сказала Энн. — Я хочу с ним поговорить. Мне кажется, тут что-то не так — он все спит и спит. Мне кажется, это нехороший знак.

Она поднесла руку к глазам и немного наклонила вперед голову. Ховард сильнее сжал плечо жены, а затем стал массировать ей шею.

— Доктор Фрэнсис придет через несколько минут, — сказала медсестра. И вышла из комнаты.

Ховард пытливо смотрел на своего сына: маленькая грудная клетка мерно поднималась и опускалась под одеялом. Впервые с того кошмарного момента, как Энн позвонила ему в офис, он почувствовал, как его охватывает самый настоящий страх. Он помотал головой. Скотти здоров, но вместо того, чтобы спать дома в своей кровати, он почему-то здесь, в больнице, с забинтованной головой и трубкой в руке. Но раз надо значит надо — без помощи сейчас не обойтись.

Доктор Фрэнсис вошел в палату, и они с Ховардом пожали друг другу руки, несмотря на то, что виделись всего пару часов назад. Энн поднялась со стула:

— Доктор?

— Здравствуйте, Энн, — кивнул он и добавил: — Давайте сначала посмотрим, как он.

Он подошел к краю кровати и пощупал у мальчика пульс. Он оттянул ему одно веко, затем другое. Ховард и Энн стояли рядом, смотрели. Затем доктор отогнул одеяло и, приложив стетоскоп, послушал сердце и легкие. Прощупал живот. Закончив осмотр, подошел к табличке, поизучал ее. Потом взглянул на часы и нацарапал в табличке что-то еще, а затем посмотрел на Ховарда и Энн.

— Доктор, как он? — спросил Ховард. — Что же с ним такое?

— Почему он не просыпается? — спросила Энн.

Доктор был красивый мужчина, с широкими плечами и загорелым лицом. На нем был синий костюм-тройка, галстук в полоску и запонки из слоновой кости. Седые волосы были гладко зачесаны, и он выглядел так, словно только что пришел с концерта.

— Все более или менее, — сказал доктор. — Особенно радоваться нечему, могло бы быть и лучше, я думаю. Но в принципе все в порядке. Тем не менее, хотелось бы, чтобы он проснулся. Он должен скоро проснуться. — Врач снова посмотрел на мальчика. — Через пару часов мы будем знать больше, когда будут готовы результаты еще нескольких анализов. Но все вполне сносно, поверьте мне, не считая микротрещины черепа. Это есть.

— О, нет! — вырвалось у Энн.

— И легкое сотрясение, как я уже говорил. Ну и сказывается шок, сами понимаете, — сказал доктор. — Иногда такое наблюдается — при состоянии шока. Затяжной сон.

— Но он вне опасности? — спросил Ховард. — Вы сказали, что он не в коме. Вы же не считаете это комой, ведь нет?

Ховард ждал, не сводя с врача глаз.

— Нет, комой я бы это не назвал, — сказал тот и снова посмотрел на мальчика. — Он просто очень крепко спит. Это восстановление организма, тело приходит в норму. Реальной опасности нет, я могу сказать это наверняка, да. Но мы узнаем больше, когда он проснется, и когда будут готовы результаты других анализов.

— Это кома, — сказала Энн. — Своего рода.

— Нет, это еще не кома, не совсем кома, — возразил доктор. — Я бы не называл это комой. По крайней мере, пока. Он перенес шок. При шоке — такая реакция дело обыкновенное; это временная реакция на физическую травму. Кома. Что ж, кома — это продолжительное пребывание в глубоком беспамятстве, она может длиться днями и даже неделями. У Скотти этого нет, насколько мы можем судить. Я уверен, к утру его состояние улучшится. Готов поспорить. Мы узнаем больше, когда он проснется, а проснуться он должен уже скоро. Конечно, вы можете поступить так, как вам хочется, — оставаться здесь или съездить на некоторое время домой. В любом случае, если вы решите поехать домой, поезжайте спокойно. Это нелегко, я знаю.

Доктор снова посмотрел на мальчика, затем повернулся к Энн:

— Постарайтесь не волноваться, мамочка. Поверьте, мы делаем все возможное. Просто нужно еще немножко подождать.

Он кивнул ей, снова пожал руку Ховарду и вышел из палаты.

Энн положила ладонь на лоб сына.

— По крайней мере, у него нет температуры, — сказала она. И тут же всполошилась: — Господи, какой-же он холодный. Ховард! Почему он такой холодный? Пощупай его лоб.

Ховард коснулся виска ребенка. И у него перехватило дыхание.

— Я думаю, он должен сейчас быть таким, — сказал он. — Он же в шоке, не забывай. Доктор ведь объяснил. Доктор только что был здесь. Он бы сказал, если бы со Скотти что-то было не так.

Энн постояла еще некоторое время возле кровати, покусывая губу. Затем подошла к стулу, села.

Ховард опустился на соседний стул. Они посмотрели друг на друга. Он хотел сказать ей еще что-нибудь, успокоить, но ему тоже было страшно. Он взял ее руку, положил к себе на колено, и оттого, что ее рука была рядом, почувствовал себя лучше. Он тихонько ее стиснул и уже больше не выпускал. Они смотрели на сына и молчали. Время от времени он сжимал ее руку. В конце концов, Энн отняла ее.

— Я молилась, — сказала она.

Он кивнул.

— Мне казалось, я забыла, как это делается, но сейчас все получилось само собой. Просто закрыла глаза и сказала: «Господи, пожалуйста, помоги нам, помоги Скотти», остальное было легко. Слова сами пришли. Может, тебе тоже помолиться?

— Я уже молился, — ответил он. — Сегодня вечером молился, и вчера вечером. Ну, когда ты позвонила, то есть пока я ехал в больницу. Я молился, — сказал он.

— Это хорошо, — сказала она.

Впервые она почувствовала, что они вместе, что это их общая беда. Она вдруг поняла, что до сих пор случившееся касалось только ее и Скотти. Она словно не подпускала Ховарда, хотя все время он был рядом, и ему тоже нужна была поддержка. Она почувствовала, какое это счастье — быть его женой.

Та же медсестра вошла в комнату, пощупала пульс и проверила, как течет жидкость из бутылочки над кроватью.

Через час пришел новый врач. Он представился — Парсонс, сказал, что он из отделения рентгенологии. У него были кустистые усы. На нем были кожаные мокасины, ковбойская рубашка и джинсы.

— Мы заберем его вниз, чтобы сделать новые снимки, — сказал он им. — Нам нужны еще снимки, и еще хотим сделать сканирование.

— А что это такое — «сканирование»? — спросила Энн. Она стояла между этим новым доктором и кроватью. — Я думала, вы уже сделали все анализы.

— Боюсь, нам необходимы еще кое-какие, — сказал он. — Волноваться не из-за чего. Нам просто нужны дополнительные снимки, и мы хотим сделать сканирование мозга.

— Господи, — выдохнула Энн.

— Это совершенно обычная процедура для таких случаев, — сказал этот новый доктор. — Нам нужно выяснить, почему он никак не просыпается. Это стандартное обследование, не волнуйтесь. Через несколько минут мы заберем его вниз.

Вскоре в палату вошли два санитара с каталкой. Темноволосые, смуглые мужчины в белых халатах. Они перекинулись парой фраз на незнакомом языке, отключили капельницу и переложили мальчика с кровати на каталку. Затем они выкатили его из комнаты. Ховард и Энн вошли в лифт за ними. Энн всматривалась в лицо сына. Когда лифт поехал, она закрыла глаза. Санитары молча стояли у каталки, только раз один что-то опять сказал напарнику, снова на своем языке, а тот медленно кивнул в ответ.

Тем же утром, но чуть позднее, как раз когда солнце коснулось окон комнаты ожидания перед рентгеновским кабинетом, они выкатили мальчика обратно и повезли в палату. Ховард и Энн снова проехали с ним в лифте и снова заняли свои места возле кровати.


Они прождали весь день, но мальчик не просыпался. Иногда кто-то из них спускался в кафе, выпить кофе, а затем, словно вдруг вспомнив и почувствовав себя виноватым, вскакивал из-за стола и спешил обратно в палату. Доктор Фрэнсис пришел снова после обеда, еще раз осмотрел мальчика и ушел, заверив, что все под контролем и тот может проснуться в любую минуту. Время от времени заходили медсестры, те же, что и прошлой ночью. Затем в дверь постучалась молоденькая лаборантка, в белых брюках и белой блузе, в руках она держала небольшой поднос со всякими пробирками и трубочками, который поставила на тумбочку возле кровати. Не говоря им ни слова, она взяла у мальчика кровь из вены. Когда она нашла нужное место на руке и воткнула иголку, Ховард закрыл глаза.

— Я не понимаю, что происходит, — сказала ей Энн.

— Распоряжение доктора, — ответила лаборантка. — Я делаю то, что мне говорят. Сказали взять кровь, я беру. А что с ним случилось? — спросила она. — Такой лапочка.

— Его сбила машина, — объяснил Ховард. — Сбила и уехала.

Лаборантка покачала головой и снова посмотрела на мальчика. Затем взяла поднос и ушла.

— Почему он не просыпается? — спросила Энн. — Ховард? Я хочу, чтобы эти люди нам что-нибудь ответили.

Ховард ничего не сказал. Он снова сел на стул и положил ногу на ногу. Он потер лицо. Он взглянул на сына, затем откинулся на спинку стула и заснул.

Энн подошла к окну и стала смотреть на парковочную площадку. Уже наступила ночь, и машины заезжали и выезжали оттуда с включенными фарами. Пальцы Энн крепко вцепились в оконную раму. В самой глубине своего существа она чувствовала, что они на пороге чего-то ужасного, по-настоящему жуткого. Ей сделалось страшно, ее начала бить дрожь, и она стиснула зубы. Она увидела, как к входу подъехала большая машина и какая-то женщина в длинном пальто села внутрь. Ей захотелось оказаться на месте этой женщины, и чтобы кто-то, — кто угодно, — увез ее отсюда туда, где бы ее ждал Скотти, где бы она вышла из машины, обняла его, а он бы сказал: «Мама».

Вскоре проснулся Ховард. Посмотрел на мальчика. Затем он встал со стула, потянулся, подошел к окну и встал рядом с Энн. Теперь они оба смотрели на парковочную площадку за окном. Никто не произнес ни слова. Но оба чувствовали, что творится в душе у каждого, как будто тревога сделала их прозрачными.

Дверь открылась, и вошел доктор Фрэнсис. В другом костюме и другом галстуке. Седые волосы были гладко зачесаны, и, похоже, он только что побрился. Он сразу подошел к кровати и осмотрел Скотти.

— Ему пора бы уже прийти в себя. Не понимаю, почему этого еще не произошло. Но могу вам сказать, что мы все уверены — мальчик вне опасности. Нам просто будет спокойнее, когда он проснется. Не вижу причины, ни единой причины, чтобы он не очнулся. Это произойдет очень скоро. Конечно, у него будет болеть голова, когда он проснется, можете даже не сомневаться. Но по всем признакам с ним будет все в порядке. Все показатели идеальные.

— Так что же, это кома? —спросила Энн.

Доктор потер гладко выбритую щеку.

— Нам придется пользоваться этим словом, пока он не проснулся… Однако, вы совершенно вымотаны. Это тяжело. Я знаю, это тяжело. Почему бы вам не пойти перекусить? — предложил он. — Это придаст вам сил. Я пока оставлю здесь медсестру, если вам так будет спокойнее. Пойдите позавтракайте.

— Я не могу есть, — сказала Энн.

— Конечно, как вам угодно, — сказал доктор. — Я просто хотел сказать, что все показатели хорошие, анализы отрицательные, ничего не обнаружено, так что как только он проснется, кризис минует.

— Спасибо, доктор, — сказал Ховард. Они снова пожали друг другу руки. Доктор потрепал Ховарда по плечу и вышел.

— Я думаю, кому-то из нас нужно поехать домой, проверить, как там все, — сказал Ховард. — Главное, нужно покормить Слага.

— Позвони кому-нибудь из соседей, — предложила Энн. — Позвони Морганам. Они покормят, если ты попросишь.

— Хорошо, — сказал Ховард, но чуть погодя добавил:

— Милая, почему бы тебе этого не сделать? Почему бы тебе не поехать домой — посмотришь как там дела, и сразу вернешься. Немного отвлечешься. А я побуду с ним. Действительно ведь, — добавил он, — нам надо поберечь силы. Мы же хотим быть рядом, когда он проснется.

— Почему тебе не поехать? — спросила Энн. — Покормишь Слага, сам поешь.

— Я уже ездил, — сказал он. — Меня не было ровно час и пятнадцать минут. Съезди теперь ты на часок, освежись.

Она попыталась обдумать его предложение, но была слишком вымотана. Она закрыла глаза и снова попыталась сосредоточиться. Через какое-то время она сказала:

— Может быть, и правда съездить ненадолго. Может, если я перестану вот так, неотрывно смотреть на него, он проснется и все будет хорошо. Понимаешь? Может быть, пока меня не будет, он проснется. Я поеду домой, приму ванну и переоденусь. Я покормлю Слага. И вернусь.

— А я останусь здесь, — сказал он. — Поезжай, милая. Я за всем присмотрю.

У него были воспаленные отекшие глаза, как будто он долго пил. Одежда помялась. Отросла щетина. Она коснулась его щеки, но тут же убрала руку. Она понимала, что ему хочется побыть одному, ни с кем не разговаривая и ничего не обсуждая. Она взяла с тумбочки свою сумку, и он помог ей надеть пальто.

— Я скоро, — сказала она.

— Когда приедешь — просто посиди, расслабься, — сказал он. — Поешь чего-нибудь. Прими ванну. После ванны сядь, отдохни. Вот увидишь, тебе сразу станет легче. Потом возвращайся, — добавил он. — Давай попробуем не волноваться. Ты же слышала, что сказал доктор Фрэнсис.

С минуту она постояла в пальто, пытаясь припомнить точные слова доктора, уловить в них какой-то дополнительный смысл, что-то, кроме того, что было явным. Она пыталась вспомнить, изменилось ли выражение его лица, когда он осматривал ребенка. Она вспомнила выражение лица, когда он оттягивал веки мальчика и слушал его дыхание.

Подойдя к двери, она обернулась. Посмотрела на сына, затем на его отца. Ховард кивнул. Она вышла из комнаты и закрыла за собой дверь.

Она прошла мимо поста сестер и направилась дальше по коридору в поисках лифта. Дойдя до конца коридора, повернула направо и оказалась в маленькой комнате ожидания, где в плетеных креслах сидело негритянское семейство. Мужчина средних лет в рубашке и брюках цвета хаки и повернутой козырьком назад бейсболке. В одном из кресел возвышалась необъятная женщина в домашнем платье и шлепанцах. Молоденькая девушка, совсем еще подросток, в джинсах и с множеством косичек на голове, развалилась в другом кресле, вытянув ноги и скрестив их, и курила сигарету. Семейство сразу уставилось на Энн, едва она вошла в комнату. Маленький столик был завален обертками от гамбургеров и пластиковыми стаканчиками.

— Вы от Фрэнклина? — спросила огромная женщина, приподнимаясь. — Вы насчет Фрэнклина? — ее глаза расширились.

— Вы насчет Фрэнклина? — повторила женщина. — Скажите, леди, как он? — Она попыталась встать с кресла, но мужчина придержал ее за руку.

— Ну-ну, Эвелин, — сказал он.

— Извините, — я ищу лифт, — объяснила Энн. — У меня тут сын, и я не могу выйти.

— Лифт будет дальше по коридору, только надо повернуть налево, — мужчина пальцем ткнул в нужную сторону.

Девушка затянулась сигаретой и все смотрела на Энн. Ее глаза сузились и стали похожи на щелочки, а крупные губы приоткрылись, выпуская дым. Толстая негритянка уронила голову на плечо и отвернулась, потеряв к Энн всякий интерес.

— Моего сына сбила машина, — сказала Энн мужчине. Похоже, ей самой нужно было это рассказать. — У него сотрясение мозга и небольшая травма черепа, но с ним все будет хорошо. Сейчас у него шок, но, возможно, это что-то вроде комы. Вот что нас больше всего беспокоит, эта непонятная кома. Я ухожу ненадолго, но муж остается с ним. Может быть, он проснется, пока меня нет.

— Все это очень плохо, — сказал мужчина и подвинулся в кресле. Покачал головой. Посмотрел на стол, затем вновь на Энн. Она стояла не двигаясь. Он продолжил:

— Наш Фрэнклин сейчас на операции. Кто-то пырнул его ножом. Пытались убить. Кто-то затеял драку, а он как раз был там. На вечеринке. Никого не трогал. Говорят, он просто стоял и смотрел. Но в наши дни и этого достаточно… Теперь он на операционном столе. Мы, конечно, надеемся, и молимся, это все, что мы можем сделать. — Он внимательно посмотрел на нее.

Энн снова взглянула на девушку, которая все еще наблюдала за ней, и на старшую женщину, так и сидевшую с опущенной головой, но теперь уже с закрытыми глазами. Энн увидела, как она беззвучно шевелит губами, шепча про себя какие-то слова. Ей очень захотелось узнать эти слова. Ей хотелось еще поговорить с этими людьми, которые тоже ждали, так же, как и она. Ей было страшно, и им тоже. Это их объединяло. Ей хотелось рассказать еще что-нибудь о Скотти, о том, что произошло это в день его рождения, в понедельник, а он до сих пор не пришел в себя. Но она не знала, как начать. Она все стояла, все смотрела на них — и ничего не говорила.

Она пошла по коридору, туда, куда указал мужчина, и нашла лифт. Помедлила мгновение перед закрытыми дверями, все еще не уверенная, что поступает правильно. Потом вытянула палец и нажала на кнопку.


Она въехала на подъездную дорожку и заглушила мотор. Потом закрыла глаза и на мгновение опустила голову на руль. Прислушалась к пощелкиванию остывающего двигателя. Затем вышла из машины. Ей было слышно, как в доме залаял их пес. Она прошла к передней двери, которая была не заперта. Вошла в дом, зажгла свет и поставила чайник. Она открыла собачий корм и покормила Слага на заднем крыльце. Пес жадно ел. Затем побежал на кухню, чтобы убедиться, что она никуда не уходит. Когда она села на диван с чашкой чая, зазвонил телефон.

— Да! — сказала она. — Алле!

— Миссис Вайс, — произнес в ответ мужской голос.

Было пять часов утра, но ей показалось, что в трубке то ли глухо шумит мотор, то ли работает какое-то оборудование.

— Да, да! Что случилось? Это миссис Вайс. Это я. Что случилось? — Она прислушалась к шуму в трубке. — Вы насчет Скотти, скажите ради бога?

— Скотти, — сказал голос. — Да, насчет Скотти. Это связано со Скотти, эта проблема. Вы забыли про Скотти? — сказал мужчина — и повесил трубку…

Энн позвонила в больницу и попросила соединить ее с третьим этажом. У медсестры, которая сняла трубку, она потребовала информацию о своем сыне. Потом попросила позвать ее мужа. Она сказала, это очень срочно.

Она ждала, нервно теребя телефонный шнур. Закрыла глаза, но тут же накатила тошнота. Действительно, нужно было приготовить себе что-то поесть. Снова с заднего крыльца пришел Слаг и улегся возле ее ног. Стал вилять хвостом. Она подергала его за ухо, а он лизнул ей пальцы. Ховард подошел к телефону.

— Только что позвонил какой-то тип, — сказала она, крутя телефонный шнур. — Сказал, это насчет Скотти, — она заплакала.

— Со Скотти все в порядке, — сказал ей Ховард. — В смысле, он все еще спит. Ничего не изменилось. Медсестра приходила дважды после твоего ухода. Медсестра или даже доктор. С ним все нормально.

— Звонил мужчина. Сказал, звонит насчет Скотти, — повторила она.

— Милая, отдохни немного, тебе нужно отдохнуть. Наверное, это тот же самый, который звонил при мне. Не бери в голову. Отдохни и приезжай. Тогда мы позавтракаем, например.

— Какой завтрак? — вскинулась она. — Я не хочу завтракать.

— Ты же понимаешь, что я вообще говорю, — сказал он. — Выпьем соку. Я не знаю. Я ничего не знаю, Энн. Господи, я тоже не голоден. Энн, мне неудобно говорить. У них ведь телефон на посту. Доктор Фрэнсис теперь придет в восемь утра. Он собирается нам что-то сказать, что-то более определенное. Так сказала одна из медсестер. Но больше она ничего не знает. Энн? Милая, может быть, хоть что-то прояснится: в восемь часов. Ну а я здесь, на месте, со Скотти все нормально. С ним все по-прежнему, — добавил он.

— Я пила чай — звонит телефон, — стала рассказывать она. — Мужской голос говорит, это насчет Скотти. В трубке был шум. Когда ты подходил, был на заднем плане шум, Ховард?

— Я не помню, — ответил он. — Может, это водитель машины, может, он псих и как-то узнал про Скотти. Я с ним, с нашим мальчиком. Просто отдохни, как ты собиралась. Прими ванну и приезжай к семи, приблизительно, и мы вместе поговорим с доктором, когда он придет. Все будет хорошо, милая. Я здесь, вокруг врачи и медсестры. Они говорят, что состояние стабильное.

— Мне до смерти страшно, — сказала она.

Она включила воду, разделась и залезла в ванну. Наскоро вымылась и вытерлась, а волосы сушить не стала. Надела чистое белье, шерстяные слаксы и свитер. Забежала в гостиную, — пес посмотрел на нее и ударил по полу хвостом. Когда она вышла к машине, только-только начинало светать.

На парковке перед больницей нашлось место недалеко от входа. Она чувствовала какую-то непонятную ей самой ответственность за то, что случилось с ее ребенком. Она подумала о негритянском семействе. И вспомнила имя Фрэнклин, стол, закиданный обертками от гамбургеров, и девушку-подростка, которая пристально наблюдала за ней, куря сигарету.

«Не рожай детей, — мысленно сказала она этой девушке, входя в двери больницы. — Ради бога, не надо».


Энн поднялась на лифте на третий этаж вместе с двумя медсестрами, которые только шли на дежурство. Была среда, семь утра — без нескольких минут. Когда двери лифта открылись, прозвучало какое-то объявление для доктора Мэдисона. Она вышла из лифта после медсестер, удалившихся в другую сторону и продолживших беседу, прерванную ее появлением в лифте. Она прошла по коридору в закуток, где сидела негритянская семья, те уже ушли, но стулья стояли так, словно они вскочили со своих мест буквально минуту назад. Стол был по-прежнему усеян обертками и стаканчиками, в пепельнице — гора окурков.

Энн подошла к посту. Сестра за стойкой причесывалась, то и дело зевая.

— Сегодня ночью оперировали мальчика-негритенка, — обратилась к ней Энн. — Его зовут Фрэнклин. Его семья ждала в комнате ожидания. Я хотела бы узнать, как его состояние.

Другая медсестра, сидевшая за столом позади стойки, подняла глаза от лежавшей перед ней таблицы. Зазвонил телефон, она сняла трубку, но продолжала смотреть на Энн.

— Он скончался, — сказала первая медсестра, перестав на секунду причесываться, и посмотрела на Энн. — Вы друг семьи?

— Я познакомилась с ними сегодня ночью, — объяснила Энн. — У меня у самой сын тут у вас в больнице. Я думаю, он в состоянии шока. Мы точно не знаем, в чем дело. Я просто хотела узнать, как Фрэнклин. Спасибо.

Она пошла по коридору. Двери лифта, того же цвета, что и стены, открылись, и худой лысый мужчина в белых брюках и белых полотняных туфлях выкатил из лифта тяжелую тележку. Ночью она не заметила эти двери. Мужчина выкатил тележку в коридор, остановился перед дверью, ближайшей к лифту, и сверился с табличкой на стене. Затем он наклонился и снял с тележки поднос. Он слегка приоткрыл дверь и вошел в комнату. Когда Энн проходила мимо тележки, до нее донесся неприятный запах теплой пищи. Она торопливо пошла дальше, не глядя на медсестер, и вскоре открыла дверь в палату сына.

Ховард стоял у окна, заложив руки за спину. Когда она вошла, он повернулся.

— Как он? — спросила она.

Подошла к кровати. Поставила сумку на пол возле тумбочки. Ей казалось, что ее не было очень долго. Она дотронулась до лица Скотти.

— Ховард, не молчи!

— Доктор Фрэнсис недавно приходил, — сказал Ховард.

Она пристально посмотрела на него и мысленно отметила, что у него слегка опущены плечи.

— Я думала, он придет сегодня не раньше восьми, — сказала она поспешно.

— С ним был еще один врач. Невропатолог.

— Невропатолог… — повторила она.

Ховард кивнул. Она заметила, что плечи его еще сильнее поникли.

— Что они сказали, Ховард? Ради бога, что они сказали? В чем дело?

— Они сказали, что заберут его вниз, чтобы сделать еще какие-то анализы. Они думают, что придется оперировать, милая. Милая, они будут оперировать. Они не могут понять, почему он не просыпается. С ним что-то серьезнее, чем просто сотрясение или шок, теперь они это поняли. Что-то с черепом, видимо, повреждение, все с этим связано, они считают. Поэтому они будут оперировать. Я пытался позвонить тебе, но ты, видимо, уже выехала сюда.

— О, господи…. Ховард, Боже милостивый! — Она взяла его за руки.

— Смотри! — воскликнул Ховард. — Скотти! Смотри, Энн!

Он развернул ее лицом к кровати.

Мальчик открыл глаза, потом закрыл. Затем открыл снова. Он смотрел какое-то время прямо перед собой, затем взгляд его переместился и остановился на Ховарде и Энн, потом опять ушел в сторону.

— Скотти! — воскликнула мать, бросаясь к сыну.

— Привет, Скотт, — сказал его отец. — Привет, сын.

Они оба ринулись к кровати. Ховард взял руку ребенка в свою и стал гладить ее и перебирать пальцы. Энн склонилась над мальчиком и целовала его в лоб снова и снова, обхватив ладонями его виски.

— Скотти, милый, это мамочка и папочка, — сказала она. — Скотти?

Мальчик смотрел на них, но явно не узнавал. Затем его рот открылся, глаза зажмурились, и он громко застонал, пока у него в легких не кончился воздух. Его лицо смягчилось и расслабилось. Губы приоткрылись, и сквозь стиснутые зубы он сделал свой последний выдох.


Врачи назвали это «неопознанной» окклюзией[9], они сказали, что это был редчайший случай — один на миллион. Возможно, если бы это как-то определили и срочно сделали операцию, то его еще можно было бы спасти. Но, скорее всего, нет. Ведь никаких показаний не было. Анализы и рентген ничего не выявили.

Доктор Фрэнсис был потрясен.

— Вы не представляете, что я сейчас испытываю. Это ужасно. Мне ужасно жаль, просто нет слов, — сказал он, ведя их в свой кабинет.

Там был какой-то врач. Он сидел на стуле, положив ноги на спинку другого стула, и смотрел телевизор, утреннюю программу. На нем была зеленая форма родильного отделения, широкие зеленые штаны и зеленая блуза, на голове зеленая шапочка. Он взглянул на Ховарда и Энн, затем на доктора Фрэнсиса. И тут же встал, выключил телевизор и вышел из кабинета. Доктор Фрэнсис подвел Энн к дивану, сел рядом с ней и заговорил тихим, утешающим голосом. В какой-то момент он наклонился и обнял ее. Она чувствовала, как его грудь поднимается и опускается возле ее плеча. Глаза ее были открыты, она даже не пыталась вырваться из его рук. Ховард прошел в ванную, но оставил дверь распахнутой. После бурного приступа рыданий он включил воду и умылся. Затем он вышел и сел возле журнального столика с телефоном. Посмотрел на телефон, так, как будто не знал, с чего же начать. Он сделал несколько звонков. Через некоторое время доктор Фрэнсис тоже стал куда-то звонить.

— Я могу что-то еще для вас сделать? — спросил он у них.

Ховард покачал головой. Энн смотрела на доктора Фрэнсиса, но, видимо, не понимала, что он говорит.

Доктор проводил их к главному выходу. Люди входили и выходили. Было одиннадцать утра. Энн заметила, как медленно, словно неохотно, она переставляет ноги. Доктор Фрэнсис велел им уходить, но ей казалось, что они должны были остаться, конечно же они должны были остаться — иначе и быть не могло. Она посмотрела наружу, на парковочную площадку, и обернулась, чтобы еще раз посмотреть на двери больницы. Она замотала головой.

— Нет-нет, — пробормотала она. — Я не могу оставить его здесь, нет.

Она слышала себя, словно со стороны, и думала, как же несправедливо, что эти ее слова очень походили на то, что говорят во всяких телевизионных программах, когда люди поражены неожиданной смертью или жестоким убийством. Она хотела, чтобы ее слова были только ее словами.

— Нет, не могу, — сказала она, почему-то вспомнив, как та негритянка уронила голову на плечо.

— Нет, — выдохнула она снова.

— Мы с вами сегодня еще поговорим — попозже, — сказал доктор Ховарду. — Надо еще кое-что сделать, чтобы получить полное представление. Придется еще кое-что выяснить.

— Вскрытие, — догадался Ховард.

Доктор Фрэнсис кивнул.

— Понимаю, — сказал Ховард. И тут же добавил: — О господи! Нет, я не понимаю, доктор. Я не могу, я не могу. Я просто не могу.

Доктор Фрэнсис обнял Ховарда за плечи.

— Сочувствую. Господи, как же я вам сочувствую!

Он отпустил Ховарда и протянул ему руку. Ховард посмотрел на его руку, потом пожал ее. Доктор Фрэнсис снова обнял Энн. Он был исполнен благости, которую Энн не понимала. Она склонила голову ему на плечо, но ее глаза оставались открытыми: она продолжала смотреть на больницу. Когда они выезжали с парковки, она смотрела назад, на больничные стены.


Дома она прямо в пальто плюхнулась на диван, держа руки в карманах. Ховард закрыл дверь в детскую. Он включил кофейную машину, затем нашел пустую коробку. Решил собрать детские вещи, разбросанные по гостиной. Но вместо этого сел рядом с ней на диван, отодвинув коробку в сторону. Потом, чуть наклонившись вперед и зажав руки между коленей, он разрыдался. Она положила его голову себе на колени, стала гладить по плечу. Сквозь всхлипывания ей было слышно, как шипит на кухне кофейная машина.

— Успокойся, Ховард, — сказала она нежно, — он ушел. Его больше нет, и нам нужно привыкать к этому. Привыкать, что мы одни.

Вскоре Ховард встал и принялся бесцельно ходить по комнате с коробкой в руках, но ничего туда не складывал, а собирал какие-то вещи в кучу на полу — у края дивана. Она продолжала сидеть, засунув руки в карманы пальто. Ховард поставил коробку, принес кофе в комнату. Потом Энн стала звонить родственникам. Когда снимали трубку, Энн произносила несколько слов и начинала плакать. Потом она тихо, ровным голосом объясняла, что случилось, и говорила о предстоящих похоронах. Ховард взял коробку и понес ее в гараж, а там увидел велосипед сына. Он швырнул коробку и сел на тротуар рядом с велосипедом. Потом неуклюже обхватил его, и тот навалился на него сверху. Ховард удержал велосипед, пластмассовая педаль врезалась ему в грудь. Он повернул руль.

Энн положила трубку, поговорив со своей сестрой. Пока она искала следующий номер, телефон зазвонил. Она сняла трубку после первого звонка.

— Алле, — сказала она и услышала на заднем плане какое-то жужжанье. — Алле, — повторила она. — Ради бога, кто это? Что вам нужно?

— Ваш Скотти, я его приготовил для вас, — сказал мужской голос. — Вы что, забыли про него?

— Ты, чертов ублюдок! — закричала она в ответ. — Как ты можешь, чертов сукин сын?

— Скотти, — повторил мужчина. — Вы забыли о Скотти? — и бросил трубку.

Ховард услышал крик и, войдя, увидел, что она сидит за столом и рыдает, уронив голову на руки. Он поднял трубку и услышал гудки.


И уже гораздо позже, почти в полночь, когда они переделали множество дел, телефон зазвонил снова.

— Подойди ты, Ховард, — попросила она, — это он, я знаю.

Они сидели за кухонным столом, пили кофе. Рядом с чашкой Ховарда стоял маленький стаканчик с виски. После третьего звонка он снял трубку.

— Алле! Кто это? Алле! Алле!

Звонок оборвался.

— Он положил трубку, — сказал он. — Не назвавшись.

— Это он, — сказала она. — Этот ублюдок. Убила бы его. Подстрелила бы и потом смотрела бы, как он мучается, — сказала она.

— Господи, Энн, — изумился Ховард.

— Ты что-нибудь расслышал? На заднем плане? Шум, механические звуки, жужжание?

— Нет, ничего. Ничего подобного, — сказал он. — Времени было мало. Мне кажется, по радио играла музыка. Да, там работало радио. Больше ничего не было слышно. Ради бога, что тут такое происходит?

Она помотала головой.

— Мне бы только до него добраться!

И вдруг ее осенило. Она поняла, кто это был. Скотти, торт, номер телефона. Она отодвинулась от стола и встала.

— Отвези меня в торговый центр, Ховард, — сказала она.

— Куда-а?

— В торговый центр. Я знаю, кто нам названивает. Я знаю, кто это. Это кондитер, поганый сукин сын, вот кто, Ховард. Я заказала у него торт на день рождения Скотти. Вот кто звонит. Вот у кого есть номер и кто продолжает названивать. Кондитер, этот ублюдок.

Они поехали в торговый центр. Небо было ясное, усыпанное звездами. Было холодно, и они включили печку. Припарковались перед пекарней. Все лавки и магазины были уже закрыты. Только чуть подальше, у кинотеатра, еще стояли машины. Окна пекарни были темны, но когда они заглянули внутрь, то они увидели свет в задней комнате, и крупного человека в фартуке, то входившего в белый, ровный круг света, то выходившего за его границы. Сквозь стекло Энн увидела витрины и маленькие столики со стульями. Она подергала дверь. Постучала в стекло. Но если кондитер и слышал их, он не подал виду. Он не смотрел в их сторону.

Они объехали пекарню и снова припарковались. И снова вышли из машины. Одно окно было освещено, но находилось слишком высоко, и в него они заглянуть не могли. Табличка рядом с задней дверью гласила: «КОНДИТЕРСКАЯ. СПЕЦИАЛЬНЫЕ ЗАКАЗЫ». Энн расслышала тихий звук включенного радио, и какой-то скрип — как будто открывали дверцу духовки? Она постучала в дверь и подождала немного. Потом постучала снова, уже громче. Радио выключили, и послышался скрежет, такой, будто выдвигают и задвигают ящик.

Наконец, кто-то отпер и открыл дверь. Кондитер, он стоял на свету и смотрел на них.

— Я не работаю, — сказал он. — Что вам нужно в такое время? Уже полночь. Пьяные вы что ли?

Она вошла в полосу света, падавшего из распахнутой двери. Он прищурился, опустив тяжелые веки, — узнал ее.

— Ах это вы…

— Да я, — сказала она. — Мать Скотти. А это его отец. Можно нам войти?

Кондитер сказал:

— Сейчас я занят. Мне нужно работать.

Она уже все равно стояла в дверном проеме. Ховард вошел за ней. Кондитер отступил.

— Здесь пахнет, как в булочной. Правда ведь, Ховард, совсем как в булочной?

— Что вам нужно? — спросил кондитер. — Может быть, вы хотите ваш торт? Точно, вы решили забрать его. Вы же заказывали торт, верно?

— Вы слишком умны для кондитера, — сказала она. — Ховард, вот мужчина, который нам звонит. — Она сжала кулаки. Она уставилась на него яростным взглядом. В душе ее пылал жгучий гнев, благодаря которому она почувствовала себя великаншей, ростом с обоих этих мужчин.

— Подождите минуточку, — снова заговорил кондитер. — Вы хотите забрать ваш торт трехдневной давности? Правильно? Я не хочу спорить с вами, леди. Вон он, стоит на полке, черствеет. Я отдам вам его за полцены. Нет, я отдам вам его даром. Вам он нужен? Берите! Мне он не пригодится, никому уже не пригодится. Я потратил на этот торт свое время и деньги. Если вам он нужен — хорошо, нет — тоже хорошо. Я пошел, меня ждет работа.

Он смотрел на них, с трудом сдерживаясь.

— Новые заказы, — сказала она. Она знала, что владеет собой и тем чувством, что в ней поднималось. Она была спокойна.

— Леди, я работаю шестнадцать часов в сутки, чтобы заработать себе на жизнь. — Он вытер руки о фартук. — Я пропадаю здесь днем и ночью, пытаясь свести концы с концами.

На лице Энн появилось такое выражение, которое заставило его отступить и снова сказать:

— Минуточку.

Он подошел к стойке, взял в правую руку скалку и стал постукивать ею ладонь левой.

— Так вы берете торт или нет? Мне нужно идти работать. У нас, пекарей, ночная работа, — повторил он.

У него злые, подлые глазки, заплывшие жиром, подумала она, дряблые щеки, заросшие щетиной. И толстый загривок.

— Я знаю, что кондитеры работают по ночам, — сказала Энн. — Еще они звонят по ночам. Ты, ублюдок, — добавила она.

Кондитер продолжал постукивать скалкой по руке. Он посмотрел на Ховарда.

— Вы бы поосторожнее, — сказал он ему.

— У меня умер сын, — спокойно произнесла Энн, с холодной обреченностью. — Его сбила машина в понедельник утром. Мы были с ним, пока он не умер. Но, конечно же, вы не могли этого знать, никто от вас этого и не ждал. Кондитеры не могут знать все, правда же, господин Кондитер? Но он умер. Он умер, ты, ублюдок!

Гнев отступил так же внезапно, как и обрушился на нее, уступив место другому — оглушающему чувству отвращения. Она навалилась на деревянный стол, засыпанный мукой, закрыла лицо руками и заплакала, ее плечи затряслись.

— Это несправедливо, — пробормотала она. — Несправедливо, несправедливо.

Ховард обнял ее за талию и посмотрел на кондитера.

— Как вам не стыдно, — сказал он ему. — Стыдитесь!

Кондитер положил скалку обратно на стойку. Он развязал фартук и тоже бросил его на стойку. Посмотрел на посетителей и медленно покачал головой. Он вытащил стул из-под столика, на котором лежали карточки и бланки, калькулятор и телефонный справочник.

— Пожалуйста, сядьте, — сказал он. — Минутку, вот вам стул, — сказал он Ховарду. — Пожалуйста, сядьте.

Он прошел в переднюю часть магазинчика и вернулся с двумя маленькими коваными стульями.

— Пожалуйста, садитесь, ребята.

Энн вытерла глаза и посмотрела на кондитера.

— Я хотела убить тебя, — сказала она. — Я хотела, чтобы ты умер.

Кондитер расчистил для них место за столом. Он отодвинул в сторону калькулятор, бумагу для записей и квитанции. А телефонный справочник спихнул на пол, тот с глухим стуком упал. Ховард и Энн сели и придвинули стулья к столу. Кондитер тоже сел.

— Позвольте мне выразить вам свое соболезнование, — сказал кондитер, ставя локти на стол. — Один Бог знает, как я вам сочувствую. Послушайте, я простой пекарь. Я не могу претендовать на что-то большее. Может быть, когда-то, много лет назад, я был другим человеком. Я забыл, я точно не знаю. Но если и был, то сейчас уже перестал им быть. Сейчас я просто пекарь. Это не извиняет того, что я сделал, я знаю. Но я ужасно сожалею. Мне жаль вашего сына, и что я вот так вас донимал, — сказал кондитер.

Он вытянул руки на столе и перевернул их ладонями вверх.

— У меня у самого нет детей, поэтому я могу только представить, что вы, должно быть, чувствуете. И о чем тут вообще можно говорить? Только выразить сожаление. Простите меня, если сможете. Я не могу сказать, что я злобный человек. Вы так меня называли по телефону. Нет, я не злобный. Поймите же — все это оттого, что я, кажется, больше не знаю, как себя вести. Пожалуйста, простите меня, ну, если, конечно, сможете.

В кондитерской было тепло. Ховард встал из-за стола и снял пальто. Помог Энн снять ее пальто. Кондитер долго на них смотрел, затем кивнул и встал из-за стола. Он подошел к духовке и повернул какие-то ручки. Он нашел чашки и налил кофе из электрической кофеварки. Поставил на стол пакетик сливок и сахарницу.

— Вам, наверное, нужно поесть, — сказал пекарь. — Надеюсь, вы поедите моих теплых булочек. Вам нужно поесть, собраться с силами. Еда — это маленькая радость в такие моменты, — сказал он.

Он подал им теплые булочки с корицей, на которых еще не застыла глазурь. Он поставил на стол масло и положил ножи, чтобы намазывать маслом хлеб. Затем пекарь сел вместе с ними за стол. Он ждал. Он ждал, когда каждый из них возьмет по булочке с тарелки и начнет есть.

— Надо хорошенько подкрепиться, — сказал он, глядя на них. — У меня много. Ешьте. Ешьте, сколько хотите. На всех хватит.

Они ели булочки и пили кофе. Энн вдруг почувствовала голод, а булочки были теплые и сладкие. Она съела три штуки, порадовав этим кондитера. Затем он начал говорить. Они внимательно слушали. Несмотря на то, что они устали и исстрадались, они слушали, что кондитер хотел сказать. Они понимающе кивали, когда тот заговорил об одиночестве, о чувстве неуверенности и обреченности, которое пришло к нему в пожилые годы. Он рассказывал им, как это тяжко — быть бездетным. День за днем ставить тоннами в печь хлеб и каждый день опорожнять ее. За все эти годы сколько приготовлено угощений для вечеринок, для празднеств, которые он обслуживал. Слой глазури толщиной с палец. Маленькие фигурки жениха и невесты на торте. Сотни фигурок, нет, счет уже на тысячи. Дни рождения. Только представьте себе все эти горящие свечи. У него важная профессия. Он пекарь. Хорошо, что не садовник. Лучше кормить людей. И запах куда лучше, чем от цветов.

— Вот понюхайте, — сказал пекарь, разламывая темный батон. — Это тяжелый хлеб, но зато с насыщенным вкусом.

Они вдыхали запах хлеба, потом он дал им его попробовать. У хлеба был вкус патоки и неочищенного зерна. Они слушали пекаря, глотали темный хлеб, наедаясь досыта. При свете неоновых ламп казалось, что уже наступил день. Они проговорили до самого утра, и когда в окнах забрезжил бледный свет, они всё сидели за столом, и никто не собирался уходить.

Коробки (Перевод А. Глебовской)

Мама собралась и уже совсем готова к отъезду. Но в воскресенье днем, в самый последний момент, она звонит и зовет нас к себе пообедать.

— Я отключила холодильник, — сообщает она. — Надо съесть курицу, пока не протухла.

Она просит нас прийти со своими тарелками и еще захватить вилки с ножами. Ведь посуду она уже упаковала.

— Приходи, поешь у меня напоследок, — говорит она. — И Джил приводи.

Я вешаю трубку и застреваю у окна, пытаясь сообразить, что теперь делать. Не получается. Тогда я поворачиваюсь к Джил и говорю:

— Мама зовет нас к себе, поесть вместе на прощание.

Джил сидит у стола с каталогом «Сирса» и подыскивает нам занавески. Разговор она, впрочем, слушала. Корчит рожу.

— А нельзя не ходить? — спрашивает она. Потом загибает уголок страницы и закрывает каталог. Вздыхает. — Слушай, мы только за последний месяц ужинали у нее не то два, не то три раза. Она вообще когда-нибудь уедет?

Джил всегда говорит, что думает. Ей тридцать пять, прическа под мальчика, зарабатывает стрижкой собак. Прежде чем стать собачьим парикмахером — а ей это дело по душе, — она была матерью и домохозяйкой. Потом все рухнуло. Ее первый муж умыкнул обоих детей в Австралию. Второй муж, запойный пьяница, пробил ей барабанную перепонку, а кончил тем, что свалился на машине с моста через реку Элуа. Страховки на случай смерти у него не было, а страховки на случай порчи чужого имущества и подавно. Джил заняла денег на похороны, а потом получила счет за ремонт ограждения на мосту, представляете? Кроме того, ей приходилось платить за собственное лечение. Теперьто она спокойно об этом рассказывает. Когда снова обрела равновесие. Но что касается моей мамочки, терпение у нее иссякло. У меня оно тоже иссякло. Но мне деваться некуда.

— Послезавтра она уезжает, — говорю я. — Слушай, Джил, не надо никаких одолжений. Хочешь идти или нет?

Я уверяю ее, что мне лично все равно. Скажу, что у нее мигрень. А то мне впервые врать.

— Я пойду, — отвечает Джил. А потом встает и отправляется в ванную, куда она обычно уходит злиться.

Мы с Джил живем вместе с прошлого августа, именно тогда мама и перебралась из Калифорнии сюда, в Лонгвью. Джил хотела порадоваться жизни. И как раз когда мы притирались друг к дружке, заявилась моя мамочка. Только этого нам не хватало. Джил сказала, что у нее так было с первой свекровью.

— От нее никак было не отвязаться, — объяснила Джил. — Ну, ты понимаешь. Она меня просто душила.

Откровенно говоря, моя матушка считает Джил нахалкой. С ее точки зрения, Джил — просто очередная девица из целого ряда девиц, которые возникали в моей жизни после того, как меня бросила жена. И эта особа, подумать только, претендует на привязанность, внимание и, возможно, даже на деньги, которые иначе достались бы ей. Заслуживает эта особа уважения? Никоим образом. Я помню — такое не забывается, — как она обозвала мою жену шлюхой еще до того, как мы поженились, а потом снова обозвала ее шлюхой через пятнадцать лет, когда она ушла от меня к другому.

При встречах мама и Джил ведут себя вполне дружелюбно. Целуются, здороваясь и прощаясь. Обсуждают удачные покупки. И все же каждого визита к моей матушке Джил ждет с ужасом. Говорит, мама высасывает из нее все соки. Якобы вечно она всем и всеми недовольна, и не мешало бы ей найти себе какую-нибудь отдушину, как это обычно делают ее ровесницы. Вроде вязания крючком, или карточных игр в клубе для престарелых, ходила бы чаще в церковь. Да что угодно пусть делает, лишь бы оставила нас в покое. Но моя мамочка нашла другой выход. Она заявила, что уезжает обратно в Калифорнию. Провались он, этот городок, со всеми его обитателями. В нем ведь жить невозможно! Она тут ни за что не останется, даже если ей предложат задаром квартиру и шесть таких же впридачу.

Приняв это решение, она дня через два сложила все вещи в коробки. Дело было в прошлом январе. Ну, может, в феврале. Словом, прошлой зимой. Сейчас конец июня. Уже несколько месяцев весь ее дом заставлен коробками. Чтобы попасть из комнаты в комнату, приходится их обходить или через них перешагивать. Стыдно, когда мать живет в таких условиях.

Через некоторое время, минут через десять, Джил выходит из ванной. Я отыскал чинарик и пытаюсь его докурить, прихлебывая безалкогольное пиво и наблюдая, как сосед меняет масло в машине. Джил на меня не смотрит. Она идет прямиком на кухню и собирает тарелки, ложки и вилки в бумажный пакет. Когда она возвращается в комнату, я встаю, и мы обнимаемся.

— Всё в порядке, — говорит Джил.

Интересно, что там такое в порядке. На мой взгляд, всё совсем не в порядке. Но она не отпускает меня и гладит по плечу. От нее пахнет собачьим шампунем. Она приносит этот запах с работы. Он повсюду. Даже в постели. Еще погладила. А потом мы садимся в машину и едем на другой конец города к моей маме.


Городок наш мне нравится. Поначалу он мне не показался. По вечерам заняться было нечем, а я был один. Потом мы познакомились с Джил. Скоро, всего через месяц, она перевезла ко мне свои вещи, и мы стали жить вместе. Никаких далеких планов не строили. Нам было хорошо, у нас все складывалось. Мы твердили друг дружке: наконец-то повезло. А у моей мамочки в жизни как раз приключился застой. Вот она и написала мне, и заявила, что собирается переезжать сюда. Я написал в ответ, что, по-моему, это она глупо придумала. Я уведомил ее, что зимой погода здесь хуже некуда. Я сообщил, что совсем рядом с городом строят тюрьму. Я предупредил, что летом тут не продохнешь от туристов. Но она сделала вид, что не получала моих писем, и все равно прикатила. А потом, не прожив и месяца, заявила, что тут просто отвратительно. И все так перевернула, будто это я заставил ее сюда перебраться, и это я виноват в том, что ей здесь так паршиво. Она начала названивать мне и причитать, как все ужасно. «Внушает чувство вины», — вот что говорит на этот счет Джил. Мама ворчала, что автобусы у нас ходят как попало, а водители все хамы. А какая публика в клубе для престарелых — она, знаете ли, не в казино пришла. «Провались они все пропадом, — бурчала она, — вместе со своими дурацкими картами». Продавцы в супермаркете не улыбаются, механикам в автосервисе дела нет ни до нее, ни до ее машины. А с ее домохозяином Ларри Хэдлоком и вообще все понятно. Она прозвала его Король Ларри. «Он считает, что раз у него есть пара лачуг для сдачи внаем и немного денег, то он лучше всех. Глаза бы мои его не видели!»

В августе, когда она приехала, было очень жарко, а в сентябре зарядили дожди. Лило почти каждый день. В октябре похолодало. В ноябре и декабре лежал снег. Но еще задолго до этого мама заладила хаять всё и всех, скоро я уже был сыт по горло и наконец сказал ей об этом напрямую.

Она заплакала, я ее утешил и подумал, что на этом всё кончится. Но через несколько дней она снова завела ту же волынку. Перед самым Рождеством она позвонила спросить, когда я приеду ее поздравить. Сказала, что сама она елку не наряжала и не собирается. А потом такое сказанула… Заявила мне, что если погода не улучшится, она покончит с собой.

— Не говори глупостей, — сказал я.

— Это не глупости, сынок, — возразила она. — В гробу я видела этот городок, только оттуда и готова на него смотреть. Мне тут у вас осточертело. Не знаю, зачем я сюда переехала. Поскорее бы помереть, чтобы больше не мучиться.

Я помню, что молчал в трубку и смотрел на мужика, который сидел на столбе и чинил провода. На голову ему падал снег. Как раз в этот момент он наклонился, держал его только страховочный пояс. А вдруг свалится, подумал я. Я понятия не имел, что говорить дальше. Но надо же что-то сказать. Чувства у меня были совсем не сыновние, в таких и признаваться-то стыдно.

— Ты же моя мать, — промямлил я наконец. — Чем я могу тебе помочь?

— Да уж чем тут поможешь, сынок, — вздохнула она. — Было время, когда можно было помочь. А теперь уже поздно. Я так надеялась тут прижиться. Думала, мы будем ездить на пикники и выбираться за город. Да какое там. Тебя не дозовешься. Вы всё работаете, и ты, и Джил. Дома тебя нет. А если дома, вечно трубку с телефона снимаете, чтобы никто не дозвонился. Я тебя совсем не вижу.

— Это неправда, — вставил я. Это и было неправдой. Но она продолжала, будто и не слышала. Может, действительно не слышала.

— И потом, эта погода для меня просто смерть. Какие тут холода. Мог бы предупредить, что у вас тут северный полюс. Я бы тогда ни за что не приехала. Я хочу назад в Калифорнию, сынок. Там мне хоть есть куда пойти. А здесь у вас такая тоска. В Калифорнии вокруг люди. Там хоть есть друзья, которые мною интересуются. А тут всем наплевать. В общем, я теперь только об одном молюсь — дотянуть до июня. Если я столько проживу, если доживу до июня, я уеду отсюда навсегда. Такого гнусного места мне еще не попадалось.

Что на это скажешь? Вот и я не знал, что сказать. Даже говорить о погоде не имело смысла. Она бы завелась еще сильнее. Мы попрощались и повесили трубки.

Другие люди, как приходит лето, отправляются в отпуск, а моя мама меняет место жительства. Началось это много лет назад, тогда отец потерял работу. Когда это произошло — его уволили, — они продали дом, будто так и надо было, и двинулись туда, где, по их понятиям, будет получше. Выяснилось, что и там тоже ничего хорошего. Переехали снова. Потом еще и еще. Они жили в съемных домах, квартирах, трейлерах, даже в мотелях. Они продолжали переезжать, и с каждым переездом багажа у них становилось все меньше. Два раза они оказывались в городке, где я тогда жил. Ненадолго застревали у нас с женой, а потом двигались дальше. Это напоминало миграцию животных, правда, происходило это совершенно спонтанно. Они переезжали на протяжении многих лет, иногда даже выбираясь за пределы штата — им казалось, там трава зеленее. Но, в основном, они кочевали по северной Калифорнии. Потом папа умер, и я понадеялся, что мама бросит скитаться и где-нибудь осядет. Не тут-то было. Она продолжала переезжать. Я предложил ей сходить к психиатру. Даже пообещал оплатить этот визит. Она и слышать не захотела. Собрала вещи и переехала подальше. А я тогда совсем дошел до ручки, иначе и не заикнулся бы о психиатре.

Мама вечно то складывает, то раскладывает вещи. Иногда ей случалось переезжать два-три раза в год. Она всегда поносила то место, откуда уезжает, и расхваливала то, куда едет. Ее почта терялась, пенсионные чеки присылали не туда, и она часами писала письма, пытаясь распутать всю эту неразбериху. Случалось, что она перебиралась в соседний дом, а потом, через месяц, возвращалась в старый, только на другой этаж, с другим видом из окна. Вот почему когда она перебралась сюда, я заранее снял ей домик и проследил, чтобы его обставили по ее вкусу.

— Без этих переездов она сразу умрет, — сказала Джил. — Ей будет просто незачем жить. Это у нее, наверное, такой странный способ получать от жизни удовольствие.

Насчет удовольствия — не знаю, но Джил боится, что мама впадает в маразм. Мне тоже так кажется. Но как сообщить такое собственной матери? И если это так, что мне-то делать? Маразм не помешает ей затеять очередной переезд.


Когда мы подъезжаем, она уже ждет у задней двери. Ей семьдесят лет, голова седая, оправа очков вся в стразах, за всю жизнь не болела ни дня. Она обнимает Джил, потом меня. Глаза блестят, как будто она выпила. Только она не пьет. И не пьет уже давно, с тех пор, как умер папа. Пообнимавшись, мы входим в дом. Около пяти вечера. Я унюхал, чем пахнет из кухни, и вспомнил, что с утра ничего не ел. Запал у меня кончился.

— Очень есть хочется, — говорю я.

— Как аппетитно пахнет, — говорит Джил.

— Надеюсь, и на вкус ничего, — говорит мама. — Надеюсь, курица протушилась. — Она снимает крышку со сковородки и прокалывает куриную грудку вилкой. — Терпеть не могу недоваренную курицу. Кажется, готово. Давайте, садитесь. Кто куда хочет. Никак не привыкну к этой плите. Конфорки слишком быстро нагреваются. Не люблю электрических плит, и никогда не любила. Сбрось эти тряпки со стула, Джил. Живу тут, как какая-то цыганка. Слава богу, скоро это кончится. — Она замечает, что я ищу пепельницу. — У тебя за спиной. На подоконнике, сынок. Пока ты не сел, налей-ка нам пепси-колы. Придется вам пить из бумажных стаканов. Забыла сказать, чтобы вы принесли стаканы. Пепси-кола не очень теплая? Льда у меня нет. Эта морозилка совсем не морозит. Она никуда не годится. Мороженое превращается в жижу. В жизни у меня не было такой паршивой морозилки.

Она перекладывает курицу на блюдо и ставит блюдо на стол, вместе с фасолью, капустным салатом и белым хлебом. Потом осматривается, проверяет, не забыла ли чего. Соль и перец!

— Садитесь, — командует она.

Мы подвигаем стулья к столу, Джил достает из пакета тарелки и передает нам по кругу.

— А где вы будете жить, когда переберетесь назад? — спрашивает она. — Уже подыскали место?

Мама передает Джил блюдо с курицей и говорит:

— Я написала своей бывшей домохозяйке. Она ответила, что у нее есть для меня квартирка на втором этаже. Дом совсем близко от автобусной остановки, вокруг полно магазинов. Рядом банк и огромный супермаркет, «Сейфуэй». Прекрасное место. Сама не пойму, зачем я оттуда уехала.

Договорив, она накладывает себе салата.

— Почему,правда, вы оттуда уехали? — интересуется Джил. — Раз уж там такое замечательное место.

Она берет со своей тарелки куриную ножку, разглядывает ее и откусывает кусочек:

— Сейчас расскажу, почему. В соседней квартире жила старуха-алкоголичка. Пила с утра до ночи. А стены там такие тонкие, я целый день слышала, как она грызет кубики льда. Ходить она могла только в ходунках, но ее это не останавливало. И вот я с утра до ночи слушала, как эти ходунки всё скрипят и скрипят и стук-стук об пол. А еще все время хлопала дверца холодильника. — Мама качает головой, вспоминая, что ей приходилось терпеть. — Я вынуждена была оттуда уехать. Скрипит и скрипит, и так целый день. Я чуть с ума не сошла. Невозможно так жить. На этот раз я сказала домовому начальству — чтобы никаких алкоголиков по соседству. И еще я не хочу третий этаж. Оттуда видна только стоянка. Вообще смотреть не на что.

Она ждет, что Джил что-нибудь скажет. Но Джил молчит. Мама переводит взгляд на меня.

Я вовсю работаю челюстями и тоже ничего не говорю. Собственно, говорить-то нечего. Я продолжаю жевать и рассматривать коробки, составленные у холодильника. Потом накладываю себе еще салата.

Скоро тарелка пустеет, я отодвигаюсь от стола. Ларри Хэдлок ставит свой пикап на заднем дворе, рядом с моей машиной, и достает из багажника косилку. Я наблюдаю за ним — стол стоит возле окна. Ларри в нашу сторону не смотрит.

— Что ему надо? — осведомляется мама и перестает есть.

— Наверное, хочет подстричь твой газон, — говорю я.

— Нечего там стричь, — отвечает мама. — Он его стриг на прошлой неделе. Что там могло вырасти?

— Наверное, для новых жильцов, — предполагает Джил. — Ведь кто-то тут поселится.

Мама переваривает эту мысль, потом продолжает есть.

Ларри Хэдлок запускает косилку и принимается стричь газон. Мы с ним немного знакомы. Когда я сказал, что снимаю жилье для матери, он снизил цену на двадцать пять долларов. Он вдовец — плотный, лет шестидесяти пяти. Несчастливый человек с хорошим чувством юмора. На руках у него растут белые волоски, несколько прядей, таких же белых, видны из-под кепки. Он похож на фермера, какими их рисуют в журналах. Только он не фермер. Был строителем, сейчас на пенсии, скопил немного денег. Поначалу я даже надеялся, что они с мамой будут иногда ужинать вместе и вообще подружатся.

— Вот вам наш король, — говорит мама. — Король Ларри. Не у каждого такая прорва денег, не каждый живет в большом доме и дерет с жильцов три шкуры. Ну, ладно, скоро я уеду и больше никогда не увижу его морщинистую морду. Доедай курицу, — обращается она ко мне.

Но я качаю головой и зажигаю сигарету. Ларри с косилкой приближается к окну.

— Вам уже недолго на него смотреть, — утешает Джил.

— Ты не представляешь, как я этому рада, Джил. А то, что я вперед заплатила, он все равно не вернет.

— Откуда ты знаешь? — интересуюсь я.

— Знаю, и всё, — отвечает мама. — А то я мало имела дело с такими типами. У них у всех руки загребущие.

Джил говорит:

— Совсем недолго осталось, а потом вам никогда уже не придется иметь с ним дело.

— Одно утешение.

— Но следующий будет точно такой же, — добавляет Джил.

— Я даже думать об этом не хочу, Джил, — говорит мама.

Пока она варит кофе, Джил убирает со стола. Я споласкиваю чашки. Потом разливаю кофе, мы протискиваемся мимо коробки с надписью «Мелочи» и переходим в гостиную.

Ларри Хэдлок теперь возле боковой стены. По улице перед домом медленно ползут машины, солнце начало опускаться к деревьям. Я слышу, как бурчит косилка. Несколько ворон снимаются с телефонного провода и слетают на свежевыкошенный газон перед домом.

— Я буду по тебе скучать, сыночек, — говорит мама. А потом добавляет: — И по тебе тоже буду скучать, Джил. Мне вас обоих будет не хватать.

Джил делает глоток и кивает.

— Главное, чтобы вы благополучно добрались, и чтобы в конце вас ждало именно то, чего вы хотите.

— Когда я там обживусь — а уж это, дай бог, мой последний переезд — приезжайте в гости, — говорит мама.

И смотрит на меня, ожидая, что я кивну.

— Приедем, — отвечаю я.

Но знаю, что говорю неправду. Там, в Калифорнии, обрушилась моя жизнь, и больше я туда не вернусь.

— Жаль, что вам у нас совсем не по душе, — говорит Джил. — Жаль, что вы не смогли прижиться. Знаете, что? Ваш сын ужасно за вас переживает.

— Джил, — говорю я.

Но она встряхивает головой и продолжает:

— Иногда он даже спит плохо. Просыпается ночью и говорит: «Не могу уснуть. Всё думаю про маму». Вот, — выпаливает она и смотрит на меня. — Я высказалась. Облегчила душу.

— А мне, как ты думаешь, каково? — говорит мама. Потом добавляет: — Другие в моем возрасте живут и радуются. Почему я не такая как все? Мне всего-то хочется найти дом и город, которые бы меня радовали. Разве это преступное желание? Вовсе нет. Разве я так уж много прошу от жизни?

Она ставит чашку на пол рядом со своим стулом и ждет, когда Джил скажет, что она просит совсем не много. Но Джил молчит, и через минуту мама начинает разглагольствовать, как она собирается радоваться жизни.

Некоторое время спустя Джил опускает глаза и, глядя в чашку, отпивает еще кофе. Я вижу, что она перестала слушать. А мама все говорит и говорит. Вороны разгуливают по газону перед домом. Слышатся вой и глухой удар — в косилку набилась трава, и она заглохла. Через минуту, после нескольких неудачных попыток, Ларри запускает ее снова. Вороны взлетают обратно на провод. Джил кусает ноготь. Мама говорит, что завтра утром приедут из мебельной комиссионки и заберут то, что она не собирается отправлять автобусом или тащить с собой в машине. Стол, стулья, телевизор, диван и кровать пойдут на продажу.

В комиссионке сказали, что карточный столик они не возьмут, так что мама собирается его выбросить — если только нам он не нужен.

— Мы его заберем, — говорю я. Джил поднимает глаза. Она начинает что-то говорить, но, передумав, обрывает фразу.

Завтра днем я отвезу ее коробки на автовокзал и отправлю их в Калифорнию. Последнюю ночь мама проведет у нас, как и договаривались. А потом, с утра пораньше, двинется в путь. Через два дня.

Она все говорит. Описывает во всех подробностях, как будет добираться до Калифорнии. До четырех часов вечера она, не вставая, просидит за рулем, потом переночует в мотеле. До темноты она надеется попасть в Юджин. Юджин — симпатичный городок, она там уже останавливалась, по дороге сюда. В мотеле она засиживаться не станет, выедет на рассвете и, если Бог ее не оставит, к середине дня окажется в Калифорнии. А уж Бог ее не оставит, в этом она уверена. Стоило столько держать ее на свете, чтобы потом оставить. У Бога на нее есть виды. Она в последнее время много молилась. И за меня молилась тоже.

— А почему за него? — интересуется Джил.

— Потому что мне так хотелось. Потому что он мой сын, — отвечает мама. — И чего в этом такого? По-моему, нам всем иногда полезно молиться. Может, некоторые и не молятся. Я не знаю. Я теперь вообще ничего не знаю.

Она поднимает руку ко лбу и поправляет волосы, выбившиеся из-под заколки.

Косилка, фыркнув, смолкает, и вскоре появляется Ларри: он идет вдоль стены, волоча за собой шланг. Дотянув шланг до нужного места, он медленно бредет на задний двор включить воду. Разбрызгиватель начинает вращаться.

Мама принимается перечислять все вымышленные обиды, которые якобы нанес ей Ларри с тех пор, как она тут поселилась. Но теперь и я не слушаю. Я думаю о том, что она опять пустится в дальнюю дорогу, и никто ее не переубедит и ничем ее не остановишь. Что мне остается делать? Я не могу ее связать, не могу запереть, хотя, вероятно, когда-нибудь и придется. Я за нее волнуюсь, у меня душа не на месте. Только она и осталась от всей нашей семьи. Мне жаль, что она здесь не прижилась и хочет уехать. Но сам я никогда не вернусь в Калифорнию. И, поняв это, я понимаю и еще одну вещь. Я понимаю, что вот она уедет, и, скорее всего, я больше никогда ее не увижу.

Я смотрю на маму. Она умолкает. Джил тоже снова поднимает глаза. Обе они смотрят на меня.

— Ты что, сынок? — спрашивает мама.

— Что случилось? — спрашивает Джил.

Я нагибаюсь и закрываю лицо руками. И сижу так целую минуту, сознавая, как это неловко и глупо. Но я ничего не могу с собой поделать. И та женщина, которая дала мне жизнь, и другая женщина, с которой жизнь нас свела всего год назад, обе вскрикивают, вскакивают и подбегают ко мне — а я всё сижу как дурак, спрятав лицо в ладонях. Глаз я не открываю. Я слушаю, как вода брызжет на стриженый газон.

— Что случилось? Что такое? — спрашивают они.

— Да ничего, — отвечаю я.

И через минуту всё действительно проходит. Я открываю глаза, поднимаю голову. Тянусь за сигаретой.

— Теперь понимаете, о чем я? — говорит Джил. — Это вы его довели. Он так за вас переживает, что скоро дойдет до ручки.

Она стоит с одной стороны моего стула, мама — с другой. Еще немного — и они разорвут меня пополам.

— Умереть бы поскорее и избавить вас от хлопот, — тихо говорит мама. — Нет уже, прости Господи, сил все это терпеть.

— Кому еще кофе? — говорю я. — И давайте-ка посмотрим новости, — говорю я. — А потом мы с Джил, наверное, поедем.

* * *
Через два дня, рано утром, я прощаюсь с мамой — возможно, навсегда. Джил я будить не стал. Ничего страшного, если разок опоздает на работу. Подождут собаки со своими купаниями, стрижками и прочей белибердой. Мама держится за мою руку, мы вместе спускаемся по ступеням, я открываю дверцу машины. На маме белые летние брюки, белая блузка и белые сандалии. Волосы зачесаны назад и подвязаны шарфом. Тоже белым. День будет погожий, небо чистое и становится всё синей.

На переднем сидении лежат карты и термос с кофе. Мама смотрит на них так, будто не помнит, что несколько минут назад сама же принесла их из дома. Она оборачивается ко мне:

— Дай-ка обниму тебя еще разок. Покрепче. Я ведь долго теперь тебя не увижу.

Она обхватывает меня рукой за шею, притягивает к себе и начинает плакать. Впрочем, почти сразу же перестает, делает шаг назад, вытирает глаза тыльной стороной ладони.

— Я сказала себе, что не буду, вот и не буду. Но все равно, дай посмотреть на тебя в последний раз. Мне без тебя будет плохо, сынок, — говорит она. — Но ничего, как-нибудь переживу. Я уже такое пережила на своем веку, что сама себе удивляюсь. Переживу и это, наверное.

Она залезает в машину, включает зажигание, прогревает двигатель. Опускает боковое стекло.

— Мне без тебя тоже будет плохо, — говорю я.

И мне действительно будет плохо. Она, в конце концов, моя мать, плохо, когда ее нет рядом. И все же, да простит меня Бог, я рад, что наконец-то пришел этот час и она уезжает.

— До свидания, — говорит она. — Передай Джил спасибо за вчерашний ужин. И привет ей от меня, на прощание.

— Обязательно передам, — обещаю я.

Я стою молчу, но мне хочется сказать что-то еще. Только я не знаю, что. Мы так и смотрим друг на дружку, пытаясь улыбнуться и приободриться. Потом что-то в ее глазах меняется, видимо, теперь она думает про предстоящий путь и про то, какое расстояние ей придется сегодня одолеть.

Она отводит взгляд и уже смотрит на дорогу. Потом поднимает стекло, трогается и едет к перекрестку — там надо подождать, пока переключится светофор. Убедившись, что ее машина влилась в поток и движется к автостраде, я возвращаюсь в дом и наливаю себе кофе. Мне очень грустно, но постепенно грусть рассеивается, и я начинаю думать о чем-то другом.


Через несколько дней мама звонит и сообщает, что добралась. Она очень занята, наводит порядок, — она всегда наводит порядок на новом месте. Я, наверное, буду рад узнать, говорит она, что ей очень хорошо в солнечной Калифорнии. Правда в новой квартире воздух какой-то не такой, может, цветочная пыльца, она всё время чихает. И транспорта на дороге куда больше, чем было раньше. Ей-то помнится, что в их районе машин было совсем мало. И, естественно, гоняют все как сумасшедшие.

— Чего еще от них ждать, от калифорнийских водителей, — говорит она.

Еще она говорит, что для этого времени года очень жарко. И, похоже, кондиционер в ее квартире барахлит. Я предлагаю ей обратиться к управляющему.

— Этой особы никогда не бывает на месте, — жалуется мама.

И добавляет, что все-таки, наверное, не зря вернулась в Калифорнию. Сказав это, она делает паузу.

Я стою у окна, прижав трубку к уху, глядя на огни города и освещенные окна ближайших домов. Джил у стола, листает каталог и слушает.

— Ты там трубку не положил? — интересуется мама. — Скажи уж что-нибудь.

Не знаю, почему, но я вдруг вспоминаю слово, которое употреблял отец, если хотел быть с ней поласковей — ну, естественно, когда бывал трезв. Это было так давно, я был еще пацаном, но всякий раз, когда я его слышал, мне становилось легче, отступал страх, отступала безысходность.

«Родная», говорил отец.

Он иногда называл ее «родная», такое нежное слово. «Родная, — говорил он, — когда пойдешь в магазин, захватишь мне сигарет?» Или: «Родная, как твой насморк, проходит?» «Родная, а где моя чашка?».

Слово слетает с моих губ еще до того, как я успеваю придумать, что сказать после.

— Родная, — повторяю я. Так и сказал: «родная». — Родная, ты ничего не бойся, — говорю я. Я говорю маме, что очень люблю ее и обязательно напишу, обязательно. А потом прощаюсь и вешаю трубку.

Некоторое время я не отхожу от окна. Я стою, глядя на освещенные окна дома по соседству. Свернув с дороги, во дворик въезжает машина. Вспыхивает свет над входной дверью. Дверь открывается, кто-то выходит на крыльцо и стоит, поджидая.

Джил переворачивает страницы каталога, потом замирает.

— Вот как раз это и нужно, — сообщает она. — Почти то, чего мне хотелось. Посмотри же.

Но я не оборачиваюсь. Мне наплевать на занавески.

— На что это ты там смотришь, милый? — говорит Джил. — Расскажи.

Что ей рассказать? Краткое объятие, а потом они вместе уходят в дом. Свет на крыльце остается гореть. Потом о нем вспоминают, и он гаснет.

Те, кто здесь спал (Перевод В. Бабкова)

Звонок раздается посреди ночи, часа в три, и пугает нас чуть не до смерти.

— Возьми трубку! — кричит жена. — Боже мой, кто это? Да возьми же!

Я не могу найти выключатель, ощупью пробираюсь в другую комнату, где стоит телефон, и снимаю трубку после четвертого звонка.

— Это Бад? — спрашивает незнакомая женщина. Она совсем пьяна.

— Черт! Не туда попали, — говорю я и даю отбой. Зажигаю свет и иду в уборную, но тут телефон звонит снова.

— Возьми! — отчаянно кричит из спальни жена. — Ради бога, Джек, чего им надо? Я больше не вынесу.

Я бегом возвращаюсь из уборной и хватаю трубку.

— Бад? — говорит женщина. — Что делаешь, Бад?

— Слушайте, — говорю я. — Вы не туда попали. Не звоните нам больше, ясно?

— Мне надо поговорить с Бадом, — отвечает она.

Я даю отбой, дожидаюсь, пока телефон зазвонит опять, снимаю трубку и кладу ее на стол рядом с аппаратом. Но мне все равно слышен женский голос: «Бад, ответь мне, пожалуйста». Я оставляю трубку на столе, гашу свет и закрываю за собой дверь.

В спальне уже горит лампа и моя жена, Айрис, сидит, опершись о спинку кровати и подтянув к себе ноги, укрытые одеялом. Она подложила под спину подушку, закуталась по самые плечи и сидит больше на моей половине, чем на своей. В нижней части кровати уже нет ни простыни, ни одеяла. Если мы хотим спать дальше — а я, во всяком случае, хочу, — нам придется начать с нуля и перестелить все заново.

— Что там за чертовщина? — говорит Айрис. — Надо было отключить телефон. А мы забыли, да? Вот так забудешь раз в жизни отключить телефон, и получай. С ума сойти можно!

Когда мы с Айрис стали жить вместе, моя бывшая жена или дети часто будили нас звонками и начинали трепать нам нервы. Они продолжали звонить по ночам даже после того, как мы с Айрис поженились. Тогда мы завели привычку отключать телефон перед сном. Мы отключали его круглый год, практически каждый вечер. А на этот раз я забыл, только и всего.

— Какой-то женщине нужен Бад, — объясняю я. Я стою рядом с кроватью в пижаме и хочу лечь, но не могу. — Еще и пьяная к тому же. Подвинься, пожалуйста. Я снял трубку с рычага.

— Она больше не позвонит?

— Нет, — говорю я. — Слушай, я тебя прошу, подвинься малость и дай мне кусочек одеяла.

Она берет подушку и отодвигает ее вдоль спинки на дальний край кровати, потом сама перебирается туда и опять усаживается в той же позе. Вид у нее не сонный. Похоже, она полностью проснулась. Я залезаю в постель и накрываюсь как могу. Но получается неудобно: простыни мне совсем не досталось, только одеяло. Я гляжу вниз и вижу свои ноги, торчащие наружу. Тогда я поворачиваюсь на бок, лицом к жене, и поджимаю ноги, чтобы спрятать их под одеялом. Надо бы перестелить постель. Наверное, мне стоило бы предложить это. Но еще я думаю, что если мы потушим свет сейчас, сию минуту, то нам, возможно, удастся заснуть снова.

— Может, выключим свет, как ты считаешь? — говорю я самым вежливым тоном, на который способен.

— Давай сначала покурим, — предлагает она. — А потом будем спать дальше. Принеси нам сигареты и пепельницу, ладно? Выкурим по штучке.

— Давай лучше спать, — предлагаю я. — Ты посмотри, сколько времени. — Приемник с часами стоит прямо у кровати. И ей, и мне видно, что он показывает три тридцать.

— Да брось ты, — говорит Айрис. — После всего этого мне надо покурить.

Я вылезаю из постели, иду за сигаретами и пепельницей. Мне приходится зайти в комнату с телефоном, но я его не трогаю. Я не хочу даже смотреть на телефон, но все равно смотрю, конечно. Трубка так и лежит на столе рядом.

Я забираюсь обратно в постель и ставлю пепельницу между нами, на одеяло. Раскуриваю сигарету, отдаю жене, потом закуриваю сам.

Она пытается вспомнить, что ей снилось, когда зазвонил телефон.

— Кажется, вот-вот вспомню, но до конца никак не могу. Что-то про… нет, сейчас уже не знаю, про что. То есть, не уверена. Нет, не помню, — наконец говорит она. — Черт бы побрал эту женщину с ее звонком. «Бад», — говорит она. — Врезать бы ей как следует. — Она тушит сигарету и немедленно закуривает другую, выпускает дым и рассеянно обводит глазами комод и занавески на окне. Ее распущенные волосы лежат на плечах. Она стряхивает пепел в пепельницу и останавливает взгляд в изножье кровати, стараясь вспомнить.

Но мне, говоря откровенно, все равно, что ей снилось. Я хочу снова заснуть, вот и все. Я выкуриваю свою сигарету, тушу ее и жду, пока докурит Айрис. Лежу неподвижно и молчу.

Кое в чем Айрис похожа на мою первую жену: ей тоже иногда снятся страшные сны. Ночью она мечется в кровати, а утром просыпается вся в поту, в прилипшей к телу рубашке. Так же как и моя бывшая, она любит рассказывать мне свои сны во всех подробностях и рассуждать потом, что они означают или предвещают. Моя первая жена по ночам скидывала с себя одеяло и вскрикивала во сне, словно ее душили. Однажды ей приснилось что-то особенно жуткое, и она ударила меня кулаком по уху. Я спал крепко, без сновидений, но отмахнулся в темноте и попал ей в лоб. Потом мы завопили: лежали и вопили оба разом. Мы сделали друг другу больно, но главное — здорово перепугались. Мы совершенно не понимали, что случилось, пока я не включил лампу, — только тогда мы во всем разобрались. После мы даже шутили — мол, подрались во сне. Но потом стало происходить так много другого, гораздо более серьезного, что нам захотелось забыть об этой ночи. Мы больше никогда о ней не вспоминали, даже когда старались уязвить друг друга.

Однажды ночью я проснулся и услышал, как Айрис скрипит во сне зубами. Это был такой странный звук — прямо у меня над ухом, из-за него я и проснулся. Я потряс ее за плечо, и она смолкла. Наутро она сказала мне, что ей приснился очень плохой сон, но этим и ограничилась. Я не допрашивал ее насчет подробностей. Если уж честно, я и не рвался узнать, что там было такого плохого, о чем она даже рассказывать не хотела. Когда я сказал ей, что она скрипела зубами во сне, она нахмурилась и ответила, что с этим придется что-то делать. В тот же вечер она принесла домой специальное приспособление под названием «ночной страж» — его полагалось вставлять в рот, когда ложишься спать. Надо же принимать меры, сказала она. Нельзя и дальше скрипеть зубами, так их скоро и вовсе не останется. И она спала с этой штукой во рту с неделю или около того, а потом бросила. Сказала, что она неудобная, и вообще, не очень-то это приятно выглядит со стороны. Кто захочет целовать женщину, если у нее во рту такая штука, сказала она. В этом, пожалуй, был резон.

В другой раз я проснулся, потому что она гладила меня по щеке и называла Эрлом. Я взял ее за руку и сжал ей пальцы. «Что такое? — спросил я. — Что с тобой, милая?» Но вместо ответа она просто отодвинулась назад, вздохнула и снова замерла. На следующее утро, когда я спросил, что ей приснилось этой ночью, она заявила, что не видела никаких снов.

«А кто тогда Эрл? — спросил я. — Кто этот Эрл, с которым ты разговаривала во сне?» Она тогда покраснела и сказала, что не знает ни одного Эрла, да и не знала никогда.

Лампа еще горит, и поскольку я не знаю, о чем еще думать, я думаю о снятой с телефона трубке. Надо бы повесить ее и выдернуть шнур. А после можно будет подумать и о том, чтобы еще поспать.

— Схожу разберусь с телефоном, — говорю я. — А потом давай еще поспим.

Айрис стряхивает пепел и говорит:

— Уж теперь-то не забудь его отключить.

Я снова встаю и иду в другую комнату, открываю дверь и зажигаю свет. Трубка так и лежит на столе. Я подношу ее к уху, рассчитывая услышать ровный гудок. Но я ничего не слышу, даже гудка.

— Алло, — невольно вырывается у меня.

— Бад! Ну наконец-то, — говорит женщина.


Я вешаю трубку, наклоняюсь и выдергиваю шнур из розетки раньше, чем телефон успевает зазвонить опять. Для меня это что-то новенькое. Странная история с этой женщиной и этим ее загадочным Бадом. Я не знаю, как рассказать обо всем Айрис, потому что это приведет только к новым разговорам и обсуждениям. Так что я решаю пока ничего не говорить. Может, расскажу что-нибудь за завтраком.

Вернувшись в спальню, я вижу, что она закурила еще одну сигарету. Еще я вижу, что уже почти четыре утра. Это начинает меня беспокоить. Если сейчас четыре утра, значит, скоро будет пять, потом шесть, потом полседьмого, а потом пора будет вставать на работу. Я ложусь обратно, закрываю глаза и решаю досчитать до шестидесяти, медленно, прежде чем снова сказать что-нибудь насчет лампы.

— Я начинаю вспоминать, — говорит Айрис. — Все понемножку проясняется. Хочешь расскажу, Джек?

Я перестаю считать, открываю глаза, сажусь. В спальне полно дыма. Я тоже закуриваю. Почему бы и нет? Пропади оно все пропадом.

— Мне снилась вечеринка, — говорит она.

— А я где был? — Обычно, не знаю почему, меня не бывает в ее снах. Я на это слегка обижаюсь, но ей не говорю. Мои ноги снова торчат из-под одеяла. Я прячу их, опираюсь на локоть и стряхиваю пепел в пепельницу. — Что, и в этом сне обошлось без меня? Даже если и так, все нормально. — Я сильно затягиваюсь и не сразу выпускаю дым.

— Тебя там не было, милый, — говорит Айрис. — Мне очень жаль, но что поделаешь. Я тебя нигде не видела. Но я по тебе скучала. Честное слово, мне тебя не хватало. Я как будто знала, что ты где-то поблизости, но тебя не было со мной рядом. Знаешь эти приступы тревоги, которые иногда со мной случаются? Если мы идем куда-нибудь в компанию и теряем друг друга, так что я не могу тебя отыскать? Примерно то же. Я думаю, ты был там, но я не могла тебя найти.

— Ладно, рассказывай дальше, — предлагаю я.

Она поправляет одеяло у талии и вокруг ног и тянется за сигаретой. Я подношу ей зажигалку. Затем она продолжает рассказывать о вечеринке, где всех почему-то угощали только пивом.

— Я ведь даже не люблю пиво, — говорит она.

Тем не менее, она выпила довольно много, а когда собралась уходить — возвращаться домой, говорит она, — в подол ее платья вцепилась какая-то маленькая собачка и заставила ее остаться.

Она смеется, и я тоже смеюсь вместе с ней, хотя, взглянув на часы, вижу, что стрелки вот-вот покажут половину пятого.

В ее сне звучала какая-то музыка — играли то ли на пианино, то ли на аккордеоне, не разобрать. Во сне иногда не поймешь, говорит она. Во всяком случае, она смутно помнит, что там маячил ее бывший муж. Может, он подавал пиво, которое наливали из бочонка в пластиковые стаканчики. Ей кажется, что она даже танцевала со своим бывшим.

— Зачем ты мне это говоришь?

— Это был сон, милый, — отвечает она.

— Все равно, приятного мало: предполагается, что ты проводишь рядом со мной всю ночь, а вместо этого тебе снятся какие-то странные собачки, вечеринки и бывшие мужья. Мне не нравится, что ты с ним танцевала. Что это за ерунда, черт возьми? А если бы я рассказал тебе, что я во сне всю ночь танцевал с Кэрол? Тебе бы понравилось?

— Это же только сон, верно? — говорит она. — Ну не злись. Не буду я больше рассказывать. Не стоит. Теперь я вижу, что зря все это затеяла. — Она медленно прикладывает пальцы к губам — такая у нее манера, когда задумается. По ее лицу видно, как она сосредоточена: на лбу обозначились маленькие морщинки. — Мне жалко, что тебя во сне не было. Но если бы я сказала наоборот, получилось бы, что я соврала, разве не так?

Я киваю. И касаюсь ее руки, показывая, что не сержусь. Мол, все в порядке. Да я и правда не сержусь, если разобраться.

— А что было дальше? Ты уж доскажи, пожалуйста, — прошу я. — А потом, может, еще поспим. — Пожалуй, мне и впрямь интересно, что было дальше. Последнее, что я слышал, — как она танцевала с Джерри. Если было еще что-то, мне хочется это знать.

Она взбивает подушку у себя за спиной и говорит:

— Это все, что я помню. Больше ничего вспомнить не могу. Потом как раз зазвонил этот чертов телефон.

— Бад, — говорю я. Под лампой, на свету, стелется дым, и я вижу, что им полна вся комната. — Надо бы открыть окно, — говорю я.

— Хорошая мысль, — отвечает она. — Хоть немножко проветрим. А то все в дыму — навряд ли нам это полезно.

— Да уж, навряд ли, — соглашаюсь я.

Я снова встаю, подхожу к окну и поднимаю его на несколько дюймов. Из щели тянет прохладой, и я слышу, как грузовик неподалеку сбрасывает скорость, начиная подъем, который приведет его к перевалу и дальше, в соседний штат.

— Сдается мне, скоро мы с тобой останемся последними курильщиками в Америке, — говорит она. — Серьезно, пора бы нам бросить. — С этими словами она тушит сигарету и тянется за пачкой, лежащей рядом с пепельницей.

— Затравили нашего брата, — говорю я.

Я возвращаюсь в постель. Простыни с одеялом сбиты в комок, и уже пять часов утра. Едва ли нам сегодня удастся еще поспать. Ну так что за беда? Разве это преступление — не спать по ночам? Что страшного с нами случится, если мы больше не уснем?

Она сжимает в пальцах прядку своих волос. Потом закладывает ее за ухо, смотрит на меня и говорит:

— Последнее время меня беспокоит одна венка на лбу. Она иногда стучит. Причем сильно. Понимаешь, о чем я? Не знаю, бывало ли с тобой такое. Ужасно не хочется об этом думать, но скоро у меня, наверное, будет удар или что-нибудь вроде того. Разве не так это бывает? Лопается сосудик у тебя в голове. Наверное, рано или поздно это случится со мной. У меня мать, и бабушка, и одна из теток — все умерли от удара. Это у нас в роду. Эта штука передается, знаешь. Она наследственная — как плохое сердце, или там ожирение, да мало ли еще что. Ну и вообще, — говорит она, — что-то ведь должно когда-нибудь со мной случиться, правда? Так может, это и будет удар. Может, от него я и умру. Во всяком случае, похоже, что к этому идет. Сначала она бьется чуть-чуть сильнее обычного, точно хочет привлечь мое внимание, а потом как начнет стучать. Бух, бух, бух. Ужас до чего страшно, — говорит она. — Ей-богу, надо нам бросить это чертово курево, пока не поздно. — Она смотрит на то, что осталось от ее сигареты, вдавливает окурок в пепельницу и отгоняет ладонью дым.

Я лежу на спине, упершись взглядом в потолок, и думаю, что такой разговор возможен только в пять утра. У меня тоже возникает желание что-нибудь сказать.

— А я легко задыхаюсь, — говорю я. — Пока добежал до телефона, совсем запыхался.

— Может, просто от волнения, — говорит Айрис. — Это же надо, звонить в такой час! Прямо убила бы эту ненормальную, честное слово.

Я подтягиваю туловище повыше и опираюсь на спинку кровати. Поправляю за спиной подушку и стараюсь устроиться поудобнее, как Айрис.

— Я скажу тебе кое-что, о чем раньше молчал, — говорю я. — Иногда у меня начинает колотиться сердце. Как сумасшедшее. — Она пристально смотрит на меня, дожидаясь, что я скажу дальше. — Иногда буквально чуть из груди не выскакивает. Не знаю, что с ним такое.

— Почему ты раньше не сказал? — говорит Айрис. Она берет меня за руку, потом сжимает ее. — Ты мне ни слова не говорил, милый. Слушай, я не знаю, что со мной будет, если с тобой что-нибудь случится. Я просто умру. И часто это у тебя бывает? Мне страшно, правда. — Она все еще держит меня за руку. Но ее пальцы сдвинулись на запястье, где бьется пульс. Теперь она сжимает мою руку в этом месте.

— Не сказал, потому что не хотел пугать, — говорю я. — Но иногда это бывает. Например, на прошлой неделе. Причем и повода-то особенного обычно не бывает. Сижу, например, в кресле с газетой. Или за рулем, или иду с тележкой в магазине. Неважно, напрягаюсь я в этот момент или нет. И вдруг начинается ни с того ни с сего — бум, бум, бум. Не поймешь, с чего. Я удивляюсь, что люди вокруг не слышат. Мне-то кажется, уж до того громко. Во всяком случае, сам я отлично слышу и даже, скажу тебе честно, малость пугаюсь, — говорю я. — Так что если меня не угробит эмфизема или рак легких, а может, удар, про который ты говорила, — тогда это, наверно, будет сердечный приступ.

Я тянусь за сигаретами. Даю ей одну. Со сном на сегодня покончено. А мы вообще-то спали? С минуту я не могу вспомнить.

— Кто знает, от чего мы умрем? — говорит Айрис. — Да от чего угодно. Если даже долго проживем, могут отказать почки или еще что-нибудь. У меня на работе подруга, так у нее отец только что помер из-за почек. Это иногда случается, если тебе повезет и ты проживешь достаточно долго. Когда у тебя отказывают почки, в теле начинает накапливаться мочевая кислота. И перед смертью ты становишься совсем другого цвета.

— Ага. Звучит шикарно, — говорю я. — Может, сменим тему? С чего это нас вообще разобрало, а?

Она не отвечает. Она наклоняется вперед, уже не опираясь на подушку, обняв руками ноги. Закрывает глаза и кладет голову на колени. Потом начинает раскачиваться — медленно, вперед-назад. Можно подумать, что она слушает музыку. Но никакой музыки нет. По крайней мере, я ничего не слышу.

— Знаешь, чего бы я хотела? — говорит Айрис. Она перестает качаться, открывает глаза и смотрит на меня, склонив голову набок. Потом усмехается, чтобы показать мне, что с ней все в порядке.

— Чего бы ты хотела, душа моя? — Я цепляюсь ногой за ее лодыжку.

— Кофе, вот чего, — отвечает она. — Я бы с удовольствием выпила чашку черного кофе, да покрепче. Мы ведь не спим, правда? Разве кто-то еще собирается спать? Так давай выпьем кофе.

— Мы пьем слишком много кофе, — замечаю я. — Столько кофе — это тоже не полезно, знаешь ли. Я не говорю, что мы вовсе не должны его пить, я говорю только, что мы пьем слишком много. Это просто наблюдение, — добавляю я. — Вообще-то я и сам выпил бы кофейку.

— Вот и отлично, — говорит она.

Но ни один из нас не трогается с места.


Она отбрасывает назад волосы и закуривает очередную сигарету. По комнате медленно плывет дым. Он потихоньку утекает в открытое окно. На дворе, за окном, начинает накрапывать мелкий дождик. Срабатывает будильник, я тянусь к нему и нажимаю кнопку. Потом беру подушку и снова кладу под голову. Ложусь и опять смотрю в потолок.

— А как насчет нашей гениальной идеи о девушке, которая подавала бы нам кофе в постель? — напоминаю я.

— Мне все равно кто, лишь бы подавали, — говорит она. — Хоть юноша, хоть девушка, без разницы. Ей-богу, я бы сейчас с таким удовольствием выпила кофе.

Она переставляет пепельницу на тумбочку, как будто собирается встать. Кто-то должен встать, сварить кофе и зарядить в блендер банку мороженого сока. Кому-то из нас надо отправиться на кухню. Но вместо этого она съезжает по кровати вниз, пока не оказывается где-то посередине. Одеяло и простыни сбились в кучу. Айрис снимает с одеяла какую-то соринку и растирает ее на ладони, потом поднимает взгляд.

— Помнишь в газете статью, как человек ворвался с ружьем в реанимацию и заставил сестер отключить его отца от аппаратуры, которая не давала ему умереть? — спрашивает она. — Читал про это?

— Кажется, слышал в новостях, — говорю я. — Но больше там рассказывали о сестре, которая отключила от таких аппаратов то ли шесть, то ли восемь больных. Пока точно неизвестно, сколько именно. Начала со своей матери, ну и поехало. Видать, решила: кутить так кутить. Она сказала, что сделала этим людям одолжение. Она, мол, надеется, что кто-нибудь сделает это и для нее, если она кому-то небезразлична.

Айрис переползает в нижнюю часть кровати и устраивается там лицом ко мне. Ее ноги все еще под одеялом. Она просовывает свои ноги между моими и говорит:

— А помнишь в новостях про ту парализованную, которая говорит, что хочет умереть, хочет уморить себя голодом? Теперь она подала иск на своего врача и больницу за то, что они кормят ее насильно и таким образом поддерживают в ней жизнь. Представляешь? С ума можно сойти. Они пристегивают ее трижды в день, чтобы засунуть ей в горло трубку. И кормят — завтраком, обедом и ужином. Да еще держат подключенной к аппарату искусственного дыхания, потому что ее легкие сами не справляются. В газете писали, что она умоляет их отключить ее или хотя бы дать ей умереть с голода. Ей приходится просить, чтобы ей дали умереть, но ее не слушают. Она сказала, что сначала просто хотела умереть с достоинством. А теперь она совсем обезумела и хочет всех засудить. Разве это не потрясающе? Чем не сюжет для книги? — говорит она. — А у меня иногда ужас как голова болит, — говорит она. — Может, это связано с той венкой на лбу, а может, и нет. Может, дело совсем не в ней. Но я не говорю тебе, когда у меня болит голова, чтобы не волновать зря.

— О чем ты? — говорю я. — Ну-ка, посмотри на меня. Как же так, Айрис? У меня есть право знать. Я, между прочим, тебе не кто-нибудь, а муж. Если с тобой что-то не так, я должен об этом знать.

— Но что ты можешь сделать? Только волноваться будешь. — Она толкает мою ногу своей — раз, потом еще. — Что, не так? Скажешь: прими аспирин. Я же тебя знаю.

Я смотрю за окно, где начинает светлеть. Я чувствую, как снаружи тянет влажным ветерком. Сейчас дождь перестал, но нынче одно из тех утр, когда может полить как из ведра. Я снова гляжу на нее.

— Честно говоря, Айрис, у меня в боку иногда бывают острые боли. — Едва сказав это, я уже жалею. Она будет беспокоиться и не оставит дела так. А нам пора бы принять душ; пора бы сесть и позавтракать.

— В каком боку? — спрашивает она.

— В правом.

— У тебя может быть аппендицит, — говорит она. — Да-да, обыкновенный аппендицит.

Я пожимаю плечами.

— Кто его знает? Я в этом не разбираюсь. Иногда там болит — вот и все, что я знаю. Время от времени, всего минуту-другую, там что-то режет. Сильно. Сначала я думал, может, мышцу растянул. Кстати, а с какой стороны желчный пузырь? Слева или справа? Может, это у меня желчный пузырь. А может, желчный камень — бывают же такие, или я что-то путаю?

— Вообще-то это не настоящие камни, — говорит она. — Желчный камень — он вроде маленькой крупинки, только и всего. Не больше карандашного кончика. Слушай, а может, это я говорю про камень в почках? Боюсь, я ничего толком не знаю. — Она качает головой.

— Чем камень в почках отличается от желчного камня? — спрашиваю я. — Елки-палки, мы даже не знаем, с какой стороны они бывают. Ты не знаешь, и я не знаю. Вот сколько мы знаем вместе — ровным счетом ничего. Но я где-то читал, что камни из почек выходят наружу — если у меня, конечно, он, — и обычно никто от этого не умирает. Больно — это да. А насчет желчного камня я и того не знаю.

— Мне нравится это «обычно», — говорит она.

— Ага, — говорю я. — Слушай, давай лучше вставать. Поздно уже. Семь часов.

— Знаю, — говорит Айрис. — Ладно. — Но она по-прежнему сидит, где сидела. Потом говорит: — У моей бабушки под конец артрит стал такой сильный, что она не могла сама передвигаться и даже шевелить пальцами. Весь день сидела в кресле — у нее были специальные рукавицы, так она их вообще не снимала. Дошло до того, что даже чашку с какао не могла удержать. Вот какой сильный у нее был артрит. А потом с ней случился удар. И дедушка, — продолжает она. — Вскоре после смерти бабушки его отправили в дом престарелых. Ничего не поделаешь: либо так, либо кто-то должен был сидеть с ним круглые сутки, а этого никто не мог. И денег ни у кого не было на круглосуточную сиделку. Вот он и переехал в дом престарелых. Но там он начал очень быстро сдавать. Однажды — он уже сколько-то там пробыл — мама поехала его навещать, а когда вернулась, сказала… Я никогда не забуду, что она сказала. — Айрис смотрит на меня так, словно и я тоже должен запомнить это навсегда. И я запомню. — Она сказала: «Мой папа меня больше не узнаёт. Он даже не знает, кто я. Мой папа стал овощем». И это сказал не кто-нибудь, а моя мать.

Она опускает голову, закрывает лицо руками и плачет. Я переползаю в изножье кровати и сажусь рядом с ней. Беру ее руку и кладу к себе на колени. Обнимаю ее за плечи. Мы сидим вместе, глядя на изголовье и тумбочку. На тумбочке стоит приемник с часами, а около него лежат несколько журналов и книга в бумажной обложке. Мы сидим там, где обычно, во время сна, находятся наши ноги, и смотрим на нашу измятую постель. Она выглядит так, будто те, кто здесь спал, покинули ее в спешке. Я знаю, что никогда больше не смогу посмотреть на эту постель, не вспомнив ее в таком виде. С нами что-то происходит, но я пока точно не знаю что.

— Я не хочу, чтобы со мной когда-нибудь случилось подобное, — говорит она. — И с тобой тоже. — Она вытирает лицо уголком одеяла и делает глубокий вдох, который вырывается у нее из груди с рыданием. — Прости. Я расклеилась.

— С нами такого не случится, — говорю я. — Поверь. И ни о чем не волнуйся, хорошо? С нами все в порядке, Айрис, и дальше будет в порядке. В любом случае, до всего этого еще очень далеко. Между прочим, я же люблю тебя. Мы любим друг друга, так ведь? Вот что важно. Вот что самое главное. Не волнуйся, милая.

— Я хочу, чтобы ты пообещал мне одну вещь, — говорит Айрис. Она высвобождает свою руку. И снимает мою руку со своего плеча. — Я хочу, чтобы ты пообещал мне, что отключишь меня, когда и если это будет необходимо. Я имею в виду, если до этого дойдет. Ты слышишь, что я говорю? Я серьезно, Джек. Я хочу, чтобы ты отключил меня от аппаратов, если в этом когда-нибудь возникнет нужда. Обещаешь?

Я не отвечаю ей сразу. Что я должен ответить? Об этом в книжках не написано. Мне нужна минута, чтобы подумать. Я знаю, мне ничего не стоит сказать ей, что я сделаю все, как она хочет. Это же всего лишь слова, правда? Сказать можно что угодно. Но здесь дело не только в словах: она ждет от меня честного ответа. А я пока не знаю, как я к этому отношусь. Мне нельзя торопиться. Я не могу ничего сказать, не подумав прежде о том, что говорю, о последствиях, о том, что она почувствует, когда я скажу это, — что бы я ни сказал.

Я все еще думаю об этом, когда она говорит:

— А ты?

— Что я?

— Ты хочешь, чтобы тебя отключили, если до этого дойдет? Боже сохрани, конечно, — говорит она. — Но я должна понимать… Должна что-нибудь от тебя услышать насчет того, как мне поступить, если все обернется самым худшим образом. — Она пристально смотрит на меня и ждет, что я скажу. Хочет от меня слов, которые могла бы запомнить и поступить соответственно, когда и если ей придется это сделать. Ну что ж. Ладно. Мне ничего не стоит сказать: отключи меня, дорогая, если ты считаешь, что так будет лучше. Но я хочу еще немного подумать. Я ведь пока даже не сказал, как я поступлю, если что-то случится с ней. А теперь мне еще надо подумать о себе и о том, что может произойти со мной. Я не могу переключиться так быстро. Все это бред какой-то. Мы бредим. Но я чувствую: то, что я скажу сейчас, когда-нибудь может ко мне вернуться. Это важно. Как-никак, мы говорим не о пустяках, а о жизни и смерти.

Она не пошевелилась. Она терпеливо ждет ответа. И я вижу: сегодня утром мы не стронемся с места, пока она его не дождется. Я еще раз все взвешиваю, а потом говорю то, что думаю:

— Нет. Не отключай меня. Я не хочу, чтобы меня отключали. Пусть эти аппараты работают, пока от них есть хоть какой-то прок. Кому от этого хуже? Тебе? Кому я помешаю? Пока люди смогут меня терпеть, пока они не взвоют, глядя на меня, не надо ничего отключать. Пускай я живу, пока живется, ладно? Вплоть до трагического конца. Позови друзей, чтобы со мной попрощались. Не делай ничего скоропалительно.

— Будь серьезен, — говорит она. — Мы с тобой обсуждаем очень серьезные вещи.

— Я серьезен. Не отключай меня. Коротко и ясно: не отключай.

Она кивает.

— Хорошо. Обещаю тебе, что не буду. — Она обнимает меня, крепко-крепко. И сидит так, наверно, с минуту. Потом отпускает меня. Смотрит на приемник с часами и говорит: — Господи, нам пора бежать.


И мы вылезаем из кровати и начинаем одеваться. Вроде бы утро как утро, как любое другое, только сейчас мы все делаем быстрее. Пьем кофе и сок и едим английские булочки. Обсуждаем погоду: день сегодня хмурый и ветреный. Мы больше не говорим ни о медицинских аппаратах, ни о болезнях и больницах — ни о чем таком. Я целую ее и оставляю на веранде с раскрытым зонтиком — ждать приятельницу, которая подвозит ее на работу. Потом спешу к машине и сажусь за руль. Через минуту, заведя мотор, машу ей рукой и отъезжаю.

Но на работе, весь день, я думаю о том, что мы обсуждали утром. У меня нет сил этому сопротивляться. Во-первых, я страшно устал, потому что не выспался. Я чувствую себя уязвимым — легкой добычей для любых мрачных мыслей. Один раз, когда рядом никого нет, я кладу голову на стол в надежде вздремнуть хотя бы пять минут. Но, едва закрыв глаза, обнаруживаю, что снова думаю о том же. Перед моим мысленным взором — больничная кровать. Просто кровать — и все. Потом я вижу над этой кроватью кислородную палатку, а рядом несколько экранов и больших мониторов вроде тех, какие показывают в кино. Я открываю глаза, выпрямляюсь на стуле и закуриваю сигарету. Пока курю, выпиваю немного кофе. Потом смотрю на часы и возвращаюсь к работе.

К пяти часам я устаю настолько, что струдом добираюсь до машины. Идет дождь, и вести надо осторожно. Очень осторожно. По дороге мне встречается авария. Кто-то дал задний ход и въехал в кого-то на светофоре, но пострадавших, кажется, нет. Машины еще стоят на трассе, а рядом, под дождем, собрались люди — они разговаривают. Остальные машины потихоньку ползут мимо; полиция расставила предупредительные знаки.

Увидев жену, я говорю:

— Боже, ну и денек. Я еле живой. Как ты? — Мы целуем друг друга. Я снимаю пальто и вешаю на место. Беру стакан с выпивкой, который подает мне Айрис. Затем, потому что это у меня на уме и потому что я хочу, так сказать, окончательно закрыть тему, я говорю: — Хорошо, если ты хочешь это услышать, я отключу тебя от аппаратов. Если ты хочешь, чтобы я это сделал, я сделаю. Если тебе спокойнее, здесь и сейчас, услышать это от меня, я скажу. Я сделаю это для тебя. Выдерну вилку или поверну рубильник, если решу, что это необходимо. Но то, что я сказал насчет меня самого, остается в силе. И хватит — я больше не желаю думать обо всем этом. Я не хочу больше даже слышать о них. По-моему, мы сказали об этом все, что можно было сказать. Исчерпали все варианты. Во всяком случае, я себя исчерпал.

Айрис усмехается.

— Ладно, — говорит она. — По крайней мере, теперь я знаю. Раньше-то не знала. Может, я сумасшедшая, но теперь я лучше себя чувствую, если хочешь знать. Правда, я и сама не хочу больше об этом думать. Но я рада, что мы это обсудили. И больше никогда не буду поднимать эту тему, можешь мне поверить.

Она берет у меня стакан и ставит его на стол рядом с телефоном. Потом обнимает меня за шею, прижимается ко мне и кладет голову мне на плечо. Но вот какая штука: после того, как я сказал ей то, что сказал, после того, как я думал об этом целый день с перерывами, я чувствую, что пересек какую-то невидимую границу. И оказался там, где совсем не собирался оказываться. И я понятия не имею, как попал сюда. Это странное место. Место, где такой пустяк, как приснившийся сон, и полусонный разговор ранним утром могут привести к мыслям о смерти и уничтожении.

Звонит телефон. Мы отпускаем друг друга, и я беру трубку.

— Алло, — говорю я.

— Алло, алло, — говорит женщина.

Это та самая женщина, которая звонила сегодня утром, но уже не пьяная. По крайней мере, не похоже: голос у нее как будто трезвый. Она говорит тихо, разумно, и спрашивает меня, не могу ли я помочь ей связаться с Бадом Робертсом. Она извиняется. Ей страшно неудобно меня беспокоить, говорит она, но у нее важное дело. Она просит прощения за все причиненные неудобства.

Пока она говорит, я вожусь с сигаретами. Сую одну в рот и щелкаю зажигалкой. Потом настает моя очередь говорить. И я говорю следующее:

— Бад Робертс здесь не живет. Это не его номер, и мы не имеем к нему никакого отношения. Я никогда в жизни не видел человека, о котором вы говорите, и надеюсь, что не увижу. Пожалуйста, никогда больше не звоните сюда. Пожалуйста. Вы меня поняли? Если вы еще раз позвоните, я сверну вам шею.

— Совесть у нее есть или нет? — говорит Айрис.

У меня дрожат руки. Я замечаю, что мой голос меня не слушается. Но пока я пытаюсь объяснить женщине все что надо, пока я стараюсь, чтобы до нее дошло, моя жена быстро подходит, наклоняется — и дело с концом. Она разъединяет нас, и я больше ничего не слышу.

Близость (Перевод Н. Михайлина)

Все равно мне надо на запад по делам, поэтому я и заехал по пути в этот маленький городок, где живет моя бывшая жена. Мы не виделись с ней четыре года. Правда, время от времени, когда меня публиковали, или просто упоминали в газете или журнале (заметка, интервью), — я ей все это пересылал. Что меня к этому побуждало — сказать сложно, почему-то мне казалось: а вдруг ей будет интересно. Так или иначе, ответа от нее никогда не было.

Девять часов утра. Я заявился без звонка, и, честно говоря, не представлял, что меня здесь ожидает.

Но она меня впускает. И вроде бы даже не удивилась. Никаких рукопожатий и уж тем более никаких поцелуев. Она провожает меня в гостиную. Только я усаживаюсь — она уже несет мне кофе. И тут же принимается за свое. Говорит, что она страдала из-за меня, что я заставил ее почувствовать себя униженной и беззащитной.

Сомнений нет: я снова дома.

— Ты сразу почувствовал вкус к измене, — говорит она. — Тебе всегда нравилось изменять. Хотя нет, не так, — уточняет она. — Во всяком случае, поначалу было не так. Тогда ты был другим. Да и я, наверно, тоже. Все тогда было по-другому, — говорит она. — Да, все началось, когда тебе стукнуло тридцать пять или тридцать шесть — ну да, примерно тогда, где-то на середине четвертого десятка. И понеслось. Ты вообще забыл, что я существую, что я рядом. И так ведь здорово все обстряпал — просто загляденье. Наверное, до сих пор собой гордишься.

— Иногда я готова была кричать, — говорит она, и раз уж я решил ворошить прошлое, то о плохом и печальном лучше не вспоминать, говорит она. — Лучше напрягись и вспомни что-нибудь хорошее, — говорит она. — Разве не было ничего хорошего? Да и вообще давно пора сменить тему. Надоело все уже… Вот где уже… Опять сел на своего любимого конька, — говорит она. — Что было — то было, потерянного не вернешь, — говорит она. — Трагедия? Да, трагедия, да еще какая, Господь свидетель. Но сколько можно? Тебе самому разве не надоело копаться в этом старье?

— Ради бога, давай, наконец, забудем о том, что было, — говорит она. — Не будем бередить старые раны. У тебя ведь наверняка осталась для меня еще пара стрел в запасе.

И знаешь, что я думаю? Что у тебя что-то не так с головой. Думаю, ты просто свихнулся окончательно. Ну да, ты, конечно, не веришь всему тому, что о тебе говорят. Ни единому слову, ни на минуту, — говорит она. — А знаешь, я бы могла им о тебе кое-что рассказать. Пришли их ко мне, я им такого про тебя понарасскажу.

И потом вдруг:

— Ты вообще меня слушаешь?

— Слушаю-слушаю, — отвечаю я. — Я весь внимание.

— А вот этого не надо, — взрывается она, — я и так уже сыта этим по горло, придурок! Тебя вообще сегодня кто сюда звал? Уж точно не я, черт возьми. Объявился тут, здрасьте-пожалуйста. Какого черта тебе от меня нужно? Крови моей хочешь? Еще крови? Все мало тебе? А я-то думала, хватит, накушался уже.

— Считай, что я для тебя умерла, — говорит она. — Я хочу, чтобы меня оставили, наконец, в покое. Все что мне нужно — это чтобы меня оставили в покое и вообще забыли, что я существую. Слушай, мне сорок пять, — говорит она. — Сейчас сорок пять, а потом будет пятьдесят пять, а потом и шестьдесят пять. Так что будь добр, отвали.

Почему бы тебе не начать все с чистого листа? А заодно и посмотришь, с чем ты в итоге остался. Отчего бы, в самом деле, не перевернуть страничку? Посмотрим, как у тебя получится.

Тут ее разбирает смех. Я тоже смеюсь, но это от нервов.

— А знаешь что? — говорит она. — У меня ведь как-то был шанс, но я его упустила. Упустила — и все тут. Вряд ли я тебе об этом раньше рассказывала. А теперь что? Ты посмотри на меня. Посмотри! Посмотри хорошенько, пока есть такая возможность. Ты просто взял меня и выбросил, сукин ты сын. Тогда я была моложе и лучше, ну, как человек, — говорит она. — Наверно, ты тоже, — говорит она. — Просто как человек, я имею в виду. А иначе как? Тогда ты точно был лучше, иначе я вообще бы не стала с тобой связываться. А ведь я так сильно тебя любила, — говорит она. — Я любила тебя до полного самозабвения. Честное слово. Сильнее всего на свете. Да, представь себе. Сейчас вспомнить — смех да и только. Ты можешь себе такое представить? Когда-то давным-давно мы были с тобой так близки, что даже не верится. Сейчас мне даже чудно, как об этом подумаю. Как подумаю, что с кем-то могла быть в такой близости. Мы были так близки, что аж тошно вспоминать. Даже представить себе не могу, что можно еще с кем-то вот так, чтобы совсем-совсем близко. Больше со мной такого не случалось. Короче, все это я к чему, — говорит она, — я хочу, чтобы никто больше ко мне с этим не лез — никогда. Ты вообще кем себя возомнил? Богом или еще кем-нибудь? Да если уж на то пошло, то ты Богу и подметки-то лизать не годишься, и не только ему, но и всем остальным, кстати говоря. Не с теми, с кем надо, водились, мистер. Хотя почем мне знать? Теперь я даже не знаю, чего я вообще знаю. Я знаю, что мне никогда не нравилось, что ты вечно путался с кем ни попадя. Вот уж что-что, а это я точно знаю. Ты же понимаешь о чем я, да? Я права?

— Права, — говорю я. — Еще как права.

— А ты у нас всегда заранее со всем согласен, да? — ехидничает она. — Слишком легко сдаешься. Впрочем, ты всегда был таким. У тебя же начисто отсутствуют принципы. Лишь бы не нарваться на скандал. Это называется ни нашим ни вашим. Помнишь, как я бросилась на тебя с ножом?

Она говорит об этом как бы невзначай, словно о каком-то пустяке.

— Смутно, — отвечаю я. — Что-то такое припоминаю, наверняка так мне и надо было. Ну, продолжай. Расскажи, как было дело.

Она мне:

— A-а, теперь я начинаю кое-что понимать. Похоже, я знаю, зачем ты здесь. Да, я определенно знаю, зачем ты сюда явился, хотя, возможно ты сам не знаешь, зачем, впрочем, ты у нас тот еще жук. Все ты знаешь, зачем сюда пришел. Рыбку поудить пришел. За материальчиком для творчества поохотиться. Что, тепло? Я угадала?

— Расскажи мне про нож, — прошу я.

А она мне:

— Если хочешь знать, я до сих пор жалею, что не пустила его в ход. Жаль. Честное слово, очень жаль. Я столько раз об этом думала и, ей-богу, жалею, что я им не воспользовалась. А ведь была возможность. Но я промедлила. Промедлила и проиграла, как сказал какой-то именитый умник. Все-таки стоило пустить его в ход, а дальше — к черту всех и вся. Надо было хоть разок полоснуть тебя по руке. Хотя бы так.

— Все-таки ты этого не сделала, — говорю я. — А ведь я подумал, что ты и впрямь зарежешь, но ты не стала. И я его у тебя отобрал.

— Тебе всегда везло, — это она мне в ответ. — Ты отобрал его и залепил мне пощечину. А я до сих пор жалею, что мне не удалось тебя порезать. Хоть чуть-чуть — осталась бы от меня памятка.

— Да я и так много чего помню, — говорю я. Говорю, а сам про себя думаю, что, наверное, зря это я.

А она мне:

— Брат мой, аминь. Вот он, камень преткновения, позволь заметить. В том-то вся и проблема. Но говорю же, помнишь ты совсем не то, что следовало бы. Только всякие гадости. То-то я смотрю, ты сразу оживился, стоило мне только обмолвиться о ноже.

И тут же:

— Интересно, ты когда-нибудь о чем-нибудь сожалел? Хоть о чем-то, что сейчас там у вас на рынке котируется. Полагаю, немногое. Тебе лучше знать, что именно, ты ведь теперь крупный специалист по этой части.

— Сожалел, — говорю я. — Честно говоря, я не часто над этим задумываюсь, — признаюсь я. — Слово «сожалею» не самое употребимое в моем лексиконе. Я, наверное, почти никогда не испытываю сожалений. Конечно, я тоже замечаю, так сказать, темные стороны бытия иногда. А вот чтобы сожалеть о чем-то? Это вряд ли.

— Знаешь, кто ты? — раздается в ответ. — Ты самый настоящий сукин сын. Хладнокровный, бессердечный сукин сын. Тебе никогда об этом не говорили?

— Ты говорила, — говорю я. — Тысячу раз.

— Я всегда говорю только правду. Даже если она глаза колет. Попробуй, поймай меня на лжи — не выйдет, — говорит она. — У меня давным-давно глаза на все открылись, но было уже слишком поздно. У меня была возможность, но я ее упустила. Некоторое время я даже надеялась, что ты вернешься. С чего я это взяла? Не иначе как была не в себе. Сейчас тоже могла бы разревется, но этого удовольствия я тебе не доставлю. Знаешь что? — продолжает она. По мне, так если бы даже ты сейчас горел, если бы ты в эту минуту вдруг заполыхал синим пламенем, то я бы ведра воды на тебя пожалела.

И сама смеется над тем, что сказала. А потом ее лицо снова мрачнеет.

— Какого черта ты здесь делаешь? Хочешь еще послушать? Я так могу целыми днями. Думаю, я знаю, зачем ты сюда явился, но хотелось бы услышать это от тебя самого.

Не дождавшись от меня ответа и увидев, что я сижу как сидел, она продолжает:

— После того, как ты ушел, в общем, после этого мне все стало безразлично. Дети, Бог, все. Я даже толком не поняла, от чего мне так паршиво. Просто будто жить перестала. Жизнь шла-шла и вдруг остановилась. Причем не разом, а постепенно так, со скрипом. И я все думала: «Если я ничего для него не значу, то тогда я ничего не значу и для себя, и для всех остальных тоже». Вот что было хуже всего. Я думала, сердце не выдержит, разобьется. Да что это я, в самом деле? Оно и разбилось. Конечно, разбилось. Разбилось — и все тут. И до сих пор разбито, если тебе интересно. Вот тебе вкратце и весь сказ. Все на одну лошадку, — говорит она. — И пальтишко и шапку. Все-все, на темную лошадку.

Ты нашел себе кого-то еще, ведь нашел? Долго ли умеючи. И теперь, счастлив. По крайней мере, так о тебе говорят: «Теперь он вполне счастлив». Да-да, я все читала, что ты мне присылал! А ты думал — нет? Послушай, мистер, я всю твою душонку вижу насквозь. И всегда так было. И тогда я видела ее насквозь, и сейчас вижу. Заруби себе на носу: я всю ее знаю вдоль и поперек как облупленную. Если честно, у тебя не душа, а сплошные джунгли, темный лес, мусорный бачок. Если кому и вправду нужно про тебя чего накопать, то пусть поговорят со мной. Уж я-то знаю, из какого ты теста. Пусть только явятся, я им столько про тебя всякого-разного, нарассказываю. Видели, знаем, дружочек мой. Отбыла свой срок. А ты выставлял меня всем на посмешище на своей так называемой работе. Чтобы потом все эти Томы-Гарри дружно меня обсуждали или жалели. Ну, спроси меня, было мне до этого дело или нет. Спроси, как я должна была себя при этом чувствовать. Ну валяй, спрашивай.

— Нет, — говорю я, — не буду я у тебя ничего спрашивать. Не хочу опять во все это лезть, — говорю я.

— Еще бы ты хотел, черт возьми! И ты сам прекрасно знаешь почему!

Милый, ты только не обижайся, но иногда мне кажется, что я готова тебя пристрелить, а потом стоять и смотреть, как ты дергаешься, — выпаливает она.

И снова:

— Ты ведь даже в глаза посмотреть мне не можешь!

Она говорит, прямо так и говорит, слово в слово: «Ты ведь даже в глаза посмотреть мне не можешь, когда я с тобой разговариваю».

Ну вот, пожалуйста, я смотрю ей в глаза.

— Хорошо. Вот и прекрасно. Теперь, может, во всем разберемся, — говорит она. — Так-то оно лучше. Все знают — по глазам о человеке можно много чего сказать. Но знаешь еще что? Я тебе скажу то, чего тебе больше никто на свете, кроме меня, сказать не может. Имею на это полное право. Уж его-то я заслужила, мальчик мой. Ты себя с кем-то спутал. В том-то и дело. Что я вообще могу знать, твердят все, уже не знаю сколько времени, и так разобраться — кто я вообще такая?

Как бы там ни было, но меня ты точно с кем-то спутал. Я ведь даже фамилию — и то сменила! Все, нет больше ни той фамилии, с которой я родилась, ни той, с которой я жила с тобой, ни даже той, какая была у меня два года назад. К чему это все? Да и вообще какого черта? Я вот что тебе скажу. Я хочу, чтобы меня оставили в покое. Пожалуйста. Это что, преступление? Тебе что, кроме как сюда больше пойти некуда? Ни на какой там самолет часом не бежать? Разве тебя в эту самую минуту нигде не ждут?

— Нет, — говорю я. И повторяю еще раз: — Нет. Нигде. Нигде меня не ждут.

А потом я делаю вот что. Я протягиваю руку и сжимаю большим и указательным пальцем краешек ее рукава. И все. Сжимаю на миг — и убираю руку. Она не отстраняется. Она — замирает.

И тогда я делаю вот что. Я опускаюсь на колени, это я-то, такой здоровенный парень, и хватаюсь руками за подол ее платья. Что я делаю здесь, стоя на коленях на полу? Мне и самому хотелось бы понять. Но я знаю, что именно здесь мне сейчас и нужно быть, и стоять вот так, вцепившись в подол ее платья.

С минуту она сидит не двигаясь, молча. Но через минуту снова начинает говорить. Эй, да брось ты, в самом деле, все нормально, дурачок. Ведешь себя иногда хуже маленького. Ну, вставай же. Поднимайся, тебе говорю. Слушай, правда, все нормально. У меня уже все прошло. Не сразу, но прошло ведь. А ты как думал? Думал, не пройдет, что ли? А тут ты приходишь, и опять всплывает вся эта муть, весь этот кошмар. И мне потребовалась разрядка. Но и ты, и я, мы оба прекрасно знаем, что все это уже давным-давно позади, говорит.

— Долгое, очень долгое время, дорогой мой, я была безутешна. Безутешна, — повторяет она. — Можешь записать это слово к себе в блокнотик. Могу сказать по опыту, что во всем английском языке нет слова печальней этого. Ну да ладно, в конце концов все прошло. Кто-то из великих сказал, что время — джентльмен. Или, может, усталая старуха, это уж кому как больше нравится. Теперь у меня есть своя жизнь, — говорит она. — Она другая, не такая, как у тебя, но, думаю, нам незачем сравнивать. Главное, что это моя жизнь, и чем старше я становлюсь, тем лучше должна это понимать. В любом случае, не стоит так сильно огорчаться, — говорит она. — Если слегка — то это ничего. Слегка тебе не повредит, в конце концов, по-другому и не бывает. Даже если ты не в состоянии сподобиться хоть на грамм сожаления. А теперь вставай и уходи, — говорит она. — Муж скоро придет обедать. И как прикажешь ему все это объяснять?

Бред, конечно, полный, но я так и стою перед ней на коленях, не выпуская подол ее платья. Не хочу выпускать, словно какой-то настырный терьер, а колени мои будто прилипли к полу. И я не могу пошевелиться.

А она:

— Вставай сейчас же. Ну что это такое? Тебе ведь еще от меня что-то нужно. Чего ты хочешь? Хочешь, чтобы я тебя простила? Ты поэтому так себя ведешь? Я угадала? Для того ты и проделал весь этот путь. Да еще эта история с ножом, которая так тебя вдохновила. По-моему, ты забыл уже все подробности. И тебе нужно было, чтобы я тебе напомнила. Ладно, так и быть, я кое-что тебе скажу, только уйди, ладно?

Я прощаю тебя. Ну что, доволен? Так лучше? Теперь ты счастлив? Только поглядите на него, какой счастливый, — говорит она.

Но я стою как стоял, на полу, на коленях.

Она мне:

— Ты слышишь, что я тебе говорю? А теперь уходи. Эй, ну что же ты, дурачок. Милый, я же сказала, что прощаю тебя. Мы тут даже вспомнили с тобой эту историю с ножом. Даже не знаю, чем еще тебе помочь. Успокойся, детка, произвел, произвел ты впечатление. А теперь тебе в самом деле пора уходить. Ну, вставай. Вот так. Молодец. Ты же у нас большой мальчик, правда? Шляпу, шляпу не забудь.

Ты же раньше никогда не носил шляпу. В жизни тебя в шляпе не видела. А теперь, послушай меня, — говорит она. — Посмотри на меня и слушай, что я сейчас тебе скажу.

Она приближается ко мне. Теперь она всего в каких-нибудь трех дюймах от моего лица. Так близко друг к другу мы не были уже очень давно. Я осторожно перевожу дух, тихонечко, чтобы она не услышала, и жду. Но сердце все равно так и замирает.

— Просто напиши обо всем так, как считаешь нужным, а все лишнее выкинь. Как обычно. Тебе это будет не так уж и трудно, все-таки ты уже столько лет этим занимаешься.

Ну вот, я все сделала, как ты хотел. Теперь ты свободен. По крайней мере, тебе так кажется. Свободен наконец. Шутка, не смейся только. В любом случае, тебе теперь стало легче, разве нет?

Она ведет меня за собой из гостиной.

На ходу говорит:

— Даже не знаю, как бы я объяснила все это мужу, если бы он сейчас пришел. Но теперь-то уже кому какое дело, верно? Ведь в конечном итоге всем уже давно на все наплевать. Да и вообще, все, что могло произойти, уже произошло. Кстати, его зовут Фред. Мужик он порядочный и очень работящий. И еще заботливый.

И вот она провожает меня до двери, которая все это время оставалась открытой. До двери, которая все утро впускала в дом солнце и свежий воздух, и еще звуки с улицы, а мы ничего этого не замечали. Я выглядываю наружу и, Господи, в утреннем небе висит луна, вся такая белая. Не припомню, чтобы я видел в своей жизни что-то подобное. Но я боюсь сказать хоть что-то. Да, я боюсь. Мало ли что может произойти. Вдруг я расплачусь. Или сам не пойму, что сказал.

— Может, когда-нибудь ты вернешься, а может, и нет, — говорит она. — Покой, он ведь ненадолго приходит. Скоро у тебя опять станет муторно на душе. Может, из этого всего получится неплохой рассказ, — говорит она. — Но даже если и так, я ничего не хочу об этом знать.

Я прощаюсь с ней. Она не говорит мне больше ни слова. Молча смотрит на свои руки, потом прячет их в карманы платья. Качает головой. Возвращается в дом и на этот раз закрывает за собой дверь.

Я иду по тротуару прочь. На том конце квартала какие-то дети пинают футбольный мяч. Но это не мои дети, и не ее. Повсюду одни сплошные листья, даже в канавах. Куда ни глянь, везде кучи этих листьев. Я иду, а они все срываются и падают с веток. Шагу не сделаешь без того, чтобы не наступить на листья. Кому-то придется порядком потрудиться. Кому-то придется взять метлу и все убрать.

Менудо (Перевод Е. Решетниковой)

Мне не спится, и как только я убеждаюсь, что жена моя, Вики, заснула, я встаю и смотрю из окна нашей спальни на дом Оливера и Аманды, он на той стороне улицы. Оливера нет уже три дня, а его жена Аманда полуночничает. Ей тоже не спится. Сейчас четыре часа утра, и снаружи ни звука — ни ветра, ни машин, даже луны нет — только дом Оливера и Аманды со светящимися окнами и кучи листьев под ними.

Два дня назад мне не сиделось на месте, и я стал убираться во дворике — в нашем с Вики. Я сгребал листья, собирал их в пакеты, потом завязывал края пакетов в узел и ставил их в ряд у обочины. И вдруг мне ужасно захотелось перейти через дорогу и там, на другой стороне, тоже собрать листья, но я не стал. На другой стороне все мои неправильные поступки, все как есть.

С тех пор как Оливер ушел из дома, я спал всего несколько часов. Я все ходил по своему дому из угла в угол с озабоченным видом — Вики на меня посмотрела-посмотрела и решила выяснить, что к чему. Теперь вот лежит на своей половине кровати, сжалась вся в комочек. Залезла под одеяло и улеглась так, чтобы во сне ненароком меня не задеть. Как легла, так больше и не пошевелилась; поплакала-поплакала, а потом заснула. Вымоталась совсем. Да и я тоже.

Я выпил почти все ее снотворное, а заснуть все равно не могу.

Нервы уже на пределе. Может, если я долго буду смотреть, хоть мельком увижу, как Аманда ходит по дому, или вдруг дождусь, что она выглянет из-за занавески — посмотреть, что там снаружи.

Ну вот увижу я ее, и что? Что дальше-то?

Вики говорит, что я свихнулся. Вчера ночью она много чего и похлеще наговорила. Кто ж ей теперь запретит? Я все ей рассказал — иначе я просто не мог, — но я не сказал, что это Аманда. Как только речь зашла об Аманде, я стал упорно все отрицать. Вики мне не верит, но я никаких имен называть не собираюсь. Ни за что, даже если она так и будет гнуть свое и лупцевать меня по башке.

— Да какая вообще разница, кто она? — сказал я. — Ты ее ни разу не видела, — солгал я. — Ты ее не знаешь. — А она уже во всю меня лупит.

Меня ломает. Альфредо, мой знакомый художник, когда рассказывал о своих друзьях, называл так отходняк после дозы. Ломка. У меня ломка.

Все это полнейшее безумие. Это я прекрасно понимаю — но вот только Аманду из головы выкинуть не могу. Я уже до того докатился, что стал думать о своей первой жене, Молли. Молли я любил, как мне тогда казалось, больше самой жизни.

Я рисую себе в воображении Аманду — в розовой ночной рубашке, которая мне так на ней нравится, и в розовых тапочках. Вот сейчас — я знаю наверняка — она сидит в большом кожаном кресле под медным торшером. Она курит, одну сигарету за другой. Под рукой стоят две пепельницы, и в каждой полным-полно окурков. Слева от кресла, рядом с торшером, столик, заваленный журналами — обычными журналами, которые читают приличные люди. Вот мы все, например, — самые что ни на есть приличные люди. В эту самую минуту Аманда, представляю я, листает журнал, то и дело останавливаясь, чтобы рассмотреть фотографию или карикатуру.

Дня два тому назад, было часа три, Аманда мне сказала:

— Я книги больше не читаю. У кого на них есть время? — Это было на следующий день после того, как Оливер ушел из дома, и мы сидели в том маленьком кафе в промышленной части города. — Кому охота во все это вникать? — сказала она, помешивая кофе. — Да кто вообще эти книги читает? Ты вот читаешь?

Я покачал головой.

— Ну кто-то же ведь должен их читать. На витрины посмотри, сколько там книг, да еще эти клубы. Кто-то точно читает, — сказала она. — Только кто? Ты таких знаешь? Я — нет.

Вот что она сказала — ни с того ни с сего: мы ведь не о книгах с ней говорили, мы говорили о нашей жизни. Книги тут вообще ни при чем.

— И что же Оливер, когда ты ему рассказала?

И тут я вдруг понимаю, что все, что мы говорим — так осторожно, с такими напряженными лицами, — очень смахивает на то, как говорят люди по телевизору, которых показывают в дневных программах, — смотреть их я никогда не мог, сразу канал переключал.

Аманда опустила глаза и покачала головой, как будто ей не хотелось об этом вспоминать.

— Ты ведь не призналась ему, с кем у тебя роман?

Она снова покачала головой.

— Точно? — Я ждал, когда она оторвет взгляд от своей чашки.

— Я никаких имен не называла, если ты об этом.

— Он сказал, куда поехал и когда вернется? — спросил я и, честное слово, лучше бы я себя не слышал. Это ведь мой сосед, это о нем я сейчас говорю. Оливер Портер. Человек, которого я чуть ли не выжил из собственного дома.

— Куда — не сказал. В какую-то гостиницу. Он сказал, чтобы я собирала вещи и уходила навсегда. Уходила навсегда — так и сказал. Прямо как из Библии процитировал: вон из моего дома, вон из моей жизни, даю тебе неделю. Я так думаю, через неделю он и вернется. Так что, милый мой, нам с тобой надо в самое ближайшее время принимать решение. Надо в темпе что-то придумывать, как нам быть дальше.

Теперь ее очередь смотреть на меня, и я знаю, чего она от меня ждала: намека на то, что у нас с ней все всерьез и надолго.

— Неделя, — сказал я. И стал смотреть на остывший кофе. За очень короткое время много всего произошло, и теперь мы пытались все это переварить. За несколько месяцев флирт плавно перетек в любовь, и мы стали встречаться в дневное время, — даже не знаю, задумывались мы тогда о длительных отношениях или нет. Как бы то ни было, но кашу мы заварили — не расхлебаешь. Вот уж никогда в жизни не думали, что среди белого дня придется прятаться в каком-то кафе и решать такие вот проблемы.

Я поднял глаза, и Аманда принялась снова помешивать кофе. Она все мешала и мешала, без остановки. Я дотронулся до ее руки, и ложка выскользнула у нее из пальцев. Она взяла ее и опять стала мешать. Вот сидим мы себе за столиком под флуоресцентными огнями, пьем кофе в какой-то задрипанной кафешке — пьем, как все, кофе. Такие же, как все вокруг, люди… Но я беру Аманду за руку — и всё меняется.


Вики спит все так же, на своей половине кровати, а я спускаюсь вниз. Хочу согреть себе молока. Раньше, когда не мог заснуть, я обычно пил виски, но потом завязал. Теперь ничего крепче горячего молока. В те дни, когда я прикладывался к виски, я просыпался посреди ночи от жуткой жажды. Но на этот случай у меня все было продумано: я, всегда держал в холодильнике бутылку воды. Просыпался с диким сушняком, весь в испарине с головы до ног, — и плелся на кухню, а там в холодильнике у меня была припасена бутылка холодной воды. Я выпивал ее всю, до последней капли, почти целый литр. Иногда пил из стакана, правда, не часто. И вдруг внезапно снова пьянел, и меня начинало мотать по кухне. Я все никак не могу взять в толк, в чем тут дело: вроде трезвый и — оп — через минуту уже развезло.

Вообще, как говорила Молли, пьянство — неотъемлемая часть моей судьбы. А в судьбу она верила свято.

От недосыпа я зверею. Я бы все что угодно отдал, лишь бы заснуть и спать сном праведника.

И почему нам так нужен сон? Почему в момент всяких кризисных ситуаций мы то совсем не спим, то не можем проснуться? Вот, например, когда с отцом случился инсульт. Он очнулся, проведя семь дней и ночей в коме, на больничной койке, и невозмутимо так со всеми в палате поздоровался. А потом отыскал меня взглядом и сказал: «Привет, сынок». А через пять минут умер. Вот так вот взял и умер. Но все то время, пока отец был в коме, я не раздевался и не ложился спать. Я, может, и спал урывками, сидя в кресле в приемной, но так ни разу и не лег в постель и не поспал по-человечески.

А вот другой пример. Около года тому назад я узнал, что Вики с кем-то встречается. Когда я об этом услышал, то вместо того, чтобы выяснять отношения, пошел лег. Я провалялся в постели несколько дней, может, неделю, точно не помню. То есть я, конечно, вставал иногда, в туалет, ну или там на кухню, чтобы сделать сэндвич. Днем я даже в гостиную выходил в пижаме, газеты пытался читать. Но тут же засыпал — сидя в кресле. Потом шевельнусь, открою глаза — и обратно в постель, и опять дрыхнуть. Все никак не мог выспаться.

Потом все прошло. Утряслось как-то. Вики бросила своего дружка, или он ее бросил — до сих пор не знаю. Я знаю одно: на какое-то время она от меня ушла, а потом опять вернулась. А теперь у меня такое чувство, что на этот раз ничего не утрясется. Теперь все по-другому. Оливер поставил Аманде ультиматум.

Ну а вдруг… вдруг Оливер в этот самый момент уже проснулся и пишет Аманде письмо, предлагая пойти на мировую? Но даже если он ей чего и черкнет, то наверняка попытается убедить в том, что она поступает с ним и с их дочерью Бет совершенно безрассудно, не задумываясь о разрушительных последствиях, и что, в конечном итоге, это ужасная трагедия для них всех.

Стоп, это полный бред. Я Оливера знаю. Он не умеет прощать и смиряться. Вот по крокетному мячу врезать так, чтобы он в соседний квартал улетел, это он может — что, собственно, и было продемонстрировано. А письма такие писать он не станет. Ультиматум, значит, ей поставил? Ну что ж. Неделя. От недели четыре дня осталось. Или три? Может, конечно, Оливер уже и проснулся, а раз так, то сидит он сейчас в своей гостинице — сам в кресле, ноги на кровати, в руке стакан водки со льдом, и телевизор работает еле слышно. В костюме, но без ботинок. Сидеть вот так без ботинок — это он еще может себе позволить. Это, ну и еще галстук можно ослабить.

Оливер не умеет прощать.


Я грею молоко, снимаю с него пенку и наливаю в чашку. Потом выключаю на кухне свет, иду с чашкой в гостиную и сажусь на диван, так чтобы видеть горящие окна на той стороне улице. Но на месте мне как-то не сидится. То так сяду, то эдак, то ногу на ногу положу, то левую на правую, то наоборот. Такое ощущение, что от меня того и гляди искры посыплются — или я окно вышибу, ну или там мебель переставлять начну.

Вот что в голову лезет, когда заснуть не можешь! А когда я чуть раньше вдруг подумал о Молли, я даже не сразу вспомнил, как она выглядит, это же надо, мы столько лет были вместе, почти все время, с самого детства. Молли, которая говорила, что будет любить меня вечно. А я только и могу вспомнить, как она сидела, склонившись над кухонным столом, и рыдала, закрыв руками лицо. Вечно, сказала она. Но только ничего из этого не вышло. В конечном счете, сказала она, вовсе не важно, будем мы с ней жить душа в душу до самой смерти или нет — это ее не так уж сильно и волнует. Наша любовь все равно существует, поскольку «предназначена свыше». Именно это она и сказала Вики по телефону, когда мы с Вики стали жить одной семьей. Молли позвонила, попросила Вики к телефону и сказала: «У тебя с ним отношения, но моя связь с ним никогда не прервется. Наши с ним судьбы связаны».

Вот такая у нее была манера выражаться, у Молли, первой моей супруги. «Наши судьбы связаны». Поначалу она так не выражалась. Это вошло в привычку позже, когда уже много всякого произошло, вот тогда она стала употреблять такие слова, как «космическое», «энергетика» и так далее. Но только судьбы наши не связаны — по крайней мере, теперь-то уж точно, если вообще когда-нибудь были. Я ведь даже толком не знаю, где она сейчас.

Я, пожалуй, могу точно указать тот поворотный момент, когда у Молли окончательно поехала крыша. Это случилось после того, как я начал встречаться с Вики, и Молли об этом узнала. Однажды мне позвонили из школы, где преподавала Молли, и доложили: «Ваша жена тут под окнами школы через голову скачет. Пожалуйста, приезжайте быстрее». Привез я ее домой — тут она и зарядила про «высшую силу» да про то, как «сливаться с потоком», и тому подобный бред. Наша судьба «переменилась». Если раньше меня еще что-то сдерживало, то теперь я бросил ее не задумываясь — бросил женщину, которую знал всю свою жизнь, единственного своего настоящего друга за долгие годы, родного, близкого мне человека. Взял и смылся. Короче говоря, испугался. Просто испугался.

Девочку, вместе с которой я вступил во взрослую жизнь, радость мою, счастье мое, сразу потянуло ко всяким предсказателям, хиромантам, гадалкам с их магическими кристаллами — она искала ответы, пыталась понять, что ей делать со своей жизнью. Она уволилась, сняла деньги со своего пенсионного счета и впредь не принимала ни одного решения, не сверившись с «И-Цзин». Она стала странно одеваться — во что-то вечно мятое, в красно-оранжевой гамме. А еще она сдружилась с такими людьми, которые от нечего делать пытались — я не шучу — левитировать.

Мы с Молли росли вместе, она была частью меня, а я, несомненно, частью ее. Мы любили друг друга. Это и было нашей судьбой. Я тогда и сам в это верил. А теперь во что мне верить, даже не знаю. Я не жалуюсь, просто констатирую. Я, что называется, опустился. И буду продолжать в таком же духе. Нет никакой судьбы. Есть просто тупая последовательность, бессмысленное блуждание, которое означает все, что захочешь. Против воли и против правил, как у всех.

Аманда? Хотел бы я в нее, родимую, поверить. Но ведь когда мы познакомились, она как раз себе кого-нибудь искала. Вот так всегда с людьми, которые никак не могут угомониться: они затевают что-то новое, хотя прекрасно отдают себе отчет в том, что это навсегда изменит их жизнь.

Хочется выйти во двор, встать перед домом и заорать: «Зря стараетесь — оно того не стоит!» И пусть все это услышат.

«Судьба», — говорила Молли. Впрочем, я думаю, она до сих пор об этом говорит.


Свет в доме напротив погас, остался только свет на кухне. Позвонить, что ли, Аманде? Вот позвоню и посмотрим, как далеко я могу зайти! А вдруг Вики услышит, как я набираю номер или разговариваю по телефону, и спустится вниз? А вдруг она поднимет трубку наверху и подслушает? К тому же нельзя забывать, что трубку может взять Бет. Что-то нет у меня настроения с ребятней сегодня утром разговаривать. Вообще нет настроения ни с кем разговаривать. Вот с Молли я бы поговорил, если бы мог, но теперь это невозможно — теперь Молли совсем другая. Это больше не Молли. Да и я, что тут скажешь, тоже стал совсем другим.

Как бы я хотел быть таким же, как все мои соседи — обычным, нормальным, заурядным человеком, — пошел бы в спальню, лег и уснул. Завтра будет трудный день, и надо быть к нему готовым. Как бы я хотел заснуть, а проснувшись, обнаружить, что все в моей жизни изменилось. Ну, конечно, не только все эти серьезные сложности в отношениях с Амандой или прошлая жизнь с Молли. А то, что зависит лишь от меня самого.

Взять, к примеру, ситуацию с матерью: когда-то я посылал ей деньги каждый месяц. А потом стал посылать месячную сумму два раза в год. Эти деньги я посылал ей на день рожденья, а потом посылал еще — на Рождество. Я рассуждал так: о дне рожденья я точно не забуду — насчет этого нечего и дергаться, и насчет подарка на Рождество тоже можно не дергаться. Долгое время этот расклад действовал, как отлаженный механизм, — и никаких сбоев.

А в прошлом году — в марте или в апреле, когда до очередного денежного перевода оставалась еще куча времени, — она попросила у меня радио. Вот было бы хорошо, сказала она, ей так не хватает радио.

Она хотела маленький радиоприемник с часами. Она поставила бы его на кухне, чтобы можно было слушать, пока готовишь ужин. И часы под рукой — всегда знаешь, когда вынимать блюдо из духовки или сколько времени осталось до какой-нибудь интересной передачи.

Маленький такой приемничек.

Сначала она просто намекала. Она говорила: «Я так хочу радио. Мне, правда, это не по карману. Надо, наверное, подождать до дня рождения. Мое старое радио упало и разбилось. А я без радио не могу». Я без радио не могу. Так она сказала мне по телефону, ну или в письме написала — не помню.

И что же я ей на это ответил? Я сказал ей по телефону, что радио мне не по карману. Я ей и в письме написал то же самое, чтобы до нее дошло. Радио мне не по карману, написал я ей. Я и так делаю для нее все, что в моих силах, сказал я. Слово в слово.

Но ведь это вранье! Я мог бы делать для нее и больше. А говорил, что больше не могу. Радио было мне вполне по карману. Ну сколько оно могло стоить? Тридцать пять долларов? От силы сорок долларов, включая налог. Я мог бы послать ей радио по почте. Мог бы попросить кого-нибудь в магазине сделать это за меня, чтобы самому не суетиться. Ну или вообще мог послать ей чек на сорок долларов с запиской: «Мама, вот деньги тебе на радио».

Короче, я мог бы все устроить. Сорок долларов — это вообще не деньги. Но мне так не казалось. Я ни за что не хотел с ними расставаться. Видите ли, дело было в принципе. Во всяком случае именно так я себе это объяснял — тут все дело в принципе.

Каково, а?

И что дальше? А дальше — она умерла. Умерла. Возвращалась из бакалейной лавки, шла себе домой, несла сумку с продуктами, упала в чьи-то кусты и умерла.

Я полетел туда, хоронить ее. Ей все еще занимался следователь, ее кошелек и продукты лежали у них за конторкой в полицейском участке. Они отдали мне ее кошелек — в него я даже не заглянул. А вот среди продуктов, которые она купила в магазине, была баночка «Метамусила»[10], два грейпфрута, упаковка творога, кварта пахты, немного картошки, немного лука и упаковка рубленого мяса, которое уже начало менять цвет.

Ужас! У меня слезы навернулись на глаза, когда все это увидел. Я плакал и не мог остановиться. Думал, все глаза выплачу. Женщина, которая работала за конторкой, даже растерялась и принесла мне стакан воды. Они дали мне пакет, чтобы я сложил мамины продукты, и еще один пакет для ее личных вещей — кошелька и зубного протеза. Я сунул протез в карман пиджака, сел в машину, взятую напрокат, поехал на панихиду и там отдал его кому-то.


Свет на кухне у Аманды все еще горит. Он такой яркий, что под окном видно все эти листья. Может, она, как я, может, ей страшно. И этот свет у нее вместо ночника. А может, она все еще не спит, сидит на кухне за столом и пишет мне письмо. Аманда пишет мне письмо, а потом утром, когда начнется новый день, она мне его как-нибудь передаст.

Подумать только, она ведь ни разу мне не писала, с тех пор как мы познакомились. За все то время, пока у нас были отношения — в течение этих шести примерно месяцев — я даже на клочке бумаги ни разу не видел ее почерка. Я даже не знаю, умеет ли она вообще писать письма?

Думаю, умеет. Наверняка умеет. Она ведь о книгах рассуждает. Хотя какое это имеет значение? Никакого особого значения. Я ведь все равно ее люблю, как же иначе?

Хотя — я ведь тоже никогда ей не писал. Мы всегда по телефону разговаривали, ну и при встрече.

Вот уж кто-кто, а Молли любила писать письма. Она писала мне даже после того, как мы перестали жить вместе. Вики приносила письма из почтового ящика и без единого слова оставляла их на кухонном столе. Со временем письма приходили все реже и реже и становились все более странными. А эти теперешние ее послания оставляли у меня какое-то гнетущее чувство. В них шла речь только о всяких «аурах», да «знаках». Иногда она писала о том, что слышала голос, который говорил ей, что она должна сделать или куда ей нужно пойти. А однажды она сообщила, что несмотря ни на что, мы все еще «настроены друг на друга». Ведь она всегда очень хорошо понимала, что я чувствую. Иногда она «излучает на меня свое сияние», писала она. Когда я читал эти ее письма, у меня волосы на затылке шевелились. А судьбу она теперь называла новым словом — «Карма». «Я следую своей карме, — писала она. — У тебя карма испортилась».


Как же хочется спать, только смысл? Люди скоро уже вставать начнут. У Вики вот-вот затрезвонит будильник. Как бы я хотел сейчас пойти наверх, лечь рядом с женой и сказать ей, что я прошу у нее прощения, что я совершил ошибку, и давай все это забудем — а потом заснуть и проснуться, держа ее в объятьях. Но у меня больше нет такого права. Теперь я здесь чужой и назад уже вернуться не могу! Но, положим, я так сделаю. Положим, я пойду наверх и нырну к Вики под одеяло, как мне сейчас захотелось. Она, наверно, проснется и скажет: «Уйди, скотина. Не смей меня трогать, сукин сын».

Да ладно, ничего такого она не скажет. Не собираюсь я ее трогать. Тем более таким вот образом.

Спустя два месяца после того, как я бросил Молли, после того, как я от нее смылся, Молли окончательно рехнулась. Совсем с ума сошла, чего, собственно, и следовало ожидать. Ее сестра позаботилась о том, чтобы ей предоставили необходимый уход. Хотя что я такое говорю? Они просто заперли ее в психушке. Другого выхода не было, сказали они. Они заперли мою жену в психушке.

В то время я жил с Вики и пытался завязать с виски. Для Молли я ничего сделать не мог. То есть я хочу сказать, она там, я здесь, и черта с два я бы ее оттуда вытащил, даже если бы захотел. Только дело-то все в том, что я не хотел. Ее туда поместили потому, говорили они, что для нее так было лучше. О судьбе как-то никто особенно не распространялся. Процесс шел сам по себе, с судьбой не очень-то не считаясь.

Я ее не навестил — ни разу! Тогда мне казалось, что я просто не выдержу, если увижу ее там. Боже мой, кем я вообще был? Ненадежным другом? Мы ведь с ней разбежались окончательно. Ну и что бы я ей сказал? Прости меня за все, дорогая? Наверно, так бы и сказал. Меня подмывало ей написать, но я не написал. Ни слова. Ну вот сел был я за письмо, и что, что бы я ей сказал? Как там с тобой обращаются, малыш? Мне так жаль, что ты там оказалась, — держись. А помнишь, как нам было хорошо вместе? Помнишь, как счастливы мы были? Мне так жаль, что тебя сюда упекли. Прости, что все так обернулось. Прости, что все рухнуло. Прости меня, Молли.

Я не написал. Наверное, мне хотелось забыть о ней, сделать вид, что ее не существует. Молли? Кто такая Молли?

Я бросил жену и стал жить с другой: с Вики. Сейчас я думаю, может, и Вики я тоже потерял. Вот только Вики не поедет в летний лагерь для психически ненормальных. Она девочка крепкая. Она бросила своего бывшего мужа, Джо Крафта, и даже бровью не повела. Не думаю, что это стоило ей хоть одной бессонной ночи.

Вики Крафт-Хьюз. Аманда Портер. Вот, значит, куда завела меня судьба? В дом по соседству на той же самой улице — и жизнь двух женщин пошла кувырком?

Пока я смотрел в окно, свет на кухне у Аманды погас. Кухня тоже исчезла.Теперь свет горит только на веранде. Аманда, наверно, про него забыла. Аманда, ау.


Однажды, когда Молли сидела в психушке и я тоже был не в себе, — чего уж тут скрывать, у меня крыша тоже поехала, — так вот был я как-то вечером у моего друга Альфредо, народ у него там поголовно пил и слушал музыку. Мне уже было наплевать, что со мной. Все, что могло случиться, думал я, уже случилось. Я был подавлен. Я был разбит. Ну так вот, сидел я у Альфредо. Все стены у него в доме были завешаны его картинами с изображением тропических птиц и животных, на полу в комнатах тоже повсюду стояли картины, прислонившись к чему попало — ну, скажем, к ножкам стола, к книжному шкафу, сложенному из досок и кирпичей, картинами была заставлена задняя веранда. Кухня служила ему мастерской, и я сидел за кухонным столом, а передо мной стоял стакан с выпивкой. Окно выходило в переулок, перед ним, немного в стороне, мольберт; с краю на столе лежали мятые тюбики с краской, палитра и несколько кисточек. Чуть поодаль, у стойки, Альфредо наливал себе выпить. Мне нравилось, что у этой кухоньки такой запущенный вид. В гостиной играла музыка, стерео, громкость прибавили, и тут поднялся такой грохот, что и здесь, на кухне, стекла задребезжали в оконных рамах. Вдруг меня начало трясти. Затряслись руки, сперва кисти, потом дошло до плеч. Зубы начали клацать. Я чуть стакан не уронил.

— Эй, дружище, ты чего? — всполошился Альфредо, когда обернулся и увидел, в каком я состоянии. — Что с тобой? Ты чего, а?

Я не знал, что ответить. Что я мог сказать? Я думал, у меня что-то вроде припадка. Я только и смог, что вскинуть и уронить плечи.

Тогда Альфредо подошел, пододвинул стул и сел рядом со мной. И положил мне на плечо свою огромную художничью лапу. А меня продолжало трясти. Теперь он мог почувствовать это физически.

— Ты чего трясешься-то, а? Ты прости, что сегодня так вышло. Я знаю, тебе сейчас не до веселья. — Потом он сказал, что приготовит мне менудо. Он сказал, что после менудо мне станет куда лучше. — Это от нервов помогает, — объяснил Альфредо. — Сразу в себя придешь.

Все продукты для менудо у него есть, к тому же он все равно собирался его готовить.

— Слушай сюда. Слушай, что я тебе скажу, приятель. Я теперь твоя семья, понял? — так и сказал.

Было два часа ночи, мы оба пьяные, весь народ в доме тоже пьяный, и музыка надрывается. Но Альфредо пошел к холодильнику, открыл его и достал всякую фигню. Закрыл холодильник и заглянул в морозилку. Вынул какую-то упаковку. Потом поискал что-то в шкафу. Вытащил из шкафчика под раковиной большую кастрюлю — и принялся готовить.

Он начал с требухи. Залил в кастрюлю примерно галлон воды и положил туда требуху. Затем он порезал лук и кинул в кастрюлю, вода в ней уже начала закипать. Он положил в кастрюлю колбаски чоризо. Потом запустил в кипящую воду душистый перец и посыпал перцем чили. Потом добавил оливкового масла. Открыл большую банку томатной пасты и вывалил ее в кастрюлю. Добавил несколько зубчиков чеснока, несколько ломтиков белого хлеба, соли и лимонного сока. Открыл другую банку — с мамалыгой — и тоже вывалил в кастрюлю. Запустив все это, он убавил газ и накрыл кастрюлю крышкой.

Я за ним наблюдал. Сидел за столом и весь трясся, а Альфредо стоял у плиты, готовил менудо, что-то рассказывал — я ни черта не понимал, что он там говорит, — иногда качал головой или начинал что-то насвистывать себе под нос. Народ то и дело таскался на кухню за пивом. А Альфредо все это время с совершенно невозмутимым видом следил за менудо. Можно было подумать, что он дома, в Морелии, готовит менудо для своей семьи на Новый год.

Люди какое-то время толклись на кухне, отпуская шуточки по поводу того, что Альфредо вдруг вздумал ночью готовить менудо, но Альфредо на это не реагировал. И довольно скоро все ушли обратно. А пока Альфредо стоял у плиты с ложкой в руке и смотрел на меня, я в конце концов потихоньку выбрался из-за стола. Я вышел из кухни и добрел до ванной, а потом открыл другую дверь — она вела в комнату для гостей, — лег там на кровати и уснул. Проснулся только днем на следующий день. От менудо ничего не осталось. Кастрюля стояла в раковине, залитая водой. Народ, выходит, съел весь менудо! Съел и успокоился: в доме не было ни души, полная тишина.

После я видел Альфредо от силы пару раз. После той ночи наши дороги разошлись. А все эти люди, которые у него толклись, — куда подевались, черт их знает. А я, может, так ни разу в жизни и не попробую менудо. Хотя, что загадывать.

Ну и как все это называется — докатился, что ли? Мужик среднего возраста завел себе любовницу — жену соседа, а сосед возьми да и рассердись, и поставь жене ультиматум. Ну что это за судьба такая? Оливер сказал: даю неделю. От недели осталось три или четыре дня.


По улице едет машина с зажженными фарами. Небо постепенно светлеет, и я слышу, как начинают петь птички. Все, я больше не могу ждать. Не могу больше сидеть сложа руки, не могу и все тут. Осточертело ждать. Я и так уже ждал, ждал, ждал — и смысл? У Вики скоро зазвенит будильник, Бет встанет и начнет собираться в школу, и Аманда тоже проснется. Вся округа будет на ногах.

Я снимаю пижаму и переодеваюсь в старые джинсы и свитер, которые отыскал на задней веранде. Надеваю белые парусиновые туфли — Альфредо бы назвал их «прощай молодость». Где же ты, Альфредо?

Я выхожу и иду в гараж, разыскиваю там грабли и несколько пакетов. Не теряя времени, я иду к лужайке перед домом с граблями в руке — я готов, больше тянуть некуда. Стало совсем светло, по крайней мере достаточно светло для того, что я должен сделать. И вот я начинаю прочесывать граблями траву — и хватит уже об этом думать. Я прочесал весь двор, вдоль и поперек. Это тоже нужно уметь. Я втыкаю грабли в дерн и тяну на себя. Если бы трава могла чувствовать, как человек, ей бы показалось, будто кто-то дергает ее за волосы. Время от времени по улице, замедляя ход, проезжает машина, но я на них не смотрю, я занят своей работой. Я знаю, что думают все эти люди, проезжающие мимо, но как же они ошибаются — ни черта они не знают. Откуда им знать? Я собираю листья — и я счастлив.

Я заканчиваю уборку в нашем дворе и ставлю пакет с листьями у обочины.

Потом я перебираюсь на соседский дворик, к Бэкстерам. Через несколько минут на веранду выходит миссис Бэкстер в купальном халате.

Я делаю вид, что не вижу ее. Я вовсе не хочу показаться невежливым, а так — мне все равно, что она обо мне подумает. Я просто хочу, чтобы мне не мешали делать то, что я делаю.

Какое время она молчит, а потом говорит:

— Доброе утро, мистер Хьюз. У вас все в порядке?

Я останавливаюсь и утираю рукой пот со лба.

— Я скоро закончу, — говорю я. — Я надеюсь, вы не против.

— Вовсе нет, — говорит миссис Бэкстер. — Продолжайте, пожалуйста.

Я замечаю, что мистер Бэкстер стоит в дверях позади нее. В широких брюках, спортивной куртке и галстуке — собрался на работу. Стоит, а на веранду выйти боится. Тут миссис Бэкстер оборачивается и смотрит на мистера Бэкстера, но тот только пожимает плечами. Да ладно, я все равно уже закончил. Есть еще дворы, и поважнее, их тоже нужно почистить. Я становлюсь на колени, беру грабли за рукоять у самого основания, собираю с них в пакет последние листья и завязываю его. А потом я просто стою вот так, на коленях, и держу в руке грабли — и не могу сдвинуться с места. Когда я поднимаю глаза, то вижу, что Бэкстеры спускаются с веранды и медленно идут ко мне по влажной, душистой траве. Они останавливаются в нескольких шагах от меня и пристально на меня смотрят.

— Ну вот, — слышу я голос миссис Бэкстер. Она вышла в халате и тапочках. На улице холодно; она запахнула халат у горла. — Вы тут у нас здорово прибрались, здорово, да.

Я ничего не говорю. Я даже не говорю: «Да чего уж там».

Они еще какое-то время стоят передо мной, и никто из нас не произносит больше ни слова. Как будто мы уже все о чем-то договорились. Через минуту они разворачиваются и идут обратно к дому. А у меня над головой, в ветвях старого клена — с которого попадали все эти листья — переговариваются между собой птички. По крайней мере, мне кажется, что переговариваются.

Вдруг хлопает дверца машины. Это мистер Бэкстер сел в машину — она стоит на подъездной дорожке, стекло опущено. Миссис Бэкстер что-то говорит ему, не сходя с крыльца, мистер Бэкстер медленно кивает и поворачивает голову в мою сторону. Он видит, что я все еще стою на коленях с граблями в руке, и меняется в лице. Брови его сдвигаются. В лучших своих проявлениях мистер Бэкстер порядочный, но неприметный малый — в нем нет ничего особенного. Но он особенный. На мой лично взгляд — особенный. Уж во всяком случае, он сегодня спал всю ночь напролет, и только что обнимал жену на прощанье, уезжая на работу. Он еще даже не уехал, а дома уже ждут не дождутся, когда он через несколько часов вернется обратно. И по большому счету, его возвращение будет событием дня — пусть маленьким, но событием.

Бэкстер поворачивает ключ и запускает двигатель. Потом дает задний и легко выруливает на дорогу, тормозит, переключает передачу. Когда он проезжает по улице, то сбавляет скорость и смотрит в мою сторону. Отпустив руль, поднимает руку. То ли он меня приветствует, то ли «дает отставку». В любом случае, это какой-то знак. А потом он отворачивается и смотрит в сторону города. Я встаю и тоже поднимаю руку — не то чтобы помахал ему, но что-то вроде того. Мимо едут другие машины. Один из водителей, должно быть, подумал, что знает меня, — и дружественно посигналил. Я смотрю по сторонам и перехожу через дорогу.

Слон (Перевод Н. Рейнгольд)

Я знал, что делаю ошибку, одалживая брату деньги. У меня и так хватает нахлебников. Но я ничего не мог поделать — он позвонил мне и сказал, что ему нечем выплачивать в этом месяце по кредиту за дом. Я никогда не бывал у него в гостях — живет он в Калифорнии, это за тысячу миль отсюда, я и дома-то его в глаза не видал, но кто же пожелает родному брату потерять свое жилище? И потом, он даже заплакал в трубку: говорит, все, что заработал, теперь коту под хвост. Поклялся, что вернет мне долг. В феврале, а то и раньше, но в любом случае, не позднее марта. Сказал, что скоро получает компенсацию за подоходный налог, и еще у него есть небольшой банковский вклад, срок по которому истекает как раз в феврале. Впрочем, на эту тему он особо не распространялся, а я постеснялся расспрашивать.

— Уж поверь, я тебя не подведу, — сказал он мне тогда по телефону.

Год назад, в июле, он попал под сокращение у себя на заводе стекловолокна и теплоизоляционных материалов, — тогда решили сократить сразу двести человек. Несколько месяцев жил на пособие, но теперь и его не платят, и сбережения все вышли. И медицинской страховки он лишился: как потерял работу, так и страховка кончилась. Жена старше его на десять лет, у нее диабет, она нуждается в лечении. Ему пришлось продать их вторую машину — женину тачку, старенький «универсал», а неделю назад они даже заложили телевизор. Он рассказал мне, как таскался с ящиком по местным ломбардам, пытаясь выручить побольше. В конце концов кто-то предложил ему сто долларов — это за «Сони», с большим экраном! Он долго пытался разжалобить меня историей про телевизор, потом, решив окончательно загнать меня в угол, рассказал про свою надорванную спину: после этого только последний эгоист остался бы безучастным.

— Я на краю, — подытожил он. — Вся надежда только на тебя.

— Сколько? — выдавил я.

— Пятьсот. Понятно, что мне надо гораздо больше, — пояснил он. — Но я знаю меру. Пятьсот я смогу отдать, а вот насчет более крупной суммы, прямо скажу, — не уверен. Брат, мне жутко стыдно, но ты — моя последняя надежда. Иначе мы с Ирмой Джин скоро окажемся на улице. Я тебя не подведу, — пообещал он. Так прямо и сказал. Это точные его слова.

Мы еще поговорили немного, больше о матери, как ей живется, ну и в общем, послал я ему деньги. Не мог не послать. Я чувствовал, что обязан это сделать — впрочем, чувства здесь не при чем, главное — послал. А в сопроводительном письме предложил ему вернуть эти деньги не мне, а матери: они живут с ней в одном городе, она одинокая, и денег ей не хватает. Последние три года я каждый божий месяц, независимо от доходов, переводил ей по почте деньги. Вот и подумал, что если брат отдаст эту сумму ей, у меня будет одним расходом меньше — всё небольшая передышка. Хоть пару месяцев я мог быть спокоен насчет матери. Еще, если честно, я надеялся, что, может, он задумается и сам начнет поддерживать мать, ведь они живут в одном городе и иногда видятся. В общем, я пытался подстраховаться. Вот только обстоятельства порой оказываются сильней наших благих намерений: брат, может, и питает благую надежду вернуть мне долг, но обстоятельства пересиливают. Как говорят, с глаз долой — из сердца вон. Но опять же, не станет человек подставлять родную мать, кто ж на такое способен?

И я засел за письма, стараясь все организовать наилучшим образом, все всем разъяснить и рассказать, как действовать. Я даже несколько раз звонил матери, пытаясь объяснить ей все до точки. Но она была настроена крайне скептически, и как я ни пытался по телефону растолковать, что и как будет, волнение ее не улеглось. А рассказал я ей следующее: деньги, которые должны были бы прийти ей от меня по почте первого марта и первого апреля, принесет Билл, который мне их задолжал. Она обязательно их получит, и волноваться тут не о чем. Просто в эти два месяца ей заплатит Билл, а не я. Ровно столько же, сколько обычно посылаю ей я, — глупо же переводить деньги мне, а потом мне переводить их ей, — он отдаст прямо ей в руки и все сразу. Беспокоиться совершенно не о чем: она обязательно получит свои деньги, только за два месяца ей заплатит Билл — из тех денег, которые он мне задолжал. Боже, сколько же я просадил тогда на телефонные разговоры! А письма вообще не в счет: за каждое написанное ему и матери письмо с подробнейшими разъяснениями насчет того, кто кому что отдает, — мне бы самому кто доплатил по пятьдесят центов.

Но, несмотря на все мои ухищрения и предосторожности, мать Биллу не доверяла.

— А что если он не принесет деньги? — спрашивала она по телефону. — Что тогда? Дела у него идут плохо, и я ему сочувствую, но мне-то что делать, сынок, если он мне не принесет денег? Ну не сможет? Тогда что?

— Тогда я сам пришлю! — кричал я в телефонную трубку. — Как обычно! Если он тебе деньги не отдаст, я тебе их переведу. Только он обязательно отдаст, вот увидишь! Не волнуйся. Раз пообещал, то отдаст.

— Я стараюсь не волноваться, — повторяла она. — Но все равно беспокоюсь. За вас, мальчики мои, ну и за себя тоже. Разве я могла представить, что один из моих сыновей дойдет до такого. Хорошо хоть ваш отец не дожил до этого позора.

Прошли три месяца, а брат отдал ей всего пятьдесят долларов из тех денег, которые он занял у меня и которые вернуть должен был ей, целиком. Ну может быть, не пятьдесят, а семьдесят пять, тут кто что говорит — у него своя версия, у нее своя. Но по любой версии из пятисот долларов он отдал ей всего пятьдесят или, самое большее, семьдесят пять, — остальное пришлось досылать мне: я по-прежнему за всех раскошеливаюсь. Брат сдулся. Он сам мне это сказал, когда после встревоженного звонка матери, не получившей причитавшейся ей суммы, я позвонил ему узнать, что происходит:

— Я сдулся.

А мать по телефону пожаловалась:

— Представляешь, я упросила почтальона пойти и снова посмотреть в машине — не завалился ли твой перевод за сиденье. Потом обошла всех соседей — может, кто-то получил мой конверт по ошибке? Я ужасно расстроилась, дорогой. — Потом добавила: — А что матери еще остается делать?

Кто о ней позаботится? Вот вопрос, на который она хотела бы услышать ответ, и еще ей хотелось бы знать, когда она сможет получить свои деньги.

Вот тогда-то я и стал звонить брату, чтобы выяснить, почему он задерживает деньги чисто технический ли это сбой или серьезная авария. Тут он мне и сказал, что «сдулся»: все, мол, полный абзац. Он выставляет дом на продажу, — одна надежда, что долго ждать не придется, и они скоро съедут. И в доме уже пусто — все продано: остались только кухонный стол и стулья.

— Я бы продал и собственную кровь, — сказал он. — Да кому она нужна? С этой невезухой я уже, наверное, заработал себе неизлечимую болезнь.

Ну и, конечно, с банковским вкладом ничего не вышло. Когда я спросил его по телефону, он уклончиво ответил, что не сработало. И с компенсацией за подоходный налог тоже ничего не получилось: налоговики воспользовались каким-то правом наложения ареста на его имущество.

— Как говорится, пришла беда, отворяй ворота. Вот так, брат. Я этого не хотел.

— Понимаю, — ответил я, и я действительно ему сочувствовал. Только легче мне от этого не стало. Денежки-то мои плакали; ни я, ни мать тоже ничего от него не получили, и мне пришлось, как и раньше, каждый месяц переводить ей соответствующую сумму.


Да, я разозлился, а вы бы разве нет? Я переживал за брата, мне было жаль, что беда постучалась в его дверь. Но и меня самого загнали в угол. Одно хорошо: по крайней мере, теперь, что бы с ним ни случилось, он у меня больше не попросит взаймы — ведь за ним и так должок, а люди обычно стесняются брать еще. Во всяком случае, мне так казалось. Как потом выяснилось, я глубоко ошибался.

Я пахал не покладая рук, вставал ни свет ни заря, шел на работу и вкалывал до позднего вечера. Придя домой, просто падал в кресло и сидел, не двигаясь: так уставал — не было сил даже развязать шнурки на ботинках. Сидел и смотрел в одну точку, — встать и включить телевизор и то не мог.

Мне было жалко брата, на которого свалились все эти несчастья, но у меня у самого забот хватало. На мне висела не только мать, но еще несколько человек. Во-первых, моя бывшая жена, которой я каждый месяц посылал определенную сумму, — понятно, не по своей собственной воле, а по необходимости: суд обязал. Во-вторых, моя дочка с двумя детишками. Она жила в Беллингэме, и ей я тоже каждый месяц что-то отстегивал. А как иначе — деткам ведь надо кушать, правда? Ее сожитель, свинья, даже не пытался найти работу, а если б и нашел, то не продержался бы и дня. Раз-другой он устраивался куда-то, но то проспит, то у него машина сломается по дороге на работу, то он в последний момент откажется от места, и так без конца.

Было время, когда я вел себя как настоящий папаша: грозился убить бездельника, если не исправится. Но тому что в лоб, что по лбу — все едино. Да и пил я тогда. В общем, подлец по-прежнему ошивается в доме моей дочери.

А та слала мне письмо за письмом, рассказывая, как она с детишками сидит на одной овсянке. (Подозреваю, что и он тоже сидел с ними на овсянке, только она предусмотрительно его не называла, чтоб не навлечь, так сказать, отцовский гнев). Она уверяла меня, что если я помогу ей продержаться до лета, дальше все наладится. Летом все пойдет как по маслу: даже если ни один вариант не сработает — а у нее, по ее словам, их несколько — она всегда получит место на фабрике рыбных консервов неподалеку от дома. Ничего страшного — натянет, как миленькая, резиновые сапоги, перчатки, наденет резиновый фартук и станет к конвейеру — затаривать лосось в банки. А еще можно торговать шипучкой в придорожном киоске возле пункта пограничного контроля при въезде в Канаду. Лето, жарко, люди сидят в душных машинах, маются от жары, — так ведь? Да они в очередь выстроятся за холодной шипучкой! В общем, так или иначе, при любом раскладе, летом все будет хорошо. Ей сейчас главное — продержаться, а помочь ей должен я.

Дочка сказала, что знает: ей нужно изменить свою жизнь. Как любому нормальному человеку, ей хочется встать на ноги, быть независимой, и вообще перестать относиться к самой себе как к неудачнице.

— Я — не жертва, — сказала она мне как-то по телефону. — Я — обыкновенная молодая женщина, у меня на руках двое детей и чертов бездельник, которого я почему-то должна кормить. У многих женщин примерно такая же история. Я не белоручка, тяжелой работы не боюсь. Мне бы только зацепиться, а дальше я сама, ничего другого я не требую.

Еще она сказала, что ей лично ничего не нужно, — она беспокоится о детях: пока ее час не пробил, пока ей не улыбнулась удача, она должна держаться, ради них. Детки все время спрашивают, когда дедушка приедет в гости, сообщила она. В эту самую минуту они рисуют качели и бассейн, как в том мотеле, где я останавливался в прошлый свой приезд год назад. Но главное, она ждет не дождется, когда наступит лето. Летом все переменится, кончится полоса неудач, — ей бы только дожить до лета, а там все будет по-другому — вот увидишь, папа. И если б я только немного помог ей, она бы выдержала.

— Папка, прямо не знаю, что бы я без тебя делала?

Так и сказала. У меня сердце оборвалось, когда я услышал эти слова. Как же после этого не помочь? Да если бы я вполовину меньше зарабатывал, я бы все равно помог, и с радостью. Меня ведь работа кормит, правда? По сравнению с дочкой, да и другими членами моей семьи, я просто везунчик. Сравнить с остальными, так я как сыр в масле катаюсь.

Деньги, которые она у меня просила, я, конечно, перевел, я вообще ни разу ей не отказывал. А потом и сам ей предложил: а не проще ли будет разбить сумму на равные части и первого числа каждого месяца высылать ей положенную долю? Тогда она сможет рассчитывать на эти деньги, это будут только ее деньги, — ее и ее детишек. По крайней мере, я надеялся, что так будет. Жаль, конечно, что я не могу удостовериться в том, что ни кусочка хлеба, ни апельсинчика, купленных на мои деньги, не достается этому подлецу, ее сожителю. Но тут же ничего не поделаешь, — раз пообещал, значит, выполняй, переведи деньги в срок, и не твоего ума это дело, сует он нос в тарелку с твоей яичницей или в вазочку с твоим печеньем, или нет.

Итак, на моем иждивении мать — это раз, дочь — два и моя бывшая жена — это три. Три человека на моей шее — не считая брата. А ведь есть еще сын, и ему тоже требуются деньги. Сразу после окончания средней школы он сложил вещички и уехал из материнского дома назад, на восток страны — решил поступать в колледж. И в каком штате, вы думаете, он выбрал учебное заведение? — в Нью-Хемпшире! Это надо же придумать — самый захолустный колледж! Но поскольку до него в нашей семье, как по той, так и по другой линии, никто никогда не изъявлял желания поступать в университет, то все дружно одобрили это намерение. И я поначалу тоже. Кто ж знал, какой крови мне это будет стоить? Оказалось, что учеба съедает много денег. Он влез в долги, нахватав кредитов во всех, каких только можно было банках. Учиться и параллельно работать он не захотел — во всяком случае, так он мне сказал. И, в общем, его можно понять и даже в какой-то степени согласиться с такой позицией: кому охота работать? Мне, например, неохота. Однако же пришлось расплачиваться по кредитам, которые он брал где не попадя, я еще должен был и оплатить год его обучения в Германии. После этого я решил, что мне дешевле будет регулярно посылать ему деньги, и немалые. А когда ему потребовалось больше и я отказался платить, он разразился письмом, что раз так, раз я действительно отказываюсь, то ему ничего не остается, как заняться торговлей наркотиками или ограбить банк — надо же ему на что-то жить! Будем надеяться, что его не застрелят и не упекут за решетку.

Я тут же ответил, что, ладно, я передумал, пришлю ему чуть больше, чем обычно. А что мне еще оставалось делать? Вдруг действительно что-то случилось бы, и я оказался бы повинным в смерти родного сына? Не хватало, чтобы моего ребенка посадили в тюрьму или еще что пострашнее. У меня и так на совести много чего есть.

Таким образом, четверо, так ведь? Не считая моего брата — тот еще не сел мне на шею. Я просто обезумел. Я сон потерял, днем и ночью думая об одном и том же. Каждый месяц я выписывал чеков почти на ту же сумму, какую зарабатывал! Ясно, что долго так продолжаться не могло: чтобы это понять, вовсе не требуется особых знаний по экономике, — это понятно простому смертному. Чтобы удержаться на плаву, мне пришлось взять кредит; и ко всем моим платежам добавился еще один.

Тогда я начал экономить: для начала перестал обедать в ресторанах. Признаться, раньше я частенько это делал и даже любил, — ведь живу я один, готовить мне некогда, — но теперь рестораны остались в прошлом. Я реже стал ходить в кино, перестал покупать себе новую одежду, отложил до лучших времен заказ на зубные протезы. Машина требовала ремонта, обувь прохудилась, но я на все махнул рукой.

Иногда я, правда, взбрыкивал и начинал строчить им письма, угрожая, что переменю фамилию и уйду с работы. И что вообще я собираюсь переехать в Австралию. И хотя я ровным счетом ничего не знаю об Австралии — знаю только, что она в другом полушарии, — я не шутил, когда писал родным о своих планах. Я действительно хотел уехать.

Только вот какое дело — не поверили мои родственники, что я смогу все бросить и уехать в Австралию. Они знали, что я их — со всеми потрохами. Да, я дошел до ручки, и они меня жалели, и открыто выражали свое сочувствие. Но подходило первое число, и сомнений как не бывало — собственно, на это они и рассчитывали: я садился и выписывал чеки.

Однажды мать в ответ на мой крик души, — мол, бросаю все и уезжаю в Австралию, — написала, что она больше не хочет быть мне обузой. Как только отеки на ногах спадут, она пойдет устраиваться на работу, — ее слова. Ей семьдесят пять, но, может быть, ее снова возьмут куда-нибудь официанткой. Я написал ей, пусть не говорит глупостей, я рад ей помогать. И это чистая правда! Я всегда готов помочь. Вот только бы вытянуть счастливый лотерейный билет.

Дочка знала, что если зашел разговор об Австралии, значит, я действительно на грани. Для нее это был сигнал, что мне срочно требуется передышка и меня нужно как-то подбодрить. Вот она и написала, что собирается найти няню, чтоб та сидела с детишками, а сама она устраивается, как только придет лето, на консервную фабрику. Она молодая, крепкая — вполне сможет работать по двенадцать-четырнадцать часов, без выходных: ничего, как-нибудь. Ей просто нужно психологически настроиться, а там дело пойдет само собой. И еще не прогадать бы с няней. Очень важно найти такую, чтоб согласилась сидеть с диатезными малышами целый день и следить, чтоб они не хватали между едой фруктовое эскимо, всякие карамельки вроде тутси-ролз и шоколадные драже, которыми они объедаются каждый день, — дети ведь, любят сладкое! Так вот, если ей действительно повезет и она найдет такую няню, тогда дело в шляпе. Вот только с покупкой рабочей одежды она просит ей помочь.

А сын написал мне, что очень сожалеет, что вообще впутал меня в свои дела, что для нас обоих будет лучше, если он пустит себе пулю в лоб. Он, видите ли, выяснил, что у него аллергия на кокаин: сразу начинают слезиться глаза, и он задыхается. Это значит, что наркоторговлей ему заниматься нельзя, он не сумеет определить наркотик. Таким образом, его карьера наркодилера закончилась, даже не начавшись. Нет уж, лучше сразу пустить себе пулю в лоб и больше не мучиться. Или повеситься — тоже выход: не придется одалживать ружье, да и на пули не надо будет тратиться. Представляете? Так прямо и написал. Еще в конверт была вложена фотография, — какой-то приятель снял его прошлым летом во время стажировки в Германии. Он стоит под большим деревом, и над головой его нависают тяжелые толстые ветки. Серьезный такой, без обычной своей улыбочки.

И только моя бывшая жена не удостоила меня ответом. А зачем ей? Она знает, что получит свои денежки первого числа, а откуда они поступят — хоть из Сиднея, хоть с Марса, — ее не касается. А если деньги не придут, ей достаточно снять трубку и набрать номер своего адвоката.


Вот так все и шло, а как-то в начале мая, в воскресенье, под вечер, позвонил брат. Как сейчас помню: окна в доме настежь, по комнатам гуляет легкий ветерок; тихо играет радио; из окон виден зеленеющий склон — весь в цветах. Услышав в трубке его голос, я буквально вспотел. С тех пор, как мы поругались из-за тех пятисот долларов, он мне больше не звонил, поэтому мне даже в голову не могло прийти, что он станет снова просить денег. Но меня уже колотило. Он поинтересовался, как мои дела, и я пожаловался на бесконечные расходы и неприятности. Рассказал ему и про дочкину овсянку, и про кокаин, и про рыбные консервы, про задуманное сыночком самоубийство, про банковский кредит, и про то, что я больше не хожу в кино и не обедаю в ресторане. Что у меня ботинки каши просят, про выплаты бывшей жене. Конечно, для него это не было новостью, он давно про все это знал. Тем не менее, он мне посочувствовал, и я разошелся: платит-то за звонок он. Слушаю его, а сам про себя подсчитываю: приличная сумма набегает, как же ты, Билл, собираешься платить за разговор? И тут меня осенило, что звонит-то он за мой счет — это мне в конечном итоге придется платить! Все просчитано заранее, минутой меньше, минутой больше — это уже не так уж важно.

Разговариваю, а сам смотрю в окно: небо голубое, в легких облачках, птицы пристроились на проводах. Стер я рукавом испарину со лба, и не знаю, что еще сказать. Замолчал и стал смотреть из окна на горы вдалеке, а сам жду… Вот тут он и говорит:

— Ужасно неудобно тебя просить, но… — И сердце мое сразу куда-то ухнуло. А он как ни в чем не бывало изложил свою очередную просьбу.

На этот раз он попросил тысячу. Представляете — тысячу! С тех пор, как он звонил мне прошлый раз, все пошло-покатилось. Он сообщил кое-какие подробности: явились судебные приставы, начали колотить в дверь — представляешь? — стекла в окнах задребезжали, дом зашатался от ударов их кулачищ. Бум, бум, бум! — рассказывал он. Спрятаться было некуда: они пришли, чтобы лишить его родного крова.

— Брат, помоги, — умолял он меня.

Где я достану тысячу долларов? Я сжал покрепче трубку, отвернулся от окна и сказал:

— Но послушай, за тобой же еще старый долг? Как ты собираешься расплачиваться?

— Какой старый долг? — он изобразил удивление. — По-моему, я тебе все вернул. Во всяком случае, хотел вернуть. Видит Бог, я старался из всех сил.

— Мы договаривались, что ты вернешь деньги маме, — уточнил я. — Но ты этого не сделал, и мне пришлось, как обычно, каждый месяц высылать ей деньги. Послушай, Билл, сколько можно, а? Только я сделаю шаг вперед, как вы все тянете меня назад. Вы меня топите — сами тонете и меня за собой тащите.

— Но ведь какую-то часть я ей заплатил, — возразил он. — Я действительно что-то ей заплатил. Это так, для справки, — добавил он. — Но я вернул ей часть суммы.

— Она сказала, ты дал ей полсотни — это все.

— Какие полсотни? Я дал ей семьдесят пять. Она забыла про другие двадцать пять. Однажды днем я заскочил к ней и отдал ей еще две бумажки по двадцать и одну пятидолларовую. Заметь, дал наличными, вот она и забыла, память у нее ни к черту. Послушай, — начал он снова. — Даю честное слово, на этот раз я тебя не подведу, клянусь Богом. Сложи все, что я тебе должен, и прибавь к той тысяче, которую я у тебя прошу взаймы, — и я вышлю тебе чек на всю эту сумму. Единственно, о чем я тебя умоляю, — не обналичивай чек в течение двух месяцев. За это время я встану на ноги, расплачусь с кредиторами, и тогда ты получишь свои деньги. Итак, до первого июля, ни днем позже, — даю честное слово, и на этот раз, вот увидишь, я сдержу свое обещание. Мы как раз сейчас затеяли продажу небольшого участка — так, ничего особенного: Ирма Джин получила его недавно в наследство от покойного дяди. Все уже на мази, сделка состоялась — осталось обсудить кое-какие детали и подписать бумаги. И потом, мне подвернулась работа. Это железно. От дома, правда, далековато — пятьдесят миль, придется каждый день мотаться туда-сюда, но это пустяки! Я бы и сто пятьдесят согласился наматывать, лишь бы получить это место. Так что через два месяца у меня на счете будет кругленькая сумма — не сомневайся! Получишь ты свои денежки к первому июля, все до единого цента, как пить дать получишь.

— Билли, я тебя люблю, — сказал я. — Но пойми, мне приходится тащить на себе весь этот воз. Ты не представляешь, какая это тяжесть. Я страшно устал.

— Именно поэтому на этот раз я тебя не подведу, — подхватил он. — Слово джентльмена. Даже не сомневайся. Ровно через два месяца ты получишь от меня чек — клянусь! Мне нужно всего два месяца. Пойми, брат, у меня больше никого нет, один ты. Ты — моя последняя надежда.

Конечно, я сделал, как он просил. Оказалось, в банке у меня по-прежнему был кредит, — сам не ожидал, так что я взял тысячу под проценты и послал ему чек. А он мне выслал свой, — в общем, мы обменялись чеками. Я приколол его чек на стенку в кухне рядом с календарем и фотографией сына, где он стоит под деревом. После этого стал ждать.

Ждал я долго. И вот, наконец, получаю от брата письмо с просьбой не обналичивать чек в тот день, о котором договаривались. Пожалуйста, подожди еще немного, — писал он. Произошли кое-какие непредвиденные события: место, которое ему пообещали, в последнюю минуту «уплыло», — это одна неприятность. Другая связана с продажей участка — в последний момент сделка развалилась: жена таки не решилась расстаться с семейной собственностью, — как-никак несколько поколений вложили в землю свой труд. И тут ничего не поделаешь, это ее земля, и она не хочет никого слушать, — объяснял он в письме.

Примерно тогда же позвонила дочка и сообщила, что какой-то подонок забрался в ее трейлер и вынес буквально все. Все ее имущество. Первый раз она ушла в ночную смену на консервную фабрику, а вернулась, дом пустой: вынесли всю мебель — даже ни одного стула не оставили, кровать — и ту утащили. Теперь им придется, как цыганам, спать на полу, — жаловалась она.

— А где же был этот твой, ну как его? — спросил я.

Как она объяснила, днем он пошел искать работу. Хотя на самом деле небось ошивался где-нибудь с дружками. В общем, она толком не знала, где его носило, да он с тех пор и не появлялся.

— Хоть бы утонул что ли, — в сердцах сказала она.

Детки были у няни, когда случилась кража. Короче, не дам ли я ей немного взаймы на покупку подержанной мебели, — она отдаст мне сразу, как только получит зарплату. Было бы здорово, если бы деньги пришли до выходных, — тогда она смогла бы купить самое необходимое.

— Мне просто в душу плюнули, — сказала она. — Такое чувство, будто тебя изнасиловали.

От сына из Нью-Хемпшира пришло письмо — тому позарез необходимо уехать в Европу. Пишет, что он в подвешенном состоянии: летом у него выпускные экзамены, и как только они закончатся и он получит диплом, он ни дня не останется в Америке. Общество здесь насквозь меркантильное, он просто задыхается: все говорят только о деньгах, больше их ничто не интересует, его от всего этого уже тошнит. Яппи он быть не собирается: карьера — не его стезя, и вообще он не таков. Словом, если бы я помог ему в последний раз с покупкой билета до Германии, он слез бы с моей шеи.

Не написала только моя бывшая, — да и с чего бы ей писать мне? Все и так ясно.

Матушка в письме сообщила, что решила экономить на медицинских чулках и краске для волос. Надеется, что в этом году ей удастся начать откладывать на черный день. Но пока у нее не получается. Не ложатся карты, видно, не судьба.

— А как ты? — спрашивает в письме. — Как все? Надеюсь, у тебя все хорошо…

В общем, отправил я еще несколько переводов и, затаив дыхание, стал ждать.

И вот однажды во время этого моего ожидания приснился мне сон, — на самом деле, мне приснилось два сна, в одну и ту же ночь. Сначала тот, в котором папа снова живой и носит меня на плечах. Я совсем маленький — лет пять или шесть. Он говорит: «Давай покатаемся!» Берет меня под руки и одним махом вскидывает себе на плечи. Я парю над землей, и мне не страшно: он держит меня крепко-крепко, а я держусь за него — мы держимся друг за друга. Но вот он медленно пошел по дорожке — и я тут же вцепился ему в волосы. Он говорит: «Не дергай меня за волосы. Опусти руки — не бойся, я тебя не уроню. Я тебя крепко держу». И точно: у него такие сильные пальцы, он так надежно обхватил мои щиколотки! Опускаю руки и расставляю их в стороны — для равновесия: папа идет, а я еду верхом. И представляю, что он — слон. Не помню, куда мы направлялись, может, в магазин, может, в парк на качели.

Тут я проснулся. Встал, сходил в уборную. За окном светало — через час все равно пора было вставать. Я решил больше не ложиться, пока сварю себе кофе, оденусь, глядишь — время и пройдет. Но потом все-таки прилег. Дай, думаю, полежу минутку, закинув руки за голову; понаблюдаю, как заполняет окно синева, вспомню папу, — я давно его не вспоминал. Я уже забыл, когда он мне последний раз снился или когда я мысленно с ним разговаривал. Короче, я снова прилег и, видимо, тут же заснул, заснул, как провалился, и тут начался второй сон. На этот раз мне приснилась моя бывшая жена, только во сне мы не были в разводе, она по-прежнему была мне жена. Мне снились мои дети. Еще маленькие, как они сидят и хрустят картофельными чипсами. Хоть это был сон, мне казалось, я чувствую запах чипсов и слышу, как дети от удовольствия причмокивают. Мы лежим на одеяле, у кромки воды, и так нам всем хорошо и покойно!.. А потом вдруг — одним рывком — я оказался в какой-то чужой компании, среди не знакомых мне людей, и, к своему ужасу, я понимаю, что пытаюсь выбить стекло в машине сына, угрожая ему расправой, — было такое однажды, много лет назад. Он сидит в машине, а я ударом ботинка вышибаю стекло… И тут я проснулся и открыл глаза: звонил будильник. Я вытянул руку и нажал на кнопку, потом откинулся на подушки и замер: бешено колотилось сердце. Я вспомнил, как только что во сне кто-то предложил мне виски, и я выпил. Страшнее этого ничего не придумать — чтобы мне хлопнуть виски. Я страшно перепугался: это конец. Все остальное — цветочки. Я полежал еще минуту, пытаясь успокоиться. Потом поднялся.

Сварил себе кофе и сел на кухне перед окном. Сижу и двигаю кружку по столу, черчу донышком круги и снова ловлю себя на мысли об Австралии. И вдруг, в какой-то момент, я отчетливо представил себе, как должно было реагировать мое семейство на грозные заявления о переезде в Австралию. Сначала это известие, наверное, напугало их, может быть, даже потрясло. А потом, поразмыслив, — что, разве они меня не знают? — они громко расхохотались. Я так ясно представил себе эту картину — как они сидят и смеются, что сам рассмеялся. Точнее, издал три коротких сухих смешка — ха-ха-ха! Словно роль заучивал.

Что я, в конце концов, забыл в этой Австралии? Ведь, если подумать, мне хотелось туда не больше, чем в Тимбукту, на луну или на Северный полюс. Черт побери, мне нечего там делать! И как только я это понял, как только сказал себе, что я туда не еду — я вообще никуда не еду, — на сердце сразу отлегло. Я закурил, налил себе еще кофе. Молока, правда, не было, ну и что? Не умру же я, если день не попью кофе с молоком? Потом я приготовил завтрак, — взять с собой на работу, налил кофе в термос, сложил все в пластиковый контейнер и вышел вон.


Утро было чудесное: вершины гор вдали золотило солнце, и над долиной летела стая птиц. Я не стал запирать дом. Конечно, я помнил о том, что случилось у дочки, но у меня все равно нечего красть. Во всяком случае, ничего такого, без чего я не смог бы обойтись. Телевизор разве что, но мне надоело каждый вечер пялиться на экран. Если грабители меня от него избавят, то сделают мне большое одолжение.

Чувствовал я себя — несмотря ни на что — вполне бодро, и решил пройтись до работы пешком: расстояние не большое, время есть. К тому же, сэкономлю на бензине, подумал я, хотя это не было решающим доводом в пользу прогулки. Главное, что наступило лето, и надо ловить момент, ведь лето очень быстро пройдет. Я невольно подумал, сколько желаний загадано, сколько у всех было надежд на то, что именно летом жизнь изменится к лучшему…

Я шел по дороге и, сам не знаю почему, стал думать о сыне. Пусть ему будет хорошо, где бы он сейчас ни был. Если вернулся в Германию (вроде бы уже должен), надеюсь, теперь-то он счастлив. У меня еще нет его нового адреса, но он, конечно, скоро напишет. И дочку мою храни Господь и дай ей силы: надеюсь, она справится, а я всегда на ее стороне. Я решил, что вечером непременно напишу ей об этом письмо. И мать моя, слава Богу, жива и находится в добром здравии, — так что и в этом отношении мне повезло больше, чем другим. Хотя бы еще несколько лет мы будем вместе, если все будет нормально.

Вокруг щебетали птицы, проносились мимо машины. А я шагал и думал про себя: удачи тебе, брат. Будет и на твоей улице праздник, — тогда и вернешь мне долг. Моя бывшая жена — и о ней я тоже вспомнил, шагая по дороге. Когда-то я так любил эту женщину больше всего на свете. Она жива, у нее все хорошо — по крайней мере, насколько мне известно. Пусть она будет счастлива. В конце концов, все могло сложиться гораздо хуже. Да, сейчас всем нам приходится нелегко, но ведь это только потому, что удача отвернулась. А скоро все переменится к лучшему, и мы заживем счастливо. Вот только бы дотянуть до осени, а там все пойдет по-другому. Ради этой надежды стоит жить.

Я шел и шел, потом стал насвистывать, так, ни с того ни с сего, от полноты переполнявших меня чувств. А что, нельзя? Иду, размахиваю руками, будто налегке, а контейнер с завтраком, чувствую, мешает. Что там у меня? — бутерброды, яблоко, немного печенья, плюс термос. Я как раз проходил мимо «Смитиз» — старого кафе с заколоченными окнами и небольшой парковкой, засыпанной гравием, сколько себя помню, место заброшенное. Я решил: поставлю контейнер на минутку на землю, чтоб рукам было свободнее. Поднял обе руки вверх до уровня плеч, распластал их и стою, как пугало, поворачиваюсь в разные стороны. Вдруг слышу: гудок и хруст гравия — чья-то машина затормозила рядом. Подхватил я свои вещички и прямиком к машине. За рулем знакомый парень, — Джордж, — мы с ним в одной фирме работаем. Он перегнулся через переднее сиденье и открыл мне дверцу:

— Привет, садись, дружище.

— Здравствуй, Джордж, — сел, захлопнул дверцу, и мы сорвались с места — только гравий полетел из-под колес.

— Я тебя издалека заметил, — объяснил он. — Да-да, сразу узнал. Ты вроде готовишься к чему-то, вот только не пойму, к чему. — Он искоса посмотрел на меня, потом опять устремил взгляд на дорогу. Ехал он быстро. — Ты что, всегда ходишь по улице, раскинув руки, а? — И он засмеялся — ха-ха-ха! И поддал газу.

— Иногда, — ответил я. — Смотря, какое настроение. На самом деле, я просто ждал, — уточнил я. Потом закурил и откинулся назад.

— Ну, и что новенького? — спросил Джордж, доставая одной рукой сигару. Сунул ее в рот, но закуривать не стал.

— Да ничего, — ответил я. — А у тебя?

Он пожал плечами, потом ухмыльнулся, довольный. Машина летела. Ветер бил в стекло, в ушах свистело. Джордж несся так, будто мы опаздывали на работу. На самом деле спешить некуда, времениеще полно, я так ему и сказал.

Но Джордж и ухом не повел — врубил еще круче. Вот уже и поворот проскочили, впереди — горы, целимся прямо на них. Джордж вынул сигару изо рта и снова сунул в карман рубашки.

— Денег, понимаешь, занял, чтоб мне мою малышку подновили. Хочу ее тебе в деле показать, — признался он.

И тут он как врежет — только держись! Я пристегнулся и выпрямился.

— Давай, жми! — крикнул я ему. — Покажи класс, Джордж! — И он выжал на полную. Мы рванули вперед, ветер ревел в ушах, и не было такой силы, которая смогла бы нас остановить. Мы неслись как бешеные в его огромной машине, на которой висел крупный долг, и нам сам черт был не брат.

Птицы в пироге (Перевод В. Бабкова)

Вечером я сидел у себя в комнате и вдруг услышал что-то в коридоре. Я оторвался от работы и увидел, как под дверь скользнул конверт. Он был толстый, но не настолько, чтобы не пролезть под дверь. На конверте стояло мое имя, а внутри оказалось письмо, якобы написанное моей женой. Я говорю «якобы», потому что, хотя заключенные в нем жалобы могли исходить только от человека, который двадцать три года наблюдал за мной изо дня в день и знал все подробности моей личной жизни, обвинения были вопиюще нелепыми и абсолютно не соответствовали характеру моей жены. Однако самое главное — письмо было написано не ее почерком. Но если это был не ее почерк, тогда чей же?

Теперь мне жаль, что я не сохранил это письмо и не могу воспроизвести его здесь целиком, вплоть до последней запятой, до последнего неумолимого восклицательного знака. Я говорю сейчас о тоне, а не о содержании. Но, как это ни грустно, я его не сохранил. Я его потерял, или засунул куда-то. Потом, уже после печальных событий, о которых я хочу рассказать, я убирал со стола и, должно быть, ненароком выбросил его — что совершенно на меня не похоже, так как обычно я никогда ничего не выбрасываю.

Впрочем, это не слишком важно, потому что у меня хорошая память. Я помню каждое прочитанное слово. Еще в школе я часто получал призы, поскольку отлично запоминал имена и даты — изобретения, битвы, договоры, союзы и тому подобное. На проверках фактических знаний я всегда набирал максимум очков, и позже — как говорится, «в реальном мире» — моя память не раз выручала меня в трудных ситуациях. Если вы спросите меня, например, о Тридентском соборе или Утрехтском договоре или о завоеваниях Карфагена, стертого римлянами с лица земли после поражения Ганнибала (римские воины даже засыпали солью место, где стоял город, чтобы Карфаген нельзя было восстановить), я отвечу вам хоть сейчас. Если кто-нибудь захочет услышать о Семилетней, Тридцатилетней или Столетней войне или, допустим, о Первой Силезской, я расскажу ему о них с величайшей легкостью и удовольствием. Спросите у меня что угодно о татарах, о Ватикане в эпоху Возрождения или о расцвете и упадке Османской империи. О Фермопилах, Шайло или пулемете «максим». Пожалуйста! Сражение при Танненберге? Нет ничего проще — для меня это все равно что вспомнить детский стишок о пироге с птицами. «Много, много птичек запекли в пирог…»[11] При Азенкуре верх взяли английские лучники. А вот вам еще кое-что. Все знают о битве при Лепанто — последнем великом морском сражении на галерах с рабами. Эта битва произошла в 1571 году на востоке Средиземного моря — объединенный флот христианских стран Европы обратил в бегство арабские орды под командованием нечестивого Али Муэдзин-заде, который любил собственноручно отрезать носы ожидающим казни пленникам. Но помнит ли кто-нибудь, что в этом бою участвовал Сервантес и что ему отрубили там левую руку? Или еще. Совместные потери французов и русских за один день Бородинской битвы составили семьдесят пять тысяч человек — столько народу погибло бы, если бы через каждые три минуты с рассвета до заката терпели крушение полные пассажиров аэробусы. Кутузов с армией отступил к Москве. Наполеон перевел дух, заново построил войска и двинулся следом. Он вошел в Москву и оставался там целый месяц, но Кутузов обманул его расчеты и не явился спасать столицу. Русский главнокомандующий ждал снега и льда, которые должны были прогнать Наполеона обратно во Францию.

Факты застревают у меня в голове. Я все помню. И если я говорю, что могу восстановить это письмо — ту его часть, которую я прочел, с обвинениями в мой адрес, — то я отвечаю за свои слова.

К примеру, начиналось письмо так:


Милый,

дела идут неважно. Честно говоря, плохо идут. И чем дальше, тем хуже. Ты знаешь, о чем я. Мы с тобой дошли до последней черты. У нас все кончено. И все же мне хочется, чтобы мы могли это обсудить.

Много воды утекло с тех пор, как мы разговаривали в последний раз. Я имею в виду, по-настоящему. Даже после свадьбы мы с тобой говорили и говорили, обмениваясь новостями и мыслями. Когда дети были маленькие, и даже потом, когда они подросли, мы все-таки находили время для разговоров. Конечно, тогда нам было труднее, но мы все равно умудрялись его находить. Мы его создавали. Нам приходилось ждать, пока дети заснут, а бывало, что они играли на улице или сидели с нянькой. Так или иначе, но мы выкручивались. Иногда мы нанимали няньку специально для того, чтобы нам можно было поговорить. Порой мы говорили целую ночь, до самого рассвета. Что ж. Всякое бывает, я знаю. Все меняется. У Билла возникли трудности с полицией, а Линда обнаружила, что беременна, и т. д. Нашей спокойной жизни вместе пришел конец. А еще у тебя постепенно прибавлялось обязанностей. Твоя работа начала отнимать больше времени, в ущерб нашему общению. Потом, когда дети покинули дом, нам опять стало легче. Мы снова принадлежали друг другу, только говорить нам было уже почти не о чем. «Такое случается», — говорят умные люди. И они правы. Случается. Но это случилось с нами. Как бы то ни было, я никого не виню. Никого. Это письмо не о том. Я хочу поговорить о нас. Хочу поговорить о том, что происходит теперь. Видишь ли, настало время признать, что случилось невозможное. Признать поражение. И просить пощады. Потому что…


Я дочитал до этого места и остановился. Что-то было не так. Что-то было неладно в Датском королевстве. Моя жена могла и вправду испытывать чувства, выраженные в письме. (Возможно, так оно и было. Скажем, так; допустим, что эти чувства и впрямь были ее чувствами.) Но почерк не был ее почерком. Уж кому и знать это, как не мне. В том, что касается ее почерка, я считаю себя специалистом. Однако, если это был не ее почерк, то кто же, скажите на милость, мог написать эти строки?

Тут я должен немного рассказать о нас и о нашей жизни здесь. В то время, о котором я пишу, мы жили в домике, снятом на лето. Я только что оправился от болезни, помешавшей мне закончить большинство дел, намеченных на весну. С трех сторон нас окружали луга, березовые рощи и низкие покатые холмы — «панорама», как назвал это агент из бюро по аренде недвижимости, когда мы с ним беседовали по телефону. Перед домом была заросшая высокой травой лужайка (я хотел ее покосить, да так и не собрался) и длинная, усыпанная гравием подъездная дорожка, выходящая на шоссе. Вдали, за шоссе, синели горные пики. Это тоже была «панорама» — вид, который можно оценить лишь на расстоянии.

Здесь, в глуши, у моей жены не было подруг, и никто не приезжал к нам в гости. Откровенно говоря, я радовался уединению. Но она была женщиной, привыкшей иметь друзей, привыкшей к общению с продавцами и посыльными. А здесь мы словно опять вернулись в прошлое и могли рассчитывать только на себя. Когда-то дом в глухом местечке был нашей мечтой — мы были бы счастливы провести лето таким образом. Теперь я понимаю, что это была не слишком хорошая идея. Вовсе нет.

Наши дети, сын и дочь, уже давно нас покинули. Время от времени от кого-нибудь из них приходило письмо. А совсем изредка, этак раз в год (скажем, на праздник), один из них мог и позвонить — за наш счет, естественно, но жена и не думала против этого возражать. Это внешнее равнодушие с их стороны было, я полагаю, главной причиной грусти и недовольства моей жены — недовольства, которое, должен признать, я смутно чувствовал еще до того, как мы перебрались за город. В любом случае, очутиться в таком диком краю после стольких лет жизни рядом с торговым пассажем и автобусной остановкой, не говоря уже о такси, которое можно в любой момент вызвать по телефону, — наверное, это было для нее тяжело, очень тяжело. Думаю, ее упадок, как выразился бы историк, был ускорен нашим переездом за город. Думаю, после этого у нее в голове и соскочила какая-то пружинка. Конечно, я сужу задним числом, когда легко подтверждать очевидное.

Не знаю, что мне еще сказать насчет этой загадки с почерком. Что я могу добавить, чтобы мои подозрения не звучали совсем уж неправдоподобно? Мы были в доме одни. Никого больше — во всяком случае, насколько я знал, — там не было, и следовательно, никто больше не мог написать это письмо. И однако я по сей день убежден, что страницы этого письма были исписаны не ее рукой. В конце концов, я хорошо изучил почерк моей жены еще в те годы, когда она не была моей женой. В те далекие времена, которые можно назвать нашей доисторической эпохой, — когда она еще девочкой ходила на уроки в серо-белой школьной форме. Она писала мне письма каждый день, когда была в отъезде, а она провела в отъезде два года, не считая праздников и летних каникул. В общем и целом, за все время нашего знакомства, по моей оценке (и весьма скромной оценке, между прочим), с учетом периодов нашей разлуки и моих недолгих отсутствий — когда я уезжал по делам или лежал в больнице, и т. д., и т. п., — так вот, как я сказал, по моей оценке я получил от тысячи семисот до тысячи восьмисот пятидесяти писем, написанных ее рукой, не считая сотен, если не тысяч, рядовых записок («По дороге домой прихвати, пожалуйста, вещи из химчистки и немного макарон со шпинатом из „Корти брос“»). Я узнал бы ее почерк в любом уголке земного шара. Дайте мне пояснить. Я уверен: будь я, скажем, в Яффе или в Марракеше и подними там на базаре записку, написанную моей женой, я тут же опознал бы ее по почерку. Даже по одному-единственному слову. Возьмем, например, хотя бы это слово — «поговорить». Да она просто никогда не написала бы его так, как в этом письме! Однако же я первый готов признать, что понятия не имею, чей это был почерк, если не ее.

Вдобавок, моя жена никогда не подчеркивала слова для выразительности. Никогда. Я не помню ни одного раза, когда бы она это сделала, — ни разу за всю нашу совместную жизнь, не говоря уж о письмах, которые я получал от нее до свадьбы. Пожалуй, справедливо будет заметить, что это могло бы случиться с каждым. То есть, каждый мог бы оказаться в ситуации абсолютно нетипичной и под давлением обстоятельств сделать нечто совершенно ему не свойственное и провести черту, одну только черту, под словом или, возможно, даже под целым предложением.

Я даже зашел бы еще дальше и сказал, что каждое слово в этом крайне сомнительном письме (хотя я так и не прочел его целиком и не прочту, поскольку никак не могу найти) насквозь лживо. Под словом «лживо» я не обязательно подразумеваю «противоречит истине». Возможно, в самих обвинениях и есть доля правды. Я не хочу лукавить. Не хочу выглядеть малодушным — моя роль в том, что случилось, и так незавидна. Нет. Но все, что я хочу сказать, сводится вот к чему: если чувства, выраженные в письме, действительно могла бы испытывать моя жена, если даже они и содержат часть правды — и в этом смысле, так сказать, легитимны, — то направленные против меня обвинения ослаблены, если не вовсе подорваны, даже дискредитированы, тем, что письмо написала не она. А если я все же ошибаюсь, тогда тем, что она написала его не своим почерком! Именно такая уклончивость и заставляет людей жаждать фактов. И кое-какие факты, разумеется, есть.


В тот вечер, о котором идет речь, мы поужинали в относительном молчании, но без напряженности, как у нас повелось уже давно. Время от времени я поднимал взгляд и улыбался через стол, чтобы выразить благодарность за прекрасную еду — лосося на пару, свежую спаржу, плов с миндалем. В другой комнате тихо играло радио. Передавали маленькую сюиту Пуленка, которую я впервые услышал в записи пять лет тому назад — это было в квартире на авеню Ван-Несс в Сан-Франциско, во время грозы.

Когда мы покончили с ужином и перешли к кофе с десертом, жена сказала нечто, удивившее меня.

— Ты собираешься провести сегодняшний вечер у себя в комнате? — спросила она.

— Да, — ответил я. — А в чем дело?

— Я просто хотела знать. — Она взяла чашку и отхлебнула кофе. Но она прятала глаза, хотя я пытался поймать ее взгляд.

Ты собираешься провести сегодняшний вечер у себя в комнате? Этот вопрос был совершенно не в ее духе. Теперь мне непонятно, отчего я тогда же не попытался выяснить все до конца. Кому, как не ей, знать мои привычки! Но, думаю, она уже тогда все решила. Думаю, она говорила одно, а на уме у нее было другое.

— Конечно, я проведу сегодняшний вечер у себя в комнате, — повторил я, возможно, слегка нетерпеливо. Она ничего больше не сказала, и я тоже. Я допил кофе и откашлялся.

Она подняла глаза и на мгновение встретилась со мной взглядом. Потом кивнула, словно мы на чем-то сошлись (но ничего подобного, конечно, не было). Встала и начала убирать со стола.

У меня возникло такое чувство, будто ужин кончился на неудовлетворительной ноте. Не хватало чего-то еще — может быть, нескольких слов, — чтобы закруглить разговор и снова вернуть жизнь в нормальное русло.

— Туман сгущается, — сказал я.

— Правда? Я не заметила, — сказала она.

Она протерла кухонным полотенцем окошко над раковиной и выглянула наружу. С минуту она ничего не говорила. Потом сказала — снова загадочно, или так мне кажется теперь:

— Ты прав. Да, там ничего не видно. Сплошная мгла.

Вот и все, что она сказала. Потом опустила глаза и принялась мыть посуду.

Я еще немного посидел за столом, а затем сказал:

— Пожалуй, пойду к себе.

Она вынула руки из воды и оперлась о раковину. Я думал, она скажет пару слов, чтобы приободрить меня, перед тем как я продолжу работу, но нет. Она молчала как рыба. Словно ждала, когда я покину кухню, чтобы оставить ее наедине с ее мыслями.

Помните — когда под дверь подсунули письмо, я работал. Я прочел достаточно, чтобы поставить под сомнение почерк и задаться вопросом, как жена могла хлопотать где-то по дому и одновременно с этим писать мне письмо. Прежде чем продолжить чтение, я встал, подошел к двери, отпер ее и выглянул в коридор.

В этой части дома было темно. Но, осторожно высунув голову, я увидел свет, падающий из гостиной в другом конце коридора. Как обычно, тихо играло радио. Почему я медлил? Если не считать тумана, нынешний вечер был очень похож на все остальные, проведенные нами в этом доме. Но сегодня здесь словно происходило что-то еще. В этот миг я обнаружил, что боюсь — боюсь, вы можете мне поверить, в собственном доме! — пройти по коридору и самолично убедиться, что все в порядке. Или, если что-нибудь не в порядке, если моя жена и вправду испытывала — как бы это сказать? — трудности какого-то рода, не лучше ли было попытаться принять меры прежде, чем дело зайдет слишком далеко, и не тратить время на это дурацкое занятие — читать ее слова, написанные чужим почерком?

Но я не стал ничего выяснять. Возможно, я хотел избежать лобовой атаки. Как бы то ни было, я убрал голову, закрыл и запер дверь, а потом вернулся к письму. Но теперь я был раздражен тем, что вечер уходит на эти глупые и непостижимые события. Мне стало не по себе (только этими словами можно описать мое состояние). Едва ли не с омерзением взялся я за письмо, якобы написанное моей женой, и снова начал читать.


Настало время, когда нам — нам, мне и тебе — пора выложить на стол все свои карты. Ты и я. Ланселот и Гиневра. Абеляр и Элоиза. Троил и Крессида. Пирам и Фисба. Дж. Дж. и Нора Барнакл, и т. п. Ты знаешь, о чем я говорю, милый. Мы вместе прошли через многое — в нашей жизни были разные трудности, были хвори и выздоровление, желудочные расстройства, проблемы с ушами и глазами, с носом и горлом, плохое и хорошее. А теперь? Что ж, я не знаю, что мне еще сказать теперь, кроме правды: я не могу сделать дальше ни шагу.

На этом месте я бросил письмо и опять направился к двери, решив разобраться с этим раз и навсегда. Я хотел отчета, и немедленно. Думаю, я был в ярости. Но в этот момент, открыв дверь, я услышал в гостиной тихое, неразборчивое бормотание. Как будто кто-то пытался сообщить что-то по телефону, и этот кто-то предпринимал усилия для того, чтобы его не подслушали. Потом я услышал, как положили трубку. И конец. Потом все стало как прежде — негромко играло радио, а в остальном в доме царила тишина. Но только что я слышал голос.

Мой гнев сменился паникой. Я смотрел в коридор, и мой страх рос. Все было так же, как прежде, — в гостиной горел свет, тихо играло радио. Я сделал несколько шагов и прислушался. Я надеялся услышать ритмичное, умиротворяющее постукивание ее вязальных спиц или шорох переворачиваемой страницы — напрасно. Я сделал несколько шагов по направлению к гостиной, и тут — что мне сказать? — вдруг утратил мужество, а может быть, любопытство. Именно в этот миг я услышал, как осторожно повернули дверную ручку; а после этого раздался звук, который ни с чем нельзя спутать, — звук тихо открывшейся и закрывшейся двери.

У меня возникло сильное желание быстро пройти по коридору в гостиную и покончить со всем этим раз и навсегда. Но я не хотел действовать импульсивно и, возможно, дискредитировать себя. Я не импульсивен, так что я решил выждать. Но в доме определенно что-то происходило — творилось что-то необычное, я был в этом уверен, — и, конечно, мой долг состоял в том, чтобы ради своего собственного душевного спокойствия, не говоря уж о предотвращении возможной угрозы благополучию моей жены, предпринять какие-то действия. Но я этого не сделал. Не мог. Момент был подходящий, но я мешкал. И вдруг оказалось, что для решительных поступков уже слишком поздно. Момент пришел и ушел, и его было не вернуть. Вот так же промедлил Дарий в битве при Гранике — он не начал действовать вовремя и упустил свой шанс, а Александр Македонский окружил его со всех сторон и задал ему жесточайшую трепку.

Я вернулся обратно к себе и закрыл дверь. Но сердце у меня колотилось, как бешеное. Я сел в кресло и, дрожа, снова поднял исписанные листы.

Но тут случилась странная вещь. Вместо того чтобы читать письмо подряд, с начала до конца, или хотя бы продолжить чтение с того места, на котором я остановился раньше, я принялся выбирать листы наобум и, поднося их к настольной лампе, выхватывать из текста то одну строчку, то другую. Это позволило мне комбинировать выдвинутые против меня претензии, пока весь обвинительный акт (а это был именно он) не принял совершенно иного характера — более терпимого, ибо вместе с утратой хронологии он лишился и части своей силы.

Но довольно об этом. Таким путем, урывками, переходя от страницы к странице — строчка тут, строчка там, — я прочел следующее, что при иных обстоятельствах могло бы служить чем-то вроде пунктирного резюме:


…погружаясь еще дальше в… мелочь, конечно, однако… вся ванная в тальке, включая стены и плинтусы… в своей скорлупе… не говоря уж о психиатрической клинике… пока наконец… уравновешенный взгляд… могила. Твоя «работа»… Господи! Дай мне вздохнуть… ни разу, ни даже… Об этом больше ни слова! Дети… но главное, что… не говоря уж об одиночестве… Господи ты боже мой! В самом деле! Я имею в виду…


На этом месте я ясно услышал, как закрылась парадная дверь. Уронив исписанные страницы на стол, я поспешил в гостиную. Мне не понадобилось много времени, чтобы убедиться, что жены в доме нет (дом у нас маленький — всего на две спальни, одну из которых мы называем моей комнатой или, в отдельных случаях, моим кабинетом). Но отметим одно важное обстоятельство: по всему дому горел свет.


За окнами белел густой туман, до того плотный, что я едва различал подъездную дорожку. Фонарь на веранде горел, и там же, на веранде, стоял чемодан. Это был чемодан моей жены — тот самый, в котором она привезла сюда свои вещи, когда мы переезжали. Что, в конце концов, происходит? Я открыл дверь. Внезапно — я не знаю, как еще рассказать об этом, и рассказываю, как оно было, — из тумана выступила лошадь, а мгновением позже, когда я, изумленный, смотрел на нее, появилась вторая. Эти лошади паслись у нас во дворе. Рядом с одной из лошадей я увидел свою жену и окликнул ее по имени.

— Выйди сюда, — сказала она. — Посмотри. С ума сойти можно, правда?

Она стояла рядом с этой большой лошадью и похлопывала ее по боку. Она была одета в свой лучший костюм, на ней были туфли на каблуке и шляпка (в последний раз я видел ее в шляпке три года назад, на похоронах ее матери). Потом она шагнула вперед и уткнулась лицом в гриву лошади.

— Откуда ты взялась, подружка? — сказала она. — Откуда ты взялась, прелесть? — И после этого, у меня на глазах, заплакала ей в гриву.

— Ну-ну, — сказал я и стал спускаться по лестнице. Я подошел и тоже похлопал лошадь, а потом коснулся плеча жены. Она отпрянула. Лошадь всхрапнула, на несколько секунд подняла голову, затем снова принялась щипать траву.

— В чем дело? — спросил я у жены. — Ради всего святого, объясни, что случилось!

Она не ответила. Лошадь переместилась на несколько шагов, но продолжала рвать и жевать траву. Вторая лошадь тоже ела траву. Моя жена передвинулась вместе с лошадью, держась за ее гриву. Я положил лошади на шею свою ладонь и почувствовал, как по руке до плеча прошла волна силы. Я содрогнулся. Моя жена по-прежнему плакала. Я чувствовал свою беспомощность, но был, кроме того, еще и испуган.

— Можешь ты сказать мне, что стряслось? — спросил я. — Зачем ты так оделась? А что делает на веранде твой чемодан? Откуда взялись эти лошади? Ради бога, объясни наконец, что здесь происходит!

Жена стала что-то тихонько напевать лошади. Напевать! Потом остановилась и сказала:

— Ты ведь не прочел мое письмо? Может, и просмотрел, но не прочел. Признайся!

— Нет, прочел, — сказал я. Конечно, я лгал, но это была невинная ложь. Частичная неправда. Но кто без греха, пусть первый бросит в меня камень. — Объясни же мне все-таки, что происходит, — повторил я.

Жена качнула головой из стороны в сторону. Зарылась лицом в темную, влажную лошадиную гриву. Я слышал, как лошадь хрустит травой: хрум, хрум, хрум. Затем она всхрапнула, втянув воздух через ноздри.

Жена заговорила:

— Была на свете девушка… ты слушаешь? И эта девушка ужасно любила своего парня. Она любила его больше, чем себя. Но парень… словом, он вырос. Не знаю, что с ним случилось. Во всяком случае, что-то. Он стал жестоким, пускай и не хотел этого, и он…

Остального я не расслышал, потому что как раз в этот момент из тумана появился автомобиль с включенными фарами и синей мигалкой на крыше. Вслед за ним, еще через минуту, подкатил пикап с прицепом — чем-то вроде лошадиного фургона, хотя туман мешал рассмотреть его как следует. Это могло быть что угодно — например, большая передвижная печь. Первый автомобиль съехал с дороги прямо на лужайку и остановился. Пикап затормозил рядом с ним. Фары у обоих машин продолжали гореть, а моторы — работать, что усугубляло странность и даже жутковатость происходящего. Из пикапа вылез человек в ковбойской шляпе — наверное, фермер, подумал я. Он поднял воротник дубленки и свистнул лошадям. Потом из первого автомобиля выбрался крупный мужчина в плаще. Он был гораздо больше фермера и тоже в ковбойской шляпе. Но его плащ был расстегнут, и я увидел у него на поясе пистолет. По всей вероятности, это был помощник шерифа. Несмотря на все мое беспокойство, мне показался заслуживающим внимания тот факт, что оба приехавших были в шляпах. Я провел рукой по волосам и пожалел, что на мне самом нет шляпы.

— Я недавно звонила в полицию, — сказала моя жена. — Когда заметила лошадей. — Она немного помолчала, а потом сказала кое-что другое: — Зато теперь тебе не нужно будет подвозить меня в город. Я упомянула об этом в письме — в том письме, которое ты прочел. То есть, написала, что меня надо будет подвезти в город. Но я могу поехать — по крайней мере, я так думаю — с одним из этих джентльменов. И не пытайся меня отговорить. Я заявляю, что мое решение бесповоротно. Посмотри на меня! — сказала она.

Я наблюдал, как они забирают лошадей. Помощник шерифа светил фонарем, а фермер заводил лошадь в фургон по маленькому пандусу. Я повернулся, чтобы посмотреть на эту женщину, которую больше не знал.

— Я ухожу от тебя, — сказала она. — Вот что происходит. Сегодня же я уезжаю в город. Буду жить сама по себе. Все это есть в письме, которое ты прочел. — Хотя, как я отмечал раньше, моя жена никогда не подчеркивала слов в своих письмах, сейчас она (осушив слезы) делала ударение практически на каждом слове.

— Какая муха тебя укусила? — услышал я собственный голос. Как будто бы я и сам не мог противостоять искушению выделять некоторые слова. — Зачем ты это делаешь?

Она покачала головой. Фермер уже загонял в фургон вторую лошадь — он резко посвистывал, хлопал в ладоши и покрикивал: «Но! Но, чтоб тебя! Пошла! А ну, пошла!»

Полицейский подошел к нам, с планшетом под мышкой. В руке он держал большой фонарь.

— Кто звонил? — спросил он.

— Я, — ответила жена.

Полицейский внимательно оглядел ее. Он посветил фонарем на ее высокие каблуки, а потом выше, до самой шляпки.

— Вы одеты так, будто уезжаете, — заметил он.

— Я ухожу от мужа, — сказала она.

Полицейский кивнул, словно понимал ее (но он не понимал, не мог!).

— Надеюсь, он не доставит вам неприятностей? — сказал он, сверкнув лучом фонаря мне в лицо и быстро проведя им вверх-вниз. — Вы же этого не сделаете, а?

— Нет, — сказал я. — Никаких неприятностей. Но я протес…

— Ладно, — оборвал меня полицейский. — Тогда хватит разговоров.

Фермер закрыл дверь своего фургона и запер ее на засов. Потом он подошел к нам по мокрой траве — я заметил, что она достает до самого верха его сапог.

— Спасибо, что позвонили, — сказал он. — Премного вам обязан. Уж больно густой туман. Если б они забрели на шоссе, могли бы устроить там бог знает что.

— Звонила эта леди, — сказал помощник шерифа. — Фрэнк, ей надо в город. Она уходит из дому. Не знаю, кто тут пострадавший, но уезжает она. — Тут он повернулся к моей жене. — А вы не передумаете? — спросил он.

Она качнула головой.

— Нет.

— Хорошо, — сказал полицейский. — Значит, с этим покончено. Слышишь, Фрэнк? Я не могу отвезти ее в город. Мне надо еще кое-куда заехать. Так ты можешь выручить ее и подбросить до города? Наверное, ей нужно на автобусную остановку или в гостиницу. Туда они обычно едут. Правильно? — спросил полицейский у моей жены. — Фрэнк должен знать, куда вы собираетесь.

— Он может высадить меня на автобусной остановке, — сказала жена. — Мой чемодан на веранде.

— Ну так как, Фрэнк? — спросил полицейский.

— Да можно бы, — сказал Фрэнк, снимая шляпу и надевая ее обратно. — Я-то с удовольствием. Только я не хочу ни во что впутываться.

— Нет-нет, что вы, — откликнулась жена. — Простите за беспокойство, но я сейчас немного… расстроена. Да, расстроена. Но когда я отсюда уеду, все сразу пройдет. Мне просто надо уехать подальше от этого ужасного места. Я только проверю для надежности, не забыла ли чего-нибудь. Чего-нибудь важного, — добавила она. Затем помедлила и сказала: — Это не так внезапно, как кажется. Все уже давно к этому шло. Мы ведь женаты много лет. Были и плохие времена, и хорошие. Всякие. Но сейчас мне настало время пожить одной. Да, настало. Вы понимаете, о чем я говорю, джентльмены?

Фрэнк снова снял шляпу и покрутил в руках, словно изучая поля. Потом опять надел ее. Полицейский произнес:

— Такие вещи случаются. Господь знает, что никто из нас не совершенен. Мы не созданы совершенными. Если где и есть ангелы, то разве на небе.

Моя жена направилась к дому, аккуратно шагая по мокрой, лохматой траве на своих высоких каблуках. Она открыла парадную дверь и вошла внутрь. Я видел, как она движется за освещенными окнами, и мне пришла в голову одна мысль. Возможно, больше я ее никогда не увижу. Вот что мелькнуло у меня в мозгу, и это ошеломило меня.

Фермер, помощник шерифа и я стояли в ожидании, ничего не говоря. Сырой туман плыл между нами и светом от их автомобилей. Я слышал, как лошади в фургоне переступают с ноги на ногу. Думаю, всем нам было неуютно. Но я, конечно, могу отвечать только за себя. Я не знаю, что они чувствовали. Может быть, они сталкивались с подобным каждую ночь — видели, как люди расходятся. Может, помощник шерифа часто такое видел. Но Фрэнк, фермер, стоял не поднимая глаз. Он засунул руки в карманы, а потом вынул их снова. Попинал что-то в траве. Я сложил руки на груди и ждал, не зная, что будет дальше. Полицейский то выключал свой фонарь, то опять включал. Время он времени он поднимал фонарь и чиркал его лучом по туману. Одна из лошадей в фургоне заржала, а потом заржала и другая.

— В этом тумане ничего не разберешь, — сказал Фрэнк.

Я понял, что он просто хочет завязать разговор.

— Да, хуже не бывает, — откликнулся помощник шерифа. Потом посмотрел на меня. В этот раз он не стал светить мне в глаза, зато кое-что сказал. Он поинтересовался: — Почему она от вас уходит? Вы ее ударили или что? Проучили маленько, а?

— Я никогда ее не бил, — сказал я. — Ни разу за все время нашего брака. Несколько раз был повод, но я этого не делал. Она сама меня однажды ударила, — добавил я.

— Ну ладно, не начинайте, — сказал помощник шерифа. — Я не хочу сегодня слушать всякую чушь. Не говорите ничего, и ничего не будет. И не надо резких движений. Даже не думайте. Сегодня здесь никаких неприятностей не будет, верно?

Помощник шерифа с Фрэнком наблюдали за мной. Я видел, что Фрэнк смущен. Он достал кисет с бумагой и принялся сворачивать сигарету.

— Да, — сказал я. — Никаких неприятностей.

Жена вышла на веранду и взяла чемодан. У меня возникло чувство, что она не только окинула все последним взглядом, но и воспользовалась возможностью привести себя в порядок — наложить новую губную помаду, и т. д. Полицейский светил ей под ноги, когда она спускалась по лестнице.

— Сюда, мадам, — сказал он. — Осторожней, там скользко.

— Ну вот, — сказал Фрэнк. — Давайте еще разок, для полной ясности. — Он опять снял шляпу и держал ее в руках. — Я отвожу вас в город и высаживаю на автобусной остановке. Но имейте в виду, я не хочу быть ни в чем замешанным. Вы понимаете, о чем я. — Он посмотрел на мою жену, а потом на меня.

— Правильно, — подтвердил помощник шерифа. — Тут я согласен. По статистике, домашняя ссора часто бывает самой потенциально опасной ситуацией, в которую может угодить посторонний, особенно защитник правопорядка. Но я думаю, наш случай будет счастливым исключением. Верно я говорю?

Жена посмотрела на меня и сказала:

— Наверно, я не стану тебя целовать. Нет, я не поцелую тебя на прощание. Я просто пожелаю тебе всего хорошего.

— Правильно, — сказал помощник шерифа. — Поцелуи — они бог знает до чего могут довести, верно? — Он хохотнул.

У меня было ощущение, будто они все ждут, что я что-то скажу. Но впервые в жизни я не находил слов. Потом я собрался с духом и сказал жене:

— В последний раз, когда ты надевала эту шляпку, на ней была вуаль, и я держал тебя под руку. Ты была в трауре по матери. И на тебе было темное платье, не то что сейчас. Но туфли были те же самые, на высоком каблуке, я помню. Не оставляй меня, пожалуйста, — попросил я. — Я не знаю, что буду делать.

— Я должна, — сказала она. — Это есть в письме — там про все написано. Остальное из области… не знаю. Тайн или предположений, наверно. В любом случае, в письме нет ничего такого, о чем ты бы уже не знал. — Затем она повернулась к Фрэнку и сказала:

— Поедемте, Фрэнк. Я ведь могу звать вас Фрэнком, да?

— Зовите его как хотите, — сказал помощник шерифа, — главное, чтоб не забыли позвать к ужину. — Он снова хохотнул — сочно, добродушно.

— Да, — согласился Фрэнк, — конечно, можете. Ну ладно. Тогда поехали, что ли. — Он взял у жены чемодан, подошел к своему пикапу и сунул чемодан в кабину. Потом обогнул пикап и открыл дверь со стороны пассажирского места.

— Я напишу, когда устроюсь, — сказала жена. — То есть думаю, что напишу. Но сначала надо заняться более важными вещами. А там посмотрим.

— Дело говорите, — одобрил помощник шерифа. — Не надо обрубать все концы сразу. Будь здоров, приятель, — сказал он мне. Потом пошел к своей машине и сел за руль.

Пикап с фургоном на прицепе сделал на лужайке медленный, широкий разворот. Одна из лошадей заржала. В последний раз я увидел свою жену, когда в кабине пикапа вспыхнула спичка и жена наклонилась к поданному фермером огоньку, чтобы прикурить от него. Она сложила ладони чашечкой вокруг руки со спичкой. Полицейский дождался, когда пикап с фургоном проедут мимо него, а потом лихо развернул машину — она скользила вбок по мокрой траве, пока колеса не поймали сцепление с гравием дорожки. Направившись к шоссе, он прогудел в рожок. Историки должны чаще использовать слова вроде «прогудеть», «просигналить» или «протрубить», особенно когда речь идет о серьезных моментах вроде окончания крупной битвы или какого-нибудь ужасного события, омрачившего будущее целой страны. Тогда слово «прогудеть» просто необходимо, оно как золото в бронзовом веке.

Здесь я хотел бы сказать, что именно в те мгновения, когда я стоял в тумане, глядя ей вслед, я вспомнил черно-белую фотографию своей жены со свадебным букетом в руках. Ей было восемнадцать лет — еще совсем девчонка, как крикнула мне ее мать всего за месяц до свадьбы. За несколько минут до того, как ее сфотографировали, она вышла замуж. Она улыбается. Она только что перестала или только начинает смеяться. Как бы то ни было, ее рот чуть приоткрыт и она глядит в объектив с изумленно-счастливым выражением. Она на третьем месяце беременности, хотя этого на снимке, конечно, не видно. Но если она и беременна, что с того? Какая в этом беда? Разве не все в ту пору были беременны? Главное, что она счастлива. Я тоже был счастлив — я знаю, что был. Мы оба были счастливы. Меня на этой фотографии нет, но я хорошо помню, что был рядом — стоял всего в нескольких шагах от нее, принимая чьи-то поздравления. Моя жена знала латынь и немецкий, и физику с химией, и историю, и Шекспира, и все остальное, чему учат в частных школах. Она знала, как правильно держать чашку. Еще она умела готовить и не робела в постели. Она была сокровищем.

Но я нашел эту фотографию, вместе с несколькими другими, дней через пять после того вечера с лошадьми, когда разбирал вещи, принадлежавшие моей жене, пытаясь решить, что можно выкинуть, а что лучше оставить. Я готовился к переезду и, поглядев с минуту на эту фотографию, выбросил ее в корзину. Я был безжалостен. Я сказал себе, что мне все равно. С какой стати я должен переживать?

Если я имею хоть малейшее понятие о человеческой природе — а я о ней, безусловно, кое-что знаю, — то моя жена не сможет жить без меня. Я знаю, что она ко мне вернется. И скоро. Пусть это будет скоро.

Нет, я ничего ни о чем не знаю, и никогда не знал. Она ушла навсегда. Совсем. Я это чувствую. Ушла и никогда не вернется. Точка. Никогда. Больше я ее не увижу, разве что мы случайно столкнемся где-нибудь на улице.

Остается еще вопрос с почерком. Это загадка. Но вопрос с почерком — это, конечно, не так уж важно. Разве можно сравнить его по важности с последствиями того письма? Не самого письма, а вещей, которых я не могу забыть, — тех, которые были в письме. Нет, письмо — вовсе не самое главное, есть вещи гораздо важнее, чем какой-то почерк. Это «гораздо важнее» связано с более тонкими материями. Можно, например, сказать, что обрести жену значит обрести историю. И если это так, тогда я понимаю, что теперь я вне истории — как лошади и туман. Или вы могли бы сказать, что моя история меня оставила. Или что я вынужден жить дальше без истории. Или что истории теперь придется обходиться без меня — если только моя жена не будет писать еще письма или не расскажет чего-нибудь подруге, которая, допустим, ведет дневник. Тогда, через годы, кто-нибудь сможет оглянуться на это время и интерпретировать его согласно записям — его реплики и тирады, его умолчания и намеки. Вот когда я начинаю понимать, что автобиография — это история бедного человека. И что я прощаюсь с историей. Прощай, любимая.

Поручение (Перевод А. Глебовской)

Чехов. Вечером двадцать второго марта 1897 года он отправился ужинать со своим другом и конфидентом Алексеем Сувориным. Суворин был баснословно богатым книгоиздателем и газетным магнатом, реакционером, человеком из низов, — его отец сражался рядовым в битве при Бородине. Дед его, как и дед Чехова, был крепостным. Лишь это их и роднило — в обоих текла крестьянская кровь. В остальном — и по убеждениям, и по темпераментам, они совсем не сходились. И все же Суворин был одним из немногих близких друзей Чехова, и Чехов любил его общество.

Разумеется, они выбрали лучший московский ресторан — «Эрмитаж», бывший особняк; на то, чтобы отведать там ужин из десяти перемен, включавший, конечно же, вина разных сортов, ликеры и кофе, могло уйти несколько часов, даже большая часть ночи. Одет Чехов был, как всегда, безукоризненно — черный фрак и жилет, всегдашнее пенсне. Выглядел он в этот вечер почти так же, как выглядит на фотографиях того периода. Казался безмятежным, оживленным. Обменявшись рукопожатием с метрдотелем, он обвел взглядом огромную залу. Она была залита ярким светом роскошных люстр, за столами сидела изысканно одетая публика. Непрестанно сновали официанты. Чехов уселся за столик напротив Суворина, как вдруг, совершенно внезапно, изо рта у него хлынула кровь. Суворин с помощью двух официантов отвел его в уборную, где они попытались остановить кровотечение, прикладывая лед. Потом Суворин отвез Чехова в отель и велел приготовить ему постель в собственных апартаментах. Позже, после еще одного горлового кровотечения, Чехов согласился, чтобы его перевезли в специализированную клинику, где лечат туберкулез и прочие легочные болезни. Когда Суворин навестил его, Чехов извинился за случившийся третьего дня в ресторане «скандал», однако продолжал настаивать, что ничего серьезного ему не угрожает. «Больной, — записал Суворин в дневнике, — смеется и шутит по своему обыкновению, отхаркивая кровь в большой сосуд».

Младшая сестра Мария навестила Чехова в клинике в конце марта. Погода стояла отвратительная, шел мокрый снег, повсюду громоздились обледеневшие сугробы. Мария с трудом нашла извозчика, чтобы доехать до лечебницы. Пока добралась, успела переволноваться и впасть в отчаяние.

«Антон Павлович лежал на спине, — пишет Мария в своих воспоминаниях. — Говорить ему было запрещено. Поздоровавшись с ним, я, чтобы скрыть чувства, отошла к столу». Там, среди бутылок шампанского, банок икры, букетов от доброжелателей она увидела нечто, поразившее ее в самое сердце: карандашный рисунок, явно сделанный специалистом, легкие Чехова. Врачи часто делают такие наброски, чтобы показать больному, каково, на их взгляд, состояние дел. Легкие были прорисованы синим, но верхняя часть закрашена красным. «Мне стало ясно, что они поражены болезнью», — пишет Мария.

Посетил больного и Лев Толстой. Персонал лечебницы с благоговением взирал на величайшего русского писателя. И, возможно, самого знаменитого человека в России. Разумеется, ему разрешили пройти к Чехову, хотя «посторонних» к больному не допускали. Врачи и сиделки трепетали от подобострастия, провожая сурового бородатого старика к Чехову в палату. Толстой был невысокого мнения о пьесах Чехова (считал их чересчур статичными и недостаточно нравоучительными. «А куда с вашими героями дойдешь? — спросил он Чехова однажды. — С дивана, где они лежат, до чулана и обратно?»), однако ему нравились чеховские рассказы. А кроме того, он попросту любил Антона Павловича. Он как-то сказал Горькому: «Ах, какой милый, прекрасный человек: скромный, тихий, точно барышня! И ходит, как барышня. Просто — чудесный!». А в дневнике Толстого (в те времена почти каждый вел дневник) есть запись: «Я очень рад, что люблю… Чехова».

Толстой размотал шерстяной шарф, снял медвежью шубу и опустился на стул у постели Чехова. То, что больному, принимавшему лекарства, запрещено было говорить, а уж тем более вести беседу, его не остановило. Чехову выпала роль зачарованного слушателя, пока граф развивал перед ним свои теории о бессмертии души. По поводу этого визита Чехов впоследствии написал: «Он… полагает, что все мы (люди и животные) будем жить в начале (разум, любовь), сущность и цель которого для нас составляет тайну. (…) такое бессмертье мне не нужно, я не понимаю его, и Лев Николаевич удивлялся, что я не понимаю…».

Тем не менее, Чехов был очень тронут заботой, которую проявил, посетив его, Толстой. В отличие от Толстого он не верил, причем не верил никогда, в жизнь после смерти. Он вообще отрицал то, что нельзя проверить одним из пяти чувств. Что касается его взглядов на жизнь и писательское ремесло, он однажды упомянул, что «политического, религиозного и философского мировоззрения у меня нет, я меняю его ежемесячно, поэтому я вынужден ограничиться лишь описанием своих героев — как они любят, женятся, заводят детей, умирают, как они говорят».

Ранее, еще до того, как у него выявили туберкулез, Чехов сказал: «Когда мужика лечишь от чахотки, он говорит: „Не поможет. С вешней водой уйду“» (сам Чехов умер летом, в страшную жару). Когда ему самому поставили тот же диагноз, он постоянно пытался доказать, что все не так уж и плохо. Такое впечатление, что почти до конца он был уверен, что сможет перебороть болезнь, как какой-нибудь затянувшийся катар. Даже в самые последние дни он говорил, и вроде как верил этому, о возможности выздоровления. В письме, написанном незадолго до смерти, он даже сообщает сестре: «здоровье входит в меня пудами» и утверждает, что в Баденвейлере ему стало гораздо лучше.


Баденвейлер — курортный городок на водах в западной части Шварцвальда, неподалеку от Базеля. Почти из любой его точки видны Вогезы, а воздух в те дни там был чистым и целительным. С незапамятных времен русские ездили туда купаться в горячих минеральных источниках и совершать променады по бульварам. В июне 1904 года Чехов отправился туда умирать.

В начале месяца он одолел тяжелый переезд из Москвы в Берлин. Его сопровождала жена, актриса Ольга Книппер, с которой он познакомился в 1898 году нарепетициях «Чайки». Современники восхищались ее сценическим дарованием. Она была талантлива, хороша собой, моложе будущего мужа почти на десять лет. Чехов влюбился в нее с первого взгляда, однако доказывать серьезность своих чувств не спешил. Он в принципе предпочитал супружеским узам легкий флирт. В конце концов, после трех лет ухаживания, наполненных расставаниями, письмами и неизбежными размолвками, двадцать пятого мая 1901 года они тихо обвенчались в Москве. Чехов был невероятно счастлив. Он называл Ольгу «лошадкой», иногда «собакой» или «собачкой». Еще он любил говорить «индюшечка» или просто «моя радость».

В Берлине Чехов обратился к известному специалисту-пульмонологу, некоему доктору Карлу Эвальду. Однако, по словам очевидца, осмотрев Чехова, доктор только воздел руки и, не сказав ни слова, вышел из кабинета. Болезнь зашла слишком далеко: доктор Эвальд гневался на себя за то, что не может сотворить чуда, а на Чехова за то, что тот так болен.

В отеле Чехова посетил русский журналист, который потом отправил своему издателю такую телеграмму: «Дни Чехова сочтены. Судя по всему, он болен смертельно, страшно худ, постоянно кашляет, при малейшем движении начинает задыхаться, и у него высокая температура». Тот же самый журналист видел Чеховых на Потсдамском вокзале, где они садились в поезд до Баденвейлера. По его словам, «Чехов с трудом поднялся по небольшой лесенке на перрон. Чтобы отдышаться, ему пришлось на несколько минут присесть». Чехову вообще было больно двигаться: ломило ноги, мучили боли внутри. Болезнь распространилась на пищеварительный тракт и позвоночник. Жить ему оставалось меньше месяца. О своем состоянии он теперь говорил, по словам жены, «с почти беспечным равнодушием».

Доктор Шверер, один из многих осевших в Баденвейлере врачей, неплохо зарабатывал лечением обеспеченной публики, которая приезжала на курорт избавляться от всяческих хворей. Среди его пациентов были больные и немощные, были и просто старые ипохондрики. Чехов стоял среди них особняком: случай явно был безнадежный, жить больному оставалось считанные дни. А больной был очень знаменит. Даже доктор Шверер знал его имя: он читал рассказы Чехова в немецком журнале. Осмотрев больного в начале июня, он выразил восхищение чеховским даром, однако свои профессиональные выводы оставил при себе. Ограничился тем, что прописал пациенту диету из какао, овсянки, обильно сдобренной сливочным маслом, и земляничного чая. Чай предназначался для того, чтобы больной мог спать по ночам.

Тринадцатого июня, меньше чем за три недели до смерти, Чехов отправил матери письмо, в котором говорил, что здоровье его поправляется. Там, в частности, сказано, что через неделю он надеется полностью исцелиться. Зачем он так написал? Что было у него в мыслях? Он и сам был врачом, он всё прекрасно понимал. Он умирает — это была простая и непреложная истина. И все равно, сидя на балконе гостиничного номера, он просматривал расписание поездов. Выяснял, когда уходят пассажирские суда из Марселя в Одессу. Но все же он знал. На этом этапе он не мог не знать. Тем не менее, в одном из последних писем он сообщает сестре, что с каждым днем набирается сил.

К писательству его больше не тянуло, впрочем, не тянуло уже давно. Год назад он чуть не бросил, не закончив, «Вишневый сад». Эта пьеса далась ему нечеловечески тяжело. Под конец он осиливал не больше шести-семи строк в день. «Я начинаю падать духом, — писал он Ольге. — Мне кажется, что я как литератор уже отжил, и каждая фраза, какую я пишу, представляется мне никуда не годной и ни для чего не нужной». Работу он, однако, не прекращал. Пьеса была завершена в октябре 1903 года. После этого он уже не писал ничего, не считая писем и разрозненных заметок в записной книжке.

Вскоре после полуночи второго июля 1904 года Ольга послала за доктором Шверером. Помощь требовалась срочно: Чехов бредил. Соседний номер снимали двое русских студентов, и Ольга бросилась к ним, сказала, что происходит. Один из молодых людей уже спал, другой еще не ложился, читал и курил. Он помчался к доктору Швереру. «Я слышу, как сейчас, среди давящей тишины июльской мучительно душной ночи звук удаляющихся шагов по скрипучему песку…» — написала потом Ольга в своих воспоминаниях. В забытьи Чехов говорил о моряках, бормотал отрывочные фразы о каких-то японцах. «На пустое сердце льда не кладут», — сказал он, когда Ольга попыталась положить ледяной пузырь ему на грудь.

Доктор Шверер пришел и принялся раскладывать инструменты, не сводя глаз с Чехова, который прерывисто дышал. Зрачки у больного были расширены, виски блестели от испарины. На лице доктора Шверера ничего не отражалось. Он не любил давать волю чувствам, но понимал, что развязка близка. Однако, как бы там ни было, он, врач, дал клятву бороться за больного до конца, а жизнь в Чехове пусть слабо, но еще теплилась. Доктор Шверер приготовил шприц и ввел камфару, чтобы стимулировать сердце. Камфара не помогла — ничто уже, разумеется, не могло помочь. Однако доктор сказал Ольге, что собирается послать за кислородом. И тут Чехов внезапно очнулся и, совершенно осмысленно, негромко сказал: «Зачем это? Прежде чем принесут, я буду трупом».

Доктор Шверер потянул себя за пышный ус и уставился на больного. Щеки знаменитого писателя ввалились и посерели, лоб стал восково-желтым, дышал он с хрипом. Доктор Шверер сознавал, что счет идет на минуты. Не сказав ни слова, не посоветовавшись с Ольгой, он шагнул в нишу, где на стене висел телефон. Прочел инструкцию, как им пользоваться. Если нажать на кнопку и повернуть ручку на боковой панели, можно связаться с подвальными помещениями отеля, с кухней. Доктор снял трубку, прижал к уху и сделал все так, как говорилось в инструкции. Когда ему наконец ответили, он потребовал бутылку самого лучшего шампанского. «А сколько бокалов?» — поинтересовались у него. «Три бокала! — крикнул он в трубку. — И пошевеливайтесь, ясно?» То было одно из тех редкостных озарений, которые впоследствии часто остаются неоцененными, потому что задним числом кажется, что иначе и нельзя было поступить.

Шампанское принес заспанный молодой человек со всклокоченными белесыми патлами. Его форменные брюки были измяты, стрелки на них разошлись, а застегивая второпях тужурку, он пропустил одну петлю. У него был вид человека, который устроился передохнуть (прикорнул в кресле и задремал), когда вдалеке в предрассветный час — боже всемилостивый! — раздался глас телефона, и вот его уже трясет управляющий и велит отнести бутылку «моэта» в двести одиннадцатый номер. «И пошевеливайся, ясно?»


Молодой человек вошел в номер, держа серебряное ведерко с бутылкой шампанского, обложенной льдом, и серебряный поднос с тремя бокалами из граненого хрусталя. Он стал освобождать на столе место для ведерка и бокалов, вытягивая шею, пытаясь заглянуть в соседнюю комнату, откуда доносилось тяжелое хриплое дыхание. Звук был тягостный, страшный, и когда дыхание стало уж совсем прерывистым, молодой человек уткнул подбородок в воротник и отвернулся. Забывшись, он уставился в открытое окно на спящий город. Потом крупный представительный мужчина с большими усами всунул ему в руку несколько монет — на ощупь было ясно, что чаевые щедрые, — и дверь перед молодым человеком внезапно распахнулась. Он сделал несколько шагов, и уже на площадке раскрыл ладонь и с удивлением взглянул на монеты.

С методичностью, присущей ему во всем, доктор извлек пробку из бутылки. Сделал он это так, чтобы, по возможности, свести на нет праздничный хлопок. Потом разлил шампанское в три бокала и, по привычке, снова заткнул горлышко пробкой. После этого отнес бокалы к ложу больного. Ольга на миг выпустила руку Чехова — которая, как она напишет впоследствии, жгла ей пальцы. Она подсунула еще одну подушку ему под голову. Потом поднесла прохладный бокал к ладони мужа и убедилась, что его пальцы сомкнулись на черенке. Все трое — Чехов, Ольга, доктор Шверер — обменялись взглядами. Они не чокались. Не говорили тостов. Да и за что они могли пить? За смерть? Чехов собрал остатки сил и произнес: «Давно я не пил шампанского». Потом поднял бокал к губам и осушил. Через минуту-другую Ольга взяла у него пустой бокал и поставила на прикроватный столик. Тогда Чехов повернулся на бок. Закрыл глаза, вздохнул. Через минуту дыхание его остановилось.

Доктор Шверер взял лежащую на простыне руку Чехова. Прижал пальцы к его запястью и достал из жилетного кармана золотые часы, щелкнув крышкой. Секундная стрелка двигалась медленно, очень медленно. Он дал ей трижды обойти циферблат, пытаясь уловить биение пульса. Было три часа ночи, но прохладой не веяло. Такой жары в Баденвейлере не помнили уже долгие годы. Все окна в обеих комнатах были распахнуты, но в воздухе не чувствовалось ни дуновения. Большой темнокрылый мотылек влетел в окно и затрепыхался у электрической лампы. Доктор Шверер опустил руку Чехова на простыню. «Все кончено», — сказал он. Потом закрыл крышку часов и снова положил их в жилетный карман.

Ольга тут же вытерла слезы и взяла себя в руки. Она поблагодарила доктора за то, что откликнулся и пришел. Он спросил, не дать ли ей успокоительного — настойки опия или несколько капель валерьяны. Она качнула головой. Впрочем, у нее есть одна просьба. Прежде, чем будут поставлены в известность власти и налетят газетчики, прежде чем Чехов перестанет ей принадлежать, она хотела бы немного побыть с ним наедине. Окажет ли ей доктор такую любезность? Может ли он слегка повременить с сообщением?

Доктор Шверер пригладил пальцем усы. Почему бы нет? В конце концов, какая разница, узнают о случившемся сейчас или несколько часов спустя? Оставалось ведь только одно, выписать свидетельство о смерти, а это можно сделать утром в своем кабинете, сначала немного поспав. Доктор кивнул и собрался уходить. Пробормотал соболезнования. Ольга наклонила голову. «Вы оказали мне честь», — сказал доктор Шверер. Потом взял свой чемоданчик и покинул комнату, покинув и нашу историю.

И в этот момент из бутылки вылетела пробка; на столешницу поползла пена. Ольга вернулась к смертному ложу Чехова. Она сидела на табуретке, держа его за руку, время от времени поглаживая по лицу. «Не было вокруг ничьих голосов, никакой суеты обыденной жизни, — пишет она, — только красота, покой и величие смерти…»


Она провела с Чеховым всю ночь, пока, на заре, в гостиничном саду не засвистали дрозды. Потом оттуда же донесся скрип передвигаемых столов и стульев. Вскоре до нее стали долетать голоса. Затем послышался стук в дверь. Она, разумеется, решила, что это какой-нибудь чиновник — из медицинской комиссии или из полиции, что придется отвечать на вопросы и заполнять бумаги, или, может быть, хотя и вряд ли, это доктор Шверер привел сотрудника похоронной конторы, который поможет забальзамировать тело для отправки в Россию.

Но она увидела того же белобрысого юнца, который несколько часов назад принес шампанское. Однако на сей раз брюки его были тщательно отглажены, стрелки заутюжены, а обтягивающая зеленая тужурка застегнута на все пуговицы. Совсем другой человек. Сна ни в одном глазу, пухлые щеки гладко выбриты, волосы причесаны, во всем видна готовность угодить. Он принес фарфоровую вазу с тремя чайными розами на длинных стеблях. Ее он протянул Ольге, щеголевато щелкнув каблуками. Она, подавшись назад, впустила его. Юнец сказал, что пришел забрать бокалы, ведерко и поднос, да. А еще ему поручили передать, что из-за сильнейшей жары завтрак сегодня подают в саду. Он выразил надежду, что погода не слишком изнурительная. Извинился за нее.

Женщина слушала рассеянно. Пока он говорил, она не смотрела на него, а разглядывала что-то на ковре. Она скрестила руки, обхватив локти. Тем временем, все еще держа вазу в руках, юноша, ожидая распоряжения, оглядывал комнату. В открытые окна лился яркий солнечный свет. Комната была прибрана и казалась нетронутой, почти нежилой. Ни одежды, брошенной на стулья, ни башмаков, ни чулок, ни подвязок, ни корсетов, ни открытых чемоданов. Никаких следов жизни, одна тяжеловесная гостиничная мебель. Потом, поскольку женщина продолжала смотреть вниз, он проследил за ее взглядом и сразу заметил пробку у самого носка своей туфли. Женщина ее не видела, она смотрела на что-то другое. Юноша хотел нагнуться и подобрать пробку, но руки у него были заняты розами, и он боялся, что, обратив на себя внимание, совершит еще большую неловкость. Пересилив себя, он отвлекся от пробки и поднял глаза. Безупречный порядок, если не считать открытой, наполовину пустой бутылки шампанского, которая стояла, вместе с двумя хрустальными бокалами, на маленьком столике. Он еще раз оглядел комнату. В открытую дверь было видно, что третий бокал стоит в спальне на прикроватном столике. А на кровати лежит человек! Лица он не видел, но фигура под одеялом была абсолютно неподвижна. Заметив эту фигуру, он отвел взгляд. А потом, сам не понимая почему, почувствовал некоторое смятение. Прочистил горло, переступил с ноги на ногу. Женщина не поднимала глаз, не прерывала молчания. Юноша ощутил, как кровь приливает к щекам. Ему вдруг пришло в голову, что стоило бы, пожалуй, предложить какую-то альтернативу завтраку в саду. Он кашлянул, надеясь привлечь внимание женщины, но она продолжала смотреть на ковер. Высокопоставленным гостям из-за границы, сказал он, сегодня завтрак могут подать в номер. Юноша (имя его утрачено, и, вероятнее всего, он пал в Первой мировой) сказал, что с удовольствием принесет ей поднос. Два подноса, уточнил он, бросив неуверенный взгляд в сторону спальни.

Он умолк и пальцем чуть ослабил тугой воротник. Он вконец растерялся. Даже не мог понять, слушает ли она его. Он не знал, что делать дальше; по-прежнему держал в руках вазу. Чудесный аромат роз щекотал ему ноздри и, необъяснимым образом, вызвал укол сожаления. Все время, что он ждал, женщина, очевидно, думала о своем. И пока он так стоял, — бормоча какие-то слова, переминаясь с ноги на ногу, вцепившись в вазу, — мысли ее были в другом месте, далеко от Баденвейлера. Но вот она очнулась, выражение лица переменилось. Она подняла на него глаза и покачала головой. И, видимо, мучительно пыталась понять, что этот юноша делает в ее номере, почему в руках у него ваза с тремя чайными розами. Цветы? Она не заказывала цветов.

Прошло несколько секунд. Она потянулась к сумочке, нашарила в ней несколько монет. Вытащила и пачку банкнот. Молодой человек провел языком по губам: снова щедрые чаевые, но за что? Что она попросит его сделать? Ему еще не приходилось иметь дела с такими постояльцами. Он снова откашлялся.

Завтрака не нужно, сказала женщина. По крайней мере, пока. Завтрак в это утро — далеко не самое важное. Ей нужно другое. Ей нужно, чтобы он сходил за сотрудником похоронного бюро. Он ее понял? Герр Чехов скончался, вот в чем дело. Comprenez-vous[12], молодой человек? Антон Чехов скончался. А теперь слушайте внимательно, сказала она. Она просит его спуститься вниз и спросить у портье, где находится самое солидное в их городе похоронное бюро. Надежное, где ответственно относятся к своей работе и ведут себя с подобающим тактом. Короче говоря, заведение, достойное великого писателя. Вот, сказала она, и вручила ему деньги. Скажите внизу, что я очень просила вас сделать это для меня. Вы слушаете? Вы понимаете, о чем я говорю?

Юноша честно пытался уяснить смысл ее слов. Он решил больше не смотреть в сторону второй комнаты. Он ведь с самого начала заподозрил: что-то не так. Он вдруг почувствовал, как часто бьется под тужуркой сердце, а на лбу выступил пот. Он не знал, куда перевести взгляд. И куда, наконец, поставить вазу.

Пожалуйста, сделайте это для меня, сказала женщина. Я буду вспоминать вас с благодарностью. Скажите внизу, что я очень прошу. Скажите им. Только постарайтесь не привлекать лишнего внимания ни к себе, ни к тому, что случилось. Просто скажите, что это необходимо, что я так велела, — и всё. Вы меня слышите? Кивните, если поняли. Самое главное, не поднимайте шума. Всё это, всё остальное, весь этот переполох, — это скоро начнется. Но самое худшее уже произошло. Вы меня понимаете?

Молодой человек побледнел. Он замер, еще крепче сжимая вазу. Через силу кивнул.

Отпросившись, он вышел из отеля и зашагал, спокойно и решительно, впрочем, без неуместной суетливости, в сторону похоронного бюро. Нужно держаться так, будто выполняешь очень важное поручение, и не более того. Ему действительно предстоит выполнить очень важное поручение, сказала она. А чтобы обрести больше уверенности, пусть представит, что идет по запруженному людьми тротуару и несет розы в фарфоровой вазе, их надо доставить очень важному лицу. (Она говорила тихо, почти доверительно, будто с родственником или с другом). Можно даже сказать себе, что тот, к кому он направляется, ждет, и ждет с нетерпением, когда ему принесут эти цветы. И тем не менее, ни в коем случае нельзя сбиваться с шага, переходить на бег. Не забывайте, в руках у вас ваза! Идти надо не мешкая, однако сохраняя при этом достойный вид. Идти, пока он не окажется возле похоронного бюро, у входной двери. Там надо поднять медный молоточек и опустить его раз, другой, третий. Через минуту на стук выйдет управляющий.

Управляющему будет сильно за сорок или, может, слегка за пятьдесят — лысина, плотное сложение, очки в стальной оправе на самом кончике носа. Скромный, неприметный человек, который задает только необходимые и вполне внятные вопросы. Фартук. Возможно, на нем будет фартук. Не исключено, что, слушая вас, он будет вытирать руки темным полотенцем. От одежды может чуть веять формальдегидом. Но ничего, юноша, пугаться не надо. Вы ведь почти взрослый, такие вещи уже не должны вызывать страх или отвращение. Управляющий выслушает его. Он человек сдержанный и чинный, этот управляющий, он умеет умерять чужие страхи, а не раздувать их. Он уже давно накоротке со смертью во всех ее обликах и формах; у смерти не осталось для него ни сюрпризов, ни тайн. Именно его услуги и требуются в это утро.

Управляющий принимает вазу с розами. Пока молодой человек говорит, он лишь один раз выказывает проблеск интереса, дает понять, что слышит нечто из ряда вон выходящее. Один раз, когда молодой человек упоминает имя покойного, брови управляющего слегка приподнимаются. Вы говорите, Чехов? Одну минуту, я иду.

Надеюсь, вы меня поняли, сказала Ольга молодому человеку. Бокалы не трогайте. Не нужно этого сейчас делать. Нам не до хрустальных бокалов. Оставьте в комнате всё как есть. Всё готово. Мы готовы. Так вы идете?

Но в тот момент молодой человек еще думал о пробке, которая так и лежала возле носка его туфли. Чтобы поднять ее, надо нагнуться, не уронив вазу. Он сумеет. Он наклонился. Не глядя, протянул руку и сжал пробку в кулаке.

К русскому читателю Послесловие Н. Рейнгольд

Как и многим, мне интересна современная переводная западная проза. Я часто захожу на сайты московских и питерских издательств, выщелкиваю «новинки» — ищу новую американскую литературу. Иду в книжный магазин, стою, разглядываю полки с фикшн.

Мне интересно, кто в Америке слывет современным Апдайком? Кого сегодня сравнивают с автором «Кентавра» и «Кролика»?

Кто из нынешних американских писателей «забирает» тебя так же, как когда-то Чивер или Фолкнер?

Чья проза заставляет удивиться, пережить небывалое, понять вдруг, что ни черта ты не видел и себя толком не знаешь?

Где взыскующие американские писатели с повышенным градусом критического отношения к обществу, миру, к самим себе?

Кто сегодня американский художник номер один? На чьи книги откликаешься: да, не только у нас есть Чехов!

Кто способен вызвать в твоей обмякшей душе ощущение неразгаданной тайны и чувство радости, что есть еще в мире слова, не поддающиеся моментальному сканированию и распознаванию, как в компьютере?

Словом, где Хемингуэи?

Кто из нынешних американцев смог бы написать ерофеевскую поэму «Москва — Петушки»? Шукшинские рассказы?

Где писатель из низов, самородок?..

Вот он: Реймонд Карвер. Я держу в руках его книгу «Если спросишь, где я».

* * *
В современной переводной американской литературе широко известны Пинчон, Апдайк, Доктороу, Филип Рот, Беллоу, имя же Реймонда Карвера у нас знают пока немногие. Но все чаще в Интернете, в журналах, сборниках мелькают переводы его рассказов, все больше попадается ссылок на Карвера. Номинант на Американскую национальную книжную премию 1977 года… Номинант на Пулицеровскую премию и Национальную премию клуба литературных критиков 1983 года… Лауреат литературной стипендии Штрауса, присужденной в 1983 году Американской академией искусства и литературы… Лауреат премии Левинсон журнала «Поэтри» 1985 года… Лауреат премии О. Генри 1987 года… По его рассказам голливудский режиссер Ричард Олтмен снял в 1993 году, нашумевший фильм «Одним кадром» (Short Cuts), и т. д.

Карвер еще не классик, но, похоже, сбывается прогноз влиятельного американского литературоведа и критика Ирвина Хоу, который в сентябре 1983 года на первой полосе «Нью-Йорк Таймс Бук Ревью» предсказал: несколько рассказов Карвера уже принадлежат американской классике.

Так что не за горами тот день, когда книга, перевод которой я сегодня держу в руках, возможно, войдет в золотой фонд американской литературы.

Как видим, заявки высокие. Пробежим же мысленно еще раз прочитанные рассказы.


Первое, что мы слышим, читая Карвера, это голоса. Причем на слух американца полифония карверовской прозы звучит подчеркнуто по-американски.

Заметим: из тридцати семи рассказов, составляющих сборник «Если спросишь, где я», двадцать один рассказ, больше половины, написан от первого лица: чаще мужчины, порой — женщины, иногда — подростка. По известному определению Генри Джеймса, писать от лица далекого от тебя персонажа — «сложно, но интересно». «Представь, что ты на все смотришь глазами молодой женщины: это же сложнейшая и интереснейшая творческая задача!» — писал Джеймс в предисловии к своему роману «Женский портрет», обращаясь к начинающему писателю. С легкой руки Джеймса роман или рассказ, написанный от лица, кажется, чуждого автору, — женщины, подростка, старика, полицейского и т. д. — пришелся по вкусу писателям XX в. Это не значит, что раньше в прозе этого никто не делал. Но после Джеймса, пересмотревшего фигуру всеведущего рассказчика XIX века, — а пересмотру был подвергнут именно он, невидимый, но вездесущий повествователь классического романа, — английские и американские писатели испробовали, кажется, все мыслимые и немыслимые варианты точек зрения. Мы знаем поразительные случаи создания романа или повести как картины мира глазами подростка или сотрудницы полиции — это «Над пропастью во ржи» Сэлинджера и «Ночной поезд» Мартина Эмиса. И несть числа другим примерам. В этом смысле Карвер не новатор, он использует привычный, хотя и трудный для прозаика прием, за которым стоит, по существу, драматический метод вживания в далекого от автора персонажа и изображения событий через призму его восприятия. По идее, этот способ позволяет художнику держать ироническую дистанцию между персонажем и автором — но лишь когда за дело берется мастер; к тому же, многое зависит от задач, которые писатель перед собой ставит. Опять же, способ рискованный для того, кто использует этот прием лишь как средство самовыражения: тогда получается всего лишь дневник, биография, мемуары. Как заметил еще на заре освоения этого метода английский писатель начала XX века Форд Мэдокс Форд: главная трудность — быть убедительным, заставить читателя поверить в создаваемую тобой иллюзию реальности.

Что же мы открываем в рассказах Карвера? Биографию ли писателя, рассказанную голосом другого человека? Или же мы постигаем иронию автора, который спрятался за героем, не выдает себя ни словом, наблюдая исподтишка за своим alter ego, давая понять ненароком умному читателю, что сам он, автор, отнюдь не таков?

Ни того, ни другого, похоже, нет в рассказах Карвера, притом что биографический след налицо в рассказах «Осторожно» (Careful), «Если спросишь, где я» (Where I'm Calling From), написанных от имени человека, который пьет горькую.

То, что принято обозначать словом «голос», — иначе говоря, способ повествования, — у Карвера лишено какой-либо внешней исключительности: личностной, индивидуальной или социальной. Хотя сам Карвер и отмечал, что в последних его рассказах появляются бизнесмены, большей частью его герои — бедные, затюканные люди. В интервью Клоду Грима в марте 1986 г. Карвер сказал: «Я далек от политики, наверное, поэтому американские критики консервативного толка постоянно пеняют мне на то, что я рисую безрадостную картину Америки, что моим рассказам недостает оптимизма, что я пишу о неудачниках. Но судьбы неудачников, как и везунчиков, одинаково достойны изображения. Да, я принимаю безработицу, безденежье, семейную неустроенность как данность — они часть нашей жизни. Люди беспокоятся о квартплате, о своих детях, о доме. Это главное. Так живут девяносто процентов людей, если не больше. Я пишу о потонувшем населении, о тех, за кого слово некому замолвить. Я вроде свидетеля, к тому же, долгое время и я так жил. Я не рассматриваю себя в качестве рупора или глашатая, но я — свидетель таких судеб. Я писатель».

Голос, рассказывающий свою историю, может принадлежать любому подростку, любой обыкновенной женщине, каждому, ничем не примечательному мужчине. В этом смысле Карвер, похоже, берется за едва ли не самую тяжелую задачу: вжиться в судьбу обыкновенного человека и, если удастся, выразить нечто близкое в судьбах многих обыкновенных людей. Стало уже привычным говорить об утрате литературой XX века обобщающего посыла, который мог бы объединить читателей не в массовую аудиторию, а сообщество тех, кто, принадлежа к разным социальным группам и слоям, разделяет если не ценности и настроения, то — надежду. Сколько критических перьев в прошлом веке было сломано в спорах о принципиальной невозможности широкого читательского отклика в условиях разобщенности, препятствующей любому над-индивидуальному читательскому ответу! Вспомним эссе об этом Вирджинии Вулф — «Среднелобые», «Падающая башня», «Современное эссе», «Покровитель и подснежник». Или эссе примерно на ту же тему Т.С.Элиота: «Кто такой классик?», «Музыка поэзии». И все-таки, похоже, Карвер берет курс именно на эту самую трудную вершину — выявить общность судеб людей, то, что объединяет и связывает любого, каждого. «Искусство — не самовыражение, — писал Карвер, — оно сообщение».

Вчитываясь, мы замечаем: таким сообщающим и обобщающим началом у Карвера чаще оказываются взаимоотношения — мужа и жены, матери и детей, детей и отца, отца и сына, сына и матери, братьев и так далее; все взаимоотношения, связи, и не назовешь, не перечислишь: под пером Карвера они являют, кажется, бесконечные вариации и повороты. Причем взаимоотношения описаны не как череда событий (хотя бессюжетными рассказы Карвера не являются), но как поворотный миг в судьбе одного ли человека, нескольких связанных друг с другом людей. Поворот всегда жесткий — подросток становится мужчиной («Никто ничего не сказал»); жена еще не понимает, но в глубине души знает, что с мужем больше ей не жить («Жена студента»); разведенный хирург живет отдельно от детей, с любимой женщиной, и вдруг он открывает для себя, что если и есть любовь, то — глазами, что любовь — это преданность и верность другому, ей достаточно другого лишь видеть («Когда речь идет о любви»). Женщина узнает, что муж на рыбалке обнаружил тело девушки, оставил его в воде, а после в том же самом месте удил рыбу, и с этого мгновения меняется вся ее жизнь: она видит себя той самой убитой, никому не нужной девушкой («Столько воды кругом — и так близко»). В других рассказах поворот словно перемещается, передоверяется читателю — сами герои будто не видят, не осознают того, что с ними происходит, и откровение свершается в душе читателя: часто это рассказы о собственничестве, о том, как подминает один человек другого — муж жену («Тебе с ними детей не крестить»), мужчина свою подругу («Витамины»). Разрыв и наступающая опустошенность обычно скрыты, невидимы чужому глазу, даже если их выразить, к примеру, через вынесенную во двор и выставленную на продажу обстановку твоего дома: отчаяние и пустота обретают тогда зримую форму, кажется, обнажается «арматура» души, — и все равно невыразимость тоски и тайна остаются («Может, станцуете?»). Иногда душа словно застигнута в то мгновение (оно может растянуться на дни и даже годы), когда длится хрупкое равновесие между возможностью удержаться на краю (если повезет и тебя кто-то поддержит, полюбит, спасет) и невозможностью жить дальше («Если спросишь, где я»). Невыносимость бытия, творимая человеком в отношении себя и других, — одна из центральных тем, или, как любил говорить Карвер, «кошмаров» его творчества: думается, недаром эпиграфом к сборнику взяты строки из романа Кундеры «Невыносимая легкость бытия»: «Нам не дано знать, чего мы должны хотеть, ибо проживаем одну-единственную жизнь и не можем ни сравнить ее со своими предыдущими жизнями, ни исправить ее в жизнях последующих».

В так называемых «Новых рассказах», завершающих сборник, — «Собор», «Слон», «Птицы в пироге», «Маленькая радость», написанных в начале 1980-х, — невыносимость бытия, взаимно чинимая близкими людьми, доходит до предельной точки. И тут в рассказе случается нечто, сравнимое с тем, как зажатый в руке воздушный шарик отрывается — или кто отпускает его на волю? — и медленно и навсегда уплывает вверх. Отец ли, доведенный до ручки бесконечными просьбами родственников помочь им деньгами — и доводящий близких до истерики своим отношением благодетеля, находит в себе последние силы махнуть на все рукой и, подобно птице, ощутить скорость полета в чужой машине, перестав беспокоиться о том, что ждет его за поворотом — жизнь ли, смерть («Слон»). Жена ли, прожившая жизнь с подмявшим ее мужем, сухарем и собственником, решается уйти прочь по бездорожью, вместе с белой лошадью, заплутавшей в ночном тумане («Птицы в пироге»). Родители, потерявшие маленького сына из-за нелепой трагической случайности, находят минутное успокоение в кондитерской, у пекаря, который кормит их теплым хлебом, и эта полуночная тризна позволяет им пережить рассвет («Маленькая радость»; кстати, Карвер не раз говорил, что это лучшая его вещь). Во всех этих «последних новых» рассказах есть момент отрыва, преодоления, который создает сюрреалистическое пространство, — нейтральную полосу, между жизнью и смертью, когда душа, запуганная и пугливая, освобождается от пут, шор, взаимных недоверия и ненависти, и парит в пространстве, созданном прикосновением друг к другу («Собор»).

Экзистенциальность прозы Карвера открывается, когда читаешь рассказы от первого до последнего. Благодаря этому бытийному измерению, новеллы образуют единое архитектурное целое, — вершина его теряется где-то в вышине.

Насколько американской можно считать прозу Карвера? Скорее, она общечеловеческая, и тот голос, то мужской, то женский — официантки ли, алкаша, историка, инженера, рассказывающих о своей судьбе, не открывает нам что-то сугубо американское. Именно этот — общечеловеческий — смысл делает творчество Карвера частью современной мировой литературы. (Кстати, семитомное — наиболее полное — собрание сочинений писателя вышло в Японии).

Между новеллистикой Карвера и творчеством художников прошлого напрашивается несколько параллелей. Прежде всего, с Хемингуэем, особенно с ранними рассказами «Что-то кончилось», «У нас в Мичигане». С «Уайнсбургом, Огайо» Шервуда Андерсона — подобно тому, как андерсоновские новеллы складываются в притчи о жителях городка, так и рассказы Карвера составляются в единую повесть, хотя и нет в книге сквозного персонажа. Трудно не заметить и близость карверовской прозы к Чехову: не столько благодаря завершающему сборник рассказу «Поручение» (1987) о последних днях жизни Чехова (пожалуй, самого натужного и искусственного рассказа, притом что он отмечен премией О. Генри), сколько благодаря сходству художественных задач. Вспомним знаменитое чеховское наблюдение: «Люди обедают, просто обедают, а в это время рушится их счастье, и ломаются судьбы», — в конечном итоге, проза Карвера есть способ выявить за банальной прозой жизни — смысл, тайну, поэзию.

Но если проблематика у Карвера общечеловеческая и голоса, рассказывающие истории, «забирают» тебя именно потому, что говорят о вещах, близких каждому, то сами рассказы — чисто американского замеса. Быт, реальность, детали — насквозь американские. Все, начиная с баночного пива (не так давно ставшего для нас привычным) и заканчивая мелочами вроде входной наружной двери с мелкой сеткой, — требует от переводчика точного знания реалий американской жизни. Причем интересно, что общечеловеческое содержание карверовской прозы и американская реальность, из которой оно вырастает, неотделимы друг от друга. Так что, похоже, время «русского Карвера» наступает только сейчас: при советском «железном занавесе» полноценное знакомство с его творчеством едва ли было бы возможно.

И последнее. Читатель, наверное, заметил — все рассказы Карвера, что называется, «подписные»: в название каждой истории вынесена фраза или образ, в какой-то момент всплывавшие по ходу действия. «Я все время себя об этом спрашиваю и не понимаю зачем. Зачем же, дорогой?» — жалуется мать в письме о своем сыне (рассказ «Зачем же, дорогой?») «Не обращай на них внимания. Пускай не суют нос не в свое дело. Тебе с ними детей не крестить», — отвешивает муж жене (рассказ «Тебе с ними детей не крестить»). «Мы рассуждаем так, будто уверены в том, о чем именно говорим, когда речь идет о любви», — говорит Мэл (рассказ «Когда речь идет о любви»). «Еда — это маленькая радость в такие моменты, как сейчас», — утешает пекарь молодую пару, потерявшую маленького сына (рассказ «Маленькая радость»). «Если спросит, где я, — скажу, как есть», — думает о жене пациент наркологической клиники (рассказ «Если спросишь, где я»). Название подхватывает, кажется, невзначай брошенную фразу или слово — подхватывает естественно, изящно и легко. Вынесенное же в название слово обретает многозначность, глубину и тайну. Жест мастера. Подпись на картине.

Как-то в интервью Реймонд Карвер признался: «Для меня повороты фраз у Хемингуэя — это поэзия со своими ритмом, каденциями. Я перечитываю его ранние рассказы, и каждый раз переживаю чудо. Они зажигают меня. Волшебство какое-то. Хемингуэй говорил, что проза — это архитектура, и что век барокко давно миновал. Так и есть, по-моему. И Флобер писал о том же: слова — это камни, они плотно ложатся один к другому. И я в это верю».

* * *
Жизнь писателя — в его книгах. Этот трюизм применим к Карверу в особом, тургеневском смысле: помните, — «горе пройдет, а превосходно написанная страница останется»? Судите сами.

Сын арканзасского грузчика, страдавшего запоями, и лоточницы.

Родился 25 мая 1938 года в штате Орегон, в поселке Клэтскани с населением в семьсот человек; вырос в маленьком рабочем городке Якима, штат Вашингтон.

В восемнадцать женился, в двадцать — отец двоих детей. Брался за любую черную работу, самая чистоплюйская его должность в те ранние годы — работа больничным сторожем. В 1958 году перевез семью в Парадиз в Калифорнии и поступил в Чико Стейт Колледж. Начал писать — урывками, используя каждую свободную от физического труда минуту. В 1960 году опубликовал свой первый рассказ «Времена ярости» (The Furious Seasons). В 1963 году окончил Гумбольдт Стейт Колледж.

Дальше — литературные курсы в Сакраменто Стейт Колледж, ночная работа и редкие публикации в безгонорарных литературных журналах. С 1967 по 1970 работал редактором в Пало Альто, а когда лишился места в учебном издательстве, то от безденежья и безнадежности запил горькую. И даже литературная премия «Дискавери» (Открытие), присужденная ему в 1970 году, не спасла от десятилетнего запоя. Как он писал потом, к тридцати девяти годам алкоголь разрушил здоровье, сломал семью, отравил творчество.

В 1977 году началась вторая жизнь Карвера. Второго июня он бросил пить — «желание жить пересилило», объяснял он позднее. Осенью он встретил соратницу по писательскому цеху, поэтессу Тэсс Гэлахер, — они соединились. В течение последующих десяти лет Карвер и Гэлахер написали «на двоих» двадцать пять книг, выступив в 1985 году соавторами сценария о Достоевском.

В феврале 1988 года у Карвера обнаружили рак легких. Он умер 2 августа 1988 года.

Его автоэпитафия точна и емка, как все, им созданное: «Писатель, автор рассказов, поэт, немного эссеист».


Наталья Рейнгольд


1

Перевод Нины Шульгиной.

(обратно)

2

Участок набережной залива Сан-Франциско, популярный торговый и культурный центр.

(обратно)

3

День памяти солдат, погибших во всех войнах. В большинстве американских штатов его отмечают 30 мая.

(обратно)

4

Автор весьма популярной книги о правилах этикета.

(обратно)

5

Большое спасибо (исп.).

(обратно)

6

«Шаста» — товарный знак газированных напитков с различными вкусовыми добавками (фрукты, ягоды) производства компании «Нэшнл бевередж». (Прим, пер.)

(обратно)

7

Манная каша быстрого приготовления производства компании «Набиско».

(обратно)

8

Имеется в виду шкала Фаренгейта, то есть 39° по Цельсию.

(обратно)

9

Смыкание (лат.) стенок (или какой-то их части) полых органов: в сосудах, легких и т. п.

(обратно)

10

Пищевая добавка, оказывающая послабляющее действие.

(обратно)

11

Перевод С. Маршака.

(обратно)

12

Вы меня понимаете? (фр.).


(обратно)

Оглавление

  • Никто ничего не сказал (Перевод А. Рейнгольда)
  • Велосипеды, бицепсы, сигареты (Перевод А. Нестерова)
  • Жена студента (Перевод А. Рейнгольда)
  • Тебе с ними детей не крестить (Перевод А. Рейнгольда)
  • Что вы делаете в Сан-Франциско? (Перевод А. Рейнгольда)
  • Жирный (Перевод Е. Решетниковой)
  • А что там на Аляске? (Перевод Е. Решетниковой)
  • Соседи (Перевод Е. Решетниковой)
  • Поставьте себя на мое место (Перевод А. Рейнгольда)
  • Пылесос (Перевод Г. Дашевского)
  • Зачем же, дорогой? (Перевод А. Рейнгольда)
  • Пробег-то настоящий? (Перевод Дм. Иванова)
  • Беседка (Перевод В. Михайлина)
  • И вот еще что (Перевод Е. Решетниковой)
  • Всякие мелочи (Перевод Е. Решетниковой)
  • Может, станцуете? (Перевод Н. Рейнгольд)
  • Серьезный разговор (Перевод Е. Решетниковой)
  • Когда речь идет о любви (Перевод А. Рейнгольда)
  • На расстоянии (Перевод Е. Ракитиной)
  • И третья вещь, которая доконала моего отца (Перевод В. Михайлина)
  • Столько воды кругом — и так близко (Перевод Н. Рейнгольд)
  • Покой (Перевод А. Яковлев)
  • Витамины (Перевод О. Адамовой)
  • Осторожно (Перевод Г. Дашевского)
  • Если спросишь, где я (Перевод Н. Рейнгольд)
  • Дом Кока (Перевод Г. Дашевского)
  • Жар (Перевод И. Крошилова)
  • Перья (Перевод А. Глебовской)
  • Собор (Перевод А. Рейнгольда)
  • Маленькая радость (Перевод О. Адамовой)
  • Коробки (Перевод А. Глебовской)
  • Те, кто здесь спал (Перевод В. Бабкова)
  • Близость (Перевод Н. Михайлина)
  • Менудо (Перевод Е. Решетниковой)
  • Слон (Перевод Н. Рейнгольд)
  • Птицы в пироге (Перевод В. Бабкова)
  • Поручение (Перевод А. Глебовской)
  • К русскому читателю Послесловие Н. Рейнгольд
  • *** Примечания ***