Время, люди, самолеты. [Израиль Габриелович Рабкин] (fb2) читать онлайн

Израиль Габриелович Рабкин Время, люди, самолеты

ПРЕДИСЛОВИЕ

История советской авиации богата знаменательными событиями. Получив в наследство от дореволюционной России маломощную промышленность, весьма ограниченный парк исправных боевых самолетов и небольшое количество авиационных специалистов, советский народ сумел в короткий срок превратить свою страну в мировую авиационную державу, создал реактивную сверхзвуковую и всепогодную авиационную технику.

Решительные меры по созданию Красного Воздушного Флота были приняты в первые годы после свершения Великой Октябрьской социалистической революции, в условиях тяжелейшей экономической разрухи, острой нехватки продовольствия и продолжающейся гражданской войны. Советское правительство во главе с В.И. Лениным создало коллегию воздушного флота, а затем Главное управление Рабоче-Крестьянского Красного Воздушного Флота.

Они собрали разбросанные по стране остатки авиационной техники, привели их в порядок, начали формировать первые авиационные части и отправлять их на фронт. Предприятия авиационной промышленности были национализированы. Вскоре был начат выпуск самолетов по иностранным образцам.

Одновременно были сделаны шаги по развитию отечественной авиационной науки.

В 1918 году начала работать первая в стране научная летно-испытательная организация, получившая название «летучей лаборатории», а в конце того же года и ЦАГИ – Центральный аэрогидродинамический институт, который был призван объединить теоретические, экспериментальные и опытно-конструкторскне работы в области авиации. В 1920 году был создан опытный аэродром, преобразованный впоследствии в Научно-испытательный институт Военно-Воздушных Сил Красной Армии.

Для подготовки авиационных кадров были использованы возможности уже существовавших Московского высшего технического училища и Московской школы авиации, а потом создан Институт инженеров Красного Воздушного Флота, преобразованный впоследствии в Военно-воздушную инженерную академию имени профессора Н.Е. Жуковского.

Все эти мероприятия проводились при непосредственном участии «отца русской авиации» Николая Егоровича Жуковского, его ближайшнх учеников и соратников. Очень скоро они привели к ощутимым результатам.

К середине двадцатых годов Н.Н. Поликарпов создал самолет-разведчик Р-1 – первый боевой самолет отечественной конструкции, В.Л. Александров и В.В. Калинин построили пассажирский самолет АК-1, Д.П. Григорович создал летающую лодку М-24 и истребитель-биплан И-2.

В 1923 году А.Н. Туполев создал легкий спортивный самолет АНТ-1, а годом позже Н.Н. Поликарпов построил первый в мире истребитель-моноплан И-1, запущенный в серийное производство.

В том же 1923 году начались работы по постройке первого советского цельнометаллического самолета. Под руководством Туполева один за другим создаются цельнометаллические самолеты АНТ-2, АНТ-3, АНТ-4 (ТБ-1) – первый в мире цельнометаллический тяжелый бомбардировщик-моноплан, АНТ-9 – пассажирский девятиместный самолет. Советская авиация стала выходить на мировую арену и завоевывать всеобщее признание.

Тогда же, во второй половине двадцатых годов, появились знаменитые поликарповские учебно-тренировочный самолет У-2 (переименованный в годы войны в По-2) и самолет-разведчик Р-5, истребители И-3 и И-6. Были созданы также оригинальные конструкции сухопутных и морских самолетов Д.П. Григоровичем и В.Б. Шавровым. …Тридцатые годы. Н.Н. Поликарпов и Д.П. Григорович создали истребитель И-5, поступивший на вооружение наших ВВС. На смену ему в 1934 году пришли получившие мировую известность поликарповские истребители И-15 и И-16.

Талантливые конструкторы, работавшие под руководством А.Н. Туполева, построили блестящие образцы тяжелых самолетов. Были созданы первый в мире четырехмоторный бомбардировщик-моноплан ТБ-3 (АНТ-6), скоростной бомбардировщик СБ и трехместный одномоторный самолет РД (рекорд дальности) АНТ-25.

В тот же период были построены самолет-бомбардировщик ДБ-3 конструкции С.В. Ильюшина, целое семейство спортивных машин конструкции А.С. Яковлева и многие другие самолеты самого разного назначения.

О зрелости советской авиации, ее мощи и возможностях свидетельствовали такие выдающиеся события, как эпопея спасения челюскинцев из ледового плена на крайнем северо-востоке страны, рекордные полеты В.К. Коккинаки (достижение предельной высоты полета), М.А. Нюхтикова (достижение максимальной грузоподъемности), М.М. Громова, А.И. Филина и И.Т. Спирина (достижение максимальной продолжительности полета) и женского экипажа в составе В.С. Гризодубовой, П.Д. Осипенко и М.М. Расковой на установление рекорда дальности полета. Особое место в числе этих полетов занимают восхитившие весь мир исторические перелеты экипажей В.П. Чкалова и М.М. Громова, открывшие кратчайший путь из Москвы через Северный полюс в Северную Америку.

Самолеты, на которых устанавливали рекорды и совершались перелеты, имели по сравнению с ранее создавшимися машинами лучшие аэродинамические формы, более мощные и экономичные моторы, обладали поэтому лучшими возможностями. Прогресс в авиации шел безостановочно по всему фронту: в науке, производстве авиационных материалов, самолетостроении и авиамоторостроении, авиаприборостроении.

Авиационная наука, как и положено ей по штату, шла впереди. Она открывала возможности улучшения аэродинамики самолета, увеличения мощности и лучшего использования силовых установок. Она же помогла авиаконструкторам совершить окончательный переход от биплана к моноплану. На основе ее достижений удалось значительно снизить лобовое сопротивление, скомпенсировать нежелательные явления, связанные с неизбежным повышением посадочной скорости.

Теоретические исследования ученых помогли авиаконструкторам найти наиболее выгодные места для размещения радиаторов, решить проблемы, связанные с созданием убирающегося шасси, лучшей организацией воздушного потока, используемого для охлаждения моторов, с созданием закрытых кабин. Усилиями ученых была решена задача значительного повышения удельной нагрузки на крыло без ущерба для его прочности и вибропрочности. Во второй половине тридцатых годов благодаря успехам науки авиация получила мощные авиадвигатели отечественной конструкции.

В соответствии с потребностями науки и промышленности развивались летные испытания и исследования, которые на протяжении всей истории авиации играли важнейшую роль в создании новой техники.

Исключительно сложные проблемы, с которыми сталкивается авиационный конструктор, не могут быть полностью решены путем теоретических или экспериментальных исследований на земле. Отсюда необходимость проведения их в воздухе. Только в полете может быть окончательно оценена пригодность самолета к эксплуатации, соответствие предъявляемым к нему требованиям, выявлены дефекты и намечены пути их устранения.

Летные испытания и исследования сопровождаются, как правило, доводкой конструкций. Это обусловило превращение этих процессов в самый сложный, самый ответственный и даже самый длительный этап создания нового самолета. А усложнение авиационной техники и расширение ее возможностей привели к необходимости непрерывного совершенствования методов проведения испытаний, к разработке и использованию все более совершенных средств измерений, методов обработки и анализа результатов.

В проведении этой работы, ставшей самостоятельным направлением авиационной науки, огромный вклад внесли летно-испытательные организации (НИИ ВВС, летный отдел ЦАГИ и Летно-исследовательский институт), такие ученые, как А.И. Филин, А.В. Чесалов, М.А. Тайц, B.Ф. Болотников и многие другие.

В конце тридцатых годов над нашей страной нависла опасность военного нападения германского фашизма, сумевшего создать мощную военную машину и мощную авиацию, на вооружении которой находились самые современные образцы боевых самолетов.

Перед лицом такой угрозы партия поставила перед авиационной промышленностью и Военно-Воздушными Силами ответственнейшую задачу: в кратчайшие сроки создать, внедрить в массовое производство и в эксплуатацию новейшие типы боевых самолетов, которые бы ни в чем не уступали самолетам вероятного противника.

Как.известно, советский народ справился с этой задачей. Справился, несмотря на огромные трудности, лежавшие на пути ее решения. Были созданы замечательные образцы новой техники: истребители Як, ЛаГГ и МиГ, бомбардировщики Пе-2, Ер-2, Ил-4 и Ту-2, штурмовик Ил-2. К началу Великой Отечественной войны эти самолеты были запущены в серийное производство, началось освоение этой техники строевыми частями нашей армии. На этих машинах Советская Армия воевала и победила. В ходе войны самолеты непрерывно улучшали, создавали более современные образцы, готовили почву для нового качественного скачка в истории развития авиационной техники, который привел к созданию первых реактивных самолетов.

Предлагаемая читателю книга посвящена событиям, происходившим в нашей авиации накануне и во время Великой Отечественной войны. В ней рассказывается о том, как создавались новые самолеты, с какими трудностями встречались и как преодолевали их те, кто эти самолеты проектировал, строил, испытывал, внедрял в серию и в эксплуатацию.

Наибольшее внимание в книге уделено летным испытаниям новых самолетов, тому делу, которым занимался и сам автор. В ней приведены малоизвестные факты из жизни и деятельности многих выдающихся летчиков и инженеров-испытателей: В.П. Чкалова, П.М. Стефановского, C. П. Супруна, А.И. Никашина, Ю.И. Пионтковского, А.Г. Кочеткова, A. Н. Екатова, К.А. Груздева, А.Г. Прошакова, А.С. Воеводина, B. И. Алексеенко, М.И. Таракановского, техника-испытателя И.В. Жулева и многих других.

В книге рассказывается также о конструкторах С.А. Лавочкине, А.И. Микояне, М.И. Гуревиче, Н.Н. Поликарпове, А.С. Яковлеве, И.Ф. Флорове, Н. 3. Матюке, А.Г. Брунове и о выдающихся деятелях нашей авиации Я.И. Алкснисе, П.В. Дементьеве, А.И. Филине, А.И. Шахурине и других.

НАЧАЛО

К подмосковному полустанку подошла переполненная электричка. Распахнулись двери вагонов, и народ быстро заполнил платформу, хлынул в проходы к мощеной дороге и зашагал по ней быстротечным широким потоком. Миновав расположенные неподалеку проходные, людской поток какое-то время еще держался, но потом начал распадаться и частями уходить в стороны, к стоявшим неподалеку зданиям, а у аэродрома к ангарам и самолетным стоянкам.

Шли авиационные испытатели, летчики и штурманы, инженеры и техники. Шли механики и мотористы, лаборанты и синоптики, работники аэродромных служб и ремонтных мастерских, техники-расчетчики, штабные и тыловые работники. Шли быстро, по-деловому. Обменивались приветствиями, шутили, справлялись о здоровье, делах, торопились закончить начатый в пути разговор и, перед тем как разойтись, договориться о следующей встрече. Люди были рады погожему утру, встрече с друзьями и предстоящей работе.

Мне запомнился день, когда я впервые оказался в массе идущих на службу людей. Это было в мае 1940 года. Получив накануне диплом об окончании инженерного факультета Военно-воздушной академии имени профессора Н.Е. Жуковского и направление в Научно-испытательный институт ВВС Красной Армии (НИИ ВВС), я хотел быстрее добраться к месту назначения. Всматриваясь в лица окружающих меня людей, вслушиваясь в их разговор, я радовался тому, что отныне стану их сослуживцем и начну приобщаться к интересному делу.

Мой будущий начальник – Александр Сергеевич Воеводин – руководитель отделения испытаний истребительных самолетов был на месте. Получив разрешение, я вошел к нему в кабинет и представился. Военинженер первого ранга пригласил сесть и, не сводя с меня изучающего взгляда, сказал, что уже успел познакомиться с моим личным делом и потому не станет задавать вопросов анкетного характера, а более близкое знакомство отложит на ближайшее будущее, когда я включусь в работу его подразделения.

– А сейчас, – продолжал он, – начинайте присматриваться ко всему, что мы тут делаем и как делаем. Я прикреплю вас к одному из наших лучших ведущих инженеров – к военинженеру второго ранга Михаилу Ивановичу Таракановскому. Со всеми вопросами обращайтесь к нему. Можете, конечно, и ко мне, но имейте в виду, долго присматриваться мы вам не дадим. Хотели бы, да не в силах. Работы очень много, а потому загрузим скоро и вас. Ну, пойдемте.

Мы вышли из кабинета и направились к одной из комнат напротив. Познакомив меня с Таракановским, Воеводин тут же ушел, сославшись на какие-то срочные дела.

Вступительная речь моего ведущего оказалась еще короче. Он посмотрел на часы, почесал затылок и произнес с виноватой улыбкой:

– Понимаешь, у меня сейчас полет и я очень тороплюсь. Поговорим потом, когда освобожусь немного. А пока занимай вот этот стол напротив меня и действуй. Начинай присматриваться. Хорошо?

И, не дождавшись ответа, убежал.

«Ну что ж, коль все говорят, что надо присматриваться, буду присматриваться, – решил я. – Вот только к чему?»

Окинул взглядом комнату. Два окна, голые стены, высоко подвешенная к потолку лампочка без абажура, три разнокалиберных письменных стола, несколько стульев да еще громоздкое и весьма несуразное сооружение. Из прибитой к стене инвентарной описи я вычитал, что оно называлось славянским шкафом.

Посмотрел в раскрытое окно. С высоты третьего этажа увидел площадку перед подъездом, забор и часть аэродрома. Решив, что в комнате присматриваться не к чему, я направился туда, куда ушел начальник и убежал Таракановский.

Оказалось, что стоянка самолетов истребительного отделения находилась совсем близко. Надо только войти в расположенные рядом ворота аэродрома и, повернув направо, пройти метров сто, не больше. Самолеты стояли на приангарной площадке, вдоль небольшого отрезка рулежной дорожки и на части широкой бетонированной полосы.

Я обратил внимание на эту полосу, которая проходила вдоль всего летного поля. На одном из концов ее была невысокая горка, явно предназначенная для ускорения разбега.

За полосой лежало огромное летное поле, покрытое роскошным ковром, вышитым самой природой из ярко-зеленой весенней травы и полевых цветов. В середине его рассекала еще одна серая полоса. На ней работали: взлетали и садились самолеты. А на противоположной стороне аэродрома стояла сплошная стена темного леса.

Взгляд скользнул вверх, в бескрайнее синее небо. Оно тоже принадлежало аэродрому. Торжественно, не торопясь, плыли по нему редкие островки ослепительно белых кучевых облаков, а по земле перемещались их тени. От этого еще живописнее выглядели и летное поле, и лес, и линейки ангаров, и стоянки самолетов.

Многоголосый рев моторов, доносившийся со всех концов аэродрома и с неба, нисколько не мешал любоваться этой панорамой. Скорее наоборот, шум этот отлично вписывался в понятие «аэродром» и казался самым подходящим сопровождением всего, что на нем происходило.

Я стоял словно зачарованный. Не знаю, сколько бы еще я находился в восторженном состоянии и витал в облаках, если бы непредвиденное обстоятельство не вернуло меня с неба на землю самым бесцеремонным образом. Неподалеку от того места, где я находился, вырулил самолет и… обдал меня мощной струей хлесткой и шершавой пыли. С опозданием отвернувшись, я стал протирать глаза и стряхивать пыль со своей новенькой формы. «Поделом! Нечего мечтать на стоянке! И вообще, не пора ли заняться делом и начать присматриваться?!»

Приняв деловой вид, я шагнул к ближайшему самолету, чтобы получше рассмотреть его. Это был одноместный цельнометаллический моноплан с низкорасположенным крылом и сильно скошенным назад вертикальным оперением, с хорошо вписанной в обводы фюзеляжа кабиной. Сам самолет, тип стоявших на нем мотора воздушного охлаждения и трехлопастного воздушного винта мне были неизвестны.

Обойдя этот самолет несколько раз, я заметил у него и другие особенности. Все это было интересно, хотелось узнать, для чего они были сделаны и что интересного есть внутри машины. Попытался было сам найти ответы на вопросы, но ничего из этого не получилось. Нужны были описания или консультации сведущих специалистов.

На самолете работало трое. Один из них – военинженер третьего ранга – оседлал стремянку и пристально всматривался в механизм поворота лопастей воздушного винта, а двое других, знаки различия которых были скрыты под комбинезонами, лежали под хвостовой частью фюзеляжа и занимались костыльной установкой. Инженер, оседлавший стремянку, за все время, что я находился у самолета, так и не сменил своей позы, разве что пошевелился, чтобы сделать какую-то пометку в своем блокноте да заправить под фуражку непослушный клок белокурых курчавых волос. Он был настолько занят своим делом, что я не решился обратиться к нему со своими вопросами.

Отошел к хвосту самолета. Но и здесь обстановка не располагала к беседам. Лежа на разостланном на земле самолетном чехле, испытатели отклоняли хвостовое колесо то в одну, то в другую сторону и наблюдали за тем, как оно возвращается в исходное положение. Что-то их не устраивало. Они указывали друг другу на какие-то скрытые в глубине люка места и вполголоса переговаривались. Видимо, задача, над которой они бились, была сложной, и никак не удавалось найти нужное решение.

На соседнем самолете, к которому я перешел (его тип тоже был мне неизвестен), заканчивалась подготовка к полету. Один из младших авиаспециалистов занимался заправкой самолета, двое других – креплением капота мотора, четвертый находился в кабине и время от времени подавал оттуда команды остальным…

Летчик и инженер находились тут же и в ожидании конца работ беседовали. Говорили они, по-видимому, о предстоящем полете. Летчик то и дело поднимал свою планшетку и делал в ней какие-то пометки.

После того как работа была закончена, техник доложил о готовности к полету. Летчик надел парашют, сел в кабину, запустил мотор и, дав знак «убрать колодки», порулил на старт. Обычная процедура, повторяющаяся при каждом вылете и знакомая до мельчайших подробностей. Тем не менее наблюдать за ней было интересно. Здесь она приобретала особый смысл: самолет уходил не в обычный, а в испытательный полет.

Опустевшая стоянка открыла вид на два маленьких, стоявших рядышком самолета. Я сразу узнал их и обрадовался, как радуются встрече с давними добрыми друзьями. Это были истребители И-16 и И-153, или, как их тогда ласково называли, «Ишак» и «Чайка».

«Хорошие вы мои, ведь мы вас «проходили», изучали по учебникам и в натуре, копались в ваших препарированных внутренностях. Ходили на центральный аэродром, чтобы потренироваться в запуске ваших моторов. Видели, как вас делают на заводе, как ремонтируют в мастерских и как эксплуатируют в частях. Как хорошо, что вы здесь! С вами мне будет не так одиноко среди незнакомых машин».

Я, должно быть, совсем расчувствовался. Воспоминания о прошлом захватили меня. Незабываемы годы учебы в академии! Молодость, совпавшая с годами бурного развития нашей авиации. Газеты, журналы, радио полны рассказами об успехах авиации и об увлекательных делах авиаторов. Не было месяца, а то и недели, чтобы не появилось очередное сенсационное сообщение о каком-либо новом достижении.

Мы зачитывались такими сообщениями, но нам было мало того, что предназначалось для широкого читателя. Нам хотелось знать больше, и академия охотно шла навстречу этому желанию. Преподаватели, среди которых было немало известных ученых и видных конструкторов, рассказывали интересные подробности о только что поставленных рекордах. Заботясь о качестве нашей инженерной подготовки, они сопровождали свои рассказы строгим научным анализом достигнутого, опираясь при этом на теоретические положения курсов аэродинамики, конструкции самолета и других учебных дисциплин. Мало того, они придумывали для нас факультативные домашние задания, предлагали выполнить расчеты возможных путей дальнейшего развития достигнутого. Мы ничего не имели против подобного довеска к нашей и без того большой учебной нагрузке. Это сближало нас с тем, что делалось за стенами учебного заведения.

Нас старались информировать не только о сенсационных перелетах и рекордах. Нам рассказывали и о сложных технических проблемах, которые вставали на пути дальнейшего развития авиации, о том, что было связано с реализацией опыта боевых действий авиации в Испании, на Халхин-Голе и в Финляндии. Мы знали, что ведется усиленная работа по созданию новых боевых самолетов и что по окончании учебы мы, по всей вероятности, уже встретимся с этими новинками и даже станем непосредственными участниками небывалого по своим масштабам процесса перевооружения нашей авиации.

И вот я здесь, на одной из стоянок НИИ ВВС, вижу много неизвестных мне самолетов и думаю о том, что это, должно быть, и есть те самые новинки, о которых говорили в академии. До чего же хотелось быстрее познакомиться с ними!

А эти – И-153 и И-16, – почему они здесь?

Зачем их испытывать, если они уже много лет выпускаются серийно и состоят на вооружении ВВС? А может быть, они не совсем такие, с какими я имел дело? Присмотревшись повнимательнее, я и в самом деле увидел, что у них есть отличия: по-другому выглядел капот мотора, стоял другой винт…

В кабине И-16 сидел военврач второго ранга и что-то вымерял и записывал. Как и все находившиеся на этой стоянке, он был поглощен своим делом и не обращал на меня никакого внимания. Доктор в кабине истребителя? Тогда мне показалось это кощунством.

…К стоянке подрулил вернувшийся из полета самолет. Развернулся, взял равнение на соседей, пострелял напоследок выхлопами мотора и замер. Он был заметно крупнее соседей, немецкого производства. Да к тому же двухместным. В одном из спускавшихся на землю членов экипажа я узнал своего ведущего.

Таракановский тоже заметил меня и, пригласив подойти поближе, познакомил со своим напарником летчиком-испытателем Александром Семеновичем Николаевым. Тот вскоре ушел, а Таракановский задержался, чтобы отдать распоряжения о подготовке следующего полета. Покончив с делами, он повернулся ко мне:

– Обедал?

– Нет.

– Пойдем.

По дороге в столовую поинтересовался:

– Какие впечатления?

– Отличные, но есть вопросы…

– Вопросы? Это хорошо.

Не теряя времени, я начал задавать их, но путь был недолгим и удалось только выяснить, что самолет, на котором летал Таракановский, «Мессершмитт-110» и что ему, не летчику, а ведущему инженеру, начальство разрешило летать на рабочем месте штурмана и выполнять в полете обязанности инженера-экспериментатора.

Столовая размещалась на первом этаже нашего здания. Михаил Иванович прошел к своему излюбленному месту, в левый угол зала. Здесь стоял большой стол, за которым уже сидело человек семь, но было еще несколько свободных мест.

После первого блюда, которое показалось мне довольно вкусным, я снова обрел способность «присматриваться», точнее, прислушиваться. За столом шел один из тех разговоров, который, раз начавшись, мог продолжаться до бесконечности. Словно костер, в который время от времени подбрасывают сухие сучья, он способен вспыхивать с новой силой от каждой удачно брошенной шутки или реплики, при появлении нового участника и переключении внимания на новую тему.

Речь шла о воскресной рыбалке. Говорил сидевший напротив худощавый майор:

– Прошу обратить внимание на моего соседа, – он показал на офицера с комплекцией на три, а может быть и на все четыре, весовые категории больше, чем у него. – Вы, наверное, заметили, как он, войдя сюда, тотчас же направился ко мне и занял вот это место, хотя свободных мест было много. Я, конечно, не против, тем более что мы с ним давние приятели. Но когда такое происходит на рыбалке, то я извиняюсь…

В воскресенье рано утром мы появились с ним на Среднем озере. Берега обширные, выбирай любое место и действуй. Я выбрал, он – тоже. Начали рыбачить. Поначалу все шло нормально.

Но, увидев, что я бросил в свое ведерко четвертого окунька, а у него еще ни разу не клюнуло, он начал приближаться ко мне. Уменьшил интервал наполовину, потом еще наполовину и до тех пор половинил, пока не придвинулся ко мне вплотную и уже не было возможным забрасывать удочки.

Я уступил ему свое место и ушел чуть ли не на противоположный берег озера. Но ему таки не везло, и он снова пошел на сближение. И тут он вытащил пескарика сантиметров в пять. Издав победный клич на все озеро, он замахал своими удочками. Но пошли зацепы, один за другим, один сильнее другого. Казалось бы, уйди с этого гиблого места, но нет, он словно прирос к нему и ни на шаг ни вправо, ни влево. Ничего он больше не поймал, только растерял все свои крючки.

Вы думаете, после этого он угомонился? Ничуть! Он принялся за мои. Часа через два у нас осталось по одному крючку. Недолго пришлось ждать и последнего зацепа.

В отчаянии, не сняв даже штанов, кинулся он в воду. Нырял-нырял, сколько уж раз нырял, я и счет потерял, но в конце концов отцепил крючок. Выплыл на берег весь синий, дрожит, а рот до ушей – доволен. Но после этого не только он, но и я ничего не поймал. Я думаю, что своей непомерной фигурой он распугал всю рыбу. Так вот, прошу вас решить, обязан ли он возместить нанесенный мне ущерб и чем?

Рассказ майора никого не оставил равнодушным. Все улыбались. На поставленный вопрос ответил сидевший рядом со мной военинженер первого ранга. По его мнению, виновник срыва рыбалки должен быть, безусловно, наказан. Как? Очень просто: он должен по-братски поделиться с потерпевшим всем своим уловом.

Перехватив инициативу, он продолжал:

– Нечто подобное случилось в прошлом году со мною, когда я проводил свой отпуск в низовьях Волги. Там, как известно, рыбалка не чета подмосковной. И вот однажды мой сосед по рыбалке тоже стал приближаться ко мне и в конце концов так приблизился, что наши лески от закидушек безнадежно перепутались. А когда зазвенели сигнальные стаканчики, причем у обоих сразу, и мы выбирали свои закидушки, то вытащили огромного сома, килограммов на двенадцать – пятнадцать. Возник вопрос: «Чья рыба? Кто ее автор?» Сам черт не разберет. Неизвестно, куда завел бы нас этот спор, да вмешались соседи, которые предложили сварить из этого сома и из пойманной ими разноперой мелочи тройную уху, а потом всем обществом съесть ее.

Под аккомпанемент подобных историй мы расправились с обедом и вышли из столовой. Михаил Иванович сразу умчался на верхние этажи, а я снова пошел на стоянку. Переходил от самолета к самолету, присматривался к новой для меня технике и к тому, что делали на ней испытатели.

Незаметно подошел конец рабочего дня. По дороге домой, в электричке, в метро и на последнем, пешем участке пути от библиотеки имени Ленина до Якиманки (ныне улица Димитрова), я все еще находился под впечатлением прожитого дня, как бы заново переживал каждую его минуту. Встреча с Воеводиным… Минут десять, но и за это время я почувствовал, что встретил умного и требовательного начальника и, должно быть, хорошего человека. Вспомнил посещение стоянки, где увидел много интересного. Вспомнил и разговор, который приоткрыл для меня еще одну сторону жизни моих новых сослуживцев.

Я подошел ко второму выступу Каменного моста и остановился. Мне всегда нравилось это место. Отсюда открывался великолепный вид на Кремль и южный склон Кремлевского холма, на старинные особняки Софийской набережной, воды Москвы-реки. Это местечко было как бы специально приспособлено для приведения в порядок мыслей и чувств. Мне думалось о том, что прошедший день знаменует собой крутой поворот, за которым новый, может быть, самый значительный этап в моей жизни.

…Следующий день начался с разбора – традиционного совещания летчиков и инженеров отделения. Он проходил в просторной комнате, из окон которой просматривалась значительная часть летного поля. Ровно в восемь тридцать А.С. Воеводин прошелся взглядом по лицам сидевших вдоль стен офицеров и, видимо оставшись довольным, что присутствуют все, кому положено, обратился к своему заместителю по летной части Петру Михайловичу Стефановскому:

– Начинайте, товарищ майор.

Петр Михайлович начал с подведения итогов минувшего летного дня. Сказав о том, что подавляющая часть полетов была выполнена успешно, он перешел к подробному разбору тех, в процессе которых были допущены нарушения правил полетов или не были выполнены задания. По ходу рассказа он называл виновников «торжества».

Я не спускал глаз со Стефановского и старался не пропустить ни слова из того, что он говорил. Невольно обратил внимание на его дикцию. Всякий раз, когда он хотел выразить свое возмущение неправильными действиями кого-либо из летчиков или инженеров, его голос поднимался на одну-две октавы выше, в зависимости от того, какова была степень возмущения. Эти переходы никак не вязались с крупной фигурой говорившего, со всем его обликом. Провинившиеся, услышав свои фамилии, вставали и, как того требовал воинский устав, молча выслушивали замечания. «Э… – пронеслось у меня в голове, – да здесь тоже стружку снимают и, пожалуй, похлеще, чем в других местах».

Покончив с анализом ошибок и раздачей замечаний, Стефановский познакомил собравшихся с планом полетов на текущий день. Затем Воеводин предложил одному из инженеров доложить о результатах расследования причин начавшегося в полете разрушения крыла самолета, а когда и с этим сообщением было покончено, он попросил другого инженера высказать свои соображения по поводу неожиданного снижения летных данных у испытываемого им самолета.

Подводя итоги разбора, начальник отделения обратил внимание собравшихся на некоторые из запланированных полетов, на те, что отличались наибольшей сложностью и требовали особо тщательной подготовки. Он говорил спокойно, ровным голосом, коротко и очень убедительно. Перед тем как закрыть совещание, Воеводин представил меня сослуживцам.

После разбора я пристроился к Таракановскому, чтобы понаблюдать за его действиями при подготовке очередного испытательного полета. Мы спустились на второй этаж, свернули в боковой коридор и открыли дверь, на которой было написано: «Расчетное отделение».

В большой светлой комнате тремя длинными рядами выстроилось около трех десятков столов. За ними работали техники-расчетчики. В основном это были женщины. Михаил Иванович подошел к одной из них и попросил показать материалы по максимальным горизонтальным скоростям. Она разложила перед ним большой лист миллиметровки, который пестрел изобилием всевозможных точек.

Здесь были точки, точки, обведенные кружками, кружками с хвостиками, квадратиками, треугольничками и крестиками. Для каждого вида полета имелось свое обозначение экспериментальных точек. Михаил Иванович со знанием дела принялся за работу. Не оставляя почти никаких следов на бумаге, он водил по графику простым карандашом, пытаясь провести плавную кривую через скопление точек вблизи правого края графика.

Расположение некоторых точек вызвало у него сомнение, и он решил обратиться к исходным материалам. Расчетчица дала ему ленты самописцев, тарировочные графики и бланки с расчетами. Никакой ошибки в обработке замеров Таракановский не нашел, однако сказал, что его не удовлетворяет полученный результат и он будет повторять полеты.

Потом мы направились в приборную лабораторию на первый этаж. Вошли в комнату таких же размеров, как у расчетчиков, но выглядела она по-другому. У окон стояли верстаки с миниатюрными тисками и станочками. Склонившись над хитрыми внутренностями приборов, здесь работали файн-механики. Они были вооружены инструментом, которым пользуются часовые мастера.

Центральная часть комнаты была отдана под лабораторное оборудование, на котором проводились проверки и тарировки самопишущих приборов. У глухой стены стояли стеллажи со множеством самых разных приборов.

Михаил Иванович попросил начальника лаборатории подобрать для установки на Me-110 надежно работающий комбинированный оптический самописец. Начальник подвел его к одному из стеллажей и указал на стоявшие там два прибора и паспорта: «Выбирайте любой. Они только что прошли всестороннюю проверку, юстировку и работают вполне надежно».

Из лаборатории Таракановский поднялся в нашу комнату, дописал начатое накануне полетное задание и пошел с ним в комнату летчиков, к Николаеву. В ожидании ведущего тот коротал время за шахматами.

– Ты мне нужен. Прервись, пожалуйста.

Николаев пересел на диван и углубился в чтение задания. Потом они обсудили некоторые детали предстоявшего полета, после чего летчик занес в свою планшетку нужные цифры и пометки. Расписавшись в том, что задание им понято и усвоено, и выяснив, что до вылета у него еще есть время, он поспешил доиграть партию.

А ведущий направился было на стоянку, но путь ему преградил внушительный бородатый человек с осанкой генерала и с петлицами военинженера третьего ранга. «Ба! Да это же Березин!» Я его сразу узнал. Он был слушателем вооруженческого факультета и окончил академию на год раньше меня. Наш неизменный правофланговый головной академической шеренги на всех праздничных парадах на Красной площади. Березин не стал отвлекаться. Наскоро сунув мне руку, он набросился на Таракановского:

– Я хочу знать, когда вы дадите в мое распоряжение самолет? Вы вот-вот закончите свою часть программы, а потом потребуете от меня выполнения полетов на испытание вооружения, а я не смогу это сделать сразу, так как должен буду сначала выполнить большой объем наземных работ: и на стоянке, и в тире. Это на три дня, не меньше. Вы, ведущие инженеры, только о своих разделах программы думаете, а о нашем брате – инженерах по специальности – не очень печетесь! И ты, видно, будешь таким же. Последнее замечание относилось уже ко мне. «Выпустив очередь», Березин немного успокоился и повторил свой вопрос уже в более примирительном тоне: «Так когда я смогу приступить к своим наземным работам?»

– Вторая половина завтрашнего дня ваша, но только выберите такие работы, которые не помешали бы подготовить самолет к полету на следующее утро.

Увидев, что Березин готов снова взорваться, Таракановский добавил:

– Не беспокойтесь, я дам для ваших работ столько времени, сколько потребуется. Но не подряд, а с перерывами. Это не очень удобно для вас, я знаю, но по-другому сделать не могу. Если прервать полеты на три дня, то мы с вами не уложимся в установленные сроки испытаний.

На стоянке Михаил Иванович разыскал Стефановского, получил от него подпись на полетном задании и подошел к своему самолету. Выяснив, в каком состоянии находится самолет, что уже сделано и что предстоит еще сделать, ведущий объявил, что вылет назначается через тридцать минут.

Я дождался вылета, а потом продолжил свое хождение по стоянке. Не все, что удалось увидеть, тогда было понятно, однако о многом я представление получил. На дела, связанные с эксплуатацией самолетов, я не обращал внимания, но зато подолгу простаивал там, где производились работы испытательного характера. Я видел, как делают обмер самолета и определяют его нивелировочные данные, как замеряют емкости топливной и других систем, как устанавливают и проверяют действие контрольно-записывающей аппаратуры, наконец, как взвешивают самолет.

Казалось, не было конца разнообразию этих работ, как и не было конца тому интересному, что мне довелось увидеть в те дни. Меня охватило ощущение необъятности нового, а между тем поступавшая с каждым часом новая информация все больше захлестывала меня. Надо было подумать о том, чтобы как-то упорядочить процесс знакомства с новым для меня делом, подчинить его определенному плану.

И я набросал план-минимум, рассчитанный на две-три недели. В нем предусматривалось изучение нескольких методик проведения летных испытаний, знакомство с испытательной аппаратурой, приобретение навыков в обработке первичных материалов полетов, знакомство с образцами отчетов и другой документации, составление которой входило в обязанности ведущего инженера и его помощника.

Вооружившись методикой определения максимальных горизонтальных скоростей самолета, я уселся поудобнее и принялся было ее изучать. Однако ни в третий день моего пребывания в институте, ни в следующие две недели она так и не была дочитана.

В комнату, в которой я работал, вошел делопроизводитель штаба с большой пачкой документов в руках.

– Товарищ военинженер третьего ранга, ваша фамилия Рабкин?

– Да.

– Это вам, распишитесь.

Он положил на стол две пухлые папки и, получив расписку, вышел. Я отодвинул в сторону методику и положил на ее место полученные документы.

В сопроводительном письме к ним было написано, что на заключение в НИИ ВВС направляется эскизный проект одноместного одномоторного истребителя конструкции Д.Л. Томашевича. А наискосок резолюции. Много резолюций. По служебной лестнице сверху вниз: от самого большого до самого маленького начальника. В самом низу последняя резолюция: «Товарищу Рабкину. К исполнению. Срок – шесть дней. Воеводин».

Дальше писать было негде, а главное – некому.

Я понял, что время, данное мне на присматривание, кончилось – началась работа.

ПЕРВЫЕ ИСПЫТАНИЯ

Углубившись в чтение эскизного проекта, я увлекся настолько, что оторвался от этого занятия, лишь перевернув последнюю страницу. Словно передо мной лежал не технический текст, почти целиком состоявший из формул, вычислений, схем и графиков, а художественное произведение с захватывающим сюжетом, сложными драматическими ситуациями и острейшими переживаниями героев.

Захотелось тут же поговорить с кем-нибудь из сослуживцев, поделиться мыслями и разузнать, как должно выглядеть то заключение, которое мне приказали написать. Вышел в коридор, прошелся по комнатам. Везде было пусто. Рабочий день давно кончился. Пришлось сдать документы и ехать домой.

Утром следующего дня ведущий дал мне массу полезных советов. Следуя им, я ознакомился с несколькими образцами заключений по другим эскизным проектам, обзавелся подходящими справочниками и руководствами, привлек для участия в предстоящей работе нескольких специалистов из других подразделений института.

Выделенные в мое распоряжение специалисты оказались опытными работниками и хорошо знали, что им нужно делать. Они приходили ко мне, внимательно прочитывали свои разделы проекта, делали из них выписки и уходили, пообещав принести готовые предложения для включения в общий текст заключения. Это были знатоки моторов и винтомоторных установок, вооружения, оборудования и броневой защиты. Жесткий срок выполнения задания их нисколько не смутил. Видимо, они привыкли к таким темпам и считали, что они вполне соответствуют важности подобного рода работ.

Проработанные спецами разделы составили примерно половину присланных на заключение материалов. Другой половиной предстояло заниматься мне. Начав повторное чтение своих разделов проекта, я уже не несся по ним галопом, а передвигался шагом, с частыми остановками, стараясь как следует вникнуть в прочитанное и хоть в первом приближении оценить содержание каждого абзаца, каждой строчки и каждой цифры проекта.

Потом я начал сопоставлять предлагаемые автором проекта решения с тем, что рекомендовалось официальными требованиями и руководствами. Все, решительно все я должен был подвергнуть сомнению и проверке. И правомерность использования каждой формулы, и обоснованность принятых в расчетах исходных данных, и правильность выполненных по ним расчетов.

Аэродинамический расчет самолета был выполнен безупречно. Только в двух-трех местах удалось обнаружить ошибки. Впрочем, это были даже не ошибки, а результат неудержимого стремления автора проекта показать свое творение в лучшем виде. Для этого в качестве исходных данных расчетов были приняты самые выгодные величины, что позволяло получить более высокие показатели самолета.

Когда мне удавалось обнаружить такие места, то – дело прошлое – я был доволен. Еще бы! Получить возможность найти погрешность не в ученическом, а в настоящем проекте боевого самолета, возможность «подправить» такого опытного конструктора, как Томашевич!

Проделать такую работу было нелегко. Пришлось «перелопатить» справочники, официальные и неофициальные руководства, а также учебники, которыми я пользовался в академии. И что примечательно. Когда я брал в руки академический учебник и восстанавливал в памяти нужные мне разделы, то сразу вспоминал и того, кто читал этот курс, того, кому я был обязан полученными знаниями.

Когда, к примеру, возникла необходимость разобраться в результатах продувок модели самолета в аэродинамической трубе и в обоснованности выбора величин коэффициентов аэродинамического сопротивления, по которым рассчитывались летные характеристики самолета, передо мной тотчас же возник образ Бориса Николаевича Юрьева, замечательного ученого, одного из ближайших учеников Жуковского, профессора, доктора технических наук, впоследствии действительного члена Академии наук СССР.

Борис Николаевич был в то время энергичным, средних лет мужчиной, источавшим нескончаемый поток идей. В лекциях по экспериментальной аэродинамике он не только отлично излагал программный материал, но и обильно иллюстрировал его увлекательными рассказами о прошлом авиации, о том времени, когда в России только начинали строить аэродинамические трубы, когда под руководством Жуковского в них проводились первые опыты по выбору наивыгоднейших форм самолета и его составных частей. Очень интересно рассказывал он и о дальнейшем пути развития своей науки, о научных исследованиях, проводившихся в ЦАГИ и других местах, в частности на его кафедре, которая построила свою небольшую аэродинамическую трубу.

А как было не вспомнить Владимира Сергеевича Пышнова, когда подошла пора разобраться в вопросах устойчивости и управляемости проектируемого самолета, возможности выполнения на нем фигур высшего пилотажа. Никто лучше профессора Пышнова не мог так доходчиво и вместе с тем строго научно объяснить самые сложные вопросы теории полета. И не было лучше его учебника по аэродинамике самолета, ставшего настольной книгой многих поколений слушателей академии, студентов авиационных вузов и авиационных инженеров.

Мне посчастливилось неоднократно встречаться и даже сотрудничать с Владимиром Сергеевичем в последующие годы, быть свидетелем его исключительно плодотворной деятельности. Более авторитетного,более человечного преподавателя и ученого мне видеть не приходилось.

…Подготовка заключения хоть и медленно, но продвигалась. Все бы ничего, да висел над головой как дамоклов меч срок – шесть дней. Все участники работы уже сделали свои разделы. Они были написаны в вызывающих зависть четких и лаконичных формулировках. А я все еще засиживался допоздна, бесконечное число раз перепроверяя написанное, и вносил все новые и новые исправления. Надежд на то, что Воеводин забудет о сроке или сделает скидку на неопытность, не было никаких.

На шестой день, в конце утреннего разбора он спросил:

– В каком состоянии находится заключение?

Я ответил, что оно готово, но только в рукописи.

– Принесите ее.

Я принес. А спустя несколько часов был снова вызван. Перед начальником лежал мой труд, испещренный множеством пометок. «Неужели столько ошибок?» – пронеслось в голове. Однако Воеводин ничем не проявлял своего недовольства, и я успокоился.

Он переходил от одной пометки к другой. Задавал вопросы и внимательно выслушивал мои доводы в защиту того, что было изложено. В тех случаях, когда эти доводы были, по его мнению, убедительными, он стирал свои пометки, а когда нет – объяснял почему и предлагал свою формулировку, объясняя при этом, чем она лучше моей. Делал он это тактично, стараясь не обидеть меня.

Это была во всех отношениях полезная беседа. Я получил предметный урок, как следует отрабатывать содержание и стиль ответственного технического документа. Она помогла понять, как надо подходить к оценке проекта современного боевого самолета, как по материалам проекта увидеть его достоинства и недостатки. И вся работа по написанию заключения оказалась тоже исключительно полезной. Я познакомился с тем, каким должен быть современный истребитель по конструкции и возможностям, какими средствами удовлетворяются предъявляемые к нему требования.

Закончив вносить поправки, Александр Сергеевич сказал:

– Вот теперь наши замечания по проекту будут выглядеть более обоснованными, и главный конструктор не сможет их опротестовать, он будет вынужден с ними согласиться.

Потом он распорядился сдать рукопись в машинописное бюро и в течение завтрашнего дня полностью разделаться с ее оформлением.

Он так и сказал «разделаться», так как приготовил для меня новое, тоже очень срочное задание. Послезавтра утром мне предстояло отправиться в Москву, на центральный аэродром, и заняться сборкой пяти немецких истребителей «Мессершмитт-109Е», поступивших из Германии по железной дороге. Вместе со мной выезжал Иван Васильевич Жулев, который, как сказал о нем Воеводин, был одним из лучших старших техников-испытателей нашего отделения.

Александр Сергеевич остановил на мне долгий изучающий взгляд:

– Вам все ясно?

– Пока все.

– Ну вот и хорошо.

…Прибывший груз находился в одном из деревянных ангаров дореволюционной постройки. Они стояли на том самом месте, на котором потом поднялось сверкающее стеклом и бетоном обширное здание столичного аэровокзала.

Покончив с несложными формальностями приемки пяти опломбированных самолетных ящиков, мы приступили к делу. Вскрыли один из ящиков и через небольшую дверцу в торце вошли вовнутрь. На стеллажах, на полу и по стенкам были закреплены отдельные части самолета и несколько небольших ящиков с запасными частями, инструментом и документацией. Взяв в охапку техническое описание, инструкции, формуляры и паспорта, я вышел наружу и тут же начал их изучать.

И снова добрым словом вспомнил свою академию, замечательную, умную и, как считали все, ужасно строгую преподавательницу немецкого языка Е.Г. Реброву. Текст документов оказался мне по силам, я смог обходиться без словаря.

Тем временем Жулев готовил к сборке рабочее место, инструмент, приспособления и расконсервировал все стыковочные узлы. Покончив с этим делом, он предложил начать сборку. Я ответил, что начнем ее тогда, когда дочитаю до конца те места в инструкции, которые относятся к сборке и подготовке самолета к облету. Мне показалось, что Ивану Васильевичу это не понравилось.

Его деятельной натуре не терпелось, он недоумевал, зачем читать инструкцию, когда и так все хорошо видно и ясно. Но здравый смысл подсказывал, что с инструкциями следует знакомиться до, а не после начала работ.

Впрочем, Иван Васильевич и сам изменил потом свое отношение к документации и не раз обращался ко мне с вопросом: «А что там немцы пишут по этому поводу?» Но это говорилось так, между прочим, чтобы я, упаси бог, не подумал, что он собирается верить немцам на слово и что он еще посмотрит, так ли это, как они говорят, дескать, мы тоже не лыком шиты.

Приступив к сборке первого самолета, мы справились с этим делом довольно быстро. И только при навеске тяжелых крыльев и винта обратились за помощью к рабочим ремонтных мастерских.

Потом мы выкатили самолет из ангара, заправили и подготовили к опробованию мотора. Я сел в кабину. Жулев вопросительно посмотрел на меня: не собираюсь ли я посягнуть на его традиционное право первому запустить мотор? Он был явно озадачен и ждал объяснений.

Мы тогда находились на той стадии знакомства, когда только еще присматриваются друг к другу, когда каждого все интересует в другом, и прежде всего, как с ним работать, как общаться.

Наши взаимоотношения с Иваном Васильевичем складывались хорошо. Чем лучше я его узнавал, тем проникался к нему большим уважением. Трудолюбие, энергия, природный ум и самостоятельность в суждениях удивительно хорошо сочетались в нем с большим тактом по отношению к тем, с кем ему приходилось работать. Смешинка, которая частенько стояла у него в глазах, была отнюдь не обидной: она шла от понимания жизни и склонности к иронии. Годами Жулев был намного старше меня. Служил в институте давно, начал красноармейцем, а потом, преодолев значительный пробел в своем образовании, стал авиамехаником, затем и техником-испытателем.

Я был очень доволен, что судьба свела меня с ним и что свои первые шаги в испытательной работе я делал, находясь с ним в одной «упряжке». Потому-то я и старался проявлять по отношению к нему как можно больше такта, и в разговорах с ним никогда не переходить на начальственный тон. И вот этот случай с пробой мотора…

Как предотвратить возможность размолвки? Как-то неловко было сказать ему, что с помощью этой пробы я хочу утвердить себя в его же глазах, доказать ему, да и себе тоже, что не боюсь я связанной с этим делом ответственности.

Словом, решил я попросить его по-хорошему:

– Иван Васильевич, я знаю, что проба мотора – ваша обязанность. Вы и будете этим всегда заниматься. А сейчас… позвольте мне его попробовать. Хорошо?

Не по душе, видно, пришлась ему эта просьба, однако ответил:

– Ну что ж, пробуйте. Но для страховки я примощусь вот здесь, на крыле, и понаблюдаю за моментом запуска. Перед дачей газа прошу предупредить, чтобы я успел соскочить.

– Договорились.

Сел поудобнее и скомандовал:

– От винта!

– Есть от винта!

– К запуску!

– Есть к запуску!

И в тишине, царившей на нашей одинокой стоянке, раздались первые вспышки и выхлопы, а потом нарастающий рокот мотора.

Прогрев его на малых оборотах и убедившись в правильности показаний приборов, я подал знак Жулеву и начал увеличивать обороты. Руки, ноги… все было напряжено до предела. Правая рука прижимала на себя до отказа ручку управления самолетом, левая – медленно передвигала вперед сектор газа, ноги с силой нажимали на педали тормозов обоих колес, а уши чутко прислушивались к изменениям в звуке работающего мотора.

Предельные обороты! Рев оглушительный! Самолет дрожит, напрягся, и кажется, вот-вот рванется вперед. И рванулся бы и наделал беды, если бы пустили его. Но надежно держат колодки, поставленные под колеса, зажаты тормоза, а, чтобы самолет не опрокинулся на нос, руль высоты прижимает его хвост к земле. Мотор работал нормально.

Покончив с пробой, мы обратили внимание, что к нам кто-то пожаловал. У входа в ангар стоял длинный черный лимузин ЗИС-101, а вышедшие из него трое пассажиров смотрели в нашу сторону, дожидаясь, видимо, момента, когда мы освободимся.

Один из них направился к нам.

– Работник Наркомвнешторга, – представился он и предъявил свое удостоверение.

Мы тоже представились.

– На каком основании вы занялись сборкой самолетов? Почему начали ее без представителя фирмы «Мессершмитт», который уже десять дней находится в Москве и дожидается, когда его пригласят, чтобы оформить передачу самолетов и оказать необходимую помощь в монтаже?

Я ответил товарищу, что сборкой мы занялись по приказанию своего начальства и что по существующим в армии порядкам других оснований не требуется. А что касается представителя фирмы, то о его существовании ничего не знали ни мы, ни наше руководство, так что в причинах несогласованности в действиях различных ведомств сподручнее разобраться ему, а не нам. Безнадежно махнув рукой, представитель Внешторга ушел к машине.

Я посмотрел на Жулева, он на меня, оба пожали плечами, вздохнули – влипли, дескать, в историю. А у машины тем временем шли переговоры, которые должны были уладить как-то возникший «международный конфликт».

Потом участники переговоров подошли к нам. Последовали приветствия, представления (третий был переводчиком), после которых нам объявили, что фирма «Мессершмитт» в лице своего представителя герра такого-то выражает протест по поводу самовольной сборки одного из проданных СССР самолетов и отказывается отвечать за него. В отношении остальных машин фирма выполнит полностью взятые на себя обязательства.

Представитель фирмы был среднего роста, белобрыс, с пробором посредине. У него было немолодое с желтизной лицо, высокомерный взгляд, устремленный вроде бы на нас и в то же время куда-то в сторону, поджатые тонкие губы. На лацкане пиджака значок: орел с распростертыми крыльями со свастикой в хищных когтях.

«Вот, значит, какая ты птица! – подумал я и подчеркнуто сухо ответил: «А мы на помощь фирмы и не рассчитывали».

Я позвонил Воеводину, доложил о случившемся и получил указание продолжать сборку в присутствии представителя фирмы. Стали привозить к нам этого немца каждый день. При нем мы вскрывали ящики, сверяли наличие с описью, он спрашивал, нет ли претензий к фирме, и просил расписаться. Во время сборки ходил вокруг нас и следил за тем, чтобы все делалось в строгом соответствии с инструкцией. Несколько раз я попытался было выяснить у него кое-что не относящееся к технологии сборки, а к устройству самолета и его данным, но ответа не получил: может быть, не знал немец, а может, знал, да не хотел говорить.

Он был пунктуален и не упускал случая подчеркнуть эту черту своего характера. Запомнился такой случай. На одном из самолетов оказалась неисправной бобина (агрегат в системе зажигания мотора). Он тут же заявил, что фирма незамедлительно удовлетворит нашу претензию и послезавтра, ровно в 12 часов 45 минут, вручит новую бобину. В ответ на мое замечание, что нас устроит и час дня, он, не дав сбить себя с серьезного тона, принялся объяснять, что сегодня самолет на Берлин уже ушел и потому он сумеет отправить туда отказавшую бобину только завтра утром и, следовательно, получить исправную только послезавтра.

Самолет сядет на этот аэродром в двенадцать тридцать и ему понадобится пятнадцать минут, чтобы доставить посылку. Он заверил, что все сработает точно: представитель фирмы в Берлине обязательно встретит самолет и немедленно отправит отказавшую бобину куда-то в провинцию, на агрегатный завод, проследит за тем, чтобы новая бобина была вовремя доставлена в Берлин, а оттуда в Москву.

Когда через день он вручил нам посылку, то попросил взглянуть на часы – было ровно 12 часов 45 минут.

В наших взаимоотношениях с представителем фирмы соблюдались все необходимые в таких случаях приличия; но постоянно чувствовалась взаимная настороженность. Он, видимо, понимал, что мы были недовольны его поведением в первый день знакомства, и пытался как-то сгладить неловкость. Но получалось это у него неуклюже, а главное, неискренне. Подошел он однажды к Ивану Васильевичу и, понаблюдав за тем, как тот ловко работает, покровительственно похлопал его по плечу и сказал: «Гут, Пауль».

Я заметил немцу, что Жулева зовут не Пауль, а Иван, но тот упрямо продолжал называть его Паулем, сославшись на то, что у них так принято называть старательных работников. Когда я перевел это Жулеву, то он придумал неплохой ответный ход и тоже стал называть немца Паулем, покровительственно похлопывая его по плечу. При этом на лице у Жулева появлялась такая обезоруживающая улыбка, что немец терялся окончательно и не мог решить, встать ли в позу и рассердиться или же сделать вид, что не замечает подобную фамильярность.

К нашему первенцу, к тому самолету, который был собран без разрешения фирмы, немец так ни разу и не подошел – соблюдал принцип. И мы о нем не заговаривали, словно этого самолета не было на свете. Но работать на нем продолжали и вскоре подготовили его к первому вылету и перегонке. Старались, конечно, на совесть, и все, что можно было осмотреть и предусмотреть, было осмотрено и предусмотрено. Я позвонил Воеводину и доложил, что самолет готов. Он пообещал прислать летчика незамедлительно.

Я смотрел на собранный самолет и думал о том, какой, однако, у него своеобразный силуэт, что эту своеобразность придают ему крылья с небольшой стреловидностью и с прямоугольными концевыми кромками, фюзеляж с почти овальной передней частью и почти треугольной хвостовой частью… Подумал и о том, как неприятно видеть на своей земле чужие опознавательные знаки: кресты и свастику (Жулев дал слово по прибытии домой закрасить эту гадость), и еще о том, что даже запах от самолета шел чужой – резкий и неприятный. Должно быть, от непривычного состава краски.

Уже первое знакомство с этим самолетом показало, что многое у него представляет большой интерес и должно быть самым тщательным образом изучено.

Самолет Ме-109Е был вполне современным. Им была вооружена почти вся истребительная авиация Германии. Разбойничья слава его началась на последнем этапе боев в небе многострадальной Испании. С тех пор он не на шутку разлетался. Фашисты бросали его с одной жертвы на другую. Покончив с одним европейским государством, они принимались за другое. И это до поры до времени сходило им с рук.

Мы не знали тогда, что через год с небольшим этот хищник будет летать и над нашей страной, неся смерть людям, разрушение селам и городам. Не знали мы и воровских повадок фашистов, их привычку действовать исподтишка, при численном превосходстве.

…Прилетел У-2, привез Николаева. Гарцующей походкой, с небрежно переброшенным через плечо парашютом и с усмешкой на молодом, не лишенном привлекательности лице, он подошел к нам:

– Привет, начальнички! Готов аэроплан?

– Готов.

– Порядок. Значит, сейчас полетим.

– Товарищ майор, – забеспокоился я, – мне нужно до вылета познакомить вас с некоторыми особенностями самолета.

– А какие тут могут быть особенности? Аэроплан как аэроплан.

И все той же походкой, с немалой долей рисовки обошел самолет, надел парашют и полез в кабину.

– Ну, инженер, рассказывай, какие ты тут нашел особенности?

Я начал было ему рассказывать по порядку, слева направо о назначении каждого из рычагов, приборов и тумблеров, но он очень скоро прервал меня:

– А это что? – указал он на прибор, до которого я еще не добрался.

Я ответил и хотел было продолжить свой рассказ, но он снова перебил и поинтересовался прибором, расположенным в самом правом углу приборной доски, а потом рычагом, находившимся рядом с сиденьем и штурвалом управления стабилизатором.

– А теперь, инженер, скажи, какая у самолета скорость планирования? А скорость набора высоты?

Получив ответы и на эти вопросы, он сказал, что это все, что ему нужно знать для перегонки самолета. Я понял, что заготовленную мной лекцию он слушать не намерен.

– Жулев, – скомандовал он, – к запуску!

– Есть к запуску! – мгновенно и, как мне показалось, радостно ответил Иван Васильевич.

Я был в недоумении: «Может быть, власть проявить? Задержать, заставить все изучить и сдать зачет? А что, если с летчиком-испытателем так поступать не положено? И вправе ли я ему приказывать?»

Пока я решал эту задачу, мотор был запущен и самолет двинулся к взлетной полосе. Как завороженный, смотрел я, как он дошел – до старта. Через несколько минут взлет. И вот уже убрано шасси, сделан круг над аэродромом. Самолет лег на курс и вскоре растаял в воздухе.

Жулев – золотая душа – вывел меня из состояния оцепенения:

– Вы не сомневайтесь, товарищ инженер, все будет в порядке. Николаев летал на многих самолетах, в том числе и на немецких… Вы куда?

Я побежал к вышке, где находилась служба руководства полетами, где можно было справиться о ходе и результатах перегона. Мысленно я находился рядом с Николаевым, следил за временем, рассчитывал пройденное расстояние, пытался представить себе, что делает в данный момент летчик, как ведет себя самолет.

Как ни старался я оставаться спокойным, этого не получалось. А вдруг что-то было упущено? И как некстати этот инцидент с представителем фирмы. В случае чего, она останется в стороне, и вся ответственность ляжет на нас. Словом, для меня это был первый вылет, и, как это бывает всегда в таких случаях, я очень волновался. «Может быть, потом, – думал я, – когда попривыкну к своей работе, то буду спокойнее?»

Это были наивные мысли! Не знал я тогда, что ни знания, ни опыт, ни обретенная с годами уверенность не смогут уберечь от волнений того, кто выпускает в полет летчика; что он всегда будет думать и беспокоиться о летчике. Что состояние, в котором я тогда находился, было нормальным, я бы сказал, естественным состоянием человека, решившего посвятить себя деятельности инженера-испытателя авиационной техники.

Узнав о том, что Николаев благополучно совершил посадку на нашем аэродроме, я с облегчением вздохнул.

Прошло еще несколько дней. Еще три самолета были отправлены в перелет: один на наш аэродром, а два – на аэродром летного отдела ЦАГИ. Остался последний, за которым с минуты на минуту должен был прилететь Николаев. Мы ждали его у самолета и обратили внимание на быстро идущего к нам офицера. Присмотревшись к нему, Иван Васильевич воскликнул: «Да это же наш Супрун!»

Я видел Супруна впервые, но много слышал о нем, а однажды, находясь среди сотен тысяч зрителей на авиационном празднике в Тушине, любовался его полетом.

Он возглавлял тогда пятерку истребителей, которая выполняла групповой пилотаж. «Так вот он какой, этот прославленный летчик-испытатель и непревзойденный мастер высшего пилотажа и воздушного боя!» Высокая стройная фигура, широкий размашистый шаг, хорошо пригнанная, я бы сказал, элегантно сидевшая на нем военная форма с двумя шпалами в петлицах и Звездою Героя Советского Союза, двумя орденами Ленина и значком депутата Верховного Совета СССР на груди.

Особенно привлекательным было его лицо – молодое, открытое, брызжущие искорками глаза и готовые расплыться в доброй улыбке пухлые губы. Такой молодец способен был привлечь к себе чьи угодно сердца, и в первую очередь женские.

Приветливо поздоровавшись с нами, Степан Павлович сказал, что узнал о нас из телефонного разговора с Воеводиным, после которого поспешил сюда, чтобы улететь вместе с нами домой. Потом попросил разрешения осмотреть самолет. Он быстро находил на нем то, что хотел увидеть, и свободно ориентировался в кабине. Из этого можно было заключить, что самолет был ему хорошо известен.

– Похоже, не обманули нас немцы и дали именно тот образец самолета, который находится у них в серийном производстве и о покупке которого мы с ними договаривались.

Тем временем подрулил «Аист» – четырехместный связной самолет (немецкого производства). Из него вышли Стефановский и Николаев. Мы с Жулевым оказались свидетелями встречи друзей, встречи, которая напоминала известную сцену гоголевских Тараса Бульбы и его сыновей, с той, однако, разницей, что у Гоголя один тормошил двоих, а здесь – двое одного. Друзья поворачивали Супруна, хлопали его по рукам, по плечу, лопаткам и даже пытались оторвать от земли.

– Здорово! С приездом! Ну, как там «шпрехен зи дойч», Гитлера видел? Не сдох еще этот заклятый наш «друг»? Что интересного видел? До нас дошел слух, что ты летал там, – это правда? На какой технике?

– Да подождите, друзья! Нельзя же так сразу. Все расскажу, потерпите.

Немного погодя, когда эмоции встречи улеглись, а Николаев вылетел, мы уселись в «Аист»: Стефановский и Супрун впереди, а Жулев и я сзади. Двадцать – тридцать метров разбега, и мы в воздухе.

– Ну, давай рассказывай, – обратился Петр Михайлович к Супруну.

Степан Павлович рассказал о том, как советскую авиационную комиссию возили по заводам Хейнкеля, Мессершмитта, Фокке-Вульфа, Дорнье и Юнкерса, о своем впечатлении от знакомства с немецкими конструкторами и созданной ими техникой; о том, как они отобрали и закупили образцы всех серийных боевых, а также связных и тренировочных самолетов и пообещал потом, в более подходящей обстановке рассказать обо всем этом поподробнее.

– Почему Гитлер продал нам эти самолеты? Наверное, потому, что не считал нас способным создать у себя подобную технику. Типичное немецкое высокомерие и плохо скрываемое пренебрежение к нашему народу.

Летал ли я в Германии? Да, летал. Выполнил один полет на истребителе «Хейнкель-100». Этот самолет показывал нам сам Хейнкель.

Он назвал его лучшим истребителем в мире и тем самым раззадорил меня, я выразил желание слетать на нем. Хейнкель и его летчик-испытатель начали убеждать меня отказаться от такого намерения, ссылаясь на то, что полет на таком самолете требует особой подготовки. Я продолжал настаивать, и они были вынуждены пойти навстречу желанию гостя. Мне показали кабину, и я полетел.

На высоте 3000-4000 метров я прощупал реакцию самолета на дачи рулей, его способность к маневрированию, потом перешел к выполнению отдельных фигур пилотажа, а потом всего комплекса фигур простого и сложного пилотажа. Повторил затем все это на малой высоте.

Хейнкель поздравил меня с вылетом на его, как он выразился, уникальном самолете и даже сказал, что я продемонстрировал такие возможности самолета, о которых он и не подозревал. Это было сказано, конечно, в порядке любезности, а что касается уникальности, то я ее не заметил. Впрочем, ты, Петя, сможешь в этом и сам убедиться. Мы закупили три экземпляра.

Вскоре эти самолеты действительно поступили к нам и прошли испытания. Их проводил инженер Петр Самсонович Оноприенко и Степан Павлович Супрун.

– А куда ты нас везешь, Петя?

– Что, значит, куда?

Петр Михайлович посмотрел вперед, накренил самолет влево, потом вправо.

– Гм… В самом деле, куда? Только что под нами была «железка», где же она? Вот смеху будет, если заблудимся. Скажут: «Два таких летчика, и заблудились. А главное, где? Вблизи своего аэродрома! И на чем? На «Аисте»!»

– Прошу меня в эту историю не впутывать, – парировал Супрун, – я на борту пассажир. Так что отвечай сам.

Веселое настроение не покинуло наших друзей. Через минуту-другую мы увидели железную дорогу, правда, не свою, а соседнюю, местность была опознана, и вскоре мы уже катились по полю своего аэродрома.

Жулев направился на стоянку к «мессершмитту», а я – к Воеводину. Шел к нему и думал: «Вот выслушает он мою реляцию о благополучном завершении сборки и перегонки пяти немецких самолетов и… расплывется в довольной улыбке, а может быть, еще и благодарность объявит».

Однако ничего этого не было. Выражение лица у Воеводина нисколько не изменилось, и голос тоже. Выслушав мой рапорт и, по обыкновению своему, не спуская с меня пристального взгляда, он самым что ни на есть будничным голосом сказал:

– Ну что ж, выполнили одно задание – принимайтесь за другое. Берите самолет, который сегодня перегнали, и начинайте его испытывать. Будете заниматься этим самостоятельно, в качестве ведущего инженера.

Таракановскому поручено проводить другие, более сложные испытания, и он уже выехал на завод готовиться к ним. Учтите, испытания «мессершмитта» очень срочные, поэтому работу организуйте таким образом, чтобы начать полеты послезавтра и закончить их в течение двух недель. К середине завтрашнего дня подготовьте проекты программ испытаний и приказа по институту. Объем программы должен быть примерно таким же, каким он был при испытаниях самолета Ме-110. Вам все ясно?

– Пока все.

Правильнее было бы сказать, что многое не ясно. Но я уже начал понимать, что здесь все задания являются срочными, а главное, самыми неожиданными и поначалу неясными. Впоследствии я не раз благодарил судьбу за то, что сложились тогда обстоятельства, которые вынудили Воеводина поручить мне проводить эти испытания самостоятельно. Это намного ускорило процесс ввода меня в строй как инженера-испытателя.

Но было трудно, и главным образом из-за моей неподготовленности в методическом отношении. Можно было, конечно, и в методиках разобраться самостоятельно, но не было времени. Действовать надо было немедленно, и потому я решил обратиться за консультацией к старшим товарищам. Помню, как пошел к инженеру-летчику Никашину, чтобы выяснить, с какого полета следует начать выполнение летной программы.

Алексей Иванович Никашин предложил мне присесть и отодвинул в сторону свои бумаги, подчеркивая этим свою готовность уделить мне столько внимания, сколько потребуется. Прежде всего он счел нужным «успокоить» меня, сказав, что аналогичные трудности переживал в свое время и он, и другие ведущие инженеры, стало быть, не я первый и не я последний. Потом он посоветовал мне не бояться возможных неприятностей и, когда они случаются, не впадать в панику. «Да, да, именно неприятностей, – заметил он, уловив мой недоумевающий взгляд, – без них редко обходятся летные испытания, и потому надо быть всегда готовым встретить их во всеоружии».

С какого полета начать испытания? Он посоветовал начать с полета на определение скороподъемности до высоты 5000 метров и максимальных горизонтальных скоростей на высотах 5000, 4000, 3000, 2000 и 1000 метров. И непременно записать в полетном задании о необходимости проявить особое внимание к выполнению первого разгона самолета до максимальной скорости, при определении ее на высоте 5000 метров, так как при этом самолет будет нами впервые «обжат», то есть опробован на максимальной скорости.

Запомнилась также первая встреча со своей испытательной бригадой. Мое сообщение о полученном приказании начать полеты послезавтра их нисколько не удивило – привыкли к таким темпам. Мы быстро договорились, кому и в какое время проводить на самолете свои наземные работы и как их выполнять, чтобы не мешать друг другу. Товарищи готовы были сделать все, что от них требовалось, но только при одном условии: я должен был помочь им быстрее познакомиться с техникой.

Их требование было резонным: без знания техники невозможно было начинать работу. Тут же у самолета я стал рассказывать им то, что успел узнать сам за время сборки, вычитал из присланной документации. Эти импровизированные занятия послужили хорошим началом нашего делового сотрудничества.

Потом я отправился в свою рабочую комнату и занялся подготовкой к назначенному на следующее утро взвешиванию и определению центра тяжести самолета.

Свой первый рабочий день в качестве ведущего инженера по летным испытаниям я закончил около десяти часов вечера. А потом… покатились бесконечные летные летние дни, от «темнадцати до темнадцати», с шести-семи утра до девяти-десяти вечера. Дни, до краев наполненные интереснейшей работой, постоянными заботами и тревогами, дни с удивительным чередованием беготни, связанной с подготовкой и проведением полетов и наземных работ и с напряженной работой, связанной с проведением анализа полученных результатов и принятием решения на следующие полеты. Для всего этого нужны были трезвая голова, цепкая память, организаторские способности, знание профилирующих авиационных дисциплин и методик проведения летных испытаний, а также умение применять эти знания.

День начинался с работы на аэродроме, куда я приходил за час-полтора до времени первого вылета. Одновременно со мной, а то и раньше, приходил Сурьянинов с помощниками. Рано приходили и другие специалисты, занятые в подготовке предстоящего полета. Мы проводили еще один – контрольный осмотр самолета. При малейшем сомнении в его исправности полет безоговорочно откладывался до выяснения и устранения обнаруженного дефекта.

До 8 часов 30 минут утра, то есть до начала утреннего разбора, удавалось, как правило, выполнить один полет и получить первое представление о его результатах. Я успевал выслушать летчика, взглянуть на ленты самописцев и решить, оставить ли без изменения составленное накануне задание на следующий полет или же внести в него коррективы с учетом результатов только что выполненного, успевал дать указания своим товарищам по бригаде об особенностях его подготовки.

Потом я присутствовал на разборе, где неизменно получал очередную порцию напоминаний о личной ответственности за жизнь летчика, за сохранность вверенного мне самолета и за добротность получаемых результатов. Малейший промах, любая задержка в ходе испытаний сразу становились известными, и тогда я удостаивался сомнительной чести быть упомянутым в докладе Стефановского и, как все в таких случаях, вставал и молча выслушивал сделанные в мой адрес замечания.

В течение дня нужно было выполнить не менее трех полетов. Это был узаконенный минимум для такого рода испытаний. И если почему-то не удавалось его выполнить, то надо было держать ответ перед начальством. В оправдание принималось только появление опасных для полета дефектов.

По нескольку раз в день проходил я по тому же маршруту, по которому однажды прошел с Таракановским. Тогда я дал себе слово выбрать время для посещения расчетного отделения, приборной лаборатории и некоторых других подразделений института и изучить там все, что полагалось знать ведущему инженеру. Но этим планам не суждено было осуществиться. Недостающие знания пришлось приобретать на ходу, используя каждый разговор с сослуживцами и каждый случай обращения к материалам полетов.

Большое значение для моей профессиональной подготовки имело вечернее время. В эти часы, проходившие в тишине, за рабочим столом я старался разобраться в полученных за день материалах и пополнить свои знания методик.

Усталый, приходил я в свой номер в гостиницу (на время испытаний я перестал ездить в Москву) и валился на кровать, стараясь быстрее заснуть, чтобы с раннего утра со свежими силами броситься в водоворот нового летного дня.

Испытания проходили успешно, чему немало способствовала слаженная работа всех их участников. Я хорошо сработался со всеми из них, в том числе и со своим ведущим летчиком – Шапоровым.

По мере того как программа испытаний подходила к концу, я все больше времени уделял подготовке к написанию отчета. В нем следовало не только изложить полученные результаты, но и дать им объективную оценку, сравнить их с результатами испытаний наших новых истребителей.

Возможность проведения такого сравнения уже была. К концу испытаний самолета Ме-109Е мы располагали результатами государственных испытаний опытного образца истребителя Як (И-26) и ЛаГГ(И-301).

Самолет Ме-109Е был оценен нами как вполне современный истребитель. По сравнению с его предшествующей модификацией – Me-109B, которую фашисты использовали в начале войны в Испании, Ме-109Е обладал лучшими данными. За счет более мощного мотора (1150 л. с. вместо 610 л. с.) и ряда конструкционных решений самолет увеличил максимальную скорость с 470 до 546 километров в час. Лучшими стали некоторые другие летные данные самолета. Он стал более совершенным и простым в эксплуатации.

Сравнение показало, что по максимальной горизонтальной скорости наши опытные истребители обладают преимуществом. Так, на Яке мы получили максимальную скорость 592 километра в час, на ЛаГГе – 605 километров в час.

Мы детально изучили вооружение и оборудование немецкого самолета, зоны обзора из кабины, ее бронирование, уязвимые места, а также все представлявшие интерес особенности конструкции, и в частности то, что обеспечивало простоту эксплуатации машин. Мы обратили внимание и на то, что в разъемах всех систем, места подключения к самолету наземных источников питания, в расположении и типах приборов и другого оборудования кабины немцы использовали обязательный для всех фирм общегосударственный стандарт. Такой порядок нас сейчас не удивляет и понимается как само собой разумеющееся правило. Но тогда… тогда это было еще далеко не так.

Чтобы избежать субъективности в оценке пилотажных свойств самолета, удобства его кабины и боевых возможностей, был проведен облет испытанной машины семью летчиками, в числе которых были начальник института генерал-майор авиации А.И. Филин и его заместитель по летной части полковник А.И. Кабанов. Через несколько дней после этого был написан и оформлен отчет.

Генерал Филин требовал, чтобы отчеты по летным испытаниям самолетов докладывали непосредственно ведущие инженеры. И вот я в кабинете начальника института. Сижу в кресле, придвинутом вплотную к его столу, и не свожу глаз с руки, которая держит карандаш и быстро водит им по строчкам и страницам отчета. Остановка карандаша служила сигналом: сейчас будет задан очередной вопрос, причем порой самый неожиданный. Он мог спросить: «Чем это так понравилась вам их гидросистема?» или «Покажите, как устроен у них механизм поворота костыльного колеса!» – и протягивал при этом лист бумаги и карандаш.

Отвечать надо было быстро и коротко. Генерал дорожил своим временем и не любил, когда начинали говорить издалека и о вещах, которые были ему хорошо известны или не имели прямого отношения к заданному вопросу. Это была моя третья встреча с ним. Первая состоялась на второй или на третий день испытаний «мессершмитта». Было раннее утро. Проводился летный эксперимент, носивший название «полет на километраж». Маршрут его пролегал над мерной базой аэродрома на высоте 50-70 метров. Проходы базы производились на скоростях, лежавших в диапазоне от минимальной до максимальной. По их результатам определялись аэродинамическая поправка к указателю скорости и максимальная скорость полета у земли.

Я пристроился к одному из хронометражистов, находившемуся на ближнем конце базы, и занялся наблюдением за порядком выполнения эксперимента и техникой отсчета времени пролета. В это время к нам подъехал А.И. Филин.. Он поинтересовался, не на максимальной ли скорости проходил над нами самолет, и, узнав, что нет и что она будет достигнута через один проход, решил дождаться его. Но генерал не просто ждал, а использовал время для знакомства со мной. Он начал спрашивать, когда я пришел в институт, откуда, что успел сделать, нравится ли мне работа и какие испытываю трудности. Спрашивал до тех пор, пока «мессершмитт» не вышел на прямую для последнего прохода. Узнав время пролета базы, он сел в машину и уехал.

Такие наезды на места проведения испытаний были характерны для стиля работы начальника института. Они помогали ему быть в курсе самых последних результатов испытаний и держать под своим непосредственным контролем все важнейшие работы.

Вторая встреча произошла в последний день испытаний, когда проходил облет самолета. Александр Иванович подъехал минут за сорок до вылета и начал к нему готовиться. Вот это была подготовка! Он хотел знать не только назначение и правила пользования каждым предметом оборудования в кабине, но и причины, по которым немцы установили ограничения и предупреждения. Интересовали его и особенности конструкции. Казалось, будь у него время, он терзал бы меня вопросами до бесконечности.

Многие тогда приходили к нам знакомиться с самолетом: рядовые испытатели, представители ВВС и промышленности. Каждого из них, как правило, интересовали определенные места самолета. Александра Ивановича интересовал широкий круг вопросов, и обо всем, что его интересовало, он хотел получить исчерпывающие сведения. И вообще он был в то время наиболее осведомленным специалистом в ВВС по отечественной и немецкой авиационной технике.

…Александр Иванович выполнил облет самолета по тому же заданию, что и другие летчики. Письменный отчет я постеснялся у него спросить. Но он не забыл об этой своей обязанности и на другой день через посыльного передал мне обстоятельное и по всей форме написанное донесение о полете.

Моя третья встреча с Александром Ивановичем подошла к концу. Он дочитывает последние страницы, задает последние вопросы, выслушивает ответы и утверждает отчет.

Итак, с первыми летными испытаниями было покончено. Прошли они, в общем, успешно: без летных происшествий и без серьезных замечаний. «Удивительно, – скажет иной читатель, – как это легко и просто у него получилось. Провести первые в жизни испытания, да еще сразу в качестве ведущего, и провести их без сучка и задоринки? Что-то тут не так».

Все так, дорогой читатель. Впрочем, почему «без сучка и задоринки» и почему «легко и просто»? Были и сучки и задоринки, может быть, не очень большие, но были, и не все было легко и просто.

То результаты оказывались хуже тех, которые упоминались в немецком описании, и тогда приходилось искать убедительные объяснений этому, то отказывала техника. Да-да, случалось, что и отказывала неплохо доведенная серийная немецкая техника. И в этом нет ничего удивительного: ведь идеальной техники не существует.

Время идет, детали изнашиваются и в конце концов отказывают. Чаще отказывают, если эксплуатация самолета происходит на предельных режимах, то есть на тех, на которых, как правило, и проводятся испытательные полеты. А раз случались отказы, то надо было искать причины и возможности их устранения. Случались и трудности организационного порядка, преодолевать которые было совсем не просто. Словом, всякое бывало.

И если со всем этим удавалось справляться, то немалую роль сыграла помощь, которую мне оказывали более опытные товарищи. Сказалось, по-видимому, и то, что я хотя и был новичком в испытательной работе, но уже имел немалый жизненный опыт.

Я не был молодым человеком, который только что закончил учебу и впервые вступил на путь трудовой жизни. Мне было уже 27 лет, а это по тогдашним понятиям, когда начинали работать в пятнадцать, был вполне зрелый возраст.

В моем активе значилась не только учеба, но и шесть лет работы на производстве, шесть лет службы в армии, активная общественная работа в комсомоле и партии. Разносторонний опыт, приобретенный за годы такой деятельности, оказался наряду с полученными знаниями очень полезным в работе инженера-испытателя, в особенности на первом ее этапе.

…Самолет Ме-109Е был оставлен в нашем отделении и после окончания испытаний. С ним продолжали знакомиться все новые специалисты института и управления ВВС. Время от времени на нем совершались полеты с целью дополнительных исследований и испытаний или же с целью получения сравнительной оценки этой машины в условном воздушном бою с нашими боевыми самолетами.

Иногда совершались и демонстрационные полеты. В 1940 году они проходили нормально, а вот летом 1938 года один из таких полетов едва не кончился тяжелым летным происшествием.

Речь идет о самолете Me-109B выпуска 1936 года. Он поступил в НИИ ВВС из Испании весной 1938 года после вынужденной посадки на территорию республиканских войск. Машина была исправной, и после доставки по железной дороге она была собрана бригадой техников-испытателей под руководством И.В. Жулева (техником самолета был назначен Н.В. Сурьянинов).

Технической документации на самолет в то время не было. Однако имелись сведения, что от воздушных боев с истребителями И-15 и И-16 фашистские летчики старались уклоняться, атакуя наши самолеты преимущественно в горизонтальном полете на небольшой высоте. Имелись также сведения об авариях Me-109B, которые происходили из-за каких-то поломок. Все это было учтено при испытаниях машины в НИИ ВВС.

К тому времени, когда их программа была уже завершена, в НИИ с группой своих сотрудников приехал Н.Н. Поликарпов.

Осмотрев самолет, он не нашел в нем ничего особенного, но попросил показать его в полете. Выполнить его, вполне естественно, предстояло летчику-испытателю Супруну, который на этот раз разошелся не на шутку.

Повинуясь воле летчика, самолет легко выполнял одну фигуру за другой и молниеносно переходил на выполнение следующего каскада фигур, еще более красивых, еще более неожиданных и более рискованных. Да, рискованных, так как фигуры выполнялись со все большим приближением к предельно допустимым режимам. Чтобы так летать, надо было обладать филигранной техникой пилотирования и способностью мгновенно и безошибочно оценивать предельные возможности самолета, а главное, обладать умением полностью использовать эти возможности. Супрун всем этим обладал и, видимо, задался целью продемонстрировать предельные возможности немецкого самолета. Даже сверхпредельные.

Очередной разгон самолета со снижением. Еще большая скорость, еще меньшая высота вывода из снижения и еще более резкое взмывание свечой вверх. Наблюдатели замерли в ожидании продолжения маневра: горки и эффектного перехода в одну из подходящих для данных условий фигур. Но… продолжения не последовало.

Они увидели неожиданно плавный переход в горизонтальный полет, такой же плавный разворот в сторону посадочной полосы и архиосторожный заход на посадку. Летчик почему-то стал обращаться с самолетом, как с хрупкой вазой. Что-то случилось.

После посадки выяснилось, что «мессершмитт» оскандалился. Лопнул узел крепления механизма перестановки стабилизатора, и появились признаки начавшейся его деформации. Понятными стали и причины аварий Me-109B, и осторожная тактика ведения воздушных боев фашистскими летчиками. На следующее утро Стефановский, подводя итоги прошедшего летного дня, упрекнул Супруна в том, что он перестарался и неоправданно рисковал своей жизнью. Степан Павлович пообещал исправиться, но при этом заметил, что рад представившейся возможности выявить слабое место у немецкого истребителя и что он будет помнить об этом, если придется встретиться с «мессершмиттом» в воздушном бою.

Позднее Супрун рассказывал, что, находясь в составе советской делегации, которая занималась закупкой нескольких самолетов, он на заводе Мессершмитта в Аугсбурге во время осмотрамодифицированной машины незаметно, как ему казалось, подошел к месту поломки и слегка покачал стабилизатор. Это было замечено. К нему подошли два немецких летчика и спросили, на каком фронте он воевал в Испании. Супрун ответил отрицательно. Он и действительно не был там, но ему, конечно, не поверили. Откуда он мог знать слабое место машины, из-за которого немцы имели немало аварий. Надо сказать, что на новой модификации машины этот недостаток был устранен.

В середине июля я получил команду принять участие в подготовке сводного доклада по результатам испытаний всей закупленной в Германии авиационной техники.

В сущности, это были почти все основные типы самолетов, состоявших в то время на вооружении германских ВВС.

Почему Гитлер решил продать нам образцы своих машин? Об одной из причин такого решения уже было сказано. Гитлер не верил в то, что советские люди сумеют до назначенного им срока начала войны извлечь пользу из знакомства с немецкой техникой. Но были, на мой взгляд, и другие причины. Гитлер, видимо, хотел усыпить нашу бдительность. Раз продается боевая техника, значит, нет никаких злых намерений. Кроме того, вскоре после начала войны выяснилось, что у Германии в начале лета 1940 года были в запасе более совершенные образцы боевых самолетов. Правда, пока лишь опытные образцы, но они уже готовились к запуску в серийное производство.

Так или иначе, но Советский Союз хорошо сделал, использовав возможность приобрести образцы немецкой авиационной техники. Знать иностранную технику, в особенности технику вероятного противника, всегда полезно и даже необходимо.

Следует особо подчеркнуть, что мы сумели тогда извлечь из этого максимальную пользу.

С докладом, подводящим итоги изучения немецкой техники, выступил генерал А.И. Филин. Сделал он его на совещании, созванном Наркоматом авиационной промышленности. Он поехал туда не один, а с группой инженеров-испытателей НИИ.

Совещание проходило в зале заседаний наркомата. Присутствовали главные конструкторы самолетов, моторов, авиавооружения, руководящие работники авиационной промышленности. За столом президиума были нарком Алексей Иванович Шахурин и его заместитель по опытному самолетостроению Александр Сергеевич Яковлев.

Доклад произвел на присутствовавших большое впечатление. В нем была дана обобщенная оценка всей немецкой авиационной техники, тому уровню, которого она достигла в вопросах аэродинамической компоновки, конструктивного выполнения частей и систем самолетов, вооружения и оборудования, а также обеспечения эксплуатационных удобств. Было проведено объективное сравнение этой техники и ее боевых возможностей с нашей.

Было убедительно показано, что наша авиационная промышленность, сумевшая создать такие самолеты, как И-26, И-301 и И-200 (соответственно Як, ЛаГГ и МиГ) и другие, находится на верном пути. Построенные и находившиеся в постройке новые боевые самолеты были на уровне мировой авиационной науки и техники.

Значительная часть доклада была посвящена доказательству возможности и необходимости превзойти немецкую авиационную технику по всем важнейшим показателям. Филин использовал свое выступление перед столь авторитетной аудиторией, чтобы выразить свое глубокое убеждение в том, что главные конструкторы сумеют в кратчайшие сроки довести свою технику и поднять ее на еще большую высоту.

Нельзя было не восхищаться докладчиком. Он держался уверенно, легко ориентировался в многочисленных иллюстрациях, развешанных по стенам зала, и почти не заглядывал в заготовленный текст выступления. Спокойный голос, четко отточенные фразы и строгие доказательства каждого тезиса звучали очень веско и убедительно.

Затем была задана масса вопросов. Александр Иванович отвечал с исчерпывающей полнотой, почти не прибегая к нашей помощи.

Выступлений было мало. Доклад носил информационный характер, и его обсуждение, по-видимому, не входило в планы организаторов совещания. Запомнилось энергичное выступление Н.Н. Поликарпова, который поддержал рекомендации НИИ ВВС и, в свою очередь, поделился с присутствовавшими своими личными впечатлениями от недавнего посещения предприятий немецкой авиационной промышленности.

КАК ЭТО БЫЛО

Первого июня 1940 года на государственные испытания в НИИ ВВС поступил новый опытный самолет. Такое событие происходило не очень часто, и потому в среде испытателей оно считалось важным и каждый раз привлекало к себе всеобщее внимание.

Вот и на этот раз взглянуть на прибывший самолет поспешили специалисты из всех подразделений института. Приходили не из праздного любопытства, а из профессионального интереса ко всему новому, что время от времени появлялось в авиации. Привлекало естественное желание составить свое собственное мнение об этом новом и необходимость прикинуть, в какой мере появление этого самолета может сказаться на планах каждого, не потребуется ли внести коррективы в них. Тут же у самолета происходил оживленный обмен мнениями, делались сравнения с известными машинами, составлялись прогнозы по поводу возможных результатов испытаний.

Новый аэроплан был первым истребителем, созданным конструкторским бюро Александра Сергеевича Яковлева. Все находили, что самолет этот интересный, что он имеет красивые, вполне современные внешние формы, превосходит все, что когда-либо было создано этим ОКБ.

Узнав о том, что на проведение государственных испытаний бригаде дали всего десять летных дней, собравшиеся сочувственно покачивали головами и удивленно разводили руками. О таком коротком сроке даже ко всему привыкшие старожилы института никогда не слыхали. По этому поводу высказывались разные предположения, которые только подогревали интерес к новому самолету.

Было еще одно обстоятельство, которое усиливало этот интерес. Получилось так, что никто в институте, вопреки существующим правилам, не видел ни эскизного проекта, ни макета самолета, не знакомился с ним в процессе постройки. Исключение составило одно-единственное в этот период посещение завода начальником института Филиным и летчиком-испытателем П.М. Стефановским. Все остальные специалисты НИИ ВВС, входившие по приказу в состав испытательной бригады, получили возможность увидеть самолет и начать готовиться к работе с ним лишь за две недели до поступления его в НИИ.

Нетрудно понять, насколько напряженными для них оказались эти две недели. Надо было «переварить» все то, что было проделано за время проектирования, постройки и заводских летных испытаний. Хорошо изучить конструкцию и возможности самолета, слабые и сильные его стороны и все особенности его эксплуатации, причем настолько хорошо все это сделать, чтобы ни одна сколько-нибудь значащая особенность и ни один сколько-нибудь настораживающий результат заводских испытаний не прошли незамеченными. Чтобы с полным пониманием дела принять самолет от своих заводских коллег и продолжить его эксплуатацию во время государственных испытаний. Словом, военные испытатели действовали в соответствии с хорошо известной истиной: без знания прошлого нельзя делать настоящее и уж тем более готовить надежное будущее. …Создание самолета И-26 (таким было наименование опытных экземпляров первого истребителя Яковлева) началось на рубеже 1938-1939 годов. Это был интереснейший период в истории отечественной авиации – период, характеризовавшийся принятием партией и правительством важнейших решений по авиации, имевших целью в кратчайшие сроки ликвидировать образовавшееся за последние годы отставание в области военной авиации. Имелось в виду отставание прежде всего от авиации фашистской Германии – нашего наиболее вероятного и особо опасного противника.

Принятые решения предусматривали значительное расширение фронта опытного строительства и создание новых предприятий авиационной промышленности. К разработке и реализации этих решений была привлечена большая группа авиационных конструкторов и других видных работников авиационной промышленности, а также ВВС. Было проведено несколько совещаний в Кремле, в работе которых принял участие и Александр Сергеевич Яковлев. С последнего такого совещания, на котором были окончательно сформулированы задания каждому конструктору, Александр Сергеевич направился прямо в ОКБ, к поджидавшим его сотрудникам. Он рассказал им о содержании полученного задания, о тех требованиях, которым должен удовлетворять заказанный им истребитель. Рассказал о том, что над созданием образцов истребителей будут трудиться и другие ОКБ и что в серию будет запущен тот самолет, который будет построен раньше и покажет лучшие данные. «Надеюсь, – сказал главный конструктор, – таким лучшим истребителем окажется наш. Я призываю вас приложить все усилия к тому, чтобы эту надежду превратить в реальность».

И начался штурм. Безостановочный многомесячный штурм многих технических проблем, то и дело встававших на пути разработки проекта. Штурм на пути подготовки и перестройки опытного производства и внедрения новой технологии. Штурм больших и малых трудностей, ежедневно встававших в ходе уже начавшейся постройки опытных экземпляров.

Трудности были действительно огромными. За многие годы своего существования коллектив привык строить легкомоторные учебно-тренировочные и спортивные самолеты и, надо сказать, немало преуспел в этом деле. Теперь надо было создать боевой самолет истребительного типа, отвечающий всем современным требованиям. Надо было создать самолет, аэродинамика и прочность, а также силовая установка которого позволили бы получить скорость намного больше той, с которой они привыкли иметь дело. Нужно было обеспечить возможность полета в несоизмеримо большем диапазоне высот, освоить размещение и работу на самолете вооружения и множество новых систем и агрегатов специального оборудования.

Всем в коллективе пришлось доучиваться или переучиваться: овладевать новыми знаниями, профессиями и навыками. Все это нужно было делать, выдерживая предельно сжатые сроки, отпущенные на решение исключительно сложной задачи.

Правда, начиналось все не с нуля и не без помощи со стороны многих творческих коллективов, волею партии подключенных к совместному решению общегосударственной проблемы. К началу 1939 года страна уже располагала достаточно мощным научным потенциалом и немалыми производственными возможностями. Мы располагали большим отрядом высококвалифицированных научных кадров, сумевших поднять нашу авиационную науку на самый высокий уровень в мире. Все авиационные ОКБ, в том числе и ОКБ Яковлева, могли пользоваться результатами их научных разработок и полностью рассчитывать на самое активное участие ученых в разработке проектов создания новых опытных самолетов.

Можно было также рассчитывать и на существенную помощь со стороны многих предприятий авиационной промышленности, накопивших немалый опыт в постройке самолетов самого различного назначения.

Коллектив с честью выполнил взятые на себя обязательства. 30 декабря 1939 года первый экземпляр И-26 вышел из ворот завода и был доставлен на московский Центральный аэродром.

Начались заводские летные испытания. Темп работ не снижался. 5 января, после пяти дней наземных работ, начались рулежки и пробежки самолета по аэродрому, а 13 января был совершен первый вылет. В течение семи минут были выполнены взлет, набор около двухсот метров высоты, круг над аэродромом и посадка.

Заводской летчик-испытатель Юлиан Иванович Пионтковский хорошо отозвался о самолете. Он сказал, что машина хорошо слушается рулей, что усилия на них небольшие и потому управлять самолетом легко и просто.

Все собравшиеся в тот день на аэродроме были рады услышать такой отзыв. Хотелось верить, что и дальше дела пойдут не менее успешно. И никто не обратил внимания (а если обратил, то не придал особого значения) на вторую часть доклада летчика, в которой он сказал, что сразу же после взлета начала быстро расти температура масла. Это насторожило его и вынудило поспешить на посадку.

После первого полета выполнили второй, третий, четвертый… В течение первого месяца выполнили десять полетов. И это на опытном самолете, только что начавшем свою жизнь! Да еще в самый разгар зимы, когда летная погода выдается не чаще одного-двух раз в неделю и всего на несколько часов. Это было показателем высоких темпов и неукротимого стремления участников испытаний быстрее решить поставленную задачу.

Но результаты полетов приносили мало радостей. Самолет приходил из каждого вылета с масляными разводами и пятнами на нижней и боковых крышках капота мотора, на нижней обшивке фюзеляжа и центральной части крыла. Наиболее густой слой масла наблюдался в месте выхода наружу трубки, соединявшей внутреннюю полость мотора с атмосферой. Из нее и после остановки мотора масло продолжало сочиться и падать тяжелыми каплями на плотно укатанный снег, оставляя в нем глубокие темно-бурые ямки.

Процесс доводки маслосистемы оказался мучительным и занял много времени. Шаг за шагом, обследуя сначала более простые возможные причины неудовлетворительной работы системы, конструкторы и испытатели переходили к обследованию более сложных, которые требовали проведения трудоемких доводочных работ.

Каждая версия, каждая конструктивная доработка подвергались проверке в полете. Многое удалось улучшить, однако полностью довести систему за время проведения заводских испытаний не удалось. При работе мотора на полных оборотах более 2,5-3 минут температура быстро достигала предельно допустимого значения и вынуждала летчика прерывать выполнение задания.

В ходе заводских испытаний и наземных проверок были выявлены и другие недостатки. Остановлюсь здесь лишь на одном из них.

Речь идет о недостаточной прочности самолета. Она выявилась при проведении статических испытаний, в ходе которых специально построенный образец самолета нагружают до расчетного предела, а иногда и до разрушения.

Знакомясь с протоколами таких испытаний, инженеры НИИ увидели, что носок крыла начал разрушаться уже при 67 процентах положенной нагрузки и некоторые другие ответственные места конструкции также оказались неспособными выдержать стопроцентную нагрузку.

Не обошли военные испытатели и катастрофу, которая произошла на первом опытном экземпляре самолета 27 апреля 1940 года.

Задание было обычным: проверка температурного режима работы мотора. Свидетели этого полета видели, как самолет взлетел, как убрались его шасси, как он набрал высоту 2000-2500 метров и сделал два больших круга над аэродромом. После этого самолет резко накренился, дважды перевернулся через крыло и, сорвавшись в штопор, устремился к земле, упав недалеко от аэродрома, во двор дома № 116 на Верхней Масловке. Летчик Юлиан Иванович Пионтковский погиб.

Комиссия, расследовавшая происшествие, высказала предположение, что резкое накренение самолета произошло из-за срыва с замков обеих ног шасси. Оказавшись свободными, они начали раскачиваться и наносить сильные удары по крылу. Обшивка крыла разрушилась, что сделало самолет неустойчивым и неуправляемым.

Гибель летчика потрясла коллектив. Его хорошо знали и высоко ценили и как замечательного мастера своего дела, и как хорошего человека. С его именем было связано много творческих побед коллектива. Он первым поднимал в воздух, испытывал и давал путевку в жизнь большинству из созданных ОКБ самолетов. А рекордные полеты Пионтковского! Сколько радости принесли они создателям самолетов, на которых были установлены.

Вершиной самоотверженного труда Пионтковского были испытания И-26. Пятнадцать вынужденных посадок! Пятнадцать молниеносных оценок внезапно возникавших опасностей, пятнадцать быстро и правильно найденных решений и столько же убедительных доказательств высокого мастерства, исключительной смелости, беззаветной преданности делу и подлинного патриотизма.

Таким был этот человек, посвятивший себя тяжелому и опасному делу летчика-испытателя. Человек, ни разу не отступивший ни перед трудностями, ни перед опасностями.

Как ни велико было горе, оно не сломило воли коллектива и его руководителя. Заводские испытания продолжались на втором экземпляре опытного И-26, который начал свою летную жизнь 23 марта 1940 года. Эстафету Пионтковского принял летчик-испытатель Сергей Александрович Корзинщиков.

Настойчивые усилия летчика и специалистов, занимавшихся доводкой масляной системы, в конце концов привели к первому успеху. Удалось дважды разогнать самолет до максимальной скорости, правда, на небольшой высоте – 1000-2000 метров. Удача особенно радовала тем, что полученный результат соответствовал проектной величине.

Принимая его во внимание, а также некоторые другие показатели заводских испытаний, было принято решение о немедленном запуске самолета в массовое серийное производство и о предъявлении на государственные испытания.

Бесспорно, такое решение несло в себе большой риск. Если бы потом оказалось, что самолет невозможно довести до боеспособного состояния и получить на нем запроектированные данные хотя бы по важнейшим показателям, то потерянными оказались бы огромные усилия и средства, затраченные на перестройку нескольких самолетостроительных заводов и десятков связанных с ними смежных предприятий. А главное, было бы безвозвратно потеряно большое и очень дорогое время.

И все же на такой риск пошли. Этого требовала международная обстановка, сложившаяся к лету 1940 года.

Все более угрожающие размеры принимала растущая экспансия германского фашизма.

В этой обстановке медлить было нельзя. Предстояло сделать максимум возможного, наилучшим образом использовать время до момента очень близкого и неизбежного столкновения с фашизмом. Решения партии были направлены на то, чтобы завершить максимум возможного.

Немедленный запуск в серию истребителей Яковлева, а также других новых типов самолетов давал возможность выиграть год, а то и больше. Этот выигрыш стоил риска. Одновременно были приняты меры по его уменьшению. Одной из них было решение о запуске в серию не одного, а трех новых истребителей (самолетов Як, МиГ и ЛаГГ). Этим обеспечивалось как бы двойное резервирование: если один из самолетов окажется негодным, останутся два других, а если выпадет даже два, то в запасе будет еще один. Весьма эффективной мерой уменьшения риска была и мобилизация всех имевшихся в стране материальных и производственных ресурсов, всех творческих сил на быстрейшую доводку принятых на вооружение самолетов.

Жизнь показала, что принятые в 1940 году решения оказались дальновидными и оправданными.

…Итак, 1 июня 1940 года второй экземпляр опытного И-26 поступил в НИИ ВВС. Сложилась довольно оригинальная ситуация. Программа заводских испытаний по этой машине была выполнена на 65 процентов, самолет выдерживал чуть больше 2/3 нагрузки. Иными словами, он не обладал необходимой прочностью. На нем не были установлены генератор, приемно-передающая радиостанция, вариометр. Не были доведены системы маслоохлаждения, вооружения и уборки шасси. Тем не менее по приказу руководства ВВС самолет был все же принят на испытания.

Покончив с несложными формальностями приемки самолета, ведущий инженер института Николай Иванович Максимов отвел в сторону, за пределы стоянки, своих помощников Степанца, Иванова, Березина и Сбитнева, выбрал местечко среди густой травы, опустился на него и пригласил товарищей последовать его примеру.

– Как будем действовать, друзья?

Вопрос этот не показался неожиданным, все отлично поняли, что имел в виду Максимов. Пришла пора окончательно решить, как летать на государственных испытаниях, если самолет имеет серьезные недостатки, если его мотору нельзя работать на полных оборотах свыше 2,5-3 минут. Первым высказался Степанец:

– При том состоянии прочности самолета, которое стало нам известно из знакомства с протоколами статических испытаний, со всей очевидностью следует, что не может быть и речи о выполнении на самолете пикирования и фигур сложного и высшего пилотажа. Эти пункты должны быть исключены из программы государственных испытаний. Мало того, мы должны предупредить наших летчиков о необходимости соблюдать максимум осторожности и при выполнении фигур простого пилотажа, чтобы ни в коем случае не допускать в полете перегрузки более четырехкратной.

Ведущий согласился с мнением своего помощника.

Потом заговорил Иванов, который во время подготовки к испытаниям занимался изучением проблемы перегрева масла:

– Нам нельзя действовать так, как действовали наши заводские товарищи. В этом случае мы придем к тем же, и даже еще худшим результатам. Предлагаю снизить предельно допустимую температуру масла со 115 до 110 градусов. Запас в 5 градусов даст летчику возможность принять меры предосторожности и предотвратить выход мотора из строя.

Нужно также назначать полеты, в которых предполагается использовать полные обороты мотора, на прохладное время дня: на раннее утро и на вечер, перед заходом солнца. И еще одна рекомендация: обязательное чередование в полете напряженных режимов работы мотора со щадящими.

– Если эксплуатировать мотор так, как предлагаете вы, Владимир Андреевич, то мы, конечно, сбережем его. – Николай Иванович сделал небольшую паузу и продолжал: – Но нам важно не только сберечь мотор, но и получить нужные летные характеристики самолета. Как этого добиться? Думаю, что только путем некоторого отступления от существующих методик выполнения и обработки результатов полетов на определение максимальной скороподъемности и максимальной скорости.

Например, набор высоты (при определении максимальной скороподъемности) производить с перерывами после каждых двух-трех минут работы мотора на полных оборотах. Чтобы получить «добро» на такое изменение методики, надо было доказать, что и по нескольким фрагментам барограммы подъема самолета можно в итоге получить ту же, что и при непрерывном подъеме.

А чтобы определить значения максимальных горизонтальных скоростей, нам не остается ничего другого, как научиться каждый замер делать вдвое быстрее, то есть затрачивать на него не более трех минут. Если выход на горизонтальную площадку осуществлять с более крутым снижением со скоростью, почти равной ожидаемой, то в три минуты можно уложиться.

Николай Иванович хорошо разбирался в тонкостях выполнения испытательных полетов: он был не только ведущим инженером, но и летчиком-испытателем.

Мне довелось быть свидетелем этих не совсем обычных испытательных полетов. Когда я появился на стоянке истребителей института со «своим» «мессершмиттом», то испытания И-26 подходили примерно к середине программы. И я видел, как после выруливания на старт мотор выключали, а потом, после 10-15-минутного отдыха, снова запускали и на полных оборотах выполняли взлет.

Разумеется, при такой технологии «навар» с каждого полета получался небольшим. Наши острословы называли их полуполетами. Они говорили, обращаясь к участникам испытаний: «Скажите, пожалуйста, когда вернется ваш самолет из полуполета?», или: «Что он так долго делает у вас на старте?».

Испытания истребителя Яковлева находились в центре внимания не только нашего подразделения, но и всего института. Воеводин напоминал на ежедневных разборах: «Нет сейчас в институте более важной задачи, чем проведение испытаний самолета И-26». И потому самое удобное время полетов выделялось для этой машины, первоочередное обслуживание наземными техническими средствами – тоже для нее и наиболее подготовленные специалисты в первую очередь выделялись для этих же целей.

Этим испытаниям было посвящено специальное собрание нашей партийной организации. Удивительное дело, речь шла о тех же технических проблемах, организационных неувязках, что и на служебных совещаниях. И участвовали в обсуждении те же люди, но выглядело все по-другому.

Проблемы и недоработки получали здесь новое звучание и более всестороннее освещение, и от этого все становилось более понятным, а главное, более близким для всех присутствовавших.

Четче вырисовывалась связь между нашими повседневными делами с тем, что происходило в ВВС, авиационной промышленности, да и во всей стране. Кто бы ни выступал на этом собрании – чувствовалась хозяйская забота об общем деле, государственный, партийный подход к обсуждавшемуся вопросу.

Участников испытаний призывали не только своевременно и с высоким качеством провести их, но и настроиться на максимально возможное оказание помощи ОКБ. Речь шла о том, что самолет уже запущен в серийное производство, следовательно, главной заботой всех, кто имел к нему отношение, стала быстрейшая доводка его до боеспособного состояния.

Партийное собрание, о котором я рассказал, не было каким-то особенным. Оно было обычным, и если я его хорошо запомнил, то только потому, что это было первое собрание, на котором мне довелось присутствовать после прибытия в НИИ ВВС. А все, что происходит впервые, хорошо и надолго запоминается.

…Каждый день испытаний приносил новые сведения о самолете. Максимальная скорость на высоте 5000 метров оказалась равной 586 километрам, а время набора высоты 5000 метров – 6 минутам. Эти данные соответствовали заданным величинам. Были получены также характеристики работы мотора и оборудования самолета. В конце испытаний провели облет машины, в котором участвовали все летчики нашего отделения и начальник института.

Все пришли к единодушному мнению, что самолет прост в управлении и будет легко освоен в строевых частях. Одновременно были отмечены недостаточная продольная устойчивость, отсутствие вентиляции кабины, ненадежная работа шасси и недоведенность маслосистемы.

Подведя итоги, НИИ ВВС вынес следующее заключение. Опытный самолет И-26 государственные испытания не выдержал из-за недостаточной прочности носка крыла, перегрева масла, недоведенности вооружения и шасси. Предложить главному конструктору и директору завода в кратчайшие сроки устранить обнаруженные недостатки и предъявить самолет на повторные государственные испытания.

Было предложено также в срочном порядке провести войсковые испытания самолета, для чего постройку войсковой серии доведенных машин закончить к 15 августа 1940 года.

После того что было рассказано, вряд ли может возникнуть сомнение в обоснованности заключения. Самолет, на котором нельзя маневрировать так, как это требовалось в воздушном бою, на котором нельзя летать с полными оборотами мотора, был, по сути, небоеспособным и потому не мог считаться прошедшим государственные испытания.

Как показало будущее, такой подход к оценке боевого самолета оказал благотворное влияние на процесс доводки машины.

Повторные государственные испытания начались 13 октября 1940 года. Самолет к этому времени стал значительно лучше. Его прочность была доведена до 107 процентов, намного лучше стала работать система уборки и выпуска шасси, кабину самолета оборудовали системой вентиляции, избавились от многих других хотя и менее значительных, но также нетерпимых недостатков. Вооружение самолета, как будто, работало теперь безотказно. Не удалось к тому времени избавиться от перегрева масла, но главный конструктор уже принял решение установить более мощный маслорадиатор, что давало надежду устранения этого недостатка.

Улучшения дались не даром: на 100 килограммов увеличился полетный вес самолета. Ожидалось дальнейшее его увеличение за счет установки радиостанции и ночного светотехнического оборудования. Однако и после этого истребитель Яковлева был легче истребителей ЛаГГ и МиГ.

Испытания стали проводиться в высоком темпе. Уже в день прибытия самолета в институт (13 октября) на нем было выполнено два испытательных полета. Оба на высший пилотаж. А 15 октября были выполнены срывы в штопор и пикирование. Петр Михайлович Стефановский сделал в тот день около десятка срывов: вправо, влево, с медленным и быстрым темпом выбора на себя ручки управления и отклонения педалей ножного управления. После каждого срыва он немедленно возвращал машину в горизонтальный полет. Каждый полет заканчивался пикированием до сравнительно небольшой скорости (500 километров в час по прибору).

Термин «скорость по прибору», или «приборная скорость», будет часто употребляться на страницах этой книги. Поэтому его следует хоть коротко пояснить.

Приборной называется скорость, которую летчик фиксирует по показаниям приборов. Она определяется по давлению воздушного потока на специальный приемник – трубку ПВД. Но с увеличением высоты плотность воздуха снижается, поэтому и приборная скорость становится ниже истинной, причем чем больше высота, тем значительнее эти отклонения. И лишь у земли приборная скорость почти равна истинной. Устойчивость и управляемость самолета зависят от приборной скорости.

Эксперимент, выполненный 15 октября, принес много интересного материала. Чтобы двигаться дальше, надо было его тщательно обработать и проанализировать. Пока этим занимались одни специалисты, другие приступили к испытанию вооружения.

16, 17 и 19 октября выполнили шесть полетов на стрельбу. Из каждого самолет возвращался со значительным остатком боекомплекта. После одной-двух очередей оружие замолкало. Выяснением причин задержек занимался уже знакомый читателю инженер Василий Алексеевич Березин.

Он очень ревностно относился к своему делу и того же требовал от других. Когда после возвращения самолета он приступал к осмотру оружия, то никто не должен был подходить в это время к машине. И боже упаси ослушаться его: так пристыдит, что останется только срочно ретироваться.

В такие моменты работа вооруженцев была похожа на действия саперов, занятых обезвреживанием невзорвавшихся боеприпасов. Опасность подстерегала их при каждом неосторожном движении. И только тогда, когда оружие будет полностью обезврежено, «Борода» подобреет и разрешит приблизиться к самолету. И не только приблизиться, но и понаблюдать за тем, как он священнодействует в обращении с подведомственной ему техникой. Как будет реагировать на обнаружение порочного места:

– Вот он, мерзавец, полюбуйтесь!

Мерзавец – это патрон, застрявший на пути от патронного ящика к пулемету. Приглашение полюбоваться относилось ко всем участникам испытаний, и в первую очередь к представителям службы вооружения ОКБ. К последним относились и его слова: «Видали? Так вот, сегодня же доработайте это место. Сумели напортить – сумейте и исправить!»

Делали очередную доработку, после чего снова выпускали самолет в полет. И так до тех пор, пока машина не вернулась после стрельбы с пустыми ящиками. Это произошло 24 октября. Чтобы подтвердить результат, слетали в тот день еще три раза. Наконец, пришли к выводу: оружие работает безотказно. Затем продолжили полеты по другим разделам программы.

Пикирование, как известно, важнейший боевой маневр самолета-истребителя. Им пользуются и при догоне уходящего вниз противника, и при отрыве от него, и для быстрого набора скорости перед переходом в фигуру высшего пилотажа. Общепризнано, что преимуществом обладает тот самолет, который способен дольше пикировать, развивать при этом большую скорость и в то же время не терять свойственные ему характеристики прочности, устойчивости и управляемости.

О полете на пикирование, состоявшемся 25 октября, говорит следующая запись в дневнике: «25 октября. Полет на пикирование до 570 километров в час по прибору. Согнулся щиток на правой ноге шасси. Обнаружена деформация каркаса подвижной части фонаря кабины. С самолета сняты все щитки шасси и подвижная часть фонаря, все отправлено на завод для усиления».

Предельно лаконичная запись. Но сколько опасностей, которые подстерегали летчика в полете, и сколько настораживающего и важного для испытателей, которым предстоит дать оценку самолету!

Попробуем представить себе, как все это происходило. После того как Стефановский ввел самолет в пикирование и установил относительно горизонта угол пикирования 45-50 градусов, скорость полета начала быстро увеличиваться. Стрелка прибора прошла отметки 500, 520, 540, 560 и стала приближаться к отметке 570 километров, что соответствовало истинной скорости 680 километров в час.

Нарастание скорости летчик видит не только по прибору. Он чувствует ее по тому, как самолет «дышит», как он вибрирует, насколько плотно «сидит» в воздухе, стремится ли сохранить заданный ему угол наклона или же изменить его. Об увеличении скорости говорят и изменения нагрузки на ручку управления и даже шум, проникающий в кабину самолета. На пикировании летчик чувствует себя слитным с самолетом. Малейшие изменения в поведении машины передаются ему и наоборот.

Пока самолет находился на прямолинейном участке пикирования и скорость еще не дошла до 570 километров в час, поведение самолета было в пределах допустимого. Но как только летчик начал вывод из пикирования, он сразу почувствовал неладное, ощутив едва заметное изменение в балансировке самолета, стремление его к развороту вправо, появление нового звука.

Пилот тотчас же отреагировал. Он уменьшил перегрузку, которая возникла на выводе из пикирования и успела достичь пятикратной величины. Большая скорость полета в сочетании с перегрузкой оказалась для одного из щитков шасси и каркаса фонаря чрезмерной. Эти места конструкции начали разрушаться.

В течение дня их усилили и испытания продолжили. Петр Михайлович, будучи опытным испытателем, всегда придерживался в своей работе принципа «от простого к сложному». После грозного предупреждения, полученного 25 октября, отступать от этого принципа было нельзя. Испытатели постепенно довели скорость на пикировании до 635 километров в час по прибору, а перегрузку на выводе до шестикратной. Никаких претензий к прочности и к поведению самолета теперь не было.

Не было претензий и к поведению самолета при выполнении всех фигур простого, сложного и высшего пилотажа, а также штопора до трех витков. К мнению ведущего летчика-испытателя и ведущего инженера присоединились и четыре летчика облета: А.Г. Кубышкин, А.Г. Прошаков, К.А. Груздев и А.С. Николаев.

Государственные испытания истребителя Яковлева были, таким образом, успешно завершены. В течение шести месяцев военные испытатели в содружестве с ОКБ упорно и настойчиво трудились над тем, чтобы довести самолет до боеспособного состояния, чтобы с максимальным вниманием обследовать каждый недостаток, а потом добиться полного его устранения.

В начале декабря 1940 года был утвержден отчет по результатам государственных испытаний, в котором раздел «Заключение» выглядел следующим образом: «Самолет И-26 № 3 конструкции А.С. Яковлева считать прошедшим государственные испытания удовлетворительно. Отметить, что недоведенность конструкции самолета (шасси, пневмосистема), винто-моторной группы (наличие перегрева масла, плохая работа карбюраторов в диапазоне оборотов 1600-1900), а также несоответствие спецоборудования тактико-техническим требованиям ВВС КА (отсутствуют радиооборудование, ночные посадочные средства, генератор, бензиномер, вариометр и др.) снижают летные, эксплуатационные и боевые качества самолета И-26…»

Итак, самолет Яковлева прошел государственные испытания. Однако доводка его продолжалась до самого начала войны и даже в первый ее период. Она проводилась в условиях набирающего темпы серийного производства. Это намного усложняло и без того трудную работу ОКБ и НИИ ВВС по устранению недочетов и испытанию каждой выполненной доработки.

С перегревом масла пришлось работать до марта 1941 года, когда из четырех образцов маслорадиаторов удалось выбрать наилучший и проверить его на одном из серийных самолетов, предъявленных на испытания в НИИ. Что это? Злой рок или же явление, свойственное любому типу опытного самолета? Развитие авиационной техники показывает, что во время испытаний опытных самолетов всегда обнаруживаются те или иные недостатки. Их может быть больше или меньше, они могут быть более или менее серьезными, но бывают всегда. Это свойственно и иностранным самолетам.

К примеру, «Мессершмитт-109Е». Он показался нам хорошо доведенным самолетом и был в самом деле таким. Но надо иметь в виду, что он доводился почти шесть лет. Первый вылет на опытном «Мессершмитте-109» состоялся в 1935 году. Года полтора его испытывали и доводили, после чего запустили в серийное производство, не прекращая доработку. Потом сотни экземпляров модификации «Мессершмитт-109В» были отправлены в Испанию, где они были широко использованы в боях с республиканскими летчиками, на стороне которых воевали и наши добровольцы.

Немцы убедились, что для успеха в воздушных боях с нашими истребителями (типа И-16) им следует заняться серьезным совершенствованием своей машины. В 1938 году появился «Мессершмитт-109Е», который тоже успел пройти проверку в небе Испании. Эта проверка сопровождалась непрерывной работой по устранению выявлявшихся дефектов. Нужно ли удивляться тому, что на нашем Як-1 через год после первого вылета (на первом опытном экземпляре) продолжали обнаруживаться новые и оставаться неустраненными старые погрешности. Летными испытаниями, как известно, занимаются столько лет, сколько существует авиация. И всегда это доводка самолета. На определение летных характеристик, характеристик работы конструкции и всего, что установлено на самолете, уходит гораздо меньше времени, чем на доводку и того, что неразрывно связано с нею. Я имею в виду исследование нового в поведении самолета, поиск возможностей устранения нежелательных факторов, повторную проверку внесенных в конструкцию улучшений.

Эта особенность обусловлена исключительной сложностью проблем, с которыми приходится иметь дело авиационному конструктору, невозможностью полностью решить их никаким другим путем. К примеру, проблема взаимодействия проектируемого самолета с воздушным пространством. Никому еще не удавалось решить ее на земле в полном объеме. После проведения всех видов наземных исследований остаются белые пятна. Ничто не может дать полного совпадения с тем, что будет происходить с самолетом в полете. Что-то оказывается неучтенным, что-то приходится оценивать приблизительно.

И выход только один: проводить летные испытания. Только они позволят вынести окончательное суждение о достоинствах и недостатках конструкции. Большой объем задач, решаемых в процессе летных испытаний, уже в предвоенные годы привел к тому, что они превратились в самый сложный, самый ответственный и самый длительный этап создания нового самолета.

О СЛУЧАЙНОМ И ЗАКОНОМЕРНОМ

Первый вылет опытного истребителя И-301 был назначен на утро 28 марта 1940 года. По этому случаю на московском Центральном аэродроме собралось много работников ОКБ и опытного производства. Приехали туда и представители НИИ ВВС.

Вылет задерживался. Сначала не было погоды, а потом, когда облачность начала постепенно исчезать, оказалось занятым воздушное пространство над аэродромом. Его отдали серийному заводу, у которого в конце месяца «горел план». Надо было без задержки облетывать готовую продукцию.

С возрастающим нетерпением все поглядывали на застекленную будку, сооруженную на крыше двухэтажного административного здания аэродрома. Там находился руководитель полетов, от которого ждали разрешения на вылет.

В присутствии подавляющего большинства собравшихся не было никакой необходимости. И без них технический персонал мог отлично справиться с выпуском самолета в полет. Но люди не могли заниматься какими-либо другими делами, зная, что в это самое время на аэродроме должно состояться событие, которого они так долго ждали, в подготовке которого принимали самое активное участие. Каждый считал себя причастным к тому, что должно произойти, и потому все волновались.

Должно быть, странно выглядели со стороны эти бродившие вокруг самолета люди. Каждый прохаживался по облюбованному им маршруту, время от времени останавливался, задумчиво поглядывал на самолет и снова пускался в путь.

О чем они думали? Что их тревожило? Никто этого точно не знает. Тем не менее я попытаюсь высказать на этот счет свои соображения, так как убежден, что большой ошибки не совершу.

Но сначала о том, что их тогда не волновало или, вернее, почти не волновало. Это вопрос: «Взлетит или не взлетит?» Такого рода сомнения в значительной мере рассеяны благодаря подвижничеству первопроходцев в авиации, тех, кто открыл законы летания, нашел приемлемые размеры и формы летательных аппаратов, создал достаточно мощный и в то же время легкий мотор, изобрел воздушный винт и установил, какими должны быть условия, обеспечивающие возможность отрыва самолета от земли.

Правда, время от времени случалось, что вновь созданные самолеты не хотели взлетать. Но это бывало лишь тогда, когда допускались очень грубые ошибки. Что же касается создателей И-301, то они были уверены в себе и не без основания полагали, что таких ошибок они не совершили.

И все же они волновались. Они допускали, что где-то и что-то могли недосмотреть. Волновались все, каждый считал себя причастным к предстоявшему полету и ответственным за его успех.

Надо полагать, больше других волновался главный конструктор – Семен Алексеевич Лавочкин, хотя он более, чем кто-либо другой, был убежден в том, что И-301 вполне отвечает требованиям, по которым должен был строиться самолет такого класса. Его уверенность основывалась на результатах многих исследований, проверок и заключений, проведенных на собственном и на смежных предприятиях, в научно-исследовательских организациях.

Перебирая в памяти наиболее ответственные места конструкции самолета, он в который уже раз приходил к выводу, что все сделанное в процессе проектирования и постройки прошло через созданную им систему перекрестного и многоступенчатого контроля. Тем не менее и ему в голову лезли разные «а вдруг…».

Полтора года назад еще ничего не было: ни проекта самолета, ни того коллектива, который выполнил его в полном объеме, ни тех, кто по этому проекту строил самолет. Был только он со своими идеями и первыми прикидочными расчетами, эскизными набросками да неукротимым желанием создать нужный стране истребитель, который обладал бы высокими летными данными, мощным вооружением и был построен из новых, недефицитных материалов.

А сейчас… Он посмотрел на готовый к полету первый опытный экземпляр, на собравшихся здесь людей, представлявших созданные им коллективы ОКБ и опытного производства, и подумал о том, что ему, должно быть,очень повезло. Впрочем, в везении ли дело? Все, что происходило, все, чего удалось добиться, было закономерным.

Не случайным было появление идеи о создании нового истребителя. К этому его подвела вся предшествующая жизнь. Советская власть предоставила сыну бедного смоленского учителя возможность получить образование в лучшем техническом вузе страны, возможность получить разносторонний опыт проектирования самолетов в нескольких ОКБ и даже возможность попытаться построить самолет собственной конструкции (совместно с С.Н. Люшиным). Семен Алексеевич рос и мужал вместе с нашей авиацией и к 1938 году, моменту начала работы над И-301, был вполне зрелым главным конструктором.

Не случайным было и согласие Владимира Петровича Горбунова и Михаила Ивановича Гудкова присоединиться к работе в качестве соавторов проекта. Согласие многих других конструкторов поступить на работу в созданное им ОКБ.

И в Кремль троих авторов пригласили не случайно. Время было такое: приглашали на совещания к руководителям партии и правительства в этот период всех, кто мог помочь в создании современных боевых самолетов. И уж, конечно, не случайно, что им дали «добро» на постройку самолета, обещали всяческую помощь.

И то, что происходило потом на длинной дистанции проектирования и постройки, и щедрая помощь, оказанная его коллективу со стороны научно-исследовательских организаций и предприятий, НИИ ВВС, – все это было закономерно. Все отвечало интересам страны, интересам укрепления ее обороноспособности, было обусловлено всем ходом нашего развития, нашим образом жизни.

И вот теперь самолет готов к первому вылету. У Семена Алексеевича не было заблуждений относительно того, какое значение будет иметь этот полет. Будет успешным – коллектив заживет полной жизнью и получит все необходимое для доводки самолета, не будет успешным – ничего не будет. Время безжалостно. Оно не ждет. Да и где взять время, чтобы начать все сначала, успеть еще раз пройти по всему тернистому пути.

Он посмотрел на человека, в руки которого передавал свое творение, на спокойно стоявшего у самолета Никашина. Вспомнил все хорошее, что слышал о нем от других и что увидел в нем сам. Это подействовало на него успокаивающе. «Нет, полет должен быть успешным, и он будет успешным!» Главный конструктор расправил плечи, откинул назад голову и зашагал быстрее, не пытаясь обходить остатки талого снега.

В числе ожидавших вылета были компоновщики и аэродинамики. Бросая взгляды на самолет, они откровенно любовались им, его совершенными формами, его аэродинамической компоновкой, оригинальной темно-вишневой окраской, до блеска отполированными поверхностями. Будь обстановка более подходящей, они бы намекнули своим сослуживцам, что таким красивым самолет получился благодаря их стараниям.

Они рассказали бы о том, скольких трудов им стоила такая внешняя отделка, скольких трудов стоило доказать, что на современном истребителе недопустимы и малые шероховатости и неровности.

Готовясь к первому вылету, аэродинамики самым тщательным образом обследовали все его режимы и нашли их вполне безопасными.

Тех, кто занимался проектированием и расчетами на прочность силовой схемы частей и систем самолета, меньше интересовал его внешний вид. Думая о предстоявшем полете, они мысленно проникали под обшивку и в тесном переплетении множества деталей и узлов находили и узнавали свои, «родные» места. И в первую очередь те, которые дались им не сразу, которые приобрели окончательный вид после мучительных поисков, затраты больших душевных и физических сил.

Они были довольны своими конструкторскими находками, особенно теми, которые много лет спустя будут связывать с понятием инженерной эстетики. Именно эстетики, ибо красотой и изяществом должны отличаться не только произведения искусства, но и другие творения ума и рук человеческих, и конечно самолет. Ажурные формы деревянных частей конструкции И-301 выглядели добротными и в то же время изящными. Они радовали глаз своей целесообразностью и гармоничным сочетанием составляющих элементов и, может быть, в силу этого не казались тяжеловесными, какими были в действительности.

Несмотря на все меры предосторожности, проектировщики тоже думали: «А вдруг…» «Вдруг осталась незамеченной какая-нибудь ошибка в расчете? Или в цехе допустили отсебятину и, в стремлении упростить технологию, в чем-то нарушили требования ОКБ?»

Представители НИИ ВВС тоже волновались, хотя формально они не отвечали за подготовку этого вылета, да и вообще за заводские летные испытания. Но это формально, на самом деле они считали себя ответственными за происходящее. ОКБ не имело своей летно-испытательной станции и не располагало кадрами испытателей, поэтому военным пришлось учить своих заводских коллег, как проводить испытания, готовить самолет к первому вылету.

Руководитель бригады военных испытателей Михаил Иванович Таракановский начал заниматься этим самолетом задолго до первого вылета, еще в начале лета 1939 года, когда Лавочкин, Горбунов и Гудков впервые появились в институте и принесли первый вариант эскизного проекта. Он готовил заключение по этому проекту, участвовал в работе макетной комиссии, вел наблюдение за ходом постройки.

Благодаря стараниям Таракановского состоялось назначение А.И. Никашина заводским летчиком-испытателем. Узнав, что проведение заводских испытаний собираются поручить недостаточно подготовленному летчику, Лавочкин не на шутку встревожился и поделился своими заботами с Таракановским. Тот обратился к начальнику ГУ ВВС с просьбой вмешаться в это дело и попросить наркома авиационной промышленности о назначении Никашина. Это назначение состоялось.

Алексей Иванович охотно согласился провести эти интересные испытания. Правда, времени до первого вылета оставалось немного – всего пять дней, но он надеялся поднажать. Он хотел знать о самолете намного больше того, что собирались рассказать ему специалисты ОКБ. Он попросил показать ему материалы продувок модели в аэродинамической трубе и все расчеты устойчивости и управляемости самолета. В этих материалах он хотел увидеть все особенности поведения самолета, наметить программу действий в первом полете.

Не на все вопросы Никашин получил исчерпывающие ответы, но отнесся к этому спокойно. Алексей Иванович хорошо знал, что летчику-испытателю суждено быть той последней инстанцией, на решение которой нередко передаются вопросы, с которыми на земле не могут справиться самые лучше специалисты.

Познакомившись как следует с самолетом, он поверил в него, поверил в создавших его людей и в успех предстоящего полета. Он был спокоен, во всяком случае, намного спокойнее многих, присутствовавших в тот день на аэродроме. Ему хотелось как можно лучше выполнить полет и тем самым помочь товарищам в их многотрудной работе.

Наконец поступило долгожданное разрешение на вылет. Алексей Иванович сел в кабину, запустил мотор и вырулил на старт. После одной контрольной пробежки и одного подлета он пошел на взлет.

С этой минуты начиналось неизведанное. В любой момент на каждом из обследуемых режимов полета и при переходе с одного на другой могло появиться новое, отличное от того, с чем ему приходилось иметь дело, и от того, что было сказано в проектных материалах.

Противопоставить этому он мог только свой опыт, интуицию и знания. А еще – внимание. Самое пристальное внимание к тому, что происходит в данный момент, к тому, что может произойти в следующий, через секунду и даже через долю секунды. Внимание и постоянная готовность немедленно действовать – вот то оружие, которое летчик-испытатель использует в ответ на необычное.

Однако ничего из ряда вон выходящего в поведении самолета отмечено не было. Первый вылет прошел успешно.

Избыток чувств, переполнивший сердца свидетелей этого события, вырвался наружу. Десятки дружеских рук подхватили Алексея Ивановича и долго не давали ему ступить на землю. Потом провели разбор полета. Летчик подытожил свои впечатления о самолёте категорическим заявлением, что он не видит никаких препятствий к выполнению следующего полета. Инженеры присоединились к этому выводу, после того как тщательно осмотрели машину и проанализировали записи самопишущих приборов.

Второй полет состоялся 31 марта, а следующие – с интервалом в один, два и три дня. Никашин методично учил самолет летать и сам учился летать на нем. Переходил от простого к сложному, от проверенных режимов к непроверенным, от первого знакомства с каждым новым явлением к повторным проверкам, к более глубоким исследованиям. Алексей Иванович изучил поведение самолета до скорости 520 километров в час по прибору и признал его удовлетворительным, а технику пилотирования простой и доступной летчикам средней и ниже средней квалификации. Вместе с тем он указал на необходимость уменьшить нагрузки на органы управления.

Не обошлись заводские испытания без отказов техники: дважды пришлось досрочно снимать мотор, трижды отказывала гидросистема. К счастью, эти отказы к летным происшествиям не приводили.

В конце апреля поступило указание принять участие в первомайском воздушном параде над Красной площадью. Сотни тысяч москвичей увидели несколько новых типов истребителей и среди них – темно-вишневый И-301, пилотируемый Никашиным. Проход новых машин на малой высоте, с заметно большей скоростью, чем у других самолетов, произвел большое впечатление.

12 июня заводские испытания были закончены, а через два дня самолет был передан на государственные испытания. К этому моменту в институте заканчивались испытания И-26, а потому основное внимание было переключено на бригаду Таракановского.

Мне довелось наблюдать работу Таракановского и Максимова с самого близкого расстояния. Ведь находились мы в одной рабочей комнате, да и самолеты наши были соседями по стоянке. И хотя каждый из нас был занят по горло своими делами и виделись мы в течение дня мимолетно, на ходу, не имея возможности остановиться и переговорить о чем-нибудь обстоятельно, вид моих товарищей, работавших умело и организованно, действовал исключительно благотворно. Наблюдая, как много они работают, какие трудности им приходится преодолевать, я переставал воспринимать свою загруженность как что-то исключительное.

Зато по вечерам, когда заканчивались полеты, мы собирались в комнате, да не одни, а со своими сотрудниками. За каждым столом свои дела и страсти.

За столом Максимова почти постоянно находился его энергичный помощник Алексей Трофимович Степанец. В спорах и муках там рождался отчет по результатам государственных испытаний. У Михаила Ивановича за вечер успевали побывать все инженеры его бригады. С каждым он подводил итог проделанной за день работы и планировал ее на завтра. Находясь где-то в середине испытаний, я продолжал готовить полеты, анализировать их результаты, собирать материалы для написания отчета.

Ведущими летчиками-испытателями самолета И-301 были П. М, Стефановский и С.П. Супрун. Что касается А.И. Никашина, то, познакомив летчиков с самолетом и с особенностями техники пилотирования, выпустив их в первые ознакомительные полеты, он больше не вмешивался в ход испытаний. Понимая некоторую двусмысленность своего положения как работника института и одновременно заводского летчика-испытателя, он не хотел мешать им самостоятельно формировать свое мнение о машине, давать повод для сомнений в объективности подхода института к оценке.

Испытания проходили успешно. Погода благоприятствовала, да и техника подводила не слишком часто. К концу четвертого дня в распоряжении ведущего инженера накопилось немало экспериментального материала. Была сделана попытка подвести итоги по некоторым важнейшим характеристикам, и в частности по максимальной скорости горизонтального полета. Она оказалась равной 585 километрам в час. Это был неплохой результат, но ведущий был недоволен: он рассчитывал получить большую величину. Он еще раз проверил, как летчик выдерживал заданный режим полета, как работал мотор на горизонтальных площадках, не было ли в конфигурации самолета чего-либо такого, что могло вызвать увеличение лобового сопротивления. Все было в порядке и вне подозрений.

Таракановский пошел к Воеводину. Оба склонились над полученным материалом. Спустя какое-то время Александр Сергеевич попросил принести данные испытаний И-26. Сравнив их с тем, что было получено на И-301, он обратил внимание Таракановского на те места обоих графиков, которые характеризовали расположение границ высотности.

– Смотрите, какая разница. При одной и той же скорости полета граница высотности (предельная высота, до которой сохраняется максимальная мощность мотора) на вашем самолете оказалась ниже, чем у самолета И-26. Почему? Мотор-то у них один и тот же – М-105П! Вот здесь и следует искать ответ на ваши сомнения.

Александр Сергеевич предложил Таракановскому пойти с ним на стоянку, где еще находился И-26. Внимательно осмотрели и измерили у обоих самолетов площади входных отверстий всасывающих патрубков и убедились, что у И-26 они были заметно большими.

Связались с Лавочкиным. Он тут же дал согласие на проведение соответствующих доработок и попросил Воеводина прислать к нему два связных самолета для доставки в институт конструктора, мастеров, а также материалов и инструмента. Спустя несколько часов все необходимое Оказалось на месте, и работа закипела.

Счет времени шел на часы и даже минуты. Испытатели закатили самолет в ангар, устроили его в дальнем углу, подвели электропитание и по указанию конструктора начали готовить «операционное поле». Что касается самой операции, то она состояла в том, чтобы вспороть тело самолета над тем местом, где были расположены всасывающие патрубки, вытащить их и разместить новые, увеличенного сечения. Разумеется, все нужно было тщательно подогнать по месту и с внутренней стороны отлично отполировать. Мастера были отменные, их руководители тоже, а потому дело двигалось быстро.

Работали всю ночь с намерением во что бы то ни стало не потерять ни одного летного дня. Казалось, ничто не могло помешать этому. Но нежданно-негаданно появилась серьезная помеха в лице представителя пожарной охраны института. Обнаружив какие-то нарушения правил пожарной безопасности, он потребовал немедленно прекратить все работы и хотел было «все в корне пресечь, заактировать и всех виновных привлечь к суровой ответственности». Но, увидев на лицах «злоумышленников» неподдельный испуг и тревогу за судьбу проводимого ими мероприятия, а главное, их безоговорочную капитуляцию и готовность выполнить все его требования, он заколебался, не стал уже настаивать на немедленном прекращении работ и, махнув рукой, ушел. Правда, он исхлопотал потом выговор Таракановскому, но это уже не могло помешать делу, а потому и не очень огорчило Михаила Ивановича.

После ночного штурма самолет был передан в руки Степана Павловича Супруна. 40 минут, в течение которых он «гонял» скоростные площадки, показались всем необыкновенно долгими, и, когда он наконец вернулся, все бросились к нему:

– Ну как, сколько?

– А сколько вам надо?

Степан Павлович широко улыбался и с видимым удовольствием продолжал испытывать терпение окружающих его инженеров. Он не торопился показывать им свою планшетку, ссылаясь на то, что там записаны ориентировочные данные, что следует подождать, когда будут обработаны записи приборов. Но долго тянуть характера не хватило, и он с радостью сообщил: «Прибавку в пятнадцать – двадцать километров получим. Наверняка!» Приборист тем временем вынул барабаны самописцев, дал полюбоваться идеально выполненными площадками и с великой осторожностью, чтобы упаси бог не коснуться закопченных покрытий лент самописцев, понес их в лабораторию.

Приборные скорости были пересчитаны в истинные и приведены к стандартным атмосферным условиям. На график легли пять свеженьких, совсем еще «тепленьких» точек. Они расположились заметно правее вчерашней кривой и показывали, что граница высотности поднялась до своего законного положения – 5000 метров. А максимальная скорость на ней увеличилась на 20 километров в час и стала, таким образом, равной 605 километрам.

Отличный результат! Впрочем, сегодняшний читатель вряд ли разделит наш восторг по поводу такой ничтожной прибавки в скорости, как двадцать километров. Но это с сегодняшней точки зрения. А тогда прирост скорости в двадцать километров считался существенным. Он мог, при известных обстоятельствах, решить исход встречи с воздушным противником.

Хотелось бы обратить внимание на то, что инициаторами и непосредственными участниками доработки были, как мы видели, военные испытатели. А ведь такие дела не входили в круг их обязанностей. Они могли на вполне законном основании ограничить свою роль определением имеющейся у самолета максимальной скорости и вынесением соответствующей оценки ее соответствия заданным требованиям. Они могли так поступить, но не поступили. Потому что не были формалистами, не могли быть в позиции посторонних наблюдателей. Как только они видели, что самолет может быть улучшен, у них возникала естественная реакция: сделать все возможное, чтобы реализовать появившуюся идею.

Испытания самолета И-301 были проведены за десять летных дней. Выполнено 42 полета, причем ежедневно проводились большие работы по устранению возникающих неисправностей: замена покрышек колес, устранение течи воды из водосистемы и утечки воздуха из воздушной системы, замена водорадиатора и карбюраторов, вызывавших кратковременные загорания бензина, и т. д.

Военные испытатели совместно с представителями завода (ведущий инженер П.Г. Питерин с бригадой рабочих) трудились с большим напряжением, не считаясь ни с временем, ни с отдыхом.

В заключении по испытаниям было записано: «Самолет И-301 конструкции инженеров Лавочкина, Горбунова и Гудкова был предъявлен на государственные испытания с недоведенным вооружением и не испытан на штопор, пикирование и высший пилотаж. В связи с этим госиспытания он не прошел. На дублере (2-м экземпляре) должны быть сняты ограничения в скорости пикирования и устранены недостатки, выявленные госиспытаниями 1-го экземпляра. Считать целесообразным построить серию самолетов И-301 в количестве 25-30 самолетов для прохождения войсковых испытаний в 1940 году и немедленно начать подготовку к серийной постройке самолетов. На самолете И-301 конструктивно разрешена, в основном, задача создания цельнодеревянного самолета с применением упрочненной древесины. Считать необходимым просить народного комиссара авиационной промышленности Шахурина о повышении внимания со стороны НКАП в деле доводки, испытания и постройки самолета И-301».

В отчете отмечено также, что самолет И-301 представляет несомненный интерес для ВВС по материалу (дельта-древесине) мощности вооружения: одна пушка, два крупнокалиберных пулемета и два пулемета калибра 7,62 миллиметра, а также по максимальной горизонтальной скорости – 605 километров в час.

В выводах и в летной оценке самолета указывались и недочеты:

в кабине жарко;

неудовлетворительное качество остекления фонаря (ухудшается обзор вперед и в стороны);

на наборе высоты при номинальном режиме перегреваются вода и масло;

большие нагрузки на ручке от элеронов и руля высоты;

недостаточная продольная устойчивость самолета;

для полетного веса самолета нагрузки на колеса являются предельными, что исключает их нормальную эксплуатацию;

нет люка в левом борту фюзеляжа самолета для установки радиостанции и осмотра костыля, а также тяг управления…

Дальше события развивались так. Самолет был перегнан на завод, где сразу приступили к доводочным работам. Их хотели выполнить за месяц. А недели через две в институт поступили сведения, что план этот успешно выполняется и что пришла пора начать подготовку к проведению следующего этапа летных испытаний.

Таракановский находился в отпуске, Воеводин вызвал меня и приказал «отставить» все другие дела и переключиться на самолет И-301. Он предупредил, что эта работа может оказаться для меня не эпизодической, а постоянной, поскольку самолет И-301 перспективен и, по всей вероятности, будет запущен в крупносерийное производство. Будущее подтвердило прогноз Воеводина, и мне действительно в течение двух последующих лет пришлось в основном заниматься этим самолетом.

Узнав о том, что на завод к Лавочкину собирается Никашин, я решил присоединиться к нему. Он продолжал числиться их летчиком-испытателем и хотел начать подготовку к полетам сначала на первом, а потом и на втором экземпляре опытного самолета.

Семен Алексеевич встретил нас радушно:

– Входите, уважаемые товарищи военные. Вы всегда наши желанные гости. Здравствуйте и садитесь. Нет-нет, сюда, пожалуйста, поближе. Мне нужно будет задать вам, Алексей Иванович, несколько вопросов. Вы ведь не были у нас целую вечность – больше двух недель. За это время у нас поднакопилось немало проблем. Может, с них и начнем?

– Нет, Семен Алексеевич, давайте займемся этим немного позже. А сейчас позвольте представить вам инженера Рабкина. Ему поручено заниматься первым экземпляром вашего самолета. Я пройдусь с ним по ОКБ и некоторым цехам, а потом вернусь и буду к вашим услугам.

– Хорошо, буду вас ждать. И обращаясь ко мне:

– Рад познакомиться с вами. Рассчитывайте на мое содействие. Я дам нужные указания начальникам бригад ОКБ.

Благодаря Алексею Ивановичу решилась и транспортная проблема. Без него я добирался бы до завода на «перекладных» и затрачивал бы на это около трех часов в один конец, с ним – раза в три меньше. Рано утром мы приходили на аэродром, выкатывали из ангара двухместный связной самолет, запускали мотор и улетали.

На заводе расходились по своим делам и встречались в обед да перед отлетом домой. Алексей Иванович хорошо знал И-301 и занимался только тем, что было внесено в его конструкцию нового и что могло как-то сказаться на летных качествах самолета и на технике его пилотирования. Мне надо было начинать практически с нуля. То, что удалось узнать о самолете из разговоров, которые велись в нашей комнате Таракановским, из беглого знакомства с техникой на стоянке, было не в счет. Предстояло узнать неизмеримо больше. Я с головой ушел в это дело.

Переходил из одной конструкторской бригады в другую, от одних расчетов и чертежей к другим, от бумаг к «живой» технике и обратно. Условия для изучения машины были идеальными: любой материал и любая консультация немедленно предоставлялись. Вот только времени было до обидного мало.

Наряду с изучением техники постигал я и азы делового сотрудничества, учился понимать то, что составляет сущность конструкторского замысла, подход конструкторов к оценке требований заказчика. Овладевал искусством задавать и ставить на обсуждение вопросы, выслушивать ответы и спорить с оппонентами. Учился формировать свою точку зрения и правильно формулировать требования представляемого мною института.

Уверенность в действиях возрастала по мере накопления знаний. Время торопило. Надо было успеть к моменту вывода самолета из цеха на аэродром разобраться, в содержании каждой выполненной на самолете доработки и понять, в какой мере все они помогут устранить недостатки, которые были отмечены по результатам первого этапа государственных испытаний.

А сделано за месяц было очень много. Спроектированы, изготовлены и установлены на самолет новые руль высоты, каркас крепления капота мотора, заслонка водяного радиатора, стопор хвостового колеса, система вентиляции кабины и многое другое.

Семен Алексеевич интересовался нашим мнением по каждой из доработок. Когда он просил нас высказать свое мнение, то я, конечно, понимал, что это относилось больше к Никашину. Главный конструктор и летчик-испытатель глубоко уважали друг друга и откровенно радовались каждой встрече, каждой возможности поговорить.

Запомнились наши поездки на обед. В пяти – семи минутах езды на берегу большого водоема находился полупустой в дневные часы ресторан. Уютная обстановка, приятная беседа, и час обеденного перерыва пролетал незаметно. Говорили, конечно, не о служебных делах (по молчаливому уговору о них прекращали говорить, как только машина выезжала за ворота завода), а обо всем, чем мы жили тогда, что нас интересовало и что составляло духовный мир нашего поколения.

Темы бесед, конечно, стерлись в памяти, но атмосфера, в которой они проходили, запомнилась. Она была легкой, непринужденной, наполненной искренним чувством доброжелательности и уважения к собеседнику. Тон задавал Лавочкин. Находясь, как правило, в хорошем настроении, он умел выбирать интересные темы, вовлекать в их обсуждение собеседников, умел подбрасывать подходящие к случаю шутки. Они не только веселили участников беседы, но и подкрепляли его аргументацию, его точку зрения. Что касается Никашина, то он был более сдержан, но хорошо понимал шутку и умел ее ценить.

9 августа все работы в цехе были закончены, и самолет вывели на аэродром. Начались наземные работы, с которыми возились девятого, десятого и большую часть субботы, одиннадцатого августа. Мы предложили было перенести вылет на понедельник, но заводские товарищи, сославшись на взятые ими обязательства, стали упрашивать не откладывать полет.

Алексей Иванович пошел им навстречу, и полет состоялся. Он продолжался 20 минут. Летчик проверил поведение самолета на многих режимах и остался доволен. Но завершить его благополучно не удалось. Помешали два крайне неблагоприятных обстоятельства. Во-первых, совпадение направления посадки с положением огненного шара заходящего солнца, а во-вторых, отвратительное состояние заводского (грунтового) аэродрома. Когда Никашин заканчивал выравнивать самолет, солнце лишило его возможности правильно определить высоту и вовремя увидеть неровность на поверхности аэродрома. Произошел удар, взмывание и еще один удар самолета о следующую неровность.

Как бритвой, срезало крепление боковых подкосов обеих ног шасси. Освободившись, они пробили обшивку центроплана и вышли наружу. Не выдержали грубой посадки узел крепления костыльной установки и туннель водорадиатора.

Случай, что и говорить, был неприятный. Мы рассматривали повреждения и думали о том, сколько же времени потребуется теперь на ремонт самолета, как эта непредвиденная поломка отразится на дальнейшей его судьбе.

К самолету подъехал заместитель наркома Александр Сергеевич Яковлев. Ему, видимо, уже доложили о случившемся, и он поспешил узнать подробности. Осталось в памяти молодое, с правильными чертами и непроницаемым выражением лицо. Спокойные, строго рассчитанные движения и предельно скупые слова. Он осмотрел поврежденные места самолета. Это заняло у него всего несколько минут. Не больше времени ушло на выслушивание объяснений летчика и главного конструктора и еще меньше – на вывод, который он тут же высказал главному конструктору:

– Зря вы, Семен Алексеевич, затеяли сегодня летать. Вот простоите теперь несколько месяцев и отстанете.

После этого он сел в машину и уехал. Может быть, потом и последовали какие-то указания, но тогда… Тогда хотелось услышать от начальства не только упрек, но и призыв к действиям.

Больше всех переживал Никашин. Во всем, что случилось, он винил только себя. Он лучше других разбирается в летных делах и потому обязан был все заранее предвидеть и учесть. И состояние аэродрома, и расположение солнца относительно направления посадки. Мог бы и отказаться от полета, но пошел на поводу у заводских товарищей. Никаких утешений и ссылок на смягчающие обстоятельства он и слушать не хотел. Ничто не могло отвлечь его от мрачных дум. Он молчал и думал о случившемся, когда мы направлялись к своей воздушной «лошадке», не переставал думать об этом и в воздухе, я мог об этом судить по тому, что он не замечал, не хотел замечать хорошо знакомые ему намеки дать подержаться за ручку управления. Сколько еще времени продолжал он себя казнить потом, когда мы расстались, я не знаю.

Когда я писал эти строки и пытался восстановить в своей памяти все, что видел в Никашине, что когда-либо слышал о нем, вырисовывался удивительно цельный образ этого замечательного человека. С каждой подробностью этот образ становился все четче и зримее. И вот он уже словно живой стоит перед моими глазами, неповторимый, вобравший в себя лучшие черты советского человека двадцатых – тридцатых годов.

Алексей Иванович родился и вырос в Москве, в семье мелкого служащего, обремененного большой семьей (восемь детей). Он рано узнал нужду и труд, а с ними и смысл бурных событий, происходивших в Москве и в стране.

Подобно многим своим сверстникам, Никашин быстро Шагнул из отрочества в юность, вступил в комсомол и в 1920 году, в возрасте семнадцати лет пошел служить в Красную Армию. Воевал в полку, где комиссаром был его родной брат – Василий Иванович Никашин.

В 1923 году Алексей демобилизовался, вернулся в столицу, пошел работать на завод, а по вечерам учился в электротехническом техникуме. Сверх того успевал активно участвовать в работе комсомольской организации. Он был молод, полон энергии. Ему нравилось жить так, чтобы ни один час, ни одна минута не пропадали даром. Эти годы сыграли решающую роль в формировании замечательных черт его характера, в формировании коммунистического мировоззрения и высоких нравственных принципов – всего того, что составляло его сущность.

Он решил стать летчиком. Поступил в Ленинградскую военно-теоретическую школу ВВС, успешно окончил ее и перешел в 1-ю военную школу летчиков на Каче (под Севастополем) для практического обучения летному делу.

Сохранилось фото – Никашин в форме курсанта. Молодое симпатичное лицо с широко раскрытыми глазами. На обороте надпись, адресованная знакомой девушке: «Лена!!! Не стремись к лакомому блюду, довольствуйся ржаным хлебом. Гастрономия – пошлая роскошь. Твой Н. 16 ноября 1925 года».

Через всю жизнь Алексей Иванович пронес убеждение в том, что скромность должна быть нормой поведения человека и что стремление к «лакомому блюду», к собственному благополучию, да еще за счет других, заслуживает осуждения.

Еще одно фото, относящееся к тому же периоду. Снимок поставленного на нос учебного самолета. На обороте надпись: «Моя работа. На 17-й рулежке налетел на дорогу». В этих словах выговор самому себе. Он не хочет скрывать свою ошибку, не ищет ей оправдания, винит в ней себя и только себя.

После успешного окончания летной школы была двухлетняя служба летчиком в Смоленской авиаэскадрилье. В 1929 году в ее составе он отправляется на Дальний Восток для участия в боевых действиях на КВЖД.

Давайте еще раз заглянем в семейный альбом Никашиных и обратим внимание на фотокарточку, на которой запечатлена эскадрилья Никашина. Незабываемым прошлым нашей героической авиации веет от этого снимка. Как хороши эти стоящие вплотную друг к другу парни! Как молодцевато выглядят они в своих летных доспехах! Кожаные пальто и шлемы,. посаженные на лоб большие очки – «бабочки», перчатки с крагами, белые шарфы, наброшенные поверх пальто и заправленные под пояс, плечевые ремни, которые поддерживали справа тяжелый наган, а слева, где-то в самом низу, на уровне сапог, – огромный летный планшет. Крайний слева, такой же, как и все, разве что меньше ростом, – Никашин с двумя «кубарями» в петлицах.

На личном счету Никашина были десятки боевых вылетов и несколько сбитых самолетов противника. Получая из рук Михаила Ивановича Калинина орден боевого Красного Знамени, он заверил Советское правительство в готовности и впредь верно служить Родине и своему народу.

Потом в часть, где он продолжал службу, пришла телеграмма: «Откомандировать Никашина на учебу в Военно-воздушную академию имени Жуковского». И вот он снова в Москве, на этот раз в качестве слушателя инженерного факультета прославленного учебного заведения. Он остается верным своему принципу: «Жить по максимуму». Находит время и использует любую возможность, чтобы не только отлично учиться, но и совершенствовать свою летную квалификацию. Узнав, например, что требуется инструктор-летчик для выполнения тренировочных полетов со слушателями командного факультета, он предложил свои услуги и добился того, чтобы его назначили таким инструктором. Не задумываясь, он отказывается от отдыха и во время каникул мчится в Коктебель, чтобы участвовать там во всесоюзных планерных состязаниях, или в строевую часть, чтобы потренироваться в полетах на истребителях.

Неудивительно, что и в НИИ ВВС, куда он прибыл в 1935 году после окончания академии, он тоже повел себя в соответствии со своим жизненным принципом. Многие инженеры-летчики, как правило, работали по одной из своих специальностей, в которой чувствовали себя более уверенно. Алексей Иванович избрал для себя наиболее трудный вариант. Он пожелал выполнять обязанности ведущего инженера и летчика-испытателя. Как ведущий инженер, он начал вести все дела по самолету И-16, летая одновременно на всех самолетах, которые проходили испытания в истребительном отделении НИИ ВВС.

Работал он с упоением. Других слов не подберешь. В самый короткий срок он в совершенстве овладел особенностями обоих направлений своей деятельности.

В анналы истории института прочно вошел случай, который произошел при испытаниях на штопор самолета-истребителя ПИ-1 конструкции Д.П. Григоровича.

Этот самолет обладал зловещей особенностью переходить из нормального, крутого штопора в ненормальный – плоский. Машину забраковали и вернули главному конструктору. Но спустя короткое время она снова была предъявлена на испытания. Создалась весьма деликатная ситуация. С одной стороны, у института не было формального повода отказываться от испытаний, а с другой – не было и уверенности, что проведенные главным конструктором доработки избавили самолет от очень опасного недостатка.

Поступило распоряжение проводить испытания, и их начали. Ведущим инженером назначили Никашина, а ведущим летчиком – Стефановского. После первого полета летчик заявил, что самолет не стал лучше и испытания надо прекратить. Но в интересах дела надо было выполнить еще один полет. Так как он был связан с большим риском, то выполнить его вызвался руководитель испытаний – Никашин. В своем рапорте командованию он так и написал: «Поскольку я по своей квалификации в состоянии сам выполнить этот полет, считаю невозможным посылать кого-либо другого. Прошу разрешить это мне».

Логика была железная, и командованию пришлось согласиться. Полет чуть не закончился для Никашина трагически. Самолет попал-таки в плоский штопор и не хотел из него выходить. Летчик перепробовал все возможные способы остановки вращения, но успеха не достиг. Только на 52-м (!!!) витке штопора, когда до земли оставалось не более 500 метров, он решил покинуть самолет на парашюте.

Итак, Никашин принадлежал к исключительно редкой для того времени «гибридной» специальности инженера-летчика. Позднее число таких специалистов намного увеличилось. На должности летчиков-испытателей стали назначать преимущественно тех, у кого было высшее инженерное образование. Авиационная техника усложнялась. В еще большей мере усложнялись методика проведения летного эксперимента и критерии оценки техники. Справиться с этим делом, не имея инженерного образования, становилось все труднее.

В свою очередь, высокое летное мастерство было исключительно полезным для тех инженеров-летчиков, которые по разным причинам и в разные периоды своей деятельности полностью или почти полностью переключались на выполнение лишь инженерных обязанностей.

Наиболее ярким примером в этом отношении служил в свое время начальник НИИ ВВС Александр Иванович Филин. Будучи до этого начальником научно-методического отдела института, он умел из испытательных полетов извлекать исключительно ценные данные для разработки и совершенствования методик проведения летных испытаний. В еще большей мере умение хорошо летать на всех типах самолетов помогало ему в тех случаях, когда приходилось принимать решения государственной важности по испытуемой технике.

Таким же примером в течение многих лет служила исключительно плодотворная деятельность заслуженного летчика-испытателя СССР Героя Советского Союза Григория Александровича Седова. Высокое летное мастерство помогло ему прекрасно справляться не только с работой летчика-испытателя, но и ведущего инженера. А когда по состоянию здоровья он был вынужден оставить летную работу, то стал руководить работой многих летчиков-испытателей и инженеров. Нужно ли говорить о том, насколько помогал ему в этой деятельности собственный опыт летчика-испытателя, насколько этот опыт позволял ему блестяще справляться с многотрудными обязанностями.

Затем Седов стал главным конструктором. И в этом случае опыт летчика-испытателя позволял лучше понимать, каким должен быть проектируемый самолет, каким его свойствам должно быть отдано предпочтение и какой путь следует избрать для получения нужных характеристик.

Заслуженный летчик-испытатель Герой Советского Союза Степан Анастасович Микоян. В его активе боевые действия летчика-истребителя во время Великой Отечественной войны, успешное окончание учебы в ВВА имени профессора Н. Ё. Жуковского, многие годы плодотворной работы военным летчиком-испытателем. Потом выдвижение на ответственную работу в крупнейшей летно-испытательной организации.

С этого времени в его подчинении десятки летчиков и инженеров-испытателей. А это ответственность за их работу, а порой и жизнь, решение сложнейших вопросов, определявших судьбу новой техники и ее создателей. Одновременно с этим он продолжает летно-испытательную работу, выполняя полеты на всех типах новых истребителей и ряде других самолетов. Но характерно то, что на каждом из этапов своей жизни Степан Анастасович был и остается человеком и специалистом с большой буквы. Если он, к примеру, вылетал в испытательный полет, то все знали, что он сделает максимум возможного, не перестанет обследовать интересующее его явление. А затем детально опишет ход полета и поможет инженерам обобщить, проанализировать результаты.

И еще один пример. Много лет посвятил испытаниям авиационной техники заслуженный летчик-испытатель Николай Павлович Захаров. И ему помогли добиться больших успехов отличная летная подготовка и глубокие инженерные знания, полученные сначала в академии, а потом в процессе практической работы в испытательной организации. На протяжении всей жизни инженер Захаров помогал летчику Захарову и наоборот.

Летчики-испытатели, как правило, универсалы. Они с равным успехом могут летать на истребителях и бомбардировщиках, выполнять самые разные задания. Но нередко получается так, что по каким-то видам испытаний человек добивается больших результатов, становится признанным специалистом в этой области.

Николай Павлович многие годы считался лучшим в области испытаний сложных радиотехнических устройств самолетов. Он глубоко изучил их возможности и особенности применения в полете.

Испытывать их очень нелегко. А Николай Павлович отлично справлялся с этим делом и передавал свой опыт молодым летчикам-испытателям.

Александр Филин, Алексей Никашин, Андрей Кочетков, Григорий Седов, Марк Галлай, Степан Микоян, Николай Захаров, Анатолий Молотков, Сергей Рычков, Андрей Манучаров, Сергей Петров да и другие представители «гибридной» специальности инженеров-летчиков, которые вписали (а многие продолжают делать это и сейчас) славные страницы в историю нашей авиации.

…Мы немного отклонились, однако, и нам следует вернуться к самолету И-301, проследить, как складывалась его судьба после августа 1940 года.

Поломка первого опытного экземпляра сорвала сроки предъявления самолета на повторные государственные испытания. Пришлось заняться его ремонтом и отвлечь для этой цели значительную часть сил и средств, которые были предназначены для форсирования постройки второго опытного экземпляра.

В сентябре 1940 года завод посетили нарком авиационной промышленности Алексей Иванович Шахурин и начальник Военно-Воздушных Сил Красной Армии Яков Владимирович Смушкевич. Они побывали в цехах и увидели оба опытных экземпляра. Самолеты не были еще готовы, но работы шли успешно, у сборщиков и конструкторов появилась уверенность, что в начале октября обе машины удастся выкатить на аэродром.

После осмотра производства гости перешли в кабинет Семена Алексеевича Лавочкина и попросили созвать руководящий состав. Когда все собрались, была поставлена новая задача. Нужно было разместить на втором опытном экземпляре дополнительное топливо с расчетом увеличения дальности полета с 556 до 1000 километров, то есть почти вдвое.

Осуществить такую доработку, да еще на почти полностью построенном самолете было очень трудно. Еще труднее было сделать это в кратчайшие сроки. Поэтому к работе были привлечены лучшие конструкторы и мастера. Наибольшая нагрузка легла на плечи руководителя группы крыла Юлия Богуславовича Стурцеля.

Надо сказать, что с поставленной задачей группа справилась наилучшим образом. В отъемных частях крыла были сконструированы два кессона, в которые поместили дополнительные топливные баки. Оставалось проверить эффективность сделанного в полете.

Должен заметить, что в тот период А.И. Шахурина и Я.В. Смушкевича можно было часто видеть в конструкторских бюро и на заводах авиационной промышленности, где проектировалась и строилась новая боевая техника, на испытательных аэродромах, где она испытывалась. На них персонально была возложена ответственность за воплощение в жизнь намеченного партией плана быстрейшего перевооружения нашей авиации.

Оба они входили в состав Центрального Комитета партии, оба участвовали в разработке планов перевооружения, и оба организовывали борьбу за их выполнение.

Они постоянно находились в курсе работ, знали возникавшие трудности и помогали руководителям творческих коллективов, предприятий, частям ВВС преодолевать затруднения. Это они, познакомившись с результатами заводских летных испытаний и тщательно проанализировав их, приняли на себя ответственность – просить правительство принять решение о запуске в серию еще не доведенных и не прошедших государственные испытания новых боевых самолетов.

Мне довелось видеть Алексея Ивановича Шахурина и Якова Владимировича Смушкевича.

Летом 1937 года я и еще несколько слушателей Академии имени Жуковского готовились к поездке в заграничнуюкомандировку и по этой причине не уехали на каникулы. Нас прикрепили на это время к партийной организации штаба академии, секретарем которой был Алексей Иванович.

Он находился тогда на должности начальника научно-исследовательского отдела академии и имел воинское звание военинженера третьего ранга. Вскоре он был выдвинут на руководящую партийную работу, а потом назначен на пост наркома авиационной промышленности. Несколько раз я видел его в 1940 и 1941 годах в ОКБ Лавочкина, на самолетостроительном заводе и в Наркомате авиационной промышленности.

У Якова Владимировича мне довелось побывать на приеме летом 1938 года, после возвращения из заграничной командировки. Сначала нас принял начальник ВВС командарм второго ранга А.Д. Локтионов, а потом его заместитель – комкор Смушкевич.

В глаза бросились кровать, стоявшая в углу кабинета, и приставленные к письменному столу костыли. Смушкевич встал, взял костыли, вышел с их помощью на середину кабинета и с каждым из нас тепло поздоровался.

Кровать, костыли… это было для нас неожиданно. Потом мы узнали, что в одном из полетов, связанных с подготовкой к первомайскому воздушному параду, Смушкевич потерпел аварию и получил тяжелую травму. Перенеся операцию и еще далеко не оправившись, он приступил к работе. Яков Владимирович беседовал с нами часа полтора. Попросил подробнее рассказать об особенностях учебного процесса в Высшей французской авиационной школе, о том, что полезного мы узнали, что можно рекомендовать для нашей академии. Удивительный человек! Все его интересовало и до всего было дело.

Яков Владимирович оставил глубокий след в истории нашей авиации. Он был командиром и комиссаром Витебской авиационной бригады, которую превратил в одну из образцовых подразделений ВВС Красной Армии. Был старшим военным советником по авиации во время испанских событий и на этом посту добился блестящих успехов.

Член политбюро испанской компартии Энрико Листер писал: «Имя генерала «Дугласа» (так звали Смушкевича в Испании) – героя Гвадалахары будет вечно жить в сердцах испанцев». За мужество и героизм, проявленные в этой схватке с фашизмом, Смушкевич был удостоен звания Героя Советского Союза.

Потом был Халхин-Гол, небывалые по своему ожесточению воздушные сражения, которыми он руководил, и блестящие победы над японскими агрессорами. Я.В.Смушкевичу вторично присваивают звание Героя Советского Союза, его назначают начальником Военно-Воздушных Сил.

Маршал Советского Союза Георгий Константинович Жуков в своих воспоминаниях отметил: «Когда к нам на Халхин-Гол прибыла группа летчиков – Героев Советского Союза, наше господство в воздухе стало очевидным». Смушкевич был великолепным организатором, отлично знавшим боевую летную технику, в совершенстве владевшим летным мастерством. Он был исключительно скромным человеком, прекрасным начальником и принципиальным коммунистом. Его искренне любили все летчики. Таким он и остался в памяти тех, кому посчастливилось его знать.

10 октября 1940 года пришло письмо руководства. В нем сообщалось о принятом решении запустить самолет И-301 в массовое серийное производство на ряде заводов страны. ОКБ и заводу предлагалось в кратчайшие сроки завершить работы по подготовке двух опытных экземпляров самолета к передаче на государственные испытания. Первый экземпляр был 25 октября перегнан на аэродром НИИ ВВС. На нем начали летать на пикирование и проверку вооружения и только что установленного на самолет нового навигационного прибора – радиополукомпаса. Этот самолет закончил свою летную жизнь 4 января 1941 года. Разрушились в полете коренные подшипники мотора, и летчику пришлось пойти на вынужденную посадку с остановленным мотором.

Дотянуть самолет до посадочной полосы не было никакой возможности, приземление произошло на заснеженном участке аэродрома, метров за сто до начала полосы. Самолет получил значительные повреждения. Решили не заниматься его ремонтом и перенести проведение всей программы испытаний на второй экземпляр и на головной серийный самолет, который вот-вот должен был начать полеты на заводе.

Судьба второго экземпляра оказалась более удачной.

Постройка его закончилась тоже в октябре. Его перевезли на испытательный аэродром ЦАГИ и стали готовить к летным испытаниям. Первоочередной задачей было определить дальность полета. В зачетном полете было пройдено 840 километров.

Слитое после этого горючее (92 килограмма) вполне обеспечивало дальность в 1000 километров.

О результате немедленно доложили наркому А.И. Шахурину.

Последующие события разворачивались с исключительной быстротой. Уже через час последовало распоряжение Лавочкину, Никашину, Таракановскому и Гудкову немедленно прибыть в ЦК ВКП(б), к секретарю ЦК, ведавшему вопросами авиации. Выслушав доклады, секретарь ЦК тут же доложил о результатах полета Сталину.

Было принято решение запустить этот вариант в серию под названием ЛаГГ-3.

Опытное конструкторское бюро С.А. Лавочкина переводилось на авиационный завод, который стал отныне головным заводом по производству данного типа самолета.

В соответствии с этим решением соавторы проекта получили назначения на самостоятельную работу. В.П. Горбунова назначили главным конструктором одного из южных авиационных заводов, на котором тоже предполагалось развернуть производство самолетов ЛаГГ-3, а М.И. Гудкова назначили главным конструктором ОКБ. В качестве первого задания этому ОКБ было поручено разработать установку на самолет ЛаГГ-3 пушки калибра 37 миллиметров.

На новое место базирования ОКБ Лавочкина начали съезжаться представители серийных самолетостроительных и смежных предприятий, а также представители научных организаций – словом, все те, кто волей партии был привлечен к сложнейшему делу внедрения в серию нового типа самолета.

Это было начало нового этапа в создании самолета ЛаГГ-3. Я расскажу о нем в одной из последующих частей этой книги.

…Моноплан или биплан? Какую из этих конструктивных схем следовало считать лучшей? До середины тридцатых годов никому не удавалось ответить на этот вопрос однозначно.

В пользу биплана – самолета с двумя расположенными одно над другим крыльями – говорила возможность использования большей несущей поверхности при меньшем весе и получения за счет этого лучших маневренных и взлетно-посадочных свойств, а также лучшего обзора из кабины благодаря более удобному расположению крыльев. Моноплан обеспечивал большую максимальную скорость за счет меньшего лобового сопротивления самолета.

С середины тридцатых годов, когда борьба за скорость стала особенно острой, позиции биплана сильно пошатнулись. Этому в немалой степени способствовало создание более прочных конструкций всех частей самолета, и в первую очередь крыла, и изменение представления о предельно допустимых нагрузках на него.

Однако не отступали и поборники биплана. Среди них наиболее видное место занимали молодые авиаконструкторы Алексей Андреевич Боровков и Илья Флорентьевич Флеров. Они были убеждены в том, что рано хоронить биплан, что его можно сделать таким, чтобы он ни в чем не уступал моноплану, сохранив перед ним все свои преимущества.

История создания такого самолета во многих отношениях оказалась поучительной. Заинтересовавшись ею, я решил встретиться с И.Ф. Флеровым (соавтор его А.А. Боровиков погиб в авиационной катастрофе в 1945 году).

Илья Флорентьевич был моим давним знакомым. Мы познакомились зимой 1942/43 года в процессе совместной работы по проведению летных испытаний первого реактивного самолета – БИ. В этих испытаниях я был ведущим инженером НИИ ВВС, а он – представителем главного конструктора, отвечавшим за проведение доработок конструкции планера самолета.

…Я приехал к нему домой, в небольшой подмосковный поселок. Его комната была скромно и уютно обставлена. Это было жилище ученого: много книг, удобный письменный стол, за которым, по всему видно, часто и подолгу работают, предметы, показывающие профессию и склонности хозяина.

Увидев на этажерке модель необычного по своим формам самолета-биплана, я спросил:

– Это и есть ваш биплан?

Илья Флорентьевич подошел к этажерке, снял модель, смахнул с нее невидимую пыль и бережно поставил на стол.

– Да, это он.

Модель была выполнена великолепно, с максимально возможными подробностями. Дав мне полюбоваться ею, он предложил начать свой рассказ с некоторых событий, которые предшествовали началу работ над этим самолетом. Я уселся поудобнее и приготовился слушать.

– Познакомились мы с Боровковым в 1931 году в Москве, в одном из авиационных ОКБ, которое незадолго перед тем создало новый истребитель И-5.

Мы были тогда молодыми инженерами. Оба получили назначение на только что вошедший в строй действующих авиационный завод, оба прибыли в ОКБ с одним и тем же заданием: познакомиться с новым самолетом и принять техническую документацию на его серийную постройку. Служебные интересы, любовь к авиации и стремление к конструкторской работе, а главное, сходные во многом взгляды на жизнь и на нравственные принципы сделали свое дело – скоро мы по-настоящему подружились.

Начало их конструкторской деятельности проходило в сложный период истории нашего государства. Завершалась первая пятилетка, ускоренными темпами развивались существовавшие и создавались новые отрасли промышленности. Один за другим входили в строй предприятия горнодобывающей, металлургической и энергетической промышленности. Они создавали базу машиностроения и авиастроения.

Трудно было строить такие предприятия в промышленно отсталой стране, да еще в условиях капиталистического окружения. Не легче было выращивать кадры для них. На каждого квалифицированного рабочего приходилось десятки и даже сотни людей, которые недавно покинули деревни и перебрались в город. Надо было в кратчайшие сроки обучить их мастерству, приобщить к активному участию в сложном производственном процессе.

Не менее сложной была и проблема обеспечения квалифицированными инженерными кадрами. Специалистов, закончивших высшие авиационные учебные заведения, получивших какой-то опыт работы на действовавших авиационных предприятиях, было очень мало.

– Да, – вспоминал Илья Флорентьевич, – начинать приходилось в заводском КБ, что называется, с нуля. Но зато какой простор для профессионального роста, для творчества! Интересная работа захватила нас целиком. Мы не замечали ни примитивных условий труда, ни неустроенности тогдашнего быта.

Подробности минувших событий, видимо, так захватили Илью Флорентьевича, что глаза его светились и озорно поглядывали на меня из-под нависших мохнатых бровей.

В 1934 году к ним на завод приехал начальник Военно-Воздушных Сил Красной Армии Яков Иванович Алкснис. В выступлении перед работниками завода он отметил большие успехи коллектива в налаживании серийного выпуска самолетов И-5, сказал, что эта полюбившаяся летчикам машина успешно осваивается в строевых частях ВВС. Но тут же оговорился, что процесс этот, как, впрочем, и освоение других самолетов, шел бы еще лучше, имей мы свой учебно-тренировочный истребитель. Не приходилось бы покупать его за границей.

Услыхав такую оговорку, Флеров, Боровков и их общий приятель Борис Васильевич Куприянов/старшин инженер сборочного цеха (впоследствии главный инженер завода, а затем заместитель министра авиационной промышленности), посоветовались и поручили Боровкову подать реплику, смысл которой сводился к тому, что покупать за границей незачем и, если им поручат, то они сумеют сами сделать такой самолет.

Реплика привела в замешательство директора завода – Евгения Ивановича Мирошникова. Инициатива была неожиданной и, видимо, шла вразрез с планами предприятия. Бросив осуждающий взгляд на «выскочек», он попытался было замять вопрос, но Алкснис ухватился за идею и, оценив ситуацию, коротко бросил:

– Пусть ребята попробуют!

И «ребята» начали пробовать. На первых порах втайне от директора. Работали по вечерам, как теперь говорят, «на добровольных началах». Однако самолет не иголка, его не скроешь. Мирошников узнал, расшумелся, а потом поостыл и сам заболел идеей.

С его помощью постройка двухместного самолета ускорилась. Через два месяца с начала работ машина была уже готова. После проведения непродолжительных заводских испытаний (летал заводской летчик-испытатель Петр Леонтьевич Павлушков) самолет передали на государственные испытания в НИИ ВВС. Он получил положительную оценку.

– Работа по созданию этого самолета, – продолжал Илья Флорентьевич, – стала важным рубежом в нашей конструкторской деятельности. Это была проба сил. Мы поверили в себя, и в нас поверили. Боровкову поручили теперь руководить группами шасси и управления в заводском конструкторском бюро, 3 мне – руководить группами аэродинамики, прочности и вооружения. Предприятие перешло к тому времени на выпуск самолетов И-16.

А осенью 1935 года нам поручили постройку опытного истребителя собственной конструкции. Мы восприняли такую формулировку задания как обязанность придумать нечто оригинальное, резко отличающееся от того, что было создано раньше. Причем пойти по пути создания более эффективной схемы.

В результате длительных поисков родилась идея постройки биплана без стоек и расчалок, с необыкновенно коротким фюзеляжем. Расчеты показывали, что он будет иметь не меньшую скорость, чем самолет-моноплан И-16, но сохранит присущие биплану преимущества по маненренным и взлетно-посадочным свойствам.

– И вы решили взяться за это дело, несмотря на ожидавшие вас трудности?

Я подал эту реплику, скорее, из желания поощрить Илью Флорентьевича на продолжение рассказа, нежели из желания выразить удивление услышанным.

– Да, и представьте себе, решились без колебаний. Поначалу дело двигалось более или менее успешно. Но потом, когда пришла пора расширить фронт работ, начать разработку рабочего проекта и подготовку к запуску в производство опытного экземпляра, дело застопорилось «У нас очень напряженный план. Незагруженных людей нет, свободных производственных мощностей тоже. Не можем дать вам ни того, ни другого» – так говорил директор, так вторили ему его ближайшие помощники и руководители цехов.

И тут еще раз нам на помощь пришел Алкснис. Это было в начале 1936 года. Яков Иванович прибыл на завод и по ходу решения других вопросов поинтересовался постройкой нашего истребителя. Мы показали ему эскизным проект, макет самолета и конечно же рассказали о своих затруднениях.

Яков Иванович заинтересовался макетом, осматривал его часа два, в особенности долго сидел в кабине, пытаясь разобраться в назначении находившегося там оборудования и оценить удобство пользования им. Остался доволен результатами осмотра и полученными от нас разъяснениями и написал на одной из панелей: «Макет принят, Алкснис». Наверное, он считал, что такая не совсем обычная процедура приемки макета в какой-то мере может помочь нам преодолеть трудности. Он пообещал принять и другие меры.

Я слушал Илью Флорентьевича и мысленно пытался восстановить в своей памяти образ Якова Ивановича Алксниса. Мне посчастливилось неоднократно видеть этого выдающегося военного деятеля, оставившего глубокий след в истории советской авиации.

…Июль 1935 года. Раннее утро. Академический лагерь в Подмосковье. Передняя линейка палаточного городка, обращенная лицом к летному полю. И я – дневальный. Сначала услышал рокот мотора, потом увидел и самолет. Видел, как он заходил на посадку и порулил к лагерю. Из кабины вышел статный военный с четырьмя ромбами в петлицах. Тропинка, которую он выбрал, проходила мимо моего поста, и, таким образом, на мою долю выпала обязанность первому встретить и отдать рапорт Алкснису. Потом подбежали дежурный и начальник лагеря.

Алкснис высказал недовольство внешним видом лагеря. Многие палатки были покрыты сверху газетами. «Газетный киоск, а не лагерь».

Начальник попытался было оправдать это тем, что накануне шел дождь, некоторые палатки промокли и слушатели проявили самодеятельность. Но Яков Иванович заметил, что военные палатки не должны протекать, а если протекают, то вина в этом начальника, и дождь был вчера, а сегодня замечательная погода. «Что? Не успели? Значит, забыли главную заповедь каждого уважающего себя командира: «Сам не спи и другому не давай!»

Сам он, видимо, строго следовал этой заповеди, не давал поблажек ни себе, ни своим подчиненным. Не было в тот день еще и шести часов утра, а он уже прилетел из Москвы и занялся инспектированием лагерного сбора академии. Когда же он встал и начал свой рабочий день?

Ветераны авиации, хорошо знавшие Я.И. Алксниса, подчеркивали его неутомимость, его неожиданные наезды в строевые части, учреждения и учебные заведения ВВС. Он успевал держать под своим непосредственным контролем множество важных дел и непримиримо относился ко всему, что могло мешать успешной работе.

А как он умел зажигать сердца своих слушателей! Мне довелось несколько раз слушать его выступления на партийных активах и конференциях академии. Он говорил о настоящем и будущем советской авиации, о задачах академии, о почетных обязанностях преподавателей и слушателей. Говорил о том, что ждет нас после окончания учебы. Его слова горели беспредельной преданностью Родине, идеалам коммунизма, глубоко западали в наши души.

В последний раз мне довелось видеть Якова Ивановича в конце сентября 1937 года на приеме у наркома обороны К.Е. Ворошилова. Нас, пятерых слушателей Академи имени Жуковского, отобранных для учебы в Высшей французской авиационной школе, представлял тогда нарком Яков Иванович. К теплым напутственным словам Климента Ефремовича, пожелавшего нам высоко держать честь офицера Красной Армии, присоединил свои добрые напутствия и Яков Иванович.

…Когда подошел момент рассказать о том, как проходили летные испытания «семерки» (так назвали на заводе биплан), Илья Флорентьевич вынул из ящика книжного шкафа папку, в которой хранились полетные задания другие документы, имевшие отношения к этим событиям.

Развернув ее, Илья Флорентьевич вынул задание на первый вылет, который состоялся 6 мая 1937 года. Заводской летчик-испытатель Леонид Михайлович Максимов оставил в нем следующий отзыв о самолете: «Считаю самолет хорошим, с весьма послушным управлением».

За ходом испытаний пристально следил НИИ ВВС. 1 июня институт командировал на завод своего летчика-испытателя капитана П.М. Стефановского. Вот его отзыв: «Самолет имеет простую технику пилотирования, в особенности на взлете и посадке, хорошую скороподъемность, хороший обзор, просторную и удобную кабину. К недостаткам его следует отнести несколько повышенные нагрузки на ручку управления от элеронов, недостаточный запас устойчивости пути и незначительную тенденцию к кабрированию (задир носа машины) при работе мотора на полных оборотах. В целом самолет оставляет приятное впечатление и представляет большой интерес для ВВС. Необходимо принять меры по ускорению заводских испытаний».

В середине июня на завод прибыли А.С. Воеводин и летчик-испытатель истребительного отделения института Эдгар Юганович Преман. Их задача состояла в том, чтобы детально ознакомиться с результатами заводских испытаний и принять самолет на государственные.

21 июня Премана выпустили в ознакомительный полет. Наблюдатели видели, как он выполнил заход и расчет на посадку, точно приземлился у посадочного Т.

Казалось, ничего неожиданного и неприятного уже не могло произойти. Однако произошло, и это еще раз подтвердило бытующее в авиации правило – считать полет благополучно завершенным только тогда, когда самолет завершит пробег и зарулит на стоянку.

Едва Преман начал послепосадочный пробег, как с боковой рулежной дорожки вышел на взлетную полосу пассажирский самолет. Летчик мгновенно сориентировался: дал газ, быстро оторвался от земли и ушел на второй круг.

Но вдруг «обрезал» мотор. Самолет успел к этому моменту набрать высоту около ста метров. Впереди находились жилые дома и железнодорожное полотно. Летчик сделал доворот влево и направил машину на картофельное поле, но увидел здесь высоковольтные провода. Сделал еще один доворот и потерял последний остаток высоты. Последовал сильный удар о насыпь железной дороги. Смялась вся передняя часть фюзеляжа, сдвинулось с места сиденье летчика…

Эдгар Юганович Преман погиб.

Установить причину внезапной остановки мотора (это был мотор М-85) не удалось. Но была установлена абсолютная невиновность летчика и конструкторов. Акт аварийной комиссии был отправлен в Москву, в главк.

Никакой реакции на него не последовало, не последовало и указаний насчет дальнейшей судьбы «семерки». Боровков и Флеров расценили молчание как признак того, что в центре решили прикрыть их самостоятельную конструкторскую деятельность.

Придя к такому выводу, они полностью переключились на текущие дела заводского конструкторского бюро. А их, как всегда, было невпроворот. Рассказывая об этом периоде их деятельности, Илья Флорентьевич вспомнил и такой эпизод:

– В последних числах декабря 1937 года к нам на завод прибыли представители ВВС и главка. Вызвали они меня и, сославшись на указание руководства, поставили такую задачу: установить на самолет И-16 (завод уже более двух лет выпускал его) дополнительный пулемет для синхронной стрельбы через винт.

Я сразу начал думать в привычном для конструктора направлении: где лучше разместить этот пулемет, какие при этом придется выполнить перемещения, каким образом закрепить пулемет, как подвести к нему боепитание. В ходе этих раздумий я увидел досадное препятствие – силовой шпангоут фюзеляжа. Придется резать его, потом усиливать и проводить в связи с этим статические испытания передней части фюзеляжа. Лишь после всего этого можно было начинать отлаживать установку при стрельбе в тире.

Я продолжал думать, а «гости» терпеливо ждали. Прикинув в уме весь объем работ, я сказал, что на него потребуется два-три месяца.

Товарищи усмехнулись и приказали директору завода решить поставленную задачу к первому января, то есть за три дня. С тем и уехали.

Директор собрал своих помощников и приказал им беспрекословно слушаться меня, выделять в мое распоряжение столько специалистов и производственных мощностей, сколько я скажу. Он распорядился также перевести всех участников работы на круглосуточный режим, обеспечив им хорошее питание.

Семьдесят два часа мы не выходили из цеха и сделали то, что в других условиях, при других обстоятельствах никогда бы не сделали.

«Чудо» свершилось. Через три дня один из серийных самолетов И-16 с дополнительным пулеметом был выведен из цеха на аэродром и передан в руки Степана Павловича Супруна, прибывшего для испытания установки в воздухе. Одновременно проводились испытания на живучесть установки в тире и статиспытания носовой части фюзеляжа на прочность.

Все было в норме, а через месяц после испытаний тридцать более мощных по вооружению самолетов вышли из ворот завода и были отправлены в Испанию.

В марте 1938 года Боровкова и Флерова вызвали в Москву и приказали доложить о состоянии работ по «семерке». И тот и другой очень удивились этому. Не меньше их удивились в наркомате, когда узнали, что все работы по этому самолету прекратились с момента катастрофы первого опытного экземпляра. Тут же было принято решение о срочной постройке новых опытных экземпляров биплана.

Авторы воспрянули духом. Они, конечно, понимали, что их детище успело частично устареть, что его данные уже не могут никого удовлетворить, однако надеялись, что удастся в ходе работы улучшить их. Для этого была переработана значительная часть рабочих чертежей, создан новый комплект оснастки (старую успели сдать на слом). Затем приступили к изготовлению деталей для дублера «семерки».

Но… появилось новое препятствие.

В июне 1938 года прибыл назначенный на должность главного конструктора завода Михаил Михайлович Пашинин. Он хотел построить новый опытный истребитель собственной конструкции. Такой самолет был впоследствии создан и получил наименование самолета-истребителя И-21.

На его создание были брошены все свободные от серийного производства силы: конструкторы и мощности опытного производства.

Боровков и Флеров лишились, таким образом, возможности продолжить свою работу. История создания их самолета затягивалась.

В октябре 1938 года Наркомат авиационной промышленности решил предоставить им новую производственную базу на одном из небольших подмосковных авиационных предприятий.

Переезд и устройство на новом месте, неприспособленность предприятия и неподготовленность его коллектива к решению поставленной задачи, острая нехватка квалифицированных кадров, в первую очередь конструкторов (в Москву переехало всего человек пятнадцать), – все это вызвало очередную задержку. Но в 1939 году, когда в Кремле состоялись известные совещания по авиации, создатели оригинального биплана встретили там полное понимание и получили необходимую поддержку. Работа после этого ускорилась.

К октябрю 1939 года была закончена постройка дублера «семерки», а к марту 1940 года и «восьмерки». Иными словами, еще одного опытного экземпляра, отличавшегося наличием убирающегося шасси.

Испытания этих двух самолетов считались заводскими, но проводились они в НИИ ВВС при активном участии специалистов института. Летали летчики института П.М. Стефановский и А.С. Николаев, методическое руководство осуществляли инженеры-испытатели А.Т. Степанец и В.А. Иванов.

На двух машинах было выполнено 32 полета. Полученные результаты показали, что авторы проекта выполнили взятые на себя обязательства. Их биплан по максимальной скорости сравнялся с монопланом И-16, но имел преимущества по маневренности и взлетно-посадочным свойствам. Летчики дали высокую оценку пилотажным свойствам самолета.

Тем не менее самолет этот не мог удовлетворить требованиям 1940 года по своей максимальной скорости. Это хорошо понимали не только в НИИ ВВС, но и авторы проекта. Поэтому была построена следующая модификация – «девятка», а затем разработаны проекты «десятки» и «одиннадцатой», на которых предусматривалась установка нового, очень мощного мотора М-82 с турбокомпрессором для получения большей высотности.

Таким образом, Боровков и Флеров не прекращали поиска новых возможностей биплана. И это делалось во второй половине 1940 и первой половине 1941 года, то есть тогда, когда были уже испытаны и внедрены в серию истребители-монопланы Як, МиГ и ЛаГГ, обладавшие явным преимуществом. Почему?

Ответить на этот вопрос можно так. Война по своей природе всеядна и многолика. В ходе ее могут складываться самые разные условия боевой обстановки. Значит, нужны самые разные виды вооружения. Биплан Боровкова и Флерова имел преимущество перед истребителями Як, ЛаГГ и МиГ по взлетно-посадочным и маневренным свойствам и простоте техники пилотирования. Эти преимущества могли иметь большое, если не решающее значение при ведении боевых действий ночью и базирования на аэродромах очень ограниченных размеров.

Надо думать, что именно эти обстоятельства и имели в виду те руководители, которые могли запретить, но не запретили конструкторам заниматься совершенствованием биплана. Мало того, они содействовали успешному проведению этих работ.

Но всему свое время. Все очевиднее становились преимущества моноплана в большинстве других, решающих моментов боевого применения истребителей.

Флеров и Боровков сами поняли это и начали работать над созданием истребителя-моноплана. Проект его тоже оказался оригинальным. Все, кто по долгу службы знакомился с ним, поражались смелости, глубине разработки и новизне подхода к решению сложнейших проблем, которые в 1941 году только еще вставали на пути дальнейшего развития авиации.

Самолет Д – так назвали его авторы – был задуман как одноместный цельнометаллический истребитель с силовой установкой, состоящей из мотора М-71 конструкции А.Д. Швецова и двух прямоточных воздушно-реактивных двигателей ДМ конструкции Меркулова. На нем рассчитывали получить максимальную скорость у земли 528 и на высоте 6000 метров – 660 километров в час. Причем без включения двигателей ДМ. С использованием дополнительных источников тяги предполагалось достичь скорости 600-650 у земли и 800-850 километров на высоте 6000 метров.

Самолет получался намного крупнее и тяжелее всех других одноместных истребителей того времени, но это не мешало ему обладать исключительно высокими летными данными.

Необычным он был и по своей конструкции. Короткий фюзеляж, мотор размещался не в передней, а в задней его части, толкающий четырехлопастной винт и две хвостовые балки, предназначенные для размещения в них двигателей ДМ.

Трехколесное шасси. И наличие на самолете специального устройства для покидания самолета в аварийной ситуации – устройства, которое должно было поворачивать сиденье (вместе с летчиком) и выстреливать его при помощи амортизатора вниз, за пространство, ометаемое воздушным винтом.

Как видит читатель, многое в этом проекте предвосхищало то, что появилось в авиации только с наступлением эры реактивной авиации. Предусматривалась также установка на самолете мощного вооружения: двух пушек калибра 23 миллиметра и двух крупнокалиберных пулеметов.

Заключение НИИ ВВС по проекту было выдано в феврале 1941 года. В нем указывалось, что заявленные данные являются реальными, что они обеспечиваются принципиально новыми средствами, которые заслуживают особого внимания. Подчеркивалась также необходимость быстрейшего начала работ по постройке такого самолета и полного их завершения (в том числе и проведения летных испытаний и доводки конструкции) к 1943 году.

Работы по реализации проекта начали разворачиваться в высоком темпе. Построили макет самолета, изготовили хвостовую балку, в которую поместили воздушно-реактивный двигатель ДМ и испытали ее в аэродинамической трубе. Сделали также стенд для проверки всей винтомоторной установки, изготовили консоли крыла для проведения статических испытаний на прочность. На все это затратили лишь два с небольшим месяца.

Но это были последние мирные месяцы. А когда началась война, работы пришлось прекратить. Было принято решение о расформировании ОКБ.

Война требовала сосредоточения всех сил и средств на решении задач по наращиванию мощи нашей авиации, на всемерное увеличение серийного выпуска принятых на вооружение самолетов. Трудно что-либо противопоставить этим вынужденным мерам.

Но попробуем представить себе, что фашистам удается на несколько месяцев затянуть окончание войны и широко развернуть начатое в начале 1945 года перевооружение своей истребительной авиации на реактивную технику. Сумели бы мы сохранить и в эти месяцы свое господство в воздухе? Наверное, смогли бы, хотя и с большими потерями. Эти потери были бы намного меньше, если бы мы к тому времени располагали несколькими сотнями самолетов типа Д.

Боровкову, Флерову и их товарищам по ОКБ пришлось свыкнуться с мыслью, что работа по созданию их самолета оказалась не на магистральном пути развития авиации в годы войны. Время требовало быстрой перестройки.

Все остается людям. Во всяком случае, многое остается. Многое из того, что было создано расформированным ОКБ, не пропало и в той или иной форме было использовано при создании других типов самолетов. К тому же сохранились люди, носители передовых идей, а также техническая документация.

Боровков, Флеров и еще несколько конструкторов перешли в ОКБ Виктора Федоровича Болховитинова и получили возможность применить там свои знания и опыт.

…Свободнонесущий биплан Боровкова и Флерова не был единственной попыткой совместить в одном самолете преимущества моноплана и биплана. История отечественной авиации знает и другую попытку. Она была предпринята Владимиром Владимировичем Шевченко. Автор, которого хорошо знали в авиации не только как конструктора, но и как летчика-испытателя, подошел к решению поставленной перед собой задачи весьма оригинально. Он создал самолет, который в ходе полета мог превращаться из биплана в моноплан и обратно.

Летные испытания (40 полетов) его машины проводились с 29 мая 1940 года по 7 июня 1941 года. Ведущим летчиком был Г.М. Шиянов, летчиком облета – С.П. Супрун, а ведущим инженером Ф.И. Ежов. Была подтверждена реальность технического замысла и работоспособность системы подъема и опускания крыла, за счет чего биплан превращался в моноплан. Это, пожалуй, все, что можно сказать положительного о самолете Шевченко. Остальное оценивалось как неудовлетворительное и недостаточное. Конструктор счел нецелесообразным передавать самолет на государственные испытания и занялся его доводкой. С началом войны эти работы были прекращены.

К попыткам продлить жизнь бипланной схемы в истребительной авиации можно отнести и работу Н.Н. Поликарпова по созданию самолета И-190. От своего предшественника – самолета И-153 он отличался силовой установкой (на него поставили мотор М-90).

Самолет строился с апреля по декабрь 1939 года, а испытывался с конца декабря до середины февраля 1940-го. Заводской летчик-испытатель А.И. Жуков выполнил на нем 12 полетов. Была зафиксирована максимальная скорость 490 километров в час. Никого она не могла устроить. Обнаружились также существенные недостатки в работе винтомоторной группы. Главный конструктор решил не заниматься доводкой.

Таким образом, попытки продлить жизнь истребителей-бипланов оказались безрезультатными. Наступила эра безраздельного господства истребителей-монопланов.

У ИСТОКОВ ПРОСЛАВЛЕННОЙ ФИРМЫ

Свыше сорока лет самолеты, носящие короткое и звучное имя МиГ, верно служат Родине, наполняют законной гордостью сердца советских людей, радуют наших друзей во всем мире, вызывают пристальное внимание наших недругов.

Каким был первый МиГ, с которого началась история прославленного и самого многочисленного семейства боевых самолетов? Когда, в какой обстановке и как он создавался? Кто его создавал?

Мне представилась возможность найти ответы на эти вопросы. После двадцатисемилетней службы в рядах Советской Армии я еще в течение почти двух десятков лет проработал в качестве инженера-испытателя авиационной техники в ОКБ, носящем имя его создателя А.И. Микояна. В этот период мне довелось встречаться и сотрудничать со многими из тех, кто проектировал, строил и проводил заводские летные испытания первого МиГа. Их рассказы во многом дополнили то, что мне было известно из архивных материалов, воспоминаний сослуживцев по НИИ ВВС, моих личных наблюдений.

…МиГ-1, носивший до запуска в серию название И-200, начал создаваться в недрах ОКБ Николая Николаевича Поликарпова. В плане работ этого ОКБ на 1939 год среди ряда других тем значилась и такая: «Постройка трех опытных экземпляров высотного истребителя». Задание обязывало предъявить на государственные испытания первый экземпляр такого самолета к 1 июля 1940 года, а второй и третий экземпляры – к 1 августа и 15 сентября.

Самолеты должны были строиться с высотными моторами водяного охлаждения АМ-37 конструкции А.А. Микулина, иметь максимальную скорость 640 километров в час на высоте 7000 метров и потолок 13 000 метров.

В течение многих месяцев к работе по этой теме по настоящему не приступали: не считали ее важной и перспективной. Все силы направлялись на доводку самолета И-180.

И все же некоторые из ведущих специалистов ОКБ, и прежде всего сам Н.Н. Поликарпов, нет-нет да вспоминали о «заброшенной» теме и, когда появлялось небольшое «окно» в текущей работе, принимались обдумывать пути решения поставленной задачи.

В августе 1939 года Поликарпов поручил Н.И. Андрианову заняться разработкой эскизного проекта самолета-истребителя данного типа.

Не заставил себя ждать и момент, когда вошедшие в состав инициативной группы конструкторы по-настоящему увлеклись этой темой. Все они – Н.И. Андрианов, Я.И. Селецкий, Н. 3. Матюк, М.И. Гуревич, А.Т. Карев, В.А. Ромодин – принадлежали к той категории творческих людей, для которых работа становится тем интереснее, чем она труднее.

К концу октября 1939 года удалось выполнить небольшую по объему, но, пожалуй, самую важную по содержанию часть работы над эскизным проектом. Было сделано то, что обычно называют «завязкой» нового самолета: завершен выбор оптимального варианта аэродинамической компоновки, размещения мотора, кабины и вооружения. Были также намечены основные конструктивные параметры машины, оценена возможность получения заданных летных данных. Появилась уверенность в том, что идея создания высотного истребителя не только интересна, но и вполне осуществима.

В этот период на Московском самолетостроительном заводе имени Авиахима, с которым многие годы была связана деятельность ОКБ Н.Н. Поликарпова, происходили события, которые сыграли большую, если не решающую роль в судьбе проектируемого истребителя.

Завод оказался в затруднительном положении. Серийный выпуск истребителей И-153 должен был скоро закончиться, а поступление нового заказа задерживалось.

На предприятии не стали сидеть сложа руки, дожидаться, пока в соответствующих инстанциях решится его судьба, а создали комиссию, которой поручили познакомиться с готовностью новых истребителей, оценить их с точки зрения возможности быстрого налаживания серийного производства.

Комиссия пришла к выводу, что из всех обследованных ею объектов наиболее подходящим является тот, над которым трудилась инициативная группа в ОКБ Поликарпова. С ее мнением согласились не только на предприятии, но и в наркомате.

Последовало указание форсировать разработку эскизного проекта. К новому интересному делу потянулись сердца молодых способных конструкторов из разных бригад ОКБ. Им не терпелось попробовать свои силы на разработке сложных проблем, которыми, по ходившим в ОКБ слухам, изобиловала задача создания высотного истребителя.

И в самом деле, сложных проблем оказалось вдоволь. Решая их, то и дело приходилось наталкиваться на целину, прокладывать по ней первые борозды. Задача размещения на самолете микулинского мотора! Вспоминая ее, М.И. Гуревич говорил: «Мотор большой, а самолет маленький… Подобно своему прототипу – мотору АМ-34 – он просился на самолет бомбардировочного, а не истребительного типа. Это был высотный мотор, который развивал максимальную мощность на высоте 7000 метров, следовательно, он вполне подходил. Но при размещении его в передней части самолета кабина получалась смещенной назад намного больше, чем на других одноместных истребителях, стало быть, обзор из нее становился недостаточным: С этой задачей пришлось немало повозиться, но в конце концов она была решена.

Сложной оказалась и проблема выбора оптимальной редукции. Под этим термином понимается наивыгоднейшее соотношение между оборотами воздушного винта и мотора, а именно такое соотношение, при котором можно было получить максимальную тягу на заданной высоте полета. Решение этого вопроса потребовало проведения больших теоретических исследований, конструирования и изготовления надежно работающего редукторного механизма, проведения специальных исследований.

Нелегким было и обеспечение надежной работы на больших высотах систем, механизмов и агрегатов самолета. Известно, что при увеличении высоты полета, например до 8000-9000 метров, температура наружного воздуха падает до 37-43 градусов ниже нуля и увеличивается перепад между давлением в системах и атмосфере. Отсюда необходимость обеспечить большую прочность каждого элемента системы, заменить обычные материалы и рабочие жидкости на морозостойкие. Нужно было позаботиться и о кислородной системе, без чего невозможно обеспечить жизнедеятельность летчика и безопасность полета на больших высотах. А кто бы мог подумать, что такие простые в принципе устройства, как выхлопные патрубки, могут доставить столь много хлопот. Впрочем, их могло и не быть. Но конструкторы задумали поставить реактивные патрубки, которые бы не просто выводили отработанные газы, а создавали при этом дополнительную тягу.

В жизни каждого из участников разработки эскизного проекта наступили месяцы азартной работы. Все, что не имело отношения к их самолету, отошло на задний план, потускнело и казалось потерявшим былой смысл и значение. Роптали домашние: «Приходит домой поздно, успевает только поесть и поспать, да и в эти короткие минуты думает только о работе». Обижались друзья: «Перестал навещать, звонить и к себе не зовет».

Они на всем экономили время. Но, как известно, творческий труд не может укладываться в строго очерченные рамки. Можно предусмотреть и довольно точно рассчитать, сколько понадобится времени для технического оформления возникшей идеи, но предвидеть, сколько его понадобится для выработки самой идеи, совершенно невозможно. Да и сами идеи редко рождаются спонтанно и даже самых талантливых «вдруг» не осеняют. Они появляются в результате упорного труда, большой, целенаправленной работы ума, в результате умения сосредоточиться исключительно на тех вопросах, которые требуют решения в данный момент. Разумеется, надо суметь и увидеть эти вопросы.

Такая работа не терпит перерывов, а тем более длительных. После каждого из них не сразу удается сосредоточиться, вернуть свои мысли в нужное русло, а затем двинуться дальше. Чем больше перерывов, тем больше непроизводительных затрат времени.

Отсюда характерная для занятого творческим трудом человека одержимость. Охваченный желанием быстрее добраться до истины, быстрее найти оптимальное решение поставленной задачи, он занят только этим. Он стремится отвлечься от всего мешающего. Наверно, именно в силу этого людей творческого труда принято обвинять в рассеянности. Но речь должна идти не о ней, а о предельной сосредоточенности, исключающей возможность заниматься чем-либо другим. Да и история убедительно подтверждает тот факт, что никогда и никому не удавалось создать что-нибудь значительное, не отдавая этому делу всего себя без остатка.

…К середине декабря эскизный проект был готов и представлен на рассмотрение в Наркомат авиационной промышленности, а потом в НИИ ВВС и в УВВС. Этот документ сохранился. Небольшой по объему – всего 36 пожелтевших от времени листов. Но каких! Каждый из них вмещал в себя итоги огромной работы, результаты напряженных поисков и находок.

Кроме проекта рассматривался и макет самолета, построенный в рекордно короткий – за пятнадцать днейдекабря – срок! И проект и макет самолета получили положительные оценки.

8 декабря Наркомат авиационной промышленности принял очень важное организационное решение: создать конструкторский отдел для разработки проекта и постройки самолета И-200. Его начальником был назначен Артем Иванович Микоян, а заместителями – Михаил Иосифович Гуревич и Владимир Александрович Ромодин. Каждому сотруднику ОКБ было предоставлено право решить, оставаться у Поликарпова или перейти к Микояну. Почти половина специалистов заявила о желании перейти в новую организацию.

Работники ОКБ и завода за два с лишним года совместной работы сумели хорошо узнать Артема Ивановича. Им было известно, что свои первые успехи в конструкторской работе он сделал еще слушателем Академии имени Жуковского, когда ему в содружестве с двумя другими слушателями удалось спроектировать и построить спортивную авиетку, вошедшую в историю отечественного самолетостроения под названием «Октябренок», а потом провести летные испытания этого самолета и получить официальное признание его достоинств.

Работники ОКБ и завода видели, как Артем Иванович, будучи заместителем Н.Н. Поликарпова по серийному производству самолета И-153, вникал во все тонкости проектирования, доводки и внедрения его в серию. Они сумели оценить его как талантливого инженера, блестящего организатора и душевного человека.

Импонировало им и то, что он проявил большой интерес к идее создания высотного истребителя и готов был со всей присущей ему энергией взяться за претворение этой идеи в жизнь.

Сумели работники ОКБ и завода по достоинству оценить и Михаила Иосифовича Гуревича. Это был талантливый конструктор с большим практическим опытом. Под его руководством работала проектная бригада – главное подразделение ОКБ. Свою эрудицию и способности он блестяще проявил в разработке нескольких проектов в ОКБ Поликарпова. Залогом успеха в работе нового коллектива было и то обстоятельство, что оба его руководителя с самого начала глубоко уважали и ценили друг друга. Будущее показало, что эти чувства они сумели пронести через всю свою жизнь.

Формирование коллектива, переезд в новое помещение, освоение новых служебных отношений и обязанностей прошло настолько организованно, что заняло считанные дни. Всем не терпелось поскорее приступить к делу.

Коллектив поставил перед собой невероятно дерзкую задачу: в трех-четырехмесячный срок догнать вырвавшиеся вперед творческие коллективы. Ее они поставили в конце 1939 года, когда имелся только эскизный проект. ОКБ Яковлева к тому времени уже закончило постройку своего истребителя, а ОКБ Лавочкина, Гудкова и Горбунова создало свой самолет на 70-80 процентов.

На что же мог надеяться только что созданный коллектив?

На свой энтузиазм? Но энтузиазма и энтузиастов -хватало везде. И в других ОКБ трудились самоотверженно, на пределе человеческих возможностей. Там тоже все участники работ, их руководители отдавали делу все, чем располагали: знания, силы, время, энергию.

А может быть, возлагались надежды на какие-то свои, особые конструкторские таланты? Тоже нет. Коллективу было хорошо известно, что у «конкурентов» таланты не хуже, есть замечательные специалисты во всех областях авиационной техники, которые способны спроектировать и построить вполне современные машины.

Можно, конечно, предположить, что работники нового КБ уверовали в могущество обещанной им помощи со стороны мощного серийного предприятия, каким являлся завод имени Авиахима.

Слов нет, такой союзник значил очень много. Это вселяло надежду, что все передаваемые в производство заказы на изготовление деталей и элементов конструкции самолета будут выполняться в кратчайшие сроки, с высоким качеством. Такой мощной производственной базы не было ни у Яковлева, ни у Лавочкина.

Но и этого было недостаточно. Чтобы справиться с поставленной задачей и уложиться в невероятно короткие сроки, надо было искать еще более действенные пути ускорения работ.

И они были найдены в новаторском подходе к вопросам организации работ на этапах рабочего проектирования и постройки опытного самолета. Процесс рабочего проектирования, то есть изготовления многих тысяч чертежей, был совмещен с разработкой технологии изготовления деталей, подготовкой производства. Точнее, почти совмещен, с минимальным сдвигом по времени.

Выглядело это так. Технологов посадили рядом с конструкторами. Пока на ватман ложились и тут же стирались первые наброски детали, технолог занимался своим делом, дожидаясь момента, когда конструктор сам к нему обратится:

– Посмотрите, как будет выглядеть эта деталь. Здесь три проекции и все необходимые размеры. Правда, некоторые из них будут уточняться, но это не помешает уже сейчас думать, как ее изготовить, а я тем временем займусь выяснением размеров взаимодействующей детали.

Технолог начинал мысленно выстраивать цепочку операций, в начале которой кусок металла – заготовка, а в конце деталь со всеми полагающимися фланцами, отверстиями, выточками и выступами.

Выстроить такую цепочку было непросто. Можно было использовать множество вариантов последовательности и способов изготовления. Из них следовало выбрать наилучший.

Иногда это удавалось с ходу, а если нет, то технолог обращался к конструктору:

– А нельзя ли здесь, – он показывал на чертеже, где именно, – сделать две небольшие выемки или, наоборот два небольших выступа, чтобы я мог установить деталь на станке?

– Выемки нельзя, они ослабят деталь, а выступы, пожалуй, можно. Какие у них должны быть размеры?

– В длину и ширину миллиметров по восемь – десять, высотою в три-четыре миллиметра.

– Хорошо, сделаю.

После того как согласовывались еще некоторые подробности, конструктор доделывал свой чертеж, а технолог составлял для детали технологическую карту.

Нетрудно представить, какой выигрыш во времени давал такой метод работы конструкторов и технологов по сравнению с традиционным. Это давало возможность совместить проектирование с подготовкой производства, а затем и производством. Такой метод работы был введен Артемом Ивановичем во все подразделения ОКО (преобразованное позднее в ОКБ) и позволил одновременно с рабочим проектированием и подготовкой технологии приступить к изготовлению необходимой оснастки, приспособлений, а потом и самих деталей и элементов конструкции.

К концу января был готов рабочий проект, а через два месяца построен первый экземпляр опытного самолета. В три месяца было сделано то, что у Яковлева заняло семь-восемь, а у Лавочкина, Горбунова и Гудкова – год.

Это было блестящим доказательством той истины, что хорошо продуманная и эффективно действующая организация работ дает возможность осуществить смелые и оригинальные технические решения, которые без этого условия обречены на переход в разряд благих пожеланий.

…31 марта 1940 года. У широко распахнутых ворот опытного цеха стоял подготовленный к выкатке на аэродром первый экземпляр самолета И-200. Его внешние формы были настолько выразительны, в них было столько стремительности и энергии, что, казалось, он вот-вот рванется вперед и, оттолкнувшись от заводского двора, устремится в бескрайнее небо.

Он выгодно отличался от «Чайки», которую все еще продолжали делать на этом заводе.

И-153 и И-200! Два истребителя – две эпохи в истории отечественного самолетостроения. Биплан, доживавший свой век в истребительной авиации, и начинающий жизнь представитель нового поколения истребителей-монопланов. На одном – старомодные межкрыльевые стойки и расчалки, выступающие за поверхность самолета, другие источники вредного сопротивления воздуха, резкие переходы от одной части машины к другой, а на другом – плавные, хорошо обтекаемые поверхности.

Вместо мягкой полотняной обшивки твердая, отполированная поверхность. Полетные веса – 1860 и 3100 килограммов, мощности моторов – 800 и 1200 лошадиных сил, границы высотности – 4200 и 12 000 метров. Никого не удовлетворявшая скорость 425 километров в час доведена до 640 километров.

Конструкторам удалось сделать свой самолет технологичным, значит, более удобным для массового производства. Консоли крыла не только легко стыковались с центропланом, но и разбирались на три части. Легко снимались панели с нижней поверхности центроплана, что открывало удобный доступ к топливным бакам. Удачным оказался монтаж органов управления самолета. Они были скомпонованы на одной металлической площадке, легко снимались и ставились на свое место под полом кабины. Съемными были и подмоторная рама, рули, элероны и посадочные щитки.

Самолет сделали равнопрочным, то есть соразмерно нагруженным во всех своих частях. Центроплан и передняя часть фюзеляжа были металлическими, а отъемные части крыла и хвостовая часть – деревянными. И только обшивка элеронов напоминала о недавнем прошлом самолетостроения – она была полотняной.

В день выкатки на аэродром самолет уже находился в распоряжении новых хозяев. А прежние, что еще вчера заканчивали сборку, отошли в сторонку и ревниво наблюдали за тем, что делали с их детищем пришельцы с аэродрома.

Те вели себя уверенно, со знанием дела. Закончив подготовку самолета к выкатке, они подогнали тягач, прицепили к нему буксировочный трос и по команде ведущего инженера тронулись в путь. Повезли осторожно, на самой малой скорости, готовые в случае нужды броситься на помощь, подхватить самолет и на руках перенести через любую подозрительную выбоину или любое другое препятствие на пути. Между тем все обошлось благополучно. Московский центральный аэродром – бывшая Ходынка, – так много повидавший и переживший на своем веку, пополнился еще одним типом опытного самолета.

Поднять его в воздух поручили старейшему и опытнейшему на заводе летчику-испытателю Аркадию Никифоровичу Екатову. Его ценили за мужество и мастерство, за высокую требовательность к тем, кто готовит самолет к полетам, и к себе самому, за собранность и точность, умение правильно оценивать работу техники в полете. С мнением этого скромного, немногословного и вдумчивого летчика очень считались. Ему верили.

Первый вылет состоялся 5 апреля. Все, что полагалось сделать в первом полете и что было предусмотрено полетным заданием, летчик выполнил. Он дал положительную оценку самолету на всех проверенных режимах полета. Ее подтвердили и инженеры, занимавшиеся анализом показаний самописцев и состояния машины после полета. Перешли к выполнению всей программы заводских летных испытаний.

Заботясь об успешном их проведении, Артем Иванович ранее побеспокоился о подборе кандидатуры ведущего инженера ОКБ. Трудно переоценить роль такого специалиста. Он начинает свою деятельность в начале постройки опытного экземпляра.

Выбор пал на Анатолия Григорьевича Брунова, который был настоящей находкой для руководства ОКБ. Человеку с его неиссякаемой энергией, большими организаторскими способностями и десятилетним опытом конструкторской работы можно было смело доверить первенца.

С первых шагов своей деятельности Анатолий Григорьевич занял подобающее ведущему инженеру место в процессе постройки опытного самолета. Без его участия не принималось ни одно сколько-нибудь важное решение. Начальники конструкторских бригад, просматривая подготовленные их подчиненными чертежи, как правило, говорили:

– Непременно покажите это Анатолию Григорьевичу.

И не формы ради: они знали, от зоркого глаза Брунова не ускользнет ни одно сомнительное место, ни одна несогласованность между отдельными местами конструкции. Брунов был способен увидеть то, чего не смогли увидеть другие. К нему же обращались и работники производства, когда им надо было согласовать свои вопросы с ОКБ.

И все же главной заботой ведущего инженера оставались летные испытания, организация и техническое руководство каждым испытательным полетом. Ему удалось подобрать хороший состав испытательной бригады.

Полеты следовали один за другим. Усложнялись задания, выявлялись новые особенности, новые достоинства и недостатки. Шел процесс летных испытаний опытного самолета и сопутствующий ему процесс доводки.

К середине мая вышли на знаменательный рубеж. Получили заданную величину максимальной горизонтальной скорости – 640 километров в час на высоте 7200 метров. Никакой другой боевой самолет не имел тогда такой скорости. Появилась уверенность, что и по другим важнейшим показателям будут получены нужные данные.

Последовало решение соответствующих органов о запуске самолета И-200 в серийное производство на заводе имени Авиахима. Это решение потребовало от ОКБ существенной перестройки работы. «Все для серии и все во имя серии!» – таким стал девиз всех подразделений ОКБ.

До лучших времен были отодвинуты разработки и прикидки «прозапас» и все, что не имело отношения к интересам серийного производства.

Даже заводские летные испытания на какое-то время стали не самым главным делом. Интересам серии стали служить и полеты второго и третьего экземпляров опытного самолета, которые в мае и июне вышли на аэродром.

Летали много. Успешно справляться с доводкой само лета помогал также радикальный подход к решению сложных технических проблем. Встретившись, например, с недостатками в работе систем охлаждения мотора, создатели «двухсотки» сразу пошли по пути подбора наиболее эффективных радиаторов, улучшения условий их работы.

Семнадцать раз переделывалась установка маслорадиатора и четыре – водорадиатора! А ведь каждый из них отличался от других габаритами, конфигурацией, расположением патрубков… Стало быть, каждый раз надо было искать подходящее место, конструировать крепление, решать вопросы сопряжения радиатора с системой. И все же в конечном счете достигалась экономия времени.

28 августа 1940 года стало в истории создания первого МиГа еще одной знаменательной датой. В этот день два опытных экземпляра – второй и третий – были перегнаны в НИИ ВВС и предъявлены на государственные испытания.

Второй экземпляр был оставлен на основном аэродроме института для определения на нем летных характеристик, а третий – переброшен на соседний, поближе к полигону, для испытаний вооружения. Испытания винтомоторной группы, оборудования и самолетных систем предполагалось проводить на обоих самолетах, одновременно с решением других задач.

На проведение государственных испытаний отвели только десять летных дней. Можно, конечно, порассуждать на тему о том, не следовало ли дать пятнадцать, а то и двадцать дней, чтобы лучше обследовать самолет и дать ему более обоснованную оценку. Однако не будем заниматься этим. Жесткие сроки служили тогда (да и не только тогда) действенным средством поддержания самых высоких темпов в работе.

Заводская бригада испытателей, перешедшая на время государственных испытаний в положение ревнивых наблюдателей и «горячего резерва», с первых часов своего пребывания в институте убедилась в том, что их самолеты попали в умелые руки. За испытания взялись хорошо знающие свое дело специалисты. Ведущим инженером был назначен Петр Степанович Никитченко.

Помощником у Никитченко был Василий Иванович Алексеенко, которому предстояли обработка и анализ летных характеристик. Молодому способному инженеру, большому энтузиасту испытательной работы, пришлось по душе такое поручение. Он увидел в этом блестящую возможность приобрести опыт в проведении одного из важнейших разделов программы государственных испытаний.

Испытаниями вооружения на истребителе занимался К.П. Ссорин. Он был, что называется, на коне. Беспрецедентный случай. В его распоряжение выделен специальный самолет! Не надо выпрашивать у ведущего время для проведения наземных работ. Хочешь – можешь работать хоть круглые сутки.

До суток дело, конечно, не доходило, но работал он и в самом деле очень много, а с ним и те специалисты, которые были выделены для обслуживания третьего экземпляра самолета. Дела у них шли успешно.

Надо сказать, что испытательная бригада НИИ ВВС и заводские работники, в задачу которых входило оказание помощи при устранении выявленных недостатков, почти, круглосуточно находились на аэродроме. И это неудивительно – почти после каждого полета приходилось заниматься доводками. В сущности, такой процесс происходит, при испытаниях каждой машины, даже на госиспытаниях.

Лишь на несколько часов заводская бригада уходила на отдых в общежитие, а Никитченко и Алексеенко устраивались в своей рабочей комнате.

12 сентября, в последний день испытаний, когда происходил облет самолета, произошла вынужденная посадка.

А.Г. Кочетков должен был выполнить два полета. По окончании первого Андрей Григорьевич снова вырулил на старт и, не выключая мотора, доложил заглянувшему в кабину Супруну, что готов выполнить и второй полет.

Супрун дал «добро» и предложил Кочеткову, как и полагалось в таких случаях, переключить питание мотора с нижнего на верхний топливный бак. Летчик установил топливный кран на верхний бак, дал газ и взлетел. Но не прошло и минуты, как самолет снова оказался на земле. Кочетков посадил его на самом краю летного поля.

Он рассказал, что после взлета и набора высоты около двухсот метров приступил к выполнению первого разворота. В этот момент «обрезал» мотор и самолет неудержимо потянуло вниз. Из двух возможностей – посадки перед собой на сплошной лес или продолжения разворота, чтобы дотянуть до аэродрома, – он выбрал вторую, хотя располагал ничтожно малым запасом высоты. Шансов на удачный исход задуманного маневра у летчика было немного. Но благодаря точному пилотированию ему удалось завершить разворот с предельно возможным креном и выполнить затем планирование с очень малым углом наклона самолета, не свалившись при этом в штопор. Так он спас себя и опытный самолет.

Это очень хорошо. Но хотелось знать, почему остановился мотор. Техник успел заглянуть в баки и доложил, что верхний пуст. Почему? Ведь его заправили полностью и поработали на нем не более двух минут. Надо было найти ответ и на этот вопрос.

Тем временем к самолету подъехал генерал Филин. Кто-то из присутствующих поспешил высказать предположение, что летчик неправильно эксплуатировал топливную систему. Но генерал не обратил внимания на это и начал подробно расспрашивать летчика.

Его интересовало, где именно, в какой точке над местностью находился самолет в момент остановки мотора, какой в это время был курс, с каким креном выполнялся разворот, на какой скорости выполнялось планирование… Расспрашивал Филин с пониманием дела и с искренним сочувствием к летчику.

Начальник института объявил ему благодарность за правильные действия в полете, а от ведущего инженера потребовал разобраться в причине ненормальной работы топливной системы.

Выяснилось, что нижний топливный бак по мере расхода топлива пополнялся за счет перетекания в него топлива из верхнего бака. Это происходило из-за неудачной конструкции топливного крана. Таким образом, к моменту повторного вылета Кочеткова верхний бак оказался почти пустым. Дефект был вскоре устранен. А опыт, полученный Андреем Григорьевичем в этой вынужденной посадке, не раз выручал его в будущем, когда он попадал в аналогичные и даже более сложные ситуации.

Нелегким был его путь в летчики-испытатели. До прихода в НИИ ВВС в 1938 году он в течение пяти лет учился на инженерном факультете Академии имени Жуковского. А до того четыре года служил летчиком в истребительных частях.

В институте его использовали сначала только на инженерной работе, но он хотел летать и настойчиво добивался, чтобы ему дали и работу летчика-испытателя, Филин любил настойчивых работников и потому на очередную просьбу Кочеткова, переданную ему через Воеводина, ответил коротко: «Пусть летает».

После этого Кочетков начал интенсивно летать, продолжая одновременно выполнять и обязанности ведущего инженера. И хорошо справлялся с этим. Наблюдая за тем, как он тщательно обдумывал все детали предстоящего полета, ситуации, которые могли возникнуть в его ходе, и свои действия в этих случаях, как он, закончив подготовку, шел к самолету неизменно медленным, размеренным шагом, не торопясь, устраивался в кабине, даже тогда, когда собирался задать какой-нибудь вопрос ведущему или рассказать ему о чем-то, невольно удивляешься тому, что в полете он все успевал сделать, причем в считанные секунды, а то и в доли их.

Вдумчивый, невозмутимый, спокойный и немногословный, Андрей Григорьевич всегда отлично справлялся с самыми сложными заданиями и выходил победителем из многих аварийных ситуаций, которые выпали на его долю. Он проработал летчиком-испытателем свыше четверти века. Рассказов обо всем, что ему удалось сделать за эти годы, хватило бы на целую книгу. Но ограничусь лишь упоминанием о наиболее важных моментах его деятельности.

До начала войны командование института посылало его в строевые части ВВС для оказания помощи в освоении МиГов. Посылало его одного, считая, что он, как высококвалифицированный летчик и опытный инженер, сумеет ответить на все вопросы, которые могут возникнуть. А после начала войны никто, пожалуй, из нашего отдела не ездил больше него в действующие части.

Он учил фронтовых летчиков не только рассказами о результатах испытаний, но и, что особенно ценно, практически показывал, как выполнять рекомендации института, о которых шла речь. С этой целью он выполнял демонстрационные полеты над аэродромами базирования частей и совместно с фронтовыми летчиками вылетал на боевые задания.

В начале 1944 года Андрея Григорьевича командировали в США, в фирму «Белл» для проведения летных испытаний самолета «Кингкобра», поставку которого американцы собирались начать взамен «Аэрокобры». И надо сказать, что он прекрасно справился со своей задачей.

Ему удалось во время испытаний выявить серьезный недостаток у «Кингкобры». У нее тоже оказались неудовлетворительными штопорные характеристики. Он чуть не поплатился жизнью при этом, но сумел покинуть штопорящий самолет на парашюте благодаря своему незаурядному мастерству и хладнокровию.

В 1945, году Кочетков берется за испытания трофейного реактивного самолета «Мессершмитт-262». Не могу не заметить при этом, что таким решением он оказал большое доверие и мне лично, так как я был ведущим инженером по этим испытаниям и, таким образом, ответственным за восстановление серьезно пострадавшего самолета. После пожара в воздухе фашистский летчик сделал вынужденную посадку в Восточной Пруссии в апреле 1945 года. Позднее эту машину доставили к нам на испытания.

Таким образом, Андрей Григорьевич стал первым советским летчиком, поднявшимся в воздух на самолете-истребителе с турбокомпрессорными воздушно-реактивными двигателями (два двигателя ЮМО-004). Справился он с этими испытаниями блестяще.

В 1947 году мне довелось провести с ним еще одни очень сложные испытания первого реактивного самолета, созданного в ОКБ Павла Осиповича Сухого. В этой работе было немало чрезвычайно опасных ситуаций, сложных заданий. Однако Андрей Григорьевич оказался, как и всегда, на высоте. Кстати, в этих испытаниях он первым в нашей стране выполнил взлеты с пороховыми ускорителями и посадки с тормозным посадочным парашютом.

В течение пяти лет Андрей Григорьевич совмещал работу летчика-испытателя с работой начальника нашего истребительного отдела. В это время он многое сделал для подготовки летчиков, инженеров и техников отдела к про ведению исследований принципиально нового типа самолетов – реактивных.

Затем он стал старшим летчиком-испытателем в OKБ Семена Алексеевича Лавочкина, где провел ряд испытаний следующего поколения реактивных самолетов. И на этом этапе своей деятельности успешно справлялся со всеми сложностями, которые в изобилии подбрасывала ему жизнь и работа. Затем он ушел, как принято говорить, на заслуженный отдых.

Время от времени мы встречались, и, когда Кочетков будучи семидесятилетним человеком, начинал рассказывать, куда он ездил и что делал, я не мог скрывать своего удивления и восхищения. А был он как-то, к примеру, на высокогорной туристской горнолыжной базе и катался там ежедневно на лыжах.

– И ты спускался, – спрашивал я, – по крутым склонам, не опасаясь, что тебя могут сбить с ног более молодые и куда более шустрые слаломисты?

– Нет, не боялся. Я выбирал более пологие склоны и сначала проходил по ним пешком, знакомился с каждой выбоиной и каждым поворотом, выбирал наиболее безопасный маршрут и только после этого шел на спуск…

Да, он оставался верным себе. Смелым, но не бесшабашно смелым, а по-мудрому смелым и оправданно осторожным. Он и здесь сохранял замечательную привычку по-серьезному готовиться к предстоявшим делам. А потом делал их основательно, наверняка, с гарантией успеха.

Но вернемся к опытному И-200 и скажем об итогах проведенных в конце лета 1940 года государственных испытаний.

В таких делах не всегда можно полагаться на память, а потому сошлюсь на отчет НИИ ВВС.

В заключении по результатам испытаний в отчете было записано:

«Самолет И-200 с мотором АМ-35А конструкторов А.И. Микояна и М.И. Гуревича государственные испытания выдержал.

Учитывая острую необходимость снабжения частей ВВС истребителями с летно-тактическими данными самолета И-200, считать необходимым скорейшее проведение войсковых испытаний самолетов И-200;

необходимо провести летные 50-часовые испытания мотора АМ-35А на самолете И-200;

конструкторам А.И. Микояну и М.И. Гуревичу немедленно приступить к изготовлению самолета И-200, на котором:

а) повысить продольную устойчивость самолета и вместе с тем обязательно облегчить его управление, сделав самолет приятным в пилотировании,

б) увеличить поперечную устойчивость,

в) запротектировать центропланные баки,

г) установить предкрылки, новые колеса размером согласно нормам НКАП и пневматики на хвостовое колесо (вместо гусматика),

ж) установить дополнительно два легкосъемных пулемета ШКАС или «березин»,

з) увеличить запас горючего, доведя дальность самолета в нормальном варианте не менее 1 000 километров при полете на 0,9 максимальной скорости».

Надо было срочно думать. Собрались участники инициативной группы, которые немногим более года назад начали разработку эскизного проекта: М.И. Гуревич, Н. 3. Матюк, Я.И. Селецкий, Н.И. Андрианов.

Трудно было найти место для размещения дополнительного топливного бака на 260 литров. Да и разместить его не где угодно, а вблизи центра тяжести самолета, чтобы избежать заметного смещения центра тяжести при расходовании топлива и ухудшения в силу этого устойчивости самолета.

А здесь как на грех свободного места было меньше, чем где бы то ни было. Казалось, и литра не добавить, а уж о 260 и говорить не приходилось.

Работали вечер и всю ночь. Думали, прикидывали, делали эскизные наброски, отбрасывали… Думали порознь – обсуждали вместе. Посмотрели массу вариантов, потом пошли к Артему Ивановичу и с его помощью выбрали окончательный: разместить дополнительный топливный бак в узком пространстве между туннелем водорадиатора и центропланом, а также в примыкавших к этому месту отсеках центроплана.

Для этого пришлось сконструировать бак, не похожий по своему внешнему виду ни на одну из известных геометрических фигур. Эксплуатационники окрестили его каракатицей.

ОКБ успешно справилось и с другими задачами. В их числе, к примеру, установка предкрылков. Они должны были существенно уменьшить опасность срыва самолета в штопор. Как показали летные испытания, она действительно была сокращена.

Между тем и серийный завод наращивал темпы производства и добился немалых успехов. К концу 1940 года он уже выпустил 100 самолетов МиГ-1. Растущий из месяца в месяц выпуск этих самолетов, а также большое количество проведенных доработок настоятельно требовали проведения новых летных испытаний. Они были нужны всем: ОКБ, серийному заводу и НИИ ВВС. Все хотели знать, насколько эффективными оказались проведенные доработки, и убедиться в том, что они не вызвали нежелательных побочных явлений, снижения какой-нибудь из существенных летных характеристик.

И вот в начале декабря 1940 года в Крым выехали бригада НИИ ВВС во главе с П.С. Никитченко и заводская бригада, которой руководил А.Т. Карев. Помимо испытаний И-200 (МиГ-1) им предстояло провести аналогичную работу и по первому серийному самолету МиГ-3, в частности испытать его на дальность.

И вот в это время при последнем полете случилось несчастье: произошла катастрофа. 13 марта 1941 года погиб Аркадий Никифорович Екатов, один из старейших летчиков-испытателей, представитель славной плеяды летчиков «микояновской фирмы», человек, который дал путевку в небо первому МиГу. Аркадий Никифорович собирался после окончания этих испытаний уйти на пенсию. Многолетняя подвижническая работа летчиком-испытателем давала ему это право. Но судьба распорядилась иначе…

Товарищи, видевшие его в тот день перед полетом, на всю жизнь запомнили его образ: его стройную, подтянутую фигуру, сосредоточенное выражение лица и зажатую в руке трубку.

Комиссия, которая расследовала случившееся, не смогла установить точных ее причин. Но также высказывались предположения, что она произошла из-за разрушения нагнетателя.

Для этого имелись некоторые основания: мотор АМ-35А 50-часовых испытаний на самолете И-200 не прошел из-за аварии нагнетателя. Поэтому не исключалась возможность того, что этот фактор сработал и на сей раз. Государственные испытания МиГ-3, проводившиеся в НИИ ВВС по полной программе, удалось довести до конца. Они показали, что у самолета сохранилась высокая максимальная горизонтальная скорость (640 километров в час), но в результате увеличения полетного веса на 255 килограммов ухудшилась скороподъемность (время набора высоты 5000 метров увеличилось на 1,2 минуты).

Была определена и дальность полета. На одном из самолетов она была равной 857 километрам, а на другом – 820 километрам, то есть меньше заданной в 1000 километров. Этот результат не удивил военных испытателей. Главный конструктор мотора наложил запрет на использование высотного корректора до проведения доработок по усилению клапанов.

В отчете НИИ ВВС указал на необходимость ускорения доработки мотора, необходимость снятия запрета на использование высотного корректора и доведение за счет этого дальности полета до заданной величины, что было в дальнейшем сделано.

…Коллектив, начавший свою деятельность с создания первого МиГа, внес за годы своего существования огромный вклад в историю отечественного самолетостроения. Более ста построенных и испытанных опытных и модифицированных образцов, десятки запущенных в серийное производство самолетов – таков внушительный итог работы прославленной фирмы, на знамени которой ордена Ленина, Октябрьской Революции и Трудового Красного Знамени.

Высоко оценила Родина и заслуги генерального конструктора Артема Ивановича Микояна, который в течение тридцати двух лет руководил коллективом. Он был академиком, генерал-полковником-инженером, дважды Героем Социалистического Труда, лауреатом Ленинской и Государственных премий, кавалером многих орденов и медалей, депутатом Верховного Совета СССР нескольких созывов. До последнего дня своей жизни (9 декабря 1970 года) он самоотверженно служил своей Родине. В чем секрет исключительно успешной деятельности Артема Ивановича Микояна? Какие грани его таланта, какие особенности его характера и личности помогали ему справляться с многотрудными обязанностями руководителя большого творческого коллектива?

Прежде всего это свойственное ему умение видеть главное в каждой проблеме, умение отделить его от второстепенного, умение сосредоточить максимум сил и внимания на решающем направлении, способность уходить от стандартных решений, если они мешали достижению цели.

Умел Артем Иванович осадить любителей снять с себя ответственность и переложить ее на начальника. В таких случаях он говорил:

– Зачем вы пришли ко мне с этим делом? Вы разве не в состоянии сами его решить? Я уверен, что в состоянии. Ну а если попытаетесь и ничего у вас не получится – тогда приходите.

Он требовал от своих подчиненных настойчивости в отстаивании интересов своей службы, того участка работ, за который они несли персональную ответственность:

– Как вы допустили, чтобы вашу систему, которую вы так удачно сконструировали, поставили в столь невыгодные условия работы на самолете? Вы разве не знали, что эти агрегаты должны находиться в герметизированном отсеке? Что? Не выделили места? И вы на этом успокоились? Ах, вы говорили им, но вас не послушали. Почему же вы в таком случае не пришли ко мне, не заручились моей поддержкой?

Даже сейчас, когда идут летные испытания и выявилась плохая работа вашей системы, вы тоже не сочли нужным прийти ко мне, это я вас вызвал. Так вот, идите к компоновщикам и вместе с ними найдите выход из положения. С подготовленным решением приходите ко мне.

В тех случаях, когда подразделения ОКБ не могли договориться между собой, не желали считаться с интересами друг друга и тем самым затягивали принятие решения, он вызывал к себе стороны и начинал так:

– Похвально, конечно, что каждый из вас настойчиво отстаивает интересы своей службы. Но плохо, когда вы забываете, что самолет единое целое, при его создании должны соблюдаться общие интересы. Вы обязаны действовать согласованно. Идите, поработайте вместе и попытайтесь учесть интересы друг друга. Через три дня приходите снова ко мне и тогда я приму окончательное решение.

Это был приказ, и его выполняли.

Артем Иванович уверенно и твердо вел корабль своего ОКБ по намеченному курсу. Он смотрел вперед и хорошо знал, что нужно ВВС. Знал, какие проблемы являются очень важными, и видел сложность задач, и смело брался за их решение.

Работники ОКБ любили бывать на совещаниях, которые он проводил, хотя знали, что могли получить от него основательный разгон. Проводил совещания Артем Иванович по-деловому, живо и даже интересно. При этом он зорко следил за тем, чтобы они не превращались лишь в обмен мнениями. Он добивался, чтобы было принято решение и каждый знал, что ему следует сделать для его реализации.

Свыше четверти века продолжалось творческое содружество Артема Ивановича Микояна с Михаилом Иосифовичем Гуревичем. Отлично дополняя друг друга, они сумели создать немало замечательных боевых самолетов и, что не менее ценно, сумели воспитать плеяду выдающихся конструкторов, заложив тем самым прочную основу будущих успехов.

Как-то на банкете по случаю успешной защиты макета (это было в конце сороковых годов, когда еще было принято по таким случаям устраивать банкеты) один из гостей задал Артему Ивановичу и Михаилу Иосифовичу вопрос: «Как это вы умудряетесь сообща выдумывать свои самолеты и при этом никогда не ссориться?»

Присутствующие заулыбались и притихли в ожидании ответа. Артем Иванович ответил:

– Мы действительно никогда не ссоримся, однако спорим часто. Бывает, по нескольку раз в день. Выдумывать самолеты и не спорить – невозможно. Но потом мы приходим к согласию.

Впрочем, – добавил он после небольшой паузы, – это относится только к самолетам. В других случаях не всегда. Я, например, люблю шашлык, а он – фаршированную щуку. И сколько мы ни спорим, не можем решить, что же лучше.

Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской и Государственных премий, доктор технических наук Михаил Иосифович Гуревич ушел на пенсию в возрасте 73 лет, сохранив до последнего дня пребывания на посту главного конструктора удивительную способность к высокоорганизованному и исключительно эффективному творческому труду.

Никакого самотека в организации своего рабочего дня он не допускал. Михаил Иосифович делил его на две части: на работу в кабинете и в конструкторских бригадах. Каждый, кто был ему нужен, кто имел к нему дело, приходил в согласованное время и получал возможность в деловой и спокойной обстановке обсудить свои вопросы.

Приходя в бригады, он подсаживался к конструкторам, которые трудились над наиболее сложными и срочными заданиями, у которых что-то не ладилось. Подвинется вплотную к кульману, все увидит, все «обнюхает» и начнет задавать вопросы: «А эта деталь, к чему она у вас?» или: «Как будет работать вот эта деталь на выходе из пикирования и что произойдет с нею, если сила будет направлена не туда, куда вы показали, а вот сюда, в эту сторону?».

Выслушает ответы, задумается и, взяв карандаш, начнет набрасывать на полях ватмана свой вариант трудного места конструкции. Закончив, деликатно попросит конструктора подумать: «Может быть, он вам покажется более удачным?»

Попрощавшись, он переходил к другому кульману, к другой головоломке – туда, где что-то «заело», где нужна его помощь.

Михаил Иосифович был талантливым конструктором. Его решения были, как правило, оригинальными и в то же время простыми, надежными, экономичными. Как это у него получалось, объяснить невозможно, как невозможно объяснить механизм проявления таланта во всех других видах творчества.

Уйдя на пенсию, Михаил Иосифович много читал, внимательно следил за новинками отечественной и иностранной авиационной литературы. Радовался, когда его навещали и представлялся случай поделиться мыслями о прошлом, настоящем и будущем авиации.

Договорившись по телефону, я как-то пришел навестить его. Это было 6 августа 1974 года. Когда он открыл дверь, то у меня до боли сжалось сердце и запершило в горле при виде его согнутой, худенькой фигурки. Но его лицо, его живые и умные глаза светились такой доброжелательностью, что хотелось смотреть только на них и не замечать того, что сделали годы с его телом.

Несмотря на свои 82 года, по духу и ясности мышления это был прежний Михаил Иосифович: радушный хозяин, приятный собеседник, нисколько не потерявший интереса к тому, что происходило в стране и в мире.

О болезнях он говорить не любил, а потому вопрос о самочувствии так и повис в воздухе. Вместо ответа Михаил Иосифович стал рассказывать о «забавном», как он выразился, случае, который с ним произошел несколько дней назад.

Вышел он во двор подышать свежим воздухом и, прогуливаясь вдоль подъездов, неожиданно оступился и упал. Жена немедленно проводила его домой, уложила в постель и вызвала врача. Тот прежде всего поинтересовался возрастом больного, потом, рассеянно взглянув на ушибленное место, разразился пространной сентенцией по поводу неизбежного в таком возрасте нарушения в деятельности вестибулярного аппарата и чего-то там еще. Предупредив, что падения могут повторяться, он выписал какой-то рецепт и ушел.

– А я не поверил врачу и через пару дней, когда боль утихла, снова вышел во двор. Внимательно осмотрел злополучное место и получил полное подтверждение своей догадки.

Я оступился в таком месте, где был наклон градусов в 20-25 и где земля еще не просохла от прошедшего накануне дождя. Моя правая нога начала скользить…

В этом месте своего рассказа Михаил Иосифович взял карандаш, лист бумаги и аккуратно разметил на нем положение ног, направление скольжения, силу веса своего «хилого тела», силы сцепления с грунтом и опрокидывающий момент.

– Смотрите, что получилось. Правая нога начала скользить вот сюда, а левая запоздала среагировать, да и сил оказалось маловато. Не сумел я противостоять скольжению и упал. Как видите, причина здесь чисто механическая, такое сможет случиться даже с молодым, разве что он окажется проворнее и успеет переставить левую ногу. Ну скажите, пожалуйста, при чем здесь вестибулярный аппарат?

На лице Михаила Иосифовича лукавая улыбка. Он был явно доволен, что удалось развенчать незадачливого медика.

Потом заговорили о делах, близких сердцу авиаторов. О том, что непрерывно усложняется авиационная техника и в связи с этим намного увеличиваются сроки испытаний и доводки опытных самолетов. Михаил Иосифович заметил, что это в порядке вещей, хотя и жаль, что к моменту окончания доводки хорошо задуманный самолет начинает морально устаревать. «Но, – добавил он, – лучше позже, чем никогда».

Михаил Иосифович вспомнил историю создания первых советских штурмовиков, в частности историю бронированного ТШ-3. Его разработали в конструкторской бригаде С.А. Кочергина при активном участии рассказчика. Самолет успешно прошел испытания и получил положительную оценку заказчика. Военное и гражданское начальство на все лады расхваливало машину, однако решения о запуске ее в серию так и не последовало. «А жаль, если бы приняли такое решение, то наши бронированные штурмовики появились бы на несколько лет раньше», – подытожил Михаил Иосифович.

Долго еще я находился под впечатлением этой встречи. В моей памяти навсегда сохранился образ человека, чей интеллект и неугасимая жажда жизни не хотели мириться с немощью бренного тела.

Больше я не видел Михаила Иосифовича. В том же 1974 году он переехал из Москвы в Ленинград, к дочери, и там в ноябре 1976 года скончался.

…Творческая жизнь Анатолия Григорьевича Брунова сложилась весьма удачно. Работа ведущим инженером ОКБ по летным испытаниям первого МиГа и конструкторская деятельность обогатили его глубокими знаниями и разносторонним опытом.

Он научился оценивать самолет в целом, со всеми его возможностями и особенностями. Глубоко понимал предъявляемые к самолету требования, правильно оценивал результат труда отдельных конструкторских бригад, цехов и служб завода.

Действовал он всегда самостоятельно и принимал ответственные решения при доработках конструкции, при каждом выпуске самолета в полет.

Затем он приобрел опыт внедрения самолетов в серийное производство и эксплуатацию, был в 1957 году выдвинут на должность главного конструктора. И в течение полутора десятков лет блестяще справлялся с этой ответственной должностью в ОКБ.

Анатолий Григорьевич терпеть не мог пустословия и несерьезного отношения к делу. Но если он убеждался в том, что подчиненный ему работник заслуживает доверия, то создавал ему все условия для творческого роста, развития самостоятельности, инициативы и чувства высокой ответственности за порученное дело.

Хорошо известно, что приятно работать с начальником, который не проявляет по отношению к тебе мелочной опеки, не навязывает свои взгляды и решения, не пытается сделать за тебя то, что ты можешь сделать сам, и только тогда приходит к тебе на помощь, когда ты действительно в этом нуждаешься. Анатолий Григорьевич был именно таким руководителем. Не особенно крепкое здоровье заставило его уйти на пенсию вшестидесятилетнем возрасте. Через пять лет (1973 год) его не стало.

Исключительно плодотворно трудится Николай Захарович Матюк, один из создателей первого МиГа. Будучи совсем молодым, он проявил себя очень способным конструктором, и Н.Н. Поликарпов поручал ему выполнение сложных аэродинамических расчетов будущих самолетов.

В ОКБ Микояна он в течение многих лет возглавлял важнейшее подразделение – отдел проектов. В 1953 году стал заместителем главного конструктора, а в 1957 году – главным конструктором.

Николай Захарович принадлежит к счастливой когорте ветеранов творческого труда, которой удается не только не отставать от наступающей на пятки молодежи, но и идти во главе ее. Он находит в себе силы, желание и умение непрерывно пополнять свои знания, смело отказываться от устаревших представлений и методов проектирования, осваивать новые открытия в области авиационной науки и техники.

Он не любит принимать скороспелые, недостаточно обоснованные решения. При возникновении сложных технических проблем, что в работе главного конструктора случается довольно часто, Николай Захарович предпочитает разобраться в них сам и готов для этого изучить огромную информацию, а если нужно, то и отправиться за сотни километров на серийный завод или на испытательную базу, чтобы покопаться в фактическом материале, побеседовать с участниками испытаний и представителями смежных предприятий.

Каждая встреча с Николаем Захаровичем доставляла мне большое удовлетворение. Приятно иметь дело с умным человеком, обладающим богатым жизненным опытом и высокой внутренней культурой, – с человеком, сохранившим подлинно юношескую увлеченность своим делом.

Я рассказал только о четырех видных участника создания первого МиГа. Но их были многие десятки. Работа многих из них заслуживает того, чтобы вспомнить о ней добрыми словами.

Ветераны прославленной фирмы очень долго и плодотворно трудились, создали немало замечательных боевых машин. Сегодня они передали эстафету новому поколению самолетостроителей, и, к чести его, следует сказать, что оно уже приумножило успехи своих предшественников.

ПОБЕДЫ И НЕУДАЧИ «КОРОЛЯ ИСТРЕБИТЕЛЕЙ»

Читатель, наверно, заметил, что на страницах этой книги речь идет в основном об истребителях. Это вполне закономерно, ибо истребитель является самым массовым типом авиационной техники. Кроме того, именно он первым прокладывает путь к более высоким скоростям полета, большей его высоте, иными словами, решению тех проблем, которые обеспечивают господство в воздухе.

Но если речь идет о машинах этого класса, то нельзя обойти молчанием Николая Николаевича Поликарпова, которого уже при жизни называли королем истребителей.

На протяжении двух десятков лет он возглавлял опытное конструкторское бюро, в стенах которого было создано более 80 конструкций самолетов разного назначения. Небезынтересен и такой факт: промышленность страны построила по разработкам ОКБ Н.Н. Поликарпова более 50 тысяч машин, а советская авиация многие годы была вооружена машинами Поликарпова.

Не останавливая внимания читателя на широко известных самолетах И-1 и И-3, напомним историю создания лишь нескольких самолетов, в том числе учебного У-2 и самолета-разведчика Р-5.

У-2 появился осенью 1927 года, а полеты на нем летчик-испытатель М.М. Громов начал в январе 1928 года. Самолет получил высокую оценку. Он был простым в пилотировании и надежным в эксплуатации. И не случайно именно на этой машине получили летную подготовку тысячи курсантов летных училищ и воспитанников аэроклубов. Широко применялся этот самолет и в народном хозяйстве.

Во время Великой Отечественной войны он использовался как связной, санитарный и штабной, несколько позже его с успехом применяли в качестве ночного бомбардировщика. Небезынтересно отметить и тот факт, что по времени летной службы (около 35 лет) эта машина не имеет себе равных в истории отечественной авиации.

В 1944 году У-2 был переименован в честь своего создателя в По-2.

Широкую известность получил и двухместный самолет-разведчик и бомбардировщик Р-5, который начал выпускаться серийно с начала тридцатых годов. За шесть лет их было построено около 7 тысяч, причем самых разных модификаций. Эти машины отлично показали себя при спасении челюскинцев, завоевали в свое время высокую оценку на международном конкурсе в Иране (1930 год), оставив позади себя машины таких стран, как Англия, Франция и Голландия.

В том же 1930 году Поликарповым совместно с Григоровичем был создан истребитель И-5, самый быстроходный и маневренный самолет того времени, имевший к тому же довольно мощное вооружение.

В 1933 году из стен ОКБ Поликарпова вышли еще две машины: маневренный биплан И-15 (имевший впоследствии несколько модификаций) и скоростной моноплан И-16, обладавший неплохой маневренностью. На базе И-15 был создан И-153 («Чайка»), который представлял собой единственный в нашей стране серийный биплан с убирающимися шасси.

Оба самолета отлично воевали на Халхин-Голе и в Испании. Отлично действовал и И-15.

И-16 принес Поликарпову всеобщее признание и мировую славу. Кстати сказать, именно на этой машине совершил свой первый в мире ночной таран В. Талалихин. Да и первый авиационный полк, получивший звание гвардейского, был вооружен самолетами И-16 (тип 24).

Но жизнь не стоит на месте. В авиации, да еще накануне войны, она намного ускоряет свой темп. И неудивительно поэтому, что в ОКБ Поликарпова шла напряженная работа по совершенствованию И-16, вернее, созданию машины, которая была бы способна прийти ему на смену.

…Не помню, кто первый заметил 5 июля 1940 года ненормально штопоривший самолет. Возможно, им был кто-либо из тех, кто выпускал его в полет и должен по обязанности следить за происходившим в небе. А может, было иначе. Человек на минуту оторвался от своего дела, бросил привычный взгляд вверх и увидел неладное. Так или иначе, но от сигнала тревоги, как от брошенного в воду камня, пошли по аэродрому волны беспокойства.

С каждой секундой увеличивалось число людей, застывших с запрокинутыми вверх головами. Затаив дыхание с возрастающей тревогой они следили за тем, как самолет, поблескивая на солнце консолями крыльев, отсчитывал один виток штопора за другим.

– Прыгай! Прыгай! Прыгай!! – все громче кричал находившийся неподалеку от нас заместитель начальника института по летной части полковник И.П. Бабкин. При каждом возгласе «Прыгай!» он делал резкую отмашку рукой и приседал. Он не мог передать приказание прыгать, так как на самолете не было радиостанции. Он мог лишь надеяться, что летчик и без подсказки примет правильное решение.

Самолет продолжал штопорить и только на предельно малой высоте летчик покинул самолет. Увидев раскрывшийся парашют, все вздохнули с облегчением. К месту приземления умчалась санитарная машина. Через несколько минут она доставила летчика. Это был Афанасий Григорьевич Прошаков. Ему удалось вырваться из цепких объятий смерти и снова оказаться на земле, среди своих товарищей. Наши взгляды говорили, что мы очень рады видеть его живым и невредимым, что мы восхищены его мастерством и мужеством.

В этом случае летные испытания повернулись ко Мне еще одной стороной, той, которая постоянно напоминает об опасности для жизни летчика и о первейшей обязанности ведущего инженера делать все возможное, чтобы предотвратить ее.

Поговорить с Прошаковым никому тогда не удалось: врач усадил его в машину и увез в санчасть.

А через несколько дней Прошаков был снова в строю. На предложение начальства съездить в санаторий, отдохнуть он только развел руками: «Нешто можно отдыхать, когда тут такие дела делаются».

Самолет, из которого выпрыгнул Прошаков, был третьим экземпляром опытного истребителя И-180. Николай Николаевич Поликарпов начал проектировать его в марте 1938 года. К маю был готов эскизный проект, к июлю – макет, а к декабрю – первый экземпляр опытного самолета.

Самолет строили в расчете на то, что он заменит И-16 и станет таким же массовым и популярным истребителем, а его данные будут удовлетворять требованиям не только 1938 года, но нескольких последующих лет. При создании этого самолета конструктор опять отдал предпочтение звездообразному мотору воздушного охлаждения. Это было не данью традиции, а плодом размышлений и анализа преимуществ и недостатков имевшихся типов моторов, учета боевого применения истребителей И-15, И-153 и И-16.

Моторы эти имеют определенные преимущества. Прежде всего живучесть. Пулевая пробоина в одном из цилиндров выводит из строя только его и оставляет работоспособным все остальные. У двигателя водяного охлаждения пробоина в любом месте системы охлаждения выводит из строя весь мотор. Кроме того, двигатель воздушного охлаждения лучше защищает летчика от атак противника из передней полусферы, является более простым в техническом обслуживании.

Таким образом, у Н.Н. Поликарпова было достаточно оснований, чтобы выбрать мотор воздушного охлаждения. Но в то время не было двигателя воздушного охлаждения подходящей мощности. Поликарпову пришлось выбирать из того, что имелось.

В начале декабря 1938 года первый экземпляр опытного И-180 был выведен на аэродром. По внешнему виду он во многом походил на И-16, однако имел по сравнению с ним большие размеры и больший вес. Вооружение самолета состояло из двух крупнокалиберных пулеметов, двух пулеметов обычного калибра и двух подкрыльных бомбодержателей. Каждый из них был рассчитан на подвеску до ста килограммов бомб.

10 декабря шеф-пилот ОКБ Валерий Павлович Чкалов приступил к выполнению рулежек, пробежек и подлетов. Он повторял их 12, 13 и утром 15 декабря. Убедившись на последней пробежке, что все замеченные им неисправности в работе тормозов колес и в механизме сектора газа устранены, Валерий Павлович сказал, что не видит препятствий к выполнению первого вылета.

Он состоялся в тот же день, 15 декабря. Погода была отличной. На небе ни облачка. Правда, мороз был сильным – около тридцати градусов ниже нуля, но авиаторы, привыкшие к таким морозам, не видели в этом помехи.

Чкалов запустил мотор и вырулил на старт. За безупречно выполненным взлетом последовали первый, а затем и второй круги над аэродромом. Они были сделаны с большим удалением от взлетной полосы. Когда самолет ушел в сторону, работники ОКБ и завода на какое-то время потеряли его из виду. Но вот машина идет по направлению к тому месту, над которым летчики обычно начинали выполнять последний разворот перед посадкой.

Валерий Павлович вывел самолет точно на посадочный курс, для посадки ему осталось сделать немного: спланировать до высоты 8-10 метров и выполнить выравнивание с таким расчетом, чтобы закончить его на высоте не более одного метра, затем коснуться земли вблизи посадочного Т. Однако сделать этого немногого ему не удалось. На планировании, которое обычно выполнялось с малым газом мотора, выяснилось, что самолет снижается не по той траектории, на которую рассчитывал летчик, а по более крутой. В связи с этим возникла необходимость «подтянуть» самолет путем дачи газа, чтобы за счет более пологого планирования перелететь через последние препятствия, лежавшие на пути к месту приземления.

Летчик дал газ, а мотор вместо того, чтобы увеличить обороты, заглох. Самолет продолжал снижаться, причем более интенсивно, чем до этого. Замедлить снижение и предотвратить столкновение с землей было уже невозможно.

Удар машины произошел до начала посадочной полосы. Так погиб человек, который до этого рокового случая десятки раз встречался в воздухе со смертельной опасностью и всегда выходил победителем.

Непосредственная причина катастрофы была очевидной: внезапная остановка мотора. Нетрудно было установить и причину этого. При планировании с минимальными оборотами, да еще при сильном морозе, который был в тот день, температура головок цилиндров опустилась до того опасного минимума, при котором наступает переохлаждение мотора и как следствие крайне неустойчивая его работа. При этом достаточно сколько-нибудь энергично переместить сектор газа, чтобы двигатель отреагировал на это остановкой.

На первом экземпляре самолета И-180 не было устройства, которое могло бы предотвратить переохлаждение. Интенсивность прохода воздушного потока через капот мотора ничем не регулировалась. Сечения на входе и выходе воздуха из капота были рассчитаны на то, чтобы обеспечить работу мотора на максимальных оборотах, предотвратить его перегрев.

В ОКБ были потрясены случившимся. С именем Чкалова связано много славных страниц в истории нашей авиации. Его знали многие. Многие стремились подражать ему, и все восхищались им.

На какое-то время работы по самолету И-180 были приостановлены. Слишком тяжелыми оказались переживания, связанные с гибелью Валерия Павловича, а также волнения из-за расследования происшествия и его последствий.

Конец сомнениям по поводу целесообразности продолжения работ по этому типу самолета положило состоявшееся в начале 1939 года совещание у руководителей партии и правительства. Поликарпову предложили действовать. Надо полагать, принято было во внимание и то, что И-180 уже побывал в воздухе и вел себя нормально на большинстве участков полета, иными словами, прошел значительную часть того пути, который лишь предстояло пройти другим машинам.

Сказалась и вера в Поликарпова, в его способность довести свой истребитель до кондиции. А главное, не было еще альтернативы И-180. К созданию новых истребителей только приступали.

Постройку второго экземпляра И-180 закончили в апреле 1939 года. На него поставили мотор того же семейства, отличавшийся, однако, наличием редуктора, который должен был увеличить эффективность работы воздушного винта на больших высотах и больших оборотах мотора.

Для предотвращения переохлаждения мотора в полете на его капот поставили специальные створки, положение которых можно было регулировать.

Самолет перевезли на аэродром НИИ ВВС, где специалисты института совместно с работниками ОКБ занялись подготовкой к первому вылету, первомайскому параду и последующим заводским испытаниям.

Первый вылет, состоявшийся 27 апреля, и пролет над Красной площадью прошли успешно. Однако после парада специалисты увидели признаки начинающейся деформации конструкции крыла. Самолет вернули ОКБ для усиления.

Полеты по заводской программе начались 15 июня. В ходе их обнаруживались новые недостатки: тряска мотора, перегрев головок цилиндров, трещины в месте крепления капота мотора и в каналах всасывающего патрубка…

Это убеждает нас в том, что никто не застрахован от неприятностей, связанных с созданием нового типа самолета: ни молодой, неоперившийся конструктор, ни многоопытный авиационный волк, ни даже сам король истребителей, как величали в авиационных кругах Николая Николаевича Поликарпова.

Нелегко давался Поликарпову запроектированный им скачок в скорости в 100-150 километров в час. Он совершал его первым, а первому всегда труднее.

100-150 километров в час! С точки зрения сегодняшнего дня может показаться невероятным, чтобы такой скачок мог породить значительные трудности и даже неприятности. Тем не менее это так. Все в мире относительно, в том числе и прирост скорости. Какой и когда считать значительным и незначительным?

В предвоенные годы, при создании нового поколения истребителей с поршневыми моторами, было невероятно трудно добиться прироста скорости в 100-150 километров в час. Чтобы добиться его, следовало наряду с использованием мощных моторов перейти к новым, более обтекаемым формам, научиться намного лучше отделывать, внешние поверхности самолета, тщательно заделывать все стыки и щели между частями и сводить к минимуму размеры лобовых сечений всех выступающих в поток частей и агрегатов самолета. Надо было найти способы увеличения прочности самолета, обеспечения нужной устойчивости и управляемости машины, решить многие другие сложные технические проблемы, связанные с осуществлением очередного скачка скорости.

Испытания самолета И-180 показали, что далеко не все из перечисленных проблем главному конструктору удалось решить на этом самолете.

В процессе заводских летных испытаний второго экземпляра было сделано 36 полетов. Большую их часть выполнил заводской летчик-испытатель Томас Павлович Сузи. По одному-два полета выполнили летчики института П.М. Стефановский, С.П. Супрун и Г.П. Кравченко.

5 сентября Т.П. Сузи отправился в полет на достижение практического потолка самолета… и не вернулся.

Произошла катастрофа…

Трудно сказать, какая из причин привела к ней. Очень уж невысоким в то время был уровень расследований летных происшествий. Этим делом занимались в условиях почти полного отсутствия объективных данных. Выводы приходилось делать на основе весьма сомнительных показаний очевидцев да осмотра места катастрофы, а также визуального обследования останков самолета.

Впрочем, и сейчас, когда в распоряжении аварийных комиссий имеются такие объективные материалы, как записи бортовой контрольно-записывающей аппаратуры, магнитофонные записи переговоров руководителя полетов с экипажем самолета, материалы радиолокационного наблюдения за самолетом с земли и тщательного лабораторного исследования всех подозрительных обломков, далеко не всегда удается установить истинную причину летного происшествия. Трудное это дело – расследование авиационных катастроф!

Как и после первой катастрофы, было принято решение продолжить работы по самолету И-180. Начали строить третий экземпляр. Полгода его строили, еще четыре с половиной месяца испытывали. Заводской летчик-испытатель Евгений Георгиевич Уляхин выполнил на нем 46 полетов.

Эти испытания тоже были трудными. Не стану утомлять читателя рассказом об отказах техники и обо всех полученных результатах, а ограничусь лишь упоминанием о двух главных показателях: максимальная скорость оказалась равной 585 километрам на высоте 5850 метров, а время набора высоты 5000 метров – 5 минутам. Полученная скорость уже не соответствовала требованиям 1940 года.

Государственные испытания третьего опытного экземпляра начались 28 июня 1940 года. А 5 июля произошла авария, с рассказа о которой была начата эта часть книги.

А.Г. Прошакову нужно было выполнить весь комплекс фигур высшего пилотажа. Такое задание выполнялось на данном типе самолета впервые.

Отработав горизонтальные фигуры, Прошаков перешел к выполнению вертикальных, и тут он почувствовал признаки недостаточной устойчивости самолета. На нормальные отклонения рулей машина реагировала быстрее или медленнее, а то и в обратном направлении. Самолет не раз оказывался на грани критического положения. В конце концов на одной из вертикальных фигур, как ни противился этому летчик, он сорвался в штопор.

Поначалу это был так называемый нормальный штопор с характерным для него вращением самолета с опущенным носом, с положительными перегрузками и с сохранением положения «вниз колесами». Пилот начал выводить самолет из штопора обычным способом, самолет перешел из нормального штопора в перевернутый. Теперь он вращался «вверх колесами», что создавало отрицательные перегрузки.

Летчик повис на ремнях, вниз головой, и оказался сильно прижатым к борту кабины. Стало трудно оценивать положение самолета. Прошаков действовал правильно. Он долго боролся с перевернутым штопором, но самолет не слушался рулей и продолжал съедать последние сотни метров запаса высоты. Летчик принял решение покинуть самолет на парашюте.

Две катастрофы, одна авария и одна поломка (случившаяся летом 1940 года во время облета Супруном одного из десяти самолетов малой серии) подорвали веру руководства в самолет И-180. Было принято решение о прекращении всех работ по этой машине.

Итак, Поликарпов потерпел крупное поражение. Но это ни в коей мере не уменьшило его неукротимую энергию. Он был убежден, что сумеет быстро создать новый истребитель, который принесет ему очередную победу.

Конструктор начал работать над ним примерно за полгода до принятия решения о прекращении работ по И-180. И, как это было свойственно Н.Н. Поликарпову, развернул дело с большим размахом и оперативностью. К июню 1940 года постройка первого экземпляра нового самолета была уже закончена. Ему присвоили название И-185. Правда, для него не было еще мотора. Николай Николаевич хотел поставить на свою новую машину двигатель воздушного охлаждения А.Д. Швецова и ни о каком другом не хотел и слышать.

Между тем доводка моторов Швецова продолжалась уже второй год, и казалось, не было ей конца. Чтобы как-то ускорить дело, НИИ ВВС выделил в помощь Швецову группу своих специалистов-мотористов во главе с опытным инженером-испытателем Г.В. Сеничкиным. Они проводили испытания на стенде, анализировали отказы и поломки и всеми доступными им средствами способствовали устранению дефектов.

Но сил все-таки не хватало. И тогда Воеводин решил пустить в ход свой последний резерв в лице Степана Павловича Супруна.

Супрун мог многое сделать. И как Герой Советского Союза, и как депутат Верховного Совета СССР, и как человек, имевший в запасе возможность лично обратиться к наркому обороны К.Е. Ворошилову. Климент Ефремович хорошо знал Супруна, по-отечески к нему относился и охотно отзывался на все его просьбы. А сводились они как правило, к одному – к оказанию помощи в преодолении препятствий, лежавших на пути развития авиации. Идея сработала безотказно: работы ускорились.

Новые моторы обещали быть замечательными. Расположенные в два ряда четырнадцать цилиндров мотора М-82 должны были развивать на взлете мощность в 1700 лошадиных сил – на 600-700 больше, чем моторы М-88 и М-63. Швецов намеревался в недалеком будущем нарастить мощность двигателя за счет установки аппаратуры непосредственного впрыска топлива в цилиндры. Такие моторы, как известно, впоследствии были действительно созданы и получили широкую известность под наименованием АШ-82ФН. Другой двигатель Швецова – М-71 должен был развивать на взлете 2000 лошадиных сил. Никогда раньше наша авиация ничем подобным не располагала.

В попытке создать истребитель, который превосходил бы по всем важнейшим показателям другие машины Николай Николаевич рассчитывал не только на мощность мотора. Он надеялся, что его самолет будет обладать лучшими аэродинамическими и штопорными характеристиками, что ему удастся на этот раз удовлетворить все требования ВВС. А это прочность и надежность, удобство эксплуатации и мощное вооружение, а также новое оборудование. Предстоявшие летные испытания должны были показать, в какой мере все это удалось.

Долгих семь месяцев простоял готовый экземпляр И-185 в ожидании мотора, который поступил лишь в канун нового, 1941 года. И хотя это был еще не совсем тот двигатель, которого ждали, а один из недоведенных вариантов М-82, ему очень обрадовались. Выполнили 20 полетов, которые позволили довести винтомоторную группу и некоторые другие системы самолета, обследовать пилотажные свойства машины.

8 апреля 1941 года начали летать на втором, 28 апреля – на третьем экземпляре опытного самолета. На них стояли моторы М-71, которые к тому времени прошли полные государственные стендовые испытания. Поступивший несколько позднее М-82 был поставлен на четвертый экземпляр опытного самолета.

Первый этап летных испытаний был проведен летом 1941 года под Москвой. Летали летчики-испытатели Н.Е. Логинов, Е.Г. Уляхин и П.М. Попельнюшенко. Стало ясно, что главному конструктору удалось осуществить планы улучшения устойчивости и штопорных характеристик нового истребителя.

Затем испытания были прерваны в связи с эвакуацией ОКБ в Сибирь. Возобновились они в марте 1942 года и стали уже называться не заводскими, а совместными. От НИИ ВВС в них участвовали летчики-испытатели А.И. Никашин и Л.Г. Кубышкин, Л.М. Кувшинов и ведущий инженер И.Г. Лазарев. На этом этапе удалось получить сравнительные характеристики обоих типов двигательной установки. Лучшим для самолета И-185 был признан мотор М-71.

Когда военные и заводские испытатели установили, что самолет имеет у земли 600, а на границе высотности – 680 километров в час, их охватило радостное волнение. Никакой другой истребитель (с поршневым мотором) не обладал в то время такой скоростью. Отличными оказались и другие данные, например скороподъемность. Самолет набирал высоту 5000 метров за 4,7 минуты. Высокими были пилотажные и маневренные свойства самолета, показатели работы винтомоторной группы и вооружения самолета. Оно, как и обещал конструктор, было в самом деле очень мощным и состояло из трех пушек ШВАК калибра 20 миллиметров, стрелявших через площадь, ометаемую воздушным винтом, синхронно с его вращением.

«Самолет И-185 с мотором М-71 по максимальной скорости, скороподъемности и вертикальному маневру превосходит все отечественные истребители и истребители противника и может быть рекомендован для принятия на вооружение ВВС и для запуска в серийное производство». Так гласило заключение в официальном отчете НИИ ВВС. Никакой другой истребитель не получал на государственных испытаниях такой безоговорочно высокой оценки.

Н.Н. Поликарпов одержал, таким образом, новую убедительную победу. И тем не менее самолет И-185 не был запущен в серийное производство. Это было обусловлено суровыми требованиями войны. Свободных, не загруженных до предела самолетостроительных заводов не было, а чтобы запустить в серию новый тип самолета, надо было снять с производства другой, давно освоенный. Надо было пойти на то, чтобы какой-то завод в течение шести месяцев, может быть и целого года, снизил до минимума, а то и вовсе прекратил выпускать продукцию. На это нельзя было согласиться. В начале 1942 года фашисты обладали еще большим количественным перевесом в истребительной авиации.

В конце 1942 года Н.Н. Поликарпов передал С.А. Лавочкину чертежи моторной установки М-82 в надежде на то, что они могут оказаться полезными Семену Алексеевичу в его работе по усовершенствованию серийного самолета Ла-5. Как известно, этот самолет, на котором стоял мотор М-82, в начале лета 1942 года был запущен в серийное производство, а осенью того же года успешно применялся под Сталинградом.

Наш рассказ о Поликарпове был бы неполным, если бы мы ничего не сказали о его последних работах. Николай Николаевич продолжал совершенствовать свой И-185 и в марте 1943 года предъявил на заключение в НИИ ВВС эскизный проект модифицированного варианта этой машины с мотором М-71. Поликарпов рассчитывал получить на нем скорость 710 километров, установить более мощное вооружение. Надо полагать, что в глубине души он, видимо, надеялся, что обстановка изменится и появится возможность перевести один из авиационных заводов на выпуск его самолета.

Многоопытный конструктор продолжал работать в нескольких направлениях. Занимался созданием тяжелых многоцелевых истребителей, оригинальных типов бомбардировочных самолетов, нескольких разновидностей десантных планеров и мотопланеров и высотного пушечного истребителя-перехватчика. Он даже приступил к проектированию истребителя-перехватчика «Малютка» с жидкостным реактивным двигателем, сделав тем самым заявку на участие в разработке совершенно нового направления в развитии авиационной техники.

Николай Николаевич продолжал заботиться и о своей старой технике. Такие поликарповские ветераны, как И-16, И-153, Р-5 и У-2, продолжали находиться на вооружении ВВС. Заботиться о них означало непрерывно следить за эксплуатацией, боевым применением, продолжать их доводить, делать машины более приспособленными к требованиям боевого применения. Означало это и участие в испытаниях этой техники, которые время от времени (по разному поводу) проводились в НИИ ВВС.

…Во второй половине августа и первой половине сентября 1940 года в НИИ ВВС шли государственные испытания последней модификации самолета И-16, так называемого 29-го типа этого самолета. Проводить их было поручено мне.

29-й тип существенно отличался от своего предшественника. Вместо мотора М-62 на него поставили М-63, воздушный винт с изменяемым в полете шагом. Был изменен и состав вооружения: установили крупнокалиберный синхронный пулемет Березина и две подкрыльные установки для пуска реактивных снарядов. Оборудование самолета дополнили приемной радиостанцией, а также подвесными бензобаками.

Полетный вес самолета составил более 2 тонн. Небезынтересно заметить, что опытный самолет И-16 весил всего 1345 килограммов.

Приступая к проведению этих испытаний, я чувствовал себя намного увереннее, чем в случае с Ме-109Е. Появился некоторый опыт, да и технику знал лучше. Тем не менее пришлось столкнуться с такими трудностями, о существовании которых я не мог и предполагать.

Первой из них стала необходимость повседневного общения с представителями ОКБ и серийного завода. «Оппоненты» ходили за мной и моими коллегами по бригаде буквально по пятам и ревниво следили за тем, что мы делали и как делали. И если что-либо их не устраивало, то они тут же опротестовывали полученный результат и выдвигали претензии. То их не устраивало содержание полетного задания, то выполнение его летчиком, то подготовка самолета к полету, обработка материалов, трактовка полученных результатов… В этих случаях возникали вечные споры о том, что такое хорошо и что такое плохо.

В большинстве случаев правыми оказывались мы. Не потому, что были непогрешимы, а потому, что оппонентами нередко руководило неукротимое желание получить более высокую оценку своего самолета.

Как-то возник спор по поводу максимальной скорости. Представители ОКБ были недовольны тем, что мы зафиксировали 488 километров в час на высоте 5000 метров. «Как! – возмутились они. – Всего на 24 километра в час больше, чем с мотором М-62? Не может быть! Вы должны получить не менее 500 километров в час».

И хотя они не нашли ничего криминального в материалах, которые я им предъявил, обратились к начальству и вырвали обещание выполнить несколько повторных полетов. Лучших результатов получить не удалось. Стало ясно, что И-16 полностью исчерпал все свои возможности к совершенствованию, что более высокие данные можно получить уже не на нем, а на другом самолете.

Запомнилась еще одна размолвка с представителями. Выявился серьезный дефект в работе воздушного винта, приводивший к его раскрутке на пикировании. Представители ОКБ отсылали нас к разработчикам винта. Институту пришлось заняться несвойственным ему делом: самим дорабатывать винт. Прибывший представитель винтового завода одобрил разработку, предложенную специалистом института М.Б. Чернобыльским, и принял ее для внедрения в серийное производство.

Самолет И-16 имел достаточно большую историю, и нельзя было сбрасывать со счетов ее уроки. Изучая накопившиеся за шесть лет существования И-16 отчеты по его испытаниям, я сделал для себя интереснейшее открытие. Оказалось, что некоторые дефекты перекочевывали из одного отчета в другой. Среди них были даже такие «ветераны», которые сумели выдержать натиск всех без исключения отчетов. Они, конечно, не делали полеты менее безопасными, но усложняли пилотирование машины, ухудшали некоторые ее характеристики. Я поместил в отчет весь перечень обнаруженных на самолете дефектов (не нарушать же установившуюся традицию), хотя совсем не был уверен в том, что промышленность займется их устранением. Раз она не сделала этого раньше, то тем более не сделает этого теперь, накануне снятия самолета И-16 с производства.

Когда формировалась испытательная бригада, я и обратился с просьбой к П.М. Стефановскому выделить ведущего летчика, он начал перечислять вслух всех своих подчиненных и находил, что каждый из них был уже занят в одном, а то и в двух испытаниях, а потому сказал: «Запишите в приказ меня и Супруна. Между делом мы испытаем и этот самолет». Оба они готовы были летать сколько угодно, когда угодно и на чем угодно.

Никаких задержек в выполнении полетов из-за занятости моих ведущих летчиков не было. Подавляющую часть дня они находились на стоянке. Возвратившись из очередного полета и не снимая парашютов, не обращая внимания на их тяжесть (что таким гренадерам какие-то десять килограммов), расхаживали по стоянке, разговаривая, и зорко высматривали, на чем бы еще «подлетнуть». Тут же на стоянке я прорабатывал с ними задание, потом отправлял их в полет, а после – на стоянке – проводил послеполетный разбор и просил их записать свои впечатления. К середине сентября вся программа испытаний была выполнена, а еще через несколько дней написан отчет.

Я направился на доклад к начальнику института. Все было как и с отчетом по Ме-109Е. Те же напутствия товарищей: «Ни пуха ни пера! Держись! Не поскользнись на ковре! Возвращайся с победой!» Та же дорога к штабу института, те же облезлые каменные львы у парадного входа… та же Валя Мельниченко – хозяйка приемной, тот же кабинет и та же расстановка действующих лиц: генерал за рабочим столом и сидящий напротив ведущий, настороженно ожидающий самых неожиданных замечаний и вопросов.

Времени на размышление он не давал – надо было отвечать сразу. Решения на исправление не понравившихся ему формулировок он принимал моментально. Мне оставалось только удивляться, как это здорово и просто у него получается. Все шло более или менее нормально, пока он не добрался до одного из графиков, на котором были изображены кривые расходов горючего.

– Почему эта кривая получилась у вас такой странной?

Я ответил, что в моем распоряжении были только три экспериментальные точки и что через них нельзя по-другому провести кривую. Но посыпались новые вопросы: «А почему у вас их было только три? Вы разве не знаете, что для получения уверенного результата надо располагать вдвое большим количеством экспериментальных замеров? Почему вы не попытались в порядке контроля построить расчетную кривую по проектным данным или выполнить пересчет данных, полученных вами же, но для другой высоты? Не пытались? Плохо! А если бы сделали так, как я говорю, то убедились бы, что ваша кривая выглядит подозрительно и не может быть помещена в отчет». Я молчал.

Александр Иванович снял трубку:

– Прохор Алексеевич? У меня сейчас находится Рабкин со своим отчетом по 29-му типу И-16. Я не могу утвердить этот отчет, хотя подписали его вы и Воеводин. По-моему, надо сделать еще один-два полета и уточнить некоторые данные по расходам горючего.

Дочитав до конца отчет, он вернул его мне со словами:

– Идите к Лосюкову. Дальнейшие указания получите от него.

П.А. Лосюков был его заместителем и одновременно начальником отдела испытаний всех типов самолетов.

Спустя несколько дней, после того как были выполнены дополнительные полеты и в отчет внесены необходимые исправления, я снова появился в кабинете генерала. Начальник института прочитал только те места, которые были исправлены, и, ничего не сказав и ни о чем не спросив, утвердил отчет.

Что хотелось бы добавить к небольшому разделу о короле истребителей. О Николае Николаевиче Поликарпове как конструкторе известно немало. Но вот что замечательно, замыслы нового самолета всегда опирались у него на глубокое понимание тактики использования авиации в условиях боя. Вот лишь один пример. Предвидя накануне войны массовое применение танков, Николай Николаевич создал воздушный истребитель танков, вооруженный двумя пушками. Самолет этот успешно прошел испытания. Летчиком-испытателем на нем был В.П. Чкалов.

Несколько слов о Поликарпове-человеке. Для большинства знавших его, и особенно подчиненных, это был абсолютный авторитет. Но не авторитет начальника, руководителя или талантливого конструктора только. Это был авторитет ума, разносторонней образованности, мудрости.

Открытое лицо, необыкновенно выразительные глаза… Они светились добротой и теплом, но становились строгими и пытливыми в момент поиска решения какого-то вопроса, стреляли гневом, когда что-то делалось не так, как нужно.

Как никому другому, Николаю Николаевичу было присуще умение сочетать строгость и высокую требовательность с теплотой и душевностью. Умел он и пошутить, но это получалось у него удивительно тактично. И к подчиненным он обращался всегда только на «вы», никогда не употреблял таких слов, как «приказываю», «предлагаю», «требую». Он предпочитал говорить: «Я прошу вас, сделайте, пожалуйста, то-то» – и это действовало сильнее любых приказов.

М.И. Таракановский рассказывал как-то и такой случай. В начале тридцатых годов, когда комсомол принял шефство над ВВС, В.П.Чкалов поддержал инициативу молодежи по созданию на опытном заводе кружка любителей авиационного спорта. Отремонтировали списанный самолет У-2, Валерий Павлович взял на себя обязанности инструктора. Вслед за рабочими, курсантами стали известные конструкторы А.А. Дубровин, М.Р. Бисковат, В.К. Таиров, вскоре к ним присоединился Н.Н. Поликарпов. И надо сказать, он оказался способным курсантом и стал самостоятельно летать на самолете. По окончании программы обучения он в числе других сдал экзамен официальному представителю Центрального аэроклуба имени Д.В. Косарева и получил пилотское свидетельство.

Был в его летной практике и такой случай. Вместе с Таракановским они вылетели на тренировку. Взлетели с Центрального аэродрома и надо же… заблудились. Под крылом Подмосковье, а где аэродром, было совершенно непонятно. Наконец, обнаружили знакомую церковь и благополучно вернулись. На вопрос инструктора (в этот день им был С.Н. Анохин) Поликарпов ответил, что задержались, желая получше отработать глубокие виражи… Об остальном ни слова.

…Один из первых в среде авиаконструкторов Герой Социалистического Труда, получивший это высокое звание в 1940 году, Николай Николаевич не ограничивал свою деятельность лишь конструкторской работой. Он исполнял обязанности депутата Верховного Совета СССР, читал лекции и руководил кафедрой конструкции и проектирования в столичном авиационном институте имени Серго Орджоникидзе. Что же касается его конструкторских разработок, то они дважды отмечались Государственными премиями СССР.

Кипучая деятельность этого замечательного конструктора и человека, начатая им в 1916 году на Русско-Балтийском заводе, оборвалась 30 июля 1944 года, когда Николаю Николаевичу было всего 52 года.

ОТ ОПЫТНОГО ЭКЗЕМПЛЯРА К СЕРИЙНОМУ ОБРАЗЦУ

В дальнем углу большой комнаты за широким столом кипела затянувшаяся словесная баталия. Со стороны она казалась мирной беседой. Ни одна сторона не прибегала к выражениям, которые могли бы показаться некорректными.

В полемике участвовали ведущий специалист ОКБ по вопросам устойчивости и управляемости самолета и автор этих строк. Я пришел с намерением выяснить, что проделано и что собираются сделать для улучшения управляемости внедряемого в серию самолета ЛаГГ-3.

Вначале конструктор выразил недоумение и попросил уточнить, о каких улучшениях идет речь. Я ответил, что имею в виду работы по устранению недостатков, которые записаны в отчете НИИ ВВС по результатам государственных испытаний, таких, например, как чрезмерно большие усилия на органах управления самолетом, необходимость частой перестановки триммера в полете.

Конструктор пожал плечами и заметил, что его удивляют эти претензии к самолету. Насколько ему не изменяет память, в том отчете, на который я ссылался, записано, что самолет прост по технике пилотирования, доступен летчикам средней и даже ниже средней квалификации.

– Может быть, теперь институт изменил свое мнение о самолете? – спросил он.

– Нет, – ответил я, – институт мнения не изменил, но оно изложено не только в той выдержке, которую вы процитировали, аи в других местах отчета. В них, наряду с положительной оценкой характеристик управляемости на ряде режимов полета, дается отрицательная оценка на таких режимах, как вираж и другие фигуры высшего пилотажа.

Конструктор изменил тактику.

– Хорошо, – сказал он, – пусть все это действительно записано в отчете, но я не согласен с этим. Он не может, например, согласиться с тем, как институт оценивает управляемость самолета. Разве можно судить о ней только по величине усилий на органах управления? К тому же они зависят от того, на какой скорости и с какой перегрузкой выполняются эволюции, в каком темпе создаются перегрузки, то есть от манеры пилотирования.

Может ли НИИ ВВС доказать, что пилотирование во время замера усилий было нормальным, может ли обосновать свое утверждение, что усилия на ручке управления от элеронов в 15 килограммов, а на педалях – 40 являются предельными. Неужели летчики настолько слабы, что не в состоянии справиться с нагрузками, превышающими эти величины? А что касается триммера, то он хотел бы услышать от меня, почему частое пользование им является криминалом. Разве не для того он поставлен, чтобы с его помощью снимать усилия от руля высоты и пользоваться им столько раз, сколько возникает в этом необходимость?

Из посыпавшихся на меня вопросов я понял, что мой собеседник отлично знаком с содержанием всего отчета и в состоянии сам ответить на все свои «почему», а если и задает их, то лишь потому, что хочет увести разговор в сторону от обсуждения проблем по существу.

– Ну что ж, если вы сомневаетесь в правомерности выводов, сделанных институтом по вашему самолету, то можете поехать на место и познакомиться со всеми материалами как по результатам испытаний, так и по методике их проведения. Таким образом ваши сомнения могут быть рассеяны.

Нет также оснований сомневаться и в правомерности требований к предельно допустимым усилиям на органы управления самолета. При их разработке исходили из предположения, что летчик перемещает в полете, как правило, не поочередно, а одновременно два и даже три органа управления. Кроме того, он совершает и другие действия: управляет силовой установкой и оборудованием, ведет наблюдение за воздушной обстановкой. Учитывалось также и то, что пилоту-истребителю очень часто приходится работать в условиях воздействия на его организм значительных перегрузок. Если иметь все это в виду, то рекомендованные величины предельно допустимых усилий никому не должны казаться заниженными, рассчитанными на слабосильного человека.

Что касается вопроса о том, какое пользование триммерами следует считать нормальным, а какое нет, то я посоветовал бы поговорить с летчиками. Они бы рассказали, насколько усложняется пилотирование, если приходится то и дело прибегать к перестановке триммеров.

Настроение конструктора заметно падало. Ни опровергнуть наличие у самолета недостатков по управляемости, ни доказатьнеобоснованность наших требований ему не удавалось.

Тогда он выложил на стол груду папок с расчетами и схемами:

– Здесь все наши проектные материалы по управляемости. Читайте! Проверяйте! Покажите, где мы ошиблись.

Наверное, ход мыслей его сделал очередной поворот, и он решил ввести в бой следующий аргумент:

– Легко вам выдвигать свои требования – попробовали бы выполнить их сами.

– А зачем? Проверка проектных материалов положения с управляемостью самолета ведь не изменит. Не лучше ли заняться поисками путей ее улучшения?

Конструктор задумался. Он хорошо понимал, что означают такие поиски. Придется заново выполнить очень трудоемкие расчеты, в результате которых, по всей вероятности, придется переделать значительную часть чертежей; на изготовление деталей системы управления – тех чертежей, которые уже подготовлены для передачи в производство.

– Нет, я не вправе решать такие серьезные вопросы. Обещаю доложить о состоявшемся разговоре главному конструктору.

На этом обмен мнениями закончился. Стороны, как говорится, изложили свои позиции, отлично поняли друг друга и расстались на том, что через несколько дней им придется встретиться снова.

А вот разговор в другой конструкторской бригаде, с другим ведущим специалистом ОКБ. На этот раз со специалистом по компоновке кабины.

Беседа разворачивалась по другой схеме, но имела ту же цель: для меня – добиться устранения недостатков, а для собеседника – сделать все возможное, чтобы эти работы не делать или перенести на более поздние сроки.

Первым в перечне недостатков кабины значился такой пункт: «Кран аварийного выпуска шасси расположен неудачно, вне поля зрения летчика, и обнаруживается не зрительно, а на ощупь».

Конструктор внимательно слушал, не перебивая меня, согласно кивал головой, а когда я кончил читать и комментировать этот пункт, разложил передо мной чертеж левого борта кабины и спросил:

– Куда?

– Что куда?

– Куда бы вы хотели поместить этот кран? Недолго думая, я показал на место, находившееся вблизи рычага аварийного открытия замков шасси:

– Вот сюда. Здесь его законное место, поскольку и краном и рычагом приходится пользоваться в одних и тех же обстоятельствах.

– Согласен, но вы видите, что это место занято щитком управления радиостанцией.

– Так уберите его отсюда!

– Куда?

Гм… В самом деле, куда? Туда, где находится сейчас кран шасси, нельзя, так как и щиток радиостанции должен быть расположен так, чтобы удобно было пользоваться им в полете.

– А нельзя ли рычаг и щиток раздвинуть настолько, чтобы между ними поместить кран?

– Посмотрим…

Конструктор достал другой чертеж, на котором был изображен вид снизу левой панели кабины, и определил по нему размеры максимально возможного смещения рычага и щитка. Оказалось, что один из них можно было подвинуть миллиметров на шестнадцать, а другой – и того меньше, всего на семь миллиметров. С одной стороны мешал шпангоут фюзеляжа, а с другой – стоявшая на панели аппаратура запуска мотора. Набрать нужные для размещения крана 60 миллиметров не удавалось.

Я не хотел сдаваться и предложил прикинуть возможность перемещения еще и других приборов, которые были расположены поблизости. Новые замеры, новые варианты смещения… в конце концов было найдено, на наш взгляд, приемлемое решение. Потом перешли к другому пункту перечня, к поиску более удобного размещения еще одного прибора, по поводу которого не менее настойчивыми были пожелания летчиков.

И в этом случае мой собеседник терпеливо ждал, что я предложу, а потом обращал мое внимание на такие обстоятельства, которые не позволяли реализовать предложение. Это заставляло меня предпринимать поиск нового, более приемлемого варианта. По такой схеме проходило обсуждение всех пунктов нашего перечня.

Когда беседа закончилась, конструктор предупредил что найденные решения не являются окончательными: они должны быть утверждены главным конструктором. Я успокоил его, что только так и представляю себе ход дальнейших событий, и добавил, что и я должен согласовать некоторые вопросы со своим начальством и обязательно с летчиками, поскольку их голос в вопросах компоновки кабины является решающим.

Приведу еще один пример, показывающий особенности той работы, которой мы, военные испытатели, занимались зимой 1940/41 года на одном из авиационных заводов, которая имела целью помочь ОКБ и серийному заводу избавиться от недостатков, выявленных в процессе государственных испытаний опытного экземпляра ЛаГГ-3.

Речь пойдет о предложении вырезать люк в хвостовой части фюзеляжа с тем, чтобы можно было пролезть в этот люк и выполнить внутри фюзеляжа работы по техническому обслуживанию всего находящегося там оборудования и деталей конструкции. Раньше приходилось проникать внутрь фюзеляжа через кабину, сняв сиденье и бронеспинку.

По поводу этого предложения у Михаила Ивановича Таракановского был уже разговор с одним из ответственных представителей ОКБ. Проходил он примерно так:

– В акте по госиспытаниям рекомендовано вырезать люк в хвостовой части фюзеляжа таких-то размеров. Назначение – обеспечить удобство обслуживания самолета. Хотелось бы знать ваше мнение.

– Я категорически против..

– Почему?

– Да потому, что по поводу такого люка ничего не сказано в требованиях ВВС. Сейчас не время подбрасывать нам новую и весьма сложную проблему.

– Верно, такого требования нет. Но жизнь не стоит на месте и время от времени выдвигает новые требования. По нашему мнению, выполнение этой работы потребует относительно небольших трудов, но они с лихвой окупятся теми удобствами, которые получит технический состав в процессе массовой эксплуатации самолета.

– Это вы так думаете. А я считаю, что люк намного ослабит фюзеляж, нарушит удачно сбалансированную прочность всей его хвостовой части, заставит провести большие работы по усилению. Они могут сорвать сроки выпуска серийной продукции.

Во имя чего прикажете идти на это? Во имя создания каких-то удобств для работы технического состава? Да разве обязательно всегда работать с удобствами? Разве улучшатся от этого летно-тактические данные самолета? И помогут ли эти удобства добиться победы в воздушном бою?

– Мне представляется, – парировал Таракановский, – что вы сильно преувеличиваете трудности, стоящие на пути предлагаемой доработки конструкции, и недооцениваете того значения, которое могут иметь лучшие условия эксплуатации для повышения боеготовности самолета и расширения возможностей его боевого применения. Если бы вы пожелали рассмотреть наше предложение по существу, вникнуть в его суть, то убедились бы в правоте моих слов.

– Нет и еще раз нет. Я против вашего предложения. Вот приходите с ним через год, тогда и поговорим.

Вопрос о люке разрешился не через год, а значительно раньше, но об этом я расскажу чуть позже.

Повседневно взаимодействуя с работниками ОКБ и производства, я получил возможность видеть, насколько они были разными в своем подходе к делу. Большинство из них искренне и без предубеждения хотело понять военных испытателей и, когда это было возможно, сразу шло навстречу нашим требованиям. Но были и такие, что готовы спорить по каждому предложению. Некоторые на словах соглашались как с недостатками самолета, так и с необходимостью их устранения, однако сводили на нет все надежды на решение. Это были мастера направлять каждый вопрос по бесконечному кругу предварительных проработок, увязок, согласований и всевозможных проверок – словом, специалисты «гнать зайца дальше».

Новый тип самолета – это не только новая конструкция планера и не только новое оборудование и вооружение. Это и новая технология производства, более высокие требования к качеству изготовляемой продукции. Во время перехода серийного завода на новый вид машины происходит перестройка всех цехов и служб предприятия. Заново создается система кооперирования со смежниками.

Неимоверные трудности переживает в этот период и ОКБ. Не делается никаких скидок ни на молодость коллектива, ни на сложность предстоящей работы, ни на острую нехватку людей и времени. В исключительно жесткие сроки к готовятся десятки тысяч рабочих чертежей, с учетом всех изменений, которые вносились в конструкцию опытного самолета. Иногда это делалось в спешке, по эскизам, а то и без них, «по месту» или по устным указаниям конструкторов, в надежде на то, что потом их удастся оформить как следует.

…На завод переехала только часть работников ОКБ, немногим более тридцати человек. Но это были работники, которые решили прочно связать свою личную судьбу с судьбой созданной ими машины.

На новом месте ОКБ окрепло, пополнилось местными работниками, проявившими себя в заводском конструкторском бюро. С.А. Лавочкин уверенно держал в своих руках все нити технического руководства огромным и сложным делом внедрения в серию опытного самолета.

В моей памяти сохранился образ Семена Алексеевича того времени. Запомнилось его доброжелательное отношение к нам, военным испытателям, та форма, в которую он обычно облекал свое приглашение высказаться: «А что по этому поводу думают наши товарищи военные?» или «Чем сегодня собираются нас порадовать уважаемые военные?». И хотя наши высказывания радовали его далеко не всегда и даже, как правило, не радовали, он неизменно относился к нам со вниманием.

Запомнился он в скромно обставленном кабинете, который располагал к серьезной работе. Находился этот кабинет на антресолях опытного цеха завода, где, как и во многих других помещениях ОКБ, не хватало дневного света, куда доносился приглушенный гул работавшего в цехе оборудования.

На фоне простых стульев и таких же простых, но вместительных книжных шкафов выделялся большой письменный стол – предмет особой гордости всего ОКБ. Он был изготовлен из дельта-древесины заводскими мастерами-краснодеревщиками. И был до блеска отполирован, как и первый опытный экземпляр самолета И-301.

Семен Алексеевич буквально на лету схватывал суть обсуждавшегося вопроса. Если в каком-то месте рассказа своего собеседника он вставал из-за стола и начинал вышагивать по кабинету, это означало, что он уже все понял и в дальнейшей детализации не нуждается.

Он подходил к висевшей на стене кабинета доске и начинал со свойственной ему тщательностью набрасывать мелом эскиз того места конструкции, о котором шла речь. Лавочкин мог по памяти воспроизвести любое место своего самолета. Потом он начинал рассуждать вслух, взвешивая каждое «за» и «против», не отдавая до поры до времени предпочтения ни одному аргументу. Вызывал специалистов, имевших отношение к данному вопросу, и предлагал высказать свои соображения. А как он оживлялся, если между его работниками и представителями НИИ разгорался спор, то и дело поддавая жару в этот поединок.

Семен Алексеевич мыслил шире и глубже своих помощников. Он умел заметить не только свои трудности, но и объективное веление времени, умел видеть свой самолет в процессе его эксплуатации, умел правильно оценить мотивы, по которым военные испытатели настаивали на своих требованиях. А потому гораздо чаще, чем его помощники, шел нам навстречу.

Но случалось, что и он становился «на упор» и наотрез отказывался согласиться с нами.

Как-то после одной из баталий, происходивших в его кабинете, которая не привела к согласию, Семен Алексеевич попросил меня остаться, чтобы еще раз попытаться убедить снять возражения против передачи в производство очередной партии чертежей на вариант доработки конструкции. Он не пытался оспаривать справедливость моих возражений, а просил еще раз взвесить то обстоятельство, что невыполнение наших требований не приведет к сколько-нибудь заметным неприятностям в эксплуатации самолета. Но задержка передачи чертежей в производство на неделю, а то и на больший срок, приведет к срыву жесткого графика работ в двух цехах завода. Затем он добавил, что при первой же возможности вернется к этому вопросу и полностью удовлетворит наши требования.

Я не знал, как поступить, и медлил с ответом. Семен Алексеевич посмотрел на часы и заторопился:

– Прошу меня извинить. Меня ждет в цеху главный технолог завода.

Он стал прощаться, но потом передумал и предложил пойти с ним:

– Вам будет полезно поприсутствовать при этой встрече.

Мы быстро миновали небольшой участок заводского двора и вошли в длинное серое здание. Цех грохотал. Здесь обрабатывали дюралюминий. Его резали, сплющивали, гнули, долбили, сверлили, клепали и сращивали: придавали ему нужные формы и размеры. Разноголосо ухали и гремели, стучали и скрипели хитроумные машины. Отчаянно визжал и стонал не желавший сдаваться металл, а над всем этим, перекрывая все остальные звуки, безумствовал сжатый воздух – главный в этом цехе носитель энергии. Чувствуя свою неуемную силу и как бы радуясь этому, он лихо свистел и шипел, когда его выпускали из заводской сети и направляли в дело.

На участке, где изготавливались капоты мотора, Семена Алексеевича уже поджидал главный технолог С.Е. Зайчик, который сразу перешел к делу:

– Семен Алексеевич, смотрите, какие капоты заставляют нас изготавливать ваши конструкторы.

Он повернул обе боковые панели так, чтобы был хорошо виден весь внутренний вид каркаса.

Каждый был набран из двенадцати профилей, среди которых не было даже двух одинаковых по размеру и кривизне. Все разные.

– Как прикажете организовать массовое серийное производство этих капотов? Разве можно добиться высокой производительности труда и высокого качества продукции при таком разнообразии составляющих элементов? При такой конструкции на каждом рабочем месте приходится по нескольку раз в день заниматься перестановкой инструмента и приспособлений, настройкой станков. А вот мы, технологи, предлагаем продольные элементы каркаса делать сплошными по всей длине панели и располагать их таким образом, чтобы все поперечные составляющие были одной и той же длины и конфигурации для всех сечений. Мы считаем, что можно отказаться от применения в качестве соединительных деталей в местах стыка продольных и поперечных элементов таких вот архаичных косынок.

При этих словах главный технолог каким-то особенно обидным жестом ткнул в одно из мест стыка на панели капота, где в четырех смежных углах приютились совсем маленькие и безобидные на вид косынки.

– Мы вынуждены изготавливать их почти вручную. А вот эти нехитрые детали, – он вынул из кармана несколько образцов и передал их нам, – имеют то же назначение, что и косынки, но зато их можно штамповать на нашем оборудовании по две-три тысячи штук в смену. Можете назвать эти крепежные детали тоже косынками, только выдайте «добро» на их изготовление как можно быстрее. Предложения технологов по изменению конструкции капота были переданы в ОКБ десять дней назад, а решения по нему до сих пор не принято. А изготовление капотов продолжается. Перед вами тот, что предназначен для установки на девятый серийный самолет. На заготовительном участке идет выпуск деталей для двадцатого. Надо спешить! Впрочем, это не единственный пример медлительности в рассмотрении предложений технологов. Нам кажется, что вы должны проявлять большую заинтересованность в их быстрейшей реализации. Речь об исправлении ошибок, допущенных вами при проектировании самолета.

При этих словах главного технолога, прозвучавших в откровенно обвинительном тоне, лицо Семена Алексеевича помрачнело. Он не мог да и не желал скрывать своего недовольства услышанным.

– Решительно отвергаю вашу мысль о том, что процесс внесения улучшений в конструкцию самолета представляет собой лишь исправление ошибок, якобы допущенных нами при проектировании. Поскольку процесс совершенствования, как известно, является непрерывным и может продолжаться все время, пока существует данный тип машины, то можно дойти до абсурда и посчитать всю нашу работу, да и вашу тоже, состоящей из одних ошибок. Неверен также ваш намек, что мы не заботились о технологичности конструкции и не думали о предстоявшем массовом производстве.

Я не собираюсь перечислять все, что мы сделали в этом отношении, но кое о чем напомню. Наша конструкция позволяет расчленять самолет на большое количество частей. Это было сделано с учетом ваших интересов, чтобы вы могли развернуть работы одновременно на значительном количестве производственных участков.

Наша конструкция позволяет до предела упростить процесс монтажа топливных баков. А насколько облегчила работу производственников легкосъемная ферма в носу фюзеляжа, насколько при этом упростился монтаж моторной установки и вооружения самолета. А кто разработал для вас технологию изготовления деталей и элементов конструкции из дельта-древесины, технологию соединения большинства деревянных деталей при помощи клея, без единого гвоздя и шурупа?

Семен Алексеевич также напомнил главному технологу, что больше половины переданных в производство чертежей не встретило у его службы никаких возражений. И если по другой, пусть даже значительной части и появились замечания по технологичности, то он не видит в этом ничего предосудительного. Надо учитывать, что ОКБ не знало, где будет строиться их самолет и каким оборудованием и опытом работы будет располагать производство. – Теперь о сроке рассмотрения предложений. Вы говорите, что десять дней – это много. Так ли? Ваши предложения представляются вам, конечно, ясными и безукоризненными. Но это может оказаться не так с точки зрения прочности и аэродинамики капота, к примеру. Мы обязаны в них разобраться. А это не скоро делается.

Предстоит заново спроектировать и изготовить капот, провести статиспытания. А потом вот эти товарищи (кивок в мою сторону) потребуют от нас еще и летной проверки, да с доведением скорости полета до установленного предельного значения. И правы будут, если потребуют, так как обеспечение нужной прочности конструкции – это безопасность полета.

На все это требуется время, и немалое. Поэтому надо набраться терпения и ждать. Я не вижу большой беды в том, что к моменту окончания всей трудоемкой работы, которую нам предстоит проделать по вашему предложению, производство уже выпустит с полсотни, а то и больше капотов старой конструкции. Надо думать не о полсотни самолетов, а о тысячах, которые мы собираемся выпускать. Действовать так, как мы предлагаем, все-таки лучше, чем очертя голову принимать скоропалительные решения, нарушать едва налаженный серийный поток и ставить под угрозу срыва установленный правительством план выпуска продукции.

Он замолчал. Лицо его, отражавшее перед тем волнение, увлеченность и глубокую убежденность в правоте занятой им позиции, сникло, как будто на него набежала тень. Должно быть, нелегкие мысли пришли ему в голову. Перед нами на какой-то миг приоткрылся внутренний мир этого человека, прожившего последние два с половиной года с предельным напряжением духовных и физических сил, человека, который, как и каждый, мог устать, расстроиться, почувствовать себя незаслуженно обиженным. Тяжела ты, шапка Мономаха! Очень уж быстро и как-то сразу все завертелось и приняло необычайно широкий размах. Волею партии и правительства забота о принятых на вооружение боевых самолетах перестала быть уделом только тех, кто их проектировал, строил опытные экземпляры и испытывал. К делу внедрения в серию подключились новые люди, новые коллективы, не слыхавшие до того даже о существовании этих машин.

Представители серийных самолетостроительных, моторостроительных и многих других предприятий, смежных конструкторских коллективов и научно-исследовательских организаций зачастили к главному конструктору и его помощникам. Приходили не в качестве просителей и бедных родственников, а в качестве равноправных партнеров, придирчиво оценивающих все то, что было сделано до них в интересующей их области, что предполагается сделать теперь, с их участием. Они требовали уточнения своей роли в решении общей задачи, согласования технических условий на изготовление своей продукции, условий проведения исследовательских и испытательных работ, требовали выполнения решений вышестоящих органов, устранения обнаруженных недостатков. Все требовали, требовали, требовали…

Семен Алексеевич и сотрудники ОКБ были, конечно, рады такому повороту событий, такой щедрой помощи. Сколько новых помощников, сколько новых энтузиастов! Но как стало трудно со всем этим управляться! Количество дел – больших и малых, сложных и относительно простых – увеличилось не пропорционально возросшему числу участников дела, а пропорционально квадрату числа участников и образовавшихся между ними связей. И если к этому добавлялось непонимание, подчас необоснованные обвинения, то и в самом деле можно было сильно расстроиться.

Но Семен Алексеевич, как видно, был человеком, который не мог долго быть во власти неприятных размышлений. Уже через минуту он преобразился, возвращаясь к действительности, сказал главному технологу:

– Я дам указание своим специалистам внимательно отнестись к вашим предложениям и ускорить их рассмотрение. А сейчас, товарищи, я должен вас покинуть, меня ждут прибывшие к нам работники ЦАГИ. Прошу меня извинить.

Мы смотрели ему вслед, пока его высокая и, как нам показалось, еще более ссутулившаяся фигура не скрылась из виду.

Нам было немного не по себе, и в чем-то мы считали себя виноватыми. Потом главный технолог с досадой махнул рукой и ушел по своим делам. Отправился и я – в соседний цех. Но не сразу принялся за намеченную работу. Я продолжал размышлять о практике наших взаимоотношений с работниками ОКБ. Кто все-таки прав – мы, ратующие за полное устранение всех обнаруженных на самолете дефектов и подчас не желавшие считаться с трудностями, которые вставали на этом пути, или работники ОКБ, которые соглашаются только тогда принять наши требования, когда они не угрожают плану? В какой-то мере были правы и мы и они. Но двух правд не бывает, а в вопросах, о которых идет речь, это и вовсе недопустимо. Значит, надо искать единственную правду. Но как ее найти?

Не сразу пришел я к понимаю того, что не существует единого рецепта, пригодного для всех случаев. Для каждого из них нужно искать свой оптимум, свою единственную правду – ту, которая учитывала бы и серьезность обнаруженного дефекта, и время на его устранение. Не сразу пришел я и к тому, что конфронтация участвующих в споре сторон не только не вредит делу, а даже очень полезна и желательна, так как является гарантией от принятия односторонних, ошибочных решений.

Я бывал в цехах ежедневно, в разное время дня, и больше всего любил бывать там вечером. Это было наиболее удобным для выполнения той работы, которой я тогда занимался. Меньше людей, меньше толчеи, есть никем не занятые рабочие места, к которым можно подойти без риска помешать кому-нибудь и где можно было сколько угодно раздумывать и рассматривать интересующее место конструкции. В эти часы я готовился к предстоявшим баталиям в бригадах ОКБ. Надо было выходить на них во всеоружии, со знанием предмета спора не в принципе, а детально, хорошо взвесив все «за», говорящие в пользу предлагаемой доработки, и возможные «против» наших оппонентов.

Часы работы в цехе пролетали незаметно. Около восьми вечера я говорил себе, что пора закругляться. Надо было заскочить еще минут на десять – пятнадцать в сборочный цех, потом в заводскую столовую поужинать и успеть к отходу последнего заводского автобуса, на котором можно было быстро добраться в центр города, в гостиницу.

Собственно говоря, заскакивать в сборочный цех в это время было необязательно. Но не побывать там хотя бы разок в день и не посмотреть, как обстоят дела на главном конвейере, было невозможно. Посмотреть: не сделал ли он очередной стапельный шаг?

За каждый из них конвейер продвигался метров на двадцать. Это означало, что на каждом из стоявших на сборке самолетов поставили еще какие-то части, приборы, агрегаты, успели выполнить десятки соединений, стыковок, отладить еще одну или две системы. Интересно было прикинуть, а сколько осталось сделать таких шагов, чтобы головной самолет оказался у выхода из цеха. Этого момента все ждали всегда с большим нетерпением.

На сборке работали в три смены. На каждом самолете одновременно трудилось 15-20 рабочих. Для большего их количества не хватало места. Никому не полагалось заниматься своей операцией дольше, чем это предусматривалось графиком. Каждое место нужно было другому специалисту, стоявшему наготове со своими деталями.

В декабре один стапельный шаг делался за десять дней, в январе – за пять, а в феврале – за два дня. Через месяц собирались делать его ежедневно, а это означало выпуск самолета в день. Тогда трудно было поверить, что скоро наступит время, когда ежедневный выпуск будет доведен до пяти, а потом и до десяти самолетов. С трудом верилось, но знали, что будут выпускать и больше.

Завод только разворачивал свои богатырские силы. За десять лет существования он проделал огромный путь в развитии. Здесь был приобретен опыт внедрения в серийное производство все более сложных боевых самолетов. Одних только модификаций истребителя И-16 было освоено более десяти.

В многотысячном коллективе предприятия были теперь первоклассные мастера своего дела: высококвалифицированные рабочие и талантливые конструкторы, технологи и организаторы производства. Завод располагал всем тем, чем располагали в 1940 году передовые предприятия авиационной промышленности, то есть достаточным объемом современного оборудования и необходимыми производственными площадями.

Все это не оставляло сомнения в том, что он справится с внедрением в серию такого самолета, как ЛаГГ-3. Хотя это потребовало куда более серьезной перестройки всех служб и гораздо большего числа цехов, чем когда-либо раньше.

В январе 1941 года главный конвейер сборки самолетов ЛаГГ-3 занимал только половину сборочного цеха, а на другой заканчивалась сборка последнего, 29-го типа самолета И-16. Но и здесь готовились к пуску второй линии сборки ЛаГГов.

Завод – это единый организм, в котором все составные части связаны между собой непрерывным и строго регламентированным технологическим процессом. Верховье производственного потока находится в заготовительных цехах, там, где создаются детали будущего самолета. Что ни деталь, то свой ручеек и свой, присущий только ей маршрут. И вьется такой ручеек от одного рабочего места к другому, от одной операции к другой, пока заготовка не обретет право называться деталью. Ручейки сливаются и образуют ручьи и реки – это детали превращаются в элементы конструкции, а те в агрегаты и части самолета.

На сборке главный, самый широкий поток. Но и здесь он еще не кончается. Устье его на заводском аэродроме, на летно-испытательной станции. И только пройдя этот последний рубеж, самолет уходит в жизнь.

Создать и наладить серийный поток невероятно трудно. И в то же время очень легко, до обидного просто сбить с ритма, нарушить его. Брак при изготовлении даже одной из многих тысяч деталей или задержка в доставке одного из сотен готовых изделий, одного из видов потребляемых материалов, внедрение в производство какого-либо изменения конструкции или технологии – все это способно нарушить серийный поток.

Там тотчас же образуется затор от стекающихся деталей и узлов, у которых отняли возможность идти нормальным ходом дальше, вниз по течению. Работы могут продолжаться, но уже с отступлениями от установленной технологии, с учетом того, что среди тысяч нормальных деталей будет стоять одна бракованная, которую надо потом заменить на нормальную.

Такие сбои в ходе производства случались в то время довольно часто. К месту прорыва тотчас же стягивались лучшие силы, самые светлые умы из ОКБ и производства. Объявлялся аврал. Особый, чрезвычайный в отличие от обычного, перманентного аврала, которым был подчас весь процесс внедрения нового самолета в серийное производство. Никто из привлекавшихся к такой работе специалистов до тех пор не покидал «поля боя», пока не удавалось вскрыть причину возникшего затора, внедрить в производство новые, более эффективные приемы и способы изготовления.

Организацию таких авральных работ нередко брали в свои руки заместители наркома авиационной промышленности Петр Васильевич Дементьев или Павел Андреевич Воронин.

Их можно было видеть в любое время суток в цехах, на тех участках, где шел брак и где требовалась срочная помощь со стороны наркомата. Блестящие организаторские способности, богатейший опыт в налаживании производственного процесса, приобретенный сначала на родном московском заводе, а потом и на ряде других предприятий авиационной промышленности, в сочетании с кипучей энергией и удивительной работоспособностью позволяли им быстро находить в сложном заводском механизме отстающее звено и выводить предприятие из прорыва.

…Если жив человек – он до всего доживет. Дожили работники авиазавода и до того дня, когда в воздух поднялся первый ЛаГГ, построенный их собственными руками. Произошло это 23 января 1941 года. На аэродроме, у здания ЛИС, собралась масса людей из цехов и служб завода, из ОКБ. Здесь же находилась и наша бригада, принимавшая участие в подготовке полета.

Казалось бы, нам-то чего волноваться? Для нас ЛаГГ и полеты на нем не новинка. Более полусотни их было выполнено на двух опытных экземплярах. Но мы волновались потому, что чувствовали себя неотъемлемой частью заводского коллектива. Мы жили с ним одной жизнью, одними заботами, одними надеждами. Так же, как и они, мы радовались, увидев, как самолет оторвался от земли, как он на небольшой высоте пронесся над цехами завода, как выполнял положенные ему по заданию проверки, как заходил на посадку и сел. Никашин знал свое дело и показал самолет создателям во всей его красоте.

После облета головной серийный самолет был передан нам для форсирования затянувшихся государственных испытаний. Продолжалась и наша совместная с ОКБ работа по доводкам самолета. В их числе был и люк в фюзеляже. Благодаря исключительной настойчивости И.В. Жулева был решен положительно вопрос о люке в хвостовой части фюзеляжа. Мысль о его необходимости возникла у него при проведении государственных испытаний самолета. Тогда часто приходилось снимать с самолета довольно тяжелые и громоздкие сиденье летчика и бронеспинку, чтобы проникнуть в хвостовую часть фюзеляжа для осмотра тяг и качалок управления самолета, механизма хвостового колеса и других агрегатов, а затем снова устанавливать их на свои места. Эту трудоемкую работу предстояло теперь выполнять техникам строевых частей ВВС, куда вскоре будут направлены самолеты. Жулев считал своим долгом избавить своих коллег от нее.

Раз Лавочкин пока не давал согласия на внедрение люка, то Жулев, не теряя времени, стал искать союзников среди заводских работников, занятых серийным производством. Его предложение поддержали начальники сборочного цеха и летно-испытательной станции, поскольку наличие люка давало возможность ускорить монтажные работы в фюзеляже и создавало большие удобства при эксплуатации самолета на аэродроме. Нашлись сторонники идеи и среди конструкторов, которые изготовили эскиз доработки фюзеляжа на случай внедрения люка.

С этим эскизом Жулев пришел в фюзеляжный цех и договорился с начальником о вырезке люка. Задел в цехе был большой, поэтому люк вырезали довольно быстро, при этом Жулев, как бывший столяр, принял в этой работе самое активное участие, что вызвало немалое удивление, а затем большое уважение к нему со стороны рабочих цеха! Надо сказать, что Жулев был весьма общительным человеком и мог вести деловой разговор со всеми, начиная от рабочего и до заместителей наркома авиационной промышленности, которые часто приезжали на завод. Высоко ценил его и Лавочкин.

Не составило Жулеву большого труда договориться и о проведении испытаний фюзеляжа на прочность. И вот на одном из ежедневных оперативных совещаний, где подводились итоги работ за вчерашний и ставились задачи на текущий день, начальник группы статических испытаний доложил, что фюзеляж с люком испытан и прочность его не вызывает каких-либо сомнений. Лавочкин насторожился и довольно резко спросил, кто дал распоряжение на эти испытания. Наступило замешательство. Начальник группы с надеждой смотрел на присутствующих, но все молчали, и тогда он сказал, что о необходимости испытаний ему сообщил Жулев. Лавочкин возмутился:

– Кто тут главный конструктор, я или Жулев?

Жулев на совещании не присутствовал, поэтому весь гнев Лавочкин обратил на своих сотрудников. Присутствовавшие на совещании Никашин и Таракановский, взяв на себя вину Жулева за несогласованные с главным конструктором действия, стали защищать провинившихся и одновременно с этим предложили решить вопрос о люке положительно, поскольку вопрос о его прочности был снят проведенными испытаниями. Они сообщили, что предложение о внедрении люка поддерживают начальники сборочного цеха, ЛИС и многие другие работники завода.

Лавочкин, наконец, успокоился и, выяснив кой-какие технические вопросы по люку, уже с улыбкой сказал:

– Обхитрили вы нас, товарищи военные.

Таким вот неожиданным образом решился вопрос о внедрении люка Жулева в серийное производство.

Сюжет по люку на этом, однако, не закончился. В августе 1941 года серийный самолет с люком поступил в НИИ ВВС на контрольные испытания. Испытания проводили Кубышкин и Таракановский.

Вопрос о том, что люк можно использовать не только для осмотра управления самолетом, они продумывали еще при государственных испытаниях, и вот теперь настала пора попытаться использовать его также для перевозки внутри фюзеляжа небольших грузов или даже технического персонала, что очень необходимо, например, при перебазировании самолетов с одного аэродрома на другой.

Снова была применена тактика Жулева, ибо было опасение, что если внести в программу испытаний соответствующий пункт, то он будет вычеркнут начальником института. Не было надежды и на поддержку со стороны начальника отдела.

Когда программа контрольных испытаний была полностью выполнена, Кубышкин и Таракановский на свой страх и риск организовали задуманную проверку. Условия для выполнения такой работы были благоприятные, так как самолет базировался не на обычной стоянке у ангара, а на краю аэродрома у опушки леса. Кубышкин выполнил несколько коротких полетов с постепенным увеличением веса грузов до 80 килограммов. Все было в порядке. Было известно, что запас устойчивости у самолета большой и груз до 80 килограммов не должен привести к ее существенному уменьшению. Это подтвердилось в полете. Управляемость и устойчивость самолета, по оценке летчика, были вполне достаточными для выполнения перелетов. Наконец, в фюзеляж забрался Таракановский. Договорились, что если надо делать экстренную посадку, то «пассажир» даст сигнал летчику подергиванием за тягу управления рулем высоты, которая проходила над его головой. Пользоваться сигнализацией не пришлось. Полет прошел нормально, правда, было немного жарко из-за того, что располагаться надо было на верхней части тоннеля водяного радиатора, но это неудобство было вполне терпимым.

После посадки самолета в полетном задании была сделана соответствующая запись, и виновники незапланированных полетов пошли на доклад к начальнику отдела. П.В. Рудинцев выслушал их доклад, внимательно прочитал отчет о полете, покачал головой и пригласил их к начальнику института.

Шли молча. П.И. Федоров, выяснив все обстоятельства, немедленно позвонил начальнику ВВС, от которого получил указание срочно составить директиву строевым частям. Такая директива была составлена, утверждена начальником ВВС и разослана. В ней было сказано, что на самолете ЛаГГ-3 разрешается перевозка грузов до 80 килограммов или одного человека. Тактика Жулева сработала положительно и на этот раз.

Люк Жулева сохранился на всех последующих модификациях самолета ЛаГГ-3. Им широко пользовались на фронте не только в спокойной обстановке, но также и в экстренных случаях. В книге М. Попович «Хождение за два маха» (1981 г.) описан случай спасения летчиком Твеленевым в люке ЛаГТ-3 своего фронтового товарища, за что М.С. Твеленев получил звание Героя Советского Союза. Был увезен из-под носа противника севший на подбитом самолете Герой Советского Союза Г.А. Баевский.

Нескончаемая вереница дел занимала весь (нормальный для того времени) 12-часовой рабочий день. Времени для досуга оставалось очень мало. Приезжали в гостиницу часов в девять вечера. Жили в ней не только мы – командированные, но и переехавшие на постоянную работу в город специалисты ОКБ, в их числе и Лавочкин с семьей.

Когда бываешь в командировке подолгу, да не один, а в составе группы, то складывается своеобразный командировочный быт, в котором стираются границы между временем работы и отдыха. Днем мы мало общались друг с другом. Потребность в общении мы старались удовлетворить в течение тех полутора-двух часов, которые оставались до сна. Нам хотелось рассказать друг другу о работе за день, поделиться своими мыслями, спросить совета, а то и попросту «покалякать» на вольную тему. Собирались мы в одном из занимаемых нами номеров, пили чай и беседовали. Это были приятные часы. Время пролетало незаметно.

«Знаем мы, какой чай вы там пили», – скажет иной определенным образом настроенный читатель. Чтобы собрались одни мужчины, да еще вдали от домашнего контроля, да в свободное от работы время и пили только чай? Но это было именно так. Я вовсе не хочу сказать, что тогда не пили спиртного, пили, конечно, но заметно меньше, чем в более поздние годы. А что касается нашей испытательной бригады, то в ее составе не было ни одного любителя зелья.

В один из таких вечеров Таракановский рассказал нам некоторые подробности того, как он с летчиком-испытателем А.Ф. Расстригиным испытывал двухместный самолет Р-зет на штопор.

– Дело было в феврале 1937 года. Р-зет – это модифицированный самолет Р-5, характеристики штопора которого обстоятельно исследовали летчики-инженеры А.И. Филин и И.Ф. Петров и опубликовали. При подготовке к испытаниям Р-зет эту работу мы тщательно проработали. Выяснили, что на характеристики штопора, и особенно на вывод из него, очень сильно влияла центровка, поэтому в хвостовой части фюзеляжа мы установили большой ящик с песком, высыпая который можно было смещать центровку вперед и таким образом облегчить вывод самолета из штопора.

Самопишущих приборов тогда не было, поэтому удалось уговорить начальство разрешить мне участвовать в полетах, а заодно, в случае необходимости, и высыпать песок, так как управление заслонкой ящика с песком находилось в задней кабине. В одном из полетов, выполнявшемся на высоте 4000 метров, при определении запаздывания на выводе из штопора в полвитка самолет вдруг подхватило, и он вошел в установившийся штопор. Летчику вывести его не удалось, и он дал команду высыпать песок, однако и после этого самолет продолжал вращение. Положение становилось критическим, и летчик приказал покинуть самолет. Сделать это оказалось непросто. Центробежная сила раз за разом отбрасывала меня назад, а земля все приближалась. Наконец, меня осенила счастливая мысль. Повернувшись лицом к одному борту и упершись в него ногами, полулежа на спине, я, наконец, перевалился за борт. Сделав небольшую затяжку, я раскрыл парашют и ужаснулся. Я ничего не видел, кругом было темно. Подняв руки к лицу, я догадался, в чем дело, – глаза закрыла сдвинувшаяся меховая маска, которая была на мне, чтобы не обморозить лицо. На некоторое время я успокоился, но впереди была еще посадка на лес, чего в процессе небольшой моей парашютной подготовки делать не приходилось. К тому же видны были острые макушки елей, посадка на которые не сулила ничего хорошего, однако выбора не было. К счастью, приземлился я не на ель, а между березами. Сняв парашют с веток, я громко крикнул. Расстригин откликнулся. Вскоре мы встретились. Он приземлился на небольшой поляне, но стоял на одной ноге, поджав другую. Оказалось, что, покидая самолет, он потерял один унт. У меня сохранились теплые меховые рукавицы. Одну из них я натянул ему на ногу, закрепил шпагатом, которым рукавицы были связаны, и мы двинулись по глубокому снегу к аэродрому. Настроение было подавленным. Мы чувствовали себя виноватыми, не знали, как будет оценено наше поведение.

Рассказ Таракановского дополнил Никашин:

– В тот день я был дежурным по полетам и находился на старте.

В морозном воздухе стояла дымка, которая затрудняла видимость. Я наблюдал за штопорящим самолетом. Насчитал около сорока витков, после чего машина скрылась, а вскоре после этого раздался треск упавшей в лес машины. Я решил, что экипаж погиб. Вскочив в дежурную полуторку, я помчался к месту падения, но вскоре она застряла в глубоком снегу. Пошел пешком вместе с дежурившим на старте врачом, «санитарка» которого тоже застряла. Какова же была наша радость, когда мы увидели вышедших из леса Расстригина и Таракановского.

Дополняя друг друга, они вспоминали, как врач на радостях вылил на небольшие царапины Таракановского почти весь флакон йода, как встретил их начальник института и увез с собой, как в столовой они неожиданно встретили В.П. Чкалова.

Интереснейшие истории рассказывал Алексей Иванович Никашин. Он обладал большими познаниями в богатой событиями истории советской авиации. Всегда к месту и в тон нашему настроению вспоминал он какой-нибудь эпизод, который относился или к двадцатым годам, когда он делал первые шаги в авиации, или ко времени тревожных событий на Дальнем Востоке, в которых он принимал участие при боевых действиях на КВЖД…

Немало интересного рассказывали и Василий Алексеевич Березин, наш инженер по оборудованию Георгий Васильевич Самойлов, Иван Васильевич Жулев.

Цепкая память Ивана Васильевича хранила подробности многих событий, происходивших на его глазах в институте. Он всегда безошибочно называл даты, фамилии участников, рассказывал интересные подробности выдающихся полетов и перелетов, а также обстоятельства нашумевших в свое время летных происшествий.

Что касается меня, то мой стаж испытательной работы был наименьшим, а потому я рассказывал об эпизодах трудовой жизни до поступления на службу в Красную Армию. Друзья, как мне казалось, с интересом слушали мои рассказы об авариях, происходивших не в авиации, а в кабельной сети на Харьковском паровозостроительном заводе, где мне довелось поработать электриком в ремонтнойбригаде.

Это были годы первой пятилетки, годы зарождения первых ударных бригад, время массового трудового героизма. Мне довелось рано узнать, что значат штурм, авралы, нехватки, лишения, взаимная выручка, что означает слово «надо» и как невозможное сделать возможным. Меня научили считать общую беду своей и радоваться успеху всего коллектива. Мне посчастливилось пройти на заводе хорошую школу жизни. Это была моя юность – комсомольская и партийная. Моим друзьям было интересно слушать и рассказы о Франции, Париже, где мне довелось прожить около года.

К сожалению, вечера воспоминаний «устраивались» нами не так часто, как хотелось бы. Никашин и Таракановский то и дело покидали нас и уезжали по делам в институт, на другие заводы, где также разворачивалось производство самолетов ЛаГГ-3.

По воскресеньям, в те редкие дни, когда они были свободными от работы, мы отправлялись в длительные прогулки по городу, который богат историческим прошлым. Будучи оригинально расположенным, он удивительно гармонирует с окружающим его русским пейзажем. Каким бы ни был маршрут наших воскресных прогулок, он непременно заканчивался выходом на откос. Мы любили постоять на самой высокой точке его и полюбоваться открывавшимися перед нами бесконечными далями. Дух захватывало от просторов.

Почему так манят и притягивают к себе просторы? В чем их сила и власть над душой человека? Не в том ли, что они намного расширяют мир, в котором мы живем? Или в том, что человек, оставшийся один на один с красотой природы, начинает вдруг понимать, что она принадлежит и ему, и от этого он начинает чувствовать себя намного богаче и счастливее. А может быть, в том, что на таком фоне не только дышится, но и думается легче?

Я приходил на откос множество раз. И в предвоенную зиму, и в годы войны, и после нее, когда доводилось приезжать в город. Побывал я в нем и в дни празднования 30-летия Победы в Великой Отечественной войне. Мне было приятно увидеть среди выставленных образцов оружия, изготовленного здесь, истребитель Лавочкина, это был легендарный Ла-5. Меня взволновал этот самолет. Заставил мысленно перенестись в далекое прошлое и вспомнить о том, как его проектировали, строили и испытывали, как внедряли в серию и в эксплуатацию. Я пишу здесь о самолете «Ла», но все это относится и к другим новым самолетам того времени.

Калейдоскоп событий и дел военных лет… Испытания и доводки, снова испытания и снова доводки. Создание новых, лучших образцов самолетов на базе уже проверенных, доведенных. Поездки на фронт, чтобы оказать помощь воюющим частям. Можно ли забыть все это?

…Ноябрь-декабрь сорок первого. Тихвинское направление Ленинградского фронта. Аэродром под глубоким снегом. Убирать и укатывать его нечем. А ЛаГГи стояли на колесах. Мне дали задание установить на них только что сконструированные лыжи. Было трудно, но я задание выполнил, и ЛаГГи стали летать.

Июнь 1942-го. Калининский фронт. Полевой аэродром 5-го гвардейского истребительного авиационного полка. У ЛаГГов снизилась скорость. Я и летчик-испытатель А.Г. Прошаков прилетели туда, чтобы разобраться в причинах. Мы установили их, помогли устранить. А потом июль – с ноябрь 1942 года. Кавказский фронт. Аэродромы «пламенной Колхиды», на которых базировались полки, только что получившие ЛаГГи и сразу же брошенные на выполнение боевых заданий. Я жил с полковыми товарищами одной жизнью, помогал им готовить технику к боевым вылетам, вводить в строй поврежденные самолеты. Помогал овладевать лучшими приемами эксплуатации техники на земле и в воздухе.

Долго стоял бы я у самолета, предавался воспоминаниям, да шестилетний внук – Игорь заскучал и напомнил о том, что я собирался показать ему еще и откос. И я повел его на откос.

Я был рад встретиться с заводом, встретиться с ним, как с давним и близким другом, почувствовать гордость за него. За пройденный им путь и за его славный коллектив.

НАКАНУНЕ

Все знали, что этот день должен скоро наступить, о нем думали и говорили, его с нетерпением ждали, к нему основательно готовились.

Все, что делалось в зимние месяцы 1940-1941 годов на авиационном заводе, в конечном счете делалось для того, чтобы он скорее наступил. А когда это произошло, когда на завод приехали первые представители войсковой части и предъявили документы на получение первой партии ЛаГГ-3, некоторые заводские руководители растерялись: «Как, они уже здесь?»

Оказалось, что не все самолеты этой партии облетаны, выполнены не все доработки, не подготовлен комплект запасных частей и эксплуатационного инвентаря. Пришлось принимать экстренные меры.

Шел март 1941 года. Вслед за представителями войсковой части на завод прибыл генерал-инспектор Наркомата обороны генерал-майор авиации Иван Алексеевич Лакеев. Ему был поручен контроль за переучиванием строевых частей ВВС на новую технику. На завод он приехал, чтобы изучить самолет и самому вылететь на нем.

Он разыскал меня и передал записку от Воеводина. В ней Александр Сергеевич писал, что отныне моей главной задачей становится оказание всемерной помощи 24-му истребительному авиационному полку, которому поручалось первому в ВВС осваивать самолеты ЛаГГ-3. Мне предлагалось перейти в подчинение генерала Лакеева. Что же касается задачи, которую наша бригада выполняла на заводе, то начальник наш считал ее в основном выполненной и предлагал все незавершенные дела передать постоянному представителю заказчика на предприятии.

Прочитав записку, я вопросительно взглянул на генерала, ожидая его распоряжений.

– Все ясно? Так вот, мое первое задание: подготовь меня к вылету. Даю на это два дня.

– Есть подготовить вас за два дня, но это будет зависеть не только от меня.

– За мной дело не станет.

Он и в самом деле был неутомим. Переходил из цеха в цех, от одного производственного участка к другому, от готовых и полуготовых частей самолета к машине в целом. Генерал терпеливо выслушивал мои объяснения, садился в кабину, тренировался, старался безошибочно отвечать на контрольные вопросы.

Рабочие с большой симпатией провожали взглядами отнюдь не генеральскую фигуру молодого военачальника, который проворно сновал между самолетами, легко и привычно вскакивал на крыло, а с него в кабину. Высокое воинское звание, полученное им сравнительно недавно, после возвращения из Испании, и служба на ответственных должностях нисколько не мешали ему сохранить молодой задор и хватку летчика-истребителя.

В намеченный срок мы уложились. Через два дня он вылетел, после чего выполнил еще два тренировочных полета, а потом – на один из подмосковных аэродромов. Я последовал за Иваном Алексеевичем.

В полку все было готово к переучиванию. Здесь царило приподнятое настроение. Еще бы, совершался переход на новую технику! А это всегда считалось большим событием в жизни строевой части. В таких случаях делалось максимум возможного, чтобы все проходило быстро, организованно, без летных происшествий и без снижения боеготовности.

Для выполнения последнего условия в 24-м полку решили проводить переучивание по эскадрильям. Пока одна обучалась, две другие продолжали летать на старой технике и охранять московское небо.

Мне было интересно проводить занятия со столь благодарной аудиторией. Слушали меня внимательно и забрасывали множеством вопросов. В этом, однако, не было ничего удивительного: речь шла не просто об интересных вещах, а о том, что должно понадобиться в самые ближайшие дни.

С каждой категорией специалистов я занимался отдельно. Летчикам надо было знать лучше одно, техникам самолетов – другое, а младшим специалистам – третье.

После теоретических занятий слушатели шли на самолет (на тот самый, который перегнал Иван Алексеевич) и присутствовали там на практических занятиях по техническому обслуживанию, изучению кабины. В проведении их мне помогал техник-испытатель нашего института Петр Михайлович Стрелков.

После принятия зачетов начались полеты. Первыми вылетели командир полка, его заместитель и командиры эскадрилий. Выпуском в полет занимался Лакеев.

Он был великолепен в роли выпускающего и руководителя полетов. На старте, в створе посадочного Т, прямо на земле, еще не совсем освободившейся от снега, поставили стол, на котором находились телефон, ракетница, динамик и плановая таблица полетов. Иван Алексеевич у этого стола был в состоянии непрерывного движения: то удалялся от него, то приближался к нему, на ходу поворачивая голову в направлении летящего по кругу самолета. Кроме того, он поднимал и протягивал в том же направлении сжатую в кулак левую руку (в правой он держал микрофон) и угрожающе помахивал ею, как будто летчик мог увидеть и по достоинству оценить этот жест.

Вся его фигура выражала стремление дотянуться до самолета и немедленно вмешаться в действия летчика. А каковы были его команды по радио! Предельно короткие и четкие в относительно спокойные минуты полета, они мгновенно меняли свой характер и приобретали ярко выраженную эмоциональную окраску в другие, критические моменты. Его выразительные, хотя и не всегда «дипломатичные» по форме оценки действий летчика должны были сделать более доходчивыми команды, заставить летчика немедленно выполнять их.

Огромную ответственность берет на себя тот, кто выпускает летчика в первый полет, да еще в условиях отсутствия «спарки» (двухместного учебно-тренировочного варианта боевого самолета). Пытаясь компенсировать это, выпускающий тщательно изучает летчика по действиям на старой технике, проводит с ним длительные индивидуальные беседы об особенностях техники пилотирования нового самолета.

Иван Алексеевич не жалел времени на изучение и беседы перед выпуском в полет каждого летчика. И результат не замедлил сказаться. Переучивание проходило успешно. Из первого полета на самолете ЛаГГ-3 летчики возвращались возбужденные и радостные. А у тех, кто еще дожидался своей очереди, росла уверенность, что и они смогут сделать все не хуже.

Но вот поступило сообщение, что на станцию прибыл долгожданный эшелон с самолетами. Полеты прекратили, и все, кто был на аэродроме, отправились на разгрузку и перевозку драгоценного груза. Спустя два-три часа вся партия машин, упакованная в громоздкие и тяжелые ящики, была снята с платформ и доставлена на аэродром.

За каждым экипажем закрепили по самолету и начали сборку. Работали дружно, с большим подъемом. Дел хватало всем, в том числе и мне со Стрелковым. Мы переходили от самолета к самолету, присматривались к тому, что и как делали на них наши старательные ученики, отвечали на их вопросы и там, где это было необходимо, поправляли их.

К концу второго дня сборочных работ все самолеты стояли на своих собственных «ногах», с пристыкованными консолями крыльев, со смонтированной и заправленной гидросмесью системой уборки и выпуска шасси. На следующий день предполагалось установить воздушные винты, а потом вывести самолеты из ангара и начать подготовку к опробованию моторов.

Однако утро следующего дня преподнесло сюрприз, который начисто опрокинул все наши расчеты. Произошел исключительный случай в практике технической эксплуатации самолетов. Когда ангар был вскрыт и мы вошли туда, то увидели, что половина оставленных на ночь самолетов лежала на полу со сложенными ногами шасси, другая половина находилась на разных стадиях их складывания.

Шоковое состояние, в которое привела нас картина поверженных самолетов, длилось недолго. Через минуту-другую мы уже принялись поднимать и ставить их на специальные, регулируемые по высоте подставки-подъемники. К счастью, повреждения у тех самолетов, которые лежали на полу, оказались едва заметными. Опускание происходило, видимо, медленно, без удара о пол ангара. Однако сам по себе факт массового самопроизвольного складывания ног шасси был беспрецедентным и подействовал на всех удручающе. Нетрудно было себе представить, к чему привел бы такой дефект, если бы он обнаружил себя не в ангаре, а на взлете или на посадке.

Стали разбираться. Кран шасси стоял в положении «на выпуск». Состояние всех его деталей не вызвало никаких подозрений. А вот в цилиндре-подъемнике, который непосредственно соединен с ногой шасси и приводит ее в движение, в его гидрозамке, который должен запирать рабочую жидкость – гидросмесь – пришли в негодность детали уплотнения. Будучи выполненными из материала на резиновой основе, они за время пребывания на заводе и в пути по железной дороге (при низкой температуре наружного воздуха) потеряли свои первоначальные качества, перестали служить препятствием для перетекания гидросмеси.

Молча, с подавленным настроением рассматривали полковые товарищи разобранные агрегаты и дефектные детали. Я читал в их глазах недоумение и упрек: «Как могло такое случиться?! Куда смотрели вы, испытатели?»

Я не хотел оправдываться. Хотя можно было рассказать о том, как у нас еще в начале зимы возникли сомнения в надежности работы гидрозамков, как мы выдвинули предложение об установке более надежных, механических, получивших впоследствии название замков шарикового типа. Можно было рассказать и о том, почему нам не удалось настоять на принятии нашего предложения. Но я не стал этого делать. Летчиков, да и не только их, не интересовали трудности и особенности наших взаимоотношений с промышленностью. Их точка зрения была предельно ясной: на самолете с такими дефектами летать нельзя.

Что касается ответственности за их появление, то и в этом вопросе у них не было никаких сомнений: ответственным за все недостатки они считали, конечно, НИИ ВВС, так как в то время институт был единственной организацией в составе ВВС, которая имела дело с промышленностью и по своему положению обязана была отстаивать интересы частей ВВС.

Прихватив с собой образцы дефектных деталей, я зашагал к электричке, желая как можно быстрее добраться до института и доложить обо всем своему начальству.

Знакомая до мельчайших подробностей дорога показалась на этот раз невыносимо длинной. Все раздражало: и равномерное покачивание вагона, и частые остановки, и бесконечные подмосковные поселки, и даже ни в чем не повинные пассажиры, которые не так быстро, как мне хотелось, входили и выходили из вагонов.

Из головы не выходила картина распластанных на полу ангара самолетов, укоризненные взгляды летчиков, инженеров и техников полка. «Хорошо бы, – думалось, – успеть сегодня же вечером после доклада начальству выехать на завод, чтобы завтра утром появиться в кабинете главного конструктора и выложить на его полированный стол бракованные детали. Пусть полюбуется!»

Воображение уводило меня дальше: в кабинеты начальника производства, главного инженера и директора завода. Я рассказываю, демонстрирую и предлагаю немедленно действовать. О, теперь им не удастся отделаться обещаниями! Они будут вынуждены внедрить в производство новые цилиндры-подъемники ног шасси с шариковыми замками, будут вынуждены объявить на заводе аврал: «Все на помощь 24-му полку!» От всех этих мыслей я то ли невольно заерзал на скамье, а может, что-то необычное появилось в выражении моего лица. Так или иначе, но соседи стали бросать на меня удивленные взгляды.

А.С. Воеводин одобрил мое намерение выехать к Лавочкину. Он посмотрел на часы и сказал, что до отхода вечернего поезда у меня есть время для подготовки письма с изложением официальной позиции, которую занимает институт. Это могло оказаться полезным в случае возникновения каких-либо трудностей.

Однако особых сложностей не было. Никого не пришлось уламывать, не с кем было вступать в «решительную борьбу». Перед лицом столь очевидной и серьезной неприятности все, с кем мне пришлось иметь дело на заводе, были на редкость единодушны. Немаловажную роль сыграло и то, что совсем недавно аналогичные дефекты были обнаружены и на нескольких самолетах, простоявших долгое время на заводском аэродроме. Это убедило главного конструктора взяться за реализацию нашего предложения.

Выслушав мой рассказ, Семен Алексеевич вызвал к себе конструктора, который занимался этим делом, и, узнав, что сделано еще мало, приказал в течение недели закончить проектирование и передать чертежи в производство.

Потом мы пошли к директору. В присутствии главного инженера, начальника производства и начальника одного из механических цехов было принято решение в десятидневный срок (с момента получения от ОКБ чертежей) провести наземные испытания, изготовить опытный комплект новых цилиндров-подъемников. Поставить его затем: на второй экземпляр опытного самолета и испытать в полете. Внедрение новых подъемников в серию решено было осуществить вслед за получением положительных результатов испытаний.

Это был самый короткий путь решения возникшей задачи. А чтобы выпущенные самолеты не простаивали, решили в качестве временной меры заменить отказавшие детали и агрегаты на те, что прошли тщательную дополнительную проверку в отделе технического контроля завода.

Через несколько дней я и несколько работников эксплуатационно-ремонтного отдела завода выехали в полк, прихватив с собой нужное количество тщательно проверенных агрегатов. Затем самолеты были введены в строй и переучивание возобновилось.

В течение месяца удалось обучить 26 летчиков. Их научили взлетать и садиться, летать по кругу над аэродромом, выполнять фигуры пилотажа, в известной мере грамотно эксплуатировать технику.

Это было немало, но далеко не все, что требовалось летчику-истребителю для ведения боевых действий на новом типе самолета. Предстояло научиться летать на всех высотах, вплоть до практического потолка, летать строем (хотя бы в составе звена), стрелять по воздушным и наземным целям, маневрировать в учебном воздушном бою. Но это уже были вопросы текущей учебно-боевой подготовки.

Когда летают на двух десятках самолетов, по три-четыре раза в день на каждом, то это уже массовая эксплуатация. В процессе ее вероятность вскрытия новых недостатков самолета намного увеличивается. В этом заключается особая ценность этапа внедрения самолета в массовую эксплуатацию для окончательной его доводки.

В течение первого месяца массовой эксплуатации самолетов ЛаГГ-3 было выявлено немало производственных и конструктивных дефектов. Почти ни один летный день не проходил без того, чтобы не был выявлен какой-нибудь недостаток или, что также представляло немалый интерес, не обнаружились какие-либо ошибки в эксплуатации самолета на земле и в воздухе.

Во время полетов я находился на старте или на стоянке, готовый немедленно мчаться к самолету, который в подозрительной позе застыл в конце послепосадочного пробега, ответить на вопросы летчика, только что вернувшегося из полета, техника или инженера, которые встречались с какими-то трудностями.

Мне помнится, что много забот доставило всем непроизвольное складывание костыльного колеса на пробеге, которое сопровождалось разрушением узла крепления костыльной установки к шпангоуту фюзеляжа, зачастую разрушением самого шпангоута. Много хлопот было и с отказами моторной гидравлической помпы, агрегатов тормозной системы…

Надо заметить, что устранение дефектов, выявленных на этапе внедрения самолета в массовую эксплуатацию, оказалось намного сложнее, чем на предшествующих этапах создания нового самолета. В этом случае речь шла не только о конструкторских разработках, но и о проведении доработок на десятках самолетов, находившихся на заводе на различных стадиях их готовности, на действующих машинах в частях ВВС, что гораздо сложнее, чем на заводах и в КБ.

…Архивные дела первой половины 1941 года содержат документы, относящиеся к поездкам военных испытателей в строевые части. В них говорится о том, как проходило переучивание, какие при этом встречались трудности, как они преодолевались. Читать эти строки без волнения нельзя. Из них видно, что огромные усилия нашего народа и его партии начали приносить плоды: перевооружение ВВС стало реальностью, оно расширялось.

Как известно, самолетов МиГ перед войной было построено и отправлено в части намного больше, чем других новых истребителей. А потому и поездок, связанных с внедрением в эксплуатацию этих машин, было намного больше.

…Письма Петра Степановича Никитченко к Александру Сергеевичу Воеводину. Они отправлялись из Крым где на двух соседних аэродромах группа военных испытателей и бригада заводских специалистов проводили войсковые испытания МиГ-1 и совместные испытания МиГ-3 на дальность, а также одновременно переучивание двух истребительных полков.

«Уже собрано и облетано 12 самолетов. На них вылетели 15 летчиков», – читаю в одном из его писем. «А теперь в строю уже 20 МиГов, и 25 летчиков заканчивают программу переучивания», – это в другом письме. А еще через месяц он, не скрывая своей радости, докладывает: «Все самолеты обоих полков собраны и облетаны. К концу подходит и переучивание всех летчиков. Мнения их о самолете от полета к полету становятся все лучшими».

Машины после сборки облетывались летчиками-испытателями С.П. Супруном, В.И. Хомяковым и А.Н. Екатовым. И лишь убедившись, что самолеты в полной исправности, их передавали военным.

Каждое письмо Петра Степановича содержало и подробные перечни дефектов, информацию о том, что он и старший представитель завода предприняли на месте для их устранения, что не смогли сделать. Автор просил командование института «нажать» на ОКБ и серийный завод, чтобы скорее устранить недостатки новой техники.

Алексеенко, Кубышкин и Николаев проводили переучивание на МиГах в истребительном полку приграничного Прикарпатского округа: Все трое были участниками испытаний самолета в институте, хорошо знали машину и могли дать много полезного личному составу воинской части.

Василий Иванович Алексеенко писал в своем докладе о том, с каким нетерпением ждали в полку прибытия новой техники: «Им, живущим на границе, в близком соседстве с вооруженным до зубов вероятным противником, «позарез» нужна новая техника». А когда она прибыла, то летчики взялись за ее изучение с исключительным энтузиазмом.

Был составлен уплотненный график сборки и облета самолетов, не менее жесткое расписание теоретических и практических занятий, полетов. Деятельное участие во всех этих работах принимали представители НИИ ВВС.

Я запомнил Василия Ивановича Алексеенко молодым, высоким, энергичным. За ним невозможно было угнаться, когда он торопился, а торопился он всегда, потому что все время хотел побольше сделать. Я наблюдал его проводящим занятия, видел, с какой страстностью он старается передать сведения о достоинствах самолета и о том, как надо с такой машиной обращаться. А вот он, согнувшись «в три погибели», залезает в нишу для уборки колеса и рассматривает отказавшее место в конструкции. О деловых качествах его как инженера-испытателя можно было судить и по тому, с какой полнотой и точностью описывал он каждый дефект и условия его проявления – словом, все то, что может понадобиться тем, кто будет заниматься устранением недостатка.

А когда я прочел в докладе о том, что все собранные самолеты облетывал Алексей Георгиевич Кубышкин, о том, какие меры предосторожности он принимал, выпуская каждого летчика в первый полет, то вспомнил свойственный ему жест – многократное отрицательное покачивание головой – и то, как он при этом, наверное, говорил: «Нет, не согласен я, чтобы кто-нибудь из летчиков полка облетывал самолеты. Весь риск, связанный с этим делом, я должен взять на себя».

Потом представил его обходящим своей притоптывающей походкой взлетно-посадочную полосу. Как он, опять-таки отрицательно покачивая головой, со всей категоричностью заявил: «Полоса не годится для выполнения на ней первых вылетов летчиков полка на МиГах. Ее надо дополнительно очистить от снега, метров на 200-250 в длину и метров на 20-30 – в ширину».

Его слушали и делали так, как он советовал. Слушали, несмотря на то, что он был только старшим лейтенантом, ибо видели в нем большого мастера летного дела.

Под стать своим товарищам был и Николаев. В его деятельности сказывались те качества, которые он приобрел за годы работы техником-испытателем. Он творчески подходил к техническому обслуживанию самолетов, к работе в условиях отсутствия апробированных инструкций по эксплуатации, умел находить самые неожиданные дефекты, участвовал в поисках путей их устранения. Находясь в течение двух с половиной месяцев почти беспрерывно на аэродроме, среди полковых коллег-техников, он щедро делился с ними своим большим опытом.

Можно было бы рассказать еще об одной поездке Алексеенко (вместе с Петром Михайловичем Стефановским) в Молдавию для переучивания на МиГах целой истребительной дивизии, в которой служил Александр Иванович Покрышкин, впоследствии прославленный ас, трижды Герой Советского Союза, маршал авиации. О поездках с этой целью Андрея Григорьевича Кочеткова, Константина Афанасьевича Груздева, Алексея Трофимовича Степанца, Петра Самсоновича Оноприенко, Валентина Ивановича Хомякова и других испытателей нашего отделения.

Нужно сказать, что не только наше отделение занималось переучиванием на самолеты МиГ-3, ЛаГГ-3 и Як-1, но и другие подразделения НИИ ВВС, и не только на самолеты-истребители, но и на другие типы самолетов (Пе-2, Ер-2, Як-4, Су-2). Кроме того, совместно с НИИ ВВС в этой работе принимали участие специалисты соответствующих подразделений Главного управления ВВС, а также и заводов авиапромышленности.

Мне помнится выступление начальника НИИ ВВС да партийной конференции института в конце 1940 года. Он говорил, что нашей основной и важнейшей задачей на первое полугодие 1941 года является перевооружение ВВС на новую боевую авиационную технику.

Вскоре в январе 1941 года был издан приказ по ВВС о переучивании летного и технического состава на новую материальную часть, в котором указывалось, на какие типы самолетов, где, в какой срок и в каком составе должны переучиваться авиачасти. К приказу был приложен утвержденный заместителем начальника ГУ ВВС план переучивания. В соответствии с этим приказом был издан Филиным приказ по НИИ ВВС и план переучивания, которым мы и руководствовались в своей работе.

Последние предвоенные месяцы гитлеровцы все чаще вторгались в наше воздушное пространство, облетывали аэродромы, железнодорожные узлы и другие военные объекты, расположенные вдоль нашей западной границы.

Разведывательный характер таких облетов ни у кого не вызывал сомнений. Тем не менее нарушителей границы не перехватывали. Было дано строгое указание «не поддаваться на провокации».

Но были исключения, редкие, правда, но были.

10 апреля 1941 года вражеский самолет-разведчик вторгся в наше воздушное пространство и взял курс на Каунас. Он шел на высоте более 9000 метров и продолжал набирать ее. Шел один, без прикрытия, уверенный в своей безнаказанности.

На этот раз решили поднять звено истребителей МиГ-3. Летчики Акимов, Аксютин и Евтушенко увидели нарушителя сразу после взлета и помчались наперехват. Однако выполнить задание они не смогли. Стремясь быстрее набрать высоту, они потеряли скорость и сорвались в штопор.

В НИИ ВВС поступило распоряжение командировать в Каунас своего специалиста. Послали Андрея Григорьевича Кочеткова, очень опытного инженера-летчика-испытателя, хорошо изучившего самолет МиГ и особенности его пилотирования на больших высотах.

Он установил, что срыв всех трех самолетов в штопор, невыполнение задания произошло вследствие незнания пилотами особенностей поведения самолета и техники пилотирования на больших высотах.

У всех пилотов был совершенно недостаточный налет на самолетах МиГ. За два месяца, прошедших с момента начала переучивания, они, как и другие летчики их дивизии, успели научиться выполнению почти всех видов упражнений на средних и малых высотах. Но освоение больших высот еще не было начато.

На все нужно время, и немалое. И не только на создание нового самолета, не только на его доводку и внедрение в серийное производство, но и на его полное освоение в строевых частях.

В случившемся не было виновных. Самолет был хорошим, оправдывавшим свое назначение высотного истребителя. Он был способен хорошо маневрировать и осуществлять успешные атаки по цели на высотах 11 000 – 12 000 метров и при правильном пилотировании не срывался в штопор. Такой вывод был подтвержден частями ВВС, которые приступили к тому времени к освоению больших высот.

Не были виновны в случившемся и летчики. В чем можно упрекнуть их, если к моменту вылета наперехват они по плану учебно-боевой подготовки еще не подошли к освоению больших высот?

Стало быть, виновны в случившемся командиры? Тоже нет! Они делали все возможное для поднятия уровня подготовки подчиненных, но не хватило времени. А оставаться в бездействии перед лицом наглого поведения нарушителя они не могли.

Что это именно так, свидетельствует опыт освоения МиГов в других частях. Там, где получили МиГи на месяц полтора раньше, летный состав уверенно летал на больших высотах, не срывался в штопор и был готов к выполнению заданий по перехвату.

Как уже говорилось, несмотря на запрет, вылеты на перехват нарушителей кое-где совершались. Они проходили успешнее, чем в Каунасе. Так, например, летчиками 4-го истребительного авиационного полка, базировавшегося на приграничном аэродроме, было сбито три самолета-нарушителя. Однако в большинстве случаев самолеты-нарушители летали над нашей территорией безнаказанно: командиры истребительных авиаполков не решались нарушить приказ.

Трижды Герой Советского Союза Александр Иванович Покрышкин служил в это время на юго-западной границе и успел хорошо овладеть МиГом. Он и его товарищи по службе вылетали на перехват нарушителей. Вот что он писал в своей книге «Небо войны» позднее: «Как же так? Почему мы не имеем права сбивать, если они летают над нашей территорией… и не просто летают, а среди бела дня фотографируют?.. Гонишься за таким подлецом, а сам на карту посматриваешь: как бы, чего доброго, не проскочить границу. Сознавая эту несправедливость, мы искали ей оправдания и не находили».

Да, подавляющее большинство наших воинов не находило этому оправдания. Ничто не могло убедить их в миролюбии фашистской Германии: ни лицемерные заверения ее руководителей, ни продолжение поставок некоторых образцов их техники и оборудования, ни тем более организованные ими передачи по радио «Марша Буденного» и других популярных советских песен. Мы знали, Гитлер – наш враг и война с ним неизбежна. Она уже вплотную подошла к нашему дому.

Неудачный вылет наперехват из Каунаса не прошел бесследно. Из него были сделаны полезные выводы. А.Г. Кочетков провел занятия со всеми летчиками 8-й авиационной дивизии, на которых подробно разобрал ошибки, допущенные их товарищами. Он объяснил, почему нецелесообразно выполнять горки при отсутствии у самолета необходимого для этого запаса скорости, какая при этом таится опасность срыва самолета в штопор. Рассказал, как надо выполнять на больших высотах маневры, чтобы не сорваться в штопор, как действовать, если срыв все же произошел.

Но надо было подумать и о других частях. Поэтому по возвращении в институт А.Г. Кочетков доложил начальнику нашего отделения А.С. Воеводину о результатах командировки в Каунас.

Через некоторое время, в начале мая, в НИИ ВВС поступило приказание заместителя начальника ГУ ВВС: «Для разработки указаний летному составу истребительных частей срочно проведите испытания на пилотирование самолета МиГ-3 на больших высотах от 6000 до 10 000 метров на различных режимах полета, включая штопор. Результаты испытаний представить к 15 мая 1941 года».

Были в экстренном порядке составлены программа и приказ на испытания. Ведущим инженером и летчиком был назначен Кочетков, его помощником Оноприенко, летчиками Стефановский, Прошаков и Кубышкин.

Самолет испытывался с различными вариантами вооружения: с обычным и с подкрыльными крупнокалиберными пулеметами БК при полетных весах 3425 и 3326 килограммов.

Было произведено 13 высотных полетов, и по их результатам составлен «Отчет по специальным испытаниям самолета МиГ-3 на определение пилотажных и штопорных свойств на высотах 7000-11 000 метров».

В заключении по испытаниям было записано, что на самолете выполнение боевых маневров до высоты 10 500 метров вполне допустимо. Для обеспечения воздушных боев на высотах от 8000 метров и выше необходимо:

отработать и установить на карбюраторы мотора АМ-35А автомат высотного корректора,

обеспечить давление масла в моторе не ниже 5 атмосфер на всех высотах и режимах полета до 11 000 метров и давление бензина не менее 0,3 атмосферы (в полетах давление масла и бензина падали ниже минимально допустимых величин),

обеспечить кислородным питанием летчика до высоты полета 11 000 метров (на больших высотах кислородная аппаратура работала нестабильно).

Заключение было подписано военинженером первого ранга И.В. Марковым, впоследствии генерал-полковником-инженером, главным инженером ВВС.

Отчет был направлен в Управление ВВС вместе с инструкцией по особенностям пилотирования самолетов МиГ-3 на больших высотах.

Накануне войны заметно оперативнее стали решаться многие вопросы доводки принятых на вооружение самолетов и внедрения их в строй. Чувствовалось, что в НИИ ВВС, в ОКБ и на серийных заводах, да и в ВВС были озабочены одним и тем же: быстрее довести машины до боевого состояния, скорее овладеть ими.

Устранение каждого обнаруженного дефекта по-прежнему требовало прохождения всей длинной технологической цепочки: от точного выяснения причины возникновения через разработку изменений конструкции и реализацию их на одном из самолетов до проверки эффективности доработки на летных испытаниях. Однако на все это тратилось меньше времени, чем прежде. Научились это делать быстрее, а главное, без лишней волокиты. Мы, военные испытатели, старались требовать от промышленности только крайне необходимое, а работники промышленности быстро выполняли необходимые работы.

По всем новым истребителям в институте непрерывно велись испытания. Едва заканчивались одни, как начинались другие, а бывало и так, что велись одновременно несколько испытаний одного и того же типа самолета. Они проводились с разными целями и стали абсолютно необходимой составной частью процесса доводки и освоения новой авиационной техники, процесса, который стал важнейшей государственной задачей.

Для полного решения этой задачи не хватало только времени. А нужны были уже не годы, а месяцы. Войны еще не было, но ожесточенная схватка со смертельным врагом уже началась. Это была битва за перевооружение нашей армии. Мы в основном выиграли ее до начала войны. По своему влиянию на ее ход, на достижение победы над врагом она была не менее важной, чем любое крупное сражение времен Великой Отечественной войны.

На переднем крае этого особого фронта вместе с другими отрядами советских людей сражались испытатели авиационной техники.

Перебирая в памяти события, происходившие в нашем подразделении института накануне войны, мне хочется напомнить о нашумевшей в свое время истории с испытаниями самолета МиГ-3 на дальность. Придавая большое значение этой характеристике машины, руководство института добилось принятия специального постановления, обязывавшего авиаконструкторов обеспечить возможность получения дальности полета не менее 1000 километров.

Как уже упоминалось, институт совместно с ОКБ организовал в Крыму специальные испытания самолета МиГ-3 на дальность, однако из-за катастрофы их не удалось завершить. Я уже писал и о том, что в феврале 1941 года институт (на своем аэродроме) выполнил полеты на дальность на двух самолетах МиГ-3 и получил вместо заданных 1000 километров 820 и 857 километров. Этот результат был следствием невозможности пользоваться высотным корректором (устройством, позволявшим экономить топливо на больших высотах), об этом было написано в официальном отчете НИИ ВВС.

Дальнейшие события развивались следующим образом. ОКБ договорилось с главным конструктором мотора А.А. Микулиным о временном (на один полет) снятии запрета на пользование высотным корректором и выпустило двух своих летчиков в перелет из Москвы в Ленинград. Он прошел успешно. После приземления из самолетов слили оставшееся горючее. Результат показал, что МиГ-3 способен пролететь 1000 километров.

Это обрадовало коллектив ОКБ и испытателей института, да и всех работников авиапромышленности и ВВС – словом, всех тех, кто искренне желал быстрейшей доводки самолета и всемерно способствовал этому важному делу. Доклад ОКБ, в котором излагались результаты выполненного перелета, вызвал, однако, совершенно неожиданные последствия. Где-то сравнили результаты, полученные ОКБ, с теми, которые были получены в НИИ ВВС, и, не вдаваясь в суть дела, сделали вывод о том, что институт преднамеренно занизил летные данные самолета МиГ-3. Чудовищный вывод! Последовали оргвыводы. А. И, Филина, А.С. Воеводина, П.С. Никитченко, Н.И. Максимова, Б.В. Лушина, С.Г. Онисько и еще нескольких товарищей из числа ведущих специалистов института отстранили от занимаемых должностей.

Это случилось недели за три до начала войны. Запомнился первый утренний разбор, проведенный без Воеводина. Молча выслушали мы сообщение о принятом решении. Вопросов не задавали. Однако на лицах присутствовавших нетрудно было прочесть недоумение. «В чем все-таки провинились наши товарищи? За что наказали тех, кто, по нашему глубокому убеждению, самым лучшим образом боролся за создание и совершенствование новой боевой техники, кто служил примером беззаветной преданности своему служебному долгу?»

…Жизнь между тем продолжалась. Она властно требовала идти вперед и только вперед. Запас прочности у нас был большим, и мы продолжали делать свое дело, очень нужное для нашей авиации, для нашей армии, для нашего народа.

Каким оно было в последние мирные дни? Какого рода трудности встречались на нашем пути и как мы преодолевали их? Попытаюсь рассказать об этом на примере проведенных мною контрольных испытаний серийного самолета ЛаГГ-3.

Первой неожиданностью, с которой мы столкнулись, было существенное ухудшение летных данных серийного самолета по сравнению с опытным. Максимальная скорость на высоте 5000 метров уменьшилась на 34 километра в час, а время набора высоты 5000 метров увеличилось почти на целую минуту. Это было большой неприятностью. Основательно подпорченной оказалась аэродинамика самолета.

В ОКБ и на заводе без должного внимания отнеслись к отделке внешней поверхности машины и к тому, что у нее появились такие дополнительные источники вредного сопротивления, как костыльное колесо, которое конструктор решил сделать неубирающимся, и наружная антенна радиостанции. Не дожидаясь конца испытаний, я написал письмо на завод (за подписью начальника института) с категорическим требованием улучшить внешнюю отделку и усилить верхний узел крепления костыльной установки, чтобы восстановить возможность уборки ее в полете, вернуть самолету данные по скорости и скороподъемности.

Следующей неприятностью было появление сильной вибрации на педалях ножного управления при увеличении скорости на пикировании (более 600 километров в час по прибору). Месяца два назад Никашин на головном самолете первой серии достиг на пикировании 700 километров в час, и все было в порядке. Стало быть, снизилось качество изготовления деталей и качество сборки системы ножного управления самолетом, и это ухудшение прошло мимо внимания ОКБ и ОТК завода. Было подготовлено еще одно письмо на завод, а заодно и проект указания главкома ВВС об ограничении предельной скорости пикирования величиной 600 километров в час по прибору.

А 13 июня произошла неприятность, которая могла закончиться тяжелым летным происшествием. В полете разрушился фонарь кабины. Мимо летчика пронеслись куски остекления и вслед за ними вся подвижная часть фонаря. Ворвавшийся в кабину воздушный поток заставил его пригнуться и в неестественном положении продолжать управлять самолетом.

Летчик-испытатель Константин Афанасьевич Груздев рассказывал о том, что произошло в полете, с присущей ему артистичностью. Он демонстрировал, как сидел в кабине съежившись, как высовывал из нее на мгновенье голову и тотчас же убирал назад, как приспособился держаться за ручку управления, не теряя представления о пространственном положении и местонахождении самолета. Это были очень трудные минуты полета, минуты тревожного ожидания, что с самолетом может случиться еще худшее, – летчик чувствовал, что и с управлением произошло что-то неладное, – это были минуты предельного напряжения духовных и физических сил. Но пилот сумел доставить израненный самолет на аэродром.

От фонаря кабины остался маленький кусочек одной из трубок каркаса козырька. На стабилизаторе, киле и радиомачте появились глубокие вмятины и надрезы – следы попадания в них обломков фонаря. На рулях отсутствовали большие куски полотняной обшивки. Самым слабым местом в фонаре, с которого и началось его разрушение, оказался левый нижний угол каркаса. Составили акт на поломку, в котором потребовали от главного конструктора усилить это место.

Доработка фонаря, на которой, как видит читатель, мы оказались вынужденными настаивать, должна была неминуемо привести к отдалению сроков окончательной доводки самолета до боеспособного состояния.

Ох уж эти сроки! Они, как горизонт в пустыне, казались то близкими, то далекими. Еще в апреле нам казалось, что в течение ближайших трех-четырех месяцев удастся полностью устранить все дефекты, зачисленные в разряд первоочередных, то есть опасных для полета и делающих самолет небоеспособным. Но потом выявился массовый брак в местах склейки силовых элементов крыла, который вынудил внедрить новую ее технологию и развернуть ремонтные работы на всех ранее выпущенных самолетах. Это отодвинуло сроки доводки самолета еще месяца на два. И вот теперь нужно довести скорости пикирования до 700 километров в час по прибору, улучшить аэродинамику самолета, усилить фонарь кабины.

Последние ли это доработки? Никто не мог ответить на этот вопрос. Каждый день испытаний и начавшейся эксплуатации в частях преподносил новые сюрпризы. Приблизить день завершения всех важнейших доработок могла только работа – самая интенсивная и самоотверженная работа. Мы были оптимистами и были убеждены, что этот момент скоро наступит, что мы можем приблизить его.

Я еще больше влюбился в свою работу. Мне нравилось в ней все: и то, чтоприходилось иметь дело с самой передовой техникой, и то, что видна была ее большая необходимость и тесная связь между тем, что делали мы, и тем, что делалось в стране. Техника эта предоставляла неограниченные возможности для профессионального роста, проявления инициативы и самостоятельности. И даже то, что ее всегда было очень много, что она была такой беспокойной и нередко приносила большие неприятности, также нравилось мне.

Немногим более года прошло с того дня, как я впервые переступил порог института. Срок небольшой, но сколько событий произошло, в скольких из них довелось принять непосредственное участие! Поднакопился опыт, мне стали поручать более ответственные задания. А в июне 1941 года меня повысили в должности: перевели из помощников в ведущие инженеры. Обязанности остались те же, однако спрос стал теперь большим.

В своем рассказе об испытаниях ЛаГГа я упомянул о летчике-испытателе Груздеве. Такие люди, как он, встречаются нечасто, они оставляют неизгладимое впечатление. Не поделиться им было бы непростительно.

Груздев появился в институте в середине 1940 года, но как-то очень скоро, гораздо быстрее многих, сумел вписаться в коллектив испытателей, завоевать в нем большой авторитет и даже больше, чем авторитет, – сумел завоевать всеобщую любовь.

Прибыл он в НИИ будучи уже опытным летчиком-истребителем, прослужившим в частях ВВС около семи лет. Если бы в те годы существовала современная классификация летного состава, то ему, вне всякого сомнения, присвоили бы звание военного летчика первого класса, столь высоким был уровень его летной подготовки.

Как-то рассказал он мне о выпавших на его долю испытаниях, связанных с неудавшейся поездкой в Испанию. В авиационной части, в которой он служил, был объявлен набор добровольцев. Груздев тотчас же вместе со своим неразлучным другом – Павлом Рычаговым выразил желание отправиться на фронт. С ним он рос, учился в летной школе и служил в части.

Просьбу друзей удовлетворили, но отправили к месту назначения разными дорогами. Рычагов попал в группу, которую доставили морским путем, благополучно добрался до Испании и, как известно, проявил себя бесстрашным асом, сбил несколько десятков фашистских самолетов и, овеянный славой, со Звездой Героя Советского Союза, вернулся на Родину, где и был вскоре назначен начальником Военно-Воздушных Сил. А что касается Кости Груздева, то его судьба сложилась иначе. Его отправили в Испанию транзитом через несколько европейских государств.

После того как поезд пересек чехословацко-германскую границу, в купе вагона, в котором находился Груздев и еще один советский летчик, вошли агенты гестапо. Их арестовали, долго и с пристрастием допрашивали, но, не добившись желаемых результатов, бросили в тюрьму на долгих восемь месяцев. На физические страдания, обусловленные царившим в тюрьме произволом, наложились душевные – сознание невозможности передать на Родину весть о себе. Порой казалось, что о них забыли, давно вычеркнули из списка живых и что теперь суждено до конца гнить в фашистском застенке.

Но Родина их не забыла. Спустя восемь месяцев ворота тюрьмы раскрылись, летчиков посадили в машину, провезли к швейцарской границе и передали в руки советских представителей.

Груздев вернулся к своей семье и к любимому летному делу. Его назначили летчиком-испытателем в НИИ ВВС, и на этом новом для него поприще он стал добиваться больших успехов: много летал, выполнял важные испытательные полеты и нередко попадал в сложные переделки, в так называемые «особые случаи» полета. Можно даже сказать, что ему определенно «везло» на них. Но из самых трудных положений он выходил победителем.

Повседневно общаясь, мы смогли хорошо узнать друг друга и подружиться. Я чувствовал, что Костя доверяет мне и моим знаниям, видит и ценит мои старания понять и облегчить труд летчика, мое желание советоваться с ним, причем не только перед полетом, при проработке полетного задания и не только непосредственно после полета при обсуждении его результатов, но и при анализе результатов и написании отчета.

Такого рода отношения между ведущим инженером и летчиком-испытателем, будучи сами по себе очень приятными, приносят и большую пользу общему делу. Они обогащают ведущего инженера очень ценными знаниями особенностей работы летчика в полете, особенностей поведения самолета и способствуют повышению творческой активности летчика на всех стадиях подготовки и проведения летного эксперимента. При таких отношениях летчик становится предельно откровенным со своим ведущим инженером и начинает делиться с ним самыми первыми, еще не оформившимися и не сложившимися впечатлениями о поведении самолета, рассказывать о том, в чем он еще не совсем уверен и что на поверку может оказаться иным. Такая откровенность позволяла нам обоим скорректировать методику проведения предстоящих летных экспериментов и быстрее добраться до истины.

Груздев был подлинным самородком. Не раз задавал я себе такой вопрос: «Можно ли было перед войной заметить в нем черты ее будущего героя?» И неизменно отвечал: «Да, можно».

Весь его облик говорил об этом. От его маленькой, ладно скроенной фигурки, от его баритона и манеры говорить, действовать исходила большая внутренняя энергия, вырывался наружу неуемный темперамент. В нем кипела страсть к познанию нового, к поиску и преодолению трудностей и опасностей.

Вот совсем незначительный, но характерный пример. Как-то полетели мы с Груздевым в недалекую служебную командировку на двухместном учебном самолете УТ-2 и попали в сильнейшую грозу. Как он обрадовался этому обстоятельству! То и дело оборачивался ко мне, подмигивал и всем своим видом и особенным блеском в глазах выражал удовольствие от возможности хоть немного да усложнить этот тривиальный для летчика-испытателя полет. Теперь уже на законном основании он перешел на бреющий полет, прибавил скорость и, смело маневрируя, точно вывел самолет к месту назначения.

К вопросам выявления и оценки боевых возможностей самолета он относился с особым вниманием. Охотно и умело выполнял задания на стрельбу, на имитацию воздушного боя и высший пилотах. Он подходил к выполнению таких заданий творчески, искал и находил новые, более эффективные тактические приемы. Во всем этом чувствовалось, что он постоянно думает о войне и не перестает готовить себя к ней.

Обычные посадочные щитки. Устройство, получившее широкое распространение уже в предвоенные годы. Они предназначены для улучшения посадочных свойств самолета. Но потом их начали применять и на взлете. Будучи отклоненными наполовину, щитки позволяли ускорить отрыв самолета от земли. Но Груздеву и этого оказалось мало. Он задумал использовать их для улучшения характеристик виража. Вернувшись однажды из полета на пилотаж, который он выполнял на ЛаГГе, он сказал, что два из заданных четырех виражей он выполнил с выпущенными на 20 градусов посадочными щитками.

В глазах появились знакомые радостные искорки:

– Понимаешь, вираж получился с меньшим радиусом, и времени на его выполнение потребовалось меньше. Ты только подумай, что это даст в воздушном бою. Допустим, мы сошлись с противником и крутимся на виражах. Крутимся на равных, и никто из нас не в состоянии зайти друг другу в хвост. И тут я выпускаю на двадцать градусов щитки и за счет этого получаю возможность срезать траекторию виража и таким образом подойти к противнику на дистанцию эффективного огня. Ну как, здорово?!

Это было и в самом деле здорово. Здорово еще и потому, что я не обнаружил на самолете никаких признаков деформации щитков, несмотря на то, что они не были рассчитаны на такое использование, которое уготовил им Груздев. К слову, этим тактическим приемом не раз во время войны пользовался сам Груздев и многие другие летчики.

А как он умел веселиться и заражать весельем других! С его появлением в летной комнате всегда поднималось настроение. Груздев умел не только замечательно летать и хорошо испытывать самолеты, он хорошо плясал, играл на баяне и на других музыкальных инструментах, был горазд на выдумки. Даже из своей лысины (след пребывания в фашистской тюрьме), обычно искусно прикрытой остатками волос, он умел извлечь материал для импровизированных миниатюр. И неудивительно, что, когда его вызвали в полет и он покидал летную комнату, там еще долго сохранялась атмосфера радости и восхищения.

Груздев погиб в феврале 1943 года. Погиб не на фронте, где находился в течение года и, участвуя в воздушных схватках, сбил 17 самолетов противника, а после своего возвращения в институт, при испытании одного из истребительных самолетов.

…Человек обладает способностью надолго запоминать одни события и начисто вычеркивать из памяти другие. Такое трагическое событие, как день начала войны, естественно, запомнилось на всю жизнь. Запомнились также и несколько предшествующих дней. Об одном из них – о предпоследнем мирном дне, о пятнице 20 июня 1941 года, я и хочу рассказать.

Это был обычный трудовой день, один из многих похожих и непохожих друг на друга. Многое не ладилось в тот день на моем ЛаГГе. Дневник испытаний показывает, что запланированный на утро полет не состоялся. Обнаружилась течь воды из системы охлаждения мотора, да еще в таком месте, которое с трудом поддавалось ремонту.

Полдня ушло на устранение дефекта, а когда с ним справились и выпустили самолет в полет, Груздев обнаружил, что не работает управление самописцем расхода горючего. Поскольку задание было на замер его расхода, то продолжать полет с неработающим самописцем не имело смысла. Груздев вернулся. После того как устранили и эту неисправность, самолет выпустили в повторный полет. На этот раз все работало нормально, и задание было выполнено.

Часы показывали семь вечера, когда я освободился от всех своих дел на аэродроме. Хотел было направиться к себе в комнату и поработать еще часа два. Испытания подходили к концу, и надо было форсировать «подбивание бабок». Но чем ближе я подходил к своему «жилью», тем громче давали о себе знать сомнения: «А есть ли смысл начинать? Пока возьмешь документы, пока их разложишь да найдешь то место, на котором остановился вчера, половина времени и уйдет. И вообще, не грешно ли в такой чудесный вечер да еще после столь долгого и напряженного рабочего дня забиваться в комнату и корпеть над бумагами? Не устроить ли сегодня отдых и, пока не поздно, пойти на природу?»

Сомнения сделали свое дело: я сдался и пошел соблазнять на грех своих друзей. Зашел к Васе Алексеенко. Он был на месте и, не в пример мне, продолжал работать. Он сидел со своим ведущим летчиком и шлифовал летную оценку к отчету. В ответ на приглашение пойти на речку у него загорелись глаза: «Прекрасная идея! Мы скоро кончим. Минут через десять – пятнадцать я буду готов».

От него я двинул в комнату напротив, к Саше Розанову. Он «держал» речь, а его слушатели – Никашин и Ершиков – сидели за своими столами, вполоборота к нему и внимали. Это были минуты словесной разминки.

У Александра всегда наготове были разные варианты розыгрышей и «покупок», самые неожиданные выдумки и рассказы. Он умел видеть смешное и не проходить мимо него. В качестве объектов своих шуток он выбирал не кого попало, а тех, кто давал повод для этого, тех, кто по своей простоте готов был «клюнуть». Умел Александр Сергеевич Розанов много, хорошо и с огоньком работать. Обладая острым умом, он быстро освоил все сложности работы инженера-испытателя, стал впоследствии и летчиком-испытателем, оставил заметный вклад в среде испытателей авиационной техники. Иметь с ним дело, работать вместе и находиться в его обществе как в служебные, так и в свободные часы было всегда приятно. Такие люди во все времена высоко ценятся в коллективе. Благодаря им создается благоприятный климат, одинаково хороший для работы и для отдыха. (Впоследствии он вместе с В.И. Алексеенко, В.Ф. Болотниковым и А.А. Соколовым окончил военную школу летчиков-истребителей и стал инженером-летчиком-испытателем.)

Саша одобрил мое предложение, и через четверть часа все трое уже шагали по направлению к лесу. В этот вечерний час он был переполнен. Казалось, что сюда переселилось все население. Прихватив с собой подстилки, игрушки, книги и домашнюю снедь, женщины, дети и освободившиеся от работы мужчины располагались здесь семьями и компаниями, читали, играли, пели, беседовали, поджидали с ужином мужей и отцов, которые еще не вернулись с работы, – словом, отдыхали. Это была мирная жизнь.

Не сбавляя темпа, мы шли к реке. Не терпелось скорее окунуться. Операция «Купание» началась с традиционного прыжка в воду с прибрежной кочки. Вынырнув метрах в десяти от берега и проплыв еще примерно столько же, мы оказывались на противоположном берегу. Не выходя на него, поворачивали назад, потом еще раз туда и обратно и так до тех пор, пока не чувствовали, что вода сделала свое дело и дошла «до нутра». Потом выходили на берег и с удовольствием ложились на траву.

Хорошо! В такие минуты уходят куда-то тревоги, заботы, и жизнь поворачивается к тебе самой привлекательной стороной.

Были мы в ту пору холостяками, и связывало нас троих не только учеба в академии и общие интересы по службе, но и взаимное расположение друг к другу. Мы вместе проводили те редкие свободные дни и часы, которые выпадали на нашу долю.

Никого из нас начальство не собиралось пока посылать в командировку. Мало того, оно обещало объявить воскресенье выходным днем. Как не воспользоваться такими обстоятельствами?! Тут же на травке состоялся «военный совет» с одним-единственным вопросом: как и где провести субботний вечер и воскресный день?

Обсуждение было недолгим. Решили в субботу вечером собраться в Москве, в Колпачном переулке, на квартире у Васи, где, как мы хорошо знали, нас с неизменным радушием встретит его мать. Где имелся телефон, с помощью которого можно было быстро связаться со знакомыми девушками, где был патефон с набором модных по тому времени пластинок, а если чего-то и не было, то можно было приобрести это в близлежащих магазинах. Было также решено предложить присоединиться к нам еще двум непременным членам нашего холостяцкого клуба – инженеру из бомбардировочного отделения М. Панюшкину и инженеру из отделения авиавооружения А. Аронову. Детальные планы воскресенья не разрабатывались. О них решили поговорить при полном сборе участников.

Потом мы снова купались и снова отдыхали на травке.

Разошлись, когда уже совсем стемнело, довольные хорошо прожитым днем и с надеждой на то, что ждет нас впереди немало таких, а может быть, и еще лучших дней. Что много всего будет у нас впереди. Но впереди была война.

В первые же дни было решено сформировать боевые части из высококвалифицированных специалистов института – летчиков, инженеров и техников. Один из самых известных летчиков-испытателей – Степан Павлович Супрун – обратился с такой просьбой к Верховному Главнокомандующему И.В. Сталину, который одобрил эту идею.

Было образовано пять боевых полков, в том числе два истребительных, командирами которых стали С.П. Супрун и П.М. Стефановский. 30 июня 1941 года полки вылетели на фронт. Они успешно сражались в это тяжелое для Родины время, но в 1942 году по приказу Верховного Главнокомандующего большинство летчиков и специалистов было отозвано для продолжения испытательной работы.

Испытательный институт ВВС в интересах фронта должен был продолжать деятельность, для которой он предназначался. Необходимо было проводить испытания, связанные с доработками и модификацией самолетов, потребность которых выявлялась при боевом применении техники. Была нужда и в том, чтобы проводить летные исследования по отработке оптимальных методов использования наших самолетов и испытания трофейных для выявления их слабых и сильных сторон, выбора тактики борьбы с ними.

На испытания поступали также иностранные самолеты, передаваемые нам нашими союзниками по ленд-лизу, а также некоторые новые машины наших конструкторских бюро.

Было необходимо проводить и контрольные испытания серийных самолетов, выпускаемых нашими заводами, для подтверждения их соответствия требованиям и выявления недостатков. Это диктовалось также и тем, что многие самолеты выпускались на эвакуированных заводах, работавших в условиях, в которых трудно было гарантировать высокое качество продукции.

Специалисты НИИ ВВС проводили и работы во фронтовых авиационных частях, связанных с войсковыми испытаниями новых и модифицированных самолетов, оказывали помощь войскам в освоении новых самолетов и в устранении недостатков авиационной техники.

ПРИКАЗАНО ВЫЛЕТАТЬ НЕМЕДЛЕННО

– Товарищ военинженер третьего ранга, вас и капитана Прошакова срочно вызывает к себе начальник института. Зачем – посыльный не знал.

Прошаков находился в кабине ЛаГГа. Он уже опробовал мотор и хотел выруливать на старт, но, почувствовав, что элероны зажаты, оглянулся на меня и, увидев, что я поднял и сложил крестом руки, выключил мотор.

Пошли в штаб. Генерал П.А. Лосюков тотчас же принял нас и сразу перешел к делу:

– Немедленно вылетайте на Калининский фронт, в 5-й гвардейский истребительный авиационный полк. Мне только что позвонили из ВВС и сказали, что поступила жалоба от командира этого полка подполковника Беркаля, в которой говорится, что самолеты ЛаГГ-3 не развивают положенной им скорости – недодают около пятидесяти километров в час. Приказано разобраться в причинах и доложить ему. Вам поручается выполнить это приказание. Точное местонахождение полка узнаете на месте. Я уже приказал выделить в ваше распоряжение самолет Як-7В. Есть вопросы?

Вопросы, конечно, были. Кому в таких случаях не хочется узнать побольше подробностей? Но мы не стали их задавать, так как хорошо знали нашего Прохора Алексеевича. Если бы он знал что-нибудь, что могло нам помочь в выполнении задания, то сказал бы об этом сам.

На нехитрые сборы ушло не более часа. И вот мы в воздухе. Прошаков в передней кабине, я – в задней. Поглядываю по сторонам и не перестаю думать о полученном задании. «На пятьдесят километров в час меньше! О таком большом снижении скорости не приходилось слышать О тридцати, максимум сорока приходилось, но не о пятидесяти. Что-то тут не так…»

Мы пролетали над местами, где еще сравнительно недавно проходили сражения великой подмосковной битвы. Сколько следов она оставила: цепочки окопов, разбитая техника по обочинам дорог, разрушенные села, поселки и города. При заходе на посадку наш самолет пронесся над всем Калинином. Кругом сплошное нагромождение сожженных и разбитых зданий. Большой город, где до войны жили и радовались жизни десятки тысяч людей, лежал в развалинах.

Это потом, после Сталинграда, когда началось и уже не прекращалось наше неудержимое наступление, когда мы увидели множество освобожденных городов и сел, лежавших в развалинах, то если и не привыкли к таким картинам (это невозможно), то перестали поражаться их видом. Но тогда… тогда вид первого освобожденного крупного города со столь ужасными следами разрушений подействовал на нас удручающе.

На аэродроме нам сказали, что 5-й гвардейский находится на полевом аэродроме в четырех километрах от линии фронта. В районе наблюдалась повышенная активность фашистской авиации, и нас предупредили об особой осторожности на подлете к аэродрому полка.

Прошаков уверенно вел самолет, и, когда мы спустя четверть часа выскочили на какое-то большое поле, со всех сторон окруженное лесом, он начал снижаться на посадку. По каким признакам он решил, что это поле и есть нужный нам аэродром, я не сразу сообразил. Только после приземления, когда мы подрулили к опушке леса и увидели замаскированные ветками ЛаГГи, я убедился, насколько зоркими были глаза у Афанасия Григорьевича.

Встретил нас дежурный по стоянке и провел к командиру полка. Юрий Михайлович Беркаль находился у одного из ЛаГГов. Мы представились, предъявили документы и доложили, с какой целью прибыли.

– Правды в ногах нет, – сказал он и предложил опуститься на траву. Жест и сопровождающие его приветливые слова, улыбка и выразительные глаза, блестевшая на груди Золотая Звезда Героя как-то сразу расположили нас к Беркалю.

Он удивленно развел руками:

– Как это вы умудрились сразу же найти нас? Меня известили не более получаса назад, что вы только собираетесь вылетать, а вы уже здесь.

Прошаков ответил, что найти их аэродром нетрудно. Как только он увидел поле, то сразу заметил и идущий по краю бензозаправщик. Нетрудно было сообразить, что где-то поблизости находятся и самолеты. Присмотревшись повнимательнее, он и в самом деле увидел их сквозь листву настоящих и маскировочных кустов.

Мне показалось, что ответ Прошакова несколько расстроил Беркаля, и я подумал о том, что зря он расстраивается: то, что под силу этому выдающемуся летчику-истребителю, к тому же умудренному боевым опытом, почти недоступно многим другим. Афанасий Григорьевич способен был обнаружить с воздуха и гораздо меньший и еще лучше замаскированный объект, чем этот аэродром.

Потом командир перешел к главному – к тому, что заставило обратиться с рапортом к командованию.

– Я доволен, что в Москве так быстро отреагировали на мое послание, и вижу в этом хороший признак. Теперь можно надеяться, что необходимые меры будут приняты и скорость ЛаГГов увеличится. Сегодня она устраивает нас лишь в случае боев с бомбардировщиками противника или действий по наземным целям. Когда же приходится иметь дело с «мессершмиттом», то…

Юрий Михайлович умолк. Как видно, что-то очень неприятное вспомнилось ему. Собравшись с мыслями, он продолжал:

– Представьте себе такую картину. Я веду воздушный бой с Ме-109 и, удачно сманеврировав, оказался у него в хвосте. Осталось лишь приблизиться к нему еще на сто – двести метров и открыть огонь. Но тут я замечаю, что расстояние не только не уменьшается, а, наоборот, начинает увеличиваться. Уходит, гад! И понимаете, я ничего, решительно ничего не могу поделать!

Или такая ситуация. Ко мне в хвост пристраивается такой же «мессершмитт», и происходит это в такой момент, когда у меня к концу подходит горючее и надо спешить домой. Но как оторваться от противника, если не хватает скорости и нет времени, чтобы завести «карусель» на вираже или на другом подходящем маневре?

Скорость, – подытожил он, – всегда нужна: и на догоне, и на выходе из-под удара противника, для набора высоты и при переходе от одного маневра к другому. А если нет скорости, то… растут потери.

«Растут потери» он произнес совсем тихим голосом. Может быть, вспомнил друзей, которые не вернулись, а может, и себя в одном из неравных боев, из которого мог не вернуться.

– Скажите, пожалуйста, – спросил я его, – такое большое снижение скорости, о котором вы доложили, наблюдалось вами только на некоторых или на всех самолетах полка?

– На всех.

– А на каком из самолетов можно провести осмотр и выполнить несколько полетов?

– На любом. Впрочем, лучше на моем. Если мне понадобится срочно вылететь, я возьму другой самолет.

– Мы готовы немедленно приступить к делу. Кто нам покажет ваш самолет?

– Сейчас я вызову старшего инженера полка. Пришел инженер, мы познакомились и пошли к самолету.

Машина считалась исправной и полностью подготовленной к немедленному боевому вылету, но стояла без подвижной части фонаря кабины.

– А где фонарь?

– Мы его сняли, и не только с этого, но и со всех других самолетов для улучшения обзора из кабины.

Старший инженер счел нужным упредить следующий вопрос и обратил наше внимание на еще одно новшество, которое они внесли во внешний облик самолета:

– С той же целью мы поставили впереди неподвижной части фонаря вот этот ободок. Он предохраняет козырек от попадания на него масла, которое подтекает из-под втулки воздушного винта.

Ободок возвышался над верхней поверхностью фюзеляжа миллиметров на шестьдесят и должен был заметно сказаться на скорости. А что касается подвижной части фонаря, то тут и гадать было нечего. Летными испытаниями, проведенными в НИИ ВВС, было точно установлено: ее отсутствие приводит к снижению максимальной скорости от 15 до 36 километров в час в зависимости от типа истребителя.

– Скажите, пожалуйста, – спросил я инженера, – разве вы не получали указания о проведении доработки по воздушному винту, предусматривающего замену деталей уплотнения во втулке? Это должно устранить подтекание масла.

– Впервые слышу о такой доработке.

Мы продолжали знакомиться с самолетом. Это был выборочный осмотр, имевший строго определенную цель: найти в нем то, что могло вызвать снижение максимальной скорости. Так была обнаружена еще одна «самодеятельность». На входе во всасывающие патрубки, расположенные в передних кромках корневых частей крыла и подводившие воздушный поток к нагнетателю мотора, были установлены густые металлические сетки.

– Зачем вы их поставили?

– Чтобы предотвратить попадание пыли на крыльчатку нагнетателя и тем самым продлить срок службы этого агрегата и всего мотора. Мы их поставили, когда базировались на пыльном аэродроме.

– Но сейчас-то вы находитесь не на пыльном аэродроме.

Инженер ничего не ответил. Наверное, понял, что установка такой сетки на входе во всасывающие патрубки может отрицательно сказаться на мощности, высотности мотора, значит, и на максимальной скорости. Влияние этого фактора должно увеличиваться с ростом высоты.

Несколько раз обошли мы весь самолет, внимательно присматриваясь к его состоянию. Несколько пулевых пробоин, которые были хорошо заделаны, не могли сколько-нибудь серьезно сказаться на скорости. Вне подозрений был и мотор. Опробовав его, я убедился, что он развивает положенные ему обороты, что все другие параметры, определяющие его мощность, находятся в норме. Хорошо работал и винт.

Потом мы произвели уборку и выпуск шасси, посадочных щитков, поработали заслонками радиаторов, перемещая их из одного крайнего положения в другое. Никаких дополнительных источников вредного сопротивления обнаружено не было.

Теперь нужен был обстоятельный разговор с летчиками. Мы хотели выяснить, как они эксплуатируют свои самолеты в воздухе. Задавали всем одни и те же вопросы и получали, как правило, одни и те же ответы.

– Если вы хотите получить максимальную скорость, то в какое положение должны установить заслонку водо-радиатора?

– Полностью закрыть ее.

– Но сейчас лето, вы не боитесь, что перегреется мотор?

– Если начнет перегреваться, то полностью открою заслонку.

– Слышали ли вы что-нибудь о положении заслонки «по потоку»? Это когда ее отклоняют не полностью, а до такого положения, при котором ее плоскость станет вровень с поверхностью тоннеля радиатора. При этом течение воздушного потока через тоннель происходит плавно, без срывов и завихрений. Оно обеспечивает минимальное аэродинамическое сопротивление.

– Нет, я ничего об этом не слышал. Из разговоров с летчиками выяснилось, что они не имели четкого представления и о том, какими должны быть обороты мотора для получения максимальной скорости. Одни говорили, что обороты должны быть максимальными, то есть 2700 в минуту, а другие – в пределах 2200-2300, как это указывалось в изданном недавно приказе по ВВС. Оба ответа были неправильными. В приказе действительно говорилось о 2200-2300 оборотах, но говорилось об этом не как об условии получения максимальной скорости, а как об условии достижения большей продолжительности полета при барражировании истребителей над полем боя.

Что касается максимальных оборотов, то их рекомендовалось использовать для получения наибольшей скороподъемности на всех высотах и максимальной горизонтальной скорости на высотах от 4000-5000 метров и выше. Предельная же скорость на меньших высотах достигалась на оборотах 2550-2600 в минуту. Это неоднократно подтверждалось результатами летных испытаний, проведенных в НИИ ВВС, и доводилось до сведения частей специальными указаниями Управления ВВС.

Почему такие важные рекомендации не были известны личному составу частей? Вряд ли нужно удивляться этому. Неимоверно тяжелые испытания выпали на долю советского народа и его армии. В особенности тяжелыми были эти испытания на первом этапе войны, когда боевые действия велись с численно превосходящими силами противника, в условиях отступления, когда авиационным полкам приходилось чуть ли не каждую неделю менять места своего базирования и нарушать при этом на какое-то время связь с вышестоящими штабами.

В таких условиях могли затеряться те или иные директивы о проведении доработок на авиационной технике и о введении в действие новых рекомендаций по ее эксплуатации. Надо к тому же иметь в виду, что подобного рода указания бывают нередко довольно сложными. Чтобы их хорошо усвоили, нужно время от времени повторно прорабатывать их, что в условиях тяжелых боев нелегко было сделать.

Словом, удивляться незнанию директив было нечего. Следовало как можно быстрее помочь фронтовым товарищам. Из увиденного при осмотре самолета и услышанного от летчиков нам почти все стало ясно. Задача теперь сводилась к тому, чтобы как можно убедительнее показать что допущенные ими отступления от существующих рекомендаций по эксплуатации самолета и являются основными причинами снижения максимальной скорости.

Мы наметили и осуществили следующий план действий.

Провели полеты на высоте 2000 метров в глубь нашей территории на самолете в его обычном виде и на режимах работы мотора, которые использовались в части. Их выполнили Прошаков и Беркаль, записав показания скорости, оборотов мотора, температуры воды и масла.

Летали рано утром, когда атмосфера была наиболее спокойной: не было «болтанки», из-за интенсивных восходящих и нисходящих потоков воздуха.

После этого на самолете были произведены доработки по винту, сняты маслосборное кольцо, металлические сетки с входных каналов всасывающих патрубков, поставлена на место подвижная часть фонаря. Заслонки радиаторов были зафиксированы в положении «по потоку».

На второй день полет повторили в то же самое время, что и в первый, и на той же высоте. Но уже на доработанном самолете. На режимах максимальной горизонтальной скорости было дано задание установить обороты двигателя, равные 2550-2600 в минуту.

– Ну как? – спрашиваю Прошакова после посадки.

Тот, как обычно, не спеша снимает парашют: «Нормально, – а сам, поглядывая на подходящего Беркаля, продолжает: – Ты у него спроси».

Беркаль отвечает довольно бойко:

– Ничего не скажешь, все нормально – максимальная горизонтальная скорость получена примерно равная той, что указана в инструкциях по эксплуатации. Но ведь летать с закрытым фонарем в боевых условиях невозможно. При необходимости покинуть самолет у пилота не хватает сил, чтобы открыть его. Это же вам хорошо известно.

Что же касается положения заслонок «по потоку», так температура-то лезет за пределы допустимой. Да и времени следить за ней в бою почти нет. Обороты мотора действительно надо устанавливать указанные вами, маслосборник можно и нужно снять.

Ну что же, сказанное командиром полка было нам известно. Перегрев воды и масла, сложность открывания подвижной части фонаря в условиях боя… обо всем этом знали и испытатели и конструкторы, над решением этих проблем продолжалась работа. Что же касается режимов работы двигателей, то мы предложили провести с летным составом части соответствующие занятия.

Занятия эти переходили в продолжительные беседы, в ходе которых нам задавали массу вопросов. И не только по самолетам Лавочкина, но и по другой технике, в особенности по вражеской, которая тщательно изучалась и испытывалась в НИИ ВВС. В свою очередь, и мы задавали своим слушателям вопросы по особенностям боевого применения и поведения ЛаГГов в воздушном бою. И мы узнали много интересного и полезного. Полк, в котором мы находились, был гвардейским и носил это почетное звание вполне заслуженно. На его счету числилось немало боевых свершений.

По возвращении в институт мы сначала доложили своему начальству обо всем увиденном в полку и о проделанной работе, показали результаты проведенного эксперимента и высказали предложения по улучшению дела. Начальство выслушало нас внимательно и к нашим предложениям добавило свои.

Потом все это было изложено на бумаге и вместе с проектом директивы главкома ВВС отправлено в Главный штаб ВВС. Вслед за этими документами выехали и мы, чтобы дать необходимые разъяснения тем, кому будет поручено заниматься нашими предложениями.

Инженеры Управления технической эксплуатации и инспектора-летчики Управления формирования и боевой подготовки ВВС, с которыми мы встретились, были повседневно связаны с фронтовыми частями, контролировали и направляли их деятельность. Они были очень заинтересованы в получении свежей информации, в возможности привлечения нас к участию в окончательной отработке директивы главкома.

Было написано также письмо С.А. Лавочкину. Его следовало информировать о том, что происходит с самолетом на фронте. В этом письме было с особой силой подчеркнуто, что первопричиной многих упущений в эксплуатации являются просчеты, допущенные в свое время промышленностью. В самом деле, если бы втулка винта была такой, чтобы из-под нее не выбивало масла, а задняя полусфера просматривалась достаточно хорошо при закрытом фонаре, то не было бы необходимости в установке масло-сборного кольца и снятии подвижной части фонаря. Нелишне было напомнить главному конструктору и о том, что борьба за более высокое качество отделки и покраски внешней поверхности самолета, за внедрение других мероприятий, улучшающих аэродинамику самолета, еще далеко не окончилась, и потому значительная часть потерянной скорости может быть отнесена на этот счет.

Мы хорошо понимали, что борьба эта нелегка. В условиях военного времени, при острой нехватке квалифицированных кадров рабочих, а главное, при необходимости во что бы то ни стало наращивать выпуск продукции почти невозможно добиться такой же отделки внешней поверхности самолета, какой она была на двух опытных экземплярах самолета. Но мы считали, что многое в этом отношении может и должно быть сделано.

Мы не настаивали на том, чтобы высота бугорков шероховатости поверхности самолета была уменьшена до 15-20 микрон, то есть до размеров, рекомендованных учеными на основании продувок моделей самолетов в аэродинамических трубах. Но ее следовало довести хотя бы до 0,05 миллиметра. Такое требование можно выполнить и в условиях военного времени, иначе скорость снижалась, по крайней мере, на 10-15 километров в час. Мы требовали также более тщательной подгонки посадочных щитков и щитков шасси, капотов мотора, лючков, более тщательной заделки всех щелей на самолете, что тоже должно было в немалой степени способствовать увеличению скорости и улучшению других летных данных.

Мы напомнили главному конструктору о ранее выдвигавшихся требованиях по устранению источников вредного сопротивления. Они появились в связи с отказом от уборки костыльной установки и от полного закрытия щитками основных колес шасси, неудачным размещением пулемета ШКАС на моторе, что привело к появлению большой выпуклости на капоте.

Очень скоро мне представилась возможность передать все это лично одному из авторов ЛаГГа – Владимиру Петровичу Горбунову, главному конструктору серийного авиационного завода, на которого легла основная тяжесть забот о дальнейшем совершенствовании самолета ЛаГГ-3. О том, как я оказался у него и с какой целью прибыл, расскажу по порядку.

В середине июля 1942 года, когда прошло не более десяти дней, как я вернулся из поездки в истребительный авиаполк, меня вызвал начальник отдела Петр Васильевич Рудинцев и дал новое задание:

– Отправляйтесь на Закавказский фронт в распоряжение главного инженера ВВС фронта. Ему требуется инженер, знающий самолет ЛаГГ-3. Вылетайте немедленно. Через час, – он посмотрел на часы и поправился, – нет, через пятьдесят пять минут с московского Центрального аэродрома в Тбилиси вылетает пассажирский «Дуглас». Вы включены в список пассажиров, вас возьмут. Я распорядился перебросить вас к самолету на нашем У-2. Все. Торопитесь!

До вылета У-2 оставалось минут двадцать – двадцать пять. Надо было успеть получить командировочное предписание и продовольственный аттестат, забежать домой за «командировочным минимумом». К внезапным и сверхсрочным командировкам мне было не привыкать, но в данном случае речь шла о рекордном времени, отпущенном на сборы, и потому было ясно, что без помощи друзей тут не обойтись. Одного из них – Сашу Розанова – я попросил получить вместо меня документы, а другого – Петю Оноприенко – подбросить меня на мотоцикле в жилгородок и обратно.

Когда Петя лихо подкатил к стоявшему наготове У-2, сидевший в его кабине летчик-испытатель Валентин Иванович Хомяков запустил мотор, а я взял свои документы у Розанова и перебрался с мотоцикла в заднюю кабину самолета. Валентин Иванович повел машину на взлет.

Едва успели. Когда садились на Центральный аэродром, «дуглас» уже выруливал на старт. Валентин Иванович после короткого пробега быстро развернулся и тоже порулил на старт. Я подбежал к открывшейся дверце, назвал свою фамилию и по спущенной лестнице поднялся в самолет.

Первая посадка… Здесь базировался в то время женский авиационный полк. В памяти остались стройные фигурки девушек, немыслимо строгие выражения на их миловидных лицах, царивший у них на аэродроме и в штабе четкий воинский порядок и еще быстрота, с которой они заправили наш самолет, накормили экипаж, а заодно с экипажем и пассажиров.

Следующая посадка была в Краснодаре. Заправились, переночевали, но дальше не полетели. Поступило распоряжение штаба Южного фронта реквизировать наш самолет с экипажем для каких-то других, надо полагать, более срочных надобностей. Пассажирам предложили искать другие возможности добраться до места. Обратились к коменданту железнодорожной станции. Он сообщил, что регулярного пассажирского сообщения нет, но к вечеру он сформирует один поезд, и мы сможем на нем уехать. Этой возможностью мы и воспользовались.

По прибытии направился в штаб фронта, к главному инженеру ВВС фронта Кириллу Порфирьевичу Моисееву. Он встретил меня радушно:

– Это хорошо, что вы прибыли. Впрочем, я и не сомневался, что НИИ ВВС положительно отнесется к моей просьбе и направит к нам своего специалиста. У нас происходит перевооружение ряда частей на новые самолеты. Два истребительных полка уже переучились. Находятся они на Черноморском побережье Кавказа и ведут напряженные боевые действия. Им там достается: совершают помногу вылетов ежедневно, часто отказывает техника, несут большие боевые потери. В результате растет число неисправных самолетов. Вы должны немедленно помочь этим полкам всем чем только сможете. Главное – быстрее ввести в строй неисправные самолеты.

– Надо бы, – заметил я, – до отправки на побережье съездить на завод и узнать, чем отличаются местные ЛаГГи от тех, с которыми я имел дело до сих пор.

– Остатка сегодняшнего дня и всего завтрашнего вам будет достаточно?

– Вполне.

– Хорошо, поезжайте. Я позвоню, чтобы вам выписали пропуск. А послезавтра утром – на побережье.

Я вышел из штаба и поспешил на завод.

Там-то я и встретился с Владимиром Петровичем Горбуновым. Я знал его с лета 1940 года, с того времени, когда начал заниматься ЛаГГами.

С тех пор прошло два года. И каких! Горбунову пришлось пережить мучительный процесс внедрения ЛаГГа в серийное производство на одном из южных предприятий и решить при этом сложнейшие задачи, которыми должен заниматься главный конструктор серийного завода. А когда удалось справиться с ними и завод начал набирать темпы выпуска продукции и снабжать ею фронт, предприятию пришлось срочно эвакуироваться. На эшелоны грузились незавершенная продукция, оснастка, оборудование. Выезжали также рабочие и специалисты.

На новом месте пришлось объединить и сплачивать в единое целое два предприятия, два коллектива. Надо было расширять завод и приспосабливать его для массового производства современного истребителя. И делать все это в условиях непрерывно ухудшавшейся военной обстановки, нехватки многих видов сырья и комплектующих изделий, прерванных связей со многими смежными предприятиями. Не хватало и квалифицированных кадров.

Трудности еще более увеличились с апреля-мая 1942 года, когда стало известно, что на головном серийном заводе прекращается производство ЛаГГ-3, следовательно, местный остался единственным, который должен был продолжать выпуск этой машины.

Потому-то, наверное, и появилась в курчавой шевелюре Владимира Петровича изрядная седина, более заметными стали рябинки на его исхудалом и очень усталом лице. Но блеск глаз остался прежним, и это говорило о том, что нисколько не угас в нем неуемный энтузиазм, неукротимое желание действовать и делать все возможное для совершенствования нужного фронту самолета.

Наша беседа с Владимиром Петровичем получилась обстоятельной и очень полезной. Он не стал меня отсылать ни к кому из своих сотрудников, а постарался сам ответить на все мои вопросы.

– Наши самолеты, – сказал он, – в основном такие же, так как делаются они по одним и тем же чертежам, разработанным в ОКБ. Однако в ходе серийного производства некоторые отличия все же появляются и накапливаются. Ваши отчеты по результатам испытаний, а также ваши специальные послания с перечнями дефектов поступали не только на головной завод, но и к нам. По получении их мы принялись раздумывать над тем, как избавиться от обнаруженных дефектов. Порой находили нужные решения раньше и получали «добро» на внедрение от Семена Алексеевича. При этом создавался разрыв между сроками внедрения новшеств у нас и на головном предприятии, а также в некоторых деталях самих технических решений. Отсюда отличия, с которыми вы можете встретиться в частях. Вы можете встретиться с тем, что уже сделано у нас и еще не сделано в иных местах, и наоборот.

Владимир Петрович привел несколько таких примеров.

Потом я рассказал ему о том, с какими недоработками конструкции я встретился во время поездки в 5-й гвардейский полк, и спросил, не ожидает ли меня то же самое и на новом месте.

– Не думаю, – сказал он, – там находятся самолеты более позднего выпуска. На них мы успели еще на заводе выполнить доработки по втулке воздушного винта и по замкам крепления фонаря. Впрочем, советую вам зайти в наш отдел эксплуатации и ремонта и получить подтверждение, так ли это, какя вам говорил. Там есть подробные данные о виде, в котором отправлены наши самолеты в части, а может быть, и информация о том, что с этими машинами происходило во время эксплуатации.

Владимир Петрович перешел к рассказу о работе, проводимой по совершенствованию самолета:

– В этом деле теперь мне предоставлена гораздо большая самостоятельность и гораздо большая ответственность. На нашем опытном производственном участке находится сейчас ЛаГГ, на котором мы проводим работы по снижению веса и улучшению управляемости. Занимаясь этими поисками, мы нашли возможность значительно уменьшить вес клея. Им соединяют все деревянные элементы конструкции, причем настолько обильно расходуют его, что нам удалось соскоблить и собрать его целых тридцать килограммов, не причинив при этом никакого вреда прочности склеенных деталей. Просматриваются также возможности снижения веса вооружения и некоторых несиловых мест конструкции. Мы думаем также заняться изучением возможности снятия с самолета баластных грузов, балансиров и контрбалансиров, поиском других более эффективных средств улучшения управляемости и устойчивости.

Услыхав об этом, я проинформировал Владимира Петровича о том, что летчик НИИ ВВС А.Н. Никашин, которого тот хорошо знал, уже выполнил пикирование до 700 километров в час по прибору. Полет выполнялся на самолете последней серии, с которого были сняты все баластные грузы. Никаких признаков возникновения флаттера, этого опаснейшего вида колебаний самолета, не было обнаружено.

– Это очень интересно. Спасибо. А сейчас пойдемте в цех, я покажу вам самолет, на котором осуществляются намеченные нами доработки.

Он показал мне то, что уже было сделано, и рассказал о перспективах. Владимир Петрович был увлечен своими планами и с нескрываемым удовольствием рассуждал о них. Его можно было понять. Связи с Москвой ухудшались, и он хотел использовать меня для передачи информации командованию. Хотел, чтобы в НИИ ВВС высказали свое мнение о его планах и вовремя поправили его, если в этом есть необходимость.

Я расстался с Владимиром Петровичем, условившись встретиться с ним по возвращении с побережья. Побывал в отделе эксплуатации и ремонта, на летно-испытательной станции и, получив все интересовавшие меня Сведения, покинул завод.

В обусловленный главным инженером день и час я обратился к командиру находившейся там эскадрильи связи штаба фронта. Он сказал, что приказание о выделении в мое распоряжение самолета У-2 у него имеется и я могу вылететь в любое время.

Познакомился с летчиком. Это был молодой симпатичный лейтенант. Лихо представившись и не переставая улыбаться, он спросил:

– Куда прикажете лететь?

Я назвал нужный мне аэродром и, чтобы еще что-то сказать этому веселому парню, спросил, знает ли он, как туда лететь.

– Ха-ха, знаю ли я? Да я тут, в Закавказье, знаю каждый аэродром, каждую долину, каждую гору, каждый населенный пункт. Как свои пять пальцев знаю!

Задел я его, видно, за живое.

Полетели. Под нами сказочная красота. Совершенно невероятное и величественное нагромождение горных вершин, ущелий и голых скал. Откуда-то появлялись большие птицы, они некоторое время летели рядом с нами, потом отваливали в сторону и исчезали. А далеко внизу зеленели долины, виднелись небольшие селения, дома, сады, виноградники. Возникло прямо-таки нелепое желание побродить по этим чудесным местам и побыть среди живущих там людей. Мы летели с небольшим набором высоты, пока не прошли Сурамский перевал с его вершинами и дремучими лесами. А потом начали снижаться. Перед нами расстилалась Колхида.

…Командир полка находился в воздухе. Мне показали капонир, куда он должен был зарулить после посадки, и я решил перехватить его здесь. Но переговорить с ним удалось не сразу. Подошли летчики, и он начал разбор только что выполненного боевого полета.

Шесть наших истребителей были подняты навстречу пяти вражеским бомбардировщикам с задачей не подпустить их к военным кораблям, стоявшим на рейде в районе Поти. Надо было перехватить их километров за десять – пятнадцать. Нашим удалось нарушить боевой порядок врага, сбить один из бомбардировщиков, заставить остальных сбросить свои бомбы в море и убраться восвояси. Истребители вернулись домой без потерь.

Командир подробно рассмотрел поведение каждого летчика, участвовавшего в боевом вылете: одних он похвалил, другим сделал замечания. В сущности, он учил своих подчиненных воевать более успешно, с меньшими потерями. Это было очень важно, так как перед полком была поставлена задача во что бы то ни стало сорвать все попытки врага потопить наши корабли. Когда разбор закончился, я подошел к командиру, представился и сказал, что собираюсь делать в его полку. А он посмотрел на меня воспаленными глазами и, казалось, никак не реагировал на мои слова. Выглядел он очень усталым, наверное, хотелось ему только одного – поспать с часок. Все же он подозвал к себе старшего инженера полка и сказал ему:

– Этот товарищ по твоей части. Поговори с ним.

– Пойдемте со мной, по дороге поговорим. Я поведу вас к нашим дальним капонирам. Туда мы стаскиваем неисправные самолеты, с которыми надо как следует повозиться. Их собралось там немыслимо много – девять. Осмотрите их, может, что-нибудь и подскажете нам. А я тем временем побегу к тем самолетам, которые только что вернулись с боевого задания. Наверное, привезли много пробоин, а может, и еще большие неприятности. Команда на вылет может поступить каждую минуту, нам надо набрать хотя бы шестерку исправных машин.

«Может быть, что-нибудь и подскажете» – вот чего от меня ждали. Доверие ко мне могли вызвать только конкретные дела, конкретная помощь в восстановлении хотя бы части неисправных самолетов.

Задача была ясна, и я приступил к осмотру самолетов.

Скажу прямо, мне повезло: с большей частью неисправностей мне уже приходилось встречаться. На одном из самолетов очень медленно выпускались и убирались шасси и посадочные щитки – раза в три медленнее, чем нужно. Это был недопустимый дефект. При нем летчик лишался возможности выполнять энергичные маневры сразу после взлета и перехода в набор высоты, оказывался вынужденным садиться с неполностью выпущенными посадочными щитками.

Техник самолета с растерянным видом доложил, что он уже дважды сменил гидравлическую помпу, но дефекта этим не устранил. Я попросил его продемонстрировать работу гидросистемы сначала при нормальных, а потом и аварийных уборке и выпуске шасси. И в том, и в другом случае система работала очень вяло. Сомнений не было: отказал гидроаккумулятор. Он должен был накапливать энергию и отдавать ее при уборке и выпуске шасси и посадочных щитков, ускоряя выполнение этих процессов. А он не накапливал и не отдавал ее. Когда сняли гидроаккумулятор, то увидели место, которое привело к отказу: лопнула трубка, подводившая сжатый воздух. Заменили ее, поставили агрегат на место, зарядили его сжатым воздухом – и самолет был переведен в разряд исправных. На другой машине наблюдался перегрев мотора. Едва успевал самолет взлететь и перейти в набор высоты на максимальных оборотах мотора, как температура воды и масла доходила до предельно допустимых величин и летчик вынужден был прекращать выполнение боевого задания, возвращаться на землю.

Мне было известно, что температурный режим на ЛаГГах на пределе, но не настолько, чтобы исключать нормальную эксплуатацию. На других самолетах полка ничего подобного не происходило. Стало быть, этот самолет чем-то отличался от других.

Тщательный осмотр всех участков системы охлаждения показал, что они находятся в запущенном состоянии. В трубопроводах, деталях арматуры, и в особенности в сотах радиаторов, скопилось столько грязи, что ни о каком нормальном течении охлаждающих жидкостей, а стало быть, и нормальном теплообмене между ними и омывающим радиаторы воздушным потоком не могло быть и речи. После того как техник, следуя моему совету, прочистил и привел в порядок все участки, а летчик, облетывавший самолет, поставил заслонки радиаторов в положение «по потоку», температура воды и масла заметно снизилась. Пилот доложил, что самолет ведет себя не хуже других. Не хуже других. Это уже неплохо!

Несколько самолетов стояли неисправными из-за повреждений, полученных в воздушных боях. Нет, не из-за пустяковых пулевых пробоин в обшивке и других несиловых элементах конструкции. Такие пробоины технический состав умел ловко и быстро заделывать с помощью перкаля и эмалита, а из-за серьезных повреждений в силовых элементах, в тех, которые несли на себе значительную часть действующей на самолет нагрузки.

В таких случаях очень трудно было решать, насколько потеряна прочность и каким образом можно ее восстановить.

Мне показали самолет, у которого пушечным снарядом был пробит лонжерон стабилизатора, и спросили, можно ли в этом случае ограничиться наложением на поврежденное место двух стальных накладок. Что ответить? Если бы знал, какая нагрузка приходится на долю данного места конструкции, какую могут выдержать показанные мне накладки, то можно было бы и сказать что-то. Но не было известно ни то, ни другое и не было исходных данных, каких-либо справочников, которые позволили бы выполнить хотя бы прикидочный расчет.

Я видел ЛаГГи с пробитым блоком цилиндров мотора и с почти полностью перебитой тягой управления рулем высоты, самолеты, совершившие вынужденные посадки с убранными шасси, когда из строя полностью выходили воздушные винты, радиаторы и значительная часть нижней обшивки фюзеляжа. В этих случаях не было никаких сомнений: вышедшие из строя агрегаты и элементы конструкции должны быть заменены новыми.

Надо сказать, что очень прочными были кабина самолета и ограждающие ее шпангоуты фюзеляжа. В одной из частей ВВС я был свидетелем такого случая, когда при вынужденной посадке от сильного удара о землю отлетела целиком хвостовая часть фюзеляжа, отвалилась и носовая часть вместе с мотором и с установленным на нем оружием, а кабина осталась целехонькой и летчик в ней – целым и невредимым.

Спустя несколько дней связался я по телефону с главным инженером и доложил ему о состоянии дел. Сказал, что в полку осталось еще четыре неисправных самолета и что для ввода их в строй нужны запасные части. Перечислил, какие именно. Он обещал помочь. Потом я высказал пожелание, чтобы завод-изготовитель командировал в каждый действующий полк по одному своему представителю – специалисту-ремонтнику, сославшись на головной серийный завод, который делает так и достигает большого эффекта. Кирилл Порфирьевич обещал подумать над этим предложением.

В свою очередь, он рекомендовал мне слетать в Кутаиси, в авиаремонтные мастерские, и выяснить, какими возможностями они располагают для оказания помощи полкам в ремонте ЛаГГов.

Мастерские оказались маломощными и ремонтом ЛаГГов еще не занимались. Тем не менее их начальник изъявил желание оказать посильную помощь. У него были неплохие специалисты по ремонту деревянных частей самолета. Я решил, что они окажутся весьма кстати, и обещал посоветоваться по этому вопросу с инженерами полков, а потом сообщить ему.

Из Кутаиси мой жизнерадостный и всегда готовый к вылету шеф-пилот должен был перебросить меня в другой полк, находившийся примерно в ста километрах от того, где я был раньше. Но, пролетая над небольшим городком (если память мне не изменяет, это был Махарадзе), он вдруг снизился до высоты бреющего полета и начал делать виражи над одним из утопавших в зелени домиков на окраине. После трех – пяти, а может быть, и большего числа виражей он выпрямил самолет и продолжил полет по маршруту. Когда прилетели на место, я спросил, что означали его действия.

– В этом домике живет моя невеста. Очень хорошая девушка. Мы познакомились до войны, встречались и собирались пожениться, но началась война, стало не до женитьбы.

Смотрите, что получилось в ее семье. Трое ушли на фронт, и уже на двоих – на одного из двух братьев и на мужа ее сестры пришли похоронные. К чему умножать горе? Вот кончится война, тогда поженимся. Обязательно поженимся!

Взгрустнул мой лейтенант. Я посочувствовал ему. Это были издержки войны. Сколько отсроченных и несостоявшихся свадеб, искалеченных судеб она принесла! Повсюду, во всех уголках и у всех народов нашей необъятной Родины. И здесь на Кавказе тоже.

Полк, в который мы прилетели, вел напряженную боевую работу. Летчики вылетали на перехват вражеских самолетов, пытавшихся бомбить Поти, Кабулети и другие пункты Черноморского побережья. И здесь скопилось изрядное количество неисправных самолетов. Я сразу включился в работу, теперь уже более знакомую. Конечно, не всегда и не сразу удавалось добиться успеха, но когда это получалось и в строй исправных самолетов вводили еще один, то были довольны и технический экипаж, и летчик самолета, и его командиры, получившие в свое распоряжение еще одну боевую единицу. Не менее довольным был я сам.

Бывая во фронтовых частях, я работал с инженерно-техническим составом, видел, с какой самоотверженностью, выполняли свой воинский долг инженеры, техники, младшие авиаспециалисты, среди которых было много женщин. Сколько усилий, выдумки и сноровки приходилось им проявлять, чтобы в любых условиях эксплуатации и боевой обстановки поддерживать на нужном уровне боеготовность своей части, своего подразделения.

Неимоверно тяжелый труд и ратные подвиги инженерно-технического состава были нескончаемыми. На смену только что введенным в строй самолетам появлялись другие, также получившие в бою тяжелые повреждения, обнаруживались новые, неизвестные дефекты.

Пробыв на одном аэродроме несколько дней, я перелетал на другой, а потом снова на первый. На обоих меня уже считали своим человеком и, как мне казалось, были довольны, когда я появлялся.

Я жил с воинами одной жизнью: по распорядку бессменной круглосуточной вахты. От одной боевой тревоги к другой. Когда она объявлялась, то все, кто обеспечивал боевой вылет, немедленно включались в работу. Я тоже всегда находил, чем помочь. Я не подменял при этом инженера полка и все свои советы передавал через него или через специалиста, отвечавшего за подготовку боевого вылета. А после того как самолеты вылетали, вместе с оставшимися на земле тревожился за тех, кто улетал, на чью долю выпало самое опасное и самое сложное. Многих из летчиков я успел уже узнать, и не только в лицо и по фамилии, но и по особенностям характера, которые отличают людей друг от друга. В большинстве своем это были умные и отважные молодые парни. А потому до боли сжималось сердце при мысли о том, что кто-нибудь из них мог из этого полета уже не вернуться.

От мрачных мыслей этих отвлекала только работа, труд, который в боевой авиационной части не знал перерыва. Одни улетали, других надо было готовить к полету, а по возвращении осмотреть машины, поразмыслить, что делать со свежими ранами. Хотелось поприсутствовать на разборе, а потом побеседовать с летчиками, «переварить» информацию, которую удавалось от них получить.

Недалеко от аэродромов, в одном-двух километрах, находились деревянные домики и палатки, в которых жил личный состав. Но отправлялся я туда далеко не каждый день. Урвешь в течение суток пару часов относительного затишья, отойдешь от капониров метров на сто и завалишься спать среди густой высокой кукурузы до очередного сигнала на вылет по тревоге.

Врезалась в память мне эта высокая кукуруза и в просветах многозвездное южное небо. И выезд к морю, который я совершил с одним из командиров полка. Помню, он сказал: «Каждый день, по нескольку раз в день, летаю над морем, обозреваю его сверху, а почувствовать его ласковые волны все не приходится. Съездим на полчасика!» Оно было недалеко, это чудесное теплое море, всего в восьми – десяти километрах от аэродрома. Подъехали, вышли из машины. Подошли к самому обрезу воды и молча смотрели на него. Море расстилалось перед нами огромное, вечное. Небольшие волны набегали на гальку и лениво перекатывали ее, как перекатывали сто, тысячи и миллионы лет назад. Пляж был тоже великолепным, бескрайним и совершенно пустынным. А день был солнечный и сезон не каким-нибудь, а бархатным! В мирное время здесь были бы тысячи отдыхающих.

Что сделала война! Всю жизнь перевернула. С каждым днем становилось тревожнее. Бои шли уже под Сталинградом, а на здешнем фронте – на отрогах Главного Кавказского хребта – ЛаГГи летали теперь не только на отражение налетов немецких бомбардировщиков на черноморские порты, но и на север и северо-восток, чтобы с воздуха поддержать наши войска, которые вели тяжелые оборонительные бои на всех перевалах, ведущих к Черному морю и в Закавказье. Теперь им приходилось встречаться не только с вражескими бомбардировщиками, но и с истребителями.

Сопротивление ненавистному врагу с каждым днем возрастало. И снова, в который уже раз, пронзила мысль: «Неужели не устоим и гитлеровцы прорвутся сюда?»

Мой спутник, наверное, думал о том же и, повернувшись ко мне, сказал:

– Поехали назад – не до купанья сейчас. В конце первой декады сентября я получил приказание главного инженера воздушной армии прибыть к нему. Столица Грузии показалась мне еще более многолюдной и оживленной, чем в июле. Сюда понаехало еще больше эвакуированных, теперь уже из Ростовской области, Северного Кавказа… Здесь тоже чувствовалась нависшая над Закавказьем опасность. На лицах местных жителей и приезжих я читал выражение тревоги, озабоченности и суровой решительности.. Читал желание быть ближе друг к другу и действовать сообща. Беда была всеобщей, всенародной, она роднила людей, делала их внимательнее, рождала желание помочь друг другу.

В штабе ВА фронта ощущение близости врага и кульминации битвы за Кавказ было еще более острым. Сюда стекалась информация о положении наших войск на всех участках тысячекилометрового фронта, здесь анализировалась эта информация, рождались планы, отсюда шли нити руководства нашими частями. И если на Черноморском побережье, на тех двух аэродромах, где я был, масштабы войны были видны мне сквозь призму боевых действий только двух истребительных полков, то здесь, увидев карту, висевшую в кабинете главного инженера, и выслушав его комментарии к ней, я прочувствовал масштабы гигантской битвы, ее исключительно важное значение для дальнейшего хода войны.

И.А. Осипенко попросил меня как можно подробнее рассказать ему о положении дел в полках и о том, что я там сделал. Он вынул из сейфа толстую рабочую тетрадь и приготовился делать в ней пометки. То и дело он останавливал меня и просил подробнее раскрыть существо того или иного дефекта и принятых мер по устранению. По всему было видно, что Иван Прокофьевич привык глубоко вникать в суть всех вопросов, которые имели отношение к его службе.

Потом он пригласил к себе инженеров из отдела эксплуатации и попросил меня повторить свое сообщение. Было задано много вопросов, а потом состоялось обсуждение того, что надо сделать для перенесения накопленного опыта в те части фронта, которые также были вооружены самолетами ЛаГГ, которые только переходили на эту технику.

Главный инженер приказал мне съездить на пару дней в школу летчиков, провести там занятия с инженерно-техническим и инструкторским составом, познакомиться с состоянием эксплуатации имеющихся у них ЛаГГов.

– После этой поездки, – закончил он, – возвращайтесь к себе в НИИ. Из последнего разговора с Москвой я понял, что ваше начальство уже намекало, чтобы я вас больше здесь не задерживал.

Но и после поездки я задержался еще на несколько дней. Мне нужно было непременно побывать на заводе, рассказать В.П. Горбунову, как ведут себя его самолеты в воюющих частях, более подробно, чем в прошлый раз, познакомиться с его планами дальнейшего совершенствования ЛаГГа. Как ведущий инженер НИИ по этому самолету, я обязан был знать это.

Как выяснилось, конструкторское бюро завода успело за два месяца проделать большую работу. Начались уже заводские летные испытания того самого самолета, который Владимир Петрович показывал мне в июле, на котором он осуществил значительную часть своих доработок. ЛаГГ-3 весил теперь на 150 килограммов меньше серийного и обладал лучшей аэродинамикой.

Число точек вооружения уменьшилось до двух. Оставили одну пушку калибра 20 миллиметров и один крупнокалиберный пулемет калибра 12,7 миллиметра. Это было признано достаточным для ведения борьбы с воздушным противником. Но была оставлена возможность увеличения мощности вооружения за счет подвески под крыло реактивных снарядов, что должно было обеспечить самолету достаточную эффективность при использовании его для действий по наземным целям. Снижение веса было достигнуто за счет более экономного использования клея и краски, а также более рациональной конструкции многих силовых и несиловых мест самолета.

Улучшение аэродинамики было достигнуто как за счет устранения некоторых источников вредного сопротивления (костыльная установка целиком убиралась в полете внутрь самолета, и вместо внешней антенны радиостанции была установлена внутренняя), так и за счет улучшения герметизации некоторых внутренних отсеков.

Полезность устранения источников вредного сопротивления на внешней поверхности самолета не вызывает сомнений. Что же касается герметизации внутренних отсеков, то это нуждается в небольшом пояснении.

Исследованиями, проведенными в ЦАГИ, было доказано, что при наличии даже незначительных щелей в перегородках между внутренними отсеками и между этими отсеками и внешней поверхностью самолета происходит энергичное перетекание воздуха и, как следствие, заметное ухудшение картины обтекания самолета воздушным потоком, что увеличивает аэродинамическое сопротивление машины. Такие «вредные щели» были найдены, и многие из них устранены.

Потом я повел разговор об управляемости самолета, напомнив, что большие претензии к самолету летчики по-прежнему предъявляют по этому параметру машины.

– Удалось ли вам что-нибудь сделать в этом направлении?

– Да, удалось. Мы сняли балансиры в системе управления элеронами, уменьшили трение в большинстве сочленений системы, облегчили управление триммерами. Полагаю также, что и достигнутое нами уменьшение веса благотворно скажется на управляемости самолета.

– Все это хорошо, но вряд ли окажется достаточным для решения проблемы.

Я напомнил Владимиру Петровичу, что в НИИ ВВС и в Летно-исследовательском институте промышленности еще до моего отъезда в командировку были начаты обширные специальные летные исследования, имеющие целью найти пути к радикальному улучшению управляемости самолета ЛаГГ. Учитывая, что к участию в них привлечено большое число опытных летчиков-испытателей и инженеров-испытателей, можно надеяться, что поставленная цель будет достигнута и уже не станут так часто говорить о тяжести управления самолетом и снижении его боевых возможностей. Горбунов сказал, что постарается непременно познакомиться с результатами этих исследований, а я обещал проследить за тем, чтобы в его адрес был выслан экземпляр отчета.

Владимир Петрович стремился сделать все от него зависящее, чтобы улучшить самолет ЛаГГ, и заслуживал того, чтобы ему в этом помогали.

Своеобразной оказалась судьба и самолета МиГ-3, принятого на вооружение в 1940 году. В предвоенное время и в первые три месяца после начала войны МиГов было выпущено намного больше, чем «яков», и ЛаГГов, вместе взятых. Они с успехом применялись на фронтах и в частях ПВО страны. Тем не менее в октябре 1941 года было принято решение о прекращении их серийного производства. И не потому, что у кого-то возникли сомнения в возможности устранения обнаруженных у этого самолета дефектов. Нет, недостатков было у него не больше, чем у других истребителей, также переживавших этап внедрения в массовую эксплуатацию, да еще в неблагоприятных условиях начала войны. И не потому решили больше не производить МиГи, что потребность в высотном истребителе оказалась намного меньше, чем это предполагалось до войны. Уменьшить высотность мотора и за этот счет улучшить летные данные на малых и средних высотах было в принципе можно.

Но более важным в то время было скорейшее наращивание производства штурмовиков Ил-2, что можно было сделать лишь за счет снятия с производства МиГов. На обеих машинах стояли аналогичные по конструкции и технологии изготовления моторы, а мощность моторостроительных заводов, выпускавших такие двигатели, была ограничена.

Было принято во внимание и то обстоятельство, что завод, выпускавший МиГи, в октябре был эвакуирован и оказался вынужденным на несколько месяцев прекратить производство. Что же касается предприятий, выпускавших истребители Як и ЛаГГ, то они находились в более благоприятных условиях, следовательно, могли взять на себя восполнение потерь в производстве самолетов-истребителей.

Иными словами, такие важные решения, как прекращение производства одних и начало выпуска других объектов вооружения, принимались с учетом интересов успешного ведения войны. Так, весной 1942 года было решено, в частности, прекратить производство самолетов ЛаГГ-3 на головном серийном заводе и вместо него внедрить Як. Было сочтено нецелесообразным иметь два типа истребителя с одним и тем же мотором (М-105ПФ). Предпочтение было отдано Яку, как более легкому истребителю, приобретшему по этой причине большую популярность среди летного состава. Но выпуск ЛаГГов на другом заводе продолжался, поскольку военная обстановка не позволяла пойти даже на временное сокращение производства истребителей.

Спустя месяц-два возникли новые обстоятельства. С.А. Лавочкин успел к этому времени испытать свой новый истребитель – Ла-5 (с мотором АШ-82), обладавший лучшими данными и гораздо большими перспективами дальнейшего развития, чем ЛаГГ-3. С учетом этого факта, а также того, что новый самолет по своей конструкции и технологии изготовления во многом идентичен ЛаГГ-3 и не потребует большой перестройки производства, были внесены коррективы в ранее принятое решение: головной завод оставили за Лавочкиным. На нем начали выпускать Ла-5.

Несколько ранее, в сентябре 1941 года, мною было составлено заключение по эскизному проекту модифицированного самолета ЛаГГ-3 под мотор М-82, разработанного одним из соавторов ЛаГГ-3 М.И. Гудковым. В выводах по этому проекту указывалось о необходимости форсирования доводки и летных испытаний находящегося на заводе самолета. Летчиком-испытателем НИИ ВВС

А.И. Никашиным был закончен первый этап летных испытаний, которые показали неплохие результаты. Оставался второй этап – отстрел оружия на земле и в воздухе, пилотаж и определение расхода горючего. Испытания вооружения на земле начались 10 октября 1941 года и предполагалось их закончить 18-20 октября. Однако работы были прекращены в связи с эвакуацией завода.

Люди вкладывали в свой труд всю силу накопившейся ненависти к врагу и непоколебимую решимость сделать все зависящее от них, все возможное и невозможное для победы. Это ожесточение, эту решимость я читал в глазах и видел в делах каждого, с кем мне приходилось иметь дело или встречаться в конструкторском бюро, в цехах и на летно-испытательной станции завода.

Коллектив завода был интернационален по своему составу. Большая его часть не имела опыта работы на авиационном предприятии. Но каждый стремился как можно быстрее приобрести, а затем и умножить такой опыт.

Немало было на заводе тех, кто уже пережил не одну эвакуацию. Они хорошо знали, что это такое, что могут принести фашисты, если им удастся прорваться в Закавказье. И все понимали, что не существует такой цены, которую не стоило бы заплатить за Победу, за то, чтобы не пустить сюда врага.

О близости фронта здесь можно было судить не только по сводкам. Очередной серийный ЛаГГ совершал обычный сдаточный полет. Случился отказ техники, летчик пошел на вынужденную посадку. Ближайшая подходящая площадка была на северном склоне Главного Кавказского хребта. А когда летчик сел и осмотрелся, то увидел, что находится между нашим и передним краем противника. Самолет эвакуировали под обстрелом врага.

Другой факт. По соседству с заводским аэродромом находился военный аэродром, с которого то и дело взлетали бомбардировщики – устаревшие тихоходные ТБ-3. За час с небольшим они успевали долететь до цели, отбомбиться и вернуться.

…Мы знаем, чем кончилась битва за Кавказ. Наши войска выстояли, разгромили и отбросили врага. Выполнил тогда свою задачу и тыл.

Несмотря на титанический труд, вложенный конструкторским бюро и главным конструктором В.П. Горбуновым в облегчение и повышение летно-тактических данных самолета ЛаГГ-3 с мотором М-105ПФ-2, в 1944 году все же было принято решение со второго квартала 1944 года производство этих самолетов прекратить и приступить к производству лучшего по боевым качествам самолета Як-3 с таким же мотором, как и на ЛаГГ-3.

До чего же изменилось настроение людей! Успешное наступление наших войск вселяло в людей уверенность в близкую победу. И они хотели приблизить ее. И делали для этого все, что было в человеческих силах.

Завод вырос, окреп. А те, кто два года назад только осваивал новое для них дело, теперь с уверенностью трудились на рабочих местах, руководили важнейшими участками производства. Если бы два года назад сказали им, на что они будут способны, не поверили бы.

Во время войны приходилось заниматься не только отечественными, но и импортными истребителями. Нужно было испытывать их, выявлять боевые возможности и условия лучшего использования, определять недостатки и способы «лечения», выезжать в авиационные части для оказания непосредственной помощи в освоении техники. Поэтому я хочу рассказать о поездках, связанных с внедрением в эксплуатацию и обеспечением наиболее эффективного боевого использования одного из американских самолетов, поступавших к нам по ленд-лизу, – истребителя «Аэрокобра» фирмы «Белл».

Первая из них состоялась 15 января 1942 года. Четыре дня назад я вернулся из командировки на Ленинградский фронт, где занимался установкой лыж на ЛаГГи. И вот снова в командировку.

Вылетать предстояло немедленно. Из Управления ВВС поступило распоряжение отправить группу испытателей в 6-ю запасную авиационную бригаду для оказания помощи в освоении прибывших «Аэрокобр». Речь шла о первой партии самолетов (20 штук), вслед за которыми должна была начаться массовая их поставка.

Мне было поручено возглавить нашу группу. Летчику-испытателю А.Ф. Мошину – доставить меня на УТ-2. Остальные участники работ выезжали на другой день поездом. Вопросов не было. Я вышел из кабинета начальства и поторопился с подготовкой к вылету.

Нас уже ждали. Командир ЗАБ (Запасной авиационной бригады) полковник Шумов получил строгое указание без специалистов НИИ ВВС к сборке «Аэрокобр» не приступать. В Управлении ВВС полагали, что испытатели, которым приходится все время иметь дело с новой техникой, которые поднаторели на разгадывании всевозможных технических загадок, сумеют разобраться с заморской техникой, справиться со сборкой и с начальным периодом ее эксплуатации без каких-либо осложнений.

Не теряя времени, мы принялись за дело. В состав нашей группы кроме меня и Героя Советского Союза Александра Федоровича Мошина входили: инженер по мотору Владимир Ильич Усатов, инженер по винтомоторной группе самолета Павел Сергеевич Иванов и техник-испытатель Борис Федорович Никишин.

Большой аэродром на окраине города. Куда ни кинешь взгляд, всюду стоянки самолетов, забитые до отказа английскими «харрикейнами». Среди них наша стоянка, пока небольшая, предназначенная для «Аэрокобр». Инженеры, техники и младшие специалисты ЗАБа пришли затемно, чтобы готовить «харрикейны» к полетам после рассвета. Тренировались военные летчики. Им предстояло пройти программу переучивания и, получив партию «харрикейнов», улететь снова на фронт.

Мы тоже приходили на аэродром затемно и вместе с выделенными нам в помощь техниками ЗАБа занимались сборкой «Аэрокобр». Надо было спешить. Срок прибытия первых фронтовых частей для переучивания и получения «Аэрокобр» был недалек.

В десять утра подъезжал автобус, и из него выскакивали странно одетые люди. На форменные голубовато-сероватые шинели были натянуты наши ватные полушубки, а поверх них – плащи, широкие, желтые с пятнами, под цвет североафриканских пустынь. На головах наши шапки-ушанки с приколотыми к ним кокардами, на которых выделялись большие три буквы RAF – королевские воздушные силы. На ногах валенки, уютные и теплые русские валенки.

Это были офицеры английских ВВС, прибывшие для оказания помощи в освоении «харрикейнов». Поначалу в составе их группы были и летчики. Но после того как ими были облетаны первые собранные здесь «харрикейны» и выпущены в полет советские летчики – командиры подразделений ЗАБа, они отбыли в Англию. Остались только техники во главе с инженером в звании капитана.

Из автобуса гуськом по протоптанной в снегу тропинке в тепляк. Они торопились согреться. Как видно, только печка – раскаленная докрасна железная бочка – могла согреть их. Посидев возле нее немного, они начинали расстегивать свои одежки, обретать дар речи и принимались за курево. Вынимали из карманов добротные трубки, зажигалки и ароматный табачок. Когда дело доходило до него, кто-нибудь из наших воинов предлагал свой неказистый с виду самосад или того же качества махорку. Англичане охотно угощались. Наш более крепкий табак им определенно нравился. По-английски они шутили: «Это разве табак? Это же сено, пропущенное через лошадь!» Но… выкурив одну трубку, просили снова ее наполнить – про запас.

Время от времени за кем-нибудь из английских специалистов приходили, просили подойти к самолету, где был обнаружен какой-то дефект. Специалист выходил и очень скоро возвращался. Анализ увиденного, переговоры со своим коллегой – советским специалистом и принятие решения англичанин предпочитал делать не отходя от печки.

Некоторую помощь от общения с англичанами получила и наша группа. Они были знакомы немного и с самолетом «Аэрокобра». Нелегко было организовать наше общение. Никто из нас не знал английского языка, а молоденькая переводчица, числившаяся в штатах ЗАБа, была неопытной по части технического перевода. Но выяснилось, что английский инженер знал французский, а так как я тоже знал этот язык, то выход был найден. Интересовавшие меня и моих товарищей вопросы я задавал английскому инженеру по-французски, он советовался со своими коллегами по-английски, отвечал мне по-французски, а я – своим по-русски. Это несколько ускорило нашу работу по переводу американских инструкций на русский язык, выяснению некоторых сложностей в конструкции «Аэрокобры».

Часа в четыре англичане уезжали с аэродрома и все вечера проводили в гостинице. Ничего они больше не видели, да, может быть, и не хотели видеть. Правда, была зима, к тому же военная и на редкость суровая. К слову сказать, мы тоже ничего кроме аэродрома не видели. Не до того было. До наступления полной темноты мы находились на нем, а потом еще часа четыре – в учебных классах. Проводили занятия с личным составом запасной бригады, изучали и переводили американские инструкции, старались разобраться в том, что успели выявить за день. Первый самолет был собран и подготовлен к облету исключительно силами нашей группы.

«Аэрокобра» имела некоторые особенности, существенно отличавшие эту машину от всех других самолетов того времени. Мотор находился сзади. К редуктору винта под сидением летчика проходил длинный вал. И летчик садился в самолет не сверху, как это было принято на истребителях, а сбоку через дверь автомобильного типа. И шасси самолета было трехколесным. Поэтому на стоянке машина находилась почти в горизонтальном положении.

Не имею представления о том, как обстояло дело с другой техникой, поступавшей к нам по ленд-лизу, может быть, она была лучше приспособлена к нашим условиям эксплуатации, что же касается самолета «Аэрокобра», то проблем здесь хватало.

С первых дней эксплуатации «Аэрокобр» в январе – феврале 1942 года выявился серьезный недостаток в конструкции маслосистемы. Из нее невозможно было слить полностью масло. Остатки его в картере мотора, в редукторе, радиаторе и некоторых трубопроводах быстро замерзали, и, чтобы запустить мотор, требовалось долго разогревать все эти места.

Нам пришлось поставить в маслосистеме несколько дополнительных сливных краников и придумать специальный коллектор, который позволил подводить горячий воздух одновременно ко всем местам, требовавшим подогрева перед запуском мотора. Эта конструкция выдержала испытания и была затем рекомендована для внедрения в практику эксплуатации самолета.

Облетывал машину летчик-испытатель Владимир Ефремович Голофастов. Разумеется, он начал с рулежки. Это была первая для нас рулежка на самолете с трехколесным шасси. Преимущества его были замечены сразу. Появлялась возможность рулить на гораздо большей скорости, а лучший обзор из кабины облегчал выполнение не только руления, но взлета и посадки. Кроме того, почти полностью исключалась опасность опрокидывания самолета на нос. Все это были безусловные плюсы. Но были и минусы. Их следовало знать и учитывать.

Владимир Ефремович рулил минут сорок и за это время опробовал этот режим на всех имевшихся на аэродроме покрытиях: на полностью очищенной от снега бетонке, на хорошо укатанном снегу и на слегка укатанном снежном покрове.

Много интересного выявил Владимир Ефремович и в первом полете по кругу и в зону. Все это послужило сушественным дополнением к тому, что мы узнали о технике пилотирования самолета из американской инструкции. И разумеется, все узнанное нами на земле и в воздухе незамедлительно рассказывалось летчикам и инженерно-техническому составу запасной бригады.

Начали летать и пилоты бригады. Первым вылетел заместитель командира по летной подготовке майор Акуленко. Мне запомнились его блестящие ответы при сдаче зачета перед вылетом, его безукоризненно выполненный полет, неукротимая энергия и незаурядные организаторские способности, которые он проявил при переучивании всего подчиненного ему летного состава.

Итак, решение нашей главной задачи – оказание помощи личному составу запасной бригады в освоении американской техники и в подготовке к переучиванию на эту технику фронтовых частей – близилось к своему завершению. Осталось завершить написание книги «Краткое техническое описание и техническая эксплуатация самолета «Аэрокобра». Оно было сделано как по американским источникам, так и на основе нашего собственного опыта сборки и эксплуатации. Книга была одобрена главным инженером ВВС, а потом в срочном порядке издана Воениздатом и разослана в авиачасти.

Испытания, проведенные нами в апреле и начале мая 1942 года, позволили определить летные характеристики машины, оценить работу вооружения и оборудования, выявить сильные и слабые стороны самолета и особенности его наземной и летной эксплуатации. Мы убедились в том, что «Аэрокобра» была способна развивать максимальную скорость у земли 493 и на высоте 4200 метров – 585 километров в час. Высоту 5000 метров она могла набрать за шесть минут. Всё эти и другие летные данные находились на уровне серийных отечественных и вражеских истребителей. Положительно были оценены маневренные свойства самолета, мощность и работа системы вооружения.

В отчете по результатам испытаний были с достаточной подробностью изложены особенности эксплуатации самолета, что должно было пригодиться строевым частям. Были приведены и сведения по наиболее интересным местам конструкции машины, что должно было привлечь внимание наших авиаконструкторов.

Был сделан следующий вывод: самолет «Аэрокобра» может быть успешно использован для ведения воздушного боя со всеми типами фашистских самолетов, а также для нанесения ударов по наземным объектам противника на фронте.

Да, он и в самом деле мог бы быть так использован если бы не мешали этому недостатки, которые были выявлены в процессе массовой эксплуатации этого самолета. Стоявший на «Аэрокобре» мотор «Аллисон» оказался «нежным». О том, что он не был приспособлен к работе в наших зимних условиях, мы уже говорили. Как потом выяснилось, он не мог работать и на масле, которое потребляли все отечественные моторы. Подавай ему особое, самой высокой очистки. Не выдерживал «Аллисон» и частых выходов на предельные обороты и на предельные значения наддува, без чего, как известно, немыслимо провести ни один мало-мальски интенсивный воздушный бой. Из частей поступали сведения, что моторы «Аллисон» не отрабатывают и половины положенного им ресурса.

Однако это было еще, как говорится, полбеды. Беда пришла, когда «Аллисоны» начали «стрелять шатунами». Я не оговорился – то, что происходило с американскими моторами, иначе никак нельзя назвать. Так это явление и назвали. В полете обрывался шатун. По самому слабому месту, конечно. Оторванная его часть пробивала картер мотора, обшивку фюзеляжа и вылетала наружу. В этом месте проходила тяга управления рулем высоты. Шатун разрушал и ее и тем самым лишал возможности управлять машиной. Если летчику не удавалось покинуть самолет на парашюте, то это всегда заканчивалось катастрофой. В борьбе с этим недостатком самолета мне принять участия не довелось. С мая 1942 года я продолжил работу с ЛаГГами, а потом занимался испытаниями первого реактивного самолета БИ.

Но «Аэрокобра» никогда не оставалась в институте беспризорной. Ею в течение года занимались такие квалифицированные испытатели, как инженер-летчик-испытатель А.Г. Кочетков, летчики-испытатели В.Е. Голофастов и Ю.А. Антипов, инженеры П.С. Оноприенко, В.И. Усатов, П.С. Иванов, В.Я. Климов.

Было проведено несколько летных испытаний, совершены поездки в строевые части, вооруженные самолетами «Аэрокобра», проведены большие лабораторные, а потом и летные исследования по подбору подходящих сортов масла и наивыгоднейших режимов работы мотора в полете. Благодаря этому удалось несколько снизить число летных происшествий из-за отказов мотора.

В июне 1943 года в связи с ростом объема испытательных и исследовательских работ по импортным и трофейным Истребителям командование института приняло решение создать внутри истребительного отдела специальную Бригаду по иностранным самолетам. Меня назначили начальником этой бригады. С этого времени и до конца войны я занимался исключительно этим. Таким образом, снова вернулся к делам, связанным с «Аэрокоброй».

Я не собираюсь наэтих страницах рассказывать о многочисленных проблемах, возникших в ходе эксплуатации на наших фронтах «Аэрокобры». Это заняло бы слишком много места. Остановлюсь только на двух крупнейших: недостаточной прочности и крайне опасном штопоре самолета.

Не сразу приходит понимание нового явления, с которым приходится иметь дело в процессе эксплуатации самолета. Когда происходит авиационная катастрофа, на месте падения самолета находят обычно бесформенную груду металла. Как по ним определить, что произошло в полете, что послужило причиной внезапного изменения режима полета, почему эти изменения приняли столь опасный характер, что с ними не мог справиться летчик, что он пытался сделать?

Много было катастроф на «Аэрокобре», долго не удавалось докопаться до истинных причин тяжелых происшествий. В их поиске мы шли двумя путями. Во-первых, проводили специальные летные испытания, в которых старались постепенно приблизиться ко все более опасным режимам полета, к более сложным эволюциям, к большим перегрузкам, к предельно большим или предельно малым скоростям. Искусственно создавать самые опасные условия полета, доводить перегрузки до разрушающих величин, разумеется, никому не разрешалось. Но этого и не требовалось. При тщательном анализе хорошо поставленного эксперимента иногда удавалось обнаружить признаки приближающегося опасного явления и по ним находить связь с тем, что могло привести к катастрофе.

Во-вторых, мы тщательно изучали каждую катастрофу, которая происходила в частях ВВС, по поступавшим к нам материалам, и непосредственно на месте происшествия. Так, в марте 1944 года в институт пришло известие о вспышке тяжелых летных происшествий в 11-м истребительном авиационном корпусе, действовавшем на Северо-Западном фронте. Начальство командировало туда меня и двух летчиков-испытателей – В.Е. Голофастова и Д.Г. Пикуленко.

Командир корпуса генерал Иванов рассказал, что в течение последнего месяца произошли две катастрофы, одна авария и одна поломка. Установить причины они оказались не в состоянии и потому обратились к командованию с просьбой прислать специалистов из НИИ ВВС. В ожидании нашего приезда ничего на самолетах не трогали.

Вместе с главным инженером корпуса Суздальцевым мы выехали на места падения трех самолетов. Все части и детали самолетов находились на местах падения машин. Следовательно, ничто не срывалось со своих мест и не улетало в сторону, пока машины находились в воздухе. И характер большинства повреждений убедительно доказывал, что они были получены только в момент удара о землю.

Большинство, но не все повреждения! Имелись и такие, которые, скорее всего, появились не в момент удара, а раньше, когда самолеты находились в воздухе. На всех трех самолетах они были в одних и тех же местах.

Напрашивался вывод о совершенно другом происхождении этих сравнительно малозаметных повреждений. Причем он был сделан не только на основании того, что было обнаружено в 11-м корпусе, но и на основании проведенных в институте летных исследований, изучения обстоятельств катастроф, происшедших в других частях ВВС.

И не случайно, прибыв на очередное место падения, я начинал осмотр с хвоста самолета. Именно к этой части фюзеляжа и стабилизатору было с некоторых пор приковано наше внимание. Именно там мы увидели первые, самые слабые признаки деформации элементов конструкции. А увидев их, пытались найти связь между появлением этих признаков и тем, что и как мог делать летчик в полете. Мы уже догадывались о наличии такой связи и, находясь в 11-м корпусе, получили подтверждение своим догадкам.

Недостаточная прочность некоторых элементов конструкции обнаружилась здесь более явственно. Мы обнаружили складки справа и слева на хвостовой части фюзеляжа, поломки лонжеронов стабилизатора вблизи мест крепления к фюзеляжу, складки на верхней обшивке стабилизатора и на носке киля. При таких повреждениях самолеты не могли управляться и должны были неминуемо падать.

После осмотра аварийных самолетов были осмотрены все «Аэрокобры» корпуса. На 15 были обнаружены признаки начинающейся деформации, именно той, которая при дальнейшей эксплуатации могла привести к катастрофическим последствиям.

Для участия в нашей работе из Москвы подъехали работник ЦАГИ Эскин и начальник отдела Управления технической эксплуатации ВВС Герцен. На следующий день после их прибытия фашисты совершили очередной налет на аэродром, во время которого инженер-полковник Герцен погиб.

По окончании расследования был составлен технический акт, в который записали, что причиной летных происшествий была недостаточная прочность хвостовой части самолета, которая подлежит усилению. Впредь до проведения этой работы запрещалось выполнение иммельмана (полупетли Нестерова) и штопора. Следовало бы запретить и выполнение других фигур, но это было бы равносильно запрету на ведение воздушного боя.

Мне запомнился один разговор с командиром корпуса генералом Ивановым. Нас он посадил на скамью, а сам ходил из угла в угол по небольшой комнате скромной деревенской избы. На нем было еще полковничье обмундирование, которое он не успел сменить по случаю недавно полученного генеральского звания. Ходил с хмурым, озабоченным лицом.

Генерал был явно озадачен. Корпус вел напряженную боевую работу, совершал ежедневно десятки боевых вылетов эскадрильями, а тут такие неприятности с матчастью… Как в такой обстановке поддержать у летчиков боевое настроение, веру в свои силы, в свое оружие?

Мы решили ему помочь и предложили провести занятия с летчиками. Он ухватился за эту мысль и сказал, что сам будет присутствовать на них.

Я рассказывал летчикам об особенностях аэродинамики «Аэрокобры», об их влиянии на технику пилотирования и на поведение самолета в полете, рассказывал о том, в каких случаях возникают недопустимо большие нагрузки на конструкцию машины, как можно предотвратить их появление.

Я видел встревоженные лица моих слушателей, видел их настойчивое стремление понять, как же им действовать в самые напряженные моменты воздушного боя. Этим мужественным людям, вылетавшим по нескольку раз в день на встречу с противником, было обидно погибать не в честном сражении, а от непростительной ошибки создателей техники.

Рассказывая им о том, что уже сделано в НИИ ВВС для улучшения этой техники, я стремился вселить в них уверенность, что и с другими ее недостатками будет в самое ближайшее время покончено. Исключительно полезными были также беседы, которые провели с летчиками Голофастов и Пикуленко. Они поделились своим опытом пилотирования, детально рассмотрели каждую фигуру и каждую эволюцию, посоветовали, как, выполняя их, избежать резких движений рулями и срыва самолета в штопор.

Возвратившись в институт, я ни о чем другом, кроме увиденного в 11-м ИАКе и данных там обещаний, думать не мог. Каждый день промедления грозил новыми тяжелыми потерями. Все свое недовольство поведением «Аэрокобры», все негодование я попытался излить в письме на фирму «Белл». Не жалея красок и не считая себя обязанным соблюдать дипломатический этикет, я обрисовал поведение «Аэрокобр» на фронте, неспособность выдерживать напряженные воздушные бои и недвусмысленно обвинил фирму в отправке нам заведомо непрочных самолетов.

У командования института не дрогнула рука, и оно подписало это письмо. Еще одно было написано в адрес Наркомата авиационной промышленности. В нем излагалась просьба обязать ЦАГИ провести лабораторные испытания «Аэрокобры» на прочность и разработать рекомендации по ее усилению.

И третье письмо. В нем НИИ ВВС просил ЦНЭБ ВВС (Центральную научно-экспериментальную базу, занимавшуюся разработкой технологии ремонта авиационной техники) взять на себя выполнение работ по усилению одного экземпляра «Аэрокобры», находящегося в институте на эксплуатации и выделенного для проведения летных испытаний.

Мы знали, что база эта маломощная, но обратились к ней с расчетом использовать в качестве третьего, резервного пути решения стоявшей проблемы. На деле этот путь оказался очень плодотворным и самым быстрым. Начальник ЦНЭБ генерал С.И. Петриковский отнесся к нашей просьбе со всем вниманием.

– Сделаем все, что будет в наших силах, – заявил он и, вызвав конструктора, приказал ему поехать со мной в НИИ ВВС, осмотреть слабые места самолета и заняться разработкой усиления.

Конструктор – Марк Семенович Малков – оказался очень способным и на редкость добросовестным (я бы даже сказал, дотошным) работником. Он выпотрошил из меня все, что могло отложиться в моей памяти при осмотре аварийных самолетов, все, что имело отношение к месту расположения, конфигурации и размерам каждой из виденных мною деформаций конструкции. Мало того, он потребовал от меня, чтобы я карандашом пометил все это на «живой» машине. А потом он начал творить. Не отходя от самолета, приглядываясь и по многу раз примериваясь к каждой пометке, он прикидывал разные способы усиления: то ли поставить в данном месте дополнительный профиль, то ли сделать простую накладку или еще какую-нибудь подходящую деталь.

Для каждого варианта он набрасывал эскизы. Выбрав окончательные варианты, он поехал к себе оформлять рабочие чертежи и сдавать их в производство. Для ускорения дела мы решили часть деталей изготовить на ремонтной базе НИИ ВВС.

Недели через две был готов весь комплект деталей. Его начали устанавливать на самолет. А неделей позже, до того как были начаты нами летные испытания, подоспели и рекомендации ЦАГИ. Он тоже сработал очень оперативно. В исключительно короткий срок в институте по всем правилам науки провели статические испытания самолета на прочность. Было установлено, что американские нормы прочности являются заниженными по сравнению с нашими и что по этой причине их самолеты не выдерживают боевой нагрузки. ЦАГИ разработал рекомендации по приведению прочности «Аэрокобры» в соответствие с нашими нормами. Руководствуясь ими, мы поправили сделанные на самолете усиления. Это были небольшие поправки. Начали летные испытания.

Что касается фирмы «Белл», то она тоже откликнулась на нашу реляцию. Но мы уже провели летные испытания и начали повсеместно внедрять рекомендации ЦАГИ. При испытаниях было выполнено свыше четырехсот фигур преимущественно сложного и высшего пилотажа, фигур, выполнявшихся с нормальной техникой пилотирования и с преднамеренно вводимыми ошибками. Имитировались непомерно быстрый темп отклонения рулей и создание предельно допустимой перегрузки, а также неправильная балансировка самолета на вводе в фигуру и многое другое.

После каждого полета, и в особенности после завершения всей программы испытаний, самолет подвергался самому тщательному осмотру. У меня были отличные помощники, которые вместе со мной не уставали осматривать, ощупывать и «обнюхивать» каждый сантиметр, да что там сантиметр – каждый миллиметр на всех тех местах, где когда-либо отмечались те или иные деформации.

Обязанности помощника ведущего инженера выполнял Николай Николаевич Борисов. Ему никогда не надо было напоминать, что порученная работа является важной и срочной, что он должен приложить к ней все старания и все свое умение. Он всегда был старательным и делал все, что мог. И где бы ни служил Николай Николаевич в последующие годы, он всегда оставался таким.

А обязанности техника-испытателя выполнял инженер Мельников Владимир Викторович. Я не оговорился: он действительно был инженером и выполнял обязанности техника-испытателя. Он только-только окончил Академию имени Жуковского и был назначен техником самолета, чтобы приобрести необходимый опыт эксплуатации авиационной техники. Как он старался! Какую проявлял пытливость и настойчивость. Он очень скоро доказал, что из него получится прекрасный инженер-испытатель. Проведя со мной два-три испытания в качестве помощника ведущего инженера, он стал потом испытывать самолеты самостоятельно, как ведущий инженер.

Никаких следов деформации обнаружено не было. «Аэрокобра» стала прочной. Частям ВВС были даны указания развернуть работы по усилению всех имевшихся самолетов этого типа.

Покончив с проблемой усиления конструкции, мы взялись за исследование штопора. Собственно говоря, проблема эта не была для нас совсем новой. В той или иной мере мы уже сталкивались с ней во время проведения контрольных испытаний «Аэрокобры». Но мы сталкивались и с печальными последствиями непроизвольного попадания в штопор. В институте на «Аэрокобре» погибло трое летчиков-испытателей. По двум катастрофам был сделан вывод, что они произошли из-за разрушения хвоста, а по третьей – из-за попадания в плоский штопор.

Запомнилась катастрофа Овчинникова. Самолет упал в лес. Когда мы подошли к месту падения, то увидели машину, лежавшую среди окружавших ее высоких деревьев. Она была целой, без каких-либо признаков падения «носом вниз». Несколько отметин на верхушках и стволах деревьев свидетельствовали о том, что самолет падал «плашмя» и вращался влево.

Летчик находился в кабине, на своем сиденье, как живой, слегка прислонившись к правой дверце кабины. Когда открыли эту дверцу, он стал валиться на крыло. Мы подхватили его и, соблюдая уже никому, кроме нас, не нужную осторожность, отнесли его на руках к подъехавшей «санитарке»…

Все части самолета находились на своих местах: ни одна деталь не отлетела от самолета в воздухе. На хвосте самолета были найдены признаки деформации конструкции, происшедшей в воздухе, до падения самолета на землю.

Деформация хвоста и попадание самолета в штопор! Да еще в самый что ни на есть коварный вид штопора – плоский. Возможность такой зловещей зависимости сразу привлекла наше внимание и была поставлена в порядок дня предстоявших исследований. Как уже говорилось, подтверждение этой догадки мы получили при расследовании летных происшествий на Северо-Западном фронте.

…Начиная подготовку к проведению летных исследований «Аэрокобры» на штопор, я понимал, что придется иметь дело с исключительно своеобразным и очень коварным его видом. Чтобы довести такие испытания до конца, выполнить всю программу полетов и в то же время полностью обезопасить их от неприятностей, надо было подойти к ним во всеоружии всего известного из опыта проведенных ранее летных испытаний на штопор.

Поехал в ЦАГИ, к профессору А.Н. Журавченко. Он возглавлял лабораторию, которая занималась исследованиями штопора. Александра Николаевича не было на месте. Сотрудники лаборатории сказали, что он долго болел, но сейчас уже выздоравливает и находится дома. Они посоветовали поговорить с ним по телефону.

Услыхав, в чем дело, Александр Николаевич сказал, что охотно со мной побеседует, что он уже вполне здоров и потому просит без всяких церемоний прийти к нему на квартиру. Он жил по соседству со служебной территорией, в одном из первых многоэтажных домов, выстроенных в поселке.

Посадил меня в кресло, уселся сам в другое и перешел к делу:

– Ну, рассказывайте! Какие-такие фортели вздумала вытворять эта госпожа?

Он внимательно слушал и, прищурившись, смотрел на меня, время от времени поглаживая пышные усы, оставшиеся у него, наверное, со времен первой мировой войны, когда он летал бомбардиром на «Илье Муромце» и работал над своим первым научным трудом «Артиллерийские вопросы авиации». А когда я кончил рассказывать, то изложил и просьбу поделиться опытом проведения аналогичных испытаний и, в частности, опытом использования противоштопорной парашютной установки.

– Судя по вашему рассказу, штопор у самолета «Аэрокобра» носит исключительно опасный характер. Считаю, что использование противоштопорной парашютной установки в таких испытаниях, как ваши, является обязательным. Мы испробовали ее на самолете УТ-2, и она оказалась очень эффективным средством вывода самолета из штопора в тех случаях, когда использование одних рулей не приводит к положительному результату. Сотрудник нашей лаборатории Покровский, занимавшийся этими испытаниями и отлаживанием работы парашютной установки, может предоставить вам подробную консультацию. Советую обратиться к нему.

Я нашел Покровского и узнал от него много полезного. Он показал все части своего устройства: собственно парашют, ранец для его укладки, фалу и резиновые шнуры-амортизаторы, калиброванную стальную пластину, которую помещали между фалом парашюта и самолетом и которая служила силовым предохранителем, детали крепления и управления раскрытием и сбрасыванием парашюта. Покровский выразил готовность передать нам все это, но предупредил, что надо соблюдать осторожность в их использовании.

Это было и без предупреждения очевидно. «Аэрокобра» не УТ-2. Она имеет значительно большие размеры, вес, а также скорости, на которых должны производиться раскрытие и сброс парашюта. Стало быть, и все детали парашютной установки должны быть рассчитаны на те усилия, с которыми она будет воздействовать на самолет. Мы доработали установку применительно к машине и воспользовались советами, которые дал нам инженер Покровский.

Мы поставили на самолет необычно большой объем испытательной аппаратуры: приборы, которые регистрировали отклонения рулей и элеронов, записывали угловые скорости вращения самолета вокруг трех осей (продольной, вертикальной и поперечной), отмечали малейшие изменения перегрузок по трем осям, фиксировали изменение угла наклона самолета относительно горизонта и, само собой, непрерывно вели наблюдение за скоростью и высотой полета.

Мои действия и планы по подготовке к предстоявшим испытаниям целиком и полностью одобрил и поддержал заместитель начальника нашего управления Владимир Федорович Болотников. Одобрил их и начальник управления, хотя и напомнил, что всю работу по проведению исследований надо провести в кратчайший срок, что фронт ждет от нас помощи не когда-нибудь, а сейчас, немедленно. Мы все хорошо знали это.

Но можно ли при наполненном до предела рабочем дне ускорить дело, выполнить задачу в еще более сжатые сроки и с высоким качеством? Оказывается, можно. И путь к этому – лучшая организация труда, полная загрузка эффективной работой всех без исключения ее участников.

Беречь время! Что может быть более ценным для человека, чем время? И я всегда отказывался понимать тех, кто посматривал на часы и выражал недовольство тем, что стрелки двигались слишком медленно. Мне всегда хотелось, чтобы они не так торопились, чтобы побольше успеть и побольше увидеть.

Мне хочется вспомнить добрым словом тех, с кем довелось проводить эти очень нелегкие и надолго запомнившиеся испытания.

Техник-испытатель Федор Николаевич Пирожков. Прежде всего хочется сказать о том, что он человек дела. Ему можно было доверять. А ведь как это важно! Быть всегда уверенным в том, что твой товарищ постоянно следит за состоянием вверенной ему техники, не пожалеет труда, чтобы снова и снова проверить ответственные места самолета, заметить неладное, исправить… Знания и умения этого человека были очень ценными: они служили важным дополнением тех качеств, которыми обладали мы – инженеры-испытатели.

О помощнике ведущего инженера – Николае Николаевиче Борисове я уже упоминал. Надо добавить, что и в испытания на штопор он вложил немало труда, и если мне удалось провести их на высоком уровне, то в этом большая заслуга и Николая Николаевича.

Владимир Ефремович Голофастов… Имя этого летчика-испытателя уже известно читателю. С особой силой его замечательные способности проявились в процессе испытаний самолета на штопор. Как он готовился к ним? Ни тени сомнений и колебаний, точный расчет, оправданный риск – вот составляющие достигнутого успеха. А ведь он знал о том, что случилось с его коллегами – Груздевым, Автономовым и Овчинниковым, знал, что происходило и продолжало происходить в частях. Знал он и о том, что нужно обязательно докопаться до истины и покорить штопор.

…Начались полеты. Их принцип был тот же, что и при любых летных испытаниях: от простого к сложному, от хорошо известного к малоизвестному, а от него к неизвестному. От менее опасного к более опасному (неопасных испытательных полетов не бывает).

В первом полете выполнялись только срывы в штопор с немедленным выводом самолета в горизонтальный полет. Срывы выполнялись вправо и влево из горизонтального полета, с виража, боевого разворота. Без предварительного отклонения педалей ножного управления и с использованием его. Надо сказать, что в этом полете летчик не заметил ничего подозрительного в поведении машины. Ничего подобного не отметили и самописцы.

Следующее задание было тоже на срыв, но уже до половины витка штопора. Выполнив и его, летчик доложил, что никаких отклонений в поведении самолета нет. А что скажут самописцы? Их много и соответственно много записей. Пока их расшифруют да построят графики проходит несколько часов. Надо набраться терпения, зато потом можно получить ценный материал. Какое обилие информации и пищи для размышлений!

Ожидание не обмануло меня. Среди полутора десятков графиков (для каждого срыва в штопор был построен свой) нашлось два, которые настойчиво говорили: «Присмотритесь к нам повнимательнее, мы не такие, как все». На каждом графике было по двенадцати кривых – по кривой на каждый параметр. Можно было запутаться в этом лесу линий, да хорошо, что догадались расположить их удобно: одну над другой и так, чтобы все они имели синхронный отсчет времени. Присмотревшись, можно было для любого момента полета, для любой секунды и даже доли секунды быстро найти значение любого параметра, узнать, насколько был отклонен руль, какое положение занял самолет, чему были равны та или иная составляющая угловой скорости вращения и перегрузки, какие были скорость и высота полета.

Так вот, два графика свидетельствовали о том, что рули на вывод самолета из срыва были поставлены летчиком не в момент подхода к середине витка, а несколько позже – всего на полсекунды-секунду позже. Такой ничтожной задержки оказалось достаточно, чтобы самолет развернулся чуть больше, чем на полвитка, и чтобы нос самолета уже перестал опускаться и, после прохода половины витка, начал подниматься. Ничего удивительного не было в том, что летчик не заметил этого, как не заметил и увеличения (на один-два килограмма) давления на ручку в момент отдачи ее от себя при выводе из срыва. Приборы чувствительнее человеческого организма.

Почему увиденные на графиках нюансы в поведении самолета так насторожили меня? Да потому, что они наводили на мысль: а что будет дальше? Что, если продолжится поднятие носа самолета? Как это скажется на выводе из штопора? Не перейдет ли самолет из крутого штопора в плоский, из которого вывести самолет будет труднее? Следующий полет должен был стать решающим. Полетели. Владимир Ефремович на «Аэрокобре», а я вместе с летчиком-испытателем Героем Советского Союза Виктором Григорьевичем Масичем на двухместном американском АТ-6 для наблюдения за полетом. Пришли в условленную зону, заняли свое место – на 500-600 метров ниже, на 300-400 метров сзади и на 200-300 метров правее «Аэрокобры» – и начали смотреть в оба, точнее в четыре глаза.

Скорость «Аэрокобры» заметно уменьшалась. Когда она дошла до минимальной, самолет вздрогнул, резко свалился на правое крыло, опустил нос и начал разворачиваться вправо. Пройдя середину витка (разворот вправо на 180 градусов), самолет продолжал вращаться в ту же сторону, удерживаясь в том же крене, но угол его наклона относительно горизонта начал уменьшаться.

К концу витка нос самолета оказался уже на уровне горизонта, потом на какую-то секунду, а может быть только на долю секунды, самолет застыл и снова резко опустил нос, продолжая вращение в ту же сторону и с тем же креном, что и на первом витке. После прохода половины второго витка поднятия носа уже не наблюдалось. С опущенным носом самолет прекратил вращение, вышел из крена и перешел в пикирование. Нам за ним было уже не угнаться. Но в этом и не было нужды.

Голофастов вывел самолет из штопора, и это было главное. Мы вздохнули с облегчением. Масич обернулся ко мне из своей передней кабины и поднял левую руку с поднятым вверх большим пальцем – все, дескать, отлично!

Тем временем Владимир Ефремович снова занял условленную высоту и продолжил выполнение полетного задания. Он выполнил штопор до полутора витков, но уже в левую сторону, а мы снова, сколько могли, неслись за ним. И из левого штопора самолет был выведен без большого запаздывания.

Трудно было переоценить значение выполненного эксперимента. Мы убедились, что имеем дело со своеобразным штопором, поняли, что находимся на правильном пути его изучения.

Испытания продвигались успешно, однако завершить их на данном этапе не удалось. Голофастова и меня отправили в очередную командировку на фронт. На этот раз на 1-й Белорусский.

Генерал Лосюков, как всегда, был предельно краток:

– Из 6-го истребительного корпуса и 1-й гвардейской истребительной дивизии пришло сообщение о новой вспышке тяжелых летных происшествий на «Аэрокобрах». Эти соединения находятся на главном направлении, а поэтому командование ВВС считает недопустимым ослабление их боевой активности. Немедленно вылетайте в места дислокации этих соединений, разберитесь в причинах происшествий, окажите максимальную помощь.

Через час мы были в воздухе. Летим низко-низко. Порою кажется, что не будь под ногами тонкой, в миллиметр толщиной обшивки нашего двухместного Яка, можно было бы рукой пройтись по верхушкам деревьев. Был май, и лето в здешних краях уже вступило в свои права.

Владимир Ефремович точно вышел на аэродром. С него направились в находившийся неподалеку городок, где размещался штаб корпуса. Представились прославленному авиационному командиру генералу Ибрагиму Магометовичу Дзусову и главному инженеру корпуса инженер-полковнику Петру Григорьевичу Гончару. Они рассказали нам о неприятностях, обрушившихся на их соединение. Но говорили они отнюдь не в минорных тонах. Подчеркивали и положительные качества американской техники, то, как ее быстро освоили летчики и техники соединения и какие успехи были достигнуты в воздушных боях. Они не теряли надежды, что им удастся с нашей помощью разобраться в причинах небоевых потерь и полностью их устранить.

Пошли осматривать аварийные самолеты. В этой работе помимо нас, П.Г. Гончара и его помощников принял участие и представитель Управления технической эксплуатации ВВС Владимир Александрович Бобраков. То, что мы увидели, мало чем отличалось от того, что происходило в других частях. Полный набор неприятностей был налицо.

В течение двух месяцев вышло из строя шесть моторов. Об изнеженном их характере и требованиях к эксплуатации пилоты были неплохо осведомлены, однако далеко не все они выполнялись. Не были установлены пылезащитные фильтры, многие летчики без особой необходимости длительное время эксплуатировали моторы на повышенных оборотах.

Было зафиксировано пять случаев поломки передней ноги шасси. Ее конструкция оказалась слабой. Поэтому рекомендовалось избегать руления на чрезмерно большой скорости. Но некоторые пилоты пренебрегали предупреждением и увеличивали скорость до 60-70 километров в час. Один из таких случаев произошел во время нашего пребывания в корпусе.

Молодой летчик после успешно выполненного боевого задания хорошо посадил самолет и порулил по направлению к своей стоянке. Находясь в приподнятом настроении, он потерял бдительность и чрезмерно увеличил скорость. Неудачно сманеврировав, он подломал ногу и, не справившись с непредвиденным разворотом своего самолета, задел стоявшую «Аэрокобру», вывел ее из строя.

Таким образом, два боевых самолета оказались поврежденными. И где? На земле! Генерал Дзусов тут же на стоянке вызвал к себе виновника и объявил ему свое решение: «Списать на Ил-2 стрелком!» Это было очень тяжелое наказание для летчика-истребителя, потом мы узнали, что генерал заменил его на другое, менее тяжелое.

Поломки хвостов. О мероприятиях по усилению прочности хвоста здесь знали: были получены подробные указания, как эту работу проводить, а также детали усиления, но к ней не успели приступить. Мы предложили начать это немедленно. П.Г. Гончар был согласен, доложил главному инженеру 16-й воздушной армии инженер-полковнику В.И. Реброву. Он также дал свое согласие, и работы были развернуты. Петр Григорьевич так организовал дело одновременно во всех полках, что в течение двух недель все машины были усилены и, что очень важно подчеркнуть, без ущерба для боеготовности соединения.

Я знал Петра Григорьевича давно (мы учились с ним на одном курсе в Академии имени Жуковского) и был рад встретиться с ним снова, убедиться в том, что он по-прежнему деловит, энергичен и жизнерадостен. До поступления в академию Гончар был летчиком и никак не хотел расставаться с этой своей специальностью. За ним был закреплен связной самолет По-2 с уникальным опознавательным знаком на хвосте – ИАС (инженерно-авиационная служба). На этом самолете он и летал по делам с одного аэродрома своего корпуса на другой и в воздушную армию.

Происшествия по причине невыхода самолета из штопора. Они произвели на нас наиболее тяжелое впечатление. Знакомые картины распластанных на земле самолетов, характерные признаки вращения машины перед падением на землю. Две катастрофы и четыре аварии всего за два месяца 1944 года…

Мы беседовали с летчиками, которым удалось спастись на парашютах. Спрашивали, при каких обстоятельствах происходил срыв в штопор, как вел себя самолет, что предпринимали пилоты, чтобы остановить вращение. Нам отвечали, что срыв происходил неожиданно, во время выполнения энергичных маневров, что штопор был с переменной скоростью вращения, с разным наклоном носа самолета, что их с силой бросало во время штопора с одного борта кабины на другой, что при попытке вывода обычными способами обнаруживалось, что рули неэффективны… Рассказывали и о том, с каким трудом удавалось открыть дверь кабины, выбраться на крыло и оттолкнуться от него. Чем еще мы могли помочь делу, находясь здесь, в корпусе генерала Дзусова? Все, что происходило с самолетом «Аэрокобра», нами было уже в достаточной мере изучено. Были известны и те меры, которые следовало предпринять, чтобы избежать тяжелых летных происшествий в будущем. Нам следовало как можно скорее и как можно полнее рассказать летчикам то, что мы уже знали. Ведь пройдет не меньше месяца, пока будут окончательно разработаны, оформлены, размножены и доставлены сюда наши рекомендации. А за это время сколько еще несчастий может произойти! Нет, надо немедленно заняться передачей тех знаний, которые уже накоплены. Не теряя времени, поднять настроение личного состава корпуса, укрепить веру в свои силы и оружие.

Пошли к генералу с предложением организовать теоретические занятия, а потом и показательный полет Голофастова на штопор. Ибрагим Магометович одобрил его. Во всех полках, в штабе дивизии и в штабе корпуса я прочитал трех и четырехчасовые лекции, в которых рассказывал об особенностях аэродинамики и конструкции «Аэрокобры», ее боевых возможностях, об условиях их наиболее полного использования, о причинах летных происшествий и о наших рекомендациях по их предотвращению.

А показательный полет Владимира Ефремовича Голофастова на штопор!

Понимать все, что происходило с самолетом и что делал летчик, помогал радиорепортаж, который непрерывно вел Голофастов. Кто бы мог подумать, что, будучи таким сдержанным и немногословным на земле, он так разговорится в воздухе. Каждое свое действие Владимир Ефремович сопровождал комментарием:

– Сейчас начну вводить самолет в левый штопор. Довожу скорость до минимальной и, чтобы ускорить срыв, даю немного вперед левую ногу. А вот и срыв, он произошел без особых предупреждений. Прошел половину витка. Самолет начал поднимать нос и немного замедлил вращение. Виток. Иду на второй. Снова клюнул носом и… снова начал задирать нос. Начал третий виток… Четвертый… Пятый… Сейчас буду выводить. Даю энергично, до отказа вперед правую ногу, а теперь подожду немного, когда самолет начнет опускать нос. Даю полностью от себя ручку. Самолет прекратил вращение и перешел в пикирование. Скорость 370 миль, можно выводить из пикирования. Нахожусь в горизонтальном полете на высоте 3200 метров. Итого на пять витков штопора и на вывод потерял 1800 метров.

Владимир Ефремович снова набрал 5000 метров, выполнил правый штопор, потом еще раз левый и еще раз правый, затем пошел на посадку.

…Заключительная беседа с командованием корпуса. Мы сели на свой Як и полетели в 1-ю гвардейскую истребительную авиационную дивизию, к полковнику В.В. Сухорябову.

Прилетели туда с тем же заданием: разбирать аналогичные происшествия, настаивать на немедленном проведении работ по усилению хвостов, проводить занятия и показательные полеты на штопор. Таким образом, 350 летчиков и специалистов-авиаторов прослушали наши лекции и рекомендации по летной и технической эксплуатации самолета «Аэрокобра». Мы возвратились в институт убежденные в том, что и на этот раз оказали реальную помощь нашим фронтовым товарищам.

Вернулись и сразу за дело. Надо было быстрее заканчивать программу летных исследований «Аэрокобры», писать отчет по результатам и проект подробнейших указаний частям ВВС.

Центр тяжести борьбы с неприятностями на «Аэрокобрах» переносился теперь на обучение летного состава. А это вызвало необходимость в проведении еще двух неотложных мероприятий: создание учебного кинофильма «Штопор самолета «Аэрокобра» и проведение на базе нашего института сборов руководящего летного состава частей, вооруженных этим типом самолета.

Было в нашем институте небольшое киноотделение, созданное Николаем Николаевичем Кудряшевым. Он был большим специалистом и неуемным энтузиастом кинодела, одним из пионеров проведения съемок с самолетов. За несколько лет пребывания в институте он создал десятки документальных кинофильмов, позволивших запечатлеть для истории многие интереснейшие события, происходившие при испытаниях авиационной техники.

Кинофильм «Штопор самолета «Аэрокобра» был снят по написанному мной сценарию. Действующими лицами были Владимир Ефремович Голофастов и Виктор Григорьевич Масич. Кинооператором был Николай Николаевич Кудряшев. Он производил съемки из задней кабины АТ-6 – того самого самолета, на котором я и Масич неоднократно вылетали на сопровождение штопорящей «Аэрокобры».

Кинофильм был учебным, а потому содержал не только натурные съемки, но и довольно пространный дикторский текст. Затем он был размножен, а копии разосланы в каждую воздушную армию, в каждый военный округ.

…Сборы руководящего летного состава по изучению штопора самолета «Аэрокобра» были организованы Управлением ВВС. Начальником сборов главком назначил генерал-полковника авиации Михаила Михайловича Громова. Приехали в институт заместители командиров авиационных соединений, заместители начальников авиационных училищ по летной подготовке – всего человек около сорока. И прибыли только на пять дней. Время было военное, и главком не разрешил отрывать людей на больший срок.

Программа сборов предусматривала 24 часа лекций, 6 часов практических занятий на самолете и показательный полет на штопор.

Вступительную лекцию прочел известный советский ученый, создатель теории штопора Владимир Сергеевич Пышнов. Два часа занятий в классе и два на самолете провел Владимир Ефремович Голофастов, остальные часы я.

Громов подводил итоги каждого занятия, не забывал поблагодарить лектора и вносил очень ценные дополнения. Чаще всего они представляли собой весьма интересные воспоминания из его богатой летной практики. Такие дополнения, бесспорно, способствовали закреплению у слушателей преподнесенного им материала.

В последний день сборов В.Е. Голофастов выполнил показательный полет на штопор. А позже по представлению М.М. Громова В.С. Пышнов, В.Е. Голофастов и я были отмечены приказом главкома ВВС. Нам объявили благодарность и вручили ценные подарки.

Я надеюсь, что у читателя не сложилось впечатление, будто лишь автор этих строк выезжал в действующую армию. Конечно, это не так. Большинство инженеров и летчиков-испытателей нашего института выезжали в боевые части. Они по первому вызову отправлялись туда, где осваивалась новая авиационная техника, где возникали сложные, а подчас и драматические ситуации в процессе ее эксплуатации.

Мне вспоминается, как инженер В.И. Алексеенко срочно вылетал на Сталинградский фронт в августе 1942 года. А накануне он только что прибыл с Северо-Западного, где исполнял обязанности старшего инженера сформированного в первые дни войны П.М. Стефановским авиаполка, а затем помогал летчикам осваивать первые серийные самолеты Ла-5.

В этот же период на Сталинградский фронт вылетали инженеры А.Т. Степанец, П.С. Оноприенко, летчик Герой Советского Союза А.А. Зайцев для оказания помощи по обеспечению боевой работы авиаполкам дивизии генерала Сиднева, вооруженной самолетами Як.

В мае 1943 года на Кубань, в 3-й истребительный авиакорпус, которым командовал генерал Савицкий, вылетали инженер Пронин и летчик-испытатель Прошаков. В боевых условиях они провели работу по выявлению и устранению причин снижения летно-тактических данных у самолетов, которые состояли на вооружении частей.

В 1943 году Кочетков и Кубышкин так же срочно вылетали в 7-й ИАК, которым командовал генерал Ерлыкин. Они помогли летному и инженерно-техническому составу в эксплуатации Яков и ЛаГГов. После обучения и инструктирования летчиков этого корпуса они летали вместе с ними, показывали возможности машин, продемонстрировали соответствие их летно-тактических данных тем, которые были зафиксированы при испытаниях в НИИ ВВС.

Нельзя не сказать и об огромной работе Никашина в 6-й воздушной армии Северо-Западного фронта по подготовке самолетов-истребителей к зимней эксплуатации 1942-1943 годов. Он участвовал в подготовке эталонных образцов самолетов Як-1, ЛаГГ-3 и Як-7Б, проводил занятия с летным и техническим составом, разъясняя особенности эксплуатации техники при низких температурах, много летал на машинах, про которые командиры частей говорили, что они недодают максимальных скоростей, выяснял причины, помогал устранить их. Словом, делал все возможное, а иногда и невозможное, чтобы фронтовые летчики могли взять от новой техники все, на что она способна.

И таких примеров только по нашему летно-испытательному отделению можно привести множество.

Но в эти годы решались и другие задачи. Конструкторы и производственники работали не только на нынешний, но и на завтрашний день авиации. Об одном из этапов ее мне и хочется рассказать на следующих страницах книги.

ПОЛЕТ В НЕИЗВЕДАННОЕ

Есть в истории нашей авиации события, которые оказывали и продолжают оказывать влияние на многое из того, что происходит в ней в более позднее время. Поэтому о них помнят, осмысливают заново.

К такого рода событиям с полным правом может быть отнесено создание и проведение летних испытаний первого в мире самолета с жидкостно-реактивным (ракетным) двигателем БИ.

Он был построен в ОКБ известного авиаконструктора Виктора Федоровича Болховитинова по проекту его ближайших помощников Александра Яковлевича Березняка и Алексея Михайловича Исаева, а начальные буквы их фамилий по предложению Болховитинова стали официальным названием самолета.

Самолет БИ предназначался в основном для перехвата и уничтожения вражеских бомбардировщиков огнем двух пушек ШВАК-20 с 90 снарядами. Атака его должна была быть стремительной и неожиданной для противника благодаря короткому разбегу, большой скороподъемности и скорости полета. Его двигатель обеспечивал большую тягу при любых температуре и давлении наружного воздуха.

Атака противника должна быть скоротечной: запас топлива обеспечивал работу двигателя приблизительно на полторы минуты, поэтому после его выключения и использования избытка скорости самолет должен был выходить из боя и выполнять посадку с неработающим двигателем. Тем не менее она не представляла особых трудностей, так как после использования топлива и боезапаса вес самолета значительно уменьшался, снижалась и посадочная скорость. Она составляла 143 километра в час.

Бывший нарком авиационной промышленности СССР А.И. Шахурин вспоминал, что проект самолета по ходатайству Болховитинова в начале войны был представлен в ГКО. Сталин заинтересовался им и пожелал встретиться с конструкторами. Встреча состоялась в августе 1941 года. На постройку самолета был отведен один месяц. Это был небывало короткий срок, тем более что к тому времени имелся только эскизный, а не рабочий проект, но Сталин был неумолим. Он сказал, что иначе нельзя – идет война.

Коллектив ОКБ и опытного завода сразу же приступил к постройке самолета, при этом конструкторы, технологи и рабочие трудились в тесном контакте. Чертежи многих деталей выполнялись в натуральную величину на фанерных листах, по ним шло изготовление самих деталей, что значительно сокращало сроки работы. Следует добавить, что основные агрегаты самолета были выполнены из дерева. Это было очень важно при дефиците металла в военное время и, кроме того, давало возможность быстро организовать серийную постройку машины даже на небольших заводах, не имеющих сложного станочного оборудования. Благодаря исключительному энтузиазму рабочих и специалистов самолет был построен в установленный срок.

Двигательная установка к этому времени не была еще готова, поэтому решили испытать самолет без нее, для чего взлет и набор высоты осуществить на буксире за самолетом, а затем оценить устойчивость, управляемость и маневренность машины, а также посадочные характеристики. Испытания поручили провести летчику-испытателю Б.Н. Кудрину и ведущему инженеру В.Ф. Клепацкому.

В сентябре самолет был доставлен на аэродром летно-исследовательского института, где для его буксировки был выделен бомбардировщик Пе-2, который пилотировали летчики-испытатели А.П. Якимов и М.К. Байкалов. В самом начале летных испытаний прибывший на аэродром заместитель наркома авиационной промышленности А.С. Яковлев узнал, что самолет еще не исследован в аэродинамической трубе, и распорядился срочно доставить его в ЦАГИ.

В процессе продувки была выявлена недостаточная путевая устойчивость самолета. Для ее повышения пришлось установить на консолях стабилизатора дополнительные вертикальные поверхности, так называемые шайбы, и несколькоувеличить площадь вертикального оперения. При летных испытаниях с этими доработками самолет был признан готовым к установке двигателя, но работы по самолету и двигателю было приказано прекратить.

Нужно было срочно эвакуироваться на восток, работа становилась небезопасной.

Они возобновились только в начале 1942 года и проводились на базе ОКБ Болховитинова, разместившегося в помещениях бывшего чугунолитейного завода на Урале. Здесь в деревянном сарае на берегу пруда был установлен стенд для испытаний двигателя в самолетной компоновке. Работы велись совместно специалистами ОКБ Болховитинова, под руководством ведущего инженера А.Я. Рослякова, и Реактивного научно-исследовательского института – под руководством А.В. Палло. От НИИ ВВС в ней принимали участие инженеры-двигателисты А.Н. Сорокин и А.А. Колесников, а также летчик-испытатель Г.Я. Бахчиванджи.

Работать приходилось в условиях суровой уральской зимы и преодоления трудностей, связанных с отрывом от основной испытательной базы. Много неприятностей доставляла очень агрессивная концентрированная азотная кислота. Но дело продвигалось достаточно успешно. Были и неудачи. Так, 20 февраля 1942 года, как раз в день рождения Г.Я. Бахчиванджи, которому исполнилось 33 года, во время пробных запусков произошел взрыв двигателя. Летчик был ранен в голову, а ведущий инженер по двигателю А.В. Палло получил сильные ожоги лица и рук. Возникли опасения, что летчик откажется от полета на самолете с таким двигателем, но после возвращения из госпиталя Г.Я. Бахчиванджи с еще большей настойчивостью включился в работу по подготовке самолета к испытаниям. Преодолев все эти трудности, коллектив завода и института подготовил самолет.

25 апреля он был доставлен на испытательный аэродром.

Все в этом самолете было необычайным: внешний вид, состав и размещение «начинки» и главным образом силовая установка.

Поражали малые размеры машины. Она имела меньший размах и площадь крыльев, меньшую длину фюзеляжа по сравнению с истребителями, находившимися в то время на вооружении ВВС, в 2 раза меньший полетный вес – 1650 килограммов.

Поражали отсутствие воздушного винта – старого доброго винта, появившегося в авиации вместе с первым самолетом и казавшегося единственно возможным средством превращения мощности силовой установки в тягу.

В этом и заключалось самое главное: это был самолет принципиально нового – реактивного типа. Тяга на нем создавалась в результате выброса из сопла газовой струи.

Вся передняя часть фюзеляжа до отказа была забита многочисленными стальными баллонами и связывающими их агрегатами, арматурой и трубопроводами. За кабиной летчика – тоже баллоны, агрегаты силовой установки, арматура и трубопроводы. И только в самом хвосте фюзеляжа, в самой его узкой части, можно было увидеть двигатель.

Он был совсем несолидным с виду: раза в 3-4 меньше по размерам и раз в 15-20 меньше по весу в сравнении с поршневыми моторами, стоявшими на истребителях. Один человек мог взять такой двигатель и унести (он весил 48 килограммов). Но зато тяга его была в два с лишним раза большей, чем у винтомоторных установок истребительных самолетов.

Это был ЖРД – жидкостный реактивный двигатель конструкции Леонида Степановича Душкина, способный развивать тягу в 1100 килограммов. Он был исключительно прост. Ни одной движущейся детали. Цилиндрическая камера сгорания, впереди нее пусковая и рабочая головки с форсунками для подачи компонентов топлива, а сзади – реактивное сопло, выполненное в виде так называемой насадки Лаваля, вот и все основные части этого двигателя. Питался этот двигатель также необычным для авиации того времени топливом. Вместо бензина ему требовался керосин, а вместо кислорода из воздуха он потреблял азотную кислоту, богатую кислородом. Маленький двигатель был исключительно прожорливым: за одну секунду он потреблял 6 килограммов керосина и азотной кислоты. Запас топлива размещался в восьми стальных баллонах и подавался к двигателю сжатым воздухом, содержавшимся в двенадцати стальных баллонах.

Для проведения исключительно сложных летных испытаний самолета была создана государственная комиссия под председательством заслуженного деятеля науки и техники, профессора Владимира Сергеевича Пышнова. В состав ее вошли специалисты НИИ ВВС, ОКБ и РНИИ. Надо было найти возможность без запуска двигателя отработать систему торможения колес, руление по аэродрому, а с запуском двигателя на 10-15 секунд отработать разбег. Надо было определить и способ проверки готовности системы подачи под высоким давлением обоих компонентов топлива, причем подачи их в строго определенных соотношениях, провести эту работу с учетом исключительной опасности для специалистов, да и для конструкции самолета, опасности, которую несет с собой чрезвычайно агрессивная азотная кислота. Все эти сложности удалось преодолеть.

Совершить первый вылет и провести летные испытания этого уникального самолета доверили Григорию Яковлевичу Бахчиванджи. Это был замечательный летчик-испытатель и опытный воздушный боец-истребитель. За 40 дней пребывания на фронте, в самом начале Великой Отечественной войны, в составе 402-го особого истребительного авиационного полка, сформированного на базе НИИ ВВС, он выполнил 70 боевых вылетов, сбил 7 вражеских самолетов и уничтожил немало наземной техники врага.

10 августа 1941 года он вместе с другими летчиками был возвращен в институт для испытательной работы, а непосредственно перед назначением на БИ был представлен Сталину. Автору посчастливилось быть соседом Бахчиванджи по квартире и таким образом близко наблюдать этого жизнерадостного и общительного человека, отличного товарища и прекрасного семьянина.

…Август – сентябрь 1941 года. Тяжелое время для нашей Родины, для Москвы и Подмосковья, для института. Фашисты прилетали ежедневно, в одни и те же часы. Мы возвращались домой усталые после напряженного летного дня и должны были спустя полтора-два часа снова бежать на аэродром, чтобы занять свои места, предусмотренные боевым расписанием, а после отбоя и двух-трех часов сна начинать новый рабочий день.

Итак, до объявления тревоги у нас целых полтора-два часа! Раздается знакомый стук в стену. Это Бахчиванджи приглашает к себе. У него уже Леша Смирнов, иногда еще кто-нибудь из друзей. Завязывается беседа. О чем? Да обо всем. У авиаторов всегда есть о чем поговорить. А тогда хотелось говорить только о том, что тревожило всех, о состоянии дел на фронте, о ратных подвигах наших летчиков. Неизменно интересными и волнующими были рассказы хозяина. Он только что вернулся с фронта и был полон еще воспоминаниями о схватках с противником.

Расскажет, бывало, о бое, из которого спасся только чудом, а точнее не чудом, а непревзойденным умением перехитрить врага, и тотчас же прогонит воспоминания, улыбнется, а потом потянется к стене за гитарой.

И мелодии-то он выбирал всегда чудесные, жизнеутверждающие…

Вот, наконец, все подготовительные к первому полету работы, предусмотренные программой, выполнены. Сделан небольшой подлет на высоту 1-2 метра. Поведение самолета нормальное. Результаты проделанной работы докладываются государственной комиссии. Она дает разрешение на полет, который назначается на 15 мая, но по погодным условиям его удалось выполнить только к концу дня.

15 мая 1942 года, в 19 часов, капитан Бахчиванджи занял свое место в кабине. Члены государственной комиссии и другие специалисты, участвовавшие в подготовке первого вылета, отошли на безопасное расстояние. У самолета остались только ведущий инженер НИИ ВВС Михаил Иванович Таракановский и ведущий инженер по двигателю от реактивного института Арвид Владимирович Палло.

Григорий Яковлевич подал команду: «От хвоста!» (вместо – «от винта!»). Она впервые появилась в авиации. Из сопла двигателя вырвался огромный сноп огня, раздался оглушительный грохот.

Самолет рванулся вперед. Оторвался от земли, набрал скорость и сделал разворот на 180 градусов. С неослабевающим вниманием, безотрывно следили оставшиеся на земле за ходом полета.

На 66-й секунде полета двигатель остановился: исчез огненный хвост, на мгновение появилось и исчезло рыжее облако, прекратился грохот. Наступила необычайная тишина. А полет продолжался. С не меньшим вниманием все продолжали наблюдать за самолетом, отмечать каждый момент пребывания машины на безмоторном участке полета. Самолет перемещался по траектории, которую в помощь летчику рассчитали специалисты.

Вот он сделал разворот на посадочный курс, вышел на последнюю прямую и приземлился в указанном месте, однако в момент касания земли разрушилась полуось правого колеса шасси, и оно свободно покатилось вперед, обгоняя самолет, который, подняв клубы пыли, быстро остановился. Хорошо, что по заданию взлет был выполнен с бетонной полосы, а посадка – на грунт. Это был более безопасный вариант для летчика. Таким образом, полет был выполнен точно по рассчитанной траектории, лишь приземление оказалось не совсем удачным.

Когда члены испытательной бригады подбежали к самолету, то смущенный летчик уже покинул машину. Его, как могли, успокаивали, говорили, что поломка пустячная, но летчик оставался очень озабоченным. Вскоре к самолету подъехали начальник НИИ ВВС П.И. Федоров и В.Ф. Болховитинов. Бахчиванджи, как положено по уставу, пытался доложить начальнику о полете, но тот горячо обнял его, поблагодарил за полет, а потом усадил в машину и увез с собой.

Хотя поломка самолета оказалась и незначительной, однако было решено его не ремонтировать. При подготовке к полету кислота много раз проедала различные соединения топливной системы и попадала на деревянную конструкцию фюзеляжа. В результате его прочность была сильно ослаблена.

Весь полет продолжался 3 минуты 9 секунд. Самописцы зафиксировали максимальное значение высоты полета 840 метров, скорость 400 километров в час, максимальное значение вертикальной скорости набора – 23 метра в секунду.

Эти цифры, за исключением скорости набора высоты, еще ничего не говорили о преимуществах реактивной техники, да задание и не предусматривало получение в этом полете более высоких данных. Значение сделанного было в другом. Была подтверждена возможность создания машины с ракетным двигателем. Начался новый этап в истории отечественной авиации, о котором К.Э. Циолковский еще в 1930 году (в работе «Реактивный аэроплан») писал: «За эрой аэропланов винтовых должна следовать эра аэропланов реактивных».

Для продолжения испытаний ОКБ Болховитинова было выдано задание на постройку небольшой серии самолетов БИ. Соответствующие задания ГКО получили и другие организации, в том числе и РНИИ, которому нужно было значительно расширить работы по реактивной тематике, по всем ее направлениям. Всем участникам работ ГКО оказал значительную помощь, включая прикомандирование специалистов из других организаций, что было совсем не просто сделать в условиях военного времени. После оформления отчета о проведении государственных испытаний БИ, в котором отмечалось, что задание ГКО по созданию истребителя-перехватчика с жидкостным двигателем выполнено, В.Ф. Болховитинов пригласил всех испытателей самолета на встречу с рабочими опытного завода и специалистами ОКБ. Эта встреча прошла в исключительно теплой обстановке. Испытатели, рабочие и специалисты ОКБ взаимно благодарили друг друга за проделанную работу. Центром же внимания был, конечно, летчик, мужество и мастерство которого было единодушно отмечено теми, кто проектировал и строил самолет, и теми, кто организовал его испытания. Митинг проходил в невзрачном помещении, но это не портило общего очень радостного настроения, а даже подчеркивало важность работы, выполненной в тяжелых условиях. На одном из плакатов, подготовленных к этой встрече, была впервые выражена историческая важность полета. Плакат гласил: «Привет капитану Бахчиванджи – первому летчику, совершившему полет в новое!» Слова эти принадлежали Болховитинову. Они как бы показывали будущее многим из тех, кто самоотверженно выполнял порученную ему работу, больше всего думал о том, чтобы сделать ее хорошо, и меньше всего об ее исторической значимости.

Второй полет был совершен только 10 января 1943 года, спустя семь с лишним месяцев после первого. Такой большой перерыв в испытаниях был обусловлен тем, что постройка нескольких самолетов и двигателей в условиях эвакуации оказалась делом очень сложным, да и решено было внести значительные улучшения в силовую установку, конструкцию самолета, пришлось также предусмотреть возможность замены колесного шасси на лыжное. Были внесены изменения и в организацию испытаний. Государственная комиссия, успешно выполнившая задачу по проведению первого вылета, прекратила свое существование. Вместо нее совместным приказом главкома ВВС и наркома авиационной промышленности была сформирована испытательная бригада их специалистов НИИ ВВС, ОКБ и реактивного института. Руководителем этой бригады назначили автора этих строк, бывшего в то время ведущим инженером НИИ ВВС. Таракановский в конце 1942 года был откомандирован на работу в РНИИ. В организации испытаний самое активное участие принимали главный конструктор генерал В.Ф. Болховитинов и начальник НИИ ВВС генерал П.И. Федоров. Они утверждали каждое полетное задание и присутствовали на всех без исключения полетах.

В процессе подготовки второго экземпляра к летным испытаниям Григорий Яковлевич Бахчиванджи был занят другой работой, но находил время, чтобы хоть раз в день да прийти к нам и узнать, как идут дела. Односложные ответы его не удовлетворяли. Ему хотелось вникнуть в содержание каждой работы, осмотреть дорабатываемые места и до конца разобраться в том, какое влияние окажет то или иное изменение на поведение машины в полете.

Его интерес к делу, неукротимое желание поскорее начать летать на самолете, неизменно хорошее настроение, жизнерадостность, приветливое и доброжелательное отношение к коллегам по испытательной бригаде благотворно сказывались на работе. Для такого человека хотелось постараться еще больше.

А как тщательно готовился он к испытательным полетам! По нескольку раз вчитывался в каждую строку полетного задания, в каждую цифру прилагаемого к нему посекундного расчета маршрута и профиля предстоявшего полета. С таким вдумчивым и добросовестным летчиком было легко и приятно работать.

…Вот, наконец, наступил долгожданный день второго полета Г.Я. Бахчиванджи на БИ.

Последние минуты. Все готово. Товарищи по испытательной бригаде, а также кинооператор-документалист заняли указанные им места.

Я у самолета. Бросаю последний взгляд на положение органов управления в кабине и спрашиваю Бахчиванджи: «Готов?» Получив утвердительный ответ, отбегаю к обочине полосы и подаю знак летчику на запуск двигателя. Самолет на этот раз был выпущен в полет с несколько большей заправкой и двигателем, отрегулированным на тягу 800 килограммов. Как и в первом полете, предполагалось не превышать скорость, равную 400 километрам в час. Надо было соблюдать осторожность: полет хотя и считался вторым по программе, но на данном экземпляре машины был первым.

Летчик отлично справился с заданием и блестяще выполнил посадку, учтя при этом особенности поведения самолета на предпосадочных углах атаки. Самолет, точно приземлившись у Т, проносится мимо меня. Я вскакиваю в аэросани и мчусь за ним. Крепко обнимаю нашего Жору (так мы привыкли называть Бахчиванджи) и веду его к аэросаням.

Кто не переживал таких моментов, тому не понять охватившей всех нас ни с чем не сравнимой радости. Видеть своего товарища живым и невредимым, еще раз победившим новое, неведомое и очень опасное, – это ли не счастье!

Самописцы зафиксировали, что двигатель работал 63 секунды, была достигнута высота 1100 метров.

На следующий день капитана Бахчиванджи неожиданно вызвали в Москву для участия в комиссии по рассмотрению макета нового опытного истребителя-перехватчика: так называемого самолета «302».

Наша машина находилась в полной исправности и не воспользоваться этим было нельзя. Через несколько дней азотная кислота могла сделать свое черное дело: «прогрызть» какой-нибудь важный участок силовой установки и таким образом сделать самолет неисправным.

Решено было третий полет назначить на 12 января. Выполнить его поручили подполковнику Константину Афанасьевичу Груздеву. Он был тоже опытным летчиком-испытателем, опытным боевым летчиком-истребителем. После возвращения с фронта в институт Константин Афанасьевич был назначен вторым ведущим летчиком-испытателем на самолет БИ и начал усиленно готовиться к полетам. Мы приняли у него зачет, и он был, таким образом, полностью готов к полету.

…Тяга двигателя отрегулирована на максимальное значение 1100 килограммов. Проработал он в полете 58 секунд. Высота была доведена до 2190 метров, а скорость – до 675 километров в час.

Несмотря на то что летчик прекрасно выполнил задание и безмоторную часть полета, посадил самолет точно у посадочного Т, полет не обошелся без происшествия. У самолета оторвалась левая лыжа (все полеты, кроме первого, выполнялись с лыжным шасси), но летчик этого не заметил, из-за отсутствия на самолете радиостанции мы не могли сообщить об этом на борт машины. Но даже если бы такая возможность и была, летчик не смог бы сделать ничего сверх того, что сделал. Самолет коснулся земли одной правой лыжей, потом наклонился влево, опустился на торчавшую без лыжи стойку шасси, резко развернулся влево и остановился. Машина получила незначительные повреждения, но нужно было заняться усилением крепления лыж и доводкой системы их уборки в полете.

Четвертый и пятый полеты были выполнены 11 и 14 марта Г.Я. Бахчиванджи на том же экземпляре самолета. 11 марта была достигнута высота 4000 метров и вертикальная скорость набора, равная 82 метрам в секунду. Двигатель работал 80 секунд, а в пятом полете – 84 секунды. Продолжительность полета соответственно – 6 минут 13 секунд и 6 минут 22 секунды.

82 метра в секунду. Это почти в 4 раза быстрее, чем набирали высоту лучшие истребители военного времени. По этому показателю – очень важному для самолета истребительного типа – преимущество реактивного самолета выглядело очень убедительно.

Шестой полет был выполнен Г.Я. Бахчиванджи 21 марта на третьем экземпляре БИ, который был построен к середине февраля и затем перевезен к нам на аэродром. Практически он ничем не отличался от второго.

Взлет производился при полном полетном весе и максимальной тяге. Задание на этот раз не предусматривало получение более высоких летных данных, чем те, которые были уже получены. Летчик полностью выполнил его и дал положительную оценку поведению самолета на всех участках полета.

Седьмой полет выполнялся 27 марта. Предусматривалось достижение скорости 750-800 километров в час. Чтобы получить ее, летчик должен был в ходе разворота с набором высоты постепенно уменьшать угол наклона траектории с таким расчетом, чтобы по окончании разворота, за несколько секунд до завершения работы двигателя, полностью выйти в горизонтальный полет.

Мне на всю жизнь врезался в память этот полет, закончившийся так трагически. Летчик нормально прошел всю заданную ему траекторию полета с работающим двигателем. На 78-й секунде за хвостом самолета появилось характерное облако желтого дыма. Значит, топливо было выработано полностью, двигатель остановился. В этот момент самолет находился в положении горизонтального полета (примерно на траверсе старта) и шел с курсом, обратным посадочному, на высоте около 2000 метров. Словом, все шло так, как было предусмотрено заданием и расчетом профиля полета.

И вдруг произошло совершенно непонятное и непредвиденное: самолет опустил нос, вошел в пикирование и с углом 45-50 градусов понесся к земле.

Несколько секунд полета на огромной скорости и… все было кончено. Это было так неожиданно, что мы замерли и не сразу пришли в себя. Потом вскочили в дежурные аэросани и помчались к месту падения. Самолет упал в шести километрах южнее аэродрома.

Не стало Григория Яковлевича, любимца семьи испытателей, чудесного жизнерадостного человека, верного товарища, отважного и преданного сына нашей Родины. Случившееся потрясло всех, кто его знал и слышал о нем: и в НИИ ВВС, и в ОКБ, во многих других организациях, предприятиях и войсковых частях.

Комиссия, расследовавшая обстоятельства катастрофы, установила, что разрушения самолета в воздухе не было, что все его части находились на месте падения и имели повреждения, полученные в момент удара о землю. Подлинные причины происшествия установить в то время не удалось.

Многое в этой катастрофе оставалось загадочным, и лишь спустя два-три года появилась возможность пролить свет на случившееся. Начали поступать сведения об открытии новых явлений в картине обтекания самолета на околозвуковых скоростях и связанных с ними новых явлениях в поведении самолета. Появились сведения и о случаях затягивания самолета в пикирование, о катастрофах в связи с этим. На основе новых данных было проанализировано и поведение БИ в последнем полете. Было установлено, что самолет на скорости порядка 800 километров в час должен был перейти в пикирование, а у летчика могло не хватить сил или эффективности руля высоты для удержания машины в горизонтальном положении.

Впоследствии, как известно, научились строить такие самолеты, которыми можно было управлять и на околозвуковых и на сверхзвуковых скоростях. Но тогда… Тогда Бахчиванджи стал жертвой нашего незнания. Он погиб во имя будущего нашей авиационной науки и техники.

В акте комиссии по расследованию катастрофы не могла быть названа подлинная причина, но были высказаны некоторые предположения, которые, как показало будущее, оказались недалекими от истины. В частности, было отмечено, что не были изучены явления, происходившие при больших скоростях полета (порядка 800-1000 километров в час)… возможно, появились какие-то новые факторы, воздействующие на управляемость, устойчивость и нагрузки на органы управления, которые расходятся с нашими представлениями, а следовательно, Остались неучтенными.

Что же было дальше с БИ и с тем делом, во имя которого он создавался, во имя которого отдал свою жизнь Григорий Яковлевич Бахчиванджи?

Летные испытания были прекращены, а многие пункты их программы и дальнейшего совершенствования самолета остались невыполненными. Однако очень важный рубеж в развитии реактивной техники был уже взят, и переоценить значение этого факта невозможно. Продвижение вперед уже не могло быть остановлено.

Шла война и, естественно, главное внимание, почти все имеющиеся в стране ресурсы были направлены на текущие потребности фронта, на увеличение количества и улучшение качества той техники, которая была нужна ему. Но и в это исключительно трудное время значительно расширилось число специалистов, привлеченных к разработке реактивной техники. Научным руководителем их стал Виктор Федорович Болховитинов. Его соавторы по проекту БИ А.Я. Березняк и А.М. Исаев стали впоследствии главными конструкторами в других творческих коллективах и внесли значительный вклад в развитие реактивной авиации. Да и не только авиации, а в создание и развитие космической техники, родившейся, как известно, на базе достижений авиации.

Опытом, полученным при создании и испытаниях самолета БИ, воспользовались почти все авиационные конструкторы, начавшие еще в конце войны разрабатывать опытные образцы реактивных самолетов. Вскоре после окончания войны они начали поступать на летные испытания.

Сведения о полетах Г.Я. Бахчиванджи в течение долгих лет не публиковались, однако подвиг не был забыт. В октябре 1942 года он был награжден орденом Ленина, а в 1973 году ему посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза. Имя Григория Яковлевича носят улицы в городах и поселках, школы, пионерские отряды. Мемориальная доска установлена на доме, где он жил в предвоенные годы, а бронзовые бюсты – на родной ему кубанской земле и в свердловском аэропорту, с которого он отправлялся в свои исторические полеты. Скромный обелиск установлен также на его могиле в поселке Малый Исток недалеко от аэропорта. Именем Бахчиванджи назван один из кратеров на невидимой стороне Луны впервые сфотографированной с помощью советской космической станции.

В одном из своих выступлений Ю.А. Гагарин сказал: «Без полетов Григория Бахчиванджи, может быть, не было бы и 12 апреля 1961 года», а Г.Т. Береговой, побывав в 1969 году в городе Жданове, где начал свой рабочий путь Бахчиванджи и где трудятся его братья, отметил: «Ждановцы по праву могут гордиться таким земляком, как Григорий Яковлевич Бахчиванджи. Он не только первооткрыватель эры реактивной авиации, но и первым начал прокладывать путь к звездным далям».

Особенно теплую заботу о памяти Г.Я. Бахчиванджи проявляют его земляки в станице Бриньковской на Кубани. В станичном краеведческом музее оборудована специальная комната, где собраны многочисленные экспонаты, связанные с его деятельностью, вымпелом Г.Я. Бахчиванджи награждаются колхозные бригады – победители социалистического соревнования…

Торжественно было отмечено в станице 40-летие его полета. В погожий майский день в присутствии жителей станицы и многочисленных гостей, прибывших из Москвы и Подмосковья, Свердловска, Жданова, на центральной площади был заложен памятник Г.Я. Бахчиванджи. Автору посчастливилось быть среди гостей. Надо ли говорить, какую волну теплых воспоминаний вызвало у него посещение родины Героя.

Торжественное открытие памятника состоялось 13 мая 1984 года. На высоком постаменте установлена фигура летчика в обмундировании предвоенных лет. Справа от него расположен полноразмерный самолет БИ, а слева – реактивный истребитель МиГ-21. Композиция памятника подчеркивает преемственность в развитии реактивной авиации от самого ее истока и до настоящих дней. Она напоминает нам о том, что один из зачинателей этого развития был коммунист летчик-испытатель Григорий Яковлевич Бахчиванджи.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

О летчиках-испытателях и авиационных конструкторах написано немало книг, в них часто упоминается и ведущий инженер-испытатель, но, как правило, лишь вскользь и попутно. Между тем его роль в испытаниях и доводке самолета исключительно велика.

О деятельности военного инженера-испытателя, о перипетиях, трудностях и радостях этой одной из интереснейших и увлекательных авиационных профессий и рассказано в книге И.Г. Рабкина.

Организация, в которой работал автор, – это Научно-испытательный институт Военно-Воздушных Сил. История его берет начало в 1920 году, когда по инициативе В.И. Ленина в Москве на Ходынском поле был создан «Опытный аэродром». С тех пор эта испытательная организация, развиваясь и видоизменяясь, вносила весьма существенную лепту в дело создания и совершенствования авиации нашей страны, как военной, так и гражданской. Вплоть до конца тридцатых годов этот институт был единственной государственной организацией, осуществлявшей заказы авиационной техники, контроль ее изготовления, летные испытания и выдачу заключений о пригодности и возможности принятия на вооружение. Во многом благодаря деятельности специалистов института наши самолеты в середине тридцатых годов вышли на уровень мировых достижений и смогли противостоять немецкой авиации в Великой Отечественной войне, а затем и превзойти ее.

В институте ВВС проходила испытания вся авиационная техника, начиная с самолетов, моторов и бортового оборудования и кончая средствами аэродромного обслуживания. Выявлялось соответствие требованиям, степень обеспечения безопасности, отрабатывались методы применения.

Словом «испытания» обозначена значительно более широкая деятельность, чем заключено в обычном его понимании. Это один из важнейших этапов создания авиационной техники, и прежде всего самолета со всей его «начинкой». На этом этапе производится так называемая доводка самолета: выявление и устранение недостатков и недоработок, введение изменений, повышающих безопасность полета и улучшающих характеристики и «потребительские» качества машины.

Все успехи советской авиации, особенно бурное развитие которой началось после 1930 года, связаны в той или иной мере с деятельностью этого института. В нем работали такие выдающиеся советские летчики, как Чкалов, Громов, Коккинаки, Супрун, а также Никашин, Стефановский, Нюхтиков, Алексеев, Байдуков, Серов, Кравченко; начинали свой путь многие крупные авиационные ученые – Пышнов, Тайц, Горощенко, Ведров, Болотников, конструктор Бартини. Силами работников института на его базе организовывались практически все выдающиеся перелеты и рекордные полеты, прославившие нашу авиацию в довоенное время.

При проектировании никогда не удается, да это и невозможно, предусмотреть все. Во-первых, не все поддается расчету (особенно это относится к описываемому времени), значит, лишь на практике, то есть во время испытаний, можно оценить правильность принятых при проектировании решений. Во-вторых, каждый созданный вновь самолет отличается в той или иной степени от своих предшественников. В его конструкцию внесено что-то новое, что не имеет аналогов, не апробировано ранее. И в этом случае качество конструкторских разработок и реализация их в производстве окончательно проверяются только при летных испытаниях.

В наше время возможности расчетов, теоретических проработок и предварительных экспериментальных проверок значительно шире, но наряду с этим неизмеримо возросла и сложность техники. Таким образом, и сегодня испытания не утратили своего решающего значения. Раньше большая часть вопросов решалась лишь в практических полетах.

Вот об этом-то интереснейшем творческом процессе практического освоения и совершенствования техники и рассказал И.Г. Рабкин, посвятивший этому всю свою жизнь.

В довоенные годы самолеты проходили два этапа испытаний – заводские и государственные. Первые проводились инженерами и летчиками-испытателями конструкторского бюро с целью проверить основные качества самолета, убедиться в возможности проведения государственных испытаний и в выполнении основных требований тактико-технического задания. Объем их был сравнительно небольшим.

Государственные испытания проводились НИИ ВВС, который выполнял функции заказчика для всех видов авиации. Здесь же оценивались различные доработки, призванные расширить боевые возможности техники.

Инженеры и летчики испытательного института более глубоко проверяли самолет и в более широком спектре его применения, включая боевое. Они обследовали все условия эксплуатации, которые можно предусмотреть и проверить, при этом исходили из обязательного требования – учитывать возможности среднего, а порой и малоподготовленного состава строевых частей, который будет в дальнейшем эксплуатировать самолет.

В предвоенные годы в связи с осложнением международной обстановки, активизацией фашизма и явной угрозой войны для нашей Родины партией и правительством были приняты меры по техническому укреплению Красной Армии и Военно-Морского Флота, в том числе и по созданию новых военных самолетов. Было образовано несколько новых ОКБ, к решению проблем самолетостроения были привлечены молодые, талантливые и энергичные специалисты.

В 1939-1941 годах на испытания в военный институт стали поступать новые самолеты Поликарпова, Туполева, Яковлева, Микояна и Гуревича, Лавочкина, Гудкова и Горбунова, Ильюшина, Сухого, Томашевича, Флерова и других, а также самолеты из Германии, с которой был заключен договор о ненападении.

Автор закончил инженерный факультет Военно-воздушной инженерной академии имени профессора Н.Е. Жуковского в апреле 1940 года и был назначен на должность помощника ведущего инженера-испытателя в Научно-испытательный институт ВВС. И ему сразу пришлось окунуться с головой в эту интересную и очень напряженную работу. И.Г. Рабкин рассказывает об этом интересно и доходчиво. Он упоминает и описывает многих выдающихся людей, работавших в авиации, в том числе Алксниса, Смушкевича, Филина, Пышнова, Тайца, Дементьева, Шахурина, Воронина, Куприянова и других.

Во время Великой Отечественной войны высококвалифицированные специалисты института прямо или косвенно вносили существенную лепту в дело Победы. Буквально в первые дни после начала войны по инициативе известного летчика-испытателя Супруна, обратившегося с просьбой к Верховному Главнокомандующему И.В. Сталину, были сформированы боевые полки, укомплектованные летчиками, инженерами и техниками – испытателями института. Они успешно сражались в тяжелые для Родины дни, но в 1942-м по приказу Верховного Главнокомандующего большинство из них было отозвано для продолжения испытательной работы.

Для фронта нужно было проводить испытания, связанные с доработками и модификациями самолетов, необходимость в которых выявлялась при боевом применении авиационной техники. Следовало также проводить исследования по отработке оптимальных методов использования самолетов, испытывать трофейные самолеты, отрабатывать методы борьбы с ними. На испытания поступали и самолеты, которые передавали нам союзники по ленд-лизу. Для всего этого требовались имеющие достаточный опыт кадры. Как всегда, проверке подлежали отдельные экземпляры серийных самолетов для подтверждения их соответствия требованиям и выявления недостатков, возникающих в производстве, что было особенно важно в связи с выпуском продукции на эвакуированных на восток заводах.

В книге И.Г. Рабкина убедительно показана большая роль работников института в решении конкретных вопросов повышения боеспособности нашей авиации. Опыт работы по испытаниям и внедрению новых самолетов в эксплуатацию показывает, что очень часто, как в мирное, так и в военное время, не удается сразу обучить весь состав строевых частей правильному использованию новой техники, особенно «тонкостям», некоторые из которых и испытателям не сразу становились ясны. Работники института проводили большую работу по обучению строевых частей, выезжая непосредственно на фронт. Автор провел на различных фронтах около года.

Рабкин уделяет большое внимание описанию работы, связанной с испытаниями и доводкой, а также помощью боевым частям по самолету ЛаГГ-3 в сравнении с другими новыми самолетами, хотя эта машина не относилась к числу лучших истребителей военного времени (в отличие от Ла-5 и Ла-7). Эта позиция автора объясняется тем, что он в течение 1940-1942 годов был закреплен именно за этим типом самолета. Тем не менее его описание хорошо передает характер деятельности НИИ ВВС по всем машинам, запущенным в серийное производство накануне Великой Отечественной войны.

Много трудностей было связано и с иностранными самолетами, передаваемыми нам по ленд-лизу, в которых был выявлен ряд недостатков. Соответствующие требования выставлялись иностранным фирмам, недостатки устранялись подчас и нашими инженерами, но и это требовало последующей проверки.

В 1942 и 1943 годах в институте проводились испытания первого в мире самолета с жидкостно-реактивным (ракетным) двигателем конструкции В. Болховитинова, А. Березняка и А. Исаева.

Летали на самолете летчики-испытатели Г. Бахчиванджи и К. Груздев, имевшие боевой опыт. Ведущим инженером-руководителем испытательной бригады на втором этапе (после первого полета) был И.Г. Рабкин. Его рассказ как непосредственного участника этой уникальной работы представляет большой интерес.

Автор рассказывает о создании и испытаниях только самолетов-истребителей, но, на мой взгляд, это представляет интерес для специалистов, связанных с созданием любых видов техники.

Авиационная промышленность в предвоенные годы находилась на передовом крае технического прогресса и служила примером для многих отраслей промышленности как в техническом, так и в организационном отношении. Опыт работы по испытаниям, доводке образцов и контролю качества продукции со стороны организации-заказчика в те времена может быть полезен для специалистов многих других отраслей.

Послевоенный период характеризуется качественным скачком в техническом развитии авиации, связанным с появлением реактивных самолетов. Здесь хотелось бы вкратце и по возможности популярно пояснить причины и необходимость перехода на эти двигатели.

В предвоенные и военные годы самолеты с поршневыми моторами, на которых тяга создавалась воздушными винтами, подошли к пределу увеличения скорости. Дело в том, что эффективность работы воздушного винта с ростом скорости резко падает, вследствие чего увеличение мощности двигателей приводило лишь к небольшому увеличению тяги, одновременно с ростом размера двигателя увеличивались сопротивление воздуха и вес самолета. Для примера можно напомнить, что установленный в середине тридцатых годов на итальянском самолете Макки – Кастольди рекорд скорости – 709,2 километра в час оставался непобитым вплоть до появления реактивных самолетов. Надо было искать другой способ использования энергии сжигаемого в самолете топлива.

Идея реактивного двигателя возникла давно. Во всяком случае, принцип реактивного движения стал известен людям значительно раньше появления бензинового двигателя и даже паровой машины. Но если говорить о реактивном двигателе, который мы сейчас знаем, то замыслы его создания родились в двадцатых годах нашего столетия. В частности, в 1929 году советский ученый, впоследствии академик Б.С. Стечкин опубликовал свой труд «Теория воздушного реактивного двигателя», который послужил основой для создания в последующие годы реактивных двигателей, не потеряв своего значения в наши дни. Еще до войны у нас проводились работы по созданию экспериментальных реактивных двигателей. Это связано прежде всего с именем известного в дальнейшем конструктора А.М. Люльки. Аналогичные работы проводились и за рубежом.

Однако первый полет самолета с воздушно-реактивным двигателем состоялся в Италии в 1939 году.

Здесь уместно дать некоторые пояснения, касающиеся классификации реактивных двигателей. Реактивные двигатели делятся на два класса – воздушно-реактивные и ракетные. Принципиальная разница между ними заключается в том, что первые потребляют кислород, необходимый для сгорания топлива, из окружающего воздуха, в то время как вторые и топливо и кислород получают из баков самолета.

В воздушно-реактивный двигатель через воздухозаборник самолета поступает атмосферный воздух, сжимается в компрессоре, затем проходит через камеры сгорания, куда впрыскивается топливо. Образующийся при этом газ проходит через турбину, вращающую компрессор, и выходит через реактивное сопло.

Масса газа, выбрасываемая из сопла с большой скоростью, и создает тягу в противоположном направлении.

Другой класс двигателей, создающих тягу путем выбрасывания газа, образовавшегося при горении, принято называть ракетными двигателями. Отличаются они тем, что летательный аппарат несет в себе не только топливо, но также и окислитель, необходимый для горения.

В таких двигателях отсутствует компрессор и турбина, так как не требуется сжимать воздух. Двигатели этого класса, в которых используются жидкие топливо и окислитель (например, керосин и азотная кислота или кислород), называются жидкостно-реактивными двигателями, а если используется твердое топливо типа пороха – твердотопливными двигателями. С такого типа двигателями и работала в тридцатых годах известная теперь группа ГИРД, членом которой был и С.П. Королев.

Первым самолетом с жидкостно-реактивным двигателем был самолет БИ-1, о котором уже говорилось. А первый его полет был выполнен в мае 1942 года. В сущности, это был прообраз современных ракет, в том числе и тех, что выводят на орбиту космические аппараты.

Работы над самолетами с реактивными двигателями велись во время второй мировой войны и в Германии. Был создан самолет с жидкостно-реактивным двигателем – Me-163 и с воздушно-реактивным двигателем – Ме-262. В конце войны были даже попытки их применения в воздушных боях, но ввиду несовершенства и неотработанности, а также малочисленности, они не сыграли заметной роли. Проводились работы с воздушно-реактивными двигателями также в Англии и США, но полеты на самолетах начались практически только в конце и после войны.

Первые советские самолеты с воздушно-реактивными двигателями – МиГ-9 и Як-15 – впервые выполнили полеты 24 апреля 1946 года.

Автор книги был участником испытаний первых советских реактивных истребителей и внес большой вклад в развитие нашей сверхзвуковой авиации.

Уйдя на пенсию, И.Г. Рабкин до последних дней своей жизни продолжал работать в авиации, но уже на летно-испытательной станции конструкторского бюро, где создаются МиГи.

С.А. Микоян

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ

НАЧАЛО

ПЕРВЫЕ ИСПЫТАНИЯ

КАК ЭТО БЫЛО

О СЛУЧАЙНОМ И ЗАКОНОМЕРНОМ

У ИСТОКОВ ПРОСЛАВЛЕННОЙ ФИРМЫ

ПОБЕДЫ И НЕУДАЧИ «КОРОЛЯ ИСТРЕБИТЕЛЕЙ»

ОТ ОПЫТНОГО ЭКЗЕМПЛЯРА К СЕРИЙНОМУ ОБРАЗЦУ

НАКАНУНЕ

ПРИКАЗАНО ВЫЛЕТАТЬ НЕМЕДЛЕННО

ПОЛЕТ В НЕИЗВЕДАННОЕ

ПОСЛЕСЛОВИЕ