Только для голоса [Сюзанна Тамаро] (fb2) читать онлайн

Несчастливая судьба обычно продолжается по материнской линии. Подобно некоторым генетическим аномалиям, она передается от матери к дочери. Переходя из поколения в поколение, вместо того чтобы уменьшаться, она постепенно становится все более интенсивной. Мужчины реже бывали несчастливы, у них вообще все шло по-другому, потому что в их жизни всегда имелись профессия, политика, война. Их энергия могла найти тот или иной выход.

На следующее утро, стоя на мосту, она решила поколдовать, как научили ее в детстве: она произнесла “Love” и трижды плюнула в нарисованный на земле круг. Колдовство действует, если прибегают к нему нечасто, да к тому же вкладывают в него всю душу. Вскоре после полудня появилась его белая рубашка. Он шел не спеша, будто бы без определенной цели, прошел мимо, даже не взглянув на нее. Может, она забыла что-то проделать, когда колдовала? И тогда она крикнула: “Love!". Слово это превратилось в стрелу, в нож, вонзившийся ему в спину. Он обернулся и возвратился, держа руки в карманах.

Ты когда-нибудь собиралась иметь ребенка? Я слышала, сейчас в моде матери-одиночки. Говоришь, ребенок — это плод любви? А знаешь, что такое ребенок на самом деле? Мешок, куда ты бросаешь все подряд, забрасываешь и то, чего у тебя нет, и чем хотела бы владеть. Кидаешь туда и свои несбывшиеся надежды, и терзающие тебя страхи — словом, все, что имеешь и чего не хотела бы иметь.

Под твердой оболочкой земли скрывается мягкое огненное сердце. Оно замкнуто там, сжато, но, если что-нибудь повредит эту оболочку, например землетрясение, мягкое огненное сердце вырвется, выплеснется наружу, поднимется вверх, проникнет в водопроводные трубы и краны и в один прекрасный день выльется оттуда вместо воды и всех уничтожит. И прежде всего маму, ведь она, открывая стиральную машину, никогда не проверяет, что там внутри.

Сюзанна Тамаро Только для голоса

ИДИ, КУДА ЗОВЕТ СЕРДЦЕ

Пьетро посвящается

О, Шива, что же такое твоя реальность?

Что такое этот мир, исполненный изумления?

Что создает семя?

Кто служит ступицей в колесе Вселенной?

Что такое жизнь по ту сторону формы,

наполняющей формы?

Как войти туда целиком, поверх пространства

и времени, имен и отличительных знаков?

Развей мои сомнения!

Из священного текста кашмирского шиваизма

Опичина, 16 ноября 1992

Ты уехала два месяца назад, и все это время, если не считать открытки с сообщением, что еще жива, от тебя не было ни одной весточки. Сегодня утром, гуляя по саду, я задержалась у твоей любимой розы.

И хотя уже стоит поздняя осень, роза выделяется своим ярким алым цветом, одинокая и надменная среди прочей, почти угасшей, зелени. Помнишь, как мы ее сажали? Тебе было тогда лет десять, и ты только что прочла «Маленького принца».

Я подарила тебе эту книгу за успешный переход в следующий класс. Ты была очарована сказкой. Твоими любимыми персонажами стали Роза и Лис, и вызывали отвращение баобабы, змея, Летчик и все эти пустые и тщеславные людишки, что прозябали на своих крохотных планетах.

И вот однажды утром за завтраком ты сказала: «Хочу розу!» На мое возражение, что у нас их и так много, ты ответила: «Хочу такую, которая была бы только моей, хочу заботиться о ней, лелеять ее». Разумеется, кроме розы ты захотела еще и лису. С детской хитростью ты высказала поначалу простое, легко исполнимое желание, а уж потом другое, почти невозможное. Как могла я отказать тебе в лисе после того, как согласилась на розу? Мы долго спорили и в конце концов сошлись на собаке.

Ночью накануне того дня, когда мы решили пойти за ней, ты почти не сомкнула глаз. Каждые полчаса стучала в мою дверь и говорила: «Мне не уснуть». К семи утра ты уже оделась, умылась, позавтракала и, надев пальто, ожидала меня, сидя в кресле. В половине девятого мы стояли перед входом в собачий питомник. Он был еще закрыт. Заглядывая за ограду, ты спрашивала: «Но как же я узнаю, какая именно из них моя?» И в твоем голосе звучала сильная тревога. Я успокаивала тебя: не волнуйся, говорила я, вспомни, как Маленький принц приручал Лиса.

Мы приходили в питомник три дня подряд. Там содержалось более двухсот собак, и ты хотела посмотреть всех. Ты подолгу стояла возле каждой клетки и рассматривала животных вроде бы с безразличием. А собаки между тем подпрыгивали, лаяли, бросались на сетку, пытаясь лапами разорвать ее. Нас сопровождала служительница питомника. Принимая тебя за обычную девочку и желая помочь, она показывала тебе самых красивых собак. «Посмотри на этого кокера!» — предлагала она. Или же: «А как тебе нравится эта Лесси?» Вместо ответа ты что-то невнятно бормотала и шла дальше, не обращая на них внимания.

Бэка мы увидели на третий день нашего крестного пути. Он сидел в одном из дальних боксов, куда помещали выздоравливающих животных. Когда мы подошли к клетке, он не бросился нам навстречу, как другие собаки, а остался на месте и даже головы не поднял. «Вот он! — воскликнула ты, показывая на него пальцем. — Я хочу вот этого щенка!» Помнишь, какое изумленное лицо было у той служительницы? Она никак не могла понять, почему тебе понравилась эта несчастная собачонка. Ну как же, ведь Бэк, хоть и маленький, умудрился собрать в себе признаки почти всех пород на свете.

Голова у него была, как у волка, уши мягкие и обвислые, как у охотничьей собаки, лапы враскорячку, как у таксы, хвост пушистый, как у лисы, а шерсть черно-рыжая, как у добермана. Когда мы направились в контору подписывать бумаги, служащая рассказала нам его историю. Щенка выбросили на ходу из машины. Это было в начале лета. Упав, он сильно ударился, и потому одна задняя лапа у него волочилась, словно безжизненная.

Сейчас Бэк сидит возле меня. Пока я пишу, он вздыхает и тычется носом в мою ногу. Морда и уши у него уже почти совсем поседели, а глаза с некоторых пор затянулись той пеленой, какая всегда бывает у старых собак. Я с волнением смотрю на него. Мне кажется, будто тут, рядом со мной, присутствует частичка тебя, частичка, какую я люблю, та самая, что много лет назад сумела выбрать из двухсот обитателей приюта самого несчастного и некрасивого.

Все эти месяцы, когда я бродила в одиночестве по дому, мне казалось, будто и не было вовсе стольких лет взаимного непонимания и недовольства. И воспоминания, которые сейчас приходят мне на ум, это воспоминания о прежней девочке, уязвимом и застенчивом ребенке. Именно той девочке я и пишу сейчас, а не надменной, независимой женщине, какой ты стала в последнее время.

Взяться за перо мне подсказала роза. Сегодня утром, когда я проходила мимо нее, она шепнула мне: «Возьми бумагу и напиши ей письмо». Я помню одно из условий, о котором мы договорились, когда ты уезжала, — мы не будем переписываться, и я с большим огорчением соблюдала твое требование.

Это мое письмо никогда не отправится в путь, чтобы долететь к тебе в Америку. И если меня уже не станет, когда вернешься сюда, оно будет ждать тебя. Почему я так говорю? Потому что месяца два назад я впервые в жизни почувствовала себя действительно очень плохо. И сегодня я хорошо понимаю, что среди возможных вариантов есть и такой: месяцев через шесть или семь меня может прибрать Господь, и я не смогу открыть тебе дверь, не смогу расцеловать тебя.

Одна приятельница сказала мне недавно, что у людей, которые никогда всерьез не болели, любая болезнь, если уж она начинается, протекает мучительно и быстро приводит к концу. Со мной именно так и происходит.

Однажды утром, когда я поливала розу, для меня вдруг померк белый свет. Если бы жена господина Райзмана не заметила меня сквозь ограду, разделяющую наши сады, то почти наверняка ты была бы уже сейчас сиротой. Сиротой? Но разве так говорят, когда умирает бабушка? Что-то я в этом не уверена. Должно быть, бабушек и дедушек считают настолько незначительными членами семьи, что и нужды нет в каком-то особом слове, которое обозначало бы их утрату.

После смерти бабушки и дедушки никто ведь не остается сиротой или вдовой. И это естественно. Старики просто оказываются у обочины дороги, и их утрата занимает наше внимание не больше, чем забытый где-то по рассеянности зонтик.

Когда я очнулась в больнице, то совершенно ничего не помнила. Пока лежала с закрытыми глазами, мне почему-то казалось, будто у меня выросли длинные кошачьи усы. Но, открыв глаза, я тотчас поняла, что это две тоненькие пластиковые трубочки; они тянулись из моего носа по верхней губе. Вокруг меня в палате были только какие-то странные приборы. Спустя несколько дней меня перевели в другую, обычную палату, где находилось еще двое больных. Пока я лежала там, как-то днем меня навестил господин Райзман с женой. «Вы живы, — сообщил он, — благодаря вашей собаке: она лаяла как очумелая».

Когда же я начала ходить, к нам в палату пришел молодой доктор, которого я приметила во время медицинских обходов. Он взял стул и сел возле моей кровати. «Поскольку у вас нет родственников, которые могли бы позаботиться о вас и все решить, — сказал он, — я должен объясниться с вами без посредников и откровенно». Он говорил, а я не столько слушала, сколько рассматривала его. У него были тонкие губы, а, как ты знаешь, я не люблю людей с тонкими губами. Послушать его, так мое положение было настолько опасно, что мне никак не следовало возвращаться домой. Он назвал два или три пансионата с медицинским обслуживанием, куда я могла бы переселиться.

По выражению моего лица он, видимо, что-то понял, потому что сразу же добавил: «Нет, не думайте, будто это какой-нибудь жалкий приют для престарелых, там все по-другому, светлые просторные комнаты, а вокруг большой парк, где можно гулять». — «Доктор, — сказала я тогда, — вы слышали когда-нибудь про эскимосов?» — «Конечно, слышал», — ответил он, поднимаясь. «Так вот, видите ли, я хочу умереть, как они. — И, заметив на его лице недоумение, добавила: — Я предпочитаю умереть среди тыкв в своем огороде, чем прожить лишний год пригвожденной к постели в комнате с белыми стенами». Но врач уже был в дверях. Он неприятно улыбался. «Многие так говорят, — ответил он, прежде чем скрыться за дверью, — но под конец все спешат туда, хотят, чтобы их там лечили, и дрожат как осиновые листья».

Три дня спустя я подписала какую-то смешную бумагу, в которой заявляла, что в случае моей смерти ответственность целиком останется на мне и только на мне. Я отдала бумагу молоденькой сестре милосердия, у нее была маленькая голова, а в ушах висели огромные золотые серьги. Сложив свои немногие вещи в пластиковый мешочек, я отправилась на стоянку такси.

Когда Бэк увидел меня у нашей калитки, он как сумасшедший принялся носиться кругами, а потом, выражая свою радость, с лаем разворотил две или три грядки. У меня не хватило духу отругать его. Когда же он примчался ко мне с вымазанным в земле носом, я сказала: «Ну видишь, мой старичок, вот мы и опять вместе», — и почесала ему за ушами.

С тех пор я уже почти ничего не могла делать. После моего несчастья левая половина тела больше не повинуется мне, как прежде. Особенно плохо двигается левая рука. И меня очень сердит, что она не слушается, поэтому я стараюсь действовать ею чаще, чем правой. Я повязала на запястье розовый бантик и всякий раз, когда собираюсь что-то взять, вспоминаю: это надо сделать именно левой рукой. Пока наше тело легко повинуется нам, мы даже представить себе не можем, каким ужасным врагом оно может стать. Уступишь ему, утратишь силу воли хоть на мгновение, считай — конец.

Во всяком случае, видя, что моя самостоятельность теперь весьма ограниченна, я отдала ключи жене Вальтера. И она каждый день навещает меня и приносит все, что необходимо.

Бродя по дому и по саду, я все время думаю о тебе, мысли эти неотвязно преследуют меня, просто как наваждение. Несколько раз я даже подходила к телефону и брала трубку, собираясь послать тебе телеграмму. Но всякий раз, едва мне отвечали, решала, что не следует этого делать. Вечером, сидя в кресле, — кругом пусто и тихо — я задавалась вопросом, что же было бы лучше. Для тебя, естественно, не для меня. Мне-то, конечно, намного лучше было бы находиться рядом с тобой. Я уверена, что, узнай ты о моей болезни, ты непременно бросила бы все дела в Америке и поспешила сюда.

А потом? Ну, возможно, я прожила бы еще три или четыре года, вероятно передвигаясь в коляске, может быть, совсем отупевшая, а ты считала бы своим долгом ухаживать за мной. Ты делала бы это, конечно, со всей преданностью, но со временем эта преданность обернулась бы злобой и ненавистью, потому что уходили бы годы и твоя молодость увядала бы напрасно, ведь моя любовь, обладающая эффектом бумеранга, привела бы твою жизнь к тупику.

Так говорил во мне голос, который позволял звонить тебе, но едва я соглашалась, что он прав, как тотчас возникал другой голос, утверждавший совершенно противоположное. Что сталось бы с тобой, спрашивала я себя, если б, открыв дверь, ты не встретила ни меня, ни радостно лающего Бэка, а оказалась бы в совершенно пустынном, давно необитаемом доме?

Может ли быть что-либо ужаснее возвращения в пустоту? Ведь получи ты телеграмму о моей смерти, разве не подумала бы, что с моей стороны это предательство или даже жест презрения, — ведь в последние месяцы ты обращалась со мной так грубо. Я же в ответ только уходила из дому, не предупредив, куда и надолго ли.

Но последний мой уход оказался бы уже не бумерангом, а катастрофой. Думаю, совершенно невозможно пережить такое, ведь все, что ты могла сказать родному человеку, навсегда останется в тебе, и ты уже никогда не сможешь больше посмотреть ему прямо в глаза, обнять его, высказать все, что не успела облечь в слова.

Время шло, а я так и не могла принять какое-то решение. И вот наконец сегодня утром я получила совет от твоей любимой розы: пошли ей письмо, сообщи, как живешь, как проходят твои дни, напиши, что в мыслях ты по-прежнему рядом с ней. Вот почему я и пишу тебе, сидя, как обычно, на кухне. Передо мной твоя старая тетрадь, и я покусываю ручку, точно школьница, столкнувшаяся с трудной задачей. Завещание? Нет, не совсем, скорее нечто такое, что навсегда осталось бы с тобой, что ты могла бы перечитывать каждый раз, когда тебе понадобится побыть со мной.

Не бойся, я не собираюсь ни священнодействовать, ни огорчать тебя, я хочу только немного поговорить с тобой с откровенностью, которая связывала нас когда-то и которую в последние годы мы утратили. Оттого что я прошла долгую жизнь и потеряла стольких людей, я очень хорошо понимаю теперь, что мертвые тяготят нас не столько тем, что их больше нет с нами, сколько невозможностью сказать им хоть что-то.

Видишь ли, так получилось, что я заменила тебе мать, причем с давних пор, когда должна была оставаться только бабушкой. И в этом обнаружилось немало преимуществ. И для тебя, потому что бабушка-мать всегда заботливее и добрее, чем просто мать, но и для меня, потому что я не поглупела, как это случилось с моими сверстницами, отмерявшими в старости жизнь временем от завтрака до полдника в каком-нибудь приюте, а, напротив, с новой энергией окунулась в поток жизни. Однако в какой-то момент во мне вдруг что-то сломалось. И виноваты в том были ни ты и ни я, а законы природы.

Детство и старость схожи между собой. По разным причинам, но люди в это время довольно инертны, они еще — или уже — не участвуют в активной жизни и потому могут относиться к ней непредвзято, с открытым сердцем. А в отрочестве наше тело начинает обрастать своего рода невидимой защитной, словно кольчуга, коростой. Она возникает в юности и крепнет по мере взросления всю остальную жизнь. Это немного похоже на то, как растет жемчужина, — чем глубже и больше рана у моллюска, тем крепче створки раковины, укрывающие ее.

Однако со временем эта короста-кольчуга, подобно старому, вконец изношенному платью, начинает протираться, истончаться и при случайном резком движении неожиданно рвется. Поначалу ничего и не замечаешь, в уверенности, что защитная короста облекает тебя, как и прежде, всю целиком, пока наконец в один прекрасный день, столкнувшись вдруг с какой-нибудь глупостью, не удивишься, отчего же это ты расплакалась, как ребенок.

Вот почему, когда я говорю, что между мной и тобой возникло некое естественное расхождение, я имею в виду именно этот закон природы. Ведь когда твоя короста-кольчуга еще только появилась, моя уже совсем обветшала. Ты не выносила моих слез, а я не терпела твоей внезапной черствости. Хотя я и предполагала, что твой характер со временем изменится, но, когда это произошло, мне все же было очень трудно пережить это. Передо мной вдруг оказался совсем другой человек, и я растерялась — я не понимала, как относиться к этому новому человеку.

Вечерами, лежа в постели и думая о тебе, я искренне радовалась, была просто счастлива, что с тобой происходят важные перемены. Я говорила себе, что люди, чья юность проходит спокойно, без потрясений, никогда не станут по-настоящему достойными членами общества. Но утром, когда ты начинала демонстративно хлопать дверьми мне в лицо, я приходила в отчаяние и мне так хотелось разрыдаться! А сил, необходимых, чтобы выдержать твое поведение, у меня уже не оставалось.

Если когда-нибудь доживешь до восьмидесяти лет, то поймешь, что в этом возрасте чувствуешь себя подобно беззащитному листочку на сентябрьском ветру. Дневного света все меньше, деревья вынуждены обходиться лишь тем, что могут вобрать в себя из почвы, питания не хватает, и листья желтеют и сохнут. Они еще держатся на ветвях, но уже ясно, что дни их сочтены. Один за другим опадают соседние листочки, ты видишь, как они отлетают, и постоянно страшишься сильного ветра. Для меня таким ветром оказалась ты со своим бурным, экспансивным характером. Ты никогда не замечала этого за собой, мое сокровище? Мы жили с тобой на одном дереве, только совсем в разные времена года.

Мне вспоминается день твоего отъезда. Как же мы обе нервничали! Ты не пожелала, чтобы я проводила тебя в аэропорт, и всякий раз, когда я напоминала, что надо не забыть ту или иную вещь, огрызалась: «Но я же в Америку еду, не в пустыню!» В дверях, когда я крикнула тебе вслед своим противным, скрипучим голосом: «Побереги себя!» — ты даже не обернулась и бросила на ходу вместо прощания: «Побереги розу и Бэка!»

Тогда, знаешь, я была невероятно расстроена твоими прощальными словами. Как сентиментальная старушка — что есть, то есть, — я ожидала чего-то другого, более банального, вроде поцелуя или какой-нибудь торопливо брошенной приветливой фразы. Только вечером, когда мне никак не удавалось уснуть и я бесцельно бродила в халате по пустому дому, я вдруг сообразила, что «поберечь розу и Бэка» означает оберегать частицу тебя, ту, что осталась рядом со мной, — самую счастливую частицу в моей жизни. И я поняла тогда, что в словах твоих вовсе не было никакой черствости, а скрывалось лишь крайнее волнение человека, готового расплакаться. Тут и проявилась та защитная короста, о которой я упоминала раньше. Она облекает тебя еще настолько плотно, что почти не дает тебе свободно дышать. Помнишь, что я часто говорила тебе в последнее время? Слезы, которые не проливаются наружу, скапливаются в душе, и она постепенно черствеет, твердеет, точно накипь, что оседает в стиральной машине, разрушая ее механизм.

Я понимаю, мои примеры, взятые из кухонного обихода, не вызовут у тебя даже улыбки, скорее заставят недовольно фыркнуть. Что поделаешь, каждый живет впечатлениями того мира, который знает лучше всего.

А теперь мне придется покинуть тебя. Бэк вздыхает и смотрит на меня умоляющими глазами. Он тоже живет по регулярным законам природы. В любое время года он знает, когда ему дадут поесть, с точностью швейцарских часов.

18 ноября

Сегодня ночью прошел очень сильный ливень. Он был таким шумным, что я несколько раз просыпалась — так громко хлестала вода по ставням. А утром, пробудившись, я была уверена, что погода по-прежнему плохая, и долго нежилась под одеялом. Как все меняется со временем! В твои годы я была просто сурком и, если никто не будил меня, могла проспать едва ли не до обеда.

Теперь же, напротив, всегда просыпаюсь еще до рассвета. И поэтому дни становятся длинными-предлинными, нескончаемо долгими. Тут проявляется какая-то жестокость, тебе не кажется? А утренние часы — самые ужасные. Нет ничего вокруг, что могло бы тебя развлечь. Лежишь и понимаешь, что мысли твои могут двигаться только в обратном направлении — в прошлое.

Думы стариков не имеют будущего, они в основном грустные, если не печальные. Я часто удивлялась этой странности природы. Позавчера я смотрела по телевидению один документальный фильм, который заставил меня поразмышлять. В нем говорилось о сновидениях животных. В зоологической иерархии от птиц и выше все животные часто видят сны. Видят их крупные синицы и голуби, белки и кролики, собаки и коровы, спящие на лугу. Но сны их не одинаковы. Животных, которые по своей природе всегда бывают жертвами, посещают более короткие сны, причем это скорее даже не сны, а призраки; а хищники, наоборот, видят сложные и длинные сновидения, говорил диктор. «Сны животных отражают главную проблему их существования — как выжить. Охотник должен постоянно придумывать все новые способы добывать пищу, ловить жертву. А тот, за кем охотятся и у кого еда всегда под ногами, должен думать только о том, как бы научиться побыстрее уносить ноги». Короче, антилопе снятся просторы саванны, а лев, напротив, в непрерывной череде разных эпизодов видит, что он должен сделать, чтобы суметь сожрать эту самую антилопу. Так и должно быть, подумала я, в молодости мы мясоеды, а в старости — травоеды.

С возрастом человек мало спит, потому и не видит пространных снов, а если они и появляются, то забывает их. В детстве и молодости чаще приходят сны, причем они нередко определяют настроение человека на весь день.

Помнишь, как часто ты плакала, просыпаясь, в последние месяцы? Сидела перед чашкой кофе, и слезы ручьем текли у тебя по щекам. «Отчего плачешь?» — спрашивала я, и ты, безутешная и хмурая, отвечала: «Не знаю». В твоем возрасте столько возникает мыслей, в которых надо разобраться, столько планов и сомнений.

Наше подсознание не подчиняется никаким приказам, не повинуется обычной логике, и во сне нас посещают преувеличенные, искаженные впечатления дня, смешивая самые глубокие душевные устремления с элементарными потребностями тела. Так, если хочется есть, тебе снится, будто сидишь за столом, а съесть ничего не можешь; если мерзнешь, то кажется, будто оказалась на Северном полюсе без пальто. Если же тебе днем нагрубили, то снится, будто ты — кровожадный воин.

Какие сновидения приходят тебе там, среди кактусов и ковбоев? Интересно было бы узнать это. Кто знает, может быть, в них, пусть даже в одежде индианки, появляюсь и я? А в облике койота — Бэк? Скучаешь ли? Вспоминаешь ли нас?

Знаешь, вчера вечером, когда я сидела в кресле и читала книгу, мое внимание вдруг привлек какой-то странный, ритмичный стук. Оторвав взгляд от страницы, я обнаружила, что Бэк во сне стучит хвостом по полу. У него была такая счастливая морда, что, уверена, он видел во сне тебя. Наверное, ты только что вернулась домой и он радостно приветствовал тебя, а может, вспоминал какую-нибудь особенно чудесную прогулку вместе с тобой. Собаки так тонко чувствуют настроение людей, ведь мы живем рядом с ними с незапамятных времен и стали очень похожи друг на друга. Вот почему некоторые люди и не любят собак. Слишком многое они могут прочитать о самих себе в их преданном, нежном взгляде и предпочитают не замечать их. Бэк в последние дни часто видит тебя во сне.

Мне же не доводится, а может, и вижу, да только уже не запоминаю свои сны. Когда я была маленькая, в нашем доме одно время жила моя тетя по отцу, тогда только что овдовевшая. Она увлекалась спиритизмом и, как только родителей не оказывалось поблизости, уводила меня подальше в какой-нибудь темный уголок и начинала убеждать, сколь всевластна сила ума. «Если хочешь повидаться с кем-то, кто находится очень и очень далеко, — уверяла тетя, — нужно зажать в руке его фотографию, тремя шагами обозначить на земле крест и потом сказать: “Вот и я. Я здесь”». Таким образом, уверяла она, можно вступить в прямой контакт с желаемым человеком.

Сегодня после обеда, прежде чем приняться за письмо к тебе, я так и сделала. Было около пяти часов вечера, а у вас там, наверное, раннее утро. Интересно, явилась ли я тебе? Я увидела тебя в одном из ваших баров, где так много света, кафельной плитки и все едят булочки с вложенной в них котлетой. Я сразу обнаружила тебя в этой пестрой толпе, потому что ты была в кофте с красными и синими оленями, которую я связала тебе когда-то. Но видение промелькнуло так быстро, что я даже не успела рассмотреть тебя, оно было размытым, как в иных телефильмах, и я не смогла заглянуть в твои глаза. Счастлива ли ты? Именно это больше всего меня беспокоит.

Помнишь, сколько мы спорили, решая, правильно ли будет, если я финансирую твое обучение за границей? Ты утверждала, будто тебе совершенно необходимо уехать, чтобы повзрослеть и понять мир, что нужно вырваться из этой удушающей атмосферы, в которой ты росла. Только-только закончив школу, ты пребывала в полнейшем неведении, чем бы тебе хотелось заниматься во взрослой жизни. В детстве у тебя было много увлечений, ты хотела стать ветеринаром, ученым, педиатром, чтобы лечить детей бедняков.

От всех этих желаний не осталось ни малейшего следа. Открытость, какая была у тебя поначалу, с годами словно испарилась. Готовность помочь людям, стремление понять их очень быстро сменились цинизмом, желанием уединиться, упрямо сосредоточиться на своей несчастной судьбе. Если случалось услышать по телевидению о какой-нибудь особенной жестокости, ты смеялась над моим сочувствием пострадавшим, говоря: «Ну чего ты удивляешься в твои-то годы? Неужели не понимаешь, что происходит? Естественный отбор правит миром!»

Первое время, слыша подобного рода откровения, я теряла дар речи, мне казалось, будто рядом со мной сидит какое-то чудовище. Я искоса поглядывала на тебя и все думала, откуда ты взялась такая, я ведь не подавала тебе примеров подобной черствости, я же не могла научить тебя такому. Я ни разу не возразила тебе, однако поняла, что время диалогов прошло и, что бы я ни сказала, все приведет только к конфликту.

С одной стороны, я опасалась собственной слабости, не хотела напрасно тратить силы, с другой — догадывалась, что открытое противостояние — именно то, чего ты искала, что за первой стычкой последуют и другие, все более бурные. Я чувствовала в твоих словах энергию, рожденную высокомерием, готовую в любой момент взорваться, с трудом сдерживаемую. Мое же старание смягчить происходящее притворным равнодушием к твоим нападкам вынуждало тебя искать другие пути.

Тогда ты принялась угрожать мне, заявила, что уйдешь, порвешь со мной все отношения, попросту исчезнешь из моей жизни. Должно быть, ожидала увидеть мое отчаяние, думала, что старуха начнет умолять тебя — останься! Когда же я сказала, что твой отъезд, возможно, самое лучшее решение, ты растерялась и стала похожа на змею, которая, стремительно взметнувшись, уже раскрыла пасть, чтобы ужалить, но вдруг обнаружила, что бросаться-то и не на кого. И ты начала придумывать другие условия, предлагать иные решения, изобретала все новые и новые уловки, но никак не могла ни на чем остановиться, пока с новым напором не заявила мне за утренним кофе: «Еду в Америку!»

Я отнеслась к этому выпаду, как ко всем другим — с вежливым интересом. Не хотела своим одобрением подтолкнуть тебя к поспешному решению, в котором ты не была окончательно уверена. И еще несколько недель ты продолжала убеждать меня, будто тебе совершенно необходимо отправиться в Америку. «Если уеду туда на год, то по крайней мере выучу язык и даром не потеряю время», — упрямо твердила ты. И ужасно сердилась, когда я замечала, что потеря времени — это не так уж и существенно. И совсем разозлилась, когда я сказала, что жизнь — это вовсе не бег на спринтерскую дистанцию, а стрельба по мишени: важно не сколько ты выиграешь минут, а попадешь ли в цель. Чашки, стоявшие перед нами, ты отшвырнула одним махом и тотчас же разрыдалась. «Глупая! Какая же ты глупая! — закричала ты, закрыв лицо руками. — Глупая, как ты не понимаешь, ведь именно этого я и хочу».

Несколько недель мы жили подобно солдатам, которые, запрятав на поле мину, стараются не наступить на нее. Мы знали, где она зарыта, и обходили это место, притворяясь, будто опасаемся совсем другого. Когда же мина все-таки взорвалась и ты в слезах заявила, что я ничего не понимаю и никогда не пойму, мне пришлось сделать невероятное усилие, чтобы скрыть свое смятение.

О твоей матери, о твоем появлении на свет, о ее смерти — обо всем этом я никогда ничего не рассказывала тебе, и ты, естественно, полагала, будто для меня все это давно уже не существует и не имеет ни малейшего значения. Но твоя мать была моей дочерью. Этого ты не учитывала. А может, и учитывала, но скрывала, иначе чем объяснить твои косые взгляды и слова, исполненные ненависти. О матери ты, конечно, не помнишь ровно ничего, ведь ты была слишком маленькой, когда она умерла. Я же, напротив, храню в памяти все тридцать три года ее жизни, тридцать три да еще девять месяцев, которые носила ее под сердцем.

Как же ты можешь думать, будто все это мне безразлично?

И если я не касалась этой темы, то лишь потому, что стеснялась, ну и, возможно, из эгоизма. Стеснялась я потому, что мне так или иначе пришлось бы говорить и о своих грехах — и мнимых, и реальных. А эгоизм… Я надеялась, моя любовь к тебе столь велика, что сможет восполнить отсутствие материнской любви и ты не скажешь в один прекрасный день, что тоскуешь по ней, и не спросишь меня: «Кем была моя мать? Отчего она умерла?»

В твоем раннем детстве мы обе были счастливы. Ты росла жизнелюбивым ребенком, и твоя веселость была очень естественной. Но все же в тени этой жизнерадостности всегда таилось какое-то раздумье. Ты удивительно легко переходила от смеха к грусти. «Что случилось? О чем задумалась?» — спрашивала я в такие минуты, и ты спокойно, словно речь шла о булочке к чаю, отвечала: «Я вот думаю, кончается ли где-нибудь небо или оно так и тянется дальше без конца?»

Я гордилась, что ты, подобно мне самой, необычайно восприимчива к окружающему миру; я не чувствовала себя старой, не видела никакой дистанции между нами, скорее мне казалось, будто мы — нежные подружки. Я обманывалась, хотела обманываться, надеясь, что так будет всегда. Но все мы, к сожалению, живем точно в мыльных пузырях, бездумно парящих в воздухе.

Существует некое «до» и некое «после» в наших жизнях, и эти «до» и «после» заводят наши судьбы в ловушку, опутывают нас охотничьей сетью. Это верно, безусловно верно, что за грехи отцов отвечают дети, за грехи дедов — внуки, за грехи прадедов — правнуки. Существуют истины, дающие нам чувство освобождения, но есть и другие — внушающие ужас. А именно эта истина относится ко второму разряду. Куда тянется непрерывная цепь грехов? К Каину? Возможно ли, чтобы все в мире уходило так далеко? Может, за всеми этими ужасами что-то кроется?

Однажды в какой-то книжке про индейцев я прочитала, что рок обладает всеразрушающей мощью, а сила воли — лишь предлог для спасения. И тогда великое спокойствие снизошло на меня. Однако уже на следующий день и несколькими страницами далее я обнаружила другое утверждение: рок — это не что иное, как результат наших былых деяний, и мы своими собственными руками лепим нашу судьбу. Так я вернулась к исходной точке. Где же конец всего, спрашивала я себя. Что собой представляет эта нить судьбы, что так запутана? Да и нить ли это? А может, цепь? Можно ли ее перерезать, разорвать или же она навсегда опутала нас?

Так или иначе, сейчас я разрубаю ее. Моя голова теперь уже не та, что прежде, но мысли в ней, конечно, имеются. Изменился не способ мышления, а только способность подолгу размышлять. Чувствую, что устала, и голова моя кружится, совсем как в молодости, когда я пыталась осмыслить какую-нибудь книгу по философии. Быть или не быть, имманентность… Спустя несколько минут от такого чтения в моей голове опять все мешалось, как если бы я неслась в гоночной машине по горному серпантину. Сейчас оставлю тебя, пойду поглупею немного перед тем любимым и в то же время ненавистным ящиком, что стоит в гостиной.

20 ноября

Вот опять сижу на прежнем месте. Сегодня третий день наших встреч. Вернее, четвертый день и третья встреча. Вчера я ощущала такую усталость, что ничего больше не смогла ни написать, ни даже прочитать. Я испытывала какое-то беспокойство и, не зная, чем занять себя, весь день бродила то по дому, то по саду. Погода стояла довольно мягкая, и самые жаркие часы я провела на скамье возле куста форсиции. Лужайка вокруг дома и клумбы были в полном беспорядке. Глядя на них, я вспомнила нашу ссору из-за опавших листьев. Когда это было? В прошлом году? А может, года два назад? Меня мучил тогда бронхит, который долго не проходил.

Деревья уж все оголились, и ветер разносил опавшие листья. Выглянув в окно, я очень расстроилась — небо было хмурое и все вокруг такое грустное, унылое. Я вошла в твою комнату, ты лежала на постели с наушниками и слушала музыку. Я попросила тебя сгрести листья. Чтобы ты услышала меня, пришлось несколько раз повторить просьбу, все громче и громче. Ты пожала плечами и спросила: «А зачем? В природе никто их не собирает. Лежат себе да гниют, и все в порядке». Природа в те времена была твоим верным союзником, ее нерушимые законы помогали тебе оправдывать все, что угодно.

Я не стала объяснять тебе, что сад — это прирученная природа, так сказать природа-собака, которая с каждым годом все больше становится похожа на своего хозяина и точно так же, как собака, нуждается в постоянной заботе. Я просто-напросто ушла в гостиную, ни слова не сказав тебе.

Вскоре, желая перекусить, ты прошла мимо меня на кухню. Ты видела, что я плачу, но притворилась, будто не заметила этого. И только вечером, когда пришло время ужина, ты снова появилась из своей комнаты и спросила: «А что у нас сегодня едят?» Ты увидела, что я все еще сижу на том же месте и по-прежнему плачу. Тогда ты пошла на кухню и принялась греметь кастрюлями. «Что хочешь — шоколадный пудинг или яичницу?» Ты поняла, что моя боль была искренней, и попыталась проявить доброту, сделать мне что-нибудь приятное.

Утром, открыв ставни, я увидела тебя на лужайке. Шел сильный дождь, а ты, в желтой куртке, сгребала листья. Когда около девяти ты вернулась в дом, я притворилась, будто ничего не видела. Я знаю, что больше всего на свете ты ненавидишь ту самую частицу себя, которая порой вынуждает тебя быть доброй.

Сегодня утром, с грустью глядя на клумбы в саду, я подумала, что надо бы пригласить кого-нибудь, кто приведет их в порядок, ведь я немного запустила цветник за время болезни, да и после нее тоже. Вернувшись из больницы, я все собиралась сделать это, но так и не решилась. С годами я стала до удивления ревниво относиться к саду, и теперь ничто на свете не остановит меня, если надо полить георгины или срезать увядший лист. Как странно, ведь в молодости я не любила возиться в саду.

В те годы иметь сад значило, на мой взгляд, не столько обладать некой привилегией, сколько обременять себя лишними хлопотами. Стоило на два или три дня забыть про него, как тотчас прекрасный, с таким трудом достигнутый порядок снова превращался в хаос, а именно хаос и досаждал мне больше всего. Ведь во мне самой не было стержня, а потому я не терпела, если меня окружали те же аморфность и неупорядоченность. Мне бы следовало вспомнить об этом, когда я попросила тебя сгрести опавшие листья!

Есть вещи, которые человек может понять только в определенном возрасте, и не раньше. Среди них — взаимосвязь с домом, со всем, что находится внутри и вокруг него. В шестьдесят, в семьдесят лет вдруг понимаешь, что дом и сад — это не просто дом и сад, которые ты выбрал из-за удобства, красоты или по воле случая; нет, ты сознаешь, что это именно твой дом, твой сад, что они принадлежат тебе, подобно тому, как раковина принадлежит моллюску, укрывающемуся в ней. Ты создала эту раковину своими силами, на ее сводах выгравирована вся история твоей жизни, дом-раковина оберегает тебя, укрывает, окружает со всех сторон, и, верно, даже смерть не освободит его от твоего присутствия, от радостей и страданий, которые ты испытала в нем.

Вчера вечером мне не хотелось читать, и потому я смотрела телевизор. Не столько смотрела, по правде говоря, сколько слушала, потому что уже через полчаса задремала. До меня долетали обрывки фраз, как бывает, когда засыпаешь под стук колес поезда и разговоры пассажиров доносятся обрывками, лишенными смысла. Рассказывали про какое-то журналистское расследование о сектах конца нашего тысячелетия. Истинные и мнимые духовные лидеры давали интервью, и в потоке их речей все чаще мелькало слово «карма». Услышав его, я сразу вспомнила своего лицейского преподавателя философии.

Он был молод и по тем временам убежденный нонконформист. Объясняя нам учение Шопенгауэра, он немного рассказал и о восточной философии, а в связи с ней и о карме. Но сейчас я не очень внимательно слушала, что там говорят с экрана, слова влетали в одно ухо и вылетали из другого.

Долгие годы где-то в глубине моей души жило ощущение, будто карма — это некий закон возмездия, нечто вроде «око за око», «зуб за зуб», «что посеешь, то и пожнешь». И только когда директриса детского сада пригласила меня, чтобы поговорить о твоем странном поведении, я снова вспомнила о карме и обо всем, что связано с нею. Ты взбудоражила весь детский сад. Ни с того ни с сего во время занятий по устному изложению ты неожиданно принялась рассказывать о своей предшествующей жизни. Воспитательницы поначалу приняли твой рассказ за проявление чрезмерной детской впечатлительности. Слушая тебя, они пытались отыскать в рассказе противоречия и запутать тебя. Но ты не поддалась на их уловки и даже произнесла несколько фраз на каком-то неведомом языке, которого никто не знал.

Когда же подобное случилось в третий раз, меня и вызвали к директрисе. Ради твоего блага, ради твоего будущего мне посоветовали показать тебя психиатру. «После травмы, которую перенесла девочка, вполне естественно, что она ведет себя так странно, пытается уйти от действительности».

Разумеется, к психиатру я тебя не повела, мне казалось, ты — счастливый ребенок, и я готова была скорее поверить, что твои фантазии вызваны не каким-то кратковременным дискомфортом, а чем-то совсем иным. Я больше никогда не напоминала тебе о случившемся, да и ты не чувствовала потребности заговорить об этом. Возможно, ты обо всем забыла в тот же момент, когда изумила своих воспитательниц.

У меня сложилось впечатление, что в наше время стало очень модно говорить о подобных вещах. Прежде о таинственных учениях размышляли только в избранных кругах, теперь же о сверхъестественных явлениях судачат все, кому не лень.

Когда-то давно я прочитала в одной газете, что в Соединенных Штатах существуют даже группы самосознания по реинкарнации. Эти люди, собираясь вместе, вспоминают о своих предшествующих жизнях. Так, домашняя хозяйка говорит: «В девятнадцатом веке я жила в Нью-Орлеане и была уличной девкой, вот почему сейчас я не могу хранить верность своему мужу». А хозяин бензоколонки, расист, свою ненависть к черным объяснял тем, что в шестнадцатом веке его будто бы съели негры из племени банту. Жалкие глупости! Когда утеряны собственные культурные корни, мифическими прошлыми жизнями пытаются заштопать серость и неуверенность своего нынешнего существования. Если подобный цикл перевоплощения жизней и имеет смысл, думаю я, то это, несомненно, совсем другой смысл.

В те дни, когда произошли непонятные события в детском саду, я раздобыла разные книги, желая лучше понять тебя и набраться знаний. В одной из них как раз и было написано, что дети, которые со всей отчетливостью вспоминают свое предшествующее воплощение, это, как правило, те, кто умер преждевременной и насильственной смертью. Некоторые твои ощущения, не объяснимые детским опытом, — боязнь утечки газа, боязнь, что все вокруг внезапно взорвется, — заставили меня прислушаться к подобному утверждению. Порой, когда ты уставала или грустила, иногда даже во сне, тебя вдруг охватывал беспричинный страх. Причем пугалась ты не какого-то черного человека, не ведьмы и не страшных волков. Тебя приводила в ужас внезапная мысль, что с минуты на минуту весь мир, вся вселенная взорвутся.

Поначалу, когда, перепуганная, ты появлялась глубокой ночью в моей спальне, я вставала и с ласковыми словами провожала тебя обратно в детскую. Там, улегшись в постель и держа меня за руку, ты просила рассказать какую-нибудь сказку с хорошим концом. Опасаясь, что вспомню что-нибудь страшное, ты сама начинала рассказывать ее во всех подробностях, и мне оставалось лишь послушно следовать по твоей канве.

Я повторяла сказку раз, другой, третий, а когда поднималась и направлялась к двери, не сомневаясь, что ты уже успокоилась, до меня вдруг долетал твой слабый голосок. «Все так и кончится хорошо? — спрашивала ты. — Правда, всегда так и будет?» Тогда я возвращалась, целовала тебя в лобик и заверяла: «Это не может кончиться никак иначе, сокровище мое, клянусь тебе».

А иной раз ночью, хоть я и против того, чтобы дети спали в одной постели со стариками, у меня не хватало мужества отправить тебя обратно в детскую. Почувствовав, что ты стоишь у тумбочки возле моей кровати, я, не поворачиваясь, говорила тебе: «Все проверено. Ничто не взорвется. Вернись в свою комнату». И притворялась, будто опять крепко уснула. Ты минутку стояла недвижно, и я слышала твое легкое дыхание, а потом, чуть скрипнув кроватью, осторожно проскальзывала ко мне под одеяло и засыпала, обессиленная, словно перепуганный мышонок, добравшийся наконец до теплой норы.

На рассвете, продолжая игру, я брала тебя на руки, теплую, расслабленную, и относила в детскую, где ты и досыпала. Проснувшись, ты крайне редко вспоминала о ночных страхах; ты была уверена, что всю ночь провела в своей постели.

Когда же приступы страха случались днем, я была очень ласкова с тобой. «Не видишь разве, — говорила я, — какой крепкий у нас дом? Смотри, какие толстые стены, нуразве они, по-твоему, могут взорваться?» Однако мои старания успокоить тебя были совершенно напрасны.

Уставившись в одну точку широко раскрытыми глазами, ты повторяла: «Все, все может взорваться». Я не переставала удивляться, отчего тебя мучает такой страх. О каком взрыве ты говоришь? Может, это было воспоминание о матери, о ее трагической и внезапной смерти? Или этот страх приходил из той, другой жизни, о которой с несвойственной тебе легкостью ты рассказала в детском саду? А быть может, и то и другое соединялось в каком-нибудь недостижимо далеком уголке твоей памяти? Кто знает? Что бы там ни утверждали оптимисты, но мне все-таки кажется, что в голове у человека куда больше мрака, нежели света.

Так или иначе, в книге, которую я купила тогда, отмечалось, что дети, вспоминающие свои прошлые жизни, гораздо чаще встречаются в Индии и на Востоке — в странах, где идея реинкарнации не считается чем-то особенным. Мне нетрудно поверить в такое. Представь себе на минутку, будто я вдруг пришла к своей матери и заговорила с ней на каком-нибудь неизвестном языке или же заявила бы ей: «Терпеть тебя не могу, мне гораздо лучше было с моей мамой в той, другой жизни». Можешь не сомневаться, что я в тот же день оказалась бы в доме для умалишенных.

Существует ли какая-нибудь пружина, способная освободить тебя от твоей судьбы, предопределенной местом рождения, от всего того, что твои предки передали тебе со своей кровью? Кто знает? Может быть, в клаустрофобической череде поколений в какой-то момент кто-то и умудряется увидеть ступеньку повыше и всеми силами старается подняться на нее. Разорвать кольцо, впустить в комнату немного иного воздуха — в этом, думается мне, и кроется крохотный секрет круговорота жизней. Крохотный, но невероятно трудный, страшащий своей неопределенностью.

Моя мать вышла замуж в шестнадцать лет. В семнадцать она родила меня. За все мое детство, более того, за всю мою жизнь я не видела от нее ни единой ласки. Ее брак был не по любви. Никто не принуждал ее, она сама все решила, потому что больше всего ей, крещеной еврейке из богатой семьи, хотелось знатного титула. Мой отец был старше ее, барон и меломан, он прельстился ее вокальными данными. Произведя на свет потомство, как того требовало добропорядочное имя, они до конца своих дней жили, погрязнув во взаимном недоверии и упреках.

Моя мать умерла недовольная жизнью, обиженная на судьбу, у нее даже тени сомнения не возникло ни разу, что, наверное, во всем этом есть доля и ее собственной вины. Мир для нее оказался жестоким, потому что не предложил ей лучшего выбора. Я была совсем непохожа на мать и уже к семи годам, когда миновала детская покорность, едва выносила ее.

Я очень настрадалась из-за матери. Она беспрестанно раздражалась, и всегда по каким-то мелким, несущественным поводам. Ее мнимое «совершенство» вынуждало меня чувствовать себя ничтожеством, и одиночество было ценой этого моего ощущения. Поначалу я даже пыталась походить на мать, но это всегда получалось плохо и неудачно. Чем больше я старалась, тем более чувствовала себя неловко. Отказ от самой себя приводит к презрению. А от презрения до злобы — путь короткий.

Когда я поняла, что любовь матери ко мне была одной лишь видимостью, что для нее важно, какой я должна быть по ее представлениям, а не какая я на самом деле, вот тогда, уединяясь в своей комнате, я всей душой возненавидела ее. Чтобы избавиться от этого чувства, я замкнулась в своем собственном мирке. Вечером, забравшись в постель, прикрыв чем-нибудь лампу, я до самого утра читала книги о приключениях. Мне очень нравилось фантазировать. Одно время я представляла себя предводительницей пиратов, жила на корабле, бороздившем море у берегов Китая, и была необычной разбойницей, потому что грабила не для себя, а ради несчастных бедняков. От пиратских фантазий я переходила к фантазиям филантропическим и представляла, как, получив диплом врача, отправлюсь в Африку лечить негритят.

В четырнадцать лет я прочитала биографию Шлимана и поняла, что никогда, просто никогда не смогу лечить людей, потому что моя единственная страсть — это археология. Из множества разных других занятий, какие я воображала себе, думаю, это было в самом деле по-настоящему мое.

И действительно, стремясь осуществить свою мечту, я выдержала первое и единственное сражение с отцом — сражение за то, чтобы пойти учиться в классический лицей. Он и слышать об этом не хотел, говорил, что все это ни к чему, что если мне так уж хочется получить образование, то лучше изучать языки. В конце концов я настояла на своем. И, переступая порог гимназии, я была абсолютно уверена, что победила. Но я обманывалась. Когда по окончании лицея я сказала отцу, что хочу поступить в Римский университет, его ответ был безапелляционным: «Об этом и речи быть не может». И я, как было принято тогда, безропотно повиновалась. Не надо думать, будто, выиграв одно сражение, одерживаешь победу в войне. То была ошибка молодости.

Обдумывая все сейчас, полагаю, что, прояви я тогда настойчивость, отец наверняка уступил бы. Его категорический отказ соответствовал принятым в те времена правилам воспитания. В сущности, тогда не верили, что молодые люди способны на самостоятельное решение. И потому, когда они выражали необычное желание, их старались подвергнуть проверке. Увидев, как я сдалась при первой же трудности, отец решил, что речь идет не о настоящем призвании, а о преходящем увлечении.

Для моего отца, как и для моей матери, иметь детей означало лишь выполнять светскую обязанность.

Сколь пренебрегали родители душевным развитием своих детей, столь же строго следили за самыми банальными элементами воспитания. Я должна была сидеть за столом прямо, прижав локти к туловищу. А то, что, демонстрируя хорошие манеры, я размышляла, какой способ самоубийства предпочтительнее, не имело ни малейшего значения. Видимость — вот что было самым важным. Все же остальное, что существовало за ее пределами, было лишь неудобством.

Так я и росла с ощущением, будто я скорее обезьянка, которую надо хорошо выдрессировать, нежели человек, со своими радостями, своими огорчениями, своей потребностью быть любимым. Это неприятное ощущение очень скоро породило во мне чувство непреодолимого одиночества — одиночества, которое с годами превратилось во что-то вроде вакуума, в котором я передвигалась замедленно и неуклюже, подобно водолазу.

Одиночество порождалось еще и вопросами, которые возникали у меня и на которые я не знала ответа. Уже с четырех или пяти лет, осматриваясь вокруг, я спрашивала себя: почему я тут оказалась, откуда сюда явилась и вообще откуда взялось все, что существует возле меня; что стоит за всем этим; был ли этот мир и тогда, когда меня не было, и будет ли он существовать всегда?

Я задавала себе все те вопросы, какие обычно возникают у впечатлительных детей, едва они сталкиваются со сложностью всего сущего. Я была уверена, что взрослые тоже задают себе такие же вопросы и знают ответы на них, но после двух или трех попыток заговорить об этом с матерью и няней догадалась, что они не только не знают ответов, но даже никогда не задавались подобными вопросами.

Так что, понимаешь, мое одиночество все росло, и я была вынуждена разгадывать загадки в одиночку. Чем дальше, тем больше я размышляла, тем все более сложные возникали вопросы, все более трудные, и даже задумываться над ними было страшно.

Первая встреча со смертью произошла у меня в шесть лет. У моего отца была охотничья собака по кличке Арго, добрая и ласковая, мой любимый товарищ в играх. Я могла часами кормить ее кушаньями, изготовленными из глины и травы, или же вынуждала изображать клиента парикмахерской, и она, не протестуя, кружила по саду со шпильками на ушах. Однажды, правда, когда я пробовала сделать ей новую прическу, то заметила у нее на горле какую-то припухлость. Уже несколько недель, вспомнила я, как она перестала весело бегать и прыгать и не усаживалась передо мной, как прежде, когда я что-нибудь ела, в ожидании, что ей перепадет угощение.

Как-то утром, вернувшись из школы, я вдруг не обнаружила собаки у калитки, где она обычно встречала меня. Сначала я решила, что она ушла куда-нибудь с моим отцом. Но когда увидела отца, спокойно сидящего в кабинете, а Арго возле него не было, то вдруг ужасно забеспокоилась. Я выскочила из дома и стала громко звать Арго, бегая по всему саду, потом два или три раза обыскала весь дом сверху донизу.

Вечером, выполняя свою обязанность — целуя родителей и желая им спокойной ночи, — я собралась с духом и спросила отца: «Где Арго?» — «Арго, — ответил он, не отрывая взгляда от газеты, — Арго ушел». — «А почему?» — спросила я. «Потому что ты плохо обращалась с ним».

Бестактность? Бездумность? Садизм? Что было в этом ответе? В тот же самый момент, когда я услышала его, во мне словно что-то надломилось. Я перестала спать по ночам, а днем достаточно было какого-нибудь пустяка, чтобы я тотчас начинала плакать. Спустя месяц или два пригласили педиатра. «Девочка истощена», — сказал врач и прописал мне рыбий жир. Отчего я не спала по ночам, почему не расставалась с мячиком, обглоданным Арго, никто меня так никогда и не спросил.

Именно с этим эпизодом связываю я свое вступление во взрослую жизнь. В шесть лет? Да, именно в шесть лет. Арго ушел, потому что я оказалась плохой; мое поведение, выходит, влияло на происходящее вокруг. Влияло настолько, что вынуждало кого-то исчезать, погибнуть.

С тех пор я стала очень осторожна в своих действиях. Опасаясь допустить еще какую-нибудь ошибку, я уже не хотела вообще ничего делать, стала вялой, апатичной, робкой. По ночам сжимала мячик Арго и со слезами умоляла его: «Арго, прошу тебя, вернись! Даже если я поступала плохо, я все равно люблю тебя больше всех!» Когда отец принес домой другого щенка, я не захотела даже взглянуть на него. Для меня он был совершенно чужим.

В воспитании детей тогда преобладало ханжество. Я прекрасно помню, как однажды, проходя с отцом мимо изгороди, увидела на земле недвижно лежащую малиновку. Я без всякого страха взяла ее в руки и показала отцу. «Оставь ее, положи обратно, — закричал он, — разве не видишь, она спит?» Смерть, как и любовь, считалась запретной темой, которой не следовало касаться. Разве не было бы в тысячу раз лучше, скажи он мне, что Арго умер? Отец мог бы взять меня на руки и объяснить: «Я убил его, потому что он был болен и очень страдал. Там, где Арго сейчас, он гораздо счастливее». Я бы, конечно, дольше плакала, была бы в отчаянии, многие месяцы ходила бы на то место, где похоронили Арго, и часами разговаривала бы с ним.

А потом мало-помалу начала бы забывать его, мое внимание привлекли бы другие вещи, появились бы другие увлечения, и Арго отодвинулся бы в глубину моей памяти, сделался бы воспоминанием, прекрасным воспоминанием моего детства. А так Арго превратился в маленького покойника, которого я всегда ношу в душе.

Вот почему я и говорю, что в шесть лет уже была взрослой: потому что вместо радости познала страдание, а детское любопытство сменилось равнодушием. Были ли мои родители какими-то чудовищами? Нет, ничего подобного, по тем временам они были совершенно нормальными людьми.

Только в старости мать стала рассказывать мне кое-что о своем детстве. Ее мать, моя бабушка, умерла, оставив дочку совсем маленькой, а еще раньше у нее был сын, скончавшийся в три года от воспаления легких. Моя мать была зачата сразу же после смерти сына, и бабушка имела несчастье не только родить девочку, но и сделать это в тот же самый день, когда умер первый ребенок.

Отмечая столь странное совпадение, мою мать с младенчества одевали в траур. Над ее люлькой висел огромный, написанный маслом портрет маленького брата. Покойник должен был всегда находиться рядом с нею, чтобы напоминать ей каждый раз, как только она открывала глаза: она всего лишь бледная копия того, кто был лучше ее. Понимаешь? Как же тут винить мою мать за ее холодность, за ее нелепое замужество, за отчужденность от всего на свете?

Даже обезьяны, если их растят в стерильной лаборатории без родной матери, спустя какое-то время делаются печальными и быстро умирают. А если пойти еще дальше и посмотреть, как сложилась судьба матери моей матери, ее бабушки и прабабушки, кто знает, что мы там еще обнаружим.

Несчастливая судьба обычно продолжается по материнской линии. Подобно некоторым генетическим аномалиям, она передается от матери к дочери. Переходя из поколения в поколение, вместо того чтобы уменьшаться, она постепенно становится все более интенсивной, все более постоянной и глубокой. Мужчины реже бывали несчастливы, у них вообще все шло по-другому, потому что в их жизни всегда имелись профессия, политика, война. Их энергия могла найти тот или иной выход.

А мы, женщины, всегда были страдалицами. Мы из рода в род всю свою жизнь проводили только в спальне, на кухне, в ванной, мы совершали тысячи и тысячи шагов, жестов, непрестанно тая в душе сожаление и неудовлетворенность. Не стала ли я феминисткой? Нет, не бойся, я только пытаюсь без предрассудков, отчетливо посмотреть на то, что стоит за всем этим.

Помнишь, как однажды августовской ночью мы ходили вместе с тобой смотреть на фейерверк, который запускали над морем? Среди множества взлетавших огоньков непременно оказывался один, который хоть и загорался, все же так и не мог подняться в небо. Вот и я, когда думаю о судьбе своей матери и своей бабушки, когда думаю о судьбах многих моих знакомых, всегда вспоминаю именно этот образ — огоньки, падающие, а не взлетающие ввысь.

21 ноября

Где-то я прочитала, будто Мандзони, когда писал «Обрученных», просыпался каждое утро, радуясь, что вновь встретится со своими персонажами. Не могу сказать то же самое о себе. Хоть и прошло много лет, мне не доставляет никакого удовольствия вспоминать свою семью, а мать осталась в памяти какой-то застывшей и враждебной, словно янычар. Сегодня утром, чтобы немного проветриться после общения с нею в своих воспоминаниях, я отправилась погулять по саду.

Ночью прошел дождь, на западе небо было светлым, а в другой стороне, за домом, все еще громоздились фиолетовые тучи. Я успела вернуться под крышу прежде, чем снова пошел дождь. Вскоре разразилась гроза, в доме стало так темно, что пришлось зажечь свет. Я выключила телевизор и холодильник, чтобы их не повредила молния, взяла фонарик, сунула его в карман и отправилась на кухню провести нашу с тобой ежедневную встречу.

Однако едва я села за стол, как почувствовала, что еще не готова к ней. Может быть, в воздухе было слишком много электричества и мои мысли разлетались во все стороны, словно искры. Тогда я поднялась и, сопровождаемая бесстрашным Бэком, принялась бесцельно бродить по дому. Зашла в комнату, где ты в детстве спала вместе с дедушкой, потом в свою нынешнюю, которая когда-то была комнатой моей матери, оттуда в столовую, давно уже пустующую, и, наконец, — в твою.

Переходя из комнаты в комнату, я невольно вспомнила, какое впечатление произвел на меня этот дом, когда я впервые попала сюда: он мне совершенно не понравился. Не я выбирала его, а мой муж Аугусто, да и он сделал это второпях. Нам нужно было где-то жить, и больше нельзя было откладывать.

Дом был довольно большой, окруженный садом, и потому показался вполне подходящим для нас. Едва я открыла калитку, как сразу подумала, что здание отличается дурным вкусом, более того, очень дурным вкусом. Ни по цвету, ни по форме в нем ничто не сочеталось друг с другом. С одного боку дом походил на швейцарское шале, а с другого своим огромным окном в центре и покатой ступенчатой крышей напоминал голландские строения, что высятся вдоль каналов. Рассматривая его издали, понимаешь, что с такими семью разновысокими каминными трубами подобный дом мог существовать только в сказке.

Здание построили в двадцатые годы, но ни одна деталь в нем не соответствовала архитектуре того времени. И то, что у дома не было своего лица, раздражало меня, и прошли многие годы, прежде чем я привыкла к тому, что это мой дом, что жизнь моей семьи должна проходить в этих стенах.

Как раз в тот самый момент, когда я вошла в твою комнату, молния ударила где-то совсем близко и погас свет. Не зажигая фонарика, я прилегла на постель. За окном хлестал ливень, гудел ветер, а в доме раздавались совсем другие звуки — какие-то поскрипывания, легкие глухие постукивания, потрескивания сохнущего дерева. Я закрыла на минуту глаза, и дом представился мне кораблем, огромным парусником, движущимся по лугу. Гроза утихла только к обеду, из окна твоей комнаты я увидела, что на ореховом дереве обломились две толстые ветви.

Я снова вернулась на кухню, на свое поле битвы, поела и вымыла ту немногую посуду, которой пользовалась. И теперь Бэк спит у моих ног, уставший от утренних волнений. С годами грозы все больше наводят на него какой-то странный ужас, после которого он с трудом приходит в себя.

В книгах, какие я купила, когда ты ходила в детский сад, я как-то прочитала, что выбор семьи, в которой рождается человек, зависит от непрерывного цикла жизней. Имеются конкретный отец и конкретная мать, и только они позволяют нам поначалу кое-что понять, сделать маленький, совсем крохотный шаг в будущее. Но если все происходит так из рода в род, спросила я себя, отчего же в течение стольких поколений все стоит на одном месте? Почему вместо движения вперед все возвращается назад?

А недавно в научном приложении к одной газете я прочитала, что, по-видимому, эволюция происходит не так, как мы всегда представляли. Согласно последним теориям, изменения происходят не постепенно. Более длинная лапа у животных, иной формы клюв у птиц, позволяющий использовать еще один дополнительный ресурс, формируются не миллиметр за миллиметром, из поколения в поколение. Нет, они появляются внезапно: от матери к ребенку все резко меняется, все становится иным. И подтверждают нам такое мнение ученых остатки скелетов, челюсти, копыта, черепа с различными зубами. У многих видов животных так и не найдены промежуточные формы. Дед выглядит так, а внук — совсем по-другому, между одним поколением и другим произошел качественный скачок. Вот если бы подобное происходило и с духовной жизнью людей?

Перемены накапливаются незаметно, и в какой-то определенный момент словно происходит взрыв. Неожиданно находится человек, который разрывает круг и решает быть иным. Судьба, наследственность, воспитание — где начинается одно, где кончается другое? Стоит только на минутку задуматься над этим, как тебя почти сразу охватывает смятение перед величайшей тайной, заключенной во всем этом.

Незадолго до того, как я вышла замуж, моя тетушка — любительница спиритизма — попросила своего знакомого астролога составить мне гороскоп. Однажды она пришла ко мне с листом бумаги и сказала: «Вот, это твое будущее». На листе был изображен геометрический рисунок: линии, соединявшие знаки зодиака, образовывали много углов. Помнится, взглянув на него, я сразу же подумала, что в нем нет гармонии, нет непрерывности, лишь скачки и повороты, столь крутые, что скорее похожи на падение в пропасть. На обратной стороне листа астролог написал: «Трудный путь, тебе придется вооружиться всеми добродетелями, чтобы пройти его до конца».

На меня это предсказание произвело очень сильное впечатление. Жизнь моя до того времени казалась мне совершенно обыкновенной; были, конечно, трудности, но они выглядели незначительными, не столько горестями, сколько обычными для молодости неприятностями. Да и потом, когда я повзрослела, стала женой, матерью, наконец, вдовой и бабушкой, я никогда не выходила за рамки этой внешней обыденности. Единственным необычным событием, если можно так сказать, было трагическое исчезновение твоей матери.

И все же, если разобраться хорошенько, тот листок с зодиаками не лгал, за внешней вроде бы прочной и гладкой поверхностью, за повседневной рутинной жизнью обеспеченной женщины на самом деле происходило постоянное движение, состоявшее из небольших взлетов, страданий, внезапного мрака и глубочайших несчастий. Нередко меня посещало отчаяние, я чувствовала себя солдатом, марширующим в строю на месте. Менялись времена, менялись люди, все изменялось вокруг, а у меня оставалось ощущение, будто я по-прежнему не сдвинулась с мертвой точки.

В монотонности марша на месте смерть твоей матери была подобна последнему удару. И без того скромное мое мнение о себе рухнуло в один миг. Если до сих пор, говорила я себе, я сделала шаг или два вперед, то теперь внезапно шагнула далеко назад и оказалась в самой нижней точке своего пути. В те дни мне представлялось, что не выдержу, казалось, все то немногое, что мне удалось понять до сих пор, перечеркнуто одним махом. К счастью, я не могла долго оставаться в состоянии отчаяния, жизнь с ее требованиями продолжалась.

И этой жизнью была ты: маленькая, беззащитная, никому не нужная на всем белом свете, ты заполнила этот молчаливый и печальный дом взрывами смеха и детскими слезами. Глядя на твою головку, едва видневшуюся над столом, когда ты сидела на диване, я, помнится, подумала, что не все еще кончено в этой жизни. И случай с непредсказуемым благородством дал мне еще одну возможность.

Случай. Как-то муж синьоры Морпурго объяснил мне, что в еврейском языке нет такого слова. Чтобы обозначить нечто, имеющее отношение к случайности, евреи вынуждены использовать другое слово — риск, а это арабское слово. Это смешно, тебе не кажется? Смешно, но и утешительно: там, где есть Бог, нет места не только случаю, но даже скромному слову для его обозначения. Все упорядочено, урегулировано свыше, все, что с тобой происходит, свершается потому, что имеет некий смысл. Я всегда завидовала людям, которые принимают такой взгляд на мир легко, без колебаний. Мне же при всей моей доброй воле так и не удавалось придерживаться его дольше двух дней: перед всем, что внушает ужас, перед несправедливостью я всегда отступала; вместо того чтобы оправдывать их с благодарностью, у меня всегда рождалось в душе горячее чувство протеста.

Теперь же спешу совершить одно поистине отважное деяние — послать тебе поцелуй. Как ты их ненавидишь, а? Они отскакивают от твоей коросты-кольчуги, словно теннисные мячики. Но это не имеет никакого значения. Нравится тебе или нет, я все равно шлю тебе поцелуй, и ты ничего не можешь поделать, потому что в это самое мгновение, легкий и просветленный, он уже летит над океаном.

Я устала. Перечитала все написанное с некоторой тревогой. Поймешь ли что-нибудь? Столько мыслей скопилось в моей голове, и, стремясь выбраться наружу, они толпятся там, подобно покупательницам перед открытием сезонной распродажи. Когда начинаю рассуждать, мне никак не удается найти какой-нибудь логический ход, какую-то нить, которая закономерно протянулась бы от начала до конца. Кто знает почему? Иногда думаю, оттого, что я никогда не училась в университете.

Я много читала, интересовалась различными предметами, но мысли мои при этом всегда были заняты еще и пеленками, и кастрюлями, и сердечными переживаниями. Когда ботаник идет по лугу, он собирает цветы в определенном порядке. Он знает, что ему интересно, а что вовсе не нужно; он что-то отбрасывает, выбирает, устанавливает взаимосвязь. Если же по лугу бредет просто прогуливающийся человек, цветы собираются случайно: один срывается потому, что он желтый, другой — оттого, что голубой, третий привлекает своим душистым запахом, четвертый — лишь по той причине, что оказался у края тропинки.

Думаю, мои отношения со знаниями были именно такими. Твоя мама всегда упрекала меня за это. Когда мы с ней начинали спорить о чем-либо, я почти сразу же уступала. «Ты не владеешь диалектикой, — говорила она, — как все ограниченные люди, не умеешь последовательно защищать свое мнение».

И если тебя переполняет беспокойство, то твоя мама была напичкана идеологией. Я говорила, как правило, о вещах обыденных, а не из ряда вон выходящих, и это служило для нее основанием упрекать меня. Она называла меня реакционером, человеком, страдающим буржуазными предрассудками. С ее точки зрения, я была богата, а раз так, значит, любила излишества и роскошь и, естественно, была склонна ко злу.

И по тому, как она смотрела иногда на меня, могу с уверенностью сказать, что, попади я в суд, возглавляемый ею, она непременно приговорила бы меня к смертной казни. Послушать ее, так я не имела права жить на небольшой вилле, окруженной садом, а должна была обитать в лачуге или в жалкой квартирке на окраине. Эта моя вина усугублялась еще и тем, что мне досталась в наследство небольшая рента, позволявшая жить безбедно нам обеим. Чтобы не совершать ошибок, которые допустили мои родители, я интересовалась тем, что она говорит, или по крайней мере пыталась это делать. Я никогда не смеялась над ней и ни разу не дала понять, сколь чужда мне какая бы то ни было тоталитарная идея, но она, по-видимому, все же догадывалась о моем неприятии некоторых ее высказываний.

Илария училась в Падуанском университете. Она прекрасно могла бы окончить университет и в Триесте, но была слишком нетерпимой и не хотела жить вместе со мной. Каждый раз, когда я говорила по телефону, что хочу приехать проведать ее, она отвечала враждебным молчанием. Ее учеба тянулась очень долго, я не знала, с кем она делит квартиру, а она сама так и не пожелала сказать мне что-либо об этом. Зная ее неуравновешенность, я была обеспокоена. Совсем недавно прошли майские волнения во Франции, молодежь захватывала университеты, студенческое движение нарастало.

Слушая ее скупые ответы по телефону, я понимала, что уже не в силах уследить за ней, она неизменно была чем-то увлечена, чем-то горела, и это «что-то» беспрестанно менялось. Покорно исполняя роль матери, я пыталась понять ее, но это оказалось очень нелегким делом: у нее все проявлялось как-то конвульсивно, неопределенно, слишком много носилось новых идей, чересчур много было безапелляционных концепций. Вместо того чтобы высказывать свои собственные мысли, Илария повторяла один новый лозунг за другим. Я беспокоилась за ее психическое состояние. Ощущение причастности к группе, абсолютные догмы которой она разделяла, усиливало свойственное ей от природы высокомерие, и это тревожило меня.

Шел шестой год ее занятий в университете, когда я, обеспокоившись ее более длительным, чем обычно, молчанием, села в поезд и отправилась навестить ее. С тех пор как Илария уехала в Падую, я еще ни разу не приезжала к ней. Открыв дверь и увидев меня, она крайне изумилась и вместо приветствия набросилась на меня с упреками: «Кто тебя приглашал? — И, не дав мне даже слова сказать, продолжала: — Ты должна была предупредить, мне как раз надо идти, у меня сегодня сложный экзамен». Она была еще в ночной рубашке, и очевидно было, что все это ложь. Притворившись, будто ничего не заметила, я сказала: «Не волнуйся. Значит, подожду тебя, а вечером вместе отпразднуем сданный экзамен». Вскоре Илария и в самом деле ушла, причем так поспешно, что даже забыла книги на столе.

Оставшись одна, я сделала то, что сделала бы любая мать: стала рыться в ящиках, искать хоть какой-нибудь признак, хоть что-нибудь, что помогло бы мне понять, куда, в какую сторону повернулась ее жизнь. Я не собиралась шпионить за ней, обыскивать или расследовать, подобные мысли никогда не приходили мне в голову. Не такой у меня характер. Я испытывала сильное беспокойство, и, чтобы умерить его, мне требовались хоть какие-то намеки. Но помимо листовок и брошюр с революционной пропагандой, мне не попалось ничего — ни одного письма, никаких дневников. На стене в спальне висела афиша с надписью: «Семья столь же комфортна, как газовая камера, и так же, как она, стимулирует». Это уже хоть что-то проясняло.

Илария вернулась вскоре после обеда. Вид у нее был такой же измученный, как и утром. «Как прошел экзамен?» — поинтересовалась я самым дружеским тоном. «Как и все другие. — Она пожала плечами. — Как все другие, — повторила она и, помолчав немного, добавила: — Ты приехала, чтобы проверять меня?» Я хотела избежать конфликта, поэтому спокойно и доброжелательно ответила ей, что у меня было только одно намерение — поговорить с ней немного.

«Поговорить? — недоверчиво переспросила она. — О чем же? Не о твоих ли увлечениях мистикой?»

«О тебе, Илария», — негромко проговорила я, пытаясь заглянуть ей в глаза.

Она подошла к окну. Взгляд ее уперся в ствол ивы с уже желтеющими листьями. «Мне нечего рассказать, во всяком случае тебе. Я не желаю тратить время на бесполезную интимную болтовню. — Потом она перевела взгляд с ивы на наручные часы и сказала: — Уже поздно, у меня важное собрание. Тебе надо уехать». Я поднялась, но подошла не к двери, а к ней и взяла ее руки в свои. «Что с тобой происходит? — спросила я. — Из-за чего ты страдаешь?» Я увидела, как участилось ее дыхание. «Мне больно видеть тебя в таком состоянии, — добавила я, — даже если ты отвергаешь меня как мать, я не отвергаю тебя как дочь. Мне хочется помочь тебе, но, если не пойдешь навстречу, я не смогу это сделать». Тут ее подбородок задрожал, как бывало в детстве, когда она готова была расплакаться. Она вырвала свои руки из моих и резко отвернулась. Ее худенькая, съежившаяся фигурка сотрясалась от рыданий. Я погладила ее по голове. Сколь холодными были ее руки, столь пылающей была голова. Она тотчас обернулась, обняла меня, уткнулась в плечо. «Мама, — сказала она, — я… я…»

Но тут раздался телефонный звонок.

«Пусть звонит», — шепнула я ей на ухо.

«Не могу», — ответила она, утирая слезы.

Когда она взяла трубку и заговорила, голос ее снова стал металлическим, чужим. Из короткого разговора я поняла, что случилось нечто серьезное. И в самом деле, она тотчас резко добавила: «Мне очень жаль, но теперь тебе действительно надо уехать».

Мы вместе вышли из дома, у дверей она торопливо и виновато обняла меня. «Никто не может помочь мне», — прошептала она. Мы подошли к велосипеду, привязанному к столбу. Уже сидя в седле, она, подцепив пальцем ожерелье у меня на шее, заметила: «Жемчужины… Да, это твой пропуск. Едва родившись, ты уже и шагу не могла сделать без них».

С тех пор прошло много лет, но этот случай из нашей с нею жизни вспоминается мне чаще всего. Я много думаю о нем. Интересно, почему, спрашиваю я себя, из всего пережитого вместе с Иларией в памяти неизменно всплывает именно это событие? И как раз сегодня, когда я уже в сотый раз задавала себе такой вопрос, мне вдруг пришла на ум поговорка: «У кого что болит, тот о том и говорит». При чем здесь это, спросишь ты. При том, очень даже при том. Этот случай так часто вспоминается именно потому, что то была единственная возможность что-то изменить. Твоя мама расплакалась, обняла меня; вот тут-то в ее коросте-кольчуге и появилась крохотная брешь, приоткрылась малюсенькая щелочка, в которую я могла проникнуть. А уж оказавшись внутри, я сумела бы действовать подобно гвоздю, который, едва войдет в стену, непременно пробивает ее, захватывая все больше и больше пространства.

Я могла бы стать опорой для дочери. Но для такого результата необходимо было обладать силой воли. Когда Илария сказала: «Ты действительно должна уйти», мне следовало остаться. Нужно было снять номер в ближайшей гостинице и каждый день приходить и стучать к ней в дверь, продолжать настаивать до тех пор, пока крохотная брешь не превратилась бы в проем. Я ведь чувствовала, что до этого оставалось уже совсем немного.

Но я не сделала ни малейшего усилия. Из малодушия, из лени, из ложной стыдливости я повиновалась ее приказу. Я ненавидела свою мать именно за ее назойливое вмешательство в дела, которые ее не касались, и мне хотелось быть другой матерью, хотелось уважать свободу дочери. Но за маской уважения свободы нередко скрывается небрежение, нежелание ввязываться во что-либо. Тут существует очень тонкая грань, и решение, переступать ее или нет, приходит в один момент, и всю важность его понимаешь лишь тогда, когда решающее мгновение уже миновало. Только тогда начинаешь раскаиваться, только тогда и понимаешь, что в этот момент требовалось не уважение чужой свободы, но вторжение: ты находилась там, и твоя совесть должна была побудить тебя действовать. Любовь не терпит лентяев. Чтобы жить полноценной жизнью, порой нужны твердость и решительность. Понимаешь? Я укрыла свое малодушие и свою лень под благородными покровами.

Что такое судьба, человек начинает понимать лишь с годами. В твоем возрасте об этом, как правило, не задумываются; все, что происходит с человеком в эту пору, видится ему как результат его собственных усилий. Ощущаешь себя трудягой, выкладывающим камень за камнем перед собой дорогу, которую предстоит пройти. И только значительно позднее вдруг замечаешь, что дорога-то уже вымощена, что кто-то другой наметил ее для тебя, и тебе уже не остается ничего другого, как отправиться по ней вперед. Подобное открытие обычно делают где-то годам к сорока. Вот когда начинаешь догадываться, что не все в этом мире зависит только от тебя. Это опасный момент, когда зачастую легко соскользнуть в клаустрофобический фатализм. А чтобы увидеть судьбу во всей ее реальности, тебе надо подождать еще несколько лет.

Около шестидесяти, когда дорога за твоими плечами намного длиннее той, что лежит впереди, обнаруживаешь то, что никогда не видела прежде: дорога, которую ты прошла, была вовсе не прямой, а имела множество развилок, и на каждом шагу встречались стрелки-указатели, направлявшие тебя в разные стороны; вон там начиналась узенькая тропинка, а там заросшая травой дорожка, терявшаяся в лесу. По некоторым из ответвлений ты прошла, даже не заметив их, а другие ускользнули от твоего внимания. Кто знает, куда бы привели тебя те дороги, которыми ты пренебрегла, — в лучшее место или в худшее; тебе неизвестно, но ты все равно сожалеешь, что не пошла по ним. Могла что-то сделать, но не сделала, вернулась назад вместо того, чтобы двигаться вперед. Игру в гусей помнишь? Жизнь проходит примерно так же.

На развилках, по которым идет твой путь, ты встречаешь иные судьбы. Знакомиться с ними или нет, переживать ли их так же глубоко, как свою собственную участь, или пройти мимо, зависит только от выбора, который ты совершаешь в какое-то одно короткое мгновение; разумеется, ты даже не подозреваешь об этом, но в твоем выборе — двинуться прямо или свернуть на развилке — нередко бывает поставлена на карту вся твоя жизнь и жизнь твоих близких.

22 ноября

Сегодня ночью погода изменилась. Подул западный ветер и очень быстро разогнал тучи. Прежде чем приняться за письмо, я погуляла немного по саду. Все еще сильный ветер проникал под одежду. Бэк был в восторге, ему хотелось играть. С шишкой в зубах, он бежал рядом со мной. Как ни мало у меня сил, я все же сумела разок бросить ему шишку, она упала совсем недалеко, но Бэк все равно остался доволен. Выяснив, как самочувствие твоей розы, я отправилась поприветствовать орех и вишню, мои любимые деревья.

Помнишь, как ты смеялась надо мной, когда я ласково поглаживала ствол какого-нибудь дерева? «Что это ты делаешь? — удивлялась ты. — Я понимаю, будь это лошадь». Когда же я объясняла тебе, что прикасаться к дереву так же приятно, как и к любому другому живому существу, пожалуй даже приятнее, ты раздраженно пожимала плечами и уходила. Почему приятнее? Потому что когда чешу Бэка за ухом, например, то ощущаю что-то теплое, трепетное, но в животном всегда чувствуется некоторое нервное возбуждение. Из-за ожидания пищи, к примеру, — либо время еды уже близится, либо еще далеко; это может быть тоска по тебе или всего-навсего воспоминание о неприятном сновидении. Понимаешь? У собаки, как и у человека, слишком много мыслей, слишком много потребностей. И достижение покоя, счастья никогда не зависит только от нее самой.

У дерева все иначе. С того момента, как появляется на свет его росток, и до самой смерти дерево все время стоит недвижно на одном и том же месте. Своими корнями оно ближе всех к сердцу земли, ближе любого другого живого существа. А своей вершиной оно ближе всех к небу. Живительные соки текут под его корой снизу вверх и сверху вниз. Они растекаются по ветвям или, наоборот, стекают к корням в зависимости от дневного света. Дерево ждет дождя, ждет солнца, ожидает наступления нового времени года, а затем следующего, и так до самой смерти. Ничто из всего, что позволяет ему жить, не подвластно его воле. Оно существует, и все тут. Понимаешь теперь, почему так приятно бывает прикоснуться к нему? Из-за его прочности. Из-за его дыхания — глубокого, ровного, спокойного.

В Библии где-то говорится, что у Бога широкие ноздри. Может, это и не совсем почтительно, но всякий раз, когда я пыталась представить себе облик Божественного Существа, мне всегда рисовался в воображении дуб.

Возле дома, где я жила в детстве, рос дуб, он был такой могучий, что два человека с трудом могли обхватить его ствол. Уже в четыре или пять лет я любила приходить к нему. Я сидела под деревом и ощущала под собой влажность травы, свежий ветерок овевал волосы и лицо. Мне дышалось необыкновенно легко и свободно, и я понимала, что существует некий данный свыше порядок вещей и я тоже часть этой системы вместе со всем, что меня окружает. И хотя я совсем не разбираюсь в музыке, я чувствовала, как что-то поет во мне. Я не могла бы тебе точно сказать, что это была за музыка — ритурнель или какая-нибудь ария. Больше всего это походило на то, как если бы где-то совсем рядом с моим сердцем равномерно, ритмично и сильно дышали бы кузнечные мехи, и это дыхание ощущало все мое тело, мой мозг. Оно порождало очень яркий свет как бы двойной природы — свет сам по себе и в то же время сверкание музыки. Я была счастлива, что существую на этой земле, и кроме этого счастья ничто в мире не имело для меня никакого значения.

Тебе может показаться странным, даже невероятным, как ребенок мог ощущать что-либо подобное. К сожалению, мы привыкли считать детство периодом некой слепоты, неполноценности, а не временем, когда у человека особенно богатый внутренний мир. Однако стоит лишь внимательнее заглянуть в глаза новорожденному, чтобы понять — это именно так. Ты когда-нибудь пробовала? Попробуй, когда представится случай. Отбрось предрассудки и приметы и посмотри, понаблюдай за малышом. Какой у него взгляд? Пустой, бессмысленный? Или древний, невероятно углубленный, мудрый? Дети от природы обладают более широким дыханием; это мы, взрослые, утратив его, не умеем здраво относиться к миру. В четыре, пять лет я еще ничего не знала о религии, о Боге, обо всей этой путанице, которую напридумали люди.

Знаешь, когда понадобилось решить, будешь ли ты посещать в школе уроки религии или нет, я долго пребывала в сомнении, как быть. С одной стороны, я помнила, каким катастрофическим было мое собственное столкновение с догмами, с другой — я была абсолютно уверена, что при обучении нужно думать больше о душе, чем о развитии ума.

Решение пришло само собой. В тот день, когда умер твой первый хомяк. Ты держала его в руках и в растерянности смотрела на меня. «Где он теперь?» — спросила ты, и я ответила тебе вопросом: «А ты как думаешь?» Помнишь, что ты сказала? «Он в двух местах. Немного тут, немного на небе». Мы похоронили его тогда с соблюдением небольшого ритуала. Стоя на коленях возле маленького холмика, ты произнесла как молитву: «Будь счастлив, Тони. Когда-нибудь увидимся».

Наверное, я никогда тебе не говорила об этом, но первые пять лет своей учебы я провела в школе у монахинь. В институте Святого Сердца. Это, поверь мне, обернулось довольно серьезным ущербом для моего умственного развития, и без того испытавшего уже немало.

В вестибюле школы монахини поместили и держали круглый год большие ясли. В хижине там находился маленький Иисус вместе с отцом и матерью, рядом с ними стояли вол и ослик, а вокруг высились горы, виднелось ущелье. Все это было из папье-маше, и обитало там только одно-единственное стадо овец. Каждая овечка обозначала какую-нибудь ученицу, и, в зависимости от поведения, ее либо переставляли ближе к хижине Иисуса, либо отодвигали подальше от нее.

Каждое утро, направляясь в классы, мы вынуждены были проходить мимо и отмечать, кто из нас где находится. По другую сторону хижины был глубокий обрыв, и именно туда сбрасывали заблудших овечек — самых плохих учениц; задние ножки овечек буквально висели над пропастью. От шести до десяти лет вся моя жизнь проходила в жестокой зависимости от того, куда переставляли мою овечку. Надо ли тебе пояснять, что она очень редко удалялась от края обрыва.

В глубине души я всем сердцем желала выполнять заповеди, которым меня учили. Стремилась, по-видимому, в силу естественного чувства конформизма, присущего детям, но не только поэтому. Я действительно была убеждена, что нужно быть доброй, нельзя лгать, нехорошо быть тщеславной. И тем не менее моя овечка всегда оставалась на самом краю пропасти. Почему? Из-за пустяков.

Когда я в слезах приходила к матери-настоятельнице и спрашивала, почему меня снова, в который уже раз, отодвинули подальше от Иисуса, она отвечала: «Потому что вчера у тебя был в волосах слишком большой бант… Потому что одна твоя подруга слышала, как ты, выйдя из школы, напевала песенку… Потому что ты не вымыла руки перед едой». Понимаешь? И тут мои провинности тоже были чисто внешними. Совершенно такими же, как те, в которых меня упрекала моя мать. То, чему нас учили, не было последовательным и логичным, нас учили конформизму.

Однажды, когда моя овечка оказалась у самого края обрыва, я не выдержала и разрыдалась. «Но я же люблю Иисуса!» — проговорила я. Тогда монахиня, стоявшая поблизости, знаешь что ответила мне? «А, так ты не только неряха, но еще и лгунья! Если б ты действительно любила Иисуса, в твоих тетрадях было бы гораздо больше порядка». И щелчком указательного пальца отправила мою овечку прямиком в пропасть.

После этого случая я не спала, наверное, месяца два. Стоило мне закрыть глаза, как я сразу же чувствовала, что матрац подо мной начинает пылать и какие-то жуткие голоса ехидно ухмыляются: «Ну подожди, теперь-то мы доберемся до тебя!» Разумеется, я никогда не рассказывала ни о чем родителям. Увидев, как я осунулась, какой стала нервной, моя мать заключила: «Девочка истощена», и я, не пикнув, покорно глотала ложку за ложкой живительный сироп.

Кто знает, сколько тонких и умных людей навсегда отошли от религии из-за подобных душевных травм, случавшихся в детстве. Всякий раз, когда слышу, как кто-нибудь вспоминает про чудесные школьные годы и сожалеет о них, поражаюсь. Мне же время, проведенное в школе, помнится как одно из самых ужасных за всю жизнь; более того, оно, бесспорно, и было самым ужасным из-зачувства бессилия, какое я неизменно ощущала тогда. Все годы, проведенные в начальной школе, я мучительно разрывалась между желанием остаться верной тому, что изначально жило в моей душе, и желанием примкнуть к тому, во что верили другие, хотя и видела всю их фальшь.

Странно, но, вспоминая сейчас ощущения тех лет, я начинаю думать, что у меня возрастной перелом произошел не в отрочестве, как это бывает обычно, а именно в годы раннего детства. Глобальные метафизические проблемы постепенно отодвинулись на второй план, уступив место новым и невинным фантазиям.

По воскресеньям я вместе с матерью ходила в церковь к мессе и на все другие предписанные праздники, со смиренным видом опускалась на колени, чтобы принять просфору, но, проделывая все это, думала совсем о других вещах: ведь это был лишь один из многих спектаклей, какие я должна была играть, чтобы жить спокойно. Вот почему я и не записала тебя на религиозный час и никогда не сожалела, что не записала. Когда же ты с детским любопытством задавала мне вопросы на эту тему, я старалась ответить тебе точно и ясно, уважая тайну, которая живет в каждом из нас.

Когда же ты перестала задавать вопросы, я тоже прекратила подобные разговоры. В таких вещах нельзя вынуждать человека или подталкивать его, иначе получится, как с уличными торговцами. Чем усерднее они нахваливают свой товар, тем больше люди подозревают, что их надувают. В общении с тобой я пыталась хотя бы не погасить то, что уже было достигнуто. Ну а в остальном… Я решила подождать.

Не думай, однако, что мой путь был таким уж простым. Хотя в четыре года я и догадалась о существовании некого дыхания, которое овевает все сущее, в семь лет я уже совсем забыла о нем. Поначалу, это верно, я еще слышала некоторое время музыку в своей душе, она звучала совсем тихо, как фон, но звучала. Это было похоже на шум потока в глубоком горном ущелье. Если встать у самого обрыва и прислушаться, то можно различить его. А с течением времени горный поток превратился в старый, испорченный радиоприемник, который вот-вот совсем заглохнет. Звук то прорывался очень громко, то пропадал вовсе.

Родители не упускали случая упрекнуть меня за привычку напевать. Однажды за обедом отец впервые в жизни даже ударил меня по лицу только за то, что у меня вырвалось «Тра-ля-ля». «За столом не поют!» — прогремел отец. «Не поют, тем более если ты не певица!» — поддержала мать. Я плакала и повторяла сквозь слезы: «Но у меня ведь душа поет».

Все, что не имело прямой связи с конкретным материальным миром, было для моих родителей абсолютно непостижимо. Как же мне было сохранить в себе эту музыку? Для этого надо, наверное, быть истинной святой. Моя же судьба обрекла меня на жестокую обыкновенность.

Мало-помалу музыка, звучавшая в моей душе, исчезла совсем, а с нею улетучилось и ощущение необыкновенной радости, которое не покидало меня в раннем детстве. Утрата такой радости огорчила меня больше всего на свете. Впоследствии, представь себе, я была даже счастлива в своей жизни, но любое счастье по сравнению с радостью столь же блекло, как электрическая лампочка в солнечный день. Счастье всегда предметно, люди, как правило, счастливы обладанием чего-то, это чувство, существование которого зависит от внешнего мира. А радость, напротив, непредметна. Она владеет тобой без всякого видимого повода, по своей сути она подобна солнцу — горит, сжигая собственное сердце.

С годами я ушла от себя самой, отказалась от всего самого глубокого, что во мне было, чтобы стать другим человеком — таким, каким меня хотели видеть родители. Я рассталась с собственным «я», чтобы приобрести характер. Характер — и ты еще будешь иметь случай убедиться в этом — гораздо более ценится в жизни, чем самобытная личность.

Но характер и личность, вопреки общепринятому мнению, никогда не ладят между собой, более того, чаще всего оба высокомерно исключают друг друга. У моей матери, например, был сильный характер, она была твердо уверена в каждом своем поступке, и не существовало ничего, абсолютно ничего, что могло бы поколебать ее уверенность. Я же росла ее полной противоположностью. В обычной жизни не существовало ничего, что могло бы увлечь меня, вызвать восторг. Всякий раз, когда нужно было сделать какой-нибудь выбор, я так долго колебалась в нерешительности и медлила, что в конце концов тот, кто был рядом, потеряв терпение, сам решал за меня любую проблему.

Не думай, будто это было очень просто — расстаться с собственным «я» ради того, чтобы затем притворяться, будто у тебя есть характер. Что-то в глубине моей души продолжало протестовать, одна половина хотела оставаться самой собой, другая же только ради того, чтобы ее любили, стремилась приспособиться к требованиям окружающих. Какая трудная битва! Я ненавидела собственную мать, ее манеру поведения — легковесную и бездумную. Я ненавидела ее и все же медленно, вопреки собственной воле, становилась точно такой же, как она. Это огромное, ужасное давление воспитания, своего рода вымогательство, которого почти невозможно избежать. Ни один ребенок не может жить без любви. Поэтому и стараешься быть такой, какой тебя хотят видеть, даже если подобное поведение тебе ничуть не нравится, даже если не считаешь его правильным.

Действие такого механизма не проходит с возрастом. Едва ты становишься матерью, как он запускается вновь, с еще большей силой, причем ты даже не замечаешь его воздействия — независимо от твоего желания он снова определяет твои поступки. Так и я, когда родилась твоя будущая мама, пребывала в уверенности, что непременно стану вести себя иначе. И правда, я так и поступала, но различие оказалось чисто внешним. Чтобы не навязывать твоей матери свое поведение, я едва ли не с пеленок предоставила ей полную свободу выбора; мне хотелось, чтобы она видела, что я одобряю все ее поступки, а потому я только и делала, что повторяла: «Мы с тобой совершенно разные люди, и при этом различии мы должны уважать друг друга».

Была только одна ошибка во всем этом, серьезная ошибка. И знаешь какая? У меня не оказалось своего собственного лица. Хотя я и стала уже взрослой, у меня никогда и ни в чем не было уверенности. Мне не удалось полюбить себя, научиться уважать себя. Благодаря тонкой интуиции, присущей детям, твоя мама поняла мои недостатки почти сразу же: она почувствовала, что я — беспомощная, слабая женщина, волю которой нетрудно подавить.

Когда я думаю о наших отношениях, мне приходит на ум такое сравнение: дерево и его спутник-плющ. Дерево старше, выше, стоит на своем месте уже давно, у него более глубокие корни. А плющ вырастает, обвивая его ствол, всего за одно лето, у него почти нет корней, зато есть множество ответвлений и усиков. У него масса присосок, с помощью которых он карабкается вверх по стволу. Проходит год или два, и вот он уже добрался до самой вершины. Старое дерево начинает терять листву, а плющ остается зеленым. Он продолжает расползаться во все стороны и все плотнее окутывает старое дерево, пока не покрывает его полностью, так что вода и солнечный свет достаются теперь только ему одному. Старое дерево все сохнет и сохнет, и от него в конце концов остается только дряхлый ствол, жалкая опора для плюща.

После трагической гибели твоей матери я многие годы даже не вспоминала о ней. Иногда, правда, отдавала себе отчет, что забыла ее, и обвиняла себя в черствости. Но у меня осталась ты, мне надо было заниматься тобой, это верно, хотя не думаю, чтобы это послужило истинной причиной моей забывчивости или, возможно, лишь частичной причиной.

Чувство поражения было слишком велико, чтобы можно было признать его. Только в последние годы, когда ты стала отдаляться от меня, искать свою дорогу, я вспомнила о твоей матери, и мысли о ней вновь начали неотступно преследовать меня. Больше всего я сожалела, что у меня так и не хватило мужества поспорить с ней, твердо заявить: «Ты сама виновата, ты делаешь глупости». Я понимала, что в ее разговорах звучат опаснейшие лозунги и проявляются такие воззрения, которые ради ее же блага нужно поскорее выкорчевать, но все же воздерживалась от вмешательства.

Равнодушие тут ни при чем. Вопросы, о которых шла речь, были принципиальными. Действовать — или, вернее, не действовать, — именно этому научила меня моя мать. Ради того, чтобы меня любили, я должна избегать столкновений, притворяться иной, чем я есть на самом деле. Илария от природы обладала властной натурой. У нее было больше характера, и я опасалась открытой конфронтации с ней, боялась возразить ей. Если б я любила ее по-настоящему, то должна была бы держать ее в строгости, должна была заставлять ее что-то делать либо, напротив, не делать. Наверное, именно этого она и ждала от меня, наверное, именно в этом и нуждалась больше всего.

Кто знает, почему прописные истины доходят до сознания особенно трудно? Пойми я тогда, что главное свойство любви — сила, возможно, события развивались бы совсем по-иному. Однако, чтобы быть сильным, нужно любить самого себя. А для этого надо глубоко знать себя, знать о себе все, даже самое потаенное, такое, в чем труднее всего признаться.

Но как познать себя, если жизнь с ее непрерывным шумом безоглядно влечет тебя вперед? Лишь тот способен на такое, причем только однажды, в начале пути, кто наделен незаурядными качествами. А простых смертных, таких, как я, как твоя мама, ожидает судьба обыкновенной ветки или пластиковой бутылки. Кто-нибудь — а может, и просто ветер — вдруг швыряет тебя прямо в бурную реку, благодаря материалу, из какого ты сделана, ты не тонешь, а остаешься на плаву. И даже такой выход кажется тебе победой, и ты без раздумья несешься, летишь в том направлении, куда влечет тебя поток; правда, время от времени цепляешься за корни или камни и вынужденно останавливаешься; застреваешь ненадолго на одном месте, захлестываемая волной; потом вода поднимается, ты высвобождаешься и следуешь дальше. Если течение спокойное, держишься на поверхности, а если попадаешь в быструю струю, то погружаешься в пучину; тебе неведомо, куда несет тебя река, да ты никогда и не задавалась таким вопросом. Там, где течение медленное, тебе даже удается увидеть пейзаж, плотины, кустарники; ты различаешь не столько детали, сколько очертания, цвета, но ты движешься слишком быстро, чтобы рассмотреть подробности. По мере того как проходит время и мелькают километр за километром, плотины становятся все ниже, река расширяется, берега делаются более пологими. «Куда же это я плыву?» — спрашиваешь ты себя наконец, и тут перед тобой открывается море.

Большая часть моей жизни прошла именно так. Я не столько плыла, сколько барахталась в воде. Неловко, некрасиво и без всякого удовольствия; мне удавалось лишь держаться на поверхности.

Зачем пишу тебе все это? Что означают столь пространные и столь интимные откровения? Тебе, должно быть, уже порядком надоели мои писания, вздохнув, ты, наверное, пролистнула несколько страниц. К чему я клоню, видимо, спрашиваешь ты себя, куда стараюсь привести тебя? Это верно, я слишком распространяюсь, вместо того чтобы идти по главной дороге, частенько и охотно сворачиваю на скромные тропинки. Может показаться, будто я заблудилась. Скорее всего, однако, это вовсе не кажется, а так оно и есть на самом деле: я действительно заблудилась. Но только так и можно прийти к тому, к чему стремишься, — к цели.

Помнишь, как я учила тебя жарить блины? Когда подбрасываешь блин на сковородке, советовала я, надо думать о чем угодно, только не о том, куда он должен попасть. Будешь думать об этом, можешь не сомневаться, он обязательно свернется или шлепнется на горелку. Конечно, забавно, но именно отвлечение от главной цели и позволяет добраться до сути вещей, так сказать, достичь их сердца.

Ну а сейчас уже не сердце, а мой желудок берет слово. Ворчит, и он прав, потому что за разговорами о блинах и длительном путешествии по реке настало время ужина. Теперь я должна расстаться с тобой, но прежде шлю еще один ненавистный тебе поцелуй.

29 ноября

Вчерашний ветер оставил жертву, я обнаружила ее сегодня утром, когда отправилась на свою утреннюю прогулку по саду. Словно по подсказке моего ангела-хранителя, я не стала совершать кругосветное путешествие окрест дома, а направилась в самую глубину сада, туда, где когда-то стоял курятник, а теперь сваливают навоз.

Как раз когда я шла вдоль невысокой каменной ограды, отделяющей наш сад от имения Вальтера, я заметила на земле что-то темное. Возможно, то валялась шишка, но маловероятно, потому что это «что-то» слегка шевелилось. Я вышла из дома без очков и, только подойдя совсем близко, увидела, что это птенчик — маленький дрозд. Пытаясь изловить его, я рисковала сломать ногу. Стоило приблизиться к птенцу, как он отпрыгивал в сторону. Будь я помоложе, наверняка быстро поймала бы его, но нынче я двигаюсь слишком медленно. Наконец мне пришла удачная мысль. Я сняла с головы платок и накинула его на птенца. Так, закутав дрозда, я принесла его в дом и положила в старую коробку из-под обуви, в которую постелила разные тряпки, а в крышке проделала несколько маленьких дырочек для воздуха и одну побольше — чтобы птенец мог высунуть головку.

Сейчас, когда пишу тебе, дрозд сидит рядом со мной на столе, я еще не давала ему поесть, потому что он слишком испуган. Его волнение передается и мне. Настороженный птичий взгляд смущает меня. Появись здесь сейчас фея, возникни она вдруг где-нибудь между холодильником и плитой, ослепив меня сказочным сиянием, знаешь, о чем бы я ее попросила? Я попросила бы у нее кольцо царя Соломона, этот волшебный талисман, который позволяет разговаривать с любым животным на свете. Тогда я могла бы сказать дрозду: «Не бойся, моя детка, я хоть и человеческое существо, но мною движут самые добрые чувства. Я вылечу тебя, накормлю, а когда поправишься, выпущу на волю».

Но вернемся к нам с тобой. Вчера мы расстались на кухне после моей прозаической притчи о блинах. Почти не сомневаюсь, она вызвала у тебя раздражение. В молодости всегда думают, будто высокие понятия требуют для их описания еще более высоких, громкозвучных слов.

Незадолго до отъезда ты положила мне под подушку письмо, в котором пыталась объяснить, что тебя беспокоит. Теперь, когда ты так далеко, могу признаться: кроме того, что тебе действительно плохо, я не поняла в нем больше ничего. Написано оно так сумбурно, расплывчато. Я же человек простой; время, в котором я жила, отличается от твоего: если вижу белое, то и говорю — белое, а вижу черное, говорю — черное.

Решение проблемы приходит обычно из повседневного жизненного опыта. От реального взгляда на вещи, а не от представления их такими, какими они, по чьему-то мнению, должны быть. В тот момент, когда начинаешь выбрасывать балласт, дабы освободиться от всего, что тебе не принадлежит, что приходит извне, считай, ты уже на правильном пути. У меня нередко складывалось впечатление, что книги, которые ты читаешь, не столько помогают тебе, сколько вводят в заблуждение и окутывают тебя неким черным ореолом — вроде того, что, спешно уплывая от опасности, выбрасывают позади себя каракатицы.

Еще до твоего окончательного решения уехать ты поставила меня перед выбором: или ты отправляешься на год за границу, или идешь на прием к психиатру. Моя реакция была определенной, помнишь? Можешь уезжать хоть на три года, сказала я тебе, но к психиатру не пойдешь ни за что; я бы не позволила тебе сделать это, даже если б ты сама пожелала оплатить визит. Ты была очень удивлена столь категорическим заявлением.

В сущности, предлагая альтернативу с психиатром, ты считала, будто предлагаешь наименьшее для меня зло. Хотя ты ни словом и не возразила, полагаю, все же подумала, будто я слишком стара, чтобы понять некоторые вещи, или недостаточно информирована. Однако ты ошибаешься. О Фрейде я слышала еще в детстве.

Один из братьев моего отца был врачом и, когда учился в Вене, близко познакомился с его теориями. Он был горячим поклонником Фрейда и всякий раз, приходя к нам обедать, пытался убедить моих родителей в эффективности его методов. «Ты никогда не заставишь меня поверить, что, если мне снятся спагетти, значит, я боюсь смерти, — негодовала моя мать. — Если мне снятся спагетти, это означает только одно: я голодна». Тщетны были дядины попытки объяснить, что ее строптивость происходит от желания отгородиться от очевидного — от собственного страха смерти, ибо спагетти есть не что иное, как подобие червей, а черви — это то, во что превратятся все. И тут, знаешь, как парировала моя мать? Помолчав немного, она заявила своим поставленным сопрано: «Ну хорошо, а если мне снятся макароны?»

Мое знакомство с психиатрией, однако, не ограничивается детским анекдотом. Твоя мать почти десять лет лечилась у одного психоаналитика, или у человека, выдававшего себя за такового. Вплоть до самой гибели она продолжала посещать его, так что, хоть и косвенно, я могла проследить день за днем развитие их отношений. Поначалу, по правде говоря, она ничего не рассказывала мне, ты же понимаешь — хранила профессиональную тайну. Но мне сразу весьма не понравилась ее полная зависимость от него, возникшая едва ли не с первого посещения.

Уже через месяц вся ее жизнь была сосредоточена на визитах к этому господину и на том, что происходило в эти часы между ними. Ревность, скажешь ты. Может быть, и так, но не в этом главное. Меня огорчала и тревожила рабская зависимость Иларии от этого человека.

Поначалу ее держала в плену политика, а потом — отношения с этим господином. Илария познакомилась с ним в Падуе, в последний свой университетский год, и с тех пор каждую неделю ездила к нему. Когда она рассказала мне об этом, я немного растерялась и спросила: «Ты уверена, что нужно ездить так далеко?»

С одной стороны, ее решение обратиться к врачу, чтобы выйти из состояния нескончаемого кризиса, позволило мне облегченно вздохнуть. В сущности, говорила я себе, если Илария решила воспользоваться чьей-то помощью, это уже шаг вперед. С другой стороны, зная ее слабохарактерность, я беспокоилась, кому она доверилась. Влезть в чужую голову — дело чрезвычайно деликатное. «Где ты его отыскала? — спрашивала я. — Тебе кто-нибудь рекомендовал его?» Но она вместо ответа только пожимала плечами. «Не все ли тебе равно?» — добавляла она и высокомерно умолкала.

Поскольку в Триесте она жила отдельно, в другом доме, мы привыкли хотя бы раз в неделю обедать вместе. С самого начала ее лечения наши разговоры за столом с обоюдного согласия касались лишь самых поверхностных тем. Мы говорили о городских событиях, обсуждали погоду; если же погода стояла хорошая, а в городе ничего не происходило, то просто молчали.

Но уже после третьей или четвертой ее поездки в Падую я заметила перемену в наших беседах. Пустая болтовня прекратилась. Илария начала задавать вопросы, желая знать все о нашем прошлом. О своем отце, обо мне, о наших с ним отношениях. Однако я не чувствовала ни теплоты в ее расспросах, ни хотя бы любопытства. По тону это скорее походило на допрос. Она часто возвращалась к одной и той же теме, выпытывая мельчайшие подробности, высказывая сомнение по поводу событий, участницей которых была сама и которые прекрасно помнила. В такие минуты мне казалось, я разговариваю не со своей дочерью, а с комиссаром полиции, который во что бы то ни стало хочет заставить меня сознаться в каком-то преступлении.

Однажды, потеряв терпение, я сказала: «Послушай, ответь мне откровенно, что тебе от меня надо, чего ты добиваешься?» Она взглянула на меня с легкой иронией, взяла вилку, поднесла к стакану и, когда раздалось «дзинь», объяснила: «Я стремлюсь только к одному — добраться до конца маршрута. Хочу узнать, когда и зачем ты и твой муж подрезали мне крылья».

Этот был последний обед, во время которого я позволила себя допрашивать. Уже на следующей неделе я сказала ей по телефону, что она может приехать ко мне, но при одном условии: мы будем вести не следствие, а диалог.

Было ли у меня рыльце в пушку? Конечно, рыльце у меня было в пушку, существовало немало такого, о чем следовало бы поговорить с Иларией, но я не считала, что было бы разумно и правильно касаться столь деликатных тем под нажимом, словно на допросе. Поддержи я такую игру, я не только не смогла бы наладить с Иларией новые отношения, но навсегда осталась бы виновной, а она всю жизнь чувствовала бы себя жертвой, у которой не осталось шанса отомстить.

Через несколько месяцев я вновь заговорила с Иларией о ее лечении. Теперь она совершала со своим доктором прямо-таки целые ритуалы, длившиеся каждый раз весь уик-энд; она сильно похудела, и в ее интонациях ощущалась нервозность, какую я никогда не замечала прежде. Я рассказала Иларии о брате ее деда, о первых его контактах с психоанализом, а потом как бы между прочим поинтересовалась: «А какой школы придерживается твой психиатр?» — «Никакой, — ответила она, — вернее, школы, которую он сам основал».

С тех пор моя первоначальная обеспокоенность превратилась в поистине глубокую озабоченность. Мне удалось узнать имя психиатра, и после некоторого расследования я выяснила, что он даже не был врачом. Надежда, которую я питала поначалу, что лечение даст результаты, рухнула в один миг. Разумеется, меня насторожило не только отсутствие диплома, но и тот факт, что при отсутствии образования у врача здоровье Иларии день ото дня ухудшалось. Будь лечение плодотворным, думала я, должны были бы проявиться хоть какие-то сдвиги; при всех ее сомнениях и разочарованиях должен был бы появиться хотя бы намек на новый, трезвый взгляд на вещи.

Но Илария мало-помалу совсем перестала интересоваться окружающим миром. Прошло уже несколько лет, как она закончила учебу в университете, но она так нигде и не работала, единственное ее занятие состояло в беспрестанном, с одержимостью энтомолога, копании в себе, в своих чувствах и ощущениях. Весь мир для нее вертелся только вокруг того, что ей приснилось ночью, или вокруг фразы, которую мы с отцом сказали ей когда-то, лет двадцать назад. Ее состояние ухудшалось, и я чувствовала себя совершенно бессильной.

Лишь спустя три года появилась, пусть ненадолго, надежда на улучшение. Как-то после Пасхи я предложила ей поехать куда-нибудь вместе. К моему великому удивлению, Илария не отвергла с ходу мое предложение, а, оторвав взгляд от тарелки, спросила: «И куда мы могли бы поехать?» — «Не знаю, — ответила я, — куда хочешь, куда захотим».

В тот же день после обеда мы с нетерпением ждали, пока откроется офис туристического агентства, а потом еще несколько недель ходили по разным турфирмам в поисках чего-нибудь такого, что пришлось бы нам по душе. Наконец мы выбрали Грецию — острова Крит и Санторин — на последнюю неделю мая. Оформление документов, которые надо было подготовить для отъезда, сблизило нас как никогда прежде. Илария с увлечением собирала чемоданы, ужасно боясь забыть что-нибудь необходимое. Чтобы успокоить ее, я купила ей блокнот. «Запиши все, что тебе надо взять, — посоветовала я, — и, когда уложишь все нужные вещи в чемодан, сможешь перекреститься».

Вечером, ложась спать, я упрекала себя, как же раньше не догадалась, что совместная поездка — лучший способ попытаться поправить наши отношения. За неделю до отъезда, в пятницу, Илария позвонила мне, и я услышала какой-то чужой голос. Думаю, она говорила из уличного автомата. «Мне надо съездить в Падую», — заявила она, — вернусь самое позднее во вторник вечером». — «Так уж и надо?» — спросила я, но она уже повесила трубку.

До следующего четверга от нее не было никаких известий. В два часа телефон зазвонил, голос ее звучал неуверенно, в нем слышались и твердость, и сожаление. «Мне жаль, — проговорила она, — но я не поеду в Грецию». Она ждала моей реакции, я тоже выжидала. Помолчав немного, я ответила: «И мне жаль. Но я все равно поеду». Она поняла, что я расстроена, и попыталась оправдаться. «Если поеду, перестану быть самой собой», — прошептала она.

Как тебе нетрудно представить, моя поездка оказалась очень грустной; я старалась вникать в рассказы гидов, рассматривать пейзажи, интересоваться археологическими раскопками, а в сущности, думала только о твоей матери, о том, как складывалась ее жизнь.

Илария, казалось мне, похожа на крестьянина, которого охватил страх, когда он, дождавшись первых ростков в своем огороде, вдруг испугался, что им может что-то повредить. Тогда, стремясь защитить росточки от непогоды, он покупает прочную полиэтиленовую пленку, способную выдержать и дождь, и солнце, и ветер, и укрывает их. Желая уберечь растения от тлей и личинок, обильно посыпает почву инсектицидами. Трудится не покладая рук, и днем и ночью все его мысли только об огороде, о том, как бы надежнее защитить его. Но однажды утром, приподняв пленку, он обнаруживает, что все посадки завяли. А оставь он их расти на свободе, какие-то ростки наверняка погибли бы, но другие выжили. Рядом с теми, которые высадил он, появились бы принесенные ветром и насекомыми сорняки, и он вырвал бы их, разумеется, но некоторые, наверное, распустились бы и своими цветами украсили унылое однообразие огорода. Понимаешь? Вот так все и происходит. Жизнь невозможна без великодушия: когда человек занят лишь своим собственным крохотным мирком и не видит ничего вокруг себя, то он уже мертв, пусть дыхание в нем еще и теплится.

Слишком строго подходя к собственному интеллекту, Илария заглушила в себе голос сердца. В спорах с нею даже я не решалась произносить это слово. Как-то давно я сказала ей, еще совсем юной: сердце — это средоточие духа, spiritus по-латыни. А наутро нашла на столе в кухне толковый словарь, открытый на слове «spiritus», где красным карандашом было подчеркнуто толкование: бесцветная жидкость, пригодная для консервирования фруктов.

В наши дни сердце ассоциируется с чем-то наивным, заурядным. В дни моей молодости еще можно было упоминать о нем, не смущаясь, теперь же это слово никто больше не употребляет. В редких случаях упоминают лишь в связи с плохой работой этого органа — говорят о коронарной недостаточности, незначительных артериальных изменениях; о самом же сердце в полном значении этого слова — о сердце как средоточии человеческого духа — никто больше и не вспоминает.

Я часто задумывалась над причиной такого остракизма. «Кто прислушивается к порывам своего сердца, тот глупец», — часто повторял Аугусто, цитируя Библию. Но почему же глупец? Может, оттого, что сердце похоже на камеру сгорания? Оттого, что внутри него темнота — темнота при ярком пламени? Насколько свежа голова, настолько старо сердце. Кто вспоминает о сердце — можно сказать и так, — тот близок к животным, действующим подсознательно, а кто обращен к логике, близок к самому высокому разуму. Но если б все обстояло иначе, было бы как раз наоборот, если бы именно этот избыток разума истощал жизнь?

На обратном пути из Греции я почти каждое утро проводила возле капитанского мостика. Мне нравилось заглядывать туда, рассматривать радар и другую сложную аппаратуру, которая регулировала курс корабля. И вот как-то однажды, глядя на разные антенны, вибрировавшие в воздухе, я подумала, что человек все больше походит на радиоприемник, способный настраиваться лишь на одну частоту. Как бывает с теми приемничками, какие находишь иной раз в виде презента в пачке стирального порошка: хотя на его панели и обозначены все станции, на самом деле, вращая колесико настройки, удается поймать не больше одной или двух, все остальные отвечают только гулом. Мне кажется, чрезмерная нагрузка на разум приводит к точно такому же эффекту: из всей реальности, что окружает нас, человек способен познать лишь одну какую-нибудь узкую полосу. В ней же нередко господствует путаница, так как вся она забита словами, а слова чаще всего не способны вывести нас на простор, они лишь заставляют ходить по кругу.

Понимание требует тишины. В молодости я ничего подобного не ведала, а узнаю это теперь, когда блуждаю по безмолвному пустынному дому, словно рыба в стеклянном аквариуме. Ведь очевидна же разница, подметаем ли мы грязный пол метлой или моем его мокрой тряпкой. Если воспользоваться метлой, то почти вся пыль тотчас поднимется в воздух и осядет на мебели. Если же взять мокрую тряпку, то пол станет чистым и блестящим. Тишина подобна влажной тряпке, она неизменно лишает вещи матовости. Разум — пленник слов; если у него и есть какой-то ритм, так это ритм слов, беспорядочный ритм мыслей. А сердце, напротив, дышит. Из всех органов человека бьется лишь оно одно, и его пульсация позволяет организму настроиться на более мощную энергетику.

Иногда бывает, скорее всего по моей рассеянности, после обеда на несколько часов остается включенным телевизор. И хотя я не смотрю его, звуки преследуют меня по всему дому, а вечером, когда ложусь спать, чувствую, что мои нервы напряжены больше, чем обычно, и засыпаю с большим трудом. Постоянный шум, грохот — это своего рода наркотик, и уж если к нему привыкаешь, то не можешь обходиться без него.

Не хочу заходить дальше, во всяком случае, не сейчас. Страницы, которые я написала сегодня, похожи на торт, приготовленный сразу по нескольким рецептам. В нем перемешались самые разные продукты: миндаль и творог, яйца и ром, бисквиты и марципаны, шоколад и клубника, — словом, получилось нечто вроде того ужасного блюда, которое ты однажды заставила меня попробовать, уверяя, будто это и есть новая современная кулинария. Мешанина? Возможно. Представляю, что бы подумал, прочитав эти страницы, какой-нибудь философ, он не смог бы удержаться и все исчеркал бы красным карандашом, как это делают старые учительницы. «Непоследовательно, — написал бы он, — выходит за пределы темы, диалектически невыдержанно».

А представляешь, что случилось бы, попади эти страницы какому-нибудь психиатру! Он смог бы написать целое исследование о моих неудачных отношениях с дочерью, обо всем, что сейчас ворошу. Ну, ворошу, а что толку? Какое это теперь имеет значение? Была у меня дочь, и я ее потеряла. Она погибла, разбившись на машине. В тот самый день, когда я открыла ей, что отец, который, как она считала, послужил причиной стольких ее бед, вовсе не был ее отцом.

Тот день так и стоит передо мной во всех деталях и подробностях, словно кадры из фильма, с той лишь разницей, что они не движутся на экране, а застыли перед глазами недвижно, будто пригвожденные к стене. Я наизусть знаю эпизод за эпизодом и в каждом из них помню малейшие детали. Ничто не ускользает от меня, все хранится в моей душе, пульсирует в моих мыслях — и когда бодрствую, и когда сплю. И будет пульсировать даже после моей смерти.

Дрозд проснулся и время от времени высовывает головку, издавая решительное «пи!». «Хочу есть, — похоже, говорит он, — ну, чего ждешь, дай же мне еды!» Я поднялась, открыла холодильник и поискала, не найдется ли там чего-нибудь для него. Не обнаружив ничего подходящего, сняла трубку, чтобы спросить синьора Вальтера, нет ли у него случайно червей. Набирая номер, я сказала дрозду: «Какой же ты счастливый, малыш, что вылупился из яйца и, едва вылетев из гнезда, тут же забыл, как выглядят твои родители».

30 ноября

Сегодня около девяти часов утра пришел синьор Вальтер с женой и принес пакетик мучных червей. Он сумел раздобыть их у своего кузена, страстного рыболова. Я осторожно вынула дрозда из коробки, под его мягкими, пушистыми перышками сердечко билось как сумасшедшее. Металлическим пинцетом я подхватила червяка с блюдца и предложила птенцу. Как ни старалась я обратить его внимание на лакомство, как ни вертела перед его клювом, он ни за что не хотел его брать.

«Откройте клюв зубочисткой, — посоветовал синьор Вальтер, — или попробуйте руками». Но у меня, естественно, не хватило решимости сделать это. И тут я вдруг вспомнила — мы же с тобой стольких птиц выходили! — ведь надо пощекотать возле клюва сбоку. Я так и сделала. И действительно, у дрозда словно сработала внутри какая-то пружинка, клюв сразу же раскрылся. Проглотив трех червей, дрозд, похоже, насытился.

Синьора Райзман сварила кофе — я-то уже не могу делать этого сама с тех пор, как не действует рука, — и мы посидели немного, поговорили о том о сем. Если б не внимание соседей и их готовность помочь, моя жизнь была бы намного труднее. На днях они отправятся в семеноводческий питомник покупать клубни картофеля и семена для весенних посадок. Они пригласили и меня поехать с ними. Я не ответила им ни да ни нет, мы договорились созвониться завтра в девять.

То было восьмого мая. Все утро я провозилась в саду, расцвели акуилегии, и вишневое дерево покрылось бутонами. В обеденный час неожиданно, без предупреждения, появилась твоя мама. Она тихо подошла ко мне сзади и громко воскликнула: «Сюрприз!» — и я от испуга даже выронила лейку. Выражение ее лица, однако, никак не вязалось с притворной веселостью интонации. Губы были поджаты. Она приглаживала волосы, отводя их от потемневшего лица, вытягивала отдельные прядки и совала в рот.

В последнее время подобные манипуляции вошли у нее в привычку, и сейчас они меня тоже не обеспокоили, во всяком случае, не более, чем обычно. Я спросила, где она оставила тебя. Она ответила, что у одной подруги. Когда мы шли к дому, она достала из кармана маленький, помятый букетик незабудок. «Сегодня родительский день», — глядя на меня, сказала она и остановилась с цветами в руках, не решаясь шагнуть навстречу. Тогда это сделала я. Я подошла к ней, с волнением обняла и поблагодарила. Она была вся напряжена, а от моего объятия напружинилась еще больше. Мне же показалось, будто ее тело внутри совершенно пусто и от нее исходит прохладная струя воздуха, какую ощущаешь у входа в грот. И тут — я прекрасно помню это — я подумала о тебе. Что-то будет с девочкой, спросила я себя, мать которой доведена до такого состояния? Твоя мать была слишком ревнива и крайне редко приводила тебя ко мне. Хотела оградить тебя от моего негативного влияния. Мол, если я погубила ее, то с тобой такое мне не удастся сделать.

Пора было обедать, и я отправилась на кухню приготовить что-нибудь поесть. Погода стояла хорошая, и мы накрыли стол в саду, под глициниями. Я постелила скатерть в бело-зеленую клеточку и поставила на середину стола вазочку с незабудками. Видишь, я помню все с невероятной отчетливостью, несмотря на мою нестойкую память. Неужели я интуитивно чувствовала, что вижу ее живой в последний раз? Или, может быть, уже после трагедии я старалась специально удлинить в памяти время, проведенное вместе? Трудно сказать. Кто такое может знать?

Поскольку у меня не было ничего готового, я решила приготовить томатный соус. Пока он варился, я спросила Иларию, что она предпочитает — «перышки» или «спиральки». Из сада донеслось: «Все равно». И тогда я бросила в кипяток «спиральки». Мы сели за стол, и я стала расспрашивать ее о тебе, но она отвечала очень уклончиво. Вокруг нас все время кружили всякие насекомые. Они опускались на цветы, взлетали с них и так шумели, что едва не заглушали наши слова. Вдруг что-то жужжащее шлепнулось прямо в тарелку твоей мамы. «Оса… Убей ее, убей!» — закричала она, вскакивая из-за стола и опрокидывая тарелку. Тогда я наклонилась поближе и рассмотрела насекомое. Оказалось, шмель, и я успокоила ее: «Это не оса, это шмель, он не жалит». Смахнув его со скатерти, я снова наполнила ее тарелку. Все еще взволнованная, она опустилась на свое место, взяла вилку, поиграла ею, перекидывая из одной руки в другую, наконец поставила локти на стол и сказала: «Мне нужны деньги». На скатерти, куда попали «спиральки», осталось большое красное пятно.

Вопрос о деньгах возник давно, несколько месяцев назад. Еще до прошлогоднего Рождества Илария призналась мне, что подписала какие-то бумаги в пользу своего психиатра. Когда же я попросила объяснить поконкретнее, она, как всегда, ушла от ответа. «Гарантии, — проговорила она, — просто чистая формальность». Это была ее обычная дурацкая манера — если ей надо было что-то сообщить мне, она половину не договаривала. Так она как бы перекладывала на меня собственную проблему, но при этом утаивала сведения, необходимые для того, чтобы помочь ей. В этом мне виделся какой-то тонкий садизм. И кроме садизма было еще почти болезненное желание стать объектом чьего-то беспокойства. Чаще всего, однако, подобные ее выходки оказывались всего лишь причудами.

Она говорила, например: «У меня рак матки», и после спешного, лихорадочного расследования я выясняла, что она всего лишь захотела провести контрольный тест, тот самый, какой регулярно проходят все женщины. Понимаешь? Она каждый раз делала из мухи слона.

В последние годы Илария сообщала мне о стольких своих трагедиях, что в конце концов я перестала ей верить, пропуская ее разговоры мимо ушей. Поэтому, когда она сказала, что подписала какие-то бумаги, я не придала ее словам особого значения и не подумала настаивать на подробностях. Я и так уже слишком устала от подобной ужасной игры. Даже если б я настояла на своем, даже если б узнала детали еще раньше, все равно ничего не изменилось бы, потому что бумаги она подписала уже давно, не спросив моего совета.

Настоящая катастрофа разразилась в конце февраля. Только тогда мне стало известно, что в этих бумагах Илария гарантировала своему врачу триста миллионов лир. Но за эти два месяца Общество, которому она подписала поручительство, обанкротилось — его недостача составила два миллиарда лир, и банки начали требовать эту сумму со всех его поручителей. Тут-то твоя мама и пришла ко мне вся в слезах и стала спрашивать, что же ей теперь делать. Гарантия же давалась под залог дома, в котором она жила с тобой, его-то банки и хотели конфисковать в счет погашения долга.

Можешь себе представить мое возмущение. Твоей матери стукнуло уже тридцать лет, а она не только совершенно неспособна была содержать себя, но даже поставила на карту единственное имущество, какое у нее имелось, — дом, который я записала на ее имя сразу же после твоего рождения. Я была вне себя от гнева, но не показала и виду. Чтобы не разволновать ее еще больше, я притворилась спокойной и сказала: «Посмотрим, что тут можно сделать».

Видя, что она совсем пала духом и ничего не предпринимает, я нашла хорошего адвоката. А сама неожиданно превратилась в детектива и собрала всю информацию, какая была необходима, чтобы выиграть дело с банками. Вот почему мне удалось узнать, что психиатр уже несколько лет вынуждал Иларию принимать сильные психотропные средства. А на занятиях в своей школе, когда она приходила в подавленном состоянии, поил ее виски. Он только и делал, что называл Иларию своей любимой ученицей, самой способной из всех, и уверял, что скоро она сможет работать самостоятельно, откроет собственный кабинет и начнет с пользой лечить людей.

Мне просто жутко стало при мысли, что моя дочь, такая беспомощная и безалаберная, с ее абсолютным отсутствием здравой логики, не сегодня завтра возьмется за врачевание. Не случись эта катастрофа сейчас, она непременно произошла бы позже: ничего не сказав мне, Илария принялась бы лечить людей, заниматься тем же ремеслом, что и ее учитель.

Естественно, она никогда не решалась прямо говорить мне о своих планах. Когда я спрашивала, почему она никак не использует свой диплом филолога, она с лукавой улыбкой отвечала: «Вот увидишь, еще понадобится…»

Есть вещи, о которых бывает очень больно думать. Но еще мучительнее говорить о них. В те ужасные месяцы я сделала для себя одно открытие насчет твой мамы. Я обнаружила нечто такое, что прежде мне даже в голову не могло прийти, да и теперь все еще не уверена, правильно ли делаю, рассказывая тебе обо всем. Во всяком случае, раз уж я решила ничего от тебя не скрывать, выверну мешок наизнанку. Так вот, видишь ли, я вдруг поняла, что твоя мама была просто-напросто глупа.

Мне стоило большого труда осознать это и принять как данное — отчасти потому, что родители почти всегда заблуждаются насчет своих детей, а отчасти потому, что Илария, манипулируя своей диалектикой, сумела весьма основательно напустить туману. Достань у меня мужества понять все вовремя, я бы лучше смогла защитить ее, любила бы ее смелее и решительней. А защищая, я, весьма вероятно, смогла бы и спасти ее.

Это было самое главное, но поняла я это уже поздно, когда почти ничего невозможно было сделать. Оценив ситуацию в целом, я решила — единственное, что тут можно придумать, надо объявить ее недееспособной и начать процесс о полном подчинении чужой воле. Когда я сообщила ей, как мы с адвокатом решили действовать, у твоей матери началась истерика. «Ты делаешь так нарочно, — закричала она, — это все задумано только для того, чтобы отнять у меня дочь».

Я-то в глубине души была уверена, что ее заботило совсем другое: если она будет признана недееспособной, ее карьере будущего психиатра навсегда придет конец. Она шла с завязанными глазами по краю пропасти и все еще полагала, будто идет по лугу на веселый пикник. После бурного кризиса она велела отказать моему адвокату и прекратить все дела. Она сама проконсультировалась у другого адвоката и до того самого дня, когда пришла ко мне с незабудками, больше ничего не сообщала.

Понимаешь теперь мое состояние, когда она, поставив локти на стол, попросила денег? Разумеется, я знаю, помню, что говорю именно о твоей матери, и в моих словах тебе слышится, должно быть, только жестокость, и ты думаешь, что она, наверное, была права, возненавидев меня. Но вспомни, что я сказала тебе в самом начале: твоя мать была моей дочерью и моя потеря неизмеримо больше, чем твоя. Но если ты вовсе не виновна в этой утрате, то я, напротив, виновата в полной мере. Если тебе порой кажется, будто я говорю о ней отчужденно, попробуй представить себе, как велико мое горе, тогда поймешь, почему оно так скупо на слова. Так что отчужденность тут чисто внешняя, это тот вакуум, благодаря которому я и могу продолжать свой рассказ.

Когда она попросила оплатить ее долги, я впервые в жизни отказала ей, причем категорически. «Я не швейцарский банк, — ответила я, — у меня нет таких денег. А если и были бы, то не дала бы. Ты достаточно взрослый человек, чтобы отвечать за свои поступки. У меня был только один дом, и я переписала его на тебя. Ты потеряла его, и меня это больше не касается». Тут она пустила слезу и начала что-то бормотать, но совершенно бессвязно, то и дело умолкая на полуслове. Как ни старалась я, но все равно не смогла уловить в ее словах хоть какой-нибудь смысл или логику.

Похныкав так минут десять, она заговорила о том, что ее волновало больше всего, — об отце, как он виноват перед ней и, самое главное, как мало уделял ей внимания. «Я должна получить за это компенсацию, понимаешь ты это или нет?» — крикнула она мне в лицо, глаза ее приэтом злобно засверкали. И тут не знаю уж, как это получилось, но взорвалась я. Секрет, который я когда-то поклялась унести с собой в могилу, слетел у меня с языка. Но едва это произошло, я сразу ужасно пожалела и готова была на что угодно, лишь бы только вернуть сказанное обратно, но — слишком поздно. Слова «Твой отец — не настоящий твой отец» уже дошли до ее сознания. Она помрачнела еще больше, потом медленно поднялась, пристально глядя на меня. «Что ты сказала?» Голос ее звучал тихо-тихо. А я почему-то вдруг снова обрела полное спокойствие. «То, что слышала, — ответила я. — Я сказала, что твой отец не был моим мужем».

Как реагировала Илария? Она молча повернулась и направилась к выходу из сада. И сделала это как-то механически, словно робот, а не живой человек. «Подожди! Давай поговорим!» — крикнула я ей вслед своим противным, скрипучим голосом.

Почему я не поднялась, почему не бросилась за ней, почему не сделала ничего, чтобы остановить ее? Почему сама словно окаменела, произнеся свое признание? Попытайся понять: секрет, который я столько лет так упорно оберегала, внезапно вырвался наружу. В одну секунду, точно канарейка, увидевшая открытую в клетке дверцу, он выпорхнул на волю и долетел до того единственного человека, кому меньше всего следовало знать его.

В тот же день, в шесть часов вечера, когда я, все еще очень расстроенная, желая как-то успокоиться, поливала гортензии в саду, полицейский дорожный патруль сообщил мне об автомобильной катастрофе.

Сейчас уже поздний вечер. Мне пришлось сделать перерыв. Я накормила Бэка и дрозда, поужинала сама. Посмотрела немного телевизор. Моя короста-кольчуга, давно уже разодранная в лохмотья, не позволяет мне слишком волноваться. Чтобы двинуться дальше, мне нужно немного отвлечься, перевести дыхание.

Как ты знаешь, твоя мама умерла не сразу, десять дней она провела между жизнью и смертью. Все это время я была рядом с нею, надеялась, что она хотя бы на минуту откроет глаза и у меня появится возможность попросить у нее прощения.

Мы оставались с нею вдвоем в палате, напичканной аппаратурой. Один небольшой монитор показывал, что сердце ее еще работает, а другой — что мозг почти бездействует. Лечащий врач сказал, что иногда пациентам в таком состоянии помогают звуки, которые радовали их прежде. Тогда я нашла песенку, которую она очень любила в детстве, принесла маленький магнитофон, и мелодия эта звучала часами. Действительно, после первых же тактов выражение ее лица изменилось, смягчилось, и губы зашевелились, словно зачмокали, как у грудных младенцев после еды. Казалось, она слегка улыбнулась. Кто знает, может, в каком-то крохотном, еще живом уголке ее мозга хранилась память о спокойном и светлом времени, и тогда она укрылась именно там.

Это небольшое изменение невероятно обрадовало меня. В таком положении хватаются за любую мелочь, и я без устали гладила ее по голове и повторяла: «Сокровище мое, у нас с тобой еще вся жизнь впереди, мы будем всегда вместе и все начнем сначала, по-другому». Говоря так, я вновь и вновь оживляла в памяти такую картину: ей было годика четыре или, может, лет пять, она гуляла по саду со своей любимой куклой и без умолку болтала с ней. Я находилась в кухне и не слышала, о чем она говорит. Время от времени до меня долетали лишь отдельные громкие слова и веселый смех. Раз она уже была однажды счастлива, значит, это возможно и в будущем. Чтобы вернуть ее к жизни, нужно начинать оттуда, с той девочки.

Естественно, первое, что сообщили врачи после дорожной катастрофы, — даже если она выживет, останется инвалидом, возможно, будет парализована или сознание вернется лишь частично. И знаешь, что я тебе скажу? В своем материнском эгоизме я думала только об одном: дай Бог, чтобы она осталась жива. А что с ней станет впоследствии, не имело никакого значения. Более того, возить ее в коляске, умывать, кормить с ложечки, заботиться о ней, как о единственном смысле моей жизни, было бы самым лучшим способом искупить собственную вину. Будь моя любовь истинной, будь она действительно огромной, я молила бы Бога о ее смерти. Он и проявил к ней больше любви, нежели я: под вечер на десятый день легкая улыбка сошла с ее лица, и она скончалась. Это я сразу поняла, я же была рядом, но я не позвала дежурную медсестру. Потому что хотела еще немного побыть с нею. Я ласково погладила ее по лицу, сжала ее руки в своих ладонях, как, бывало, делала в ее детстве. «Сокровище мое, — продолжала повторять я, — сокровище!» Потом, не оставляя ее рук, опустилась на колени возле кровати и начала молиться. Слезы полились сами собой.

Когда медсестра тронула меня за плечо, я еще плакала. «Пойдемте, пойдемте, — говорила она, — я дам вам успокоительное». От лекарства я отказалась, не хотела смягчать свое горе. Я оставалась в палате, пока ее не отправили в морг. Выйдя из больницы, я взяла такси и поехала к ее подруге, у которой она оставила тебя. В тот же вечер ты уже оказалась у меня дома. «А где мама?» — спросила ты за ужином. «Мама уехала, — сказала я тогда, — уехала в далекое путешествие, далекое-далекое, до самого неба». Ты сидела за столом, склонив свою светлую головку, и молча ела. А когда закончила, спросила своим чистым голоском: «А мы можем попрощаться с ней, бабушка?» — «Ну конечно, любовь моя», — ответила я и, взяв тебя на руки, отнесла в сад. Мы долго стояли с тобой на полянке, и ты махала рукой звездам.

1 декабря

В последние дни на меня прямо-таки обрушилось ужасное настроение. Вроде и не было никакой явной причины, но вот так уж устроен наш организм: в нем существует некий внутренний баланс, и порой достаточно пустяка, чтобы нарушить его. Вчера утром синьора Райзман пришла ко мне с покупками и, увидев мое сильно потемневшее лицо, сказала, что, по ее мнению, во всем виновата луна. И действительно, прошлой ночью наступило полнолуние. Если уж луна движет морями и может заставить быстрее расти цикорий, то почему бы ей не влиять и на наше настроение? Из воды, газа, минералов — из чего там еще мы сделаны?

Уходя, синьора Райзман оставила мне толстую пачку разных газет, и я весь день тупела над ними. Каждый раз попадаюсь в обычную ловушку! Беру газеты и говорю себе: ладно, только пролистаю, полчасика, не больше, а потом займусь чем-нибудь более серьезным и важным. И все же мне никак не оторваться от газет, пока не прочитаю все до последнего слова. Переживаю из-за несчастной судьбы принцессы Монако, негодую по поводу мезальянса ее сестры, влюбленной в простолюдина, волнуют меня и всякие душераздирающие новости, выписанные со всеми подробностями. Ну а уж про письма и говорить нечего! Не перестаю изумляться, о чем только люди не отваживаются написать в газету. Я не старая ханжа, во всяком случае, таковой себя не считаю, но не скрою — некоторые людские откровения в печати крайне шокируют меня.

Сегодня на дворе стало еще холоднее. Я не пошла прогуляться в сад, побоялась, что слишком суровая погода, вместе со льдинками в груди, надломит меня, как старую, обледенелую ветку. Интересно, читаешь ли ты еще эти мои послания или же, слишком хорошо зная меня, уже не в силах больше продолжать чтение?

Мне необходимо как можно быстрее написать тебе эти строки, и потому я не могу ни позволить себе остановиться, ни отложить это письмо или свернуть куда-нибудь в сторону. Хоть я и берегла свой секрет столько лет, дальше делать это уже невозможно. Я сказала тебе в самом начале, что переживала точно такую же растерянность, какую испытываешь ты, не находя для себя определенной цели в жизни, только мне было все-таки гораздо труднее.

Я знаю, твои рассуждения о цели — вернее, о ее отсутствии — объясняются тем, что ты не знала, кто был твой отец. Насколько естественно и печально было для меня объяснить тебе, куда ушла твоя мама, настолько же трудно было ответить на твои вопросы об отце. Что я могла сказать тебе? Я не имела ни малейшего представления о том, кем был этот человек. Однажды летом Илария долго отдыхала в Турции и вернулась оттуда в интересном положении. Ей было уже за тридцать, а в таком возрасте женщину, если у нее еще нет детей, охватывает нечто вроде безумия: она во что бы то ни стало желает иметь ребенка, а от кого — не имеет ровно никакого значения.

В те времена, к сожалению, почти все женщины стали феминистками, и твоя мама вместе с несколькими подругами даже собрала такой кружок единомышленниц. Было немало справедливого в их утверждениях. Многое я вполне разделяла, но было достаточно и ошибочного, хватало перегибов, нездоровых, ложных идей. Одна из них, например, заключалась в том, что женщинам позволено как угодно распоряжаться своим телом. И следовательно, рожать ребенка или не рожать, решают только они сами. Мужчина был всего-навсего физиологической необходимостью и использовался именно для таковой надобности.

Твоя мама оказалась не единственной женщиной, которая вела себя подобным образом. Еще две или три ее подруги заимели детей вне брака. Знаешь, их, пожалуй, даже можно понять. Способность подарить жизнь придает человеку ощущение всемогущества. Смерть, мрак и бренность всего сущего как бы отодвигаются куда-то. Даришь миру еще одну частицу самой себя, и перед подобным чудом меркнет все остальное.

Для подтверждения своих убеждений твоя мама и ее подруги обращались к миру животных. «Самки, — уверяли они, — встречаются с самцами только в момент совокупления, потом каждый отправляется своей дорогой, а детеныши остаются с матерью». Правда это или нет, не могу проверить. Знаю только, что мы, человеческие существа, рождаемся каждый со своим собственным лицом, не похожим ни на какое другое, и остаемся с ним на всю жизнь.

Антилопа рождается с мордой антилопы, лев — с мордой льва, и все они всегда абсолютно одинаковы, ничем не отличаются от других особей своего вида. В природе этот вид всегда остается неизменным, тогда как собственное, неповторимое лицо есть только у человека, и ни у кого больше. Лицо, понимаешь? А на лице отражено все. Твоя жизнь, твои мать и отец, твои деды и прадеды, даже какой-нибудь далекий дядя, о котором никто уже и не помнит. А за лицом скрывается личность, хорошие и не очень хорошие черты, которые ты получила по наследству от собственных предков.

Лицо — это наше первое удостоверение личности, которое позволяет нам занять свое место в жизни, как бы заявляя: вот я, тоже тут. Поэтому, когда в тринадцать-четырнадцать лет ты начала часами вертеться перед зеркалом, я поняла, что именно ты ищешь в нем. Конечно же, ты рассматривала прыщики и черные точки или изучала свой нос, который неожиданно сделался слишком крупным, но тебя интересовало и кое-что другое. Выискав черты, полученные по материнской линии, и изучив их, ты попыталась затем представить себе лицо мужчины, давшего тебе жизнь. Вот об этом-то твоя мама и ее подруги и не подумали — рано или поздно придет день, когда ребенок, посмотрев в зеркало, поймет, что в нем живет кто-то еще, и захочет узнать об этом человеке все.

Илария была убеждена, что генетика в жизни отдельного человека не имеет никакого значения. Для нее важными представлялись воспитание, среда, обстановка, в которой рос человек. Я не разделяла такое мнение, для меня одинаково важными были только два фактора: наполовину среда, наполовину то, что мы несем в своей душе с самого рождения.

Пока ты не начала ходить в школу, у меня не было с тобой никаких проблем. Ты никогда не спрашивала про отца, а я воздерживалась от разговоров о нем. Но уже в начальных классах из-за твоих подружек и этих дурацких сочинений, какие задают учительницы, ты вдруг обнаружила, что в твоей привычной жизни чего-то недостает.

В твоем классе оказалось, разумеется, немало детей, чьи родители разошлись и проживали отдельно, но не было ни одного ребенка, кто находился бы в столь полном неведении об отце, как ты. Но могла ли я объяснить тебе, шести- или семилетней девочке, что сотворила твоя мама? К тому же я и сама по-настоящему ничего не знала, кроме того, что ты была зачата в Турции. И, придумывая мало-мальски правдоподобную историю, я использовала единственную имевшуюся у меня информацию — название страны, где тебе дана была жизнь.

Я купила книгу восточных сказок и по вечерам читала тебе их. Они помогли мне придумать сказку специально для тебя, еще помнишь ее? Твоя мама родилась принцессой, а твой отец — принцем Полумесяца. Как все настоящие принцы и принцессы, они любили друг друга так, что готовы были умереть один за другого. Такой любви, однако, при дворе многие завидовали. И больше всех Главный Визирь, могущественный и злой человек. Именно он задумал зверски заколдовать принцессу и ребенка, которого она должна была родить. К счастью, принца предупредил его верный слуга, и тогда твоя мама, переодевшись крестьянкой, покинула ночью замок и убежала сюда, в наш город, где ты и появилась на свет.

«Выходит, я дочь принца?» — с сияющими глазами спрашивала ты меня. «Конечно, — отвечала я, — но только это очень большая тайна — секрет, о котором ты не должна говорить никому». Чего я надеялась достичь, прибегая к такой смешной лжи? Ничего. Хотела лишь подарить тебе еще несколько спокойных лет. Я понимала, что настанет день, когда ты перестанешь верить в мою глупую сказку. Знала также, что в тот же день, очень возможно, ты возненавидишь меня. И все же не могла не предложить тебе эту сказку. Даже собрав все остатки своего мужества, я так и не решилась сказать тебе: «Мне неизвестно, кто твой отец, наверное, этого не знала даже твоя мама».

Это были годы сексуальной революции. Секс стали считать нормальной функцией человеческого организма. Заниматься сексом разрешалось всякий раз, как только появится желание, и всякий раз с кем угодно — сегодня с одним человеком, завтра с другим. Я видела, как у твоей матери менялись десятки молодых людей, но не помню, чтобы хоть один оставался с нею дольше месяца.

Подобное сексуальное непостоянство было мучительным для неуравновешенной психики Иларии. Хотя я никогда ничего не запрещала ей, ни в малейшей степени не критиковала ее поступки, меня немало обеспокоила такая неожиданная свобода ее поведения. Не столько легкость отношений удивляла меня, сколько оскудение чувств. Когда не стало никаких запретов, когда пропала уникальность личности, ничего не осталось и от чувства. Илария и ее подруги, казалось мне, были похожи на гостей, пришедших на банкет с сильным насморком; из вежливости они ели все, что им предлагали, но вовсе не ощущали никакой разницы: морковь, жаркое и безе — все было для них одинаковым на вкус.

На выбор твоей матери повлияла, конечно, подобная беспредельная свобода нравов, но не обошлось и без кое-чего другого, по-моему. Что нам известно о работе нашего мозга? Многое, но не все. Кто может утверждать, что в каком-то далеком, темном уголке ее сознания не возникла догадка, что человек, которого она называла папой, вовсе не был ее отцом? Разве не от этого происходили ее бесконечные переживания, ее неуравновешенность?

Пока она была ребенком, подростком и девушкой, я никогда не задумывалась над ее поведением, сказочный маскарад, в котором я ее вырастила, был идеальным. Но когда она вернулась из той поездки с животом, с трехмесячной беременностью, вот тогда я и спохватилась. Фальшь, ложь скрыть невозможно. Вернее, можно утаить на какое-то время, но потом, когда ты меньше всего этого ожидаешь, она вдруг словно вырастает из-под земли, и уже не такой скромной, как тогда, когда ты ее произносила, и внешне отнюдь не такой же невинной, нет; за прошедшее с тех пор время ложь превратилась в чудовище, во всепожирающее чудище. И едва ты обнаруживаешь этого монстра, как он в тот же момент набрасывается на тебя и с невероятной жадностью пожирает вместе со всем твоим окружением.

Однажды, когда тебе исполнилось десять лет, ты вернулась из школы в слезах. «Лгунья!» — закричала ты мне и заперлась в своей комнате. Ты узнала, что сказка обернулась ложью.

Лгунья — так можно было бы озаглавить мою автобиографию. С тех пор как я появилась на свет, я солгала только однажды.

Тем самым я исковеркала три жизни.

4 декабря

Дрозд по-прежнему все сидит передо мной на столе. Аппетит у него теперь хуже, чем поначалу. Он не зовет меня больше непрестанно, он сидит неподвижно и уже не высовывает головку из коробки: мне видны только перышки на его макушке.

Сегодня утром, несмотря на мороз, я отправилась в питомник вместе с супругами Райзман. До последнего момента не решалась я отважиться на эту поездку. Мороз стоял такой, что даже медведь испугался бы, к тому же в каком-то уголке сердца тайный голос нашептывал мне — а нужны ли тебе еще какие-то цветы? Однако, набирая номер телефона Райзманов, я взглянула в окно на поблекший сад и пожалела о своем эгоизме. Я, возможно, и не доживу до следующего оживления природы, но ты-то увидишь еще много весен.

Что-то сильно мучает меня в эти дни! Когда не пишу к тебе, брожу по комнатам, нигде не находя покоя. И нет такого занятия из немногих, какие мне по силам, которое позволило бы хоть чуть-чуть успокоиться, хотя бы на минуту уйти от печальных воспоминаний. У меня впечатление, будто наша память работает, словно морозильник. Помнишь, как бывает, когда достаешь из него какой-нибудь продукт? Поначалу он твердый, как кирпич, не имеет ни запаха, ни вкуса, покрыт белой патиной; но стоит положить его в духовку, как он постепенно приобретает прежнюю форму, цвет и наполняет кухню своим ароматом.

Так и печальные воспоминания — они дремлют до поры до времени в одной из бесчисленных пещер памяти, обитают там годами, десятилетиями, порой всю жизнь. А в один прекрасный день появляются на свет божий, и ты снова ощущаешь пережитую некогда боль так же остро и мучительно, как и тогда, много лет назад.

Я рассказывала тебе о своей жизни, о своем секрете. Но чтобы раскрыть подробнее всю историю, надо начать издалека, с моей молодости, с той ненормальной изоляции, в какой я росла и продолжала жить потом. В мое время интеллигентность для женщины была отнюдь не самым лучшим приданым при замужестве; по прежним обычаям жена — это не что иное, как покорная и обожаемая племенная корова. А женщина, которая вздумала бы задавать вопросы, супруга любопытная и беспокойная, — это уж самое последнее, на что можно было согласиться. Поэтому одиночество, которое я переживала в юности, было действительно очень ощутимым.

По правде говоря, в восемнадцать — двадцать лет, поскольку я была недурна собой и к тому же из довольно состоятельной семьи, возле меня вился целый рой воздыхателей, но едва я обнаруживала умение складно излагать свои мысли, как только открывала глубины сердца и делилась своими мечтами, вокруг меня тотчас возникала пустота. Разумеется, я могла бы и помолчать и притвориться кем-то, кем на самом деле не была, но, к сожалению, — или к счастью, — несмотря на келейное воспитание, лучшая часть меня была еще жива, и я отказывалась фальшивить.

Закончив лицей, как ты знаешь, я не продолжила учебу, потому что против того возражал отец. Отказ дался мне очень трудно. Именно поэтому во мне по-прежнему жила жажда знаний. Как только какой-нибудь молодой человек говорил, что учится на врача, я засыпала его вопросами, я была чрезвычайно любознательна.

Точно так же вела я себя и с будущими инженерами, с будущими адвокатами. Мое поведение вводило их в заблуждение. Им казалось, что меня больше интересует их специальность, нежели они сами, да так оно, наверное, и было на самом деле. Когда я общалась со своими подругами, с одноклассницами, у меня складывалось впечатление, будто мы принадлежим к разным мирам, отстоящим друга от друга на много световых лет. И главным водоразделом между нами оказалось женское коварство. Насколько я была лишена его, настолько они довели это женское оружие до совершенства.

Мужчины же за внешней самоуверенностью и надменностью, по сути, крайне слабы и наивны. У них в душе имеются очень примитивные рычаги, достаточно нажать на один из них, как они тут же оказываются на сковородке, словно жареная рыба. Я поняла это довольно поздно, но мои подруги знали все уже лет в пятнадцать-шестнадцать.

С прирожденным талантом принимали они или отвергали записочки, отвечая на них в разной тональности, в зависимости от ситуации, назначали или не назначали свидания, приходили на них всегда с опозданием. А во время танцев умели в лучшем виде показать свою фигуру и впериться в глаза партнеру с напряженным выражением молодой оленихи. В этом и состоит секрет женского коварства, кокетства, которое приводит к успеху у мужчин.

Я же, понимаешь ли, была проста, точно картошка, не понимала совершенно ничего из всего, что происходило вокруг. Хоть это и покажется тебе странным, во мне была какая-то честность, глубокое чувство порядочности, и все это не позволяло мне обманывать юношу. Я надеялась, что однажды встречу молодого человека, с которым смогу до утра разговаривать обо всем на свете. И мы поймем, что на многое смотрим одинаково, что испытываем одни и те же чувства. Тогда могла бы родиться и любовь, и это была бы любовь, основанная на дружбе, на уважении, а не легкая любовная интрижка или обман. Мне хотелось дружбы в любви, и я мужественно искала ее, очень мужественно, в старом значении этого слова. Именно мое стремление к равенству, наверное, и пугало ухажеров.

Так постепенно я оказалась в незавидной роли, какая обычно достается дурнушкам. У меня было много друзей, но они приходили ко мне лишь поведать о своих любовных страданиях. Одна за другой мои подруги выходили замуж, и мне казалось тогда, что вся моя жизнь — сплошное хождение по свадьбам. У сверстниц моих рождались дети, а я по-прежнему оставалась незамужней девицей и продолжала жить в родительском доме, уже почти окончательно смирившись с тем, что так навсегда и останусь в старых девах. «Но что это ты вбила себе в голову, — удивлялась моя мать, — неужели тебе не нравится такой-то или даже такой-то молодой человек?» Родители не сомневались, что все трудности в общении с противоположным полом происходили от странностей моего характера. Огорчало ли это меня? Не знаю.

По правде говоря, я не ощущала горячего желания иметь семью. Мысль о возможности родить ребенка вызывала у меня некоторое опасение. Я слишком настрадалась в детстве и боялась, что и сама заставлю страдать ни в чем не повинное существо. Кроме того, хоть я по-прежнему жила с родителями, но была совершенно независима и сама распоряжалась своим временем. Чтобы заработать немного денег, я давала уроки греческого и латинского, это были мои любимые языки. И больше у меня не было никаких других дел, я могла целые дни проводить в городской библиотеке, ни перед кем ни в чем не отчитываясь; могла отправиться на прогулку в горы всякий раз, когда хотелось.

Одним словом, моя жизнь в сравнении с тем, как жили замужние женщины, была совершенно вольготной, и я очень боялась потерять свою свободу. Но все же со временем вся эта свобода, эта видимость счастья стали казаться мне мнимыми и принудительными. Одиночество, поначалу представлявшееся привилегией, начинало угнетать меня. Родители старели, у отца случился инсульт, и он еле-еле передвигался. Каждый день он с трудом доходил до газетного киоска, а я сопровождала его, мне было тогда двадцать семь или двадцать восемь лет. Глядя на свое отражение в витринном стекле рядом с отражением отца, я тоже чувствовала себя совсем старой, и мне ясно виделось, как сложится в дальнейшем моя жизнь. Умрет отец, за ним последует мать, и я останусь одна-одинешенька в огромном, заполненном книгами доме. Стараясь как-то убить время, я, возможно, начну вышивать или примусь писать акварели, и годы потянутся один за другим, пока однажды утром кто-нибудь из соседей, обеспокоившись, что давно меня не видно, не вызовет пожарных, те вышибут дверь и найдут мое мертвое тело, распростертое на полу. И то, что останется от меня, мало чем будет отличаться от сухого каркаса, какой оставляют умершие насекомые.

Я чувствовала, как мое женское тело начинает увядать, даже не достигнув расцвета, и это весьма печалило меня. К тому же я постоянно ощущала себя одинокой, очень одинокой. С самого рождения у меня не было человека, с которым я могла бы общаться, по-настоящему общаться, я имею в виду. Конечно, я отличалась сообразительностью, была очень начитанна, так что мой старый отец даже не без некоторой гордости повторял: «Ольга никогда не выйдет замуж, потому что слишком умна». Но вся эта мнимая ученость ни к чему меня не приводила, я даже не смогла бы, наверное, отправиться в какое-нибудь дальнее путешествие или что-нибудь глубоко изучить.

Мне не довелось учиться в университете, и я чувствовала себя существом с подрезанными крыльями. На самом же деле причина моей неприспособленности к практической жизни, причина неумения использовать собственные способности крылась в ином. В конце концов, ведь Шлиман нашел Трою, будучи самоучкой, разве не так? Меня тормозило совсем другое — помнишь того крохотного покойника, которого я носила в своей душе? Это он мешал мне двинуться вперед. Я оставалась на месте и ждала. Чего? У меня не было ни малейшего представления об этом.

В тот день, когда Аугусто впервые появился у нас в доме, выпал снег. Я помню это, потому что снег в наших краях — событие редкое, и именно из-за снегопада в тот день гость опоздал к обеду. Аугусто, как и мой отец, занимался импортом кофе. Он приехал в Триест провести переговоры о покупке нашего предприятия. После инсульта мой отец, не имея наследников по мужской линии, решил избавиться от фирмы, чтобы прожить оставшиеся ему дни спокойно.

По первому впечатлению Аугусто показался мне весьма неприятным. Он приехал из Италии, как считалось у нас, и, подобно всем итальянцам, был несколько жеманным, что меня в нем раздражало. Странно, но часто бывает, что люди, которые играют в твоей жизни важную роль, поначалу производят далеко не лучшее впечатление.

После обеда отец ушел к себе отдохнуть, а я вынуждена была составить компанию гостю, ожидавшему в гостиной, когда подойдет время отправиться на вокзал к поезду. Я была крайне неприветлива с ним. Весь тот час или немногим больше, что мы оставались вдвоем, я держалась просто невежливо. На его вопросы отвечала односложно, а если он замолкал, молчала и я. Когда же, уходя, уже в дверях, он проговорил: «Всего доброго, синьорина», я подала ему руку с таким видом, с каким знатная дама оказывает милость простолюдину.

«Для итальянца синьор Аугусто очень даже симпатичен», — сказала за ужином моя мать. «Он порядочный человек, — добавил отец. — К тому же неплохо знает свое дело». И тут угадай, что произошло? Помимо моей воли у меня вдруг сорвалось с языка: «И у него нет обручального кольца!» Я почему-то внезапно оживилась. А когда отец пояснил: «В самом деле, он, бедняга, вдовец», я ужасно растерялась и покраснела, словно перец.

Два дня спустя, вернувшись домой после занятий с учеником, я нашла в прихожей пакет, завернутый в серебристую бумагу. Это был первый подарок от постороннего человека, какой я получила в моей жизни, и я гадала, кто же мог прислать его. Из пакета выглядывала записка: «Вам знакомы эти конфеты?» И стояла подпись: «Аугусто».

Вечером конфеты лежали на моей тумбочке возле кровати, а я долго была не в состоянии уснуть. Он прислал их из вежливости, уважая отца, убеждала я себя, поедая марципан за марципаном. Три недели спустя Аугусто вернулся в Триест, «по делам», как сказал он за обедом, и ненадолго задержался в городе. Прежде чем попрощаться, он попросил у отца позволения повезти меня на прогулку в машине, и отец, даже не спросив моего согласия, разрешил. Мы катались по городу довольно долго, до самого вечера, он говорил мало, иногда интересовался памятниками и молча выслушивал мои объяснения. Он слушал меня, и одно это уже казалось мне поистине чудом.

Утром в день отъезда он прислал мне букет красных роз. Моя мать взволновалась необычайно, а я притворилась, будто меня его внимание нисколько не трогает, и тянула до самого вечера, прежде чем решилась раскрыть записку и прочитать ее.

Вскоре он стал бывать у нас каждую неделю. По субботам приезжал в Триест и в воскресенье возвращался в свой город. Помнишь, что делал Маленький принц, стараясь приручить Лиса? Он каждый день проходил мимо его норы и ждал, пока тот выглянет, так постепенно Лис начал узнавать его и перестал бояться. Сраженная похожей тактикой, я тоже стала ждать и волноваться уже с четверга.

Не прошло и месяца, как вся моя жизнь превратилась в ожидание конца недели. Вскоре мы прониклись большим доверием друг к другу. С ним я могла наконец поговорить по душам, он ценил мой ум и мою любознательность, я отдавала должное его спокойствию, готовности выслушать меня и радовалась все растущему ощущению уверенности и покровительства, какие может дать молодой женщине мужчина, когда он старше ее.

Наша свадебная церемония 1 июня 1940 года была очень скромной. Десять дней спустя Италия вступила в войну. Из соображений безопасности моя мать уехала в горное селение в провинции Венето, а я со своим мужем отправилась в Акуилу.

Тебе, знающей историю только по книгам, изучавшей ее, а не переживавшей лично, покажется странным, что я никогда не касалась трагических событий того времени. Тогда был фашизм, существовали расистские законы, началась война, а я продолжала жить своими личными, никому не заметными и не ведомыми переживаниями.

Не думай, однако, будто мое поведение составляло исключение, отнюдь. Кроме некоторого политизированного меньшинства, все в нашем городе вели себя точно так же. Мой отец, например, считал фашизм клоунадой. Дома он называл дуче «этаким торговцем арбузами». А потом отправлялся ужинать с партийными боссами и вел с ними нескончаемые разговоры. Точно так же и я считала совершенно нелепыми и скучными эти «итальянские субботы», когда нужно было надевать вдовью одежду и маршировать по улицам. Но все же маршировала вместе со всеми, относясь к этой церемонии как к досадной и неприятной обязанности, которую необходимо выполнять ради возможности жить спокойно.

Разумеется, нет ничего героического в таком поведении, зато оно воспринималось вполне обычно. Жить спокойно — одно из самых главных стремлений человека, думаю, во все времена.

В Акуиле мы жили в доме Аугусто, в огромной квартире на втором этаже благородного особняка в центре города. Комнаты были обставлены мрачной тяжелой мебелью, в них попадало мало света, и все выглядело как-то очень угрюмо. Едва я вошла туда, у меня сразу сжалось сердце. Вот тут мне и предстоит теперь жить с человеком, которого я знаю всего полгода; в городе, где у меня нет ни одной знакомой души? — спросила я себя. Мой муж сразу понял мою растерянность и первые две недели делал все возможное, стараясь развлечь меня.

Иногда он брал машину и мы отправлялись на прогулку в окрестные горы. Мы оба очень любили такие поездки. Глядя на прекрасные горы, на селения, притулившиеся на их вершинах, я немного успокаивалась и мне какое-то время казалось, будто я и не покидала свои северные края. Мы по-прежнему о многом беседовали с Аугусто. Он любил природу, особенно насекомых, и рассказывал о них на прогулках уйму интересного. Большинству моих знаний в естественных науках я обязана именно ему.

По окончании двух недель, ставших нашим свадебным путешествием, он опять начал работать, а я осталась одна в огромной квартире. У нас была старая прислуга, она и занималась домашними делами. Мне же, как всем женам состоятельных буржуа, надлежало лишь давать указания, что готовить на обед и на ужин, а больше мне делать было нечего.

Я взяла в привычку отправляться каждый день в длительную прогулку по городу. Я ходила по улицам, обуреваемая тысячами мыслей, и никак не могла в них разобраться. Люблю ли я его, спрашивала я себя, внезапно останавливаясь, или же это было какое-то ослепление? А вечером, когда мы сидели в столовой или в гостиной, я внимательно всматривалась в Аугусто и задавалась вопросом: что же я чувствую? Я испытывала к нему нежность, это было несомненно, он, безусловно, тоже питал ко мне нежные чувства. Но была ли это любовь? Всепоглощающая любовь? Никогда не ведая ранее подобного чувства, я не могла ответить себе на этот вопрос.

Спустя месяц до мужа дошли свежие сплетни. «Немка, — сообщили анонимные голоса, — ходит по городу в одиночку в любое время дня». Я была потрясена. Я выросла совсем в других правилах, мне и в голову не могло прийти, что совершенно невинные прогулки могут послужить поводом для злословия. Аугусто был недоволен слухами, он понимал, что для меня такое просто непостижимо, и все же ради успокоения горожан и ради сохранения своей собственной репутации он попросил меня воздержаться от одиноких прогулок.

Через полгода подобной затворнической жизни я чувствовала себя совершенно убитой. Маленький покойник в моей душе превратился в огромного мертвеца с тусклыми глазами, передвигавшегося подобно автомату. Когда я что-нибудь говорила, то слышала собственные слова как бы со стороны, словно их произносил кто-то другой.

Между тем я познакомилась с женами коллег Аугусто и по четвергам встречалась с ними в одном кафе в центре города. Хотя мы были примерно одногодками, нам почти не о чем было разговаривать. Мы говорили на одном, родном для всех языке, но это было единственное, что оказалось у нас общего.

Возвратившись к обычной жизни в своем доме, Аугусто вскоре вернулся и к своим привычкам. За обедом мы уже почти не разговаривали. Если я пыталась что-нибудь рассказать ему, он отвечал односложным «да» или «нет». Вечерами он нередко уходил в любимый клуб, а вернувшись домой, запирался в кабинете и занимался своей коллекцией жесткокрылых. Его заветной мечтой было открыть насекомое, какого еще никто не знал, и тогда его имя навеки вошло бы в научные труды. Я же охотнее передала бы его имя потомству иным путем — родила бы ему сына.

Мне уже исполнилось тридцать лет, и я чувствовала, как годы мои отлетают все быстрее и быстрее. Но в этом отношении наши дела складывались очень плохо. После первой брачной ночи, принесшей скорее разочарование, нежели радость, мы довольно редко бывали близки. У меня сложилось впечатление, что больше всего Аугусто просто хотелось иметь рядом кого-то, кто сидел бы с ним за обедом, с кем можно было бы горделиво прошествовать на воскресную службу в собор; а что собой представляет этот человек, что скрывается за его внешним обликом, до этого ему, похоже, не было никакого дела.

Куда подевался тот приятный и располагающий к себе мужчина, который ухаживал за мной? Неужели любовь может завершиться столь прозаично? Аугусто рассказывал мне, что птицы весной поют громче, призывая самок свить вместе с ними гнездо. Он поступил, точно так, а дальше, обеспечив мне гнездо, перестал интересоваться моим существованием. Я была рядом, я согревала его, и этого ему было достаточно.

Ненавидела ли я его? Нет, тебе покажется странным, но я не могла ненавидеть его. Питать ненависть можно, когда тебя ранят, когда делают тебе больно. Аугусто ничего подобного не совершал, в этом-то и состояла беда. Но умереть скорее можно от такого «ничего», нежели от боли. Против боли можно восстать, а с «ничего» ничего и не поделаешь.

Разговаривая по телефону с родителями, я, разумеется, уверяла их, будто у меня все хорошо, и старалась наполнить голос счастливыми интонациями новобрачной. Они были уверены, что отдали меня в хорошие руки, и мне не хотелось разубеждать их. Моя мать по-прежнему пряталась в горах, отец оставался на нашей семейной вилле с одной дальней кузиной, присматривавшей за ним. «Ну как, есть новости?» — спрашивал он меня раз в месяц, и я регулярно отвечала ему: «Нет. Пока еще нет». Он очень хотел иметь внука; постарев, он сделался мягче, в нем даже появилась отцовская нежность, какой я прежде никогда не замечала за ним.

Мне казалось, мы даже стали ближе, и мне не хотелось лишать его надежды на внука. В то же время я была не настолько откровенна с ним, чтобы рассказать о причинах моей затянувшейся стерильности. Моя мать присылала мне длиннейшие письма, исполненные риторики. «Моя обожаемая дочь», — писала она в начале страницы, а дальше подробнейшим образом излагала все то немногое, что произошло с нею за день. Под конец она непременно сообщала, что закончила вязать бог знает какой по счету комплект для ожидаемого внука. А я между тем, просыпаясь, рассматривала себя в зеркало и видела, как дурнею и дурнею с каждым днем. Иногда я спрашивала Аугусто: «Почему мы ни о чем не разговариваем с тобой?» — «А о чем?» — ронял он, не отрываясь от лупы, в которую разглядывал какое-нибудь насекомое. «Не знаю, — отвечала я, — ну хотя бы расскажем что-нибудь друг другу». Тогда он качал головой: «Ольга, у тебя просто больное воображение».

Стало общим местом говорить о том, что собаки со временем становятся похожи на своих хозяев. Мне казалось, что с моим мужем происходит то же самое: он все явственнее делался похожим на некое жесткокрылое насекомое. Его движения стали угловатыми и резкими, а голос лишился всякого тембра и звенел металлически, доносясь из какого-то совершенно непонятного места в горле. Он был одержим насекомыми и своей работой, и кроме этих двух занятий не существовало больше ничего, что могло бы хоть чуточку взволновать его.

Однажды он показал мне, держа пинцетом, какое-то ужасное насекомое, кажется, оно называлось кузнечик-крот. «Посмотри, какие челюсти, — восхитился он, — с такими челюстями действительно можно есть что угодно». Той же ночью муж приснился мне в виде этого насекомого: огромный-преогромный, он с хрустом пожирал мое свадебное платье, словно оно было скроено из картона.

Спустя год мы предпочли спать в разных комнатах. Аугусто допоздна засиживался со своими жесткокрылыми и не хотел беспокоить меня, так он, во всяком случае, объяснял мне. Рассказанная подобным образом история моего замужества, наверное, покажется тебе ужасной, необыкновенной, но ничего необычного в ней нет. Браки в ту пору почти все были похожими, превращаясь со временем в эдакий небольшой домашний ад, в котором кто-то рано или поздно был обречен погибнуть.

Почему я не восставала? Почему не собирала чемодан, чтобы вернуться в Триест?

Потому что в то время не разрешались разводы, нельзя было даже просто разъехаться по разным домам. Чтобы расторгнуть брак, требовались очень веские основания — надо было доказать, что кто-то из супругов слишком жестоко обращается с другим, мучает, истязает его; или же надо было обладать боевым темпераментом, бежать из дома, навсегда скрыться и скитаться по миру. Но воинственностью, как ты знаешь, я не отличаюсь; Аугусто же не только пальцем никогда не тронул меня, но даже голоса ни разу не повысил. Я никогда ни в чем не знала недостатка. По воскресеньям, возвращаясь с мессы, мы заходили в кондитерскую братьев Нурция, и он предлагал мне купить все, что я только пожелаю. Тебе нетрудно представить, с какими чувствами я просыпалась каждое утро. После трех лет замужества у меня в голове жила только одна мысль: как бы умереть.

О своей первой жене Аугусто никогда ничего не говорил мне, а в очень редких случаях, когда я осторожно спрашивала о ней, сразу же уходил от разговора. Со временем, бродя сумрачными зимними днями по призрачным комнатам, я пришла к выводу, что Ада — так звали его первую жену — умерла не от болезни или несчастного случая, а покончила с собой. Когда прислуга куда-нибудь уходила, я занималась тем, что обыскивала дом, роясь всюду, где только можно, во всех ящиках и комодах, яростно разыскивая хоть малейший след, хоть какой-либо намек, который подтвердил бы мое подозрение.

И вот как-то в серый дождливый день я обнаружила в самой нижней части шкафа незнакомую женскую одежду. Ее платья, догадалась я. Достала одно из них, темное, и надела. У нас оказались одинаковые фигуры. Глядя на себя в зеркало, я заплакала. Слезы текли почти незаметно, я плакала беззвучно, не всхлипывая, как человек, который уже точно знает, что обречен.

В одной комнате я нашла в углу невысокую скамеечку для коленопреклонения во время молитвы. Она принадлежала матери Аугусто, женщине очень набожной. Когда я не знала, чем занять себя, то запиралась в этой комнате и часами стояла на коленях, благоговейно сложив руки. Молилась ли я? Не знаю. Я говорила или пыталась говорить с кем-то, кто, как я полагала, находился где-то в небесных высях. Я просила: «Господи, помоги мне найти мой истинный путь. Если же моя судьба — это моя теперешняя жизнь, то помоги мне вынести ее».

Привыкнув посещать церковь, — мне приходилось делать это, сопровождая мужа, — я опять стала задумываться над вопросами, которые похоронила внутри себя еще в детстве. Ладан притуплял мои чувства, а органная музыка умиротворяла. Когда же я слушала чтение Священного Писания, что-то слабо вибрировало в моей душе. Однако, встречая священника на улице без церковного облачения, я смотрела на его пористый нос, похожий на губку, видела его поросячьи глаза, выслушивала его банальные и неимоверно фальшивые вопросы, и больше уже ничто не вибрировало во мне. Тогда я говорила себе — увы, все это не более чем обман, попытка помочь слабым душам вытерпеть гнет, под каким им приходится жить. Но в домашней тишине я любила читать Евангелие. Многие слова Иисуса я находила необыкновенными. Они настолько глубоко волновали меня, что я не раз громко повторяла их вслух.

Моя семья была совершенно безразлична к религии. Отец считал себя свободным мыслителем, а мать, из второго поколения обращенных в христианство, как я тебе однажды говорила, посещала мессу лишь из социального конформизма. В редких случаях, когда я расспрашивала ее о вере, она отвечала: «Не знаю, у нашей семьи нет религии».

Нет религии. Эта фраза громадным камнем давила на меня в самую чувствительную пору моего детства, когда я задавалась вопросами о самых важных проблемах бытия. Было нечто вроде печати позора в словах моей матери, мы отринули одну религию, чтобы прийти к другой, к которой, однако, не питали ни малейшего уважения. Мы оказались предателями, а для предателей, то есть для нас, не было места ни на земле, ни на небе — нигде.

Поэтому, если не считать кое-каких анекдотов, услышанных от монахинь, я до тридцати лет не знала о религии, в сущности, ничего. Царство Божие внутри нас, повторяла я, шагая по пустому дому. Твердя эти слова, я пыталась представить себе, а где же именно. Я чувствовала, как мой внутренний взгляд проникал, подобно перископу, внутрь меня и изучал все закоулки моего тела, все самые загадочные извилины мозга. Где же оно, это Царство Божие? Мне никак не удавалось отыскать его, мое сердце окутывал плотный туман, и нигде не видно было светлыхзеленых холмов, каким представляется нам рай.

В минуты просветления я говорила себе, что схожу с ума, как старые девы и вдовы; медленно и неотвратимо я впадала в какой-то мистический бред. После четырех лет такой жизни я все с большим трудом отличала ложное от истинного. Колокола стоявшего рядом собора звонили каждые четверть часа. Чтобы не слышать их или как-то заглушить, я затыкала уши ватой.

У меня вдруг возникла навязчивая идея, будто насекомые из коллекции Аугусто вовсе не мертвы; по ночам мне слышалось шуршание их лапок по всему дому, они появлялись повсюду, ползали по обоям, скользили по кафельным плиткам на кухне, расползались по коврам в гостиной. А я лежала в кровати, затаив дыхание, и ожидала, что вот-вот сейчас они пролезут в щель под дверью в мою комнату и подберутся ко мне.

От Аугусто я старалась скрыть свое состояние. Утром с улыбкой на губах я сообщала ему, что именно собираюсь придумать на обед, и продолжала улыбаться, пока он не выходил из дома. И с точно такой же стереотипной улыбкой я встречала его вечером.

Как и мой брак, война длилась уже пять лет, в феврале бомбы были сброшены и на Триест. При последней бомбардировке был полностью разрушен дом моего детства. Единственной жертвой этого налета оказалась лошадь, возившая коляску моего отца, — ее нашли посреди сада без двух ног.

В те времена еще не было телевидения, новости путешествовали медленнее. О том, что родители остались без жилья, я узнала лишь на следующий день. Позвонил отец, и уже по интонации, с какой он произнес «Алло», я поняла — случилось что-то очень серьезное: у него был голос человека, давно уже распростившегося с жизнью. Не имея теперь даже дома, куда можно было бы вернуться, я почувствовала себя окончательно потерянной.

Два или три дня я бродила по квартире словно в воду опущенная, и ничто не могло вывести меня из оцепенения. Беспросветное однообразие безликих дней, монотонной чередой тянущихся до самой смерти, — таким виделось мне собственное будущее.

Знаешь, какую ошибку чаще всего допускают люди? Когда полагают, будто жизнь протекает без изменений, будто встав однажды на какие-то рельсы, по этой колее непременно надо ехать до самого конца. У судьбы же, напротив, куда более богатая фантазия, нежели у нас. И как раз тогда, когда ты считаешь, что положение совершенно безвыходное, когда доходишь до предела отчаяния, все внезапно круто меняется, словно от порыва сильного ветра, все переворачивается, и ты вдруг оказываешься совсем в другой жизни.

Через два месяца после бомбардировки нашего дома война окончилась. Я сразу же поспешила в Триест. Мои мать и отец уже перебрались временно в какую-то квартиру, деля ее с чужими людьми, и мне пришлось заниматься таким множеством разных хлопот, что уже через неделю я совсем забыла о годах, прожитых в Акуиле.

Месяцем позже приехал и Аугусто, ему предстояло вновь взять в свои руки предприятие, купленное у моего отца, в годы войны оно практически не функционировало. К тому же мои родители теперь остались без крова и были уже совсем старыми. С быстротой, которая буквально поразила меня, Аугусто решил расстаться со своим родным городом и переехать в Триест, купил этот наш дом на плоскогорье, и уже в конце лета мы переехали сюда и стали жить все вместе.

Вопреки предположениям моя мать первой ушла от нас, она умерла в конце весны. Ее упрямый нрав не выдержал бремени страха и длительного одиночества в горах. После ее утраты во мне с новой силой пробудилось желание иметь ребенка. Я вновь стала спать вместе с Аугусто в одной кровати, но все равно между нами мало что или вообще ничего не происходило по ночам. Я много времени проводила в саду возле отца. Именно он намекнул как-то после обеда, ярким солнечным днем: «С печенью и с женщинами минеральные воды творят чудеса».

Две недели спустя Аугусто проводил меня на поезд в Венецию. Оттуда где-то около полудня я должна была отправиться в Болонью и, сделав еще одну пересадку, добраться до Порретта-Терме. По правде говоря, я мало верила в пользу этих вод. Я решила поехать прежде всего потому, что мне очень хотелось побыть одной, чувствовала, что мне крайне необходимо остаться наедине с собой, как бывало когда-то в минувшие годы. Я страдала. Душа моя точно омертвела и походила на выжженный огнем луг — кругом все было черным, обуглившимся. И лишь благодаря дождю, солнцу, воздуху то немногое, что еще оставалось в почве, могло постепенно обрести энергию, чтобы взрасти заново.

10 декабря

С тех пор как ты уехала, я не читаю больше газет, без тебя их некому покупать, а никто другой не приносит. Поначалу мне их недоставало, но потом неудобство мало-помалу обернулось облегчением. И тогда я вспомнила священника Исаака Зингера. Среди привычек современного человека, говорил он, чтение ежедневных газет — одна из самых худших. Утром, в тот момент, когда душа особенно открыта, газеты обрушивают на человека все самое плохое, что совершилось в мире накануне. В его время вполне было достаточно просто не читать газет, чтобы спастись от них, сегодня такое уже невозможно; теперь существуют радио и телевидение, стоит включить их хоть на секунду, и зло тотчас настигает нас, ты оказываешься в самом центре всех несчастий.

Так произошло и сегодня утром. Пока одевалась, услышала в областных новостях, что каравану судов с беженцами разрешили пересечь границу. Они стояли на рейде уже четыре дня, пассажиров на берег не пускали, но и обратно отправить не могли. На судах находились старики, больные, женщины с детьми. Первая партия беженцев, как сообщил диктор, уже добралась до лагеря Красного Креста и получила срочную помощь.

Война, самая настоящая война, идущая совсем рядом, вызывает во мне глубокие переживания. С тех пор как она началась, я живу с занозой, вонзившейся в сердце. Банальное сравнение, но при всей избитости оно верно передает мое ощущение. Спустя год к боли прибавилось возмущение, — казалось, этого не может быть, чтобы никто не мог вмешаться и положить конец подобному безумию. Со временем мне пришлось смириться: там нет нефтяных вышек, там лишь каменистые горы. Потом возмущение перешло в озлобление, и злость продолжала точить меня, словно упорный древесный червь.

Конечно, смешно, что в мои годы меня так потрясает война. В сущности, на земле каждый день воюют десятки и сотни людей. За восемьдесят лет у меня должно было бы появиться нечто вроде мозоли, пора бы и привыкнуть. С самого моего детства по высокой, желтой траве нашего плоскогорья все время либо брели беженцы, либо проходили победившие или побежденные армии: сначала двигались эшелоны с пехотой, направлявшиеся на большую войну, и у нас рвались бомбы; затем тянулись ветераны русской и греческой кампаний, жертвы фашистской и нацистской резни, пострадавшие от безумных кровопролитий; и вот опять грохочут пушки на границе, и мы переживаем новый исход ни в чем не повинных людей, беженцев из этого огромного балканского безумия.

Несколько лет тому назад я ехала поездом из Триеста в Венецию и оказалась в купе с одной женщиной-медиумом. Это дама в шляпке-лепешке была немного моложе меня. Поначалу я не знала, разумеется, что она медиум, но она сама сообщила об этом в беседе со своей соседкой.

«Знаете, — сказала она в тот момент, когда поезд шел по плоскогорью Карст, — если я бываю в этих местах, то слышу голоса всех убитых; и двух шагов не пройду, как они тотчас оглушают меня. Такие жуткие крики, и чем моложе мертвые, тем громче их стенания». И она объяснила, что в том месте, где было совершено какое-нибудь насилие, в атмосфере происходят необратимые изменения: воздух словно теряет свою плотность; казалось, он должен стать мягче, должен рождать у людей добрые чувства, так нет, происходит совсем наоборот — здесь снова свершаются кровопролития. Словом, там, где однажды пролилась кровь, прольется новая, а потом еще и еще. «Земля, — заключила женщина-медиум, — она, как вампир, — едва отведает крови, как тотчас жаждет свежей и побольше».

Многие годы я задавалась вопросом, не кроется ли в местности, где нам довелось жить, какое-нибудь проклятье, я все время думаю об этом, но так и не нахожу ответа. Помнишь, как часто мы поднимались с тобой на утес Монрупино? В те дни, когда дула бора^[1], мы долгие часы проводили там, любуясь панорамой, открывавшейся внизу перед нами, словно с борта самолета. Обзор простирался на 360 градусов, и мы соревновались, кто первой различит какую-нибудь вершину Доломитов, кто отличит Градо от Венеции. Теперь я уже физически не в состоянии подняться на утес, и, чтобы увидеть любимый пейзаж, мне приходится просто закрывать глаза.

Благодаря волшебству памяти картина предстает передо мной так отчетливо, словно я нахожусь на бельведере Монрупино. Я вижу и ощущаю абсолютно все вокруг — даже шум ветра, даже запахи любого времени года, какое вызову в своем воображении. Я как бы стою там и смотрю на известковые столбы, изъеденные временем, на огромное ровное пространство, где маневрируют танки, на темный мыс Истрии, уткнувшийся в голубизну моря, оглядываю все вокруг и бог знает в который раз спрашиваю себя — если есть тут хоть одна фальшивая нота, то где же она?

Я люблю этот пейзаж, и моя любовь к нему, наверное, позволяет мне разрешить интересующую меня проблему: единственное, в чем я абсолютно уверена, — местность несомненно влияет на характер людей, живущих там. Вот почему я бываю иной раз грубой и резкой, вот почему и ты точно такая же, — этим мы обязаны Карсту, эрозии этого плоскогорья, его краскам и ветру, постоянно бичующему этот край. А родись мы, кто знает, ну, скажем, среди равнинных холмов Умбрии, может, характер наш был бы мягче и вспышки гнева реже посещали бы нас. Лучше было бы? Не знаю, мне трудно представить ситуацию, которую лично не переживала.

Так или иначе, небольшой знак судьбы все же посетил меня: сегодня утром, придя на кухню, я нашла дрозда лежащим бездыханно среди тряпья. Последние два дня уже было заметно, что ему плохо, он почти перестал есть и, клюнув разок-другой, вдруг засыпал. Умер он, видимо, на рассвете, потому что, когда я тронула его головку, та безжизненно повисла, и кроме того, у него словно сломалась какая-то пружинка внутри. Он стал невесомым, хрупким, холодным. Я приласкала его, прежде чем завернуть в тряпочку, хотелось хоть немного согреть птенца.

За окном падал густой снег, я заперла Бэка в комнате и вышла в сад. У меня нет уже сил взять лопату и копать, поэтому я выбрала клумбу, где почва была помягче, и, продавив ногой небольшую ямку, опустила в нее дрозда, прикрыла его землей и прежде, чем вернуться в дом, прочитала молитву, которую мы всегда повторяли с тобой, когда хоронили наших птичек. «Господи, прими эту крохотную жизнь, как принял все другие».

Помнишь, когда ты была ребенком, скольким птицам мы помогали выжить, скольким пытались спасти жизнь? Каждый раз после сильного ветра мы находили какую-нибудь раненую птичку. Это были зяблики, синицы, воробьи, дрозды, а однажды даже клест. Мы делали все возможное, стараясь вылечить их, но наши усилия почти никогда не завершались успехом, через день-другой, без каких-либо предварительных грозных признаков, мы находили их мертвыми. Какую трагедию переживали мы в тот день. И хотя такое случалось не раз, ты все равно сильно страдала. После похорон ты утирала ладонью нос и глаза, а потом уходила к себе — «раздвигать комнату».

Однажды ты спросила меня, а как мы найдем маму, ведь небо такое огромное, там легко потеряться. Я сказала тебе, что небо — это нечто вроде большой гостиницы, где у каждого своя комната и все любят друг друга, после смерти родные обязательно встречаются в небесах и навсегда остаются вместе. На некоторое время такое объяснение успокоило тебя. Только после гибели твоей пятой или шестой золотой рыбки ты снова вернулась к своим сомнениям и спросила: «А если там не хватит места для всех?» — «Если не хватит места, — объяснила я, — нужно закрыть глаза и целую минуту повторять: “Комната, раздвинься!” И тогда комната сразу станет больше».

Помнишь ли ты еще свои детские опасения, или же твоя короста-кольчуга отправила их в далекое изгнание? Свои фантазии я вспомнила только сегодня, когда хоронила дрозда. «Комната, раздвинься!» — какое прекрасное колдовство! Конечно, если собрать всех умерших — твою маму, клестов, воробьев, золотых рыбок, — в твоей спальне станет тесно, как на трибуне стадиона. Скоро в последний путь отправлюсь и я. Пустишь ли ты меня к себе в комнату или мне придется снимать другую, рядом? Смогу ли я пригласить к себе человека, которого любила, отважусь ли познакомить тебя наконец с твоим подлинным дедушкой?

О чем думала я, что могла предположить в тот сентябрьский вечер, когда вышла из поезда на станции Порретта? Абсолютно ничего. В воздухе чувствовался запах каштанов, и моей первой заботой было разыскать пансион, где я заказала комнату. Я оставалась тогда еще очень наивной и не ведала о постоянных происках судьбы, а мои убеждения сводились лишь к одному, будто все на свете происходит исключительно благодаря тому, насколько хорошо или плохо я использую собственную волю. Но в тот момент, когда я ступила на перрон и поставила рядом чемодан, моя воля пребывала буквально на нуле, мне совершенно ничего не хотелось, вернее, я желала только одного — обрести наконец покой.

Твоего дедушку я встретила в первый же вечер. Он ужинал с каким-то мужчиной в столовой пансиона, где я остановилась. Они довольно горячо спорили о политике, и мне сразу же не понравился тон его голоса. За ужином я дважды с нескрываемым недовольством взглянула на него. И знаешь, какой сюрприз — буквально на другой же день я узнала, что этот человек, оказывается, врач курорта!

Минут десять он расспрашивал меня о состоянии здоровья, а когда предложил раздеться, со мной сотворилась ужасная неприятность — я вдруг начала так ужасно потеть, словно совершала какую-то тяжелую работу. Слушая мое сердце, он воскликнул: «О-ля-ля, какой испуг!» — и довольно неприятно рассмеялся. Он начал качать воздух в манжету для измерения давления, серебряный столбик манометра подскочил к самому верху и медленно пополз вниз. «У вас всегда такое высокое давление?» — поинтересовался он.

Я негодовала на самое себя, убеждала, что пугаться тут совсем нечего, ведь он всего лишь врач, исполняющий свою работу, и глупо, просто несуразно так волноваться, но сколько ни твердила себе это, все безрезультатно. В дверях, протянув листок с назначениями процедур, он пожал мне руку и посоветовал: «Отдыхайте, успокойтесь, иначе никакие воды не помогут».

В тот же вечер после ужина он подошел и сел за мой стол. На следующий день мы уже прогуливались вдвоем по улочкам города, беседуя о разных разностях. Его кипучая экспансивность, которая поначалу так не понравилась мне, теперь неожиданно привлекла меня. Во всем, что он говорил, ощущались страсть, увлеченность, было невозможно, находясь рядом с ним, не почувствовать теплоту его слов и тепло его тела.

Недавно я прочитала в какой-то газете, будто, согласно последним теориям, любовь начинается не в глубине сердца, а, представь себе, в носу. Когда два человека, встретившись, проникаются взаимной симпатией, они начинают посылать друг другу какие-то крохотные флюиды, названия которых я не припомню, через нос эти флюиды проникают в мозг и там, в одном из потайных лабиринтов, поднимают любовную бурю. Так что любовь, заключал автор статьи, это не что иное, как невидимые дурные запахи. Какая жуткая чушь! Кто испытал в жизни настоящую любовь, большую любовь, невыразимую никакими словами, тот знает, что подобные утверждения не что иное, как невесть какая уже по счету попытка опошлить великое чувство. Безусловно, запах любимого человека вызывает приятное волнение. Но еще прежде должно произойти что-то другое, нечто такое, я уверена, что весьма отличается от обычного запаха.

Находясь тогда рядом с Эрнесто, я вдруг впервые в жизни испытала удивительное ощущение — мне показалось, будто тело мое не имеет пределов, его окутывает какое-то невидимое сияние, а контуры стали как будто шире и вибрировали в воздухе при каждом моем движении.

Знаешь, как ведут себя растения, если не поливать их несколько дней? Листья никнут и вместо того, чтобы тянуться к свету, ниспадают, словно уши напуганного кролика. Так вот, моя жизнь в предыдущие годы была точно такой же, как у растений, лишенных воды. Ночная роса давала мне минимум влаги, необходимой для поддержания жизни, но помимо нее я не получала ничего другого, у меня хватало сил лишь кое-как держаться на ногах, и все. Но ты знаешь, что достаточно полить растение хотя бы раз, как оно сразу же возвращается к жизни и его листья вновь становятся упругими. Так произошло в первую же неделю на курорте и со мной. Через шесть дней после приезда, глядя на себя утром в зеркало, я обнаружила, что стала другой. Кожа разгладилась, глаза заблестели, и, одеваясь, я вдруг заметила, что напеваю какую-то мелодию, чего не делала уже с самого детства.

Слушая отчужденно мою историю, ты, вполне естественно, подумаешь, что за этой эйфорией, наверное, скрывались проблемы, тревога, страдание. В конце концов, я ведь была замужней женщиной, как же я могла с такой легкостью проводить время в обществе постороннего мужчины? На самом же деле у меня не возникало ни проблем, ни опасений, и вовсе не потому, что я была лишена всяких предрассудков. Скорее всего потому, что мои переживания касались лишь моего тела и только тела. Я походила на щенка, долго блуждавшего зимой по улицам и нашедшего наконец спасительную нору. Он ни о чем не думает, сидит в ней и наслаждается теплом. Кроме того, я была слишком невысокого мнения о своих женских чарах и потому даже не догадывалась, что мужчина может питать ко мне чувственный интерес.

В первое воскресенье, когда я направилась на мессу в церковь, Эрнесто притормозил возле меня свою машину. «Куда идете? — поинтересовался он, высовываясь в окошко, и, выслушав мой ответ, сразу же открыл дверцу со словами: — Поверьте мне, Господь будет куда более удовлетворен, если вместо церкви вы отправитесь на прекрасную прогулку в лес». После немалых кругов и поворотов мы остановились у тропинки, уходившей в глубину каштановой рощи. Туфли у меня были совсем непригодны для лесной прогулки, и я все время спотыкалась. Когда же Эрнесто взял меня за руку, это показалось мне самым естественным, что только может быть на свете.

Мы долго шли молча. В воздухе стоял запах осени, земля была влажная, на деревьях многие листья уже желтели, солнечный свет, пробиваясь сквозь кроны деревьев, все время менялся — был то ярче, то слабее. Наконец мы оказались на поляне, посреди которой высился огромный каштан. Вспомнив о своем дубе, я подошла к нему, приласкала и прижалась к стволу щекой. А Эрнесто тотчас прислонил свою голову к моей. С тех пор как мы познакомились, наши глаза еще ни разу не встречались так близко.

На следующий день я не захотела видеть его. Дружба переходила во что-то другое, и мне нужно было время все хорошенько обдумать. Я ведь была уже не девочкой, а замужней женщиной, осознающей свой долг; он тоже был женат и к тому же имел сына. Прежде я уже не раз представляла себе всю собственную жизнь до самой старости и тогда страшно испугалась, обнаружив, что не предусмотрела, будто этот распорядок может быть чем-то нарушен. Я не знала, как себя вести.

Все новое при первой встрече обычно пугает, и, чтобы действовать дальше, нужно преодолеть это чувство тревоги. Поэтому порой я думала: «Это ужасная глупость. Самая большая в моей жизни, я должна все позабыть и зачеркнуть то немногое, что было между нами». А минуту спустя уже уверяла себя, что самой большой глупостью был бы именно отказ от всего, так как впервые с детских лет я снова почувствовала себя живым существом; все во мне и вокруг меня трепетало, и мне представлялось, что просто невозможно отказаться от нового состояния. К тому же в глубине моей души, естественно, таилось подозрение, какое бывает или по крайней мере бывало у каждой женщины: не насмехается ли он надо мной, не хочет ли просто поразвлечься и бросить? Такие мысли бродили в голове, пока я лежала в печальной комнате пансиона.

В ту ночь я не смогла уснуть до четырех часов: была слишком возбуждена. А наутро, как ни странно, ничуть не чувствовала себя усталой и, одеваясь, напевала; за прошедшие несколько часов во мне родилась чудовищная жажда жизни. На десятый день пребывания на водах я отправила Аугусто открытку. «Воздух прекрасный, питание посредственное. Будем надеяться», — написала я и поприветствовала мужа дружеским объятием. Ночь накануне я провела с Эрнесто.

Именно в эту ночь я и сделала неожиданно для себя одно важное открытие, а именно: между нашим телом и душой существует множество небольших окошек, и через них-то, если они открыты, и проникают чувства. Если окошки слегка прикрыты, они кое-что еще пропускают, но одна лишь любовь способна, подобно порыву сильного ветра, внезапно распахнуть их все.

В последнюю неделю моей жизни в Порретте мы все время проводили вместе, много гуляли и столько говорили, что даже во рту пересыхало. Как отличались беседы с Эрнесто от разговоров с Аугусто! Все в нем дышало страстью, пылом, он умел невероятно просто говорить о самых сложных вещах. Мы часто беседовали о Боге, о том, что, возможно, помимо реальной действительности существует еще что-то. Он воевал в Сопротивлении, не раз смотрел смерти в глаза. В такие минуты у него и возникла мысль о высшем предопределении, и не от страха, конечно, а оттого, что в эти мгновения сознание словно расширялось и проникало в какое-то другое необъятное пространство. «Не могу соблюдать ритуалы, — говорил он мне, — никогда не войду ни в одно культовое здание, ни за что не стану верить в догмы, в события, придуманные такими же людьми, как я сам». Мы мыслили абсолютно одинаково и едва ли не в один голос, перебивая друг друга, произносили одни и те же слова и фразы. Нам казалось, мы знакомы уже многие годы, а не какие-то две недели.

Нам оставалось побыть вместе совсем немного, и в последние ночи мы спали не больше часа — лишь бы немного восстановить силы. Эрнесто был необычайно увлечен мыслью о предначертании судеб. «В жизни каждого мужчины, — утверждал он, — существует только одна женщина, с которой он достигает идеального единения, и в жизни каждой женщины тоже существует только один мужчина, которого она дополняет». И найти друг друга суждено немногим, очень немногим. Все остальные обречены на вечную неудовлетворенность, неизменную ностальгию. «Сколько может быть таких счастливых встреч? — рассуждал он в темноте комнаты. — Одна на десять тысяч, одна на миллион, на десять миллионов?» Одна на десять миллионов, да. Все остальное — это приспособление друг к другу, поверхностная симпатия, преходящее увлечение, физическое сходство или близость характеров, подчинение социальным условностям. Говоря все это, он только и делал, что повторял: «Как же нам повезло, не правда ли? Кто знает, что стоит за подобным единением? Кто знает?!»

В день отъезда, когда мы ожидали поезда на маленьком вокзале, он обнял меня и шепнул на ухо: «В какой из наших прежних жизней мы с тобой познакомились?» — «Во многих», — ответила я и заплакала. В сумочке у меня был спрятан его адрес в Ферраре.

Надо ли описывать тебе мои чувства в те долгие часы, пока я возвращалась домой. Они были слишком лихорадочны, можно сказать, «вооружены одно против другого». Я понимала, что за время, пока я находилась в пути, мне необходимо как-то изменить себя, я то и дело заходила в туалет посмотреться в зеркало и проверить выражение своего лица. Блеск глаз и улыбку следовало погасить. Лишь некоторый румянец на щеках можно было оправдать хорошим воздухом. Отец и Аугусто нашли, что я необыкновенно похорошела. «Я знал, что воды делают чудеса», — без конца повторял мой отец, тогда как Аугусто — что было совершенно невероятно для него — одарил меня мелкими любезностями.

Когда ты тоже впервые по-настоящему полюбишь, то поймешь, сколь различными и смешными могут быть проявления этого чувства. Пока ты не влюблена, пока твое сердце свободно и ты не видишь вокруг мужчин, которые могли бы интересовать тебя, никто, ни один из них не удостоит тебя своим вниманием; но потом, когда ты увлечешься одним-единственным человеком и тебе будут совершенно безразличны все остальные, вот тут-то они и начнут тебя преследовать, сыпать комплименты и назойливо ухаживать. Это воздействие тех окошек, о которых я говорила раньше. Когда они открыты, тело ярко освещает душу, и душа точно так же освещает тело, словно два зеркала, отражающие друг друга. И вокруг тебя очень быстро возникает нечто вроде золотистого, мягкого сияния, и оно притягивает других мужчин, точно мед медведей. Аугусто не избежал такого воздействия, и мне тоже, хоть это и покажется тебе странным, было нетрудно оставаться с ним ласковой. Конечно, будь Аугусто не в такой мере человеком не от мира сего, будь он хоть чуточку более приземленным и похитрее, ему бы не составило труда понять, что произошло со мной. Впервые с тех пор, как мы были женаты, я вдруг оказалась благодарна его отвратительным насекомым.

Думала ли я об Эрнесто? Конечно. Практически ничего другого и не делала. Думать — это, однако, не точно сказано. Я не столько думала, сколько жила им, он существовал во мне, в каждом жесте, в каждой мысли мы были с ним единым существом. Расставаясь, мы договорились, что первой напишу я. Мы условились, что я найду какую-нибудь верную подругу и сообщу ее адрес, чтобы он мог посылать ей письма для меня.

Первое письмо я отправила в канун Дня усопших, и время, последовавшее затем, было самым ужасным за всю историю наших отношений. На расстоянии даже самая великая, самая абсолютная любовь не бывает лишена сомнений. Утром я внезапно открывала глаза, когда за окном было еще темно, и лежала недвижно и молча рядом с Аугусто. Это были единственные минуты, когда мне не приходилось скрывать свои подлинные чувства. Я перебирала в памяти те три недели, проведенные вместе. А что, если Эрнесто просто банальный соблазнитель, развлекающийся от скуки на этих водах с одинокими дамами?

Чем больше проходило времени, чем дольше не было от него ответа, тем решительнее мое подозрение переходило в уверенность. Ладно, говорила я себе, даже если все вышло именно так, даже если я вела себя как самая наивная из женщин, все равно это был неплохой и небесполезный опыт. Не позволь я себе влюбиться, состарилась бы и умерла, так и не изведав никогда, какие чувства может пережить женщина. Понимаешь, я словно пыталась предотвратить удар, выставляла руки вперед, чтобы смягчить его.

И отец, и Аугусто заметили, что у меня испортилось настроение. Я могла вспыхнуть из-за пустяка и, если кто-нибудь из них появлялся в комнате, тотчас уходила в другую: мне требовалось уединение. Я без конца перебирала в памяти те три недели, с волнением воспроизводя их минута за минутой, пытаясь отыскать хоть какой-нибудь признак, хоть какое-нибудь доказательство, которое подтолкнуло бы меня в ту или иную сторону. Сколько длилось мое мучение? Полтора месяца, почти два. За неделю до Рождества на адрес подруги, служившей нам посредником, пришло наконец письмо, пять страниц, исписанных крупным и легким почерком.

Ко мне вновь неожиданно вернулось хорошее настроение. Так, отвечая на письма и ожидая их, я и не заметила, как пролетела зима и наступила весна. Беспрестанная мысль об Эрнесто ускоряла для меня течение времени, все мои помыслы были устремлены вперед, в неопределенное будущее, к тому счастливому мигу, когда я вновь смогу увидеть его.

Содержание его письма окончательно уверило меня в чувствах, связывавших нас. Наша любовь была огромной, величайшей и, как все по-настоящему большие чувства, весьма далекой от будничных, повседневных событий. Может, тебе покажется странным, что длительная разлука не вызывала у нас особых страданий, и, пожалуй, было бы не совсем верно утверждать, будто мы вовсе не страдали из-за этого. И я, и Эрнесто несомненно переживали вынужденную разлуку, но волнение соединялось с другими чувствами, радость ожидаемой встречи как бы отодвигала страдание на второй план.

Мы были взрослые, семейные люди, мы знали, что ничего иного тут поделать нельзя. Возможно, случись такое в наши дни, и месяца бы не прошло, как я попросила бы у Аугусто развод, а Эрнесто — у своей жены, и еще до Рождества мы жили бы в одном доме. Лучше было бы? Не знаю. В сущности, я никак не могу отказаться от мысли, что легкость отношений опошляет любовь, превращает волнение страсти в быстро улетучивающуюся влюбленность. Знаешь, как бывает иной раз, когда, делая торт, плохо смешаешь муку с дрожжами. Тесто вместо того, чтобы подняться ровно, всей массой, подходит только с одного боку и даже не столько подходит, сколько лопается, рвется и вытекает из миски, как лава. Такова особенность страсти. Она перехлестывает через край.

В те времена тайные встречи с любовником были далеко не простым делом. Эрнесто, конечно, приходилось легче, поскольку как врач он всегда мог придумать какую-нибудь конференцию, конкурс либо срочный вызов к больному, но для меня, занятой лишь домашними хлопотами, такое проделать было почти невозможно.

Мне нужно было придумать себе какое-то занятие, которое позволяло бы отсутствовать несколько часов или даже дней, не вызывая ни у кого никаких подозрений. Вот почему еще до Пасхи я вступила в Общество любителей латинского языка. Его участники собирались раз в неделю и иногда отправлялись в культурные поездки. Зная мою страсть к древним языкам, Аугусто ничего не заподозрил и не стал возражать, более того, он даже порадовался, что я вернулась к своим прежним интересам.

Лето в тот год наступило стремительно. В конце июня Эрнесто, как всегда, уехал работать на воды, а я отправилась вместе с отцом и мужем на море. Я сумела убедить Аугусто, что еще не оставила желание иметь ребенка. Рано утром тридцать первого августа — я была с тем же чемоданом и в том же платье, что в прошлом году, — он проводил меня на поезд в Порретту. В дороге от волнения я не могла и минуту посидеть спокойно, смотрела в окно на тот же пейзаж, что видела год назад, но теперь все мне казалось совершенно другим.

Я пробыла на водах три недели и за это время пережила столько чувств и таких глубоких, каких не испытала потом за всю оставшуюся жизнь. Однажды, когда Эрнесто был занят на работе, я, прогуливаясь по парку, подумала, что самое прекрасное, что могло быть сейчас, — это умереть. Странно, не правда ли, но бесконечное счастье, как и непреходящее горе, часто рождают это противоречивое желание. У меня появилось ощущение, будто я уже давно куда-то иду, многие годы шагаю по незнакомой грунтовой дороге, пробираясь сквозь лесную чащу; чтобы двигаться дальше, прорубаю путь топором, упрямо стремлюсь вперед и не вижу перед собой ничего, кроме дороги; я не знаю, куда направляюсь, там впереди могла оказаться пропасть, возникнуть лесная чаща, появиться огромный город или пустыня; но лес вдруг расступился, и я, даже не заметив как, поднялась на вершину горы; только что взошло солнце, и передо мной открылся удивительный горный пейзаж — в бесконечном разнообразии оттенков, один за другим уходили далеко за горизонт горные пики; все вокруг было окутано сине-голубой дымкой, и легкий ветерок овевал вершину, на которой я стояла, он овевал и мою голову, и мысли, рождавшиеся в ней. Время от времени снизу доносился невнятный шум, лай собак, церковный перезвон. Все было странно легким и в то же время напряженным. Все во мне и вокруг меня просветлело, ничто не мешало, не давило на меня, и, хоть уже смеркалось, мне не хотелось спускаться с горы и опять идти лесом; хотелось окунуться в эту голубизну и раствориться в ней навсегда, расстаться с жизнью на этой вершине моего земного существования. Эта мысль не покидала меня до самого вечера, когда я снова встретилась с Эрнесто. За ужином у меня, однако, не хватило мужества поделиться ею с ним, я побоялась, что он начнет смеяться надо мной. Только ночью, когда он пришел ко мне в комнату и обнял меня, я прижалась к нему, собираясь шепнуть ему об этом. Я хотела сказать ему: «Хочу умереть». Но знаешь, что я шепнула? «Хочу ребенка».

Покидая Порретту, я уже знала, что беременна. Думаю, и Эрнесто догадывался. В последние дни он был очень взволнован, немного растерян и часто молчал. Я же, напротив, ничуть не волновалась. Мое тело начало изменяться на следующее же утро после зачатия. Грудь внезапно набухла, стала крепче, кожа на лице посветлела. Просто невероятно, как быстро организм приспосабливается к своему новому состоянию. Поэтому я и могу сказать тебе, что хоть и не делала никаких анализов, а живот у меня был еще плоским, я прекрасно знала, что произошло. Внезапно мне показалось, будто я вся переполнена солнечным светом, мое тело преображалось, начинало полнеть, наливалось силой. Прежде я никогда не испытывала ничего подобного.

Печальные мысли нахлынули на меня только тогда, когда я осталась в поезде одна.

Пока я была рядом с Эрнесто, у меня не возникало ни малейшего сомнения, что я сохраню ребенка. Аугусто, моя жизнь в Триесте, людская молва — на курорте все это было от меня очень далеко. А тут вдруг весь этот мир стал приближаться, быстрота, с которой развивалась беременность, вынуждала меня как можно скорее принять решение и, решив однажды, — оставить уже навсегда. Я сразу же поняла парадоксальность ситуации — сделать аборт представлялось гораздо труднее, чем родить ребенка. Аугусто обязательно заметил бы аборт. Да и как могла бы я оправдать такой поступок после стольких лет уверений, что хочу иметь ребенка? Кроме того, мне вовсе не хотелось идти на аборт: это существо, что жило во мне, не было ни ошибкой, ни чем-то таким, от чего следовало как можно скорее избавиться. Оно явилось свершением самого большого и самого сильного моего желания за всю жизнь.

Когда любишь мужчину и любишь его всей душой, нет ничего естественнее, как желать от него ребенка. Речь идет не о рациональном поступке, не о выборе, сделанном сознательно. До знакомства с Эрнесто я тоже думала, что хочу ребенка, и даже точно знала, почему хочу его, какие имеются «за» и «против». Короче, прежде я делала рациональный выбор, желала ребенка потому, что была уже немолода и очень одинока, а еще и потому, что была женщиной, а если женщины ничего не делают, то могут хотя бы рожать детей. Понимаешь? Покупая себе машину, я подхожу к ней примерно с таким же критерием.

Но когда в ту ночь я сказала Эрнесто: «Хочу ребенка», это было нечто совершенно другое, здравый смысл восставал против такого решения, и все же оно оказалось сильнее любого здравого смысла. К тому же это было, в сущности, даже не решение, а безумное желание, жадное желание владеть любимым человеком вечно. Мне хотелось, чтобы Эрнесто всегда был во мне, рядом со мной. Сейчас, прочитав о моем поведении в то время, ты, наверное, вздрогнешь от ужаса, удивишься, как же ты прежде не замечала, что во мне скрываются такие низменные, такие предосудительные страсти.

Когда поезд остановился на вокзале в Триесте, я сделала единственное, что могла сделать в такой ситуации, — вышла из вагона ласковой и пылко любящей женой. Аугусто сразу же поразила перемена во мне, но он не стал задаваться вопросами, а позволил увлечь себя.

Спустя месяц было уже более чем очевидно, что будущий ребенок — его. В тот день, когда я сообщила ему результаты анализа, он еще утром покинул офис и все время провел со мной, обсуждая, какие необходимо сделать перемены в доме с появлением ребенка.

Когда, наклонившись к отцу, я громко, в самое ухо, сообщила ему новость, он взял мои руки в свои и долго держал их, не двигаясь, а глаза его покраснели и увлажнились. Глухота уже давно исключила старика из жизни, а речь его сделалась бессвязной, путаной, перемежавшейся долгими паузами или неожиданными обрывками воспоминаний, не имевшими никакого отношения к разговору. Не знаю почему, но его слезы вызвали у меня не волнение, а некоторое раздражение. Мне виделась в его поведении одна лишь патетика и ничего больше. Внучку увидеть ему, однако, так и не довелось. Он скончался во сне, когда я была на шестом месяце беременности. Глядя на отца в гробу, я удивилась, как он высох и сморщился. На лице его застыло обычное выражение — бесстрастное и отчужденное.

Естественно, что, получив результаты анализов, я написала и Эрнесто. Ответ пришел очень быстро — через каких-то десять дней. Я медлила несколько часов, прежде чем отважилась вскрыть конверт. Я очень волновалась, боялась, что в письме окажется что-нибудь неприятное. Только ближе к вечеру я решилась прочитать его и, чтобы сделать это совсем спокойно, заперлась в туалете какого-то кафе. Его слова были взвешенные, здравые. «Не знаю, лучшее ли это из всего, что можно было сделать, — писал он, — но раз ты так решила, я уважаю твое решение».

И, преодолев, в сущности, все препятствия, я начала спокойно ждать дня, когда стану матерью. Чувствовала ли я себя чудовищем? Была ли действительно монстром? Не знаю. Во время беременности да и потом еще многие годы я никогда не испытывала ни сомнений, ни угрызений совести. Как мне удавалось притворяться, будто люблю одного человека, а под сердцем носить ребенка от другого, которого любила по-настоящему? Но видишь ли, в действительности обычно все всегда обстоит не так просто. Не бывает только белое или только черное, каждый цвет обладает еще множеством оттенков. Мне совсем нетрудно было ласково и нежно держаться с Аугусто, потому что я действительно любила его, но совсем иначе, чем Эрнесто. Я любила его не как женщина мужчину, а как сестра любит старшего, немного занудного брата. Будь Аугусто дурным человеком, все вышло бы по-другому: мне и в голову не пришло бы, забеременев от Эрнесто, оставаться жить с мужем. Но Аугусто был безобидным педантом, пусть чересчур предусмотрительным, но во всем остальном вполне милым и добрым человеком. Он был счастлив стать отцом, и я тоже счастлива, так зачем же было открывать ему свой секрет? Сделав подобное, я три жизни обрекла бы на вечное несчастье — так, во всяком случае, думала я тогда.

Теперь, когда принята такая свобода, мой поступок и в самом деле может показаться чудовищным, но тогда моя ситуация была вполне обычной; я не хочу сказать, что такое случалось в каждой семье, но, несомненно, нередко женщина беременела от другого мужчины, а не от мужа. И что же происходило? А то же, что и со мной, — абсолютно ничего. Ребенок рождался, рос вместе с другими детьми, взрослел, и у него никогда не возникало ни малейших подозрений. Семья в те времена стояла на прочнейшем фундаменте, и, чтобы разрушить ее, требовалось гораздо больше причин, нежели ребенок, не похожий на своих братьев или сестер. Так было и с твоей матерью. Она родилась и сразу же стала нашей с Аугусто дочерью. Самое главное для меня состояло в том, что Илария была плодом любви, а не случая, условностей или скуки; я надеялась, что уже одно это исключит любые проблемы. Как же я ошибалась!

Первые годы все шло нормально, без каких-либо потрясений. Я жила ради дочери, была — или, во всяком случае, считала себя — по-настоящему любящей и заботливой матерью. Сразу же после рождения Иларии я стала проводить самые жаркие летние месяцы на Адриатическом побережье. Мы сняли дом возле моря, и каждые две-три недели Аугусто приезжал к нам туда провести субботу и воскресенье.

На пляже Эрнесто впервые увидел свою дочь. Разумеется, он изображал совершенно постороннего человека и на прогулке чисто «случайно» оказывался рядом с нами; на пляже тоже располагался поблизости, в нескольких шагах, — если отсутствовал Аугусто — и прятал свой интерес за книгой или журналом, которые якобы читал часами. Вечерами он писал мне длинные письма, делясь своими размышлениями о чувствах к нам и наблюдениями, сделанными днем.

Тем временем его жена тоже родила — второго сына. Эрнесто оставил сезонную работу на водах и открыл в родном городе, в Ферраре, частную практику — медицинский кабинет. Первые три года после рождения Иларии, если не считать наших встреч на пляже, мы с Эрнесто не виделись. Я была полностью поглощена заботами о ребенке, каждое утро просыпалась с радостью от мысли, что у меня есть дочь, и при всем желании не могла посвятить себя ничему другому.

Незадолго до расставания при последней встрече на водах мы с Эрнесто заключили такой договор: «Каждый вечер, — сказал он, — ровно в одиннадцать часов, где бы я ни находился и в какой бы ситуации ни оказался, я выйду на улицу и отыщу на небе Сириус. Сделай то же самое, и тогда, даже если мы окажемся очень далеко и ничего не будем знать друг о друге, наши мысли встретятся наверху и сольются воедино». Мы вышли на балкон пансиона, и он отыскал на небе сначала созвездие Орион со звездой Бетельгейзе, а потом южнее от них указал пальцем на Сириус.

12 декабря

Сегодня ночью меня неожиданно разбудил какой-то шум, я не сразу поняла, что зазвонил телефон. Пока я поднималась, он все звонил и звонил, но, когда я подошла к нему, замолчал. Я все же взяла трубку и несколько раз сонным голосом произнесла: «Алло». В постель я не вернулась, а опустилась рядом в кресло. Это ты звонила? Кто еще мог быть? Этот звонок в ночной тишине растревожил меня.

Вспомнилась история, которую несколько лет назад рассказала мне одна моя подруга. Ее муж долго лежал в больнице. Из-за строгого распорядка посещений в тот день, когда он скончался, она не могла побывать у него. Убитая горем, она в первую ночь долго не могла уснуть и лежала в темноте, как вдруг раздался телефонный звонок. Она страшно удивилась — неужели кому-то могло прийти в голову выразить соболезнования среди ночи? Протягивая руку к трубке, она с удивлением обнаружила, что телефонный аппарат как-то странно светится. Когда же она ответила, ее охватил ужас. На другом конце она различила очень далекий голос. «Марта, — с трудом донеслось до нее сквозь треск и шум помех, — я хотел попрощаться с тобой, прежде чем уйти навсегда…»

Это был голос ее мужа. Едва он произнес свои слова, за окном неожиданно рванул сильный ветер, связь прервалась и наступила полная тишина. Я посочувствовала тогда моей подруге — какое же глубочайшее волнение она пережила; а мысль, что мертвые могут использовать самые современные средства коммуникации, показалась мне по меньшей мере оригинальной.

Однако эта история, должно быть, оставила какой-то след в моей эмоциональной памяти. Где-то в глубине, в самой глубине наивнейшей и загадочнейшей части своей души я, наверное, тоже надеюсь, что рано или поздно и мне кто-нибудь позвонит глубокой ночью, чтобыпоприветствовать Оттуда.

Я похоронила дочь, мужа и человека, которого любила больше всех на свете. Они мертвы, их больше нет, а я все равно продолжаю вести себя так, словно осталась живой после кораблекрушения. Течение выбросило меня на какой-то островок, мне ничего не известно о моих спутниках, я потеряла их из виду в тот самый момент, когда лодка перевернулась, они могли утонуть — и утонули почти наверняка, — но, возможно, и спаслись. Хотя с тех пор прошли месяцы, годы, я все продолжаю всматриваться в соседние острова в ожидании какого-нибудь знака или сигнала, что они все еще живут вместе со мной под одним небом.

В ту ночь, когда умер Эрнесто, меня разбудил ночью какой-то грохот. «Что случилось?» — удивился Аугусто, включив свет. В комнате никого, кроме нас, не было, все вещи оставались на своих местах. И только наутро, открыв платяной шкаф, я обнаружила, что в нем обвалились все полки; чулки, шарфы и белье — все попадало друг на друга.

Это теперь я могу сказать: «В ту ночь, когда умер Эрнесто». Тогда же я еще ничего не знала, ведь недавно получила от него письмо и не могла даже отдаленно предположить, что же случилось в ту ночь. Единственное, о чем я подумала: возможно, деревянные опоры полок совсем высохли и не выдержали излишней тяжести. Иларии было четыре года, она недавно начала ходить в детский сад, наша жизнь с нею и Аугусто вошла в спокойную, привычную колею. В тот же день после собрания латинистов я отправилась в кафе написать Эрнесто письмо.

Месяца через два предполагалась конференция в Мантуе, и это был удобный случай увидеться, мы ждали его уже давно. Прежде чем вернуться домой, я опустила письмо в почтовый ящик и через неделю предполагала получить ответ. Я не дождалась его ни на следующей неделе, ни позже. Мне еще никогда не приходилось ждать его писем так долго. Сначала я подумала, что в задержке виновата почта, или, может быть, он болел и не бывал в своем кабинете, где его ждало мое письмо. Через месяц я отправила ему короткую записку, и она тоже осталась без ответа. Время шло, и я почувствовала себя так, как может чувствовать себя человек, в фундамент дома которого проникла вода. Поначалу она бежала тоненькой струйкой и лишь обтекала цемент, но со временем течь превратилась в мощный и сильный поток, под напором которого цемент превращался в песок, и хотя дом еще стоял, хотя снаружи вроде бы все выглядело обычно, я-то знала, что это не так и достаточно легкого толчка, как фасад рухнет и здание рассыплется, словно карточный домик.

Когда я уезжала на конференцию, от меня оставалась одна тень. Отметившись в Мантуе, я тотчас поспешила в Феррару. Там я попыталась узнать, что же случилось. Медицинский кабинет Эрнесто оказался закрытым, никто не отвечал на звонки, с улицы видны были только плотно задвинутые ставни.

На другой день я пошла в библиотеку и попросила газеты за несколько последних месяцев. И в черной рамочке нашла объяснение всему, что произошло. Возвращаясь ночью после визита к больному, Эрнесто не справился с управлением, и машина врезалась в огромный платан, смерть наступила почти мгновенно. День и время точно соответствовали той ночи, когда случился грохот в платяном шкафу.

Как-то в одном из журнальчиков, какие приносит мне иногда синьора Райзман, я прочитала в рубрике «Звезды говорят», что насильственной смерти предшествует Марс в восьмой фазе. В статье утверждалось, что тому, кто рожден при такой конфигурации звезд, не суждено умереть спокойно в своей постели. Кто знает, может, и в самом деле для Эрнесто и Иларии была начертана на небе столь одинаковая и мрачная судьба. Спустя двадцать лет дочь, как и ее отец, точно так же ушла из жизни, врезавшись на машине в дерево.

После смерти Эрнесто я пережила глубочайшее нервное истощение. Я поняла вдруг, что свет, который я излучала несколько лет, исходил вовсе не от меня, а был всего лишь отражением. Счастье, любовь к жизни, какие я тогда испытывала, на самом деле не принадлежали мне, они лишь сопровождали меня, подобно зеркалу. Свет исходил от Эрнесто, а я его отражала. Он скончался, и все померкло, потускнело. Глядя на Иларию, я не испытывала больше ни малейшей радости, напротив, теперь она вызывала у меня только раздражение, его смерть так потрясла меня, что я стала даже сомневаться, действительно ли она его дочь.

Перемена в моем отношении не ускользнула от Иларии, тонким детским чутьем она распознала мою неприязнь, сделалась капризной, дерзкой. Теперь она была молодым растением, полным жизненных сил, а я превратилась в дряхлое дерево, готовое к тому, что его задушат. Она моментально, словно сыщик, разгадывала все мои чувства и использовала их, стремясь подняться все выше. Из-за ссор и криков дом превратился в небольшой ад.

Стараясь облегчить мне жизнь, Аугусто нанял прислугу заниматься с ребенком. Одно время он пытался заинтересовать Иларию своими насекомыми, но, слыша, как она всякий раз кричит: «Какая гадость!» — оставил девочку в покое. Неожиданно сказался его возраст. Он больше походил на ее дедушку, чем на отца. Он был ласков с нею, но держался отстраненно. Проходя мимо зеркала, я замечала, что и сама тоже заметно постарела, в чертах лица сквозила суровость, какая не была свойственна мне прежде. Я совсем перестала следить за собой. Это был способ выразить презрение, какое я питала к себе.

Илария уже ходила в школу, ею занималась прислуга, и у меня оказалось много свободного времени. Волнения, переживания побуждали меня проводить его главным образом в движении. Я садилась в машину и носилась по плоскогорью, находясь за рулем в состоянии транса.

Я опять принялась за чтение избранных религиозных текстов, как делала, живя в Акуиле. На страницах заповедных книг я неистово искала ответа. Шагая по комнате взад и вперед, без конца повторяла слова святого Августина, какие он сказал после смерти собственной матери: «Не будем грустить о том, что мы ее потеряли, будем радоваться, что она жила с нами».

Одна подруга устроила мне два или три раза встречу со своим исповедником. После общения с ним я чувствовала себя еще более безутешной, чем прежде. Речь его была приторной, он нахваливал веру, словно какой-нибудь продукт, который можно купить в магазине за углом. Я не могла примириться с потерей Эрнесто, а открытие, что не обладаю теперь своим собственным светом, еще более затрудняло мои попытки найти ответ.

Видишь ли, когда я встретила его и родилась наша любовь, я внезапно пришла к убеждению, что вся моя жизнь обрела смысл, я была счастлива от того, что существую на этом свете; благодарна всему, что сосуществовало вместе со мной; я чувствовала, что поднялась до самой высокой точки на своем жизненном пути, до наиболее надежной опоры, и была уверена: оттуда никто и ничто не сможет столкнуть меня. Во мне жила горделивая уверенность, какая свойственна людям, которые поняли все.

Многие годы я была убеждена, что прошла путь своими собственными ступнями, но оказалось, что самостоятельно я не сделала ни одного шага. Я никогда не замечала, что подо мной была лошадь, она-то и двигалась по дороге, а вовсе не я. И в тот момент, когда лошадь исчезла, я очутилась на своих собственных ногах, а они не удерживали меня, и шаги мои были неуверенными, как у маленького ребенка или старика.

Сначала я подумала, что надо бы опереться на какую-нибудь палку. Одним посохом могла стать религия, другой тростью — работа. Но идея моя прожила совсем недолго. Я почти сразу поняла, что опять совершу бог весть какую по счету ошибку. В сорок лет уже нет места для ошибок. И если ты вдруг оказываешься раздетой, нужно иметь мужество посмотреть в зеркало и увидеть себя такой, какая ты есть.

Мне предстояло все начинать сначала. Да, но с чего? С себя самой. Сказать это легко, но как же трудно сделать. Где я была? Кем я была? И когда в последний раз я была сама собой?

Я уже говорила тебе, что целыми часами бродила по плоскогорью. Иногда, чувствуя, что одиночество приведет к еще более мрачному состоянию души, я спускалась в город и, смешавшись с толпой, блуждала по главным улицам, пытаясь найти какое-нибудь облегчение.

Постепенно такие прогулки превратились для меня как бы в работу. Я уходила из дома вслед за Аугусто и возвращалась вместе с ним. Врач, лечивший меня, пояснил ему, что иногда при нервном истощении вполне естественно подобное стремление много двигаться. Поскольку мне не приходят мысли о самоубийстве, значит, мое поведение ничуть не опасно и следует позволять мне двигаться сколько угодно. Побегаю, побегаю, уверял он, и в конце концов успокоюсь. Аугусто согласился с объяснениями врача, хотя не знаю, поверил ли ему или, быть может, просто хотел жить спокойно; так или иначе, я была благодарна ему за то, что он весьма кстати отошел в сторону и не мешал мне бороться с моими мучительными переживаниями.

В одном, пожалуй, врач был прав: при такой сильной депрессии и нервном истощении у меня все же не возникала мысль о самоубийстве. Странно, но это и в самом деле было так, даже ни на одно мгновение после смерти Эрнесто мне не приходило подобное желание, и не думай, будто меня удерживала Илария. Я уже говорила тебе, что в то время мне не было до нее абсолютно никакого дела. Скорее где-то в глубине души я догадывалась, что моя утрата, столь неожиданная, не была — не должна была и не могла быть самоцелью. Здесь таился какой-то смысл, и этот смысл представлялся мне в виде огромной, массивной ступени. Она находилась передо мной, чтобы я поднялась на нее? Возможно, именно все так и было, но я не могла представить себе, что же увижу, поднявшись на нее.

Однажды я заехала на машине в какое-то место, где никогда не бывала прежде. Между холмами, заросшими кустарником, стояла маленькая церквушка в окружении небольшого кладбища, а на вершине одного из холмов высился чей-то светлый замок. Немного поодаль от церкви находились два или три крестьянских домика, куры свободно разгуливали по дороге, лаяла черная собака. На дорожном указателе было написано: «Саматорца». Название это было созвучно со словом «одиночество» — выходит, самое подходящее место, где можно собраться с мыслями.

Я стала подниматься по каменистой тропинке, уходившей вверх, даже не думая, куда она приведет меня. Солнце уже опускалось к горизонту, но чем дальше я шла, тем меньше мне хотелось остановиться, время от времени я вздрагивала от вскриков сойки. Что-то явно манило меня дальше, а что это было, я поняла, когда вышла на большую открытую поляну и увидела посреди нее огромный, величественный дуб. Ветви, раскинутые, словно руки, казалось, готовы были обнять меня.

Смешно говорить, но, едва я увидела этого великана, сердце мое забилось совсем иначе, оно не столько стучало, сколько урчало, будто довольный маленький зверек. Так урчало оно, только когда я бывала с Эрнесто. Я опустилась на землю под дубом, я приласкала его, потом оперлась спиной и затылком о его ствол.

Gnotbi seauton — так еще девочкой я написала на титульной странице своей тетради по греческому языку. У подножия огромного дуба эти слова, похороненные в памяти, вдруг снова пришли мне на ум. «Познай самого себя». Я вздохнула легко и свободно.

16 декабря

Сегодня ночью выпал глубокий снег, едва проснувшись, я увидела, что весь сад укрыт белым одеялом. Бэк носился по поляне как сумасшедший, прыгал, лаял, хватал зубами ветки и бросал их в сторону. Позднее пришла навестить меня синьора Райзман. Мы попили кофе, она пригласила меня вместе с ними провести рождественский вечер. «Что же вы делаете целыми днями?» — поинтересовалась она, уходя. Я пожала плечами. «Ничего, — ответила я, — немного смотрю телевизор, немного размышляю».

О тебе она никогда ничего не спрашивает, деликатно обходя эту тему, но по ее тону я понимаю, что она считает тебя неблагодарной. «Молодые люди, — нередко вставляет она вдруг в разговор, — бессердечные, не уважают стариков, как когда-то». Чтобы она не развивала подобную тему, я соглашаюсь с нею, а в глубине души уверена, что сердце всегда остается сердцем, просто теперь меньше ханжества, вот и все.

Молодые люди, конечно же, не эгоисты, точно так же, как старики — отнюдь не мудрецы. Понимание или легкомыслие зависят не от возраста, а от того пути, какой каждый проходит. Где-то, не припомню уж где, я прочитала не так давно поговорку американских индейцев: «Прежде чем судить кого-то, проходи три луны в его мокасинах». Она так понравилась мне, что я записала ее в блокнот возле телефона.

Если смотреть со стороны, многие судьбы кажутся неверными, неразумными, безумными. Пока смотришь со стороны, легко ошибиться в людях и в их предназначениях. Только изнутри, только проходив три луны в их мокасинах, можно постигнуть их побуждения и чувства, понять, что заставляет человека действовать так, а не иначе. Понимание рождается смирением, а не гордыней.

Кто знает, наденешь ли ты мои туфли, прочитав эту историю? Надеюсь, что да, и думаю, станешь долго бродить по комнатам, не раз обойдешь сад, от орехового дерева к вишневому, от вишневого к розе, от розы к столь неприятным черным соснам возле ограды. Я надеюсь, что так случится, и вовсе не потому, что хочу выпросить у тебя прощение, не ради посмертного отпущения грехов, просто все сказанное мною необходимо тебе самой. Понять, откуда ты происходишь, что было до нас, — первый шаг, иначе невозможно идти дальше без лжи.

Это письмо я должна была бы в свое время написать твоей матери, но я отправляю его тебе. Не напиши я его совсем, вот тогда действительно мое существование завершилось бы полным крахом. Допускать ошибки — дело естественное; уходить из жизни, не поняв их, — значит лишать свое существование на земле всякого смысла. Все, что с нами происходит, никогда не вызывается осознанной самоцелью, не бывает безвозмездным, каждое, даже незначительное событие заключает в себе какой-то смысл, и понимание самого себя рождается от готовности принять этот смысл, от способности в любой момент изменить направление жизни, сбросить старую кожу, словно ящерицы при смене времени года.

Если б тогда, почти сорок лет назад, мне не вспомнились вещие слова из моей тетради по греческому языку, если б не поставила я тогда точку, прежде чем двинуться дальше, то продолжала бы повторять те же самые ошибки, какие допускала раньше. Чтобы изгнать воспоминание об Эрнесто, я могла бы найти себе другого любовника, а потом еще и еще одного; в поисках его копии, в попытке повторить пережитое я могла бы перебрать хоть десяток мужчин. Не нашлось бы никого, кто был бы похож на оригинал, и я, все более неудовлетворенная, пошла бы дальше, возможно, уже старая и смешная, окружила бы себя молодыми людьми.

Или же возненавидела бы Аугусто, в сущности, ведь именно из-за него я не могла принимать наиболее крутые решения. Понимаешь? Искать виновных, когда ты не в силах заглянуть в себя, — это самое простое, что только можно делать на свете. Внешняя причина всегда найдется, и необходимо иметь много мужества, чтобы признать: вина — или, вернее, ответственность — ложится только на нас. И все же, я уже говорила тебе, это единственный способ двигаться вперед. Если жизнь похожа на долгую дорогу, то это дорога, которая все время идет в гору.

В сорок лет я поняла, от какой точки я должна исходить. Понять, куда я должна была прибыть, — это процесс долгий, со множеством препятствий, но волнующий. Знаешь, теперь по телевидению и в газетах мне приходится слушать и читать всякие наставления различных лидеров. Как же много людей готово следовать за ними. Меня пугает, что их столько, этих учителей со всякими программами, какие они предлагают для обретения мира в своей душе и достижения всеобщей гармонии. Это антенны какого-то чудовищного всеобщего заблуждения.

В сущности, мы ведь находимся в конце тысячелетия, и хотя все подобные даты — чистая условность, все равно немножко страшно, все ждут, что должно произойти нечто ужасное, все хотят быть подготовленными к этим событиям. И тогда идут к вождям, записываются в разные партии, пытаясь найти себя, а спустя месяц уже набираются наглости, отличающей пророков, конечно мнимых пророков. Какая же огромная, бог весть какая по счету ложь!

Единственный учитель, который существует на свете, единственный настоящий и вызывающий доверие, — это собственная совесть. Чтобы обнаружить ее, нужно побыть в тишине — одному и в тишине, — надо стоять на земле босиком, а вокруг не должно быть ничего, как будто ты уже умер. Поначалу ты ничего не чувствуешь, а только испытываешь ужас, но затем начинаешь различать вдали какой-то голос, спокойный голос, и, может быть, поначалу он даже будет раздражать тебя своей банальностью.

Странно, но когда ожидаешь услышать нечто великое, весьма важное, перед тобой возникают совсем незначительные явления. Такие незначительные и столь очевидные, что тебе хочется воскликнуть: «Как, и это все?» Если у жизни есть смысл, скажет тебе голос, то смысл этот — смерть, все остальное лишь завихрение вокруг нее. Изумительное открытие, усмехнешься ты, замечательно жуткое открытие. Что придется умирать, известно даже самому ничтожному из людей. Умом мы все это понимаем, но понимать умом — это одно, а понимать сердцем — другое, совершенно другое.

Когда твоя мама с наглостью обрушивалась на меня, я говорила ей: «Ты бьешь меня прямо в сердце». Она смеялась: «Не будь смешной, сердце — это всего лишь мускул; не будешь бегать, — не будет и болеть». Я столько раз пыталась поговорить с ней, когда она уже достаточно повзрослела, чтобы что-то понять, я пыталась объяснить ей, как много мне пришлось пережить и почему я отдалилась от нее. «Это верно, — говорила я ей, — в какие-то годы твоего детства я мало уделяла тебе внимания, я тяжело болела. Если б я продолжала заниматься тобой в таком состоянии, наверное, было бы хуже. Теперь я чувствую себя хорошо, — продолжала я, — и мы можем с тобой беседовать обо всем, даже спорить, обсуждать, можем начать все сызнова». Она и слышать ничего не хотела. «Теперь болею я», — обрывала она меня и отказывалась продолжать разговор.

Она ненавидела душевное спокойствие, которое я обретала, и делала все возможное, чтобы нарушить его, вовлечь меня в свой повседневный маленький ад. Она вбила себе в голову, будто ей суждено в жизни одно несчастье. И замкнулась в себе, чтобы ничто не могло изменить представление, какое она составила о собственной судьбе.

Она, конечно, не отрицала, что хочет быть счастливой, а на деле — по существу — в шестнадцать-семнадцать лет она уже перекрыла какие бы то ни было возможности перемен. В то время как я постепенно переходила в какое-то другое измерение, она лежала недвижно, заложив руки за голову, и ожидала, что все на нее свалится сверху. Мое заново обретенное спокойствие раздражало ее. Когда она видела Евангелие на моей тумбочке у кровати, то язвила: «И в чем же тебе надобно утешиться?»

Когда скончался Аугусто, она даже не пожелала прийти на его похороны. В последние годы он страдал от тяжелой формы артериосклероза, бесцельно бродил по дому, разговаривал сам с собой, как ребенок, и она не выносила его. «Что нужно этому господину?» — кричала она, едва только он, шаркая домашними туфлями, появлялся в дверях какой-нибудь комнаты.

Когда он умер, ей было шестнадцать лет, уже два года, как она перестала называть его папой. Он ушел из жизни в больнице, во второй половине дня, в ноябре. Его поместили в стационар накануне из-за острого сердечного приступа. Я сидела у него в палате, он был не в пижаме, а в простой рубашке с завязками на спине. Врачи считали, что худшее уже позади.

Медсестра принесла ужин и вышла, как вдруг он приподнялся, будто что-то увидел, неожиданно встал с кровати и направился к окну. «Руки Иларии, — произнес он, глядя перед собой потухшими глазами, — таких рук нет ни у кого в нашей семье». Сказав это, он вернулся к кровати, лег и навсегда закрыл глаза. Я посмотрела за окно. Шел сильный дождь. Я ласково погладила его по голове.

Целых семнадцать лет, ни разу ничем не выдав себя, хранил он этот секрет в своей душе.

Сейчас полдень, светит солнце, и снег тает. На лужайке перед домом там и тут проглядывает островками жухлая трава, с веток деревьев падают капли. Странно, но, когда умер Аугусто, я поняла, что смерть, смерть сама по себе несет новое, иное страдание. Внезапно открывается пустота, а пустота всегда одинакова, но именно в ней страдание и обретает множество форм. Все, что не было сказано, в пустоте смерти вдруг материализуется и растет, растет и растет. Эта пустота без дверей, без окон, без какого-либо выхода, и то, что возникает в ней, остается навсегда, нависает над твоей головой, опускается прямо на тебя, окружает, окутывает со всех сторон и смешивает с густым туманом. То, что Аугусто знал секрет рождения Иларии и ни разу никому не обмолвился об этом, вызвало у меня глубочайшее отчаяние. Теперь мне так хотелось поговорить с ним об Эрнесто, объяснить, как много тот для меня значил, хотелось поговорить с ним об Иларии и об очень многом другом, но сделать это было уже невозможно.

Теперь, наверное, ты сможешь понять слова, какие я сказала тебе в начале: мертвые гнетут нас не столько своим отсутствием, сколько тем, что мы не высказали друг другу.

Как после смерти Эрнесто, так и после кончины Аугусто я искала утешения в религии. Вскоре я познакомилась с одним немцем иезуитом, он был немного старше меня. Заметив, что я предпочитаю не присутствовать на богослужении, он после нескольких наших встреч предложил видеться где-нибудь в другом месте.

Поскольку мы оба любили ходить пешком, то решили отправляться вместе на прогулки. Он заходил за мной каждую среду после обеда, в огромных ботинках и с рюкзаком за плечами, мне очень нравилось его лицо — грубо высеченное и суровое, как у человека, выросшего в горах.

Поначалу его сан священника отпугивал меня, все, что я рассказывала ему, я наполовину не договаривала, опасаясь шокировать его, навлечь на себя осуждение, услышать резкие оценки. Но как-то раз, когда мы присели отдохнуть на камень, он сказал: «Знаете, вы ведь плохо делаете самой себе. Только самой себе». С этого момента я перестала лгать и открыла ему сердце, после смерти Эрнесто такого еще не случалось.

В беседах с ним я очень скоро забыла, что передо мной церковнослужитель. В отличие от других священников, которых я встречала, он не знал слов осуждения или утешения, ему чужда была приторность примитивных проповедей. В нем чувствовалась твердость, которая на первый взгляд могла показаться отталкивающей. «Только страдание заставляет нас расти, — говорил он, — но страдание нужно взять за горло, кто не устоит перед ним или начнет жалеть себя, тому суждено потерпеть поражение».

«Победить», «потерпеть поражение» и другие военные термины, какие он использовал, служили ему для описания незримой и неслышной внутренней борьбы. По его мнению, сердце человека подобно земному шару — наполовину освещено солнцем, наполовину находится в тени. Даже сердца святых не освещены целиком. «Чаще, — говорил он, — мы живем в тени и, как у лягушек и других амфибий, одна наша часть обитает здесь, внизу, а другая стремится вверх. Жить — это означает всего лишь сознавать, что ты существуешь, и надо бороться за победу света, а не тени. Остерегайтесь идеальных людей, — предупреждал он, — тех, у кого лежат в кармане готовые решения, не доверяйте ничему, кроме того, что говорит вам ваше сердце».

Я слушала его как зачарованная, никогда еще я не встречала человека, который так хорошо объяснил бы то, что давно уже волновало меня, но не находило выражения. В его же словах мои мысли обретали форму, внезапно передо мной открывался ясный путь, и пройти его мне теперь уже не казалось невозможным.

Иногда он приносил в рюкзаке какую-нибудь книгу, которой особенно дорожил; когда мы делали остановки, он читал мне отрывки из нее своим чистым и строгим голосом. Он открыл мне молитвы русских монахов, моления сердца, он объяснил мне главы из евангелий и Библии, которые до сих пор представлялись мне неясными. За годы, прошедшие после смерти Эрнесто, я, конечно, проделала немалый внутренний путь, но путь этот был ограничен лишь моей совестью. Нередко я вдруг останавливалась перед какой-то стеной, я знала, что за нею дорога будет светлее и шире, но не представляла, как преодолеть эту стену.

Однажды, когда внезапно полил дождь, мы укрылись в гроте. «Как обрести веру?» — спросила я. «Ее не обретают, она приходит. У вас она уже есть, и только гордыня мешает вам признать это, вы ставите слишком много вопросов там, где нет ничего сложного. На самом деле вы просто ужасно боитесь. Отбросьте страх, и то, что должно прийти, — придет».

После наших прогулок я возвращалась домой все более растерянная и обескураженная. У меня возникло неприятное ощущение, я уже говорила тебе, — его слова ранили мою душу. Даже появлялось желание больше не встречаться с ним. Во вторник вечером я решала — вот сейчас позвоню ему и попрошу не приходить, потому что мне нездоровится, но так и не подходила к телефону. В среду после обеда он неизменно появлялся в дверях, в огромных ботинках и с обычным рюкзаком.

Наши прогулки продолжались немногим более года, потом его перевели в другую епархию.

Из моих слов ты можешь заключить, что падре Томас был высокомерным человеком и в его словах, в его видении мира преобладали пылкость и фанатизм. Однако на самом деле в глубине своей души это был самый мирный и мягкий человек, какого я когда-либо встречала, он не был рыцарем Господним. Если и жил в нем какой-нибудь мистицизм, то очень привязанный к повседневности.

Стоя в дверях, он вручил мне конверт. В нем лежала открытка с видом горного пастбища. «Царство Божие внутри нас», — было напечатано по-немецки сверху, а на обороте его почерком написано: «Сидя под дубом, будьте не сама собой, а дубом, в лесу — лесом, на лугу — лугом, среди людей будьте человеком».

Царство Божие внутри нас, помнишь? Эта фраза меня поразила еще в Акуиле, где я жила в роли несчастной жены. На этот раз, закрыв глаза, заглянув в себя, я ничего не смогла увидеть. Падре Томас что-то изменил во мне, я по-прежнему ничего не видела, но это была уже не абсолютная слепота, где-то далеко-далеко в темноте появился еле различимый слабый свет, и время от времени на очень короткий миг мне удавалось забыть о самой себе. Это был крохотный огонек, стоило дунуть на него, и он бы погас. Но один только факт, что свет этот появился, придавал мне предвкушение странной легкости, а то, что я испытывала, было ощущением не самого счастья, но — радости. Еще не возникали эйфория, приливы восторженности, но я не чувствовала себя более мудрой, стоящей выше других. То, что росло во мне, было всего лишь ясным осознанием, что я существую.

Будь лугом на лугу, дубом — под дубом, человеком среди людей.

20 декабря

Вместе с Бэком, бежавшим впереди, я поднялась сегодня утром на чердак. Сколько лет уже не открывалась эта дверь! Все кругом было покрыто пылью, а в углах под балками висели огромные пауки-сенокосцы. Переставляя коробки и папки, я обнаружила два или три гнезда соней, они спали так крепко, что ничего и не заметили. Дети очень любят ходить на чердак, но и старики не меньше. Все, что прежде было загадкой, увлекательным открытием, теперь становится горестным воспоминанием.

Я искала ясли, и мне пришлось открыть несколько коробок, два самых больших чемодана. Завернутые в газеты и тряпки, мне попались любимая кукла Иларии и другие игрушки ее детства.

Ниже оказались поблескивающие и прекрасно сохранившиеся насекомые Аугусто, его увеличительная лупа, пинцеты, какими он пользовался, собирая коллекцию. Немного поодаль лежала банка из-под карамели. В ней, перевязанные красной ленточкой, хранились письма Эрнесто. Твоих вещей тут не было вовсе, ты еще молодая, живая, тебе пока нечего делать на чердаке.

Раскрыв свертки, лежавшие в одном из чемоданов, я нашла кое-какие предметы из собственного детства, сохранившиеся после бомбардировки нашего дома, — опаленные, обуглившиеся. Я извлекла их, словно реликвии. Это была главным образом кухонная утварь: эмалированный тазик, бело-голубая керамическая сахарница, несколько приборов, форма для пирога — и в ней лежали страницы какой-то разорванной книги без обложки.

Что это была за книга? Я не могла припомнить. И только когда осторожно взяла в руки и пробежала глазами первые строки, сразу же вспомнила все. И невероятно разволновалась. Книга оказалась не случайной, а самой моей любимой в детстве: она больше всех других позволяла мне мечтать. «Чудеса двухтысячного года» — в общем-то, научная фантастика.

Сюжет ее был довольно прост, но богато расцвечен вдохновенной фантазией. Чтобы увидеть, к чему приведет удивительный прогресс, двое ученых в конце девятнадцатого века попросили заморозить их до двухтысячного года. Ровно через сто лет внук одного из их коллег, тоже ученый, разморозил экспериментаторов и, посадив на небольшую летающую платформу, отправился показывать им, что стало с миром.

В этой истории не участвовали ни инопланетяне, ни космонавты, все, что происходило в книге, касалось только судьбы человечества, которую оно само себе уготовило. И послушать автора, так люди совершили множество невероятно замечательных преобразований. Не существовало больше на земле ни голода, ни нищеты, потому что наука вместе с технологией нашла способ сделать плодоносным каждый уголок суши и — что еще более важно — нашла способ распределять природные блага одинаково среди всех жителей.

Множество машин облегчали людям труд, у всех оказалось много свободного времени, и каждый человек мог развивать в себе все самое благородное, по всему земному шару звучала музыка, поэты читали свои стихи, ученые мужи вели мудрые и спокойные философские дискуссии. А с помощью летающей платформы менее чем за час можно было перенестись с одного континента на другой. Двое старых ученых, казалось, остались очень довольны: сбылось все лучшее, что они столь оптимистически предсказывали.

Листая книгу, я нашла в ней и свою любимую иллюстрацию: двое тучных мужчин с дарвиновской бородой, в клетчатых жилетах, с восторгом смотрят с платформы вниз.

Чтобы развеять все сомнения, один из ученых решился задать вопрос, который волновал его больше всего. «А анархисты? — поинтересовался он. — Революционеры еще существуют?» — «О, конечно, конечно существуют! — с улыбкой произнес гид. — Они живут в городах, построенных специально только для них подо льдами Северного полюса, поэтому если они вдруг захотят навредить другим, то ничего не смогут сделать».

«А армии, — спросил другой ученый, — почему нигде не видно ни одного солдата?»

«Армий больше не существует», — ответил молодой человек.

Тут оба ученых облегченно вздохнули: наконец-то человечество снова вернулось к своей первозданной доброте! Но их радость длилась недолго, так как гид сразу же пояснил: «О нет, причина не в этом. Человек не избавился от любви к уничтожению, он просто научился сдерживать себя. Ружья, пушки, штыки — это устарелое оружие. Вместо них теперь пользуются одним небольшим, но очень мощным устройством: именно благодаря ему и нет больше войн. В самом деле, стоит подняться на какую-нибудь гору и сбросить его вниз, и весь мир превратится в лавину мусора и щепок».

Анархисты! Революционеры! Сколько кошмаров моего детства стоит за этими двумя словами. Тебе, наверное, непросто понять такое, но, видишь ли, когда разразилась Октябрьская революция, мне было семь лет. Я слышала пугающие разговоры взрослых, а одна моя школьная подруга сообщила, что вскоре казаки дойдут до самого Рима, до собора Святого Петра, и будут поить коней из священных источников. Ужас, естественный обитатель детских умов, подпитывался этой картиной, и ночью, когда я засыпала, мне чудился цокот копыт — казаки неслись к нам с Балкан.

Кто бы мог подумать, что ужасы, которые мне предстояло увидеть позже, будут совсем иными, куда более страшными, чем казацкая конница на улицах Рима! Когда я читала в детстве свою любимую книгу, то долго подсчитывала, стараясь понять, смогу ли дожить до двухтысячного года. Девяносто лет — возраст довольно большой, но все-таки не так уж маловероятно дожить до этих лет. Такая мысль едва ли не опьяняла меня и создавала ощущение некоторого превосходства над всеми, кто до двухтысячного года уж точно не доживет.

Теперь, когда начало нового века совсем близко, я знаю наверняка, что не доживу. Сожалею ли об этом? Нет, просто я очень устала, из всех предсказанных чудес я видела свершившимся только одно — небольшое, очень мощное устройство.

Не знаю, у каждого ли в последние дни жизни появляется вдруг ощущение, будто ты жил слишком долго, слишком многое видел и чувствовал. Не знаю, возникало ли такое же ощущение у дикаря, существовавшего в неолите. Думая почти о столетии, которое я прожила, мне кажется, что время в каком-то смысле стало двигаться быстрее. Один день — постоянно один день, а долгота ночи всегда зависит от длины дня, день в свою очередь — от времени года. Все точно так же, как было и в неолите. Солнце всходит и заходит. Если и есть какая-то астрономическая разница, то она ничтожна.

И все же меня не покидает ощущение, будто в наши дни время бежит быстрее. История преподносит нам столько разных событий, буквально обстреливает ими. К концу каждого дня мы чувствуем себя все более усталыми; к концу жизни — изможденными. Вспомни хотя бы одну только Октябрьскую революцию, коммунизм! Я видела, как он зарождался. Из-за этих большевиков не спала ночами; я была свидетелем, как большевизм расползался по миру и делил его надвое: вот тут белые, а тут красные; белые и красные без конца воюют друг с другом, из-за их войн все мы и живем, затаив дыхание: ведь уже существовало то небольшое устройство, однажды оно уже падало, но ведь и опять может упасть в любой момент.

А потом вдруг в самый обычный день я включаю телевизор и обнаруживаю, что ничего больше нет, рушатся стены, проволочные заграждения, статуи. И менее чем за два месяца утопия века превратилась в доисторического монстра. Эта утопия еще набальзамирована, но она уже не опасна. Неподвижно лежит она посреди зала, и все проходят мимо и говорят: ах какой он был великий, ах какой он был страшный!

Я говорю о коммунизме, но могла бы назвать и что угодно другое: на моих глазах столько всего свершалось, и от всего бесчисленного множества не осталось ничего. Понимаешь теперь, почему мне кажется, будто время ускорило свой бег? В эпоху неолита что могло произойти за одну человеческую жизнь? Сезон дождей, сезон снегопада, солнечный сезон, нашествие саранчи, несколько стычек с малосимпатичными соседями, может быть, падение небольшого метеорита, оставившего после себя пылающий кратер. Кроме собственного поля, кроме реки, не было больше ничего. Поскольку человек не имел представления о размерах земного шара, время волей-неволей текло медленно.

«Дай бог тебе жить в интересное время» — кажется, такое пожелание есть у китайцев. Доброе пожелание? Не думаю, мне оно кажется не столько пожеланием добра, сколько проклятьем. Интересное время — самое неспокойное время, когда происходит множество событий. Я жила в очень интересное время, но то, в каком будешь жить ты, наверное, окажется еще интереснее. Хотя это и чисто астрономическая условность, смена тысячелетия, похоже, действительно принесет с собой великое разрушение.

Первого января двухтысячного года птицы проснутся на деревьях в тот же час, что и 31 декабря 1999-го, щебетать они будут точно так же, а закончив пение, как и накануне, отправятся на поиски пищи. У людей, однако, все будет по-другому. Может быть — если предсказанная кара не свершится, — может быть, они и примутся по доброй воле строить лучший мир. Так будет? Возможно, да, а может, и нет.

Сигналы, которые мне до сих пор удавалось увидеть, очень различны, и все противоречат друг другу. Иной раз мне кажется, будто человек — это всего лишь огромная обезьяна в плену своих инстинктов и умеющая, к сожалению, управлять мудреными и опасными машинами; а иной раз, напротив, складывается впечатление, будто худшее уже позади и начинает проглядывать лучшая сторона человеческого духа. Какая из гипотез верна? Кто знает, может, ни та ни другая, а на самом деле в первую ночь двухтысячного года Небо, дабы покарать человека за его глупость, за неразумное использование своих способностей, обрушит на землю чудовищный дождь из огня и лавы.

В двухтысячном году тебе исполнится всего двадцать четыре года, и ты увидишь все это. Меня уже не будет, и я унесу с собой в могилу свое неудовлетворенное любопытство. Будешь ли ты готова встретить новые времена?

Спустись сейчас с неба какая-нибудь фея и предложи высказать три желания, знаешь, о чем бы я ее попросила? Попросила бы превратить меня в соню, в клеста, в домашнего паука, во что-нибудь такое, что незаметно живет рядом с тобой. Не знаю, как сложится твое будущее, не в силах представить его себе, а так как я очень люблю тебя, то невероятно страдаю из-за этой неизвестности.

В тех редких случаях, когда мы говорили с тобой о будущем, ты не находила в нем ничего светлого: с категоричностью, присущей молодости, уверяла, будто несчастья, преследующие тебя сейчас, всегда будут гнаться за тобой. Я же совершенно уверена в обратном. Почему, спросишь ты, откуда у меня такая сумасшедшая убежденность? Все дело в Бэке, мое сокровище, все дело всегда было в нем и только в нем. Потому что, выбирая его в питомнике, ты полагала, будто выбираешь просто собаку среди собак. Однако на самом деле в те три дня ты одержала над собой одну из самых главных и самых решительных побед: между внешней привлекательностью и голосом сердца ты без всякого сомнения, без малейшего колебания выбрала голос сердца.

Я в таком же возрасте, оказавшись на твоем месте, выбрала бы самую аристократическую и роскошную породу — собаку для прогулок, чтобы все завидовали мне. Моя неуверенность, та среда, в которой я росла, уже тогда сделали меня зависимой от тирании внешней привлекательности.

21 декабря

Вчера после долгого обследования чердака я принесла вниз только ясли и форму для пирога, уцелевшую после пожара. Ясли — это понятно, скажешь ты, все-таки близится Рождество, ну а форма для пирога зачем? Форма эта принадлежала еще моей бабушке, то есть твоей прапрабабушке, единственная вещь, оставшаяся от женской линии в нашей семье. Из-за долгого пребывания на чердаке она сильно поржавела, я отнесла ее прямо на кухню, положила в раковину и здоровой рукой постаралась отчистить жесткой мочалкой.

Представляешь, сколько раз эта форма побывала в печи, сколько различных и все более современных духовок она видела, сколько разных и в то же время похожих рук заполняло ее тестом. Я принесла ее вниз, чтобы она пожила еще немного и чтобы ты тоже пользовалась ею и, пожалуй, оставила бы своим дочерям, тогда история этой скромной вещи будет как бы обобщать и напоминать историю наших поколений.

Увидев форму на дне чемодана, я вспомнила, когда мы с тобой последний раз что-то делали вместе. Когда же это было? Год назад, а может быть, немногим больше года. Вскоре после обеда ты без стука вошла ко мне в комнату, я лежала на постели, сложив руки на груди, и ты, посмотрев на меня, страшно разрыдалась. Твой плач разбудил меня. «Что случилось? — спросила я, садясь в кровати. — Что случилось?» — «А то, что ты скоро умрешь, бабушка», — ответила ты, рыдая еще громче. «О господи, все же, будем надеяться, не так скоро, — рассмеялась я и добавила: — Знаешь что? Давай научу тебя делать то, что умею я, а ты нет. И когда меня не станет, ты сделаешь это и вспомнишь обо мне». Я поднялась, и ты бросилась мне на шею. «Тогда, — проговорила я, стараясь унять волнение, — скажи, чему тебя научить?» Вытирая слезы, ты подумала немного и сказала: «Научи печь пирог».

И мы сразу пошли на кухню и начали долгое сражение. Прежде всего ты ни за что не хотела надевать передник. «Надену передник, — возражала ты, — значит, потом должна буду накрутить бигуди и влезть в домашние туфли. Какой ужас!» А когда нужно было сбивать белки, ты жаловалась, что устала рука, сердилась на масло, которое не хотело смешиваться с желтками, и на форму, потому что она недостаточно теплая. Облизывая пестик, которым толкла шоколад, я испачкала себе нос. Увидев это, ты рассмеялась: «В твои-то годы? И не стыдно? Нос коричневый, как у собаки!»

Чтобы испечь простой пирог, мы потратили полдня, устроив на кухне жуткий беспорядок. Неожиданно нам стало так хорошо, легко и весело друг с другом — нас сблизило общее дело. И только когда пирог попал наконец в духовку и начал постепенно румянится за стеклом, ты вдруг вспомнила, почему мы взялись его делать, и вновь расплакалась.

Мы сидели возле духовки, и я пыталась утешить тебя. «Не плачь, — говорила я, — конечно, я умру раньше тебя, но, когда меня не станет, я все равно буду здесь, потому что буду продолжать жить в твоей памяти: с добрыми чувствами посмотришь ты на деревья, на сад и вспомнишь все счастливые минуты, которые мы провели вместе. То же самое произойдет, когда опустишься в мое кресло, когда испечешь пирог, как я научила тебя сегодня, и представишь меня с коричневым носом».

22 декабря

Сегодня утром, позавтракав, я прошла в гостиную и начала устанавливать ясли на обычном месте, возле камина. Прежде всего я разложила зеленую бумагу, потом разбросала сухой мох, расставила пальмы, укрепила хижину, а в нее поместила святого Иосифа и Мадонну, вола и ягненка и расставила вокруг группы пастухов, женщин с гусями, музыкантов, свиней, рыбаков, кур и петухов, овец и коз. Надо всей этой панорамой я прикрепила липкой лентой синее небо, звезду-комету спрятала в правый карман своего халата, а волхвов — в левый, потом прошла в другой конец комнаты и повесила звезду над комодом; внизу, немного поодаль, поместила в один ряд волхвов-царей и верблюдов.

Помнишь, когда ты была маленькой, то с детским неистовством ни за что не соглашалась сразу же помещать звезду и трех царей возле яслей. По-твоему, они должны были находиться вдали и постепенно приближаться — звезда впереди, а три царя с подарками вслед за ней. Точно так же ты упрямо возражала, чтобы Иисус-младенец раньше времени оказался в яслях, поэтому мы опускали его туда со звезды ровно в полночь 24 декабря.

Пока я расставляла овец на зеленом коврике, мне вспомнилось, во что еще ты любила играть в Рождество. Ты сама придумала эту игру, и она никогда не надоедала тебе. Я думаю, тебе подсказала такую мысль Пасха.

Обыкновенно я прятала на Пасху шоколадные яйца в саду. На Рождество ты вместо яиц прятала овечку. Незаметно от меня брала ее изстада и укрывала в самых немыслимых местах, потом подходила ко мне и принималась отчаянно блеять. И тогда начинались поиски, я бросала все дела и ходила следом за тобой, а ты смеялась и блеяла. Я кружила по дому и причитала: «Куда ты подевалась, заблудшая овечка? Отзовись, я отнесу тебя в укрытие».

А теперь, овечка, где ты? Сейчас, когда пишу тебе это письмо, ты среди койотов и кактусов. Очень возможно, что читать его ты будешь уже здесь, в нашем доме, а мои вещи к тому времени окажутся на чердаке. Приведут ли тебя мои слова в укрытие? Не очень надеюсь на это, возможно, они лишь рассердят тебя или подкрепят наихудшее мнение, какое сложилось у тебя обо мне до твоего отъезда. Возможно, ты сумеешь понять меня, только когда окончательно повзрослеешь, когда совершишь тот загадочный путь, который ведет от непримиримости к состраданию.

К состраданию, обрати внимание, а не к страданию. Но если испытаешь только страдание, то я тотчас появлюсь тут проклятым призраком и устрою тебе массу неприятностей. И сделаю то же самое, если вместо того, чтобы быть смиренной, ты будешь нескромной, если станешь упиваться пустой болтовней, вместо того чтобы молчать. Станут лопаться лампочки, начнут падать тарелки с полок, белье повиснет на люстре, с рассвета до глубокой ночи ни на минуту не дам тебе покоя.

Впрочем, я говорю неправду, ничего такого я делать не стану. Если и окажусь призраком где-нибудь рядом, если и смогу видеть тебя, то стану лишь печалиться, как сокрушаюсь всякий раз, когда вижу напрасно прожитую жизнь, — жизнь, в которой не было места любви.

Побереги себя. Каждый раз, когда, взрослея, захочешь исправить ошибку, вспомни, что первую революцию нужно совершить в себе, — первую и самую главную. Бороться за какую-то идею, не имея ясного представления о себе самой, очень опасно, и допускать этого ни в коем случае нельзя.

Всякий раз, когда растеряешься, запутаешься, вспоминай о деревьях, о том, как они растут. Помни, что дерево с пышной кроной и хилыми корнями погибает при первом же порыве ветра, а по дереву с глубокими корнями, но с небольшой кроной плохо течет жизненный сок. Корни и крона должны расти одинаково, только тогда дерево сможет предложить тень и укрытие, только тогда принесет здоровые плоды.

А когда со временем перед тобой откроется множество дорог и ты не будешь знать, по какой пойти, не выбирай дорогу наугад, а сядь и немного подожди. Вдохни глубоко и решительно, как в тот день, когда появилась на свет, и не отвлекайся ни на что, подожди, подожди еще немного. Посиди спокойно в тишине и прислушайся к своему сердцу. Когда же оно заговорит, встань и иди, куда оно повлечет тебя.

ТОЛЬКО ДЛЯ ГОЛОСА

Бабушке Эльзе

Многие годы все оставалось там, в железной коробке, захороненной во мне самой, и потому я так никогда и не узнала, что же там было. Знала только, что ношу в ней что-то изменчивое, горючее, опасней, чем секрет секса, опасней призраков и привидений.

Элен Эпштейн. Дети холокоста, 1979

И СНОВА ПОНЕДЕЛЬНИК

Дорогой дневник, вот и снова понедельник. Сегодня первый по-настоящему осенний день — дует ветер, и листья, наконец-то совсем пожелтевшие, все кружатся и кружатся в воздухе. По календарю осень давно уже должна бы наступить, но с этими дырами в атмосфере теперь нельзя быть уверенной ни в чем, даже в регулярной смене времен года. Кто знает, что-то будет дальше? Без конца задаю себе этот вопрос. Думаю о маленькой Дорри, разумеется, а не о себе и Джефе. Кстати, сегодня ровно шесть лет, как она живет с нами. Вовсе не я вспомнила об этом, а моя секретарша в издательстве. В баре она всеми силами уговаривала меня распить шампанское. Только когда она подняла бокал и сказала: «За вашу лапочку!» — я поняла, в чем дело. Да, годовщина! Что-то вроде второго дня рождения — того самого, когда она появилась у нас и когда мы удочерили ее. Прекрасно помню, что мы переживали тогда с Джефом. Мы ведь не знали ни дня, когда она родилась, ни места, где это произошло. Ночной сторож обнаружил ее в мусорном баке. Белокожая. Наверное, испанка по крови. Но будь она темнокожей или азиаткой, мы все равно оставили бы ее у себя. С тех пор как нам сказали, что у нас не может быть детей, мы только об этом и мечтали. Прижимая ее к себе, Джеф вышел из офиса и воскликнул: «В мусорном баке! Прямо как в сказке вроде тех, что ты издаешь!»

Сказка, это верно! Именно об этом мы и говорили сегодня на редакционном совещании. Нам следовало бы открыть новую серию для детей от шести до десяти лет. Лаура, моя коллега, считает, что сейчас самое время перейти к страшным историям, именно они нужны детям: всякие чудовища, колдуньи, гиганты, истекающие слюной, страшные отчимы и людоеды. Я, разумеется, возражала. Я считаю, что детям нужно предлагать самое лучшее, надо научить их мечтать: ведь они такие нежные, хрупкие, так любят фантазировать.

Вечером мы с Джефом ужинали не дома. Решили куда-нибудь сходить, и он повел меня в тот небольшой итальянский ресторанчик, где мы часто бывали в первое время после свадьбы. Он ни словом не намекнул на день рождения Дорри, но я почти уверена, что привел меня туда именно для того, чтобы отметить это событие. Он очень деликатный, Джеф, так тонко чувствует. Как часто, укладываясь спать, я спрашиваю себя, могла бы я жить без него. И не нахожу ответа. Впрочем, я ведь счастлива, так зачем мне это знать?

P.S. Возвращаясь домой, я споткнулась на лестнице. Не знаю, как это произошло, только, наверное, со стороны выглядело очень смешно, как я качусь вниз, словно мешок картошки. Джеф немного встревожился, но, поднимаясь, я успокоила его: «Ничего страшного». И мы от души посмеялись.

Дорогой дневник, вчера я оказалась большой оптимисткой, потому что сегодня утром, проснувшись, почувствовала, как болит все мое тело. В ванной, взглянув на себя в зеркало, я удивилась. Один глаз совершенно заплыл и почернел, словно у боксера.

Джефа не было рядом, он уже ушел. Работа настолько поглощает его, что порой я просто не понимаю, откуда у него берутся силы тянуть дальше!

Так или иначе, я решила, что сегодня не пойду в издательство. С удовольствием проведу день дома с маленькой Дорри. Все время идет дождь, и, когда она вернется из школы, мы заберемся под одеяло и я до самого ужина буду рассказывать ей сказки. Она, как всегда, захочет, чтобы я пересказала историю про Синюю Бороду и Мальчика-с-пальчика, а я, как обычно, постараюсь рассказать про Золушку. Во взгляде малышки то и дело мелькает какая-то тень, и это мне не совсем нравится. Сказками и лаской мне все же удается спугнуть эту тень.

Сейчас десять часов вечера. Днем все прошло по программе. Мы смотрели, как идет дождь за окном, и я рассказывала сказки. Выбрались из-под одеяла только часов в пять. Дорри надо было выполнить письменное задание на завтра. Тема сочинения — «Мой папа». Она пишет удивительно легко, однако на этот раз, держа ручку над чистой страницей, почему-то смотрела на меня совершенно растерянно. И я помогла ей. Понимаю, сказала я, ты не знаешь, как быть. Папа такой замечательный, что и в самом деле не сразу сообразишь, с чего начать! Я посоветовала написать, что он адвокат, что всегда защищает бедных и немного похож на Робина Гуда: высокий, сильный, такой могучий, что мог бы двумя пальцами задушить слона, а нас обеих без всякого усилия поднять над оградой балкона, словно тетрадные листки. Тогда, преодолев смущение, она начала писать и писала целый час, сосредоточенно и усердно.

Джеф сегодня вечером не пришел к ужину. Работа порой настолько захватывает его, что не остается времени даже позвонить мне. С другой стороны, сегодня у нас и нет ужина. Джеф решил, что мы должны начать новую диету. Через день вместо ужина будем пить по вечерам кипяток. Так предлагает один калифорнийский врач. Очищает, говорит, организм, и мысли становятся легкими. Это верно, уже через неделю я почувствовала себя лучше. При всей той дряни, какой мы дышим и какую едим, действительно необходимо проводить очищение организма. Надо быть чистым внутри, душой и телом. Такова его программа. Маленькая Дорри немного покапризничала. Ей хотелось хрустящих кукурузных хлопьев с молоком, а не кипяченой воды. Я спокойно объяснила — папа знает, что диета нам на пользу. Она тотчас согласилась и выпила горячую воду, дуя на нее, словно на бульон. И я сразу уложила ее в постель. Под одеялом она тотчас отыскала своего мишку и крепко прижала к груди.

Когда я уходила, она попросила запереть дверь на ключ. Глупышка, ответила я, единственная дверь, что запирается у нас на ключ, это входная! Естественно, я оставила дверь в детскую приоткрытой и не выключила свет в коридоре, пусть освещает ее постель. Это же понятно: в таком возрасте у детей очень часто возникают ночные страхи. Поэтому их надо успокаивать и оставлять свет, если они боятся темноты. И действительно, этот прием подействовал немедленно. Дорри уснула почти сразу, не задавая больше никаких вопросов.

Я оставалась в гостиной далеко за полночь — вязала на спицах. Готовлю ей свитер с пуговицами, нашитыми спереди. Цвет ее любимый — зеленый, бутылочный. Слева вышью домики, а над ними солнце и радугу.

Дорогой дневник, сегодня я была в издательстве. В девять у нас состоялось совещание по поводу той самой детской серии. Лаура настаивала на своем, но я не уступала ей. Вчера вечером, прежде чем лечь в постель, я зашла взглянуть на Дорри. Она спала, словно усталый и счастливый щеночек, крепко прижимая своего мишку. Вспомнив эту картину, я и объясняла бездетной Лауре, что некоторые вещи она просто не может понять. Нельзя нарушать их спокойствие глупыми историями про чудовищ. Похоже, Лаура сдалась — чуть улыбнулась, но промолчала. Однако позже, когда совещание закончилось, подошла ко мне и ехидно поинтересовалась, что это у меня такое с глазом.

Я рассказала ей, как все было на самом деле, — упала с лестницы. Тогда Лаура пожала плечами и с удивлением заметила: «Что-то в последнее время с тобой часто случается такое. Все ли у тебя в порядке с вестибулярным аппаратом?»

И еще долго уговаривала взять у нее адрес одного специалиста по расстройству центра равновесия, уже лечившего ее подругу. В конце концов я прихватила листок с номером телефона и, не глядя, сунула в сумочку вместе с другими бумагами.

Из издательства я ушла в три часа. Новая учительница Дорри просила меня зайти к ней для разговора. Я не слишком обеспокоилась. Уже знала, что она скажет. Девочка похудела, стала очень рассеянной и вообще словно угасла. Такое я слышала не впервые. Поэтому и повторила учительнице то же, что говорила другим: неизвестно, кто ее родители, первые часы после рождения она провела среди отходов, в полнейшей антисанитарии. Вполне понятно, что она не совсем такая, как другие дети. Мы расстались добрыми друзьями. Когда я уходила, учительница спросила, не столкнулась ли я случайно с какой-нибудь машиной. Я ответила, что человек, страдающий от низкого давления, утром не всегда отчетливо видит полки на кухне, даже если те висят там всю жизнь. Мы посмеялись. У нее тоже бывают головокружения из-за гипотонии.

По дороге из школы домой Дорри, держась за мою руку, шла опустив голову и уставившись в землю. «Ты права, — заметила я, — в твоем возрасте я делала то же самое. Нет ничего интереснее, чем разглядывать желтые листья на земле».

Джеф уже был дома. Он лежал на кровати, не сняв пиджака и не сбросив ботинки. Жалюзи были опущены, свет не горел. Я сразу поняла: у него опять сильно болит голова из-за переутомления на работе. Чтобы не побеспокоить Джефа, я не стала включать свет, сразу же отправила Дорри в постель и подошла к нему. Иногда очень полезно лечь спать днем, а не вечером.

Среди ночи неожиданность — Дорри в пижаме, с мишкой в руках, появилась в дверях. Сначала тихо, шепотом, а потом все громче она заявила, что ужасно хочет есть. Поначалу мы игнорировали ее слова: нельзя уступать всем детским капризам! Но так как она продолжала настаивать, Джеф попросил ее не поднимать шум и вернуться в постель: на свете столько детей, которые гораздо больше хотят есть, чем она! Дорри, однако, не сдвинулась с места. Тогда Джеф резким движением сбросил с себя одеяло, поднялся, подошел к ней, взял за руку, отвел на кухню, а потом и в ее комнату. Джеф — просто чудо! Даже падая от усталости, он всегда находит в себе остатки сил, чтобы выполнить желания тех, кто любит его. Должно быть, он отсутствовал довольно долго, потому что, когда вернулся, я уже опять задремала. Я повернулась к нему и поцеловала его. И постаралась снова уснуть. Во дворе какая-то кошка плакала, словно ребенок.

Пятница, дорогой дневник! Прошла еще неделя! За несколько дней осень сменилась зимой. Теперь уже опасно выходить без шляпы и перчаток — можно получить воспаление легких. Сегодня утром Дорри проснулась в плохом настроении. Не хотела вставать, отказывалась от завтрака, не желала надевать шарф и перчатки. А уже на улице все останавливалась, уверяя, что болит нога. Конечно, это был только предлог, чтобы не идти в школу. Тогда я терпеливо рассказала ей историю про пастушка, который несколько раз обманывал людей, будто появился волк. Те прибегали на помощь, а волка не было. Когда же случилось, что волк и в самом деле напал на овец, никто не поверил пастушку, сколько тот ни звал. Не надо притворяться, будто что-то болит, иначе и в самом деле это «что-то» может заболеть. Подумай лучше о тех детях, кому не повезло родиться, как тебе, с руками и ногами!

Мои слова, наверное, произвели сильное впечатление: Дорри тут же потупилась и заторопилась в школу, даже опережая меня. У входа, целуя ее, я заметила у нее в глазах слезы. Такая впечатлительная девочка! Достаточно двух слов, сказанных соответствующим тоном, и она сразу все понимает.

В издательстве, дабы положить конец старому спору, я сделала неожиданный ход — заявила, что первую книжку новой серии напишу сама. Лаура не стала возражать, как и остальные члены редакционного совета. Естественно, конечный результат будет представлен на его суд. Так что в эти выходные мне не придется бездельничать: надо не только придумать сказку (хочется написать ее как можно быстрее), но и закончить свитер бутылочного цвета для Дорри.

Суббота и воскресенье промелькнули, как обычно, будто единый миг. В субботу день был солнечный, и потому мы с Джефом решили поехать за город. Но воздух оставался холодным, колючим. Дорри не любит ездить в машине и не хотела ехать с нами. Все время скулила, словно щенок. Поэтому на половине дороги Джеф остановил машину, велел ей выйти и сказал, что раз она так любит собак, пусть едет дальше в багажнике. Джеф запер ее там, и дальше мы уже двигались спокойно. Болтали о том о сем, а из багажника доносилось время от времени что-то похожее на глухой лай. Мы смеялись. Малышка такая выдумщица. Притворилась, будто она собака.

Обедали в деревенском ресторанчике. Я рассказала Джефу, что задумала сочинить сказку для новой серии. Он заинтересовался. И заметил, что и придумывать ничего не надо, достаточно просто рассказать историю Дорри. Прекрасная мысль: ведь действительно это история со счастливым концом. Настоящая сказка.

В воскресенье погода опять испортилась. Джеф ушел очень рано. Ничто не может остановить его, когда зовет долг. Дорри проснулась поздно, прямо к обеду, и я все утро могла спокойно трудиться за письменным столом. После еды я дала Дорри чистую тетрадь и попросила помочь мне придумать сказку. Она молча взяла ручку и уселась в углу. Пока она, съежившись, что-то писала, я вязала ее свитер. Через неделю наверняка закончу. Однако перед ужином Дорри снова закапризничала. Мне понадобилось примерить ей свитер, чтобы определить длину рукава, но она отказалась. Не просто заявила, что, мол, не хочу, не буду, а повела себя иначе: когда я подозвала ее и хотела надеть свитер, она протянула мне не свои руки, а оторванные у куклы ручки. Тогда я пообещала, что, если хочет, потом я и кукле свяжу точно такой же свитер. Она подняла руки и позволила натянуть на себя мое вязанье.

Джеф не пришел к ужину. В этот вечер у нас был как бы «ужин-без-ужина». Один кипяток. Дорри выпила его, заметив, что он немного отдает мятой. А когда уже легла в постель, напомнила мне, что нужно подписать разрешение на ее занятия танцами. Я сложила бумагу и оставила на тумбочке у кровати. Завтра утром попросишь об этом папу, сказала я, и поцеловала ее в лобик, как делала каждый вечер.

Джеф вернулся, когда я была уже в кровати. Я слышала, как он осторожно двигался в темноте, стараясь не разбудить меня. Не открывая глаз, я проворчала, что он может зажечь свет, я все равно не сплю. Джеф щелкнул выключателем, разделся, вытянулся рядом, ласково потрепал меня по щеке. Продолжаю обдумывать свою сказку. Только вот никак не могу найти верный тон для начала.

Дорогой дневник, и вот опять понедельник! Психологи говорят, что существует какой-то особый синдром этого дня. После расслабления в выходные все чувства словно заторможены, абсолютно не хочется опять приниматься за работу. Боюсь, психологи правы! Сегодня утром я и в самом деле ударилась головой о полку возле холодильника, о самый угол, естественно. Довольно глубокая ранка появилась на виске. Попыталась остановить кровь, приложив лед. Дорри еще спала, а Джеф уже мылся в ванной. Когда же Дорри появилась на кухне, я напомнила ей про разрешение для уроков танца. Она ответила: «Сначала поем». Но и позавтракав, не захотела идти к отцу. Мне пришлось подвести ее к двери в ванную комнату, взять ее руку и постучать ее костяшками. Джеф услышал не сразу: он брился и распевал во все горло.

Когда же наконец он открыл дверь, то распахнул ее так сильно, что едва не сбил Дорри с ног. Я оставила их и пошла одеваться. Застегивая молнию на юбке, я слышала, как Джеф громко повторял: «У тебя что, голоса нет? Можешь наконец сказать хоть слово?»

Потом Дорри, должно быть, набралась смелости и попросила его подписать разрешение. Джеф и в самом деле начал весело напевать какой-то вальс. Проходя мимо ванной и заглянув туда, я увидела, что они танцуют. Он подхватывал ее своими крепкими руками, кружил в воздухе, как бы ронял, снова подхватывал и опять кружил. Поиграв с Дорри так минут десять, он спохватился, что опаздывает, попрощался с нами и поспешил из дома. Я вошла в ванную. Дорри лежала в воде. Взволнованная, совершенно обессиленная. По глазам ее я поняла, что она не в состоянии отправиться в школу. Я уступила. Ну не случится же от этого конец света! Я ведь тоже сегодня не пойду на работу. Мне не хотелось, чтобы Лаура, увидев ранку на виске, опять принялась навязывать мне специалиста по равновесию.

К тому же я смогу закончить свитер для Дорри и приняться за одежку для куклы. Я пришила один рукав и уже заканчивала другой. У Дорри не было сил встать, но она все же попросила надеть на нее балетное трико. Мне пришлось отложить вязание. Дорри была такая изнуренная, что не в состоянии была шевельнуть ни рукой ни ногой. Надо будет сказать Джефу, что не следует так сильно волновать девочку. Она слишком впечатлительна, любого пустяка достаточно, чтобы взбудоражить ее. Едва я натянула на нее трико, как она неожиданно испачкала его — сделала все под себя, совсем как в детстве, когда была еще маленькая. Потом ее вырвало — весь завтрак оказался на кружевном жабо. Я взяла мокрую тряпку и все вытерла. Но едва положила тряпку в раковину, как у девочки изо рта пошла кровь, я стерла и ее. Дорри ест всегда с большой жадностью, вот и результат. Хотела было отругать ее, но когда обернулась, то обнаружила, что она спит. Что поделаешь, иногда приходится закрывать глаза на какие-то обстоятельства. Воспользуюсь паузой, чтобы поработать над сказкой. Начало очевидно: как девочку нашли в мусорном баке. А конец? Может, в тетради Дорри окажется какая-нибудь интересная мысль. Надо взглянуть.

Говорят, будто сказочные чудовища и не существуют вовсе, только на самом-то деле это не так. Мой папа, например, днем — адвокат, а ночью — чудовище. Вечерам, когда ложусь спать, я всегда очень боюсь, что он откроет дверь и войдет ко мне в комнату, и поэтому я крепко прижимаю к себе Тедди. Это мой игрушечный мишка, мой самый большой друг. Он только кажется тряпочным, а на самом деле живой. Когда я говорю Тедди добрые, ласковые слова и целую, он становится сильнее кого угодно и каждый вечер обещает, что если придет чудовище, то он обязательно защитит меня. А утром я рассказываю ему, как мы убежим, когда вырастем. Пойдем в лес искать сладкую ежевику и мед, и он обмакнет в мед лапу. И мы станем счастливыми-счастливыми, как во всех сказках с хорошим концом.

LOVE

Все произошло ночью, когда она спала. На голову ей накинули мешок, словно котенку, которого хотят утопить в реке. Потом мешок перетащили в грузовик, где находилось еще много таких же тюков. Грузовик тронулся с места и поехал. Куда?

Никто не знал ответа на этот вопрос. Малыши плакали, те, что постарше, затеяли шумную драку. Спустя несколько часов машина остановилась. Вокруг простиралось пустынное поле. Стрекотали кузнечики, было еще очень темно. Какой-то человек с черной повязкой по самые глаза забрался в кузов. Он велел всем лечь на дно и накрыл большим полотнищем, приказав: «Не шевелиться, не шуметь, не кашлять и не смеяться. Если кто заглянет сюда и начнет что-нибудь спрашивать, — ни звука!»

Полотнище он засыпал ворохом сена, и они поехали дальше. Спустя некоторое время грузовик остановился в каком-то очень шумном месте: кругом ревели моторы, скрипели тормоза, раздавались гудки, слышались громкие голоса. В кузов и в самом деле кто-то поднялся и на каком-то странном, никому не понятном языке стал что-то спрашивать, беспрестанно повторяя одну и ту же фразу. Водитель отвечал спокойно, без раздражения, а потом громко рассмеялся, и другой человек, слезая с грузовика, тоже засмеялся, словно они были давними приятелями.

Их опять везли куда-то еще очень долго.

Наконец, тоже ночью, высадили из грузовика и затолкали в какую-то очень тесную квартиру. Самые маленькие дети опять плакали.

Там их продержали три месяца. К ним приходил высокий усатый человек, называвшийся Драгомиром. Иногда он бывал добрым, но чаще злым и тогда орал так, что вены у него на шее вздувались, и избивал всех кулаками и ногами. Обычно такое происходило во время занятий. Их обучали тайком залезать в сумки и незаметно снимать наручные часы. Драгомир держал закрытую сумку, дети плотно окружали его, а выбранный им ученик должен был протиснуться сквозь толпу и легким прикосновением снять его часы или достать кошелек. Самым маленьким и робким это никак не удавалось. Если же Драгомир ощущал прикосновение ребячьих пальцев прежде, чем кошелек исчезал из сумки или кармана, он с бранью оборачивался, хватал ученика за горло и в назидание другим избивал до крови. После пяти краж, совершенных безупречно, надлежало покинуть квартиру. Уходили не в одиночку и не пешком, а в сопровождении хорошо одетого мужчины, который молча увозил их в своей большой, черной и сверкающей машине. Самые способные ученики исчезали уже через несколько дней. Остальные покидали дом постепенно, один за другим, в течение трех недель.

Ее тоже посадили в эту машину. С нею оказались Аленка, Миранда и Богуслав. Ехали очень долго и на большой скорости. Остановились у какого-то ресторанчика. Чувствовалось, что воздух тут заметно теплее, чем в прежнем городе, где их держали в квартире. Лощеный мужчина повел всех в ресторан, купил карамелек, мороженого, бутербродов. Купил все, чего им хотелось, словно они были его собственными детьми. На виду у официанта приласкал их.

Новый город выглядел более внушительно, чем прежний, дома тут были самые разные, а деревья почти не росли. Они объехали район, где должны были работать. Из машины она вышла последней.

Вот уже три месяца промышляла она на этом мосту, населенном крылатыми длинноволосыми гигантами из какого-то белого камня^[2]. Она ходила взад и вперед с картонкой в руках и не раз слышала, как матери говорили своим сынкам: «Видел? Берегись, не то украдут цыгане!»

И она ничего не понимала: а ее-то, цыганку, кто же украл, кто увез сюда, так далеко от дома?

Весне было десять лет, и отличала ее заячья губа. Она родилась в цыганском таборе на юге Югославии. У ее матери и отца было еще десять детей. С такой губой она никогда не выйдет замуж, решили родители. И еще до наступления зимы отдали ее знакомому торгашу за пару кусков брезента: можно хоть укрыться от снега.

Новая семья мало чем отличалась от той, с какой она рассталась. И мать тут была, и отец, и множество братьев с сестрами. Отец, Мирко, возился с машинами, а мать, которую звали Звеза, вместе с младшими детьми просила милостыню в центре города. Вечерами, однако, Весне не находилось места, чтобы посидеть с новыми родителями возле очага или у телевизора. Сразу было понятно, что она не настоящая дочь: их не роднила даже дальняя общность таборов. Единственное, что требовалось от нее, — каждый вечер возвращаться с карманами, полными денег.

И встречал ее всякий раз Мирко. Он стоял на пороге у занавески и протягивал руку. Если денег было достаточно, он давал ей тарелку супа, а если нет, то бил куда попало и кричал: «Шлюха, думаешь, тут постоялый двор?! Гостиница? Гранд-отель?»

Иногда по вечерам Мирко куда-то уходил с дружками и возвращался домой пьяный. Тогда она прикрывала голову руками, а зубы начинали стучать так сильно, что не было сил остановить их. Ее родной отец, по правде говоря, делал то же самое. Но тогда она успевала улизнуть из дома, прежде чем тот набрасывался на нее с кулаками, убегала проворно, словно заяц. И там, на берегу, спрятавшись в кустах, дожидалась рассвета.

Река! Вот чего ей недоставало больше всего. Как красиво там было! Зимой река покрывалась льдом и вода струилась под ним. Весной лед трещал и ломался с сильным грохотом. На реке вили гнезда водяные куры-лысухи, их яйца можно было пить; водились и кряквы, эти вечно ссорящиеся супружеские пары. А еще на берегу росли сочные, вкусные ягоды, и летом — вода была прохладная, в ней можно было купаться, сюда приходили стирать сельские женщины, болтавшие без умолку, словно радио.

Под мостом, на котором Весна просила милостыню, тоже текла река, большая, медленная, с желтоватой водой, но она совсем не разговаривала с ней. Когда делалось грустно, Весна закрывала глаза, и тогда шум этой реки напоминал о той, другой, что разговаривала. И казалось, в такой момент теплая волна приливала к сердцу, омывала его и согревала изнутри. Почти каждый день бывало ей грустно, и почти каждый день повторяла она свою игру.

Точно так же мечтала она и в это утро, в самом начале лета. Уже ощущалась жара, и, чтобы спастись от солнца, она укрылась в тени одного из ангелов. В столь ранний час на мосту не было прохожих. И, закрыв лицо руками, она могла спокойно думать о родной реке, о цветах, что росли на ее берегах, о лягушках, прятавшихся в траве.

Она не слышала приближавшихся шагов. Неожиданно чей-то голос произнес: «Тебе что, нездоровится, малышка?»

Она не отняла рук от лица. Должно быть, мимо шел отец с ребенком и вопрос был обращен к нему. Но чья-то рука погладила ее по голове, и Весна подняла глаза. Перед нею стоял незнакомый человек в просторной белой рубашке, то ли с седыми, то ли не с седыми волосами, непонятно. Он повторил свой вопрос, и она не ответила ни да ни нет, но тут же, забыв про реку, кинулась к нему с протянутой рукой и привычно затараторила: «Благополучия и доброго здоровья вам и всей вашей семье, да снизойдет к вам удача, синьор…»

Человек улыбнулся. Он глядел на нее так, как глядят друг на друга мужчины перед тем, как схватиться за нож, — пристально-пристально, словно читая в самой глубине души. Все так же, не отводя взгляда, он сунул руку в карман и достал две или три монеты. Но не бросил их, а вложил в ладошку, прикоснувшись к ней. На мосту все еще было пусто. Человек больше ничего не сказал и направился на другую сторону, шагая почему-то слишком медленно.

Может, он ждал, что она позовет его? Она могла побежать за ним, попросить еще денег для тяжело больной матери. Но движение солнца переместило тень ангела.

В тот вечер она принесла мало денег. Мирко избил ее, и она легла спать голодная. Свернувшись калачиком на полу, она сунула руку под щеку. Нет, это не кажется ей. То место на ладони, к которому прикоснулся мужчина, и в самом деле было горячим; прошло столько времени, а оно все еще было горячим.

Человек этот больше не появлялся, но она все равно видела его. Он стоял во весь рост на огромной афише недалеко от того места, где она просила милостыню, и его окружало множество каких-то надписей. На афише, правда, у него были большие темные усы и пистолет на перевязи поверх белой рубашки. Но рядом не было ни стиральной машины, ни холодильника, и даже в руках он ничего не держал. Видимо, это не реклама, а скорее афиша какого-то фильма. Актер, разумеется это актер, — с такими глазами он мог быть только актером.

Впервые ли он оказался тогда на мосту? Да, почти наверняка впервые, потому что она ни разу не видела его раньше. Может, он тоже, как и она, чужеземец. Живет в красивой гостинице с пальмами или же отдыхает на белом пляже в окружении полуголых танцовщиц.

Заметив ее заячью губу, он не посмеялся и не отвернулся, но прикоснулся к ее руке.

Однажды днем Звеза взяла ее с собой в центр города. Они прошли мимо двух или трех больших гостиниц, и она заглядывала в двери. Заглядывала и во все проезжавшие мимо такси, во все машины с темными стеклами.

Спустя десять дней кожа на ладони оставалась все такой же горячей, как и раньше — когда он прикоснулся к ней. Перед сном она клала ладошку под щеку, пряча ее там, словно маленького, беззащитного котенка или плюшевого медвежонка.

Стоя на мосту, она больше не закрывала глаза, и река теперь молчала. Даже когда Весна уставала, она все равно не смыкала глаз, словно сова ночью.

В конце июня на город вдруг обрушились проливные дожди. Туристы бежали, накинув на себя разноцветные прозрачные плащи, нахлобучив на головы пластиковые пакеты.

Небо было точно такое, какое она видела в одной церкви у себя на родине, — фиолетовое, серое, исполосованное желтыми молниями. В такую грозу даже огромные, могучие ангелы ничем не могли помочь ей.

Вода ручьем стекала по ее волосам, и она вдруг заметила, что ладонь, которой коснулся человек, намокла и похолодела, сделалась совсем такой же, как другая. До возвращения в табор оставалось еще несколько часов. У нее было время, чтобы попытаться разогреть ладошку. Пока она шла к кинотеатру, дождь сменился крупным градом, и у нее порвалась туфля. Тогда она сняла обувь и сунула в карман. В кинотеатре шел тот самый фильм. Человек стоял у входа, на бумажной афише, — огромный, с пистолетом в руке. В кассе она высыпала две пригоршни мелочи. Женщина, сидевшая за окошком, пересчитала монеты одну за другой, потом одобрительно кивнула и выдала голубой билет. В зале почти никого не было, она села в первом ряду и вытянула ноги. Получалось, что актеры обращались к ней одной. Он был полицейским, и звали его Мститель. Не настоящее его имя, а придуманное — люди назвали его так, потому что он был героем. Он стрелял, дрался и бегал как никто другой. Когда машины неслись на полной скорости и попадали в катастрофу, ее начинало тошнить. Казалось, человек в белой рубашке вот-вот неминуемо погибнет, но он в конце концов всегда и всех побеждал.

Фильм трижды начинался и трижды кончался, а Весна все сидела в зрительном зале. Когда же она пришла наконец на перекресток у моста, машины, отвозившей детей в табор, не оказалось на месте. Дождь прекратился, но поднялся сильный ветер. Что же ей делать? Она не знала, что делать. Так, в неведении, как быть, и побрела по улице.

Она стояла у витрины, рассматривая дамское белье, как вдруг у нее за спиной заскрежетали тормоза. Дверца распахнулась, и еще прежде, чем она успела что-то сообразить, чья-то сильная рука втянула ее внутрь. Как ему удалось найти ее? Это был Мирко. Он процедил что-то сквозь зубы и ударил ее по лицу, по заячьей губе. Тут-то она и ощутила, что у нее есть зубы, нос, десны, — они вздулись и сделались тверже дерева. Она почувствовала во рту нечто горячее, а что случилось потом, уже не помнила.

Очнулась она от грохота цепи — той цепи, что приковывала ее щиколотку к железной перекладине. За занавеской рядом слышны были голоса Звезы, Мирко, их детей. Они сидели за столом. Она вытянулась и легла поудобнее, чтобы было не так больно. Что теперь имело значение? Ничего. То, чего ей так хотелось, произошло — после фильма одна рука опять сделалась горячее другой. В эти дни она много спала и даже видела сны: по приказу начальника полиции он приехал в табор с автоматом в одной руке и с кинжалом в другой. Никто не смог убежать от него. Даже Мирко плакал и молил о пощаде. Потом раздался выстрел и наступила тишина. Внезапно яркий свет брызнул ей в лицо, и она увидела его — он подошел и взял ее на руки.

Свет и в самом деле упал ей на лицо, но это была Звеза, откинувшая занавеску, чтобы снять цепь.

В тот же день она снова отправилась на работу, на тот же мост. Лето было в полном разгаре, туристов стало гораздо больше, они ходили толпами, словно овцы по лугу, или же, подобно оленям, расхаживали в гордом одиночестве. Со своей картонкой в руке она подходила ко всем. Если денег не давали, пыталась сама взять их.

Однажды утром напротив нее расположился негр, он продавал цепочки и пластмассовых слонов. Когда возле него останавливались покупатели, он лишь издали посматривал на нее; когда же туристов не было, подходил и заговаривал. Говорил он так быстро, что она ничего не понимала. Однажды он крепко стиснул ее, и тогда она ударила его кулаком в живот. Легко ударила. Мысленно она нанесла очень сильный удар, но руки у нее были детские — слабые. Кулачок стукнул — хлоп! — и негр, смеясь, потер свой живот. Как ей хотелось, чтобы кулак ее был во много раз больше.

Кто знает, почему туристы разгуливали по городу и ночью. Ночью ведь ничего не различишь, только лесные животные видят в темноте, но туристы все равно бродили по ночам. Почти всегда это были молодые люди. Они ходили все вместе, нередко обнявшись, и распевали во все горло непристойные песни. Казались пьяными, да и в самом деле нередко были навеселе и оставляли на мосту длинный шлейф запаха спирта. Она шла за ними, выпрашивала деньги. Они притворялись, будто не слышат, или же окружали ее и подбрасывали монеты вверх, как делают, когда хотят узнать, «орел» или «решка». И смеялись, глядя, как проворно она собирала монетки. Пока не стемнело, люди текли мимо нее сплошным потоком, словно река. Постепенно их становилось все меньше и меньше. Группы появлялись все реже. Во время одной из таких пауз негр опять подошел к ней, протянул колечко и сказал: «Я и ты — жених и невеста» — и сразу же засунул ей в рот свой язык. Она стиснула зубы и защемила негру язык. И тут же получила такую сильную затрещину, что голова мотнулась в сторону.

Второй удар он все же не сумел нанести. Кто-то неслышно, словно не касаясь земли, приблизился и остановил негра, сжав его руку. Он был в белой просторной рубашке. Когда он откинул волосы с ее лица, сердце ее чуть не выпрыгнуло из груди, бешено заколотившись, к горлу подкатил комок и колени задрожали. Это был он, он, он — Мститель!

Негр убежал, а Мститель решительно потребовал, чтобы она не оставалась больше одна на мосту. Тогда она взглянула на небо. Судя по тому, где находилась луна, машина приедет еще не скоро. Послушно и молча последовала за ним к ближайшему бару. Там за столиками на тротуаре сидели туристы. И она тоже оказалась за столиком. Человек спросил, что ей хочется поесть или попить. Ей же хотелось только одного — сказать ему, что хоть у него и нет усов, но она все равно знает, кто он такой, она видела его в кино, видела, как он всех убивал, он — Мститель! Он заказал ей большую порцию мороженого со сливками и печеньем, а для себя — рюмочку желтого ликера. Он стал расспрашивать ее. Есть ли у нее мама? Папа? Где она родилась, далеко ли? Училась ли в школе? Она выглядит синьориной, красивой синьориной. А в самом деле, сколько же ей лет? Понимает ли она итальянский или говорит только на своем родном? Или, может быть, вообще без всякого языка обходится?

Говоря так, человек ласково потрепал ее за подбородок. Между тем подали мороженое. Оно красовалось в вазочке перед ней и таяло, словно снег, а она все не решалась попробовать. «Вот сейчас и узнаем, есть ли у тебя язык», — сказал между тем человек и, поднеся ей ко рту полную ложку мороженого, начал щекотать ее губы. Так поступала только мама-дроздиха со своими птенцами там, в кустах у реки. А она разве птенец? Она открыла рот. Мороженое было липкое и сладкое и проглатывалось без малейшего усилия. Они поднялись, когда вазочка опустела. Ничего не говоря, она схватила его за руку и снова потянула к мосту. Они постояли там немного. Луна теперь висела низко над горизонтом. У нее не хватило духу сказать ему, что машина уже уехала. К счастью, он сам заговорил — нет смысла стоять тут до утра. И они пошли по мосту.

Дома у него стояла тяжелая мебель и очень большой телевизор. Он усадил ее на диван, включил телевизор и исчез в другой комнате. Пока его не было, кот на экране, преследуя мышей, успел упасть с высоченного дома и как ни в чем не бывало встать на все четыре лапы. Когда же человек вернулся, на нем было что-то вроде легкого пальто, надетого на голое тело. Он сказал: «Давай вымоемся как следует перед сном» — и поднял ее с дивана. Запах, исходивший от него, был совсем не такой, как у Мирко. Он не пугал ее, а вызывал желание лизнуть, как конфету.

Когда она раздевалась, он захотел посмотреть на нее. Он присел на унитаз, засунув руки в карманы пальто.

Весна еще никогда не мылась в ванне… А если пробка откроется, пока она сидит тут, не случится ли с ней что-нибудь? Он помог ей мыться. Мягкой губкой потер спину, живот, провел между ног. Вымыл ей волосы, распустив их в воде, словно водоросли. Потом она поднялась, по телу ее побежали капельки воды, и он укутал ее в большое полотенце. Он вытирал ее бережно-бережно, то и дело останавливаясь.

В квартире оказалась еще одна комната — светлая с небольшой кроватью посредине и множеством разбросанных вокруг игрушек. Мститель привел ее сюда без одежды и уложил под одеяло. Потом взял какую-то книгу и принялся читать сказку. Это была сказка про одноногого деревянного солдатика, который влюбляется тоже в ненастоящую, бумажную балерину.

Когда его губы прижались к ее губам, она вздрогнула, потому что уже почти уснула. Она изогнулась. Это что же, вот так кончается сказка?

Ночью ей приснился сон. Она — котенок, и мама-кошка лижет ее своим горячим языком туда-сюда, туда-сюда, и она вся дрожит. Дрожит, но не так, как от холода на мосту, а как если бы теплая река омывала ее изнутри.

Наутро Мститель расстался с нею недалеко от моста. Прежде чем уйти, он сунул ей в карманы две или три бумажки по тысяче лир. Должно быть, он куда-то спешил к определенному часу, потому что в такую раннюю пору туристов еще не было, только служащие торопились на работу. День прошел, как и все другие. Нет, он был не таким, как все другие. Когда среди множества разных рубашек она замечала белую, сердце ее едва не выскакивало из груди, комок подступал к горлу, а потом сердце словно падало, оказываясь между ног.

Она ни о чем не спросила его. Он тоже не сказал ей: «Вернусь» или «Жди меня». Но если это случилось однажды, значит, может и повториться. От него пахло так, как пахнет иногда по утрам возле кондитерской.

Вечером она ожидала машину в урочный час. На заднем сиденье дети, которых подобрали раньше, уже уснули. Водитель, завидев ее на месте, молча посадил ее и быстро поехал дальше, как каждую ночь. Неужели никто в таборе не заметил ее отсутствия?

Должно быть, и в самом деле не заметили. Когда она зашла за занавеску, Мирко не ударил ее, только братья с криками ухватились за ее ноги.

И на самом деле все было не так, как прежде. Когда все улеглись на свои соломенные тюфяки, Мирко подошел к ней. И заговорил шепотом, так он еще никогда не говорил. Брюки у него были расстегнуты, и рука засунута внутрь. Он улегся рядом с нею и укусил ее за ухо, желая сделать больно. «Проститутка, — сказал он, — маленькая проститутка… Если берешь это у других, возьми и у меня».

Он взгромоздился на нее, задрал ей юбку. Он не смог сразу, с первой попытки войти в нее, и во второй раз тоже не смог. Тогда он собрался с силами, раздвинул ее ноги и вошел так, как входят в дверь, когда нет ключа, — вышибая ее ногой.

Он вошел, и что-то сломалось в ней, и долго еще ломалось по мере того, как он двигался взад и вперед, и она все сильнее ощущала жжение, сильное, очень сильное жжение, и все время ждала, что вот сейчас он выйдет из нее наконец, но всякий раз ошибалась. Он все не выходил.

Потом, когда она уже потеряла всякую надежду, когда все было кончено, он, как мертвый, тяжело рухнул на нее. Спустя какое-то время, все еще с расстегнутыми брюками, он вернулся в постель жены.

На следующее утро Весна снова стояла на мосту. Из-за сильной боли внизу живота она еле передвигала ноги. И всякий раз, когда бросалась к какому-нибудь прохожему, ощущала, как сильно болит все внутри. Должно быть, из-за этой боли и, наверное, из-за рассеянности, в которой находилась эти дни, она приносила теперь денег меньше обычного.

Мирко, однако, больше не бил ее, а предпочитал делать вот это, другое дело. Она научилась воображать, будто это делает не Мирко, а Мститель: она представляла себе его запах, его плоский волосатый живот. Иногда же от усталости у нее не хватало сил даже на это, и тогда, отвернувшись, она пересчитывала валявшиеся на полу вещи.

Белых рубашек прошло по мосту великое множество, а он так и не появлялся. Кто знает, где он? Может, сражается где-то, выполняя какое-нибудь опасное задание.

Между тем она нашла ему другое имя. Недавно возле моста установили новую афишу. На ней была изображена девушка в трусиках и бюстгальтере, стоявшая на цыпочках и державшая высоко в руке надувной шарик в виде сердца.

Рядом алыми, словно губы, буквами было что-то написано. Она спросила у одного мальчика, умевшего читать, что там написано. Love, — сказал он. Love — любовь, то, что испытывала она в глубине души к нему. «Love, love», — повторяла она про себя целыми днями, словно песню, состоящую из одного-единственного слова…

Однажды ночью Мирко обнаружил, что она отдает ему лишь свое тело, и пришел в ярость. Он избил ее — она отлетала, ударяясь то об угол стола, то о газовыйбаллон. А потом затолкал ей в рот эту свою штуку и выпустил туда омерзительную пену. Ее тут же вырвало прямо на него. Когда он ушел, ее опять вырвало. Ей хотелось плакать, она сжимала и сжимала веки, но слез не было.

На следующее утро, стоя на мосту, она решила поколдовать, как научили ее в детстве: она произнесла «Love» и трижды плюнула в нарисованный на земле круг. Колдовство действует, если прибегают к нему нечасто, да к тому же вкладывают в него всю душу. Действует, конечно, действует. Вскоре после полудня появилась его белая рубашка. Он шел не спеша, будто бы без определенной цели, прошел мимо, даже не взглянув на нее. Может, она забыла что-то проделать, когда колдовала? И тогда она крикнула: «Love!» Слово это превратилось в стрелу, в нож, вонзившийся ему в спину. Он обернулся и возвратился, держа руки в карманах.

Дома он приготовил на кухне небольшой ужин для двоих. Она не произнесла ни слова, это он все время говорил с нею. Теперь он учитель, объяснил он, и преподаст что-то техническое в какой-то школе, находящейся довольно далеко.

Конечно, это новый фильм. В одном он был полицейским, а вот в другом — учителем. Он прочел столько книг, столько всего знал. Так или иначе, все равно он был очень сильный, видно было, как под рубашкой у него перекатываются тугие мускулы, готовые нанести удар.

Когда принялись за еду, он усадил ее к себе на колени и не спеша кормил с ложечки, словно птичку в гнезде. Потом уговорил помыться в ванне. Он раздел ее, как и в первый раз, и сам тоже разделся. «Ты необыкновенно хороша», — сказал он и провел рукой по ее спине, задержав руку в самом низу. Когда она легла в ванну, он попросил показать ему, как она устроена внутри, — раздвинуть ноги. Она испугалась: а вдруг он заметит, что там был Мирко? Нет, она ни за что не раздвинет.

Но когда он наклонился к ней и осторожно, словно боясь что-то повредить, нежно поцеловал, она больше ни о чем не думала, и ноги раздвинулись сами собой. В теплой воде он засунул внутрь два пальца и, продолжая сидеть на унитазе, оставил руку между ее ног и, закрыв глаза, двигал пальцами взад и вперед.

Когда она вышла из ванны, он надел на нее ночную рубашку. И хотя солнце стояло еще высоко, отнес в постель. В ту же комнату, что и в прошлый раз, где стояла светлая кровать и вокруг множество игрушек. Она хотела попросить его досказать сказку про одноногого солдатика. Ведь она все думала с тех пор, чем же закончилась эта история, но он сказал: «Обними его и усни» — и вложил ей в руки плюшевого медвежонка. Потом погасил свет и неслышно вышел из комнаты.

Весна постаралась послушаться его, но не смогла. Она закрыла глаза, будто уснула, но на самом деле вовсе не спала. Не спала и тогда, когда он, вернувшись, осторожно поднял ее ночную рубашку, а потом лег на нее. И чем больше он двигался, тем больше говорил разных слов. Она тоже все повторяла про себя: «Love, love, мой love».

Она пробыла у него в доме четыре дня. Они часто мылись вместе, много ели, смотрели телевизор. И каждый раз, когда она притворялась в постели, будто спит, он ложился на нее и двигался взад и вперед. На второй день кто-то позвонил в дверь. Она испугалась, вдруг это Мирко. Love, должно быть, тоже понял, что это именно он, потому что не открыл дверь. Даже не спросил «Кто там?». Несколько раз звонил телефон, и он, прежде чем ответить, выпроваживал ее в другую комнату. И велел сидеть тихо, не шевелясь.

Потом однажды утром он встал раньше обычного. Надел на нее прежнюю одежду. Идя немного впереди, проводил до моста. Он так и не обернулся, чтобы попрощаться. И даже не пообещал вернуться. Однако теперь она знала, что он возвратится. Она была уверена в этом. В последнюю ночь, когда он очень сильно двигался, лежа на ней, он прошептал: «Я хочу тебя всю, моя девочка, всю, хочу, чтобы у нас был ребенок, хочу вас обоих».

Love. Она тоже хотела его. Хотела котенка, которому можно было бы всегда давать молоко.

Она провела на мосту весь день, и все было как прежде, как будто никуда и не уходила отсюда. Когда же луна поднялась высоко, отправилась к тому месту, где надо было ждать машину. Немного страшновато было, но временами страх и совсем уходил. Ее изобьют за то, что она отсутствовала столько времени. Почти наверняка крепко достанется, но потом она расскажет, что случилось. Она скоро выйдет замуж, и сначала у нее появится один ребенок, а потом много других, и все будет хорошо. Может быть, они даже порадуются за нее.

Луна уже обошла полнеба. Машины не было. Не было и никаких других детей, которые ожидали бы ее. Луна опустилась еще ниже, а она все стояла и ждала. Проехала только полицейская машина, слегка притормозив. Она спряталась за толстым платаном и некоторое время рассматривала кору. Два муравья бродили по дереву и крутили своими антеннами, словно беззвучно переговариваясь.

Неужели они забыли о ней? Или, может быть, уехали в другой город? Мирко не раз говорил, что они переберутся на север, где люди побогаче. А могло случиться и другое: Love, расставшись с ней, отправился в табор просить ее руки. Мирко не соглашался, и тогда Love одной автоматной очередью расстрелял их всех до одного. Теперь он был дома, отдыхал, и ей нужно пойти к нему.

Когда луна исчезла, а на другой стороне неба взошло солнце, Весна направилась к его дому. Уже встречались первые автобусы. Она подошла к подъезду и запрокинула голову. Ставни были открыты, в одном из окон горел свет. Она едва коснулась звонка, словно то был раскаленный уголь. И отступила от двери. Но ничего не произошло. Она позвонила еще раз, сильнее. Не отпускала кнопку, пока не сосчитала до трех. Сердце ее при этом заметалось, заколотилось так, словно она быстро бежала, хотя на самом деле не двигалась с места.

У нее не хватило смелости позвонить в третий раз.

Возможно, подумала она, Love крепко спит, очень крепко, поэтому и не слышит ничего. Она ожидала еще некоторое время, а потом вдруг почувствовала, что проголодалась. Тогда она отправилась в ближайшую булочную и истратила все деньги на бриоши и сдобу. Поев, решила подождать еще немного, прежде чем возвратиться к подъезду. Она ведь теперь свободна и может, как все люди, идти куда захочет и сколько угодно рассматривать витрины.

Как раз у одной из них ей и пришла в голову эта мысль — вернуться к Love с подарком. Она подумала об этом, когда заметила затерявшийся среди прочих кусок розового мыла в виде сердечка. Но как взять его? В большом магазине, где никто не смотрит на тебя, сделать это было бы нетрудно. Но в таком маленьком магазинчике за прилавком стояла сама хозяйка, поэтому, прежде чем взять мыло, нужно дать ей деньги.

На улице уже было много прохожих. Автобусы ползли переполненные, осевшие от тяжести. Она выбрала наугад один из них, столь набитый народом, что с трудом втиснулась внутрь.

Локти, карманы, зады, сумки, тугие и мягкие животы… Далеко ли увезет ее автобус? Надо действовать быстро и поскорее выбраться, смешавшись с толпой, пока автобус не выехал из центра. Школьники, синьоры в пиджаках, китайцы с пластиковыми сумками… Наконец она приметила у одной нарядной синьоры вместительную сумку из мягкой кожи.

Когда ее пальцы коснулись кошелька, она представила себе, как протягивает Love сердце.

И тут раздался крик. Кто-то схватил ее за волосы, кто-то ударил по лицу, кто-то крикнул водителю: «Остановись!» Синьора говорила дрожащим голосом: «Если б вы не обратили мое внимание, я бы и не заметила!» Мужчина ответил: «Рядом с такими всегда нужно быть настороже». А сам между тем крепко держал Весну за горло, точно это была ручка зонтика. Полиция примчалась со всеми своими включенными фарами, но полицейским даже не пришлось заходить в автобус — ее вышибли оттуда пинком.

Белая с синим машина с воем неслась на полной скорости, точно везла самую важную в мире особу. Ее высадили у какого-то большого здания и отправили в комнату, где было много разных людей. Они сидели на скамьях вдоль стены, опустив головы или же закрыв лицо руками. Прошло немало времени, прежде чем ее позвали. У нее очень замерзли ноги, и в животе опять урчало от голода. А что, если Love, не дождавшись ее дома и не найдя у моста, решил, что она ушла навсегда, что ей нет до него никакого дела?

Когда женщина в форме, сидевшая за столом, начала расспрашивать, как ее зовут, Весна вдруг, сама не зная почему, заплакала. Мужчина у нее за спиной заметил: «Таких серийно выпускают — со слезами в кармане!»

Женщина подошла к ней и снова ласково спросила: «Как тебя зовут?» Человек из той квартиры, где их учили разным делам, не раз повторял: «Никогда не называйте свое настоящее имя!» После того как вопрос повторили в третий раз, Весна подняла голову и с еще влажными от слез глазами прошептала: «Love».

Сколько ей лет? Сколько растопыренных пальцев на обеих руках.

Спустя какое-то время она поднялась в фургон вместе с другими девушками. В фургоне имелись два крошечных, затянутых сеткой окошка, пропускавших уличный шум, но не позволявших ничего видеть. Высадили их в огромном бетонном дворе, посреди которого росли два дерева. Ей опять пришлось ждать в какой-то комнате. Потом ее позвали, сфотографировали, дали номер, взвесили, измерили рост. Когда-то, еще со своим настоящим отцом, она была однажды почти в таком же месте, они привели туда свою единственную лошадь. Лошадь тогда тоже взвесили, измерили, потом куда-то увели. А вернулась она совсем другой — стройной, похудевшей, белая звезда во лбу сменилась красной, лошадь без остановки перебирала ногами, и цоканье ее копыт походило на журчанье источника в расщелине. Что же, с ней тоже произойдет подобное превращение?

Синьоре, что пришла за ней, стоило немалого труда заставить Весну следовать за нею. Ее привели в другую комнату, где стояли только стол и два стула. Синьора стала показывать ей одно за другим какие-то пятна и все спрашивала, что она видит в том или другом пятне. Что же тут можно видеть, кроме пятна. Пятно и есть пятно. Потом ее опять принялись расспрашивать, причем очень спокойным тоном. Сколько ей лет на самом деле? Где живут мама, папа, братья? Ходила ли она в школу? Умеет ли читать, писать, знает ли, почему оказалась тут? Наконец синьора поднялась и сказала: «Хорошо, когда надумаешь отвечать, позови меня».

И дала ей ручку, лист бумаги и пальцем указала, где поставить подпись. «Подпись, — повторила синьора, — короче, свое имя». Если ее зовут Love, то что же у нее может быть за подпись? Сердце, разумеется. Она взяла ручку так, как берут ложку, и медленно-медленно, старательно нарисовала сердце.

Следующие несколько дней больше ничего не происходило.

Она сидела в камере вместе с другими девушками. В положенное время приносили поесть, и она ела. В положенное время выпускали на прогулку, и она выходила во двор. Если бы не Love, ей жилось бы тут совсем неплохо: никто не докучал ей, кормили несколько раз в день, спала сколько хотела. И, лежа на койке, мечтая о нем, она повторяла про себя сказку об одноногом солдатике.

А сказка была такая. Его принесли в этот красивый дом в коробке вместе с другими солдатиками, у которых обе ноги были на месте. Тут он увидел маленькую балерину. У нее тоже были две ноги, но одна все время была высоко поднята, и потому казалось, что она тоже одноногая. И солдатик полюбил ее. Но они стояли так далеко друг от друга, что он ничего не мог сказать ей. Однажды, когда солдатик стоял на подоконнике, порыв ветра сбросил его вниз. Какой-то мальчик нашел его, посадил в бумажную лодочку и пустил ее по воде. Лодочка поплыла и встретила большую рыбу, и рыба съела его. И одноногий солдатик оказался в животе у рыбы, как будто стал рыбьим ребеночком.

Сказка, которую ей прочел Love, заканчивалась на этом, но это был не конец, она же видела, что в книге оставалось еще много непрочитанных страниц, значит, у сказки было продолжение.

Однажды, когда она в который уже раз повторяла про себя эту сказку, в дверях появилась женщина и громко произнесла: «Love!» Как подскакивает человек, наступив на колючку, так подпрыгнула и она, услышав это имя. Она поспешила за женщиной по коридору, забегая вперед то с одного боку, то с другого.

Love где-то здесь, за одной из этих дверей. Она бросится ему на шею, как только увидит. А он, конечно, подхватит ее своими сильными руками и высоко поднимет. Потом они уйдут отсюда. На улице их будет ждать машина. Они сядут в нее и быстро уедут.

Когда женщина взялась за ручку двери, она даже чуть-чуть напружинила ноги, приготовившись к прыжку… Дверь открылась. В комнате оказался не Love, а какой-то другой человек в белой рубашке.

Он сказал: «А вот и любовь!» Он поднял ее, положил на кушетку и приказал: «Сними трусики».

Это было не так, как с Мирко, и совсем не так, как с Мстителем. Вместо своей штуки он засунул туда какую-то железку. И ничего не говорил ей — ни ласковых слов, ни грубых, просто молчал. Наконец, хоть и не испачкал руки, все равно принялся мыть их под краном, хмыкая: «Гм, гм…» Когда же она, надев трусики, поднялась с кушетки, он сказал: «Знаешь, да? Там у тебя, внутри, ребенок».

Неужели это он засунул туда ребенка, затолкал вот этой блестящей и холодной железкой? Не может быть — она хорошо видела, что он засовывал туда, железка походила на ложку, может, на воронку и ложку вместе, и на ней совершенно ничего не было. Значит, это сделал Love, — Love засунул ребенка туда так, что она даже не заметила этого в последнюю ночь. Он сказал: «Я хочу тебя всю, моя девочка, всю, хочу, чтобы у нас был ребенок, хочу вас обоих». Вот ребенок и появился. Он теперь внутри, как в небольшом ящичке.

Наверное, поэтому в последнее время она совсем ничего не ела. Еды тут было достаточно, но ей совершенно ничего не хотелось, к тому же ее часто тошнило, хотелось вырвать. Да, вырвать — как тогда, когда Мирко сунул ей в рот эту свою штуку. А ребеночек между тем там внутри рос, и рос уже много дней. Бывает иногда, разобьешь яйцо, чтобы съесть его, а есть и нельзя, потому что нет желтка, вместо него что-то вроде плевка, ну, чуть потверже плевка.

Однажды она рассмотрела его как следует. В этом плевке было что-то похожее на глаза и на клюв. Словом, если он там, у нее внутри, то почти наверняка уже превращается в цыпленка.

Вместо живота у нее было теперь яйцо, и яйцо это увеличится и будет дальше расти, пока не станет заметно, что в нем что-то есть. Оно росло, все время росло это яйцо. Если в феврале приподнять с земли дернину, то под ней обнаружится трава, уже густая, но пока еще под покровом.

Растет, подумала она и, сложив руки на животе, вытянулась на койке.

На другой день утром она уже сидела не в камере, а вместе с синьорой, державшей ее за руку, в вагоне поезда. Ей сказали, что она слишком мала, чтобы находиться в таком месте, и повели на вокзал. Она еще никогда не ездила в поезде. А в нем все было удивительно. Сядешь с одной стороны окна — земля бежит вперед, сядешь с другой — назад. И что было особенно замечательно — она знала, что поезд привезет ее к Love. Никто ничего не сказал ей об этом, но она точно знала, что будет так. Есть вещи, которые всегда знаешь, — как птицы, например, знают, когда наступает зима. Синьора была добрая, то и дело спрашивала: «Не хочешь ли есть? Не надо ли тебе в туалет?»

Но ей ничего не нужно было. Ей хотелось только одного — как можно скорее приехать к Love.

Потом она уснула. И пока голова ее никла то в одну, то в другую сторону, ей снился сон. Лицо у нее было теперь не свое, а одного из ангелов на мосту. Каменное лицо, и голова все время падает то в одну, то в другую сторону, и она ничего не может поделать. А когда пытается удержать голову на месте, то слышит голос своей настоящей мамы. Та громко и сердито зовет ее по всем окрестным полям, а она не откликается. Сидит в кустах, и между ног у нее большое яйцо. Яйцо раскалывается, но вместо цыпленка из него появляется ангел — точно такой, как на мосту, только совсем воздушный, легкий-легкий. Он берет ее за руку и увлекает с собой на небо. А как было устроено небо, она так и не знает, потому что неожиданно оказывается дома у Love. Она долго остается там одна, но знает, что он вот-вот придет. Она так довольна, что ходит взад и вперед, как это делают собаки, когда им хорошо. Она слышит шаги на лестнице. Она ждет у двери, но, когда та открывается, вместо Love перед ней возникает ее отец. Он хватает ее руку, закручивает за спину, и она падает, сильно ударившись головой об пол.

И вдруг просыпается. Где она? Ах да, в поезде.

А в окне мир не бежал больше ни в ту ни в другую сторону. Было темно и ничего не видно. Но тут она вдруг поняла, куда они едут. Ее везут к настоящим родителям, к братьям, туда, к реке.

Она тронула синьору за руку и сказала, что ей надо в туалет. Некоторое время постояла там. Синьора снаружи время от времени стучала в дверь. Когда поезд замедлил ход, она изо всех сил втянула живот и постаралась превратиться в то плоское и скользкое животное, что живет в воде, питаясь кровью. Она протиснулась между стеклами и, как только поезд почти остановился, соскользнула вниз. Когда-то там была трава, но теперь стояла глубокая осень и трава уже не росла.

Чтобы вернуться в город, где жил Love, ей понадобилось целых четыре дня. Она пересаживалась с машины на машину, с грузовика на грузовик. Некоторые водители за то, что подвезут, просили кое-что взамен, и она давала им, как давала Мирко, ни о чем не думая. Когда добралась до окраины, было уже очень поздно. И вместо того чтобы сразу же отправиться к нему, она забрела в какой-то незапертый подъезд и спряталась в подвале под лестницей. Она не могла уснуть. Ведь это была на самом деле последняя ночь, когда она спит не в постели. Могут ли крылья ангелов спуститься к ее щиколоткам и заменить ей туфли? Утром это случится. И она полетит к нему. И не станет подниматься по лестнице, а взлетит и заглянет к Love в окно. Он, наверное, еще будет спать — спать, как ребенок. Она немного полюбуется им спящим, а потом тихонечко постучит в окно. Тогда он вскочит с постели и распахнет окно. Она спрыгнет в комнату и покажет ему яйцо, которое растет у нее в животе, и дальше они будут жить вместе, счастливые и довольные.

На рассвете она автобусом добралась до реки и оттуда пошла пешком. Туфли у нее были все такими же, крылья на щиколотках не выросли, и взлетать ей не пришлось, она только посмотрела вверх на окна. Они были освещены, а одно даже открыто. Когда она позвонила снизу в квартиру, звук странным образом возвратился к ней из окна. От волнения сердце ушло в пятки, и она не знала, как вернуть его на место. Она позвонила еще раз. Теперь сердце затрепыхалось где-то в горле. Но ничего не произошло. Или, вернее сказать, произошло, но она не поверила своим глазам. За занавеской мелькнула какая-то тень. Вроде бы женщины.

А что, если Love, пока ее не было, переехал в другое место, в дом побольше? Узнать это можно только у тех людей, что поселились в этой квартире вместо него. Из подъезда вышли мужчина и женщина, а следом за ними выбежал довольно упитанный ребенок, и она проскользнула внутрь, на лестницу. Бегом через две ступеньки взлетела наверх и остановилась перевести дыхание. На площадке вдруг обнаружила то, чего прежде никогда не замечала. Хоть она и стояла недвижно, в ней что-то шевелилось — шевелилось у нее в животе. Это был он? Уже хотел выбраться наружу, так рано? Если Love увидит его прежде времени, еще подумает, что это не его ребенок, а чей-то чужой. Нет, ему надо подождать еще немного. Она положила руку на живот и тихо-тихо шепнула: «Не спеши, потом мы с тобой долго-долго будем вместе, я, ты и папа».

Затем она поднялась на цыпочки и дотянулась до звонка. Он прозвучал в квартире так громко, что был слышен и здесь, на площадке. И тут детский голосок произнес: «Кто может быть в такое время?» А женский голос ответил: «Наверное, срочная почта». Послышались шаги, направлявшиеся к двери. Она откинула волосы с лица и выпрямилась, приготовившись к разговору. Но так и не увидела женщину. Из глубины квартиры донесся мужской голос: «Не открывай! В такую рань ходят только цыгане или свидетели Иеговы!»

Love.

В первое мгновение она подумала: «Неправда. Голос похож, но это не он». Даже если б она хотела уйти, все равно не смогла бы. Ноги сделались деревянными. И оттуда, снизу, словно дерево, пустив корни, пошло в рост, постепенно деревенело и все остальное ее тело. Сердце пока еще оставалось на месте, но превратилось в камень — камень, который перестал биться. И тут она опять услышала его голос. Правда, сперва прозвучал детский: «Доскажи сказку!» Мужской голос ответил: «Ты уже опаздываешь, доскажу вечером перед сном!» Голос из фильма, тот самый. Голос Love.

Камни, даже если и взлетают иногда вверх, потом все равно падают. Как спустилась вниз, она не помнила. Прошла мимо булочной, добралась до подвала под лестницей. Не наткнись на стену пошла бы дальше. И здесь ноги у нее подкосились, и она опустилась на землю.

Ей не хотелось ни есть, ни спать, ничего не хотелось. Она почти не понимала, где находится. В животе что-то шевелилось. Это был тот почти что плевок? Да, это был он. Хотел выбраться наружу, на свет. Но было очень темно, почти ничего не видно, и стояла к тому же жуткая вонь. Если она расскажет ему сказку, он пообещает ей посидеть спокойно и не беспокоить ее? Она знала только одну сказку, все ту же: про одноногого солдатика и маленькую балерину. Он любил ее очень сильно, а она ничуточки не любила его, потому что он стоял далеко, и она даже не видела его. Однажды произошло несчастье. Он упал с подоконника, и его проглотила рыба. У рыбы в животе было темно, и одноногий солдатик ничего не понимал. А потом рыбу выловили, и какой-то синьор съел ее всю целиком. Куда делся солдатик, неизвестно. Но ведь его никто не любил, поэтому неважно куда. А балерина между тем полюбила другого солдатика, у которого оказалось целых три ноги. Они поженились и были счастливы, он подарил ей одну свою ногу.

Кто знает, какие сказки рассказывают детям до их рождения? Ее ребенку эта сказка, к сожалению, не понравилась. Настолько не понравилась, что он поспешил выбраться из темноты наружу. Она чувствовала, как он барахтается у нее между ног в чем-то горячем, наверное в крови.

ИСТОРИЯ ДЕТСТВА

ПЕРВАЯ БЕСЕДА

Представьте себе такую ситуацию, к примеру. Две машины едут навстречу друг другу. Одна из них должна была выехать раньше, но ее владельца в последний момент задержали на полчаса у телефона. Не подойди он к аппарату, выехал бы в другое время. Но он ответил на звонок и задержался. И вот оба уже в пути. На дороге, по которой они едут, переворачивается тяжелый грузовик. Его быстро поднимают, но на асфальте остается масляное пятно. Именно на этом участке одна из машин несется на большой скорости. На какой полосе движения это масляное пятно? На той, по которой спешит первый человек. Второй в это же время медленно движется по встречной полосе, думая о жене, которой с недавних пор нездоровится. Он везет ее к врачу. И вдруг замечает, что прямо на него летит машина. Лобовое столкновение неизбежно. Больше он уже ни о чем подумать не успевает, потому что мгновенно погибает. Не отзовись он тогда на телефонный звонок, с ним сейчас ничего бы не случилось. На его месте скончался бы кто-то другой или вообще никто не пострадал. Пожалуй, тот, другой, кто мог умереть вместо него, сейчас сидит в домашних туфлях у телевизора и смотрит в «Новостях» на эту дорожную катастрофу. Дорога именно та, по которой он тоже ехал? Да, несомненно та. И время совпадает. Как повезло, говорит жена и ласково гладит его по голове. Повезло. Понимаете? Повезло. Так или иначе, пойдем дальше. Есть дети, которые уже в шесть лет говорят: хочу быть врачом и, когда вырастают, действительно становятся врачами. Другие в детстве хотят быть инженерами, миссионерами, автомеханиками и тоже становятся ими. В школе у меня был приятель, который в пять лет превосходно разбирал и собирал любые бытовые электроприборы. Он мечтал стать физиком, это у него было, что называется, в крови, понимаете? В крови или в чем-то там еще, во всяком случае, где-то было записано: Джованни станет тем-то, и Джованни выбирает себе именно это занятие, потому что не может делать ничего другого. Так и я. Везучий ребенок. Я понял, кем стану, в тот самый день, когда научился задавать вопросы. Я не был рожден лечить людей или создавать машины, я был рожден для того, чтобы создавать вокруг порядок. Я появился на свет осенью, день и месяц вам известны, они указаны в документах. Упоминаю об этом потому, что это тоже имеет значение. Гороскоп моего знака зодиака особо подчеркивает такие черты, как невероятное, прямо-таки истовое терпение, ярко выраженное стремление к порядку. И подобные качества вполне соответствуют времени года, когда все отмирает, опадает, уходит в землю и загнивает, чтобы вновь возродиться позднее. Анализ, самоанализ, строгость, необыкновенная память отличают тех, кто родился осенью. Это присуще и мне. Не помню сейчас, когда именно, но думаю, с того самого момента, как только заговорил, я начал задавать вопросы. На улице без конца спрашивал мать: что это такое, а это что? И она отвечала: это камень, а это птица.

Это была правда и в то же время неправда. Потому что камни встречаются разные, и птицы тоже бывают маленькие и коричневые или большие и черные с желтым клювом. Мне необходимо было навести порядок, а для этого требовались названия. И я снова спрашивал: что это такое, а это что? Но мать отвечала: не приставай, я уже сказала тебе! И тащила меня за руку дальше. В то время она работала медсестрой. Когда я приходил с нею в больницу, ее сослуживцы ласково трепали меня по щеке. Спрашивали: ты доволен? Ведь у тебя самая добрая на свете мама! Она и в самом деле была очень добрая, только ей недоставало терпения. За столом я думал лишь об одном — о названиях, и оттого ел медленно. А она постоянно спешила. И потому, чтобы я поскорее все съел, зажимала мне нос — я невольно открывал рот — и засовывала вилку чуть ли не в самое горло. Из-за мяса мы с ней ссорились тысячу раз. Я не любил его и сейчас не люблю.

Кровь всегда приводила меня в ужас.

ВТОРАЯ БЕСЕДА

В больнице она начала работать незадолго до моего рождения. Но работа была для нее в то же время и увлечением. На Рождество она всегда получала десятки и десятки поздравлений. В заботу о своих пациентах она вкладывала всю душу. Домой же всегда приходила усталая, и я очень скоро понял, что лучше всего не беспокоить ее своими вопросами. Но они все равно возникали у меня, и я сам отвечал на них. Потом, к счастью, пошел в школу. В школе я научился читать. Только тогда мой порядок приобрел истинную форму. Я сидел, положив книгу на колени, и часами громко читал вслух. Читал медленно, отчетливо, по слогам произнося слово за словом. В книге рядом с картинкой было напечатано название. Так я узнавал, что птица с красной грудкой называется снегирь, а полупрозрачный камень — кварц. И каждый раз испытывал волнение. В общем беспорядке, что царил вокруг, хоть что-то становилось на свое место. Если б этого не делал я, то этого не делал бы никто. Это должен был делать я.

Первым моим увлечением стали камни. Их легче всего было классифицировать. Вот они лежат себе неподвижно, достаточно наклониться, чтобы собрать. В семь лет у меня скопилось более ста камней. Маме я ничего не говорил, нет. Немного побаивался, а кроме того, хотел сделать ей сюрприз. Когда-нибудь я стану великим, величайшим ученым. Она узнает эту новость из газет. Откроет однажды утром газету и увидит фотографию собственного сына. Поначалу, возможно, даже не поверит, решит, что произошла какая-то ошибка. Но, прочитав статью, поймет, что это именно я, ее сын — один из величайших ученых в мире. Тогда она простит мне все. Обнимет меня, как обнимала своих пациентов, когда те поправлялись.

Когда я был маленьким, мы с мамой часто спали вместе. Она не звала меня к себе, я сам забирался к ней в кровать, когда она уже спала. Простыни были холодные, и мама лежала, вся съежившись, на краю. Она походила на альпиниста, взбирающегося по склону ущелья. Мне тоже нравилось притворяться, будто падаю, и я цеплялся за нее, за ее спину, и мы падали вместе почти до самого утра. Я возвращался в свою постель незадолго до восхода солнца.

Одно ее очень сердило, это верно, — почему я никогда не смотрел ей в глаза. И действительно, я всегда смотрел вниз. Думаю, из-за привычки искать камни. Не знаю почему, но я никогда никому не смотрел в глаза — ни учительнице, ни ей, ни кому-либо другому. Она требовала: посмотри мне в глаза! И кровь приливала у меня к лицу. Она снова требовала: посмотри мне в глаза! И моя шея сгибалась под прямым углом по отношению к туловищу. Тогда она брала меня за подбородок и силой запрокидывала голову кверху. Запрокидывала до тех пор, пока что-то не щелкало и я не закрывал глаза. Я закрывал, а она открывала мне их, приподнимая пальцами веки, словно занавески. Она глядела на меня и кричала: «Посмотри на меня! Посмотри!» Она говорила, что человек, который не смотрит людям в глаза, или подлец, или скрывает что-то дурное. Я не мог рассказать ей про камни, надо было хранить сюрприз до тех пор, пока не вырасту. Поэтому мне всегда доставалось по первое число.

Примерно тогда же, когда в доме стали появляться незнакомые дяди, у меня возникла привычка повторять перед тем, как заснуть, названия всех моих камней. Я вспоминал названия, не разглядывая камни, а с закрытыми глазами лежа под одеялом. Я был убежден: если сумею без ошибки повторить все названия, то ничего плохого не случится.

Дяди были мамиными друзьями. Они приезжали после ужина. Их появлялось много, и все были очень разные. Со мной они почти не разговаривали. Они делали маме больно, я уверен. Иногда, хотя все двери были закрыты, я слышал, как она стонет. Поэтому я не имел права допустить ошибку, когда повторял названия камней, иначе она умерла бы. Нет, она до сих пор даже и не подозревает, что жива благодаря мне. Порядок, самоанализ, необыкновенная память, видите? Да, уже тогда у меня в полной мере имелись все необходимые данные для того, чтобы стать великим ученым.

ТРЕТЬЯ БЕСЕДА

В школе дела у меня шли плохо. Я не любил ребят. Они шумели, громко, без всякого повода кричали. Сейчас я вполне допускаю, что и сам тоже, наверное, охотно вел бы себя так же, как они: кричал, пачкался, не слушался и терпел бы за это наказание. Но тогда я был целиком поглощен другими заботами. Учительница объясняла дроби, а я все думал, отчего это на свете такое разнообразие форм? Почему существует не одна какая-то порода птиц, а много и самые разные? Почему есть не только мышь, но и белка? Белка и бобер? Разумеется, я еще ничего не знал об эволюции, обо всей истории головокружительных мутаций, о том, кто обречен быть съеденным, а кто нет; о поисках своей ниши, где можно спокойно пережить какое-то время до возникновения нового порядка. Пятнадцать лет назад еще не принято было объяснять детям подобные вещи.

Сегодня они уже в шесть лет знают все. Знают о динозаврах и о причине их исчезновения. Знают, как появляются на свет дети и что случится с Галактикой. Но в мое время ни о чем подобном дети не имели понятия. Самое большее, учительница могла объяснить: однажды Бог проснулся в плохом настроении и просто так, ради развлечения, создал мир. Ему понадобилось на это шесть дней, по дню на каждую операцию, а на седьмой, в воскресенье, он отдыхал. Я и верил в это, и не верил. Когда представлял себе Бога с выступившими на лбу капельками пота, его огромные, мускулистые и усталые руки с дрожащими пальцами, — нисколько не верил. Перед уроком мы всегда читали молитву: «Боже всемогущий, иже еси на небеси…» Но если Бог всемогущ, как же он мог уставать? И я продолжал размышлять о самых разных вещах, о названиях, и потому учился плохо. Раз в год учительница вызывала маму и повторяла ей: «Ребенок апатичный, глуповатый, ничем не интересуется».

Дома мама не ругала меня, нет. Она спрашивала: «Почему не идешь во двор поиграть с другими детьми?» И выталкивала за дверь. Иногда смотрела на меня, ничего не говоря, и вздыхала. Вздыхала тяжело, точно собака перед тем, как уснуть. А кроме того, у нее ведь была работа в больнице, были дяди, навещавшие ее, и она частенько забывала обо мне. Она роняла: «Значит, так, вырастешь, будешь продавцом». Я соглашался. Говорил, да, конечно, буду продавать ткани или колбасу, хотя был уверен, что стану великим ученым.

На самом деле я прекрасно мог ответить на все вопросы учительницы. Она спрашивала, например, кто из вас знает, почему вот это происходит или почему это находится там? И я знал ответ на ее вопрос еще раньше, чем она успевала произнести его. Знал, но молчал. Я думал — не может быть, чтоб ответ был такой примитивный, тут, наверное, какой-то подвох, это слишком просто, а в мире нет ничего простого, и потому молчал. А на вопросы учительницы обычно отвечал кто-нибудь другой, и это был как раз тот самый ответ, что уже был готов у меня. Тогда я выпрямлялся за партой и с удивлением оглядывался: неужели и вправду это так просто? И действительно, не проходило и минуты, как я убеждался, что это был лишь один из возможных ответов, но есть еще тысячи других, тоже верных. И все они выглядели вроде бы правдой и в то же время неправдой. Важно было понять это и, зная, выстроить определенный порядок.

Из всех предметов я, естественно, предпочитал математику. Я и по ней не успевал, но она все равно нравилась мне. Если из крана в одну ванну выливается 4 литра воды в минуту, а в ванне помещается 60, сколько времени нужно, чтобы она наполнилась до краев? Все ванны наполнялись вовремя, но только не моя. В мою сыпалась штукатурка с потолка, затем рушился и сам потолок, а с ним летела и синьора, что жила наверху, так что вода не только наполняла ванну, но и переполняла, переливалась через край, мало того, в ней еще и мертвец оказывался — синьора с верхнего этажа.

Видите? У меня был большой талант. Если б кто-нибудь понял это, все сложилось бы совсем иначе. Помните машины, о которых я вам рассказывал вчера? Вот так все и получается. Проблема перемещений во времени — происходят ли они вовремя или вообще не происходят.

ЧЕТВЕРТАЯ БЕСЕДА

Я хотел бы еще немного поговорить о школе. Дома я почти постоянно находился один. О чем бы я ни размышлял, мне всегда казалось, что я не ошибаюсь, но там, в классе, все было полно противоречий.

Конечно, учительниц следовало бы обучать получше. Помимо истории и географии им не мешало бы преподавать еще и деликатность. Не знаю, можно ли научить этому, или деликатность изначально должна быть свойственна человеку, так или иначе, моя учительница учтивостью не отличалась. Она постоянно кричала на нас, а если не кричала, то лишь потому, что просто сил не хватало.

Однажды она дала нам в классе задание — написать сочинение «Мой папа». Сколько мне было лет тогда? Около восьми… не больше восьми.

Я своего отца никогда не видел, поэтому, услышав тему сочинения, подошел к столу и тихо сказал: «Синьора учительница, я не могу написать такое сочинение». Тогда она вдруг вскочила и закричала: «Как это — не могу! Напишешь! Напишешь, как все!» Проблема заключалась вот в чем. Я никогда не видел отца, но я знал, чем он занимался, и понимал также, что говорить об этом нельзя — это тайна. Именно — тайна. Ведь он был тайный агент. Если честно, никто мне никогда ничего подобного не говорил. Я сам догадался. Догадался, а потом спросил у мамы, но она не ответила ни да ни нет. И я понял, что это правда, он и в самом деле тайный агент. Вот почему он никогда не бывал дома.

Словом, я взял лист бумаги и написал: «Своего отца я не знаю, потому что у него такая профессия, из-за которой он не должен ни с кем видеться, и его никто не должен видеть. Но я знаю, что он высокого роста, сильный и отлично стреляет из пистолета. У него большие, сильные руки, и он всегда коротко подстригает ногти. Он чемпион по карате и одним ударом может убить быка. Я никогда не знаю, где он и что делает, но могу сказать, что на своей работе он защищает хорошие страны от плохих. Однажды, когда он выполнит свое задание, то придет за мной в школу. Может быть, он придет в своей желтой форме с красными лампасами и всем прочим. Тогда все увидят, кто мой отец, а пока об этом никто ничего не должен знать, потому что он — тайный агент и каждый день рискует жизнью». И в конце я добавил: «Это сочинение лучше сразу же после прочтения сжечь».

Я написал последнюю фразу, так как доверял учительнице, иначе я вообще ничего не написал бы. А она, знаете, что сделала на другой день? Вошла в класс со стопкой тетрадей в руках, села за стол и произнесла: «У лжи короткие ноги». И начала громко читать мое сочинение. Я не знал куда деться, а все кругом смеялись. Потом она возвратила мне тетрадь и сердито сказала, что лучше бы я готовил уроки как следует, вместо того чтобы столько врать. С тех пор все стали смеяться надо мной. Когда мы выходили из школы, ребята толкали меня и спрашивали: «Это твой папа? Или этот? Ах нет, смотрите вон там, у дерева! Агент такой тайный, что даже стал невидимкой!»

За всеми детьми постоянно приходили мамы или папы. И я никогда не понимал зачем. Смешно, ведь дорога от школы до дома такая короткая. Вы не считаете, что некоторые родители чересчур мнительны? Во всяком случае, за мной после уроков никто не приходил. Мама не могла, потому что работала. Папу я всегда ждал, но он тоже не появлялся.

На следующий год ребята тоже насмехались надо мной. Дети ведь довольно глупые, не так ли? Если уж начинают над чем-то смеяться, то не могут остановиться, пока не надоест. А тем летом, между прочим, произошло одно событие. Я вырос, возмужал, превратился в юношу. Стал крепким, сильнее других ребят. Поэтому терпел какое-то время. Но однажды не выдержал. Однажды случилось так, что за лучшим учеником в классе никто не пришел после уроков. Это был хрупкий мальчик, со светлыми и пушистыми, как у девочки, волосами. Обычно его мама всегда приходила за ним и ожидала у входа, в шубе, улыбаясь. Мальчик не знал, как ему быть, тогда я сказал: не беспокойся, я провожу тебя домой. Я взял его за руку, как будто был намного старше. Мне пришлось немало постараться, чтобы уговорить его пойти парком. Уже почти смеркалось, и он не хотел туда идти. Прежде чем расстегнуть брюки, я убедился, что поблизости никого нет. Я сжал ему горло, словно клещами, и заставил сосать до тех пор, пока он едва не задохнулся от слез. «Что делает твой отец?! — кричал я ему. — Что делает, а? — А когда он убегал от меня, то заорал ему вслед: — Скажешь кому-нибудь — убью!»

И все же он сказал, сказал сразу же, как только примчался домой. Его родители позвонили моей маме. Она ответила им, а потом швырнула трубку. И стала колотить меня туфлей, палкой от метлы. Казалось, она обезумела. «Ну точно как отец! — орала она. — Такая же дрянь, вот что ты такое: дрянь!»

Об их отношениях я узнал позднее. Да, потом она не раз вспоминала об этом в минуты гнева, когда орала. В тот день мой отец был пьян, она тоже была навеселе. Отмечали окончание занятий на курсах медсестер. Он был главным врачом одной больницы, был женат, имел двух маленьких детей. Моя мать вроде бы и хотела, и вроде нет. Знаете, как это бывает, когда выпьют лишнего? Не очень-то думают о том, что делают. Потом, когда все произошло, она долго ломала голову, как быть. В те времена решить такую задачу было непросто. Моя мать была тогда очень молода, жила на гроши, к кому обратиться, не знала. То ей казалось, надо оставить ребенка, то казалось, не надо, она все надеялась, что он признает меня своим сыном, назначит какое-то содержание.

Когда же он заявил ей: если она так легко уступила ему, значит, так же просто отдается другим и ребенок вовсе не его, было уже слишком поздно. А я стал тем временем достаточно велик, и меня уже не вынуть было из гнезда.

ПЯТАЯ БЕСЕДА

После той истории, что случилась в парке, наши отношения с матерью заметно охладились. Когда она бывала дома, то держалась так, будто меня вовсе нет. Я был рядом, но она делала вид, что не замечает моего присутствия. Когда готовила обед или ужин, то просто оставляла еду на столе. Я почти всегда ел один. Иногда она начинала снова возмущаться, но злилась, мне кажется, не столько на меня, сколько из-за собственных неурядиц. Тогда она кричала: «Я тебя выставлю отсюда! Да, да, отдам в интернат! Вот там из тебя сделают человека!» — и еще долго продолжала орать и ругаться в том же духе. Я же, напротив, не придавал ее словам никакого значения. Я знал, что ей просто недостает терпения, она всего лишь отводит душу и скоро успокоится.

У меня накопилось уже более трехсот минералов — настоящая коллекция. Как раз тогда я нашел в школьной библиотеке одну книгу по геологии. В ней было рассказано обо всем: когда Земля возникла, когда камни сложились в единое целое, даже объяснялось, почему они оставались слитыми воедино. С помощью этой книги я начал составлять подробное описание каждого минерала. У меня было много разноцветных карточек, и я записывал: пирит, встречается там-то и там-то, имеет, хоть это и не видно, такую-то структуру, служит для того-то и того-то, найден такого-то числа такого-то месяца и так далее.

За этим занятием время бежало быстро, и я не замечал, что происходит вокруг. Не обратил внимания и на одного маминого дядю, который приходил к ней чаще других, и даже не сразу обнаружил, что мама стала кричать меньше, чем обычно.

А вскоре как-то в воскресенье произошло следующее. Мамин дядя прикатил на своей спортивной машине и предложил мне проехаться с ним. По дороге он сказал, что он врач и познакомился с моей мамой в больнице. Не так уж плохо, подумал я. Нет, тогда я еще не знал, что мой отец тоже врач. Так, разговаривая о том о сем, мы приехали на пляж. Хорошо помню, дело было зимой. Кругом ни души, кое-где на песке валялись жестяные банки и пластиковые бутылки. Мне было почему-то немного тревожно. Словом, мы подошли к самой воде, он поднял камень и далеко забросил его. Тот, словно живой, трижды подпрыгнул на воде, а потом исчез в глубине. Я молча смотрел на него. Он взял другой камень, вложил мне в руку и сказал: «Попробуй». Мне не хотелось пробовать. Я держал камень в руке, вертел его, но не бросал. Тогда он начал подзадоривать меня: «Не хочешь, потому что не можешь. Боишься, что ударишь в грязь лицом».

Некоторое время я слушал его, но потом мне надоело. Неужели я и правда не сумею так же бросить камень? Я поднял руку… Но как раз в тот момент, когда я хотел бросить, знаете, что произошло? Он погладил меня по голове и сказал: «Я люблю твою маму, и она тоже любит меня. Мы скоро поженимся и будем жить все вместе, втроем».

Пока он говорил это, я все равно бросил камень, но все же отвлекся, и камень сразу пошел ко дну.

Потом мы поехали домой обедать. Мама приготовила куру с картофелем, он принес какой-то торт. Все шло хорошо, пока не принялись за сладкое. Они смеялисьи шутили, а я молчал. Когда же мама положила мне на тарелку кусок торта, я, сам не знаю почему, закричал: «Не буду есть этот торт!» Мама стала уговаривать меня: «Не упрямься! Ты же всегда любил сладкое!» — ну и далее в том же духе. И тогда я опять закричал: «Не буду есть! Мне противно!» За что и получил пощечину. Мать увела меня в другую комнату и там шепотом, чтобы он не слышал, сказала: «Я не допущу, чтобы ты и на этот раз помешал мне! Скорее убью тебя собственными руками».

Ночью я неожиданно проснулся. Сел в кровати и вдруг сделал то, чего не делал никогда. Невероятно, да? Я заплакал.

Прошло два дня, а я по-прежнему не притрагивался к еде. Я все сидел в кровати и плакал. Тогда мама подошла ко мне, ласковая-ласковая, погладила по голове и спросила: «Ну, отчего ты столько плачешь? Неужели из-за того, что я сказала тебе позавчера? Ладно, ты ведь уже достаточно взрослый, чтобы понять — я просто нервничала. Отчего ты все плачешь?»

Я ответил: «Не знаю. Вовсе не из-за того, просто не пойму — отчего» — и уткнулся в подушку. Тогда она сказала: «Ладно, захочешь поесть — обед готов».

На самом деле я прекрасно знал, из-за чего плакал, но не мог никому сказать.

Под твердой оболочкой земли скрывается мягкое огненное сердце. Оно замкнуто там, сжато, но, если что-нибудь повредит эту оболочку, например землетрясение, мягкое огненное сердце вырвется, выплеснется наружу, поднимется вверх, проникнет в водопроводные трубы и краны и в один прекрасный день выльется оттуда вместо воды и всех уничтожит. И прежде всего маму, ведь она, открывая стиральную машину, никогда не проверяет, что там внутри.

Вот из-за чего я плакал. Только из-за этого.

ШЕСТАЯ БЕСЕДА

С тех пор о ее замужестве я долгое время не слышал больше никаких разговоров. Дядя несколько раз оставался у нас на ночь или приезжал за мамой, и они отправлялись в кино или в гости к его знакомым. Я не испытывал к нему ни симпатии, ни вражды. Ничего не испытывал. Он был для меня все равно что мебель. Только занимал какое-то место, и я просто обходил его. Думаю, он тоже принимал меня за прикроватную тумбочку, комод или что-нибудь в этом роде. Мама была кроватью, а я — тумбочкой. Волей-неволей ему приходилось терпеть меня.

Но вот наступило лето. Занятия в школе окончились, и мама сказала, что я выгляжу уставшим, поэтому она отправит меня в деревню к сестре. Там было замечательно. Я целыми днями бродил по полям, и никто не докучал мне. Я без устали собирал камни. Оттого что все время проводил на воздухе, я постепенно заинтересовался и птицами.

У меня была небольшая белая тетрадка, которую я постоянно носил с собой. И всякий раз, когда мне встречалась какая-нибудь птица, названия которой я не знал, то записывал в тетради, где встретил ее и как она выглядит. В город я возвращался в приподнятом настроении. Я накопил уже более трехсот камней, а помимо того отметил еще двадцать разновидностей птиц. Передо мной открывалась новая отрасль знаний, в которой я мог добиться отличных успехов.

Мама встретила меня на вокзале. У нее оказалась новенькая, с иголочки, машина, ожидавшая на другой стороне улицы. Она села за руль, и мы поехали. Я хотел было достать свою белую тетрадку, как вдруг увидел, что мы едем не в ту сторону. Я спросил: «Послушай, а куда мы едем?» И она, не глядя на меня, ответила: «Мы с дядей поженились и живем теперь в его доме».

Тетрадь выскользнула у меня из кармана, и я отвернулся к окну. Что же будет, недоумевал я, когда вернется мой отец?

Я подумал об этом, потому что даже в самых больших магазинах никогда не видел трехместных кроватей. Тем временем мы подъехали к нашему новому дому — к вилле с садом и высокой оградой. Ворота открылись, стоило только прикоснуться к ним, и мы вошли.

Дом был двухэтажный. Внутри оказалась широкая белая лестница. Он стоял наверху, сложив руки на груди, и наблюдал, как мы поднимаемся. Хорошо помню его улыбку — я смотрел снизу, с каждой ступенькой видел его все ближе, и чем больше рассматривал, тем меньше он мне нравился. Короче, когда мы поднялись, он вдруг подхватил меня на руки. Я растерялся, не зная, куда девать глаза и руки. А он спросил: «Нравится новый дом? — И добавил: — Теперь, если хочешь, можешь называть меня папой». Я шепотом ответил: «Нет», но произнес это так тихо, что они, видимо, не расслышали или сделали вид, будто не расслышали.

Близилось обеденное время. Мама отвела меня в мою комнату. Она оказалась такой большой, что я пожалел, почему не захватил роликовые коньки. Так или иначе, я начал раскладывать свои вещи в шкафу. За столом они улыбались, как в кино, и потом сказали: «По случаю нашего бракосочетания мы решили сделать тебе подарок. Чего бы тебе больше всего хотелось? Велосипед? Кожаный мяч?» Я долго думал и наконец сказал: «Большую клетку с птицами».

«О нет! Они так пачкают, так шумят! Они совершенно не нужны тебе», — заявила мама. Но он возразил: «Нет, Рита. Обещание есть обещание. Хочет птиц? Значит, купим птиц».

Сразу после обеда мы отправились все вместе в специальный магазин. Я, конечно, был очень доволен. Поначалу хотел купить двух ворон, но потом остановил свой выбор на зеленых канарейках. Продавец объяснил, что это самец и самочка, и поэтому я почти все время проводил возле клетки, так как хотел посмотреть, как же они любят друг друга.

Говорил я вам об этом или нет? Прежде я интересовался исключительно камнями, потому о таких делах не имел почти никакого представления. Не купи я этих двух птичек, кто знает, может, ничего и не случилось бы. Кто знает! Это все та же проблема — проблема двух идущих навстречу машин.

Как бы то ни было, мне подарили птиц, и я начал вести наблюдения. Я сидел возле них часами и записывал: в 11.30 он прыгает на правую жердочку, она смотрит на него снизу, но не двигается с места. В 11.33 она отлетает влево, но остается внизу и так далее.

Фильмы я видел по телевизору. Про любовь, когда целуются, понятно. А они нет, летали себе по клетке вверх-вниз, ели, пили, пачкали клетку желтым пометом, чирикали и больше ничего.

Но вот однажды, когда мы обедали, что-то случилось. Я услышал шум в клетке, находившейся на кухне, встал и пошел посмотреть, не любовь ли там началась. И в самом деле, они сидели рядом и стукались клювиками, словно шпагами. Я спокойно вернулся к столу, сел и взял вилку, но не успел донести ее до рта, как вдруг мама грозно сказала: «Кто тебе разрешил встать из-за стола?» Я в недоумении уставился на нее. Разве для того, чтобы подняться со стула, необходимо разрешение, какое требуется для вождения машины?

Я промолчал и продолжал есть.

Но она вдруг потребовала: «Извинись перед папой». — «Извиниться? — удивился я. — Перед кем?» — «Ты прекрасно знаешь, что это твой отец», — сказала она, и я заметил круги у нее под глазами. «Я знаю это и не знаю», — ответил я. «Ты прекрасно это знаешь», — и кивнула на мужа. Я тихо возразил: «Это неправда» — и продолжал есть.

И тут заговорил он: «Ты живешь в моем доме, и я тебя кормлю. Теперь твой отец я, проси у меня прощения».

Трудно было понять, что происходит, не правда ли? Короче, разговор в таком духе продолжался еще некоторое время, и я все более терялся. Оба говорили одно и то же, а я не знал, что отвечать. Потом вдруг он поднялся и заявил: «Ребенок не признает мой авторитет».

Я тоже, сам того не заметив, невольно поднялся со стула. Он схватил меня за руку и резко скрутил ее, да так, что я упал на колени. Он посмотрел на меня сверху и повторил: «Будешь просить прощения?» Я разглядывал его ботинки, от боли перехватило дыхание, я глотнул воздуха и произнес это самое слово — прощение.

Когда мы снова сели на свои места, он удовлетворенно улыбнулся и сказал: «Отныне будем жить по-другому!» Он говорил, а я вдруг понял, что это вовсе не я, а какой-то совсем другой человек произнес то слово.

Прежде я никогда не замечал, что я не один, что нас двое.

СЕДЬМАЯ БЕСЕДА

Дни проходили так: я отправлялся в школу, а они вместе — на работу. Я возвращался, когда они находились еще в больнице, и до ужина был предоставлен самому себе. После обеда, как мы условились, я должен был заниматься. Ходил я теперь в старший класс, и мне задавали уйму уроков, но учиться мне нисколечко не хотелось. В голове роилось столько разных идей, поэтому я уходил гулять до самого вечера. У меня, конечно, были определенные любимые места, где я бывал чаще всего. Особенно мне нравилась дорога вдоль моря.

Нередко с соседнего болота туда прилетали болотные курочки и нырки, иногда и поганки, и я часами наблюдал за ними. Смотрел, как они изящно двигаются по песку среди пластиковых пакетов, и все записывал в свою белую тетрадку. Вечером, когда мать и отчим возвращались, они убеждались, что я дома. Я включал лампу на письменном столе, ставил локти на какую-нибудь книгу и притворялся, будто читаю. Мама была ужасно довольна, когда видела полоску света под дверью, и шептала мужу: «Он все еще занимается, сидит над книгами». Он тоже был доволен, так доволен, что однажды вечером даже погладил меня по голове и сказал: «Вот человек набирается ума-разума!» Только я не был доволен. Из-за канареек, конечно. Они любили друг друга, я уже убедился в этом. Но еще не решили иметь детей. Каждое утро, прямо в пижаме, я бежал к ним, но так и не находил в клетке ничего нового. Я начал беспокоиться. У канареек нет бороды, нет грудей, понимаете? А вдруг продавец ошибся, и это две самки или, еще хуже, два молодых самца? Короче, чем дальше, тем больше я беспокоился.

Когда двое любят друг друга, рождаются дети. Об этом мне и мама сказала, всего неделю тому назад. Мама и он, конечно.

Это произошло за ужином. Обычно мы все тогда собирались за столом. Словом, мы ели, а мама потрогала свой живот, под столом потрогала и сказала: «Скоро у тебя появится братик». Так и сказала.

Я посмотрел на нее, ничего не понимая, открыв рот от удивления, и спросил: «Почему?» Она тихо произнесла: «Потому что, когда двое любят друг друга, рождаются дети».

Понимаете? Значит, мои канарейки тоже должны иметь детей. Как бы там ни было, но братик так и не родился. Однажды мама вдруг согнулась, схватившись за живот, вскрикнула, и тотчас на полу под ней образовалась лужа крови, словно кран открылся.

Они жили в согласии, несомненно. Иначе зачем бы вдруг поженились? Только он был очень ревнивый. Считал, что раз много лет назад мама жила с кем-то другим, значит, и теперь она могла развлекаться и встречаться с посторонними мужчинами. Поэтому иногда он не возвращался вечером домой. То есть возвращался, но позднее обычного. А когда приходил, мы уже были в постели, но все равно слышали, как он ужасно шумел, стучал дверьми и всем прочим, что попадало под руку. Ходил по дому злой, как волк с пустым животом. Искал, что бы поесть, словом, нас искал, будто хотел сожрать. Я делал вид, что ничего не замечаю, а как мама — не знаю.

Я повторял названия камней. Понимаете? Хотя теперь я занимался птицами, но все равно помнил все названия. Берил, арагонит, пирит, сера, кварц, родонит, флюорит, опал… и так всю ночь.

Помогало? Не помогало? Наутро мама потеряла ребенка.

ВОСЬМАЯ БЕСЕДА

В конце концов они родились. Сначала появились яйца, разумеется, а потом, спустя неделю, и птенцы — крохотные уродцы с затянутыми кожей глазами и крупными клювами. Противные или не противные, неважно, зато я теперь не сомневался, что они любили друг друга, и знал, что мои канарейки — самец и самочка. Первые дни я не отходил от клетки, записывал в своей тетради все, что происходило. Кто-то из родителей должен был находиться в гнезде; пока один брал корм из рук, другой согревал птенцов. Это были действительно очень любящие родители. Через неделю птенцы начали оперяться и стали симпатичнее. А потом они сделались очень милыми, особенно когда у них открылись глаза — черные круглые пуговки.

Я ничего не сказал им. Думаю, они даже ничего не заметили. Мы виделись только вечером за столом, и они чаще всего разговаривали о своих делах. Я волей-неволей слышал их разговоры, но старался не вникать и думал о другом. Так, например, мама говорила: «Видел? У триста двадцать первой опять было кровотечение…» И он отвечал: «Я уже трижды делал ей переливание. Теперь ничем помочь нельзя, у нее испорчены вены». Или же вспоминали о другой больной, которой волчанка разъела все лицо так, что остался один череп, обтянутый кожей. «А прежде была такая красивая девушка, — вздыхала мама, — я видела фотографию, очень красивая…» Или же говорили о вновь поступившем больном, которому раздробило ногу грузовиком, и его мать, узнав, что сын скончался, хотела покончить с собой на виду у всех. Словом, они разговаривали всегда об одном и том же, о своей работе, и я старался не слушать их, думал о том, свил ли тот дрозд в саду себе гнездо? Или о том, как же называется маленькая птичка, которую я видел, — может, красноголовый королек?

Но однажды мне их беседы действительно донельзя надоели, я швырнул вилку и закричал: «Вы не могли бы говорить о чем-нибудь другом?»

Я ведь вам уже объяснял, правда? Кровь всегда приводила меня в ужас.

Они замолчали, уставившись на меня. «В чем дело? — наконец проговорил он. — Тебе не нравится наша работа? Или же, — продолжал он, — маленький орнитолог боится крови?» Я ловил вилкой зеленый горошек в тарелке и потому ни на кого не смотрел и ничего не ответил. Но он не отставал. «Тебе давно пора повзрослеть. Настоящие мужчины ничего не боятся. Они преодолевают любой страх. А если не умеют отогнать страх, так превращаются в бабу. Может, хочешь стать бабой, а?»

Вот на этом-то он и зациклился. Он не раз повторял, что я не должен расти размазней, что не должен походить на своего отца ни в чем, что, хоть я и родился кривым, то есть незаконным ребенком, он меня выпрямит. Он сделает это не столько ради меня, сколько из любви к моей матери, которая тащит на себе такой груз, не будучи ни в чем виновата.

Он меня выпрямит? Но как? Как выпрямляют подкову, дерево. Если я проходил мимо него, он возмущался: «Ты пересек мне дорогу! Что ты себе позволяешь?» — и хлестал по лицу. Если я старался незаметно пройти в другой конец коридора, он орал: «Избегаешь меня?! Наберись мужества!» — и снова бил по щекам.

Словом, он делал все, чтобы «выпрямить» меня.

Мама была довольна. Мне, во всяком случае, так казалось, потому что она все видела, но ничего не говорила. Слегка улыбалась, как улыбаются египетские статуи.

Иногда я плакал. Я же не понимал, что мне делать? Тогда мама подходила ко мне, гладила по голове и утешала: «Знаешь, он все делает для твоего же блага, он любит тебя так, как твой настоящий отец никогда не любил. Вырастешь — поймешь. И будешь ему благодарен».

После этих слов я терялся еще больше. Как же я мог быть настолько плохим, если он был такой хороший?

Канарейки никогда не допускали, чтобы их птенцам было холодно. Они все время сидели над ними и кормили всякий раз, как только те открывали клюв. Да, я все записывал в тетради, а чтоб нагляднее было, делал зарисовки.

ДЕВЯТАЯ БЕСЕДА

Так вот, о крови. В тот день, как ни странно, за столом ничего не произошло, то есть меня так и оставили «кривым», каким я был доселе, и продолжили разговор о больничных делах. Ничего не случилось ни тогда, ни на следующий день, ни позже. И я уже совсем было успокоился, думая, что пронесло.

Потом однажды утром — в воскресенье, когда мама была на дежурстве, — он вошел ко мне в комнату, разбудил и сказал: «Вставай, поехали на рыбалку!»

Рыбалка — это его страсть, но он не любил рыбачить в открытом море, потому что оно пугало его; он предпочитал быстрые горные реки. «Нет ничего лучше рыбной ловли, для того чтобы расслабиться», — обычно говорил он.

Я оделся, взял свою белую тетрадку и последовал за ним. Часа два мы провели в пути и наконец оказались в небольшой пустынной долине. Вокруг не видно было ни души, только громко шумел ручей, бежавший по камням. Он почти все время молчал, а если и говорил, то как-то чересчур сдержанно. Выбрав место для рыбной ловли, он достал свою удочку, а потом и другую, поменьше, и передал мне. Я тотчас возразил, мол, нет, спасибо, мне не хочется ловить рыбу, но тут должно быть много разных птиц: мартин-рыболов, балерина, водяной дрозд. Словом, я куда с большим удовольствием просто посидел бы в стороне на камне. Но он настаивал, говорил, что одно не исключает другого, можно и рыбу удить, и птиц спокойно разглядывать. Это даже удобнее, ведь нужно сидеть тихо, не двигаясь. Он уговаривал меня еще некоторое время. Настаивал, а я все возражал, мол, спасибо, не хочу, но вдруг заметил, как глаза его зло сверкнули, и тогда согласился.

Он нацепил фальшивых мух, закинул обе удочки и показал, куда сесть, сказав: «Сиди тут!» А сам поднялся немного выше по склону и оттуда крикнул: «Почувствуешь, что клюет, дерни на себя». Он замолчал, я тоже не проронил ни слова.

Я даже подумал, что он, видимо, прав — это занятие и в самом деле очень успокаивает нервы, — как вдруг моя удочка сильно дернулась, едва не вырвавшись из рук. Я с трудом удержал ее и, как только она остановилась, принялся крутить барабан.

Он поспешил мне на помощь, и мы стали тянуть вместе. Наконец, немало потрудившись, мы вытащили на берег огромную форель. «Молодец!» — похвалил он. И я тоже порадовался. И даже улыбался, пока рыба, потрепыхавшись в воздухе, не упала на землю рядом с нами. Она вся сверкала на солнце, но вскоре ее чешую облепил сор. Рыба вертелась на земле, крутясь с боку на бок, словно внутри у нее срабатывала какая-то пружина. Посмотрит на меня одним глазом, потом, подскочив, посмотрит другим. Зрачок был маленький, черный, и к нему прилипла соломинка. Мне показалось даже, что рыба могла бы увидеть меня, но из глаза торчал крючок и лилась кровь — вокруг все было залито ею. Я отвернулся и сказал: «Теперь ведь ее можно бросить обратно в воду, не так ли?» Едва я произнес это, как он схватил меня за подбородок и рванул к себе. «Ты ведь знаешь, — заговорил он, — что рыбу ловят для того, чтобы съесть». В наступившей тишине я услышал, как пролетела балерина. Тогда он взял камень, протянул его мне и приказал: «Убей ее!» Я промолчал и уронил камень. Он подобрал его и снова вложил мне в руку. Короче, это повторилось несколько раз. Наконец он тихо произнес: «Какое же у меня должно быть терпение». Но я чувствовал, что терпения у него остается все меньше и меньше. И действительно, в конце концов он дал мне такую затрещину, что я свалился на землю. Лежа, я смотрел, как он долбит камнем рыбью голову. Когда же та превратилась в кровавое месиво, из которого торчал крючок, я подумал: «Все кончено». Я собрался было подняться, но тут он достал из кармана нож и отрезал рыбе голову. Потом направился ко мне, держа эту голову так, что кровь и какие-то желтые внутренности стекали у него между пальцев. Я не понимал, что он задумал, но все равно вскочил. Однако было уже слишком поздно. Одной рукой он ухватил меня за шиворот, а другой вмазал мне в лицо расплющенную рыбью голову.

Это произошло, наверное, в полдень. Когда же мы сели в машину, он обнял меня за плечи и сказал: «Тебя по-прежнему все еще слишком пугает кровь?» — и привлек к себе, словно мы были школьными приятелями.

Я не мог вымыть лицо, пока мы не добрались до города. Только там, на окраине, он остановил машину у фонтанчика. «Иди умойся. Быстро!» — приказал он.

Мне стоило немалого труда отмыть кровь, потому что она впиталась в кожу, впиталась очень глубоко, до самого мозга.

Маме я ничего не сказал. И он тоже промолчал. Только спросил: «Видела рыбу?! Невероятно, но ее поймал твой сын!» И захохотал.

Мы съели ее в тот же вечер, отварную, с картофелем, под майонезом.

Да, я тоже ел ее вместе с ними, не сказав ни слова. А потом, запершись в ванной, как можно глубже засунул палец в горло.

ДЕСЯТАЯ БЕСЕДА

Вспоминая обо всем этом сейчас, я могу сказать, что именно то воскресенье стало для меня как бы крещением, своего рода водоразделом. Я не могу точно определить, что же случилось тогда, но думаю, что-то произошло со временем, я начал по-другому ощущать его. Все почему-то стало происходить намного быстрее. И все как-то вдруг разладилось, перестало повиноваться мне.

Запах крови прежде всего. Хоть я и тщательно вымылся, от меня по-прежнему пахло кровью. В ту ночь я не смог уснуть: все время чувствовал этот запах у рта, у глаз. Я зарывался лицом в подушку, и мне казалось, будто я весь насквозь пропитан кровью. Я приподнимал голову, облизывал губы и ощущал этот липкий, сладкий запах. Я испытывал ужас, отвращение, но, кроме этого, и еще какое-то странное чувство. Такое бывает, когда вдруг неожиданно налетит порыв ветра. Тогда кто-нибудь обязательно скажет: ветер несет какое-то предвестие. Или слушаешь музыку, и с первых же нот становится понятно, какая она — грустная или веселая.

Словом, такое в жизни бывает не раз. Со мной вот случилось тогда, но может с кем угодно случиться. Неожиданно из-за какой-нибудь несущественной мелочи вдруг отвлекаешься на что-то совсем иное и направляешься по пути, по которому прежде никогда не шел.

Не знаю, достаточно ли понятно я объясняю, поняли ли вы меня. Но я и сам тогда ничего не понимал. Мне понятно это теперь, когда обдумываю случившееся, заново перебирая в памяти все события в обратном порядке. Крещение? Нет, скорее помазание, что-то похожее на запах падали, притягательный для гиен.

Короче, дело было так. Наутро после того воскресенья, хоть мне и не удалось сомкнуть глаз, я встал, собираясь отправиться в школу, и, еще не одевшись, прошел на кухню взглянуть на мое семейство канареек. Поначалу я просто не поверил собственным глазам. Смотрел, смотрел и все уверял себя, что мне это снится. Потом подошла мама и сзади тронула меня за плечо; вот тогда я понял, что не сплю, а эти растерзанные тушки на дне клетки — мои птенчики. Один справа, другие два слева, у чашечки с водой. Все с перерезанным горлом и вспоротым животом, среди мелких перышек хорошо видны были внутренности. Птенцы погибли не в гнезде, а довольно далеко от него, но ведь они еще не умели летать. Их родители делали вид, будто ничего не произошло, прыгали с одной перекладины на другую и щебетали. Как же так, спрашивал я себя, как же такое возможно? Я стоял у клетки, не в силах шевельнуть даже пальцем. Я все еще стоял, как был — в пижаме, босиком, когда он, уже в пальто, задержался рядом со мной, заглянул в клетку и произнес: «Надо же, мертвые!»

В тот день я не пошел в школу. Сказал, что иду туда, а на самом деле не пошел. Поехал автобусом к морю и все бродил по кромке воды до самого обеда. Я был на берегу и одновременно нигде. И впервые отчетливо ощутил, что я деревянный. Деревянный или каменный, какая разница; во всяком случае, сделан из чего-то такого, что остается бесчувственным, когда к нему прикасаются. И в самом деле, подожги я себе руку и пылай она каким угодно пламенем, я не ощутил бы жара. Только где-то очень глубоко еще оставалась во мне крохотная живая частица. Что-то вроде тлеющего уголька, это нечто еще теплилось и думало. Думало, а я даже не замечал, что думает.

Как всегда, я обедал один. Закончив есть, я не знал, чем заняться, и пошел спать. Проснулся внезапно, с громким воплем, уже вечером. Вот что мне снилось: иду по берегу, как шагал весь день, и вдруг неожиданно, без всякой причины, воспламеняюсь. Огонь пожирает меня изнутри. Я бросаюсь в воду, плыву, но не могу загасить пламя и ору изо всех сил. От этого вопля я и проснулся.

Я просидел за письменным столом до самого ужина. И всего только раз поднялся, чтобы сходить на кухню. Проходя мимо клетки, я притворился, будто не замечаю ее. Я ощущал запах крови, и мне было страшно прикоснуться к птицам. Потом, как всегда, они вернулись домой на машине. Оставили ее в саду и прошли в дом.

За столом, отпивая вино, он произнес: «Надеюсь, ты убрал эти трупики». Я промолчал, не сказал ни да ни нет. Тогда он поднялся и пошел проверить. Потом вернулся и сел за стол со словами: «Чего же ты ждешь? Чтобы их черви съели?» Я сидел не шелохнувшись, он схватил меня за руку и попытался поднять со стула, но я ухватился за скатерть и зацепился ногами за ножки стола. Он тянул меня, а я упирался. У него вздулись вены на шее. Мама между тем подала суп с какими-то зелеными кусочками — он колыхался передо мной в тарелке.

Дело уже дошло до того, что он орал: «Убери их!» А я вопил: «Нет!» Так длилось, наверное, минуты две. Потом я вдруг вскочил и неожиданно ударил его. «Убирай сам, убийца!» — прокричал я и швырнул ему прямо в лицо тарелку с супом.

А потом? Я плохо помню, что было потом. Мама кричала: «Ты с ума сошел!» А он тыкал мою голову в таз с водой. Когда я оказался в своей комнате, он вошел следом и запер за собой дверь. Запомнил я только этот звук — поворачивающегося ключа. Я лежал на полу, и он избивал меня, удары градом сыпались со всех сторон. Сначала я защищался, потом уже не осталось сил. Я понял, что бесполезно сопротивляться, и притворился, будто ничего не чувствую.

Очнулся я в своей кровати, вернее, под нею. Должно быть, я забрался туда, словно в нору. Почувствовал запах крови — она текла у меня из носа. Кровь была повсюду. Я же вам говорил: крещение или водораздел.

На другой день я оказался в интернате.

ОДИННАДЦАТАЯ БЕСЕДА

Естественно, мне пришлось беседовать с психологом. Видите, и в вашей специальности у меня уже есть некоторый опыт. Если честно, я не произнес ни слова, а он все пытался заставить меня заговорить. Наконец, видя, что я упрямо молчу, велел рисовать всякие картинки. Я накорябал как попало и угодил в интернат. Может, ответь я ему или нарисуй картинки получше, и не попал бы туда, но в конце концов все сложилось именно так. В тот же день я уехал. Обрадовался ли я? Не знаю, не очень задумывался об этом. Возможно, что и обрадовался, во всяком случае был счастлив освободиться от них. Единственное, что меня огорчало, — это окончание моих занятий. С того воскресного дня, когда случилась история с рыбой, я не сделал ни одной записи в своей тетради, не собирал больше камни, не наблюдал за полетом птиц. В спешке перед отъездом я оставил дома все свои заметки.

Интернат занимал большое желтоватое здание с матовыми стеклами, стоявшее на лугу. Когда я попал туда, учебный год давно начался и ребята уже знали друг друга. В первый же день меня вызвал к себе падре ректор, седой священник, с такими влажными руками, что, казалось, он их только что вынул из воды. Там, у себя в кабинете, падре стал подробно рассказывать мне историю про овечек, бродивших без присмотра где придется, и про то, насколько лучше им было в одном стаде под мудрым руководством палки. Я плохо понимал, что он говорил, и только позднее сообразил, что у меня сильнейший жар. Поэтому в день приезда ребят я так и не увидел, а попал в больничную палату и провел там довольно длительное время.

В палате я оказался один. Целыми днями лежал в постели, съежившись под одеялом и уставившись в стену напротив. Я попытался сосредоточиться на своих классификациях, пробовал повторять то, что еще помнил, чтобы не утратить привычку, но меня бил озноб, и потому ничего не получалось — я невольно путал названия и формы.

Поправившись, я пришел в свой класс. В интернате существовал строгий, детально разработанный регламент поведения. Я долго не мог освоить его, без конца ошибался, и потому меня все время наказывали. Если б я мог поговорить с кем-нибудь из одноклассников, возможно, все было бы иначе, но нам запрещалось разговаривать друг с другом. Общаться мы могли только в установленный час, под присмотром главного воспитателя.

Знаете, почему запрещалось? Они опасались, что мальчики проникнутся взаимной симпатией, а там дело прямым ходом само пойдет дальше. Тогда я еще не знал, что такое бывает, что люди могут входить друг в друга, даже если они оба мужского пола. Разумеется, подобное все равно случалось. Для этого всегда находилась возможность — ночью или в туалете. Нравилось ли мне такое занятие? Или не нравилось? Не знаю, не задумывался над этим.

Первый раз мне было только больно. И я немного удивился, а потом это вошло в привычку. Более того, именно потому, что это было запрещено, я целый день ни о чем другом и не думал, как только об этом. Поначалу это проделывали со мной, а потом я и сам принялся делать это с другими.

Так вот, когда я пытаюсь понять, как определить то время, мне приходят в голову всего два слова: холод и полумрак. Холод потому, что комнаты и коридоры были огромные и пустынные, а полумрак потому, что в них никогда не было солнца и даже яркого света. А то занятие было, в конце концов, совершенно невинным. Мы проделывали это лишь для того, чтобы согреться, чтобы ощутить в себе хоть немного тепла.

Только поздней весной я понял, что холод никак не связан с температурой воздуха. Сама кожа у меня сделалась холодной, а под кожей и мясо. Я то и дело останавливался и прислушивался к тому, что во мне происходит; иногда казалось, будто и сердце превратилось в кусок льда, будто оно подвешено в каркасе моего туловища, словно кусок говядины в морозильной камере.

Нет, они никогда не навещали меня, даже смену белья не присылали. Только однажды, пару месяцев спустя, я получил открытку. На обратной стороне было написано: «Надеюсь, что ты ведешь себя хорошо». И подпись: «Рита».

Так или иначе, незадолго до конца учебного года неизбежное все-таки произошло — нас накрыли. Я был наедине с самым маленьким мальчиком, и, по правде говоря, мы не делали ничего дурного. Просто мы были вместе и всего лишь держали в руках свои члены. Но когда священник распахнул дверь и осветил нас фонарем, мальчик сразу же со слезами заголосил, что он не виноват, что это я заставлял его заниматься этим. Нас схватили за шиворот и потащили в какую-то темную комнату. Вскоре туда пришел падре ректор. В руках он держал линейку. Приказав мальчику положить руки на стол, он принялся бить по ним линейкой, пока кисти не покрылись кровавыми полосами. Время от времени падре приостанавливался и проверял, смотрю ли я на экзекуцию. Потом он отвел мальчика к двери и, прежде чем вытолкнуть, произнес: «За все это ты должен благодарить своего друга». Мы остались одни. Я решил, что теперь настала моя очередь, и уже было приготовился, но ничего не произошло. Он приблизился ко мне, провел рукой по плечу и сказал: «Мне очень жаль, но тебя я должен запереть». Ну, подумал я, тем лучше. Когда меня отвели в каморку и заперли дверь на ключ, я почувствовал себя едва ли не счастливым и облегченно вздохнул.

Странно, но впервые с тех пор, как оказался в колледже, я перестал ощущать холод. Мне вспоминались исполосованные руки мальчика, кровь, стекавшая с них, и внутри у меня становилось тепло. Выходит, все же я не полностью состою из железа или дерева. И там у меня внутри еще течет что-то горячее и живое.

Спустя некоторое время от нечего делать я уснул. Проснулся не знаю когда, от звука поворачивающегося ключа. Я не успел и приподняться, как кто-то накинулся на меня, навалившись сверху всем телом.

Я заметил, что на лице у него была какая-то маска, действительно очень страшная. Он сразу же приказал: «Не двигайся, не шевелись, перед тобой — дьявол». Но едва его руки коснулись меня, я сразу же понял, что никакой это не дьявол, — ладони были влажные и липкие, как у падре ректора.

Надо ли рассказывать дальше? Вы уже поняли? Могу только добавить, что в тот миг внутри у меня снова все превратилось в лед и осталось так навсегда.

Через несколько дней, едва меня выпустили из каморки, я убежал.

До своего города я добирался два дня. Сначала шел пешком, потом останавливал машины и просил подвезти. В дороге я шаг за шагом уверил себя в одном: мама все знает и будет рада, когда я вернусь. Все опять останется, как прежде, — не могло быть иначе, ведь они любят меня, и мы будем жить хорошо.

Когда я позвонил в дверь, то даже сам не заметил, как начал улыбаться. Его машины на месте не было, и мне стало спокойнее. Я продолжал улыбаться и пока поднимался по лестнице, даже когда вошел в кухню. Она стояла у плиты и обернулась, услышав мои шаги. Я думал, она раскроет мне объятия. Я крикнул: «Мама, вот и я!»

Она ответила: «Вижу» — и снова занялась своим делом.

ДВЕНАДЦАТАЯ БЕСЕДА

Хотите знать, что было дальше? А было то, что я вернулся в интернат. Конечно, они немного пошумели, прежде чем взять меня обратно. Не хотели брать, говорили: беглецов назад не принимают. Мама упрашивала, умоляла, в конце концов они уступили. Я уехал через два дня.

Время, проведенное дома, было каким-то странным. Они не кричали на меня, просто молчали; я находился рядом, но как будто меня там и не было вовсе. Они не проявляли ни радости, ни недовольства — я просто не существовал для них, вот и все. Однажды утром, когда я не знал, чем заняться, вошла мама и сказала: «Сядь, мне нужно поговорить с тобой». Я сел на кровать, и мне почему-то стало вдруг ужасно холодно, я весь буквально затрясся от озноба. Дрожал так, что даже зубы стучали. Хотел было рассказать ей, что случилось, но не решился. Я подумал, она не поверит мне, скажет: «Ты же известный лгун, конечно, все придумал».

Сидел я, значит, и дрожал, и мама произнесла с укоризной: «Ты нарочно дрожишь, в такую жару не может быть холодно». Тогда я постарался унять дрожь, но не смог. И, чтобы показать, что говорю правду, прошел к шкафу, достал два свитера и натянул их на себя. Она только тяжело вздохнула. Вздохнула и сказала: «Если б ты знал, как нелегко быть родителями. — Потом провела рукой по своему животу, посмотрела на него и добавила: — У нас новость, большая новость. Скоро у тебя будет братик».

Я с опаской посмотрел на нее. По правде говоря, ничего не было заметно. Когда же она вновь заговорила, я ощутил, что нахожусь где-то очень далеко. И не я, а тот другой, деревянный, стоял перед нею и слушал. Ее слова доносились далеким эхом в горной долине: что она устала… у нее много забот… папа тоже устал… гробит себя на работе целыми днями… у нее скоро родится ребенок… для всех будет лучше, если я послушаюсь и вернусь в интернат.

Я ничего не ответил. Подумал, что в общем-то случайно влип в эту дурацкую историю, и опять задрожал, как листок, который вот-вот оторвется от ветки.

Конечно, я и его видел в эти дни, мы дважды сидели вместе за столом. Первый раз он притворился, будто не замечает меня — поворачивался в мою сторону, и взгляд его скользил мимо. Второй раз, как только я сел за стол, у меня началась сильная икота. Хоть я и зажимал рот, все равно было слышно. Спустя какое-то время он повернулся ко мне и прикрикнул: «Может, перестанешь наконец?» Но икота, как назло, усилилась еще больше. В комнате было очень тихо, поэтому, наверно, и казалось, что я икаю особенно громко. Тогда он швырнул прибор в тарелку и направился ко мне. Я весь съежился как только мог и уже подумывал, куда бы спрятаться, но тут поднялась мама. Она тронула его за рукав и попросила: «Пожалуйста, не надо». Он было остановился, потом круто повернулся и вышел из комнаты, хлопнув дверью.

Больше я маму не видел. Она не пришла в тот вечер ко мне попрощаться, а утром, когда я вышел из дома, направляясь в интернат, я обернулся и посмотрел на окна, но ее там не было. Поскольку я отправился в дорогу один, я мог и убежать. Честно говоря, я подумал об этом, когда подошел к вагону, но у меня не было в кармане ни одной лиры. А кроме того, что стало бы со мной дальше? Я решил попробовать быть послушным.

Раз они ждали ребенка, значит, любили друг друга, это ясно. Да, я надеялся, что эта любовь расширится, как масляное пятно. Станет большой-большой, такой большой, что в конце концов и мне найдется в ней место.

Короче, чтобы не испортить все, мне следовало подождать.

Как только я вернулся в интернат, меня сразу же наказали. Целых три месяца мне запрещено было выходить из здания. Подошло лето, и в интернате нас осталось всего десять человек. Я, конечно, отстал в учебе, и пришлось много заниматься. Некогда было думать о чем-то другом. Я все время корпел над учебниками, а редкие свободные часы посвящал своим классификациям. И я как раз подумал тогда, что еще не все потеряно и если очень постараюсь, то сумею стать великим ученым.

Падре ректор? Раза два я столкнулся с ним лицом к лицу в коридоре. Я мог бы ударить его, мог прокричать, что знаю, кто он такой на самом деле. Но, когда он ласково потрепал меня за подбородок, я только покраснел и опустил глаза.

Снова наступила осень, и я блистательно сдал экзамены. Но никто и не подумал прислать мне теплую одежду. В наказание входило и такое ограничение: мне запрещалось звонить домой до самого Рождества.

В те месяцы холод проник в меня еще глубже и начал буквально грызть суставы. Когда я передвигался по комнате, мне казалось, я слышу, как бренчат мои кости. Я понимаю, в это трудно поверить, но так оно и было в действительности. Суставы превратились в лед и стучали в моем заледенелом теле. Вы когда-нибудь доставали из морозильника мерзлую рыбу? Если постучать ею о стол, она кажется твердой, как камень. Точно таким был и я тогда. С нетерпением ожидал ночи, надеясь согреться под одеялом. Но все напрасно: в постели я замерзал еще больше. Рядом с моей кроватью была кровать малыша, который постоянно плакал. Чтобы не слышать его плача, я старался думать о чем-нибудь другом. Например, представлял себе мягкое и горячее сердце Земли. Мысленно проникал в ее недра все глубже и глубже, минуя слой за слоем, и добирался до самой сердцевины — до самого адского пекла. А там оказывалась кипящая огненная масса, колыхавшаяся от вращения Земли и выбрасывавшая чудовищные брызги и фонтаны.

Такая же картина иногда преследовала меня и во сне. Только мне снилось, будто эта огненная плазма не просто равномерно колышется в самой толще Земли, подобно косточке внутри плода, но и мечется во все стороны, клокочет, бушует, потом находит какую-нибудь щель, какой-нибудь разрез, и с громким бульканьем устремляется вверх, поднимаясь к морям и озерам и превращая их в гигантские кипящие котлы, а в домах из всех кранов начинает исторгаться раскаленная магма и пепел. И с людьми почему-то происходило то же самое: взрывалось не только сердце Земли, но и их собственные сердца — те, что находятся в туловище, — и кровь потоками хлестала из глаз, изо рта, длинными струями вытекала из-под ногтей.

Тут я всегда просыпался и тотчас же снова ужасно замерзал. А мой маленький сосед уже спал, не слышно было больше его плача, и кругом стояла удивительная тишина.

Незадолго до Рождества я получил телеграмму и вскрыл ее один, в туалете. В ней говорилось: «У тебя появился братик, его зовут Бенвенуто».

ТРИНАДЦАТАЯ БЕСЕДА

На чем же мы остановились? На братике? Так вот, я не испытал при этом известии никаких чувств. Откуда им взяться? Ведь я не видел живота матери, не верил даже, что они любят друг друга. Я подумал только: «Хорошо, если б он больше походил на меня, чем на отца, все-таки у меня достаточно симпатичное лицо».

А во всем остальном жизнь моя протекала довольно спокойно. Даже рассказывать нечего. Первую половину дня я проводил в классе, после обеда занимался самостоятельно. Раз в неделю нас выпускали погулять на лужайку возле здания интерната. Собралась даже футбольная команда, но я отказался играть. Мне не нравилось бегать впустую, я предпочитал сидеть в классе или в библиотеке и заниматься. Я знал, что оставалось еще пять лет до того дня, когда меня признают взрослым^[3]. Я больше ни с кем не разговаривал. Отвечал на вопросы только на уроках. Почему? Не знаю. Просто не хотелось ни с кем общаться, не о чем было говорить.

Шли месяцы, и у меня постепенно стало возникать ощущение, будто я теперь не деревянный, а подобен засыхающему плоду. Наверное, оттого, что за окном нашего класса росло дерево хурмы. В яркие, солнечные дни я мог в деталях разглядывать его, а при тумане видны были только плоды. Сначала все было на месте: ствол, ветви, листья и круглые, гладкие, ярко-оранжевые плоды. Потом постепенно облетели листья. Они пожухли и валялись теперь на земле. Остались одни фрукты, цвет которых делался теперь красным.

Каждое утро я смотрел в окно, ожидая, что они тоже окажутся на земле — расплющенные среди увядших листьев. Но всегда обнаруживал плоды на прежнем месте, только они становились все меньше и краснее. Они усыхали, сморщивались точно так же, как съеживался от холода я. Какой-то голос убеждал меня, что мне необходимо двигаться дальше, а какой-то другой уверял, будто совершенно незачем идти вперед.

Время шло, а из дома посылки с зимней одеждой все не было. Ни посылки, ни каких-либо других известий, и я продолжал умирать от холода. И однажды — когда же это было, в феврале? — я набрался смелости и решил позвонить. Да, теперь мне уже разрешалось звонить. Более того, я мог сделать это еще два месяца назад. Почему не звонил? Так просто. Даже в голову не пришло, вот и все. Но в конце концов все-таки отважился, попросил жетон и дождался подходящего времени, когда его не должно быть дома. Я стоял в кабине и, пока в трубке звучал длинный гудок, буквально обливался холодным потом — он так и струился по спине. Я ждал долго и уже хотел повесить трубку, как вдруг мне ответили. Не знаю почему, но он оказался не в больнице, а дома. Короче, у меня едва хватило сил объяснить, кто я такой, назвав свое имя. Непонятно, зачем я это сделал. Наверное, опасался, что он не узнает мой голос. Выслушав меня, он спросил: «Тебе мама нужна?» Я, разумеется, ответил, что да. Некоторое время трубка молчала, а потом снова заговорил он. Он сказал, что мама не может подойти, потому что кормит ребенка, и еще сказал, чтобы я перезвонил, когда смогу. Раздался щелчок — связь прервалась. Какое-то время я так и стоял с трубкой в руке. Я и об этом не подумал — она же кормит братика. Но мысль эта меня не согрела. Наоборот, стало еще холоднее.

Как раз в тот день несколько плодов сорвалось с ветки. Стоило чуть-чуть привстать из-за парты, и я видел их. Они лежали на земле под деревом расплющенные, похожие на пятна крови.

Между тем подошло время карнавала, канун епитимьи.

В интернате был устроен небольшой праздник, и тогда же, вернее, в ту же ночь произошел несчастный случай. Мы узнали о нем только утром. А обнаружил труп садовник, около семи часов. Погибший был чуть младше меня, пару раз просил помочь ему с уроками. На празднике он веселился едва ли не больше всех, смеялся вместе с детьми, прыгал, бегал.

Я не видел труп. Только позднее заметил во дворе на асфальте красное пятно — его внутренности. Нам, конечно, не разрешали подходить близко. Боялись, что среди нас окажется акула — кто-нибудь, кто при виде крови захочет новой крови. Мальчик не упал, а выбросился. Он оказался на земле, как те плоды хурмы, когдаим надоедает висеть на дереве.

Ночью я ощупал себя — ноги, руки, живот. В каком я состоянии? Снаружи я выглядел высохшим, завядшим, лимфа почти не циркулировала во мне: я мог глубоко воткнуть иглу в свое тело и не почувствовать боли. Только где-то далеко-далеко внутри что-то еще шевелилось. И я не понимал, что это было за шевеление, может, там что-то гнило. Я, конечно, испугался.

И тогда я услышал голос. Что за голос? Все тот же, тот, что говорит во мне, когда я мысленно уношусь куда-то далеко. И голос этот велел мне бежать, спасаться, потому что я рожден не для того, чтобы кончить жизнь подобно хурме. О чем я думал? Не знаю, помню только, что передо мной вдруг прошли все первооткрыватели — те, что отправлялись в плавание, не зная, куда пристанут, а потом делались знаменитыми. Мне тоже захотелось пуститься в плавание? Может быть.

Когда в голове занозой сидит какая-то мысль и думаешь только об одном, в конце концов удается осуществить задуманное. Так вышло и у меня, когда я решился убежать. Достаточно было надзирателю отвлечься всего на миг, как я исчез в кустах и со всех ног бросился в поле.

До моря я так и не добрался. Три дня бродил по окрестностям и по ближайшим лесам. Потом страшно захотел есть и замерз. Я дошел до какой-то станции и сел в зале ожидания. Когда я заснул, растянувшись на скамье, кто-то тронул меня за плечо: «У тебя есть билет?» Конечно же, человек был из полиции. А если нет, то зачем ему об этом спрашивать?

ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ БЕСЕДА

Вопреки моим опасениям ничего страшного не произошло. Из зала ожидания меня отвели в пустой кабинет. Я сидел там целый час, пока не пришла какая-то синьора и не принялась задавать вопросы. Сначала я хотел все наврать. Но, посмотрев ей в лицо, понял, что бесполезно: она сделает пару телефонных звонков и все узнает. Поэтому я прямо сказал ей, что ушел, потому что мне надоело оставаться там. У меня есть семья, есть маленький братик, которого я еще не видел, и я хочу жить с ними. Женщина молчала и только все писала и писала. Если мой ответ казался ей неясным, она переспрашивала, формулируя вопрос по-другому.

Потом она сказала, что разговор окончен. Велела подписать какую-то бумагу, отвела меня в другую комнату и исчезла, не сказав больше ни слова.

Теперь меня занимал только один вопрос: что же со мной станут делать. Отправят в тюрьму или в какое-нибудь другое подобное место? У меня не было никаких соображений на этот счет, я просто не знал, что думать. И ждал. Мне было холодно. Очень холодно. И еще я хотел есть. К счастью, пришел полицейский и спросил, не голоден ли я. Я сказал, что хотел бы съесть какой-нибудь бутерброд. Потом я опять все ждал, ждал, солнце опускалось за горизонт, наступил вечер. Я уже все передумал, — наверное, не находят достаточно строгой тюрьмы или, возможно, позвонили домой, и он ответил, оставьте, мол, его себе, нам он не нужен, — как отвечают, когда купленная вещь оказывается бракованной. Или же, думал я, они просто не поверили моему рассказу и сейчас изучают фотографию за фотографией, каталог за каталогом.

В какой-то момент я вдруг почувствовал сильную усталость. Сколько бы я ни ломал голову, все равно ничего не происходило. И я закрыл глаза, откинув голову к стене. Меня разбудил звук открывающейся двери. Появилась женщина, которая расспрашивала меня, а за нею вошла и моя мать. И раньше, чем я успел что-то сообразить, она бросилась ко мне и сжала в объятиях. И тут я ощутил до боли знакомый запах, какой запомнился мне с детства, когда мы спали вместе. Она заговорила: «Мы так расстроились, когда нам позвонили из интерната! Сокровище мое, как ты себя чувствуешь?» Она гладила меня по голове, по лицу, по глазам и ощупывала, словно я уже был мертвый или она меня никогда прежде не видела.

Потом мы вышли из комнаты. Она тоже подписала какие-то бумаги. Сделав это, горячо пожала всем руки. И продолжала повторять: «Спасибо, спасибо! Не знаю, как и благодарить вас!»

Я уже говорил вам, что они были очень внимательны ко мне. Женщина, которая меня расспрашивала, даже проводила нас с мамой к выходу и, задержавшись в дверях, помахала рукой, когда мы спускались по лестнице.

За углом нас ждала машина. В ней сидел он и держал на руках моего маленького братика. Я сел рядом, не зная, что сказать. Мне было немножко страшно, поэтому, посмотрев на запеленатого братика, я спросил его: «Угу, как жизнь?!» Малыш спал. Но, услышав меня, он, возможно, испугался, моментально открыл глаза и заорал как сумасшедший.

Мама взяла его на руки, но и она не смогла успокоить. Он вел машину, сжав губы, не отрывая руки от переключателя скоростей, мчался слишком быстро, почти не тормозя. До дома ехать было два часа, и так мы молчали всю дорогу. Даже когда ребенок уснул, ни мама, ни ее муж не произнесли ни звука. Хотел было заговорить я, думал сказать, что малыш очень славный, что я рад снова быть вместе с ними, что всегда буду хорошим и послушным. Хотел сказать все это, но не смог — язык не двигался. Он казался мне ненастоящим — то ли деревянным, то ли стеклянным.

Мне вспомнился один мультфильм: круглая, черная, блестящая бомба с бикфордовым шнуром. Шнур подожжен, и все видят это, но никто не хочет взять бомбу, все разбегаются, перебрасывая ее из рук в руки, и в результате, когда она взорвалась, досталось всем.

Что же было правдой? Объятие мамы в кабинете или молчание в машине? Что было правдой, а что неправдой? Я много раз задавал себе этот вопрос и не находил на него ответа.

Дома кое-что изменилось. Моя комната превратилась в детскую для братика. Там стояла теперь крохотная белая деревянная кроватка, и в ней лежали медвежонок и какая-то музыкальная игрушка, светившаяся изнутри.

«Можешь спать на кухне, — проговорила мама, — где-то должна быть старая раскладушка». И, не сказав больше ни слова, даже не взглянув на меня, принялась искать ее.

ПЯТНАДЦАТАЯ БЕСЕДА

Наконец-то я снова оказался дома. Это было уже не совсем то место, куда я хотел вернуться, но, так или иначе, я оказался дома. И надеялся, что все будет хорошо, да и как, собственно, могло быть еще? Но я, видите ли, позабыл ту историю про две машины.

Короче, ночь я провел на раскладушке. Спал крепко, как заяц, который долго бежал от погони. Когда проснулся, они уже завтракали на кухне. Я закрыл глаза, притворившись, будто еще сплю. Когда они ушли, я встал и медленно, не спеша оделся. Мне просто не верилось, что сейчас вот не зазвенит звонок, как в интернате, который заставит все делать на бегу. Я открывал шкафы и ящики, с любопытством рассматривая их содержимое. Разумеется, я повсюду искал свои вещи, теплую одежду, коллекцию камней и зеленых канареек. Но сколько ни старался, ничего не находил. Вернее, часа через два обнаружил в подвале клетку от канареек Птиц не было, на их месте сидел огромный паук, развесивший паутину между перекладинами.

К обеду они не вернулись. Ребенок находился в яслях. И до самого вечера я оставался дома один.

Первой пришла мать. Она поднялась по лестнице с малышом на руках. Я с улыбкой поспешил ей навстречу. Улыбался я и тогда, когда она положила его на стол и стала менять пеленки. Ребенок смотрел по сторонам, и, когда мне показалось, что он остановил взгляд на мне, я заулыбался еще больше, едва ли не засмеялся. И тут произошло то, чего я никак не ожидал. Короче, он тоже улыбнулся мне! И в этот момент, когда мы улыбались друг другу, раздался звонок у входной двери. Мама пошла открывать. Тогда я наклонился к братику и взял его на руки. Он был такой нежный, такой легкий, и все продолжал смеяться. Я рассмотрел его и заметил, что он и в самом деле похож на меня — у него такой же рот, и глаза мои, и он совсем не напоминает отца.

Мы так и смеялись вдвоем, когда они вошли в комнату. Мама посмотрела на меня, но ничего не сказала. А он, увидев меня, закричал: «Оставь его!» — и выхватил у меня из рук малыша. Ребенок испугался и заорал, покраснев от натуги. Я не знал, что делать. Стоял, сунув руки в карманы, наверное, тоже красный от волнения. Мне стало почему-то стыдно, но я не понимал почему. Я быстро вышел из комнаты, спустился в подвал и просидел там, пока не подошло время ужина.

У меня были часы, конечно. Мне подарили их много лет назад после первого причастия. Я посматривал на них и, когда стрелка остановилась на восьми, поднялся в кухню. Они уже ужинали и, казалось, даже не заметили, что я вошел. Я приблизился к столу и увидел, что возле моего обычного места нет для меня ни тарелки, ни стакана, ни даже приборов, ничего — чистая скатерть.

Что я сделал? Постоял там как столб, посмотрел на их тарелки, на свое пустое место. Осторожно спросил: «А мне?» Но никто не ответил. Они продолжали есть как ни в чем не бывало, молча, уткнувшись носом в свои тарелки. Я подождал еще немного. Мать подала второе, опять не мне. Я повернулся и ушел. На улице я взглянул снизу на освещенные окна. Когда свет в кухне погас, я отправился бродить куда глаза глядят. У меня не было ключей, и позднее, чтобы попасть в дом, пришлось позвонить. Открыла мать, в ночной рубашке и халате. Когда поднялся по лестнице, она сказала: «Наверное, хочешь знать, почему для тебя не оказалось места за столом?..» Я молча кивнул. Тогда она продолжала: «Ты ведь должен был оставаться в интернате по крайней мере до конца июня. Но ты сделал очередную глупость — ушел без разрешения, и мы вынуждены держать тебя в своем доме. Ты здесь, но для нас тебя нет, и мы будем вести себя так, словно ты все еще в интернате. Иначе поступать мы не можем, мы же так с тобой договорились. Но ты сам все испортил. Это ведь делается для твоего блага, понимаешь?»

Я подумал, естественно, что она шутит. Разве можно такое говорить всерьез? Поэтому я кивнул, пожелал ей доброй ночи, лег на свою раскладушку и уснул. Только потом я понял, что со мной поступают именно так, как говорила мама. Никто не здоровался утром, никто не желал мне спокойной ночи, никто не разговаривал со мной. Мое место за столом неизменно оставалось пустым. Что мне было делать? Я старался как можно меньше находиться дома. Целыми днями бродил по улицам и возвращался домой лишь для того, чтобы поспать и поесть что-нибудь, что находил в холодильнике. Куда ходил? Не помню. Просто двигался по улицам, словно робот или ожившее пугало. Пару раз у меня внезапно возникало желание броситься под автобус. Я даже пытался это сделать, но ноги отказывались повиноваться, и я оставался на месте. Иногда, в обеденное время, подходил к какой-нибудь школе и стоял, сложив руки на груди, наблюдая, как выходят дети, — точно был чьим-то родителем. И когда я видел, как какой-нибудь мальчик, выбежав из школы, обнимал маму или папу, во мне вдруг словно взрывалось что-то и желудок обжигало огнем. Оттуда пламя поднималось выше, застилало чем-то красным глаза, и мне казалось, что внутри у меня клокочет само сердце Земли — мягкое и горячее — и что оно вот-вот вырвется наружу. В такие моменты у меня вдруг на мгновение возникало ощущение, будто я уже мертв.

Да, я ведь вам уже говорил, что еду брал в холодильнике, когда их не было дома или они уже спали. Брал что придется, не придавая никакого значения, что за еда. Я ведь не знал, что этого нельзя было делать. Откуда мне было знать, если никто не разговаривал со мной. Однажды вечером, перед тем как лечь спать, я взял в холодильнике селедку со сливочным маслом. Вообще-то меня нисколько не занимала проблема питания, еда мне была безразлична, но ведь известно, что инстинкт умирает последним, — я уже почти не существовал, а инстинкт еще был жив. Короче, я нехотя проглотил несколько кусочков и улегся на раскладушку.

В тот вечер он вернулся поздно. Пришел и сразу же направился к холодильнику. Задержался у открытой дверцы и тотчас заорал: «Кто съел мою селедку?!» Накрывшись одеялом с головой, я услышал, что он отправился к маме, повторяя: «Селедку съел этот недоносок, твой сын! Мне назло сожрал!» Что отвечала мама, мне слышно не было. Не знаю, промолчала ли она или что-то негромко сказала. Во всяком случае, он опять стал ходить по дому, крича и круша все, что попадется под руку. Что сделал я? Убежал из кухни и спрятался в платяной шкаф, хотя знал, что рано или поздно он все равно доберется до меня. И действительно, я услышал из шкафа, что он направился в кухню. Услышал, как пинком отшвырнул раскладушку и заорал еще громче. Он продолжал искать меня. Я надеялся только на одно: что он устанет. Но нет, он был полон сил, и не прошло и пяти минут, как он открыл шкаф и обнаружил меня.

Я подумал: сейчас выблюю прямо ему в лицо. Однако та же мысль пришла и ему. Он засунул мне в горло ложку, как это делают доктора, и заставил меня вырвать.

Мы стояли один против другого, а между нами на полу воняла куча блевотины. У меня желудок свело спазмом, на глазах выступили слезы. А он тяжело дышал. Когда же перевел дыхание, приказал: «Чтобы не смел больше брать мою еду из холодильника!» — и дважды ударил меня по лицу, да так сильно, что я едва не упал. В ту ночь я остался спать в шкафу. Зарылся в белье, как лиса в своей зимней норе.

Следующие месяцы прошли, пожалуй, довольно спокойно — не произошло ничего особенного. Он все время чересчур нервничал. А мама… Когда она не смотрела на меня, я незаметно наблюдал за ней, и мне показалось, что, хоть она и притворялась счастливой, на самом деле ей очень плохо. Братик тем временем подрос и научился ползать на четвереньках. Но он умел двигаться только назад. И если хотел добраться до какой-нибудь вещи, то, наоборот, удалялся от нее, а не приближался. И чем больше отползал назад, тем больше вопил от обиды.

Я бы охотно взял его на руки, подержал, понянчил, ощутил его тепло, но не мог. Мне запрещено было прикасаться к нему, поэтому я довольствовался лишь тем, что издали смотрел на него.

Незадолго до наступления лета муж моей матери стал нервничать еще больше. Он снова начал ревновать маму и почти каждую ночь возвращался домой пьяный. Я прятался где только мог и сразу после ужина искал какое-нибудь укрытие. А чтобы он не нашел меня, каждый раз менял место. Но всюду слышал его крики и брань. А ругался он безобразно: «Шлюха, сука, проститутка, даешь кому угодно!»

Все эти слова он обращал к моей маме. Что она отвечала, я не знаю, мне не было слышно, я находился слишком далеко от нее. Если же, случалось, он не заставал ее дома — дежурила ночью в больнице, — то все эти оскорбления он выкрикивал мне в лицо. Но я уже научился весьма ловко уходить от него. Я всегда носил теннисные туфли и бегал быстро. Ему же, пьяному, почти никогда не удавалось догнать меня. За все время он только раза два поймал меня. Я извивался возле него на полу, но его удары не настигали меня, то есть, хотя он и бил весьма прицельно, я не ощущал ударов, потому что включал автопилот.

Ну а утром, когда я отправлялся бродить по улицам, то совсем ничего не понимал. Выходит, когда речь идет о еде, ночлеге, простом человеческом разговоре, я для него не существовал. А замечал он меня только ночью — как некий объект, который нужен, чтобы снять напряжение.

Вам известен закон электричества, нет? Когда конденсатор заряжают снова и снова, что происходит в конце концов? Если заряд слишком велик, конденсатор взрывается.

Так мы дожили до начала июня. И тут как раз случилось непредвиденное — мама заболела. Не знаю, что с нею произошло, врач пришел, но не смог ничего объяснить. Она целыми днями лежала в постели с закрытыми глазами, как мертвая. Когда мы были дома одни, я приоткрывал дверь и смотрел на маму. Она же не видела меня. По крайней мере, я так думал, пока однажды утром мама жестом не подозвала меня. Я вошел в комнату и на цыпочках приблизился к кровати. Встал рядом и не знал, что сказать. Она тоже молчала, но открыла глаза. Поискала своей рукой мою ладонь и крепко пожала. Я заметил, что рука у нее холодная, очень холодная. Холоднее моей.

Братик? Нет, его не было. Как только мама заболела, его отправили в деревню к тетушке, где бывал и я.

Короче, хотя мама и болела, он по-прежнему приходил домой пьяный. Более того, казалось, именно из-за того, что она лежит в постели, он злился еще больше. Поэтому я почти каждую ночь прятался подальше. Он искал меня, звал маму. Бродил по дому, разбивая все, что под руку попадется. Ко всему на свете можно привыкнуть, не так ли? К этому тоже. Спустя какое-то время мне стало казаться, что так оно и должно быть, что все это в порядке вещей.

Но однажды ночью он вернулся еще более лютый, нежели обычно. На беду, мама чувствовала себя тогда особенно плохо. Я услышал его крики, когда он шел еще по улице. Он поднялся по лестнице, прошел мимо моего шкафа и направился прямо в мамину комнату. Я, конечно, прислушался, но поначалу ничего не различал, а когда чуть позже приоткрыл дверцу моего убежища, то услышал крики и удары. Донесся до меня и голос мамы, мне показалось, она стонала или плакала.

Вам не раз приходилось, наверное, читать в газетах, как застенчивый или пугливый человек в экстремальной ситуации неожиданно проявляет необыкновенную, прямо-таки сверхчеловеческую силу, способен творить чудеса и ведет себя так, будто это вовсе не он, а какой-то сказочный герой.

Такое случилось и со мной в ту ночь. Не отдавая себе отчета в том, что делаю, я распахнул шкаф, выскочил из него, львиными прыжками пересек коридор и ворвался в комнату, сжав кулаки и выпятив грудь. Мама лежала на полу, а он с ножом в руке стоял над нею. Мне запомнилось только, что я бросился к матери, а она закричала: «Нет!» Я увидел его изумленные глаза, а потом кровь брызнула на меня. Я не могу сейчас припомнить все свои действия, не знаю, как случилось, что нож из его руки попал в мою, а из моей — в его живот. По-прежнему сжимая нож, я отскочил в сторону и убежал еще раньше, чем понял, что произошло.

На улице я вымыл руки у ближайшего фонтана, долго оттирая их под струей. Кровь отмылась быстро, но запах — запах так и остался. Какими-то тайными путями он с моих пальцев проник в ноздри, а оттуда в мозг.

Я слонялся по городу целую неделю. Бродил всегда ночью. Газет я не читал и не знал, скончался он или еще жив. И двигался вовсе не я, а пилот-автомат, зверь, у которого взорвались внутренности.

В эти дни я убил еще четверых.

Тела первых трех детей обнаружили почти сразу, четвертого еще ищут. Я поджидал их у школы. Дети были маленькие. Каждый раз я подходил к разным школам и выбирал тех учеников, за кем никто не приходил. Осторожно приближался к ним и, улыбаясь, говорил, что я их дальний родственник, и они охотно, даже радостно шли со мной. Мне очень хотелось, чтобы они навсегда остались радостными.

О первых трех, я думаю, вам все известно, вы же читали протоколы. Содомия, удушение, ну и так далее и так далее. Труп четвертого… Если хотите, можете послать кого-нибудь забрать. Он, наверное, еще там, зарыт недалеко от товарной площадки на железнодорожной станции.

Он был младше всех, лет семи или восьми, не больше, лицо такое светлое, умное. Только когда я уже держал его в руках бездыханным, у меня впервые возникло это желание. И тогда, ни о чем не думая, я вскрыл ножом его грудь — она оказалась очень мягкой, лезвие вошло, как в масло.

Слева от позвоночника помещалось сердце, оно еще билось.

Но я не набросился на него сразу, а извлек его осторожно, словно драгоценность. И только когда проглотил последний кусок, обрел наконец полный, абсолютный покой — впервые за столько лет я ощутил долгожданное тепло.

Меня взяли через несколько часов. Увидев полицейскую машину, я сразу все понял. Им не пришлось ловить меня, я стоял и ожидал их, заложив руки в карманы.

Когда меня поместили в камеру, я узнал, что муж моей матери не умер — я лишь слегка задел его ножом.

Вы думаете, знай я, что он остался жив, то не стал бы убивать других? Кто знает? Вы знаете?

Конечно, тогда я отделался бы немногим. Раскаиваюсь ли? Испытываю ли угрызения совести? Это не имеет никакого значения, все осталось у меня внутри. А впрочем, это все та же проблема двух машин, идущих навстречу друг другу. Столкнутся? Не столкнутся?

Все зависит от времени, когда они отправились в путь.

ПОД СНЕГОМ

Хельсинки, 28 февраля 1969

Дорогой,

Я сейчас в Финляндии, на очередном конгрессе. Он длился три дня, и вчера был прощальный банкет для участников. Мне совсем не хотелось туда идти, я сослалась на плохое самочувствие и удалилась. Из зала конгресса до гостиницы прошла пешком. И хотя уже почти наступил март, снега вокруг лежало еще много. По пути я не раз останавливалась у небольших деревянных домиков. Было темно, и повсюду на подоконниках горели свечи. Одна моя коллега из Хельсинки объяснила, что это давняя традиция. Благодаря зажженным свечам зимой кажется, будто день длится дольше. А мне вовсе не докучает, что дни тут такие короткие. Свет, падающий из окон на улицу, создает ощущение уюта и тепла. Весьма возможно, однако, впечатление это ошибочное. Кто знает, сколько разных горестей и страданий скрыто за этими окнами! И все же среди этих пустынных, заснеженных улиц я почувствовала себя Машенькой, маленькой девочкой, заплутавшей в лесу. Мне так хотелось войти в эту сказку, оказаться в домике трех медведей, выпить чашку горячего молока, забраться под толстое одеяло, заснуть и спать, спать, ни о чем больше не думая.

Знаешь, бывают сны, какие очень хочется увидеть. Они грезятся иногда наяву, а когда заснешь, ни за что не приходят. Вот и я все время мечтаю увидеть один такой сон. Будто долго пробираюсь сквозь снежную пургу, наконец вижу вдали огонек — освещенное окошко. Подхожу, заглядываю в дом. Там никого нет и очень уютно. Тогда я снимаю одежду, надеваю фланелевую ночную рубашку и исчезаю в огромной кровати под одеялом с рисунком в виде россыпи красных сердечек. И засыпаю, крепко вцепившись в одеяло. На улице валит снег, снежинки, кружась, опускаются на крышу. Я не задаю себе никаких вопросов, ничего не жду — просто спокойно дышу. Я счастлива, и больше мне ничего не надо. На какое-то мгновение возникает ощущение, будто я не только понимаю мир, но и сама вся в нем. Будто я — некая спокойная вещь среди других спокойных вещей.

И вчера ночью тоже, укрывшись холодными чужими простынями в гостинице и закрыв глаза, я опять подумала, как хорошо было бы, чтобы приснился такой сон.

Мне так сильно хотелось этого, что я почти не сомневалась — наконец-то мое желание сбудется.

Но приснилось мне совсем другое. Будто я сделалась вдруг маленькой-маленькой и оказалась в заточении в кукольном домике, у меня такой был в детстве: двухэтажный домик из какого-то легкого дерева, с окнами и дверями, со множеством столиков, стульчиков и всякой другой крохотной мебели. За обеденным столом сидела одна из моих кукол. Выглянув в окошко, я увидела свою комнату — там в разных углах валялись мои туфли, на письменном столе лежала раскрытая книга. Но, похоже, все это давным-давно было заброшено и покинуто. Тут я хочу что-то сказать, но не могу — нет голоса. Внезапно ощущаю сильный холод, возникший где-то внутри. Тогда подхожу к кровати и ложусь. Не знаю, сколько времени я лежу так, только мне слышится сначала тихо, а потом все громче голос ребенка.

И хотя слов его не разобрать, мне ясно, что он не говорит, а поет. Какую-то забавную песенку. Иногда пение прерывается веселым смехом. Я хочу подняться, пытаюсь шевельнуть рукой, ногой, но не могу и вдруг чувствую, что вся целиком нахожусь под какой-то ледяной плитой. Я пытаюсь закричать, но лед гасит мой крик. Однако он громко звучит в гостиничном номере, и я просыпаюсь.

Сейчас сижу в халате за письменным столиком у окна. Официант принес мне завтрак. Поев, почувствовала себя немного лучше. Посмотрела на часы, до встречи в аэропорту оставалось еще ровно четыре часа. Я почти машинально взяла лист бумаги с грифом гостиницы и сделала то, на что у меня никогда не хватало мужества. Написала тебе письмо.

Рим, 1 марта 1969

Уже прошло два часа, как я вернулась домой. Достала вещи из чемодана, отправила кое-что в стирку. Приготовила себе чай и выпила его, сидя перед выключенным телевизором. Мне не следовало начинать это письмо тебе. Все произошло из-за смятения, в минуту слабости. Вообще-то я человек сильный. Во всяком случае, многие так считают. Никогда ни малейших уступок ни в чем, никогда никакой нерешительности. И все же я уступила и теперь чувствую, что уже не могу вернуться обратно. Похоже, будто я открыла кран — вода течет, и у меня уже нет сил остановить ее. Банальное сравнение, но не могу найти другого, более подходящего. Впрочем, оригинальность никогда не была моей сильной стороной.

Обратно я летела вместе с директором агентства. Подождала, когда самолет взлетит, и объявила ему, что ухожу с работы. Он решил; что я шучу. И рассмеялся: «Этот конгресс по метеопатии явно подействовал на твою голову». Я с улыбкой ответила, что с головой у меня все в полном порядке. Я давно собиралась сказать об этом, так как долго размышляла о своем поступке. Он испугался моей решимости и спросил: «Но ты ведь вовсе не чувствуешь себя старой, не так ли? И прекрасно знаешь, что, хоть у нас и много новых молодых сотрудниц, ты все равно остаешься лучшей в агентстве. Все тебя любят, все уважают».

Я попыталась объяснить ему, что побудило меня на этот шаг: «Теперь, когда умерла моя мать, у меня нет больше необходимости работать. Она оставила мне состояние, которое позволит мне еще сто лет жить безбедно, ничего не делая». Я добавила также, что устала и мне больше не хочется носиться по всему миру, дабы переводить чужие беседы.

Тут он согласился со мной. Это вовсе не редкость, когда у женщины в моем возрасте наступает некоторое переутомление, но, если немного отдохнуть, отправиться в какое-нибудь путешествие, отвлечься, все снова придет в норму. «Почему бы тебе не съездить в Мексику? — заключил он. — Говорят, там очень красиво!»

Я улыбнулась в ответ, тронула его за руку. Двадцать лет совместной работы — словно двадцать лет в браке. «Альберто, — сказала я, — отныне есть только одно место на земле, где мне хочется быть, и это — мой дом».

Некоторое время он молчал, напоминая задумавшегося ребенка. Потом вдруг пристально посмотрел мне в глаза. И тихо спросил: «Так, значит, это любовь?»

В этот момент самолет входил в огромное облако.

Я думала о своем письме. И ответила: «Да, в каком-то смысле — да».

Оглядываю свою квартиру. Все здесь в полном порядке, можно сказать, в идеальном: знакомые именно таким и представляют мой дом. Красивая, со вкусом подобранная мебель, несколько старинных семейных вещиц, современная кухня. На столе в гостиной всегда свежие, красиво расставленные цветы. Возвращаясь после длительных командировок, я чувствую себя здесь, словно в укрытии. У меня есть тут свои любимые мелочи, свои привычки.

До прошлого года этажом выше жила моя мать. Обычно я поднималась к ней. Навещала после ужина. Проверяла, все ли в порядке, и возвращалась к себе. Эти посещения при столь близком соседстве были для меня, однако, не облегчением, а гнетом. Любовь. Наверное, именно ее и недоставало. Когда я была маленькой, мать заботилась обо мне, а когда она постарела, я ухаживала за ней. За столькие годы, однако, не помню ни единого жеста, ни единого слова, что позволило бы мне думать, будто в этом есть что-либо еще, помимо обязанности. Я могла бы, разумеется, восстать, воспротивиться. Но такое надо было сделать много раньше, в самом начале. Какой смысл бунтовать теперь, когда она так постарела? Что изменилось бы в моей жизни? Всю мою судьбу определила она. Мне не оставалось ничего иного, как следовать ее указаниям. Собака-поводырь — вот кем я всегда чувствовала себя; ласковое и спокойное животное, на которое все могут положиться. Смела ли я обмануть всеобщее доверие? Нет, не смела. Подлость, знаешь ли, обычно прощается, когда человек стареет. Тогда начинаешь думать обо всем, что можно было бы сделать, да так все это и осталось несвершенным. И жизнь твоя теперь выглядит определенной и спокойной, как непрерывная череда пустот и потерь. В ней многое могло быть, а на самом деле не было ничего. Бесцветный поток времени, вот и все. Теперь же я знаю — любовь требует сил. Надо быть мужественным человеком, чтобы любить. Но в детстве мне никто не объяснил это. Я никогда не видела своих родителей в иной ситуации, кроме как в деловой. Любовь существовала лишь в сказках. Волшебный напиток, преображавший маленькую пастушку, поцелуй, пробуждавший принцессу.

На улице я часто наблюдаю за девушками, молодыми женщинами. Они так не похожи на тех, что были в мои двадцать лет. И завидую им. Прежде девушки из хороших семей росли, чтобы стать примерными женами, читали нравоучительные книги и верили, что в них написана правда. Сколь часто в последние месяцы маминой болезни, когда она лежала, закрыв глаза, утопая головой в огромной подушке, я обнаруживала, что ненавижу ее. В таких вещах не следует признаваться, но так уж устроен кран — стоит открыть его, как из него выливается все. Я ненавидела мать за деспотизм, за то, что, дав мне жизнь, она затем отнимала ее у меня день за днем, каплю за каплей. Как можно ненавидеть несчастную старуху, лежащую при смерти? Ты посчитаешь меня чудовищем. Наверное, так оно и есть.

Не мне судить об этом. Судить будешь ты, когда узнаешь всю историю. Я же могу сказать тебе только одно. В тот день, когда она умерла, у меня впервые возникло ощущение, будто я вдохнула полной грудью. Я почувствовала наконец, что дышу. И что-то должно было измениться, я была твердо убеждена в этом. Мне хотелось разорвать жуткий круг, в котором я столько времени пребывала в заточении. Прошло много месяцев, прежде чем я решилась. В то утро, когда я вышла из дома и направилась в офис одного частного детектива, мне казалось, я иду другой походкой — более уверенно, с высоко поднятой головой. Я подумала о том, что это мой первый смелый поступок. Когда же я вышла из его офиса, то размышляла уже о другом. «Эмануэла, — сказала я себе, — это, видимо, будет одна из последних подлостей, какие преподнесет тебе жизнь».

Успокоилась я довольно быстро. В конце концов, я ведь только сказала ему о твоем рождении и назвала имя акушерки. В сущности, почти не было никакой надежды, что ему удастся отыскать тебя. Несомненно, месяца через три он позвонит мне и скажет, что весьма огорчен, но не сумел обнаружить никаких следов. И я отвечу: ладно, ничего не поделаешь. Заплачу ему гонорар и совершенно спокойно вернусь к своей повседневной жизни.

Однако все вышло совсем не так.

Я познакомилась с ним самым обыкновенным образом. Возвращалась из школы домой. Увидела, что подходит мой трамвай, и, чтобы не пропустить его, побежала. На бегу я споткнулась, и стянутые ремешком книги рассыпались по асфальту. Прежде чем понять, ударилась ли, я увидела его протянутую руку. Он подхватил меня за локоть и поднял. Когда я встала на ноги, он спросил: «Все в порядке?» — и осмотрел меня всю с ног до головы. Я же лишь мельком взглянула на него: он был молод и одет в форму союзнических войск. Я ответила: «Да, да, спасибо» — и хотела наклониться, чтобы собрать книги. Но он сделал это быстрее — поднял их, стянул ремнем и подал мне. Я поблагодарила. И добавила: «А теперь мне надо идти, уже поздно». Он вызвался проводить меня. Я возразила: «Спасибо, не надо, я могу дойти и одна».

Но он все равно не оставил меня. Пока мы шли рядом, он немного рассказал о себе. Он был офицером-медиком, служил в Италии чуть больше года, но ему казалось, что провел тут всю жизнь. Его дедушка и бабушка были итальянцами, жили где-то неподалеку от Лекко, знаю ли я этот город? Наверное, поэтому он и чувствовал себя здесь почти как дома и язык выучил быстрее всех. Я же о себе ничего не сообщила, знала, что это неприлично. Оказавшись возле двух отдельно стоящих домов, я сказала, что уже пришла. «Где вы живете?» — поинтересовался он. Я сделала неопределенный жест, показав куда-то в сторону.

Он притворился, будто поверил, и остановился. «Тогда до свиданья», — вздохнул он. Я тоже попрощалась с ним и отправилась дальше. Только прежде, чем завернуть за угол, обернулась. Он так и стоял на том же месте. Когда наши взгляды встретились, он улыбнулся. У него оказались белоснежные зубы. Он был высокий, сильный, а глаза добрые, как у Гарри Купера.

Когда на следующий день я увидела его возле школы, то и не подумала избежать встречи. Направилась прямо к нему, словно была уверена, что он ждет именно меня. В руке он держал цветок. И как только я подошла, поцеловал меня в голову. Я принялась рассказывать ему о себе. Говорила с волнением и потому, должно быть, вся раскраснелась. С того времени я стала постоянно думать о нем, когда оставалась одна. Думала и улыбалась. Прежде чем уснуть, обнимала подушку, словно рядом был он. Я читала романы для девушек. И понимала, что это любовь. Она сразила меня, когда я меньше всего этого ожидала. В романах пишут, что все происходит именно так. Я уже думала о будущем. Мне виделся домик с садиком и медовый торт, остывающий на окне. У него огромная машина, похожая на фургон. По вечерам он, усталый, возвращается из госпиталя, и я готовлю ему ужин. Я горжусь им, его благородством. А через три года у нас будет уже двое детей, рыжих, в веснушках. У нас появится еще много других, все, кого Бог пошлет. Мы будем любить друг друга, как в первый год нашей встречи. И будем счастливы, а иначе и быть не может.

Спустя месяц он предложил мне пойти с ним погулять в воскресенье. Для родителей я придумала, что мне нужно позаниматься математикой у подруги. Та, разумеется, была в курсе и не возражала.

Мы отправились в кино. Сердце у меня выскакивало из груди, и я плохо понимала, что происходит на экране. Вскоре после начала второй части он ласково привлек меня к себе и поцеловал. Я очень удивилась, почувствовав его язык, я не знала, что язык служит и для поцелуя. С этой минуты время для меня полетело молниеносно. Я готова была, не задумываясь, тотчас бросить школу. Доложить обо всем родителям и немедленно уехать в Америку. С ним, однако, о своих планах никогда не говорила. Не знаю почему. Боялась. Ему уже исполнилось тридцать лет, мне было шестнадцать. Нередко я не спала по ночам. Предполагала, что у него, возможно, уже есть семья, только он ничего не говорит об этом. Однажды я заметила, что из его кармана выглядывает краешек почтовой открытки с маркой Соединенных Штатов. Я не смогла прочитать, что там написано, но почерк был женский. Однако и тогда я ни о чем не спросила его. Когда он обнимал меня и смотрел в глаза, шепча нежные слова, все подозрения вмиг улетучивались. Да, он был влюблен в меня, как и я в него.

Несколько месяцев мои родители ничего не замечали. Только когда моя успеваемость в школе резко ухудшилась, они стали что-то подозревать.

Но я так или иначе хранила секрет. Решила, что открою его перед самым отъездом в Америку, в преддверии неминуемой свадьбы. Была почти уверена, что они станут возражать, но точно так же нисколько не сомневалась, что, как только познакомятся с ним, все протесты будут сняты.

Я была наивна, не кажется ли тебе? Наверное, даже немного смешна. Я сомневалась, стоит ли рассказывать тебе эту часть истории. Потом решила, что лучше все-таки рассказать. Хоть я и выгляжу несчастной жертвой, тебе лучше все же знать, что ты — дитя любви. Или, во всяком случае, того, что я принимала за любовь.

Это случилось через полгода после нашего знакомства. Я ожидала месячные, но их не было. Я подождала еще четыре недели и только тогда решилась сказать ему. Думала все же, что речь идет о простой задержке. Я сказала ему про это как-то в воскресенье, когда мы прогуливались днем по пустынным улицам. Я часто представляла себе этот момент — как он обрадуется, обнимет меня и подхватит на руки. Однако едва я произнесла последнее слово — а слово это было «ребенок», — он остановился как вкопанный. Молча посмотрел на меня, потом почесал подбородок и спросил: «Да ну?» Я ответила, что почти уверена, и почувствовала, как комок подступил к горлу. Анализами занялся он сам. Прочитал ответ и сообщил мне. Так и есть — я жду ребенка. В последующие дни он больше не появлялся, его не было целую неделю. Наконец я сама отправилась туда, где он жил. Прислонившись к ограде, ожидала его несколько часов. Увидев меня, он вздрогнул и, казалось, был недоволен встречей. Я безудержно разрыдалась. Он обнял меня одной рукой и сказал: хватит, не надо плакать, тут не место.

Мы зашли в бар, он предложил мне настой ромашки. И пока я дула в свою чашку, объявил, что его отзывают на родину. Я, однако, не должна беспокоиться. Как только появится возможность, он выправит бумаги, необходимые для бракосочетания, пришлет билет, и я приеду к нему в штат Орегон. Я слушала его и не верила своим ушам. Мне казалось, я каким-то чудом перенеслась в некий фильм, даже не заметив, как это произошло. Я шепотом попросила его представиться моим родителям и все объяснить им. Он согласился, сказав, что, как только выберет время, в один из ближайших дней обязательно заглянет ко мне домой. Потом поднялся, с шумом отодвинув стул. И сказал: «А теперь мне надо идти». Я схватила его за рукав, попросила оставить адрес. Он быстро нацарапал что-то на краю конверта и протянул мне. Прежде чем уйти, слегка коснулся губами моего лба.

Я так и вижу его сейчас. Представляю брюки и пиджак цвета хаки, его ноги, легким шагом удаляющиеся по тротуару.

Мне не известно, когда именно он уехал. Я прождала двенадцать дней, но он так и не появился. Из уличной кабины я позвонила его начальству. Мне сказали, что он отбыл с последним контингентом. Я повесила трубку, ни о чем больше не спрашивая.

И все же я еще не теряла надежду. Верила. Не сомневалась — все, что он сказал мне, правда. Знаешь, героини романов все такие, всегда верят только в хорошее и любые неприятности встречают с убеждением, что в конце концов все разрешится самым наилучшим образом. Как раз месяц назад я вместе с ним смотрела фильм «Унесенные ветром».

И потому в тот вечер я повторяла слова Скарлетт О’Хара — что бы там ни было, завтра начнется новый день. На следующее утро я пошла в бар и написала ему письмо. Употребив самые поэтичные слова, какие знала, я поделилась с ним, как представляю себе нашу будущую жизнь. А что необходимо срочно делать в этот момент, я даже не намекнула. В глубине души я все еще обманывала себя, что все будет хорошо.

Я ждала ответа больше месяца. Однажды утром получила конверт. Но это было не его письмо, а мое собственное со штампом «Адрес неизвестен».

Вот тогда и только тогда все вокруг для меня рухнуло. Все, но не ты. Ты продолжал расти во мне, и это уже невозможно было скрыть.

Я решила, что убегу. Подумала, что от стыда родители прогонят меня. Представляла, как буду ходить от двери к двери, словно малолетняя продавщица спичек, прося что-нибудь поесть. Видела впереди только самое плохое и себя, готовую встретить будущее с высоко поднятой головой. Но ничто из воображаемого мною не произошло. Родители встретили известие сокрушенным молчанием. Мы сидели за столом. После долгой паузы отец сказал: «Встань и отправляйся в свою комнату». Оставшись одна, я бросилась на колени у кровати. Я молилась и благодарила Господа за доброту моих родителей.

Теперь-то я знаю, что это было самое худшее, что могло меня ожидать, но в тот момент считала, что мне повезло.

На следующий день мама позвала меня в гостиную. Сказала, что прежде всего я должна оставить школу, будто бы из-за переутомления. Потом мы уедем вместе с нею в наш загородный дом и там, вдали от нескромных глаз, дождемся родов. Я не смогла скрыть свои чувства. Поцеловала мать, поблагодарила ее. Она вздохнула, глядя на мой живот, уже заметный, и проговорила: «Если бы ты раньше сказала нам, все можно было бы решить намного лучше». Я была счастлива, что не сказала раньше. Никогда, даже в самые трудные минуты отчаяния мне ни разу не приходила в голову мысль об аборте. Где-то на третьем или четвертом месяце я раздобыла книгу о беременности и потому знала, что именно день за днем происходит у меня внутри. Вот уже начали вырисовываться ручки и ножки, сделалась крупной головка, потом появились кисти и ступни с крохотными, идеальными пальчиками, а ноготки прорастут позже. Как же я могу вырвать тебя изнутри, выбросить на стол, в тазик? Даже обида, которую нанес мне твой отец, не смогла бы толкнуть меня на такой шаг. Я помнила момент, когда мы зачали тебя. В то мгновение мы ощущали настоящую любовь. Неважно, что длилось оно лишь какую-то долю секунды. Ты был продолжением этой секунды. Секунды, давшей новую жизнь. Я буду любить тебя, я смогу полюбить даже твое сходство с отцом. Из-за нежности, сохранившейся в душе, не из-за чего-либо другого.

Вот с такими мыслями я и отправилась в деревню.

Все эти месяцы кроме своей матери я не видела никого. И мы обе оставались спокойными. Я много гуляла по саду. Смотрела на цветы, на пчел, опускавшихся на них. Чувствовала себя такой же частью природы и обнаруживала в себе огромную силу. Когда мы оставались наедине, я часто разговаривала с тобой. В наших беседах я называла тебя Ричардом. Не сомневалась, что будет мальчик. Я дала тебе такое имя из любви к рыцарям Круглого стола. Ричард Львиное Сердце.

В конце седьмого месяца я начала тайком от матери вязать тебе распашонку и штанишки. Работала крючком, выбрав голубую шерсть. Я потратила на все более сорока дней, ведь раньше я не умела вязать. А закончив, с радостью показала матери. Она молча посмотрела, поджав губы. Не выдержав молчания, я воскликнула: «Теперь, научившись, я свяжу ему еще десяток таких же распашонок и штанишек!»

И тут заговорила она. «Это будет напрасная трата времени, — произнесла она, — потому что ребенка своего ты даже не увидишь».

Я поняла не сразу, а только когда она заговорила о моем несовершеннолетии и необходимых бумагах. Будет составлен юридический документ, в котором я откажусь от ребенка еще до его рождения.

Воспротивилась ли я? По-своему, как смогла. Я разрыдалась, и мать меня утешала. Я сказала сквозь слезы, что, если они не хотят брать на себя такое бремя, я пойду работать, а если стыдятся, навсегда уйду от них вместе со своим сыном. Она попыталась успокоить меня рассуждениями: никакие они с отцом не злодеи, и все, что делают, только для моего же блага. Речь ведь идет о несчастном случае, именно так к нему и надо относиться. Они не могут допустить, чтобы из-за минутной глупости я испортила себе всю жизнь. Я была молода, недурна собой, умна, из хорошей семьи. Но, имея ребенка, разве могла бы я найти себе мужа? Они должны думать о будущем, а не о том, что, к несчастью, уже произошло. Ребенок был бы хорош в настоящей семье, а если нет отца… Я опять протестовала. Возражала, пока она не заявила, что спорить бесполезно, только порчу себе нервы — и все. Я была несовершеннолетней, и по закону в подобной ситуации за меня все решаютони. О чем тут еще говорить. Пойму все потом, когда повзрослею.

До твоего рождения оставалось меньше месяца. Я провела его в абсолютном молчании. Молилась, обращаясь к Мадонне. Я умоляла ее: «При твоей бесконечной доброте ты, мать человеческая, защити меня». Я надеялась на чудо — на чудо, что он вернется.

Чуда не произошло, зато начались схватки. Ты являлся на свет обычным способом и был нормальной величины. Но все же, как сказал врач, ему редко доводилось видеть такие длительные и трудные роды. Я не боялась боли, я опасалась, что ты уйдешь. И вместо того, чтоб выталкивать тебя, всячески удерживала. Сжимала каждый мускул, какой только можно было напрячь. Я знала, это опасно для нас обоих, но шла на такой риск. Умереть вместе, в одно мгновение. Однако природа сильна, она идеально планирует жизнь. Ты явился на свет здоровым крепышом. Акушерка сразу же завернула тебя в простыню и исчезла вместе с тобой в соседней комнате. Я видела тебя всего лишь одну секунду, заметила твою головку — у тебя были рыжие волосики.

За этим днем потянулся целый год оцепенения. Я вернулась в город, но ничего не могла предпринять, ничто больше не интересовало меня, я ни с кем не разговаривала; смотрела вокруг, но ничего не видела. Через два месяца, по совету нашего семейного врача, меня отправили в одну швейцарскую клинику. О времени, проведенном там, я мало что помню. Какой-то цвет, кажется белый, ни одного лица, ни единого определенного звука. Я все время находилась в полусне и тихонько разговаривала с тобой. Я говорила: «Ну, улыбнись еще разок твоей маме». И всякие другие ласковые слова, какие матери обычно говорят детям. Я щекотала твой животик, целовала пухленькие ножки. Держа тебя на руках, часами сидела у окна. Шел снег. Птички, распушив крылышки, скакали по поляне в поисках семян, и я показывала тебе на них пальцем. Потом подошла оттепель. В саду появились темные прогалины, затем первые подснежники. Тогда что-то произошло и со мной.

Не знаю точно, что именно. По какой-то неведомой причине я решила больше не вспоминать о прошлом. Во мне словно вновь пробудилось желание жить. Врачи остались довольны. Незадолго до Пасхи я вернулась в Милан, стала заниматься с репетитором, сдала экзамены.

Возможно, узнав, что ты приемный сын, ты придумал своей настоящей матери бурное прошлое, может быть даже преступное. И теперь разочаруешься, когда узнаешь, что твоя мать — самая обыкновенная женщина, одна из тех дам в строгом, безупречном костюме, с несгибаемой осанкой, каких часто встречаешь на улице или в автобусе.

В эти дни в разных городах происходит много студенческих демонстраций. Молодежь выходит на улицы большими группами, требуя смерти буржуазному обществу. Возможно, и ты среди них, может, даже заметил меня, когда я проходила мимо в своем синем пальто, с сумочкой, и с презрением окинул взглядом.

Но человеческая душа, видишь ли, сложнее, чем манера одеваться и внешний вид.

И если бы я могла, если б не побоялась выглядеть смешной, сбросила бы с себя свое пальто, поднялась на баррикады и стала бы кричать вместе с вами. Формирует человека и определяет его характер именно боль, пережитое страдание, а не модная куртка или пальто. Из-за банальности, из-за всех этих «так следует» и «так говорят» я жила какой-то видимостью жизни. Вот от чего надо освободиться — от лицемерия, от барьеров. Поэтому я испытываю ужас перед насилием, на которое способны эти молодые люди. Я понимаю, насколько слепы они, сколь готовы заменить одну ложь другой.

Кто знает, будь ты в такие дни рядом со мной, сколько бы мы с тобой спорили. Однако и споры наши были бы прекрасны. Потому что помогли бы нам обоим повзрослеть.

На память о тебе у меня остались только голубая распашонка и штанишки, которые я связала в деревне. Я сохранила их в ящике, в шкафу. По ночам, когда не удается уснуть — а такое случается нередко, — я встаю и прижимаю их к груди. Странно, хоть я никогда не одевала их на тебя, они сохранили запах новорожденного. Запах молока, младенческой мочи, талька.

Тут, я полагаю, тебе стало скучно. Думаешь, наверное, и чего она надоедает мне, эта старуха? Или же недоумеваешь: если мне все было так понятно, отчего же я ничего не предприняла. Я тоже часто задавалась таким вопросом, но ясного ответа не находила, а испытывала лишь некое странное ощущение. Не знаю, случалось ли тебе, когда идешь весной по лугу, встречать тоненькие матовые оболочки — пустые змеиные шкурки. Они в точности сохраняют размеры туловища и отверстия для глаз, но только нет уже внутри живого существа, его сердца, легких, ядовитых зубов. Все ушло. Так вот, со дня твоего рождения я чувствовала себя точно так же — будто у меня внутри больше ничего нет, пусто. Внешне я была такой же, как всегда, милой красивой женщиной, но все, что у меня когда-то было в душе, все мои чувства исчезли. Я ощущала себя чем-то вроде автомата. Да и была им. И сейчас тоже подобна автомату. И лишь в каком-то одном уголке, который я так никогда и не смогла определить, еще сохранилась способность видеть. Я смотрела на жизнь людей, подобно режиссеру, просматривающему из партера актеров на роль. Я наблюдала, судила, составляла себе представление о мире. Возможно, не имея прямого отношения к жизни наблюдаемых людей, я способна была раньше и лучше других понять какие-то вещи. В конечном итоге, если судить по тому, как я живу и сужу обо всем, я человек мудрый. И об этом я тоже хочу сказать тебе. Остерегайся мудрости! Жизнь — она какая угодно, но только не мудрая. Жизнь — это постоянное движение, умение лавировать. Чтобы чувствовать себя в ней хорошо, надо быть гибким, открытым, не обремененным никакими привязанностями. Мудрость, пока ты здоров, это всего лишь тупик, по которому ты движешься взад и вперед. Окружающий пейзаж помнишь наизусть. Знаешь, откуда начинается путь и где заканчивается, и знание это внушает тебе иллюзию, будто ты спокоен и силен. Ну а если вдруг выберешь другой отрезок пути, если окажешься в ином месте? Вот в этом-то все и дело.

Мое тело, я уже говорила тебе, все эти годы оставалось лишь пустой оболочкой, можно сказать, оберткой. Это действительно так, но в то же время не совсем так.

И в самом деле, каждый год с наступлением именно того месяца, когда я зачала тебя, мой живот начинал постепенно увеличиваться, словно в нем опять зародилась жизнь.

Еще через месяц меня начинало тошнить, появлялась сонливость. А через девять месяцев возникали схватки — те самые нестерпимые боли, какие я испытывала, когда рожала тебя. Потом все приходило в норму. Поначалу я, естественно, обращалась к врачу. Смешно, но я подумала, а вдруг со мной произошло то же самое, что с Мадонной, и я тоже по вмешательству свыше зачала ребенка. Такое могло случиться в какой-то момент, когда я была словно оглушена, в те час или два, о каких ничего не помню. Но в действительности это были только так называемые истеричные беременности. Я привыкла и к ним. В офисе коллеги удивлялись: «Не может быть, почти ничего не ешь, а все толстеешь!» Мне советовали пойти к врачу, проверить гормоны. На улице то и дело кто-нибудь, проходя мимо, шептал поздравления, тогда я ускоряла шаг и избегала встречных взглядов. И так из года в год в течение двадцати пяти лет какая-то часть меня, продолжавшая жить, совершала подобный ритуал. Потом начались так называемые приливы, внезапные бурные истерики со слезами. Наступила менопауза. И я подумала: наконец-то все закончилось.

Тем временем после долгой болезни скончалась мама. Папа ушел из жизни еще прежде, чем я закончила учебу. Я подумала, что вот теперь начнется новая глава в моей жизни, глава смиренная и печальная, но впервые целиком принадлежащая мне. Я записалась на курсы икебаны. По воскресеньям пила с коллегами чай.

Однако следующей весной, как и каждый год, мой живот опять начал полнеть. Не было сонливости, но живот увеличивался, как и прежде. Тогда я поняла, в чем дело. Это было ниспосланное мне наказание, расплата за подлость, и я буду оплачивать ее до конца своих дней.

Только когда спустя определенный срок живот не обрел вновь свои нормальные размеры, я забеспокоилась. Месяцем раньше я была у того частного детектива. Здраво размышляя, я не могу понять, зачем это сделала. Наверное, какое-то предчувствие побудило. Должно быть, желание, увидев тебя хоть мельком, положить конец вечному моему наказанию. Я вовсе не собиралась заявлять о себе, предъявлять права, нарушая твое спокойствие.

Я только хотела узнать, каким ты вырос, на кого похож, где живешь.

Так или иначе, через два месяца после твоего дня рождения, почувствовав внутри невыносимую боль, я обратилась к врачу. По иронии судьбы именно в тот самый день детектив дал мне ответ. Ты существовал. Твой отец был инженером, мать — преподавательницей французского языка. Ты изучал медицину, жил совсем рядом, в двух улицах от меня.

А еще через неделю я получила ответ и от врача. «Мне очень жаль, — сказал он, — но у вас большая, размером с плод, опухоль».

Все эти годы мне ни разу не приходило в голову, что может быть и такое. Но когда врач сообщил об этом, я нисколько не удивилась. Более двадцати лет я хотела, чтобы нечто выросло у меня в животе, вот в конце концов желание и исполнилось. С одной небольшой разницей. Вместо жизни я вынашивала смерть.

«Если бы вы пришли раньше…» — сказал доктор, безутешно глядя на меня. Я пожала плечами, как бы говоря: «Что поделаешь». Но все равно — ведь это его профессиональная обязанность — врач оставил мне ниточку надежды. Нужно срочно оперировать, чтобы помешать обезумевшим клеткам отправиться гулять по всему телу. Он дал мне направления на анализы. Я согласилась. На самом деле мне уже было все совершенно безразлично.

Когда объявляют о неминуемой смерти, многие словно сходят с ума. Плачут, отчаиваются, тратят все свои деньги на удовольствия. Другие неожиданно обращаются к Богу и находят последние силы в вере. Со мной не случилось ни того ни другого. Даже врач удивился. Его известие привело меня в состояние некой эйфории.

По дороге домой я задержалась у магазина цветов. И почти весь день провела, создавая новую композицию. Я впервые не повторяла то, чему нас учили на курсах. Расстелила сухие ветки, мох, ветки ягеля и поверх всего этого поместила голую веточку шиповника. Ярко-красные ягоды не подвесила, а разложила, слегка прикрыв мхом и землей.

Я так увлеклась своей композицией, что забыла поужинать. И наконец, вполне удовлетворенная, любовалась ею со всех сторон. Да, это была действительно превосходная икебана. И отнюдь не потому, что верно соблюдены все правила, а оттого что наконец-то я выразила то, что было у меня в душе.

Я дала ей название — «Под снегом».

В следующие дни я сдала необходимые анализы. А потом как ни в чем не бывало отправилась на этот конгресс в Хельсинки. Там, кто знает почему — из-за снега ли, из-за тишины? — я начала писать тебе это письмо. Жалею ли об этом? Нет, мне оно помогает, и этого достаточно. Завтра ложусь в больницу на операцию.

По возвращении из Финляндии — и почему я говорю тебе об этом только сейчас? — я не выдержала, пришла взглянуть на тебя. Под каким-то предлогом узнала у привратницы, где твое окно. Посматривая поминутно на часы, будто ожидая с кем-то встречи, я прогуливалась под ним весь день. Только около пяти заметила мелькнувшую за занавеской тень.

Рим, 18 июня 1969

Я опять здесь, дорогой. Еще жива и по-прежнему ношу тебя под сердцем. Плод с обезумевшими клетками пустил ростки по всему телу, захватил сначала печень, а потом и мозг. В агентстве узнали о моей болезни. Альберто навестил меня в больнице. Не мог скрыть изумления. Все повторял: «Никак не могу поверить, ты так хорошо выглядела…» Естественно, он же не знал о твоей истории. Кроме моих отца и матери никто не знал о ней.

Если б ты увидел меня сейчас, не поверил бы, что я твоя мать, а решил бы, что это какая-то сумасшедшая старуха. Наверное, так и подумал позавчера, когда, выходя из дома, увидел меня, сидящую на скамейке напротив дома. Мы словно случайно встретились взглядом, и ты сразу же, скривив губы, отвел глаза. Ты прав, волосы у меня выпали, и кожа, словно желтая грязная обертка, покрывает костлявый череп. Мне хотелось броситься к тебе, обнять, ощутить жизнь в твоем теле. Но я опустила глаза, притворившись, будто ищу что-то на земле, и пошевелила ногой пыль.

Я больше ни с кем не вижусь, и никто из моих немногих знакомых не ищет меня. Столь очевидная смерть всех пугает. Я отказалась ложиться раньше времени в больницу. Ненавижу все эти приборы с проводами, бесконечные операции. Зачем отнимать еще несколько дней у жизни, которой и так почти не осталось? Однажды, в юности, когда еще понимала поэзию, я прочитала стихи одного венгерского поэта. Не помню, что там было в начале, но запомнила конец: «Я жил напрасно, но и смерть напрасной будет». Все последние дни эти строчки почему-то не выходят у меня из головы.

Чтобы незаметно видеть тебя, я стала носить с собой пластиковые мешки. Стою тут возле твоего дома и кормлю кошек. Каждой придумала имя. Когда приходят все сразу, называю их детьми. Ловлю тревожные взгляды привратницы в своем доме. Понятно, она думает, будто синьорина М. тронулась умом. Вижу, как люди на улице обращают внимание на мою голову, но это не сердит меня, а, наоборот, радует. Одним лишь своим дуновением смерть развеяла всю мою мудрость! Вскоре меня не станет. И какое мне дело до всего остального? Оставалась бы я мудрой, то написала бы тебе сейчас последние слова, те великие и прекраснейшие слова, обозначающие жизнь. Но мне только делается смешно. Наверное, это стараются обезумевшие клетки в моем мозгу. Кто знает?

Этой ночью мне приснился сон. Тот самый. Будто я долгие часы пробираюсь сквозь ужасную снежную пургу. На каждом шагу утопаю по колено в снегу. И продвигаюсь все с большим и большим трудом, все более теряя силы. Но вот вижу тот свет вдали и уже чувствую, как внутри меня возникает спокойное оцепенение от холода. Сжимаю зубы, собираю последние силы. Наваливаюсь на дверь всем телом, она не заперта, приоткрывается. В комнате горит очаг, на столе вино и суп. Ем, пью. Потом поднимаюсь на второй этаж, постель разобрана, на подушке лежит белая фланелевая ночная рубашка. Надеваю ее и исчезаю под пуховым одеялом. Рядом стоит зажженная свеча, а снаружи все еще бушует пурга. Лежа с открытыми глазами, принимаюсь считать падающие снежинки, что опускаются на крышу, и те, что ложатся на подоконник. Потом рассматриваю снежинки, покрывающие ближайший лес, вершины и ветви деревьев, землю вокруг. И оказываюсь под плотным белым снежным покровом. Ломаю ледяную корку и опускаюсь еще ниже, туда, где лежат желуди, семена, где кроются соки растений, готовые проснуться весной. Вижу свернувшихся в клубок спящих змей и распластанных, будто мертвых, лягушек. Не понимаю, а что же такое я сама — то ли червь, то ли всего лишь взгляд, а может, муравей. Там, под землей, я двигаюсь совсем легко. Вроде лежу в постели и в то же время не в постели, я там, под землей, и одновременно повсюду. Дышу. Внезапно свеча гаснет, и я засыпаю. Сплю и вижу сон, будто я сплю. И только тогда все понимаю.

Утром у меня уже почти не было сил подняться с постели. Я с трудом открыла шкаф и достала голубую распашонку и штанишки, разгладила их ладонью, завернула сначала в красивую бумагу с цветочками, потом в более плотную, оберточную. Проверила, есть ли в сумочке два билета на автобус. Выбрала самое дальнее почтовое отделение, а обратный адрес написала вымышленный.

Служащая в окошке спросила, нет ли внутри письма, я сказала: «Нет, никакого письма там нет». Тогда она бросила пакет на весы. От его удара я вздрогнула. Заметив это, она с тревогой спросила: «Там что-то хрупкое?»

Еле слышно я произнесла: «Очень хрупкое».

ТОЛЬКО ДЛЯ ГОЛОСА

Вчера пришли эти, с телевидения. Я ожидала их в два часа, они явились около четырех. Их было шестеро. И тотчас принялись искать электрические розетки. Пока устанавливали перед моим креслом кинокамеру, я сказала ведущей, что это мое первое в жизни выступление по телевидению. Уверены ли они, что именно я должна отвечать на их вопросы? Действительно ли я им нужна? Журналистка успокоила меня, сказав, что от меня лишь требуется говорить так, будто никакой камеры вовсе и нет. Мужчины между тем продолжали суетиться вокруг, и всякий раз, когда передвигали кресло или перекладывали какую-нибудь книгу, я вздрагивала. Вовсе не из опасения, будто они что-то испортят, а из-за грязи, которая обнаруживалась при этом. Ты ведь хорошо знаешь, как я живу — всюду столько пыли, но как объяснить им, что у меня самой уже нет сил и не осталось никого, кто помог бы прибраться в доме? Ты, молодая, наверное, посмеешься, ах какие глупости, скажешь. Ведь правда? А я все же чувствовала себя весьма неловко. И все оттого, что меня так воспитали когда-то. Что поделаешь… Поэтому, когда включили все лампы, я попросила взять в кадр только мое лицо и ничего больше, чтобы не видно было ни комнаты, ни книг, ни скульптур моего мужа. И еще я поинтересовалась: «Это пойдет прямо в эфир?» Они засмеялись. Нет, передача состоится месяца через три, может, через четыре. Если мне что-то не понравится, они потом вырежут. Можешь узнать, так ли это? Они, конечно, пообещали, но не очень-то я им верю…

Через полчаса все было готово к съемке, можно было начинать интервью. Кто-то из мужчин щелкнул хлопушкой и крикнул: «Оставшиеся в живых, дубль один!» Камера зажужжала. Журналистка сидела напротив меня. Все с той же улыбкой она представила меня и, еще шире улыбнувшись, предложила: «Не хотите ли рассказать вашу историю?» Поначалу голос мой немного дрожал, но постепенно зазвучал почти нормально.

Я поведала о своем детстве, о жизни в городе в годы войны. Несколько слов сказала о своем отце, о матери, о том, откуда они родом. Описала, как познакомилась со своим будущим мужем и как начались преследования. Я говорила очень хорошо, знаешь, безо всякого волнения, даже не думала, что способна на такое. Будто рассказывала и не о себе вовсе, а о совсем другом человеке. Я не замечала, как идет время, журналистка все кивала, улыбалась и казалась вполне довольной. Я говорила и о рождении дочери, и о наших сложных отношениях… И тут, едва я сказала о ее смерти, ведущая впервые прервала меня. «Когда это произошло?» — поинтересовалась она.

Я стала считать про себя, сколько же минуло лет с тех пор, считала и тут же забывала, спокойно начинала пересчитывать заново, но в тот момент, когда четко осознавала цифру и оставалось лишь произнести ее вслух, вдруг снова забывала. Не знаю, сколько такое длилось, журналистка вроде не беспокоилась, но я разнервничалась и с каждой минутой волновалась все больше.

Именно эта заминка и послужила всему причиной. Веришь ли, я просто не ожидала, что так получится, но вдруг потеряла нить, сбилась. Вот что значит возраст. Я все пыталась сообразить, о чем же надо говорить, как продолжить свой рассказ, но в голове зияла пустота. Камера работала, только ее жужжание и было слышно в комнате, больше ничего. Спустя некоторое время журналистка, желая помочь мне, заговорила сама: «Ваша мать тоже умерла трагически, это правда? Не хотите ли раскрыть нам, как все произошло?»

Она застала меня врасплох, в тот момент я думала не о матери, а совсем о другом. Вместо лица матери передо мной возник чайник, стоящий на кухонной плите, с потрескавшейся накипью на дне, я отмахнулась от чайника и произнесла: «Она умерла…» Но тут мне почему-то представилась герань, что стоит на окне, вся пожелтевшая, высохшая, потому что вот уже три года, как я не меняла землю… Но я отогнала и герань, а дальше все совсем смешалось. Знаешь, как бывало в детстве: кружишься на одном месте с закрытыми глазами, все быстрее и быстрее, а потом, когда внезапно остановишься и откроешь глаза, все вокруг еще продолжает вертеться, и ты не понимаешь, где находишься, словно Мальчик-с-пальчик в лесу, или что-то в этом роде. Так случилось и со мной, я окончательно запуталась и перестала сознавать, где я.

Тут журналистка повторила вопрос. Разумеется, она знала ответ и задала его только для зрителей. Она спросила: «Ваша мать исчезла из больницы, не так ли?»

Вот тогда пробка вылетела и все вырвалось наружу — изо рта, из глаз. Я закричала: «Не знаю!»

И разрыдалась. Я увидела лицо своей матери среди простыней и подушек, ее высохшее тело, и я видела ее — не просто представляла, как сейчас, когда рассказываю тебе, а словно наяву, точно все происходило именно в тот самый момент. А тогда, давно, когда это действительно произошло, я не плакала, и потом никогда не пролила ни единой слезинки, и все последующие годы старалась не вспоминать о случившемся. Но тут вдруг, почти семьдесят лет спустя, мама неожиданно оказалась передо мной, будто наяву, — лежит в постели, а через минуту кровать ее уже пуста, и крытый немецкий фургон отъезжает куда-то у меня на глазах. И я буквально заскрипела, словно старая лодка. Я понимаю, что произошло, — так проявляется, выплескивается наружу старческая сентиментальность. Почему-то с годами все чаще хочется плакать, прольешь слезу и не можешь остановиться, и так длится часами, и ничто не может утешить тебя. Сердце слабеет, еле бьется, веки делаются дряблыми. И перестаешь плакать, только когда уснешь. Такое случилось со мной и вчера перед камерой. Даже сейчас, когда рассказываю тебе все это, чувствую, как краснею от стыда.

Журналистка замерла в напряжении, с блокнотом в руке, и камера продолжала работать. Я думала, ее выключили, но, оказывается, нет, и все стояли не шелохнувшись, будто загипнотизированные ядовитой змеей. А я рыдала все громче, вспоминая свою мертвую мать, просто не могла не плакать, хотя знала, что меня снимают, но все равно не могла остановиться. Продолжая рыдать, я жестом попросила прекратить съемку. У меня больные ноги, ты же знаешь, и я не могла подняться с кресла и уйти в другую комнату, поэтому я только жестом попросила остановить все, но ничто не помогло. Тогда я закрыла лицо руками, и слезы ручьем полились мне на грудь, я почувствовала сквозь кофточку теплую влагу и подумала, что вот сейчас соберусь с силами и скажу: «Все!» Непременно скажу. И я уже готова была произнести это слово, уже открыла рот, как вдруг неожиданно для себя самой закричала: «В холодильнике больше нет масла!»

Только тут все зашевелились и выключили камеру.

Когда они ушли, я все еще рыдала, я проплакала всю ночь. Как ты думаешь, можно остановить их? У тебя ведь столько знакомых, попробуй выяснить. Я потеряла всякий покой, совсем перестала спать. Это тоже возрастное — зацепишься за какую-то мысль и никак не можешь от нее отвязаться. Все прорвалось наружу. Словно эта штука в самолете — черный ящик. Летит себе самолет спокойно, долго, и все идет нормально, ящик сообщает — пролетели над морем, над горами, миновали грозу, все в порядке, все хорошо. А потом самолет падает и разбивается, находят черный ящик, вскрывают его и обнаруживают, что два или три болта уже давно отвинтились, а потом добавилась вибрация крыла, а еще раньше и вибрация двигателя, и в результате самолет взорвался со всеми своими секретами внутри, в своем черном сердце.

Зачем я тебе говорю это? Говорю, говорю… Хотя ничего не понимаю ни в самолетах, ни в черных ящиках, просто читала в газетах. «Говоришь, потому что у тебя есть язык», — обычно объяснял мне отец. Это верно. А знаешь, с тех пор как я осталась совсем одна, у меня появилась привычка разговаривать с самой собой. И я могу болтать так долгими часами, отчего возникает нечто вроде звукового фона, словно радио верещит. Посмотри на мою герань. Что сделать, чтобы она ожила? Стоит вся пожелтевшая. Каждое утро просыпаюсь с мыслью, что вот сейчас вырву ее из горшка и выброшу. Однако ничего не предпринимаю, и вечером она остается все там же, еще более пожухлая.

Каждый раз, когда ты навещаешь меня, я удивляюсь. Зачем, спрашиваю я себя, ты приходишь? Неужели только из жалости? А отчего же еще? Я ведь дряхлая старуха, день ото дня глупеющая все больше и больше. Не надо возражать. Я сама все вижу. Иду в другую комнату взять там что-то, а прихожу и уже не помню, за чем шла. Послоняюсь немного и вернусь. Знаешь, что я сделала позавчера? Слила горячую воду из кастрюли, так и не опустив в нее макароны… С тобой тоже бывает такое? Возможно, хотя в молодости все идет по-другому, тогда забывают лишь по одной причине: чем-то другим занята голова. Я поняла, что действительно постарела, когда обнаружила однажды, что если прежде воспоминания все как миленькие выстраивались в один ряд — хорошие и плохие, важные и незначительные, то теперь… Поначалу отлично помнишь, с кем виделась вчера и что случилось в конце года шесть лет назад, все следует в памяти одно за другим в четком порядке, словно жемчужины на нитке ожерелья. А с годами начинаешь замечать, что не можешь припомнить, что-то выпадает из головы. И возникает ощущение, будто память… ну как пол в деревянном доме, где некоторые доски постепенно прогнивают, но оттого что на вид они, хоть и трухлявые, все одинаковы, ты спокойно ходишь по ним, пока вдруг какие-то не проваливаются и не исчезают этажом ниже. Сгинет такая доска, и все вокруг тоже словно устремляется за ней. Чем больше проходит времени, тем больше в доме подобных провалов, и все превращается в некий круговорот, и ты все осторожнее двигаешься среди зияющих дыр, ведь из-за малейшей ошибки и то немногое, что еще сберегаешь, тоже может рухнуть и пропасть навсегда.

И тогда все погружается во мрак, не так ли? Кругом кромешная тьма, но ты еще жива. И что самое ужасное и больше всего возмущает — сердце и желудок работают как ни в чем не бывало и могут действовать еще много лет, когда ты, по сути, уже и не существуешь.

Окружающие заботятся о тебе: кормят лучшими продуктами, запачкаешься — моют, точно ребенка; разговаривают с тобой — тоже как с младенцем. Все делают для нормальной работы твоего сердца, твоего желудка, притворяются, будто им важнее всего, чтобы нормально функционировали эти органы. И я нередко думаю — единственное, в чем мне повезло в этой жизни, что я стара и одинока и у меня нет никого, кто стал бы заботиться о моем кишечнике. Помнишь госпожу Д.? Ты знала ее? Представь себе, вот уже три месяца ее дети вынуждены запирать мать дома на ключ. Каждое утро она встает, идет в кухню, спрашивает, где ее школьный завтрак, и приветствует всех: «Чао, чао, я пошла в школу!..» Понимаешь? Так лучше уж пусть пожарные найдут меня бездыханной на полу.

Видишь ли, порой, проводя тут в одиночестве целые дни, наблюдая, как постепенно меркнет свет и комнату окутывает полумрак, как следом опускается ночь, сидя в кресле под этой вот лампой, читая что-нибудь иногда, чаще свои любимые стихи, но вскоре откладывая книгу из-за усталости, я нередко закрываю глаза и думаю, убеждая саму себя, что душа все же определенно существует.

А на другой день мне звонит госпожа Д. и с восторгом сообщает: «Я так рада — получила сегодня четверку по математике. Придешь ко мне делать уроки?» И тогда я спрашиваю себя, если душа вообще существует, то где же конкретно душа госпожи Д.? Может, она уже вознеслась на небеса и ожидает, когда к ней присоединится ее тело? Или же никакой души нет и никогда не было, а есть только сердце, кишечник, язык, ну и так далее. Но если все же душа где-то начинается, то где? А если кончается, — опять же, где? Где она выживает? Может, есть какой-то склад, где она хранится? Либо она переходит из одного тела в другое, как собака, ищущая хозяина? Очевидно, такими вопросами не следовало бы задаваться, не так ли? Надо просто верить, а не ломать голову. Но у меня всегда была такая скверная привычка, и я не могу избавиться от нее. Я лицемерна, мне следовало бы сказать себе: души нет, ну и ладно. А я, наоборот, хочу верить, что она все-таки существует. Но только мне никак не удается увидеть ее, и я просто не понимаю, как она перемещается из одного места в другое. Отрывается? Отклеивается и приклеивается? Или вся состоит из шариков и перекатывается?

Знаешь, когда я была маленькой, мой отец придавал очень большое значение субботе, хотел, чтобы к этому дню все относились с уважением. Поэтому от заката в пятницу до заката в субботу мы прекращали все дела. Мне это очень нравилось, потому что немного походило на детскую забаву, не знаю, играют ли сейчас в нее дети. Игра называлась «Прекрасные скульптуры». Дети резвятся, бегают, прыгают и вдруг по внезапной команде одного из них тотчас замирают в различных позах. Утром в субботу у нас с отцом была такая привычка — мы отправлялись с ним вдвоем гулять по городу. И тогда он, крепко держа меня за руку, говорил: «Смотри, видишь, как все двоится? И знаешь почему? Потому что в этот день, только сегодня, в субботу, ты видишь все двумя глазами — своими собственными и глазами души». Это было похоже на колдовство, на волшебство. В детстве обычно очень любят нечто подобное, хорошо бы сохранить такую любовь и во взрослом состоянии. Так или иначе, то, о чем я рассказала, отнюдь не было выдумкой, а происходило на самом деле. В субботу мне слышались какие-то шумы, шорохи, шепот, а в воскресенье или во вторник они никогда не возникали. Я все видела раздвоенным, с одной стороны находилось тело, остававшееся недвижным, с другой — нечто иное, что двигалось вперед, перемещаясь между предметами проворно, словно рыба в воде, как ловкий и стремительный угорь. Конечно, странно, но по субботам мне определенно казалось, будто я становлюсь легче, точно и совсем невесома. У тебя тоже появлялось такое ощущение, когда ты жила в Израиле? Тогда сможешь понять меня. Иногда мне приходит в голову одна фантазия — начинаю воображать себя каким-нибудь очень важным политическим деятелем, главой государства или что-нибудь в этом роде. Знаешь, что бы я сделала, случись такое? Нет, я не стала бы издавать никаких грандиозных законов, проводить реформы и устраивать революции, нет, я только ввела бы один обязательный для всех день отдыха, не просто выходной, он уже есть, а именно день отдыха. Я уверена, что вскоре все почувствовали бы себя намного лучше. Знаешь, в субботу даже моя мать всегда оставалась абсолютно спокойной. Этот день она обычно почти целиком проводила в кресле у граммофона. Тихо шевелила пальцами или негромко подпевала детским песенкам. Сколько ни стараюсь, не могу припомнить, чтобы в субботу у нее случился какой-либо серьезный кризис. А в другие дни — да, такое бывало. Особенно опасные срывы приходились на смену времен года — между зимой и весной, летом и осенью. У нее была такая навязчивая идея: она считала, что в ее мозгу обитают какие-то вирусы, будто бы они сидят там и заставляют извилины поскрипывать, крошат их на мелкие кусочки и, наконец, поедают. Единственным своим спасением она считала пчел, только они своими длинными жалами могут вытянуть, извлечь все эти вирусы один за другим и могут, словно буравами, просверлить все — волосы, кожу, черепную крышку. Это будет выглядеть дикой, безжалостной охотой, но в конце концов добрые насекомые победят, все вирусы погибнут, и она будет навсегда спасена. И я хорошо помню, как она стоит с распущенными волосами у окна и громко призывает пчелиный рой. Нет, мать не родилась сумасшедшей, иначе отец не женился бы на ней. Более того, если послушать дедушку и бабушку, так она была на редкость славной и покладистой девушкой. Видимо, на нее повлияло мое рождение. Все началось — как мне рассказали, когда я выросла, — вот таким образом: часа через два после родов она почувствовала, что испачкалась, хотела вымыться и, увидев меня, закричала: «Уберите прочь эту уродину!»

Потом врачи объясняли, что такое могло произойти по самым разным причинам, но мне-то от этого не легче? Я ведь уже существовала, появилась на свет и оказалась дочерью сумасшедшей женщины. Уже ребенком я получила нечто вроде клейма, понимаешь? И оно сокращало мою жизнь. Я постоянно чувствовала его, словно оно сидело в засаде. Ты ведь тоже боялась сойти с ума? Думаю, рано или поздно нечто такое случается со многими, это почти нормальное явление. Однако для меня, видишь ли, все складывалось немного иначе. Я понимала, более того, я точно знаю, что ее кровь смешалась с моей и течет по моим сосудам. Бывает, по ночам даже слышу, как она переливается во мне и зовет, да, да, зовет: «Ну, иди, иди же сюда, иди ко мне». На прошлой неделе я смотрела по телевидению документальный фильм о японских карликовых деревьях. Как это ужасно, только японцам такое могло прийти в голову! Знаешь, что они делают? Берут самые обычные деревья, разных видов — яблони, сосны, оливы, — с нормальными семенами и листвой обычного цвета и не дают им расти нормально. Кто-то все время следит за ними и постоянно подрезает ветки то там, то тут, подавляя тем самым их развитие и вынуждая оставаться низкорослыми. Вот так и я, совсем одна, постоянно вынуждена думать маленькими-маленькими мыслями, как обыкновенная посредственность. Прекрасно помню, например, что в юности, когда сама природа словно пробуждает в человеке желание объять весь мир, возвращаясь летними вечерами по берегу моря, я ощущала над собой звездное небо, оно было там, наверху, натянутое, точно гигантская простыня, накрывающая все вокруг; я знала, что оно там, это сверкающее небо, к тому же очень красивое, но я никогда не запрокидывала голову, чтобы увидеть его, не позволяла себе этого. Я боялась, понимаешь? Я вообще пугалась темноты, тишины, далеких огней, опасалась всего, что скрыто в засаде. Многие годы я бывала на пляже, но никогда даже не ступала в воду. Я никогда не начинала читать книгу, не узнав предварительно ее краткое содержание.

Мой муж? Я познакомилась с ним в юности, и с тех пор дела мои пошли немного лучше. В то время мою мать уже поместили в клинику. Я редко навещала ее. Моя жизнь словно повернула в другую сторону. В молодости больше думаешь о том, что тебя ждет впереди. Мой будущий муж тогда только-только получил диплом юриста, у него было любимое занятие — кажется, теперь это называется хобби — он занимался скульптурой. Это был сильный и уравновешенный человек. Тогда я думала о замужестве, о детях, о своей материнской роли. Как раз в те времена начались первые демонстрации.

Прекрасно помню один мартовский день. Странная штука наша память, не так ли? Абсолютно не могу вспомнить, что было со мной вчера, а то, что случилось когда-то, очень давно, вижу настолько отчетливо, будто все происходит сейчас, здесь, передо мной. Вот мы с отцом сидим в гостиной, окна распахнуты, он настраивает скрипку, я читаю. По улице движется какая-то толпа, и слышны громкие крики по-немецки: «Juden raus!»^[4] Я откладываю книгу и спрашиваю отца: «Что они кричат?» И он, продолжая как ни в чем не бывало настраивать инструмент, отвечает: «Они кричат: “Jugend raus!” — “Молодежь, выходи”». «Зачем?» — недоумеваю я. «Затем, что так необходимо, — отвечает отец. — Они правы, молодежи надо выходить на улицу, чтобы развлекаться…»

Понимаешь? Он отказывался знать правду. Предавать веру в своего Бога было грешно. Думаю, вот в этом-то и было все дело.

Много лет спустя после всех этих событий я подумала: «Бог тут ни при чем, может, его и нет вовсе. А если и существует, то, наверное, занят где-то в другом месте. Не он вселяет вирус в головы, не он сворачивает мозги, а его противостоящая сторона».

Мне тоже, так или иначе, было трудно понять все это. Знаешь почему? Отчасти из-за влияния отца, возможно, из-за убеждения, что если у тебя сумасшедшая мать, то ничего хуже быть больше просто не может. Словом, если нужно расплатиться за свои грехи, то я уже чиста, с этим у меня все было в порядке, и ничего плохого больше не должно быть. В ту пору я была целиком поглощена приданым, готовила праздник нашего обручения, с радостью ожидала, когда навестит нас мой будущий муж. Жила, как и все мои сверстницы в те времена. На первом плане были мы двое, наше будущее; на втором, третьем, четвертом, где-то совсем далеко — история. Могла ли я вообразить, что именно она и перевернет всю нашу жизнь.

Знаешь, мне иногда случается беседовать с нынешними молодыми людьми вроде тебя, и тогда я понимаю, что вы намного лучше, чем были мы. Вы много читаете, интересуетесь всякими проблемами, и от вашего взгляда не ускользнет происходящее вокруг. Я рада этому, думаю, вот и хорошо, значит, былое не повторится. В наше время все происходило иначе. Тогда рядом существовали великие понятия — религия, Бог, душа — и мелкие, будничные. Недоставало… как бы это сказать?.. Не хватало промежуточного звена.

Еще когда мою мать только поместили в больницу, из Германии пришли какие-то странные известия — сообщения, в какие просто невозможно было поверить. И мой отец действительно ничему не верил. Даже когда некоторые его друзья уехали в Палестину, он упрямо продолжал ничего не видеть. Знаешь, что он говорил? «Люди тревожатся из-за пустяков! — повторял он. — Мы никогда никому не причиняли зла, отчего же с нами должно случиться что-то плохое?» Так говорил он, и я, естественно, старалась следовать за его мыслями.

Нелепо, не правда ли? Сейчас, вновь перебирая все в памяти, я понимаю, что мы спаслись именно благодаря моей матери. Видимо, я осознала это лишь вчера и оттого-то невольно разрыдалась. Вчера все стало понятно моему сердцу, сегодня — голове. Все так и происходит, не спеша. Я говорила тебе, что мама уже три года как лежала в клинике, когда это произошло. Болезнь обострилась, и невозможно стало держать ее дома. А в клинике она неожиданно сделалась спокойной, почти все время проводила в постели и только свистом, коротким или длинным, — сама придумала этот условный язык — подзывала своих подруг, пчел. Иногда вскидывала вверх руки, словно высвобождая их. Именно такой я ее и запомнила.

Ее забрали однажды майским утром, мы ничего не знали, я пришла навестить ее с цветами — она просила всегда приносить цветы для пчел — и обнаружила пустую, смятую постель. Ее не оказалось ни в туалете, ни в процедурном кабинете, я все громче спрашивала у врачей: «Где она?» Но они только пристально смотрели на меня, не произнося ни слова. Выбежав во двор, я заметила крытый немецкий фургон, за рулем которого сидел солдат. Увидев его, я поначалу не придала этому никакого значения. Только пометавшись по коридорам и неожиданно обнаружив множество других пустых кроватей, я вдруг заподозрила, более того, тотчас все поняла, снова поспешила во двор и увидела, что фургон тронулся к воротам. Я с криком бросилась за ним, цветы рассыпались; как сейчас вижу их повсюду на асфальте, никому не нужные. Потом мы долго где только могли искали маму, папа задействовал все свои влиятельные знакомства. Нам не удалось получить никакой, даже самой ничтожной информации. Пропала, исчезла навсегда. Евгеническая программа. Слышала о ней, нет? Еще прежде, чем стали уничтожать евреев, начали истреблять всех неполноценных людей, сумасшедших. Спустя несколько недель кто-то сказал нам, будто окольными путями удалось узнать, что она попала в Германию и послужила науке, проводившей какие-то опыты. А кое-кто другой утверждал, будто ее уничтожили еще в нашем городе, она умерла в том же фургоне — в него подавались выхлопные газы. Мне стыдно признаться тебе в этом теперь, но я до сих пор не знаю, где ее тело, вернее, то, что от него осталось. После войны были опубликованы подробнейшие списки, я могла бы получить их и внимательно изучить, но не нашла в себе сил.

Может, ты поищешь? Документы все еще доступны. И прежде чем я умру, скажешь мне, ладно? Я же — нет, боже упаси, даже думать не могу о таком. Уж позволь мне подобную маленькую роскошь — хоть раз в жизни оказаться подлой.

Знаешь, страдание тогда как бы еще не успело дойти до моего сознания, застыло, будто на фотографии. Но после того, что внезапно произошло, мы поняли наконец — это правда. И прежде всего нам надо было подумать о самих себе, понимаешь, требовалось найти укрытие. Мама, ее смерть словно превратились в маленький цементный блок, лежащий где-то на дне души. Я знала, что моя мать погибла; понимала, что не ведаю, где это произошло, — словом, я все это сознавала, но только не сердцем. А вчера, во время интервью, что-то во мне вдруг надломилось и прорвалось наружу — выплеснулось с самого дна души. Этой ночью, я уже говорила тебе, я почти не спала. Ощущала рядом с собой тело матери, совсем крохотное, будто птичье. Слышала, как она поет песенку о пчелах. Знаешь, что меня убивает больше всего? Что я не могла подержать ее руку в последнюю минуту. Закрываю глаза и вижу, как она, в ночной рубашке, трясется в этом фургоне, брошенная туда, точно мешок, представляю, какой у нее был пустой, наивный взгляд, и тогда… Нет, хватит, не хочу опять плакать, теперь уже рядом с тобой. Однако, видишь ли, не случись с мамой такого, мы бы еще долго не верили, что уничтожают евреев, а потом было бы слишком поздно. Вот почему я и говорю тебе: она спасла нас. Мы думали, она ниспослана нам в тягость, чтобы наша жизнь стала труднее, а оказалось наоборот: она пришла в этот мир и прожила в нем, непрерывно страдая, только лишь для того, чтобы позволить нам жить, — жить дальше.

Где-то, наверное, существует какой-то отчет? Приход, расход, убийства? Это так же, как я решаю вопрос о душе, — иногда говорю себе: да, существует; иной раз — нет никакой души, и все тут. Думаю о своей матери, о смысле ее жертвы и решаю — да. А потом спрашиваю себя, что же это за отчет такой, который убивает ни в чем не повинного человека? Никто не выбирает, никто не решает, нет никакой ответственности, ничего. Все движется само собой, вот и все.

А теперь и в самом деле хватит, а то я уже начинаю говорить глупости, про то, чего не знаю. Расстроила тебя, верно? Не понимаю, что такое стряслось со мной, я никогда прежде не была столь разговорчива, к тому же вот так. Наверное, виной всему бессонная ночь, слова сами слетают с губ, и я не в силах удержать их.

Поговорим о тебе. Нет, лучше сама расскажи мне о чем-нибудь хорошем. Что собираешься делать вечером, когда уйдешь от меня? Отправишься на танцы?

Смотри-ка раскраснелась как! А что, разве сегодня сильный ветер? Не слишком ли ты легко одета? Не улыбайся, так уж я устроена, никогда не перестаю быть матерью, еврейской матерью, а иудейские матери, говорят, ужасные. Пожалуйста, сходи-ка на кухню, чайник уже на плите, надо только зажечь огонь. Жду тебя в гостиной, там теплее.

Как ужасно воет ветер, слышу, хотя и почти глухая. Глупо, конечно, но ветер всегда вызывает у меня какое-то непроизвольное прямо-таки детское веселье. Наверно, потому, что мне кажется, будто он проветривает голову и уносит мысли прочь. В такую погоду мы с мужем, только-только обручившись, отправлялись на плоскогорье Карс.

Там у самого края есть небольшая седловина, не знаю, знакомо ли тебе это место, была ли ты там. Ветер в ней дует особенно сильно, намного сильнее, чем где-либо, он как бы проверяетсебя, прежде чем обрушиться на город. Мы проводили в этом месте многие часы и каждый раз, когда налетал отчаянный шквал, старались устоять на ногах, всем телом сопротивляясь ему, и главное тут было — не упасть в тот момент, когда ветер внезапно стихнет. И сегодня утром, еще оставаясь в постели, слыша, как все вокруг хлопает и стучит, я вспомнила, как мы бывали там, и знаешь, что неожиданно со мной случилось? Мне захотелось еще раз испытать это. Со времени нашего обручения я ни разу не бывала на Карсе. Почему, тебе, я думаю, понятно, ведь ты уже знаешь меня, — потому что ничего не хочу вспоминать. Но сегодня утром я сама себе удивилась: и в самом деле хочется отправиться туда, побывать в этой седловине, заросшей травой, ощутить ледяной ветер, дующий в лицо, рвущийся в нос, в уши. В последний раз хочу увидеть это место.

Почему «в последний»? Потому что чувствую, это именно так. С тобой, наверное, тоже бывало такое, нет? Отправляешься в какое-нибудь прекрасное место, а потом наступает пора уезжать. И что ты делаешь? Приходишь туда, где тебе понравилось больше всего, останавливаешься и смотришь, смотришь… Это помогает дольше сохранить в памяти полюбившееся, будто прячешь его в потайной чемодан. А спустя какое-то время вдруг приходит желание снова увидеть все это. Со мной такое случилось месяца два назад. Разумеется, я с места не двинусь и никуда не поеду, здоровье не позволяет, да и денег нет, но так хочется оказаться там снова, попрощаться со свидетелями моей жизни. Есть одно стихотворение, чье же оно? Рильке, если не ошибаюсь… Или ошибаюсь? Словом, есть стихотворение, которое очень хорошо выражает мое чувство. Помню лишь несколько строк по-немецки, всего две. Какие? Нет, не в силах воспроизвести их, уже не могу. А ведь так нравились мне, более того, это был первый язык, какой я учила, и до сих пор считаю, что для поэзии нет языка лучше.

Знаешь, у Бруно, моего мужа, была такая привычка — он учил наизусть самые замечательные стихи. Уверял, что они словно ласка для души и необходимо, чтобы всегда были рядом, в нем. Немногие строфы, какие еще помню, я выучила с его помощью, в молодости, — у меня и тогда уже была неважная память. Когда Бруно вернулся оттуда, он сказал мне, что спасся, сумел спастись только благодаря стихам. Он повторял их в самые трудные минуты, понимаешь? Когда его едва не превращали в животное, он повторял стихи в тишине, про себя. Это было сокровище, которое никто не мог у него отнять.

Как же это случилось? Произошло все, когда мы, к тому времени уже муж и жена, скрывались в одной квартире. Моему отцу удалось сесть на пароход и уехать в Палестину, а мы должны были отправиться со следующим. Квартиру нам предоставили папины друзья. Она находилась на последнем этаже старого здания, недалеко от вокзала. Мы жили там, словно в подполье, окна постоянно были закрыты. По комнате мы перемещались, лишь дождавшись, когда из квартиры этажом ниже будут доноситься какие-нибудь звуки. Мы научились таиться, говорили шепотом, двигались в темноте на ощупь, только босиком. Чтобы спустить воду в туалете, ожидали, когда то же самое сделают соседи, тогда шум нашего сливного бачка сливался с шумом в их квартире. Мы провели так всю зиму, это был наш медовый месяц. А однажды утром, когда все, казалось, было совершенно спокойно, Бруно решил выйти в город — узнать наконец, что слышно о пароходе. Я стояла у окна, за деревянными щербатыми ставнями. И все прекрасно видела — видела, как он вышел со шляпой на голове и зашагал по площади. Но не успел пересечь ее, как к нему подъехала машина, из нее выскочил какой-то человек, они недолго поговорили, затем этот человек схватил его под локоть и затолкал в машину. Бруно даже не обернулся взглянуть на меня, не хотел выдать меня взглядом, но я все равно видела его глаза. До сих пор не представляю, сколько времени я простояла за ставнями, не шелохнувшись, замерев, точно загнанная дичь. Слышала, как рыщут вокруг полицейские. Стояла и ожидала их, не помню, о чем думала, в общем, это уже была не я. Мое тело, моя голова как бы преобразились, я превратилась в то животное, что спит под снегом. Как оно называется? Сурок? Да, я превратилась в сурка. Потом стемнело, я пошевелилась, подумала, что же мне делать дальше. Мозг сверлила только одна мысль: его забрали, очень скоро, совсем скоро придут и за мной. Я все стояла в углу, уткнувшись лицом в стену, пока ноги сами собой не подогнулись и я не опустилась на колени. И долго-долго неслышно плакала, стараясь не издать ни единого звука. Когда он уходил утром, я попрощалась с ним как обычно, даже несколько торопливо. Попрощалась так, потому что не знала, даже вообразить не могла, что он пропадет. И теперь испытывала угрызения совести — сожаление, почему не обняла его покрепче, не посмотрела подольше в глаза. Это немного глупо, не так ли? Мы знали друг друга столько лет, я же не могла забыть его, стереть в памяти голос Бруно, его облик? Но именно оттого, что не смогла как следует попрощаться, сказать ему «Чао» или «До свиданья», я и плакала. Мне стало страшно, что вдруг забуду Бруно и он смешается в моем представлении с другими людьми.

Боялась ли я за себя? Нет, нисколько, мне было все безразлично. Хотелось только, чтобы все закончилось как можно скорее, — и точка. Нет, смерть ничуть не пугала меня, напротив… Ты ведь знаешь, вскоре я уехала в тот монастырь, меня переправила туда одна подпольная организация. Я покинула дом в последнюю карнавальную ночь, мы специально дожидались ее, потому что в это время на улице много народу. Укрывшись в фургончике, я добралась до монастыря, расположенного в предгорье, и пробыла там до самого окончания войны. Месяца через два я получила известие о Бруно. Его не убили, он все еще находился в Италии, в пересылочном лагере, и неизвестно было, когда и куда его отправят.

И вот тогда я нашла в себе силы, причем даже не подозревая, что они у меня есть. Я думала лишь о том, чтобы как можно скорее освободить его, пока еще не отправили в Германию. Это было невероятно трудно. Каждый день я приходила в отчаяние, боялась, что не сумею ничего сделать. Неделя тянулась за неделей — без всякого продвижения. Я жила, как все монахини, по их расписанию, бродила по коридорам или по монастырскому дворику, где бил небольшой фонтан с фигуркой Мадонны в центре и в бассейне плавали красные рыбки. Они смотрели на меня, эти рыбки, и я тоже разглядывала их и все обдумывала последнюю весточку о нем, но еще больше думала об известии, которого ждала, напрасно ждала. А дальше, знаешь, как бывает? С тобой, вероятно, тоже такое случалось во время болезни или в пути? Все думаешь, думаешь, поговорить ни с кем не можешь, а потом уже и не понимаешь, где же правда, а где выдумка. В результате начинаешь во всем сомневаться. У меня даже возникло подозрение, что меня обманывают, понимаешь? Просто из жалости говорят то, чего на самом деле нет и в помине. Но вот однажды… Когда же это произошло? В мае, кажется… Да, на алтаре стоял большой букет из маков и васильков, да-да, это был майский день. Мне условным кодом передали сообщение, которое я так долго ожидала. Короче, план был готов во всех деталях, и уже до конца месяца Бруно мог бежать.

В тот день я прошла в капеллу и, опустившись на колени, произнесла, словно ребенок: «Господи, как я тебе благодарна!»

Но что же мне на самом деле стало известно, за что, собственно, я благодарила Господа? Ведь не было ничего определенного, ни единого закона, имевшего силу. И я постоянно сама придумывала такие законы и всегда обманывалась. Я говорила себе — вот этот закон Божий, это судьба, это чувство вины, ее искупление. Ожидала, что все так и будет, а происходило обратное: как если бы все время появлялся и начинал действовать какой-то новый закон, которого я и не ждала вовсе. Я думала, что оплатила невероятным страданием свою вину. Однако на том дело не кончилось. Как ни крутись, в тебя все равно попадут. Такова уж наша жизнь; знаешь, мы словно черви, выкопанные из земли лопатой, птицы замечают наше движение, слетаются, кого-то клюют, кого-то нет, мы мечемся еще какое-то время, а потом лопата бросает горсть земли, та накрывает нас, снова наступают мрак, тишина, и мы больше не шевелимся. Ты считаешь, нельзя быть такой пессимисткой? И где надежда, говоришь? А на что она мне? Я видела жизнь собственными глазами, прожила ее всю и теперь, в старости, оглядываясь назад, отлично понимаю, о чем идет речь.

В конце концов, видишь ли, хотя такой поворот и кажется невероятным, но Бруно не захотел бежать, просто отказался. Он мог выбраться оттуда, план был готов, отличный план. Риск был сведен к минимуму. Он мог совершить побег, но не сделал этого. Он сказал: «Спасибо, не надо, остаюсь здесь». Я так и не узнала никогда, почему он отказался бежать. Даже когда он вернулся, у меня не хватило смелости спросить его об этом. Сама же я часто задавалась подобным вопросом, и знаешь, что я думаю? Такой поступок — в его натуре, это был человек со сложившимся характером, честный, и вся его жизнь — это борьба с несправедливостью. Так вот, наверное, он не допускал никаких привилегий, даже для себя: он не мог бежать, когда других отправляли на смерть. Он полагался на судьбу, более того, верил в нее. И когда судьба посулила ему смерть, самую страшную из всех возможных, он принял ее, ни о чем не спрашивая. До сих пор не могу понять, как это расценить. Как мужество? Или подлость? Ты же знаешь мой характер, сегодня думаю одно, завтра — другое. Так или иначе, тут ты со мной согласна, не так ли? Следовать судьбе удобнее — не надо задаваться никакими вопросами, не требуется делать выбор.

Видишь ли, во всем этом было что-то очень высокое, выше моего ума. А я что должна была чувствовать? У меня был муж, человек, которого я любила, и он, выбирая между мною и судьбой, предпочел ее. В таком случае я-то что для него такое? Ничто, аксессуар.

Нехорошо так думать, верно? И все же, не могу отрицать, я была вконец разочарована, мне казалось, что меня предали. Время словно остановилось, все будто ушло в небытие, и потянулись совершенно безликие дни в монастыре. Я не могла представить себе, что он вернется. Жизнь сложилась вот так, и больше в ней ничего не изменится до самой моей могилы. Конечно, что-то еще произойдет, когда-то окончится война, я снова обрету свободу, но какое все это имеет значение? Я потратила целый год, чтобы подготовить себе приданое. Вышила все простыни, пододеяльники, скатерти, они так и лежали там, в подвале у моего отца, в картонных коробках, перевязанных шпагатом.

Из кельи видны были только поля, засеянные пшеницей. Летними днями, в это ужасное время между двумя и тремя часами, когда не знаешь, куда себя деть, я садилась у окна и смотрела на эти поля. Может ли красота быть страшной? Думаешь, нет? Она способна пугать больше, чем что-либо другое, даже вселять ужас. Поля казались застывшими, совершенно недвижными, ни малейшего дуновения — до самого горизонта тянулась сплошная золотая пелена. Отчего рассказываю все это? Из-за цикад, да-да, из-за них. Из-за их стрекота, это верно. В ушах стоял этот громкий стрекот, и каждые четверть часа звонили монастырские колокола. Я слушала медленные, один за другим, удары колокола и жужжание мух. Они летали вокруг моего лица, стараясь испить капли пота, и тогда, тогда… Как я там оказалась? Вот видишь, я опять сбилась… Да, о природе.

Понимаешь ли, сейчас стало модно спасать каждого живого муравья. По утрам раскрываю газеты и читаю: такая-то порода деревьев исчезает, лягушек осталось совсем немного, в небе какая-то огромная дыра. Узнаю все это и не понимаю, не в силах уразуметь, как можно любить природу. Ты обожаешь ее, не так ли? Ты говорила об этом. Не понимаю почему. Для меня природа — знаешь что? Зло и нахальство.

Так на чем мы остановились? На монастыре? Да, я прожила в нем с сестрами целых три года, нам в общем-то не о чем было особенно разговаривать, но они были добры ко мне, к тому же очень рисковали, пряча меня. Я не хотела быть обузой: помогала на кухне, в огороде, кормила кур. Такой образ жизни спустя некоторое время приводит к странному эффекту — становится своего рода анестезией.

Поэтому, почти не отдавая себе отчета, в какой-то момент я дала клятву, — нет, как это называется? Обет — обет Господу Богу, первый и единственный в своей жизни; я пообещала ему, когда окончится война, останусь в этих стенах и всю жизнь проведу здесь в заточении, в смирении, вдали от чужих глаз. Я хотела искупить вину, думалось мне тогда. Теперь же понимаю, что и в этом таилась своего рода подлость, — мне просто хотелось оставаться в укромном месте, и больше ничего.

Сестры, к счастью, не знали о моем обете, это была моя личная договоренность с Господом. Во всяком случае, перед монашенками мне не пришлось стыдиться, когда я нарушила свою клятву.

Знаешь, о чем я подумала, когда вернулась домой? Поразмыслила и решила: ладно, в конце концов, я не нарушала никакого обета, потому что давала его христианскому Богу, а мой Бог — другой. Понимаешь? Как будто Господь возглавляет только какой-то один округ. Я боялась мести, разумеется, ты же знаешь, как гневлив библейский Бог. Все же мое опасение длилось недолго, надо было начинать жизнь заново, необходимо было все восстанавливать. С последними эшелонами оставшихся в живых вернулся Бруно.

Почему ты никогда не рассказываешь о своих возлюбленных? Нет их? Не поверю. Не может быть. Ты красива, у тебя есть сердце… или нет? Так есть? Порой, когда бываешь у меня и мы беседуем, я наблюдаю за тобой. Признаюсь, ты пугаешь меня. Вернее, не пугаешь, а тревожишь. Никак не пойму, что скрыто за твоей улыбкой, что таится в глазах. Иногда уверяю себя: у нее большое сердце, она очень добра, но вдруг замечаю в твоем взгляде какой-то блеск и начинаю думать совсем иначе. Но зачем я ломаю голову, какое это имеет значение? Иди сюда и послушай меня.

Неужели захватила сегодня свое шитье? Прости, но мне смешно, когда я вижу тебя с ниткой и иголкой в руках, не ожидала, что ты способна на такое. Пробуешь? Молодец, а мне никогда это хорошо не удавалось, я ничему не научилась в своей жизни, разве приготовить какую-нибудь еду, самую простую. Моя мать была сумасшедшей, а отец считал, что у меня всегда будет прислуга. Поэтому в свое время меня никто ничему не научил. Самой можно все освоить? Вероятно. Да, при желании всему можно научиться, но, знаешь ли, я никогда не отличалась активностью. Наверное, отчасти виновато воспитание. Нередко смотрю на внуков моих подруг, слушаю их разговоры и прихожу к выводу — ведь они даже не понимают, какая легкая у них жизнь. А когда я была ребенком, дети привыкли повиноваться, нет, я не хочу утверждать, что они пребывали в постоянном страхе, — во всяком случае, не я, — но некоторое опасение все же было. Дети испытывали робость перед родителями, а затем, повзрослев, и перед мужем. Это было естественным продолжением воспитания, мужа любили, но ему ни в коем случае нельзя было возражать.

Тем не менее мне повезло с Бруно. По тем временам он был очень открытым человеком и позволял мне самой свободно решать какие-то вопросы, правда теоретически, так как на деле я все равно ничего не могла решить.

Знаешь, когда он вернулся, мне было очень трудно. Я ведь целых три года убеждала себя, что никогда больше не увижу его. Думаю, мне не следовало этого делать, напротив, надо было все время надеяться, но такой уж у меня характер, ничего не попишешь. Я убедила себя, что Бруно погиб, а спустя какое-то время он вдруг появился в доме. И пришлось заново начинать нашу супружескую жизнь, ту самую, какой, по сути, у нас еще и не было. Ему исполнилось двадцать шесть, а мне всего двадцать два. Только двадцать два, понимаешь? По правде говоря, не знаю, сколько нам действительно было лет, мы чувствовали себя совсем старыми и такими усталыми… Иногда по вечерам, когда оставались дома, я смотрела на него, спящего в кресле при включенном радио, и у меня возникало ощущение какой-то ирреальности. Думаю, и с ним происходило нечто подобное.

Я никогда ни о чем не спрашивала его, считала, что этого не следует делать. Слушала, когда он сам что-то рассказывал, но такое бывало редко. Это был призрак, тень того человека, за которого я вышла замуж Да, возможно, я тоже изменилась, за три года одиночества это неудивительно. Не представляю, однако, как я изменилась. Когда все время общаешься только с самой собой, трудно уловить перемену.

Насколько Бруно был спокоен днем, настолько же приходил в возбуждение ночью. Наступил настоящий ад. Часто по утрам мне приходилось чинить простыни, разорванные им. Он так метался, словно его бил изнутри какой-то разряд, махал руками, молотил ногами, скрипел зубами. Я не знала, что делать — будить его или нет. Сидела на краю кровати и не спускала с него глаз, слушала, о чем он говорит, пытаясь хоть что-то понять. Хотела помочь ему, но не знала как. Он кричал всегда по-немецки, отдавал какие-то приказы. Вот почему — я уже говорила тебе, не так ли? — не могу больше и слова произнести на этом языке. В послевоенные годы появилось множество книг об ужасах войны, сочинения людей, оставшихся в живых, психологов, историков. Я видела их на полках книжных магазинов, но никогда не прикасалась к ним.

Я ничего не хочу знать, мне это неинтересно, с меня достаточно ночных воплей мужа да разодранных в клочья простыней.

Вчера на улице со мной случилась странная история, ничего подобного прежде не происходило. Я купила в соседнем магазине молоко и возвращалась домой, шла очень медленно, насколько позволяют мои ноги. Из-за артрита, ты знаешь, я всегда иду опустив голову. И вдруг на краю тротуара я увидела, как из-под асфальта пробивается трава, какой-то сорняк из тех, что обитают только в городе. Ростки — стойкие, крепкие — с невероятной силой прорывались сквозь крохотные трещины. Не знаю, что случилось. Только я оказалась на коленях. Опустилась на землю и принялась вырывать их, выдергивать один за другим, крича: «Прочь, прочь, проклятые!» Лишь когда какой-то господин приподнял меня за локоть и я встала, то поняла, где нахожусь и что делаю. В этот момент мне, естественно, стало до смерти стыдно, и я поспешила как можно быстрее скрыться, видимо, походила на воровку.

Я думала о своем поступке весь день и всю ночь. Отчего вдруг мне пришло в голову вырвать эти растения, сорняки конечно, но они же не сделали мне ничего плохого? Что произошло в моей голове? И тогда я решила, все дело в том, что меня просто взбесило их отчаянное упорство. Жизнь — это нахальство. Она всегда рвется вперед, и ей наплевать на все, она переступает через любые препятствия.

Закон природы, говоришь? Необходимость спасти генетическое достояние, продолжить его? Вот именно, а что же это такое, как не нахальство, — я уже сказала.

Так и для нас с Бруно. Мы должны были бы раствориться, исчезнуть в небытии, даже родиться где-то заново, как говорят индийцы, и жить совсем иначе, размеренно и спокойно. Но нет, мы оказались здесь, усталые, не знавшие, что сказать друг другу, совершенно обессиленные, с трудом дотягивавшие до вечера. И все же что-то не позволяло нам распускаться. Пусть мы и не хотели ничего делать, но было что-то, все-таки побуждавшее нас двигаться, хоть и с трудом, дальше. Едва поправив здоровье, Бруно начал думать о работе. Месяца через два он нашел нотариальную контору, которая взяла его компаньоном, и вот так наша жизнь вскоре превратилось в обычное, спокойное существование молодой буржуазной пары. И все же что-то было не так, понимаешь? Нас угнетали, оставались где-то внутри эти три чудовищных года, которые мы пережили. Конечно, его дни были ужаснее моих. Порой за обедом я наблюдала, как он ест. Он жевал жадно, как голодное животное, уставившись в тарелку, и поглощал еду мгновенно. Он не ел, а буквально пожирал, словно боялся, что делает это в последний раз, будто страшился, что кто-то, более хищный, отберет у него пищу. Конечно, его поведение отражалось и на мне. Мы оба ни в чем не были уверены.

Не хочу сказать, что характер Бруно изменился, нет. Он был все таким же сильным человеком, каким я его знала, однако порой у него случались вспышки ярости. Если к его приходу домой я запаздывала с обедом, он сразу же принимался кричать, как сумасшедший, крушил все, что попадалось под руку. И я не знала, как себя вести, что делать. Хотела помочь ему, подойти, но боялась даже приблизиться. Но после подобной вспышки он так же внезапно успокаивался, садился в кресло и часами смотрел в одну точку или же уходил из дома и пропадал где-то несколько часов. Думаю, ему становилось стыдно, не в его характере было вести себя так. Очень часто, знаешь, после подобных сцен, оставшись дома одна, я спрашивала себя, почему я тоже не оказалась там и мы не умерли вместе? Почему он перенес все это, а я нет, отчего судьба сделала такой выбор? Чтобы уготовить мне нечто другое?

Разумеется, я надеялась, что со временем все образуется. Отмечала про себя, что Бруно уже окреп физически, скоро придет в норму и его психика. Время что угодно сглаживает, обесцвечивая даже самые яркие краски.

Однако, если тебе станут говорить что-то в этом роде, не верь ни за что на свете, это неправда, подобные слова призваны лишь успокоить, не более. Конечно, иногда кажется, будто время лечит, но это абсолютно ложное ощущение. Время работает незаметно и, словно бурав, сверлит и сверлит все глубже, превращая отверстия в зияющие провалы, в гибельные пропасти.

Как же все-таки странно, что некоторые вещи осознаешь только в старости, ведь можно было бы наладить жизнь лучше, разберись в них раньше, а получается наоборот: начинаешь понимать, когда все уже прошло, и проку от этого разве что для поддержания пустой болтовни вроде нашей с тобой сейчас, и больше никакого.

Если бы пожилые люди почаще беседовали с молодыми и те прислушивались к ним, возможно, что-то и изменилось бы… А может, и нет. Каждая жизнь — поистине трагедия, начинающаяся с самого рождения. Предупреждать обо всех ужасах, что могут случиться, — напрасный труд, все ошибаются и только в старости понимают свои промахи. Опыт — ничто, ибо все неизменно повторяется заново.

Говоришь, иначе было бы слишком однообразно? Да, но кто сказал, что однообразие — это плохо? Опыт заставляет совершенствоваться? Не думаю, ибо мир не меняется, вечно повторяются одни и те же драмы. Для себя, знаешь, чего бы я хотела? Жить, как растение, вот стать бы кипарисом, священной оливой, каким-нибудь деревом, корни которого уходят глубоко в землю, а крона поднимается высоко в небо. Они тоже чувствуют? Открыли в Америке?! Нет, я не знала, в таком случае отказываюсь от своих слов, не хочу быть даже деревом, ничем не хочу быть.

Но все это я понимаю сейчас, а в двадцать четыре года даже не подозревала. Работа Бруно шла неплохо, я занималась домом. Весной нас обоих охватила какая-то странная эйфория, мы испытывали нечто подобное только в год нашего обручения, какой-то внутренний порыв, и зачать ребенка в столь благоприятный момент было делом самым естественным, что мы и совершили. Жизнь опять брала свое, понимаешь?

И в самом деле, как только я почувствовала, что оказалась в положении, то сразу подумала, что вот, наконец, наметилась граница. Ребенок как бы означал, что ставится точка на прошлом и теперь все начнется заново, все пойдет по-другому. Первые месяцы я была счастлива, мы оба испытывали одинаковое чувство. Ты еще такого не знаешь, но, когда женщина оказывается беременной, в ее организме происходят какие-то изменения, нечто вроде раскрепощения, что разливается по всему телу. Каждый день что-то меняется, смотришься в зеркало и обнаруживаешь: глаза твои стали ярче, выразительнее. Случаются и неприятности, конечно, но их почти не замечаешь, ты сияешь — светишься изнутри, ибо чувствуешь, как все в тебе движется, начинаешь верить, что существует некий высший порядок и ты — его составная часть. Для меня во всем этом заключалось и другое очень важное обстоятельство — надежда, что с появлением ребенка Бруно вылечится и перестанет оглядываться назад. Кто-то из наших знакомых выбрался из прошлого именно так — благодаря ребенку. Почему же у нас должно быть иначе?

Осенью Бруно снова сделался мрачным, и у него произошло несколько острых кризисов. После одного из них он ушел из дома и пропадал где-то целых два дня. И все же, несмотря на приступы, я продолжала надеяться, убеждала себя, что ребенок ведь есть, он во мне, внутри, и Бруно просто еще не видит его. Когда же малыш родится и Бруно увидит его, то все изменится к лучшему.

Я родила в декабре, роды прошли нормально. На другой день, еще в клинике, Бруно сфотографировал меня с ребенком на руках. Снимок предназначался моему отцу, мне хотелось, чтобы и он знал — жизнь продолжается, у меня достает сил двигаться дальше. После окончания войны отец остался в Израиле, женился. Жил в кибуце; судя по письмам, был счастлив.

Странно, но первые месяцы после родов я почти не помню. Девочка полностью отнимала мои силы и время. Не то чтобы она была трудным ребенком, нет, спокойным и нормальным. Убивало меня другое — они оба не могли прожить без меня, без моих забот даже часа. Всю неделю Бруно проводил у себя в офисе, даже обедать не приходил домой, и мы собирались все вместе только по субботам. В хорошую погоду ходили гулять к морю. Мы мало разговаривали в ту пору, да и вообще всегда не много говорили друг с другом, и все же я чувствовала, как нас объединяет нечто нерушимое, чего я прежде никогда не ощущала. Думаю, это были гордость, счастье, упорство. Мы понимали, что правильно сделали, бросив вызов судьбе… Стоило посмотреть на девочку, чтобы убедиться в этом, она с каждым днем становилась все живее, все веселее. Казалось, на ней никак не отразились наши страдания. Бруно обожал ее и каждую минуту брал на руки. В те времена, знаешь, — теперь такое кажется странным — отцы никогда не занимались маленькими детьми, они предоставляли все заботы матери, опасались сделать больно ребенку, испачкаться. Обычно отцы начинали замечать, что у них есть ребенок, когда он уже отправлялся в школу. А Бруно был в этом отношении совсем другой — он сразу же полюбил дочь.

Ну а что чувствовала я, ты, наверное, представляешь, да? Впервые с тех пор, как помнила себя, я не видела вокруг мрачных туч, передо мной сиял чистый, безоблачный горизонт.

На этом чистом небе я видела все: как вырастет Серена, как счастливо пройдут ее детские годы, как она повзрослеет, как мы начнем медленно увядать. Мы постареем под этим небом и однажды, подобно постепенно гаснущей свече, под этим же небом спокойно скончаемся. Время от времени, дабы укрепить собственную уверенность, что все произойдет именно так, — ты же знаешь, в душе я всегда во всем сомневаюсь — я даже вела кое-какие подсчеты. Припоминала всех своих знакомых — вот с ним уже произошло то-то, а с тем уже ничего не случится. Третий, напротив, прожил замечательную жизнь, и, наверно, ему надо ожидать каких-то событий. Я походила на провизора с аптечными весами, все взвешивала и судила. Вывод, однако, бывал всегда один и тот же: кто много страдал прежде, больше мучиться не будет. Это была детская игра — поистине детская и в то же время полезная, так как помогала мне успокаиваться. Мне хотелось уверенности, что наши жизни вне опасности.

Знаешь, взаимоотношения людей со страданием весьма странные. Пока оно небольшое, мы весьма негодуем, думаем, что раз случилось нечто ужасное, то уж дальше ничего не может произойти… Почему? Потому что ведь такое было бы несправедливо. В нас живет некое ощущение нерушимого равновесия. Мы думаем, будто жизнь — это праздник, а страдания — порции торта. Каждому приходится по одной, не больше.

Однако потом… Не знаю, имеет ли тут значение биологический фактор, но мы стареем, сил становится меньше. И в какой-то момент оказывается, что уже не ждешь от жизни ничего хорошего, а только одни огорчения. Начинаешь на все смотреть иначе и лежишь все время на солнце, подобно животному с перебитым хребтом. Даже если и хочешь уйти, не можешь и остаешься под его лучами, уже не понимая, ждешь ли чего-то или теперь тебе уже всего вполне достаточно.

Ты когда-нибудь собиралась иметь ребенка? Я слышала, сейчас в моде матери-одиночки. Да, наверное, пока дети маленькие, воспитывать одной проще, но, когда они подрастут, как ты объяснишь им отсутствие отца? Ты, верно, не поступила бы так? Правда? Не думала я, что ты столь мудра. Говоришь, ребенок — это плод любви? Конечно, мысль правильная; только, поверь мне, тот, кто стал родителем, никогда не будет утверждать подобное. А знаешь, что такое ребенок на самом деле? Мешок, куда ты бросаешь все подряд, забрасываешь и то, чем владеешь, и то, чем хотела бы владеть. Кидаешь туда и свои несбывшиеся надежды, и терзающие тебя страхи — словом, все, что имеешь и чего не хотела бы иметь. Видишь ли, когда рядом твой ребенок, нередко ошибаешься в своих поступках. Но спасает ли от ошибок их признание? Нет, не спасает. Я с самого начала поняла почти все свои промахи, но это ничего не изменило. Потому что, стремясь бросить в такой мешок всего побольше, ты забываешь, что мешок этот живет по своему нраву, что у него уже есть собственная история.

Знаешь этот детский способ решать споры? Если надо сделать что-то такое, что никому неохота делать, все разрешается с помощью соломинок Кому достанется самая длинная, тот, хоть и не хочет, но делает. Вот так и тут. Даже если ты знать ничего не желаешь, если обманываешь себя, считая, будто сама день за днем формируешь собственное дитя, на самом деле твой ребенок, да и все прочие дети уже держат в руке свои соломинки, и на них все обозначено. И жребий этот бросают без тебя, еще до твоего рождения.

Да, ты права, можно и выбирать. В тридцать лет еще не поздно думать, что выбор возможен, но в восемьдесят — нет, в такое уже не веришь. С возрастом становится ясно: не мы выбираем, но нас выбирают.

Зачем? Кто? Не спрашивай. Я лишь констатировала это прежде и подтверждаю сейчас.

Дай-ка сюда твою куртку, ведь жарко. Весна нагрянула столь внезапно, никто и не ожидал ее. Всякий раз, когда вижу, как ты идешь впереди меня по коридору, мне кажется, будто ты еще немного вы росла. Разве ты не перешагнула уже возраст, когда перестают расти? Может, наоборот, это я становлюсь меньше? Со стариками такое случается, мясо на костях сохнет, да и сами кости уменьшаются в объеме, словно тихо готовятся уйти в никуда… И все же мне действительно показалось, будто ты выросла с прошлой недели. Много занимаешься гимнастикой? Возможно, именно по этой причине. А знаешь, почему я так говорю? Не потому, что завидую тебе. Я уж такая, какая есть. Мне хотелось бы иметь такую дочь, как ты. Серена всегда ходила ссутулившись, втянув голову в плечи, казалось, каждую минуту ожидает удара. Я без конца твердила ей: «Выпрямись, смотри вперед, ведь на старуху похожа». Она сердила меня, так как в ее возрасте я тоже сутулилась, да и сейчас продолжаю. Мне хотелось бы, чтобы она походила на Бруно. Он был атлетического сложения, плечи широкие, в молодости много занимался спортом. Даже когда вернулся из лагеря, все равно было видно, какой он сильный. Понимаешь? Вот тебе и история с мешком, которая повторяется. Возможно, твои родители тоже хотели иметь вовсе не такую дочь, верно я говорю?

Я сказала, что она была живой и веселой девочкой? Это верно, была. С рождения и почти до двух лет. А потом… вот я и почувствовала себя обманутой, словно кто-то предал меня. Ожидалось, что она вырастет такой же веселой и жизнерадостной, какой была в раннем детстве, а оказалась совсем другой. И куда все делось?

Столь счастливая картина — мы с мужем и ребенок — существовала недолго. Как только Серена начала говорить и бегать, Бруно словно подменили. Его все стало раздражать. В самом деле, такой возраст — два, три годика — самое трудное время, постоянно надо быть рядом с ребенком, следить, чтобы не ударился, не упал, не повредил себе что-нибудь. Дети же хотят все потрогать, хватают все подряд, бросают на пол, ломают. Немало требуется терпения. А вскоре они начинают и капризничать. Одна моя подруга, психолог, утверждала, что дети делают так нарочно — это способ доказать себе и окружающим, что они существуют на свете. Тогда еще я ничего такого не знала, считала, просто капризничает ребенок, и все. Но вот однажды за столом Бруно взорвался. Девочка трижды бросала ложку на пол, не желая ничего есть, и тогда он внезапно — я даже не ожидала от него такого — вскочил и закричал: «Ты даже не представляешь, как тебе повезло!» — и выскочил из дома, хлопнув дверью.

Вернулся он только на следующее утро. Я не спрашивала, где он был, подозреваю, он и не сумел бы ответить. Так или иначе, с того дня у них началось нечто вроде войны. Бруно только и делал, что внимательно следил, не портит ли что-нибудь дочь. Упрекал меня, говорил, что я недостаточно строга с ней. То и дело кричал, потом пропадал где-то по нескольку дней. Я пыталась быть построже с девочкой, успокаивала ее, делала все, чтобы она не раздражала Бруно, но, полагаю, Серена чувствовала его враждебность, поскольку день ото дня становилась все упрямее. Понимаешь ли, смысл моей жизни заключался в них двоих, и вдруг им обоим не стало до меня никакого дела. Они вели какую-то свою личную войну, а я оказалась между ними, как деревянный столб между двух огней. Почему? Не знаю. Наверно, можно объяснить это вот так: Бруно где-то в глубине души, даже не понимая толком, в каком именно ее уголке, возненавидел саму жизнь, а Серена была ее олицетворением. Да, однажды я попыталась поговорить с ним, после одного из самых сильных кризисов. Когда он вернулся домой, я сделала вид, будто ничего не произошло, а вечером, едва Серена уснула, прошла в гостиную, села напротив него и сказала: «Бруно, мне надо поговорить с тобой». Я успела произнести только эти слова, как он тут же расплакался, закрыл лицо руками, буквально зарыдал, сотрясаясь всем телом, совсем как ребенок.

Месяц спустя по некоторым телефонным звонкам я поняла, что он нередко отсутствует и в конторе. Там он говорил, будто работает дома, а мне сообщал, что отправился туда. Где же он пропадал? Я так никогда и не узнала, у меня был на руках ребенок, я не могла следить за ним. Дома Бруно становился все молчаливее. Даже по субботам не ходил вместе с нами к морю, а отправлялся якобы по своим делам. Иногда, все же пытаясь понять, что происходит, знаешь, что я делала? Смотрела ему в глаза. Я могла глядеть на него в упор сколько угодно, даже часами, а он не замечал этого. Совершенно отсутствующий взгляд, устремленный в одну точку. Потом я как-то получила письмо, составленное из букв, вырезанных из газеты. Такие бывают в фильмах. В письме говорилось, что у Бруно есть любовница, даже другая семья, и потому он почти не бывает дома. Поверила ли я? Ни на минуту. Я вскрыла письмо, прочитала, скомкала и сожгла. Понимаешь? Я не хотела, чтобы оно попало ему в руки и чтобы он страдал еще из-за людской жестокости. Потому что, видишь ли, по ночам он опять спал, как прежде, плохо, кричал во сне, срывал с себя пижаму. И я не была уверена — ведь никогда ни в чем нельзя быть до конца уверенной, — но подозревала, что причина всех этих странностей в том, что Бруно заново переживал три года заключения, и они день за днем убивали его. Представляешь реку, несущую песок и всякий мусор? Постепенно, сантиметр за сантиметром, вся эта дрянь пожирает море. Вот и в его голове, должно быть, происходило нечто подобное.

Только один-единственный раз за все это время я встретила его на улице. Случайно. Стояла прекрасная погода, и я повела Серену в порт — посмотреть на корабли. Он нас не видел, нет. Серена, я думаю, тоже не заметила отца. Я узнала его только по странной манере держать руки в карманах. Что он тут делал? Ничего, просто стоял на другом конце мола возле двух рыбаков, с которыми, похоже, даже не был знаком. Они ждали, когда клюнет, а он молча смотрел на воду. Когда один из рыбаков подсек рыбу, Бруно даже не взглянул на нее, так и продолжал смотреть в одну точку.

Обнаружив Бруно на берегу, хотя он и не делал ничего плохого, я была ошарашена. Возникло странное ощущение. Какое? Как будто появилась туча, первая большая туча на том горизонте, который я всеми своими силами старалась видеть ясным и чистым. Не знаю, случалось ли с тобой нечто подобное, но порой бывает, что еще ничего не знаешь, а на самом деле тебе уже все открылось.

Какое-то паранормальное явление? Нет, мне трудно поверить в такое. Я скорее думаю, что в сознании, в каком-то его самом дальнем уголке постепенно накапливаются некие признаки, приметы, сигналы, подобные фигуркам картонной мозаики, из которых дети складывают картинки. И когда происходит что-то неожиданное — только когда происходит, — начинаешь понимать, что недоставало именно этой фигурки, ставшей завершающей деталью.

Так и в тот день, когда зазвонил телефон, — это было осенним вечером, помню, шел дождь, я только что покормила Серену — еще прежде, чем снять трубку, я уже знала, о чем пойдет разговор. И нисколько не удивилась, что звонят из полиции. Не дожидаясь объяснений, спросила: «Где Бруно?»

Только насчет места ошиблась. Так что, видишь, неверно твое объяснение о предвидении. Я подумала, что он бросился в воду, утонул. А на самом деле его тело оказалось там, на плоскогорье, расчлененное на три части поездом.

Нет, это место я прежде никогда не видела. И впоследствии всегда старалась обходить его. Где это? Мне кажется, поблизости от большого загона для скота, куда помещают животных, которых привозят с востока по железной дороге. Знаешь это место? Там страшно ночью? Животные стонут? Говоришь, даже коровы что-то чувствуют? Нет, быть не может, животные ничего не знают о своем будущем, не могут знать, что завтра умрут. Так или иначе, Бруно, как сказали мне потом в полиции, соорудил себе там нечто вроде укрытия, думаю, он и прятался там, когда исчезал из дому. Там нашли его ботинки, папку с газетными вырезками. Нет, я всем этим больше не занималась, у меня же была Серена, нужно было заботиться о девочке, я ведь мать, понимаешь? Навалилось столько проблем, которые надо было решать, к тому же малышка, хоть я и сказала ей, что папа уехал, что-то почувствовала. Она была странной, иногда мне казалось, что Серена все больше походит на Бруно. Будто какая-то его часть переселилась в нашу дочь, разместилась в ней, но это была не лучшая, не сильная его часть, а скорее слабая, та, что совсем заблудилась в последнее время.

Училась Серена хорошо, было очевидно, что она достаточно умна. И наверно, именно это и повредило ей — ее ум. Говорят, ум — дар Божий; я не верю. Было бы лучше, намного полезнее обойтись без него. Хотя Серена училась неплохо, у нее не было ни одной подруги, она всегда держалась в одиночку, и ничто ее не интересовало. Я уговаривала дочь погулять, почитать; знаешь, как обычно делают матери? Опасалась, что она растет слишком замкнутой. И все чаще стала вспоминать о своей матери, о ее болезни…

Между прочим, именно об этом — о дурной наследственности — мы с Бруно совсем забыли. И сами, как обычно говорят, запустили ее в действие. Да, именно привели в действие. Это природа, я уже тебе объясняла. Чтобы победить, она способна на все.

Но, оставшись одна с Сереной, я вспомнила про наследственность, и это превратилось в навязчивую идею. Я слишком внимательно наблюдала за девочкой, следила за каждым ее жестом и все задавала себе вопрос: вот этот ее поступок нормален? А этот? Она часто, очень часто плакала. Слезы вошли у нее в привычку намного раньше, чем обычно бывает у девочек-подростков. Начинала вдруг беспричинно рыдать, и я спрашивала: «В чем дело, почему плачешь?» — а она рыдала еще громче и с криком: «Не знаю!» бросалась мне на грудь. В те времена еще не было всех этих историй с психологами, психоанализом. К психиатру обращались сумасшедшие, остальным достаточно было просто иметь здравый смысл — здравый смысл, и только. Поэтому поначалу я утешала ее, обнимала, но все это порой надоедало, и тогда я оставляла Серену, и она плакала долгими часами. Конечно, — я никогда не показывала ей своих чувств, но мне делалось страшно, неужели опять что-то ускользает от меня. Ведь Серена — это все, что у меня осталось.

Знаешь, сидя тут целыми днями одна в кресле, включаю иногда телевизор, смотрю, что там показывают, но мне ничто не нравится. И всякий раз, когда попадаю на какую-нибудь научно-популярную передачу, одну из тех, где тебе объясняют, как устроен окружающий мир, сразу же выключаю телевизор. Это, возможно, кому-то и интересно, однако я больше ничего не хочу знать. А эти истории про хромосомы и гены так просто терпеть не могу. Совершенно не выношу красочные схемы, увеличения под микроскопом: вот эта мышь такая, а не иная, потому что наследовала гены своей матери, а вот эта… И все в том же духе… Невыносимо, ужасно.

Серене исполнилось пятнадцать лет, когда она попыталась уйти из жизни, я нашла ее лежащей на диване. Она была почти безжизненная, но еще дышала.

Пока она находилась в больнице, я поняла, что никуда от такого не денешься, а бегство — только иллюзия. Годы, которые Бруно провел в Германии, и в девочке оставили свой след, они будто впечатаны, запечатлены в ее генах. Ученые скажут, что это выдумки, но я тебя уверяю — существует некая наследственная память. Все проявлялось так, словно и Серена была там, страдала так же, как и ее отец, возможно даже сильнее, потому что не знала, отчего так мучается. Нечто неведомое изводило ее всю, у нее как будто не было кожи, она оказалась совершенно незащищенной, даже порыв ветра заставлял ее вздрагивать. Виновата во всем была только я, потому что родила ее.

В Израиле изучают воздействие лагерей смерти на более молодые поколения? Ах вот как, значит, я права и это верно: ужас проникает в клетки детей, а они передают его внукам… И так из поколения в поколение, но постепенно процесс ослабевает, пока в конце концов не прекращается вовсе. Прекращается как раз в тот момент, когда на страже уже стоит другой ужас… новехонький, наготове, ждет и… Я потеряла нить, сбилась… Ты тоже слышишь какой-то гул? Откуда? Может, это холодильник?

О чем же мы говорили? Кажется… Да, вот именно, о наследственности. В сказку про добрых людей я не верю. Окажись такие хоть где-нибудь, надо бы на них все же посмотреть. Но нет, не встречаю таких. Я тоже человек недобрый, но не настолько лгунья, чтобы обманывать себя. Я отнюдь не добрая, добрых вообще нет, ибо повсюду царит зло, оно охватывает всех без исключения, проникает в каждого и заставляет нас совершать такое, чего не сделал бы ни один зверь… Хищники едят лишь тех, кому суждено быть проглоченным, не уничтожают всех подряд только ради удовольствия… А само удовольствие откуда проистекает? Конечно, от людей, от их сердец. Ведь кто-то вложил в них сердце?

Однажды мы с Сереной отправились в горы, спали там вместе, в одной кровати. Это произошло впервые с тех пор, как она была совсем маленькой. И вот ночью я проснулась от жутких криков — спросонок даже не сразупоняла, где нахожусь, и на мгновение подумала, будто рядом со мной Бруно, но, включив свет, увидела ее, мою девочку. Она кричала во сне, металась, раскинув руки и ноги. Я так и просидела рядом с ней до рассвета, не зная, что делать. Как течет время ночью, многим известно, оно как бы медленно растягивается. И вдруг я вспомнила о том договоре, который когда-то давно заключила с Богом. Вот, подумала я, обещала ему обмен, просила дать мне покой взамен своей жизни, но так и не сдержала обещания… Значит, он по праву гневается теперь на меня. Моя жизнь могла быть совсем другой, а по моей же вине сложилась иначе. Да, совсем по-другому, шла, как ей было предназначено, и в конце концов завершилась тем, что есть, — страданием.

Способна ли я была выйти из игры? Я могла покончить с собой, получить шах и мат, это было единственное, что мне еще оставалось, но я не сделала этого. Я солгала бы, если б сказала, что думала о Серене, или что-нибудь в этом духе. Она уже давно ожидала собственной участи со своей соломинкой, зажатой в кулачке… Я видела ее соломинку и понимала, что ничего не могу сделать, чтобы помочь ей. И вовсе не из-за нее и не из-за кого-то другого я не умерла, а в результате собственной подлости, вот и все.

Я раздвинула шторы, надо было впустить в комнату день. За окном росло множество сосен, а над ними, почти не двигаясь, словно зависла в воздухе какая-то птица, наверно орел. Серена включила радио, зазвучала песня, помню строку из нее: «Эта бесконечная сумятица жизни…»

Всю неделю сижу вот так в кресле и жду, когда ты придешь. Думаю, что не стану больше ничего рассказывать тебе, будем говорить о погоде и о том немногом, что мне известно о правительстве. Мне бы хотелось зашить себе рот, внутри-то я вся зажата, однако, когда вижу тебя, не понимаю, что происходит со мной, где-то в глубине словно открывается что-то и само собой выплескивается наружу. Та песня, понимаешь? Существует какая-то граница, когда все становится смешным.

Умерла внучка моей лучшей подруги. Она только встала на ножки, едва начала говорить. И вдруг почти ослепла, в ней возникла новая жизнь — рак, причем сразу повсюду и в бурной форме. Он поразил ее мозг и все остальное. На похоронах я стояла рядом с гробиком, но мне хотелось смеяться.

Когда страдает и умирает сама невинность, как это надо понимать? Мне хотелось спросить об этом всех, кто опускался на колени, пожалуйста, объясните мне, что происходит.

С тобой, наверное, такое тоже случалось, нет? В тяжелую минуту вдруг начинаешь отнюдь не плакать, а смеяться. Смеешься, смеешься и не можешь остановиться. Это ненормально, но все равно смеешься, зло вынуждает. Малое зло заставляет плакать, а большое — смеяться. Смеешься, как в комедии, где ломается не что-то одно, а все подряд. Все рушится, разваливается, и герой гибнет, а зрители хохочут. Так и моя жизнь — рассказываю тебе обо всем по порядку, — поначалу веришь, а потом что-то происходит, и начинаешь думать: это уж слишком, и тогда становится смешно. Причина, по какой я никому ничего откровенно не говорила, — да, никогда не рассказывала обо всем без утайки — кроется именно в этом: я непременно стала бы смеяться. Тебе еще не весело; во всяком случае, не похоже, но кто знает, что там у тебя в душе творится. Может, ты просто хорошо воспитана.

Есть у меня недостаток — люблю изучать, как живут другие. Смотрю на людей и сравниваю их с фруктами на рынке: вот этот плод только что созрел, знаешь, весь такой круглый, упитанный, здорового цвета, — по телевидению говорят, что такие выращивают с помощью гормонов, а они-то в конце концов и вызывают рак, во всяком случае провоцируют, но разве это имеет значение, ведь сам фрукт великолепен. И цветы, мне пояснили, тоже клонируют, но я не знаю, что означает столь неприличное слово. Клонированные розы все равно остаются самыми настоящими розами, прекраснее быть невозможно, у них нет лишь одной мелочи — аромата.

Мой отец время от времени писал из-за границы, он трудился в хлеву, там все было модернизировано, нигде не рождалось столько телят — похожих друг на друга животных, словно фрукты, вроде тех, каких рисуют в школьных учебниках, совершенно одинаковых, идеальных. Но среди сотни родившихся телят всегда появлялся один с двумя головами или с тремя ногами. Понимаешь, происходит мятеж, редко, но такое случается.

Бывает, груши вырастают сдвоенными, на одном черенке, у них одинаковая мякоть и семена, но их две — ошибка природы. Их отправляют в музеи, в книги, в мусорный бак. Достаточно оглядеться вокруг и внимательно посмотреть, как складывается жизнь людей, и станет ясно, что в основном спокойно, происходят лишь совсем незначительные события. Живут безмятежно и умирают тихо. Ты ведь и сама видишь, как нормально все протекает кругом, но время от времени вдруг происходит какой-то сбой. Где именно он совершается, я не знаю, но все же где-то копится зло, словно железная пыль, приставшая к магниту; злое начало вклинивается в человечество, собирается в нем, впечатывается в него. Люди рождаются беспокойными и умирают еще более встревоженными, нежели появились на свет. Виной всему вовсе не техника, не то, что один человек совершает с другим. Причина кроется поначалу наверху, потом внизу, так кто же виноват? Нас выбрали? Выбирают? Один священник сказал мне как-то: «Такая жизнь, как ваша, это подарок». Какой подарок? — спрашиваю я. Тянешь дальше, сопротивляешься, делаешь какие-то усилия… ради чего?

Ученые никогда не исследовали это явление, совсем никогда, но должны обратить на него внимание. Должны понять, почему зло концентрируется в каких-то определенных местах, только в немногих районах, и всегда именно там. Тут, мне кажется, действует нечто вроде химического закона, когда различные соединения притягиваются, сливаются воедино и в то же время отталкиваются. Вот почему я и говорю тебе, что ученые должны были бы изучить это явление, открыть его и найти какое-то противоядие.

Я совсем потеряла сон, принимаю пилюли, но не могу сомкнуть глаз, из окна тянет духотой и пылью, и герань стоит все там же, не живет и не умирает. Я слышала, что есть ныряльщики, которые погружаются в канализационные стоки, им платят два миллиона лир в час, мне же никто никогда ничего не платил, но я брожу и брожу всю ночь, подобно такому ныряльщику, ведь одеяла — тот же грот под водой. Полный мрак. Двигаюсь туда-сюда, ворочаюсь, хотела бы выбраться наверх, но не понимаю, где поверхность, и если существует небо, то где же оно?

Уже девять? Тебе надо идти? Обними меня напоследок.

Посмотри-ка сюда, видишь, сколько писем продолжает приходить, просто невероятно, не правда ли? Прошло уже более пятнадцати лет, а они все не прекращают писать мне. Все та же «шапка» в начале страницы и сообщение: «У нас тут хранится множество брошенных Вами вещей…» И дальше перечень всего, что оставила где-то моя семья. Однажды, много лет назад, я даже ответила, написала: большое спасибо, возьмите все себе. Но не знаю, то ли мое письмо не дошло, то ли не разобрали мой почерк, с годами ведь и он меняется, делается как у курицы. Сегодня жарко, да? Скоро начнутся каникулы, куда отправишься? Нет, я останусь тут, куда я могу поехать? Закрою ставни, есть у меня небольшой вентилятор, поставлю на стол рядом с чайником, буду смотреть телевизор или, лучше, оставлю его включенным. Читать — нет, неинтересно. К чтению прибегают, когда желают что-то еще узнать, а мне уже ничего не хочется узнавать; с тех пор как умерла Серена, я так и не прочла ни одной книги. Она — да, она пожирала их, видела в тех комнатах? Все стены в книгах, она начала собирать их еще девочкой. Однажды ей пришла в голову сумасбродная идея — стать писательницей. Она очень любила детективы. Вырезала из газет всю уголовную хронику, раскладывала по папкам: изнасилования — вон в ту желтую, убийства — в красную, все у нее было в строгом порядке. Убийца сидел в ней самой, внутри, она дышала его легкими, видела его глазами, искала его повсюду, придумывала все более сложные истории, иной раз настолько запутанные, что непонятно было даже, кто убит, — во всяком случае, я это не могла определить, а она утверждала, что все очень просто. Мне это не нравилось с самого начала, не сами ее сочинения, а то, что она занималась таким делом и ощущала себя среди трупов, словно посреди цветов. Спустя несколько лет она начала печататься, получила одобрительные отзывы, и тогда я подумала: может, и в самом деле в этом ее призвание? В конце концов, тоже ведь профессия, как и многие другие; она могла бы стать врачом, адвокатом, но и писать детективы — совсем неплохо. Однако я не тревожилась бы, если бы видела, что она спокойна. Но она ведь все время жила в какой-то тревоге. Ни успех, ни работа над этими ужасными книгами нисколько не успокаивали ее. Они не стали для нее своего рода отдушиной, приносящей успокоение. Нет, напротив, Серена жила в постоянном возбуждении, нередко путая свою жизнь с происходящим в собственных книгах. На улице ей казалось, будто ее преследуют, дома боялась открывать шкафы. В последние годы говорила: «Самое главное произведение у меня в голове — именно там находится самый замечательный детектив». Так и было, возможно, только она никак не могла по-настоящему выразить его и отправлялась в одну поездку за другой. И чувствовала себя все хуже. Я не давала ей советов, нет, я молчала, а что я могла сказать? Выйди замуж, роди ребенка? Когда она сообщила, что уезжает в Америку, в Нью-Йорк, дабы набраться вдохновения, потому что там уйма преступлений, я сказала — да, наверное, ты права.

Через месяц уборщик обнаружил ее мертвой в лифте. Так и не узнали, кто же ее задушил.

Газеты писали, что она умерла в точности так, как было описано в одной из ее книг. Полиция провела расследование. Как она оказалась в этом лифте? Что делала в тот вечер? Дело так и не было раскрыто. Меня же ничто не интересовало. Знаешь, что я испытала, когда получила известие? Это ужасно, даже стыдно признаться тебе, но я порадовалась — порадовалась за нее, разумеется, не за себя. Чудовище? Станешь чудовищем. Уж такова жизнь — сажаешь растение, наблюдаешь, как оно растет, и ждешь, когда оно будет срезано. С тех пор как я осталась одна, все спрашиваю себя, а может, верна эта индийская теория про переселение душ — как они перемещаются из одного тела в другое, отвечают за все, что совершили в первом из них, и если полностью за все расплачиваются, то счастливы… Если такое возможно, что, по-твоему, я могла натворить в своей предыдущей жизни? Часто думаю об этом, и мне страшно отвечать. Возможно, я была кайманом, голодным тигром и проливала реки крови, а теперь кровь потоками льется вокруг меня. Каков же урок, который я должна извлечь? Есть времена, когда надо убивать, и есть времена, когда надо лечить; время разрушать и время строить. Я все убила, все разрушила, но что я построила? Скудные мысли бродят во мне, оскорбительные мысли глупца. Зачем я еще живу, двигаюсь, всматриваюсь вокруг и ничего не понимаю? Если то был урок мне, так в чем его смысл? Кричу в одну сторону, в другую, но никто не слышит меня, и тогда я спрашиваю себя, кому довериться, как обрести веру? На что положиться? Часто сожалею, знаешь, что не достигла успеха хоть в чем-то. Я никому не причиняла зла, у меня никогда не возникало подобного желания, а вот на меня зло обрушилось просто ливнем. А если бы я первая начала причинять кому-то зло, может, жила бы счастливее? Потом? Но кто скажет, что будет потом? Не представляю, не знаю, мне нет никакого дела ни до каких весов и счетов: ведь игра идет здесь и сейчас. Когда Серена умерла, я какое-то время думала, что это последнее испытание и теперь что-то снизойдет на меня с небес. Но ничто не снизошло, и я осталась тут, все в том же кресле, со своими мелкими мыслишками, подобными мышкам, скребущимся в норке. Но, возможно, вот эта мизерность и уничтожила меня. Я никогда ни на что не решалась. Мой взгляд? Как у ангелов перед Пасхой. Всю жизнь я провела с шорами на глазах, и хотя не видела, но постоянно ощущала на шее холодок лезвия, леденящий ветер. Если у меня и были какие-то способности, я не использовала их; жила по инерции, какая-то волна подталкивала меня, и я болталась в потоке, словно старая туфля или пустая банка. И так каждый день я только и делала, что бултыхалась в пене, так и не пристав ни разу к берегу. Я никогда не делала зла, но не делала и добра, я ничего не делала.

Сегодня, незадолго до твоего прихода, я листала давний журнал. В нем напечатано длинное интервью с одним старым философом — именно этих ученых почему-то всегда мучают расспросами перед смертью. Он говорил о старости. Уверял, что природа благожелательна и предусмотрительна к людям, ибо в какой-то момент все просто начинает исчезать, не испытываешь больше сильных переживаний, чувства как бы отдаляются от тебя, хуже видишь, почти не слышишь. Все превращается в ватное ожидание, плаваешь в спокойном море, наблюдаешь, как постепенно удаляется берег, как час от часу все тает вдали, исчезает из виду, и — конец.

Прочитав все это, знаешь, что мне захотелось? Написать ему письмо. Но, взглянув на дату, я передумала. Журнал оказался слишком старым, философ, конечно, уже скончался. Так или иначе, если б я написала ему, то сказала бы, что он сильно ошибается. Неверно, что все удаляется, точнее, верно лишь отчасти; хуже слышишь, хуже видишь, меньше двигаешься, но все это нисколько не облегчает, а, напротив, лишь усложняет жизнь. Размываются очертания, ничто не отвлекает, и тогда во всем своем драматизме всплывает огненное ядро и пылает, слегка касаясь всего сущего, пока совсем не опустошит тебя. Это ложь, будто старики не испытывают сильных чувств, их переполняют прямо-таки ужасные переживания — они возникают, пробуждаются и усиливаются от угрызений совести. Не надо ни о чем сожалеть — вот что следовало бы знать с самого начала жизни. И об этом следовало бы прямо со дня рождения без конца повторять детям, петь им вместо колыбельной, но никто не делает ничего подобного, а раз так, как же им узнать про это? Когда все же узнают, то оказывается слишком поздно. Видишь? Все возвращается на круги своя, ничего не поделаешь.

И вот уже ноги еле держат тебя, взгляд помутнел, из звуков различаешь только низкие, и внезапно возникает в душе желание — нет, не желание, а насмешка. Тебе хочется вдруг активно двигаться, куда-то поехать, отправиться в далекое путешествие. Хочется увидеть новые места либо вновь оказаться там, где уже побывала когда-то. Вот что с тобой происходит, когда собираешься покинуть этот мир.

Я мало путешествовала — Венеция, Флоренция, ну, как обычно. Только однажды я совершила более дальнее странствие. Серене исполнилось тогда двенадцать. Я поехала в Израиль навестить своего отца. Он был уже очень стар, и мне хотелось, чтобы она познакомилась со своим единственным еще живым дедушкой.

В ту пору она была невыносима, носилась с одной навязчивой идеей и без конца твердила мне о ней. Кто-то — наверное, в школе — сказал ей, будто Гитлер не умер. В бункере нашли какое-то тело, но нет уверенности, что это его тело. Талант сочинительницы детективных романов уже тогда проявился в ней. Серена только тем и занималась, что выстраивала разные гипотезы о судьбе Гитлера, и те, которые находила самыми правдоподобными, оказывались и самыми ужасными. Незадолго до конца войны Гитлер якобы убил в бункере своего двойника. Возможно, он даже специально вырастил его в лаборатории — клонировал, как клонируют розы, а потом убил, бежал и с тех пор скрывается. А для бегства использовал подземные туннели — их будто бы построили давно, как только он пришел к власти. Строили лучшие инженеры. Туннели эти, словно паутиной оплетая весь земной шар, имели выходы на поверхность в Австралии и Индокитае, в Гренландии и Чили. Там имелись потайные дверцы, через которые Гитлер мог выбираться наверх.

Естественно, в туннелях имелись запасы продуктов, воды, всего необходимого. Склады создавались огромные, рассчитанные на много тысяч людей, потому что Гитлер поселился там вовсе не в одиночестве, кроме того, у него было с собой это устройство для клонирования. Он скрестил самого себя с лучшими охотничьими гончими. И потому теперь в туннелях уже десятки и десятки тысяч тварей, там тесно, все как бешеные носятся взад и вперед, жадно вынюхивая что-то, с шумом вдыхая любой запах. Когда запах оказывается верный, они скалят зубы. Волки с ощеренными зубами, готовые к прыжку. Уже двадцать лет живут они в подземелье, плодятся, сбиваются в стаи. Ожидают сигнала, который даст знать — пора изгнать нечистых со всей земли.

Понимаешь теперь? Вот с такими фантазиями и жила Серена. Но для нее это была не фантазия, а реальность. Она часто и долго мылась, терла свое тело с такой силой, что едва не сдирала кожу. Никогда не наступала на водосточные и вентиляционные люки. Вечером прижимала крышку на унитазе тяжелой мраморной плитой. И меня посетила счастливая мысль — отвезти ее в Израиль. Пожалуй, это самое лучшее, что можно было придумать. Она познакомится с дедушкой и узнает, что есть на свете место, где она может ничего не бояться. Я объяснила ей: даже если волки и выходят на поверхность повсюду, то в Израиле они появиться не смогут, там огромнейшая армия, готовая сразиться с ними. Я сказала также, что если ей понравится и она почувствует себя спокойнее, то мы могли бы навсегда остаться там. Ничто не связывало нас с городом, где мы жили, и потому перебраться в Израиль не составляло труда.

Да, действительно, там Серена немного успокоилась. Ей понравился дедушка, такой далекий от мира сего, думавший только о своих коровах да игравший по вечерам на скрипке. Они часто совершали долгие прогулки по цитрусовым рощам. Для моего отца история представлялась стертым воспоминанием, он следил за растениями, за телятами. Вся его жизнь протекла на природе. Он был счастливым человеком, и ему удалось немного заразить Серену своим счастьем. Мы провели в кибуце целый месяц — в полнейшем спокойствии.

За неделю до отъезда я решила отправиться в небольшое путешествие по окрестностям. Мне хотелось, чтобы они немного побыли вдвоем; мое отсутствие, думала я, поможет Серене принять решение. Захватив лишь легкую сумку, я направилась в Иерусалим. Остановилась в пансионе недалеко от ворот Яффы и дня три бродила по старому городу без всякой цели. Со времени жизни в монастыре я впервые почувствовала себя свободной от каких-либо связей и оставалась только сама с собой.

От криков муэдзинов и звона колоколов, мне порой не хватало дыхания. Тогда я садилась на невысокую каменную ограду в каком-нибудь переулке, складывала на коленях руки и крепко сжимала ладони. В предпоследний день я села в рейсовый автобус и поехала на юг, к Мертвому морю.

Вот такого никак не ожидаешь, покинув Иерусалим, — за оливковыми рощами вдруг открывается ужасная пустыня, сплошное нагромождение скал. Как только автобус начал спускаться вниз, я забеспокоилась. Испугалась, что окажусь в такую страшную жару одна в совершенно пустынном месте, где ничего нет. Что я тут стану делать целый день? Подумала даже вернуться, но было поздно.

Я вышла поблизости от долины Песни Песней. Ты тоже была там, мне кажется. Вдали, на утесе Масада, виднелась огромная крепость, а передо мной лежало застывшее, будто стеклянное, море. Какое-то время я шла по самой кромке воды, сняв туфли и чулки. Я могла бы войти и погрузиться в море, но побоялась этой мертвой воды: вдруг она втянет меня, выжжет мне сердце и глаза.

Так мерно шагая и шагая, я совсем забыла о времени. В тех местах, ты же знаешь, темнеет быстро, будто вдруг ставни закрываются. И только когда неожиданно стали размываться очертания, я обнаружила, что уже поздно, надо возвращаться. Я вернулась на автобусную остановку и стала ждать. Долго ждала. Солнце уже скрылось за горизонтом, а автобуса все не было. Занятая собственными мыслями, я забыла посмотреть на расписание. Автобуса не было, и даже машины не появлялись на дороге. Очень скоро немногие горевшие где-то вдали огоньки погасли, вокруг не было ни души, и вдруг неожиданно все словно замерло и начало двоиться, как в субботу. Однако и в самом деле была суббота.

Тебе жарко? Не включить вентилятор? Нет? Тогда открой, пожалуйста, окно, впусти немного воздуха, а то здесь так душно. И отодвинься от окна, а то еще кривошея случится.

О чем же я говорила? О пустыне. Да, так вот я оказалась там одна, без денег. Да и будь они у меня, все равно поблизости не было никакой гостиницы. Я отошла подальше от дороги, побоялась оставаться на виду — знаешь, негодяи ведь есть повсюду. Спустилась ночь, но видно все было очень четко, потому что взошла полная луна. Ее свет озарял все: песок, скалы, иссохшие ветви акаций. По лунной дорожке я добралась до небольшой аллеи, которая привела меня к реке, на ее берегу цвели какие-то тропические растения. Мне бы следовало прийти в ужас, ведь я никогда в жизни не спала под открытым небом в незнакомом месте; мне полагалось испугаться, но я была совершенно спокойна и даже запела. Ту самую песенку про пчел, которую любила моя мать. Мне нравилось, что никто не ведает, где я, это вызвало у меня какой-то странный восторг. Я подумала, что могла бы умереть сейчас абсолютно счастливой… Это была бы радостная смерть. Найдя укромное место, я опустилась на землю и прилегла. Песок еще оставался горячим, словно теплая простыня, надо мной сияли звезды… Лежа навзничь, лицом к небу, я пребывала точно в каком-то круговороте. Прежде чем уснуть, долго рассматривала небосвод — ничего подобного я никогда прежде не делала, — смотрела на небо и сожалела, что не знаю названий звезд. Для меня, как и для большинства людей, все они одинаковы, какие-то детали Вселенной. Да, мне вдруг захотелось назвать все звезды по именам, как на перекличке: Сириус, Орион, Кентавр… Пришла в голову странная мысль, я подумала об умершей матери и о Бруно, как они сидят там сейчас верхом на какой-нибудь звезде. Знай я названия, могла бы окликнуть моих дорогих и долго говорить с ними, как никогда не делала при их жизни… Словом, понимаешь, снова наступила суббота, я все видела двойным зрением, вещи представали одновременно такими, какие они есть, и такими, какими кажутся. Слышался вой шакалов, какие-то тихие ночные шорохи — ведь именно ночью оживает пустыня, — но, несмотря на все эти незнакомые звуки, я не испытывала страха. Прежде чем уснуть, подумала о мятежном Ионе. Левиафан, проглотивший его, поглотил и меня. С самого рождения я находилась у него внутри, колыхалась в крошеве планктона. И пока он перемещался среди бездн, я болталась в его утробе, словно взбудораженный, слепой головастик… Вертелась там, ругаясь и возмущаясь… Однако за этим занятием и не заметила, что чудовище время от времени всплывает на поверхность и широко раскрывает пасть, насыщаясь рыбами. Оно хватало их вместе с воздухом. И в этот момент острый луч света проникал в его пасть, выхватывая из темноты горло, трахеи, пищевод. Луч мог бы осветить и меня, если б я обратила на него внимание.

Думая обо всем этом, я и уснула.

На заре солнечный свет появился низко-низко на горизонте, нежно лаская все вокруг. Я открыла глаза и поняла — солнце не убивает, оно действительно ласкает, а при этом усиливается и ветер. Но то был очень недолгий порыв. Как только полностью взойдет солнце, ветер исчезнет. И я лежала на песке, освещаемая этим нежным сиянием и овеваемая ветром, и больше не кружилась в том круговороте. Я сама словно превратилась в ветер, дыхание, вздох. И уже ничем не была. У меня не было ни малейшего желания подняться и куда-то идти. Я не двигалась, пока предметы вокруг не обрели свою форму. И пока лежала, ощутила, что земля подо мной движется — вверх-вниз, ровно и мягко. В первое мгновение я подумала, что началось землетрясение, но тут же отбросила эту мысль — будь это землетрясение, задвигались бы и деревья, и остальное. Я снова прислушалась, приникла к земле и вскоре осознала, что же это такое. Поняла именно в одно мгновение. Не знаю даже, какими словами передать то, что я почувствовала тогда, боюсь, станешь смеяться — что придумывает эта несчастная старуха! Но я действительно чувствовала и понимала. Ведь была суббота.

Земля дышит. Вместе со всеми, кто находится на ней. Дышит ровно и спокойно.

SUSANNA TAMARO

Сюзанна Тамаро родилась в Триесте, в 1957 году, 12-го числа 12-го месяца, в 12 часов и 12 минут — под шелест дождя и удары грома. Спустя двадцать лет она переехала в Рим и поступила в Школу экспериментального кино. Одним майским утром, пересекая римскую улицу, она внезапно остановилась и записала в блокнот фразу, которая впоследствии была забыта. С тех пор Сюзанна Тамаро пишет постоянно, написала десять книг, которые изданы в 43 странах. Повесть «Иди, куда зовет сердце» (1994) разошлась тиражом свыше 8 млн экз. Почти все книги Тамаро экранизированы. По ее печальным рассказам намеревался снять фильм Федерико Феллини.

Даже не верится, что, описывая мир, изнасилованный жестокостью и злобой, можно с такой мечтательностью размышлять о любви и гармонии. Неужели вера все еще жива? Сюзанна Тамаро тронула мое сердце, и я не стыжусь этого.

Федерико Феллини

Эта печальная повесть отзывается неожиданной радостью, которую носишь в душе еще долго после того, как книга была закрыта.

Espresso

Нежная и одновременно безжалостная книга. Она как игра света и тени — завораживает и будит фантазию. Книга о том, как смерть растворяется в мечтах.

Il Sole 24 Ore

Эта книга бросает камень в воду человеческого сознания, автор не отвечает на вопросы, он только ставит их.

The Times

Взгляд Тамаро пристален, голос ее чист, рассказы ее не дают покоя.

Panorama

В своей горькой и одновременно теплой книге Сюзанна Тамаро пытается переосмыслить историю человечества через чувство вины и покаяния. Она ведет нас по пути от непримиримости к милосердию.

Le Matin de Paris

Сюзанна Тамаро — не бунтарь и не философ. Она всего лишь рассказчик негромким голосом она рассказывает истории жизни, любви и смерти. Читая ее книги, вдруг понимаешь, что выход всегда найдется, — надо только следовать за своим сердцем.

Kirkus Reviews

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

Холодный, порывистый ветер большой силы, дующий с вершин хребта, находящегося у самого берега моря. — Здесь и далее примеч. перев.

(обратно)

2

Имеется в виду мост у замка Святого Ангела в Риме. — Здесь и далее примеч. перев.

(обратно)

3

В Италии совершеннолетие наступает в 21 год.

(обратно)

4

Евреи, на улицу! (нем.).

(обратно)

Оглавление

Сюзанна Тамаро Только для голоса

ИДИ, КУДА ЗОВЕТ СЕРДЦЕ

  Опичина, 16 ноября 1992

  18 ноября

  20 ноября

  21 ноября

  22 ноября

  29 ноября

  30 ноября

  1 декабря

  4 декабря

  10 декабря

  12 декабря

  16 декабря

  20 декабря

  21 декабря

  22 декабря

ТОЛЬКО ДЛЯ ГОЛОСА

  И СНОВА ПОНЕДЕЛЬНИК

  LOVE

  ИСТОРИЯ ДЕТСТВА

    ПЕРВАЯ БЕСЕДА

    ВТОРАЯ БЕСЕДА

    ТРЕТЬЯ БЕСЕДА

    ЧЕТВЕРТАЯ БЕСЕДА

    ПЯТАЯ БЕСЕДА

    ШЕСТАЯ БЕСЕДА

    СЕДЬМАЯ БЕСЕДА

    ВОСЬМАЯ БЕСЕДА

    ДЕВЯТАЯ БЕСЕДА

    ДЕСЯТАЯ БЕСЕДА

    ОДИННАДЦАТАЯ БЕСЕДА

    ДВЕНАДЦАТАЯ БЕСЕДА

    ТРИНАДЦАТАЯ БЕСЕДА

    ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ БЕСЕДА

    ПЯТНАДЦАТАЯ БЕСЕДА

  ПОД СНЕГОМ

    Хельсинки, 28 февраля 1969

    Рим, 1 марта 1969

    Рим, 18 июня 1969

  ТОЛЬКО ДЛЯ ГОЛОСА

SUSANNA TAMARO

*** Примечания ***