КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Шторм [Эйнар Карасон] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]


ШТОРМ

Хоть я и получил самую низкую оценку на «завершающем экзамене» (так в мое время назывался экзамен после двенадцатого класса), в прощальной речи учитель похвалил только двоих — лучшего ученика и меня. Лучшим учеником оказалась девчонка, Адди, сейчас она, кажется, детский врач, вот дурочка-то… Она набрала чуть меньше десяти баллов, другие где-то от восьми до девяти; школа была католическая, учеников немного, уровень обучения достаточно высок, так что я со своими семью баллами плелся в хвосте и считался позором школы, — но учитель, поблагодарив нас всех на прощанье самыми теплыми словами, отдельно похвалил Адди за выдающиеся успехи, и добавил, что «еще один человек заслуживает особой похвалы — Эйвинд; этот мальчик добился невероятных результатов вопреки сложным жизненным обстоятельствам, что, несомненно, свидетельствует о его способностях. И если он и дальше пойдет в том же направлении, то сможет обойти различные ловушки и опасности на своем жизненном пути…».

Конечно, человеку нравится, когда о нем говорят нечто подобное, особенно если его до этого никогда не хвалили, — разве только за хорошую игру в гандбол, но не за способности! Хотя больше всего меня удивило, что кто-то докопался до моих жизненных обстоятельств, ведь в школе я старался не привлекать к этому внимания, я стыдился своей семьи, никогда не приглашал друзей на день рождения, как другие ребята, из-за всех этих бутылок и чертова сброда, который ошивался у нас дома; разумеется, было приятно услышать похвалу от учителя, будто ты ему всерьез интересен.

Он неплохой парень, этот учитель, с ним было даже весело, он старался дружить с нами, учениками, интересовался нашими делами, пытался превратить все в игру и развлечение; если хотел установить контакт с ребятами, умел быть одним из них. Помню как-то, когда нам выдали новый учебник по грамматике, он сказал: «Я знаю, первое, что вы сделаете, пролистав эту книгу, — забросите ее в дальний угол. Но я вас прошу — будьте добры, сползайте и достаньте ее оттуда!» У него, как я узнал позже, тоже был скелет в шкафу, жена сбежала от него с янки, так вдруг, ни с того ни с сего, просто однажды он обнаружил на кухонном столе записку: «Уехала в Америку, целую, мама» — то есть она оставила мужу четверых или пятерых детей, и он, весь такой гуд-тайм гай[1], напивался и разъезжал по городу в такси, спокойный и меланхоличный, потягивал из фляжки и философствовал с водителем, — но в то же время вел хозяйство и учил, учил, учил. Он был заядлым курильщиком, первые минуты каждого урока от него всегда шел дым, летели клочки холодного дыма, всю перемену учитель курил, а теперь легкие освобождались. Помню, как однажды, кажется, на уроке гигиены, когда мы дошли до главы о курении, он вдруг проговорил этим своим пропитанным виски и дымом «Кэмела» голосом: «Уверен, вы наверняка думаете: „Уж кто бы говорил о вреде курения!“ Вы понимаете, что в этом отношении я далеко не идеал. Но я проведу для вас эксперимент». Он нащупал в кармане пиджака измятую пачку сигарет и зажигалку «Ронсон», достал из нагрудного кармана носовой платок, подошел к двери, осмотрелся, прислушался, нет ли кого в коридоре, — не хотел, чтобы в самом разгаре эксперимента неожиданно появился директор или завуч. Потом он открыл окно, зажег сигарету, втянул густое облако дыма и выдохнул обратно в белый носовой платок — всем известно, что после этого на платке появляются смоляные пятна. Затем учитель уже собирался выбросить горящую сигарету в окно, но я заметил, что он как будто оцепенел, потерял контроль над собой, не силах был расстаться с только что закуренной сигаретой и принялся спешно втягивать в легкие клубы дыма, вдох за вдохом, сигарета вспыхнула, и учитель наглотался дыма, лицо его густо покраснело, и тогда он наконец выбросил горящий окурок на школьный двор и повернулся к нам, чтобы показать пятна смолы на носовом платке; мы сгрудились вокруг него; «Смотрите!» — произнес он, держа платок дрожащими, пожелтевшими от табака пальцами, задыхаясь и безуспешно стараясь откашляться; мои одноклассники только и сказали: «Ничего себе! Смола!» Они увидели лишь результат этого известного эксперимента, демонстрирующего, насколько ядовита смола, содержащаяся в табачном дыме, я же с удивлением наблюдал за тем, как учитель жадно курил у окна; в этом он был ничуть не лучше пьяниц, которые в те времена болтались в моем доме, появляясь и исчезая в любое время суток.

* * *
Мама моя родом из семьи зажиточных крестьян, от родителей ей достался хутор в Южной Исландии, когда она появилась на свет, родители были уже немолоды и других детей у них не было. Выросла мама в сельской местности, а потом ее отправили учиться на домохозяйку в Рейкьявик, где она познала сладость городской жизни и домой уже не вернулась. Ходили слухи, что она неоднократно отказывала женихам из-за «бабушки и дедушки», как я, вероятно, должен был бы их называть, если бы мне довелось с ними познакомиться. Но видимо, больше она отказывала по личным причинам, поскольку лет в двадцать обнаружила, что эта семья — не родная, что ее удочерили. Это стало для нее ужасным ударом, хотя мне так и не удалось понять, что же тут такого ужасного. Ведь других родителей у мамы не было. И с ней наверняка всегда хорошо обходились! В чем же тогда дело? В том, что у нее где-то были настоящие папа и мама, а ей так и не удалось их узнать? Хотя она так старалась. Это, как я понимаю, и стало причиной многолетних тусовок в ночных клубах и всевозможных душевных расстройств, затем она родила ребенка и слегла с ужасной послеродовой депрессией, так что его пришлось отдать на усыновление каким-то добрым людям, моего сводного брата, на семь лет меня старше. Именно это и стало самым большим несчастьем в ее жизни, отдать своего ребенка, как когда-то отдали ее саму, разлучив с родителями, и через некоторое время, находясь в маниакальном состоянии, мама нарушила все правила и договоренности и стала общаться с мальчиком, моим сводным братом. Но еще раньше она познакомилась с моим отцом. Его вырастила мать-одиночка, моя покойная бабушка; в те дни она работала в пекарне и пыталась пристроить мальчика учиться, сначала он поступил в техникум, но там ему не понравилось, и он перешел в художественное училище, где тоже не задержался, вместо этого устроился официантом в «Отеле Борг». Влюбился, женился и развелся, когда познакомился с мамой. Она появилась в «Борге», новоиспеченная землевладелица, вся светилась оптимизмом и сорила деньгами. Официант ей понравился. И они поженились. А потом родился я. Но вскоре после этого папа заболел, у него случился какой-то редкий паралич, думаю, виноват в этом вирус, который поражает одного из восьмидесяти тысяч человек после обычного гриппа. Отец лежал в больнице, потом в реабилитационном центре в Рейкьялунде, я помню его смутно, он сидел в инвалидном кресле, в халате, бледный и подавленный, и трепал меня по щеке, а в глазах стояли слезы. Папа умер, когда мне было пять лет. И у меня осталась только мама, да еще бабушка, мама покойного папы, которая стала мне настоящим другом.

Но первые годы моей жизни, когда маме приходилось заботиться о нас обоих, обо мне и больном отце, были ее лучшими годами. От приемных родителей она получила немалое наследство, купила на эти деньги магазин цветов и сувениров и усердно им занималась, мы жили в собственной квартире, и мама была всегда в форме, энергичная и аккуратная, и мне жилось хорошо. А когда маме было не до меня, я гостил у бабушки, она меня любила и баловала, особенно после того, как я занял место ее единственного сына. И в те годы у мамы почти не случалось душевных приступов, мучивших ее большую часть жизни, депрессии и всего прочего. Но потом она овдовела. И наступила полоса невезения. Мама начала пить и глотать таблетки. Сначала это мне не особо мешало; когда она собиралась «повеселиться», я всегда мог пойти к бабушке, но потом она познакомилась с новым мужчиной — с этим мерзким Халли Хёррикейном, будь он неладен. И он стал жить у нас, если не сидел за решеткой либо если мама, собравшись с духом, не выгоняла его, натравив на него полицию, и в такие минуты она клялась, что впредь ноги Халли не будет в ее доме, и обещала мне, хотя я и не просил, что теперь он уйдет из нашей жизни; таковы были минуты просветления между маниакальной и депрессивной фазами, и, должен признаться, я никогда не встречал женщины интересней, лучше или очаровательней, чем моя мать в такие мгновения. Но потом она выходила из равновесия, сбивалась с толку, и вскоре все с треском разваливалось, и мама снова дрожала, как листок на ветру, духу у нее хватало только на то, чтобы сидеть в халате в сумеречной комнате и курить сигареты, и тут Халли всегда умело находил пути вернуться; мама объясняла мне, что в нем была жизненная сила, действовавшая на нее как наркотик, ей просто необходимо, чтобы он был рядом, исходившая от него энергетика спасала ее от полного отчаяния, и мне приходилось с этим мириться.

Однако, надо признать, что Халли не был самым последним негодяем в мире, он, например, никогда не прибегал к насилию, насколько я знаю, за это его ни разу не судили. Он был обычным мошенником и вором, даже сутенером, — думаю, его первого в Исландии судили за такие дела, тогда Халли было около двадцати и жил он в Кефлавике. Снял там дом, набрал проституток и пускал к ним американцев с базы за деньги. И, как я уже сказал, получил срок за сутенерство. Отсидел где-то с месяц. «После этого ничем подобным не занимался!» — не раз слышал я от него. «Вот придумали, запирать мальчишек в тюрьме…» — то и дело повторял он. И всегда ужасно сожалел об этой судимости. «Я ведь просто устраивал вечеринки!» Халли утверждал, что это были обычные посиделки. И что американцы помогали ему с платой за дом, электричество, отопление и тому подобное. Но суд вынес решение, и Халли выучил его наизусть, как и многое другое, что касается правил и нарушения законов, так что теперь он знал, что «использовал легкомыслие девушек в целях наживы». Сильно, однако, сказано. Отдадим судьям должное.

Халли пьянствовал, подделывал банковские чеки и торговал краденым, вокруг него всегда вертелись какие-то темные личности. И все это в моем доме. Он превратился в главное преступное логово в городе, а мне оставалось только просыпаться по ночам, когда полиция приходила кого-то арестовывать, к тому же, собираясь по утрам в школу, я то и дело находил в своем ящике с носками краденые вещи, — хорошенькая жизнь для одиннадцатилетнего школьника. Соседи постоянно жаловались, пытались даже нас выселить, но квартира принадлежала маме, так что наши позиции были весьма сильны; к тому же Халли Хёррикейн разбирался в законах, он, как заправский юрист, знал назубок правила общественного порядка, а также права и обязанности домовладельцев и управляющих жилым фондом. Однажды на нас пожаловались владельцы соседнего дома, к которому недавно пристроили зубоврачебный кабинет, но когда Халли изучил дело, выяснилось, что пристройка стояла ближе к границам нашего земельного участка, чем разрешено законом, — так что зубные врачи отозвали свое заявление, к тому же им пришлось заплатить маме большие деньги, чтобы она не возбудила против них дело. А в нашем доме была еще одна квартира, в подвале, жильцы оттуда спешно выехали, и ее выставили на продажу, но покупателей все не находилось, наконец квартиру купил город, и туда стали селить безработных, находящихся на попечении Управления по социальным вопросам. Хуже всего стало, когда там поселилась безумная старуха-пироманка, которую прозвали Элла Поджигательница, в приступах безумия она поджигала все, что попадалось под руку, например, собственные шторы — и это все в квартире под нами, — так что несколько раз мы оказывались на волосок от гибели, когда огонь начинал распространяться по дому. Тогда мама решила, что ребенку нельзя жить в таких условиях, и отправила меня к бабушке. Через некоторое время она лишилась квартиры, потому что Халли заложил ее, чтобы получить кредит, из которого не выплатил ни кроны. Сам он вскоре заболел сахарным диабетом, так что этот двухметровый верзила весом в сто пятьдесят кило стал тощим как жердь, прекратил пить, и сейчас я даже не знаю, жив он или помер, да мне и плевать. Мама же последние пятнадцать лет без конца меняла жилье, однако с недавнего времени все у нее постепенно стало налаживаться — появилась маленькая квартирка и какая-то работа от социальной службы.

ЙОН БЕЗРОДНЫЙ

Я помню, что возникла эта идея на заседании редколлегии, мы обсуждали, как здорово было бы самим сочинять романы или что-нибудь там еще, а не сидеть и тупо ждать, как перед судом, что положат на редакторские столы. Почему мы должны приносить себя в жертву прихотям всех этих недалеких графоманов, сумасбродов и бездельников, да подчас к тому же еще и алкоголиков?

— Почему бы нам, — сказал один из редакторов, — не решать самим, что мы хотим выпустить, например, к осени — допустим, пару исторических романов, а? Или три детектива, один роман о современности, что-нибудь для подростков, еще, скажем, книгу для домохозяек и, предположим, сборник стихов?

— А стихи-то зачем? — спросил коммерческий директор, и все засмеялись, но Гудстейн, исполнительный директор издательства, по меньшей мере раз в месяц обреченный на бессонницу из-за налога на добавленную стоимость, уловив подобные метания, ощутил вкус крови во рту; он приподнялся на стуле, замахал ручкой, ослабил узел галстука (он один надевал галстук на заседания) и сказал: «Нет, ребята, а почему мы серьезно не можем этим заняться? На полном серьезе! Меня в университете учили, что организация производства является одним из важнейших аспектов деятельности любой организации. Мы произведем, мы же и продадим! Прежде, чем сюда устроиться, я работал сначала в малярной фирме, потом с газированными напитками. И мы всегда уделяли внимание организации производства! Приспосабливали его к нуждам рынка! А сейчас мы как толстые пингвины на танцах, сидим в углу и ждем, когда нас выберут дамы! Это абсурд, ведь мальчики уже поседели и находятся на грани нервного срыва!»

Все расхохотались, кроме самого Гудстейна; вышло как-то неудобно, а вдруг он говорил всерьез. Смех утих, наступила неловкая тишина; исполнительный директор отвернулся и раскашлялся, он слегка раскраснелся, и все забеспокоились, что у него действительно что-то со здоровьем.

Редактор детской литературы, милая умная женщина, похлопала его по руке и сказала:

— Вы абсолютно правы, но наш мир, увы, так несовершенен.

Теперь закашлял парень, который только недавно пришел в отдел учебной литературы — мы изо всех сил старались стать своего рода университетским издательством, — молодой человек был крайне разумен и высокообразован, и это знали все, но в то же время очень стеснителен и редко кому отказывал, поэтому, когда он откашлялся и взял слово, все прислушались:

— А кто сказал, что мир будет соответствовать нашим представлениям? Как выяснилось, усовершенствовать организацию производства и заказывать книги не так уж сложно! Слышал я тут недавно, как в подобном случае удалось добиться отличных результатов.

Все присутствующие внимательно смотрели на него. Он был красивым мужчиной — спадающие на лоб кудри, круглые очки, сияющий взор, — в общем, в любом фильме он бы получил роль молодого, на редкость умного и слегка затравленного интеллигента. Так что никто ему не возражал, все только вопросительно смотрели.

— Точно, про американский бестселлер «Мосты округа Мэдисон» — «Bridges of Madison County», говорят, будто он появился в ходе каких-то рыночных исследований.

На заседании присутствовал один знакомый исландского переводчика этой книги. И я почувствовал, что дальше может получиться не совсем приятный разговор, поскольку он тут же с презрением ответил:

— Ну да, какое-то время ходили подобные слухи, но их ведь пустила какая-то вздорная газетенка, в чем потом вынуждена была сознаться.

— Может, оно и так, — сказал Берг, молодой человек из отдела учебной литературы, — но история, о которой я слышал и читал, не была ни фальшивкой, ни уловкой, напротив, это блестящая идея, которая могла бы пойти на пользу всей издательской отрасли.

Приятель переводчика собрался было возразить, но Гудстейн, исполнительный директор, не дал ему рта раскрыть, он начал снова размахивать ручкой, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки и окончательно распустил узел галстука.

— Рассказывайте, — сказал он, обращаясь к Бергу. — Рассказывайте.

— Как мне объяснили, — начал тот, — одно американское издательство заказало исследование, чтобы выяснить, какая общественная группа покупает больше всего книг и что ее интересует в первую очередь. И это оказались женщины, если точнее — замужние женщины от тридцати до шестидесяти, а книга их мечты должна рассказывать об одной из них, о женщине, переживающей романтическое приключение, новую любовь, но у которой в то же время в резерве остается надежность и покой семейной жизни. Так вот, на заседании редколлегии провели мозговой штурм и решили написать подобную книгу; насколько я помню, про фермершу, состоятельную, то есть с крупного ранчо; этакая знать южных штатов, — ее уже можно называть женщиной среднего возраста, хотя она сохранила очарование молодости. И вот однажды в выходные, когда муж с детьми уехали на сельскохозяйственную выставку в соседний штат, в их краях объявляется незнакомый любитель приключений, холостой жизнелюб, крепкий загорелый парень, который приехал фотографировать мосты. И естественно, между ними вспыхнула страсть, которая длилась все выходные, или неделю, или сколько там надо, но его ждали новые приключения, он отправился снимать Тибет, да и ее семья должна была вот-вот вернуться домой. Таким образом, их любовная история подошла к концу, на прощанье она подарила ему какой-то амулет, крестик или медальон, а через некоторое время в журнале ей попадается на глаза его фотография с этим амулетом на шее. Так вот, они собрали творческую группу и написали книгу.

— Послушайте! Это красивая версия, — сказал знакомый переводчика, — есть только один…

— Подождите, подождите, — перебил исполнительный директор Гудстейн. — Я хочу знать подробности, это просто блестящая идея, это самое интересное заседание нашей редколлегии. И как все прошло? Вы, случаем, не знаете, удался ли план? Помнится, я смотрел фильм именно с таким сюжетом. Это возможно?

— Да-да, — ответил молодой и одаренный Берг, — книга вышла и стала бестселлером, а потом по ней сняли фильм с Мерил Стрип и Клинтом Иствудом.

— Вот как, — протянул исполнительный директор и обратился к знакомому переводчика: — Вам ведь еще что-то об этом известно, извините, что перебил.

— Я просто хотел сказать, что это липовая версия, потому что книгу написала не какая-то творческая группа, у нее есть реальный автор, я сам видел его фотографию, а многие с ним встречались.

— Ладно, вы видели фотографию автора, да и я тоже, но уверены ли вы, что многие с ним встречались? — спросил Берг.

— Его зовут Джеймс Джексон Веллер или как-то так, у него есть еще несколько книг.

— Вот именно, Джеймс Джексон Веллер или как-то так, это имя подходит актеру или ковбою. Я слышал версию, что они специально наняли какого-то малого, чтобы сыграть автора, точнее, сфотографироваться вместо него. Людям просто нужен автор, чтобы они поверили, что кто-то сам пережил подобные приключения, — кто же захочет покупать книгу какой-то редколлегии? Так что нашли какого-то приятного мужика средних лет, который раньше работал моделью, рекламировал джинсы и рубашки «Рэнглер» или сигареты «Кэмел», точно не вспомню.

Гудстейн размечтался.

— Блестяще, — бормотал он, — просто блестяще. Говорите, никто его не видел? Но ведь все раскроется, если рекламной модели придется на полном серьезе рассуждать о литературе. Я бы и сам наверняка опозорился, хотя и называюсь исполнительным директором крупного издательства!

— А вы что скажете на этот счет? — спросил знакомый переводчика, несколько огорченно посмотрев на молодого Берга, ставшего звездой собрания.

— А это самое гениальное, — ответил Берг. — Они решили изобразить его эксцентричным автором, вы же знаете, бывают такие, которые отказываются от интервью, а писательские конференции и литературные праздники считают пустой суетой и лицемерием; он хочет только писать, и пусть книги говорят сами за себя, в лучшем случае приходит лишь сфотографироваться и раздать автографы. А в результате производит впечатление человека таинственного, что только подогревает интерес.

Знакомый переводчика этого автора явно был вынужден признать себя побежденным. Он лишь качал головой, приговаривая: «Вот так вот. Вот так вот!»

— А что, это подставное лицо написало еще какие-нибудь книги? — поинтересовался Гудстейн.

— Естественно, пришлось написать еще одну, — ответил Берг. — Для полноты картины. Но я ее не читал.

— Я читал, — сказал знакомый переводчика. — И должен признать, что она весьма слабая.

— Как бы то ни было, — подытожил Гудстейн, — я должен сказать, что у нас вышла очень плодотворная дискуссия и нам всем еще предстоит обдумать услышанное. А сейчас перейдем к практическим вопросам, попробуем хотя бы начать составлять план. Так что же наши благословенные авторы могли бы возжелать написать в этом году?

Но идея уже родилась…

ШТОРМ

Когда я почувствовал, что больше не могу жить так, как жил в последние годы в Исландии, мы со Стефанией и двумя детьми, четырех и пяти лет, уехали в Данию. Я вовсе не считал Данию землей обетованной, всегда рассматривал как вариант лишь Швецию, хотя все мои близкие знакомые, полные многочисленных предрассудков по поводу шведского «социализма», относились к этой стране весьма консервативно. Но у меня такого предвзятого мнения не было, хотя в политике я никогда не придерживался левых взглядов, и мне нравилось, что власти пытаются облегчить участь людей, которые не в состоянии сами заработать на хлеб насущный. Я легко мог представить себе, что поселюсь в такой стране. Перебраться в континентальную Скандинавию было несложно; и права получаешь такие же, как у коренных граждан. И зарплаты выше, чем дома, — так что была мысль поехать поработать.

Вероятно, мое желание уехать за границу можно объяснить и тем, что я просто хотел пожить за пределами Исландии. С самого детства думал о том, чтобы эмигрировать в Америку. Что-то подсказывало, что там мне будет хорошо, что там мой дом. В стране, которую я знал по фильмам, музыке, книгам. Мне казалось, что после переезда в США начнется настоящая жизнь. Конечно, уехать туда было непросто — иногда я почти раскаивался, что в свое время бросил учебу и теперь вынужден был мириться с тем, что какие-то самодовольные дураки, понятия не имеющие о западной культуре, уезжали за океан учиться, получали стипендии и прочие радости жизни. Но я верил, что и меня ждет нечто подобное, нужно только набраться терпения и подождать, — к тому же в Штатах жил мой близкий родственник, брат отца, которого я никогда не видел, но с которым изредка переписывался; однако в эти подробности я пока вдаваться не буду, потому что сейчас мы живем в Дании, по крайней мере, туда мне удалось уговорить Стефанию уехать…

Оденсе. Конечно, не центр мировой цивилизации — не имел ничего общего с Чикаго или Лос-Анджелесом, какими я видел их в фильмах. Об этом городке я ничего не знал. Даже того, что там родился Андерсен. Или в какой части страны он находится. Оказалось, в центральной. К тому же довольно большой город. И милый, или, по крайней мере, мне так показалось вначале, и квартиру мы там нашли замечательную. На втором этаже многоквартирного дома. Просторная гостиная с выходящим на юг большим окном и балконом, отличная кухня, три комнаты, небольшая прачечная. Район совсем новый, с большим торгово-бытовым центром, расположен, правда, несколько на отшибе, но автобусы ходят регулярно. Возможно, жители вызывают некоторые сомнения — безработные, турки и прочие иностранцы, беженцы, но мне это не докучало. То есть как: соседи иногда жаловались на то, что я слушаю музыку по ночам, но они вроде бы не турки. Они свои проблемы пытались решить. Мне же до них не было никакого дела.

Один мой давний знакомый, мы общались с самого детства, как-то весной уехал в Данию. Я про Ислейва. Он собирался устроиться там на работу. И «найти себя». Я понятия не имел, что он под этим подразумевает, и мне было решительно наплевать. Я, как уже говорил, начал сходить с ума от жизни на родине, от призраков прошлого и поэтому хотел, чтобы тот разведал, смогу ли я жить в Дании. Вообще-то я думал, что он, как планировал, поедет в Копенгаген; Копенгаген или, может, в Швецию, в Мальмё, но он ломанулся за другими исландцами на Фюн, поработал там на сахарном заводе два или три месяца, вписался в систему, прислал мне письмо, в котором сообщил, что найти квартиру можно без проблем, и даже вызвался поискать, объяснил, как получить общескандинавское переездное свидетельство, какие документы требуются, так что я смог в деталях рассказать Стефании, что ей нужно сделать, куда пойти. После чего я позвонил Иси и сообщил, что еду. Попросил найти мне квартиру. И он нашел. Еще я хотел, чтобы он присмотрел для меня какую-нибудь подходящую работенку. В этом-то он, конечно, потерпел неудачу. Никогда нельзя на сто процентов полагаться на других. Я надеялся, что, когда мы приедем, Иси будет на месте, как мы и договорились, чтобы было кому рассказать нам, где останавливается автобус, куда идет, как покупать билеты, и разъяснить другие бытовые мелочи, не говоря уж о том, как отыскать все конторы, которые надо посетить, дабы внедриться в систему, — записать детей в школу и на продленку, найти домашнего врача — словом, разобраться со всей рутиной, неизбежно возникающей после переезда в другую страну, особенно в такую бюрократическую, какой мне показалась Дания. Но Иси уехал. «Не иначе как нашел себя», — подумал я и зло посмеялся, но это, естественно, означало, что бедной Стефании пришлось выпутываться самой, без чьей-либо помощи и поддержки. Надо, однако, отдать Иси должное — у него в городе нашелся дальний родственник с грузовиком, и он помог мне перевезти вещи из порта, они лежали там в контейнере: кровать, кухонный стол, все самое необходимое. Иси оставил номер телефона в Оденсе, номер Сёльви, который ждет звонка. И я позвонил. Приехал человек на грузовике, говорил с северным акцентом, сообщил, что изучает молочное дело. Дружелюбный малый, грубоват, но чертовски горд собой, тем, что немало уже пожил в Оденсе, кстати и не кстати переходил на датский, сказал, что «живет в коллективе». Я никак не мог понять, что же это значит, пока он мне не объяснил, — оказалось, что в Исландии это называется коммуной, — когда в квартире или доме живут разные люди или семьи, которые не приходятся друг другу родственниками, но всем владеют сообща. В том числе и этим разрисованным цветочками грузовиком. «А по-датски, — сказал Сёльви, — коммуна — это сельская община». — «Сколько ты уже здесь?» — поинтересовался я. «Полгода», — ответил он. Я усмехнулся, пришлось даже отвернуться. Но Сёльви на насмешки внимания не обращал — он был современным человеком, жил в коллективе, как все передовые люди; мы со Стефанией с нашей обыкновенной малой семьей были явно консервативны, и мне это нравилось. Нет ничего скучнее, чем быть современным и передовым человеком.

Приличную работу мне, как ни противно, найти так и не удалось. Больше всего хотелось бы работать на вахте, наблюдать за кем-нибудь, сидя на месте; я никогда не считал себя вьючным животным, тягловой лошадью, волом, сопливым трудягой в желтых рабочих рукавицах. Но мне предложили только так называемое социальное пособие — мизерная сумма, выдаваемая ежемесячно на еду и прочие нужды. Пособие, конечно, чертовски маленькое, почти ничто по сравнению с зарплатой, которую, как мне говорили, здесь можно получать. Что, естественно, несколько раздражало. Я с головой погрузился в эту проблему, тщательно изучал законы и предписания, чтобы понять, на что могу рассчитывать; что бы там обо мне ни говорили — хорошее или плохое, я никогда не давал обвести себя вокруг пальца. И я нашел, как можно получать неплохие деньги, будучи безработным: девяносто процентов от полной зарплаты. Но для этого нужно сначала отработать шесть месяцев на полной ставке, платить соответствующие налоги и в фонд, а потом получаешь пособие. Впрочем, сначала, как я сказал, нужно найти работу на шесть месяцев, какую-нибудь подходящую. И я быстро понял, что с этим возможны сложности.

А вот Стефания сразу устроилась. Помощь на дому. Ходить к каким-то старикам и помогать им с уборкой, покупками и все такое. Ужасная скука, еще эти нескончаемые рассказы со всякими мелкими подробностями. Но за это чертовски неплохо платили, так что в конечном счете у нас получалась совсем не ерунда. Днем я сидел дома, от нечего делать даже иногда убирался, особенно хорошо научился пылесосить. Это меня приятно успокаивало. И еще солнца здесь больше, чем дома, в Исландии. Приятно посидеть на балконе с холодным пивом, расслабиться, послушать спокойную музыку из комнаты. Даже книгу можно полистать. О да.

СТЕФАНИЯ

Сначала затея Эйвинда с переездом мне не понравилась, я считала, что человек чувствует себя на месте лишь там, где родился, в моей семье всегда как-то напряженно относились к загранице. Я то и дело слышала рассказы о том, как кто-то заблудился на чужбине, как люди испытывали полный шок прямо в больших заграничных аэропортах, или истории про такси, таксистам ведь нельзя доверять, все знают, к тому же за границей совершается намного больше всевозможных преступлений, чем дома, в Исландии. А потом, когда я подросла, моим родителям пришло в голову слетать чартером в теплые страны, поскольку уже все хоть раз да съездили, всей кучей вместе с родственниками, соседями, коллегами, естественно, одни исландцы, и маме, наверное, тоже захотелось попробовать, папа долго высокомерно отказывался, но она прожужжала ему все уши, теперь, дескать, все по-другому, человек — всего лишь один из группы, а группу встречают в аэропорту и везут в гостиницу, где есть все, что нужно, пляж, бассейны, увеселения, и можно никуда не ходить, а через две или три недели опять приедет автобус и отвезет всех в аэропорт, и оглянуться не успеешь, как ты уже дома. «А как же эти чертовы черепахи? — спросил папа. — И болезни». Но многие мамины знакомые к тому времени уже побывали в подобных поездках и все как один заявляли, что в новых отелях на побережье нет никаких черепах, никаких болезней, да и местных жителей тоже. Наконец папу уговорили. И они поехали на три недели. Вернулись красные как раки, но очень довольные. Особенно папа! Это было такое блаженство. Он с утра до вечера лежал на пляже, обычно с «винной смесью» — бар там был совсем под боком, и расслаблялся. Мама, конечно, говорила, мол, «винные смеси» это уже перебор, но признавала, что отдых удался на славу, она почти все время проводила на территории отеля, только иногда прогуливалась с другими женщинами до берега, который был прямо в конце улицы. Папа же не отходил от бассейна — и бара. Как и большинство мужчин. Но от жары и солнца их вовсе не развозило, как опасались некоторые. А в гостинице было все, магазины, парикмахерская, аптека. И жилось там хорошо. Так что после этого родители ездили туда каждый год. В один и тот же отель. Торремолинос Коста дель Соль.

Хотя не сказать, что меня это интересовало. Заграница в целом. Я уже выросла из того возраста, когда дети всюду ездят с родителями, а в семнадцать я познакомилась с Эйвиндом, и вскоре мы стали жить вместе. Я тогда торговала мороженым, на это мы в основном и жили. Моим родителям Эйвинд не понравился, потому что не учился и не работал, я знаю, на некоторых он производит отталкивающее впечатление — есть в нем что-то неприятное, и он предложил мне переехать к нему. В то время он жил в подвале у своей бабушки. И там всегда бывали шумные компании. Каждый вечер и выходные у нас тусовались его друзья, играла музыка и все дела, и иногда шумели слишком сильно, не отрицаю, но, к счастью, моя работа идеально подходила к такому образу жизни, мы открывались только после обеда, а по утрам дома можно было спокойно поспать.

Но после рождения детей стало труднее, особенно когда появился мальчик, он был беспокойный, мало спал, потому что у него болели уши. Примерно в то же время переехала в дом престарелых бабушка Эйвинда, и было неясно, сколько еще мы еще сможем жить в подвале. Хотя Эйвинд и говорил, что не представляет себе жизни где-то еще, что его многое связывает с этим местом. Не знаю почему, дом был так себе, квартирка в подвале, маленькие оконца под потолком. Там, куда мы переехали потом, у моих родителей, было намного светлее. Хотя к тому времени я не общалась с ними уже год, пару раз даже не стала подходить к телефону, когда они звонили, так что Эйвинд смог высказать им все, что о них думает; но иногда мы встречались в доме моей сестры, думаю, она специально предупреждала их, когда я зайду, и они появлялись в назначенное время, нагруженные подарками для детей, а когда услышали о наших проблемах с жильем, предложили переделать подвал в квартирку, чтобы мы смогли там жить. Раньше в подвале были лишь кладовки и котельная, а еще комната для гостей, которые никогда не приезжали, там нам и устроили квартиру с гостиной, кухней, спальней и ванной комнатой с душем, положили ковры, все покрасили, по-моему, вышло очень красиво, такие песчаного и коричневого цвета стены, стильно, если можно так сказать. И Эйвинду ничего не оставалось, кроме как согласиться на переезд, лучшего варианта нам было не найти — снимать ведь безумно дорого, а это жилье нам ничего не стоило. Только вот цвет стен показался ему странным, и перед самым нашим переездом он вместе с друзьями перекрасил гостиную, и она стала черно-белой. Две стены белые, две — угольно-черные. В этом, конечно, тоже был свой стиль. В чем-то даже более изысканный. Я немного побаивалась, что наше соседство с родителями не сложится, ведь Эйвинд терпеть не мог, когда ему напоминали об обязанностях, о том, как надо себя вести, этого в нем не воспитали; а я-то знала собственных родителей, в свое время и шагу не могла ступить без их участия, — и вот теперь мы собирались жить с ними в одном доме. Но к счастью, у нас был отдельный вход, мы жили внизу совсем одни, занимали целый этаж, и общаться с родителями не требовалось.

ХРОЛЬВ

Пожалуй, только когда он уехал, ну, в смысле, Шторм, мы осознали, насколько он был важен для нашей компании. Сразу стало ясно, как много он делал для нас. Конечно, это из-за квартиры — его подвала. Мы с Иси, и Солмунд, и Колбейн, и остальные, это у нас был как бы общий дом, и хотя от Шторма меньше всего можно было ожидать, что он придумает или сделает что-то особенное — он все же необразованный и читал мало, да и родители у него странные, — он отлично вписался. У него был тонкий музыкальным вкус, он сыпал меткими замечаниями и хорошими анекдотами. Отличался редкой гостеприимностью, каждому был рад, а после того, как он привел в дом свою телку, стало и того лучше. Он лишь кричал: «Стеффа! Принеси то! Принеси это!» И она послушно приносила. Конечно, разговоры в основном вели мы, то есть остальные, ну, разумеется, я, и Колбейн, конечно, когда прибился к нашей компании, у него были такие четкие и ясные взгляды, он очень много прочитал, и опыт у него большой. Сначала он не очень доверял Эйвинду. «У него вообще хоть что-нибудь в голове есть?» — «Да полно всякого», — отвечал я. «Чего, например?» — не унимался Колбейн. Я и сказал: «Ну, он все о войнах знает». А когда они встретились в следующий раз, Колбейн с ходу взялся расспрашивать:

«Как звали любимого архитектора Гитлера?» — «Альберт Шпеер», — спокойно ответил Шторм. «Как звали адмирала, которого фюрер считал своим преемником?» — «Дёниц», — сказал тот не моргнув глазом. «Ну, это знают и те, кто ничего не знает. А скажи-ка мне: как звали немецкого военачальника, который брал Крым и Севастополь, а позже был назначен вывести Шестую армию из окружения под Сталинградом?» И Шторм с ледяным спокойствием ответил: «Ты про фельдмаршала Эриха фон Манштейна?» И тогда-то в душе Колбейна проснулось уважение. Такой знаток не может быть полным болваном!

Но окончательно мы оценили его важность, только когда он уехал. Вот незадача! Переехал куда-то далеко, туда, где рабочий скот упивается своим мещанством и никто ни в чем не смыслит. А? Бедный Шторм. И мы бедные, потеряли такой общий дом. Мы вдвоем, я да Иси, пошли помочь ему красить. Гостиная была какая-то коричневая. Оранжевый аксминстерский ковер во всю комнату. Пытались спасти, что могли. Да еще и предки жены сверху. Измученные трудяги. Спустился мужик, водопроводчик или типа того, толстый и сутулый, с одышкой. Мы тут же нарекли его Быком. «Это что такое? — спросил он. — Хотите все черно-белым сделать?» — «Послушай, мил-человек! — сказал я Быку. — Господи, can’t you hear my heartbeat[2] — Разве не знаешь, что мир черно-белый еще стоит?» Он уставился на меня, разинув рот. Как баран на новые ворота! А потом к Шторму поворачивается: «Что он сказал?» — «Да так, срифмовал тут немного!» — пояснил я. Оценив ситуацию, решил не лезть на рожон. Ведь Шторму-то нужно где-то жить. Рожать детей и все такое. В общем, не стал выпендриваться…

Но сам он не стеснялся потешаться над стариками. Делал все, что в голову взбредет. А иначе и невозможно было. А мы там частенько бывали, всей компанией. Не каждый вечер, конечно, но по выходным мы постоянно устраивали там вечеринки. И на неделе тоже, если вдруг хотелось опрокинуть пару стаканчиков. Своего тестя он иначе как Быком не называл. Даже при Стефании не стеснялся. Да и ей, как я понимаю, было все равно. Я вообще не заметил, чтобы у нее было собственное мнение хоть о чем-нибудь. «А там наверху живут Богиня и Бык? — спросил как-то Кольбейн. — Помнишь, у Кристманна?»[3] Нет, тещу он называл Норной. Например, когда нам был нужен сахар, Шторм говорил: «Стеффа, сгоняй наверх, посмотри, нет ли у Норны сахару». Разумеется, она беспрекословно подчинялась. А еще он безжалостно пародировал Быка. И это было нечто. У него потрясающий талант передразнивать. И хотя популярные исландские пародии — самое убогое зрелище на свете, когда Шторм копировал Быка, это было дико забавно. Я и не воспроизведу. Но это был полный отпад. «Эй-инд!» Как-то так. Обессилев от смеха, мы иногда позволяли ему позвать причину нашего веселья. The real thing![4] И вот он выходит на лестницу. Я уж не помню, как его звали, Торольв или как еще. «Эй, Торольв?!» — орал он. Через некоторое время слышались шаги, Бык спускался и кричал в ответ: «Эй-инд?! Эй-инд?! Ты меня звал?» Мы в комнате, за закрытой дверью, просто впадали в экстаз. Выли от хохота. Эйвинд возвращался к нам. А мужик, поднимаясь к себе, бормотал: «Я этого Эй-инда совсем не понимаю, он вечно пьян».

Однако со временем мы стали бывать там реже. Ведь теперь нужны были деньги на такси. А потом Шторм пошел работать на этот чертов строительный склад. В Коупавоге. Of all places![5] Другие, возможно, тоже женятся, даже начинают вести хозяйство. Для меня это стало почти трагедией, мне казалось, что человека словно похоронили заживо. Иногда я пытался его вытащить, но ведь сказать легче, чем сделать. К тому же он оказался свиньей, чего, разумеется, и следовало ожидать: как же иначе, если человек вырос в свинарнике?

ШТОРМ

Что за сброд нас окружал?

Я, конечно, встречался с Сёльви Молоком, он мне пару раз сообщал, когда в городе устраивались исландские вечеринки; а еще приглашал нас как-нибудь заглянуть к нему «в коллектив», но это приглашение меня не особо заинтересовало, так что мы не пошли. Потом я познакомился еще с одним исландцем, Кудди Ковбоем, я его так прозвал, потому что он из села, откуда-то с запада, и говорил, как деревенский старикан, хрипло, пришепетывая, и вечно ходил в исландском свитере, небритый и сгорбленный, будто от тяжелой работы, хотя на самом деле он был самым обычным городским пьяницей, который к тому же пристрастился к гашишу, — я часто пил с ним пиво. Он жил со старухой с несколько грубоватыми чертами лица, да-да, именно со старухой… ей было чуть за тридцать, однако выглядела она старой, особенно когда зимнее солнце светило утром в окно гостиной. Звали ее Йона. Сам он устроился на работу, на какой-то ковровый склад, и, как мне показалась, прекрасно там себя чувствовал, однако вскоре бросил и стал жить на пособие, пил пиво и курил травку, среди всего этого студенческого сброда он был словно выброшенный на берег кит — ему бы на самом деле загонять овец, хлев чистить или что-нибудь в этом духе, такой он весь грубый и небритый, в своем исландском свитере и с «Кэмелом» во рту… Когда я только приехал, иногда выпивал с Кудди, так, чтобы уж не одному; он иногда заразительно смеялся, но был чертовски вульгарен и нес какую-то скучнейшую чушь! Я ставил ему музыку, и многое ему нравилось, но он никогда не запоминал, что это было. Как-то пришел с магнитофонной кассетой и попросил меня записать одну интересную песню, «ну, ты помнишь, мы слушали ее в субботу». В ту субботу я ставил ему порядка сорока мелодий, нам пришлось послушать все еще раз, и наконец мы нашли — оказалось что-то всем известное, «Кинкс» или типа того. Я записал. «Что, хорошая кассета?!» — спросил он; Кудди трудно было произносить несколько слов подряд, он начинал втягивать воздух, остатки которого со свистом выходили на последнем слове. «Я попросил у продавщицы хорошую кассету! Она дала эту, у-у-у, — он старался что-то прочесть на обложке, — смотри, тут написано, у-у-у, лоу ноус[6]!» И правда, на той непримечательной кассете из супермаркета было написано, что она «low noise».

У них со старухой все кончилось примерно через год после моего приезда, она укатила в Исландию, как я понимаю, расстались они вполне мирно, но Кудди решил бросить квартиру, которую снимал, и переехать в комнату. Попросил меня помочь перевезти вещи. Сказал, что ставит ящик пива. Мы провозились целый день. Это, конечно, не страшно. Несколько ящиков с тряпьем, грязные трусы. Я поразмышлял о том, что вот трудится человек больше пятнадцати лет, а так, черт возьми, ничего и не нажил! Он и сам это понимает — перетащив несколько пакетов и ящиков, пару матрасов и грязное одеяло, мы сели выпить пивка в его новой комнате,Кудди принес бутылку и «Кэмел», посмотрел на свой хлам красными от непрекращающегося похмелья глазами и говорит: «Подумать только, и это все, что у меня есть!»

Я лишь рассмеялся. Хохотал как безумный. И его лицо прояснилось, а когда мы выпили еще немного, Кудди захотел мне непременно что-нибудь подарить, отблагодарить за помощь. «Слушай, может, у тебя матраса нет?» Матрас мне был не нужен, особенно тот старый, на пружинах и с грязными пятнами, который он пытался мне всучить. «Не-е, — сказал я. — Дай лучше еще пива, а свое имущество оставь себе». Но он не сдавался, вероятно, ему пришлось по душе то, что я так искренне смеялся над его нищетой, и поскольку кроме этого грязного матраса ему нечего было мне предложить, Кудди сказал: «Ничего страшного! — и, послюнявив кончики пальцев, принялся тереть самое большое пятно, — это же просто кровь моей Йоны!»

Поначалу я общался в основном именно с ним. Кого-то послал, например, того старого хиппи-коммуниста из дома напротив; бедолага, звали его Йон Безродный; жил он с какой-то бабой и ее детьми; старался произвести впечатление человека одаренного и образованного, читал датскую газетенку «Информасьон», вроде как коммунистическую, писали там талантливо, но скучно; вокруг него, собственно, жили одни турки, так уж получилось: турки и Йон Безродный с семьей, и Йон всегда старался вести себя с турками дружелюбно и открыто, хотел узнать их поближе, приглашал к себе на ужин, угощал копченой бараниной и прочей исландской едой, которую ему присылали из дома, хотел познакомить их со своей культурой и познакомиться с их обычаями; может, даже пикшу готовил с растопленным нутряным жиром, приглашал их на баранью голову и кровяную колбасу; он, естественно, надеялся, что и турки позовут его с семьей на что-нибудь национальное, но так и не дождался; а позже я узнал, что ему из турок и слова не удавалось вытянуть, они просто приходили, жадно ели и уходили, даже не попрощавшись… Естественно, там было один сброд, и этот несчестный Йон Безродный, который хотел дружить со всеми, даже со мной; но я так и не сходил к нему в гости, мне там нечего было делать, я только несколько раз посылал к нему Стеффу или детей, когда нам нужен был сахар или что-нибудь еще; но лично не хотел общаться с этим человеком…

СИГУРБЬЁРН ЭЙНАРССОН

Мне сказали, что в Дании, в Оденсе, замечательная высшая инженерная школа и там учится много исландцев, я как раз закончил изучать электротехнику, но снова идти работать с утра до ночи мне не хотелось, вот я и решил съездить туда и еще несколько лет поучиться, если выдержу. Меня немного беспокоило, что придется оставить маму совсем одну, она уже пожилая, и после смерти отца у нее, кроме меня, никого нет, но она решительно уговаривала меня ехать, со здоровьем у нее все было в порядке, и она постоянно находила себе всякую несложную работенку. Так что я позволил себя уговорить. И вот я здесь учусь, мне даже жилье в общежитии дали.

Сначала было скучно, и я думал, что не продержусь столько лет. В городе я, естественно, никого не знал; был только шапочно знаком с двумя-тремя исландцами, которые тоже учились в технической школе, но они меня не особо интересовали, я же их не интересовал вовсе, они были молодыми красавчиками, лет двадцати, хорошо одевались, следили за новейшими тенденциями в прическах и бегали за девочками. У моих соседей по общежитию была своя компания, к тому же я оказался единственным иностранцем и с некоторым удивлением и даже обидой обнаружил, что почти ничего не понимаю в их разговорах, — мне-то казалось, что проблем с датским не будет, я свободно читал, но когда они начинали что-то обсуждать, не понимал ни слова. Приходится это признать. Я сидел и молчал как рыба, слушал их речь, которая завораживала меня так же, как современная музыка. И была такой же непонятной. Изредка я все-таки пытался вклиниться в их разговор, дожидался паузы и задавал какой-нибудь вопрос, но, едва заслышав мой датский, они замолкали, и в наступившей тишине чувствовалось напряжение или даже страх, потом раздавался нервный шепот: «Hvad siger han?»[7] — и тут же кто-нибудь принимался объяснять или переводить мой вопрос на нормальный датский язык; все это стоило мне немалых нервов, и, поразмыслив, я решил, что разумнее молчать. Сидеть комнате, читать стихи или играть на трубе, например, под джаз, доносившийся из магнитофона, дудеть себе под старый блюз для успокоения души. Я подумал было о переезде в Гетеборг, где жил один мой исландский приятель, но отказался от этой идеи, ведь шведский вряд ли пошел бы у меня лучше, а датский я хотя бы неплохо понимал в школе. И даже подружился там с одним датчанином. Его звали Карстен Люнгвад. Худой такой, стильный парень, всегда в костюме, и все, как полагается, — жакет, галстук, булавка для галстука. Как-то после занятий я подошел к одному преподавателю и стал его расспрашивать о заинтересовавшей меня компьютерной технологии, он, как я слышал, в ней неплохо разбирался. И Карстен тоже включился в дискуссию, задавал интересные вопросы, со знанием дела. Потом мы с ним разговорились, и он пригласил меня к себе домой посмотреть компьютерные программы, у него был свой компьютер, что в то время встречалось нечасто. Общение с ним, конечно, немного скрашивало мое существование, но быстро выяснилось, что Карстен ничем, кроме компьютеров, не интересуется, в кино не ходит, музыку не слушает, да и пива почти не пьет.

Так что, скорее всего, я бы не продержался дольше первой зимы, если бы не нашел отличных друзей: Эйвинда Йонссона Шторма и его семью.

Это случилось на исландской вечеринке, 1 декабря — в День независимости. За границей люди всегда такими патриотами становятся. Происходило все это в пивном подвале, обычная попойка, только притащили какую-то группу, которая играла разные народные песни, я сел за столик с совсем незнакомыми людьми, но они приняли меня довольно дружелюбно, и я понемногу развеселился, передо мной вырос лес пустых пивных бутылок, я начал строить глазки девушке, была там одна, довольно миленькая, и, как мне показалось, она будет не прочь, потом мы с ней пошли танцевать, а после танца я предложил ей пива, и все могло бы получиться, но тут пришел какой-то юный идиот и начал кадрить мою девицу (я даже уже знал, как ее зовут — Вильборг) — и вот он ее увел… А я остался сидеть сиднем, на душе сделалось черным-черно, хотелось пойти домой, но я продолжал пить пиво и пришел потом в себя, сидя в такси с какими-то незнакомыми людьми, которые ехали на вечеринку где-то на окраине, потом опять провал в памяти, пришел в себя я, похоже, на чьей-то софе, все еще угрюмый из-за того, что с девушкой ничего не вышло, и чтобы развеселиться, принялся думать о том, что все окружающие люди похожи на громадных павианов. Но тут взгляд упал на одного человека, и сразу стало ясно, что он вовсе не павиан. Что-то в нем было. Он, как и я, был уже не ребенок… Немного склонен к полноте, крупный, обветренное лицо, темные и очень смелые, ничего не упускающие глаза, а во взгляде какой-то блеск; я не помнил, чтобы видел его раньше, даже на этой вечеринке. Один павиан начал рассказывать, что у него иногда бывают маниакальные приступы; обыкновенный такой, веселый и добрый парень чуть больше двадцати — а кто-то другой спросил, не сопутствует ли обычно маниакальному психозу депрессия, и по этому поводу разгорелся совершенно непонятный спор, и я что-то начал понимать, только когда заговорил человек, на которого я обратил внимание. Он описывал эти душевные заболевания. Невероятно забавно и остроумно. И говорил со знанием дела; у меня даже сложилось впечатление, что он дипломированный психиатр, вот только говорит нормальным человеческим языком и рассказывает просто шикарные истории про всяких «психов», с которыми он общался, причем тесно общался, в психиатрической больнице. «Или в сумасшедшем доме, — добавил он. — Там вообще все были сумасшедшими, и работники, и дирекция, и больные».

Хотя в его историях приятного было мало. Это сквозило во всем: нехорошо рассказывать так о больных, о которых ты когда-то заботился, к тому же называя имена. Я заметил, что некоторых это повергло в шок. Кто-то вообще ничего не понял. Потом мы остались на софе вдвоем, он все рассказывал, а я смеялся и смеялся. Это было одновременно и неприятно, и очень интересно; хуже всего, что я настолько нагрузился, что толком не помню ни одну из историй, не могу ничего пересказать. Он был с женой. Я представился, Сигурбьёрн Эйнарссон. Он сказал, что его зовут Эйвинд, но «друзья зовут меня Шторм. Мне было бы приятно, если бы и ты называл меня так же». И мне показалось, что этим он как бы давал понять, что не прочь со мной подружиться. И мы пустились в долгий разговор, были с ним на одной волне. Где-то около полуночи они собрались уходить, и я тоже, но я не знал, где, собственно, нахожусь, и стал расспрашивать насчет автобуса, выяснилось, что автобусы ночью не ходят, а такси до моего дома стоит чертовски дорого, и тогда они пригласили меня «поплестись» с ними; жили они неподалеку, к тому же у них была комната для гостей, где я мог бы расположиться, а утром уехать на автобусе. Несколько часов мы расслаблялись у них в гостиной; он вынес на балкон пиво и поставил мне старую блюзовую пластинку, она нравилась нам обоим, я проспал до полудня, а потом меня разбудили на яичницу с беконом, вся семья сидела на кухне, запах от еды шел такой, что устоять было невозможно, выяснилось, что жену Шторма зовут Стеффа, она очень добрая и гостеприимная, и дети такие милые и воспитанные, мальчик с девочкой, я сказал им, что меня можно звать просто Бьёсси, и через некоторое время девчушка притащила мне какую-то коробочку и сказала: «Бьёсси, посмотри», у меня прямо слезы на глаза навернулись. Что уж скрывать. Шторм был в халате, небритый, похмельный, весь такой сентиментальный, на мужчин иногда с похмелья находит нечто подобное; все нервы обнажены, и любой добрый жест трогает до слез, или же тебя охватывает неудержимый смех; вот мы с Эйвиндом Штормом и смеялись надо всем, что он говорил или подмечал. Он рассказал мне историю про одного чувака из Оденсе. Тот приехал в Копенгаген и пришел в большой магазин, где продавались глобусы. Спросил продавца: «У вас есть глобус?» Продавец принес. Чувак рассмотрел его и спрашивает: «А другого нет?» Продавец принес другой, побольше и подороже. Но покупатель все равно недоволен. Он внимательно разглядывает все глобусы, какие только есть в магазине, а потом обращается к продавцу: «Har du ingen globus med Fyn på?» — а нет ли такого глобуса, на котором обозначен Фюн?

Мы расстались друзьями. Со всей его семьей. Они проводили меня до автобусной остановки, это прямо у «центра» — Шторм показывал дорогу, а я шел за ним и детьми, он вел девочку, она была старшая из детей и хотела вести меня. На прощанье мы пожали друг другу руки. Он пригласил меня непременно заходить к ним гости. Когда захочу. Я согласился более чем охотно. Но он заметил, что я несколько сомневаюсь и чем-то смущен; нехорошо ведь навязываться семейным людям из города. Так что он сказал: «Я как-нибудь позвоню тебе и позову на обед».

И через несколько дней он выполнил обещание, позвонил вечером в пятницу и пригласил меня в гости на следующий вечер. «Организуем какую-нибудь выпивку. Приходи после обеда, как освободишься». И я подошел в начале пятого. Мы сходили в торговый центр, он купил всякой еды, а я ящик пива, цветы для Стефании и конфеты для детишек. А когда мы со Штормом стали болтать, потягивая пиво в гостиной, он снова меня удивил, даже не столько новыми историями, которые были еще лучше предыдущих, сколько тем, что в мельчайших подробностях запомнил нашу встречу. У меня же остались весьма смутные воспоминания. Но я узнавал все свои словечки и выражения, когда он мне их напоминал. Что весь этот сброд в городе — сплошные чертовы павианы. И тому подобное. Мне оставалось лишь смеяться. Приятно, когда твои слова врезаются кому-то в память. Но с другой стороны, когда сталкиваешься с человеком с такой памятью, тебя практически парализует страх.

ШТОРМ

Всякий раз сбегая от пьяного гвалта, стоявшего в материнском доме, да и потом, когда она уже большую часть времени проводила в Клеппе[8], а Халли Хёррикейн заложил наш дом, который куда больше походил на психбольницу, чем сам Клепп, я жил у бабушки. По отцовской линии. Нас обоих изрядно потрепала жизнь, ей было за семьдесят, мне четырнадцать, я только что закончил обязательную школу и бросил учебу, пошел работать, чтобы появились деньги, работал на магазинных складах, на морозильной установке, на стройке, и хотя приятно было каждую пятницу получать зарплату, вся эта работа была просто чудовищно скучной и не стоила тех денег, которые всегда тут же испарялись, улетучивались в мгновение ока. Так что я начал больше времени проводить дома. С головой ушел в книги, которые уже читал, в основном о войне. Я жил один в подвале, ел обычно наверху, у бабушки, но в остальное время сидел один у себя внизу, пятнадцатилетний пацан, одиночка и чудак, совсем не такой, как сверстники. Следующей осенью я решил пойти учиться, продолжить там же, откуда ушел, на отделении для отстающих («общее учебное отделение»), и среди одноклассников, которые были на год меня младше, прослыл чуть ли не вундеркиндом, потому что по истории получал одни десятки, — на самом деле это было нетрудно, читать нужно было мало, требования невысокие, но тем не менее в классе никто кроме меня десяток вообще никогда не получал. Я совсем не был уверен, что мне захочется проторчать в этой школе еще год — последний год в «реальном училище», который часто называли четвертым классом, после чего надо было сдавать «неполноценный экзамен», считавшийся выпускным; сейчас его отменили, да никого уже и не называют «выпускниками реального училища», разве что забавы ради. Но по весне я прибился к одной компании. Ребята корчили из себя мудрецов и богему, к учебе относились весьма пренебрежительно, и учителя отсоветовали им сдавать «единый экзамен», который считался ужасно трудным, говорили, что они его непременно провалят, и считай, что даром отучились целый год; и рекомендовали им сдать обычный общеобразовательный экзамен, чтобы потом можно было пойти в реальное училище, а уже оттуда, так сказать с черного хода, в какую-нибудь гимназию…

И мы стали тусоваться в моем подвале. Мы там изрядно шумели, и музыка орала на всю катушку, но, к счастью, бабушка сверху ничего этого не слышала, поскольку у нее уже было неважно со слухом.

Как-то мой друг Хрольв съездил в Шотландию и познакомился там с двумя парнями, мы с ними потом одно время вместе пили: Колбейн и Солмунд.

Это были очень странные люди. Лет на семь-восемь старше нас с Хрольвом, когда тебе лет восемнадцать — девятнадцать, разница отнюдь немалая, — они уже совсем взрослые, у одного даже жена и дети, оба поучились в университете, но вынуждены были бросить…

Мы создали партизанский отряд, который назвали «Маленький контрреволюционный союз».

Чертовски смешное общество!

Солмунд был как бездельник со страниц европейского семейного романа: из богатой семьи, дед его основал какую-то подрядную фирму, потом ее унаследовал отец Солмунда и управлял ей всю свою жизнь, после него фирма, несомненно, перешла бы к Солмунду. Он был способный малый, но лентяй, его интересовал только алкоголь да вечеринки, из-за пьянства он быстро вылетел из университета, в котором учился на инженера, потом несколько лет пытался постичь историю искусств, философию, кажется, еще и французский; а его родня тем временем усердно трудилась над семейным состоянием и доконала фирму, и когда Солмунд вернулся домой без диплома, у него ничего не осталось, кроме квартиры, доставшейся в наследство от матери, и нескольких картин, которые удалось спасти хитростью, когда фирма пошла с молотка. Несколько лет Солмунд вращался в журналистских кругах, в чем-то даже преуспел, и многие наверняка его уважали, поскольку он был талантлив, мудр и хорошо писал; однако он постоянно отлынивал от работы и так много пил, что вся его возня не приносила ему успеха, и он нигде подолгу не задерживался.

Он вполне мог бы стать диктором на радио, с его-то голосом, таким звучным тенором, оригинально приправленным виски и «Кэмелом»; говорил он всегда слегка торжественно, как священник пред алтарем, а произнося что-то важное, имел обыкновение поднимать руку и закрывать глаза, будто отдавал честь знамени.

Как я уже сказал, Солмунд был из хорошей семьи и в нем сохранились некоторые признаки благородного происхождения: одевался он со вкусом, ходил, как правило, в красивых костюмах и пальто, нередко с шелковым кашне на шее, к тому же был высок, держался ровно и с достоинством, долго сопротивлялся стихии пьянства и кутежей, хотя со временем эта утонченность куда-то уходила, и в конце концов он, наверное, совсем опустился…

Колбейн же был полной противоположностью: думаю, своего отца он не знал, по крайней мере, никогда о нем не упоминал, и как-то понятно было, что лучше и не спрашивать; Колбейн рос единственным ребенком матери-одиночки, которая мыла, стирала и шила разным людям, заставляла сына делать уроки, сама же учила его сторониться роскоши и алкоголя, да так основательно пропарила ему мозги, что мальчик не пил, не курил, к тому же был фанатичным вегетарианцем, ни разу в жизни не ел ни мяса, ни рыбы. И в нем не было ничего аристократичного; мужчина такого типа идеально подошел бы на роль скотника в любой пьесе: широколицый, кареглазый, невысокий и плоский, безжизненные, редкие и жесткие волосы цвета жухлой соломы и борода воротником.

Можно сказать, что будущее Колбейн видел точкой в конце длинной трубы, как раз туда-то он и направлялся. Уму непостижимо, как такие люди вообще могли сдружиться, настолько они были разные, — но еще загадочнее, пожалуй, было то, что Солмунд, красавец из хорошей семьи, изо всех сил стремился все это в себе разрушить, будто в этом не было никакой ценности, Колбейн же, напротив, верил в свои силы и при всей своей безродности приобщился к культу сверхчеловека. Колбейн с презрением смотрел на толпу, на весь этот безмозглый и безвольный сброд; он считал, что государством должны управлять только сильные и одаренные, и больше всего его пугала мысль о пролетарской революции, о том, что подпольные усилия коммунистов подтолкнут толпу к кровавому бунту и она захватит власть. Революцию эту Колбейн считал не только неизбежной, он прямо-таки видел, что она надвигается, и хотел быть готовым к ее началу, ради чего и основал «Маленький контрреволюционный союз».

Да, едва ли найдется общество меньше и ужаснее…

Когда коммунисты захватят власть и в их руках окажется альтинг[9], полицейское управление и радио, тогда-то и потребуется горстка смельчаков, готовых сражаться до последнего. «Маленькому контрреволюционному союзу» придется прятаться в темных углах, пробираться задними дворами и ползать с винтовками в руках по крышам домов, и каждый должен будет забрать с собой в вечность по крайней мере пятьдесят или сотню коммунистов.

А еще мы проводили учения. Ни много ни мало. Мы, пять-шесть членов контрреволюционного союза, естественно, достали себе стрелковое оружие: винтовки и дробовики — и это было только начало. Разумеется, мы собирались еще и на охоту сходить, но из этого так ничего и не вышло: на гусей охотятся осенью, и надо в сумерках лежать в канаве под дождем и на ветру, а это нам, конечно, было не интересно, для этого мы слишком себя любили; зимой — сезон охоты на куропаток, охотники с дробовиками в жуткий мороз плетутся по горам и пустошам, тоже не наш стиль. Но летом в хорошую погоду в нас часто вселялся контрреволюционный дух, мы встречались, скажем, утром в воскресенье, кто-то был на машине, и целые дни мы торчали где-нибудь на юге, у моря, стреляли по банкам и пустым бутылкам. И это безумие доходило до того, что вечером, когда в ушах шумело от бесконечной пальбы, возбужденные «победами» над банками и бутылками, мы иногда взбирались по кровельному желобу или пролезали через чердачное окно и изучали обстановку на крышах, готовясь к контрреволюционной борьбе.

ЙОН БЕЗРОДНЫЙ

Это произошло уже на следующем заседании в издательстве, полмесяца спустя; когда мы собрались, чтобы обсудить детали издательского плана. В выходные накануне редактор детской литературы ездила в Копенгаген, на встречу с коллегами из разных скандинавских издательств; и до того, как мы начали обсуждать повестку дня, она в неформальной обстановке поделилась с нами, что встреча прошла интересно и плодотворно и закончилась тем, что пять издательств подписали соглашение о совместной работе над книгой для подростков, основанной на древнескандинавской мифологии; от нас, исландцев, требовался один автор и один художник, — мы высказывали предположения насчет того, кто бы взялся за такую работу, все были согласны, что подобная книга может принести нам прибыль и добавить авторитета.

— А расскажите-ка нам, о чем говорили в кулуарах, — попросил исполнительный директор Гудстейн. — Известно ведь, что самое интересное на подобных встречах происходит по вечерам в барах!

Редактор детской литературы почти не пила и в бары ходила редко, это все знали, в том числе и исполнительный директор, поэтому когда он об этом спросил, собравшиеся начали многозначительно усмехаться. Но дама проявила себя с неожиданной стороны.

— Я там услышала одну поразительную историю и сразу вспомнила о вас, — сказала она исполнительному директору.

— Да ну… — протянул тот, покраснев и ослабив галстук.

— Сама-то история была не о вас, — пояснила дама. — Просто я о вас вспомнила, точнее, о том, как на прошлом заседании вы говорили, что хорошо бы нам самим придумывать книги, которых нам не хватает, и, если потребуется, ангажировать какую-нибудь модель на роль автора.

— Рассказывайте, — попросил Гудстейн с явным облегчением. — Рассказывайте!

— Так вот, когда все пошли пить кофе, датчане говорили о том, будто возникли некоторые сомнения в реальности одного из самых известных в настоящее время датских писателей, Петера Хёга. И якобы его знаменитую книгу про Смиллу, скорее всего, написала созданная издательством творческая группа, а потом просто взяли какого-то парня на роль автора.

Еще она напомнила о том, что в последние годы неоднократно звучали оптимистичные предсказания, что скандинавскую литературу в скором будущем ждет мировой успех, что наши книги будут существенно отличаться от южноамериканского магического реализма, наводняющего мировой книжный рынок уже более двадцати лет; на смену жаре, тяжелым ароматам, туману, горячечному возбуждению, буйству красок, назойливым мухам и паразитам, которыми полны романы Латинской Америки, придет полярная тишина, бескрайние просторы, морозное безветрие и одинокие люди на льду под бесконечным голубым небом.

— И тут выходит этот датский роман, именно такой, как предсказывали, и, более того, так удачно получается, что его главная героиня, Смилла, наполовину современный образованный человек, а наполовину женщина каменного века, которая, как и ее древние прародительницы, умеет читать по снегу и чувствует запах наста.

Все молча слушали редактора детской литературы, некоторые даже рот от удивления раскрыли.

— Ну а каково ваше мнение? — поинтересовался Гудстейн. — Может это быть правдой?

— Лично я сомневаюсь, — сказал один редактор. — Я читал и другие книги Хёга. И все они просто замечательные.

— Но ведь не настолько же блестящи? — уточнил Гудстейн.

— Ну… — только и протянул редактор.

— А кто-нибудь встречался с этим автором? — задал Гудстейн новый вопрос и оглядел присутствующих. Снова заговорила редактор детской литературы.

— А это будет, наверное, самое удивительное в контексте того, о чем мы недавно говорили, — начала она. — Писатель этот — точно такой же чудак, как и тот американец с мостами в Мэдисоне, или, по крайней мере, был таким. Более того: он не только отказывается от литературных конференций или встреч с журналистами, но, говорят, никогда не выезжает из района, в котором живет, какого-то пригорода Копенгагена. Еще говорят, что, выходя из дому, а это бывает крайне редко, он ездит на дамском велосипеде.

Тут заговорил Берг, тот самый молодой человек из отдела учебной литературы; в общем, этого и следовало ожидать, ведь он, можно сказать, был нашим главным специалистом по данному вопросу, это он натолкнул нас на все эти мысли, высказав на прошлом заседании свои соображения про того американского автора. Он просто не мог не принять участия в этой дискуссии.

— Этот автор в вашем описании, — сказал Берг, — кажется мне не особо интересным. То есть почему бы, например, не взять женщину-эскимоску, если они могли выбрать любого актера? Какой-то датчанин, не вылезающий из своего пригородного домишки, — личность не особо привлекательная. Народу нужны колоритные авторы. Возьмем, к примеру, «Остров дьявола». Хоть на обложке и стояло имя автора, когда вдруг появился какой-то тип и заявил, будто это он написал эту книгу, многие ведь поверили. А все почему? Потому что это был крутой рокер из трущоб, а не какой-то там университетский выпускник, юноша среднего класса из охраняемого квартала, который значился официальным автором.

— Не особо привлекательный? — переспросила редактор детской литературы. — Да вы только взгляните на фотографии Петера Хёга. Он божественно мил! Бывший балетный танцор, говорят, большой идеалист, часть премии отдал на благотворительность, а на фотографиях он всегда босиком и смотрит на идущий сверху свет, сложив руки, будто дитя в вечерней молитве. Он поразительно фотогеничен!

— Постойте, — вмешался исполнительный директор, постучав карандашом по столу. — Все, что вы говорите, невероятно интересно. И служит поводом затеять нечто подобное, организовать, так сказать, производство. Только вот что хотелось бы уточнить, Сесселья, — сказал он, обращаясь к редактору детской литературы. — Вы сказали, что тот датчанин — отшельник и чудак или был им. В каком смысле — был? Что-то изменилось?

— Вот это, пожалуй, самое странное из всего, что я слышала на этой копенгагенской встрече, — ответила Сесселья. — Автор стал настолько эксцентричен, что это начало вызывать беспокойство. Сказали, что хватит ему выставлять себя идиотом, а то его книги перестанут продаваться.

— Выставлять себя идиотом? Это как?

— Идеализма, вероятно, стало многовато. Для начала это было неплохо, все эти заявления о том, что часть премии пошла на благотворительность, в фонд помощи голодающим детям из стран третьего мира, вымирающим животным и тому подобное. Но потом он, похоже, вступил в священную войну против современности, индустрии и механизации, захотел, чтобы человечество вернулось к природе, снова влезло на деревья, выдумывать начал…

— Что выдумывать?

— Да слышала я одну историю… но лучше, наверное, ее не рассказывать… может, обсудим издательский план?

— Нет, теперь вы просто обязаны рассказать эту историю, а потом начнем заседание — иначе все только и будут об этом думать, — сказал Гудстейн.

— Да, хуже всего, когда человек заявляет, что знает что-то интересное, а потом отказывается рассказать, — добавил Берг.

— Ну ладно, — сдалась Сесселья. — Я слышала, что Петера Хёга недавно приглашали на ужин к самой королеве, в Амалиенборг. Там же оказался и один из участников нашей встречи, издатель Томас Ф. Королева периодически устраивает подобные приемы для представителей различных отраслей, один раз это были специалисты из рыболовной промышленности, потом — из СМИ, ну и так далее, сельское хозяйство, торговля… ну, в общем, вы поняли… А на этот раз пригласили человек десять из книжной отрасли: пару писателей, пару издателей, пару критиков и, насколько я знаю, профессора литературы. Все, конечно, ужасно волновались из-за строгого этикета, который надо соблюдать на королевском приеме; одежда должна быть безукоризненной, мужчины по меньшей мере в смокингах, но лучше во фраках, ботинки должны быть начищены так, чтобы в них можно было смотреться, а еще же все эти приборы и фужеры, когда можно пить и с кем чокаться, когда разрешено говорить, а еще не забыть обратиться к королеве, и сделать это нужно по всем правилам. И многое другое. Так и поседеть недолго. И вот на прием приходит красавец-идеалист, который совсем уже превратился в дитя природы, не просто ходит босиком, но и перестал пользоваться ножом и вилкой. И на приеме у королевы ест все прямо руками: мясо, жареный картофель, красную капусту и соус — совсем как первобытный!

По аудитории пронесся тихий смех и шум; многие развеселились и принялись гадать, что бы он сделал с супом и пудингом, а потом наконец перешли к повестке дня — подводя итоги, исполнительный директор сказал, что дискуссия была чрезвычайно информативной и полезной, и попросил всех осмыслить услышанное и высказать свои соображения.

КУДДИ

Шторм хотел пить пиво постоянно. И похоже, считал это вполне естественным. Ну ладно, мне тоже вечно хотелось пива, но я же старался хоть иногда быть трезвым. Мне казалось, что именно так и нужно. Человек должен стараться не сбиться с пути. Хотя едва ли можно сказать, что мне это удавалось. Например, по сравнению со всеми этими студентами. Со всей этой братией, которая усердно училась, получала образование, сдавала экзамены, а потом могла ехать домой, где их ждала хорошая работа и высокая зарплата, и я знал, что уже через несколько лет они заживут в отличных квартирах, а сам я буду ютиться где-то в рыбачьей хижине, а все мои пожитки уместятся в вещевом мешке.

Ну да я не унываю, отправился вот за границу, думал попытаться как-то устроить свою жизнь, начать учиться и все такое, не Всем, конечно, университеты кончать, кому-то надо изучать производство молока, например; сам я уже почти решил поступать в садоводческое училище, это по мне, да и работа интересная, мой бывший свояк его заканчивал, а теперь работает в теплице, грибы выращивает, помидоры, еще что-то — и вполне преуспел.

А Шторм, тот вечно хотел пива. Я заметил, что ни о чем другом он вообще не думает. Он никогда не заговаривал про жизненные цели. О правильном пути. На самом деле нам суждено было оказаться в одной лодке, способностями к учебе мы оба не отличались, университетов не кончали, часто сидели без работы, — в этом мы были схожи, так что неудивительно, что мы стали приятелями и держались вместе. Общего, однако, у нас было не так уж много. Жил он, конечно, сильно лучше, квартирка у него была стильная, мягкая мебель, техника, картины на стенах, дети играют, пахнет едой, все чистенько и аккуратненько, более того, я несколько раз даже заставал его с пылесосом в руках. Конечно же у него жена отличная, я не понимаю, почему некоторым так везет, она о нем заботилась постоянно. Но об этом я никогда не заговаривал; о том, что у него все так хорошо, а мне приходится торчать одному в комнатушке, просто заваленной грязными носками. Нет, Шторм, можно сказать, был какой-то возвышенный. Это меня несколько смущало. Понимаешь, все эти ребята из университета казались такими возвышенным и одаренными, потому я с ними и не общался, или они со мной, это как посмотреть; мы только иногда встречались на исландских вечеринках, но не более того, в гости к ним я не ходил. А со Штормом было иначе. С другой стороны, я не всегда его понимал. Он постоянно рассказывал свои истории, они были удивительные и неправдоподобные, но очень длинные и странные, без начала и конца, к тому же он слушал какую-то странную музыку, а популярной никогда не интересовался. «Выключи эту дрянь!» — говорил он всякий раз, когда мне хотелось послушать какие-нибудь новинки. Но не только я не мог его раскусить, — насколько я знаю, университетские, большинство из них, тоже Шторма не понимают, многие его не выносят, даже считают снобом, некоторые говорят, что он опасен, и он, очевидно, с ними не церемонится, хотя со мной обычно любезен. Может, ему нужно было поучиться, думаю, у него бы получилось. Но что мне о нем известно? Ничего. Совершенно честно признаю, что совсем не разобрался в Шторме. Хотя и частенько пью с ним пиво.

ШТОРМ

Как приятно, когда у тебя есть друг, родственная душа. Сигурбьёрн как раз и был таким человеком. Ему, конечно, опостылело торчать одному в этом общежитии, там же скука дикая и тоска смертная, он там никого не знает, и ничего общего у него с ними нет; у них все fælles[10] — общая кухня, которая ему не по душе, по утрам Сигурбьёрн всегда был угрюм, крайне высокомерен и консервативен, выходил из себя, если не мог позавтракать в одиночестве и выполнить другие незамысловатые утренние ритуалы; ему главное было одному посидеть с чашкой нескафе и парой тостов с ветчиной, чтобы свой свет и свое место за столом; пока он ел один тост, другой держал над электрическим чайником, чтобы не остыл, — извращение, конечно, но люди ведь имеют право потешить свою экстравагантность? — как он говорил сам, «чувак, у каждого должны быть свои прихоти» — ему не нравилось, что приходится по-датски здороваться со всеми этими бодрыми ранними птахами, обсуждать какую-то ерунду, которая рано утром его просто не интересует, двигаться, чтобы кто-то сел, хуже всего, когда он сам не мог сесть на свое место, не мог подогреть свой тост на чайнике, потому что им пользовался кто-то другой. А все эти общительные датчане, конечно, вообще не понимают экстравагантности и прихоти нашего человека, им действовало на нервы, что исландец ставит себя выше других; Сигурбьёрн слышал подобные комментарии на вечеринках, которые регулярно устраивали, чтобы встряхнуть группу. Покупали ящик-другой пива с распродажи в какой-то low down[11] пивоварне на Фюне, пили и отмечали выпитое черточкой на листе бумаги, а потом пять черточек перечеркивали косой чертой, и наш человек, конечно, сбегал от остальных, ссылаясь на отсутствие времени, он единственный не напивался вдрызг и не пускался в пьяные откровения, когда другие уже изрыгали свои чувства и выпивку, и тотчас заходила речь о том, как этот исландец немногословен по утрам, и все были согласны, что есть проблемы, которые нужно обсуждать, — все, кроме нашего человека, он все твердил, что обсуждать нечего, потом, конечно, перестал завтракать в общей кухне, подумывал о том, чтобы купить собственный чайник и тостер и держать их у себя в комнате, пока же питался шоколадным молоком с печеньем, сидя на краешке кровати, а какое это для консервативного человека начало дня; но завтракать одному, в покое, на свой манер было ему необходимо, как он говорил, чтобы отогнать призрак уныния; как и возможность «проспать свои восемь часов» — он был одним из тех…

Ну так вот, я начал о нем заботиться, малый был близок мне по духу, в чем-то, конечно, маменькин сынок, слишком долго жил с ней, ему уже перевалило за тридцать, а он еще ни разу не жил с женщиной, только с мамой, которая очень много для него значила, он даже любил ее цитировать, но многие замечательные люди были мамиными любимчиками, простим им это, — вот, например, Элвис Пресли, нужно признать. Я стал приглашать его к нам на выходные, чтобы он не сидел в своей проклятой школе, грустный и одинокий, а он, разумеется, принимал все мои приглашения, приходил по пятницам прямо после занятий и сидел до вечера воскресенья, спал в комнате для гостей, я угощал его пивом, и он ел с нами, смотрел телевизор и радовался тому, что находится дома, среди людей. И нам нравилась его компания, потому что малый был воспитанный, благодарный и веселый, к тому же с удовольствием меня слушал, он внимал всему умному, и если ему что-то нравилось, он искренне и заразительно смеялся, и я раскрылся рядом с ним, он как будто открыл мне мой ум, заставлял вспоминать то одно, то другое, такие вещи, которые никак нельзя забывать.

Он гостил у нас по выходным ни много ни мало три или четыре года. Выходит, мы демонстрировали свое радушие на протяжении примерно 150–200 выходных, прямо-таки усыновили его, взяли под опеку, на воспитание, — у него и своя комната была, гостевая, дети даже стали называть ее комнатой Бьёсси, — не сомневаюсь, что это помогало ему учиться и вообще было полезно для душевного здоровья, иначе бы он не выдержал, свихнулся, если бы не мог ходить к нам, как в родительский дом, всегда, постоянно и неизменно. И я, естественно, ожидал, что он будет за это благодарен и при случае более чем охотно вознаградит за помощь…

СИГУРБЬЁРН ЭЙНАРССОН

После того, как я провел несколько выходных в гостях у Эйвинда и Стеффы, мне стало казаться, будто я познакомился не только с ними, но и с массой других людей, которых Шторм повстречал на своем жизненном пути. Он, конечно, много рассказывал о семье, особенно о Халли Хёррикейне, тот ведь был ему вроде как отчим, жил с его мамой после того, как она помешалась и находилась в постоянном опьянении от валиума, — но иногда я пытался замять разговор о Халли, поскольку чувствовал, как Шторм его ненавидит, ведь этот тип был пьяницей и преступником, он растратил все мамино имущество и превратил детство Шторма в сплошной кошмар; иногда после рассказа о Хёррикейне в комнате на некоторое время повисала тяжелая тишина, хотя Шторм забавно пародировал этого психа, в умеренных дозах послушать можно.

А еще я заочно познакомился с лучшими друзьями его детства. «Маленький контрреволюционный союз» — Шторм мог почти бесконечно рассказывать про Хрольва, Ислейва, Солмунда и Колбейна или их пародировать, и я в точности знал, как они выглядели и говорили, что думали; их достоинства, их недостатки, все их тайны и даже извращения. Оставалось только, чтобы наши пути пересеклись, чтобы мы встретились где-нибудь на дне рождения, в конторе или в автосалоне, в пабе или даже за стаканчиком, и после того, как мы представимся друг другу, главное, ни в коем случае не показать, что я знаю о них почти все, что легко бы мог их поправить, случись им запутаться в фактах собственной жизни; они же едва запомнят, как меня зовут.

Что же у них было общего? Ну, прежде всего, пожалуй, определенное честолюбие, а еще то, что они видели себя военными журналистами. Верили, что им доведется стать участниками важных событий, каких-то сражений, что они окажутся на передовой, а потом расскажут об этом в статьях и книгах.

У Шторма было много книг, написанных военными корреспондентами. Прежде всего американскими. Например, только Хантера С. Томпсона книги четыре или пять. «Интересный автор?» — поинтересовался я, сходив несколько раз с одной из них в туалет и насмеявшись до умопомрачения, — она называлась «Fear and Lothing in Las Vegas»[12]. Но сам Шторм не особо им восторгался. Книжку купил, потому что друзья посоветовали, в основном Хрольв и Ислейв. Томпсон был их кумиром. Напившись, они превращались в него. А между этими превращениями мыли где-то полы. Подрабатывали ночными сторожами. Вероятно, собирались писать по ночам, ночные вахты — это ведь мечта пишущего человека, ночью ведь ничего не происходит, город спит, в омуте городского сна нет ничего интересного.

Иногда Шторму приходилось их хвалить. У них вроде как были способности, у Колбейна, например, «ай-кью[13], как у среднего гроссмейстера, только он такой же чокнутый, как Бобби Фишер». А Солмунд, он уже был гением, когда пришел в исландскую журналистику, другого такого таланта на страницах исландских газет не бывало, «но потом он спился, стал алкоголиком с таким сильным инстинктом саморазрушения, что вообще ничего больше не мог сделать. И попросту вылетел с работы». Эти двое, Колбейн с Солмундом, были намного старше Шторма. А вот Хрольв, тот был его ровесником и другом детства, и Шторм мог потешаться над ним до бесконечности. «Знаешь, почему он бросил гимназию и не пошел, как собирался, учиться на журналиста? Потому что где-то вычитал, будто все лучшие представители этой братии были самоучками! Вот еще фразочка: „только автодидакты по-настоящему образованные люди, других лишь учили“. Хрольв годами руководствовался этой мыслью. И знаешь, кем он работает сейчас? Ночным сторожем в университетском кинотеатре! Ха-ха-ха…»

«А способности-то у него вообще были?» — поинтересовался я как-то раз. Шторм сначала хотел сменить пластинку, но какая-то причина заставила его продолжить: «Этот парень был зверски умен и способен. И я уверен, если бы он довел до конца хоть что-то из того, что собирался написать, получилось бы отменно».

С этими своими друзьями он связи не поддерживал, только пару раз звонил Ислейву, получив от того письмо или открытку. Мне казалось, что здесь кроется какая-то тайна. Они ведь были закадычными друзьями. Встречались каждые выходные, прямо как мы сейчас. А потом Шторм уехал в соседнюю страну, и связь между ними прервалась. И он стал их поносить. Ведь наверняка между ними что-то произошло? Я иногда спрашивал, но ответа не получил, якобы они ему просто наскучили, он был fed up[14]. И тут вдруг меня осенило: что, и со мной будет так же? Если наши пути разойдутся? И обо мне он будет так говорить? Но потом я понял, что все, разумеется, вовсе не так. Мы крепко сдружились, всерьез, мы родственные души. Однажды под утро, когда ящик с пивом опустел, Шторм даже сказал, что если бы с ним что-то случилось, он бы никому не доверил Стеффу и детей, кроме меня.

ШТОРМ

Меня шокировало известие о том, что Ислейв вышел из укрытия. Сначала я подумал, что это шутка или брехня. И мне не сразу удалось выбросить из головы мысль, что это вполне в стиле Иси, он ведь всегда был горазд на всякие выходки, изумлял всех своими чудачествами, это были своего рода богемные игры. Поэтому мне и показалось, что это не могло быть правдой. Он ни разу ничем не выдал, что он гей, — glad to be gay[15], как, например, Сайми, с которым я учился в начальной и средней школе, в нем с самого начала было мало мужского, он смеялся, как девчонка, и вилял бедрами лет этак с десяти, не проявлял никакого интереса к мальчишеским играм и прочим занятиям, дружить хотел только с девчонками, и они принимали его в свою компанию как равноправного члена, когда мы доросли до подросткового возраста, мы Сайми даже завидовали; мы, все остальные, и приблизиться не могли к женскому полу, а он оставался ночевать вместе с подругами.

Но как бы там ни было, Иси во всем настолько отличался от Сайми, что и представить сложно. С детства был женофобом до мозга костей. Потому мне все это и показалось полным безумием. И эта мысль меня не покидала, хоть новость я и узнал из письма Иси и даже разговаривал с ним по телефону, ион искренне просил меня поверить в это, принять как данность и уверял, что это никоим образом не разрушит нашей дружбы.

Я размышлял над этим, и меня все больше охватывало замешательство. Начали всплывать какие-то мелочи. Например, насколько я знаю, он ни разу не был с девушкой. Теперь-то, когда прошло столько времени и все открылось, ясно, что этого достаточно, чтобы заподозрить мужика в гомосексуализме. Стоит еще заметить, что признался он в этом в тридцать лет. Но мысли такой никогда не возникало. Ведь далеко не все бегают за девочками, многие стесняются, не уверены в себе — помню, я и сам прикидывался необщительным трусом, когда влюблялся в какую-нибудь девушку, просто потому, что боялся отказа и поражения. Ну и думал, что у красавца Иси тоже такой стиль, он часто был холоден и грубоват с девушками и всячески давал им понять, что слюни распускать не будет. Это было круто, и мы его, конечно, за это уважали.

Но на самом-то деле все из-за того, что он гей? Подумать только, как я был слеп. Я должен был догадаться. Мы обсуждали это со Стеффой, и она кое-что припомнила. Мы только начали жить вместе и собирались выехать на природу в какой-то праздник. За год до этого я ездил вместе с Иси, мы замечательно провели время, пили водочку, валялись на надувных матрасах, так что он вполне мог рассчитывать, что и в этом году мы поедем вместе, и меня начала мучить совесть, что я брошу его одного, да мне бы и самому было одиноко и тоскливо, если бы он вдруг пришел с девушкой. Стеффа понимала, что я переживаю, и предложила позвать с нами Иси и одну свою подругу, которая тогда была свободна и как-то призналась, что Иси ей нравится — она видела его с нами в Борге или где-то еще. Все получилось, идея была просто замечательной, Иси вел машину, у подруги была просторная палатка, и мы отправились вместе, вчетвером, а не втроем, что было бы, мягко говоря, вульгарно.

Только у Иси с подругой ничего не получилось. После этого она была угрюмой и резко спросила у Стеффы, не гомик ли этот тип. Я тут же об этом забыл, думал, что его именно эта девушка не заинтересовала, странно, конечно, но вкусы-то у всех разные, у каждого своя прихоть.

Однако именно так и оказалось.

Хм…

У меня в голове просто роились мысли. Мы были добрыми друзьями пятнадцать с лишним лет. И вместе прошли все ступени взросления, как и положено близким друзьям. Нередко бывали вместе в душе, в бассейне, спортом занимались, вместе пережили период полового созревания, пробуждение интереса к девочкам (как казалось!) — вместе украдкой разглядывали откровенные журналы, устраивали попойки и по-дружески обнимали друг друга за плечи, нередко спали вместе в одной комнате или даже на одном матрасе; такое возможно только с друзьями, с женщинами возникли бы затруднения, а про геев и говорить нечего!

Мне пришлось нелегко. Но, обдумав это дело получше, я решил, что ни за что не допущу, чтобы из-за этого хоть что-то поменялось. Мысли о том, что мы видели голые задницы друг друга или спали бок о бок, лучше просто выкинуть из головы, ведь в остальном Ислейв был самым обычным парнем, приятелем, другом. И я хотел бы, чтобы так оно и шло.

Потом я позвонил ему и сказал, что эта новость ничего не изменит в нашей дружбе. Его интимная жизнь меня никогда не касалась и не касается. Он явно ждал моих слов, поблагодарил, затем написал длинное письмо, рассказал, что многие люди, которых он считал куда более либеральными и терпимыми, чем известный своей нетерпимостью Эйвинд Йонссон Шторм, на деле оказались лживыми лицемерами. По-моему, это Иси здорово сказал, я часто перечитывал его письмо и смеялся, особенно когда был навеселе, я разворачивал это письмо и думал: не такой уж я и безумный, в конце концов!

Потом от Иси пришло второе письмо. Классные рассказы о друзьях и знакомых. И небольшое поручение в придачу. Он писал, что в Дании, в особых магазинах, продают журналы «Wonderboy», и «Gayboy»[16], и прочее в том же духе; просил купить и переслать ему несколько номеров (к письму прилагались сто датских крон).

Я знал, где продаются подобные журналы. В центре было два-три магазинчика, торговавших непристойной прессой, прямо за железнодорожным вокзалом. И как отказать старому доброму другу в такой простой просьбе. Но чтобы я пошел в такой магазин с этими непристойностями, подошел бы к гомикам и выбрал себе пару журналов с мужиками, их эрегированными членами и голыми жопами, а потом бы оплатил такой товар в кассе, — нет, об этом и речи быть не могло. Чтобы я такое сделал — ни за что на свете. Я послал Стеффу. Мы с ней оказались в центре, я потащил ее на нужную улицу, указал на магазин и объяснил, что нужно сделать. Протянул сто крон. Сначала она заупрямилась. Наотрез отказалась. Но я объяснил, что она должна это сделать ради меня. Она должна понимать, что иначе никак. Не пойду же я сам туда за журналами для педиков? И Стеффа согласилась. Охая и причитая. А я ждал на углу и курил. Озираясь, как заговорщик. Потом вернулась Стеффа, мне показалось, что ее не было целую вечность, на углу-то стоять никакого удовольствия — вот-вот кто-нибудь увидит и подумает, что я специально пришел в этот магазинчик за журналами с голыми мужиками. Но распекать Стеффу за нерасторопность я не стал. Увидел, что она просто в бешенстве, чуть не швырнула в меня пакет. Вот твои чертовы журналы. Р-р-р-р! Больше не втягивай меня в подобную мерзость! Но потом пришло еще одно письмо от Иси, на этот раз ему понадобились журналы для каких-то знакомых. Двести крон. И Стеффе снова пришлось идти в этот магазинчик, а я курил на углу.

СИГУРБЬЁРН ЭЙНАРССОН

Не буду отрицать, я провел в гостиной у Эйвинда и Стеффы немало приятных часов, особенно в начале, когда мне было одиноко в этом городе на чужбине; в те дни я без радости ждал выходных, когда не было занятий, на которые хоть как-то можно отвлечься, я и в самой школе не особенно уютно себя ощущал, хотя и познакомился уже с Карстеном Люнгвадом — он был худой, поэтому с легкой руки Шторма я стал звать его Бони Морони[17], — все равно я больше боялся выходных, потому что придется сидеть в комнате или шататься по пабам, где меня никто не ждал и не понимал; например, однажды я отправился в гриль-бар и попросил гамбургер, и все сразу разволновались, посетители прекратили жевать, чтобы получше разглядеть, что это за чудо тут шляется с такими неслыханными желаниями, я смутился, но указал на пластмассовый щит с изображением сочных и красивых гамбургеров, на что официанты с презрением и отвращением сказали: «Oh, det her er en bøf sandwich!»[18] Не гамбургер, учтите, и упаси нас боже от такого недоразумения. Потом мне все-таки дали говяжий сэндвич, и это действительно оказался не гамбургер, а какая-то мясная тефтеля с ремуладом и жареным луком, и от этого я еще больше помрачнел, выпил за вечер несколько кружек пива, только чтобы спалось получше, но и из этого ничего не вышло…

Поэтому поначалу великодушные приглашения Шторма меня просто спасали, теплая домашняя атмосфера, детишки топают; заходи просто в пятницу после школы, сказал он, и едва я входил, он тут же открывал балкон, доставал запотевшее албанское пиво, я устраивался в удобном кресле, он ставил «Кинкс» или еще чего-то, потом предлагал сходить за едой, иногда брали с собой детей, там гигантский торговый центр, в котором есть все, что нужно, даже церковь; ее построили где-то в начале семидесятых, и это прямо часть этого бетонного дворца, к которому ведут все дороги из округи, из любой многоэтажки можно пешком дойти, там сделаны удобные лестницы; школа с детским садом тоже часть этого комплекса, — словом, всю жизнь в нем можно прожить, от колыбели до могилы, — там тебе и дом престарелых, и похоронное бюро, хорошо хоть не кладбище. Народ в округе жил разный, кое-кто прямо совсем экзотика, понаехали отовсюду, среда получилась интернациональная; в торговом центре две-три пивнушки, у каждой этнической группы своя; у датчан, разумеется, самая лучшая, настоящий кабак, у других — забегаловки типа кафетерия или просто несколько скамеек в коридоре, на них сидели турки, пакистанцы или кто там еще. Датская забегаловка была устроена в виде портового кабака, хоть она и стояла совсем не на побережье, было очень похоже, везде, конечно, один пластик и подделка, но уютно, мы часто там сидели, прежде чем взять тележки и отправиться за покупками, а дети, получив мелочь, играли в космонавтов в автомате. С посетителями кабака мы обычно не общались, Шторм не жаловал датский, хотя помню один случай, дело было около полуночи, мы купили днем ящик пива, но оказалось мало, а поскольку нам хотелось еще, мы отправились в паб, вдрызг пьяный Шторм оккупировал музыкальный автомат и хриплым голосом пел все песни, которые там только были, он взгромоздился на стул и, как мне казалось, почти отключился, но вдруг подошел какой-то простой и вполне дружелюбный датчанин с редкими усиками и заговорил с нами, поинтересовался, откуда мы, я объяснил, Шторм же явно не проявлял к парню никакого интереса, пока тот не спросил, что привело нас в Данию, и тогда на лице Эйвинда появилась злобная усмешка, и он сказал на удивительно хорошем датском: «Det er fordi at det er penge at hente i Danmark!»[19] Здесь можно получать деньги. Социальные пособия, естественно, из средств датских налогоплательщиков, таких, как этот парень с соседнего столика, после чего тот быстро свернул разговор и вернулся к своим, они сидели и разговаривали вполголоса, метая в нашу сторону недобрые взгляды, а Шторм смеялся себе под нос, негромко, но долго и визгливо, как животное, — и мне казалось, что впредь нам сюда дорога закрыта.

Мы ходили в торговый центр и покупали продукты по сниженным ценам; говяжий фарш или курицу, иногда даже копченую грудинку — все, что можно было съесть, ну и, конечно, ящик пива. В датском ящике тридцать бутылок. Может показаться, всей семье хватит на целые выходные, даже если пить довольно много. А потом мы направлялись домой прямо с магазинной тележкой (хотя это было запрещено), чтобы не тащить ящик на себе, готовили, ели, пили пиво, иногда смотрели телевизор в гостиной или слушали музыку, а ящик с пивом стоял на балконе, там была раздвижная дверь, широкая такая стеклянная ширма высотой во всю стену, она плавно скользила в сторону, и когда нужна была следующая бутылка, кто-нибудь говорил: «Не забудь и про меня», возможно, это было излишество, но все же мило, мы хорошо проводили время, где-то около полуночи врубали какой-то рок на полную катушку, Стеффа и дети уже давно спали, а мы умудрялись еще переорать эту гремящую музыку, соседи стучали в стены, по потолку и батареям, когда же ящик подходил к концу, мы заваливались спать, часто прямо в одежде. Но похмелье наутро было вполне сносное, ведь так уютно проснуться в доме, когда ты часть чего-то целого, поклевать что-нибудь на завтрак, посидеть на балконе, если позволяла погода, подставив лицо солнечным лучам, Шторм ставил на магнитофоне что-то тихое и теплое, а потом к вечеру мы выбирались с пустым ящиком в торговый центр и повторяли весь ритуал заново…

В субботу вечером часто шли прямые трансляции футбольных матчей из Англии, и было в кайф спокойно смотреть игру, сидя в большой гостиной с холодным пивом. Мы чему-то улыбались и постепенно выпивали весь ящик, второй за выходные, и поэтому по субботам мы оказывались еще пьянее и неспокойнее, отправлялись шататься по городу в поисках паба или какой-нибудь исландской тусовки. Это могло быть чревато, поскольку Шторм заражал меня своими речами о том, что все вокруг дураки, убогие идиоты, — была у него такая способность загонять людей в рамки, навешивать на них ярлыки; был, например, в городе один парень, который учился на специалиста молочной промышленности и рекомендовал всем пить молоко, он был родом с севера Исландии, хотя и приехал сюда из Сельфоса, больше о нем и говорить-то нечего; он пьет «моло-ко-о-о!», передразнил Шторм, выделяя последнее слово и произнося его на северный манер, а как-то еще добавил: «Очень даже может быть, что он слушает рок-музыку, но это все равно в первую очередь вульгарный тип, который пьет моло-ко-о-о». И теперь, когда мы по ночам встречали подобных личностей, я — пьяный, агрессивный и насквозь зараженный оценками Шторма, этим его презрением к людям — уже просто не мог быть вежливым и беспристрастным и позволял себе странные выходки, сыпал насмешками, вот, например, приходит этот парень с севера и пытается что-то сказать, а я ору ему в лицо: «Слушай, приятель, пей свое моло-ко-о-о!» — другому досталось: «Ты бы зубы почистил да пивка попил!», а третьему: «Дружище, тебе подтяжка лица совсем не повредит!» — или: «А чего ты рожей как толстоморд, а походка чего утиная?» — и, конечно, меня быстро невзлюбили, стали гнать отовсюду, и зачастую я, к своему удивлению, замечал под конец добродушную улыбку Шторма, он сидел и спокойно беседовал со всеми этими простаками, в адрес которых буквально только что отпускал унизительнейшие комментарии…

Вот так все и было. В воскресенье я часто просыпался дома, в общежитии, один, в ужасном похмелье, с чувством вины и чуть не плача, но терпеливо сносил этот день и в понедельник снова приходил в школу. Иногда просыпался у Шторма и Стеффы, конечно, там было уютно, так сказать, мягкое приземление, по воскресеньям попоек мы почти никогда устраивали, крайне редко, ходили просто в портовый кабак, где Шторму были не очень рады, особенно если там оказывался кто-нибудь из завсегдатаев, которые знали, что он приехал в Данию penge at hente[20], — но Шторм не обращал на это никакого внимания, злые языки мира сего его не тревожили…

Прошла первая зима. Летом я уехал домой работать. И увез с собой теплые воспоминания об Оденсе, был готов осенью вернуться, там ведь меня ждало не только одиночество в общежитии, но и набеги в дом Шторма, к концу лета я по ним прямо соскучился, Шторм сказал, что он тоже, ну это понятно, ему ведь почти не с кем было общаться — я получил от него открытку, и это ведь кое-что значило, поскольку Шторм вовсе был не любитель писать; в открытке говорилось: «Скоро ты уже приедешь, а то я с ума схожу на этой Планете обезьян. A? Remember: Home is where the heart is. A? Just give me two good reasons, why I ought to stay[21]. А? Шторм…»

Я вернулся, и все пошло, как и раньше. Было здорово, по крайней мере вначале. Я рассказывал ему кой-какие истории из дома. По-моему, отличные, хотя Шторму больше нравилось говорить самому. Он мог по новой разделывать свою исландскую команду на фарш. Слушать это было все-таки забавно. Мы поехали в центр, купили ящик пива и принялись пить. И на следующий день. Прекрасные были субботние вечера, особенно в начале осени, до ноября, погода хорошая и можно позагорать на южном балконе, из гостиной доносится музыка, в руке холодное пиво. Но иногда мне вдруг начинало казаться, что долго это не продлиться. Мы давно уже обо всем поговорили, несколько раз пооткровенничали, я знаю, я иногда бываю искренний, как дурак, а Шторм запоминал все, что я ему говорил, стал подшучивать над моим страхом, что я могу заболеть, и прочие вольности себе позволял. Складывалось ощущение, что он взялся и за меня. Иногда я осознавал, что он ловко заставляет меня выболтать почти что угодно после десяти бутылок пива. Все это отнимало время, не говоря уж про похмелье: в выходные я больше ничего не успевал, даже когда у меня и бывали какие-то дела. И по понедельникам учиться было тяжело, я был угрюм, соображал плохо, стал бросать какие-то курсы. Почти три дня уходило на борьбу с собой, затем снова наступала пятница, и в списке задач было лишь поскорее закончить дела и добраться до Шторма, а потом шла череда зимних воскресений, когда я впадал в мрачное уныние и раздражение, потому что выходные стали утомлять однообразием, я устал от того, что постоянно пьян и ничего не успеваю, то и дело обещал себе следующие выходные провести дома, заняться учебой, посидеть в тишине. Но легко сказать. Привычка — огромная сила, и каждую пятницу я просыпался с каким-то щемящим чувством в груди, с радостью, что учебная неделя заканчивается; по пятницам в школе всегда царило приподнятое настроение, почти все предвкушали что-нибудь интересное, поездки, вечеринки; обсуждали это на переменах, да и преподаватели тоже были легки на подъем, и у меня самого появлялся настрой сесть на автобус и поехать к Шторму, купить ящик пива, приготовить что-нибудь и поесть, а не тащиться в одиночестве домой и торчать там за письменным столом с циркулем, транспортиром и калькулятором, — это подождет, думал я, и ехал к Шторму, только усталый и сердитый на самого себя, а у них в гостиной я был неискренен и уныл, даже зол, «Кинкс» эти не смолкали, все те же истории, те же необоснованные суждения о всех и вся. И Шторм это заметил. На десятой бутылке начал вытягивать из меня, не беспокоит ли меня что-нибудь. «Нет-нет…» — отвечал я, понимая, что теперь должен следить за языком. Но выложил все как есть. И он рассердился, когда я сказал, что считаю посиделки у него пустой тратой времени. Он ведь всю неделю ждал этих совместных выходных не меньше, чем я. Он звонил мне уже в среду или в четверг уточнить, приду ли я в пятницу. Ну ладно, заметано… И мне пришлось просить прощения за такую неблагодарность к нему и Стеффе, они ведь хотели, чтобы мне не было скучно и одиноко в незнакомом городе, в котором я никого не знал. И я попытался дипломатично объяснить, что в этом-то и дело: я ни с кем не знаком, потому что ни с кем, кроме них, не общаюсь. Я здесь уже два или три года, и иногда меня приглашали на какие-то вечеринки, туда-сюда. «Да? И куда же, например?» — поинтересовался Шторм. «Ну, в школе, в общежитии, сходить куда-нибудь», — ответил я. «В общежитии?» — переспросил Шторм. И начал сыпать язвительными замечаниями о развлечениях в общежитии, которые от меня же и слышал, он выучил все наизусть, подправил стиль и спросил, неужели я это предпочел бы посиделкам у него. Естественно, я вынужден был сказать, что нет, дабы прекратить этот разговор, отдохнуть, попить пива, подумать о своем… Два или три раза весной и в начале лета я к Шторму на выходные все же не ходил, а оставался дома, пару суббот провел в читалке, невероятно много успел, побывал на одной тусовке в общежитии, там была тоска смертная, но в другой раз попал на вечеринку с народом из школы, и там было даже ничего, многие хотели со мной поговорить… Естественно, в те выходные меня грызла совесть, что я бросил Шторма, я представлял себе, что он сидит один над ящиком пива, грустный и одинокий, поэтому я звонил и в пятницу, и в понедельник, чтобы сообщить, что не выбрался, потому что дел много, и это можно было бы счесть за правду, если бы я до этого не раскололся, что мне надоели наши посиделки, так что я и сам считал все это предательством и неблагодарностью, а позже узнал, что он все выходные пил с Кудди, был мертвецки пьян и, чего уж сомневаться, осыпал меня не слишком лестными характеристиками…

СТЕФАНИЯ

Пожалуй, это все-таки были лучшие годы в нашей жизни. И хотя я в свое время с сомнением отнеслась к отъезду за границу и подумывала даже сказать Эйвинду, чтобы он ехал один, поскольку не хотела потерять родительскую квартиру, где мне всегда было спокойно за детей, постепенно я осознала, что в Дании нам хорошо. Детям нравилось в школе, иностранцами их там не считали, несколько раз дочка приводила домой двух датских подружек, я угощала их молоком с булочками, а они рассказывали, что в классе семь иностранцев, и перечисляли: четверо из Турции, две девочки из Пакистана, одна из Югославии… Исландку не упоминали. Переехать сюда было не худшим решением. Тут спокойно и надежно, хотя я так и не перестала скучать по дому и по родным, но важнее обрести уверенность в жизни, иметь где и на что жить, а в Оденсе у нас все это было.

Помогать старичкам на дому тоже неплохо. Многие, попробовав, отказывались, потому что некоторые старики и инвалиды очень властные и своенравные, постоянно жалуются, придираются, бранятся, но меня это не беспокоило. Брань я попросту не слушала. Да и сама никогда не ругалась. А если человек распоряжается, указывает, сделай то, сделай сё, пусть даже властным тоном, так и что из того? Многие себя так ведут только оттого, что им плохо, или потому, что они несчастны в душе. А некоторые из этих угрюмых постепенно переставали злиться, по крайней мере на меня, вот одна женщина ругала меня, ругала, а потом вдруг расплакалась: «Какая же ты хорошая!» Словно собиралась попросить прошения. Но не попросила. Зато, как мне стало известно, позвонила в контору и попросила, чтобы ей теперь присылали только меня. Грозилась покончить с собой, открыть газ или наглотаться таблеток, если придет кто-нибудь другой. Собиралась повеситься на шнуре от пылесоса на балконе, если приду не я. Никого, кроме меня, и видеть не хотела. Такого со мной еще не бывало. Кто-то еще звонил, хвалил меня. Мне передавали. По крайней мере, в конторе ко мне стали очень хорошо относиться и зарплату прибавили, и хотя Эйвинду так и не удалось найти подходящую работу, мы вполне обходились. Он получал пособие. Дети ходили в хорошую школу, потом на продленку, прямо рядом с домом, я отводила их по утрам. В округе было все, что нужно, поэтому мы вполне обходились без машины, да и прав у нас не было, так что в Дании нам жилось намного лучше, чем дома, — в Исландии без машины нельзя. Знакомств я почти ни с кем не водила, но это меня устраивало. Конечно, мы общались с Бьёсси, который проводил у нас выходные, был своего рода другом семьи, а не просто собутыльником Эйвинда. И хотя Эйвинд с Бьёсси постоянно пьянствовали, это было много лучше, чем те попойки в Исландии. Там стоял шум и гам, кричали, доходило до драк, такси ездили туда-сюда, Эйвинд иногда исчезал и появлялся только на следующий день или даже через день, и с теми его друзьями, Колбейном и Хрольвом, я не дружила, они не были друзьями семьи…

Денег, конечно, у нас было немного. Приходилось считать каждую крону. Покупали все только на распродажах. Что-то из мебели мы привезли с собой, а еще можно было купить хорошую мебель по низким ценам — по объявлению или в Армии спасения, — красивую и даже новую, почти за бесценок. Летом мы никуда не ездили. Но мне было все равно. Возможно, если бы Эйвинд нашел хорошую работу, у нас было бы куда больше денег и мы бы даже могли ездить в Исландию летом или на Рождество, как другие, я им завидовала, но работы у Эйвинда не было. Не нашел ничего подходящего. Ему хотелось работать где-нибудь на вахте, дежурить, по ночам, например, «быть на месте или под рукой», как он это называл, но его не устраивала такая работа, где надо выматываться, что-нибудь мыть или ремонтировать, или, скажем, ухаживать за больными. Однажды ему предложили подходящую работу, дежурства в санатории, там обычно спокойно, но потом выяснилось, что это санаторий для душевнобольных преступников, которых нельзя было привлечь к ответственности из-за невменяемости, но нужно было охранять. Он пошел посмотреть, что за место, поговорить с кем-нибудь, ему там безумно понравилось, там даже был телевизор, который можно было смотреть по ночам, и видеомагнитофон, но начальник поинтересовался, владеет ли он дзюдо или каким-нибудь другим искусством самозащиты. Эйвинд спросил, нужно ли это, и тот пояснил, что условием приема на работу это не является, но, с другой стороны, иногда требуется защищаться. Драться. И выяснилось, что там содержали душевнобольных убийц и насильников, у которых нередко случались приступы бешенства, и понятно, что Эйвинду не захотелось там работать. Хотя зарплату предлагали высокую, с надбавкой за риск. В общем, он так и ходил каждый месяц на регистрацию и к консультанту по социальным вопросам. Он считал, что так и надо. Принимал это за работу. Ему просто безумно нравилось разговаривать с консультантами, эти «старухи, говорил он, всегда называют меня господином Йонссоном!». Правительство пыталось урезать пособия, многие на это жаловались, но Эйвинд был удивительно практичным, если нужно было добыть денег, он всегда проявлял смекалку, например, еще дома мы сначала поженились, чтобы получить сберегательные марки[22], а потом развелись, чтобы мне платили материнское пособие побольше; так вот, он вычитал, что имеет право на материальную помощь, чтобы заниматься спортом или учиться или на покупку приборов и инструментов, необходимых для учебы, так он сказал, что его якобы интересует кинематография, и нам дали деньги на видеомагнитофон и кассеты, и так или иначе мы каждый месяц находили деньги на оплату всех счетов, нам никогда не приходилось брать векселя, в крайнем случае покупали в кредит, в основном когда указывалось «rentefri konto»[23], — других долгов у нас не было, так что жили мы весьма неплохо. О большем я и не мечтала.

ШТОРМ

Держать Сигурбьёрна на коротком поводке, приглашать в гости, чтобы поболтать или просто помолчать вместе, было по-своему приятно, иногда он напоминал мне домашнего кота, в известном смысле он, конечно, полный идиот. Могу заверить, что никогда в жизни я еще так не удивлялся, как в тот раз, когда впервые оказался у него в гостях, забежал в общежитие, а он поставил мне какую-то пошлую кассету, которую только-только получил из дома, с пьяным трепом своих друзей. Наверное, в этой-то глупости Сигурбьёрна винить не нужно, но я никогда не пойму, почему вся эта ахинея ему на полном серьезе показалась такой замечательной и интересной; прямо-таки произведением искусства, он даже не постеснялся проиграть мне ее целиком, предложив послушать, какие у него талантливые и оригинальные друзья.

По всей видимости, через несколько недель после приезда сюда он послал домой письмо или открытку, рассказал, как живет, как у него идут дела, и два чувака, его самые близкие друзья, как-то встретились в субботу вечерком и состряпали ответ, записали свои речи на кассету и послали товарищу за границу. У обоих были жены или девушки, одна пара пригласила другую на ужин, и вот они уселись со стаканами в гостиной, в стаканах, естественно, какая-то дьявольская смесь, поэтому язык у них вскоре начал заплетаться, речь стала неразборчивой, хотя записывали не так уж поздно вечером, а начинается кассета с молчания, потом некоторое время слышится громкая болтовня, потом какой-то шум и жужжание, кассету то выключают, то включают снова. «Работает?» — «По идее, должно». Молчание. «Здорово, Сигурбьёрн», — начинает один голос. «Да, здравствуй, дорогой!» — говорит другой, по-деревенски, нараспев, словно на сельскохозяйственном съезде, но вскоре выяснилось, что один из них — член прогрессивной партии, другой — партии независимости; они тут же принялись спорить о политике, сторонник независимости был красноречивее, сказал, что прогрессисты стремятся «нанести ущерб среди общества!», другой же говорил неуклюже, возбужденно, постоянно смеялся так — «о-хо-хо», а когда его прижимали, говорил: «Мне кажется, о-хо-хо, это надуманные теории, о-хо-хо…», но потом они вспомнили о Сигурбьёрне, стали пить за его здоровье, слышно было, как они чокаются, они явно делали это прямо у микрофона, затем вступили женские голоса, мышиные, немного шепелявые: «Твое здоровье, Шигурбьёрн», после чего оба друга засмеялись, словно в том, что женщины чокались, было что-то невероятно забавное…

Если бы это была школьная вечеринка или какой-нибудь любительский капустник, я бы еще понял, даже улыбнулся бы, признавая вклад шутников на сцене: мужики в куртках, один, похоже, надел ее наизнанку, овечьей шкурой наружу; оба навеселе, раскачиваются, как будто нанюхались. Но ведь запись Сигурбьёрна-то на целых девяносто минут, это уже не смешно!

Я не понимал, что к чему…

Вскоре они начали философствовать о жизни Сигурбьёрна за границей. Похоже, он написал им о какой-то вечеринке в общежитии. И друзьям показалось, что это дико интересно, оба горели желанием попасть на подобное мероприятие, вкусить «коридорной радости», как назвал ее тот деревенщина. И второй тоже в карман за словом не полез, сказал, что сам назвал бы ее «коридорным… э-э-э… коридорным весельем»!

«Выключи, а?! — попросил я. — Ради всего святого!»

Но Сигурбьёрн не послушался, думаю, просто он был не в силах поверить, что я не в восторге от такой гениальности, но тут же перемотал чуть-чуть вперед, сказав, что дальше еще смешнее, опять нажал на перемотку, остановил, разговоры стихли, какое-то мгновенье слышалась только музыка, потом ее выключили, снова включили, стали произносить тосты в честь Сигурбьёрна, твое здоровье, твое здоровье, звон и шум, они еще немного опьянели и стали еще больше жевать слова, но были жутко самодовольные, и крестьянин сказал: «Да-да, дорогой Сигурбьёрн, мы тут в комнате вдвоем, мы, твои друзья, а женщины на кухне моют посуду!» И сказал он это с таким смаком, что его товарищ совсем опьянел от счастья и добавил: «На кухне, да, хо-хо-хо, что их природа… их природа… считает естественным!»

Альфой и омегой в их речах были выпивка, пьянка, водка, «пива и водки в достатке!» — повторяли они, даже когда вроде как завидовали тому, что их друг Сигурбьёрн живет в другой стране; хотя им самим, по их мнению, жаловаться особо не на что, оба они занимались контрабандой; накануне в порт пришел на какой-то посудине их знакомый, прямо из Германии, «и у него на борту было — спасибо! — пятнадцать ящиков пива и двенадцать бутылок водки!» (возможно, кто-то задастся вопросом, много это или мало). Потом они напыщенно рассказали, как варили самогон, купили «сухие дрожжи у Эрлинга», важнее всего тем не менее, чтобы Сигурбьёрн ходил на попойки, он их посол, их доверенное лицо в странах пивных баров и водки, тебя отправили за границу ради попоек, так что будь любезен, ходи по пабам и вечеринкам, наставляли исландские друзья, и докладывай нам, как дела, и не в последнюю очередь, о-хо-хо, на женском фронте, о-хо-хо, ты ведь не пишешь, есть ли в общежитии, о-хо-хо, подходящие кокетки! Последнее, что я услышал, это как в комнату вошел третий приятель и, узнав, что происходит, сказал несколько торжественным пьяным голосом: «Можно ли и мне передать привет дорогому Сигурбьёрну? Пусть у тебя все будет хорошо, дорогой Бьёсси, и пей вдоволь от имени Исландии!»

— Ты не мог бы меня от этого избавить? — спросил я Сигурбьёрна.

— Тебе не нравится? — ответил он вопросом на вопрос.

— Это просто гениально, — сказал я. — Только нельзя слушать слишком большими порциями. Можно получить культурный шок. Ты бы не мог одолжить мне кассету? Я послушаю это в тишине и покое.

Он так и поступил. Одолжил мне запись. И она мне весьма пригодилась, хотя изначально в моей просьбе был лишь ледяной сарказм, кассету я переписал, и потом она стала любимым развлечением на вечеринках, которые я устраивал у себя дома. Фразочки типа «что их природа считает естественным» и «пей вдоволь от имени Исландии» стали крылатыми. И в каждую политическую дискуссию я отныне делаю такой вклад: «Прогрессисты хотят лишь нанести ущерб „среди общества“!»

Иногда, когда мы по выходным выпивали и отправлялись в город, Сигурбьёрна начинало тянуть к женщинам. Меня это немного смущало. Не знаю, может, этому есть объяснение, он ведь не женат и один торчит в своей серой каморке; во всяком случае, иногда мы под конец выходных, изрядно выпив, шли куда-нибудь, где собиралась молодежь, потанцевать и найти себе пару; я чувствовал себя не в своей тарелке, я-то давно уже вырос из этой ерунды, да меня это никогда особо и не интересовало, все эти двусмысленные разговорчики и прочая ерунда. Но все-таки я с ним ходил. Мы были, конечно, как два призрака, как герои черно-белого немого кино среди всех тех молодых, светлых, довольных и невинных датчан. И не в том дело, что мы были намного старше их, просто мы были чужаками, сидели за столиком, мрачные как тучи, одни, музыка орала так, что не поговоришь, и мы лишь хватались покрепче за пивные бутылки, никто к нам не подсаживался, и мы говорили друг другу: «Ну здесь и дураки собрались!», «Настоящие павианы!». Иногда, когда наш мальчик совсем пьянел, он предлагал выпить девицам, стоявшим у бара, пытался пригласить какую-нибудь из них, выбирал, конечно, самых красивых, другие ему не подходили, и если удавалось наладить контакт, сразу загорался, думал, что он уже на полпути к постели, подходил ко мне и говорил: «Ну как, тебе не кажется, что я могу позволить себе вон с той переспать?!» Важный такой и самонадеянный. Однако обычно это были роскошные яхты, и вскоре ими рулили другие, они выпивали, что он им покупал, и теряли к нему интерес, и тогда, конечно, все шло в минус, я встревал и уводил его, пытался успокоить, покупал хот-дог или еще что-нибудь, не давал бежать за девицами, выставлять себя на посмешище, а то он, похоже, считал, что у него на них право собственности — хотя и такое случалось, это, конечно, кончалось полным поражением, он выставлял себя дураком и всю следующую неделю был мрачен, приходилось проводить с ним несколько бесед на эту тему, в воображении его отношения с женщинами заходили куда дальше, чем на самом деле, но тогда он или говорил какую-нибудь глупость, или его слишком прямо понимали, либо вдруг появлялся кто-то третий: помнишь того типа в красной футболке, который увивался за ней целый вечер? Он раздувал длинную историю, хотя все длилось минут десять, орала музыка, и мерцали огни, пока он танцевал с какой-то девчонкой один или два танца, а танцевал он как лошадь или просто угощал ее пивом, вот и все…

Тянуло парня к женскому полу и в ту последнюю зиму, когда мы с ним общались, до моего отъезда в Америку; он не хотел сдаваться и начал пренебрегать посиделками у меня по выходным; я счел это предательством, но по-своему его, конечно, можно понять, мужчины должны следовать своим капризам и прихотям, особенно когда гормоны требуют, — поэтому я несколько раз просто выпивал с Кудди, чтобы не сидеть в одиночестве со своим пивом.

А парень наш ходил по городу, как донжуан. Когда он заходил в гости, видно было, что с ним что-то происходит. Начал носить красные рубашки и расстегивать пуговицы на животе. Гель на волосах, усы, выглядел совсем вульгарно. Поливал себя лосьоном после бритья, и не «Аква Велва» или «Олд Спайс». По всему было видно, что дело в женщине. Так и оказалось. Однажды он, к полной неожиданности для всех, появился с беременной женщиной. Оказалось, одна из его подружек позвонила и сказала, что ждет от него ребенка. Как я понял, он считал, что между ними все кончено, и уже искал новых приключений. Но по натуре он надежный деревенский человек, с развитым чувством ответственности. Был, конечно, сильно потрясен, когда он мне все это рассказывал. Действительно потрясен. Такого он не ожидал! А потом он, наконец, познакомил меня с дамой своего сердца, он явно не хотел приглашать ее ко мне домой, но мы со Стеффой предложили встретиться в кафе, куда он и пришел с бледной невысокой датчанкой, она была полновата, и я быстро прозвал ее Пышкой, — может быть, потому, что никак не мог запомнить ее имя. Говорила она мало. Зато была беременна. Когда я ее о чем-то спросил, ответила только: «Vabehar?»[24]Больше я не спрашивал. Но когда выяснилось, что они собираются жить вместе, ищут квартирку в городе, — датчанка эта тоже жила в общежитии, училась на дизайнера, — до меня вдруг дошло, что мое датское время истекает. Что я больше не хочу торчать в Оденсе. А поскольку в Исландию мне возвращаться тоже не хотелось, меня все чаще стала посещать мысль о том, чтобы переехать в Штаты.

У меня в Миннесоте есть дядя, сводный брат отца… Но семейные связи моего покойного отца весьма запутаны, как и многое другое в нашем роду.

Так случилось, что когда мой покойный отец Йон маленьким мальчиком жил со своими родителями в Рейкьявике, его отец, то есть мой дед, познакомился с американкой и сбежал с ней в Соединенные Штаты, в Миннесоту. Другие родственники конечно же отнеслись к этому плохо и объясняли мне, что дедушка «связался с оккупантами» — то есть с американкой, и бросил ради нее бабушку. Он работал таксистом и со своей американкой познакомился именно в такси; она была разведенной офицерской женой с двумя детьми, потом у них с дедушкой на Западе родилось еще двое, мальчик и девочка, но девочка умерла еще в детстве, после чего дедушка так и не смог оправиться и в конце концов по американскому обычаю застрелился из револьвера. Но папин сводный брат все еще жив, его зовут Тони, и лет десять назад он вдруг начал со мной общаться — иногда присылал рождественские открытки или короткие письма, в которых писал, что если я вдруг окажусь в Соединенных Штатах, его дом для меня открыт; я ему всегда отвечал, и выяснилось, что у него какой-то подрядный бизнес, там, на Западе, где, как мне казалось, любой может рассчитывать на хорошую жизнь.

Нужно сказать, что я всегда считал себя западным человеком. Однажды я ездил на выходные в Бостон и там сразу почувствовал себя как дома. Я понимал людей, а они понимали меня, в отличие от исландцев, которые смотрели на меня как на чужака, косо, сверху вниз… Не говоря уже о Фюне или Дании в целом!

Даже если бы я вдруг случайно встретил американских преступников или психопатов, мне было бы легче найти с ними общий язык, чем с обычными исландцами. Помню, как однажды я попал на вечеринку к одному американскому военному, который сражался во Вьетнаме, а теперь был одержим манией преследования и поэтому непредсказуем. Я пошел туда со своим другом Хрольвом, нам было чуть за двадцать, американец года на четыре старше. Хрольва он безумно интересовал, потому что мы оба увлекались тогда военной историей; он прочел романы многих побывавших на войне американцев, например, «From Here to Eternity»[25] и «The Naked and the Dead»[26], и совсем незадолго до этой встречи мы как раз глотали слезы над пробирающей до дрожи книгой о вьетнамской войне, «Dispatches»[27], — так что повстречать человека, сражавшегося во Вьетнаме, было весьма кстати. Но с такими людьми надо правильно себя вести, иначе обстановка может накалиться, и ситуация выйдет из-под контроля. У моего друга Хрольва есть такая тенденция не слушать собеседника и обращать внимание лишь на то, что он знает сам, чтобы показать, какой он умный, поэтому всякий раз, когда американец путал какие-то факты, Хрольв его прерывал и поправлял, несмотря на все мои попытки ему помешать. Мне же было интереснее услышать, что видел этот человек, а не то, что Хрольв вычитал из книг. Но больше всего американца раздражало, что Хрольв, обращаясь к нему, все время говорил «boy»[28]. «Неу, boy, listen boy…»[29] — повторял он, конечно, стараясь быть крутым и показать, что американская речь так и отскакивает у него от зубов, но этого американец как раз и не стерпел, он вдруг почернел от гнева, вскочил и вцепился в Хрольва: «Why do you keep calling me boy?»[30]Завязалась потасовка, американец ударил Хрольва и спустил его с крутой лестницы — все происходило в мансарде одного старого дома в Тингхольте[31], — потом американец передрался с половиной присутствующих, которые лишь попытались его успокоить, и даже схватился за нож и палку, наконец, девушке или содержанке удалось его утихомирить — кажется, после того, как он подбил ей глаз. Но дело в том, что у меня установился неплохой контакт с этим типом. Даже с ним. Мы в какой-то степени были на одной волне. Позже я встречал его, и он здоровался со мной, как со старым приятелем. Этот израненный комок нервов. Мне ведь не приходило в голову называть его «boy», как какого-нибудь раба из Южных Штатов.

Я чувствовал, что должен ехать в Америку. Сейчас или никогда. И позвонил родственникам в Миннесоту. Разведать, можно ли будет у них пожить первое время. Удастся ли найти какую-нибудь работу, — я собирался работать по-черному, знал, что так многие делают. В Миннесоте считали, что без проблем, у Тони подрядная фирма, занимается покраской и ремонтом домов, и, как я понял, я смогу работать у него. Более того, они даже назвали зарплату, чуть ниже, чем в Дании, но на деле получалось даже наоборот, ведь если работаешь по-черному, нет никаких налогов, никаких страховых и профсоюзных взносов, так что выходило намного больше. Я был уверен, что быстро встану на ноги. И почему это у меня вдруг не получится, если, похоже, все глупцы мира живут в Америке хорошей жизнью? А? Потом я пойду учиться. Возьму в Исландии кредит на учебу. В Оденсе ведь полно исландцев, которые жили на такой кредит и никогда ничего не делали, только пили пиво, может, даже курили гашиш, бродили по улицам или загорали, и им не нужно было заботиться о деньгах. А почему я не могу воспользоваться этой возможностью? Где справедливость? Я мог бы, например, учить английский, это совсем нетрудно, ведь английский я знаю… Преимущество Америки в том, что там далеко не все погребено под бюрократической путаницей и бесконечными социал-демократическими законодательными инициативами, за исполнением которых призвана следить целая армия чиновников; Америка — страна возможностей, там правила подчинены нуждам индивидов.

Так я себя убедил. Я позвонил Ислейву, своему другу в Исландии, попросил раздобыть мне рекомендации и копии результатов экзаменов, которые я сдавал в начальной школе и в реальном училище. И начал готовиться к тому, чтобы подать идею Стеффе. Она ведь немного «tryghedsnarkoman»[32], как тогда было модно говорить в Дании. Но иногда нужно сделать неожиданный ход, быть готовым пойти на риск, если дело того стоит.

ЙОН БЕЗРОДНЫЙ

Признаюсь, я был потрясен, когда оказалось, что со мной по соседству живет Эйвинд Шторм, там, в Оденсе, в Воллсмосе. Мы приехали туда почти одновременно, я на несколько недель раньше, прежде я никогда его не видел и никогда о нем не слышал, но есть теперь такой обычай, что, встретившись за границей, исландцы всегда здороваются и знакомятся. А я, надо сказать, онемел. Почувствовал едва ли не отвращение к этому человеку. Надеюсь, не слишком сильно сказано. Вот уж не думал, что встречу на жизненном пути настолько нетерпимого человека. Да что подобные люди вообще существуют! Это какой-то призрак из далекого прошлого!

Я встретил их по пути в магазин, я со своей семьей, он со своей, я знал, что они исландцы, да и разговаривали они по-исландски, я поздоровался и представился. Жена его откликнулась. Да, привет. Да, и вы тоже недавно сюда переехали? И как вам здесь? Вы учитесь или?.. Эйвинд же в разговоре не участвовал. Он был в какой-то кожаной куртке, тупо стоял и мрачно смотрел в никуда. Выразил полное пренебрежение, как мне показалось. Прорезался, только когда речь зашла о том, где мы живем, оказалось, что мы вообще-то соседи, наша квартира в другой стороне дома; тогда онусмехнулся и бесцеремонно спросил: «Так вы там посреди всего этого турецкого сброда?»

У меня чуть челюсть не отвалилась! Чертов расист! Да, на нашей стороне жило целое турецкое сообщество, но разве они чем-то хуже нас? Я так не считаю! Некоторые из них борются с безработицей и социальными проблемами, не говоря уже о том, что, пока все было хорошо, их сюда всячески зазывали и брали на самую непривлекательную, тяжелую и плохо оплачиваемую работу, а теперь, когда разразился кризис, пошли разговоры, что их надо выставить из страны, прогнать «домой» — людей, проживших в Дании по десять — двадцать лет.

Вот так я с ним познакомился. Стало ясно, что ни я, ни моя жена не хотим водить с ними близкого знакомства, — мы были даже против, чтобы дети играли вместе. Ведь у кого такие взгляды? Как раз такие распускают руки и проявляют насилие в семье.

Как позже оказалось, за те годы, что мы были соседями, он стал мягче. Расстался с некоторыми предрассудками. Мы с ним почти не общались, только перебрасывались парой слов, если встречались на улице, и я чувствовал в нем какой-то удивительный шарм. Какой-то особенный, искрящийся блеск в глазах, он часто говорил что-нибудь примечательное. Потом я познакомился с людьми, которые хорошо его знали, и все говорили, что он никогда не бывает груб с женой. Что у них очень хороший брак. Он, конечно, всем заправлял, — полагаю, в семье он был таким же самодержцем, как, скажем, мусульмане, которых он явно недолюбливал. Потом наши дети познакомились с его детьми, восьмилетней девочкой и семилетним мальчиком, и те оказались просто замечательными ребятами. Умные, вежливые, хорошо воспитанные и всегда в хорошем настроении. Иными словами, ничто не говорило о плохой обстановке в доме. А еще должен признать, что когда мы с Эйвиндом где-то встречались, например на исландских вечеринках, он всегда рассказывал впечатляющие истории. Этого у него не отнять, хотя он и очень нетерпимый.

ШТОРМ

Конечно, эта поездка в Америку полная глупость, не нужно было никого в нее втягивать. Но мог ли я подумать, что все обещания окажутся обманом, — а их было столько, что описать не хватит слов, — все, кроме этих чертовых родственничков. Самые низшие и ничтожные из всех человеческих пресмыкающихся, которых мне доводилось встречать…

Ну так вот. Я был просто сыт по горло жалким существованием в Дании, мне казалось, что еще один день — и я сойду с ума. Ну вы подумайте, а? Четвертая или пятая зима, все та же рутина — неужели я доживу до старости и умру в этой метели? Ну я и пошел в турбюро, узнал, во сколько нам обойдется one way ticket[33] до Миннесоты, а вернувшись домой, сказал Стеффе:

— Нам нужно как-то изловчиться и достать тыщ двадцать крон, тогда мы сможем уехать отсюда. Фор гуд[34].

В ее глазах вспыхнул слабый лучик надежды.

— Ты хочешь вернуться домой?

— Да, или хоть куда, — ответил я.

— А куда еще мы можем поехать? — спросила она, и лучик исчез.

— В Америку, — сказал я.

Часто лучше сразу перейти к делу, провести быструю атаку, блицкриг.

Стеффа совсем пала духом, запричитала, что у нас нет денег, откуда у нас двадцать тысяч? У нас нет ничего, мы кое-как стараемся выжить на ее маленькую зарплату и мое крошечное пособие по безработице…

Но я сохранял спокойствие и указал ей на то, что она ведь иногда заводит речь о возвращении в Исландию! Разве она не понимает, что это тоже стоит денег, где она их возьмет?

— Воспользовались бы страховкой, — ответила она, и тут я поймал ее на слове:

— Вот и поедем в Америку на эти деньги!

— Но это куда дороже, — возразила она, — сколько, по-твоему, стоит перевезти в Америку наши вещи? Исландия сильно ближе, но и туда довольно дорого.

— Мы в Америку ничего не повезем, — сообщил я. — Продадим наш хлам и потратим эти деньги на то, чтобы ступить на американскую землю. Travel easy, travel light[35]. Иногда человек должен позволить себе мечтать! — На этом я вышел, сделал вид, будто у меня какие-то дела, я знал, что она непременно успокоится, перестанет перечить и причитать, она всегда так…

И она пошла выяснять, как забрать эти страховочные деньги; в Дании система похожа на исландскую, тот, кто получает зарплату, сам выплачивает около половины страховки, оставшуюся часть — работодатель, но иностранец, который собирается уезжать, может вернуть себе то, что платил сам. Взамен он обязуется не возвращаться, отказывается от права работы в стране в течение лет пяти или около того. Но это ерунда. Мы-то уж точно назад не собираемся.

Я рассчитывал, что мы выручим неплохие деньги за мебель. Диван, кресла и стулья, стол, все целое и в хорошем состоянии, и я рассчитывал, что этот исландский сброд неплохо заплатит, когда люди с детьми срываются с места и уезжают в далекие страны учиться, нет смысла приходить, жадно глазеть и стараться выгадать копейку, ругать отличные и нужные вещи, которые продаются по мизерной цене. Я купил два ящика пива, думал устроить в пустой квартире прощальную вечеринку после распродажи, но когда подошло время, у меня пропало всякое желание приглашать всех этих скупердяев на пиво, лучше я сам его выпью, один; Стеффа с детьми уснули на полу в спальне, а я с маленьким транзистором сел в пустой гостиной… В пустой ли? Она, блин, была совсем не пуста, эти люди взяли лишь то, что захотели, вместо того, чтобы попытаться протянуть руку помощи и вынести все; в куче еще валялся какой-то хлам, который у нас скопился; цветы в горшках, полки, одежда, отдельные стулья и табуретки, детские игрушки, и Стеффе пришлось все это мыть и чистить, а за ней по пятам ходили и ныли дети; а если бы соотечественники, которых я пригласил прийти и по сходной цене забрать все, что у нас было, сделали бы это, они освободили бы нас от всех этих проблем; Стеффа двое суток бегала, носила и чистила, я, к сожалению, не мог ей помочь, был совершенно измучен и подавлен из-за того, что не оправдались надежды выручить чего-нибудь на этом скарбе, к тому же мне пришлось одному выпить все пиво, предназначенное для вечеринки.

Телевизор и все лучшие вещи купил Сигурбьёрн. И отлично за них заплатил. Но в остальном у него все в минусе. Они с Пышкой, которая была почти на сносях, нашли себе квартиру. Однако, похоже, жить вместе не смогли. Он попытался было со мной поделиться, но я не захотел слушать. Он говорил, что у него такое чувство, будто Пышке с ним неинтересно. «А тебе с ней интересно?» — спросил я. Нет, он не уверен. «Тогда лучше отказаться», — посоветовал я. Во всяком случае, он летом собирался домой, поработать, и рассчитывал больше не возвращаться. Разве что погостить, повидать ребенка. В технической школе ему осталось лишь защитить диплом, над которым он мог работать и дома. Я был уверен, что в Дании он не останется. Оборвалась последняя ниточка, связывающая меня с этой страной…

На запад мы летели на «Финэйр». По-моему, ужасно смешно. Лететь в мировую сверхдержаву на самолете этой полусоветской деревенской страны. Хорошо еще, что не на «Лапландских авиалиниях»! Но зато самые дешевые билеты; это выяснилось, когда Стеффа пошла в датскую турфирму их выкупать; я, конечно, все забронировал, one way ticket, как и собирался, билеты были готовы, и на то, чтобы их выкупить, у нас ушло бы минут пять, а потом можно было бы обмыть в ближайшем баре, но тут Стеффа начала выспрашивать, сколько стоит билет в оба конца, туда и обратно. Словно мы собирались возвращаться в эту идиотскую страну!

— Что это значит? — сказал я. — Да ты с ума сошла, и сколько, по-твоему, будут стоить билеты туда и обратно?

Но тут выяснилось, что дешевле купить билет в оба конца, чем в один.

Это лишь подтверждает, что всюду сплошной бардак, если дешевле пролететь любое расстояние дважды, чем один раз. Ну и я не стал спорить с тем, чтобы переоформить заказ, это позволило сэкономить больше тысячи датских крон, зато пришлось безумно долго просидеть в конторе, еще эта бесконечная возня с бумагами, звонки и писанина — я чуть не поседел, — а еще и лететь на «Финэйр». Нашли что выбрать.

С другой стороны, в этом рейсе нет ничего такого особенного. Только страшно долго, около десяти часов с одной посадкой, такое, ясное дело, невозможно вынести, если время от времени не пропускать стаканчик-другой, так что когда мы приземлились, я был сильно навеселе. Но вот дети вели себя на удивление спокойно и не доставляли Стеффе особых хлопот, они подолгу спали, да и она тоже.

Мой родич Тони встретил нас в аэропорту в Миннеаполисе. Я его об этом попросил. Тони выглядел несколько иначе, чем я его себе представлял, этакая карикатура на американского фермера, с длинными и растрепанными седыми усами. Путь на самом деле оказался намного длиннее, чем я ожидал, мы ехали часов шесть, просто ужасно. В машине было жарко, душно и пыльно, какая-то колымага, старенький «вольво», — мне было непонятно, почему люди, живущие в ведущей стране автокультуры, в центре мировых технологий, ездят на этой скандинавской рухляди. Но Тони тем не менее очень гордился своей машиной и был убежден, что и мы должны ей гордиться, потому что мы с машиной соотечественники. Все мы из Скандинавии! Я собирался ему на это сказать, что мы, по счастью, не стали шведами, но передумал. Спросил только, не мог бы он включить кондиционер. Нет, не работает. И продолжил хвалиться машиной. «Осталось только купить танк!» — сказал он. «А зачем вообще покупать еще что-то кроме танка? — поинтересовался я. — В США любое оружие продается?»

Конечно, я был очень рад приехать в Америку. Ландшафт почти совсем плоский, ведь там «the great plains» — великие равнины, повсюду фермы, сплошные перекрестки. «Разве вы не рады, что оказались в Америке?» — спросил я детей. «Рады», — как-то жалко ответили они. Устали, бедняги. И боятся. И вдруг я сам испытал то же самое. Усталость и страх. Меня вдруг осенило, что это большая глупость. Такая мысль меня прежде никогда не посещала. Странно, однако. Это все усталость, подумал я, и похмелье. Но когда мы приехали в этот захолустный городишко Миннеота в Миннесоте, предчувствие лишь усилилось.

СТЕФАНИЯ

Конечно, я видела, что Эйвинду тоже не по себе. Несмотря на то, что большую часть дня я проводила в заботах о детях, чтобы они не скучали и не боялись. Там было как-то очень грустно, хотя это и Америка, куда Эйвинд всегда мечтал переехать. Сначала он, разумеется, восторгался всем, что видел, он всегда замечает много такого, чего я просто не вижу; «посмотри, как классно», — говорил он, например, про обычный перекресток, или старый магазинчик с вывеской «General Store»[36], или брошенную машину, которая уже начала зарастать травой, или о мареве над бескрайней степью, ярко-красном закате и стрекоте кузнечиков, — в первые дни он был в восторге от всего. Но потом нам стало ясно, нам обоим, что там нам нечего делать и у нас никогда не будет своего дома. Мы жили в комнате для гостей, где по полу ползали черепахи, а иногда раздавались всякие странные звуки, как бы из-под дощатого пола, жившие там люди почти все время молчали, и только по ночам иногда вдруг издавали странный смех, визгливый и протяжный. Но размышлять над этим мне было особенно некогда, я делала все, чтобы детям не было плохо, чтобы они чувствовали, что бояться нечего, что родители с ними и все будет хорошо, — я без конца читала им исландские и датские книжки, часов так по десять в день. А жена Тони Карла временами начинала помногу говорить, при этом у меня всегда складывалось впечатление, что она говорит все это не нам, поскольку она всегда поливала грязью каких-то людей, о которых мы даже и не слышали; мы сидели за столом, за кухонным или обеденным, — оба стола, плита и мойка попросту стояли в столовой — и ели на завтрак кукурузные хлопья, пили кофе или еще что-нибудь, а она часа два кряду болтала о каком-то Томе, Эвелин, Стеффи, еще о ком-то, что-то типа: «So I said to Steffie, now look here young lady, but oh no, oh no…»[37] И невозможно понять, о чем, собственно, речь, Карла повторяла это раз по двенадцать и трясла головой, иногда, когда она замолкала, Эйвинд пытался ее расспросить, но она ни разу не ответила, она попросту молчала, хотя, заглянув ей в лицо, можно было увидеть, что она едва сдерживает слезы. Вероятно, из-за того, что сказали эти Том, Эвелин, Стеффи, кем бы они там ни были. Карла не выпускала из рук тряпку и постоянно что-то вытирала, но никогда ничего не мыла, это точно, потому что тряпку она не мочила, просто собирала в нее живых и дохлых мух и прочих насекомых, сметала пыль с полки и землю с пола, а еще в доме были маленькие щенки, которые начали прыгать на стулья и столы и ходили повсюду, и за ними Карла подтирала все той же тряпкой и тут же, даже не сполоснув, убирала ею со столов и даже вытирала посуду, чуть сбрызнутую холодной водой.

ШТОРМ

Место, в которое мы угодили, было похоже, мягко говоря, на сумасшедший дом. Миннеота в Миннесоте. Кто-то высчитал, что это самая удаленная от моря точка, разве что еще в Сибири есть подобное место. И климат соответствующий: палящая жара летом и настоящая полярная зима. Никакого ощущения, что приехал в мировую державу, — можно подумать, что попал в Албанию или на Песцовое плато, да, больше похоже на Песцовое плато, там даже была исландская церковь; в девятнадцатом веке в этом ужасном месте оказалась одна из групп первых исландских поселенцев, бежавших от извержений и прочих бедствий. И вовсе не факт, что этим беднягам жилось здесь лучше, поскольку климат почти невыносимый, все так считают. Я знал, что у моих родственников есть дом, красивый дом, судя по фотографиям, и считал, что они вполне состоятельные люди, но на самом деле оказалось, что дом старый и подгнивший и поэтому почти ничего не стоит; наверное, столько же стоила бы квартира на цокольном этаже в западных городах или арендная плата за квартиру в Нью-Йорке на полгода. А Тони с Карлой переехали в это место из какого-то городка на востоке штата, потому что нашли здесь жилье себе по карману.

Зимой неделями и месяцами стояли морозы, пронизывающий холод, минус тридцать или даже ниже. И все промерзало, всюду остекленевшие и заиндевелые деревья, заиндевелые дома, земля звенит под ногами, сохранять тепло в этих старых рассохшихся и прогнивших домах обходилось очень дорого. Иногда разыгрывалась снежная буря, все вдруг заметало, в один миг, в Америке это называют blizzard, если едешь в машине, это настоящий ад, — как мне сказали, зимой в этом штате автомобилисты в такую пургу часто застревают, и мороз мед ленно забирает их жизни, нет никакого спасения, остается просто ждать, когда замерзнешь до смерти.

Одна лишь мысль о таком жутком конце не давала мне спать многие ночи. Услышав об этом, я отчетливо осознал, что здесь мне никогда не будет хорошо…

Легко представить себе, какая радость разольется по телу, когда наконец придет весна с солнцем и теплыми ветрами. Но даже весна — это обоюдоострый меч, мороз, конечно, ослабит хватку, но сначала, когда растает только самый верхний слой земли, а под ним все еще будет мерзлое, большая часть штата превратится в одно сплошное грязное болото, и если не хочешь увязнуть по колено, ходить нужно только по асфальтированным дорогам.

Но потом наступит время получше. Впрочем, всего на три-четыре недели, а потом новое бедствие, самое страшное из того, что обрушивается на несчастных жителей этого края. Мошкара. Москиты. Мы приехали туда в конце лета, когда, как нам сказали, стало сильно лучше. Но по мне, там просто невозможно было жить. Это все равно что попасть в ад. Я мог выходить на улицу только с закрытым ртом и глазами, но и это не помогало — они влезали в нос и уши, облепляли меня всего и пронзали, словно подушку для иголок. Оказалось, что я к подобным тварям очень чувствителен, и, в отличие от остальных, я не просто покрылся красными волдырями, у меня еще образовались нарывы, которые ужасно раздувались, на руках, лице, шее, ногах; и дочка оказалась в меня, а Стефания с сыном были погрубее, они переносили легче. Хотя в это трудно поверить, наступило время, когда вдруг резко стало лучше. Я завел там легкое знакомство с одним старым учителем, он точно был из исландцев, хотя и не знал ни слова по-исландски, — большой садовод, был у него сад с декоративными растениями, один у дома, один подальше в деревне, так вот, он мне сказал: «К счастью, уже снова можно работать в саду». И пояснил, что растениями можно заниматься четыре недели весной, после окончания зимы, но до того, пока мошкара не станет невыносимой, и максимум шесть недель осенью, когда мошкара разлетится, а мороз еще не вступит в свои права.

Об этих моих родственничках не хочу даже разговор заводить. Какой голью подзаборной они оказались. И у меня возникло чувство, что таковы все местные жители, одни бездельники, брошенные и сломленные люди; все, кто был способен хоть на малейшее движение, давно уже уехали. Там был всего один кабак, открывался он поздно, а закрывался рано, и по понятным причинам я проводил в нем немало времени. Более убогое место трудно себе представить. Садишься там за столик или у бара, берешь это американское пиво — fucking close to water[38], как говорится в анекдоте (what is similar with american beer and making love in a canoe?[39]), — неподалеку сидят еще какие-то люди, кто у бара, кто за столом, все молчат или бормочут что-то друг другу, сидя по двое, никакого интереса к пришедшему, никогда не услышишь ни музыки, ни смеха, никакого веселья…

Как я уже сказал, исландцы попали в эти края в девятнадцатом веке, спасаясь от всяких бед. Не только исландцы, здесь было полно и немцев, и бельгийцев, а еще и шведов с норвежцами. И хотя все они говорили по-английски и стали обычными американцами, носили бейсболки и ездили в пикапах, они до сих пор считали себя норвежцами, шведами и так далее — это полтора века спустя. Особенно это выражалось в их предрассудках по отношению к другим народам. Были там две соседние деревни, которые можно принять за одну, — норвежская и шведская, они сильно различались: в норвежской управляет миссия Армии спасения, все подчинено строгим правилам, запрещается пить алкоголь, прямо как дома, на западном побережье, а в шведской — наоборот. А еще я побывал в немецкой деревне под названием «Нью-Браунсвик» или что-то в этом роде, дома там совсем как немецкие, полно кабаков, и все остальное тоже истинно немецкое, даже женщины, они выносили на столы огромные кружки с пивом, по десять в каждой руке, а в меню ничего не было, кроме белых сосисок и зауеркраут[40]. Похоже, все привезли с собой какую-нибудь отличительную черту, кроме исландцев, поэтому там было не найти сушеной рыбы, нутряного жира и опаленных бараньих голов.

Не буду скрывать, что, когда мы оказались в комнате для гостей этого рассохшегося и прогнившего дома, в первую очередь я подумал о том, что мы совершили ошибку, огромную глупость, возможно, самую большую в жизни. Я видел и по всему чувствовал, что Стефания тоже в этом уверена, и это действовало мне на нервы. Я думал, что все должно уладиться. Должен же быть какой-то выход. В свое время я куда больше боялся ехать в Данию; тогда переезд из страны в страну произвел на меня куда более сильное впечатление. А теперь я делал это во второй раз и, казалось, уже привык, так что даже и представить себе не мог, что переезд в Америку дастся нам настолько сложнее, чем в Данию. Но это, в конце концов, вопрос удачи. В Америке у всех мечты сбываются, почему же у нас не должно получиться?

Сначала, конечно, у нас был летний отпуск. Все должны иметь право на летний отпуск. Если бы мы по-прежнему жили в Дании, у детей были бы летние каникулы, а теперь вот мы на новом месте, на замечательном месте, если бы только не тучи мошкары. Но я знал, что скоро наступит лучшее в этих краях время года, осень, когда спадет невозможная жара и исчезнут москиты, а полярная зима еще не сожмет хватку и не начнет грозить смертоносными вьюгами…

Я, конечно, чувствовал, что все это ошибка. Взять и сняться с места, уехать в цивилизацию, туда, где господствует двадцатый век, в большой город, — я был в очень сложном положении. И тот, кто критикует меня за эту американскую авантюру, должен попытаться это понять. У меня не было разрешения на работу, я нигде не учился; я попросил Ислейва прислать мне информацию об исландском Кредитном фонде, который, казалось, дает деньги любому идиоту, если тот хочет изучать какую-нибудь бесполезную чушь; но почему же мне не могли выделить какую-нибудь стипендию? А еще эти мои западные родственнички, они ведь сказали, что у них подрядная фирма, обещали работу, с наступлением осени что-то непременно должно было произойти, деньги ведь тогда совсем кончатся, все должно как-то уладиться…

* * *
Это было полное безумие…

Старуха, у которой мы жили, была, очевидно, просто-напросто сумасшедшая, и поэтому мой родич Тони старался держаться подальше от дома, и только когда мы прожили там два месяца, я начал подозревать, что он, собственно, нигде не работает — я ни разу не слышал, чтобы он говорил о работе, но каждое утро он ни свет ни заря уезжал на своем «вольво», в комбинезоне, а возвращался лишь под вечер, вот я и решил, что у него полно работы и что я легко смогу урвать денег, присоединившись к их компании, когда совсем поиздержусь. Потом денежки стали подходить к концу, я из-за всего этого ходил мрачный и однажды выбрался на окраину, или даже за окраину, меня занесло к полуразрушенным домам или складам; я, насмотревшись американских фильмов, был осторожен, знал, что из травы могут вдруг появиться гремучие змеи, или прибегут злые собаки или, может, даже какой-нибудь беззубый старикан с дробовиком, — но в тот день почему-то получилась очень приятная прогулка, так что я рискнул подойти поближе и увидел у этих сараев человека; он сидел на какой-то кухонной табуретке, надвинув бейсболку на глаза, казалось, что он спит, но я узнал его по седым усам, комбинезону и фланелевой рубашке, подошел и кашлянул. Это действительно оказался Тони; услышав шаги, он сдернул бейсболку и уставился на меня.

Он как ни в чем не бывало начал разговор о том, что сегодня мало москитов, они наконец улетели, и тут до меня дошло, почему мне так понравилось на улице. Я рад был видеть родича, на душе сразу стало светлее и легче, я решил, что у него как раз перерыв, и подумал, как мне повезло, что я вышел прямо на него, теперь можно будет и поговорить, обсудить, какой работой я бы мог у него заняться. «Все образуется», — подумал я.

Но на стене, в том месте, где он прислонялся головой, я заметил темное жирное пятно. И мне стало ясно, что он проводил там целые дни, с утра до вечера, сидел на табуретке, прислонившись к стене, надвинув на глаза эту дурацкую бейсболку с написью: «Slitz — the beer that made Milwaukee famous»[41].

Но я все равно был рад его видеть и, пропитавшись оптимизмом, попытался узнать, что именно он там делал, и выяснилось, что это и есть его рабочее место; он занимался всяческим металлоремонтом, чинил сельхозорудия, решетки от заборов и тому подобное, мы вошли внутрь, и я сразу же заметил повсюду пыль и паутину; иногда появлялись заказы, но в тот момент ничего не было, а когда я спросил, не найдется ли у него какой простой работенки, за которую я смог бы взяться, он ответил «да-да, ты мог бы, пожалуй, точить». И запустил точильный камень, начал обрабатывать какую-то лопату, от диска посыпались искры, шум поднялся бешеный, я думал, что он просто мне покажет и тут же прекратит, но он увлекся, забылся в экстазе, а я чуть с ума не сошел от этого визга и синих искр, но вынужден был ждать с полчаса, пока он наконец не закончил. И тогда я понял, что эта хижина, этот сарай никогда не будет мне по душе. Ни за какие деньги. И я очень обрадовался, когда в ответ на мой вопрос, когда можно начать работать, он сказал, что как раз ждет большой заказ с фермы неподалеку. Я попросил у него аванс, и он одолжил мне двадцать пять долларов. А три недели спустя я дня два или три ходил с ним на работу на эту самую ферму, нужно было поставить металлическую ограду, но в основном мы просто сидели и ждали, пока привезут какой-то нужный материал; я выкопал несколько канав и лучше чем когда-либо почувствовал, почему именно мне никогда не хотелось стать лошаком, тягловой лошадью, рабочим скотом, потом мы нажрались вместе с хозяином фермы, вернее, Тони с хозяином, который угощал таким ужасным виски, что мне стоило огромного труда его заглотить, я там просто начал дуреть и попытался увести их хотя бы в жалкий местный бар, ночью мы наконец уехали, но Тони съехал с дороги, и «вольво» занесло в канаву, так что мне пришлось поддерживать его всю дорогу домой в Миннеоту, я смертельно боялся заблудиться и сгинуть на равнине, хотя впереди виднелись слабые огоньки деревни, и вскоре мы наконец дотащились до дома — Тони был пьян и шатался, а я наконец-то хоть немного разобрался, что это был за бред про Тони и Эвелин и как звали людей, которых бранила Карла в своих психопатических кухонных монологах; думаю, что Эвелин — это сестра Карлы и что они втроем раньше занимались каким-то общим бизнесом, унаследовали от отца сестер фирму, но года два назад Тони и Карлу выгнали, и они теперь такие нищие и бедные, я начал это понимать, послушав жалобы этого болвана, пока волок его домой в деревню. Потом я все никак не мог отдышаться, я ведь протащил его всю дорогу, я дышал так тяжело, что легкие растягивались и сжимались, как баян, с сильными хрипами, и пульс был бешеный, я потерял счет ударам — думал, сердце никогда не успокоится, а легкие все растягивались и сжимались. Мне пришлось сесть, чтобы не задохнуться, высунуть голову в окно, спать я не мог, в глазах было черно, Стефания встала и хотела было идти за врачом, но мы знали, что в Америке это невероятно дорого, а у нас не было ни цента, и только на следующий день мне удалось успокоиться настолько, чтобы подняться на ноги, я позволил Стефании помочь мне дойти до дома старого садовода, которого я уже упоминал — звали его Даррен, — у него была машина («вольво» Тони все еще стояла где-то в канаве, а сами супруги почти не подавали признаков жизни, кроме того, что старуха бранилась на мужа), и я попросил Даррена спасти нас, отвезти в аэропорт в Миннеаполисе, поскольку у нас, по счастью, были обратные билеты в Данию…

СТЕФАНИЯ

Это было ужасно, куда хуже, чем можно было себе представить, похоже на дикий кошмар, когда темным и мокрым декабрьским утром мы стояли на вокзале в Оденсе, где в течение многих лет, несмотря на пьянство Шторма и все его проблемы, пытались обеспечить себе надежную жизнь; там у нас было жилье, семейный врач, дети ходили в школу, у меня была работа и надежный заработок, но потом мы вдруг уехали, а теперь неожиданно вернулись и стоим на вокзале в центре города, в этом ужасном месте, и не можем даже поехать домой, потому что у нас нет дома, негде голову приклонить, да и за проезд платить нечем; мы не числимся в списке жителей этого города, этой страны, и вообще нигде; дети должны были начать учебный год с ровесниками, бывшими одноклассниками, уже несколько месяцев назад, но они даже не записаны в школу… Нас всех измучила эта поездка, мы были в полном смятении; сначала проехали через полконтинента из западного штата в Нью-Йорк, оттуда через Атлантику перелетели в Копенгаген, потом поезд, паром, поезд; обратные билеты у нас оказались в первую очередь потому, что они были дешевле, чем в один конец, — и по какому-то странному недоразумению и невнимательности я купила билеты туда и обратно и на копенгагенский поезд — не ради экономии, просто мне показалось, что это согласуется с другими нашими билетами; помню, когда мы отъезжали в Америку и прощались с Фюном, я надеялась, что Шторм этого не заметит, не спросит, почему билеты на поезд такие дорогие, потому что тогда бы он наверняка рассердился: «Что за ерунда? Мы ведь не собираемся возвращаться!» Но этого не случилось, на пути в Новый Свет он был полон радости и надежды, а когда несколько месяцев спустя мы снова оказались в аэропорту, не зная, как доберемся до Оденсе, я достала старые билеты на поезд и увидела, что он сильно удивился, приподнял бровь, но больше никак не отреагировал. Дети от усталости перестали капризничать, они были сбиты с толку, вялы и молчаливы; но мальчик повеселел, когда мы вышли с вокзала в город, и он узнал автобусную остановку, с которой мы годами ездили домой, ждали на ней 32-й автобус, малыш проснулся, неожиданно просветлел, показал на наш автобус и спросил: «Мы едем домой?» Я не ответила, меня душили слезы, он, наверное, все понял и больше ни о чем не спрашивал. Мы немного посидели на скамейке, Шторм молча курил, я следила за нашими чемоданами, дети в полудреме прижимались ко мне, дрожа мелкой дрожью. «А таксисты здесь берут залог?» — вдруг поинтересовался Шторм. «Не знаю, — ответила я. — А что ты собираешься заложить?» И он достал свои часы, полученные в подарок на конфирмацию, «Пьерпоинт» с кожаным ремешком; на ремешке были пятна краски, стекло тусклое и в царапинах. Он показал на такси, стоявшее на другой стороне улицы, огонек горел, мотор работал, водитель, похоже, дремал за рулем. «Пойди спроси его», — велел Шторм и протянул мне часы.

Я привыкла делать то, что он говорит, это проще, чем начинать ссору, но ко мне прижимались дети, и я старалась их подбодрить, согреть их тела и души, Шторм же не делал ничего, лишь потушил сигарету, так что я спросила: «И что ему сказать, куда надо ехать?» Шторм пожал плечами: «Я подумал, что сначала мы могли бы заглянуть к Кудди».

Пьяница Кудди снимал комнату, на полу матрас, пустые бутылки, у стены маленький столик с одной встроенной конфоркой, на нем пачка кукурузных хлопьев — но мысль добраться хотя бы до него мне понравилась. «Может, позвоним, вдруг его нет дома?» — «Он там! — заверил Шторм. — Куда этот бедолага может деться в такую рань?!» Я посмотрела на вокзальные часы, было без четверти одиннадцать. Однако Шторм все-таки решил позвонить, порылся в карманах, нашел несколько американских центов, больше у него ничего не было, ни одной датской кроны. «У тебя есть датская мелочь?» — спросил он; я покачала головой, молча, чуть не плача. Но вдруг приподнялся наш мальчик, пошарил в своей маленькой сумке и достал кошелек с датскими монетами; несколько крон — на автобус этого не хватало (у меня промелькнула такая надежда), но на телефон вполне достаточно. Шторм сходил позвонил. Вернулся злой, этих несчастных не оказалось дома, он позвонил еще двум-трем исландцам, и куда эти идиоты могли подеваться?..

Наконец мы все же сдвинулись с места, дальше сидеть на скамейке под декабрьской изморосью было невозможно, мы бы промокли насквозь; идти закладывать часы, чтобы достать денег на такси, не имело никакого смысла, сначала надо было решить, куда ехать, и мы побрели куда глаза глядят, я с двумя сумками, Шторм с одной, но он вел девочку, потом взял ее на руки, и она почти заснула, обняв его за шею, и так мы вышли на улицу Кохсгаде, направляясь в квартал, где жили исландцы; пешком туда наверняка очень долго, особенно с сумками и детьми, к тому же если нет ни сил, ни надежды, но вдруг случилось чудо, нам был ниспослан старый, разрисованный цветами грузовик, мы услышали, как он тормозит, останавливается, а потом осторожно сдает назад, к нам; сзади валил черный дым, и когда водитель включил заднюю передачу, раздался скрежет, некоторые машины стали сигналить и моргать фарами: таким туманным декабрьским утром нельзя было ехать против движения; грузовик поравнялся с нами, мы узнали водителя, смотревшего на нас с удивлением, и он сказал: «Вы что, вернулись?» На чистейшем исландском. Тут я, собственно, расплакалась, по щекам полились слезы. Сёльви, специалист по молоку, открыл дверцу и пригласил нас сесть на потертый деревянный пол своего старого грузовика.

ШТОРМ

Как повезло, что мы встретили этого Сёльви Молоко. Все сразу и устроилось. Он приехал сюда из Исландии несколько лет назад, с женой и ребенком, он дальний родственник Иси, помогал мне забирать наш хлам из контейнера; мы не были близко знакомы, его жена училась, она была законченной хиппушкой старого образца, совсем из другого теста, чем Сёльви, этот — самый обыкновенный исландец, родом откуда-то с севера, это было слышно по его говору; как и все работяги, он очень ценил нормальную семейную жизнь: по утрам брать на работу заботливо приготовленную женой коробочку с едой, вечером возвращаться домой к жене и детям, смотреть телевизор, а потом спать до следующего утра, и так далее, но его баба, как я уже сказал, была совсем из другого теста, хотела жить коммуной, или «в коллективе», как это называют датчане, где все общее — «fælles» — еда, матрасы на полу, женщины, — такая вот стадная жизнь, а еще трубка гашиша по вечерам и «кислый рок» и никакого телевизора, потому что это мещанство, и вот так бедняге Сёльви приходилось жить, хотя он получил работу на датском молокозаводе, просыпался он на матрасе среди кучи людей, а когда возвращался домой после рабочего дня, они все еще были на полу, в лучшем случае уже сели и начали раскуриваться. Они договорились распределять между собой дела, но составить график было нельзя, это тоже мещанство, в коллективе все должны быть свободными, делать только то, что считают нужным, а в результате, конечно, никто не делал ничего; когда Сёльви приходил домой с молокозавода, посуда со вчерашнего дня была все еще не вымыта, грязные пеленки не выстираны, еда не куплена, мусор не вынесен, и все это, разумеется, сваливалось на него, и постепенно остальным стало казаться естественным, что он все делает, они даже не благодарили его, наоборот, только ругали, если он недостаточно быстро их обслуживал, он стал рабом, хотя никто, кроме него, в доме денег не зарабатывал, все остальные либо учились, либо просто сидели без работы…

Иногда я встречал его на вечеринках, и хотя он был слегка упрям и простоват, я частенько разговаривал именно с ним, потому что не хотел общаться с этим сбродом вечно обкуренных лицемерных хиппи, не мог даже пиво пить, а вот Сёльви мог, и после десяти — пятнадцати кружек он становился задумчивым и грустным и начинал рассказывать, какая ужасная у него жизнь в этом коллективе, как он надрывается.

«Почему ты не выставишь этот сброд?» — спрашивал я. Но нет, это было невозможно, он не находил в себе смелости, да и жена хотела, чтобы они так жили, а жену он любил, даже терпел, что она изменяет ему с другими, целый день, да и ночью тоже. «Блаженный, ты должен убраться прочь из этого ада!» — сказал я, но он не хотел этого делать, там были его жена и дети…

Но потом вдруг эта свободная любовь развалилась, какая-то девица стала настолько ревнивой, что жена Сёльви вынуждена была бежать — с мужем спятившей от ревности соперницы, и они стали жить обычной семьей — той самой, о которой так мечтал Сёльви, вот только ему в ней не нашлось места, и он остался в коллективе…

И вот теперь мы сидим у него в машине. Наше появление совсем сбило его с толку.

— Вау, вы же уехали в Америку. — Потом посмотрел на Стеффу, которая сидела сзади на полу, а дети спали у нее на коленях, и обеспокоенно спросил, куда нас отвезти.

— Да я, собственно, не знаю, — ответил я. — Нам, собственно, нужно пристанище на первое время.

И до него дошло, что у нас нет дома и везти нас вообще-то некуда, у таких простаков есть явное достоинство — они не задают много вопросов; мне бы не хотелось разъяснять Сёльви, как я собираюсь снова встать на ноги, я не был готов объяснить это даже самому себе. Но он лишь сказал:

— Вы можете расположиться у меня на полу на две-три ночи, если вам хватит места!

Я облегченно вздохнул и, оглянувшись назад, туда, где сидела Стеффа, измотанная и мрачная, как это часто бывает с женщинами, сказал:

— Слышала?

— Что слышала?

— Что сказал Сёльви?

— Я не слушала.

— Он пригласил нас к себе.

— Ну.

— Просто «ну»?! — Я осторожно зажег сигарету, а когда доставал зажигалку из нагрудного кармана, кожаная куртка заскрипела, я выпустил дым и добавил: — Говорил же, все уладится.

СЁЛЬВИ МОЛОКО

Послушай, я ведь и не говорю, что у меня всегда все ясно, а жизнь как-то особенно продумана и разумна, но вот этот случай я вообще не понимаю…

Попробуй разберись, что за чепуха!

Люди идут пешком с вокзала, зима, холод и дождь, с чемоданами и сонными детьми, им негде жить! Не так давно они со всеми здесь попрощались, и что же? — всего через несколько месяцев вернулись! Я собирался лишь отвезти их домой или еще куда, в тот день взял на работе выходной, потому что был насквозь простужен, не мог же я там постоянно кашлять и чихать в йогурты, выбрался просто взять какое-нибудь видео, думал, побуду дома один, но вдруг оказалось, что нужно позаботиться о целой семье. Я мог бы, конечно, бросить их на Божью волю, без денег, без еды, без жилья — мужика с измученной женой и двумя обессиленными детьми, но я взял на себя эту ответственность!

Я пытался выяснить, действительно ли им было некуда идти. Куда они шли, когда я их остановил?! А? Когда они приехали сюда, в этот город, когда шли по улице, они ведь куда-то собирались? В каком-то ведь направлении они шли, с чемоданами?! Нет, мне почти ничего не удалось добиться от Эйвинда Шторма, кроме невнятного объяснения, что он хотел добраться до меня, или до Кудди, или еще до кого-нибудь… До Кудди! Он живет в маленькой комнатушке, на пособие, и почти не бывает трезв! Или ко мне! Я едва знаком с этим человеком, так, несколько раз перебросились парой слов на вечеринках. Еле вспомнил имя его жены. И совсем не знаю, как зовут детей. Однако он направлялся ко мне. Зачем — поселиться? А? Думаю…

Я ничего не мог понять.

Оставалось лишь отвезти их к себе домой, а я забирал к себе детей каждую вторую неделю и проводил с ними все время, и вообще за всем следил, поскольку со мной в коллективе жили еще трое, Ютте, Мадс и Сёрен, старые друзья Сигрун, я не очень понимаю, почему они все еще со мной живут, но они получали жилищные субсидии и поэтому платили мне за квартиру, иногда присматривали за детьми, если те приходили из школы раньше, чем я с работы, так что в квартире нас было четверо, чаще даже шестеро, а она небольшая, только спальня, гостиная и еще одна комнатка, и, конечно, мебели немного, потому что на полу спали, зато имелось несколько лишних матрасов, и вот у нас оказались еще эти четверо, Эйвинд Шторм, его жена, насколько я помню, ее зовут Стеффа, и двое детишек…

Они не ходили в школу. И вечером я спросил Шторма, что он собирается делать, он сказал, что должен сходить к своему консультанту по социальным вопросам, чтобы им выделили жилье, школу и все такое… Он уже выпил пива, и лицо его немного прояснилось; Стеффа и дети первые сутки только спали, а он сидел и пил с нами пиво, но от травки отказался, он относился к этому с предубеждением, как и многие исландцы, — ну да, я и сам не был в восторге от марихуаны. Шторм сидел и рассказывал байки, естественно по-исландски; других мало интересовало, что он там рассказывает, он привлекал их внимание лишь потому, что только что приехал из Америки, они считали его преступником, из-за его внешнего вида, точнее сказать, потому что он одевается как герой американской комедии, а не ходит в элегантных брюках и в сандалиях на босу ногу, как большинство датчан. Но Шторм не хотел говорить по-датски ни с кем, кроме меня, вообще не разговаривал, да и со мной, собственно, тоже; он только хотел, чтобы я его слушал, постоянно, без перерыва, до глубокой ночи, а мне нужно было утром рано вставать и идти на работу, кроме того, мне не очень нравятся такие бесконечные рассказы, мне всегда хочется добраться до сути дела, понять причины, намерения и цели; например, выслушав его бесконечные причитания по поводу поездки в Америку, я, как мне кажется, так и не понял, зачем они вообще туда отправились. Ну да, он не смог пойти учиться, не получил работы и жилья, — но неужели он на это надеялся? Ему что, обещали? Я пытался остановить поток его речи, задавал какие-то вопросы, но ответа так и не получил, он просто продолжал рассказывать о своих чокнутых родственничках в Минне… Миннесоте, кажется, сдвинутые они какие-то, и только когда он понял, что я настолько вымотался и не могу больше слушать, не понимая сути дела, что уже в общем-то перестал даже слушать, он попытался ответить, но чересчур туманно, что, разумеется, никаких подтверждающих документов не было, он просто возлагал слишком большие надежды, «но это не всегда так уж важно, Сёльви, малыш, sometimes a man’s gotta do what a man’s gotta do!»[42]

Да, он мог так сказать.

Они просидели у меня до вечера и весь следующий день. Я старался быть гостеприимным и не докучать, но на третий день предложил, чтобы они, Шторм и Стеффа, купили что-нибудь на ужин, ведь они никак не старались влиться в коллектив, а я понимал, что датчане, с которыми я живу, скоро начнут высказывать мне претензии насчет того, что эти исландцы повисли у нас на шее, — и Шторм сказал, что разумеется, только вот он почти без денег, не могу ли я одолжить ему немного. Я одолжил, и на следующий день он купил картошки, свиных сосисок и ящик пива.

ШТОРМ

Ясное дело, в этом чертовом коллективе у Сёльви Молока невозможно было находиться, сам-то он славный, но вот датский наркосброд, который там с ним живет, дьисус крайст![43] Побудешь среди них несколько минут, и тошнота к горлу подступает. На четвертый день я сказал Стеффе:

— Слушай, мне дорого мое душевное здоровье, я не могу тут сегодня оставаться.

— Ну и куда ты пойдешь? — поинтересовалась она.

— Загляну к Кудди, — ответил я. — От этой датской компании я точно поседею.

— А я должна терпеть их одна? — спросила Стеффа.

— Почему одна? — сказал я. — Ты же с детьми. Их ведь нельзя оставить без присмотра! — И отправился к Кудди.

Он, по счастью, был при деньгах, я убедил его сходить за пивом, напомнил, что он выпил немало в моем доме, теперь пришло время расплачиваться, хотя бы в этой пропахшей грязными носками норе. Я порылся в его лоу ноус кассетах, на которых среди всякой фигни было и то, что я ему когда-то записывал, Донован[44], «Кинкс», еще что-то, потом мы готовили, вернее, он, он замечательно готовит, одно время работал коком на траулерах, ходивших в дальние воды, так что у нас получилась такая атмосфера кубрика; он приготовил фантастические ребрышки в томатном соусе и спагетти, все было очень вкусно, по-королевски, как говорят датчане. Я вернулся в коллектив к Сёльви и компании лишь на следующее утро, ключей у меня, разумеется, не было, поэтому имело смысл приехать к восьми, в это время он как раз отправлялся на велосипеде на свой молокозавод, я вошел и сразу лег.Вечером был с похмелья и попросил народ приглушить «Грейтфул дед», они ее вечно крутили, но, похоже, меня не услышали.

— Почему ты не выгонишь эту компанию? — спросил я Сёльви.

— Мы снимаем квартиру вместе, — ответил он.

— Но ведь кроме тебя никто не работает. Разве не выходит, что ты содержишь этот сброд?

— Они платят за квартиру, — повторил Сёльви. — Если бы я и стал кого-то выгонять, то начал бы не с тех, кто платит за квартиру.

Я зевнул, не хотел с ним спорить. Я ведь только хотел дать ему хороший совет. О чем он там еще подумал, черт побери? Уж не на меня ли он намекал? Вникать в это не хотелось.

Но Стеффу явно тяготило пребывание в коллективе. Оно и понятно. Наконец, я дозвонился до консультанта по социальным вопросам, записался на прием на следующее утро, но, конечно, пройдет много дней, прежде чем наши дела начнут хоть немного распутываться. Как бы я хотел, чтобы мы с семьей сразу же могли уехать из этой дыры, в которой торчим уже больше полумесяца.

ДАТЧАНКА ЮТТЕ ИЗ КОЛЛЕКТИВА

Сначала мне даже нравилось, что у нас появились новые люди, потому что, по правде сказать, я устала от трех парней, с которыми живу, но уже вскоре мне страстно захотелось, чтобы эта семейка катилась прочь и больше никогда не появлялась. Каким же чванливым оказался этот тип Эвинд Шторм, или как его там. Меня учили, что неуважительно разговаривать между собой на каком-нибудь странном языке в присутствии тех, кто этого языка не знает. Это все равно что злословить о людях у них за спиной. Почему бы Сёльви и этому Эвинду не говорить по-датски? Хотят что-то скрыть? И что это за великая тайна такая?

И потом, должна сказать, я не понимаю планов на жизнь людей вроде этих исландцев. О чем они думают? Можно жить в свое удовольствие и развлекаться, пока ты молод, но потом, когда получишь образование и устроишься, обзаведешься квартирой, по возможности обеспечишь себе твердый доход, тогда — пожалуйста, рожай детей. И как только им пришло в голову сначала завести детей, а потом беззаботно ездить по миру, без ничего? Вот уж где дело для комитета по защите детей. А еще я терпеть не могу, когда постоянно пьют пиво. Это бесконечное пьянство. Все становятся такими шумными и назойливыми. К тому же такие высокомерные, они, видите ли, слишком благородны, чтобы раскурить с нами трубку. Хотя они в гостях, хотя им предложили. Мальчики пытались было пожалеть этих людей, мы, мол, несем за них ответственность, но я сказала: «Jeg er sgu skide-hamrende ligeglad»[45]. И рада была, когда они вдруг свалили, даже не попрощавшись.

ШТОРМ

Итак, связаться с консультантом Сюзанной оказалось делом весьма нелегким, хотя на протяжении многих лет я встречался с ней почти каждый месяц, так что она, как мне казалось, даже начала меня узнавать. Да с той бабой на телефоне, у которой надо записываться, с ней я тоже часто разговаривал, как по телефону, так и лично. Но нет, теперь, оказывается, они не знают, кто звонит; чтобы записаться на прием, надо назвать личный номер, но тут выяснилось, что моего личного номера больше не существует; нет в Дании человека с таким личным номером; так что я, как в песне Элвиса: «No such person / no such zone»[46]. Но где-то ведь он был! И к чему эта бюрократическая чепуха, они просто больше не хотели меня знать — вот оно, хваленое датское гостеприимство, — однако я не собирался позволять им меня дурачить и продолжал названивать, говорил, что у меня семья на грани голода, на улице, и в конце концов попал на прием к Сюзанне. Какая-то Сюзанна, не помню фамилию. Брёггер, кажется, или как-то еще…

И вот я вхожу в ее кабинет. От неожиданности она даже очки сняла, которые висели у нее на шее на шнурочке, протерла глаза, снова надела очки и, пристально глядя на меня, наконец спросила:

— Мне мерещится или это действительно вы, господин Йонссон?

Я мог бы много чего ей ответить, но чувствовал, что надо вести себя дипломатично, постараться вызвать сочувствие, поэтому я был серьезен, уставился на стол и сказал:

— Да, и не от хорошей жизни. Ja, det kommer nu ikke til af godt.

Чертовски неприятно, что снова приходится говорить на этом противном датском языке. Мой рот к нему совсем неприспособлен. Да и у всех исландцев вообще. Неужели найдется исландец, хотя бы сносно говорящий по-датски? Ну разве что среди извращенцев и придурков.

Сюзанна молчала и продолжала смотреть на меня. Становилось немного неловко. Поэтому я заговорил сам, стараясь говорить получше, как только мог. Если припрет, заговоришь и на таком языке, и, несмотря на все, что я о нем сказал, получилось у меня весьма неплохо, я был красноречив; рассказал всю историю, ничего не упустил, о том, что я собирался в Штатах учиться, но с учебой не вышло, хотя мне и пообещали, и как попал в замкнутый круг — понадеялся на исландскую стипендию, а когда все сорвалось, мне предложили лишь какую-то нелегальную работу, «но мне не нравится работать нелегально, — вставил я, — я из тех, кто все делает по-честному, ничего не скрывает» (я просто не хотел, чтобы у нее возникло ощущение, будто я из тех, кто только и ищет возможности работать нелегально, с серой зарплатой, в такой конторе это считается самым страшным грехом), дальше я рассказал о болезни жены, решил остановиться на этом подробнее и сказал, что ее депрессия — это реакция на то положение, в котором мы оказались (как удачно я это выдумал, кто знает, как дальше пойдет дело), и вкратце о том, что вот теперь мы вернулись и надеемся, что она и ее сотрудники помогут нам с квартирой и со школой для детей и все будет хорошо, как прежде.

Казалось, моя долгая речь произвела впечатление на Сюзанну. Я видел, что она немного взволнована. Она долго смотрела на стол. Потом наконец подняла глаза и сказала:

— Единственное, что мы можем для вас сделать, — это купить билеты на самолет в Исландию. Ваш дом там…

* * *
Я, как и следовало ожидать, стал расспрашивать, кто из исландцев сейчас в городе, кто приехал после нашего отъезда, эти двое, Сёльви и Кудди, сразу бросились перечислять, но нет, все равно не вспомнили никого, кто мог бы быть мне полезен. Однако вечером, в тот день, когда я впервые побывал у консультанта Сюзанны, Сёльви перекинулся парой слов со Стеффой и рассказал ей, что по пути с работы зашел в магазин за йогуртом, который обожают дети, в супермаркет «Фётекс» — собирался, кстати, проявить гостеприимство и купить пива… Но это совершенно вылетело у него из головы, когда он вдруг наткнулся там на Сигурбьёрна Эйнарссона с ребенком!

Вот оно, решение наших проблем. Мне и в голову прийти не могло, что он в городе, помнится, когда мы с ним прощались, он говорил, что собирается провести зиму в Исландии; конечно, я должен был подумать о том, что он может оказаться у жены и ребенка, где же еще быть такому верному человеку, как Бьёсси, он ведь такой надежный и добрый маменькин сынок, друг своих друзей, насколько я его знаю.

Конечно, меня удивило, что он до сих пор с нами не связался. Наверняка ведь слышал о нашем приезде; полагаю, весть о нем облетела всю исландскую колонию, как только мы вернулись домой; наверняка это была самая горячая местная новость — здесь ведь мало что происходит. Ну да ладно, я сказал Стеффе, что она может начинать собирать вещи. Набрал номер Бьёсси, известил его, что мы едем.

СИГУРБЬЁРН ЭЙНАРССОН

Улла, мать моего ребенка, с которой мы вместе живем, никогда не была в гостях у Шторма и Стеффы. И даже с ними незнакома. Что-то я ей о них рассказывал, но очень мало, мы с ней не так давно вместе. У ребенка с самого рождения постоянно болели уши, так что он практически не спал по ночам, и вести задушевные беседы по вечерам нам почти не удавалось.

Но разумеется, двери моего дома всегда открыты для Эйвинда и его семьи, если им нужно пристанище, друзья ведь в беде познаются.

Однако я был ошеломлен, когда вдруг увидел их во дворе с чемоданами, пакетами, детьми — они стояли и смотрели на окна. Я, конечно, сбежал вниз, обнял их, поцеловал детей, помог им занести вещи, представил их Улле, она ненадолго вышла из спальни, но потом ребенок опять заплакал…

Меня почему-то мучила совесть, не знаю почему, но, по всей видимости, из-за них, я ведь еще днем случайно узнал, что они вернулись, но у них тут больше ничего нет, что они практически оказались на улице — я наткнулся в магазине на одного знакомого исландца, он мне и рассказал, я, конечно, сразу понял, что должен им помочь, однако все же не был готов пригласить их к себе, у нас ребенок сильно болеет, и решил отложить поиски Шторма до завтра, но тут он сам, со всей семьей, появился в моей квартире, она похожа на ту, в которой он жил прежде, только поменьше, и у нас еще стояли его софа и комод, мебель в столовой и святая святых квартиры Шторма — телевизор.

«Прямо как будто наконец вернулся домой», — сказал Шторм и закурил. Потом оглянулся в поисках пепельницы; я сбегал на кухню и принес блюдце, — сам я недавно бросил курить, и пепельница нам больше была не нужна, Улла не хотела, чтобы в квартире дымили, пока ребенок такой маленький и больной.

Пива у меня не было. Даже стыдно. Меня не удивило, что Шторм попросил пива, мы ведь всегда пили, когда приходили друг к другу в гости. Я заглянул к Улле, спросил, не нужно ли ей чего, и побежал в китайский гриль-бар неподалеку, пиво там продавали по цене, средней между магазином и кабаком, поэтому много я брать не стал, всего шесть бутылок; пиво у них было плохое, из Орхуса, с местной пивоварни, мы со Штормом обычно называли его самой дрянной орхусской гадостью. Шторму, конечно, показалось мало, и когда Стеффа с детьми прилегла отдохнуть на матрасе в углу гостиной, он побежал в тот же гриль-бар и купил еще несколько бутылок.

Вышла Улла, извинилась, что закрылась с ребенком в спальне, они со Стеффой поздоровались. Улла высказала надежду, что им там в углу хотя бы терпимо, это ведь не комната для гостей. Спросила, какие у них планы. Стефания мало что могла ответить. Все наверняка уладится. Мне показалось, что дети немного бледны и не понимают, что к чему, естественно, после всех этих скитаний. Но Стеффа уже взяла их под свое материнское крыло, словно птица, свила гнездо в углу гостиной; с ней дети в надежных руках, в этом не могло быть сомнений, да, собственно, никогда и не было.

Затем пришел Шторм с позвякивающим пакетом. Мы пили и болтали до глубокой ночи, разговоры были весьма сдержанными, возможно, оттого, что приходилось говорить тихо, а это не в его стиле, да в последнее время и не в моем, — однако его семья спала здесь же, на полу, а мои жена и ребенок пытались заснуть в соседней комнате, но это им не очень удавалось. К тому же между нами была какая-то неясность, я думал, что, может, на нервной почве, однако я все же чувствовал какие-то угрызения совести из-за того, что с ними случилось, из-за того, что теперь у них не было дома, они практически оказались на улице, а у меня все в порядке, более того, у меня стоял его телевизор и кое-что из мебели — я пытался завести разговор о том, что он может забрать все назад, но он замахал руками и сказал, что у нас еще будет время об этом поговорить, но, с другой стороны, нужно заметить, что я за все заплатил, причем немало. В конце концов я тихонько пожелал ему спокойной ночи и скользнул к себе, но еще почти час то и дело просыпался, когда в гостиной открывались пивные бутылки.

ШТОРМ

Я не утверждаю, что сдержанность, уравновешенность и стоическое спокойствие относятся к числу моих главных достоинств. Да, черт возьми, я не флегматик. И хотя в целом я оставляю без ответа высокомерие или угрозы в свой адрес, но могу снести и их, смолчать, если того требуют обстоятельства.

Вот и тогда, на приеме у консультанта Сюзанны, первом после возвращения из Америки, мне каким-то удивительным образом удалось сдержаться.

Хотя, конечно, было достаточно поводов разозлиться. Неслыханная наглость и грубость, например. Я прихожу, их старый клиент, скромный, вежливый, рассказываю о всех своих невзгодах, прошу помочь мне и моей семье, но Сюзанна не отвечает, не объясняет своего отказа, она просто говорит: «Единственное, что мы можем для вас сделать, — это купить билеты на самолет в Исландию. Ваш дом там».

Странно, что она еще не позвонила исландскому президенту и не сказала: «Приезжайте и заберите эту семью. It’s your baby, you rock it».[47]

Хотелось прямо сразу встать и уйти, хлопнув дверью. Есть ведь пределы человеческому терпению. Хотелось спросить: «Вот такой у вас прием? Я-то надеялся, что между нами установились доверие и дружба».

А?

Много чего можно было сказать.

Но я промолчал!

Я лишь пялился на коричневые пробковые панели на полу, подавленный и сердитый.

Молчал, будто не смог найти слов…

Сюзанна забеспокоилась. Я это чувствовал, слышал по ее дыханию. Наконец она спросила:

— Вы слышали, что я сказала, господин Йонссон? Мне нечего вам предложить, могу только помочь вам вернуться домой в Исландию.

Я молчу.

— Неужели вы не понимаете, что разумнее всего вернуться туда, где ваш дом?

— Но более пяти лет наш дом был здесь, — ответил я, почти резко после долгого молчания, я ведь уже вжился в роль и обстоятельства. — Если бы мы захотели жить где-то в другом месте, если бы думали, что в какой-то другой стране нам будет лучше, мы бы давно туда уехали.

Каким же человек может быть милым!

Сюзанна оказалась практически в безвыходном положении, что-то залепетала:

— Да, вы прожили здесь более пяти лет, исключительно на содержании у города…

— Но Стефания работала, — вставил я.

— Да, Стефания работала, но в этом как раз основная проблема, причина, почему мы не можем снова вас принять: забирая несколько месяцев назад свои сбережения из страхового фонда, она подписала обязательство не возвращаться сюда на работу, она отказалась от права работать в Дании на столько-то лет.

— Но я-то ничего подобного не подписывал. Почему вы не можете помочь мне?

— Ну, вы ведь женаты…

— Нет, мы не женаты!

— Что? Подождите…

— Мы давно развелись, еще до того, как переехали в Данию…

Сюзанна в растерянности встала, открыла шкаф с документами, достала папку и начала нервно ее листать. Я был совершенно спокоен и ничего не говорил; возможно, я никогда бы не завел речь о нашем семейном положении, так как полагал, что по датским правилам между браком и сожительством в таких случаях, как наш, большой разницы нет, но раз они пытались использовать это как повод отказать мне в помощи и поддержке, я решил указать им на истинные факты.

Естественно, она нашла нужный документ и удостоверилась, что мы не женаты, но тут же начала говорить, что это значения не имеет, что в глазах датских властей мы семья, тем более что дети после развода остались у Стефании…

— Почему вы так говорите? — спросил я.

— Здесь так написано, черным по белому, — сказала она и нервно улыбнулась.

Я решил больше к ней на этот раз не приставать, не мучить ее, сказал, что новость о том, что нас собираются насильно вывезти из страны, меня шокировала и мне нужно время прийти в себя. Можно ли будет зайти снова и обсудить все поподробнее?

— Дело не в том, что мы выгоняем вас из страны, — ответила Сюзанна. — Мы считаем, что вы уже уехали, вы покинули страну, заполнив все соответствующие документы. А теперь просите принять вас снова, а это невозможно, правила не позволяют.

Я снова стал изображать бессловесного и подавленного. Повесил голову и рассматривал пол. Потом тихо спросил:

— Можно я приду и поговорю с вами поподробнее после выходных?

— Этого я не могу вам запретить, — ответила она взволнованно.

Я встал, протянул ей руку. Посмотрел в глаза. Собрался уже уходить, но прежде спросил:

— Помните, я говорил, что у Стефании в Америке началась депрессия?

— Да, и?..

Она ждала, что я скажу еще что-нибудь на этот счет. Но я просто отпустил ее руку, повернулся к двери, помахал на прощанье. Она, верно, подумала, что последние слова я произнес, только чтобы пробудить в ней сочувствие. Может, так оно и было. Но у меня появилась идея…

СТЕФАНИЯ

Эйвинду пришла в голову мысль, что надо передать право опеки над детьми ему. «Опека» — что это, собственно, такое? Я, естественно, забочусь о детях с момента их появления на свет и буду продолжать заботиться, пока нужно, кому, как не мне, их воспитывать. Для меня всегда было главное, чтобы у них был дом, где они будут в безопасности, и более-менее надежная жизнь, хотя иногда мы зарабатывали совсем мало, но, например, в Оденсе нам вполне удалось этого достичь, поэтому я все время и сомневалась, надо ли ехать в Америку, мне казалось, мы слишком многим жертвуем, неоправданно рискуем, как, собственно, и вышло… И вот теперь мы на улице, и нам в первую очередь нужно найти какую-нибудь квартиру, ради чего можно и опекой пожертвовать, ведь это только для денег и, вероятно, никак не отразится на нашей жизни, как в свое время и наш с Эйвиндом «развод», — это было лишь средство, способ выйти из финансовых затруднений, но мы продолжаем жить вместе. А теперь оказывается, что мы снова можем использовать тот развод себе на пользу, с выгодой, чтобы наше совершенно безнадежное состояние стало хоть чуть-чуть более сносным, я ведь перед отъездом в Америку подписала бумаги, из-за чего у меня в Дании совсем нет прав, Эйвинд, насколько я понимаю, выторговал себе в социальной службе пособие и поддержку в получении квартиры, а также деньги на детей, если он получит над ними опеку, — поэтому и нужно было перевести детей на него; таким образом, мы должны получить три четверти денег, которых должно хватать на семью из четырех человек, а семьдесят пять процентов — это большое достижение для людей, у которых ничего нет и которые ничего не получают. И конечно, можно будет поискать нелегальную работу — какие-нибудь возможности наверняка найдутся, к счастью, так обычно и бывает, поэтому я и была готова пожертвовать опекой над детьми на бумаге.

Если бы только дело обстояло так просто.

Но нужно, конечно, признать горькую истину, что ничего простого в жизни не бывает.

И разумеется, выяснилось, что для передачи опеки должна быть причина. Нужно обоснование, острая необходимость, чтобы быстро все поменять, и Эйвинд договорился с людьми из социальной службы, что меня объявят душевнобольной, как будто бы я не способна заботиться о детях.

Как вообще такое могло в голову прийти.

Как вообще можно было выдумать подобную чушь.

И как можно было меня просить о таком, для меня ведь дети — единственная истинная радость в жизни!

Сначала я рассмеялась, потом заплакала. Он все понимал и относился по-доброму. Сказал, что не собирается меня ни к чему принуждать. Но напомнил, насколько нестабильно наше положение. Нам, конечно, удалось вырваться из этой коммуны хиппи, перебраться от датчан и Сёльви к Сигурбьёрну, он был нашим другом и надежным парнем, но от этого почти ничего не изменилось, наше положение было все так же безнадежно, у нас не было ни кроны, кроме той мелочи, которую Эйвинд занял у Кудди, немного и о нем поговорили. «Когда попадаешь в подобные неурядицы, понимаешь, кто настоящий друг, один Кудди проявил благородство и одолжил денег». Это Эйвинд так сказал. А вот их отношения с Сигурбьёрном стали прохладнее, Эйвинд считал, что Сигурбьёрн, конечно, заслуживает похвалы, он дал нам пристанище в трудные времена, но в квартире нет комнаты для гостей, и мы (точнее, я и дети) днем в основном сидим в своем углу, я им читаю, пою песни и все такое, а Эйвинду приходится ходить по инстанциям, решать наши проблемы, выбивать для нас жилье и деньги, и Кудди ему помогает, возит его на мотоцикле, а вечером они пьют пиво, обычно у Сигурбьёрна в гостиной, может, именно поэтому Сигурбьёрн и его жена стали вести себя сдержаннее, не знаю — у меня есть и другие заботы, особенно после того, как Эйвинд решил, что меня надо выдать за душевнобольную женщину, неспособную заботиться о малышах.

Он сказал, что ничего не изменится. «По сути ничего». Это будет только на бумаге. В документах, которые глубоко запрячут в сейфы этих бюрократичных датчан из социальной службы. И якобы это легко устроить — описывая наши трудности в Америке, он уже упомянул о моем депрессивном состоянии. Я должна только все подтвердить, и дело в шляпе, он получит квартиру, вероятно, такую же, как у Сигурбьёрна, только она будет нашей, мы будем там одни, и три четверти денег, которые обычно получает семья из четырех человек. Дети пойдут в школу. Мы будем экономить, но потом непременно появится какой-нибудь еще источник дохода. И все это, само по себе, казалось правильным и верным. Но дети — кроме них ведь у меня ничего нет. И не было. Я мерзла. Хотя и пыталась согреться под одеялом. В соседней комнате плакал маленький ребенок Сигурбьёрна, он тоже не спал. Иногда я слышала, что Сигурбьёрн с женой о чем-то разговаривают, говорили они тихо, но решительно, как будто в чем-то не согласны друг с другом. Эйвинд с Кудди сидели в креслах в другом конце гостиной и тихо беседовали, иногда открывалась бутылка или чиркала спичка. Наконец, Кудди ушел. К счастью.

ШТОРМ

В Кудди было что-то забавное, иногда он поражал меня, оказывался сложнее, чем я представлял, это я понял, когда мы начали болтать дни и ночи напролет — мне теперь не нужно было терпеть уныние и занудство Сигурбьёрна. Кудди действительно бывал очень смешным. Мог поднять настроение…

Иногда, когда мы напивались, он заговаривал о том, чтобы пойти на «масс-аааж». Что? «Масс-аааж» — повторил он, делая особое ударение на последнем «а». В то время «массаж» пользовался большим спросом, его широко рекламировали в газетах, только это были не массажные кабинеты, а обычные бордели. Я сказал, что сам он может отправляться, но у меня нет никакого желания — однажды я уже сходил в такое место по пьянке, когда только приехал в Данию, там все было отвратительно, особенно уродливые бабы, предлагавшие свои услуги, более того, я получил назад свои деньги со словами: «Ikke tilstrækkelig rejsning!»[48] А? Разве можно себе представить что-нибудь более вульгарное?

«Иди сам!» — говорил я, когда Кудди заводил об этом речь, но, разумеется, я не хотел, чтобы он это делал, тогда бы мы, вероятно, потеряли друг друга и мне пришлось бы колупаться одному, однако до этого так и не дошло, потому что он всегда замолкал, чувствуя, что эта идея мне не по душе, и отказывался от нее, заминал разговор — вероятно, это был лишь пьяный треп, не более.

Однако мне стало интересно, он ведь приоткрыл щелку в свою интимную жизнь. Какова она у тех, кто всегда спит один и, похоже, получает от этого удовольствие, — такие люди ведь даже не стараются попасться на глаза женскому полу? Как они обходятся? Так что однажды после того, как он упомянул этот «массаж», я, смеясь, спросил: «Ну да, тебе же, конечно, надо как-то решать свои проблемы. А? Старый добрый вариант „никто тебе не сделает лучше, чем ты сам“?!»

Примечательно, что он сразу меня понял и правильно все воспринял. Стал шутить на эту тему. Что в последнее время бывает трудновато возбудиться, привести его в действие, взвести самое важное оружие. Что? Ха-ха! Мы начинаем стареть…

И это по меньшей мере вылилось в разговоры о том, что зажигало мужчину в былые времена; многие воображали всякие эротические фокусы с певицами и актрисами, красавицами в бикини из клипов. У многих были какие-то особые извращения, и я не исключение; меня, например, как-то просто пленила одна дикторша на телевидении, потом я понял, что тогда чуть не спятил (в чем, конечно, была известная доля истины). А потом Кудди рассказал о своих фантазиях, о том, что он представлял себе раньше. Я-то думал, это были деревенские девочки из популярных исландских песенок.

Но нет. Стина из «Стины и Стьяни»! Этот комикс уже миллион лет не сходит со страниц «Викан» и «Могги», еще их зовут Блондинка и Даг — Кудди прямо возбуждался, представляя себе, что в дверь стучится Блонди, после того, как Дагвуд уходил утром в офис!

Казалось, что жизнь моя чертовски плоха. Жилья у нас все еще не было, все шло кувырком. Но одной такой истории достаточно, чтобы развеселиться на несколько дней; стоило ей только попасть в голову, и мне казалось, что все становится как-то легче и светлее, что стоит жить дальше, несмотря ни на что…

СИГУРБЬЁРН ЭЙНАРССОН

Они сидели в гостиной, Кудди с Эйвиндом, баловались пивом, Эйвинд рассказывал истории, а может, они просто молча потягивали пиво, они явно устали и захмелели и боролись со сном, но пива не выпускали, как будто ничего больше не оставалось; иногда раздавался смех, но не грубый и резкий, точнее будет сказать, что Шторм долго и пронзительно кудахтал, громко всасывая воздух, а Кудди вторил ему, простодушно подвывая, блея, как баран; слушать было смешно и в своем роде заразительно, однако я вскоре перестал смеяться и перебрался на кухню, сел там за книги и пытался сосредоточиться или делал вид, что пытаюсь; Улла с ребенком пошли спать, Стеффа со своими детьми уже заснула на полу в гостиной, и хотя я не хотел сидеть с ними трезвый, да меня и не приглашали, уйти спать, пока в моем доме шла вечеринка, я все-таки не мог, вот и торчал на кухне, смотрел в книги, прислушиваясь к молчанию, обрывкам историй и смеху из гостиной. Потом они куда-то отправились. У Шторма был ключ. И я пошел спать. Меня терзал страх и стыд перед всеми; перед женой и ребенком за то, что не смог обеспечить им тихую и спокойную жизнь, и по неизвестной причине перед Эйвиндом — я не знал, в чем ему изменил, просто чувствовал, что он так считает. Часа через полтора я наконец задремал, но услышал, как открылась входная дверь, зазвенели бутылки и раздались голоса Эйвинда и Кудди, они снова уселись в гостиной, и опять стали доноситься те же звуки, что и прежде. Я слышал, как завертелась Улла, проснулась, взяла будильник с ночного столика, потом поставила его на место, наверняка было часа два или больше, Улла услышала болтовню в гостиной, что-то пробормотала себе под нос, и я принял решение: утром я скажу Шторму: «Эйвинд, дорогой, ты и Стеффа с детьми — всегда желанные гости в моем доме, но Кудди я больше видеть не хочу». И, приняв такое решение, я наконец заснул под баранье блеянье указанного субъекта…

На следующее утро я проснулся ни свет ни заря, вместе с ребенком, отнес его в ванную, переодел и, сев за стол в столовой, начал кормить детским питанием из кружки, мне было видно, что они спят прямо в одежде: Эйвинд на диване, Кудди прямо в кресле. Храп, громкое сопение, тяжелый перегарный дух выходил через горло из легких, стояла вонь и духота. Я пошел в гостиную и открыл балкон, впустил прохладный зимний воздух, но заметил, что Стеффа, которая уже проснулась, закуталась покрепче в халат, и ради нее и детей, спящих на полу, а также ради своего малыша, который сидел за столом, балкон пришлось закрыть. Вновь стало душно. Потом я решил собрать пустые пивные бутылки, они валялись повсюду, на полу, на столе, вокруг дивана и кресла, где неподвижно лежал Кудди в шерстяном жакете с заплатами на локтях и расстегнутой рубашке, она была голубая, но со временем на ней появились темно-синие пятна…

Я позвонил из школы домой в обед. Смертельно боялся, что там все по-прежнему, боялся, что терпение Уллы лопнет и будет скандал. Но к счастью, Кудди уже поднялся на ноги и ушел. «А Эйвинд? Он там?» — «Хочешь с ним поговорить?» — спросила Улла, но я поспешно ответил: «Нет-нет, я просто интересуюсь… как дела». Я хотел было высказать свое мнение о ситуации дома, но не стал, не хотел без причины заводить разговор о том, что дома какая-то «ситуация», надеялся, что все вот-вот рассосется… «Да, они немного прибрались», — сказала Улла. «Эйвинд прибрался?!» — выпалил я, возможно, излишне поспешно. «Нет, приказал Стефании», — ответила Улла.

Вечером я приготовил тефтели. Пригласил всех к столу. Довольный тем, что все вроде бы в порядке. Потом зазвонил телефон. Я подошел. «А Эйвинд дома?» — спросил голос Кудди. Я потерял дар речи. Протянул Шторму трубку. Весь вечер он был мрачен, не произнес ни слова, я понимал, конечно, что он с похмелья и уставший. Но едва он начал разговор, как его лицо прояснилось. Голос стал громче, он ожил на те полминуты, пока стоял с телефонной трубкой в руке. «О’кей, let the good times roll!»[49] — были прощальные слова, потом он быстро вернулся к столу, стал оживленнее, проглотил несколько кусочков тефтелей и картошки, полив соусом из пакетика, и представьте себе: раздается звонок в дверь, и на пороге стоит Кудди, с целым ящиком пива в руках, с покрасневшими щеками, он ведь втащил ящик вверх по лестнице, и с красным носом, и вообще вид у него был такой, что мне показалось, будто он вот-вот скажет «о-хо-хо!», словно дед мороз, который принес детям подарки.

Нужно ли говорить, что следующие сутки были похожи на предыдущие?

А потом наступил вечер пятницы, и я по разным причинам решил пригласить Шторма вечером куда-нибудь выбраться, в кино, например, а потом мы могли бы заглянуть в бар; по крайней мере, Улла с малышом отдохнули бы от Шторма и Кудди, и, может, мне бы даже удалось как будто невзначай расспросить Шторма о его планах на будущее; долго ли он собирается у нас гостить, зачем здесь постоянно торчит еще и Кудди … Так вот, я пригласил Шторма в кино, и он согласился, в то время шел замечательный фильм, «На последнем дыхании», мне казалось, что Шторму он должен понравиться, потому что это был фильм о фанате одного из старых рок-певцов, о которых Шторм и сам охотно рассказывал, Джерри Ли Льюсе. Я посмотрел с удовольствием. Но когда после окончания фильма мы вышли на зимний воздух и направились в ближайший паб, выяснилось, что Шторм отнюдь не в восторге и многим недоволен, в одной из сцен главный герой промелькнул без штанов, что окончательно испортило его впечатление, он был злобен и язвил даже после трех-четырех стаканов пива, ворча себе под нос, так что дружеской беседы в пабе не получилось. «Он так противно тряс брюхом», — в пятый раз повторил Эйвинд, допивая пиво. Потом предложил пойти в другой паб, мы были в центре, совсем недалеко от места, где обычно собираются исландцы; мы иногда туда заглядывали, но обычно нас останавливал тот факт, что там нас не особо любят за полное презрение к простодушным и невежественным соотечественникам. Но на этот раз мы торопились именно туда, пробираясь через метель. Спешно вошли. Там было полно народу. Шторм отправился на поиски свободного столика, а я прошел к бару. Пока я ждал заказанного пива, встретил исландца, Сёльви, молочного специалиста. Увидев друг друга, мы оба обрадовались, не знаю почему, мы ведь были знакомы лишь шапочно, а теперь он прижал меня к себе, назвал «сердечным другом», поинтересовался, живет ли у меня до сих пор Шторм, и непременно хотел заплатить за те два пива, которые мне принесли, но я уже отдал деньги. Я шел с пивом вдоль бара и радовался, как радуются люди такому дружелюбному обращению, направляясь туда, где за большим столом вместе с другими сидел Эйвинд, который занял мне место. Я весело спросил: «Угадай, кого я сейчас встретил?» — «Не знаю, — ответил Шторм, но заинтересовался: — И кого же?» — «Догадайся с трех раз», — сказал я. «Нет, come on[50], — настаивал Эйвинд. — Кто это был?» Я глотнул пива. Бесшумно рыгнул. Вытер рот. «Сёльви». — «Сёльви?! — переспросил он. — Сёльви Молоко?» Я кивнул. С его лица исчезла улыбка и весь интерес. «И что с того?» — спросил он. «Разве ты не хочешь с ним поболтать?» — «Нет, что за бред, почему бы мне этого хотеть?!» — сказал Шторм почти враждебно и отвернулся к своему соседу. Им конечно же оказался Кудди Ковбой. Они долго разговаривали. Я пытался вклиниться в разговор, но не получилось, все мои слова были лишними и неуместными. Так что через некоторое время, уже ночью, я ушел, они даже не заметили. Я долго брел в темноте, потом нашел ночной автобус, который довез почти до дома. Я вымотался и был расстроен, даже разозлился, на самого себя, за глупость и неловкость, за слабохарактерность и неспособность управлять собственной жизнью, но еще и на Шторма: почему он так со мной поступает? Что я ему сделал? Я решил, что спать не лягу, а подожду его прихода на кухне, я был уверен, что он скоро явится, как обычно, с Кудди, они придут, чтобы сесть в моей гостиной и до утра лакать пиво. Но теперь я это остановлю. Не оставлю больше без ответа. Пусть узнает. Разумеется, я не собирался выгонять Шторма, хотел лишь произнести ту фразу, которая сутками болталась у меня в голове и которую я все никак не мог высказать: «Эйвинд, дорогой, ты же знаешь, что вы со Стефанией и детьми всегда желанные гости в моем доме, но меня не устраивает, что за тобой постоянно таскается этот Кудди». Что-нибудь в таком духе. На этот раз я не сдамся. Настала пора сказать начистоту. Его время вышло. Но под утро я заснул на кухонной табуретке, навалившись на стол. Проснулся, когда все уже начали завтракать — все, кроме Эйвинда, который так и не появился. Мой гнев прошел, я смертельно устал и был подавлен. Чуть позже, выйдя в магазин, я встретил Эйвинда и Кудди. И застыл. Не знал, что сказать. Постеснялся и промолчал. Я готовился ответить на их приветствие. Ждал, что они остановятся. Но ничего подобного. Мы со Штормом, некогда близкие друзья, просто молча прошли друг мимо друга. Посмотрели друг другу в глаза. И я никогда не забуду тот его ледяной взгляд.

ШТОРМ

Я считал, что неплохо чувствую людей, неплохо их знаю. Но пришлось эту веру спустить в унитаз, через коллектор далеко в открытое море. Как я мог так сильно просчитаться с Сигурбьёрном? Я ведь практически вскармливал его все эти годы. Он был в нашей семье вроде кота, приходил на выходные, иногда чаще, жил почти по полнедели; как кот, никаких обязанностей, главное, чтобы тебе было хорошо, живи себе припеваючи, есть дают, пить дают, окружили теплом и заботой. И все потому, что невозможно было спокойно смотреть, как бедняга торчит, одинокий и грустный, в своем скучном общежитии, среди всех этих правильных датчан, начисто лишенных чувства юмора, которые только и знают, что устраивать вечеринки в складчину, у них все общее, куда им понять исландского чудака. Я приглашал его в гости каждые выходные. Летом он на несколько недель уезжал в Исландию, и дети всегда спрашивали: «А когда Бьёсси вернется?» И Стефания никогда косо на него не смотрела, хотя дел у нее, конечно, было достаточно, целый день работа, к тому же весь дом был на ней; Сигурбьёрн приносил грязную одежду в пакете и спрашивал, нельзя ли отправить ее в машину, Стефания конечно же просто забирала ее и стирала вместе с нашим бельем, а потом отдавала ему, все чистое, выглаженное, аккуратно сложенное. Ну каково? И чинила ему одежду, пришивала пуговицы, а он тогда был такой скромный: «Стефания, ты меня просто спасаешь! Теперь я твой должник».

Каково?

И вот ему выпал шанс. Когда мы вернулись из Америки и у нас не было ни дома, ни денег, ни мебели, мы оказались на улице в середине зимы, он ведь, наверное, мог бы увидеть в этом возможность отплатить нам за те годы, что он прожил с нами почти как член семьи. Я вовсе не считаю, что он мне должен, возможно, ему было скучно со мной, когда на протяжении нескольких сотен дней я сидел с ним в своей гостиной или на балконе, угощал его пивом, ставил ему музыку, рассказывал всякие истории; говорю же, я вовсе не требую ничего взамен. Но ради Стефании. И детей. Можно же было, наверное, ожидать от него хоть какого-то гостеприимства на те несколько дней, пока мы пытались как-то выйти из своего бедственного положения. Но нет. Как только мы вошли, я почувствовал, что в воздухе что-то витает. Нам не рады. Только и ждут, чтобы мы побыстрее убрались. Чем дальше, тем лучше. И чтобы впредь никогда не появлялись. А? Об этом невозможно говорить без слез. И я не собираюсь вдаваться во все эти печальные подробности. Скажу только, что он со мной почти не разговаривал. Я-то ждал, что он принесет мне пива в гостиную, чтобы я мог прийти в себя после трудного дня, избавиться от стресса последних недель, последних месяцев, а Сигурбьёрн все время торчал на кухне. Когда к нему обращались, отвечал неохотно. Его датчанка вообще не выходила из спальни. Как будто мы прокаженные. Бедняга Стефания и дети, они, естественно, все это чувствовали, мы ведь были бездомные и растерянные, и от такого приема им лучше не становилось. А? Но у них были вещи из нашего прежнего дома, телевизор и еще кое-что. Я старался как можно больше времени проводить вне дома, просто не мог там находиться, и как-то встретил его на улице. Во дворе. У торгового центра или где-то еще. Он даже не поздоровался! Только посмотрел на меня, кроткий и неприветливый. Как овца. И тогда я понял, что с меня хватит. И перебрался к своим людям. Ушел не попрощавшись. К счастью, консультант Сюзанна наконец-то выделила мне небольшую квартиру, точнее сказать, мне и детям…

Я не понял, в чем было дело. Но знаю одно: он совсем испортился. Это видно уже по его дому: везде какой-то «дизайн». А? Все чопорно, как в мебельном салоне, стильно и томно. В доме только два цвета: черный и белый. И все круглое. Круглый черный стол. Круглые белые табуретки. Круглые черные подушки на белом диване. Круглый белый ковер на полу. Круглые панно на стенах. Позже я слышал, что, когда они собирались завести кота, они думали только о том, чтобы он был одноцветным, черным или белым; и круглым…

Это было печально. И в то же время замечательно. В конце концов стало ясно, что этот человек — обычный дурак. Самое время пролить на это свет!

СТЕФАНИЯ

Мне удалось записаться на прием к нашему старому семейному врачу. Только потому, что он давно меня знал, ведь никакой страховки у нас теперь не было. Раньше мы часто к нему ходили, его звали доктор Шаде, и был он несколько странноват — однажды, когда я пожаловалась ему на какой-то пустяк, который меня беспокоил, он сказал: «Это обычная проблема млекопитающих». Однако все эти годы мы всегда и во всем ощущали его заботу.

Доктор Шаде стал почти что другом семьи, так часто мы встречались в его кабинете, и вот теперь он разрешил мне прийти на прием, хоть я и выпала из системы. «И что с вами на этот раз, Стефания?» Он всегда говорит так: Стефания. И я поведала ему, что стала чувствовать себя подавленно, что мне нельзя доверять детей. Мне казалось, что он никогда не поймет, о чем я. Я так надеялась, что на это не уйдет много времени, не так уж весело обсуждать подобные темы, но он поначалу просто лишился дара речи. Мне пришлось повторить все трижды. Потом доктор наконец спросил: «Правильно ли я понимаю — вы считаете, что подавлены настолько, что вам нельзя доверять собственных детей?» — «Да, — ответила я. — Я подавлена и еще душевно… беспокойна, неприкаянна…» Он снял очки и посмотрел в окно, затем снова повернулся ко мне и попросил рассказать все еще раз, после чего поинтересовался, разговаривала ли я с психиатром, просила ли помощи у кого-нибудь, кроме него — нашего домашнего врача из Воллсмоса, принимала ли я лекарства, укрепляющие чувство оптимизма; в этой области, оказывается, достигнут большой прогресс. Уже собрался что-то такое выписать, хотел назначить мне консультацию у психиатра и психотерапевта, заказать место в каком-нибудь санатории, но я напомнила ему, что могут возникнуть трудности, поскольку датская система здравоохранения больше не обязана обо мне заботиться. По правде говоря, я из-за всего этого ужасно нервничала. Как я уже говорила, я надеялась, что все пройдет быстро. Но я просидела в кабинете целых полчаса. Я знала, что в приемной ждут люди. Но доктора Шаде это, похоже, не заботило. Он стал расспрашивать, как так получилось, что я полностью выпала из здешней системы. Я думала, он знает. По крайней мере, Эйвинд несколько раз ходил к нему накануне нашего отъезда на запад, они все обсуждали достоинства и недостатки Америки и американцев; у доктора Шаде было немало соображений относительно этой нации. Так мне рассказывал Эйвинд. Но похоже, доктор обо всем забыл и теперь хотел, чтобы я рассказала ему всю историю целиком, о том, как мы побывали на западе, как вернулись в Данию, как вообще оказались на улице, без дома и практически без денег, конечно, мне пришлось рассказать ему и почему я не могу снова пойти работать, почему у меня теперь нет вообще никаких прав, и постепенно доктор Шаде начал говорить только «а», повторял это снова и снова. «А? А!» Потом сказал, что может написать подобное заключение, если я действительно уверена, что хочу этого. И я, конечно, ответила, что хочу больше всего на свете. Заверила его в этом. Он встал, снял очки и посмотрел в окно. Возможно, в этих очках он не мог смотреть вдаль. Хотя у меня возникло ощущение, что он ни на что и не смотрел. Я всерьез начала беспокоиться из-за людей в приемной. Когда я выйду, они точно посмотрят на меня с ненавистью. За то, что я проторчала у врача так долго. Он, наконец, попросил меня прийти завтра утром. Прямо к началу приемных часов, раньше всех. Как бы мне не хотелось возвращаться. Эта волокита меня по-настоящему напугала. И Эйвинд, конечно, тоже занервничал, когда услышал, что из посещения врача в общем-то ничего не вышло. Только велели снова прийти завтра. Ведь это было для нас очень важно, и для него, и для меня. Мы с детьми все еще жили в гостиной у Сигурбьёрна, но Эйвинд совсем перестал там появляться, ему почти обещали маленькую квартиру, и он сказал, что поживет до переезда где-нибудь еще, потому что чувствует, что ему тут не рады, — гостил он в основном у Кудди.

На следующее утро доктор Шаде без предисловий спросил, действительно ли я хочу, чтобы Эйвинд получил опеку над детьми. Хорошо ли я подумала. И я, конечно, повторила то, что уже сказала раньше. И тогда доктор Шаде достал из ящика стола нужный документ. Невероятно красивый, на хорошей бумаге, написан он был на страшно ученом датском языке. В нем доктор подтверждал, что в течение многих лет был моим врачом и наблюдал, как я боролась с возрастающей депрессией и страхами, и рекомендовал, чтобы меня освободили от большой ответственности, связанной с опекой над двумя маленькими детьми. Что-то в этом духе. Невероятно красиво. И очень нам поможет. Он подписал и поставил печать, положил в конверт, на конверте и в верхнем углу письма стояло его имя и все регалии, в частности, можно было понять, что он дипломированный хирург, хотя практикует как семейный врач. После этого наши проблемы решились сравнительно быстро, Эйвинд получил пособие на себя и детей, нам дали квартиру в том же доме, где мы жили раньше, только поменьше, без комнаты Бьёсси, Эйвинд на это лишь рассмеялся, сказав, что нам, к счастью, больше не нужна целая комната для этого человека. Я бы охотнее общалась с Сигурбьёрном, а не с Кудди, который вдруг стал проводить время с нами,но это, конечно, в первую очередь друзья Эйвинда…

ШТОРМ

Йон Безродный, хиппи-коммунист, пригласил нас на ужин. Он постучал прямо в тот момент, когда мы заселялись в квартиру, сказал, что уезжает в Исландию, будет там работать в издательстве, а вот мы, наоборот, вернулись, так что было бы здорово устроить, так сказать, вечер «приветствий и прощаний». В нашем новом жилище было очень тесно и едва ли нашлось бы место для кастрюлей и поварешек, чтобы готовить самим, так что идея мне понравилась. И я решил принять приглашение. У него наверняка есть пиво, значит, как-нибудь потерпим. Йон жил, как я уже упоминал, в многоквартирном доме. Дома стояли буквой «П», и его квартира была прямо напротив нашей, я мог бы следить за его семейной жизнью с балкона в гостиной, если бы у меня был бинокль и хоть малейший интерес к его жалкому существованию. Жена его в общем-то довольно милая, у них трое или четверо детей, но не общих, он застрял в университете на последних курсах, работал над каким-то изданием, а теперь вот моет полы в университете, пока жена доучивается, кажется, на оптика. Йон Безродный считал, что принести в жертву свое образование или отодвинуть его на второй план, чтобы жена могла учиться, — это ужасно прогрессивно и достойно подражания. Конечно, он неплохой малый, просто настолько неинтересный, что почти начал действовать мне на нервы, особенно когда дважды или трижды повторил, что пытается «разрушить стены национализма в районе» — с этой целью он общался с турками, как с равными, — в его части дома турки, полагаю, были в большинстве. Но я знал, что турки не проявляли к нему никакого интереса, приходили, только если их приглашали на национальную исландскую еду, молча ели и уходили — то есть приходили, чтобы пожрать на халяву, а не потому, что хотели подружиться с хозяевами.

Вот так.

Он считал, что непременно надо пригласить кого-нибудь еще, например, каких-то датчан. Я чуть не развернулся у самой двери, когда вдруг до меня дошло. Ведь это означало, что целый вечер нужно будет говорить по-датски!

Еда, конечно, была национальная и к тому же чертовски вкусная, давно я не ел бараньей ноги с жареной картошкой, соусом и всем прочим, что к ней полагается. Правда, Йон дважды или трижды за вечер извинился, что баранина не исландская, а новозеландская, но большой разницы я не почувствовал, новозеландская даже лучше, если это вообще имеет хоть какое-то значение.

И датчанин его оказался не таким уж ужасным, вовсе нет, он много путешествовал по свету, рисовал, писал рассказы и путевые заметки, довольно высокий и красивый парень, с усами почти как у Сталина, загорелый, с маленькой и худой женой-датчанкой, которая, как рассказала мне позже Стеффа, занимается печатью по ткани. И каким же этот датчанин, Сёрен Люнгбю, оказался скромным, без претензий, миролюбивым и немногословным, как умел слушать; речь каким-то образом зашла о делах семейных, и я начал рассказывать им о Халли Хёррикейне и других «героях» моего детства, и датчанин оказался на удивление хорошим слушателем; я выпил уже достаточно пива, так что мог болтать по-датски, и с большим вдохновением рассказал им и о пьяном сброде, окружавшем меня в детские годы, и о нашем недавнем пребывании в зе ю эс оф эй — в Миннеоте, Миннесота.

Я проговорил часа три. И надо отдать им должное, Йону и этому датчанину Сёрену, они слушали, датчанин даже с интересом, курил трубку и проникся сочувствием, а когда я закончил свой, пожалуй, самый длинный рассказ, он сказал: «Du skulle skrive en bog om dette her»[51]. А? Написать книгу! «Ja, det er aldri at vide»[52], — только и ответил я.

Самым примечательным, однако, мне показался рассказ Йона Безродного о его отношениях с турками, возможно, именно поэтому я вообще запомнил тот вечер. Я ведь знал, что он годами пытался подружиться с турецкими семьями, живущими по соседству, приглашал их в гости и все такое, и в тот вечер, когда мы только пришли, и я еще не был готов говорить по-датски, я спросил, чтобы прервать неловкое молчание, что-то вроде: «Ну и как, ты уже со всеми турками в подъезде перезнакомился?» Не то чтобы меня это интересовало, просто спросил, разговор поддержать. Но он вдруг забеспокоился, разволновался — и жена его тоже, она накрывала на стол, а сам Йон мешал соус в кастрюле, — и она вдруг помрачнела, а с лица Йона сошла улыбка, и он медленно протянул: «Неее… Неее». И я сразу же почувствовал, что меня ждет что-то интересное, нужно будет непременно разузнать подробности! И вот, когда я закончил свои рассказы и протянул руку за новым пивом, все замолчали, и молчание становилось уже неприличным, поэтому я снова спросил, на этот раз по-датски, сложилось ли у них общение с турками. И снова почувствовал, что тут кроется что-то интересное, потому что хозяева снова забеспокоились. Тогда я принялся разъяснять этому датчанину, Сёрену, что Йон пытается подружиться с турками, чтобы между различными народами не было недоверия, причем говорил я так, как будто считал это исключительно позитивным и поучительным, потому что хотя здесь в округе и живут люди десяти или пятнадцати национальностей, разные этнические группы не хотят общаться между собой, что, конечно, очень печально…

Наконец, Йон прервал молчание. И все рассказал. Они с женой очень старались. Но потом, с полмесяца назад, кто-то влез в их кладовку в подвале и достал ящик с елочными украшениями — в основном в нем были исландские елочные игрушки, понимаете, не какие-то обычные санта-клаусы в красном, — так вот, ящик вытащили на середину комнаты и нагадили в него. И все в доме знали, кто это сделал — дети из турецкой семьи с верхнего этажа, с ними Йон Безродный пытался подружиться как раз незадолго до этого, приглашал в гости на сушеную рыбу и нутряной жир.

Вскоре мы со Стеффой попрощались и с сонными детьми пошли домой. Хорошо, что мы ушли, а то я с трудом сдерживал смех. Хохотал потом всю ночь. Эта история зарядила меня хорошим настроением на весь следующий месяц.

СИГУРБЬЁРН ЭЙНАРССОН

В какой-то момент мы с известным Эйвиндом Йонссоном, которого все зовут Шторм, полностью разорвали отношения. Я так до конца и не понял, почему мы вдруг стали врагами — как в свое время не смог понять, как мы стали большими друзьями, на самом-то деле у меня никогда не было второго такого друга, ни до, ни после, а ведь мы с ним настолько разные, что даже трудно себе представить, — мы ведь столько лет были очень близкими друзьями, ближе уже некуда, разве что стать любовниками. Однако потом наша дружба надолго прервалась, шли годы, а мы совсем не встречались, пока я не начал работать в издательстве и не вспомнил про него, когда там стали искать особенного человека для особенного задания.

Я, возможно, и не большой знаток литературы, просто работал там компьютерщиком в производственном отделе — в свое время я изучал компьютерные науки в Дании, именно тогда и познакомился со Штормом и мы сдружились. Там, в издательстве, работал еще один парень, который жил в Оденсе в то же время, его зовут Йон Самсонарсон, но Шторм почему-то имел на него зуб и называл исключительно Йоном Безродным, и скольку Эйвинд Шторм считал Йона неотесанным чурбаном, то тогда я с ним, собственно, так и не познакомился, от предрассудков Шторма полностью зависело, с кем из исландской диаспоры в городе мы общались — она насчитывала десятки или даже сотни людей, — но, по сути, я не знал практически никого. И только теперь, когда Йон стал работать редактором в этом издательстве, крупнейшем в стране, пришел он туда чуть раньше меня, у нас завязались замечательные отношения, он оказался очень достойным человеком, хотя Шторм и не видел в нем ничего интересного, но это уже другая история.

Однажды мы с Йоном сидели вечером в буфете, поскольку обоим надо было что-то доделать по работе, и обсуждали какую-то тему, которая интересовала нас обоих, кроме нас там никого не было, и мы сидели, положив ноги на соседние стулья, попивали свежий кофе, и тут вдруг он мне поведал о странных дискуссиях, которые велись в последнее время на заседаниях редколлегии. О том, что они ищут интересного автора, который смог бы рассказать что-нибудь необычное, у них была идея помочь ему с книжкой. А потом начал описывать, чего они ждут от этого нового автора — сначала я, собственно, слушал вполуха, поскольку, как я говорил, я не знаток литературы, хотя всегда с интересом заглядываю в сборники стихов, но это не моя епархия, однако с какого-то момента я начал слушать внимательно, и где-то в глубине моего мозга родилась гениальная идея, и когда Йон сделал паузу в рассказе, я ткнул в него пальцем и сказал:

— Хочешь верь, хочешь не верь, но мне кажется, что я знаю, кто тебе нужен.

Йон посмотрел на меня с удивленной улыбкой, опустошил чашку и сказал:

— Конечно знаешь.

Это совсем сбило меня с толку, и я уже собрался поинтересоваться, откуда он узнал, о ком я думаю, но потом прокрутил ситуацию в голове и понял, что у нас ведь есть несколько общих знакомых, так что я спросил:

— Ты понял, что я назову Эйвинда Шторма?

— А разве не очевидно, что он самый подходящий человек? — сказал Йон. — Я решил проверить идею на тебе, видишь, даже имени называть не пришлось. Он нам нужен!

* * *
Должно быть, Йон рассказал про Эйвинда на следующем заседании редколлегии или в разговоре с начальством, и вскоре меня позвали в кабинет исполнительного директора, вместе с Йоном и еще двумя людьми, чтобы мы рассказали об Эйвинде, но Йон сказал, что лучше меня его мало кто знает; пока мы жили в Дании, мы были неразлучны, своего рода Эббот и Костелло[53], Одинокий и Тонто[54], Ян и Кьельд[55], Бальдур и Конни[56]… Они попросили меня рассказать о нем. Но с чего же начать? Об Эйвинде можно сказать не так уж много хорошего, но я решил для начала рассказать о нем по-дружески, поскольку затея показалась мне интересной, и я, разумеется, хотел, чтобы она удалась, поэтому стал рассказывать о том, что этот человек наделен многочисленными способностями, но, возможно, ему не суждено было их все реализовать; у него, как вы, возможно, знаете, было тяжелое детство, несомненно, наложило отпечаток то, что он рос среди пьяниц и наркоманов. А когда я упомянул Халли Хёррикейна, все заерзали на стульях — словом, на то, чтобы продать Шторма, не потребовалось много времени. Дело в том, что они собирались заказать книгу о людях, оказавшихся за бортом общества, о тех, кто в него не вписался, кого мы, простые обыватели, предпочитали не знать либо смотрели на них сверху вниз; но вот мы как раз подошли к изюминке нашего произведения — оно должно быть создано не теми, кто смотрит на таких людей сверху вниз, пусть даже вполне дружелюбно, с жалостью и состраданием, — а одним из них, из тех, кто оказался в подобных обстоятельствах, кто равный среди них, вот в чем гениальность и изюминка. А как только я описал Халли Хёррикейна, один из присутствующих сказал, что припоминает этого мужлана, который был одним из самых колоритных людей в столице, и пояснил, что его папа работал таксистом и неплохо знал Хёррикейна, потому что то и дело его подвозил, — и тут все поняли, что слепленный с Халли герой будет основой произведения, которое должен создать — возможно, не без помощи — человек, выросший под его покровительством или в его тени…

И это были не просто обсуждения.

— А вы как-нибудь поддерживаете с ним связь? — спросили меня. И тогда всплыло, что дружба наша совсем распалась, а причины мне не ясны окончательно. Было у него, у Эйвинда, такое свойство — не держался он за людей, они ему надоедали, я знал нескольких его близких друзей или, по крайней мере, добрых знакомых, с которыми до отъезда в Данию он очень много и регулярно общался, а потом связь между ними обрывалась, и, вспоминая их иногда, он лишь оскорблял их и поливал грязью. «Не сомневаюсь, что и я попал в их число, — добавил я. — Но я рассказываю об этом только для того, чтобы вы знали, что этот человек далеко не безупречен; мой опыт показывает, что он непредсказуем, и невозможно понять, друг он тебе или враг».

Сказав это, я испугался, что слишком много себе позволил, излишне раскритиковал Эйвинда, я бы себе не простил, если бы испортил весь проект; ведь вся эта затея, разумеется, была очень привлекательной. Но мои тревоги оказались напрасными, поскольку, похоже, мой рассказ и особенно последние слова послужили для других своего рода рекомендацией, они обрадованно переглянулись, и исполнительный директор сказал:

— Да, совершенно ясно, что это именно тот, кто нам нужен. Осталось только как-нибудь с ним связаться. И добиться соглашения.

ЙОН БЕЗРОДНЫЙ

В результате мы с одним из редакторов составили маленькую инициативную группу, нам предстояло запустить «дело Шторма». Еще два-три редактора присоединятся, когда все сдвинется с места, и, разумеется, я хотел бы видеть в помощниках Сигурбьёрна, но в то же время мы стремились посвящать в дело как можно меньше людей, как кто-то там говорил, если знают трое — знают все. Насколько я понял, все согласились с тем, что Шторма надо вернуть домой, это, вероятно, будет не так уж трудно; он должен будет получить гонорар, хотя, конечно, надо устроить так, чтобы он передал большую часть в какой-нибудь благотворительный фонд или, например, в приют для алкоголиков — но и ему что-то достанется, например, арендуем для них с семьей жилье на первое время; найдем подходящую квартиру, снимем, оплатим им переезд и поможем встать на ноги, наладить жизнь дома.

Но сначала предстояло с ним связаться. А это не так уж просто, дело-то больно необычное. Я считал, что сам для этого не подхожу: те несколько раз, когда я со Штормом разговаривал, у меня всегда было такое ощущение, что он мне не доверяет, не знаю уж почему. И мы почти ничего не знали о том, как у него дальше пошли дела, вероятно, он все еще в Дании, до меня доходили какие-то невнятные вести, что он «разрушил исландское сообщество в Оденсе» — однажды в баре я услышал, что пьяница за соседним столиком рассказывал о каком-то негодяе и грязном подлеце, и когда он назвал его имя, Эйвинд Йонссон, я повернулся и спросил: «Извините, а это не тот Эйвинд, что живет в Дании?» Посмотрев на меня пьяными глазами, тот мужчина сказал: «Да, он живет в Дании. И он только что разрушил исландское сообщество в Оденсе». Я решил, что такого ответа достаточно, и не стал ни о чем расспрашивать.

Зато я спросил Сигурбьёрна, не мог бы тот позвонить старому другу. Что? Вы ведь были так близки. Но Сигурбьёрна эта идея отнюдь не вдохновила. Я видел, что он почему-то не хочет иметь с ним дело.

«Кто-то же должен поддерживать с ним отношения? — рассуждал я. — У него есть какие-нибудь родственники? Родственники жены?»

Сигурбьёрн рассмеялся:

— Ну, с ними он точно не общается. Если не развил в себе новые привычки. Он зовет их «Норна и Бык» — родителей жены, слышал бы ты, как он их отписывает!

И Сигурбьёрн добавил, что у Шторма есть сводный брат, но они не общаются и никогда не общались. Но потом ему пришла в голову идея: старые друзья Шторма. Одного из них звали Хрольвом, другого Ислейвом, еще в их компании были журналисты Солмунд и Колбейн — Сигурбьёрн подозревал, что Шторм мог возобновить общение с кем-то из старой компании. Сказал, что иногда по утрам сталкивается с одним из них в бассейне; точнее, с Ислейвом, который несколько лет назад вышел из укрытия, к бесконечному удивлению и недоумению Шторма, но, как сказал Сигурбьёрн, недавно Ислейв упомянул, что Шторму в Данию звонил Хрольв. «Я только не запомнил, в чем было дело, — сказал Сигурбьёрн. — Настолько был потрясен, что они вообще поддерживают отношения».

Тогда я решил позвонить этому Хрольву. Я, конечно, не собирался вмешиваться в его дела, вовсе нет, хотел лишь прощупать почву, убедиться, что у Шторма и его семьи действительно все в порядке. Под благовидным предлогом, будто я старый знакомый Шторма, его бывший сосед. Словом, я позвонил.

Разговор, надо признаться, получился довольно сумбурный. Я звонил из кабинета и включил громкую связь, потому рядом со мной сидел Сигурбьёрн — я хотел, чтобы и ему было слышно. После окончания разговора Сигурбьёрн признался, что у него было очень странное ощущение, потому что голос этого человека он слышал впервые, но ему все время казалось, что это его старый знакомый; дело в том, что Шторм очень часто пародировал Хрольва, и ему это невероятно хорошо удавалось. Сам я никогда не слышал, как Эйвинд изображает этого человека, но и мне показались знакомыми его голос, интонации, да и весь лексикон; они, Хрольв с Эйвиндом, очень похоже разговаривали, они явно сильно повлияли друг на друга.

— Да, алло.

— Добрый день. Меня зовут Йон Самсонарсон. Я могу услышать Хрольва Хау Карлссона?

Я видел, что Сигурбьёрн прыснул, и начал жалеть, что включил громкую связь, это мешало. Я поднес палец к губам.

— Это я.

— Здравствуйте, Хрольв. Я, собственно, по делу, хочу что-нибудь узнать о неком Эйвинде Йонссоне, которого еще зовут Штормом, вы ведь с ним хорошо знакомы.

— Он живет в Дании.

— Это я знаю, я жил там с ним по соседству. Но вот уже некоторое время ничего о нем не слышал, однако хотелось бы с ним связаться…

Сигурбьёрн изобразил на листочке, почему смеется, и поднес его мне к лицу: Хрольв Хаукарлссон… то есть акулий сын… Я усмехнулся, но замахал на него руками.

— Простите, вы сказали, что вас зовут Йон Самсонарсон?

— Верно…

— Это вы иногда пишете рецензии на книги?

— Верно…

— Ну-ну. (Молчание.) А зачем вам Шторм?

— Дело, собственно, непростое… Только между нами, я сейчас работаю в одном издательстве, и нам интересно, не напишет ли он о своей семье. Такие примечательные люди…

— Шторм? Думаете, этот несчастный может что-то написать?! Говорю вам, мил-человек, в последний раз, когда я его видел, он едва мог написать свое имя. У него никогда даже чековой книжки не было, он, наверное, в жизни не заполнил ни одного чека!

— Давненько же это было… Но по меньшей мере рассказчик он талантливый…

— Шторм? Вы так считаете?

— Да, должен вам сказать. Он целый год непринужденно развлекал нас за ужином своими рассказами.

— Да что вы говорите!

— Вы же, я понимаю, были добрыми знакомыми, неужели он не рассказывал вам с друзьями никаких историй?

— Кто, Шторм? Нет, в основном говорили другие. А он ставил нам пластинки и мог быть любезным.

— Да уж, как минимум…

— А что вы там такое сказали? Книга о примечательных людях? Ради всего святого, что за люди?

— Ну, я имел в виду его мать, этого Халли Хёррикейна… тех людей…

— Я могу сказать об этих людях только одно. Самое примечательное в них то, что они ничем не примечательны.

— Хм, но я, по крайней мере, собирался с ним связаться и, собственно, ищу его адрес и телефон. Я подумал, что раз вы его старый друг, поддерживаете с ним связь…

— Я бы не сказал, что поддерживаю с ним связь. Но я виделся с ним несколько недель назад, был в Дании проездом.

— Виделись? Значит, у вас есть его адрес?

— Ну да, должен где-то быть, я записывал.

— А телефон?..

— Ну да.

Он попросил меня подождать, принялся искать координаты Шторма. Я посмотрел на Сигурбьёрна с победной улыбкой, и мы оба подняли вверх большой палец в знак победы. Прощаясь с Хрольвом, я сказал:

— Хрольв Хаукарлссон, я вам искренне благодарен.

— Что?.. А… ну… удачи вам! В этом… странном деле!

ШТОРМ

Я всегда довольно много смотрел телевизор, а в Дании к тому же был неплохой выбор: датское телевидение, два шведских канала и три немецких. На самом деле смотреть немецкие было почти невозможно, там все дублировано! Каково? Видишь, например, анонс какого-нибудь классического фильма, с Джоном Уэйном или Хамфри Богартом, и уже предвкушаешь, устраиваешься на софе с чашкой чаю или бутылкой пива, закутавшись в плед, но вдруг эти господа начинают говорить по-немецки! Увидев немецкую рекламу Тощего и Толстого[57], я подумал «ну, ладно», у них же много немых фильмов, наверное, это один из них. Но нет, увы! Худой коротышка Стен Лорел сразу же заговорил на повышенных тонах, как немецкий полковник: «Jawohl Herr Kommandant! Blitzschnell! Raus! Heil!»[58]

Я поспешно выключил. И в основном смотрел датское телевидение. Оно намного лучше. Надо отдать им должное.

Некоторые датчане просто замечательные. Один из них мне сразу безумно понравился. Дан Турелл. Он ужасно забавный. Поэт, знаток рока, к тому же пишет детективы. У него красивый голос. И отличное чувство юмора. Первый раз я его увидел в передаче о датской поэзии. У меня было похмелье, и я валялся на софе, телевизор выключать не хотелось, и вдруг началась эта передача. Это было уже после моего возвращения из Америки, я тогда практически ни с кем не общался, больше разговаривал с телевизором, чем с живыми людьми. И был вынужден слушать этот поэтический вздор, хотя тема меня совсем не интересовала. Но вдруг что-то мне подсказало, что будет не так уж плохо. Вспомнил, что когда-то смотрел классное шоу с теми же ведущими. А в этом рассказывали о том, что в Дании все начали сочинять стихи. Прямо какой-то взрыв в книгоиздании. Такие открытые стихи, совершенно свободные и красноречивые. И показали несколько примеров: поэты читали какие-то плоские тексты о самых обыденных проблемах, но с поэтическим плачем в дрожащем голосе. Какие-то причитания. Вместо поэзии. Но я упорно продолжал смотреть, у меня было такое чувство, что ведущие потешаются, выбрав худшие примеры. А потом появился Дан Турелл. Показали поезд, в сыром тумане он приехал на отдаленную станцию, и из него вышел всего один человек: Дан. Он шел на камеру в длинном плаще и черной шляпе и, когда подошел, начал говорить, но не остановился, и камера последовала за ним. Он сказал, что, пожалуй, хорошо было бы, в первую очередь для самих поэтов, если бы они могли найти путь к самовыражению. Но в то же время стихи должны быть такими, чтобы их мог сочинять любой, постоянно и без остановки. Сейчас он, например, сочинит такое стихотворение, если камера захочет последовать за ним. Назовем стихотворение «Платье на конфирмацию», сказал Дан. И прочел его, очень быстро, оно рассказывало о матери и дочери из бедной семьи, которые едут в поезде, чтобы купить подержанное платье на конфирмацию. Они жалели себя и критиковали общество. Когда стихотворение закончилось, камера остановилась и стала смотреть вслед поэту, шагающему в тумане. И я так долго смеялся, что все мое похмелье улетучилось.

Конечно, жизнь в этой стране, среди этого народа мне во многих отношениях по вкусу. Здесь, например, почти все спокойно относятся к тому, чтобы пропустить время от времени стаканчик или открыть бутылку пива. Дома, в Исландии, все сразу начинают думать, что человек спивается, а здесь никто не считает, что пить утром или в обед пиво или шнапс опаснее, чем кофе с булочкой. Какой-то книжный клуб навязал Стефании одну книгу, совершенно бесплатно — типа рекламное предложение для новых членов, и ничего не нужно при этом покупать. (Это, конечно, оказалось полнейшим вздором, они еще полгода потом посылали нам всевозможные книги, которые нас покупать не «принуждали», но за которые мы должны были заплатить, потому что якобы забыли отменить заказ, — такой вот сплошной бюрократизм. Но я не об этом. Хотя должен добавить, что заманил Стефанию в книжный клуб продавец-датчанин, очень красивый и вежливый пожилой человек, который пришел прямо к нам домой, она сначала отказалась и уже собиралась проститься, но тут он спросил, откуда она, а услышав ответ, растрогался — оказалось, что у него жена исландка. Они поговорили, и Стефания вступила в клуб. А неделю спустя пошла одолжить спичек у гренландцев, живших этажом ниже, и увидела на телефонном столике такую же книгу, на что соседи сказали, как бы оправдываясь: «Мы не собирались ничего у него покупать, но вдруг выяснилась, что у него жена из Гренландии».) Так в нашем доме неожиданно появилась «бесплатная» книга, в ней было написано про здоровый образ жизни, естественно, там были все эти жеваные-пережеваные советы, как стать forever young[59], — регулярно двигаться, есть овощи и хлеб грубого помола и далее в том же духе, а еще одно ценное указание, гарантия долгой жизни, касалось алкоголя. Датчане рекомендуют «один день в неделю воздерживаться от алкоголя». Каково? Так и до трезвости недалеко.

Так что я мог бы стать главным тамплиером в Дании…

Однако нужно заметить, что отнюдь не все датчане готовы следовать этому правилу. Возьмем, например, одного из крупнейших местных писателей, суперзвезду, авторитетную фигуру, которого зовут Клаус Рифбьерг[60]. Я ничего его не читал, поскольку мне он казался неинтересным; выглядит и одевается он как школьный завуч или таможенный чиновник низкого ранга. Но потом в воскресной газете появилась статья об алкогольных пристрастиях датчан, в которой знаменитости рассказывали о том, что и как они пьют, и все как-то невыразительно трепались, кроме Клауса Рифбьерга (нужно будет непременно достать что-нибудь из его произведений), он сказал: «Я ни разу за тридцать лет не лег в постель трезвым». И засмеялся…

Политика здесь скучная. Государством издавна правили демократы, а теперь к власти пришли консерваторы. Они хотят урезать нам, безработным, доходы и повысить всевозможные налоги, так что народ наверняка пожелает, чтобы левые снова взяли бразды правления в свои руки.

И все же не могу не вспомнить одного политика, это настоящая сказка. Я имею в виду самого Могенса Глиструпа[61]. Во-первых, он очень похож на рыбу-зубатку. Никогда не думал, что человек может быть настолько безобразен. И он же ужасно богатый юрист, неужели он никогда не слышал об исправлении прикуса? Но все бы еще ничего, если бы не его голос! Он как будто всхлипывает. Ему бы стихи читать! У него какой-то ужасный акцент, почти шведский, насколько я понимаю, он с Борнхольма. А уж его взгляды! Воистину королевские. Я изо всех сил стараюсь ничего не упустить, когда он появляется в телевизоре, поскольку идеи из этого человека бьют ключом. Теперь он хочет, чтобы перестали сочувствовать всем беднягам, которые не хотят работать! Всему этому сброду, который тяжелым бременем лежит на государстве и налогоплательщиках, пусть обеспечивают себя сами! И как он умеет находить слова. Такой безобразный, потный, с одышкой. На днях видел его, борнхольмский диалект, сам перекошенный и жирный, скрюченный, пиджак слишком узкий и сморщенный, галстук набок, глаза красные, словно не спал несколько суток, — но на этот раз ему пришлось пойти на попятный. Едва он официально заявил, что инвалиды вполне могли бы работать наравне со всеми, как одна дерзкая и властолюбивая женщина из агентства теленовостей поймала его на слове. Тогда он сказал, что речь, конечно, не идет обо всех инвалидах, нет. Он вовсе не имел в виду старых добрых инвалидов без рук и ног. A? «De gode gamle invalider, uden ben og arme»[62]! Глиструп был даже готов согласиться с тем, что они получат какую-то жалкую милостыню. «А другие должны питаться подножным кормом?» — спросила эта наглячка. «Да, для большинства это верно, — ответил зубатка. — В наши дни любого можно признать инвалидом. Достаточно сказаться левшой, и сразу, ничего не делая, будешь получать от государства роскошное жалованье».

Кроме того, его сильно критикуют за неприязнь к иностранцам. Он хочет закрыть дорогу всякого рода сброду. А уже живущих выставить из страны. Парня можно понять. Взять, например, район, где я живу, полагаю, что большую часть его жителей составляют турки или кто-то еще более нам чуждый. Приехали пользоваться социальными преимуществами государства всеобщего благосостояния. Никакого интереса к самой Дании и датчанам. Более того, полное пренебрежение ко всему датскому, насколько я знаю от тех, кто хоть сколько-то с ними знаком. Они хотят жить в субсидированном жилье и получать пособия. И всем молчать. Гони деньги, и не надо сказок. Руки вверх, брюки вниз, кошелек или жизнь.

ЙОН БЕЗРОДНЫЙ

В итоге я позвонил Эйвинду Шторму. Представился. «Вы меня, наверное, помните?» Он не отрицал, был само спокойствие. Спросил, не подумываю ли я вернуться «ко мне и туркам», я не стал говорить, что нет, и поинтересовался, не подумывает ли он сам о том, чтобы вернуться в Исландию. «Сложный вопрос, — ответил он. — А почему вы спрашиваете?»

Сложно такое дело обсуждать по телефону. Я предложил исполнительному директору съездить в Данию и спокойно обговорить все с глазу на глаз, но тот посчитал, что оно не стоит того, не стоит ради этого тратить деньги на самолет. Так что мне пришлось неспешно объяснять Шторму, что я работаю в издательстве и мы хотим выпустить такую вот книгу, но у нас нет подходящего автора, и поэтому мы обращается к нему; но никто не собирается утомлять его написанием книги. Он, похоже, весьма быстро смекнул, в чем, собственно, дело — что ему нужно вернуться домой и помочь в создании книги, в основу которой лягут типажи вроде Халли Хёррикейна, а когда она будет опубликована, выдавать себя за автора…

Как я и рассчитывал, он сказал, что хочет обдумать предложение, и попросил меня перезвонить через два дня. Что я и сделал. При этом присутствовали исполнительный директор Гудстейн и Сигурбьёрн, которому тоже не терпелось послушать разговор, и я подумал, что он, как человек, лучше всех знающий Шторма, может оказаться полезен, если вдруг возникнут какие-то осложнения. Но разговор прошел очень удачно; Шторм вел себя так, будто всю жизнь только переговорами и занимался — сказал, что будет сотрудничать, только если ему и всей его семье оплатят переезд, обеспечат жильем на первое время и помогут встать на ноги. Гудстейн кивнул; я включил громкую связь; мы со Штормом договорились, что все детали обсудим, когда он приедет. Потом он спросил о моем положении в издательстве и от чьего имени я звоню; я назвал исполнительного директора Гудстейна, но его Шторм не знал, и спросил: «Это что за гнида?» — так что я пожалел, что транслировал разговор на весь кабинет, затем я упомянул Сигурбьёрна Эйнарссона, и Шторм обрадовался: «Ну, Сигурбьёрн — мой большой друг! Передавайте ему привет!» И я увидел, как прояснилось лицо Сигурбьёрна, как он обрадовался этим словам.

Мне показалось, что все складывается весьма неплохо…

ШТОРМ

К тому времени, когда Йон Безродный позвонил мне и сделал это предложение, я прожил в Оденсе дольше всех других исландцев; стал местным ветераном. Старая гвардия вся уехала, даже дурачок Сигурбьёрн ушел от своей жены и ребенка, даже Сёльви Молоко и Кудди. Совершенно непонятно, как мы столько продержались, но у Стеффы появилась приличная работа в китайском гриль-баре, и хотя зарплата вроде бы небольшая, но серая, и, следовательно, никаких налогов, страховых и профсоюзных взносов, так что на руки выходило даже лучше, чем могло быть где-то еще. И у детей все шло замечательно, они были почти совсем как коренные жители Фюна, у них появились датские друзья, и говорили они, естественно, совсем без акцента, занимались спортом, состояли в рядах скаутов, девочка пела в хоре, и на родительских собраниях нас постоянно хвалили за то, что у нас такие хорошие и прилежные дети. И хотя я частенько скучал, мне оставалось лишь признавать это со словами: «Let the good times roll», — я покупал пиво и садился на балконе, иногда даже с книгой — «lazin’ on a sunny afternoon»[63]. Я подписался на совсем свежую книжную серию о последней мировой войне, зачитывался и думал: мне ведь не хуже приходится, чем фон Паулюсу и его товарищам под Сталинградом.

Как-то в торговом центре я наткнулся на двух молодых исландцев, они узнали меня и поздоровались с большим почтением; мы, собственно, не были даже знакомы, во всяком случае, я не знал, как их зовут, но мне показалось, что одного из них я уже видел, наверное, в исландском баре. Они предложили «выпить вместе по чашечке». И мы пошли в скандинавскую забегаловку здесь же, в центре. Мальчики заказали кофе, я пиво — после некоторого раздумья… Позволил им заплатить. Им явно очень хотелось со мной поговорить. Они просто сгорали от любопытства. Как я и предполагал, один из них прожил в городе уже больше года и недавно переехал из общежития в наш район; его-то я и видел раньше. Другой приехал относительно недавно, изучать медицину. Оба проявляли большой интерес к общественной жизни и хотели наладить общение между живущими в городе исландцами; в Копенгагене ведь существовала легендарная и влиятельная исландская диаспора, о которой столько книг написано, но в Оденсе ничего подобного не было. Меня от этой болтовни потянуло в сон, очень хотелось зевнуть, но я не мог себе этого позволить, они ведь угощали меня пивом. Я узнал, что оба они входят в правление исландского общества, которое вот уже лет десять находится в состоянии спячки, разве что устраивает «танцульки на день независимости». К счастью, я наконец начал засыпать, думать о чем-то совсем другом. Но тут вдруг тот парнишка, который прожил тут дольше, говорит: «Действительно обидно, ведь общество годами отчисляло в казну неплохие деньги, которые попросту обесценивались». Тут я оживился. Деньги! Поскольку, надо заметить, в то время мое финансовое положение было весьма стесненным, впрочем, как и всегда… Я принялся рассуждать: я прожил здесь около семи лет и никогда не слышал, что у исландского общества есть какая-то казна. Но я-то пробыл здесь дольше всех остальных. Вот и получается, что деньги-то, можно сказать, мои. Во всяком случае, я имею на них не меньше прав, чем эти двадцатилетние молокососы, которые сидят рядом и треплют языком. Так что я включился в разговор. Выказал интерес: да, искренне жаль, что живущие тут исландцы так мало общаются. Вероятно, традиции не сложились; у диаспоры нет истории, и кто-то должен взяться и написать историю пребывания исландцев в Оденсе, вспомнить ярких личностей, которые жили и учились здесь; описать обычаи, вечеринки, совместные выезды в лес, в каких пабах собирались исландцы, какие песни пели на протяжении всего этого времени, и тогда у нас будет твердая почва под ногами…

Все пошло именно так, как я рассчитывал, они рты разинули от интереса — вот человек, который мог бы написать такую книгу. Он дольше других прожил в Оденсе. И ходит мнение, что он «что-то пишет».

Я обещал подумать. Я, несомненно, мог бы найти на это время, да и дело было нужное и интересное, но я человек бывалый и не хотел бы потом бессмысленно тратить время и силы, выколачивая долги, поэтому хочу получить деньги вперед. И мы пожали друг другу руки на прощанье; я собирался несколько дней подумать, они — получить согласие остальных членов правления Исландского общества в Оденсе, чтобы нанять меня на этот проект — писать историю диаспоры и выплатить мне гонорар авансом.

МАЛЬЧИК ИЗ ОДЕНСЕ

Должен признаться, мне понравилась идея, чтобы Шторм написал историю исландской колонии в Оденсе. И именно я выступил с этим предложением на заседании правления Исландского общества. Но, напомню, принято оно было большинством голосов. Тремя из пяти. Так что если Исландское общество и было разрушено, как многим нравится думать, то ответственность за это несу не я один.

Мы встретили Эйвинда в торговом центре, мы с моим другом Крилли, который только что приехал учиться на врача и которого я привел в правление общества (до этого нам никак не удавалось сформировать полноценное правление, потому что никто не хотел в нем работать), и Эйвинд выразил готовность взяться за такую книгу, и мы видели, что он по-настоящему воодушевлен, так что мы созвали заседание, изложили дело, и выяснилось, что казначей согласен поддержать это начинание. Но двое — председатель и еще один член правления — были решительно не согласны. Хотя не сказали почему. Складывалось впечатление, будто они имеют что-то против Эйвинда лично! Я сказал, что он кажется мне умным человеком. Они начали говорить что-то насчет того, что он ничем не занимается, только валяется на диване и заставляет жену на себя работать. «Ребята, — сказал я, — ведь то же самое говорили о многих писателях всех времен!» — «Писателях? А что, Эйвинд писатель?!» — удивились они. Они, оказывается, даже не знали. Но большинство было за, и решение приняли. И мы, заметьте, на меньшинство не давили, мы уважали их мнение, они хотели, по крайней мере, не выдавать Эйвинду вперед все деньги из казны, предлагали заплатить для начала хотя бы половину, и то после того, как он представит свою работу, сами истории или идеи, на собрании общества, иначе не дадим вообще ничего. И мы, то есть остальные, согласились с тем, чтобы выставить ему такие требования. Выполнили все их пожелания. Сделали все, как они говорили. Так что эти двое фактически проголосовали против своих же собственных предложений.

Эйвинд, разумеется, сильно помрачнел, когда увидел деньги. «Здесь ведь только половина того, о чем мы договорились!» — возмутился он. Я ответил, что он получит еще, когда сдаст, по крайней мере, половину работы в черновом варианте. Может быть в этом уверен. Так что я до конца и не понял, в чем, собственно, проблема. Кроме того, деньги были значительные, такую сумму Кредитный фонд считает месячным прожиточным минимумом. А написать-то надо было брошюру в двадцать — тридцать страниц плюс фотографии; всего страниц пятьдесят, включая список членов, устав и прочее. Мы хотели выпустить ее к Дню независимости. Только сначала должно пройти собрание общества, где он расскажет о своих задумках; это также показалось Эйвинду странным, хотя непонятно почему; собрание ведь состоится месяца через два, он тогда уже должен будет существенно продвинуться в работе, сможет прочитать несколько страниц, рассказать какие-нибудь интересные истории, может даже пикантные и двусмысленные, главное, чтобы не слишком грубые…

После этого я с Эйвиндом больше не общался. Он со мной вообще не связывался. Возможно, на него произвело впечатление то, что некоторые живущие в городе исландцы буквально озверели, узнав, что Эйвинду «отдали» большую часть казны общества. Наверняка он услышал пересуды у себя за спиной или даже какие-то угрозы в свой адрес. Кое-кто, насколько я знаю, прямо-таки кипел от гнева. Но, ясное дело, никто никаких денег ему просто так не давал! И он их не крал, как некоторые хотели бы представить это дело. Его просто наняли на определенную работу.

За несколько дней до открытого собрания я позвонил Эйвинду, напомнить, что он должен представить свой проект. Но он разговаривал неохотно, словно я его упрашивал. Хотя, конечно, ничего подобного я не делал. Просто напомнил, что по договору его выступление на собрании было условием получения денег. Он, однако, был либо глух, либо рассеян, либо занят, не знаю. В общем, удалось выжать из него согласие только после того, как я почти пообещал ему выплатить оставшуюся половину прямо на собрании, после выступления.

Народу пришло много. Почти все местные исландцы, несколько датчан, наверное, чьи-то девушки и молодые люди, и два-три гостя из Копенгагена или даже из Исландии. И хотя в повестке дня стояло обсуждение гимна и еще несколько вопросов, настроение в зале царило несколько странное. Некоторые были явно не в восторге; в основном те, кто прожил в Оденсе три-четыре года, — как будто они сами хотели взяться за эту работу! Повод для конфликта ведь всегда найдется. Председатель поднялся на кафедру и поприветствовал дорогих гостей, указал на бар; все происходило в зале «Дома культуры» в центре города, пиво мы продавали сами, накидывали только крону на каждую бутылку. Так что получалось очень недорого и мило. Потом слово взял я и извинился за то, что докладчик задерживается. Попытался разрядить обстановку шуткой, но получилось неудачно, никто не засмеялся. Я начал нервничать и пробрался к телефону, чтобы позвонить Шторму (оказалось, что все его так звали), но дети сказали, что мама с папой недавно ушли. Должно быть, они уже в пути. И вот он пришел. Похоже, слегка пьян. То есть заметно пьян. А люди ждали. Многие пытались испепелить нас взглядом, и его и меня. Прежде чем начать, он захотел выпить бутылочку пива, еще одну. Потом я поднялся с ним на сцену. Представил его аудитории. У него не было ни единого листка, никаких записей я не заметил. Но когда я договорил, многие захлопали. Потом Шторм подошел к кафедре, нагнулся к микрофону и сказал: «Всем слышно? Сегодня я расскажу несколько историй. Когда я только начал знакомиться с Исландским обществом в Оденсе, мне сразу же вспомнилась работа в „Странд-отеле“, то есть в психиатрическом отделении городской больницы! Его так называли по имени главврача Карла Странда. Да-да!..» Так он начал свой рассказ. И он сразу же меня захватил. Я, естественно, был положительно настроен, для меня лично имело большое значение, чтобы все удалось. Рассказывал он отлично, я даже несколько раз поперхнулся пивом. Какие люди там побывали, какие болезни, какие невероятные типажи! В смысле, в психиатрическом отделении. Среди них и знакомые мне люди, журналисты, спортсмены, актеры; жена известного оптового торговца, сын директора банка; короче, сильные истории. Захватывающие, как я уже сказал. Поэтому я и не сразу понял, с чего вдруг поднялся весь этот шум, крики и протесты. Эйвинду пришлось замолчать. Я спустился вместе с ним со сцены, все еще надеясь, что обойдется без разборок.

Одна женщина, которая учится на консультанта по социальным вопросам, ее немного знает моя жена, набросилась на Эйвинда вместе с остальными. «Как вы посмели так растоптать доверие больных людей?» — кричала она. Она попыталась облить Эйвинда, по счастью, не из бутылки; остались только пятна пены. «Сходила бы ты на подтяжку лица, киска!» — ответил он. Грубовато, не отрицаю. Потом некоторое время все шло нормально, Эйвинд держался достаточно спокойно, он стоял у бара со своей женой, а ко мне подходили люди и спрашивали, действительно ли общество выкинуло на это деньги. Хотели, чтобы мы их вернули. И вскоре началось безумие. Эйвинд потребовал от нас с казначеем остаток фонда, то есть денег, о которых мы договорились. Кто-то услышал наш разговор и заметил, что я как-то уклончив. Но Шторм хотел получить деньги немедленно, я ведь обещал, когда мы говорили по телефону. «Ты что, не слышал, тебе же сказали, что ты не получишь ни кроны!» — завопил один из свидетелей разговора, человек, который все время выступал против этого проекта. Между ним и Эйвиндом завязалась драка, я, правда, не заметил, кто начал, но тут как в старой доброй поговорке: «Редко один виноват, когда двое ссорятся». Но дракапереросла в побоище, вмешались остальные, я и еще несколько человек пытались их утихомирить, начался хаос, сломался стол, и кто-то повалился на пол, потом Эйвинда вышвырнули. И меня, вероятно, тоже, или меня вынесло толпой. Эйвинд вылетел на тротуар. Встал на ноги и отряхнулся. В помещении продолжалась драка. Я встал в дверях; мне было видно жену Эйвинда, которая спокойно стояла у бара и пила пиво. Разговаривала с какой-то женщиной и улыбалась. Потом взяла свою сумку, куртку и вышла. Отыскала Эйвинда, и они вместе ушли куда-то в ночь.

ШТОРМ

Однажды я чуть не стал журналистом…

Я делал трубобетон в одной фирме, строившей гаражи, нас было четверо, три «негра» и хозяин. Он был директором и мастером, исполнительным директором и председателем правления — словом, занимал все должности, кроме бухгалтера. Финансами ведала его жена — женщина суровая, со стальным блеском в глазах; человеческие чувства она проявляла лишь по пятницам, когда выплачивала нам зарплату, горе просто-таки придавливало ее к земле, так ей не хотелось отдавать нам деньги, конверты с зарплатой были мокры от слез, приходилось сушить их на батарее. Мы, разумеется, старались усердно трудиться, чтобы показать, что достойны этой зарплаты. Но до хозяина нам было далеко. Он работал так, словно вычерпывал воду из тонущего корабля.

Мы проводили на работе по десять часов в день, практически без передышки, за исключением положенных по закону пауз на обед и кофе. Хозяина звали Карл Магнус, но мы, разумеется, называли его не иначе как Карламагнус[64]. Жилы и кости у этого человека, похоже, были из стали, а кроме жил и костей, ничего больше и не было, разве что мышечные узлы. На вид лет сорок, по профессии каменщик.

Мне тогда было двадцать два, жил я еще в подвале у бабушки, в то лето мои лучшие друзья куда-то разъехались, так что по вечерам я скучал. И чтобы развлечься, я принялся писать газетную статью. Строчку за строчкой. Статья была о Берлинской стене, кажется, как раз в это время много лет назад Кеннеди сказал свое знаменитое «Ich bin ein Berliner»[65], об этом писали какую-то чушь в газетах. Якобы миролюбивые и демократические западные государства всем были готовы пожертвовать для освобождения Западного Берлина. Полный бред. Союзники в это не верили. Зачем, например, англичанам, не говоря уже о французах, помогать жителям города, откуда велась война против них? Всем ведь известно, что они хотели использовать эту половину города в качестве разменной монеты, обменять ее на другие серые зоны, как было в Греции, и жители Западного Берлина это понимали, поэтому-то они так обрадовались приезду Кеннеди; его визит означал, что город продавать не будут.

Конечно, меня все это никоим образом не трогало, но я прочел об этом в книге одного английского журналиста, а через два дня у меня была готова статья на двух страницах, которую я с огромным трудом перепечатал на старенькой пишущей машинке. Пошел наверх и прочитал бабушке. Ей очень понравилось. Но ее оценки мне было недостаточно, и я позвонил Солмунду. Без Хрольва я с ним и Колбейном почти не общался. Но тут у меня было дело. Хотел посоветоваться насчет статьи. Кстати, именно Солмунд сказал мне про ту работу с трубобетоном, он был в каком-то родстве с Карламагнусом.

Когда он снял трубку, мне показалось, что я чувствую слабый запах алкоголя.

— Алло, привет, дружище. Все еще с трубобетонном возишься? Ты ведь в курсе, что я знаю этого Калли, его жена в родстве с моей мамой. Он совсем дурак безмозглый, согласен? Статья, говоришь?! Слушай, я тут простудился и собираюсь завтра взять выходной, а сейчас думал выпить стаканчик тодди, заходи, а? Минут через двадцать?! Пока!

Никакого тодди у Солмунда не было, просто бутылка виски. И два красивых стакана. Мы неплохо посидели. Я рассказывал ему всякие истории о Карламагнусе, одно его имя приводило Солмунда в радостное настроение.

Потом он надел очки и принялся читать статью. Читал долго. Внимательно, не меняя выражения лица. Я уже стал раскаиваться. Наконец он снял очки, отложил листки и сказал:

— Послушай, Шторм, ты долго возился с трубобетоном у этого больного на голову бедолаги по имени Карламагнус, он, к сожалению, со мной в свойстве. Ступай к телефону, он вон там, на столе, позвони ему и скажи, пусть идет со своей фирмой ко всем чертям. Больше ты не пробудешь в ней ни дня!

— Что-о-о?..

— Твоя статья — шедевр. И ясно как день, что ты зря тратишь время на этого Карламагнуса.

— Но ведь мне нужно на что-то жить…

— Верно, но в газетах полно невыносимых дебилов, а ты не можешь за две кроны в час дышать таким дерьмом! Подвинь мне телефон, сейчас услышишь, что бывает, когда нужный человек звонит в нужное место. — Набирает номер, гудок. — Халлвейг! Солмунд Аксельссон на проводе! Он там?.. Да, Эйки, дорогой! Мое почтение. Я тебя не разбудил, дружище? Слушай, Эйки, у меня тут молодой человек, хороший знакомый, мальчик попробовал всего понемногу, рекомендую тебе взять его в газету… Да, уверяю, со временем он войдет в журналистскую элиту. Станет одним из истинно великих! Послушай, он прозябает на какой-то неквалифицированной работе, очень одаренный мальчик, передать ему, что он может ее бросить? Что ты за него возьмешься? Да, буду очень обязан! В четверг, в десять утра! Жду с нетерпением! Спокойной ночи, дружище! Пока!

Я не знал, что и делать. Предложение звучало так заманчиво, а похвала придала мне уверенности в себе. Мы пили всю ночь. Но я еще не ушел с работы и пошел бы туда утром, если бы Солмунд не решил завершить этот королевский пир, пригласив меня на завтрак в ресторан отеля «Лофтлейдир», после чего мы отправились в винный магазин, а оттуда с двумя бутылками ко мне в подвал, бабушка ушла по делам. Перемещение из холостяцкой квартиры Солмунда ко мне было все равно что попасть из дорогого мебельного салона на благотворительную распродажу Армии спасения, но Солмунд был в восторге. Вечером мы пошли в какой-то бар, я достал блокнот и ручку и изображал журналиста, задавая разным идиотам острые вопросы, а проснулся на следующее утро дома со свинцовой головой, надел робу и отправился на работу.

Два мальчика пытались высказать мне за то, что я накануне прогулял. Их звали Роберт и Альберт, они были родственниками и друг другу, и Карламагнусу; своего рода семейный бизнес, один я был приемышем, посторонним. Роберт мне нравился. Он был совершенно сумасшедший, в некотором роде даже идиот; трижды заваливал экзамен на права, последний раз — после сотни уроков. Выглядел он как цилиндр, без талии, и это действовало мне на нервы, поскольку штаны на нем вечно висели, наполовину обнажив ягодицы, и так он ходил почти целый день. Роберт постоянно организовывал музыкальные группы. Они отчаянно репетировали в прачечной его матери. Одна из этих групп, «Горные братья», считай что стояла на пороге мировой известности. «Мы созрели, чтобы записать диск», — доверительно сказал он мне однажды. Им, как всегда, не хватало, только инструментов, но как-то утром он заявился весь красный от гордости и сообщил, они обзавелись тремя микрофонами. «Три микрофона», — повторил он в тот день раз пятнадцать, и от этого жить становилось светлее. Его родственник Альберт был вполне нормальным человеком, но вечно мрачный — его постоянно настолько возмущала какая-нибудь ерунда, что он просто слов не находил, чтобы выразить свое негодование. В основном его раздражал Роберт. Альберт считал, что он лжет. Всем и во всем. Разговаривал Альберт тихо и только один на один. Отводил человека в сторонку и тихо бормотал, рыская вокруг себя взглядом. Никогда не смотрел в глаза собеседнику. Он предупреждал меня, что нельзя верить Роберту. «Горные братья» никогда не добьются мирового признания. У Роберта нет клавиш. Он даже не знает, что это такое. «Что они будут делать с тремя микрофонами? Роберт — жалкий врун. Лучше его избегать». Если во время этих нотаций я что-то отвечал, вставлял слово — не важно, соглашался я или возражал, — он тут же резко замолкал и уходил, не обернувшись: «И ты, Брут!»

В то утро мы с Карламагнусом вместе работали на бетономешалке. Работа грязная, но все-таки вполне терпимая, если делать все аккуратно. Например, чтобы высыпать цемент из мешка, требовалось лишь простое ловкое движение. Но Карламагнус накидывался на мешок, словно тот опасен для жизни, разрывал его, опрокидывал, тряс и бил. Естественно, все тут же было в пыли, и мы оба начинали задыхаться. До полудня время летело как бешеное. Я ничего не видел, кроме рук Карламагнуса, которые вертелись как лопасти в густом тумане. Случалось, я пытался остановить время громким криком отчаяния, но он тонул в шуме бетономешалки.

С такой же точностью, с какой космонавты взлетают в небо, в 12.00 мы шли на перерыв.

Работали мы в гараже, потолок там был высокий, раза в два выше, чем в обычной квартире. Чтобы использовать пространство по максимуму, к одной из стен примостили дощатый настил. Приделали лестницу. Хотели поставить там столы, стулья, оборудовать столовую. Но денег на мебель так и не нашли, и столовая превратилась в кладовку, где стояли ящики со всяким хламом, так что нам все равно было на чем сидеть во время обеда.

Перерывы на обед и кофе не отличались разнообразием. Сначала мы ели и пили, потом начинались дискуссии. Вернее, монологи: говорил один Карламагнус. Он, как и многие мои знакомые, был зациклен на коммунистах; он боялся их как чумы; даже ненавидел, хотя по природе был беззлобным и бесхарактерным человеком. Коммунистов он видел повсюду, тут вредителей, там кремлевских крестьян. Невозможно было спокойно спать. Карламагнус явно чувствовал себя мессией; возможно, и свои обязанности, как руководителя и работодателя, он видел в том, чтобы нас предостеречь. Два других парня, Альберт и Роберт, никогда ничего не говорили. И хотя я был уже почти законченным коммунистом, я быстро выучил, что лучше всего молчать, стоило только что-нибудь сказать, как он взвинчивался еще больше. Слюной начинал брызгать. Однако даже в бешенстве он следил за временем; за секунду до окончания перерыва прекращал свой монолог на полуслове, вскакивал и говорил: «Ну что, ребятки, хорошо бы обсудить это дело подробнее, да времени нет».

День шел как обычно. Только я не взял с собой еды, да есть и не хотелось, удовольствовался стаканом воды. А вот остальные стряхнули цементную пыль с термосов и коробочек с едой и принялись за обед. Поев, Карламагнус привел себя в порядок, закурил трубку и начал проповедь дня. На этот раз о налогах. Коммунисты только и думают о том, как бы повысить налоги. Повышение налогов рассматривают как один из способов всеобщего обеднения. Я стал возражать, день, видимо, был такой. Все ему выложил. Что налоги — это хорошо. Чувак сначала разгорячился, но, увидев, что я на это не реагирую, стал мягким и податливым. Сказал, что я еще молод и неопытен. Но плохо, что я не замечаю фальши коммунистов. Одно дело — все эти их красивые слова, другое — реальные поступки. И захотел рассказать мне одну историю из собственного опыта общения с этими людьми. Однажды в обществе каменщиков объединились несколько демократов и выступили на выборах против правления коммунистов. И так случилось, что на этих выборах коммунисты власть потеряли. В новое правление вошел сам Карламагнус, а его сосед и друг стал председателем. И какова была реакция коммунистов? Разве они смогли пережить поражение на справедливых выборах? Конечно нет, они перешли к испытанным марксистским средствам. Начали клеветать на председателя, и это зашло так далеко, что даже дети подвергались нападкам в школе. «А меня самого, — сказал Карламагнус дрожащими губами, многозначительно глядя мне при этом в глаза, — меня избили, прямо на глазах у жены, во время ежегодного праздника каменщиков».

У меня все еще шумело в голове после ночной пьянки, в ушах стучала бетономешалка, и я не сразу понял, что он говорит. Отхлебнул воды из стакана, чтобы уйти от его взгляда. Но потом вдруг представил себе все это в красках. Мне сразу же стало смешно, и вода брызнула изо рта. Я понимал, что получилось невежливо, но картина настолько отчетливо встала перед глазами: празднично одетые каменщики лупят Карламагнуса, а рядом стоит его жена. Смеяться в таких случаях, конечно, не по-дружески. Роберт и Альберт смотрели на меня, широко распахнув глаза, похоже, оба они были вне себя. Но как я ни пытался, обуздать смех мне не удавалось. И до конца рабочего дня я то и дело закатывался у бетономешалки. А Карламагнус не сказал ни слова. Просто расстроился. Даже не пришел кофе пить. И, возвращаясь с работы домой, я понял, что впредь моей ноги там не будет.

В четверг я пошел на интервью к Эйрику. Он оказался безликим типом в красивом костюме. Сказал что-то о рабочем графике и что высоко ценит рекомендацию Солмунда, но хотел бы узнать, что у меня за образование. Конечно, в принципе требуется диплом, но сам он этому не придает особого значения… Опыт работы? Никакого?! Ну да, нужно ведь где-то начинать. И мне не удалось вспомнить ни одного хобби, политика — нет, спорт — да, наверное, футбол, гандбол… Потом открылось, что у меня нет ни машины, ни прав. Прощаясь, он протянул мне свою холодную и влажную руку и сказал, что позвонит. Я ужасно обрадовался, когда все закончилось. Был полдень. И я решил зайти к Солмунду, хотя в это время он должен был быть на работе. Но все-таки я позвонил в дверь. И, как оказалось, разбудил, у него явно начинался очередной запой. Но я не собирался читать ему по этому поводу мораль. Он был вял и апатичен, но попросил меня подождать, пока он сбегает в химчистку. Мигом. А потом поговорим. Он вернулся с пакетом, в котором что-то звенело. Предложил мне выпить. И начал оживать. Я сообщил, что редактор показался мне ничтожеством. Солмунд ответил, что Эйрик не так прост, как кажется. И вообще, я не должен судить о людях слишком строго! Мы распили бутылку, я рассказал о том, как каменщики-коммунисты побили Карламагнуса, и Солмунд долго хохотал. Потом он опьянел и стал скучен, как и все алкоголики, и когда около одиннадцати вечера он засобирался в ресторан, я сказал, что мне нужно домой, лечь, а он обозвал меня бабой. Но я был измучен бессонницей, растерян, к тому же без работы, идиот…

Он позвонил на следующий день примерно в полдень:

— Слушай, Шторм, хочу пригласить тебя пообедать.

— Ты действительно этого хочешь?

— Ну, это тебе решать, дорогой друг. Я просто приглашаю тебя на обед, на коленях перед тобой ползать не собираюсь.

Когда я пришел в указанный ресторан, он уже сидел там, весь такой элегантный, свежевыбритый, приглаженный. Спросил, не хочу ли я креветочный коктейль. «Официант! Два коктейля „Манхэттен“, пожалуйста!» Сказал, что мы будем исходить из разговора с Эйриком. Пошел в бар позвонить, вернулся с очень важным видом. Сказал, что мне назначено на три. Из этого и будем исходить.

Больше я до встречи в газете не пил. Мы вместе сели в такси, Солмунд поехал прямо домой, я попрощался с ним у здания газеты, но должен был еще зайти к нему после разговора с Эйриком.

Эйрик был не один, а с каким-то новостным редактором, человеком не очень вежливым и неуравновешенным. Эйрик при этом тоже заметно нервничал, на его голубой рубашке под мышками образовались темные пятна. Новостной редактор задавал те же вопросы, на которые я недавно уже отвечал, только его выводы были прямее и жестче: отсутствие образования, опыта работы, недостаточные знания языка, машину я не вожу и практически не умею пользоваться пишущей машинкой. В конце концов он спросил, серьезен ли мой интерес к этой работе. «Да-да…» — ответил я и пожал плечами. Новостной редактор посмотрел на Эйрика. «Вы хотите получить постоянную работу?» — вставил тот. Когда я прощался, новостной редактор сказал, что в газете придают большое значение внешнему виду. А я был в робе, весь всклокоченный. Когда я пришел к Солмунду, он был пьян. И просто засыпал меня вопросами. Пришел в бешенство. Позвонил Эйрику: «Да, Эйрик, а разве ты не сам решаешь, кого брать в газету? Я полагал, ты мне должен за услугу! Забыл, кто тебя рекомендовал в свое время! Да я хоть шимпанзе захочу устроить в твою газету, он должен стать редактором!»

Солмунд бросил трубку и посоветовал мне не обращать внимания на бедолагу Эйрика. С другой стороны, эти идиоты, может, и правы, мне нужна одежда поприличнее. Заказав такси, он объявил: «Едем к портному!» От продавца в магазине мужской одежды приятно пахло одеколоном. Он услужливо суетился вокруг Солмунда. Конечно, мне откроют счет, если Солмунд поручится, да-да-да. Я совсем растерялся. Солмунд и продавец меня двигали, буквально толкали перед собой мимо вешалок с одеждой, и каждый что-то говорил на ухо. Мне нужно все самое лучшее, а иного в этом магазине и не продают. Мне без конца что-то приносили, полосатый министерский костюм, смокинг, слова свистели вокруг меня точно пули. А когда я, предприняв последнюю попытку оказать сопротивление, указал на что-то относительно нейтральное, обстрел начался всерьез: это для коммунистов и хиппи, дешево и ужасно, и меня тут же облачили в дорогущий выходной костюм, сверкающую белизной рубашку и галстук, как у крупных бизнесменов. В таком обмундировании я и оказался на улице, со старыми лохмотьями в руках. Через несколько домов в витрине магазина стояло большое зеркало; мне стало дурно. «Тебе что, не нравится?» — заорал Солмунд. «Это, наверное, не мой стиль», — посетовал я. «Твой стиль!» — последовал новый ураган; мне, разумеется, нужно привести себя в порядок, подстричься, и не успел я опомниться, как уже сидел в светлом фартуке по самое горло. И не в обычной парикмахерской, а в шикарном салоне. Меня завили, хорошо хоть ногти не накрасили.

Мы пили все выходные, потом я перестал, а Солмунд продолжал по меньшей мере еще полмесяца, так что все закончилось лечением, в третий или четвертый раз. С тех пор я стараюсь избегать крепких напитков. И грязной работы — не хочу больше общаться с разными Карламагнусами, Альбертами и Робертами. И статей больше писать не пробовал. А через несколько недель я познакомился со Стефанией, и душа моя понемногу успокоилась…

ЙОН БЕЗРОДНЫЙ

Мы решили, что Шторму надо найти какую-нибудь работу в газете, хотя бы для вида; везде же есть колонки типа «люди на дороге» — «жизнь в стране» — «большое и малое» — достаточно лишь позвонить парочке веселых людей или съездить на место с фотографом, расспросить детей в детском саду, как они готовятся к Рождеству, или перевести небольшие заметки из зарубежных газет и журналов — вот и все, рубрика готова, и мы знали, что Шторм должен с этим справиться. Ему нужна какая-нибудь работа, какой-то источник доходов, и, как я понял со слов Сигурбьёрна, Шторм сам неоднократно говорил, что хотел бы заниматься чем-то подобным; видел себя журналистом, степным волком больших городов; это работа для одаренных, но саркастичных, нечестолюбивых и пьющих людей…

Мы полагали, что найти Шторму такую работу будет нетрудно. Один мой знакомый работал редактором в воскресной газете, я позвонил ему и расхвалил Шторма, опыта, конечно, у него нет, но в способностях не откажешь, дерзок, превосходно владеет словом. Редактору все эти рекомендации явно пришлись по душе, но он сказал, что самостоятельно таких вопросов не решает и должен поговорить с издателями и исполнительным директором. «Но я думаю, они меня послушают, — уверенно сказал редактор. — Человек нам нужен, по крайней мере на время, на испытательный срок…»

Вот все и уладилось, подумал я, и представляете, когда я позвонил редактору через четыре дня, как мы и договаривались, он сказал, что дело, похоже, в шляпе, он предложил взять Эйвинда на работу с четырехмесячным испытательным сроком, и нужные люди на это согласились.

Я сообщил об этом инициативной группе и Шторму, когда тот позвонил мне вечером, — теперь он звонил мне ежедневно, и я чувствовал, что он сгорает от нетерпения…

Но через несколько дней меня ждало полное разочарование: позвонил все тот же редактор, он был мрачен и, выслушав мои шуточки насчет будущего пулитцеровского лауреата, который как раз пакует в Дании орудия письма и готовится бороться с исландским ханжеством и лицемерием магией слова и искусством слога, сказал, что звонит именно по этому делу; выяснилось, что возникли непредвиденные трудности.

В газете шла обычная летучка, и в конце редактор мимоходом упомянул, что скоро, вероятно, придет новый человек, которого ему очень рекомендовали, Эйвинд Йонссон. И вдруг слово взял один сотрудник, Колбейн, он долгое время был весьма назойливым журналистом, а теперь занимается в основном версткой…

— Я его немного знаю, — вставил я, — думаю, они со Штормом старые и хорошие друзья.

— Друзья?! Колбейн говорил по-другому. Он начал рассказывать о том, какое Шторм ничтожество. Ничем не примечательный, ленивый и самовлюбленный, к тому же фальшивый и капризный; непременно обманет или соврет, как только представится случай.

— Это какая-то ерунда, — сказал я. — У него явно зуб на Эйвинда, хочет его опустить.

— Возможно, — ответил редактор, — но речь его произвела впечатление. В частности, он назвал одного человека, на которого Шторм якобы переложил свои векселя, зовут его Солмунд, мы с ним раньше вместе работали.

— Слушай, я попытаюсь разобраться, — предложил я, — наверняка все еще можно исправить.

— Попытайся, будь добр. Ведь издатели ни за что не возьмут такого в газету, пока все не будет опровергнуто.

Я, конечно, тут же позвонил Эйвинду и все ему рассказал, Шторм даже онемел, никак не мог понять, что такое, с чего бы это его старый приятель Колбейн понес такую чушь.

— Что это на него нашло? — поинтересовался он.

— Он упоминал какой-то вексель или векселя, которые ты вроде как заставил Солмунда Аксельссона подписать совместно с тобой перед отъездом в Данию, а потом все обязанности легли на него.

— Что? Это недоразумение какое-то. У меня был неоплаченный вексель, за который Солмунд поручился, он иногда делал мне подобные одолжения, но я всегда пунктуально платил, а когда мы уезжали, оставалась моя зарплата, которую я должен был получить в начале следующего месяца, и у Стефании тоже, и я попросил нашего друга Ислейва забрать эти деньги и заплатить по векселю. Но я помню, там возникало некоторое недоразумение, Ислейв, кажется, отправился тогда в какое-то путешествие, так что это немного затянулось, но проблема давно разрешилась. Да и вообще не было никакой проблемы!

— Недоразумение, говоришь?

— Послушай, богом клянусь. Мне бы никогда такое и в голову не пришло. У меня, конечно, есть недостатки, но это просто запредельно. Можешь поверить.

— Успокойся, я тебе верю. Но надо как-то уладить это дело, приезжайте на следующей неделе, как договорились, квартира готова.

Мы попрощались. Я описал ситуацию Сигурбьёрну Эйнарссону, знавшему Эйвинда лучше других. Спросил, верит ли он, что Шторм мог так поступить. Вдруг ему вообще нельзя доверять. Однако Сигурбьёрн считал, что можно. Несмотря ни на что. Эйвинд, мол, не такой, как все, не типичный обыватель, но в то же время невозможно поверить, что он способен обманывать друзей. Сигурбьёрн сказал, что иногда давал ему в долг и Шторм всегда все возвращал. В результате решили, что Сигурбьёрн позвонит Колбейну, растолкует ему историю с векселем, что Ислейв просто немного задержался с выплатой, в основном по недоразумению; напомнит Колбейну, что обвинения в краже и обмане — дело весьма серьезное и с такими вещами нужно поосторожнее, особенно если это может помешать человеку получить работу…

Сигурбьёрн пошел к себе в кабинет или, вернее, в свой закуток, через стекло было видно, что он набрал номер, поднес к уху трубку, зашевелил губами, наверное, представился; полагая, что дело очень простое, я занялся чем-то другим и ждал, когда Сигурбьёрн закончит разговор и сообщит, что все улажено. Но он торчал на телефоне, временами повышал голос, словно хотел до кого-то докричаться, а когда я посмотрел в его сторону, увидел, что он бледен, но лицо пошло красными пятнами, как обычно бывает от сильного душевного напряжения, и мне показалось, что прошла целая жизнь, прежде чем он наконец положил трубку, встал, громко отодвинув стул, и вышел.

«Ну, как все прошло?»

Сигурбьёрн опустился на стул. Он действительно был поражен. Сказал, что в такую передрягу никогда еще не попадал. Он не только не уладил недоразумение, но еще и получил такой выговор в адрес Эйвинда и в свой собственный, что чувствует себя совсем обессиленным.

«И в свой адрес тоже?»

Ну да, Колбейн сказал, что слышал о нем и знает, что в Дании тот связался с этим змеиным языком, Эйвиндом Йонссоном; и что слухи об их высокомерии и злословии дошли даже до Исландии; еще Колбейн добавил, что негоже какому-то молокососу звонить ему и защищать этого мерзавца и негодяя Эйвинда Шторма, поскольку он знает этого типа вдоль и поперек.

«И тебе не удалось ничего уладить?»

Нет, Колбейн орал, что никакое это не недоразумение, не пожелал ничего слушать, твердил, что, мол, вексель был не один, и хорошо еще, если хотя бы два, и это лишь верхушка айсберга; что он может рассказать истории и похуже, например, как тот купил посудомоечную машину за счет своей больной матери, вынудив ее сидеть на голодном пайке!

— Посудомоечную машину за счет матери? О подробностях расспросил?

— Нет, не удалось, он был на взводе и болтал без умолку.

— И ты не разъяснил ему, что Ислейв обещал получить его деньги и заплатить по векселю, но произошла досадная задержка из-за какого-то недоразумения?

— Я пытался, но, как только я упомянул Ислейва, Колбейн сказал: «Ради всего святого, не надо впутывать сюда этого несчастного мальчика! Он и так несет тяжелый крест, так что нечего обвинять его еще и в небрежности!» Он повторил это трижды, почти слово в слово, едва лишь я пытался вернуться к этой теме.

Мы согласились, что эту затею стоит бросить. Нельзя позволить таким идиотам, как этот Колбейн, разрушить наш замысел, из ненависти и злобы вредить Эйвинду. Поэтому мы решили пойти другим путем; нам казалось, что найти Эйвинду работу будет нетрудно, хотя идея с воскресной газетой, похоже, на время накрылась.

ШТОРМ

За годы, прожитые в Дании, мы кое-что купили в рассрочку: стулья, тостер, телевизор, это очень удобно, платишь какую-то сотню в месяц и без особых хлопот получаешь нужную вещь.

Первое время это было связано с некоторой бюрократической суетой, мы ведь считались иностранцами; должны были предъявить вид на жительство, справку о доходах и могли покупать вещи не дороже какого-то предела; но надо было с чего-то начать, и мы купили тостер, который практически ничего не стоил.

Потом мы все аккуратно выплачивали. Получали письма с благодарностью и поздравлениями. И становились «persona grata» в этих фирмах (точнее сказать, Стефания; обычно, особенно вначале, мы оформляли все на ее имя). А как постоянным и надежным клиентам разных фирм и магазинов, для покупки мелочей нам больше были не нужны всякие бумажками — теперь предложения полились рекой; в наш почтовый ящик клали брошюрки с фотографиями всевозможной дорогой мебели и техники — требовалось только подписать, вырезать талон и отправить, даже марка не нужна, и нам сразу везли очередную роскошь, а потом два последующих года в начале каждого месяца приходил счет.

Из всех этих золотых предложений мы, конечно, выбирали только небольшие вещи. Не потому, что они были недостаточно хороши, — столовые гарнитуры, фотоаппараты и даже видеокамеры ужасно меня привлекали, но пока мы жили экономно, нам удавалось держаться на плаву, при этом было очевидно, что если поддаться на все те предложения, которые приходят в почтовый ящик, можно быстро попасть в весьма затруднительное положение. А искушения безумно действовали мне на нервы. Отдохнуть бы от них. Если бы я мог сказать: «Изыди, Сатана», как это делали прежде, я бы сказал не раздумывая. Иногда, тщательно изучив каталог за утренним кофе, я понимал, что по бедности просто не могу позволить себе приобрести какую-нибудь вещь, которая сделала бы нашу жизнь намного ярче и содержательнее, и это выводило меня из душевного равновесия на полдня или даже на день. Думал даже о том, чтобы попросить Стефанию связаться с магазинами и сказать, чтобы весь этот мусор нам больше не присылали. Но не стал. И мы продолжали покупать что-то недорогое и полезное: комод в детскую, миксер на кухню…

Однако когда я получил предложение от Йона Безродного и его издательства и стало ясно, что мы едем домой, устоять перед столь замечательными предложениями стало просто невозможно. Я подумал: вот меня годами дразнили всеми этими каталогами; разве не пора сказать свое слово? А? И я спросил себя: почему сначала им так важно было знать, собираемся ли мы жить в их стране, и почему потом мне перестали задавать этот вопрос? Ведь если бы они поинтересовались: а не собираетесь ли вы переехать куда-нибудь еще? — я бы, конечно, ответил положительно. Но они не спрашивали. Они стояли на коленях и слезно просили, чтобы им позволили прислать нам какие-нибудь вещи, а потом еще счета последующие двенадцать месяцев, последующие двадцать четыре месяца, последующие тридцать шесть… Я понимал, что, поскольку мы уезжаем, счета придут в почтовый ящик к совсем другим людям, но это будет уже не наша проблема…

Деньки выдались веселые. Каждый день по лестнице сновали шоферы и носильщики. Квартира наполнилась картонными коробками, пенопластом — и, конечно, всевозможной роскошью. Потрясающий телевизор. Я уже давно мечтал о таком ящике. И видеомагнитофон. А еще музыкальный центр. Теперь перепишу на диски все свои старые пластинки. И мягкая мебель. И посудомоечная машина. Ю нейм ит[66]. Я чувствовал себя просто королем. Что-то даже не успел распаковать, потому что пора уже было складывать пожитки в контейнер и везти их домой, в холодное мое отечество.

СИГУРБЬЁРН ЭЙНАРССОН

Разгружать контейнер Шторму помогали мы вдвоем, я и Ислейв. Сколько же вещей скопилось у него за годы, проведенные в Дании, а ведь жил на пособие. Прекрасная мягкая мебель, столовый гарнитур, обеденный стол, стулья, табуретки — словом, все, что нужно человеку. И первоклассная техника: телевизор, видеомагнитофон, музыкальный центр…

Мы с Ислейвом грузили все самое тяжелое, вместе с водителем, Стеффа и дети тоже помогали, носили вещи поменьше и полегче, а Шторм больше руководил, говорил, что где должно стоять, у него часто болела спина, и тяжести ему противопоказаны. Работы было полно, и когда мы все занесли, с удовольствием сели отдыхать, кто на софу, кто на кресло, и принялись пить пиво, которым так щедро угощал Эйвинд. Загружая контейнер в Дании, он засунул в него несколько ящиков пива, похоже, знал, что таможенники не особенно заглядывают в хозяйственные контейнеры. Особенно много он привез белого вина, что меня сильно удивило, мы ведь никогда не любили вино, предпочитали пиво, но выяснилось, что Шторм купил его за бесценок, когда ездил за покупками в Германию. Ездил он на автобусе, прямо из Оденсе, в какие-то крайне дешевые однодневные туры и покупал разные товары, которые за границей были дешевле; объяснил, что подобные поездки доставляли ему удовольствие и помогали скоротать последние недели и месяцы пребывания в Дании. Пассажирами таких автобусов были в основном пенсионеры, они ездили за сахаром и кофе, а сам он наткнулся на это белое вино, рислинг, оно там почти ничего не стоило; мы извлекли из контейнера бутылок пятьдесят. Он открыл одну и дал нам с Ислейвом попробовать, спросил, не кажется ли нам, что вино просто замечательное, но мы были не в восторге. Оно, конечно, не такое кислое, как многие другие белые вина, но было еще теплым, и Ислейв, большой знаток вин, просто не смог это пить, смеясь, назвал приторной бурдой. Шторм отшутился, что напиток, конечно, не для голубых, но ему нравится. А потом выстроил бутылки в длинный ряд на кухонном шкафу, под самым потолком, как украшение, какие-то музейные экспонаты или кубки.

Удивительно было снова оказаться дома у Шторма и Стеффы. Пить с ними пиво. Дети стали старше и сияли силой и красотой, они меня узнали, без запинки назвали Бьёсси. Я непроизвольно вспомнил былые деньки, в другом месте, но в этой семье. У меня вырвалось: «Не хватает только комнаты Бьёсси». И замер, испугавшись, что сказал лишнее. Что напомнило о разрыве с ними. Но Шторм лишь рассмеялся. Подхватил шутку. «Да, ужасную квартиру нам дали, — сказал он, — никакой комнаты Бьёсси!» И я тоже засмеялся. Не удержался. Почувствовал, что покраснел, и смех вырвался наружу. Я смотрел в столешницу и смеялся. Надеялся, что скоро пройдёт…

ШТОРМ

Прежде я иногда чувствовал, что ко мне относятся с подозрением, особенно когда играл с ребятами из приличных семей, я ведь жил с этим пьянчужкой Халли Хёррикейном и нервнобольной мамой. А еще на гандболе. В одиннадцатом классе я случайно начал тренироваться в престижном клубе, пришел вместе с одноклассником, у меня был хороший рост, руки сильные, так что я быстро попал в команду, и мне действительно нравилось играть, да и игра у нас складывалась неплохо — мы начали завоевывать титулы и кубки, и тогда на нас обратили внимание руководители клуба, стали нас взращивать, и я почувствовал особое к себе отношение, преувеличенно дружеское, — в нашем клубе был силен молодежный дух, но еще сильнее господствовал стиль Христанского союза юношей; все жили по бредовым правилам типа в здоровом теле здоровый дух, и ежегодные праздники проходили почти как собрания масонской ложи. Потом мы перешли в четвертую группу, и я был одним из самых результативных игроков, лет в пятнадцать мы стали чемпионами Рейкьявика и Исландии среди юниоров, к большой гордости клуба; о нас даже написали несколько страниц в газете; а все из-за того, что в нашей группе играли сыновья спортсменов, которые когда-то выступали за общество, или дети из хороших семей, и все считали нужным об этом упоминать; обо мне же в таком смысле речь никогда не заходила; меня просто окружали особой заботой, тренеры отвозили меня после игры домой, всегда говорили мне, как я хорошо сыграл, хотя играл я не лучше других; всегда хвалили меня за самоотверженность и дисциплину, хотя я не проявлял ни того ни другого — я был в команде лишь потому, что мне нравилось играть в гандбол, забивать голы, проводить время с другими ребятами, драться мокрыми полотенцами в душе и ругаться непристойными словами, — оставаясь без присмотра, мы становились совсем непохожи на христианских скаутов; некоторые начали курить (в частности, я), а когда это всплыло, родители и руководство клуба сочли зачинщиком именно меня. Лет в пятнадцать — шестнадцать у нас появился интерес к спиртным напиткам; казалось, нет темы интереснее, чем водка, и разговоры о ней велись на научной основе; некоторые начитались статей о полезных свойствах этого напитка, понабрались редких и экзотических названий типа southern comfort[67] («от него с ума можно сойти»), вот и выдумывали наперегонки истории о своих пьянках, а когда ездили на соревнования по стране, например, на Острова или на север, в Акурейри, долго изобретали, как бы тайком положить в спортивную сумку фляжку, но на самом деле никогда ничего подобного не делали…

А потом у нас был своеобразный «праздник урожая» — общество чествовало титулы и медали, которые мы завоевали; руководители, тренеры, родители (кроме моих) и мы, сами ребята, собрались вместе, пили кофе с пирожными, там прозвучала парочка длинных и красивых речей, раздавали подарки; самый результативный игрок получил статуэтку, лучший — кубок (я сам бы присудил это звание себе, а не тому, кого назвали; те две-три игры, в которых я участия не принимал, были проиграны, а вот когда призер получил травму, ничего не изменилось). Наконец, вызвали меня и вручили особый приз за старание, произнеся жалкую речь о том, что руководство гандбольной секции вместе с тренерами решило присудить этот особый приз за самоотверженность, преданность и усердие на тренировках — хотя я ходил на них далеко не так регулярно, как многие другие. Меня вызвали на кафедру и вручили спортивную сумку, черную, кожаную, с лейблом «Адидас», она была очень большая, начальник, который мне ее вручил, захлопал, и все остальные тоже захлопали в мою честь, а я стоял на кафедре и едва не захлопал сам, потом наступила тишина, а я все еще стоял, будто собирался произносить речь, и чтобы не показаться размазней в глазах других ребят, я схватил эту невероятно большую сумку, как у взрослых, и сказал:

— Сюда явно войдет четыре-пять фляжек!

На этом моя карьера закончилась. Больше меня в команду не приглашали.

СИГУРБЬЁРН ЭЙНАРССОН

Устроить Шторма в какую-нибудь газету никак не удавалось, и мы видели, что он смотрит на нас как на обманщиков, хотя вроде и не дерзит. Я счел своим долгом помочь ему составить хорошее резюме; мы вместе написали письма на имя главных редакторов различных газет и журналов, немало приукрасив опыт его работы на этом поприще; даже маленькие объявленьица типа «куплю…» в датских рекламных газетенках назвали «значительной работой в качестве внештатного корреспондента датских газет». И так далее в том же духе. Я, однако, подозревал, что это не поможет, и поэтому слегка нервничал; Йон Безродный (когда мы со Штормом возобновили общение, я снова стал его так называть) сказал издательскому начальству, что я ищу Шторму работу, и теперь я воспринимал это как свою обязанность; если ничего не получится, я не оправдаю доверия. Я ломал голову, как бы вручить резюме нужным людям лично, мне казалось, что если оно поступит в обычном порядке от незнакомого человека, то осядет в каком-нибудь бюро по трудоустройству и будет там пылиться вместе с другими ненужными бумагами.

Так случилось, что я приходился дальним родственником главному редактору одной из двух исландских утренних газет. Этого человека звали Тейт — троюродный брат моей мамы или что-то в этом духе, может, четвероюродный или пятиюродный… По крайней мере, Тейт приходил на мою конфирмацию, что нас тогда слегка удивило, поскольку он был влиятельной знаменитостью, так сказать, столпом общества, а родственных связей мы, в общем, не поддерживали; они с мамой встречались в основном на похоронах и поминках. Я даже не рассчитывал, что он меня знает, хотя сам, конечно, всегда знал, кто он такой.

Поэтому для меня было приятной неожиданностью, когда я, только вернувшись из Дании, работал в компьютерной фирме, и мы что-то делали для этой газеты, я проводил там целые дни и однажды встретил этого знаменитого главного редактора, и он меня узнал; Тейт остановился, посмотрел на меня и спросил: «А не мой ли это родственник Сигурбьёрн?» Меня это очень тронуло; такие люди, как он, имеют полное законное право не помнить всех тех ноубоди, с которыми они состоят в отдаленном родстве или которых когда-то встречали. А полмесяца спустя я столкнулся с ним на том же самом месте, и он спросил о маме и чем я занимаюсь, но тогда он куда-то спешил и настоятельно попросил меня как-нибудь заглянуть к нему в кабинет, «выпьем кофе и поболтаем». И я дважды пытался, однажды зашел после работы, а потом еще через несколько дней в обеденный перерыв, но в первый раз Тейт был за границей, а во второй — на совещании, так что я попросил секретаршу передать ему, что приходил, и подумал: я свое дело сделал. Тейт в ответ передал через секретаршу, что очень просит меня как-нибудь зайти снова, ему жаль, что он был так занят. Но у меня как-то пропало желание, я не хотел докучать занятому человеку, которого мучит совесть за то, что он не нашел время «поболтать» со мной о том о сем.

Однако теперь мне пришла в голову идея принять его приглашение, воспользоваться возможностью и прийти по делу: привести с собой Шторма, прихватив его заявление о приеме на работу, написанное прямо на имя Тейта; я был уверен, что это правильный путь — идти прямо к начальству. Шторм мог бы рассказать ему две-три истории — личное знакомство всегда лучше, так что я позвонил секретарше и представился; она узнала меня, хотя прошло уже полгода, и я спросил, когда можно встретиться с главным редактором. Она посоветовала мне зайти на следующий день около половины одиннадцатого; в это время закончится редколлегия, после чего он, как правило, сидит в кабинете до полудня и принимает посетителей; возможно, придется подождать, но он наверняка найдет для меня время.

На следующее утро я зашел за Штормом около девяти, как мы договорились по телефону накануне вечером, собирались составить заявление непосредственно на имя Тейта и ждать с ним в приемной с половины одиннадцатого. Конечно же мы оказались в цейтноте, поскольку Шторм к моему приходу еще не проснулся и ему понадобилось немало времени, чтобы встать и собраться, вечером он «немного развлекся», неожиданно зашли два старых знакомых, и ему пришлось открыть для них бутылку белого вина из запаса, который он привез в контейнере, кроме того, у него не было машинки с исландским шрифтом, только та, на которой печатали его дети, когда учились в датской школе, то есть с буквами «å» и «ø», но без «p» и «ð», — Шторм, конечно, пытался меня убедить, что «это ничего, и так все понятно», но я был уверен, что из-за этого заявление будет выглядеть так, будто он плохо знает исландский, и мы сбегали ко мне домой, написали заявление там, а потом на полной скорости понеслись в газету. Вся эта беготня нас немного подзадержала, и мы пришли только без четверти одиннадцать, и когда я представился, секретарша сказала, что главный редактор только что ушел, минуты две-три назад; мы можем прийти завтра или подождать, он, вероятно, вернется еще до полудня; из здания он не вышел, так что может быстро подойти. Мы сели и стали ждать, ожидание затянулось, десять минут — явно большой срок, когда тупо сидишь и ждешь; прошло двадцать минут, потом полчаса, и Шторм начал терять надежду, начал жаловаться на слабость, мол, ничего не ел, ничего не пил после вчерашнего вечера, и около половины двенадцатого мы встали и решили пойти. Спускаясь с лестницы, я думал о том, что надо попытаться еще раз завтра. Но на лестнице столкнулись с самим Тейтом, он быстро поднимался, разговаривая на ходу с двумя мужчинами, которые шли по бокам и старались от него не отставать, и лучше бы, конечно, было не попадаться ему на глаза, но он увидел меня и спросил, не повидаться ли я зашел, и я быстро выпалил что-то типа того, что просто проходил мимо…

— Извини, у нас тут небольшие проблемы в типографии, — он указал на мужчин, которые остановились и ждали его, — и я еще с ними не развязался, ужасно жаль, зайди, пожалуйста, в следующий раз, — а кстати, тычего-то хотел?

— Нет, — сказал я, но взял у Шторма заявление и протянул главному редактору, — я проходил мимо и решил занести тебе заявление и порекомендовать этого человека, Эйвинда Йонссона, тебе бы понравились…

Я заметил, что, как только я назвал имя Эйвинда и пояснил, в чем, собственно, дело, главный редактор вдруг занервничал, лицо его окаменело, он растерянно махнул рукой в сторону ожидавших мужчин и пошел, их дело явно не терпело отлагательств, но я был так рад, что всунул заявление, и с оптимизмом воскликнул:

— Я попробую зайти еще раз, прямо завтра!

— Попробуй, дружище, попробуй!

Они шумно поднялись по лестнице…

* * *
Вечером мне позвонил Шторм. Он часто звонил. Только на этот раз я почувствовал, что его что-то гнетет. Он был абсолютно серьезен. И немного удивлен, даже поражен.

— Слушай, мне тут Тейт звонил.

— Да ну! Прямо тебе? Замечательно! Должно быть, хотел тебе что-то сообщить.

— Можно и так сказать. Он сказал, что не может дать мне работу.

— Что? Позвонил сам, в тот же день, когда получил заявление, и объявил тебе это лично? — Мне казалось, что тут, должно быть, какое-то недоразумение.

— Ну да.

— Подожди… А что он сказал? Что пока нет свободных вакансий, так?.. Мы же подчеркнули, что ты мог бы начать фрилансером или просто подождать, пока что-нибудь освободится… Что он, собственно, сказал?

— Просто что для меня нет никакой работы.

— Не понял! Как он это сформулировал?

Я чувствовал, что Шторм удручен тем, что так долго приходится мне все растолковывать.

— Ну, он позвонил, представился и сказал: «Я просто хочу вам сообщить, Эйвинд, что в нашей газете для вас никакой работы нет. Будьте здоровы». И все. End of story![68]

— Ничего не понимаю! Бред какой-то. Подожди… Можно подумать, он имеет что-то против тебя лично!

— Можно подумать, — горько сказал Шторм.

— Ерунда какая-то! В чем же может быть дело?

— Не знаю.

— Все это как-то странно. У меня слов нет!

— Да. Разве только он злится, что я однажды врезал его сыну.

— Что?

— Однажды я вмазал ему на вечеринке, лет десять — пятнадцать назад.

— Его сыну?

— Именно… Да так, что он отключился. Дома у Ислейва. Пришла полиция и мужик вместе с ними. Я наверняка тебе рассказывал.

И тут мне смутно вспомнилась какая-то история из нашей пьяной болтовни в Дании. Я был ошеломлен.

— Никакая другая причина мне в голову не приходит, — сказал Шторм.

— Да… Слушай, сейчас я спешу, давай поговорим как-нибудь в другой раз, не откладывая.

— Все нормально, до встречи.

Я чувствовал себя полным идиотом, никогда к такому не привыкну…

ЙОН БЕЗРОДНЫЙ

Еще до возвращения Шторма мы наняли двух умных мальчиков и одну девочку, изучавших исландский язык и литературу в университете, чтобы те написали задуманную нами книгу. Конечно, мы взяли с них обет молчания и, слава богу, не раскрыли весь замысел целиком, представили все как издательский эксперимент; я ничего не стал им рассказывать о Халли Хёррикейне, просто предложил неплохие деньги, для начала на месяц, чтобы они постарались написать роман о маргиналах.

Сначала я работал с ними как редактор; издательство сдавало несколько кабинетов магазину, где заказывают товары по телефону, так что помещения эти были заняты только по вечерам, и мы встречались в одном из них в девять утра, пили кофе, обсуждали задание на день, и студенты принимались писать. Как мне казалось, с большим энтузиазмом, особенно поначалу. Бодрые и энергичные были ребята. Иногда я заходил к ним в конце рабочего дня, но чаще на следующее утро; забирал готовые страницы и черновики, а также идеи, которые можно было бы развить в дальнейшем. Очень способные оказались ребята и буквально вжились в задание; несколько недель общались с городскими пьяницами и бродягами, записывали на магнитофон их рассказы, собралась замечательная коллекция. После этих исследований они совершенно по-новому взглянули на работу, собирались все это использовать, хотели даже переделать начало. Но сделано было уже немало. Они записали на листочки разговоры с бродягами и пьяницами, их рассказы и развесили на стены, там было много ценного, а потом обсуждали, как все это скомпоновать, очень были озабочены формой; считали, книга не должна быть слишком обычной и плоской, она должна быть современной, так их учили. Я сказал, что планировалось прежде всего создать книгу для всех, чтобы она хорошо продавалась. Но они сочли это странной и безнадежной затеей. Мне показалось, что я даже начал их раздражать. Когда я приходил, они смолкали, обсуждение останавливалось. Но потом я (с облегчением) понял, что дело не во мне, а в разногласиях внутри группы: классическое разногласие, любовная драма, треугольник; оба мальчика, естественно, влюбились в единственную девочку, и она ответила одному из них взаимностью.

Я чувствовал, что все идет насмарку… Когда месяц стал подходить к концу, я сказал им, что мы не будем продлевать соглашение, если они не представят готовый кусок. Сам я ужасно нервничал из-за всего этого, потому что именно я отвечал за это задание и боялся, что придется идти к начальству и говорить, что все пошло псу под хвост. Последние несколько дней я проводил с ребятами почти все время, в надежде, что нам удастся собрать костяк рукописи из того, что у них было, и представить его в качестве первоначального варианта, но чем больше я вникал, тем больше впадал в уныние. В конце концов мы пожали друг другу руки и распрощались. С обещаниями хранить молчание: они не должны были болтать об эксперименте; а я не собирался никому рассказывать, что они не справились с творческим заданием.

А в итоге я выступил с инициативой не использовать их наработки. Мне в голову пришла идея получше. И я предложил одному из мальчиков, тому, которого отвергла девушка, поработать со мной над другой рукописью…

ШТОРМ

У меня, собственно, никаких забот в связи с этой книгой не было. Так, два вечера встречался с Йоном Безродным и каким-то мальчиком, курил у них сигареты в совершенно пустой конторе с телефоном и компьютером, за которым сидел мальчик, я решил, что он секретарь или наборщик, — я рассказывал истории о Халли и маме, еще какие-то, они иногда что-то записывали, но больше я ничего от них не слышал, пока не узнал, что книга уже в типографии.

Устроились мы неплохо. В квартире какой-то родственницы Сигурбьёрна. Квартира замечательная, далековато только, ведь мы без машины. Эта Сигурбьёрнова родственница собиралась пробыть за границей по меньшей мере год, а может, и больше, надеюсь, она там задержится. Издательство оплатило квартиру на полгода — в перспективе я, наверное, получу еще денег, если книга будет продаваться хорошо, как запланировано. Стефания работает на оптовом складе, зарплата вполне серьезная, на ней там висит какая-то ответственность. Еще она нашла работу по объявлению в газете и иногда по вечерам и выходным ходит к старой богатой вдове, убирается, покупает ей продукты и все такое; Стефания говорит, что больше всего старушке нравится пить с ней херес и играть в слова. Дети пошли в школу и просто расцвели, а я с гордостью замечаю, что они говорят без акцента. Потому что нет ничего ужаснее, чем исландец, говорящий на родном языке с акцентом, особенно скандинавским. Меня просто воротит от этого.

Потом вышла книга: Эйвинд Шторм, «В кромешной тьме», на задней обложке моя фотография. Обложка классная, в духе пластинки с тяжелым роком. Я, правда, думал, что мою фотографию разместят спереди; ведь когда Донован выпускает альбом, его фото всегда печатают на обложке, как и Рея Дэвиса, Мегаса[69], да кого угодно; однако в книжном деле это, похоже, не принято, и мои издатели не стали отступать от традиции.

Я рассчитывал, что, когда книга выйдет, издатели соберут журналистов или по меньшей мере организуют какой-нибудь банкет, но ничего подобного не было, а когда я завел об этом речь, они очень удивились. «Нет, это не принято», — сказал какой-то редактор. Но я напомнил, что днем раньше состоялась грандиозная презентация, на которую пригласили всю прессу, — вышла какая-то книга об исландских вулканах. «Погодите, если это действительно не принято, то почему же вчера была пресс-конференция?» — спросил я. Он лишь улыбнулся и пояснил, что с подобными изданиями дело обстоит несколько иначе. По такому ответу я понял, что мою книгу считают незначительной, какой-то мелочью и что она едва ли будет хорошо продаваться.

Боюсь показаться нескромным, но, прочитав книгу, я должен признать, что у нее все-таки много достоинств. Просто невероятно; столько глав, абзацы, диалоги, много-много написано. Классные рассказы, например, о человеке, который ради денег бил бутылочки из-под ванильных капель и мензурки и глотал стекло. И естественно, в конце концов погиб. Еще всякие описания, например, кучка алкашей, которая обреталась на каком-то старом траулере, стоявшем на причале и ждавшем отправки за границу, где его должны были распилить на лом; замечательные сцены из корабельной жизни, колоритный тип, называвший себя «капитаном», — и как зимой они гадили в выдвижные ящики в каютах, а когда ящик был полон, его просто закрывали и открывали следующий… Классно. Мне есть чем гордиться!

С другой стороны, вынужден признать, что многое другое в книге меня сильно раздражало. Особенно плохо вышли части про мою собственную жизнь. Наш дом, этот толстый и шумный алкаш, якобы Халли Хёррикейн (на самом деле тот был куда мощнее и колоритнее) и «мама» (ее сделали слишком доброй и слабой, страдающей, а моя мама в жизни все решала сама, была хитрой и очень умной), но самый ужас — это девочка, «дочка» (у моей мамы, естественно, не было дочерей) — она, конечно, мое альтер эго в романе, «я» — будто я девчонка, манерная и жеманная идиотка, которая только и делает, что читает стихи, и поэтому ставит себя выше других; будто я сочиняю сам, мечтаю, чтобы мои стихи напечатали в журнале издательства «Язык и культура», а когда это удалось, счел большой победой. Вот это все бесило ужасно. Так что я быстренько пролистывал эти куски; а знакомым и тем людям, с которыми встречался, говорил, что издателям очень уж хотелось, чтобы все было именно так. «You gotta please your publishers»[70], — ронял я…

Никакой шумихи вокруг книги, как я уже сказал, не было, даже дня выхода особо не объявили, а ведь могло быть так красиво. Я просто взял в типографии несколько еще теплых экземпляров, а на следующий день обратил внимание, что в магазины книга еще не поступила — в издательстве, когда я позвонил, сказали, что ее запечатывают в пленку. Потом она появилась в каких-то магазинах, на следующий день еще в нескольких, и вот она на рынке уже несколько дней, но с этим никто ничего не делает; в «Эймундссоне» вокруг нее почти никто не крутится, она просто лежит себе. Но затем мне позвонили из издательства и сказали, что пропихнули меня на интервью, а еще на какую-то телепередачу о культуре. Мне показалось, что сказано просто ужасно, «пропихнули на интервью» — СМИ должны брать интервью только у тех, кого считают интересными. Но моих возражений слушать не стали, сказали только, чтобы я зашел в издательство подготовиться к интервью, в первую очередь к телевизионному — оно важнее, — нужно будет восемь минут говорить о «Кромешной тьме».

Когда же я позвонил редактору программы, выяснилось, что никаких восьми минут не будет, потому что сначала придет какой-то актер и прочтет начало книги, на это уйдет больше трех минут, так что мне останется меньше пяти. Я ничего не понял, спросил авторов программы, почему так, зачем какому-то артисту читать мою книгу. «Так хотят издатели!» — ответили они. Я пришел в издательство и мрачно поинтересовался, почему меня не спросили, как я буду выступать, но меня даже слушать не стали, сказали только, что нужно подготовить меня к интервью. А потом расписали все, что я должен говорить. Сказали, что меня непременно спросят, что побудило меня написать книгу. Я должен ответить в том духе, что этот сюжет давно не давал мне покоя. Наболтать что-нибудь. Потом меня спросят, насколько книга автобиографична, в какой степени основана на моем личном опыте, на это я должен ответить отрицательно (я даже сначала не понял) — должен подчеркнуть, что это роман, и как-нибудь расплывчато пояснить, что конечно же авторы романов черпают свои сюжеты и образы из того, что они «узнали и пережили, видели и слышали». Замечательная фраза, очень в духе Йона Безродного, но мне она совсем не подходила. Потом я отправился на интервью. Эти типы из издательства вывели меня из себя — я пытался вспоминать фразы, вместо того чтобы говорить свободно. Телевизионщики тоже показались мне безумно взвинченными, вопросы задавали два красивых молодых человека, выражались они ужасно запутанно, книги ни один из них не читал, что порождало недоразумения; меня загримировали и посадили на яркий свет, и мальчики начали задавать вопросы, к которым мы готовились, но другими словами; я был смущен, говорил хрипло, но постепенно все преодолел и даже выпалил про «узнали и пережили, видели и слышали», хотя когда потом смотрел передачу, то видел, насколько было заметно, что я тщательно подбираю слова, вот до чего меня довели — хуже всего, однако, что они задали такой вопрос, к которому я не был готов, о том, как я работал, был ли у меня регулярный рабочий день, или я писал по ночам, или только тогда, когда меня посещало вдохновение; нужно было как-то отвечать, я постарался быть объективным и сказал, что это как и любая другая работа, начинать приходится с утра; надеюсь, те, кто знает, что я чаще всего сплю до полудня, не сочтут это глупой шуткой.

Я-то считал, что после того, как передачу покажут по телевизору, мне просто прохода не будет, все будут на меня глазеть, но нет; я как-то не заметил, что стал известнее; интересно, эту передачу хоть кто-нибудь смотрел…

Потом я давал по телефону интервью вечерней газете, сразу после него вышло большое интервью в воскресной газете; их опубликовали в один день, — я чувствовал себя «человеком недели». Затем снова интервью по телевизору — сначала меня с двумя другими авторами пригласили на какой-то «круглый стол» о рождественском книжном сезоне, но издательство запретило туда идти, а вместо этого я пошел на какое-то интервью в утренней программе, хриплый и сонный. Мне уже в третий или четвертый раз пришлось читать отрывок из книги, и нужно сказать, это оказалось намного труднее, чем я себе представлял. Я так волновался, что сердце колотилось как-то неестественно, менялся голос, глаза застилал пот; вся атмосфера казалась враждебной, там были и другие авторы, они тоже что-то читали, в основном легкие и смешные рассказы, забавные тексты, игра слов, рассказы о детстве, все так невинно, по-доброму и без крови, зрители смеялись, а потом вышел я, в зале наступила мертвая тишина, и я начал ненавидеть всех и вся, и зрителей и остальных авторов; но потом, когда чтение закончилось и все пошли выпить чашечку кофе или стакан вина, я разговорился с другими писателями, и выяснилось, что это замечательные, достойные, дружелюбные люди, по крайней мере внешне, и мне они очень нравились, пока через несколько дней я не увидел в газетах список бестселлеров и что они заняли все первые десять мест, только я с «Кромешной тьмой» в газеты не попал.

Книгу почти не покупали!

Из-за этого я сильно нервничал, не спал по ночам; хорошо хоть, контрабандой провез в контейнере под сотню бутылок этого белого вина из Германии, теперь вот сидел и пил по ночам, чтобы успокоить нервы. Я пошел в издательство и спросил, собираются ли они делать рекламу, что-то предпринимать, раскручивать, но они совсем не беспокоились, думали о чем-то своем. «Продажа, по сути, еще не началась, все развернется только в последние две недели до Рождества». Мне полегчало, значит, все в порядке, но на следующую ночь я подумал: «А если продажа не началась, как тогда те романы заняли первые десять мест?» И на следующий день поспешил с этим вопросом в издательство. «Ну, некоторые книги уже начали расходиться». Но не моя. «Нам нужно добиться хороших рецензий, — говорили они, — люди ведь ничего о книге не знают». Потом появились рецензии. Одна в вечерней газете, очень хорошая, под называнием «В тесном кругу с бродягами»; в ней конечно же говорилось, что ни в одной другой исландской книге так много не блевали и не мочились — такое, естественно, не способствует продажам перед Рождеством, но там также было отмечено, что небольшие иллюстрации выполнены хорошо. Как ни странно, особенно хвалили девочку-поэтессу — то есть «меня». Она же больше всего понравилась и автору в целом положительной рецензии в газете «Моргунбладид» — «мать с дочерью, которых засосало в безумный мир алкашей», считались главным достоинством книги — «необходимым противовесом, как правило, монотонным повествованиям об отравлениях и преступлениях».

Но и это ничего не изменило. Даже не стали допечатывать тираж, хотя первая партия уже наверняка подходила к концу. Стало ясно, что я вряд ли получу что-нибудь еще. «А потом, в ближайшие несколько лет, книга будет продаваться?» — спросил я. Не-е-е, вряд ли, очень маловероятно, разве что случится что-то из ряда вон.

Бедолаги беспомощные. Могли бы продать намного больше, если бы приложили силы, фантазию и волю! Ведь информация о книге распространялась очень хорошо. И хотя я не стал знаменитым за одну ночь, после передачи о культуре, со мной заговаривало все больше и больше народу, например в барах, говорили, что читали книгу и считают ее лучшим романом из тех, что вышли к Рождеству. Я не вру! Умные начитанные люди и держались со мной уверенно: наконец появилось что-то о простых людях. Один даже сказал: «Эта книга горной вершиной возвышается над плоской современной исландской литературой!» Он повторил это несколько раз, когда мы тем вечером в воскресенье стояли рядом у бара. «Да-да, слыхали». — Окружающие одобрительно кивали. Но издательство как будто ушло на дно. Они вообще ничего не делали. Кончилось Рождество, наступил новый год, а весной денег у меня уже совсем не осталось. Я сильно задолжал за квартиру. Похоже, меня надули…

ИСПОЛНИТЕЛЬНЫЙ ДИРЕКТОР ГУДСТЕЙН

Люди в издательстве столько всего понарассказывали о человеке, который должен был играть роль автора этого произведения, что я, отрицать не стану, был несколько разочарован. Возможно, из-за всех этих красочных описаний его гениальности. Прямо в глаза бросалось, что он вообразил себя крутым, зажигалка Зиппо, ковбойские ботинки, хрустящая кожаная куртка, но все это как-то неестественно. Он не производил впечатление человека, на которого можно положиться, например, при кораблекрушении. Иначе говоря, похоже, крутые манеры не выражали его натуру, он просто как-то усвоил их извне. Но очень может быть, что у меня просто предвзятое мнение, не знаю…

Складывалось ощущение, как будто он так и не понял, что мы ему, собственно, предложили. Вероятно, именно это и действовало мне на нервы. Неужели до него не дошло, какая удача на него свалилась? Известность и уйма денег — без затрат и забот. Любой другой на его месте радовался бы, говорил бы только «да», «согласен», «спасибо». Я, конечно, не хочу сказать, что он должен был прийти в издательство и кидаться всем на шею со слезами радости или пасть на колени и восхвалять нас за выпавшую на его долю милость, однако его поведение показалось мне несколько, ну, наглым, что ли. Он сразу стал держаться так, как будто мы пытаемся купить у него нечто весьма ценное, с чем он совсем не хочет расставаться, что-то, к чему прицениваются многие, а он собирается продать лишь тому, кто предложит самую высокую цену, хотя, конечно, по сути-то ему нечего было предложить, кроме своего имени, неизвестного и не представляющего никакой ценности, и лица для фотосъемок, неинтересного, на мой взгляд, лица.

Так что у меня об этом человеке сложилось, мягко говоря, не самое хорошее впечатление.

Похоже, все, что мы могли с него взять, — это его безмерный апломб. А держался он по меньшей мере как звезда. Говорил обычно мало, больше ждал, что скажем мы, как будто ему должны сделать предложение, над которым он еще будет думать. Бросал только что-то вроде «Возможно», «Нужно вникнуть», «Я подумаю». Я бы не удивился, если бы на следующую встречу он привел адвоката. Чтобы тот вел переговоры… ни о чем.

Да, я так считаю, потому что едва вышла книга, как он начал нам докучать. Таскал свои счета на дорогие костюмы, в которых непременно хотел фотографироваться. Хотя нам он нужен был именно таким, каким был! За это ведь его и взяли. Какой же автор, выпустив первую книгу, одевается как рок-звезда с миллионным доходом? Что это за ерунда вообще?! И хотя я с самого начала четко объяснил, что он должен делать только то, что мы говорим, и ничего другого, сразу же начались проблемы. Приходит тут ко мне Йон Самсонарсон, а с ним Сигурбьёрн Эйнарссон, компьютерщик, со словами, что людям, видите ли, не нравится, что я вмешиваюсь во все и вся. Кому не нравится? Наверняка ему! Тому, кто получает деньги просто так и на кого уже пришлось потратить больше, чем на среднего автора, который сам изрядно попотел над своей книгой, но уровень продаж оказался ниже среднего, — и, nota bene, не нужна ей была поддержка больше обычной. К тому же он хочет сам решать, какие интервью давать, а уж если мы считали нужным от какого-то интервью отказаться, он хотел, чтобы ему предоставили возможность лично объяснить журналистам, своими словами и в своем крутом стиле, что он не хочет говорить на такую-то тему. Но если уж мы не хотим, чтобы он давал интервью, то нечего давать интервью, разъясняя, почему он не хочет этого делать!

В общем, меня все это несколько раздражало. Йон и тот компьютерщик во всем винили себя. Говорили, что понимают меня. Что они на моей стороне. «Но попробуй объяснить это Эйвинду», — оправдывались эти несчастные. И я предложил им положить этому конец, так сказать, одним ударом, схватил телефон и попросил их позвонить этому типу и сказать, чтобы пришел в кабинет, as we speak[71]. Я бы выложил ему все. Но они испугались, сказали, что лучше по-хорошему. Проку не будет, если мы начнем ссориться. С этим я, конечно, согласился. Положил трубку. Надо действовать без затей, объяснять все спокойно и доступно, тогда и Эйвинд будет делать то, что ему говорят. Точка.

ШТОРМ

Как я уже говорил, моя книга, конечно, не шедевр. Вовсе нет. Очень многое я написал бы иначе. Я вовсе не хочу снять с себя какую-либо ответственность; мне просто стало ясно, что я должен был писать ее сам. И почему я отдал этим людям свой материал? Мое детство. Мою кровь, мои слезы — и хотя в описании Йона Безродного и его молодняка все эти люди выглядят почти что фиглярами, расти среди такого безумия было, конечно, невесело. Во многих отношениях это разрушило мою личность. И никак иначе. Единственное, что в то время порой поддерживало во мне жизнь, вопреки всему тому безумному окружению, так это понимание того, что я приобретаю уникальный опыт. Что я познал нечто такое, чего никто другой даже и не пробовал. Это сокровищница моего опыта. А потом я встретил эту кучку издателей, которые, если их послушать, оказали мне большую услугу, вытащили из грязи и бедности, сделали известным, дали денег, хотя ведь на самом деле за все, что я им рассказал, за все истории, которые я им пожертвовал, вложил им в руки, почти безвозмездно выложил на стол, я заплатил страшными страданиями; кровью, потом и слезами.

Ладно. Я, конечно, согласился добровольно. Мог бы сказать Сигурбьёрну и Безродному, когда они только завели речь о своем небывалом проекте, что я хотел бы оставить за собой кое-какие права. Если им нужна книга об этих людях или если мой опыт и истории будут как-то использоваться для создания художественного произведения, я хочу делать это сам или чтобы, по крайней мере, все делалось на моих условиях. Но я ничего подобного не сказал. Я молча согласился, пообещал принять участие и вызвался предоставить им все нужные материалы. И выполнил свои обещания. А все потому, что мне сказали, что не пожалеют сил и средств и придадут моему материалу самую изысканную форму. Рассказали, что какая-то супергруппа будет делать из него книгу, которую издадут под моим именем. И что я непременно увижу, что у них получится.

Поэтому когда я узнал, что на самом деле с моим материалом работала не команда гениев, а простые обыватели, у которых, разумеется, не было никаких предпосылок понять, какой жизнью живут на дне общества, я был разочарован, как никогда. Потом я познакомился с пареньком (таким же, как Йон), из тех, кто в гимназии побеждает на конкурсах рассказов, в университете пишет складные дипломы; возможно, у них получилась бы неплохая, простенькая история о человеке, который вырос в каком-нибудь районе Рейкьявика, — если еще остался район, о котором они не писали, — искусная такая история, может даже с изюминкой. А они со мной почти не советовались. Так что результат получился таким, как и следовало ожидать. Гениальный материал в руках дилетантов. Под моим именем. И я за это почти ничего не получил. Если не считать «славы» автора книги, которую почти никто не хочет покупать. И осознания того, что у меня украли материал. Правда. На самом-то деле я должен получить в качестве гонорара жилье, но теперь оно уплывает у меня из рук…

И тогда, не буду скромничать, я сыграл чертовски сильно.

Нам пришлось искать новое жилье, нависла такая угроза, квартиру, которую мы снимали, мы потеряли, потому что дочь владелицы вернулась домой после учебы и, конечно, захотела там поселиться. Нужно было что-то искать.

Все говорили, что лучше купить квартиру, тогда не нужно будет без конца переезжать, а выплаты, вероятно, не превысят обычной арендной платы. Конечно, в том, чтобы иметь достойное и надежное пристанище, есть определенное преимущество, однако мне не хотелось брать кредит, как это делают в Исландии все трудяги, тем самым обрекая себя на каторжный, изнурительный труд, язву желудка и нервные срывы в течение последующих двадцати лет; кроме того, чтобы купить квартиру, человеку нужен стартовый капитал, которого у меня не было…

Размышляя об этом, я как-то оказался у «дома своего детства» — маминого дома, где Халли Хёррикейн устраивал все те пьяные оргии, откуда я убегал к бабушке и откуда потом были вынуждены уехать и мама с Халли, потому что он все пропил и заложил. Я просто бродил по городу, в пятницу вечером, погода была хорошая, вот я и решил набраться смелости и пройти мимо дома; примечательно, что по возвращении в Исландию я пошел туда в первый раз. С этим местом у меня связаны сложные и тяжелые воспоминания, и я решил, что схожу посмотреть на дом лишь тогда, когда буду в хорошей форме и окончательно приду в себя, — мне нужно было к этому внутренне подготовиться. И вот, наконец, настал тот летний день, мы с Иси посидели в открытом кафе и выпили по паре пива, потом он должен был куда-то идти, и я тоже пошел, было около полшестого, и я подумал, черт с ним, посмотрю на дом.

Спустился вниз по улице. Вот он стоит. И был просто сражен, на меня нахлынула какая-то слабость, в ушах зашумело, я как будто оказался в каком-то другом месте и в совсем другом времени, на глаза навернулись слезы. Но, что примечательно, это была не печаль; ощущения были не плохие, я смотрел на дом, на часть двора, стоя у деревянной калитки, ничего не изменилось, я в каком-то смысле ожидал встретить самого себя, лет пяти-шести; там у нас было немало хорошего, у нас с мамой, там был весь мой детский мир; дома через дорогу были тогда пределом видимости — я так разволновался… Я должен был это преодолеть. Пошел дальше. Дошел до конца улицы, потом прошел вверх по соседней, сделал круг, потом собрался домой. Но к этом времени я почти успокоился, стряхнул с себя волнение, жалость и сентиментальность и снова остановился у этого дома.

Заметил, какой он весь запущенный. Двор никогда не представлял собой ничего особенного, но сейчас это были просто заросли щавеля и сорняков. Дом грязный, фасад обили гофрированным железом, наверное, и заднюю стену тоже, но так его и не покрасили. Крыша была вся в ржавых разводах. Стекло в прачечной разбито. Занавески на окнах грязные и рваные. Потом пришел какой-то человек, внимательно осмотрел меня с ног до головы, вошел в калитку. Он прямо сверлил меня глазами.

«Мы знакомы?»

Я ответил, что не знаю, но мы поговорили, мужчина был средних лет, сказал, что в подвале живет его сестра, она больна — он отнесся ко мне с подозрением, спросил, не иду ли я к «людям наверху». Я, конечно, ответил, что нет, просто я здесь когда-то жил и пришел посмотреть на дом детства, мужчина откуда-то слышал о книге «В кромешной тьме», слышал, что она как-то связана с этим домом, но признался, что сам ее не читал, стал невероятно любезен, был готов все для меня сделать. Я попросил его рассказать, что там за «люди наверху». И выяснилось, что верхний этаж теперь тоже принадлежит городу, он выкупил его у банка, и теперь в его собственности находился и подвал, и верхний этаж, который сдают всяким клиентам, и последние полгода там жили ужасные люди, наркоманы и пьяницы (их просто тянет на это место), и сестре этого мужчины было невыносимо трудно жить по соседству с таким сбродом, в инвалидном кресле, да еще в депрессии, она пострадала в пожаре, потеряла мужа и ребенка; жизнь была для нее тяжелым бременем, особенно среди преступников, — он сам разговаривал с разными городскими чиновниками и наконец добился от верхушки обещания, что этот наркосброд выгонят прочь. На этом мы попрощались. «Удачи вам в этом деле», — сказал я, и мы пожали друг другу руки.

В выходные в моей голове все свистело и пело, пульсировала какая-то мысль. В понедельник я позвонил в приемную мэра, он был малым несколько свихнутым, старым шутником, который славился своими выдумками и властолюбием, — я представился и спросил, можно ли как-нибудь с ним встретиться. «У мэра приемные часы в среду», — ответил секретарский голос. «И что, мне можно прийти?» — «В половине одиннадцатого устроит?» — спросил секретарь. «Очень даже», — ответил я.

Встреча с мэром была сумасшедшей. Передо мной у него кто-то был, и я прошел не раньше одиннадцати, на это время было назначено еще у двоих, и я ожидал, что мне придется отбарабанить свое дело в рекордно короткое время и попрощаться. Но мэр был очень мил и явно никуда не спешил; мы вели неторопливую беседу, я рассказал ему о маме и Халли Хёррикейне, он все это знал, был знаком со многими городскими пьяницами, и ему даже удавалось пародировать Халли, причем чертовски похоже, а когда я тоже начал, мэр захохотал и сказал: «У вас получается намного лучше; вы — мастер!» — «А как вы познакомились с Халли?» — поинтересовался я. «Милый друг, — ответил мэр, — все пьяницы и сумасшедшие в этом городе считают, что я свой человек!» Потом он испытующе посмотрел на меня и со смехом добавил: «Вообще-то Халли знает вся городская верхушка, полагаю, немногие так разбираются во всех статутах и правилах, как он».

Короче говоря, мэра все это весьма интересовало. Он был знаком с содержанием книги и понимал, что связывает меня с этим домом, и посему когда я сказал, что думаю о том, как бы снова в нем поселиться, он предложил: «Сделаем в нем музей, а вас назначим хранителем!»

Он поднял трубку и позвонил какому-то бюрократу, спросил, кто живет в этом доме. Человек на том конце провода явно не смог с ходу ответить на эти вопросы, и мэр сказал: «Посмотрите и перезвоните через пять минут!» — и положил трубку. Мы продолжили разговор о городских пьяницах и бродягах. «Вы знали Силли Дерьмо?» — интересовался мэр… Потом зазвонил телефон, он ответил: «Ага… И когда они съедут?» Потом снова положил трубку. Встал, подошел к двери, открыл ее, протянул мне руку и сказал, чтобы я зашел через неделю поговорить с каким-то Гудмундом, который занимается арендными квартирами, он уж что-нибудь придумает, чтобы я смог вселиться туда быстро и на приемлемых условиях.

Это было значительным событием. А Стефания была не готова покупать так быстро и необдуманно. Захотела немедленно пойти к дому, долго смотрела на него, молча и испуганно, спросила, не осталось ли у меня тяжелых воспоминаний, не будет ли мне здесь плохо, но я ответил, что ей не стоит об этом беспокоиться. Тогда она завела речь о том, что дом в ужасном состоянии. Выглядит как притон. Да так оно и было! Я объяснил ей, что муниципалитет хоть немного приведет его порядок, прежде чем мы в него въедем. Это, естественно, их обязанность как арендодателей. Я обещал разговаривать с этим Гудмундом твердо; сказать ему, что мы люди семейные, с двумя детьми, и не можем поселиться в какой-нибудь хибаре. И Стефания ничего не могла возразить, нам нужно было жилье, и если мы снимем его в аренду у города, нам, возможно, не придется больше переезжать…

Я готовился к тяжелым переговорам с этим Гудмундом; собирался дать ему понять, если бы он вдруг проявил занудство и упрямство, что я вхож к мэру и что он обещал мне то-то и то-то. Но оказалось, что согласовывать-то, собственно, и нечего. Гудмунд просто подготовил документ, договор о покупке, и мне нужно было лишь расписаться на нужной строчке, после чего я стал собственником квартиры.

От неожиданности я просто онемел. Всегда почему-то считал, что приобрести квартиру так же трудно, как влезть на Скалистые горы или перейти через пустыню Невады, но вдруг передо мной положили документы, делающие меня владельцем дома и разрешающие туда переехать, меня ждали лишь необременительные равные выплаты в течение десяти лет, вот и все.

«А как насчет ремонта? — спросил я. — Квартира в весьма запущенном состоянии; разве вы не собираетесь хотя бы немного привести ее в порядок, прежде чем мы туда въедем?»

Гудмунд смотрел в пол. Мне показалось, что он усмехается.

«Слушайте, — сказал он. — Вам эту квартиру практически подарили. Первый раз с таким сталкиваюсь. Только подумайте, как вам повезло. В пересчете на цену квадратного метра в аналогичных квартирах, можно сказать, что вам она достается за четверть стоимости. И условия небывалые, даже без кредита обошлось. Так что, на мой взгляд, вопрос лишь в том, берете или нет».

Я подписал. Квартиру должны были освободить в середине следующего месяца. Я стал домовладельцем…

ИСЛЕЙВ

Я сказал Шторму, что считаю его книгу очень сильной. Я не льстил. Я правда так думаю. Но он воспринял это неожиданно скромно. Конечно, моя похвала пришлась ему по душе, но сказал он что-то вроде того, что о некоторых вещах надо было написать по-другому. Полагаю, он имел в виду то, что вместо себя изобразил в этом притоне пьянчуг маленькую девочку. Но мне кажется, что это просто блестящий ход. Тем самым он дистанцировался. И кроме того, девочка, на мой взгляд, очень правдоподобная. Меня удивило, что такой грубый человек (он всегда был таким) смог понять чувствительную, но созидательную женскую душу.

Недавно тут мы сидели в открытом кафе, и до меня внезапно дошло, каким Шторм стал знаменитым. Он «сделал это». Хорошо бы вся старая компания пришла его поприветствовать. А кафе, в котором мы сидели, было излюбленным местом встречи известных деятелей искусства, так сказать, людей творческих, не таких, как всякие звезды, снобы и карьеристы. Им бы — Хрольву, Колбейну и Солмунду — посмотреть на нас в окружении знаменитостей! Ведь нас со Штормом всегда меньше всего ценили в компании. В нашем «Маленьком контрреволюционном союзе». Колбейн и Хрольв были руководителями, Солмунд пользовался уважением из-за карьеры и денег, а мы со Штормом были «рядовыми членами». Особенно он! Так уж сложилось. В них было много снобизма и высокомерия, позже я это испытал на себе, когда рассказал им, каков я на самом деле; некоторые просто перестали со мной здороваться.

Помню, лет десять назад Солмунд вез нас со Штормом на машине, сам он ехал за детьми, их у него двое, пообещал присмотреть за ними после обеда; они с женой развелись, и дети остались с ней. Они захотели сосисок (как замечательно описал Гудберг[72] в книге «Сердце все еще живет в своей пещере», в те годы отцы по выходным все время ели сосиски со своими отпрысками), и мы остановились у забегаловки «Лучшие сосиски в городе». Он купил ребятам по хот-догу. А потом понеслось, Солмунд жутко нервничал и психовал (накануне вечером мы все вошли в глубокое пике, у нас только что кончился запой) и очень переживал, что дети вымажутся горчицей и ремуладом. Ходил с целой охапкой салфеток и неустанно вытирал ими бедных ребятишек, отчитывая их при этом за каждое пятнышко. И тут Шторм сказал: «Ну, Солмунд, ты чего, дети всегда пачкаются, когда едят сосиски!» Он хотел просто успокоить его и разрядить обстановку. Однако Солмунд вдруг на него накинулся: «Шторм, по тебе видно, что ты вырос среди алкоголиков, но я не хочу, чтобы и мои дети выросли такими!»

Понятное дело, это было грубо, и я заметил, насколько Шторм рассердился, побелел весь, но промолчал. Потом мы поехали домой к Солмунду. Он должен был сидеть с детьми до вечера, а потом хотел, чтобы мы все вместе пошли в паб. Мы со Штормом ждали, а Солмунд начал играть с сыном в шахматы. Шторм все еще молчал, но вдруг стал незаметно подсказывать мальчику, как ходить. Солмунда это обидело, а Шторм еще добавил масла в огонь: «Ты что, настолько умом повредился от запоев, что девятилетний сын ставит тебе мат?» И Солмунд разнервничался, покрылся красными пятнами, он ведь всегда старался сохранять авторитет в глазах детей. Он настолько обессилел, что через четыре хода Шторм смог подсказать мальчику вилку конем, подставившую под удар отцовскую королеву. И тогда Шторм сказал пацану: «Вот что делают с людьми пьянство и беспутная жизнь!» Солмунд опрокинул доску с проигранной партией, выскочил из комнаты, но прежде чем закрыть за собой дверь ванной, все же вернулся и, указав на Шторма пальцем, простонал: «Эт-то было совсем лишним!»

Шторм лишь засмеялся. Он сравнял счет. Побил «гения». А теперь он, один из нас, стал знаменитостью. Следующим буду я.

ШТОРМ

Какое безумие стать владельцем квартиры…

Я даже начал получать удовольствие от того, что овладел всем этим жаргоном, раньше я его презирал, а теперь вдруг оказался полноправным участником разговоров о жилищных акциях, страховых взносах, ремонте и условиях кредита. Иси недавно купил квартиру, и Хрольв тоже, и Йон Безродный — все знали об этом деле, и я стал захаживать к ним в гости и вникать в проблему. Хрольв с Йоном оба только что получили жилищные кредиты, большие ссуды, суммы, как они говорили, почти равные первому взносу при покупке жилья. И самое замечательное, что полученная ими ссуда почти в три раза превышала цену моей квартиры! Как я понял, я должен был получить эту ссуду на выгодных условиях на сорок лет (выплаты примерно равны арендной плате) — так что я мог бы использовать разницу на ремонт и обустройство, а на остаток жить припеваючи. Накупить всякого хлама. Путешествовать. Наслаждаться жизнью. Я бы мог избавиться от всех датских фирм, охотившихся за мной, словно жадные волки, они хотели взыскать долги, присылали юристов, которые просто не давали мне прохода; я-то считал, что, уехав из страны, избавился от этих чертовых выплат — именно так ведь и было, когда мы в свое время уехали в Данию, и канули в лету все ссуды, которые мы брали, больше я о них, к счастью, не слышал…

Да-да, практически ничто не могло помешать мне получить кредит из этого жилищного фонда. А он бы избавил нас от всех повседневных трудностей.

Какой же этот мэр гений! И кто знает, на следующие выборы я, может, схожу на избирательный участок — впервые в жизни.

С такими мыслями я вошел в кабинет жилищного фонда, важный, с действующим договором о покупке жилья, как и полагается респектабельному гражданину, в полной уверенности, что с таким документом я получу такую же сумму, как и эти мои друзья-идиоты. Однако меня ожидало разочарование. Какой-то чиновник прикинул, на какой кредит я могу рассчитывать, и сумма составила меньше четверти от тех денег, которые получили другие. Я, естественно, не собирался с этим мириться, сказал, что купил квартиру больше девяноста квадратных метров и знаю немало примеров, когда люди с такой или даже меньшей площадью получали кредит во много раз больше, чем предлагают мне. На это он ответил, что площадь значения не имеет, а только цена. Человек может получить только определенную часть от стоимости жилья. Шестьдесят процентов.

— Это что, расплата за недорогую квартиру? — спросил я.

— Расплата… ну не знаю… — ответил чиновник.

— Но ведь получается, что если бы я купил квартиру подороже, то и ссуду бы получил побольше, — сказал я.

И эта канцелярская крыса была вынуждена признать мою правоту…

Вот так, стоит только войти в административный кабинет, и начинаются проблемы, скандалы и разочарования. И мне конечно же пришлось мирить Ирода с Пилатом, добывать всяческие подписи и справки, прежде чем я получил полагавшуюся мне ссуду. Но в то же время я на месте пытался придумать какой-нибудь ход — мой опыт показывал, что, применив фантазию и не боясь трудностей, систему всегда можно обойти.

НОРНА

К нашей неописуемой радости, Стефания снова начала общаться с нами, своими родителями, братом и сестрой, — мы несколько лет почти ничего о ней не слышали, не могли наблюдать, как растут и развиваются ее дети. Но к счастью, их с Эйвиндом проблемы начали понемногу улаживаться, — он никогда не работал, и их беспорядочная жизнь представляла сплошную череду трудностей, но теперь он написал книгу и стал почти что знаменитым, и они только что приобрели квартиру. Именно по этому поводу она нам на днях и позвонила, просила, не помогут ли отец и брат привести квартиру в порядок, она очень запущена, нужно менять полы, двери, оборудование и всякое прочее, а Торольвы оба мастера, их опыт очень бы пригодился. В воскресенье они все вчетвером приходили к нам в гости, их привез Торольв-старший, приятно было видеть, что дети так хорошо развиты, несмотря ни на что, и Стефания не изменилась, она ведь всегда была такая работящая и милая, Стефания — ее не было дома больше семи лет, и вот время пришло, да и Эйвинд, собственно, тоже славный, возможно, с годами он успокоился и повзрослел, он подарил нам книгу, подписал ее «своякам от Шторма» — он почему-то всегда так себя называл. На следующий день мы поехали с ними в магазин стройтоваров, там они через Торольва открыли счет, у него, как у многих строителей, там скидки, и мы со Стефанией вместе выбирали двери, оборудование и все прочее, что нужно для квартиры. А оба Торольва, отец и сын, каждый вечер ивыходные трудятся над квартирой, у них все должно быть красиво, Эйвинд тоже принимает участие, во всяком случае, заходит, он ведь не большой умелец и мало в этом понимает, так что в основном он просто сидит и ведет с ними разговоры, наблюдает, ходит в магазин, и вообще он очень славный, как говорят отец с сыном.

ШТОРМ

Я оказался в затруднительном положении, финансово и даже морально — книга, ясное дело, не расходилась, и издательство полностью свалило проблему на меня, а жизнь дорогая, Исландия намного дороже Дании, да и мы, вернувшись, не слишком экономили; выпустить книгу и создать себе имя, конечно, требует затрат, приходится всюду бывать; нельзя отсиживаться в своей норе, а в исландских барах все унизительно дорого, и никто не угощает, напротив, все думают, что у меня денег полно, я и сам, по правде сказать, долго считал, что в издательстве меня ждет изрядная сумма, они ведь постоянно говорили, что выпустят и вторую книгу, уже на следующий год; Йон Безродный обрисовал мне ситуацию так, будто первая книга непременно разлетится и станет известна, так что за ней сразу же последует вторая; говорил о том, что якобы нужно ловить попутный ветер, использовать этот авторский бренд, всячески его поддерживать. Но потом, когда я заговорил прямо, они начали юлить. Похоже, решать никто не хотел, только кто-то сказал: «Да без проблем, а где рукопись?» Как будто я должен был ее представить. А еще, хотя я в конце концов и нашел себе жилье на выгодных условиях (я это сделал сам, издательство и пальцем не пошевелило, они смогли только выделить мне безумно дорогую съемную квартиру на каких-то полгода!), потребовалось массу всего доделывать. Новые полы, окна, обшивку, обстановку; я теперь должен строительным фирмам такие головокружительные суммы, что не могу об этом даже думать. А все из-за чертова Быка и сынка его, которые ни разу со мной не посоветовались. Только вскользь упоминали что-то типа: «Нужно положить новые трубы в ванной и попутно заменить фильтр». На что я лишь пожимал плечами: «Вы же специалисты». И только спустя довольно долгое время я узнаю, в какую копеечку это обошлось; я был вообще не в курсе. Но они рассчитывали, что я заплачу. И в жилищном фонде дали такую мизерную ссуду, что ее хватит лишь на долги, которые уже не терпят отсрочки; строймагазины-то подождут и, уж конечно, все эти чертовы датские сборщики налогов и их исландские юристы. Я, возможно, был слегка неосторожен, мы со Стеффой пару раз смотались за границу, в поездки выходного дня, мне-то показалось, что у нас наконец появились какие-то деньги и мы можем себе это позволить, а после поездок приходили такие красивые счета, в общем, деньги уходили туда-сюда… И это все не добавляло мне уверенности; переезд в Исландию начал до боли напоминать переезд в Миннеоту. Что делать на новом месте? На что жить? Не лучше ли было остаться в Оденсе? Там ведь у меня всегда была уверенность в завтрашнем дне, хотя жизнь в этом городишке бурной не назовешь.

Я был настолько погружен во все эти заботы, что даже не обратил особого внимания на слова Иси, когда тот сказал, что собирается поставить пьесу по «Кромешной тьме». И попросил у меня разрешения. Я, конечно, не собирался ему этого запрещать. Точнее, просто не принял это всерьез; что Ислейв знал о драматургии? Он хоть одну пьесу сочинил? Были ли у него связи в этом мире? Насколько мне было известно, нет. Пока он не рассказал мне, что его друг или партнер (я не хотел в это вникать) — режиссер, который иногда ставит пьесы для нашего главного театра. И что ему невероятно нравится эта идея. Еще Иси сказал, что принес наброски пьесы, и предложил взглянуть. Я, разумеется, отказался. К тому времени я уже испытывал отвращение ко всей этой суете вокруг книги. Так что отмахнулся от Иси: «Ты умеешь писать пьесы, я умею писать романы; лучше нам не вмешиваться в дела друг друга». Я, разумеется, в эту затею не верил, — меня столько раз уже обманывали в связи с этой книгой, что я устал от разочарований.

Так-то.

Потом этот режиссер заручился предварительным согласием главного режиссера насчет того, что пьесу поставят на сцене Национального театра, однако сам занялся другими постановками. «Ну вот, видишь, дружище», — сказал я Иси, когда тот позвонил сообщить мне об этом. И подумал: из этого ни за что ничего не выйдет. Но осенью выбрали актеров и назначили чтение. «Это что значит, пьесу покажут уже зимой?» — удивился я. «Судя по всему», — ответил Иси. «Но это ведь еще не точно?» — «Не-е, не сто процентов…»

У меня и раньше были сомнения насчет всей этой затеи, а на «первом чтении» им суждено было подтвердиться. Иси непременно хотел, чтобы я пришел. Я пытался отвертеться; мне чужда была вся эта актерская братия, какие-то слишком уж они положительные, открытые и любезные, я среди таких людей всегда непроизвольно настораживался. Но Иси уперся, сказал, что присутствие автора на подобных мероприятиях строго обязательно. «Не стесняйся, я буду держать тебя за руку!» — заверил он. Меньше всего в жизни мне хотелось, чтобы кто-то думал, что я стесняюсь, поэтому я пошел.

Там кружком сидели актеры, сам Иси и режиссер (они едва не держались за руки, и зачем только я согласился прийти). Вокруг на стульях сидели еще какие-то люди, оказалось, что это художник по костюмам, мастер по свету, дизайнер сцены и даже сам главный режиссер. Я расположился рядом с ними. Они уважительно со мной поздоровались. И я уже начал думать, что все будет в порядке.

Пока не началось чтение. Боже правый! Какое мучение. Сплошная глупость и болтовня! Всем раздали сценарий, чтобы можно было следить за происходящим, и мне тоже, но теперь я начал раскаиваться, что отказался, когда Иси предлагал мне посмотреть его заранее. Если бы я знал, что будет, ни за что бы не пришел! Декорацией был дом моего детства — в подвале орала и дико смеялась безумная пироманка, а наверху туда-сюда носился толстый пьяница с какими-то бродягами, но главными героями были мама, мягкая и добрая, больная, и девочка-дурочка (я!!!); чтобы хоть как-то позаботиться об этом нежном ростке, выросшем на каменной пустоши, Иси даже сочинил для девочки стихи, которые она читала (в основном самой себе) к месту и не к месту, на фоне всех этих стычек, воплей и буйствования поджигательницы. А потом стихи якобы публиковали в журнале издательства «Язык и культура». И мама так обрадовалась, обняла дочь, и они разрыдались. Я и сам едва не заплакал от стыда и ужаса, мне хотелось бежать. А актеры, такой сброд, такие дилетанты! Некоторых я знал, видел в телерекламе или, может, где-то еще; но играть они даже и не пытались! Просто читали, как на уроке в католической школе, ровными голосами; у того, кто изображал Халли Хёррикейна (в книге его зовут Дидди Шторм — этому я должен был бы сразу воспротивиться, ведь теперь люди думают, что Шторм это такая фамилия, но ведь мы с Халли, к счастью, не родственники!), был такой неестественный интеллигентский голос — полагаю, он изучал драматическое искусство в Англии и читал роль Халли с утонченной оксфордской интонацией. Потом наконец все кончилось, никто не хлопал, и главный, похоже, как и я, был отнюдь не в восторге. По крайней мере, под конец он украдкой смотрел на часы. Не хочу больше этого слышать, подумал я, махнул Иси, что ухожу, и побежал на улицу. В ближайший бар, пришлось залпом выпить три больших кружки, чтобы прийти в себя после этого ужаса.

МАМА

Я никак не могла поверить, что мой Эйвинд написал книгу. Он всегда был замечательным мальчиком, но каким-то пассивным с самого рождения. Он, конечно, мой сын, и, возможно, я поэтому необъективна, но характером он так похож на своего покойного отца и остальных родственников по этой линии; они все были очень способные, но им недоставало энергии. Они не верили в свои силы. Им главное было хорошо себя чувствовать. Но в этом ведь нет ничего такого…

Я прочла книгу несмотря на то, что меня многие отговаривали; все говорили, что там о его детстве и обо мне, и поэтому мне, вероятно, будет тяжело ее читать, но я не смогла удержаться и прочла, он сам пришел ко мне и подарил книгу, взял с собой обоих детей; мне показалось, что Эйвинд очень прилично выглядит, поправился, хорошо одет. Немного посидел у меня. И дети не шалили и не капризничали, как часто бывает. Одному лет девять, другому одиннадцать. Так что книгу я все-таки прочитала. И долго смеялась. Потому что Эйвинд не мог такое написать! Я только не поняла, в чем юмор-то. Может, кто-то надо мной шутит? А газеты и телевидение с ним заодно? Например, я точно знаю, он никогда бы не описал меня так, как в этой книге, это совершенно исключено. Эйвинд для такого слишком одарен. И я знаю, как он меня уважает, последние лет двадцать пять он этого и не скрывал. А тот пьяница, это что, Харальд?! Я слышала, как Эйвинд изображает Харальда, пародирует, это целый спектакль одного актера — и порой это просто больно слушать, поскольку манеры Харальда удаются ему едва ли не лучше, чем самому Харальду. А это несчастное создание в книге — кто это, черт побери? Я не знала, плакать мне или смеяться. Решила посмеяться. А остальные пьянчужки; где это Эйвинд с ними познакомился? Повсюду раструбили, что книга основана на личном опыте Эйвинда, но когда же он успел все это пережить? Я ведь знаю своего Эйвинда, он не плохой мальчик, только вот ленив и себя бережет; он, может, и любит выпить, как многие мужчины, однако, для полного счастья ему нужно, чтобы ему постелили чистую постельку. Чтобы кто-то прислуживал и нянчился с ним. Он никогда бы не лег спать в окружении всякого сброда. Только не Эйвинд! А этот траулер, который там описывается, — да у Эйвинда был бы шок, если бы ему велели ступить на борт такого корыта. Вот Харальд, он бы, конечно, гордо расхаживал по палубе и чувствовал бы себя как дома, но Эйвинд от одной мысли о чем-то подобном слег бы в постель и был бы даже согласен, чтобы его кормили теплой овсянкой, — сначала это делала я, потом его покойная бабушка, затем Стефания, занявшая ее место.

Вот так они и держатся вместе. И это хорошо, к такому мнению я пришла на старости лет. А другой мой сын, Симон, снова в разводе. Похоже, у него большие проблемы. Странно это как-то выходит, у Симона Петура ведь две матери, и когда все хорошо, ему достаточно той семьи. Сколько раз так было. Но если что-то идет не так, он начинает общаться со мной. Вот в последнее время, например. Я становлюсь любимой мамой. Да, я ведь все-таки его люблю и не хочу, чтобы он меня совсем забыл. А еще Симон непременно зауважает брата, узнав, что Эйвинд написал книгу. Хотя мне этого все равно не понять. Эта книга совсем не в духе Эйвинда.

ШТОРМ

У меня есть сводный брат, которого я не видел лет, наверное, десять, он старше меня и перестал со мной общаться, когда мне было лет восемь или девять, конечно, тогда мне было очень обидно — что в жизни мальчишки могло быть важнее старшего брата.

Его зовут Симон Петур!

Ну, его еще грудным ребенком кто-то взял на воспитание, а потом усыновил — мама не раз говорила, что твердо была намерена забрать его назад, если бы только не депрессия, сильно обострившаяся после его рождения. Поэтому когда депрессивная стадия сменилась маниакальной и мир стал казаться таким же замечательным, как если бы она играла в покер и в руке появлялось каре тузов, мама начала иногда с ним общаться, и это наделало много шума, потому что приемные родители были очень недовольны, когда мама дождалась его у школьных ворот и вдруг представилась — я твоя мама, чем, говорят, мальчика весьма смутила; но раз уж теперь он знает правду, то ему разрешили поддерживать с нами отношения, иногда он приходил в гости, раза два или три приглашал меня в кино, для меня сходить в кино было тогда большим событием, семилетний мальчуган в костюме и парадных ботинках, а рядом брат, вдвое старше, так что я представлял его всем, кого знал, даже полузнакомым и совсем незнакомым: «Это Симон, мой брат», — я был просто пьян от счастья, но по-настоящему оценил это лишь после того, как Симон перестал со мной общаться и приглашать меня в кино, и больше я его не видел; и мне временами становилось стыдно за то, что я чувствовал себя таким важным и гордым, знакомя всех со старшим братом, а еще я, конечно, стыдился, что живу в таком притоне с чокнутой мамой, поэтому я понимал Симона Петура и не упрекал его в том, что он не захотел с нами знаться, он ведь вырос в надежном и благополучном доме у пожилой и состоятельной четы, и у него там был еще один брат, который ему, конечно, не родственник, в отличие от меня, но какое это имеет значение? Они оба были приемными, ровесниками, жили в приличном районе, а потом Симон Петур поступил в Торговую школу и изучал там ревизию, как я узнал, он женился, завел детей и собственную квартиру, насколько я понимаю, по меньшей мере во второй раз; больше я ничего никогда не пытался о нем узнать, никогда не пытался наладить контакт, он рос в Царстве Небесном, я же в таком месте, хуже которого не найдешь, у него дела шли, разумеется, хорошо, у меня — совсем наоборот… так-то…

А потом я попал в газеты, меня фотографировали и показывали в новостях, я стал известным человеком. Кто-то назвал мою книгу открытием в литературном мире, люди останавливали меня на улице, мне начали звонить, в том числе и всякие кверулянты, и вот однажды вечером раздался телефонный звонок, я снял трубку, вежливый интеллигентный голос представился: «Симон Петур Оскарссон, ревизор, это квартира Эйвинда Йонссона?»

Я онемел. Я думал о смерти, о сплетнях, я молчал в трубку, не знал, что ответить; черт возьми, я так хотел его услышать, и вот он звонит, сам, первый, и я отвечаю лишь: «Здравствуй, брат».

«Как ты удивительно умеешь найти нужное слово!»

«Да, blood is thicker than water»[73], — сказал я, и ему, как и мне самому, очень понравился такой ответ, он практически потерял дар речи. «Да, — повторил он дважды или трижды, — умеешь же ты подбирать слова!»

Он мне сразу понравился!

И разговор получился милый. Брат рассказал, что все эти годы часто думал обо мне и собирался со мной связаться; помнишь, как мы ходили в кино, смотрели «Джима из джунглей»? А прочитав обо мне в газетах, он сразу же решил: «Ну, what the heck[74], я позвоню! Хотя он наверняка просто повесит трубку!»

«Ну, с чего ты так подумал?» — спросил я; была пятница, вечер, где-то около половины десятого, я уже выпил два или три пива и чувствовал себя замечательно.

У меня возникло ощущение, что он — человек без амбиций и капризов. И немного со странностями; он признался, например, что много думал обо мне, о нас с мамой, когда путешествовал прошлым летом по востоку страны, и на душе у него было удивительно, он почувствовал, что вернулся к своим корням, сказал, что мы обязательно должны съездить туда вместе и взять с собой маму (на самом деле он сказал «твою маму» — но мне это казалось вполне объяснимым, он-то рос с другой матерью, а нашу никогда так не называл) — по крайней мере, распрощались мы в твердой решимости и с заверениями вскоре созвониться снова, сразу после выходных, может, выпить кофе, погадать на картах, встретиться, попытаться восстановить нашу дружбу. «Я очень рад, Эйвинд», — сказал он на прощанье.

Но из этих красивых замыслов ничего не вышло, восстановить отношения нам не удалось, я не нашел в себе силы позвонить ни после выходных, ни тем более позже…

А в следующие выходные произошло нечто очень странное. Мягко говоря, странное, это несколько вывело из равновесия. В субботу вечером или, скорее, ночью, часа в два, у нас дома раздался телефонный звонок. Вечер выдался на редкость спокойным, мы со Стеффой и детьми провели его дома, смотрели телевизор, и пива я выпил немного, мы уже легли и почти заснули, как вдруг зазвонил телефон. Я толкнул Стеффу — пойди ответь, но она наотрез отказалась, «это наверняка тебя, пьяница какой-нибудь», сказала она угрюмо, и мне пришлось, чертыхаясь, вставать, телефон в прихожей продолжал надрываться. Я вскочил в одних трусах и схватил трубку:

— Алло!

Точно, какой-то пьяница, я слышал в трубке шум бара, невнятный мужской голос поздоровался:

— Алло, здравствуй, послушай.

— Здравствуй! — ответил я, не понимая, кто это, я просто ждал и был в любой момент готов положить трубку.

— Ты меня не узнаешь, да?

— Нет, а что, должен?

— Нет? Не знаю. Когда я звонил на днях, узнал.

И тогда сквозь шум попойки я узнал его голос.

— Симон?!

Тут вдруг он куда-то заспешил и стал говорить таким тоном, словно только и ждал того, чтобы попрощаться и положить трубку.

— Послушай, извини, я, похоже, ошибся, не нужно было тебе звонить. Прости.

— Нет, слушай, подожди, что ты, я просто сначала не расслышал; что нового?

— Ничего, я тут подумал, имею ли я право звонить тому, кто стал знаменитым, черт возьми, имею ли я право?

— Знаменитый, так, пустые слова…

— А я простой разведенный ревизор. Accountant[75]. «Чиновники низшего уровня, жалкие мелкие сошки…» — как говорит Мегас.

— Да брось ты, меня это не тревожит, мы же договорились созвониться после выходных?

— Нет. Я, наверное, еще не совсем низко пал. Еще нет! У меня еще есть контора…

— Что? Что за чушь ты несешь?

— Послушай, меня зовут. Повсюду какие-то проститутки.

Он пропал, стал разговаривать с кем-то другим.

— Извини, родной, — снова услышал я в трубке. — Ты еще там?

— Да, послушай, мы же собирались созвониться после выходных?

— Так созвонимся?

— Да, хорошо тебе повеселиться!

— Пока.

Я выслушал весь этот бред. Потом связь прервалась. Черт возьми, он в глубоком пике, подумал я…

БРАЖНИК (БЬЯЛЛИ)

Помнится, я просто онемел, когда впервые увидел этого Эйвинда Шторма. Он начал тогда появляться в барах. Мне показалось, будто я весь сжимаюсь и превращаюсь в ничто!

Ну, люди-то должны помнить, что я считаюсь крутым парнем, меня так называют в газетах и всяческих рецензиях, я ведь нахожусь на передовой рок-музыки и играю эту роль как на сцене, так и в фильмах; крутой и жесткий парень — я просто вынужден так одеваться, отрабатывать все эти фразочки и жесты, чтобы производить впечатление этакого жеребца с улицы, который ничего не боится. Но всем известно, что это лишь роль, игра, только образ, шутка. На самом-то деле я обычный маменькин и папенькин сынок. Вырос в праведном и надежном доме; был скаутом, петь учился в детской музыкальной школе, потом в гимназическом хоре, пел даже в церковном хоре при Халльгримскирке вторым баритоном. Но потом вот оказался в этой роли. И понял, что, пока я ее играю, нельзя снимать маску, чтобы не утратить популярность. Нужно торчать в барах и вести себя, как подобает крутому парню. По счастью, и другие крутые завсегдатаи были всего лишь раскрученными образами. Все настоящие ребята с улицы работали на траулерах или стали преступниками и наркоманами и, соответственно, либо сидят в тюрьме, либо уже умерли — наши пути не пересекаются, и мы можем спокойно продолжать играть свою роль, а встретившись с ними в темном переулке, мы бы, вероятно, намочили в штаны от страха…

Но вдруг появился этот Шторм.

Просто выругаться хотелось! Да, вот он взаправду неотесанный. И голос, и движения! Меня пугало все, что я о нем слышал: вырос среди пьяниц, с детства был вынужден бороться за жизнь на улице, в конце концов вырвался, уехал за границу, там и написал книгу о своем детстве, страданиях, все говорят, что книга удивительная и необычная.

Такого человека мы, другие, лишь мечтали сыграть.

Я часто видел его в барах, он там пользовался огромной популярностью, все жаждали с ним поговорить, но прошло больше полугода, прежде чем я набрался смелости и представился ему; я так боялся показаться фигляром на его фоне, что нес полную чепуху; а еще я смертельно боялся, что он сочтет меня полным ничтожеством, потому что люди такого типа обычно не принимают блеф. Но он, по счастью, оказался замечательным парнем, захотел со мной подружиться, он был знаком и с другими членами нашей рок-группы и вовсе не видел в ней ничего странного…

Так что я постепенно отошел от шока. Перестал думать, будто я дешевка. И разумеется, понял, что он простой человек, как и все мы. А со временем я еще и осознал, что его книга вовсе не шедевр; как только это стало известно, в барах перестали говорить о ней с таким трепетом, люди начали понимать, что во всем этом очень много наигранного; нам, простым обывателям, как бы продали билеты в зоопарк, чтобы мы посмотрели на диковинных созданий — пьяниц и всяких чудаков — вот как теперь об этом говорят в моих кругах. Разумеется, все понимали, как тяжело придется Эйвинду Шторму дальше; написать одну книгу просто, это, наверное, может сделать каждый — особенно если у него в руках задаром окажется такой материал. Посмотрим, как дальше пойдет, тогда и будем судить — в нашей отрасли иногда говорят про «one hit wonder»[76] и такие чудеса ценят не очень высоко.

ШТОРМ

Несмотря ни на что, пьесу все-таки поставили. Пришлось пойти на премьеру. Мне просто прислали с курьером два роскошных пригласительных билета. Я никогда не бывал на премьерах, так что решил пополнить свой жизненный опыт. Позвонил Иси, стал уговаривать прийти, чувствовалось, что он сильно нервничает. Он явно принял мое негативное отношение ко всему этому на свой счет, но отношения выяснять не стал, сказал только, что для авторов всегда шок, когда они видят, как их произведения толкуют другие. Но я привыкну. И что мне от этого перепадут неплохие деньги. Мне сразу стало как-то легче. Я, конечно, и раньше понимал, что если из этой идеи с пьесой что-нибудь получится, то мне полагаются какие-то деньги, но не смел на это надеяться. В последнее время я уже столько раз обжигался, рассчитывая что-то получить. «А не поделить ли нам пополам?» — спросил Иси. «Что поделить пополам?» — переспросил я, не вполне понимая, о чем он говорит. Но потом он назвал сумму. Она была намного больше, чем я себе представлял. И оказалось, что это самая низкая плата за постановку исландского произведения в Национальном театре. Получу половину — и моих трудностей как не бывало. Я сменил гнев на милость. Сказал Иси, что, собственно, не вижу во всем этом ничего особенно ужасного, мне просто не понравилось то первое чтение. Мы со Стефанией, конечно, придем на премьеру.

Но потом позвонили из издательства. Исполнительный директор Гудстейн, этот потный идиот. «Да-да, премьера, пьеса дело нужное…» What’s that to you boy?[77] — хотелось спросить мне, но я ждал, когда он сам перейдет к делу. И он перешел. Типа мы должны обсудить гонорар. Издательство, разумеется, хочет проконтролировать, как им будут распоряжаться.

Это вывело меня из равновесия. Я просто онемел, поскольку я не привык к подобному обращению. Какие скупердяи! Не могут, что ли, оставить меня в покое с моими деньгами? Каковы? Надули меня почти во всем, что обещали, о чем говорили. Больше полугода вообще ничего не хотели обо мне знать; каждый раз, приходя в контору, я чувствовал себя как прокаженный. А теперь, когда у меня вдруг в перспективе замаячили небольшие деньги, стараниями друга моей юности, заметьте, они тут как тут, лапы загребущие.

Я лишь пробормотал что-то невнятное. Чувствовал, что никак нельзя заводить подобные разговоры с этим исполнительным идиотом. Который не смыслит ни в чем, кроме денег. Он сказал, чтобы я зашел и мы все обсудим. Назначил время, через три дня. Мне пришлось позвонить в театр и отложить встречу, на которой, как я понял, со мной собирались подписать договор и заплатить. После такого дня я валился с ног от усталости.

Я позвонил Йону Безродному и Сигурбьёрну Эйнарссону тоже — Сигурбьёрн, конечно, трус, заладил только: «Не имею к этому никакого отношения, не имею к этому никакого отношения». Пришлось напомнить ему, что он сотрудник издательства. И в свое время помог им завлечь меня в это болото. Мне послышалось, что Сигурбьёрн едва не плачет. Я начал думать, что он меня боится. И Йон тоже говорил что-то в том же духе, мол, не он решает. Только спросил меня, какой договор я подписывал. И что в нем сказано насчет «secondary rights» — вторичных прав. Я ответил лишь, что не держу таких мелочей в голове. И сказал, что это все унизительно, ведь они не сдержали и половины своих обещаний, к тому же я из-за них попал в такое затруднительное положение — и мне кажется справедливым, что мне должны дать возможность спокойно получить эту половину минимального авторского гонорара. Йон был вынужден признать мою правоту, обещал поговорить об этом в издательстве — когда я это услышал, мне стало легче; там должны его послушать, я-то с самого начала полагал, что он главный в этой истории. В итоге я снова переговорил с исполнительным директором Гудстейном, а потом позвонил главному режиссеру и сказал, что договор подпишут представители издательства и получат деньги как мои доверенные лица, а потом рассчитаются со мной — я подумал, что они возьмут себе только небольшую плату за посредничество, и спокойно пошел на премьеру.

Вечер был удивительный. Мы со Стефанией пришли в лучших нарядах, я ни разу не был в театре с тех пор, как лет тридцать назад бабушка водила меня на «Кардамоновый город», там по-прежнему было красиво, мне вспомнился тот первый поход. Собрались всякие знаменитости: министр культуры и тому подобное, атмосфера была очень приятная, все, мило улыбаясь, поздравляли меня, а я отвечал, что принимал в этом небольшое участие… в пьесе, конечно. Потом мы прошли в зал. Неожиданно для меня наши места оказались не в первом ряду, а в пятом или даже в шестом, к тому же в проходе, но я не придал этому значения. И вот начался спектакль. Он был лучше того чтения; «Халли» уже не говорил с оксфордским произношением и стал даже ничего, у него появился зычный смех и шумное сопение, и в чем-то он удивительно напоминал самого Халли — в пьесе он был комическим персонажем, и над ним иногда смеялись; министр культуры, сидевший недалеко от меня, несколько раз даже гоготал. Но пьеса была абсолютно слащавая, и еще эта невыносимая девочка-поэтесса. Все ее реплики начинались со слова «Знаешь…».

«Знаешь, без стихов весь мир стал бы серым». И все в таком духе.

Я прожил без малого сорок лет и все время общаюсь с исландцами, но ни разу не слышал, чтобы люди начинали предложения со «знаешь». Кто-то, возможно, скажет «а знаешь что» — но «знаешь» говорят только в театрах. И радиопьесах. Неужели эти театральные деятели не понимают, насколько это неестественно, слащаво, вымученно, ужасно…

Я размышлял об этом, когда вдруг в зале громко захлопали, начали свистеть и топать, многие повставали и стали кричать «браво», актеры выходили друг за другом, и аплодисменты не прекращались, а потом на сцене появился Иси и режиссер, и Иси неожиданно бросился в зал, указал на меня и повел меня на сцену, к остальным; и тогда стало ясно, почему меня посадили в проходе, так было задумано, и когда меня вытащили на сцену, радостные крики усилились, и мне пришлось поклониться вместе с остальными, я был очень смущен. А за кулисами начались объятия, все едва не плакали от радости, все прошло просто великолепно, и я заметил, что мне тоже почти понравилось, меня все обнимали, целовали, поздравляли… А потом был банкет. Мы со Стеффой сидели за одним столом с Иси, режиссером и главным режиссером театра. И все всерьез считали это громкой победой. «Тьме» пророчили аншлаги, что это будет кассовый спектакль. Как известно, так и оказалось, пьеса получила премию, ее ставили и ставили, зал всегда был полон; билеты распродавались на несколько спектаклей вперед — она всех озолотила, кроме меня…

* * *
Мафия от культуры стала нарасхват приглашать меня на вечеринки, казалось, без меня не обходился ни один прием — похоже, это не такие уж и плохие люди. На одном таком приеме я даже встретил президента, естественно, общался с мэром; издатели, писатели, музыканты — все хотели со мной познакомиться, и, конечно, театральная тусовка, теперь я их человек.

Я старался держаться достойно, по крайней мере, не показывать своих слабостей, они не должны подумать, что я виляю перед ними хвостом. Я выбирал такие стратегические позиции, откуда все было неплохо видно, но чтобы вокруг меня не толпились. Я стоял, разговаривал, позволяя себе говорить только то, что, насколько я знал, от меня хотят услышать, — по людям сразу же видно, когда твои слова в тему. Им явно хотелось услышать непринятые мнения, то, что не могли высказать сами. И в целом я был не очень пьян, не выставлял себя на позорище, и волноваться было нечего, хоть я и попал из грязи в князи…

В одну пятницу было целых два приема. В четыре представляли какую-то книгу в Фонде кинематографии, «историю исландского кино» — как им удалось сделать ее такой толстой, находилось за гранью моего понимания; конечно, в ней было полно фотографий. Потом состоялась еще одна вечеринка, в приглашении значилось «между пятью и семью», но мне сказали, что народ в основном подтягивается к шести и все продолжается до ночи, так что я понял, что успею и туда и туда.

В Фонде кинематографии сначала произносились дурацкие речи. На столе стояло вино и пиво, оно влекло и манило, но никто не садился, пока говорил исполнительный директор, явно что-то забавное, поскольку иногда в зале раздавался вымученный смех; сам я был зажат и трезв, слушать мне было скучно. Потом выступал премьер-министр, жуткий зануда, ему вручили первый экземпляр, все захлопали, стали фотографировать. Ко мне подошел один крутой парень, с которым я был немного знаком, актер, певец с низким голосом, его звали Бьялли, — пока произносили речи, хлопали и фотографировали, он дважды или трижды наклонялся ко мне и что-то говорил на ухо, судя по тону, что-то забавное, но слов я не разобрал; я посмотрел на него и ухмыльнулся, он ухмыльнулся в ответ, я почувствовал к нему явное расположение; вот он, мой товарищ, партнер, брат по несчастью, я больше не был одинок — наконец, все пошли к столу, и я ухватил две бутылки пива — протянул одну Бьялли, он от души обрадовался, сказал: «Вот выручил, брат». А вскоре он и сам достал еще две.

В зале быстро поднялся дикий шум, это особенно чувствуется, когда сам молчишь, сплошные звуки, эхо — шум на вечеринках — это нечто особенное, слышишь, как говорят сто голосов одновременно, слышишь каждый голос в отдельности и все в одном, иногда слова так сливаются, что их невозможно разобрать, очень удивительно. А пиво шло хорошо. Мы с Бьялли явно пользовались популярностью, и мне казалось, что все главные люди переместились к нам; поближе подсел и лысый кинорежиссер и кто-то похожий на Иисуса Христа, не знаю, кто он и чем занимается, спаситель, наверное. Он ничего не говорил, но иногда улыбался, его голубые глаза смотрели вдаль. Потом подошел журналист, который немного пишет о кино, и женщина, заседавшая в парламенте от Женского комитета; ну и, конечно, сам Бьялли и еще писательница, она, кажется, написала пьесу или, может, сценарий, очень смешная, с голубыми кошачьими очками, словно из английской комедии 60-х годов. Звали ее Имбра. Она склонила голову набок, смотрела на меня и ловила каждое слово, остальные тоже, я цитировал что-то из рок-поэзии, рассказывал, как однажды в копенгагенском баре встретил группу «Кинкс», «мой друг сэр Раймонд Дуглас Дэвис»[78], говорил я, и все слушали с открытыми ртами, хотя я, честно говоря, загнал себя в угол этим рассказом, поскольку, когда я встретил «Кинкс», ничего примечательного, собственно, не произошло, просто наткнулся в баре на знаменитых людей, вот и все, ужасно банальная история. Так что я сразу же переключился на другую, понимая, что не всякий сможет такое слушать, однако подумал, что и черт с ним, если они сочтут меня слишком грубым, пусть выкажут презрение, и начал прямо с середины истории о том, как гении рока Чак Берри и Джерри Ли Льюис как-то играли в одном концерте; год был 1957-й или 1958-й, оба тогда находились на вершине славы, более знаменит был разве только Элвис; и Чак, и Джерри Ли, конечно, важнейшие имена в этом музыкальном направлении, играли они в Бостоне или в Филадельфии, или еще где-то, помимо них выступали какие-то местные таланты — more local than talents[79], как кто-то когда-то сказал — Чак и Джери Ли должны были выступать в конце… Но кто из них самый последний? На таких концертах «гвоздь программы» выходит под конец, и пока устанавливали окончательный порядок, за кулисами в воздухе висела нервозность, и стало ясно, что ни Чака, ни Джерри не устроит выступать перед другим, так сказать, на разогреве. И вот выносят долгожданное решение, белокурый король кантри-рока Южных Штатов, Джерри Ли Льюис из Ферридей, Луизиана, должен играть предпоследним, а завершится концерт выступлением темнокожего гения ритм-энд-блюза Чака Берри. История гласит, что Джерри выслушал это молча, стиснув зубы, но решил устроить такой перформанс, чтобы выступать за ним было трудно. Пока его объявляли, он вылетел на сцену, и группа за ним, сразу же закрутил какое-то крутое рок-попурри и играл целый час, ни разу не сделав паузы между песнями, все время наращивая темп, он стоял у рояля и колотил по клавишам обеими руками и кончил своей самой знаменитой песней «Great balls of fire»[80], весь зал встал, люди начали кричать и топать, потом он поджег рояль, и когда он заканчивал песню, инструмент стоял объятый ярким пламенем — затем стремглав вылетел и встретил Чака в дверях; а зал кричал и топал: «Джерри! Джерри! Джерри!» — они хотели еще Джерри и только его, и вот после такого нужно было начинать Чаку, рояль все еще догорал, а Джерри Ли наклонился к Чаку и прошептал ему на ухо: «Тор that, nigger»[81].

Как я и предполагал, история попала в цель. Бьялли сразу же взорвался смехом, смеялся и кто-то еще, но забавнее всего было следить за теми, кто смеяться отнюдь не хотел, они почти не дышали, лица раскраснелись, они фыркали, давились, брызгали слюной, кашляли. Я сразил всех наповал и мог уходить. Несколько человек побежали за мной. Я понял, что мне пора, и начал жать людям руки на прощанье, как президент после официального визита, у меня промелькнула мысль, что это, возможно, будет выглядеть комично; вспомнив о другой вечеринке, я заскочил в туалет, а оттуда в гардероб, взял верхнюю одежду, элегантное пальто, которое идеально подходило завсегдатаю тусовок, и выбежал на улицу.

Я уже упомянул писательницу Имбру, с голубыми кошачьими очками? Удивительная женщина, дожила до средних лет, а продолжает изображать из себя какую-то смесь сельской чудачки и девочки переходного возраста. Вокруг шеи она обмотала какое-то синее покрывало, а одета была в белую кофту из ангоры, узкую юбку неонового цвета, короткую, и красные туфли на высоком каблуке. Офигенно дерзко и элегантно? Возможно, если бы на ней при этом не было длинных панталон и грязно-серых шерстяных гетр. В гетрах, которые, несомненно, доходили до икр, но сбились гармошкой на лодыжках, и красных вечерних туфлях. Вроде недавно по телевизору показывали эротический сериал «Дневники красной туфельки». В нем явно упустили длинные панталоны и шерстяные гетры…

— Привет! — начала она, когда я вышел, голос у нее был высокий, дрожащий и мягкий, но очень вопросительная интонация; как Бьёрк или пятилетняя девочка в радиопьесе.

— Здравствуй, — сказал я, запахивая пальто и собираясь уже пойти.

— Ты ведь на вечеринку в Корпу? — спросила она.

Это меня поразило. Как она узнала? У меня возникло чувство, что она за мной следит. Но она быстро добавила:

— Я тоже туда, может, вместе пойдем?

Ну что я мог сказать? Только «о’кей» — и пожал плечами, мне все равно, кто пройдет этот отрезок пути одновременно со мной. Была середина декабря, пятница, рождественское оживление, машины буксовали в дорожной слякоти, задние фары, красные стоп-сигналы и мигающие желтые поворотники сверкали вместе с развешенными на улице гирляндами и рождественскими украшениями в витринах магазинов. На тротуарах одна грязь и полурастаявший лед, а в остальном темно, уютно и почти тепло для такого времени года; я повеселел от выпитого спиртного, а огни, шум машин и окружающие люди создали у меня ощущение возвышенности. Поэтому мне и было все равно, хотя шли мы медленно, а я привык скорее вышагивать большими шагами, но писательнице Имбре трудно было идти в вечерних туфлях на высоком каблуке, она неуклюже плелась, оступалась и спотыкалась и вдруг стала меня раздражать. Я надеялся, что мы не встретим никого из моих знакомых, чтобы не подумали, будто у меня с ней что-то серьезное… Хотя не встретить никого было почти невозможно, в городе очень много людей, я ускорил шаг, чтобы по мне было видно: я не намерен ни с кем возиться; с одной стороны, я старался быть поскучнее и оттолкнуть ее, а с другой — меня мучили угрызения совести: вдруг бедняжка по моей вине в этот декабрьский вечер сломает ногу на своих шпильках, она ведь без пальто, в юбке и джемпере из ангоры…

Я увеличил скорость, но она тут же меня догнала. Быстренько доскакала как ни в чем не бывало. Оглянувшись по сторонам, я увидел ее макушку, она как-то стала ниже ростом, и тут до меня дошло, что она сняла свои красные туфли, держала их, зацепив пальцами каблуки, они болтались в руках, как дамские сумочки, а она так и шлепала по слякоти, как будто ничего не случилось, в промокших насквозь шерстяных гетрах.

— Подожди, — вдруг сказала она. — Погоди, подержи мои туфли.

Я был поражен и остановился, и у меня в руках сразу же оказались кричаще-красные женские туфли. Писательница пояснила:

— Мне нужно пописать.

Что? Я осмотрелся вокруг, поблизости ни одного общественного туалета; мы стояли на улице Лайкьяргата, между гимназией и старой Центральной школой, там был лишь маленький садик с низкими деревцами и статуей женщины с ребенком, но я даже подумать не успел, как писательница Имбра задрала свою неоново-зеленую юбку, спустила панталоны и присела между деревьями. Сидела на корточках и писала. Мимо шли люди, а она сидела на виду у всех; эта женщина в мокрых грязно-серых шерстяных гетрах сидела и писала прямо у края тротуара. А на тротуаре стоял я, в пальто, с огненно-красными женскими туфлями, и ждал. «Здравствуй», — послышалось мне, и я в смущении поднял глаза, посмотрел в спины людей, которые только что прошли, и зло усмехнулся. В гневе бросил туфли писающей писательнице в кусты и зашагал прочь.

СТЕФАНИЯ

Теперь Эйвинд хочет продать дом мне. Я просто потрясена. Я всегда считала, что это его дом. Он же в нем вырос, и естественно было бы, чтобы дом оставался за ним. Но он сказал, что совершенно не важно, на чье имя оформлена собственность, главное, что тогда мы смогли бы выручить за квартиру намного больше. И я подумала, пусть решает сам, ведь в том, чтобы квартира была записана на мое имя, нет ничего опасного; если, например, с Эйвиндом что-то случится, то даже лучше, если бумаги будут оформлены на меня. А еще я посоветовалась с родителями — разумеется, лишь о том, что Эйвинд хочет оформить на меня квартиру, они все обдумали и сочли цену справедливой, тогда я взяла ссуду в государственном жилищном или строительном фонде — все не запомню, как это называется, — и заплатила Эйвинду, так что теперь у него куча денег, вернее, у нас, и мы собираемся вместе с детьми отправиться на три недели во Флориду, поскольку, как говорит Эйвинд, должны же быть в Западном полушарии места получше Миннеоты.

ШТОРМ

После этих двух звонков брата Симона Петура я никоим образом не собирался с ним больше общаться; предчувствие подсказывало мне, что иметь дело с этим человеком не так уж просто. Однако вечером в четверг, три недели спустя, он вдруг позвонил сам, был разговорчив и любезен, извинился за то, что не звонил раньше, и сказал, что мы во что бы то ни стало должны встретиться — он прочитал книгу и собирается посмотреть пьесу и, как я понял, начал общаться с мамой; Симон Петур казался необычайно добрым и милым во всех отношениях. Я, конечно, ответил, что нам, наверное, нужно выпить по паре-тройке кружек пива и обсудить старые дела; у меня совсем не было денег, театр еще не выплатил, что мне было положено, и мне пришло в голову, что, может, Симон выпишет мне вексель, пока не разрешится этот конфликт с издательством. Еще я надеялся, что он согласится пойти со мной на разбирательство — он ведь ревизор и знает все, что связано с такого рода деятельностью, он дружит с юристами и другими полезными людьми, — кроме того, я был уверен, что издательские стервятники-толстосумы переменятся в лице, когда я заявлюсь к ним с видным бизнесменом и представлю его как своего брата, а то мне казалось, что весь этот литературный сброд всегда смотрел на меня как на какого-то шалопая, на котором можно играть, как будто он их старая гармоника. Но Симон сказал, что в эти выходные у него, к сожалению, нет времени болтать за кружкой пива, дел очень много, навалилась дополнительная работа, его вечно нагружают, звонят из фирм, чья бухгалтерия замешкалась с годовым отчетом, и слезно просят навести ажур, — но вот сразу после выходных мы непременно встретимся, попьем кофе и разберемся с делами — даже вместе заглянем к «твоей маме», о пожилых надо заботиться, они должны чувствовать, что есть кто-то, кому они небезразличны, хотя эта женщина так устроена Богом, что едва ли будет ныть или жаловаться, сказал Симон Петур…

Но потом, к моему большому удивлению, он позвонил снова, дважды за те же выходные, и оба раза с упреками и укорами, почему я, человек известный, никогда с ним не общался — и оба раза вдрызг пьяный, говорил бессвязно, на фоне какого-то дикого шума и бурного веселья… Он, похоже, был ничуть не лучше меня, а может, даже хуже…

АДВОКАТ

Ко мне пришел человек, по странному вопросу. Мне, по крайней мере, так и не удалось в нем разобраться. На первый взгляд я не специалист в подобных делах, но он пришел ко мне и представился братом некоего Симона, с которым мы в одно время учились в торговой школе; говорил, будто мы были лучшими друзьями; но Симона я едва знал, и вообще у него была сомнительная репутация. Однако пришедший ко мне человек — он назвался Эйвиндом Йонссоном — написал книгу «В кромешной тьме»; сам я этой книги не читал и не помню, когда она вышла, но в последнее время о ней вдруг заговорили, потому что по ней поставили пьесу, которая идет в Национальном театре; пьеса, как я слышал, неплохая. Так вот, моему клиенту, естественно, должны заплатить за использование его произведения, выплатить гонорар как за издание в печатной форме, так и за постановку в театре, и предмет спора вроде бы не в этом. Однако издательство требует, чтобы он передавал все гонорары в фонд бездомных. Так было, когда вышла книга, того жеони требуют и сейчас, когда ему должны перечислить выплаты из театра. Речь идет о значительных суммах, в то время как он сам и его семья находятся в весьма затруднительном положении, в первую очередь касательно жилья. Я, конечно, спросил клиента, хочет ли он покончить с таким порядком, не отдавать больше все свои деньги на благотворительность, и он ответил «да», считая, что уже заплатил достаточно, теперь пора и себя обеспечить. Я сказал ему, что здесь и говорить не о чем: никто не может решать за него, как ему распоряжаться своими собственными деньгами. Если какое-то издательство так заботится о живущих в нашем городе беднягах, что, конечно, само по себе похвально, то оно должно вкладывать в это деньги из собственных фондов. И я сказал этому человеку — он мне показался очень разумным парнем, но исключительно беспомощным в повседневных делах, как и многие художники, — что я надеюсь решить это дело немедленно, одним звонком в правление этого издательства или его юристам. Собирался позвонить прямо в его присутствии. Ему осталось бы только заплатить кассиру, и дело было бы кончено.

Но он не хотел, чтобы я звонил! Ни в коем случае. Сказал, что все не так просто. И пустился рассуждать о каком-то другом соглашении, о каких-то обстоятельствах. Однако не захотел объяснить, в чем, собственно, дело. Или показать мне это побочное или дополнительное соглашение с упомянутой фирмой.

Здорово же они надули беднягу! Я так и не понял, какое именно соглашение они с ним заключили, но однозначно унизительное. Как же этот несчастный автор позволял собой играть! Я сказал Эйвинду, что он должен принести и показать мне это соглашение с издательством или, по крайней мере, ввести меня в курс дела, и я могу практически гарантировать, что его удастся аннулировать. Не представляю, как можно склонить человека к подписанию соглашения, где бы он на веки вечные обязался отдавать весь свой заработок на благотворительность. Это не соответствует Всеобщей декларации прав человека. И Эйвинд заметно успокоился. Как я понял, он пришел ко мне прежде всего для того, чтобы услышать что-то в этом духе. Узнать, на каком он свете. И мы договорились, что он придет еще раз, не откладывая. Чтобы ввести меня в курс дела. Я был уверен, что смогу разобраться с издательскими стервятниками так, что это не пройдет незамеченным в СМИ, и более того.

Я ждал его в ближайшие дни. И предвкушал, что возьмусь за это дело. Я был настолько полон энтузиазма, что когда через неделю он так и не появился, позвонил ему сам. Спросил, не собирается ли он ко мне заглянуть или, может, проблема решилась сама собой. Выяснилось, что нет. Ему все еще не заплатили. Все по-прежнему. Семья испытывает затруднения. Тогда я спросил, не зайдет ли он завтра ко мне в контору, но нет, «это невозможно»! Семья, оказывается, едет во Флориду — в трехнедельный отпуск. Как? Он же говорил, что у них совсем нет денег.

У меня возникло ощущение, что со мной просто поиграли. Мое время стоит дорого, и я не могу себе позволить оплачивать его забавы.

ШТОРМ

Во Флориде было замечательно. Жизнь, какой она и должна быть: я хорошо спал, хорошо ел, расслаблялся, ходил в шортах, вокруг говорили по-английски с американским произношением, классная музыка из всех углов, американские машины на улицах; пиво, правда, «fucking close to water», но раз американцам такое нравится, то и говорить тут нечего. Оно тоже отлично пьется.

Я нашел себе любимое развлечение — оказалось, конечно, дороговато. После обеда я брал напрокат лимузин с шофером и отправлялся кататься. Сижу я на заднем сиденье, почти что в номере люкс, с телевизором, баром, телефоном; все обито кожей или лакированным деревом; можно поднять стекло, и тогда ни звука с улицы не слышно, только чувствуешь, что лимузин парит по асфальту, но стекло можно и опустить, и тогда салон наполнит теплый чистый воздух, можно открыть холодильник и достать что-нибудь холодное. Я развлекался так несколько раз и всегда один, сольное удовольствие, обычно я брал телефон и звонил какому-нибудь знакомому в Исландию, чувствовал себя настолько хорошо и беззаботно — звонил Иси, Хрольву, даже Симону Петуру, Сигурбьёрну Эйнарссону. И болтал подолгу.

Конечно, это стоит денег. Конечно, все это роскошь, к которой я не должен привыкать. Но я подумал: у меня никогда не было машины. Я никогда не водил, у меня нет прав. Мне называли умопомрачительные цифры, во сколько обходится содержание машины в год, а у многих моих ровесников машины были уже пятнадцать — двадцать лет. Но не у меня. Мне было суждено раскошелиться на это лишь однажды, в Америке, где делают серьезные автомобили. И в этом было что-то удивительное. Ехать по побережью вдоль пальм, болтать с друзьями, оставшимися на холодной родине. Когда я вернулся домой, оказалось, что основную часть всех расходов составили телефонные счета…

* * *
Мне позвонил какой-то мужчина средних лет, изъяснялся несколько манерно — извинился, что звонит, спросил, здесь ли живет «Эйвинд Йонссон, скальд». Я сказал, что не возражаю, чтобы он меня так называл. И тогда выяснилось, что это ни много ни мало председатель спортивного общества, в котором я когда-то играл в гандбол. Перейдя прямо к делу, он упомянул, что в юности я стал чемпионом Исландии в составе их команды, сказал, что общество «с гордостью и удовлетворением следит за тем, как его спортсмены успевают в жизни». И пригласил меня в качестве почетного гостя на «мужской вечер».

Вообще-то я был обижен на общество, потому что в свое время они практически выставили меня на улицу и даже отобрали большую адидасовскую сумку. Но звонивший был так мил, что я решил не ворошить старые обиды, спросил только, в чем будет состоять моя роль почетного гостя, и выяснилось, что речей держать не придется, делать я смогу все, что захочу, нужно будет только встать, представиться и позволить себе поаплодировать, так что я согласился прийти. Решил, что буду изучать жизнь.

Так вот, я приехал в резиденцию общества на такси, я ведь не был там больше двадцати лет; здание стояло там же, только увеличилось примерно вполовину, травяное поле тоже осталось на своем месте, и огромный дом. Я немного нервничал перед тем, как войти, думал, что я же никого там не знаю, пропустил несколько кружечек пива, но не успел я показаться в холле, как ко мне подошел сам председатель клуба, взял меня за руку, как будто я был одним из правителей страны, и представил другим почтенным господам, один из них пошел в бар и принес мне водки с тоником, теперь и у всех было налито, мы выпили, и настроение стало невероятно легким. Когда произносилось что-то двусмысленное или забавное, все смеялись — всё было как на вечеринке среди друзей и знакомых… Гости стекались, проходили в зал, садились за столы, меня посадили на почетное место, вместе с руководством общества и другими известными и влиятельными людьми: там были два директора, представитель городской администрации и один депутат. И Эйвинд Шторм, почетный гость. Ели, пили, веселились; мне даже не надо было ходить в бар, все приносили; потом кто-то выступил с пародией, а затем представили меня, сказали добрые слова о том, что мой путь и путь общества пересеклись уже давно и что они гордятся правом называть меня одним из своих членов, я поднялся на кафедру и вспомнил пару коротеньких историй из своей гандбольной жизни. Все долго смеялись, некоторые даже плакали от смеха, и в конце вечера люди потянулись ко мне поблагодарить за то, что порадовал их выступлением. Все это вселяло уверенность в себе. После меня на кафедру поднялся парламентарий, он считался основным выступающим, но говорил не особо хорошо, рассказывал исландские анекдоты с бородой, большинство сальные, но все тоже смеялись, хотя я заметил, что намного меньше, чем над моими историями.

Потом случилась грандиозная пьянка. Председатель и чувак из мэрии попрощались где-то около полуночи, и народ начал понемногу расходиться, но рядом со мной сел депутат, он был сильно навеселе; это был типичный в своем роде человек, седой и с очками в старомодной оправе, в тройке и белой рубашке, с длинным галстуком — он уже давно в парламенте, председатель финансового комитета или заместитель председателя — как-то так к нему обращались; денег у меня было маловато, вот я и подумал, что неплохо бы завести связи в финансовом комитете! Он постоянно предлагал мне понюхать табаку, и я взял немного, чтобы завязать дружбу — никогда раньше не общался с депутатами, — а он громко высморкался и прочистил нос. Стали что-то говорить о том, чтобы пойти в бар и «выпить на посошок», а потом взять такси — мы стали большими друзьями, — деталей я не помню, но так получилось, что некоторое время спустя мы с парламентарием остались вдвоем, бар уже закрывали, он заказал виски и был явно не в настроении заканчивать попойку, так что я пригласил его пойти к нам домой, у меня в холодильнике было белое вино и несколько бутылок пива. Мы сели в гостиной. Я поставил «Кинкс». И тогда понял, насколько парламентарий пьян — он растянулся на софе, волосы всклокочены; и мне пришло в голову, что надо бы его выставить, чтобы не обмочился в гостиной или не наблевал на ковер, но, немного поразмыслив, я подумал, почему бы и не повозиться с человеком, имеющим доступ к государственной казне. Кроме того, я сам уже выбился из сил и, увидев, что этот тип снял костюм, скомкал и его, и рубашку, положил все себе под голову и захрапел у меня на софе с открытыми глазами, я решил пойти к Стефании и лечь.

Я проснулся довольно рано от какого-то чихания. За ним последовали хрипы и сморкание, бормотание и стоны, возня и тяжелое дыхание — был выходной, Стеффа и дети еще спали. Слышно было, что гость в гостиной уже на ногах, хлопнула дверь туалета, он спустил воду, потом снова повозился в гостиной, плюхнулся на софу, в конце концов я встал, надел халат и вышел.

Парламентарий сидел на софе, в теплой майке, которая стала уже почти коричневой от табачных пятен, у него заметно дрожали руки, табак был и на подбородке, и на седой волосатой груди, темно-коричневый нюхательный табак, и на софе вокруг него, и на ковре, и даже на очках — и на семейных фотоальбомах, он достал их с полки и сидел, рассматривал. Он настолько увлекся, что не заметил, как я вошел, листал альбом и смотрел фотографии, нахмурив брови.

«Нравятся наши семейные фотографии?» — спросил я.

Он поднял взгляд, какое-то мгновение пытался сориентироваться, потом сказал: «А, так это ты. Я стал листать альбомы, чтобы понять, куда я попал».

* * *
В то время я постоянно с кем-то встречался, выпивал с большими людьми и, как мне казалось, завязывал с ними дружбу и уже предвкушал, как знакомства с известными и влиятельными личностями пригодятся мне в борьбе с жизненными трудностями. Но впоследствии мне не удавалось ни с кем из них связаться, хотя я пытался звонить на трезвую голову или остановить их на улице. Вдруг сразу оказывалось, что меня не знают. Единственный из знакомых с подобной вечеринки, с которым мы поддерживал связь, это певец и актер Бьялли, с ним я пил в Фонде кинематографии, но этот бедолага, собственно, оказался еще большим пьяницей, чем я сам. Думаю, от знакомства с ним мне не будет никакого проку — знаю по опыту.

Но я все же решил сходить на прием к депутату. К председателю финансового комитета или заместителю председателя, точно не помню, да это и не имеет значения. Я дважды звонил ему в альтинг, и его не было на месте, но на третий раз девушка на телефоне сказала, что он у себя, и уже собиралась меня связать, но я положил трубку, пришел лично и постучал в дверь. «Войдите», — раздалось изнутри. И там сидел этот идиот. Увидев меня, он занервничал. Сразу таким жалким стал. Он суетливо копался в каком-то хламе. Не поблагодарил меня. Не спросил, что может для меня сделать. Я сказал, что просто зашел по старой памяти. Выкурил две сигареты, глядя на него, почти начал его жалеть. А потом попрощался. Но, может, он был таким нервным совсем по другой причине, поскольку примерно полмесяца спустя я узнал из новостей, что он ушел из парламента и теперь работает в каком-то государственном учреждении. А сведущие люди, с которыми я встречался в барах, говорили, что его просто выставили из парламента по причине пьянства и полной непригодности — какой-то однопартиец даже назвал его «идиотом и дырявой башкой».

СИГУРБЬЁРН ЭЙНАРССОН

Все шишки за общую халтуру посыпались на меня, но я не мог нести ответственность за все. Проект «Кромешная тьма», похоже, провалился и стал поводом для горьких шуток; если вдруг кто-то упоминал, что издательству нужен бестселлер, какой-нибудь остряк тут же отзывался: «А не поговорить ли нам с Эйвиндом Штормом?!», присутствующие смешливо фыркали, и мне казалось, что все смотрят на меня. Еще мне казалось, что начальство, взявшее меня в свое время на работу по большой дружбе, стало относиться ко мне холоднее. Сначала я думал, что это всего лишь фантазия, и старался сдерживать паранойю, но постепенно убедился в том, что интуиция меня не подвела — заработала какая-то комиссия по наведению порядка и реорганизации фирмы, и стало известно, что планируется сократить наборно-компьютерный отдел, я был первым кандидатом на вылет.

К тому же я заскучал по своему малышу в Оденсе — Улла исправно его фотографирует и даже прислала мне видео, ему там три года, ходит такой в комбинезоне, таскает за собой медвежонка, складывает какие-то кубики, улыбается от уха до уха и под конец, после долгих уговоров Уллы, говорит «привет, папа». Иногда мы на вполне мирных нотах разговариваем по телефону, в основном, конечно, о сыне, я всегда стараюсь ему что-нибудь передать; однажды спросили друг у друга, как дела, — она перешла на новую работу и очень ей довольна, а я вскользь упомянул, что наверняка вот-вот потеряю свою, и тогда она сказала: «Здесь, в Оденсе, постоянно нужны компьютерщики. Ты мог бы пожить у нас… для начала». Больше никто ничего не сказал, это у нее вырвалось, но я по всему чувствовал, что она это серьезно. А поскольку мама моя умерла, в Исландии меня больше ничего не держало, а в Дании у меня был сын…

Видео я смотрел у Эйвинда и Стеффы, у меня самого магнитофона не было. Мне показалось, что Шторм как-то плохо выглядит, глаза красные, нервный. Когда я пришел, он глотал таблетки от язвы и какие-то микстуры, сказал, что постоянно жжет в груди. Мы немного поговорили, собственно, говорил преимущественно он один, был раздражен, потому что издательство обмануло его по всем вопросам, злился еще и на то, насколько они нерадиво продвигают его книгу — рекламы мало, давно уже пора выпустить ее в мягкой обложке, ничего не делается для того, чтобы попытаться вывести ее на зарубежные рынки, а весь остальной написанный в Исландии смехотворный мусор издается не только здесь, но и по всей Скандинавии и даже шире. И почему «Кромешную тьму» не номинировали на премию Совета министров Северных стран? Спросил, читал ли я те две книги, которые Исландия представила в этом году — по его мнению, ужасное барахло. Шторм считал все это частью затеянной против него клеветнической компании, не в последнюю очередь после того, как стала популярной его пьеса; в Исландии так всегда: когда появляются серьезные шедевры, все лишь пожимают плечами, делая вид, что не замечают их; датчане называют это «Janteloven»[82], американцы — «a confederacy of dunces» — «сговором остолопов»[83].

Так он болтал без умолку. Потом ушел. Обещал Бьялли встретиться с ним в Кинобаре. Сказал, что они «замутили проект». А я остался со Стеффой и ребятами, мы вместе посмотрели видео с моим мальчиком — Эгоном Ньялем Эйнарссоном Ларссеном. Потом мы со Стеффой пили кофе, она очень беспокоилась за Эйвинда, поскольку тот не спал по ночам, он вообще плохо переносил раздражение и стресс. Я поинтересовался, что за «проект» у них с Бьялли; его все знают, он солист известной группы, как сказала Стефания, группа решила заказать Эйвинду написать свою историю. Они были уверены, что он и только он подходит для этой работы. А потом Стефания посмотрела на меня с грустным, но решительным выражением лица, которое сказало все: именно Шторм напишет книгу! «И Эйвинд собирается за это взяться?» — спросил я. «По крайней мере, ведет переговоры об авансе», — ответила она.

Мне было стыдно перед издательством за то, что привел к ним Шторма, но теперь я испытал еще более сильные угрызения совести перед его семьей. Все это казалось мне невыносимым. Я так скучал по светлым временам в Оденсе.

ШТОРМ

Наконец начали приходить выплаты от Стефании — ссуда, которую она получила на покупку квартиры. Потом отовсюду стали громко требовать денег, которые я якобы должен. Я был вынужден платить датским идиотам, требовавшим проценты по кредитам; эти бандитские фирмы наняли самых знаменитых налоговых юристов в Исландии, чтобы меня преследовать. И суммы, которые я задолжал за мебель и бытовые приборы, тут же не просто увеличились, они выросли в два или три раза. И большая часть денег потекла этим юристам в карманы! Какие бандиты и скряги! Подобное ростовщичество настолько унизительно, что, по-моему, кто-то должен взяться и изучить, насколько это все вообще законно. В качестве примера могу упомянуть, что сам я ходил к юристу раза три, мне его посоветовали, хотел проконсультироваться, насколько законно требование издательства, чтобы большую часть своего гонорара я перечислял на разные добрые дела для пьяниц и бомжей. И не получил от этого доброго человека ответа: он посчитал, что проблемы нет и ничто не мешает пренебречь издательским требованием, это твои деньги, и будь спокоен, дорогой друг! И что из того? Ничего! Нет, не правда, за эти посещения я получил от юриста головокружительный счет. Но ничего — вы уж поверьте: ничего, ни кроны себе в плюс.

Потом пошли счета по кредитной карте, разумеется, поездка во Флориду, кроме того, я дважды смотался в Лондон вместе с Иси и его партнером, в «театральные поездки» — я постарался, конечно, максимально избегать театров. И это все прибавилось к неоплаченным счетам. Еще я был вынужден заплатить взносы за квартиру за несколько первых месяцев; я конечно же посчитал, что все эти разговоры о рассрочке — чистая проформа, понял мэра так, что он дарит мне квартиру, однако какие-то чиновники из его администрации повзбесились и начали угрожать выселить нас за неуплату. Вероятно, надо будет сходить и еще разок поговорить с мэром. Я мог бы, например, указать ему, что стыдно угрожать выставить нас за дверь, ведь совершенно очевидно, что мы практически восстановили дом из руин. Мы получили от города хибару, а теперь здесь все тип-топ. Все новенькое, даже двери, которые Бык и Норна упорно называют «дверья». Все стало даже слишком красиво, потому что этот идиот Бык с сыном сделали намного больше, чем я их просил. Они водили электриков и плотников, каменщиков и обойщиков, делать то, что они, водопроводчики, сами не умеют; я решил, что это их знакомые, оказывают, так сказать, дружескую услугу, в обмен на то, что те проложат им какие-нибудь трубы. Но все оказалось не так, начали приходить головокружительные счета, учитывающие все до мельчайших подробностей, включая налог на добавленную стоимость и прочие навороты, — и будьте любезны заплатить. Но это все подождет, как и счета за хлам из строймагазина; у меня нет почти ни кроны. А в барах все по-прежнему верят, что я миллионер, раз уж моя пьеса пользуется успехом; Иси иногда рассказывает, какие неплохие деньги мы получили за прошедший месяц, поскольку он получает столько же, сколько должен был получать и я, — он-то считает, что я эти деньги получаю, но я же не могу объяснить ни ему, ни кому-то другому, как в действительности обстоит дело. Однако поскольку наши финансовые дела так хороши, мы дважды смотались в Лондон, жили там в роскошных отелях, посещали дорогие рестораны, где пили благородные вина по выбору Иси — и произносили тосты за наше благополучие и высокие доходы. Полный идиотизм. Я перестал спать по ночам. У меня никогда не было такого стресса. А скоро еще предстоит начать выплаты по ссуде, которую взяла Стеффа. И жизнь становится все дороже…

ХРОЛЬВ

Я давно думал собрать нашу старую компанию. Прежде мы были добрыми друзьями, «Маленький контрреволюционный союз», так мы иногда в шутку называли свою тусовку, но затем наша дружба вдруг расклеилась, как это бывает даже у самых близких друзей, особенно у людей творческих; я имею в виду Леннона и Маккартни, которые ссорились как кошка с собакой, или Джаггера и Ричардса. Сыграло свою роль и то, что в Дании Шторм оказался в когтях коммунистического отродья и скандалистов, но он в конце концов, познав всех и вся, нашел свой собственный путь, написал о том сброде, среди которого рос, и хотя у меня самые разные мысли по поводу его книги и сам бы я написал ее совершенно иначе, многое у Шторма отражено намного лучше, чем у всех этих ужасных посредственных тупиц, так называемых авторов современных исландских романов. Так что я стал всех обзванивать; первым делом заручился, что придет Колбейн, он не только ключевая фигура, но и, пожалуй, самый злопамятный из нас, самый непреклонный. Чтобы заполучить его согласие, пришлось пуститься в долгие уговоры. Сначала он приходить не хотел, потому что держал обиду на Шторма. Потом потребовал, чтобы по крайней мере не было «этого гомика». Однако наконец вроде бы позволил себя уговорить. С Солмундом проблем было намного меньше, я знал, что он придет, если будет Колбейн; с Солмундом одно плохо — он только недавно завязал и теперь нервничал при виде спиртного. А вот с Иси и Штормом оказалось совсем нетрудно, они лишь спросили, когда приходить.

И все пришли с какими-то напитками в пакетах — был субботний вечер, сначала я показал им квартиру, купленную относительно недавно, и все прошло хорошо, я, конечно, боялся, что сначала разговоры будут сдержанными — мы ведь давно не виделись — или что даже возникнет напряженная атмосфера, но все было на удивление мило. Колбейн, правда, вначале был молчалив, он сам не пьет и, когда пьют другие, предпочитает слушать, это его стиль, однако потом ребята разговорились и очень оживились.

Странно, но я почему-то думал, что Шторм стал ужасно надутым, может, даже боялся этого и готовился к тому, что придется вернуть его на землю; он ведь не единственный, кто написал книгу, — к тому же это вовсе не шедевр, по-моему, ей до этого очень далеко. Однако он показался мне каким-то маленьким и нерешительным, даже испуганным. Этого я не ожидал: в былые дни он, несмотря ни на что, всегда производил впечатление человека спокойного, холодного и уверенного в себе и в жизни, хотя ничем не мог похвастаться и ни к чему не стремился. Нигде не учился, планов у него не было, зато всегда что-то плескалось в стакане, он завел жену и детей, ничего не имея за душой, жил в подвале у бабушки или у свояков, нигде не работал, даже не торчал на вахте на каком-нибудь складе или в психушке, — но теперь, когда у него все было на мази, написал известную книгу, театр даже ставит по ней пьесу, выкупил дом своего детства, привел все в идеальный порядок, насколько я понимаю, и при этом такой беспокойный и нервный. Глаза красные, вымученная улыбка. Я его не узнавал. Он в основном молчал. Но вечером или даже скорее ночью Шторм разговорился и поведал нам ужасные вещи. О том, как с ним обошлось издательство. Ему, оказывается, ничего не заплатили! Похоже, они в свое время приняли его рукопись с условием, что весь его гонорар пойдет на благотворительность. На мой взгляд, можно понять, когда авторы бестселлеров отчисляют какую-то часть своих гонораров, скажем, десять процентов, на добрые дела, но самый обыкновенный исландский нищий, выпустивший первую книгу, — у него же нет денег на такие глупости. «Почему ты мне ничего не говорил, Эйвинд?» — причитал Иси. Нам с Солмундом стало интересно, обращался ли он к юристам, наверняка ведь обращался, но они ничего не смогли поделать. У него нет ни кроны! А Колбейн сказал, что его это не удивляет. В этом издательстве сидят чертовы коммунисты. Например, Йон Безродный, который наверняка заправлял всей этой историей; это же он в течение пятнадцати или двадцати лет зазывал всяческих коммунистов в «Народную волю» и другие подобные газеты. И вот что характерно для этого коммунистического сброда: они всегда выставляли себя большими друзьями бедных и сирых и говорили, что давать деньги таким людям — это справедливо и в духе социализма, только делать это должен кто-то другой! Мы спросили Шторма, передают ли Йон и вся эта братия свою зарплату пьяницам в вытрезвитель. На что Шторм лишь рассмеялся. Догадайтесь с трех раз! Колбейн сказал, что таких людей вешать надо. Это, собственно, и было бы задачей «Маленького контрреволюционного союза». Такой сброд не понимает ничего, кроме силы. Хотя, конечно, в отличие от Шторма, всерьез он так не думал…

ШТОРМ

Я по глупости позвонил Симону Петуру из Флориды — знаю, это было в высшей степени неразумно, я ведь слышал, как он занервничал, поняв, что я звоню с другого континента, не имея к нему, собственно, никакого дела. Однако всю степень своего идиотизма я оценил, лишь увидев телефонный счет… Но как бы то ни было, я решил не дожидаться его ответного звонка, возможно, с нотациями и упреками в том, что я с ним совсем не разговариваю, и как-то вечером просто пошел и постучал к нему в дверь. Адрес я знал, в роскошном квартале. Он был дома, насчет коттеджа я, видимо, что-то не так понял (он сказал однажды по телефону, наверное, пьяный: «Я живу в одном из красивейших особняков города»), но оказалось, что он просто снимает там угол; хозяйка указала мне на дверь гаража, и когда я постучал, открыл Симон Петур, он был поражен моим появлением.

Я очень давно его не видел. И представлял его себе совсем другим! Похожи ли мы? Надеюсь, нет…

Мне показалось, он сильно нервничал — на этот раз оттого, что теперь я все о нем узнаю. Или, может, с похмелья, или дела у него шли плохо, он резко извинился за то, что так бедно живет, и это было искренне. «Жена все забрала», — объяснил он. Я видел, как ему плохо оттого, что я стал свидетелем его нищенского существования, поэтому, постояв немного на пороге, я решил пригласить его вместе сходить к маме.

Пойти к маме? Да, мы же говорили об этом по телефону, он сам выдвинул эту идею. Я в последнее время не докучал ей своими посещениями, вернувшись в Исландию, виделся с ней лишь дважды; инициатором всегда была Стефания, в первый раз она пригласила маму к нам на кофе, во второй мы в воскресенье ходили к ней с детьми. Презираю ли я свою маму? Нет… Просто, думаю, никто из нас не хочет разыгрывать фарс. Мы никогда не были особо близки, я отдалился от нее уже в детстве, это факт, и не надо делать из этого трагикомедию…

У Симона Петура, однако, была машина, сравнительно новая, я сделал ему комплимент, чтобы отвести внимание от гаража, в котором он жил, хотя это была какая-то ходовая японская марка. И мы поспешили к маме, в ее маленькую квартирку, которая была ее собственностью, но находилась в социальном доме для пожилых или инвалидов. Я узнал дорогу, нужно было пройти по балкону, и вот я позвонил в дверь, и мы услышали звонкий старушечий смех, потом в дверях показалась мама с длинной тонкой коричневый сигаретой во рту, «Мор», насколько я помню, и, слегка оторопев, спросила: «Что-то случилось?» — но все же пригласила нас войти, там сидели еще три старушки, они играли в бридж и пили херес или портвейн, мама представила им нас со словами «если можно так сказать, я мама этих двух мужчин», и мне было как-то неприятно, а когда я понял, что они вовсе не собирались бросать игру, отказываться от своего вечернего развлечения, то стал ждать удобного момента, чтобы попрощаться.

«Ты рассказывала мальчикам, как сюда приходили актеры, изучать твои манеры?» — спросила маму одна старушка, на что другие захихикали, и маме пришлось рассказать, что какие-то актеры из Национального театра (естественно, те, которые играли в «Кромешной тьме», их невероятно интересовали прототипы персонажей — они тогда еще вытаскивали на сцену всевозможных спившихся оборванцев, о которых я вообще никогда не слышал, и заявляли, будто это кто-то из книги!) однажды вечером пришли в кафетерий и сказали, что хотят увидеть «мать Эйвинда Шторма», — она конечно же ничего не должна была об этом узнать, но такая информация просачивается, распространяется с молниеносной скоростью — и, вспомнив об этом, старушки смеялись громко, пронзительно и долго, и мама с ними, вот только никакой радости в ее смехе не было; я знал ее достаточно хорошо и понял, что данный случай ее вовсе не забавляет. Ей было стыдно. Но вот Симон Петур, тот смеялся громче, пронзительнее и дольше всех. А потом одна старушка сказала, что ей нужно идти, и я подумал, что смогу утащить Симона с собой и позволить ему подбросить меня домой, но нет, он вдруг решил закрыть брешь, сел четвертым за стол, стал пить со старушками херес, и едва ли кто-нибудь заметил, как я выскользнул на улицу.

* * *
Однако я и представить себе не мог, какой грустный фарс разыграют мать и сын — мама и Симон. На следующей неделе они оба звонили мне раза два или три, оба были в сильном возбуждении, доказывали, как они сблизились — мама была горда тем, что у нее есть нежный сын, Симон гордился заботливой матерью, а потом я узнал, что она выплатила какой-то мучивший его долг; вероятно, взяла ради этого ссуду, заложив квартиру, и меня это очень огорчило, — при мысли об этом возникало такое ощущение, будто кто-то мешает чайной ложкой у меня в голове, но я ничего не мог поделать, из-за всего этого мне стало очень плохо, и опять появились симптомы удушья, как тогда, в Миннеоте… Мне казалось, что это унижает маму и, возможно, меня самого, ее единственного наследника, однако меньше всего я понимал, почему она позволяла ему так себя обманывать; идиоткой-то она не была, в денежных делах обычно проявляла благоразумие — только таким хроническим алкоголикам, как Халли, удавалось многократно ее использовать. А однажды ночью позвонил Симон и, как бы извиняясь, начал рассказывать о том, что «мама» (чья, его?) приняла слишком много транквилизаторов; а он, как ответственный сын, хотел, чтобы она перестала принимать все эти препараты, и она послушалась, стала следовать его советам по поводу доз; в другой раз он позвонил под утро, перепуганный и возбужденный, сказал, что она совсем обезумела, как будто в этом была и моя вина; в разговоре, конечно, выяснилось, что она просто не хотела, чтобы он ее обманул, забрала у него машину в счет долгов; «я думал, это скорее для проформы», — жаловался Симон, но оказалось не так; накануне ночью она как раз заметила, что Симон крутится у «своей» машины, и позвонила в полицию, заявив об угоне, за Симоном устроили погоню, потом ни много ни мало схватили и промариновали всю ночь в кутузке.

И это самые близкие люди, которые в случае неприятностей должны быть человеку поддержкой и опорой…

СТЕФАНИЯ

У меня сразу возникло подозрение, что эта издательская возня не доставит Шторму удовольствия. Он ведь никогда не собирался становиться писателем. Конечно, это всего лишь мое мнение, я не могу поручиться на все сто процентов, да и идея поехать в Исландию, повидаться со своими, показалась мне настолько замечательной, что я не стала уговаривать его отказаться. Но, как это часто бывает, радость встречи с родными надолго сменяется напряжением, мои родители, например, никак не хотят увидеть Эйвинда в правильном свете. Они всегда отыскивают какие-то минусы. Вот и сейчас портят нервы из-за денег, которые мы задолжали строительному магазину. Ну да, мы должны были много заплатить, но потом ведь у нас ситуация с деньгами изменилась, и Эйвинд поступил совершенно правильно, сняв намного больше, чем когда-либо прежде.

Однако меня больше беспокоило не это, я волновалась за Эйвинда. Ведь если он слаб или нездоров, это может ударить по мне и детям. Эйвинд никогда не был таким, как в последнее время. Его втянули в дело, с которым он явно не справлялся. И это, конечно, было ужасно, ему всегда было важно управлять делами и всем остальным. Иначе он терял силы. И вся эта богемная жизнь, всевозможные приемы и вечеринки. Все это, конечно, заканчивалось ужасным пьянством. А потом еще театр, и его сводный брат без конца звонит, у мамы опять обострение, и она, и этот брат распекают Эйвинда, что он такой чванливый, заносчивый и надменный. Еще он снова начал общаться со своей старой компанией, они сдружились еще крепче, чем раньше, он считал, что они его недооценивали и, в частности, поэтому в свое время захотел уехать в Данию; я сначала была против — но уже давно поняла, что это было очень верное решение; нам так хорошо жилось в Воллсмосе. А еще это издательство с Эйвиндом так некрасиво обошлось. Наобещали ему того-сего, но ничего не выполнили, я же вижу, как все это действует ему на нервы, он не спит по ночам, а когда спит, ворочается и кричит, и пьет каждый день, либо кто-то вытащит его из дому, либо он пьет, просто чтобы успокоить нервную систему, и теперь он в вечном страхе, ужасно угрюмый, глаза красные, иногда из него днями нельзя ни слова вытянуть, мне так хотелось с кем-нибудь об этом поговорить…

СИГУРБЬЁРН ЭЙНАРССОН

Раздался какой-то дикий крик, потом шум и грохот, и первая мысль была сбежать через окно, но от этого пришлось отказаться, все-таки третий этаж, потом я услышал голос Эйвинда, признаться, не сразу осознал, что происходит, однако понял, что все это каким-то образом касается меня, и поэтому я должен бежать туда. К моему появлению Шторм, как известно, уже успел перебить битой компьютеры и порушить все в приемной, лицо его побагровело, он был вне себя, ударил битой Йона Самсонарсона по ноге или колену, и тот лежал на полу, сам же он вцепился в исполнительного директора Гудстейна и кричал, что не уйдет, пока не переломает им обоим коленные чашечки. Увидев меня, он сначала совсем озверел, стал поливать грязью и наверняка набросился бы со своей клюшкой, но я расположился так, что Йон и Гудстейн в случае чего смогли бы его схватить. И мне удалось его отговорить. Я разъяснил, что он может довести себя до тюрьмы, сделать несчастными Стефанию и детей. Но особенно внимательно он начал слушать тогда, когда я заговорил о том, что нам с ним лучше вернуться в Данию. В Оденсе. Сначала Шторм подумал, что я это так, успокаиваю, но я был вполне серьезен. У меня же там маленький сын. Я недавно разговаривал с ним и с Уллой и по ее голосу понял, что она совсем не против, чтобы я приехал, мы попробуем начать сначала. Или продолжим с того места, где расстались, — у нас в целом неплохо получалось, просто в то время мы были не готовы, теперь же не будем изводить друг друга какими-то мелочами, например, если я иногда по выходным пропущу со Штормом пару бутылок пива. Я сказал, что хочу уйти из издательства, поскольку грядут сокращения и меня наверняка уволят, а на Фюне для компьютерщиков достаточно работы. И Эйвинд понял, что я действительно собираюсь сделать то, о чем говорю, мы ведь друг друга знаем. Йон и Гудстейн пообещали не жаловаться в полицию, не поднимать шума, ведь у Йона всего лишь ушиб, а компьютеры — всегда можно купить новые. Вот только баба в приемной, которая грозила полицией, пожалуй, с этим будет посложнее, но она была настолько напугана и просто впала в истерику, так что позвонить в полицию у нее не получилось. Она успокоилась, и ее отпустили домой. Мы с Эйвиндом тоже ушли, к нему, чуть не плача, но в то же время едва сдерживая смех, потому что ситуация складывалась несколько странная. Эйвинд остановился у мусорного бака, открыл его и выбросил биту, потом закрыл его, посмотрел на меня, и мы расхохотались. И пошли дальше, и тогда до меня наконец дошло, что он вдрызг пьян и едва держится на ногах. Мы пришли к нему домой. Выпили пива. Рассказали Стефании, что хотим вернуться в Оденсе. Она обрадовалась. И ребята тоже. А Эйвинд рано заснул. Прямо на софе в гостиной. И я тоже лег у них, там была гостевая комната, но в остальном полный беспорядок, потому что они планировали поднять крышу и построить чердак, но не получили разрешения, муниципалитет против и какой-то сосед тоже, и что теперь было делать — закончить запретили, денег на то, чтобы вернуть все в первоначальный вид, нет. Я почувствовал, что они будут безумно рады отсюда вырваться. Стефания рассказала еще и о постоянных угрозах пустить их имущество с молотка. Но теперь они могут делать все, что заблагорассудится. Она ведь вроде как душевнобольная, а значит, не может быть банкротом. А у нее, оказывается, есть чувство юмора, у этой Стефании! И как же приятно вернуться в комнату Бьёсси.

ШТОРМ

Если бы мне сказали об этом раньше, не поверил бы, но сегодня я действительно рад встретить в центре всех этих турок. Как же их стало много! Весь квартал теперь скорее мусульманский; это чувствуется уже в трамвае, идущем в центр, — среди пассажиров почти нет датчан, только закутанные в платки женщины с детьми и мужьями, которым нет никакого дела до жен и детей. В центре закрыли один продуктовый магазин, а на его месте появился колониальный рынок, где торгуют бобами и капустой. Может, и церковь в мечеть переделают? Некоторые мужчины все время с утра до вечера проводят на скамейках, перебирая четки, или же, сидя на корточках, поочередно бросают кости. А женщины в ярких платьях или широких плащах, в платках и шалях носятся с многочисленными детьми. Но мужья не обращают на них никакого внимания, думаю, им и так хорошо. Может, я и сам таким стану… Как приятно вернуться к датской еде. И к датскому пиву. И к датским ценам. Вероятно, мне не подходит полярный климат: дома чувствуешь, что наступает осень, сразу сильный ветер и скука; а здесь в ближайшие шесть — восемь недель еще вполне может быть градусов шестнадцать — двадцать тепла, да и на балконе навес. И солнце.

Мы снова оказались в большой квартире, с комнатой Бьёсси. Может, он и не будет ей пользоваться; но он тоже живет здесь, через четыре дома от нас.

Стефании уже снова разрешено работать в Дании, после той истории со страховкой. И у нее много предложений; хотя вскоре здесь будет такая безработица, что никому не придется драться, чтобы заполучить ее на работу.

Когда дети вернулись в школу, их с радостью приняли в старую компанию.

А я поговорил с социальным консультантом Сюзанной, и все будет в полном порядке…

Примечания

1

Любитель оттянуться (англ. good time guy). Здесь и далее прим. переводчика.

(обратно)

2

Разве не слышишь биение моего сердца (англ.)

(обратно)

3

Имеется в виду роман исландского писателя Кристманна Гудмундссона «Богиня и бык».

(обратно)

4

Здесь: Это просто нечто! (англ.)

(обратно)

5

Здесь: Нашел же место! (англ.)

(обратно)

6

Низкий уровень шума (англ. low noise)

(обратно)

7

«Что он говорит?» (датск.)

(обратно)

8

Психиатрическая больница вблизи Рейкьявика.

(обратно)

9

Исландский парламент.

(обратно)

10

Общее (датск.)

(обратно)

11

Третьесортной (англ.)

(обратно)

12

«Страх и ненависть в Лас-Вегасе» (англ.)

(обратно)

13

Коэффициент интеллекта (англ. IQ)

(обратно)

14

Здесь: сыт по горло (англ.)

(обратно)

15

Рад быть геем (англ.)

(обратно)

16

«Чудесный мальчик» и «Гей» (англ.)

(обратно)

17

Герой одноименной песни из сольного репертуара Джона Леннона, «костлявый дурачок».

(обратно)

18

«О, это говяжий сэндвич!» (датск.)

(обратно)

19

«Да потому, что в Дании можно достать денег!» (датск.)

(обратно)

20

За деньгами (датск.)

(обратно)

21

Помни: дом там, где сердце… Назови мне две причины, по которым я должен остаться. (англ.)

(обратно)

22

Форма организации мелких сбережений.

(обратно)

23

Беспроцентный кредит (датск.)

(обратно)

24

Что? (датск.)

(обратно)

25

«Отсюда в вечность» (англ.) — роман Джеймса Джонса.

(обратно)

26

«Нагие и мертвые» (англ.) — роман Нормана Мейлера.

(обратно)

27

«Депеши» (англ.) — роман Майкла Херра.

(обратно)

28

Мальчик, парень (англ.)

(обратно)

29

«Привет, парень, слушай, парень…» (англ.)

(обратно)

30

Здесь: «Какой я тебе парень?» (англ.)

(обратно)

31

Район в центральной части Рейкьявика.

(обратно)

32

«Зависимая от уверенности» (датск.)

(обратно)

33

Билет в одну сторону (англ.)

(обратно)

34

Навсегда (англ. for good)

(обратно)

35

Путешествуй с легкостью, путешествуй налегке (англ.)

(обратно)

36

«Универсальный магазин» (англ.)

(обратно)

37

«И я сказалаСтеффи: посмотрите сюда, молодая леди, но нет, увы, нет…» (англ.)

(обратно)

38

Чертовски близко к воде (англ.)

(обратно)

39

Что общего между американским пивом и сексом в каноэ? (англ.)

(обратно)

40

Квашеная капуста (нем. Sauerkraut).

(обратно)

41

«Шлитц — пиво, прославившее Милуоки» (англ.)

(обратно)

42

Иногда человек делает то, что считает нужным! (англ.)

(обратно)

43

Господи Исусе! (англ. Jesus Christ)

(обратно)

44

Полное имя — Донован Литч (Donovan Leitch), шотландский певец.

(обратно)

45

Мне, блин, наплевать (датск.)

(обратно)

46

«Нет такого человека / нет такой зоны» (англ.)

(обратно)

47

Это твой ребенок, ты его и баюкай (англ.)

(обратно)

48

«Он недостаточно встал!» (датск.)

(обратно)

49

«Пусть длятся хорошие времена!» (англ.)

(обратно)

50

Ну давай (англ.)

(обратно)

51

Ты должен написать об этом книгу (датск.)

(обратно)

52

Как знать (датск.)

(обратно)

53

Популярные американские комики 1940–1950-х гг.

(обратно)

54

Одинокий рейнджер (The Lone Ranger) и американский индеец Тонто (Tonto) — герои вестерна.

(обратно)

55

Популярный датский дуэт конца 1950-х и 1960-х гг. (Jan og Kjeld).

(обратно)

56

Исландские актеры-братья.

(обратно)

57

Знаменитый комедийный дуэт Стен Лорел и Оливер Харди.

(обратно)

58

«Так точно, господин командующий! Живо! Вон! Хайль!» (нем.)

(обратно)

59

Вечно молодым (англ.)

(обратно)

60

Датский поэт, прозаик, драматург и журналист, автор многих киносценариев, теле- и радиопьес.

(обратно)

61

Основатель и лидер правой Партии прогресса.

(обратно)

62

«Старые добрые инвалиды без ног и рук!» (датск.)

(обратно)

63

«Бездельничая солнечным днем» (англ.)

(обратно)

64

Так в исландской традиции называют Карла Великого.

(обратно)

65

«Я — берлинец» (нем.)

(обратно)

66

Что только пожелаешь (англ. you name it)

(обратно)

67

Ликер «Южный комфорт» (англ.)

(обратно)

68

Конец истории! (англ.)

(обратно)

69

Мегас (Магнус Тор Йонссон) — композитор, поэт и художник, один из самых значительных представителей исландской рок-культуры.

(обратно)

70

«Пришлось ублажить издателей» (англ.)

(обратно)

71

Пока мы разговариваем (англ.)

(обратно)

72

Известный исландский писатель Гудберг Бергссон.

(обратно)

73

Кровь гуще воды (англ.)

(обратно)

74

Черт с ним (англ.)

(обратно)

75

Бухгалтер (англ.)

(обратно)

76

Здесь: «автор одной книги» (англ.)

(обратно)

77

А тебе что до этого, парень? (англ.)

(обратно)

78

Вокалист и гитарист британской рок-группы «Кинкс».

(обратно)

79

Более местные, чем таланты (англ.)

(обратно)

80

«Огромные огненные шары» (англ.)

(обратно)

81

Здесь: «Попробуй превзойти меня, ниггер» (англ.)

(обратно)

82

«Закон Янты» — десять заповедей агрессивной по отношению к индивиду морали из романа норвежского писателя Акселя Сандемусе «Беглец пересекает свои следы».

(обратно)

83

«Сговор остолопов» — сатирический роман американского писателя Джона Кеннеди Тула.

(обратно)

Оглавление

  • ШТОРМ
  • ЙОН БЕЗРОДНЫЙ
  • ШТОРМ
  • СТЕФАНИЯ
  • ХРОЛЬВ
  • ШТОРМ
  • СИГУРБЬЁРН ЭЙНАРССОН
  • ШТОРМ
  • ЙОН БЕЗРОДНЫЙ
  • КУДДИ
  • ШТОРМ
  • СИГУРБЬЁРН ЭЙНАРССОН
  • ШТОРМ
  • СИГУРБЬЁРН ЭЙНАРССОН
  • СТЕФАНИЯ
  • ШТОРМ
  • ЙОН БЕЗРОДНЫЙ
  • ШТОРМ
  • СТЕФАНИЯ
  • ШТОРМ
  • СТЕФАНИЯ
  • ШТОРМ
  • СЁЛЬВИ МОЛОКО
  • ШТОРМ
  • ДАТЧАНКА ЮТТЕ ИЗ КОЛЛЕКТИВА
  • ШТОРМ
  • СИГУРБЬЁРН ЭЙНАРССОН
  • ШТОРМ
  • СТЕФАНИЯ
  • ШТОРМ
  • СИГУРБЬЁРН ЭЙНАРССОН
  • ШТОРМ
  • СТЕФАНИЯ
  • ШТОРМ
  • СИГУРБЬЁРН ЭЙНАРССОН
  • ЙОН БЕЗРОДНЫЙ
  • ШТОРМ
  • ЙОН БЕЗРОДНЫЙ
  • ШТОРМ
  • МАЛЬЧИК ИЗ ОДЕНСЕ
  • ШТОРМ
  • ЙОН БЕЗРОДНЫЙ
  • ШТОРМ
  • СИГУРБЬЁРН ЭЙНАРССОН
  • ШТОРМ
  • СИГУРБЬЁРН ЭЙНАРССОН
  • ЙОН БЕЗРОДНЫЙ
  • ШТОРМ
  • ИСПОЛНИТЕЛЬНЫЙ ДИРЕКТОР ГУДСТЕЙН
  • ШТОРМ
  • ИСЛЕЙВ
  • ШТОРМ
  • НОРНА
  • ШТОРМ
  • МАМА
  • ШТОРМ
  • БРАЖНИК (БЬЯЛЛИ)
  • ШТОРМ
  • СТЕФАНИЯ
  • ШТОРМ
  • АДВОКАТ
  • ШТОРМ
  • СИГУРБЬЁРН ЭЙНАРССОН
  • ШТОРМ
  • ХРОЛЬВ
  • ШТОРМ
  • СТЕФАНИЯ
  • СИГУРБЬЁРН ЭЙНАРССОН
  • ШТОРМ
  • *** Примечания ***