Недовидено недосказано [Сэмюэль Беккет] (fb2) читать онлайн

[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]

Сэмюэл Беккет Недовидено недосказано

Mal vu mal dit / Ill Seen Ill Said by

Со своего ложа видит она как восходит Венера. Еще. Со своего ложа в ясную погоду видит она как восходит Венера а за ней солнце. Тогда она сердится на основные устои жизни. Еще. Вечером в ясную погоду она торжествует реванш. Над Венерой. У другого окна. Сидя прямо и неподвижно на старом своем стуле она сторожит лучезарную. Старый сосновый стул с перекладинами и без подлокотников. Она выплывает из последних лучей и все сильней и сильней сверкая клонится к горизонту и в свой черед низвергается в бездну. Венера. Еще. Прямая и неподвижная сидит в нарастающей тьме. Вся в черном. Это сильнее нее — хранить осанку. Часто она застывает на месте когда встает на ноги и куда-то бредет. И лишь долгое время спустя находит силы идти дальше. Уже не помня ни куда ни зачем. Особенно трудно вставать с колен. Одна рука лежит поверх другой обе на что-нибудь опираются. Например на ножку кровати. А к ним прижимается голова. И вот она словно окаменела перед лицом ночи. Темноту прорезает только белизна волос и голубоватая белизна лица и рук. Для глаза которому больше не нужен свет чтобы видеть. Но это теперь. Словно она все еще жива бедная.

Хижина. Ее расположение. Осторожно. Пойти туда. Хижина. В несуществующем центре бесформенного пространства.^[1] В конечном счете скорее круглого. Плоского разумеется. Чтобы выйти оттуда ходу по прямой минут пять-десять. Зависит от походки и радиуса. Она любит… она больше не умеет бродить и никогда здесь не бродит. Здесь масса гальки и становится все больше. Даже самая сорная трава попадается здесь все реже. Медленно отвоевывает себе пространство вклиниваясь в тощую известняковую почву. Никто с этим не борется. Никогда не боролся. Словно это рок. Что происходит с хижиной в таком месте? А что хорошего могло с ней произойти? Осторожно. Не спешить с ответом что в далекие времена когда она возводилась люцерна доходила до самых стен. Подразумевая к тому же что виновата она сама. А от нее потому что она и есть очаг зла как бы недосказать и распространилось зло. Хотя никто никогда не ратовал за ее разрушение. Словно ее хранит рок. Вот так. Меловая галька под луной бросается в глаза. Предположим что в ясную погоду луна стоит напротив. Тогда старуха скорей едва опомнившись после захода Венеры скорей к другому окну — смотреть как восходит другое чудо. Как набирая высоту луна делается все белее и белее и все больше и больше выбеливает гальку. Она долго стоит изумляясь прямая и негнущаяся лицо и руки прижаты к стеклу.

Две зоны образуют огороженное пространство в форме неправильного круга. Словно вычерченное дрожащей рукой. Диаметр? Осторожно. Тысяча метров. Меньше. Приблизительно. По ту сторону лежит неизвестность. К счастью. Часто кажется что здесь ниже уровня моря. Особенно ночью в ясную погоду. Море невидимо хотя близко. Неслышимо. Вся поверхность покрыта травой. Если минуешь зону покрытую галькой. Кроме тех мест где она отходит от меловой почвы. Тысяча белесых пятен разной величины. Под луной это выглядит упоительно. А на самом деле это только животные овечья порода. После стольких сомнений. Белые и неприхотливые. Откуда вдруг явились — тайна и куда ушли. Без пастуха блуждают где вздумается. Цветы? Осторожно. Только россыпь последних крокусов. Во времена ягнят. А человек? Людей уже наконец не стало совсем? Ну нет. Потому что если однажды она не увидит их больше она удивится не так ли? Не удивится больше она удивляться не может. Сколько? Да сколько угодно. Двенадцать.^[2] Чтобы было чему маячить на горизонте. Она поднимает глаза от земли к ногам и видит одного. Отворачивается и видит второго. И так далее. Каждый раз далеко. Они неподвижны или уходят вдаль. Она никогда не видит чтобы кто-нибудь шел по направленью к ней. Или она забывает. Она забывает. Всегда одни и те же? Видят ли ее? Довольно.

Тут больше пришлась бы кстати песчаная равнина. Но речь не о том что бы пришлось кстати. Нужны были ягнята. Так или иначе. На песчаной равнине это было бы в самый раз. Ягнята бы выбелили равнину. И по другим основаниям пока неясным. Другое основание. И чтобы вдруг оказалось что их не стало. Во времена ягнят. Чтобы время от времени она поднимала глаза — а их больше нет. Песчаная равнина не исключала бы их появления. Но дело сделано. Какие еще ягнята. Ленивые вялые. Белые пятна в траве. Поодаль от своих безучастных матерей. Застывают на месте. Потом минутку побродят. Потом опять застывают. И так далее. Подумать что в этом веке еще есть живые. Спокойно.

Некое место ее влечет. Снова и снова. Там высится камень.^[3] Издали белый. Он-то ее и влечет. Прямоугольный скругленный сверху в высоту раза в три больше чем в ширину. Раза в четыре. В ее нынешний рост. Маленький рост. Когда на нее накатывает она должна туда идти. Из дома камень ей не виден. Она могла бы дойти до него с закрытыми глазами. Она уже не говорит сама с собой. Она никогда сама с собой много не говорила. Теперь и вовсе перестала. Словно она все еще жива бедная. Но в такие минуты когда она на ногах молитва: уведите ее. Особенно ночью в ясную погоду. При луне или без. Они уводят ее и ставят перед камнем. Она сама словно каменная. Но черная. Иногда под луной. Часто при звездах. Разве она ему завидует?

Воображаемый непосвященный вообразил бы что в домишке никто не живет. Если за ним неустанно наблюдать невозможно заметить что кто-нибудь там есть. Если впериться взглядом в одно и другое окно видны только черные занавески. Надолго застыв под дверью он слушает. Ничего. Стучится. Никого. Ночью напрасно дожидается малейшего огонька. Наконец возвращается в свою страну и признается: никого. Она показывается только своим. Но у нее их нет. Нет нет есть один. И она у него.

Были времена когда она не показывалась на гальке. Очень долгие времена. И никто не видал чтобы она входила и выходила. Или показывалась но только в полях. Но не видно было чтобы она уходила прочь. Разве что по волшебству. Но постепенно она начала появляться. На гальке. Сперва смутно. Потом все явственнее. И наконец стало видно в подробностях как она переступает порог в обе стороны и затворяет за собой дверь. Потом какое-то время ее не видали внутри. Очень долгое время. Но постепенно она начала появляться. Сперва смутно. По правде сказать и сейчас это так. Несмотря на то что ее там больше нет. Уже давно.

Да дома она до сих пор только у окна. У того или другого окна. Рассеянно глядя на небо. И еле недовидны до сих пор в темноте ложе и призрачный стул. И эта ее манера внезапно замирать в разгар кратких хождений то туда то сюда. И без конца опускаться на колени. Но постепенно она начинает показываться все ясней. Одновременно с другими предметами. Как этот у нее под подушкой… Похоже на альбом выступающий из темноты ящика. Может быть позволено будет когда-нибудь полистать его вместе с ней. Увидать как ее старые пальцы старательно листают страницы. А какие картинки могут там оказаться над которыми ее голова клонится еще ниже и застывает надолго. Пока еще трудно сказать может быть просто засушенные цветы. Распластанные. Всего-то!

Но скорее настичь ее там где она поддается лучше всего. В полях далеко от дома. Она проходит по гальке и вот она уже там. Чем ближе тем все более четко. Скорее бы ведь она выходит из дому все реже и реже. И между прочим только зимой. Зимой она блуждает по дому зимой. Вдали от дома. Опустив голову медленно семенит по снегу кружа и плутая. Вечер. Еще один. За ней неотступно бредет по снегу ее длинная тень. Другие там. Вокруг. Все двенадцать. Вдали. Стоят неподвижно или уходят вдаль. Она поднимает глаза и видит одного из них. Отворачивается и видит другого. Вот она опять застывает без движения. Сейчас или никогда. Но что-то мешает. Успеваешь только поверить будто заметил как мелькнул краешек черной вуалетки. Лицо потом. Только и успеваешь а потом глаза потупляются. И видишь уже только снег под косыми лучами солнца. И как вокруг медленно истаивает след ее шагов.

Что ее защищает? Даже от того своего. Заставляет ее потупить взгляд в мгновенном понимании. Вменяет в вину усвоенное. Удерживает от догадок. Беззащитна. Это жизнь кончается. Ее собственная жизнь. Ее несобственная жизнь. Но так по-другому. Ей ничего не нужно. Ничего о чем можно сказать. Только другое. Как можно испытывать в чем-то нужду перед концом? Ну как? Как можно испытывать в чем-то нужду перед концом?

Временами она исчезает. Надолго. В тот раз с крокусами это было по дороге к далекой могиле. Хранить в воображении еще и это. Держа за нижнюю перекладину или повесив на руку — крест или венок. Но ее исчезновения не зависят от времени года. В любую пору она может просто больше не оказаться на месте. Внезапно ничего больше не видно. Ни плотским глазом ни другим.^[4] А потом так же внезапно опять здесь. Много времени спустя — и так далее. Любой бы сдался. Признал: никого. Никого больше. Любой но не другой. Другой ждет когда она объявится вновь. Чтобы начать сначала. Сначала — что как сказать? Как недосказать?

Глаз вперенный в деталь пустыни заплывает слезами. У сумасшедшей в доме входит в сердце печаль. Ночь наступает когда та которой нет слышит море. Подтыкает юбку чтобы идти быстрее демонстрируя башмаки и чулки до икры. Слезы. Последний пример: перед дверью плита которая сильно сильно просела от ее ничтожного веса. Слезы.

До того как их совсем расстегнули чтобы высвободить чулки ботинки успели оказаться плохо застегнутыми. Исчерпаны слезы как бывает вот крючок для застегивания ботинок больше чем в натуральную величину. Потускневший серебряный как рыба на крючке^[5] он висит на гвозде. Все время слегка болтаясь взад и вперед. Словно в этом месте беспрестанно дрожит земля. Слегка. На овальной рукоятке чеканка слегка напоминающая чешую. Сухие глаза все время скользят по слегка изогнутому стволу до крючка похожего на рыболовный. Его столько тянули что он утратил крутизну изгиба. Временами кажется даже что он негоден больше к употреблению. Неисправность легко устранить с помощью плоскогубцев. Когда-нибудь их для этого пускали в ход? Осторожно. Временами. Пока могли. А после уже не могли их сжать. О не от слабости. С тех пор крючок бесполезный висит на гвозде. Все время незаметно болтаясь взад и вперед. Иногда вечерами в ясную погоду серебристые блики. В этот момент — крупный план. Где вопреки рассудку главное — гвоздь. Это изображение надолго а потом внезапно оно расплывается.

Она там. Снова там. Пускай глаз там снаружи на миг отвлечется. На рассвете или в сумерки. Отвлечется глядя на небо. На что-то что в небе. А когда взглянет опять занавеска уже не будет задернута. Она отодвинет занавеску чтобы смотреть на небо. Но все равно она там. Снова там. Даже если занавеска задернута. Внезапно отдергивается. Молния. Какая внезапность во всем! То и дело она застывает. На ходу не уходя. В движении недвижима.^[6] Возвращаясь безвозвратно. Внезапно вечер. Или рассвет. Глаз вперен в незавешенное окно. В небе его ничто больше не отвлечет. Ничто пока его взгляд не насытится. Хлоп! затворилось. Ничто не шелохнулось.

Все уже перепутывается. Вещи химеры. Как всегда. Перепутывается уничтожается. Несмотря на предосторожности. Если бы только она могла быть просто тенью. Тенью без примеси. Эта старуха такая умирающая. Такая мертвая. В безумии черепа и больше нигде. Где уже бесполезны любые предосторожности. Бесполезны и невозможны. Заперта вместе со всем этим. Хижина галька и прочее. И наблюдатель. Как все было бы просто. Если бы все было просто тенью. Ни быть ни быть обязанной быть ни быть в состоянии быть. Спокойно. Продолжение. Осторожно.

Здесь на помощь два окошка. Два круглых слуховых оконца.^[7] По одному на каждый скат островерхой крыши. Каждое со своей стороны сочит полусвет. А потолка нет. Нарочно. Если бы не задернутые занавески она бы всегда была в темноте. Что дальше? Она уже почти не поднимает глаз. Но лежа с открытыми глазами она еще различает кровли. В полусвете сочащемся из окошек. Полусвет все слабее. Стекла все мутнее. Она ходит и ходит в полной тьме. Края ее длинной черной юбки метут по полу. Но чаще всего она неподвижна. Стоя ли сидя ли. Лежа или на коленях. В полусвете сочащемся из окошек. Она любит чтобы занавески были задернуты иначе она бы все время была в темноте.

Потом выплывает из тени перегородка. И тает уступая место уходящему вдаль пространству. На востоке ложе. На западе стул. Итак это место можно разделить только исходя из назначения каждой вещи. Насколько во всех отношениях лучше сплошное пространство. Глаз с облегчением успокаивается но ненадолго. Потому что перегородка медленно восстанавливается. Медленно вырастает из пола вздымается теряется в темноте. Полумрак. Вечер. Крючок для застегивания ботинок поблескивает в закатных лучах. Едва виднеется ложе.

Она рассеянно — глаз устал от безжизненности — переводит взгляд на двенадцать. Они не видны ей а она им. Но когда она поворачивает в другую сторону ее глаза неотрывно уставлены в землю. Туда где дорога остановилась у нее под ногами. Вечер зима. Все так смутно. Все было так давно. Итак за неимением лучшего вдовый взгляд в сторону тех двенадцати. Все равно какой взгляд. Он стоит вдали лицом к закату. Темный плащ до земли. Изогнутая шляпа из прежних времен. Наконец лицо прямо в глаза светят последние лучи. Скорей укрупнить поглотить пока не настала ночь.

Совершенно не нуждаясь в свете для зренья торопится глаз. Пока не стемнело. Это так. Так он сам себе противоречит. Потом утоленный… потом утомленный он под прикрытым веком выходит на простор бреда. Что они могут брать в кольцо если не ее? Осторожно. Она не поднимающая больше глаз поднимает глаза и видит их. Неподвижных или уходящих прочь. Уходящих прочь. Тех которые если смотреть на них слишком близко удаляются на должное расстояние. Но тем временем приближаются другие. Те которых ее блуждания от нее отдаляют. Никогда она не видит чтобы кто-то из них сделал хоть шаг в ее сторону. Или она забывает. Она забывает. И вот они делают этот шаг. Не сближаясь друг с другом. Так чтобы она все время была в середине.

Примерно. Что же им брать в кольцо если не ее? В кольцо из которого она без помех исчезает. Откуда они ее выпускают. Вместо того чтобы исчезать вместе с ней. Так рождается бред. Покуда глаз пожирает свое пропитание. Утомленный в собственной своей темноте. Во всеобщей темноте.

В агонии надежда больше никогда ее не увидеть — вот и она опять. Мало переменилась на первый взгляд. Вечер. Всегда будет вечер. Не считая ночи. Она возникает в просвете лугов и пускается в долгий путь. Медленно неверным шагом словно теряя равновесие. Внезапные остановки а после внезапно опять вперед. Так ей до ночи не дойти. Но время притормаживает время которое ей нужно. Приноравливается к ней. Поэтому за все время пути все одни и те же сумерки. С разницей в пару свечей. С грехом пополам она тащится на юг отбрасывая в сторону встающей луны свою длинную черную тень. Вот они обе наконец у двери в руке большой ключ. Тут же и ночь. Когда не будет вечера будет ночь. Опустив голову она стоит лицом к рассвету. Волосы белым нимбом. Только колеблется вися на пальце старый ключ отполированный временем. Слегка пошатываясь взад и вперед она слабо мерцает в лунном свете.

Если брать снизу лицо наконец поддается. В слабом свете отраженном в плите. В недвижной массе мягко вогнутой отполированной веками хождений взад и вперед. Свинцовая белизна. Ни морщинки. Какой безмятежной кажется эта старинная маска. Наравне с масками недавно умерших. Правда освещение оставляет желать лучшего. Закрыты глаза так что зрачков не видать. В будущем окажется что зрачки обведены бледной голубизной. Возможно плач был им не чужд. Невообразимый плач былых времен. Агатово-черные ресницы знак того что она была брюнеткой. Может быть. На заре жизни. Миниатюрная черноволосая. Нос исчезает по знаку губ а губы едва наметившись расплываются. Плита в которой отражается небо потемнела. Отныне ночь черна. А на заре уже никого. И невозможно установить вернулась ли она домой или ушла под покровом тьмы.

Белесой гальки с каждым годом все больше. Чуть не с каждой секундой. Если так дальше пойдет постепенно галька погребет под собой все остальное. Первая зона пожалуй уже более пространная чем на первый взгляд недовзгляд и с каждым годом немного больше. Потрясающее зрелище под луной — эти миллионы крошечных гробниц каждая уникальна. Но утешения нет почти нет. Наконец уйти ради другой недоназванной известняковой долины. Пастбище больное хлорозом усеянное белесыми пятнами меловой земли с которых облезла трава. Глядя на известняк пробившийся на поверхность глаз излечивается от боли. Камень везде побеждает.^[8] Белизна. С каждым годом все больше. Чуть не с каждым мигом. Повсюду с каждым мигом белизна побеждает.

Глаз вернется к местам своего предательства. Раз в сто лет его отпустят из тех пределов где стынут слезы.^[9] Еще мгновение ему дозволено плакать горючими слезами. Оплакивать блаженные слезы что были когда-то. Наслаждаясь грудой белых камешков. Которая за неимением лучшего все громоздится выше и выше. Если так пойдет дальше дорастет до небес. Луна. Венера.

После гальки она спускается в поля. Как из одного яруса цирка в другой. Разница которую сгладит время. Потому что покуда галька равняет землю вздымается другая земля из которой прорезываются другие камни. Все это пока бесшумно. Время положит конец этой тишине. Этой великой тишине дневной и ночной. Тогда вдоль всей кромки глухой стук камня о камень. Того которому уже не хватает места наверху о тот который выходит из недр на поверхность. Поначалу лишь изредка. Потом все чаще и чаще. И наконец все смешается в непрерывном стуке. Которого никто не слышит. А потом все они опять замрут на одном уровне и тишина вернется. Дневная и ночная. А пока вот она внезапно садится ноги; на земле. Если бы не с пустыми руками кто знает возможно и к могиле. Вернее уже оттуда. Словно выходец из могилы. Застыв неподвижно верна себе словно обратилась в камень. Лицом к иным пределам и напрасно жмурится глаз чтобы их недовидеть. Наконец они на миг возникают. На севере — там где она всегда их пересекает. Дремлющий лучистый туман. Растаять в нем как в раю.

Длинные седые волосы вздымаются веером. Над головой и во все стороны а лицо спокойно. Словно никогда не кончался тот древний ужас. Или оно навеки осталось в его плену. Или под властью все нового. Который леденит лицо. Воющий глаз тишины. Что сказать? Недосказать. Что? И то и другое. И третье. Вот ответ.

Сидящую на гальке ее видно со спины. Если смотреть из низины. Черный прямоугольный обломок. Затылок под черным кружевным воротничком. Белый ущербный нимб волос. Лицом к северу. К могиле. Может быть она пристально смотрит на горизонт. Или закрыв глаза видит камень. Поблекшие крокусы. Вечер еще не кончен. На нее ложатся косые лучи. Они ничего не меняют. Ни в черноте материи ни в белизне волос. Они тоже неподвижны. В неподвижном воздухе. Покой пустота вечер как все вечера. Вечер и ночь. Достаточно пристально посмотреть на траву. Как она клонится неподвижно. Пока наконец не задрожит под упорным взглядом. Мельчайшей дрожью идущей из самой ее глубины. И волосы тоже. Встали дыбом замерли и дрожат под взглядом который готов к неудачам. И само это старое тело. Словно из камня. Разве оно не дрожит с головы до ног? Пускай она пойдет и замрет в неподвижности возле того другого камня. Того белого что высится далеко в полях. И пускай глаз перебегает с нее на него. Взад и вперед. Какой покой тогда. И какая буря. Под мнимым спокойствием траура.

Скорее так чем в виде химеры. Переносимее. Она и все прочее. Только закрыть глаз раз навсегда и увидеть ее. Ее и все остальное. Все же закрыть глаз и увидеть ее смертельно. Без затмений. В хижине. На гальке. В полях. В тумане. Перед могилой. И возвращение. И остальное. Раз и навеки. Все. Смертельно. Освободиться от этого. Пойти дальше. К следующей химере. Закрыть все-таки этот грязный плотский глаз. Что мешает? Осторожно.

С помощью… крах с помощью краха вмешивается безумие. С помощью обломков. Не все ли равно как видены не все ли равно как сказаны. Страх черноты. Белизны. Пустоты. Пускай он исчезнет. И все остальное. Всерьез. И солнце. Последние лучи. И луна. И Венера. Только черное небо. Только белая земля. Или наоборот. Больше ни неба ни земли. Конец всему вверху и внизу. Ничего кроме черного и белого. Все равно где везде. Только чернота. Пустота. Ничего другого. Смотреть на это. Ни слова больше. Вот и все. Спокойно.

Паника прошла дальше. Руки. Взгляд вниз. Покоятся сложенные на животе. Вопиюще белые. Их легкость свинцовость смазанность на черном фоне. Капелька кружев на запястьях. Напоминание о воротничке. Сжимаются. Разжимаются. Систола диастола потихоньку. И это облезлое тело. Пока видны только руки. Только на животе. Неподвижном конечно. На стуле. После увиденного. Потихоньку расколдовываются. Долго длится все та же уловка. Сжимаются и разжимаются. В ритме сердца которому больно. Какое отчаяние когда внезапно они разъединяются. Внезапно медленно. Расходятся по сторонам взлетая вверх и замирают падая навзничь. Вот наши ладони. Потом спустя мгновение словно пряча свои линии падают перевернувшись и ложатся плашмя на колени. Два пальца растопырены. Левого безымянного не хватает. Опухоль конечно — конечно опухоль сустава на пальце и в один отчаянный день оказывается невозможно снять обручальное кольцо. Гладкое кольцо без камня. Замершие в неподвижности как два булыжника они словно бросают вызов взгляду. Чувствуют ли они плоть под материей? Плоть под материей — чувствует ли она их? Неужели они никогда не задрожат? Этой ночью наверняка нет. Ведь прежде чем они успеют — прежде чем глаз успеет изображение подергивается влагой. Кто виноват что виновато? Они? Глаз? Недостающий палец? Кольцо? Крик? Какой крик? Пять. Шесть. Все. Всё. Виновато всё. Всё.

Зимний вечер в полях. Снег перестал. Шаги так легки что почти не оставляют следов. Почти не оставили следов и замерли. Следы остались но совсем мало. Вниз по снегу. Как она разберется в какую сторону ей дальше? И в ту и в другую? Или все прямо навстречу миражу? Где во время остановок? Глаз наконец различает вдали какое-то пятнышко. Это в итоге крутая островерхая крыша из-за которой пробиваются первые лучи заката. Под темным низким небом север исчез. Двенадцать там заметенные снегом. Подними она глаза она бы их не увидела. Она наоборот незапятнанно черна ни одна снежинка на нее не упала. Пожалуй скоро начнут падать уже падают. Сперва по одной то тут то там. Потом все гуще отвесно сквозь неподвижный воздух. Она медленно исчезает. Исчезают ее следы и след далекой крыши. Как она теперь сможет вернуться? Как перелетная птица. В родную якобы гавань.

В хижине пока она белеет вдали царит полная тьма. Тишина когда бы не воображаемый шорох снежных хлопьев падающих на крышу. А изредка издали настоящий хруст. Ее спутник. Здесь глаз не закрываясь издали видит ее. Неподвижную в снегу под снегом.^[10] Крючок для застегивания ботинок как ни в чем ни бывало подрагивает на гвозде. У черной занавески дышит одиночеством стул. Не имея потомства например стола. Далеко от него в углу ларь такой же старый. Вот и он не менее одинок. Он знает что это за хруст. И в глубине своей знает чистое слово наконец. Слово «конец». Но нынче ночью стул. Кажется он стоял на этом месте всегда. Даже меньше — даже больше чем пустое сиденье приводит в отчаяние его решетчатая спинка. Сидя здесь она подкрепляется если подкрепляется здесь. Закрывается глаз во тьме и в конце концов начинает видеть ее. Правой рукой словно она здесь держит за краешек миску поставив ее на колени. Левой ложку ныряющую в похлебку. Она ждет. Может быть чтобы остыло. Или нет. Просто опять застыла перед тем как начать. Наконец двойным движеньем исполненным грации медленно подносит миску к губам и одновременно с той же замедленностью склоняет к ней голову. Начав движение в один и тот же миг они встречаются на полпути и замирают. Новое оледенение перед первым глотком и часть содержимого ложки льется обратно. То же самое еще несколько раз а потом операция начинается и медленно происходит в обратном порядке так же точно и плавно как это было вначале. И вот она снова сидит как статуя Мемнона и так же недвижно.^[11] Правой рукой держит край миски. Левой ложку ныряющую в похлебку. Это только начало. Но не успев начать все сначала она бледнеет и растворяется в воздухе. Перед вытаращенным глазом теперь только стул в его одиночестве.

Однажды вечером за ней увязался ягненок. Ягненок со скотобойни отбился от стада и прибился к ней. Теперь и навеки. Все это такие давние дела. Помимо скотобойни он не такой как все. Все в завитушках его руно волочится по земле и путается в ногах. Он не столько идет сколько скользит как игрушка на веревочке. Останавливается одновременно с ней. Одновременно снимается с места. Знает ли она что он за ней увязался? Замирая как она он опускает голову как она ниже обычного. Контраст черного с белым который не только не смягчают но еще и подчеркивают последние лучи. И тут начинает бросаться в глаза какой он маленький. Ей в глаза. В сущности кажется что это смиренное создание жмется к ее юбке. Короткая загадка. Потому что внезапно они дружно снимаются с места. Петляя бредут туда где галька. Там она поворачивает и садится. Видит ли она белое тельце у своих ног? На этот раз высоко подняв голову она глядит в пустоту. Глядит всласть. Или с закрытыми глазами видит могилу. Он больше никуда не идет. И только когда сгущается ночь она наконец бредет назад к дому. По прямой словно видит дорогу.

Было ли когда-нибудь время когда не было вопроса о вопросах? Мертворожденных всех до одного. Раньше. Как только возникли. Или не было вопроса об ответах. Невозможно было ответить. Когда невозможно было хотеть узнать. Невозможно узнать. Нет. Никогда. Сон. Вот и ответ.

Как быть с глазом подчиненным этому режиму? Капля за каплей холодно-горячо. Ну ладно больше его не открывать. Готово. Уже. Или бросить. Скелет и безрассудство. Просто чтобы восстановить силы. В так называемом видимом мире. Такая глупость. От отвращения быстро восстановить все как было и закрыть. Закрыть — и всё. Пока не кончится. Или не завершится провалом. Вот и ответ.

Ларь. Его долго осматривали в ночи и он пуст. Ничего. Только в самый последний миг под пылью клочок бумаги надорванный с одной стороны словно вырванный из записной книжки. Еле разборчиво чернильная надпись на одной стороне пожелтевшей бумаги слово и цифра. Море 17. Или маре. Море или маре 17.^[12] Не считая этого чистый листок. Не считая этого пустой.

Она вновь возникает лежа на спине. Неподвижно. Вечером и ночью. Неподвижно лежа на спине вечером и ночью. Ложе. Осторожно. С трудом опускается на колени прямо тут на полу. Молитва. Если есть молитва. Что за беда нужно только склониться пониже. Или в другом месте. Перед стулом. Или ларем. Или на кромке гальки головой к камешкам. Итак на коврике прямо на полу. Без подушки. Закутавшись с ног до головы черным одеялом она оставляет на виду только голову. Только! Вечером и ночью это беззащитное лицо. Скорее глаза. Как только они откроются. И вдруг вот они тут. Хотя ничто не шевельнулось. Хватит и одного. Вытаращенного. Разверстый зрачок скупо обрамленный блеклой голубизной. Ни следа влаги. Уже ни следа. Без взгляда. Словно изнемогая от всего виденного опущены веки. Другой туда погружается.^[13] Потом в свой черед открывается тоже. И тоже изнемогая.

Без перехода пустота со всего размаха. Зенит. Еще вечер. Если не ночь так вечер. Бессмертный день все еще в агонии. С одной стороны раскаленные угли. С другой пепел. Бесконечная партия выигрыш проигрыш.^[14] Незаметная.

И опять голова под одеялом. Это неважно. Уже неважно. Правда в том что реальное и — как сказать наоборот? Короче это и то. Правда в том что это и то если когда-то было это и то теперь легко перепутать. И что своему собрату обремененному печальным знанием глаз более не сообщает почти ничего кроме смятения. Это неважно. Уже неважно. Правда в том что это и то обман. Реальное и — как недосказать наоборот? Противоядие.

Еще живо разочарование от ларя а вот уже подворачивается люк. Так искусно устроенный что с трудом раскрывает себя даже вовсе прикрытому глазу. Осторожно. Ни в коем случае не поднимать его иначе немедля рискуешь навлечь на себя новые горести. Только заранее насладиться тем что он может в себе таить подобно английскому шкафу. Итак пол в первый раз деревянный. Половицы совпадают с краями люка так чтобы их нельзя было заметить. Это явное стремление к маскировке вселяет надежду. Но не будем доверчивы. Заодно спросим что это за древесина в самом-то деле. Допустим черное дерево. Доски черного дерева. Черная на черном юбка бесшумно их задевает. Скелетоподобный стул высится призрачнее чем бывает на самом деле.

Пока она лежит укрытая с головой одеялом небольшая прогулка в полях. Если бы она уже умерла в этом не было бы ничего особенного. Конечно она уже умерла. Но пока это ничего не меняет. Итак она еще живая лежит под одеялом. По неясным причинам натянув его на голову. Или без причин. Ночь. Когда не вечер всегда ночь. Зимняя ночь. Бесснежная. Суть в разнообразии. Посреди однообразия. Вялая трава так странно стынет под тяжестью инея. Она цепляется за длинную черную юбку к ее шепоту стоит прислушаться. Безлунное небо испещренное звездами отражается в бездонных голых глубинах мельчайшей льдинки. Тишина превращается в бесконечно далекую музыку^[15] и обе они на одном дыхании. В унисон ветры небесные и ни вздоха. И в этом все. Вдали слабо блестит галька и хижина чьи стены впервые кажутся белыми. Притворяются белыми. Стражи — двенадцать стражей. На месте но не все. Ну и ну. Главное не понимать. Просто отмечать как они блюдя верность друг другу разошлись в разные стороны. Так недовидится эта ночь в полях. Пока она возлежит живая укрытая с головой одеялом. Если смотреть ближе это большой плащ. Судя по застежке мужской. Видит ли она его с закрытыми глазами?

Белые стены. Было время. Белые как в первый день. Все дело в том что нет ветра. Никогда ни дуновения. Все что нахлынет уже никогда не отхлынет. И чудо солнце их пощадило. Великое солнце былых времен. Значит восточный и западный фасады — обязательно. Южный скат крыши — тоже не беда. Но другой. Эта дверь. Осторожно. Тоже черная? Тоже черная. И крыша. Черепица. И еще. Мелкая черная черепица — она тоже из той разрушенной усадьбы. Отягощенная историей. На исходе своей истории. Вот дом недовиденный недосказанный. Снаружи. Было время.

Переменился камень манящий ее если взглянуть на него снова уже без нее. Или это она меняет камень увиденная рядом с ним. Теперь он наклонен. Не то назад не то вперед. Почему он так похож на набросок — только ли от природы? Или об этом позаботилась слишком человеческая рука которую вынудили остановиться. Как руку Микеланджело изваявшего бюст цареубийцы.^[16] Если нельзя чтобы больше не было вопросов пускай хотя бы на них больше не будет ответа. Гранит без вопросов редкостно разнообразный. Черная как смоль яшма торжествующая над белизной. Спереди как сказать искалечена черными зарубками. Граффити столетий которые тщетно вопрошает глаз. Зимой перед входом она грезит порой что видит как он сверкает вдали. Пока последние юго-западные лучи косо ударяют в ее полуотвернувшееся лицо. Такой недовиденный камень один на своем месте на рубеже полей. По дороге с цветами изо всех сил стараясь идти прямо она запаздывает. А на обратном пути руки пустые. Миг передышки перед следующим перегоном. К одному или другому жилищу. Изо всех сил стараясь идти прямо.

Вот они рядом. Не касаясь друг друга. Под бьющими искоса еще последними лучами они отбрасывают на северо-восток длинные параллельные тени. Итак вечер. Зимний вечер. Всегда будет вечер. Всегда зима. Или ночь. Зимняя ночь. Больше не будет барашков. Не будет цветов. С пустыми руками она будет ходить на могилу. А потом однажды не сможет пойти. Или не сможет вернуться. Решено. Две тени так похожи что можно их перепутать. Но одна все же словно из менее прозрачного материала она плотнее. Неподвижнее. А вторую под упорным взглядом все-таки начинает бить легкая дрожь. И пока они так стоят друг против друга остановка солнца. То есть земли. Она возобновляет паденье не раньше чем они начинают расходиться в разные стороны. Тогда по ее лицу по полям а потом по гальке скользящим шагом идет еще живая тень. Делаясь все длиннее и вместе все бледнее. Но никогда не истаивает совсем. А сверху над нею парит глаз.

Огромная плоскость циферблата.^[17] Ничего больше. Белый диск разделенный на минуты. Или даже секунды. Шестьдесят черных точек. Ни одной цифры. Одна-единственная стрелка. Тонкая черная стрелочка. Движется толчками не тикая. С деления на деление переносится таким мгновенным скачком что только видя ее на новом месте можно понять что она передвинулась. Могут пройти целые ночи а может доля секунды или невесть какой промежуток пока она перепрыгнет с деления на деление. Никогда отметим для точности никогда ни через одно не перескакивая. Предположим что в момент своего возникновения она показывает на восток. Следовательно пробежала с присущей ей безупречной уверенностью первую четверть своего последнего часа. Если только это не его последняя минута. В этом случае в иные ночи можно сомневаться — можно отчаиваться — в том что она хоть когда-нибудь доберется до самого конца. Хоть когда-нибудь укажет на север.

Вечером она вновь возникает у окна. Когда не ночь то вечер. Если она хочет вновь увидеть Венеру ей надо будет открыть окно. Этого еще не хватало. Сперва отодвинуть занавеску а потом открыть окно. Опустив голову она ждет пока сможет. Может быть думает о тех вечерах когда это ей удалось слишком поздно. С приходом темной ночи. Но нет. И в голове тоже ожидание и ничего больше. Занавеска. Если рассмотреть ее поближе под покровом этого мертвого времени она в конце концов выдает свою сущность. Черный плащ похожий на тот виденный нами служивший одеялом. Свисает с карниза вниз головой распяленный с изнанки как скелет на прилавке. Там где виднее всего ниспадают рукава. И так же мелко подрагивает как крючок для ботинок и прочее. Другое новшество — место стула совсем рядом с окном. Это чтобы обеспечить глазу достаточный угол прицеливания в прекрасную цель которая выше чем на первый взгляд недовзгляд. Как пусто отныне пространство. Можно ходить без конца и без краю взад и вперед в потемках. Внезапно одним движением она отодвигает плащ и вновь задергивает его поверх неба такого же черного как плащ. Вечно эта внезапность! А потом? Осторожно. Сесть? Лечь? Выйти? Она в нерешительности. Наконец колебания маятника подхватили ее. Раскачка от стены до стены по оси север-юг. В дружелюбной тьме.

Она пропадает. Вместе со всем остальным. Уже недовиденное заволакивается туманом или опять недовиденное уничтожается. Предательски блестят предатели-глаза их предательство подтверждает предательское слово. Только туман надежен. Туман с полей. Она уже там. Вот-вот доберется до гальки. Потом до дома окольными тропками. И пускай закрывается глаз. Все равно он ничего не увидит кроме тумана. И более того. Сам превратится в туман. Как сказать про туман. Скорей как недосказать про туман раньше чем он затопит все. Свет. Предательским словом. Туман свет. Великий. В котором ничего уже не разглядеть. Не сказать. Спокойно.

На лицо еще ложатся последние лучи. Но оно остается таким же бледным. Таким же холодным. По касательной к горизонту замирает заходящее солнце на время пока длится это изображение. Это значит земля летит кувырком. Кажется тонкие губы уже никогда не разожмутся. Над очерчивающими рот костями — недонамек на плоть. Едва ли на этой сцене разыгрывалось когда-то зрелище поцелуев полученных и возвращенных. Или только полученных. Или только возвращенных. Главное запомнить тончайший изгиб в углах губ. Улыбка? Возможно ли это? Тень старинной улыбки^[18] проступившая наконец раз и навсегда. Словно рот недополуувиденный в последних лучах которые внезапно ее покидают. Вернее это она их покидает. Уходит назад в темноту улыбаться вечно. Если это вообще улыбка.

Если присмотреться к этому рту под защитой от света он преобразится. Необъяснимо. Ничуть не меняются губы. Так же сжаты. Та же неплотно сомкнутая полоска плоти. Даже в углах губ та же неуловимая небрежность. Словно улыбка если это улыбка живет там всегда. Ни больше ни меньше. Меньше! И все-таки уже другая. Ничуть не изменился этот рот и все-таки улыбка уже другая. Правда и то что свет обманчив. Особенно свет заката. Такая неудача. Правда и то что глаза недавно вперенные в невидимую планету теперь закрыты. На другие невидимости время которым еще не пришло. Вот наконец объяснение. Та же самая улыбка выявленная когда глаза широко раскрыты меняется если они закрыты. Хотя между тем и другим взглядом губы нисколько не шевельнулись. Ладно. Но в каком направлении меняется? Что теперь с этой улыбкой коль скоро с ней что-то чего не было раньше? Или чего больше нет что было? Хватит. Оставь.

Позже немало зим приходят опять. Много позже той же зимой бесконечной. Бесконечное зимнее сердце. Слишком рано. Вот она вновь такая же как была когда ее покидали. Там где. По-прежнему или вновь. Закрытые глаза в темноте. В темноте. В их темноте. На губах та же миллионная доля улыбки если это улыбка. Словом живая как умеет она одна ни больше ни меньше. Меньше! Сравнительно с настоящим камнем. Не меньше печали в состоянии мест на первый взгляд недоувиденных вновь. За одним счастливым исключением: слуховые окошки более матовы. Свет еле-еле пробьется сквозь них если вновь будет свет. Зато вне дома успех. В смысле непрерывной ночи. Камень повсюду. Едва рассветает как уже и закат. Сбыли с рук все недовиденное недосказанное. Глаз изменился. И мутная его фантазия. Их изменило отсутствие. Недостаточно. Осталось только снова уйти. Или еще измениться. Слишком рано вернулись значит. Слишком мало изменились. Недостаточно посторонние. Всему недовиденному недосказанному. Потом снова вернуться. Нетвердые в том что нужно чтобы покончить со всем наконец. С ней с небесами с местами. А если еще рано снова уйти. Снова измениться. Снова вернуться. Если не помешают. Ах. И так далее. Пока не появятся силы покончить со всем наконец. Со всей дребеденью. В непрерывной ночи. Камень повсюду. Значит сперва уйти. Но сперва увидеть ее опять. Такую же как была когда ее покидали. И дом. Под изменившимся глазом пусть там тоже изменится все. Начнет меняться. Пусть до свидания. Потом уйти. Если не помещают. Ах.

Но вот внезапно ее здесь уже нет. Или она внезапно была покинута. Скорее стул прежде чем она возникнет опять. Медленно. Все углы. Каким единым словом назвать все перемены? Осторожно. Малейшим. Ах прекрасное единое слово. Малейшее. Она — малейшая. Та же но малейшая. Поэтому пусть глаз усердствует. Воистину освещение. Да и слова тоже. Несколько капель на худой случай и уже удушье. Короче недоговоря. Малейшая. Кончится тем что ее вообще не станет. Что ее и не было никогда. Божественная перспектива. Воистину освещение.

Внезапно хватает места для смутного воспоминания. Глаз вновь закрыт усталый от этого впечатления или вновь открыт или оставлен как был. Время всему вернуться. В конце концов славные первые повешенные вниз головой два черных плаща. Начинают вырисовываться очертания чего-то смахивающего на ящик но внезапно довольно. Смутное воспоминание! Между тем там все хуже чем на первый взгляд. Убогое ложе. Стул. Ларь. Люк. Только глаз изменился. Только глаз может их изменить. А пока все на месте. Нет. Крючок для ботинок. Гвоздь. Нет. Вот же они. Хуже чем когда бы то ни было. Неизменившиеся к худшему. Вперед на них первым делом глаз! Но сначала перегородка. Если ее убрать они будут убраны вместе с ней. Приглушить ее — и они приглушатся.

Наименее наверняка упрямый элемент среди всех. Смотреть один миг снова смотреть куда он исчез сам по себе. Так сказать сам собой. Глаз ни при чем. А появляется много позже и тоже сам по себе. Словно нехотя. По какой причине? По одной-единственной которую обнаружить нетрудно. По другим объявленным непонятными. И еще по одной которую далеко искать. Влечение сердца? Головы? Ад на двоих? Здесь начинается хохот погибших душ.

Довольно. Скорее. Скорее смотреть чтобы стул не совсем оказался вразрез со своим изображением. Минимально малейше. Не больше. Прекрасное начало по дороге к несуществованию так бесконечность стремится к нулю. Скорее сказать. А она? То же самое. Скорее ее отыскать. В этом черном сердце. В этом фальшивом мозгу.

Лист. Кончиками дрожащих пальцев. Надвое. Начетверо. Навосьмеро. Старые пальцы неистовствуют. Это уже не бумага. Каждая осьмушка отдельно. Надвое. Начетверо. А под конец ножом. Искрошить в клочки. В дыру. И за следующий. Белый, Скорее его зачернить.

Остается только лицо. Больше под одеялом ни следа. Во время осмотра внезапно шум. Его не прерывая пробуждается разум. Как это объяснить? И не доходя до этого как это сказать? Далеко позади глаза затевается розыск. Покуда бледнеет событие. Каким бы оно ни было. Но вот внезапно спеша на помощь оно оживает. И сразу бедствия имя расхожее ни на что не похожее. Очень скоро его укрепляет хотя возможно и ослабляет необычная томность. Томное бедствие. Два. Далеко от глаза поглощенного своим терзаньем всегда огонек надежды. По милости этих скромных первых шагов. А на второй взгляд развалины хижины. Одновременно взглядом уловить неуловимое лицо. Уже без малейшего любопытства.

Позже пока лицо сопротивляется вечно новый шум падения на сей раз сухой. Укрепленная сразу иллюзия что начинается всеобщий распад. Здесь великий скачок в то немногое что остается от будущего чтобы не медля больше сдулся этот воздушный шарик. До того мига из далеких времен когда окнам будет не хватать плащей а гвоздю крючка для ботинок. И вырвется вздох из груди: только-то и всего. Вздох что будет все полней и полней пока не подхватит все и не унесет. Всю дорогую рухлядь. Прежде чем быть обреченный быть всего-навсего вот этим и ничем иным. Вздох конца. Облегчения.

Скорее до срока еще две тайны. Хотя нет. Неожиданности. И еще. Насколько здесь голова ни при чем. И останется ни при чем. Прежде всегоникаких больше занавесок без которых не чувствуется больше темнота. Запах конюшни приберечь для порога. Затем после колебаний вообще ничего там где было завешено. Ни следа этого безобразия. Почти ни следа. Одни карнизы с одной стороны. Слегка перекошены. И один с другой стороны совсем один гвоздь. Неизменный. Годный к повторному употреблению. По образцу своих доблестных предков. В вышеуказанном месте головы. Апрельский вечер. Снятие совершилось.^[19]

Во все глаза впериться в лицо вот оно здесь без конца в недавнем будущем. Без конца недосмотренное ни больше ни меньше. Меньше! Вжавшееся в штукатурку оно бесспорно живет. Хотя бы недовершенностью своей белизны. И неприметными подрагиваниями по сравнению с истинным минералом. Мотив ободрения но зато упрямо опущены веки. В такой позе это вероятно рекорд. Во всяком случае такого еще никто не видал. Внезапно взгляд. Хотя ничто не шевельнулось. Взгляд? Сказано слишком мягко. Недосказано. Его отсутствие? Тоже нет. Неописуемый шар. Невыносимый.

Масса времени тем не менее две три секунды покуда радужная совсем исчезает поглощена зрачком. А склера или попросту белок на вид уменьшается вполовину. По меньшей мере меньше чем но какой ценой. Можно предвидеть очень скоро если ничего непредвиденного — две черные бездны как очки для души два сортирных очка. Здесь вновь возникают слуховые окошки бесполезно отныне мутные. Причем будь они прозрачны сквозь них струилась бы темная ночь или лучше просто тьма. Настоящая тьма где в итоге нечего видеть.

Отсутствие лучшее из благ и все же. Озарение значит на этот раз уйти навсегда а когда вернешься больше уже ни следа. На поверхности. Иллюзии. А если к несчастью опять уйти опять навсегда. И так далее. Пока больше уже ни следа. Навсегда. Вместо того чтобы дальше искать там где свершилась беда. Доискаться до какого-нибудь следа. Да только попробуй найди. Попробуй освободиться от этих следов. Иллюзии. Скорей иногда внезапное «да прощай» просто так наудачу. Хотя бы тому лицу. Его след упрямый.

Решение принятое не раньше или вернее гораздо позже чем… как бы сказать? Как недосказать чтобы с этим покончить в самый последний раз? Пускай исчезнет. Нет но истает медленно слегка очень слегка словно последний остаток дня когда задергивается занавес. Тихонько-тихонько совсем сама когда движением призрачной руки миллиметр за миллиметром задергивается занавес. Прощайте прощания. Потом в полной тьме похоронного звона предвестие — совсем тихий и мелодичный звук словно как только она возникла пошла звукозапись. Первая последняя секунда. Лишь бы только оставалось еще достаточно чтобы все пожрать. Жадно секунда за секундой. Небо землю и все прочее. Потом нигде уже ни крошки падали. Потом облизнуться и баста. Нет. Еще секунду. Только одну. Просто вдохнуть пустоту и все. И узнать счастье.

1

— Хижина. В несуществующем центре бесформенного пространства. — Совсем не случайно хижина должна находиться именно в центре пространства: тем самым она становится той бесконечно малой точкой, которая аккумулирует в себе все его потенциальные и актуальные состояния. Если бы не было хижины, то это пространство окончательно потеряло бы форму и заполнилось бы вселенской грязью, передвижение по которой равнозначно топтанию на месте (см. «Как есть»). Бесформенное пространство, в котором поиски смерти обречены на неудачу, внушает беккетовским персонажам безотчётный ужас, и они стремятся найти в нём некую центральную точку (так, центральную позицию стремятся занять и Безымянный, и Хамм из пьес «Эндшпиль»), которая «вбирала» бы пространство в себя. Таким образом, среди всех возможных состояний пространства, аккумулированных в точке, было бы и состояние его, этого пространства, несуществования. Событие смерти возможно лишь в этой бесплотной точке, которая существует только в процессе угасания. В таком случае хижина, помещённая в центральную точку бесформенного пространства, перестаёт быть материальным объектом и превращается в абстрактный образ, несущий в себе возможность собственного небытия.

(здесь и далее прим. перев.)