КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Топаз-портретист [Луи Виардо] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Топаз-портретист Рассказ Луи Виардо в переводе Веры Мильчиной

© Jean Ignace Isidore Gérard


Рассказ «Топаз-портретист» впервые опубликован в 1842 году во втором томе сборника «Сцены частной и общественной жизни животных», который задумал и выпустил парижский издатель Пьер-Жюль Этцель (1814–1886), в дальнейшем прославившийся изданием многочисленных романов Жюля Верна, а в начале 1840-х годов делавший первые шаги на издательском поприще.

«Рамка» сборника, придуманная тем же Этцелем (который выступал как литератор под псевдонимом П.-Ж. Сталь), заключается в следующем: однажды ночью в парижском Ботаническом саду обитатели тамошнего зверинца собрались на Генеральную ассамблею и стали обсуждать способы освободиться от власти человека. После бурных дебатов они отказались от идеи вооруженной борьбы с помощью когтей и клыков и решили ограничиться изданием книги, в которой звери расскажут каждый сам о себе без посредничества человека. Впрочем, совсем без людей они не обошлись: было решено, что «поскольку среди Животных художества и книгопечатание развиты еще недостаточно, звериная нация через посредство своих посланников обратится к Человеку по фамилии Гранвиль, который был бы достоин именоваться Животным, если бы время от времени не осквернял свой прекрасный талант изображением — впрочем, неизменно мастерским — себе подобных». Именно Гранвиль (наст. имя и фам. Жан-Иньяс Изидор Жерар, 1803–1847) и проиллюстрировал всю книгу своими рисунками.

Вниманию читателей предлагается рассказ «Топаз-портретист», в котором ставится и разрешается — увы, довольно пессимистически — извечная проблема «художник и власть».

Автор рассказа Луи Виардо (1800–1883) известен в России прежде всего как муж своей жены Полины Виардо (урожд. Гарсиа), которая, в свою очередь, известна в России не только, а возможно, и не столько как превосходная певица, сколько как предмет многолетнего обожания И.С. Тургенева. Между тем Виардо был известный литератор, автор путеводителей по музеям многих европейских стран, переводчик, переводивший с испанского и с русского; в его переводах вышли по-французски «Дон Кихот» Сервантеса, «Записки охотника», «Рудин», «Первая любовь» и другие произведения Тургенева, «Пиковая дама», «Капитанская дочка», «Выстрел» Пушкина, «Записки сумасшедшего», «Вий», «Старосветские помещики», «Тарас Бульба» Гоголя, причем нужно отметить, что многие из этих переводов переиздавались во Франции вплоть до конца ХХ века (о том, как именно были созданы эти переводы, Виардо докладывал в письме Этцелю в августе 1859 года: «мой друг, Иван Тургенев, переводит мне русский текст дословно, а я просто записываю по-французски»; цит. по: Parménie A., Bonnier de La Chapelle C. Histoire d'un éditeur et de ses auteurs. — Paris, 1953. P. 397). Как и почти все авторы «Сцен», Виардо оставался в контакте и переписке с Этцелем и много лет спустя после выхода сборника. Он, в частности, с помощью жены давал издателю консультации по музыкальным вопросам.

По «условиям игры» каждый рассказ в «Сценах» ведется от лица какого-либо животного. В рассказе Виардо личность повествователя выясняется только из последнего абзаца рассказа; абзац этот потерялся при наборе, и Виардо, отсылая Этцелю прочтенную и исправленную верстку, напоминал, что при наборе «пропал маленький хвостик, прибавленный позже и призванный, открыв имя рассказчика, соединить конец с началом. Вам ведь угодно, чтобы рассказ велся от лица животного, а я, конечно, и сам порядочная скотина, но у Бюффона не описан. Постарайтесь отыскать этот хвост, без которого рассказ будет неполон» (цит. по: Lyon-Caen B., Thérenty M.-È. Balzac et la littérature zoologique. Sur les Scènes de la vie privée et publique des animaux// Bestiare balzacienP. 8).

Вера Мильчина
* * *
Я стал его наследником, я был его наперсником; никто лучше меня не расскажет его любопытную и поучительную историю.

Родился он в девственном бразильском лесу, где мать качала его под сенью лиан, и совсем юным был захвачен в плен индейцами-охотниками, которые продали его в Рио-Гранде вместе с множеством Попугаев, Попугаих, Колибри и буйволиных шкур. В этой компании он прибыл в Гавр, прыгая по вантам и реям; матросы обожали его, хотя он кусал одних, царапал других и вообще учинял множество проказ; из оставленного на своей дикой родине он сожалел только о ярком и горячем солнце, под которым даже Обезьяна, самое зябкое создание после Человека, никогда не клацает зубами от холода. Капитан корабля, любитель Вольтера, назвал его Топазом в честь верного слуги Рустана — ведь мордочка у него была желтая и облезлая[1]. Говоря короче, по прибытии в порт Топаз обзавелся не только именем, но и образованием не хуже, чем у его родича Вер-Вера, который своими речами приводил в ужас монахинь; в лексикон Топаза входили слова даже более крепкие, поскольку он выучил их не на реке, а на море[2].

Во Франции он переменил столько хозяев, что, пожелай мы пересказать их истории или изобразить их характеры, Топаз легко мог бы предстать новым Ласарильо с Тормеса или новым Жиль Бласом[3]. Скажем лишь, что обезьянье отрочество Топаз провел в Париже, в очаровательном будуаре на Новой улице Сен-Жорж, у прелестной особы, которая нянчилась с ним, обожала его, баловала и довершила образование, столь удачно начатое гаврскими матросами[4]. Он блаженствовал и жил по-царски. Но что прочно в этом мире? В один ужасный день он имел неосторожность укусить за нос почтенного старца, которого все называли господином графом и который покровительствовал очаровательной хозяйке Топаза. Покровитель пришел в такую ярость, что поставил даму перед выбором: или он, или скверная тварь; один из них должен незамедлительно покинуть дом. От бедного Топаза хозяйка не дождалась бы ни кашемировых шалей, ни брильянтов, ни кареты. Итак, приговор Топазу был предрешен, однако красавица произнесла его скрепя сердце, а чтобы скрасить вынужденную разлуку, тайком отправила своего питомца в мастерскую художника, куда вот уже три месяца ездила позировать для портрета, который по-прежнему был так же далек от завершения, как рукоделье Пенелопы.

И вот как открываются призвания! Оказавшись на деревянной скамейке вместо мягкого дивана, поедая сухие корки вместо пирожных и запивая их чистой водой вместо апельсинового сиропа, Топаз преобразился к лучшему; помогла ему в этом нужда, превосходно научающая нравственности и добродетели в тех случаях, когда она не погружает еще глубже в порок и разврат. Делать Топазу было нечего, и он принялся размышлять о своем жалком положении, столь непрочном, столь переменчивом, столь зависимом; он возмечтал о свободе, труде и славе; он понял, что для него наступил тот критический и торжественный момент, когда нужно, как говорят, найти себе дело в жизни. Между тем есть ли в жизни дело более прекрасное, более свободное, более славное, чем ремесло художника? Само Небо привело Топаза в мастерскую. И вот, уподобившись Парейе, рабу Веласкеса[5], Топаз принялся наблюдать за работой живописца и угадывать тайны его мастерства; целые дни проводил он, усевшись на верхушке мольберта и ловя каждое движение кисти; а стоило художнику отвернуться, как он сам завладевал палитрой и кистью, после чего легкими мазками повторял уже сделанную работу, кладя свои краски поверх тех, которые уже легли на полотно. После чего, гордый собой, отступал от мольберта, любовался своим творением и тихонько бормотал слова Корреджо, которыми столько раз тешили себя все бесчисленные юные гении, наводняющие Париж: Ed io anche son pittore[6].

© Jean Ignace Isidore Gérard


Однажды гордыня усыпила в нем чувство осторожности, и хозяин застал его за этим занятием. Хозяин и сам вернулся домой, полный радости и гордости, поскольку дирекция изящных искусств только что заказала ему картину «Потоп» для церкви в городе Булонь-сюр-Мер, где круглый год льет дождь. Ничто так не умножает великодушие, как довольство самим собой. Вместо того чтобы поколотить своего Созия[7], живописец, точно новый Веласкес, воскликнул: «Черт подери! Коль скоро ты хочешь быть художником, я возвращаю тебе свободу и превращаю тебя из слуги в ученика». Так Топаз стал подмастерьем художника.

Первым делом он взялся за шерсть на голове и подбородке; первую разбросал по плечам, точно пудреные волосы сельского священника, вторую превратил в козлиную бородку[8]; затем нахлобучил на голову широкополую остроконечную шляпу и надел узкий редингот, отвороты которого прикрывал пышный воротник сорочки; одним словом, он постарался как можно больше походить на портрет Ван Дейка и, взяв под мышку папку с бумагой, а в руку — коробку с красками, отправился брать уроки рисования.

Но увы! подобно множеству начинающих художников, которые, впрочем, не Звери, а самые настоящие Люди, Люди с головы до пят, Люди с пятью чувствами и тремя способностями души, Топаз принял за истинное призвание или пустые обольщения своего тщеславия, или неспособность заниматься чем-либо другим. Вскоре его постигло прискорбное разочарование. Когда учитель не очерчивал ему контуры фигур и предметов и он был вынужден проводить линии самостоятельно; когда, вместо того чтобы накладывать краску на ту, что уже лежит на полотне, он оказывался перед чистым холстом; наконец, когда требовалось не подражать, а быть оригинальным, тогда от всего таланта нашего Топаза не оставалось и следа. Сколько бы он ни трудился, ни упорствовал, ни потел, ни бранился, ни бился головой об стену, ни рвал на себе волосы, муза молчала, как в рот воды набрала, а Пегас выказывал свой норов и не желал вознести живописца на тот Геликон, где обретаются чаемые богатство и слава. Говоря по-простому, из него не вышло ничего путного, так что учителя и товарищи по учебе из лучших побуждений дали ему совет поискать какое-нибудь другое ремесло:

Ты каменщиком будь, коль в этом твой талант[9].
Право, очень жаль: ведь Топазом двигал вовсе не узкий эгоизм и не жажда личной выгоды. Он мыслил куда более широко; он желал ни больше ни меньше как исполнить великую, благородную, гуманитарную и цивилизаторскую миссию. Я часто слышал от него, что, по примеру средневековых иудеев, которые учились медицине у арабов, а потом применяли полученные знания для исцеления христиан, он желал передать от Людей Животным основы изящного искусства и, даровав сии новые познания своим звериным соплеменникам, сделать их почти равными царю творения, с которым у них и без того есть столько общего. Печаль его равнялась амбициям; упав с той огромной высоты, куда вознесла его гордыня, объятый стыдом, угрюмый, недовольный всем светом и самим собой, бедный Топаз потерял сон, аппетит, живость и впал в тоску, заставлявшую опасаться за его жизнь. К счастью, врачей к нему не позвали и положились на природу.

Между тем в это время один декоратор по имени Дагер сделал или дополнил открытие, которому было суждено прославить его имя[10]; открытие важное, способное пригодиться, как утверждают его товарищи, не только физикам, но и художникам, если, конечно, оно будет оставаться для них не более чем полезным подспорьем и не вознамерится их заменить. Как всем известно, применения новому открытию Люди нашли самые разнообразные: сначала изготовляли точные изображения памятников, видов и неодушевленных предметов, а затем начали делать снимки с живых Людей[11].

Я знавал среди Людей одного фанатического любителя музыки: природа не дала ему ни слуха, ни голоса, он пел фальшиво, танцевал не в такт, одним словом, питал к обожаемой музыке любовь без взаимности. Он нанял учителей сольфеджио и роговой музыки, учился играть на фортепьяно и флейте, аккордеоне, большом барабане и треугольнике; он прибегал к методе Вильхема, к методе Пасту, к методе Жакото[12]. Никакого толку: он не мог ни извлечь звук, ни соблюсти ритм. Что же он сделал, чтобы примирить страсть с бесталанностью? Купил шарманку и, без устали крутя ее ручку, получал заслуженное удовольствие днем и ночью сколько душе угодно. Как выяснилось, чтобы стать музыкантом, довольно крепкого запястья.

Сходная уловка спасла жизнь Топазу, вернув ему надежды на славу, богатство и беспримерное служение Звериному роду. Поскольку иезуиты объяснили миру, что цель оправдывает средства, Топаз ловкою рукой вытащил кошелек из кармана толстого банкира, который мирно спал в мастерской, пока художник, борясь со сном, пытался написать его портрет. Завладев этим сокровищем, он купил свою шарманку, иными словами — дагерротип, и, научившись им пользоваться, что было ему вполне по силам, внезапно превратился из артиста-художника в артиста-физика[13].

Приобретя талант, и притом, как мы только что убедились, за наличные, он проделал уже половину пути к той грандиозной цели, какую перед собой поставил. Чтобы проделать вторую половину, он направился в Гавр, сел на корабль, благополучно пересек Атлантический океан и сошел на берег в том самом месте, откуда не так давно был увезен во Францию. Но как многое переменилось с тех пор: из обезьяньего дитяти он превратился во взрослую особь; из пленника, проданного в рабство, — в существо свободное; наконец, из невежественной твари, какие рождаются на свет во множестве, — в подобие цивилизованного Человека.

С бьющимся сердцем ступил он на родную землю, столь привлекательную после долгой разлуки, и, не теряя ни минуты, пустился с аппаратом за плечами в те уединенные и дикие места, куда призывала его, помимо воспоминаний детства, возложенная им на себя цивилизаторская миссия. Вдобавок он был не прочь (он сам после говорил мне об этом) привлечь внимание, наделать шуму, прослыть диковиной, одним словом, воспользоваться очевидным преимуществом, которое давали ему перед туземцами звание путешественника, новоприобретенные познания и хитрая машина; впрочем, он предпочитал обманываться и уверять самого себя, что им движет исключительно неодолимая тяга исполнить свое предназначение.

© Jean Ignace Isidore Gérard


Добравшись до родного леса, Топаз не стал разыскивать ни родных, ни друзей, ибо хотел предстать перед ними в ореоле славы; он обосновался на просторной поляне, своего рода площади, устроенной природой посреди густого леса. С помощью чернокожего Капуцина, которого он в честь второго слуги вольтеровского Рустана[14] прозвал Эбеном и которого, беря пример с Людей, считающих различие в цвете кожи достаточным основанием для деления на господ и рабов, превратил в своего собственного слугу, своего негра, Топаз выстроил из веток элегантную хижину, надежно укрытую широкими листьями лотоса. Над входом он прибил вывеску, гласившую: «Топаз, художник из Парижа»[15], затем разослал повсюду Сорок, которым поручил оповестить всех и каждого о своем прибытии, и наконец открыл лавочку.

Чтобы сделать свои услуги доступными для всех в стране, где еще не научились чеканить монету, Топаз возвратился к первобытной системе обмена. Он брал плату провизией. Портрет стоил сотню лесных орехов, полсотни фиг, двадцать пататов, два кокосовых ореха. Жители бразильских лесов еще не расстались с золотым веком и не имеют понятия ни о собственности, ни о наследстве, ни обо всех правах, которые вытекают из слов «мое» и «твое»[16]; земля у них общая, а фрукты принадлежат тому, кто первый сорвет их с дерева, поэтому, для того чтобы заплатить художнику из Парижа, достаточно было протянуть лапу. Тем не менее поначалу дела шли неважно; Топаз узнал на собственном опыте, что нет пророка в своем отечестве и тем более в своем лесу.

Первыми его навестили другие Обезьяны — представители породы любопытной и торопливой, но недоверчивой, завистливой и лукавой. Увидев, как действует машина Топаза, они, вместо того чтобы восхититься ею, тотчас попытались подражать ее хозяину, а вместо того чтобы поблагодарить своего собрата, издалека доставившего им эту диковину, захотели выведать его секрет и выгоды, которые он намерен получить. Итак, первым делом Топаз столкнулся с контрафакторами. К счастью для него, речь шла не о перепечатке книги в Бельгии[17]: совершить кражу было не так легко. Сколько бы господа Обезьяны ни ломали голову, ни шли на хитрости, ни пускали в ход передние и задние лапы и даже ни помогали друг другу — ибо у них, как и у Людей, для дурного дела сообщников отыскать нетрудно, — все, что они смогли изготовить, — это деревянный ящик, с виду в самом деле очень похожий на Топазов, но лишенный безделицы — внутреннего механизма; одним словом, тело без души. Топаз избежал контрафакции, но не уберегся от зависти. Напротив, неудача привела Обезьян в ярость, и, возненавидев того, кого они не смогли обокрасть, особенно люто, они пустились во все тяжкие, лишь бы ему навредить и его погубить. Недаром говорится, что самых непримиримых врагов мы наживаем среди себе подобных, среди тех, с кем у нас одно ремесло, одна страна, быть может, даже одна семья и один дом. Araña, quien te arañó? — Otra araña como yo[18].

Но рано или поздно достойный всегда торжествует над завистниками и негодяями; добродетели его не тонут — точно так же как не тонет масло в воде. Случилось так, что один важный зверь из тех, кого зовут тяжеловесами, — одним словом, Медведь вышел на поляну, увидел вывеску и по здравом размышлении решил, что не всякий приехавший издалека или сулящий новые впечатления — шарлатан и что Зверь мудрый, умеренный, беспристрастный обязан сначала рассмотреть вещь, а уж потом выносить суждение. Имелась у него и другая причина испытать таланты чужестранца; ведь общим принципам и общим местам, которыми всякое живое существо стремится объяснить любой свой поступок, всегда сопутствует какое-нибудь мелкое личное обстоятельство, о котором говорящий умалчивает, а между тем оно как раз и служит истинной причиной его поведения. Все мы, и Звери, и Люди, немного доктринеры[19]. Так вот, наш Медведь был прямым потомком того спутника Одиссея, который, преобразившись по манию Цирцеиной волшебной палочки, отвечал своему предводителю, скорбевшему о его превращении:

Каков я стал теперь? Каков любой Медведь.
Одно обличие другого не сквернее.
Тебе ль меня судить? а для меня важнее
Моей Медведице понравиться суметь.[20]
Он был фатоват и безумно влюблен. Портрет он хотел подарить своей избраннице. Итак, он вошел в лавку, заплатил двойную цену, поскольку мыслил широко, и уселся перед аппаратом. Был он грузный, вальяжный, исполненный сознания собственной важности и важности своего деяния, а потому без труда смог оставаться неподвижным столько, сколько требовалось. Топаз, со своей стороны, приступил к делу с тем тщанием, какого требует любой дебют, и в результате совместных усилий портрет вышел на славу. Его Светлость был потрясен. Портрет уменьшил его и сделал куда более изящным, а серебристый цвет металлической пластины внес приятное разнообразие в его бурый облик[21]. Одним словом, он стал мил, строен и грациозен. Задыхаясь от радости и гордости, он так быстро, как позволял его степенный характер и тяжелый шаг, бросился к своей любезной и вручил ей драгоценное изображение. Медведица пришла в восторг. Повинуясь велению кокетства — чувства, присущего, кажется, женскому полу везде и всегда, — она повесила портрет себе на шею; затем, повинуясь велению другого, не менее естественного чувства — сообщительности, она отправилась демонстрировать подарок любимого родственникам и знакомым, подругам и соседкам. Благодаря такой прыти уже к вечеру весь звериный люд в округе узнал о таланте Топаза и чудесных плодах его ремесла. Топаз вошел в моду.

© Jean Ignace Isidore Gérard


С этого дня посетители повалили в его лавку толпой; кресло модели никогда не пустовало, а черный Капуцин едва успевал покрывать пластинки слоем йодистого серебра. За исключением Обезьян, которые затаили обиду и держались поодаль, на земле, в воде и в воздухе не осталось ни одного живого существа, которое бы не захотело запечатлеть собственный облик. Если мне не изменяет память, одним из первых поспешил в лавку Королевский Фазан — владыка иностранной державы, населенной исключительно пернатыми. Он прибыл в сопровождении блестящих адъютантов: генерала Фламинго по прозвищу Краснокрыл, полковника Аиста и майора Тукана; подобострастные и назойливые, они, обступив Топаза, не переставали восхвалять своего государя, кадить ему, отпускать нелепые замечания и требовать глупых поправок. Впрочем, они не помешали Топазу закончить портрет, и Королевский Фазан смог увидеть свое монаршее оперение не хуже, чем в зеркале. В отличие от влюбленного Медведя, он поднес собственное изображение в дар не прелестной Павлинихе, своей морганатической супруге, а самому себе и, подобно Нарциссу перед водной гладью, проводил целые дни, любуясь самим собой. Право, блаженны любящие самих себя! им не грозят ни презрение, ни холодность, ни измена; они не страдают ни от разлуки, ни от ревности. Человеческие философы утверждают, что чувство, называемое обычно любовью, есть не что иное, как разновидность самолюбия, которое на время отклонилось от своего основного предназначения и перенеслось на постороннее существо, а если эта любовь проходит, это означает просто-напросто, что она вернулась к своему обыкновенному предмету; что ж, в таком случае у нас тем больше оснований сказать: блаженны любящие самих себя!

Хотя Топаз, если вернуться к нему, и делал вид, будто приукрашивает, согласно воле моделей, портреты, изготовляемые при помощи его машины, нельзя сказать, что он всегда полностью удовлетворял желания своих клиентов. Не все из них обладали идеальной фигурой, и не все, подобно Королевскому Фазану, любили самих себя так горячо, чтобы в блаженном эгоизме принимать собственные изъяны за преимущества, однако они любили себя достаточно, чтобы изъявлять неудовольствие тем, что портретист сохранил недостатки, которые их огорчали, или не воспроизвел достоинства, которыми они гордились. Так, Какаду находил, что у него слишком короткий клюв, Страус — что у него слишком маленькая головка, Козел — что у него слишком длинная борода, Кабан — что у него глаза слишком налиты кровью, а Гиена — что шерсть у нее слишком взъерошена. Белка была недовольна тем, что ее изобразили неподвижной, тогда как она такая живая, бойкая и резвая, а Хамелеон — тем, что он вышел бесцветным, тогда как он меняет цвета постоянно. Осел желал, чтобы по портрету было видно, что он поет как Соловей, что же до Филина, во время сеанса закрывшего глаза от солнечного света, он горько пенял на то, что его изобразили слепым.

Смущало Топаза и другое обстоятельство: в его лаборатории, как это, по слухам, часто случается в мастерских у настоящих художников, охотно проводили свободное время — а такового у них имелось двадцать четыре часа в сутки, с перерывом на трапезы и сон, — молодые Львы, отпрыски богатых семейств, праздные, насмешливые и язвительные[22]. Они выставляли напоказ свои познания в живописи, сыпали анатомическими терминами, рассуждали о контурах и растушевке, о пластике и эстетике; однако, хотя они и утверждали, что приходят посмотреть на работу художника, главной их целью были насмешки над клиентами. Не успевала черная Ворона с тусклым взором и подагрической походкой показаться в дверях хижины, как они тотчас затягивали хором: «Голубушка, как хороша! Ну что за шейка, что за глазки!» — напоминая тем самым несчастной жертве о происшествии с Лисицей и сыром. Если, напротив, в лавку являлись Лисица или ее кум Волк, то юнцы принимались бормотать знаменитый приговор Обезьяны, которая осудила обоих этих Зверей:

Я трюки ваши знаю все до одного;
Вы оба скверно поступили:
Ты, Волк, соврал, что у тебя добро стащили,
А ты, Лиса, — что не стащила ничего.[23]
Однажды в мастерскую Топаза приковылял добряк Селезень, оставивший по сему поводу родное болото; ему тоже захотелось разглядеть себя получше, чем в тамошней мутной воде. Не успел он войти, как один из Львов поспешил ему навстречу и, церемонно поклонившись, спросил: «Здравствуйте, господин Селезень, скажите скорее, в порядке ли ваша селезенка?»

Короче говоря, никто не мог уберечься от их сарказмов. Многие обижались, а кое-кто был не прочь разгневаться всерьез, но господа Львята, с самого детства привыкшие участвовать в поединках, всегда были рады скрестить когти с любым противником. Имея дело с ними, предусмотрительнее всего было либо промолчать, либо свести все к шутке. Топазу их присутствие тоже не нравилось, поскольку отвлекало от работы и грозило отпугнуть клиентов. Но мыслимое ли дело — поссориться с могущественными аристократами, вдобавок порой проявляющими немалую щедрость? Подобно своим моделям, художник принужден был терпеливо сносить присутствие этих докучных гостей и, мысленно проклиная их, ласково им улыбаться. Это входило в его профессиональные обязанности.

Несмотря на эти мелкие неприятности и досадные помехи (но кто в подлунном мире обходится без них?), дела у Топаза шли хорошо. Провизии в его амбаре становилось все больше, а одновременно с запасами росла и его слава. Он уже предчувствовал тот вожделенный миг, когда, завоевав богатство и славу, сможет наконец посвятить себя великому делу просвещения и воспитания себе подобных.

Тем временем имя будущего законодателя прогремело далеко от дома, и слух о творимых им чудесах прошел едва ли не по всему свету. Некий Слон, правитель обширной земли, располагающейся между огромными реками Южной Америки, но не обозначенной ни на одной карте, поскольку человеческая нога туда еще не ступала, услышал рассказы о художнике из Парижа. Он захотел испытать его талант и отправил к Топазу депутацию с предложениями столь лестными, что над ними нельзя было раздумывать ни секунды; так некогда Франциск I призвал к своему двору Леонардо да Винчи. У абсолютных монархов случаются такие приступы щедрости. Топазу предложили, помимо значительной суммы в местных денежных знаках, титул кацика[24] и орден Слоновьего Бивня. Топаз двинулся в путь в сопровождении почетного эскорта, верхом на прекрасном Жеребце; следом на Муле ехал верный черный Капуцин с драгоценной машиной. Без происшествий добрались они до владений султана Пуссаха (так звали монарха), и придворный церемониймейстер незамедлительно представил Топаза Его Величеству. Топаз пал ниц перед государем, а тот милостиво поднял его кончиком хобота и позволил поцеловать одну из огромных ног — ту самую, которая… Но не будем забегать вперед.

© Jean Ignace Isidore Gérard


Любопытство, снедавшее Его громадное Величество, было так велико, что Топазу пришлось не евши, не пивши тотчас раскрыть сундук и взяться за работу. Он подготовил инструменты, разогрел ингредиенты и выбрал самую красивую пластину для того, чтобы запечатлеть на ней царственный облик. Требовалось втиснуть в эту узкую рамку всю модель целиком, поскольку султан Пуссах желал обозреть свою величественную тушу с ног до головы. Топазу этот каприз пришелся по вкусу. Он помнил историю с влюбленным Медведем — ту, что положила начало его славе и успехам. «Ну что ж! — подумал он. — Раз султану требуется миниатюра, он останется доволен мною, потому что будет доволен собою». Итак, он поместил Слона как можно дальше от отверстия своей камеры-обскуры, чтобы как можно сильнее его уменьшить, а затем приступил к делу с беспримерной тщательностью и величайшим вниманием. Все ожидали результата молча и с тревогой, как если бы речь шла об отливке статуи. Солнце палило. Спустя две минуты мастер ловко вытащил посеребренную пластинку и торжествующе, хотя и коленопреклоненно, подал ее монарху.

Не успел тот бросить взгляд на свое изображение, как разразился громким хохотом, и придворные тотчас принялись ему вторить, хотя и не ведали, над чем смеются. Сцена была достойна Олимпа. «Что это? — вскричал Слон, когда наконец обрел дар речи. — Это портрет Крысы, а вы хотите, чтобы я узнал в нем себя. Вы шутите, любезный друг». Придворные все еще смеялись. «Неужели вы думаете, — продолжал он, помолчав, тоном все более и более грозным, — неужели вы думаете, что я, которому в этих краях нет равного по величине, весу и силе, я, бог и царь этих мест, покажусь моим подданным в виде хилой и ничтожной букашки, в виде жалкого недоноска, чтобы они потеряли ко мне всякое уважение! Нет, государственный интерес не позволяет мне совершить такую глупость». И с этими словами он презрительно швырнул пластину удрученному художнику, который склонил голову до земли — не столько из почтительности, сколько ради того, чтобы избежать удара, грозившего стать роковым.

«Я должен был это предвидеть заранее, — продолжал Слон, постепенно переходя от смеха к ярости. — Все эти переносчики секретов и изобретений, все эти новаторы, которые соблазняют нас прелестями цивилизованного мира, — все они не кто иные, как эмиссары Человека, которые стремятся подчинить Животных его воле, а для этого развратить их, заразить презрением к старинным добродетелям, заставить забыть о повиновении власти, заповеданной от природы. Надобно уберечь от них государство и пресечь зло в зародыше». «Браво! — закричали подхалимы. — Сказано — сделано, и да здравствует султан!» Слон перешагнул через художника, по-прежнему распростертого в пыли, в мгновение ока приблизился к невинной машине, в которой узрел источник революций, и, полный гнева не менее законного, чем тот, что двигал Дон Кихотом в его сражении с кукольными маврами[25], поднял колоссальную ногу и опустил на ящик с аппаратом. Прощайте все: бычок, свинья, корова и цыплята.[26]

Повторилась история с Переттой и кувшином молока. Прощайте, богатства, почести, влияние, цивилизация. Прощай, искусство, прощай, художник! Под ужасный хруст, предвещавший его разорение и разрывавший ему сердце, Топаз вскочил, в отчаянии бросился на берег Амазонки и утопился в ее водах.

* * *
Тот, кто был его наперсником и остался его наследником, — это я, бедный Эбен, бедный черный Капуцин; я свел знакомство с Людьми из Европы, выучил один из человеческих языков и поведал Людям, ради их пользы, историю моего хозяина.[27]

Перевел с испанского Луи Виардо.[28]

Перевод, вступительная заметка и примечания Веры Мильчиной
© 2012–2015 Colta.ru. Все права защищены.

Примечания

1

Имеется в виду философская повесть Вольтера «Белое и черное» (1764); впрочем, Топаз, один из двух слуг главного героя, описан там как человек «красивый, хорошо сложенный и бледнолицый», так что капитан выказал немало иронии.

(обратно)

2

Попугай Вер-Вер из одноименной поэмы Ж.-Б. Грессе (1734), воспитанный в одном женском монастыре и отправленный в другой, выучил нехорошие слова от лодочника на Луаре.

(обратно)

3

Названы заглавные герои двух авантюрно-плутовских романов. В 1846 году в Париже вышел однотомник, куда вошли роман Алена-Рене Лесажа «Жиль Блас» (1715–1735) и анонимный испанский роман «Жизнь Ласарильо с Тормеса» (1554) в переводе самого Виардо.

(обратно)

4

Эта прелестная особа — содержанка и живет в том недавно выстроенном квартале Сен-Жорж, где в 1830—1840-е годы эти дамы легкого поведения селились во множестве. В том, что она завела обезьяну, не было ничего исключительного. Для парижан в конце 1830-х годов дрессированные обезьяны были едва ли не повседневной реальностью. Их можно было увидеть и в дамских будуарах, и в Олимпийском цирке; на его арене в 1838 году демонстрировали представление, главными героями которого были дрессированные обезьяны, превзошедшие, по мнению рецензента Теофиля Готье, самых лучших парижских комиков. См.: Berthier P. Animal de théâtre ou bête de scène? // L'animal au XIXesiècleBordas E. L'arbitraire du singe // Bestiaire balzacien. Об обилии обезьян в Париже свидетельствует также отрывок из парижской хроники Дельфины де Жирарден от 26 августа 1837 года: «Сегодня на улицах обезьян больше, чем людей. Нельзя не признать, что одеты эти господа очень прилично: одни в мундирах, со шпагой на боку, другие в красных халатах; одни в егерских куртках, другие в помещичьих рединготах. Мало того что они одеты со вкусом — они еще и здороваются очень учтиво, а некоторые даже предъявляют паспорт; особенно хорош один, который разъезжает верхом на пуделе: к нему у нас никаких претензий. Но, с другой стороны, согласитесь, что неприятно, открыв окно, обнаружить на подоконнике совершенно незнакомую вам обезьяну; ничуть не лучше, спокойно идя по тротуару, внезапно почувствовать обезьяну у себя на плече» (Жирарден Д. де. Парижские письма виконта де Лоне. — М., 2009. С. 162).

(обратно)

5

Хуан Парейя — мулат, раб Веласкеса, изображенный на портрете 1650 года; в 1652 году Веласкес даровал ему свободу, о чем ниже упоминает Виардо.

(обратно)

6

«И я тоже художник» (ит.) — легендарное восклицание Корреджо перед картиной Рафаэля. Тема обезьяны-живописца была чрезвычайно популярна в живописи: в XVII веке обезьяну перед холстом и с кистью в лапе рисовал Давид Тенирс, в XVIII веке картины под названием «Обезьяна-художник» создали Жан Симеон Шарден (ок. 1699–1779) и Жан-Батист Деэ (1729–1765). В XIX веке эту традицию продолжил Александр-Габриэль Декан (сам себя называвший «живописцем обезьян»), выставивший в Салоне 1833 года свой вариант «Обезьяны-живописца». Гранвиль также отдал дань этой традиции еще в сборнике «Метаморфозы» (1828–1829), где на литографии «Академия рисунка» изобразил сразу нескольких обезьян, занятых рисованием с натуры (см.:Renonciat A. La vie et l'œuvre de J.-J. Grandville. — Paris, 1985. P. 48).

(обратно)

7

Cозий — Двойник, трусливый раб в комедии Мольера «Амфитрион», а также имя раба в нескольких античных комедиях.

(обратно)

8

Длинные волосы и короткая бородка «как у серны» или «как у козы» считались в 1830-е годы главным атрибутом молодых творцов — художников или поэтов, которые уже этими особенностями внешнего облика противопоставляли себя всему остальному непоэтическому миру. В утрированной и пародийной форме это превращение обычного человека в художника описано в очерке Ф. Пиа «Артист»: «У него с замечательной быстротой начинает расти борода: чаще всего на подбородке, а в тяжелых случаях повсюду» (Pyat F. L'Artiste // Nouveau tableau de Paris. — Paris, 1834. T. 4. P. 19).

(обратно)

9

Буало. Поэтическое искусство. IV, 26.

(обратно)

10

Первооткрывателем фотографии был не Луи Дагер, а Жозеф Нисефор Ньепс (1765–1833). Однако у Ньепса не было возможностей для пропаганды своего изобретения (которое он назвал «гелиографией»), и с 1829 года начинается его сотрудничество с Дагером, который к этому времени уже был известным художником, декоратором, создателем диорамы. Kогда в июле 1839 года Франсуа Араго представил палате депутатов отчет о новом открытии, оно именовалось «дагерротипом» в честь Дагера (впрочем, в этом отчете Ньепсу отдается должное, а его сын оставался компаньоном Дагера и вместе с ним получил за открытие пенсию от государства).

(обратно)

11

Поскольку у Виардо обезьяна вместо «традиционных» занятий живописью стала изготовлять дагерротипы, рассказ о Топазе занял свое место в литературе о фотографии; так, он включен (правда, неверно датированный 1867 годом, когда вышло уже третье издание «Сцен») в антологию текстов, направленных против фотографии (Edwards P. Je hais les photographes. Textes clés d'une polémique de l'image. — Paris, 2006).

(обратно)

12

Французский композитор и педагог Вильхем (наст. имя и фам. Гийом-Луи Бокийон; 1781–1842) изобрел метод обучения пению и сольфеджио, основанный на модных в конце 1810-х — начале 1820-х годов принципах взаимного обучения (при котором ученик передает знания, полученные от учителя, другим ученикам); музыкант Жан-Батист Пасту (1784–1851) предложил свой метод обучения музыке; его курс, состоявший из 52 уроков, преподносился как настоящий философический метод, основанный на «порождении идей» и демонстрации полезности тех или иных музыкальных знаков в противовес их механическому заучиванию; наконец, педагог Жозеф Жакото (1770–1840) был также убежденным сторонником метода взаимного обучения, который он распространял на все науки и который называл методом «всеобщего обучения».

(обратно)

13

Cлово «артист» в 1830-е годы вошло в моду и стало «деспотом сегодняшнего дня»; им обозначали во Франции профессии, порой не имевшие ничего общего ни с живописью, ни с театром: например, артистами называли чистильщиков сапог, стекольщиков, парикмахеров (в том числе и собачьих) и даже ученых собак и дрессированных слонов (см.: Pyat F. L'Artiste. P. 3).

(обратно)

14

Рустан — персонаж упомянутой выше (см. примеч. 1) повести Вольтера «Белое и черное».

(обратно)

15

В переиздании «Сцен» в 1867 году Виардо изменил текст вывески, сделав его намеренно неграмотным: «Над входом он прибил вывеску: „Топаз, художник точно как в Париже“, а на самой двери поместил другую вывеску: „Вход в точно как в Париже“».

(обратно)

16

Намек на знаменитую фразу, открывающую вторую часть «Рассуждения о происхождении и основаниях неравенства между людьми» (1755) Ж.-Ж. Руссо: «Первый, кто, огородив участок земли, придумал заявить: „Это мое!“ и нашел людей достаточно простодушных, чтобы тому поверить, был подлинным основателем гражданского общества» (Руссо Ж.-Ж. Трактаты. — М., 1969, с. 72; пер. А.Д. Хаютина).

(обратно)

17

Во франкоязычной Бельгии выходила большая часть контрафактных, то есть «пиратских», перепечаток французских книг; бельгийские издатели печатали их более убористо и оттого более дешево, отчего становились для французов особенно опасными конкурентами. 1830—1840-е годы считаются «золотым веком» бельгийского пиратства. Первое франко-бельгийское соглашение о взаимной охране авторских прав было подписано лишь в 1852 году. Между прочим, жертвами бельгийских контрафакторов становились и авторы «Сцен»; в мае 1841 года Этцель сообщал Бальзаку, что «бельгийские газеты воспроизвели пролог и „Сердечные страдания“ [английской Кошки], даже не указав источника, даже не сообщив имени автора» (Balzac H. de.Correspondance. T. 4. P. 279).

(обратно)

18

Испанская пословица, противоположная по смыслу русской пословице «Ворон ворону глаз не выклюет»; вместо воронов в ней фигурируют пауки.

(обратно)

19

Доктринерами в эпоху Реставрации и при Июльской монархии назывались умеренные сторонники конституционной монархии, сторонившиеся как республиканских, так и роялистских крайностей; при Июльской монархии многие видные члены этого неформального политического объединения занимали высокие посты в правительстве. Виардо, в начале 1840-х годов близкий к «республиканскому социализму» Пьера Леру, иронизирует по поводу этой «июльской» политической элиты и намекает на то, что за возвышенными рассуждениями доктринеров всегда скрывается личная корысть. Во второй половине 1820-х годов Виардо печатался в либеральной газете «Земной шар» (Globe), где важнейшую роль играли именно доктринеры (например, Гизо); за десять лет правления Луи-Филиппа пути бывших единомышленников разошлись (Гизо, например, стал министром иностранных дел и фактическим главой правительства), и не случайно вышедший в ноябре 1841 года первый том «Независимого обозрения» (Revue indépendante), который Виардо выпускал совместно с Пьером Леру (также в прошлом сотрудником «Земного шара») и Жорж Санд, открылся статьей, упрекающей прежних авторов «Земного шара» в измене либеральным принципам.

(обратно)

20

Лафонтен. Спутники Одиссея (Басни. XII, 1).

(обратно)

21

По методу Дагера изображение закреплялось на медной пластинке, покрытой слоем серебра; отсюда его серебристый цвет.

(обратно)

22

Светским львам посвящен в «Сценах частной и общественной жизни» рассказ Бальзака «Путешествие африканского Льва в Париж».

(обратно)

23

Лафонтен. Лисица и Волк перед судом Обезьяны (Басни. II, 3). Иллюстрируя эту басню для издания Лафонтена (1838), Гранвиль придал двум зверям-обманщикам черты двух самых знаменитых плутов тогдашней литературы: Робера Макера (героя одноименной драмы 1834 года) и его сообщника Бертрана.

(обратно)

24

Индейский вождь в племенах Южной и Центральной Америки до испанского завоевания.

(обратно)

25

Дон Кихот. Том 2, гл. 26. Виардо перевел роман Сервантеса на французский язык; первое издание вышло в 1836 году; затем перевод неоднократно переиздавался (последнее издание, зафиксированное в каталоге Национальной библиотеки Франции, вышло в 2008 году).

(обратно)

26

Лафонтен. Молочница и кувшин (Басни, VII, 9). Молочница Перетта шла на рынок продавать кувшин молока и, размечтавшись о будущем расширении своего хозяйства, споткнулась и разбила кувшин.

(обратно)

27

Последний абзац — тот самый потерявшийся «хвост», о котором Виардо напоминал Этцелю.

(обратно)

28

Указание на «перевод с испанского» — литературный прием Виардо, который уже зарекомендовал себя к 1842 году как опытный переводчик с этого языка. В этом указании возможно также разглядеть намек на самый знаменитый французский рассказ об умной обезьяне, который был также подан читателям как перевод. Я имею в виду повесть Шарля де Пужана «Жоко, индейский анекдот, переведенный с португальской рукописи» (1824) — историю нежной дружбы повествователя-европейца и самки-обезьяны; на основе этой повести были сочинены пьеса и балет «Жоко, бразильская обезьяна» (1825), имевшие огромный успех и приведшие к появлению платьев, причесок, вееров и проч. à la Жоко.

(обратно)

Оглавление

  • *** Примечания ***