Конан и райская яблоня [Светлана Альбертовна Тулина] (fb2) читать онлайн

Светлана Альбертовна Тулина КОНАН И РАЙСКАЯ ЯБЛОНЯ

Никогда не пейте с магами…

Мысль была мутной, но здравой. Здравые мысли — они ведь всегда ужасно важные. Солидные такие, достойные и чрезвычайно неторопливые. Они никогда не спешат. Это ниже их достоинства, надо полагать. И потому приходят они обычно с весьма заметным опозданием.

Как правило — на следующее утро…

Голова болела.

Впрочем, сказать так о голове в данном конкретном случае было то же самое, что сказать о горах северной Гипербореи, что в них иногда встречаются гномы.

Ну да. Конечно.

Встречаются.

Этак штук по пять долбанных гномов на каждый долбанный кубический метр этих самых в конец и насквозь продолбанных северогиперборейских гор, провалиться бы им вместе со всеми вечно долбящими их гномами куда подальше!..

Голова болела…

Все маги — сволочи.

Немногим лучше змей. А, может быть, даже и не лучше. Хуже. Может быть. Все. Даже те из них, которые поначалу кажутся вполне приличными. Такие как раз таки на поверку и оказываются самыми мерзкими. Потому что с ними, такими приятными и безобидными на первый взгляд, потихоньку теряешь бдительность и как-то забываешь, что они — тоже маги. И о том, что все маги — сволочи, тоже как-то забываешь. С ними, с магами этими, которые приличными выглядят, вообще нельзя иметь никаких дел. Даже пить.

Пить — особенно.

Никогда не пейте с магами!..

Эрлик ее забери, как же она болит-то…

Впрочем, все остальное тело тоже чувствовало себя не так, чтобы очень. В животе бурлила та дрянь, что была выпита уже под утро, когда обнаглевший вконец трактирщик вместо вполне приличного офирского красного стал наливать к кружки какую-то откровенную местную кислятину, недобродившую как следует даже и кто знает чем для крепости забодяженную. Такую гадость только по большой пьяни и можно приличным постояльцам подсовывать, да и то — только под утро, когда они начинают относиться к окружающему миру с повышенным уважением.

И вот теперь, стало быть, это, под утро с большим уважением выжранное, настоятельно просилось наружу, пока еще, правда, пребывая в нерешительном раздумье — а каким, собственно, путем ему на эту самую ружу податься? Верхним, так сказать, или нижним?.. Но выйти оно, похоже, вознамерилось всенепременнейше. А потому вставала насущная проблема экстренного приведения тела в вертикальное положение.

Нассущная…

Ну да.

И эта — тоже. Вино — оно ведь тоже жидкость. В какой-то степени. А жидкость — она, знаете ли, дырочку завсегда найдет. И желательно, чтобы произошло это все-таки не внутри помещения. И так этот трактир — один из немногих, которые не спешат быстренько прикинуться закрытыми при виде направляющейся к их дверям мощной фигуры благородного варвара…

Конан опустил ноги с широкой лежанки, наощупь пытаясь нашарить скинутую вчера зачем-то обувку. Вот же приспичило непонятно зачем разуваться, ищи ее теперь… Но вместо привычных сапог пальцы нашарили лишь какие-то подозрительные переплетения ремешков.

А…

Ну да…

Сандалии.

Кажется, это кожаное обувное недоразумение называется именно так. Ими с Конаном поделился как раз этот самый маг, показавшийся поначалу почти что и приличным почти что и человеком. Потому что сапоги свои Конан вчера таки пропил. Вернее, не вчера — за крохотным оконцами как раз уже начинало потихоньку светлеть. Так что считай, что сегодня пропил. С большим, так сказать, уважением…

Никогда не пейте с магами…

Ноги болели.

Кое-как пропихнув пальцы под скрипучие ремешки, вихляющиеся, словно бедра у пьяной танцовщицы, Конан попытался привести себя в вертикальное состояние при помощи рук. Он был упрям, как и любой киммериец. И поэтому с третьей попытки это ему удалось. Ну — почти удалось.

Руки подгибались и тоже болели. Особенно — правая.

Но это-то как раз понятно — вчера, пока градус не достиг еще пика повышенной уважительности, сдуру занялся он с тем самым поганым мажонком рукоборством.

Рукоборством.

С магом.

Ну да.

Милосердная память не показывала, чем же в конце концов идиотство сие завершилось, только ведь это и без документальных подтверждений понятно любому… хм… варвару. Даже из Киммерии.

Маги — они и вообще существа довольно мерзкие. И чем старше да опытнее — тем мерзее. Словно хороший человеческий характер и глубокое постижение магического искусства — вещи взаимоисключающие. Как вода и вино. Не может их быть в одном сосуде одинаково много. Чем больше одного — тем меньше другого.

Трил, профессиональный охранник Туранских караванов, с которым Конану довелось довольно приятно пообщаться года два назад на всем долгом трехмесячном пути от Стигийского Суроса почти что до самого Султанипура, говорил, правда, что был дружен с одним. Вполне, говорил, приличный тип, можно даже сказать — человек. Если, не врал, конечно. Это же Трил, караванный охранник, а у вечерних костров на стоянках длинного перехода и не такого наслушаться можно…

Самому же Конану приличные маги пока что как-то не попадались. Шваль одна.

Вот и этот, вчерашний, на поверку таким же оказался.

Внешность — как у дрисливого гусенка, соплей перешибить можно, не особенно при этом и напрягаясь. Ручки-ножки тощенькие, мосластенькие, торчат из-под укороченного плащика во все стороны и вечно друг о дружку цепляются да путаются. Волосенки коротенькие, цвета неопределенного и тоже спутанные. Хотя, казалось бы — чему там путаться? И до плечиков остреньких и узеньких не достают даже волосенки-то эти, смотреть противно. Носик кнопочкой, морда прыщавая… Да и какая, в сущности, это морда? Так, мордочка, остренькая да хитренькая, как у мелкого крысеныша, сало в крысоловке унюхавшего. И хочется, и боязно, и мама-крыса за хвост дергает… Короче, напоминал этот мажонок впервые сбежавшего из-под гувернерской опеки богатенького аристократического недоросля, ни разу ни то что приличной драки — женщины приличной и то не нюхавшего. А самому при этом, как позже выяснилось, не то двести, не то и все триста в обед стукнуло, юбилей он свой как раз справлял, вот и угощал, зараза, не скупясь…

Тьфу…

Тут выпитое вчера наконец определилось с направлением исхода, и потому пришлось поторопиться. Не хватало еще, чтобы гнусный трактирщик мог потом похваляться гостям, тыча жирным грязным пальцем в чуть более грязное пятно на и без того грязных половицах со словами:

— А вот это, извольте видеть, мне сам КОНАН однажды заблевать изволил!.. Да-с! Три бочонка употребил, прежде чем… и, извольте заметить, не побрезговал…

Нет уж.

Обойдется эта жирная грязная жаба как-нибудь без подобной рекламы. Хватит ему сапог…

До двери оказалось неожиданно далеко — шагов десять, а то и двенадцать. А вчера сгоряча казалось — два-три, не больше. Проклятый трактирщик за ночь не иначе как поменял местоположение этой самой двери, заколотив прежнюю и прорубив новую — подальше. Специально, чтобы бедные постояльцы с утра еще больше мучались! Вот же зараза жирная… Чуть не навернулся со ступенек — проклятый трактирщик и их, похоже, со вчерашнего вечера умудрился надстроить, чтобы порядочные люди ноги ломали! С трудом нащупал притолоку — до нее тоже оказалось раза в два дальше, чем помнилось — и наконец-то выплеснул из себя гнусную отраву, лишь по какому-то дикому недоразумению именуемую в данном трактире вином.

Полегчало.

Настолько, что он даже рискнул слегка приоткрыть заплывшие глаза.

И сразу же пожалел об этом — яркий свет резанул по зрачкам не хуже отравленного кинжала из тех, что так любит применять к своим многочисленным родственникам кхитайская аристократия, от выбитых слез воспаленные веки словно жидким огнем обожгло, — он даже застонал слегка от неожиданности, на ощупь пытаясь вернуться обратно в спасительную тень. Стон получился тоже какой-то несолидный, больше похожий на жалобное поскуливание. Совсем, короче, непристойный какой-то звук, прямо-таки позорящий честное имя настоящего мужчины и благородного варвара. Хорошо еще, что свидетелей у подобного неприличия не оказалось — залитый послеобеденным зноем задний дворик был абсолютно пуст. Кое-какие навыки невозможно пропить даже с магами, и для того, чтобы почувствовать это, киммерийцу вовсе не нужны были глаза…

В тени, кстати, им полегчало сразу же. И настолько, что он даже снова рискнул повторить неудавшийся на улице эксперимент с открыванием.

Получилось, хотя и не полностью — открылись они узкими амбразурными щелочками, и левый почему-то шире правого. Ощупав правую половину лица и болезненно морщась при этом, Конан установил причину — ею оказался мощный фонарь.

Интересно, это кто же у нас тут такой смелый, чтобы самому Конану фонари подвешивать?!

Наверняка ведь трактирщик, собака, воспользовался бессознательным состоянием постояльца, то-то харя его мерзкая еще вчера так и просила хорошей плюхи. Интересно, кстати — допросилась ли? Память на этот счет катастрофически пробуксовывала, трактирщик мелькал в ней жирной угодливой жабой, слишком мерзкий и слишком увертливый, чтобы о него захотелось всерьез марать руки. А вот мажонок — он таки да, нарвался. Причем — еще в самом начале. Уж больно вид у него был… К тому же он еще и что-то такое сказал про Киммерию… что-то такое, что ни один уважающий себя киммериец стерпеть ну просто не в силах. Вот и нарвался…

Конан не сильно его пнул. Сдержал себя в последний момент, убивать-то он не хотел, так, поучить только. Да много ли этакому шпендику надо? Брык — и лежит себе, даже не дышит. Пришлось еще пару раз по мордочке надавать, с оттяжечкой уже, легонько так, лишь для приведения в чувства. И помочь потом сесть обратно на упавшую было лавку, и мусор с одежды постряхивать, а то поначалу мажонок этот соображал не слишком хорошо, только глазами вращал и губами хлопал. И трактирщика шугануть, а то он, гнида такая, под шумок вознамерился обшарить карманы так внезапно захворавшего гостя.

Так и познакомились.

А когда оказалось, что человек не просто так куражится, а юбилей свой отмечает, Конану и вообще грустно стало. У человека, понимаешь, праздник такой, а он его, понимаешь, по морде… Как тут было не выпить? Тем более, что вино у мажонка отменное было — не заморанское, правда, но вполне даже качественное офирское, темное, густое и терпкое, словно кровь жертвенной девственницы. Такое вино само в глотку льется, по жилкам живой водой разбегается. Это потом уже трактирщик обнаглел и стал свою бурду подсовывать, под утро, когда бдительность потеряли, а поначалу-то вино было знатное…

Вино.

Ну да…

Иссушенный похмельем организм требовал как раз таки именно этой живой воды.

И побольше.

И немедленно…

И пусть даже живая вода эта будет местной кислятиной, один Эрлик знает чем разбодяженной…

— Трактирщик!

Голос оказался одновременно сиплым и писклявым — короче, таким же мерзким, как и общее самочувствие. Да и ударить кулаком по столу как следует не получилось — не то, что ни одной кружки не разбилось — не опрокинулось даже ни одной, а дубовая столешница не то что не треснула — не дрогнула почти даже. Узнать бы, чем эта жаба свою кислятину крепит, да нацедить бурдючок — незаменимое средство в дороге! Против крыс, клопов и не слишком приятных попутчиков. Сам Конан, к примеру, мог навскидку назвать пару-другую имен хотя бы в том же Шадизаре, обладателей которых он с удовольствием угостил бы именно из подобного бурдючка…

Додумать и как следует посмаковать столь приятственную перспективу ему не дали — трактирщик воздвигся по ту сторону стола огромной жирной горой. И, кстати сказать, горой, чем-то очень и очень недовольной.

— Ну?

Начало разговора не слишком-то многообещающее. В любой другой день Конан с удовольствием отполировал бы жирную трактирщицкую морду о какую-нибудь подходящую поверхность — да вот прямо об эту дубовую столешницу и отполировал бы, зачем далеко ходить? Так сказать, для придания морде этой должного выражения угодливой любезности. Но сейчас в жирной руке трактирщика вожделенным спасением маячила запотевшая глиняная кружка ласкающих глаз объемов, отчего и сам трактирщик в какой-то мере словно бы осенялся отблеском ее благодати. Поэтому Конан был лаконичен:

— Вина!

— Господин желает вина? — спросил трактирщик как-то слишком уж вкрадчиво. И кружку почему-то на стол ставить при этом совсем не спешил, — А расплатиться за вчерашнее безобразие господин, часом, не желает?

Наглость была настолько вопиющей и неожиданной, что Конан на какое-то время даже оторопел. Он, конечно, многого не помнил из событий сегодняшней ночи, но свои сапоги он помнил великолепно. Вернее, теперь уже не свои сапоги…

Так ведь в том-то и дело, что теперь уже не свои!

А какие это были сапоги!

Почти новые — и года не проносил, разве это срок для настоящей драконьей кожи?! А голенища?! Голенища из нежнейших шкурок новорожденных василисков — четыре кладки разорить пришлось, пока на свой размер насобирал! А тройная прошивка усами водяного запорожского черта, обеспечивающая владельцу абсолютную непромокаемость и непотопляемость?! О такой прошивке мечтает каждый, будь он бывалый путешественник, простой наемник или зазнавшийся пижон-аристократишка, которому лишь бы перед другими аристократишками выделиться — да только вот мало кому удается обыграть водяного черта до самых усов! У любого из этих проживающих лишь в Запорожке подкоряжников добра натаскано немеряно, хоть три года подряд обыгрывай — все равно все не выиграешь! Да и торгуются они над любой дрянью, что твои гномы. Хотя, конечно — азартны они очень, и человек опытный да терпеливый… Но не о том же речь!

Речь о сапогах.

А какая у них подошва!..

С тем драконом, из-под хвоста у которого Конан лет шесть назад вырезал на спор две огнеупорные подошвы, лучше было бы больше никогда не встречаться — и не только самому Конану. Хотя бы в ближайшее время. Лет этак двадцать-тридцать. Как минимум. У драконов — память долгая. И шутки они понимают как-то не очень чтобы.

Этот, во всяком случае, не оценил.

Совсем.

А вот киммерийцев от после того случая — напротив, очень даже оценил. Но почему-то — исключительно с гастрономической точки зрения. И немалый уже, говорят, урон нанес этот гад населению конановской родины за последние шесть лет. Это, кстати, была еще одна из многого количества причин, по которым Конан не спешил пока что там появляться. Не самая веская, конечно, но и не из тех, которые вообще не стоят внимания…

И вот эти-то сапоги, которым нет ни цены, ни сносу, пришлось вчера… нет, уже сегодня… отдать этой наглой жирной харе, потому что пить всю ночь за чужой счет настоящему благородному варвару западло, а выданные шахским казначеем подорожные давно кончились.

Память — она, конечно, баба. И, как всякая баба, вполне могла и наврать. Что с нее, с убогой, возьмешь?

Да только вот именно эти бесценные великолепные сапоги красовались сейчас под столом, грубо распираемые жирными икрами наглого трактирщика, так что и речи не шло ни о какой ошибке. Речь шла только о запредельной наглости.

Именно из-за этой выходящей за всякие рамки запредельной наглости и абсолютной ее необоснованности Конан поначалу даже не возмутился. Удивился только.

Понимая уже, что морду о столешницу полировать сегодня все-таки придется и не испытывая по этому поводу ни малейшего восторга — так, ничего личного, просто нудная и необходимая рутина, — он глубоко вздохнул, вентилируя легкие перед физической нагрузкой.

И встал.

А, встав, удивился второй раз. И уже сильнее…

Последние несколько лет он редко становился участником обычных драк, уличных или трактирных, спонтанных и никем не оплаченных. Драки за деньги — не в счет, это работа. Обычным же забиякам, как правило, хватало здравого смысла обходить стороной те огромные двуногие ходячие неприятности, которые он из себя представлял. А ежели в трактирном чаду его задевали, не успев как следует рассмотреть, он просто вставал и глубоко вздыхал, во всю ширь разворачивая мощные плечи. И обводил окружающих забияк тяжелым взглядом светлых глаз.

Медленно так обводил.

Глядя при этом сверху вниз.

Иногда даже голову слегка наклоняя, если забияки особенно мелкие попались.

Подобного действия обычно оказывалось вполне достаточно для дальнейшего мирного и спокойного времяпрепровождения на весь оставшийся вечер. Или даже на несколько вечеров. Длительность воздействия напрямую зависела от количества предварительно забияками принятого и качества их памяти.

На этот же раз привычное действие почему-то привычного воздействия на окружающих не оказало.

Более того — встав, Конан с удивлением обнаружил как раз напротив своего лица верх грязного трактирщицкого халата, расстегнутого чуть ли не до пупа. Трактирщик нависал над столом всем своим огромным пузом, и потому Конан очень дотошно мог бы рассмотреть каждую обломанную застежку засаленного халата и каждый волосок на жирной груди. Если бы хотел, конечно — располагались они в данный момент в полутора ладонях от его носа.

А вот для того, чтобы посмотреть трактирщику в наглую харю, ему пришлось бы запрокидывать голову…

Что за дела такие…

Он же ясно помнил, что трактирщик, хотя и был мужчиной немаленьким, доходил ему в лучшем случае до середины плеча! Да и то — это если поставить трактирщика по вовсе ему не свойственной стойке смирно. В обычном же своем состоянии он вообще предпочитал не подниматься выше пояса, справедливо предполагая, что близость к полу обеспечивает дополнительную гарантию и надежность. Особенно, когда в твоем трактире варвары гулять изволят. Вернее — один варвар. Но такой, который один многих стоит. Во всех отношениях…

О подобной странности, конечно, следовало бы подумать. И подумать серьезно. Но думать серьезно мешал дразнящий аромат, исходящий из вожделенной кружки. Справедливо решив, что рассматривать грязные трактирщицкие шмотки ему ни к чему, а подумать о разных странностях он вполне сможет и потом — и думать потом, кстати, будет гораздо легче, — Конан протянул вперед мощную руку, сграбастал трактирщика за отвороты его давно не стиранного халата и как следует тряханул для надлежащего вразумления.

Вернее, попытался это сделать.

Не смог.

И с ужасом уставился на свою руку.

Вместо мощной, покрытой вздутыми буграми стальных мышц и перевитой защитными ремнями из продубленной ветрами и солнцем тысяч дорог кожи каменного варана руки настоящего мужчины его взору предстала бледная скрюченная лапка — вся какая-то высохшая, словно совсем лишенная плоти, с обвисшей морщинистой кожей, да еще и покрытая старческими пигментными пятнами. Именно такая жалкая ручонка, вырастая из Конановского плеча, жалко царапала сейчас по необхватной груди трактирщика, тщетно пытаясь ухватиться корявыми пальцами сразу за оба отворота его халата.

Трактирщик тоже посмотрел на эту руку. Сверху вниз посмотрел. Стряхнул ее со своей груди — словно надоедливое насекомое, одним движением мощного плеча. На лоснящемся лице его проступило выражение брезгливой жалости.

— Вышвырните на улицу этого попрошайку! — бросил он двум то ли сыновьям, то ли племянникам, во всяком случае, явное семейное сходство с жабами проглядывало в обоих. Подумав, добавил: — Только вы это… не очень-то!.. А то знаю я вас… А много ли такому задохлику… возись потом с покойником…

Рухнувший обратно на лавку Конан еще успел подумать, что огромная жирная жаба, угодливо копошащаяся где-то на уровне твоего пояса и ниже, выглядит почему-то совсем иначе, чем такая же огромная жирная жаба, над тобой нависающая. Особенно, если жаб этих две. И намерения у них… А потом его сгребли за шиворот, проволокли до выхода — еще одно непривычное ощущение — волокли его практически на весу, носки сандалий пола почти что и не касались! — и вышвырнули в придорожную канаву.

Бить не стали, послушные мальчики — так, пнули слегка пару раз, для приличия, да раскачали на пороге, чтобы отлетел подальше…

Воды в канаве не было — лето в этом году было на редкость засушливым. Отплевавшись от набившейся в рот пыли, Конан сел. Вытер руки обрывками куцего плащика. Холодея от ужаса, осмотрел их — теперь уже обе.

Левая ничем не отличалась от правой — такая же бледная, тощая и жалкая. Впрочем, торчащие из-под плаща грязные ноги выглядели ничуть не лучше. Остальное было милосердно прикрыто от взоров непривычной одежонкой типа укороченных штанов и обнаруженной под плащом рубахи странного покроя, но что-то подсказывало Конану, что и там он вряд ли обнаружит что-либо утешительное. Впрочем, он не привык верить кому бы то ни было — или чему бы то ни было — без немедленного предъявления веских доказательств. А потому, нахмурившись, принялся распутывать сложную шнуровку этой странной рубахи.

— Если господин варвар имеет намерение раздеться, я бы посоветовал ему отойти немного подальше. Да вон, хотя бы в ту вон рощицу! А то местные сельские жители — народ простой, они могут неверно истолковать… оскорбиться даже. И тогда — точно побьют. Может быть даже — камнями.

Голос показался знакомым. Да и в словах говорившего был резон — местный трактирщик считал себя человеком прогрессивных взглядов, а потому содержал при постоялом дворе небольшую храмовину. Маленькую, но вполне настоящую, с призванными изображать священный сад тремя чахлыми кустиками перед входом и даже одним настоящим престарелым друидом, согласным работать только за угол и кормежку. Располагалось все это прямо напротив постоялого двора. Через дорогу. И потому, начни Конан тут разоблачаться до гола, как намеревался было по запарке, да к тому же еще и — спиной к храму, это действительно могли бы посчитать святотатством. И отреагировать соответственно.

Конан затянул шнуровку у горла и обернулся.

Сидевший в небрежной позе на придорожном камне мужчина показался смутно знакомым. Был он огромен и вызывающе хорош собой. Нет, вовсе не был он красив изнеженной красотой придворных городских щеголей — хорош он был именно как мужчина. А, значит — охотник. Воин. Боец.

Короче — варвар.

Возможно даже — киммериец, не зря же акцент его показался вдруг таким смутно знакомым.

Выгоревшие на солнце волосы соотечественника небрежно собраны были на мощном затылке в хвост, которому позавидовал бы любой зиндоранский жеребец. Светло-голубые глаза на до черна загорелом лице смотрели с насмешливой уверенностью в способности их обладателя справиться с любыми жизненными неприятностями, буде такие встретятся на его пути. Горделивая осанка выдавала привычку подолгу держаться в седле, мощные руки были небрежно скрещены на широченной груди, крест на крест перетянутой широкими кожаными ремнями поверх стеганого жилета — это, кстати, выдает человека не только опытного, но и предусмотрительного. В многочисленных кармашках подобных ремней много чего полезного спрятано быть может, да и жилеты эти — тоже вещь с секретом, Конан и сам предпочитал именно такие, удобная штука в пути… Босые ноги попирали придорожную пыль мощно и уверенно, широченные штаны были закатаны до колен, а выше обтягивали бедра, словно влитые, несмотря на всю свою непомерную ширину — слишком уж крупны были бедра эти, размером с торс обычного среднего мужчины, не меньше. Даже сидя выглядел он высоким, даже широкие мощные плечи его рост не скрадывали ничуть.

Но внимание Конана привлекли именно руки. Хорошие такие руки. Мощные, сплошь покрытые вздутыми буграми стальных мышц и перевитые защитными ремнями из кожи каменного варана. Обожженные и продубленные ветрами и солнцем тысяч и тысяч дорог. Руки настоящего мужчины.

Его, Конана, руки.

Он мог не узнать своего лица — не так уж часто приходилось видеть, да и зеркала, что водные, что новомодные бронзовые, особой точностью изображения не отличаются. К тому же, что он — девица на выданье, чтобы на свое отражение любоваться? Бриться — и то на ощупь очень даже удобно, навострился ежели.

Но руки — дело иное. Их он видел каждый день. По многу часов подряд. Сжимающие оружие или чье-то горло, напряженные или спокойные, ловко управляющиеся с хитроумными замками и не менее хитроумными женскими одежками… Ежедневно… С самого раннего детства в кузнице своего отца-оружейника…

Их не узнать он просто не мог.

А значит…

Значит, перед ним, вольготно развалившись на придорожном камне, сидит наглый вор. Вор, каким-то непонятным образом сегодня ночью укравший его тело. А теперь вернувшийся, чтобы над ним же еще и посмеяться…

Конан знал лишь один способ обращения с ворами подобного сорта…

Зашипев на вдохе и нехорошо оскалившись, он рванулся вперед, намереваясь одним ударом сбросить наглого вора с его насеста в придорожную пыль — и был опрокинут ударом горячего ветра в грудь.

— Вижу, господин варвар, что память к вам так и не вернулась, — сказал вор сочувственно, — держите! Полагаю, это способно помочь…

И он протянул Конану приятно булькнувшую флягу.

Это был маг.

Тот, вчерашний, — теперь Конан узнал его по манере говорить, раньше сбивал с толку собственный голос — красивый и низкий, словно из глубокой бочки, он искажал речь до полной неузнаваемости.

Это был тот самый маг.

Тот, вчерашний, показавшийся поначалу почти что приличным человеком.

И маг этот наверняка сейчас применил по отношению к Конану какие-то свои магические штучки. Иначе чем можно было бы объяснить то обстоятельство, что Конан не только безропотно взял протягиваемую ему флягу, но и выпил ее всю, до донышка — точно так же безропотно. Хотя еще совсем недавно пришел к твердому убеждению, что пить с магами — последнее дело…

Вино у мага было хорошее. Офирское, темное и густое. С пряным и чуть горьковатым запахом степных трав. И, возможно, именно привлеченная этим соблазнительным ароматом, блудная память решила наконец-таки вернуться.

Память — она, конечно, женщина.

Только вот вернуться она решила как-то очень уж по-мужски…

Так возвращается в свой гарнизон пьяный в сосиску наемник, избивая всех встречных и поперечных только потому, что в шляпе они, или же наоборот — без шляпы. Так возвращается домой из длительного отсутствия по торговым делам муж, которому все и во всех подробностях уже успели понарассказывать доброжелательные не в меру соседи…

Первое, чему учат гладиаторов на арене — это держать удар. Уметь правильно держать удар порою важнее, чем уметь правильно держать меч — те, кто не понял этого сразу, на арене просто не выживали. В первом же бою и гибли. От первого же удара, держать которого не умели. Зачастую — так и не успев даже разок мечом взмахнуть.

Конан — выжил.

И потому сейчас не схватился руками за голову, не взвыл благим матом, не застонал сквозь зубы. Просто лицом закаменел.

Не воровство это было.

Спор.

Честный спор. Даже с привлечением в свидетели всех четырех стихий, что в простых спорах применялось редко, но зато давало абсолютную гарантию честности обеих сторон. Не прикопаешься.

И некого обвинять, кроме себя самого да гнусного трактирного пойла. Как младенца, на «слабо» взяли! «А слабо вам, господин варвар, безо всей вашей знаменитой варварской силы, немеркнущей славы и удачи немеряной хотя бы разок…» — «Кому слабо?!! Мне — слабо?!!»

Вот же влип…

— Полегчало?

Маг смотрел вроде бы доброжелательно и даже слегка как бы сочувственно. Но Конан каким-то звериным чутьем ощущал затаившуюся на дне светло-голубых глаз — своих глаз!!! — издевку. Сощурился. Вздернул подбородок — в некоторых странах именно такое движение головой служит эквивалентом утвердительного кивка, если маг опытный, то поймет правильно. Сам же кивок был слишком похож на уважительный поклон, а проявлять уважение именно сейчас и именно к этой персоне Конану хотелось всего менее.

— Условия?

— Но мы же, казалось, вполне обстоятельно уже договорились обо всем сегодня ночью? — маг недоумевающее заломил бровь и теперь смотрел на Конана, словно ожидая подтверждения.

Но Конан молчал и глядел магу точно в переносицу.

Глядел недобро.

Маг занервничал.

— Хорошо, хорошо, если господин варвар желает, я вполне могу и повторить еще раз… Специально для господина… э-э… варвара. Мне не трудно. Если господин варвар помнит, то ночью у нас зашел спор о том, насколько всем известные знаменитые и неподражаемые таланты господина варвара зависят от грубой физической силы. Я позволил себе утверждение, что, будучи лишенным оной силы, господин варвар не сможет справиться с предстоящим ему очередным заданием. Даже таким простым, каковое было поручено господину варвару на данный… э-э… момент. Господин варвар категорически возражал. Мы заключили пари. На время пари мы обмениваемся телами. Подчеркиваю — только на время пари, независимо от его результатов. Мне мое тело, знаете ли, дорого… для определения победителя встречаемся здесь же, ровно через неделю. Господин варвар сам настаивал именно на таком сроке, но я не хочу быть мелочным, и потому буду ждать еще около месяца — мало ли какие сложности у господина варвара могут… э-э… возникнуть… Если господин варвар успеет за это время и при таких условиях справиться с порученным ему заданием, что очень сомнительно, я обязуюсь выполнить любое его желание. Подчеркиваю — любое. Если же загаданное господином варваром желание окажется мне не под силу, что еще более сомнительно, я заменю его магической отработкой, поступив в полное и единоличное владение господина варвара сроком на один год. Если же выигрываю я — господин варвар оказывается уже в моем полном и единоличном владении. На тот же срок. Полагаю, это справедливо?

Конан стиснул зубы так, что зазвенело в ушах, а во рту появился неприятный привкус эмалевой крошки. Зубы у мага были так себе. Хилые зубы потомственного горожанина, слегка поддержанные магией, но и только.

— Вполне. Гарантии?

— Пари разбито при помощи всех четырех стихий, неужели господину варвару этого мало? Или… господин варвар просто не помнит?..

Конан поморщился — он помнил.

— Ну что ж… тогда — желаю удачи, господин… э-э… варвар… — маг насмешливо отсалютовал Конану, легко поднял огромное мощное тело с камня и пошел себе по дороге, словно обычный путник.

— Маг! — сказал Конан ему в спину, когда их разделяло шагов десять.

Негромко так сказал.

Но маг вздрогнул, как от неожиданного удара — столько ненависти удалось вложить Конану в это короткое слово.

— У меня есть имя, маг.

Маг обернулся. Еще раз отсалютовал, уже не скрывая насмешки. Развел мощными руками.

— Это имя принадлежит этому телу, господин варвар. Так что в данный момент у вас нет имени…

* * *

Задание действительно на этот раз было не очень сложным. Во всяком случае — казалось таким еще вчера…

Эсаммех, выполняющий при путешествующем инкогнито шахиншахе Султанипура обязанности то ли проводника и переводчика, то ли доверенного слуги, разыскал его три дня назад очень вовремя. Еда давно закончилась, вино тоже куда-то делось, две портовые девки-хохотушки, подцепленные Конаном по случаю успешно провернутого дельца, видя такие обстоятельства, последовали его примеру, а неблагодарный хозяин гостиницы как раз вызвал отряд городской стражи для выдворения переставшего быть платежеспособным постояльца из забаррикадированного им номера.

Стража эта теперь топталась внизу, там, куда Конан некоторое время назад уронил с лестницы огроменный сундук из железного дерева. Кстати сказать, затаскивали этот сундук на второй этаж шестеро портовых грузчиков, четверо из которых были чистокровными орками, а двое — орками на половину. И потребовалось им на это пять монет полновесного серебра и почти целый день времени.

Конан справился один.

За три с половиной минуты и совершенно бесплатно.

Сундук был очень крепкий — на то оно и железное дерево. На нем даже трещины не возникло. Чего, конечно, нельзя было сказать о гостинице, поскольку полы, стены и лестница ее были отнюдь не из железного дерева. Хлипкие такие полы да стены были, ненадежные — по сравнению с полновесным сундуком два на два, вырубленным каким-то умельцем из цельного железно-древесного ствола…

Вот и проломил сундук ненадежные половицы эти, словно картонные, уйдя в подгостинничную землю чуть ли не на половину, а заодно и смахнув весь нижний пролет ведущей на второй этаж лестницы, словно его тут и не было никогда. Что, конечно же, существенно затрудняло горячее намерение стражи на второй этаж подняться. А заодно и несколько понижало температуру этого самого намерения. Они, стражники эти, пожалуй, и вообще предпочли бы покинуть гостиницу, оставив хозяина самого разбираться со своими проблемами и постояльцами, если бы не маячила в гостиничных дверях непробиваемым заслоном мрачная фигура сержанта.

Так что злые и перепуганные стражники топтались себе внизу, раздираемые внутренними противоречиями и никак не способные решить, кого же они все-таки опасаются больше, а Конан, злой и голодный, в предвкушении веселой разминки поглядывал на них сверху, попутно размышляя над тем, чего бы еще такого на них уронить.

В этот момент Эсаммех и появился — маленький, седенький, с козлиной бородкой и льстивыми манерами, кланяющийся через слово и растягивающий все многочисленные морщины своего невероятно сморщенного лица в вечной беззубой улыбке от уха до уха.

Он непрестанно что-то говорил, улыбался и кланялся, кланялся, кланялся… Он кланялся всем — сержанту, хозяину гостиницы, оторопевшим служкам, Конану, стражникам — всем вместе и каждому в отдельности. И буквально через десять минут все оказалось как-то улажено.

Стража ушла, вполне удовлетворенная — сержант был вполне удовлетворен позвякиванием в собственном кармане, а простые стражники — сохранностью собственных зубов и шей. Вполне удовлетворенный хозяин, карманы которого тоже слегка потяжелели, скрылся в глубине служебного помещения, на верх при помощи лебедки был подан обед, вполне удовлетворивший Конана, и вполне удовлетворенные неожиданной и хорошо оплаченной работой столяры занялись тем, что осталось от лестницы.

* * *

После обеда настроение Конана обычно менялось к лучшему. Особенно, если обед этот соответствовал его понятиям о достойной трапезе настоящего варвара. А, может быть, настроение тут вовсе и не при чем было, просто лень становилось шевелиться после действительно достойного обеда. Как бы там ни было, но, благодушно рыгнув, Конан согласился принять шустрого старичка. Принять и выслушать, чего он там сказать или же предложить желает. Просто принять и выслушать — ничего более…

Вот тут-то и выяснилось, что высказываться и предлагать старичок этот желает вовсе не от своего имени.

Выяснилось, правда, не сразу — оказавшись на втором этаже и даже в занимаемой Конаном комнатушке, старичок по-прежнему улыбался, кланялся и говорил, говорил, говорил… Говорил он много и цветисто. И, вообще-то, правильно вполне говорил, разобраться ежели. Говорил он о славных старых временах, когда жили настоящие герои, покрывшие себя неувядающей славой. О сложности нынешних времен для настоящего достойного человека — времен скучных и бесцветных, когда настоящие герои вынуждены наниматься в охранники к разжиревшим купчишкам или служить в городской страже, а возможности по-настоящему проявить себя выпадают так редко и далеко не каждому из них. О том, что человек, сумевший сегодня заслужить подобную славу, славен куда более своих славных предшественников, живших во времена, когда славу эту заслужить было не в пример проще.

Про самого Конана он тоже говорил.

И тоже правильно.

О славе его великой упомянул чуть ли не в первой же фразе, о том, что равных ему нет ныне под этим небом ни в доблести, ни в хитрости, ни в силе духа, не говоря уже о силе физической.

Нет, говорил он все вроде бы правильно. Только вот минут через двадцать Конан поймал себя на том, что засыпает, убаюканный плавно текущими восхвалениями. И уже даже, кажется, успел разок всхрапнуть.

Это его слегка рассердило.

И потому он демонстративно громким зевком прервал очередную многословную тираду и приказал старичку отвести себя к хозяину. Поскольку он, Конан, переговоров о важных делах со слугами не вел отродясь, а подобное шустрое и цветистословное трепло никем, кроме обычного слуги, быть просто не могло.

Ну, разве что — не совсем обычного слуги, а доверенного…

Он понял свою ошибку меньше чем через час, будучи приведенным шустрым многословным старичком в уединенный дом на самой окраине Шадизара — оказывается, подобная трепливость могла быть свойственна не только слуге. Пусть даже и доверенному.

* * *

Хозяин шустрого старичка был точно так же шустр и пышнословен. На этом, правда, все сходство между ними и заканчивалось, поскольку был хозяин этот молод, смугл, черноглаз и высок. Блестящие волосы его метались за спиной беспокойными черными крыльями, когда резко менял он позу или взмахивал руками, пытаясь жестами лишний раз подчеркнуть какое-либо наиболее важное с его точки зрения обстоятельство. Не в силах усидеть на месте, он метался по внутреннему закрытому со всех сторон дворику построенного в романском стиле дома и говорил, говорил, говорил. Его руки тоже непрестанно метались, разбрызгивая по серым камням яркие отблески самоцветов разновеликих перстней. Перстней было много, на некоторых пальцах по два или даже три, все с камнями ослепительной яркости и величины такой, то заставляла сильно усомниться в их подлинности. Маленькое простенькое колечко черного золота совершенно терялось на фоне этого великолепия. Начинающий и малоопытный вор ни за что бы не позарился на подобную безделушку. Он бы ее, пожалуй, просто даже и не заметил, ослепленный и зачарованный окрестным сверканием.

И только поэтому остался бы жив.

Конан не был ни начинающим, ни малоопытным. И заметил колечко это сразу. С первого же мимолетного взгляда.

За одну эту вот безделушку можно было оптом скупить не только все, что красовалось на руках и одежде его собеседника, но и все, что их в данный момент окружало. Включая бесценные султанипурские настенные и напольные ковры, в которых человек утопает чуть ли не по колено, и две не менее бесценные кхитайские вазы тончайшего фарфора, что стояли под аркой у входа во дворик. (Издержки профессии — Конан всегда, оказавшись где-либо в первый раз, автоматически фиксировал все самое ценное, даже если вовсе и не собирался в данное помещение наведаться немного попозже — уже без приглашения и в отсутствие хозяев.) Про такие мелочи, как усеянная драгоценными камнями золотая и серебряная посуда на низеньком лаковом столике, и вообще говорить смешно.

И вовсе не потому, что все драгоценности эти были фальшивыми. Наоборот! Маленькое черное колечко как раз таки и было гарантией их подлинности. Обладатель его никогда не опустился бы не то что до фальшивок — до не слишком чистых или просто мелковатых драгоценностей он не опустился бы никогда!

Просто невзрачненькое колечко это было практически бесценным.

За него одно при желании можно было, наверное, купить весь Шадизар и полдюжины окружающих его деревень в придачу. Или целую дюжину — чего мелочиться-то? Если бы, конечно, нашелся покупатель, не только настолько богатый, чтобы без проблем заплатить подобную цену, но и настолько безрассудный, чтобы колечко это в руки взять. Потому что носить это кольцо без вреда для собственного здоровья мог только один человек на земле — потомственный туранский шахиншах, единоличный правитель Султанипура.

И то — только после проведения всех необходимых церемоний по законному возведению его на престол престолов…

Кольцо это было невероятно старым, и каждый новый придворный маг считал своим прямым долгом и почетной обязанностью наложить на него еще пару другую небесполезных для своего господина заклятий. На плодовитость и верность жен. На быстрое исцеление ран. На хорошее здоровье. От отравлений. От неудачи на охоте. От вражеской стрелы. От измены друга. Да мало ли каких «от» и «на» понапридумывали эти многочисленные маги за прошедшие века?! Кольцо от этого настолько пропиталось магией, что уже само по себе являлось властью, а не просто служило ее символом.

Маленькие и слабые заклятья, накладываясь друг на друга, переплетаясь и образуя сложные решетки, со временем превратились в заклятье невиданной силы. Поколения два назад правящая династия Туранского Султаната едва не сошла на нет, такие вокруг этого колечка развернулись баталии. История умалчивает, само ли кольцо научилось защищаться или придворный маг того времени постарался, но после нескольких жутких смертей всем стало понятно, что безнаказанно трогать его даже после смерти предыдущего правителя может только прямой наследник по крови. Да и то — лишь после особых настраивающих ритуалов, должных превратить его из наследника в настоящего шахиншаха…

Именно шахиншахом и был смуглый молодой человек с дерганными жестами и безумными глазами, нервно расхаживающий сейчас по внутреннему дворику построенного в романском стиле уединенного палаццо и при помощи многословного цветистого перевода не менее многословно и цветисто объясняющий Конану суть проблемы.

Четыре месяца назад он, шах всех шахов и повелитель всех правоверных, был нагло и гнусно ограблен. Из его бесценного и тщательно охраняемого сада наглые воры гнусно похитили Райскую Яблоню, жемчужину коллекции и усладу шахских очей, отраду шахского сердца и печени. Именно под сенью этой яблони предпочитал проводить молодой шахиншах послеобеденные часы, у ее корней ночами виделись ему самые сладкие сны, навеваемые самым усладительным ветерком. Но вовсе не из-за подобных шахиншахских привычек не было ей равных под этим небом.

Просто яблоня эта была еще и волшебной.

И уж совершенно точно волшебными были два растущих на ней яблока, восторженному описанию которых шахиншах посвятил чуть ли не час — ровно по полчаса на каждое.

Яблок, похоже, всегда вырастало именно два. Идеально круглых, очень ярких и сочных. Мужчина, отведавший их сока, становился неутомимым — обстоятельство, и для простого гражданина приятности не лишенное, а для шахиншаха с его многочисленным и постояннопополняющимся гаремом приобретающее важность просто таки первостепенную. В этом-то, похоже, и заключалась основная гнусность похитителей — во всяком случае, с шахиншахской точки зрения. И именно из-за этого уникального свойства волшебных фруктов, похоже, отсутствие райской яблони на законном месте в шахиншахском саду не давало несчастному молодому шахиншаху спокойно спать ночами — во всех смыслах этого слова.

Разумеется, шахиншах сразу же начал поиски своего бесценного сокровища. А как же иначе? Практически сразу же и начал. Как только немного успокоился и перестал метаться по дворцу с обнаженной саблей в руке и жаждой крови в черных безумных глазах, а оставшиеся в живых слуги отмыли каменные плиты его дворца от крови своих менее удачливых коллег, не вовремя подвернувшихся под горячую шахиншахскую руку. Отмыли хотя бы настолько, чтобы по ним можно было передвигаться, не рискуя на каждом шагу поскользнуться или споткнуться о чью-то свежеотрубленную голову — рука у молодого шахиншаха была очень горячей.

Но сразу же обнаружились определенные трудности в опознании наглых грабителей — или хотя бы описании их примет. Конечно, та половина стражи, что пережила налет, вполне бы могла описать приметы преступников, а впоследствии даже и опознать их наглые рожи.

Могла бы…

Ну да.

Как вы уже поняли — молодой шахиншах был очень горяч.

К тому же он не без оснований полагал, что именно выжившая половина стражи в лучшем случае просто не слишком старательно выполняла свои прямые обязанности, а в худшем — так и вообще была подкуплена наглыми похитителями. А потому именно стражники первыми усеяли своими повинными головами мраморные плиты дворцовых двориков. И, когда у шахиншаха появилась мысль о необходимости выяснения примет налетчиков, выяснять эти приметы было уже не у кого…

Другой бы на его месте сдался. Но молодой шахиншах был не только горяч — он был еще и упрям. К тому же три с лишним сотни неудовлетворенных жен и наложниц за спиной могут придать невероятную храбрость и настойчивость даже самому робкому и слабохарактерному мужчине. Мужчину же типа шахиншаха они делают по-настоящему неукротимым.

Разумеется, он нашел похитителей.

Да и могло ли быть иначе?

Конечно же, не могло! Глупый вопрос.

На это, правда, ушло четыре месяца и куча денег, но зато теперь он точно знал не только исполнителей, но и заказчика — и, глядя в мстительно сузившиеся черные глаза, Конан неожиданно для себя понял, что искренне сочувствует им обоим. Но это — так, планы на будущее. А в данный момент главным было то, что шахиншах знал точный адрес нынешнего обладателя бесценного дерева.

Именно поэтому он и приехал сюда — приехал тайно, под чужим именем, всего лишь с жалким десятком слуг. Именно поэтому снял вот этот жалкий и тесный домишко на задворках города, недостойный даже купца средней руки, а не то что шаха всех шахов великого Турана! Именно поэтому он вот уже три недели проживает здесь в невероятно аскетических условиях, словно заключенный, почти не покидая своей тайной резиденции и питаясь чем придется, да что там — почти голодая!

При этих словах переводчика Конан оценивающим взглядом обвел загромождающую лаковый столик посуду и решил, что они с шахиншахом, пожалуй, одинаково правильно смотрят на количество и качество еды, необходимой настоящему мужчине для того, чтобы не голодать. Четыре жалких цыпленка, с десяток плошек с какими-то приправами к рису и овощам, блюдо этого самого риса, три маломерных кувшинчика с разными винами и крохотные плоские чашечки для этих самых вин, а также горы каких-то малопонятных засахаренных фруктов на каждой горизонтальной поверхности — нет, это не еда для настоящего мужчины! Так, баловство одно, только аппетит раззадоривает…

Воистину, великие жертвы уже принес молодой шахиншах, обуреваемый справедливым желанием вернуть себе свою бывшую собственность. Он даже ходил по местным улицам в одежде, недостойной последнего нищего! Но подобные жертвы не были напрасными — он сумел подобраться к задней стене нужного ему здания никем не узнанным! И даже видел свое сокровище — мельком, в узкую заборную щель, но видел! Собственными глазами убедился, что оно именно там, в целости и сохранности, и что новые хозяева, похоже, обеспечили ему вполне сносный уход.

Дело оставалось за малым. А именно — вернуть сокровище на его законное место в шахиншахском дворцовом саду.

Можно было, конечно, попытаться сделать это законным путем. Да только вот вряд ли шадизарские судьи согласились бы с законностью требований какого-то там рядового, пусть даже и султанипарского, купчишки, а открывать свое истинное имя и положение шахиншах хотел всего менее. Продать только что купленное чудо-дерево нынешний владелец отказался — даже за сумму, превышающую заплаченную им самим в три раза. Для вооруженного же налета у шахиншаха сейчас было слишком мало людей — и не было никакой гарантии, что, попытайся он ввести в Шадизар стражников в необходимом количестве, местные власти не воспримут это как начало необъявленной войны. Оставалось одно.

Кража.

Тихая, незаметная, ловкая ночная кража.

Именно эту кражу и намеревался поручить молодой шахиншах Конану. Не слишком сложное, но очень неплохо оплачиваемое дельце. Дня три подготовки и одна ночь активной работы — и за все за это полновесный мешочек с парой сотен завлекательно поблескивающих серебряных кружочков.

Конан ничем не выказал своего первоначального удивления несоразмерностью платы и оплачиваемой работы. И особой радости не выказал тоже. Он давно уже убедился, что лишней платы не бывает — заказчик всегда норовит придумать за эту самую лишнюю плату пару-другую каких-нибудь дополнительных условий, выполнить которые зачастую оказывается намного сложнее, чем провернуть сам заказ.

Вот и на этот раз он не ошибся — дополнительные условия обнаружились и у шахиншаха.

Причем, судя по тому, как усиленно заметались его волосы и руки, не говоря уже о прочих частях тела, — условия эти относились к категории Очень и Очень Важных. Можно даже сказать — наиважнейших.

Условия эти касались яблок.

Похоже, шахиншаху крайне необходима была не столько сама яблоня, сколько эти самые уникальные яблоки. Во всяком случае, за сохранность и возвращение законному владельцу этих восхитительнейших и нежнейших фруктов в ненадкусанном виде Конан должен был отвечать головой. И снова последовало воспевания их высочайших качеств — по полчаса воспеваний на каждое отдельно взятое яблоко.

— Хорошо, — сказал Конан, героическим усилием воли подавляя зевок, — Я понял. Яблоки — это самое главное. Яблоки и их сохранность.

Внезапно в его слегка затуманенную послеобеденной усталостью голову забрела интересная мысль. Конан пригляделся к ней — сначала недоверчиво, но потом со все большим воодушевлением. Мысль ему нравилась.

Нравилась настолько, что, пожалуй, требовала быть высказанной вслух.

— Послушайте! Если вам так нужны именно эти самые яблоки — зачем заморачиваться с целым деревом? Сорвать и притащить — это я вам в два счета, хоть сегодня же вечером, дело пяти минут…

И понял, что ляпнул что-то не то — с таким откровенным ужасом уставился на него старик-переводчик, даже морщины на лице его от ужаса чуть ли не вполовину разгладились.

А в конановскую голову заглянула и вторая мысль — вслед за своей пришедшей ранее слишком уж торопливой приятельницей.

Конан крякнул.

Вот же кретин! Легче ему, понимаешь… дело, понимаешь, пяти минут… конечно, легче! Только вот кто будет платить полновесным туранским серебром за то, что способен походя совершить любой мальчишка?.. Вон как старик зенки-то вылупил — не верится ему, поди, что варвар сам себе цену сбивает.

Между тем старик перевел — трясясь и запинаясь чуть ли не на каждом слоге. И теперь на Конана уставились уже две пары глаз с одинаковым ужасом и неверием. А потом…

А потом Конан увидел кончик очень острого кинжала.

Хорошо так увидел.

Качественно.

Трудно не обратить внимания на кинжал, игольно острый кончик которого находится в каком-то миллиметре от твоего правого зрачка.

Конан замер.

Не от страха — бояться он разучился еще в раннем детстве. Не от растерянности — чего тут теряться? Ситуация яснее некуда.

Просто обретающийся на той стороне кинжала молодой шахиншах, похоже, был явно безумен, а таких лишний раз лучше не раздражать, когда упирают они свой кинжал в ваше глазное яблоко. Думающие иначе обычно потом всю оставшуюся жизнь щеголяют роскошными головными украшениями в виде повязки. Этак наискосок, через то, чем они бесстрашно когда-то разглядывали кончик кинжала, уверенные в том, что хозяин этого кинжала всего лишь блефует. Те же из них, чья вера наиболее крепка — еще и деревянным протезом вместо ноги. Или — обеих ног. Это уже от степени веры зависит.

Конан же в подобных случаях предпочитал не рисковать, а потому не шевелился и даже старался не моргнуть, чтобы не располосовать верхнее правое веко на симпатичные ленточки.

Несколько секунд длилась немая сцена, показавшаяся ее участникам очень долгой. Потом шахиншах внезапно отбросил кинжал в сторону. Конан видел, как тот воткнулся в каменную стену — словно в мягкий сыр вошел, на половину лезвия. Хороший такой кинжал, за такой на рынке немало дадут, даже если перекупщику сдать, стоит запомнить на всякий случай…

Шахиншах же тем временем неожиданно рухнул на колени и завыл, раскачиваясь из стороны в сторону, вцепившись обеими руками в свою пышную шевелюру и добросовестно пытаясь дерганными движениями проредить ее хотя бы наполовину. Повыв немного и выдрав-таки пару черных клочков, он снова заговорил — еще более лихорадочно, чем раньше.

Конану запрещается рвать яблоки.

Конану запрещается вообще до них дотрагиваться.

Конану запрещается причинять нежнейшей кожице бесценного дерева хотя бы малейшую царапину.

Более того — Конану вообще запрещается под страхом мучительной смерти дотрагиваться до этого дерева голыми руками! Конан должен понять, это не глупые причуды, дерево волшебное, а потому с ним необходимо соблюдать чрезвычайную осторожность! Аккуратно достать, запаковать в рулон специального шелка — шелк Конану выдадут — и нести потом с высочайшей осторожностью.

Конан затосковал.

Простенькое на первый взгляд задание становилось все более и более муторным и непростым, на глазах обрастая ловушками и подводными камнями.

— А если вред уже был причинен? До меня? Мне нет охоты отвечать за чужие грехи.

Шахиншах заверил, что в таком случае Конану ничего не грозит — у них есть свои способы установить, кто именно и когда причинил вред, после чего примерно наказать негодяя. Правда, если указанный вред будет причинен именно яблокам, то это скажется на сумме оплаты. Полную Конан получит только за дерево с двумя яблоками. Из расчета по трети за каждое яблоко. Само дерево, без яблок, оценивается тоже в одну треть. Яблоки без дерева — тут у шахиншаха задергалась щека — не принимаются и не оплачиваются вообще.

Конан вздохнул.

Дело ему уже давно перестало нравиться, но пока он не видел приличного способа отказаться, сохранив при этом лицо и получив хотя бы небольшую компенсацию за беспокойство. Решил уточнить напоследок — так уже, на всякий случай.

— А если яблок будет больше? Мне тогда заплатят тоже больше — или как?

Шахиншах, услышав перевод, на какое-то время впал в ступор.

Моргнул даже.

Посмотрел на Конана с каким-то странным интересом. Еще раз моргнул. Старик-переводчик же поинтересовался осторожно, явно по собственной инициативе — как же это вдруг яблок может стать больше?

— Как, как… — Конана уже начинала злить эта пустопорожняя болтовня. Тем более, что обед давно уже переварился, а нового тут, похоже, не предвиделось. — Выросли, вот как! С только времени прошло — вполне могла еще пара-другая вырасти…

Старик взвизгнул. Тоненько так — Конана аж перекорежило. Потом перевел, продолжая повизгивать.

Пару секунд шахиншах оторопело моргал, а потом вдруг разразился облегченным хохотом — громко, во весь голос, запрокидывая голову и даже слегка подвывая. И только тут Конан понял, что визг старичка тоже был всего лишь смехом.

Тем временем старичок переводил, утирая слезящиеся глазки.

— Я понял! — говорил шахиншах, продолжая смеяться. — Это была шутка! Варварская шутка! Я тоже люблю варварские шутки, и прошу нижайше извинить свою первоначальную непонятливость — нервы, усталость, чуждое окружение… надеюсь, господин варвар понимает и не обижается.

Конан пожал плечом.

А чего обижаться-то?

На психов не обижаются. Тем более — на психов, которые еще и платят. А эти платили, и платили хорошо — отвеселившись, шахиншах сказал, что удваивает названную первоначально сумму. Просто так удваивает, безо всяких условий — очень уж ему понравился веселый варвар.

А тут как раз и обед подали — хороший такой обед, хотя сладостей и тут было немеряно. Туранцы умудряются даже мясо готовить с медом, такая уж странная нация.

После обеда Конана проводили к казначею, который выдал ему задаток и увесистый рулон золотистого шелка. Шелк занял большую часть заплечного мешка, но Конан не беспокоился — при выполнении этого дельца ему не понадобится много припасов.

Так что расстались шахиншах с Конаном — если и не друзьями, то, во всяком случае, людьми, вполне довольными друг другом.

Четыре следующих дня Конан посвятил осмотру местности.

Обошел все расположенные поблизости от нужного дома трактиры. В каждом посидел, выпил пива или вина — что где подавали. Прислушивался к разговорам, разглядывал посетителей. С некоторыми даже знакомился — безо всякой, казалось, системы.

Уже на третий день к вечеру он выяснил все, что хотел, и даже разработал вполне сносный план, четвертый же потратил на уточнение деталей и окончательную шлифовку. А вечером решил немного расслабиться. Немного, потому что на утро у него была запланирована важная встреча.

Пришел в приличный трактир. Заказал вина.

И увидел за соседним столом тщедушную фигурку в куцем плащике…

Расслабился, называется…

* * *

Конан встал. Как мог, отряхнул мерзкую одежонку. Хотел сплюнуть, да во рту опять пересохло.

Он уже приблизительно знал, что и в какой последовательности собирается делать исходя из так вот резко и кардинально изменившихся обстоятельств. Тот варвар, который не способен мгновенно перестроиться в соответствии с новой обстановкой, обычно очень недолго успевает прожить в горах Киммерии. И не оставляет после себя глупых и неприспособленных детей, могущих передать свою ущербность следующим поколениям. Горы — хороший стимул для ускоренной адаптации.

Но сначала он должен был завершить тут одно маленькое дельце…

* * *

Недалеко отошедший маг долго наблюдал за тем, как взобравшаяся на вершину холма тщедушная фигурка суетится вокруг огромного круглого камня, явно пытаясь столкнуть его под уклон. Холм был тот самый, на склоне которого вольготно расположился гостеприимный трактир.

Задумка вообще-то была хорошая.

Скатись этот булыган с откоса — и от хозяйственных пристроек трактира вряд ли что уцелеет, а при наибольшем благоприятствии судьбы может серьезно пострадать и само главное здание. Нет, что ни говори — задумано было неплохо.

Только вот исполнение оставляло желать лучшего.

Много лучшего.

Конечно, в своем прежнем теле этот варвар справился бы, даже не вспотев. Одной левой, можно сказать, справился бы. Но в том-то и дело, что тело его в данный момент скептически наблюдало за его глупой и бесполезной возней с вершины соседнего холма. Предварительно, конечно, сделав себя невидимым — очень удобное заклинание, маг его еще в ранней молодости придумал, когда за девушками подглядывал. Потом как-то стало лень тратить время на подобную ерунду, да и девушки привлекательность как-то подутратили, и за последние лет сто-сто пятьдесят он этим заклинанием не воспользовался ни разу. А вот, надо же — не забыл за столько лет невостребованности, с первой попытки же и получилось.

Конечно, он мог бы помочь этому глупому варвару. Одной левой мог бы. Так сказать, восстановить по мелочи справедливость.

Но — зачем?

Чем раньше этот глупый киммериец поймет нынешнее положение вещей и перестанет трепыхаться — тем ему же лучше будет. К тому же воспоминания о подглядывании за девушками оказались неожиданно и приятно волнующими. Маг ради эксперимента снова подумал о девушках — и опять ощутил то же самое приятное и почти забытое за давностью лет нечто. На этот раз, правда, выраженное в куда более решительной и почти что ультимативной форме — молодому здоровому телу мало было одних мыслей, оно властно требовало их немедленной реализации. Потянувшись с хрустом, маг хмыкнул и подумал, что неделя ожидания окажется, похоже, куда более приятной, чем он предполагал. Хотя, конечно, и куда более утомительной…

Отвернувшись, он решительно зашагал вниз с холма. На круглый камень и крохотную фигурку рядом с ним он больше уже не оглядывался.

* * *

Камень был огромен.

Камень был упрям.

Но варвар, которого может переупрямить какой-то там камень, очень недолго живет в киммерийских горах. Киммерийские горы — они ведь тоже преимущественно из камня, и камень тот не отличается особой мягкостью и покладистостью характера.

Камень был упрям. Здесь, вдалеке от породивших его гор, неведомо какими силами занесенный на холмистую границу бескрайней и ровной, как стол, степи, он был, пожалуй, самым упрямым и непрошибаемым существом. Или сущностью — Конан слабо разбирался в друидских верованиях и вечно путал эти понятия. Достаточно просто того, что камень был.

Огромный, неприступный, побитый временем и поросших понизу зеленовато-серыми бородами многолетнего мха, он основательно расположился на вершине холма задолго до рождения конановского прадеда и, со свойственным всем огромным камням упрямство, в ближайшее время совершенно не собирался покидать своего уютного лежбища. Упрямый был камень. Мощный.

Это — если рассматривать его отдельно, на фоне огромной и плоской, как стол, степи.

Но против киммерийских гор он был — так себе камешек.

Хиловатенький…

На катки пошла кстати подвернувшаяся поленница — Конан видел как-то в пустыне, как при помощи таких вот катков рабы тягали огроменные каменные глыбы для возведения пирамид. Вот те глыбы действительно потрясали воображение, а рабы были куда мельче и изможденнее Конана, даже в теперешнем его состоянии. Конечно, в этом явно крылась какая-то магия, хотя Конан так и не смог понять — какая именно. Но прелесть этой магии заключалась в том, что ею спокойно мог воспользоваться любой человек. Даже вовсе не маг — те рабы, уж во всяком случае, магами не были точно. К такой магии Конан относился вполне терпимо.

А еще те рабы применяли длинные прочные бревна с упором, наподобие детских качелей со смещенным центром. При помощи таких качелей даже слабый человек мог поднять огромную тяжесть. На чуть-чуть, но поднять. А нам много и не надо — только на катки столкнуть. Назывались эти чудо-качели потешно — рррычаг. Наверное, потому, что, наваливаясь на бревно всем телом, рабы яростно рычали от усердия.

Конан тоже зарычал.

Не потому, что хотелось, а просто так, для порядка. С этой магией лучше быть осторожным. Мало ли — вдруг рычание является ее необходимым атрибутом и без него ничего не сработает?

Помогло рычание или нет, но камень не выдержал.

Сначала подался чуть-чуть, потом — сильнее. Качнулся. Тяжело повернулся, выворачиваясь из земли и оседая на застеленные скользким шелком катки. И начал свое неотвратимое скольжение вниз, поначалу медленное и плавное, но постепенно набирающее мощь и скорость.

Катиться ему оставалось не меньше минуты — холм был не маленький. Конан как раз успел на ходу смотать и сунуть обратно в заплечный мешок изрядно попачканный и местами даже порванный шелк и начать неторопливый спуск по дороге, когда снизу с той стороны холма до него донеслись треск, грохот и чьи-то вопли.

Но оборачиваться он тоже не стал.

Зачем?

* * *

— Ну и зачем мне может понадобиться такой никчемный работничек, как ты?

Нрагон, начальник охраны одного из самых богатых на сегодняшний день шадизарских купцов, был явно раздосадован. И для досады у него имелись веские причины.

Он был хорошим начальником охраны.

Может быть — даже самым лучшим во всем Шадизаре. Его подчиненные тоже были своеобразной элитой — подтянутые, дисциплинированные, преданные — как на подбор. Они не были случайными людьми, оказавшимися занятой одной работой — они были отрядом, причем отрядом профессионалов. Более пятнадцати лет они вместе с Нрагоном охраняли караваны, и за все это время в стычках с разбойниками потеряли всего троих человек. Чего тут было больше — везения, правильного нрагоновского руководства или высоких бойцовских качеств самих охранников, об этом пусть судят другие. Самому же Нрагону было вполне достаточно того, что это — было. И что отряд его заслуженно признавался одним из лучших на всем караванном пути. Если не самым лучшим…

Они и на службу к внезапно разбогатевшему мелкому купчишке пять лет назад так и поступили — все вместе, отрядом. С возрастом, знаете ли, как-то тяжеловато становится спать на голой земле и питаться исключительно вяленым мясом да сухарями.

Они тогда не прогадали — купец, их новый хозяин, резко пошел в гору.

Тоже перестал сам мотаться с караванами, передоверив это дело приказчикам да младшим помощникам, приобрел парочку поместий для летнего отдыха, а в самом Шадизаре отстроил роскошнейшую резиденцию с огромным садом, фонтанами и павлинами. За пять прошедших лет штат его прислуги увеличился чуть ли не вдесятеро, появились в загородных домах и новые охранники — как же без них? Но к Нрагону и его подчиненным купец проявлял уважение, оставил в центральном, городском, доме, да и на увеличении численности их отряда не настаивал.

На такое хозяйское уважение приходилось отвечать еще большим служебным рвением. Кому другому подобное могло бы оказаться и в тягость, но ребята у Нрагона были дисциплинированные и преданные, как уже говорилось. И с работой своей до недавнего времени справлялись вполне успешно.

Но это — до недавнего времени.

Словно сглазил кто великолепную команду, словно какой-то из ненароком обойденных подношением мелких богов решил вдруг обидеться и всерьез напакостить. Когда два дня назад один из опытнейших нрагоновских бойцов получил тяжелую контузию в одной из бездумных и яростных кабацких драк, причем получил по глупой случайности, от вовсе даже и не ему предназначенного удара деревянной скамьей по голове, Нрагон даже не удивился. Вздохнул только горестно. Он давно уже ожидал чего-то подобного. Весь последний месяц к этому шло.

Конечно, отсутствие одного бойца не могло существенно ослабить отряд. Тем более — такой отряд, как у Нрагона. Печальное событие, кто спорит, но вовсе не повод для серьезных волнений.

Да только вот в том-то и дело, что еще две недели тому назад другой нрагоновский подчиненный уехал в трехмесячный отпуск по случаю женитьбы. А еще один вот уже почти что месяц залечивал ногу, сломанную во время неудачного падения на ежедневной тренировке.

Отсутствие одного человека — ерунда. Двух — трудность, с которой еще можно как-то справиться.

Трех — катастрофа.

Ну, если и не катастрофа, то, во всяком случае — проблема, и проблема серьезная.

А возникающие перед ним проблемы Нрагон привык решать быстро и радикально. Особенно — серьезные.

Отряду требовались новые бойцы. Сильные, ловкие, знающие свое дело.

А, главное — молодые.

Что толку закрывать глаза на правду — с годами никто из нас не становится более юным. Вот и среди нрагоновских вояк — спору нет, прекрасных вояк! — нет на сегодняшний день ни одного, не разменявшего четвертый десяток. Как минимум. А двоим так и вообще далеко за полтинник! Еще пара лет — и из них песок посыплется, никакие ежедневные тренировки не помогут! Вот и у Хайя нога так долго срастается — лет десять назад, помнится, через три недели прыгал уже и на коне скакал вовсю, а перелом похуже был…

Женятся вот тоже…

Пока, правда, один только, да ведь это — как заразная болезнь! Стоит одному подхватить — и пиши пропало. Не остановишь без жесткой изоляции заразившегося. А как его изолировать прикажешь? Совсем выгнать — так ведь не за что, боец хороший, и ребята не поймут, ворчать станут. А вот вернется он с медового месяца — глаза шалые, мышцы дряблые, морда счастливая… вот тут-то они все с цепи и сорвутся, к гадалке не ходить! Хорошо, если хотя бы треть отряда от злого поветрия спасти удастся!

А женатый человек — это уже не охранник. Он в первую очередь о жене начинает заботиться, о доме, о семье, о детишках. Такой еще трижды подумает, а стоит ли рисковать лишний раз за хозяйское добро? И еще, кстати, неизвестно, что в результате надумает!

Нет, что ни говори, а нужны отряду новые бойцы, молодые да ловкие. И о женитьбе по молодости лет не помышляющие. Хорошо бы, конечно, чтобы были они при этом еще и преданными, но преданность не рождается на пустом месте, ее воспитывать надо, кропотливо и долго. Значит, для начала вполне можно ограничиться силой и молодостью. А там — посмотрим.

Вчера, казалось, он договорился с одним таким.

Мощи в нем было на троих, да и ловкостью от отличался изрядной — непроверенный товар Нрагон и на базаре-то никогда не брал, не то, что на работе, а потому первым же делом устроил претенденту испытание. Претендент справился вполне успешно.

Немного смущало, правда, то обстоятельство, что был он варваром.

А варвары из далеких диких гор, мощные и смертоносные, как горный обвал, как правило, оказываются точно так же и неуправляемы. Но Нрагон отбросил сомнения, справедливо рассудив, что хорошие деньги делают управляемыми всех. И ударил с варваром по рукам. Насколько Нрагон знал кодекс чести этих диких горцев, ударение по рукам было куда весомее иной гербовой печати.

И теперь вот уже третий час он маялся на солнцепеке в ожидании этого проклятущего варвара, понимая уже, что ждет он его напрасно. Варвар, похоже, нарушил сделку.

Редко, но случается.

Кто их, варваров этих, поймет?

Короче, причины досадовать у начальника охраны были вполне серьезные.

А тут еще этот вот…

На первый взгляд назойливый оборванец показался ему не слишком удачливым нищим или даже мелким базарным воришкой — больно уж шустрые ручки были у этого горе-попрошайки, слишком цепок был взгляд из-под грязных спутанных волос. Поначалу Нрагону показалось, что не достоин этот юный оборвыш ничего, кроме мелкой монетки и брезгливой осторожности.

И только повнимательнее приглядевшись, Нрагон осознал свою ошибку.

Слишком гордая осанка была у этого оборванца, не бывает у простых уличных попрошаек такой осанки, выросшие на улице с раннего детства привыкают сутулиться и втягивать голову в плечи, стараясь сделаться как можно мельче и незаметнее. Да и лохмотья его, при более внимательном разглядывании, оказывались хоть и измазанными в грязи и изорванными до почти полной неузнаваемости, но отнюдь не дешевыми тряпками. Когда-то, похоже, были лохмотья эти очень даже приличным костюмчиком, на штанах до сих пор местами сохранилось золотое шитье. И были, если судить по укороченным полам драного плащика, совсем еще недавно — такой фасон вошел в моду среди аристократической молодежи не больше года назад.

Да и просил этот оборвыш не хлеба и даже не денег — он просил о немыслимом.

Он просил о зачислении в отряд.

Ни больше, ни меньше…

Времени изучить оборванца как следует и переменить свое первоначальное мнение у Нрагона было достаточно — высказав свою просьбу один раз, в самом начале, и получив сдобренный изрядной долей сарказма отказ, попрошайка не стал настаивать. Просто кивнул, словно ничего иного и не ожидал, и молча сел прямо на грязную каменную мостовую, всем своим видом демонстрируя готовность ждать пересмотра принятого Нрагоном решения хоть до вечера. Нрагону очень хорошо было его видно из жалкой, но все же тени полотняного навеса, натянутого предприимчивым хозяином таверны над входом — для удобства посетителей, желающих выпить свою кружку пива не в душном сумраке полуподвального помещения, а на относительно свежем воздухе.

Так он и сидел — вот уже три часа.

Неподвижно, на самом солнцепеке, ни разу не подняв руки даже для того, чтобы вытереть пот со лба или отмахнуться от вездесущих надоедливых мух. Высказав свою просьбу один раз, в самом начале, и получив сдобренный изрядной долей сарказма отказ, попрошайка не стал настаивать.

Поначалу Нрагона забавляла эта его молчаливая неподвижная настойчивость. Но пиво кончилось уже давно, причем была это далеко не первая кружка. И даже не пятая. А варвар все не шел. И росло раздражение.

А парнишка по-прежнему сидел, сложив на грязных коленях не менее грязные руки. Руки эти выглядели так, словно он совсем недавно зачем-то рыл ими землю — побитые, исцарапанные, со свежими ссадинами и черной грязью под обломанными ногтями. Но — тонкие длинные пальцы, но — аристократически узкие кисти, ошибочно принятые Нрагоном при первом взгляде за профессиональную наработку опытного карманника. Не прост мальчик. Ох, как не прост. Да и тряпка, что намотана у него в виде широкого пояса, тоже не очень проста…

Нрагон пригляделся внимательнее и мысленно ахнул.

Если старые глаза его не обманывали и тягучий матовый блеск не был игрой перегретого полуденным солнцем воображения, то тряпка эта была самым настоящим туранским шелком!

Это было уже слишком. Нрагон не выдержал.

Встал из-за столика и даже вышел на солнцепек, подойдя к парнишке почти вплотную. С расстояния в два шага ошибиться было уже невозможно — на поясе у уличного оборвыша было намотано целое состояние…

Парнишка наблюдал за ним из-под спутанной челки. Его взгляд был спокойным и уверенным. Даже, кажется, чуть-чуть ироничным, что уж вовсе ни в какие ворота не лезло. Этот взгляд все и решил — отойти обратно к столику или даже просто уйти, зная, что в спину тебе смотрят таким вот понимающим и чуть ироничным взглядом, оказалось делом невозможным. Оставалось лишь заговорить, словно именно для разговора с этим странным нищим встал он из-за своего столика и вышел на солнцепек.

Нрагон откашлялся и спросил, словно продолжая не законченный три часа назад разговор:

— Ну так и зачем же мне может понадобиться такой никчемный работничек, как ты? У меня не цирк. И не богадельня.

Нищий ответил сразу — словно и не было трехчасового перерыва в их беседе:

— Даже самым сильным охранникам может понадобиться мальчик на побегушках.

Взгляд его по-прежнему оставался спокоен.

Нрагон задумался.

А что? Пожалуй, это был вполне приемлемый вариант. Сейчас зачислять его в отряд на правах полноценного бойца не только бессмысленно, но и просто опасно — и сам погибнет в первой же стычке, и товарищей подведет. Но годика через два или три, побегав с ребятами на тренировочных боях, поднарастив на свои аристократические кости немного мяса и заматерев, он может оказаться очень даже и ничего. Бойцовская жилка в нем есть, это по взгляду видно, а то, каким путем оказался он на улице — в конце концов, это его личное дело. Пусть для начала поживет при кухне, пообвыкнется, а там посмотрим. К тому же и повар жаловался, что кухонных мальчишек вечно не хватает.

Оно, конечно, слишком взрослый он для работы кухонного мальчишки… но, с другой стороны — тем старательнее будет рваться в настоящие бойцы…

Нрагон принял решение.

— Ладно. Уболтал, языкастый! Я, пожалуй, действительно возьму тебя — с испытательным сроком, конечно, и не сразу в отряд. Поживешь пока при кухне. Если хорошо себя проявишь — то задержишься там недолго. Но вот это, — корявый палец ткнулся в золотой шелк пояса, — придется сдать. Не положено…

* * *

— Эй, ты! Что, не видишь, что бадья уже полная?!

Рука у повара была тяжелая. И то правда — поворочай-ка всю жизнь огромные кастрюли да котлы, попереворачивай сбоку на бок ежедневно все то, что купец со его товарищи употребить изволят к завтраку-обеду-ужину, не считая мелких перекусонов, — и накачаешь руки такие, что любому кузнецу впору обзавидоваться.

Это была мысль — так, посторонняя. Непосредственно Конана то, что и как проходило через руки старшего повара, касалось мало. Куда больше его касалось то, что до этих рук не доходило, будучи еще на подходе отрезано, отсеяно, удалено и вычищено многочисленным более мелким обслуживающим персоналом.

Более мелким по сравнению с главным поваром, конечно.

По сравнению же с тем положением, каковое ныне вынужден был занимать в кухонной иерархии Конан, любой младший помощник распоследнего поваренка был достаточно важной персоной, чтобы не захотеть самому выносить помои.

А бадья и действительно была наполнена уже почти доверху — злобные поварята специально тянули до последнего, и теперь радостно хихикали из своего угла, глядя как пришлый будет корячиться, выволакивая огромный бак из кухни на задний двор. Это была их вечная, но никогда не приедавшаяся шутка, и Конан сам бы мог догадаться об этой их задумке еще часа два назад и предотвратить веселье в зародыше, просто вынеся злополучную бадью вовремя. Как он и поступил вчера, получив в награду с десяток словно бы случайный пинков и пару неслучайных и оттого еще более обидных плюх.

Конечно, на плюхи и пинки можно было бы и ответить. Кухонная пацанята не были соперниками Конану даже и в его нынешнем состоянии. Молокососы, улицы не нюхавшие, благополучненькие и всегда сытые, привыкшие спать в тепле неженки. Даже в этом хлипком и ненадежном теле Конан один стоил десятка таких, как они.

Да только вот главный повар еще в первый день сказал, угрожающе нависнув над Конаном и поводя вокруг налитыми кровью глазами, что драк он на кухне не потерпит. И зачинщик будет выкинут с позором и немедленно. И по лицу его нетрудно было догадаться, кто именно будет признан этим самым зачинщиком — независимо от реального положения дел.

А быть выкинутым отсюда в планы на ближайшие дни у Конана как-то не входило.

Во всяком случае — пока.

* * *

Ворочая огромную бадью, Конан не торопился.

У неторопливости его имелись две причины, и обе — весьма увесистые. Первая из них была всем и каждому понятна — а куда, собственно, торопиться кухонному мальчишке? Обратно на кухню, где ему немедленно найдут новую не менее приятную работенку, которую по той или иной причине не желает выполнять никто другой?

Ха!

Кухонные мальчишки всех времен и народов тем и знамениты, что шустры и торопливы безмерно они только под бдительным оком Старшего Повара. Оказавшись же за пределами контролируемого им пространства, мальчишки эти меняются разительнее, чем покидающая свою бывшую куколку гусеница. Только — наоборот.

Стремительный полет уступает место вялому волочению ползком, бывшие шустрики превращаются в самых медлительных существ на свете. Это знают все, даже Старший Повар, и относятся к этому факту все хотя и без особого одобрения, но с пониманием. Так что на кухне еще какое-то время отсутствие Конана никого особо не удивит. И это — славно.

Потому что у его неторопливости была и другая причина.

Гораздо более важная…

Помойная яма находилась в самом дальнем углу заднего двора. Этот угол был образован двумя стенами. Одна из них — внешняя — была сплошной и массивной даже с виду. Она сурово и неприступно вздымалась на высоту трех человеческих ростов, сложена была из массивных блоков серого песчаника и украшена сверху многочисленными острыми пиками для достойной встречи незваных гостей. По десятибалльной шкале Конан оценил бы ее неприступность на девять, может быть, даже девять с половиной, и в одиночку штурмовать бы, пожалуй, что и не решился.

Вторая стена была попроще. Балла этак на полтора, да и то с натяжечкой. Простенькая такая стеночка, для начинающих.

В смысле штурма, потому что назвать простенькой кладку, известную среди профессионалов под названием «каменная вуаль», не смог бы ни один хоть чуть-чуть разбирающийся в архитектуре человек.

Эта стена была внутренней, и потому от нее не требовалось неприступности, высоты и массивности. А вот ветропроницаемость по причине жаркого климата очень даже требовалась. И ажурная, похожая на кирпичное кружево кладка эту проницаемость обеспечивала вполне, заодно служа и некоей символической оградой, этаким напоминанием для «своих».

За кружевной стенкою был сад.

И помойная яма в самом дальнем углу у этой стены — это пока что было самое близкое расстояние, на которое Конану удалось подобраться к находящейся где-то в этом саду цели.

Забраться по этой стеночке мог бы, пожалуй, даже слепой, глухой, безногий и однорукий калека. Забраться-то он бы смог. И даже в сад спуститься, пожалуй, сумел бы.

А что дальше?

Сквозь пустоты в кладке сад просматривался неплохо, разве что слегка фрагментарно. За три проведенных на кухне дня Конан успел изучить доступные фрагменты с тщательностью какого-нибудь фанатика-ботаника, и уже практически каждое дерево в этом саду знал, можно сказать, в лицо. В ствол, в ветви, в… ну, что там еще у деревьев имеется? Вот во все это он их и знал. Всех, которых смог разглядеть.

Да только вот нужной яблони среди них он так и не обнаружил.

Нет, яблони в этом саду, конечно же были. И было их немало.

Но ни одну из них почему-то не окружала дополнительная ограда с табличкой, украшенной четким и недвусмысленным указанием, что вот именно это дерево и есть та самая искомая Райская Яблоня. Ну, на худой конец — хотя бы чем-нибудь ну очень угрожающе-зловещим. Типа «Остановись, смертный!» или «Не влезай — убьет!». Ни одно из увиденных Конаном деревьев не охранял днем и ночью особо бдительный персональный страж. И, что характерно — ни на одном из деревьев не висели, мерцая нездешним светом, два волшебных яблока, по отсутствию которых так убивался несчастный шахиншах.

Впрочем, и страж, и яблоки в саду имелись. Только вот яблоки почему-то предпочитали расти не парами, а большими кучами, склоняя своим обилием и тяжестью ветви некоторых деревьев чуть ли не до земли. Может, где-то среди них и присутствовало дерево всего лишь с двумя плодами, но оно совершенно потерялось в общей массе более плодовитых соседей. Или же первоначальное предположение Конана было правильным, и за четыре прошедших месяца да при хороших удобрениях и обильном поливе дерево это и само плодовитость свою существенно повысило, не желая от соседей этих самых отставать — кто их, эти волшебные деревья, знает? Может, они тоже ревнивы к чужим успехам!

Но, как бы там ни было на самом деле, все сходилось к тому, что отсюда, из-за забора, Конан никак не мог определить заранее искомое дерево. Возможно, пошастав по саду и познакомившись с каждым деревом не только визуально, он бы каким-то образом нужное и обнаружил, да только вот для проверки этого предположения ему необходимо было: — А — оказаться в саду, и Б — некоторое время там провести в полном и абсолютном одиночестве.

И вот тут-то как раз и начинались проблемы.

* * *

Потому что страж в саду все-таки был. Конан убедился в его наличии в первый же день. Огромный, жутко грозный и страшно бдительный. Да и странным было бы, не окажись именно такого стража в том самом саду, в который выходили внутренние двери купеческого сераля.

Стражем оказался огромный, злой и бородатый выходец откуда-то из Черных королевств — судя по темной коже и курчавой шевелюре. Он с достойной лучшего применения пунктуальностью периодически обходил сад и через отверстия в разделяющей дворик стене кидал мрачные взгляды на Конана, если тот оказывался поблизости. Дружелюбия и добрососедского отношения в этих взглядах как-то не замечалось.

Впрочем, в подобной неприязни была виновата не только изначальная агрессивность темнокожего стража. Отчасти их отношения не сложились и по вине самого Конана. Так уж получилось. Сам того не зная и практически даже и не желая, Конан два раза подряд оскорбил несчастного охранника, причем оскорбил смертельно. Впрочем, нет. Если быть до конца честным хотя бы с самим собой, то второе оскорбление было вполне даже намеренным. Хотя и не совсем осознанным.

Это случилось в самый первый день, когда Конан только-только появился на кухне и приступил к своим новым обязанностям. Официальное отхожее место для слуг находилось у самых «купеческих» ворот — ворот, через которые входили слуги и приказчики и поступали товары. То есть — практически на противоположном от кухни конце весьма немаленького подворья. Пробираться к нему приходилось через вечно меняющиеся лабиринты ящиков и тюков, да к тому же еще и на глазах у всех, кто в данный момент во дворе находился. Потому-то большинство кухонных работников предпочитало использовать для этой цели большую помойную яму на заднем дворе. И близко, и лишний раз глаза начальству не мозолишь. Правда, яма эта не была ничем огорожена, но сам задний двор огораживали глухие стены с единственной без единого окна, а дверь имелась только на кухню, так что все свои и кого тут, собственно, стесняться? Не стал особо стесняться и Конан, выскочив из кухни до этой самой ямы по малому, но весьма неотложному делу.

И, уже начав, так сказать, облегчительный процесс, обнаружил вдруг, что у него имеются зрители.

Вернее, зритель.

Огромный звероподобный охранник из сада сквозь ажурную стенку смотрел на Конана с такой мрачной ненавистью и видом столь угрожающим, что малое конановское дело чуть было не превратилось в большое. Приходилось только благодарить судьбу за то, что мерзкую эту рожу не увидел он раньше, до, так сказать, начала — а то ведь с перепугу мог бы и не успеть штаны развязать! Почему-то вдруг вспомнилась потешная история про сусликов, услышанная у вечернего костра от кого-то из подгулявших караванщиков. Про то, как пошли суслики в лес. Пописать. И увидели медведя. Ну, они заодно и покакали.

Конан, обмерев, уставился в горящие черной ненавистью глаза. Словно парализованный удавомкролик или уже упомянутый суслик, медведя увидевший. Кое-как довел процесс до конца, поддернул штаны и на подгибающихся ногах поспешил обратно на кухню. А страшный зверообразный тип ограничился тем, что плюнул ему вслед.

Мощно так плюнул. От души.

Кого помельче — так и с ног таким плевком сбить недолго.

Причины возникновения внезапной ненависти к своей нынешней персоне у совершенно незнакомого человека Конан не понял. Да и не особо он над ней задумывался, над причиной этой — мало ли кому че в голову взбредет? Над всякой чужой блажью башку ломать — так и вовсе ее сломать недолго! Больно нужно! А вот реакция собственного (пусть на какое-то время, но все-таки — собственного!) тела его неприятно удивила.

Тело испугалось.

До оторопи. До холодной испарины. До острых мурашек вдоль позвоночника и позорной слабости в коленях.

Подобное предательство своего — пусть на время, но все-таки собственного! — тела не могло не злить.

А больше всего злился он еще и от запоздалого осознания того, что на самом-то деле пугаться не было ни малейшей причины. Ведь ему, в отличии от сусликов, совершенно ничего не грозило. Ну ничегошеньки! Жуткий страж сада не станет лезть через стенку на задний двор, чтобы расправиться с каким-то поваренком, как бы он не был на этого поваренка зол! Да и чего ему вообще на поваренка этого злиться-то так смертельно? Он же видит его впервые в жизни! Может, у него просто внешность такая, может, он всегда и на всех таким вот зверем глядит, по должности положено, может.

По всем понятиям выходило так, что Конан не просто испугался до слабости в коленках, чего с ним не случалось с трехлетнего возраста, но еще и испугался-то из-за какой-то ерунды. А точнее — из-за неверной оценки ситуации. А вот это уже было действительно скверно. А еще более скверным было то, что теперь тот звероподобный страж за ажурной оградкой уверен, что Конан его боится. И не без оснований уверен-то, вот что самое неприятное! Поскольку это мерзкое тельце, похоже, готово отпраздновать труса и при следующей встрече.

Это было неприятно. Более того — это было недопустимо. А, значит, подобную реакцию следовало устранить.

И немедленно.

* * *

Вот так и получилось, что отливать именно на задний двор второй раз Конан пошел уже вполне сознательно.

И третий раз — тоже.

И четвертый.

Он справедливо рассудил, что рано или поздно их со стражем визиты к ажурной стенке обязательно должны совпасть. Так в конце концов и случилось — уже под вечер он обнаружил таки зазаборного зрителя, которого непонятно почему так бесят естественные человеческие отправления.

На этот раз Конан вел себя вполне достойно — со своей точки зрения. Принял картинную позу, расположившись так, чтобы зрителю было все хорошо видно — а чего? Нам стыдиться нечего! Мажонок себе нехилый агрегат отрастил!

Он даже ехидно подмигнул стражу, от чего тот пошел бурыми пятнами и затрясся. Короче, Конан собою был вполне удовлетворен.

Вот только удовольствие это серьезно подпортил старший посудомой.

Углядев из двери кухни творящееся безобразие, он вылетел на задний двор, словно охотящийся на цыпленка коршун, и успел ухватить наглого мальца за ухо — так сказать, с поличным. Во пресечение и назидание за ухо же Конан и был препровожден на кухню, где ему немедленно были выданы две увесистые затрещины и гора грязной посуды, последнее — к вящей радости трех младших посудомоев, до этого с ней возившихся. Орали в тот вечер на него много, но больше не били, посчитав четыре с лишним дополнительных часа работы вполне достаточны наказанием. А один из ехидных, но не лишенных чувства благодарности младших посудомоев даже снизошел до объяснения.

Черный страж был стражем не сада, а расположенного за ним купеческого гарема. А потому, разумеется, был он евнухом. Вообще-то, их там четверо было — таких же огромных, черных и кучерявых. То ли братьев, то ли просто одноплеменников. Просто то ли остальные трое предпочитали не показываться в прикухонном саду, то ли путали их, за одного принимая. Последнее имело больше шансов быть правдой, поскольку их и рядом-то различали с трудом.

Конан вспомнил курчавую черную бороду — и усомнился в социальном статусе виденного стража. Но посудомой, хихикая, объяснил, что это — особые евнухи, так называемые евнух-стражи. Их готовят где-то на далеком севере, удаляя не все мужское достоинство целиком, а только самый жезл — так мстительные северяне наказывают своих врагов, а заодно и готовят гаремных слуг. За пределами Асгарда такие евнухи были редкостью и стоили во много раз дороже обычных, но купец, похоже, обожал всякие экзотические и дорогостоящие диковины. К тому же это была не пустая забава, купленная ради украшения сада — такие евнухи высоко ценились именно как стражи и воины, поскольку невозможность реализовать оставшиеся в полной сохранности мужские желания придавала им невероятную агрессивность. К тому же они равно ненавидели и недоступных теперь для них женщин и мужчин, которым эти женщины все еще доступны, а потому не могли вступить в заговор ни с теми, ни с другими, что делало их просто таки идеальными гаремными стражами.

Вот только насмешек над своей ущербностью они не прощали.

Никому.

— Если он тебя поймает — убьет! — сказал напоследок юный посудомой и снова хихикнул. И было в его веселости что-то нездоровое, неприятное такое.

Предвкушающее.

* * *

Сейчас черный страж в саду отсутствовал, и Конан испытал чувство, близкое к облегчению. Нет, не то, чтобы он терзался угрызениями совести по поводу своей грубой, пусть и ненамеренной, шутки, но лишний раз встречаться с этим охранником желания у него как-то больше не возникало.

Впрочем, Конан об этом не задумывался. Для размышлений у него была гораздо более важная тема.

— Ты молодец! — так сказал ему сегодня утром Нрагон. И даже протянул руку, словно хотел то ли погладить по голове, то ли по плечу потрепать, но в последнюю минуту передумал.

Конан как раз таскал воду для большого котла — таскал по два ведра сразу, зацепив их концами положенной на плечи длинной палки, в полуприсяде, чуть ли не бегом. Он не собирался объяснять юным идиотам, тащившим, скособочась и поминутно охая, по одному ведру, что так — легче. Сами когда-нибудь догадаются. А не догадаются — им же хуже.

Нрагон наблюдал за ним какое-то время — одобрительно и издалека. Потом подошел к колодцу.

— Ты — молодец, — сказал он, — справляешься куда успешнее многих. На провокации не поддаешься. И старший тебя хвалил. Да и то сказать — ты ведь парень вполне серьезный, не мальчишка. Так что я подумал и решил, что мы вполне можем обойтись и без длительного испытательного срока. С завтрашнего дня можешь приступать к тренировкам, я распорядился, от работ тебя освободят. И шмотки свои, кстати, в казарму перекинь, а то непорядок получится.

И ушел, улыбающийся и довольный собой. Парнишка-то, вроде, действительно оказался вполне ничего, а нехватка людей в отряде толкала остро заточенным шилом пониже спины, вынуждая торопиться.

Так что сегодня Конан ворочал бадью в последний раз. И последний же раз имел вполне законный повод находиться на заднем дворе, откуда до сада можно в буквальном смысле дотянуться рукой. С завтрашнего дня все усложнится. Путь к саду будет лежать или через вечно полную народом кухню, находиться на которой более у Конана вряд ли будет слишком много поводов, или же через личные купеческие апартаменты, находиться в которых поводов у него будет, пожалуй, еще меньше.

А, значит, что?

Правильно.

Катя пустую бадью обратно на кухню, Конан не оглядывался. Зачем? Он уже принял решение.

* * *

Ночью серы не только кошки.

Конан провел ладонь по стволу, для пущей уверенности даже ковырнул слегка ногтем, но ничего так и не произошло. Похоже на то, что это дерево тоже никакой особой магией не обладало. Как и все, ему предшествовавшие. Конан уже и со счета сбился, сколько он их за эти пару часов перещупал, с каждым последующим деревом чувствуя себя все более глупо. Хорошо, что темно и некому подсмотреть, чем это темной ночкой занимается в саду славный варвар из Кимерии.

Скажи кому из знакомых — потом проходу не будет он насмешек. Конан — и вдруг с деревьями обнимается, словно ополоумевший друид-извращенец ботанической ориентации. Впору любому обхихикаться. А что делать прикажете, если темнота в этом саду такая, что можешь сколько угодно вытаращивать свои глаза — все равно ничего путного не разглядишь?! Разве что получишь сучком прямо в широко раззявленный глаз — вот тогда, пожалуй, увидишь кучу всего очень яркого и красочного. Напоследок. Может быть, даже свою окровавленную физиономию с пустой глазницей успеешь увидеть этим самым глазом — уже с сучка.

Луна появится еще не скоро, а звезды — они только выглядят ярко, света от них кот наплакал.

Впрочем, то, что луны нет, имеет и свои плюсы. Конечно, Конану приходится пробираться от дерева к дереву практически на ощупь, ничего не видя, но и самого Конана при этом увидеть практически невозможно. Бдительный страж вот уже дважды совершал обход сада, заставляя Конана замирать, сливаясь с очередным стволом в еще более тесном, чем обычно, объятии. Особой опасности он не представлял, потому как ходил с фонарем, а в результате видел за пределами жалкого освещенного пятачка еще меньше, чем Конан. К тому же ходил он шумно, сопел, чесался, наступал на сучки и даже порой бормотал что-то себе под нос. Короче, вел себя так, как ведут себя все стражники на рутинной и никому по большому счету не нужной обязаловке. Он явно ничего не опасался и никакого вторжения в охраняемое пространство не ожидал.

Правда, пару раз он останавливался, ставил фонарь на землю, закрывал глаза и начинал принюхиваться. Конан в такие минуты старался не дышать и еще плотнее слиться с деревом — он был наслышан об остром, почти зверином нюхе некоторых охотников из черных королевств. Но пока все обходилось — то ли рассказчики преувеличивали, то ли звероподобный евнух не был охотником, а принюхивался просто так, для порядка. Понюхав ночной воздух пару минут, он подбирал фонарь и, успокоенный, шел себе дальше, продолжая что-то удовлетворенно бормотать в спутанную бороду. А Конан, переведя дух и выждав на всякий случай какое-то время, осторожно перемещался к следующему дереву. Деревьев в саду было много…

Конан осторожно отвел тяжелую ветку — ароматное яблоко ткнулось прямо в лицо гладким холодным боком. Времени после ужина прошло уже порядочно и Конан, не долго думая, проверил на вкус так вовремя подвернувшийся фрукт. Вкус оказался вполне удовлетворительным.

И — никакого волшебства.

Даже на вкус. Обычное яблоко. Сладкое в меру, и даже с небольшой горчинкой. Может быть — сорт такой, а, может быть, какому-то червяку несколько ранее это яблоко тоже пришлось по вкусу. Вот он и горчит, слегка похрустывая на зубах в предсмертной червячной агонии.

Осторожно вытянув руку вперед, Конан сделал еще один беззвучный шаг. Показалось или нет, что непроглядная тьма словно бы стала еще непрогляднее?

Кончики пальцев вдруг на что-то наткнулись.

На что-то, что не было ни стволом, ни ветками, ни листвой — их легкие невесомые ускользающие прикосновения Конан уже определял с полукасания. То же, что сейчас подвернулось Конану под руку, было горячим живым и твердым, и даже на первое ощущение веяло от него какой-то враждебной незыблемой мощью.

Конан замер с бешено колотящимся сердцем, готовый к нападению неведомого врага. Врага огромного и непонятного, а от того еще более страшного. Если такой нападет — мало не покажется. В нынешних обстоятельствах не могло быть и речи о сражении с подобным противником на равных. Какое там сражение! Удрать бы по хорошему, оставив сопернику в качестве трофеев не слишком большие клочки собственной шкуры и сохранив в относительной целости руки и ноги — вот, пожалуй, задача-максимум на данный момент. Да и эта задача, похоже, из разряда выполнимых лишь теоретически. Одна надежда, что противник, такой огромный и горячий, не понял, насколько слаб и одинок ночной нарушитель. Тогда он может и не рискнуть напасть в одиночку, начнет кричать, подымая тревогу и сзывая охранников. Вот тогда-то и может появиться шанс незаметненько смыться в поднявшейся суматохе. Маленький, правда, шансик и в меру дохленький, но другого-то и вообще не предвидится…

Конан замер на полусогнутых, готовый рвануться по первому же намеку на появление искомого шанса. Ну, или хотя бы тени этого шанса.

А пока враг замер, прислушиваясь.

Даже дышать перестал. Ему явно не хотелось поднимать ложную тревогу и беспокоить охранников по пустякам. Похоже, он не был твердо уверен, действительно ли его только что потрогал кто-то живой, или же это были просто шутки заблудившегося среди листвы ночного ветра.

Не дышал и Конан. Он вообще боялся открыть рот, сердце так оглушительно билось о ребра, что его наверняка было слышно за десять шагов. Вот сейчас стражник услышит этот панический набат, вот сейчас удостоверится, что поднятая им тревога не будет ложной и никто не поднимет его на смех за излишнюю мнительность, вот сейчас наберет он в свои мощные легкие побольше воздуха и заорет…

Но враг почему-то медлил.

У Конана перед глазами поплыли желтые круги, легкие жгло огнем. Сердце колотилось уже не о ребра, а о стиснутые зубы — изнутри, бешеной барабанной дробью. Поняв, что терять все равно нечего, так и так он себя выдаст, если свалится в задушенном обмороке прямо под ноги ужасного врага, Конан со свистом втянул в горящие легкие сладкий и безумно вкусный ночной воздух. Подавился. Закашлялся, понимая уже, что упускает последний шанс удрать.

Враг не прореагировал.

Отдышавшись, Конан еще раз протянул вперед руку и уже спокойно ощупал горячее и твердое, показавшееся с перепугу живым.

Камень.

Гладко отполированный умелыми мастерами и нагретый дневным солнцем. Он даже не был горячим — так, теплым скорее. Просто у этого тельца, не смотря на весь его преувеличенно юный вид, по стариковскому обычаю постоянно мерзли его жалкие ручонки. Вот и показалось в первый момент ледяным пальцам, по контрасту, что камень этот горячий, а перепуганное подсознание услужливо дополнило картинку — горячий, значит живой.

Просто теплый отполированный камень.

Странно.

Откуда взялся посреди купеческого сада этот камень? Конан вроде бы не видел днем никаких больших камней, хотя постарался изучить видимые через ажурную ограду фрагменты как можно подробнее…

Конан провел рукою по камню вверх. Наткнулся на узкий желобок шва. Ощупал второй камень — такой же гладко отшлифованный и теплый. Развел руки в стороны, пытаясь нащупать границу этих странных камней и понять, что же они собою представляют.

И нащупал резной край подоконного наличника. Это была вовсе не груда отполированных камней, непонятно как возникшая ночью посреди купеческого сада.

Это была стена дома.

В темноте он не заметил, что прошел уже весь сад, перещупав в нем каждое дерево, до самой задней стены купеческого сераля. Больше в этой части сада деревьев не было.

Конан вздохнул.

* * *

Вообще-то он с самого начала подозревал, что не все с этим простым не первый взгляд заданием окажется так уж просто. С простыми заданиями всегда так. Очевидно, имеется на это какой-то поганенький и непреложный закон природы. Ну, что-то типа того, из-за которого реки не могут течь вверх, а мочиться против ветра всегда тоже как-то не чтобы очень.

Говорят тебе, допустим, с милой улыбочкой: «Ничего сложного! Просто сходи и принеси! А я тебе за это простое дельце очень хорошо заплачу». А потом оказывается, что сходить надо не куда-нибудь, а в затерянный городишко на другом краю пустыни, за двумя перевалами и одним ну очень большим болотом. Причем болотом и так-то пакостным, а в данное время года так и вообще практически непроходимым. А принести необходимо не какой-нибудь всеми забытый и никому не интересный пустячок, а невероятно ценный и весь из себя ужасно магический малахитовый трон местного то ли мага, то ли шамана, кто их там разберет, этих пустынных дикарей. Причем принести в целости и сохранности, не поцарапав полировки и не повредив зачарованной самим Али-как-бишь-его-тамом резьбы подлокотников за время длительного и трудного обратного путешествия. Ну и всяческие там попутные мелочи, о которых даже не стоит упоминать в деловом разговоре. Типа того, что с трона этого самого предварительно необходимо еще и стряхнуть тощую задницу его прежнего обладателя. Вместе со всеми прочими активно сопротивляющимися частями тела этого обладателя, разумеется. Каковой обладатель, кстати, являясь верховным местным правителем, властью в тех местах обладает нешуточной. И телохранителей у него вокруг трона малахитового рассыпано — что блох вокруг активно чешущейся собаки. Да и сам он, как уже упоминалось, то ли маг, то ли шаман, причем то ли в шестом, то ли в восьмом поколении, и, несмотря на преклонный возраст, незваного гостя припечатать от души вполне способен.

И вот, допустим, прошел ты пустыню и горы. Надавал по мордасам парочке дюжин наиболее шустрых болотных тварей, перейдя самые топкие места по их спинам, как по живому мосту. Допустим. Подумаешь — какие-то болотные тварюшки?! Не слишком-то и крупные, надо отметить, тварюшки, мост из них получился довольно хиленький.

Допустим, местный столичный городишко, больше похожий на вымершую деревню, ты тоже нашел. И дворец отыскал, если эти развалины — действительно дворец.

И вот, допустим, раскидал ты в живописных позах по всему дворцу вооруженную до зубов охрану — пусть отдохнут в тенечке от трудов праведных и о жизни подумают. Их, конечно, было довольно-таки много, но — ДОПУСТИМ! И даже магу-шаману местному, старичку весьма понятливому, объяснил ты уже популярно, в чем же именно он не прав. Доходчиво так объяснил. На пальцах, можно сказать. И допустим даже, что он тебя вроде бы как даже и понял.

И вот стоишь ты напротив вожделенного трона и начинаешь потихоньку понимать, что не все в этом мире так уж просто, как казалось тебе всю дорогу вплоть до этого момента. И что все, тобою до этого момента проделанное — это так, семечки. Забавка детская. Потому что вот он трон. Прямо перед тобою. И вовсе ничем он не напоминает складную походную табуреточку, которую сунул в заплечный мешок — и гуляй себе. Можно даже бегом.

Хороший такой трон.

Основательный.

Из цельной малахитовой глыбы любовно выпиленный и явно рассчитанный на магическую задницу повышенной упитанности. Кто бы мог заподозрить сухонького старичка-шамана в таком пристрастии к гигантизму?! Или, может, он в молодости куда жирнее был, и лишь под старость усох?..

И вот стоишь ты напротив трона, мрачнея с каждой секундой все более. Потому что трон этот не то чтобы совсем уж неподъемный… будь он совсем неподъемным — все оказалось бы куда проще. Никто не вправе требовать выполнения невыполнимого задания. Окажись трон весом в тонну — плюнул бы ты с досады, недобрым словом помянув шутничка-заказчика, и пошел себе с миром, более серьезные контракты искать. Вполне возможно, с тем же магом-шаманом об чем тут же на месте и сговорился бы, он, вроде, мужик понятливый. Или вернулся бы через пустыню, два перевала и болото и стребовал с шутника плату за юмор в тройном размере. Пусть знает, что варвары тоже шутить умеют…

Но в том-то и дело, что трон этот не был совсем уж неподъемным!

Килограмм сто-сто пятьдесят от силы, поднять вполне можно. И даже какое-то время и количество метров пронести — тоже вполне реальная вещь. Только вот в том-то и проблема, что нести его тебе предстоит вовсе не до ломбарда, на соседней улице расположенного. И даже не до ближайшего базарного центра.

Пустыня.

Два перевала.

И болото, раздосадованные обитатели которого ждут не дождутся твоего возвращения.

А самое скверное, что нести все-таки придется.

Потому что заказ — это дело святое. Это цивилизованные богачи могут со спокойной совестью нарушать чуть ли не каждый день писаные на бумаги и заверенные печатями контракты. А ты — варвар. Дикий варвар из диких гор. Ты не можешь взять обратно раз уже данное слово. Потому что, кроме этого слова, нет у тебя более ничего. И если оно потеряет ценность — жить тебе станет не на что. Да и не зачем, наверное, если сам про себя будешь ты знать, что, дав однажды слово, не сдержал его, потому что это оказалось слишком трудно.

Конечно, не все данные слова можно сдержать. Бывают обстоятельства. Причины. Ситуации.

Только вот имя у всех этих причин, обстоятельств и ситуаций одно. Короткое такое имя. Имя, с обладателем которого не поспоришь.

Смерть.

Ты можешь не сдержать данного слова, если мертв. Только это может быть оправданием. Все остальные причины, обстоятельства и ситуации являются неуважительными.

А потому придется, кряхтя, взваливать это малахитовое дерьмо на плечи и переть туда, куда заказчик приказать изволил. Через пустыню, два перевала и болото. И, кстати, пора бы тебе с этим делом поторапливаться, потому что понятливый старичок понятливым и все осознавшим, похоже, только притворялся. Оставленный в уголке без присмотра, он уже дожевывает свой кляп не по-стариковски острыми и крепкими зубами и вот-вот начнет плеваться всякими нехорошими заклинаниями, а где-то под гулкими сводами огромных дворцовых залов уже начинают потихоньку шевелиться наиболее крепкие стражники…

* * *

Вот и сейчас Конан ощупывал деревья в этом саду, почти не надеясь на столь простое решение своих проблем. Так, для порядка и очистки совести. И с крохотной надеждой на самом краю сознания — а вдруг на этот раз все-таки повезет?!..

Не повезло.

Что ж, этого и следовало ожидать.

Сами подумайте — с какой стати далекому от старческого идиотизма купцу помещать драгоценное дерево практически на хозяйственных задворках своего сада? Почти что на заднем дворе, хоть и отделенном от него ажурной оградкой. Там, где любоваться уникальной диковинкой смогут разве что кухонные мальчишки и прочая прислужная шелупонь. Правильно — незачем ему это делать.

Тем более, когда имеется у него прекрасный маленький садик во внутреннем дворике — буквально в трех шагах, всего лишь с противоположной стороны сераля. Отличный такой садик с фонтанами, беседками и непременными павлинами, без которых купец, похоже, не мог обойтись не только за обедами и ужинами. Именно в том саду отдыхал он со своими женами и принимал наиболее ценных гостей.

Во внутренний садик из сада хозяйственного вел узкий проход. Этакий коридор между внешней стеной, огораживающей все купеческие владения, и боковой стеной дома. Обе стены были глухие, а проход настолько узок, что два человека вряд ли смогли бы разойтись. Узкий и длинный, как прямая кишка. И такой же привлекательный. Этот проход даже днем напоминал пещеру, а пещеры Конан не любил почти что так же сильно и искренне, как не любил он магов и змей. Может быть, потому, что пещеры очень часто служили обиталищем и тем и другим.

Конан вдруг обратил внимание, что уже некоторое время вполне отчетливо видит перед собой темный провал ведущего во внутренний сад прохода. Он чернел мрачной дырой в преисподнюю и казался еще темнее на фоне белых камней внешней стены, высеребренных лунным светом. Конан поднял голову.

Ну да.

Луна, словно беременная жаба, потихоньку вылезала над забором круглым раздутым пузом. Предутренний ветерок шелестел листвой — ночь давно перевалила через свою середину.

Следовало поторопиться. Конан поморщился и осторожно шагнул в проход.

На полшага, не более.

Потом с неменьшей осторожностью развернулся боком и уперся плечами в гладкие камни стены дома. Кладка внешней стены была грубее, камни не подвергались особой шлифовке, пальцы ног легко находили мелкие неровности. Упираясь плечами и ступнями ног в противоположные стены прохода, Конан легко вскарабкался метра на три вверх, почти под самую балку, ограничивающую плоскую крышу. И лишь тогда стал осторожно перемещаться в горизонтальном направлении, помогая себе широко раскинутыми по стене руками. Пожалуй, мелкость его нынешнего тела в данной ситуации оборачивалась существенным преимуществом. В своем прежнем обличии ему бы пришлось тут передвигаться, скорчившись в три погибели и упираясь носом в колени. А так — ничего, свободно даже. Знай, перебирай себе ногами.

* * *

Конечно, это могло оказаться перестраховкой.

Но лучше быть живым перестраховщиком, чем мертвым идиотом, прущим напролом в подозрительные коридорчики. У подобной узости ведущего во внутренний садик прохода вполне могло быть и еще одно объяснение, кроме окончательного впадения купца в архитектурный маразм. Вполне, между прочим, логичное и достойное объяснение.

Ловушки.

Сам Конан, например, именно в таком вот узком проходе ловушки бы и разместил. Там, где незваному и незнакомому с внутренним устройством дома визитеру не увернуться и мимо никак не пройти. Так что лучше перестраховаться.

Можно было бы, конечно, вообще вылезти на крышу — до нее рукой подать. Да только сам Конан и там бы разместил чего-нибудь особенно пакостное — в качестве сюрприза для наиболее догадливых. Нет уж. Мы лучше по стеночке. К береженому, сами знаете, и Эрлих меньше претензий имеет.

Тем более, что и стенка-то уже почти что и кончилась!

Страшно довольный собой, Конан осторожно спустился и принял вертикальное положение. Затаившись в тени стен, он осматривал внутренний садик, залитый лунным светом, словно молоком. Беззвучно сложил губы для длинного и весьма эмоционального свиста.

И вот это у них называется «маленький внутренний садик»?!

Открывшееся Конану пространство больше напоминала живописную друидскую рощу без конца и края, чем внутренний дворик городского дома. Пусть даже и весьма зажиточного дома.

Две увитые плющом беседки. Павильончик. Если верить бывавшим здесь служанкам — в нем восхитительные витражные окна. Меланхолично журчащие фонтаны — как минимум, три штуки. Может, и еще есть, только за деревьями не видно. Это нам пригодится — журчание убаюкивает вероятную охрану и скрадывает неосторожные звуки, которые в абсолютной тишине были бы отчетливо слышны.

И, конечно же, деревья.

Мда… вот именно что деревья…

Деревья, деревья и еще раз деревья.

Кто бы подумать мог. Твердят все — «садик, садик!». А в этом садике заблудиться — как два пальца. На широкую ногу живет купчина, не мелочится. Если драгоценность какая — то наверняка величиной с кулак, если уж сад — то самый большой в городе. А, может быть, даже и во всей округе. И по размерам, и по количеству деревьев.

И, если исходить из уже сработавшего сегодня закона подлости — все эти деревья должны оказаться именно яблонями.

Поголовно.

Вернее — покронно. Или что там у них наверху располагается?

Следовало поторопиться…

* * *

Ловушку он заметил в самый последний момент. В тот самый последний момент, когда она уже сработала, но цели своей еще не достигла. Он как раз двинулся вперед — пожалуй, слишком резко двинулся, поскольку был несколько подавлен размерами предстоящего дела. Как и года полтора назад, когда таки добрался до малахитового трона и впервые задумался об обратном пути. Или все-таки тот трон был не малахитовым? Эрлих его разберет! Сам Конан, во всяком случае, никогда не встречал малахита такого насыщенного фиолетового цвета, но кто его знает… Может у них, в пустыне, малахит именно такой и бывает? Впрочем, это не важно.

А важно, что тогда он все-таки справился.

Значит, справится и сейчас.

Если поторопится…

Спасла его не сноровка воина и даже не варварский инстинкт и хорошая подготовленность ко всяческим неприятностям. Не было у этого тела, выросшего в тепличных условиях большого города, инстинкта прирожденного горца, да и подготовки особой тоже не было. Была, конечно, присущая Конану осторожность, доходящая временами до откровенной паранойи, но даже паранойя не способна оказалась все время держать под контролем привыкшее к благополучию тело.

Спас его маленький острый камешек, вовремя подвернувшийся под босую ногу.

Оцарапав непривыкшую к хождению босиком подошву, Конан слегка отшатнулся, перенося вес на другую ногу и разворачивая корпус. В этот момент он и услышал свист рассекаемого острой сталью воздуха. Что-то сверкнуло на уровне талии и холодком обдало обнаженную кожу живота — ради удобства и из-за жаркого климата Конан был в одной набедренной повязке. Не считая, конечно, пояса со всяким профессиональным снаряжением, но тот, даже застегнутый на самую первую дырочку, болтался теперь где-то на бедрах…

Горизонтальная секира.

Конан замер на одной ноге, настороженно прислушиваясь и обливаясь холодным потом. Не попадись ему под ногу камешек — и остался бы он до утра валяться во внутреннем садике. В качестве двух половинок остался бы. Одно утешение — кажется, эта секира была одноразовой. И ни о какой камень с размаху не дрязнулась, свистнула себе — и все. Висит себе, слегка покачиваясь на тугой пружине. А тихий свист, похоже, ничьего внимания не привлек.

Выждав пару минут, Конан рискнул опустить вторую ногу на землю и осторожно скользнул к ближайшему дереву.

На первый взгляд дерево это было вполне обычным. В смысле — не магическим, потому что странно сформированная крона придавала ему вид совсем не обычный, более похожий на неряшливую копну. С первого взгляда даже не удавалось определить, является ли это дерево яблоней. Плодов, во всяком случае, видно не было. Требовалось уточнить.

Осторожно разведя длинные, плетями свисающие до самой земли ветки, Конан сделал шаг в затененное ими пространство — своеобразный живой шалаш у самого ствола. Один лишь маленький шаг. И сразу же понял свою ошибку.

Потому что босая нога его наступила на что-то теплое и гладкое.

И это что-то вовсе не было просто нагретым за день шлифованным камнем…

* * *

Оно было живым и мягким, это что-то, и оно суматошно затрепыхалось под Конановской ногой, как может трепыхаться спросонья только человек, на которого неожиданно наступили.

Конан понял свою ошибку и одновременно с ужасающей ясностью осознал, что сейчас произойдет. Осознал за какую-то долю секунды до рванувшегося наружу визга. И рухнул на трепыхающееся тельце всей своей массой, придавливая к земле, зажимая рукой раскрытый в беззвучном крике рот и не давая визгу вырваться.

Вернее, попытался.

Рухнуть, придавить, зажать и так далее. Не хватило веса и ширины ладони.

Оглушительный женский визг пробивался между слишком тонкими пальцами, а зубы так нетактично разбуженной девицы неожиданно сильно укусили руку, пытавшуюся преградить этому визгу путь. Сил удержать бьющееся тело не хватало, да и смысла в этом больше не было — даже сквозь пронзительный визг Конан слышал топот и крики в доме.

Вырвав пострадавшую руку из зубов хищницы, Конан рванулся к проходу в хозяйственный сад, уже не думая о ловушках. Но запутался в каких-то женских тряпках, упал, снова вскочил, продираясь сквозь так и норовившие живыми лианами опутать тело ветки коварного монстра, до этого так умело прикидывающегося обыкновенным деревом. Ветки царапали кожу, так и норовили ткнуть в глаза, а наиболее коварные мертвой хваткой вцепились в набедренную повязку. Конан рванулся изо всех сил. Ветхая ткань затрещала, пасуя перед варварской волей к свободе. Последние когтистые сучки царапнули голую спину и то, что пониже — и Конан вырвался из смертельных объятий дерева-убийцы.

Только для того, чтобы тут же попасть в гостеприимно распахнутые ему навстречу объятия стражников.

Их было четверо.

И каждый — вооружен.

* * *

Какое-то время Конан еще пытался сопротивляться — так, по инерции. Подсознание никак не мог смириться с тем, что какие-то четверо несчастных стражников оказались вдруг непреодолимым препятствием. Четверо, ха! Да он в свое время и с четырьмя десятками вполне успешно справлялся. Попотеть, правда, пришлось, и руки на следующий день просто отваливались, но справился же! А тут — четверо. Всего-то. Пусть даже и вооруженных…

Подсознание очень хорошо помнило прежние расклады и никак не хотело смиряться с налагаемыми временным телом ограничениями.

Тут ему помогли стражники, парой убедительных тумаков доходчиво растолковав новый расклад. Задыхаясь от удара под ложечку, Конан безвольно обвис. Его ноги почти не касались земли — по два дюжих молодчика с каждой стороны растянули его за руки, словно вывешенное для просушки белье. Это был грамотный прием — из такого положения практически невозможно вырваться. Своеобразная портативная дыба — все мысли пленника поневоле сосредотачиваются вокруг растянутых до хруста и пронизываемых острой болью плечевых суставов. Тут уж не до сопротивления. Да и после удара под дых не особо побегаешь.

Вблизи стражники казались еще огромней и куда страшней. Может быть, из-за молчаливой слаженности действий, присущей лишь истинным профессионалам. Может быть, из-за провальной черноты тел, от которой лица становились неразличимы на фоне черного неба, только сверкали порою ослепительно белые зубы да белки глаз. Они действительно оказались на одно лицо, все четверо гаремных стражей. Конан и под страхом немедленной смерти не смог бы определить, который из них тот, с кем они перебрасывались многозначительными взглядами через ажурную стенку. Впрочем, в нынешнем своем положении он не особо бы и хотел это знать.

Конан висел, стараясь дышать мелко и часто, чтобы уменьшить боль в солнечном сплетении. К тому же, кроме острой боли в руках и животе, его начинало существенно беспокоить еще одно скверное ощущение несколько пониже. Нет, само по себе ощущение это особо скверным не было, и в любой другой ситуации Конан бы ничего против него не имел. Вот только сейчас ситуация была, мягко говоря, неподходящая.

Короче говоря, некоторая часть этого бессильно обвисшего на руках у стражников мерзопакостного тела вовсе не намеревалась так уж бессильно обвисать.

Эрлих знает, что оказалось тому причиной. То ли общее напряжение сегодняшней ночи, то ли перевозбуждение от проигранной схватки со стражниками, то ли острое и мучительно-приятное ощущение трепыхания под собой горячего и мягкого женского тела…

При воспоминании об этом конвульсивно дергающемся мягком и горячем теле Конан с ужасом понял, что погиб. Неподдающаяся сознательному контролю часть тела, до этого пребывавшая в, так сказать, слегка приподнятом настроении, при воспоминании этом воспряла окончательно и бесповоротно. В полный, так сказать, рост и во всю, так сказать, мощь. Такое никакая набедренная повязка не скроет. Впрочем, повязки-то этой как раз у Конана более и не было…

Надежда, что в лунном неверном свете гаремные стражники могут и не заметить некоторых, хм, деталей, прожила недолго. Стражники вовсе не намеревались оставаться во внутреннем дворике.

С прежней синхронной и беззвучной слаженностью профессионалов они проволокли Конана в дом. Протащили по узким коридорам и коридорчикам, задрапированным разноцветным шелком и бархатом. Мимо мелькали какие-то комнатенки, освещенные масляными лампами или лунным светом, перепуганные женские лица и снова — драпировки, пропахшие туранскими благовониями. Сам бы Конан давно заблудился бы в этом мягком шелестящем лабиринте, а стражам — хоть бы хны. Прут себе вперед на хорошей скорости, точно монахи по центральной улице в базарный день.

Когда стражники с прежней молчаливой синхронностью снизили скорость и как-то по-особому торжественно раздвинули последнюю занавеску, Конан понял, что его доставили к месту назначения.

И оказался прав.

* * *

Они стояли широким полукругом.

Очень грамотно стояли, охватывая и перекрывая наглухо все помещение, но при этом на достаточном расстоянии друг от друга, чтобы не задеть рядом стоящего узкой кривой саблей в пылу возможной драки. Кроме сабель на вооружении у троих из них имелись очень неприятные колючие шарики на бритвенно-острых цепочках, на севере такие называют «моргенстернами» и считают оружием исключительно разбойничьим. В умелых руках моргенстерны очень опасны, поскольку могут использоваться тремя способами — как сабля, булава или боло. Неприятный сюрприз.

У одного был аркан.

Еще у двоих — сети.

Похоже, пленников тут предпочитают брать живьем.

Этому могло быть два объяснения. Одно — более приятное для потенциального пленника, другое — менее.

Приятное заключалось в профессии хозяина дома. Он же купец, а не воин. Это воин предпочитает видеть врага мертвым, а купцу мертвый человек неинтересен. Даже враг. Потому что мертвый не может принести прибыли. А живого, даже врага, всегда можно попытаться выгодно продать. Или хотя бы не менее выгодно обмануть. И получить при этом вместе с прибылью еще и моральное удовлетворение.

А Конан сейчас для купца даже и не враг. Так, зарвавшийся и проворовавшийся слуга. Убить, конечно, можно. Только невыгодно. Мертвый слуга прибыли не приносит. Куда выгоднее наказать, поставить на тяжелые неоплачиваемые работы или, если настроение совсем уж плохое, продать. Все это давало некоторую отсрочку. А, значит, и надежду.

Менее приятое объяснение могло заключаться в том, что купец подвержен паранойе не менее самого Конана или просто любит кровавые развлечения.

В этом случае Конана будут пытать. Может быть, чтобы узнать имена существующих лишь в воспаленном купеческом воображении сообщников. Может быть, просто потехи ради.

Впрочем, даже в этом случае некоторая надежда оставалась. Раз не убили сразу и на месте — мало ли как там что потом обернется? Главное — ждать и быть готовым. И, главное, призвать, наконец, к порядку эту так не ко времени разошедшуюся плоть! А то совсем безобразие получается, люди же смотрят.

Люди действительно смотрели. И смотрели, надо отдать им должное, очень внимательно.

— Что здесь происходит?

Этот сильный начальственный голос он узнал сразу. В ряду замерших настороженными истуканами воинов возникло легкое шевеление, двое, стоящие по центру, слегка подались в стороны, а из-за их спин выступил сам Нрагон — собственной и весьма недовольной персоной.

— Да вот, — откликнулся кто-то, стоящий слева, за спиной, и потому остававшийся вне поля конановского зрения, — вора поймали. К сокровищам подбирался, подлец, да парни заметили вовремя!

Гордые тем, что их хотя бы на словах причислили к славному племени «парней», евнухи одновременно расправили могучие черные плечи, вздернув Конана за многострадальные руки так, что чуть ли не вывернули его наизнанку от излишнего усердия. В таком положении было невозможно не то что шевелиться, но и даже просто глубоко дышать. Конан повис на своих растянутых руках, как вывешенное на просушку белье на до звона натянутой веревке. Он оказался буквально распят, едва касаясь пола пальцами мучительно вытянутых ног. Кроме описанных неприятностей подобное распятие еще и свело на нет все его жалкие попытки при помощи согнутых колен и отведенного назад корпуса сделать хотя бы немного менее заметным столь нагло и не ко времени заявляющий о себе срам.

Нрагон, сопя, подошел на пару шагов поближе. Опустил взор на конановский атрибут, гордо вздыбленный к небесам, невидимым за обтянутым шелком потолком, — даже голову к плечу склонил, чтобы рассматривать в подробностях сие безобразие было удобнее. На лице его подозрительность медленно уступала место отвращению. Перекосившись, словно разжевал целиком крупный лимон, он, наконец, буркнул уже почти спокойно:

— Да вижу я, к каким таким сокровищам он у вас подбирался! — и перевел взгляд на верхнюю часть конановского фасада.

И узнал. Наконец.

— Ты?!!

Неверие, досада, негодование, огорчение, обида, подозрение. И снова — праведное негодование человека, обманутого в лучших своих чувствах. Кто бы мог подумать, что простое кирпичеобразное лицо начальника охраны способно выразить такую гамму внутренних переживаний!

Самое же неприятное заключалось в том, что возникшее в складках этого лица подозрение не спешило никуда уходить, легкой тенью проступая через все последующие эмоциональные напластования. Он все-таки был очень хорошим начальником охраны. Может быть — даже лучшим. И в данный момент он стремительно пролистывал в мозгу картинки предыдущих дней, пытаясь найти иное толкование для каждого конановского поступка и слова. Такое толкование, которое сделало бы появление Конана здесь и сейчас результатом хорошо продуманного и тщательно составленного заранее плана. И маленькие глазки его при этом впивались в Конана все более и более подозрительно — похоже, обнаружить целую кучу подобных толкований оказалось нетрудно.

Это означало пытки.

Скверно…

Евнухам к этому времени уже надоело держать Конана практически на весу. А, может быть, у них просто устали руки и они решили их слегка опустить. Вместе с распятым в этих руках Конаном. Вопреки ожиданиям, самому Конану от подобной перемены положения легче не стало — теперь он стоял в очень неустойчивой позе, выпятив грудь и живот и сильно откинувшись назад и вниз растянутыми руками. Чтобы продолжать смотреть Нрагону в глаза, приходилось до предела выворачивать голову. В позвоночнике при этом что-то весьма угрожающе похрустывало.

Конан попытался вздохнуть. Это оказалось ошибкой — нестерпимая боль в рвущихся связках вывернула его чуть ли не горизонтально, выгнув крутой дугой многострадальный позвоночник и практически поставив в акробатическую позу, которую уличные фигляры называют «мостиком-через-ручей». Надо ли говорить, какая именно часть конановского тела оказалась при этом естественным и горделивым венцом получившейся композиции?

Вот именно…

Нрагон вдумчиво обозрел сей полнокровный шпиль и кирпичеобразное лицо его перекосило еще больше — похоже, раскушенный целиком лимон оказался еще и не слишком-то свежим. Маленькие глазки, сощурившись, стали еще меньше, подозрительность в них постепенно уступила место брезгливому и неодобрительному сожалению.

— Эх, парень, парень… — сказал он даже с некоторым оттенком горечи, — что ж ты так, парень?.. Неужели не мог какую-нибудь поломойку в углу завалить, ежели уж так припекло-то, а?.. эх,парень…

Ни в каких коварных замыслах, простирающихся далее быстрого и тайного овладения прелестями какой-нибудь из купеческих жен, он, похоже, своего неудавшегося новобранца более не подозревал. Видя реакцию начальника, оцепившие помещение и оцепеневшие было в полной боевой готовности воины тоже слегка расслабились. На лицах у некоторых профессиональная кровожадная бдительность даже уступила место живому интересу. Все-таки подобные ночные развлечения в скучной работе купеческого охранника — штука редкая.

— Так, это… — осмелился подать голос пожилой крепыш справа, нервно теребя цепь Моргенштерна. — Надо бы хозяина… того-этого… ну, разбудить, что ли?

Голос у него был неуверенный.

Не глядя на него, Нрагон покачал головой. Сказал задумчиво и даже немного грустно:

— Зачем? Утром доложим. Не такое уж и важное событие, чтобы будить уважаемого человека среди ночи. Сами разберемся и примем… меры.

Пожилой крепыш сглотнул, заметно бледнея. Да и среди остальных возникло легкое шевеление — не то, чтобы откровенно протестующее, но какое-то неодобрительное. Все-таки они были настоящими воинами, а не палачами, эти подчиненные Нрагону охранники. Воин способен легко и безо всяких колебаний убить врага в бою, но казнить пленного и безоружного — это уже совсем другое дело… Владелец Моргенштерна стиснул пудовые кулаки, упрямо выдвинул квадратный подбородок и снова подал голос, вложив в него всю долю возможного и озволенного для хорошего служаки протеста:

— Казнить без санкции? Непорядок это…

Нрагон вскинул голову.

В демонстративном удивлении обвел своих ребят тяжелым взглядом. Спросил — вроде бы и ни у кого из них конкретно, а так, в пространство, но при этом каждому показалось, что вопрос задан именно ему:

— А кто тут вообще говорит о казни?!

Крепыш явно растерялся. Моргнул. Нахмурился. Потом заулыбался — ему показалось, что он правильно понял идею начальства:

— Вот и я говорю! Подождем до утра, пусть хозяин сам решает…

— Не будем мы ждать до утра со всякими пустяками. — Нрагон прервал его небрежно, словно от мухи отмахнулся. — Тут и решать-то в сущности нечего. Этот молодой оболтус сам для себя все решил. Он очень хотел стать воином. Я ему это пообещал, а я не привык нарушать свои обещания. Что ж. Быть посему. Будет он воином… — Нрагон нехорошо усмехнулся, оскаливая желтые крепкие зубы. — Воином в гареме! Он же и туда очень хотел, вот мы и совместим оба его, так сказать, желания… да и хозяин порадуется — он как раз на днях сетовал, что четверо евнухов уже не справляются с его разросшейся семьей… Врон, сходи, разбуди лекаря, пусть тащит все необходимое прямо сюда. Бран, попроси у служанок каких-нибудь чистых тряпок и что-нибудь ненужное — подстелить… Кирс, сгоняй на кухню, пусть поставят воду кипятиться, а потом — в подвал, за крепким вином, скажешь ключнику — я послал…

Нрагон все-таки был очень хорошим руководителем — все как-то сразу оказались им пристроены к делу или посланы с поручениями. На Конана он при этом не смотрел вообще. Да и остальные поглядывали лишь изредка, с жалостливым ужасом, а кое-кто — так даже и с искренним сочувствием. Похоже, мечтам о прелестях купеческих наложниц предавались среди подчиненных Нрагона многие и достаточно часто. А, может быть, и не только мечтам. И сейчас каждый из этих мечтателей с ужасом представлял на месте Конана себя.

А нехилый, однако, будет дрисливому мажонку сюрпризик после обратного обмена телами…

Когда Конан засмеялся, они обернулись на него все, и даже на какой-то момент застыли, глядя с одинаковым ужасом и жалостью. Они были такими смешными в своем искреннем непонимании того, как можно смеяться над перспективой, которая для любого настоящего мужчины хуже смерти, что Конан снова зашелся в приступе истеричного полузадушенного хихиканья — на настоящий полноценный смех уже не хватало дыханья. Так он и висел на вывернутых руках, задыхаясь и хохоча, а пожилой крепыш пробормотал понимающе:

— Бедный малый! Совсем рехнулся…

* * *

Боль.

Конан скакал по Царству Мертвых.

Был он абсолютно гол, а лошадь под ним — давно мертва.

Кажется, сам Конан тоже был мертв. Иначе зачем бы ему скакать по Царству Мертвых, абсолютно голым, да еще и на мертвой лошади? А лошадь под ним была мертва давно и надежно, никаких сомнений в этом не оставалось. Да от нее и самой-то оставалось совсем немного — один скелет. Тоже голый. Голые и отполированные временем кости, непонятно какой магией склепанные воедино и приведенные в движение. Казалось, тряхани эти лошадиные останки покрепче — и развалятся они, как миленькие, никакая магия не поможет.

Впрочем, пока скелет этот вовсе не думал рассыпаться на отдельные кости, как положено то любому уважающему себя скелету. Отнюдь! Он довольно шустро перебирал копытами по серым камням, мотал из стороны в сторону оскаленным черепом и даже иногда игриво взбрыкивал, дергая тазобедренными костями.

Вот эти-то игривые взбрыкивания и причиняли Конану самую сильную боль.

Вообще-то, скакать голышом даже на обычной и в меру упитанной лошади — удовольствие ниже среднего. А получать удовольствие, проделывая это на вертлявом и игривом лошадином скелете, способен лишь мазохист. Даже просто сидеть верхом на острых, костистых, да к тому же еще и находящихся в постоянном движении позвонках было очень больно. А тут и еще и куда большая неприятность подоспела, как ни берегся Конан, как ни стискивал бедрами лошадиный костяк, стараясь по возможности приподнять и тем уберечь от болезненных травм самые уязвимые свои места. Не помогло. При очередном прыжке игривого скелета случилось именно то, чего Конан с ужасом ожидал с самого начала кошмарной скачки — самую нежную часть его тела таки защемило и прочно заклинило между двумя лошадиными ребрами.

Боль была неописуемой.

Конан весь моментально покрылся холодным потом и первым же, еще неосознанным и полуобморочным движением попытался освободить застрявшее. Это было неверным решением — боль усилилась многократно, хотя еще секунду назад подобное казалось невозможным. Ослабевший и задохнувшийся, Конан только каким-то чудом не свалился со скелета, оставив между его ребрами все свое хозяйство. Холодный пот теперь лил с него ручьем, полированные кости скользили под ягодицами, удержаться на костяной спине становилось с каждым мигом все труднее.

А скелет, как ни в чем не бывало, продолжал себе скакать по серой равнине. Только теперь каждое его движение отдавалось в теле Конана вспышками ослепительной боли. Какое-то время Конан пытался терпеть, в кровь изгрызая губы и всем телом вжимаясь в колючий костяк в омерзительной пародии на соитие, пытаясь таким образом хотя бы немного ослабить сводящую с ума пульсирующую боль. Но долго выдержать эту омерзительную пародию на соитие молча не смог бы даже и самый терпеливый из киммерийских варваров. Будь он даже с рождения глухонемым.

Не смог и Конан. После очередного наиболее болезненного защемления он таки и заорал — самым постыдным образом, ненавидя себя за проявленную слабость, но более не в силах терпеть.

Странно, но от собственного крика сразу же стало легче.

А, может быть, и вовсе даже не от крика. А от холодных и влажных ладоней, что невесомо скользнули по лицу, стирая верхний слой боли, как усердная служанка стирает мокрой тряпкой паутину в темном углу.

Боль не исчезла, но стала вполне терпимой.

— Тихо, маленький, тихо, солнышко… сейчас все пройдет.

Голос был женским.

Холодные ладошки скользнули по шее вниз, плавными волнообразными движениями погладили грудь, пробежались пальцами вдоль ребер. Руки тоже были женскими, но это не походило на любовную ласку — скорее, так опытный мастер-лютнист проводит перед работой настройку своего инструмента.

Конан открыл глаза.

* * *

— Вот и славно, — сказала сидящая рядом молоденькая девушка, можно даже сказать — почти девочка, и снова погладила прохладной узкой ладошкой Конана по груди. От ее ладошки на коже осталось ощущение прохладной и влажной липкости. Девушка убрала руку, вытерла ладонь о влажную тряпку — на тряпке остались белесые следы. Одета она была в полупрозрачные расшитые золотом шароварчики и такую же кофточку — совсем коротенькую, закрывающую только грудь. Да и украшений на ней было слишком много, чтобы моно было принять ее за простую служанку.

— Они думают, что ты еще долго будешь очень болен, вот и поручили мне пока за тобой приглядывать. Они знают, что я умею лечить, но не знают, насколько хорошо. Тебе пока лучше отсюда не выходить — предполагается, что ты будешь болеть еще несколько дней…

Конан сел — осторожно, боясь потревожить затаившуюся боль. Но боль, похоже, возвращаться не собиралась, осталось лишь слабое саднящее жжение в промежности, словно сел причинным местом на не до конца остывшие угли и слегка обжегся. Не серьезно так обжегся, а именно что слегка.

— Я убрала боль, — сказала девушка, глядя на Конана со странной смесью виноватости и жадного интереса. — Я это умею. Не навсегда убрала, это опасно. Но — почти до утра. Этого должно хватить. А если нет, то можно будет еще раз попробовать…

Конан прислушался к себе. Боль действительно ушла, легкое жжение не в счет. Но что-то подсказывало, что не стоит торопиться и снимать тугую холщевую повязку на бедрах — все равно ничего хорошего он под ней не обнаружит. Слишком уж спокойно вела себя девушка — так не ведут себя здешние женщины в присутствии мужчины. Даже служанки. А эта, если судить по количеству украшений и явно очень дорогой одежде, служанкою являлась вряд ли. Ну, разве что купцу от чрезмерного богатства совсем крышу снесло и набрал он прислугу из потомственных аристократочек королевской крови. Но сейчас было кое-что, интересовавшее Конана куда больше вероятного статуса незнакомки в этом доме вместе со всей ее родословной.

— Где мой… хм?.. голос поддавался с трудом, но она поняла.

— Пояс? Вот он! Я подшила завязочки, они почти оторвались…

Конан ощупал пояс, оценивая потери. Нож, конечно же, отобрали. А вот все остальное, похоже, опасным или ценным не посчитали. Зря, между прочим…

— Долго… я… м-м?

Голос звучал хрипло, слова приходилось проталкивать сквозь шершавое горло с огромным трудом. Конан откашлялся, намереваясь повторить вопрос более членораздельно. Но девушка поняла и так.

— Долго. Почти весь день. Сейчас вечер уже, солнце скоро сядет. Я очень старалась, но у тебя была сильная лихорадка. Ее же не так просто убрать, как боль, понимаешь?

— Ага…

Вообще-то, Конан просто прочищал горло. Но получилось как-то очень уж многозначительно.

Девушка, во всяком случае, явно поняла это междометие как-то по-своему. И явно в не слишком одобрительном ключе. Она слегка смутилась, моргнула жалобно и стала выглядеть еще более виноватой. Показалось даже, что она готова заплакать.

— Извини. Исправлять такое я не умею… так, сделала, что смогла. Убрала лихорадку, рану вот зарастила… это нетрудно! Шрам какое-то время будет сильно болеть, но это неправильная боль, там болеть уже нечему, просто так всегда бывает… понимаешь, когда отрезают руку или ногу… ну, или там еще что-нибудь… они потом еще долго продолжают болеть, словно их вовсе и не отрезали… Это неправильная боль…

И замолчала, шмыгнув носом.

— Ты — колдунья?

Девушка поморщилась и вся как-то съежилась. Отвела в сторону взгляд. Вид у нее сделался совсем жалкий.

— Немного. — похоже, собственные умения никакой особой радости ей не доставляли и предметом гордости вовсе не были. — Так, если залечить что-то… или вот боль снять.

Понятно.

Узкая специализация.

Действительно, гордиться особо нечем. Среди природных деревенских ворожеек подобный дар встречается сплошь и рядом. Это тебе не профессиональный колдун или даже маг, грамотно обученный и натасканный по всем премудростям книжных наук. Простая необученная девчонка, хоть и с полезным в хозяйстве природным даром целительства. Разве что сильная — не всякой ворожейке под силу так быстро и качественно снять ТАКУЮ боль и полностью залечить свежую рану буквально за несколько часов. Попади эта девочка в жены опытному и умному воину — цены б ей не было. А в гареме оседлого купца ее талант никому не нужен и даже смешон. Кого ей тут лечить? Других наложниц, расцарапавших из ревности друг другу мордашки? Или самого ненаглядного мужа и повелителя — от похмельных мук и мужского бессилия?..

Смешно.

— Спасибо.

Девушка пожала плечом. Странно, но она не выглядела обрадованной представившейся возможностью во всей мощи проявить свое дарование. Даже просто довольной проделанной работой она и то не выглядела.

— Не за что.

Помолчала. Вздохнула. Сказала, не поднимая глаз, но очень решительно:

— Это было самое малое, что я могла… Это ведь я виновата. Если бы я не закричала тогда, ну, когда ты на меня наступил… ничего бы не случилось. Тебя бы просто не схватили, если бы я не закричала. Как дура.

После этих слов она подняла глаза и уставилась на Конана чуть ли не с вызовом.

Конан моргнул.

Он явственно понимал, что от него ждут какой-то конкретной реакции, но никак не мог сообразить — какой именно. И очень-очень боялся сказать или сделать что-нибудь не то — девушка, вроде, была неплохой, да и иметь на своей стороне хорошую ворожейку было бы на данный момент совсем не лишним. Девушка тоже молчала, глядя тревожно и пристально. Поняв, что обоюдное молчание затягивается и наполняется многозначительным смыслом, по сути своей, пожалуй, не менее оскорбительным, чем любой, пусть даже и самый неверный ответ, Конан выдавил неуверенно:

— Ну… бывает… — И постарался улыбнуться самой очаровательной улыбочкой из арсенала трехсотлетнего мажонка.

Улыбочка вышла так себе — он совсем забыл про разбитые губы и выбитую в пылу ночной схватки пару зубов. Девушка нахмурилась. Спросила с жадным любопытством и недоверием:

— Ты что, действительно не хочешь меня убить? Совсем-совсем?

На это Конан мог ответить уже безбоязненно. И даже, пожалуй, с долей праведного негодования.

— Нет.

Не объяснять же этой малолетней глупышке, что он вообще не бьет женщин. Даже если они очень противные — и то не бьет. А тем более, если они такие молоденькие и хорошие… хм… ворожейки.

— И ты что — даже не будешь кричать, что обязательно убьешь меня — когда-нибудь потом, когда будешь лучше себя чувствовать? Совсем-совсем?

Вот же привязалась!

— Не буду.

Конану уже надоело разговаривать с этой странной девушкой. Чувствовал он себя неплохо и не собирался изображать из себя смертельно больного непонятно зачем. Он попытался встать.

— Лежи!

Обеими ладошками девушка испуганно толкнула его в грудь — не по-женски сильно, надо сказать, толкнула. Не ожидавший такого подвоха Конан рухнул обратно на лежанку. Он бы, наверное, возмутился подобным обращением, если бы на лице девушки в этот момент не было такого панического ужаса.

— Не вставай! Пожалуйста! Ты же должен быть болен, понимаешь?!! Очень-очень болен, иначе все пропало! Если тебе что-то нужно — я принесу! Только не вставай!

Голос ее снизился до быстрого шепота и тоже был страшно испуганным.

— Тебе что-нибудь надо? Я принесу! Только не вставай! Хочешь есть? Или пить? Или, может быть… — она мило покраснела, — на горшок?..

— Пить! — Буркнул Конан сквозь стиснутые зубы и тоже покраснел.

Вообще-то, пить он не хотел. Но если бы он ничего не попросил, она, пожалуй, еще долго перечисляла бы его предполагаемые желания, добираясь до самых интимных подробностей. Которые он предпочел бы вообще не обсуждать с красивыми девушками. Или, может быть, очень даже и обсуждать как раз таки с красивыми девушками, но, желательно, наедине и в несколько более подходящих для этого условиях.

— Я принесу!

Девушка упорхнула за шелковую занавеску, служащую здешним аналогом двери. Конан остался лежать.

Вообще-то, сейчас было, наверное, самое подходящее время попытаться удрать. Пока странная сиделка убежала за питьем, а все остальные уверены, что он еще не оклемался. Если, конечно, верить словам этой девицы о том, что все действительно пока что в этом почему-то очень даже уверены.

Впрочем, верить этим словам, пожалуй, что и стоило — стражи за шелковой дверью не было. Когда девушка, выходя, отдернула легкую ткань, Конан успел окинуть профессиональным взглядом довольно большой кусок двора, в который дверной проем его нового обиталища открывался прямо и просто, безо всяких там прихожих и коридоров. И в отсутствии бдительной стражи хотя бы на этом, близлежащем пространстве двора был уверен на все сто. Если потрясающие ворожейские способности девушки — действительно тайна для обитателей купеческого дома, то в подобном пренебрежении есть своя логика. В самом деле — зачем так уж бдительно охранять совершенно беспомощного и больного пленника? А он как раз и должен был быть сейчас именно таким больным и беспомощным пленником, лишенным сознания и воли, мечущимся в лихорадочном бреду и совершенно не способным к побегу. Подобные операции — штука серьезная, это личный купеческий лекарь должен был объяснить даже самым малопонятливым. Если бы не искусные ладошки этой странной девушки — Конан бы еще долго скакал по Царству мертвых с костяным капканом на причинном месте, терзаемый ненастоящей болью, которая куда реальнее и сильнее любой самой что ни на есть настоящей.

А неплохо все, однако, вырисовывается. Конан почувствовал, что разбитые губы растягивает хищная и злорадная улыбка. И мажонку коварному приятнейший подарочек обеспечен — надолго запомнит, как у порядочных варваров тела отбирать! И вожделенный сад — вот он, за шелковой тряпочкой, можно сказать, только руку протяни! Причем находиться в этом самом саду будет теперь Конан на вполне законных основаниях, ни от кого не прячась и ничего не опасаясь — это ли не голубая мечта любого вора?! Ходи себе гордо по дорожкам, щупай деревья, сколько влезет! Вот прямо сегодня ночью можно будет и заняться, чего тянуть-то? А, может, и вообще не придется щупать каждое дерево. Девушка эта вот, вроде совсем и не против поболтать. Поболтать — это все женщины любят, независимо от возраста. А эта, похоже, еще и очень одинока, и поболтать ей толком не с кем — вряд ли кто здесь владеет ее родным западногорским наречием, Конан и сам понимает через слово, слишком уж непривычное произношение. Ежели ее расспросить с умом, она все что нужно выложит с легким сердцем. Вряд ли купец прячет свои сокровища от собственных жен и наложниц, наверняка похвастался, хотя бы разок. А женщина — она как сорока, все выболтает, если иметь терпение и просто не мешать ей говорить. Может быть, тоже захочет похвастаться и даже за ручку сама отведет и покажет, чтобы знал новый евнух, какие в их саду чудеса водятся, и сам бы тоже гордости преисполнился…

Кстати, о женщинах. Вернее — об одной конкретной женщине. Совсем еще юной женщине, скорее — девочке…

Интересная с нею штука вытанцовывается.

По возрасту она больше подходит в наложницы, чем в официальные жены. Но количество увешавших ее побрякушек такую версию, пожалуй, опровергает — при таких обильных и дорогостоящих знаках внимания статус официальной жены становится просто еще одним милым пустячком, небрежно брошенным к прекрасным ножкам. Да и не потерпит ни одна официальная жена, чтобы у какой-то там наложницы золота и драгоценностей на теле брякало больше, чем у нее самой. Так что, скорее всего, девушка эта — именно что жена. Причем — недавняя. И возраст слишком юный — даже в черных королевствах не выдают замуж девочек до первой крови, а тут так и вообще к тринадцати-четырнадцатилетнему рубежу относятся очень даже серьезно. Девочке же этой никак не может быть больше пятнадцати, скорее даже — меньше, стало быть, никак не могла провести она в замужестве более года. Скорее, счет тут идет на месяцы — в гареме трудно долго сохранять секреты, а ей, похоже, это пока что удавалось таить ото всех уникальную силу своего дара. Да и явно чужой она пока что себя здесь чувствовала, и язык местный еще совсем не освоила — вон как обрадовалась тому, кто ее хоть как-то, да понимает. А подобное ощущение чуждости и неприятия нового места редко длится более полугода, даже у взрослых мужчин — Конан отлично помнил это по поведению новобранцев, еще в бытность свою вольным наемником. Юные же девушки, с рождения усвоившие и радостно принимающие свою грядущую роль, привыкают еще быстрее. И если эта еще не привыкла и не научилась трещать, как сорока — значит, совсем еще она тут новенькая.

А новенькие, да на старости лет, да так щедро увешанные драгоценными подарками…

Не просто новенькая и молоденькая жена.

Жена любимая…

Высокий статус. Можно сказать — высочайший из возможных для женщины — во всяком случае, здесь. Для столь юного возраста — есть чем гордиться.

Вот только не похоже что-то, чтобы гордилась она. Хоть чем-то.

Да и не посылают любимых жен возиться с больными слугами. Нет, не с больными даже — с провинившимися и по делу наказанными. Другие слуги для этого имеются. И служанки, если больной валяется на женской половине, куда заказан вход полноценным мужчинам. На худой конец, можно и кому-то из наложниц поручить, какой-нибудь понепригляднее, пусть хотя бы разок займется чем-нибудь полезным.

Для жены же, тем более — любимой, подобное поручение может означать только одно.

Наказание.

Интересно вот только — за что?..

* * *

— Вот! Я принесла!

Занавеска качнулась, впуская предположительно наказанную за что-то любимую жену. В руках она держала странный узкогорлый кувшин, к носику которого была прикреплена гибкая трубочка, делая его похожим на кальян. Вместо крышки с горлышка странного кувшина свешивалась эластичная кожаная груша. Видя недоумение Конана, девушка хихикнула.

— Это специальная поилка, для лежачих больных, понимаешь? Ну, которые совсем без соображения и не могут сами даже пить. Вот, смотри!

Она поставила кувшин на лежанку рядом с Конаном, ловко заправила свободный конец трубочки ему в рот и ладошкой надавила на кожаную грушу. В рот Конану моментально хлынуло что-то кисло-сладкое и густое. Конан не успел сразу все проглотить, поперхнулся, закашлялся, разбрызгивая вокруг густую липкую дрянь. Девушка отшатнулась, явно испуганная. Глаза ее стали огромными, личико перекосилось.

Вот же гаденыш этот купец.

Совсем затравил несчастную девчонку, собственной тени боится.

Конан снова откинулся на подушки. Улыбнулся, стараясь не размыкать опухших губ.

— Тряпка найдется? Обтереться…

Девушка быстро закивала, метнулась в угол, вернулась с каким-то полотенцем и, неуверенно улыбаясь, стала обтирать Конану лицо. Какое-то время тот терпел, потом мягко, но решительно забрал влажную тряпку и продолжил обтирание самостоятельно. Кроме свежих капель, желтых и липких, на груди у него обнаружились и другие, уже слегка подсохшие. Не менее липкие, но какого-то мутновато-белесого цвета, расположенные параллельными полосками, словно какой-то смазанный рисунок. Когда Конан попытался стереть заодно и их, девушка остановила его руку:

— Не надо! Это — лечебное. Сотрешь — боль вернется, понимаешь?

И Конан поспешно отдернул руку с тряпкой. Проверять, не пошутила ли его новая знакомая, ему почему-то совсем не хотелось. Ну вот как-то ни капельки.

— Уже немного осталось, — сказала девушка, — Солнце почти зашло, а здесь темнеет быстро. Раз — и совсем-совсем ночь. Не то, что в горах… в голосе ее прозвучала такая знакомая тоска, что не догадался бы только полный кретин. Да и то — только в том случае, если бы был он глухим кретином.

— Ты родилась в горах?

— Наверное. — девушка пожала плечами, усмехнулась. — Кто может точно сказать, где он родился? Я вот, например, не помню своего рождения. Да и ты вряд ли помнишь.

Конан хмыкнул.

— Родители помнят.

Улыбка девушки стала грустной.

— Родители… Наверное. Я не помню своих родителей. Бабку вот помню, она меня боль заговаривать учила… а родителей — нет. И, сколько себя помню, всегда вокруг нас были горы…

М-да… похоже, про родителей — это была не самая удачная тема. Какое у нее лицо открытое, все эмоции словно написаны крупными печатными рунами, да и глазки опять на мокром месте… Чем бы ее отвлечь?..

Конан откашлялся, лихорадочно соображая, какая из тем может оказаться наиболее нейтральной и вместе с тем достаточно интересной.

— А ночь тебе зачем? Тоже для какого-то колдовства?

Пару секунд она смотрела непонимающе. Потом улыбнулась — снисходительно, как улыбается взрослый непонятливому ребенку.

— Не мне, глупенький. Тебе! Когда станет совсем-совсем темно и все уснут — я помогу тебе убежать!

Опаньки!..

Приплыли, называется.

— Это будет совсем несложно, я все продумала! Сегодня с вечера дежурит Мбонго, он хороший! Я ему помогла недавно, у него зуб ужасно болел, все лицо распухло, представляешь?! А все только смеялись. А лекарь сказал, что это ниже его профессионального достоинства, мараться о всяких… злые здесь все. В горах люди лучше. Попробовала бы моя бабка сказать кому-то такое! Ха! Потом бы долго собирала свои старые кости по всему склону! Нет, в горах люди добрее. А Мбонго — он хороший, он отвернется. В саду нет ловушек, только у самой стены сонные лианы, они цветут по ночам, стоит их пыльце попасть на кожу — и моментально засыпаешь. Но тебе ведь не к стене надо, а к проходу на задний двор, туда я тебя доведу. Вот там — да, жуткое место. Постоянно кто-то гибнет. Недели не проходит. У нас из-за этого и кошки не приживаются, хозяин пытался несколько раз заводить, но они все время гибнут. Павлины тоже часто гибнут, но павлинов не жалко, они глупые. И, потом, их же все равно в конце концов съедают! А кошек жалко… они ведь не по глупости лезут туда, а просто потому, что не терпят ограничений, понимаешь? Для них свобода дороже… Но ведь ты как-то там прошел, правда? Значит, и обратно сумеешь…

Продолжая говорить, девушка ни на секунду не оставалась на месте — ходила по комнате, складывала что-то, увязывала, снова перекладывала. Зажгла масляную лампу — в комнате стало уже совсем темно. У Конана закружилась голова от ее непрестанного движения. Знакомые слова, произносимые с непривычными интонациями, кружились стремительной каруселью, запутывали смысл, ускользали от понимания. Он замотал головой по подушке:

— Подожди! Не так быстро… Зачем?

— Что — зачем?

— Зачем мне бежать? И зачем — именно сегодня?

На какую-то секунду девушка замерла. Обернулась, наклонилась к Конану, пристально вгляделась в его лицо — растерянно и с каким-то непонятным отчаянием:

— Ты что — действительно хочешь остаться здесь на всю жизнь?!

Конан отвел глаза. Врать ему почему-то не хотелось.

— Нет.

Она облегченно выдохнула. Буркнула что-то неразборчивое — во всяком случае, Конан предпочел не особо вслушиваться, понимая, что вряд ли услышит что-нибудь лестное о собственной особе.

— Вот и хорошо. Я помогу тебе убежать. Сегодня ночью. А ты… ты поможешь мне.

— Убежать?

Она поколебалась какое-то время, словно всерьез обдумывая эту возможность. Но потом качнула головой. Вздохнула.

— Нет. Мбонго — хороший человек. Было бы нехорошо требовать от него такого. Если сбежишь ты — это не так страшно. Ты ведь странный. Непонятный чужак. Никому не известно, чего от тебя можно ждать. Непонятно, как пришел, непонятно, как ушел. Накажут, конечно, но не сильно…

Она опять вздохнула.

— А вот если сбегу я — его убьют…

— Тогда чем же я могу тебе помочь?

Она какое-то время молчала. Словно сейчас, когда уже подошла к последней грани и выбора, в сущности, давно не оставалось, все равно никак не могла решиться и сделать последний шаг. Конан тоже молчал, зная, что торопить в таких ситуациях бесполезно — человек должен решиться сам. Или отступить. Но тоже — сам.

— Ты ведь хотел стать солдатом, правда? — спросила она наконец, решив начать издалека. Осторожно спросила. Добавила еще осторожнее — Наемником?

Если уж начал не врать — то не ври до конца. Может, и сработает.

— Я и был наемником.

Ее глаза вспыхнули восторженным торжеством, речь стала стремительной и почти бессвязной:

— Я так и знала! Я сразу поняла, у тебя такое лицо, что ты не мог оказаться просто бродягой и нищим, как говорил этот чертов тупица Нрагон! Ты, правда, совсем не похож на горца, но ведь не только в горах бывают хорошие люди, правда? Ой, прости, что я такое несу, не обращай внимания, просто я так долго ждала, что уже почти перестала верить… Я молилась — молилась всем богам, которых знала. Бабка не очень-то чтила богов, она учила меня ворожить, а молиться не учила, но кое-что я все-таки запомнила. Здесь свои боги, им я тоже молилась. Мне порою казалось, что все это бессмысленно, здесь ведь почти не бывает мужчин, только эта жирная жаба и его мерзкие гости, но я все равно молилась. Каждый день, помногу часов, всем богам, которых только могла вспомнить! Хоть кто-то из них — да должен же был откликнуться, в конце-то концов?!.. Не все же они там у себя напрочь глухие!!! И вот видишь — я оказалась права! Кто-то из них откликнулся на мои молитвы!..

Она запнулась на секунду, перевести дыхание, расплылась в обожающе-восторженной улыбке и добавила торжественно, словно итог подвела:

— И они послали мне тебя! Вот.

Конан опешил от этой страстной речи настолько, что даже сесть толком не смог — так слегка приподнялся на локтях:

— Эй! А я-то тут при чем?

— Как это при чем? Я же о тебе и молилась, разве ты не понял? Вот они мне тебя и послали!

Конан таки сел. Голова кружилась — то ли от ароматического масла в светильнике, то ли от полной бредовости всего происходящего.

— Еще вчера ты меня знать не знала! Как же тогда ты могла обо мне молиться?

Девушка немного смутилась. Но — совсем немного. И ненадолго.

— Ну, я, конечно, не о тебе конкретно молилась… Я просто просила их послать мне честного и храброго наемника.

Она смотрела на Конана и улыбалась, явно довольная и не находящая в своей жуткой логике ни малейших изъянов. Тонкий пальчик уперся Конану в грудь, улыбка стала торжествующей:

— И вот он — ты!

Конан закашлялся, на своем опыте убеждаясь, что некоторыми комплиментами можно подавиться. Отдышаться ему не дали — на живот Конану шлепнулся довольно увесистый позвякивающий узел. Из узла торчали какие-то остренькие побрякушки, царапали кожу. Конан нахмурился. Он уже заранее понял, что именно обнаружит в этом узле, но все-таки протянул руку и разворошил не слишком туго завязанную шелковую тряпку.

Так и есть.

— Я не очень хорошо разбираюсь в рыночных ценах… Но здесь довольно много, думаю, должно хватить.

Конан поднял голову и осмотрел девушку. Особенно внимательно — шею, уши и руки. Ну да. Что и требовалось доказать.

Во время своих хаотичных перемещений по комнате она умудрилась как-то незаметно поснимать с себя все украшения — это именно они теперь побрякивали в узле, царапая конановский живот.

— Я хочу тебя нанять, — сказала девушка просто, — ты же наемник, правда?

— Ты — наемник. Ты работаешь за деньги. Денег у меня нет. Но есть золото. И драгоценности. Это задаток. А если ты выполнишь работу и поможешь мне — то будут и деньги. Много денег. Очень много, в десять раз больше, чем это. Ты ведь согласишься, правда?

Она старалась говорить уверенно, но личико уже снова кривилось неуверенностью и отчаянием. Глупо пытаться блефовать с таким-то личиком — откуда у нищей горской девчонки может найтись столько денег? Она и считать-то умеет в лучшем случае до десяти…

Конан взвесил на ладони завернутые в тряпку украшения. Килограмма на два потянут, купец, похоже, хоть и сволочь, но сволочь щедрая. Во всяком случае — к своей последней жене. Перекупщик заберет себе львиную долю, как у них водится, но все равно останется немало. На пару-тройку месяцев безбедной жизни, если не слишком шиковать… Но, по сравнению с тем, что было обещано юным шахиншахом за возвращение яблони — так, мелочь, разговора не стоящая.

Он уже принял решение. Практически сразу, еще до того, как она начала говорить, как только почувствовал кожей живота острые шпильки сережек или какой другой женской дребедени. Но оглашать свое решение не торопился — пусть девочка поверит, что он, как настоящий серьезный наемник, сначала должен все как следует обдумать и взвесить.

— И что я должен буду сделать?

— За то, что дала тебе я, совсем немного. Просто отправить письмо. В караван-сарае есть хорошая голубиная почта, очень быстрая и точная. Я напишу тебе адрес и дам письмо, ты просто придешь туда и отдашь дежурному свиток, они сами все сделают. А если рискнешь и дождешься ответа — тебе заплатят больше. Просто за то, что ты расскажешь про меня. Намного больше…

Конан еле заметно поморщился. Да что она заладила — намного, намного?! На самом, что ли, деле, совсем не умеет считать?..

— И кто же мне заплатит? — спросил, затягивая узел и опуская его себе под левую руку. Красноречивый такой жест, не отказываюсь, мол, но пока что еще и не соглашаюсь, — Бабка, живущая в пещере?

Он постарался сказать это помягче, боясь, что любая попытка пошутить в данной ситуации будет расценена как презрение и высокомерие. Так и вышло — девочка шутку не приняла, поморщилась досадливо:

— Нет, конечно. Тебе заплатит мой муж.

* * *

А в том, чтобы вести подобные переговоры лежа, оказывается, есть и свои преимущества. Тебе, например, не грозит отбить задницу, не слишком удачно приземлившись ею на пол после подобного ответа.

И ведь не врет, вот что самое ужасное! С таким лицом врать нельзя. Действительно свято верит, что муж хорошо заплатит беглому евнуху из собственного гарема за то, что тот передаст неизвестно кому весточку от его не слишком-то, похоже, верной жены. И как это ей удалось вырасти в горах и даже дожить до своих (сколько ей там?) лет — с этакой-то наивностью? А, может быть, не наивная, а просто больная? Красивая юная дурочка, которую умная бабка-ведьма постаралась поскорее сбыть с рук, пока заезжий купец не разобрался. Впрочем, купцу могло быть и все равно. Зачем красивой жене быть еще и умной? Лишнее это. Так что тут, скорее, наоборот все было — за умственную неполноценность невесты хитрая бабка наверняка содрала с купца пару лишних монет…

Больным лучше не возражать.

— Ага. Я понял. Ты мне поможешь бежать. Я отправлю письмо. Купец мне заплатит.

Кажется, ему не удалось произнести это с достаточно серьезным лицом. Во всяком случае, девушка покосилась как-то странно, в великолепном презрении сморщила хорошенький носик:

— При чем тут эта жирная жаба?! Тебе заплатит мой муж!

* * *

— Мой муж меня очень любит! Он очень важный господин. И очень богатый! Он со мной не разводился, я знаю, я бы почувствовала, а если так — значит, он все еще мой муж, что бы там не квакали разные жирные жабы! Он не продавал меня, жаба врет! Меня украли!

Она умудрялась говорить очень тихо, почти шепотом, но при этом многочисленные восклицательные знаки слышались вполне отчетливо. А купец-то, похоже, не дурак на дармовщинку! Тут — яблоньку, там — жену, сям — еще что-нибудь, в большом хозяйстве все пригодится. Интересно — он и по молодости был таким же… рачительным? Или это с возрастом пришло?..

Кстати, о яблони…

— Ты сад хорошо знаешь?

Девушка непонимающе моргнула, и он уточнил:

— Волшебных деревьев в саду много?

Она равнодушно пожала плечами, теряя интерес:

— Есть несколько, они у северной стены, там ограда специальная.

Несмотря на ее собственную колдовскую природу — а, может быть, именно благодаря ей, — волшебные деревья девушку не интересовали совершенно. Ну что ж. Северная стена — это уже неплохо. Тем более, что имеется специальная ограда, что существенно облегчает поиски. Будем надеяться, что яблонь там не слишком много.

В идеале — одна…

Девушка тем временем отдернула занавеску и, высунувшись в непроглядную черноту ночного дворика, долго во что-то всматривалась. Похоже, углядела таки что-то, поскольку кивнула удовлетворенно и, обернувшись к Конану, прижала палец к губам и протараторила шепотом:

— Пора-пора! Только тс-с! Ну что ты возишься, быстрее давай!

Она задула масляную лампу и буквально вытолкала Конана из крохотной комнатушки — тот едва не грохнулся, споткнувшись о предпороговую ступеньку, — и тем самым чуть не сорвал секретную операцию в самом начале. В узле, которым он зацепился за притолоку, что-то предательски звякнуло.

Конан позволял девушке тащить себя через какие-то заросли. У него был свой план и свое мнение о том, как план этот привести в исполнение. План этот несколько отличался от предложенного девушкой. Но на первом этапе они совпадали, так что чего суетиться заранее? К тому же он был слишком занят, отводя от лица так и норовившие выколоть глаз ветки. Луны еще не было, и темнота под кронами сада стояла непроглядная. Он почти ничего не видел, только шитое золотом одеяние девушки иногда слабо отсвечивало.

Наконец они вышли на открытое место. Он по-прежнему почти ничего не видел, но понял это по тому, что ветки больше не лезли в лицо и потянуло свежестью. Впрочем, то ли глаза потихоньку привыкали, то ли действительно стало чуть посветлее, но он уже почти что различив впереди смутную каменную кладку боковой стены дома.

Внезапно девушка остановилась. Конан по инерции сделал еще пару шагов и остановился тоже.

Конан напряг глаза и в темноте впереди разглядел еще более темное вертикальное пятно прохода. Внезапно от большого темного пятна отделилось пятно поменьше и двинулось к ним навстречу. Девушка шагнула вперед, сделав Конану знак оставаться на месте. Они встретились на полпути, два смутных пятна — темное и светлое. Может, они и говорили о чем-то — Конан не слышал за журчанием фонтана. Потом светлое пятно заспешило обратно, Конан двинулся было навстречу, но девушка скользнула мимо, бросив только:

— Подожди, я сейчас!

Конан пожал плечами. Сделал еще пару шагов вперед. Мбонго — если, конечно, это был он, — теперь находился совсем рядом. Похоже, все-таки именно Мбонго, потому что стоял он не шевелясь, старательно отвернувшись к внешней стене и разглядывая на ней что-то, видимое лишь ему одному.

Конан встал рядом, глядя в сторону с той же старательностью. Помолчал. Потом сказал, словно бы ни к кому и не обращаясь:

— Жалко девочку…

Он не знал, сработает ли.

Он вообще не знал, понимает ли его этот самый Мбонго — может, он вообще не знает местного языка, и зря Конан заговорил именно на нем. Но уж горских наречий Мбонго не знает точно, а пытаться выудить из глубин памяти что-либо на диалекте черных королевств Конан не рискнул — практики не было давно и получиться могло что-то совсем уж непотребное. В конце концов, всегда остается второй вариант. Хотя, конечно, хотелось бы обойтись без лишнего шума, поскольку потом предстоит сюда еще возвращаться — девушка может себе думать что угодно о ценности своих побрякушек, но покидать гарем насовсем без вожделенного и хорошо оплачиваемого дерева Конан не имел ни малейшего намерения.

Показалось или нет, что огромная черная спина слегка шевельнулась?..

Конан затаил дыхание. Повторил — так же, в пространство:

— Девочка-то хорошая…

Не показалось — Мбонго опять шевельнул огромными плечами, словно выточенными из черного базальта. Вздохнул.

Он — понимал.

Не только местное наречие. Местные неписанные правила — тоже.

Это молоденькая глупенькая девочка, с местными обычаями знакомая мало и даже горцев считающая хорошими, может не понять, как отреагирует здешний муж и хозяин на внезапное таинственное исчезновение у строптивой жены всех подаренных им драгоценностей. Совпавшее, к тому же, с не менее таинственным исчезновением доверенного ее попечению и вроде бы больного слуги. Вряд ли этот купец добился бы своего положения, не умей он считать, а уж сложить настолько простейшие два и два сумел бы и самый распоследний школяр…

Мбонго повернулся к Конану лицом — медленно так повернулся, словно действительно был каменным истуканом, оживленным неведомой колдовскою силой. Помолчал, глядя сверху вниз — на черном провале лица жутковато светились белки. Внезапно резко повернул голову в сторону — из темноты беззвучно вынырнула запыхавшаяся девушка, прижимавшая к груди обеими руками какой-то светлый то ли тюк, то ли ворох непонятных тряпок.

— Вот! Я принесла! Подойдет? Это нам дали шторы делать, но пока еще не разрезали! Он длинный, два моих роста! Подойдет?..

Она отпустила одну руку, и ворох развернулся по земле длинной широкой лентой скользкого шелка. На какое-то мгновение Конан оглох — так сильно ударила в голову кровь, словно пудовым кулаком уличного бойца, да прямо по уху. Он узнал этот шелк с первого же взгляда. У славного Мбонго на эту ночь, похоже, был свой собственный план, и шелковой тряпке в этом плане отводилась не последняя роль.

Таких совпадений не бывает.

Похоже, кто-то на небесах вдруг непонятно с чего заинтересовался копошащимися на земле букашками и решил вмешаться. То ли действительно захотел из одному ему понятных соображений помочь, то ли просто наскучил людской нерасторопностью и решил слегка подтолкнуть, запланировав все именно на эту ночь. Как бы то ни было, тормозить и сомневаться в подобной ситуации не стоило, поскольку подобное поведение оказывалось уже не просто глупостью, а самым настоящим богохульством. Впрочем, даже если это и простое совпадение, упустить его — глупость не меньшая…

Внезапно Мбонго наклонился и одним движением сгреб в охапку девушку вместе со всем принесенным ею шелком. Оказавшись на высоте мбонговского плеча, она было слабо пискнула, но огромный черный палец прижался к ее губам и писк более не повторился. Конан скривился завистливо — ему для этого в свое время всей ладони не хватило, а тут, гляди ты, одним, понимаешь, пальчиком…

Мбонго шевельнул пару раз каменными мускулами, пристраивая оторопевшую слегка, но совсем не испуганную девушку у себя на плече поудобнее, кивнул Конану и деловито зашагал в темноту. Конан рванулся следом. Он не понял, что именно задумал черный великан, но был готов рискнуть. Тем более, что выхода пока все равно не было — безпровожатого или хотя бы лунного освещения он бы в этом саду не нашел и своей задницы, не то что северной стены…

Впрочем, пока что северная стена откладывалась. Та, к которой вывел их Мбонго, была восточной. Чем он руководствовался при выборе направления, Конан понял сразу, как только внимательнее пригляделся к оплетающим стену лианам — цветов на них было намного меньше. То ли почва в этом углу похуже была, то ли солнца поменьше — или, наоборот, жарило оно тут безжалостней. Или же просто камень в стене другой был, и не очень этот камень лианам по вкусу пришелся. Но, какова бы не была причина, Конан на обозримом участке смог обнаружить не больше десятка крупных белых граммофонов, да и то большинство из них еще не успели раскрыться, пребывая в сонном дневном состоянии свернувшегося бутона.

Мбонго ловко разделил свою ношу — девушку аккуратно поставил на землю, а шелковое полотнище легко и как-то очень изящно набросил на стену поверх сторожевых лиан. Этакая вертикальная защитная дорожка, просто и гениально. Конан собирался даже восхищенно присвистнуть — так ловко, с первой же попытки это получилось у черного великана, да и задумка действительно гениальна — шелковая лента шириной почти в метр, как раз хватит, а что тонкая — не беда, тут же не колючки опасны, а пыльце даже сквозь самый тонкий шелк не проникнуть! Но вовремя вспомнил о необходимости соблюдать тишину. Да и не был он уверен, что умеет это тело свистеть — кто их, магов, знает?..

Вместо этого он переглянулся с Мбонго — дабы убедиться, что правильно того понял. Подергал шелк и, уверившись, что держится он, вроде, крепко, полез наверх, цепляясь за переплетения одеревеневших веток сквозь тонкую ткань. Вообще-то, делом это было нелегким — высота у стены метра три, шелк довольно скользкий, да к тому же еще и постоянные опасения по поводу того, что в самый неподходящий момент соскользнет он с особо вредного цветка — и рухнешь ты со всей дури с забора прямо в сонное царство. Но Мбонго, раз взявшись помочь, и далее не собирался стоять в стороне. Конан не успел сделать и трех перехватов руками, как на икрах его словно сомкнулись стальные галерные кандалы и непреодолимая сила девятым валом просто таки метнула его к самому верху стены. Ему не пришлось даже подтягиваться — его туда считай что зашвырнули. Не вцепись Конан всеми конечностями в неровные камни, его бы, пожалуй, даже и на другую сторону перебросило.

Восстановив равновесие, Конан сел и уперся ногами в подходящие выступы для большей устойчивости. Если был он прав — устойчивость ему сейчас могла очень даже пригодиться.

Так и есть.

Шелест ткани, короткая возня, возмущенный писк, — писк, правда, негромкий, сообразно обстоятельствам, — и ему на руки буквально рухнула краденая жена. Теперь уже считай что дважды краденая. Конан обхватил ее поперек туловища руками и еще основательнее уперся ногами в выступы — жена активно сопротивлялась попытке повторной кражи.

— Пусти! — шипела он, голоса, правда, не повышая, но брыкаясь при этом отчаянно, — Пусти! Мне нельзя! Ты что, не понимаешь?! Его же убьют!

Какое-то время Конан молчал, тратя все силы на то, чтобы и самому удержаться на узком гребне стены, и ее там же удержать. Потом, когда девушка слегка притомилась и вырывалась уже не так активно, подытожил:

— А так — убьют тебя.

Она обмякла как-то сразу и вся целиком. Похоже, не такой уж наивной она была и тоже кое-что понимала. Просто говорить об этом не хотела. Конан добавил, подумав:

— Мбонго, может, и не убьют. Он дорого стоит. Очень дорого. А вот тебя бы точно убили. В назидание прочим женам.

Девушка мотнула головой. Прошептала с непонятной горечью:

— Я тоже дорого стою! Очень дорого… Думаешь, стали бы меня иначе красть?!

Конан не нашелся, что на это ответить. И был благодарен, когда она, глубоко вздохнув, шепнула уже спокойно:

— Чего расселся? Давай, что ли, слезать, раз уж все так…

Конан осторожно втянул наверх шелк, стараясь складывать его верхней безопасной стороной наружу — шелк ему должен был еще пригодиться, ночь предстояла длинная и хлопотная. Сначала — спрятать девушку. Это несложно — один вполне приличный воровской притон тут совсем недалеко расположен. Конана там теперь, конечно, не узнают, но сам он все нужные знаки и жесты помнил отлично. Примут и укроют, не в первый раз. Девушке там ничего грозить не будет — воровской кодекс чести и все такое. К тому же к целительницам и без всяких кодексов чести в таких местах относятся с уважением — мало ли какая хвороба с тобой приключится? Не со всеми же болячками можно к официальному лекарю бежать.

Конан прикинул еще раз, сворачивая шелк в длинный жгут и мастеря из этого жгута петлю. Нет, на это не должно уйти слишком много времени. Он успеет вернуться сюда еще до восхода луны. Хорошо бы, конечно, вообще все дело провернуть по темноте, но это уж как получится. Жалко, что полнолуние было совсем недавно и луна еще слишком яркая, издалека будет видать человека, зачем-то лезущего на стену, да еще и в обнимку с деревом…

Он проверил петлю на прочность, аккуратно затянул ее под мышками у девушки и, видя, что она все еще медлит, стоя у самого внешнего края стены и никак не решаясь прыгнуть сама, легонько пощекотал ее под коленками. Она почти беззвучно взвизгнула и скакнула, что твой джейран — Конану чуть руки не выдрало из суставов, а в спине что-то явственно хрустнуло. Шипя сквозь зубы, он осторожно вытравливал шелковый жгут до тех пор, пока показавшаяся неимоверной тяжесть вдруг не исчезла. Жгут провис.

Конан скинул вниз свободный конец. Лег на край стены, свесился вниз ногами, осторожно сполз. Повисел на руках, размышляя, что до земли не должно быть больше метра, а, стало быть, прыгать в абсолютную черноту совершенно безопасно. Разжал пальцы.

До земли действительно было меньше метра. И босая нога его впечаталась во что-то теплое и мягкое…

* * *

На какую-то долю секунды повторность ощущений взяла верх. Он снова был в саду, и драка с черными евнухами только еще предстояла, и все последующее — тоже, и сердце рвануло из груди со скоростью испуганного зайца…

Конан зажмурился до рези в глазах и глубоко вздохнул. Постоял так какое-то время. Открыл глаза.

Помогло.

Теперь он, хотя бы и смутно, но кое-что видел.

То теплое и мягкое, на что он наступил, было всего лишь ворохом шелка. Он его очень туго свернул, когда делал петлю, и теперь петля эта, постепенно раскручиваясь, змеей обвила ему ногу, потому и почудилось в первый момент нечто живое и даже двигающееся.

То, что по-настоящему было живым, лежало немного дальше от стены.

И оно не двигалось…

Конан стремительно опустился рядом с лежащей на боку девушкой на колени, похлопал ее по щекам, попытался нащупать пульс. Нащупал. И понял, что все это время как-то забывал дышать.

Девушка просто спала. Похоже, коснулась в последний момент случайного цветка. Или оставшаяся на шелке пыльца при свертывании не вся оказалась на внутренней стороне. Второе, пожалуй, куда реальнее — у Конана и у самого потихоньку начинали слипаться глаза.

Конан тряхнул мутнеющей головой, отгоняя сонный морок. Визит в притон придется на некоторое время отложить. Есть дела поважнее…

* * *

Вода была почти холодной.

Конан вынырнул, отфыркиваясь. Вдохнул и снова опустил лицо в воду. Повертел головой, вымывая возможную пыльцу из волос. Он стоял коленями на дне деревянного желоба. Лежа, он вполне мог бы поместиться под проточной водой полностью — вот вам и еще один плюс не слишком крупного тела. Но полностью он пока не хотел, осторожно смывая пыль с рук, ног и спины, но старательно обходя при этом нарисованные белым полосочки на груди. Голову он оставлял напоследок, и вот теперь, стоя на карачках, осторожно отряхивал мокрые волосы. Хорошо, что водопровод в этом районе проведен по-старинке, открытым способом, а то пришлось бы, пожалуй, отмываться от сонной дури в какой-нибудь сточной канаве.

Сев на кирпичный бортик, он занялся шелком. Тщательно расстелил его по дну желоба и прополоскал в довольно-таки сильном течении. Вытащил с трудом — мокрая ткань оказалась невероятно тяжелой. Хорошо, что отжималась она так же легко, как и впитывала воду, и уже минут через десять он обмотал ее вокруг талии в качестве еще немного влажноватого, но уже вполне нормально весящего пояса.

Крупные яркие звезды слегка дрожали, отражаясь в бегущей воде. Акведук расположен был на искусственной насыпи, и городок отсюда просматривался практически весь, до самого последнего окраинного своего домишки. Прекрасный, наверное, вид — днем или на закате, да и в неверном лунном свете тоже, наверное, очень симпатично. Сейчас же город лежал внизу огромным темным пятном, лишь изредка разреженным светлыми плоскостями плоских беленых крыш.

Впрочем, вряд ли сюда так уж часто пускают простых горожан полюбоваться на красоты — акведук надежно охраняется и днем, и ночью. На этом участке охранников было шестеро — все очень крупные, парни из ближайшей деревни, сильные и здоровые, хотя и слегка обленившиеся на практически дармовых городских харчах.

Сейчас они все спали. Четверо — в караулке, вповалку вокруг стола, за которым до этого резались в карты. Двое — прямо на улице, они оказались более бдительными — или просто менее удачливыми в карточной игре. Собранной на шелке пыльцы хватило на них на всех с лихвой…

Слева донесся слабый стон. Конан повернул голову.

Над краем акведука поднялась одна рука, вцепилась в бортик. Потом — другая. Конан ждал.

Девушка неловко села в воде, потрясла головой. Отжала волосы, закрутила их в узел на затылке. Поднялась на бортик, повернулась, опустив ноги на насыпь. Тонкая ткань шаровар и маленькой кофточки облепила ее тело, словно вторая кожа. Блестящая и полупрозрачная. Блестящая…

Конан перевел взгляд город внизу. Город по-прежнему оставался темным. Но по восточному краю неба уже разливалось молочно-серебристое сияние и у предметов появились уже легкие тени — пока, правда, еще смутные и нечеткие.

Следовало торопиться.

— Нам пора.

Он поставил ее на ноги, игнорируя сумбурные возражения и стоны, и потащил за собой. Вниз по насыпи, мимо спящих охранников, по темной путанице кривых улочек и запутанных тупичков. Времени уже практически не оставалось, и он предпочел отложить объяснения на самый последний момент. Девушка жаловаться и возражать перестала почти сразу, как только лежащих на земле охранников увидела. Молчала и дальнейшую дорогу — то ли сообразила, что с вопросами лучше подождать, то ли просто дыхания не хватало, поскольку двигался Конан быстро, компенсируя стремительностью неуверенность.

Местность он знал неплохо, но было это при свете дня и довольно давно. Поэтому то, что в конце концов он таки обнаружил знакомую полуразвалившуюся арку с проходом в несколько ступенек вниз и обшарпанной дверью в конце этой маленькой лестницы, было скорее везением, чем результатом точного расчета. Или чем-то большим, чем простое везение, если кто-то там, наверху, не потерял еще свою заинтересованность.

Прикинув время по неукротимо светлеющему небу, Конан выбрал из множества условных стуков нужный и постучал. Он был уверен, что за дверью дежурят. Ночь — время воров. Они отсыпаются днем, а ночью живут вполне активной жизнью. Главное — не перепутать условный сигнал, эти сигналы были разными для разных дней недели и даже времени суток, и Конан был не совсем уверен, что вспомнил правильно. На всякий случай он отодвинул девушку себе за спину, хотя и понимал эфемерность подобной защиты, если сигнал не сработает.

Сигнал сработал — дверь открылась, и в лицо ему ударил показавшийся ослепительным свет узконаправленного фонаря. Воровского фонаря. Конан торопливо поднял перед лицом обе ладони, сложив пальцы в знак «прошу укрытия». Фонарь убрали.

Стоявший между парой громил старичок понимающе хмыкнул, но уходить в сторону, давая чужаку пройти, пока что-то не собирался. Правила за последние годы, похоже, несколько ужесточились, или просто новая конановская внешность доверия не внушала. Конан вздохнул. Вытолкнул вперед девушку. Громилы заинтересованно шевельнулись и Конан заторопился, грубовато развернул ее к себе спиной и отдирая от ее кофточки узел с ее побрякушками — он привязал его туда еще под стеной, чтобы было легче тащить. Снова оттолкнул ее себе за спину и протянул узел старику.

Старик узел принял вполне благосклонно, взвесил на сухонькой ручке, пошамкал сухонькими губами и, наконец, благосклонно улыбнулся и кивнул, бросив:

— Топор, проводи гостя.

Громилы расслабились. Один из них — тот, что держал фонарь, — приглашающее махнул рукой и отступил в глубь коридора. Старик отодвинулся в противоположную сторону, освобождая проход. Конан с девушкой пошли вслед за выделенным провожатым. За их спиной скрипнула закрывающаяся дверь и заскрежетали засовы — было их неожиданно много для такой непритязательной и обшарпанной на вид двери.

* * *

— Я должен вернуться во внутренний сад.

Она молчала. Комнатушка, которую им выделили, была очень маленькой и низкой, в ней можно было только сидеть на двух лежанках или стоять в узком проходе между ними — боком и пригибаясь. Они предпочли сидеть. Двери у комнаты не было, как и почти у всех комнат притона. Проходя по узкому коридору, они видели идущую во множестве подобных комнатенок-камор жизнь. Кто-то спал, кто-то ел или пил, кто-то хвастался свежеукраденным или готовился к выходу на дело. В комнате напротив занимались любовью — лениво и основательно. Им было некуда торопиться.

В отличие от Конана.

Вообще-то, Конан предпочел бы не сидеть, а очень быстро идти, возможно даже — бежать, по направлению к этому самому купеческому саду. Он буквально физически ощущал, как утекает песком сквозь пальцы время короткой летней ночи. Если уж начал что-то делать — сделай это до конца и сделай хорошо. Он не привык бросать начатое дело на середине. Но иногда невозможно закончить два дела одновременно, и приходится выбирать, какому отдать временное предпочтение…

— Мне надо забрать там одну… вещь. Меня наняли, чтобы ее забрать. Бывший хозяин. Ее у него тоже украли. Как и тебя. Постараюсь вернуться до рассвета. Если же… не успею — не страшно. Я поговорил с местным главой, он отправит письмо твоему мужу. Мне пора.

Она смотрела на него, широко открыв глаза. Личико ее страдальчески кривилось. Ему показалось, что она по вечной женской привычке начнет возражать, жаловаться или задавать глупые и отнимающее время вопросы. Она действительно спросила, но вопрос ее был неожиданен.

— Больно? — спросила она, — Тебе снова больно, да?..

Вот те раз! А он-то полагал, что сумел сохранить невозмутимое выражение лица и ни разу не поморщиться. Боль действительно возвращалась, усиливаясь с каждой минутой, и это было совсем некстати. Впрочем, он привык игнорировать боль, так что вряд ли это неприятное обстоятельство так уж сильно отразится на его сегодняшней работоспособности.

Он попытался отмахнуться и встать, но девушка не дала, с неожиданной ловкостью и силой толкнув его обратно на лежанку.

— Подожди, я сейчас ее уберу! Это несложно, должна же я хоть что-то… не бойся, это недолго, ты все успеешь…

Она, закусив нижнюю губку, начала было торопливо расстегивать на груди свою короткую кофточку. Конан наблюдал за этими ее действиями, несколько оторопев. С одной стороны, он никогда не возражал, когда в его присутствии молодые красивые девушки снимали с себя не только кофточки, но сейчас было это несколько не ко времени. Да и сам Конан был, как бы это сказать, не совсем в подходящем для подобного состоянии, даже забудь он об этом — нарастающая боль быстренько бы ему напомнила. Но с другой стороны — как-то непохоже, чтобы она решила вдруг напоследок поиздеваться…

Девушка расстегнула уже все пуговки, но вдруг опомнилась. Мило покраснела и попросила:

— Закрой глаза!

Конан послушно прижмурил глаза, продолжая наблюдать за происходящим сквозь опущенные ресницы. Не то, чтобы подозревал он эту девушку в каком-то изощренном коварстве — просто было ему любопытно.

Подозрительно поглядывая ему в лицо, девушка распахнула кофточку. Похоже, Конану вполне удалось сохранить внешнюю невозмутимость, и она, уверившись, что он не подглядывает, перестала медлить и сомневаться. Сосредоточенно нахмурившись, она обхватила двумя ладонями свою левую грудь, наклонилась к Конану так, что маленький темный сосок почти коснулся его кожи на груди, и надавила — сильно, обеими ладонями одновременно.

Только собрав в кулак все свое самообладание, Конану удалось не отшатнуться, когда тугая белая струйка ударила ему в грудь, и теплые капли потекли по коже, оставляя за собой белесые вертикальные полоски.

* * *

Минуты три девушка рисовала молоком на груди у Конана затейливый узор, попеременно используя то левую, то правую грудь в непонятной Конану последовательности и что-то приговаривая. Потом осмотрела творение рук своих — и не только… хм… рук — и, похоже, осталась довольна. Впрочем, Конан и без ее одобрения знал, что волшебство удалось — боль исчезла. Он даже не заметил, когда именно это произошло, настолько был поглощен ее манипуляциями, просто вдруг обнаружил, что опять ничего у него не болит — так, саднит только немного. Забавный способ колдовства. Интересно, а что будет с тем, кто этого молока глотнет? Вряд ли он просто не станет более болеть, тут наверняка много всего намешано, и молоко это не только боль устранять сумеет в опытных… хм… руках.

Конан открыл глаза. Встал, неловко поклонившись. Она могла подумать, что это он просто из-за низкого потолка, и потому Конан добавил:

— Спасибо.

Еще раз поклонился. Вышел в коридор, пятясь.

Девушка успела застегнуться и теперь сидела, улыбаясь, явно довольная проделанной работой.

— И тебе спасибо, наемник! Райская Яблоня будет молиться о тебе всем богам, которых знает, хоть и не знает твоего имени. Но ведь имя для богов не важно, правда? Кто-нибудь из них тебе обязательно сегодня поможет, ведь они уже один раз помогли мне, откликнулись, значит — и сегодня помогут!

Конан кивнул, еще раз поразившись про себя ее наивной вере. Сам-то он давно не ждал от богов ничего особо хорошего, вполне резонно предполагая, что помогают и вредят людям небожители не по доброте или злобе душевной, а исключительно для забавы, от скуки, так сказать. Что-то в ее последних словах его царапнуло, но он не любил думать сразу о многом. А сейчас следовало думать о предстоящем деле.

Он успел сделать по коридорчику с полдюжины шагов и дойти до входа в крупную камору, в углу которой что-то обсуждали с сухоньким старичком два господина вполне почтенной наружности и один скользкий юноша с повадками сутенера, и даже кивнуть тем из них, кто к нему обернулся, вполне успел.

Прежде, чем понял.

Обратно он вернулся в три прыжка.

— Что ты сказала?!!

Она испуганно шарахнулась к стенке, округлив рот в беззвучном крике. Конан зарычал — правда, мысленно. Потому что опомнился вовремя.

С детьми и испуганными женщинами так нельзя, нельзя на них рявкать, угрожающе нависая, от этого они только больше пугаются и замыкаются в себе. С ними лучше говорить негромко и спокойно, опустившись на их уровень. Если, конечно, не хочешь ты их окончательно запугать, а хочешь добиться чего-то эффективно и быстро. Конан заставил себя сесть — так его голова оказалась почти на уровне ее. Спросил, стараясь, чтобы голос звучал как можно миролюбивее и спокойнее:

— Ты обещала, что обо мне кто-то будет молиться… А кто именно будет обо мне молиться?..

Она сглотнула, понемногу успокаиваясь. Села прямее:

— Я… я уже начала, когда ты…

— Нет, — он покачал головой, — Ты назвала какое-то имя…

— Райская Яблоня? Ну да… Меня так зовут… Красивое имя, правда? Ты не сказал своего имени и не спрашивал, как меня зовут, а мне так хотелось, чтобы ты знал…

— Подожди, — попросил Конан, окончательно шалея и еще не до конца убежденный, — Но, если ты — яблоня, то где же твои яблоки?

Она замолчала и смущенно прижала обе ладошки к груди. Она очень мило краснела, когда смущалась…

М-да…

Вот так, значит.

Значит, вот…

А он еще, по простоте душевной, предлагал яблоки эти оторвать — для облегчения, так сказать, доставки! — и притащить отдельно. От всего, стало быть, остального… Хорошо еще, что у молодого шахиншаха хорошее чувство юмора. И Эрлих побери этого мерзкого старикашку-переводчика, со всеми его иносказаниями и недомолвками вместе!..

— Тогда нам обоим пора. Я отведу тебя… в другое место. Там тебе будет лучше.

— А как же твое дело? Ты же хотел вернуться в сад за какой-то вещью…

— По пути объясню. Только сначала… сумеешь одеться?

Он размотал с пояса и протянул ей шелковое полотнище. Не потому даже, что изначально нанявшим его шахиншахом именно для обертывания… скажем так, — ствола Райской Яблони эта самая тряпка и была предназначена. Просто — так было правильно. В конце концов, в связи с вновь открывшимися обстоятельствами ему оно больше было не нужно, а ей теперь, что же, так и ходить по городу в легкомысленном внутригаремном наряде?..

* * *

— Как все это удивительно! — голосок Райской Яблони был мечтательным, — Словно в стихах! Мне Сулико переводила, про рыцарей и прекрасных дам…

С точки зрения Конана гораздо удивительнее было то, что за какие-то пятнадцать минут и при помощи всего-то пары веревочек и нескольких выпрошенных у обитателей притона булавок она умудрилась смастерить из шелкового полотнища вполне пристойный наряд. Теперь они выглядели вполне приличной парой — идущая по какой-то своей надобности знатная госпожа и ее сопровождающий — то ли охранник, то ли тюремщик. Или — и то и другое сразу, как у них тут принято. Ткани хватило даже на головную накидку, которой местным жительницам предписывалось закрывать лицо в присутствии посторонних мужчин или просто на улице.

Пока что дорога была пустынна, и она легкомысленно откинула этот кусок материи на плечо. Но скоро он вполне мог пригодиться — огромная луна потихоньку бледнела на розовеющем небе и уже кричали где-то первые петухи. Скоро, вторя им, зазвенят колокольчики первых утренних разносчиков и город начнет просыпаться…

Впрочем, до нужного дома оставалось идти совсем чуть-чуть.

На этот раз он вышел к дому четко — прошло меньше недели, да и рассвет уже явственно вступал в свои права. Он довел ее до самых дверей. Остановился.

— Дальше пойдешь одна. Стучи. Мужу скажешь, что Конан-варвар за деньгами завтра придет.

И, видя, как округлились ее глаза и рот в уже готовом сорваться протесте, сам несколько раз грохнул дверным молотком. И быстрым шагом пошел вдоль улицы, не оборачиваясь.

Он слышал за спиной неясные голоса, скрип открываемой двери, женские возгласы, оханья, чей-то торопливый топот, еще какую-то суету. Но обернулся лишь, дойдя до угла.

Улица была пуста.

* * *

Практически не замеченный полусонной с утра пораньше стражей, Конан покинул город через западные ворота.

Он выбрал эти ворота не из каких-то принципиальных соображений. Просто снятый шахиншахом скромный домишко находился на самой окраине Шадизара, в двух минутах ходьбы именно от западных ворот. Этим и только этим обстоятельством и был обусловлен конановский выбор. А то, что в какой-то паре километров от этих ворот обнаружилась уютная рощица с небольшим родниковым ручейком в тенистой своей глубине, оказалось приятным дополнением. Вообще-то он собирался дойти до ближайшего постоялого двора с колодцем, и провести церемонию там, но рощица тоже вполне подходила.

Если быть откровенным, она подходила даже больше, поскольку не имела обыкновения совать нос в чужие дела, в отличие от хозяев постоялых дворов…

Конан напился — вода в подкоряжном бочажке была ледяная, от нее сразу же заломило зубы. Нагреб небольшую кучку сухостоя — много ему сегодня не требовалось, не обед варить собирался. Достал из пояса огниво и развел крохотный костерок. Потом снял пояс и положил его на землю — с противоположной стороны. Костра. Зачерпывая воду ладонями, тщательно вымылся — целиком, аккуратно смывая с кожи дорожную пыль, а заодно и все следы волшебного молока. Хотел было отодрать присохшую к ране повязку, но не стал, решив, что с этим пусть лучше законный владелец разбирается. Размочил только как следует — все же не звери мы.

Боль вернулась мгновенно, после смывания первой же липкой полоски — но он был готов и даже не поморщился, довершив умывание до конца. Разве что напряженная улыбочка стала немного более кривой, чем раньше.

Боль не могла ему помешать. Подумаешь, боль? Ерунда.

Он зачерпнул сложенной ковшиком левой ладонью немного воды, положил туда же щепотку земли, а правой рукой достал из костра горящую веточку. Сказал негромко:

— У перекрестка трех дорог призываю четыре стихии в свидетели: я выполнил условия.

После чего затушил веточку прямо в грязевой кашице на ладони и дунул на зашипевший уголек.

* * *

Порывом ветра взъерошило волосы, плеснула вода под корягой, крохотный костерок выстрелил в небо длинным языком пламени. Показалось даже, что земля под ягодицами слегка шевельнулась, подтверждая, что и она — услышала.

С другой стороны костра возник прямо из воздуха и неловко плюхнулся на землю человек. Взвыл — в падении он, кажется, не совсем удачно подвернул ногу. Вслушиваясь в витиеватые ругательства, Конан восхищенно прицокнул языком — что-что, а сквернословить за свои триста лет мажонок научился преизрядно.

— Что, не мог еще денек потерпеть? — спросил маг сварливо, прекратив, наконец, ругаться. Судя по несколько растрепанному виду и следам женской помады на шее, у него и впрямь были причины для недовольства. Впрочем, он даже и не подозревал, насколько веские причины для недовольства у него имеются на самом деле — иначе бы не прекратил ругаться так скоро.

— Ну, проиграл… бывает. Я что — возражаю? Я честно признаю! В чужом теле трудно колдовать, но я сегодня еще ночью почувствовал — проиграл. Но мы же на неделю уговаривались! А неделя кончается только завтра! Что за варварская мелочность — даже напоследок не дать несчастному человеку как следует оттянуться…

Странно, но собственный голос показался Конану довольно противным. Этот трехсотлетний брюзга даже красивый и сочный низкий конановский баритон сумел превратить в мерзковато дребезжащий фальцетик. Внезапно лицо мага — такое знакомое лицо! — вытянулось.

— Что это? — спросил он севшим голосом.

Конан проследил направление его взгляда и обнаружил на влажной набедренной повязке проступающее розоватое пятно. Усмехнулся:

— А, это… Поздравляю. Теперь ты евнух.

Маг стал желтовато-серым. Похоже, именно так выглядит бледность, проступившая под бронзовым загаром. Зрелище было интересным и ранее не виданным — самому Конану как-то бледнеть не доводилось. Маг судорожно облизал губы. Спросил с безумной надеждой:

— Ты нарушил условия?

Конан с усмешкой покачал головой. Развернул ладонь с облепленным грязью угольком так, чтобы магу было видно — стихии никогда не подтвердили бы его право, нарушь он условия сделки. Но маг был явно в ступоре, смотрел ничего не понимающим взглядом, тряс головой. Пришлось повторить уже вслух:

— Я выполнил условия. И теперь хочу обратно свое тело. Меняемся?

И слегка повернул ладонь над костром, намереваясь стряхнуть туда уголек.

— Стой!!!

Маг буквально рухнул вперед, обхватив конановскую ладонь обеими своими — пока еще своими! — огромными ладонями и не давая угольку упасть.

— Подожди! Так нельзя!

Не отпуская руки, он быстро-быстро заелозил коленями и пополз вокруг костра — поближе к Конану, чтобы было удобнее заглядывать ему в лицо. Снизу вверх заглядывать, в молитвенном жесте поднося так и не отпущенную руку чуть ли не к губам — для этого магу пришлось согнуться в три погибели и до предела вывернуть шею.

— Я же не смогу колдовать! Понимаешь? Невозможно, если нарушена физическая цельность тела, понимаешь?! Особенно — если так серьезно!

И, видя, что Конан не собирается проникаться всей серьезностью положения, сорвался на визг:

— Я же буду тебе совершенно бесполезен, и-и-и..!!!

Кажется, он в последнюю секунду удержался, чтобы не назвать Конана идиотом. Конан пожал плечами.

— А ты мне и так не очень-то… пригодился.

— Ты не понимаешь! — забормотал маг, поглаживая конановский кулак, голос его был заискивающим и вкрадчивым, — ты не понимаешь… я же теперь твой раб, понимаешь? Я целый год буду делать все, что ты захочешь! Все-все-все! Я буду колдовать для тебя, понимаешь? Целый год! Тебе не надо будет работать! У тебя всегда будет еда! Сколько захочешь! И вино! И девушки! Хочешь стать правителем? Любого города! Да хотя бы вот этого, как его…

— Да на кой Эрлих сдался мне этот вонючий город?! — Конан вырвал свой кулак из цепких ручонок.

Маг согласился мгновенно, не споря:

— И не надо, и правильно — зачем тебе город? Я могу сделать тебя королем! Целый год!.. Хочешь?

Он с надеждой вгляделся Конану в лицо, но, похоже, не разглядел там ничего утешительного, обреченно вздохнул, закивал мелко и униженно:

— Понимаю… ты, конечно, варвар, но не дурак… Год — это очень мало… Хорошо! Десять лет?.. нет, пожалуй, десять лет тоже как-то… Хорошо. — Он еще раз вздохнул и решился: — Пятьдесят. Пятьдесят лет здоровой, богатой, интересной жизни. Мы заключим новую сделку. Я стану твоим рабом на пятьдесят лет. Даже для меня это — много, но альтернатива куда ужасней. Ты в своей варварской простоте даже понять не способен — насколько ужасней… я ведь стану совершенно беспомощным! Совершенно, понимаешь? Зачем тебе нужен беспомощный увечный раб? Тебе ведь просто нужно это тело, да? — он улыбнулся, жалко и заискивающе. — Нет проблем! Ты его получишь. Только… сначала найдем еще одного человека. Сделаем тройной обмен. Ты получишь свое тело назад, а я — этого, постороннего. Бедолага, правда, какое-то время помучается, но это ведь ненадолго! В чужом теле трудно колдовать, но все-таки можно, я быстро приведу свое тело в норму, если… если только не буду сам в нем находиться. И я буду полезен тебе. Целых пятьдесят лет! Это больше, чем ты вообще мог бы надеяться прожить, при твоей-то жизни, ты что, не понимаешь?!!

— Наверное. — Конан пожал плечами, вставая и отряхивая руки от всякой налипшей дряни. — Я же варвар. ОБМЕН.

— НЕТ!!! — завизжал маг, тоже пытаясь вскочить, но оскальзываясь на влажной глинистой земле. — Пойми! Я могу быть полезен! Зачем тебе беспомощный раб?!!

Голос его сорвался на вой, но слово уже было произнесено, а позаимствованные на время стихии — возвращены самим себе. И в следующий миг уже Конан сидел, нелепо раскорячившись, у костра, царапая по инерции ногтями глинистую почву. Он тряхнул головой, прислушиваясь к себе с некоторой тревогой — мало ли чего мог за шесть дней учинить не слишком-то заботящийся о сохранности временного обиталища постоялец? Но никаких особых несообразностей не заметил. Правда, очень хотелось есть. Но есть ему всегда хотелось, это просто за почти недельное пребывание в чужом теле он слегка отвык от постоянности этого желания, вот и отметил с непривычки.

А еще очень хотелось заткнуть чем-нибудь мага.

Потому что маг выл.

Монотонно, надсадно, с надрывом и всхлипами на вдохах.

Он рухнул на землю сразу же после обмена, начав выть еще в падении, и теперь катался по ней, скорчившись и прижимая обе руки к промежности. И — выл…

Конану стало противно. Ему всегда были отвратительны мужчины, настолько не умеющие переносить боль. Пусть даже и довольно сильную, но ведь не смертельную же, в конце-то концов? Если ты мужчина — стисни зубы и делай то, что должен делать мужчина, а выть и кататься по земле — не мужское это занятие.

— Заткнись, — бросил он вяло. В ушах уже свербило.

Маг замолчал — мгновенно, словно ему перерезали голосовые связки. Только крутиться и корчиться стал в два раза активнее, словно червяк на раскаленной сковородке — похоже, без воплей терпеть ему было совсем уж невыносимо. Но Конану почему-то не было его жалко.

Ну вот ни капельки!

Наклонившись, он поднял заранее положенный у костра пояс. Отряхнул его от налипших травинок, спрятал в потаенный кармашек огниво. Застегнул на талии — поверх нацепленного магом шитого золотом безобразия с пряжкой, украшенной чуть ли не дюжиной крупных драгоценных камней. Ничего, до первого перекупщика… в привешенном к этому золотому недоразумению кошеле тоже что-то позвякивало весьма увесисто, и это настроило Конана на философский лад.

— Ты так и не понял, — сказал он примирительно, глядя сверху вниз на беззвучно хватающего воздух ртом мага. — Мне вообще не нужны рабы. Вообще, понимаешь? А королем я и так стану. Мне предсказано.

И зашагал по дороге к западным городским воротам.

Конечно, обещался он быть у шахиншаха только завтра. И, на первый взгляд, как-то даже невежливо прерывать долгожданную встречу двух исстрадавшихся в разлуке сердец и прочих частей тела, да и хороший он, вроде бы человек, не склонный нарушать данное слово… но…

Шахиншах был клиентом.

А за долгие годы своего общения с разнообразными клиентами Конан на собственном горьком опыте убедился, что большинство из них почему-то обладают очень короткой памятью. Сегодня он тебе благодарен по гроб жизни и счастлив, а завтра — кто его знает? Зачем лишний раз вводить людей в искушение?

Следовало поторопиться, пока благодарственные чувства шахиншаха еще горячи, а в светлую голову его не пришла мудрая мысль о целесообразности поспешного отъезда на родину. А то ищи его потом, во дворец пробирайся, от стражников отмахивайся.

Конан ускорил шаг…