Кэтрин Мэнсфилд
Чашка чая
Роузмери Фелл родилась не такой уж красавицей. Нет, вряд кто-то назвал бы ее красивой. Симпатичная? Ну, если разобрать ее по частям… Только… к чему такие жестокости — разбирать кого-то по частям… Она была молодая, блестящая, экстра современная, изысканно хорошо одета, удивительно начитанна — новейшими книгами из новейших, и ее вечеринки представляли собой очаровательную смесь по-настоящему важных людей и… художников — странных существ, ее находок, некоторые из которых выглядели настолько ужасно, что не стоит их описывать, а другие — вполне презентабельно и забавно.
Роузмери вышла замуж два года назад — за мальчика-душку. Нет, не за Питера или Майкла. И муж абсолютнейшее ее обожал. Они были богаты, на самом деле богаты, не просто хорошо обеспечены, хотя это звучит гнусно, душно и старомодно. Но если Роузмери хотелось пройтись по магазинам, она ехала в Париж, как мы с Вами пошли бы на Бонд-стрит. И, если ей хотелось купить цветы, машина тормозила у самого шикарного магазина на Риджент-стрит и в магазине Роузмери смотрела своим слепящим, весьма экзотическим взглядом и произносила:
— Дайте мне тех и тех, и тех. И четыре букета этих. И эту вазу с розами. Я возьму все розы из этой вазы. Нет, сирень нет. Сирень я не люблю. Она какая-то бесформенная.
Продавец кланялся и убирал сирень с глаз долой, как если бы ему открылась великая истина — сирень и вправду абсолютно бесформенна.
— Дайте мне вон тех маленьких тюльпанчиков на коротких ножках. Вон тех — красных и белых.
И до машины ее провожала тоненькая девчоночка-продавщица, шатаясь под непомерным букетом, завернутым в белую бумагу, будто несла на руках ребенка в длинной одежде…
Однажды зимним полднем Роузмери покупала что-то в маленькой антикварной лавке на Кёрзон-стрит. Любила она этот магазинчик. Прежде всего, потому что там ты всегда был единственным покупателем. И, во-вторых, владельцу безумно нравилось ее обслуживать. Он расплывался в улыбке всякий раз, когда она входила. Стискивал руки и так радовался, что едва мог говорить. Лесть? Конечно. Но все равно, что-то в этом было…
— Видите ли, мадам, — объяснял он, и его голос падал на низкие уважительные тона, — я люблю свои вещи. Лучше я вообще с ними не расстанусь, чем продам кому-то, кто не сможет их оценить, у кого нет того тонкого чувства, столь редкого…
И, глубоко вздыхая, он разворачивал крошечный коврик из синего бархата и прижимал его к стеклянному прилавку бледными кончиками пальцев.
Сегодня он приготовил для нее небольшую шкатулку. И никому еще не показывал. Восхитительная маленькая эмалированная шкатулочка с глазурью — такой изящной, что казалось, она сделана из крема. На крышечке под цветущим деревцем стояло едва различимое существо, чью шею обвивало ручками еще менее различимое существо. Ее шляпка, не больше лепестка герани, свисала с веточки — ленты, ленты. И розовое облачко, как бдительный херувим, проплывало над их головками. Роузмери освободила руки от перчаток. Она всегда снимала перчатки, чтобы рассмотреть подобные вещицы. Да, шкатулка ей очень понравилась. Она ее заобожала. Просто прелесть. Она должна ее купить. И, вертя кремовую малютку в руках, открывая и захлопывая ее, она не могла не заметить, как очаровательно смотрелись ее руки на фоне синего бархата. Продавец, в глубинных лабиринтах своего сознания, осмелился подумать так же. Она поняла это по тому, что он взял карандаш, наклонился через прилавок и его бледные, бескровные руки застенчиво поползли к этим розовым, светящимся пальцам. Он пробормотал:
— Осмелюсь обратить Ваше внимание, мадам, на цветочки на маленьком лифе у леди.
— Изумительно!
Роузмери восхитилась крошечными цветами. А… цена? Сначала продавец как будто не расслышал вопроса. Затем до нее донесся шепот:
— Двадцать восемь гиней.
Двадцать восемь гиней! Роузмери не подала вида. Поставила маленькую шкатулку на прилавок, застегнула перчатки. Двадцать восемь гиней. Даже если ты богат… Она сделалась рассеянной. Поглядела на пухленький чайничек, как пухленькая курочка, поверх головы продавца, и ее голос прозвучал мечтательно, когда она ответила:
— Ну, отложите ее для меня, хорошо? Я, пожалуй…
Но продавец уже поклонился, как если бы оставить шкатулку для нее было все, чего только может пожелать человеческое существо. Конечно, он с радостью будет держать ее для мадам — вечно.
Дверь осторожно захлопнулась, с щелчком. Роузмери оказалась снаружи, на ступеньках, вглядываясь в зимний день. Падал дождь и вместе с дождем наступала темнота, вращаясь медленно, как падающий пепел. В воздухе стоял холодный горький привкус и только что зажженные лампы казались грустными. Грустным был и свет в домах напротив. Окна горели тускло, как будто жалели о чем-то. Люди поспешно проходили мимо, спрятавшись под своими противными зонтами. Внезапно Роузмери ощутила острую боль. Она прижала муфту к груди и ей захотелось, чтобы с ней была сейчас и маленькая шкатулка — прильнуть к ней. Конечно, ее ждала машина. Нужно только перейти на ту сторону. Но она медлила. Есть такие моменты в жизни, ужасные, когда ты выходишь из убежища, выглядываешь наружу и это кошмарно. Не нужно этому поддаваться. Нужно ехать домой и выпить самого лучшего чая. Но именно в тот момент, когда она обо все этом думала, рядом c ней возникла молодая девушка, худенькая, темноволосая, словно тень, — откуда она взялась? — и голосок, словно вздох, почти, как всхлипывание, прошептал:
— Мадам, можно Вас на минуточку?
— Меня?
Роузмери обернулась. И увидела маленькое потрепанное существо с огромными глазами, очень молодое, не старше нее, вцепившееся в воротник своего пальто покрасневшими руками и трясущееся так, как будто только что вылезло из воды.
— Мадам, — запинаясь пробормотал голосок. — Не могли бы Вы дать мне денег на чашку чая?
— На чашку чая?
В этом голоске было что-то простое, искреннее, это был отнюдь не голос попрошайки.
— У тебя что — совсем нет денег? — переспросила Роузмери.
— Ни гроша, — прозвучал ответ.
— Как странно!
Роузмери вгляделась в темноту и девушка поглядела на нее в ответ. Более чем странно! И вдруг все это показалось Роузмери настоящим приключением. Прямо как в романе Достоевского, эта встреча в сумерках. А что если она возьмет девушку домой? Что если она сделает то, о чем всегда читала или видела на сцене, что случится? Это будет необыкновенно, захватывающе. И она услышала, как рассказывает своим друзьям после всего: «Я просто взяла ее с собой». И она сделала шаг вперед и сказала призрачному существу возле себя:
— Поедем ко мне на чай.
Девушка в испуге отпрянула. На какое-то мгновение она даже перестала дрожать. Роузмери протянула к ней руку и дотронулась до сгиба ее локтя.
— Я серьезно, — продолжила она, улыбаясь, и почувствовала, как проста и добра ее улыбка. — А почему бы и нет? Поедем. Поедем ко мне, на машине, и выпьем чаю.
— Вы… Вы правда, мадам? — произнесла девушка, и в ее голосе послышалась боль.
— Ну, конечно, — выкрикнула Роузмери. — Я тебя приглашаю. Доставь мне удовольствие. Поедем.
Девушка прижала пальцы к губам и уставилась на Роузмери.
— И Вы не повезете меня в полицию? — пробормотала она.
— В полицию! — рассмеялась Роузмери. — Зачем? Это так жестоко! Я всего лишь хочу, чтобы ты согрелась, а я бы послушала то, что ты захочешь мне рассказать.
Голодных людей несложно уговорить. Лакей открыл дверцу машины и мгновение спустя они уже неслись сквозь темноту.
— Ну, вот! — воскликнула Роузмери.
Она испытала чувство триумфа, взявшись за бархатный ремень. Она могла бы сказать: «Ну, теперь ты моя», глядя на маленькую пленницу, которую накрыла сетью. Но, конечно, все это было по-доброму. О, даже более чем. Она хотела доказать девушке, что в жизни происходят чудеса, что волшебницы существуют, что у богатых людей есть сердце и что все женщины — сестры. Она импульсивно повернулась и произнесла:
— Не бойся. В конце концов, почему бы тебе не поехать со мной? Мы ведь обе женщины. И если мне повезло больше, ты вправе ожидать…
К счастью, в этот момент машина остановилась, так как Роузмери не знала, чем закончить предложение. Она позвонила в звонок, дверь открылась и очаровательным покровительственным, почти обнимающим жестом она потянула свою спутницу в прихожую. Тепло, мягкость, свет, сладкий запах — все это было ей так привычно, что она никогда об этом не задумывалась, но сейчас она увидела, как все это воспринимает другая. Это завораживало. Роузмери почувствовала себя богатой маленькой девочкой в детской — сейчас она откроет все комоды, распакует все коробки.
— Пойдем, пойдем наверх, — воскликнула Роузмери, страстно желая начать проявлять свою щедрость. — Пойдем ко мне в комнату.
И, кроме того, она хотела защитить это маленькое существо от любопытных взглядов прислуги. Когда они поднимались по лестнице, она решила, что даже не позовет Джейн, разденется сама. Великое дело — естественность!
— Ну, вот! — снова воскликнула Роузмери, когда они дошли до красивой большой спальни с задернутыми шторами, где огонь играл на ее великолепной лакированной мебели, золотых подушках, на примулах и синих коврах.
Девушка остановилась в дверях. Она выглядела ошеломленной. Но Роузмери такое пришлось по душе.
— Проходи и садись, — крикнула она, подтаскивая свое большое кресло к огню. — Мое уютненькое креслице. Проходи и грейся. Ты такая ужасно замерзшая.
— Я не смею, мадам, — ответила девушка и попятилась.
— Ну, пожалуйста!
Роузмери ринулась вперед.
— Ты не должна бояться, правда. Садись. Я сейчас сниму пальто и мы перейдем в другую комнату и выпьем чая, и почувствуем себя уютно. Почему ты боишься?
И нежно она почти подтолкнула худенькое существо к глубокой колыбели кресла.
Но ответа не последовало. Девушка продолжала стоять, как вкопанная, руки по швам и слегка раскрыв рот. Если честно, она выглядела туповато. Но Роузмери не хотела этого понимать. Она наклонилась к ней и сказала:
— Не хочешь снять шляпу? Твои чудесные волосы такие мокрые. А без шляпы чувствуешь себя гораздо лучше, верно?
Послышался шепот, который прозвучал как «Хорошо, мадам» и разбитая шляпа была снята.
— И давай я помогу тебе снять и пальто, — предложила Роузмери.
Девушка встала, но взялась за кресло одной рукой и позволила Роузмери стянуть с себя пальто. Это потребовало усилий. Девушка почти не помогала. Она стояла нетвердо, как ребенок, и у Роузмери в голове промелькнула мысль: если люди хотят, чтобы им помогали, они должны хоть немного в этом участвовать, самую малость, иначе становится трудно. И что ей теперь делать с этим пальто? Она оставила его на полу, и шляпу тоже. Она уже собиралась взять сигарету с камина, как девушка вдруг произнесла быстро, но так легко и странно:
— Извините, мадам, но я сейчас упаду в обморок, если не поем.
— О, Боже. Как я легкомысленна!
Роузмери кинулась к звонку.
— Чай. Чай, скорее! И бренди! Срочно!
Служанка удалилась, а девушка чуть ли не вскрикнула:
— Нет! Не надо мне бренди! Я никогда не пью бренди. Я хочу только чашку чая, мадам.
И разрыдалась.
Это был ужасный, но захватывающий момент. Роузмери села перед девушкой на колени.
— Не плачь, бедняжка, — сказала она. — Не плачь.
И дала ей свой кружевной носовой платок. Она была тронула выше всяких слов. Она обняла эти худенькие птичьи плечики.
Наконец девушка забыла про свою застенчивость, забыла обо всем, кроме того, что обе они — женщины и выпалила, задыхаясь:
— Я больше так не могу. Я этого не вынесу. Не вынесу. Я покончу с собой. Я больше не могу.
— Не надо. Я о тебе позабочусь. Не надо больше плакать. Разве ты не видишь, как хорошо, что ты меня повстречала? Мы сейчас выпьем чая и ты мне все расскажешь. А я что-нибудь придумаю. Обещаю. Ну, не надо плакать. Это так изматывает. Пожалуйста!
Девушка перестала всхлипывать и как раз во время — Роузмери успела встать с коленей и тут же подали чай. Она приказала служанке поставить столик между ними. И начала потчевать маленькое существо всем на свете — сандвичами, хлебом с маслом, и всякий раз, когда ее чашка пустела, она наполняла ее чаем, сливками и сахаром. Говорят, сахар такой питательный. А что до нее самой, она не ела, но курила и тактично смотрела в сторону, чтобы не смущать гостью.
И правда, эффект от этого небольшого угощения оказался чудесным. Когда чайный столик унесли, новое существо — легкое, хрупкое, со спутанными волосами, темными губами, глубокими сияющими глазами глядело на огонь, в сладком томлении откинувшись на спинку большого кресла. Роузмери зажгла новую сигарету. Пришло время начать.
— Когда же ты последний раз ела? — мягко спросила она.
Но в этот момент повернулась ручка двери.
— Можно мне войти, Роузмери?
Это был Филипп.
— Конечно.
Он вошел.
— О, простите, — сказал он, остановился и уставился.
— Ничего, ничего, — улыбаясь ответила Роузмери. — Это моя подруга, мисс…
— Смит, мадам, — ответила томная фигура, которая теперь до странности успокоилась и ничего не боялась.
— Смит, — повторила Роузмери. — Нам надо немного поговорить.
— О, да, — отозвался Филипп. — Понимаю.
И его взгляд скользнул по пальто и шляпе, лежащими на полу. Он подошел к огню и повернулся к камину спиной.
— Какой ужасный день, — произнес он, с любопытством разглядывая апатичную фигуру, ее руки и ботинки и снова переводя взгляд на Роузмери.
— Да, ужасный, — с энтузиазмом подхватила Роузмери. — Кошмарный.
Филипп улыбнулся своей очаровательной улыбкой.
— Кстати, — добавил он. — Не могла бы ты зайти ко мне в библиотеку на минуточку. Вы извините нас, мисс Смит?
Большие глаза взметнулись на него, но Роузмери ответила за нее:
— Конечно, извинит.
И они вышли из комнаты вместе.
— Послушай, — спросил Филипп, когда они остались наедине. — Объясни. Кто она. Что все это значит?
Роузмери, смеясь, прислонилась к двери и ответила:
— Я подобрала ее на Кёрзон-стрит. Правда. Совершенно случайно. Она попросила дать ей денег на чашку чая и я решила взять ее с собой.
— Но что, черт возьми, ты собираешься с ней делать? — выкрикнул Филипп.
— Будь мил с ней, — быстро попросила Роузмери. — Будь с ней ужасно мил. Позаботься о ней. Не знаю, как… Мы пока не говорили. Но покажи ей…, обращайся с ней так…, пусть она почувствует…
— Моя дорогая девочка. Ты сошла с ума. Этого просто нельзя делать.
— Я знала, именно так ты и скажешь, — возразила Роузмери. — А почему нет? Я хочу! Разве это не довод? Кроме того, мы все время об этом читаем. Вот я и решила…
— Но, — медленно произнес Филипп, отрезая кончик сигары, — она так изумительно красива…
— Красива?
Роузмери так удивилась, что покраснела.
— Ты так считаешь? Я, я об этом не подумала.
— О, Боже!
Филипп зажег спичку.
— Абсолютно прелестна. Присмотрись, детка. Я был поражен, когда вошел к тебе. Однако… мне кажется, ты совершаешь чудовищную ошибку. Извини, дорогая, я так грубо выражаюсь. Но дай мне знать, если мисс Смит изволит с нами отужинать, чтобы я успел просмотреть «Милинер'з Газетт».
— Какое же ты вздорное существо! — воскликнула Роузмери и вышла из библиотеки, но не вернулась в спальню. Она прошла к себе в кабинет и села у письменного стола. Красива! Абсолютно прелестна! Был поражен! Голова ее стучала, как тяжелый колокол. Красива! Прелестна! Она притянула к себе чековую книжку. Но нет, чеки, конечно, не подойдут. Тогда она открыла ящик и достала из него пять фунтовых банкнот, посмотрела на них, две положила обратно и, сжимая три в руке, вернулась в спальню.
Полчаса спустя Филипп все еще находился в библиотеке, когда вошла Роузмери.
— Я только хотела тебе сказать, — произнесла она и снова прислонилась к двери, глядя своим слепящим экзотическим взглядом, — мисс Смит не будет с нами ужинать.
Филипп отложил газету.
— О, а что случилось? Кто-то нас опередил? Уже приглашена?
Роузмери подошла и села к нему на колено.
— Она захотела уйти, — объяснила она, — и я дала бедняжке немного денег. Не могла же я удерживать ее насильно…, - мягко добавила она.
Роузмери только что уложила волосы, немного подвела глаза и надела жемчуг. Она подняла руки и положила ладони Филиппу на щеки.
— Я тебе нравлюсь? — спросила она, и ее тон, милый, сильный, взволновал его.
— Ты мне ужасно нравишься, — ответил он, покрепче прижимая ее к себе. — Поцелуй меня.
Наступила пауза.
Потом Роузмери произнесла мечтательно:
— Я сегодня видела бесподобную маленькую шкатулочку. 28 гиней. Можно мне ее купить?
Нога Филиппа дернулась.
— Можно, маленькая расточительница, — ответил он.
Но на самом деле Роузмери хотелось спросить о другом.
— Филипп, — прошептала она, прижимая его голову к груди. — Я красивая?
Перевела с английского Ольга Слободкина-von Bromssen
