Кэтрин Мэнсфилд
Голубь и голубка
Конечно, он прекрасно знал — как никто другой — что у него не было даже призрачного шанса, абсолютно никакого шанса. Одна только мысль об этом казалась нелепой.
Настолько нелепой, что он бы отлично понял ее отца — что ж, независимо от того, какое решение ни последовало, он отлично понял бы.
В самом деле, не что иное как отчаяние, не что иное как факт, что это, определенно, был для него последний день в Англии, иначе только Бог знает, сколько времени потребовалось бы ему, чтобы набраться смелости. И даже теперь…
Он выбрал галстук из комода, в синюю и кремовую клетку, и сел на край кровати.
Предположим, она ответит: «Какая дерзость!» Удивительно ли это? Нисколько, решил он, поднимая мягкий воротник и заправляя под него галстук.
Он думал, что она скажет что-то вроде этого. Он не ждал от нее другого ответа, если смотреть на дело трезво.
Вот так! Он нервно завязал галстук перед зеркалом, пригладил волосы обеими руками и расправил клапаны карманов своего сюртука.
Зарабатывать около 500 или 600 фунтов в год на фруктовой ферме — кто бы мог подумать — в Родезии. Никакого капитала. Ни пенса не достанется ему. Никакого шанса увеличить доход, в течение по крайней мере четырех лет.
Что касается внешности и всего такого, у него не было никаких шансов. Он не мог даже похвастаться отменным здоровьем, поскольку служба в Восточной Африке выбила его настолько сильно, что он вынужден был взять шестимесячный отпуск….
Он все еще был жутко бледен — хуже даже чем обычно днем, подумал он, наклоняясь вперед и всматриваясь в зеркало.
О боже! Что произошло? Его волосы выглядели почти ярко-зелеными. К черту все это, у него никогда не было зеленых волос. Это было даже немного чересчур.
А потом зеленый свет задрожал на стекле; это была тень от дерева за окном.
Реджи отвернулся, вынул свой портсигар, но вспомнил, что мать очень не любила, когда он курил в спальне. Он отложил его и вернулся к комоду.
Нет, будь он проклят, если мог подумать об одном благословенном обстоятельстве в свою пользу, в то время как она… Ах!.. Он остановился как вкопанный, скрестил руки на груди и прислонился к комоду.
И несмотря на ее положение, богатство ее отца, тот факт, что она была единственным ребенком в семье и бесспорно самой популярной девушкой в округе; несмотря на ее красоту и ум — да, ум! — а это было гораздо больше, чем все остальное, в действительности, она умела делать буквально все; он был вполне уверен, что если появится необходимость, то она легко справится с любым делом — несмотря на то, что ее родители обожали ее, а она их, и они вскоре разрешат ей пройти через все это, поскольку…
Несмотря на единственное, о чем вы могли подумать, любовь его была настолько сильной, что он не переставал надеяться. Так это была надежда?
Или это чудаковатое, робкое стремление иметь возможность заботиться о ней, взять на себя труд следить за тем, чтобы у неё было всё, что ей нужно, и чтобы всё несовершенное было от неё подальше — как раз и есть любовь?
Как он любил ее! Он еще теснее прижался к комоду и бормотал: «Я люблю ее, я люблю ее!»
И на мгновение он оказался с нею на пути в Умтали. Была ночь. Она сидела в углу сонная. Ее нежный подбородок уткнулся в мягкий воротник, веки с золотыми каштановыми ресницами были опущены.
Он любил до безумия ее тонкий маленький носик, ее прекрасные губы, ее ухо как у ребенка и золотистый каштановый завиток, который наполовину закрывал его. Они пробирались сквозь джунгли. Было тепло и темно. И это было где-то очень далеко.
Потом она проснулась и сказала: «Я спала?» И он ответил: — Да. Тебе хорошо? Сейчас, позволь мне… И он наклонился вперед, чтобы… Он склонился над нею.
Это было таким счастьем, о котором он не мог и мечтать. Но это придало ему храбрости. Он спустился вниз, схватил соломенную шляпу в прихожей и сказал, закрывая парадную дверь: «Ну что ж, я могу только попытать своего счастья, и все.»
Но счастье его было тут же, мягко говоря, подпорчено. По садовой дорожке взад-вперёд прохаживалась его мать с Чинни и Бидди, старыми пекинесами.
Разумеется, Реджинальд в матери души не чаял, и всё такое. Она желала ему добра, была бесконечно терпелива, и так далее. Но несомненно и то, что она была суровой родительницей.
И бывали в жизни Реджи моменты, и не раз, ещё до смерти дяди Алика, оставившего ему фруктовую ферму, когда он убеждался, что быть единственным сыном вдовы — едва ли не худшее наказание для молодого человека.
А дело усложнялось тем, что кроме матери у него не было решительно никого. Она не только заменяла ему обоих родителей — это само собой — но и успела рассориться со всеми родственниками, своими и супруга, ещё когда Реджи под стол пешком ходил.
Так что всякий раз, как Реджи вспоминал о доме, сидя на затемнённой веранде при свете звёзд, а граммофон надрывался: «Что наша жизнь, как не любовь?», перед глазами была одна только матушка. Высокая и дородная, она с шуршанием брела по садовой дорожке, а следом за ней Чинни и Бидди…
Мать, с занесенными ножницами, готовая, так или иначе, отстричь безжизненную голову, остановилась при виде Реджи.
— Ты не уходишь, Реджиналд? — спросила она, хотя заметила, что он собирался.
— Я вернусь к чаю, матушка, — ответил Реджи с некоторым напряжением в голосе, погружая руки в карманы своего сюртука.
Чик. Голова полетела прочь. Реджи едва не подскочил.
— Я подумала, что ты мог бы в последний день и матери внимание уделить, — сказала она.
Молчание. Пекинесы уставились на него. Они понимали каждое слово матери.
Бидди лежала с высунутым языком. Она была настолько толстой и лоснящейся, что походила на сгусток полурасплавленной ириски. А фарфоровые глаза Чинни хмуро посмотрели на Реджиналда, и пес слегка фыркнул, как будто целый мир был одним неприятным запахом.
Чик, снова щелкнули ножницы. Бедняжки, вот им досталось!
— И куда ты идешь, может твоя мать поинтересоваться? — спросила она.
Наконец, всё осталось позади, но Реджи не замедлял шагу, пока не скрылся из виду и не оказался на полпути к дому полковника Проктора. Только тогда он заметил, до чего был чудный день.
Все утро шел дождь, какой бывает под конец лета — тёплый, обильный, скоротечный. А теперь небо было ясным, если не считать длинной вереницы облаков, похожей на утят, плывущих над лесом. Ветра было достаточно, чтобы стряхнуть с деревьев последние капли дождя; одна такая разлетелась звёздочкой по его руке. Кап! — другая упала на шляпу.
Блестела пустынная дорога, изгороди пахли шиповником, а как сильно и ярко пылала мальва в садах. И вот наконец-то дом полковника Проктора — он уже здесь.
Рука его взялась за калитку, локоть задел куст сирени, и лепестки с пыльцой рассыпались по рукаву сюртука. Но стоп. Не всё так скоро.
Он же намеревался всё заново обдумать. Без спешки. Но всё шагал вдоль по тропинке, где с обеих сторон были высажены огромные кусты роз. Так не годится.
Но рука его схватилась за звонок, потянула на себя, и раздался такой звон, будто он пришёл сообщить, что в доме пожар.
Должно быть, горничная была в прихожей, ибо парадная дверь распахнулась и Реджи оказался в пустой гостиной прежде, чем этот злосчастный звонок перестал звонить.
Довольно странно, но когда он утих, эта большая, затенённая комната с роялем, на котором лежал чей-то зонтик от солнца, его приободрила, или скорее, взволновала. Было очень тихо, и всё же, вот-вот должна была открыться дверь, и его судьба решится.
Ощущение мало отличалась от того, что бывает перед приёмом у дантиста, он был готов едва ли не ко всякому. Но в то же время, к своему величайшему удивлению, Реджи заметил, что произносит: «Господи, ты всё видишь, помоги же мне.»
Это привело его в чувство; заставило снова осознать, насколько всё серьёзно. Слишком поздно. Дверная ручка повернулась. Вошла Энн, и преодолев разделявшее их затенённое пространство, подала ему руку. А затем сказала своим тихим, мягким голосом: «Извини, отца нет дома. А мама в городе, подбирает шляпку. Развлекать тебя смогу только я, Реджи.»
Реджи глотнул воздуху, прижал шляпу к пуговицам сюртука и пробормотал: «Вообще-то, я пришёл только… попрощаться.»
— Ой! — тихо вскрикнула Энн. Она отступила на шаг назад, и её серые глаза заметались. — До чего же короткий визит!
Потом, глядя на него исподлобья, она вволю рассмеялась долгим, раскатистым смехом, отошла к роялю и прислонилась к нему, теребя кисточку зонтика.
— Извини, — сказала она, — что я вот так рассмеялась. Не знаю, почему. Просто такая плохая… привычка.
Тут она вдруг притопнула и достала носовой платок из кармана своего белого шерстяного жакета. — Мне явно надо с этим бороться, это слишком глупо, — сказала она.
— О боже, Энн, — кричал Реджи, — я люблю слушать твой смех! Я ничего не могу вообразить более.
Но правда состояла в том, и они оба знали это, что она не всегда смеялась; на самом деле это не было привычкой. Только начиная с того дня, когда они встретились, начиная с того самого первого момента, по некоторой странной причине, которую Реджи, ей Богу, пытался понять, Энн смеялась над ним.
Почему? Не имело значения, где они были или о чем говорили. Они могли начать, будучи совершенно серьезными, предельно серьезными — во всяком случае, поскольку он был заинтересован. Но вдруг внезапно, в середине предложения, Энн кидала быстрый взгляд на него и по ее лицу слегка пробегала дрожь. Ее губы размыкались, в ее глазах появлялся огонек и она начинала смеяться.
Другая странность состояла в том, что у Реджи появилась мысль, будто она сама не знает, почему смеется. Он видел, как она отворачивается, хмурит брови, втягивает щеки, сжимает обе руки. Но это было бесполезно. Длинный, раскатистый смех звучал, даже когда она кричала: «Я не знаю, почему я смеюсь.» Это была загадка…
Теперь она убрала носовой платок.
— Садись, — сказала она. — Хочешь курить, не так ли? Сигареты в той небольшой коробке около тебя. Я тоже возьму одну. Он зажег спичку, и когда она наклонилась вперед, он увидел, как крошечный огонек пламени отразился в кольце с жемчугом. — Ты завтра уезжаешь, не так ли? — произнесла Энн.
— Да, завтра, как собирался, — сказал Реджи, и выдохнул маленькую струйку дыма. Почему он так нервничал? Это слово не подходило для него. — Ужасно тяжело в это поверить, — добавил он.
— Да, действительно? — мягко ответила Энн, наклонилась вперед и провела кончиком своей сигареты по зеленой пепельнице. При этом она выглядела так красиво! — просто красиво — и она казалась такой маленькой в этом огромном кресле.
Сердце Реджиналда наполнилось нежностью, но именно ее голос, ее мягкий голос привел его в трепет.
— Я чувствую, что ты был здесь довольно долго, — сказала она.
Реджиналд сделал глубокую затяжку. «Это ужасно, эта мысль о возвращении,» — сказал он.
— Кур-кур-кур-крррр-раа…., — прозвучало в тишине.
— Но тебе хочется поехать туда, не так ли? — сказала Энн. Она зацепила пальцем свое жемчужное ожерелье.
— Отец говорил недавно вечером о том, какое счастье, что у тебя будет собственная жизнь, — и она посмотрела на него. Улыбка Реджиналда потускнела.
— Я не чувствую себя жутко счастливым, — с лёгким сердцем ответил он.
— Кур-кур-крррр-раа, — прозвучало снова. И Энн пробормотала: «Ты имеешь в виду одиночество».
— Нет, меня не беспокоит одиночество, — сказал Реджиналд, и он резко стряхнул пепел со своей сигареты в зеленую пепельницу. — Я смог бы выдержать сколько угодно одиночества, бывало, мне даже нравилось оно. Сама мысль.
Внезапно, к своему ужасу, он почувствовал, что его лицо залил румянец.
— Кур-кур-кур-крррр-раа! Кур-кур-кур-крррр-раа!
Энн вскочила. — Пойдем и попрощаемся с моими голубями, — сказала она. Они теперь на боковой веранде. Ты любишь голубей, да, Реджи?
— Ужасно, — сказал Реджи так пылко, и когда открыл французское окно для нее и стоял в стороне, Энн выбежала вперед и на этот раз рассмеялась над голубями.
Туда-сюда, туда-сюда по мелкому красному песку на полу голубятни вышагивали эти два голубя. Один всегда был впереди другого. Он бежал вперед и негромко ворковал, а другой следовал, торжественно кланяясь и кланяясь.
— Видишь, — объяснила Энн, — вот впереди, это мисс Голубка. Она смотрит на мистера Голубя и негромко смеется, и бежит вперед, а он следует за нею, кланяясь и кланяясь. И поэтому она смеется снова.
Она убегает, а за нею, — кричала Энн, и она села на корточки, — семенит бедный мистер Голубь, кланяясь и кланяясь… и это вся их жизнь. Они никогда не делают ничего другого, ты знаешь.
Она встала и вынула несколько желтых зерен из мешка на крыше голубятни. — Когда ты вспомнишь о них в Родезии, Реджи, ты можешь быть уверен, именно это они будут делать…
Реджи не подал виду, что видит голубей или что слышал разговор. В настоящий момент он сознавал только, какое огромное усилие потребуется ему, чтобы раскрыть свою тайну и сделать Энн предложение. «Энн, ты думаешь, что смогла бы когда-нибудь полюбить меня?» Дело сделано. Все закончилось.
И после небольшой паузы, которая последовала, Реджиналд увидел, как сад открылся свету, и синее дрожащее небо, и порхание листьев на веранде и Энн, которая одним пальцем переворачивала зерна кукурузы на своей ладони.
Потом она медленно сжала ладонь, и новый мир исчез. Она задумчиво пробормотала: «Нет, никогда так не будет.» Но у него вряд ли было время почувствовать что-нибудь прежде, чем она стремительно двинулась вперед, а он последовал за нею по ступенькам вниз, вдоль садовой дорожки, под арками из роз, через лужайку.
Там, позади нее, где виднелся яркий травянистый бордюр, Энн посмотрела в лицо Реджиналду. — Не могу сказать, что я ужасно не люблю тебя, — произнесла она.
— Ты нравишься мне. Но… — ее глаза расширились — не в том смысле, — дрожь прошлась по ее лицу — как следует любить…
Ее губы разомкнулись, и она не могла остановиться. Она начала смеяться. «Вот видишь, вот видишь, — кричала она, — это — твой клетчатый галстук. Даже в этот момент, когда нужно быть действительно серьезным, твой галстук ужасно напоминает мне галстук-бабочку, в котором кошки изображены на фотографиях! О, пожалуйста, прости меня за то, что веду себя так ужасно, пожалуйста!»
Реджи схватился за ее маленькую теплую руку. — Мне не за что прощать тебя, — торопливо произнес он. Как такое может быть? И я действительно догадываюсь, почему ты смеешься. Это потому, что ты намного выше меня во всех смыслах, а я просто смешон. Я вижу это, Энн. Но если я был…
— Нет, нет. — Энн крепко сжала его ладонь. Дело не в этом. Всё не так. Вовсе я не выше тебя. Ты гораздо лучше меня. Ты удивительно бескорыстный и… и добрый и простой. Я — ни то, ни другое. Ты меня не знаешь. У меня просто ужасный характер, — сказала Энн.
— Пожалуйста, не перебивай. И потом, дело не в этом. Дело в том, — она покачала головой — что я вообще не смогла бы выйти замуж за человека, над которым смеюсь. Конечно, ты это понимаешь.
— Мужчина, за которого я выйду, — Энн томно вздохнула. Она отстранилась, убрала руки и, глядя на Реджи, улыбнулась странно и мечтательно. — Мужчина, за которого я выйду —…
И Реджи показалось, что высокий, симпатичный и безупречный незнакомец вышел вперед и занял его место. Это был тот самый мужчина, которого он и Энн часто видели в театре. Он появляется на сцене из ниоткуда, молча подхватывает героиню на руки и после долгого, многозначительного взгляда уносит в неизвестном направлении…
Реджи отдал должное посетившему его видению. — Да, понимаю, — сказал он хриплым голосом.
— Правда? — откликнулась Энн. О, я надеюсь, что понимаешь. Ведь меня это так расстраивает. Это трудно объяснить. Ты ведь знаешь, я никогда… — она остановилась.
Реджи посмотрел на неё. Она улыбалась. «Ну не смешно ли? — сказала она. — Я могу говорить с тобой обо всём. И всегда могла, с самого начала.» Он попытался улыбнуться и ответил: «Я рад.»
Она продолжала. «Я не встречала никого, кто нравился бы мне так, как ты. Ни с кем и никогда я не чувствовала себя такой счастливой. Но это не то, я уверена, что имеют в виду люди и о чем пишут в книгах, когда говорят о любви.
Понимаешь? О если бы ты только знал, какое ужасное у меня ощущение. Но мы были бы как… Голубь с Голубкой.»
Это была последняя капля. Реджинальду это показалось концом всему и настолько ужасно верным, что стало невыносимо. «Не надо растолковывать», сказал он, отвернулся от Анны и окинул взглядом лужайку. По ту сторону был домик садовника и темный остролист рядом с ним. Влажные, синеватые, прозрачные клубы дыма зависли над трубой. Они выглядели нереальными.
Какая боль пронзила горло! Мог ли он что-то сказать? Всё же, попытался. «Мне пора домой,» — прохрипел он и пошёл через лужайку. Но Энн побежала за ним.
— Нет, не надо. Нельзя так уходить, подожди, — умоляла она. — Нельзя уходить с таким чувством. И она посмотрела на него вверх, нахмурившись и кусая губу.
— Да всё в порядке, — сказал Реджи, ободряя себя. — Я… я… — и он махнул рукой, как бы говоря: «Я переживу.»
— Но ведь это ужасно, — сказала Энн. Она стиснула руки и встала перед ним. Ты, конечно же, понимаешь, чем для нас обоих обернулся бы брак, правда?
— О, вполне, вполне, — сказал Реджи, глядя на неё усталым взором.
— Я чувствую, как нехорошо, как ужасно я поступаю. Я имею в виду, все это очень хорошо для Голубя и Голубки. Но вообрази это в действительности — только вообрази!
— Да, безусловно, — сказал Реджи, и пошел. Но опять Энн остановила его. Она потянула его за рукав, и к удивлению на этот раз, вместо того чтобы засмеяться, она посмотрела на него, как маленькая девочка, которая собиралась заплакать.
— Тогда, почему, если ты понимаешь, ты такой несчастный? — протестовала она. — Почему ты так просто соглашаешься? Почему ты выглядишь настолько ужасно?
Реджи сглотнул, и опять, словно отмахнулся от чего-то. — Я ничего не могу поделать, — сказал он, — это был удар для меня. Если теперь все кончено, я смогу…
— Как ты можешь говорить, что уже все кончено? — сказала Энн насмешливо. Она наступила Реджи на ногу; она была пунцовой.
— Как ты можешь быть таким жестоким? Я не могу тебя отпустить, пока не буду уверена, что ты остался таким же счастливым, каким был до тех пор, пока не попросил, чтобы я вышла за тебя замуж. Ты наверняка должен это понимать, ведь это так просто.
Но Реджинальду это вовсе не казалось простым. Все было невероятно сложным.
— Я хоть и не могу выйти за тебя, каково мне будет сознавать, что ты там, вдали, и остается только писать письма этой своей ужасной матери, и что ты несчастен, и что всё это моя вина?
— Это не твоя вина. Не думай так. Это просто судьба. Реджи взял ее руку и поцеловал.
— Не жалей меня, милая Энн, — сказал он мягко. И на этот раз почти побежал через розовую арку, вдоль садовой дорожки.
— Кур-кур-крррр-раа! Кур-кур-крррр-раа! — послышалось с веранды. — Режди, Реджи, — раздалось из сада.
Он остановился и обернулся. Но когда Энн увидела его робкий, озадаченный взгляд, она слегка рассмеялась.
— Возвращайся, мистер Голубь, — сказала Энн.
И Реджиналд медленно пошел вдоль лужайки.
Mr. and Mrs. Dove by Katherine Mansfield (1921)
Переведено на Нотабеноиде
Переводчики: victoria_vn, Alex_ander, Natalifi, Verity58
