КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Розыгрыш. Файл №220 [Крис Картер] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Крис Картер Розыгрыш. Файл №220

Брат, поди сыщи брата!

Марк Твен

Дом Джеральда Глэйсбрука Гибсонтон, Флорида 6 октября, 21.17

Что есть норма?

Это то, что человек видит, чувствует и думает в детстве. С пеленок воспринимаемый мирок становится на всю жизнь родным — вне зависимости от того, насколько он статистически нормален для мира большого. Впитанное в детстве делается своим, а все иное, что встречается после — чужим. И если чужого вокруг оказывается больше, это не делает его своим — просто для данного человека нормального, своего в мире оказывается меньше, нежели чужого. И если человек по каким-либо причинам лишается своего, если свое гибнет или исчезает — от этого чужое тоже не становится своим. Просто у такого человека в мире вообще не остается своего. Своим и нормальным для него остается лишь он сам. Всю жизнь потом он выплясывает в убеждении, что жизнь отвратительна, что мир кругом мерзок, грязен и подл, и лишь он один — весь в белом…

Однако самые бессмысленные и нелепые, самые дикие трагедии происходят, когда кто-либо своею волей, повинуясь изломам и болезненным выкрутасам собственной души, пытается восстать против того, что для него нормально — в наивной и губительной надежде найти нечто лучшее, нежели свое.

Мэл и Барт самозабвенно тузились в бассейне — небольшом, но своем, домашнем. Их хохот и визг заглушали цикад, гремевших в душистой ночи. Сверкающие брызги подсвеченной, ярко-голубой воды долетали едва не до звезд.

И уж во всяком случае — до кустов и деревьев сада, обступивших сияющий очажок бассейна громадными, смутными сгустками тьмы.

— Сдавайся!

— Сам сдавайся! Тебе хуже приходится, что я, не вижу! Тебе деваться некуда!

Действительно, старший Мэл окатывал младшего Барта пригоршнями воды и пены куда проворней и уже почти прижал его к стенке бассейна, уже почти пригнал его, как щепку, рукотворными волнами к тому рубежу, за которым — одна только полная и безоговорочная капитуляция.

Существо, которое внезапно проломило снизу поверхность воды и по грудь выскочило на воздух с радостным кличем, любой назвал бы чудовищем. Издалека его можно было бы принять за человека — но кожа его вся покрыта была какими-то жуткими чешуйчатыми пятнами и жесткими, как наждак, синеватыми лохмотьями, болтающимися, словно приклеенные к чучелу обрывки полиэтиленовых пакетов. Панически вскрикнув от неожиданности и шарахнувшись, насколько это возможно на плаву, мальчики, однако, тут же ответили чудовищу восторженными воплями и ринулись к нему, стараясь обогнать друг друга.

— Папа!

— Папа, ну что ты нас вечно пугаешь! Я все равно знаю, что это ты!

— Папа, ты когда приехал? Чудовище добродушно смеялось, на цыпочках стоя на дне бассейна. Правая рука его, покрытая рубчатой коростой, нежно прижимала к пятнистой груди маленького Барта; тот крепко обнимал чудовище за шею. Мэл, обхватив ногами твердую и складчатую, как кора дерева» ногу отца, принялся с нежностью и любопытством перебирать мучительно слущивавшиеся лоскутья на его плече.

Имя чудовищу было Джеральд Глэйсбрук.

— Полчаса назад, — ответил он. — Выхожу из машины, смотрю — одна только мама меня и встречает. Детки-то наши, говорит, совсем превратились в земноводных!

— А мы тоже крокодильчики! — закричал Барт, смеясь.

— Пусть так, но и крокодильчикам надо время от времени обсыхать на бережку, — отвечал мистер Глэйсбрук. — И поужинать им тоже бы не помешало.

— Давай еще пять минуточек поплаваем вместе, па, — предложил Мэл со взрослой солидностью; но то, что он был уже почти взрослым, целых семь лет ему исполнилось, играло с ним сейчас дурную шутку — он понимал, насколько мала вероятность, что папа уступит, и в голосе его не было никакой уверенности. Но хоть попробовать, ведь с папой так весело!

Ну и, разумеется, ничего не получилось.

— Хватит ныть! Быстро в дом. А то не расскажу вам сказку на сон грядущий!

Это была самая действенная угроза. Больше всего на свете братья любили эти четверть часа перед сном, когда папа садился между их кроватями, брал каждого за руку своими корявыми ладонями и начинал: «Жил-был человек-крокодил…»

А дальше были то Замбези, то Рейн, то Волга, то Ориноко, то совсем уж какая-нибудь Хуанхэ… и везде то добрые, но глупые, то умные, но очень жадные и злые местные дикари старались поймать человека-крокодила в сеть и продать в цирк, чтобы там его держали в клетке и показывали за деньги; но человек-крокодил был умнее всех, он неизменно убегал от ловцов и показывал себя в цирке сам — а потому и все вырученные за это деньги брал себе сам, и жил поэтому не в клетке, а в уютном домике во Флориде…

Маленький Барт, правда, рискнул еще поканючить:

— Пап, ну пожалуйста, нам-ведь завтра не надо в школу!

— Цыц! — грозно сказал мистер Глэй-сбрук, чуть подгребая свободной рукой, чтобы не потерять равновесия. — Если через полчаса вы не будете в постелях, мама меня просто убьет.

Братья только засмеялись. Это действительно было смешно. Не говоря уж о том, что мама обожает папу и никогда пальцем его не тронет, разве только чтобы приласкать, когда думает, что дети не видят; но даже и вообще — разве хоть кто-то может убить папу? Да у него такие мышцы! Вон как под чешуйками перекатываются на груди и на руках! Конечно, ребята уже не были настолько несмышленышами, чтобы полагать, будто папа — самый сильный человек в мире, даже Барт утратил эту уверенность не менее года назад; но им обоим до сих пор жутко нравилось с уважительным и чуть боязливым трепетом тискать папины бицепсы.

— А ты? — спросил, сдаваясь, Мэл.

— Я еще поплещусь минут десять и приду к ужину. Очень пропрел в машине, пока ехал. Семь часов за рулем, по самому солнцепеку… Ну, марш, козлята, марш.

В сущности, ему жаль было расставаться с мальчиками даже на эти десять минут; он с удовольствием порезвился бы с ними вместе. Он любил их. Хоть они совсем не походили на него, были обычными гладкими загорелыми голышиками — они были его детьми, и он, как и любой нормальный человек, не мог их не любить.

Братья по узкой трубчатой лесенке один за другим выбрались из бассейна и, шлепая мокрыми босыми подошвами, потянулись мимо ярко раскрашенного фургона, на боковой стенке которого красовалось аляповатое изображение рвущего цепи аллигатора с человеческим лицом.

Случись тут кто-нибудь из русских эмигрантов волны семидесятых — вряд ли удержался бы он от смеха с легкой примесью ностальгической грустинки. Именно так в Союзе на бесчисленных плакатах рисовали то рвущих цепи капитала пролетариев, то рвущих цепи колониализма негров…

Но во Флориде русских до сих пор меньше, чем даже, например, тихо исчезающих семинолов. Да и броские надписи, окружавшие свободолюбивое пресмыкающееся, не оставляли места для политических ассоциаций. «Оц — человек? Он — животное? Он — чудовище?»

Вряд ли советские коммунисты написали бы так — хоть бы и о черномазых афро…

Сразу за фургоном, вросшим в плитку покрытия просевшими протекторами, начиналась дорожка, ведущая к дому, который ярко светился окнами, словно украшенная к празднику яхта в ночном море.

— Кто первый! — крикнул Барт и первым опрометью кинулся по финишной прямой. Но добрый старший брат, помня, что победил в воде — ну, пусть почти победил, обязательно бы победил, если бы папа не прервал бой — сделал вид, что замешкался на старте; и перешел на бег, лишь когда младшему осталось два-три ярда до двери. И только улыбнулся, услышав победный визг: — Я!! Я победил!! Я!!

Позади, в сверкающем голубом бассейне, шумно и с удовольствием отфыркиваясь, плескался папа.

Там его и нашла через полчаса жена.

Слегка озадаченная его долгим отсутствием, она, задумчиво оглаживая пышную окладистую бороду, совершенно, впрочем, не мешавшую мистеру Глэйсбруку считать супругу самой обаятельной женщиной в мире, спустилась мимо старого фургона к бассейну и, близоруко сощурившись, громко сказала:

— Джерри, ужин стынет.

Вглядываясь, она остановилась у самой воды.

И закричала.


Полицейское управление Гибсонтона 8 октября, 12.20

— Господи, — потрясенно проговорила Скалли, взглянув на протянутую Молде-ром фотографию. — Что это с ним?

Фотография упала на стол.

Запрокинутое, все в пятнах и коросте мертвое лицо мистера Глэйсбрука производило и впрямь жуткое впечатление.

— Ничего особенного, — мягко ответил Молдер. — И ничего сверхъестественного. Ихтиоз.

Получилось так, что Скалли смогла приехать лишь полчаса назад. Молдер, принесшийся в Гибсонтон на рассвете, уже немного вошел в курс дела — и теперь выступал в непривычной и даже несколько неприятной для себя роли лектора, чуть ли не экскурсовода.

На самом деле лекции в их тандеме обычно читала именно Скалли. Это был ее удел — раскладывать, расчленять и разъяснять факты. На долю Молдера выпадали только сомнения.

И странные фантазии, никогда не подтверждавшиеся — но загадочным образом всегда помогавшие раскрывать, или, во всяком случае, распутывать дела.

Скалли качнула головой и снова вгляделась в фото — теперь уже без мороза по коже.

— Врожденное заболевание, характеризующееся постоянным слущиванием кожного покрова в виде чешуи, — сказала она, и на какой-то миг все встало на свои места. — Похоже, очень острая форма.

— А дети совершенно нормальные симпатяги. Четыре года и семь лет. Впрочем, тебе еще предстоит увидеть миссис Глэйсбрук…

— А что с ней?

— С ней борода.

— То есть? Фокс, ты можешь выражаться яснее?

— Могу, — Молдер чуть улыбнулся и протянул Скалли следующую фотографию. — Вот так выглядит рана.

Скалли снова вздрогнула. Чудовищное отверстие с рваными, будто жеваными краями заполняло весь кадр.

— Куда его?..

— Верхнее подреберье, немного слева.

— Такое впечатление, — чуть вопросительно произнесла Скалли, подняв на Молдера неуверенный взгляд, — что его пытался прогрызть насквозь, скажем, крокодил…

Молдер отрицательно качнул головой.

— Орудие неизвестно, — сказал он. — Возможно, зубы. Возможно, мачете. Возможно, буровая коронка. Ни на что по-настоящему не похоже… Никакие органы не удалены. Ничего не отгрызено и не съедено. Сексуальные мотивы отбрасываем. Каннибализм отбрасываем, извращение отбрасываем. Но тогда — что остается?

— Почему вызвали нас? — спросила Скалли. — Я не спрашиваю, почему ты все это отбросил… хотя, возможно, спрошу еще. На извращение, прямо скажем, весьма похоже, весьма — если бы не путаница с орудием. Но прежде всего мне хочется знать — почему вызвали нас? Почему не разбирается местная полиция? Молдер с грустью покивал.

— Я знал, что ты это спросишь.

— Тогда отвечай как по писаному. Не тяни.

— Потому что это сорок восьмой случай за двадцать восемь лет.

Несколько мгновений Скалли молчала, продолжая глядеть ему в лицо. Потом сказала лишь:

— Понятно.

В голосе ее была безнадежность. Почти тоска.

— Когда Армстронг гулял по Луне, уже пять таких вот фото пылилось у нас в архивах, — сказал Молдер. — И никогда ничего. Ни единой зацепки. Ни единой крепкой версии. Ни разу никто не был даже задержан по сколько-нибудь обоснованному подозрению.

— Влипли? — предположила Скалли с грубоватой прямотой, которую иногда, в исключительных случаях, позволяла себе. Она была уверена, что Молдер кивнет и скажет подавленно: «Да, влипли». И они начнут работать — хладнокровно, дотошно и профессионально, и без малейшей увлеченности, и без малейшей надежды на успех. Как высококлассные, но лишенные эмоций машины. Честно говоря, для разнообразия ей хотелось бы поработать именно так, хотя когда-то именно подобная рутина внушала ей ужас. Но, работая с Молдером, она уже давно успела соскучиться по тоскливой рутине, по работе, которую, как все нормальные люди, можно делать от звонка до звонка, а, едва вечерний звонок затих — забыть до утра и быть свободной, быть собой, быть женщиной.

Но Молдер смущенно улыбнулся, как мальчишка, которого застукали на краже конфеты, и сказал негромко:

— Интересно…

С ним все было ясно. А значит, и со мной все ясно, подумала Скалли безнадежно. Звонка не будет. Может, неделю, может, две.

Но тогда уж и я тебя погоняю, Фокс. Как Бог свят, погоняю.

— Началось в Орегоне. Потом — Монтана, Айдахо, Мэн… легче перечислить штаты, где этого не случалось. Последние пять лет — шесть случаев во Флориде. Логики ни малейшей, жертвы бывали и белыми, и афро, и из индейцев пару раз… один пуэрториканец… Мужчины и женщины. Старые и молодые. Состоятельные и нищие. Никогда ни следа ограбления. Никогда ни следа каких-либо сексуальных домогательств. То есть вообще ни малейшего мотива. В то же время нет никаких оснований полагать, что это вытворяет какой-то зубастый зверь. Какой? Как? Один-единственный не известный науке зверь бегает по всей стране, от Пасадены до Бангора? Или Штаты кишат представителями не обнаруженного до сих пор вида хищников? Бабочки и червячки, понимаешь, все уже пересчитаны и чуть не ли не окольцованы поголовно, а зубастые зверюги-людоеды никак не смогли привлечь внимания зоологов.

— Мутанты?

— Чуть ли не по всему материку сразу?

Скалли понимающе кивнула: действительно, невероятно. Ей и в голову не пришло напомнить напарнику, что оперировать масштабами материков было все ж таки не вполне правомерно, ведь на материк затесались по крайней мере еще и Канада с Мексикой; то были мелочи. Округляем. От Пасадены до Бангора — чем не материк?

— Гуманоиды? — позволила себе слегка пошутить Скалли, потому что ей показалось, будто Фокс начинает впадать в некий пафос. Пафос загадки века.

— Несколько негуманные гуманоиды, тебе не кажется? — и Молдер щелчком подбросил фотографию раны поближе к ней.

— Негуманный гуманоид, — медленно произнесла Скалли, будто пробуя это словосочетание на вкус — Вообще-то звучит не более нелепо, чем, скажем, бесчеловечный человек.

— Браво, — от души сказал Молдер и улыбнулся ей с такой искренней и обаятельной теплотой, что она, несмотря на все его задвиги, в который раз порадовалась тому, как лихо и, похоже, бесповоротно свела их деловитая судьба.

— Может быть, какие-то религиозные дела? — боясь расчувствоваться и потому чуть суше, чем следовало бы, спросила она.

— Была такая версия. Культовое нанесение несовместимых с жизнью увечий и все такое. Но не удалось откопать ни единого культа, в ритуальную практику которого входили бы подобные жертвоприношения. И ни одна секта никогда не признавала, что это дело рук ее приверженцев. Если и культ — то абсолютно неизвестный и абсолютно закрытый. Понимаешь, ни один серийный преступник не работал так долго и так интенсивно. И ни одна из известных культовых организаций не числит среди своих обязательных церемоний подобного… подобных действий. Вот потому — не местная полиция.

Он помолчал. Скалли, задумчиво щурясь, смотрела в окно, сквозь которое валил в комнату ослепительный и тяжелый, будто раскаленный металл, полдень Флориды.

— Что скажешь, Дэйна? — тихо спросил Молдер.

Скалли перевела взгляд на рассыпанные по столу фотографии. Снова взяла ту, с мертвым запрокинутым лицом в пятнах.

— Скажу… — медленно произнесла она. — Что я скажу? Вот представь себе, Фокс — всю жизнь прожить таким, как он… Ведь это ужасно.

Молдер кривовато усмехнулся. Поднялся.

— Через полчаса похороны, Скалли. Я обещал быть.

— Я с тобой.

— Тогда… тогда — держи себя в руках.

— А что такое?

— Думаю, нам предстоит увидеть самое странное шоу на свете.


Гибсонтонское кладбище 13.47

Осень совсем еще не чувствовалась в этих благословенных широтах. Во всяком случае, не чувствовалась для северян. Возможно, местные жители назвали бы день прохладным, потому что безоблачное небо исходило не тягучим тяжким зноем, а ласковым, мягким теплом, которое еще немного скрадывал ветер с океана. Во всяком случае, можно было ходить в нормальном костюме и не мечтать немедленно раздеться до купального минимума. Приветливый свет благословлял чуть всхолмленную равнину, почти еще не тронутую ржавчиной увядания; городишко прятался за могучими платанами, неторопливо начинавшими сбрасывать листву, а слева, поодаль, ярче неба сверкал необозримый и безмятежный голубой простор залива.

Когда Скалли и Молдер вышли из машины, церемония уже началась. Прямо перед стоящим в десятке футов от нетерпеливо разверзшей пасть свежевырытой могилы стоял на изумрудной траве закрытый гроб — а чуть поодаль, в несколько рядов, на легких складных стульях восседали родные и близкие. На первый взгляд, похороны как похороны, никакого шоу.

— Господь — Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться, — громко и, похоже, из самой глубины сердца читал по лежащей на переносном пюпитре Библии молодой, миниатюрный пастор. — Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим…

Стараясь не привлекать к себе внимания, Молдер и Скалли высмотрели пару свободных стульев и уселись, украдкой оглядываясь по сторонам.

Фотопортрет покойного, установленный в изголовье могилы, был на редкость удачным. Широкая, открытая улыбка на сильном, открытом, добродушном лице; едва уловимые тени пятен — всего-то словно родинки… Лицо под стать цветам, в которых буквально утопала остекленная фотография. Вот таким он был, пока жил, подумала Скалли, невольно вспоминая кошмарное фото, которое держала в руках каких-то двадцать минут назад. И отвела взгляд.

— Подкрепляет душу мою, направляет меня на стези правды ради имени Своего…

Два мальчика в первом ряду — конечно, сыновья. Симпатичные малыши. Старший мужественно слушает, уставясь на гроб; младший прячет лицо на плече какого-то бородача в черном. Кто бы это был? Брат покойного? А где же миссис Глэйсб-рук, почему ее нет? В первом ряду — лишь эти трое, дети и бородач… Странно, на нем женская шляпка — черная, вполне траурная, но кокетливо сдвинутая набок… О Господи, вздрогнув, подумала Скалли.

До нее дошло наконец, что это и есть миссис Глэйсбрук.

— Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мною; Твой жезл и Твой посох — они успокаивают меня…

Скалли невольно покосилась на Молде-ра, словно ища какой-то поддержки или, по крайней мере, объяснения. Молдер с каменным лицом смотрел прямо перед собой.

— Ты приготовил передо мною трапезу в виду врагов моих…

И тут миниатюрный пастор ловко и непринужденно, давно уже не просто отработанным, а единственно естественным для себя движением, пальцами правой ноги перевернул страницу Библии.

— …Умастил елеем голову мою…

У него не было рук. Потому он и выглядел таким миниатюрным и узкоплечим под своей ризой.

— …Чаша моя переполнена.

Пожилой и несколько потасканный рослый красавец — высокий лоб с залысинами, благородные, будто у кастильского гранда, горбатый нос и бородка — воровато оглянулся по сторонам, не смотрит ли кто на него, чуть пригнулся и отхлебнул из фляжки. А потом спрятал фляжку в специальном кармане на… Скалли не могла понять, на чем. На животе? Но живот у него был, будто у беременного. Впрочем, после бородатой миссис Глэйсбрук… Нет, даже на девятом месяце не бывает таких животов. И вдобавок отдельно одетых животов. Скалли поморгала — нет, видение не исчезло. К животу красавца словно прилеплен был карлик или чучело карлика; длинные белые рукава, совершенно скрывавшие кисти, обнимали гранда, коротенькие скрюченные ножки были обуты в черные ботиночки, надраенные до зеркального блеска; а карман для фляжки располагался на выгнутой горбом спинке, прикрытой черным жилетом. Но не проглядывало ни миллиметра плоти — и оттого не понять было, что это — чучело, экстравагантный наряд или… или… что еще может быть?

Но даже если предположить, будто это всего лишь чучело — оно выглядело безголовым. Там, где полагалось бы располагаться голове, располагалась уже грудь нелепого гранда. Маленькое чучело, чем бы оно ни являлось на самом деле, головой словно бы ввинтилось в горбоносого пьянчужку — который, судя по его виду, был то ли подавлен, то ли перепуган…

То ли, что вернее, мучился жестоким похмельем.

— Так, благость и милость да сопровождают меня во все дни жизни моей, и я пребуду в доме Господнем многие дни.

Скалли затошнило. Она снова постаралась отвести глаза и отыскать хоть что-нибудь нейтральное, обыкновенное… но самым обыкновенным здесь был окаменевший, на редкость чопорный Молдер, а ей не хотелось буравить его перепуганным взглядом. Решит еще, будто ей нужна помощь. Успокаивать начнет.

Он стрельнула взглядом вправо, влево…

Да тут, похоже, вообще ни одного нормального.

Картинка проявлялась постепенно, и тривиальное собрание родных и близких у гроба усопшего превратилось теперь… Во что?

Не подобрать слов.

Шоу. Молдер сказал: шоу. Так и будем это расценивать.

Надо взять себя в руки, хватит озираться.

— Искуси меня, Господи, и испытай меня; расплавь внутренности мои и сердце мое…

Ах, не надо бы сегодня про внутренности, длительно содрогнувшись где-то в области желудка, с неприязнью подумал Молдер, против воли вспоминая фотографию раны.

Ему тоже приходилось несладко. С миссис Глэйсбрук он уже встречался, но остальных видел впервые.

— Возненавидел я сборище злонамеренных, и с нечестивыми не сяду…

Он коротко покосился на Скалли. Похоже, та уже приходила в себя. Во всяком случае, губы перестали дрожать.

Вероятно, она и понятия не имела, что с того момента, как она опознала миссис Глэйсбрук, у нее дрожали губы.

— Господь — свет мой и спасение мое: кого мне бояться? Господь — крепость жизни моей: кого мне страшиться? Если будут наступать на меня злодеи, противники и враги мои, чтобы пожрать плоть мою, то они сами преткнутся и падут…

Да что же это они сегодня, как нарочно, все про потроха да про плоть пожрать, подумал Молдер, натужно пытаясь сглотнуть кислый ком в горле. Перед глазами опять маячил призрак жеваной раны в животе мистера Глэйсбрука.

Надо смотреть на птиц, поняла Скалли. Они тут, как везде. Летают. И на двух крыльях; не на одном, и не на трех, и не на пропеллере. Она подняла глаза к сияющей голубизне, которую в разных направлениях неторопливо чертили черные крестики. Раз… два, три… С детства не считала ворон; со школы, пожалуй.

Впрочем, это не вороны.

Впрочем, что за разница.

Молдер снова покоился на Скалли. Ее завороженные глаза были устремлены в бездонную пучину небес, яркие губы едва заметно шевелились. Какая набожная у меня напарница, с отчетливым удивлением подумал Молдер. Никогда прежде не замечал.

Наверное, подумал он, в вере действительно есть что-то такое. Что дает силы и устойчивость. Помогает отрешаться от преходящих тягот и уродств мира сего. Вон как лицо у нее просветлело и разгладилось.

Шестнадцать, семнадцать…

— Не предавай меня на произвол врагам моим; ибо восстали на меня свидетели лживые и дышат злобою…

Чтобы скоротать время, Молдер принялся вспоминать наказания, предусмотренные за лжесвидетельство.

— Но я верую, что увижу благость Господа на земле живых. Надейся на Господа, мужайся, и да укрепляется сердце твое, надейся на Господа.

Гроб шевельнулся.

Птицы уже иссякли, их оказалось всего лишь двадцать семь. Краем глаза Скалли уловила невероятное шевеление на лужайке — и сердце у нее оборвалось.

Желваки Молдера будто попытались выпрыгнуть из скул.

Пастор лихо захлопнул Библию немного испачканным в травяной зелени большим пальцем правой ноги и заговорил, ничего вокруг себя не замечая, уже почти неофициальным, всего лишь дружески проникновенным голосом:

— Сегодня мы собрались здесь, чтобы почтить память и проводить в последний путь Джеральда Глэйсбрука, Человека-крокодила, любимого мужа, заботливого отца и надежного, верного и радушного друга, великого циркача.

Гроб встряхнулся и сделал попытку ползти.

Миссис Глэйсбрук медленно встала. Пришибленный пыльным мешком беременный гранд-красавец втянул голову в плечи и обеими руками обхватил свой одетый-обутый живот, плотнее прижимая его к себе — ни дать ни взять молодая мама, при первых признаках тревоги пытающаяся защитить младенца от всех возможных напастей.

Потом вспомнил и о себе — и одной рукой торопливо достал фляжку.

— Мы скорбим не только об окончании его земного пути, извилистого и тернистого, как у всякого гения. Мы скорбим о том, что безвременно угас его дар, доставлявший столько радости и восхищения нам, коллегам. Мы скорбим о том, что Джерри, снискавший себе мировую славу демонстрацией освобождений и побегов в самых невероятных ситуациях, из самых плотных уз и тенет, не сумел избежать своей участи в тот самый миг…

Гроб шумно и размашисто заходил ходуном, и не замечать этого стало уже невозможно. Кряжистый человек в форме шерифа бросился к нему и ухватился за ручку сбоку, пытаясь то ли оттащить гроб в сторону, то ли утихомирить и призвать к порядку…

Гроб игриво вырвался.

— Да помогите же мне! — гаркнул шериф, и лишь тогда стало ясно, что происходит действительно нечто неожиданное. Неожиданное не только для пришлых агентов, но и для всех, кто собрался здесь отдать мистеру Глэйсбруку дань последнего уважения. Стоило лишь посмотреть на их лица. Стоило посмотреть, как некая старушка во втором ряду, аккуратная и вполне человекообразная, лишь закругленная какая-то и с неразборчивым лицом, опасливо поджимает маленькие ножки, чтоб они не касались земли…

К шерифу бросились на помощь. Трое мужчин отволокли гроб на пару ярдов в сторону, и тогда стало ясно, что обитель последнего успокоения безвременно усопшего Человека-крокодила прыгает и веселится не сама по себе.

Из-под земли будто лез сам Сатана.

Скалли, сохраняя невозмутимую неподвижность, тихонько пискнула горлом.

Травяной покров выгнулся наружу горбом, нарывом — а потом нарыв лопнул, комья земли полетели в стороны, и на свет Божий показалась вымазанная в земле, отчаянно пытающаяся за что-то зацепиться — или кого-то ухватить? — рука.

Все ахнули как один человек. Кто-то вскочил, кто-то уронил стул, кто-то упал со стула. Только Молдер и Скалли сидели, словно изваяния. Оба боялись показаться смешными — и в головах у них совершенно одинаково билось нелепое: а может, здесь так и надо?

Когда стало понятно, что так не надо, было уже поздно. Вскакивать поздно, ахать поздно; помогать шерифу — тоже поздно. Приходилось и дальше изображать статуи. Только Скалли приоткрыла рот, а Молдер страдальчески изогнул брови.

Потому что из земли, чуть задыхаясь, вылез смешной, козлобородый и длинноволосый человек в замызганной футболке и потрепанных, пятнистых от грязи джинсах, с молотком в одной руке и здоровенным, толщиной в палец, гвоздем в другой. Он расставил ноги пошире, встал в картинную позу и заорал:

— Поскольку я лично не имел чести близко знать усопшего, мне не подобает говорить длинных речей. Я уверен, он был достойным и милым человеком, и так далее, и так далее. Но он, к тому же, был мне собратом в самом прямом смысле этого слова. Как поклонник и наследник его незаурядных дарований, я собираюсь произвести номер экспромтом в его честь. Сейчас самое время!

И, прежде чем кто-либо успел понять, что сейчас произойдет, козлобородый патлач приставил гвоздь себе к груди и так шарахнул молотком по его просторной шляпке, что брызнули искры, отчетливо полыхнувшие даже в ярком свете южного солнца. Звук был такой, словно ударили в рельсу.

Футболка мгновенно окрасилась кровью. Козлобородый взвыл и зашатался.

— Караул! Кажется, я пробил себе левое легкое!!

Только тут к нему бросились. Шериф свирепо, будто медведь-шатун, облапил козлобородого, но тот с неожиданной?!!! силой и ловкостью вывернулся из его лап, да так, что шериф едва не упал, потеряв равновесие.

— Что ты творишь, кретин? — заорал шериф, снова набрасываясь на козлобородого сзади. Ему на помощь бросились те, кто помогал оттащить гроб. — Неужто у тебя нет ничего святого?!

Козлобородый, весь в кровище от груди едва не до паха, успешно отбивался, вопя:

— Вон отсюда! Не трогай меня своими грязными лапами, фашист!

На какое-то мгновение могло показаться, что он раскидает всех, как котят. Гвоздь неподдельно торчал из него, как из железнодорожной шпалы. Молдер, не выдержав, сделал движение встать. Но опять опоздал. Козлобородого ухватили за локти с обеих сторон.

— Ты псих!

— Вы все мерзавцы! Вы ничего не понимаете в искусстве!

— Ты совсем стыд потерял!

— Уберите этого придурка!

Все смешалось на Гибсонтонском кладбище.

С воплями и визгами публика разбегалась.

Прошло, наверное, не более минуты — и посреди поваленных стульев и опрокинутых венков остались сидеть лишь Скалли и Молдер. Они так и не смогли пошевелиться. Полная растерянность сродни параличу. Уже все затихло, уже ни души не осталось на кладбище, и стали уже слышны из поднебесья беззаботные высвисты и прищебетывания какой-то из двадцати семи птиц, а может, сразу и нескольких… а они все сидели, стараясь не глядеть ни друг на друга, ни по сторонам. Каждый пытался удостовериться, не спятил ли он. Вроде бы нет.

— Больше всего на свете я хотел бы сейчас проснуться, — сказал Молдер.

Скалли наконец осмелилась посмотреть на него.

У нее был взгляд маленькой девочки, которую отец вдруг оставил в темном страшном лесу. И она никак понять не может, то ли папа действительно бросил ее на съедение серому волку — то ли подшучивает над ней, разыгрывает ее в воспитательных целях и вот сейчас, когда она с перепугу все-таки взвоет в голос, выйдет из-за ближайшего дуба и с убийственной укоризной скажет: «Ай-ай, как не стыдно! Вот ведь рева-корова!»

— Надо бы побеседовать с шерифом, — проговорил Молдер.


Закусочная «Обед у Фила»

15.30

Здесь было уютно и не жарко. Покряхтывал кондиционер, словно довольная жизнью и детьми наседка, бокал с холодным соком приятно освежал ладонь. Можно было не торопиться. Можно было не отводить взгляд.

Они все-таки перегрелись на осеннем кладбищенском солнцепеке.

Или дело было не только в нем?

Шериф был симпатичен Молдеру. Похоже, ему уже перевалило за пятьдесят, но сил у него явно не убавилось. Широкие плечи, могучий торс и руки, как окорка; открытое и сильное лицо. Простодушно хитроватая улыбка.

А вот Скалли он подозрительно напоминал животное. Может быть, по тому, как он облапил и валил того козлобородого. А может… может — по запаху? Ей было неуютно с шерифом. Она не могла понять, в чем дело, но интуиция тихонько, неназойливо, без особой паники зуммерила: будь настороже. Бывают бабы, думала она несколько растерянно, которым нравятся мужчины, похожие на скотов. Но, слава Богу, я не из их числа. У меня совершенно иная эстетика секса.

— В его анкете записано, что он артист, — сказал Молдер.

Шериф крякнул и отпил из своего бокала, в котором был отнюдь не сок.

— Джерри Глэйсбрук и был артист. Великий артист. Лучший со времен Гудини…

Шериф осекся и с сомнением смерил взглядом сидевших перед ним агентов. У них у обоих был такой рафинированный, такой дистиллированный вид… Шериф отнюдь не мог быть уверен в их эрудиции.

— Знаете такого? — спросил он.

Молдер лишь спокойно кивнул, но эмоциональная Скалли скривила губы, в свою очередь окатив шерифа презрительным взглядом. Нормальный американец может не знать, кто такой Александр Македонский, Ньютон или Моцарт — но не помнить Гудини, или, скажем, Диллинджера, или Пола Анку он просто не в состоянии.

— Джерри ставил потрясные номера. Выкручивался из заклепанных цепей, завязанных мешков, ухитрялся как-то выбираться из запертых сундуков… причем, эти хреновы сундуки так и оставались запертыми, вот ведь как!

— Почему же тогда Человек-крокодил? — спросил Молдер. — Уж Человек-змея, на худой конец…

— Из-за болезни кожи, разумеется, — ответил шериф и снова прихлебнул из своего бокала. На его великолепной, будто полированной, лысине проступили бисеринки пота. — Свое уродство он постарался превратить в дополнительный рекламный трюк. Но все одно это была не больше чем хорошая мина при плохой игре. Из-за чешуи его не пускали на сцены столичных цирков. Представляете же, как все эти умники во фраках?.. Импреса… антрепре… тьфу! О, мистер, мы знаем, конечно, что ваша болезнь не заразная, но ведь зрители этого могут и не знать, всем не знающим этого зрителям мы этого все равно не сможем вовремя рассказать, так что выметайтесь, будьте добры, и чтоб духу вашего, уважаемый мистер, больше тут ни в жизнь не было…

— Ужасно, — искренне сказала Скалли. Шериф испытующе оглядел ее. Ухмыльнулся.

— Конечно, ужасно, — согласился он. — А вы, мэм, повели бы, скажем, своего сынишку на представление, где рядом бегает, прыгает, скачет облезлый урод, у которого вместо кожи — ороговелые синюшные лохмотья, а под ними — голое мясо?

— Не задавалась этим вопросом, — сухо ответила Скалли. — У меня нет детей… пока.

Шериф утробно хрюкнул и снова ухмыльнулся.

— Почему-то я так и думал, мэм, — сказал он.

На редкость неприятный тип, подумала Скалли.

— У меня создалось впечатление, — сказал Молдер примирительно, — что мистер Глэйсбрук отнюдь не единственный житель этого города, который… как бы это сказать… зарабатывал на своем, как вы выразились, уродстве. Шериф кивнул.

— Городишко был основан в двадцатых годах, — сказал он, прихлебнув, — когда великие цирки Бэйли и Варнума несколько раз пережидали тут межсезонье. Люди привыкли… да места тут и впрямь красивые, сытные. Тепло. Многие так и осели в этом краю. А многие приехали потом, когда возраст их сшиб с арены.

— Тогда, — задумчиво проговорила Скалли, ощущая, как в мозгу отчетливо забрезжило понимание, — тогда история города может нам, несомненно, помочь понять наш случай. Здесь возник некий психопатогенный изолят.

И она с удовольствием отметила про себя, как от этих ее слов лицо шерифа сморщилось, будто он раскусил лимон.

Она приветливо улыбнулась шерифу и старательно принялась объяснять:

— Привыкшие к постоянным переездам и к нестабильности общения, к восхищению и рукоплесканиям, к ущербности межчеловеческих отношений с обычными людьми, которую они компенсировали публичностью и славой, все эти бывшие цирковые артисты, оказавшись вдруг в ограниченном и тесном мирке, в обществе самих себя, наедине со своими физическими недостатками, не могли не начать страдать от самых жестоких комплексов. Лишившись сцены, они лишились единственного коммуникативного средства, соединявшего их с миром нормальных людей, и единственной ситуации, которая хоть как-то примиряла их с их уродствами, поскольку только благодаря этой ситуации уродства оказывались для них выгодными. По крайней мере, у некоторых из этих людей наверняка развилась патологическая ненависть ко все…

— Минутку, минутку, — недовольно сказал шериф и нахмурился. — Что это такое? Нормальные люди, ненормальные люди… Никаких не «этих людей», мэм. Они такие же, как мы, можете мне поверить, уж я-то знаю. С виду они могут выглядеть несколько непривычно, нестандартно даже. Но внутри они такие же, как мы с вами. Абсолютно нормальные, да.

Скалли снисходительно улыбнулась.

— Пока серийного убийцу не поймают, его тоже всегда считают абсолютно нормальным и друзья, и соседи, и случайные знакомые, — сказала она. — Супруга преступника либо супруг преступницы тоже, как правило, даже не подозревают о преступлениях — а на суде лишь руками разводят. И потом… шериф. Если считать физически исковерканных людей нормальными, тогда, будучи последовательными, следует признать, что они и преступления могут совершать так же, как остальные нормальные люди?

По лицу шерифа можно было подумать, что он понял, дай Бог, треть из того, что тут наговорила ему эта болтливая лощеная красотка. Он помолчал, недовольно жмурясь, будто вокруг его лица вилась, жужжа, назойливая муха, а потом, не придумав, похоже, ничего лучшего — прихлебнул.

Это явно оживило его мозг.

— Мой опыт мне подсказывает хитрую штуку, мэм, — медленно сказал он, — Наверное, это тоже психология. Гораздо труднее привыкают к физическим недостаткам другие люди, а не сами люди с физическими недостатками.

Несколько мгновений Скалли честно старалась понять эту глубокую мысль и перевести ее на нормальный английский. Потом взялась за свой бокал с соком. Продолжать спор явно было бессмысленно.

Молдер, уже несколько минут молча вертевший в пальцах глянцевую двустворчатую корочку меню, наконец подал голос.

— Скажите, шериф. Тут вот вокруг текста — какие-то виньетки, завитушки, узоры вроде виноградных листьев… и вот эта картинка, — он, постукав ногтем по заинтересовавшему его изображению, протянул открытое меню через столик.

— Никогда не обращал внимания, — угрюмо прогудел шериф.

Слева от мелко набранной завершающей строки «Хепкэт-Хэлм. Копирайт 1992» красовалась некая нелепая уродина с круглой лупоглазой башкой, тоненькими ручонками, чрезвычайно рахитичной, но, похоже, все-таки женской грудью и чешуйчатым рыбьим хвостом.

— Работа какого-то местного художника? — спросил Молдер.

— Угу.

— Псевдоним он себе взял какой-то странный. Руль-Всезнайка, так это надо понимать, что ли?

— Может, и так, — с полным равнодушием ответил шериф. — Джаз он действительно знает, как Эй, Би, Си. И ориентируется в нем классно.

— Интересно. А можем мы познакомиться с этим… э-э… Рулем?

Шериф пожал глыбами плеч. Потом махнул рукой куда-то в сторону залива.

— Чего ж не познакомиться. До его мастерской четверть мили, не больше. Айда.

И он поднялся.

Подмышка его форменной рубашки, как успела с содроганием приметить Скалли, была буквально черной от пропитавшей ее неаппетитной влаги. Запах пота, брезгливо подумала Скалли. В лаборатории, как эксперт, надев маску с перчатками и морально подготовившись, то есть поставив в душе некий переключатель с позиции «жизнь» в позицию «работа», она могла ковыряться в любом дерьме ровно столько, сколько требовало дело — но, как женщина была в высшей степени требовательна к гигиеническому состоянию собеседника.

Шериф был ей уже однозначно подозрителен.


Мастерская 18.23

Музыка в мастерской ревела, булькала и клокотала так, что на полках прыгали и играли в пятнашки замшелые, в заскорузлых потеках стаканы, не мытые, похоже, еще со времен убийства Кеннеди. Невидимый певец ощутимо тряс щеками, лягался и глодал микрофон. От акустических ударов, следовавших в строго невразумительной последовательности, дрожали подвешенные к потолку образцы уродцев и ужастиков — оскаленных чучел, полуперепиленных и полупереваренных, вывернутых наизнанку и искалеченных всякими иными изощренными способами.

Руль-Всезнайка трудился, сосредоточенно и самозабвенно согнувшись над перекошенным бугристым черепом очередного монстра. Это было настоящее искусство. И это был настоящий мастер.

Дышать в мастерской было нечем. Концентрированный, будто серная кислота, дух табака и пива бил непривычному человеку прямо в мозг и вырубал наповал.

Куда там подпольным лабораториям по производству героина…

— Всезнайка! — крикнул шериф.

С тем же успехом он мог пытаться завести тихий академический спор о скрытых альбигойских мотивах в поэзии Данте прямо на стадионе во время финального матча национального чемпионата по регби.

— Всезнайка!! — надсаживаясь, повторил шериф.

Он даже сам себя не услышал.

Агенты за его спиной молча привыкали дышать.

Тогда шериф гавкнул.

От хриплого, свирепого лая у приезжих мороз продрал по коже. Даже запись, казалось, на миг застенчиво запнулась, стушевавшись. Руль-Всезнайка крутнулся ужом, с завидной реакцией выставив перед собой руку с каким-то неприятно отблескивающим острым инструментом; похоже, им он и ваял. Шериф аккуратно пригладил лысину и несколько раз повел ладонью сверху вниз: убавь, мол.

С крайне недовольным лицом Всезнайка потянулся и левой рукой с натугой передернул удивительный, просто-таки экзотично допотопный рубильник — таким, вероятно, Оппи в Лос-Аламосе когда-то жахнул первый в мире Эй-Бам.

Внезапная тишина жахнула, как Эй-Бам.

На Руля-Всезнайку стоило посмотреть и в тишине. Судя по всему, он не был обременен никакими физическими странностями, и после кладбищенского шока это уже само по себе могло примирить с любым его своеобразием. Глаза художника под густыми нависшими бровями горели вдохновенным наркотическим блеском, а весь его облик выражал предельную степень раздражения. Он неторопливо вытер руки о тряпку, бывшую явно несколько чище его рубахи, завязанной узлом на плоском мускулистом животе.

— Что это за реликты? — угрюмо спросил он шерифа, не удостаивая ни Скалли, ни Молдера даже мимолетным взглядом.

Скалли едва не обиделась — но как раз иссяк запас кислорода в ее легких, она в очередной раз боязливо втянула носом очередной продолговатый кусочек внешней атмосферы и обо всем забыла.

А Молдер уже начал понимать, что их безупречно элегантный облик, совершенно обыденный и ничем не выдающийся во всех нормальных местах материка, здесь вызывает некое неприятие. Во всяком случае, для Руля-Всезнайки вектор развития моды явно был направлен от пиджака к половой тряпке, от галстука к пластмассовой серьге и от выглаженных брюк к изжеванным и истоптанным бизонами треникам. С его точки зрения, любой причесанный человек был питекантропом.

— Это агенты ФБР Скалли и Молдер, — со вкусом произнес шериф в ответ. — Познакомьтесь, вот Руль-Всезнайка. Он у нас заправляет комнатой смеха.

Всезнайка неторопливо подошел к шерифу вплотную и обеими руками взял его за воротник форменной рубахи.

— Я же просил не называть Кровавый лабиринт комнатой смеха. Просил? Просил! Какого же черта ты…

Но тут в полной мере проявилась в нем врожденная утонченность истинного творца. Чертыхнувшись, он коротко глянул на Скалли, отвел глаза, отпустил шерифа и тихо, виновато произнес:

— Простите, мэм.

Скалли лишь бледно улыбнулась ему в ответ. На самом деле она и впрямь простила бы Всезнайке все, что угодно, и даже на семьдесят лет вперед — если бы он догадался предложить пойти беседовать на улицу.

Но до такого градуса утонченность Всезнайки не дошла.

— Ну, а как его звать? — спросил невозмутимый шериф.

— Как, как… Это тебе не дешевые раз-влекалочки однодневного балагана. Люди приходят туда не ржать. Они приходят бояться. Им там страшно до чертиков.

— Ты уверен? — спросил ироничный шериф.

— Это не комната смеха, это святыня ужаса! — крикнул Руль.

— Ну, святыня так святыня, — согласился добродушный шериф. — Хрен с ней. Тут к тебе иной вопрос.

Молдер понял, что настал его черед.

— Мистер… э… Руль, — сказал он, сделав шаг вперед и протягивая творцу меню. — Хотел вас спросить вот о чем. Ведь вы иллюстрировали это?

— Ну, я.

— Что это за существо?

Руль не растерялся ни на мгновение.

— Это фиджийская русалка, — проговорил он с таким видом, будто его попросили объяснить, что нарисовано там, где нарисован воробей. На какое-то мгновение Молдер и впрямь ощутилсебя не знающим элементарных вещей реликтом.

— Ну да? — ухмыльнулся шериф. Руль презрительно смерил его взглядом и отвернулся.

— Что такое фиджийская русалка? — спросила Скалли.

— Фиджийская русалка — это фиджийская русалка, — веско ответил Руль-Всезнайка.

— Вообще-то это хохма, — пояснил шериф. В его маленьких глазках прыгали веселые чертики. — Подделка, которую Барнум с невероятным успехом выставлял в конце прошлого века. Под чучелом был ярлык: «Фиджийская русалка». А всем было прекрасно видно, что это дохлая обезьяна, к которой пришита длинная задница змеи.

— Обезьяна? — переспросил Молдер с внезапной заинтересованностью, природы которой Скалли не смогла понять. Вот если бы шериф сказал, что Барнум выставлял чучело марсианина…

— Да. Макака, что ли. Сделано было так грубо, что никого не удавалось провести. Но Барнум и не пытался. На ярлыке строчкой ниже было написано: «Подлинная подделка».

— Вот потому-то Барнум и был гением, — не сдержавшись, горячо подал голос Всезнайка. — У него в цирке всегда было не понять, где кончается правда и начинается розыгрыш. Одной это фразой он увеличил сборы впятеро. Самая тщательная подделка раньше или позже была бы раскрыта и стала бы всего лишь тщательной подделкой. Самая настоящая русалка раньше или позже стала бы всего лишь чучелом какой-то очередной настоящей дохлятины. А когда тебе показывают нечто, про что нельзя ни слова сказать с определенностью, тебе хочется смотреть еще и еще, и всем друзьям показать… и раз за разом понять пытаешься, разыгрывают тебя тем, что подделку выдают за подлинник, или тем, что подлинник выдают за подделку. И так и не можешь понять, хоть лопни! Это — класс!

— То есть вы считаете, что фиджийские русалки могли существовать и на самом деле? — спросил Молдер.

Руль даже не удостоил его ответом.

— Штука тут в том, — чуть подождав, сказал шериф, — что понятие «на самом деле» у Барнума просто теряло смысл.

— И не только у Барнума, — сварливо поправил Руль, глядя в сторону. — Вся наша жизнь устроена так, что понятие «на самом деле» в какой-то момент теряет смысл. Если бы это происходило только у Барнума, тысячи зрителей не дули бы в потолок кипятком… — он передернулся и виновато стрельнул взглядом на Скалли. — Простите, мэм. Молдер покопался во внутреннем кармане пиджака и извлек какую-то фотографию.

— Мистер Руль, — сказал он, протягивая ее художнику. — Вам никогда не приходилось видеть таких следов?

Руль насупленно глянул на фото и отрицательно покачал головой. Он явно предпочел бы еще поговорить об искусстве.

— А вам, шериф?

На фотографии был отчетливо виден песчаный пляж с россыпью валунов на заднем плане, пересеченный цепочкой странных, глубоко впечатанных следов — двойная вереница частых вмятин со сплошной продавленной полосой между ними.

— А что это за хренотень? — спросил шериф. Потом, будто вспомнив что-то, ухмыльнулся и покосился на Скалли. И добавил, явственно поддразнивая то ли Руля, то ли Дэйну, то ли их обоих: — Простите, мэм.

Руль фыркнул.

— Такие следы были обнаружены двенадцать лет назад, — сказал Молдер негромко, — на побережье озера Эри, близ Баффало. Все эксперты сошлись на том, что, скорее всего, их могла оставить ползшая с опорой на локти макака средних размеров, у которой что-то случилось с задними лапами — то ли паралич, то ли повреждение позвоночника… То ли у нее были не лапы, а хвост вроде рыбьего или змеиного. А вот за этим вот камнем, на фото не видно, лежал труп. С точно такой же дырой в животе, как у мистера Глэйсбрука. Несколько секунд все молчали. Это был номер, по эффектности достойный перворазрядного цирка, и знатоки его оценили. У шерифа как-то странно задергались уголки рта, по-собачьи обнажая могучие зубы. Руль озадаченно почесался в паху, потом виновато глянул на Скалли, но смолчал.

— Вы хотите сказать, что Джерри загрызла фиджийская русалка? — спросил наконец, шериф.

— Вы можете сейчас с полной определенностью сказать, что это было не так? — ответил Молдер.


Мотель «Мост через залив», стоянка трейлеров 21.16

В дверь конторы позвонили, и мистер Нат неторопливо и степенно засеменил к стойке. Он давно отучил себя торопиться. Надо ни на секунду не терять чувства собственного достоинства — тогда и другие будут относиться к тебе с уважением. Эту премудрость он усвоил с детства. Первые попытки вести себя в соответствии с нею, как и следовало ожидать, вызывали в окружающих только животный смех. Но мистер Нат не сдавался — и мало-помалу добился своего. Он знал теперь наверняка: как бы коротки ни были твои шаги, как бы неловко ни ступали твои ноги — никогда не пытайся угнаться за верзилами, за дылдами этими самоуверенными и несносными, которыми по большей части населен мир. Чем более ты будешь лезть вон из кожи, стараясь походить на них и быть не собой — тем смешнее и нелепее окажешься.

Мужчина и женщина, шедшие сейчас от двери к регистрационной стойке, были как раз из таких долдонов. Элегантные и ухоженные особи, и каждая по-своему классически красива и тщательно сдобрена высококлассной косметикой. Умом мистер Нат понимал, что оба принадлежат к лучшим образчикам человеческой породы — но он уже давным-давно не только не завидовал таким, как они; такие, как они, попросту были ему физически неприятны. Можно сколько угодно твердить себе: ну не виноваты же эти мордовороты в том, что уродились мордоворотами, и надо по мере сил относиться к ним нормально, без предубеждения — однако, что поделаешь, выглядели-то они на редкость уродливо.

Вероятно, так же, как для них самих — двухметровые, похожие на грузовики гориллы с покатыми узкими складчатыми лбами, узлами мышц с покрышку и половыми органами с выхлопную трубу; у самцов длиной, у самок размером отверстия.

Да, именно так. Разумеется, эти гулли-веры и гулливерши могут отличить более соразмерно и правильно сложенную гориллу от менее соразмерно и правильно сложенной; но кто из них решится от души назвать хоть самую соразмерную гориллу привлекательной и красивой?

Даже маленький Коммодор, лежа на своей подстилке в углу, приподнял голову и чуть оскалил зубы, а когда пришельцы приблизились, вполне недвусмысленно заворчал.

— Полегче, песик, полегче, — сказал мистер Нат. — Это тоже люди.

Коммодор умолк, но продолжал щериться с негодованием.

По своим специальным ступенечкам мистер Нат вскарабкался на специальную подставочку, проходившую за стойкой по всей ее длине и с профессионально приветливой выжидательностью воззрился на пришельцев.

— Чем я могу вам помочь? — спросил он.

Молдер несколько мгновений растерянно смотрел на пожилого бородатого карлика с маленьким, с кулачок, сардоничным личиком и умными, но донельзя язвительными глазами, над которыми нависал громадный выпуклый лоб, и неожиданно сам для себя спросил:

— Вы много работали в цирке?

Он сразу пожалел о своей несдержанности. Крохотный управляющий мотелем поджал губы, словно говоря: ничего, кроме очередной вопиющей бестактности, я от вас и не ожидал. А потом начал:

— С чего это вы взяли, что я когда-либо вообще посещал в своей жизни столь отвратительное заведение, как цирк? А тем более, уродовался там?

Скалли бросила на Молдера короткий, сочувственный взгляд и отвернулась, самоустраняясь.

— Понимаете, — понимая всю безнадежность попыток загладить вину, начал Молдер, — мы приехали только сегодня утром, и уже успели повстречаться здесь со многими знаменитыми…

Его попытка хоть завуалированной лестью смягчить ситуацию провалилась мгновенно и с треском. Ему даже не дали закончить фразу.

— И вы, разумеется, сразу и безо всяких колебаний решили, — сварливо перебил его карлик, — что, коль скоро я отношусь к людям небольшого роста, единственная карьера, которая мне доступна — это потешать зевак и бездельников теми необычными, нешаблонными чертами моего телосложения, которые они называли бы уродством, — он обвиняюще выставил в сторону Молдера крошечный пальчик. Молдер чуть закатил глаза. Но карлик, похоже, собрался работать по полной программе, раз уже представился столь удачный случай. — Вы видите меня в первый раз в жизни, вы не успели и парой слов со мною перемолвиться, но сразу взяли на себя смелость судить обо всей моей жизни. Об всех моих пристрастиях. Обо всех моих вкусах, симпатиях и антипатиях. Вам кажется, что ваши способности к дедукции, о которых вы, вероятно, самого высокого мнения, дают вам такое право, — он повернулся назад и снял со стены остекленный и любовно оправленный в дорогую рамку диплом. Сунул его Молдеру под нос. — Вам никогда, вероятно, не приходило в голову, что человек моей конституции может плодотворно трудиться в столь серьезной области, как гостиничный бизнес, и даже быть удостоенным почетной степени от управления гостиницами?

— Простите, — от души надеясь, что карлик иссяк, покаянно сказал Молдер. — Я совсем не хотел вас обидеть, мистер…

— Мистер Нат, — подсказал карлик, вешая диплом обратно. — Ну, разумеется, — чуть запрокинув голову, он наставил на Молдера куцую всклокоченную боро-денку. — Разумеется. Если вы НЕ ХОТЕЛИ меня обидеть, то мне и обижаться нечего. Вы так рассуждаете?

Молдер смолчал.

— Но, посудите сами, — продолжал мистер Нат, не проявляя ни малейших признаков усталости, — ведь если бы вы ХОТЕЛИ меня обидеть, я не разговаривал бы сейчас с вами, как один нормальный человек с другим нормальным человеком, а попросту вызвал бы полицию. В том-то и дело, что вы, вовсе не намереваясь сознательно меня обидеть, допустили привычную и бестактную глупость. Она заключается в том, что вы привыкли судить о людях исключительно по их внешнему виду. Кажется, будто это очень просто. Например, взять вас. Судя по тому, что вы выглядите, как стопроцентный американец, судя по вашим безупречным манерам, свидетельствующим о добросовестной и тщательной, но абсолютно бездушной светской дрессировке, судя по вашей кислой мине и невыразительному галстуку, я прихожу к заключению, что вы работаете на правительство. Более того, я могу сказать определенно: вы агент ФБР. Агент самоотверженный и опытный, но не сделавший карьеры по семейным обстоятельствам. Вероятнее всего, тяжелое детство и некие травмирующие переживания, связанные с неладами между близкими родственниками, сделали вас неспособным к закулисным играм, только и обеспечивающим расположение начальства.

Скалли повернулась наконец к Молде-ру. Ее глаза были озадаченными, словно она увидела его впервые.

Мистер Нат ядовито улыбнулся.

— Вот видите, к чему может привести страсть к поспешным поверхностным суждениям? Я увидел в вас лишь стереотип, а, следовательно — карикатуру. Вместо того, чтобы попытаться понять вашу неповторимую, уникальную личность, глубоко упрятанную под стандартной внешностью и стандартной одеждой, я…

Всякое терпение имеет свой предел. Даже ангельское. Даже терпение Молде-ра. Фокс достал из внутреннего кармана удостоверение.

— Я действительно агент ФБР, — сказал он, — и расследую убийство Джеральда Глэйсбрука. Меня зовут Фокс Молдер, а это мой напарник Дэйна Скалли. Мы хотели бы остановиться у вас на время проведения следствия.

Коммодор заворчал из своего угла.

Какое-то мгновение мистер Нат не реагировал. Потом то ли с удовлетворением, то ли, напротив, с негодованием поджал губы — и почти бросил перед Молдером регистрационный журнал.

— Распишитесь здесь, — сухо сказал он.

И, пока Молдер вписывал в соответствующие графы имена и даты, неторопливо нащелкал на клавиатуре телефона трехзначный номер и ласково сказал в трубку:

— Лэйни, привет. Зайди в контору, дружок. У нас еще постояльцы.

Дружок Лэйни оказался тем самым беременным красавцем, который потягивал из фляжки на похоронах, Скалли узнала его сразу. Несмотря на явно усугубившееся к вечеру блаженное состояние, которое знающие люди ласково, любовно и чуточку таинственно для непосвященных называют то «под шофе», то «в полсвиста», то «тепленький», то «под мухой», всего и не перечесть — явился он, чуть пошатываясь, буквально через пару минут после вызова. Странный живот его, отчетливо свешенный несколько влево, был теперь тщательно упакован в некий, похоже, специальный чехольчик — возможно, по случаю вечерней прохлады; правда, северяне воспринимали ее, как мягкое и ароматное тепло цветущего штата, наконец-то сменившее дневной солнцепек. Из-под плотной ткани торчал лишь каблук ботиночка. Радушно улыбаясь и мощно дыша благородным перегаром, Лэйни подхватил чемоданы Скалли и Молдера и проворно поволок к трейлерам, которые ставший молчаливым мистер Нат без лишних проволочек сдал приезжим агентам.

— Скажите, мистер Лэйни, — спросил неугомонный Молдер, едва они вышли из конторы в густую южную ночь, местами слегка разведенную ярким сиянием уличных светильников, полную стрекота и звона насекомых, лягушачьих трелей, каких-то птичьих покряхтываний и по-станываний. — Скажите. Вы когда-либо работали в цирке?

Мазохист, подумала Скалли, готовясь к худшему. Просто самоубийца. Ей немедленно вспомнилось умозаключение мистера Ната относительно тяжелого детства ее напарника.

Однако реакция Лэйни оказалась иной. Он даже сбился с шага. Впрочем, возможно, в нарушении им ритма движения был повинен не всколыхнувший воспоминания вопрос Молдера, а та муха, под которой он счастливо пребывал.

— Я чуть не всю жизнь провел на подмостках, — мечтательно проговорил он. — Про меня даже в газетных заголовках печатали. Я бывал гвоздем программы, да!

Попадание, подумала Скалли.

— Скажите, мистер Лэйни, — проговорила она, — а вас никогда не травмировало то, что люди на вас… как бы это сказать… пялятся?

Лэйни глубоко вздохнул. Отчетливо видно было, как мерцающие в лучах фонарей ночные мотыльки перепуганно шарахнулись, спасаясь от его выдоха.

— Цирк был лучшей работой, какую я когда-либо имел. Да! Это было проще, чем яйцо очистить, — он поставил чемоданы на мелкий, тщательно разглаженный гравий дорожки. — Я просто выходил на сцену, расстегивал рубашку до самых штанов и показывал его, — он любовно и чуточку робко, словно без уверенности, что его ласка придется по вкусу тому, под чехлом, провел ладонью по своему странному животу. — Иногда я говорил: леди и джентльмены! Это мой маленький братик, его зовут Леонардо! Он очень умный! Я хотел бы познакомить вас с ним, но он такой скромный, видите, совсем головку спрятал! Зрители так хохотали… Поверите ли — по полу катались!

Скалли внимательно смотрела на его живот. Молдер внимательно смотрел ему в глаза.

Лэйни сник и спрятал взгляд. Хотел было взяться за чемоданы, но, пока руки свободны, сначала прихлебнул из фляжки.

— Почему же вы ушли из цирка? — спросила Скалли, когда они продолжили путь. Она уже поняла, что с Лэйни они не рискуют нарваться на лекцию по этике межчеловеческих отношений, и задавала вопросы безбоязненно.

— Мистер Нат, он такой милый, объяснил, что недостойно выставлять напоказ свое уродство. Да еще зарабатывать на этом. Да! Поэтому я теперь работаю у него в мотеле на подхвате. Багаж вот помогаю носить… Ага. Кажется, вот ваши трейлеры.

— А там у вас действительно брат? — спросил Молдер.

— Да, — сказал Лэйни. — Маленький-маленький. Совсем беспомощный. Как его еще назвать?

Сумасшедший дом, подумала Скалли.

Они прошли под одним фонарем, потом под другим, потом под третьим. Наконец, Лэйни, сказав: «Вот ваши трейлеры», снова поставил чемоданы. И тут же снова достал фляжку.

Молдер быстро и тактично вложил в его свободную руку какую-то купюру — Скалли не успела заметить, какую. Но Лэйни, похоже, успел.

— О, благодарю вас. Вы так щедры… — он растроганно моргнул, а потом и прихлебнул. — Спокойной ночи, — сказал он и, пошатываясь, двинулся обратно по отблескивающему гравию дорожки. Скалли решила, что покамест он еще держится, но, оставшись один, в предвкушении бесхлопотной ночи примется отхлебывать чаще — и, вероятно, напьется всерьез. Интересно, у него это все время так — или что-то стряслось, подумала она, но тут же поняла: ведь сегодня были похороны. Вероятно, они крепко дружили с покойным. К тому же коллеги…

Но внешность мистера Лэйни недвусмысленно намекала на то, что, по крайней мере, за последний год у него умерло не менее трехсот шестидесяти пяти близких друзей.

— Спите спокойно, — громко сказал мистер Лэйни, обернувшись и прощально помахав им рукой с фляжкой, — и пусть клопы вас не кусают.

Лицо Скалли передернулось от отвращения, и мистер Лэйни это заметил.

— Нет-нет, я не имел в виду настоящих клопов! — и он прихлебнул. — Ни в ком случае! В мотеле нет клопов! Это шутка! Я хотел сказать… хотел… — речь его уже становилась несколько невнятной. — Пусть вас не кусают… не кусают всякие там…

— Фиджийские русалки, — подсказал Молдер серьезно. Лэйни с облегчением заулыбался, хотя Скалли показалось, в его улыбке был оттенок то ли пришибленности какой-то, то ли подобострастия, то ли откровенного испуга. Впрочем, что взять с человека, полураздавленного навалившейся мухой.

— Да-да, совершенно верно. Именно. Фиджийские русалки. Вот точно сказано. Не позволяйте им кусаться.

Помахивая рукой с фляжкой, слегка зигзагом, он начал удаляться, безжалостно топча место сочленения двух своих теней, одна его опережала, другая тянулась за ним, как шлейф — и вскоре скрылся за рядами серебрящихся трейлеров. Потом затих в ночи и скрип гравия под его ногами.

Остались лишь загадочные звуки засыпающих тропиков.

Некоторое время Скалли и Молдер стояли неподвижно. Поверить было трудно, что этот безумный день, наконец, закончился, и вот-вот можно будет отдохнуть.

— Фокс, — спросила Скалли, — что это за дела с русалками?

Молдер беспомощно улыбнулся и пожал плечами.

— Всякое расследование убийства начинается с того, что мы очерчиваем круг возможных подозреваемых. Но не нужно сразу начинать исключать из него всех подряд.

— Будет очень трудно помешать обстановке этого городка исказить твой список совершенно диким образом, Фокс.

Он опять улыбнулся и взялся за ручку своего чемодана. Потом отпустил ее.

— Дэйна, — серьезно спросил он, — у меня действительно такой дрянной галстук?

Она честно отступила на шаг и придирчиво, как внове, оглядела его с ног до головы. Он терпеливо ждал.

— Галстук подходит к твоему костюму, а костюм подходит к плащу, — сказала она. — А плащ вполне подходит к твоей фигуре. И даже к твоим глазам. Но как все это подходит к ТЕБЕ САМОМУ… Понимаешь, Фокс… Я не знаю.


Мотель «Мост через залив», стоянка трейлеров 9 октября, 7.15

Утро вечера мудренее, по сию пору повторяют некоторые обитатели задворков планеты, нелепо надеясь, что, покуда они будут шумно и безгрешно дрыхнуть на своих год от году расцветающих плесенью помойках, найдется, наконец, какой-нибудь бескорыстный доброхот из администрации небесного президента, который укрепит их и направит безо всяких умственных усилий с их стороны. Будто не выучили еще, что бескорыстных начальников не бывает. Сердцу Скалли, даже в самые обескураживающие вечера, была куда милее позиция Скарлетт О'Хара: я подумаю об этом завтра. Тоже не слишком сильный ход, что правда, то правда. Но хотя бы подмасливать никого не надо (чем они там на небе брать предпочитают? тоже не вдруг сообразишь!); и не надо бояться, что кто-то подмаслит обильней, и вот в его-то интересах горний спецпредставитель и примется тебя направлять — надев при этом обычную для всех спецпредставителей мину, будто именно ты ему, как сын родной… Я, Я подумаю! Не кто-нибудь, а Я! Сама! Смутно надеясь, что несносный сумбур в голове — лишь следствие стремительного переезда, непривычного климата да жуткого шоу на похоронах, а поутру весь этот хаос как-то устаканится и мысли обретут привычную четкость и структуру, Скалли заснула.

Но утром чувство сказки — или сумасшедшего дома, что для взрослого американца, в сущности, одно и тоже — никуда не делось. Едва открыв глаза после вязких и тревожных видений ночи, когда коз-лобородый придурок с гвоздем и молотом гонялся за нею и кричал: «Сестренка! Ты почему отдельная? Стой, я тебя приколочу!», она увидела, как мимо ее открытого окна беззвучно и даже как-то плавно пролетел в падении человек с раскинутыми руками и ногами. Мгновенно Скалли всю будто окунули в жидкий кислород; опаляющий холод пробрал до костей, а руки и ноги сковала судорога неподвижности. Она инстинктивно ждала страшного, мокрого стука тела оземь — но было тихо. Мгновение тихо… два тихо… и вдруг, так и не нарушив тишины, тело человека с еще более противоестественной плавностью пролетело мимо ее окна вверх. Скалли зажмурилась и потрясла головой. Это Лэйни на меня надышал, беспомощно подумала она. Мотыльки от его выхлопа просто падали… И тут за окном раздались крики и множественные аплодисменты. Она вскочила.

Неподалеку от трейлера, со стороны, противоположной той, откуда они пришли вчера, была спортивная площадка. Человек прыгал на батуте, а вокруг шумели с десяток зевак.

Скалли глубоко вздохнула, отчетливо чувствуя, как нехотя распускаются стальные клещи, стиснувшие ей сердце. Бред, подумала она. Проклятый бред. Здесь чему угодно поверишь. Как это вчера сказал шериф? Подлинная подделка. Розыгрыш.

Можно предположить, что он нарочито пытался запутать их с Фоксом. Можно. Очень подозрительный шериф. Одно то, как он защищал ненормальных, наводит на размышления. Нормальный человек не может защищать ненормальных. Ненормальные не могут быть нормальными.

И козлобородый подозрителен.

И карлик мистер Нат чрезвычайно подозрителен.

И очень подозрителен пьянчужка Лэйни.

И просто-таки невероятно подозрителен был бы Джеральд Глэйсбрук — если бы уже не был мертв…

Она увидела Молдера. В своем безупречно сидящем спортивном костюме, элегантном, как смокинг, Фоксе балетной грацией вращался и выкручивался на турнике. Приплясывая на руках вниз головой на перекладине, он каким-то чудом заметил выглянувшую из окна Скалли — и немедленно спланировал вниз. Приветливо улыбаясь, двинулся к ее окну — и Скалли нырнула внутрь, чтобы набросить халат.

— Утро, — громко сказал Молдер.

— Утро, Молдер, — ответила Скалли, вновь появляясь в окошке.

— Как спалось на новом месте?

— Не очень. Но просыпаться было еще страшнее, Фокс. Здесь все время мерещится какая-то чушь.

— А может, и не мерещится? Что ты видела?

— Не скажу, — Скалли вдруг стало неловко. Дружба дружбой, но именно как настоящий и заботливый друг Молдер может решить, что ей надо немедленно обратиться к психоаналитику. Если он расскажет хоть кому-то из начальства о ее видениях во сне и наяву, ее почти наверняка отстранят от расследования и настоятельно порекомендуют лечить нервы. В определенном смысле это оправдано — работник с расшатанной нервной системой уже не работник, и неизвестно, чего ждать от него, когда припечет. Умом Скалли понимала целесообразность такого подхода. Но не хотелось ей к психоаналитику. Почему-то совсем не хотелось.

— А я тоже видел очень странные вещи. Поутру пробежался мили полторы вдоль железнодорожного полотна и обратно, — сказал Молдер. Он действительно был замечательным напарником; почувствовав, что Скалли не хочет откровенничать, он ни в коем случае не позволил себе продолжать расспросы и сразу сменил тему. И вдобавок, что не менее ценно — после пробежки и упражнений он каким-то невероятным образом ухитрился даже не вспотеть. От него пахло свежестью.

— И представь, вижу картину: здоровенный лоб, весь татуированный, как головоломка, в одной лишь красной набедренной повязке, ныряет в речку и через минуту вылезает оттуда со здоровенной рыбиной в руках. Та еще бьется, молотит хвостом так, что я вряд ли удержал бы, честное слово… А он — хвать ее зубами. Потом еще раз. Сожрал в мгновение ока, клянусь. С костями.

К горлу Скалли подступил комок.

— Фокс, ты нарочно? — спросила она.

— Что я нарочно? — невинно улыбнувшись, спросил он. Скалли засмеялась.

— Ты меня разыгрываешь!

— Подлинная подделка, — сказал Молдер. Скалли поняла, что эти слова, так гармонировавшие со всем происходящим здесь, ему тоже запали в душу. — Нет, Дэйна, я это правда видел. Ну, ладно. Пойду приму душ. Увидимся через полчаса, хорошо? Зайти за тобой?

— Да, — сказала Скалли. — Послушай, Фокс, у меня холодная вода еле идет.

— Надо сказать нашему замечательному мистеру Нату. Вероятно, он с полчаса будет учить нас жить, но потом все же сделает что-нибудь полезное. Ведь у него такой роскошный диплом.

— Да, но это когда будет. Ты позволишь мне воспользоваться твоей душевой?

— Слушай, дорогая, — сказал Молдер, нарочитым акцентом и построением фраз копируя ирокезов, гостеприимство и радушие которых, скорее, правда, выдуманные творцами вестернов, нежели существовавшие реально, во всяком случае — по отношению к бледнолицым, приобрели, тем не менее, в американской культуре поистине знаковый характер — Мой душ — твой душ!

Скалли с облегчением засмеялась. Солнечный свет и мимолетная непринужденная болтовня прогнали вечернюю угнетенность и ночной кошмар.

Молдер неторопливо зашагал к своему трейлеру, а Скалли снова отступила в глубину своего жилища, чтобы вынуть пакет сока из холодильника — и в этот момент в дверь ее отчаянно постучали.

Это оказался мистер Лэйни.

Слегка опухший, но вполне проспавшийся, с широко распахнутыми, словно от нескончаемой боли глазами, покрасневшими то ли от слез, то ли от алкоголя, в наспех накинутом халате он стоял на нижней ступеньке ведшей в трейлер Скалли лесенки. Губы у него дрожали, кустистые брови были страдальчески и немного картинно заломлены.

Скалли сразу поняла: что-то случилось. Что-то ужасное случилось снова. Взгляд ее непроизвольно сполз по халату Лэйни вниз, к его загадочному животу. На какое-то мгновение Скалли с содроганием увидела словно бы младенца, худого и непонятно жилистого, распластавшегося по животу и боку служителя, плотно обняв его широко разведенными коленками. Положения рук Скалли не успела понять. Самое главное: у младенца не было головы. Действительно не было головы. Не было даже шеи. Торс и едва наметившиеся плечи утопали в жирном, дряблом теле мистера Лэйни, составляя с ним одно целое; вот начинают сужаться младенческие плечи — и вот уже расширяется взрослая, волосатая и неопрятная грудь.

Она очнулась, лишь почувствовав, что взгляд Лэйни, столь же самостоятельный и нескромный, сколь и ее собственный, в то время, как она буравит его полуобнаженный живот — с не меньшим любопытством буравит ее полуобнаженную грудь.

Оба запахнулись одновременно.

И только тогда, будто ничего не произошло, посмотрели друг другу в глаза.

— Миссис Скалли, — убито проговорил Лэйни. Голос у него дрожал так же, как и губы. — Шериф хочет видеть вас и вашего друга. Я стучал к нему, но там никто не ответил…

— Он был на спортплощадке и сейчас уже дома, — ответила Скалли, стараясь сохранять спокойствие и продолжая сжимать пальцами полы халата у самого воротника. — Что случилось, мистер Лэйни?

Она приблизительно уже знала, что он ответит. Но все равно у нее на мгновение ослабели ноги, когда он потерянно проговорил:

— Опять убийство. Наш… Наш художник… — губы его затряслись сильнее, и Скалли с изумлением увидала, что глаза пьянчужки набухают слезами. — Наш замечательный художник… наш великолепный…

И у него затряслись даже щеки.


Мастерская 8.02

— Абсолютно идентичное повреждение. -Да.

— Причина смерти?

— Боюсь, он просто истек кровью.

— Похоже, это произошло еще вечером.

— Похоже. Между десятью и двенадцатью, так скажем пока.

— Чудовищно, шериф… Это чудовищно.

— Дэйна! Посмотри, здесь на окне кровавый след. Надо как можно скорее идентифицировать кровь…

— Какой смысл идентифицировать кровь уже убитого человека?

— Стоп, Дэйна, стоп. Как могла кровь лежащего на полу убитого человека попасть на стекло открытого окна?

— Фокс, прости, я совсем отупела от этой чехарды. Кровь на стекле?

— Да. На стекле снаружи. Ее оставил убийца, Дэйна. И, насколько я могу судить, он оставил ее еще тогда, когда шел убивать, а не тогда, когда уходил, убив. Это его кровь. Он сам где-то успел пораниться.

— Какая тварь способна проползти в это окошко, господа? Что вы хренотень-то порете? Сюда одна моя нога едва пройдет.

— Не у всех же такие мощные ноги, как у вас, шериф.

— Ну хорошо, мисс Скалли, хорошо. Но ЗАЧЕМ он протискивался в это окошко вместо того, чтобы войти в дверь? Всезнайка никогда не запирался, и весь городишко это знал. А убийца наверняка здешний.

— Вот в этом, шериф, с вами абсолютно согласна.

— Тогда объясните. Чтобы вползти сюда, нужно быть либо сумасшедшим, либо человеком-змеей.

Шериф тяжело вздохнул и снова посмотрел на труп Руля, лежавший в кошмарной, на полмастерской, луже крови.

— Либо и тем, и другим сразу, — добавил шериф.

Гримаса ужаса на лице художника была невыносима. Скалли, при всем том, что она многого навидалась — старалась не смотреть. Казалось, несчастный увидел перед собою в свой последний миг исчадие ада.

Неподдельное.

Потому что смерть его никак не могла быть отнесена к розыгрышам. Тут все было взаправду — разорванная рубаха, раскромсанная плоть, вывалившиеся сквозь рваную прореху кишки. Выпученные глаза. Запах крови и запах внутренностей.

— Не могу вам этого объяснить, шериф, — сказала Скалли. — Не могу. Какой-то маньяк…

— На маньяка легче легкого списать любую странность, мэм, — сказал шериф.

Он был ей очень подозрителен.

— Это правда, — согласился Молдер, отходя от окна. — Правда. Думаю, что когда мы поймем, почему он не вошел в дверь, то поймем и кто он. Возможно, поймем и то, почему он убивает. Безусловно, у парня не все дома. Но дело, скорее всего, не только и не столько в этом…

— А в чем? — горько спросила Скалли. Молдер молча нагнулся и поднял с пола какую-то бумагу. Повертев в руках, он осмотрел ее с разных сторон, а потом, держа ее в вытянутой руке, шагнул к Скалли.

Это было меню, которое они принесли вчера.

Поперек дурацкого изображения дурацкой русалки протянулся пульсирующий пунктир бурых капель обильно брызнувшей вчера крови. Странно: от этого убогое изображение приобрело некую завершенность. Русалке не хватало чего-то такого.

Руль-Всезнайка дорисовал свое оформление меню. Собственной кровью.

Четырнадцать часов назад мы с ним разговаривали, подумала Скалли. И он назвал нас реликтами, и увлеченно, пылко рассказывал о трюках Варнума. А ему каких-то двести минут оставалось до страшной смерти. И вот он теперь лежит. Никогда к таким вещам не сумею привыкнуть, никогда. — Идемте отсюда, — проговорил Молдер. — Пробу я взял. Тут — всё.


Мотель «Мост через залив»

11.43

Совершенно подавленные, они шли к закусочной мотеля, чтобы хоть как-то перекусить; голод уже давал себя знать. Утром они не успели проглотить ни крошки.

— До вскрытия я хотел бы… — говорил Молдер, пытаясь наметить хоть какой-то рационально выстроенный план действий в царящем вокруг безумии. Но фразу закончить он не успел. Они повернули за угол — и сразу увидели громадный, размером с салон небольшого автомобиля, наполненный водой котел, висящий над весело потрескивающим ярым костром; а над котлом, ярдах в полутора, яростно извивался, выкручиваясь из смирительной рубашки, подвешенный за ноги козлобородый псих. Скалли вздрогнула и остановилась. Ночной кошмар снова подступил вплотную.

Вода, похоже, начинала кипеть. Во всяком случае, на ней вдруг выскочило несколько пузырей.

Оказалось, в подвешенном состоянии высвободиться из тугих пут — плевое дело. Козлобородый, заметив агентов, весело оскалился и крикнул:

— Сколько из ваших знакомых могут выбраться из такой рубахи в три минуты?

— К счастью, ни одного, — ответила Скалли.

Рубашка уже была в левой руке козло-бородого; он с хохотом отшвырнул ее подальше, оставшись по пояс голым. Словно гуттаперчевый, на одном брюшном прессе он перегнулся так, что голова сравнялась со связанными ногами, потом вытащил из кармана кожаных блестящих штанов нож и, одной рукой схватившись за веревку, на которой висел, другой в одно движение ее разрезал. Ноги его рухнули вниз, едва не достав до булькающей воды; козлобородый несколько секунд суетливо посучил ими, извивая ступни так, будто в них вообще не было ни костей, ни хрящей, ни суставов — и обрезок веревки невесомо канул в котел. Еще несколько раскачивающих движений ногами — и козлобородый, изящно выпустив веревку, за которую так и продолжал держаться лишь одной рукой, минуя пасть котла, по дуге слетел на землю и, крякнув, оказался прямо перед Скалли и Молдером, завороженно следившим за его манипуляциями. Весь его облик говорил: ну, каков я? Вам такое и не снилось!

Скалли неприязненно отступила на шаг. Человек-змея, подумала она. Кто и в связи с чем это сказал: человек-змея?

И тут она вспомнила.

— Мы вчера обратили внимание на ваш трюк на похоронах, — вежливо сказал Молдер, глядя на целехонькую грудь коз-лобородого. — Это было не очень уместно, но в высшей степени профессионально.

Козлобородый оскорбленно выставил грудь.

— Доктор Мой Лоб — Все Пули Стоп не ставит трюков! — заявил он с апломбом, явно имея в виду себя. — Доктор Мой Лоб — Все Пули Стоп демонстрирует потрясающие возможности человеческого организма: выносливость к любой боли, высвобождение из любого узилища, регенерацию любых повреждений и так далее. Вам понятно?

От него пахло паленым. Видимо, пока он висел, порывы ветра время от времени подбрасывали пламя костра из-под котла вверх, и оно, вздуваясь, слегка подбадривало потрясающего доктора с его потрясающим лбом.

В руках козлобородого, как по волшебству, опять возникли гвоздь и молоток — на сей раз вполне скромных размеров, сильно уступавшие по внушительности адским железякам, которыми он пугал народ вчера. Он вставил острие себе в ноздрю, а потом, не моргнув глазом, в три размашистых удара молотком вогнал четырехдюймовый гвоздь себе куда-то в мозг по самую шляпку. Скалли и Молдер с совершенно одинаковыми выражениями на лицах следили за его действиями. Доктор Лоб опустил руки. В темном проеме его ноздри шляпка гвоздя виднелась отчетливо и на первый взгляд казалась всего лишь следствием легкой нечистоплотности.

— Вы, вероятно, из тех редких людей, нервные окончания которых не воспринимают боли? — с осторожностью спросила Скалли, инстинктивно опасаясь нарваться на отповедь типа той, которую схлопотал вчера Молдер от управляющего мотелем. Но доктор Лоб — Все Пули Стоп лишь саркастически усмехнулся:

— Это вы себе так говорите. Для внутреннего покоя. Я-то знаю, почем фунт лиха.

В его руке появились ржавые плоскогубцы — на сей раз Молдеру удалось заметить, что он просто вынул их из кармана сввих глянцево блестящих черных штанов.

— Скажите, — проговорил Молдер, — а эти ваши потрясающие эксперименты по демонстрации возможностей… вы ни над кем другим не пробовали устраивать?

— Вы что, больной? — вопросом на вопрос ответил доктор Лоб — Все Пули Стоп. — Я всегда предупреждаю зрителей, чтобы они ни в коем случае не пытались повторить на себе то, что я им показываю. Это способен проделывать только высококлассный профессионал, — он ухватился плоскогубцами за шляпку гвоздя, вставленным в ноздрю инструментом несколько ее растопырив. Скалли отвернулась.

— Позвольте, доктор, я вам помогу, — сказал Молдер. Доктор Лоб — Все Пули Стоп с готовностью опустил руки. Молдер перехватил у него плоскогубцы и очень бережно, буквально перестав дышать, извлек гвоздь. Все было без обмана; плоть, негромко и влажно похрустывая, с нежеланием выпускала проникший в ее глубины посторонний предмет. А когда операция завершилась, гвоздь действительно был на всю длину в крови.

— Благодарю, — по-королевски небрежно кивнув Молдеру, сказал доктор Лоб.

— Вот вы сказали: профессионал, — проговорил Молдер. — Где и как можно стать таким вот профессионалом?

— Ну, — величаво начал доктор Лоб — Все Пули Стоп, — родился я в Йемене, и уже там изучил некоторые основы. Потом много путешествовал, перенимал опыт факиров и йогов в Индии, славянских огне-ходцев, всяких там гуру… Существует масса древних искусств и методик.

Белесый клинышек его бороденки, удивительно нелепый и потешный, трепетал от ветра, как некое громадное мохнатое насекомое.

— Большинство людей ни черта не знает обо всем этом. Смотрят на меня как на чудо или чудовище. Что, по сути, одно и то же, нет? Вот вы все равно до сих пор смотрите на меня, как на шарлатана. Но: видите? На груди шрама нет. Даже следа нет. Но вы ведь должны помнить, как вчера хлестала кровь. А, вам все равно. Вы и глазам своим не поверите, если будете видеть то, что не укладывается в ваших позитивистских извилинах. Вот вы знаете, например, что с помощью китайской техники цигушань можно натренировать себя так, что, стоит вам захотеть, у вас яйца будут втягиваться прямо в желудок?

— Должен признаться, — ответил Молдер, — что, когда я с вами говорю или наблюдаю за вами, у меня это происходит то и дело.

Доктор Лоб — Все Пули Стоп удовлетворенно хохотнул. Скалли негодующе скривилась.

Вода в котле вдруг с шумом вздулась и лопнула. В котле встал во весь рост голый человек.

Он был не столько высок, сколько громаден. Он был гол. Он был весь разрисован ломаными линиями, и Скалли сразу вспомнился читанный в детстве — тогда у нее еще было хоть какое-то время читать беллетристику — «Человек в картинках» Брэдбери; хотя тут не было картинок, а лишь сложный и бессмысленный узор. И выражение лица атлета тоже было бессмысленным; он будто немного стеснялся чего-то, но было не понять, чего. Жмурясь и моргая, недовольно и немного беспомощно поглядывая на стоявших рядом людей и тут же отворачиваясь, он нерешительно посидел в начинающей закипать воде, потом, опершись узловатыми ладонями о край раскаленного котла, легко выпрыгнул из него. Его дыхание было совершенно спокойным, хоть он пробыл под водой никак не меньше десяти минут — примерно столько прошло с того момента, как Скалли и Молдер вывернули из-за угла ближайшего коттеджа.

Он все же не был совершенно гол. Чресла его были препоясаны выцветшей красной тряпкой, с которой сейчас обильно стекала вода.

— А вот его я видел сегодня утром у реки, — сказал Молдер, изо всех сил стараясь вести себя, как ни в чем не бывало. — . Он жрал вот такую рыбищу. И сожрал.

Доктор Лоб — Все Пули Стоп ласково улыбнулся покорно переминавшемуся рядом с ним атлету и с отеческой покрови-тельственностью потрепал его по разлинованной синими линиями груди.

— Да, Захар свое брюхо не обидит, — с симпатией проговорил доктор Лоб — Все Пули Стоп. — Туп и прожорлив, как русский.

— А вы знаете многих русских? — насторожилась Скалли. Доктор Лоб был ей в высшей степени подозрителен.

— Знал одного. Он эмигрировал из Одессы лет пятнадцать назад.

— Но Одесса — это ведь, кажется, Украина? — вмешался Молдер.

— Ну, не знаю, — раздраженно сказал доктор Лоб — Все Пули Стоп. — География — это не по моей части. Сам себя он называл то махровым русским, то… как это… щирым русским. Там у себя он долго работал узником совести, да и у нас тоже быстро сел за махинации с кредитными карточками. Вот все, что мне известно.

— Тогда почему же вы так уверены, что русские все тупы и прожорливы? — спросил Молдер с абсолютной серьезностью.

Доктор уставился на него, как на умственно отсталого.

— Так он сам сколько раз рассказывал!

— В конце концов, почему бы каким-то русским не жить в Украине? — примирительно сказала Скалли. — У нас вот, например, тоже полно китайцев или гаитян.

— Это он придумал моему приятелю имя, — гордо сказал доктор Лоб — Все Пули Стоп. — Мы тогда только-только сдружились, и я называл его просто Загадкой. А тот как увидел — так сразу сказал: это же вылитый Захар Загадкин.

Захар, услышав свою кличку, улыбнулся и закрутил головой, а потом, неловко помявшись, сел у ног доктора прямо на землю, ловко подстелив под сухопарые ягодицы длинный алый язык своей набедренной повязки. И уставился в пространство, то щурясь, то загадочно шевеля нижней челюстью.

— Не знаю, что это значит, но мне понравилось. Да и ему… — он тронул Захара за мосластое плечо. Захар мимолетно улыбнулся, продолжая глядеть в пустоту. — Сразу стал откликаться.

— Он тоже ставит номера, демонстрирующие возможности тела? — спросила Скалли.

Доктор Мой Лоб — Все Пули Стоп хмыкнул и почесал в затылке.

— В каком-то смысле, — ответил он. — Это можно было бы назвать демонстрацией возможностей внутренностей тела. Он ставит отвратительные номера. Попросту говоря, он жрет.

— То есть? — подняла брови Скалли.

— То есть глотает, что дают. Или что сам ухватит. Живых рыб с чешуей или живых зайцев с шерстью и кишками.

Захар, как ребенок, виновато поджал губы и втянул голову в плечи.

— Мертвечину жрет. Камни, электрические лампочки, отвертки, провода. Люди платят бешеные деньги, чтобы на это поглядеть.

— Людей он есть не пробует? — спросила Скалли.

Доктор Лоб опять хмыкнул.

— Знаете… Только сам Захар мог бы ответить на этот вопрос. Но он на вопросы не отвечает. Он их только задает. Когда он, не жуя, глотает маникюрный набор, или хрумкает двуручную пилу — кто угодно, и я в том числе, дорого дали бы за то, чтобы узнать, что там дальше происходит с этой снедью у него в пузе.

Захар застенчиво улыбнулся, щурясь, с некоторой кокетливостью повел плечами, а потом почесал живот.

— Но никто этого никогда не узнает, — закончил доктор Лоб. Он повернулся к стоявшему немного поодаль грубо сколоченном столу, заставленному невразумительной всячиной. Тщательно прицелившись, извлек из мешанины предметов большую стеклянную банку, до половины наполненную какой-то шевелящейся мерзостью, и щедро сыпанул из нее в раскрывшийся с готовностью необъятный рот Захара.

На это тоже стоило посмотреть.

Или, наоборот, не стоило. Голова Захара задергалась от усердия, челюсти жадно заработали, как некий чудовищный механизм — и на зубах его захрустели хитиновые покровы здоровенных кукарач. Какое-то несчастное насекомое, не попав сразу в глотку уникума, попыталось спастись бегством, шустро побежав по его к щеке — но Захару даже не понадобилось помогать себе рукой. Он лишь головою дернул по-резче; тварь, потеряв опору, отлетела в воздух — и тут же провалилась в стремительно и точно подставленную пасть.

Все было кончено в четверть минуты.

— Господи, какой я невежливый, — сказал доктор Лоб и протянул банку Скалли. — Вы не голодны? Может быть, позавтракаете с нами?

Это был вызов.

Скалли холодно улыбнулась. Потом аккуратно, двумя пальцами, да еще и мизинчик при этом отставив с некоторой игривостью, за спинку вынула отчаянно сучащее многочисленными лапками насекомое из банки, повертела его перед собой, как бы присматриваясь иоценивая его достоинства, а потом положила себе в рот и неторопливо начала жевать. На лице ее написалось задумчивое выражение, словно она оценивала блюдо на вкус — а затем и удовлетворение: да, мол, неплохо.

— Благодарю вас, доктор, — сказала она, проглотив. — Довольно вкусно. Но, по-моему, многовато холестерина.

Доктор Лоб закрыл рот.

— Э-э… — сказал он. Молдер тоже закрыл рот.

Таких глаз у напарника Скалли никогда еще не видела. Он смотрел на нее так, словно она-то на поверку и оказалась фиджийской русалкой.

Скалли стало хорошо.

— Не угодно ли вам? — нашелся доктор Лоб, протягивая банку Молдеру.

— Благодарю, — чуть хрипло сказал Молдер. — Мы спешим. Идем, Дэйна, надо работать.

— Да, идем, — согласилась Скалли. — Всего доброго, доктор. Всего доброго, Захар.

Победоносно повернувшись, она пошла прочь. Молдер затопал следом, то и дело бросая на нее косые, подозрительные взгляды. Скалли с трудом сохраняла серьезность. И только когда они отошли настолько, что никто из странной парочки не мог бы их увидеть, остановилась. С улыбкой протянула руку — и достала многострадальное насекомое у Молдера из-за уха. С отвращением отшвырнула подальше.

У Молдера дернулись губы.

— Это не только обычная ловкость рук, — сказала Скалли. — Дядя мой был всего лишь фокусником-любителем, но я от него нахваталась черт-те чего.

Молдер понимающе покивал, а потом сделал неуловимое движение кистью — и в пальцах его возник гвоздь, покрытый бурым налетом уже засохшей крови.

— Надо будет сравнить кровь на стекле окна мастерской — и кровь с гвоздя, побывавшего в башке этого субъекта, — сказал он.

— Тебе это тоже пришло в голову?

— Что?

— Человек-змея, сказал шериф.

— Да. Человек-змея. Только вот мотив…

— Психопатоген…

— Дэйна, я тоже знаю все эти слова. Они звучат очень авторитетно, но ничего не объясняют.

— По-моему, ты растерян.

— Да. Мне худо здесь. Я люблю чудеса. Тут же — просто розыгрыши.

— А я — веселая девчонка, Фокс. Я терпеть не могу сказок, легенд и чудес. Зато розыгрыши — обожаю.


Гибсонзюнский музей диковин 15.14

Когда дверь отворилась, под потолком музыкально пропел колокольчик — но никто не появился. Скалли вошла внутрь, в тесноватое для громкого имени «музей» и полутемное после уличного сияния помещение. И первое, что она увидела, было аккуратно написанное от руки объявление, само по себе достойное называться диковинкой: «Для друзей вход свободный. Что касается остальных — будьте добры пожертвовать».

В музее было тихо. Скалли медленно подошла к ближайшей стене.

Вот какой-то зуб тираннозавра — судя по ярлыку, из бескрайних диких болот, раскинувшихся между озером Окичоби и Форт-Лодердейлом. Явно из пластмассы.

Вот убогая юбочка, в коей, как любезно сообщал пояснительный текст, во времена Великой Депрессии и позже плясала в местном цирке некая Ханна Аусштим-мель. Видимо, известная каждому в этих краях, коль скоро в пояснении сочли возможным ограничиться лишь именем. Или наоборот. Плясала — и баста. И пусть каждый вообразит особу, которая в его представлении будет соответствовать этому невообразимому имени. Кому-то привидится беженка от нацистов, кому-то — эсэсовская шпионка… Фиджийская русалка.

Вот большой остекленный плакат с изображением одетых в строгие фрачные пары мальчиков лет двенадцати, сросшихся нижними частями туловищ. Одна пара ног — но два торса, четыре руки и две головы. Плакату, судя по его виду, было не меньше полувека. Надпись, шедшая поверху, гласила: «Джимми и Джонни станцуют танго С ТОБОЙ, КРАЛЯ!!! Такие объятия тебе НЕ СНИЛИСЬ!!!»

А вот еще рекламное фото сиамских уродцев, на сей раз совсем ветхое, наверное, лет сто — сто двадцать ему. Китайцы. Полные китайцы — и по костюмам, не столько копирующим, сколько пародирующим одеяния китайских мандаринов конца династии Цин, и по чертам маленьких печальных лиц, желтых из-за пожелтевшей бумаги. И по именам. «Чудо природы Чэнь и Энь. Медоточивая музыка императорского дворца Аньлушань в Сюаньцзуне. Флейта и пипа». Скалли пожала плечами. Что тут правда, что выдумка? Дворца Аньлушань, да еще в каком-то в Сюаньцзуне, скорее всего никогда не было и быть не могло, это она чувствовала — но вот пипа… Что такое фифа, она еще как-то могла себе представить; сколько раз ей приходилось, оказавшись по работе в трущобах, слышать от какого-нибудь подвыпившего или накурившегося жителя лучшей страны мира: «Эй, фифа, поди сюда!» А вот про пипу — не приходилось.

— Добро пожаловать в мой музей, — раздался сзади рокочущий негромкий бас совершенно неслышно подошедшего человека. Скалли вздрогнула и резко обернулась.

Хозяин кунсткамеры сам мог бы стать в ней экспонатом. Ему было лет шестьдесят; фигурой он напоминал Супермена, а лицом — резиновую маску, которую долго терзали в растворителе, но все-таки успели вынуть до полного исчезновения. Возможно, величавый старик когда-то на потеху зевакам нырял головой в концентрированную кислоту и зубами доставал оттуда брошенные из зала монетки? А может, еще во времена Великой Депрессии летал из пушки в космос и как-то раз, не успев вовремя погасить орбитальную скорость, тормозил в плотных слоях атмосферы щеками и лбом? Кто знает…

Скалли готова уже была поверить во что угодно.

— Я вижу, вас заинтересовали маленькие близнецы из высокогорной обители бодхисатвы Сиванму, — неторопливо сказал старик. Остатки губ его почти не шевелились, но даже легкое напряжение лицевых мышц заставляло обнаженные, обожженные жилы его лица ходить ходуном и продергиваться под тонкой корочкой плоти мгновенными веревками. — Их жизнь была удивительна и прекрасна.

— А смерть? — неожиданно даже для себя самой спросила Скалли.

Старик помолчал.

— Во всяком случае, она была характерна, — сдержанно пророкотал он потом. Скалли выжидательно молчала. — Холодным январским вечером тысяча восемьсот семьдесят четвертого года Энь проснулся в захудалом номере захудалой гостинцы Тампы и увидел, что его брат Чэнь умер. И через несколько часов Энь тоже покинул юдоль скорби. Сами по себе эти факты, разумеется, ничего особенного не составляют. Но представьте… представьте, что вы — Энь, что вы лежите одна-одине-шенька и половина вашего тела уже мертва. Другими словами, что вы сами уже наполовину умерли.

Он так это говорил, что у Скалли от потустороннего, первобытного ужаса мороз пробежал по спине.

— И вы знаете, что вторая половина неизбежно последует за первой очень скоро, и вы, еще живая, ничего не можете с этим поделать. Ничего. Вы можете поиграть на флейте. Вы можете позвонить и заказать виски. Но с этим вы ничего сделать не можете. Вы еще живы — но вы уже мертвы.

Он замолчал. И под багровым покровом его лица, который язык не поворачивался назвать кожей, перестали вздуваться и опадать тугие, трепещущие бечевки и струны.

— После вскрытия в официальном заключении написали, что причиной смерти Чэня было кровоизлияние в мозг.

— Какова была официальная причина смерти Эня?

Старик помолчал.

— Официальная причина — испуг, — пророкотал он потом. — Но у смерти его была лишь истинная причина.

— Какова была эта истинная причина?

— Тоска, — глухо уронил владелец музея. — Вам ведома разница между страхом и тоской?

— Думаю, что да, — ответила Скалли неуверенно. Старик смерил ее высокомерным взглядом и холодно улыбнулся тугими ошметками лица.

— Думаю, что вам ее только предстоит изведать.

— Думаю, что это вовсе не обязательно, — в тон ему огрызнулась Скалли. Старик лишь снова усмехнулся в ответ.

— Вы расследуете убийство человека-крокодила и художника?

— Да… — растерялась Скалли.

— Я так и подумал. У меня есть кое-что для вас… — он неторопливо прошел в глубину помещения своими удивительно мягкими, беззвучными шагами, что-то взял из-под стекла одного из стендов и так же неторопливо вернулся. Протянул Скалли очередной рекламный плакат.

На плакате было лицо урода.

Человеческое лицо. Нет — карикатура на человеческое лицо. Нет, нельзя сказать ни того, ни другого. Сгусток перепутанной шерсти, ком необузданно вымахавших жестких волос — и из них, как в насмешку, торчал кончик человеческого носа; а чуть выше можно было различить под свешенными космами глаза; а чуть ниже носа — угадывались в зарослях губы. Что, интересно, из увиденного здесь мне будет сниться сегодня, меланхолично подумала Скалли. То, что это будет кошмар, можно ручаться, но вот какой?

Над портретом волосатого урода было написано: «Джим-Джим». А под портретом — «Песиголовый мальчик».

Ах, он еще и мальчик, подумала Скалли, невольно ежась.

— И при чем же здесь убийство мистера Глэйсбрука? — спросила она немного резко. Ей хотелось взять инициативу в свои руки, сбросить покрывало дешевой жути, которым невзначай окутал ее владелец музея — но она не знала, как.

Тот взыскательно поглядел на Скалли и, чуть помолчав, зарокотал:

— Недавно ко мне поступил одна вещь из цирка Варнума. Подобные экспонаты я демонстрирую лишь тем, у кого достаточно ума понять, что именно они видят, и оценить это по достоинству. Экспонат называется Тай Кун, что по-китайски значит «Великая пустота, в которой содержится Все». Сейчас вы увидите эту вещь и, возможно, она наведет вас на какие-то размышления. Я попрошу вас взамен о двух одолжениях. Во-первых, не рассказывайте об увиденном никому. Ни одной живой душе.

— Хорошо, — чуть поколебавшись, решительно сказала Скалли. — А второе одолжение?

Старик протянул к ней руку и подставил ладонь.

— Дополнительно пожертвование в размере пяти долларов, — спокойно пророкотал он.

Пришлось раскошелиться.

Старик открыл перед нею дверь в глубине комнаты, и Скалли, не задумываясь, шагнула в темноту.

Нет, в длинном то ли чулане, то ли гараже не было совсем уж темно. Узкие, полные пляшущих искр полосы света били откуда-то из-под высокой железной кровли. В помещении было совершенно пусто, и лишь посредине, как пуп земли, возвышался громадный кованый сундук.

Скалли подошла. Это был всем сундукам сундук, пустотой тут и не пахло. Даже на вид он был столь массивен и громоздок, столь напитан чугуном и сталью даже с поверхности, что вряд ли его могли поднять даже двое атлетов; понадобился бы, скорее, квартет. Скалли, пользуясь тем, что никто ее не видит, легонько торкнула в бок сундука носком туфли. Сундук не издал ни звука — словно весь был сплошным куском металла.

Скалли, мысленно готовясь к сизифовым усилиям, взялась за ручку на крышке.

Каким-то чудом крышка от первого же ее пробного усилия будто сама собою пошла вверх. Видимо, в конструкции были предусмотрены какие-то хитрые балансиры и противовесы. Чрезмерно легкий бег крышки, на вид тянувшей стоунов на полета, скрадывался ее нарочитой медлительностью и диким ржавым скрежетом, который издавали, продергиваясь в пазах, фиксирующие ее внутренние цепи. Аттракцион. Опять чертов аттракцион. Хорошо было бравировать перед Молдером своей любовью к розыгрышам — но как они уже осточертели! Даже убийства, серийные, зверские, неподдельные — так и норовили мало-помалу начать ощущаться как разновидность издевательской потехи.

В сундуке ничего не было.

Несколько мгновений Скалли ошалело всматривалась в его разверстые пустые потроха. Потом прозвенел звонок, на дальней стене зажглась красная надпись «Выход» и под нею раскрылась широкая одностворчатая дверь.

Слепящий солнечный свет косо хлестнул в пыльный сумрак идиотского гаража.

Снаружи была кирпичная стена, исписанная и разрисованная ерундой и дрянью. Настоящая стена, по-настоящему исписанная и разрисованная. Воняло хоть и невидимой, но явно близкой помойкой. Всерьез воняло, не в шутку. С треском прокатил мимо по грязным задворкам какой-то тинэйджер на старом мотоцикле.

Настоящем мотоцикле. С настоящим треском.

Скалли нестерпимо захотелось плюнуть в сундук. Это было как наваждение; едва сдержавшись, она поспешно пошла прочь. Сундук с тягучим, явно косящим под звуки древнего замка скрипом сам собой закрылся.

Не плевать надо, а думать. Думать.

Возможно, эта вещь наведет вас на какие-то размышления…

Тьфу!


Мотель «Мост через залив», стоянка трейлеров 19.40

Уже совсем стемнело, когда Молдер вернулся в мотель. Он поспешно шел к Скалли, чтобы обсудить сделанное каждым из них за вторую половину дня — хотя не так уж много, сказать по совести, накопилось материала для обсуждения; но — тем не менее… Да, к тому же, он беспокоился за Дэйну. Интересы дела заставили их для ускорения расследования действовать порознь сегодня — и он беспокоился. Какую еще нечисть заставит ее проглотить или, по крайней мере, взять в руки ее гонор? А ведь здесь того и гляди — попадешься на какую-нибудь удочку…

Под трейлером Скалли кто-то был.

Молдер замер, прислушиваясь.

Да. Из узкого проема между днищем и землей, куда с трудом решишься втиснуться и при дневном свете, доносилось позвяки-вание и постукивание, и хриплое дыхание, и хруст земли да сухих веток.

Молдер нагнулся — и отшатнулся. Рука дернулась к кобуре. Черная тень, слишком маленькая для человека, быстро надвигалась на него. Фиджийская, так ее перетак?

Из-под трейлера, отдуваясь, степенно выбрался согбенный мистер Нат со слесарной сумкой на плече — и с явным наслаждением на личике распрямился.

— Как поживаете? — осведомился Молдер.

— Вечер, — сварливо ответил управляющий.

— Агент Скалли знает, что вы гуляете под ее жилищем?

— Разумеется, — мистер Нат, глядя снизу вверх, круто задрал головенку и агрессивно прицелился бородой в Молдера. Его лоб, выпуклый и тяжелый, как гипсовая ваза, в сумерках казался белым, будто у покойника. — Она же сама просила меня починить трубы. О, я знаю, о чем вы подумали, друг мой. Но вы жестоко заблуждаетесь. Я вовсе не нуждаюсь в каких-то извращенных способах для удовлетворения своих естественных инстинктов.

— Помилуйте, мне и в голову… — начал было оправдываться Молдер сызнова, но мистер Нат и не думал его слушать.

— Все эти подглядывания, ощупывания, или, скажем, эксгибиционизм, или иные присущие истинным уродам извращения мне отвратительны. Представьте, что отнюдь не все женщины тянутся к таким, как вы, долговязым верзилам. Вы будете потрясены, если я расскажу вам, сколько замечательных женщин находили и по-прежнему находят мой рост интригующе притягательным.

— Вы будете удивлены, мистер Нат, сколько мужчин находят его таким же, — ответил Молдер.

Карлик хохотнул и, екнув плечом, лихо поправил сползающий ремень тяжелой сумки.

— А вы баловник! — сказал он и, погрозив Молдеру пальчиком, удалился.

Молдер несколько раз глубоко вздохнул.

— Дэйна! — громко позвал он потом. Дверь открылась, и на ступени упал сноп желтого электрического света.

— А, это ты, — проговорила Скалли. — Ты не заметил — мистер Нат уже починил трубы?

— Заметил: починил. Мы только что расстались после очень милой беседы.

— Я рада, что вы помирились, — искренне проговорила Скалли. — Зайди, Фокс. Надо поговорить.

— Я затем и шел, — ответил Молдер, поднимаясь.

Они расселись возле легкого выдвижного стола.

— Ну? Шел, шел — и пришел? — улыбнулась Скалли.

— Примерно так. Я навел кое-какие справки. Доктора Мой Лоб и так далее зовут на самом деле Джеффри Суэйн. Он родился вовсе не в Йемене, а всего лишь в Милуоки. Разумеется, никакой докторской степени у него и в помине нет. Правда, и криминального прошлого у него тоже нет. Циркач… трюкач. Не больше и не меньше. Но! Но. Кровь с окна, Скалли, совпала с кровью с гвоздя — по группе. Обе, вдобавок, резус-положительные.

— Что ты говоришь? — изумилась Скалли.

— Конечно, это может быть и случайностью — но. Уже пора бы потолковать с мистером Суэйном всерьез.

— Безусловно. Однако вот я тоже кое-что выяснила. И тоже, мягко говоря, небезынтересное.

— Слушаю тебя.

Скалли извлекла из вороха бумаг на краю стола плакат с изображением песиго-лового мальчика.

— Какой красавец, — хмыкнул Молдер. — Какое умное и доброе лицо…

— Перестань острить.

— Это кто-то из местных?

— Да. Но совсем не в том смысле, какой ты вкладываешь в эти слова.

— Откуда ты знаешь, какой смысл я в них вкладываю?

— Но ты же уверен, что раз из местных, значит — циркач. Не так?

— Так, — признал Молдер.

Он совсем сник, подумала Скалли. Это действительно не его расследование. В нем действительно нет чудес. И вдобавок его, вероятно, обидело, что его поразительное открытие относительно Суэйна и его крови, которую он, именно он, Фокс, нашел на стекле — не произвело на меня того впечатления, на какое он рассчитывал. Возможно, он думал, что я весь день, пока он землю рыл, лежала и охала, переваривая таракана? Не дождется.

— В сорок третьем году, в горных лесах Албании, был найден мальчик-сирота. Вот этот самый. Физически он был развит отменно, лучше многих детей его возраста. Он был способен сам добывать себе пищу. Предпочитал мясо овощам, и ловил мелкую живность с абсолютно звериной сноровкой. Говорить он не умел, лишь издавал какие-то нечленораздельные стоны и вскрики.

— Захар?

— Мимо. Слушай дальше. Его показывали в цирке. В клетке. Заметь: в клетке. Это было совершенно необходимо, потому что он был по-звериному жесток и кровожаден. Поначалу случилось несколько очень неприятных историй, и после них его демонстрировали только за толстыми прутьями, как ягуара или пуму. Постепенно он научился человеческой речи. Но все равно продолжал ужасать публику, проглатывая сырое мясо здоровенными кусками. А потом…

Скалли сделала эффектную паузу. Сама не отдавая себе в этом отчета и уж тем более не понимая, зачем это делает, она, тем не менее, совершенно непроизвольно старалась дожать совсем потерявшегося и растерявшегося напарника. Любому третьему, постороннему, за подобное отношение к Фоксу она просто в глотку бы вцепилась не хуже песиголового мальчика — но теперь ее будто оседлали бесы. Ему надо узнать наконец, что и я могу быть лидером. Ему только на пользу пойдет, если и он побудет в ведомых. И сейчас она не просто информацией с ним делилась — она вещала. Она трубила. Она стояла на трибуне и указывала путь.

Молдер молчал, выжидательно глядя ей в лицо. Он так и не сорвался: что потом? ну что потом? говори, не тяни!

Ей пришлось продолжить самой.

— Потом он по какой-то причине сбежал из цирка. К тому времени он уже достаточно очеловечился и мог содержать себя. Какое-то время он провел, скитаясь по всей стране, по всей стране, Фокс, от Пасадены, как ты вчера выразился, до Бангора, и зарабатывая на жизнь, где придется — а затем осел во Флориде. В Гибсонтоне. И здесь, — совсем уже словно бы лозунги кидая в бурлящую толпу, заговорила она, выделяя каждое слово, — начал карьеру офицера полиции! И последние годы, вот уже четвертый срок, служит в Гибсонтоне шерифом!

— Мама крестная, — тихо и очень по-детски сказал Молдер, вглядываясь в выцветший портрет юного песиголовца. И это его ошеломление вознаградило Скалли за многое, — Ты говоришь о нашем приятеле шерифе?

— Я говорю о том, что перед тем, как стать шерифом, наш приятель много лет был Джим-Джимом и зубами рвал сырое мясо в клочья.

— Тогда пошли, — решительно сказал Молдер и встал. — Прихвати фонарик.

Пока они беседовали, поздний вечер превратился в ночь — душистую и влажную ночь Флориды. Снова мельтешили в лучах фонарей мотыльки, снова надрывались в серебряной мгле за пределами территории мотеля цикады, лягушки… мирная сладкозвучная ночная живность, которая так редко попадается на глаза. Снова плыла в бездонной тьме небес ослепительная луна.

Гибсонтон — город маленький. Проулками и задами они подошли к дому шерифа через каких-то пятнадцать минут.

И вовремя.

Вначале они лишь услышали его. Собственно, вначале они еще не знали, что слышат именно его. Когда до глухой, без окон, задней стены аккуратного двухэтажного домика осталось ярдов пятьдесят по заросшему кустарником склону оврага, отделявшего мотель от собственно городка, они услышали какое-то почти звериное сопение, хлюпанье и странные глухие постукивания. Молдер приложил палец к губам. Скалли кивнула. Нервы у обоих были на взводе. Осторожно прокрадываясь вперед, оба достали оружие. Хохмы, кажется, кончились. Наконец-то. Все хорошо в меру. Сказать по совести, они уже сделались невыносимы. Они сводили с ума, словно засасывая в трясину вязкого сиропа, пусть хоть и сладкого, но все равно смертельно сковывавшего любое осмысленное движение.

Пыхтел сам шериф. В свете луны они видели его теперь совершенно отчетливо. Он, надсаживаясь и вполголоса хрюкая, как и положено излишне грузным людям, что-то рыл.

Яму он рыл.

Вот он закончил. Вогнал лопату в землю. Вытер лицо рукавом. Некоторое время неразборчиво и коротко бормотал вполголоса — ни Скалли, ни Молдер не разобрали ни слова. Присел на корточки. В просеянном сквозь ветви мерцании луны в руке шерифа тускло блеснуло лезвие. Он что-то резал — не понять, что. Потом долго крутил что-то в могучих руках. И аккуратно уложил это что-то в выкопанную с такой истовостью яму. Она была, как прикинул Молдер, глубиной не более фута.

И забросал все землей.

И, все еще не в силах выровнять дыхание, шумно отдуваясь и ничуть, казалось бы, не стараясь прятаться и вести себя потише — ушел.

Агенты выждали с минуту, но нетерпение гнало их к засыпанной яме. В этом безумном деле наконец-то появилась хоть какая-то реальная зацепка — и стоя от нее в двух шагах, но не двигаясь с места, можно было сойти с ума. Что хоронил, что прятал шериф Джим-Джим? Куски недоеденной плоти? Покаянную исповедь на случай безвременной смерти? Золото и брильянты? Гадать было не время и не место. Ведь что-то да прятал!

Не сговариваясь, оба одновременно рванулись к кладу.

Рыть пришлось руками. Хорошо, что земля была мягкой. Молдер торопливо разгребал рыхлый слой обеими ладонями — и вдруг ему пришло в голову, что, если поглядеть со стороны, он сейчас похож на животное куда больше, нежели шериф, который споро, но, в отличие от него — отнюдь не лихорадочно, работал, как и подобает человеку, лопатой.

Эта мысль его подкосила. Он даже замер.

— Что там? — свистящим шепотом спросила Скалли, безоговорочно решив, что, коль скоро он перестал наяривать передними лапами, добыча уже у него.

— Ты знаешь, Дэйна, — сказал Молдер, — мы, пожалуй, не правы. Если человек покрыт шерстью, это еще не значит, что он волк.

— Ты к чему это? — раздраженно спросила Скалли. Фокс, похоже, совсем слетел с катушек. Сейчас он ни много ни мало, сам того еще, возможно, не понимая, посягал на ее триумф, до которого оставались какие-то минуты!

— Мы сейчас повинны в чем-то вроде расовой дискриминации. Если у человека ненормально много волос на теле — это не причина считать его вообще ненормальным.

— Фокс, давай не сейчас, а? — взмолилась Скалли, изо всех сил пытаясь сохранить в голосе хотя бы тень дружелюбия. — Протяни руку — и мы все узнаем.

Молдер протянул руку.

В ямке лежала половина картофелины.

Скалли, не выдержав, тоже присела на корточки и принялась остервенело просеивать землю между пальцами. Но и тут, и там она ощущала пределы выкопанной шерифом ямы, однозначно обозначаемые более твердой, не вскопанной землей. Там ничего больше не пряталось — лишь дурацкая половина дурацкой картошки.

Молдер засмеялся.

— Ты что? — испугалась Скалли.

— Подлинная подделка, — сказал он, перестав понижать голос.

И тут, высветив с кристальной четкостью их очередное фиаско, на них свалился внезапный луч фонаря.

— Могу я спросить, что вы тут затеяли? — спросил шериф.

Молдер медленно поднял лицо и сощурился; свет фонарика, который держал шериф в левой руке, слепил.

Молдер встал. Скалли тоже выпрямилась, нервно отряхивая ладони.

— Мы эксгумировали вашу картофелину, — нехотя сказал Молдер, решив, что от Скалли ни он, ни шериф не дождутся теперь ни слова.

Шериф ухмыльнулся.

— Могу я полюбопытствовать, какого хрена вам это понадобилось?

Скалли решительно выступила вперед.

— Шериф, — начала она металлическим голосом. — Согласно многолетней статистике, очень многие серийные убийцы увлеченно и успешно служат в полиции. И находятся на прекрасном счету у начальства. И часто занимают руководящие посты в местных полицейских управлениях. Так что любая группа, работающая в контакте с местной полицией, должна соблюдать предельную осторожность в таких случаях, как данный.

— Это вы к чему? — озадаченно спросил шериф.

Молдер протянул ему листок с портретом Джим-Джима.

— Это она к тому, — сказал он, — что вы не так давно были собакой.

Шериф направил луч фонарика на листок и несколько мгновений молча всматривался в ком шерсти с глазами, изображенный на нем. Молдер мог бы поклясться: на лице шерифа проступило мечтательное, даже чуточку грустное выражение.

— А у меня ни одного такого не сохранилось, — сказал шериф тихонько. — Надо же, какой я тогда был худой.

— Значит, это действительно вы?

— Ну, разумеется. Да тут и тайны никакой нет. Лет двенадцать я зарабатывал себе на жизнь в клетке. А однажды утром заметил у себя на голове лысинку и понял, что теряю не только шерсть, но и работу. Надо было что-то придумывать — и я сбежал. В конце концов, — он привычным движением пригладил свою сверкающую полированную голову, — волосы у меня пропали все. Я имею в виду, тут, наверху. На теле их еще до черта, так что я никогда не загораю и не купаюсь в людных местах… стесняюсь теперь. И лаять почти перестал. Только если уж ситуация требует… Скалли не сдавалась.

— Это все прекрасно, но что-то я не вижу ни малейшей связи между вашей повестью и этой чудесно отпрепарированной картофелиной, — с прежней металлической жесткостью произнесла она.

— Что-то я никак не вспомню, когда на картошку были распространены законы о неприкосновенности личности, — с серьезным видом сказал шериф. Но глаза его весело искрились.

— Ответьте агенту Скалли, шериф, — с безнадежностью в голосе принял сторону напарника Молдер.

— С удовольствием. У меня, извиняюсь, бородавки на руке.

— Все равно я не вижу связи с картошкой. Шериф вздохнул.

— Чтобы избавиться от бородавок, — терпеливо объяснил он, — нужно отрезать ломтик свежей картошки, натереть им бородавки, а потом, обязательно в полнолуние, похоронить. С подобающим уважением.

Агенты молчали.

— Вы что, и впрямь никогда об этом не слышали? — с неподдельным изумлением спросил шериф. — Самый верный способ!

Молдер покивал, а потом, поджав губы, кинул картошку в ее могилу.

— Расследование движется не слишком хорошо, правда? — спросил шериф.

Ответа он не дождался.


10 октября, 01.23

Скалли проснулась от ошалелого стука в дверь. Она хотела уже крикнуть: «Войдите, не заперто!» — но тут и впрямь кто-то вошел, громко топая; и она, еще плохо соображая спросонок, выхватила пистолет.

Однако это оказался всего лишь мистер Лэйни.

Он был пьян, и его сильно качало. Из глаз его текли слезы. Не обращая внимания на ствол, глядевший ему в грудь чуть выше его укутанного, спеленатого братца, он рухнул на колени возле постели Скалли и простер к ней трясущиеся руки с растопыренными пальцами.

— Он мертв! — простонал Лэйни. — Он мертв!

Скалли сделалось холодно и жутко. На мгновение она запрокинула голову, словно все же решившись хотя бы коротенько помолиться. Кошмар продолжался.

Был зверски убит в своей конторе маленький мистер Нат. Пока Скалли и Молдер с табельным оружием наготове преследовали неконституционный ломоть картошки, загадочная тварь прогрызла несчастному живот — как и Джеральду Глэйсбруку, как и Рулю-Всезнайке. По трупу в день. Специально для заезжих агентов из столицы.

Хохма.

Уже через четверть часа Скалли, Молдер и шериф были на месте преступления. Надо отдать шерифу должное — бывший песиголовец Джим-Джим ни словом, ни взглядом не напомнил им о случившемся три часа назад недоразумении.

Но от этого не делалось легче.

Та же гримаса нестерпимого ужаса была на окостеневшем миниатюрном личике. Та же апокалиптическая лужа крови. Та же рваная дыра. Если бы речь не шла о настоящих, подлинных жизнях подлинных неповторимых людей — это был бы классный аттракцион.

— Окна и двери все заперты изнутри.

— Скалли, посмотри. Вот как он попал внутрь.

— Господи. Лаз для собачки. Но ведь сюда едва можно голову просунуть!

— А самой собачки нигде не видно.

— Съели?

— И снова мазок крови.

— Надо полагать, господа, снова снаружи? Значит, все просто, как Эй, Би, Си. Нам надо искать не просто маньяка, а раненого маньяка. Из которого все время капает.

— Очень дельная мысль, шериф.

— Я возьму пробу для анализа.

— Обязательно.

И тут не выдержал Лэйни.

Это была самая настоящая истерика. Бедняга бился лбом о стену, молотил в нее кулаками, топал… Вероятно, он упал бы и покатился — но въевшаяся в самую сердцевину души забота о своем странном младшем отростке, вероятно, не позволяла ему сделать этого; так и беременная женщина, сама не всегда это осознавая, больше всего трепещет и переживает не за голову, не за сердце, и уж подавно не за ладони. За живот.

— Он был мне как брат!! — кричал, захлебываясь, Лэйни. — Я любил его. Любил, любил, любил! Я больше не могу! Когда же это кончится! Как я буду без него!

Шериф, по-медвежьи облапив рыдающего бородача, прижал его к себе.

— Ну, успокойся, старина, — отечески забормотал он ему прямо в ухо. И Лэйни, впрямь как ребенок, прижался к широкой груди бывшего песиголовца. — Успокойся. Ты можешь повредить себе.

— Ну и что? — хнычуще выговорил Лэйни, уткнувшись лицом шерифу в шею. — Пусть…

— Но ведь тогда ты и братику повредишь.

Лэйни завыл.

Это было жутко. Он ныл, он скулил на одной пронзительной и безумной ноте, как собака на трупе хозяина. Как зверь, который ранен смертельно и чует близкий холод своей звериной ТОЙ СТОРОНЫ, которая надвигается на ЭТУ стремительно и неотвратимо.

Как, наверное, мог бы завыть проснувшийся холодным январским вечером Энь.

— Ничего, — сказал шериф, обернувшись к Ска л л и. — Ничего. С ним это бывает. Хрен знает, откуда, но — накатывает порой. Придется засунуть его в камеру для пьяниц, там он проспится и возьмет себя в руки. Ничего… — скулы его прыгали, как спортсмен на батуте. — Извините, я вас покину.

— Конечно, шериф, конечно, — с подчеркнутой вежливостью сказала Скалли. Так она извинялась за инцидент с картошкой. — Мы уже заканчиваем здесь.

Словно и впрямь слепой от слез, ноющий Лэйни был его ребенком, шериф заботливо обнял его за плечи. И увел. Стало тихо.

— Ну, что, Дэйна, — проговорил Молдер. — Остается человек-змея.

Скалли покусала губу.

— Да, вероятно, — сказала она. — Хотя… Знаешь, Молдер, я не удивлюсь, если окажется, что здесь замешано нечто… нечто… — она беспомощно повела рукой.

— Более причудливое? — вопросительно подсказал Молдер.

Скалли кивнула:

— Угу.

— Я тоже, — негромко проговорил Молдер. — Честно говоря, я уверен, что Джеффри Суэйн ни при чем. Но знаешь… Поговорить с доктором Мой Лоб и чего-то там стоп уже просто необходимо. Просто необходимо.


03.05

— Дверь открыта, входите! — немного невнятно раздалось изнутри.

Молдер, а уже за ним — Скалли, поскольку шли они к предполагаемому убийце-маньяку и, стало быть, архаичные правила вежливости можно было смело отбросить ради практической безопасности, ввалились в дом Суэйна. Они еще не дошли до такого градуса, чтобы орать «Ни с места!» и тыкать в циркача своими стрелялками — но были к тому близки. Во всяком случае, оба совершенно официально, как того требует протокол, уже с порога достали свои удостоверения. Будто Мой Лоб — Все Пули Стоп прежде никогда не видел ни Молдера, ни Скалли.

Впрочем, он даже головы не поднял. А вот они — окаменели.

Доктор Лоб, скрестив ноги, сидел на полу голый по пояс и, набычась, сосредоточенно вгонял себе в грудь очередную иголку длиной с палец. В ушко иглы была вдета то ли леска, то ли тонкая проволока. Уже не менее сотни столь же толстых и массивных игл противоестественной стальной шерстью покрывали его грудь, плечи, живот…

Закончив, доктор, наконец, поднял лицо к агентам и ухмыльнулся. Собрал в один пук все нити, проворно обмотал ими запястье и от души подергал. Кожа, из которой торчали иглы, совершенно натурально, без дураков, от каждого его движения вздувалась круглыми горбиками, не выпуская металл.

На лице доктора однозначно изобразилось чувство глубокого удовлетворения.

— Мистер Джеффри Суэйн, — упавшим голосом начал Молдер, сам уже прекрасно понимая, что они опять пришли не туда. — Нам нужно задать вам несколько…

— Это вариации на тему солнечного танца древних североамериканских индейцев, — и не подумав дослушать, сообщил им доктор Лоб. — В определенный момент танца, соответствующий моменту летнего солнцестояния, я подвешиваюсь на этих нитках и раскачиваюсь как бы от горизонта до горизонта, символизируя эклиптику. Боль при этом становится настолько невыносимой, что мне приходится на какое-то время покидать собственное тело, иначе можно спятить, — он сокрушенно вздохнул. — Если бы люди знали истинную цену духовности, — пробормотал он, — было бы больше атеистов.

— Все, что вы сейчас скажете, — в полном отчаянии крикнула Скалли, — может быть использовано против вас!

У доктора сделалось озадаченное лицо.

— С чего вдруг? — спросил он. Скалли взяла себя в руки.

— Мы пришли задержать вас для допроса относительно убийств, имевших место в Гибсонтоне в последние несколько дней.

Доктор, похоже, был тертый калач.

— Я не буду отвечать ни на какие вопросы, пока не переговорю со своим адвокатом, — ответил он, не переменившись ни в лице, ни в голосе.

— Кто ваш адвокат? — утомленно спросил Молдер.

— Обычно я представляю сам себя. Молдер только вздохнул. Но Скалли было уже не остановиться. Она нависла над Суэйном с наручниками.

— Сэр, если вы и дальше будете препятствовать расследованию…

Браслеты сухо щелкнули на запястьях Суэйна. Скалли с неженской силой ухватила доктора за локоть и заставила подняться.

— Кто дал вам право на неспровоцированное насилие? — заорал, вырываясь, Лоб — Все Пули Стоп.

— Я разве не упоминала, что мы федеральные агенты?

— А я разве не упоминал, что тоже ставлю номера с невероятными побегами?

Он коротко крутнулся то ли архимедовым винтом, то ли кольцом Мебиуса — и застегнутые наручники с тупым металлическим стуком упали с его рук на пол. Браво пихнув Молдера в одну сторону, а Скалли — в другую, доктор Лоб юркнул наружу.

Скалли тряхнула головой. Она довольно сильно ударилась плечом о стену, но, кажется, ничего страшного не произошло. Только вот патентованные наручники… Ей опять нестерпимо захотелось плюнуть. И тут она увидела Молдера.

Упавший Молдер, напряженно выгнувшись так, чтобы сохранить голову на весу, в полной неподвижности лежал на доске йогов, усеянной гвоздями, вбитыми остриями вверх и стоящими дыбом, точно иглы ревнивого дикобраза.

— Эт-то я удачно зашел… — пробормотал Молдер в наступившей мертвой тишине.

— Фокс… — обессиленно проговорила Скалли, не в силах смотреть на этот ужас — Фокс, ты о'кэй?

— О'кэй, о'кэй, — отозвался Молдер без особой уверенности. — Во всяком случае, в горящем кольце, полагаю, было бы хуже.

Широко разведя руки, он уперся ими в пол по обе стороны доски и осторожно отжался, а потом, пятясь задом вперед, кое-как встал. Оглядел себя. Отряхнулся.

— Пиджаку конец, — сокрушенно сказал он.

Как раз в этот момент дверь открылась, и в комнату заглянул веселый и довольный собой шериф. Вокруг его запястья был обмотан пук не то лесок, не то проволок.

— Привет, — сказал он и под уздцы, словно норовистого коня, втянул в комнату крайне недовольного Суэйна. — Смотрите, что я поймал.

И от души, привычным и решительным движением заядлого рыболова, привыкшего подсекать крупную рыбу, дернул. Доктор ойкнул.

— Мистер Суэйн, — со вздохом доставая пистолет, сказал Молдер. — По подозрению в нескольких убийствах и за сопротивление полиции вы арестованы.

Мой Лоб — Все Пули Стоп сделал высокомерно-брезгливую мину.


Полицейское управление Гибсонтона 10 октября, 03.53

— Это классический случай расследования, с самого начала пошедшего по ложному пути, — авторитетно и безапелляционно вещал Суэйн, закинув ногу на ногу. Свою железную щетину он уже удалил — и, что самое нелепое, уже через пять минут на коже его не осталось ни малейших следов недавней вивисекции. — Очередной выкидыш правосудия! Сколько мы перевидали подобного еще в программе «Шестьдесят минут»! Эта ваша любимая пятая поправка к этой вашей ненаглядной конституции…

Он был искренне возмущен и трещал без умолку. Шериф, сложив руки на груди, прислонился спиной к стене в углу и только ухмылялся, время от времени разглаживая лысину широкой крепкой ладонью; на его лице отчетливо читалось: «Ну и хренотень»! Молдер сидел за столом, угрюмо уставившись в угол и перестав даже пытаться вести протокол. Он не успел переодеться, и пиджак его действительно напоминал дуршлаг; ровно так же выглядели и брюки на коленях, но их сейчас было не видно, они прятались под столом. Скалли медленно ходила из угла в угол, от решетки, отделявшей закуток с камерой для задержанных, до передней стены с окном, выходившим на главную улицу городка и большим фотопортретом Билли Клинтона на фоне развевающегося флага.

Именно она первой услышала стон из-за решетки.

Подняла палец к губам.

Против ожидания, Суэйн с готовностью затих на полуслове. Стон стал слышен отчетливее — однотонный, безнадежный скулеж. Скалли прижалась к решетке лбом, вглядываясь в неосвещенный закуток.

— Это Лэйни, — сказал шериф. — Не обращайте внимания. Проспится и придет в себя.

— Боюсь, от этого он не проспится, — медленно сказала Скалли и повернулась к шерифу. Лоб ее пересекал отчетливый розовый отпечаток, оставленный металлическим прутом. — Там кровь на стене… под окошком.

Молдер вскочил.

Шериф, спиной оттолкнувшись от стены, не торопясь пошел к двери в кутузку, на ходу вынимая из кармана ключи.

В скупом свете, с трудом залетавшим сюда из комнаты, было видно запрокинутое, белое, с закрытыми глазами, лицо распластанного на койке Лэйни. Рубаха его была расстегнута, но старательно запахнута; широкие и плоские ладони прижимали ее к телу, будто Лэйни боялся, что рубаху унесет ветром. А на цементной стене под узким зарешеченным окошком действительно темнел характерный кровавый потек.

— Да какая же, черт возьми, тварь могла сюда влезть сквозь прутья? — тоже теряя самообладание, выкрикнул шериф.

— Она не влезала сюда, эта тварь, — тихо сказала Скалли. — Она отсюда вылезла.

— Что ты имеешь в виду? — так же негромко спросил Молдер. И тут Лэйни опять заскулил.

— Живот, — проговорила Скалли. — Я не знаю, Фокс, что именно я имею в виду… но уверена, мы узнаем гораздо больше, когда отыщем братца Леонардо.

Она сдала шаг вперед и решительно раздернула полы рубахи Лэйни. Его ладони немощно дрогнули — но не решились ей помешать.

— Господи… — с ужасом пробормотал Молдер.

Ужасная рана зияла на левой верхней части живота неподвижного Лэйни. Такую же, точно такую и на том же самом месте они видели и у Глэйсбрука, и у Руля-Всезнайки, и у мистера Ната…

С одной лишь разницей.

Рана Лэйни не кровоточила.

— Близнеца извлекли… — потрясенно проговорил шериф.

— Нет, — ответила Скалли. Лэйни перевел дух и заскулил снова, уже совсем безнадежно и тоскливо. — Никто его не извлекал. Он сам.

— Вы что, — шериф озадаченно почесал лысину, — хотите сказать, что этот безголовый недомерок по ночам вылезает из проспиртованного брюха Лэйни и носится по городу, как Аль Капоне?

— Думаю, что голова у него все-таки есть, — проговорила Скалли. — И это вот — ее гнездо. Посмотрите на расположение раны. Рот Леонардо придется как раз напротив пищевода Лэйни, — она запнулась. Помедлила. — Вот так, по-братски, они делили пищу.

— Господи… — повторил Молдер. Искуси меня, Господи, вспомнилось ему вдруг, и испытай меня; расплавь внутренности мои и сердце мое…

— Лэйни, — мягко позвала Скалли. — Лэйни. Ты меня слышишь?

Глаза Лэйни открылись.

— Да.

Четыре человека, полукругом стоявшие возле его койки, молчали. Никто не ведал, что сказать.

— Как? — простонал, тяжело и хрипло дыша, Лэйни. — Как я мог донести на него? Он такой маленький… такой маленький…

— Лэйни, — спросила Скалли. — Мы все понимаем. Никто тебя не винит. Но скажи, почему… — у нее перехватило горло. — Почему он нападает на людей?

— Он не нападает… — бескровные губы Лэйни дрогнули в беспомощной улыбке. — Он, наверное, и не знает, что наносит вред. Он просто ищет другого брата.

Он со свистом втянул воздух — и опять завыл.

— Тебе очень больно, Лэйни? — тихонько спросил шериф.

— Больно… — едва разлепляя губы, пролепетал Лэйни. — Больно, когда тебя не хочет твой самый… самый близкий… Я ему давно надоел. Ну почему он так меня ненавидит? Я заботился о нем… всю нашу жизнь я заботился о нем. А он только и знал… только и знал…

— Лэйни, как долго он может оставаться один?

Лэйни приподнял голову и посмотрел на Скалли. Медленно поднял бессильную руку и выставил палец.

— Достаточно долго, чтобы понять: нельзя сделаться иным, чем родился. Нельзя изменить свою природу… — он уронил руку и откинулся головой снова. — Не бойтесь, он вернется… Он всегда возвращается. Я все еще единственный его брат.

Одной ногой Скалли встала на край койки и, опираясь ладонью на стену, выглянула в высокое, узкое оконце кутузки.

— Шериф, — сказал Молдер. — Нам нужен врач.

Шериф кивнул и молча вышел.

— Скалли, как ты думаешь, этот Леонардо… насколько он в своем автономном состоянии подвижен?

Скалли пристально смотрела наружу. Потом спрыгнула вниз.

— Слишком подвижен, — сказала она и поспешно вышла из камеры. Не спрашивая больше ни о чем, Молдер устремился за ней.

Доктор Лоб подошел к Лэйни поближе. Его глаза горели.

— Так этот твой, ты говоришь, близнец, действительно может… — он сделал рукой движение наружу. — А потом… — он сделал рукой движение внутрь. — Да?

Лэйни чуть кивнул.

Доктор Лоб восхищенно качнул головой.

— Вот это был бы номер!


04.20

Погоня была такой же безумной, как и все это расследование. Вначале они, грозя снятыми с предохранителей пистолетами каждой тени, тщательно обошли подсобки и гаражи, потому что, когда Скалли выглядывала из кутузки наружу, ей показалось, будто нечто приземистое шустро проползло к ним с площадки перед управлением, колыхнув створку патриархально незапертых ворот. Потом им услышался странный, надсадный гортанный писк, такого не могло бы издать ни одно из известных им обоим существ — и они наискось бросились через улицу к площадке аттракционов, замерших в ночной тишине. При полном безветрии, в мертвом предрассветном безмолвии чуть поскрипывали, непонятно покачиваясь, качели. Скалли биладрожь. Молдер лишь стискивал зубы от бессильного остервенения; желваки намертво вздулись на его скулах, словно два глубинных нарыва.

Потом вдруг отчетливо, протяжно и, казалось, оглушительно завизжала дверь Кровавого лабиринта — и они, так и не обменявшись ни словом, опрометью рванулись туда. Темный проем приоткрытой двери с фальшивым радушием намекал им на то, что цель близка.

Они двинулись внутрь.

Это была ошибка. Лабиринт действительно был лабиринтом. Они даже не заметили, как потеряли друг друга.

В скупом свете дежурных ламп Молдер с четверть часа блуждал по каким-то заляпанным фальшивыми пятнами крови узостям, плотно населенным внезапно прыгающими из ниш и пазух скелетами и чудищами, заставлявшими его то и дело выбрасывать перед собою зажатый обеими руками пистолет. Иногда ему казалось, что откуда-то издалека снова доносится тот невыносимый то ли писк, то ли визг — но когда он замирал, прислушиваясь, то слышал лишь гром собственной крови. Пару раз ему казалось, будто он видит ползущую по полу голую, словно бы лишенную кожи тварь, но она сразу скрывалась за ближайшим углом, а когда он, заранее целясь, выбегал за этот угол — там никого уже не было. Злобное отчаяние вздувалось штормом, грозя свести с ума.

Потом он услышал выстрел. И сразу за ним — отдаленный, долгий звон. Словно медленно опадали в безветрии стеклянные листья.

Он исступленно забился в этом окаянном, проклятом аттракционе, занимавшем, если смотреть снаружи, всего лишь небольшой прямоугольный павильон. В одном из тупиков он не выдержал и, хрипло дыша, сопя, едва сдерживая рвущийся из глотки крик, кулаками замолотил в торцовую стену так, что торчащие из нее хохочущие черепа затряслись, грозя обвалиться.

Видимо, лабиринту не хватало именно этого. Стена легко повернулась на скрытой оси, и открылся проход. С той стороны пахнуло пороховой гарью. И Молдер сразу увидел Скалли.

Она стояла посреди груды осколков с пистолетом в безнадежно опущенной правой руке. Ее плечи тряслись. На звук шагов Молдера она оглянулась.

Молдеру показалось, что она плачет.

— Я его видела… — пролепетала она. — Я его видела. А это были зеркала. Молдер! Понимаешь? Это были зеркала!!

Молдер медленно подошел к ней.

— Дэйна… — пробормотал он, с трудом переводя дыхание. — Дэйна…

Наверное, именно его потрясенный вид привел ее в себя. Она с трудом сглотнула и попыталась улыбнуться.

— Ты весь взмок, — тихо сказала она. Молдер вытер лоб тыльной стороной ладони. И тоже улыбнулся.

— Давай выберемся наружу, — сказала Скалли. — Подождем его там.

Им удалось выбраться наружу. Они замерли у порога аттракциона, глубоко дыша. Хотелось сесть. А потом — лечь. И ни о чем уже не думать. Казалось, сил уже не осталось.

Но потом в кустарнике кто-то завозился. Кто-то заурчал и зашуршал. И пистолеты сами собою вновь прыгнули в руки.

Коротко обменявшись давно отработанными жестами — кто слева, кто справа, как и в какой последовательности — они с двух сторон, ступая аккуратно и беззвучно, двинулись на приступ нового аттракциона, состоявшего из пяти аккуратно подстриженных кустов. Тот, кто там был, и не думал прятаться или спасаться — хрустел и хрюкал. Права ему, что ли, его зачитывать, думала Скалли. Убью на месте. Пристрелю, как собаку, думал Молдер. Выдумали тоже — хабеас корпус…

Белый пушистый Коммодор, маленькая осиротевшая собачка маленького мертвого управляющего, робко вышел из тени на свет. Крутя хвостом, он нерешительно, шажок за шажком, подобрался к ногам Молдера и встал, искательно заглядывая ему в глаза и тихонько поскуливая.

Молдер опустил пистолет.

— Тоскливо, да? — сипло спросил он. — Или просто есть хочешь? Проголодался совсем?

— Я спячу, — после долгой паузы сказала Скалли. — Честное слово, я сегодня спячу.

И тут издалека, с территории мотеля, раздался в мертвой тишине ночи отчаянный гортанный визг. Атакующий. Победоносный. Потом невнятный басовитый возглас. И снова визг.

И снова — бег.

Они уже были на полпути, когда визг, из триумфального напоследок сделавшись истошным, захлебнулся и снова наступила ничем не тревожимая тишина.

— Это там, — задыхаясь, отрывисто бросил Молдер, когда они миновали ворота мотеля и оказались у разветвления дорожек.

— Это БЫЛО там, — задыхаясь, зачем-то поправила Скалли.

Там, где, насколько можно судить, это было, прямо на земле неподвижно лежал, отблескивая глянцевитой кожей в лучах близкого фонаря, громадный полуголый человек.

— Загадкин, — прошептала Скалли.

Еще труп — и я подам в отставку, думал Молдер. Хватит. Это невозможно. Неужели и этот мертв, думала Скалли. Неужели и этот? Пока мы ловили Коммодора…

Загадкин был жив. В каком-то блаженном расслаблении он лежал на спине, неподвижными глазами уставясь в черное небо, и мечтательно улыбался. Вероятно, каким-то своим грезам — которых, вероятно, ни понять, ни даже представить себе не смог бы ни один нормальный человек.

Молдер присел рядом с ним на корточки.

— Вы не видели тут… — с полной безнадежностью в голосе начал он и осекся. Загадкин даже глазом не повел. — Тут такого… — Молдер беспомощно повел рукой. — Такого… Не видели?

Загадкин молчал и не шевелился. Ему было хорошо. И ему ни до чего не было дела.

Потом он почесал живот.

Молдер встал.

— Идем дальше, — сказал он.

— Идем дальше, — ответила Скалли. Они ничего и никого не нашли.

На рассвете к ним присоединилось пять человек шерифа. В течение нескольких часов они прочесывали территорию мотеля, потом прилегающие улицы, сквер Рузвельта, овраг, сады…

Ничего.


Мотель «Мост через залив»

10 октября, 14.45

— Наверное, — сказал шериф с улыбкой, — это все-таки был не близнец.

Скалли вздохнула, глядя вдаль. Вдали, от горизонта до горизонта облитый ослепительным солнцем, безмятежно блестел океан. Ветер трепал кроны пальм.

— Наверное, — сказал шериф, — это все-таки была фиджийская русалка. Прыгнула в речку и уплыла обратно на Фиджи.

— Теперь ты понимаешь, как я себя чувствую почти всегда, — тихо сказал Молдер и пошел прочь.

— В таком случае, где близнец? — спросила Скалли.

— Отвалился, — запросто предположил шериф. — Знаете, как зажившие болячки отваливаются. И Лэйни его где-нибудь похоронил. Как я картошку. Только вот вас рядом не случилось, чтоб могилу расковырять.

Он дружелюбно засмеялся, потом, утешая и подбадривая, тронул Скалли за локоть — и тоже пошел по своим делам.

— Черт! — раздалось неподалеку. — Что ты сегодня квелый такой? Все из рук валится. Грузи!

Скалли обернулась.

Возле маленького жучка-«фольксвагена», на крыше которого громоздились чемоданы, корзины, какие-то алебарды и, похоже, чуть ли не пыточные устройства, суетился доктор Лоб. На земле перед ним, по-прежнему в какой-то блаженной прострации, сидел Загадкин со здоровенным тазом под мышкой; доктор Мой Лоб — Все Пули Стоп свирепо размахивал и тряс у него руками перед носом, выговаривая за что-то — а Загадкин лишь моргал, прятал глаза и время от времени делал губы трубочкой, никак, видимо, не желая выходить из своей нирваны. Доктор, похоже, отчаялся; во всяком случае, он умолк, отобрал у Загадкина таз и принялся сам пристраивать его к титанической горе багажа на крыше. И ведь пристроил. И принялся обвязывать гору мощной веревкой. Захар же, как только доктор перестал на него орать, поднялся, открыл дверцу машины и развалился слева от места водителя. Скалли пошла к ним.

— Уезжаете? — спросила она. Доктор Лоб обернулся.

— Еще бы! Пока эта нечисть на свободе…

— Его искали десять часов. Он не мог выжить в одиночку так долго.

— Ну, может, он обратно в Лэйни заполз? А потом опять оттуда кэ-ак прыгнет!

Скалли отрицательно покачала головой.

— Мистер Лэйни умер незадолго до полудня. Даже если близнец жив, ему некуда вернуться, он обречен. Но — вряд ли он жив.

Загадкин расслабленно выставил голову в открытое окошко и, жмурясь, стал прислушиваться.

— Захар! — гаркнул доктор Лоб, и Загадкин вздрогнул. — Втяни башку! А то я тебе ее веревкой прихвачу.

Загадкин всепрощающе улыбнулся и убрал голову.

— И с чего он умер? — полюбопытствовал, почесывая бороденку, доктор Лоб. — Кровотечения не было же!

— Вскрытие показало застарелый цирроз печени, — сказала Скалли. — В заключении его и указали как причину.

— Да, — покивал доктор Лоб с пониманием. — Надо полагать, у старины Лэйни никогда не было проблем, с кем раздавить бутылочку. Спаивал младшенького год за годом!

— Анатомические отклонения уникальны, — проговорила Скалли, поправляя растрепавшиеся от ветра волосы. — Снимки пищевода и трахеи показали, что это практически разделяющиеся трубопроводы. Никогда не видела ничего подобного.

— И не увидите, — заверил ее доктор Лоб, ловко затягивая на веревке сложный узел, а потом снова принялся прохлесты-вать багаж крепежными петлями. — В двадцать первом веке генная инженерия и всякие такие штучки не только устранят сиамских близнецов, людей-крокодилов и прочие крутые отклонения. Вам придется долго путешествовать, чтобы найти человека с неправильным прикусом или нетипичными скулами. Все будут такими, как он! — и доктор Лоб мимоходом ткнул большим пальцем руки себе за спину, туда, где в грустной задумчивости, сложив руки на груди, словно памятник самому себе стоял на ступеньках трейлера Молдер. Он уже успел переодеться, и галстук снова подходил к его пиджаку, пиджак — к плащу, а плащ — к туфлям и к цвету глаз.

— Вы только представьте себе: всю жизнь простоять так, как он! Ведь ужас! А если так будут стоять все? Все семь миллиардов, а? То-то, — доктор Лоб завязал последний узел и, отряхнув ладони одна о другую, опустил руки. Теперь он повернулся к Скалли и смотрел прямо на нее, а над его нечесаной, нелепой головой нависала длинная алебарда; то ли настоящая, то ли подлинная ее подделка. Казалось, еще мгновение — и отрубленная голова покатится в голых плеч. — Только такие извращенцы, как Захар или я, еще напоминают людям…

— Что?

— Что? А вот что. Что природа не терпит шаблонов. Не переваривает стандарта. Ей обязательно нужны отклонения. Знаете, почему?

— Нет.

— И я — нет. Это загадка. Может быть, некоторые загадки нельзя разгадать. Или нельзя разгадывать. Чтобы… — он беспомощно покрутил ладонью. — Чтобы оставить в целости-сохранности нашу любимую линейную картину мира, при которой только и способно переть по пути прогресса наше замечательное общество. Если мы поймем, для чего нужны отклонения природе — как бы нам не взвыть с тоски, обнаружив, что этот самый прогресс и есть не более чем воцарение стандарта, вот и все.

Захар Загадкин громко рыгнул в машине — да так, что маленький «фолькс» встряхнулся и заскрипел, закачавшись на рессорах.

— Прощайте, — сказал доктор Лоб и, нырнув в кабину, размашисто захлопнул за собой дверцу.

— Что такое все-таки с вашим приятелем? — напоследок спросила Скалли. — Он сам не свой.

— Понятия не имею, — сказал доктор Лоб, заводя двигатель. — Может, жарой сморило. Я и сам его под такой балдой никогда не видал.

Захар улыбнулся Скалли из глубины кабины и отчетливо произнес:

— Наверное, я что-то не то съел. Скалли долго смотрела вслед шустро семенящему по дороге жучку с наваленной на крышу горой невероятного барахла. В душе было пусто. Усталость. Отчаянная усталость.

Фиджийская русалка? Близнец? Великая пустота Тай Кун, в которой содержится Все? Неизбежность и целительность извращений? Ничто это не грело и не намекало на подлинный ответ; лишь подлинные подделки ответов, как иссохшие прошлогодние листья, бесформенным вихрем суматошно крутились вокруг, не давая разглядеть того, что за ними. Истина ускользала.

Истина была не здесь. Возможно, где-то совсем рядом. Но — снова не здесь.

Как всегда.