КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Дорога-Мандала [Масако Бандо] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Масако Бандо Дорога-Мандала

В жизни каждого человека звучит

несмолкающая тихая мелодия.

Надпись на могиле
острова-кладбища
Сан-Микеле, Венеция


1

Прежде чем она заснула, ей пригрезилась такая картина.

Она шла по саду и собирала траву, выбирала среди россыпей блиставшей солнечным светом росы под ногами образы снов. Женщина с глазами цвета обсидиана шла за своими снами, блуждая в лесу, хранящем печать вечности.

2

В то утро, когда распустились цветы олеандра, в руки Асафуми попала оставшаяся после деда вещь. Это была продолговатая тетрадь в японском переплёте — прошитая нитками. Бумага была шероховатая, как листья камнеломки, края беспорядочно скрутились, тесьма переплёта почернела. На обложке было крупно выведено тушью «Реестр постоянных клиентов». На лицевой и задней сторонах обложки красовалась дата — 22-й год Сёва, 4-й месяц, 19-й день.[1] Дед Асафуми — Рэнтаро, был продавцом-разносчиком лекарств из числа тоямских[2] торговцев, уже с эпохи Эдо[3] колесивших по всей Японии с уложенными в пять ярусов корзинами с лекарствами за спиной. Дед принадлежал к поколению разносчиков лекарств, родившихся на стыке эпох Мэйдзи[4] и Тайсё,[5] это были неутомимые коробейники, переправившиеся через Восточно-Китайское море и добравшиеся до тропических стран и островов, а затем и до Тихоокеанских земель. В детстве всякий раз, когда Асафуми навещал пахнувший влажной соломой дом деда, он заворожённо смотрел на чёрно-белую фотографию, стоявшую на шкафчике для чайной посуды. На фотографии на фоне зарослей цветов-мандала[6] были сняты семеро разносчиков лекарств, все как один в одинаковых котелках и бриджах. За зарослями распустившихся во всей своей красе огромных белых цветов, по форме напоминавших висячие колокола, высились кокосовые пальмы. Семеро разносчиков лекарств крепко стояли на ногах, обтянутых гетрами, оживляя своим видом тропический пейзаж. Шестеро из них были молоды, лет двадцати. Одетые в штатское, в белых рубашках с накрахмаленными воротничками и галстуках, они напряжённо замерли, как первоклассники. Мужчина постарше, усатый, в очках, со свисавшей из кармана цепочкой от золотых часов, видимо, их начальник, сердито смотрел в объектив, силясь принять важный вид.

Но и усилия старшего выглядеть важно и достойно, и невероятная серьёзность его подчинённых совершенно сводились на нет торчавшими за их спинами огромными фуросики.[7] Темневшие за их спинами тюки казались несообразно тяжёлыми — все семеро придерживали их спереди обеими руками, напоминая собак, от радости поднявшихся на задние лапы. Эти, стоявшие в ряд поджав губы, крепыши-японцы, нагруженные огромными тюками, были похожи на компанию инопланетян с планеты Жаба. Инопланетян, спустившихся, танцуя, с небес в страну вечного лета. Вид у них был и комичный, и трогательный.

Рэнтаро рассказывал, что эта фотография была сделана, когда они продавали лекарства в Малайе,[8] Асафуми же растрезвонил своим приятелям, что его дедушка добрался до самых Гималаев. В Гималаях растут белые цветы, по форме похожие на духовую трубу, и кокосовые пальмы. Там есть огромные цветы величиной с лохань, и цветы, в точности копирующие оперение райских птиц, там есть деревья, в пору цветения будто охваченные пламенем, и деревья, сочащиеся белым соком, там полно деревьев с диковинными плодами. Фрукты с мелко дрожащей вокруг косточки желеобразной массой, плоды со смешанным вкусом китайских пельменей-гёдза и сливочного масла, плоды, по вкусу напоминающие хлеб, плоды в форме звёзд. Он пересказывал друзьям услышанные от дедушки истории, и они слушали, затаив дыхание. Изредка кто-нибудь дерзко спрашивал: «Да ведь Гималаи — это страна вечных снегов, разве там растут кокосовые пальмы?!» Но Асафуми не уступал. «Так ведь это тамошние горные вершины круглый год покрыты снегами, а в городах у подножья гор всегда лето и жара», — отвечал он. И уверенно добавлял: «Ведь дедушка видел всё это собственными глазами!»

Так Асафуми стал представлять себе Гималаи страной вечного лета, окружённой белоснежными горами. Страной, где пышно цветут невиданные цветы, а деревья ломятся от плодов. Если бы Асафуми тогда спросили, где находится рай, он не задумываясь ответил бы — в Гималаях.

Асафуми пытался выпытать у деда и другие истории о путешествиях, чтобы поведать их друзьям. Но воспоминания деда с диковинных цветов и плодов перескакивали на разговоры про женщин, и как муха, прилипшая к клейкой ленте-мухоловке, больше не двигались с места.

«Ах, как же хороши малайские женщины, как же они сердечны и как отважны! А спать с ними всё равно, что перемешивать тёплую кашицу из аррорута[9] — настоящее блаженство! Моему петушку как раз впору — от них невозможно оторваться!»

За такими разговорами Рэнтаро совершенно забывал об Асафуми. Вертя в руках чайную чашку, он самозабвенно предавался рассказам о малайских женщинах и в конце концов тонул в море своих воспоминаний. Когда Рэнтаро замолкал, его уже невозможно было расшевелить. Сомкнув губы, как закрывшая створки раковина, он погружался в море минувшего.

Рэнтаро было уже за восемьдесят, и голова стала частенько подводить его. Он ещё помнил картины природы, еду, женщин, которых повстречал во время путешествий, но уже не узнавал себя на общей фотографии. Когда Асафуми, выложив перед ним фото семерых продавцов-разносчиков лекарств, просил его показать, где здесь он сам, Рэнтаро, надев очки и поднеся фотографию поближе, тут же показывал сморщенным стариковским пальцем на мужчину в верхнем ряду и говорил: «Вот он я». Но когда Асафуми переспрашивал: «Вот этот?», Рэнтаро указывал уже на соседнего мужчину. А стоило Асафуми переспросить ещё раз, как Рэнтаро уверенно показывал на другого. Все семеро мужчин на фотографии были на одно лицо, и сам Асафуми не мог решить, который из них его дед. Рэнтаро так и умер, не показав себя на этой фотографии.

О том, что Малайя это не Гималаи, а Малайский полуостров,[10] Асафуми узнал уже после смерти деда, когда перешёл в среднюю школу. Тогда, скучая по деду, он расспрашивал родителей об этой фотографии, но они отвечали, что в похоронной суете она куда-то затерялась.

Асафуми принялся перелистывать тетрадь с надписью «Реестр постоянных клиентов». Записи были сделаны в каллиграфическом стиле эпохи Мэйдзи — иероглифы переплетались друг с другом, как виноградная лоза. Разобрать записи сразу было невозможно, словно текст на санскрите.

Он разобрал название — деревня Оомура, и несколько имён, но выведенные сбоку от них столбцы цифр и названия лекарств были ему совершенно незнакомы.

Такие «реестры постоянных клиентов» считались важным достоянием среди продавцов лекарств. В них записывались адреса и имена постоянных клиентов, которым доставлялись лекарства, состав семей, объёмы и суммы предыдущих сделок. Асафуми знал, что существовали даже люди, специализировавшиеся на перепродаже таких реестров.

— Где ты её нашла? — спросил Асафуми принёсшую эту тетрадь Сидзуку.

Глядя на сидевшего на веранде Асафуми, чьи торчавшие из шорт белые ноги уткнулись в землю, как стрелки компаса, Сидзука, кивнув на сад за её спиной, ответила: «В кладовке».

Напротив зарослей олеандра с распустившимися багряными и фиолетовыми цветами стоял покосившийся сарайчик. Это была кладовая при доме покойного деда.[11] Асафуми вспомнил про фотографию и спросил, не было ли там, кроме тетради, и других вещей, оставшихся от деда. Сидзука после некоторого раздумья отрицательно покачала головой.

— Пойду-ка, гляну.

Надев сандалии, Асафуми спустился с веранды в сад.

— Но там же действительно ничего больше нет, — сказала Сидзука, словно укоряя мужа за недоверие. Бросив на ходу: «Да-да, я понял», Асафуми направился по тропинке, ведущей вдоль зарослей олеандров, покачивающих узкими, как уголки глаз, оливковыми листьями; в лицо повеял приторно-сладкий запах. Пройдя сквозь аромат только что распустившихся цветов, Асафуми шагнул в зелёный водоворот.

Хотя сад при дедовом доме был совсем невелик, казалось, стоит хоть чуть-чуть зазеваться, и заблудишься. В центре возвышалось старое дерево с прямым пепельным стволом, вокруг которого рос крупный и мелкий кустарник, а в зарослях кустарника стелилось разнотравье и разноцветье. Из всего этого разнообразия Асафуми знал названия разве что олеандра да фиговой пальмы. Сад был полон листьев и побегов диковинной формы, здесь неприметно расцветали и увядали какие-то невиданные цветы. Собственно говоря, тропинка была едва намечена кое-где разбросанными булыжниками. За время долгого запустения зелень буйно разрослась — ветви, листья, корни переплелись и мешали проходу. И только от дома к сараю вела едва приметная, почти звериная тропка.

Пробравшись сквозь заросли трав и путаницу ветвей, Асафуми остановился перед сараем, увитым плющом и потому похожим на маленький зелёный холм. Хотя это помещение и называлось кладовкой, то была хижина с опорами, дощатым настилом и даже с шиферной крышей. Когда Асафуми вошёл через оставленную Сидзукой распахнутой настежь дверь, в лучах проникавшего сквозь маленькое оконце света проступили грелка, вентилятор со сломанными лопастями, кипы газет и журналов, старая печь, приземистая, как Дарума,[12] и работавшая на каменном угле, весь в царапинах шкафчик для чайных принадлежностей. Здесь были перемешаны вещи, оставшиеся от семьи Ядзаки, и старые вещи ещё с дедовских времён. Похоже, Сидзука прибралась и аккуратно сложила их в углу. Она вошла следом и, протянув руку через плечо Асафуми, показала: «Тетрадь лежала вон там».

На шкафчике для чайных принадлежностей лежала прямоугольная жестяная коробка со скруглёнными углами. Такого же размера, что и тетрадь с реестром. Поверху коробка была расписана разноцветными красками — жёлтыми, фиолетовыми, красными, белыми.

Краска местами облупилась, обнажив проржавевшую жестяную основу. И по форме, и по колориту изображённые на ней цветы были явно не японские. Уж не коробка ли это из-под импортных конфет или шоколада, подумал Асафуми, открывая крышку. Как и говорила Сидзука, внутри не было ничего, кроме трупиков каких-то насекомых размером с зёрнышко красной фасоли. Проведя пальцем по краю коробки, Асафуми задумчиво сказал:

— Наверное, это осталось от Саи.

Сидзука растерянно посмотрела на него. И только тогда Асафуми вспомнил, что она ничего не знает о Сае.

3

За голубым шёлком покачивающихся волн показалась земля. Стоя на палубе военного корабля, где, как муравьи, кишащие вокруг трупов насекомых, толпились репатриированные японцы,[13] Сая, сжав руку семилетнего сына так крепко, что взмокла ладонь, смотрела на приближающуюся чужую землю. Свежевыстиранное нарядное платье с коротким рукавом, в котором она отплывала из Сингапура, за месяц морского путешествия извозилось как тряпка. Волосы, стянутые в пучок, чтобы скрыть кудри, слиплись от жира, смуглая кожа покрылась грязью. Из подмышек и из промежности разило затхлой вонью.

Сколько ни прячь лицо и фигуру, бьющий ключом из потаённых глубин женский запах не утаишь. Привлечённые этим запахом мужчины стараются придвинуться поближе. «Возьми это, чтобы усмирить самца, возбуждённого запахом самки». Подаренный с этими словами старшим братом маленький однолезвийный клинок в виде изогнутой ладони был спрятан в пучке волос Саи. Раньше этот кинжал принадлежал старшему брату. Его можно было спрятать в волосах и при необходимости обезглавить врага.

Подарок старшего брата и впрямь пригодился. Во время длинного путешествия из Малайи в Японию один японец, как говорили, управляющий магазином одежды в Куала-Лумпур, затащил её в тёмный коридор. И тогда Сая, вытащив кинжал из пучка волос и вставив указательный палец в круглое отверстие рукояти, приставила кинжал прямо к горлу мужчины. Лезвие в форме полумесяца было таким острым, что им запросто можно было сбрить мужскую щетину. Стоило Сае рвануть указательным пальцем вверх, и из дряблой шеи брызнула бы кровь.

— Этот кинжал поострее твоего разделочного ножа! — сказала она по-японски, и мужчина оцепенел, словно на него просыпался дождь из пиявок.

Выставив кинжал, Сая, пятясь, вышла из темноты и опрометью побежала на своё место в трюме. Впоследствии мужчина со свой постели в углу трюма провожал её взглядом, в котором смешивались страсть и ненависть, но больше не трогал.

Рёв гудка пронзил окрашенное утренней зарёй небо. Вздрогнув, сын вцепился в Саю. Она велела ему, лишь с грехом пополам говорившему по-японски, на корабле молчать до последней возможности. Когда она сказала, что иначе и её, и его бросят в море, и их съедят гигантские акулы, сын стал на удивление послушным. С тех пор как они оказались на корабле, вместо слов сын пользовался прикосновениями. Передавал свои чувства, крепче или слабее сжимая руку матери. Высвободив липкую ладонь, Сая вытерла её о подол платья и снова взяла сына за руку.

На кромке, где смыкались лилово-голубое небо и море, появились очертания больших и малых островов. Приспособленный для репатриации корабль бывшего Японского императорского военно-морского флота, лавируя между островами, покрытыми пышной зеленью, и выпуская чёрный дым, медленно продвигался вперёд. Рассекая носом спокойную гладь залива, корабль направлялся к затуманенной утренней дымкой пристани. На изрезанной береговой линии там и сям были разбросаны рыбацкие деревушки, маленькие рыбацкие лодки, как водоросли, льнули к гавани. Сая знала, что их корабль прибывает в крупный город-порт Хиросима. Люди на корабле рассказывали, что на город была сброшена атомная бомба, в пламени, в мгновение ока охватившем город, погибло много людей. Но издалека не было заметно, что город перенёс такое бедствие. На побережье, за изогнутыми руками небольших мысов, приметной линией тянулась пристань с шеренгой мирно стоящих кораблей. И с этой пристани, подбрасываемый волнами, отчалил маленький пароход, держа курс на судно с тысячей с небольшим демобилизованных солдат и двумя с лишним тысячами гражданских на борту.

Репатрианты обступили поручни, радостно крича:

— Глядите-ка, корабль! К нам плывёт корабль!

Рыдающая женщина с младенцем за спиной, мужчина, задыхающийся от волнения, простодушные ребятишки, подпрыгивающие, чтобы разглядеть что там, впереди, бывшие солдаты в оборванной военной форме, бесстрастно всматривающиеся в гавань. Среди демобилизованных были и инвалиды на костылях, и однорукие. Мужчины и женщины в грязной одежде и со слипшимися от жира волосами, похожие на бродяг, раскачивались на волнах надежд, возбуждения и беспокойства.

Сая напряжённо всматривалась в постепенно приближавшуюся землю, плывущую на искрящихся под лучами утреннего солнца спокойных волнах. Япония. Страна, о которой теперь жители Малайи говорят с ненавистью и гневом. Она не знала, что её здесь ожидает. Будто впервые вступаешь в джунгли, не ведая, когда станешь кормом для пантеры, питона или скорпиона. Тогда и шелест листьев, и едва приметные шорохи земли, и запахи, приносимые ветром, — всё может стать спасительным сигналом, помогающим избежать опасности. От напряжения её ударила дрожь. Встряхнув головой, Сая ощутила спрятанное в пучке волос лезвие.

Когда брат отдавал ей кинжал, он сказал ещё:

— Этот кинжал заговорённый. Колдун нашего племени произнёс над ним заклинание, очищающее от злых духов. Обладатель этого кинжала сможет избежать почти всех бед.

А когда Сая спросила: «А как же ты без кинжала?», на его почерневших щеках проступила снисходительная улыбка.

— Ты что, не знаешь своего Кэку! Я кусаюсь, как свирепая собака, как взбесившийся от ужаса человек. Я и без кинжала загрызу любого злого духа. За меня не беспокойся. Бери!

А на следующий день брата избили до смерти. С вылезшими из орбит глазами, с вывернутыми и переломанными руками и ногами он лежал в грязи в одном из переулков Кота-Бару. Рыдая, Сая похоронила его. Она не смогла даже, как велит обычай их племени, привязать его к верхушке Дерева мёртвых в лесу.

Корабль бросил якорь. Подошедший от пристани пароход пришвартовался к левому борту. На борт поднялись японец в пиджаке и белой рубашке и несколько белых в безупречно сидевшей на них военной форме, с тростями в руках. Обменявшись приветствиями со встречавшим их экипажем корабля, они скрылись в каюте капитана. Оставшиеся на палубе репатрианты стали обеспокоенно переговариваться вполголоса.

— Видели, Япония-то и вправду оккупирована союзными войсками!

— И куда катится мир?!

— Говорят, рождается полно детей с голубыми и красными глазами!

— Видали парней, поднявшихся на корабль? Ведут себя здесь, как хозяева.

При виде белых военных приподнятое настроение улетучилось. Тревожно поглядывая в сторону капитанской каюты, где скрылись прибывшие, все стали возвращаться на свои места в трюме. Сая тоже спустилась вниз.

Чтобы сберечь имевшийся у них багаж, репатрианты складывали его внутри трюма, служившего им спальней. За каждым был закреплён свой небольшой закуток. Люди принялись упаковывать сложенные здесь посуду, одежду, потрёпанные записные книжки. Наступил долгожданный час возвращения на родину, и отчего-то никому не сиделось на месте.

Сая вернулась на своё место. Ей, у которой и был-то всего один подержанный, обшарпанный дорожный саквояж, купленный в лавке китайца в Кота-Бару, особенно и нечего было собирать. Сидя в тёмном трюме и затаив дыхание, как прячущийся в зарослях зверь, Сая наблюдала за нервно болтавшими и суетливо собиравшими багаж людьми. Проникнуть на корабль с репатриантами под видом японки ей удалось, но она не имела ни малейшего представления, что делать по прибытии в порт. Саю охватило нараставшее беспокойство и волнение. Сын, которому передалось напряжение матери, прижался спиной к её спине.

— Ты теперь куда? — спросила Саю соседка с ввалившимися щеками и странно приподнятыми уголками глаз.

Эта пожилая женщина с уже заметной сединой пришла на корабль модно одетой, с огромным багажом, и с важным видом села в трюме. На корабле были и другие одинокие женщины, были и такие же, как Сая, матери с детьми. Однако соседка была не похожа на всех остальных репатриантов.

Она не жаловалась другим пассажирам на свои беды, но и не любезничала, рассказывая о себе. Среди своего обширного багажа она возвела в трюме свою собственную цитадель. Возможно, именно благодаря её поведению другие пассажиры держались от неё на расстоянии. Такое поведение очень напоминало тактику самой Саи, скрывавшейся среди японцев. Ведь она, так же, как и эта женщина, не пряталась среди репатриированных, а держалась особняком. Может, потому что между ними установилась товарищеская атмосфера, и места их оказались рядом. За время путешествия в исходившей от них обеих отчуждённости они обе почувствовали и уловили черты внутреннего сходства друг с другом. Так две самки-игуаны, встретившись на болоте, краем глаза наблюдают друг за другом, но ни в коем случае не сближаются. Сая подумала: «Как неожиданно, что эта женщина заговорила со мной сейчас, когда мы вот-вот сойдём на берег!»

И когда только она успела сменить испачкавшуюся за время плавания одежду на чистую европейскую! Даже засаленные волосы были аккуратно расчёсаны и уложены сзади.

Вопрос застал Саю врасплох. И вопреки привычке молчать у неё невольно вырвалось:

— В Тояму.

— В Тояму! — изумилась женщина. — Но ведь из Хиросимы до Тоямы далековато!

«Подумаешь, далеко, зато это самая что ни на есть Япония! И чтобы добраться туда, вовсе не надо плыть через огромное безбрежное море». Женщина сказала глупость, и Сая взглянула на неё с пренебрежением.

— Это ваш ребёнок? — спросила женщина, указывая глазами на её черноволосого курчавого сына.

Сая кивнула. Сын, понявший, что речь идёт о нём, нервно ухватился за мать.

Поскольку Сая оказалась на корабле для японских репатриантов, женщина, разумеется, была уверена, что она японка. Многих репатриантов легко можно было принять за туземцев, так как за долгие годы жизни в Малайе и Индонезии они почернели от загара. Некоторые из них говорили на ломанном японском, другие родились в тамошних местах.

Когда круглоглазая Сая с её вздёрнутым носом, пухлыми губами и вьющимися волосами, туго затянув волосы в пучок и одевшись по-европейски, сидела молча, её принимали за японку. Но в её сыне проявилась кровь родного племени: кудрявый, с широким носом, темнокожий, он был чем-то похож на её старшего брата Кэку.

— Нет, японец! — ответила Сая.

Но женщина всё же поглядывала на её сына с сомнением.

— Хорошо, коли так. А то ведь возвращаются с полукровками. А это всё одно, что жить с надписью на лице — «я спала с туземцем».

Бросив на женщину гневный взгляд, Сая тут же отвернулась, но женщина всё заметила, и на её лице промелькнуло удовлетворение.

— Не пойми меня превратно! Я вовсе не тебя имею в виду.

Кончиками пальцев женщина коснулась обхватившей колени руки Саи. Сая отдёрнула руку, точно её ужалила оса. В узкие глаза женщины сверкнули.

— Не хорохорься! Достаточно взглянуть на твоего ребёнка, чтобы понять, что мы с тобой барсуки из одной норы.[14] Меня-то не проведёшь!

Резко повернувшись к Сае спиной, женщина снова уселась посреди своих владений.

«Что такое «барсук»? Какое-то насекомое, живущее в земле, или растение?» — раздумывала Сая, но так и не смогла решить, что же это такое. Разговор оставил неприятный осадок.

В трюм вернулись выбранные от каждого из отсеков старосты. Во время путешествия через них распределяли продукты, их вызывали в случае возникновения тех или иных проблем. Видно, их снова позвали в связи с высадкой на берег. Люди, ожидая каких-то новых указаний, с надеждой смотрели на них.

Бритого наголо старосту лет сорока, работавшего управляющим торговой фирмой на Суматре, звали Мияда. Хоть одежда на нём была грязная, видно было, что сшита она из добротной ткани и что он привык управлять людьми. Мияда заговорил низким голосом.

— Представители оккупационных войск и Управления по оказанию помощи репатриантам только что покинули корабль. Поскольку не возникло никаких осложнений, нам разрешено сойти на берег. Сейчас за нами придёт береговое судно, которое доставит нас на пристань Удзина. Приготовьтесь, пожалуйста, к высадке.

— Да у нас с самого отплытия всё готово! — живо вмешался мужчина лет сорока с торчавшими из шорт худыми коленками и вздувшимися венами на ногах. Сидевшая рядом с ним жена, утирая полотенцем пот с лица, горько усмехнулась. Жалобно закивала женщина, ехавшая с двумя маленькими детьми.

— Перед тем как мы сойдём на берег, у нас заберут справки о репатриации из японской колонии,[15] которые мы раздали вам в день отплытия. На основании этих справок нам выдадут удостоверения личности репатрианта. Поэтому прямо сейчас сдайте эти справки мне.

Все принялись перерывать свои вещи. Трюм пришёл в движение. Сая, открыв свой дорожный саквояж, достала из него документ. Она сносно говорила по-японски, но читать и писать не умела. Документ ей выдали при отплытии, но, не зная, что надо в него вписать, она к нему не прикасалась. По словам Мияды, однако, выходило, что документ нужно заполнить. В полной растерянности Сая смотрела на замысловатые строчки иероглифов. Было ясно, что без документов ей придётся туго. Она стала озираться вокруг. Люди сверялись с написанным в справке и сдавали документы Мияде. В поле её зрения попала соседка, отдавшая документы и вернувшаяся на место.

— Извините, — собравшись с духом, обратилась к ней Сая.

Женщина, втискивавшая в огромный, размером с козу, чемодан ручное зеркальце и посуду, подняла голову. Сая протянула справку:

— Помогите мне, пожалуйста.

— Чем помочь-то? — недовольно буркнула женщина.

Но натолкнувшись на умоляющий взгляд Саи, нахмурив брови, заглянула в незаполненный документ.

— Чего тут помогать-то! Ты что, просишь заполнить это за тебя… — не договорив, она осеклась. — Так ты не умеешь писать! — прошептала женщина. Её бледное и хмурое лицо смягчилось, осветившись состраданием. Взяв документ, женщина положила его на колени и достала из висевшей через плечо сумки затёртый карандаш.

— Фамилия?

Раскрыв дорожный саквояж и достав из него помятую бумагу, Сая передала её женщине. И следила за тем, как та читает её.

— Так, родилась в Симоносэки в 15-м году Тайсё,[16] Канэ Тосика, — бормотала женщина, поглядывая на Саю.

Сая посмотрела в её раскосые глаза. На собранных в мелкие продольные морщинки губах женщины проступила слабая улыбка:

— Так ты кореянка?[17]

Сая кивнула. Женщина внимательно прочла имя и адрес, написанные в бумаге.

— А я из Амакуса,[18] на Кюсю. Да, это недалеко, — пробормотала женщина и, глядя в бумагу, где было написано место рождения Канэ Тосики, стала заполнять документ.

Сая не сводила пристального взгляда с женщины, склонившейся над документом и то и дело слюнявившей карандаш. Догадалась ли она, что я не кореянка? Стоило Сая подумать об этом, как внутри у неё всё перевернулось от страха. Но, не подав виду, она, присев на корточки, внимательно следила за тем как ведёт себя женщина. Вот сейчас она ткнёт в меня пальцем и закричит, что я не японка и не кореянка, трепетала Сая.

А в трюме уже сдавшие документы репатрианты прощались перед тем, как сойти на берег. Подружившиеся обменивались адресами. Во время долгого путешествия люди ссорились из-за еды и воды, из-за очереди в туалет, а теперь делали вид, что им грустно расставаться.

— А вы, — подняла голову женщина, — где вы жили на Суматре?

Сая ответила, что в Кота-Бару. Женщина снова бросила на Саю изучающий взгляд и, уткнувшись в документ, спросила:

— Вы где будете жить после эвакуации? В Симоносэки?

И Сая достала со дна дорожного саквояжа тоненький конверт и протянула его ей. На обороте, там, где был написан адрес отправителя, конверт был надорван. Женщина развернула лист бумаги с выцветшими до желтизны краями и прочла:

— Префектура Тояма, город Тибаси, Тамаиси, третий квартал, 13, Нонэдзава Рэнтаро. Так вы туда едете?

Сая кивнула, и её зрачки цвета обсидиана вспыхнули.

4

Когда Сидзука вышла из кладовой, в глаза ей ударило золотое послеполуденное солнце. Чудесно переливались солнечные лучи, облюбовавшие листочки в саду. Лёгкий ветерок поднялся в зарослях листьев, похожих на кленовые. Это покачивание листьев и веток, помахивающих бесчисленными руками, напомнило ей сцену, увиденную, когда ей было одиннадцать лет.

ЭТО была рука, размеренно двигавшаяся в зарослях первых весенних листьев. Между пальцами проступал сокрытый пурпурный цвет. И по мере того, как кулак двигался вверх-вниз, пурпурный цвет всё больше сгущался. Вскоре появилось ЭТО — выросло прямо из руки, превратившись в изогнутый корень или, скорей, камень. Это был менгир, вонзённый в землю посреди зелёных листьев.

Поверхность камня, впитавшая солнечный свет, тускло блестела. Сильная мужская рука поддерживала камень у основания. Взгляд одиннадцатилетней Сидзуки медленно заскользил от кисти к предплечью, к плечу. Но там, где должно было быть плечо, рука сливалась с густой зеленью, и человека было не разглядеть. Сидзука снова уставилась на твёрдый изогнутый корень. Рука снова задвигалась. Мощно и резко. Эта рука в зарослях стала центром вселенной. Вобрала в себя всю её мощь, и Сидзука застыла на месте, не в силах оторвать от неё глаз.

Внезапно рука остановилась. Меж сомкнутых пальцев заструилась жидкость. Стекая с кулака мужчины, жидкость полилась на густую листву. Сидзука, не отрывая глаз, следила за этим величественным водопадом. А когда снова подняла глаза, из зарослей исчезли и менгир, и мужская рука, только листва деревьев шелестела, покачиваясь.

— Эта тетрадь с реестром постоянных клиентов…

Сидзука, неотрывно смотревшая на колышущиеся листья, обернулась на голос мужа. Асафуми только что вышел из кладовой. Из бермудов с ярким цветочным узором торчали его волосатые ноги. Сидзука вдруг поймала себя на том, что пытается разглядеть увиденное когда-то в зарослях в промежности своего мужа.

— Ну, и что там в ней? — спросила Сидзука, с трудом отводя глаза от выпуклости в паху Асафуми.

— Это дедушкина тетрадь. Я слышал, что когда отец унаследовал дело, он получил и дедушкины реестры постоянных клиентов. Но одну тетрадь, эту, он оставил себе… Почему? Это странно!

— Наверное, он забыл её отдать, — холодно ответила Сидзука.

Дед Асафуми, Рэнтаро, упал в её глазах с того самого времени, как она услышала историю Саи. Мужчина, отправившийся торговать лекарствами в Юго-Восточную Азию, обзаведшийся там женой-туземкой и вернувшийся на родину. Её возмущало выражение «жена-туземка», возмущало отношение к женщине как к одному из товаров первой необходимости.

— Для странствующих торговцев лекарствами реестры были большой ценностью. Очень странно, что дед забыл отдать эту тетрадь! Надо показать её отцу.

Сидзука согласилась без особого энтузиазма и шагнула на тропинку, ведущую к дому. Показать тетрадь отцу Асафуми означало навестить родителей мужа. А Сидзука по возможности старалась избегать этих визитов. Придётся называть «отцом» человека, цепляющегося за своё положение главы семейства и бесконечно рассказывающего о своих приключениях, и «матерью» — женщину, спокойно и вкрадчиво пускавшую в ход свою власть. И оттого, что она не считает этих людей отцом и матерью, ей будет казаться, что она предаёт себя.

В зарослях олеандра показался уютный одноэтажный домик. Черепица на крыше выцвела, известь на стенах пошла пятнами, окна немного перекосились.

Когда Сидзука увидела этот нетвёрдо стоящий дом, пронзённый костылями алюминиевых оконных створок, на сердце у неё стало тяжело.

«Что за глупое решение!» — чуть не сорвались с языка слова, столько раз проносившиеся в голове с позавчерашнего дня.

Через оставленную открытой стеклянную дверь, ведущую на веранду-энгава,[19] Сидзука со смешанным чувством досады и безнадёжности смотрела на гору картонных коробок.

Прошло уже полгода с тех пор, как Сидзука и Асафуми потеряли работу. Несмотря на бушевавший в мире экономический кризис, они беззаботно рассуждали о нём, как о пожаре в чужом доме. Но неожиданно фирма по производству кондитерских изделий, где они работали, объявила о крупномасштабном сокращении штатов. И в первую очередь сокращение коснулось сотрудников научно-исследовательской лаборатории.

Если бы они работали в отделе разработки новой продукции, причастном к созданию новых изделий, таких как шоколад со вкусом кунжута, конфет из сушёной каракатицы и т. п., это, возможно, спасло бы их. Но, к сожалению, оба они работали в отделе фундаментальных исследований, занимавшимся изучением токсичности бобов сорамамэ или сравнительным анализом вязкости слюны человека и коровы и тому подобными проблемами, не имеющими непосредственного отношения к производству и получению прибыли. Поэтому их уволили первыми. Но так как оба они были застрахованы на случай безработицы, то решили, не торопясь, искать другие вакансии. И без спешки и суеты повели жизнь безработных.

Освободившись от необходимости каждый день ходить на работу, они зажили в своё удовольствие. Словно в пору своей любви, взявшись за руки, они бродили по Иокогаме, ездили на машине в однодневные путешествия на озёра Яманака[20] и Окутама,[21] совершили небольшое путешествие на полуостров Идзу. А в перерывах перелистывали журналы вакансий, заглядывали в центр занятости, просматривали в газетах рубрики «Требуется». Время бежало незаметно, как вода в туалете. Когда месяц назад неожиданно грянуло извещение об окончании срока выплаты пособия по безработице, чувство свободы сменилось беспокойством. Запаниковав, они начали поиски вакансий со всем тщанием, но работы по их профилю не находилось. Вообще-то это было странно — ведь стоит правильно настроиться, и непременно найдёшь то, чего не находилось прежде. Когда они поняли, что больше не могут позволить себе платить за квартиру в многоэтажном престижном доме в центре Иокогамы, родители Асафуми предложили — а не вернуться ли им в Тояму? Так как дом Рэнтаро пустовал, они предложили им поселиться в нём и помочь отцу Асафуми в его делах по продаже лекарств.

Асафуми ответил, что вовсе не прочь помочь родителям, пока не подыщет другую работу. Сидзука, узнав, что дом Рэнтаро довольно далеко от родителей Асафуми, и что это пусть и небольшой, но отдельный дом с садом в 450 квадратных метров, решила, что и она попробовала бы пожить в Тояме. Вот так они и покинули квартиру в Иокогаме и два дня назад переехали в Тояму.

Но одно дело услышать и совсем другое — увидеть. Когда оказалось, что небольшой дом с садом — это полуразрушенная лачуга на заросшем лесом участке, Сидзука приуныла. Стоя на веранде, она смотрела на ещё не расставленные по дому вещи. И ей захотелось прямо сейчас, не распаковываясь, вернуться в Иокогама.

Асафуми вошёл в дом через веранду и принялся настраивать стереосистему. Он тщательно подключал перепутавшиеся провода к колонкам и приставкам. Сидзука же, сняв сандалии и войдя в дом, стала отбирать из кучи сваленных в комнате картонных коробок те, что следовало спрятать в кладовку. Обувь, летняя одежда, посуда. Она изучала наспех сделанные фломастером надписи на коробках. Косметика, сумочки, простыни, популярные карманные издания… Из каких же случайных вещей складывается человеческая жизнь…

Сидзука вспомнила предотъездную суету. Хотя множество вещей они раздали или выбросили, как по волшебству в их тесной квартирке то и дело обнаруживались самые разные вещицы, избавиться от которых было совершенно невозможно! Футболка из секции айкидо, в которой занимался Асафуми в студенческие годы, полученная в подарок на свадьбе друзей керамическая тарелка — тяжеленная, как якорь; купленная на распродаже импортных товаров фетровая шляпа с огромными полями, какие носили знатные европейские дамы, снаряжение, приобретённое в очень недолгую пору увлечения Асафуми крикетом. Вещи, которые им никогда не понадобятся и которыми они никогда не воспользуются, но выбросить их было совершенно невозможно. Такие вещи были и у Сидзуки, и у Асафуми. Оба они горячо доказывали друг другу, почему им так важно, чтобы они были под рукой. Но хотя они и решили взять эти вещи с собой, в глубине души оба чувствовали, что не могут объяснить ни себе, ни другим, почему так привязаны к ним. Несомненно, в каждом человеке есть что-то такое, чего он сам в себе толком не понимает, думала Сидзука.

Неожиданно послышалась песня:


One voice One thought
One way One God.[22]

Сидзука подняла голову, как потревоженная птичка. Склонившийся над проигрывателем Асафуми довольно покачивал плечами в такт музыке. Видно, ему удалось подключить колонки.

Асафуми жить не мог без музыки. Музыку он слушал всё время: дома, встав поутру, и вечером перед сном он включал проигрыватель, по дороге с работы и на работу слушал музыку, нацепив наушники. На работе ему тоже хотелось музыки. Но когда он однажды надел наушники, начальник сделал ему замечание, и о музыке на работе пришлось забыть.

На заре их знакомства Сидзука думала, что он просто любит музыку. Но когда оказалось, что он слушает музыку даже в постели, занимаясь сексом, она пришла к заключению, что это своего рода музыкальная наркомания. Без музыки он начинал нервничать. Обыкновенно жизнь Асафуми, как сцена на телеэкране или в кино, замирала до того момента, пока не начинала звучать музыкальная тема.

Вот и сейчас. Подстроившись под музыкальную тему, Сидзука принялась переставлять картонные коробки.


One voice One thought
One way One God.

Эта песня набегает, как чистая волна, вновь и вновь.


Один голос, одна мысль.

Коробка с простынями, коробка с письмами. Коробка со свитерами. Отложив в сторону коробку со свитерами, Сидзука перенесла её на веранду.


Единственный путь, единый Бог.

Повторяя про себя слова песни, она неожиданно подняла голову, и тут же перенеслась в зелёный сад с колышущимися листьями олеандра.

Одна рука, один пенис.

Сидзука упоённо смотрела на трепещущие тени листвы.

5

В первый же вечер по прибытии в Японию Сая снова увидела старшего брата Кэку — спустя долгое время. Он стоял рядом с Саей, как руки протягивая к ней усыпанные белыми цветами ветви Дерева мёртвых. Хотя его лица и фигуры было не различить, Сая, как всегда, сразу же поняла, что это Кэка. От брата повеяло влажным запахом джунглей. Был слышен даже тихий шелест любимого братом звенящего папоротника.

Кэка поднёс ветви Дерева мёртвых к своим губам, а затем стал раскачивать ветви из стороны в сторону. Каплевидные листья метались в воздухе, окрашенном слабым багрянцем и освещённом электрическим фонарём. Когда листья замерли, брат исчез. Сразу же исчез источаемый братом запах джунглей, и Саю снова обступило шумное оживление — в просторной комнате, застеленной циновками, там и сям непринуждённо болтали репатрианты.

Это была гостиница Управления по оказанию помощи репатриированным. Поужинав белым японским рисом, сильно смахивавшим на личинок, отварными овощами и мутным фасолевым супом, репатрианты отправились в большую комнату, где для них были отведены спальные места, и повели беседы о перенесённых лишениях. Все они добрались, наконец, до Японии, наконец-то были избавлены от морской качки. Пребывавшая в постоянном напряжении Сая тоже расслабилась. Прислушиваясь к дыханию сына, спавшего, раскинув руки и ноги, она привела в порядок вещи в дорожном саквояже.

После того, как брата убили в Кота-Бару, она иногда видела его, но с тех пор, как они ступили на корабль для репатриантов, он перестал являться. Только когда ей стало совсем одиноко, она осознала, сколько сил придавала ей возможность снова увидеться с братом. На щеках Саи проступила лёгкая улыбка, она заглянула в дорожный саквояж. Бельё сына, её юбка, иголки и нитки. Стоило ей переложить скудный багаж, как поднялось пахнущее лекарствами облако белой пыли. И вместе с облаком этой лекарственной пыли в её памяти ожил тот суматошный день.

Сев в утлую лодчонку, которая, казалось, затонет, стоит лишь набежать высокой волне, они поплыли к пристани Удзина, где находилось Управление по оказанию помощи репатриированным. Саю смущали пронзительные девичьи голоса: «С возвращением!», «Добро пожаловать!» Толпа школьниц в форме — белые рубашки с короткими рукавами и синие юбки — живо размахивала шляпами и носовыми платками. Репатрианты один за другим высаживались на берег и лихорадочно выгружали багаж. «О, девушки! Полно молоденьких девушек!», «На родине ещё остались девушки!» — то ли в шутку, то ли всерьёз переговаривались демобилизованные солдаты. Встречающие напряжённо вглядывались в лица репатриантов, силясь отыскать родных. Заглушив лившуюся откуда-то бодрую американскую мелодию, донёсся громкий голос из мегафона: «Уважаемые репатрианты, мы рады, что вашим лишениям пришёл конец, мы все с огромным нетерпением ждали вашего возвращения — и ваши соотечественники, и прекрасные горы и реки Японии». Ожидавшие увидеть жалкую поверженную врагом Японию репатрианты растерялись от такого праздничного и радушного приёма. И Сая тоже, будто снова обманувшись отзвуком джунглей, взяла сына за руку и устремилась за потоком людей к стоявшим напротив пристани деревянным зданиям Управления по оказанию помощи репатриированным. Первым располагалось здание таможенной инспекции, напоминавшее деревянный склад. Здесь репатриированным велели по очереди разложить свой багаж на полу для досмотра. Когда медсёстры в марлевых повязках, белых колпаках и белых халатах принялись обрабатывать вещи из пульверизатора, столбом поднялась сильно пахнущая лекарственная пыль и покрыла даже тех, кто стоял в задних рядах. Затем пришли таможенники и приступили к досмотру багажа. Солдаты оккупационных войск в беретах, в шортах, держащие наперевес винтовки с примкнутыми штыками, производили сильное впечатление, противоположное впечатлению от радушной встречи. По мере прохождения дезинфекции и досмотра багажа отовсюду стали доноситься недовольные восклицания и перебранки. Мужчина с несколькими сумками в руках протестовал, требуя вернуть ему безделушку из слоновой кости. «Но почему нельзя драгоценности?! Ведь без них мне не на что будет жить!» — отчаянным голосом умоляла таможенника какая-то женщина. Когда Сая раскрыла свой дорожный саквояж, то услышала рядом женский крик: «Это же моё! Что вы себе позволяете!» Это была та самая женщина, обитавшая на корабле рядом с Саей. Чиновник достал из бархатного мешочка кольца, браслеты и т. п.

— Госпожа, драгоценные металлы и ценные вещи разрешены только по одному экземпляру на руки.

Но женщина продолжала твердить усталому чиновнику: «Это мои вещи! Я заработала их в поте лица!»

Послышался тихий шипящий звук, и перед глазами Саи всё стало белым-бело. Это медсёстры принялись распылять дезинфицирующее средство. Когда она погладила по спине закашлявшегося сына, чиновник, согнувшийся над её саквояжем, спросил, указывая на полотняный мешок:

— Что это?

Сая развязала мешок. Внутри были плотно уложены маленькие круглые плоды.

— Еда, — ответила Сая.

Чиновник подозрительно посмотрел на эти плоды, но в итоге, сказав «Что ж…», отряхнул руки.

— Деньги и драгоценные металлы имеются?

Сая показала квитанцию, с которой она не расставалась. Она получила её от союзнических войск, когда проходила через лагерь для японских граждан в Сингапуре. Эта маленькая квитанция подтверждала, что в её собственности находятся выпущенные японскимправительством малайские доллары с надписью «ТНЕ JAPANESE GOVERNMENT»,[23] переданные ей братом вместе с кинжалом. Это были сто долларов десяти- и пятидолларовыми купюрами с изображением каучука и кокосовых пальм. Сердце Саи пронзила боль, когда она вспомнила об этих потрёпанных купюрах. Она знала, чего стоило её брату заработать эти деньги. Чиновник, взглянув на квитанцию, сказал: «Всё в порядке».

Застегнув саквояж, Сая вместе с сыном покинула здание таможенной инспекции. Затем в пункте карантинного осмотра у них взяли анализ крови, сделали профилактические прививки, тщательно обследовали и обработали белым дезинфицирующим средством, каким прежде обрабатывали их багаж; после этого они, наконец, добрались до гостиницы, находившейся за железнодорожными путями. Сая перерыла дорожный саквояж и достала полотняный мешок размером с голову младенца. Тот самый мешок, в котором, как она сказала во время таможенного допроса, хранилась еда. Отчасти это было правдой, отчасти — нет. В мешке были плотно уложены множество семян разного размера — от чёрных и плоских, похожих на перхоть, до семян в форме яйца и размером с кончик мизинца. Это были семена деревьев и трав, которые росли в джунглях. Когда Сая решила ехать в Японию, ей захотелось взять с собой что-нибудь на память о родине. Но нищая Сая не могла купить фотографию родственников, дорогое украшение или памятный сувенир. Зато семян растений было в изобилии и бесплатно.

Сая просунула руку в мешок и нащупала семена. Дерево радужного источника, дерево с золотыми и серебряными цветами, трава-цапля, дьявольские колокольчики, трава спутанных корней.[24] Названия растений, чьи семена она собрала, одно за другим всплывали в памяти.

В любом семени заключён дух леса. Так говорил знахарь.

Сая родилась в племени, которое малайцы называли «лесными людьми». Издавна они жили в джунглях, кочуя с места на место. В племени непременно был знахарь. Лекарственными травами и заклинаниями он лечил болезни, ушибы и другие напасти, навлечённые злыми духами. Для Сая знахарь был воплощением волшебства. Хотя это был иссушенный старец, кожа да кости, в ходьбе никто, даже молодые, не мог с ним тягаться. Он забирался в самую глубь джунглей, искал там лекарственные травы, даже названий которых никто не знал, и приносил их больным и раненым. Сая и другие ребятишки племени так и вились вокруг знахаря. Зачин-трава, помогающая при головной боли, багрянка, помогающая при порезах, блуждающий в ночи папоротник, помогающий от простуды. Мало-помалу знахарь стал рассказывать Сае, смотревшей на него горящими от любопытства глазами, о названиях и областях применения трав. Обязанностью знахаря было посеять семена лекарственных и съедобных растений перед тем, как племя оставляло прежние хижины и перебиралось на новую стоянку. Молясь о даровании новой жизни к тому времени, когда они снова вернутся сюда, он высаживал семена там, где им надлежало расти. И только после этого племя могло покинуть свои хижины. Все соплеменники, и мужчины, и женщины, и даже маленькие дети, навьюченные корзинами со скарбом, начинали свой путь вглубь джунглей. Они шли день за днём, пересекая реки, переходя болота, ночуя под открытым небом, пока не приходили к новому дому. На новом месте стояли старые хижины, листья деревьев, из которых были сплетены крыши и стены, сгнили. Поля поросли густой травой, поверх которой разросся лес. Но среди трав взошли побеги семян, посеянных знахарем, они расправляли свои молодые блестящие листочки, протягивая их к небу. И когда Сая видела это, ей казалось, что они вернулись к тем же хижинам, что покинули несколькими днями ранее. Пока они скитались по джунглям, прошло много лет: хижины сгнили, поля заросли травой, некоторые из высаженных знахарем деревьев стали большими. Но стоило ей взглянуть на своё отражение в воде, и она видела прежнюю маленькую Саю, на лице которой годы и месяцы не оставили следов. И она думала, что только ей и её племени удавалось освободиться от ускользающего, как вода в стремнине, времени. Хотя Сая знала, что это другие хижины, ей казалось, что они всегда возвращались назад, перескочив через огромный промежуток времени. И именно поэтому самым удивительным для неё было то, что ей показывал знахарь. Ведь он по своему желанию управлял временем, выращивал травы и деревья, необходимые для выживания людей. Так думала маленькая Сая.

Опустив лицо в белый мешок, Сая вдохнула запах семян. Пахло влажной, как после дождя, землёй. Душный воздух, напоённый зеленью, и жужжание москитов над ухом. Она увидела впереди спину знахаря со сплетённой из очищенных от коры стеблей тростника корзиной за спиной. Опираясь палкой на землю, он, как змея, легко скользил меж деревьев и разговаривал с духами леса. Под его седыми спутанными и вьющимися волосами таилась мудрость. Чтобы не повредить листья и корни, знахарь прикасался к лекарственным травам очень осторожно, собранные травы он сушил, варил, а затем снабжал ими жителей деревни. Сая мечтала стать знахарем. Она мечтала стать знахарем до тех пор, пока меж её бёдер не зацвёл красный цветок женщины.

«Эй, ты», — услышала она. Оторвав голову от мешка с семенами, она увидела склонившуюся над ней женщину, заполнившую за неё документы. С тех пор как они прибыли на пристань, женщина издалека наблюдала за ней и Исаму. В этой большой комнате женщина расположилась у противоположной стены, и Сая успокоилась. Но стоило женщине снова приблизиться, как она опять насторожилась.

Неторопливо завязав мешок и убрав его в саквояж, Сая обернулась. Под её невозмутимым взглядом женщина растерялась.

— Да это же я! Я же за тебя документы заполнила.

Сая кивнула. Женщина с недовольным видом потеребила воротничок, а затем, после некоторого колебания, зашептала:

— Ты ведь не кореянка.

Конечно, эта женщина обо всём догадалась.

Сая содрогнулась, но внешне сохранила невозмутимость.

— Не говорите глупостей.

По лицу женщины скользнула слабая улыбка.

— Нечего притворяться. Уж корейских-то проституток, их сучью породу я вижу насквозь. Я ведь сама была хозяйкой публичного дома. Какая же ты кореянка?!

Услышав слова «публичный дом», Сая замерла.

— К тому же я прожила там двадцать четыре года. Я узнаю малайских аборигенов по запаху. Хоть ты и обвела вокруг пальца дурней из Управления по репатриации, меня-то не проведёшь.

Сурово отрезав: «Оставьте меня», Сая закрыла саквояж. Женщина не сводила с неё глаз, а Сая механически оправляла одежду сына. Внутренне трепеща под этим взглядом, Сая думала о том, что будет, если эта женщина расскажет всем, что она присвоила документы кореянки, родившейся в Японии.

Когда Кота-Бару заняли японские войска, люди жили в страхе. Солдаты японской армии и полицейские, разыскивая скрывавшихся английских и индийских солдат колониальной правительственной армии, а также людей, причастных к антияпонской деятельности, наведывались в деревни штата Келантан; они избивали мужчин, насиловали женщин, грабили. Молодых женщин из деревень поблизости от Кота-Бару даже спрятали в болотистой местности, где росли мангровые пальмы, чтобы уберечь от посягательств солдатни. Тех, кого подозревали в причастности к антияпонской деятельности, забирали в полицию и пытали до смерти. Немногим удавалось выйти оттуда живыми. Жестокость японских солдат Сая испытала на собственной шкуре.

Теперь они были в стране, где жили одни японцы. Хотя японцы и проиграли войну, с тех пор не прошло и года, и вряд ли эти мужчины так быстро изменились. Что будет, если они узнают, что я пробралась в их страну под чужим именем? Может, они откроют на меня охоту по всей Японии, как на солдат правительственной колониальной армии в Малайе? Ходили слухи, что схваченных солдат зверски убивали. Затаив дыхание, Сая ждала, что скажет женщина дальше.

— Если хочешь, чтобы тебя оставили в покое, дай мне вот что.

Вытянув руку, женщина сомкнула большой и указательный пальцы колечком.[25] Увидев растерянность Саи, женщина вспомнила, что та не японка и, поджав губы, щёлкнула пальцами:

— Деньги! У тебя ведь есть немного.

«Видимо, она видела квитанцию, которую я показывала в таможенной инспекции», — догадалась Сая, а женщина тут же принялась оправдываться:

— Мне самой это не по душе. Но собранные с таким трудом реквизиционные расписки теперь всё одно, что клочки бумаги; кольца, ожерелья и больше тысячи иен конфисковали. Всего лишь с тысячей иен как мне устраивать жизнь? Это просто издевательство!

Сая провела рукой по пучку волос и огляделась по сторонам. Репатрианты, сидевшие на своих матрацах, делали вид, что не смотрят в их сторону, но краем глаза наблюдали за ними. Сая опустила руку. Женщина, перехватив её взгляд, сказала:

— Завтра квитанции обменяют на японские иены. Даже если у тебя нет денег, Управление по репатриации выдаст тебе деньги по этой квитанции. Когда получишь деньги, ты передашь их мне, поняла?

Сая кивнула.

— А если ты сбежишь, я всё расскажу полиции. Понятно?

Женщина отошла от Саи и вернулась на свою постель в углу комнаты.

6

На платформе Удзина, так же, как и на палубе корабля, толпилось множество людей.

— Репатрианты, следующие в Этиго, область Хокурику, занимайте, пожалуйста, вагоны номер тринадцать и четырнадцать, — прокричал в громкоговоритель станционный служащий. Сая, таща за руку заспанного и капризничавшего сына, а в другой руке сжимая саквояж, вместе с толпой ступила на платформу, к которой подавали спецпоезд для репатриантов. Она была без крыши — вместо неё возвышались лишь треугольный каркас и опоры. Их чёрные наклонные тени прочертили небо, начинавшее светлеть рассветным ультрамарином.

Репатрианты, две ночи ночевавшие в гостинице, принявшие ванну, хоть и не до сыта, но накормленные горячей едой, нагруженные багажом — сумки в обеих руках и за плечами, — грузились в поезд. В один вагон набивалось около восьмидесяти человек. Полагалось по одному месту на взрослого, но каждый тащил огромный, больше себя самого, тюк. Некоторые женщины привязали маленьких детей к спине — на груди крест-накрест пересекались верёвки, а обе руки были заняты кладью. Полвагона занимал багаж, и людям ничего не оставалось, как взять детей и вещи на колени, или усесться прямо на тюках. Когда Сая, поставив саквояж под ноги и посадив сына на колени, наконец-то устроилась у окна, длинный, во всю платформу состав медленно тронулся, выпустив облако чёрного дыма.

Служащие Управления по оказанию помощи репатриированным стояли на платформе и махали им вслед. Высунувшись из окон, репатрианты благодарили их. Ворвавшийся в открытые окна вагона ветер разогнал духоту и запах людского пота. Откинув голову на жёсткое деревянное сидение, Сая перевела дух.

Ей сказали, что на этом поезде она доедет прямо до Тоямы. Постоянное напряжение наконец-то ослабло. В полученном ею удостоверении репатрианта значилось имя Канэ Тосики. Все остальные японцы получили этот документ от старосты Мияды, только Саю вызвали в канцелярию Управления по оказанию помощи репатриированным. Сая похолодела от страха, что её в чём-то заподозрили. Молодой служащий с запавшими от усталости глазами и в пропахшей потом рубашке некоторое время удивлённо смотрел на Саю. «Вы кореянка?» — наконец спросил он. Сердце Саи бешено заколотилось. Помертвев, она кивнула, а служащий наклонил голову. «Вы больше похожи не на кореянку, а на жительницу Окинавы…» — сказал он. И, взглянув в документ, пробормотал: «Место рождения — Симоносэки». К счастью, служащий совершенно выбился из сил, ведь репатриированных было не меньше четырёх тысяч. Приняв официальный вид, он спросил: «Отсюда ходят суда для репатриантов, на которых корейцы могут вернуться в Корею. У вас нет желания вернуться на родину?» Когда Сая отрицательно покачала головой, служащий, заглянув в документ, сказал: «Раз вы родились в Симоносэки, зачем вам ехать в Тояму?» — «Там мой муж». Служащий со смешанными чувствами посмотрел на Саю, он хотел было что-то сказать, но промолчал и передал Сае удостоверение репатрианта. Возвращаясь с удостоверением в руках в общую комнату, Сая вспоминала лицо служащего. На нём явственно смешались замешательство и сочувствие. Но, успокоенная тем, что благополучно получила документ, Сая не стала особенно раздумывать над этим.

Два месяца в лагере Джуронг на острове Сингапур, месяц с лишним путешествия на корабле и два дня в Управлении по оказанию помощи репатриированным. Тяжёлые времена, когда она словно шла по краю обрыва, закончились. Теперь она была Канэ Тосика. Сая погладила сына по чёрным курчавым волосам. Сын поднял голову и хотел что-то сказать, но увидев улыбающуюся мать, тоже улыбнулся и уткнулся головой ей в живот. Так как поезд отправлялся рано утром, они встали ещё затемно, поэтому мальчуган не выспался.

— Да уж, настрадалась она вдоволь, — донёсся до Саи голос сидевшего напротив мужчины в выцветшей синей шляпе.

Под глазами у него висели мешки, лицо было дряблое, с отвисшей кожей.

— Н-да… Как ни была она состоятельна, а во время войны хорошо нажилась на борделе для военных. Устроила бордель, и сама зарабатывала деньги как проститутка. Вернулась в Японию, ну и прежние воспоминания, видно, нахлынули, — подхватила разговор согнутая пополам женщина, зажатая между самодельным рюкзаком и мужчиной. Эти двое, похоже, были супругами, они сидели плотно, как улитки, прижавшись друг к другу. Казалось, они срослись боками так, что не разлепишь.

— Наверное, ступив на японскую землю, она почувствовала себя неприкаянно.

— Неприкаянные-то это как раз мы с тобой. Где и чем мы теперь жить-то будем! — Муж, простонав, провёл ладонью по лицу. Какое-то время оба молчали. Поезд шёл среди унылых рисовых полей, освещённых тусклым утренним светом. Деревья на видневшихся вдали горах были повалены, и потому окрестности были оголены. То тут, то там видны были разрушенные деревянные дома с лежащими на земле оградами и обрушившимися стенами, выбитыми окнами и провалившимися крышами. Некоторые из них были покрыты деревянным настилом или тентами, некоторые так и стояли полуразрушенными. Глядя на эту картину, Сая вспомнила больной лес. Когда одно дерево заболевает и его красная листва жухнет, болезнь перекидывается и на соседние деревья. И тогда само место, казалось, заболевает. Похожие ощущения вызывала у неё эта картина.

— И всё-таки она покончила с собой на следующий день после возвращения в Японию. Значит, ей хотелось умереть на родине, — снова проронил муж.

— Да, но зачем же было перерезать себе горло? Нашедшие её утром сказали, что всё было в крови — и стены, и земля. Она воспользовалась чем-то вроде бритвы. Вот уж действительно эта женщина до самого конца думала только о себе!

Загрубевшее от морщин и загара лицо жены исказилось и стало похожим на высохший мёртвый клубень плюща.

Речь шла о той самой женщине, что заполнила за Саю документ, а потом попыталась шантажировать её. Бесстрастно прислушиваясь к этому разговору, Сая вспоминала умершего брата.

Теперь она хорошо понимала его жест. Брат поднёс ко рту ветви Дерева мёртвых, усыпанные белыми цветами, и стал раскачивать ими из стороны в сторону. Это означало «держи рот на замке».

В мешке Саи были и семена Дерева мёртвых. Это было опасное растение: отведавший его семян становился одержимым злыми духами и носился по лесу, обуреваемый необычными видениями. По-японски оно называлось мандарагэ, цветок-мандала, Сая слышала, что из его листьев и семян делают какое-то лекарство.

В день, когда Сая обменяла квитанцию на японские иены, она, дождавшись момента, когда все толпились на кухне в очереди за ужином, подошла к женщине и шепнула ей: «Деньги я передам после ужина, за туалетом». В ответ женщина самодовольно улыбнулась и не заметила, как Сая опустила в её чашку с супом-мисо семечко Дерева мёртвых. Хотя здесь кормили и лучше, чем на корабле, еда в Управлении для репатриированных была всё-таки скудной. На ужин были только рис и суп-мисо, и Сая ничуть не сомневалась, что женщина съест всё до последней крошки.

Как Сая и ожидала, когда женщина пришла на встречу, ей стало дурно. Подкрасться к ней сзади и перерезать горло кинжалом не составило труда. Кровь ударила струёй. Женщина издала сдавленный звук и упала.

Саю вдруг охватил внезапный порыв, и она обеими руками притянула к себе сына. Полусонный Исаму растерялся от неожиданных материнских объятий, но затем радостно прильнул к ней.

— Да и самоубийство ли это? Ведь орудия, которым она перерезала себе горло, так и не нашли, — вновь поддержал разговор муж.

Сая, гладившая сына по голове, окаменела.

— Не говори ерунды! Если бы это было убийство, Управление предприняло бы меры по задержанию убийцы.

— Ну, в Управлении, может, так и хотели поступить. Но, что ни говори, они так завалены работой с репатриантами и отправкой кораблей в Корею, что им и поспать-то некогда.

Жена, ткнув мужа в бок, оборвала его: «Ой, посмотри!».

Сая взглянула в окно и увидела поразительную картину. Словно бесчисленное, как звёзды на небе, стадо слонов прошествовало по городу, растоптав всё вокруг и стерев город в порошок. Не осталось ничего даже отдалённо напоминающего здания, стояли покрытые гарью деревянные конструкции и покорёженные столбы электропередач. Слабое утреннее солнце освещало искрошенные контуры сметённых построек. Из заросшей бурьяном земли то тут, то там торчали железные и деревянные обломки. Только дорога не заросла травой. Среди пустынного поля видны были грубо сколоченные хижины и землянки. Люди сушили бельё, готовили завтрак на очагах под открытым небом. Человек, едущий на разболтанном обшарпанном велосипеде, полуголый мужчина с трясущейся головой, согнутая пополам старуха, невозмутимо прибиравшаяся вокруг землянки, выкопанной посреди огромной свалки, дети, бегавшие вокруг в одних трусах.

— Да, Хиросиме и впрямь досталось, — пробормотал давешний мужчина. В его голосе звучала боль.

— Да, правду говорят об атомной бомбе, — сказала его жена, вцепившись в оконную раму.

Все пассажиры в вагоне снова прильнули к окнам. Впереди до тянущихся вдали отлогих гор, покрытых коричневой гарью, простиралась голая равнина. В поезде, прежде переполненном разговорами, повисла тишина.

Наконец поезд подъехал к уцелевшему и одиноко стоявшему среди разрушенного города огромному зданию. Мужчина, сидевший напротив Саи, сказал, что это станция Хиросима. Крыша станции провалилась, стены стоявших поблизости складских помещений просели. На платформе без крыши в ожидании поезда стояли люди. Женщина сидела на сумках, рассеянно глядя в небо, мужчины разговаривали, затягиваясь сигаретами. Некоторые устало сидели, привалившись к опорам платформы. Некоторые ходили взад-вперёд, оживлённо смеясь и разговаривая. Сая почувствовала, что за царившим на станции оживлением таилась бездонная пустота. Иногда в лесу встречаются полые деревья. Они протягивают ветви, шумят листвой, но в их стволе зияет огромное дупло, от ствола исходит влажный и тёмный дух. Эти деревья вовсе не такие здоровые, какими кажутся, и наверняка вскоре засохнут.

Состав подошёл к платформе, но никто не выходил и никто не садился, и поезд сразу же тронулся. За окнами вновь оказалась прежняя картина. Повисшее в вагоне молчание стало ещё более гнетущим.

— Говорят, даже те, кто спасся во время атомной бомбардировки, потом болеют и умирают, — послышался голос за спиной Саи.

— Говорят, раны не заживают, начинают гнить и вонять смертью, из носа и изо рта течёт кровь, поднимается температура, наваливается бессилие, люди слабеют, теряют жизненную силу. Умирают даже лечащие врачи. Даже те, кто не пережил атомную бомбардировку, а приехал в город сразу же после неё, часто заболевают и умирают. Я слыхал об этом в лагере от военного врача, и переводчик рассказывал.

— Никакими современными бомбами не добиться такой мощи. Похоже на проклятье, верно? — послышался изумлённый ответ.

«Хорошо, кабы проклятье!» — подумала Сая, глядя на бескрайний пейзаж. Хорошо бы проклясть всех японцев! Хорошо бы вся страна высохла, как заражённый болезнью лес! Перед глазами Саи проплыли фигуры японских солдат в грязной военной форме и тело мёртвого брата с вылезшими из орбит глазами, с переломанными руками и ногами.

Миновав разрушенный город, поезд оказался среди заливных рисовых полей с колосящимися зелёными побегами. Слева виднелись круглые пологие горы, справа временами проглядывала блистающая синева моря. Поезд проезжал мимо маленьких станций. Когда поезд прибудет в Тояму, Сая не знала. Можно было бы спросить у супругов, сидевших напротив, но они могли догадаться о её прошлом, как догадались о прошлом той женщины. Обняв сидевшего на коленях сына, Сая сидела на пропахшем потом и грязью сидении и слушала стук колёс. Когда сын попросился по-маленькому, она подержала его перед окном, и он помочился прямо в окошко. Из-за вещей в проходе протолкнуться до туалета было почти невозможно, поэтому и другие поступали так же, и иногда через окна залетали брызги мочи. Но окон никто не закрывал, ведь стоило сделать это, и запах людского пота становился невыносимым. Люди продолжали сидеть среди брызг мочи, среди пота и грязи, надеясь как можно скорее добраться до места.

На больших станциях, таких как Окаяма или Осака, поезд стоял подолгу. Во время таких стоянок пассажиры выходили на платформу, на продовольственные карточки, полученные в Управлении по оказанию помощи репатриированным, покупали еду, набирали воду во фляжки. Сая на платформу не выходила. Она боялась отстать от поезда и не добраться до Тоямы. Она ела выданные им перед отъездом из гостиницы рисовые колобки-онигири и сухари и не вставала со своего места у окна. На больших станциях Сая смотрела на толпы людей, ждавших поезда, согнувшись под тяжестью потёртых заплечных мешков, держа поклажу в обеих руках. Праздных зевак не встречалось вовсе. Когда подходил поезд, люди штурмовали его не только через двери, но и через окна. И коридоры, и тамбур были забиты, люди пристраивались даже на ступенях вагонов. Они напоминали муравьёв, кишащих перед разрушенным муравейником. Суетливо копошащихся в поисках места для нового муравейника. И всё-таки они были очень энергичны. Глаза горели надеждой, они болтали и суетились, как малые дети.

Если изредка и грохотали пустые вагоны, это всегда оказывались составы оккупационной армии. Белые мужчины в зелёной военной форме, покуривая трубки, спокойно читали газеты, смеялись, усадив рядом с собой японок с накрашенными губами. Японцы в поношенной военной форме и в залатанной грубой одежде проходили мимо вагонов оккупационной армии, будто не замечая их. Редко кто смотрел на эти вагоны со злобой и гневом. Такое безразличие удивляло Саю. Разве не эти люди убивали малайцев японскими мечами? Оккупация должна была вызвать у них большую ярость. Между тем они вели себя безразлично, как извлечённые из земли дождевые черви.

Поезд шёл весь день, и один за другим сменялись пейзажи: большие и маленькие станции, серые здания, теснящиеся дома больших городов, окружённые заливными полями деревни. В вагон, поначалу переполненный шумом и гамом, незаметно пробралась мрачная тишина. Шёпот разговоров смешался со вздохами. Воодушевление, с которым садились в поезд, прошло, и теперь всех переполняло беспокойство о своей дальнейшей судьбе. Но на сердце Саи было спокойно. Беспокойство возникает, когда задумываешься о завтрашнем дне. Для неё же завтра не существовало. В лесу, где она родилась и жила, всегда было только сейчас. Сейчас светит солнце и есть еда, а потом вдруг — идёт ливень, и еды нет. В следующий миг дождь прекращается, и рядом с хижиной обнаруживаются созревшие фрукты. Поэтому, глядя в окно поезда, Сая видела лишь сменяющие друг друга мгновения. Наконец пейзаж за окном погрузился в вечерние сумерки. В вагоне стало темно, а людские голоса стали ещё приглушённее. В наполненном сонным дыханием вагоне Сая достала из мешка с семенами орех ареки и принялась его есть. Её язык покраснел. Под хруст пережёвываемого ореха стук идущего поезда незаметно превратился в шум бури в малайских джунглях. Запах пота и грязи — в смешанный запах дождя и влаги. Сая очутилась в лесу. Стоя под деревом, она неподвижно ждала, когда пройдёт ливень. С треском раскачивались ветви, нескончаемый дождь лил во тьме. И среди этого дождя, слившись с деревьями и травами, замерла Сая. Ускользнув от шагов времени, Сая очутилась здесь и сейчас и забыла, где она и когда она…

7

Старенький голубой «фольксваген» ехал по дороге вдоль дамбы реки Тибаси, чьи воды закат чуть тронул багрянцем. Река, сбегавшая с грозно высившейся, тёмно-синей на фоне летнего неба горной гряды Татэяма, тихо струила свои воды к заливу Тояма. С проложенной по насыпи дороги открывался вид на простиравшиеся по обоим берегам реки сельские пейзажи. Сидевший за рулём Асафуми с удивлением смотрел на вгрызающиеся в рисовые поля, покрытые зелёными побегами, огромные супермаркеты, новые жилые кварталы, служебные общежития, покрытые гравием расчищенные участки земли.

— Как же здесь всё изменилось! Во времена моего детства здесь не было ничего, кроме рисовых полей.

Сидевшая на переднем сиденье Сидзука тоже выглянула в открытое окно.

— Похоже на раковую опухоль. Отдельные клетки, пренебрегая гармонией, вдруг начинают размножаться и разрастаться, неся смерть всему организму. Мир, в котором ежегодно тысяча сто тридцать гектаров земли превращаются в пустыню. Это же тридцать процентов площади Японии! Концентрация углекислого газа в воздухе растёт, через сто лет средняя температура на планете вырастет на два градуса, а местами, говорят, и на десять. Человечество само мчится навстречу самоуничтожению.

К ровному голосу Сидзуки примешивалось раздражение. Она была не в духе из-за того, что им предстоял визит к родителям Асафуми. Целую неделю после переезда в Тояму визит к родителям удавалось откладывать то под предлогом необходимости прибраться в доме, то под предлогом накопившейся из-за переезда усталости. Но накануне вечером позвонила мать Асафуми, сообщила, что его отец и старший брат вернулись из торговой доездки, и не терпящим возражений тоном велела им приехать в гости. Асафуми, собственно, нужно было переговорить с отцом и братом о дальнейших планах, к тому же он хотел показать им дедушкин реестр постоянных клиентов. Больше он не мог позволить Сидзуке уклоняться от встречи, и в конце концов они решили, что сегодня вдвоём приедут к ужину. Но Сидзука была, разумеется, недовольна.

— Но земля, может быть, исчезнет ещё до того, как её поглотит пустыня. Какая-нибудь отчаявшаяся ближневосточная или азиатская страна начнёт сбрасывать нейтронные бомбы, или на нас нападут пришельцы из космоса.

— Что за вздор. — Невольно улыбнувшись, Сидзука вжалась в сиденье.

Асафуми успокоился, ему удалось смягчить плохое настроение жены. И в лаборатории Сидзука тоже действовала на нервы мужчинам-сослуживцам подобными резкими заявлениями. Мужчин раздражало то, что она высказывала собственное мнение, не проявляя ни малейшего кокетства, свойственного молоденьким девушкам. Неудовлетворённая и истеричная женщина — судачили о Сидзуке за её спиной. Но Асафуми в такой ничем не приукрашенной прямоте Сидзуки чувствовал какую-то свежесть. Это его притягивало больше, чем заигрывание женщин в расчёте на замужество. Впрочем, после того как они стали жить вместе, Асафуми начал думать, что его сослуживцы не так уж и неправы. Действительно, Сидзука часто раздражалась по непонятным для него причинам. В такие минуты она высыпала на мужа град резких слов. Асафуми, считая, что некого винить в своём выборе, безмолвно терпел эту лавину.

Убедившись, что сзади никого нет, Асафуми свернул с дороги. Неожиданно среди рисовых полей показалась широкая трасса, и машина пошла мягко, будто старинный паланкин для важных особ. Двенадцатиметровой ширины дорога была построена усилиями местного члена Палаты представителей, мечтавшего в будущем превратить весь этот район в промышленную зону. Голубой «фольксваген» Асафуми был старой дребезжащей развалиной с большим расходом горючего, медленным ходом и малой грузоподъёмностью. Ничего хорошего в ней не было, но Асафуми почему-то нравилась её приземистая стать. Сразу за железнодорожным переездом магистраль сужалась на треть. На фоне затянутого вечерней дымкой моря мирно тянулись ряды домов в Тибаси.

Жители рыбацких деревушек в окрестностях призамкового города Тояма кое-как перебивались своим промыслом, но в эпоху Гэнроку[26] на волне поощряемой княжеством Тояма торговли лекарствами вразнос, один за другим во множестве стали появляться торговцы-разносчики лекарств. И сегодня, хоть и сохранился ещё здесь древний рыболовецкий промысел, и множество рыбацких домов, как и в старину, стоят на морском побережье, в центральной части города жива атмосфера другого промысла — здесь разбросаны оптовые лекарственные лавки, аптеки и небольшие фармацевтические предприятия. И если встретится порядочный двухэтажный деревянный дом с каменной или глинобитной оградой, то в большинстве случаев это или дом потомственных торговцев лекарствами, или дом тех, чьи предки имели отношение к этому делу. Мечтой всякого торговца лекарствами, вынужденного круглый год проводить в дороге, гнуть спину и пресмыкаться перед клиентами, было, добившись успеха, отстроить великолепный дом. Ради этого они радели о накоплениях, поставив во главу угла бережливость и трудолюбие.

«Фольксваген» въехал на улицу, на которой выстроились в ряд фотоателье, поликлиника, мелочная лавка. С тех пор как Асафуми поступил в университет и покинул этот город, минуло семнадцать лет, но и теперь здесь мало что изменилось. Конечно, магазины на улицах были отремонтированы, оконные рамы в домах заменены, стены зданий перекрашены, но ширина дорог и ряды домов остались прежними. Город огибало множество каналов и рвов, через них было переброшено множество мостов. Отсюда и пошло его название — Тибаси, «Тысяча мостов». Сделать этот город современным можно было бы только разрушив его до основания и потом полностью перестроив, но сподвигнуть на это могло бы только сильное землетрясение.

Асафуми свернул на боковую дорогу, ведущую к родительскому дому. Эта узкая дорога шла вдоль ничем не огороженного канала, на обочине играли дети, пожилые женщины толкали детские коляски, почти уткнувшись в них лицами. Объезжая прохожих, Асафуми чуть было не угодил колесом в канаву. Он вёл машину, сильно нервничая, но наконец в сумраке показался двухэтажный железобетонный дом, окружённый каменной оградой. Дом родителей Асафуми тоже не был исключением: прежде, как и большинство домов торговцев лекарствами, это было двухэтажное деревянное здание, увенчанное пышной, как у главной башни замка, крышей. Но старший брат Коитиро, поддавшийся моде на железобетон, сразу после женитьбы дом перестроил. Какое-то время новая постройка выглядела внушительно, но теперь, по прошествии десяти лет, стала похожа на здание дешёвеньких ясель. Однако никто из членов семьи не решался сказать об этом вслух. Всякий раз, видя этот дом, Асафуми в душе клялся, что если будет строить свой, то обязательно в японском стиле. И сейчас, снова дав себе такое обещание, он осторожно въехал через открытые ворота во двор.

Услышав скрип гравия под колёсами машины, из прихожей выглянули дети старшего брата, семилетняя Мицуми и пятилетний Такэсигэ.

Крича «Дядюшка приехал!», дети побежали обратно в дом, а в дверях появилась мать Асафуми — Такико. В простом неярком платье с узором в мелкий цветочек, в белом фартуке, волосы завиты, будто она только что вернулась из салона красоты.

— А мы-то ждём не дождёмся! Сидзука, как хорошо, что вы выбрались. Ну, как хлопоты после переезда, позади? — Одутловатое лицо Такико прорезала приветливая улыбка.

Сидзука ответила: «Да, более-менее» и протянула руку за подарками, лежащими на заднем сиденье, словно приглашая помочь ей. Асафуми выключил двигатель и вышел из машины.

Шедшая впереди Такико сообщила, что ужин уже готов, и радушно проводила их в дом.

Пройдя через прихожую, они оказались в расположенной сбоку гостиной, где уже был накрыт стол. Тут красовалось и сасими с креветками-фри, и суси, и много других деликатесов. С детства Асафуми помнил, что такое угощение всегда выставлялось по случаю возвращения отца из путешествия, но поскольку сегодня это был ещё и праздник по случаю переезда в Тояму Асафуми и Сидзуки, угощение было обильнее обычного. Отец Асафуми, Кикуо, и старший брат Коитиро, сидя спиной к нише токо-но ма,[27] пили пиво. Скуластые, плосконосые, за долгие годы странствий, покрывшиеся тёмным загаром, они были похожи друг на друга, как близнецы.

— О, Асафуми! А мы тебя ждём, — сказал уже раскрасневшийся Кикуо.

Асафуми сел рядом с отцом и братом. Сидзука в дверях гостиной в знак признательности передала Такико гостинцы. Мицуми и Такэсигэ увивались вокруг свёртков, надеясь, что это сладости. Вышла невестка Михару и отчитала детей. Сидзука явно чувствовала себя не в своей тарелке. Асафуми видел, что отношения с домом Нонэдзава у его жены не сложились и становились всё более натянутыми, но надеялся, что рано или поздно всё наладится, и пустил всё на самотёк.

Пока женщины расставляли горячую еду, отец и старший брат, налив Асафуми пива, расспрашивали его о том, как им живётся в дедовом доме. Асафуми не без иронии ответил, что дом ветхий, но укрыться от дождя можно.

— Прежние жильцы были очень небрежны, — с упрёком сказал Коитиро.

Прежние жильцы, Ядзаки, жили в доме большой семьёй из шести человек на протяжении пятнадцати лет, поэтому испещрённые детскими каракулями и царапинами опорные столбы и стены небольшого старого дома стали ещё невзрачнее.

— Так ведь нежилой дом приходит в запустение. Если бы семейство Ядзаки не поселилось в нём, сейчас он был бы уже не пригоден для жилья, — оправдывался Кикуо.

За разговорами о доме Асафуми вспомнил о реестре. Он отставил в сторону бокал с пивом, расстегнул сумку и, достав тетрадь в потрёпанном переплёте, рассказал, что её нашли в кладовой.

— Надо же, реестр! — изумился Кикуо и, надев очки, с воодушевлением принялся листать тетрадь.

— Как же можно было такую вещь бросить в кладовке! — с возмущением воскликнул он. — Это же драгоценность для торговцев лекарствами!

— Деревня Оояма, Магава. Да где это? — ни к кому не обращаясь, спросил Кикуо, перелистнув первую страницу.

Благодаря реестрам, передаваемыми из поколения в поколение, поддерживалась сеть клиентуры, и для отца, похоже, было в радость разбирать непонятный Асафуми почерк Рэнтаро. Ни Коитиро, ни Асафуми не помнили названия Магава и молчали. Кикуо, внимательно просмотрев страницу, продолжил:

— А, вот внизу подписано. Линия Татэяма, сойти на станции Авасуно. Авасуно, такой станции, наверное, уже нет.

Коитиро окликнул жену по имени: «Михару!» Михару, расставлявшая на низеньком столе блюдца, подняла голову.

— Ты ведь родом из окрестностей храма Асикурадзи. Знаешь там место под названием Магава?

Подняв кверху выпуклые глаза-жёлуди, Михару задумалась.

— После Магавы он обходил места вдоль Дороги-Мандала — Хатисоко, Сэннинхара.

Слушая разъяснения Кикуо, перелистывавшего реестр, Коитиро снова спросил у Михару: «А Дорогу-Мандала знаешь?» Но Михару отрицательно покачала головой.

— Это всё первые продажи в кредит от двадцать второго года Сёва.[28] Странно, но долги по оплате лекарств так и не взысканы, — сказал Кикуо самому себе.

Первые продажи в кредит осуществлялись тогда, когда работа с новыми клиентами только начиналась. Торговля лекарствами начинала приносить доход только после повторного визита в дом клиента. Даже такому дилетанту, как Асафуми, было непонятно, почему Рэнтаро, оставив лекарства в домах новых клиентов, больше туда не вернулся.

— Может, он обходил другие места? — предположил Асафуми. На что Кикуо по-бульдожьи выпятил губы:

— Двадцать второй год Сёва — это же сразу после войны. Повсюду не хватало лекарств. Я слыхал, что торговцы, как только что оперившиеся птенцы, сновали повсюду, ездили часто и подолгу. В это время отец со старшим братом постоянно были в дороге, и дел у них, наверное, было невпроворот.

— Да, но оставить без внимания дома новых клиентов? К тому же, деревня Оояма совсем близко?! — воскликнул Коитиро.

В ответ на это Кикуо задумчиво промычал что-то невнятное.

Асафуми осушил бокал с пивом. Он подумал, что раз Рэнтаро не наведался во второй раз к новым клиентам, может, он совершил там какую-то оплошность. Но тут Коитиро, взглянув на Асафуми, сказал:

— Асафуми, раз ты собираешься стать торговцем лекарствами, может, разок посмотришь, что сталось с деревнями вдоль Дороги-Мандала? Если повезёт, попроси разрешения оставить у них лекарства. Конечно, нет смысла взимать долги пятидесятилетней давности, но этим можно воспользоваться как предлогом, чтобы получить разрешение хранить там лекарства. С помощью этого реестра было бы легче найти новых клиентов.

— Во всяком случае, хорошо бы сначала проверить всё самому. Так бы ты скорее усвоил особенности нашего ремесла, — с энтузиазмом присоединился к брату и отец.

Этот неожиданный поворот в разговоре привёл Асафуми в замешательство. Он думал, что покамест будет лишь помогать в торговле отцу и брату. Не найдясь с ответом, он молчал.

— Я-то думал, что отец перед смертью передал мне все реестры, а оказывается — нет. Не было ли там других тетрадей? — спросил Кикуо.

— Только эта. Она лежала в пустой коробке, видимо, принадлежавшей Сае.

Услышав имя Саи, Кикуо откровенно насупился.

— Эта женщина ничего не смыслила, она могла выбросить другие тетради.

Асафуми увидел, как лицо отца исказилось ненавистью.

8

— Следующая остановка Фукуи, Фукуи.

Сая проснулась, услышав донёсшийся издалека голос. Остановку объявил пробиравшийся через проход служащий железной дороги. За окном на востоке небо начинало светлеть. Пассажиры, выходившие в Фукуи, принялись собирать свой багаж. Поняв, что это ещё не Тояма, Сая снова закрыла глаза.

Затем сквозь сон она услышала: «Канадзава», и наконец до неё донеслось слово «Тояма». Сая вскочила, как потревоженная курица-наседка.

Совсем рассвело. Расстилавшееся справа море теперь вдруг оказалось слева. Люди вокруг суетливо собирались. Большинство пассажиров были распределены в вагоны по месту назначения, и, похоже, в Тояме собирались сойти почти все пассажиры из вагона Саи.

Поезд подошёл к станции Тояма. Разбудив сына, Сая вместе с потоком пассажиров вышла из вагона. Она шла, лавируя среди снующих по платформе людей с огромными тюками за спиной.

— Уважаемые репатрианты, соотечественники, прибывшие из заграницы, с возвращением! Вас ждёт горячий чай. Пожалуйста, передохните.

Оглядевшись, в одном из закутков станции она увидела школьниц, помогавших донести багаж и раздававших чай. Рядом стоял молодой станционный служащий с повязкой на рукаве и говорил в громкоговоритель. До сих пор Сая смотрела на толпу из окна поезда, когда тот прибывал на крупные станции, теперь они вместе с сыном окунулись в такую же толчею. Словно все разом кинулись менять место жительства. Худые, в потрёпанной одежде, с голодными глазами люди шли, таща за собой багаж. На костылях, с ожогами на лицах, безрукие. Бывшие военные с суровыми лицами, в обмотках, в фуражках со сломанными козырьками, куда-то спешащие мужчины с напомаженными волосами, в галстуках, с бодрым выражением лиц, суетливо идущие женщины странного вида — в кимоно с нашитым на груди именем и в брюках. Очередь перед кассами. Ждущие своей очереди люди в грязной одежде с огромными сумками в руках. Они ждали не билетов, а чего-то ещё, чего-то, что выдавали за прилавком. Они не замечали ничего вокруг. С горящими глазами люди смотрели на окошко кассы — будто видели перед собой то, что так жаждали заполучить. Сая подумала, что эти люди видят всё, кроме того, что ждёт их впереди.

Под вывеской «US ARMY R.T.O.»,[29] скучая, стояли в карауле белые солдаты. С винтовками наперевес они наблюдали за проходящей перед ними толпой японцев, а те шли мимо, смеясь и болтая, будто не замечали караула.

Саю вновь охватило странное чувство, испытанное ею, когда она видела составы оккупационной армии.

Здесь встречались два разных мира: спокойный мир армии белых, кичившихся своей силой, и суетный мир мечущихся голодных и нищих японцев. Эти два мира не пересекались — так впадающие в одну реку мутные и чистые воды образуют разные потоки. Эти два мира словно снились друг другу.

Плохо оказаться втянутым в оба эти сна, думала Сая. Люди втягивают друг друга в свои сновидения. Если ты оказался втянутым в чужой сон, то что бы ты ни делал, всё будет тщетно. Любые слова, любые поступки станут лишь частью сна, в котором ты оказался.

Взяв сына за руку, Сая вышла в город. Перед станцией толпились маленькие магазинчики, сколоченные из досок и жести, торговавшие разнообразным съестным и хозтоварами. Это была точная копия рынка в маленьком малайском городке. За рынком чернели обгоревшие здания. Похоже, и этот город не обошла война. В небе за обгоревшими зданиями безмолвно высились зелёные горы. Сая задрала голову и приоткрыла рот — таких высоких гор ей ещё не доводилось видеть. Горы и холмы растворялись в зелёной дымке и в синеве небес. Они казались прозрачными и прохладными.

Сын потянул её за руку и попросил есть. Со стороны рынка плыли вкусные ароматы. Сая направилась к рынку. Чего только не было разложено по обеим сторонам дороги: разбитые кожаные ботинки, переделанная в кастрюлю железная каска, поношенная одежда, рабочие перчатки, рыба, овощи, мыло, гвозди, пирожки, конфеты. Женщины торговались, зажав в руках кошельки. Босоногие, перепачканные в грязи дети. Рынок кипел оживлением. Стоял мужчина в заплатанной военной форме и выкрикивал:

— Дёшево! Дёшево! Картофель по тридцать иен!

— Хозяйка, сейчас не купите, потом не найдёте! Мыло, мыло, только что поступило! — доносились крики.

Ещё один продавец монотонно бубнил: «Зонты, спички, уголь, зонты, спички, уголь». Некоторые, не обращая ни малейшего внимания на покупателей, образовав кружок, попыхивали окурками и смеялись во весь голос.

Судя по военной форме и по возрасту, почти все торговцы недавно вернулись с войны. Сая с ненавистью рассматривалаих загорелые лица. С одним из них она встретилась взглядом и испугалась, что сейчас он гневно окрикнет её, потрясая кулаком: «Чего пялишься?!» Но мужчина приветливо сказал: «Хозяйка, жареная кукуруза. Очень вкусная. Берите». Сая с застывшей улыбкой на лице хотела было пройти мимо. Но сын, привлечённый ароматным запахом, сжал руку Саи и замер напротив мужчины.

— Сколько? — против воли спросила Сая.

— Пять иен.

Сая расплатилась, и мужчина, завернув жареную кукурузу в газету, протянул свёрток её сыну:

— Ну, пацан, ешь на здоровье, расти большой, — беззаботно сказал он.

Не найдя выхода, гнев Саи улетучился. Влекомая сыном, она, обойдя закоулок за закоулком, купила печёный картофель, жареные сладости и арбуз. И тут она спохватилась, что денег, полученных в Управлении по оказанию помощи репатриированным, изрядно поубавилось. Ей казалось, что тысяча иен это большая сумма. Сая содрогнулась — деньги, накопленные братом с таким трудом, растаяли после покупки ничтожного количества еды.

Отругав всё ещё голодного сына и вернувшись на станцию, Сая достала из саквояжа весь истёртый от многократного складывания и раскладывания листок бумаги. На нём был записан адрес Рэнтаро. Перед станцией стояла женщина, беспокойно рыскавшая взглядом вокруг. Она неотрывно всматривалась в лица прохожих.

Подойдя к женщине, Сая сказала: «Простите» и тут же машинально согнулась в глубоком поклоне. Спохватившись, она почувствовала жестокое унижение.

Во время японской оккупации всякого, кто не кланялся японским солдатам, арестовывали. Били по ногам и спине, пока человек не падал, или заставляли стоять много часов подряд с тяжёлым грузом на голове. И люди, едва завидев форму японских солдат цвета высохшей травы, стали рефлекторно склоняться в поклоне, как поникшая трава. Эта привычка пустила корни и в душе Саи и невольно проявилась в угодничестве перед этой японкой. Сдержав заклокотавший в душе гнев, Сая подняла голову и увидела лицо женщины с раздутыми щеками. Женщина подозрительно посмотрела на неё. Сая сказала самой себе, что эта женщина никакая не военная, и протянула ей листок с адресом.

— Мне нужно добраться вот сюда, — сказала она.

Женщина, быстро пробежав адрес глазами, ответила:

— А, Тибаси. Если вам в Тибаси, то лучше доехать на автобусе. Видите, рядом с открытым рынком остановка, вам туда.

Сая плохо разобрала, что сказала женщина. Но по слову «автобус» и по жестикуляции она поняла, куда им идти. Поблагодарив, Сая хотела уйти, но женщина вдруг спросила:

— Послушайте, вы репатриированные?

Когда Сая ответила: «Да», женщина вдруг схватила её за руку.

— Вы не встречали Танигути Мамору? Он должен был ехать на поезде для репатриантов. Мужчина высокого роста с родимым пятном на щеке.

Сая отрицательно покачала головой. Женщина, слабо улыбнувшись, отпустила её руку, и снова принялась сосредоточенно вглядываться в лица прохожих.

Сая переспросила дорогу ещё несколько раз, и наконец они сели в автобус, идущий в Тибаси. Маршрут пролегал по разрушенному городу. На чёрной обуглившейся земле стояли жалкие домишки. Среди пепелищ то тут, то там зеленели рисовые поля. Уже были отстроены и новые здания, но почти нигде ещё не было прибрано. По городу проезжали открытые машины защитного цвета, машины оккупационной армии. За машинами с криками «Харо, Харо»[30] бежали дети. Солдаты горстями кидали им конфеты. Наконец следы пожарищ исчезли, сменившись колосящимися рисовыми полями. Автобус медленно ехал по ухабистой дороге. За зеленью полей ослепительно сияло море.

Сая вспомнила, как она впервые увидела море. Это случилось, когда брат взял её с собой в Кота-Бару. Стоял ясный безоблачный день, они спускались по жёлтым водам реки на плоту, гружённом древесиной благовонных пород и лекарственными травами.

Это случилось сразу после того как меж бёдер Саи зацвёл красный цветок женщины. Отчего-то ей вдруг захотелось увидеть, что там, за лесом, и Сая попросила об этом своего третьего брата Кэку, с которым была дружна. Кэка время от времени отвозил в город дары леса, закупал необходимые для жизни одежду, кухонную утварь, ножи. Прежде девушки племени не изъявляли желания покинуть пределы леса, и поначалу Кэка, растерявшись, спросил её: «Зачем?» Но она и сама не знала, зачем. Её переполняло непреодолимое желание совершить этот странный поступок. Но отчего ей так этого хотелось, она не знала. Обиженно надув губы, она молча уставилась в точку над головой брата, и Кэка, рассмеявшись, сказал: «Ну, ладно». Он сказал, что у него как раз есть дела в городе. И объявил, что обычно он добирается до ближайшего города Келинтасан, а там перегружается на ожидающую его лодку китайского торговца, идущую вниз до Кота-Бару, но на этот раз они сплавятся по реке Дерак на плоту прямо до Кота-Бару. «Я нашёл хорошего торговца», — сказал брат. И его лукавые глаза заблестели.

Этого путешествия вниз по реке Сая никогда не забудет. Русло мутноводной реки постепенно расширялось, показались расположенные вдоль реки малайские деревушки. Среди леса мелькали деревянные свайные дома, крытые ветками и травой. Тянулись плантации деревьев, на языке племени Саи звавшихся «небесным семенем» и «белыми слезами», а по-малайски — пальмами и каучуком. Леса местами вгрызались в плантации этих ровно подрезанных огромных деревьев. Куда ни глянь, тянулись деревья одинаковой формы и высоты. У Саи перехватило дыхание. Для неё это была земля со множеством незнакомых ей трав и деревьев. Окажись она там, ей пришлось бы запоминать дорогу только по немногим известным ей растениям. Но деревья там были сплошь одинаковые. Ей стало страшно, ведь очутись она среди этих плантаций, она наверняка заблудилась бы.

Сая испугалась не только из-за деревьев. Русло реки вдруг расширилось, словно разрывая сушу, лес оборвался, всё пространство вокруг заняли дома. Это был Кота-Бару. Она не удивилась мелькавшему иногда вдали городу Келинтасан, отличавшемуся от малайских деревень только более широкими дорогами и большим числом деревянных домов, но в Кота-Бару дома были повсюду, куда ни глянь. И не деревянные, крытые травой — крыши здесь были крепкие и блестящие, а некоторые дома — большие четырёхугольные коробки с плоскими крышами. К тому же перед Кота-Бару обрывалась земля и справа, и слева, а дальше простиралась только вода. Далеко впереди вода смыкалась с небом, и оттуда одна за другой набегали волны.

Сая помнила, как её тянуло очутиться там, где смыкаются небо и вода. Когда она в испуге оглянулась на Кэку, тот, снисходительно сказал:

— Сая, это море.

Сая была околдована. Водная гладь была похожа на зеленоватую постель. Словно зыбка из ткани, в которой матери её племени укачивали детей.

Да, это было море. Огромная зыбка из ткани. Сая, как ребёнок, уснувший в зелёной колыбели, очутилась в незнакомой стране под названием «Япония».

Вскоре море скрылось за рядами домов. И справа, и слева тянулись двухэтажные низенькие дома с серыми черепичными крышами, окна были забраны решётками. Похоже, это был старинный японский город. Вскоре автобус остановился у городского моста. Все пассажиры здесь выходили, и Сая разбудила спящего сына. Прежде чем выйти из автобуса, она протянула водителю листок с адресом.

Водитель высунул листок из окошка на свет:

— Тамаиси, третий квартал… Это в сторону моря, — указал он на дорогу вдоль широкой реки, пересекавшей центр города.

Сая зашагала, одной рукой сжимая дорожный саквояж, а другой — руку сына. По берегам реки рос тростник, на речном дне колыхались водоросли. Глядя на эти чистые воды, Сая позабыла об усталости от долгого путешествия.

Навстречу шла старуха с клюкой. Сая снова протянула листок бумаги. Старуха пробурчав: «А, дом Нонэдзава?», объяснила, что нужно идти прямо, на третьем повороте повернуть налево, а потом лучше снова переспросить дорогу.

За третьим поворотом текла река, вдоль берегов теснились жилые постройки. Сая снова протянула листок бумаги женщине, подметавшей бамбуковой метёлкой у ворот. Та тут же показала на следующий дом. Это был крытый черепицей дом, обнесённый превосходной оградой. Края крыши проглядывали сквозь росшие в саду сосны и круто загибались вверх. Дом был немного похож на дома богатых китайских торговцев в Кота-Бару. Это успокоило Саю. Дом, кажется, был зажиточный.

Сая остановилась перед воротами из серого камня и убедилась, что иероглифы на листке с адресом и на прибитой к воротам деревянной табличке совпадают. Приоткрыв ворота, она увидела на пороге женщину с корзиной в руках. Женщина, похожая на иссохшего аллигатора, подозрительно посмотрев на Саю, подошла к воротам и спросила: «Что вам нужно?»

— Хочу увидеться с Рэнтаро, — ответила Сая.

Женщина-аллигатор внимательно осмотрела Саю с сыном.

— По какому делу? — с явным замешательством и настороженностью спросила она. Сая снова повторила, что хочет увидеть Рэнтаро.

На этот раз женщина сурово переспросила: «По какому такому делу?!» Когда Сая в третий раз внятно сказала, что хочет увидеться с Рэнтаро, послышался знакомый голос:

— Послушай, если идёшь за покупками, узнай, когда в следующий раз будут выдавать сигареты.

— Рэн. — Оттолкнув женщину-аллигатора, Сая зашла во двор.

На пороге показался Рэнтаро. Густые брови на прямоугольном как камень лице. Глаза из-под бровей грозно сверкали.

Несоразмерно большая голова делала его похожим на куклу для заклинаний, каких мастерил колдун её племени. Черты лица изменились. Тёмная, как у малайцев, кожа поблёкла, в чёрных волосах появилась седина. В когда-то пронзительно сверкающие глаза закралась усталость. Это ли тот мужчина, ради встречи с которым она пересекла безбрежное море?! Неужели Рэнтаро таков? Сердце Саи дрогнуло. В этот миг сын крепко сжал её руку. Это вернуло Саю на землю.

— Рэн, я приехала. — Эти слова словно нахлынувший водный поток вырвались из Саи. На неё нахлынули воспоминания. Жизнь в Кота-Бару после отъезда Рэнтаро. Тревожные дни в лагере для репатриированных и на корабле. В душе снова ожили нетерпение, отчаяние, желание и гнев. Все эти воспоминания переполняли её, готовые выплеснуться наружу. Но Рэнтаро застыл на месте, словно не слышал её слов. Сая подтолкнула к нему Исаму.

— Рэн, посмотри на Исаму, на своего сына.

Над самым ухом раздался вопль. Обернувшись, Сая увидела женщину-аллигатора. Хотя её губы были крепко сомкнуты, казалось, всё её тощее тело пронзительно кричало, вдребезги разбив тишину ночного леса.

9

Сидзука помогала прибраться после ужина. На душе у неё было тяжело. Такико принялась обиняками напутствовать её, какой должна быть жена торговца лекарствами.

— Как хорошо, что теперь все трое смогут работать вместе. Сидзука, отныне твоя жизнь совершенно изменится. Не подведи!

Сидзука послушно ответила: «Да».

Снова нацепив фартук на выпирающий живот, Такико проворно перемыла всю посуду.

На её цветущем круглом лице проступила лёгкая улыбка — вылитая милосердная Каннон[31] на свитках, распространяемых по почтовой подписке. Вместо нимба завитые чёрные волосы.

— Работе торговца лекарствами неизменно сопутствуют разъезды. Две трети года мужа нет дома. Как же хлопотно присматривать за домом в отсутствие хозяина! Когда Асафуми отправится в путешествие, тебе, Сидзука, надо быть острожней. Весь город будет тебе свекровью. Если заметят хоть что-то странное, это сразу же станет пищей для пересудов.

— Что значит «что-то странное»?

Такико, как рыба-прилипала к акуле, льнущая к новой немецкой кухне за два миллиона иен, мельком бросила взгляд на Сидзуку.

— Ну, не сообщить о путешествии соседям, привести гостя-мужчину в отсутствие мужа, да разные мелочи. Люди обращают внимание даже на такие пустяки и на все лады обсуждают их. Верно, Михару?

— Да-да, — живо поддержала её Михару, накрывавшая остатки еды плёнкой. — Как ты думаешь, что обо мне говорили, когда я начала работать водителем такси? Меня не было дома только днём, так пронёсся слух, что я уехала, оставив детей одних. Это выяснилось в выходной. Когда я отправилась в магазин, меня стали спрашивать: «Хозяюшка, когда вы вернулись?»

Подняв густые брови, и широко раскрыв огромные глаза, Михару весело рассмеялась. Михару, работавшая таксистом с шести утра до трёх часов дня, умела обходиться с людьми. Именно благодаря лёгкости нрава ей удавалось мирно уживаться с подавлявшей все свои эмоции Такико.

— Когда же стало известно, что я работаю таксистом, мои акции сразу взлетели. Ну ясное дело, она работяга! Как она ни молода, она же жена торговца лекарствами, заговорили они. И теперь я считаюсь образцовым зерцалом для жён молодых коробейников! — Михару, обернувшись к Сидзуке, шутливо ударила себя в грудь.

— Мамочка зеркало, — закричала смотревшая в соседней комнате телевизор Мицуми.

Её младший брат Такэсигэ принялся шуметь вместе с сестрой:

— И ничего в тебе не отражается!

Михару шикнула на детей, велев им замолчать. Дети, громко хохоча, снова повернулись к телевизору.

— Сидзука, ты же тоже до сих пор работала, что если тебе снова подыскать место? Ты ведь работала в лаборатории кондитерских изделий. Закончила университет, не годится тебе сидеть дома без дела, — сказала Михару, убирая накрытые плёнкой тарелки в холодильник.

— Верно, в наши дни мы не получали образования. И всё что мы могли делать, это клеить воздушные шарики или пакеты для лекарств. Но ты, Сидзука, закончила аспирантуру!

— Во времена экономической депрессии моя аспирантура небольшое подспорье, — насмешливо ответила Сидзука свекрови и невестке, совместными усилиями наставлявшим её на путь образцовой жены торговца лекарствами.

— В Тояме много лабораторий при фармацевтических фирмах, время от времени там требуются сотрудники, может, стоит попытаться устроиться туда? — с горячностью, словно речь шла о ней самой, подхватила Михару.

Сидзука, горько усмехнувшись, ответила:

— Но ведь речь идёт о лекарствах, а продукты питания — это совсем другая отрасль, не окончив факультета фармакологии, туда трудно устроиться.

— Вот оно как! — вмешалась в разговор Такико. — В семье моих родителей с начала эпохи Сева[32] лекарства изготовляли на дому. Но отец рассказывал, что с тех пор как вышел мудрёный закон о фармакологии, делать лекарства на дому, не будучи фармацевтом или врачом, запрещено. Если бы можно было делать лекарства по старинке, всё было бы проще.

— Дом Нонэдзава тоже раньше занимался приготовлением лекарств. Сейчас торговцы лекарствами объединяются в кооперативы по изготовлению препаратов, а раньше каждый сам делал их на дому. Мама, у нас ведь ещё есть китайские препараты, не так ли?

— Да-да, — ответила Такико под нажимом Михару и, заметив реакцию Сидзуки, добавила: — Сидзука, если тебе интересно, я покажу.

Сидзука с детства любила опыты. Она помнила похожее на опьянение возбуждение во время проведения химических опытов в начальной школе — электролиз воды, реакции с кислородом. Услышав о препаратах, она испытала такое же чувство и ответила, что обязательно хотела бы посмотреть.

Сняв фартук и попросив Михару закончить уборку, Такико направилась в гостиную. В прибранной после ужина комнате Асафуми с отцом и братом пили виски и, разложив карту, искали названия, внесённые в реестр Рэнтаро. Раздвинув перегородки и на коленях миновав порог гостиной, Такико позвала: «Отец». Когда Кикуо поднял голову, она спросила:

— Я покажу Сидзуке китайские медицинские препараты?

— Конечно, покажи, — отвечал Кикуо с видом великодушного хозяина дома.

Такико, склонив голову, задвинула двери-перегородки. Сидзука стало неприятно, когда она заметила, что Такико ведёт себя по отношению к мужу, как служанка. Неужели они не бранятся, как обычные муж и жена? Наверняка, даже когда они спят, у неё такое же по-собачьи преданное выражение лица, едко подумала она.

Такико встала и, поднявшись по лестнице, над которой висела люстра, провела Сидзуку в комнату на втором этаже, обставленную по-европейски. С одной стороны вдоль стены тянулись книжные полки с книгами по фармакологии и с картотеками. У окна стоял стол с компьютером. Это был рабочий кабинет Кикуо и Коитиро, здесь они решали, в каком порядке обходить клиентов, и паковали вещи. Недавно Коитиро решил внести список клиентов в компьютер и в свободное время забивал базу данных, с гордостью за сына объясняла Такико. Только один уголок старины здесь уцелел, несмотря на волну модернизации. Склянки с лекарственными препаратами, напоминавшие маленькие стеклянные банки с рисовыми тянучками и печеньем-сэмбэй, продающимися вразвес в сельских магазинчиках, были закрыты почерневшими алюминиевыми крышками. Выстроившиеся в ряд старомодные склянки напоминали витрины китайских аптек в китайском квартале Иокогамы. На склянках были наклеены ярлыки «имбирь», «орех ареки», «стрихнин», «камфара», «гвоздика», но содержимое склянок высохло до тёмной желтизны.

— Когда дед умер, мы перенесли сюда вещи из его дома. Отец говорит, это ценные экспонаты и их нужно сдать в музей, но привести их в порядок очень трудно, — оправдываясь, сказала Такико, проводя пальцем по склянке, покрытой пылью. Сидзука обратила внимание на её странное содержимое. В ней лежал сморщенный перекрученный предмет цилиндрической формы. На ярлыке было написано «Тайный стебель тигра».

Заметив, с какой склянки она смахнула пыль, Такико криво усмехнулась:

— О, тигриный пенис.

Сидзука смотрела на высушенный пенис свирепого зверя. Хотя он выцвел до светло-коричневого цвета и лежал в прозрачной банке, легко было представить себе его изначально огромные размеры.

— Какой громадный!

Такико тоже склонилась над склянкой и сказала:

— Да, но вид у него жалкий.

Склонившись вместе с Такико над пенисом тигра, Сидзука вспомнила историю трёхлетней давности. Они тогда начали жить вместе в тесной квартирке Асафуми — одна комната, служившая и кухней, и гостиной, да спальня. В воскресенье днём в самый разгар их возни в постели раздался звонок. В то время они были так загружены работой на фирме, что сил на секс не оставалось. Поэтому выходные были драгоценным временем. Хотя они продолжили заниматься любовью, не обратив внимания на звонок, в дверь продолжали назойливо звонить. Кто-то рвался в квартиру, будто в занятый сортир, и никак не желал угомониться. Пенис Асафуми вдруг обмяк.

— Я открою.

Решившись встать, Сидзука натянула большой спортивный джемпер Асафуми, надела штаны из джерси и, пригладив волосы рукой, вышла в прихожую. Она открыла дверь и увидела какую-то женщину, обеими руками держащую пакет. Где-то в глубине души зазвучал набат, но Сидзука не смогла сразу догадаться, о чём он предупреждает, и спросила: «Что вам угодно?» Женщина подозрительно смотрела на джемпер, что был на Сидзуке. На нём были изображены три танцующие в ряд утки. Затем, заглядывая в квартиру из тесной прихожей и сердито глядя на Сидзуку, женщина объявила, что она мать Асафуми. «Ах, вот оно что», — подумала Сидзука, но женщина, не дав ей вставить ни слова, сказала: «Я войду» и, скинув туфли, прошла в спальню, расположенную за кухней-гостиной. Она двигалась проворно, как сбежавшая из клетки дикая кошка. Сидзука в растерянности поспешила за ней. Дверь между гостиной и спальней была распахнута. Сидзука видела спину стоявшей в дверях женщины, а за ней своего мужа — сидя на постели, он впопыхах заворачивался в одеяло, пряча свои причиндалы. «Мама, что случилось?» Асафуми изо всех сил старался сохранить невозмутимость, но обёрнутое вокруг бёдер одеяло не могло скрыть наготы. В довершение всего завернулся он плохо, и его член выглядывал из-под одеяла. Он всё ещё был набухшим и влажным от выделений из влагалища Сидзуки. Несколько секунд Такико стояла, как вкопанная, видимо, впервые на двадцать седьмом году жизни сына осознав, что пенис дан ему ещё и для того, чтобы заниматься любовью с женщинами. Затем она пришла в себя.

— Сколько можно валяться? Нечего спать до обеда. Живо одевайся. Я пойду в туалет, — сказала она и скрылась в туалете.

В отсутствие Такико Асафуми и Сидзука успели одеться. А потом Асафуми представил Сидзуку: «Моя коллега Окамото». И они втроём, как ни в чём ни бывало, пили кофе и разговаривали о всяких пустяках: о том, что наконец-то пришла весна, что сливы в иокогамском саду Санкэй в полном цвету — стараясь этими весенними разговорами растопить гнездившуюся в душе каждого из них неловкость. Спустя тридцать натянутых минут Такико ушла, сказав, что встречается со школьной подругой в Хаконэ. Уже после Сидзука узнала, что надетый ею впопыхах джемпер купила Асафуми его мать.

Стоило Сидзуке вспомнить это, и ей стало казаться, что теперь они вместе с Такико внимательно разглядывают пенис Асафуми, постепенно опадающий под их пристальными взорами. От этой фантазии Сидзуке стало неловко, и она отвела глаза от банки. Под полкой со склянками были расставлены тетради в потрёпанных японских переплётах, прошитых нитками. Точно такие же, как найденная в кладовой дома Рэнтаро.

— Это реестры? — спросила она, и Такико, будто очнувшись от гипноза, вздрогнула и обернулась к ней.

— А, да-да. Начиная с эпохи Эдо.

Сидзука достала тонкую тетрадь большего формата. Надпись тушью была неразборчива, но тем не менее ей удалось прочесть — «Рецептурная книга».

— Здесь записаны рецепты. Раньше в каждом доме была такая тетрадь, по рецептам из неё и изготовляли лекарства.

Перелистнув страницу, Сидзука прочла названия лекарств — профилактические пилюли, красная медь, эликсир «радость души».

— Каких только снадобий ни делали!

— Да, всякие делали лекарства, но самым ходовым был воскрешающий душу эликсир — хангонтан. Изначально хангонтан был китайским лекарством, воскрешавшим даже мёртвых, но и в Японии делали свой вариант. Я слышала, что в эпоху Эдо было уже порядка десяти рецептов приготовления этого эликсира. У дома Нонэдзава тоже был свой рецепт воскрешающего душу эликсира, и это-то как раз и был рецепт подлинно китайское снадобье широко известное тем, что воскрешает даже мёртвых. Говорят, в старину его рецепт передал дому один прибившийся к побережью Тибаси китаец в благодарность за то, что его выходили.

На первой странице тетради Сидзука нашла рецепт воскрешающего душу эликсира. Мелким почерком были записаны названия китайских препаратов — «куркума», «бычий камень», «опермент», «петушиный ветер». Когда Сидзука попыталась разобрать пропорции и способ приготовления препарата, Такико, приподняв тетрадь и поддразнивая её, сказала:

— Не стоит слишком углубляться в это. Сейчас для тебя, Сидзука, важнее не то, как делаются лекарства, а то, как делаются дети.

Наблюдая за тем, как Такико ставит тетрадь с рецептами обратно на полку, Сидзука подавленно ответила: «Да». После их женитьбы Такико часто задавала вопрос о детях, в основном Сидзука узнавала об этом от Асафуми. Такико, убеждённую, что иметь детей это счастье, пугал возраст Сидзуки — тридцать два года. Всякий раз, когда речь заходила о детях, лицо Сидзуки каменело.

Такико, заметив, что Сидзука не в духе, добавила:

— Сейчас все поздно женятся, и, похоже, стало поветрием не торопиться заводить детей, но лучше всего рожать детей пока есть здоровье. К тому же, когда у Асафуми начнутся разъезды, вы нечасто сможете быть мужем и женой. И если вы так и не соберётесь завести детей, то потом может и не получиться.

— Даже если мы собираемся завести детей, это зависит только от воли свыше, — ответила Сидзука, желая поставить точку в разговоре.

— Ну, да я открою тебе тайну.

На цветущем лице Такико появилась полная любви улыбка. Сидзуке ничего не оставалось, кроме как согласно кивнуть. Такико, как будто это и впрямь было тайной, шепнула на ухо Сидзуке:

— Нужно убираться в туалете.

Сидзука пристально посмотрела на неё. Она серьёзно в это верит? Сидзука подумала, что, возможно, свекрови просто неловко открыто обсуждать с ней сексуальные темы, но по лицу Такико, подмигнувшей ей с серьёзным видом, ничего нельзя было понять. Она спокойно и просто, никого не задевая, говорила правильные вещи, но не была похожа на наивную добрячку. Сидзука слышала, что когда перестраивался дом, она сама распоряжалась многолетними накоплениями, договаривалась со строителями в отсутствие мужа и сына, и строительство было завершено в срок. Так что на мякине её не проведёшь.

Такико села на стул перед столом с компьютером и на правах любящей свекрови продолжила разговор.

— Но главное, если появятся дети, ты сможешь отвлечься от тягот одинокой жизни. Ведь жена торговца лекарствами две трети года спит одиночестве. Конечно, женщине по ночам тоскливо одной. И в такие минуты дети становятся отличной поддержкой.

— В нынешние времена и помимо детей много других стимулов жить нормальной жизнью. И когда я снова устроюсь на работу, таким стимулом для меня станет работа, а не дети, — ответила Сидзука, которую изрядно утомил этот град рассуждений о детях.

Они оба потеряли работу, Асафуми ещё не приступил к работе торговца лекарствами, и неизвестно было, как долго они останутся безработными. Сейчас они просто не могли позволить себе думать о детях.

— Работа не станет делить с тобой ложе ночью.

В глубине души Сидзука изумилась этим старомодным словам — «делить ложе» — в устах Такико.

— В молодости тяжко спать одной. Но когда есть ребёнок… Пока успокоишь плачущего малыша, накормишь его, укачаешь на руках, ночь и пролетит незаметно. А когда дети подрастут, пыл молодости угаснет, и жизнь станет легче.

Освещённая флуоресцентной лампой Такико, одетая в платье с короткими рукавами, сцепила обнажённые полные белые руки на коленях — руки, свившиеся, как две змеи.

— Так рассеется тоска одиноких ночей, а там, глядишь, придёт и климакс, верно? Это всё пустое.

Такико невольно выдала свои тайные мысли, но говорила с отстранённым видом:

— Это всё пустое. Надо жить, храня дом, растя детей, благодаря мужа. Это и означает быть женой торговца лекарствами. Ведь пока я с детьми сплю в роскошном доме под тёплым одеялом, отец в дороге спит на свалявшемся тонком тюфяке. И каждый день он обходит клиентов, до отказа натруживая ноги. Главное жить, чувствуя благодарность к отцу за своё нынешнее благополучие, созданное его трудами. Ты, наверное, думаешь, что я говорю очень старомодные вещи. Но люди должны помнить, чего они заслуживают. Ведь как бы мы ни жили, нам всегда будет всего мало.

— Да, но я слышала, что мужья во время путешествий часто развлекаются с женщинами, — сказала Сидзука, раздражённая этими отдающими конфуцианской моралью суждениями, имея в виду историю Рэнтаро.

Прислонившись полной спиной к спинке стула, Такико рассмеялась.

— Так это же мужчины! Разумеется, им иногда хочется развлечься с женщинами. Самое лучшее не проводить на этот счёт дознания.

— Но разве это справедливо? Жена, не смея глаз поднять, живёт изо дня в день, благодаря мужа, а мужу, оказывается, позволительно во время путешествий развлекаться с женщинами!

— Сидзука, ты думаешь, что мужчины и женщины одинаковые существа, но это не так.

Это мнение в корне противоречило тому, чему учили Сидзуку. Согласно биологии, часть женской Х-хромосомы становится Y-хромосомой, и при соединении X- и Y-хромосом зарождается мальчик. И женский клитор, гипертрофируясь, превращается в пенис. Иными словами, мужчина не более чем трансформация женщины.

— Что же это за существа мужчины? — с вызовом спросила Сидзука.

— Мужчины — злые духи, — чистосердечно сказала Такико.

Растерявшая Сидзука переспросила:

— Злые духи?

— Да, большинство мужчин — дети злых духов. Дети же, разумеется, капризны и своевольны. И это счастье для женщин, что своевольные мужчины, с которыми они сталкиваются и нянчатся, остаются детьми. Если по недосмотру неправильно воспитать мужчину, он станет злым Духом. Станет делать только то, что ему вздумается. А для злого духа женщины и дети лишь игрушки, и их можно третировать. В результате такой мужчина становится повесой и забрасывает дом, вот к чему это приводит.

Такико, заметив по лицу Сидзуки, что не убедила её, придвинулась ближе, не поднимая рук с колен.

— Взять хоть нашего отца — попробуй-ка неодобрительно отозваться о том, что он делает. Он обидится, станет развлекаться с женщинами и жить в своё удовольствие. Но если, закрыв глаза на мелочи, сказать ему, что всё, что у нас есть — благодаря ему, то он не станет делать ничего предосудительного. Быть благодарной за всё, почитать мужа. И тогда злой дух перестанет быть злым духом, а останется ребёнком. Это и называется женской мудростью.

— Но ведь тогда получается, что мы обманываем мужчин?!

Такико плавно, как ива на ветру, покачала головой.

— Так уж повелось. Мужчины и женщины живут, обманывая друг друга.

В душе Сидзуки бушевала буря протеста. Но высказать этого она не могла. Ведь в глубине души она знала — Такико права.

10

С тех пор как Такико обнаружила, что Асафуми и Сидзука близки, она принялась настаивать на женитьбе. Сидзука злилась, когда Асафуми говорил как о ком-то постороннем: «Мои родители говорят мне — женись».

— Ты говоришь — твои родители, а сам-то ты что думаешь?!

Неизменно встречая такой отпор, понуждаемый разгневанным видом Сидзуки, Асафуми поправлялся: «Да я и сам думаю так же».

Но когда смущённый, исполненный серьёзности Асафуми снова спрашивал её:

— Выйдешь за меня замуж? — Сидзука шла на попятный.

Дело в том, что кроме Асафуми она встречалась ещё с одним мужчиной.

Его звали Хироюки. Они познакомились, когда она работала в фирме четвёртый год и уже свыклась с работой. В то время Сидзука упёрлась в стену. Когда она пыталась сдвинуть эту стену, запястья тонули в ней, когда натыкалась на неё, стена мягко отражала удар, когда долго упиралась в эту стену, наступало удушье. Вот какая это была стена. Можно сказать, что стеной было окружавшее Сидзуку общество.

Когда, окончив университет, Сидзука поступила на работу, она думала, что теперь у неё начнётся новая жизнь. Верила, что, самостоятельно зарабатывая деньги, станет независимым человеком. Но, начав работать, она поняла, сколь призрачна её независимость — работа лишь навсегда привязала её к фирме.

Сидзуку стали посещать мысли об увольнении, и, взяв оплачиваемый отпуск, она неожиданно для себя в одиночку отправилась в путешествие в Адзумино. Она остановилась на ночь в пансионе, расположенном в ущелье. В зимний сезон здесь было полно лыжников. Решив прогуляться перед ужином, она неспешно брела по дороге среди рисовых полей. Дорога вдруг пошла в гору, заросшую смешанным лесом. Созвучная душевному состоянию Сидзуки, тропа петляла и вела неизвестно куда.

Остаться в фирме или уволиться? Но даже если она уволится, чем заняться она не знала. Она не знала, чего хочет. Она шла в гору, вдыхая тонкий лёд осеннего воздуха, как вдруг заметила впереди в зарослях мисканта нагнувшегося человека. Это был невысокий коренастый мужчина в пиджаке, прикреплявший к ограде рекламный флажок с надписью «Продаются земельные участки на горе Хорай, прекрасные отзывы». Рядом с ним стояла обляпанная грязью легковушка, из багажника которой торчало ещё несколько таких же флажков. Мужчина пытался выровнять накренившийся флаг. Пиджак у него был помятый, к всклокоченным волосам прилипли маленькие белые цветы китайского мисканта и пожухлая трава.

Фигура мужчины, отчаянно сражавшегося с флагом на безлюдной дороге, выглядела странно и комично — Сидзука едва сдержала смех. Услышав её шаги, он обернулся. Огромными глазами и большим ртом он напоминал гиппопотама. Заметив выражение её лица, он надул свои толстые губы.

— Нечего смеяться, лучше помоги мне! — сказал он так, будто они были близко знакомы. Но в то же время так жалобно, что Сидзука, удивившись самой себе, ответила: «Ладно».

Это и был Хироюки. Пока Сидзука помогала ему устанавливать флаг, она узнала, что он сотрудник агентства по недвижимости и, как и она, живёт в Иокогаме. Они расстались, обменявшись телефонами, и после того как Сидзука вышла на работу, в её холостяцкой квартире раздался звонок. Так и началось общение с Хироюки.

Хироюки не работал в фирме по недвижимости, а был свободным агентом. Когда он продавал крупный застроенный земельный участок, который не могли реализовать сами сотрудники агентства, с ним заключали договор найма. Поскольку земельные участки были крупными, продажа даже одного из них давала значительный доход. Хоть Хироюки и ворчал, что ситуация на рынке неблагоприятна и у него почти нет дохода, на самом деле на одной продаже он зачастую зарабатывал столько, сколько обычный служащий за полгода.

— Да у меня нет денег! Из меня до сих пор выколачивают изрядную компенсацию по разводу, — жаловался Хироюки на свою бывшую жену.

Несмотря на это, он, похоже, всё ещё тосковал по жене и рассказывал, словно обиженный ребёнок, как изредка звонил ей и выплёскивал на неё старые обиды.

Хироюки был очень обходителен. Обходительный, но внешне непривлекательный. И когда между ними возникла физическая близость, Сидзука не могла не спросить себя, почему она свела знакомство с таким мужчиной. К тому же Хироюки любил рассказывать, что умеет нравиться. «У меня было свиданье с восемнадцатилетней девушкой», или «Студентка попросила меня купить ей одежду», — без умолку болтал он.

— Да кому ты можешь понравиться?! — отвечала Сидзука, но уверенности в её словах не было.

«Я ведь встречаюсь с ним, — думала она, — так что нет ничего удивительного в том, что и другие девушки пытаются завязать с ним знакомство».

Так как Хироюки не стеснялся говорить о своих свиданиях с другими женщинами, Сидзука начала встречаться с Асафуми. Хироюки был загадочный взрослый мужчина, Асафуми — совершенно прозрачный мужчина-ребёнок. Хироюки сразу же догадался о появлении другого. «О, да ты ловко устроилась», — подтрунивал он, но никакого дознания устраивать не стал. Асафуми же ни о чём даже не подозревал. С Асафуми она встречалась по выходным, а с Хироюки — после работы. Работа по продаже земельных участков у Хироюки приходилась в основном на выходные, так что это было очень удобно. Благодаря такой насыщенной и полностью контролируемой ею личной жизни, Сидзуке удалось отделаться от чувства недовольства своей работой. И в столь благоприятной и удобной для неё ситуации на неё вдруг обрушилось предложение о браке.

— Мне хорошо так, как есть, — уклончиво ответила она, и Асафуми был немного уязвлён.

Но оставлять дело «так, как есть» в этом обществе было нельзя. Капиталистическое общество существует исходя из предпосылки постоянного прогресса. Развитие и государства, и общества, и даже отдельного индивидуума оценивается положительно только при условии, что они следуют именно такому сценарию. Рядовой служащий должен получить повышение, холостяк должен жениться, в семье должны появиться дети.

Вскоре приехали родители Асафуми и изъявили желание встретиться с родителями Сидзуки. Отказаться значило дать категоричный отказ на предложение о замужестве, а значит потерять Асафуми. Сидзука решила согласиться на встречу, чтобы сохранить всё как есть.

Родители Сидзуки были в разводе, у отца в Токио была другая семья, а мать жила в Иокогаме одна. Сидзука объяснила своей матери, Тамаэ, ситуацию. Сказав, что она не собирается замуж, но хочет как-то замять предложение, она попросила мать встретиться с родителями Асафуми. Тамаэ, ответив, что это только отсрочит решение проблемы, нехотя согласилась.

Было решено, что Тамаэ, родители Асафуми, Кикуо и Такико, и Сидзука с Асафуми поужинают вместе. Встреча была назначена в Иокогаме, в китайском ресторанчике на сорок третьем этаже высотного здания «Минато мираи 21». Оттуда открывался вид на облепленные домами и зданиями холмы, окружавшие квартал Минато, на Мост-радугу через Токийский залив, на отвоёванный у моря участок земли под новый прибрежный центр, планы сооружения которого расстроились. План Сидзуки был таков — очаровать родителей Асафуми красотами города и замять разговор о женитьбе. Как она и предполагала, родители были восхищены огромным городом будущего. Они заказали столик у окна, и родители любовались пейзажем. Но её расчёты оправдались только отчасти. Пока одно за другим подавали новые блюда, родители Асафуми ломали голову над тем, как бы с разных сторон выведать семейные обстоятельства Сидзуки. И когда подали десерт, Кикуо заговорил:

— Ах, какая славная у вас дочка. Мы счастливы, что она станет нашей невесткой.

Рассеянно смотревший в окно Асафуми изумлённо повернулся к родителям, а Тамаэ недоумённо спросила Сидзуку:

— Ты решила выйти замуж?

Сидзука, не глядя на Асафуми, ответила:

— Об этом у нас речи не было.

— Да-да, мы просто обсуждали эту тему, — занервничал Асафуми, обращаясь к родителям.

Кикуо и Такико оцепенели, как пара кукол.

— Да ведь вы живёте вместе всё равно как муж и жена. Если это не оформить…

— Я дважды выходила замуж, — перебила Кикуо Тамаэ.

И хотя Кикуо был недоволен тем, что его прервали, Тамаэ, не обращая на это внимания, продолжила.

— Сидзука моя дочь от первого брака. Мой первый муж притворялся прекрасным семьянином, а за моей спиной заводил себе женщин, и мы развелись. Второй брак был похож на автокатастрофу. Я всё время говорю дочери — нечего выходить замуж. Высосут из тебя все соки, оглянуться не успеешь, как молодость и удовольствия пройдут, — говорила Тамаэ, глядя на цветущую Такико.

Конечно же, Такико возненавидела Тамаэ до глубины Души. После этого ужина родители убеждали Асафуми расстаться с Сидзукой.

Но, несмотря на всё это, она всё-таки вышла замуж за Асафуми. Их отношения получили официальное признание и на службе. И начальство, и сослуживцы спрашивали, когда же свадьба. Под их давлением и под давлением повторяющихся, как волны прибоя, предложений Асафуми пожениться, она устала отвечать отказом.

Стена, на которую она наткнулась на четвёртом году работы в фирме, и которую ей удалось отодвинуть, встречаясь с Хироюки и Асафуми, опять встала перед Сидзукой и теперь окружила её со всех сторон.

Услышав о решении дочери, Тамаэ сказала, что дочь обвели вокруг пальца.

— И ты тоже, как и я, пока не обожжёшься, не поймёшь.

Хироюки перед свадьбой позвонил ей и сказал: «И впредь добро пожаловать». Но Сидзука отвергла его предложение, сказав: «Что за вздор!» Однако через полгода они как-то снова встретились и отправились в гостиницу.

В тот раз Хироюки сказал — пусть твой муж тоже спит вместе с нами. Сидзука тогда вся похолодела. После замужества чувство вины по отношению к Асафуми только усилилось.

Когда было решено, что они едут в Тояму, Сидзука вздохнула с облегчением, решив, что теперь порвёт с Хироюки. Но на самом деле было неясно, сможет ли она порвать. Не позвонит ли она ему сама.

Верно говорит Такико. Мужчины и женщины живут во взаимном обмане. Скрывая историю с Хироюки, она обманывает Асафуми.

11

Дом Рэнтаро был наполнен миазмами, источаемыми бездонным болотом. Чтобы защитить от этих ядовитых испарений сына Исаму, робко стоящего перед отцом, которого увидел впервые, Сая усадила его позади себя, а сама села перед членами семьи Нонэдзава, сидевшими в ряд лицом к выходу.

Рэнтаро в распахнутом на груди кимоно, упираясь коленями в пол, сидел у стены, украшенной на стыках брёвнами-опорами. Он маленькими затяжками курил сигарету, словно стараясь растянуть удовольствие, и делал вид, что смотрит на выдыхаемый дым, но сердцем он был с двумя женщинами, бросавшими на него холодные взгляды. Одна из них была старуха, сидевшая с прямой спиной, с грозным как у японских солдат лицом и в ладно сидящем кимоно. Судя по возрасту и по властной манере держать себя, это была мать Рэнтаро. Другая была высохшая женщина-аллигатор, с которой Сая столкнулась у ворот. Сая узнала, что это японская жена Рэнтаро, ещё прежде, чем вошла в дом. Всем телом источая яростный вопль, женщина-аллигатор тихо сказала, что она жена Рэнтаро и предложила поговорить в доме. Обе женщины сидели вплотную, как пара листьев. Краем глаза они брезгливо следили за Саей и её сыном так, словно те были огромными испражнениями Рэнтаро; от женщин исходили тёмные миазмы ненависти.

По другую сторону рядом с Рэнтаро сидел круглолицый мужчина с мясистыми, как имбирь, губами. Это был его младший брат.

Сая с удивлением услышала, как Рэнтаро объяснил троим своим родственникам, что с ней он познакомился в Малайе. Она почувствовала отчаяние и гнев, когда Рэнтаро вот так в двух словах обрисовал всё, что было между ними.

Сая прекрасно помнила встречу с Рэнтаро. Выгрузив свой обширный багаж в аптеке в китайском квартале Кота-Бару, он, утирая пот, пил чай. Он носил усы и был опрятно одет в европейскую одежду. Встретились они за несколько лет до того, как японские войска высадились в Кота-Бару, а затем дошли до Сингапура.

Сая вместе со старшим братом Кэкой только что прибыли в Кота-Бару. От впервые увиденного и Услышанного голова у неё шла кругом. Она рассмешила брата, когда, указывая на англичан в землистых одеждах, прямой осанкой напоминавших вышагивающие деревья, спросила, всё ли с ними в порядке, и отчего у них такие белые лица. Навлекла на себя его насмешки, вскрикнув при виде проехавшей мимо, сотрясая землю, сверкающей коробки на четырёх колёсах. Она впервые увидела так много китайцев, не говоря уже о том, что впервые узнала о существовании японцев, Увидев Рэнтаро, она решила, что это всего лишь китаец. Но брат шепнул ей, что это «хороший господин-японец», и когда он усаживался перед ней, она знала, что этот мужчина не китаец, а «хороший господин», на которого брат возлагал большие надежды перед путешествием.

Рэнтаро говорил с братом на беглом малайском. Поскольку малайский был похож на язык племени Саи, она кое-что поняла из их разговора. Рэнтаро интересовало имеющееся в джунглях сырьё для приготовления лекарств. Он хотел заключить сделку без торговцев-посредников. Брат радостно кивал. Сая не понимала, почему брат берёт на себя такие обременительные обязательства. Ведь тогда ему придётся снова, как в этот раз, неоднократно сплавляться на плоту. И подолгу жить вдали от племени, думала она.

Когда разговор был окончен, Рэнтаро, взглянув на Сая, спросил, кто эта девушка. Брат ответил, что это его младшая сестра. Рэнтаро сказал, что, похоже, ей не по себе. Брат объяснил, что она ошеломлена своим первым визитом в город. Смущённая вниманием к себе,Сая покраснела.

Рэнтаро, смеясь, достал из лежавшего у него в ногах мешка похожие на листья плоские предметы. Это были разноцветные бумажки — красные, жёлтые, зелёные. Когда Рэнтаро подул в них, они превратились в круглые шары.

«Это воздушный шарик», — сказал Рэнтаро и хлопком ладони подбросил шарик. Сая широко раскрыла глаза от изумления. Ей впервые доводилось видеть такое. Будто радуга сомкнулась в круг и заплясала в воздухе. Рэнтаро бросил это чудо Сае. Радужный шарик неожиданно поплыл и, шелестя, уткнулся ей в грудь. Шарик шелестел, как сброшенная кожа змеи. Он был хрупким — казалось, стоит чуть сжать его в руке и раздавишь. Сая осторожно, словно драгоценность, спрятала радужный шарик в руке и прошептала: «Воздушный шарик». Рэнтаро рассмеялся. Вокруг рта проступили морщинки, она решила, что это очень добрый дядя.

— Мы поняли, — прервав повисшую паузу, сказала женщина-аллигатор. — Эта женщина говорит, что за границей она была твоей содержанкой, и что этот ребёнок у неё от тебя.

Рэнтаро, держа двумя пальцами окурок, важно кивнул.

— Что ни говори, я прожил за границей долгих пять лет. Сая прекрасно разбиралась в растениях, служивших сырьём для изготовления лекарств, поэтому она работала моей помощницей… Ну, и это знакомство нечаянно… — из трудноуловимых слов на местном наречии Сая поняла, что речь идёт о ней.

Рэнтаро обратил внимание на то, что Сая, обучавшаяся у знахаря, разбирается в лекарственных травах. Брат, познакомившись с Рэнтаро в Кота-Бару, договорился сопровождать Рэнтаро в джунгли. И в тот раз он взял Саю с собой, чтобы та помогла им искать лекарственные травы. Знахарь их племени отказался идти, сказав, что нельзя выдавать секреты чужаку. Он и Саю отговаривал сопровождать Рэнтаро в лес. Отговаривая её, он был суров. Это была не та суровость, с какой он укорял её за сломанные ветви дерева-пристанища духов или за растоптанные лекарственные травы — это была суровость острая, как лезвие ножа.

«Чужак не видит леса. Что ни попадёт в руки чужакам, всё превращается в прах, они своего рода напасть. Не становись приспешницей таких типов. Станешь их пособницей, и сама превратишься в чужака».

Это означало, что у чужака не может быть никаких отношений со знахарем. Слова знахаря потрясли Саю до глубины души. Но в то же время запрет сопровождать Рэнтаро в лес вызвал в её душе ростки противоборства. Сая отвернулась от знахаря. Это было всё равно, что отвернуться от племени. Сая последовала за Рэнтаро, покинув лес.

Всё из-за этих радужных шариков. Шарик, привезённый из Кота-Бару, она берегла до тех пор, пока бумага не изорвалась и не истлела. Когда от радужного шарика ничего не осталось, она навечно заключила его в своём сердце. Радужный шарик стал её мечтой.

Эти радужные шарики стали воплощением всего, что ей пришлось увидеть и узнать в городе Кота-Бару. Одежда ярких цветов, мягкая и сладкая на вкус пища, полированная блестящая мебель, защищающие от ветра, но пропускающие свет прозрачные стены, без устали бегущие автомобили. Воздушные шарики были воплощением всех этих удивительных чудес. И для Саи все они оказались прочно связанными с Рэнтаро. Сая знала, что если она пойдёт за Рэнтаро, то сможет снова оказаться в этом городе.

— Ну, легкомысленные дорожные истории неотъемлемая часть жизни торговца лекарствами, — прервал воспоминания Саи робкий голос младшего брата Рэнтаро.

— Да, но разве кредо торговца лекарствами не гласит, что житейские дела, случившиеся во время путешествия, оставляют за порогом дома? Если бы об этом узнал покойный отец, ему было бы стыдно, — старуха пристально посмотрела на Рэнтаро.

Рэнтаро избегал взгляда Саи.

— Поэтому я расстался с ней как подобало.

Обе женщины бросили на Саю язвительные взгляды. Женщина-аллигатор хотела было что-то сказать, но её опередила старуха.

— Зачем вы вообще сюда приехали? — обернувшись к Сае, спросила она.

Сая указала на сидящего позади сына:

— Хотела показать сына отцу.

— Теперь, когда он его увидел, вы можете возвращаться.

Сая отрицательно покачала головой.

— Я буду жить здесь.

Лица у всех собравшихся застыли. Сая, окинув взглядом всех четверых, сказала:

— Я жена Рэна. Поэтому я буду жить здесь вместе с вами.

— Его жена — я! — крикнула, взорвавшись, женщина-аллигатор. К её голосу примешивался визг.

Если слышишь недоступное уху, значит, настало время превращения снов в явь. Сон того, чей голос ты слышишь, становится явью и начинает поглощать тебя. Нужно быть острожной. Сая вспомнила слова, сказанные когда-то знахарем их племени, и посмотрела на Рэнтаро.

— Я понимаю, поэтому я вторая жена.

Тусклые глаза женщины-аллигатора вспыхнули. Если оставить всё как есть, к её высохшей коже вернётся упругость и, оборотившись настоящим крокодилом, она нападёт на Саю. Сая поспешила предотвратить превращение женщины-аллигатора в настоящего крокодила.

— Так сказал Рэн. Сказал, что я вторая жена.

Женщина-аллигатор отвела взгляд от Саи и сурово посмотрела на мужа.

Рэнтаро растерялся.

— Да… ну… дело в том, что малайцы мусульмане. А мусульманин может иметь до четырёх жён.

— Мы не мусульмане, — отрезала старуха.

— Да, но в Малайе считается… — запнулся Рэнтаро и, смешавшись перед старухой и женщиной-аллигатором, уставился в потолок.

Сая не понимала, почему её слова о том, что она вторая жена Рэнтаро, наделали столько шума. Хотя племя Саи не исповедовало ислам, как малайцы, у влиятельных мужчин было по две-три жены. Наличие нескольких жён свидетельствовало о солидности мужчины. Поэтому, покидая племя, она объявила, что стала второй женой Рэнтаро, и, когда стала жить в Кота-Бару, тоже не скрывала этого. И то, что у Рэнтаро было две жены, ни у кого не вызывало презрения, напротив, к нему относились с почтением. В чём тут сложность, она не понимала. Ведь судя по дому, семейство Нонэдзава было зажиточным. Рэнтаро был главой этой семьи. Богатый мужчина может иметь много жён.

— Это Япония. И здесь иметь двух жён — неслыханное дело, — категорично сказала старуха.

И женщина-аллигатор с окаменевшим лицом тоже кивнула. Младший брат Рэнтаро проворчал:

— Вот именно. И главное, в нынешнее трудное послевоенное время приводить с собой женщину с приплодом…

Повисло напряжённое, как скрип ветвей друг о друга, молчание. Рэнтаро раздавил выкуренную до самого фильтра сигарету.

— Я попробую переговорить с Саей наедине.

Старуха и женщина-аллигатор ничего не сказали. Рэнтаро поднялся, сделав Сае знак глазами. Она с сыном последовала за Рэнтаро, раздвинувшим оклеенные бумагой створки двери, ведущей в коридор.

Они направились вглубь дома. Из боковой комнаты в коридор выглянули трое ребятишек, но Рэнтаро, выругав их, закрыл дверь. Когда они проходили мимо этой комнаты, послышался женский голос. В доме, как видно, жила и другая родня.

Открыв одну из выходивших в коридор деревянных дверей, Рэнтаро скрылся за ней. Сая последовала за ним и, едва ступив в комнату, сразу поняла, для чего она предназначалась. Это была комната для приготовления лекарств. На полке у стены стояли склянки и банки разной формы, были расставлены металлические и глиняные ступки, комната была пропитана лекарственным запахом. Наголо стриженный молодой человек, сидя на дощатом полу, укладывал в сплетённые из древесной коры коробки бумажные пакеты с лекарствами. Рэнтаро сказал этому молодому человеку: «Асацугу, выйди-ка ненадолго». Тот изучающе посмотрел на Саю и, ничего не сказав, тяжело поднялся.

— Да — завтрашняя поездка откладывается.

— Но я же всё подготовил, — надув губы, запротестовал молодой человек.

— Только на несколько дней, — сказал Рэнтаро, не дав Асацугу и рта раскрыть, и тот с недовольным видом вышел из комнаты.

Сая вдохнула полной грудью. Это был родной запах. Дом в Кота-Бару, где жили они с Рэнтаро, тоже был пропитан этим запахом. Это был прекрасный свайный дом с крышей, крытой дранкой и просмолённой сосновой корой. Из сада вела лестница на веранду, где стояли стол и плетёные стулья и где можно было принимать гостей. Внутри дом делился перегородками на четыре комнаты, но стоило их раздвинуть вместе с выходящими на улицу дверьми с жалюзи, как всё пространство дома и сад становилось одним целым.

Одну из этих комнат Рэнтаро отвёл для хранения лекарственного сырья, которое он отправлял в Японию. Сая помогала ему, сортировала и упаковывала лекарства, вдыхая напоённый запахами мускуса и древесными ароматами воздух. Иногда она помогала Рэнтаро и в приготовлении снадобий. Из серы, древесной смолы, очищенной камфары, плектрантуса и другого сырья она делала лекарства, помогающие от кожных заболеваний, и Рэнтаро бесплатно раздавал их. Малайцы, часто страдающие болезнями кожи, были им чрезвычайно признательны. Кроме того, они делали «лекарство от малярии», «обезболивающее», и Рэнтаро щедро раздавал их. Сая восхищалась — «какой же Рэнтаро добрый!»

В дом приходили разные люди. Представители японских торговых домов, малайцы, индийцы, китайцы. После захвата Кота-Бару японскими войсками к ним добавились офицеры оккупационных войск. Когда приходили японцы, Рэнтаро разговаривал с ними приглушённым голосом, а под конец просил Саю принести на веранду еду и устраивал пирушку. Сая зачарованно смотрела, как Рэнтаро с явным удовольствием распивает сакэ с японцами. В то время Сая ещё верила словам Рэнтаро, что японцы пришли для того, чтобы помочь Малайе обрести независимость. Она с гордостью смотрела, как Рэнтаро общается с трудившимися на благо Малайи офицерами.

— Сая, — сказал Рэнтаро, плотно прикрыв дверь.

Этот голос вернул Саю во времена, когда они с Рэнтаро жили вместе. Это имя дал ей Рэнтаро. Когда она сопровождала его во время сбора лекарственных трав, он спросил, как её зовут. Сая в нерешительности несколько раз повторила по-малайски: «Нама сая» — «Моё имя». Её настоящее имя было Кэсумба — это название дерева с ярко-красными плодами. Раньше мужчины её племени, вступая на тропу войны, раскрашивали тело соком его плодов. Но в её племени женщины открывали своё настоящее имя только своему мужу. Соплеменники называли женщин по имени отца, добавляя какая это по счёту дочь. После замужества женщину называли по мужу. Поэтому у женщин её племени имя существовало только для отца, матери и мужа. Когда Рэнтаро спросил её имя, он был для Саи всего лишь чужаком, и она не могла назвать ему своего настоящего имени. До сих пор никто не обращался к Сае с таким вопросом. Пока Сая повторяла: «Нама сая», Рэнтаро, подняв руки, рассмеялся.

— Понял, понял. Сая. Я буду называть тебя Сая.

Так Кэсумба стала Саей.

— Рэн, — прошептала Сая, сделав шаг к нему.

Но прежде чем она успела подойти ближе, Рэнтаро строго спросил её:

— Почему ты не осталась в Кота-Бару? Хозяин дома Кё сказал, что ты можешь там жить сколько угодно. Я дал тебе достаточно денег.

Сая заметила, что даже вдали от взглядов семьи Рэнтаро не обнял сына, не сказал: «Хорошо, что приехали, я соскучился». Лицо у него было напряжённое, это был не тот Рэнтаро, что прежде любовно ласкал её гладкое тело, радовался, глядя, как Сая с удовольствием примеряет красивые одежды, ест вкусную пищу. Сае довелось увидеть, как война совершенно меняла людей, и она не удивилась реакции Рэнтаро.

— Вместо денег, что ты мне дал, японская армия выдала реквизиционные расписки. Когда война закончилась, они превратились в ничто.

Рэнтаро должен был прекрасно знать, что после поражения Японии в войне расписки превратились в клочки бумаги. Почувствовав неловкость, он нахмурил тронутые сединой брови.

— Тогда надо было вернуться в лес. Я же сказал, что когда-нибудь приду за тобой.

— Я хотела с тобой увидеться. — Подтолкнув Исаму вперёд, Сая заглянула в лицо Рэнтаро.

— Я понял, твои чувства мне понятны, — едва слышно ответил они.

«Нет, Рэну этого не понять, — подумала Сая в глубине души. — Зачем я хотела встретиться с Рэнтаро? Зачем я приехала в Японию, хотя для этого мне пришлось присвоить чужое имя?» Но Сая молчала. Мужчинам нельзя говорить всего, что у тебя на сердце. Всегда нужно хоть чуточку скрывать свои настоящие чувства — это единственное оружие женщины, нож с одним лезвием.

— Сая, может, ты передумаешь? Жить в Японии тяжело. Пойми, в этом доме живут моя жена и дети. Сюда же перебралась и семья моего младшего брата, чей дом сгорел при авианалете. У нас нет места для тебя.

Сая отрицательно покачала головой. Она была полна решимости.

— Я буду жить здесь, — объявила она.

12

— Асафуми, я узнала. В Татэяме и впрямь была Дорога-Мандала, — донёсся из трубки бойкий голос Михару.

Сидзука ушла в магазин. Проспавший от нечего делать до обеда Асафуми спросонья силился вспомнить, что это такое — «Дорога-Мандала».

— Я спросила у дедушки, ему доводилось слышать о такой дороге.

Услышав «дедушка», Асафуми вспомнил — дорога с таким названием значилась в реестре его деда Рэнтаро. В тот вечер, когда они навестили родителей в Тамаиси, сколько ни листали они с отцом и братом атласы дорог, ни дороги с таким названием, ни деревень, расположенных вдоль неё, не нашли. Поэтому они и оставили эту затею.

— Дорога до сих пор сохранилась? — Асафуми сел на новенький, цвета сухих листьев, ковёр. Через распахнутую на веранду дверь комнату заливало осеннее солнце. Листва в саду уже начала терять летние краски.

— Не знаю, но ему известны названия Хатисоко и Сэннинхара, так что, может быть, эти деревни сохранились до сих пор. Асафуми, ты ведь собирался пройти Дорогой-Мандала.

В августе Асафуми в течение трёх недель с девяти утра до четырёх вечера торчал на лекциях о сбыте лекарств в Фармакологическом центре повышения квалификации. И за это время он совершенно позабыл о совете отца и брата проверить, что сталось с деревнями вдоль Дороги- Мандала. Он невольно ответил: «Да, собираюсь», и тут же вспомнилось и ожило то состояние лёгкого возбуждения, охватившее его, когда нашлась тетрадь — казалось, дед протянул ему руку из прошлого.

— Лекции в Центре как раз закончились, так что я могу выехать немедля, — с воодушевлением сказал Асафуми.

— Тогда лучше подъехать в Асикурадзи и разузнать дорогу у моего дедушки. Если хочешь, мы могли бы поехать вместе.

Старший брат и отец только что отправились в поездку. И, похоже, Михару в отсутствие мужа и свёкра расправила крылышки. Асафуми ответил, что будет рад поехать вместе. Он сказал, что заедет за Михару в Тамаиси на своей машине, а оттуда они поедут в Асикурадзи. Он решил отправиться в путь по Дороге-Мандала сразу же после того как разузнает дорогу в доме невестки. Михару же, отдохнув у родителей, поездом вернётся в Тамаиси.

— Отлично. Я провожу тебя до Асикурадзи. Пообедаешь у моих родителей — и в путь, — радостно сказала Михару.

— Прекрасно, — ответил Асафуми, невольно заразившись энергией Михару. Давненько ему не случалось ездить с кем-то, кроме жены — как будто ему назначили свидание.

— До послезавтра, — сказал он, повесив трубку, и тут же чуть не подпрыгнул, услышав:

— С кем это ты разговаривал?

Обернувшись, он увидел во дворе Сидзуку с пакетами в обеих руках.

— Да с Михару, — ответил Асафуми, повернувшись к жене.

В глубине души он почувствовал себя виноватым, будто тайком от жены договорился о свидании. Чтобы заглушить это чувство, он скороговоркой принялся объяснять.

— Речь о Дороге-Мандала из реестра, Михару говорит, что её дед знает об этой дороге. Я решил послезавтра съездить расспросить его об этом.

— Я тоже хочу поехать, — сказала Сидзука, оставив пакеты на веранде и войдя в дом.

— Нет, — ответил Асафуми.

— Почему? — переспросила Сидзука, по-утиному вытянув тонкие губы.

Ответ «нет» невольно сорвался с языка Асафуми, и он поспешил придумать объяснение.

— Прямо оттуда я отправлюсь по Дороге-Мандала. Зайду в деревни, расположенные вдоль неё, проверю, сохранились ли дома, отмеченные в реестре, и если сохранились, попробую заключить новые сделки. Это ведь работа, и потому не годится нам ехать туда вдвоём, как на экскурсию.

— Так-то оно так, — всё ещё недовольно пробурчала Сидзука и понесла пакеты на кухню.

Со времени переезда прошёл месяц, они мало-помалу обжились. На кухне поставили привезённые из Иокогамы обеденный стол и два стула, в гостиной — низенькую софу и стереосистему. Эта обстановка хоть немного напоминала их прежнюю квартиру.

— Но… — замялся Асафуми.

— Что? — переспросила Сидзука из кухни.

Асафуми некоторое время боролся с чувством вины в душе, а затем подчинился ему:

— До дома родителей Михару мы могли бы поехать вместе. Она сказала, что покажет дорогу до Асикурадзи. Вернёшься поездом вместе с Михару.

Сидзука издала радостный возглас.

— Я смотрела путеводитель. Там сказано, что Асикурадзи очень известное место. Уже в эпоху Муромати[33] там была деревня, где жили отшельники и аскеты из Татэямы.

Кивая оживлённо болтающей жене, Асафуми ощутил мимолётное разочарование. Дело было вовсе не в том, что он увлёкся Михару или запутался в любовной страсти. Но осадок вины и половинчатость принятого решения привели его в уныние.

Асафуми подошёл к стереосистеме и прибавил звук. Послышалась мелодия Эрика Сати. Когда он, закрыв глаза, погрузился в чистые звуки фортепиано, перед ним возникли образы Рэнтаро и Саи, какими он видел их в этом доме в детстве.

После занятий в начальной школе Асафуми, сев на велосипед, часто наведывался в дом Рэнтаро. Минут через пятьдесят езды по дороге среди рисовых полей показывались густые заросли деревьев, похожие на храмовую рощу. За ними стоял одноэтажный дом. Когда Асафуми уже помнил себя, Исаму стал взрослым и жил отдельно от родителей. Рэнтаро с Саей жили вдвоём. Асафуми заезжал через ворота и останавливался у самой веранды. На скрип тормозов на веранду выглядывала смуглолицая Сая, которой тогда было, наверное, около шестидесяти. Её круглое лицо всегда было исполнено спокойствия. Хотя оно и было испещрено старческими морщинами, глаза были ясные, пухлые губы напоминали распустившиеся цветы камелии, и нетрудно было представить себе, как хороша она была в молодости.

Сая не говорила Асафуми ни «хорошо, что пришёл», ни «добро пожаловать», а только приветливо улыбалась. Обернувшись, она звала:

— Рэн, малыш Асафуми пришёл.

Рэнтаро обычно сидел в комнате, выходящей на веранду, там, где сейчас находился Асафуми. Когда внук Поднимался на веранду, Рэнтаро, обычно смотревший телевизор, привалившись спиной к пуфику, улыбался. Его глаза тонули в морщинках, обнажались неправдоподобно белые вставные зубы. Он говорил: «А, молодец, что пришёл». Но вряд ли он понимал, что Асафуми сын Кикуо, а не дяди Асацугу и тёти Тано.

Сев рядом, Асафуми упрашивал его рассказать что-нибудь о Малайе, и Рэнтаро радостно кивал: «Ладно-ладно». Сая тихонько выключала телевизор. И тогда Рэнтаро, как всегда, начинал: «В Малайе есть дерево с цветами, свисающими как золотой дождь».

Пока Асафуми, словно прокручивая плёнку, слушал истории деда, Сая приносила сласти и сок. На сладкое было много диковинок: засахаренные бананы, зелёная фасолевая пастила под рисовой мукой. Эти угощения были ещё одной целью его посещений.

Сая не вмешивалась в их с Рэнтаро разговоры, она возилась на кухне, убиралась в доме, ухаживала за садом. Работу эту она делала не суетливо и торопливо, как мать или соседские женщины, а неспешно и плавно — так струятся речные воды. Нарезая зелень ножом, вытирая чайник тряпкой, подметая сад бамбуковой метлой, Сая напевала странную мелодию: «Ффу-ун-ффу-ун». Эта мелодия неприметно обрамляла воспоминания Рэнтаро. Отдавшись этому напеву Саи, Асафуми переносился в мир Малайи, о котором рассказывал ему Рэнтаро.

Пронзительный олений крик «A-а!!!» в ночном лесу. Как ветер, несущийся по лесу кабан, которого вспугнули люди. Сезон дождей, когда ливень продолжается по неделе кряду. Люди, живущие в лесу. Люди, живущие на кораблях. Многолюдность Сингапура. В такие дни они переносились сначала в джунгли, затем на корабль, потом оказывались в шумном городе, но концовка историй была предрешена. Вскоре Рэнтаро говорил: «Ах, как же хороши малайские женщины, как же они сердечны и отважны!» И Асафуми, слушая эти привычные речи, не мог не взглянуть украдкой на Саю. «А спать с ними — всё равно, что перемешивать тёплую кашицу из аррорута — настоящее блаженство». Хоть Асафуми и был ребёнком, от столь откровенных разговоров Рэнтаро о малайских женщинах ему становилось неловко. Но Сая улыбалась и не обращала никакого внимания на разговоры Рэнтаро о том, как хорошо спать с малайскими женщинами. Голос Рэнтаро постепенно слабел, пока дед окончательно не погружался в море воспоминаний, а Сая, напевая гортанное «Ффу-ун-ффу-ун», продолжала заниматься домашними делами. И Сая, и её напев растворялись в атмосфере дома. Она незаметно заботилась о Рэнтаро, не сердилась на Асафуми и не говорила ничего резкого.

Это было существование тихое, как шелест деревьев за их домом. И Асафуми не понимал, отчего отец с матерью говорят, что это страшная женщина, и не любят, когда он навещает этот дом. Дом, где жили Рэнтаро и Сая, был совсем не похож ни на одно из тех мест, где бывал Асафуми. Ни на школу, в окрестностях которой он резвился с одноклассниками, ни на родной дом, где всем заправляла мать, ни на город Тибаси, где он с друзьями играл в прятки и в войну. Здесь смешивались шелест раскачиваемых ветром деревьев, приглушённый голос Рэнтаро и тихий напев Саи. Время, как и истории Рэнтаро, кружило на одном месте. Тут можно было обрести покой — так бывалый путник беззаботно шагает по дороге, примечая малейшие перемены погоды. Асафуми было здесь уютно.

Отец с матерью с явным презрением говорили, что дедушка, воспользовавшись смертью бабушки, зажил с этой женщиной, много лет бывшей его содержанкой. Но у Асафуми это как-то совершенно не укладывалось в голове. За людской молвой он угадывал нечто совсем иное. Что именно, он и сам не понимал. Но речь шла о чём-то непохожем ни на отношения его родителей, великодушно терпевших друг друга, ни на отношения тёти Тано и её мужа, женатых вторым браком и живших Душа в душу.

Ему не доводилось видеть, чтобы Рэнтаро с Саей о чём-то разговаривали. Рэнтаро был погружён в мир минувшего, Сая жила в своём собственном мире. Но эти два мира не были чётко разделены, граница между ними была размыта. Каждый из них оберегал свой собственный мир, но на границах друг с другом эти миры перетекали один в другой. Теперь Асафуми думал, что в доме деда было уютно из-за этого сосуществования двух миров. Погружаясь в воспоминания, Рэнтаро разговаривал с самим собой, Сая приносила сладости и сок, но не выказывала Асафуми особого радушия. Их безразличие было приятно Асафуми. Съев принесённое Саей угощение и наскучив рассказами Рэнтаро, он вставал и говорил: «Ну, я пошёл». Сая улыбалась, Рэнтаро моргал. Асафуми выходил и, сев на велосипед, оборачивался к веранде. Сая убирала оставшиеся после него тарелку с чашкой. Рэнтаро, сидя на сиденье без ножек, рассеянно смотрел в потолок. От приезда внука в атмосфере дома ничего не менялось. Возможно, тогда Асафуми удалось соприкоснуться с вечностью…

Ни Рэнтаро, ни Сая почти не покидали дома. Рэнтаро было уже тяжело передвигаться, а Сая выбиралась разве что за покупками в Тибаси или в город Тояма. Правда, изредка Рэнтаро приглашали дети, и он или приходил к ним в гости, или отправлялся с ними на горячие источники, или же они шли вместе перекусить. Но и тогда Сая оставалась дома.

Насколько Асафуми было известно, она никогда не приходила в дом в Тамаиси. И когда Кикуо отвозил Рэнтаро в Тамаиси на своей машине, Сая оставалась дома.

— Тётушка, почему ты никуда не ходишь? — спросил однажды Асафуми.

Работавшая в саду Сая, удивившись, опустила метлу. «Да я много куда хожу», — ответила она немного погодя. «Но ты ведь всё время дома», — сказал Асафуми, и в тот же миг в её глазах промелькнуло презрение. Иногда на спокойное лицо Саи коршуном налетала судорога. Порой это была жестокость, порой — отблеск пламени бушевавшего гнева, порой — презрение. Она прожила в Японии, наверное, больше тридцати лет. И манерой поведения, и манерой одеваться совсем не отличалась от соседских старушек. Но в такие минуты Асафуми вспоминал — Сая уроженка другой страны! Изображавшая японку маска внезапно покрывалась трещинами, и из глубин извергалось нечто совершенно иное по своей природе, полное страсти. Когда это случалось, Асафуми хотелось отступить на шаг назад и заслониться руками. Но это всегда длилось лишь мгновенье. Вид у Саи сразу же делался растерянный и неловкий, и она спешила поскорее склеить трещины маски. И на этот раз Сая мягко ответила: «Я и сидя дома могу отправиться куда угодно».

— Как это? — спросил Асафуми.

Сая улыбнулась. Положила руку на плечо Асафуми, а потом снова принялась подметать сад, напевая своё гортанное «Ффун».

— Ффу-ун, ффу-у-у-у-у-ун, ун-ун-ун-ун, ун-ун-ун-ун-ун-ун. — Голос Саи, полный удивительных оттенков, всегда переносил Асафуми куда-то далеко-далеко.

— Ффу-ун, ун-ун-ун-ун-ун. — Голос Саи смешался с музыкой, которую слушал Асафуми. Хотя это были совсем разные мелодии, напев Саи слился с глубинной тишиной фортепианной мелодии Сати.

«Что скрывалось за маской, которую носила Сая?» — рассеянно думал Асафуми, лёжа на ковре цвета сухих листьев.

Вдруг он почувствовал сбоку тепло и, открыв глаза, увидел прилёгшую рядом Сидзуку. Асафуми привлёк Жену к себе. Коснувшись его мокрыми от пота волосами, она спросила:

— О чём думаешь?

— О Сае, — ответил Асафуми.

Лёжа на спине, Сидзука обвела глазами дом.

— А Сая после смерти твоего деда жила здесь одна?

— Нет. — Асафуми через бюстгальтер погладил соски Сидзука. Та, прильнув ближе, переплелась с ним ногами.

— Почему же? — зазвучал в ушах её шёпот.

— Она исчезла.

Похороны Рэнтаро проводили в доме в Тамаиси. Был самый разгар холодной зимы. Сая даже не пришла на похороны. В доме Нонэдзава о ней не вели разговоров. Уже взрослый, живший в Осака Исаму потому ли, что с ним не связались, тоже не появился. Только весной Асафуми, прикатив на велосипеде, проведал дом, думая узнать, что с Саей. Дом был пуст. Почти вся мебель и вещи Саи тоже исчезли, в гостиной остались только сиденье и обеденный стол деда. Он помнил, что родители, когда он спросил их о Сае, сказали, что она переехала к Исаму.

— Так значит, Сая живёт у сына? — Сидзука прильнула бёдрами к паху Асафуми. Асафуми почувствовал, как его пенис встал.

— Видимо… С Исаму нет никакой связи и, похоже, никто из наших не знает, где он, — Асафуми засунул пальцы за пояс брюк Сидзука. Сидзука, приняв это за сигнал к действию, сама начала расстёгивать молнию.

Дверь на веранду была открыта, но так как знакомых у них здесь не было, можно было не опасаться, что кто-нибудь нагрянет. Асафуми тоже снял брюки. Сидзука поняла, что он разделся не потому, что ему лень было перебраться в спальню, а потому, что заметил — ей хочется заняться любовью в комнате с настежь распахнутой дверью в сад. Краем глаза глядя на сад, Сидзука разделась ниже пояса и раздвинула ноги.

На ней оставались бюстгальтер и белый пуловер. Их белизна оттеняла тёмные волосы на лобке, притаившиеся внизу белоснежного живота. Асафуми зарылся бёдрами меж её раздвинутых ног. Несмотря на то, что Сидзука сгорала от желания, её влагалище не увлажнилось, и пенис никак не мог проникнуть внутрь. Сидзука, словно требуя близости, обхватила Асафуми обеими руками. Но влагалище отказывалось принять мужчину. Полная желания Сидзука задвигала бёдрами. Кончик члена кое-как попал в устье влагалища, и Асафуми, невзирая на тесноту, задвигался внутри Сидзуки. Та начала медленно увлажняться изнутри, но до гладкого скольжения было далеко.

После женитьбы такое у них случалось каждый третий раз. В таких случаях Асафуми злился. Вот и сейчас: «Вот чёрт!» — в сердцах выругался он и резко всадил в жену свой член. «Больно!» — вскрикнула Сидзука и оттолкнула его. «Прости», — тут же сказал Асафуми и сам на себя разозлился за эти слова. Почему он должен извиняться? Это у Сидзуки влагалище сухое, всё дело в ней! Но, подумав, что скажи он это, будет только хуже, промолчал. Недовольство передалось и пенису — он утратил упругость.

Асафуми с упрёком вздохнул и отстранился от Сидзуки. Сидзука угрюмо прикрыла бёдра валявшимися рядом брюками. И Асафуми, не желая показывать свой обмякший член, укрыл его от глаз жены, повернувшись к ней спиной. Оба лежали так некоторое время, всё ещё голые ниже пояса.

В комнате, где звучала чистая фортепианная мелодия Сати, повисло напряжение.

Сидзука, подняв с пола трусы, что-то сказала. Асафуми, думавший о своём увядшем члене, переспросил: «Что-что?» Сидзука снова прильнула к Асафуми.

— Я про Саю. Она ещё жива?

Она говорила спокойно, будто и не было этой неудачной попытки близости. «И как это женщинам удаётся так запросто переноситься от одного мгновения к другому?! Вот уж действительно они способны переродиться в мгновение ока! Что это — самообман, или они и впрямь моментально восстанавливаются?»

— Не знаю, — резко ответил Асафуми, чувствуя, как нарастает глухое ощущение краха.

13

В доме Нонэдзава Сае с сыном выделили комнату-каморку в глубине дома. Это была маленькая тёмная комната с единственным слуховым окном, но Сая была довольна. Комната напоминала ей пещеру в лесу. Пепельные стены и чёрная текстура шкафов — ровно блестевшую скальную поверхность. Холодная сырость — плывущий в глубине пещеры воздух. Сая сидела на дощатом полу, обняв сына, вместо звуков капающей в пещере воды и задувающего ветра она внимала звукам, доносящимся из глубины дома: «Что сказать соседям? Стыдно выйти на улицу. Скверные дела… Нашей жизни пришёл конец. Да нам теперь никто не поверит!.. Вот уж старший братец натворил дел… Тебе не договориться с этой странной женщиной. Это страшная женщина… Как же я ненавижу отца! Если эта женщина войдёт в дом… О, дом превратится в ад. Как хочется обо всём позабыть!»

Порою это были просто срывавшиеся с языка слова, порою — слова, вырвавшиеся из самой глубины души. Прислушиваясь к ним, Сая пыталась сориентироваться в этом незнакомом лесу.

Здесь жили мать Рэнтаро, сам Рэнтаро, его жена и трое детей. А также покинувшие свой сгоревший при авианалете дом его младший брат с женой и двумя детьми.

Для Саи все, кроме Рэнтаро, были врагами. Да и Рэнтаро трудно было назвать «своим». Вся семья Нонэдзава, включая и его, искала лишь случая, чтобы выпроводить её с Исаму обратно в Малайю. Она словно очутилась в лесу, где её окружали скорпионы. Даже чуть-чуть разозлить это насекомое было опасно. Скорпион нападёт, задрав напоённый ядом хвост. Чтобы не провоцировать скорпионов на атаку, Сая вела себя осмотрительно.

Утром она тихо сидела в комнате, пока семья Нонэдзава завтракала. Дождавшись, когда все позавтракают и в столовой всё стихнет, она выскальзывала из комнаты-каморки. В безлюдной комнате за низеньким столом стояла еда для них двоих — белый рис и овощи, изредка приправленные сушёной рыбой.

На кухне мать Рэнтаро и жена младшего брата мыли посуду. Из незначительных разговоров о том, что готовить на обед, когда идти за покупками, Сая многое узнавала о происходившем вокруг.

Рэнтаро со старшим сыном, похоже, каждый день уходил из дому и вместе с товарищами трудился над изготовлением лекарств. Он делал вид, что всецело поглощён приготовлениями к следующей поездке, но всё медлил с отъездом. Младший брат Рэнтаро работал в городе Тояма. Ездить на службу из Тибаси и обратно было тяжело, и он искал жильё в городе, но повсюду скитались семьи погорельцев, и ничего не удавалось найти. Ходившим в школу детям не хватало учебников, и они не могли толком заниматься. Жена Рэнтаро в последнее время часто ложилась в постель, сославшись на головную боль. «Неудивительно», — шёпотом говорила мать Рэнтаро, стесняясь присутствия Саи в столовой.

Сая, дождавшись, когда обе женщины закончат прибираться и уйдут с кухни, мыла посуду за собой и за Исаму. Затем вместе с сыном снова тихонько запиралась в комнате-каморке.

Весь день в доме Нонэдзава царили исключительно женщины. Они вели себя так, будто Саи и Исаму не существовало. Сая стала духом в лесу под названием «дом Нонэдзава». Её нельзя было увидеть, но она жила здесь.

Она была недобрым духом. Для женщин, живущих в этом лесу, она стала злобным духом, несущим беду.

Ещё молодая Сая привлекала мужчин. Если бы она была погодкой с женой Рэнтаро и так же состарилась, наверняка к чувству ненависти примешивалась бы и жалость. И, может быть, жена Рэнтаро обняла бы Саю, ведь обе они были обмануты одним мужчиной и испили горькую чашу. Если бы она поняла, что ноготки Саи не представляют опасности, и она уже не может завлечь мужчину, она успокоилась бы и почувствовала сострадание. Потому что женщины перестают быть врагами, лишь перестав быть женщинами.

Но тело Саи, которой ещё не было тридцати, было упругим. Она не увяла, как жена Рэнтаро, её груди и зад не были плоскими, как у жены его младшего брата. И хотя она немного устала за время морского путешествия, плоть её источала обольстительный запах. Вот почему для женщин из дома Нонэдзава она стала злым духом.

Ход событий определяется сокровенными желаниями людей. Сая начала двигаться в том направлении, которого страшились эти женщины, которого страшилась и одновременно желала она сама. Это опустошило лес под названием дом Нонэдзава, гнев и ревность подняли бурю, раскачивая листву на деревьях.

Первым, кого коснулось дыхание злого духа, был старший сын Рэнтаро — Асацугу. Сая заметила взгляды шестнадцатилетнего юноши. Они говорили сами за себя. Сжимал ли отец в объятиях эту женщину, зарывался ли он в её плоть? Сая окликнула Асацугу, обуреваемого этими вопросами, к которым примешивалась вскипавшая в его душе ревность:

— Асацугу!

Тот, вздрогнув, замер на месте. Это случилось в тёмном коридоре дома Нонэдзава. Асацугу, только что вышедший из комнаты, служившей кладовкой для лекарств, внимательно посмотрел на Саю. Она беззвучно, как чёрная пантера, приблизилась к подростку, знакомому с первыми поллюциями.

— Ты не мог бы мне показать… — Сая, сказав, что хочет убраться в комнате, попросила Асацугу показать ей, где можно взять веник.

Асацугу, захваченный водоворотом ненависти и желания к любовнице своего отца, открыл стенной шкаф в глубине коридора и достал веник. Сая, прижав веник к груди, пробормотала: «Спасибо». Сквозь обтягивающую одежду проступили очертания её полных грудей. Всем телом она почувствовала жгучий взгляд Асацугу и заволновалась.

— Я ничего тут не знаю, — пробормотала Сая и превратилась для Асацугу в обманутую отцом и скитающуюся на чужбине жертву. Среди ростков сочувствия Сая вбила клин улыбки:

— Ты такой добрый.

Асацугу, которого Сая и влекла, и отталкивала, возненавидел отца.

Пути Саи вели и к младшему брату Рэнтаро Томидзиро.

Бесшумной ядовитой змеёй Сая подобралась к Томидзиро — он сидел на садовой скамейке, курил сигарету и любовался красными и жёлтыми листьями на деревьях.

— Я хочу поговорить о Рэне, — присев на край скамейки, сказала Сая. Она полагала, что Томидзиро было бы интересно узнать, как старшему брату удалось заполучить в Малайе женщину. Поэтому Сая рассказала ему об этом. О том, как Рэнтаро был добр к ней в Кота-Бару, как они были счастливы вдвоём. В роскошном доме с садом они ели всевозможные сладкие плоды, дом был украшен прекрасными цветами, соседи отзывались о них как о прекрасной паре. А о произволе японской армии, о гнетущей атмосфере в городе, о беспокойстве Рэнтаро — обо всём этом она умолчала. Теперь Томидзиро вместо сладких плодов и красивых цветов представлял себе Саю. Рэнтаро вкушал и любил плоть сидящей перед ним женщины. Чем больше Сая рассказывала о счастливых днях в Малайе, тем больше Томидзиро досадовал, что он был лишён этого. Пока он всю войну бился как рыба об лёд, старший брат наслаждался жизнью с сидевшей перед ним молодой чужеземкой. Почему брату это было позволено, а ему — нет?! Сердце Томидзиро склонилось к Сае. Мужская ревность отозвалась в ней волной удовольствия.

— Но с тех пор как я приехала в Японию, Рэн переменился. Охладел. Почему?

— Он вовсе не охладел, — нехотя ответил Томидзиро. — Просто, уважая жену, он не знает, как вести себя с тобой.

— Я тоже не знаю, как себя вести.

Жалобы Саи вызвали у Томидзиро сочувствие и ещё больше разожгли его ревность и гнев по отношению к брату.

Мало-помалу в доме установилась мрачная и унылая атмосфера. И у Асацугу, и у Томидзиро ревность к Рэнтаро незаметно сменилась нравственным осуждением. Временами они стали упрекать его, мол, это возмутительно — держать в доме любовницу. Разумеется, и женщины не преминули присоединиться к этим нападкам. Рэнтаро лишился покоя в собственном доме. Но и отправиться продавать лекарства, бросив всё, он тоже не мог. Он беспокоился, как бы в его отсутствие в доме чего-нибудь не случилось. Рэнтаро оказался в тупике, запутался в зарослях терновника.

Сая с удовольствием наблюдала за всем этим. Она радовалась, глядя, как мучается мужчина, доставивший ей столько страданий.

Рэнтаро не знал, что ей пришлось пережить в Кота-Бару. Сая скрывала это. Скрывала своё женское оружие, свой однолезвийный клинок. Она ждала случая, чтобы прибегнуть к нему. Ядовитым пауком цеплялась за свою паутину и ждала удобного случая.

В доме Нонэдзава дети жили отдельно от взрослых. И все они были лесными духами. В лучах вечернего осеннего солнца Исаму тоже играл вместе с детьми дома Нонэдзава.

Из слухового окна своей комнаты-каморки Сая любила смотреть, как Исаму играет с младшим сыном Рэнтаро Кикуо и с двумя детьми Томидзиро. Исаму, который был младше всех, оказавшись среди приятелей, запыхавшись, ворошил опавшие листья в саду, носился без устали, прыгал. К тому же он на удивление быстро осваивал японский язык.

Исаму стал для Саи её Японией. Чем больше сын привыкал к этой земле, тем надёжнее становилась Япония для неё самой. Из окна была видна крыша примыкавшего к дому туалета. Однажды, уже глубокой осенью, Сая заметила идущего по крытой галерее Рэнтаро, и её глаза мрачно блеснули. Утром его не было, наверное, он только что вернулся домой. Рэнтаро редко бывал дома после обеда. На сегодня работа, похоже, была закончена, и он отдыхал, облачившись в тёплое кимоно. Это был редкий шанс.

Выскользнув из каморки, Сая в углу галереи схватила Рэнтаро за рукав.

— Рэн, — прошептала Сая, — я хочу с тобой поговорить.

Рэнтаро беспокойно оглянулся вокруг. В этот час затишья перед ужином время в доме Нонэдзава остановилось. Женщины ушли за покупками или к соседям, и в доме остались только призраки. Поняв, что женщин нет, Рэнтаро спросил: «В чём дело?» Улыбаясь, Сая повела его в свою комнату-каморку.

Закрыв дверь в тесную комнату, где у входа стоял стенной шкаф для постельных принадлежностей, а с трёх сторон тянулись старые шкафы, Сая остановилась у двери, преграждая путь к отступлению, и, не давая Рэнтаро опомниться, быстро разделась. В сумрачном свете проступили контуры её упругого тела. Сая показала Рэнтаро отпечатавшиеся на смуглой коже сморщенные круглые отметины. Один пониже живота, на внутренней стороне бедра, другой — в паху, прямо над поросшим вьющимися волосами лобком. Следы ожогов от прижиганий сигаретами. Рэнтаро окаменел.

— Это сделали японские солдаты, — сказала Сая.

— Но зачем? — хрипло пробормотал Рэнтаро.

— После того как ты вернулся в Японию, Кё схватили полицейские. — Сая начала рассказывать, пристально глядя ему в лицо.

Рэнтаро уехал из Кота-Бару за два года до окончания войны. Когда одна за другой стали приходить военные сводки о том, что японские войска отступили с острова Гуадалканал, что японские солдаты гибли смертью храбрых, защищая остров Атту, что союзнические войска высадились в Новой Гвинее, Рэнтаро сказал, что едет посоветоваться, как быть дальше, с родственником, державшим аптеку в Сингапуре, и уехал. Оттуда он немедля отправился в Японию. Неожиданно от него пришло коротенькое письмо на малайском — он писал, что ненадолго уезжает в Японию и вернётся, когда утихнут военные действия. Больше от него не было никаких вестей.

Настали страшные времена. Сначала по доносу о причастности к антияпонской деятельности полиция забрала хозяина-китайца, в доме которого они жили. После того как японские войска оккупировали Кота-Бару, жившие в городе китайцы оказались в ужасном положении. Полиция без разбора хватала заподозренных в антияпонской деятельности и участии в японокитайской войне, и люди больше не возвращались. Ходили слухи, что сразу после оккупации Сингапура японскими войсками по подозрению в причастности к антияпонской деятельности были убиты десятки тысяч китайцев. Их согнали на побережье, заставили самих вырыть себе могилу, а затем закололи штыками в спину. Говорили, на побережье были свалены горы трупов, их смыло волнами. Жена хозяина-китайца рыдала в голос, соседи были в страхе.

Через несколько дней в дом Саи неожиданно ворвались полицейские с японскими мечами. Они разорвали одежду, переломали мебель, перебили посуду и увели Сая в полицейское управление. Там её стали пытать. Её обвиняли в том, что она в сообщничестве с домовладельцем вошла в доверие к Рэнтаро и выпытывала японские секреты. Полицейский избил Саю и, раздев её догола, затушил сигарету в поросшем волосами паху. Побои кулаками и пинки ногами — это было бы ещё ничего. Руки скручивали, едва не ломая, заставляли пить воду, пока не раздувался живот, били ногами. Из носа, ушей, глаз, рта лилась вода. Приставив к горлу клинок, ей говорили — сознавайся! В чём сознаваться, Сая не знала. Полицейский продолжал: «Ты ведь слышала разговоры в этом доме! А потом передавала их домовладельцу!» Сколько её ни пытали, Сае нечего было сказать. Мужчины всегда разговаривали в доме. Сая, которую во время секретных разговоров отправляли на улицу, ничего не могла услышать. Но хоть она и говорила об этом, ей отвечали: «Неужели ты думаешь, такая отговорка сойдёт тебе с рук? Нечего ухмыляться, идиотка, сейчас я снесу твою голову. Мы знаем, что ты передавала разговоры, услышанные в этом доме. Идиотка! Упрямая тварь, если не скажешь, тебе будет ещё больнее, идиотка!», «Идиотка!» — снова и снова орали полицейские, оскалив жёлтые зубы. Они всячески поносили и мучили её, но сколько бы ни пытали, ей не в чем было сознаваться.

Сая без сил лежала на холодном полу. До неё донеслись голоса полицейских.

— Она ведь была содержанкой японца. А что если отправить еёпрямиком в публичный дом? Кажется, ходят разговоры о поставках местных женщин. Это хорошо, женщина никогда не будет лишней. И даже аборигенки лучше, чем ничего.

Вокруг Саи раздался хохот.

То, что случилось потом, ещё глубже отпечаталось в душе и теле Саи. Большая часть рубцов на коже на самом деле осталась с тех времён. Но признаваться в этом унижении Сая не хотела. У женщин есть тайны, которых они не расскажут никому до самой смерти. Храня их, женщины взращивают в себе мужество. Поэтому Сая промолчала. Вместо этого она обрушилась на Рэнтаро с упрёками:

— Ты меня бросил. Не помог мне. Я ждала тебя до последнего. Но ты не помог мне!

Когда Сая высказывала упрёки, каждая клеточка её существа бурлила негодованием. Рэнтаро молча смотрел на её тело.

Ради этого мужчины она перенесла все эти тяготы. Из-за того, что он бросил её, она попала в полицию. С того момента Сая очутилась в аду. Её переполняла ненависть, всё тело горело от злости. Взгляд Саи скользнул по деревянной коробке, стоявшей в углу комнаты-каморки. Туда она аккуратно сложила вещи из дорожного саквояжа. В мешочке с лесными семенами был спрятан кинжал. Она увидела себя, ринувшуюся на Рэнтаро, сжимая подаренный братом клинок. Себя, перерезающую массивную шею Рэнтаро так же, как она перерезала горло женщине в Удзине в Управлении по оказанию помощи репатриированным. Хлынувшая красная кровь разлилась перед глазами.

— Я не знал… — прервал кровавую вспышку ярости голос Рэнтаро.

Опустившись на колени и повторив: «Я не знал», он прикоснулся к следам ожогов на теле Саи.

— Я виноват… Я беспокоился о тебе. — Голос Рэнтаро дрожал.

Это был тот Рэнтаро, которого помнила Сая. Рэнтаро, любовавшийся укутанной в яркий саронг[34] Саей, приговаривавший, гладя обнажённую Саю: «Какая ты красивая», «Какая гладкая», «Ты моё сокровище». Рэнтаро, радовавшийся, глядя с каким аппетитом ест беременная Сая в китайской харчевне в Кота-Бару; Рэнтаро, смеявшийся, держа на руках только что родившегося Исаму. Нахлынули воспоминания о том, как они вместе ходили по лесу в поисках лекарственных растений, вместе ходили на рынок за покупками, о временах, когда они столько раз занимались любовью — освещённые слабым светом, проникавшим в дом через ставни, в темноте душных ночей.

— Бедная… Тебе было больно. — Рэнтаро зарылся лицом в живот Саи. Обеими руками обвил её талию и гладил, как бесценное сокровище. Сквозь тело Саи прошла медленная судорога и замерла в низу живота горячим покалыванием. Её трясло от притяжения, силы, только и ждавшей родного тела, сердце забилось от умершего, как она думала, желания.

Сая коснулась рукой щеки Рэнтаро. Затем провела пальцами по его шее и легла на циновки. Рэнтаро возвышался над ней. Она положила руки на его бёдра, обнажённые под распахнутыми полами кимоно и, прикоснувшись к его заросшей волосами коже, уже не смогла отнять рук. Её рука скользнула под кимоно, погладила бёдра, коснулась рукой пениса, спрятала его в ладони, чуть-чуть сжала и задвигала рукой вверх-вниз, чувствуя, как набухает под её пальцами плоть. Рэнтаро опустился на пол.

Проникавшие через слуховое окно слабые лучи солнца тускло освещали комнату-каморку. Здесь царили сумерки. Это был час, когда день уже кончился, а вечер ещё не наступил. Сая продолжала ласкать отвердевшую плоть Рэнтаро, который лежал, по-лягушачьи раздвинув бёдра, и смотрел в потолок. Дрожа всем телом, Сая обняла его и прильнула своими бёдрами к его паху. Рэнтаро вскинулся и хрипло пробормотал: «Нет», но в голосе его не было решимости.

Сопротивление Рэнтаро возбудило Саю.

Она прижалась грудью к его груди. Словно пронзённый, Рэнтаро медленно откинулся на спину. Потаённая пещера Саи сочилась влагой. Женщина приподняла бёдра и уселась на напряжённый член мужчины.

Всё нутро Саи, казалось, вскрикнуло. Пенис, почувствовав это, налился силой, задвигался внутри Саи, и вскоре Рэнтаро уже вздымал Саю к небу, крепко обхватив её спину.

С улицы доносились пронзительные голоса детей, но они ничего уже не слышали. Рэнтаро со стонами вонзал в Саю свой стальной стержень. Её пещера чмокала и хлюпала. Сая, стараясь как можно глубже втянуть своим нутром вращающуюся в ней стремительную силу, откинулась назад. Они превратились в диких зверей посреди леса. В самца и самку, не думающих ни о чём, кроме совокупления.

Подавив крик, Рэнтаро кончил. Сая почувствовала переливающуюся внутри жидкость. Пещеру наполнил горячий источник. И больше этот источник не пересыхал. Чтобы купаться в нём, Рэнтаро стал наведываться в комнату-каморку тайком от женских глаз. У жены Рэнтаро ничего подобного уже не было. То был источник, к которому высохшая женщина не имела никакого отношения. И ему хотелось, не стесняясь ничьих глаз, вдоволь напиться из этого источника. Однажды выпущенное на свободу страстное желание Рэнтаро росло день ото дня.

Сая испытывала к Рэнтаро то ненависть, то страсть. Иногда ей хотелось убить его, иногда он был дорог ей почти до боли. Она совсем запуталась в своих желаниях.

Глубокой осенью Рэнтаро решился. «Сая будет жить в отдельном доме», — объявил он своей семье. Женщины подняли крик. «Это неслыханно!» — протестовали мужчины. «Да и где ты найдёшь отдельный дом! Мы не можем позволить себе снимать дом!» — хором кричали обитатели леса. Но решение Рэнтаро было непоколебимо. Для того чтобы пить из желанного источника Саи, Рэнтаро был готов на всё. Рэнтаро принадлежал Сае. И Сая знала, что нашла дорогу, которая выведет её из тёмного леса.

14

Вдали высилась гряда Татэяма. Сидя на заднем сидении голубого «фольксвагена», Сидзука смотрела на отражавшиеся в окне машины горы. Дорога, идущая среди набегавших волнами колосьев риса, вела прямо к горной гряде. Контуры залитого утренним светом пейзажа были тусклыми, точно проступали сквозь прозрачный занавес.

— Гора — та, что по центру — это пик Цуруги, за ним тянутся Бэссан, Оояма, Дзёдосан, справа же высится пик Якуси. Воды, сбегающие с гряды Татэяма, впадают в реку Дзёгандзигава и достигают Тоямы, — привычно объясняла сидевшая рядом с Асафуми Михару.

В качестве водителя такси ей часто доводилось возить туристов. Объяснения были уместны. Но для Сидзуки все горы были похожи одна на другую, и не было особой разницы, называется ли возвышающийся пик Цуруги или Дзёдосан. Изредка поддакивая, она украдкой разглядывала профиль ведущего машину Асафуми. За рулём Асафуми всегда надевал очки и слушал радио. Судя по надутым губам, он был не в духе. Сидзука подумала, что это, наверное, след утренней ссоры.

Поводом послужили слова Асафуми, что, возможно, по пути к Дороге-Мандала он остановится на ночёвку. Когда Сидзука весело сказала: «В тех краях много горячих источников. Подыщи хорошее местечко», Асафуми разозлился.

— Я еду не развлекаться! — Его суровый тон взбесил Сидзуку.

— Да ведь это же ещё не работа, а наполовину развлечение!

Асафуми недовольно замолчал. Сидзука не считала, что сказала что-то лишнее, но поняла, что невольно ранила самолюбие Асафуми. И хотя она полагала, что извиняться не за что, размолвка оставила неприятный осадок. За суетой поездки в Тибаси размолвка отодвинулась на задний план, но не миновала — и по дороге к Асикурадзи лишь притаилась, как месяц в облаках.

После переезда в Тояму между ними часто стали возникать подобные размолвки. Когда они жили в Иокогаме, то оба занимали одинаковое положение — были сослуживцами, потом стали безработными — это поддерживало чувство товарищества. Но с переездом в Тояму всё переменилось — теперь Асафуми стал «мужем» с родительским тылом, а Сидзука — его «женой». Асафуми стал посещать лекции в префектуральном Фармакологическом центре повышения квалификации, а Сидзука — вести домашнее хозяйство. После переезда она была занята обустройством дома и уходом за запущенным садом. Это была умиротворяющая, скорее приятная работа, но она чувствовала беспокойство из-за появившейся, сначала едва проявлявшейся разницы в их положении. Не останется ли она навсегда привязанной к Тояме в качестве жены торговца лекарствами? Стоило ей подумать об этом, как перехватывало дыхание.

«Это не моя жизнь!» — хотелось крикнуть ей, но что было её жизнью, она не очень ясно понимала.

— А, вот на этом светофоре направо, — сказала Михару.

— Это новая дорога, — откликнулся Асафуми.

На светофоре они повернули направо. За поворотом расстилалась широкая дорога со свежевыкрашенными ослепительно-белыми разграничительными линиями.

— Эту дорогу достроили только в этом году. Теперь легче добраться из Тибаси до Камидаги. Прежде туда вёл узкий просёлок вдоль речки Итати.

— Да-да, на ней даже ограждений не было. Я однажды угодила в канаву.

Сидя впереди, Михару и Асафуми беззаботно болтали на тоямском диалекте. Сидзука наблюдала за оживлённой Михару. Потому ли, что та ехала к родителям, она была веселее обычного. Губы накрашены, на шее золотая цепочка — ни дать, ни взять щеголеватая молодая хозяйка из почтенного дома. Не то что Сидзука, одетая в неизменные джинсы и жакет.

«Почему она так довольна своей нынешней жизнью?» — думала Сидзука. Михару была совсем не похожа на какую-нибудь унылую Такико, твердившую, как молитву будде Амиде: «Я счастлива!» — она и вправду казалась довольной. Но было ли это истинное состояние её души, не притворялась ли она, этого Сидзука понять не могла.

Ей хочется верить, что она непременно «счастлива», поэтому она такая весёлая, с насмешкой подумала Сидзука и принялась хладнокровно наблюдать за человеком, притворявшимся весёлым ради того, чтобы приукрасить своё доброе имя. Хотя она понимала, что такое поведение, как смазочное масло для социального механизма, позволяло успешнее адаптироваться в этом мире, но слишком уж это отдавало ложью, и в конце концов Сидзука решила, что всё это сплошное притворство. Из-за своей отстранённости от других людей ей иногда казалось, что она состоит не из живой ткани, а из минералов.

Её восприятие окружающих было подобно эффекту кристаллизации, чётко фиксируемой в химических формулах. Эта отстранённая манера, как неизменная структура минералов, была свойственна ей всегда.

— Сидзука, Ивакурадзи. А это святилище Юдзан, — сказала Михару, обернувшись к ней.

Сидзука рефлекторно улыбнулась и посмотрела туда, куда указывала Михару.

Вдоль покрытых галькой неухоженных берегов речки Дзёгандзигава тянулась тёмная роща криптомерий. За большой автостоянкой перед рощей стояли огромные ворота-тории[35] из серого камня.

— Святилище Юдзан в Ивакурадзи, наряду со срединным святилищем в Асикурадзи и святилищем Минэхонся на вершине гор Татэяма, входило в триаду. Горы Татэяма большую часть года покрыты снегами. Говорят, люди, которым из-за плохой погоды не удавалось совершить восхождение, совершали паломничество в ближайшие к этой деревне святилища. Потому-то здесь и находилась отправная точка восхождения в горы Татэямы, и в эпоху Эдо тут были выстроены и процветали двадцать четыре гостиницы для паломников. Но при главном святилище Асикурадзи таких гостиниц было тридцать три. Видимо, Асикурадзи, как один из основных пунктов восхождения в горы Татэяма, пользовалось большей популярностью.

Михару родилась в Асикурадзи и потому рассказывала об этом с гордостью. Проехав мимо святилища Юдзан, машина покатилась по дороге, пересекающей деревню Ивакурадзи и идущей вдоль речки Дзёгандзигава. Поскольку дорога переходила в горное шоссе Татэяма-Куробэ, она была в прекрасном состоянии. Но скромные поселения, разбросанные среди рисовых полей, зажатых между рекой и надвигающимися с двух сторон горами, и одинокие магазинчики для автомобилистов вовсе не создавали впечатления процветающей туристической зоны. Вскоре машина въехала в деревню Асикурадзи, уютно расположившуюся на речной террасе Дзёгандзигава.

В Асикурадзи, в эпоху Эдо наводнённом паломниками в горы Татэяма, до сих пор сохранилась провинциальная атмосфера. Дом родителей Михару был расположен на участке, выходящем к речке Дзёгандзигава и спускавшемся к берегу. Это был деревянный оштукатуренный дом, выстроенный на каменном плато, возвышавшийся над рекой. Вокруг расстилались рисовые поля, поэтому никакой ограды вокруг дома не было. Машина въехала во двор, Асафуми выключил двигатель и снял очки. Михару, распахнув переднюю дверцу, вышла из машины и, крича как ребёнок: «Пап, мам!», направилась к выходившему на реку фасаду дома. Сидзука с Асафуми пошли следом за ней.

К дому, стоявшему среди садовых деревьев, примыкала выходившая на юг веранда, сверкавшая створками дверей будто белозубой улыбкой. Стеклянные двери веранды были распахнуты настежь. Сбоку от веранды располагалась прихожая. «А мы-то вас ждём не дождёмся», — послышался женский голос. Из прихожей выглянула Михару и поманила Сидзуку рукой. Сидзука вошла в дом, скромно держась позади Асафуми.

В прихожей мать Михару, Сатоко, женщина с лицом, похожим на тронутый увяданием инжир, опустившись на колени, сказала Асафуми и Сидзука: «Добро пожаловать» и, склонившись в поклоне, едва не коснулась лбом пола. И Асафуми, и Сидзука, оробев от такой вежливости, тоже поспешно склонились в поклоне. Асафуми передал приготовленную коробку конфет, некоторое время они обменивались благодарностями и любезностями, а затем, сняв обувь, прошли в гостиную рядом с прихожей. В чисто прибранной гостиной стоял массивный низенький столик, сделанный из цельного куска дерева. Михару, указывая на подушки для сиденья, поспешно предложила: «Вот, пожалуйста, Сидзука, Асафуми, не стесняйтесь, присаживайтесь». Сатоко, подсев сбоку, приговаривала: «Замечательно, что вы приехали. Простите, в доме такой беспорядок. Отец ушёл по делам в сельхозкооператив, но скоро вернётся. Здоровы ли ваши родители? Давненько мы с ними не виделись, здесь у нас то свадьба внуков, то жатва». Слова лились рекой. Похоже, любовь поговорить Михару унаследовала от своей матери. Когда Михару ушла на кухню заваривать чай, Сатоко принялась расспрашивать Асафуми о родителях.

Сидзука, как кукла, послушно сидела рядом с Асафуми и рассеянно смотрела в сад.

За камелиями, дикими азалиями, сливовыми деревьями высилась поросшая зеленью гора.

Что-то ослепительно сверкало на солнце среди деревьев. Сияло, как радуга в небе, и исчезало среди листвы. Некоторое время Сидзука смотрела туда, и вдруг кусты закачались, и из-за зарослей показался силуэт грузного человека. Сидзука была поражена. На ходу застёгивая молнию на ширинке, старик направился к дому. Он немного сутулился, но был широк в плечах и в кости. Сквозь редкие волосы на голове проглядывала кожа, на румяном прямоугольном плоском лице выделялись, словно приклеенные, смеющиеся глаза-щёлки. Сидзука поняла, что за давешнюю радугу она приняла струю мочи этого старика.

Мать Михару громко сказала:

— Дед, младший брат Коитиро к нам приехал. Он хочет расспросить тебя. Иди сюда.

Заросший седой щетиной старик подошёл к ним на кривых ногах.

— А, младший брат Коитиро? Спасибо, что приехали в наше захолустье. — Лицо его расплылось в беззубой улыбке.

Асафуми, склонив голову, представил Сидзуку. После общих фраз о том, как он признателен Михару, Асафуми приступил к разговору:

— Мы сегодня побеспокоили вас, потому что слышали, что вы знаете о Дороге-Мандала…

Мицухару, дед Михару, сел на веранде, и пробормотав про себя: «Ах, Дорога-Мандала», потёр подбородок. Все присутствующие не сводили с него глаз. Мицухару, устремив взгляд вдаль, задумчиво выпятил нижнюю губу. Его давешнее радушие неожиданно испарилось. Не выдержав долгого молчания, Сатоко заговорила:

— Дед, ты же долгое время водил людей в горы Татэяма. И хорошо знаешь здешние дороги.

Наконец Мицухару, задумчиво посмотрев на Асафуми, спросил:

— Зачем вам Дорога-Мандала?

Когда Асафуми рассказал о реестре, Мицухару пробормотал:

— А, продажа лекарств… Деревни вдоль этой дороги быстро пришли в упадок. И сохранились ли они теперь…

— Вот это я и хочу выяснить. В реестре значатся Магава, Сэннинхара, Добо.

Когда Асафуми перечислял деревни, старик, потирая подбородок рукой со вздувшимися венами, слегка закивал.

— Да-да, были такие деревни. Прежде мне часто доводилось слышать эти названия. Магава — маленькая деревушка, находилась рядом со станцией Авасуно, сейчас её уже нет, а раньше оттуда брала начало дорога, ведущая к Дороге-Мандала.

— Откуда лучше начать путь? — оживлённо спросил Асафуми.

Отведя взгляд от Асафуми, Мицухару снова посмотрел в сад. Глядя на него, можно было подумать, что он хочет уклониться от объяснений. «Но почему?» — подумала Сидзука, и тут вдруг Мицухару повернулся к ней:

— Ты тоже собираешься с ним?

Сидзука отрицательно помотала головой. Мицухару кивнул:

— Хорошо. Женщинам нельзя в горы Татэяма.

Сидзука была озадачена этим старомодным запретом для женщин. Михару, как раз на этих словах деда вошедшая с чайным подносом в руках, рассмеялась:

— Дед, ты рассуждаешь как в эпоху Эдо. Сейчас и женщины запросто поднимаются до самого святилища Минэ, что на вершине Татэяма.

Мицухару с преувеличенной досадой посмотрел на Асафуми:

— Вот уж впрямь после войны прочнее стали только носки да бабы.

Асафуми не зная, что на это ответить, смутился.

— Но всё-таки, дедушка, где находится эта Дорога-Мандала? Не могли бы вы объяснить? Может, вы нарисуете карту?

Сатоко принесла бумагу и фломастер и выложила их перед Мицухару. Мицухару всё ещё в раздумье, взяв фломастер, принялся рисовать.

— Это Авасуно, чуть дальше Асикурадзи, что за рекой Дзёгандзигава. В Авасуно пойдёте этой дорогой, вот здесь подъём в гору.

В довершение всего это была такая неумелая и скверная карта, что Сидзука даже усомнилась, можно ли по ней вообще отыскать дорогу. Старику, похоже, трудно было рисовать. Если бы стоявшая рядом Михару не объяснила, где находятся современные дороги, Асафуми вряд ли смог бы прочесть карту.

Одного листа бумаги старику не хватило, и он продолжил рисовать извилистую дорогу на следующем листе, в конце он подписал: «Пик Якуси».

— Дорога-Мандала ведёт к пику Якуси? — в изумлении спросила Михару.

Отложив фломастер, Мицухару ответил: «Да». Затем спросил Асафуми:

— Вы поднимались на пик Якуси?

Асафуми ответил, что нет.

— Это рядом с пиком Ариминэ. Говорят, чтобы стать мужчиной, надо подняться на вершину Якуси. А что, если вам вместо Дорога-Мандала подняться на Якуси? От Муродо пройдёте равнину Гокигахара по хребту и дойдёте до пика Якуси. Нет ничего лучше, чем увидеть с вершины Якуси гряду Татэяма, островками проступающую среди облаков. Давайте я вас провожу.

Михару похлопала деда по спине:

— Не храбрись, дедушка. Ты ведь уже оставил ремесло проводника.

— Что ты такое говоришь! Я ещё полон сил.

— Забыл, как недавно рыбачил на речке и упал со скалы? — не терпящим возражений тоном ответила Михару, и все на веранде прыснули со смеху, услыхав, как Мицухару проворчал, что знать не желает такой внучки.

Хотя жизнерадостная Михару зарядила своей энергией родительский дом, Сидзука не могла отделаться от впечатления, что Мицухару хотел отговорить Асафуми от путешествия по Дороге-Мандала.

15

Рэнтаро нашёл дом для Саи. Это был маленький сельский домик на окраине города среди рисовых полей. В пору, когда погорельцы Тоямы лихорадочно искали жильё, найти дом Рэнтаро удалось лишь благодаря его связям среди торговцев лекарствами. Прежде здесь жила женщина с двумя детьми, овдовевшая во время войны. Но при царившей бедности ей трудно было одной воспитывать детей, и вдова решила сдать дом и вернуться к родителям. Дом находился в тридцати минутах ходьбы от Тибаси, поэтому добираться до города отсюда было неудобно. Томидзиро тоже искал дом и изумился, узнав, что Рэнтаро нашёл жильё для Саи. Но когда выяснилось, что это далеко от места его работы в Тояме, его зависть сразу же улетучилась.

Когда стало известно о переезде Саи, напряжение в доме Нонэдзава немного спало. Мать Рэнтаро, неожиданно воспылавшая милосердием к Сае, которой предстояло жить на чужбине одной с сыном, выделила ей имеющиеся в доме лишние тарелки, кастрюлю, тюфяк. Поздней осенью в один из погожих дней, погрузив всё это имущество на тележку, Сая покинула дом Нонэдзава.

Рэнтаро тащил тележку, Сая шла, одной рукой держа Исаму за руку, а другой сжимая дорожный саквояж — так же как в тот день, когда она приехала в Японию. Они покинули центр городка Тибаси, где теснились старинные деревянные дома, и вокруг потянулись рисовые поля. На них с раннего утра трудились люди, занятые просушкой и молотьбой риса.

С тех пор, как Сая поселилась в доме Нонэдзава, она практически не выходила из дома и впервые оказалась за городом. Яркий солнечный свет был ей в диковинку, и она замедлила шаг.

За рисовыми полями чернел лес, тянулись вершины крутых гор. Белели далёкие вершины. Когда Сая спросила Рэнтаро, что это, он ответил: «Снег».

Хотя Сая не видела снега, само слово было ей знакомо. Она слышала, что он пушистый, как хлопок, и холодный, а на солнце превращается в воду. Когда Рэнтаро заметил, как Сая вопросительно смотрит на окрашенные белым снегом горные вершины, он рассмеялся:

— Скоро ты увидишь столько снега, что он успеет тебе надоесть. Ведь скоро зима.

Слово «зима», как и слово «снег», было для Саи малопонятным. Говорят, что зима холодная. Но Сая, знавшая только сезоны дождей да жгучего солнца, не могла понять, как идёт снег и что такое холодные дни. Она уже сейчас дрожала от холода. И хотя она знала, что теперь осень, а зимой будет ещё холоднее, представить себе, каково это будет, было ей не под силу.

— Именно климатом Япония и отличается от Малайи. И образ жизни, и темперамент людей здесь иные, — предостерегающе говорил Рэнтаро, с грохотом таща тележку. — Сможешь ли ты жить вдвоём с Исаму? Мне ведь нельзя будет часто приходить к вам домой.

Сая ответила, что сможет. Ведь удалось же ей выбраться из леса. Удастся и теперь. Сая верила в это.

Вскоре среди рисовых полей показался маленький домик. В глубине участка виднелась защищающая от ветра рощица, а с остальных трёх сторон участок окружала живая изгородь. Они прошли через тронутые гнилью деревянные ворота, вошли во двор и увидели старый маленький дом с огородом. Крытый травой с почерневшей от грязи обшивкой дом был раза в два меньше, чем их дом в Кота-Бару. Но он был много прочнее хижин в джунглях. К тому же здесь был участок земли.

Сая, потянув Исаму за руку, торжественно направилась к своему новому жилищу.

— Даже на такой дом полным-полно желающих! Это настоящая удача, что мне удалось его найти, — оправдывался Рэнтаро, поворачивая тележку к веранде. Видимо, он боялся, что Саю испугает ветхость дома.

— Мне здесь нравится, Рэн, — сказала Сая в спину Рэнтаро, кутавшемуся в поношенный пиджак.

Рэнтаро открыл замок на деревянной двери рядом с верандой. Из-за его спины Сая всматривалась в тёмную прихожую, к ней примыкала маленькая кухня. Поднявшись из прихожей в соседнюю комнату, Рэнтаро раздвинул ставни веранды. Здесь было всего две комнаты — одна выходила на веранду, другая располагалась в глубине дома. Рэнтаро перенёс в дом привезённые на тележке тюфяк и кастрюлю, узел с посудой и запас еды на два-три дня. На том с переездом было покончено.

Исаму принялся катать пустую тележку, а Рэнтаро, сев на веранде и достав из кармана пиджака сигарету, закурил.

— Н-да-а… Всё необходимое у тебя, в основном, есть, остаются сложности с едой.

Сая слушала, сидя рядом. Конечно, еда была первоочередной и главной проблемой. Сая знала, что после поражения в войне Япония испытывала острую нехватку продовольствия. Ей вспомнилось, как жена Томидзиро и соседские женщины, встретившись у ограды дома, оживлённо обсуждали, как выручает продовольственная помощь из Америки, как они благодарны Америке. Сая дивилась тому, что эти женщины могут так пресмыкаться перед страной, нанёсшей им поражение, только за то, что она поставляет им продовольствие.[36] Конечно, продовольствие это важно, но нельзя же так пресмыкаться! Полученная от врага пища — это как наживка в западне на дикого лесного зверя. В племени Саи с подозрением посмотрели бы на еду, присланную бывшим противником. Если люди здесь действительно благодарны врагу, нанёсшему им поражение, значит, они продают свои души в обмен на еду.

— У тебя есть деньги? — с трудом выдавил Рэнтаро.

Сая пробормотала, что есть чуть-чуть. Хотя, к счастью, пока она жила в доме Нонэдзава она почти ничего не потратила, выменянных в Удзине денег, доставшихся от старшего брата, осталось совсем немного. Рэнтаро, решительно сощурив глаза, затянулся сигаретой.

— Пока вы не обустроитесь, я буду приносить вам еду из дома. Со временем ты возделаешь огород, станешь что-нибудь выращивать.

Он взглянул на огород во дворе. Жившая здесь до них хозяйка собрала с грядок весь урожай и забрала с собой. Виднелась лишь неровная коричневая земля. Сая согласно кивнула. В её племени при разбросанных по лесу хижинах всегда имелись огороды. Возделывать их она научилась ещё в детстве.

— И если у тебя есть документ, удостоверяющий личность, отдай его мне. Я пойду в управление и попробую договориться о выдаче тебе продовольственных карточек. Правда, я не знаю, полагаются ли малайцам такие же карточки, как японцам.

— Всё в порядке. Вот что у меня есть. — Сая достала из дорожного саквояжа удостоверение личности репатрианта.

— Вот кто я теперь.

Рэнтаро не спеша рассматривал удостоверение.

— Канэ Тосика… А кто это такая?

Сая сказала просто — это женщина, с которой она познакомилась в Кота-Бару. Предотвращая дальнейшие расспросы Рэнтаро, она добавила: «Она уже умерла, так что никаких проблем». Рэнтаро, поняв, что Сае не хочется говорить о Канэ Тосике, нехотя положил удостоверение в карман пиджака.

— Что ж… Хоть и кореянка, но родилась в Японии. Если выдать тебя за неё, наверное, удастся получить продовольственные карточки. Удостоверение я заберу на время, схожу в управление, чтобы начать оформление.

Выбросив докуренный до кончиков пальцев окурок, Рэнтаро встал. Увидев, что он собирается уходить, Сая ухватилась за рукав его пиджака. Рэнтаро отвёл её руку.

— Если я поздно вернусь, поднимут крик. — Он погладил загрустившую Саю по щеке. — Но завтра я снова приду.

Сая послушно, как ребёнок, кивнула, Рэнтаро ушёл, таща за собой пустую тележку.

Когда он скрылся из виду, печаль Саи рассеялась. Она потянулась и встала, как высвободившаяся из куколки бабочка, и посмотрела на залитый ярким полуденным солнцем огород. Он тянулся вокруг маленького дома и заросшего бурьяном двора. Исаму уже отправился обследовать лесозащитную полосу за домом.

«Этой земли довольно, чтобы начать новую жизнь», — подумала Сая.

Что значило начать новую жизнь, Сая не знала. Она вновь колебалась между ненавистью и страстью к Рэнтаро. И всё-таки теперь, когда она покинула тот дом, впереди забрезжил луч света.

А что если здесь у них с Рэнтаро всё начнётся заново?

Воспрянув, как молодая листва после дождя, Сая принялась разбирать вещи.

16

До Дороги-Мандала Михару вызвалась проводить их на родительской машине. Сидзука села на переднее сиденье, и Асафуми завёл мотор. Сидзука решила, доехав до начала Дороги-Мандала, вернуться обратно на машине семейства Ясуда. Пока они через опущенное боковое окно благодарили родителей Михару за угощенье, её машина тронулась с места, и Асафуми наконец-то был избавлен от затянувшегося обмена любезностями. Голубой «фольксваген» тронулся следом за машиной Михару, и Сидзука тут же сказала:

— Всё было слегка пересолено.

До него не сразу дошло, что речь идёт о стряпне Сатоко. И тогда Асафуми увидел в своей жене женщину. Очутившись в доме, где хозяйничает другая, женщины не преминут хотя бы в двух словах дать оценку этому дому. Не важно, будет ли это одобрение или порицание. Женщины всегда соперничают друг с другом.

— Да? А мне понравилось, — ответил он чуть резковато, решив дать отпор не столько словам Сидзуки, сколько этому соперничеству.

— Ну, конечно же, было вкусно. Просто соли немного перебор, — поспешно стала оправдываться Сидзука.

Это было нетипично для неё, всегда прямолинейно высказывавшейся по любому поводу. С тех пор, как они переехали в Тояму, Сидзука ушла в себя, подумал Асафуми. Вот и сегодня утром: стоило ему сказать ей, чтобы не путала разговоры о горячих источниках с работой, и она тут же замолчала. Прежняя Сидзука спокойно сказала бы: «Да ладно, что плохого в том, чтобы совместить работу с удовольствием?» Внутри Сидзуки заклинило какую-то шестерёнку. И её скрежет беспокоил Асафуми.

Среди кучи разбросанных в машине кассет Асафуми наугад выбрал одну и включил магнитофон. Послышался беззаботный голос Элтона Джона, и Асафуми немного расслабился. Машина Михару выехала из тихой деревушки. Дорога вдоль крутого берега реки Дзёгандзигава сворачивала к гряде Татэяма. На склонах гор уже начали алеть клёны. Подъём на речном склоне был, казалось, скреплён многочисленными скобами гигантского стэплера. Горнолыжная база в Авасуно ждала наступления зимы.

— Ты, верно, раскаиваешься, что приехала в Тояму, — высказал Асафуми засевшую в голове мысль.

Сидзука после краткого молчания ответила: «Да».

— Но ведь ты сама согласилась приехать сюда.

— Знаю, — раздражённо ответила Сидзука, — поэтому я и не жалуюсь.

«Жалуешься, без слов жалуешься всем своим видом!» — подумал Асафуми.

— А ты, Асафуми, ходишь на лекции по сбыту лекарств и горишь желанием стать продавцом лекарств, — нанесла Сидзука ответный удар.

Асафуми не знал, что ответить. Лекции лекциями, но это совсем не то, что отправиться в настоящее путешествие. Он понимал, что теория и практика — не одно и то же. Одно дело сдать экзамен на водительские права, и совсем другое — водить машину.

— Я пока ничего не могу сказать, — сказал Асафуми.

Сидзука, недовольно фыркнув, откинулась в кресле.

Разговор оборвался. Асафуми прибавил звук стереомагнитофона.

От приторной песни Элтона Джона о любви Асафуми стало не по себе. Раньше у них с женой было много тем для разговоров. Сплетни о коллегах по работе, их исследовательская работа. Став безработными, они могли делиться своими тревогами о будущем. Но с переездом в Тояму их общий фундамент рассыпался. С возвращением на родину и с вступлением на путь торговца лекарствами Асафуми как бы обрёл новую опору, Сидзука же опоры лишилась. Важно, чтобы в старости у супругов были общие интересы, вспомнил он слышанную где-то житейскую мудрость. Сейчас нам, как пожилой супружеской паре, нужны общие интересы, со злой иронией подумал он.

Асафуми предвкушал это путешествие в одиночку. Он сказал, что, может быть, заночует в пути, хотя путь был не долог, оттого что ему захотелось ненадолго уйти от нынешних натянутых отношений с женой. На самом деле Асафуми и правда думал искупаться в каком-нибудь из горячих источников Татэямы, Сидзука попала в точку. Асафуми стало стыдно, и поэтому он нагрубил ей.

Когда справа показался новенький, выкрашенный в красный цвет мост, Михару включила сигнал правого поворота. Асафуми тоже включил поворотник. Когда он поворачивал руль, направляясь к мосту, Сидзука что-то тихо сказала. «Что?», переспросил Асафуми, убавив звук магнитофона.

— Да нет, ничего, — нерешительно ответила Сидзука, когда стало тише.

Специально убавивший звук Асафуми хмуро сказал:

— Да ладно, говори.

— Да ничего особенного.

«Тогда нечего было заговаривать!» Асафуми снова почувствовал раздражение от отчуждённой манеры Сидзуки.

Обе машины въехали на мост. Далеко внизу виднелась Дзёгандзигава с разбросанными тут и там скалами. Похоже, настроение у Сидзуки, смотревшей вниз на прозрачную синюю гладь реки, переменилось, и она снова заговорила:

— Твоя мать, когда мы к ним ездили, сказала мне — рожай ребёнка.

— Вечная история. Она твердит об этом с тех пор, как мы поженились.

Когда об этом зашёл разговор, Сидзука сказала, что ни о каких детях сейчас не может быть речи. Наверное, она такая хмурая из-за маминых приставаний, предположил Асафуми и постарался мягко обойти тему:

— Это старческое нытьё, извини её.

Но Сидзука осталась серьёзной.

— В следующий раз намекни ей, что я, возможно, не могу иметь детей.

— С чего ты взяла? — Асафуми в изумлении посмотрел на Сидзуку.

Сидзука упрямо смотрела прямо перед собой.

— Потому что, хотя после свадьбы мы не пользовались никакими контрацептивами, я не забеременела.

Асафуми впервые узнал, что жена сомневается, может ли она забеременеть.

— У современного человека снизилась способность к воспроизводству. Дело не только в нас. Раньше не редкостью были мужчины, в одном миллилитре спермы которых содержалось свыше ста миллионов сперматозоидов, теперь же — от двадцати до пятидесяти миллионов, — заявил Асафуми. Эти сведения он недавно вычитал в одном журнале. Он не стал рассказывать Сидзуке, как похолодел от страха, прочитав, что, согласно Всемирной организации здравоохранения, случаи, когда в сперме содержится менее двадцати миллионов сперматозоидов, квалифицируются как олигозооспермия. А вдруг и он входит в число больных этой болезнью?

— Вот и расскажи об этом своей матери.

Сидзука снова сказала «твоя мать». Она решительно избегала называть Такико мамой. И общаясь с ней, всячески избегала этого слова. Такая жёсткая позиция Сидзуки с недавних пор стала задевать Асафуми.

— Когда вернусь, — ответил Асафуми, которому надоел этот разговор.

В глубине души Асафуми подумал, что лучше бы Сидзука оживлённо и беззаботно болтала так же, как ехавшая впереди Михару. Приятно было сегодня утром поболтать с ней. В университете он два года встречался с такой же весёлой женщиной. Как-то она сказала, что встретила другого, и они с лёгким сердцем расстались.

Возможно, поэтому Сидзука и привлекла Асафуми. Светлая и беззаботная женщина покинула его, и тогда маятник качнулся в другую сторону — в сторону женщины замкнутой и жёсткой. Когда Асафуми почувствовал, что его снова влечёт к женщине, похожей на его прежнюю девушку, ему стало грустно.

Шоссе уходило в горы. Между высаженных вдоль дороги кипарисовиков показалась неширокая лесная дорога. Михару свернула на неё. Проехав немного в полутьме леса, машина Михару остановилась. Асафуми тоже затормозил. Когда они с Сидзукой вышли из машины, Михару уже стояла посреди дороги.

— Если карта дедушки верна, эта дорога и есть Дорога-Мандала, — сказала Михару.

Асафуми посмотрел на ведущую вглубь гор сумрачную дорогу. Она была заасфальтирована. Указателя, что проезд закрыт, тоже не было. Во всяком случае здесь, похоже, действительно можно проехать. Можно проехать вперёд и, если дальше ничего нет, вернуться обратно. Асафуми поблагодарил Михару за то, что она проводила его. Михару объявила, что если он будет возвращаться поздно, то может переночевать у её родителей.

— Ну, Сидзука, а мы вернёмся в Асикурадзи, — сказала она и села в машину.

Сидзука, сказав Асафуми: «Будь осторожен на горной дороге», последовала за ней. В джинсах и накинутом сверху жакете она была похожа со спины на тоненький стебелёк, выросший под огромными кипарисовиками.

Асафуми сел за руль и включил мотор. Некоторое время машина Михару ехала впереди, затем приготовилась к развороту. Михару просигналила, что пропускает его вперёд, и Асафуми обогнал её. Машина отражалась в зеркале заднего вида. Асафуми, просигналив один раз, въехал на сумрачную лесную дорогу.

17

Сидзука в подавленном настроении проводила взглядом, удалявшийся голубой «фольксваген». Ей показалось, что в разговоре с Асафуми она не сказала главного. И у неё остался неприятный осадок, оттого что она и сама не знала, что было для неё главным.

Развернувшись, машина поехала назад. Когда они проехали рощу кипарисовиков, дорогу с обеих сторон обступил начинавший алеть лес. На повороте, где дорогу преграждали ветви деревьев, Михару выправила крутанувшийся руль.

— Сразу видно — водитель такси. Как здорово ты водишь!

Михару хохотнула.

— Хорошо водить самой. Можно поехать куда вздумается.

Глядя на дорогу, она продолжила:

— Когда я сказала, что стану водителем такси, и муж, и свёкр изумились. Они считали, что женщина не может быть хорошим водителем.

— К сожалению, это, похоже, обо мне. Я никудышный водитель.

Сидзука вспомнила, как пыталась водить машину после получения водительских прав. Её постоянно кидало то в жар, то в холод. И она оставила эту затею, решив, что водить машину, испытывая такой психологический стресс, ей не по нутру.

— Всё дело в уверенности в себе. Когда я встречаю в городе никудышных женщин-водителей, я думаю, что они ведут машину так неумело потому, что дрожат от страха и заискивают перед другими водителями и пешеходами. Да эти женщины наверняка и дома заискивают перед мужем, свёкром и свекровью, думаю я.

— А ты, Михару, не такая? — спросила Сидзука, не успев подумать.

Михару громко рассмеялась.

— И я такая же.

Лес отступил, открыв горизонт, и машина выехала к горнолыжной базе Авасуно. Михару увеличила скорость.

— Пожалуй, вся разница в том, что я ни на кого не оглядываюсь за рулём. Когда я за рулём, надо мной никого нет. А те женщины, что за рулём дрожат от страха, даже в машине не могут избавиться от мужа и свёкра.

Сидзука подумала — не заискивала ли и она перед кем-нибудь, когда вела машину? Это было до свадьбы, так что мужа у неё не было. Но она точно боялась. Боялась, что вдруг кто-нибудь выскочит на дорогу. Просто боялась опасности. Возможно, она заискивала перед окружавшим её социумом.

— Михару, а почему ты за рулём не оглядываешься на мужа и свёкра? — спросила Сидзука.

Михару некоторое время молчала. Когда машина переехала через реку Дзёгандзигава и вернулась на главную трассу, она взяла курс на Асикурадзи. Встречных машин почти не было. Переключив скорость, Михару сказала:

— Всё дело в домашней атмосфере. Ты же видела дом моих родителей. Женщина у нас занимает более высокое положение. Дед долгое время водил туристов в горы, но дома он спокойный человек, он никого не давит своим мужским авторитетом. Мой отец вошёл в семью моей мамы и не отходил от её юбки.

— Как тебе повезло! — с завистью сказала Сидзука.

— Покойная бабушка говорила, что в молодости дед был вспыльчив и скор на ссоры. Но, к счастью, со временем он стал спокойнее.

— Видимость обманчива и расходится с сокровенными помыслами людей, — проникновенно сказала Сидзука.

Отец Сидзуки постоянно подавлял её мать. Мать, на первый взгляд, была ему послушна. Но в душе её переполняло чувство протеста, и когда Сидзука училась в университете, мать поставила вопрос о разводе из-за постоянных измен отца и потребовала большой компенсации. Когда отец, чья совесть была нечиста, выплатил компенсацию, мать, вложив этот капитал, открыла комиссионный магазин. Похоже, она много лет готовилась к этому шагу. Её мать, внешне разыгрывавшая мирную и спокойную супружескую жизнь, а на самом деле планомерно готовившая развод, внушала Сидзуке смутную тревогу. Она считала, что на её представления о взаимоотношениях между мужчиной и женщиной в значительной мере повлиял бракоразводный процесс её родителей. Глядя на мирную атмосферу в доме родителей Михару, Сидзука подумала, что прежде тоже считала, что живёт в дружной семье, но оказалась обманутой.

— Однако, войдя невестой в дом Нонэдзава, я вернулась в эпоху феодализма, — привычным движением поворачивая руль, продолжила Михару. — Свекровь лишь почтительно прислуживает свёкру, я же, хотя бы в качестве водителя такси, могу поменять обстановку.

— Понимаю. Ведь и мне не по себе в доме Нонэдзава, — ответила Сидзука.

Михару повела огромными глазами и усмехнулась.

— Как я тебя понимаю!

Они обменялись многозначительными улыбками.

Машина въехала в посёлок Асикурадзи. Вдоль дороги стали появляться сувенирные лавки. Здесь был музей Татэямы, и хотя день был будний, вдоль дороги прогуливались туристы. Михару сбавила скорость и, словно пытаясь сменить тему разговора, предложила, прежде чем вернуть машину родителям, заехать в Асикурадзи. Сидзука ничего не имела против. Михару поставила машину на стоянку у дороги. Объяснив, что здесь находится главное святилище Юдзандзиндзя, кумирню которого они видели в Ивакурадзи, она повела Сидзуку к окружённой криптомериями постройке.

— Дедушка рассказывал, что в эпоху Эдо жители Асикурадзи, зазывая паломников в Татэяму, путешествовали по всей стране. Летом, помимо занятий сельским хозяйством, они принимали паломников у себя и водили их в горы, а зимой совершали дальние путешествия, продавая амулеты и свитки с изображением Татэяма-мандалы. Во время таких походов они продавали также и саваны для покойников, и брали с собой лекарства в качестве подарков, чтобы отблагодарить хозяев за ночлег. Деньги за саваны они взимали на следующий год. Все они так или иначе имели отношение к торговле лекарствами, так что и мой дом не был чужд этому промыслу.

Они вступили на угрюмую территорию святилища.

— Почему в Японии, где так много гор, люди стремятся подняться именно в горы Татэяма?

— Это потому, — сказала Михару, остановившись и наклонившись к Сидзуке, — что в горах Татэяма находится ад.

Увидев её изумлённое лицо, Михару весело рассмеялась.

— Это предание, всего лишь предание. Но и сейчас на Татэяма-мандале, которую можно купить в святилище, прямо у подножья горы рисуют ад. Берег Саи[37] в мире мёртвых, геенна огненная, где люди мучаются в огне, ад, в котором черти заставляют глотать огненные глыбы, адское кровавое озеро и множество сцен, похожих на пытки. В старину люди верили во всё это и обходили Долину ада в горах Татэяма, а в конце пути посещали святилище Минэхонся. Считалось, что, совершив такое паломничество, после смерти они смогут переродиться в раю.

За болтовнёй Михару они незаметно вышли из святилища и оказались у реки, через которую был перекинут горбатый мостик с красными перилами. Михару, остановилась и указала на плывущую в безоблачном небе начинавшую алеть гряду Татэяма:

— Смотри, какой отсюда вид на горы!

Сидзука, остановилась и посмотрела вдаль.

Она вдруг подумала, что Асафуми сейчас в этих горах.

— Этот мост называется Ленточным мостом, по преданию через него переправляются в рай женщины, — сказалаМихару, обхватив руками красные перила, украшенные круглыми, похожими на пагоды, башенками.

— В старину считалось, что женщина после смерти падает в адское кровавое озеро. Тогда женщинам запрещено было ходить в горы, и они не могли вознести моления о возрождении в раю, поднявшись в горы и обойдя ад Татэямы. Поэтому в осенний праздник Хиган[38] женщины, желавшие попасть в рай, проводили на Ленточном мосту ритуал окропления. Несколько тысяч женщин, завернувшись в белые одежды, переходили из храма Эммы[39] на этом берегу в храм Уба на другом. Во время этого ритуала путь от одного храма до другого и сам мостик застилали белым полотном. Да, это было величественное зрелище! Участницам этого ритуала выдавалось тайное свидетельство, называвшееся «Свидетельством о прямой передаче закона от учителя к ученику» и обещавшее им перерождение в раю. Правда, участие в этом ритуале обходилось очень дорого. Не зря говорят, что за деньги можно и от ада откупиться!

Стоя на Ленточном мосту, Сидзука представила себе женщин, пересекающих этот мост и молящихся о перерождении в раю. Женщины, запуганные адским кровавым озером, верящие, что участие в этом дорогостоящем ритуале — единственное средство переродиться в раю. Обманутые женщины. Женщины, оказавшиеся в русле буддизма, учения, созданного мужчинами, женщины, способствовавшие обогащению храмов.

— В кровавое озеро падаешь просто потому, что ты женщина, какой ужас! — сказала Сидзука, скрывая досаду под шутливым тоном.

— Да уж! — живо откликнулась Михару. Она встала рядом с Сидзукой, и они вместе, перегнувшись через перила, стали смотреть вниз на реку.

За спиной послышался мужской голос: «Вот, вот, этот мост». Это был пожилой мужчина правильного телосложения, но с расплывшимся от жира лицом. Его сопровождали трое молодых людей и две девушки лет двадцати. Он вёл себя как их босс. Девушки, окружившие его с двух сторон, были одеты в одинаковые леопардовые мини-юбки и ботинки на толстой платформе, но, судя по лицам, не были ни близнецами, ни даже просто сёстрами. Вышагивая рядом с «боссом», девушки кричали, что хотят мороженого. Мужчина, не сдержав возглас восхищения, сказал: «Как хороши горы Татэяма!» Но трое молодых людей, равнодушно взглянув на открывающийся с моста вид, подошли к двум девушкам и принялись болтать, не удостаивая окрестности взглядом. Не задерживаясь на мосту, они один за другим перешли на другой берег. Когда это шествие, похожее на выезд сослуживцев на природу, миновало их, Михару нахмурилась:

— Мужчинам в любом возрасте нравятся молоденькие девушки. Возможно, это предание о женщинах, падающих в адское кровавое озеро, придумали мужчины, боящиеся женских чар.

— Неужели?!

Сидзука, перегнувшись через перила и глядя на бегущую далеко внизу реку, взволнованно сказала:

— Пока существуют женщины, мужчины, охваченные нестерпимой похотью, не могут переродиться в раю. Когда же все женщины попадут в ад, все мужчины будут наслаждаться спокойствием в раю.

Оттолкнувшись обеими руками от перил, Михару выпрямилась, словно отбросив от себя мостик. Они, не сговариваясь, зашагали рядом. На другой стороне реки стоял маленький храм.

— Это храм Уба. Благодаря чудодейственной силе здешнего божества Омба, женщины, как и мужчины, могут попасть в рай, — сказала Михару.

Внутри стояла старая деревянная статуя. Она изображала старуху в белых одеждах, опустившуюся на одно колено. Лоб избороздили морщины, широко раскрытые, будто высверленные глаза сердито смотрели на посетителей. Лицо и тело статуи были выкрашены в тёмно-красный цвет, статуя не была похожа на провожатого в рай, она скорее угрожала тому, кто хочет в него попасть.

— Говорят, божество Омба спустилось с неба, принеся с собой чумизу, просо и коноплю. После смерти оно стало божеством потустороннего мира, управляющим жизнью и смертью.

— Женщина не может попасть в рай, но может стать божеством.

— Действительно, — удивилась Михару.

— Божеству ведь и в кровавое озеро упасть не страшно.

— В самом деле.

Михару, молитвенно сложив руки перед входом в святилище, весело сказала:

— Госпожа Омба, преврати меня, пожалуйста, в божество.

18

Утром, когда выпал первый снег, Сая решила, что умерла. И земля, и заросли бамбука во дворе, и рисовые поля, и далёкие горы — всё было белым-бело. Такое возможно только в мире мёртвых. Влекомая этой тишиной Сая через веранду вышла во двор. Холодный снег больно обжёг подошвы. Сая подобрала ноги и подумала, что всё-таки ещё жива. Она зачерпнула рукой, скопившийся на краю веранды снег и положила в рот — прохладный и мягкий, он растаял на языке. И только тогда она подумала — это же снег! Глядя на невиданное в лесах Малайи чудо холодных земель, Сая сделала глубокий вдох. Окутавший её тонкий запах был похож на аромат вздох-травы, когда зарываешься в неё лицом.

«Люди всё никак не умирают», — подумала Сая. Когда её держали в публичном доме, она умирала сотни раз. Но всякий раз оказывалась жива.

Публичный дом был устроен для войск, дислоцированных в Кота-Бару. Это был огороженный колючей проволокой участок в лесу на окраине города. Саю держали взаперти в грубом длинном бараке, покрытом листьями мангровой пальмы и бананов. Каждый день её заставляли отдаваться японским солдатам.

Это были страшные дни! С утра один за другим приходили японские солдаты. Войдя в комнату, они немедленно вонзали в неё свои дубины. Сая думала, что её убьют. Убьют этими своими дубинами!

Она хотела бежать, но за женщинами следили с утра до вечера. Хозяином борделя был японец. У него было семь женщин-кореянок. К ним прибавились Сая и ещё одна девушка-малайка, которую обманули, сказав, что у японцев есть для неё работа.

В тесной, как тюремная камера, комнате Сая принимала за день от десяти до двадцати японских солдат. Их обязывали пользоваться презервативами, но многие, приговаривая: «Обнажим клинок!», входили в неё без презервативов, не обращая внимания на то, что промежность Сая была ещё липкой от спермы предыдущего мужчины. Когда Сая противилась, кололи её остриём японского меча, тушили окурки об её шею и в промежности. Когда Сая кричала, они громко смеялись.

Они злые духи, думала Сая. Эти мужчины в грязной военной форме, бритоголовые, заросшие щетиной, были похожи на обернувшихся людьми злых лесных духов.

Сае казалось, что она заблудилась в лесу, из которого нет выхода. Здесь были страшные злые духи, и выбраться невозможно. Заблудившиеся вскоре падают навзничь, выбившись из сил, и больше не могут подняться. О таком лесе рассказывали в её племени.

Лес этот замешан на поте и крови. Сае хотелось вырвать члены своих мучителей, хотелось, чтобы её промежность превратилась в лезвие клинка. Но влагалище её было мягким, как беззубый рот младенца. И когда, разрывая внутренности, в неё вонзался очередной злой дух, она не сопротивлялась, а лишь рыдала.

«Я сортир!» — так сказала Канэ Тосика. Тосика была кореянка, по-японски её звали Аяко, она хорошо знала японский. Когда она узнала, что Сая прилично понимает по-японски, то стала жаловаться ей на жизнь в коротких перерывах во время стирки и мытья. «Полицейский заманил меня, сказав, что нужно будет только обстирывать раненных японских солдат, что мне будут платить зарплату и обеспечат ночлегом, едой и одеждой. Бессовестное враньё! Вместо ночлега — эта тесная комната, похожая на тюремную камеру. Здесь меня держат взаперти, заставляя принимать в день по двадцать-тридцать мужчин!

В этом городе просто рай. Здесь же не передовая. Здесь можно жить припеваючи. Вот в Китае мне пришлось тяжело. Спать приходилось в тесной комнате, застеленной грязными циновками, питались мы рисовыми колобками; когда обслуживали солдатню, одеждой нам служили мужские пот и грязь. Всю зарплату крал хозяин борделя. Меня трахали с утра до вечера, солдатне не было дела до того, что внутри у меня всё разодрано и распухло, что я вот-вот лишусь чувств! Им бы только влезть на тебя и засадить. Потому что для этих парней проститутка всего лишь сортир. Ходячий сортир! Они говорили ужасные вещи: «А ну, соси член, ну, давай показывай, раздвигай ноги, дай-ка засуну туда руку!» И чем более высокое положение занимали эти мужчины, тем более заносчивыми и жестокими они были. Некоторые пробовали воткнуть во влагалище меч, заставляли совокупляться с псами и ухмылялись, глядя на это. У этих людей не было сердца. Проявить неповиновение было смертельно опасно. Они рубили нас мечами, избивали до переломов, обращались с нами хуже, чем с собаками. Одна из девушек, которых забрали вместе со мной, покончила с собой, другая заразилась болезнью и умерла. Из-за этой войны и мы огрубели, и нам нужен был роздых. Иногда попадались эдакие добренькие, но дело лишь в том, что они были просто слабы душой и только из-за войны слегка огрубели. Один такой молодой солдат после всего с достоинством поклонился и сказал: «Спасибо, здесь я обрёл решимость умереть». Но всё равно, мы для них не женщины, а сортиры. Сортиры, в которые можно облегчиться перед смертью. «Спасибо, мне было так хорошо у тебя внутри». Он всего лишь поблагодарил божество сортиров».

Тосика, для которой японская речь была привычнее корейской, выплёскивала накопившееся в душе. Нечистоты ненависти текли стремительно, как лесные реки в сезон дождей, они затапливали Саю, поднимаясь от колен к животу, от живота к груди. «Ты, по крайней мере, у себя на родине. А мне, заброшенной так далеко, и бежать-то некуда. Ненавижу! Ненавижу японских солдат! Они все дьяволы!»

— Не все же японцы такие! — возразила Сая, думая о Рэнтаро.

Тосика презрительно посмотрела на неё:

— Они все одинаковы!

— Но среди гражданских встречаются добрые! Мой знакомый был добр.

— И что сталось с этим японцем? Где он сейчас? — язвительно спросила Тосика.

— Вернулся в Японию. Он скоро приедет за нами с сыном, — ответила Сая.

Тосика расхохоталась. Это было жутковатое зрелище — нескольких передних зубов у неё не хватало, но, как ни странно, выражение её лица стало чувственным.

— Разве мужчина, уехавший в Японию, должен вернуться за тобой?

— Не сейчас, но когда война закончится, он обязательно вернётся! — пылко сказала Сая.

— Не вернётся. Уж я-то знаю, каковы эти японцы. Я проститутка. Дырка для членов японских солдат. В меня входили сотни японских членов. Я всем своим нутром знаю этих парней! — заявила Тосика, издеваясь над самой собой. — Эти добрые мужчины, став солдатами, ведут себя одинаково, особенно когда им грозит передовая. Да ты знаешь, что вытворяли эти парни в Китае? Я слышала разговоры офицеров. Десятками или сотнями тысяч они убивали всех подряд, от младенцев до стариков. Они похвалялись этим! Похвалялись! Японские солдаты убивают всех вокруг, на фронте — японскими мечами, в борделе — своими членами. У этих парней вместо сердец мечи. И им доставляет удовольствие вонзать свои мечи в плоть!

Тосика говорила правду. Когда в Саю вонзались мужские члены, ей казалось, что её надвое рассекает меч. И каждый раз она умирала. И сколько бы она ни умирала, она никогда больше не возрождалась. За то время, что Сая была в борделе, две женщины умерли. У одной был выкидыш, другая умерла после жестокого полового акта.

Если бы на третий месяц ей не пришёл на помощь Кэка, Сая тоже, наверное, умерла бы там. Чтобы разыскать её, Кэка стал осведомителем японской армии. Затем, умело подкупив стражу, ночью он тайком выпустил сестру. Но воспоминания об этом борделе глубоко врезались в душу Саи. Она понимала, что эти воспоминания не сотрутся уже никогда.

«Мамочка», — донёсся сквозь дверную щель голос Исаму. Сын звал её по-японски. Сая вошла в дом и нырнула к нему под одеяло. И глядя на заснеженный двор, сказала ему:

— Снег, Исаму, это снег.

Исаму, широко раскрыв глаза, посмотрел на улицу и вдруг испуганно обнял её. Позже Сая подумала, что это было животным страхом. Не зная, что такое снег, малыш инстинктивно воспринял его как угрозу.

Снежная зима была, конечно, нелёгким временем. Сая и Исаму дрожали от холода. В поисках дров для очага, стоявшего в комнате с земляным полом, они доходили до реки. Соседи ходили за дровами в общественный лес, но пришлая Сая не могла к ним присоединиться. Вдвоём с маленьким Исаму, привязав соломенными верёвками сплавное бревно к спине, они, пошатываясь, тащили его домой. Многие, как и Сая, спасаясь от холода, собирали сплавной лес, поэтому дров не хватало. Когда дрова заканчивались, они с Исаму, обнявшись, грелись под одеялом. С наступлением зимы еды тоже перестало хватать. Хотя благодаря Рэнтаро они получали дешёвую еду по продовольственным карточкам, этого было решительно недостаточно. Вся надежда была на Рэнтаро, раз в четыре-пять дней приносившего еду и всякую всячину. Когда Сая ходила за дровами, она искала у речного берега съедобные травы. Она пробовала любую пригодную на вид траву. И тут ей пригодилась наука знахаря. «Сначала попробуй, совсем чуть-чуть. Затем прислушайся к ощущениям, чтобы понять, как трава действует; попробуй на язык, нет ли в ней яда. Всё проверить можно только на самой себе». Знахарь учил её, что если хоть немного заболит живот, или появится сыпь на коже, или появятся неприятные ощущения в груди, то какой бы вкусной ни была трава, она не годится в пищу. И всё-таки несколько раз её скручивало от боли. Из-за того, что она искала съедобные травы в холодной речной воде, пальцы на руках и ногах и пятки у неё потрескалась, как дно пересохшего болота.

Иногда, отправившись в Тибаси, она покупала на чёрном рынке одежду и уголь, цены там были в пять-десять раз выше, чем по продовольственным карточкам, и деньги, обмененные в Управлении по оказанию помощи репатриированным, растаяли в мгновение ока. Когда в сумке не осталось ни одной купюры, Сая, не поверив, несколько раз всё перерыла. Деньги, ради которых она убила ту женщину, оказались сущими грошами.

После того как она объявила Рэнтаро, что сбережения закончились, он стал приносить ей понемногу. Жить, глядя, как таят твои сбережения, совсем не то, что жить на чужие, пусть даже и небольшие деньги. Отправиться в город, сжимая деньги в руке, стало для Саи в радость. Деньги для неё обладали магическими свойствами. В лесу они были не нужны. Сая росла, ничего о деньгах не зная, и впервые узнала об их силе, только когда отправилась с братом в Кота-Бару. Сая была поражена, когда Кэка, протянув бумажные клочки, обменял их на одежду и сладости. Тут же Сая вспомнила подаренный Рэнтаро воздушный шарик. Образ маленькой бумажки, чудесным образом раздувающейся и превращающейся в плывущую по воздуху круглую радугу, и образ клочков бумаги, превращающихся в сладкие тянучки и ткани чудесных расцветок, наложились друг на друга и оставили в душе Саи неизгладимый след.

Даже не делая покупок, а просто гуляя по городу за руку с Исаму и с деньгами в сумке, Сая испытывала то же радостное волнение, что и при виде тех воздушных шариков. Люди знали, что Сая из репатриированных и не находили подозрительным её ломанный японский. В городе было много репатриированных из Манчжурии или с островов Южных морей.[40] Некоторые родились в колониях или очень долго там прожили и, как и Сая, плохо говорили по-японски. «Ах, вы из Малайи, верно, вам пришлось тяжело. Ведь это там Персиваль намертво блокировал генерала Ямасита», — приветливо заговаривали с ней люди. Но Сая отделывалась натянутой улыбкой и односложными «да» или «нет». И люди отступались от неё как от задетой по ошибке ящерицы. Она назвалась именем Сая. В городе её прозвали — «Сая из Юго-Восточной Азии». Это прозвище очень подходило ей, смуглянке.

Через полгода всем стало известно, что Сая находится на содержании Рэнтаро. Но люди делали вид, что ничего не замечают, так же как они делали вид, что не замечают проходящих мимо составов с оккупационными войсками. Это была эпоха, когда овдовевшие женщины становились проститутками, осиротевшие дети жили на обочинах дорог, школьники чистили обувь, а молодые девушки готовы были скорее расплачиваться собственной кровью, чем торговать своим телом. Было бы удивительнее, если бы репатриированная женщина с ребёнком смогла выжить без мужской поддержки.

Когда приходил Рэнтаро, Сая выпроваживала Исаму из дома, отправляя его гулять. Холодной зимой они занимались любовью под одеялом. Это было единственное тепло. Крепко обняв Рэнтаро, прильнув к нему бёдрами, она чувствовала опьянение. И Рэнтаро опять и опять жадно пил из бьющего из её плоти источника. Когда Рэнтаро кончал, Сая играла с его ослабевшим пенисом. Гладила его, с удивлением думая о том, как только что теряла голову.

Это был такой же пенис, что и у заходивших в бордель японских солдат. Такой же как вонзавшиеся в Саю, убивавшие её мечи. Движимая ненавистью, притягиваемая ею, Сая постепенно начинала энергичнее ласкать член Рэнтаро, и он напрягался так же, как и члены японских солдат. Он точно такой же, думала она.

Это был меч. Мужской меч. Сая хотела сломать этот меч и, оседлав Рэнтаро, неистово вращала бёдрами, требуя от него кончить ещё раз. Чем более измождённым уходил от неё Рэнтаро, тем большее удовлетворение она испытывала.

Во время занятий любовью, мгновенно переносясь от опьянения к чувству мести, Сая больше не чувствовала охватившей её в комнате-каморке животной страсти. Рэнтаро со своим вставшим членом превращался в одного из японских солдат в борделе. Когда ненависть оживала, Сае хотелось своим нутром разорвать его член в клочья. Но когда Рэнтаро уходил, ею овладевала страсть. Ей нестерпимо хотелось снова оказаться в его объятиях и погрузиться в это страстное опьянение. В такие минуты, чем труднее было этого достичь, тем больше она этого жаждала. Так Сая и жила между страстью и ненавистью. Рэнтаро, накрываемый этими волнами, провёл зиму, так и не отправившись в путешествие. Пока он разрывался между своим домом и Саей, год подошёл к концу.

Когда начал таять снег и, пригретая солнцем, показалась чёрная земля, а Исаму пошёл в начальную школу, Сая заметила, что в этом месяце красные цветы не распустились. Когда она объявила, что, кажется, у неё будет ребёнок, Рэнтаро промолчал. После этого он не появлялся в доме Саи десять дней.

Возделывая промёрзшую от снега землю, она терзалась подозрением, не бросил ли он её снова. Когда Рэнтаро появился в следующий раз, на нём была походная одежда, на ногах ботинки с обмотками, а за спиной торчал огромный тюк. Стоя на пороге и не заходя в дом, он объявил, что уезжает продавать лекарства. Исаму только что ушёл в школу, и в голове Саи, мывшей в прихожей посуду, пронеслись самые разные мысли. Но, не успев прислушаться к ним, Сая обняла Рэнтаро:

— Рэн, ты вернёшься? — жалобно спросила она.

— Скоро вернусь. Это ненадолго, — словно оправдываясь, ответил Рэнтаро и протянул Сае бумажные деньги.

Уезжая из Кота-Бару, Рэнтаро тоже сказал, что вернётся, но не вернулся. Сая смотрела на него и думала о том, что он, может быть, снова хочет от неё сбежать.

— Где бы ты ни был, я найду тебя повсюду!

Рэнтаро вздрогнул и только кивнул.

19

Рэнтаро шёл не спеша, обеими руками придерживая тяжёлый груз. Он не обернулся, хотя и чувствовал спиной взгляд Саи. Тянувшиеся вокруг рисовые поля оживали, будто огромный, бьющийся в земле сом взрыхлял землю. На межах показался хвощ; оставив девичью скромность, распускались тугие бутоны белого клевера. Бурлящие каналы, отведённые от реки Дзёгандзигава, возвещали о таянии снегов в горах Татэяма.

Уже около часа он шёл к станции Тэрада тоямской железной дороги. Уложенные в пять ярусов корзины тянули плечи. Уже около тридцати лет он занимался продажей лекарств и был привычен к тяжёлой клади. Но больше, чем тяжёлый груз, его мучила тяжесть на душе. Появление Саи и Исаму для дома Нонэдзава было подобно взрыву атомной бомбы. Взрывной волной снесло всех членов семьи, дому был нанесён невосполнимый ущерб. Рэнтаро, облечённый правами главы семьи, пытался спасти дом от развала, но вся семья повернулась к нему спиной, и он оказался в полной изоляции. Конечно, в лицо никто его не осуждал. Но его мать Канэ взяла за правило разговаривать с ним иронично, жена Ёко затворилась в молчании. Дети были на стороне бабки и матери, и между ними и Рэнтаро возникло отчуждение. Он часто бывал в отъезде, и все пять лет, проведённые в Малайе, возвращался домой в Японию лишь дважды в год. Связь с детьми изначально была ослаблена, и отчуждение возникло естественно. Даже со старшим сыном Асацугу отношения приняли угрожающий характер. Боясь, как бы в его отсутствие снова не пришла Сая, Рэнтаро вместо себя в поездку отправил сына. Когда Асацугу вернулся из путешествия, его переполняли злость и досада на отца, свалившего на него всю работу, в то время как сам развлекался с женщиной. Живший с ним под одной крышей младший брат Томидзиро и его жена холодно наблюдали за происходящим, словно считая это закономерным возмездием за то, что натворил отец. В доме Нонэдзава Рэнтаро теперь чувствовал себя неприютно, как опальный князь в своих владениях.

Жизнь в Малайе была для него другим миром. И именно поэтому в том другом мире можно было обзавестись женой и любить Саю.

В первую встречу с Саей Рэнтаро запомнил лишь большеглазую смуглую девушку. Но когда он приехал в деревню Келинтасан для заготовки сырья, Сая превратилась во взрослую женщину. Ему понравилось и то, что она разбирается в травах, и то, как легко она ступает по джунглям, и её импульсивность, и проступающая за этой импульсивностью необузданная сексуальность.

Жена Ёко напоминала ему сноп соломы. Стоило её обнять, она сразу выбивалась из сил и издавала сухой шелест. Видимо, она считала, что спать с мужем её ночная обязанность. С другой стороны, ему было скучно с женщинами, с которыми он спал во время путешествий, так как они намеренно заискивали перед ним. В Сае было что-то, чего не было ни у Ёко, ни у продажных женщин. В ней угадывалась ещё не оформившаяся женственность.

Рэнтаро красиво одел Саю и приучил её к роскоши. Девушка вскоре расцвела и превратилась в обворожительную женщину. Рэнтаро любил Саю как своё собственное творение. Когда военная обстановка ухудшилась и он бежал в Сингапур, основное место базирования японской армии, думая о Сае, он всегда вспоминал о ней как о женщине, счастливо жившей в изящном малайском доме в Кота-Бару. И его захлёстывала волна самодовольства от того, что это он сделал эту женщину счастливой. Война помогла сохранить это чувство. Поползли слухи о решающем сражении за основную территорию Японии, семья в Тояме умоляла его вернуться, и Рэнтаро решил так и сделать. Рэнтаро знал, что его жизнь в Малайе вместе с Саей не может длиться вечно, поэтому облегчённо вздохнул, получив повод расстаться со здешним миром. По правде говоря, если бы не ухудшение военного положения, он не знал бы, как ему уйти от Саи.

Однако, отплывая из Сингапура, он ещё надеялся после войны вернуться и повидаться с Саей и Исаму. Но когда он возвратился в Японию, начался заключительный этап боевых действий. Город Тояма был разрушен авианалетами, многие фармацевтические предприятия сгорели. Поставлять лекарства стало сложно. Семью и так-то было трудно обеспечить продовольствием, а тут к ним нежданно перебралась ещё и семья младшего брата-погорельца. Даже с окончанием войны жизнь не стала легче. В условиях нехватки товаров и вечных поисков пищи они жили одним днём, изо всех сил пытаясь выжить. И жизнь в Малайе, и Сая, и оставшийся с ней сын стали не то что явлениями другого мира — превратились в увиденный в другой жизни сон.

И вдруг этот сон ожил. Служившая отговоркой война окончилась, даже если бы он захотел убежать, бежать было некуда. Созданная его руками женщина превратилась в оборотня. В тот день, когда на пороге дома Нонэдзава появилась решительная Сая с горящими карими глазами, Рэнтаро настигло его собственное создание. И вот теперь, когда он наконец нашёл для них двоих дом и отделил их от семьи, Сая снова забеременела. Рэнтаро увидел ставший явью дурной сон, и ему стало страшно, что этот сон поглотит его.

Среди рисовых полей одиноко стояла маленькая деревянная станция Тэрада с черепичной крышей. Рэнтаро зашёл в зал ожидания и подошёл к окошку кассы.

— Один билет до Авасуно, — сказал Рэнтаро седому кассиру.

— Поезд будет через пять минут, — ответил кассир, протягивая билет. Под его ногти набилась земля, вероятно, следы полевых работ.

Заплатив, Рэнтаро взял билет. На станции Тэрада было две платформы. Одна для поездов, идущих в сторону Куробэ, другая — для поездов на Татэяму. Опустив свою кладь под ноги, он сел на лавочку и, достав из-за пазухи полотенце, отёр пот со лба.

Шпалы, меж которыми пробивалась трава, вели прямо к гряде Татэяма. Рэнтаро рассеянно смотрел на тянувшиеся вдоль горизонта белые холмы и заслонившие полнеба горы, покрытые снегами.

Покуда пятнадцатилетний подросток не поднимется в горы Татэяма, его нельзя считать взрослым. Следуя этому местному поверью, пятнадцатилетний Рэнтаро под руководством школьного учителя вместе с одноклассниками тоже ходил в горы. Он хорошо помнил, как у него захватило дух, когда после трудного восхождения из долины Мидахара через Адову долину, мимо пруда Микурига, через гору Дзёдо, восхождения, занявшего три дня и две ночи, из святилища Юдзан им наконец-то открылся ослепительный вид на плывущие в море облаков зелёные горы и холмы. На обратном пути они провели день на горячих источниках Татэяма, и он вернулся домой в полной уверенности, что стал взрослым мужчиной.

Теперь, когда ему было сорок семь, он знал, что человек не взрослеет и не перерождается только оттого, что поднялся в горы. Но он решил обойти деревни у подножья гор Татэяма не затем, чтобы найти новых клиентов, а потому что в глубине души ему просто хотелось убежать от создавшейся ситуации.

Послышался шорох. На лавку рядом с ним опустилась женщина лет тридцати с небольшим рюкзаком за спиной и фляжкой через плечо. По её лицу струился пот, к ввалившимся бледным щекам прилипли выбившиеся пряди волос. Одета она была так, как одевались во время войны — в кимоно и рабочие шаровары. Шаровары были перепачканы землёй и сильно потёрты. Женщина изо всех сил силилась разлепить глаза, но они то и дело закатывались — казалось, она вот-вот завалится на бок.

— С вами всё в порядке? — спросил Рэнтаро.

Женщина на мгновение вытянула шею, как плещущаяся в воде птичка, и, взглянув на него, выдавила слабую улыбку и кивнула: «Да». Но ответ прозвучал неуверенно.

Со стороны города Тояма подошёл выгоревший на солнце светло-коричневый поезд. Рэнтаро взвалил на спину свой тюк. Женщина тоже встала, покачиваясь. Похоже, рюкзак был тяжёлый, и под его тяжестью она откинулась назад. Рэнтаро шагнул к подошедшему к платформе поезду.

Из открывшихся дверей стали выходить люди. Пропуская выходящих, Рэнтаро обеспокоенно оглянулся на женщину. Она, прислонившись одной рукой к вагону, тяжело ловила ртом воздух.

— Эй, осторожно! — Рэнтаро, придерживая женщину за руку, помог ей войти в вагон.

— Простите, — раздался в ответ приятный слабый голос.

Вдоль окна тянулись сиденья. Рэнтаро подвёл женщину к двум свободным местам, снял с неё рюкзак и усадил, а затем, поставив свой груз на проходе, сел рядом.

— Вам плохо? — спросил Рэнтаро, когда поезд тронулся.

Женщина смущённо ответила:

— Похоже, я простудилась.

Услышав её выговор, он тут же переспросил:

— Вы из Токио?

Женщина кивнула.

— Приехали сюда из Токио за продуктами?

Рэнтаро подумал, что в таком случае она с вещами должна бы ехать в противоположную сторону. Женщина и сама поняв причину недоумения, улыбнулась уголками глаз:

— Перебираюсь в эти края. Дом и всё имущество сгорели во время бомбёжки.

— Да, Токио ужасно бомбили, — сказал сидевший рядом с Рэнтаро мужчина.

Скуластый и круглолицый, в круглых тёмных очках он был похож на крысу. Женщина обеспокоенно и неуверенно кивнула ему. И удручённо откинула голову назад. Рэнтаро, распаковав тюк, достал из четвёртой корзины завёрнутое в бумагу лекарство и протянул женщине.

— Снимает жар при простуде. Это вам, выпейте прямо сейчас.

Женщина растерянно покачала головой, но мужчина в тёмных очках сказал ей: «Тебе повезло, торговец лекарствами выручает тебя», и она неловко приняла лекарство. Развернув лекарство и свернув листок в трубочку, она высыпала порошок в рот и запила водой из свисавшей с плеча фляги. Горло женщины задвигалось, как рыбье брюхо, и замерло. Поблагодарив, она снова прислонилась затылком к стеклу и закрыла глаза.

Мужчина в тёмных очках, повернувшись к Рэнтаро, оживлённо заговорил: «С окончанием войны вы, торговцы лекарствами, наверное, стали неплохо зарабатывать». Уловив в его речи киотоский диалект, Рэнтаро уклончиво ответил: «Да как вам сказать…»

Сейчас и впрямь было самое время для заработков. Нехватка сырья для лекарств была уже не такой острой, как раньше, принятый во время войны закон о честной конкуренции, согласно которому на одно домохозяйство не должно приходиться больше одного торговца, был отменён. К появившейся возможности свободной торговли добавлялось и то, что после войны нехватка лекарств ощущалась в каждом доме. Продать лекарства не только в кредит, но и за наличный расчёт не составляло труда. Прошлой весной, во времена денежной реформы, все тоямские торговцы лекарствами отправились с поклажей за плечами в богатые рисом районы Ниигата и Тохоку, где благодаря поставкам в города, страдающие от нехватки продовольствия, скопились значительные денежные средства. Торговый оборот был внушительный. Однако Рэнтаро не собирался сообщать об истинном положении дел. Суровому торговцу лекарствами не пристало говорить о барышах, как покрытой морщинами старухе не пристало церемониальное кимоно незамужней девушки.

— Выручка от лекарств невелика, — схитрил Рэнтаро.

Скривив рот, мужчина в очках почесал подбородок.

— Вот уж кто сегодня точно зарабатывает, так это лесоторговцы и строители. Те, кто сотрудничает с оккупационными войсками, тоже не в накладе. В Токио вовсю процветают публичные дома для американских солдат.

Рэнтаро стало неприятно от ощущения низости, исходящей от слов и манер мужчины в тёмных очках.

— Оккупационные войска тоже не вечно будут хозяйничать в Японии.

Мужчина в тёмных очках, сложив руки на коленях, оживлённо подался вперёд.

— Кто в этом мире знает, что ждёт в будущем? Не останутся ли они в Японии навсегда?

— Едва ли, — не согласился Рэнтаро, и тут же его охватило беспокойство. Во время Великой восточноазиатской войны все верили в победу Японии. Правительство Великой японской империи до самого конца продолжало сообщать о благоприятном для японских войск ходе военных действий. Но с окончанием войны стало ясно, что это было сплошным враньём. В Потсдамской декларации предусматривался вывод оккупационных войск с установлением в Японии мира и свободы, но были ли гарантии того, что войска будут выведены? Разве Америка не обманывала японский народ так же, как прежде это делала Великая японская империя?

Мужчина в тёмных очках откровенно сказал задумавшемуся Рэнтаро:

— Да, что бы ни случилось, всегда в цене только деньги. Без денег не добьёшься женской ласки.

И он мельком взглянул на спавшую женщину. Она сидела, свесив голову и согнувшись, как старая тряпичная кукла на ватной подкладке.

— Не все женщины таковы, — ответил Рэнтаро.

Крылья носа у мужчины в тёмных очках дрогнули:

— Да все женщины меркантильны, отец, — сказал он и замолчал.

— Вы ведь из Киото? — спросил Рэнтаро, имея в виду замеченный прежде акцент. Мужчина равнодушно кивнул.

— Я слышал, что Киото не бомбили.

— Похоже, что так, — ответил мужчина. И заметив, что Рэнтаро удивил столь неопределённый ответ, добавил:

— Я из армии, и поэтому толком не знаю.

— Так вы демобилизовались и возвращаетесь домой?

Мужчина в тёмных очках насмешливо хмыкнул. И глядя в окно, пробурчал:

— Ага! — И поднялся с места.

Поезд подъезжал к платформе Камагафути. Мужчина снял с полки пустой рюкзак. Это был большой самодельный рюкзак со множеством заплат. Когда мужчина резко сдёрнул его с полки, лямка угодила в лицо, и очки слетели. На месте левого глаза зияла пустая глазница, вокруг которой кожа была воспалена как от ожога. Мужчина поправил тёмные очки и, держа в одной руке пустой рюкзак, сказал, выходя из вагона: «Ну, всего доброго».

Поезд тронулся. За окном снова потянулась однообразная зелень рисовых полей. «Уж не спекулянт ли он?» — подумал Рэнтаро. Почти все спекулянты были из демобилизованных. Глядя на мужчин в потёртой военной форме, торговавших на чёрном рынке перед станцией Тояма, Рэнтаро чувствовал, что он с ними дышит разным воздухом. Это была разница между теми, кто побывал на фронтах Великой восточноазиатской войны и теми, кто там не был. Но в чём именно заключалась разница, он толком не улавливал.

Рэнтаро, когда ему было двадцать лет, тоже был призван на трёхлетнюю военную службу. Он был командирован в Сибирь[41] и жил там, каждый день глядя в холодное равнинное небо. Никаких военных действий не велось, а когда началась Великая восточноазиатская война, он уже не был даже запасником и мог жить в Малайе, не опасаясь военного призыва. Рэнтаро понимал только, что они с мужчиной в тёмных очках пережили разную войну.

Вскоре поезд поехал вдоль реки Дзёгандзигава. Рисовые поля, теснимые горами и рекой, становились всё меньше и меньше. Дома, ещё укрытые настилом от снега, съёжились, ещё не очнувшись от долгой зимы, но рисовые межи и деревца у подножия гор уже зазеленели весенними всходами. Каждый раз, когда поезд останавливался на безлюдных станциях, пассажиры убывали. В вагон же почти никто не садился. Поезд остановился на безлюдной станции, и ещё двое сошли. И на этой станции никто не сел. Рэнтаро забеспокоился о сидевшей рядом женщине. Она всё ещё спала, опустив голову. «Как бы она не проехала свою остановку». Но разбудить её и спросить, где ей выходить, было уж слишком навязчиво.

Грохоча и покачиваясь из стороны в сторону, состав пересёк по железнодорожному мосту реку Дзёгандзигава. Даже этот шум не разбудил женщину. Рэнтаро часто поглядывал на неё. Женщина сказала, что едет из Токио. Её удлинённая шея и лицо были красивы. Сложенные на коленях руки — маленькие и изящные. Видимо, от непривычной полевой работы пальцы были в трещинах.

Вскоре поезд прибыл на конечную станцию Авасуно. Поезд затормозил, и женщина тут же подняла голову и подобрала с пола свой рюкзак. Будто и не спала. Закинув его на плечи, она, поклонившись, сказала Рэнтаро: «Благодаря вам мне стало много лучше», и быстро вышла из поезда.

Когда Рэнтаро, нагруженный своей поклажей, подошёл к выходу, женщина уже удалялась по дороге, идущей от станции. Рэнтаро было неприятно, что от него хоть и вежливо, но отделались, несмотря на оказанную им любезность. Решив, что и это, видимо, следствие жестокой послевоенной поры, он сошёл с платформы. В окрестностях станции Авасуно, располагавшейся на мысу реки Дзёгандзигава, возвышались новые деревянные строения. Здесь были сосредоточены дома работников электрокомпаний и компаний по перевозке грузов, эта деревня была заселена десять лет назад. Когда Рэнтаро вышел на дорогу, раздумывая, не начать ли с этой деревни, он заметил чуть впереди перед школьными воротами человек двадцать, глазевших на школьный двор. Рэнтаро подошёл ближе и затесался в толпу, чтобы узнать, в чём дело. Перед маленькой деревянной школой, состоявшей всего из одной постройки, деревенские жители, по-видимому, родители и родственники школьников, под руководством мужчины в сюртуке и резиновых сапогах — наверное, директора школы — устанавливали трибуну, выносили на школьный двор орган, расставляли стулья. В школьных окнах мелькали бритые и коротко стриженные головы детей, мывших окна и убиравшихся в классах.

— Что, какой-то праздник? — спросил Рэнтаро у наблюдавшей за всем этим женщины, за спиной которой висел младенец, прикрытый халатом и перепачканный блестевшей на солнце слюной.

— Оккупационные войска могут приехать в школу. Потому все так суетятся, — возбуждённо ответила женщина со вздёрнутым носом, похожая на летучую мышь.

— Оккупационные войска добрались и сюда! — изумился Рэнтаро.

Сразу по окончании войны в начальные школы города Тибаси и соседних городов тоже приезжали на джипах американские солдаты. Они проверяли, нет ли запрещённых учебников или ещё чего-то запретного. Однажды в спортивном зале какой-то школы обнаружили три пулемёта. Говорят, директор школы, которого поймали, когда он прятал эти пулемёты в шкаф, стал оправдываться, будто накануне вечером кто-то подбросил их в его кабинет. Это комичное объяснение с лёгкой руки одного из учителей разнеслось по городу, и авторитет директора школы в этих краях был подорван.

— Неизвестно, заедут ли они в такое захолустье, но в управление поступила информация, что джип выехал в город Оояма. И школам по всему городу и окрестностям пришло распоряжение подготовиться к встрече.

Стоявший рядом мужчина с густыми бровями в таби[42] на резиновой подошве вступил в разговор:

— Наверное, едут проверить, как действует новая система.

С апреля этого года начальные школы были расформированы, и только недавно была введена новая система обязательного образования. Предположение мужчины было вполне обоснованным, поскольку реформа проводилась под эгидой оккупационных войск.

— Хорошо, коли сюда приедут оккупационные войска. Я ещё не видала иностранцев, — сказала румяная девушка с горящими глазами.

Из школы вышел мужчина, обутый в гэта,[43] и, зажав что-то подмышкой, вприпрыжку двинулся к школьным воротам. Чтобы пропустить мужчину, толпа расступилась. Подмышкой у него была зажата надпись: «Моление об установлении Великой восточноазиатской империи».

— Господин секретарь, это что же, до сих пор было в школе? Да ведь это военное преступление! — поддел его один из зевак.

Секретарь ответил:

— Да разве у тебя самого в доме до недавних пор не висели военные плакаты?

Среди односельчан поднялся хохот, а секретарь с надписью подмышкой побежал к станции. Среди затихающего хохота женщина с ребёнком за спиной вдруг, взглянув на узлы Рэнтаро, спросила:

— Вы торговец лекарствами?

Ответив: «Да», Рэнтаро не упуская случая, заговорил о деле.

— Я впервые в здешних краях, после войны к вам приходили торговцы лекарствами?

— Да, вот как раз месяц назад приходил наш прежний поставщик.

— Что ж, прекрасно, — сказал немного разочарованный Рэнтаро. — Вы знаете, что система «один дом — один склад» больше не действует, и теперь в любом доме можно складировать сколько угодно лекарств? Не важно, пользуетесь вы ими или нет. Можно мне оставить лекарства в вашем доме?

Когда женщина со свисавшим с плеча полотенцем в задумчивости склонила голову, послышались крики: «Оккупационные войска приехали!» На ведущей из леса разбитой дороге показался джип. Жители деревни, судачившие о приезде американцев, но не думавшие, что они и впрямь доберутся в такую глушь, замерли в изумлении. Крик «Оккупационные войска приехали!» пронёсся по улочкам деревни, и люди поспешно высыпали из домов.

— Что, и впрямь оккупационные войска?!

— Да, вон они!

На улицу вышли женщина с подвязанными рукавами кимоно и в фартуке, видимо готовившая обед, старуха, очищавшая на солнышке рис от шелухи, мужчина с мотыгой в руках, бросивший полевую работу. Защитного цвета джип подъехал к замершим жителям деревни. В машине было двое американских офицеров и двое японцев. Один молодой японец был, похоже, переводчиком, другой — старик в штанах-хакама[44] с гербами.

Завидев старика, жители стали здороваться, видимо, он был здесь влиятельной фигурой. Джип подъехал к толпе, сбавил скорость и повернул к школе. Человек сорок-пятьдесят детей, учителя и директор школы, выстроившись в шеренгу, поклонились джипу. Увидев это, местные жители тоже стали кланяться. Когда машина въехала на школьный двор, из него вышли американцы. Жители деревни пожирали глазами светлокожих, светлоглазых белых людей с огромными носами. Подошёл директор школы и поблагодарил офицеров за то, что они приехали. Переводчик перевёл его слова.

— И впрямь, кожа у них другого цвета.

— А носы-то какие огромные! Как у слонов!

— Да ты слонов-то отродясь не видал!

Тихонько перешучиваясь, жители не сводили глаз с белых офицеров.

— Да они же убийцы! — послышался тихий голос.

Стоявший в толпе подросток лет пятнадцати-шестнадцати с ненавистью и ожесточением смотрел на офицеров оккупационных войск.

— Кё, будешь так говорить, угодишь в тюрьму, — одёрнул подростка мужчина в таби на резиновой подошве.

«Трусы!» — выругался подросток и вылетел из толпы. Жители, сокрушённо покачав головами, тут же заняли освободившееся место, не сводя глаз с офицера, что-то говорившего переводчику. Все были поглощены приездом оккупационных войск, никому не было дела до покупки лекарств в кредит. Рэнтаро осторожно, стараясь никого не задеть своей поклажей, выбрался из толпы. Раздумывая, как быть дальше, он огляделся вокруг, и на глаза ему попалась старуха, подметавшая дорогу перед маленькой мелочной лавкой напротив школы. Ей, похоже, не было дела до происходящего на школьном дворе, она молча сметала пыль со скамейки, где были разложены резиновые таби и шнурки, керосиновая лампа и свечи. У Рэнтаро затеплилась надежда, и он подошёл к старухе.

Когда он поздоровался, старуха повернула к нему своё маленькое желтоватое как лимон лицо. Едва взглянув на узлы Рэнтаро, старуха сказала: «Лекарства не требуются». Рэнтаро был обескуражен, но с горячностью продолжил:

— Не говорите так, бабушка. Можно мне только оставить у вас лекарства?

— Лекарства для тех, кто собирается жить. А я уже отжила своё, мне лекарства не к чему. Когда подходят сроки, готовишься к смерти, — просто сказала она.

— Бабушка, все, наверное, радуются вашему долголетию.

Старуха краем глаза взглянула на Рэнтаро:

— Разве я живу для того, чтобы радовать людей?!

Зацепиться было решительно не за что. Процедив сквозь зубы: «Ну что ж», Рэнтаро повернулся и собрался уходить.

— Попытайте счастья в окрестности Дороги-Мандала, — услышал он за спиной голос старухи.

Он обернулся. Старуха, потирая нос, продолжила:

— В деревнях вдоль Дороги-Мандала, кажется, нет лекарств. Говорят, после войны там поселились чужаки.Этой зимой к нам оттуда приходил человек, спрашивал, нет ли у нас жаропонижающего.

Рэнтаро спросил, где находится Дорога-Мандала. Ему не доводилось слышать такого названия. Старуха метёлкой указала на ведущую в лес дорогу, по которой приехал джип оккупационных войск.

— Вон там. На перекрёстке, где стоит изваяние бодхисаттвы Дзидзо,[45] свернёшь налево. Дорога идёт через вершину Якуси — вершину будды Целителя, да видно Дзидзо не очень-то снабжает их лекарствами, — обнажив беззубые дёсны, старуха рассмеялась.

Со школьного двора донеслись звуки органа. Дети громко запели песню «Яблоко».[46] Провожаемый высокими детскими голосами, Рэнтаро направился к лесной дороге, по которой приехал джип оккупационных войск.

20

Свернув за угол, Асафуми увидел стаю обезьян, сидевшую прямо посреди дороги, и резко затормозил. Одновременно он крутанул руль влево, пытаясь избежать столкновения. Это был опасный маневр, машина чуть не врезалась в стаю и остановилась на обочине. Обезьяны, скаля зубы, подняли визг и, сверкая красными задницами, ринулись в лес. Некоторое время Асафуми с удивлением наблюдал за неожиданно появившимися дикими животными, а когда те скрылись в глубине смешанного леса, чуть подал назад, чтобы вернуться на дорогу. И тут заднее колесо вдруг провалилось. Он снова завёл машину, но задние колёса буксовали. Сняв очки и положив их на панель перед лобовым стеклом, Асафуми вышел из машины.

Заднее колесо очутилось в огромной выбоине на обочине, незаметной под ворохом опавших листьев. Асафуми попробовал было приподнять колесо, но сил не хватило. Домкрата в багажнике не оказалось, видно, в суматохе переезда он где-то затерялся. Без посторонней помощи выбраться было невозможно. Но за полчаса, что он ехал по Дороге-Мандала, ему не встретилось ни единой машины. Асафуми, подумал, что мог бы вернуться пешком до развилки, но сначала решил проверить, куда ведёт эта дорога. Справа вдали алели деревья. Пройдя немного вперёд, он увидел тростниковые крыши, крытые красной жестью.

Вздохнув с облегчением. Асафуми положил ключи от машины в карман и направился к жилью. Он прошёл всего лишь метров пятьдесят по лесной дороге, шедшей по левой кромке резко уходившей вниз долины, когда справа, наискосок от дороги, показались с десяток домов. Меж деревьев хурмы, камелий и китайского «небесного бамбука» виднелись оцинкованные и черепичные крыши. Ответвлявшаяся от дороги узенькая тропа вела к домам. На придорожном алтаре Дзидзо стояли поникшие хризантемы и наполненный водой маленький чайничек с отбитым краем.

Успокоившись от мысли, что здесь он наверняка найдёт помощь, Асафуми ступил на тропинку. Ставни ближайшего к дороге дома были закрыты. Двор зарос травой. В соседнем доме не было даже дверей. Сквозь распахнутую веранду виднелись пустые комнаты без циновок, со сломанным настилом. Что это, заброшенная деревня? Но кто-то же должен был поставить цветы Дзидзо. Цепляясь за слабую надежду, что место обитаемо, Асафуми пошёл по идущей круто вверх узкой тропинке. Дорога и участки с домами были отгорожены каменной кладкой, на крутом склоне лежала вырубленная из бревна лестница, переход через маленький ручей, пересекавший деревню, был выложен камнями. Жившие здесь прежде люди протоптали эту тропу, ходя по ней изо дня в день. Женщина, направляющаяся к соседям, чтобы поделиться едой или урожаем или передать распоряжение властей, ребятишки, играющие у обочины в «домики», старики, сидящие на каменной кладке у дороги и неспешно судачащие о том, о сём — такие картины представились Асафуми. Но теперь каменная ограда была разрушена, у дороги валялся брошенный черпак, сливные трубы водопроводов на полях заржавели. Все дома, как один, были заброшены. В окнах не было стёкол, навесы покосились. Все дворы заросли травой, травой поросли вёдра, автомобильные колёса, обрывки шланга, прогнивший и ссохшийся шест. Асафуми занервничал. Похоже, эта деревня была совершенно заброшена. А значит, лучше было засветло вернуться лесной дорогой до развилки. Раздумывая о том, чтобы пойти к машине, он заметил среди росших у тропы криптомерий дощатый амбар. Под навесом были аккуратно сложены дрова. Судя по срезу, дрова были напилены недавно. За амбаром стоял дом, поверх тростниковой крыши крытый оцинкованным железом. Это был тот дом, который он краем глаза разглядел с дороги. Пройдя мимо криптомерий, Асафуми подошёл к нему. Все ставни были плотно закрыты. Но во дворе было прибрано — похоже, где-то здесь ещё жили люди. На столбе рядом со входом была наклеена отметка об уплате за вещание телекомпании NHK. На табличке значилось: «г. Оояма, Добо, Кацумура Сёитиро». Название Добо было ему знакомо. Асафуми пожалел, что не взял с собой сумку с реестром деда.

Асафуми попробовал открыть входную дверь. Она не поддавалась. Видимо, кто-то всё ещё наведывался сюда. Но сейчас здесь не было никого. Асафуми уже собрался уходить, но сначала решил попробовать открыть соседнюю дверь, ведущую на веранду. Неожиданно дверь подалась. Распахнув её, Асафуми заглянул вовнутрь. Одиноко стояла жаровня без одеяла.[47] В углу комнаты стоял чёрный телефон. Телефон вселил в Асафуми надежду. Можно было позвонить матери в Тибаси. Она перезвонила бы семейству Ясуда и попросила бы их помочь вытащить машину. Скинув обувь, Асафуми прошёл внутрь. В комнате царила мёртвая атмосфера остановившегося времени. Сняв трубку, он набрал номер родителей, но когда поднёс трубку к уху, гудков не услышал. Ну, конечно! В почти нежилом доме не имело смысла платить абонентскую плату за телефон. Асафуми положил трубку. Прежде чем выйти из дома через веранду, он заглянул внутрь. Рядом с гостиной была отделённая раздвижными дверями прихожая. У облицованной кафелем обшарпанной раковины стоял цементный разделочный стол. На маленькой газовой плитке — алюминиевый чайник. Над столом висел переносной светильник под стеклом. Газ, наверное, ещё был, а электричества, так же как и телефонной связи, скорее всего, не было. Закрыв оконные ставни, он вышел из дома.

Солнце цеплялось за гребни окружающих долину гор. Вспомнив, что в горах сумерки сгущаются быстро, Асафуми занервничал. Захватив с собой найденный на тропинке обломок доски, он поспешил вернуться к голубому фольксвагену. Насыпав в яму, куда провалилось заднее колесо, камней, он подложил доску под колесо. Когда, сев за руль, он включил мотор, машина чуть сдвинулась с места. Обрадовавшись, Асафуми нажал на газ. Мотор взвыл, и машина снова скатилась в яму. Он пробовал выбраться снова и снова, а когда, отчаявшись, оставил свои попытки, солнце совсем скрылось. Гребни гор блистали багрянцем. Из обступившего его леса, превратившегося в тени, доносился птичий гомон.

Стоя у машины, Асафуми раздумывал, как быть дальше. До гостиниц и частных постоялых домов на горнолыжной базе Авасуно было часа три-четыре хода. Но возвращаться пешком по ночной дороге было боязно. Лучше переждать ночь и выйти утром. Он подумал, не переночевать ли ему в машине, но при мысли о ночёвке на обочине дороги, в горах ему стало не по себе. А что, если переночевать в доме этого Кацумура Сёитиро? Что ни говори, а в доме всё же спокойнее. Деревня безлюдная. Никто не станет его укорять. Решившись, Асафуми достал из багажника сумку с вещами и, заперев машину на ключ, пошёл обратно в заброшенную деревню.

Когда он добрался до дома Кацумура, уже стемнело. Открыв ставни и войдя в дом, он тут же дёрнул за шнур выключателя. Как он и предполагал, электричества не было. Вспомнив о старом светильнике, он на ощупь спустился в прихожую и отыскал его. Спички лежали на деревянной полке под светильником. Когда мерцающий свет осветил комнату, на душе у Асафуми стало спокойно.

Со светильником в руке он обошёл дом. Помимо гостиной было ещё две комнаты. Обе они были пусты. Открыв шкаф, он обнаружил один постельный комплект. Значит, тому, кто изредка сюда наведывался, доводилось здесь ночевать. Вернувшись в прихожую и заглянув под раковину, он обнаружил заварной глиняный чайник и чайную чашку. В чайнике был даже скрученный зелёный чай. Открыв газовый кран, Асафуми попробовал зажечь плиту. Газ ещё был. Значит, можно выпить горячего чаю, обрадовался Асафуми. Но когда он решил набрать в чайник воды, оказалось, что воды нет. Водопровод тоже не работал. Но где-то же хозяева берут воду для чая. Наверное, во дворе есть колодец.

Выходить в тёмный двор со светильником не хотелось. Но Асафуми мучила жажда. Жаль, что тут нет хотя бы одного автомата с чаем. Можно было бы, не тратя времени на зачёрпывание воды из колодца, на кипячение и заваривание, всего за сто иен выпить горячего или холодного чая. Но ждать, что откуда ни возьмись вдруг появится автомат, не приходилось. Асафуми нехотя, придерживая светильник, открыл дверь и вышел на улицу. Колодца не было, но в глубине двора журчала вода, видимо, это был сбегавший с гор родник. Он не знал, питьевая ли это вода, но, решив, что если её вскипятить, вреда не будет, набрал полный чайник. Вскипятив воду, он заварил чай. Сев за столик у жаровни, он наполнил чашку. Царившая вокруг тишина стала гнетущей.

«Хочется музыки, — подумал он. — Не стрёкота насекомых, не шума ветра. Хочется услышать человеческий голос, звуки струнных инструментов».

Сидзука говорила про Асафуми, что он музыкальный наркоман. «Разве?» — думал он, но судя по его теперешнему состоянию, так оно и было.

Почему? С какого времени ему стало не по себе без музыки? Музыку он стал постоянно слушать лет с тринадцати-четырнадцати, когда ему подарили магнитофон со встроенным радио. Это было в ту пору, когда он начал готовиться к экзаменам в старшую школу. Сидя за столом, он занимался под музыку.

После сдачи экзаменов у него так и осталась эта привычка. При поступлении в университет и во время учёбы в университете, при устройстве на работу и позже он постоянно слушал музыку.

И поэтому, когда Асафуми оказывался где-то, где музыки не было, ему казалось, что жизнь начинает крениться под откос и рассыпаться, обнажая внутренние пустоты.

Асафуми принялся напевать знакомые песни. Но заметил, что какую бы песню он ни запел, слова помнил лишь смутно. Выходит, хотя он всё время слушал музыку, по-настоящему он её не слышал.

При этой мысли Асафуми вздрогнул и встал. Он не мог усидеть на месте в бездействии. Хоть это было бессмысленно, он заглянул в шкаф. За одеялами стоял ящик для лекарств. Асафуми выдвинул его. Ящик был пуст. Вместо лекарств в нём лежали разные мелочи, вроде пуговиц и английских булавок. Асафуми поставил ящик на стол. Ящик был густо оклеен этикетками от обезболивающего и лекарств от желудочно-кишечных расстройств. Асафуми достал из сумки дедушкин реестр и раскрыл его.

Второй с конца значилась деревня Добо. Вместе с указанием — пятый дом вдоль Дороги-Мандала, в глубине нагорной части — была вписана фамилия Кацумура. Полное имя — Кацумура Камэдзо. Видимо, отец Сёитиро. Было указано, что в семье пятеро детей. В деревне было пятнадцать домов. В каждом из них жили семьи от семи до восьми человек. Какой была эта деревня в те времена? Должно быть, здесь было шумно.

Асафуми осмотрел дом. Пустое пространство без мебели. Прежде здесь жила большая шумная семья. Но все перебрались в город.

На него вновь навалилась царившая в доме тишина. Асафуми вернулся к жаровне.

Потолок, затянутый паутиной, стена с четырёхугольным пятном, видимо, от висевшего здесь календаря, протёртые швы циновок. Комната, в которой не было ничего, кроме жаровни и телефона. «Не была ли музыка для меня лишь уловкой, чтобы не замечать этой пустоты?» — неожиданно подумал Асафуми.

Дом, в котором никогда не было отца, в котором вся власть была в надёжных руках матери. Следующие один за другим экзамены. Когда он вспоминал себя тогдашнего, то помнил только, что слушал музыку. Мелодии всплывали в памяти, а слова не запечатлелись.

Асафуми лёг навзничь на циновку. Над ним нависал тёмный потолок.

Даже женившись, он продолжал слушать музыку, так что Сидзука назвала это музыкальной наркоманией. Интересно, чего он не хотел замечать сейчас?

Асафуми слышал только шорохи за окнами дома.

21

Сидзука открыла глаза в темноте. Наступила ночь, а от Асафуми так и не было никаких вестей. «Если он заночевал там, мог хотя бы позвонить», — недовольно подумала она и закуталась в одеяло.

Где сейчас Асафуми? Наверное, остановился где-нибудь на горячем источнике поблизости от Дороги-Мандала. Удалось ли ему навестить клиентов, внесённых в реестр? Когда ей надоело строить предположения, она вернулась мыслями к разговору с Михару на Ленточном мосту.

История о женщинах, падающих в адское кровавое озеро, произвела на Сидзуку сильное впечатление. При словах «адское кровавое озеро» она вспомнила, что сама спит с двумя мужчинами, с Хироюки и Асафуми. В первый год после замужества это волновало. Но вскоре возбуждение улеглось, и даже секс с ними обоими превратился в часть привычного распорядка. Когда возбуждение от аморальности поступка утихло, её стало мучить саднящее чувство вины за недопустимый, преступный обман.

Много раз она собиралась объявить Асафуми о встречах с Хироюки. Но вертевшиеся на языке слова не сходили с губ. Ведь если бы она всё рассказала, весь её мир с треском развалился бы. Ей не доставало мужества разрушить стены этого мира и открыть для себя новые горизонты. Ведь она догадывалась, что за этими стенами нет никакого нового мира, а есть только абсолютные небытие и гибель.

Сидзука желала лишь жить, как живёт, удачно скрывая правду. Она подбадривала себя верой в то, что с годами и Хироюки, и она утратят сексуальное влечение, и тогда проблема решится сама собой.

Сидзука ворочалась под одеялом. «Хочется кого-нибудь обнять», — подумала она.

В те ночи, когда она спала одна, она вспоминала секс не с Асафуми, а с Хироюки. И ещё то возбуждение от секса, когда она думала, что обманывает Асафуми, едва выйдя за него замуж. Секс, во время которого её тело швыряли в раскалённое горнило, и сознание плавилось в этом огне. Но хотя со временем такой секс случался всё реже и реже, Сидзука в поисках прежнего удовольствия ещё крепче цеплялась за Хироюки.

— Ты ненасытна, как стареющая женщина, — сказал ей слегка утомлённый Хироюки, лёжа в гостиничном номере, где они встретились незадолго до переезда в Тояму. Солгав Асафуми, что встречается с подругой, в субботу днём она встретилась с любовником.

Сидзука, разозлившись, ответила:

— Потому что мне хочется.

— А ты знаешь, что это оборотная сторона фригидности?

Сидзука содрогнулась от его слов. Этого она не знала, но обвинение прозвучало убедительно. Однако она отмахнулась:

— Это я-то фригидна?!

Приподнявшись, Сидзука сердито посмотрела на Хироюки. Хироюки усмехнулся.

— Ну да! Когда не наступает удовлетворения — это фригидность. Ты же никогда не кончаешь.

— Я кончаю!

Сидзука вспомнила обуревавшие её во время секса чувства:

— Это ложь!

Закинув руки за голову и прищурившись, Хироюки следил за рассвирепевшей Сидзукой.

— Для меня это очевидно. Уж я-то разбираюсь, когда женщины испытывают оргазм.

Это был конец. Сидзука была совершенно раздавлена, словно ей сказали, что она не женщина. Она хотела возразить, что она потрясающая женщина, но в глубине души почувствовала, что Хироюки прав.

Сидзука встала с постели и принялась одеваться. Хироюки сказал:

— Бежишь?

— Да, бегу. Ты жесток, — холодно ответила Сидзука.

Ей казалось, что если холодно и жёстко не оградить себя, она вот-вот упадёт.

— Даже если сбежишь от меня, всё равно останешься фригидной, — примиряюще сказал Хироюки.

Но Сидзука была не в силах этого вынести. Было унизительно, что Хироюки причислил её к женщинам, неспособным к оргазму. При переводе в старшую школу, при поступлении в университет и на работу Сидзука всегда оказывалась в числе успешно сдавших экзамены. И никогда — в числе неудачников.

— Ну и общайся с теми, кто кончает, — бросила Сидзука, выходя из гостиницы.

С тех пор она не встречалась с ним.

Она думала, что раз перестала встречаться с Хироюки, отношения с Асафуми пойдут на лад. Но ошиблась. Чувство вины, преследовавшее её всё время, пока она встречалась с Хироюки, не исчезло. Сексуальные отношения с Асафуми всё более выхолащивались.

Если я фригидна, то Асафуми — импотент. Импотенту не понять, что женщина фригидна. У нас обоих одни симптомы — мы никак не можем получить удовлетворение. Поэтому, сколько бы мы не занимались сексом, мы не можем доставить удовольствие друг другу.

Сидзука скользнула рукой под нижнее бельё, просунула пальцы в промежность. Указательным пальцем надавила на клитор в давно уже влажной промежности и задвигала пальцем. Вокруг клитора всё воспламенилось, Сидзука учащённо задышала под одеялом. Всякий раз, когда она мастурбировала, она представляла пенис, вздымавшийся среди листвы. Она не помнила, с кем гуляла по парку Ямасита в Иокогаме, когда увидела эту картину. Заглянув в заросли, она неожиданно увидела возвышающийся, влажно блестящий мужской половой член. Его держала рука, рука двигалась вверх-вниз, член мощно изгибался. Она подумала, что хочет, чтобы когда-нибудь он вошёл в неё — этот менгир пурпурного цвета, который вздымался в сени густой зелёной листвы, едва не лопаясь от переполнявшей его силы.

Сидзука настойчиво ласкала клитор. Перед глазами всё поплыло и она почувствовала мощный прилив внизу живота. Сидзука перевернулась на спину и изогнулась. Тело пронзила дрожь, а через мгновенье всё рассеялось без следа.

После мастурбации она затихла и заснула. Она знала, что теперь будет спать крепче, чем после секса с Асафуми.

Почему?! Почему пенис-менгир из её воспоминаний вызывал желание, а пенис её мужа нет? Почему очарование пенисом Хироюки со временем прошло? Ища ответы на эти вопросы, Сидзука провалилась в сон.

22

С узлом за спиной Рэнтаро шёл по горной дороге, полумесяцем выдолбленной в отлогом склоне. Ветви деревьев с набухшими почками отбрасывали тени над головой и чертили тёмный штриховой узор под ногами. Из горных зарослей отовсюду доносились звуки бурлящей талой воды.

Найти Дорогу-Мандала оказалось нетрудно — как и говорила старуха из мелочной лавки, стоял дорожный указатель. На бревне была вырезана надпись «Дорога-Мандала». Но очень уж узка была дорога, так что брало сомнение, есть ли впереди деревни. Рэнтаро нерешительно вступил на безлюдную дорогу.

«Подношу яблоко ко рту, молча гляжу в голубое небо». В какой-то момент в голове Рэнтаро зазвучала песня, которую хором пели школьники начальной школы Авасуно для офицеров оккупационной армии.

Как же всё-таки странно: люди, которые год назад поносили американских и английских дьяволов, трепетали перед высадкой союзнических войск, теперь оказывали им искренний, радушный приём. Но они ведь высадились здесь не с улыбками. Они сбросили атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки и в довершение всех бед подвергли бомбардировкам столицу и множество японских городов. Разве горожане не бежали сломя голову, заслышав сирену, под градом снарядов и бомб?

А спустя всего лишь год и учителя начальной школы, и жители деревни встречали инспекцию оккупационных войск только что не размахивая флагами — игрой на органе и песнями. Рэнтаро было не по душе такое раболепие. Это не была ненависть. Для ненависти у него, собственно, не было причин. Само основание для ненависти было шатким.

После поражения в войне то, во что он верил прежде, совершенно изменило ему. Император оказался не явленным божеством, а низкорослым японцем, как манекен стоящим подле Макартура. Великая японская империя, которая должна была победить в войне и стать ведущей азиатской державой, превратилась для Соединённых Штатов Америки в третьеразрядное государство. Воспринимавшаяся во время войны как абсолютная истина история Японии как история Страны богов оказалась ложью, вместо неё им была пожалована демократия — драгоценный идеал всего человечества. Согласно газетам и радио, после войны оказавшимся под управлением оккупационных войск, американцы, неся с собой принципы демократии, прибыли для того, что спасать японский народ от военной агрессии. Люди, верившие, что Великая японская империя спасала Азию, теперь точно так же поверили, что Соединённые Штаты Америки спасают Японию. В конечном счёте, всё Дело было в вере. Но эта вера вместе с разрушением веры в императора была уничтожена и не могла служить прочным основанием. И Рэнтаро чувствовал, что почва выбита у него из-под ног.

Рэнтаро встретил окончание войны среди выжженных осакских равнин. Днём раньше он зашёл к клиенту, жившему рядом с Кёбаси. Когда, перекусив купленным по талону обедом, он проходил мимо станции, завыла сирена воздушной тревоги. За последние полгода по всей Японии сирены воздушной тревоги стали обыденностью, и он не придал ей особого значения. С обширной территории осакского военного арсенала, расположенного рядом со станцией, толпой бежали рабочие, мобилизованные школьники, женщины из добровольческих отрядов. Подумав, что дело плохо, Рэнтаро тоже решил вернуться на станцию. В ясном летнем небе появились бомбардировщики Б-29 и один за другим стали сбрасывать бомбы. Целью налёта был осакский военный арсенал, но иногда бомбы падали в окрестностях Кёбаси. Рэнтаро с огромным узлом за спиной было трудно бежать, и он укрылся в ближайшем магазинчике. С грохотом взрывались бомбы, гудела земля. Военный арсенал заволокло песком и пылью, поднявшимися от гари и взрывов. Едва Рэнтаро успел спрятаться в магазинчике, как за его спиной раздался сильный взрыв. Обернувшись, он увидел рушащуюся станцию Кёбаси, в которую попала бомба, покорёженные и вздыбившиеся, как атакующая змея, рельсы линии Катамати. Услышав голоса людей, взывавших о помощи, Рэнтаро направился к станции. Под эстакадой линии Дзёто повсюду были разбросаны багаж и обувь, люди, искавшие здесь убежища, оказались погребёнными заживо. Стонущая среди обломков женщина с окровавленной головой, корчащаяся рука, торчащая из-под камней, мужчина, на которого упала бетонная плита, копошащийся, как раздавленная лягушка. Бросив свой узел, Рэнтаро принялся помогать погребённым заживо людям.

Вскоре подошли станционные служащие и отряд располагавшейся поблизости охраны. Рэнтаро раздавал пострадавшим имевшиеся у него лекарства. Он не считал это расточительством. Ведь, может быть, завтра он сам пострадает или погибнет при воздушном налёте. Когда неизвестно, что будет завтра, все приобретения теряют смысл. И новые лекарства, и старые лекарства, изъятые по долгам во время этого путешествия, закончились. Он ещё никогда не чувствовал такой гордости за свою профессию торговца лекарствами. Люди принимали раздаваемые Рэнтаро снадобья дрожащими руками. Хотя из-за ранений они не в силах были поблагодарить его, он видел их полные признательности глаза и лица. На время Рэнтаро стал богом. Богом, дарующим жизнь. Его лекарства превратились в воскрешающий эликсир, который продавали его предки из дома Нонэдзава. В час беды, когда не было спасения, все лекарства стали чудодейственным эликсиром — божественным лекарством, воскрешающим душу.

Даже когда лекарства закончились, работы было невпроворот. Извлекать погребённых заживо людей, отвозить пострадавших в больницу, складывать мёртвых в одном месте. Семья Рэнтаро была далеко в Тояме. У него не было причин спешить домой, волнуясь о судьбе родных. Не в силах покинуть место трагедии, он проработал там до заката. Вечером, по совету станционных служащих, он лёг спать у стен разрушенной станции. Впервые в жизни его переполняло чувство удовлетворения за сделанное им нужное дело.

На следующий день, взвалив на спину опустевшие корзины, Рэнтаро отправился на поиски ближайшей станции, с которой ещё ходят поезда. Бомба весом в тонну пробила огромную воронку на дне реки. Над грудой обломков поднимался дым от кремируемых останков погибших. Раненые, поняв по узлу за спиной, что Рэнтаро торговец лекарствами, тянули к нему руки. Под крышей растерянно сидели дети с перепачканными кровью ногами. Женщина, крепко сжимавшая обессилевшего младенца. Мужчина, который шёл, выкрикивая имена родных. Старуха в защитной каске, потерянно сидевшая на груде обломков, возможно оставшихся от её дома.

Рэнтаро, лишившийся воскрешающего эликсира, уже ничем не мог помочь. «Почему всё так случилось?» — с горечью думал он. Когда началась война, все были уверены в победе. Но дела на фронте шли всё хуже и хуже. Когда Рэнтаро уезжал из Малайи, над Японией уже сгущались чёрные тучи, но газеты и радио продолжали сообщать о победах. Что-то тут было не так, но что именно, он не мог взять в толк. Все сражались единым фронтом. Терпели голод и нищету. За такие усилия должно было прийти вознаграждение. Но даже в Тояме начались авианалеты, Токио превратился в выжженную равнину, он слышал о новых бомбах, сброшенных несколько дней назад на Хиросиму и Нагасаки. И вот этот страшный авианалет на Осака. Поползли вполне обоснованные слухи о скорой высадке союзных войск. Раздавались призывы ста миллионам японцев разбиться вдребезги, подобно яшме![48] Правительство утверждало, что тогда грядёт победа.

Вдруг он увидел впереди перед обгоревшим зданием толпу людей. Он подошёл поближе узнать, в чём дело — люди плакали, опустив головы. Некоторые, сидя на земле, рыдали в голос. «Наверное, кто-нибудь умер», — подумал он, смешавшись с толпой. Но, подойдя ближе, увидел обгоревший по краям радиоприёмник. Из громкоговорителя сквозь помехи доносился государственный гимн Японии. «Что случилось?» — спросил Рэнтаро у напряжённо застывшего мужчины. Тот, не сводя вытаращенных и пылавших ненавистью глаз с радиоприёмника, сказал: «Мы проиграли войну».

«Не может быть!» — подумал он. Но на лице мужчины, с ненавистью, как на врага, смотревшего на радиоприёмник, читалась ярость. Сгорбившись, рыдала девушка. Немолодая женщина сидела на корточках, прижимая полотенце к лицу. Нетвёрдой походкой шёл куда-то подросток. Всё подтверждало истинность слов мужчины.

Рэнтаро, не снимая поклажи, ошеломлённо смотрел вокруг. Освещённая летними полуденными лучами солнца, выжженная равнина казалась страшно плоской. Это был чёрно-белый мир. На дороге среди этих обломков метались люди в грязной одежде. Кто-то плакал, кто-то застыл, опустив голову. Вид у всех был подавленный, казалось, люди еле держатся на ногах.

Рэнтаро словно очутился в мире мёртвых. «А, я умер», — подумал он. Ему казалось, что он смотрит на блуждающих призраков. У него больше не было воскрешающего эликсира. Он никому не мог его дать. Никто не мог принять такой эликсир. Здесь уже никакие эликсиры не могли помочь.

Это мгновение Рэнтаро запомнил на всю жизнь.

С того момента начался отсчёт послевоенного времени. Все, включая и Рэнтаро, стали говорить о восстановлении и возрождении Японии. Но всякий раз, когда в его душе оживали выжженные равнины Осака, увиденные в день поражения в войне, ему казалось, что он умер ещё тогда.

Все люди знают, что когда-нибудь умрут. Но многие где-то в глубине души считают, что умрёт кто угодно, только не они. Рэнтаро раньше тоже так думал. Хотя он и умер в тот день, верил ли он, что всё ещё жив? Оккупанты разъезжали по городу на джипах, на каждом перекрёстке звучало слово «демократия», дети клянчили у американских солдат жвачку и шоколад, и молодые, и старики подбирали и курили выброшенные американскими солдатами окурки, начальные школы единодушно устраивали прибывшим с инспекциями американцам радушный приём. Когда он видел это, ему казалось, что всё происходит где-то далеко-далеко. Это ли не мир мёртвых?!

Рэнтаро смотрел на вьющуюся впереди горную дорогу.

Светившее сквозь листву солнце садилось, блиставший зеленью пейзаж никак нельзя было назвать миром мёртвых. Но Рэнтаро было трудно отделаться от этого ощущения.

В мире мёртвых не нужны лекарства. Хотя он и шагал с уложенной в пять ярусов кладью за спиной, в нём не было прежнего воодушевления. Он утратил душевный настрой раздавать лекарства, помогать людям, быть полезным в этом мире. В день накануне поражения в войне он полнее всего ощутил себя торговцем лекарствами, с поражением же в войне навсегда утратил это самоощущение.

Горная дорога чуть расширялась, крутой склон долины немного отступил, и показались поля. Появились люди, вскапывавшие промёрзшую землю. Постепенно среди зелени полей, в тени лесозащитной рощи криптомерий один за другим показались с десяток домов, крытых мискантом.

Рэнтаро зашагал по тропинке, ведущей к домам. Ближайший стоял у перекинутого через речку деревянного мостика. Под крышей веранды сушилась пережившая зиму редька-дайкон, свисавшая, как полоски бумаги, куры во дворе клевали насекомых. Привязанная к дереву хурмы собака спала, свернувшись калачиком. Когда Рэнтаро пересёк двор и подошёл к дому, ему в глаза бросилась табличка на столбе у входа в дом с надписью тушью: «Дом павшего на фронте героя». Некоторое время Рэнтаро смотрел на эту табличку, а затем позвал в темноту распахнутого дверного проёма: «Есть кто живой?» Изнутри доносился звук шинковки овощей, но никто не ответил. Он позвал ещё несколько раз, наконец нож перестал стучать, и из дома выглянула немолодая женщина с повязанной полотенцем головой. Завидев фигуру Рэнтаро с тюком за спиной, она засмеялась, обнажив редкие зубы.

— Торговец лекарствами? Давненько к нам не заходили. Как ваше здоровье?

Похоже, она спутала его с бывавшем здесь раньше торговцем.

— Я у вас впервые, вы, наверное, перепутали меня с прежним торговцем.

Женщина, кажется, была туговата на ухо, она энергично кивнула, по-видимому, не расслышав его.

— Да, здоровье прежде всего. А мы-то вас ждём не дождёмся.

Женщина, пригласив Рэнтаро зайти на веранду, поспешила в дом. Усмехнувшись её ошибке, Рэнтаро опустил тюк на пол веранды. Тут же у него за спиной распахнулись перегородки-сёдзи, и женщина принесла находившийся у неё на хранении пакет. На нём значился торговый знак «Сансёдо». Пакет был довольно старый, в коричневых пятнах, с протёртыми углами, кое-где порванный. В нём уже не осталось ни одной упаковки лекарств.

Погиб ли приходивший сюда торговец на фронте или сгорел при авианалете? А может быть, он потерял свою тетрадь с реестрами? Похоже, торговцы лекарствами давно не захаживали сюда. Если взяться за дело умеючи, я смогу завести новый реестр на окрестности Дороги-Мандала. В душе Рэнтаро затеплилась слабая надежда. Ещё раз повторив, что он впервые просит разрешения оставить здесь лекарства, он достал пакет с надписью «Лекарства дома Нонэдзава».

— А, спасибо огромное, а то этот пакет уже прохудился, — беззаботно рассмеялась женщина.

Оставив попытки объяснить всё, как есть, Рэнтаро достал из верхней корзины тетрадь с новым реестром. Спросив у женщины название деревни, имя домовладельца, он записал на самой первой странице: «Выйти в Авасуно, у Дороги-Мандала, деревня Хатисоко, нагорная часть, через мост направо, Китагава Кодзо».

Затем вложил в пакет основные лекарственные препараты: тонизирующее средство, лекарство от простуды, жаропонижающее.

— Нет ли у вас в семье каких-нибудь хронических заболеваний, лекарства от которых вы хотели бы получить? — спросил Рэнтаро, заглянув в дом.

На притолоке выходившей на веранду гостиной висели фотографии императора Мэйдзи и нынешнего императора. Над очагом в глубине комнаты поднимался лёгкий белый дымок от горящего валежника, в стоявшей перед очагом круглой соломенной люльке лежал младенец. В примыкающей к веранде соседней комнате была молельня, стоял роскошный покрытый чёрным лаком буддийский алтарь. На алтаре в чёрной рамке стояла фотография молодого мужчины. Кем приходился этот человек, ставший духом-героем, здешним жильцам? Был ли он главой дома или ещё холостым вторым или третьим сыном?

Женщина прервала его раздумья:

— Если у вас есть воскрешающий эликсир, дайте его, пожалуйста?

— Воскрешающий эликсир?! — изумлённо переспросил Рэнтаро.

Женщина с надеждой посмотрела на него из-под набрякших морщинами век.

— Он мне очень помогает, когда сердце заходится.

Воскрешающего эликсира нет, в нынешней Японии он не нужен! Ещё мгновение, и с его губ сорвались бы эти слова. Заметив реакцию Рэнтаро, женщина, разочарованно поджав губы, спросила:

— Воскрешающий эликсир уже кончился?

— Нет-нет! — поспешно ответил Рэнтаро. — В последнее время более популярны европейские лекарства, и клиенты гораздо реже спрашивают воскрешающий эликсир. Вот я и удивился.

Стараясь загладить неловкость, Рэнтаро достал из корзины, где в строгом порядке были разложены новые лекарства, упаковку воскрешающего эликсира. Рядом с надписью тушью «воскрешающий эликсир» было подписано: «Дом Нонэдзава, специально изготовленный препарат». Должно быть, этот препарат отличался от того, что оставлял представитель «Сансёдо», но женщина, не заметив этого, благодарственно приподняла пакет с вложенным эликсиром.

— Теперь можно быть спокойной. А то ведь в доме не было никаких лекарств, и мы чувствовали себя совсем беззащитными, — обрадованно сказала женщина.

Сложив свои корзины и завернув их в фуросики, Рэнтаро покинул веранду. Женщина, прижав к груди пакет с лекарствами, склонилась в низком поклоне. Сказав, что он ещё придёт, Рэнтаро оставил дом позади.

Он убеждал себя, что это нелепо, но не мог отделаться от ощущения, что оставил женщине поддельное лекарство.

23

Спустя два-три дня после того, как Рэнтаро отправился в путешествие, Сая отчего-то вдруг почувствовала опустошённость. Чтобы отвлечься от этого чувства, она занялась огородом. Взрыхлила грядки и засеяла их семенами тыквы и огурцов. Семенами с ней поделились соседи, и каждое семечко было на вес золота. Чувствуя рыхлую землю под босыми ногами и аккуратно формируя грядки, она вспомнила, как ходила по лесу с Рэнтаро. Сая и тогда, конечно, босиком пробиралась сквозь заросли тростника, сплошь покрытого папоротником и колючками. Шедший сзади Рэнтаро, обутый в ботинки на толстой подошве, не уставал восхищаться, как легко Сая ходит босиком. Это было до того, как Рэнтаро взял её с собой в Кота-Бару, и они стали жить вместе. Тогда она ещё не умела носить обувь. Рэнтаро многое восхищало в Сае: её умение читать следы животных, умение находить укрытие от дождя, но больше всего — знание лесных растений. Ходивший с ними брат Кэка тоже умел всё это, но на него Рэнтаро не обращал внимания, а вот в адрес Саи то и дело издавал восхищённые возгласы.

«Что это?» — спрашивал Рэнтаро, нагнувшись над найденным в лесу растением. — «Это «тигриный след». — «А на что он годится?» — «Его хорошо заварить кипятком и дать роженицам перед родами». — «А какой он на вкус? Похож на чай?» — «А что такое чай?» — «Его листья заваривают кипятком и пьют».

Как Рэнтаро, с Саей не разговаривал ни один из знакомых ей мужчин. Мужчины её племени не обращали внимания на женскую болтовню. Они общались в своём мужском кругу, женщинам же сообщали только о важных делах: «Завтра переезжаем на новое место» или «Поблизости бродит тигр». Женщины тоже общались только между собой в своём собственном времени и пространстве. И только когда и мужчины, и женщины начинали томиться желанием, круг разрывался, и они выбирали партнёров по сердцу. Партнёрами незамужних женщин становился кто-нибудь из холостяков, а партнёрами замужних были их мужья.

Рэнтаро привлёк Саю тем, что его обращение с женщинами было иным. Он ходил вместе с ней в лес, собирал лекарства, брал её с собой на рынок в Кота-Бару, болтал с ней о разных житейских пустяках. До сих пор мужчины для Саи были иными существами, отделёнными от неё стеной. Это были существа, занятые совсем другими, нежели женщины, делами, выполнявшие другую работу. Мужчины давали женщинам разные указания. Женщины в основном следовали этим указаниям, когда же они были им не по душе, просто не обращали на них внимания. Мужчины разговаривали с женщинами на языке приказов, женщины односложно отвечали им «да» или «нет». Мужчины и женщины отличались друг от друга, как петух от собаки.

Только знахарь вёл себя иначе. Он был одинаков и с мужчинами, и с женщинами. Разговаривал и с теми, и с другими в одном тоне. Иногда мягко, иногда жёстко. Когда знахарь объяснял маленькой Сае свойства лекарственных трав, он был с ней ласков. Вот эти цветы укрепляют силы, если заварить их кипятком и выпить, говорил знахарь, указывая на цветы красноножки. А какие «силы», спрашивала Сая. Знахарь, тронув свой пенис, отвечал, что у мужчин он увеличивается в размерах, а у женщин — тут он показал на промежность Саи — здесь начинает гореть. Сая просунула руку меж бёдер, но не поняла, как это здесь может гореть. Уголки рта знахаря сморщила улыбка — будто круги на воде. Вот подрастёшь ещё немного, и я тебе объясню.

И действительно, это знахарь рассказал Сае об отношениях между мужчинами и женщинами. Однажды, когда Сая, раскачиваясь, сидела верхом на упавшем дереве, знахарь поманил её рукой. Отведя её под тень дерева, он дал ей пошарить рукой под опоясывавшим его куском ткани. Там что-то болталось. Когда Сая прикоснулась к этому кончиками пальцев, знахарь сказал — пусть и Сая покажет ему. Сая задрала свою набедренную повязку. Знахарь коснулся пальцами маленького выступа меж её бёдер. По телу Саи пробежала дрожь.

«Это женское семя», — сказал знахарь, убирая руку. «Если этому семени будет вдоволь воды и радости, то внутри тебя вырастет женщина и зацветут цветы».

«А это?» — спросила Сая, сжимая в руке пенис знахаря. Тот постепенно отвердел. «Это — сердце мужчины, — ответил знахарь. — При виде женщины сердце мужчины набухает. Когда женское семя увлажняется, а мужское сердце набухает, женщине хочется выпить мужское сердце. И тогда мужчина спит с женщиной».

Сая знала, что имеет в виду знахарь. Она часто видела в зарослях или во тьме дома сплетённые тела мужчин и женщин.

«Но нужно быть осторожной». Знахарь сжал выступавший из ладони Саи чуть отвердевший член. «Есть мужчины, у которых здесь нет сердца. Мужчины, у которых мужское сердце превратилось в клинок. Такие мужчины встречаются и в лесу, и за его пределами».

Сая не поняла, что имел в виду знахарь. Не поняла, даже когда чуть позже знахарь немного вошёл своим мужским сердцем в углубление пониже женского семени. Его слова она осознала гораздо позже, когда стала жить в Кота-Бару.

В борделе Сая поняла, что такое мужской клинок. Там были десятки, сотни таких клинков. Эти мужские клинки кромсали её внутренности, прививали ей ненависть. Когда она, обессиленная, лежала в постели, по которой прыгали блохи, ей вспомнились слова знахаря. Она подумала, что если бы послушалась его, не стала бы сопровождать Рэнтаро в лесу, не ушла бы из леса и не жила бы в Кота-Бару, и, может быть, она не узнала бы, что такое мужской клинок.

Обеими руками оперевшись о черенок мотыги, Сая рассеянно смотрела по сторонам. На рисовых полях виднелись грядки с рассадой, едва-едва пробивались зелёные всходы. Деревья сакуры на речной насыпи окрасились в розовый цвет. Тёплый воздух был напоён ароматами цветов и всходов.

«Чем дарит меня Рэнтаро, мужским клинком или мужским сердцем?» — думала она. В отношениях с Рэнтаро она нашла ту теплоту, что была между ней и знахарем. Она думала, что нашла мужское сердце. В их счастливые дни в Кота-Бару разве не своим мужским сердцем Рэнтаро увлажнял женское семя Саи? Он дарил её мужским сердцем. Но тот же Рэнтаро навлёк на мир Саи бесчисленные мужские клинки.

Рэнтаро был дверью. Дверью в виде мужского сердца. За дверью её ждали, сверкая острыми лезвиями, мужские клинки.

Почему же она ненавидит Рэнтаро? Разве не набухло его мужское сердце при виде Саи? Разве не он научил её новой жизни в Кота-Бару? Разве он был повинен в существовании других мужских клинков? Рэнтаро был лишь дверью. Разве сам Рэнтаро знал, что таилось за этой дверью?

И тут послышался гневный голос: «Негоже позволять себя обманывать!» По пояс вросшая, как дерево, в только что возделанную грядку, на неё с ненавистью глядела Канэ Тосика. Земля, скрывавшая нижнюю часть её тела, запеклась чёрной кровью.

«Вспомни, что он сделал! Он бессовестно воспользовался тобой и выбросил, как банановую кожуру! Таковы мужчины! Мужское сердце — обман!» — с исказившимся от ненависти лицом вопила Тосика.

Выведенная из себя её криками, Сая швырнула в неё мотыгой. Мотыга покатилась по грядке. Тосика исчезла. Мимо пролетела перепуганная бабочка-белянка.

Сая подобрала мотыгу и ещё раз взрыхлила грядку там, где только что торчала из земли Тосика. Затем, сделав новую грядку, она принялась высаживать семечко за семечком семена-слезинки тыквы-горлянки.

24

Рэнтаро продолжил путь по Дороге-Мандала. Во всех Деревнях радовались лекарствам, нигде ему не отказывали в ночлеге. Идущая вдоль реки Каноко дорога сужалась и забирала вверх всё круче.

К вечеру третьего дня после того как он покинул Тибаси, он наткнулся на одну деревню. Она была не похожа на все предыдущие. Здесь не было богатых домов с тростниковыми крышами, все дома были простыми бревенчатыми хижинами, крытыми придавленной камнями корой. Восемь хижин ютились на отвоёванном у леса участке горного склона, к ним сиротливо жались недавно расчищенные под распашку поля.

В деревнях вдоль Дороги-Мандала ему не раз доводилось слышать о том, что дальше есть деревня поселенцев, жители которой осваивают новь. Не иначе как это та самая деревня. В поле, где ещё валялись камни, работали человек двадцать мужчин и женщин с детьми. Мужчины выкорчёвывали оставшиеся в поле пни, женщины возделывали землю мотыгами, дети рвали траву и собирали мелкие камни. С приближением Рэнтаро люди, оставив работу, настороженно следили за ним. И мужчинам и женщинам было лет по двадцати. Стриженные наголо, заросшие щетиной, почерневшие от загара мужчины были одеты в форменную одежду или военную форму, женщины — в залатанные рабочие шаровары. Их облик ещё хранил печать военного времени.

Рэнтаро как можно любезнее поклонился. Среди безучастно стоявших, опершись на кирки и мотыги, людей раздался женский голос:

— Ой, торговец лекарствами! — Из-за спины круглолицего с чёрными как смоль бровями мужчины улыбалась женщина с тонкими чертами лица.

Та самая женщина, с которой он встретился в поезде на станции Авасуно. Увидев знакомое лицо, Рэнтаро расплылся в улыбке:

— Уже оправились от простуды?

Кивнув, женщина зашептала что-то стоявшемуперед ней мужчине, видимо, мужу. Подняв брови, мужчина смягчился.

— Спасибо, что помогли моей жене, — сказал он, поклонившись.

Все остальные вздохнули с облегчением, отбросив настороженность. По-видимому, он был здесь важным человеком. И летами он был, похоже, старше других, на вид ему было около тридцати.

Обведя взглядом лица молодых людей, Рэнтаро объяснил, что обходит деревни в поисках домов, где ему позволили бы складировать лекарства.

Женщины, стоявшие чуть поодаль от мужчин, обрадовались. Но мужчина с густыми бровями снова насторожился и лишь пристально смотрел на Рэнтаро из-под нависших век, медля с ответом.

Обходящего новую территорию торговца не всегда встречают дружелюбно. Иногда его воспринимают как назойливого попрошайку и, если он чересчур настойчив, прибегают даже к полиции. Но ныне было время послевоенной нищеты. Рэнтаро знал, что в этой деревне, жители которой возделывают новь, нет ни врача, ни лекарств. И он приписал поведение мужчины, не доверявшего такому чудесному появлению лекарств, в которых была крайняя нужда, его несговорчивому нраву.

— Заплатить можно в следующий раз? — наконец спросил мужчина.

Рэнтаро объяснил, что взимает плату за уже использованные лекарства, поэтому заплатить можно позже. Мужчина не мог не знать о таком способе продаж. Видимо, он хотел ещё раз уточнить то, что было ему уже известно. «Может быть, они стеснены в средствах», — подумал Рэнтаро.

— Что ж, раз платёж отсроченный, мы вам очень признательны, — обрадовался мужчина с маленькими усиками и с полотенцем на шее.

Мужчина с густыми бровями неохотно согласился. Ободрённые этим остальные мужчины наперебой заговорили, что с лекарствами в доме спокойнее. Женщины тоже радостно закивали.

— Коли так, у меня есть просьба.

Мужчина под давлением ожиданий окружающих нехотя кивнул.

— Вы позволите мне сейчас обойти ваши дома?

— Но как же вы будете обходить деревню, когда солнце уже садится?! — озабоченно спросила круглолицая женщина со следами оспин на лбу.

— Да-да, где вы собираетесь заночевать? — спросил мужчина с маленькими усиками.

Рэнтаро ответил, что собирался попроситься на ночлег в следующей деревне, и женщина, взглянув на высокого мужчину, по-видимому, своего мужа, сказала:

— Вы могли бы остановиться у нас.

Высокий мужчина с крупным носом, растерянно поджав губы, сказал:

— Но у нас нет постельных принадлежностей для гостя.

Все взгляды, будто притянутые магнитом, обратились к мужчине с густыми бровями. Тот поспешно, словно отражая удар клинка, сказал:

— Вы можете остановиться у нас.

С размаху вонзив кирку и взметнув землю, он обвёл глазами товарищей.

— На сегодня закончим. Давайте соберёмся сегодня вечером у меня и выпьем с господином торговцем. Расспросим его о местных новостях. У меня же господин торговец раздаст лекарства.

У торговцев лекарствами было принято непременно оставлять лекарства на дому. Так связи завязывались надолго. И Рэнтаро, конечно, рассчитывал раздавать лекарства, самолично обходя дома. Но, боясь нарушить с таким трудом достигнутую дружелюбную атмосферу, он промолчал.

Остальные мужчины согласились с этой идеей и, собрав мотыги и бамбуковые корзины, стали расходиться по домам. На горы опускались вечерние сумерки. В прохладном воздухе разносилось журчание реки Каноко. Рэнтаро спросил у мужчины с маленькими усиками:

— Давно вы здесь живёте?

Глядя на распаханную целину, мужчина ответил, что второй год.

— Мы служили в одной части. Все выходцы из Канто.[49] Демобилизовались и вернулись с юга на одном корабле, но наши дома сгорели, работы не было. И мы решили основать здесь деревню.

Указав на мужчину с густыми бровями, мужчина с усиками сказал: «Он родственник Охара Готё».

— Так как Охара Готё здесь пользуется некоторым влиянием, нам удалось взять землю в аренду бесплатно.

— С непривычки, наверное, трудно работать в поле?

Мужчина с маленькими усиками оттопырил нижнюю губу.

— По сравнению с тяготами военной службы вовсе нет. Там мы рыли окопы, совершали многодневные марш-броски с тяжёлыми ранцами за плечами, вот это было тяжко.

Рэнтаро осторожно спросил его, где они служили. Мужчина с усиками ответил, что на Филиппинах. Прищурившись, он посмотрел вслед товарищам.

— Половина нашей части погибла, мы с товарищами насилу оттуда выбрались.

Охара громко позвал:

— Господин торговец!

Они остановились у одной из бревенчатых хижин. Сказав: «Ну что ж, увидимся», мужчина с усиками зашагал к стоявшему в глубине дому. Кроме наличия лишнего постельного комплекта, дом Охара мало чем отличался от остальных хижин. Придавленная камнями крыша, стены, сколоченные из разобранной где-то старой ограды. Понизу стены были защищены от холода обшивкой из коры кипарисовика. Внутри были две комнаты — с земляным полом и с дощатым настилом, застеленным грубыми циновками. Войдя внутрь, Охара приказал жене: «Фумико, воды». Его жена Фумико поспешно зачерпнула ведро воды, вместе с тряпкой выложила у входа в комнату с дощатым настилом и позвала мужа. Ставивший в угол кирку и мотыгу Охара сердито сказал: «Сначала гостю». Извинившись, Фумико с поклоном предложила умыться Рэнтаро. Рэнтаро поблагодарил, снял корзины и вымыл ноги. Затем развязав узел, достал из корзины мешок и, протянув его Фумико, сказал:

— Здесь рис. Пожалуйста, возьмите.

В случае ночёвки в частном доме рис был незаменим. Фумико вопросительно посмотрела на мужа и, когда тот кивнул, взяла мешок. Фумико трепетала перед мужем, как мышь перед кошкой. Малейшее движение Охары повергало её в дрожь. Смущённый Рэнтаро присел на край дощатого настила. Фумико поменяла оставшуюся после него воду и, разворошив пепел, принялась разжигать огонь в очаге. Охара присел рядом с Рэнтаро помыть ноги.

В полутёмной комнате раздавался плеск воды и потрескивание досок. Вымыв руки и ноги, Охара зажёг в комнате керосиновую лампу, принёс две чашки и, налив горький чай, предложил Рэнтаро. Оба, присев на край дощатого настила, стали потягивать чай. Фумико, не успев вымыть ноги, принялась готовить ужин.

— Вы уже бывали в здешних краях? — спросил Охара.

Рэнтаро ответил, что он здесь впервые.

— Из-за войны всё приходится начинать сначала, — добавил он. Охара кивнул.

— Да, и мы тоже пришли сюда за тем же.

— Во время войны вы были на Филиппинах?

— Да, и на Филиппинах тоже, — только и ответил Охара.

Рэнтаро, потеряв нить разговора, сжимая чашку в руке, смотрел на Охару. Фумико раздувала огонь при помощи бамбуковой трубки. В углу комнаты стояли две огромные корзины, лопаты да мотыги — почти никакой домашней утвари не было. Томясь бездельем, Рэнтаро развязал свой узел и принялся готовить пакеты с лекарствами для раздачи жителям деревни нынешним вечером.

Охара, допив свой чай, вышел на улицу. Похоже, он колол дрова — доносился стук топора.

Когда Рэнтаро разложил восемь пакетов с лекарствами, Фумико позвала мужа: «Ужин готов!» Охара появился в темневшем дверном проёме.

На ужин были китайский рис с редькой-дайкон, отварные овощи с маринованной красной репой и жиденький суп-мисо. Рис с редькой, видимо, остались от завтрака — холодные и сухие. Рисом, что принёс Рэнтаро, хозяйка не воспользовалась. Фумико поставила в центре суп-мисо и котелок с рисом, расставила прямо на полу пиалы и блюдца. Ни стола, ни хоть какого-то его подобия не было. Втроём они уселись на полу и молча принялись есть. Супруги уплетали ужин за обе щёки, набив полный рот овощей и солений. Охара палочками придвинул блюдце с соленьями к себе поближе. Рэнтаро казалось, что они едят чуть ли не по-собачьи. И Охара, и Фумико ели лишь затем, чтобы выжить. Похожие чувства он пережил, когда видел в Осаке семьи, склонившиеся над котелком прямо на пепелищах бараков, или беспризорников, поедавших объедки под навесом станции. «Вот что случается с лишившимися крова», — подумал тогда Рэнтаро. Им остаётся только бороться за выживание. С тех пор, как Токио был выжжен почти дотла, супруги Охара лишились крова, без которого трудно стало поддерживать достойное существование.

Ужин быстро закончился. Когда Фумико убирала посуду, послышался стук в дверь и голос: «Добрый вечер!»

— А, пришли? — радушно сказал Охара. Он продолжал сидеть, скрестив ноги, и пить чай.

Когда Фумико открыла дверь, вошёл мужчина с усиками, а за ним гурьбой вошли остальные мужчины. Они принесли немного закуски и сакэ, которыми их снабдили жёны. Видно, они часто так собирались. Фумико, приняв гостинцы, разложила всё на полу и принесла чашки. Сев в кружок, мужчины, не обращая внимания на хлопотавшую на кухне Фумико, с удовольствием принялись пить сакэ.

— Ну как, господин торговец, в деревнях уже зацвела сакура? — спросил мужчина с усиками.

Когда Рэнтаро ответил, что сакура только начинает распускаться, мужчина с похожим на след от ожога шрамом на щеке сказал:

— Что ж, значит и у нас скоро зацветёт.

— Устроим любование сакурой, как в прошлом году? — живо предложил Охара.

— Конечно! — хором поддержали его товарищи.

Охара совершенно преобразился, жизнь в нём вдруг забила ключом.

— Перед любованием сакурой посеем просо. В прошлом году был хороший урожай, и на Новый год у нас были просяные лепёшки. Скоро у Тасиро и Мориямы появятся дети. К Новому году в деревне прибавится народу. Потому и урожай нужен побогаче, чем в прошлом году.

За разговорами о будущем забывались тяготы сегодняшнего дня. Бывшие солдаты с горящими глазами заговорили о перспективах своей деревни. «Подведём воду из реки Каноко и устроим заливные поля, разработаем землю в глубине гор, засадим её шелковицей и займёмся шелководством. Вскоре отстроим в деревне начальную школу». В воображении этих восьмерых мужчин деревня превратилась в центр расположенных вдоль Дороги-Мандала деревень, со своими административными учреждениями и школой.

— Хоть война и окончилась, нужно плодиться и размножаться. Ведь для послевоенного возрождения требуются рабочие руки, — торжественно сказал мужчина с усиками.

— Господин торговец, а нет ли у вас эффективного средства, чтобы наплодить детей? — спросил Рэнтаро чуть лопоухий мужчина небольшого роста.

Поддавшись всеобщему оживлению, Рэнтаро тут же ответил:

— А как же, есть! Называется «золотой корень».

— Золотой камень? Отличное название. В самую точку, верно? — сказал носатый мужчина.

— Не камень, а корень. Золотой корень, — поправил его мужчина с усиками.

— Не всё ли едино — золотой камень или золотой корень, — жалобно сказал носатый мужчина, и все засмеялись.

— Раз уж речь зашла о средстве для подъёма потенции, помните фельдфебеля Ямасоэ? Он всякий раз перед визитом в бордель выпивал это средство и потом бахвалился, верно? — сказал, подцепляя солёную редьку, мужчина со шрамом на щеке.

— Да-да, лекарство, которое он забрал в китайской аптеке.

— Мне говорила одна корейская проститутка, что в дни его визитов она умирала от страха. Весь вечер он её нещадно гонял! — сказал бледный мужчина со складчатыми веками и глазами навыкате.

— Э, говорят, тебе, Тасиро, далеко до фельдфебеля.

Тасиро покраснел и сердито насупился:

— Да уж, она призналась мне, когда тряслась перед его приходом.

Охара усмехнулся:

— Да ты же влюбился в неё.

Тасиро растерянно молчал, а его товарищи с интересом следили за его реакцией.

— Вот как? Так ты всерьёз любил её.

— Каё рассердится, если услышит!

— Ну и дурак же ты! — сказал Охара.

— Ничего я не влюбился! Это всё война. Когда думаешь, что завтра можешь умереть, любая женщина, с которой у тебя хоть какие-то отношения, покажется самой Каннон.

— Да-да, — поддержал его мужчина с усиками.

— Верно. Тогда член вставал, да без толку. Так что любая доступная дырка казалось благодатью.

— Но любоваться-то было некогда, быстрее бы кончить. — Компания разразились хохотом.

— Мы бросили проституток, которых привезли с собой из Кореи, — невпопад сказал Тасиро.

Мужчина с усиками налил в пиалу Тасиро сакэ:

— Ничего не поделаешь. Они же были проститутками, так что они и на Филиппинах продадутся и успешно выживут.

— Избавившись от обузы, мы смогли выжить. Это война, — откровенно сказал Охара.

Повисло молчание. Мужчина со шрамом на щеке сказал преувеличенно громко:

— Ох, и пришлось же сегодня повозиться с выкорчёвкой сосновых корней. Может, пустить их на скипидар?

Мужчина с усиками хлопнул себя по колену:

— Отличная мысль. Говорят, во время войны планировалось сделать топливом для самолётов скипидар. А что, можно получить отличное масло!

— Верно, мы же так корпели над ними. И выбросить жалко.

— Да уж, сколько ни выкорчёвывали их, а крепко же они вцепились в землю.

— И корейские проститутки, как корни сосен, хватались за наш грузовик, — пробормотал наклонившийся вперёд Тасиро.

— Может, ты прекратишь? — прервал его Охара, но Тасиро не слышал его.

Сжимая обеими руками чашку, он продолжил дрожавшим от слёз голосом:

— Женщины цеплялись за грузовик, умоляли взять их с собой… Я до сих пор вижу их глаза. Фельдфебель отрубал им мечом руки, хотя и спал с этими женщинами. Отрубленные запястья до сих пор стоят у меня перед глазами!

— Прекрати! — закричал Охара.

— Да! Пора уже об этом забыть! Дело прошлое, — примирительно сказал мужчина с усиками.

Мужчина со шрамом на щеке чуть раздражённо поддержал его:

— Тасиро! Летели руки не только этих женщин. Разве нам не рубили рук, не разрубали нас на части?! Шла война. Всем грозила смерть. У нас не было выбора. О плохом лучше всего забыть.

Тасиро отрицательно замотал головой:

— Не могу забыть! Они всё время мне снятся. Их молящие глаза, их отлетающие запястья.

— Заткнись! — Охара вдруг вскочил и ударил Тасиро.

Тасиро опрокинулся на спину и в страхе глядел на Охара. Охара смотрел на него с ненавистью:

— Хватит трепаться о Филиппинах! Я воевал на китайском фронте! Воевал семь лет! Парни вроде тебя, вернувшиеся домой всего через два года после начала боёв на Филиппинах, ничего и не успели повидать. Нечего хныкать из-за каких-то отрубленных женских рук! Будь мужчиной!

Тасиро, повесив голову, начал всхлипывать. Охара, тяжело опустившись, сел скрестив ноги и проворчал: «Баба». Все присутствовавшие помрачнели. Мужчины угрюмо пили сакэ. В воздухе повисла тяжесть, словно здесь совершался ритуал, к которому все они были как-то причастны.

Рэнтаро скучал, так как не мог принять участия в разговорах бывших солдат. Когда он служил в Сибири, борделей, обслуживающих действующую армию, не было. Собственно, и боевых действий тоже не было, они лишь несли гарнизонную службу, глядя в серое небо. Среди маявшихся от безделья солдат было много причастных к изнасилованиям местных женщин. Число солдат, заразившихся венерическими болезнями и тайком ходивших к военному врачу, росло. Штаб поспешно выпустил специальный циркуляр. Рэнтаро как профессиональный торговец лекарствами знал о венерических заболеваниях и потому сдерживался. Если бы не это, и он, возможно, не удержался бы от искушения наброситься на женщину. Хотя в Сибири военные действия почти не велись, из-за распространения среди солдат венерических заболеваний боеготовность была подорвана. Он слышал, что именно поэтому в действующей армии были учреждены бордели.

Когда Рэнтаро жил в Кота-Бару, он слышал от офицеров оккупационных войск, иногда приходивших в его дом, обрывки разговоров о пунктах обслуживания в действующих войсках. Из этих невнятных разговоров он лишь смутно мог представить себе, что это были за заведения.

— Пора спать, — широко зевнув, сказал мужчина со шрамом.

Остальные мужчины, чувствуя повисшую в воздухе неловкость, единодушно поддержали его и засобирались домой.

— А как же быть с лекарствами господина торговца? — вставил мужчина с усиками, глядя на Рэнтаро.

— Завтра, — мрачно сказал Охара. — Завтра он обойдёт дома.

Словно он и думать забыл о том, что совсем недавно отказал Рэнтаро в обходе домов. Впрочем, и самому Рэнтаро удобнее было пройти по домам завтра, так что он не стал возражать.

Мужчины, взяв под руки перебравшего саке Тасиро, гурьбой вышли из дома. В доме снова воцарилась тишина. Фумико принялась убирать блюдца и чашки, а Охара, по-прежнему скрестив ноги, цедил сакэ. Рэнтаро тоже поневоле остался сидеть. Охара, сердито глядя в темноту, одного за другим давил пальцами ползающих по полу насекомых. Лицо его было мрачно и гневно.

Вытирая руки, в комнату вошла Фумико и принялась стелить. По обе стороны тесной комнаты она как можно дальше друг от друга расстелила две постели. В доме было всего два постельных комплекта. Рэнтаро подумал, что в других домах и вовсе по одному.

Когда постели были готовы, Охара, сказав: «Что ж, пора спать», вышел из дома. Рэнтаро вышел следом по нужде. Встав чуть поодаль от источавшего неприязнь Охары, Рэнтаро расстегнул штаны. В окрестных домах погас свет. Видимо, экономя керосин, спать здесь ложились рано. Над головой простиралось звёздное небо.

Под журчанье падающей в траву струйки мочи Рэнтаро думал о доме в Тибасе, о Сае. А что, если, продолжив странствия, не возвращаться туда? К безмолвно упрекавшей его жене, к Сае, усугубившей проблемы своей беременностью. Ему хотелось сбежать от этих женщин, начать новую жизнь на новом месте. Такое настроение охватило его при виде бывших солдат, основавших деревню.

С окончанием войны в мире наступил хаос. Если сейчас он и затеряется где-то в Японии, в этом не будет ничего удивительного. Если он затеряется где-то так же, как эти перебравшиеся из Токио солдаты, это никого не удивит. Стоит сказать, что вернулся из-за границы, и осесть где-нибудь, и это ни у кого не вызовет подозрений. Раздумывая об этом, Рэнтаро вернулся в дом. Охара уже лёг. Хотя была уже весна, ночи в горах были холодные. Сняв только обмотки и оставшись в одежде, Рэнтаро нырнул под одеяло. Было слышно, как Фумико, закрыв дверь и погасив лампу, тихонько скользнула под одеяло к Охаре.

В доме всё смолкло.

25

«Ффу-ун, фу-ун, фу-у-ун».

Сидзука очнулась ото сна.

«Ффу-ун, ффу-у-у-ун, фу-у-фу-у-фун».

Гортанный носовой напев. Голос доносился из сада. Откинув одеяло, Сидзука тихонько приподнялась на постели. Стояла глубокая ночь. Среди царившей вокруг тишины этот напев звучал особенно тоскливо.

Не вернулся ли Асафуми? Но если бы это был Асафуми, он не напевал бы в саду, а направился прямиком в дом. Грабители не стали бы подавать голос. Голос колебался, как нить, временами становясь громче, временами почти стихая.

И в такой момент Асафуми нет рядом! Сидзука была возмущена тем, что муж заночевал где-то, не предупредив её. Сидя в постели, она некоторое время внимательно прислушивалась — голос не смолкал. В конце концов решившись, Сидзука встала. Двигаясь как можно тише, она вошла в соседнюю комнату, выходящую в сад, и, тихонько отодвинув занавеску, выглянула на улицу.

В заросшем кустарником саду было темно. Кое-где обращённые к небу листья тускло отражали лунный свет. Сидзука прислушалась.

Голос определённо доносился из тёмных зарослей деревьев. Мягкий женский голос. Она подумала было сходить за фонариком, но побоялась спугнуть поющую. Странный голос пугал, но одновременно и притягивал её.

Сидзука открыла замок и отодвинула стеклянную дверь. На неё дохнуло прохладой ранней осени. Выйдя на веранду, она сунула босые ноги в сандалии и, ступая по ночной росе, вышла на садовую тропинку.

«Ффу-у-у-ун, фу-у-у-ун, фу-фу-фу-фунн».

Голос доносился из глубины сада. За лето она скосила траву и обрезала нависавшие ветви, поэтому идти по тропинке было легко. Сидзука шла по едва-едва поблёскивающей в лунном свете дорожке. Вскоре извилистая тропа привела к старому дереву в глубине сада. Вытянувшийся пепельный ствол круто вздымался ввысь, огромные, слегка волнистые листья густо покрывали ветви.

«Фун-ннн, ун-ун-ун, ффу-ун-ун-ун-ун».

Голос доносился со стороны старого дерева. Сидзука присмотрелась. Там кто-то был. И, в задумчивости скрестив руки, не спеша ходил вокруг дерева. Длинные чёрные волосы ниспадали на спину. Маленькая ладная фигурка. Лунный свет озарил лицо. Смуглое и круглое. С огромными чёрными как обсидиан глазами. Маленький нос. Пухлые губы. Словно индуистская богиня.

«Сая», — тут же подумала Сидзука.

Но женщина была примерно одного возраста с Сидзукой, поэтому не могла быть Саей. Если Сая ещё жива, ей, должно быть, уже за восемьдесят.

Женщина остановилась. Её обсидиановые глаза задержались на Сидзуке.

— А тебе удалось завладеть мужским сердцем? — спросила женщина. Голос был невнятный, но слова различимы.

— Что? — переспросила Сидзука. Вопрос прозвучал как во сне.

— Отразила ли ты мужской клинок? — снова спросила женщина.

Сидзука снова переспросила: «Что?» и тут же поняла, что женщина с обсидиановыми глазами смотрит сквозь неё, не замечая. Потом медленно отвернулась и двинулась прочь.

«Ффу-у-у-ун, ффун, ффу-ун-ун-ун-ун-ун».

Снова послышался напев. Сидзука увидела, как женщина, обойдя вокруг дерева, растворилась во темноте сада.

26

Заросли были усеяны белыми цветами-мандала. «Сюда, сюда, господа, здесь хорошо!» — позвал их китаец с фотоаппаратом на шее. Старший, Тамия, державший в руках золотые часы, кивнул и оглянулся на шестерых новичков.

«Отлично, здесь сфотографируемся на память». Рэнтаро с огромным узлом за спиной встал с краю рядом с остальными.

«Внимание, снимаю». Китаец посмотрел в объектив. За его спиной толпились любопытные малайцы. Темнокожие мужчины в шляпах, с поднятыми воротниками рубах, с обёрнутыми вокруг бёдер кусками ткани, смотрели на них во все глаза. Смущённый не только фотоаппаратом, но и бесчисленными пристальными взглядами, Рэнтаро напрягся.

— Покажите, каковы настоящие тоямцы! — не оборачиваясь, сказал Тамия.

Рэнтаро с товарищами распрямили плечи и напружинили ноги. Над их головами светило раскалённое солнце.

— Мы же торговцы лекарствами! — снова сказал Тамия. — Работаем для оздоровления Азии!

Рэнтаро с товарищами ещё больше расправили плечи. Но стоило выпрямиться, как завязанные в фуросики тяжёлые корзины за спиной потянули назад.

— Улыбаемся, улыбаемся! — закричал китаец, обнажив белые зубы. Зеваки за его спиной разразились хохотом.

— Перестаньте смеяться! — гневно крикнул Тамия.

Рэнтаро с товарищами разом напряглись. В этот момент щёлкнул фотоаппарат. От моментального щелчка затвора Рэнтаро вздрогнул.

Вокруг было темно. Он подумал, что это на мгновение потемнело в глазах от вспышки фотоаппарата, но тут вспомнил, что это фото снято давным-давно.

Рэнтаро лежал в постели в доме Охары, в деревне поселенцев. За стенами скромной хижины ветер раскачивал верхушки деревьев.

Проснувшись, Рэнтаро некоторое время переживал увиденный сон.

— Прекрати, — раздался в темноте тихий голос.

Погруженный в свои мысли Рэнтаро открыл глаза.

Из постели супругов Охара доносились звуки возни. Фумико снова прошептала: «Ну не теперь же!» Видимо, Охара приставал к жене. «Молодые не могут совладать со своим желанием», — подумал Рэнтаро и решил притвориться спящим.

Но Фумико сопротивлялась. Некоторое время доносились звуки борьбы, затем Фумико сказала сквозь слёзы:

— Сколько можно… Я ведь не проститутка.

— О чём ты? — тут же грубо переспросил Охара. — Когда это я называл тебя проституткой? — Хотя голос был приглушён, в нём бурлила ярость.

— Но ты ведёшь себя и впрямь…

Раздался звук пощёчины. Рэнтаро не выдержал и сказал:

— Хозяин, хватит буянить!

— Тебя это не касается!

Рэнтаро показалось, что Охара, откинув одеяло, вскочил. Послышались звуки глухих ударов, Фумико отлетела на постель Рэнтаро. Похоже, муж пнул её ногой.

— Бесстыжая, из-за тебя мы не сможем завести детей, и я стану посмешищем для товарищей! — презрительно бросил он и настежь распахнув дверь, выскочил вон.

Через распахнутую дверь в дом проникло слабое мерцание звёзд. В темноте раздавались прерывистое дыхание и всхлипывания Фумико. Похоже, она не замечала, что поверх одеяла соприкасается с Рэнтаро. Выпростав руку из-под одеяла, Рэнтаро погладил её по спине:

— С тобой всё в порядке?

Женщина испуганно отпрянула. Рука Рэнтаро соскользнула вниз. Фумико отодвинулась на край постели и тихо сказала:

— После войны он совершенно переменился. Всё время чем-то недоволен.

Рэнтаро сел на постели:

— Во время войны ему пришлось тяжело.

— Я понимаю. Но он будто… стал чужим человеком. — Фумико тяжело вздохнула.

Пусть и печальный, её вздох наполнил комнату чистым сиянием. Рэнтаро захотелось ещё раз услышать её вздох, и он мягко сказал:

— А раньше он не был таким грубым?

— Нет, не был, — отрицательно покачала головой Фумико. Её растрёпанные волосы разлетелись, задев шею Рэнтаро. Он невольно коснулся её лица.

— Бедная…

Её щёки были мокры от слёз. Он провёл ладонью по её щекам. Фумико тихо склонила голову на грудь Рэнтаро, с трудом сдерживая рыдания. «После переезда из Токио вглубь гор Татэяма ей, должно быть, одиноко», — подумал Рэнтаро. Муж, который должен быть её опорой, беспрестанно сердится и не может рассеять её беспокойство. Переполненный сочувствием Рэнтаро погладил Фумико по спине.

— Всё хорошо. Это всё тяжёлые послевоенные времена. Скоро всё пойдёт на лад, — утешал Рэнтаро Фумико.

Так хотелось думать и самому Рэнтаро. Именно так — скоро всё наладится. Гладя женщину по худой спине, он уговаривал самого себя. Фумико как ребёнок прильнула и Рэнтаро и мелко кивала головой.

— Что ты делаешь?! — раздался гневный голос. В дверях стоял Охара.

Хотя в комнате было темно, тени прижавшихся друг к другу мужчины и женщины были видны. Фумико поспешно отодвинулась от Рэнтаро.

— Стоило мне уйти, как ты тут же пристал к Фумико! Э, да ты с самого начала думал переспать с моей женой!

Послышался деревянный стук. «Он схватил мотыгу или лопату», — понял Рэнтаро и тут же услышал звук рассекаемого воздуха. Рэнтаро оттолкнул Фумико и сам откатился в сторону. В постель вонзилась мотыга.

— Прекрати, прекрати, это ошибка! — закричала Фумико, но Охара её не слышал.

Он снова занёс мотыгу и шагнул вперёд. Рэнтаро выскочил из комнаты. У него не было времени схватить свои корзины. Как был, босиком, он выбежал из дома.

— Стой, скотина, не уйдёшь! — услышал Рэнтаро голос Охары за спиной.

Оглянувшись, он увидел бежавшего за ним с мотыгой в руке мужчину.

— Скотина, я тебя прикончу! — разнёсся по ночному небу его крик.

Люди в окрестных домах, кажется, проснулись, раздались голоса: «Что случилось?»

— Этот торговец лез к моей жене! — разгневанно крикнул Охара.

— А ну, все за ним! — раздались голоса.

Напуганный Рэнтаро побежал со всех ног. Он бежал, не замечая боли от впивавшихся в босые ноги камней. «По деревенской тропе вернуться на Дорогу-Мандала», — подумал он и побежал дальше, не помня себя от страха. Приближались голоса гнавшейся за ним толпы.

«Бывшие солдаты всё ещё воюют. Для них война не закончилась», — думал Рэнтаро, спотыкаясь о придорожные камни, натыкаясь на ветви деревьев. Вскоре голоса позади стихли, слышалось лишь журчанье реки и шелест листьев. Обессиленный Рэнтаро опустился на траву. Он понятия не имел, где находится. Над ним простиралось холодное весеннее звёздное небо. Он опустил голову и обхватил колени.

Лишившись своей поклажи с лекарствами, Рэнтаро один-одинёшенек сидел на обочине Дороги-Мандала. Он горько усмехнулся про себя — надо же, в таком виде оказаться у подножья гор Татэяма! Он не представлял себе, что ему доведётся заблудиться на Дороге-Мандала. Это было настоящим бесчестьем для торговца лекарствами.

Рэнтаро лёг в траву. Его охватила ночная прохлада. Он ещё успел подумать, что так недолго и простудиться, но тут его сморил сон.

27

Сквозь утреннюю дремоту Асафуми подумал: «Где я?» Сначала он решил, что в квартире в Иокогаме, но тут же вспомнил, что оттуда они съехали. На мгновение его смутило, что он лишился этого удобного городского жилья. Ведь там, пусть только в самом начале, жизнь с Сидзукой была полна радужных перспектив. Когда эти перспективы поблёкли? Каждодневные поездки на работу и обратно притушили их блеск. Потом семья переехала в Тояму. То есть сюда, в дом деда. Последнее пристанище торговца лекарствами Рэнтаро. Он никогда не предполагал, что этот дом станет его домом. «Неужели и я стану торговцем лекарствами?»

Он, посещающий лекции в Фармакологическом центре повышения квалификации, железобетонный отчий дом в Тибаси, отец и старший брат, смеясь, пьющие сакэ, болтавшая, сидя на переднем сиденье, Михару — эти картины фейерверком вспыхнули и исчезли на ночном небе его сознания. Тут он вспомнил, что отправился по Дороге-Мандала проведать внесённых в реестр деда клиентов. Что его машина провалилась в яму, и он не смог вернуться домой и без приглашения заночевал в деревне Добо в доме Кацумура.

Всё это пронеслось в голове Асафуми, и он распахнул глаза, как перепуганная птичка. И увидел затянутый паутиной чёрный потолок. Асафуми, завернувшись в одеяло, которое взял из шкафа, спал в гостиной, где сохранились хоть какие-то следы человеческого присутствия. Сквозь щели в ставнях проникали солнечные лучи. Асафуми встал и открыл ставни. В дом снежной лавиной хлынуло утреннее солнце.

В этом ярком свете и вчерашнее беспокойство, и ночное ощущение пустоты, пережитое в доме Кацумура, показались ему лишь минутной слабостью. Не стоит так волноваться. Если машина не тронется с места, можно вернуться пешком по Дороге-Мандала. До обеда он, вероятно, дойдёт до Авасуно. Оттуда позвонит, и дело с концом.

Выйдя из дома, Асафуми ополоснул лицо холодной родниковой водой. Щебетанье птиц радовало слух. И то, что вчера он думал о своей музыкальной наркомании, тоже показалось ему неважным. Не о чем беспокоиться. В его душевном состоянии нет ничего странного. Всё ведь складывается отлично. Асафуми положил в сумку реестр деда, убрал постель в шкаф, прибрал всё, как было и, закрыв дверь, вышел из дома Кацумура.

Рассвело, но в Добо по-прежнему никого не было. Однако теперь для Асафуми даже безлюдная деревня была по-своему хороша. Он ступил на Дорогу-Мандала.

В выпавшей утренней росе отражалось солнце, роса блистала бесчисленными слезинками. Проглядывавший сквозь деревья и спускавшийся к долине горный склон был залит солнцем. Отовсюду доносилось пение птиц — словно протирали прозрачное стекло. Звук ветра, шелест листьев, доносившееся снизу журчание реки. Эта музыка была лучше той, что обыкновенно слушал Асафуми. Окружённый этим нежным шелестом, он повеселел. В глаза бросались яркие краски неба, деревьев, трав. Небо засасывало своей глубокой синевой, яркая зелень слепила глаза. Листья блистали серебром, казалось, это сами деревья и травы излучают свет. Это сияние заполнило всего Асафуми, доносившиеся с окрестных гор звуки отзывались в нём. Его переполняла симфония нетронутой природы. Асафуми остановился и полной грудью вдохнул аромат зелени. Он почувствовал что-то похожее на головокружение. Солнечное тепло проникало под сомкнутые веки, он открыл глаза и бросил взгляд на Дорогу-Мандала.

И вздрогнул, будто кто-то хлопнул его по плечу. Дорога-Мандала изменилась. Асфальт потрескался, обнажившаяся земля поросла буйной травой. Ограждений вдоль дороги не стало, дорога была совершенно разрушена. Вдоль неё высились деревья, их ветви наверху густо переплелись. Он твёрдо помнил — вчера вдоль обочины тянулась белая ограда. Может, в вечерних сумерках он обманулся? Но даже если так, перемены были слишком разительны.

Вместе с сомнениями его одолел зной. Сняв джемпер, Асафуми остался в пуловере. Но даже так было всё ещё жарко, и он по локоть закатал рукава. Хладнокровно оглядевшись вокруг, он увидел, что и вчерашние краски тоже переменились. Деревья с увядшей листвой теперь были покрыты яркой зеленью. Травы буйно разрослись, проглядывавшее сквозь деревья солнце ослепительно сияло, словно вернулось лето.

Странная погода. Но почему всё так изменилось? Постепенно Асафуми овладело беспокойство. Чтобы избавиться от него, он быстро зашагал к машине.

Пока он шёл по Дороге-Мандала, перемены становились всё более явными. Горы, вчера заросшие каштанами, дубами и буками, теперь были покрыты смешанным лесом. Повсюду возвышались вечнозелёные деревья с огромными плотными листьями. Стволы деревьев обвивал зеленовато-жёлтый плющ, с ветвей свисали его длинные лозы. На окутанной сумраком земле росли огромные, как веер гигантского тэнгу,[50] папоротники, цвели белые и розовые цветы.

Он словно перенёсся в иной мир. Но Дорога-Мандала была прежней. Её изгибы и рельеф были те же, что и вчера. Когда Асафуми дошёл до поворота, где должна была стоять машина, он испугался ещё больше. Машина исчезла, на её месте, сжавшись в комок, лежал мужчина. Это был пожилой человек странного вида. На нём была форменная одежда цвета хаки времён войны. Волосы были всклокочены, он съёжился от холода. И он был бос.

Видимо, бродяга. Но что ему здесь надо, на такой безлюдной дороге? Асафуми окликнул мужчину:

— Эй, с вами всё в порядке?

Открыв глаза, тот взглянул на Асафуми. Из-под густых бровей на внушительном прямоугольном лице блеснули глаза. Мужчина напомнил Асафуми деда Рэнтаро. Но был моложе, чем дед из его воспоминаний.

Заметив Асафуми, мужчина вяло поднялся. И зябко потирая руки, подозрительно посмотрел на Асафуми.

— Вы не видели, здесь стояла машина? — спросил Асафуми.

Незнакомец рассеянно переспросил:

— Машина?

— Голубой «фольксваген». Колесо угодило в яму, и я оставил его здесь.

Мужчина отрицательно покачал головой. Подойдя к обочине, Асафуми осмотрел уходивший в болото склон. Не похоже, чтобы машина скатилась вниз. Ни следов выбоины, в которую угодило колесо, ни следов самой машины видно не было. Голубой «фольксваген» неожиданно исчез, словно превратился в этого странного, словно явившегося из прошлого незнакомца.

«Вряд ли её украл этот тип». Асафуми искоса посмотрел на него. Вор не улёгся бы отдыхать на месте преступления.

Выйдя на солнце, мужчина обеими руками энергично растирал лицо. В поисках машины Асафуми обошёл окрестности, но «фольксвагена» и след простыл. Мужчина с недоумением смотрел как он рыщет по зарослям и осматривает дорогу, наконец с сомнением спросил: «У вас что, и впрямь есть машина?» Он говорил на тоямском диалекте и был, видимо, здешним уроженцем. Чтобы сохранить дистанцию с этим подозрительным человеком, Асафуми ответил ему на токийском диалекте: «Да, вот, смотрите». Достав из кармана ключи от машины, он показал их ему.

Изумлённо глядя на него, мужчина пробормотал: «Никогда не видал таких ключей от машины!» Увидев, какое впечатление на того произвели обычные автомобильные ключи, Асафуми растерялся. Мелькнуло подозрение, что у этого человека не всё в порядке с головой. Может, он сбежал из психиатрической больницы или из-под надзора? Это объяснило бы и его странный вид.

Решив, что с таким типом лучше не связываться, Асафуми попрощался и, подхватив сумку, пошёл по дороге назад. «Раз машину украли, нужно как можно скорее добраться до ближайшего жилья и заявить в полицию», — стараясь вернуть себе самообладание, думал он. Если сидеть, сложа руки, эти странные метаморфозы коснутся и его самого, и он вообще перестанет что-либо понимать.

— Эй, подождите! — послышался за спиной голос мужчины. — Можно к вам обратиться с одной просьбой?

Асафуми обернулся, не сбавляя шаг. Чем дольше он смотрел на незнакомца, тем больше тот напоминал ему деда.

— Вчера я оказался втянут в небольшой конфликт в тамошней деревне, — пристроившись сбоку, начал мужчина скороговоркой. — Мне пришлось бросить там все мои вещи. Без моих рабочих принадлежностей я пропаду. Покажись я там ещё раз, неизвестно, чем это кончится. Не могли бы вы вместо меня сходить туда и забрать мои вещи? Я вас отблагодарю.

— А какие рабочие принадлежности?

Значит, у него здесь есть какая-то работа. Если он и правда оказался втянутым в конфликт, это объяснило бы, почему он бос. Подумав, что он, может быть, совершенно нормален, Асафуми замедлил шаг.

— Корзины с лекарствами. Я торговец лекарствами. Впервые обхожу здешние места.

Мужчина, так похожий на деда, к тому же, как и дед, оказался торговцем лекарствами! Асафуми охватило странное чувство, будто его затягивает в водоворот. Мужчина, видимо, решивший по выражению лица Асафуми, что тот не верит его истории, проникновенно сказал:

— Не сомневайтесь! Я Нонэдзава Рэнтаро, у меня фармакологическое дело в Тибаси.

В изумлении раскрыв рот, Асафуми таращился на мужчину. Он думал, что вскрикнет от удивления, но только сдавленно пискнул горлом.

«Он смеётся надо мной? Но откуда незнакомцу знать имя моего деда?»

— Я… я знал человека по имени Нонэдзава Рэнтаро, — медленно выговорил Асафуми. — Он… родился в эпоху Мэйдзи, некоторое время пробыл на Малайском полуострове.

Лицо Рэнтаро расплылось в улыбке:

— В Малайе? Так это я! Мы с вами где-то встречались?

— Но этот человек уже умер! — чуть не закричал Асафуми.

Рэнтаро был ошеломлён его словами, но вскоре на его заросших щетиной щеках проступила горькая улыбка.

— Это досужие сплетни. Конечно, после войны ходят разные разговоры. Уж не подумали ли и обо мне, что я погиб при авианалете во время разъездов?

— Вовсе нет! Нонэдзава Рэнтаро умер в восемьдесят пять лет.

Рэнтаро покачал головой:

— Ну, тогда это другой человек. Наверное, в Малайю ездил мой тёзка. Странно. Видно, он, как и я, родился в эпоху Мэйдзи, но сразу после реставрации.[51]

— А в каком году вы родились? — спросил Асафуми.

— Я? Я родился в тридцать третьем году Мэйдзи,[52] сейчас мне сорок семь лет!

Асафуми быстро подсчитал. Он смутно вспомнил, сколько длились эпохи Мэйдзи[53] и Тайсе,[54] если ему сейчас сорок семь лет, значит, этот мужчина считает, что сейчас первая половина эпохи Сева.[55]

— Простите за странный вопрос… Какой сейчас год Сёва?

Рэнтаро подозрительно посмотрел на Асафуми:

— Ну, разумеется, двадцать второй![56]

Точно, сумасшедший! Непонятно каким образом ему удалось присвоить имя деда, во всяком случае он действительно думает, что сейчас двадцать второй год Сёва. Асафуми не улыбалось оказаться наедине с сумасшедшим на заброшенной лесной дороге в горах.

— Простите, я тороплюсь.

Рэнтаро схватил Асафуми за руку:

— Не говорите так, помогите мне. Это здесь, в деревне поселенцев.

Асафуми высвободил руку.

— Мне жаль, но… — начал Асафуми.

И тут заросли вдоль дороги зашевелились, и показались три силуэта. «Обезьяны», — в первое мгновение подумал Асафуми. Но фигуры были гораздо крупнее — это были люди. Волосы у них были всклокочены, лица, руки и ноги перепачканы, бёдра обёрнуты лишь рваными кусками ткани. Это были мужчины. В их глазах не было ни намёка на интеллект. Они были босы, в руках сжимали дубинки.

Дикари зарычали как звери, и один из них бросился вперёд. Возможно, это послужило сигналом, и двое других последовали за ним.

Увернувшись, Рэнтаро бросился бежать. Запоздав на мгновение, Асафуми тоже побежал за ним следом. Через несколько шагов его резко дёрнули назад. Один из мужчин ухватился за сумку, что была у Асафуми в руке. Асафуми изо всех сил рванул её обеими руками, но мужчина тоже дёрнул со страшной силой и завладел добычей. «В сумке ключи от машины, кошелёк, кредитные карточки, тетрадь с реестром», — мгновенно пронеслось У Асафуми в голове. Он машинально протянул руки к сумке и краем глаза заметил мелькнувшую в воздухе Длинную тень. Почти в то же мгновение ему на голову обрушилась ужасная боль. Асафуми рухнул на землю.

28

Добираясь в Тибаси на велосипеде, Сидзука даже взмокла от пота. Заплутав в городе, она наконец-то добралась до ворот дома Нонэдзава.

Переводя дух, она позвонила. В дверях показалась Такико. На ней было красивое трикотажное платье с узорами голубого, жёлтого и зелёного цветов, она была накрашена и даже надела серьги. Видимо, куда-то собиралась.

— Простите, я заблудилась и опоздала, — извинилась Сидзука, приехавшая много позже назначенных трёх часов.

Подходящего по времени автобуса не оказалось, и она приняла опрометчивое решение поехать на велосипеде и заодно размяться. Дорога среди рисовых полей, по которой она думала срезать путь, вывела не туда. Перепутав направление, она исколесила почти весь город.

— Не переживай. Я свободна до пяти. У нас ещё есть время, — спокойно сказала Такико.

Прошло уже два дня, как от Асафуми, отправившегося по Дороге-Мандала, не было никаких вестей. Обеспокоенная Сидзука позвонила его родителям в Тибаси, и Такико пригласила её, чтобы посоветоваться.

Сидзука вошла в прихожую с начищенными до блеска полами.

— Добро пожаловать, Сидзука, — появилась из коридора Михару.

Похоже, она только что вернулась с работы и всё ещё искрилась оживлением.

— От Асафуми никаких вестей? — спросила она, снимая джемпер.

Сидзука отрицательно покачала головой. Такико пригласила их обеих на кухню. Сидзука села за огромный обеденный стол, и Михару принялась заваривать чай в фарфоровом чайнике. Просторная кухня была залита лучами послеполуденного солнца. И расставленные на полках белоснежные тарелки, и чашки, и кофейник, и виниловая скатерть на столе отражали мягкий солнечный свет. За две недели, прошедшие с тех пор, как Кикуо с Коитиро отправились в торговую поездку, дом, в котором остались только женщины, успел пропитаться женской мягкостью.

— Сказал, что его не будет самое большее сутки, но ещё не вернулся, — пытаясь скрыть беспокойство, объявила Сидзука.

— Эта лесная дорога не настолько опасна, чтоб там могла случиться авария, — слегка наклонив голову и наливая кипяток в фарфоровый чайник, сказала Михару.

Доставая из холодильника фасолевую пастилу, Такико сказала с улыбкой:

— Когда торговцы лекарствами отправляются в поездку, от них обычно с неделю не бывает вестей.

— Но это не поездка для продажи лекарств! Он должен был только проверить, сохранились ли дома, внесённые в реестр.

— Может, он подружился с кем-нибудь из внесённых в реестр и задержался у них?

Такико, поставив перед Сидзука блюдце с пастилой,села за стол.

— Это пастила из лавки Кавада. Они нас угостили, попробуй хоть кусочек.

Сидзука терпеть не могла фасолевой пастилы. Тягучему вкусу красной фасоли она предпочитала вкус пирожных, но делать нечего, пришлось взять.

— Ведь вдоль этой дороги стоят несколько деревень, разве он не позвонил бы, если б что-нибудь случилось? — добавила Михару, разливая свежезаваренный чай.

Сидзука была расстроена их беззаботностью. Ладно Михару — для неё Асафуми был чужим человеком, братом мужа, но для Такико речь шла о родном сыне. Удивительно, что она была так спокойна, когда её сын находился неизвестно где. Возможно, заметив растерянность невестки, Такико, запив глотком чая пастилу и легонько стукнув себя в грудь, сказала:

— Сидзука, жена торговца лекарствами не может себе позволить волноваться из-за того, что её мужа нет дома каких-то два дня. Ведь он отсутствует и по двести дней в году!

Если взять за точку отсчёта двести дней, то два дня — это один процент. Пока Сидзука сомневалась, настаивать ли ей на своих гораздо более серьёзных опасениях, Такико, взяв инициативу в свои руки, сердечно спросила её:

— Чем говорить об Асафуми, скажи-ка лучше, как тебе-то живётся одной в этом доме?

Сидзука сразу вспомнила женщину, увиденную позавчера ночью в саду.

— Что-то случилось? — снова спросила Такико, заметив мелькнувшую по лицу Сидзуки тень.

— Этот сад… — колеблясь, начала Сидзука.

— Уж не появлялось ли привидение?

Сидзука заметила, как переглянулись Такико с Михару.

— Два дня назад я видела там похожую на привидение женщину. — Сидзука взглянула на обеих женщин.

Такико потянулась к чашке с чаем и, отхлебнув чаю, сказала как ни в чём ни бывало:

— Жившие там раньше Ядзаки говорили, что в саду кто-то появляется. Но они прожили там пятнадцать лет, так что, похоже, ничего серьёзного.

— Точно, к Ядзаки когда ни зайдёшь, всегда было шумно, не похоже, чтобы они чего-то боялись, — весело поддержала Такико Михару.

«Уж не стараются ли они обе успокоить меня?» — заподозрила Сидзука. Но Такико с Михару, похоже, больше не нашлись, что сказать, и в кухне воцарилось неловкое молчание. Стремясь хоть что-то извлечь из этой неопределённости, Сидзука спросила:

— Вы знаете, что сталось с Саей после смерти Рэнтаро?

Круглолицая Такико, слегка нахмурив брови, как и Асафуми, ответила, что Сая исчезла.

— Она не оставила никакой записки. Видимо, отправилась к своему единственному сыну Исаму, но с Исаму у нас нет никакой связи… Так что мы ничего не знаем о ней, — отрезала Такико, поглаживая чашку кончиками пальцев.

Сидзука подумала, что в доме Нонэдзава, как видно, обрадовались исчезновению Саи.

— Да-да, с тех пор дом стали сдавать Ядзаки, а что до жившей там прежде Саи, так мы подали заявление об её исчезновении, — припомнила Такико.

— Когда мы увидели регистрационную карточку, мы глазам своим не поверили! Там она значилась не под именем Сая, а как проживающая в Японии кореянка Канэ.

— Как, значит, она не была малайкой? — удивлённо спросила Сидзука.

Михару, похоже, ничего не знавшая о Сае, с интересом слушала их разговор.

— И мы, и все остальные считали её малайкой и были очень удивлены этим обстоятельством. В регистрационной карточке значилось место её рождения. Полицейские сделали запрос, не вернулась ли она туда. Но Симоносэки и его окрестности сгорели во время войны, адреса изменились, и полиции не удалось ничего выяснить.

Погрузившись в свои воспоминания, Такико поджала губы и нахмурилась.

— К тому же Сая была совсем не похожа на кореянку. Смуглая, большеглазая, она скорее походила на Уроженку Кюсю или Окинавы.

Сидзука вспомнила лицо призрака, увиденного в ночном саду. Та женщина была очень похожа на описание Такико. «А тебе удалось завладеть мужским сердцем?» — зазвучал её голос.

О чём она спрашивала?

— В конце концов, мы ничего не знали о Сае, — сказала Такико, положив руки на стол.

— Но мама, разве в разговорах с Саей не заходила речь о её прошлом?

Вопрос Михару вызвал у Такико кривую улыбку.

— С Саей редко разговаривали. Что ни говори, а мой муж, и его брат Асацугу, и тётушка Тано, и все дети терпеть её не могли и носа не казали в их дом. По случаю Нового года, праздника поминовения усопших или поминальных заупокойных служб специально посылали за дедом и всегда устраивали церемонии в этом доме.

— Но всё-таки, неужели вы никогда не разговаривали с Саей? — спросила Сидзука.

— Да как тебе сказать… Когда дед приглашал нас к себе или мы приходили встретить деда, доводилось разговаривать. Но все обменивались с ней ничего не значащими приветствиями и других разговоров не вели. Иногда её видели в городе, где она делала покупки. Хозяйки с удовольствием болтали с ней. Она ведь слыла кем-то вроде народного целителя, кажется, её многие знали.

— Народный целитель?! — в изумлении пробормотала Сидзука.

— Она делала настои из лекарственных трав и давала людям, страдавшим болями в шее и просто плохим самочувствием. За это люди благодарили её мелкой монетой.

Сидзука попыталась соединить образ увиденной позавчера женщины с образом народного целителя, но это ей не удалось. Образ знахаря был овеян таинственным ореолом древности, совершенно не вязавшимся с увиденной ею молодой и чувственной женщиной.

— А нет ли фотографии Саи?

Такико ответила, что никаких фотографий нет.

Женщина по имени Сая по крайней мере в течение сорока послевоенных лет была связана с домом Нонэдзава. И тем не менее теперь она была вычеркнута из истории этого дома. Сидзука почувствовала даже какую-то смутную тревогу от того, насколько абсолютным было это забвение.

— Оно и неудивительно. Как подумаю о свекрови… — словно оправдываясь, сказала Такико. — Из-за Саи свекровь не знала ни минуты покоя, в конце концов она заболела и умерла, не дожив и до пятидесяти. Когда я вышла замуж в этот дом, сын Саи Исаму, закончив школу, сразу же устроился на работу и уехал в другую префектуру. Воспользовавшись этим, дедушка зажил отдельно вдвоём с Саей. Дети ненавидели Саю, едва ли, не считая её виновницей смерти своей матери.

Вздохнув с облегчением, Такико взглянула на настенные часы, и воскликнула:

— Ах! Заболтались мы с вами, вон уже сколько времени. Простите, мне нужно идти. Меня тут привлекли к работе в Обществе по благоустройству Тибаси, и поскольку я заместитель председателя Общества, мне нужно бежать, — не без самодовольства сказала Такико и поднялась со стула.

Когда Сидзука решила, что она уже ушла, Такико снова вернулась в накинутом на плечи вязаном кардигане и с сумочкой в руках.

— Сидзука, заходи ещё. — Она махнула рукой, собравшейся было проводить её Сидзуке, и танцующей походкой удалилась в прихожую.

Стоило захлопнуться входной двери, как Михару, потянувшись за пастилой, сказала:

— Одна из основных целей этих заседаний Общества по благоустройству города — банкет, который устраивают после заседания. В отсутствие свёкра свекровь так занята!

Она хихикнула и, открыв свой большой рот со следами помады, отправила в него пастилу. Но Сидзука была всё ещё под впечатлением разговора с Такико.

— То есть Сая пропала без вести?

Михару уставилась на Сидзуку своими огромными глазами:

— Сидзука, ты, верно, боишься, что и Асафуми пропал без вести?

Сидзука была поражена. Об этом она не подумала. Но произнесённая вслух мысль не казалась такой уж невероятной.

— Если и сегодня вечером он не вернётся, позвоним моему отцу и попросим его съездить проверить Дорогу-Мандала.

Сидзука попросила непременно так и поступить. Михару запила пастилу чаем.

— Тебе лучше не думать, чем занимаются мужья во время путешествий.

— Почему?

Михару пристально взглянула на Сидзуку:

— Разве ты не знаешь, чем занимаются мужчины во время путешествий?!

— Развлекаются с женщинами?

Веснушчатая Михару насупилась:

— Может быть… Почему бы и нет. Работая в такси, иногда такое услышишь от клиентов, просто диву даёшься. Например, везёшь командировочного, приударяющего за девушкой из ночного заведения. Не успеешь подумать, что за странная парочка, как они средь бела дня просят остановиться у гостиницы.

Михару подлила и себе, и Сидзуке свежего чая. При воспоминании о своей связи с Хироюки у Сидзуки кольнуло в груди.

— Должно быть, тяжко двести дней в году без мужа? Одолевают всякие страхи?

Ненадолго задумавшись, Михару отрицательно помотала головой.

— Да нет. В некотором смысле и мне, и свекрови легче, когда свёкра и мужа нет дома. Свекровь ты видела. Когда свёкра нет, она тут же бежит из дому. Те сто дней, что мужья дома, в доме царят мужчины. Но двести дней, пока они отсутствуют, дом в нашем распоряжении, и мы чувствуем себя привольно.

— Да, но в это время ночами пустует постель, — сказала Сидзука, вспомнив слова Такико.

Михару горько усмехнулась:

— Это тебе свекровь рассказала? Знаешь, когда я вышла замуж в этот дом, свекровь часто рассказывала мне об этом. Судя по всему, она и сама тяготилась пустой постелью.

— А ты, Михару? — спросила Сидзука.

Михару покраснела.

— Когда дети были маленькими, мне было не до того… А теперь… — Лицо Михару расплылось в улыбке. — Иногда меня охватывает нестерпимое желание.

Сидзука кивнула.

— Поэтому, — сказала Михару озорно, — я возбуждаюсь, когда моим клиентом оказывается мужчина. Мысль о том, что я в машине наедине с абсолютно неизвестным мужчиной, удивительно возбуждает. Благодаря этому я разряжаюсь.

— И я бы хотела стать водителем такси, — сказала Сидзука, усмехнувшись, но в её словах была и малая толика правды. Оказаться лицом к лицу в замкнутом пространстве машины с совершенно неизвестным мужчиной — это, наверное, и впрямь возбуждает.

И замужние женщины не каменные, им тоже случается сгорать от нестерпимого желания. Тем более, когда муж в разъездах. В такие минуты, сядь ко мне в такси хороший мужик, так бы и отправилась с ним в какой-нибудь отель и переспала бы, — подперев щёку рукой и барабаня белыми пальцами по щеке, мечтательно сказала Михару.

— Но ты так и не пробовала? — поинтересовалась Сидзука.

Вытаращив свои огромные глаза, Михару отрицательно помахала рукой перед глазами.

— Это невозможно! В таком маленьком городке, как наш, всегда кто-нибудь да заметит. Если кто-то увидит, семейной жизни конец, это абсолютно невозможно! А ты, Сидзука? Когда тебя охватывает желание, тебе не хочется встретиться с каким-нибудь мужчиной?

Сидзука тут же вспомнила Хироюки. Но соврала:

— Конечно, такое случается, но я же замужем.

Михару сказала с победным видом:

— На свете, как видно, много ветреных жён, но обычная замужняя женщина может лишь мечтать переспать с другим мужчиной.

«Именно оттого, что речь идёт о мечте, она может так откровенно рассказывать мне о своих плотских желаниях», — подумала Сидзука. Если бы её мечта сбылась, Михару наверняка не стала бы так весело болтать о своём влечении к мужчинам. В нашем обществе можно рассказывать о своей мечте, но о её воплощении — ни-ни.

Сидзуке и теперь время от времени хотелось переспать с Хироюки. Несмотря на то, что он назвал её фригидной. Именно оттого, что это был не Асафуми, ей хотелось переспать с ним. Может быть, она просто хотела доказать самой себе, что и после замужества может встречаться с другими мужчинами.

В задумчивости Михару продолжила:

— В молодости свекровь, конечно, тоже одолевали плотские желания. Раньше она рассказывала. Ночами, когда её муж был в отъезде, она спала со связанными ногами.

— Со связанными ногами? — переспросила Сидзука. Михару, подстёгивая её любопытство, кивнула:

— Она связывала колени верёвкой. Похоже, её научила этому её свекровь.

— Но зачем связывать ноги?!

— Ну… может, потому что неприлично спать с раздвинутыми ногами…

— То есть ей казалось, что кто-то на неё смотрит. Но кто?!

Михару растерянно сказала:

— Может, она действительно думала, что кто-то за ней подглядывает.

— Кто?..

Михару с Сидзука переглянулись. Ночами Такико случалось представлять себе другого мужчину, случалось желать его прихода. Обе они, учуяв вожделение свекрови, прочли в глазах друг друга возбуждение.

— Мы вернулись, — раздались в прихожей детские голоса.

Михару встала.

— Сидзука, не поужинаешь с нами? А вечером я отвезу тебя на машине.

— А как же мой велосипед?

— Мы можем поехать на грузовичке.

Отужинать здесь было много приятнее, чем провести вечер одной в ожидании Асафуми.

— Ну что ж, хорошо. Вкушу свободы, пока мужа нет дома.

Провожая взглядом удалявшуюся в прихожую Михару, Сидзука почувствовала прилив бодрости.

29

Рэнтаро остановился. Тяжело дыша, он оглянулся — дикари с дубинками в руках скрылись за поворотом. Он опустился на заросшую травой землю, распахнул одежду, подставив разгорячённую грудь ветру и отдышался.

Когда сковывавший тело страх отступил, Рэнтаро подумал о странном молодом человеке. Ему послышалось, что сзади вскрикнули, но он продолжал бежать, не помня себя от страха. Возможно, парня убили те дикари.

Что же это за люди? Наверное, они бежали сюда, лишившись пропитания и пристанища из-за войны. Раз здесь водятся такие разбойники, путешествие становится попросту опасным.

Неважно, куда он отправится — уйти вот так, бросив корзины с товаром, он не мог. Как бы ни был разгневан Охара, Рэнтаро решил всё-таки вернуться в деревню. Объяснить, что между ним и Фумико ничего не было и получить обратно свою пятиярусную поклажу. Он лишь утешал Фумико, и его нельзя заподозрить в каких-либо тайных намерениях. Приняв такое решение, он немного успокоился.

В какой же стороне деревня поселенцев? Прошлой ночью Рэнтаро бежал, не разбирая дороги, и теперь не знал, где находится. Прежде всего он не был уверен, была ли эта дорога Дорогой-Мандала. Дорога была шире и ровнее, чем та, по которой он пришёл. Когда-то эту дорогу заасфальтировали, но вся она уже покрылась трещинами, заросшими буйными травами. Невероятно — горную дорогу заасфальтировали как городскую. Он с недоумением подумал, что, может быть, это новая дорога построена для военных нужд. Но для чего было строить её в глубине гор Татэяма?

Внезапно Рэнтаро вздрогнул — его охватило такое щемящее чувство, что он едва не заплакал. Нахмурив густые брови, он огляделся и понял, что виной тому цветущий пейзаж вокруг. Всё сильнее припекавшие яркие солнечные лучи, плющ среди покачивавшихся огромных сердцевидных листьев, густая зелень деревьев, огромные папоротники, раскрывшие свои павлиньи хвосты… Этот лес напоминал малайские леса, по которым он странствовал в молодости с тяжёлой пятиярусной кладью за плечами.

Может быть, оттого что, едва проснувшись, он только и думал о том, как бы вернуть корзины с товаром, он до сих пор не замечал этих перемен.

Что же случилось? Может, он, сам того не зная, вернулся в Малайю? Но нет. Рэнтаро встал и подошёл к обочине дороги, откуда открывался прекрасный вид. Внизу текла река. Судя по пойме и руслу, это была река Каноко. За гребнями гор виднелся и пик Якуси. Несомненно, Рэнтаро был у подножия гор Татэяма. Но склоны гор, как горы Малайи, были покрыты густой зеленью. Рэнтаро растерянно стоял, не зная, что и думать об этих переменах. Он вспомнил о новых бомбах. Возможно, война ещё не окончена, и на Японию сбросили бомбу, за один вечер превратившую Татэяму в тропики, или создали газ, вызывающий у людей галлюцинации. А может, он умер и очутился в мире мёртвых. Он хлестнул себя по щекам. Но пейзаж вокруг не изменился, и тогда он оставил попытки объяснить случившееся.

Во всяком случае, раз виден пик Якуси, значит он у подножия гор Татэяма, подумал Рэнтаро. Все здешние реки впадают в Дзёгандзигава. Даже если река внизу это не Каноко, если идти вниз по течению, дорога должна привести к одной из станций железнодорожной ветки Татэяма.

Поднявшись на ноги, Рэнтаро определил, куда течёт река. Пойти вниз по течению означало вернуться туда, где на него напали. Отломив толстую ветвь от росшего поблизости дерева и сделав из неё дубинку, Рэнтаро повернул назад.

Из-за того, что со вчерашней ночи ему не раз приходилось пускаться в бега, а также пришлось спать на голой земле, все суставы ныли. Он шёл, чувствуя, как болит тело, и вскоре оказался там, где на него напали дикари. В зарослях травы у обочины лежал давешний молодой человек. Всю одежду с него сорвали, он лежал голый и без сознания. Похоже, никаких увечий ему не нанесли. Он лежал на спине, раскинув руки, — тело его было белоснежное, с неразвитой мускулатурой и выступающими рёбрами.

Остановившись возле мужчины, Рэнтаро пристально разглядывал его. По возрасту этого парня должны были бы мобилизовать на Великую восточно-азиатскую войну, но он явно не был закалён военной службой. К тому же, несмотря на нехватку продовольствия, у него даже был небольшой животик. Судя по токийскому выговору, это был слабосильный сын какого-нибудь богача, отправившийся в увеселительную поездку, но всё-таки бросать его так не годилось, и Рэнтаро принялся трясти парня за плечи. Тот слегка приоткрыл глаза. Растерянно посмотрел на Рэнтаро, а затем огляделся вокруг.

— Вы в порядке? — спросил Рэнтаро.

Мужчина ощупал голову и проворчал:

— У меня шишка.

— Слава богу, что всего лишь шишка. Зато живой.

Не успел Рэнтаро договорить, как молодой человек испуганно сел. Он заметил, что абсолютно гол. Поспешно прикрыл рукой свои гениталии и стал озираться вокруг в поисках укрытия. Рэнтаро усмехнулся:

— Ты меня стесняешься?

Молодой человек оставил попытки спрятаться, но всё ещё прикрывался одной рукой.

— Настоящие питекантропы! Расскажи о них антропологам, они наверняка бросятся на поиски! — усмехнулся он, изо всех сил пытаясь принять невозмутимый вид. Это вызывало сочувствие. Рэнтаро пошарил в брюках и достал сложенное полотенце.

— Вот, прикройся.

Молодой человек смущённо взял полотенце, встал, пошатываясь, и обмотался полотенцем, подоткнув его сзади. Теперь он выглядел так, словно только что вышел из бани. Подавив смех, Рэнтаро спросил:

— Я возвращаюсь этой дорогой, а ты?

Некоторое время молодой человек в задумчивости осматривал дорогу. Наконец, сказал, указывая в ту сторону, откуда пришёл Рэнтаро:

— Там есть заброшенная деревня. В ней ещё есть дома, я хочу пойти туда, поискать, нет ли там какой-нибудь одежды.

— Но там нет никакой заброшенной деревни, — удивлённо ответил Рэнтаро.

— Не может быть! Я там ночевал.

— Но я только что оттуда! Если бы там была деревня, я бы её заметил!

— Там точно была деревня! Погодите, пойду гляну.

Молодой человек побежал по дороге. Рэнтаро проводил взглядом его мелькавший среди деревьев белоснежный зад. «Наверное, после удара по голове парень немного повредился в рассудке».

Он почти сразу же вернулся. Вид у него был удручённый, поэтому Рэнтаро не удивился, когда услышал: «Странно… Деревня исчезла».

— Нам по пути. Пойдём вместе, — предложил Рэнтаро.

В здешних местах идти вдвоём было бы спокойнее. Молодой человек ответил: «Что ж, спасибо». И, взглянув Рэнтаро прямо в глаза, вежливо представился: «Меня зовут Асафуми».

Молодой человек смотрел на Рэнтаро, видимо, ожидая услышать что-нибудь в ответ. Растерявшись под этим взглядом, Рэнтаро ответил: «Что ж, приятно познакомиться». В глазах парня промелькнуло разочарование. «Приятно познакомиться», — пробурчал он и, повернувшись, отломал у дерева ветку побольше — как и Рэнтаро, обзавёлся дубинкой. Потом сказал: «Идём?»

Рэнтаро с Асафуми зашагали по покрытой трещинами асфальтированной дороге. Шлёпанье их босых ног звучало как дробь походного барабана. Пробивавшиеся сквозь листву лучи утреннего солнца освещали дорогу и испещряли их тела солнечными бликами.

Асафуми казалось, что он заблудился в чьём-то сне. Когда он повернул назад к деревне Добо, оказалось, что от неё не осталось и следа. На месте деревни разросся тропический лес, не было и намёка на то, что здесь стояли дома. Дорога-Мандала была разрушена, словно десятки лет была в запустении, на ней бесчинствовали похожие на питекантропов дикари. К тому же он встретил здесь человека, похожего на деда Рэнтаро. Всё это было выше его понимания.

Реальным было лишь то, что он лишился и машины, и одежды, и сумки и теперь с шишкой на голове, голый, в одном полотенце шагал по Дороге-Мандала.

— Мне случалось путешествовать по Малайе, — заговорил Рэнтаро, закатывая рукава. — Когда во что бы то ни стало нужно было пройти там, где водились тигры, леопарды, грабители, я шёл, замирая от страха, с мечом в руке.

При звуке слова «Малайя» Асафуми показалось, что из далёкого прошлого до него донёсся голос деда из его детства.

— Что, один? — невольно спросил он на тоямском диалекте.

Рэнтаро изумлённо разинул рот.

— Так ты из Тоямы?

Асафуми смущённо ответил: «Да». Он поспешно объяснил, что долго прожил в Токио и привык к тамошнему диалекту.

— Так вы путешествовали один? — подгоняя Рэнтаро, спросил Асафуми.

— Да нет, в компании с торговцами лекарствами и с переводчиком-малайцем. — Прищурившись, Рэнтаро посмотрел на разрушенную Дорогу-Мандала. — С поклажей за спиной, по краснозёму, мы по многу часов шли лесной чащей. Взмокшая от жары спина, тяжёлый груз за плечами, вокруг жужжат москиты. Целая история.

— А зачем вы отправились продавать лекарства именно туда? — спросил Асафуми, вспомнивший фотографию деда с товарищами, где они были похожи на инопланетян с планеты Жабы.

В детстве ему не довелось спросить об этом, и сейчас он впервые понял, что давно хотел задать деду этот вопрос.

Рэнтаро немного удивился:

— Как зачем? Это была моя работа.

— Но ведь можно было ограничиться продажами внутри страны.

Рэнтаро задумался. Дорога пошла под откос, а потом снова в гору. Вчера Асафуми быстро проехал здесь на машине и не заметил этих горок. Едва он подумал, что невозможно доказать, что это та же самая дорога, как Рэнтаро заговорил.

— Наверное, это была авантюра, — живо продолжил он, словно находил в этом что-то забавное. — В те годы не только торговцы лекарствами, но и все в Японии обратили взоры за рубеж. С наступлением эпохи Тайсё Япония, наконец, выдвинулась на мировую арену, и поэтому вся страна бурлила. И тоямские торговцы лекарствами один за другим переправлялись на Тайвань, в Корею, на Сахалин, в Китай и торговали там вразнос. Лекарства экспортировали даже в Южную Америку и на Гавайи.

— Далеко же забрались тоямские торговцы лекарствами!

Рэнтаро глядел гордо, так, будто это именно он добрался до таких отдалённых уголков.

— Я побывал везде, где жили японские колонисты. С открытием страны в эпоху Мэйдзи многие японцы стали жить за границей. И даже в малайских городах было много японцев, державших парикмахерские и фотоателье. Двоюродный брат моего отца, Тамия Ёсикацу, тоже отправился в Сингапур и открыл там аптеку. Потому и я, став его учеником, отправился в Малайю. Это было в шестом году Тайсё,[57] когда мне было семнадцать. Конечно, можно было торговать лекарствами и в Японии, но я специально отправился в Малайю, потому что мне хотелось посмотреть мир.

Асафуми подумал, что, наверное, требовалась настоящая преданность делу, чтобы преисполниться юношеского азарта в эпоху, когда совершать путешествия за границу было не так-то просто. И прообразом нынешних японцев, путешествующих группами, таща за собой тяжёлый багаж, были именно продавцы-разносчики лекарств, согнувшиеся под тяжестью своих тюков.

— Это и впрямь была интересная пора. В сезон дождей, с сентября по февраль, я помогал Тамию в аптеке, в период засухи — с марта по август — торговал вразнос. Тамия был за старшего, я с несколькими другими торговцами, с лекарствами за спиной, отправлялся в самые разные уголки Малайи. В пути мы делились на группы и отправлялись торговать вразнос. Мы несли огромные тюки из уложенных в пять ярусов корзин, ох и тяжёленько было, жара стояла ужасная! К тому же торговцы лекарствами должны были выглядеть аккуратно — непременно в галстуках и в пиджаках.

Рэнтаро болтал, шагая по разбитой дороге. Раз заговорив, он уже не мог остановиться — воспоминания оживали одно за другим. Асафуми казалось, что он снова стал ребёнком. Но это был связный рассказ, а не бесконечно прокручиваемая плёнка. Не в чайной комнате дедова дома, а на этой горной дороге под палящими лучами жаркого солнца ему довелось услышать рассказы деда. Асафуми так погрузился в истории Рэнтаро, что перестал замечать боль от впивавшихся в босые ноги мелких камней.

— В те времена японцы жили во многих городах Малайи. Я складировал лекарства в домах японцев и продавал их оптом в китайские аптеки. Я торговал лекарствами вразнос и среди малайцев. Поначалу со мной ходил переводчик-малаец, а когда я выучился малайскому языку, я стал ходить один.

Похоже, Рэнтаро стало жарко, и он снял свой покошённый форменный пиджак. Под ним оказалось застиранное просвечивавшее нижнее бельё. Рэнтаро вдруг протянул свою одежду Асафуми: «Наденешь?» Но Асафуми тоже было жарко, и он обливался потом. К тому же, надень он пиджак, низ-то всё равно останется неприкрытым. Отрицательно покачав головой, он спросил: «Сколько лет вы пробыли в Малайе?» Повязав пиджак на поясе, Рэнтаро ответил:

— В первый раз три года. Я уже выучился говорить по-малайски и привык к тамошней жизни, когда меня призвали в армию. Я вернулся в Японию и отправился в Сибирь. Когда, отслужив в Сибири, я вернулся в Японию, встал вопрос о женитьбе, и я женился на девушке, которую нашли для меня родители. Поэтому я уже не мог отправиться в Малайю. Вместе с отцом и старшим братом мы продавали лекарства в Японии. А когда мне было около тридцати, случился маньчжурский инцидент, в Сингапуре антияпонски настроенные китайские мятежники вдребезги разнесли аптеку Тамии.

По просьбе Тамии я снова отправился в Малайю, чтобы помочь ему восстановить дело. Так и вышло, что я стал ездить в Малайю примерно раз в году. В аптеку Тамии я привозил японские лекарства, а на обратном пути вёз лекарственное сырьё.

— Вы ездили туда раз в год? — изумлённо спросил Асафуми.

В то время на дорогу уходил месяц плавания на корабле. Раз в году совершать такое дальнее путешествие можно было только при большом желании. Рэнтаро, гордо вышагивая с деревянной дубинкой на плече, кивнул.

— В ту пору чем больше было разъездов, тем больше заработок. В магазине у Тамии дела шли успешно, он построил фармацевтическую фабрику и приступил к производству лекарств. А я как раз составлял для него фармакологические описания на малайском языке.

— Понятно, — сказал Асафуми.

— Тогда работа в Малайе ещё только налаживалась. И Корейский полуостров, и Тайвань были японскими владениями, Маньчжоу-го[58] тоже считалось наполовину японским владением. И мы осуществляли масштабный экспорт тоямских лекарств для живших там японцев, корейцев и тайваньцев, налаживали фабричное производство. Создавали фармакологические описания лекарств на местных языках. Что ни говори, а в те времена продвижение в Азию было государственной политикой, и государство оказывало всяческую поддержку. Поэтому дело Тамии процветало, и где-то после начала японокитайской войны он попросил меня открыть филиал в Кота-Бару и отправиться туда. Это была интересная работа, и я решил взяться за неё.

— Но ведь у всех вас были семьи в Тояме.

Асафуми вспомнились отец, дядя Асацугу, тётя Тано.

Но Рэнтаро как ни в чём ни бывало ответил:

— Работа торговца лекарствами такова, что две трети года его не бывает дома. Какая разница, в Японии он или за границей? К тому же я выполнял свой высший моральный долг, помогая государству.

— Что вы имеете в виду?

Асафуми недоумевал, какая может быть связь между торговлей лекарствами и государственной политикой.

Рэнтаро удивлённо заморгал, а потом горько усмехнулся:

— Война уже проиграна, поэтому это уже не секрет. Когда мы собирались открыть филиал в Кота-Бару, в магазин Тамии пришли контрразведчики и предложили нам сотрудничество. Речь шла об агентурной информации и о сотрудничестве в деле умиротворения населения. Ну, поскольку просьба государства равнозначна приказу, Тамии пришлось согласиться.

Асафуми впервые слышал, что пребывание Рэнтаро в Малайе было связано с государственной политикой. Заметив, что Асафуми слушает его с большим интересом, Рэнтаро увлёкся и продолжил.

— Я передавал разговоры, услышанные во время странствий по деревням, помогал распространению прояпонских настроений, раздавая лекарства от малярии и чесотки. Тем временем японские войска, высадившись в Кота-Бару, спустились южнее и захватили Сингапур. Офицеры японской армии, оккупировавшей Кота-Бару, приходили ко мне и собирали различную информацию.

— Значит, вы сотрудничали с японской армией.

Со смешанными чувствами Асафуми слушал деда, оказавшегося соучастником захватнической войны. Рэнтаро удовлетворённо кивнул:

— Во время войны я, как гражданин, выполнял свой долг.

30

Складывавшая на веранде постиранное бельё Сая подняла голову, услышав крик.

На дороге перед домом трое мальчишек окружили Исаму. Они били его кулаками, пинали ногами по коленям. Малыш, которого мальчишки схватили за руки и за плечи, отчаянно сопротивлялся, брыкаясь ногами и отбиваясь головой. Сая, бросив бельё, как была босиком, бросилась во двор и побежала к ним. Трое мальчишек, испугавшись подлетевшей с развевающимся подолом Саи, бросились прочь. Отбежав подальше, они завопили, приложив ладони ко рту:

— Сын аптекарской содержанки!

— Эй, черномазый!

Сая подобрала с земли камень и бросила в них, попав одному из мальчишек в плечо. Дети были потрясены.

— Идиоты! — разгневанная Сая снова запустила в них камнем.

— Идиоты, идиоты! — несколько раз прокричала она.

Мальчишки, развернувшись, бросились бежать. Сая положила руку на плечо тяжело дышащего сына. Одежда у него была разорвана, щёки и руки покрыты ссадинами.

— Мамочка, они… — начал было объяснять по-японски Исаму.

Сая остановила его, давая понять, что всё понимает. Обняв сына за плечи, она вернулась с ним домой.

С тех пор как Исаму начал ходить в начальную школу, она замечала, что он часто возвращался домой со следами побоев. Но он ни на что не жаловался или говорил только, что неудачно упал. И Сая не докучала ему расспросами. Она догадывалась, что над ним издеваются. Видимо, дело было в том, что его ломаный японский и нестандартное поведение слишком выделялись на общем фоне. И Сая гордилась тем, что Исаму молча противостоит этому.

Они зашли в прихожую. Сая раздела сына и промыла ссадины. Затем переодела его в чистое бельё и дала ему варёной картошки. Усевшись на веранде, Исаму с аппетитом принялся за еду. Сая снова принялась складывать бельё.

Весна была в самом разгаре. Солнце припекало так, что выступал пот. В огороде зазеленели всходы.

— Ха-ха! — раздался сдавленный смех Исаму.

— В чём дело? — спросила Сая. Исаму посмотрел на неё своими большими карими глазами.

— Вот идиоты-то! — Снова раздался смех.

Сая, сощурившись, тоже рассмеялась, но тут же помрачнела. Она поняла, что неосознанно выругалась так же, как поносили её японские солдаты. Всякий раз, когда она говорила: «Не понимаю, о чём вы», солдаты кричали ей «Идиотка!», били её и тыкали в неё японскими мечами. Это слово было как заклинание, высвобождающее желание убить.

Когда полицейские схватили её по подозрению в шпионаже и с утра до вечера пытали, когда её отправили в публичный дом и там целыми днями насиловали, это слово звучало постоянно. Сая ненавидела его. Потому что за этим словом всегда приходила боль. И она содрогнулась оттого, что сама выкрикнула его.

«Я заразилась злыми духами солдат, — подумала Сая. — Злые духи вселяются в тех, кто их ненавидит». Разве не об этом говорил колдун? А измывавшиеся над ней солдаты и были злыми духами.

Они — злые духи.

И покойный Кэка тоже говорил это. Брат, нанявшийся на службу в японскую армию, чтобы вызволить её из публичного дома, знал, что говорил.

После побега из публичного дома Сая вместе с Исаму, до сих пор находившимся на попечении Кэка, вернулась в лес, но почти сразу же они снова перебрались в Кота-Бару. Сая боялась, что если её не будет в Кота-Бару, они разминутся с вернувшимся Рэнтаро. Хотя именно из-за Рэнтаро её заподозрили в шпионаже, тогда Сая ещё верила в него. И не думала, что он бросил её.

Хозяйка дома, чей муж умер под пытками в полиции, заявила, что больше не будет сдавать Сае дом в Кота-Бару. Что ж, дом, разворошённый полицейскими, всё равно был перевёрнут вверх дном. Сая с Исаму стали жить вместе с Кэкой в хижине на окраине города. Кэка, работавший надсмотрщиком в японской военной тюрьме, немного зарабатывал. Каждый день он отправлялся в тюрьму, а вечером возвращался совершенно измотанный.

«Там лес, населённый злыми духами. И я тоже стал злым духом», — говорил Кэка и, почти не прикасаясь к ужину, мрачно смотрел на мерцающие в небе звёзды.

Всех подозреваемых в шпионаже японские солдаты сажали в тюрьму и пытали до тех пор, пока человек не признавался, что он шпион. Брат им помогал. «Мне ведь совсем не хочется этого делать. Но если я откажусь, я сам окажусь на их месте», — жаловался он. Раз связавшись с японской армией, уже не сбежишь. У вынужденного помогать палачам Кэки ввалились глаза, он исхудал.

Увиденное было слишком тяжело переживать в одиночестве. И вскоре брат, возвращаясь домой, стал рассказывать Сае о случившемся за день. Кэка рассказывал о жертвах и о чинимых над ними зверствах. О малайце, от которого добивались признаний, поставив его на колени и приставив меч к горлу, об умершем в тюрьме с набитым дерьмом ртом индийце, о сотрудничавшем с английской армией старике, корчившимся от боли, когда ему прижигали пенис.

— Я тоже делал это! Бил ногами женщин по лицу, запихивал им в рот дерьмо, прижигал половые органы горячим утюгом, срывал ногти на руках, кричал им: «Идиоты, идиоты!» — говорил Кэка и плакал.

Кэка хотел вернуться в лес. В лес, лечащий душу тишиной и спокойствием. Там он смог бы забыться от увиденного и пережитого, выплакаться под сенью деревьев. Но здесь, в Кота-Бару, это было невозможно. Если бы у Кэки была любимая, она, наверное, смогла бы заменить ему лес. Но малайцы презирали Кэку и Саю. Они относились к их лесным сородичам, как к людям второго сорта. Поэтому женщины для Кэки не находилось. Сестра заменила ему лес. Окружила его тишиной и лаской. Каждый вечер он рассказывал безмолвной Сае о жестокостях минувшего дня, и ему удавалось ненадолго забыться. В душе Саи запечатлевались рассказы Кэки, и ненависть, которую Кэка питал к японским солдатам, подкрепляла ненависть самой Саи, разгоревшуюся во время допросов и жизни в публичном доме. Вскоре лес Саи наполнился ненавистью. Тишины и ласки больше не было — впитав ненависть брата, лес Саи превратился в лес ненависти.

Скоро война закончилась, и когда вернулись английские войска, сотрудничавших с японскими оккупантами стали преследовать по суду. Это бы ещё ничего, но люди, во время оккупации угодившие в тюрьмы и подвергавшиеся пыткам, тайно выслеживали тех, кто прежде работал на японцев, и устраивали самосуд. И Кэка, почувствовав опасность, заявил, что возвращается в лес. Но Сая настаивала на том, чтобы брат уехал один, без них. По окончании войны должен был вернуться Рэнтаро, поэтому она непременно хотела, чтобы они с Исаму остались в Кота-Бару. Кэка сказал, что не может оставить их. Пока они препирались, вернётся ли брат один или они вернутся все вместе, Кэку убили. Неизвестно, кто убил его. С переломанными руками и ногами, перерезанным горлом и вылезшими из орбит глазами его бросили в лесу в пригороде Кота-Бару. Похоронив брата, Сая окончательно решилась.

Она не вернётся в лес. Она отомстит!

Это Рэнтаро виноват в смерти Кэки! Если бы Рэнтаро не стал жить с Саей, если бы он не приводил в дом людей, имевших отношение к японской армии, ничего бы не случилось.

Лес ненависти Саи был обращён не только на японских солдат, теперь ненависть распространилась и на Рэнтаро. Теперь Сая жила в лесу своей ненависти. Ненависти, которую они взрастили вместе с Кэкой.

Сложив бельё, Сая рассеянно смотрела во двор. В огороде над грядками порхала бабочка. За живой изгородью, беззаботно ведя за собой корову, шёл сосед. Заметив за забором Саю, он склонил голову в поклоне. Сая ответила ему сияющей улыбкой. Вдали, за зеленью рисовых полей, виднелись жилые дома в окружении подступившего к ним леса. Доев картошку, Исаму выбежал во двор и принялся гоняться за курицей.

Этот мирный весенний пейзаж так не вязался с её ненавистью. Прошло полгода с тех пор, как она, движимая ненавистью, добралась, наконец, до Японии. В поезде на Сингапур, на корабле для репатриантов, проверяя, на месте ли её острый клинок, она думала о том, как отомстит Рэнтаро. Как отомстить, Сая толком не знала. Но встретившись с Рэнтаро, она обнаружила, что не настолько ненавидит его, чтобы вонзить в него свой кинжал.

«Да и вообще — ненавижу ли я Рэнтаро?» — спросила Сая у самой себя. Когда она увидела мёртвого брата, она ненавидела. Именно эта ненависть послужила горючим, на котором она добралась до Тоямы. Если бы Рэнтаро бросил их с Исаму на улице, она, наверное, так и продолжала бы его проклинать. Она собиралась вонзить в него свой клинок, бросив ему в лицо всё, что он сделал с ней, всю его подлость и ложь!

Но хотя приезд Саи и привёл Рэнтаро в замешательство, он не прогнал ни её, ни сына. Он позаботился о них и даже нашёл им дом; озлобленность и ненависть Саи ослабли. Но злость, гнездившаяся в её душе, никуда не исчезла.

Она ненавидела. Японцев, пытавших её, насиловавших её, ненавидела тех, кто мучил и убил её брата. Ненавидела в Рэнтаро японца. Можно сказать, что она ненавидела японцев и саму Японию. Но оккупировавшая Малайю японская армия была расформирована, а Великая японская империя, которую эта армия предоставляла, тоже прекратила своё существование. Когда переполняемая ненавистью Сая приехала в эту страну, она столкнулась с японцами, отчаянно пытавшимися выжить в условиях послевоенного хаоса. Среди этих улыбчивых и мягких людей не было искажённых злобой лиц японских солдат времён оккупации. Образ врага растворился в воздухе, и Сая перестала понимать, на кого направить свою ненависть.

Сая вошла в комнату. Уложив чистое бельё в шкаф, она раскрыла свой дорожный баул и достала кинжал. Провела пальцем по его острому лезвию.

Кому же перерезать горло этим клинком? Вставив указательный палец в круглое отверстие рукояти, Сая с ненавистью смотрела на свой нож.

31

Впереди, там, где зеленели похожие на вход в пещеру своды Дороги-Мандала, послышались слабый свист и звон. Асафуми шепнул Рэнтаро:

— Сюда кто-то идёт!

Рэнтаро недоумённо посмотрел на него, но, прислушавшись, согласно кивнул:

— Нам лучше спрятаться.

Асафуми не хотелось предстать перед людьми в одном полотенце вокруг бёдер, а после давешнего нападения дикарей неизвестно было, с кем придётся столкнуться, этому он не стал возражать. Оба поспешно укрылись обочины в тени деревьев.

Свист и звон. Звуки, напоминавшие музыку синтоистского празднества, зазвучали громче. Это была бессвязная мелодия, напоминавшая напевы уличных зазывал. Рэнтаро и Асафуми прятались за деревьями, сжимая в руках дубинки, пока наконец не увидели удивительное шествие.

Мужчина в оборванной одежде со свисавшими во множестве виниловыми завязками, женщина, одетая в мешковину с прорезью для головы и с беспорядочно торчавшими, как бамбуковая метёлка, волосами, огромный мужчина двухметрового роста, тащивший деревянную тележку с горой наваленного на неё тряпья, карлик, игравший на дудке, сделанной из металлической трубки, человек, весь покрытый паршой и похожий на ком грязи, однорукая женщина, бившая единственной рукой по болтавшейся у неё на груди крышке от кастрюли. Пожилой мужчина с привязанным к спине рыжим зайцем шёл, ворча что-то себе под нос. Женщина с шишкой на лбу стучала веткой по бамбуковой трубке. Седой мужчина с мертвенно-бледной кожей. Согнувшаяся в три погибели женщина. Человек, чьё тело заросло густой, как у зверя, шерстью. Мужчины и женщины. Молодые и старые.

Асафуми и Рэнтаро в изумлении наблюдали за этим зрелищем.

Около двадцати человек вялой поступью шествовали мимо. Как шум речного потока, то там, то здесь слышались голоса. Смешиваясь со звуками самодельных инструментов, они далеко разносились по дороге.

Асафуми с Рэнтаро, спрятавшись в тени деревьев, молились о том, чтобы эта странная процессия поскорее прошла мимо, но неожиданно из толпы выскочила чёрная собака. Собака была о двух головах. Оскалив обе пасти, собака неистово залаяла на деревья, за которыми укрылись Асафуми с Рэнтаро. Процессия остановилась.

— Там кто-то есть! — закричал мужчина с болтавшимся и выступавшим из-под одежды дряблым пенисом.

Люди неотрывно смотрели на дерево, за которым прятались Асафуми с Рэнтаро. Асафуми весь покрылся испариной. Рэнтаро же выглянул из-за укрытия и попросил:

— Простите, нельзя ли убрать эту странную собаку?

Толпа зашумела, вперёд вышла девочка лет двенадцати-тринадцати. У неё были курчавые волосы и круглое лицо. В огромных глазах светилось любопытство. Как и почти все участники процессии, она была босонога. Мешковатая и великоватая для неё одежда была подпоясана лозой. Девочка подошла к двуглавой собаке и похлопала её по загривку Собака, всё ещё рыча, затихла. Рэнтаро вышел из-за дерева и, поклонившись, спросил с улыбкой:

— Куда это вы все направляетесь?

— Куда идём? — переспросила женщина в мешковине и рассмеялась, обведя взглядом товарищей.

Остальные тоже разразились смехом. Голоса были невыразительные — какие-то блёклые, словно смеялись мертвецы. Карлик заиграл на дудке, будто силясь оживить этот смех. Однорукая женщина ударила палкой по железной крышке — «бом-бом!»

— Вы-то откуда взялись? — спросило юное существо, завёрнутое в многочисленные связанные между собой разноцветные тряпки.

Черты лица у существа были правильные, волосы собраны на затылке, но определить, женщина это или мужчина, было невозможно.

— Из Тибаси, — по-прежнему любезно ответил Рэнтаро.

Невозмутимость Рэнтаро немного успокоила Асафуми, и он робко вышел из-за дерева. Во всяком случае, представ перед этой странной процессией, он не слишком стыдился своего внешнего вида.

— Тибаси — это где? — переспросило юноесущество.

Решив, что эти странные люди, видимо, пришли из другой префектуры, Рэнтаро объяснил:

— Это поблизости от города Тояма.

— Тояма, говоришь… Не знаю такого города, — пробормотало юное существо.

Остальные тоже зашумели: «Где это?»

Во время путешествий по Малайе Рэнтаро доводилось видеть огромные цветы величиной с циновку, и покойников, раскачивавшихся на верхушках деревьев в джунглях, и шествия индуистов, рассыпавших цветы. Он привык к удивительным зрелищам и не был особенно шокирован этим странным шествием, но то, что люди, находящиеся у подножия гор Татэяма не слышали ни о Тояме, ни о Тибаси, его поразило.

— Раз вы не слышали о Тояме, откуда же вы пришли?! — невольно воскликнул Рэнтаро.

— Я слышала, — раздался голос из телеги, которую тащил рослый мужчина.

Ворох тряпья зашевелился и из него показалась голова. Видны были только глаза и нос, остальное было замотано грязной тряпкой, тело было полностью закутано в серое шерстяное одеяло.

— Когда-то давно я слышала о Тояме, — проговорил ворох тряпья.

Судя по морщинам вокруг глаз и по голосу, это была очень старая женщина. Рэнтаро пристально смотрел в слоноподобные глаза, видневшиеся из-под тряпок. Старуха тоже подозрительно глядела на Рэнтаро. Рэнтаро занервничал, ему показалось, что он где-то уже встречался с ней, и в то же время она была ему совершенно не знакома. Он пытался отыскать источник своего внутреннего беспокойства, заглядывая в глаза старухи, но нити памяти ускользали от него.

— Правда, бабушка? — послышались вопросительные голоса.

Старуха кивнула головой.

— Давным-давно, — словно перекатывая во рту слово «давно», ответила старуха. Рэнтаро, сдерживая охватившее его беспокойство, решительно возразил:

— Речь не о стародавних временах. Тояма большой город, он и сейчас существует.

— Не осталось ни больших, ни малых городов, — раздался голос из толпы.

Это сказал старик, тащивший на спине рыжего зайца. Старик был совершенно лыс, а щёки его лоснились от жира. В его лице чувствовалась враждебность ко всему на свете, он с ненавистью смотрел на Рэнтаро.

— И твоего города тоже больше нет!

— Но почему?!

Повысив голос и перекрывая лепет Рэнтаро, старик сказал:

— Беда, стряслась беда!

Рэнтаро вздрогнул.

Он заметил изменение климата и подумал о новой бомбе. Не продолжается ли война? Возможно, тогда он оказался прав. Но всё-таки, не веря самому себе, Рэнтаро снова спросил:

— Разве война не закончилась?

— Война не могла закончиться, — зло ответил старик.

Выглядывавший из-за его спины рыжий заяц смотрел широко раскрытыми круглыми глазами. Заяц был такой рыжий, что казалось, у старика за спиной огненный шар.

— Повсюду война. Мир, в котором царит война, ведёт к беде.

— К какой беде? — спросил Асафуми.

Старик изумлённо уставился на него:

— Ты правда не знаешь?

Все участники шествия с жалостью посмотрели на ничего не ведающего Асафуми. Он решил, что его осуждают ещё и за то, что он почти гол, и ему стало стыдно.

— Бедствие — это мы, — сказало красивое юное существо непонятного пола, приложив левую руку к груди.

Асафуми подумал, что они, наверное, принадлежат к какой-то религиозной секте. А женщина, которую они называют бабушкой, как видно, основатель их секты. Но это не объясняло исчезновения городов и возникновения бедствий.

— Пора идти. Иначе стемнеет прежде, чем мы найдём место для ночлега, — прервал возникшую паузу рослый мужчина.

Завёрнутая в тряпьё старуха ударила по краю повозки:

— До следующего ночлега ещё полдня пути.

Рослый мужчина потянул за оглобли повозки. Ржавые железные колёса заскрипели. Рэнтаро поспешно спросил у потянувшихся за рослым мужчиной участников шествия:

— Куда же вы идёте?

— К Якуси, — нараспев ответил мужчина в балахоне с виниловыми завязками.

— К Якуси? — переспросил Рэнтаро.

— Да, к Якуси. Он избавит нас от беды!

Тронувшиеся в путь участники шествия заговорили наперебой:

— Вы тоже с нами?

— Он избавит вас от беды!

Рэнтаро, указывая на нижнее течение реки, куда они с Асафуми намеревались идти, спросил у женщины, с головой укутанной в мешковину:

— Скажите, пожалуйста, а там — что?

Оглянувшись, женщина посмотрела туда, куда указывал Рэнтаро. От этого движения надетый на голову мешок съехал, обнажив покрытые серыми чешуйками шею и плечи.

— Там город! — встряхнув плечами и поправив мешковину, ответила женщина.

— Но там больше никого нет, — выдавил мужчина весь покрытый паршой так, что даже лица было не различить.

— Беда, стряслась беда! — снова гневно выкрикнул старик с рыжим зайцем за спиной.

— Вперёд, вперёд, на поклонение к Якуси! — раздался с повозки, влекомой рослым мужчиной, голос старухи.

«Ду-ду-ду!» — задудел в дудочку карлик. «Бом-бом!» — ударила по железной крышке однорукая женщина. Устало ступавшая процессия стала удаляться. В голове глядевшего ей вслед Рэнтаро пронеслись разные мысли.

Если снова разразилась война и произошли ужасные бедствия, Япония, наверное, лежит в руинах. В том, что окрестности за один вечер вдруг так переменились, повинна, несомненно, новая непостижимая бомба.

Ведь атомные бомбы, в позапрошлом году сброшенные на Хиросиму и Нагасаки, были для Рэнтаро непонятной вещью. На словах можно было объяснить, что если каким-то образом обработать атомы, то всего лишь одна бомба может мгновенно сжечь город с населением в несколько сот тысяч человек, но понять это было невозможно. Тепловая энергия этого взрыва и после разрушения города приводит к бедствиям, пропитывает землю. Ходили даже слухи, что после взрыва люди не смогут там жить в течение восьмидесяти лет; от знакомых, торговавших лекарствами в Хиросиме и Нагасаки, он слышал, что до сих пор люди, которым не повезло попасть под бомбардировку, умирают: они лысеют, у них горлом и носом идёт кровь, у матерей, попавших под тепловой удар атомного взрыва, рождаются дети-уроды.

Вообще сомнительно, чтобы император согласился с условиями Потсдамской конференции и капитулировал. По сути, всю войну японское правительство сообщало народу лживую информацию. Возможно, и информация о том, что Японии вышла из войны, тоже ложь, и правительство только сделало вид, что капитулировало. Может быть, обнаружив, что Япония втайне продолжает войну, страны-союзницы сбросили на Японию новую бомбу. Раз война не окончена, нужно попытаться выжить. Мгновенно решившись, Рэнтаро обернулся к погруженному в раздумья Асафуми:

— Я иду с ними.

— Что? — воскликнул Асафуми.

— Наверное, война ещё не закончилась. В такие времена безопаснее держаться вместе с людьми.

— Но у них с головой не всё в порядке! — тут же ответил Асафуми. — Ведь не может же быть, чтобы в Тояме совсем не осталось людей!

— Хиросима и Нагасаки тоже исчезли во мгновение ока. Может, на Тояму сбросили новую бомбу.

Асафуми отступил в страхе и тут же замотал головой:

— Я не поверю, пока не увижу собственными глазами.

— Да тебя могут убить, прежде чем ты сам увидишь это!

— Я возвращаюсь, — упрямо сказал Асафуми.

Решив, что бесполезно разговаривать с этим юным упрямцем, Рэнтаро, взяв в руки палку, направился вслед за процессией.

— Дедушка! — закричал Асафуми.

Рэнтаро недовольно обернулся:

— Я не так стар!

«Неужели этот молодой человек и впрямь считает меня упрямым стариком?» — удивился Рэнтаро и зашагал дальше.

Асафуми, неожиданно назвавший Рэнтаро дедушкой, растерялся и стоял как вкопанный.

«Дедушка, не бросай меня!» — возможно, крикнул бы он, будь он напуган чуточку сильнее. Но он удержался.

Раздираемый сомнениями Асафуми провожал взглядом быстро нагонявшего процессию Рэнтаро. В одиночку идти по этой опасной дороге и впрямь было не лучшей идеей. Но всё равно возвращаться той же дорогой вместе с процессией ему не хотелось.

Асафуми хотел поскорее вернуться домой. Если бы эта дорога вела к дому… Но что ему делать, если сказанное этими людьми — правда, и от города ничего не осталось? Несомненно, происходили странные вещи — эта странная перемена климата и появление покойного деда. Наверное, ещё нелепее было ожидать, что город Тояма ничуть не изменится. Разрывавшийся между желанием присоединиться к шествию и желанием вернуться в город Асафуми не мог двинуться с места.

— Пойдём!

Асафуми оглянулся. В зарослях на другой стороне дороги стояла девочка с двуглавой собакой.

— Ты… — изумился Асафуми.

Девочка улыбнулась:

— Ты ведь идёшь в город?

Асафуми неуверенно кивнул.

— Я тоже. Хотела бы разок взглянуть на него.

Девочка вышла на дорогу. Двуглавая собака, вывалив языки и тяжело дыша, следовала за ней.

— Ты не видела города?

Девочка отрицательно покачала головой. Затем, крикнув собаке: «Кэка, пошли!», она уверенно зашагала вперёд.

— Но разве ты пришла не оттуда?

С одной стороны, Асафуми почувствовал облегчение оттого, что у него появился попутчик, с другой, ему было совестно.

— Так-то оно так. Но ведь мы с бабушкой ходим по Дороге-Мандала только туда и обратно.

— Значит, это всё-таки Дорога-Мандала? — облегчённо воскликнул Асафуми.

Девочка легко прибавила шаг, явно в недоумении от столь странного вопроса.

— Но какой смысл ходить туда и обратно по Дороге-Мандала?

— Мы водим людей на поклонение Якуси. За тем и ходим.

— Вместе с бабушкой?

— Да, — ответила девочка.

Похоже, Асафуми надоел ей своими вопросами, и она слегка насупилась. Но Асафуми не желал прекращать расспросы. Он испытывал острое недовольство неясностью своего положения и жаждал прояснить ситуацию.

— А бабушка не будет беспокоиться, что ты исчезла?

— Не будет. Всё равно мы ещё встретимся на Дороге-Мандала.

— Но почему вы с бабушкой водите людей на поклонение к Якуси?

— Этого я не знаю.

На лице девочки промелькнуло раздражение, а потом выражение её лица стало таким же свирепым, как у встреченных давеча дикарей. Асафуми отступил и смолк.

Из разговора с паломниками ясно, что они сами ничего не понимают. Асафуми молча шёл следом за двуглавой собакой и девочкой, похоже, знавшей дорогу. Кэка, помахивая хвостом, бежал впереди — видимо, путь и ему был хорошо знаком. Девочка, словно позабыв о шедшем рядом с ней Асафуми, стала напевать себе под нос: «Ффу-ун, фу-фу-фу-фун». Взгляд её стал отсутствующим, полные губы будто надували мыльный пузырь. Асафуми вспомнил Саю. Сая тоже напевала что-то себе под нос.

— Как тебя зовут? — тут же снова спросил Асафуми.

На этот раз девочка не выказала недовольства. Блеснув чёрными глазами, она ответила нараспев:

— Кэ-сум-ба.

32

Небо затянули перистые облака. При въезде на лесную дорогу Михару пробормотала с переднего сиденья: «Не было бы дождя». Отец Михару, Ёситака, сидевший за рулём, ответил: «Ну, до вечера погода не переменится» и, повернув руль, въехал на лесную дорогу.

Это было утром, спустя четыре дня после того, как Асафуми отправился по Дороге-Мандала. Сидзуке, устроившейся на заднем сиденье машины семейства Ясуда, хотелось сегодня же узнать, что случилось с Асафуми.

Вчера вечером ей позвонила Михару. Беспокоясь из-за отсутствия вестей об Асафуми, она попросила отца съездить проверить, что случилось. Вечером отец перезвонил и сообщил, что нашёл оставленную на обочине лесной дороги машину, видимо, принадлежавшую Асафуми. Чтобы убедиться, что это и впрямь его машина, Михару взяла выходной и отвезла Сидзуку к своим родителям.

Из-за тумана на лесной дороге царил полумрак. Сидзука с беспокойством вглядывалась в похожие на тоннель своды Дороги-Мандала. Чаща кипарисовиков вскоре сменилась смешанным лесом. Когда они проезжали крутой поворот, справа на обочине показался голубой «фольксваген». Ёситака остановился.

Сидзука вышла первой. Она узнала машину мужа, как только увидела болтавшийся спереди брелок в виде зайца. Они купили его в небольшом магазинчике, гуляя в центре Иокогамы. На приборной доске лежали даже очки, которые Асафуми надевал за рулём.

— Это его машина, — объявила Сидзука сдавленным голосом.

Проверив двери и багажник, Михару сообщила, что они заперты на ключ.

— Заднее колесо угодило в яму, похоже, он застрял. Видно, он забрал ключ и отправился за помощью, — сказал Ёситака, обойдя машину кругом. Он был одет в джемпер цвета хаки, подпоясан полотенцем. Двигался по-юношески легко — в свободное от крестьянской работы время он водил людей в горы Татэяма.

— Даже пешком любой человек часа за два доберётся до Авасуно. Если бы он застрял здесь вчера вечером, то уже должен был бы связаться с Сидзукой или с кем-нибудь из Тибаси… — сказала Михару, скрестив руки на груди.

— Вчера я подумал, может, он пешком пошёл дальше, и решил это проверить. Я проехал до конца дороги, но ни следа Асафуми не обнаружил, — сказал Ёситака и, видимо, желая утешить Сидзуку, добавил, что вчера он был здесь позже, когда уже смеркалось, и мог проглядеть что-нибудь.

— Наверное, он решил, бросив машину, пойти по Дороге-Мандала пешком, — чтобы обнадёжить себя, сказала Сидзука, вовсе не думавшая, что Асафуми был так одержим идеей найти дома, внесённые в реестр.

Отзывчивая Михару ухватилась за эту мысль:

— Точно! Наверняка так и было! Папа, давай доедем до деревни и узнаем, не видели ли там его.

— Что ж, поехали, — кивнул Ёситака.

Все трое снова сели в машину и поехали по лесной дороге.

И сразу же увидели несколько домов. Ёситака сбавил газ. Опустив боковое стекло, Михару, высунувшись, осматривала окрестности. «Похоже, здесь никого нет», — сказала она. Во всех домах ставни были закрыты, а двери сломаны.

— Во времена послевоенного экономического подъёма люди толпами покидали деревни и перебирались в города. Да и какая это деревня — всего-то пять-шесть домов. Заброшенные тогда деревни теперь поглотили горы, и где они теперь — неведомо. Но здесь люди жили, похоже, до недавнего времени.

Ёситака бросил взгляд на удалявшуюся в боковом зеркале деревушку.

— Их легко понять! Лучше жить в городе, чем в этих заснеженных горах, — ответила Михару.

— Верно, жизнь совершенно переменилась! Во времена моего детства мы, бывало, носили залатанную одежду, ходили в школу в разбитых ботинках, а теперь таких детей уж не сыскать. Цветные телевизоры были только в богатых семьях, а теперь два и даже три телевизора в доме — обычное дело. Не только мир, но и люди изменились. Раньше я чувствовал живое присутствие людей, поднимавшихся в горы Татэяма, а теперь люди, как ходячие телевизоры, фиксируют взглядом пейзаж и поднимаются в горы, погруженные в себя.

— Ох, папа, значит, ты теперь водишь в горы телевизоры?

Михару рассмеялась. Ёситака горько усмехнулся:

— Увы, так оно и есть.

Слушая разговор отца и дочери, Сидзука спрашивала себя, чем отличается пейзаж, показанный по телевизору, от пейзажа, что она видит сейчас за окном. И гребни дальних гор, и окаймлявшие дорогу тронутые багрянцем деревья мало чем отличались от картинки в телевизоре. Пейзаж ничем не трогал её. Думаешь: «Да, красиво» или «Ах, захватывает дух!» Но в глубине души чувствуешь лишь равнодушие.

Хотя сейчас она волновалась об Асафуми, по правде говоря, и тут в глубине души чувствовала лишь равнодушие. Она подумала: «А вдруг Асафуми погиб?» Но и эта мысль не воспринималась как реальность. Конечно, она волновалась, но где-то в глубине души бурлили Мысли, что если он умрёт, она покинет Тояму, вернётся в Иокогаму и начнёт новую, вдовью жизнь. Но даже эти мысли, как и пейзаж за окном, были нереальными, словно речь шла об актёрах из телесериала.

Сидзука вдруг испугалась самой себя и стиснула руки на груди.

— Там кто-то есть! — воскликнула Михару.

Взглянув в указанном направлении, Сидзука увидела среди деревьев дом на противоположном берегу реки Каноко, во дворе которого поднимался дымок от костра.

— Попробуем разузнать что-нибудь об Асафуми, — сказал Ёситака и, заметив боковую дорожку, свернул на неё.

Они проехали по идущей под гору и не укреплённой даже гравием дороге и оказались у старого бетонного моста. За мостом дорога углублялась в смешанный лес и чащу криптомерий и вела в гору. Машина стала подниматься вверх. Похоже, роща криптомерий раскинулась там, где раньше были поля — террасы, окружённые каменной оградой. Местами сохранились следы каменных лестниц, груды балок и черепицы от разрушенных домов. Видимо, здесь тоже когда-то была деревня.

Лишь у дома, где поднимался дымок, был разбит огород, на грядках росли китайская капуста и баклажаны. Дом был маленький, одноэтажный, с черепичной крышей. На обвитом паутиной карнизе сушилась кукуруза, с краю у стены были сложены дрова, половина окон закрыта ставнями. Ёситака остановил машину во дворе этого дома. Дым поднимался от горевшего во дворе костра. Лысый старик, сгребавший палкой в костёр палые листья, обернулся к ним. Округлые выпирающие щёки, вздёрнутые брови, прямая линия рта, кожа цвета чая. Глаза и нос словно приклеены к выдолбленному из дерева круглому лицу. Одет в грязные брюки и фуфайку с протёртыми рукавами, торчащие из резиновых шлёпанцев пальцы были перепачканы землёй. Старик подозрительно смотрел на выходивших из машины людей.

Ёситака поздоровался, склонив голову в поклоне.

— Позвольте спросить, не появлялся ли здесь молодой мужчина лет тридцати?

Старик смотрел всё подозрительней. Улучив момент, Сидзука достала из сумки фотографию мужа.

— Его зовут Нонэдзава Асафуми. Он пропал четыре дня назад.

Губы у старика чуть округлились, и, взглянув на Сидзуку, он улыбнулся:

— Да ты из Токио?

Он говорил без тоямского акцента.

— Да, — ответила Сидзука и в свою очередь спросила: — А вы, дедушка, тоже?

— Я родился в Аракаве в Токио.

— Как же вы оказались в здешних краях? — спросила Михару.

— Мы пришли сюда возделывать новые земли, — ответил старик, обеими руками опираясь на палку. — В войну наши дома сгорели, и мы с товарищами пришли сюда.

Сощурившись, старик посмотрел на совершенно заброшенные поля.

— То были осколки солдатских мечтаний, — проворчал он, и вдруг с жаром спросил Сидзуку: — Раз вы из Токио, скажите, что сталось с выгоревшими руинами? Наверное, их ещё не отстроили?

Растерявшись, Сидзука беспомощно посмотрела на Михару и Ёситаку. Когда Сидзука родилась, никаких следов пожарищ уже не было.

— Дедушка, война закончилась больше полувека назад. Всё давным-давно восстановлено! — пришёл на помощь Ёситака.

— Да-да…

Сидзука вернулась к прежнему разговору и ещё раз показала фотографию:

— Простите… Мы ищем вот этого человека…

Старик, нахмурившись, сердито посмотрел на фотографию. Она была сделана, когда Сидзука с Асафуми ходили в поход. Фото запечатлело чуть натянуто улыбающегося Асафуми с маленьким рюкзачком за спиной.

— Видел, — пробурчал старик.

И, скривив лицо, снова стал разглядывать фотографию.

— Он приходил сюда? — с воодушевлением спросила Сидзука.

Старик взял фотографию в руки и сощурился.

— Да нет… не припоминаю.

— Речь идёт о последних двух-трёх днях. Он обходил окрестности по делам торговли лекарствами, — не отступаясь, попыталась объяснить Сидзука.

Лысая голова старика вдруг конвульсивно дёрнулась.

— Торговец лекарствами? — резко спросил он.

— Да, торговец лекарствами. Он обходил старых клиентов, — сказала Михару, подойдя поближе к старику.

Сидзука, до сих пор не связывавшая Асафуми с ремеслом торговца лекарствами, немного растерялась. Но Михару, взволнованная тем, что напала на след, с воодушевлением продолжила:

— Не как встарь, с кладью за спиной, у него была старая тетрадь с реестром постоянных клиентов. Тетрадь торговца лекарствами, что обходил эти края сразу после войны…

Лицо старика окаменело, будто его сковал лёд. Круглое, покрытое морщинами, оно вдруг будто съёжилось. Заметившей эту перемену Сидзуке вдруг стало страшно. Она хотела было прервать болтовню Михару, но тут раздался страшный треск — это затрещал горевший в костре бамбук. Все присутствовавшие изумлённо обернулись к костру. И старик с окаменевшим лицом тоже смотрел на вспыхнувшее пламя. Поняв, что что за звук, Сидзука, Михару и Ёситака хотели вернуться к вопросам, но старик недвижно уставился на огонь, словно превратился в обожжённую на огне глиняную статую.

— Дедушка, — сказала Михару, положив старику руку на плечо.

Старик отпрянул от неё. Краем глаза они заметили странное движение его правой руки, и тут в воздухе просвистела палка, которую он сжимал в кулаке. Вскрикнув, Михару присела на корточки. Удар пришёлся ей по шее. С криком «Ты что делаешь!» Ёситака подскочил к старику, снова занёсшему палку над Михару. Но старик двигался на удивление проворно. Орудуя палкой как штыком, он ударил Ёситаку в живот. Согнувшись пополам, Ёситака рухнул наземь. Не успев понять, что происходит, Сидзука застыла в ужасе. Старик, сжимая палку обеими руками, как меч, ударил скорчившегося на земле Ёситаку по плечу. Тот завалился набок. С криком «На, на!» старик заносил дубину над головой и обрушивал удары на спину Ёситака. Его лицо налилось кровью и побагровело. Вены на лбу вздулись, взгляд стал безумным. Он видел перед собой не Ёситаку, а кого-то другого. И изо всех сил наносил удары кому-то невидимому.

«Если его не остановить, он забьёт Ёситаку до смерти», — подумала Сидзука, и охватившее её оцепенение рассеялось. С криком «Прекратите!» она с силой толкнула безумца и сбила его с ног. Покачнувшись, он упал прямо в костёр. Алые языки пламени охватили старика. С воплем он выкатился из огня. От спины и зада валил белый дым. Сидзука схватила палку, выпавшую из рук старика. И, сжимая её обеими руками, приготовилась бить, когда тот поднимется. Но старик изо всех сил пытался погасить загоревшуюся одежду. Крича: «Горю, горю!», он катался по земле.

Михару встала, покачиваясь, и начала трясти лежавшего на земле, обхватив голову обеими руками, Ёситаку:

— Папа, папа!

Тяжело дыша, Ёситака кивнул. Изо рта у него текла кровь. С трудом приподнявшись, он посмотрел на катавшегося по земле старика, от одежды которого валил дым.

— Лучше связать ему руки.

— Сидзука, поищи верёвку, — попросила Михару.

Сидзука побежала к дому старика. Под карнизом на шесте для просушки болтались концы верёвки, которой крепилась свисавшая с шеста кукуруза. Сидзука принесла эту верёвку и передала её хмурому Ёситаке, с трудом поднявшемуся на ноги. Тот подошёл к стонущему на земле старику. Михару встала сбоку с палкой в руках. Даже когда ему связывали руки, старик не оказал сопротивления. Скорчившись подобно эмбриону, он дрожал как в лихорадке. Осмотрев обгоревшую дочерна спину старика, Ёситака сказал, что надо отвезти его в больницу.

— Разве у него нет родных или семьи? — спросила Михару, обернувшись к дому.

Ёситака тоже оглянулся на заброшенный дом.

— Похоже, он живёт один. Может, лучше сообщить его родственникам и попросить их забрать его? Слишком опасно оставлять такого безумца одного.

— Может, в доме найдутся чьи-нибудь координаты? — сказала Сидзука и вопросительно оглянулась на Михару.

Не оказался ли её муж жертвой этого старика? «Что, если труп зверски убитого Асафуми лежит в доме?», — пронеслась в голове ужасная мысль. Сидзуке недоставало мужества оказаться одной в такой ситуации, и она надеялась, что Михару пойдёт вместе с ней. К счастью, Михару ответила: «Идём», и они вдвоём направились к дому.

Разувшись на веранде, они вошли внутрь. В центре комнаты, выходившей на веранду, была расстелена давно не убиравшаяся постель, вокруг в беспорядке валялись пластиковые пакеты, обёртки от сладостей, одежда. Словно здесь жил зверь, а не человек.

Дверь в гостиную, расположенную в глубине дома, была распахнута. На низеньком столике стояли чайник и чашка. Телевизор стоял так, чтобы его можно было смотреть лёжа в постели. За гостиной — кухня с земляным полом, на плите — пригоревшая кастрюля. Михару и Сидзука зашли в комнату в японском стиле. Перегородки делили эту комнату на две — ближняя примыкала к той, где была расстелена постель. Дальней половиной дома давно не пользовались: протёртые циновки были покрыты слоем пыли. Заглянув в шкаф, забитый картонными коробками и обогревателем, и осмотрев дом, Сидзука поняла, что тела Асафуми здесь нет, и вздохнула с облегчением.

Конечно, вряд ли Асафуми убили. Сидзука посмеялась над своей дикой фантазией. Но тут же в голове пронеслась мысль: что, если в глубине души она желает ему смерти? Сидзука растерялась.

Да нет, этого не может быть. С чего бы ей желать смерти собственному мужу? Решительно отбросив эту мысль и собираясь уже вернуться в комнату с расстеленной постелью, она заметила на стене три фотографии в рамках, висевшие в ряд. Фотография справа была сделана тогда, когда в деревне ещё жили люди. На ней были запечатлены дети, мужчины и женщины с мотыгами и серпами в руках. За спиной у них тянулись рисовые поля с только что высаженными саженцами. Все довольно улыбались. В центре была семейная фотография. На фоне двора были сняты зло смотревший в упор чопорный мужчина и женщина с завитыми волосами, с ними двое ребятишек лет десяти, мальчик и девочка. Судя по вздёрнутым бровям и прямой линии рта, мужчина — это старик в молодости. Женщина, видимо его жена, производила впечатление человека утончённого. Положив руку мальчику на плечо, она силилась улыбнуться, но это ей не удалось, и на лице застыла печальная тень. Мальчик был наголо обрит и босоног. Выражение лица у него было задиристое, он застыл в напряжённой позе. Девочка была, кажется, младше, она улыбалась, держа старшего брата за руку. На фотографии слева эти двое были уже взрослыми. Похоже, им было около тридцати. Рядом со старшим братом стояла жена с младенцем на руках. Младшая сестра в мини-юбке была примерно одного роста с братом. Старик сидел на веранде между молодой парой и дочерью. Жены его на фотографии не было.

Разглядывая фотографии, Сидзука представляла себе жизнь старика, когда из гостиной донёсся голос Михару:

— Кажется, этого деда зовут Охара Мандзабуро.

Сидзука вернулась в гостиную. Михару изучала лежавшие в папке открытки и конверты.

— Город Оояма, Такатоми Ёсикадзу. Может быть, мы что-нибудь сможем узнать, поговорив с ним. Здесь и телефон указан.

Это была новогодняя открытка за этот год, на ней только и было напечатано: «С новым годом!» Никакого личного послания не прилагалось. Вряд ли это был кто-то из близких.

— У него, должно быть, есть сын и дочь…

Сидзука изучила остальное содержимое папки. Бегло просмотрев открытки, она не нашла ничего, кроме приглашений на встречи однополчан и официальных извещений из муниципалитета об очередном медицинском осмотре. Письма же были старые — из Токио и Осаки. Но фамилии Охара не встречалось, и писем от сына или дочери найти не удалось.

— Что же, хоть мы нашли сведения только о Такатоми, это уже кое-что. — Михару убрала новогоднюю открытку в карман.

Они вернулись на веранду. Когда Сидзука уже нагнулась, чтобы обуться, Михару сказала:

— О, и там тоже шкаф.

Дверца небольшого шкафа примыкала к краю веранды. Потянув за ручку и заглянув внутрь, Михару в ужасе закричала:

— Это же корзины для лекарств!

Сидзука выглянула из-за плеча Михару: там стояли выцветшие до светло-коричневого цвета уложенные в пять ярусов корзины — неизменная принадлежность торговцев лекарствами.

— Как они здесь оказались?!

Выдвинув корзины, Михару открыла самую верхнюю и маленькую из них. В ней были плотно уложены тетради, фотографии, бумаги и разная мелочь.

— Адреса. — Михару достала из корзины синюю тетрадь.

Женским почерком были записаны несколько адресов и телефонов. Все адреса были старыми. Возвращая список адресов на место, Михару вскрикнула: «Что это?», и достала со дна ещё одну тетрадь.

Сердце у Сидзуки сжалось, даже кончики пальцев онемели. Это была старая тетрадь в японском переплёте, прошитая нитками. На обложке тушью было выведено «Реестр постоянных клиентов». Сбоку была приписана дата — 22-й год Сёва, 4-й месяц, 19-е число.

— Михару, этот реестр…

Михару с окаменевшим лицом перелистывала тетрадь.

— Здесь написано: «У Дороги-Мандала»…

Это была тетрадь Рэнтаро с реестром клиентов, которую взял с собой Асафуми.

33

Ослепительно сияло солнце. Хотя они шли в тени деревьев, чувствовалась чудовищная жара. Над головой раздавался неумолчный стрёкот цикад и гомон птиц. На обочине пышно разросся гигантский папоротник, вокруг деревьев обвивались мощные побеги плюща. Рэнтаро снова казалось, что он шагает по малайскому лесу.

Бывало, добравшись на поезде до конечного пункта, он по нескольку дней путешествовал по заросшим буйной зеленью горам. Заходя в крытые листьями кокосовой пальмы дома с высоко поднятым полом, он разъяснял действие лекарственных препаратов. Оставив здесь лекарства на хранение, легко было прогадать: вернувшись, обнаружишь, что лекарства съели мыши или что люди исчезли. Поэтому многие лекарства он продавал на месте.

Благодаря английским и китайским аптекам, продавать лекарства горожанам было нетрудно, но в деревнях ситуация была иной. Малайцам, в случае болезни прибегавшим или к народному средствам, к заклинаниям шаманов, продать лекарства было нелегко. Случалось, знахарь изгонял его как непрошеного конкурента, а однажды, забыв по оплошности об исламских заповедях, он рассказал, что в состав лекарства входят свиные потроха, и тогда его пакеты с лекарствами разорвали, а содержимое рассыпали по земле. В другой раз его сразу же приняли за колдуна, приехавшего из далёкой Японии, и попросили усмирить злых духов. И он, подражая очистительным ритуалам синтоистских жрецов, размахивал веткой дерева, а затем продавал лекарства. Сотрудники магазина Тамии в Сингапуре смеялись над этой историей.

Одно за другим приходили на память происшествия, случившиеся с ним в Малайе. В те времена всё увиденное и услышанное было в диковинку. Что ни говори, а ему не было ещё и двадцати. Впереди была жизнь, полная самых радужных перспектив.

Если бы ему не пришлось по военному призыву возвращаться в Японию, возможно, он остался бы жить в Малайе. Обзавёлся бы женой-малайкой и заведовал аптекой. По крайней мере, теперь ему не пришлось бы разрываться между Ёко и Саей. Стоило ему подумать об этом, как настроение испортилось. Он вспомнил, что лишился своих лекарств, что бесцельно бредёт в странной компании, а вокруг него мир, переменившийся за одну ночь из-за взрыва новой бомбы.

Процессия, идущая на поклонение к будде Якуси, по-прежнему неспешно продолжала своё шествие среди гор. Иногда в зарослях раздавались шорох и шелест, но по счастью это были обезьяны или птицы, давешние дикари не появлялись. Может быть, их пугала толпа паломников.

Рэнтаро с сожалением подумал о молодом человеке по имени Асафуми, с которым они расстались. Будь он хоть немного умнее, он бы понимал, где настоящая опасность. Возвращаться одному этой дорогой действительно глупо.

— Ты откуда? — спросил Рэнтаро у шедшей рядом с ним молодой женщины с похожей на рог шишкой посреди лба.

— Из города! — резко ответила женщина.

Из-за шишки верхняя часть её лица кривилась как в судороге, вид у неё был весьма неприглядный.

— Из какого же города?

— Город он и есть город. Разве есть ещё города?

Рэнтаро решил попробовать спросить иначе:

— А где твоя семья?

Женщина уставилась на Рэнтаро во все глаза, из-за похожей на рог шишки — вылитый чёрт.

— Что значит семья?

— Ну, отец, мать… Братья и сёстры… То есть кровные родственники.

Женщина начала злиться — Рэнтаро даже подумал, что сейчас её рот ощерится клыками.

— Нас бесполезно спрашивать о чём бы то ни было! — обернулся шедший впереди не то юноша, не то девушка.

— Почему это? — спросил Рэнтаро.

— Да потому что мы ничего не помним. — Юное существо тихо рассмеялось, и на его красивом лице мелькнуло кокетство.

— Мы перенапрягли свои головы! — раздался позади грубый голос старика с рыжим зайцем за спиной. — Думали-думали и в конце концов головы отказались нам служить.

— Но разве вы не говорили недавно, что случилась беда и что вы пришли из города?

— Только это мы и помним. В голове остался лишь слабый, как отражение на воде, след. Вот мы говорим сейчас, но пройдёт совсем немного времени, и этот разговор потускнеет и совершенно забудется, — чистым голосом, как возглашающая прорицание жрица, сказало юное существо.

— Беда, беда, — нараспев сказал мужчина с болтавшимися виниловыми завязками, и замахал руками.

— Беда, беда! — Вторя ему, женщина с шишкой радостно затянула ту же песню, трясясь всем телом и хлопая в ладоши. Она повторяла слова старика, но вряд ли понимала смысл слова «беда».

«Как во времена моего первого приезда в Малайю», — подумал Рэнтаро. Люди с серьёзным видом заговаривали с ним, но их слова были для него абсолютной тарабарщиной. Внешне они были похожи на японцев, и потому казалось, что его внезапно вырвали из привычного мира.

Наблюдая за хлопающими в ладони, раскачивающимися участниками процессии, Рэнтаро вдруг заметил, что двуглавая собака и её маленькая хозяйка исчезли. Но, похоже, никому не было до этого дела. Или никто не заметил? Рэнтаро хотел было спросить о них, но передумал, решив, что опять услышит лишь что-то невразумительное.

Лес справа закончился, открылся вид на долину. Внизу текла река, на противоположном берегу стояла небольшая деревушка. Среди разрушенных там и сям каменных стен тянулись огороды, кое-где виднелись скромные хижины. Люди пололи грядки, что-то копали. Рэнтаро показалось, что это та самая деревня поселенцев, откуда он, бросив поклажу, бежал прошлой ночью, но здешние дома и огороды отличались от тамошних.

Ехавшая в повозке старуха указала палкой на деревню:

— Туда.

Идущая на поклонение к Якуси процессия ступила на тропинку, сбегавшую к реке. Карлик заиграл на своей железной дудочке. Это послужило сигналом — однорукая женщина принялась бить по металлической крышке, заменявшей ей барабан, женщина с шишкой на лбу — стучать веткой по бамбуковой трубке. Мужчина с болтавшимися виниловыми завязками пустился в пляс, а остальные захлопали в ладоши и пронзительно стали кричать: «Ой, ой!» Спустившись по заросшей бурьяном тропе, шумная процессия перешла на другой берег по готовому обвалиться в любой момент мостику с наполовину разрушенными перилами, и направилась к деревне. Заслышав звуки дудочки «ду-ду-ду» и удары по крышке кастрюли «бом-бом», люди в поле оставили работу и медленно, как вода во время прилива, обступили процессию.

Длинные волосы у всех них были собраны на затылке, лица загорели. В руках они держали примитивные орудия — прикреплённые к палкам железные обломки. Люди были одеты в грубую домотканую одежду. В такой одежде трудно было отличить мужчин от женщин. Как и у встреченных прежде дикарей, в глазах этих людей таилась агрессия, и Рэнтаро насторожился.

Но стоило старухе на повозке объявить: «Мы идём на поклонение к Якуси», как толпа расступилась. Тащивший деревянную повозку рослый мужчина возглавил процессию, двинувшуюся наверх по тропе, вьющейся среди полей. Немного выждав, жители деревни пошли следом. Рослый мужчина с повозкой направились к дому, который был чуть больше остальных и стоял на самом высоком в деревне месте. Это была скорее огромная куча мусора, а не дом. Деревянный каркас с проржавевшими железными опорами, дырявый оцинкованный лист, балки и опоры из разобранных заброшенных домов. Здесь можно было разве что переждать дождь.

Перед домом стояла женщина. Её принадлежность к женскому полу выдавали выпуклая грудь и округлые бёдра. Как и все остальные, она была одета в грубую домотканую одежду, единственным отличием от других было ожерелье из стеклянных бус и блестящих камушков.

Женщина строго и невозмутимо наблюдала за приближавшейся процессией. Деревянная повозка, что тащил рослый мужчина, остановилась, и старица сошла на землю. Опираясь на извлечённую из повозки толстую палку, она подошла к женщине. Та, чуть-чуть склонив голову, поприветствовала её:

— Паломники к Якуси, пожалуйста, погостите у нас денёк.

Она указала на ведущую в дом тропинку. Во главе со старухой процессия вошла в жилище.

Пол земляной, в глубине расстелен небольшой ковёр, сплетённый из разорванной на полоски ткани. По углам стояли почерневшие опоры, сложенные во множестве доски образовывали подобие стен. Окон не было, свет проникал лишь сквозь щели.

Старица опустилась на ковёр. Даже войдя внутрь, она не размотала ткань, полностью скрывавшую её голову и лицо. Ковёр сливался с рваным куском материи, в который она была завёрнута, и казался теперь длинными полами её одежды. Хозяйка зашла в дом следом за процессией и села перед старицей. Похоже, она считала само собой разумеющимся, что та заняла лучшее место. Когда паломники расселись на земле по углам дома и возня затихла, старица спросила:

— Как обстоят дела?

— Просо уродилось, а бобы никудышные — их поели насекомые. Детей родилось двое, из трудоспособных мужчин один умер.

Женщина говорила без акцента, речь её была отрывистой, как и у паломников. Если отсутствие тоямского акцента у пришедших, как видно, из других краёв богомольцев было ещё понятно, то речь женщины, жившей у подножия гор Татэяма, изумила Рэнтаро. К тому же говорила она резко и невежливо, так говорят люди, только-только начинающие говорить по-японски. По её поведению было ясно, что она почитает старицу, но тон её был бесцеремонным. Точно так же разговаривали и паломники, и Рэнтаро сказал самому себе, что у странных людей и речи странные. Может быть, эта деревня, так же как и деревня поселенцев, создана пришлыми людьми. Но насколько можно судить по укладу жизни, они поселились здесь давно, не после войны. То, что они, долгое время живя в Тояме, не научились местному диалекту, означало явный отказ от общения с внешним миром, но как это было возможно, Рэнтаро не мог уразуметь.

— Что ж, значит, в итоге одним человеком стало больше. Неплохо. — Старица сцепила морщинистые, как кора старого дерева, руки.

Женщина понимающе прикрыла глаза и вновь открыв их, сказала:

— Я хочу, чтобы вы взяли с собой на поклонение одного младенца.

Старица кивнула, и женщина встала и отошла в угол. Там стоял прямоугольный ящик, в нём лежал маленький свёрток. Женщина взяла его на руки. Это был ребёнок. Стоило женщине поднять его, как он закапризничал. Женщина передала младенца старице. Малыш был похож на кабана — лицо и всё тело покрыты шерстью, нос вздёрнут и приплюснут. Старица передала ребёнка женщине с рваным мешком на голове. Все они обращались с младенцем как с вещью.

Поблагодарив, женщина вышла из дома. Расположившись поудобнее, участники процессии улеглись и стали по очереди брать ребёнка на руки.

Рэнтаро подошёл к старице и заговорил:

— Поклониться Якуси — значит подняться на пик Якуси?

Старица пристально посмотрела на Рэнтаро из-под окутывавшей её голову ткани:

— Что ещё за пик Якуси?

— Это гора! Там, впереди… — Рэнтаро показал на высившийся пик Якуси.

— Поднявшись на гору, Якуси не встретить. Только идя Дорогой-Мандала можно повстречать его.

— Значит, это и есть Дорога-Мандала? — успокоился Рэнтаро.

Он узнал хотя бы то, что они идут по Дороге-Мандала, и ему показалось, что он смог найти ключ к разгадке этого непостижимого места.

— А где именно на Дороге-Мандала живёт Якуси?

Старица едва не отмахнулась от его вопроса как от вздорного.

— Якуси живёт на Дороге-Мандала. Если идти по дороге, где-нибудь с ним встретишься.

Похоже, они искали Якуси как придётся. Вдруг Рэнтаро вспомнил:

— Бабушка, вы давеча сказали, что когда-то слышали название Тояма. Не могли бы вы рассказать поподробнее?

— Разве я это говорила?

— Говорили, разве нет? Тояма, Тояма же!

Старица полуприкрыла глаза:

— Да, точно, когда-то давным-давно… я слышала это название. Но где и в связи с чем, не припомню.

Рэнтаро пал духом. Даже старица, уважаемая и паломниками, и жителями этой деревни, ничего не помнила. «Может быть, женщина, которая вроде старосты этой деревни, хоть что-нибудь знает», — подумал Рэнтаро и вышел из дома.

Люди снова вернулись к работе в поле. Рэнтаро увидел женщину у пруда рядом с домом. То был маленький искусственный пруд с подведёнными к нему горными ручьями. Сидя на корточках на выложенных по краю пруда камнях, женщина промывала пучки растения, похожего на периллу.

— Рабдозия? — спросил Рэнтаро, и женщина обернулась.

Лицо у неё было загорелое и огрубевшее, но если приглядеться — черты лица чёткие и правильные. Женщина внимательно посмотрела на Рэнтаро:

— Да.

Присев рядом с ней, Рэнтаро взял в руки один из пучков. Для рабдозии листья были слишком плотными и крупными. Но покрывавшие листья мелкие ворсинки и запах были в точности как у рабдозии.

— Говорят, это растение обладает чудодейственными свойствами, потому его и называют лекарством, «ставящим больных на ноги». Вы пьёте его отвар?

Женщина посмотрела на пучок рабдозии, что держала в руках, так, будто впервые его увидела.

— Не знаю. Просто если заварить эту траву кипятком и выпить, чувствуешь себя лучше.

Бросив беглый взгляд на сидевшего рядом с ней Рэнтаро, женщина снова принялась за дело. Связав из травы несколько пучков, она промывала их в воде и складывала на землю. Сидя на корточках, Рэнтаро огляделся вокруг. Разбросанные вокруг дома были похожи на птичьи гнёзда, сделанные из дерева и листов оцинкованного железа. Люди в поле возделывали землю примитивными мотыгами. Некоторые расчищали участки леса под пашню, убирая вырубленные деревья и выкорчёвывая пни. Вокруг взрослых суетилась детвора, помогая по мере сил.

— Когда выпадает снег, здесь, наверное, очень холодно? — спросил Рэнтаро, глядя на их грубые хижины.

— Снег? — спросила женщина, продолжая промывать траву.

— Ну да, снег!

Женщина смотрела растерянно. Похоже, она не знала, что такое снег. «Неужели здесь, у подножия гор Татэяма, не бывает снега?» — подумал Рэнтаро и вспомнил о перемене климата. Огромные папоротники и плющ. Ему не приходилось видеть летом в Тояме столь буйной растительности.

Возможно, растения выросли за одну ночь после взрыва новой бомбы. Но это не объясняет, почему женщина не знает, что такое снег.

Рэнтаро поднял голову и посмотрел вдаль. Вдали, несомненно, тянулись зубчатые гребни гряды Татэяма. Но это были совсем не те горы, что видел Рэнтаро в детстве: почти голые, с покрытыми снегамивершинами и глубокими лощинами. Сейчас горы сплошь заросли густым лесом от подножия до вершин. Если эти перемены случились не за одну ночь, то как вообще всё это объяснить?! Если здесь уже давно такой климат, то, может быть, это он заблудился и оказался в каком-то другом месте? Может, в силу каких-то причин, отправившись на корабле в тропическую Малайю, он вдруг очутился в тропических горах Татэяма? Охваченный поднявшимся в душе беспокойством Рэнтаро вдруг почувствовал лёгкое прикосновение. Женщина гладила его по бедру. Слабая улыбка тронула уголки её рта, её пальцы скользнули меж его ног. От её тела исходил жаркий запах самки. Женщина взяла в руку пенис Рэнтаро и легонько сжала его. Изумлённый Рэнтаро застыл, не в силах пошевелиться, а женщина продолжала через брюки ласкать его член, пока тот не ожил. Женщина потянула Рэнтаро за руку и заставила его встать.

Движимый возбуждением и любопытством, Рэнтаро, увлекаемый женщиной, очутился в зарослях за прудом. В скрытых от людских взоров зарослях она легла на спину в траву и притянула к себе Рэнтаро.

Он без слов понял, чего она хочет от него и расстегнул верхнюю пуговицу на брюках. Женщина задрала свою грубую одежду по пояс. Рэнтаро прижался к бёдрам женщины и сразу же вошёл в неё. Почувствовав жар и влагу, член Рэнтаро стал твёрдым, как железо. Женщина подалась ему навстречу, и Рэнтаро, потеряв голову, судорожно задвигался в ней. Стоны женщины и его вздохи слились воедино. И зелень трав, и синева небес, и щебет птиц вокруг, и далёкие голоса людей — всё отступило. Это был бурный и непродолжительный секс. Рэнтаро кончил и, отстранившись от женщины, лёг рядом. Женщина удовлетворённо прикрыла полами одежды обнажённые бёдра.

— Твой муж не рассердится на тебя за это? — шепнул ей Рэнтаро.

Из-под растрёпанных чёрных волос она удивлённо посмотрела на него и спросила:

— Муж это кто?

— Твой мужчина.

Женщина рассмеялась. Затем поднялась и показала на работавших в поле людей:

— Они все мои мужчины.

— А другие женщины не рассердятся, что ты их всех забрала себе?

Рэнтаро встал, отёр травой женские выделения и своё семя и застегнул брюки. Глядя на его ширинку, женщина удивлённо сказала:

— Я никого не забирала. Другие женщины ведут себя так же. Все мужчины наши.

Рэнтаро не понял, что она имеет в виду. Женщина похлопала себя ладонью по животу:

— Но я всех обошла. Потому что родила больше всех детей.

— Тот ребёнок твой? — спросил Рэнтаро, указывая на видневшуюся в зарослях крышу дома.

Женщина самодовольно кивнула:

— Я в третий раз подношу Якуси ребёнка.

Услышав слово «подношение», Рэнтаро вспомнил Ямата-но Ороти, змея, пожиравшего девушек-заложниц и в конце концов убитого богом Сусаноо-но Микото.[59] Он подумал: а что, если Якуси, как и этот змей — чудовище?

— Кто такой Якуси?

— Человек, избавляющий от бедствий! — раздражённо ответила она и пошла прочь. Похоже, удовлетворив своё желание, она потеряла к Рэнтаро всякий интерес.

Догнав её, Рэнтаро снова спросил:

— А как он исцеляет? Какими лекарствами?

Женщина нахмурилась, сдвинув густые брови:

— Не знаю.

— Откуда же ты знаешь, что Якуси избавляет от бед?

— Посмотри! — Обернувшись к пруду, женщина показала на разбросанные у реки дома.

— Насекомые поели бобы, один человек умер, но поля немного расширились. Родившихся больше, чем умерших. Это ли не доказательство того, что Якуси избавляет от бед?

— Что же такое беда? — снова не удержавшись, спросил Рэнтаро.

Некоторое время женщина раздражённо подбирала слова, и, наконец, медленно проговорила:

— Когда, не сходя с места… сохнешь.

34

Из земли выглядывали раздвоенные листочки. Заметив их, Сая вскрикнула от радости. Это взошли семена, привезённые из лесов Малайи. Она посадила их в начале весны. Опустившись на колени, Сая любовно осматривала ростки разных деревьев.

Рэнтаро сказал ей, что вряд ли малайские деревья вырастут в Тояме, но она не поверила ему. «Посмотри, ведь ростки взошли!» — захотелось ей сказать ему, но она вспомнила, что он ещё не вернулся из путешествия.

Сая посмотрела на зазеленевшую от весенних побегов гряду Татэяма. Рэнтаро сейчас где-то в этих горах. А может, он ушёл дальше, перевалив через гребни гор. Пока она смотрела на высившуюся в голубом небе белевшую в обрамлении солнечных лучей кромку гор, её вдруг обожгла мысль, что Рэнтаро может и не вернуться.

Медленно поднявшись, Сая принялась втыкать в землю вокруг нежных ростков ветки, чтобы их не поклевали куры. Колыша траву, подул тёплый весенний ветер. Чёрные кудри Саи развевались на ветру. Живот уже немного выпирал.

Исаму был в школе. Под карнизами раскачивалось постиранное бельё. В створках веранды лениво, словно поджидая кого-то, отражались солнечные лучи. Заметив это, Сая представила себе сидящего на веранде Рэнтаро.

«Если Рэнтаро исчезнет, что тогда делать?» — мрачно подумала она. Когда он уходил, она сказала ему, что найдёт его повсюду, но как его искать в этой чужой стране, Сая не знала. Что делать, если Рэнтаро не вернётся? Ведь её ненависти не на кого будет излиться.

Внезапно охваченная жестоким порывом ярости Сая изо всех сил стала хлестать веткой по земле.

«Почему его нет рядом?! Ненавижу, ненавижу, ненавижу его, ненавижу и тоскую по нему, тоскую, тоскую и ненавижу!» Сая сама не заметила, как принялась беззвучно выкрикивать эти бессмысленные слова. Очнувшись от наваждения, она отбросила сломавшуюся ветку. Села на землю и рассеянно уставилась на крохотные ростки деревьев.

И её мать, и тётка, и сёстры говорили, что какой бы мужчина ни стал тебе супругом, вскоре вы будете испытывать друг к другу родственные чувства. И Сая была убеждена, что это так. Она думала, что благодаря рождению ребёнка, совместной работе и общим трапезам появится чувство близости. Поэтому, когда она последовала за Рэнтаро в Кота-Бару, она не сомневалась, что рано или поздно их отношения перерастут в семейные. Она не испытывала к Рэнтаро таких щемящих чувств, какие питала к сверстникам-подросткам своего племени. Сая просто выбрала Рэнтаро за то, что он подарил ей мечту о воздушных шариках. Невероятно, но привязанность, которую она питала к нему, в конечном счёте превратилась в ненависть, и ещё невероятнее было то, что она может так тосковать по человеку, которого ненавидит.

Будь здесь знахарь, он, может быть, всё бы ей объяснил. Для Саи эти чувства были так же новы, как впервые увиденный автомобиль.

«Нельзя влюбляться в мужчин!» — неожиданно вспомнила она слова Канэ Тосики. Тосика сказала это с ненавистью, спрятавшись в пальмовой роще за публичным домом. Пообедав жидкой, как вода, рисовой кашей, они вдвоём, обессиленные, отдыхали в прохладной тени деревьев. Сая переспросила, что такое влюбляться. Тосика изумилась. А потом ответила: «Когда любишь, на душе так тяжко, будто что-то безумно стесняет грудь». Сая ответила, что ей это незнакомо. Горько усмехнувшись, Тосика пробормотала, что лучше этого и не знать.

После этого Сая почему-то решила: уж не «влюблена» ли Тосика в кого-нибудь? До сих пор после наплыва солдат, в короткие минуты передышки она только и делала, что поносила японцев, но теперь часто молчала в задумчивости. Сжимая в руке, как видно, подаренный ей кем-то красный прямоугольный полотняный мешочек, она прижимала его к щеке, звонила в прикреплённый к мешочку колокольчик и прислушивалась к его звону. Тающий во влажном мраке пальмовой рощи звук колокольчика бередил Сае душу.

Но вскоре она сбежала из публичного дома, и потому так и не узнала, что сталось с «любовью» Тосики.

Сая снова встретилась с Тосикой, когда война уже закончилась, после того, как и японские, и дислоцированные здесь позже тайские войска были эвакуированы, а в Кота-Бару вошли английские части. Кэка тогда зарабатывал на жизнь, работая рассыльным у одного малайца, Сая же снова устроилась по соседству помогать по дому за плату фруктами и овощами, тем они и жили. По протекции соседей Сая решила наняться работать в дом англичанина.

После войны этот англичанин купил за городом каучуковую плантацию, снял в Кота-Бару опрятный домик и зажил там. Это был рыжебородый, невысокий и полный мужчина, до войны он жил в Малайе и потому свободно говорил по-малайски. После войны, решив возобновить дело, он вернулся сюда. В первый же день, когда Сая пришла в дом англичанина, она увидела льнувшую к хозяину крупную женщину с высокими скулами и правильным носом. Едва увидев её, Сая воскликнула про себя: «Тосика!» Роскошно одетая, важная, но всё же это, несомненно, была та самая Тосика, с которой они вместе жили в публичном доме. Но Тосика смотрела на Сая как на незнакомку. И Сая не могла понять, притворяется ли она или действительно не узнаёт её.

Приказав Сае на ломанном малайском протереть полы и постирать бельё, Тосика обычно усаживалась в примыкавшей к прихожей гостиной и рассеянно смотрела на улицу. На её заострённом профиле застывало какое-то неприятное выражение.

Дней через десять англичанин уехал на каучуковую плантацию. Поняв, что они дома вдвоём, Тосика заговорила по-японски:

— Значит, ты вернулась к прежней жизни.

Ну конечно, Тосика узнала её!

— Да и ты как-то выжила, — ответила Сая.

Тонкие губы Тосики тронула насмешливая улыбка:

— С ухудшением обстановки на фронте японцы сбежали, и корейские проститутки стали не нужны. Мы стали обузой, и нас вышвырнули в Сингапуре. Ну, а там меня подобрал господин англичанин. Для него я тоже теперь всего лишь сортир. Но быть сортиром для одного человека всё-таки приятнее, чем для многих. А ты как? Ловко ты сбежала из борделя. Вернулся ли твой добрый японец?

Сая нехотя покачала головой:

— Война закончилась, и он скоро вернётся. Ведь у него здесь ребёнок.

— Ты до сих пор в это веришь? — с издёвкой спросила Тосика. — Кто же возвращается в сортир? А ребёнок — это лишь провалившаяся в сортир какашка! Сколько можно тебе повторять! Для этого мужчины ты была сортиром. Малайским, а не японским сортиром. Для японцев, где бы они ни были, лучший сортир — японский. Неяпонскими сортирами они пользуются, когда у них нет другого выбора.

— Нет, нет! Это не так, Рэн не такой! — закричала Сая.

Тосика, выплёскивая свою ненависть на разгневанную Саю, выкрикнула:

— И Рэн точно такой же! Все японцы одинаковы. Даже если они уболтают тебя, в конце концов всё равно уйдут, хлопнув дверью сортира. Те, что добры, удовлетворив нужду, разве что скажут тебе «спасибо». И только! Но всё равно уйдут. Ты была для этого Рэна проституткой. Малайским сортиром, дыркой для его члена!

Сая набросилась на Тосику. Опрокинула стул, на котором та сидела. Схватив за волосы, уселась на неё верхом. Тосика царапала Саю по лицу. Сая укусила её за руку. Вскрикнув, Тосика пнула Саю коленом в живот. Та согнулась пополам, дыхание её прервалось, но ей всё же удалось стиснуть горло противницы обеими руками.

Наверное, если бы не вернулся англичанин, Сая убила бы Тосику. Отброшенная англичанином, Сая упала на пол. Англичанин спросил Тосику и Саю о причине ссоры, но они обе молчали, отвернувшись друг от друга.

«Ты уволена», — сказал англичанин. Отряхнув пыль с одежды, Сая покинула дом.

Этим вечером, лёжа в обнимку с Исаму в крытой пальмовыми листьями хижине, Сая раздумывала над словами Тосики. Брат, с которым она вместе ужинала, ещё не вернулся домой. В тёмной хижине раздавалось мерное дыхание спящего сына. Но Сая не могла заснуть. Слова Тосики шипами впивались ей в сердце.

Она ещё могла стерпеть утверждение, что в борделе служила лишь дыркой для членов японских солдат. Но при мысли, что и для Рэнтаро она была всего лишь малайским сортиром, её трясло от гнева.

«Нет, — думала она. — Рэнтаро не мог так ко мне относиться». Но когда она раздумывала об этом, другой голос спрашивал её: «А что, если Тосика права?» Вскоре этот голос окреп и неотступно, как назойливая муха вокруг тухлой рыбы, жужжал в её душе.

В конце концов, осторожно высвободившись, чтобы не разбудить Исаму, Сая выскользнула из дома. На другой стороне улицы столпившиеся у домов люди наслаждались вечерней прохладой. Малайцы бросали удивлённые взгляды на идущую в одиночестве Саю. Женщины-мусульманки не выходили по вечерам одни. «Ах, вот оно что, — подумала Сая. — Рэнтаро выбрал меня потому, что я, в отличие от местных женщин, не исповедую ислам». Её соплеменники не возражали против того, чтобы она жила с Рэнтаро. К тому же она разбиралась в лекарственных травах. Как кстати для него!

«Да, ты была малайским сортиром!» — Шипы слов Тосики ещё глубже вонзались в неё, и она шла, роняя капли крови.

В доме, который снимал англичанин, горел свет. Изнутри доносились музыка и английская речь. Тосика, обхватив колени, в одиночестве сидела на ступенях террасы. В доме люди выпивали и болтали, похоже, Тосика была отвергнута этим обществом.

Стоя под деревом плюмерии с нежными, как дыхание, белыми цветами, Сая тихонько позвала её. Тосика встрепенулась, но, заметив Саю, успокоилась и спустилась с террасы.

— Чего тебе?

— Ты говорила действительно то, что думаешь? — Сая хотела убедиться в этом.

— Да, я так чувствую, я сказала то, что думаю на самом деле, — ответила Тосика.

Из глаз Саи покатились слёзы.

Тосика уже успела успокоиться после дневной драки. Видимо, бушевавшая в её душе злоба улетучилась.

— Твой мужчина не вернётся. Если он не помер, то живёт как ни в чём ни бывало в Японии со своей женой и детьми. Забудь о мужчине, использовавшем тебя как сортир!

Глядя в тёмный двор, где напротив террасы шумела бамбуковая роща, она продолжила:

— И я хотела бы забыть, если б могла. Забыть о мужчинах, использовавших меня как сортир. Но я не могу. Тебе ещё повезло. Ты пробыла там всего два месяца. А я жила так около двух лет. Моё тело истерзано, мужчин я ненавижу всей душой. Я уже никогда не буду счастлива как женщина.

— Мне очень жаль, — пробормотала Сая. — Он сказал, что вернётся, хотя возвращаться не собирался. Я ему верила.

Тосика пристально посмотрела на Саю. С её тонких губ сорвалось:

— Надо ему отомстить.

Отплатить ему, объяснила Тосика не знавшей слова «отомстить» Сае.

— Если тебя ударили, ударь в ответ. Пнули — тоже пни. Молча будешь терпеть, превратишься в жалкого труса. Ты не сможешь простить себе этого, и всю жизнь проживёшь, робея, прячась в землю, как дождевой червь. Отомсти же ему!

Сая смешалась под напором Тосики.

— Но ты… ты ведь не собираешься мстить?

Нахмурившись, та резко бросила:

— Я уже мертва. Пока я была в борделе, я потонула в дерьме и погибла. Теперь я всего лишь покойница. А мстить могут только живые люди. Ты вот ещё жива. Хочешь прямо сейчас отправиться в Японию? Под моим именем ты сможешь попасть на корабль для репатриантов. Я слышала, в Сингапуре всех японцев принудительно сгоняют в лагерь, а оттуда на кораблях отправляют обратно на родину. Там ты сможешь затеряться. Скажешь, что ты кореянка и что тебя насильно вывезли из Японии.

Горящими глазами Тосика посмотрела в лицо Сае, в распухшее, покрытое багровыми царапинами, полученными во время драки, лицо.

— Предъявишь ему ребёнка! Объяснишь его жене и семье, каковы мужчины!

— Но если я выдам себя за тебя, то как же тогда… Как же тогда ты?

Тосика отвела взгляд от Саи.

— Мне некуда возвращаться! Если я вернусь, люди будут называть меня шлюхой. Ни японцы, ни корейцы мне этого не простят. Сортиру надлежит быть в укромном месте. Никому не понравится, если сортир окажется на виду. Не желаю, чтобы люди, отправившие меня в сортир, называли меня падшей и зловонной.

Лицо Тосики исказилось. Она стала похожа на обезьяну, бессильную перед тигром, но всё же стоящую перед ним, оскалив зубы.

— Что сталось с твоим любимым?

Стоило Сае задать этот вопрос, как лицо Тосики застыло, как дно пересохшего болота.

— Добрый мужчина… Мы решили вместе бежать, — хриплым голосом, словно подавившись рыбьей костью, ответила она. Но «добрый» она произнесла с издёвкой.

— Не успели мы добраться до Кота-Бару, как нас схватили. Начальство жестоко избило его, и тогда он сказал, что это я его соблазнила. Владелец борделя жестоко обошёлся со мной. Я думала, пришла моя смерть…

Резко замолчав, Тосика вернулась в дом. Сая осталась в саду одна. Она подумала, что разговор зашёл слишком далеко, и Тосика больше не вернётся. Но уйти, не попрощавшись, ей было тяжело, и она осталась стоять под деревом.

Из дома по-прежнему доносились музыка и весёлые голоса. Плыл сладковатый аромат цветов плюмерии. Сая вспоминала о том, как они жили вместе с Рэнтаро. Когда к нему приходили его приятели, Сае, как и Тосике, не было места в их компании, и она в одиночестве сидела на балконе. «Конечно же, я была для него всего лишь малайским сортиром. А сортиром не похвастаешься перед товарищами», — устало подумала Сая.

На лестнице, ведущей с террасы в сад, послышались шаги. Это была Тосика. Она прижимала к груди бумагу и, подойдя, отдала её Сае. Следы страданий исчезли с её лица, она была полна решимости.

— Здесь указано моё имя и место рождения. Если о чём-то будут спрашивать, предъявишь этот документ. Если спросят, нет ли у тебя загранпаспорта или других документов, отвечай, что ты была проституткой. У корейских проституток таких документов и не должно быть. Война только закончилась. Будешь молчать, ни у кого не возникнет подозрений, и ты сможешь уехать в Японию.

Сая взяла документ. Это был тоненький листок бумаги, но Сая знала, как он важен.

— Я еду! — сказала она.

Тосика улыбнулась.

— Ты станешь мною. Под моим именем доберёшься до Японии и отомстишь за нас мужчинам, превратившим нас в сортиры.

Она сжала руки Саи. Руки у Тосики были худые и высохшие, на правой руке не хватало двух пальцев.

35

Ведущая в город дорога местами была разрушена горными обвалами. Асафуми, прикрытый лишь обёрнутым вокруг бёдер полотенцем, весь исцарапанный ветвями деревьев, обходя завалы, был вынужден передвигаться на четвереньках. Но ужаснее всего были комары — его белоснежная и гладкая кожа распухла и покраснела от укусов.

«Как в игре на выживание», — подумал Асафуми. Он словно оказался внутри компьютерной игры. И за ним, терпящим лишения, откуда-то наблюдал настоящий Асафуми.

«Но где же моё настоящее, я»?» Асафуми попытался отыскать в себе своё настоящее «я», но ему показалось, что он лишь роется руками в грязи. Всё было тщетно.

Он, работающий в научно-исследовательской лаборатории, он, встречающийся с Сидзукой, он, в одиночестве лежащий в своей комнате, он, прибирающийся в доме покойного деда. Он вспоминал себя в самые разные моменты, но всякий раз оказывалось, что он, как и сейчас, словно находился внутри компьютерной игры.

Впрочем, он мог предаваться таким размышлениям лишь поутру. Сейчас его босые ноги натыкались на острые камни и корни деревьев, иногда его пронзала острая боль — боль от укусов муравьёв. Высоко стоявшее в небе солнце нещадно палило, по телу, как потоки дождя с крыши, струился пот. Потом стало сводить пустой желудок, и в голове вертелись мысли только о том, как бы передохнуть и поесть. И не удивительно, ведь он ничего не ел со вчерашнего вечера.

— Есть хочется, — наконец проронил Асафуми, обращаясь к Кэсумбе, торопливо шедшей впереди вместе со своей двухголовой собакой.

— Мне тоже, — безучастно ответила Кэсумба, продолжая шагать.

Девочка не проронила ни единой жалобы, и Асафуми поневоле снова зашагал вслед за ней.

Он заметил, что дорога пошла вниз, но от этого ему не стало легче — она, как дикое поле, по колено заросла травой, пробившейся сквозь потрескавшийся асфальт. К разнотравью примешивались колючки. Судя по изгибу дороги, они вот-вот должны были дойти до лесопосадок кипарисовиков, но те исчезли, а вместо них тянулся широколиственный вечнозелёный лес.

Постепенно Асафуми овладела мысль — уж не перенёсся ли он во времени? Это определённо была Дорога-Мандала, но не начала двадцать первого века, в котором он жил. Для таких перемен мало десяти-двадцати лет. Так какое же сейчас время? Эпоха, наступившая после климатического сдвига, или доисторические времена, населённые чудовищами? Но это слишком дикое, слишком невероятное предположение. Ему казалось, что он бредёт во сне.

Асафуми вспомнилось, как в конце лета он вместе с Сидзукой на своём голубом «фольксвагене» отправился к родителям в Тибаси. Тогда он легкомысленно заявил, что прежде, чем человечество погибнет из-за наступления пустыни или глобального потепления, его уничтожат нейтронные бомбы или вторжение инопланетян. Теперь он стыдился этой сорвавшейся у него тогда пустой болтовни. Он спокойно высказывал фантастические идеи, но, оказавшись в невероятной ситуации, не мог толком постоять за себя самого.

«Как там Сидзука? Наверное, волнуется из-за того, что я пропал. А может, как в сказке про Урасима Таро,[60] время, в котором находится Сидзука, и время, в котором я блуждаю по Дороге-Мандала, текут неодинаково?» Продолжая идти, Асафуми задавался праздными вопросами и постепенно потерял чувство реальности, словно затерявшись в компьютерной игре на выживание.

Остановившись, Кэсумба присела на корточки. На земле валялся плод тёмно-фиолетового цвета размером с теннисный мяч. Ветви росшего у обочины дерева были унизаны такими же тёмно-фиолетовыми плодами. Кэсумба разломила подобранный с земли плод надвое и протянула половинку Асафуми. Прервав замкнутый круг своих мыслей, Асафуми взглянул на плод. Выглядел он необычно. Посередине — белая желеобразная масса, а вокруг светло-лиловая мякоть сантиметровой толщины.

— Ешь только белую сердцевину, — сказала Кэсумба, поддевая пальцами белую сердцевину.

Вслед за ней и Асафуми попробовал отведать плода. Вкус был чуть сладковатый, как у молочного желе. Поедая свою долю, Кэсумба и Асафуми озирались вокруг в поисках других осыпавшихся плодов. На глаза им попались штук пять, свисавших с дерева. Жадно доев оставшееся, они стали осматривать росшее у обочины дерево. Кэсумба, подобрав камушек, попробовала сбить им плод. Но хотя ей и удалось попасть, плод так и не упал. Асафуми тоже стал швырять мелкие камушки. После нескольких попыток ему наконец удалось сбить три плода. Но один был изъеден червями, другой засох. Единственный пригодный в пищу плод Асафуми с Кэсумбой поделили пополам.

— Впервые ем такой фрукт. Как он называется? — спросил Асафуми. Его губы стали лиловыми.

— Не знаю.

Кэсумба снова зашагала. Асафуми хотелось немного передохнуть, но сказать об этом ему было неловко, и он устало побрёл следом за ней.

— У тебя нет дома? — спросил Асафуми, шагая рядом с Кэсумбой.

— Мой дом — Дорога-Мандала, — нараспев ответила Кэсумба и вдруг снова остановилась у обочины.

Здесь росли кустики, усыпанные красными ягодами лесной земляники. Собрав горсть ягод, Кэсумба высыпала их в рот. Следом за ней и Асафуми принялся есть землянику. Кисло-сладкий вкус ягод немного рассеял его усталость. Видимо, Кэсумба прекрасно разбиралась в съедобных растениях, росших вдоль Дороги-Мандала.

— Обочины дорог заменяют тебе холодильник, — весело сказал Асафуми, углубляясь в заросли и поедая землянику. Найдя еду, он приободрился.

Кэсумба растерянно посмотрела на него и переспросила:

— Холодильник?

И Асафуми понял, что она не знает, что это такое.

— Ну, я имею в виду, что еду ты находишь на обочине дороги, — объяснил он, и Кэсумба взглянула на него презрительно:

— Если бы этим можно было насытиться!

Ну, конечно же, растущими у обочины фруктами сыт не будешь. Асафуми раскаивался, что сморозил глупость.

— Но где же вы достаёте еду?

— Когда мы идём на поклонение к Якуси, нас кормят там, где мы ночуем. Так заведено.

— Что значит заведено?

Кэсумба моргнула своими чёрными ресницами:

— Заведено — значит заведено!

Ждавший их у обочины дороги Кэка вдруг зарычал. Он навострил все четыре уха. Обе его пасти оскалились белыми клыками. Асафуми пригляделся — на кого он рычит? Среди деревьев мелькали взъерошенные головы. Похоже, это были такие же полуголые дикари, что напали на Асафуми.

— Это люди-обезьяны! — прошептала Кэсумба.

Асафуми напрягся. В нём ожил страх, испытанный во время недавнего нападения.

— Всё в порядке. — Кэсумба тронула Асафуми за руку и, подозвав собаку, не спеша зашагала по дороге.

Асафуми, нервно оглядываясь на заросли, в сторону которых рычал Кэка, медленно двинулся вперёд.

Под защитой продолжавшего рычать пса они зашагали по Дороге-Мандала. Вскоре Кэка, перестав рычать, снова побежал впереди.

— Что, на Дороге-Мандала полно таких людей-обезьян? — спросил Асафуми у Кэсумбы когда они оставили заросли далеко позади.

— Да, люди-обезьяны живут в горах. Они нападают на путников на Дороге-Мандала и грабят их. Обычно они охотятся на животных, питаются горными плодами, но когда никакой пищи им достать не удаётся, они нападают на деревни и едят захваченных там людей.

Узнав, что его могли съесть, Асафуми содрогнулся. Потому ли, что люди-обезьяны были ослеплены его сумкой и одеждой, потому ли, что по случайности не были голодны, но они его не тронули.

— А ты не боишься ходить по дороге, где в любую минуту могут появиться люди-обезьяны?

— Люди-обезьяны боятся паломников, идущих к Якуси. Потому что мы совсем другие. И Кэка они боятся из-за того, что у него две головы, так что нас не тронут. Раз с нами Кэка, всё в порядке.

Услышав своё имя, пёс обернулся. На мощной шее торчали могучие головы. Сверкавших в его пастях клыков и двух пар горевших глаз действительно было довольно, чтобы напугать кого угодно. Асафуми понял, как ему повезло, что Кэсумба с Кэкой присоединились к нему.

Дорога шла, то сужаясь, то расширяясь. Это была не та лесная дорога, которой Асафуми проезжал вчера. Она была уже, не было и намёка на асфальтовое покрытие. Похоже, машины здесь не ездили. Но люди явно хаживали — трава была примята. Кэсумба видимо отлично знала дорогу и шла уверенно. На ней была мешковатая одежда с чужого плеча, вьющиеся волосы распущены. Шагая впереди Асафуми, она мурлыкала себе под нос: «Фу-у-ун, фу-ун». Асафуми был очарован этой малышкой.

Кэсумба шагала среди тёмно-зелёной вселенной. Она шла одна со своей чёрной двуглавой собакой. Асафуми отделяли от Кэсумбы всего три шага, но ему казалось, что это расстояние в тридцать тысяч световых лет. Отчего ему так казалось, он и сам не знал.

«Фу-ун, фу-у-у-ун» доносился до него голос из космоса, сквозь тридцать тысяч световых лет. Вскоре Кэсумба остановилась и показала на серый камень, выглядывавший из травы у обочины:

— Здесь начинается Дорога-Мандала.

На камне был выбит указатель, полустёртые буквы гласили: «Дорога-Мандала». Впереди снова шла широкая дорога, покрытая потрескавшимся асфальтом. Вначале Дороги-Мандала, на обочине, стояла хижина. Маленькая хижина, крытая тростниковой крышей. Рядом с хижиной лежали обгоревшие дрова, были видны следы от кострища.

— Здесь мы отдыхаем, а потом снова возвращаемся на Дорогу-Мандала. Так и ходим туда и обратно.

Не обращая внимания на объяснения Кэсумбы, Асафуми зашагал по широкой дороге. Увидев каменный дорожный указатель и автомобильную дорогу, он подумал, что город уже близко, и при этой мысли его охватило нетерпение. Но скоро он заметил, что девочки нет рядом. Он обернулся и увидел, что она в нерешительности стоит рядом с хижиной. И Кэка сидит у её ног и с беспокойством смотрит на неё.

Когда он спросил: «В чём дело?», Кэсумба смущённо улыбнулась. «Наверное, ей страшно, она же говорила, что никогда не покидала Дорогу-Мандала», — подумал Асафуми. И тут Кэсумба, сжав кулаки опущенных рук, будто решившись прыгнуть в воду, сделала шаг вперёд. Широко раскрыв глаза, она крикнула рычавшему Кэке: «Идём!» Ей пришлось ещё трижды окликнуть его, прежде чем пёс наконец сдвинулся с места.

— Боишься, что случится что-нибудь, если сойти с Дороги-Мандала? — спросил Асафуми поравнявшуюся с ним Кэсумбу.

Кэсумба сердито ответила:

— Вовсе нет.

Под вздёрнутым носом розовели пухлые губы. Украдкой взглянув на её простодушное лицо, Асафуми улыбнулся. Как ни свыклась эта девочка с Дорогой-Мандала, а всё-таки она ещё ребёнок. Ему больше не казалось, что от Кэсумбы его отделяют тридцать тысяч световых лет. Рядом с ним шла девочка лет двенадцати-тринадцати.

— Ты родилась на Дороге-Мандала? — спросил Асафуми.

— Не знаю, — как обычно ответила Кэсумба.

— Ничего-то ты о себе не знаешь! — изумился Асафуми.

— Меня зовут Кэсумба. Сколько я себя помню, я вместе со старицей хожу по Дороге-Мандала и обратно. Разве нужно знать что-то ещё?

Впервые Кэсумба произнесла связную речь. Оживившись, Асафуми ответил:

— Конечно, многое. Кто твои родители, что есть в мире кроме Дороги-Мандала, твоё будущее…

Кэсумба непонимающе нахмурилась.

— Ведь ты живёшь в этом мире, потому что кто-то тебя родил. Родила тебя мать. Мать вместе с отцом. Они и есть твои родители. Где твои родители?

— Я росла на Дороге-Мандала, как почки растут на деревьях, — весело сказала Кэсумба.

Ни дать ни взять — Кагуя-химэ,[61] подумал Асафуми и спросил:

— Это кто же тебе сказал?

— Старица, — ответила Кэсумба.

Решив, что бесполезно расспрашивать её о чём бы то ни было, Асафуми замолчал.

Солнце клонилось к закату, тени людей и собаки, падавшие на потрескавшуюся заросшую травой дорогу, удлинились. Дорога выровнялась, на обочинах стали попадаться развалины бетонных домов и ржавые машины. Среди росших на отлогом склоне деревьев торчали, как высохшие деревья, железные остовы. Судя по видневшейся вдали гряде Татэяма и по очертаниям гор справа, Асафуми решил, что это район Авасуно. Но склон, где некогда была лыжная база, зарос высоченными деревьями.

Когда они перевалили через пологий холм, открылся вид на окрестности. Раскинувшись среди широких берегов, неторопливо текла река. Река Дзёгандзигава. Но прибрежные террасы выглядели не так, как вчера, когда Асафуми проезжал на машине вдоль реки. Верхушка горы, заросшая полузасохшими деревьями, была погребена под бетонным хламом. Даже издали было понятно, что прежде там были дома. Не устояло ни одно здание. Крыши обвалились, торчали лишь столбы и стены. Для небольшого городка эти руины были великоваты, а застройка слишком уж хаотична. Вдоль речки Дзёгандзигава, спускаясь к равнине Тояма, тянулись бесконечные груды бетонного мусора. Да и сама равнина была погребена под хламом, похожим на пластиковый мусор.

В студенческие годы Асафуми побывал в Стамбуле. Во время весенних каникул, перед тем как начать работу в фирме, он с рюкзаком за плечами в течение месяца путешествовал по Европе. Стамбул был конечным пунктом путешествия. Когда он увидел город с Галатской башни, у него перехватило дыхание. Рассказывали, что в османское время один человек, как Икар, приделав себе деревянные крылья, спрыгнул с этой башни и перелетел Босфорский пролив.

Все холмы, окружавшие Стамбул, были усеяны небольшими домиками. Несчётные толпы людей во все времена стекались сюда и оседали здесь. «Население Стамбула постоянно растёт», — говорил гид. И правда, этот город непрерывно рос. Он занял холмы, заполонил долины и как амёба протягивал свои щупальца всё дальше и дальше. Точно также и долину Тояма, прорезанную рекой Дзёгандзигава, сплошь покрывали дома, будто панцирь на гигантском животном. Но жизнь уже ушла отсюда, город захирел. Не видно было людей, смолкли голоса, доносилось лишь журчание речных вод.

— Это город? — спросила Кэсумба.

Асафуми кивнул, всё ещё не веря собственным глазам. Клонившееся к закату солнце освещало превратившийся в руины город. Красное закатное солнце выхватывало лишь фрагменты руин на западе. Город был похож на надоевшую кому-то сломанную игрушку. Там, куда дотягивались солнечные лучи, обломки этой игрушки отливали красноватыми бликами. Чёрные вороны, расправив крылья, кружились над руинами, как чёрный снег.

— Здесь… был город… — Асафуми показалось, что его собственный голос донёсся откуда-то издалека.

36

— Да уж, Охаре приходилось нелегко. Но сколько родные ни уговаривали его, он отказывался переезжать. — Такатоми Ёсикадзу вздохнул, сложив руки на коленях.

Из больницы города Оояма они позвонили ему по телефону, указанному в найденной в доме Охара Мандзабуро новогодней открытке. К счастью, он оказался дома и тут же примчался в больницу. Это был мужчина лет шестидесяти, коренастый и крепкий, в коричневом джемпере и спортивных туфлях, вылитый фермер.

Охара, которому оказали медицинскую помощь, лежал на больничной койке. Ему вкололи успокоительное, и он спал. Врач сказал, что ему придётся провести в больнице около недели. Охару определили в шестиместную палату, на кровать у окна. В палате лежали мужчина с забинтованной и подвешенной на растяжках ногой, пожилая женщина, дремавшая закрыв глаза, мальчик с электронной приставкой в руках, не замечавший ничего вокруг. Никто в палате не мог самостоятельно передвигаться, соседняя с Охарой кровать пустовала. Было как раз время посещений, и поэтому Сидзука, Михару и отец Михару, Ёситака, сев в кружок рядом с кроватью Охары, непринуждённо беседовали с Такатоми.

— Господин Такатоми, как вы познакомились с Охарой? — спросила Михару. Её повреждённая ударом палки шея была забинтована. Такатоми присел на край постели и взглянул на спавшего, приоткрыв рот, Охару.

— Мы с ним дальние родственники. Мой дед помогал их деревне осваивать новь. После войны он сдал бывшим солдатам горный склон всё равно что задаром. Согласно земельной реформе Макартура, «отсутствующие помещики» теряли свои земли, которые переходили к арендаторам. И освоенные земли перешли в собственность проживавших на них бывших солдат. Дедушка, которого подвела доброта, подал жалобу, но в конце концов ему пришлось отступиться.

— Да, а теперь это совершенно заброшенная деревня, — сказал Ёситака. После нападения Охары губы у него были разбиты, и говорил он очень медленно.

— В конце пятидесятых повсюду стали сооружать дамбы, и многие деревни были затоплены. Это и стало предвестием нынешнего запустения. С той поры начался исход из деревень. Тогда-то и деревню поселенцев стали покидать семьи. Ведь эти люди пришли из Токио, туда они и вернулись, воспользовавшись своими родственными связями в районе Канто. И только один Охара остался до самого конца.

— Наверное, он был очень привязан к этой деревне, — сочувственно сказал Ёситака. На лице Такатоми отразилась сложная гамма чувств.

— Нет, тут дело не в привязанности… На самом деле он уже не мог перебраться на новое место. Нрава он упрямого и раздражительного, когда люди стали покидать деревню, он жестоко поносил своих старых товарищей. Даже сын с дочерью не могли с ним ужиться и, повзрослев, буквально сбежали из дому. Когда умерла заботившаяся о нём жена, он остался один, и некому стало за ним приглядеть. Отключили электричество, потом водопровод, и он зажил совершенно первобытной жизнью. С того времени рассудок стал изменять ему. Стали доходить разные слухи: то он, размахивая дубинкой, погнался за городским социальным работником, то накричал на почтальона — зачем, мол, пришёл. И вот до чего дошло…

Слушая Такатоми, Сидзука разволновалась. То, что они нашли в доме Охары тетрадь с реестром, доказывает, что Асафуми заходил к нему. Прежде чем покинуть дом Охары, они вместе с Михару и Ёситакой перерыли весь дом, но не нашли никаких следов Асафуми. Тем не менее нельзя было исключить возможность того, что Асафуми подвергся нападению Охары. Сидзука посмотрела на храпевшего старика, чья голова торчала из-под простыни. Его веки подёргивались, в паузах между всхрапываниями он шевелил губами. Ей захотелось растормошить его и выпытать, что же он сделал с Асафуми.

— Однажды сын с дочерью решили сводить его к психиатру, — сказал Такатоми, поглаживая себя по коленям, обтянутым заношенными брюками. Похоже, упомянув о психической нестабильности Охары, он хотел оправдать травмы, нанесённые Михару и Ёситакой.

— Едва услышав о психиатре, Охара разъярился и заявил, что порывает с детьми. В конце концов он ведь может вести обычную жизнь, возделывать огород, готовить себе еду, да и сама эта заброшенная всеми деревня напоминает изолированную от мира психиатрическую больницу.

— Я в здравом уме, — раздался слабый охрипший голос. Все присутствовавшие, вздрогнув, обернулись к постели Охары. Тот успел проснуться, его глаза из запавших глазниц с ненавистью глядели на Такатоми.

— Я вам не Тасиро. Я из-за войны не спятил. А он вечно раскаивался в содеянном и в конце концов утопился в реке. Это позор для мужчины! Я никогда не оправдывался, жил, ни от чего не прячась!

Все смотрели на Охару как на заговорившего покойника. Охара бросал вокруг себя гневные взоры.

— Это что же, только потому, что мы проиграли, Великая восточно-азиатская война стала считаться ошибкой?! Теперь никто не гордится тем, что воевал. А как же мои боевые товарищи, погибавшие, веря призывам «Будем сражаться под японскими флагами до последнего солдата!», «Вы погибнете не напрасно!»? Разве не стыдно выжившим перед погибшими товарищами?! Мне стыдно. Поэтому пусть отсохнет мой язык, если я назову ошибкой то, что мы сражались на фронте! Мы все шли на войну за победой, чтобы защитить своих жён и детей. Не родину, а матерей, жён и детей. Разве у нас был выбор?! Ошиблись те, кто начал эту войну. Мы, получившие красные повестки, лишь выполняли свой долг. Но война была проиграна, и выжившие превратились в побитых собак. А когда побитые псы становятся отцами, откуда взяться чувству собственного достоинства у детей и внуков таких отцов? Наша деревня поселенцев не выжила потому, что люди утратили чувство собственного достоинства. Поэтому при первых же трудностях, поджав хвосты, сбежали в город!

— Так ведь времена изменились! — сказал Такатоми, обращаясь к Охаре как к ребёнку.

— Да, времена изменились. — Охара приподнял голову. Его глаза горели из-под набрякших век. — Проиграв войну, Японии осталось лишь трусливо прятаться за спиной Америки. Так ради чего мы воевали? Разве не ради того, чтобы не допустить на нашу землю американцев? Миллионы японцев отдавали свою молодость и свои жизни, чтобы защитить родину от рыжеволосых варваров. А нынешняя молодёжь?! Да они сделались ручными обезьянками при американцах. Смотрят их фильмы, слушают их музыку, одеваются, как они!

— Это не американизация, а глобализация, — как всегда непринуждённо вырвалось у Михару. Но Охара тут же оборвал её:

— Бабам этого не понять. Не понять, что такое война. После войны женщины стали заискивать перед американскими солдатами, льнули к ним, как шлюхи! Ради чего мы воевали? Разве не ради того, чтобы защитить женщин и детей?! Но эти женщины и дети унижаются перед американцами. Нас предали! Предала родина, предали наши близкие!

Голос Охары дрожал. И Сидзука, и Михару, и Такатоми, и Ёситака подавленно молчали.

— Конечно… Нам не понять, как трудно вам пришлось на фронте, — робко сказал Ёситака.

— Конечно не понять, — заявил Охара, опустив голову на подушку. — Я прошёл всю Великую восточно-азиатскую войну. С двадцати лет я ползал в грязи. А во время «инцидента у Люкоуцзяо»[62] меня отправили в северный Китай, оттуда перебросили в Шанхай. Ожидалось, что, одержав победу в Шанхае, мы с триумфом вернёмся на родину, но бои длились целых три месяца. Потеряв многих товарищей, мы наконец захватили Шанхай и думали, что теперь вернёмся домой героями, но нас бросили на Нанкин. К тому же эшелоны снабжения не поспевали за нами, мы остались без еды. Нам велели перейти на самообеспечение и реквизировать продукты на местах. Это был кошмар. Голодные, с мешками с песком на плечах и с оружием в руках мы шли к единственной цели — к Нанкину.

Задумавшись о тех временах, Охара замолчал. Сидзука, которая слышать больше не могла этих хвастливых речей о войне, достала тетрадь с реестром.

— Простите, господин Охара, вы знаете владельца этого реестра?

Охара озадаченно взял тетрадь и по-стариковски отвёл руку подальше, разглядывая надпись на обложке — «22-й год Сёва». Он внимательно рассматривал тетрадь, в задумчивости сощурив глаза.

— Он разыскивал записанные в этой тетради адреса. Наведывался в дома, где когда-то давно складировались лекарства, — пояснила Сидзука.

— Лекарства, — пробормотал Охара.

— Да. Он торговец лекарствами. Эту тетрадь нашли в вашем доме, она принадлежит моему мужу.

Не обращая внимания на взывавшую к нему Сидзуку, Охара перелистывал страницы. Но взгляд у него был отсутствующий, словно перед глазами у него была не тетрадь, а что-то совсем другое.

— Вы помните владельца этой тетради? — Сидзука начинала проявлять нетерпение.

— Конечно, помню, — неожиданно ответил Охара низким голосом. — Наглый негодяй, пристававший к Фумико.

Асафуми приставал к женщине! Сидзука растерялась. Это было совсем не похоже на того Асафуми, которого она знала.

— Приставал? Что вы имеете в виду? — потребовала разъяснений Сидзука. Но тут вмешался Такатоми:

— Охара, муж этой женщины вовсе не приставал к Фумико.

Охара, сердито поджав губы, с ненавистью смотрел на тетрадь.

— Уважаемые посетители! Время посещений подошло к концу, — донеслось из коридора. Одновременно с объявлением раздался звуковой сигнал. Это был высокий металлический звук.

— Воздушная тревога! — Охара, отбросив тетрадь, вскочил с постели. Забыв о боли от ожогов, он нагнулся и, энергично похлопывая себя по бокам, гневно крикнул:

— Где винтовка? Сава, Морияма! Винтовку, принесите мне винтовку! — приказал Охара, оглядевшись вокруг.

— Охара, успокойтесь!

Охара сбил с ног попытавшегося остановить его Ёситаку.

— Прочь с дороги! Сюда летят вражеские самолёты! — Охара уставился в потолок, словно видел там вражеские огни. Его руки вытянулись по швам, сжимая воображаемую винтовку.

Михару нажала на кнопку вызова медсестры. Находившиеся в палате посетители и больные изумлённо смотрели на Охару. Заслышав шум, из коридора в палату стали заглядывать и другие больные.

Сидзука наклонилась, чтобы поднять брошенную Охарой тетрадь. Но не успела сделать этого, как кто-то вцепился ей в волосы. От боли Сидзука вскрикнула. Тут же перед её глазами оказалось коричневое лицо Охары.

— Ах ты, шлюха! Мечи из ножен! Вонзим их в эту грязную дыру! — Лицо Охары исказила ярость.

Сидзука похолодела от страха. Перед глазами мелькнул вонзающийся в её гениталииослепительно сверкающий японский меч. Она как будто оказалась втянутой в безумие Охары.

— Прекрати! Прекрати! — душераздирающим голосом завопила Сидзука. Ёситака и Такатоми попытались скрутить руки Охары. Но он крепко держал женщину за волосы.

Крича, Сидзука билась, пытаясь освободиться. Это ещё больше распалило Охару.

— Визжи, сучка! Тебя запросто может трахнуть любой мужчина, ну, так и я засажу тебе! Фумико, хочешь, да?!

Со шприцем в руке в палате появилась медсестра. Она была в очках и с достоинством несла своё грузное тело. При помощи Ёситаки и Такатоми, вцепившихся в разъярённого Охару, она вколола ему успокоительное. Левая рука Охары стала слабеть, и он отпустил волосы Сидзуки и продолжал бормотать как в бреду:

— Я не позволю себя дурачить! Ты думаешь, кто я? Я — человек, выживший в Тихоокеанской войне. Я сносил головы врагов, связывал китайцев проволокой и, облив бензином, сжигал их! Засаживал в девок свой член! Разрубал тела мечом, сдирал кожу! Я всё это делал! Делал! Делал — что тут дурного? Я убил всех врагов… Разве не этому нас учили… Что тут дурного… Я сражался за свою родину..

Охара был где-то далеко, он бросал свои слова, обращаясь к невидимому собеседнику.

— Послевоенный синдром, я где-то читала об этом, — сказала медсестра, кладя шприц на поднос. — Такая болезнь была у многих американских солдат, воевавших во Вьетнаме, — довольно лёгкого толчка, и человек начинает заново переживать свой военный опыт. Болезнь начинается спустя много лет после возвращения с войны, с этим дедушкой, наверное, то же самое.

— Ну, конечно, он болен! — подытожил Такатоми. Психическим заболеванием он хотел оправдать насилие, учинённое Охарой.

Сидзука в изнеможении смотрела на закрывшего глаза старика. Голоса Охары не было слышно, но губы его всё ещё слегка шевелились.

— Сидзука, ты в порядке? — спросила Михару, подбирая валявшуюся на полу тетрадь. Сидзука провела кончиками пальцев по голове. Голова всё ещё ныла, но она через силу улыбнулась.

— Я в порядке.

Медсестра осмотрела голову Сидзуки.

— Похоже, внешних повреждений нет. Но теперь вам лучше вернуться домой и отдохнуть. У вас сильный психологический шок.

— Да, да. Домой, домой, — радуясь, что можно покинуть это место, поторопила отца и Сидзуку Михару. Они все вместе вышли в коридор.

Зеваки, собравшиеся поглазеть на безумного Охару, наконец-то стали расходиться. Все четверо в молчании шли к выходу по коридору, блестевшему линолеумом. В примыкавшем к коридору вестибюле пациенты болтали и смотрели телевизор. Вновь раздалось объявление об окончании посещений и о наступлении обеденного времени. Эти повседневные картины вернули, наконец, Сидзуке самообладание.

— А кто такая Фумико? — спросила она у Такатоми.

— Его покойная жена, — прижав ладонь к плоскому носу, сдавленным голосом проговорил Такатоми. Видимо, и он был ошеломлён поведением Охары.

«Значит, Асафуми не мог приставать к жене Охары», — подумала Сидзука. И тут же Михару, кивнув, сказала:

— Может быть, когда-то давно между женой Охары и торговцем лекарствами что-то произошло.

По мере удаления от палаты, где лежал старик, к Михару возвращалась её обычная жизнерадостность.

— Господин Такатоми, из слов Охары следует, что он бил свою жену, это верно?

— Да, я слышал, что так, — нехотя ответил Такатоми и, поклонившись, сказал: — Простите, мне нужно уладить кое-что в связи с госпитализацией. — И исчез в приёмном отделении. Похоже, он избегал дальнейших разговоров. Видимо, после того, как он воочию убедился в безумии Охары, ему больше не хотелось обсуждать с посторонними его семейные дела, решила Сидзука.

Втроём они вышли в просторный больничный вестибюль. Перистые облака, утром затянувшие всё небо, разметало, местами пробивались тусклые лучи осеннего солнца. Там и сям с сумками подмышкой шли на обед к магазинам сотрудники больницы. Хоть это и был центр города Оояма, но, за исключением здания муниципалитета и библиотеки, дома вокруг были серыми и унылыми.

— Может быть, о пропаже Асафуми лучше сообщить в полицию? — направляясь к стоянке, проронил Ёситака.

37

Когда стали сгущаться вечерние сумерки, Асафуми с Кэсумбой перешли проржавевший мост и вступили на территорию развалин, раскинувшихся на подступах к реке Дзёгандзигава. Вблизи оказалось, что здесь ещё сохранилось что-то от облика города. Хотя пересекавшиеся под прямым углом улицы были завалены обрушившимися стенами, стальными конструкциями и мусором, всё-таки это были улицы. Маленькие домики были полностью разрушены, только металлические каркасы торчали, как дорожные указатели, но среди четырёх- и пятиэтажек уцелели дома, где можно было хотя бы укрыться от непогоды. Крыши провалились, стёкла были выбиты, но кое-где, видимо, жили люди, из некоторых окон свешивались тряпьё, сушёные травы или овощи. Однако, куда ни глянь, на улицах не было ни души. Изредка, когда Кэка, опустив морду, принимался рычать, среди гор мусора мелькала тень, но стоило окликнуть её, как она тут же исчезала во тьме, так что Асафуми и Кэсумба не успевали ничего разглядеть. Хотя люди и жили здесь, они чего-то боялись и прятались. Полноправными хозяевами этих развалин были растения и разная живность. Стоило обнаружиться хоть клочку земли, как его тут же занимали трава и плющ. Видимо, из-за нехватки земли и воды деревья здесь не росли, но природа шаг за шагом протягивала свои зелёные щупальца внутрь мёртвых развалин. Среди травы и плюща сновали крысы. Карауля их, неподвижно сидели кошки, за кошками следили собаки. Впрочем, все животные были голодными и тощими. Среди развалин там и сям белели кости людей и животных. Повсюду чернели следы от кострищ — следы трапез.

Белевшие на земле среди развалин кости не столько пугали Асафуми, сколько создавали ощущение, что он затерялся в сюрреалистической картине. Такое зрелище предстало перед ним впервые в жизни. Он видел покойников только в гробу, среди цветов. Кэсумба тоже изумлённо оглядывалась, шагая рядом с Асафуми. Оказавшись среди развалин, они оба замедлили шаг. В босые подошвы впивались куски цемента и осколки стекла. Асафуми уже порезал большой палец. Нужно было ступать осторожно, глядя под ноги, чтоб не пораниться ещё сильнее.

Хотя уже наступил вечер, цемент и асфальт под ногами были горячими. Дневная жара среди этих развалин, где не было ни деревьев, ни воды, была, наверное, невыносимой. Одного этого было достаточно, чтобы люди покинули эти руины.

«Что же здесь произошло? — думал Асафуми. — Большой город по какой-то причине оказался разрушенным. О каком же бедствии говорили паломники к Якуси?»

Местами на уцелевших стенах виднелись полустёршиеся надписи: «Идиоты», «Умри!», «Убью», «Это ад». Они были написаны только азбукой, никаких иероглифов.[63] Похоже, эти надписи были сделаны давно — все они едва-едва виднелись, и в наступавшей темноте разобрать их было непросто. И всё-таки каждый раз, завидев эти единственные оставшиеся среди развалин послания, Асафуми останавливался и пытался их прочитать. Среди кое-как нацарапанных надписей попадались и крестики, и отпечатки ладоней. От всего этого веяло насилием и паникой. Асафуми охватило беспокойство.

Куда бы они ни шли, везде была одна и та же картина — бесконечные руины зданий и горы мусора. Вряд ли они найдут здесь что-нибудь ещё.

— Пить хочется, — сказала Кэсумба. Тут Асафуми почувствовал, что и у него пересохло в горле. Даже Кэка тяжело дышал, свесив оба языка. Когда они шли по Дороге-Мандала, он видел у дороги ручей и мог бы промочить горло, теперь же среди этих развалин воды не было.

— Мы могли бы напиться, спустившись к реке.

Оба направились к Дзёгандзигава. К реке вела едва приметная тропа. Ведь люди, всё ещё живущие в городе, нуждались в воде. Это была тропа, протоптанная людьми среди гор мусора.

Видимо, прежде город простирался до края речной поймы. По берегам реки валялись огромные глыбы, повсюду были разбросаны цементные обломки — уж не случилось ли здесь наводнения? Среди этих обломков пробивался кустарник, каменные и цементные глыбы обвивал гигантский плющ. В зарослях стрекотали насекомые. Слушая журчание реки и голоса насекомых, Асафуми почувствовал одновременно и облегчение, и усталость.

Ступая по прибрежным камням, они подошли к воде. Ревел поток, сбегавший с гор Татэяма. Войдя в воду, как был, в полотенце, Асафуми омыл всё тело.

— Ах, как хорошо! — невольно вырвалось у него.

Глядя на него, и Кэсумба разделась. Под её мешковатой грязной одеждой было голое тело. Перед Асафуми предстали детские припухлости грудей и едва начавший зарастать волосами лобок. Он оробел и отвернулся. Не заметив его растерянности, Кэсумба вошла в реку. Оказавшись рядом с Асафуми, она улеглась на мелководье. Кэка последовал за Кэсумбой.

Здесь дул прохладный ветерок. Видневшиеся отсюда, с реки, развалины светлели в лучах закатного солнца. И холмы за городом, и бесконечно тянущиеся развалины постепенно исчезали в вечерних сумерках.

— В городе-то ничегошеньки нету, — сказала Кэсумба, вдоволь напившись воды.

— Раньше здесь было полным-полно больших домов и жило много людей.

— Что значит «раньше»? — спросила Кэсумба, и Асафуми растерялся с ответом.

— Ну, много-много дней назад.

Кэсумба выпустила изо рта фонтан воды:

— Разве это не сегодня?

— Да нет же! Сегодня это сегодня. А раньше — это прежде.

— Прежние дни, сегодняшний день, разве это не одно и то же?

— Вовсе нет! Время идёт. Раньше ведь ты была маленькой девочкой, а теперь стала большой.

Кэсумба нетерпеливо сказала:

— Вовсе нет, я всегда была такой же, как и сейчас. Неважно, большая я или маленькая.

Асафуми растерялся. А что если здесь нет времени, а есть только данное мгновение? Нет ни прогресса, ни регресса, а есть только вечное «сейчас».

Тут Кэка на берегу поднял лай. Он вилял хвостом, будто что-то обнаружил. Кэсумба вышла из воды, следом за ней вышел и Асафуми.

Кэка лаял на кучу мусора. Под нагромождением из пластика и металла было проделано отверстие, в которое мог пролезть человек. Виляя хвостом, Кэка заливисто лаял. Подойдя поближе, они увидели, что из лаза торчит направленная на Кэку палка. Кэка, заводясь всё сильнее, схватил палку зубами.

Кэсумба остановила его. Всё ещё рыча, Кэка сел у её ног.

— Есть тут кто-нибудь? — Едва он спросил, как из ямы полетели мелкие камни. Асафуми поспешно отступил от входа.

— Уходите отсюда!

Голос был высокий, детский. Кэсумба, оставив Кэку, живо шагнула к лазу. И просто сказала:

— Мы ничего тебе не сделаем, если ты выйдешь.

Под ноги Кэсумбы упал мелкий камушек. Затем швыряться камнями прекратили. Кэсумба наклонилась к лазу:

— Всё будет в порядке, выходи.

В отверстии лаза робко показалась детская голова. Это был мальчишка лет десяти с впалыми щеками и широко раскрытыми испуганными глазами. Мальчик опасливо посмотрел на Асафуми с Кэсумбой, но, увидев Кэку, одна голова которого была обращена к лазу, а другая оглядывала окрестности, снова собрался было нырнуть в своё укрытие. Асафуми поспешно спросил:

— Ты здесь живёшь?

Тот кивнул. Наконец-то они повстречали живого человека среди этих развалин. Присев перед лазом, Асафуми ласково спросил:

— Скажи, пожалуйста, что здесь произошло. Почему город превратился в руины?

Мальчик пристально посмотрел на Асафуми:

— Не знаю.

«Любимый ответ Кэсумбы», — удручённо подумал Асафуми. Но всё ещё не отступаясь, спросил иначе:

— Почему ты здесь живёшь?

Мальчик, по-прежнему бросая опасливые взгляды на Кэку, ответил:

— Потому что никого не осталось.

— Куда же все делись?

— Все умерли, — сказал мальчик. — Кто-то от болезни… кого-то съели…

При слове «съели» Асафуми смутился. Но мальчик был невозмутим, словно речь шла об обычном деле.

— Кто их съел? — не удержался от вопроса Асафуми, хотя уже знал ответ. Мальчик равнодушно кивнул на лежавшие вокруг развалины:

— Да оставшиеся в живых взрослые.

Так вот почему он прячется в этой яме! Асафуми огляделся вокруг, чтобы убедиться, что никто не собирается на них нападать. В небе уже начинали мерцать звёзды, очертания предметов вокруг стали зыбкими.

— А вы откуда пришли? — не без любопытства спросил мальчик.

Асафуми растерялся, как лучше ответить, но Кэсумба, ответив: «Оттуда», махнула в сторону Дзёгандзигавы. Хребты, тянущиеся за пиком Якуси, темнели на фоне вечернего ультрамаринового неба. Мальчик мечтательно посмотрел на горы.

— Взрослые, что покрепче, все убежали туда. Здесь остались только старики да дети.

— Так ведь и ты можешь уйти туда. В лесу живут люди!

— Правда? — впервые оживился мальчик.

— Конечно! Там ещё есть еда, — добавила Кэсумба, и мальчик стал осторожно выбираться из ямы. На нём оказалось женское платье, которое было ему велико и, несмотря на перетягивавший талию пояс, спускалось ниже колен. Одежда едва держалось на исхудавших плечах мальчика и вся была в прорехах, сквозь которые проглядывала дочерна грязная кожа.

— Вы отведёте меня туда? — Мальчик с надеждой смотрел то на Асафуми, то на Кэсумбу. Асафуми смутно надеялся, что, оказавшись в городе, сможет вернуться домой. Но вокруг, куда ни глянь, тянулись руины, и надежда вскоре оставила его. Но и возвращаться на Дорогу-Мандала не хотелось, так что он не знал, что ответить мальчику. Кэсумба же ответила: «Ладно!», и мальчик просиял.

— Погодите-ка! — Он поспешно нырнул в лаз. Похоже, он собрался пуститься в путь немедленно.

Кэсумба схватила его за платье:

— Не сейчас же! Мы шли без передышки, нам нужно отдохнуть.

Указывая на лаз, мальчик сказал:

— Вы можете передохнуть у меня.

Асафуми совсем не улыбалось ночевать в этой норе, но простодушная Кэсумба обрадовалась и ответила: «Спасибо».

— Мы голодны. Нет ли у тебя чего-нибудь поесть?

Асафуми удивился тому, что Кэсумба задала такой вопрос явно голодному и измождённому подростку. Но тот не счёл вопрос неуместным.

— За едой я схожу. — Нырнув в лаз, мальчик вернулся с деревянной дубинкой, сжимая что-то в ладони.

— Что ты собираешься делать? — спросил Асафуми.

Мальчик разжал ладонь — на ней лежали сделанный из проволоки рыболовный крючок и леска.

— Наловлю рыбы в реке. Я и снасти приготовил, может, что-нибудь поймается. Подождите меня здесь, хорошо? Не оставляйте меня!

Несколько раз повторив это, мальчик удалился вверх по течению реки.

— Такой маленький, а какой молодчина! — восхищённо сказал Асафуми.

Кэсумба, присев рядом с лазом, спросила:

— Что значит «молодчина»?

Асафуми с трудом подыскал слова.

— Молодчина, ну это… значит хороший парень.

— Чем именно хороший?

— Ну, ещё маленький, а выжил один в таком месте, сам удит рыбу. Разве не молодчина?

— Что тут удивительного, — сказала Кэсумба, подавляя зевок. — И взрослым, и детям, чтобы прокормиться, приходиться пошевеливаться.

— Но ведь дети беззащитны, если их не оберегать, они погибнут.

— Гибель слабых детей естественна! Ведь и плоды на деревьях вызревают не все, а только самые крепкие, слабые же сбивают ветер и дождь.

Не найдя, что ответить, Асафуми присел на камень. Кэсумба зарылась головой в чёрную шерсть прильнувшего к ней Кэки.

— Ты, верно, устала, — сказал Асафуми.

— Тело свинцовое, — коротко ответила Кэсумба. — Когда в теле свинцовая тяжесть, надо закрыть глаза. И тогда я стану другой и перенесусь в иное место. Побываю в разных местах, переделаю разные дела, увижу много всего, а потом, когда открою глаза, в теле появится лёгкость. — Говоря сама с собой, Кэсумба закрыла глаза и ещё глубже зарылась головой в шерсть Кэки.

«Какие сны видит Кэсумба? Какие сны видят выжившие среди этих развалин, паломники к Якуси, шагающие по Дороге-Мандала и люди-обезьяны?» — думал Асафуми.

В небе показался молодой месяц. Сияли Большая Медведица и созвездие Ориона. В серебристом лунном свете развалины на прибрежных террасах погрузились в тишину. Глядя на разрушенные здания, на зазубренные края уцелевших стен, на покосившиеся ряды столбов, он вспомнил чувства, переполнявшие его, когда они с Сидзукой смотрели вниз с высотного здания «Минато мираи 21». Тогда родители Асафуми приехали из Тоямы и ужинали вместе с ними и с матерью Сидзуки. Когда он посмотрел на простиравшийся внизу огромный город, ему почему-то стало грустно. Тогда он объяснил это страхом перед предстоящим важным шагом — женитьбой. Но, может быть, дело было в другом. Уж не было ли это видением будущего? Может быть, и посетители ресторанов в высотных зданиях, и зеваки, поднимающиеся на смотровые площадки Токийской мэрии — все они видят этот мираж города будущего, завораживающий своей гибельностью?

Обхватив колени, Асафуми смотрел на простиравшиеся среди холмов развалины. Прежде здесь, наверное, жили миллионы людей. Но теперь город заброшен. «Мой собственный мираж будущего поглотил меня», — подумал Асафуми.

— Фу-у-ун, фун-фун-фун, — стала тихонько напевать Кэсумба. Её глаза были закрыты, лицо неподвижно, лишь губы шевелились. Непонятно было, бодрствует она или напевает во сне.

Захотев по-маленькому, Асафуми встал и помочился на большую скалу, чуть поодаль от ямы. Он думал, что прямо за скалой тянется склон, но оказалось, что это накренившаяся бетонная стена. Раньше здесь было здание, но оно рухнуло. Среди побегов плюща виднелись выбитые борозды. Они были процарапаны по бетону чем-то острым вроде гвоздя. Похоже, это были иероглифы, но в слабом лунном свете их было не разобрать. Стряхнув капли мочи, он оправил задранное полотенце, раздвинул побеги плюща и попробовал прощупать процарапанную надпись.

«Недуг мгновенного увядания», — было написано неумелым детским почерком.

«Что это?» — подумал Асафуми, задержав пальцы на выщербленных линиях. Названия такой болезни он не слыхал. Должно быть, какая-то серьёзная болезнь, раз её название специально выбили здесь. Ему смутно припомнились слова мальчика о том, что все умерли от болезни, но тут он вдруг почувствовал какое-то движение за спиной. Обернувшись, он увидел прямо перед собой полуголого, совершенно лысого старика, занёсшего над его головой длинную железную палку. Ввалившиеся глаза на круглом, изборождённом морщинами лице блеснули, и он резко опустил железную палицу. Асафуми мгновенно отскочил в сторону. Палица просвистела в воздухе, и страшная боль в боку обрушилась на Асафуми. Он упал как подкошенный. Снова занеся железную палицу, старик приготовился обрушить её на голову Асафуми. «Р-р-р-р-р», раздалось рычание, и старик упал лицом вниз, выронив своё оружие. Кэка сидел на его спине, одной пастью вцепившись в руку, а другой — в коричневый кусок ткани, обёрнутый вокруг бёдер старика.

— Отпусти, отпусти! — завопил старик, извиваясь всем телом и пытаясь освободиться от пса. На нём была лишь обмотанная вокруг бёдер вылинявшая до коричневого цвета набедренная повязка. Проступавшими рёбрами и измождённым телом он напоминал индийского аскета. Но, несмотря на худобу, он был силён и одной рукой отталкивал Кэку, пытавшегося укусить его за другую руку.

— Кэка, фу! — подошла Кэсумба. Кэка неохотно разжав обе свои пасти, отошёл от старика. Сидя на земле, старик криво ухмыльнулся.

— Этот оборотень — твой пёс?

Кэсумба кивнула. Встав, старик взглянул на стонавшего, ухватившись за бок, Асафуми.

— Отличное мясо. Если не будешь мне мешать, мы могли бы поделить его.

«Не смей есть людей!» — хотел было воскликнуть Асафуми, но из-за боли в боку смог выдавить из себя лишь звук, похожий на предсмертный стон петуха. «Может, рёбра сломаны», — похолодев, подумал он.

— Он пришёл со мной. Я не собираюсь его есть, — ответила Кэсумба, и старик сплюнул.

— Ну и ладно. У меня-то есть еда, — зло бросил он на прощание, подобрал железную палицу, плетёный мешок и ком земли. Ком при ближайшем рассмотрении оказался связкой из трёх ворон.

— Постой, — остановила старика Кэсумба. — Поделим этих птиц.

— Не болтай ерунды! — выругался старик и занёс свою палицу. — И не вздумай натравить на меня своего оборотня! Давеча я зазевался, а теперь забью его до смерти!

Затем он кивнул на Асафуми:

— В обмен на этого белокожего мужчину я отдам тебе всю связку.

Кэсумба отрицательно покачала головой. Старик хмыкнул:

— Кто же отдаст драгоценную еду за просто так! — сказал он, и его взгляд скользнул по едва выступающей груди и бёдрам девочки. На его морщинистых, как анальное отверстие, губах проступила слабая улыбка.

— Если отдашься мне, получишь одну птицу.

— Мерзкий старик, заткнись! — держась за бок, Асафуми, шатаясь, попытался встать. Но боль ещё не отпустила, и он снова рухнул на колени.

Тут Кэсумба ответила:

— Две птицы!

— Что ты говоришь, Кэсумба!

Но Кэсумба стояла, вызывающе уперев руки в бока, как пожилая домохозяйка, сбивающая цену в зеленной лавке. Немного подумав, старик ответил:

— Ладно. Птиц я ещё наловлю, а вот девок тут не сыщешь.

Старик положил трупы птиц у ног. Усевшись на плоский выступ, он поманил к себе Кэсумбу. Асафуми крикнул:

— Стой! Кэсумба, ты хоть понимаешь, о чём речь?!

Но та приказала Кэке сидеть на месте и подошла к старику.

— Понимаю! С паломниками к Якуси мы иногда занимаемся этим, — ответила Кэсумба, настороженно глядя на пытавшегося остановить её Асафуми.

Асафуми смотрел на стоявшую перед стариком освещённую лунным светом девочку. Она закатала полы своей одежды. Асафуми со своего места видел только её смуглые ягодицы. Протянув руки, старик хотел было привлечь её к себе.

— Подожди! — сурово одёрнула его Кэсумба.

Услышав интонацию хозяйки, Кэка, зарычав, привстал. Старик поспешно отдёрнул руки от девочки. Кэсумба, присев на корточки перед стариком, задрала его грязно-коричневую набедренную повязку и извлекла его пенис. Словно играясь в песочнице, она принялась с видимым удовольствием ласкать его. Этого старик, как видно, не ожидал — на мгновение он застыл в изумлении, но вскоре, откинувшись назад, отдался ласкам. Напевая «ффу-у-ун, фу-у-у-у-у-ун», Кэсумба продолжала ласкать пенис. На изборождённом морщинами лице старика появилась растерянность. Но ласки девочки были ему приятны, и вскоре на его лице отразился восторг. Член наконец встал, и Кэсумба села на него верхом и медленно стала опускаться. Она была похожа на внучку, ластящуюся к дедушке.

Асафуми ошеломлённо наблюдал за совокуплением старика и девочки. Зад Кэсумбы двигался вверх-вниз всё быстрее и быстрее. Обхватив девочку за бёдра, старик положил её на спину. Оказавшись сверху, он энергично задвигал бёдрами. Маленькое тело Кэсумбы раскачивалось под ним как кораблик. Судя по белозубой улыбке, ей было хорошо. Потеряв голову, старик изо всех сил засаживал в неё свой член. За их спинами тянулись залитые лунным светом развалины. Они трахались, не сдерживая стонов и вздохов.

«Эти люди превратились в животных», — подумал Асафуми. И тут же заметил, что его собственный пенис отвердел и поднял голову. Он отступил назад.

38

— Когда он сказал, что собирается отправиться по Дороге-Мандала, у меня появилось дурное предчувствие, — вздохнул Мицухару и выпустил сигаретный дым.

Покинув больницу, где лежал Охара, они решили пообедать у родителей Михару, а затем пойти в полицию. Во время обеда, состоявшего из сайры, таро и пасты конняку,[64] Михару продолжала обсуждать утреннее происшествие, и под конец Мицухару высказал своё мнение. Отодвинувшись от низенького обеденного столика и поставив перед скрещёнными ногами пепельницу, Мицухару покачал головой.

— Дорога-Мандала — старинная дорога. Кажется, издревле это было одно из мест подвижничества приверженцев Пути обретения чудотворных способностей,[65] обходивших горы Татэяма, но даже в наше время этой дорогой ходили редко. Издревле дорога славилась внезапными исчезновениями и странными встречами.

— Дедушка, и ты ничего нам не рассказал! — упрекнула его Михару.

Мицухару стряхнул пепел с сигареты и виновато скривил заросшее седой щетиной лицо:

— Я подумал, не стоит пугать молодёжь.

Михару бросила на Сидзуку виноватый взгляд, словно это по вине её деда пропал Асафуми. Слабо улыбнувшись ей в ответ, Сидзука повернулась к Мицухару:

— Но ведь заблудившиеся на Дороге-Мандала люди возвращались назад?

— Ну, я слышал только, что на этой дороге происходят странные вещи. К тому же странности случаются с чужаками, а не с жителями придорожных деревень. Некоторые старые проводники говорят, что людей вводит в заблуждение название Адова долина, но на самом деле в настоящий ад Татэяма ведёт именно Дорога-Мандала.

— Никогда об этом не слышал, — проворчал Ёситака. На что Мицухару ответил:

— Это всего лишь предание.

— Чем слушать эти старинные россказни, лучше заняться поисками Асафуми. Я думаю, этот Охара что-то знает. Лучше сообщить обо всём в полицию, пусть они его допросят, — прервала Михару этот заведший их в религиозные дебри разговор. Но Ёситака нахмурился.

— Судя по состоянию Охары, его бесполезно спрашивать о чём бы то ни было.

— Просто не нужно с ним заговаривать о войне и о его жене.

— Торговля лекарствами тоже запретная тема.

— Выходит, мы ничего не можем рассказать ему об Асафуми.

От этих слов Сатоко Ёситака и Михару совсем растерялись. Сатоко, подливая всем чаю, спокойно спросила:

— Может, этот старик попал в беду?

— Так ведь, что посеешь, то и пожнёшь. Этот мерзкий старик хвастался тем, что убивал людей, — гневно выдохнула Михару.

— Михару, — тихонько упрекнула её Сатоко.

Пострадавшие от безумства Охары Сидзука и Ёситака смущённо переглянулись. Ведь и им тоже, как и Михару, не терпелось осудить Охару.

— Дедушка, ты ведь тоже воевал? — неожиданно спросила Михару.

Мицухару спокойно кивнул:

— Да, воевал.

— Вот, дедушка тоже воевал, но хотя и ему пришлось тяжело, он не чинил насилия над людьми, — торжествующе сказала Михару.

— Да разве можно деда сравнивать с тем безумцем? — улыбнулась Сатоко.

— А где вы воевали? — спросила Сидзука.

Потушив сигарету, Мицухару посмотрел на улицу. За стеклянными дверями галереи расстилался зябкий осенний пейзаж — сжатые, покрытые стерней поля, похожие на стриженные головы школьников.

— Давно это было. После Нанкина я воевал в Южном Китае… Дислоцировался в Индокитае, — неспешно припоминал Мицухару.

— Нанкин?! Охара тоже говорил о Нанкине! — изумилась Михару.

Вспомнившая рассказ Охары о нанкинской резне Сидзука насторожилась. Мицухару потянулся за новой сигаретой.

— Да ведь в Нанкине были десятки тысяч солдат.

Мицухару прикурил. Михару неотрывно смотрела на деда.

— Охара говорил, что проволокой связывал руки китайцам, убивал их, насиловал женщин, отрубал головы. Ты же не делал этого?

Затянувшись сигаретным дымом, Мицухару ответил:

— И я участвовал в этом.

Присутствующие были поражены. С мягкой улыбкой во взгляде Мицухару добавил: «Молодой был». Михару растерянно спросила:

— Значит… ты связывал руки проволокой и убивал китайцев?

— На то она и война, чтобы убивать людей, — уклонился от ответа Мицухару. Стараясь сгладить ситуацию, Сатоко заговорила:

— Что ни говори, а война это действительно страшно.

Но Сидзука не могла удержаться и прервала её:

— Но вы убивали людей так же зверски? Насиловали не только женщин, но и детей?

Услышав вопрошавшую как на допросе Сидзуку, Мицухару невольно обернулся к ней. Его лицо было спокойно, лишь глаза пронзительно сверкнули. Сидзука была поражена. Этот взгляд мгновенно напомнил ей напавшего на неё в больнице Охару. Но взгляд Мицухару сразу смягчился.

— Дело-то давнее, я уже всё позабыл.

И, постучав себя по макушке, шутливо добавил:

— Я ведь тоже выжил из ума.

39

В свете факелов прыгал рыжий заяц. Кружился мужчина, обвешанный множеством верёвок. Верёвки развевались, как волчки. Раскинув руки, мужчина восторженно хохотал. Рослый мужчина подбрасывал в воздух и ловил карлика. Крича «Ух-ах», карлик взмывал в чёрное ночное небо. «Бом-бом» била по железной крышке женщина с шишкой на лбу. Юное существо непонятного пола высоким голосом затянуло песню без слов. Окружив его, все паломники заплясали, каждый на свой лад.

Освещённые зажжёнными перед домом старосты факелами, жители деревни сидели вкруг и пили вино из перебродившего проса. Рядом, в надежде, что им перепадёт хоть немного еды, бродили деревенские псы. Красными бликами играли огни на загорелых лицах окунувшихся в праздничную атмосферу людей. Но лица их выражали и что-то неясное, загадочное, как улыбка собаки.

Срывая плоды с дерева, Рэнтаро наблюдал за этой картиной. Только что он сам вместе со всеми танцевал танец «Ловля гольца»[66] — корзину ему заменил огромный древесный лист. Но, устав, он отошёл в сторонку.

Так уж повелось, что в благодарность за предоставленный им в деревне ночлег паломники давали представление. Представление — это громко сказано, ничего особенного они не показывали, лишь громко хлопали в ладоши и танцевали, кто как умел. Но жителям деревни и такого танца в исполнении диковинных гостей было довольно — они смеялись, показывая на паломников пальцами.

Женщина, которая, похоже, была в деревне за старосту, сидела рядом со старицей и с видимым удовольствием следила за весельем. Она и взглядом не удостоила Рэнтаро, будто между ними ничего и не было.

Серп молодого месяца и подол усеянного звёздами неба были обрезаны чёрной горной грядой. Из тёмной долины у её подножия иногда доносился отдалённый лай бездомных собак.

Перед Рэнтаро мелькнула тень, и юное существо непонятного пола опустилось рядом.

— Когда поёшь, забываешь, где ты, — сказало это юное создание.

Когда Рэнтаро растерянно посмотрел на него, существо улыбнулось:

— Что-то покидает твоё тело и растворяется.

— Любишь петь?

Юное существо задумалось:

— Не знаю. Просто голос льётся из меня. Это приятно.

Рэнтаро смотрел на кружащихся в свете факелов паломников. Конечно же, здесь не было речи о пристрастиях. Им было просто хорошо, и потому они кружились в танце. Для людей, лишённых памяти, каждое мгновение могло быть только хорошим или плохим. Подумав об этом, Рэнтаро переключился на мысли о женщине-старосте. Может быть, она так же переспала с ним? Ей просто было хорошо, а потом она позабыла об этом.

Возможно, таким же было их странствие. Оно состояло лишь из вереницы приятных мгновений. Для странников не существовало прошлого, не существовало будущего, они стремились лишь к тому, чтобы сейчас им было хорошо. И встреча с Саей была лишь мгновением во время такого странствия. Как и связь со старостой этой деревни, эта встреча происходила только здесь и сейчас. Это было мимолётным удовольствием, о котором можно позабыть, когда оно позади.

Но Сая не могла с этим смириться. Она настигла его даже здесь, в Японии, и угрожала ему, занеся над ним меч прошлого. Как было бы хорошо, продлись это странствие и дальше. Тогда ему не пришлось бы столкнуться с полными ненависти глазами Ёко и Саи. Так же как он уехал из Малайи, чтобы сбежать от Саи, он уехал из Тибаси, чтобы сбежать от Ёко и Саи.

Рэнтаро отметил про себя, что сбежал уже от двух женщин и оказался в совершенно незнакомом месте. Хорошо бы позабыть обо всём, как эти люди. Память была цепью, приковавшей его к прошлому. Рэнтаро смотрел на паломников. Это были люди, которым удалось освободиться от заклятия прошлого. Как это случилось с ними?

— Бедствие — это мгновенное увядание, верно? — вспомнив слова женщины, спросил Рэнтаро своего соседа. Тот посмотрел растерянно, а затем кивнул:

— Некоторые так говорят.

— А что это значит?

В раздумии юное существо сложило перед собой изящные руки. Оно напомнило Рэнтаро статую бодхисаттвы, виденную в одном из буддийских храмов Киото. Алое пламя освещало его правильный профиль.

— Я помню совсем немногое. Люди уничтожают людей… Так кто-то говорил мне, когда я был в городе.

При слове «город» Рэнтаро придвинулся поближе.

— Что же ты видел, когда был в городе?

Лицо собеседника приняло страдальческое выражение:

— Было страшно… среди разрушенных стен… крики… убивали людей…

В его глазах мелькнул ужас, он замолчал.

— А в городе были… — запнулся Рэнтаро, а затем кивнул на диковинных людей, кружившихся в танце, — такие же странные люди?

— Мы исключение, — путанно ответило существо. — Поэтому мы и не можем жить в городе… Мы сами и есть бедствие… Так говорили люди. Они говорили, что мы можем только совершать паломничество к Якуси. Поэтому мы искали Дорогу-Мандала. Поиск дороги нас объединил.

— Города больше нет, — сказал сидевший рядом с ними деревенский мужчина, заросший густой бородой. Он жадно поедал маленькую птичку.

— Умерший недавно старик сказал, что города больше нет. Этот старик сбежал из города и основал деревню.

— Но что же произошло?

— Люди мгновенно увядали, — повторил мужчина слова женщины и маленьким глоточком отпил вина из проса.

— Когда и люди, и травы, и деревья мгновенно увядают, это конец. И семян не остаётся, гибнет всё.

Это было бессмысленное повторение одного и того же. Вздохнув, Рэнтаро допил оставшееся в чашке вино.

«Где же я нахожусь?» — подумал он. С пятнадцати лет он проводил свою жизнь в путешествиях, но всегда, по крайней мере, знал, куда направляется. Теперь же он не знал, где находится.

Вдруг вскочили и, оборотившись назад, зарычали деревенские псы. Жители деревни испуганно замерли. Из мрака, обступившего факелы, донёсся шорох ветвей. Собаки с лаем кинулись к зарослям. В тот же миг из мрака проступили тени, похожие на чёрные глыбы.

«Люди-обезьяны!» — пронеслось среди жителей деревни. Это были дикари, напавшие на Рэнтаро и Асафуми. Их волосатые тела были обнажены, они с рычанием прыгнули в круг света от факелов, сжимая в руках дубинки с привязанными к ним кусками железа, и принялись избивать жителей деревни. Деревенские псы набросились на них, но людям-обезьянам это было нипочём. Не обращая внимания на укусы собак, они мозжили им головы и перебивали хребты своими дубинками. Деревенские мужчины и женщины, что покрепче, с палками в руках заняли оборону против людей-обезьян. Старики и дети, пригнувшись, ринулись во тьму. Вокруг раздавались удары дубинок, хруст ломающихся костей, стоны и вопли людей.

Замершие в кругу факелов паломники тоже перепугались и хотели было бежать вместе с деревенскими.

Но старица, остановившись прямо перед огнями, размахивала палкой:

— Сюда, все сюда!

Паломники собрались вокруг неё. И Рэнтаро после некоторых колебаний следом за юным существом непонятного пола присоединился к остальным. Старица, словно заслоняя всех, стояла впереди между паломниками и людьми-обезьянами. Заросшие косматыми бородами и шерстью люди-обезьяны, сжимая в руках перепачканные в крови дубинки, подошли ближе. Их глаза свирепо горели, в полуоткрытых ртах сверкали ряды белоснежных зубов. Рыча, они занесли дубинки, но, видимо, странный вид паломников их смутил, и они медлили с нападением. Старица размотала ткань, скрывавшую её голову и лицо, и повернулась к людям-обезьянам. Так как к паломникам она стояла спиной, Рэнтаро не видел её лица. Но люди-обезьяны онемели и застыли на месте, а в следующее мгновение отпрянули назад.

И пока эти чудовища до смерти избивали мечущихся в панике жителей деревни, набрасывались на выставленную к празднеству еду, врывались в дома, срывали сушившиеся мясо и овощи, старица стояла впереди, заслонив паломников своим телом.

Разбежавшиеся жители деревни пришли в себя, вернулись с мотыгами и дубинками в руках и пустились вдогонку за людьми-обезьянами. Но даже отягощённые награбленным добром люди-обезьяны дали яростный отпор. Женщина с пробитой головой корчилась в луже крови, пронзительно кричал человек-обезьяна, угодивший в огонь. Окрестности оглашались звериным рычанием и стонами раненных. Но целью людей-обезьян было не убийство, а грабёж. Захватив еду, они скрылись в зарослях, утащив с собой трупы убитых ими людей.

Стало тихо. Люди растерянно смотрели на опустошённое застолье. Затем один за другим выпускали из рук своё оружие и принимались собирать остатки разбросанной посуды и еды и оказывать помощь раненным.

По-прежнему горели факелы. Паломники боязливо, как выглядывающие из гнезда птенцы, выходили из-за спины старицы. Её голова и лицо уже снова были замотаны рваниной.

Атмосфера была мрачная. Но жители деревни молча прибирались, будто пережили всего лишь стихийное бедствие.

— Беда, вот беда-то, — низким голосом, монотонно, как молитву, стала напевать однорукая женщина, ударяя по висевшей на её груди крышке от кастрюли.

40

Ощипав перья, они принялись жарить ворон на костре. Тёмно-красное мясо шипело на огне. Все трое сидели вокруг и глаз не сводили с вертела, на который были нанизаны вороны. Все были голодны. Время от времени старик и Кэсумба переворачивали вертел, чтобы вороны лучше прожарились. У Асафуми всё ещё болел бок, по которому пришёлся удар железной палицей. Рёбра, видимо, не были сломаны, однако место ушиба распухло. Но сильнее боли Асафуми мучило унижение. Унижение, что ему достанется ворона, ради которой Кэсумба переспала со стариком. Однако голод был сильнее гордости. Когда Кэсумба предложила ему разделить с ней еду, он не смог отказаться. Если так и дальше пойдёт, думал он, страшась себя самого, как бы не опуститься до того, чтобы есть человечину.

Когда Кэсумба, как и договаривались, получила от старика двух ворон, она тут же спросила, нет ли у него огня. Довольный сексом старик достал из болтавшегося у него на поясе мешочка трут и кремень, сходил за сухой травой и дровами и споро развёл костёр.

В ярком ночном небе зло смеялся жёлтый месяц. Тянувшиеся за их спинами развалины, как город мёртвых, замерли в белёсом лунном свете. Отправившийся на рыбалку подросток ещё не вернулся. Старик, позабыв обо всём, жарил ворон. Кэсумба была в отличном настроении, гладя Кэку по голове, она гортанно напевала: «Фун-фун».

— Вороны смышлёные птицы. Поймать их довольно трудно. Но зато мясо у них превосходное. Гораздо вкуснее, чем мясо здешних доходяг, — гордо сказал старик, поворачивая вертел. Асафуми стало не по себе — он вспомнил, как старик назвал его отличным мясом. Стремясь отвлечь мысли старика от темы человечины, Асафуми заговорил:

— Как же вы их поймали?

Плотно сжав губы, старик пристально посмотрел на Асафуми:

— Чем больше людей будет ловить ворон, тем меньше достанется мне. Я не идиот, чтобы раскрывать свои секреты.

Тут старик вдруг спросил:

— Ты воевал?

Смутившись, Асафуми ответил, что нет.

— Ну, конечно. Такой молодой, а даже на войне не побывал, вот и стал таким трусом.

То, что его назвали трусом, задело Асафуми, но старик говорил так уверенно, что ему подумалось: а что, если старик что-нибудь знает о городе?

— А вы, дедушка, воевали? — вежливо спросил Асафуми.

— Конечно, воевал.

— На какой войне?

Асафуми надеялся услышать — из-за какой войны город превратился в развалины, и был поражён ответом:

— На Великой восточно-азиатской войне!

— Великая восточно-азиатская война… То есть тихоокеанская война?

— Великая восточно-азиатская война есть Великая восточно-азиатская война! — отрезал старик.

— Но тогда… Дедушка, как вы оказались здесь?

Старик посмотрел озадаченно, будто у него перед глазами лопнул мыльный пузырь. Он переводил отсутствующий взгляд с Асафуми на Кэсумбу, а затем посмотрел на освещённые лунным светом развалины, будто в поисках чего-то несуществующего, и в конце концов пробормотал: «Не знаю».

— Не знаете…

— Кажется, до недавнего времени я был на фронте. Кажется, в Нанкине я изнасиловал девушку и засунул ей во влагалище бамбуковую трубку. Но я не помню точно. Ещё я вроде рубил головы бывшим китайским солдатам в Ханькоу. И маршировал со штыком наперевес по филиппинским джунглям.

Старик обхватил руками свою лысую голову, а затем стал изумлённо разглядывать свои ладони.

— Но если я недавно с фронта, я должен быть ещё молодым, лет двадцати, а не таким лысым стариком. Вот чего я не понимаю.

— Наверное, вы здесь уже давно.

Лицо старика нервно исказилось, и он снова оглянулся на освещённые лунным светом развалины.

— Наверное, я здесь давно. Но мне кажется, что я пришёл сюда совсем недавно. Вроде бы после войны я жил в какой-то деревне, но я вижу это очень смутно, как отражение под водой. Я помню себя только на фронте.

Нетерпеливое выражение исчезло с лица старика, а в его голосе слышалась едва приметная горечь.

И этот старик, пусть и иначе, чем повстречавшиеся ему на Дороге-Мандала паломники, тоже что-то напрочь позабыл. Но что же он забыл? Асафуми задумался. И тут Кэсумба, время от времени переворачивавшая вертел, скучающе сказала, что вороны прожарились. Придя в себя, старик снял с огня вертел с прожарившимися птицами. И вцепился зубами в свою ворону. Кэсумба выложила перед собой двух ворон и оторвала от каждой из них по одной лапке.

— Это доля того мальчика, — сказала она и протянула Асафуми птицу с одной лапкой. Асафуми взял её со смешанными чувствами.

Старик и Кэсумба принялись за ворон. Кэсумба вгрызалась в мясо передними зубами, набив рот, она быстро жевала. Старик, у которого не доставало многих зубов, чавкая, всасывал мясо. Асафуми осторожно попробовал птицу. Стоило ему сплюнуть подгоревшую кожу в перьях, как тут же подбежал Кэка. Асафуми откусил небольшой кусочек тёмно-красного мяса. Оно немного припахивало, но по вкусу напоминало курятину. Он съел совсем чуть-чуть, и все сомнения развеялись. Асафуми жадно принялся обгрызать мясо с костей. «Хорошо бы посолить», — подумал он, но за едой позабыл об этом. Некоторое время все молча работали челюстями.

— Вы знаете, что такое мгновенное увядание? — спросил старика Асафуми, съев полвороны. Поедавший птичьи внутренности старик пробурчал с набитым ртом:

— Да.

— Тут неподалёку я нашёл надпись. Написано иероглифами «стоять» и «сохнуть». Недуг мгновенного увядания.

Смакуя, старик долго пережёвывал превратившиеся в клейкую массу внутренности и наконец проглотил их. Крякнув, как раздавленная лягушка, и рыгнув, он ответил:

— Это, верно, о тебе.

Асафуми растерялся.

— Обо мне?

Поднеся кость к огню, старик пытался отыскать ещё недоеденное мясо.

— Хотя ты и молод, а как дряхлый старик,только и умеешь, что языком молоть. По-мужски я покрепче тебя буду. Так разве ты не похож на того, кто мгновенно увядает?

Асафуми никак не ожидал, что может так выглядеть со стороны. Он почувствовал, как почва уходит из-под ног.

— Сурово… — Он попытался скрыть свою растерянность, отшутившись. Но старик был беспощаден.

— Честное слово, смотреть на тебя тошно! Цепляешься за подол этой девчонки, чтобы хоть как-то выжить. Разве ты мужик? На мужика ты не тянешь. В армии такие, как ты, быстрее всех становятся педерастами. По правде говоря, жалко, что я тебя не съел. Потому что только на это ты и годен.

От таких оскорблений даже Асафуми пришёл в ярость.

— Не тебе, изнасиловавшему девочку, меня попрекать!

— Да тебе самому-то разве не хотелось того же? Ты сам в глубине души хотел с ней переспать. Давеча, когда ты смотрел на нас с ней, у тебя самого засвербило!

Старик попал в самую точку. Асафуми бросило в жар. Любопытный взгляд Кэсумбы ожёг его невыносимым стыдом.

— Это неправда! Я не такой низкий человек, — срывающимся голосом крикнул Асафуми.

Старик презрительно рассмеялся:

— Нечего мне рассказывать, что ты не такой! А то я не видал таких трусов, как ты, только и способных, что болтать. Ты из тех парней, что на фронте трясутся и бледнеют от страха и в ужасе могут сотворить всё что угодно. Такие, как ты, зверствуют и убивают врагов почище меня — как одержимые Ганеши[67] они насилуют даже малых детей.

— Заткнись! — закричал Асафуми, вскочив. Старик схватил лежащую рядом палицу.

— Ну, давай. Прояви хоть толику мужества, — сказал он дерзко и решительно.

Асафуми объял страх. Когда он всем телом ощутил собственную трусость, кровь прилила к его лицу. Сжав кулаки, он хотел было ударить старика. Но наткнувшись на его пылающий взгляд и железную палицу наизготовку, не двинулся с места.

— А-а! — закричал Асафуми и побежал прочь. Он не мог этого вынести. Он бежал, не обращая внимания на острую речную гальку. Он бежал от самого себя, от себя, возжелавшего Кэсумбу. От себя, оказавшегося жалким трусом перед лицом старика. От досады Асафуми на бегу стискивал зубы.

Он никак не ожидал, что может так опуститься. Он должен был принадлежать к элите — сотрудникам научно-исследовательской лаборатории крупнейшего предприятия. Хотя из-за реструктуризации он и лишился работы, в этом не было его вины. Он всего лишь оказался вовлечённым в социальное явление под названием «экономическая депрессия». За всю его предыдущую жизнь ему никогда не случалось вожделеть девочку или дрожать от страха перед стариком.

«Этого не должно было случиться! Я не такой!» — кричал про себя Асафуми.

На бегу задев коленом о камень, Асафуми пошатнулся и упал. Он ударился больным боком о бревно и взвыл от боли. Повалившись набок, он так и остался лежать, тяжело дыша. Прохладный речной ветер ласкал его обнажённую кожу. Шелестела прибрежная трава. Асафуми растерянно смотрел в ночное небо с холодно блиставшими звёздами. Воздух был свеж и прозрачен.

«Что, если я таков, как говорит этот старик? Что, если я из тех трусов, что, оказавшись на фронте, запросто насилуют детей? Что значит тогда вся моя предыдущая жизнь, если я не знал себя самого? Был ли в ней хоть какой-то смысл?»

Асафуми обхватил голову руками.

41

Перед магазином была разложена всякая всячина: щётки для мытья посуды, кухонные ножи, сработанная из каски кастрюля, таз. Сжимая в руках сшитую из порвавшейся нижней юбки сумку, Сая остановилась перед развалом.

Она пришла сюда потому что услышала, что в Тибаси по карточкам дают рыбу, но всю рыбу уже раздали. Сая как раз намеревалась вернуться домой.

Глядя на сделанную из каски кастрюлю, Сая подумала, что ей бы не помешала ещё одна. Когда она уезжала из дома Нонэдзава, её снабдили только одной кастрюлей. Хоть они с сыном и питались почти исключительно картошкой и редькой, с горячим супом эта скудная пища стала бы намного вкуснее. Но кастрюля была одна, и отведать горячей пищи с супом было невозможно.

Сая взяла выложенную перед лавкой посудину. Дно каски было выровнено, а к отверстиям для ремешка приделаны железные ручки. Кастрюля как нельзя лучше годилась для супа. Но деньги у Саи заканчивались. Прошёл уже месяц с тех пор, как Рэнтаро отправился в путешествие. Если он так и не вернётся, их ждут тяжёлые дни.

— Семь иен. Осталась последняя, берите, не пожалеете. — Стуча деревянными башмаками, из магазина вышла женщина в переднике. На ней была залатанная куртка и шаровары, перешитые из кимоно. Сая поспешно положила кастрюлю на место.

— Я хотела только взглянуть.

Женщина была ещё молода, но её собранные в пучок волосы уже тронула седина. Равнодушно бросив: «Ах, вот оно что», она снова скрылась в магазине. Из полумрака прихожей донёсся мужской голос:

— Клиенты?

— Да эта содержанка из Юго-Восточной Азии, хватает товар, а покупать и не думает, — зло ответила женщина. Сая поспешила прочь, словно её прогнали.

Злоба как ядовитая змея: стоит замешкаться, и яд от укуса распространится по всему телу.

Сая быстро шла по торговой улочке Тибаси. Одна за другой тянулись низкие крыши серых домов. Подходя к рисовым, винным, овощным лавкам, люди делали покупки, судачили о том о сём. Когда мимо проходила Сая, они, проводив её беглым взглядом, снова возвращались к своим разговорам. Пока Саю считали японкой, вернувшейся из Юго-Восточной Азии, к ней относились хорошо. Но когда для получения продовольственных карточек ей пришлось воспользоваться именем Канэ Тосики и стало известно, что она не японка, к ней стали относится с прохладцей. К тому же внешне Сая была не похожа на кореянку, и это сбивало людей с толку. Вслед за слухами, что Сая не японка, распространился слух, что она уроженка Юго-Восточной Азии. Вероятно, виной тому были и разговоры женщин из дома Нонэдзава. В конце концов жители Тибаси выведали, откуда Сая родом.

Когда они узнали, что Сая не японка, их отношение к ней переменилось. Они стали смотреть на неё так же, как смотрели на малайцев японские солдаты, оккупировавшие Малайю, — как на всплывающую на поверхность воды рыбёшку. Для них было очевидно, что всплывшей рыбе никогда не оказаться рядом с ними. Жители городка молча обвиняли Саю за то, что она живёт там, где ей не место.

Для японцев людьми были только такие же, как они, японцы.

«Японские мужчины, где бы они ни оказались, предпочтут японские сортиры», — ожил в её памяти голос Канэ Тосики.

Это была истинная правда. Саю переполняла горечь, словно она пожевала листья липпии.

В Малайе Рэнтаро воспользовался малайским сортиром лишь потому, что японских там не оказалось. Стоило ей подумать об этом, как её захлестнула такая волна ненависти, что захотелось убить его.

Наверняка Рэнтаро снова сбежал от неё. Так же как тогда в Малайе, он бросил её в лачуге среди этих рисовых полей. А может, Рэнтаро вернулся в свой дом в Тибаси? Может, он просто не приходит к ним?

Эта мысль сразу завладела Саей, и она уже не могла вернуться домой, ничего не разузнав о Рэнтаро. Она направилась к дому Нонэдзава. После переезда она ни разу не бывала здесь, но без труда нашла дорогу к двухэтажному дому с изогнутой крышей. Остановившись перед воротами, Сая посмотрела на гравиевую дорожку, ведущую к дому. Двери в прихожую были раздвинуты. Сая тихонько направилась к прихожей. Изнутри доносились звуки раздвигаемых и задвигаемых перегородок и приглушённые женские голоса. Видимо, в доме делали уборку.

— Зачем пришла? — неожиданно раздалось у Саи за спиной.

Обернувшись, она увидела Ёко с ушатом выстиранного белья. Когда Сая видела её в последний раз, та была исхудавшей, а теперь её щёки немного округлились. Но она по-прежнему пылала злобой и ненавистью к Сае и, судя по выражению лица, запросто могла швырнуть в неё ушат, который держала в руках.

— Рэн вернулся?

— Не вернулся! — резко отрезала Ёко, и по её тонким губам и скулам пробежала судорога.

Правда ли это? Переполняемая сомнениями Сая смотрела на Ёко. Отрицательно покачав головой и неприязненно встретив её взгляд, Ёко раздражённо сказала:

— Может, уже угомонишься? Ты разрушила наш дом, пора бы тебе успокоиться!

«Успокоиться? Что она имеет в виду?» — подумала Сая. Если она говорит о её мести Рэнтаро, то тут успокаиваться рано. Увидев застывшую в чёрных глазах Саи растерянность и тоску, Ёко немного успокоилась.

— Я ведь тоже тебя понимаю. Тебе довелось испытать мужское непостоянство, Рэнтаро ведь бросил тебя.

Лицо Ёко наложилось на лицо Канэ Тосики, и сердце Саи пронзили боль и ненависть.

— Плохо быть женщиной. Женщина — игрушка в руках мужчины. Но женщина должна найти своё место. Рэнтаро принадлежит этому дому. Здесь его семья, здесь его дом. Его место рядом со мной, а не с тобой. Тебе нужно найти своё место. А твоё место только у тебя на родине.

Сая серьёзно обдумывала слова Ёко. Заметив, что Сая прислушивается к ней, Ёко облегчённо вздохнула.

— Если ты решишь вернуться домой, мы тебе поможем. Мы оплатим тебе проезд и дадим денег на первое время. У меня есть тайные сбережения.

Ёко мягко уговаривала её, но Сая почти не слушала.

— Твой дом — сортир, — медленно проговорила Сая.

Ёко сурово взглянула на неё:

— Что за ерунду ты несёшь!

— Я для Рэнтаро — малайский сортир, а ты — японский.

Лицо Ёко застыло. Руки, сжимавшие ушат, напряглись, она едва не впилась ногтями в дерево.

— Не говори ерунды!

Гнев Ёко польстил самолюбию Саи. Да, не только она сортир для Рэнтаро, но и эта женщина-аллигатор, несомненно, тоже.

— Это штука для Рэна лишь дыра в сортире. — Сая похлопала себя по промежности.

Ёко с криком швырнула в неё ушат. Он задел плечо Саи, мокрое бельё рассыпалось по земле.

— Убирайся, убирайся отсюда! — закричала Ёко.

С лёгкой усмешкой на губах Сая покинула дом Нонэдзава.

Для Рэнтаро женское тайное место — сортир. Всего лишь сортир. Японские солдаты, с которыми она сталкивалась в борделе, ненавидели этот сортир. Ненавидели то, что даже в Малайе им приходится удовлетворять свою нужду. Разница в том, что Рэнтаро малайский сортир пришёлся по душе. Но ведь сортир — он и есть сортир. Вернувшись в Японию, он стал пользоваться японским.

Сая была лишь хижиной, на которую Рэнтаро наткнулся в малайском лесу. И эта хижина была для него всего лишь сортиром. У Саи в этой хижине были и постель, и кухня. Но Рэнтаро этого не замечал. Не замечал того, что в хижине Саи были и постель, и кухня. А значит, и японская хижина была для него всего лишь сортиром.

Когда покрытую грязью землю омывает дождь, отчётливо проступают очертания трав, сплавных брёвен, скал. Так же и туманные ощущения Саи обрели форму. И хотя ей стал очевиден тот жестокий факт, что для Рэнтаро женщина лишь сортир, Сая почувствовала прилив бодрости.

Выбрав безлюдный переулок, она вышла к небольшой речке. На речном берегу в изобилии росли бледно-зелёные весенние травы. Решив проверить, нет ли среди них съедобных, Сая сняла резиновые шлёпанцы и ступила в водный поток.

Талая вода, сбегавшая с гор Татэяма, была такой прозрачной, что видна была мелкая галька на речном дне. Берег зарос травами, каких прежде Сая никогда не видывала. Среди них были растения, похожие на малайские, вот только размер и форма листьев чуть отличались. Знахарь говорил, что речные травы обладают огромной силой. Среди них встречаются и лекарственные, и ядовитые, поэтому нужно быть осторожной.

Сая внимательно осмотрела траву, принюхалась к ней, чуть-чуть надкусила. И по форме, и по вкусу трава оказалась такой же, как и та, что в племени Саи использовалась в пищу и в качестве лекарства. Сая принялась её рвать.

Сверху припекало весеннее солнышко. Погрузив ноги в прохладный источник, окутанная запахами зелени, она собирала траву, и на душе у неё стало легко.

— Фу-ун, фу-у-у-у-у-ун, — вырвалось у неё. Полился напев — его и песней-то не назовёшь, так напевали её соплеменники, когда переходили на новую стоянку.

«Фу-у-ун, фу-у-у-у-ун, у-ун-н-н», — напевала она, собирая траву. Вдруг раздался голос:

— Что это вы делаете?

На дороге стояла женщина с узлом в руках. Кажется, она была моложе Саи. Выглядела она уставшей, одета была в европейское платье с цветочным узором, туфли на каблуках, голова, как у мусульманки, покрыта платком. Её цветущее круглое лицо напоминало отражение полной луны, плывущей в голубом узоре морских вод. Внимательно глядя на женщину — таких не часто встретишь в Тибаси — Сая показала ей траву:

— Собираю съедобные и лекарственные травы.

— Лекарство? — переспросила женщина и, сойдя с дороги, сделала несколько шагов к реке. — Когда была жива моя бабушка, она тоже собирала лекарственные травы. Они здорово помогали от боли в животе и от жара.

В ответ Сая лишь кивнула и снова вернулась к своему занятию. Но женщина не ушла, а продолжила разговор:

— Ты разбираешься в лекарственных травах?

Сая подняла голову. Серповидные глаза женщины горели неподдельным интересом.

— Я многое о них знаю, — ответила Сая.

— В таком случае не могла бы ты рассказать мне о них немного?

Сняв туфли, женщина подошла к берегу прямо по траве. Понизив голос, она сказала:

— У меня по ночам бывают невыносимые рези в животе. Бабушка знала какую-то травку от этих болей, но она умерла, и у неё уже не спросишь…

Женщина приложила ладонь к желудку и нахмурилась. На берегу росла трава, очень похожая на ту, что знахарь давал её соплеменникам при таких болях. Прочесав заросли, Сая нашла её. Это была трава с круглыми блестящими зелёными листьями. Она была мельче малайской, но очень на неё похожа. Чуть-чуть пожевав эту траву и убедившись, что на вкус она такая же, как и та, что ей показывал знахарь, Сая с корнем выдрала с десяток пучков, слегка промыла корни в речной воде и протянула траву женщине:

— Высушите корни и попробуйте пить каждый день, залив их кипятком.

Женщина принялась внимательно разглядывать траву. Затем, улыбнувшись, с благодарностью склонила голову. Сложив собранную траву в сумку, Сая покинула речной берег.

— Подожди. — Женщина как была, босиком, пошла за Саей. Когда Сая остановилась, та вышла на дорогу и, запустив руку в узел, достала луковицу и протянула её Сае.

— Спасибо. — Она ещё раз поклонилась, надела туфли и поспешно удалилась.

Сая посмотрела на свои ладони, ей показалось, что лекарственная трава превратилась в лук. Затем, положив луковицу поверх собранной травы и снова напевая «Фу-у-ун, фу-у-ун», она ступила на дорогу, над которой поднимался струившийся от жары весенний воздух, и направилась к дому.

42

Сад засыпала опавшая листва, ковром из красных и жёлтых листьев покрыла коричневую землю. Сидзука граблями сгребала листву вокруг последнего пристанища Рэнтаро. Деревья занимали две трети участка, и Сидзука понимала, что уже на следующий день сухая листва опять укроет маленький клочок сада. Но стоило остановиться, как её одолевали мысли о муже, а за работой ей становилось легче.

Минуло пять дней с тех пор, как исчез Асафуми. Родственники подали заявление об исчезновении человека в полицию, но оттуда не было никаких известий. Сотрудники полицейского участка, в который она отправилась в сопровождении Ёситаки и Михару, едва услышав, что пропавший — торговец лекарствами, тут же потеряли к ним всякий интерес, так что особенно рассчитывать на полицию не приходилось. Исчезновению на несколько дней торговца лекарствами не придали серьёзного значения. На следующий день Сидзука отдала Михару имевшийся дома запасной ключ от машины, и та перегнала голубой «фольксваген» к их дому.

Собрав опавшую листву в кучу, Сидзука поднесла к ней зажигалку. Сухие листья, треща, тут же занялись огнём. Белый, как кучевые облака, дым снесло ветром, и он исчез в зарослях на краю сада. Мягкий послеполуденный солнечный свет, пробиваясь сквозь листву, преломлялся в клубах дыма и струился ввысь.

Положив грабли на веранду, Сидзука пошла по тропинке, ведущей в заросли. С наступлением осени деревья и травы стали чахнуть, от них веяло унынием. Но стоило ей ступить на тропинку, окутанную запахом влажной прелой листвы, как деревья вокруг снова зазеленели, зашумели листвой, покрылись блестящими плотными зелёными листьями. Сидзука не разбиралась в растениях, и почти все росшие здесь деревья были ей незнакомы. Ей вдруг показалось, что она перенеслась куда-то далеко-далеко. Заросли были невелики, но возникала иллюзия, что она бредёт по бескрайнему глухому лесу, и Сидзука вспомнила горы вдоль Дороги-Мандала, где они побывали позавчера с Михару и Ёситакой.

Где же в этих горах исчез Асафуми? Её охватило желание ещё раз навестить Охару и подробно его расспросить. Но ей тут же вспомнился неистовый взгляд старика, и желание улетучилось.

Разговоры Охары о жестокостях, совершённых на фронте, потрясли Сидзуку. Дед Сидзуки по отцу уже умер, но дед по материнской линии был ещё жив. Он, конечно, воевал. Она слышала, что иногда он встречался с фронтовыми друзьями. Но дед неохотно рассказывал внукам о войне. Для Сидзуки дед в любом случае был человеком добрейшей души, тихим старичком. Разве мог он убивать людей?! Но ведь он был на фронте, значит ему наверняка приходилось убивать. Даже такой простодушный человек, как Мицухару, убивал людей. Почти все старики за восемьдесят, с которыми она сталкивается в городе, прошли через это — просто до сих пор эта мысль не приходила ей в голову.

Для Сидзуки Вторая Мировая война укладывалась лишь в строчки из учебника по истории. И день окончания войны, 15 августа, был лишь одним из дней праздника поминовения усопших; хотя в газетах и по телевидению говорили о войне, война воспринималась как событие давно минувших дней, случившееся в другой стране. Но война оказалась реальностью, через которую прошли люди, дожившие до сегодняшнего дня. И было странно, что Сидзука не могла воспринять её как реальный факт.

Точно так же обстояло дело с исчезновением Асафуми — оно не воспринималось как реальность. При мысли о том, что Асафуми может быть мёртв, она холодела до глубины души. Но уже в следующее мгновение думала, что этого не могло случиться. А затем ей в голову приходила мысль, что если Асафуми мёртв, то она теперь вдова, и ей следует вернуться в Иокогаму и подыскать себе другого мужчину, и эта мысль странно волновала её. И тогда её одолевали сомнения — любит ли она Асафуми?

Она не заметила, как очутилась под старым деревом с пепельным стволом. Над головой смыкались огромные, свёрнутые, как набегающая волна, листья. Даже в такой погожий день здесь царил сумрак. Сидзука остановилась.

«Удалось ли тебе завладеть мужским сердцем?» — вспомнился ей голос женщины, увиденной здесь в ночь, когда Асафуми отправился в своё путешествие.

«Удалось ли мне завладеть сердцем Асафуми?» — спросила себя Сидзука. Этого она толком не знала. И прежде всего она не знала, что представляет собой сердце Асафуми. Их связывало непринуждённое общение товарищей по работе. Вместе им было хорошо и весело. Они были как добрые школьные друзья. Хотя им случалось ссориться, но до крупных размолвок дело не доходило. И их общие друзья хором называли их отличной парой. С ним было приятно, но, по правде говоря, как мужчина он не вызывал у неё восторга. Хотя они и занимались сексом, у неё было ощущение, будто они делали это со связанными руками. Такого неистового желания, как к Хироюки, она к нему не испытывала. Но чем дольше тянулись их отношения с Хироюки, тем больше слабела её страсть. И раз она порвала с ним только из-за того, что он назвал её фригидной, значит и та её связь была непрочной.

Сидзука осмотрела заросли под деревом с пепельным стволом. Здесь густо росли кустарники с широкими, как раскрытая ладонь, листьями и с листьями длинными и узкими, как струи фонтана. Она искала пенис, увиденный когда-то в детстве в зарослях сада. Мощный, устремлённый в небо менгир. Может быть, всё это время она искала пенис, поразивший её тогда. Чудесный пенис, по которому медленно стекало белое семя.

И тут Сидзука увидела, как из зарослей, будто мираж, выплыла фигура мужчины. Смуглое лицо, большие карие глаза. Плоский нос и большие пухлые губы. Чёрные волосы с проседью, под глазами и вокруг рта морщины. Мужчина стоял среди зарослей, словно превратившись в одно из деревьев. Сидзука была поражена, но не испугалась и не вскрикнула, потому что большие глаза мужчины светились удивительным обаянием. Встретившись взглядом с Сидзукой, он промолвил, склонив свою кудрявую голову:

— Простите, что зашёл без разрешения.

Хоть он и извинился, в его словах не было и тени робости. Сидзука ответила на поклон и настороженно спросила:

— Кто вы?

Мужчина вышел из зарослей. Он был широк в плечах, мышцы выпирали, как туго накачанные колёса. Поверх рубашки-поло на нём был шерстяной пиджак цвета хаки и хлопчатобумажные светло-коричневые брюки. Это сочетание цветов делало его фигуру неприметной среди зарослей. В руках он держал маленький тёмно-синий чемоданчик.

— Меня зовут Нонэдзава… Нонэдзава Исаму.

Значит, его фамилия Нонэдзава. Сидзука принялась перебирать в уме имена родственников Асафуми, о которых она слышала от него. И вдруг её осенило:

— Так вы сын Саи?

— А вы знали мою мать? — улыбнулся Исаму, и из-под пухлых губ блеснули крепкие белые зубы.

Что здесь делает Исаму? Ведь он пропал без вести. Лихорадочно обдумывая это, Сидзука ответила:

— Просто наслышана о ней… Я Нонэдзава Сидзука… Жена Асафуми, внука Рэнтаро.

Исаму приветливо улыбнулся, похоже, он знал об Асафуми.

— Так вы жена Асафуми? Мне не доводилось с ним встречаться, но я слышал, что он приходил сюда в гости. Так он теперь живёт здесь?

Когда Сидзука кивнула, Исаму беззаботно заметил:

— Если бы знал, не стал бы пробираться в сад тайком.

— Но зачем же…

«…Вы забрались в сад как вор?» — хотела было спросить Сидзука, но промолчала. Ведь прежде именно Исаму жил здесь.

— Ради покойной матери, — просто ответил Исаму.

— Разве Сая умерла? — изумлённо переспросила Сидзука.

— Месяц назад. Она всё больше дряхлела, стала много спать… Я предлагал ей лечь в больницу, но она отвечала, что это всё возраст, и умерла так, как увядают цветы.

Исаму рассказывал о своей матери, как родители рассказывают о своих детях.

— Сая жила с вами? Я слышала, что после смерти Рэнтаро она исчезла.

— Она попросилась жить ко мне. Отец говорил, что оформит этот дом на маму, но, похоже, так и не довёл этого дела до конца. После смерти отца это обнаружилось, и мама решила отсюда съехать. Не то чтобы Нонэдзава из Тибаси думали её выгнать, но, видно, ей не хотелось зависеть от их расположения.

Сидзука хотела было спросить, не разыскивало ли семейство Нонэдзава Саю, но затем подумала, что им ни к чему было её искать. Судя по словам Такико, исчезновение Саи стало для них прекрасным поводом избавиться от обузы. Такико говорила, что и адреса Исаму они не знали. Но если сразу же после смерти Рэнтаро Сая перебралась к сыну, значит, они поддерживали между собой связь. К тому же, должно быть, тяжело покидать дом, в котором ты прожил тридцать лет. «Она, наверное, была очень привязана к этому дому?» — спросила Сидзука Исаму. Но он неожиданно громко ответил, что вовсе нет, и почесал свою кудрявую голову.

— Она говорила, что это было лишь временное пристанище. Перебравшись в мой дом в Осаке, она совсем не скучала по Тояме. Говорила, что нижний город в Осаке, где мы жили, похож на малайские города, и потому ей очень нравилось там жить.

Исаму смолк и посмотрел на тёмно-синий чемоданчик, что был у него в руках.

— Простите… не знаю почему, но… видите ли, перед смертью мама попросила меня: «Когда я умру, отнеси мой прах к Дереву мёртвых, что растёт рядом с домом в Тояме».

— Дерево мёртвых? — переспросила Сидзука. Исаму погладил ствол пепельного дерева:

— Вот оно. В детстве мама рассказывала мне, что в её племени после смерти человека привязывали к Дереву мёртвых. И тогда покойные могли постоянно охранять своих соплеменников.

Сидзука подняла глаза на дерево с пепельным стволом. Оно было высокое. Его ветви раскинулись вширь. Действительно, привязанный к этому дереву покойник мог с высоты далеко обозревать окрестности.

— Но ведь вы же не станете и впрямь привязывать тело к этому дереву?

— Ну конечно нет, — широко улыбнувшись, рассмеялся Исаму.

И показал на свой чемодан.

— Я приехал сюда, чтобы развеять прах у этого дерева. Я не знал, что здесь живёт Асафуми и подумал, что живущим здесь чужим людям это будет неприятно, и потому пробрался сюда тайком.

И спросил, видно, не допуская мысли, что ему могут отказать:

— Вы позволите мне развеять прах моей матери?

Хотя Исаму и Сая были ей родственниками, Сидзуке не улыбалась мысль, что в их саду развеют прах покойной, и она в первый момент решила отказать. Но её остановило то, что речь шла о завещании Саи. Пепел — это всего лишь карбонизированный кальций, он послужит удобрением для деревьев, и никакого вреда от него не будет. Да и Асафуми, знавший Саю и Рэнтаро, наверное, не возражал бы. Обдумав всё это, она ответила:

— Пожалуйста.

— Спасибо!

Присев на корточки, Исаму поставил чемоданчик на землю, открыл его, достал белый пакет размером с ладонь и выпрямился.

— Вот всё, что осталось от мамы.

Сидзука почему-то протянула руки к пакету. Исаму отдал его.

Она почувствовала мягкое прикосновение.

«А тебе удалось завладеть сердцем мужчины?» — донёсся знакомый голос.

43

Кончик носа зудел, и Рэнтаро открыл глаза. Он увидел перед собой комок шерсти — помесь светло-коричневого и рыжего цветов. Он испуганно поднял голову — оказалось, что это заяц, которого носил за спиной один из паломников. Теперь зайца отпустили, и он не спеша скрёб землю под носом у Рэнтаро.

Приподнявшись, Рэнтаро огляделся вокруг. Окрестные горы сверкали под лучами солнца. Гребень Татэямы окрасился багрянцем — вставало утреннее солнце.

Сгрудившись вокруг тлевших углей костра, спали паломники. Похоже, жители деревни, прибрав следы нападения людей-обезьян, тоже разошлись по домам спать — разбросанная посуда и трупы собак исчезли. В укутанной утренним туманом деревне царила тишина. О вчерашней жестокой схватке напоминали лишь тёмные следы крови на земле.

Рэнтаро встал и потянулся. Уже вторую ночь он ночевал под открытым небом. Ныли суставы. Тело покрылось грязью, удушливо пахло потом. Ему захотелось принять горячую ванну и закутаться в мягкое одеяло. Когда он путешествовал по Малайе, ему тоже не раз доводилось спать под открытым небом. Но тогда он был молод. А когда тебе уже под пятьдесят, такие ночёвки даются тяжело.

«Что же делать дальше?» — спросонок подумал он. Ещё вчера он считал, что хорошо вот так путешествовать. Но оказалось, что у него нет ни душевных, ни физических сил просто бродяжничать. Когда путешествуешь, торгуя лекарствами, есть цель — обойти дома, постараться расширить свою клиентуру хотя бы на одну семью. Сама эта цель придавала Рэнтаро сил. Но путешествовать без цели бессмысленно. Выходит, он попросту заплутал в горах.

Рэнтаро посмотрел на залитую утренним светом деревню. У подножья скалистых гор раскинулась долина — вокруг распаханных полей то тут, то там лепились возведённые из чего придётся хижины. Он заблудился. «Может, в этом путешествии мне с самого начала суждено было заблудиться», — вдруг подумалось ему.

Не потому ли отправился он в путешествие, в котором ему не грозило столкнуться лицом к лицу ни с Ёко, ни с Саей, что заблудился в своей собственной жизни?

Вдруг он почувствовал удар и резкую боль в спине. На мгновение он подумал, уж не прихватило ли сердце, но тут же заметил летящий откуда-то камень. Поспешно прикрыв голову руками, он пригнулся. Камень просвистел, задев руку.

— Убирайтесь! — послышались гневные голоса.

Оказалось, жители деревни высыпали из домов и принялись бросаться камнями в спавших рядом с потухшим костром паломников.

— Вы напасть!

— Убирайтесь из деревни!

— Оборотни!

Так поносили их жители деревни. Все они были измотаны нападением людей-обезьян и проснулись всё ещё в страхе, оттого глаза их были налиты кровью, а под глазами проступили тёмные круги.

Осыпаемые градом камней, паломники вскочили.

Обвешанный виниловыми завязками мужчина с воплем побежал по кругу. Женщина с шишкой на лбу, сжимая в руках полученного от старосты деревни младенца, растерянно пыталась спрятаться за спинами товарищей. Старик пытался поймать развязанного рыжего зайца и лихорадочно суетился, согнувшись под градом камней. Все они рады были бы убежать прочь, но их окружили жители деревни. И паломники, которым некуда было деться, метались из стороны в сторону. Старица крикнула из-под тряпья, скрывавшего её лицо:

— Прекратите! Чего вы добьётесь, швыряясь камнями?

— Вы принесли нам беду!

— Убирайтесь!

— Больше сюда не приходите!

Жители деревни продолжали кидать в них камни. Гнев заразителен, и даже вышедшие из домов праздные зеваки один за другим присоединялись к швырявшим камни. Гнев, который нынешней ночью они сдерживали, как натиск бури, сейчас, на рассвете, овладел ими. И обрушился этот гнев на оказавшихся рядом чужаков. Однако никто не осмеливался подойти к паломниками ближе. Всё-таки их странный вид и особенно старица внушали страх.

— Что, скажете, не из-за вас всё случилось?

Швырнув камень в ответ, Рэнтаро гневно крикнул:

— Надо было сказать «убирайтесь» вчерашним обезьянам! Вы же разбежались, как трусы, а теперь поутру расхрабрились!

Разъярённые жители деревни осыпали Рэнтаро градом камней. Он закрыл руками голову и присел на корточки.

Старица торопила рослого мужчину тронуться в путь. Он тут же побежал к дому деревенского старосты и вернулся с повозкой. Забравшись в повозку, старица велела карлику играть на дудке. «Ду-ду-ду», — заиграл на своей металлической дудочке карлик. «Бом-бом», — принялась бить по железной крышке однорукая женщина. Это подействовало как очистительное заклинание — поток камней стал редеть.

— Вперёд! — Старица указала палкой в сторону Дороги-Мандала, и рослый мужчина потащил тележку.

Остальные паломники двинулись следом. Обвешанный виниловыми завязками мужчина пустился в пляс. Следом за ним и остальные стали размахивать руками и притоптывать. Это произвело впечатление. Пятясь назад, деревенские расступились.

Идя в группе паломников, Рэнтаро с ненавистью смотрел на этих крестьян. Они провожали проходившую мимо процессию со смешанным выражением растерянности, ненависти и страха. Взгляд Рэнтаро остановился на женщине-старосте. Её волосы растрепались и обрамляли лицо, как языки пламени, развевающиеся за спинами изваяний демонов. Её руки и ноги были испачканы дочерна, от всей её фигуры веяло усталостью. Её лицо, как и лица других жителей деревни, было искажено ненавистью. При виде Рэнтаро ни один мускул не дрогнул на её лице, она лишь сердито выпятила нижнюю губу и разве что не крикнула ему «Убирайся вон!»

Паломники стали спускаться по дороге, ведущей к реке. Утреннее солнце окрасило окрестности в бледно-оранжевый цвет. Утренняя роса в зарослях травы блистала, как звёзды в небе. Стаи птичек, напуганных стуком повозки, звуками дудки и барабанным боем, выныривали из кустов и летели прочь.

Чем дальше от деревни, тем веселее становились звуки дудочки, барабанная дробь и танцы. Юное существо непонятного пола запело чистым голосом. Прежние страх и смятение отступили.

— И часто такое случается? — спросил Рэнтаро у шагавшей рядом с ним женщины с шишкой на лбу, укачивавшей младенца. Улыбаясь младенцу, женщина переспросила:

— Что именно?

— Да то, что нас обвинили в нападении людей-обезьян и выгнали прочь.

Захлопав глазами, женщина посмотрела растерянно. А затем, закатив глаза кверху и сердито уставившись на шишку во лбу, пробормотала: «Ах, да-да».

— Ты уже забыла о том, что случилось вчера вечером? — В душе Рэнтаро шевельнулось беспокойство.

Женщина наклонила голову:

— Нет, не забыла. Просто помню смутно.

И она снова заулыбалась младенцу.

Рэнтаро оглянулся на деревню. Жители заходили в дома, исчезали в ближайших зарослях. Наверное, паломники и жители деревни быстро позабудут случившееся. Деревенские вернутся к своим обычным делам — будут возделывать поля, есть, заниматься любовью. А паломники вернутся к своим всегдашним странствиям. И тут его вдруг охватило ужасное сомнение. Рэнтаро обогнал шедших впереди паломников и подошёл к повозке со старицей.

— Бабушка, — окликнул он её со спины.

Лохмотья зашевелились, на него воззрились глаза из-под морщинистых век.

— Как долго длится это паломничество к Якуси?

— Да я и не помню, — ответила старица.

— А что, если, — судорожно сглотнув, выдавил он, — паломничество к Якуси длится вечно? И дело не только в том, что никто не помнит, когда оно началось?

Старица ничего не ответила. Её повозка пересекла речку Каноко и стала подниматься по узкой тропе, ведущей к Дороге-Мандала. Рослый мужчина замедлил шаг. Следуя за повозкой, Рэнтаро снова спросил:

— Может, нам никогда не встретить Якуси?

— Якуси существует, — донёсся твёрдый голос из-под лохмотьев, в которые была закутана ехавшая на дребезжащей повозке старица.

— Он где-то на Дороге-Мандала. Если идти этой дорогой, непременно с ним встретишься.

— Бабушка, тебе доводилось встретиться с Якуси?

Ответа не последовало. Повозка въехала на Дорогу-Мандала. Обратившись к тащившему повозку рослому мужчине, старица указала палкой на пик Якуси. Повозка ехала по Дороге-Мандала. Дорога, напоминавшая своды зелёной пещеры, терялась в сумрачном извилистом лесу.

— Так ты не встречалась с Якуси? — шагая рядом с повозкой, громко спросил Рэнтаро. Семенивший рядом с рослым мужчиной карлик удивлённо оглянулся и посмотрел на Рэнтаро. Старица наконец промолвила:

— Идти по Дороге-Мандала, неся беды. Просто идти по дороге. И тогда повстречаешь Якуси.

— Я не несу никаких бед!

Лохмотья затряслись от смеха.

— Разве то, что ты присоединился к нам, не доказывает, что и ты — бедствие?

— Так вышло. Мне ничего не оставалось, как присоединиться к вам.

— Ну, и как тебе с нами? — В голосе старицы послышалась насмешка.

44

Холодная ладонь коснулась его щеки. Маленькая ладошка хлопала его по лицу. Издав стон, Асафуми отмахнулся. Он ещё не проснулся. Всё тело нестерпимо ныло. Перевернувшись на другой бок, он хотел было снова погрузиться в сон, но тут подумал: «Чья же это рука?»

Асафуми открыл глаза. На него смотрел исхудавший подросток. Асафуми вспомнил, что это вчерашний мальчик, прятавшийся в яме на берегу реки, и, сообразив, что всё ещё находится в городе, превратившемся в руины, пришёл в уныние.

— Поймал рыбу? — лёжа на боку, спросил он подростка.

Подросток кивнул, но тут же добавил: «Но её уже съели». Асафуми приуныл ещё больше. Приподнявшись, он заметил, что солнце стоит высоко. Речные камни раскалились. Видимо, в городе, раскинувшемся на холмах за рекой, уже припекало, среди развалин, похожих на разбросанные обломки пластиковых бутылей, дрожал и плавился от жары воздух.

Асафуми посмотрел на своё обнажённое, прикрытое лишь полотенцем тело. Бок распух и стал иссини-чёрным, ноги были все в синяках от ушибов. Он вспомнил слова старика, что, мол, он, Асафуми, болен мгновенным увяданием, но оттого ли, что ярко светило солнце, не испытал вчерашнего отчаяния. Если он и в самом деле болен этой болезнью, то что сказать о других? Ведь и его сослуживцы, и его друзья мало чем отличались от него. Значит, все они больны мгновенным увяданием. Да и сам этот грубый старик — здоров, что ли?

Стоило ему так подумать, как настроение улучшилось. И он спросил подростка, сидевшего, обхватив колени:

— Ты пришёл за мной?

— Да. Девочка, с которой ты пришёл, вместе со своей странной собакой отправилась на поиски еды. Она попросила меня сходить за тобой.

Войдя в реку, Асафуми ополоснулся и остудил прохладной водой свои ушибы. Из-под ввалившихся глазниц за Асафуми пристально наблюдал сидевший на берегу подросток. Он был тощ, как скелет, и напоминал мумию. Может, увядание вызвано голодом? Может, в этих надписях речь шла просто о том, что без еды невозможно выжить. И Асафуми подумалось, что вчерашние слова старика — совершенно беспочвенное, ложное обвинение.

— Старик ушёл? — спросил Асафуми, отжав полотенце и обтираясь.

Задумчиво нахмурившись, подросток переспросил: «Тот лысый?» И услышав «да», сердито ответил:

— Он хотел забрать мою рыбу, и собака его прогнала.

Наверное, Кэсумба натравила на старого бандита Кэку. Представив себе фигуру старика, убегающего от собаки, Асафуми повеселел.

После мытья ему стало лучше. Они зашагали к норе подростка. На берегу валялись не только галька и сплавные брёвна, но и обвалившиеся бетонные глыбы, железные и пластиковые обломки, проржавевшие остовы машин. Среди этого мусора были разбросаны человеческие кости и кости животных. Фигура подростка в мешковатой одежде, похожая на зыбкий ночной силуэт, напоминала демона, блуждающего у реки Саи в мире мёртвых.

— Как тебя звать? — спросил Асафуми у подростка. Тот, оглядевшись вокруг, пробурчал что-то неразборчивое. А затем спросил Асафуми:

— А тебя?

— Асафуми.

— А-са-фу-ми, — сказал подросток, будто проговаривая имя про себя по слогам, и улыбнулся. — А меня Ами.

— Это ты только что придумал? — смеясь, спросил Асафуми.

Подросток расстроенно кивнул:

— Настоящего своего имени я не помню.

Может быть, он не забыл имя, подумал Асафуми. Может, у него никогда и не было никакого имени. Людям, живущим среди этих развалин, имена ни к чему.

Имена — порождение цивилизации. Здесь же, где живут люди, превратившиеся в зверей, цивилизации уже нет. Она разрушена и позабыта напрочь, тут люди вновь вернулись к жизни без имён.

Неожиданно он подумал: а кто же дал имена Кэсумбе и Кэке? Наверняка девочка, если её спросить, ответила бы, что забыла.

Они быстро дошли до норы. Чернели следы вчерашнего костра. Кэсумба ещё не вернулась. Увидев это, подросток сказал Асафуми:

— Я пойду, соберусь в дорогу. — И заполз в яму.

Асафуми хотел было присесть у кострища, но тут из ямы донёсся крик и звуки возни. Асафуми подбежал к яме. Оттуда показалась чёрная голова. Это была голова мальчика. Череп был проломлен, сочился желтоватый мозг. Пол-лица, как красной краской, было залито кровью. Вслед за головой из ямы медленно, как испражнение, вылезло обмякшее тело. Застыв на месте от изумления, Асафуми смотрел во все глаза.

Наконец показались ноги подростка, а за ними появилась лысая голова. Это был вчерашний старик. В руках он сжимал окровавленную железную палицу. Всё ещё стоя на четвереньках, старик посмотрел на Асафуми и дерзко усмехнулся.

— Ты убил ребёнка?!

Асафуми хотел крикнуть, но голос дрогнул. Не обращая на него внимания, старик выпрямился, опираясь на железную палицу, и за руку подтащил к себе добычу. Распростёртое на земле тело подростка содрогнулось и выгнулось в судороге, из ран хлынула кровь.

— Оставь этого мальчика!

На этот раз голос прозвучал чуть увереннее. Обернувшись, старик удивлённо сказал:

— Это ценная пища. Не ты её добыл!

И, таща за собой свою жертву, двинулся дальше. Асафуми подобрал лежавший поблизости ржавый железный обломок. Угадав его намерение, старик разжал руку, и тело мальчика распласталось по земле. Старик развернулся к Асафуми и сжал палицу двумя руками, как японский меч.

— Что, всего за одну ночь набрался храбрости? — ухмыльнулся он.

Как и вчера, на Асафуми напала робость. Но на этот раз он ринулся на старика прежде, чем робость сковала его. Железный обломок схлестнулся с палицей старика. Раздался треск и ржавый обломок рассыпался на куски. Старик снова взмахнул палицей. Просвистев у самого уха, палица задела щёку. Асафуми отпрянул назад и, увернувшись от следующего удара, скатился к воде и принялся швырять в старика камни. Один из них угодил тому в голову. На мгновение старик потерял равновесие, и тут Асафуми набросился на него. Полотенце с бёдер свалилось, но ему было не до того. Старик упал на спину, палица выскользнула у него из рук. Голый Асафуми навалился на врага сверху.

Широко разинув беззубый рот, старик сомкнул челюсти. Острая боль отдалась в боку Асафуми. Схватив камень, он обрушил его на голову врага. Послышался тупой звук удара, но старик не разжал челюсти. Он двигал ими так, словно ел мясо. В ужасе Асафуми понял, что его едят. Он снова ударил старика камнем по голове, и ещё, и ещё раз. Бум! Бум! Бум! Старик закричал. Но Асафуми не остановился. «Меня съедят, меня съедят, меня съест этот старик!» К ужасу примешивалось возбуждение оттого, что он бьёт и бьёт по уже размозжённому черепу врага. Приятно было чувствовать, как камень вязнет в мозгах страшного старика. Как копошащийся в грязи ребёнок, весь в брызгах, разлетающихся во все стороны мозгов, Асафуми бил, бил и бил.

Наконец, он очнулся. Лысая голова старика была расколота вдребезги, как спелый арбуз. Лоб провалился, череп превратился в кровавый комок. Задыхаясь, Асафуми отбросил камень и, обессиленный, опустился на землю. Рот старика искривила судорога. Окровавленные веки задёргались, как рябь на воде. Потом он затих.

Позади послышался собачий лай. Обернувшись, Асафуми увидел идущих по берегу реки Кэсумбу с Кэкой. Завидев странную сцену, Кэсумба подбежала ближе. И остановилась перед Асафуми, стоявшим на коленях перед трупом старика.

— Он… этого… этого мальчика… — поднявшись, Асафуми хотел всё объяснить, но язык не слушался его. В нём, как отзвуки бури, бушевали прежние ужас и возбуждение.

Словно говоря: «Я всё поняла», Кэсумба прикрыла ладонью рот Асафуми. Её ладони были пропитаны запахом трав. Кончик его обнажённого пениса уткнулся в подол Кэсумбы. Асафуми не заметил, как он встал. Напрягся, как в самый разгар неистовых любовных игр. Заинтересовавшись, Кэсумба потрогала его член кончиками пальцев. Асафуми охватила истома и в то же время он почувствовал прилив яростного желания. Словно бушевавший в его теле ураган, прорвав кожу, вырвался наружу. Схватив Кэсумбу за плечи, Асафуми повалил её на землю. Он задрал подол её платья и увидел поросший волосками лобок. Асафуми пожирал его глазами.

Раздвинув бёдра Кэсумбы и направив пенис одной рукой, он вошёл в неё. Он ощутил мягкую податливость, такую же, как тогда, когда он мозжил камнем голову старика. Неодолимая радость переполнила Асафуми. Удерживая Кэсумбу за плечи, он со всей силы вонзил в неё свойчлен.

— Кэка! — крикнула Кэсумба. Зарычав, Кэка набросился на Асафуми. Острая боль пронзила его плечо. Откинувшись назад, Асафуми покатился по земле. Кэка обрушился на него сверху. Острые клыки нацелились на горло, Асафуми оттолкнул пасть пса. Но другой пастью тот вцепился ему в предплечье. «Ай!» — вскрикнул Асафуми.

— Довольно, довольно, Кэка!

Услышав голос Кэсумбы, Кэка отступил. На плече и предплечье Асафуми остались следы собачьих клыков, из ран струилась кровь.

Придерживая руку, Асафуми сел. Голова была мутная, словно подёрнутая туманной дымкой. Асафуми перевёл взгляд с Кэсумбы, внимательно следившей за ним, положив руку на одну из голов Кэки, на старика, валявшегося с размозжённым черепом. Затем его взгляд упал на лежащего подростка, и его охватило оцепенение. В памяти медленно ожили его поступки, совершённые им вслед за смертью мальчика. Словно из тёмных глубин его души встал и принялся действовать другой, незнакомый человек.

— Я виноват… — пробормотал Асафуми. Когда к нему вернулось самообладание, он едва не лишился чувств от шока. Он не только убил старика, но и изнасиловал Кэсумбу! Он перестал понимать самого себя. Асафуми сидел на земле, обхватив голову руками.

Кэсумба подошла к подростку. Опустившись рядом с ним на колени, она принялась его трясти. Поняв, что тот мёртв, она подошла к старику и принялась трясти и его, но он тоже, конечно, не шелохнулся. Тогда она вернулась к Асафуми и села рядом с ним. Вслед за Кэсумбой Кэка обошёл оба трупа и стал жадно слизывать кровь с разбитых голов.

— И я такой же, как этот старик. Убийца… Насильник…

Кэсумба осторожно коснулась его ладони. А затем мягко, успокаивающе, принялась гладить его руки. Её ладонь была мягкой и тёплой. Асафуми посмотрел ей в лицо. Карие глаза, плоский нос, на губах печальная улыбка. Встретившись с ним взглядом, Кэсумба положила свою кудрявую голову ему на руки. А затем обеими руками обвила Асафуми, совсем как маленький ребёнок, обнимающий огромную, больше его самого, куклу.

Из глубин его души поднялась боль. Она захлестнула его огромной волной и затопила всё его существо. Асафуми разрыдался в голос.

45

Белый пепел плыл в лучах закатного солнца. Забравшись на верхушку Дерева мёртвых, Исаму развеял прах Саи. Сыпавшийся с его смуглых ладоней пепел как снег кружил в лёгком дуновении ветра, летел среди деревьев и медленно падал на землю. Стоявшая под Деревом мёртвых Сидзука смотрела на это действо.

Исаму удивительно легко и ловко взобрался на дерево и уселся, слившись с его листвой. Подошвы его босых ног реяли в высоте, как два древесных листка.

Сидзука думала о Сае. Женщина, пожелавшая, чтобы её останки были перенесены туда, где она жила с мужчиной по имени Рэнтаро. Так долго прожившая в стране с иным языком и иной культурой. Что же, Сая так любила Рэнтаро?

Но из фрагментов воспоминаний Асафуми и Такико не складывался образ любящей женщины. И тот призрак Саи, который она видела несколько дней назад, был полон лишь неизбывной печали. В нём не чувствовалось тепла любви.

Так зачем же Сая осталась в Японии, зачем и после смерти пожелала вернуться сюда?

Развеяв пепел, Исаму некоторое время неподвижно сидел на дереве. Затем неспешно спустился вниз. Оказавшись на земле, он оглядел сумрачное пространство, окружённое деревьями, — совсем как только что сошедший на землю инопланетянин.

— Мама любила повторять, что когда-нибудь здесь будет лес… Действительно, так оно и случилось, — пробормотал Исаму.

— Эти деревья посадила Сая?

— Да. Она высадила здесь семена деревьев, привезённых из Малайи. Папа говорил, что деревья из такой жаркой страны тут не приживутся, но, похоже, они всё-таки прижились.

Так значит, это малайские деревья. Сидзука по-новому взглянула на них.

— Странно. Рэнтаро был прав, из-за разницы в климате эти деревья не должны были здесь расти… В самом деле — смотрите, деревья не такие высокие, как в Малайе, но всё-таки они не засохли.

Надевая спортивные туфли, Исаму задумчиво покачал головой:

— Может, мама произнесла заклинание.

— Заклинание? — растерянно переспросила Сидзука.

Исаму с серьёзным видом кивнул.

— Произнесла заклинание или помолилась. Во всяком случае, её желание исполнилось.

Встав, Исаму отряхнул с брюк пыль. И, взяв в руки тёмно-синий чемодан, стал прощаться:

— Огромное вам спасибо…

— Может, выпьете чаю? — прервала его Сидзука.

Исаму заморгал и улыбнулся уголками рта. Затем взглянул на часы и согласился. Ведя его в дом, Сидзука спросила, куда он теперь направляется. Исаму ответил, что возвращается в Осаку.

— Вы не навестите дом Нонэдзава? Они ведь ещё не знают, что Сая умерла.

— Не стоит, — просто ответил Исаму, шагая вслед за Сидзука. — Мама говорила, что в доме Нонэдзава к ней всегда относились как к злому духу. Поэтому вовсе не обязательно сообщать им о её смерти. Иногда она будет неожиданно появляться, иногда исчезать. С неё и этого довольно.

Ступая по влажной, заросшей деревьями тропинке, Сидзука подумала: действительно, даже если сообщить сейчас членам семьи Нонэдзава о смерти Саи, это, наверное, не произведёт на них никакого впечатления.

— Кстати, я слышала, что Сая якобы была кореянкой?

Без тени улыбки или замешательства Исаму ответил:

— Да, действительно, похоже, было что-то в этом роде. Я и сам впервые узнал об этом после того, как мама перебралась ко мне в Осаку, когда оформлял ей пенсию по старости. Оказалось, что мама почему-то зовётся корейским именем Канэ Тосика. Выписка по месту регистрации это подтвердила.

— Что же это значит?

— Я расспрашивал об этом маму, но она ничего мне не ответила. Сказала только, что она стала Канэ Тосикой.

Чем больше Сидзука узнавала о Сае, тем меньше понимала её. Что же она чувствовала, о чём думала, столько времени прожив здесь, в Японии?

Они вышли из зарослей вечнозелёных деревьев и, ступая по опавшей листве, вышли к дому. Войдя в дом через веранду, Исаму тихо присвистнул. Он внимательно осмотрел громоздкий стереомагнитофон, застеленную ковром гостиную, кухню, отделённую занавеской.

— Странное чувство.

Сев за низенький столик, он расслабил могучие плечи. Сидзука вышла на кухню и поставила чайник.

— Вы ведь жили здесь в детстве? — спросила она из кухни.

— До окончания школы, — последовал ответ. — Потом я уехал в Осаку и устроился на работу.

«Интересно, что у него за работа», — подумала Сидзука, ища чего-нибудь сладкого к чаю. Но это было бы похоже на допрос, и она постеснялась спросить. Пока хозяйка готовила чай, Исаму молча и с любопытством осматривался вокруг.

— Вам, наверное, грустно оттого, что в вашем доме теперь живут посторонние люди? — спросила Сидзука, стоя на пороге кухни в ожидании пока закипит вода.

Исаму, немного удивившись, ответил:

— Вовсе нет.

Только Сидзука подумала, что его ответ, видимо, продиктован желанием не обидеть нынешних жильцов — её и Асафуми, как Исаму добавил:

— В детстве мы часто переезжали с места на место, и я не был привязан к этому дому.

— Разве вы родились не в этом доме?

— Нет. Я родился в Малайе. Сюда я приехал с мамой, когда мне было семь лет.

Чайник вскипел, и вода в нём забурлила. Сидзука, скрывшись на кухне, залила кипяток в заварочный чайник. Разложив на подносе печенье из Асикурадзи, полученное в подарок от Михару, она подала его к чаю.

— Должно быть, поначалу вам трудно было привыкнуть к Японии?

— Да, было тяжело. Языка я толком не знал, меня дразнили дикарём и сыном содержанки. Но тяжелее всего было из-за нехватки еды. Мы приехали сюда сразу после войны, когда был дефицит продовольствия — еды было не достать.

Если сразу после войны ему было семь лет, значит, сейчас ему должно быть около шестидесяти. Но то ли благодаря плотному и крепкому телосложению, то ли из-за неуловимой комичности, присущей ему и его речи, он выглядел гораздо моложе.

— А где вы жили в Малайе?

— В Кота-Бару. Но я был ещё маленький и плохо помню. Помню только, как я боялся японских солдат. Однажды маму забрали военные, и она долго не возвращалась. Её схватили по подозрению в антияпонском шпионаже. Весь дом перевернули вверх дном. Мне до сих пор иногда снится, что среди ночи кто-то врывается в дом и крушит мебель и всё остальное.

Сидзука вспомнила Охару. Азия была переполнена такими солдатами, как он. Наверняка и в Малайе были зверства. Раз Саю схватили японские солдаты, это вряд ли прошло для неё бесследно.

— Должно быть, вы ненавидите японских солдат? — спросила Сидзука, придвинув Исаму чашку с чаем.

Сделав глоток, Исаму удивлённо наклонил голову.

— Я был ребёнком, и поэтому только боялся, на ненависть я ещё не был способен. Но мама их ненавидела. Думаю, она ненавидела японских солдат.

— Но ведь Рэнтаро был японцем. Разве она не любила его, раз отправилась за ним в Японию? Питай она ненависть к японским солдатам, она бы не поехала к нему домой.

— Этого я и сам толком не понимаю.

Исаму как кукла-неваляшка качнулся из стороны в сторону.

— Детским сердцем я чувствовал, что мать ненавидит отца. Но, похоже, всё было не так просто. Наверное, это был сплав любви и ненависти. Это случилось в тот год, когда я пошёл в школу. Мне было восемь лет, и я поступил во второй класс реформированной школы. Когда я только начал ходить в школу, отец уехал продавать лекарства. Тогда-то я особенно сильно почувствовал мамину любовь-ненависть к отцу. Конечно же, тогда я был ещё ребёнком, и только повзрослев, стал понимать, что к чему.

Сидзука ждала, что Исаму продолжит свой рассказ. Тот сквозь стеклянную дверь смотрел на опадающую с деревьев листву. Сквозь ветви проглядывало белёсое небо. Пухлые ладони Исаму беспомощно зашарили по коленям.

— Всякий раз, когда я возвращался из школы, мама бывала разной, — заговорил, наконец, он. — Иногда она бывала так резка, что боязно было к ней подойти, иногда она ждала меня у самых ворот и порывисто сжимала в своих объятиях… Однажды она с ненавистью сказала: «Ты, наверное, уже забыл отца», а в другой раз говорила, как грустно без отца, и принималась плакать. Мама была в смятении.

Сидзука вспомнился призрак, бродивший вокруг Дерева мёртвых. Может, это была Сая той поры? «А тебе удалось завладеть мужским сердцем, завладеть мужским клинком?» Может быть, эти вопросы Сая задавала сама себе в трудную пору?

Но Сидзука могла только смутно представить себе мучения Саи. Ей не доводилось испытать чувства, в котором любовь и ненависть переплелись бы воедино. Ей не случалось ненавидеть любимого человека. Подумав так, она тут же засомневалась, правда ли это. Не ненависть ли причина того, что Асафуми раздражал её? Она воспринимала это раздражение как что-то совершенно естественное, обычное в ежедневной рутине, и потому не задумывалась об этом по-настоящему. Может быть, то, что с исчезновением Асафуми она стала подумывать о возвращении в Иокогаму и о своей вдовьей жизни, — это отголосок жившей в ней ненависти? Ведь если доискиваться до правды, разве не вздохнула она с облегчением, когда исчез Асафуми? Разве это не доказывает, что в глубине души ей хотелось, чтобы узы брака распались сами собой?

Сидзука содрогнулась. «Наверное, я ненавидела Асафуми. Ненавидела за то, что из-за него моё будущее оказалось связанным с Тоямой».

— А после этого мама как-то неожиданно переменилась.

Слова Исаму вернули погрузившуюся в свои мысли Сидзуку к действительности. Возвращаясь к прерванному разговору, она переспросила:

— Что-то случилось?

Исаму, наморщив лоб, ответил:

— Трудно сказать… Мне просто стало ясно, что мама как-то переменилась… Потом вернулся папа. И атмосфера в доме стала на удивление спокойной. До этого царило страшное напряжение, и вдруг оно разом исчезло… Это было удивительно. В самом деле, это путешествие отца в Татэяму стало настоящим поворотным моментом в их жизни.

Упоминание о Татэяме поразило Сидзуку в самое сердце.

— Вы говорите, что Рэнтаро отправился в Татэяму?!

— Да.

Сидзука встала и вышла в соседнюю комнату. Там стояли стол со стулом и компьютер. На столе лежала тетрадь Рэнтаро, которую они забрали из дома Охары. Взяв тетрадь, Сидзука вернулась к Исаму.

— Не узнаёте?

Исаму бережно погладил тетрадь.

— Должно быть, это тетрадь, которую папа брал с собой в путешествия, — пробормотал он и посмотрел на надпись на обложке.

— Двадцать второй год Сева?

— Да. Тут записаны татэямские названия. Видимо, это реестр, который он завёл во время своего первого путешествия в Татэяму.

Перелистывая тетрадь, Исаму нахмурился, увидев замысловатый почерк.

— Мой муж Асафуми тоже отправился в путешествие по следам Рэнтаро. И пропал…

Сказанное ею слово «пропал» вдруг обрушилось на неё, обретя реальность. Словно написанные доселе на экране компьютера иероглифы слетели с экрана и вонзились ей в грудь. Из-за нахлынувших чувств Сидзука осеклась.

— Пропал? — недоверчиво спросил Исаму.

Прикрыв рот рукой, Сидзука кивнула. Она сама не знала, почему именно сейчас так разволновалась. Как только она обнаружила в себе ненависть к Асафуми, его исчезновение потрясло её. И она никак не могла объяснить себе эту несуразность.

Несмело, будто боясь прервать повисшее напряжение, зазвонил стоявший в гостиной телефон.

— Звонок, — робко сказал Исаму.

Сидзука встала и взяла трубку.

— Алло, — сказала она, и тут же услышала возбуждённый голос Михару:

— Сидзука? Такатоми мне сообщил, что Охара скоропостижно скончался сегодня утром. Видимо, кровоизлияние в мозг. Может, он ударился головой, когда упал в костёр. Если так, то травма оказалась смертельной.

Это же она толкнула его в костёр! Сидзука окаменела.

— Папа решил, что лучше съездить в больницу, хорошенько расспросить о причинах смерти. Но у меня сегодня родительское собрание в школе, я никак не могу…

— Я тоже еду в больницу, — сказала Сидзука, решив, что она не вправе сваливать на Ёситаку ответственность за то, что натворила.

— Ну, так, наверное, будет лучше. Я объясню, куда ехать. Если поедешь на машине…

— Водитель я никудышный, так что поеду на электричке.

Объяснив на какой станции надо выйти, и как называется больница, Михару сказала:

— Сейчас сообщу папе. — И поспешно бросила трубку.

— Что-то случилось? — обеспокоенно спросил Исаму, невольно услышавший разговор.

Собрав все свои силы, Сидзука попыталась улыбнуться:

— Умер человек, возможно знавший, где находится мой муж. Может быть, потому, что я толкнула его…

Она не смогла сохранить самообладание. Обессиленно опустившись на ковёр, она сказала срывающимся голосом:

— Это я… это, наверное, из-за меня…

46

Трупы старика и подростка Асафуми опустил в яму, служившую домом мальчику, и завалил вход камнями. «Как я ни голоден, а есть мертвечину не стану, — подумал он. — Старик оказался прав, я, видимо, такое же животное, как и он — я изнасиловал ребёнка и убил человека, но я не желаю опускаться до того, чтобы есть мертвечину. Впрочем, не знаю. Если голод заставит, наверное, я сделаю и это. Возможно, когда-нибудь я вернусь к этой яме, разгребу камни и буду есть подгнившее мясо».

Он больше уже не знал, кто он такой. Асафуми всегда считал себя спокойным и хладнокровным мужчиной. Верил, что он человек с нравственными идеалами, человек уравновешенный. Но это оказалось всего лишь шелухой, которая скрывает иное содержимое. И всё-таки ему не хотелось признать, что в глубине души он оказался таким же, как старик. Наверное, в чём-то они похожи, но не может быть, чтобы они были схожи во всём. Ему хотелось верить в это, и он решил отмежеваться хотя бы от пожирания мертвечины.

Кэсумба подобрала мешок старика и привязала его к поясу. А потом, простодушно взглянув на Асафуми так, словно он и не насиловал её, сказала: «Вернёмся на Дорогу-Мандала».

Вздохнув, Асафуми посмотрел на горные хребты, высившиеся за пиком Якуси на другом берегу Дзёгандзигавы. Что значит вернуться на Дорогу-Мандала? Смешаться с паломниками к Якуси, продолжать искать этого самого Якуси? И тогда, как Кэсумба и как жители этих руин, я позабуду обо всём — и о том, что убил старика?

— Нет… Я возвращаюсь домой, — наконец ответил Асафуми.

Кэсумба растерянно посмотрела на него. Асафуми указал на нижнее течение реки Дзёгандзигава:

— Спустившись по течению реки, можно выйти к моему дому. Я возвращаюсь туда.

Асафуми положил руку на худенькое плечико Кэсумба.

— Спасибо, — сказал он от всего сердца.

Только теперь он понял, как помогла ему эта девочка, точно знавшая только своё имя и имя своей собаки. В конце концов наши знания не имеют особого значения. Оказалось, что он, считавший, что знает множество вещей, не знал даже того, каков он на самом деле.

— Ну, пока. — Асафуми осторожно погладил Кэсумбу по плечу и зашагал вдоль реки.

За спиной послышались звуки шагов. Обернувшись, он увидел, что девочка и собака идут вслед за ним.

— Решила не возвращаться на Дорогу-Мандала?

Отрицательно покачав головой, Кэсумба зашагала рядом с ним. За ней, опустив обе головы и обнюхивая землю, бежал Кэка.

— Я с тобой.

— Почему?

— Не знаю.

— На город ты уже насмотрелась. Там впереди всё то же самое.

Кэсумба, прищурившись, посмотрела на реку Дзёгандзигава и раскинувшиеся вокруг неё развалины. Солнце стояло высоко, и прибрежные камни раскалились.

— Так зачем же ты туда идёшь?

— Я… — начал Асафуми и осёкся.

Он не думал, что среди этих развалин сохранился дом его деда. Просто Асафуми хотелось вернуться туда. Наверное, ему хотелось обрести себя прежнего — того, кем он был перед тем как заблудился на Дороге-Мандала и убил старика. Того, кем он был, когда считал себя совсем другим. Вернуться к тому Асафуми, что беспечно жил с Сидзукой. И тут же он вспомнил о Сидзуке. Об этой дерзкой, жёсткой и самоуверенной женщине-чертополохе. Об этой моловшей пустой вздор насмешнице.

— Хочу встретиться с любимым человеком.

Немного помолчав, Кэсумба спросила:

— А что значит «любимый»?

Асафуми поглядел на развалины. Что значит любить в этом мире, где люди теряют семьи и остаются одни-одинёшеньки, где люди пожирают друг друга?

— Тебе, наверное, хочется, чтобы Кэка всегда был с тобой, верно?

— Да!

— Значит, ты любишь Кэку.

Кэсумба задумалась, выпятив губы.

— Если тебе хочется всегда быть вместе с этим человеком, почему же сейчас ты не с ним?

Асафуми опешил. Ведь он отправился в путешествие в одиночестве, потому что с самого начала хотел немного отдалиться от жены. Потому что в последнее время ужасно раздражительная Сидзука была с ним совсем не приветливой. Он и правда думал, что любит свою жену. Но раз он не знал даже, каков он на самом деле, как он может утверждать, что любит её? Он понял, что больше не уверен в своей любви к жене.

Это полное враньё, что он хочет встретиться с любимым человеком! Он стремился совсем к другому.

— Беру свои слова обратно, — сказал Асафуми. Кэсумба, похоже, не поняла, что он имеет в виду, но он не обратил на это внимания.

— Я любил свою жизнь. Я слушал музыку, благополучно проживал день за днём, жил без особых происшествий, любил спокойную жизнь. Но теперь я не знаю, действительно ли я любил такую жизнь. Или, может быть, думая, что такая жизнь мне нравится, я закрывал глаза на многое другое. А на самом деле ничего не любил. И потому всегда заслонялся музыкой.

Раз заговорив о том, что у него на душе, он продолжал говорить и говорил не умолкая, как бьющий из-под земли родник. Кэсумба шла молча, слушая его.

— Я родился в городке, что стоит в нижнем течении этой реки. У меня есть родители и старший брат. Наша семья зарабатывала на жизнь продажей лекарств и ничем особенным от других семей не отличалась. Выделялся только дед. Женщина, с которой он жил, для нашей семьи не существовала. Мне это было непонятно. Та женщина была реальна, но все делали вид, будто её не существует. Она была словно призрак. Когда я приходил к деду в гости, она была там. Но когда я возвращался домой, она переставала существовать. Дома меня спрашивали только, как там дедушка. А об этой женщине не спрашивали никогда. Её звали Сая.

— Сая, — буркнула Кэсумба.

— Да, Сая. Но это имя было именем призрака. Именем, которого никто не произносил, которого никто не называл. Когда умер дед, Сая тоже исчезла. Вот так она и впрямь стала призраком. Бесследно исчезла из моего мира. Мне кажется, я любил деда. А может быть, я любил и Саю. Оба они однажды вдруг исчезли, как дым. После этого я с какого-то момента уже не мог обходиться без музыки.

Журчала вода реки Дзёгандзигава. Под их ногами шуршали мелкие камушки. Асафуми смотрел на прозрачное голубое небо и на раскинувшиеся под ним бесконечные руины.

— Я был спокойным подростком. Слушая музыку, я прилежно учился. А потом моя жизнь вся погрузилась в музыку. Жизнь струилась, как музыка, и теперь от неё ничего не осталось. Совсем как эти руины. Куда ни смотри, один только хлам…

Мощной волной его захлестнули воспоминания о дедовском доме. Этот дом для Асафуми был полон грёз. Бесчисленные удивительные истории, что повторял выживший из ума дед. Безмятежность, которой веяло от спокойной Саи. Всё это переплеталось, и переплетения эти образовывали удивительные время и пространство. При каждом посещении деда у Асафуми возникало ощущение, что он вернулся из какого-то далёкого странствия. Но однажды весь этот мир был полностью отринут. Ему сказали, что этого мира больше нет. Это было равносильно приговору, что мир этот не существовал и прежде. С того момента и жизнь самого Асафуми закончилась — он стал примерным сыном, таким, каким его хотели видеть родители.

Он не уезжал, как дед, ни в Малайю, ни в Гималаи, не спал с тамошними женщинами. Он стал примерным сыном: тихо, успешно и без осложнений закончил школу и университет, устроился на работу в престижную фирму. Женился на женщине, с которой жил до брака, совершенно остепенился, и никому бы не пришло в голову показывать на него пальцем. Но эта жизнь не была настоящей. Это была не та жизнь, к которой он стремился, когда, навещая деда, с горящими глазами слушал его истории.

Асафуми понял: он решил вернуться в дом деда, чтобы встретиться с самим собой, с собой, оставившим позади руины своей жизни.

47

Послышался клёкот коршуна, парившего высоко над их головами. Едва передвигая ноги, процессия паломников плелась по Дороге-Мандала. Они могли утолять жажду из горных источников, то тут, то там встречавшихся на их пути, но с самого утра ничего не ели и потому еле шли. К тому же дорога постепенно сужалась и всё круче поднималась вверх. Растрескавшийся асфальт кончился, под ногами шуршали мелкие камни, росла густая трава. Дорога угадывалась лишь потому, что участки, где она когда-то пролегала, ещё не заросли деревьями. Карлик больше не играл на дудке, а однорукая женщина не била по железной крышке — песни и танцы кончились. Они шли молча, как покойники, блуждающие в сумрачной зелёной пещере.

Когда Рэнтаро почувствовал, что сил идти больше нет, деревья вдруг расступились. Подъём закончился, и они оказались на открытой вершине. Внизу на склоне лепились три жалкие лачуги, к которым жались крохотные огороды. Старица ткнула палкой на дома. Это был шанс раздобыть еду, и участники шествия снова оживились. Карлик заиграл на дудочке, однорукая женщина принялась бить по железной крышке. Мужчина, обвешанный болтавшимися виниловыми завязками, пустился в пляс. И остальные, поддавшись воодушевлению, невольно прибавили шагу. Но движения их были вялыми, и вкупе с тащившем повозку рослым мужчиной, идущим тяжёлой поступью, паломники были похожи на неуклюжих деревянных кукол.

Процессия направилась по тропинке, ведущей к домам. Почти весь урожай с полей был собран, но кое-где из земли торчали зелёные кустики. Во дворах росли плодовые деревья, под ними в поисках насекомых копошились куры. Но людей нигде не было видно.

Приказав рослому мужчине остановить повозку у одного из домов, старица крикнула: «Мы паломники к Якуси!» Никто не откликнулся. Она ещё несколько раз повторила: «Мы паломники к Якуси!» и, увидев, что вокруг царит тишина, опираясь на палку, слезла с повозки.

Повсюду были видны следы присутствия людей, но царила гробовая тишина.

Старица подошла ко входу в дом, завешенному сплетённой из мисканта циновкой. Паломники, как волочащиеся за старицей лохмотья одежды, по пятам следовали за ней. Стоя за спиной старухи, Рэнтаро через её плечо заглянул в дом.

Из полумрака хижины в нос ему ударил странный запах. Рэнтаро вспомнились выжженные развалины Осаки. В хижине стояла такая же вонь от гниющих под палящими лучами солнца трупов. Стоило качнуться циновке, и в глубине хижины раздалось жужжание — это скопища мух взвились в воздух. Старица шагнула внутрь, Рэнтаро последовал за ней.

Земляной пол был выстлан травой, валялся деревянный инструмент и лучины. В пол был вделан очаг — на слое пепла лежали обуглившиеся недогоревшие поленья. Вокруг очага валялись три тела. Пощупав их палицей, как мешки с песком, старица сказала: «Они мертвы». Услышав это, стоявшие у входа и заглядывавшие в хижину паломники, попятились назад. Старица вышла из хижины и направилась ко второму дому.

— Кто-нибудь, осмотрите оставшуюся, — сказала она, и Рэнтаро с юным существом неопределённого пола направился к третьей хижине.

Оба молчали. Витающая вокруг смерть сделала паломников немногословными.

На входе в третий дом висела циновка. Войдя внутрь, они увидели прислонённого к стене мёртвого мужчину. Он сидел, разинув рот, худой — кожа да кости. Из-под него вытекла липкая струя то ли фекалий, то ли слизи. Стояла ужасная вонь. Под ногами у мужчины валялось ещё одно тело. Похоже, это была женщина. Она лежала ничком, обхватив мужчину за бёдра. «Наверняка мертва», — подумал Рэнтаро, и тут что-то коснулось его ноги. Рэнтаро подскочил.

Это женщина шевельнула свободной рукой и схватила его за лодыжку.

— Она жива! — крикнул Рэнтаро юному существу, осматривающему другой угол хижины.

— И здесь двое детей, кажется, ещё дышат, — ответил тот, склонившись над маленькими телами.

Рэнтаро перевернул женщину на спину. В проникавшем через вход слабом свете проступило её лицо, отёкшее, как разбухшая от влаги земля, покрытое лиловыми пятнами. Уж не заразная ли это болезнь?! Рэнтаро отдёрнул руки. Женщина застонала.

— Воды… воды… — слабым голосом попросила она.

Рэнтаро сказал: «Сейчас принесу», и отошёл от женщины. Его спутник присел в углу. Подойдя ближе, Рэнтаро увидел, что перед ним лежат двое голых ребятишек, они лежали обнявшись. Тела этих детей тоже были покрыты лиловыми пятнами. Оба ребёнка уже едва дышали.

— Это инфекционная болезнь. Осторожно, не прикасайся, — сказал Рэнтаро своему спутнику, гладившему детей по щекам. Но тот, видимо, не знал, что такое инфекция. Рэнтаро объяснил ему, что это заразная болезнь. Тогда тот сказал: «Беда», и опустил руку.

Рэнтаро не знал, что это за хворь. Но она, видимо, внезапно поразила всех здешних жителей, поэтому он и решил, что болезнь заразная. Его спутник, видно, потеряв интерес к происходящему, покинул хижину. Рэнтаро, подобрав с земли валявшуюся деревянную посудину для воды, тоже последовал за ним. Из крайней хижины как раз вышла старуха со своими спутниками.

— Здесь трое ещё живы, — сказал Рэнтаро. Старуха хриплым голосом отозвалась:

— А здесь один живой.

— Все остальные умерли, — сказал обвешанный виниловыми верёвками мужчина.

— Беда пришла, — объявило юное существо непонятного пола, выйдя из хижины. И все согласно закивали.

— Беда, беда, — громко закричал старик с рыжим зайцем за спиной.

Рэнтаро покинул паломников и отправился искать воду. На заднем дворе был подведён горный источник. Набрав воды в деревянный сосуд, он отнёс его в хижину. У женщины не было сил даже пить. Она пролила почти всю воду, но всё-таки, увлажнив рот, облегчённо вздохнула и бессильно уронила голову.

Вновь набрав воды, Рэнтаро принёс её детям. Дети, как и женщина, едва-едва могли пить. У всех троих была крайняя степень истощения.

Если бы у него были лекарства, может быть, он хоть чем-то смог бы помочь им. Рэнтаро охватило гнетущее чувство. Ещё раз зачерпнув воды, он отправился в хижину, где был ещё один живой человек. В хижине стояла вонь от гниющего мяса. Здесь валялись четыре трупа. В стороне от них на спине лежал мужчина. Когда Рэнтаро поднёс ему воду, тот жадно выпил её, но его тут же вырвало.

— Не ешьте… меня, — слабым голосом сказал мужчина. — Быть… беде.

— Да, да, — ответил Рэнтаро. Видимо, здешние жители съели умершего от болезни и заразились от него.

Смерть тех, кто ещё жив, была всего лишь вопросом времени. Чувствуя полное своё бессилие, Рэнтаро вышел из хижины.

И тут он услышал радостные голоса. Это паломники, собрав оставшиеся на грядках овощи, поедали их прямо сырыми. Среди плодовых деревьев за домами слышался треск кустов и пронзительные крики кур, которых паломники пытались поймать. Царило оживление, как перед началом празднества. В домах умирали люди, а паломники охотились за их скудной едой. Рэнтаро охватил гнев, он подбежал к старице, которая сидела в тени дерева и наблюдала за бесчинством паломников.

— И это паломничество к Якуси?! — крикнул он старице. — Красть еду у умирающих людей — это называется паломничеством к Якуси?!

Старица повернула к Рэнтаро замотанную в лохмотья голову.

— Паломничество к Якуси и есть бедствие. Именно поэтому мы идём по Дороге-Мандала.

— Раз мы сами и есть бедствие, значит, нам можно делать всё, что угодно?!

Старица чуть повернула голову.

— В бедствии нет ни запретов, ни разрешений. Бедствие просто движется, просто движется по Дороге-Мандала.

— Да что же такое эта Дорога-Мандала?! — воскликнул Рэнтаро, припоминая всё, что случилось с ним с тех пор, как он оказался здесь. Он не надеялся на ответ, но старица монотонным голосом, словно произнося молитву ответила:

— Дороге-Мандала нет конца, покуда не встретишься с буддой Якуси.

48

Это была красивая жестяная коробка светло-лилового цвета. Прямоугольная крышка была расписана мелкими жёлтыми, красными и белыми цветами, а по краям её обрамлял растительный узор. Сая провела пальцем по гладкой поверхности.

— Открой же! — сказала сидевшая на веранде Тами.

Её завитые волосы украшала красная лента, одета она была в красивое платье с узором из рассыпанных по белому фону красных цветов. Это была та женщина, которой дней десять назад на речном берегу Сая подыскала лекарственную траву и объяснила, как готовить настой. Разузнав у кого-то, где живёт Сая, она навестила её и назвалась Такабэ Тами.

Сая открыла крышку жестяной коробки. Разнёсся сладкий аромат. В коробке лежало завёрнутое в тонкую обёртку бисквитное печенье. Сая уже давно не доводилось есть ничего подобного. У неё потекли слюнки стоило ей вспомнить вкус бисквита.

— Ну, что вы?!

По карточкам нельзя было достать ничего подобного. В Тояме, может быть, и есть такое печенье, но оно, наверное, стоит сумасшедших денег. Накрашенные губы Тами тронула довольная улыбка:

— Дарлинг[68] мне подарил.

Сая решила, что «дарлинг», наверное, имя. Наверняка, он настоящий богач. А иначе, как бы ни была благодарна ей Тами, она не смогла бы подарить ей такое дорогое угощенье.

— После того, как я выпила отвар из той травы, боль в желудке прошла. Похоже, она и впрямь помогает, — радостно сказала Тами.

Думая о том, как же обрадуется Исаму, Сая закрыла коробку. Иначе она не смогла бы удержаться и немедленно съела бы всё печенье.

Тами, сложив руки на коленях, чинно сидела на веранде. Увидев, что Сая приняла коробку с печеньем, она расслабилась. Закинув руки за спину и откинувшись назад, она принялась разглядывать дом и огород. Видневшаяся сквозь раздвинутые перегородки гостиная выглядела пустой — лишь в углу был сложен матрас. Единственное подобие мебели — старый маленький обеденный столик из дома Нонэдзава и перевёрнутый деревянный ящик, за которым Исаму делал уроки. На столике лежали два детских журнала, принесённых Рэнтаро. Сидя за этими журналами вдвоём с сыном, Сая пыталась учить японский язык. Под потолком висела голая лампочка, на вбитых в притолоку гвоздях была развешана одежда. Равнодушно обведя всё это взглядом, Тами с неприкрытым любопытством спросила: «Ты из Юго-Восточной Азии? Почему же ты не вернёшься туда?» Сая, пожалуй, даже обрадовал этот бесцеремонный вопрос. Когда она приехала в Тибаси, всем явно не терпелось спросить её об этом, но никто не решался. Невысказанный вопрос тяжело повис в воздухе и угнетал Саю до глубины души. Этот свинцовый воздух будто нарочно был разлит вокруг, чтобы душить её.

— Здесь мой муж, — ответила Сая.

Стоило ей упомянуть до сих пор не вернувшегося Рэнтаро, как сердце сжалось от боли. Её снова охватило сомнение, вернётся ли он к ней.

— Твой муж Нонэдзава? Вы познакомились в Юго-Восточной Азии? — Похоже, Тами была прекрасно осведомлена об обстоятельствах Саи. — Ты молодчина! В поисках мужа добралась аж до самой Японии. А я вот не знаю, отправлюсь ли за своим дарлингом в Америку… — Тами смущённо засмеялась.

Услышав «молодчина» от японки, Сая растерялась — её поступок впервые удостоился похвалы.

— Твой муж американец? — спросила Сая.

Тами внимательно посмотрела на неё. А затем, как вспугнутая людьми и готовая вот-вот улететь птичка, нервно кивнула:

— Он американский солдат, дислоцированный в Тояме.

Когда она жила в доме Нонэдзава, женщины иногда судачили о содержанках солдат оккупационных войск. «Это позор! Какой стыд!» — кипятились они. Теперь Сая поняла, откуда взялось бисквитное печенье и почему Тами была так шикарно одета. Эта женщина была сортиром для американца. Во время войны японцы использовали в качестве сортиров малаек и кореянок, а когда они проиграли войну, японки стали сортирами для американцев. Вот так женщины становятся сортирами для мужчин страны-победительницы, подумала она.

— Я родилась в Тибаси, но после замужества переехала в Тояму. Муж, сразу после свадьбы призванный на фронт, погиб, дом сгорел во время бомбёжки, родители мужа не могли прокормиться. Мне ничего не оставалось, кроме как стать проституткой.

Сая молчала, и Тами, словно оправдываясь, принялась рассказывать о себе. Она тщательно подбирала слова, будто тщилась убедить саму себя.

— Все осуждают меня. Стоит мне сказать, что я живу с американцем, как со мной перестают разговаривать. Хоть я и приношу родителям консервы и сигареты, они лишь растерянно смотрят на меня. И это при том, что они охотно берут то, что я приношу…

— Твой американский муж добрый?

Лицо прерванной на полуслове Тами сморщилось, как раздавленная лепёшка.

— Добрый ли?.. Да, очень добрый, покупает мне всё, что захочу.

— Ты любишь его? — тут же спросила Сая, припомнив услышанное от Канэ Тосики слово. Тами совсем растерялась и покраснела.

— Люблю ли… Можно и так сказать… Я пошла на это только чтобы выжить… Но он добрый и внимательный…

Похоже, Тами и сама не знала, какие чувства испытывает к своему американцу.

— Ведь твой покровитель — солдат американской армии, он из тех, кто убил твоего мужа.

Тами изменилась в лице, словно её ужалил скорпион. Поджав губы, она замолчала. Сидя на веранде, Сая болтала ногами. Майское солнце плясало во дворе. По земле вереницей ползли муравьи. Шествие муравьёв напомнило ей маршировавших по Кота-Бару японских солдат. Они шагали в ногу, одновременно вскидывая руки, и лица у всех были одинаково грозные.

— Это тут ни при чём, — наконец ответила Тами. — Это государство, а не мы, ввязалось в эту войну и проиграло её. Сейчас благодаря Америке наступил мир. Мы должны быть им благодарны. Если покойный муж ропщет в своей могиле, так нечего было погибать! Надо было вернуться живым и позаботиться обо мне. Никому из вернувшихся с фронта нет дела до моих трудностей. Лишь мой дарлинг вошёл в моё положение. И мужчины, и женщины только тыкали в меня пальцами за моей спиной, и никому не было до меня дела. Если уж роптать на Америку, то лучше делать это открыто. А они лишь шепчутся украдкой!

Тами сурово взглянула на Сая:

— Ради того, чтобы выжить, пойдёшь на что угодно. Даже на то, чтобы спать с врагами родины. Разве это непростительно?!

— Простительно.

Ведь Сая, чтобы её не убили, переспала в борделе с сотнями японских солдат. Она даже убила женщину с судна для репатриантов. Хоть война и окончена, они живут в гуще войны, где люди всё ещё убивают друг друга. В мире, где, если не убьёшь ты, убьют тебя.

— Да… но это так тяжело, — невольно вырвалось у Саи.

Тами отвела от неё взгляд, повисшее напряжение разрядилось, будто лопнула струна.

— Вот уж правда! Почему нам так тяжко приходится в жизни? Почему женщины оказались втянутыми в войну, начатую мужчинами?

Тами сложила руки на животе, плотно обтянутом платьем.

— Знаешь, я пришла к тебе, чтобы кое о чём посоветоваться.

Услышав это, Сая растерялась. Тами с видимым усилием продолжила:

— У меня прекратились месячные. Наверное, я беременна.

Слова «месячные» Сая не знала, но она догадалась, что речь идёт о красных цветах, распускающихся меж женских бёдер. Когда красные цветы перестают распускаться, начинает расти живот, а потом рождается ребёнок. Именно так Сая поняла, что снова понесла от Рэнтаро.

— Ну и отлично, — сказала она, но Тами тут же сердито нахмурилась и залилась краской.

— Что тут хорошего? Ты представляешь, что будет, если я рожу ребёнка от американца?! Я и сейчас-то притча во языцех, а если рожу полукровку, мне в Тояме и вовсе житья не будет!

В племени Саи появление ребёнка всех радовало. Кто бы ни был отцом, пусть даже чужак, это не вызывало нареканий. Дети, рождённые женщинами их племени, были достоянием всего племени. Хотя в доме никого не было, Тами, будто опасаясь кого-то, перешла на шёпот и сказала поражённой Сае:

— Очень прошу тебя. Посоветуй мне какое-нибудь хорошее лекарство, чтобы выкинуть ребёнка.

Сая нахмурилась:

— Выкинуть ребёнка?

— Ну, да, выкинуть, не оставлять же его!

Тами сердито убрала руки с живота. Сая была потрясена, поняв, что речь идёт о том, чтобы убить ребёнка. В их племени никому бы и в голову не пришла мысль избавиться от такого сокровища. И поэтому знахарь ничего не говорил ей о подобных лекарственных растениях.

— Я не знаю такого лекарства.

Тами недоверчиво посмотрела на неё.

— Не лги. Моя бабушка знала такое лекарство. Я помню, как она рассказывала о нём соседям.

— Но я такого лекарства не знаю.

Круглое лицо Тами сморщилось, как высохший гриб. На глазах — узких и полукруглых — проступили слёзы. Достав из сумочки носовой платок, она утёрла слёзы.

— Не плачь! — раздражённо сказала Сая. Ей стало неприятно, словно это она довела гостью до слёз.

— Как же мне быть? Если я рожу полукровку, меня всю жизнь будут называть проституткой, обслуживающей американцев. И как мне растить ребёнка? Я и так надрываюсь одна, что же будет, если я ещё и рожу?!

— Разве ты не говорила, что способна на всё, чтобы выжить?

— Это когда я одна, то способна на всё. А роди я полукровку, все повсюду будут меня презирать.

Сая разозлило то, что Тами всё время повторяет слово «полукровка».

— Мой сын тоже полукровка! — заявила она. Тами, утирая глаза носовым платком, удивлённо посмотрела на неё.

— И я ношу здесь ещё одного ребёнка! — сказала Сая, слегка похлопав себя по животу. Тами во все глаза уставилась на живот Саи.

— Тогда ты поймёшь меня.

Сжимая платок в руке, Тами посмотрела в глаза Сае. Её узкие зрачки из-под набухших век полыхали гневом.

— Больше всего японцы ненавидят полукровок. Хоть японцы и проиграли в войне, но раз они сохранили чистоту крови, значит, в чём-то победили. Полукровки — свидетельство того, что женщина спала с врагом. Хоть война и закончилась, но спать с американцами считается непатриотичным. А уж когда рождается полукровка, то и мать, и ребёнок становятся предателями. И что делать такому ребёнку — он хоть и родился в Японии, но японцем не считается? Ему совершенно некуда деться.

«Значит и мой сын предатель?» — подумала она об Исаму, которого Рэнтаро внёс в семейный список как своего внебрачного сына. — «Значит, несмотря на это, Исаму не японец?»

— Твоё положение всё-таки лучше. Ведь твой муж японец. Мужчинам же не возбраняется спать с чужеземками и приживать от них детей. Это расценивается как военный трофей. Но когда японка спит с американцем, это совсем другое дело. Это считается военным поражением. Совершенно мужской взгляд на вещи! Но именно он принят в обществе. Хотя у нас провозглашают принципы демократии и свободы, образ мыслей у людей ничуть не изменился. И мы как рыбы барахтаемся в этом потоке людской молвы.

— Как рыбы?

— Да, как рыбы. Бьём хвостом и плавниками, радуемся окончанию войны, но не замечаем, что мы всего лишь резвимся в воде. Каким бы свободным ни казалось нам наше плавание, нам не дано выйти из несущего нас потока.

Слова Тами повергли Саю в странное состояние. Она подумала, что иностранцы для японцев именно рыбёшки. Только японцы считаются людьми, а жители других стран — всего лишь плещущиеся в воде мальки. Но Тами даже японцев назвала рыбёшкой. Имела ли она в виду, что одни рыбы способны пренебрежительно относиться к другим?

Сая представила себе стаю рыб в воде, плывущих меж колышущимися зелёными водорослями. Полосатые, тёмные и серебристые рыбы самых разных форм и размеров — от крупных до похожих на маленькие древесные листочки; одни плывут важно, другие явно напуганы, одни убегают, другие гонятся за ними, третьи ни на кого не обращают внимания. Рыбы, не ведающие о том, что за прозрачной поверхностью вод над их головами существует иной мир. Мир, где светит солнце, идёт дождь, дует ветер.

Когда в малайских лесах наступает сезон дождей, с лаковых деревьев, растущих по берегам рек, в воду падают плоды с двумя тонкими листьями-крыльями. В её племени эти плоды называли рыбьими. Стоит разбить эти плоды и пустить их по течению, как начинала всплывать рыба. И тогда её можно было собирать, как плоды с дерева. Рыба не догадывалась связать свою смерть с этими плывущими над её головами плодами.

«Если все мы рыбы, то кто отравляет нас? Кто льёт тот яд, что убил Кэку, убил Канэ Тосику, столько раз убивал меня в публичном доме?»

Тами вздохнула:

— Я так разоткровенничалась, а всё без толку.

Она поднялась, теребя в руках носовой платок.

— Извини забеспокойство.

Сая спросила гостью, уже взявшую в руки сумочку:

— Что будешь делать с ребёнком?

Тами тихо ответила:

— Не знаю.

«Нельзя есть рыбьи плоды, — строго предостерегал знахарь. — Ужасно будет болеть живот, а если этих плодов отведает женщина, носящая ребёнка, ребёнок погибнет». Среди семян, привезённых Сая из Малайи, должны быть и семена рыбьих плодов. Эти семена должны были у неё остаться — она не высаживала их, дожидаясь сезона дождей. Сая колебалась, дать ли эти семена Тами. Но при мысли, что готовится убийство ребёнка, испугалась и промолчала.

Отказав Тами в её просьбе, она не могла принять печенье. И тихонько придвинула жестяную коробку к гостье.

— Нет, нет. Бери. И тебе, и твоему сыну на радость. — Тами кивнула на письменный столик Исаму и грустно улыбнулась.

И Сае подумалось, что Тами нелегко далось решение избавиться от ребёнка. Она хотела убить его для того, чтобы выжить. Сая, чтобы выжить, убила женщину, с которой плыла вместе на судне для репатриантов. Кэка, чтобы выжить, убивал на допросах малайцев и индийцев. И хотя выживают все по-разному, разве это так уж плохо?

Сая крикнула в спину уходящей неверной походкой Тами:

— Я дам тебе лекарство!

Тами изумлённо обернулась.

— Лекарство, которое убьёт ребёнка.

Маленькие глаза Тами широко распахнулись, но потом она поняла, о чём просит, и её лицо окаменело.

49

Завёрнутый в простыню Охара Мандзабуро лежал в морге больницы Оояма. Его глаза, некогда полные свирепого огня, были закрыты, но сурово сжатый рот всё ещё хранил следы гнева. Молитвенно сложив руки, Сидзука смотрела на мёртвое, землистого цвета, лицо старика.

Согласно разъяснениям, что получил в больнице Ёситака, Охара умер не от внешней травмы головы, а из-за разрыва сосудов головного мозга, спровоцированного каким-то сильным психическим потрясением. Но ни лечащий врач, ни медсёстры не могли объяснить, какое психическое потрясение испытал лежавший в больнице Охара.

Поняв, что смерть наступила не из-за неё, Сидзука успокоилась. Ёситака тоже, кажется, облегчённо вздохнул, сказал, что его ждёт прерванная работа, извинился и ушёл. Сидзуке же показалось неловко вот так уйти, и она решила перед уходом поклониться покойному.

— Он, наверное, одного возраста с моей мамой, — гулко прозвучал голос Исаму в унылой комнате с бетонными стенами. Стоявший чуть позади Сидзуки, Исаму равнодушно разглядывал покойного Охару. Он не смог остаться в стороне, увидев потрясённую звонком Михару Сидзуку, и довёз её до больницы на машине Асафуми.

— Да, наверное. Ему восемьдесят четыре года. А сколько было Сае?

Исаму пожал мощными плечами:

— Где-то около восьмидесяти. Я точно не знаю. Мама, кажется, и сама точно не знала, сколько ей лет.

Тут за дверью послышались голоса. Вместе с медсестрой вошла немолодая женщина высокого роста, одетая в серый костюм. В руках она держала чёрный саквояж.

— Это родственница покойного господина Охары, — сказала медсестра.

Немолодая женщина вежливо поклонилась:

— Охара Дзюнко, дочь покойного.

И, не дожидаясь ответа, шагнула к покойному и посмотрела тому в лицо. Она замерла на месте и смотрела на отца так, словно ей передалось его трупное окоченение. Наконец отвернулась. На её лице не было ни печали, ни слёз. Оно было бесстрастно, как стена.

Встретившись взглядом с Сидзукой и Исаму, Дзюнко, словно придя в себя, натянуто улыбнулась. А затем спросила:

— А как вы с отцом…

Сидзука поспешно рассказала ей о встрече, случившейся два дня назад в деревне поселенцев. Она засомневалась, рассказывать ли о припадке ярости Охары и о том, что она толкнула его в костёр, но Дзюнко сказала:

— Да, да, Такатоми рассказал мне. Простите, кажется, отец разбушевался.

Заметив, что медсестра собирается закрыть дверь в морг, Исаму вывел обеих женщин в коридор. Сразу же распрощаться с Дзюнко было неудобно, и Сидзука с Исаму сели на кушетку в коридоре. Дзюнко, поблагодарив медсестру, закрывшую дверь на замок, поставила саквояж под ноги и присела на краешек рядом с ними.

— Отец постоянно был в таком состоянии и доставлял хлопоты каждому, кто к нему приходил, — проговорила она со вздохом.

Потому ли, что её родители были родом из Токио, она говорила без акцента. Круглым лицом и глубоко посаженными маленькими глазами она напоминала Охару, но фигурой — широкоплечей и стройной — была совсем не похожа на низкорослого отца. Её волосы с проседью были просто и коротко подстрижены, но слегка растрёпаны. Похоже, она не особенно следила за собой. Серый костюм был поношенный и безвкусный. У Сидзуки сложилось впечатление, что Дзюнко незаметно состарилась, старательно пытаясь подстроиться под мнение окружающих.

— Ни я, ни старший брат ничего не могли с этим поделать. С тех пор как я себя помню, отец время от времени приходил в неистовство. Достаточно было ничтожного повода — раската грома, внезапного появления в дверях бродячего торговца, или стоило кому-то неожиданно похлопать его сзади по плечу. Но за этим не всегда следовал припадок буйства. Всё зависело от минутной прихоти…

— Медсестра сказала, что это, вероятно, поствоенный синдром, — повторила Сидзука объяснение медсестры.

Дзюнко посмотрела на неё удивлённо, будто впервые услышала об этом, а затем убеждённо кивнула:

— Да, наверное, так оно и было. Для отца, похоже, война не закончилась. Как если бы одной ногой он был с нами, а другой — на фронте. Вроде бы и был у нас отец, а вроде и не было.

Помолчав, Дзюнко продолжила, словно через силу:

— Отец был не с нами.

Это прозвучало как оправдание собственного её равнодушия к смерти близкого человека.

— Он всё время был погружён в войну.

Молча слушавший Исаму вдруг заговорил:

— В детстве мне довелось увидеть Хиросиму из окна поезда. Город был похож на горсть пепла, оставшуюся от сгоревшей бумаги. Когда я побывал там снова со школьной экскурсией и услышал рассказ о том, что здесь произошло, я подумал, что американцы считали Японию пылью. Горстью пыли, в которой ползают, копошась, муравьи и тараканы. Наверное, поэтому они смогли сбросить атомную бомбу, убившую в один миг тысячи человек. Америка словно совершила доброе дело, уничтожив груды мусора и очистив мир. И вот Япония проиграла войну. Это было поражение, означавшее: вы груда мусора, муравьи, тараканы. Вполне естественно, что японцы не могут оправиться от войны.

— Но ведь японские войска тоже совершали зверские убийства в Азии, — возразила Сидзука, вспомнив рассказы Охары.

— Так-то оно так. Но здесь всё иначе. Какие бы зверства там ни творились, их совершали люди над людьми. Атомная же бомба имеет дело не с людьми, а с пылью. Для Америки не только Хиросима и Нагасаки, но и вся Япония — это пыль, муравьи, тараканы. И если чётко не осознать этого, японцам останется лишь покорно принять на себя удар. В состоянии ли они нести ответственность за содеянное? — увлечённо сказал Исаму, но, спохватившись, горько улыбнулся.

— Знаете, я занимаюсь истреблением термитов. Уничтожаю их, рассыпая инсектициды. Когда я вижу, как мгновенно гибнут муравьи, я кажусь себе богом. Мне кажется, я обладаю невероятной силой. А потом я начинаю бояться самого себя. И Америка, наверное, чувствовала себя всесильным божеством, когда сбрасывала атомные бомбы. Но никто не может заставить Америку испытать страх перед самой собой. И потому Америка всё время чувствует себя божеством.

Сидзука немного удивилась, узнав, что Исаму занимается уничтожением термитов. Увлечённо слушавшая Дзюнко взволнованно кивнула:

— На фронте отец, видимо, совершал просто ужасные вещи. Но я думаю, так поступал не только он. Но другие оправдывали себя тем, что у них не было иного выбора. Отец же часто говорил: «Когда настал мир, все стали жить так, будто и не было никакой войны». Он не мог с этим смириться. Думаю, потому что в его душе война, пусть и минувшая, так и не закончилась.

Дзюнко бросила взгляд на серую дверь морга.

— Может быть, отец и сейчас, после смерти, всё ещё воюет.

Вокруг было шумно: по громкой связи вызывали медсестёр, в коридоре галдели люди, — и только перед серой дверью царила тишина и струился ледяной воздух.

50

Чем ниже по течению реки Дзёгандзигава они спускались, тем меньше становилось следов присутствия людей. Из города к реке то тут, то там вели едва приметные тропы и так же незаметно исчезали. Среди тянущихся вдоль берегов развалин не было видно следов жилья, под палящим солнцем простирались просевшие руины города. Река была полноводнее, чем помнилось Асафуми. При виде этого запустения он решил, что в горах разрушилась дамба, потоки воды беспрепятственно устремились вниз и разрушили всё на своём пути.

Асафуми с Кэсумбой утоляли жажду речной водой, а когда изнывали от жары, погружались в воду, смывая пот и усталость. Так они и брели по горячим прибрежным камням. Кэка, часто и тяжело дыша, бежал следом. В полдень Кэсумба перекусила собранной на речном берегу травой и жареной лягушкой, которую поймал Кэка. У Асафуми же не было аппетита. Когда он увидел, как Кэсумба разводит огонь при помощи каменного огнива старика, его пронзило воспоминание о случившемся утром, и всякий аппетит пропал. Они зашагали дальше.

Солнце стало клониться к закату. Горы с обеих сторон расступились, показалась равнина Тояма. Асафуми был потрясён, когда эта плоская бескрайняя равнина предстала перед его глазами. Она была словно укутана белым пеплом.

Перед ними расстилалась совершенно заброшенная земля. Зданий с крышами не осталось, и только кое-где шипами робко втыкались в небо остатки стен и металлических опор. Местами на реке сохранились остовы мостов. Проржавевшие и обрушенные, они были похожи на перекинутую через реку паутину. Далеко впереди тянулась тоненькая сверкающая полоска света. Она переливалась зеленовато-белёсыми красками, как приставшая к небу яичная скорлупа.

— Что это? — спросила Кэсумба.

— Это море, — ответил Асафуми. А Кэсумба тут же спросила:

— А что это такое?

— Это место, куда стекаются все воды.

— Большое озеро, да?

— Да, большое-пребольшое озеро, — рассмеялся Асафуми.

Море — это большое озеро, материк — большой остров. Земля — большой шар с озёрами и островами, а люди — крошечные существа, ползающие по этому шару.

С моря подул ветер. Но до него было слишком далеко, и ветер не донёс морских запахов. На равнине Тояма русло реки Дзёгандзигава расширялось. Река подтачивала развалины, и местами город сползал в речную пойму. Асафуми шёл, прикидывая примерное местонахождение, ориентируясь по морю, руслу реки и горам Татэяма. Город Тибаси стоял в устье реки Такимидзу, чьё русло шло параллельно Дзёгандзигаве.

Пейзаж разительно изменился, но русло реки осталось прежним. Взобравшись на насыпь, заваленную каменными глыбами и кусками бетона, Асафуми всматривался в блиставшую речку Такимидзу, протекавшую западнее Дзёгандзигавы. Такимидзу изгибалась, сближаясь с Дзёгандзигавой, а потом снова распрямлялась и текла к морю. Когда перед глазами Асафуми предстало знакомое русло реки, его охватила грусть.

— Нам туда, — спокойно сказал он Кэсумбе, и они направились к Такимидзу. Земля заросла плющом и травой. Иногда в траве проглядывали металлические осколки и цементные глыбы, но они уже заржавели и сгнили, и с хрустом рассыпались, стоило на них наступить. Ни столбов, ни разрушенных стен — тянулась лишь плоская равнина. Дома, когда-то стоявшие здесь, будто слизнуло время.

Но ведь здесь жили несколько миллионов людей! Город разрастался, разрастался и наконец лопнул, как пузырь из жевательной резинки.

«Что же случилось?» — Асафуми снова и снова задавал себе этот вопрос, на который не находил ответа.

Не осталось никаких признаков присутствия людей. Ни следов от костра, ни даже костей. Наверное, люди бежали из города подальше в горы. Здесь начиналась Дорога-Мандала. Те, что похрабрее, отправились в горы и там одичали, более робкие превратились в голодных духов, блуждающих среди развалин.

Может быть, мгновенное увядание коснулось как раз таких боязливых людей? Податься им было некуда, они сдались, а потом им ничего и не оставалось, как постепенно иссохнуть и истаять.

— Ни гор, ни дороги. Но здесь Дорога-Мандала, — раздался голос Кэсумбы. Он обернулся, чтобы посмотреть, в чём дело. Кэсумба ткнула чёрным от грязи пальцем куда-то в сторону:

— Смотри, какие заросли!

Стоило ей сказать это, как заросший зеленью город перестал казаться руинами. Плющ и травы, протянув от земли бесчисленные руки, увили остовы разрушенных домов. Руины превращались в зелёную равнину. За равниной простиралось окрашенное багрянцем закатного солнца море. Асафуми вспомнил дома в Добо. И ту заброшенную деревню тоже со временем укроет зелень деревьев. Что бы ни делали люди на поверхности этой огромной земли, в конце концов всё со временем будет поглощено природой.

И мгновенное увядание людей, возможно, тоже часть работы планеты. Чрезмерно раздувшийся пузырь из жевательной резинки рано или поздно начнёт сдуваться. И, может быть, недуг мгновенного увядания — часть этого процесса.

— Деревья! — радостно сказала Кэсумба и остановилась перед Асафуми. И действительно, на дороге, как мираж, громоздился остров ветвистых деревьев. Убедившись, что Кэсумба идёт к дому деда, Асафуми последовал за ней. Кэка почувствовал возбуждение Кэсумбы и, обогнав их обоих, побежал впереди. На бегу он оглядывался, проверяя, идёт ли хозяйка за ним следом, и снова бежал вперёд.

Когда стали сгущаться сумерки, Асафуми с Кэсумбой остановились у высоких деревьев с тонкими ветвями. Здесь были деревья, похожие на большеголовых мальчишек, деревья, напоминавшие женщин, в муках свивших изогнутые пепельные ветви, деревья с крупными белыми и оранжевыми цветами, деревья с плодами в форме звёзд и с плодами, похожими на жёлтый гандбольный мяч с вмятинами, деревья с лиловыми овальными плодами. На ветвях громко пели птицы. Опускались лёгкие сумерки, и из-за этого заросли напоминали глухую лесную чащу. Асафуми оказался прямо перед багряными и багряно-лиловыми зарослями. Это был олеандр. Его узкие, как уголки глаз, листья оливкового цвета тянулись к Асафуми. В воздухе поплыл лёгкий сладковатый запах багряно-лиловых цветов, и Асафуми понял — здесь был дом его деда.

51

Зацепившись за конёк крыши, висел тонкий молодой месяц. Маленькое селение обступили чёрные тени гор. Паломники уселись под крышей хижины и шумно переговаривались. Они наелись овощей и фруктов, и потому все были довольны. Рэнтаро, обхватив колени, сидел в стороне один.

Он прикрыл валявшиеся в хижинах тела найденными поблизости циновками, напоил водой умирающих детей, мужчину и женщину и смертельно устал от всего этого. Хоть он и был раздосадован грабежом, учинённым паломниками, но, уступив чувству голода, поел овощей с грядок и, подобрав пару похожих на малайское манго плодов, разгрыз их. После этого его снова охватило странное щемящее чувство, и он, как обиженный ребёнок, повернулся ко всем спиной.

— Почему у тебя такой скучный вид? — Юное существо непонятного пола подошло к нему и село рядом. Вопрос прозвучал как всегда безмятежно, без тени недовольства.

— Ты задумывался о том, что паломничество к Якуси — это путешествие, которое никогда не кончится и никуда не приведёт? — с вызовом спросил Рэнтаро.

На тонких губах юного существа проступила нежная улыбка:

— Ну, во всяком случае, это лучше, чем бездействовать, ничего не предпринимая.

— Если уж ничего не предпринимать, то можно было бы не воровать у людей съестные припасы.

Юное существо слегка удивилось, будто на него возвели напраслину.

— Мы все изгнаны из круга людей. Всё одно как если бы нам сказали: «Умрите!» Но кто решит, умереть нам или жить?

Рэнтаро посмотрел на сидевших чуть поодаль паломников. Однорукая женщина своей единственной рукой гладила младенца по щеке. Женщина с шишкой на лбу, глядя на них, смеялась. Старик кормил рыжего зайца травой, рослый мужчина, растянувшись на земле, громко храпел. Конечно, никто не мог решить, жить или умереть этим людям, и Рэнтаро ответил:

— Никто не может этого решить.

— Да. И потому мы идём Дорогой-Мандала. Мы не знаем, жить нам или умереть, мы просто идём по дороге.

— Но разве не вы сами должны принять решение?

Юное существо фыркнуло:

— Ты думаешь, люди, начисто всё позабывшие, могут что-то решить?

Ах да, забыть обо всём. Рэнтаро отправился в это путешествие по новым местам, пытаясь позабыть и о Ёко, и о своей семье, и о Сае. Это был отказ самому себе решать собственную судьбу. При слове «собственная судьба» перед мысленным взором Рэнтаро мелькнули и исчезли образы воспоминаний. Первое путешествие по новым местам вместе с отцом. Горькие слёзы во время ночлега из-за боли в ногах и плечах. Ежеквартальные посещения домов клиентов, во время которых те радостно сообщали, что лекарства им помогли. Как его, ещё плохо знавшего местный язык, бранили в лавке Тамии в Сингапуре. Первая встреча с Саей. Её разом просветлевшее смуглое лицо, когда он кинул ей воздушный шарик. Ёко, стыдливо не поднимавшая головы во время смотрин. Он, не отводивший глаз от её хрупкого затылка. Переполнявшая его и готовая вот-вот прорваться радость от невесомости и тепла, которую он почувствовал, держа на руках своего первенца. Походы по малайским лесам вместе с Саей. Силуэт повзрослевшей девушки, легко ступавшей по земле своими маленькими ножками. Жизнь в доме в Кота-Бару, где он целыми днями сжимал её в своих объятьях и занимался с ней любовью. Волнение, нахлынувшее на него, когда он получил от Асацугу пастельный рисунок с надписью «папа». Все эти сцены составляли жизнь Рэнтаро. И Ёко, и Асацугу, и Кикуо, и Тано, и Исаму, а теперь ещё и их будущий с Саей ребёнок — все они были частью его жизни. И негоже было ему убегать от них. Но ему хотелось только удовольствий, а от трудностей он стремился убежать. Но жизнь людей состоит не только из радостей, но и из печалей.

«И сам я такой же, как эти паломники. Мне ничего не остаётся, как идти Дорогой-Мандала, не ведая, жить мне или умереть». Неожиданно ему вспомнился тот молодой человек по имени Асафуми. Когда сам он решил присоединиться к процессии паломников, он подумал об этом молодом человеке как о безрассудном глупце, подвергшем себя огромному риску. Но, может быть, дело обстояло иначе?

Именно он, Рэнтаро, беспечно отправился в путь по Дороге-Мандала, думая только о собственной безопасности. Но он никак не думал, что это лишь ведущая в никуда, нескончаемая, затерянная дорога. Тот молодой человек, по крайней мере, выбрал свой собственный путь.

Рэнтаро неожиданно встал.

— Я ухожу.

Юное существо испуганно посмотрело на него.

— Куда?

— Домой.

Где его дом, он не знал, но думал только о нём.

Юное существо обратилось к уже собравшемуся было идти Рэнтаро:

— Уже ночь. Идти ночью опасно!

Рэнтаро посмотрел на дорогу перед хижиной. Освещённая лунным светом тропа терялась среди чёрных гор. В этом мраке его подстерегало множество опасностей.

Но если упустить этот порыв, завтра от него наверняка не останется и следа. И он вновь будет идти Дорогой-Мандала. Этой вечно ведущей в никуда дорогой.

Не обращая больше внимания на юное существо, Рэнтаро вступил на тёмную тропу.

52

Из-за перегородки доносилось сонное дыхание Исаму. В тесной комнате, заставленной книжными полками, Сидзука вслушивалась в мерные звуки своего дома. Человеческое тепло спустя долгое время вернулось сюда.

Когда они вернулись из Оояма, был уже вечер. Исаму опоздал на экспресс в Осаку, и когда сказал, что поищет бизнес-отель в Тояме, Сидзука предложила ему переночевать у неё. Ей было неловко приглашать в дом мужчину в отсутствие мужа, но Исаму приходился Асафуми дядей. И она убедила себя, что он им вовсе не посторонний. И главное — это ведь из-за неё, Сидзуки, он не успел на электричку.

Хоть Исаму и колебался, но в конце концов согласился, сказав: «Ведь этот дом для меня полон воспоминаний о маме и об отце». Доехав на машине до ближайшей автозакусочной, они поужинали. Затем она освободила для Исаму гостиную, которая всегда служила им спальней, а себе постелила в соседней комнате.

Поскольку перед сном они с Исаму выпили виски, она сразу же провалилась в сон. Но среди ночи почему-то проснулась. Проснувшись, она вспомнила слова, сказанные сегодня Дзюнко. Та рассказала, что живёт в Киото. Работает в финансовой конторе, время от времени посылала отцу кое-какие деньги. Живёт одна. «Наверное, потому что я насмотрелась в детстве на отца, отравлявшего жизнь матери, мне не захотелось выйти замуж», — призналась Дзюнко.

Она сказала, что решит, как быть с похоронами Охары, после того, как из Токио приедет старший брат, и, похоже, осталась дожидаться его в больнице. Когда они выходили из больницы, Сидзука оглянулась на одиноко сидящую в комнате ожидания Дзюнко. Та напомнила ей Охару, в одиночестве разжигавшего костёр в деревне поселенцев. И ей показалось, что живший войной старик бросил тень и на судьбу своей дочери.

Ей захотелось в туалет. Пройти туда можно было только через гостиную. Она хотела было перетерпеть, но мочевой пузырь был полон. В конце концов решившись, Сидзука встала. Тихонько отодвинув перегородку, она заглянула в комнату. Исаму говорил, что хочет заснуть, любуясь садом, и потому шторы не были задёрнуты. Свет от фонаря перед входом слабо просачивался сквозь стеклянную дверь веранды. Благодаря этому она различила мебель и разложенную постель. Тихонько обойдя её, она вышла к раздвижной двери, ведущей в коридор. Исаму по-прежнему безмятежно спал. Она облегчённо вздохнула.

В туалете мысли Сидзуки снова вернулись к Охаре. С его смертью след Асафуми терялся. А раз так, видимо, оставалось лишь снова разыскивать его следы на Дороге-Мандала.

Конечно, из-за исчезновения мужа ей было тоскливо. Но и без него жизнь шла своим чередом. Так что же значит для неё Асафуми? Хотя Хироюки исчез из её жизни, всё осталось по-прежнему. Ей было одиноко, но дни шли своим чередом. Она винила во всём Асафуми. Заменой ему был Хироюки. А теперь, когда Асафуми не стало, кто заменит ей Асафуми? Исаму?

Сидзука вздрогнула. О мужчине, с которым она знакома всего лишь день, она уже думала как о замене мужа. В начальной школе у них была игра под названием «заоблачная лестница». Цепляясь за перекладины лестницы, они, как обезьяны, взмывали в воздух. «Может быть, мужчины для меня всего лишь перекладины такой «заоблачной лестницы»? Перекладины, которые нужны, чтобы ухватиться за следующую. Но все они ничем не отличаются друг от друга».

Сидзука натянула трусы, пижамные штаны и спустила воду. Погасив свет в туалете, она направилась обратно в комнату.

Куда же ведёт эта заоблачная лестница? Её мать Тамаэ тоже перебирала мужчин, как перекладины, а теперь, полная горьких воспоминаний о мужчинах, живёт одна в многоквартирном доме в Иокогаме. «Может, и я когда-нибудь буду жить так же?»

Вдруг она зацепилась за что-то ногой и с глухим стуком свалилась на пол. В кромешной тьме послышался шелест падающих с полок книг. Наверное, это тетрадь с реестром, подумала она, и тут же рядом послышался негромкий стон. В ноздри Сидзуки ударил резкий, как от старой циновки, запах мужского тела.

— Что за нежданный дар небес? — тихо рассмеялся Исаму.

— Простите, — поспешно извинилась Сидзука.

Коснувшись впотьмах её плеча, Исаму спросил:

— Всё в порядке?

— Да, — ответила Сидзука. Она хотела было встать, но близость Исаму была ей так приятна, что она лишь чуть отодвинулась. Словно заметив это, Исаму сказал:

— Полежи так немного. Это возвращает меня во времена моего детства.

Должно быть, ему вспомнились времена, когда он спал вместе с Саей. Сидзука легла рядом с Исаму поверх одеяла. Одеяло было мягкое и тёплое. В темноте Сидзука почувствовала возникшую между ними близость.

— Когда я был ребёнком, отец жил в доме Нонэдзава и частенько сюда приходил. Когда он приходил, меня выгоняли на улицу, поиграть. Мол, у них свои взрослые разговоры. Однажды я заглянул в эту комнату и увидел, что они лежат голые.

Сидзука была поражена. Она слышала, что это большое потрясение для ребёнка — оказаться свидетелем любовных игр родителей. Не хочет ли Исаму рассказать ей об этом, подумала она.

— Они сжимали друг друга в объятиях, словно позабыв обо всём на свете. Это было восхитительно! Между ними полыхала страсть, и эта страсть притягивала мои взоры как магнит. Что же это было…

— Такое притяжение знакомо и мне, — рассеянно сказала Сидзука, зарывшись лицом в одеяло. — В детстве я увидела в парке мужской пенис. Тот мужчина мастурбировал. Он был скрыт зарослями деревьев, и я могла видеть только его руку и пенис, но они как магнит притягивали меня, и я не могла отвести от них глаз.

— Да-да, как магнит, — легко согласился Исаму.

— Потому ли, что это притягивало как магнит, я до сих пор не могу выбросить этой картины из головы?

— И я тоже. Перед глазами стоит эта удивительная нагота отца с матерью.

Сидзука была удивлена тем, что разговаривает о таких вещах с Исаму. Но то ли благодаря теплу одеяла, то ли благодаря темноте, то ли оттого, что эта гостиная была домом для них обоих, беседа текла сама собой.

— Между мужчиной и женщиной существуют похожие силы притяжения, — сказал Исаму. И тут же простодушно добавил:

— От таких разговоров мой петушок встал.

Изумившись, Сидзука хотела было отстраниться. Но Исаму коснулся её рукой:

— Не хочешь потрогать?

«Ещё чего!» — хотела было возмутиться Сидзука, но слова застряли у неё в горле. Ведь это ожил вздымавшийся мужской пенис, увиденный ею в детстве. Он был здесь, рядом.

Сидзука робко протянула руку к паху Исаму. И через трусы коснулась его члена.

Он стал твёрдым, как железная палица. Когда она крепко сжала его, её ладони передались его тепло и упругость.

Этот пенис не был перекладиной «заоблачной лестницы». В нём пульсировала кровь, он был частью полного сил живого организма.

«А тебе удалось завладеть мужским сердцем? Отразила ли ты мужской клинок?» — зазвучали у неё в душе слова Саи.

Мужской клинок — это перекладина «заоблачной лестницы». Мужское сердце — это то, что у неё сейчас в руке. Мужской клинок и мужское сердце очень похожи, но разительно отличаются. Ей с детства не хватало этого. Мужского сердца. Она вдруг поняла, что и её мать перебиралась по перекладинам «заоблачной лестницы» в поисках мужского сердца.

Сидзука сунула руку в трусы Исаму. Кончиками пальцев прикоснулась к горячему члену. Двадцать лет спустя она наконец-то протянула руку и прикоснулась к нему, увиденному в парке и вздымавшемуся среди зелёных зарослей.

53

Перемыв оставшуюся после ужина посуду, Сая вернулась в гостиную. Исаму спал, свернувшись, как зелёная гусеница. На низеньком обеденном столике стояла открытая светло-лиловая жестяная коробка из-под бисквитного печенья. Коробка была пуста.

Стоило ей открыть подаренную Тами коробку, как Исаму обрадовался, словно ему разрешили съесть всё печенье разом, и подчистил всё за один присест. Сая едва-едва успела перехватить три печеньица.

Когда она увидела сына, простодушно набившего печеньем полный рот, у неё язык не повернулся сказать ему, чтобы оставил его на завтра.

Она подумала, что стоит хоть изредка позволять ему поесть досыта чего хочется. Когда деревья в лесу были унизаны фруктами, Сая, бывало, наедалась до отвала и чувствовала себя счастливой.

Каждый день они с сыном жили в условиях тотальной нехватки всего — еды, одежды, предметов первой необходимости. Дать Исаму наесться досыта было самое большее, что Сая могла дать сыну.

Накрыв Исаму шерстяным одеялом, она присела рядом и принялась складывать бельё. Свисавшая с потолка голая лампочка освещала гостиную красным светом. Слышалось безмятежное дыхание спящего сына. Складывая хранившее запах солнца бельё, Сая размышляла о рыбьих плодах, которые она дала Тами. Её отблагодарили за то, что она лишила жизни ребёнка, и это вызывало у неё смешанные чувства. Тем более, что она теперь и сама носит под сердцем ребёнка. Уж не решилась ли она убить его?

Когда речь идёт об их жизни и смерти, люди способны убивать друг друга. Кэка, чтобы выжить, убивал людей на допросах. Сая ради того, чтобы выжили они с Исаму, убила женщину. Но если так рассуждать, придётся согласиться и с тем, что японские солдаты убивали малайцев, китайцев и индийцев тоже ради своего выживания. И признать, что японские солдаты, столько раз убивавшие её своими «мужскими клинками», тоже делали это ради того, чтобы выжить.

Но где-то ведь должен быть положен предел, думала Сая. Когда ты собираешься выращивать на грядках овощи, грядки надо прополоть. Но если вырвать всю траву в саду, сад погибнет. Вот он, рубеж. Чтобы выжить, нужно постараться не длить грядки до бесконечности, а где-то положить им предел.

Огороды в их племени были в точности таких размеров, чтобы позволить им выжить. Совсем иначе обстояло дело с каучуковыми и пальмовыми плантациями, увиденными ею с плота по дороге в Кота-Бару. Разве люди не принялись безрассудно приумножать своё богатство с тех пор, как они покинули лес?

Её ненависть к Рэнтаро — такое же безудержное разрастание огорода. Ненависть — это лопата. При помощи этой лопаты люди до бесконечности ширят свои поля, вырывают сорную траву, создают города. Создают города, в которых гнездится ненависть.

Сложив чистое бельё, Сая встала. Отодвинув дверцу шкафа, она достала из дорожного саквояжа завёрнутый в ткань клинок.

До тех пор пока у неё есть этот кинжал, у её ненависти есть воплощение. Выбросить его! Закопать на грядке в огороде!

Раздвинув перегородку, она вышла на веранду. Похожий на остриё кинжала тонкий месяц с высокого ночного неба освещал двор. Проступали бледные очертания окружённого живой изгородью двора. Надев гэта, Сая направилась к грядкам, на которых пробивались маленькие. как пальчики, ростки овощей. Не успев дойти до огорода, она заметила стоявшего среди грядок Кэку.

— Нельзя его выбрасывать, — сказал Кэка. Глаза его наполовину закатились. Его переломанные руки и ноги болтались. Он стоял, раскачиваясь, как труп повешенного.

— Убей Рэнтаро! Убей тех, кто убил тебя, тех, кто убил меня!

Сая, не обращая внимания на мёртвого брата, крепко прижав кинжал к груди, вышла в огород.

И в тот самый миг, когда она оказалась в огороде, вокруг стемнело. Это был уже не огород, а лес. Её обступили высокие деревья, виднелась залитая тусклым лунным светом тропинка. Под деревьями, что росли вдоль тропинки, стояла Канэ Тосика. Лицо у неё было осунувшееся и исхудавшее, она пристально смотрела на Саю.

— Ты была малайским сортиром. Отомсти!

Под другим деревом стояла женщина с корабля для репатриантов. Из горла у неё текла кровь. «Ты убила меня, за это я убью тебя, убью тебя!» — с ненавистью крикнула она.

Подошёл Кэка и крикнул:

— Убей, убей Рэнтаро!

И тут она заметила, что за спиной у Кэки стоят толпы японских солдат. Вытащив из штанов свои члены, они завопили: «Убьём тебя, изнасилуем тебя!»

Бросив кинжал, Сая побежала по лесной тропинке. Но голоса преследовали её:

— Убить, убить, изнасиловать, убить, убить, изнасиловать!

Она бежала по усыпанной галькой и заросшей травой тропинке, где-то потеряла гэта и сама не заметила, как оказалась босой.

— Убить, изнасиловать её!

Тёмный лес заполонили злобные вопли. Среди деревьев мелькали Кэка, Тосика, женщина с перерезанным горлом, японские солдаты. Их крики перекрывали друг друга, гремели, как удары палок о стволы бамбука — такие удары раздавались, когда кто-то выходил на тропу войны. Она слышала, как мужчины их племени, раскрасив тело красной краской плодов Кэсумбы, выходили на бой.

— Убей, убей, убей! — гремели голоса в голове Саи.

«Почему они не отпускают меня? Почему эти голоса преследуют меня?!» Сая закричала. Но её крик поглотили раскаты: «Убить, убить!»

Впереди показались стоящие в ряд грубые хижины. Сая успокоилась. Может, там окажется кто-нибудь из её племени. Может, там знахарь. Знахарь бы ей помог. Сая уже не знала, где она — в японском или в малайском лесу.

По тропинке, ведущей от хижин к лесу, навстречу ей шёл мужчина.

Вздрогнув, Сая остановилась. В лунном свете она увидела, что мужчина тоже замер. Его одежда цвета хаки со стоячим воротничком напоминала военную форму. Японский солдат, подумала Сая. В ней забурлили страх и ненависть, пережитые в борделе.

— Убей его, Кэсумба! — раздался рядом голос Кэки. Кэка вложил в руку Саи кинжал, который она только недавно выбросила.

— Убей же обманувшего тебя предателя!

Услышав это, Сая ещё раз взглянула на мужчину.

Перед ней был Рэнтаро.

В грязной, пропахшей потом одежде, заросший щетиной, но всё же это, несомненно, был Рэнтаро.

— Рэн… — стоило ей произнести его имя, как её затопила нежность.

— Сая? — удивился Рэнтаро и поспешил к ней. — Что ты здесь делаешь?!

«Убей его, Кэсумба, дитя войны», — зашептал Кэка на ухо Саи. Она впилась глазами в ярко сверкающий в лунном свете кинжал. У Рэнтаро, тоже заметившего кинжал в её руке, перехватило дыхание.

— Почему у тебя в руке кинжал?

«Убей, убей, убей, убей!» — как удары по стволу бамбука, загремели голоса. Это, окружив Саю, кричали Тосика, женщина с корабля для репатриантов, японские солдаты.

— Я Кэсумба! — крикнула Сая, перекрикивая эти голоса.

— Нет. Ты Сая. Девушка, которой я подарил воздушный шарик. — Рэнтаро улыбнулся воспоминанию об этих давних днях.

Воздушный шарик. Сая вспомнился парящее в воздухе радужное чудо. Медленно переплыв через тьму, он уткнулся ей в грудь. Бесчисленные мечты, вызванные к жизни появлением Рэнтаро. Почему же они исчезли?

«Убей, убей, убей, убей!» — как заклинания вскипали вокруг неё голоса.

Эти голоса раздавили радужный шарик. Голоса, полные ненависти.

Взмахнув кинжалом, Сая повернулась кругом и полоснула им стоявшего рядом Кэку. Острый кинжал рассёк его пополам, и он тут же исчез. Не проронив ни единого вскрика, ни единого укора.

Одного за другим Сая принялась выкашивать всех, кто стоял перед ней: Тосику, женщину с перерезанным горлом, японских солдат с торчащими из штанов членами. Стоило ей коснуться их остриём кинжала, как все они мгновенно растворялись во тьме. Крики стали слабеть. Осталась только женщина с корабля для репатриантов. Она стояла зыбкая, как дым, и злобно смотрела на Саю полным ненависти взглядом. В её зрачках Сая увидела саму себя.

Превратившись в Саю, женщина злобно смотрела испепеляющим ненавистью и гневом взором.

— Ты убила меня, — сказала она Сае и медленно отступила во мрак.

54

Где-то стрекотали насекомые. Их голоса звенели, как колокольчики. Асафуми открыл глаза.

Окрестности были окутаны мраком. Он спал в лесной чаще под деревом с пепельными ветвями. Сквозь густую листву проникал лунный свет. Прохладный воздух и аромат деревьев и трав ласкали его. Рядом, обнявшись, спали Кэсумба и Кэка.

И Асафуми, и Кэсумба, досыта наевшись плодов, уселись в прохладной тени деревьев, и на них навалилась скопившаяся за день пути усталость — незаметно они уснули.

Почувствовав, что Асафуми встал, Кэсумба тоже проснулась. Кэка поднялся и отряхнулся. Кэсумба некоторое время приходила в себя, а потом, наконец, сказала:

— Я возвращаюсь на Дорогу-Мандала.

— Что ж… — ответил Асафуми. Он подумал, что для Кэсумбы, наверное, лучше всего вернуться на Дорогу-Мандала. Но как лучше поступить ему самому, он не знал.

Ему смутно подумалось, что, отправившись к дому деда, он смог бы повстречаться с самим собой, таким, каким он был в детстве. Конечно, этого нельзя знать наверняка. Но именно здесь был лес его детства, поэтому Асафуми не пал духом. Он не мог снова уйти отсюда. К тому же он так и не смог понять, надеется ли он на что-нибудь. Но он был уверен, что вернуться на Дорогу-Мандала значит вернуться к себе прежнему.

— Я остаюсь здесь.

— Что ж, — беззаботно сказала Кэсумба и поднялась, собираясь ступить на тропинку. Кэка, завиляв хвостом, потрусил за ней следом.

— Ты что, собираешься возвращаться в этой кромешной тьме? — изумлённо спросил Асафуми.

— Пока не рассвело, идти прохладнее. И дорогу назад я знаю.

Асафуми сказал, что проводит её по крайней мере до леса.

Продираясь сквозь заросли олеандра, они вышли из зарослей. Под сиявшим в небе молодым месяцем простирались густо заросшие травой развалины. Среди обломков обезлюдевшего города звенел неумолчный стрёкот насекомых, будто похвалявшихся тем, что они отвоевали для себя это пространство. Чёрные тени вонзившихся в небо горных хребтов Татэямы накрыли равнину Тояма. Кэсумба обернулась к горам и, как дикий зверь, потянула носом.

— Почему ты пошла со мной сюда? — спросил Асафуми.

Обернувшись, Кэсумба сказала:

— Потому что… ты был один.

И немного помолчав, добавила:

— На Дороге-Мандала нельзя одному. Где-нибудь упадёшь и обратишься в кости.

— Это твоя обязанность — помогать тем, кто оказался на дороге один?

Но Кэсумба, похоже, не знала слова «обязанность». И Асафуми спросил по-другому:

— Ты всегда идёшь с теми, кто остался на дороге один?

Кэсумба ответила:

— Нет.

— Так почему же ты пошла со мной?

Он подумал, что она, верно, опять скажет, что не знает, но Кэсумба, ткнув себя пальцем в грудь, ответила:

— Потому что вот здесь что-то шепнуло мне — сделай так.

Кэсумба улыбнулась. На смуглом лице сверкнули белые зубы. А потом она зашагала прочь. Кэка вприпрыжку последовал за ней. От этого незамысловатого прощания Асафуми охватило волнение.

— Спасибо, — сказал Асафуми вслед маленькой фигурке. Кэсумба даже не обернулась. Ночной ветер развевал её мешковатую одежду, вместе с двуглавым псом они шли вдаль среди развалин. Асафуми не сводил глаз с их фигурок до тех пор, пока они не превратились в точки и не растворились во тьме. Оставшись без попутчиков, он почувствовал уныние.

Растерянный, он повернулся к лесу и вдруг увидел дом. По форме чёрной крыши, срезавшей часть звёздного неба, он понял, что это дом его деда. Похоже, была уже полночь, и огни в доме погасли. Фонарь над входом освещал стоявшие перед домом голубой «фольксваген» и велосипед Сидзуки.

«Вот тебе и на», — подумал он и обернулся назад. За огораживающей дом низенькой живой изгородью тянулись рисовые поля, в домах по соседству, окружённых рощицей, мерцал свет. Покрытые плющом и травами развалины исчезли.

Поражённый Асафуми некоторое время озирался по сторонам. Он вдруг осознал: «Наконец-то я вернулся!»

«Вернулся! Вернулся домой!» От радости Асафуми совершенно обессилел. Он побрёл к прихожей. Но тут же подумал, что Сидзука, наверное, уже спит, и входная дверь наверняка заперта на ключ. Асафуми зашёл со стороны веранды. «Постучу в окно и разбужу её. Сколько дней уже от меня никаких известий, она, должно быть, волнуется. Наверное, жена изумится, увидев меня голым — только полотенце замотано вокруг бёдер. Как бы получше ей всё объяснить? Про Дорогу-Мандала. Про Кэсумбу». Самые разные мысли переполняли его.

Асафуми поднялся на веранду. Штора на стеклянной двери была незадёрнута. Подумав: «Какая беспечность!» — он заглянул внутрь. На расстеленной в гостиной постели медленно двигались две чёрные тени.

Занесённая для стука рука остановилась.

Там были мужчина и женщина. Они занимались любовью. Коренастое тело мужчины сплелось с хрупким женским телом. В слабом свете фонаря, висевшего над входом, лиц было не различить. Спина мужчины двигалась, прогибаясь, бёдра женщины были широко раздвинуты. По абрису её тела он понял, что это Сидзука.

«Сидзука спит не со мной, а с другим мужчиной! Стонет от удовольствия!»

Оцепенев, Асафуми неотрывно следил за движениями этих двоих. Он не мог отвести от них глаз. Из далёкого мира, отделённого стеклом, Асафуми заглянул в сокровенный мир своей жены.

«Вот чем занималась Сидзука в моё отсутствие!» Всё в нём остро и жёстко перевернулось при этой мысли. «Она не только не волнуется в моё отсутствие, она спит с другим мужчиной!»

Если вдуматься, он чувствовал что-то такое ещё до свадьбы. Она брала несколько дней выходных, говоря, что едет в путешествие с подругой. А когда он звонил ей, было слышно, что рядом с ней кто-то есть. И после свадьбы она уходила по субботам во второй половине дня, а когда возвращалась, казалось, она вернулась откуда-то издалека. Он знал! Знал, но старался не думать об этом.

За стеклом Сидзука вздрагивала всем телом от удовольствия. «Когда она спала со мной, она так не наслаждалась!» В душе Асафуми забушевал гнев. Его охватила ярость, такая же ярость, как и тогда, когда он убил старика.

55

Сая взмахнула маленьким изогнутым в виде полумесяца кинжалом. Рэнтаро смотрел на неё, разинув рот — на залитой лунным светом тропинке, кружась, как в танце, в развевающейся светло-жёлтой юбке, она пронзала кинжалом тьму.

Он был просто поражён, слишком уж неожиданным было и появление Саи на тропинке, ведущей к Дороге-Мандала, и то, что Сая назвалась Кэсумбой, и то, что она вдруг, занеся кинжал над головой, принялась разить им воздух.

Почуявшие присутствие Саи паломники высыпали из дома и собрались за спиной у Рэнтаро. Они изумлённо смотрели на танцующую женщину.

Вдруг, как будто придя в себя, она остановилась, судорожно сжимая кинжал в руке.

— Сая, — позвал Рэнтаро. Она обернулась и посмотрела на него, как на незнакомца; наконец она узнала его, и недоумение исчезло с её лица. Она остановилась перед Рэнтаро и медленно, словно подбирая слова в озере своей души, сказала:

— Для тебя я — малайский сортир.

Рэнтаро был поражён.

— Что ты такое говоришь?!

Но Сая будто не слышала его.

— Ты трус! Ты сбежал от меня!

Рэнтаро убеждал себя, что не считал Саю малайским сортиром, а себя — трусом. Но где-то в глубине души внутренний голос подсказывал ему, что сказанное ею — правда.

— Но я… — Рэнтаро подыскивал подходящие слова. Дело было не только в этом. Он был привязан к Сае, скучал, когда они расставались. Он был потрясён появлением Саи в его доме в Тояме, и ему хотелось убежать от этой действительности, но он совсем не собирался её бросать. Но всё это были лишь отговорки.

И когда, ничего не сказав Ёко, он начал жить с Саей, и когда решил бросить Саю в Малайе, он всякий раз находил себе оправдания. И когда Сая появилась в доме Нонэдзава, он тоже оправдывался. И пока он только и делал, что оправдывался, он сбился с пути.Заблудился на Дороге-Мандала.

— Больше не убегу.

Это было всё, что он мог сказать. Уголки губ Саи судорожно дёрнулись:

— Я…

На какое-то время лицо её исказилось мучительной гримасой, а затем она сказала:

— Я от тебя не отстану.

Переезжаешь из хижины в хижину, а хижина оказывается всё та же. Думаешь, что после многих дней пути по лесу ты пришёл на новое место, но оказывается, что это всё то же место, где ты жил прежде. Даже если расстаться с Рэнтаро и вернуться в Малайю, наверняка окажешься всё в той же хижине. Мужчины, считающие женщину сортиром. Но всё-таки Рэнтаро подарил Сае воздушный шарик. Поэтому Сая и осталась в хижине под названием Рэнтаро. Но Сая могла оставаться в этой хижине только до тех пор, пока Рэнтаро помнил, что в её доме есть ещё и спальня, и кухня. Сая хотела сказать об этом, но не смогла найти нужных слов.

Голоса круживших вокруг Саи злых духов смолкли, и она понемногу прониклась нежностью к Рэнтаро. Её ненависть была льдом, сковавшим зимний пруд, ледяной стеной она отрезала скрытые под толщей льда тёплые чувства, не давая им выйти наружу.

— Будда Якуси… — раздалось бормотание впереди на тропе.

Сая впервые заметила, что за спиной Рэнтаро столпилось человек двадцать. В падавшем на тропинку лунном свете проступил их причудливый облик: женщина с шишкой на лбу, мужчина-альбинос, человек, заросший шерстью как зверь.

— Ты будда Якуси. Да! — Мужчина, росточком не больше кабана, выскочил из-за спины Рэнтаро и подбежал к Сае.

— Я не Якуси, — сказала Сая, но малыш прыгал вокруг неё, как кузнечик.

— Нет, ты Якуси. Я видел! Этим кинжалом ты прогнала несчастье. Вжик-вжик — и отсекла беды!

— Точно, я тоже видела!

— Коли ты Якуси, помоги нам!

И остальные все как один окружили её. Грязные руки тянули Саю за волосы, хватали за одежду, прикасались к её щекам, рукам, шее. С криком Сая шарахнулась от них.

— Прекратите! — Рэнтаро попытался было оттащить от Саи облепивших её людей. Но люди толпились вокруг неё, как роящиеся над трупом мухи.

— Она не Якуси! — раздался хриплый женский голос. Старица, голова которой была замотана ветошью, опираясь на палицу, подошла к тропинке. Но люди не слушали её.

— Видел! Я видел!

— Точно! Она отсекла беды!

— Помоги, помоги!

Оттолкнув Рэнтаро, люди вцепились в Саю. Длинные ногти впились в её кожу, хватали и рвали её одежду. Сая обеими руками оттолкнула от себя толпу. Клинок, который она сжимала в руке, взметнулся и стал косить направо и налево. Стоило ей лишь коснуться человека остриём клинка, как человек исчезал — мужчина-карлик, мужчина-альбинос, женщина с шишкой на лбу — все они исчезли, как исчезли Кэка и Тосика. Поняв это, Сая как одержимая принялась размахивать кинжалом.

— Прекрати! Не притворяйся Якуси! — прогремел голос женщины, завёрнутой в ветошь.

— О, Якуси, помоги! — вопили люди.

«Мне бы кто помог! Мне самой нужна помощь Якуси!» — кричала Сая в душе. Желая убежать от цеплявшихся за неё людей, она просто занесла клинок над головой.

Вдруг всё вокруг стихло. Сая стояла на лесной тропинке. Никого вокруг не было. Даже Рэнтаро. Слышался лишь шелест раскачивающихся листьев.

Сая посмотрела на зажатый в руке клинок. Рукоять была влажной и липкой от пота. Она думала, что пронзала людей, но на клинке не было ни капли крови.

Кэка говорил, что этот кинжал изгоняет злых духов. Эти столь странные обличием люди, верно, были злые духи. Злые духи, просившие о помощи в этом лесу. Но разве злые духи просят о помощи? Или, может быть, кто-то превратил их в злых духов? Ведь женщины дома Нонэдзава были убеждены в том, что Сая — злой дух!

Сая бросила кинжал.

Впереди у тропинки стояла хижина. Прежде ей казалось, что там несколько домов, но теперь хижина была только одна. В окнах горел свет. Значит, здесь кто-то жил. Сая пошла на свет.

Подойдя к дому, она увидела, что это вовсе не хижина, а хоть и небольшой, но добротный дом. Он был очень похож на дом Саи. Но вместо выходящих на веранду раздвижных перегородок были стеклянные двери. Сбоку от входа висел электрический фонарь, рядом стоял небольшой автомобиль. За домом тянулись рисовые поля. Леса вокруг не стало. Охваченная странным чувством, Сая подошла к веранде.

На веранде стоял молодой человек. Он был голым, только бёдра были обмотаны полотенцем. Не замечая Саи, мужчина неотрывно смотрел сквозь стеклянную дверь. Заподозрив что-то неладное, Сая встала рядом с мужчиной.

Похоже, тот не заметил её. Он весь трепетал от ненависти.

Заглянув через стеклянную дверь, она увидела голых мужчину и женщину. Они лежали рядышком, видимо, обессиленные после любовных утех. Сая улыбнулась.

В точности как мы с Рэнтаро, подумала она. Когда приходил Рэнтаро, она отправляла Исаму гулять, и они неистово любили друг друга, а потом лежали голыми в постели.

Да, и они с Рэнтаро так наслаивали время и свои тела. Сая ещё раз оглянулась на мужчину. Тот, разве что не вгрызаясь в стеклянную дверь, прилепился лбом к стеклу. Кулаки его дрожали, похоже, он вот-вот готов ворваться внутрь, разбив стекло.

— Нельзя. — Сая положила руку мужчине на плечо.

Мужчина испуганно отшатнулся. Разинув рот, он пристально посмотрел на Саю так, будто до сих пор не догадывался о её присутствии здесь. Наконец проронил сдавленным голосом:

— Сая…

Она изумилась — откуда этот мужчина знает её?! На его лице отразилась боль. Сама не зная почему, она почувствовала к нему участие. Может, оттого, что в этом смешанном выражении гнева, ненависти и печали она узнала саму себя.

Рука Саи скользнула от плеча к руке мужчины. Мужчина широко раскрытыми глазами следил за движениями её рук. Обеими руками Сая погладила его по спине, плечам, рукам. На глазах мужчины выступили слёзы. Сая обняла его. Мужчина положил голову ей на плечо. Обняв мужчину, Сая гладила его по спине.

— Ф-фу-ун, ф-фу-ун, — вырвались у неё гортанные звуки. Так напевали её соплеменники, переходя от хижины к хижине. Не слова, а бормотанье — так мурлыкали женщины её племени, нянчась с детьми. Нежная мелодия, льющаяся от сердца к сердцу.

Мужчина прильнул к Сае как ребёнок. Сая гладила его и незаметно перестала понимать, кого она утешает — мужчину или себя.

— Ф-фу-ун, ф-ф-ун-ун-ун-ун-ун.

И пока она так напевала, кожа мужчины под рукой Саи стала прозрачной — рука её словно ласкала воздух — и наконец мужчина исчез.

Сая стояла на веранде, на которую проникал свет от фонаря. Раздвижные перегородки были распахнуты. В гостиной, укрытый шерстяным одеялом, спал Исаму. Сая вошла в дом.

Послышался шелест — она наткнулась на что-то ногой. Нагнувшись, она увидела на полу тетрадку. На белой обложке были выведены чёрные иероглифы. Вроде бы в этой комнате не должно быть ничего подобного.

Сая подобрала тетрадь. Какие-то записи значились только в самом начале тетради. Такие тетради ей доводилось видеть. Кажется, они имели какое-то отношение к продаже лекарств. Наверное, это тетрадь Рэнтаро. Сая убрала тетрадь в светло-лиловую коробку из-под бисквитного печенья и закрыла крышку.

56

На тропинке друг на друге лежали паломники. Лунный свет безмолвно освещал груду тел. Сая, размахивавшая кинжалом, будто кружась в танце, исчезла. Рэнтаро неподвижно стоял посреди тропы.

— Вспомнил, — раздался голос из-под груды лежавших тел. Юное существо непонятного пола, приподнявшись, с отсутствующим видом продолжило:

— Людей становилось всё больше, город стремительно разрастался. Разрастался до бесконечности. Стало жарко. Зимы больше не было, настало вечное лето. Ничего съедобного больше не вырастало, и никто уже не работал.

Старик с рыжим зайцем за спиной закопошился, как червь, и встал.

— И ни у кого больше не было сил позаботиться о других.

— И каждый был теперь один-одинёшенек. Чтобы выжить, всякий грабил и убивал, — встал и сказал пронзительным голосом карлик, цепляясь за старика с зайцем.

— И отец, и мать, и братья, и сёстры — все умерли.

— И объединить город, и объединить страну оказалось невозможно… Повсюду царила война. А потом распространились болезни.

— Да-да, болезни! Какая-то необъяснимая болезнь. Кожа трескалась, открывались язвы, иссякали силы, выпадали волосы, сочилась кровь, тёк гной. У всех были самые разные симптомы. И не было лекарств от этой болезни.

— Множество людей умирало.

— Люди стали бояться друг друга. Заразившихся людей ненавидели — ненавидели, гнушались ими и убивали их.

— Эту болезнь называли мгновенным увяданием. Но никто не знал, что это за болезнь.

— Больше не рождались дети, растения перестали плодоносить. И люди, и город, и земля — всё увядало.

Паломники хором рассказывали о том, что они вспомнили. И шум их голосов ночной волной заполнял тёмную тропу и терялся среди деревьев. Рэнтаро смутно начал понимать, что же произошло.

Города, разраставшиеся по мере роста населения. Многие люди лишились домов, потеряли работу и стали скитаться по городам. Города переполнились людьми, и чтобы дать всем жильё и работу, были истреблены поля, срыты горы, города простирались всё дальше и дальше. Они вгрызались и в морское побережье, и в горы. Но места всё равно не хватало. Стало жарче. Беспощадно палило солнце. Засыхали растения. Разразился голод. В поисках еды люди стали мародёрствовать — как стаи саранчи, они захватывали города. На заброшенном побережье были пришвартованы заржавевшие суда, дома разрушились, заводы пришли в упадок, магазины опустели. Постепенно грабить стало нечего. Запасы еды, одежды, других товаров подходили к концу. Множились только болезни. А лекарств уже не было. Люди пытались выжить, объединяясь в небольшие сообщества. Но в обстановке взаимного страха и ненависти эти сообщества исчезали, едва возникнув. Люди стали перебираться в горы. Они бежали туда, где была хоть какая-то надежда продержаться ещё немного. Множились войны. Это были войны не между странами. Врагами были все, и каждый сражался в одиночку.

— Меня обвиняли в том, что я несу беду. Швыряли в меня камни и хотели убить.

— Люди не подпускали меня к себе. Мне оставалось только уйти из города.

— Мне нигде нет места, — заплакала женщина с шишкой на лбу. Заслышав её плач, младенец, которого она держала на руках, тоже заплакал.

— У нас нет выхода.

— В городе мы жить не можем.

— И в деревне поселиться для нас невозможно.

— Остаётся только идти Дорогой-Мандала.

Всех охватило уныние. Возбуждение от того, что припомнилось прошлое, исчезло, всех охватила печаль.

— Об этом нужно забыть, — раздался голос старицы. Волоча за собой ветошь и опираясь на клюку, она подошла к сидевшим на земле паломникам.

— Стоит позабыть, и печали и тяготы исчезнут.

Развернув ветошь, старица укутала ею женщину с шишкой на лбу, держащую на руках младенца. Бережно как мать, она обмотала её ветошью и на какое-то время затихла. Убитые горем паломники наблюдали за ней. Когда старица сняла ветошь, женщина, встряхнув головой, сказала:

— Ах! Спать хочется.

И, укачивая младенца, направилась обратно к хижинам. Одного за другим старица накрывала своей ветошью растерянно следивших за ней паломников. Карлик, рослый мужчина, старик с рыжим зайцем за спиной, мужчина, весь обвешанный виниловыми завязками, однорукая женщина — один за другим исчезали под ветошью, выйдя же из-под покрова, возвращались к хижинам, бормоча: «Ох, как спать хочется! Пойду, прилягу», «Уже ночь-полночь».

— Эй, куда же вы теперь? — спросил Рэнтаро у проходившего мимо в двух шагах от него, мужчины-альбиноса. Мужчина, озадаченно обернулся.

— Как куда? Ведь ничего другого, кроме как искать Якуси, нам не дано.

— Разве ваши беды не закончились?

— Что за ерунду ты говоришь! Да разве могут исчезнуть беды — ведь мы даже не повстречались с Якуси?!

— Но только что… — Рэнтаро не нашёл нужных слов, он не мог поверить, что Сая — это Якуси.

Рослый мужчина, подталкивая мужчину-альбиноса в спину, сказал:

— Скоро мы повстречаем Якуси.

— Да, и когда мы повстречаем его, он избавит нас от бед. — И мужчина-альбинос зашагал рядом с рослым мужчиной.

Старица вновь лишила их памяти. Но зачем? Значит, встреча с Якуси не цель паломничества?

Рэнтаро оглянулся на старицу. Стоя перед юным существом непонятного пола, она собралась накрыть его своей ветошью. Но юное существо отступило от старицы:

— Я не хочу забывать.

Старица в изумлении опустила расправлявшие ветошь руки.

— Почему?

Юное существо, опасливо сохраняя дистанцию, медленно проговорило:

— Я не хочу забывать. Если я забуду, снова будет повторяться одно и то же. Я буду лишь идти Дорогой-Мандала. Так ведь?

— Разве человеческая жизнь — это не повторение одного и того же?

Юное существо медленно покачало головой. А затем, повернувшись к старице спиной, двинулось в путь. Глядя ему в спину, старица, потрясая палицей, громко крикнула:

— Глупец, нет иного пути, кроме Дороги-Мандала!

Но юное существо ничего не ответило. Тихий шелест его шагов стих на тёмной тропе. Старица сердито воткнула палку в землю. Оглянувшись на хижины, она заметила Рэнтаро и подошла к нему. Рэнтаро отступил назад, чтобы она не накрыла его своей ветошью.

— Кто ты такая? Зачем ты вводишь всех в заблуждение? — спросил Рэнтаро.

Из-под скрывавших голову тряпок раздался голос:

— Потому что это моя обязанность.

— Обязанность? Держать людей на Дороге-Мандала? Да тебе, наверное, просто нужна компания. И это именно ты не хочешь ничего вспоминать!

Рэнтаро налетел на неё и сорвал ветошь. Старица хрипло вскрикнула.

Под тряпками оказался лишь сгусток тьмы. Сначала Рэнтаро подумал, что всё дело в вечернем сумраке. Но нет — света было ещё достаточно. Не может быть, чтоб там ничего не было! Под ветошью обязательно должен кто-то быть! Рэнтаро внимательно вгляделся во тьму и наконец разглядел силуэт. Женщина в кимоно. Худая, угловатая фигура. Женщина подняла свой острый подбородок, её огромные сверкающие глаза с ненавистью смотрели на Рэнтаро.

— Ёко… — пробормотал он.

— Зачем ты заставил меня вспомнить? — с исказившимся от ненависти лицом проскрежетала Ёко. — Вот я и вспомнила всё. Как ты жил в Малайе, и эту женщину…

Ёко придвинулась к Рэнтаро. Кожа на её искажённом лице утратила блеск и упругость, теперь она была похожа на мумию крокодила. Сверкнув зубами, Ёко продолжила:

— Я не желаю знать об этой женщине из Малайи! Не желаю о ней слышать! Зачем ты привёл её?! Из-за неё моя жизнь превратилась в ад. Когда тебя нет дома, мне кажется, ты с этой малайкой. Когда я думаю «Наверное, он спит с этой женщиной», внутри у меня всё переворачивается. Ты исковеркал мне жизнь!

Загрубевшими высохшими руками Ёко вырвала у Рэнтаро ветошь, что он сжимал в руках. И вновь укуталась в неё.

— Хочу всё позабыть. Ничего не хочу вспоминать. Ничего не хочу знать… — бормоча это, она принялась заматывать свою голову тряпицей.

Рэнтаро ухватился за край тряпки.

— Ёко, я не хотел причинить тебе зла. И ты, и дети — вы все очень многое для меня значите. Но и Саю я не могу бросить. Ведь у нас есть Исаму.

Но Ёко, целиком завернувшись в ветошь, решительно мотнула головой.

— Может, мы сможем жить мирно все вместе, Ёко?

— Я не Ёко, — раздался голос из-под тряпки. Концы её разошлись спереди, и из-под них проглянула густая тьма.

— Я старица. Я лишаю памяти.

Ветошь взвилась и укрыла Рэнтаро с головой.

57

Кто-то потряс его за плечо. Открыв глаза, он увидел склонившегося над ним мужчину в залатанном пиджаке с огромной корзиной за плечами.

— Что случилось? Вам плохо?

Оттолкнувшись руками от земли, Рэнтаро встал. Внезапно его охватил холод, и он задрожал. Заметив, что одежда на нём распахнута, он поспешно застегнул пуговицы. И тут же увидел, что пиджак и брюки испачканы в грязи. В довершение всего он был бос.

— Вы заблудились в горах? — сочувственно спросил мужчина. Его седые волосы были коротко острижены.

Рэнтаро встал и стряхнул пыль с одежды. Он стоял на горной тропе. На ветвях начинала пробиваться молодая весенняя листва. Узкая тропа петляла в зелени деревьев. Откуда-то снизу доносилось журчание воды. Он словно увидел весь этот пейзаж после долгого-долгого отсутствия. Будто вернулся из дальнего странствия. Но он совершенно не представлял, где странствовал. Одежда в грязи, всё тело провоняло потом, лицо заросло щетиной, и в довершение всего исчезли уложенные в пять ярусов корзины с товаром.

— Не знаю, что со мной случилось. Я шёл по Дороге-Мандала…

— Это и есть Дорога-Мандала, — мужчина показал на тропу у себя под ногами. Но Рэнтаро не узнавал этой дороги.

— Не знаю. Я, кажется, ничего не помню.

Приложив руку ко лбу, мужчина важно кивнул:

— Понятно. На Дороге-Мандала частенько такое случается. Бывает, оказавшиеся на ней чужаки исчезают, а возвратившись, не могут вспомнить ни того, как они здесь оказались, ни того, что с ними произошло.

Рэнтаро растерянно кивнул. Он действительно ничего не помнил. Его память обрывалась на том, как, сойдя с поезда на станции Авасуно с полными лекарств корзинами за спиной, он вступил на Дорогу-Мандала.

— Ты откуда пришёл? — спросил его мужчина.

И когда Рэнтаро ответил, что из Тибаси, мужчина сказал:

— Я как раз собираюсь ехать в Тояму поездом. Поедем вместе?

Рэнтаро решил так и сделать. Без корзин с лекарствами не было смысла продолжать путешествие по новым местам.

Вместе они стали спускаться по Дороге-Мандала к Авасуно. Мужчина шёл лёгкой походкой и непринуждённо рассказывал:

— Нынче весной удалось собрать хороший урожай капусты, вот я и еду продать её на чёрном рынке. Во время войны, какой бы ни был урожай, денег на овощах было не заработать из-за установления государством твёрдых цен. Теперь другое дело — знай трудись, и отдача будет.

Рэнтаро заглянул в корзину. И точно, в ней была плотно уложена капуста. С деревьев доносился птичий щебет. Восходящее солнце заливало лесную тропинку. От полных надежд слов спутника и у Рэнтаро на душе стало легче.

«Вернусь домой! И радости, и невзгоды лучше нести за плечами, как корзины с лекарствами. И тогда куда-нибудь да придёшь», — подумал Рэнтаро.

Вскоре тропинка вывела к широкой дороге. В зарослях на обочине стоял дорожный указатель с надписью «Дорога-Мандала». Увидев его, Рэнтаро ещё раз попытался припомнить, что же с ним приключилось на этой дороге. Воспоминания были смутными, словно терялись в зелёном водовороте, зацепиться за что-то не было никакой возможности. Откуда-то послышался девичий смех — словно звал кого-то простодушный детский голосок. Рэнтаро огляделся, но вокруг не было ни души.

— Эй, сюда! — остановившись на дороге, позвал его мужчина с корзиной за спиной.

— Иду, иду!

Рэнтаро в последний раз оглянулся на Дорогу-Мандала, чьи своды напоминали зелёную пещеру, и вслед за мужчиной направился к станции.

58

Рассвет окрасил небо киноварью. Умывшись, Сидзука проводила Исаму до ворот. Тот сказал, что вернётся в Осаку на первом утреннем экспрессе.

Вчера ночью после секса они уснули, обнявшись. Но, увидев Исаму в утреннем свете, Сидзука поняла, что после случившегося дистанция между ними не сократилась.

— Ну, прощайте, — улыбнулся Исаму, когда они дошли до ворот. Он не сказал ей ни своего адреса в Осаке, ни «ещё увидимся». И Сидзука тоже подумала, что, наверное, больше они с Исаму не встретятся. Она спала не с Исаму, а с тем увиденным в детстве менгиром. С притягивавшим к себе, как магнит, пенисом. Она почувствовала, что благодаря Исаму наконец-то освободилась от его магнетической силы. Но что это освобождение будет значить для неё, Сидзука не знала.

— До свидания, — поклонилась она. Исаму ещё раз низко склонил свою курчавую голову. А затем с дорожной сумкой в руках зашагал по тропинке, пролегавшей среди овеваемых утренней прохладой рисовых полей. Убедившись, что Исаму скрылся вдали, Сидзука пошла в дом.

Проходя мимо голубого «фольксвагена», стоявшего сбоку от входа, она заметила мужчину, спавшего, завернувшись в чехол, на заднем сидении. Это был Асафуми. Его заросшее щетиной лицо было грязно, из-под чехла проглядывало голое тело. Он был совершенно наг.

Сидзука испугалась. «Почему он спит здесь? И почему он голый? Когда же он вернулся? Почему же он не разбудил меня?» И тут она вспоминала, что прошлой ночью спала в обнимку с Исаму.

«Уж не видел ли Асафуми, как я занималась любовью?» Сидзука похолодела. «Вовсе не обязательно. Прихожая была заперта. Может, он не захотел меня будить, и поэтому лёг спать в машине. Дверцы были не закрыты. Наверняка он вернулся под утро и просто решил подождать в машине». Убеждая себя, что всё так и было, Сидзука открыла заднюю дверь. Она заскрипела, и Асафуми проснулся. Увидев жену, он зевнул. Не проронив ни слова, он не спеша встал и, не снимая с себя чехла от сидения, вылез из машины. Глубоко вдохнув свежий утренний воздух, Асафуми взглянул на Сидзуку так, будто впервые увидел её.

Ну конечно он видел, как она спала с Исаму. Это читалось в его взгляде. Сидзуке показалось, что она стоит на краю крутого обрыва.

— Я всё это время спала с другим мужчиной, — выпалила она.

Неважно, что её партнёром был не Исаму — всё это время она спала с другим мужчиной. И сказав это, сразу почувствовала облегчение. Она поняла, что всё это время хотела признаться мужу.

— Я знал, — ответил Асафуми. И, ответив, подумал, что где-то в глубине души он действительно знал об этом. Но, не желая признаваться в этом, только и делал, что слушал музыку. Он ничего не хотел замечать. Точно так же, как его родители старались не замечать Саю, он старался не замечать, что у Сидзуки есть другой мужчина.

Асафуми направился в прихожую. Сидзука шла рядом.

— Что же мы будем делать дальше? — спросила она, словно эта мысль не давала ей покоя.

Асафуми остановился у входа.

— Я… Я больше не знаю, люблю ли я тебя.

Сидзука понимающе прикрыла глаза. Асафуми увидел, что жена восприняла его слова, как наказание за измену.

— Ты не так поняла! Это никак не связано с тем, что ты спала с другим.

— А это… тебе безразлично? — робко спросила Сидзука.

Асафуми прислонился спиной к входной двери. Утреннее солнце бросало первые лучи на рисовые поля за живой изгородью. Сжатые поля были тщательно убраны в преддверии зимы. И на душе Асафуми снова стало грустно и светло.

— Вовсе не безразлично! Но раз это факт, остаётся только признать его.

Немного помолчав, Асафуми нетерпеливо добавил:

— Говорю же, то, что ты спала с другим мужчиной, здесь ни при чём. Проблема во мне самом. Я понял, что совсем себя не знал. Человек, не знающий самого себя, не может разобраться, любит ли он кого-то. Вот что я имел в виду.

У Сидзуки перехватило дыхание. Она посмотрела на рощу в саду, на ветви Дерева мёртвых, которые покачивались над её головой. Наконец, она сказала:

— Что ж. — И, помолчав, добавила: — Я собираюсь вернуться в Иокогаму.

Асафуми почувствовал такую боль, словно его грудь пронзили сверлом. Он знал, что когда-нибудь Сидзука скажет эти слова. И этого он тоже старался не замечать.

— …Я останусь здесь!

Они, не сговариваясь, пристально посмотрели друг на друга. Как звёзды Ткачиха и Волопас, разделённые Млечным путём.[69] Сейчас они оба впервые заметили, какое огромное расстояние разделяет их. Они считали, что выстроили свои отношения в браке, но неожиданно всё рухнуло. Осталось только разделяющее их огромное пустое пространство.

Почувствовав головокружение от этой пропасти, Сидзука отвернулась. «Пойду, приготовлю завтрак», — буркнула она и вошла в дом.

Асафуми поднял голову и ударился о притолоку. Он вздохнул.

59

Проводив Исаму в школу, Сая вышла в огород. На грядках густо зеленели пробившиеся из земли первые ростки. Они нежились в лучах весеннего солнца и льнули друг к другу. Нагнувшись, Сая принялась полоть сорняки. От слабого запаха земли, приставшей к корням травы, на душе у неё потеплело.

Вспоминая под этими солнечными лучами свой припадок ненависти, она не узнавала себя, будто случилось это с совершенно чужим ей человеком. Может быть, когда мы ненавидим, мы переносимся в какой-то другой мир. Может, когда мы ненавидим, мы оказываемся в лесу, населённом злыми духами, в лесу, о котором рассказывали её соплеменники.

Ей остаётся только жить, выпалывая прорастающие в душе ростки ненависти. И когда она наконец-то искоренит сорняки, овощи пойдут в рост, а в душе её взрастут теплота и нежность.

Вдруг её пальцы наткнулись на что-то твёрдое. Сая ахнула, её указательный палец пронзила боль. Она увидела кровь — красные капли падали на что-то блестящее в траве. Там лежал кинжал — изогнутый полумесяцем клинок искрился в каплях утренней росы.

Ах да, она ведь обронила его здесь вчера ночью… Сая наклонилась, чтобы поднять находку, но из земли вдруг высунулась белая рука и крепко схватила кинжал за рукоять.

Сая затрепетала всем своим существом.

Из земли, выскользнув как дым, появилась женщина с корабля для репатриантов. Из горла у неё текла кровь. Сжимая кинжал, она смотрела на Саю полным ненависти взглядом.

— Ты убила меня! — крикнула женщина, и кинжал сверкнул в её руке. Остриём клинка ведьма рассекла Сае живот. Та выпрямилась и закрыла глаза. Под веками блеснула серебряная вспышка. Сая так и осталась стоять, крепко зажмурившись. До её слуха донеслось жужжание пролетевшей пчелы. Откуда-то доносились весёлые детские голоса. Она медленно открыла глаза.

Видение пропало. Под ногами у Саи валялся кинжал с каплей крови на лезвии. Сая провела рукой по животу. Никаких ран не было.

Она облегчённо вздохнула, но вдруг внизу живота что-то заворочалось, и её пронзила острая боль. Сая рухнула на колени. Боль долго не отпускала её. Она встала на четвереньки, по лбу струился холодный пот. Сая почувствовала, как из промежности вывалился маленький сгусток. Что-то тёплое хлынуло между ног, и боль исчезла. Тяжело дыша, Сая встала. Она поняла, что случилось. Сняла трусы, и на землю закапали сгустки крови.

«Мой ребёнок», — подумала она, хотела закричать, но голос пропал.

«Эта женщина вместо меня убила моего ребёнка!» В ней забурлил гнев, ненависть чуть было снова не поглотила её.

Но прежде чем её злоба успела обрести форму, Сая обеими руками принялась рыть землю. Порезанный палец ныл, но она не обращала на это внимания. Когда пошла твёрдая земля, она принялась разрыхлять её кинжалом. Выкопав ямку размером с тыкву, она положила туда кровяной сгусток.

Неродившийся младенец. Смерть, порождённая гневом и ненавистью. Рядом с зародышем Сая положила подаренный Кэкой кинжал. Затем обеими руками засыпала могилку. И вздохнула. Яркое весеннее солнце по-прежнему заливало всё вокруг. Нежный ветерок был напоён сладкими ароматами цветов. Сая смотрела на маленький холмик. Потом тяжело поднялась и вернулась в дом.

Зайдя в гостиную через веранду, она открыла шкаф и достала из дорожного саквояжа белый мешок. Взяв мешок с оставшимися в нём семенами, она вернулась в огород.

Подойдя к тому месту, где она зарыла ребёнка, Сая выбрала из мешка одно семечко. Это было семя Дерева мёртвых. Она закопала его в рыхлую землю.

— Твоё имя Кэсумба.

Сидя на земле, Сая пристально смотрела на тёмно-коричневую землю. Она сама не заметила, как принялась перебирать содержимое белого мешочка. Она ощупывала кончиками пальцев лесные семена. Когда она растирала их в ладонях, семена, соприкасаясь, слегка поскрипывали.

Закрыв глаза, Сая вслушивалась в эти звуки. На глаза наворачивались слёзы. Наконец она заплакала. Оставляя бороздки, слёзы катились по щекам и падали на землю.

Скрип-скрип, шептали лесные семена. Скрип-скрип, скрип-скрип. Это был звук ступающих по земле босых ног. Звук шагов — от хижины к хижине. И пока люди шли, время совершало большой круг. Когда они добирались до хижин, деревья уже плодоносили, а хижины сгнивали. Соплеменники перестраивали их и начинали новую жизнь. Так, словно бы они опять начинали заново проживать прежнюю

Фун-н-н, ун-ун-ун-ун, ффу-у-у-ун.

Песня струилась из горла Саи. Песня вместе со слезами капала на землю. Может, семечко впитает и песню, и слёзы — и прорастёт. Может, когда-нибудь оно станет одним из деревьев в лесу. И в этом лесу не будет злых духов. Лес, в котором будут литься песни и слёзы.

Закрыв глаза, Сая стала грезить о том, как она идёт по невиданному доселе лесу.




МАСАКО БАНДО

Дорога Мандала

Перевод с японского Евгении Сахаровой

Санкт-Петербург

ГИПЕРИОН

2014


This book has been selected by the Japanese Literature Publishing Project (JLPP)

an initiative of the Agency for Cultural Affairs of Japan


Бандо, Масако. Дорога-Мандала / пер. с яп. Евгении Сахаровой. — СПб.: Гиперион, 2014. — 416 с. — (серия «Terra Nipponica», XXXVI.)


Примечания

1

22-й год Сёва соответствует 1947 г. — Здесь и далее примеч. перев.

(обратно)

2

Тояма — район, расположенный на побережье Японского моря о. Хонсю, с 1871 г. — префектура Тояма.

(обратно)

3

Эпоха Эдо — 1600–1867 гг.

(обратно)

4

Эпоха Мэйдзи — 1868–1912 гг.

(обратно)

5

Эпоха Тайсё — 1912–1926 гг.

(обратно)

6

Цветы-мандала (лат. Datura metel) — дурман индийский, растение, произрастающее на территории от Каспия до Китая, наиболее широко распространено в Индии, где издревна почиталось как священное и лекарственное. Входящий в японское название растения термин «мандала» буддийский; мандала — ритуальная диаграмма, символически отражающая структуру вселенной. Мандалы используются в медитации: считается, что, созерцая мандалу, можно увидеть вселенную такой, какой её видит Будда.

(обратно)

7

Фуросики — квадратный кусок ткани, использовавшийся для переноски разных предметов.

(обратно)

8

Малайя — многозначный и условный термин, географически соответствует западной части современной Малайзии (южная оконечность Малаккского полуострова). В конце XVIII — первой четверти XIX вв. Малайя была английской колонией. В 1948–1963 гг. британские владения были переименованы в Малайскую Федерацию, а с 1963 г. Малайя вошла в состав Федерации Малайзия.

(обратно)

9

Аррорут — крахмал, получаемый из корневищ, клубней и плодов тропических растений.

(обратно)

10

Другое название — полуостров Малакка.

(обратно)

11

Буквально «дом удалившегося на покой», так раньше называлось жилище, где поселялся отошедший от дел глава семьи.

(обратно)

12

Дарума — кукла-неваляшка, олицетворяющая Бодхидхарму — легендарного индийского монаха, основателя чань-буддизма (яп. дзэн).

(обратно)

13

Речь идёт о репатриации японских военнопленных и мирных граждан с территории бывших японских колоний после поражения Японии во Второй мировой войне.

(обратно)

14

Выражение «барсуки из одной норы» означает «одного поля ягода».

(обратно)

15

Уже с конца XIX в. Япония начинает проводить агрессивную внешнюю политику. В 1879 г. к Японии были присоединены о-ва Рюкю, в 1895 — Тайвань, в 1905 — Южный Сахалин (а южная Манчжурия с Порт-Артуром перешли в японскую аренду), в 1910 — Корея, в 1914 — японский флот занял Каролинские, Марианские, Маршалловы острова и архипелаг Палау. К 1932 г. Япония полностью оккупировала Манчжурию. В 1937 г. началась японо-китайская война на китайской территории. В дальнейшем японские войска оккупировали Филиппины, Малайю, Тайланд, Бирму, французский Индокитай, Индонезию.

(обратно)

16

15-й год Тайсё — по европейскому летоисчислению 1926 г.

(обратно)

17

Иероглиф «Канэ» по-корейски читается «Ким». Ким — самая распространённая корейская фамилия.

(обратно)

18

Амакуса — острова Амакуса (префектура Кумамото), состоящие из двух крупных и более ста мелких островов. Расположены западнее о. Кюсю.

(обратно)

19

Энгава — веранда, расположенная под навесом кровли традиционного японского дома.

(обратно)

20

Яманака — озеро на юго-востоке префектуры Яманаси.

(обратно)

21

Окутама — озеро к западу от г. Токио.

(обратно)

22

Один голос, Одна мысль

Единственный путь, Единый Бог.

(обратно)

23

Правительство Японии.

(обратно)

24

Здесь и далее названия большинства растений придуманы автором.

(обратно)

25

Жест, в Японии обозначающий деньги.

(обратно)

26

Гэнроку — 1688–1704 гг. На эту эпоху приходится расцвет городской культуры, получившей название «культура эпохи Гэнроку». Это период расцвета театрального искусства (театра нингё дзёрури и театра кабуки). В литературе — время появления таких знаковых фигур как новеллист, торговец по происхождению, Ихара Сайкаку (1642–1693), и выходец из семьи обедневшего самурая поэт Мацуо Басё (1644–1694), один из создателей ныне прославленного во всём мире жанра трёхстишия-хайку. В живописи — это время появления гравюры «укиё-э» (буквально «картины преходящего мира»). На этот период приходится расцвет книгопечатания и развлекательной популярной литературы, написанной простым языком и адресованной широкому кругу читателей.

(обратно)

27

В традиционном японском доме — ниша, чуть приподнятая над уровнем пола, в которой выставляются сезонные композиции из цветов (икебана) или каллиграфические свитки.

(обратно)

28

22-й год Сёва — 1947 г.

(обратно)

29

US ARMY R.T.O. — подразделение связи армии США. R.T.O. — сокращение от «radio telephone operator».

(обратно)

30

Харо — искажённое от английского «Hello» — «привет».

(обратно)

31

Каннон (санскр. бодхисаттва Авалокитешвара) — в Японии и Китае почиталась как богиня милосердия в женском обличии.

(обратно)

32

Эпоха Сёва — 1926–1989 гг., время самого длинного в японской истории правления одного императора — Хирохито (Сёва — его девиз правления и посмертное имя). Один из самых драматичных периодов японской истории. На протяжении этого периода Япония из парламентской демократии неуклонно превращается во всё более милитаризированное государство, ввязывается в мировую войну, после поражения подвергается атомным бомбардировкам и американской оккупации. Однако на этот же период приходится и так называемый феномен «экономического чуда», когда Японии удаётся не только преодолеть последствия войны, но и вступить в эпоху нового небывалого экономического процветания.

(обратно)

33

Эпоха Муромати — 1333–1568 гг. (сёгунат Асикага), названа по расположению ставки сёгунов из рода Асикага в Муромати, районе Киото. Время постоянных феодальных междоусобных войн. На конец периода приходится рост городов, а также первые контакты японцев с европейцами.

(обратно)

34

Саронг — индонезийская и малайская национальная одежда.

(обратно)

35

Тории — ворота П-образной формы, устанавливаемые перед входом в синтоистские святилища.

(обратно)

36

Американцы начали присылать в Японию продовольствие с июня 1946 г.

(обратно)

37

Саи-но кахара — берег реки в мире мёртвых, где умершие дети, чтобы отслужить заупокойную службу по своим родителям, складывают из камней пагоды. Бесы эти пагоды разрушают, а бодхисаттва Дзидзо помогает детям возводить их заново.

(обратно)

38

Буддийский праздник, отмечаемый всеми буддийскими сектами Японии дважды в году — во время весеннего и осеннего равноденствий. Ритуалы, проводимые во время праздника, призваны облегчить переход в нирвану.

(обратно)

39

Эмма (санскр. Яма) — властитель царства мёртвых.

(обратно)

40

Марианские, Каролинские, Маршальские острова.

(обратно)

41

В 1918 г. японские войска оккупировали Владивосток и Харбин, а также Восточно-китайскую железную дорогу. Вскоре к японцам присоединились американские, английские, французские и канадские части, были оккупированы Приморье, Приамурье и Забайкалье. В апреле 1920 г. все иностранные воинские контингенты, кроме японского, были выведены с русского Дальнего Востока. Неспособная вести войну с Японией советская Россия пошла на компромисс, было создано буферное государство — Дальневосточная Республика (ДВР). Но осенью 1922 г. и японские войска покинули Приморье. Японская оккупация северного Сахалина, занятого в 1920 г., продолжалась ещё три года.

(обратно)

42

Таби — разновидность рабочей обуви.

(обратно)

43

Гэта — традиционная японская обувь, представляет собой деревянную платформу с двумя поперечными подставками.

(обратно)

44

Хакама — широкие парадные штаны, элемент традиционной японской одежды.

(обратно)

45

Дзидзо — бодхисаттва, санскр. Кшитигарбхи. В Японии почитается прежде всего как охранитель путников и детей (поэтому его изображения часто украшают чепчики и детские слюнявчики), а также как защитник грешников в мире мёртвых.

(обратно)

46

Популярная послевоенная песня.

(обратно)

47

Жаровня (яп. котацу) вмуровывается в пол, сверху устанавливается стол, поверх которого натягивается одеяло. В холодную пору греются у жаровни, укутав ноги одеялом.

(обратно)

48

Лозунг времён войны, призывавший всех японцев быть готовыми умереть, но не уступить в решающем сражении на основной территории Японии. «Разбиться вдребезги, подобно яшме» — метафора решимости предпочесть смерть бесчестью.

(обратно)

49

Канто — равнина в центральной части острова Хонсю, крупнейшая в Японии. На этой равнине расположен г. Токио.

(обратно)

50

Тэнгу — мифологический персонаж, мужчина огромного роста с красным лицом и длинным носом. Летает при помощи чудесного веера.

(обратно)

51

Реставрация Мэйдзи — события 1868 г., когда был свергнут сёгунат Токугава и восстановлена императорская власть. В более широком смысле понимается как серия последовавших после реставрации политических, экономических и социальных реформ.

(обратно)

52

33-й год Мэйдзи — 1900 г.

(обратно)

53

Эпоха Мэйдзи — 1868–1912 гг.

(обратно)

54

Эпоха Тайсё — 1912–1926 гг.

(обратно)

55

Эпоха Сёва — 1926–1989 гг.

(обратно)

56

То есть 1947 г.

(обратно)

57

1917 год.

(обратно)

58

Маньчжоу-го — маньчжурское марионеточное государство, созданное японцами на территории Северо-Восточного Китая и Маньчжурии и существовавшее с марта 1932 г. по август 1945 г.

(обратно)

59

В японской мифологии божество бури.

(обратно)

60

Урасима Таро — герой древней японской легенды. Рыбак Урасима Таро поймал в море большую черепаху, которая превратилась в женщину. Урасима Таро женится на ней, они вместе оправляются за море в Страну бессмертных. Через три года Урасима Таро, затосковав по родным и близким, отправляется на родину. Жена даёт ему шкатулку, строго наказав не открывать её. Когда Урасима Таро добирается до родных мест, оказывается, что на земле прошло уже триста лет, и никого из его родных уже давно нет в живых. В отчаянии он открывает шкатулку, тут же превращается в дряхлого старца и умирает.

(обратно)

61

Кагуя-химэ — героиня «Повести о старике Такэтори» (конец IX — начало X вв.). Старик Такэтори рубил в лесу бамбук и делал из него разные поделки, чем и зарабатывал себе на жизнь. Однажды он заметил чудесное сияние в коленце бамбука и обнаружил там девочку дивной красоты. Старик удочерил её и назвал Кагуя-химэ. Девочка выросла в невиданную доселе красавицу. К ней один за другим сватаются знатные юноши, но каждый из них получает невыполнимое задание и терпит неудачу. Последним женихом выступает сам император, но и он получает отказ. В конце повести Кагуя-химэ рассказывает приёмным родителям о том, чтоона родилась в Лунном царстве и была изгнана на Землю за провинность. В финале за Кагуя-химэ прилетают лунные жители, и она возвращается на Луну.

(обратно)

62

«Инцидент у Люкоуцзяо» — 7 июля 1937 г. во время маневров японские войска обстреляли китайский гарнизон в районе Люкоуцзяо, инцидент положил начало развязыванию войны в Китае.

(обратно)

63

В японской письменности помимо иероглифов используются и две слоговые азбуки. Без использования иероглифики (или с минимальным её использованием) пишут, как правило, дети, ещё не усвоившие сложную иероглифическую письменность.

(обратно)

64

Конняку — желе из картофеля таро.

(обратно)

65

Путь обретения чудотворных способностей, или Путь упражнений и испытаний — яп. Сюгэндо, синкретическое религиозное течение, сложившееся на основе взаимодействия древнеяпонского культа гор, даосизма и эзотерического буддизма. В доктрине этого учения горы Татэяма считались священными.

(обратно)

66

Шуточный танец, в котором крестьянин, используя специальную корзинку, изображает ловлю гольцов на рисовом поле.

(обратно)

67

Ганеша — в индуизме бог мудрости и благополучия. Один из наиболее известных и почитаемых богов индуистского пантеона. Изображается в виде полного человека с головой слона и одним бивнем.

(обратно)

68

Дарлинг — англ. darling, любимый, дорогой.

(обратно)

69

В древнекитайской мифологии Ткачиха (звезда Вега созвездия Лиры) была дочерью Небесного правителя. Отец отдал её замуж за Волопаса (звезда Альтаир в созвездии Орла). Выйдя замуж, Ткачиха перестала ткать. Рассердившись на это, отец приказал ей вернуться в отчий дом, разрешив встречаться с мужем только раз в году — в седьмой день седьмой луны. Супругов разделяла Небесная река (Млечный путь). В назначенный день со всего света слетались сороки и своими хвостами образовывали мост через Небесную реку, на котором и встречались Волопас и Ткачиха.

(обратно)

Оглавление

  • 1
  • 2
  • 3
  • 4
  • 5
  • 6
  • 7
  • 8
  • 9
  • 10
  • 11
  • 12
  • 13
  • 14
  • 15
  • 16
  • 17
  • 18
  • 19
  • 20
  • 21
  • 22
  • 23
  • 24
  • 25
  • 26
  • 27
  • 28
  • 29
  • 30
  • 31
  • 32
  • 33
  • 34
  • 35
  • 36
  • 37
  • 38
  • 39
  • 40
  • 41
  • 42
  • 43
  • 44
  • 45
  • 46
  • 47
  • 48
  • 49
  • 50
  • 51
  • 52
  • 53
  • 54
  • 55
  • 56
  • 57
  • 58
  • 59
  • *** Примечания ***