КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Были два друга [Павел Кузьмич Иншаков] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

П. ИНШАКОВ

БЫЛИ ДВА ДРУГА


    Краснодарское книжное издательство 1963 г.


Об авторе


Павел Кузьмич Иншаков родился в 1908 году в городе Троицке Оренбургской области в семье бедняка. Вырос на Кубани. Воспитывался в детдоме. Рано начал трудовую жизнь - работал пастухом, батраком, садовником.

    В 1924 году вступил в комсомол и начал учиться в школе взрослых. Работал на Краснодарском нефтезаводе, окончил вечернее отделение рабфака, а затем Краснодарский педагогический институт.

    Будучи студентом, П. К. Иншаков начал заниматься литературным творчеством. В 1937 году городская газета напечатала его небольшую поэму «Степная быль», а через год отдельной книгой вышла его поэма «Казачка». Это было началом литературной деятельности писателя.

    Днем П. К. Иншаков учился в институте, а вечером сотрудничал в краевых газетах, был литконсультантом, заведующим отделом литературы и искусства. В 1938 году при редакции газеты он организовал краевое литературное объединение и руководил им до ухода на фронт.

    После окончания института П. К. Иншаков - редактор краевого книгоиздательства и альманаха «Кубань». В начале войны вышла в свет его вторая книга стихов «Стихи о героях».

    В 1941 году писатель добровольно ушел на фронт, начал службу рядовым бойцом в кавалерийской части, затем был военкомом, парторгом кавполка, военным журналистом, редактором дивизионной газеты.

    Демобилизовавшись из армии, П. К. Иншаков работал главным редактором краевого книгоиздательства, руководил краевым отделением союза писателей, возглавлял книгоиздательство.

    За время своей литературной деятельности П. К. Иншаков опубликовал книги: повесть «Так началась дружба», романы «Боевая молодость», «Весна», «Были два друга», сборники рассказов «Наши знакомые», «Все начинается с мелочей» и другие.

    П. К. Иншаков член КПСС, член союза писателей, член краевого комитета защиты мира, член крайкома КПСС, неоднократно избирался депутатом городского и краевого Советов депутатов трудящихся. Имеет шесть правительственных наград


ОГЛАВЛЕНИЕ


Часть первая


    Давно минувшее… 3

    Из дневника Василия Торопова… 9

    В родных краях… 41

    На стройке… 47

    «Что с тобой, сыночек?»… 56

    Гроза… 60

    После грозы… 64

    Тревоги и сомнения… 67

    Разлука… 73

    Ссора… 77

    Неожиданный удар… 81

    Еловые шишки… 86


Часть вторая


    Невеселая жизнь… 91

    А писем все нет… 98

    Беда не ходит в одиночку…101

    Вьюжной ночью… 105

    В незнакомом городе…109

    Новые подруги… 111

    Начало пути… 115

    Сын… 125

    Скандал… 132

    Галя выходит замуж… 140

    Искушение… 149

    Смириться?… 157

    Из дневника Василия Торопова… 166


Часть третья


    Дома… 203

    Первые шаги… 207

    Невестка… 209

    Начало истории… 217

    История продолжается… 224

    Конфликт обостряется… 231

    Доктор Ракитина… 240

    Разговор не состоялся… 246

    Прошлого не вернешь…252

    Узел затягивается…254

    Старые знакомые…257

    Хождение по мукам…260

    Друзья познаются в беде…265

    Тучи сгущаются…274

    Гроза разразилась… 281

    Из дневника Василия Торопова… 288

    Одиночество…294

    Будни…305


Часть четвертая


    Грустно закончилось веселье… 309

    Отцы и дети…319

    Браслет… 324

    Разговор не окончен…329

    Двое любили одну… 334

    Где же логика?…339

    Догадка подтвердилась…343

    Тася…351

    Когда ложь становится необходимостью…355

    Огонек…358

    В купе вагона…363

    Снова надо лгать…370

    Они расстались врагами… 379

    Развязка наступила… 382

    Крушение.…389

    Новые тревоги, новые сомнения…393

    Встреча с земляком… 398

    А дальше что?…40l

    Вместо эпилога…405


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ


ДАВНО МИНУВШЕЕ


    Было далеко за полночь, а Василий Иванович Торопов все сидел, облокотившись, за столом, и смотрел перед собой. Его бледное, осунувшееся лицо выражало ту степень душевного напряжения, когда человек, доведенный до отчаяния, задает себе только один вопрос: «Что же делать?» И чем больше и мучительнее думает он над ним, тем острее сознает безвыходность своего положения.

    Василий Иванович судорожно передернулся, и рука его потянулась к бутылке. Медленным, усталым взглядом он обвел комнату: стол без скатерти, два стула, старый диван с выпирающими пружинами, который служил хозяину кроватью. Всюду пыль, беспорядок. Василий Иванович тряхнул головой, как бы отгоняя от себя гнетущие мысли, потом схватил стакан и жадно, одним духом выпил водку.

    - Вот! - сказал он с такой отчаянной злобой в голосе, будто мстил кому-то. Встал и, слегка пошатываясь, принялся ходить по комнате, заложив руки за спину. Четыре шага вперед, четыре назад. Снова подсел к столу, вынул из кармана пиджака блокнот, нашел карандаш и размашисто начал писать: «Милая, родная Надя! Прости. Я принес тебе столько страданий. Я обманул твои надежды. Я обманул всех. Но я жестоко наказан. Когда ты будешь читать эти строки…»

    Василий Иванович задумался, зачеркнул недописанную фразу, скомкал листок и бросил под стол. И снова - четыре шага вперед, четыре назад.

    Уныло думал он, как все это могло случиться? У него были любимая жена, дети. Его уважали и ценили. Его считали талантливым человеком. И все это исчезло. На душе лишь горький осадок…

    Как же все это случилось? Кто виновен в его судьбе? Кто столкнул его с пути на тропинки, которые ведут к пропасти?

    Его взгляд неожиданно остановился на толстой связке общих тетрадей, лежавшей на подоконнике Василий Иванович бережно взял ее в руки. Это были дневники. Он начал их вести еще на школьной скамье Нетерпеливо развязал шпагат, раскрыл тетрадь в голубой коленкоровой папке. Первая страничка датирована четвертым сентября. Красивый, почти каллиграфический юношеский почерк…

    Глаза его быстро забегали по строчкам. Давно ушедшим повеяло со страничек тетради.

    И перед ним встали картины детства. Рабочий поселок Лесогорск, школа, походы шумной ватажки сверстников на речку, в лес. А потом книги. Он очень любил книги.

    - Учись, Василек, - часто говорил ему отец, мастер железнодорожного депо. - Стране нужны люди грамотные - техники, инженеры. Видишь, и наше захолустье обстраивается.

    В семье Василий был младшим. Старший брат погиб в боях на Халхин-Голе. Мать Василия, тихая, ласковая женщина с добрым доверчивым лицом, не чаяла в нем души. Когда он спал, она ходила на цыпочках Зимой кутала его в пуховый платок, за руку водила в школу. И все ей казалось, что он плохо ест, не захворал бы. Если случалось ему заболеть, она не отходила от его постели.

    - Балуешь ты мальчонка, - добродушно ворчал на нее отец.

    - Да ты, отец, никак смеешься! - сердилась она - Дите ведь родное. Кому за ним и присмотреть, как не матери. Один он у нас остался, светик. Мы с гобой в свои годы лишнего куска хлеба не ели, так пусть хоть сын не знает нужды окаянной…

    Василию Ивановичу было и приятно, и грустно шевелить в памяти давно минувшее. Если бы все это можно повторить снова! День за днем уходит жизнь. Но что ты оставил после себя? Чем вспомнят тебя люди?

    Он встал и снова принялся ходить по комнате. Мысли уносили в прошлое. Вспомнилось, как в поселке каждый год на месте полукустарных заводов и фабрик росли огромные корпуса, появлялись целые кварталы жилых домов.

    С радостным удивлением Василий видел, как преображается Лесогорск. Придут в поле геодезисты, поставят вехи, набьют в землю колышков, а там, смотришь, железнодорожники уже прокладывают ветку. Маневровый паровоз, тяжело пыхтя и сердито посвистывая, день и ночь тянет на строительную площадку загоны и платформы, груженные бутовым камнем, кирпичом, известью, песком, лесом. Вскоре начинают вырисовываться корпуса будущих цехов завода.

    Иван Данилович часто говорил Василию:

    - Ну, пойдем, брат, поглядим, что творится на белом свете.

    Подолгу, не спеша бродили они по строительным площадкам, со всех сторон охватывающим поселок.

    - Размах-то какой! - говорил отец, постукивая тростью. - И не только в нашем Лесогорске. По всей стране! - Помолчит, бывало, и спросит: - Какую же, брат, специальность думаешь выбрать после школы?

    А у мальчугана что ни год, то новое увлечение. Когда читал книги о путешествиях Миклухи-Маклая, Пржевальского, Обручева, ему хотелось стать открывателем новых земель. Когда на уроках химии возился с колбами и пробирками, - мечтал быть химиком. Увлекаясь радио, думал стать радистом. А потом полярным летчиком, моряком, геологом.

    Иван Данилович хмурился.

    - Шел бы ты учиться на машиностроителя. Машина в наш век - великая сила.

    Перед техникой Иван Данилович благоговел. Он всегда восторгался, когда мимо него проходил паровоз, хотя за свою жизнь отремонтировал их в депо не одну сотню.

    - Трудяга! Богатырь! Красавец! - говорил он, глядя на паровоз, дышащий жаром и пахнущий машинным маслом. - Вот что делают ум и руки человека!

    Придет ли в деповские мастерские новый станок, Иван Данилович не может налюбоваться им.

    - Мудрая штука! Памятник из золота отлить тому, кто придумал такую машину.

    Часто водил Иван Данилович сына по цехам депо, показывал ему станки и машины. Шумные цехи казались Васе каким-то особенным миром. А рабочий у станка для него был не просто обыденным человеком, которого он каждый день встречал на улице. Даже отец на работе в синей замасленной блузе и такой же кепке казался ему другим среди машин и шума. Здесь, в депо, у локомотивов он и ростом был выше, не сутулился, и усы у него топорщились как-то по-молодецки, а в глазах - гордость и достоинство человека, знающего себе цену.

    В седьмом классе Василий решил после школы обязательно пойти в машиностроительный институт. Но в восьмом его вдруг потянуло к поэзии. Тайком от товарищей и родителей он пописывал стихи

    Уйдет в лес, заберется в чащу, где пахнет смолой и грибами, и долго бродит, охваченный непонятным волнением. В шуме ветра ему слышалась музыка леса, а столетние сосны и ели, обступавшие его со всех сторон, казались ратью сказочных богатырей. Взявшись за руки, они раскачивались в такт музыке. В голове рождались мысли неясные и тревожные, а губы шептали.

    Люблю я слушать бурный ропот

Твоих нахмуренных ветвей.

Он так похож на дальний топот

Куда-то скачущих коней.

    Василий садился на замшелый пень и принимался писать. Слова льются свободно. В голове столько мыслей! А в сердце - сладостное томление. Вокруг синий полумрак леса. И кажется Василию, что он, как Садко, уже на дне океан-моря, играет на волшебных гуслях и вот-вот появится морская царевна…

    Василий Иванович подошел к столу, снова раскрыл тетрадь в голубой обложке и прочел:

    «Когда я читаю книгу о мужественном Спартаке, мне хочется быть таким же сильным, ловким и бесстрашным, каким был вождь гладиаторов. Мне хочется быть и Оводом, и Гарибальди, и Павлом Корчагиным».

    Василий Иванович улыбнулся. Да, у него было когда-то страстное желание прославиться, совершить какой-нибудь подвиг. Порой это желание переходило в болезненную страсть. Помнит он, как часами вышагивал по шпалам железнодорожного полотна в поисках треснувшего рельса. В эти часы он был преисполнен благородного порыва - ценой собственной жизни предотвратить аварию пассажирского поезда, спасти жизнь сотен людей Но лопнувший рельс не встречался, а из окошка бешено мчавшегося паровоза машинист сердито грозил ему пальцем.

    Вспомнилось начало Великой Отечественной войны. Полыхавшая на далеких границах, она захватывала воображение подростка. Он не отходил от репродуктора, жадно слушал все, что говорили о войне, в газетах и журналах прочитывал все, что писалось о боевых действиях, и книги читал только про войну.

    Трудное и героическое это было время. В город уже к осени начали прибывать эшелоны с оборудованием демонтированных заводов, вывезенных из зоны боевых действий. На пустырях сначала ставили машины и станки, а потом вокруг них быстро вырастали стены корпусов. Василий видел, как под открытым небом работали у станков люди - в дождь, на морозе. С невероятной быстротой строились заводы.

    Теперь любимыми героями были не Спартак, Овод и Гарибальди, а Гастелло и Зоя Космодемьянская. Хотелось повторить их подвиг. Мальчишки мечтали по пасть на фронт и обязательно отличиться в бою. Им мало было того, что они трудились на субботниках и воскресниках, собирали по дворам железный лом. Все это казалось будничным, обыденным. Попасть на фронт, стать героем - это дело другое.

    В их классе образовалась группа из четырех человек: Василий, Саша Якутов, Митя Седых и Витя Куценко. Они решили бежать на фронт. Неделю собирали необходимые для похода вещи - рюкзаки, котелки, сухари. Ночью четверка устроилась на крыше товарного поезда и покинула город. На третьи сутки на большой узловой станции их задержали и отвели в военную комендатуру. Как ребята ни просили коменданта не отправлять их домой, он был неумолим

    Детство промелькнуло незаметно. Отроческие годы прошли за чтением книг, в мечтах о возвышенном и прекрасном. На смену ему пришла юность - в мечтах о любви, о девушке, что милее всех на свете.

    Когда человеку восемнадцать лет, все кажется доступным, а сердце содрогается от избытка чувств, и он часто не знает цены своей молодости. Только глубокой осенью, когда на виски ляжет первая изморозь приближающейся зимы, он по-настоящему оценит отцветшую весну. И грустно станет, что нельзя повторить жизнь заново.

    После окончания школы Василий поступил в станкостроительный институт

    Москва!

    Тут каждый перекресток и площадь, каждый камень - сама героическая история великого государства.

    Еще в школе Василий увлекался историей. И теперь, когда он знакомился с Москвой, перед ним оживали далекие эпохи, распри и междоусобицы удельных князей, борьба русского народа с иноземными поработителями

    Он старался везде побывать, все увидеть. Не раз обошел вокруг Кремля, затаив дыхание у старинных башен, бродил по огромным залам Политехнического музея, стоял у картин в Третьяковской галерее. Широко раскрытыми глазами, как все приезжавшие в столицу, он смотрел на пеструю сутолоку пешеходов, на нескончаемые потоки машин, на громадины домов, часами не выходил из метро…

    Окунувшись в бурную реку студенческой жизни, через некоторое время, сначала с оглядкой, неуверенно, потом легко и свободно, Василий поплыл по ее течению, и родной город стал для него просто радостным воспоминанием детства. Лекции, жаркие споры в общежитии, культпоходы в театр и на концерты - все стало привычным…

    Василий Иванович взял из стопки тетрадь в коричневой обложке и углубился в чтение


ИЗ ДНЕВНИКА ВАСИЛИЯ ТОРОПОВА


    25 октября

    Я дружу с Николаем Горбачевым. Это худощавый парень, с копной всегда растрепанных русых волос и веселыми серыми глазами. Он не помнит родителей, воспитывался в детском доме, потом учился в ФЗО. Николаю двадцать три года. Но он, как говорят, - тертый калач. Успел поработать на стройке каменщиком, на машиностроительном заводе - слесарем и токарем, два года воевал на фронте автоматчиком и разведчиком.

    Николай - беспокойный, вспыльчивый, резкий в своей прямоте. Его характер не трудно понять с первого знакомства. Он сразу выложит свои мысли, убеждения, вкусы, симпатии и антипатии. О таких говорят - душа нараспашку.

    Николая никогда и ничем не озадачишь, не захватишь врасплох, он не полезет за словом в карман. Общительный, веселый, он всегда перед глазами, и после первого знакомства кажется, будто его знаешь давно

    У него нет ни капли назойливости и панибратства, хотя он сразу же переходит на «ты», и ему невольно отвечают тем же.

    Таков Николай Горбачев. Мне думается, жизнь не баловала его. Возможно, поэтому он практичнее меня - сам стирает, гладит и чинит себе одежду, умеет готовить обед, знает цену копейке.

    Я хочу многому научиться у Николая и горжусь нашей дружбой. Мы, наверное, потому и сошлись характерами, что очень разные. Занимаемся мы тоже по-разному. Я - по своей системе, школьной - никогда не откладываю на завтра то, что можно сделать сегодня. Поэтому у меня остается время и на чтение книг, и для дневников.

    Николай же учится рывками. Он всегда чем-то увлекается - интересной книгой, комсомольской работой (его избрали комсоргом группы), танцами, самодеятельностью.

    28 октября

    Сегодня было общеинститутское комсомольское собрание. Доклад о коммунистической этике сделал секретарь комсомольского комитета студент третьего курса Жора Милехин, высокий, широкоплечий. Он блестящий оратор. Уже когда выходит на трибуну, студенты, особенно девушки, начинают ему аплодировать. А он обхватывает трибуну руками и долго смотрит в зал, ожидая, когда все утихомирятся. С трибуны Жора, как дирижер с пульта, управляет аудиторией. Слушатели то молчат, то вдруг разражаются смехом и бурно рукоплещут его удачному слову. Не понимаю, почему он пошел учиться в станкостроительный институт. Мне кажется, что он и сам любуется своим бархатным баритоном, красивыми жестами, сложным плетением фраз.

    Вторая половина доклада была построена на местных примерах. Факты из жизни наших комсомольцев сами по себе были неяркими. Особого впечатления на слушателей они не произвели. Я не столько вдумывался в содержание доклада, сколько любовался искусством Жоры плести красивые фразы.

    После доклада Милехина долго не решались брать слово. Он будто всех придавил своим красноречием. Николай шепнул мне:

    - Я выступлю. Не люблю краснобаев.

    Я посоветовал ему воздержаться. Нам, первокурсникам, полезнее слушать. Все ребята упорно молчали. Напрасно председатель подзадоривал их. Молчание уже становилось неловким.

    Николай все-таки поднял руку. Председатель даже повеселел.

    - Давай, Горбачев. Побольше огоньку.

    Жора сидел в президиуме с гордым видом человека, совершившего, по крайней мере, подвиг. Николай не совсем уверенно встал за трибуну. На него смотрели удивленно и недоверчиво, откуда, мол, взялся этот паренек. По лицу Николая я понял, что он волнуется, и боялся за него. О чем он может сказать? Не вступал бы в спор с Милехиным. Это все равно, что котенку нападать на тигра.

    Николай начал:

    - Товарищ Милехин больше заботился о своем красноречии, чем о содержании доклада.

    Милехин весь передернулся, взъерошился, будто петух перед боем, и предупреждающе посмотрел на председателя - студента пятого курса. Тот в ответ весело улыбнулся.

    Дерзко высмеяв докладчика, Николай перешел к критике деятельности комсомольского комитета, обвинил его в том, что тот мало занимается вопросами воспитания студентов.

    - Факты, факты давай, - то и дело бросал Милехин

    Все видели, что он болезненно воспринимал критику. Я не слышал еще, чтобы кто из комсомольцев критиковал его. Наоборот, о нем отзывались восторженно, поговаривали даже, что Жору собираются взять на работу чуть ли не в Центральный Комитет комсомола.

    Николай рассказал о поведении нашего однокурсника Виктора Зимина. Однажды на семинар он пришел в нетрезвом виде, профессор сделал ему замечание и отослал домой. Виктор ответил грубостью. Ему грозило исключение из института, но кто-то замял эту скандальную историю.

    О хулиганском поступке Зимина Николай, по совету Милехина, поставил вопрос на комсомольском собрании нашей группы. Виктора взяли под защиту его дружки, а Николая обвинили в склоке.

    Приятель Зимина Струков тогда прямо заявил:

    - Я возмущаюсь, почему наш комсорг забытую всеми историю вытащил на свет божий. Виктор извинился перед профессором.

    Струкова кое-кто поддержал. Володя Брусков, Нюся Рослякова и я выступили тогда против Виктора Другие ребята как-то не придали особого значения проступку Зимина. Мы все четверо попали в немилость к нему и его товарищам. Они даже перестали с нами здороваться.

    Сегодня на собрании Николай задал Зимину жару

    - Клевета! - с места кричал Зимин.

    - Новая склока! - зашумели его приятели.

    Все в зале бурно отозвались на выступление Николая. Время его давно истекло, председатель то и дело стучал карандашом о графин, а комсомольцы кричали:

    - Пусть говорит!

    - Правильно говорит!

    Николаю долго аплодировали. Его острое выступление положило конец молчанию. В президиум летели записки с просьбой дать слово. Досталось всем: и Виктору Зимину, и Жоре Милехину, и всему комсомольскому комитету.

    После собрания Николай вдруг стал своим среди комсомольцев института. Я завидую его смелости Мне хочется быть таким, как он, - колючим.

    30 октября

    Мне казалось, что Зимин после «холодного душа», устроенного ему на собрании, образумится. Но этого не случилось.

    Я давно присматриваюсь к Виктору. Он - приметная фигура на нашем курсе. У меня сложилось о нем мнение, как о франте и гордеце. Многие студенты нашего курса, в их числе и Николай, ходят еще в шинелях, в сапогах, гимнастерках или кителях. Все это бывшие фронтовики. Для них, как я заметил, военное обмундирование и орденские колодки на груди - даже своего рода шик. И на фоне серых шинелей Зимин резко выделяется хорошо сшитыми, модными костюмами. Одевается он со вкусом, часто меняет галстуки, носит длинные волосы, зачесанные к затылку. Лицо у него - тонкое, белое, выхоленное. Его можно назвать красивым. Вот только в голубых глазах что-то нагловатое. Он ровесник Николаю. Говорят, что Виктор уже учился в каком-то институте, а отец его работает чуть ли не в министерстве.

    Для большинства студентов и особенно девушек он свой человек. Перед стипендией ребятам занимает деньги, водит их в столовую, угощает хорошими обедами и вином.

    Мне непонятно его предвзятое отношение к Николаю. Они с начала учебного года, как говорится, не сошлись характерами. Виктор иронически смотрит на его солдатское, выцветшее обмундирование и две медали «За отвагу». А у Николая просто не за что купить другую одежду.

    Во время перерыва мы с Николаем стояли у окна. По коридору шел Виктор в окружении своих дружков. Они всегда держатся табунком. Поравнявшись с нами, Зимин глянул в лицо Николая и сквозь зубы процедил:

    - Обличитель!

    Его компания подняла Николая на смех. Он побледнел.

    - Что, правда глаза колет? - спросил он, еле сдерживая себя.

    - Это тебе не пройдет так.

    - Угрожаешь?

    - Слишком велика для тебя честь! - ответил Зимин.

    Николай рванулся было к нему, но я удержал его. В это время раздался звонок, и мы поспешили в аудиторию.

    Николай не записывал лекцию, все время чертил в тетради какие-то узоры.

    - Плюнь ты на Зимина, - шепнул я.

    - Когда-нибудь морду ему набью, - ответил он.

    - Это будет глупо.

    - Ну и что же.

    В конце лекции Николаю кто-то передал тетрадный лист, сложенный вчетверо. Это была карикатура. За трибуной стоял Николай с взъерошенными волосами в позе оратора и с лицом обезьяны. Внизу надпись: «Обличитель». Николай хотел было порвать карикатуру, потом взял ручку и написал внизу: «Бузотеров обличаю!». Сложил лист и адресовал Зимину.

    1 ноября

    Все видят, что между Горбачевым и Зиминым отношения обостряются с каждым днем. Одни ожидают развязки, другие делают вид, что ничего не произошло, третьи пытаются помирить их. Ребята почти все на стороне Николая, но пока молчат.

    Виктор и его товарищи косятся на меня.

    В нашей группе треть студентов - либо фронтовики, либо производственники, остальные, как и я, пришли в институт после окончания школы. Фронтовики и производственники относятся к нам, как к желторотым юнцам - покровительственно и несколько пренебрежительно. Мы, в свою очередь, смотрим на них, как на «стариков». У них своя компания, у нас своя «Старички» не вмешиваются в наши дела.

    3 ноября

    Сегодня случилось то, что можно было ожидать и чего я опасался.

    Это произошло неожиданно после окончания, лекции, когда аудитория почти опустела. Мы с Николаем направились к выходу. У двери стоял Зимин. Когда мимо него проходил Николай, Зимин что-то сказал ему. Что именно - я не расслышал. Николай вспыхнул и влепил Зимину пощечину. Тот пустил в ход кулаки. Я бросился разнимать. Меня кто-то больно ударил в бок, и я отскочил в сторону. Николай сбил с ног Зимина и оседлал его на полу. Брусков и я кинулись к ним. Зимина дружки потащили за собой, очевидно, жаловаться директору. Мы остались, ожидая приглашения к начальству.

    - Зачем ты сделал это? - спросил я у Николая.

    Он не ответил.

    - Но ты понимаешь, что наделал?! Тебя могут исключить из института.

    - Пусть.

    Тут вошла секретарша и сказала, что Горбачева вызывает директор. Поджав накрашенные губы, она холодно посмотрела на Николая.

    Володя Брусков и я пошли вместе с ним. Директор - пожилой, с бледным нервным лицом - взволнованно ходил по кабинету. У стола в кресле сидел Зимин, зажав платочком окровавленный нос. Возле него стоял Струков. На диване сидел Жора Милехин.

    - Черт знает что! Хулиганство! Как вы посмели? Да у нас такого никогда не бывало, - обрушился на Николая директор.

    - Не кричите, - буркнул Николай.

    - Это что за разговоры! Вы где находитесь! - еще больше разозлился директор.

    - Он оскорбил меня… - начал было Николай.

    - А вы рады поводу подраться? Комсомолец, фронтовик ведет себя, как хулиган. Да вы знаете, что за такие дела исключают из института? За это судить надо.

    - Доведем и до суда, - сказал Струков. - А на собрании ортодокса из себя строил.

    Николай кинул в его сторону злой взгляд.

    - Я кровью добыл право учиться, - сказал он.

    - Правильно - поддержал Брусков.

    - Тоже мне защитник нашелся, - процедил сквозь зубы Струков.

    Милехин усмехнулся:

    - Да, комсорг отличился. - Помолчал, о чем-то думая. - Что же, Горбачев, делать с тобой, а?

    - Делайте теперь, что хотите, - ответил Николай.

    - Слышали? Покорность какая! - заметил Струков с явным намерением распалить директора и Милехина. Зимин молчал.

    Для меня было ясно, что Николая толкали на драку, чтобы свести с ним счеты. Теперь все будет зависеть от того, как это дело повернет Милехин. Я опять подумал, что Николай зря на общеинститутском собрании бросил вызов секретарю комитета. Припомнят ему критику.

    Я заметил, что Жора колеблется. Видно было одно: он не одобрял поступок Николая, но и не очень сочувствовал пострадавшему.

    - О тебе, Горбачев, я был лучшего мнения. Придется это дело вынести на комитет, - сказал он.

    - Выносите. - Николай повернулся и быстро вышел из кабинета. По-моему, это было глупо с его стороны.

    - Вот видите! Я же говорил, - воскликнул обрадованно Струков.

    - Я не прощу ему… - начал Виктор.

    - А ты тоже герой! - усмехнулся Милехин. - Задираешься, а постоять за себя не умеешь Жаловаться бежишь.

    Мы ушли из кабинета директора.

    4 ноября

    Николай не пришел сегодня на занятия. Не было и Зимина. У нас только и разговоров, что о вчерашней потасовке. Наши «старички» иронически смотрят на это происшествие.

    Вечером Николай сказал мне, что Виктор и Жора, оказывается, двоюродные братья.

    На каждой перемене я бегал к доске объявлений. Приказа об исключении Николая нет. Но я почти уверен, что он будет.

    9 ноября

    Невесело для нас с Николаем прошли Октябрьские праздники. Все эти дни я читал, а Николай где-то бродил. Вчера он мне сказал.

    - Если меня даже исключат, лекции я посещать все равно буду. Не выгонят из аудитории. Подумав, добавил:

-Жора честный парень.

    - С секретарем партийного комитета говорил?

    - Болен Афанасьев. Говорил с его заместителем. - Николай безнадежно махнул рукой.

    10 ноября

    На Николая одни смотрят осуждающе, другие - сочувственно.

    Приказа еще нет. Может быть, ограничатся тем, что проступок Николая обсудят на комитете, а директор приказом вынесет выговор?

    11 ноября

    Николая сегодня после лекции вызвали к директору. Я больше часа ожидал в коридоре. От директора он вышел мрачный, я никогда не видел его таким. У меня дрогнуло сердце.

    - Ну что?

    Николай пожал плечами.

    - Не знаю. Директор и Милехин что-то очень интересовались моей биографией. Допытывались, кто мои родители. А я их не знаю.

    Весь вечер мы ломали головы, что все это могло значить. Допустим, Николай по своей горячности совершил проступок, требующий осуждения. Но при чем же тут его родители? Не иначе, Зимин затеял какую-то каверзу.

    14 ноября

    Я все больше замечаю, что к Николаю в институте относятся с холодком. Некоторые делают вид, что не замечают его. Он болезненно воспринимает это, стал раздражительным. У него начала дергаться левая щека - последствие фронтовой контузии. Занимается он плохо. А на лекциях чертит в тетради какие-то узоры.

    Виктор заметно присмирел. Одеваться стал проще, в нем нет уже заносчивости и надменности. Не втирается ли он в доверие к нашим ребятам? Для чего это ему? Я теряюсь в догадках. Происходит что-то странное и непонятное. Неужели в биографии Николая есть что-то компрометирующее, что он скрывал от всех? Но при чем же тут биография?

    Мне кажется, что все это дело рук Зимина: он старается оторвать Николая от группы, создать вокруг него атмосферу недоверия и подозрительности. А что может быть хуже этого?

    17 ноября

    После занятий мы с Николаем отправились в Парк культуры и отдыха. Николая тяготит создавшаяся обстановка. Вчера он был у Милехина, потребовал, чтобы он объяснил ему, что все это значит. Жора ответил:

    - Проверим, выясним, а там будет видно.

    На вопрос Николая, почему его проступок до сих пор не вынесен на обсуждение, Милехин сказал:

    - Не торопись, Горбачев, в петлю лезть.

    Я постепенно прихожу к выводу, что это не просто месть, тут что-то большее.

    Бродя по осеннему парку, мы пытались разобраться, что же в конце концов происходит вокруг нас. Кажется, будто кто-то все время закручивает упругую пружину, она вот-вот сорвется и кого-то больно ударит по рукам.

    - А вдруг в твоей биографии действительно есть что-нибудь такое, что настораживает дирекцию и комсомольский комитет? - спросил я Николая.

    - А какая у меня биография?

    - Неужели ты ничего не знаешь об отце и матери?

    - В том-то и беда, что не знаю. Мы долго шли молча.

    - Завтра после лекций я поговорю с нашими ребятами, - сказал Николай.

    - Давно бы надо сделать это.

    Мы начали обсуждать наше завтрашнее выступление. Будем разоблачать Виктора. Ему не поздоровится.

    С этим решением мы вернулись в общежитие. Николай воспрянул духом. Он долго сидел за столом, что-то записывая в блокнот. Я лежал в постели и обдумывал факты, которыми завтра прижму Зимина.

    18 ноября

    Николаю не везет.

    Пружина, закрученная сверх предела, лопнула. Пострадавшим оказался Николай.

    Собрание сегодня состоялось, только совсем не то, о котором мы говорили вчера и к которому готовились.

    Перед началом собрания в аудиторию вдруг вошел Милехин. Его появление для нас было больше чем неожиданным. Поздоровавшись, он сказал:

    - Товарищи, особые обстоятельства заставили нас провести внеочередное собрание вашей группы. Комитет рекомендует вам переизбрать комсорга.

    Я видел, как побледнел Николай, часто задергалась левая щека Глаза его рассеянно бегали по сторонам. Казалось, он лишился речи.

    - Какая в этом необходимость - спросил я. Милехин посмотрел на меня удивленно, как бы

    говоря: «Вот тебе и на!»

    - Горбачев допустил проступок, недостойный звания комсомольца. Есть и еще кое-что, - сухо ответил Милехин.

    - Нельзя ли конкретнее? - спросил Брусков.

    - Об этом вы скоро узнаете на общеинститутском собрании.

    Николай продолжал рассеянно смотреть по сторонам. У меня от боли сжалось сердце. Так вот откуда тянуло холодом!

    - Теперь все понятно, - проговорил Зимин со злорадством. - Под видом критики Горбачев пытался развалить наш коллектив!

    - Это ложь! - крикнул Николай. - Я докажу, что это травля. Товарищи комсомольцы…

    Милехин не дал ему закончить фразу.

    - Вряд ли тебе удастся это.

Поднялся Зимин.

    - Я предлагаю: пусть Горбачев покинет наше собрание

    Брусков внес другое предложение - дать слово Горбачеву, а потом уже принимать решение.

    - Это не обязательно. Комитет готовит вопрос о Горбачеве на общее собрание, - хмуро сказал Милехин.

    Заявление секретаря комитета произвело впечатление. Брусков, Рослякова и я настаивали, чтобы Николаю дали слово. Милехин обвинил нас в потере комсомольской принципиальности.

    Я смотрел на Николая. Он сник весь, потемнел в лице, казалось, даже ростом стал ниже. Молча направился к двери. Но взявшись за ручку, вдруг выпрямился, повернулся и резко бросил Милехину:

    - Я это не оставлю безнаказанным.

    - Грозила синица море сжечь, - ответил Милехин. Сегодня я не узнавал его. Всегда уравновешенный, веселый, сейчас он был злым, беспощадным. Тогда в кабинете директора он к Николаю относился по-другому. Неужели Зимин успел склонить его на свою сторону?

    Николай стремительно вышел из аудитории, с силой хлопнув дверью.

    - Слышали, угрожает? - проговорил Зимин, кося глазами на дверь. Он торжествовал победу.

    Все молчали.

    - Нельзя ли все-таки объяснить, в чем дело? - спросил я.

    - Горбачев скрыл в документах, что его отец и мать враги народа, - ответил Милехин, холодно глядя на меня. - А тебя, Торопов, предупреждаю, не водись с этим скользким типом, если не хочешь нажить большие неприятности.

    - Но… Горбачев - воспитанник детского дома, фронтовик…

    - Видите, защитник нашелся! - сказал Зимин.

    - Непонятные дела творятся на белом свете, - вздохнул Брусков.

    Милехин бросил в его сторону осуждающий взгляд.

    Перевыборы комсорга прошли быстро. Зимин предложил кандидатуру Струкова, Нюся Рослякова выдвинула Брускова. Проголосовали. Струков получил на два голоса больше.

    Опасаясь за Николая, я поспешил в общежитие. Самочувствие у меня было отвратительное. Я официально предупрежден «не водиться с типом». А наша дружба? Как все получается непонятно и глупо, а главное, запутанно. Не хочу верить, что Николай чужак. Он ведь не знает своих родителей. А может, и знал, но скрывал. Кому интересно выставлять напоказ такую биографию?

    Николай поджидал меня в скверике, недалеко от института.

    - Хочу поговорить с тобой, - сказал он. Мы сели на скамейку и долго молчали.

    - Василий, признайся, только честно, ты веришь им? - спросил Николай, глядя мне в глаза так сурово и испытующе, что мне стало неловко.

    Я пожал плечами.

    - Значит, тоже поверил?

    Я не знал, что ему ответить. Я верил в него, как в товарища, как в порядочного человека. Неужели он и от меня скрывал о своих родителях? Это было бы нечестно с его стороны.

    - Николай, скажи, что с твоими родителями? Или все это выдумано ими?

    - Не знаю. Я ничего не знаю, - глухо ответил он.

    - Но откуда они взяли это?…

    Было холодно и сыро, моросил дождь, неуютно было в скверике и на улице. Прохожие шли, спрятав руки в карманы и нахлобучив шапки.

    - Тебя собираются исключить из комсомола. Что ты думаешь делать? - спросил я.

    Он промолчал, будто не расслышал моих слов. Я повторил. Он вздохнул.

    Разговора у нас не получилось. Трудно было говорить Николаю, я понимал это. Мы встали и направились в общежитие.

    - Ты не боишься идти рядом со мной? - спросил он с горькой усмешкой.

    - Напрасно ты так думаешь обо мне, - ответил я - Меня другое беспокоит. Я верю в тебя, но как и чем тебе помочь, не знаю.

    Он крепко пожал мою руку.

    - Большего я от тебя и не требую, - растроганно сказал он. Я понял, что человек в его положении больше всего нуждается в моральной поддержке. - Ну, иди, - он указал на общежитие.

    - А ты?

    - Мне нужно побыть одному. Только не отчаивайся.

    - Легко сказать - не отчаивайся. Но сидеть сложа руки не стану. В общежитие Николай вернулся в час ночи. Я попытался утешить его, но он отвечал резко, раздраженно, и я оставил его в покое. Эту ночь мы не спали.

    22 ноября

    Перед началом лекции, когда в аудитории почти все были в сборе, к нам вошла секретарь института. Я сразу почувствовал - не с доброй вестью она пожаловала к нам. И не ошибся. Она прочла приказ об исключении Николая Горбачева из института. В этом было что-то похожее на издевательство. Могли бы вызвать Николая в канцелярию и объявить там приказ.

    Я глянул на Николая. Внешне он ничем не выдавал себя, только плотно сжал губы, торопливо сунул в карман конспекты. Нелегко давалось ему внешнее спокойствие. Молча, ни на кого не глядя, Николай направился к выходу. Мне хотелось подняться и тоже уйти.

    Студенты сурово молчали, и в этом молчании я чувствовал осуждение приказа. Вдруг раздался ехидный смешок Зимина. Всех поразила его подлость. Издеваться над чужой бедой - это уж слишком.

    - Что, допрыгался?! - сказал Зимин.

    Николай остановился, повернул голову в его сторону:

    - Жалею об одном, мало я проучил тебя, - и стремительно вышел из аудитории.

    - Правильно - крикнул Володя Брусков Нюся закрыла ладонями лицо. Сидевшая рядом с нею Маша Воловикова приложила к глазам платочек.

    После ухода Николая в аудитории воцарилась напряженная тишина. Ему сочувствовали все.

    Я не слышал, о чем шла речь на лекции. Мысли о Николае не давали мне покоя. Куда он теперь пойдет? Николай горячий. Ему сейчас больше всего нужна товарищеская помощь.

    В общежитии Николая не было. Не увидел я в комнате и его фанерного чемоданчика. Значит, ушел. Но куда? У него и знакомых-то в Москве нет.

    До полуночи я бродил по улицам в надежде встретить Николая. Ходил и не мог сдержать слез. Шел снег, морозило. Я промерз до костей.

    25 ноября

    Николая нет вот уже третий день. Каждый вечер я брожу по улицам в надежде встретить его. Тоскливо мне без него и стыдно за себя. Получилось так, что я оставил товарища в беде.

    Виктор ходит как победитель. На меня он смотрит насмешливо и высокомерно.

    Без Николая я чувствую себя одиноким.

    Вчера Виктор оскорбил Нюсю Рослякову. Она заплакала и убежала из аудитории, пропустила две лекции. Брусков попытался утихомирить его. Виктор ответил ему грубостью. Меня удивляет, что ребята будто и не замечают снова распоясавшегося Зимина. При Николае он вел себя тише.

    Я догадываюсь о причине ссоры между Виктором, Нюсей и Брусковым. Это все из-за Маши Воловиковой, с которой дружит Нюся. Они сидят за одним столом, во время перерывов неразлучно ходят под руку по коридору. Виктор ухаживает за Машей давно, но все безрезультатно. Между Машей и Виктором стоит Нюся, она настраивает против него подругу. Володе Брускову тоже нравится Маша.

    Я постоянно испытываю в себе желание дать Виктору пощечину. И, наверное, когда-нибудь осуществлю его. Пусть и меня исключат из института. У меня часто появляется мысль - перевестись на заочное отделение и уехать домой.

    27 ноября

    О Николае ничего не слышно. Я все больше тревожусь о нем. Некоторые начинают поговаривать, что с ним произошло какое-то недоразумение. Мне кажется, что многие, как и я, чувствуют, что среди нас не хватает Николая. И всем неловко, что так получилось. Мы сами виноваты в этом.

    Зимин продолжает обхаживать Машу. Это очень красивая и веселая девушка с большими серыми глазами и улыбчивым ртом. За нею студенты ухаживают наперебой. Брусков влюблен в нее до потери сознания, но она не замечает его.

    Да, Маша по-настоящему красива. Я часто смотрю на нее и невольно любуюсь той редкой красотой, которой природа наградила эту девушку. Мне кажется, что Маша и сама понимает это и гордится, хотя характер у нее мягкий, отзывчивый. На нее хочется смотреть, не отрывая глаз.

    И тем обиднее, что с некоторых пор Маша все благосклоннее относится к настойчивым ухаживаниям Виктора. Она охотно принимает от него подарки - конфеты, яблоки. Это выводит из себя Нюсю Рослякову. Мне кажется, что рано или поздно подруги поссорятся. Виктор к этому приложит все усилия.

    Сегодня на большой перемене Виктор ходил по коридору с Машей.

    Я уверен, что у Виктора к Маше нет серьезных чувств. Он просто рисуется перед студентами своими победами. Мне всегда становится обидно и досадно, когда я вижу его с Машей.

    30 ноября

    Виктор все-таки рассорил подруг. Нюся пересела за другой стол, а Виктор торжественно занял ее место. Маша сначала чувствовала себя неловко, но не ушла от нового соседа. Значит, она смирилась с тем, что потеряла подругу.

    2 декабря

    После лекций я шел по нашему скверику. Слышу, кто-то зовет меня. Глянул - Николай! Я обрадовался и в то же время встревожился. Он еще больше похудел за эти дни.

    - Где ты пропадал? Как твои дела? - начал расспрашивать я.

    На мои расспросы он безнадежно махнул рукой.

    - Мои родители действительно были репрессированы. Я узнал, в каком городе они жили и работали. Хочу поехать туда, выяснить все. Но у меня нет денег на билет, я успел продать все, что у меня было, - сказал Николай.

    Вчера я получил от матери деньги, решил отдать их Николаю.

    - А жил где эти дни?

    - Где придется.

    Мы зашли в столовую. Я предложил ему деньги. Он начал было отказываться.

    - Я не знаю, когда мне удастся вернуть их тебе.

    - Не возьмешь - обижусь. Ты не имеешь права отказываться от моей помощи. Это будет не по-товарищески.

    Деньги он взял. Я понимал, что для его поездки их было мало. Пообещал завтра добавить еще. Денег у меня не было, я рассчитывал сбыть кое-что из своих вещей.

    Мы долго сидели в столовой. Там было тепло, а Николай не имел пристанища. Он расспрашивал меня, что нового в институте, какой материал мы сейчас проходим. Я рассказал ему о поведении Зимина.

    - Неужели у комсомольцев не хватает мужества призвать его к порядку?

    - Нашелся было один смельчак, - ответил я.

    - Куслив был пес, да на цепь попал, - раздумчиво проговорил он.

    - Ребята сожалеют, что нет тебя.

    - Кто сожалеет?

    - Все, кроме компании Зимина.

    Николай повеселел. Я звал его ночевать в общежитие, он наотрез отказался.

    - Где же ты будешь спать?

    - Я привык ко всему, - ответил он.

    4 декабря

    Только что проводил Николая в дорогу. Я понял, эта дальняя поездка ничего не обещала ему, кроме лишних терзаний. Что он там может «выяснить»? Что его родители такого-то числа были арестованы? Он и без того достаточно пережил. Николая волнует другое. Если о его родителях факты подтвердятся, он примет как должное все, что с ним произошло в институте.

    - Не самобичевание ли это? - спросил я.

    - Нет. - Он вздохнул.

    - А если они были обмануты или совершили преступление по своей несознательности?

     - Они были людьми довольно образованными.

    - Неужели не могут понять, что дети за родителей не отвечают?

    - Милехин умело оформил дело. Мне в вину вменили все: что мои родители враги народа и что я умышленно скрыл это, что я занимался склочничеством.

    - Как он узнал о твоих родителях?

    - Случайно. Его отец был директором завода, где они работали.

    Незадолго до отправления поезда Николай сказал, что он думает вернуться на свой завод, где его все знают.

    - Да и люди на производстве лучше, - добавил он.

    - Чем?

    - Проще, искреннее. Вообще производственный коллектив дружнее, там крепче товарищество.

    Я не работал на заводе и не стал с ним спорить.

    - А с учебой как же? Николай пожал плечами.

    - Не знаю. С такой биографией, как у меня, вряд ли стоит учиться на инженера. Случится что-либо на производстве, могут вспомнить моих родителей. Но учиться я все-таки буду. Может быть, заочно.

    Раздался гудок паровоза.

    - Ну, прощай, Василий. Может, больше не доведется встретиться. - Николай протянул мне руку.

    Поезд ушел в темноту, а я долго еще стоял на перроне и смотрел в ту сторону, где исчезли красные огоньки.

    6 декабря

    На большой перемене ко мне подошел Брусков и как бы между прочим сказал, что комсорга выбрали неудачно. Саша Струков ходит на поводу у Зимина и его приятелей.

    - Горбачев был лучше. Виктор все-таки боялся его, а теперь он почувствовал свободу. И все потому, что с ним никто не хочет связываться.

    Для меня это было интересным признанием.

    - Не знаешь, где сейчас Николай? - спросил Брусков.

    - Уехал на завод работать.

    По коридору шел Зимин с Машей. Он говорил ей что-то вполголоса, она смеялась, поглядывая на него. Лицо Брускова вдруг стало мрачным и страдальческим. Он отвернулся.

    - Как ты считаешь, правильно Николая исключили из института? - опросил я, желая вызвать его на откровенный разговор.

    - Мы об этом не раз говорили с ребятами. Тут какая-то темная история, - признался Брусков. - Когда я узнал, что Милехин родственник Зимину, мне стало ясно, что с Горбачевым они сыграли злую шутку.

    Володю Брускова все уважают на курсе. В институт он пришел с металлургического завода, где работал техником. Ему двадцать три года, но выглядит он значительно старше своих лет. Высокий, подтянутый, лицо смуглое и худощавое, раздвоенный подбородок.

    9 декабря

    От Николая нет вестей. А пора бы ему сообщить о себе.

    После занятий мы с Брусковым направились в столовую. Мороз и ветер торопили нас. Слышу, кто-то окликнул меня. Остановился. Нюся догоняла нас.

    - За вами не угонишься, - сказала она, тяжело переводя дыхание.

    Было очень скользко. Володя взял ее под руку. Она разрумянилась от мороза и быстрой ходьбы.

    - Где твоя Маша? - спросил я, делая вид, что не знаю о их ссоре.

    - Маша? - Нюся сердито посмотрела на меня. - Я с нею уже не дружу.

    - Это плохо.

    - Может быть, и плохо. Не моя вина.

    - А чья?

    - Всех нас! Надо со всеми поговорить о Викторе и Маше.

    - О том, что они любят друг друга? А если у них серьезные чувства?

    - В этом-то и несчастье, что Маша способна на серьезные чувства. Ну, а в Виктора я не верю, - ответила Нюся. - Маша доверчива и ласкова, а Виктор себе на уме.

    - Хорошо ли вмешиваться в такие дела? - спросил я.

    - Мы обязаны предостеречь товарища или подругу.

    Брусков не проронил ни слова. Лицо его было мрачно, в глазах светились недобрые огоньки.

    - Вот мы сейчас все видим, что в их отношениях что-то фальшивое, - продолжала Нюся. - Но делаем вид, что нас это не касается. - Она помолчала. - Ну почему мы так безразличны к судьбе своих товарищей?

    - Кто, конкретнее? - спросил я.

    - И ты, и Володя. Все мы как будто боимся подать свой голос в защиту товарища.

    - Верно, Нюся! История с Николаем - это ведь тоже безразличие к человеку. В институте, когда решалась судьба Николая, доверились Милехину. Прояви комсомольцы больше участия в его судьбе, я уверен, дело обернулось бы против Зимина и Милехина.

    - Это правда, - согласилась Нюся. - Я теперь поняла, что Милехин мстил Горбачеву за критику. Он умеет красивым словом заморочить голову доверчивым простачкам. Горбачев неправильно исключен из института. Мы с девушками ходили в райком комсомола, рассказали обо всем секретарю. Он пообещал лично заняться делом Горбачева.

    - Теперь уже поздно, - сказал я.

    - Исправить ошибку никогда не поздно, - ответила Нюся.

    В душе я ругал Николая, что он поторопился уехать.

    12 декабря

    Сегодня, за сколько времени, Нюся и Маша вместе вошли в аудиторию, сели за один стол. Это обрадовало меня. Значит, помирились. Нюся от слов перешла к действию. Она правильно поступает. За товарища надо драться.

    У Маши бледное лицо, покрасневшие глаза с припухлыми веками. Видно, плакала. Нюся что-то говорила ей на ухо. Мы привыкли видеть Машу веселой, гордой сознанием своей красоты. Девушки заговорщически наблюдали за нею, шептались между собой, настороженно поглядывая на дверь. Между ними происходило что-то непонятное для нас.

    Незадолго до звонка в аудиторию вошел Виктор и уверенной походкой, кивая на ходу студентам, направился к своему столу. Заметив там Нюсю, удивленно приподнял брови. Нюся не думала уступать место. Она презрительно смотрела ему в лицо. Виктор смутился, дернул плечом и пошел на прежнее свое место. Девушки засмеялись. Виктор бросил на них сердитый взгляд.

    Во время перерыва девушки окружили стол Маши и Нюси, о чем-то шептались, доказывая что-то Маше. Я сидел на своем месте, делая вид, что читаю книгу, а сам наблюдал за ними. Маша несколько раз порывалась встать, чтобы выйти в коридор, где мимо раскрытой двери ходил Виктор.

    Она ушла после второй лекции. Мы с Брусковым стояли в коридоре у окна. К нам подошла Нюся. Она была расстроена. Я опросил у нее, почему ушла Маша. Нюся безнадежно махнула рукой.

    - Не хочет никого слушать. Мы всю ночь убеждали ее, пытались открыть ей глаза на Виктора. Куда там! Говорит, я люблю его, а вам до этого нет никакого дела. Ей, дурочке, кажется, что мы из ревности морочим голову. - Нюся вздохнула. - Не знаю, что и делать с нею. - Она взглянула на Брускова - Володя, ну почему ты все молчишь? Разве тебя не беспокоит судьба Маши?

    - А что я могу сделать?

    - Какие же вы инертные, а еще мужчины, - с досадой бросила девушка и отошла от нас.

    - Ненавижу этого хама! - вырвалось у Володи. По коридору шел Виктор в окружении своих дружков. Он рассказывал им, вероятно, что-то веселое, они смеялись. Володя глянул на него, и лицо его слегка побледнело. Он молча оставил меня и твердо зашагал навстречу веселой компании. Я почувствовал неладное, пошел следом за ним, позвал еще троих ребят.

    Брусков остановился против Виктора.

    - Зимин, - сказал он срывающимся голосом. - У меня есть к тебе разговор. Отойдем в сторону.

    - Ко мне разговор? - удивился Зимин. - Говори здесь.

    - И скажу. Вот что: если ты не перестанешь хамить, так и знай, пожалеешь. Заявляю это при свидетелях, - глухо сказал Брусков.

    - Как это можно понять, смею вас спросить, милостивый государь? - опросил Виктор.

    - Если ты не оставишь в покое Машу…

Виктор разразился смехом.

    - И что это тебя стала тревожить судьба Маши? Брусков шагнул к Виктору, глянул ему в глаза.

    - Вижу, урок Горбачева не пошел тебе на пользу, - задыхаясь от ярости, проговорил он.

    - Ну что ж, бей. Думаешь, испугался! - вызывающе прищурился Виктор.

    - Руки об тебя не стану марать. Хам ты! - бросил Володя, повернулся и пошел по коридору.

    - Ребята, будьте свидетелями. Он оскорбил меня,- обратился Виктор к дружкам.

    Послышался звонок, и все разошлись по местам.

    Так завязался новый конфликт. Большинство студентов на стороне Брускова.

    Мы с Брусковым одевались в вестибюле, когда мимо нас проходили девушки во главе с Нюсей. Нюся подошла к Володе и сказала:

    - Теперь вижу, что среди наших ребят нашелся хоть один мужчина.

    Я невольно подумал, что нашим комсомольцам не хватает смелого и решительного вожака. Боюсь, что Брусков не сумеет возглавить наш коллектив.

    Снова закручивается пружина. Кого теперь она ударит по рукам?

    15 декабря

    Поздно вечером я возвращался из кино. Проходил мимо какого-то ресторана. Смотрю, из подъезда выходит Виктор с Машей. Оба они навеселе. Маша смеется и кокетливо грозит ему пальцем. Лицо ее разрумянилось.

    Виктор подозвал такси, усадил Машу, и они уехали.

    Сценка возле ресторана произвела на меня гнетущее впечатление. Нет, не приведет Машу к добру дружба с Виктором.

    В общежитии я рассказал об этом Брускову. Он изменился в лице, побежал на второй этаж, где жили девушки. Маши в общежитии не было.

    - Вот гад!

    - Нюся права, надо поднимать против Зимина комсомольцев, - заметил я.

    - Я убью его - горячился Володя.

    Я уже не рад был, что рассказал ему о встрече у ресторана. Он не спал всю ночь, дежурил то на лестнице, то на улице возле подъезда, поджидая Машу. Но ее в эту ночь не было в общежитии.

    - Подам в комитет заявление на Зимина, - сказал мне Володя утром.

    - Милехин постарается замять это дело.

    - Мы и на него управу найдем, - уверенно заявил он.

    17 декабря

    Сегодня на лекциях не было ни Виктора, ни Маши. Ко мне подошла Нюся и спросила, правда ли, что я видел Машу с Виктором у ресторана.

    - Вот дурочка! - Нюся вздохнула, хрустя пальцами Волосы у нее цвета соломы. Из девушек нашей группы только Нюся и Маша носят косы, остальные еще в начале года обрезали косы и делают завивку. Им кажется, что так красивее.

    - Куда же она запропастилась? - в раздумье опросила Нюся, приглядываясь, не заметит ли в коридоре подругу. - Ну, я дам ей нагоняй

    19 декабря

    После двухдневного прогула сегодня в институте появился Виктор. Маши третий день нет на лекциях.

    Я спросил у Нюси, что с Машей, почему она пропускает занятия.

    - Заболела, - раздраженно ответила Нюся.

    Во время большого перерыва Виктора вызвали в комитет комсомола. Вернулся он в аудиторию, когда уже шла лекция. Лицо у него было красным, злым. Он все время косо посматривал на Брускова. Тог все-таки подал на него заявление, но вручил его не Милехину, а первому заместителю секретаря Черненко. Это серьезный человек.

    После занятий Струков предупредил комсомольцев, что будет собрание группы.

    - По какому случаю? - спросил я

    - Сейчас узнаешь.

    Вскоре в аудиторию вошли Милехин и Черненко. Струков объявил собрание открытым.

    - Это, собственно, не собрание, - поправил его Милехин. - Мы с Черненко пришли к вам поговорить о не очень красивых ваших делах. Не понимаю, что за группа подобралась у вас. То Горбачев мутил воду, теперь Брусков состряпал заявление.

    На Милехина покосился Черненко.

    - В общем, вашу группу лихорадит по-прежнему. Мы пришли к вам разобраться, что же тут происходит. Думаю, общими усилиями наведем порядок в нашем комсомольском доме. Струков, как ты смотришь на всю эту канитель? Только говори прямо.

    - Как я смотрю на эту канитель? Очень просто! Горбачева выгнали из института, но в нашей группе остались его приспешники: Торопов, Брусков, Рослякова. Они мстят Зимину за своего дружка. Вот и затеяли новую канитель, которая не стоит выеденного яйца, - сказал Струков.

    - Кто дал тебе право оскорблять нас? Какие мы приспешники? - спросила Нюся.

    - Я не оскорблял. Я сказал то, что есть, - буркнул Струков.

    Я спросил у Милехина:

    - О каком заявлении вы сказали?

    - Заявление не очень красивое. Брусков обвиняет Зимина, касается таких сторон, что я не нахожу возможным придавать это гласности.

    - А все-таки?

    - Брусков в заявлении затрагивает интимные отношения Зимина и Воловиковой. Мы не можем вторгаться в эту сферу, - ответил Милехин.

    Поднялся Брусков.

    - Позвольте, с каких это пор безобразия комсомольцев принято считать запретной зоной? Зимин не мог простить Горбачеву критику на общем собрании, травил его, задирался, спровоцировал на драку. Исключение Горбачева из института я считаю расправой за критику.

    - Ты говори, да не заговаривайся, - сердито заметил Милехин.

    - Я отвечаю за свои слова. Горбачева исключили из института, а Зимин продолжает хамить. Груб с преподавателями, заносчив и дерзок с товарищами. Водит в ресторан студентов, спаивает их. Это что, товарищ Милехин, нормальное явление? Заявление я не стряпал. Это мой комсомольский долг.

    Снова встал Струков.

    - Вношу ясность в это дело. При чем Виктор, если Воловикова отдала предпочтение ему, а не Брускову?

    Послышался смех.

    - Ты не выгораживай своего дружка, - сказала гневно Нюся.

    - А я не выгораживаю. Я говорю то, что есть.

    - Сегодня перед началом лекций Зимин отвел меня в сторону и потребовал, чтобы я взял у Черненко свое заявление, пригрозил, если не сделаю этого, со мной будет то, что недавно произошло с Горбачевым, - сказал Брусков.

    - Ложь! Докажи, что я говорил это! - крикнул Зимин.

    - Свидетелей у меня нет.

    - Значит, клевета!

    - Ты и критику Горбачева свел к склоке. Это подтвердят все.

    - Правильно! - раздались голоса.

    Встала Нюся. Лицо ее пылало от возбуждения. Все, что наболело у нее на душе, она с негодованием обрушила на Зимина.

    - Виктор прежде всего пошляк, - говорила она - Удивляюсь, как у Струкова и Милехина поворачиваются языки выгораживать его. Он распоясался, как купеческий сынок. Ошельмовал Горбачева. Заморочил голову Маше. А теперь принялся за Брускова. Товарищи комсомольцы, что же это творится? Где же комсомольская этика? Где справедливость? До каких пор мы будем мириться с этим произволом?

    - Ложь! Клевета! - шумел Зимин, пристукивая ладонью по столу с явным намерением сбить Рослякову с толку.

    В заключение она потребовала, чтобы Виктора выгнать не только из комсомола, но из института.

    Я выступал последним. Мне хотелось показать комсомольцам подлинное лицо Зимина, разоблачить его. Но я очень волновался, поэтому выступление мое получилось скомканным и не очень убедительным.

    Большинство комсомольцев поддержали Брускова. Милехин в своей речи осторожно пытался выгородить Зимина. Черненко дал ему отпор. Он сказал, что о поведении Зимина информирован уже райком комсомола и там посоветовали его поведение обсудить на общеинститутском собрании. Тогда Милехин, желая отвести удар от Зимина, предложил ограничиться этим разговором. Его не поддержали.

    - Да, страсти разгораются, - сказал он. - Ну, Зимин, что ты скажешь на это?

    - Вранье! Это продолжение склоки, затеянной Горбачевым.

    - Что ж, придется разговор о тебе продолжить в комитете, - вздохнул Милехин.

22 декабря

    Сегодня Маша была на занятиях. Она как-то изменилась за эти дни. В глазах ее беспокойство и смущение. Тайком она поглядывала на Виктора, который держится независимо

    С Нюсей Маша не разговаривает. Девушки смотрят на нее одни сочувственно, другие с усмешкой. Она ничего не хочет замечать.

    Маша как- то сразу померкла в моих глазах, я теперь не нахожу ее красивой. Это наводит меня на размышление - в чем же заключается истинная красота? Черты лица Маши, ее глаза - те же, но все поблекло, потеряло свою прелесть. И я прихожу к мысли, что настоящая красота человека одухотворена внутренним светом.

26 декабря

    Сегодня на комитете комсомола разбирали заявление Брускова. Рассказывают, что на этот раз даже Милехин ополчился против Зимина. Он первый потребовал, чтобы тому вынесли строгий выговор. Для меня непонятно: думает Жора этим укрепить свои позиции, поправить покачнувшийся авторитет или понял свою оплошность? Человек он неглупый, должен понять, где черное, где белое.

    Все дело испортила Маша. Ее пригласили на заседание комитета, познакомили с заявлением Брускова. Она сказала, что любит Виктора и не намерена никому отдавать отчет в своих личных делах. Брускова при всех обозвали кляузником.

    Виктору записали выговор. А с него это как с гуся вода. Он по-прежнему весел и доволен.

    Мне кажется, что Виктор теперь ухаживает за Машей скорее по обязанности. А она и этому рада. Эх, Маша, Маша! Посмотрела бы ты на себя со стороны. Не представляю, что будет с нею, когда начнутся экзамены. Мне кажется, что она ни разу не подумала об этом. Во время лекций пишет записки и передает их Виктору. Ей трудно понять, что она ему уже в тягость

    У Маши нет ни капельки женского самолюбия, и это унижает ее в наших глазах. На нее порой неприятно смотреть. Маша похудела и подурнела, в глазах тоска. Она вдруг обрезала свои косы и сделала завивку Это делает ее смешной. Начала красить губы. И все это для того, чтобы понравиться Виктору. Мне ее жаль.

    А Володя! Он переживает. Нет, не хотел бы я очутиться на его месте. Какой-то замкнутый круг: он любит ее, она любит другого, а тому в тягость ее любовь…

    27 декабря

    По коридору навстречу мне шел Жора Милехин.

    Поравнялись. Он улыбнулся и кивнул головой. - Здорово, Торопов! Я прошел мимо, сделал вид, что не заметил его.

    Мне показалось странным, что он первым поздоровался. Слышу, кто-то сзади взял меня за локоть.

    - Ты чего же не здороваешься?

    Я пожал плечами, не зная, что ответить ему.

    - Обиделся?

    - Зачем спрашивать об этом?

    - Понимаю. - Он помолчал. - Где Горбачев?

    Я настороженно посмотрел ему в глаза. Во мне вскипели старые обиды.

    - Вам мало того, что человека ни за что выгнали из института, пытались исключить из комсомола?

    - Напрасно ты обо мне такого мнения.

    - Разрешите мне быть откровенным?

    - Пожалуйста.

    - Раньше я был о вас лучшего мнения, но после истории с Горбачевым, честно скажу…

    - Разочаровался? - опередил меня Жора.

    - Да, разочаровался. Вы жестоко обошлись с честным человеком, а поддержали того, кого не следовало бы поддерживать.

    Милехин как-то растерянно посмотрел на меня.

    - Ты прав, Торопов. С Горбачевым мы все наломали дров. Доверились твоим же однокурсникам.

    - Зимину?

    - Не только Зимину. - Он снова помолчал и неожиданно спросил: - У тебя есть адрес Горбачева?

    - Нет.

    - Он парень цепкий. Ты разыщи его адрес и дай мне. Я сам напишу ему. Что ж, ошиблись, будем исправлять ошибки…

    Весь день я хожу под впечатлением этого разговора. Мне кажется, что Жора говорил искренне. Но почему? И где искать Николая?

    20 января

    Кончились экзамены. Я по всем пяти предметам получил отличные оценки. Это сразу как-то возвысило меня в глазах однокурсников, рассеяло отчужденность. И все-таки я одинок.

    С Машей творится что-то неладное. Я не видел ее во время экзаменов, она была в другой подгруппе, и просто не узнал ее, - так подурнела.

    Оказывается, она провалилась по двум предметам, остальные сдавать отказалась. Можно представить ее положение. Что она будет делать, если ее исключат из института как неуспевающую? Ей и без того тяжело.

    23 января

    Виктор ухаживает за студенткой второго курса. Это он делает наглядно, даже рисуется. Удивляюсь, как ему удалось сдать экзамены! Правда, у него все тройки. Но это мало беспокоит его.

    Маша надоела ему, он избегает ее, а она почти преследует его. Смотреть на нее тяжело.

    Как- то она взяла Виктора под руку. Он освободил свою руку, что-то сказала ей. Маша заплакала и убежала в аудиторию. Во время лекции сказала преподавателю, что у нее болит голова, и попросила разрешения уйти домой.

    Брусков украдкой наблюдает за нею.

    26 января

    Во время большого перерыва Виктор шел по коридору со студенткой второго курса - темноволосой, очень хорошенькой девушкой. Он как-то по-особенному держал ее под локоть, ласково заглядывая ей в глаза. На них косились все.

    Вижу, по коридору навстречу Виктору идет Маша, в толпе разыскивает кого-то. Они почти столкнулись. Маша испуганно вздрогнула. На лице ее я увидел страх, возмущение и обиду. Мне до слез стало жаль ее. Виктор на мгновение растерялся, смущенно улыбнулся, потом что-то сказал своей спутнице, и они обошли загородившую им дорогу Машу. Она как-то странно глянула им вслед, резко повернулась и бросилась к лестнице. Мне запомнились ее бледное лицо, глаза, полные слез.

    В этот день на лекциях мы ее уже не видели.

    Сцена в коридоре, бледное лицо Маши и глаза, полные слез, весь день и вечер стояли передо мной.

27 января

    Рано утром я был разбужен непонятным шумом в общежитии, хлопанием дверей и топотом ног в коридорах, обрывками разговоров. Открыл глаза и не мог понять, что происходит. Глянул на часы, было только половина седьмого. Койки в комнате пусты, но не заправлены. Куда же в такой ранний час подались ребята? Я до двух ночи просидел за книгой, и мне хотелось спать. Натянул на голову одеяло. Но вдруг до слуха донеслось:

    - Что там такое?

    - Повесилась… - уловил я только одно слово. Сразу куда девался мой сон. Будто ветром сдуло меня с койки. Я так растерялся, что не мог найти одежду, хотя она висела на спинке кровати. Вспомнилось бледное лицо Маши и глаза. Неужели она решилась на такой шаг? А может, ничего и не случилось, мне просто послышалось это спросонья?

    Я быстро оделся и поспешил вниз, охваченный тревожным предчувствием. На первом этаже у лестницы, где находилась душевая и прачечная, не протолкнешься. Комендант общежития в ушанке, надетой задом наперед, упрашивал напирающих на него студентов разойтись по комнатам. Вниз никого не пускали. У всех встревоженные лица.

    Вскоре сквозь толпу едва протиснулись два милиционера: один в погонах лейтенанта, другой - старшины.

    Нюся в синем халатике, с растрепанными косами стояла в окружении студентов.

    - Она плакала всю ночь, - рассказывала Нюся. - Мне она призналась, что Виктор обманул ее, и она не может перенести всего. А тут еще экзамены… Мы пытались успокоить ее. Потом она уснула. Я встала рано. Смотрю - койка Машина пуста. Нехорошо у меня стало на душе. Открываю дверь в прачечную, а она…

    Виктор Зимин пришел в институт, как обычно, в хорошем расположении духа. На нем новый коричневый в полоску костюм и яркий галстук. Он ничего не знал о случившемся. Заметив в конце коридора темноволосую девушку, размашисто зашагал к ней.

    Володя Брусков, Нюся и Саша Струков направились к нему. За ними двинулись все наши однокурсники, которые были в коридоре. Виктор стоял с девушкой возле окна, облокотясь на широкий подоконник. Володя подошел к нему вплотную и бросил:

    - Подлец! Ты погубил Машу

    Виктора окружили студенты и сурово смотрели на него.

    - Судить тебя мало! - крикнула Нюся. Темноволосая, миловидная девушка, ничего не понимая, смотрела на нас глазами, полными ужаса, потом протиснулась сквозь толпу и убежала. Виктор молча пошел к выходу, перед ним расступились.

    Смерть Маши потрясла всех.

    Вот когда однокурсники окончательно раскусили Зимина! Даже у своих бывших дружков он не нашел сочувствия. У всех единодушное мнение - требовать перед дирекцией исключения Зимина из института и передать дело в суд

    29 января

    В комитете комсомола переполох. Там работают сразу две комиссии: из райкома и министерства. Милехин ходит сам не свой. Его отстранили от руководства комсомольской организацией. Студенты ждут каких-то больших событий.

    Зимин в институте не появляется.

    12 февраля

    Вчера ночью сквозь сон я почувствовал на плече чью-то руку. Открыл глаза и не мог понять - сон ли это. Передо мной стоял Николай.

    - Ну чего ты глаза таращишь? Вставай! - сказал он, улыбаясь.

    Проснулись все ребята, обрадованные возвращением Николая. Начались расспросы, где он был, что делал. Он рассказал нам трагическую историю, случившуюся с его родителями много лет назад.

    Отец его работал главным конструктором на большом оборонном заводе, мать - начальником цеха. Их обоих арестовали за измену Родине, а потом выяснилось, что они оказались жертвой клеветы.

    Он привез с собой документы, подтверждающие безвинность своих родителей.

    Я опросил Николая, что он думает насчет учебы.

    - Завтра пойду к директору, в комитет комсомола. Теперь-то мне будет разговаривать легче, - ответил он.

    Мы рассказали ему о смерти Маши. Он молча выслушал и.сказал:

    - Шляпы мы!

    Ему никто не возразил. Да, мы все шляпы! Мы видели, понимали, чем все это может кончиться, но вместо того, чтобы протестовать, - молчали. И всему этому виной наше равнодушие к человеку. Ведь могли мы не допустить того, чтобы Николая исключили из института.

    75 февраля

    Николая восстановили в правах студента института. Струков по решению комитета сдал ему дела комсомольской группы.

    Меня обрадовало, что Николай как-то легко снова вошел в наш коллектив, не делая ничего трагического из своей канительной истории. Я не смог бы так.

    Я опасался, что долгое хождение по мукам надорвет его силы, на всю жизнь в душе оставит травму. Но ничего этого в Николае я не замечаю. Наоборот, как мне кажется, он будто стал взрослее, возмужал.

    Я часто завидую Николаю, что жизнь мяла и терла его. От этого он стал еще крепче. Вспоминаю спартанцев, которые сурово воспитывали молодежь. Почему мы мало говорим и спорим на такие темы?

    Милехину по комсомольской линии вынесли строгий выговор, но из состава комитета не вывели. Секретарем избрали Черненко. Зимина исключили из комсомола. В институте он не показывается. Прокуратура не могла установить его прямую виновность в смерти Маши.


В РОДНЫХ КРАЯХ


    Учебный год был на исходе. Начались весенние экзамены. Чем ближе надвигалась желанная пора летних каникул, тем сильнее тянуло Василия в родные края, чаще снился отчий дом. Почти каждую ночь он ходил по Лесогорску, бродил вдоль реки, по зеленой мураве пойменных лугов. Тоска по дому, по родным особенно давала себя знать последние дни перед каникулами. Закроет глаза и видит себя в вагоне поезда. За окном бегут подмосковные леса, хороводы беленьких березок, дачные постройки…

    Николая волновало другое. Он не раз уже ходил на разведку по заводам, где бы за время каникул можно было заработать немного денег.

    - Поедем ко мне. Отдохнешь на славу. Я писал уже об этом старикам. Тебе понравятся наши края, - не раз говорил ему Василий.

    - Я присмотрел завод, где можно поработать токарем, - ответил он.

    - Тебе надо отдохнуть хорошенько.

    Николай посмотрел на него и улыбнулся. Василий не может понять, что ему, Николаю, не от кого ожидать помощи, и он сам должен позаботиться о себе. Надо на зиму купить пальто, костюм, ботинки. Сколько же можно донашивать фронтовое солдатское обмундирование! Василию каждый месяц отец высылает двести - триста рублей, да мать тайком от отца пришлет пятьдесят - шестьдесят рублей из сэкономленных ею денег, да посылки со всякой домашней

    снедью.

    - Если тебе так необходимо поработать, в нашем городе много заводов. Отец устроит к себе в депо. Ты не пожалеешь.

    Василий так настойчиво уговаривал Николая поехать с ним, что тот согласился.

    Старики радостно приняли Горбачева. Ефросинья Петровна не знала, куда его посадить, чем попотчевать. Парень ведь вырос без семьи, без материнской ласки. И хотя она, как все сердобольные мамаши, души не чаяла в сыне, Николая окружила такой трогательной заботой, что тот чувствовал себя просто неловко. За обедом она так настойчиво предлагала подлить ему супу или съесть еще котлетку, что Николай первые дни объедался. После студенческой столовой домашние блюда казались ему чудом кулинарии. Ефросинья Петровна была большой мастерицей печь пироги с грибами, готовить вкусные наваристые щи и разные сдобы. Николай, привыкший к дешевым студенческим обедам, даже не подозревал, что на свете существуют такие лакомые кушанья.

    Иван Данилович не меньше, чем жена, радовался гостю. С первых дней он, как говорится, сошелся с Николаем характером. Разговаривать с ним было легко и интересно. Николай был на фронте, побывал в Польше, в Германии, имел несколько профессий, мог вести разговор о системах токарных станков, о характере металла

    На третий день по приезде Николай заявил Василию, что пойдет искать себе работу.

    - Мой дом - это твой дом. Или ты не видишь заботу моих родителей о тебе? - обиженно спросил Василий.

    - На твоем месте я тоже поразмялся бы. Мы не старики. Смотри, мать твоя трудится с утра до вечера. Когда она только и отдыхает? Иван Данилович тоже работает. Нам просто совестно бездельничать, - убеждал Николай.

    - Нам, будущим инженерам, важнее тренировать мозг, а не бицепсы. Надо кое-что почитать, а тебе тем более.

    Николай и сам не прочь был отдохнуть с недельку. Сдать за первый курс восемь экзаменов стоило ему немалых усилий. Последние два месяца он спал урывками. Но безделье для него было утомительнее самого тяжелого труда.

    За обедом он сказал Ивану Даниловичу:

    - Мы с Василием решили поработать.

    - Дельная мысль! - подхватил Иван Данилович. Ефросинья Петровна испуганно посмотрела на Николая

    - Господи, или у нас нечего есть?

    - Пускай поработают. У нас не хватает рабочих, а работы непочатый край, - сказал Иван Данилович. - Где же думаете работать? Идите к нам в депо. Подыщу вам работу подходящую.

    - Я решил пойти на стройку каменщиком, - ответил Николай. Василий сидел, уткнув глаза в тарелку, равнодушно хлебал суп. Николай понял - обиделся.

    - Каменщиком? - переспросил Иван Данилович - Пожалуй, тяжеловато будет. У нас три токаря пошли в отпуск. Ну, а Василия пристрою куда-нибудь

    - На стройке много работает девушек, а мы что, слабее их? Василий будет подручным.

    Ефросинья Петровна теперь уже опасливо покосилась на Николая.

    - Никак смеешься, сынок, - сказала она - Никуда я не пущу вас. Отдыхайте. Успеете еще наработаться. Мыслимое дело, чтобы ученым да кирпичи таскать Люди засмеют!

    Василий посмотрел на мать с чувством благодарности.

    - Я думаю, что нам нет смысла на полтора месяца устраиваться на работу, - как бы между прочим заметил он.

    Иван Данилович кольнул его взглядом.

    - Что ж, дело твое, сынок.

    В его сухом, тусклом голосе Василий уловил досаду и упрек.

    Николай понял, что своим разговором о работе внес разлад в семью, и поспешил переменить разговор.

    Утром он ушел один.

    Василий обиделся на друга. Отец определенно думает, что он, Василий, белоручка, испугался работы. «Рисуется своим знанием жизни, хвастает, что умеет работать», - думал он, лежа в садике на деревянном топчане. Полдня бродил по комнатам, брал книгу и принимался читать. Но то ли обида на Николая, то ли неприятный осадок в душе после вчерашнего разговора не давали ему сосредоточиться. Мать возилась у летней плиты, готовила обед. Ему вдруг стало жаль ее: она день-деньской хлопочет, не покладая рук.

    - Мама, давай я помогу тебе, а ты отдохни. Ефросинья Петровна радостно посмотрела на него

    - Непривычна я отдыхать, сыночек, - ответила она, вытирая фартуком вспотевшее лицо. - А ты чем скучать дома, сходил бы на речку или побродил по лесу. Благодать там!

    Василий подумал: на самом деле, чего он скучает дома, когда можно искупаться в реке, полежать на прибрежной зеленой траве, а то и в лес сходить. Природа всегда действовала на него умиротворяюще. Он предвкушал уже удовольствие окунуться в студеную, освежающую воду реки.

    - Ты права, мама, пойду на реку. Вернется Николай, пусть ищет меня возле моста.

    - К обеду не запаздывай, - предупредила мать. Улицы города были безлюдны, и Василию стало вдруг неловко, что все взрослые заняты делом, а он от скуки не находит себе места. На берегу реки шумно резвились мальчишки, прыгали с небольшого обрыва в воду, взметая каскады искрящихся на солнце брызг, плавали наперегонки, ныряли, кувыркались в воде. Над рекой стояли звонкий гомон и смех. Василий невольно позавидовал этому беспечному народу. С полчаса он сидел на берегу, глядя на сверкающее русло реки. Попробовал рукой воду, она показалась ему слишком холодной, и он раздумал купаться. Посмотрел на заречную сторону, где темнел лес.

    На душе Василия почему-то было неспокойно, он не мог понять, что же раздражает его. Вчерашний разговор за обедом? Но ведь Николай, пожалуй, прав. Безделье действительно вызывает скуку, отупляет. Почему бы и ему не размяться! С третьего курса начинается практика, нужно подготовить себя к этому.

    Василий пошел в лес. Но и там не нашел успокоения. После сутолочной Москвы его угнетали тишина и безлюдье. «Странное существо человек, - думал Василий, шурша ногами по сухой хвое. - Он никогда не довольствуется тем, что имеет. В Москве мечтал о лесе, а что в нем хорошего? Скука.»

    В лесу пахло хвоей и травами, было очень душно.

    Василий выбрал зеленую лужайку под березой и лег на траву, с наслаждением потягиваясь. Тотчас же по лицу, по рукам побежали колючие муравьи. Поблизости оказался муравейник. Маленькие злые насекомые окончательно испортили ему настроение. Он встал и, досадуя, побрел домой.

    Николай пришел вечером. Василий посмотрел на его растрепанные волосы, на усталое лицо, прихваченное первым загаром, на брюки со следами бурой кирпичной пыли.

    - Устал? - участливо спросил он.

    - Немножко. Отвык от работы. Завтра будет легче, - ответил Николай.

    - А я был на реке, по лесу бродил. Хорошо там! Я обещал показать тебе наши места, да вижу, что тебе теперь не до них.

    Николай почистил брюки, снял рубашку и долго с наслаждением мылся над медным тазом, плескал в лицо пригоршнями воду, фыркал. Василий из ковша лил ему на шею воду и только сейчас заметил, что у Николая хорошо развиты мышцы шеи, рук, спины. На груди виднелся шрам осколочного ранения.

    За обедом Николай ел с завидным аппетитом. Иван Данилович, присматриваясь к его обветреннему лицу, спросил:

    - Где это прихватило так? На реке?

    - Работал на стройке, - весело ответил Николай. На лице Ивана Даниловича засветилась добрая улыбка.

    - Ну и как?

    - Ничего. Думал,что забыл свою старую специальность.

    - Что знаешь - век не забудешь.

    - Это верно, - согласился Николай.- Привел меня прораб на участок и говорит бригадиру каменщиков, вот, мол, новый мастер, студент. Бригадир смотрит на меня с недоверием, опрашивает, работал ли я на кладке. Приходилось, отвечаю. Вижу, мнется, не верит. Хотел поставить на подсобные работы. Я присматриваюсь к мастерам. Работают по старинке, каждый себе. Эге, думаю, с этими и потягаться еще сумею. Прошу прораба дать мне самостоятельную работу. Долго не решались. Бригадир дал мне кельму, на, мол, ученый, покажи класс. Взял я ее, чувствую, что не забыл держать в руках. Обступили меня, присматриваются. А у меня от волнения руки дрожат. Первые кирпичи ложатся плохо. Потом все пошло. Бригадир хлопнул меня по плечу и говорит: «Ну, паря, вроде бы подходяще кладешь!»

    Иван Данилович даже крякнул от удовольствия.

    - Завтра бригадир даст мне молодежное звено, - продолжал Николай. - Буду работать поточно-расчлененным способом. Прораб сказал, что они собираются применить на стройке скоростные захаровские методы кладки. Ну, а поскольку я уже работал этим способом, он просил помочь ему в этом деле. Обещал подобрать толковых ребят.

    - Ну-ну, давай, брат, давай. О Захарове я в газете читал, - сказал Иван Данилович, с уважением глядя на Николая. Василий снова почувствовал, что ему неловко перед отцом.

    Шли дни. Николай возвращался с работы усталым, за обедом рассказывал о новостях стройки. Иван Данилович посвящал его в свои дела. И получалось так, что за столом разговор вели двое - отец и Николай. Мать обычно не вмешивалась в беседу мужчин, она заботилась о том, чтобы тарелки не пустовали. Василий молча прислушивался к разговору, испытывая в душе обиду на отца и Николая Они будто не замечали его присутствия.

    После обеда друзья обычно ходили на реку купаться или бродили по лесу. Николай любил лес. Он мог часами бродить по его чащам. Для Василия в лесу все было знакомо с детства-и стук дятла, и птичий гомон, и шум сосен, и запах хвои и грибов. Лес всегда пробуждал в нем воспоминания тех лет, когда рождались первые стихи. Николай, помахивая прутиком, мурлыкал себе под нос какой-то мотив, смотрел по сторонам и молчал.

    Они облюбовали зеленую лужайку Николай с удовольствием распластался на мягкой траве и, потягиваясь, сказал:

    - Красиво!

    - А ты не верил мне, - отозвался Василий, рассматривая зеленое кружево листа папоротника. - Приехал бы ты сюда по окончании института работать?

    - Приехал!

    - Жили бы вместе. Мои старики в восторге от тебя. Особенно отец.

    - Да, иметь таких родителей - это счастье, - в раздумье проговорил Николай. - Я только в твоем доме почувствовал, что такое семья.

    - А вот я тебе завидую, - сказал Василий. Николай повернулся на бок и посмотрел на товарища.

    - Чему же завидуешь? Василий ответил не сразу.

    - Мне тоже хотелось пойти с тобой на стройку…

    - И хорошо бы сделал.

    - Боюсь стать там посмешищем. Я ведь никогда не работал, - признался Василий, разрывая жесткий лист папоротника.

    - Смеяться никто не станет. Люди там простые, хорошие. Пойдем завтра же. Будешь моим подручным. Заработок пополам, - предложил Николай.

    - Наверное, буду больше мешать, чем помогать.

    - У нас немало работает девушек. Хорошо работают! Первые дни будет тяжеловато, а потом втянешься. У меня подручной работает Даша. Славная девушка! Учится в вечерней школе. Она - сирота, живет у мачехи, - подчеркнул Николай.

    - Уж не влюбился ли ты в эту Дашу?

    - В такую можно влюбиться.

    - А что она, твоя Даша, красивая?

Николай только улыбнулся.


НА СТРОЙКЕ


    Как- то утром Василий развернул городскую газету. С первой страницы на него смотрел Николай Горбачев, немного смущенный, немного растерянный, словно не понимал, как он попал в газету. Под снимком была помещена статья о том, что молодой каменщик комсомолец Горбачев внедряет на стройке скоростной метод кладки, что его звено ежедневно дает до двух норм выработки и что этим методом начали работать еще две бригады.

    Василий всегда с большим уважением относился к прославленным людям, считал их людьми особого склада. А что особенного в Николае? Простой паренек, которому после ФЗО довелось работать у знатного каменщика. Не сам же Николай придумал новый метод кладки, а только применил его на стройке. Это мог сделать каждый каменщик.

    Раньше Василий и не подозревал, что у него где-то под спудом жило честолюбие. Ему хотелось, чтобы и о нем так же писали газеты, чтобы и его имя люди поминали добрым словом…

    Утром Василий пошел с Николаем на работу. Шел гордый, подобранный, преисполненный веры в свой благородный поступок, будто собирался совершить героический подвиг. Ему хотелось, чтобы все видели его. Он был уверен, что в работе не отстанет от товарища, что к простому физическому труду приложит свои теоретические познания и произведет на стройке переворот, о нем напишут даже центральные газеты. От сознания того, что он молод, ловок и силен и что он идет на трудовой подвиг - у него ликовала и пела душа. И все ранее примелькавшееся сейчас рисовалось ему в розовом свете. Никогда он не просыпался так рано и не подозревал, как свеж и бодрящ утром воздух, даже воробьи чирикают по-особенному… По улице торопливо шагали рабочие - мужчины и женщины, юноши и дедушки. Василий смотрел на них и радовался, что он тоже идет в рядах великой армии труда.

    Вот и стройка - огромная территория, обнесенная кирпичной оградой, возведенные и только начатые стены корпусов, котлованы, экскаваторы, подъемные краны, штабеля строительного леса, горы бутового камня, песка.

    С радостным волнением Василий поднялся, на леса. Тут пахло смолой, цементом, известью. С десятиметровой высоты он окинул взглядом территорию строительства и был восхищен величественной картиной. Несколько минут назад тут все было тихо и неподвижно. Сейчас все пришло в движение. Маленький паровозик, солидно пофыркивая паром, тащил с десяток платформ, груженных лесом. Длинные стрелы кранов поднимали на леса связки бревен, бадьи с цементным раствором, клети кирпича. Десятки готовых и строящихся корпусов, вращающиеся бетономешалки, звон топоров, скрежет металла, синеватые слепящие вспышки электросварки - все это казалось Василию грандиозным и прекрасным.

    Нет, не пожалел он, что вышел на работу.

    В звене Николая работали три девушки. Василий старался определить, кто же из них Даша, о которой гаворил ему Николай.

    - Знакомьтесь, девушки, это мой товарищ. Девушки заулыбались, внимательно рассматривая Василия. Он обратил внимание на девушку в синем комбинезоне и белой косынке. У нее было приятное лицо, черные доверчивые глаза и яркие губы. «Наверное, это и есть Даша», - решил он. Ничего особенного в ней Василий не нашел. По рассказам Николая, Даша почему-то представлялась ему красавицей.

    Николай объяснил, а затем показал Василию, как накладывать на стену слой цементного раствора. Дело казалось простым: брать ведром из деревянного ящика серое месиво и разливать его равным слоем на кирпич. Но это, только казалось. Первое ведро раствора вместо того, чтобы улечься на кладке, потекло вниз по стене. Девушки засмеялись. Василий конфузливо покраснел.

    - Ничего, бывает, - улыбнулся Николай. Второе ведро раствора Василий с горем пополам,

кое- как разлил, но не так, как надо. Николай снова показал, как надо держать ведерко в руках, как равномерным слоем распределять раствор.

    Василию казалось странным: дело нехитрое, а ничего не получается. Как ни объяснял, как ни показывал Николай, Василий не мог освоить этого процесса. И хуже всего, что на лесах, он чувствовал себя неловким, неуклюжим, часто спотыкался, цеплялся за какие-то гвозди, делал ненужные движения.

    Вскоре Николай убедился, что Василий не столько помогает, сколько мешает. Почти всю его работу приходилось переделывать заново. Ничего не оставалось делать, как поставить его на подноску кирпича, а на раствор Дашу.

    Василий не обиделся, но ему было неловко за свою нерасторопность. Девушки, особенно маленькая юркая Нюра с вздернутым носиком, покрашенным веснушками, насмешливо смотрели на неловкого парня и бросали ему шутки:

    - Небось, приморился? Запачкал ручки? Василий мельком наблюдал за быстрым движением ловких рук Николая, любовался его точностью, сноровкой. Кирпичи ложились ровно. И все это Николай делал легко, без напряжения. Да и сама его работа со стороны казалась бесхитростной, будто кирпичи сами ложились на свои места. Даша тоже трудилась легко и ловко, перебрасываясь с Николаем словами и обмениваясь улыбками.

    Василию было стыдно за себя, что он оказался таким неудачливым учеников. Особенно неловко Василию было перед Дашей, смущала ее улыбка. Не над ним ли посмеивается, не думает ли она, что он такой бестолковый? Решил показать ей свои силу и ловкость. Брезентовые рукавицы, которыми на стройке пользовались почти все, ему мешали, и он бросил их Набирал за раз кирпичей столько, сколько мог поднять, и почти бегом тащил к месту кладки. Даша поглядывала на него и улыбалась. Это подзадоривало Василия, и он набирал еще большую горку кирпичей Ему хотелось завалить ими Николая. Но как он ни старался, тот успевал укладывать кирпичи на цементный раствор.

    Часа через два Василий почувствовал в ладонях боль, глянул на них, а они все в царапинах и красных ссадинах. Вгорячах он не заметил, как жесткий кирпич изуродовал ему на ладонях кожу. Пришлось снова надеть рукавицы. Но руки болели по-прежнему.

    И все-таки Василий не жалел, что вышел на работу. Первый раз в жизни он почувствовал себя созидателем, а не потребителем. Хотелось трудиться еще жарче, еще сноровистее, вложить в стройку и свою лепту. Он накладывал высокую гору кирпичей, кряхтя, поднимал ее и тащил Николаю.

    - Вы можете надорваться, - заметила ему Даша, поправляя беленькую косынку. На ее лбу блестели капельки пота, но дыхание у нее было ровное, она будто не испытывала усталости.

    - Не надорвусь, - беспечно ответил Василий, и подумал: «А все же хорошенькая девушка эта Даша!» Желая доказать ей, что он не мальчишка, Василий увеличил горку кирпичей.

    - Что вы делаете? - неодобрительно спросила Даша.

    - Для меня это чепуха, - ответил он и вдруг споткнулся и полетел на дощатый настил, больно ушиб колено и локоть.

    - Ой! - испуганно вскрикнула Даша и бросилась ему на помощь. - Очень ушиблись? - участливо спросила она, нагнувшись к Василию.

    Он посмотрел на нее снизу вверх виновато и застенчиво, быстро вскочил на ноги, принялся складывать оброненные кирпичи.

    - Нет, не очень, - ответил он, заставляя себя улыбаться - пусть не думает, что ему больно. Улыбка получилась кривая, в коленке и локте чувствовалась жгучая боль.

    - Как же это ты? - спросил Николай, вытирая рукавом со лба пот.

    - Споткнулся. Ничего, - ответил Василий.

    - Не горячись, не бери много кирпича, а то тебя не надолго хватит.

    - Ерунда! - бросил Василий, поглядывая на Дашу, и ему показалось странным, что такая девушка работает на стройке, носит раствор и кирпичи, ходит в комбинезоне и стареньких парусиновых туфлях.

    Василий устал. Болели спина и плечи, дрожали ноги в коленях, хотелось сесть. Но все работали, и ему казалось неудобным отдыхать одному. Он все еще надеялся завалить Николая кирпичами. К тому же перед Дашей надо показать силу и выносливость, и он продолжал работать, преодолевая усталость. Пусть Даша видит, что он умеет работать не хуже ее.

    По мере того, как солнце поднималось к зениту, становилось все жарче. На спине Василия взмокла рубашка. Он снял ее, остался в голубой безрукавке, побуревшей от кирпичной пыли.

    - Вы разбили локоть, - сказала ему Даша. Василий посмотрел на локоть: кожа на нем была

содрана, кровь успела присохнуть, взяться коркой.

    - Ничего, заживет, - ответил он, стараясь казаться беспечным.

    - Надо забинтовать. Я сейчас позову медсестру.

    - Обойдусь.

    - Какой же вы упрямый!

    Даша крикнула кому-то внизу, чтобы вызвали санитарку. Вскоре появилась молоденькая розовощекая девушка в белом халате, перевязала Василию локоть и колено.

    - Наденьте рубашку, иначе сожжете тело, - посоветовала санитарка.

    - Не сожгу. Жарко очень.

    С каждым часом мышцы его рук и ног теряли упругость, все сильнее ломило спину, в ключицах появился зуд. Василий не набирал уже по десятку кирпичей, не бегал с ними, а кое-как плелся вдоль растущей стены. Движения его становились вялыми и неуверенными. Ему казалось, что Николай недоволен его работой, но молчит.

    Василий заметил, что девушки начали перешептываться между собой, поглядывая то на Дашу, то вниз.

    - Даша, смотри, идет твой поклонник, - сказала Нюра, прыская лукавым смешком.

    Даша посмотрела вниз, и лицо ее вдруг порозовело.

    - Вот еще! - ответила она, поправляя косынку.

    - Ты думаешь, мы не знаем, чего он зачастил к нам?

    - Ну и пусть! - Даша махнула рукой и направилась к ящику с раствором.

    На лесах появился мужчина лет тридцати в голубой шелковой тенниске и серых брюках, розоволицый, светловолосый, похожий на спортсмена.

    - Привет строителям! - весело сказал он и помахал всем рукой.

    - Здравствуйте, Юрий Федорович! - первой отозвалась Нюра. - А мы тут гадали с девочками, придете вы сегодня или нет.

    - Как видите, не забываю курносых, - ответил он.

    Подошел к Даше, набиравшей из ящика раствор. Девушки не сводили с него насмешливых глаз.

    - Ну, как, Дашенька, живется, работается? - спросил молодой человек, глядя с улыбкой ей в лицо.

    - Ничего, Юрий Федорович, - ответила она. Вполголоса они обменялись несколькими фразами.

    Даша взяла ведро, кивнула Юрию Федоровичу и направилась к Николаю, который ожидал ее, хмуро поглядывая на «гостя».

    Василий понял, что этому веселому человеку нравится Даша, а может быть, он любит ее.

    - Кто это? - спросил он у Даши, когда она с пустым ведром проходила мимо него.

    - Федин, инженер из управления. - На губах Даши теплилась едва заметная улыбка.

    «У Николая есть опасный соперник», - подумал Василий.

    Время тянулось медленно. Жара стояла изнуряющая, пыль от кирпича, извести и цемента, сгружаемых с платформ недалеко от корпуса, першило в горле. Василий часто подходил к ведру с водой и жадно пил, не в силах утолить жажду. Едкий соленый пот заливал глаза, а руки, шея, плечи, лоснящиеся от пота, покрылись налетом бурой грязи.

    «Скорее бы перерыв!» - билась в голове единственная мысль.

    Вокруг Василия на огромной территории работали сотни молодых и пожилых мужчин и женщин. И странно, их будто не брала усталость, не донимала жара. Девушки перекидывались с ребятами шутками, смеялись, ребята беззлобно подтрунивали над девушками, бригадир покрикивал на молодежь. Даша о чем-то разговаривала с Николаем. Василий замечал, что они часто обменивались взглядами, улыбались друг другу. Это еще больше раздражало Василия. Он чувствовал себя здесь лишним, чужим, по недоразумению забравшимся на строительные леса. На него перестала уже обращать внимание, будто он вовсе не существует. Бросить бы противные, осточертелые кирпичи, стряхнуть бы с себя пыль и уйти на реку, а оттуда в лес, забраться в чащу и долго-долго лежать на траве, слушая щебет птиц и шорохи пугливого ветра, дышать терпким запахом хвои.

    «А что, если бросить все и уйти? - думал Василий. - Домой я приехал отдыхать. Николаю нужна слава, деньги, пусть он и старается».

    Василию вдруг стало жаль себя. Никому нет дела до того, что он разбился, искалечил руки, и каждое движение стоит ему нестерпимой боли. А Николай тоже хорош. Любезничает с Дашей, а о нем забыл. Он, Василий, для него просто подносчик кирпича. «Дотянуть бы до обеденного перерыва, а там - домой! Пусть Николай стяжает себе славу и завоевывает сердце Даши», - злился Василий.

    И вот, наконец, долгожданный обед. Василию никогда не казались такими вкусными хлеб и жареная рыба, как сегодня. Постепенно утихла боль в спине и ногах, только болели руки и плечи, будто ошпаренные кипятком. Никто из бригады не жаловался на усталость, не вздыхал и не охал. На лесах стоял шум, смех, веселые выкрики. Василия и тут не замечали. Только Даша в конце обеденного перерыва посмотрела на его плечи и ахнула:

    - Вы сожглись! - дотронулась кончиками пальцев к его плечу. - Больно?

    - Немного.

    - Идите в медпункт.

    - Ничего, обойдусь и так, - ответил Василий. Перед Дашей ему не хотелось показать свою слабость.

    - Геройский вы человек, - сказала Даша и, улыбаясь, посмотрела ему в глаза.

    Пришел прораб, он же парторг участка, - пожилой мужчина с русыми подстриженными усами, в парусиновом пиджаке и белой фуражке. Он сказал, что пятая бригада комсомольцев решила сегодня обогнать бригаду, где работал Николай.

    - Как бы не так!

    - Слепой сказал увидим! - зашумели в ответ рабочие.

    - Николай Емельянович, покажи-ка захаровский класс, - сказал прораб.

    Василию показалось странным, что пожилой человек величает Николая по отчеству.

    - Сделаем, Сергей Ефремович, - солидно ответил Николай. Глянул на Дашу. - Не подкачаем, а?

    Даша улыбнулась и кивнула головой.

    - Только такой уговор, Сергей Ефремович: дай нам еще одного подручного, - попросил Николай.

    Прораб глянул на Василия: в его прищуренных от солнца глазах было недоумение.

    - А твой дружок?

    - Подбился он малость. Тяжело ему с непривычки, - ответил Николай.

    Это задело самолюбие Василия, ему было совестно перед Дашей.

    - И вовсе я не подбился, - заявил он, расправив плечи.

    Прораб так распалил ребят и девушек сообщением о комсомольской бригаде, что они, не дожидаясь окончания обеденного перерыва, начали расходиться по своим местам. Василий тоже поднялся и молча побрел следом. Ноги у него были словно чужие.

    - Ну, Николай теперь загоняет нас, - весело сказала Даша.

    Николай сразу начал кладку в быстром темпе, движения его рук стали еще точнее и увереннее. Теперь он уже не перебрасывался шутками с Дашей.

    Прораб прислал Николаю новую помощницу - немолодую дородную женщину с хмурым, насупленным лицом. Работала она молча, расчетливо. Василий не мог поспеть за нею. Занемевшая было в спине и ногах боль стала донимать еще больше прежнего. Ко всему этому от солнца или напряжения разболелась голова. Пот лил в три ручья. Василий едва двигался, спотыкался на ровном месте.

    - Ты бы отдохнул маленько, паря, - участливо сказала женщина. В ее голосе Василий почуял материнскую заботу.

    - Ничего, поработаю, - ответил он, радуясь тому, что к нему проявили внимание.

    - Чего там ничего… Отдохни. Я сама управлюсь. Василий опустился на кирпичи.

    - Отдыхаете? - спросила Даша.

    Василий смущенно глянул на ее веселое лицо. Он заметил, что стена заметно выросла за день, у него посветлело на душе. Тут вот, в этом будущем корпусе какого-то цеха, вложены его труд и муки. Да, именно муки.

    - Ты бы, сынок, рубаху надел. Вишь, как плечи и руки сжег, - сказала напарница.

    Василий натянул рубашку.


«ЧТО С ТОБОЙ, СЫНОЧЕК»


    Василий обрадовался, как ребенок, услышав наконец звон рельса. Окончен первый трудовой день в жизни Василия Торопова. Изнурительным зноем, мучительной болью во всем теле, удушливой бурой пылью запомнился этот день.

    Даша выскребла из деревянного ящика остатки раствора, Николай уложил последние кирпичи, разогнул спину, вытер рукавом с лица пот и весело подмигнул Даше.

    - До двух норм все-таки дотянули.

    На усталых лицах юношей и девушек радостные улыбки.

    - Молодцы, ребятушки, - сказала напарница Василия.

    Один Василий равнодушно встретил сообщение Николая. Хотелось быстрее добраться домой и упасть на кровать.

    По дороге домой Николай говорил о том, что их звено завтра должно дать рекорд. Если бригадир и прораб обеспечат их материалом, рекорд будет. Не зря же он, Николай, учился у лучшего мастера страны. В словах друга Василию послышалось хвастовство. Что значит рекорд? Это снова день мучиться под палящими лучами солнца, калечить о кирпич руки, заливаться потом.

    - Устал я, - вздохнул он.

    - Завтра легче будет. Я поставлю тебя подавать раствор, а Даша будет помогать мне.

    Василий промолчал. Нет, с него хватит и одного дня. Труд человека должен быть светлым и радостным, а не таким, каким он выпал сегодня на его долю.

    Их обогнали девушки. Среди них Василий увидел Дашу. Теперь на ней было серое платье в полоску, на голове голубенькая косынка. Походка Даши легкая, и ни малейшей усталости, ни в лице, ни в движениях. Девушки обогнали товарищей, быстро пошли вперед, видно, торопились куда-то. Даша оглянулась, помахала рукой.

    - Славная девушка! Правда? - сказал Николай. - Хочет учиться на врача. Мачеха у нее злая. У мачехи две дочери дома сидят, а Даша работает. Не веселая у нее жизнь, а смотри, духом не падает.

    Василий с трудом добрался домой, кое-как помылся и в ожидании обеда лег в саду на топчан. Тело казалось налитым горячей ртутью, болела обожженная кожа на руках и плечах. Он чувствовал себя совершенно разбитым, опустошенным. Восемь часов, проведенных на стройке, измотали его.

    После обеда ж нему подошел Николай в новом темно-синем костюме и желтых скрипучих туфлях.

    - Пойдем в кино.

    - Куда мне в кино! Я не могу двинуть ни рукой, ни ногой, - ответил Василий.

    - Это ты погорячился.

    Василию неприятно было вспоминать о сегодняшнем дне.

    - А мы с Дашей договорились пойти в кино, - признался Николай.

    - Что ж, желаю тебе успеха, - сухо проговорил Василий.

    Николай ушел, а Василий долго лежал под деревом, смотрел, как в синем небе зажигались первые звезды, прислушивался к шороху листвы и вздыхал. Перед глазами стояло лицо Даши, ее черные ласковые глаза.

    Что такое любовь, каковы ее законы, где ее истоки? Почему она имеет над человеком почти магическую силу? Ради нее люди шли на эшафот, гибли в поединках, кончают жизнь самоубийством. Это волновало Василия давно. Ответы он старался найти в книгах. Ученые всегда слишком приземляли любовь, поэты же слишком романтизировали ее. А она, древняя, как мир, и вечно молодая, живет и будет жить.

    Утром Василий не в силах был подняться с постели.

    - Ой, боже! Что с тобой, сыночек? - встревожилась мать.

    - Ничего, мама, это пройдет.

    - Может, врача позвать?

    Николай подсел к Василию на кровать, взял его за руку, осмотрел изуродованные кирпичом ладони.

    - Я виноват, - сказал он. - Недосмотрел.

    - Вот еще! - Василий сконфузился. - На себя я сержусь.

    - А чего на себя сердиться? Работал ты жарко, увлекся работой, вот и сказалось.

    - Не говори только там… Смеяться будут.

    - Никто смеяться не будет. Мы с тобой еще рекорд дадим. Ну, мне пора идти.

    Весь день Василий провалялся в постели. Брал книгу, старался отвлечься от беспокойных мыслей, но взгляд механически бегал по строчкам, а смысл прочитанного не улавливался. Перед глазами то и дело вставали картины стройки: штабеля леса и кирпича, корпуса в лесах… Николай быстро укладывает кирпичи… Рядом с ним улыбающееся лицо Даши.

    Было стыдно за свою беспомощность. Там, на стройке, - жизнь, там люди строят новый завод, а он лежит больной и разбитый. Скорее бы кончились каникулы! Еще полтора месяца. Пожалуй, все-таки придется поработать еще. Отдохнет день-два, а там снова на стройку.

    Николай с работы пришел мрачный. Рекорд сорвался. Бригада полдня простояла без дела: не подвезли вовремя цемент. Звено Николая не выполнило норму.

    - Ну, а ты как? - опросил Николай.

    - Неважно, - ответил Василий, стараясь придать лицу страдальческое выражение.

    - А ты не валялся бы в постели. В таких случаях надо разминаться… Как задумаю что-нибудь, обязательно сорвется, - досадливо сказал Николай.

    - Всех денег не заработаешь…

    - Деньги тут ни при чем.

    - А что - слава? Николай нахмурился.

    - Хороша слава, заработанная потом и мозолями! Вчера ты сам почувствовал это.

    - А что же тогда?

    - Тебе трудно понять это.

    Василий обиженно поджал губы. Оба они сейчас были колючими, как ежи.

    - Да, забыл! Ребята передают тебе привет, - сказал Николай.

    - Спасибо.

    И на второй день Василий чувствовал себя плохо и никуда не пошел. Лежал в саду на топчане и читал книгу. Теперь и отдых для него был сладок. «На стройке, конечно, посмеиваются надо мной, - думал Василий. - Ну и пусть смеются. Я готовлюсь стать инженером, а не каменщиком».

    На третий день Василий мог бы пойти на работу, он отдохнул, поджили ушибленные места. И он начал думать: не пойти ли ему завтра на стройку? Но тут вспомнились душный зной, жесткий, режущий кожу кирпич, мучительная усталость и боль во всем теле. По спине пробежал озноб. Матери он все-таки сказал, что завтра собирается идти на работу.

    - Да ты что, опять разбиться! Никуда я тебя не пущу. И не говори! - наотрез заявила она.

    Василий обрадовался такому обороту дела. Если мать не пускает на работу, при чем же тут он. За каникулы надо кое-что прочитать. Да и отец, кажется, смирился, что он, Василий, не ходит на работу. «Буду дома помогать матери», - решил он.

    И потекли спокойные дни. С утра до вечера Василий лежал в саду с книгой в руках. Когда одолевала жара или скука, уходил на реку, в лес. Казалось, все вошло в обычную колею. Однако в душе все время жило чувство неудовлетворенности, порой неожиданно охватывала тоска. В такие часы Василий не находил себе места.

    Вечером приходил Николай, рассказывал о делах на строительстве. Василий слушал его скрепя сердце, потому что каждое упоминание о стройке воскрешало в нем пережитое. Хотелось что-нибудь услышать о Даше, но Николай никогда не упоминал о ней. Василий знал, почему Николай чуть ли не каждый вечер надевал новый костюм.

    Как- то Василий спросил у Николая:

    - Не пора ли тебе бросать работу? Надо ведь и отдохнуть.

    - Буду работать до последнего дня. А может, и задержусь на месяц. Наша бригада должна закончить главный корпус литейного цеха, - ответил Николай.

    - Думаешь, без тебя не закончат? Или хочешь заработать много денег? - спросил Василий.

    Николай ответил не сразу.

    - Деньги мне тоже не помешают. На одной стипендии жить трудно. - Он помолчал. - И на стройке к людям привык.

    Василий знал, что причиной такого настроения Николая была Даша. Василию же хотелось приехать в институт раньше, недели за две до начала занятий. Дома одолевала скука.

    - Оставайся здесь, - сказал он Николаю с усмешкой. - Мои родители привязались к тебе. Женишься на Даше…

    - Что ж, картину ты нарисовал заманчивую…


ГРОЗА


    В сердце Николая любовь к Даше вошла как-то незаметно. Когда бригадир дал ему в подручные молодую хорошенькую девушку, он с нескрываемой досадой подумал: «С этой наработаешь». Даша в свою очередь не слишком была обрадована, что бригадир послал ее к Николаю. Ребята и девушки, прослышав, что в бригаду приняли студента, злословили:

    - Посмотрим, как он будет чувствовать себя на лесах.

    Заметив на губах своей помощницы скептическую улыбку, Николай грубо спросил:

    - Чего смеешься, красавица?

    - А что, плакать прикажете? - в тон ему ответила Даша.

    - Давно на стройке работаешь?

    - Лет сто.

    - А зубы-то чего скалишь?

    - Чтобы посмотрели, какие они у меня.

    - Кусаешься?

    - Бывает…

    Полдня работали молча. Николай решил загонять свою помощницу, а вечером просить бригадира, чтобы тот дал ему расторопного паренька. Но как ни старался, Даша не отставала от него. Работала она расчетливо, сноровисто, и Николай понял - она не новичок на стройке. С губ девушки не слетала лукавая улыбка, мол, не на ту нарвался. К вечеру растаяли между ними неприязнь и недоверие.

    - Где вы научились нашему делу? - спросила Даша, заметив, что ее мастер работает по-новому, быстро и точно.

    - В ФЗО.

    Как- то Николай рассказал ей о себе. Даша в свою очередь доверчиво поведала ему о своем житье-бытье.

    Она оказалась простой, скромной и доверчивой. Жилось ей тяжело. Дома вся черная работа лежала на ее плечах. Ходила в школу и вела хозяйство, потому что мачеха после смерти Дашиного отца днями пропадала на рынке, промышляя спекуляцией. Уроки готовить было некогда, и Даша не успевала в школе. У сестер обновки к празднику, а Даша донашивала их старые платья. Учиться в школе становилось все труднее. С горем пополам окончила семь классов. Мачеха сказала, что с Даши хватит и этого, попросила соседа, чтобы тот пристроил девочку куда-нибудь на работу. Так Даша оказалась на стройке

    У нее была заветная мечта - стать врачом. В городе открылась вечерняя школа рабочей молодежи, и Даша поступила в восьмой класс. Работать и учиться было трудно. За три года Даша окончила еще два класса. Это время она работала официанткой в рабочей столовой, подручной у маляров, штукатуров, каменщиков. Весь свой заработок отдавала мачехе. Сестры тоже не окончили школу и сейчас сидели дома, ожидали женихов, ссорились от безделья. Старшая сестра Наталья была высокой и худой, с грубыми, неженскими чертами лица Младшая Люба взяла и лицом и фигуркой, но у нее с рождения левая нога была короче правой. Сестры с завистью смотрели на хорошенькую Дашу. За нею увивались ребята, а на сестер никто не хотел смотреть. Наталья и Люба возненавидели ее.

    Как- то Николай пригласил ее в кино. Ее и раньше приглашали ребята на танцы, но она сторонилась их, в кино и на танцы ходила только с подружками. В тот вечер Даша впервые очень сокрушалась, что у нее нет хорошего платья, новых туфель.

    Встретились у входа в кинотеатр. Даша стеснялась своего скромного наряда и того, что первый раз пришла в кино без подруг, да еще с парнем. Ей казалось, что все смотрят на нее с осуждением.

    После кино Николай проводил Дашу. И она забыла, что дома ждут ее злобные окрики и грубые упреки мачехи, насмешки сестер.

    Расстались они, когда на востоке занималась утренняя зорька. Даша боязливо постучала в дверь. Ей долго не открывали. Она тихонько постучала в окно. В ответ послышалось сердитое ворчание мачехи:

    - Не пущу! Ночуй под забором.

    До утра Даша просидела на ступеньках крылечка. Потом они часто встречались по вечерам в городском парке, на танцевальной площадке, в кино.

    - Принесешь вот в подоле, выгоню из дому. Сдохнешь под забором, - ворчала мачеха.

    Но ничто не могло запугать Дашу. Она любила и была счастлива. Дни летели незаметно. Днем работа рядом с любимым, вечером кино или танцы. Ночь пролетала, как мгновение. Даша вся светилась, ее не брала ни усталость, ни упреки и угрозы мачехи.

    У любви - свои законы, своя сила и чары. Молодых людей она делает красивыми и мужественными. На своих могучих крыльях она приподнимает человека над житейской обыденностью, делает его счастливым, вселяет в его душу уверенность в силах. Настоящая любовь способна из труса сделать героя.

    А бывает и наоборот. За короткое счастье человек расплачивается ценой мучений, унижений и горя.

    Любовь к Даше сотрясла Николая. Где бы он ни был, что бы ни делал - Даша была с ним неразлучно. Вечер побыть без нее, не слышать ее голоса, не видеть ее улыбки и ласковых глаз - казалось Николаю испытанием. У него не раз являлась мысль - жениться на Даше и остаться в этом городе.

    В выходной день Николай и Даша встретились у городского парка и, взявшись за руки, пошли вдоль реки. Даша впервые заметила, что за городом такие красивые места. Николай на лужайке собирал цветы, а Даша плела себе венок. Потом они пошли в лес. Приятно было идти по зеленой душистой мураве, по сухой пахнущей хвое, вдыхать запах смолы, слушать задумчивый, немного грустный шум леса. Вот так бы, плечо к плечу идти с любимым хоть на край света, туда, в туманные дали, навстречу счастью или беде. Дашу ничто не пугало, лишь бы рядом был Николай. Дома - мачеха, завистливые сестры, а здесь столько простора и радостных надежд.

    Они не заметили, как кончился день, в лесу стало вдруг сумрачно. Даша испуганно посмотрела на небо, сплошь затянутое черными тучами.

    - Гроза будет. Надо спешить домой, - сказала она.

    Они взялись за руки и побежали. Над лесом вспыхнуло голубоватое пламя молнии, и в тот же миг над вершинами сосен промчался трескучий гром, проснулся дремавший ветер, лес зашумел. С каждой минутой становилось темней и прохладнее, молнии сверкали все чаще, яростнее становились удары грома. Молния на мгновение вырвала из мрака стволы деревьев, и они в призрачном свете казались черными и страшными. Упали первые крупные капли дождя.

    До города было далеко. Пробежали еще сотню шагов, и вдруг на них обрушился ливень. Даша и Николай укрылись под кроной огромного дерева. Сверху то и дело падали крупные капли дождя, потом стали прорываться струйками, неприятно щекоча тело. Они вскоре убедились, что дерево не могло укрыть их от ливня. У Даши зябко подрагивали плечи.

    При вспышке молнии Николай заметил в стороне не то шалаш, не то копну сена. К великой их радости, это оказался шалаш, сделанный из веток и сена. Пока они в темноте на ощупь добрались до него, промокли до нитки. Уселись на свежем душистом сене, плотно прижались друг к другу.

    Над лесом бушевала гроза, а в шалаше было сухо и тепло.

    - Даша, если бы ты знала, как я люблю тебя, - шептал на ухо Николай, и взволнованный его голос оплетался с шумом дождя и ветра.

    От поцелуев у Даши кружилась голова, пылало лицо, в сердце закидала непокорная кровь. Даша будто сквозь сон слышала раскаты грома, шум ливня. Было страшно, радостно и тревожно. Сердце билось часто, в ушах все усиливался звон пульсирующей крови…

    Через час гроза ушла, раскаты грома доносились будто из-под земли, трепетные сполохи бросали голубоватые отсветы на темные разорванные тучи, медленно ворочавшиеся над лесом. Было темно. И хорошо, что темно. Как бы Даша сейчас смотрела ему в глаза. Они вышли из шалаша и молча пошли по лесу в непроглядной темноте, как бы боясь нарушить унылую тишину лесного царства. С ветвей падали на них холодные капли.

    Даша молчала. Николай держал ее за руку и чувствовал, как порой она судорожно вздрагивает.

    - Тебе холодно?

    Даша ничего не ответила. Ее молчание тревожило Николая.

    На опушке леса стало светлее, вдали сверкала золотая россыпь городских огней. Сквозь клочья иссиня-черных туч светила луна. Остановились. Николай посмотрел на Дашу. Лицо ее было смущенным, жалким.

    - Прости, Даша. Она пожала его руку.

    - Я не сержусь. Если бы я не любила… - Даша улыбнулась и пошла вперед, прямая и гордая. Николай взял ее руку с холодными, чуть подрагивающими пальцами.

    - Завтра зарегистрируемся. Я попрошу квартиру, - сказал он.

    Слово «зарегистрируемся» резало Даше слух. Какое грубое, канцелярское слово. Неужели не могли придумать что-нибудь более благозвучное?

    - Не надо этого, - ответила Даша.

    - Мне тяжело будет уезжать от тебя. Какая тут учеба, если я каждый час буду думать о тебе…


ПОСЛЕ ГРОЗЫ


    Утром на работе Даша стыдилась смотреть Николаю в глаза. Вчера она храбрилась перед ним, а сегодня растерялась, струсила. Все вчерашнее поблекло в ее глазах, казалось горькой, обидной ошибкой. Притихшая и задумчивая, она привлекала к себе внимание подруг.

    - Что же ты, соловушка, не весел, что же ты головушку повесил? - спросила Нюра, насмешливо глядя на Дашу.

    - Нездоровится, - ответила Даша.

    - После чего бы это? - не унималась Нюра, не гася улыбки.

    Даша бросила на нее косой взгляд, прикусила губу и отвернулась. Сейчас ей было не до шуток.- Так хорошо начавшийся день оставил в душе боль и горечь, о нем не хотелось вспоминать. Если бы его можно было вычеркнуть из жизни. Но ничего уже не вернешь, как не повторишь прожитый день. И некуда деться ей от своих невеселых мыслей, от того стыдного и тяжкого, что осталось на душе после вчерашнего вечера.

    Даша не замечала, что вокруг было столько солнца, что день после вчерашней грозы сверкал всеми своими красками. Вдали под солнцем блестела река, а за нею в дымке, словно сквозь прозрачную голубую кисею, зеленел лес. Все померкло в глазах, на сердце- тяжесть.

    Даша посматривала на Николая, стараясь по выражению лица определить, о чем он думает, что чувствует. Почему он избегает ее взгляда? Наверное, ему тоже неловко за вчерашнее. А может быть… Даша слышала от подружек, что ребята только на словах честные, а на деле стремятся околпачить девушку. Обещает златые горы, а потом вдруг охладеет, отвернется, а то еще начнет хвастать перед товарищами своими успехами. Нет, Николай не сделает этого. Он хороший, честный. Но ведь она мало знает его. Говорят, чужая душа потемки. Почему он сегодня такой озабоченный, как чужой, не посмотрит на нее, не улыбнется, не скажет, хотя бы глазами того, что сейчас особенно нужно ей?

    Дашу тревожили мысли - как теперь станет относиться к ней Николай. И хотя она верила ему, но в душу вкрался страх потерять любимого. Она стерпит насмешки подруг, нападки мачехи и ее дочерей. Но Николай… Неужели он посмеется над ней?

    Давно не работал Николай с таким рвением, с таким жаром, как сегодня. Он и сам не знал, откуда у него столько прыти к работе. Может, потому, что решил навсегда остаться в этом городе, где родилась и выросла Даша. Ей трудно у мачехи, тяжело работать и учиться. Сегодня вечером они окончательно договорятся обо всем, а завтра он пойдет к начальнику строительства говорить о квартире. Прораб не раз предлагал ему остаться на стройке, обещал женить на лучшей дивчине, выделить молодоженам «министерскую» квартиру с одним условием, что Николай возглавит молодежную бригаду. С учебой, пожалуй, можно и подождать или перевестись на заочное отделение. Труд строителей в почете, в любом городе хватает дела, и заработки хорошие.

    Для Даши он сделает все, что только в его силах. Он чувствовал теперь ответственность за ее судьбу. Кто знает, будет ли Даша ждать, пока он закончит институт. Николай вырос без семьи и ласки родителей, жизнь не баловала его. Он чувствовал себя достаточно взрослым для того, чтобы серьезно думать о семье.

    Николай разогнул натруженную спину и посмотрел на Дашу, стоявшую перед ним с ведерком в руках.

    - Дашенька, чего ты так смотришь на меня? - опросил он, глядя ей в глаза.

    - Вовсе нет. Откуда ты взял?

    - Я все время чувствую на себе твой взгляд. У тебя глаза, как у гипнотизера.

    - Правда? Вот уж не подозревала.

    - Нет, правда, Даша. Ты способна мысли свои и чувства передавать на расстоянии. Если пойдешь в институт, обязательно учись на психотерапевта. У тебя особенные глаза.

    Шутку Николая Даша не приняла. Нахмурилась. Лицо его снова стало озабоченным и грустным.

    - Я знаю, чувствую - ты не можешь простить меня

    - Не надо об этом

    - Ты сердишься на меня?

    Она отрицательно покачала головой.

    - В девять вечера я буду ждать тебя у входа в парк.

    Она кивнула.

    Работа спорилась. После ночной грозы и ливня стояла приятная прохлада, с лесов на много километров просматривались окрестности города. И всюду, куда ни кинешь взор, строительство заводов и рабочих поселков. Здесь воздвигается индустриальный город. Через год на месте стройки будут стоять корпуса, задымят трубы, зашумят машины. Во все уголки страны поезда повезут станки. И в каждомстанке будет жить частица энергии Николая Горбачева. Со временем в городе откроются техникумы и институты. Он и Даша стряхнут с тебя кирпичную пыль и сядут за учебники.


ТРЕВОГИ И СОМНЕНИЯ


    К парку Николай пришел чуть ли не за час раньше. Ходил вдоль решетчатой ограды, часто поглядывая на часы, висевшие у входа, и все думал об одном и том же: он со всей решимостью скажет Даше, что без нее он никуда не поедет, а если ехать, то вместо.

    Уже девять часов. Даши нет. Проходит еще полчаса Николай начинает нервничать. Она никогда не опаздывала. Уже десять. В чем же дело? На душе с каждой минутой все тревожнее. Ждет еще пятнадцать минут, полчаса «Пойду к ней домой. Может, что-нибудь случилось. Может, мачеха не пустила. Возьму Дашу за руку и уведу с собой», - решил Николай.

    Полный тревоги и гнетущих мыслей, он направился к ее дому. Постоял возле калитки. В доме не светилось ни одно окошко. Значит, все спят. Почему же она не пришла? Вспомнились ее печальное, задумчивое лицо, жалкая улыбка.

    Как- то Даша рассказала ему, что инженер строительного управления Федин весной сделал ей предложение. Он и теперь почти каждый день заглядывал на стройку, заходил на леса, чтобы повидать Дашу. Высокий, энергичный, с веселым мужественным лицом, он, конечно, нравился девушкам.

    Однажды Нюра при Николае вполне серьезно сказала Даше:

    - И охота тебе таскать кирпичи? На твоем месте я вышла бы замуж за Федина и жила бы барыней.

    Даша глянула на Николая и с улыбкой ответила:

    - Я и сама думала об этом.

    - Чего тут думать? Тебе в руки само валит счастье.

    Тогда Николай этому разговору не придал особого значения. Теперь же, вспомнив о нем, он содрогнулся от ревности. В душу хлынул мутный поток подозрений и сомнений. Может быть, Даша колеблется в выборе?

    Больше часа он проторчал у Дашиной калитки. Терзаемый невеселыми догадками, он медленно побрел к себе.

    Николай спал на топчане во дворе под навесом. Василий предпочитал спать в доме. Для Николая же спать под открытым небом было одно удовольствие. Беда была в том, что и спать-то последнее время приходилось урывками. Такова уж доля влюбленных.

    Заснул Николай на рассвете, когда ущербленная луна висела над западным горизонтом и в саду попискивала какая-то ранняя птичка. Но и во сне не нашел успокоения. На него навалилась большая черная кошка и начала душить. Он пытался сбросить ее с себя, силился крикнуть, позвать кого-нибудь на помощь, но не было голоса. Наконец ему удалось схватить за горло злую зверюгу, и они вместе полетели в пустоту.

    Очнулся Николай на земле. Сквозь листву деревьев пробивались солнечные лучи, в саду разноголосо пели птицы.

    Николай раньше обычного ушел на работу, чтобы встретить Дашу по дороге на стройку. Минут двадцать он простоял на углу недалеко от ее дома. Когда заметил ее, выходящую из калитки, сердце его забилось часто и радостно. В пестреньком ситцевом платье и голубенькой косынке она шла, глядя перед собой чуть прищуренными глазами. Лицо ее было задумчиво. Она почти прошла мимо, не заметив его.

    - Даша! - Она вздрогнула от неожиданности, улыбнулась растерянно и грустно. У нее снова воспаленные глаза, припухшие веки. Это еще больше растревожило Николая.

    - Я ждал тебя весь вечер, - сказал он с упреком в голосе.

    Даша посмотрела ему в глаза.

    - Прости. Я не могла прийти.

    - Что-нибудь случалось?

    - Ничего особенного, - уклончиво ответила она.

    По ее вздоху, по грустным глазам Николай догадался, Даша что-то скрывает от него. Всю дорогу он настойчиво упрашивал ее, чтобы она призналась, что волнует ее, почему она такая задумчивая. Она уклонялась от прямого ответа, и это еще больше тревожило его.

    Даша не хотела признаться ему, что вчера вечером в доме был скандал. Кто-то из соседей сообщил мачехе, что в поздний час видел Дашу с молодым человеком. Даша собиралась на свидание к Николаю.

    - Куда это ты вырядилась? - спросила мачеха - Марья Васильевна, невысокая, полная, с моложавым лицом.

    - К подругам.

    - Врешь! Знаю, какие у тебя подруги.

    Даша долго молчала, хотя обида была так велика, что на глаза невольно наворачивались слезы. Ее молчание еще больше злило мачеху. Подскочив к падчерице, Марья Васильевна сорвала с ее головы косынку…

    - Никуда не пущу тебя.

    В Даше вдруг проснулась женщина, гордая и независимая.

    - Это не ваше дело, - вызывающе сказала она.

    - Ах, вот как! - протянула Марья Васильевна, уперев полные белые руки в бока. - Таскаться с парнями в ночное время! Позорить мой дом!

    Кровь хлынула к лицу Даши. Это было больнее пощечины. Немного придя в себя, она ответила:

    - Я - не девочка, и мне не нужна ваша опека.

    - Ишь, какая умная стала! А ежели щенка принесешь в дом, тогда что?

    - Ну и что ж, сама воспитаю. Я не сижу на вашей шее, не ем ваш хлеб.

    На шум из другой комнаты прибежали Наталья и Люба. Сестер давно изводила лютая зависть, не могли они смириться с тем, что за Дашей ухаживает инженер. Она дружит со студентом, о котором в газете писали и который, по мнению сестер, зарабатывает больше, чем инженер.

    Даша не раз собиралась уйти в общежитие, но ее удерживало то, что дом и все вещи принадлежали ей, как наследнице, и все в доме было дорогой памятью о родителях. Когда ее доводили до отчаяния и она начинала собирать свои вещи, чтобы уйти из дому, Марья Васильевна и сестры вдруг принимались лебезить перед нею, упрашивать, отговаривать.

    Даша была отходчивой, ее трогали ласковые слова мачехи, и она оставалась.

    Сегодня все трое принялись изводить Дашу.

    - На чертей ты ему нужна! Побалуется и уедет в Москву, а ты останешься с носом, - говорила мачеха.

    - Он такой. Я его видела. Не одну, наверное, обманул дурочку, - вторила ей Люба.

    - Инженершей захотела стать. Нужна ты ему, чумазая, - брюзжала Наталья.

    Даша стояла посреди комнаты, с ненавистью глядя на своих мучителей.

    - Что вам от меня нужно? Когда все это кончится? Сил моих больше нет, - она закрыла ладонями лицо, упала на диван и расплакалась.

    - Ишь, нюни распустила! Скоро дегтем начнут забор мазать, - не унималась Марья Васильевна.

    Даша не отвечала. Спрятав лицо и судорожно вздрагивая всем телом, она лежала на диване.

    Мачеха и сестры свирепели еще пуще, стараясь одна перед другой как можно больше уязвить самолюбие Даши. Наконец, она не выдержала, вскочила с дивана. В глазах отчаянная решимость. Сколько же можно терпеть обиды!

    - Звери вы! Надоело все это. Уйду от вас, проклятых! - крикнула она и, подскочив к комоду, начала вытаскивать свои вещи.

    Марья Васильевна испуганно посмотрела на падчерицу.

    - Да ты что, рехнулась? - опросила она. Грозно посмотрела на дочерей. - А вы, дуры стоеросовые, чего пристали к ней? Марш отсюда!

    - Мы что? Мы ничего, - пробормотала Наталья и пошла в другую комнату, за нею, прихрамывая, последовала Люба.

    Марья Васильевна подошла к Даше, обняла ее, прижала к полной груди, сквозь слезы проговорила:

    - Доченька моя, сиротинушка горемычная. Обижаем тебя. Ты уж прости. О тебе же пекусь, добра тебе желаючи.

    - Не надо мне вашей жалости, - всхлипывая, ответила Даша, стараясь освободиться из объятий мачехи

    - Грех тебе обижаться на старуху. Молодая ты, доверчивая. Жалко тебя. Вот и опасаюсь, как бы не посмеялся над тобой паренек. Плохо тебе будет в общежитии. Молодая ты, красивая. Парни на тебя зарятся. Искалечат твою жизнь, а потом хоть в петлю…

    В этот вечер Даша наревелась вволю, у нее разболелась голова. Никуда она не пошла. Николаю она не рассказала о ссоре с мачехой.

    Вечером они встретились в парке. Отыскали свободную скамейку, откуда открывался вид на реку, на заречные луга и лес.

    - Даша, у меня к тебе серьезный разговор, - начал Николай, волнуясь.

    Даша задумчиво смотрела на темнеющий в синих сумерках лес.

    - Уходи завтра же от мачехи. Пока найду частную комнату, а там получим квартиру. Не уеду я от тебя.

    Уйти из опостылевшего дома она успеет. Но выйти замуж в девятнадцать лет - не рановато ли? Окончить десятый класс, поступить в медицинский институт - ее заветная мечта

    Хорошо ли, что ради нее Николай думает бросить учебу? Он хочет стать инженером. Нет, она не примет от него такой жертвы. У них все еще впереди.

    - Не надо этого. Закончу вот школу…

    - Тебе же будет трудно работать и учиться.

    - Ничего…

    Даша сидела по-прежнему задумчивая и молчаливая. Это была уже не та Даша, какой знал Николай ее несколько дней назад.

    - Даша, я теперь вправе заботиться о тебе.

    - Не надо об этом…

    Николай насторожился. Любит ли она его? Потерять Дашу для него было страшно. Он не мог представить свою жизнь в разлуке с нею.

    - Почему не надо? - упавшим голосом спросил он.

    - Просто не надо спешить с этим, - тихо ответила она, опустив глаза. Лицо ее по-прежнему было печально и задумчиво.

    - А если я люблю тебя?

    - Закончишь институт… - начала было Даша, но Николай перебил ее:

    - Нет, тут что-то другое. Ты не любишь меня.

    - Я не хочу связывать тебе руки. Ты ведь ради меня надумал оставить институт, - ответила Даша, глядя ему в глаза.

    - Все равно я не уеду от тебя.

    - И плохо сделаешь. Он взял ее руку.

    - Дашенька, пойми, охватывает тоска при одной мысли, что нам придется жить в разлуке. Я не выдержу. Брошу институт, вернусь к тебе.

    Даша колебалась. Хотелось ответить ему: «Я люблю тебя, и пусть будет так, как решил ты. Мне тоже тяжело без тебя». Но сказала другое:

    - Буду ждать тебя. Через год приедешь на каникулы, если не разлюбишь.

    - Что ты, Даша?!

    - Всякое бывает.

    Она тряхнула головой и улыбнулась. Посмотрела вверх и заметила на огромной ели красивую гирлянду шишек. В розовом свете заката они отливались золотистым румянцем. Она указала рукой на шишки.

    - Смотри, какие красивые!

    - Да, красивые. Пять штук! Сейчас они будут твои, - заявил он, присматриваясь к высокой ели. Она росла над обрывом реки, а шишки висели далеко от ее ствола и не менее десяти метров от земли. Ему хотелось сделать Даше приятное. Что еловые шишки! Если бы она приказала ему броситься со скалистого берега в бушующее море, взобраться на вершину самой высокой горы, пройти по канату над пропастью - он, не задумываясь, сделал бы это для нее. Порывисто снял пиджак.

    - Ты что? - испугалась Даша, схватив его за руку.

    Он отстранил ее, подошел к ели, обхватил ствол руками и начал быстро карабкаться вверх, ловко работая руками и ногами. Вот он достал сучок, подтянулся, схватился за ветку, нашел ногой опору. Продираясь сквозь густые ветки, он поднимался все выше и выше. Внизу тускло мерцала в розовом закате река.

    - Коля, ну зачем ты?… Сорвешься, - говорила Даша, боязливо следя за каждым его движением. Она не рада была, что заметила эти шишки.

    Николай прицелился глазами к шишкам, они плавно качались над водой в двух метрах от него. Надо продвинуться к ним по гнущейся под ногами ветке, достать рукой верхнюю ветку, подтянуть ее к себе. Но сделать это было невозможно без риска сорваться с дерева. Бултыхнуться в реку с десятиметровой высоты - это полбеды. Хуже - свалиться на берег.

    Даша так и обмерла от ужаса, когда под ним треснула ветка и он резко качнулся. Вскрикнув, она закрыла глаза.

    - Все! - донеслось радостно сверху.

    Даша открыла глаза. Николай держал в руке веточку с пятью шишками. Взял ее в зубы и начал спускаться вниз.

    - Получай!

    Она с улыбкой приняла веточку с шишками, прижала к груди.

    - Спасибо. Но зачем рисковать? Я так испугалась… - И Даша поцеловала его.

    Шишки были темно-золотистые, будто покрыты лаком. От них пахло лесом и солнцем.

    И все-таки вечер не принес Николаю успокоения, разговор с Дашей еще больше растревожил. После прогулки в лесу она стала иной, озабоченной, скрытной, будто повзрослела за эти дни. Он не мог понять, что произошло с нею.


РАЗЛУКА


    Приближался день отъезда. Неугомонная Ефросинья Петровна с утра до позднего вечера хлопотала возле печи. Напрасно Василий и Николай уговаривали ее не беспокоиться. Она и слушать не хотела. Как же отпустить сына и его товарища в такую даль без пирогов и сдобы, без жареного гуся.

    Николай работал до последнего дня и едва успел получить в конторе расчет. Но нашел время забежать в универмаг. Для Ивана Даниловича он купил фетровую шляпу - старик по праздникам носил старую, полинялую Для Ефросиньи Петровны - цветной полушалок Старикам понравились подарки, хотя они не хотели принимать их, журили за расточительность.

    - Жениться мне, что ли, - говорил Иван Данилович, бережно, как очень хрупкую вещь, держа в руках шляпу и любовно рассматривая ее. Она была светло-серая, с белой атласной подкладкой. - В таких, поди, министры ходят. Ах ты, расточитель! - а у самого глаза блестели, как у ребенка, получившего красивую игрушку. Надел шляпу - Самый раз. Ну, брат, спасибо. Уважил старика.

    Николай накинул на плечи Ефросиньи Петровны полушалок. Смущенная и обрадованная, она шутливо повела плечами, глянула на себя в зеркало, улыбаясь, подмигнула старику.

    - Ну, мать, ты в этой обнове, что девка красная. За тобой хоть снова ухаживай, - сказал Иван Данилович, картинно разглаживая усы.

    Василий наблюдал за этой сценкой и с благодарностью поглядывал на товарища. Сумел Николай угодить старикам.

    - Ну, расточитель, пойдем в зал. Мы сейчас с матерью накажем тебя, - проговорил Иван Данилович.

    В зале был уже накрыт обеденный стол. Среди тарелок с закусками стоял пузатый графин с водкой, настоянной лимонной корочкой, бутылка красного вина. Иван Данилович крякнул от предвкушаемого удовольствия

    - Ну, орлы! - сказал он, чинно усаживаясь за стол и беря в руки графин.

    - Мне вина, - попросил Василий.

    Иван Данилович налил стопки и рюмки, солидно расправил усы, взял свою стопку.

    - За отъезжающих. Русская поговорка гласит: не имей сто рублей, а имей сто друзей. Деньги - вода, дружба - золото Тебе, Василий, повезло…

    Николай смутился

    - Хочу, чтобы вы жили, как братья родные, - продолжал отец. - Рад буду, ежели Николай в нашей семье заменит нам покойного сына - Ефросинья Петровна поднесла к глазам конец фартука - Вот что я скажу тебе, брат: всегда, в любое время наш дом - твой дом, наша семья - твоя семья.

    - Спасибо, Иван Данилович, - ответил Николай. Выпили по стопке, повторили. Иван Данилович предупредил:

    - Не взыщите, что проводить на вокзал не смогу. Собрание у нас.

    На станцию провожать Николая пришла целая делегация - почти вся бригада каменщиков. Пришли прораб, бригадир, десятник. Всех их Василий знал по стройке, и сейчас ему было неловко за себя, что он сбежал с работы. Наряженная Нюра с густо накрашенными губами, заметив его, кивнула ему и не без ехидства спросила:

    - Ну, как, зажили ваши ручки белые? Василий сделал вид, что не слышал ее слов. Ему было обидно, что он родился и вырос в Лесогорске, а провожать его в дорогу пришла только мать. Николай же двух месяцев не прожил в городе, и у него уже столько друзей. Среди провожающей молодежи Василий заметил Дашу, и на душе у него стало еще тягостнее. Она была в темно-синем платье, в новых желтых туфлях, на плечах цветастая шелковая косынка. Притихшая, грустная, она со стороны посматривала на Николая. Глядя на нее, Василий подумал, что она любит Николая. На его месте он женился бы на ней. Такая девушка!

    Николая окружили ребята. Бригадир упрашивал его пойти в буфет, выпить с ним на прощание. К Николаю все льнул его подручный Ваня Чернов.

    - Будешь нам писать из Москвы, Коля? - спрашивал он

    Даша с подругами стояла в стороне и ждала, когда Николай подойдет к ней, а он не мог вырваться из окружения ребят. Даше хотелось повернуться и уйти, не сказав ему на прощание ни слова. В уши сочились предостерегающие слова Марьи Васильевны: «Поиграется, бросит, а ребята забор дегтем вымажут». От этих мыслей еще тоскливее становилось на душе.

    - Приезжай, Николай Емельянович, на будущий год. Примешь молодежную бригаду, отведу хороший участок. Не пожалеешь, - говорил прораб.

    - Обязательно приеду, - обещал Николай.

    - Он из-за одной Даши вернется к нам, - сказал Ваня Чернов.

    - Если не приедет, мы отобьем у него Дашу, - добавил кто-то из ребят.

    Василий, скучая и рассеянно глядя по сторонам, слушал наказы матери: не надрывать себя учебой, не простуживаться, не жалеть на питание денег. Он снова увидел Дашу. Ему хотелось, чтобы она заметила его, подошла и пожала на прощание руку…

    Нюра насмешливо глянула на Дашу и, лукаво подмигивая девушкам, пропела:

    Куда Даша денется,

Если Коля женится?

    - Отстань, Нюра, - сердито ответила Даша, нервно теребя конец косынки.

    - Ну-ка, дай послушаю твое сердечко, - не унималась Нюра.

    Девушки засмеялись. Это еще больше обидело Дашу. Кусая губы, она молча отошла от них и направилась к выходу с перрона.

    Николай заметил удаляющуюся Дашу, и сердце его дрогнуло. Растолкав ребят, бросился ей вдогонку.

    - Даша!

    Она не оглянулась, только ускорила шаг, вот-вот побежит. Николай догнал ее у самого выхода с перрона.

    - Даша!

    Она остановилась, опустила голову, чтобы он не видел ее глаза, полные слез.

    - Дашенька, родная, скажи только одно слово, и я останусь.

    Она подняла голову. В ее взгляде были боль и тоска.

    - Не надо этого, - сказала она и улыбнулась сквозь слезы.

    Николай взял ее за руки. В это время раздался свисток паровоза. На перроне движение, суматоха. В эти последние минуты прощания и Николаю и Даше казалось, что за два месяца знакомства они не сказали друг другу и сотой доли того, что надо было сказать.

    - Ты опоздаешь. Беги! - выговорила она.

    - Это твое последнее слово?

    - Буду ждать.

    - Эх, - вырвался у Николая не то вздох, не то стон. Поцеловав Дашу, он бросился было к вагону, остановился, хотел еще что-то сказать, но махнул рукой и побежал дальше. Даша смотрела ему вслед.


ССОРА


    Василий Торопов и Николай Горбачев учились по-разному. Николай каждый закон, каждую теорему старался осмыслить практически. Если он не мог сделать каких-то сопоставлений, найти примеров из практики, то закон или теорема оставались для него добросовестно заученными, но неразгаданными иероглифами. Василий в этом составлял полную противоположность своему товарищу. Он не искал сопоставлений и примеров из жизни, не задумывался, как сможет знания, полученные в институте, использовать в своей практической деятельности. И всегда легко усваивал материал.

    На втором курсе на Василия обратили внимание не только студенты, но и преподаватели. Кое-кто смотрел на него как на будущего ученого, пророчил ему аспирантуру. Однокурсники часто обращались к нему за помощью. Кто-то из девушек бросил фразу «Вася Торопов - ходячая энциклопедия».

    Все это приятно дурманило Василию голову, льстило. Он начал мнить себя человеком незаурядным.

    Николай раньше других заметил, что у его товарища от успехов начинает кружиться голова, и он искал повода поговорить с ним об этом. Повод нашелся скоро. Николаю не давалось уравнение, он обратился за помощью к Василию.

    - Я дома еще предупреждал тебя, что нам нужно тренировать не бицепсы, а интеллект, - поддел Василий.

    Николай криво усмехнулся.

    - Это что, упрек?

    - Да, если хочешь, упрек. На каникулах ты увлекался рекордами, любовными делами, а в учебник не заглянул ни разу. Вот оно и трудно для тебя решить пустячное уравнение.

    Николая обидели не столько слова Василия, сколько тон, каким они были сказаны.

    - Не слишком ли ты мнишь о себе?

    - Я говорю то, что есть на самом деле.

    - А так ли оно на самом деле? Вчера ты сказал мне, что Журавлева - торичеллиева пустота, Иваненко - тупица, Колесников - профан. Ты плохо думаешь о людях. Все они, как и я, середнячки. Не всем же с неба звезды хватать, - сказал Николай.

    - Кто же вам мешает быть отличниками? Общественная работа? Любовные дела? Подсчитай, сколько драгоценного времени ты тратишь на письма к Даше.

    Василий и сам не понимал, почему с его языка срывались колючки, если речь шла о Даше. Он всегда с иронической улыбкой наблюдал за тем, как Николай вдохновенно строчил ей письма.

    - Не хочешь ли ты сказать, что мы умственно ограничены и нам не место в институте?

    Василий в предчувствии ссоры насупился.

    - Ты передергиваешь мои слова.

    - Как же иначе можно понимать твои характеристики товарищей? Или ты не знаешь, что Наташа Журавлева всю войну работала на оборонном заводе токарем, училась в вечерней школе? Светлана Иваненко три года на фронте была санитаркой. А я знаю, что такое быть санитаркой в бою. Она имеет два ранения. Колесников командовал пулеметным взводом. У него сквозное ранение в грудь. Меня возмущает твое пренебрежение к людям. Все они ведут общественную работу.

    - У нас вуз инженеров, а не общественных деятелей,- заметил Василий. - Для нас учеба прежде всего, а не упражнение в ораторском искусстве.

    - По-твоему, для студента общественная работа, если не вредна, то бесполезна?

    - Некоторые тупицы потому и стали активистами, что не способны хорошо учиться. Пробел в знаниях они пытаются восполнить активностью. Как же! Разве у беспартийного профессора поднимется рука поставить активисту неуд, - едко сказал Василий.

    - А ты знаешь, сколько времени у них отнимает эта работа? Их избрали наши же товарищи.

    - Избрали потому, что они этого хотели. Меня никуда не изберут, - ответил Василий. После истории с Зиминым он остыл к общественной жизни института, молчал на собраниях.

    - Кто же изберет человека, предпочитающего работать только для себя? - сказал Николай, ероша волосы. У него, когда он нервничал, подергивалась левая щека.

    Николай прошелся по комнате, остановился против Василия.

    - Инженер - это прежде всего организатор производства. Ему приходится иметь дело не столько с машинами, сколько с живыми людьми. Производству нужны не ходячие энциклопедии, а боевые командиры, организаторы. Наш вуз готовит нас не только как инженеров, он учит нас быть советскими гражданами, если хочешь знать, учит той скромности, которой как раз и не хватает тебе.

    - Но производству не нужны и Митрофанушки, - вставил Василий.

    Они готовы были рассориться. Николай понял, что Василия переубедить трудно. Подавив в себе вспышку обиды, он начал более мягко, стараясь не задеть болезненного самолюбия товарища:

    - Ты, Вася, не обижайся на мою прямоту. Я обязан сказать тебе, может быть, очень обидные слова.

    Василий настороженно сверкнул глазами, готовый к отпору.

    - Ну, говори, - глухо сказал он.

    - Не забывай, что ты комсомолец.

    - Громкие фразы! - Василий махнул рукой и направился к двери, не желая продолжать разговор. Николай взял его за локоть.

    - Подожди. Не петушись. Я все же доскажу тебе.

    - Ну, я слушаю.

    - Можешь обижаться на меня, но я все же скажу тебе, что не только я, но и все замечают…

    - Что замечают?

    - Что ты зазнаешься, любуешься собой…

    - Вот как! А не кажется ли тебе, что ты слишком опекаешь меня?

    - Это не опека. Это долг товарища - предостеречь…

    - Ну, знаешь ли… - Василий взялся за ручку двери.

    Он так обиделся на Николая, что не разговаривал с ним три дня, хотя они вдвоем жили в маленькой угловой комнате, выходящей окном на глухую каменную стену соседнего дома. Ему казалось, что Николай из зависти нападает на него, и что однокурсники тоже непрочь бросить камешек в его огород только потому, что он преуспевает в учебе. Василий не раз задумывался, что у него общего с Николаем, настоящая ли у них дружба или игра в дружбу? Они часто спорят, иногда эти споры кончаются ссорами. Каждый имеет право мыслить и действовать по-своему, но кто Николаю давал право опекать его, читать нравоучения. Подумаешь, ментор нашелся!

    Не сразу остыла в душе обида. Но уже на третий день Василий все чаще и чаще думал о том, что Николай, пожалуй, кое в чем прав, что нужно серьезно подумать о своем поведении. Кичиться ему пока еще нечем, да и сама кичливость признак людей ограниченных. Что же плохого в том, что Николай вовремя указал ему на его слабости. Найти настоящего друга трудно, а обидеть легко.

    Тяготясь одиночеством, Василий искал повод помириться с Николаем, а потом решил, что будет честнее, если без всякого повода он извинится перед товарищем. Сделал он это не сразу, мешало самолюбие, с которым справиться было нелегко. По дороге в институт он догнал Николая и спросил:

    - Ты сердишься на меня? Николай пожал плечами.

    - Думаешь, мне тогда легко было говорить с тобой?

    - Нелегко. Понимаю.

    - Ну вот. Я прошу тебя, если буду спотыкаться на ухабах, поддержи меня, одерни. Бывает же так - человек начинает в чем-то фальшивить. На это не обращают внимания. И фальшь обычно так разрастается, принимает такие уродливые формы, что он сам уже не в силах справиться с собой. Мы начинаем бить тревогу тогда, когда человека спасти уже трудно, - сказал Николай

    Примирение состоялось, и у обоих легко было на душе. Их дружба становилась все прочнее - она росла и мужала в спорах. Со временем отсеивалось все сентиментальное, что если не вредило настоящей дружбе, то и не украшало ее.


НЕОЖИДАННЫЙ УДАР


    Николай регулярно переписывался с Дашей. Она писала, что по-прежнему работает на стройке, только в бригаде штукатуров, вечерами посещает школу рабочей молодежи, что ей очень грустно без него, что верит в него, ждет

    Николай не раз обращал внимание на то, что письма Даши становились все печальнее, хотя она и старалась в них заверить его, что в ее жизни нет особых перемен Но между строк чувствовалось другое.

    С ноября письма от Даши стали приходить все реже и реже, в них еще ощутимее чувствовалась боль, невысказанная горечь, а потом и жалобы на то, что Николай редко отвечает на ее письма. Откуда у нее столько обиды, печали и горечи. Каждое ее письмо болью отзывалось в его душе, вызывая разные догадки Он не мог понять, почему у Даши такое тягостное настроение, нервозность, столько безнадежности, каких-то туманных намеков. Потом она вдруг вовсе перестала отвечать.

    Все время Николай ходил хмурый и злой - в декабре все его письма остались без ответов. Напрасно он два-три раза на день спрашивал у дежурной по общежитию, нет ли ему письма, и уже подумывал на зимних каникулах съездить к Даше, узнать, в чем дело.

    Василий, наблюдая, как Николай томится в ожидании писем, как-то на память прочел из «Евгения Онегина»:

    «Мой бедный Ленский!

Изнывая, Недолго плакала она

Увы, Невеста молодая

Своей печали не верна.

    Другой увлек ее вниманье,

Другой успел ее страданье

Любовной лестью усыпить…»

    Николай вдруг изменился в лице.

    - К чему ты это? - хмуро спросил он.

    - Сам понимаешь, к чему, - с улыбкой ответил Василий и вдруг поймал себя на мысли, что он скорее злорадствует, чем сочувствует товарищу.

    - Нет, Даша не такая, - в раздумье сказал Николай. Стихи произвели на него тягостное впечатление. С тех пор, как Даша перестала отвечать на его письма, к нему не раз закрадывалась мысль, что она, может быть, полюбила другого. Но легкомыслие и измена как-то не вязались с Дашей.

    Сейчас он живо представил себе стройную, черноглазую улыбчивую девушку в синем комбинезоне и беленькой косынке, вечера, проведенные с Дашей. Тогда он верил, что она любит его. Но потом Даша не пожелала, чтобы он остался с нею, хотела уйти с вокзала, не попрощавшись с ним… А теперь перестала отвечать на письма. Неужели между ними кто-то встал? Зачем же тогда она писала такие хорошие письма? «А вдруг у Даши… будет ребенок?» - как-то неожиданно пришла ему догадка. Нет, она сообщила бы ему об этом.

    Чем больше Николай думал о Даше, о ее странном молчании, тем оно непонятнее и загадочнее становилось для него.

    Однажды после занятий по дороге в общежитие Николай сказал Василию:

    - Сегодня обязательно получу письмо.

    - Предчувствие? - спросил Василий.

    - Не знаю. Может быть.

    Незаметно для себя он ускорял шаг, и Василий едва поспевал за ним.

    В общежитии дежурная Константиновна, приветливая старушка, загадочно улыбаясь, сказала Николаю:

    - Ну, парень, танцуй.

    - Письмо? - Николай весь просиял, глянул на Василия. - Я же говорил тебе, - и принялся перед дежурной бойко выстукивать чечетку.

    - Ну, хватит, хватит. Получай свою цидульку, - смилостивилась Константиновна.

    Николай схватил конверт и в порыве радости поцеловал старуху.

    - Видно, от зазнобушки, - сказала Константиновна. - Молодежь…

    Прыгая через ступеньки, Николай помчался по лестнице на третий этаж. Когда Василий вошел в комнату, Николай в шапке и пальто сидел на кровати, вертя в руках нераспечатанный конверт, как бы не решаясь вскрыть его. Лицо у него было встревоженное, в глазах недоумение и разочарование.

    - От нее? - спросил Василий. Николай дернул левым плечом.

    - В том-то и загвоздка, что не от нее. Почерк незнакомый. И адреса обратного нет, - досадливо сказал он.

   Николай осторожно вскрыл конверт, извлек письмо. Василий наблюдал за ним. Вот у Николая испуганно поднялись брови. Как бы не веря своим глазам, он снова посмотрел на адрес конверта. Лицо его стало жалким.

    - Что она пишет? - участливо спросил Василий.

    - Ничего особенного, - ответил Николай несвоим голосом. Встал, сунул руки в карманы пальто и принялся беспокойно ходить по тесной комнате, задевая ногами то стул, то койку. Лицо его было мрачным, глаза блестели лихорадочно.

    - С Дашей что-нибудь случилось? - спросил Василий.

    Николай молча еще раз прочел письмо, порвал на клочки, открыл форточку и выбросил вон. Ни слова не сказав, вышел из комнаты, хлопнув дверью.

    Василий терялся в догадках. Не иначе, что-то случилось с Дашей. И Василий уже пожалел, что отпустил Николая одного, зная его горячий характер. Ясно было то, что Николай получил очень неприятное известие о Даше. Но где он бродит до такого позднего часа? Уже начало второго. Василий подумал: не отправиться ли на поиски товарища? Но где его искать, Москва большая. Разделся и лег спать.

    Утром Василий увидел Николая, нервно шагающего по комнате. У него были красные глаза с припухшими веками, видно, не спал всю ночь.

    - Николай, это не по-товарищески, - с обидой сказал Василий.

    Николай резко повернулся к нему.

    - Что не по-товарищески?

    - Что с Дашей?

    Николай молчал. Василий знал, что сейчас с ним говорить бесполезно. Посмотрел на часы: они опаздывают на занятия. Вскочил с постели, принялся торопливо одеваться.

    - Однако скрытный же ты.

    - Молчи! И без того тошно, - крикнул Николай срывающимся голосом.

    - Ну, ладно. Пошли на лекции.

    - Не пойду.

    Василий один ушел в институт. После занятий, не забегая в столовую, поспешил в общежитие. Николая в комнате не было. Уборщица сказала, что ушел час назад. У Василия не выходило из головы загадочное письмо. Если бы с Дашей что случилось, например, тяжело заболела или даже умерла, Николай не скрывал бы этого. Значит, в письме сообщали такое, чего он не может сказать даже другу.

    Николай вернулся уже в первом часу ночи, когда Василий собрался спать. На этот раз от него пахло вином. Он положил на стол сверток, снял шапку и небрежно швырнул ее на кровать, туда же бросил и пальто

    - Не спишь? Вот и хорошо! Сейчас выпьем с тобой, - оживленно сказал Николай, развернул сверток, извлек бутылку вина, колбасу, булки. Он слегка пошатывался.

    - Ты и так пьян, - заметил Василий, удивленно наблюдая за другом.

    - Черт с ним!

    - Ложись-ка лучше спать.

    - Думаешь, я пьяный? Ну, выпил немного.

    - Ты мне все-таки скажи, что с Дашей? Николай опустил взлохмаченную голову, долго молчал, что-то припоминая.

    - Не от вина я пьян, Вася. От горя, - начал он.- Вчера получил письмо. Обрадовался. Думал, от нее. А оно, видишь, какое дело… Мать ее пишет… Предупреждает, чтобы не тратился на бумагу и марки. Видишь, жалость какая!

    - Ну чего ты тянешь! Говори, что с Дашей. Лицо Николая вдруг искривила гримаса боли.

    - Понимаешь, замуж вышла. Не дождалась… У Василия сжалось сердце.

    - Я и тогда это чувствовал.

    Василию живо представилась черноглазая девушка, ее милое улыбчивое лицо, ямочки на щеках. Тяжело сейчас Николаю. В том, что Даша вышла замуж, Василий не видел ничего противоестественного. Такие, как она, не засиживаются. Тем более, ей тяжело жилось у мачехи, да и работать на стройке, а вечером учиться - нелегко. Ждать несколько лет, когда Николай закончит институт и женится на ней, - тоже трудно.

    Василия удивляло другое. Николай осенью читал ему некоторые Дашины письма. Сколько в них искренности и нежности! Даша писала грамотно, умно, просто, каждое ее слово было согрето теплом любви. И вдруг выйти замуж за другого.

    - Я же говорил, женись на ней. Взял бы ее с собой.

    - Предлагал. Не захотела. Я и тогда догадывался, что ей нравится Федин. Что я для нее - безродный студент. - Николай со злостью ударил кулаком по столу.

    - Не убивайся.

    - Хватит! Давай пить вино.

    - С тебя и этого достаточно. - Василий взял со стола бутылку и спрятал ее к себе под подушку.

    - Я ей напишу. Напишу ей такое, что взвоет, - грозил Николай.

    - Это теперь бесполезно. Она просто посмеется над твоим письмом.

    - Пусть смеется. Может, и поплачет. Я все выскажу ей.

    - Послушай, Николай, ты когда-то говорил, что у Даши очень вредная мачеха. Не устроила ли она вам злую шутку? - высказал предположение Василий.

    Николай подумал и вдруг звонко шлепнул себя ладонью по лбу.

    - А ведь верно! Как это я не додумался? - Он поворошил и без того всклокоченные волосы. - Напишу своему дружку Ване Чернову.

    От Вани Чернова ответ пришел на десятый день. Ничего утешительного для Николая не было в его письме. Паренек подтвердил, что на стройке действительно ходят слухи, что Даша вышла замуж, а за кого, никто не знает. Она ушла с работы, бросила школу, не закончив десятого класса.

    Значит, Марья Васильевна писала правду. Погас последний огонек надежды. Николай уже не вздыхал. За все эти дни у него будто окаменело сердце. Долго он смотрел на листок, исписанный корявым почерком. В раздумье постучал пальцами по столу, взял общую тетрадь, сердито поскрипывая пером, принялся писать Даше свое послание. Исписал лист, прочел. Показалось, что письмо недостаточно злое. Порвал его и снова начал писать, на этот раз подбирал слова, чтобы как можно больше уязвить самолюбие Даши, наповал убить словом.

    Он исписал четыре странички. Пробежал глазами строчки, мрачно усмехнулся и снова порвал свое послание. К чему теперь многословие, ненужное излияние своих оскорбленных чувств, любви, затоптанной в грязь? Нет, надо одной фразой, одним словом, словно пулей, убить ее наповал. Долго он искал такое слово…


ЕЛОВЫЕ ШИШКИ


    Уже в разгар экзаменов Василий начал собираться домой. Он бегал по магазинам, присматривался, какие подарки купить для отца и матери.

    - Маме я думаю купить красивую хрустальную вазу. Она любит посуду. А вот что купить отцу - не знаю. Что ты посоветовал бы? - опрашивал он у Николая.

    - Для матери я купил бы хорошую шерстяную кофточку, а отцу - пыжиковую шапку, - посоветовал Николай.

    - Пойдем вечером, побродим по магазинам. Поможешь мне выбрать подарки, - попросил Василий.

    За вечер обошли несколько магазинов. Ефросинье Петровне купили теплую цигейковую безрукавку, отороченную белым мехом, а Ивану Даниловичу фетровые сапоги.

    - Ты все-таки не хочешь ехать со мной? Напрасно, - сказал Василий.

    Николай глянул на него и вздохнул.

    - Ты же понимаешь, что мне тяжело будет там

    - Проверишь еще сам.

    - Что проверять? И так все ясно. А тебя прошу, зайди к Марье Васильевне, выясни все подробно. Сделаешь?

    - Конечно, сделаю.

    - И сразу напишешь мне.

    - Напишу. А может, все-таки поедем? Обрадовал бы моих стариков! Поедем! Не пожалеешь. Помнишь, в прошлом году ты тоже долго колебался. А поехал - не жалел, - настойчиво уговаривал Василий. Он понимал, что друга надо отвлечь от мыслей о Даше, дать ему хоть немножко забыться.

    - Нет, Вася, не поеду я, - ответил Николай.

    - Ну, смотри сам. Надумаешь - приезжай. У нас в доме всегда будут рады тебе.

    Сдав последний экзамен, Василий уехал ночным поездом. Николай остался один. Он составил себе план, как проведет зимние каникулы: почитает кое-что, каждый день будет ходить на каток.

    Когда уехал Василий, а следом за ним товарищи по общежитию, Николая охватило чувство одиночества. Пугала тишина обезлюдевшего вдруг общежития. Изводила тоска по Даше - она не выходила из головы, все время стояла перед глазами.

    Сунув руки в карманы, он долго шагал по комнате, потом уходил и до позднего вечера бродил по Москве, лишь бы не быть наедине с собой.

    Никогда он не чувствовал еще себя таким одиноким. Ругал себя за то, что написал Даше грубое письмо, что послушал ее и уехал со стройки на учебу. Уже на второй день после отъезда Василия он жалел, что не поехал с ним. Хотелось хотя бы издали увидеть Дашу, объясниться с нею. С каждым днем его все больше тянуло туда, где жила она. С нетерпением он ожидал письмо от Василия и был твердо убежден, - тот обязательно напишет, что произошло какое-то недоразумение. Даша по-прежнему любит и ждет его. Но писем от Василия не было.

    На пятый день Николай уехал в Лесогорск.

    Тороповы, как и в прошлом году, встретили его радушно, хотя были немало удивлены, когда он в полночь постучался к ним в дом.

    - Вот и хорошо, что приехал, - сказал Василий после ужина, когда они вдвоем остались в комнате.- Я сделал все, что мог. Но о Даше никто ничего не знает. Строительные работы на заводе свернуты.

    На другой день после завтрака Николай отправился на поиски Даши. Решил пойти к ней домой. Шел и волновался, как летом, когда спешил на первое свидание. У двора вдруг заколебался: заговорило оскорбленное самолюбие. С минуту задержался у калитки, где когда-то до утра простаивал с Дашей. Решительно махнув рукой, он вошел во двор, постучал в дверь коридорчика. Вышла пожилая женщина, закутанная в белый шерстяной платок, пригласила Николая в дом.

    - Вы будете Марья Васильевна? - спросил он, присматриваясь к лицу незнакомой женщины.

    - Нет, голубчик. Меня зовут Натальей Ивановной, - ответила женщина, в свою очередь рассматривая незнакомого молодого человека. Из соседней комнаты к ней подошла девочка лет десяти, прильнула к матери, не сводя любопытных глаз с Николая

    - Где же Марья Васильевна?

    - Вы о Нефедовой? Не знаю, голубчик. Она уехала вместе с семьей. Дом-то мы купили у нее.

    - Незнаете, куда она уехала?

    - Бог ее ведает. Не сказала.

    - И давно уехали?

    - С неделю.

    Николай тяжело вздохнул. Значит, все произошло так, как писала Марья Васильевна. Тоска снова больно защемила сердце.

    - У Марьи Васильевны была дочь, вернее, падчерица Даша Ракитина. Она тоже с нею уехала? - спросил Николай.

    - Даша? Не знаю такой. У Нефедовой было две дочери, это я помню. Одну звали Натальей, другую Любой. Они уехали с нею. А насчет Даши - ничего не знаю. Да, постойте, Нефедова перед отъездом просила меня: если будут письма из Москвы - не брать их у почтальона. Вспомнила! Третья ее дочка, или падчерица, - говорила Марья Васильевна, вышла замуж и уехала, - сказала женщина. - Да вы садитесь.

    - Спасибо. Я пойду, - упавшим голосом проговорил Николай. И снова подумал, что нет никакого недоразумения. Даша для него потеряна навсегда. Вот здесь она родилась и выросла. - А не говорила Марья Васильевна, куда уехала Даша?

    - Нет, не говорила.

    Николай посмотрел через раскрытую дверь в горенку. На стене над комодом висела еловая веточка с пятью красивыми шишками. Это единственное, что осталось от Даши.

    - Наталья Ивановна, я попрошу у вас вот эти еловые шишки. - Николай указал рукой.

    - Пожалуйста, берите. Это старые хозяева оставили.

    Женщина сняла с гвоздя веточку и передала Николаю.

    - Спасибо. Простите, что побеспокоил. Прощайте.

    - Насчет Даши вы бы у соседей спросили, - посоветовала хозяйка.

    Николай зашел к соседям. Там он тоже ничего определенного не узнал. Слышали, мол, от ее мачехи, что Даша как-то неожиданно вышла замуж и уехала не то в Москву, не то в Ленинград.

    «Эх, Даша, Даша, - думал Николай, шагая по засугробленной улице. - Зачем я приехал сюда?»

    Потом он зашел в городской безлюдный парк, долго бродил по аллеям, где когда-то ходил вместе с Дашей. Сейчас тут все было заснежено и казалось погруженным в непробудный сон. Вот танцевальная площадка, где он танцевал с Дашей. Вот над обрывом ель, запушенная снегом, скамейка, где он последний раз сидел с ней. Все здесь было связано с воспоминаниями о Даше. Придет весна, растает снег, парк снова оденется зеленой листвой, зазвенит голосами молодежи. А ему, Николаю, не ходить уже по парку с Дашей, не сидеть на маленькой скамейке над обрывом, не любоваться заречьем.

    Николай опустился с обрыва и вышел на реку, закованную в лед. Веселая ватажка мальчишек резала коньками лед. Под неярким январским солнцем белели снега. Николай направился в сторону леса. Здесь он ходил вместе с Дашей, вот тут, на лугу, рвал цветы, а она плела себе венок. Ему казалось, что Даша, легкая и незримая, где-то рядом с ним. Стоило ему позвать ее, и она появится из-за вон той березы, со смехом бросится ему на грудь, обхватит руками шею и ласково скажет:

    - Я пошутила. А ты поверил?

    Он возьмет ее за руку, и они пойдут вместе, чтобы никогда уже не разлучаться.

    Лес стоял погруженный в крепкий сон, царило безмолвие. Николаю казалось, что вокруг на тысячи километров нет живой души, только он один бесцельно бродит по сугробам, охваченный грустными воспоминаниями.

    Вечером Николай проходил мимо завода, где летом работал с Дашей. Ряд за рядом тянулись железобетонные и кирпичные корпуса с частыми проемами окон. Вспыхивали голубые слепящие сполохи электросварки, доносились металлические удары.

    Усталый, продрогший, Николай добрался до дома Тороповых. Василий глянул на него и понял все

    - А мы заждались тебя к столу, - сказал Иван Данилович.

    - Я уж думала, не случилось ли что, - проговорила Ефросинья Петровна, присматриваясь к лицу Николая.

    После ужина Николай и Василий отправились подышать морозным воздухом.

    - Ну как? - спросил Василий.

    - Завтра еду в Москву.

    Они шли по скрипучему снегу, мороз пощипывал щеки, покалывал в носу. Над городом висела луна, и от ее лучей снег отливал голубизной.

    - Соседи сказали, что она уехала не то в Москву, не то в Ленинград. Если она в Москве, я разыщу ее,- уверенно заявил Николай, будто это могло что-то изменить в его отношениях е Дашей.


ЧАСТЬ ВТОРАЯ


НЕВЕСЕЛАЯ ЖИЗНЬ


    Вечер. В комнате тихо, лишь приглушенно поет репродуктор. Даша только что вернулась из школы. Марья Васильевна с дочерьми ушла в кино. Даша всегда радовалась, когда вечером их не было дома. Сняла с головы старый шерстяной платок. Его носила еще покойная мать. Даша давно хотела купить теплый пуховый платок. Но Марья Васильевна часто жаловалась, что денег не хватает на питание, и Даша отдавала ей свои сбережения. Пальто тоже старое. Ну и пусть!

    Она подошла к зеркалу и долго всматривалась в свое лицо. Глаза грустные, на лбу и на щеках еще больше проступал нездоровый налет. Она отошла от зеркала, села к столу, зажала лицо ладонями. В репродукторе грудной женский голос пел:

    За окном черемуха колышется

    Распуская лепестки свои.

    За рекой знакомый голос слышится.

    И снова грудной тоскующий голос жалуется на свою судьбу. Эту песню Даша не раз пела, когда было тяжело на сердце. Вот и сейчас к горлу подкатился комок. В памяти встали счастливые дни, когда она работала с Николаем на стройке, их встречи у входа в парк. Вот они сидят в кино плечо к плечу, он не выпускает ее руку. Гроза над лесом. Шалаш, где пахнет свежим сеном и дождем…

    В хмурый осенний день, когда серое небо слезилось мелким холодным дождем и на душе было тоскливо и беспросветно, Даша первый раз почувствовала под сердцем ребенка. Случилось то, чего она боялась больше всего на свете. С того хмурого, неприветливого дня у Даши пропала девичья беззаботность, ушло ощущение радости, словно над нею навсегда померкло солнце. Работа валилась из рук, учеба не шла на ум. Сидит в классе за партой, смотрит на преподавателя, а сама думает о своем. Зададут ей вопрос, она ничего не может ответить. Учителя и одноклассники не понимали, что стало с Дашей Ракитиной, которая все время шла в числе первых.

    Мне не жаль, что я тобой покинута,

Жаль, что люди много говорят.

    На скатерть капля за каплей падают слезы. Песня будто рассказывает о Даше.

    Ее вдруг пронзила мысль: «Мне недолго добежать до проруби». - Она подняла голову, вздрогнула, представила себе холодно мерцающее под осенними звездами русло реки, бормотание воды. Страшна только одна секунда, а там вечный мрак.

    А голоса женщин заунывно тянут песню о ее судьбе. Это уже не песня, а боль души, стон измученного сердца.

    Я не буду плакать и печалиться

Не вернется прошлое назад.

    Даша встала, покусывая губы, прошлась по комнате. Из репродуктора неслась уже веселая шуточная песня. Даша выключила репродуктор. В комнате стало тихо, так тихо, как бывает в лесу перед грозой.

    Почему от Николая письма приходят все реже и реже? Вот уже три недели нет от него весточки. И сама стала писать ему реже, отвечала только на его письма.

    Может, он приедет на зимние каникулы, поэтому и не пишет? К этому времени Даша станет еще безобразнее. Увидит ее Николай и разлюбит… Нет, не может быть этого!

    Она сама не знает, почему скрывает от него свою тайну. Она не хочет, чтобы ее жалели! Николай, узнав обо всем, может бросить институт, приехать к ней. А вдруг упрекнет ее когда-нибудь в том, что она помешала ему стать инженером? А вдруг сделает вид, что это его не касается?

    «Что же делать?» - в который раз уже спрашивала себя Даша и не могла найти ответа. Аборт? Нюра как-то намекнула на это. Нет… Нужно написать Николаю…

    Вот так все время - сомнения и колебания. А дни идут…

    Даша вырвала из тетради лист, подсела к столу Она писала Николаю о своей тоске по нем, и в конце письма призналась, что у них будет ребенок. Пробежала глазами написанное, задумалась, порвала письмо и бросила в печку.

    Часть клочков посыпалась на пол. Она нагнулась, чтобы собрать их. Закружилась голова. Даша обеими руками ухватилась за стул, чтобы не упасть. Постояла с минуту, пока прошло головокружение. К горлу подкатился комок тошноты.

    Вошла Марья Васильевна, следом за нею сестры.

    - Что стряслось? - спросила Марья Васильевна, подозрительно глядя на падчерицу, склоненную возле умывальника.

    - Не знаю, - ответила Даша. Глаза ее покраснели, на побледневшем лице еще сильнее проступили темные пятна.

    - И давно это у тебя?

    - Сегодня, - сказала Даша не совсем уверенно.

    - А не забрюхатила ли ты? - сурово спросила Марья Васильевна.

    Даша густо покраснела. Марья Васильевна сокрушенно покачала головой.

    - Я-то уж знаю, отчего бабу тошнит и лицо в пятнах. Обманул он тебя, дуреху, и теперь поминай как звали…

    Даша молчала. Возражать, отказываться, лгать все равно бесполезно. Рано или поздно о ее беде узнают все

    - Инженершей мечтала стать, - подкупила Наталья

    - А тебе какое дело? - встала на защиту Люба

    - Дура! - крикнула на нее Наталья.

    - Беда с каждым приключиться может.

    - Ты думаешь, я не знаю, к кому ты на свидание бегаешь?

    - Это тебя не касается!

    Даша стояла возле рукомойника вся поникшая. В голове назойливо стучала мысль: «Мне все равно, мне теперь все равно… Все равно… Все равно теперь не будет мне жизни, засмеют…»

    Молчание Даши еще больше злило мачеху и Наталью, они бросали ей в лицо самые обидные, самые оскорбительные слова.

    - Опозорила наш дом! - бушевала Марья Васильевна. - Что теперь скажут соседи?

    «Завтра перейду в общежитие, а там уеду в другой город», - решила Даша. Но вспомнив, что у нее будет ребенок, который станет обузой для всех, тотчас раздумала. «Подожду, пока приедет Николай, а там решим, как быть».

    - Вот что, девка: завтра сведу тебя к моей знакомой. Она недорого берет, - сказала Марья Васильевна.

    - Никуда я не пойду, - заявила Даша. У мачехи от удивления округлились глаза.

    - Кому нужен твой ребенок?

    - Сама воспитаю. Вас не буду просить.

    - Тогда убирайся ко всем чертям! Не допущу позора!

    - Дом мой, и я никуда из него не пойду, - возразила Даша.

    - Да?! - Марья Васильевна показала ей кукиш - Ишь, чего захотела! А воспитывала я тебя за здорово живешь?

    Даша не знала, что расторопная Марья Васильевна еще в конце войны, получив извещение о смерти мужа, через нотариальную контору поторопилась переписать на себя дом, скрыв от нотариуса, что есть законная наследница. Домовладение для Марьи Васильевны было беспокойным вопросом. Она знала, что единственной законной наследницей является падчерица, и, если дело дойдет до суда, Дашу восстановили бы в правах наследства. Опасение потерять то, что удалось присвоить, часто заставляло Марью Васильевну идти падчерице на некоторые уступки. У нее были свои расчеты: сбыть поскорее с рук Дашу, выдать замуж дочерей, потом позаботиться и о себе. Молодящаяся вдова, любившая сытно поесть и повеселиться, и сама мечтала о замужестве. Да вот от дочерей женихи воротят носы.

    И вот новое несчастье. Кому нужна девка с ребенком? Сватался инженер - отказала, нашла студента, а теперь расхлебывай кашу.

    - Пусть он будет вашим, этот дом несчастный, только оставьте меня в покое, - в отчаянии проговорила Даша.

    - Я ведь добра тебе желаю, - сказала Марья Васильевна, смягчаясь.

    - Она в нашем доме заведет детские ясли? - снова вмешалась Наталья.

    Марья Васильевна бросила на нее сердитый взгляд.

    - А тебя кто просит мешаться не в свое дело?- сказала она.

    - Чего это вы, маманя, на нас шумите? Ведь Дашка-то провинилась, - сказала Наталья.

    - Замолчи сейчас же! - крикнула на нее Марья Васильевна. - Дуры, измучили вы меня, дармоедки проклятые! Я всех вас выгоню! Господи, и в кого уродились, бесстыжие, нет на вас погибели.

    - Посмотри на себя. Ты думаешь, о тебе ничего не знаем? - огрызнулась Наталья.

    - Молчи лучше! Не твоего ума дело! - Марья Васильевна подскочила к Наталье и ударила ее раз, другой.

    У Натальи сморщилось лицо, рот вытянулся чуть ли не до ушей.

    - На, бей, бей! Это все из-за Дашки. Ты и не любишь нас - тоже из-за Дашки! В милицию заявлю на тебя, скажу, что ты спекулируешь.

    - А ты чей хлеб жрешь? Дашка работает, а ты лодырничаешь. Угрожать?! Иди заявляй в милицию. Вон из моего дома!

    Марья Васильевна схватила Наталью за руку к потащила к двери. Наталья грузно рухнула на пол, заревела. Люба, переваливаясь с боку на бок, как хроменький утенок, поспешила укрыться в другой комнате.

    - Ой, мамочка, да что же вы делаете со мною, или я вам не дочь родная? - истерически кричала Наталья. - Это все из-за Дашки' - Она убежала в другую комнату, закрыв за собой дверь.

    - Ох, господи, господи, нет на них погибели. Изведут они меня вконец. В гроб живой положат. - Марья Васильевна несколько раз всхлипнула, выпила воды, подсела к столу. Глянула на Дашу, стоявшую у плиты. - Моченьки моей нету. Вот, наплодишь таких, а потом будешь проклинать себя. Узнаешь, почем фунт лиха. - Указала на табурет возле себя. - Садись, доченька. Прости, что обругала тебя.

    Даша молча опустилась на табурет.

    - Ты уж не сердись на меня. Не со зла, а добра тебе желаючи. Это все они, ироды проклятые, доводят. - Марья Васильевна поправила на голове растрепавшиеся волосы. - Знаю, нелегко тебе, сиротинушке. Обманул тебя, прохвост, чтобы лопнули его бесстыжие глаза. Но с кем греха не бывает? Ох, все мы грешные. О тебе пекусь. Так ты что, думаешь рожать?

    - Не знаю, - Даша заплакала. На этот раз ее растрогало участие мачехи.

    - Люди засмеют. Хлебнешь ты горя бабьего через край. Мои дурехи первые станут измываться над тобой. И кому ты будешь нужна с дитем? Учиться бросишь.

    Тяжело всхлипывая, Даша молча слушала Марью Васильевну.

    - Так вот, доченька, завтра я сведу тебя к знакомой. Не ты первая, не ты последняя. Надо исправлять ошибку. Тяжело тебе будет с ребенком. Проклянешь всех на свете, - вкрадчиво говорила Марья Васильевна. Ее совет Даше казался сейчас разумным, и она заколебалась в решении.

    - Не знаю. Подумаю, - сказала она.

    - Тут и думать нечего. Девка ты видная, найдешь себе почище своего студента. А на моих дурех не обращай внимание. Ох, горе мне с ними.

    Даша до утра не сомкнула глаз, мрачные мысли не давали ей забыться. Подруги, а теперь мачеха подсказывают ей простой выход из положения.

    С каждым днем к Николаю росло в душе какое-то ожесточение. Неужели он обманул ее? Марья Васильевна, Наталья и Люба - давно прожужжали ей уши, что Николай ничем не отличается от тех пошляков, которых немало еще встречается в жизни. За три недели не мог написать письма. Нет, она не станет унижаться перед ним, не будет навязываться ему. У нее достаточно гордости и самолюбия. Последнее письмо она послала три недели назад. В нем она сухо сообщила, что жива и здорова.

    «Дура, дура, - вдруг принималась Даша казнить себя. - Сама виновата во всем».

    И все же она любила Николая и верила ему. Это единственное, что давало ей силы. Он скоро приедет, и жизнь ее сразу изменится. Каким образом и в какую сторону она и сама не знала, но верила в перемену. У нее хватит сил перенести все испытания, какие бы ни выпали на ее долю.


А ПИСЕМ ВСЕ НЕТ


    Как ни уговаривала Дашу Марья Васильевна пойти к ее знакомой, она медлила с решением. От этого их отношения еще больше ухудшились. Упреки, скандалы, проклятья в доме слышались каждый вечер. Тут уж не до учебы. В классе она очутилась в числе неуспевающих, а в ноябре бросила школу. Николай молчал. Огонек надежды тлел, как догорающая свеча.

    Даша иногда и сама удивлялась своему терпению. То ли у нее загрубело сердце, то ли она привыкла молча сносить упреки и проклятия мачехи. Рот ее был сурово сомкнут, на губах не светилась улыбка. С того дня, когда она впервые под сердцем почувствовала ребенка, разучилась смеяться. У нее появились страха неверие в людей, она начала избегать их, при встрече с ними прятать глаза, как преступница. Ей казалось, что от нее все отшатнулись, осуждают и презирают ее.

    После работы забьется в угол пустой комнаты строящегося дома, где холодно и сыро, сидит и думает, зачем она живет, что ей сулит будущее?

    С наступлением зимы работы на стройке сворачивались. Бригада каменщиков еще в ноябре получила расчет. Даша попросила прораба дать ей хоть какую-нибудь работу, лишь бы не быть дома нахлебницей. Две недели она работала на расчистке строительного мусора вокруг только что возведенного дома, потом ее направили в бригаду штукатуров на подсобные работы. Заработки стали плохими. Это еще пуще злило Марью Васильевну.

    В бригаде штукатуров работало шесть человек, из них одна женщина - тетя Феня. Коллектив был дружным. Штукатуры, уже все пожилые, встретили новенькую шуточками и прибауточками. Бригадир Алексей Сидорович, бывший фронтовик, с изуродованными пальцами левой руки, весельчак и балагур, спросил:

    - На крестины позовешь?

    Даша покраснела, сурово сжала рот, отвернулась. Слова бригадира она приняла как насмешку.

    - Чего, молодушка, зарделась? Это дело житейское, - сказал бригадир.

    На Дашу со всех сторон посыпались грубоватые шутки. Закусив губу, она работала молча. После этого на нее начали коситься, дивясь ее обидчивости и молчаливости.

    Как- то был перебой с материалом. Штукатуры поворчали, поругали прораба и пошли в столовую погреться чайком. Даша и тетя Феня присели на настил.

    - Чего это ты хмурая и молчаливая?

    - Я всегда такая, - буркнула Даша.

    - Вижу, тяжесть у тебя на душе.

    Даша недоверчиво посмотрела в серые глаза собеседницы. Лицо тети Фени чистое, без единой морщинки. Из-под серого платка, забрызганного алебастром, выбивалась прядь русых волос.

    - В лице потемнела. Видно, не сладко живется. А это плохо для дитяти. Нервным оно у тебя будет. Молодая, а скрытная. Нехорошо. Когда горем поделишься с людьми, и на душе легче. Так-то, девонька.

    - Люди злы, - ответила Даша.

    - Есть и такие. Всех мерить на один аршин нельзя. Молодая, жизни еще не знаешь, а в людях разуверилась. Нет, девонька, хороших людей на свете больше. Да и плохими люди становятся всяк по своей причине. Муж-то у тебя есть? - вдруг спросила тетя Феня.

    - Нет.

    - Бросил или характерами не сошлись? Даша не ответила.

    - Одна, значит?

    В голосе женщины были материнская теплота и осуждение, участливость и скупая ласка простой труженицы. Даша подумала: «Надо послушать мачеху, сходить к ее знакомой».

    - Страшно мне, тетя Феня, - подавленно сказала Даша.

    - Чего тебе страшно?

    - Всего страшно. Куда же мне с ребенком? Из дому выгонят.

    - Держись. Оно, конечно, в твоем положении с ребенком будет нелегко. Да что поделаешь, девонька Главное, духом не падай. И о людях не надо так думать. У каждого из нас свои радости, свое горе.

    Даша припала головой к груди тети Фени, заплакала. Женщина обняла ее, ласково пошлепала ладошкой по спине, как обычно матери утешают плачущего ребенка.

    - Ну вот! Ты сама еще дитя. Жизни не видела. Попала в беду, и тебе кажется, свет клином сошелся. Я одна в войну осталась с тремя детишками. Ты думаешь, мне легко было? И работать надо, и за детьми смотреть. Придешь, бывало, вечером с работы усталая, злая, накормишь детишек, а самой кусок в горло не лезет, белый свет тошен. Вместо того, чтобы отдохнуть за ночь, наревешься вволю, а утром снова на работу. И вот однажды почтальон принес письмо. Раскрыла конверт и обмерла. Это было извещение о смерти мужа. Плакала я, руки, себе от горя кусала, волосы на голове рвала. Не знаю, что бы стало со мной, если бы не дети. А потом переболело, перегорело в душе. Жить-то надо, детей воспитывать. После войны замуж вышла второй раз. У мужа тоже дети. И ничего, живем, не бедствуем. А ты молодая. Ежели полюбит кто по-настоящему, то и на ребенка не посмотрит. Дети, девонька, они не обуза. Они - наша радость.

    Слушая пожилую женщину, Даша думала о ее мужестве. Остаться в войну без мужа с тремя детьми - нелегко. Видно, вдоволь испила бабьего горя, и не согнулась, не пала духом, не разуверилась в людях. Ей стало стыдно за свое малодушие. Ведь на работе ее никто не обижал, никто не смеялся. Ну, а мачеху не надо принимать во внимание.

    - Поговорила с вами и легче стало, - сказала Даша, вытирая глаза кончиком платка. - Спасибо, тетя Феня. Вы как мать родная. - Она улыбнулась.

    - Красивая ты, девонька, только плохо, что духом упала. Оттого и в лице потемнела. Нельзя чураться людей. Ты вот на бригадира обиделась. А мужик он славный. В обиду никого не даст. Последним рублем поделится. Так-то, девонька.

    - Совестно мне было. Так и кажется, что все смеются надо мной, - призналась Даша.

    - Серьезный человек не будет смеяться чужой беде, а поможет, если не делом, то словом добрым. Ну, а дуракам закон не писан, - ответила тетя Феня, зябко поеживаясь. - Что-то наших мужиков долго нет. Пойдем-ка погреемся.

    После разговора с тетей Феней Даша воспрянула духом, стала смотреть людям в глаза. За работой как-то забывалось горе.

    Шли дни. В душе теплился огонек надежды, что Николай пришлет письмо или сам приедет. Но он молчал. Видно, плохо любил, если перестал писать. Даша жалела, что сама оттолкнула его от себя. Во всем сама виновата. Доверчивой, ей и в голову не приходило, что все его письма попадали в руки Натальи. Сначала это делалось ради любопытства, но так как письма у сестер вызывали жгучую зависть, то позже все они шли в печку.

    В середине января закончились штукатурные работы. Даша до весны получила расчет.

    - Ну вот, еще один дармоед прибавится, - сказала Марья Васильевна, косясь на падчерицу. - Кому нужна такая работница? Ну что, не я ли тебе говорила - узнаешь, почем фунт лиха.

    За этим последовала очередь упреков и оскорблений. Даша выслушала их молча.

    - Мне обещают работу, - сказала она.

    Чтобы не торчать дома, она с утра уходила в город и бесцельно слонялась по улицам, лишь бы не быть на глазах мачехи.


БЕДА НЕ ХОДИТ В ОДИНОЧКУ


    Как- то вечером Даша вернулась домой усталая и голодная. Еще в сенях она услышала оживленный разговор, но когда вошла в комнату, все вдруг замолчали, растерянно поглядывая на нее. Значит, разговор шел о ней. Домочадцы ужинали. От голода и усталости у Даши кружилась голова, запах свежего хлеба и жареного картофеля остро щекотал ноздри. С тех пор, как она лишилась работы, ни разу не ела вволю. При одной мысли, что она «дармоедка», пропадало желание есть.

    Даша сняла пальто, подошла к печке и стала греть над плитой руки. За столом подозрительно молчали, и в этом Даша почувствовала что-то недоброе.

    - Тебе особое приглашение нужно? - сказала Марья Васильевна.

    Даша села за стол. Наталья загадочно переглядывалась с матерью. Несмотря на голод, у Даши пропал аппетит; от предчувствия чего-то неприятного заныло сердце.

    - Работу все ищешь? - спросила мачеха.

    - Обещают, - ответила Даша и положила вилку. Хлеб комом застрял в горле. Не дадут спокойно поесть.

    - Эх, ты! Время к декретному отпуску, а тебя уволили. Подавай в суд. Или ты думаешь, что я буду кормить тебя и твоего выродка? Ешь, чего губы надула!

    - Спасибо. Я сыта уже вашими заботами.

    - Ишь, гонору сколько! И чем гордиться?

    Сестры засмеялись. Даша насупилась и встала из-за стола. Марья Васильевна сердито посмотрела на дочерей.

    - А вы, дуры, чего шебуршитесь? Дармоедки несчастные. Сидите на моей шее, а мне через вас хоть разорвись. В милицию того и гляди заберут. И черт вас не возьмет!

    Сестры по-прежнему ели, не обращая внимания на брюзжание матери.

    - Мамочка, ты чего ворчишь на нас? Мы будем кормить тебя на старости лет, - сказала Наталья.

    - Вы накормите. Себе ладу не дадите. Милостыни у вас не выпросишь. - Марья Васильевна глянула на Дашу. - Там тебе на комоде письмо.

    - Мне? - не поверила Даша.

    Она бросилась в другую комнату. На комоде лежал голубой конверт. Схватила его, прижала к груди, не обращая внимания на то, что через открытую дверь за нею наблюдают. Быстро вскрыла конверт, тут же, стоя у комода, начала читать. Но что это? Как ой смеет!… Неужели это мог написать ей Николай?

    Она скомкала листок, шатаясь, добралась до кровати, уткнулась лицом в подушку. Можно ли после этого верить людям! А тетя Феня говорила… Нет, это немыслимо. За что?

    Что же делать? Как дальше жить? Огонек надежды слабо мигнул и погас, оставив после себя копоть. Она и без того натерпелась упреков и оскорблений. Надеясь, ждала, верила, что он любит. Но ничего этого нет. Он обманул! Ее сердце - окровавленный комок, затоптанный в грязь. Нечем дышать. Для чего теперь жить? Ради будущего ребенка? Чтобы и он мучился, как она? В уши будто напевает кто-то заунывно и тоскливо: «Мне недолго добежать до проруби…»

    Даша представила себе эту прорубь, схваченную ледяной коркой. Вокруг унылое безмолвие, снег, в небе холодно искрятся далекие звезды.

    Она плакала без крика, судорожно хватая ртом воздух. Оглушенная горем, не слышала, о чем говорили в соседней комнате. Наталья начала было хихикать, на нее прикрикнула Марья Васильевна:

    - Ну, чего зубы скалишь? И меня в грех впутала, окаянная, чтобы тебя чума забрала. И как таких бесстыжих земля держит?

    В сердце Марьи Васильевны проснулось к падчерице чувство сострадания. Она ругала себя за то, что поддалась уговорам Натальи и написала студенту лживое письмо. Хотелось поскорее сбыть падчерицу с рук. Студент женится на ней или нет, это еще вопрос. Кому нужна девка с ребенком на руках? Надо склонить ее к аборту и быстрее сбыть кому-нибудь. Девка пригожая, женихи найдутся…

    Всю ночь Марья Васильевна ворочалась в своей спальне на пуховиках, опасаясь, чтобы Даша не наложила на себя руки. Тут не только грех падет на душу, могут, чего доброго, посадить в тюрьму. У соседей Марья Васильевна была на плохом счету, донесут прокурору, а тот все припомнит: незаконно присвоенное сиротское добро, спекуляцию… «Люди злы,- думала Марья Васильевна, ворочаясь с боку на бок. От них того и жди нападок».

    В душе ее не было злобы к падчерице, а вот ворчит, обижает сироту. Даша смирная, послушливая, трудолюбивая. Может быть, и злит Марью Васильевну то, что Наталья и Люба не стоят Даши. И лицом хороша, умница, домовитая, а ее дочери - лентяйки.

    А тут еще этот проклятый дом. Не ради себя она пошла на махинации, сироту обворовала. Все это ради дочерей. Куда они денутся, если что случится с матерью. Жалко их, дочери родные. Они потому злы и завистливы, что обижены судьбой. И Дашу ненавидят из зависти. Письма студента читали и в печке сжигали, а Наталья уговорила ее написать ему

    «Ох, плохи дела! Нечисто на совести. Подлости в человеке, как пакостей в мусорной яме», - вздыхала Марья Васильевна, прислушиваясь, чтобы Даша тайком не ускользнула из комнаты.

    А может, она ушла? При этой мысли Марье Васильевне стало не по себе. Она вскочила с кровати, нащупала в темноте ногами шлепанцы, вышла в соседнюю комнату, где спали девушки. Прислушалась. Слышно посапывание Любы, чуть всхрапывает Наталья. На Дашиной постели тихо. Марья Васильевна так и задрожала. В темноте долго не могла нащупать выключатель «Арестуют, упекут в тюрьму. Господи ты боже мой!» Она готова была упасть на колени, молить бога, чтобы он пощадил ее, несчастную, от милиции и суда.

    Наконец нащупала выключатель Даша все так же лежала на неразобранной постели, уткнувшись лицом в подушку. У Марьи Васильевны отлегло на душе. Слава богу! И так стало жаль несчастную девушку, что на глаза навернулись слезы. Подсела она к Даше на кровать, положила руку на ее плечо.

    - Спишь, доченька?

    Даша повернула голову, открыла глаза с опухшими веками.

    - Что случилось? - спросила Марья Васильевна, хотя о содержании письма ей еще днем рассказала Наталья - домашний «цензор».

    Даша снова уткнулась лицом в подушку. Марье Васильевне хотелось признаться перед падчерицей во всем, но подумав, что это может повлечь тяжелые последствия, воздержалась от своих откровений. Погладила Дашины темные мягкие волосы.

    - Разлюбил, что ли? - допытывалась Марья Васильевна. Даша молча плакала. - Плюнь ты, деточка, на него. Найдешь себе получше. Не послушала меня, а напрасно. Ходила бы королевой.

    Даша молча слушала вкрадчивые слова мачехи, ей сейчас так нужно слово сочувствия.

    - Встала бы, поела. Я тебе яишеньку сжарю. Ты ведь с утра не ела, а у тебя ребеночек.

    - Спасибо, не хочу.

    - Молочка принесу, сдобную булочку. Скушай, оно и на душе легче будет.

    Марья Васильевна сходила в кладовую, потом сама разобрала Даше постель, помогла раздеться. Заботливо поправила одеяло. Сидела у постели до тех пор, пока не убедилась, что Даша заснула. Глядя на печальное лицо в темных пятнах, на припухлые веки и заострившийся нос, подумала: «Извелась-то как! Видно, крепко любит!» Выключила свет, вышла из комнаты. Может, все уладится.

    Утром, проснувшись, первым делом заглянула в дверь - на месте ли Даша. Та спала, отвернувшись к стене. «Ну, слава богу. Переболела. Девка хоть и смирная, ласковая, но гордая», - подумала Марья Васильевна. Оделась и пошла готовить завтрак.

    Никогда она не была такой обходительной, даже ласковой, как после этого дня. За завтраком подсовывала ей лучший кусочек. Наталья и Люба, косясь на Дашу, в недоумении поглядывали на мать. Они не понимали, что произошло с матерью, чем Даша подкупила ее. Уходя на промысел, Марья Васильевна вызвала дочерей в сени и предупредила их:

    - Если вы будете обижать ее, выгоню вас из дому. Смотрите за нею пуще своего глаза, чтобы она чего не сотворила над собой. Тогда мы все в тюрьме сгнием. А ты, Любка, о письме ни гу-гу. Понятно?


ВЬЮЖНОЙ НОЧЬЮ


    С неделю в доме Марьи Васильевны царил мир и тишина, никто никого не упрекал, не подкусывал, если не принимать во внимание мелкие стычки между Натальей и Любой. И Даша пришла к убеждению - люди познаются в беде. Случилось вот с нею горе, и домочадцы будто переродились. Первые дни даже не верилось, что в этот дом могут водвориться мир и тишина.

    Даша ходила молчаливая, сосредоточенная. Она не плакала, ее горе будто ушло в глубь души. Внешне она была спокойна, словно окончательно решила долго мучавший ее вопрос.

    Потом Дашу начала пугать тишина в доме. В этой тишине было что-то тревожное, непонятное. Не перед грозой ли это затишье? И она не ошиблась в предчувствии.

    Однажды Марья Васильевна, как обычно, с утра ушла на свой промысел и где-то задержалась до позднего вечера. В доме были все встревожены. В полдень испортилась погода: повалил снег, подул сильный ветер при двадцатиградусном морозе. Разыгралась метель.

    Марья Васильевна пришла домой в начале двенадцатого возбужденная, злая. Даша почувствовала - быть грозе. Снимая платок, залепленный снегом, Марья Васильевна фыркала, как разъяренная кошка.

    - Сидите в тепле! Прохлаждаетесь! Вам и горюшка мало, что мать чуть в тюрьму не упекли'

    - Ой, мама, мы тут волновались. Что только не думали, - сказала Наталья.

    - И все через вас, дармоедок бессовестных. Сидите тут на моей шее, хлеб в три горла жрете, а мне из-за вас отдувайся, дрожи за свою шкуру, - понеслась Марья Васильевна, как взноровившаяся вдруг лошадь.

    Сегодня на базаре ее задержал милиционер, отвел в милицию. Там составили акт, продержали допоздна и, взяв расписку, что она больше не будет заниматься спекуляцией, отпустили домой. За день она так нанервничалась и проголодалась, что сейчас ее всю распирало от злобы. Поворчав на дочерей, Марья Васильевна глянула на Дашу, и ей показалось, что та хмурится.

    - А ты чего губы надула? Хлеб мой жрешь и еще губы на меня дуешь! Приведешь в мой дом щенка - возись с ним, пеленки стирай. Будет тут концерты закатывать. Дом наш опозорила, стыдно людям в глаза смотреть. И еще дуется, бессовестная, - без передышки выпалила Марья Васильевна.

    У Даши от обиды сердце сжалось в комок. Закрыв ладонями лицо, она заплакала.

    - Что, правда глаза колет? Ишь, нюни распустила! Сироту казанскую из себя строит. Ты что, думаешь, у меня в доме богадельня? - все пуще свирепела мачеха.

    - Я не собираюсь сидеть на вашей шее, есть ваш хлеб. Мне обещают работу, - сквозь слезы ответила Даша.

    - Подумаешь, чувствительная какая! Королева!

    - Как вам не стыдно!

    - Пусть тебе будет стыдно! Люди проходу из-за тебя не дают. - Марья Васильевна посмотрела на дочерей. - Вот, посмотрите на эту бессовестную морду!

    Наталья только и ждала этого. На Дашу посыпались обидные ругательства. Она стояла в углу и растерянно смотрела на своих обидчиц. Глаза у нее вдруг стали сухие

    - Кто вам давал право издеваться надо мной?

    - Ах, так?! - вскрикнула Марья Васильевна - Вон из нашего дома! Чтобы и духу твоего не было!

    - И уйду! - сказала Даша, сверкая глазами.

    - Скатертью тебе дорога. Плакать не будем. - Марья Васильевна схватила с вешалки Дашино пальто, платок и швырнула к ее ногам. - На… твои наряды. - Подбежала к комоду, вытащила ящик, где были вещи падчерицы, начала швырять их на пол. - Можешь убираться. Нечего позорить мой дом, девочек моих развращать.

    Даша торопливо натянула пальто, накинув на голову платок, бросилась к двери.

    - Барахло свое забирай.

    - Пусть оно вам останется на вашу бедность, - ответила Даша и выскочила из дому, не застегнув пальто. Бушевала метель, кружа снежные вихри, тоскливо свистела в проводах, наметала сугробы. Даша несколько секунд стояла у калитки, словно раздумывая, куда ей податься, потом стремительно бросилась навстречу пурге. Будто тысячи острых иголок впились в лицо. Она бежала по направлению к железнодорожной станции, падала в сугробы, поднималась и снова мчалась вперед. Ей казалось, что она всю ночь будет бежать сквозь пургу и никогда не доберется до станции. Ветер сорвал с головы шерстяной платок. Даша поймала его и, держа в руке, продолжала свой путь. Бежать по снегу было тяжело, с каждым шагом слабели силы, ветер валил с ног. Она упала, завязла в сугробе, не в силах выбраться из него. Неожиданно пришла мысль: зачем бежать дальше?

    Куда спешить? Кому она нужна? Николай бросил, мачеха выгнала из дому.

    Лежа в сугробе, Даша коченела от холода. Сначала в пальцах рук и ног была острая колющая боль, стыли грудь, спина. Потом боль начала притупляться. Хотелось спать. И не было вокруг ни ветра, ни снега…

    Дальше все было как во сне. Кто-то поднял ее из сугроба, что-то говорил, куда-то вел. Она шла, не сопротивляясь. Не все ли равно, куда ее ведут. Ей теперь безразлично. Пришла в себя в каком-то помещении, где докрасна была раскалена железная печка. Было жарко и душно. Вокруг нее трое мужчин в черных, замасленных ватниках, женщина в шапке-ушанке и полушубке.

    - И угораздило же тебя в сугроб. Так и закоченеть можно, - говорил пожилой мужчина с серыми усами. - Иду, посвечиваю фонариком. Гляжу, лежит кто-то посреди улицы. Думал, что уже замерзла. Кто такая? Откуда? Что с тобой?

    Даша сказала, что отстала от поезда и что у нее нет денег на билет. Было стыдно за свое вранье. Но люди ей верили.

    - Пойдем к начальнику. Он устроит на первый проходящий поезд, - сказала женщина.

    - Зачем к начальнику? Сейчас придет скорый. Там моя свояченица проводницей, - сказал пожилой рабочий.

    - Ну вот и хорошо, - согласилась женщина. - Может, чайку выпьешь? Хлебец у меня мягкий, сало и огурчики соленые.

    - Спасибо. Я не хочу есть, - ответила Даша, рассматривая незнакомых людей. Это была бригада осмотрщиков поездов.

    Пожилой рабочий, который нашел Дашу в сугробе возле станции, усадил ее в вагон скорого поезда, передав на попечение свояченице. Проводница, худенькая женщина лет сорока, ввела Дашу в служебное купе, напоила горячим чаем, предложила ей верхнюю полку.

    - Ну, спи, деточка. Разбужу, когда приедем на место.

    - Спасибо, - прошептала Даша, забравшись на полку. Только сейчас она почувствовала усталость.

    Куда она едет, зачем, Даша и сама не знала. Лишь бы подальше от опостылевшего дома.


В НЕЗНАКОМОМ ГОРОДЕ


    Утром Даша сошла на станции большого незнакомого для нее города - без вещей, без денег, без надежд, удивляясь своей отчаянной решимости. Метель к утру утихла, от солнца и сверкающего снега больно глазам. Оттого что ярко светило солнце и снег был девственно чистым и оттого что Дашу в этом городе никто не знал, и на душе у нее стало светлее. Нужно как-то заново устраивать свою жизнь в этом огромном городе, где много заводов, высоких домов, людей на тротуарах, нарядных витрин и магазинов. Жить надо хотя бы ради будущего ребенка.

    Неприветливо встретил ее новый город. С завистью Даша смотрела на людей, сновавших по улицам, думая о том, что все они имеют жилье, семью, работу, и только у нее одной ничего нет.

    За день Даша побывала в нескольких учреждениях, спрашивала, не найдется ли для нее какой-нибудь работы. Но всюду, куда она ни приходила, пожимали плечами. Побывала на одном из заводов. Там в отделе кадров ей сказали, что им требуются слесари, токари, литейщики.

    И к вечеру Даша не нашла работу. Ей стало страшно. Надвигалась ночь.

    С трудом Даша добралась до вокзала, села в зале ожидания на скамью и закрыла глаза. Хорошо было в тепле. Напротив нее ужинали муж с женой, оба молодые. Перед ними на чемоданах лежали хлеб, яйца, колбаса. От голода у Даши подступила к горлу тошнота. Закрыв глаза, она думала о том, сколько человек может прожить без пищи. Кажется, долго, она тде-то читала об этом, - две-три недели. Но, боже, как это мучительно - ничего не есть день, другой.

    Утром она снова отправилась на поиски работы. Было очень холодно, пальто плохо грело, в стареньких туфлях без галош зябли ноги. Под сердцем все чаще и резче ощущались толчки.

    В полдень Даша забрела на большой машиностроительный завод. У входа в заводоуправление висел фанерный лист с объявлением о наборе рабочих различных специальностей. Зашла в отдел кадров. В небольшой комнате за столом сидела женщина лет пятидесяти со строгим, очень озабоченным лицом, она что-то искала в толстой папке. Даша стояла перед нею, ожидая, когда начальница поднимет от папки глаза. «За бумагами не видит живого человека, - подумала Даша. - Разве эта войдет в мое положение?» Вспомнились мачеха и ее дочери.

    Женщина наконец нашла какую-то бумажку, заложила папку листом отрывного календаря, и тут только заметила Дашу.

    - Ко мне? - спросила она.

    - Ищу работу.

    Женщина посмотрела на ее лицо.

    - Работу ищешь? Куда же тебе на работу! Или муж не в состоянии прокормить? Ты же ему готовишь подарок, милая, - сказала женщина.

    - Нет у меня мужа, - у Даши при мысли, что и здесь откажут в работе, перед глазами поплыли темные круги. Она нащупала рукой стул, села, прикрыла ладонью глаза.

    - Тебе плохо? - спросила женщина.

    - Да. - ответила Даша, готовая заплакать.

    - Не знаю, что с тобой делать, - замялась женщина.

    - У вас висит объявление о приеме рабочих.

    - Нам нужны квалифицированные рабочие.

    - Но там и о разнорабочих сказано.

    - Да ведь, деточка, пойми, у нас тяжелое производство, крупного машиностроения. Мужская работа.

    - Я все умею делать. Я три года работала на стройке.

    Женщина, держа под мышкой папку, стояла в нерешительности. Не хотелось отказать в работе этой черноглазой, да и брать ее на завод не было смысла. Даша склонила голову и заплакала.

    - Ну, успокойся, успокойся. На-ка водички попей.

    Стуча зубами о стакан, Даша отлила воды и, немного успокоившись, рассказала женщине, как ее выгнали из дому, как она чуть не окоченела в сугробе.

class="book">    Женщина так была растрогана бесхитростным рассказом девушки, что и сама захлюпала носом.

    - Посиди тут, милая. Пойду посоветуюсь с начальством. Может, что и придумаем, - сказала женщина и вышла.

    Даша сидела и ждала. Если и тут откажут, куда же идти дальше? Нет уж сил, ноги будто налиты чугуном. Неужели люди черствы и бесчувственны?

    Ждать пришлось долго, и Даша снова потеряла надежду.

    Наконец женщина вернулась. Лицо ее было по-прежнему сердитое и озабоченное. У Даши окончательно упало настроение.

    - Договорились. Директор дал согласие устроить тебя вахтером.

    Лицо Даши посветлело.

    - Спасибо, - сказала она.

    - Сейчас кликну Ильиничну, она сведет тебя в общежитие и столовую. Деньги-то у тебя на обед есть?

    - Нет. У меня ничего нет.

    - Тогда пиши-ка заявление насчет аванса. Я сама пойду с тобой в бухгалтерию. Завтра выйдешь в первую смену. В третьей комнате общежития есть свободная койка… Девушки там дружные. Только вот Лидия Иванова, лаборантка наша, - особа с причудами. Ты не прислушивайся к ее разглагольствованиям, - предупредила женщина.


НОВЫЕ ПОДРУГИ


    Уборщица заводоуправления Ильинична - полная женщина с добродушным лицом, чуть тронутым оспой, ввела Дашу в комнату общежития и сказала:

    - Ну вот и твое жилье.

    Даша окинула глазами комнату с двумя квадратными окнами. В ней стояло пять коек, аккуратно заправленные одеялами. На стенах коврики, вышивки. Посреди комнаты стол под белой скатертью, у стены два шифоньера. Даше бросилась в глаза чистота, порядок и уют.

    Девушка в пестром, красивом халатике читала толстую потрепанную книгу. Вторая, светловолосая в синем платье, штопала чулок. Обе они, увидев Дашу, оставили свои занятия.

    - Куда же вы дели свою пятую подружку? - поинтересовалась Ильинична.

    - Вы о Лене? Замуж вышла, - ответила светловолосая.

    Девушка, читавшая книгу, иронически усмехнулась густо накрашенными губами.

    - Ну вот, девочки, сдаю вам на руки нашу новую вахтершу. Александра Николаевна передала вам, чтобы вы не обижали ее. Так что прошу любить и жаловать. Живите тут в мире и дружбе, - сказала Ильинична и вышла из комнаты.

    Даша стояла возле двери и молча смотрела на девушек. Светловолосая подошла к ней и подала руку.

    - Вера Сухинина. Твоя кровать - вон в углу. Шифоньером будешь пользоваться вот этим, - она указала на шифоньер с зеркальной дверкой.

    - У меня и вещей нет, - призналась Даша.

    - Ничего, будут, - улыбнулась Вера. - Я работаю фрезеровщицей. - Кивнула в сторону подружки.- А это Лидия Иванова - лаборантка.

    Даша глянула на лаборантку и вспомнила предостережения Александры Николаевны. Лидии было больше двадцати лет, лицо у нее белое, привлекательное, с равным суховатым носом и чуть прищуренными желтоватыми глазами, в мочках маленьких ушей поблескивали серьги с рубиновыми камешками. Даша обратила внимание на утомленное лицо новой знакомой, на ироническую улыбку, когда та смотрела на нее. От этой улыбки стало неприятно и тревожно.

    Вера принялась расспрашивать Дашу: откуда приехала, замужем ли и где ее муж. Даша не знала, что ей говорить, ответы ее были односложными. Вера, заметив на лице новенькой смущение, оставила ее в покое, посоветовала отдохнуть. Даша очень устала, две бессонные ночи и двухдневное голодание давали себя знать. Сейчас в тепле и уюте, после обеда, ей хотелось спать. Она разобрала постель и легла. Все было, как сон. Совсем еще недавно без денег, не имея пристанища, она в отчаянии бродила по улицам незнакомого ей города и завидовала всем, кто имел работу и жилье.

    Теперь она получила работу, место в общежитии. Хорошо было лежать в чистой постели, в тепле, не думая о завтрашнем дне.

    Даша не слышала, как с работы пришли еще две обитательницы комнаты, как они шепотом говорили между собой, чтобы не разбудить новенькую. Староста комнаты Галя Смирнова, высокая, полногрудая, с очень румяным лицом и серыми глазами - крановщица литейного цеха, она же секретарь цеховой комсомольской организации, - собрала возле стола девушек и вполголоса говорила им:

    - У Даши неудачно сложилась жизнь. Мне о ней рассказала Александра Николаевна. Ее обманул какой-то хлюст. Мачеха выгнала из дому. Нам, девочки, надо сделать так, чтобы она чувствовала себя здесь, как дома. У нее скоро будет ребенок…

    Девушки кивали головами.

    - Дурочка твоя Даша, - бросила Лидия Иванова. Галя покосилась на нее.

    - А ты помалкивай. Знаем, какая ты умная. Лидия презрительно поджала губы, повела плечами:

    - А мне-то что! Ей с ребенком мучиться, не мне.

    - Так вот, девочки, мы должны помочь Даше. Для нее это сейчас главное. Договорились?

    - Договорились, - за всех ответила Вера Сухинина.

    - Ну и чтобы никаких шуток дурацких. Ей и без того тяжело,- продолжала вполголоса Галя. Посмотрела строго на лаборантку. - Слышишь, Лидка? А то ты начнешь тут… Знаю тебя.

    Лидия насмешливо скривила губы. Сквозь сон Даша слышала невнятные голоса, чьи-то легкие шаги по комнате. Кто-то засмеялся.

    - Тише. Пусть отдыхает, - явственно дошел до сознания чей-то приглушенный голос. Даша открыла глаза и увидела в комнате уже четырех девушек. Задержала взгляд на высокой, крепкого сложения девушке, которая стояла перед зеркальной дверкой шифоньера и расчесывала русые длинные волосы. Вторая - незнакомая, низенькая, возилась у раскрытого чемодана. Лидия лежала на койке, читала книгу. Вера за столом что-то писала в тетради.

    Даша закрыла глаза и с тревогой подумала, как она начнет свою новую жизнь. У нее не во что переодеться, ни полотенца, ни мыла. А когда родится ребенок, кому она будет нужна в общежитии?

    Даша поднялась с постели.

    - Добрый вечер! - сказала она

    - Ты уже встала - воскликнула Галя, закинула на спину пышные расчесанные волосы, подошла к Даше - Ну, здравствуй - Крепко, по-мужски пожала ей руку - Я староста и комсорг. С Лидой и Верой ты уже знакома. А вот эта, курносая, - Валя Серова - токарь механического цеха.

    Дашу окружили. Валя Серова обняла ее, поцеловала И Даша вдруг почувствовала себя легко и свободно в окружении новых подруг, будто жила с ними долгое время.

    -  Когда тебе в декретный? - запросто опросила Галя.

    Даша засмущалась

    - Не знаю, - чуть слышно проговорила она.

    - Ты нас не стесняйся. Нам все рассказала Александра Николаевна. У нас так заведено: один за всех, все за одного, - оживленно говорила Галя, глядя прямо в лицо Даше. Глаза у нее были серые, большие, брови густые, темные. - Если ты пришла в нашу комнату, должна соблюдать наш внутренний распорядок. Все, что потребуется для тебя на первых порах, - деньги, белье, одежда и прочее, - бери у нас. И, пожалуйста, без всяких стеснений.

    - Спасибо, девушки. Мне пока ничего не нужно,- ответила Даша.

    Она пожалела, что рассказала начальнице отдела кадров о себе. У мачехи она привыкла даже не прикасаться к вещам Натальи и Любы, чтобы избежать лишнего скандала. Там только и слышалось: «Это мое!»

    - Предупреждаю: без церемоний. Наша комната соревнуется с другими. У нас не только чистота и порядок, но и товарищество. Ты это имей в виду, - не без гордости подчеркнула Галя.

    Через два дня Галя в завкоме выхлопотала для Даши единовременное пособие. Даша купила себе платье, белье, кое-какую необходимую мелочь.


НАЧАЛО ПУТИ


    Из окна проходной виден огромный заводской двор. Налево и направо уходят вдаль длинные корпуса цехов, в пасмурное небо вздымаются трубы, распустив серые космы. Паровоз гоняет по рельсам платформы, груженные чугунными слитками, коксом, ящиками величиной с комнату. Доносятся глухие удары паровых молотов, пронзительный визг какой-то металлорежущей машины, частая дробь пневматических молотков. Над заводом стоит непрерывный гул сотен работающих станков, отчего в проходной слегка позванивают в окнах стекла

    Даша смотрит на корпуса и старается представить себе, как там работают тысячи людей, которые утром шумной рекой, как сквозь узкое отверстие в плотине, вливаются в ворота контрольной и ручейками растекаются по цехам.

    В обеденный перерыв к ней заглянула Александра Николаевна.

    - Ну как, Даша? - спросила она, улыбаясь одними глазами. И Даша опять подумала, что Александра Николаевна вовсе не такая сердитая, какой показалась ей при первом знакомстве.

    - Разве это работа?

    - Тебе эта работа теперь самая подходящая. Как в общежитии устроилась?

    - Хорошо, Александра Николаевна. Спасибо. Потом к Даше забежали Вера Сухинина и Валя Серова - обе в синих комбинезонах, чем-то похожие на игрушечных мишеек. Пощебетали минуты три и, выпалив залпом заводские новости, помчались в столовую, держась за руки Даша знала уже, что они - неразлучные подруги Вместе воспитывались в детском доме, учились в ремесленном училище, теперь работают в одном цехе, вечером учатся в школе рабочей молодежи в девятом классе. У Веры русые волосы, по-ученически заплетенные в косы, и очень яркие голубые глаза Валя - егоза и хохотунья, у нее зеленоватые, озорные, как у мальчишки, глаза, бойко вздернутый носик в крапинках веснушек, волосы слегка отливают медью Маленькая, юркая, она всегда смеется и поет. Девушки в шутку зовут ее Чижик-Пыжик.

    После обеденного перерыва к Даше зашла Лидия

    - Хочешь посмотреть наш завод? - спросила она Даша кивнула.

    Лидия сама договорилась со старшим вахтером, чтобы он отпустил Дашу.

    - Пойдем в литейный, - сказала Лидия.

    Боязливо Даша переступила порог литейного цеха. Здесь было сумрачно, душно. От вагранок и сушильных печей тянуло знойным жаром, как в летний безветренный день. В цехе стоял дробный, приглушенный стук пневматических трамбовок, шум коксовых сушилок, установленных прямо на верхних опоках.

    Послышался гудок, похожий на автомобильный Даша испуганно посмотрела вверх. Там, над головой, на шестиметровой высоте двигался огромный железный мост, соединяющий две противоположные стены В небольшой кабине сидела женщина, повязанная серым платком. Лицо ее было смуглым от копоти и пыли формовочной земли, блестели только глаза да зубы, обнаженные в улыбке. Крановщица махала кому-то рукой.

    - Это Галя, - сказала Лидия.

    В это время мостовой кран с висящим метровым крюком проплыл над головами девушек и остановился. Формовщик в темной спецовке махнул рукой. Крюк на тросе опустился к массивной опоке, захватил ее, плавно поднял многотонную форму и понес в дальний конец цеха.

    Лидия, как экскурсовод, объясняла Даше технологию изготовления формы для чугунного литья. Вдруг у вагранки грозно блеснуло пламя. Даша вскрикнула.

    - Не бойся. Сейчас будут заливать формы, - пояснила Лидия.

    Мостовой кран стоял недалеко от вагранки, из которой по желобу в железную бадью лилась слепящая глаза струя расплавленного металла, разбрасывая искры. У бадьи ходил высокий ладный парень в брезентовой робе, с темными очками на серой кепке.

    - Это жених Галины. Весной собираются пожениться. Вот глупая! - усмехнулась Лидия.

    - Почему глупая?

    - Торопится с замужеством. А ей нет еще и двадцати. Выскочит замуж, обабится…

    - Но если она любит его?

    - Ну и пусть любит. В этом - вся соль жизни. Любить не каждая умеет Влюбится, дурочка, и спешит скорее замуж, а потом локоть кусает Ну, какая, в чертях, у замужней женщины любовь?! Кастрюли, пеленки, заботы. Это уже не любовь. - Лидия презрительно сощурила глаза и безнадежно махнула рукой.

    За литейным шли механические цехи. Здесь ряд за рядом стояли токарные, строгальные, долбежные, зуборезные станки, от них в цехе было тесно Лидия что-то говорила Даше, но та почти ничего не слышала из-за шума станков.

    По цеху шел мужчина лет сорока, в синем пальто и меховой шапке. Лицо у него чисто выбрито, румяно. Даша почему-то приняла его за директора и обратила внимание на то, что он весело и приветливо улыбался ее спутнице. Посмотрела на Лидию и заметила, что у той сразу преобразилось лицо, заблестели глаза, на пухлых губах улыбка. Мужчина поздоровался с Лидией и долго не выпускал ее руку, не обращая внимания на стоявшую рядом Дашу Он был на голову выше Лидии, поэтому, разговаривая с нею, вынужден был наклоняться к ее уху. Даша отошла в сторону, остановилась возле огромного карусельного токарного станка, наблюдая за его работой, изредка бросая взгляды на Лидию. Она сразу поняла, что между Лидией и этим немолодым мужчиной какие-то особые отношения.

    - Кто это? - спросила Даша, когда Лидия подошла к ней.

    - Ведущий конструктор завода. Правда, интересный? - ответила Лидия

    - Да. Но он уже не молод, - заметила Даша.

    - Ему сорок два.

    - Семейный?

    - У него жена, двое детей.

    - Он тебе нравится?

    Лидия с иронической улыбкой посмотрела на Дашу.

    - Глупенькая ты девочка! Кому же не понравится такой красавец!

    - Но он женат.

    Лидия повела плечами, удивляясь наивности спутницы.

    - Это ничего не значит. Семья - это его личное дело.

    Дашу покоробили ее слова.

    После работы Валя и Вера, шумливые и непоседливые, переодевались, с полчаса вертелись перед зеркальной дверцей шифоньера, мешая одна другой, и бежали в школу. В комнате сразу воцарялась тишина. Галя тоже наряжалась и уходила во Дворец культуры. Иногда за нею заходил Сашка, из литейного цеха, - парень-здоровяк, с роскошным русым чубом и ласковыми глазами. Он был под стать Гале, такой же добрый, веселый.

    Лидия, придя с работы, надевала причудливой расцветки халат, переделанный из японского кимоно, доставала из чемодана книгу, удобно ложилась на койке и углублялась в чтение. Даша, коротая в общежитии долгие зимние вечера, тоже незаметно для себя читать стала очень много. Дома у нее для этого не было свободного времени.

    Исподволь Даша присматривалась к Лидии Ивановой. В этой девушке многое казалось ей непонятным. Даже книги она читала какие-то особенные: растрепанные, пожелтевшие от, времени, напечатанные еще до революции. Когда девушки просили у нее почитать книгу, Лидия отвечала:

    - Рановато вам еще.

    - Подумаешь! - сердилась Валя. - Я же знаю, что ты читаешь только про любовь.

    - Что вы понимаете в любви? Отстаньте!

    Как- то вечером Лидия заторопилась куда-то и забыла спрятать книгу. Даша взяла зачитанный до дыр томик. Это был роман «Мария Магдалина». Раскрыла на середине и начала читать. Чем-то душным и стыдным веяло с порыжевших листов.

    У девушек не водилось друг от дружки секретов. Только Лидия составляла в этом исключение. Раза два в неделю она надевала модное платье, лучшие туфли и молча исчезала куда-то. Одевалась она хорошо, у нее было много дорогих платьев, обуви и всяких безделушек. Возвращалась Лидия в общежитие рано утром, от нее пахло вином.

    Даше рассказали, что Лидия восемнадцати лет вышла замуж, а через полгода ушла от мужа и дала себе зарок никогда не обзаводиться семьей.

    В комнате верховодила Галя. До четырнадцати лет она жила в деревне, потом уехала в город, окончила там ремесленное училище, школу рабочей молодежи. Лидия побаивалась этой смелой, прямой девушки и никогда не ввязывалась с нею в спор.

    В феврале Даша пошла в декретный отпуск. Теперь у нее было много свободного времени, и она не знала, куда его девать. Привыкшая с детства к труду, она томилась от безделья, особенно в дневное время, когда подружки были на работе. Уберет комнату, помоет полы, протрет тряпкой всю мебель, глянет на часы - еще утро. Возьмет книгу, читает час, другой, пока разные мысли не уведут ее.

    Она заставляла себя не думать о Николае. Но обида была так велика, что Даша дала себе слово - вырвать его из сердца, забыть. Боль в душе жила незаживающей раной. До последнего письма она верила и надеялась, письмо убило все. Кроме обиды, сейчас она ничего не чувствовала к Николаю Другие заботы, другие тревоги встали перед нею.

    Даша со страхом думала: как она будет воспитывать ребенка, как устроит свою жизнь? Девушки советуют закончить десятый класс, обещают помощь. Даша иногда брала учебники Вали и Веры, просматривала материал. Кое-что успела забыть, но многое еще помнилось. Значит, она не такая уж тупица, как казалось ей перед тем, когда закралась мысль бросить учебу. «Осенью снова поступлю в школу», - думала Даша.

    Как- то вечером, оставшись в комнате с Лидией, Даша призналась, что она боится своего будущего.

    - Зачем же ты допустила, что у тебя будет ребенок? - спросила Лидия.

    - Но как же - убить ребенка? Лидия улыбнулась.

    - Ты хочешь быть лучше всех. С ребенком тебе будет очень тяжело.

    - Знаю, что тяжело, - тихо сказала Даша Лидия с минуту молчала, рассматривая свои ног-ти, покрытые лиловым лаком. Она была очень опрятна, тщательно следила за собой.

    - Часто матери-одиночки отдают новорожденных в детский дом, - сказала она.

    Даша почти испуганно посмотрела на нее.

    - Как же своего ребенка отдать в детский дом?! Даже волчиха детеныша никому не отдаст.

    - Зверь, Дашенька, существо неразумное, а у человека - разум. У тебя нет возможности воспитывать ребенка. Значит, о нем позаботится государство.

    - Это нечестно. Государство не обязано делать то, что должна сделать мать.

    Лидия усмехнулась и повела плечами.

    - Все это, Даша, предрассудки. Государство заинтересовано в приросте населения, особенно после такой войны. Не каждая из нас может выйти замуж. А кому нужна ты с ребенком? Подумай об этом. А ты - красивая и при желании могла бы неплохо устроить свою жизнь.

    Даша вздохнула.

    - Мне кажется, что я никогда не выйду замуж,- сказала она задумчиво.

    - И не пожалеешь, - подхватила Лидия. - Ну что хорошего находят в замужестве?! Я уже испытала на себе это счастье. - Лидия презрительно скривила губы. - У тебя нежный, ласковый характер. Но ты гордая. Трудно тебе будет замужем. Как ни говори, а жена - это рабыня мужа. Ей приходится иметь дело с такими прелестями, как кастрюли, пеленки. Надо угождать благоверному, чтобы он не обзывал тебя дармоедкой. Нет, свою свободу я ни на что не променяю. Веришь ли, меня тошнит от одного запаха кухни и пеленок.

    - Но ведь все равно рано или поздно придется иметь дело и с кухней и с пеленками, - сказала Даша.

    - Возможно, - ответила Лидия. - Но я не стремлюсь к этому счастью. И тебе не советую.

    - Послушаешь тебя и как будто возразить нечем. Я так считаю: если я люблю человека, то не буду спрашивать, за что я его люблю. Просто люблю, и все. Для меня он дороже моей жизни, ради него я не пощажу себя. С любимым брак - это не ярмо, как ты говоришь, а счастье.

    Лидия насмешливо сощурила глаза.

    - Старая мещанская мораль.

    - Не все то плохое, что старое, и не все хорошее, что новое.

    - Ты, Даша, еще девочка, хотя и собираешься стать матерью. Будет у тебя ребенок - многое поймешь.

    Этим закончился спор, каждая из них оставалась при своем мнении.

    Даша не жалела, что ушла из дому. Здесь, на заводе, она нашла свою настоящую семью, где каждый готов поделиться последним куском хлеба и поддержать в беде. Она все время чувствовала себя в неоплатном долгу перед подругами, на их заботу старалась ответить своей заботой, на ласку - лаской.

    На стене возле выключателя висел график дежурства. От него всячески отлынивала только Лидия. Когда Даша ушла в отпуск, дежурство распалось само по себе, дежурным нечего было делать, потому что в комнате всегда царили порядок и чистота. Валя часто шутила по этому поводу:

    - Девочки, вот чудо-юдо! Над нашей комнатой шефствует дед-мороз со своей внучкой Снегурочкой.

    Валя и Вера после занятий в школе часто забегали во Дворец культуры потанцевать, приходили домой веселые, раскрасневшиеся, но такие усталые, что не в состоянии были убрать в шкаф свои наряды. Платья их обычно висели на спинках кроватей, чулки и туфли валялись на полу. Галя не раз делала им замечания.

    - Утром уберем. Спать хочется, - полусонно отвечали подружки. Не успеют щекой коснуться подушки, засыпают. Утром спят до тех пор, пока Галя не разбудит их.

    - Полуночницы! На работу опоздаете. Девушки вскакивали с теплых постелей, торопливо

одевались. Не успев умыться и причесаться как следует, бежали на работу, не убрав в шифоньер платья, не заправив постелей. После работы подруги шумно вбегали в комнату, удивленными глазами смотрели на свои койки.

    - Вот чудо-юдо! - звенела Валя, поводя вправо и влево хорошеньким носиком в крапинках веснушек.

    - Опять дед-мороз со своей Снегурочкой побывали у нас, - говорила Вера, бросая на Дашу взгляды.

    Валя подскакивала к Даше, обнимала ее и верещала, захлебываясь смехом:

    - Хорошая у нас Снегурочка. Но ты, Даша, все-таки не пускай ее в нашу комнату, а то нам с Верой совестно. Ой, какие же мы неорганизованные! Не будешь пускать Снегурочку?

    - Не буду, - с улыбкой отвечала Даша.

    Так продолжалось несколько раз, пока подружки не приучили себя не оставлять на утро платьев на спинках кроватей, а на полу чулок.

    Как- то Лидия заболела. Даша сутками не отходила от ее постели, поила лекарствами, кормила манной кашей, бегала в аптеку. Девушки спят, а она, притушив розовой бумагой свет лампочки, сидит у Лидиного изголовья. Даша по себе знала, что больной человек мнителен и боязлив, его пугает одиночество. Если рядом с собой он видит здорового человека, который в любую минуту протянет ему руку помощи, он легче переносит недуг.

    На третий день Лидия почувствовала себя лучше.

    - Даша, ты бы отдохнула, - сказала она.

    - Я не устала. Может, тебе чаю согреть? - спросила Даша.

    Лида утвердительно кивнула головой. Выпив чаю, она вдруг опросила у Даши:

    - Он знает, что у тебя будет ребенок?

    Даша опустила голову, глаза ее сразу стали печальными и задумчивыми.

    - Ты ему написала?

    - Нет, не писала.

    - Почему?

    - Стыдно. Я боялась…

    - Ты ему все-таки напиши.

    Даша отрицательно покачала головой. Губы ее судорожно подрагивали.

    - Ты же говорила, что он был хорошим.

    - Да. Но после его письма… - У Даши на глазах заблестели слезы.

    В комнате тихо Тишину нарушает только размеренное тикание ходиков. За окнами ночь, стекла затянуты морозными узорами. Галя, сунув под щеку ладонь, слегка посапывает. В розовом полумраке лицо ее кажется еще румянее. Чижик спит на спине, заломив руки за голову. У нее милое, почти детское лицо, рот полуоткрыт. У Веры одеяло сползло на пол, она свернулась калачиком. Даша подошла к ней, осторожно укрыла ее, снова подсела к Лиде.

    - Мне иногда страшно, - призналась Даша. - Проснусь в полночь и не могу заснуть. В голову лезут разные мысли. Видно, я такая трусиха.

    - Нет, Дашенька, ты не трусиха. Ты даже смелая. Но, я сказала бы, несовременная, - заметила Лидия.

    - Почему? - удивилась Даша.

    - Не ищи счастья в замужестве. Это блеф. Я давно присматриваюсь к замужним женщинам, и мне кажется, что все они, каждая по-своему, очень несчастны. Они только делают вид, что довольны своей судьбой. - Лидия помолчала, о чем-то думая. - Прости, что я с тобой откровенна. С другими я не такая. Разве можно говорить с Галиной и Валей?… Они не поймут меня, наклеют всяких ярлыков. Это глупые телочки, мечтающие стать коровами. Ты не похожа на них.

    - Лида, зачем ты так о них? Они - хорошие, - сказала Даша

    - Я это без всякой злобы. Девушки они хорошие, но очень ограниченные. Я с тобой откровенна потому, что ты умная. Знаю, все вы осуждаете меня. Но я не сержусь на вас. Каждый вправе устраивать свою жизнь так, как ему этого хочется. У меня знакомый был… ученый. Он был намного старше меня. И я не жалею, что была его любовницей. Он любил меня…

    - А ты?

    - Я не задумывалась об этом. В семейной жизни он был несчастлив. Жену свою он не любил, даже презирал, а жил с нею по обязанности, ради детей, семьи. И я охотно принимала его ласки. Иногда мне казалось, что я любила его.

    - Ну, а этого, конструктора, ты любишь? - спросила Даша.

    - Не знаю. Наверное. Во всяком случае, он мне нравится. Он хороший, - тихо ответила Лидия.

    - Какой же он хороший, если изменяет своей жене? У него же дети, Лида, ведь это плохо жить с человеком, у которого жена, дети…

    - Знаю, это многие осуждают с точки зрения официальной морали. Но я стою выше предрассудков. Не люблю ходячую добродетель. Я же не размениваюсь на мелочи, верна ему. Мы оба счастливы. И я вольна, как птица.

    - А не кажется ли тебе, что ты обворовываешь чужую семью? - сурово спросила Даша.

    - Но если он не любит свою жену? Не меня, так другую найдет, - ответила Лидия без малейшего признака смущения - Ах, Дашенька, ты еще ребенок! Нас любят, пока мы молоды и красивы. Семья, заботы, черная работа у плиты ужасно старят женщину. Мужья начинают поглядывать на более молодых. А с женами живут по обязанности. Нет, Даша, брак и семья - это тяжелые цепи.

    - Значит, ты против брака?

    - Я не против брака, я против цепей. В современных браках много устаревшего, много предрассудков.

    - А каким же ты мыслишь новый брак?

    - Не знаю Я против рабства. Брак должен быть таким, чтобы он не убивал личность, чтобы всем было хорошо, - ответила Лидия

    - Ты любила своего мужа?

    - Любила. Мне казалось, что лучше его нет человека во всем мире. А потом присмотрелась и ужаснулась - кого я полюбила, с кем связала жизнь…

    Лидия скривила лицо, даже вздрогнула от неприятных воспоминаний

    - Он был пьяница или развратник?

    - Нет, он не был ни тем, ни другим. Для мещаночек - он идеал. Он не разрешал мне работать, не хотел, чтобы я училась. Он хотел, чтобы я была его примерной женой, домохозяйкой, стряпухой… А мне все это ужасно противно Я возненавидела мужа и ушла от него.

    - И не жалеешь?

    - О чем жалеть? Что он не сделал из меня рабыню?


СЫН


    У Даши родился сын. Появилось на свет существо, ради которого она приняла столько мук, пережила столько сомнений и тревог. И странно, это крохотное существо будто перевернуло всю ее жизнь, изменило ход мыслей. Теперь Даша не спрашивала себя, для чего она живет. С рождением сына она словно сама заново родилась на свет, почувствовала вдруг, что жизнь, несмотря на все ее превратности и огорчения, хороша, и люди вовсе не злы, какими они порой казались ей, когда она жила у мачехи.

    Няня каждый день клала на ее тумбочку кулечки с конфетами, пирожные, яблоки. Даша знала, от кого эти гостинцы. На тумбочке появлялись цветы, игрушки, открытки с шуточками и добрыми пожеланиями.

    Как- то няня сказала ей:

    - У тебя, милая, наверное, родственников полон город.

    - У меня их как раз и нет, - ответила Даша.

    - А целый день трещат по телефону. Лицо Даши озарялось улыбкой.

    Сын был крепышом. Когда Даша первый раз взяла его на руки, у нее радостно забилось сердце. Долго она всматривалась в розовое крохотное личико. Глаза, крутой лоб, чуть оттопыренные уши - весь в отца. И ей вдруг стало нестерпимо стыдно за то, что одно время она намеревалась убить в себе это дорогое сердцу существо. Вот бы увидел Николай сына! Может, написать ему? Соблазн поделиться с ним своей радостью был большой, но каждый раз вспоминалось его письмо, и желание написать Николаю пропадало.

    В солнечный воскресный день Дашу выписали из роддома. Она взяла узелок с вещами, приняла от няни сына, завернутого в одеяльце. Застенчиво и неуверенно она шла по коридору, держа малютку, как бесценное сокровище, боясь оступиться. Сын! Это ее сын!

    Из вестибюля шумной веселой стайкой выпорхнули подружки и помчались ей навстречу. Впереди всех летела Валя. Лидии не было. За девушками степенно шла Александра Николаевна, неся что-то в руках. Девушки окружили ее, подняли такой шум, что няня вынуждена была прикрикнуть на них:

    - Тише вы! Не на танцульках находитесь. Вот попадете к нам, не очень-то посмеетесь.

    - А мы к вам не торопимся, - ответила Галя, беря на руки Дашиного сына.

    - Даша, дай мне подержать, - кричала Валя, стараясь оттолкнуть Галю.

    - Куда тебе! Уронишь.

    - Я только подержу немножко.

    Валя почти выхватила из рук Гали ребенка.

    - Ой, какой же он маленький!

    - А ты думала, парни взрослыми родятся? - улыбнулась Галя.

    - Девочки, ну, как, идет мне быть мамашей? - опросила Валя, обводя всех озорными глазами.

    - Подрасти малость надо. Ну, подержала и хватит. Дай-ка сюда.

    - Подумаешь, подрасти, - Валя обиженно надула губы. - Рада, что вымахала, как слониха.

    - Не ссорьтесь, девочки, - сказала Александра Николаевна.

    Валя неохотно передала ребенка Гале, бросилась к Даше, принялась целовать ее.

    - Молодчина, Даша. Я так и знала, что у тебя будет сын.

    Ребенок переходил из рук в руки, каждой хотелось подержать новорожденного. Дашу обнимали, целовали, совали в руки какие-то свертки. Она то и дело опасливо поглядывала, чтобы девушки не уронили ее сына.

    - Поздравляю, Дашенька! - сказала Александра Николаевна и вручила сверток. - Приданое. Это тебе от заводского комитета.

    - Спасибо.

    - Ну, а нянь у тебя хватит, - добавила Вера. До общежития девушки несли новорожденного поочередно.

    Первые дни они охотно возились с малышом, как с живой куклой. Галя как-то в шутку сказала:

    - Ну, девочки, будем стажироваться.

    И они «стажировались» пеленать и купать малыша, носить его на руках, играть с ним. Сообща подбирали ему имя, и были удивлены, когда Даша показала метрическое свидетельство, где черным по белому было написано Николай Николаевич Ракитин.

    - То, что Ракитин - хорошо. А вот Николай не лезет ни в какие ворота, - заявила Галя.

    Даша промолчала.

    - Значит, ты все еще любишь его? - спросила Валя.

    - Не знаю.

    - Дурочка ты, Даша. После всего этого надо ненавидеть и презирать, - проговорила Валя. Она сжала кулаки и потрясла ими перед собой. - Ух, как бы презирала!

    - Давайте напишем в «Комсомольскую правду» о таком отце, - предложила Галя.

    - Ты что?! - испугалась Даша. - Если вы хоть немножко уважаете меня…

    Одна только Лидия равнодушно встретила нового жильца комнаты. Крик ребенка вызывал у нее приступы нервозности, от запаха пеленок ее тошнило. Она ни разу не взяла малютку на руки. Если в ночное время он кричал, Лидия прятала голову под подушку, зажимала уши ладонями.

    - Ну успокой же его. С ума можно сойти, - ворчала она.

    Даша брала сына на руки и уходила в коридор. Она замечала, что и у других девушек постепенно остывал интерес к ребенку, хотя они пока еще не ворчали, как Лидия. Даша понимала, что малютка - не очень приятное соседство, особенно в общежитии, и подумывала найти отдельную комнату. Но рассчитывать на коммунальную квартиру было рано, а частные стоили дорого.

    Время шло. Даша как-то незаметно для всех поправилась, с лица сошли темные пятна, в походке появилось что-то новое - плавное, женственное. И все вдруг увидели, что Даша хороша собой. Особенно красивы у нее черные глаза, излучающие ласковый свет. На щеках при улыбке играли ямочки.

    - Девочки, я тоже хочу ребенка, - как-то полушутя, полусерьезно сказала Валя.

    Когда Даша ходила в положении и лицо ее было в пятнах, Валя не раз заявляла подругам, что у нее никогда не будет детей.

    - Я всегда завидую красивым, - с грустью заметила Валя

    - Не родись красивой, а родись счастливой, - сказала Вера

    - Красота - это и есть счастье Вы думаете, мне сладко жить с моими проклятыми веснушками? - Валя подошла к зеркалу, презрительно посмотрела на свое отражение - Ну что за нос. Фи! И волосы рыжие, и глаза кошачьи.

    - Тебя и такую любит Витька

    После отпуска Даша устроила сына в детские ясли, а сама пошла в механический цех на подсобные работы. Валя и Вер между делом учили ее работать на токарном автомате. Даша была ученицей понятливой. Вскоре ей присвоили разряд. Даша получила самостоятельную работу на автоматическом станке.

    Ей очень хотелось ходить с подругами на комсомольские собрания, выполнять хоть какое-нибудь общественное поручение, во Дворце культуры участвовать в хоровом или драматическом кружке, вечером потанцевать. Но сын связывал ей руки.

    Три раза в день Даша бегала в детские ясли кормить его. С радостным волнением она брала на руки бутуза У нее сладко замирало сердце, когда малыш теплыми губами брал ее грудь, морщил носик, сопел, причмокивая.

    Всем была довольна Даша: и сыном, и работой, и подругами Ей хватало скромного заработка. Но в душе жила печаль. Как ни старалась Даша заставить себя не думать о Николае, сердце не хотело подчиняться рассудку. Она любила затаенной, безотчетной и безнадежной любовью. Иногда ночью прижмет к себе сына, наплачется вволю, а утром девушки спрашивают у нее:

    - Опять плакала?

    - Нет, что вы! Откуда вы взяли?

    - Глаза-то в карман не спрячешь. Эх, Дашенька, напрасно ты убиваешься. Непутевый он парень, если отвернулся от тебя, - говорила Галя.

    Однажды Даша заметила, что мальчик ведет себя как-то странно: не берет грудь, беспокойно ворочается в кроватке.

    - Не болен он? - тревожно опросила она у няни.

    - Вроде бы ничего. Он у тебя крепыш, - ответила няня.

    - Почему же грудь не берет?

    - Значит, не голоден. У нас каждый день врачи осматривают ребят.

    Остаток дня Даша не находила себе места. Стояла за станком, а перед глазами все время сын. Встревоженная предчувствием, она не заметила, как разладился станок, как из-под резцов пошли бракованные детали. Мастер дал ей нагоняй. После работы Даша быстро переоделась и стремглав помчалась в детские ясли.

    - Ну, что с Коленькой? - спросила она няню.

    - Вроде бы ничего, - ответила та.

    Даша подошла к кроватке. На этот раз Коленька даже не улыбнулся ей. Он потягивался, зевал, был вялым, полусонным. Приложила ладонь к его голове: она была горячая. Врачей уже не было, и Даша обратилась к медсестре. Измерили температуру.

    - Ничего страшного нет. Завтра утром мы проверим его, - сказала сестра.

    С вечера у мальчика начался жар, лицо порозовело, он беспокойно ворочался в постели, покряхтывал, разбросав полные ручонки.

    Ночью, когда девушки все спали, мальчик начал хныкать, затем кричать

    Первой проснулась Лидия.

    - Ну чего он орет? С ума можно сойти, - сердито проговорила она.

    - Болен он, - ответила Даша.

    - Понеси в консультацию.

    - Куда же я с ним ночью?

    Даша прижала малютку к груди. Он начал кричать еще громче.

    - Сил моих больше нет, - ворчала Лидия, капая в стакан валерианку.

    - Чего он разбуркался у тебя? - спросила спросонья Валя.

    - Ой, и крикун же, - недовольно отозвалась Вера.

    Стиснув зубы, Даша молча закутала ребенка в одеяло и вышла в коридор.

    - Ну, чего ты, мой маленький? Тебе больно? Что у тебя болит? Ну, скажи, мой хороший. Всем мы мешаем, все ворчат на нас, - приговаривала Даша, качая на руках сына.

    Но никакие ласковые слова не могли утешить больного малютку. Крик его становился истошным. Даша пришла в отчаяние. В полумраке коридора приоткрылась дверь, из нее высунулась голова пожилой женщины с растрепанными волосами и сердитым заспанным лицом.

    - Угомони его. Надоело! - злобно проскрипел голос.

    На дворе было холодно и сыро, до рассвета еще далеко. Забившись в угол, Даша присела на корточки, прижала к себе сына. Из разбитого окна тянуло промозглой сыростью. Даша была в ситцевом платье и в тапочках на босу ногу, холод пробирал до костей. А малютка кричал до хрипоты. Ей стало страшно. Надо немедленно в больницу. Вошла в комнату, накинула пальто и в тапочках, без платка выскочила на улицу.

    Ночь была темная, моросил холодный дождь. Не разбирая в темноте дороги, Даша почти бежала по направлению к центру города. В смятении она не догадалась позвонить на станцию скорой медицинской помощи с проходной завода. Пробежав четыре квартала, она вдруг спохватилась, что не знает, где находится больница. Остановилась. Спросить не у кого, улицы безлюдны. У нее промокли ноги. Дождь усиливался. Закутав в пальто больного ребенка, Даша стояла в нерешительности и молча плакала от своей беспомощности. Правы были мачеха и Лидия - ее мучения только начинаются Что же делать?

    Из-за поворота показался дежурный трамвай. Даша стала на рельсы, подняла руку. В ответ раздался предупреждающий звонок, трамвай, сверкая огнями, быстро надвигался на нее. «Не сойду с пути.»

    Вагон круто затормозил в двух шагах от нее. Выскочила вожатая.

    - Сумасшедшая! Тебе жить надоело? - кричала она.

    - У меня ребенок умирает. Скажите, где больница или скорая помощь? - с трудом выговорила Даша, все так же стоя посреди трамвайных путей.

    - До больницы, молодка, далече. А станция скорой помощи кварталов пять. Беги туда. Машины там стоят с красными крестами, - сказала вожатая.

    Забыв поблагодарить женщину, Даша помчалась дальше. «Только бы успеть!» - билась в голове напряженная мысль. Споткнувшись о что-то, Даша упала, ушибла колено и локоть, но ребенка не выронила из рук. Вскоре мокрая, задыхающаяся от усталости, она была на станции скорой помощи, откуда ее быстро доставили машиной в детскую больницу.

    - Что с ним? - спрашивала она тревожно врача

    - Воспаление легких. И в таком состоянии вы таскали его ночью по городу, под дождем! Эх, мамаша! - врач покачала головой.

    - Доктор, милый, спасите его, - плача упрашивала Даша.

    Три дня и три ночи над маленьким тельцем больного мудрили врачи. Температура держалась критическая. Даша ни на минуту не сомкнула глаз.

    При мысли, что она может потерять сына, ее каждый раз охватывал ужас. С этим крохотным существом, бесконечно родным и любимым, связана вся ее жизнь. Она только сейчас поняла, почувствовала, что значит для нее сын. Не станет его - для нее навсегда померкнет солнце. Малютка хрипел, судорожно хватая ртом воздух. Жизнь слабой искоркой тлела в нем

    Только на пятые сутки малышу стало лучше. Кризис миновал. Даша облегченно вздохнула и первый раз за все эти дни прикорнула на час. В томительные часы, в мучительном страхе за жизнь сына Даша пришла к окончательному решению - учиться на врача.


СКАНДАЛ


    Через несколько дней после того, как Даша с сыном вернулась из больницы, между Галиной и Лидией произошел скандал. Начался он с пустяков. Галина сказала во всеуслышание, что Сашка торопит ее с женитьбой, настаивает Первого мая сыграть свадьбу. К этому времени завком обещает ему квартиру.

    - И ты на свадьбе при всех будешь целоваться с Сашкой? - опросила Валя.

    - Кому что, а Чижику поцелуи и во сне снятся, - ответила Галя.

    - Меня еще ни один парень не целовал, - призналась Валя. - Это, наверное, потому, что я рыжая.

    - Давай я тебя поцелую, - сказала Галя.

    - Девочки, а что, если я свои волосы покрашу? - спросила Валя.

    - Вот только попробуй. Я тебе тогда их вырву, - заявила Вера.

    - Эх, почему я родилась не мальчишкой! - вздохнула Валя.

    Лидия лежала на кровати с книгой в руках. Оторвав глаза от страницы, она как бы между прочим сказала:

    - Жаль мне тебя, Галина.

    Галя повернулась к ней, уперла кулаки в бока и с вызовом в голосе спросила:

    - Интересно, почему такая жалость?

    Между ними давно былинатянутые отношения. Галя не любила Лидию, высмеивала ее, осуждала за связь с женатым человеком.

    - Рано ты замуж собираешься. Или тебе свобода надоела? Наплодишь Сашке дюжину детишек, потолстеешь, потупеешь, - ответила Лидия.

    Галя кольнула ее неприязненным взглядом.

    - Вот ты о чем беспокоишься! А что ж прикажешь, найти себе женатого с толстым карманом и стать его любовницей?

    Валя прыснула было смехом, но Вера погрозила ей пальцем. Даша посмотрела на Галину, потом на Лидию, предчувствуя скандал.

    - А по-моему, чем в такие годы надевать ярмо замужества, лучше уж стать любовницей, - сказала Лидия, уязвленная прямотой Галины.

    - Бессовестная ты, Лидка. Кому говорить, а тебе бы молчать, - отчеканила Галя.

    У Лидии зарделось лицо, глаза сощурились, как от яркого дневного света, рот скривился в злой усмешке Она поднялась, села на кровати, ища ногами на полу туфли.

    - А почему мне молчать? Или я гулящая девка?- спросила она.

    - Хуже! Гулящая девка не вымогает дорогих подарков, не разбивает чужие семьи. А ты - ничем не брезгуешь. Таким в базарный день грош цена. Порядочный парень смотреть на такую не захочет, - сказала Галя, все ожесточаясь.

    - Девочки, не надо ссориться, - попросила Даша, став с ребенком на руках между Галиной и Лидией.

    - Что-то твои порядочные парни больше засматриваются на нас, грешниц, чем на дев непорочных, - со злой улыбкой проговорила Лидия.

    - Если какие и засматриваются, то как на товар ширпотреба. Уважающий себя парень рядом с такой не сядет, - отрезала Галина.

    - Например, твой Сашка, да? - глухо опросила Лидия.

    - Да хотя бы и Сашка.

    - Лидка, не надо, - вмешалась Валя.

    - Девочки, ну зачем вы затеяли это? - упрашивала Даша.

    - А чего она бахвалится. И чем бахвалится? Семьи разбивает, чужих мужей обчищает. За это судить надо.

    Галина повернулась и вышла из комнаты, хлопнув дверью.

    Вскоре Валя и Вера ушли в школу. Лидия снова легла на кровать, уткнувшись в книгу. Даша смотрела на ее взволнованное Лицо, на подрагивающие губы и понимала, что Лидии сейчас не до чтения. Подошла к ней.

    - Лида, ну к чему эта ссора?

    - А ты не вмешивайся, - сердита ответила Лидия.

    - Я не вмешиваюсь. Мы так хорошо жили…

    - Я не прощу ей. Кто давал ей право оскорблять? Почему она меня оскорбила?

    На другой день она пришла в литейный цех брать пробу металла, подошла, улыбаясь, к Сашке. Он задорно подмигнул ей и сказал:

    - Эх, хороша Маша, да не наша!

    - Надо сделать так, чтобы она была вашей, - смеясь ответила Лидия.

    Парень растерялся, не ожидая такого ответа.

    - Это я так… - пробасил он. - Ни к чему мне. У меня вон своя. Королева! - Сашка простодушно указал глазами на кабинку мостового крана, стоявшего от него метрах в десяти.

    - Слухи ходят, что ты жениться собираешься? Сашка улыбнулся.

    - Есть такая думка.

    - Не пожалеешь?

    - А чего мне жалеть?

    - Молодость свою надо жалеть. Свободу. Ты ведь молодой еще. Наверное, и девок не целовал, кроме своей Галины? - Лидия засмеялась.

    - Я девок перецеловал, дай бог каждому, - явно смутившись, ответил Сашка, присматриваясь к лицу лаборантки.

    - Врешь ты, Сашок, нескладно.

    - Не вру!

    У парня порозовело лицо, как у мальчишки, уличенного во лжи.

    Галя, покусывая губу, наблюдала за ними из кабины крана. У нее все кипело внутри. Отвезла готовую форму к сушильной печи, снова посмотрела в сторону вагранки. Лидия все стояла с Сашкой. Галя отвернулась, чтобы не видеть их. Мельком заметила, как Сашка взял Лидию за руку, как та небрежно шлепнула его ладонью. Они стояли и разговаривали до тех пор, пока начальник цеха не позвал Сашку. Уходя из цеха, Лидия бросила на Галину торжествующий взгляд.

    Вечером после работы Сашка догнал Галю возле проходной, взял ее за руку.

    - Пойдем сегодня в кино? - сказал он.

    - Иди со своей Лидкой, - сердито ответила Галя и резко отвернулась.

    - Ты чего это, Галя? - опешил Сашка.

    - У Лидки своей спроси. Нашел с кем зубы скалить!

    - Ну, не сердись!

    Сейчас Галя была злая и неприступная, как расплавленный металл, того и гляди обожжет. Сашка обиделся.

    - А я что? Я ничего. Ну, поговорил. Ты что, командуешь? - спросил он, насупясь.

    - Подумаешь, женишок нашелся! - фыркнула Галя. - Нужен ты мне! - Повернулась и ушла.

    Сашка растерянно смотрел ей вслед. Вскоре к нему подошла Лидия в светлом, хорошо сшитом платье, веселая, благоухающая духами.

    - Ты чего, Сашок, стоишь здесь? Галю поджидаешь? - спросила она, как бы ради любопытства.

    - Больно нужна мне твоя Галина. Тебя жду, - хмуро ответил Сашка. Ему захотелось назло Гале поухаживать за этой нарядной, хорошенькой лаборанткой. Пусть поменьше фыркает Галина. Подумаешь, королева!

    - Меня ожидаешь?! - удивилась Лидия простодушию парня. - Зачем?

    - В кино хочу пригласить.

    Лидия игриво рассмеялась. Она выглядела значительно взрослее Сашки, хотя он был старше ее.

    - А билет купишь?

    - Спрашиваешь! Даже мороженым угощу, а то и шампанским, - солидно ответил Сашка, переминаясь с ноги на ногу.

    - О, ты, оказывается, настоящий мужчина! А если Галя узнает?

    - Что мне Галька!

    - Поссорились? - спросила Лидия, щуря глаза. Сашка промолчал.

    - Ну, если не боишься Галины, тогда пойдем с тобой в кино, - согласилась Лидия, взяла его под руку на виду у всех и направилась к проходной. Девушки и ребята смотрели на них, шептались.

    На следующий день Галине рассказали, что видели в кино Сашку с Лидией, что он угощал ее конфетами, ходил с нею под руку. Галя не находила места. Сашка за целый день не взглянул на нее, не улыбнулся ей, не помахал кепкой.

    «И чего он нашел в ней хорошего? - опрашивала она себя в отчаянии. - Так вот он какой - Сашка! А я-то, дура, собиралась за него замуж…»

    Но сердце ныло, в голову лезли мрачные мысли, от обиды и тоски хотелось плакать. Когда Лидия приходила в цех за очередной пробой, Галя не хотела смотреть на нее, хоть глаза невольно следили за каждым ее движением. Вот она снова стоит против Сашки, вот снова рукой касается его брезентовой куртки. Они о чем-то говорят, Сашка смеется. Лидия нет-нет да и бросит косой взгляд в сторону Галины. Сколько в этих взглядах злорадства и торжества! Ой, как же тяжело и противно видеть все это!

    «Неужели Сашка не понимает, что Лидка разыгрывает его, что он не нужен ей?» - рассуждала Галя.

    Оттого что Галя очень нервничала, механизмы крана работали рывками. Начальник цеха сделал ей уже не одно замечание. В обеденный перерыв она не пошла в столовую, сидела в тесной кабине и плакала от обиды и горя. Она чувствовала, что Лидия навсегда рассорила ее с Сашкой. И хуже всего то, что это случилось накануне свадьбы. Теперь не может быть примирения с Сашкой. Она ни за что не простит его.

    После обеденного перерыва Галя зацепила крюком крана за тросы готовой многотонной формы. Получился перекос. Формовщик снизу крикнул:

    - Майна!

    Галя машинально дернула рычаг. Опока стремительно ринулась вниз, раздался сильный удар, как от взрыва снаряда, взвихрилась черная пыль. Гале показалось, что форма, заключенная в массивную чугунную опоку, обрушилась на формовщика. Сердце зашлось от ужаса.

    - Ты что, бесова девка? Сдурела! Чуть не зашибла. Испортила мне форму, - кричал внизу формовщик, протирая глаза от пыли.

    Собрались рабочие цеха, прибежал начальник, мастер, сменный инженер. Форма была испорчена, пропал недельный труд рабочего. В механическом цехе, а потом в сборочном будет простой, рабочие недосчитаются заработка. И всему этому виной крановщица Галина Смирнова, комсорг цеха, передовик производства, чей портрет уже два года висит на Доске почета.

    Галю сердито отчитал начальник цеха, пригрозил удержать из зарплаты стоимость формы. На другой день ее портрет не висел на Доске почета. Многотиражка в статье покритиковала рассеянную крановщицу. Галя подала заявление об уходе с работы, не в силах смириться с тем, что очутилась в бракоделах. Она не могла видеть, как ее Сашка изо дня в день у вагранки на глазах у всех любезничал с Лидией Александра Николаевна с трудом уговорила ее порвать заявление.

    Даша видела, как мучительно переносила Галя свое горе. С работы приходила молчаливая, раздражительная. Все смотрели на нее с опаской, ей и слова не скажи, так и вспыхнет. С тревогой ожидали со дня на день, что Галина всю боль и горечь обрушит на голову своей соперницы. Лидия и сама, наверное, ожидала этого, редко заглядывала в общежитие, ночевала где-то у подруг. При встрече с нею Галя делала вид, будто ничего особенного не случилось, она словно не замечала ее. Нелегко ей давалось внешнее спокойствие.

    - Галька, ты хоть и комсорг цеха и староста комнаты, а дурочка, - как-то заметила Валя, собираясь в школу.

    - Молчи, Чижик. Не зли меня, - сердито ответила Галя.

    - Я бы ей обязательно отомстила. А ты терпишь, мучаешься. Надо выпроводить ее из общежития.

    - Слишком честь велика для Сашки, - отвечала Галя.

    Девушки ушли в школу. Галя и Даша остались одни в комнате.

    - Зачем ты мучаешь себя так? Я поговорю с Лидией, - сказала Даша. Ей хотелось облегчить страдания подруги, помирить ее с Сашкой. Ведь любят же друг друга.

    - Ты что, вздумала издеваться надо мной?! - озлобленно спросила Галя, устремив на Дашу холодные колючие глаза. - Не смей об этом и думать. Лидка открыла мне глаза на Сашку.

    - Неправда это. Он хороший. Вы просто повздорили из-за пустяков. Нельзя быть такими упрямыми. Ты ему доказываешь, а он тебе.

    - Ну и пусть. Сашка больше не существует для меня. Я вырвала его из сердца, - заявила Галя.

    - Это только слова. Ты любишь его и переживаешь.

    Галя закрыла ладонями лицо и заплакала, плечи ее часто и резко вздрагивали.

    На другой день вечером Даша поговорила с Лидией, когда они остались в комнате вдвоем.

    - Зачем ты делаешь это?

    - Что это? - спросила Лидия, рассматривая свои красивые ногти.

    - Галю изводишь. Ей тяжело.

    - Пусть не задирает нос.

    - Так можно человеку жизнь изуродовать. Они собирались пожениться.

    - Меня это не интересует, и ее Сашка мне вовсе не нужен. Я просто отомстила Галине. Вот и все.

    - Это очень жестоко.

    - А она не жестоко обошлась со мной? При всех называла такими словами… Разве такое прощают? - сухо проговорила Лидия.

    Ссора внесла в небольшой коллектив замешательство, нарушила привычную обстановку. Все чувствовали себя неловко, подавленно. Даже Валя присмирела, перестала шуметь и смеяться по всякому поводу и от этого выглядела какой-то неестественной.

    В субботу Лидия пришла в общежитие позже всех и сразу молча принялась укладывать чемоданы. Все наблюдали за нею. Галя демонстративно отвернулась, примеряя свое новое платье, сшитое к свадьбе. За все дни ссоры с Сашкой она впервые куда-то наряжалась. Даша с радостью подумала: «Не помирилась ли она с Сашкой?»

    В комнате долго стояло гнетущее молчание. Его нарушила Валя:

    - Никак уходить собралась? - спросила она у Лидии.

    - Да, девочки. Ухожу на частную квартиру, - тихо и грустно ответила Лидия, роясь в чемодане. Вытащила шелковый отрез на платье, потом красивую зеленую трикотажную жакетку, серое клетчатое платье, подошла к Даше.

    - Тебе нравится этот отрез. Бери его на память,- сказала она.

    Даша растерялась. Материал был великолепный - голубой, с нежным рисунком, видно, дорогой. Сшить из него модное платье - мечта каждой девушки. Дашу тронула непомерная щедрость Лидии.

    - Спасибо. Но я не возьму.

    - Бери, - настаивала Лидия.

    - Нет. Ни за что!

    Лидия передернула плечами, усмехнулась и, обиженная, отошла от нее.

    - А это, Чижик, тебе на память. Ты давно заглядывалась на эту жакетку. Бери, - сказала Лидия.

    - О, что ты, Лида! Нет, не возьму. Если она не нравится тебе, я куплю, - ответила Валя.

    - Я не торгую тряпками. Бери.

    Но и Валя отказалась. Не приняла подарок и Вера.

    - Не хотите? - спросила Лидия, обводя девушек жестким взглядом прищуренных глаз. Все молча смотрели на нее.

    Даша видела, как у Гали нервно подрагивали губы, в глазах сверкали огоньки. И Даша подумала, что гроза, которую ожидали со дня на день, вспыхнет именно сейчас. Но Галя надела платье, надушилась, подпудрила лицо, накрасила губы и, не сказав ни слова, вышла из комнаты, бросив на Лидию ненавидящий взгляд. Все свободно вздохнули - гроза миновала.

    - Ну, прощайте, девушки. Привыкла к вам. Жаль расставаться, - сказала Лидия и поднесла к глазам платочек. - Не поминайте лихом. Впрочем, мне все равно. Вот сделала Галине подлость и теперь жаль ее. Горе нам с нашим самолюбием. Не понимаю, кому от него польза.

    - Не к Сашке ли уходишь? - спросила Валя.

    - Зачем мне нужен этот мальчик? Я пофлиртовала с ним, чтобы насолить Галине, а он, глупый, уши распустил.

    За окном просигналила автомашина.

    - Это за мной, девочки, - сказала Лидия.

    Через неделю она уволилась с завода.


ГАЛЯ ВЫХОДИТ ЗАМУЖ


    С уходом из общежития Лидии атмосфера разрядилась, легче было дышать, не стало той натянутости и неловкости, когда группу людей, связанных какими-то общими интересами, раздирают склоки. Даша после работы возилась с сыном, Валя и Вера торопились в школу, Галя куда-то уходила.

    - Помирилась с Сашкой? - как-то спросила ее Даша.

    - Нужен мне твой Сашка! - резко ответила Галина. Осмотрев себя в зеркале, взяла сумочку и ушла.

    - Галя, подожди!

    Даша в недоумении смотрела ей вслед. В тот же вечер Валя и Вера вернулись из клуба, куда они обычно забегали после школы потанцевать, и рассказали Даше, что Галина дружит с формовщиком литейного цеха Сергеем Грачевым. Она танцевала с ним.

    - Это она делает назло Сашке, - заключила Валя. - Она знает, что между Сергеем и Сашкой давно из-за нее вражда. Сергей за два года просмотрел на Гальку глаза.

    - И что она нашла в Сергее? Против Сашки он серенький воробышек. Сухой, жилистый. И ко всему этому выпивака. Сашка - богатырь, красавец! - И хороший, добрый.

    - Нет, девушки, мы должны вмешаться в это дело, - заявила Валя. - Галька со злости может наломать дров.

    Галя вернулась в час ночи, когда девушки укладывались спать.

    - Где ты, королева, пропадаешь каждый вечер?- спросила Валя.

    - А тебе не все равно? - буркнула Галя, раздеваясь.

    - Конечно, не все равно. Ты думаешь, мы не знаем, что водишься с Грачевым? Нашла с кем дружить. - Валя стянула с себя платье и юркнула в постель.

    - С кем хочу, с тем и буду дружить. Я за Сергея замуж выхожу, - ответила Галя.

    - За Грачева?! Ты с ума сошла! Вот нашла себе сокровище! - сказала Валя.

    - Галя, ты это серьезно? - спросила Вера.

    - Я не люблю шуток шутить. И чего вы прицепились ко мне! - сердито сказала Галя, отвернувшись к стене.

    - А Сашка? Ты же любишь его, - вмешалась Даша.

    - Я же сказала, для меня он больше не существует.

    - Не пожалеешь?

    - И чего жалеть? Сегодня он со мной, а завтра другая подвернулась.

    - Нет, Галина, я протестую. Это ты делаешь Сашке в отместку, - заявила Валя.

    - Ну и что ж.

    - Нашла чем доказывать. Разве этим шутят?

    - Сашке докажешь или нет, а свою жизнь загубишь, - вставила Вера.

    - Ну и пусть, - упрямо твердила Галя.

    - Надо помириться с Сашкой. Столько времени дружили, - советовала Даша.

    - Ни за что! Обидел он меня. Ненавижу и презираю! - взволнованно ответила Галя.

    - Неправда' Ты любишь его. Иначе не дурила бы, - промолвила Вера.

    - Ну вас к черту! Отстаньте! - крикнула сердито Галя. - Сергею я дала уже слово. В субботу пойдем в загс.

    - Я думала, ты королева, а ты просто глупая матрешка. Я вот расскажу об этом в комсомольском комитете, - пригрозила Валя.

    - Можешь рассказывать где угодно. Мое слово твердое, - последовал ответ.

    - Как же ты собираешься стать женой Сергея, если любишь другого? - спросила Даша.

    - Ну чего вы пристали ко мне? - Галя натянула на голову одеяло.

    Даша подсела к ней на кровать, положила ладонь на ее голову.

    - Галя, милая, не надо этого. Переболеешь. Мне ведь тоже было тяжело, очень тяжело. Потерпи ты. Все будет хорошо. Помиришься с Сашкой. Он любит тебя и не меньше твоего мучается, - говорила Даша.

    - Нет, Дашок, этого не будет. Все кончено. Мне теперь все равно, - всхлипывая, ответила Галя.

    Подруги чуть ли не до утра уговаривали Галю отказаться от дикой мысли. Доказывали, спорили, плакали вместе с Галей. Обида на Сашку толкала ее на крайности. Еще в первые дни ссоры ей захотелось назло ему дружить с другим парнем. Таким оказался Сергей Грачев. Он воспользовался их размолвкой, пригласил Галю в клуб на танцы, а вскоре сделал ей предложение. Галя безрассудно, вопреки своему желанию, дала согласие. Она понимала, что поступает глупо и опрометчиво, что жизнь ее с нелюбимым мужем будет тягостной и противной. Знала она и то, что Сашка по-прежнему любит ее, ищет повод помириться, хотя из самолюбия не делает этого. Стоило ей только улыбнуться ему, и все было бы забыто.

    Уже через неделю после ссоры Сашка встретил Галю в клубе и спросил:

    - Ты сердишься на меня?

    - Нет. Даже не сержусь, - ответила она, повернулась и хотела уйти. Сашка успел схватить ее за руку.

    - Не надо! - вырвалась и ушла.

    Делала это она против своего желания, представляя, как Сашка будет обескуражен, когда узнает, что она вышла замуж за другого.

    Утром Валя зашла в литейный и вызвала Сашку во двор.

    - Ну, чего тебе, Чижик-Пыжик? - спросил он» вытирая руки о паклю.

    - Ты любишь Галю?

    Сашка, не ожидая такого вопроса, растерянно улыбнулся.

    - Ишь ты, какая прыткая! Может, я тебя люблю. Валя смотрела на него снизу вверх, лицо ее было на уровне его груди.

    - Нет, Саша, я серьезно. Галя - хорошая, умная и красивая. Скажи, любишь ее?

    - Ну, предположим…

    - А чего же ты за Лидой ухаживал? Тоже, нашел себе пару. Эх ты, кавалер! - Валя презрительно сморщила носик, покрапленный милыми веснушками.

    - Чего ты, Пыжик, напустилась на меня? Я Лиду давно не видел, - смущенно ответил парень. Он подумал, что Валю для переговоров подослала Галя, и обрадовался этому.

    - А чего не миришься с Галей?

    - К ней теперь и на дикой козе не подъедешь.

    - Эх ты, рыцарь печального образа. Галя любит тебя. Понимаешь, любит тебя, шалопая.

    - Нет, не любит она меня, Чижик. Ну и пусть!- Сашка безнадежно махнул рукой и хотел уйти в цех Валя схватила его за куртку.

    - Подожди, Сашка. Я серьезно с тобой говорю, а не шутки шучу. Ты знаешь, что Галя выходит замуж!

    Сашка изменился в лице.

    - Как это замуж?

    - А так! В субботу собирается в загс.

    - В загс? - У парня на скулах заходили желваки, он скрипнул зубами, сжал кулаки. - Не с Сергеем ли в загс?

    - Угадал. А она тебя любит. И за что только любит такого оболтуса? На Галю засматриваются все парни. Эх, Сашка, ничего ты не понимаешь. Ростом вымахал, как слон, а умом бог обидел, - сказала Валя.

    Сашка вдруг схватил ее за плечи и так стиснул их, что девушка вскрикнула от боли.

    - Чижик, ты это серьезно или шутки со мной шутишь? - в голосе парня слышалось ожесточение

    - Какие тут, в чертях, шутки. Это вы с Галькой шутки шутите. Бить вас некому.

    - Как же это так, а? - обескураженно спросил Сашка. Он не мог прийти в себя от страшной и неожиданной для него новости.

    - Обидел ты ее.

    - Я обидел? Она меня обидела.

    - Бедненький! Его девочки обижают. А забыл, как бегал за Лидкой? Она ведь поссорилась с Галей, решила отомстить ей. Ну и добилась своего. Эх ты, мужчина! - Валя зло засмеялась и убежала в цех.

    С минуту Сашка стоял понурив голову. Он не мог поверить, чтобы Галя, с которой он дружил больше года, которую любил, могла выйти замуж за другого. Что тут? Каприз? Коварство? Или девичье легкомыслие? А может быть, Валя вздумала разыграть его? Но вспомнил, что Галя не раз танцевала в клубе с Грачевым, ходила с ним в кино, улыбалась ему. Знал Сашка, что Галя давно нравилась Грачеву, и он теперь воспользовался их ссорой. Нет, Сашка не допустит этого.

    Он вернулся в цех, по узкой лесенке быстро взобрался на мостовой кран, согнулся, втиснулся в крохотную кабинку.

    - Галя, скажи, это правда?

    Она холодно посмотрела на него.

    - Уйди!

    - Гонишь! Та-ак! - прохрипел Сашка.

    - Больно хорош.

    - А ты?

    - Что я?

    - Скажи, это правда, что ты в субботу с Грачевым идешь в загс?

    - А тебе, не все равно?

    - Не все равно, - сказал Сашка, не сводя с Гали тяжелый, давящий взгляд.

    - Подумаешь, страсти какие!

    - Нет, ты скажи: правда это? - Он схватил ее за руку выше кисти и так сжал, что Галя от боли закусила губу.

    - Пусти.

    - Нет, ты все-таки скажи.

    - Я уже сказала. - Галя увидела внизу проходившего мастера. На мгновение она заколебалась, чуть приподняла уголки губ для улыбки. Но в это время Сашка еще сильнее стиснул руку. У Гали страдальчески дернулись губы, в глазах погасла теплота, она сердито крикнула мастеру: - Иван Прокофьевич, уберите отсюда посторонних!

    - Ага, я для тебя теперь посторонний!

    - Эй, Сашка, ну-ка, живо с крана! Знаешь ведь, что не положено, - кричал снизу мастер цеха.

    - Я серьезно предупреждаю тебя. Свадьбе вашей не бывать, - заявил Сашка.

    - Она будет в воскресенье. И тебя приглашаю, как старого знакомого, - ответила Галя.

    - Не будет ее.

    - Будет обязательно.

    - Ну, смотри. Я предупредил.

    Галя и сейчас грубила ему против своей воли. Прояви она хоть чуточку тепла, может быть, разговор принял бы другой оборот.

    Сашка туча-тучей спустился вниз. До обеденного перерыва не отходил от вагранки, изредка кидая косые взгляды то на Галю, то на Грачева, который в десяти шагах от него возился с формой. В начале обеденного перерыва, когда Грачев собрался идти в столовую, Сашка подошел к нему.

    - Ну, здорово, Серега, - глухо сказал он.

    - Здорово, - в тон ему ответил Грачев, с вызовом глядя в глаза Сашке. Он почти на голову был ниже своего противника, но широкоплечий и кряжистый, пятью годами старше Сашки. - Что тебе надо от меня?

    - Мне чего надо? - В глазах Сашки вспыхнуло бешенство. Он сгреб за ворот Грачева, затрещала ткань спецовки. - Ты что ж, решил жениться на Галине?

    - Не слишком ли ты разволновался? - Грачев побледнел, попытался вырваться из медвежьих лап литейщика. - Пусти.

    - Смотри, как бы вместо свадьбы не пришлось справлять поминки.

    - Угрожаешь?

    - Угрожаю - Сашка так тряхнул Грачева, что тот едва удержался на ногах

    В субботу Галина, придя с работы, надела лучшее свое платье, аккуратно уложила вокруг головы пышные русые волосы. Лицо ее было задумчиво и печально.

    - Девочки, я ухожу…

    - Галя, неужели ты не отказалась от своей затеи? - спросила Валя.

    - Мы не допустим этого, - заявила Вера.

    - Галя, подумай, что ты делаешь, - сказала Даша.

    Галя молча направилась к двери. Валя загородила дорогу. Рядом с нею встала Вера, потом Даша.

    - Не пустим тебя, - решительно предупредила Валя, готовая до конца постоять за подругу. В глазах ее были слезы.

    Галя посмотрела на подруг и грустно улыбнулась. Все заметили на ее лице растерянность и нерешительность. На какое-то мгновение она заколебалась. Но оскробленное самолюбие и сейчас одержало верх над благоразумием.

    - Да ну вас! Я помирилась с Сашкой, - сказала Галя.

    - Это правда? А не обманываешь? Клянись! - потребовала Валя.

    - Да, девочки, помирилась, - повторила Галя, натянуто улыбаясь.

    - Ой, это хорошо! Дай я поцелую тебя. Нет, что я! Ты у нас умница. Королева!

    Обрадованная Валя повисла на шее Галины.

    Грустные глаза Галины, ее натянутая улыбка заставили Дашу усомниться в том, что подруга помирилась с Сашкой. Она шепнула Вере на ухо:

    - Она обманывает. Беги за Сашкой.

    - Обманывает?!

    Вера незаметно ускользнула из комнаты. Теперь надо любой ценой задержать Галину.

    - Скажи, только честно, ты помирилась с Сашкой? Я не верю этому, - сказала Даша, пристально глядя ей в глаза. Галина не выдержала ее взгляда, опустила голову. Теперь и Валя не верила ей.

    - Ой, Галька, ты морочишь нам голову. Если обманешь, буду тебя ненавидеть всю жизнь, - заявила Валя.

    Галина вздохнула.

    - Пустяки все это.

    - Нет, не пустяки, - заметила Даша.

    Галина хмуро посмотрела на нее, потом на Валю.

    - И чего вы привязались ко мне? Какое вам дело до моей личной жизни?

    - Мы твои подруги или кто? - спросила Валя

    - Галинка, милая, неужели ты думаешь, что твоя жизнь, твое горе не волнуют нас? - проговорила Даша. Она стояла спиной к двери, правой рукой нащупала ключ, повернула его направо, раздался слабый щелчок. Галя подозрительно посмотрела на Дашу.

    - Ну, поболтали и хватит, - сурово сказала она.

    - Ты только подумай над тем, куда собралась. Докажешь ты этим Сашке или нет, а жизнь свою погубишь. - Даша вынула из двери ключ и крепко зажала в руке.

    - Это мое дело.

    - Нет, не только твое. За свое счастье надо драться, а ты…

    Галина подошла к Даше.

    - Пусти.

    - Не пущу.

    - Вы что, вздумали издеваться надо мной?

    - Это ты, Галя, издеваешься над собой. А еще комсомолка, - говорила Валя.

    - Мне теперь все равно. Пустите. - Галя взяла Дашу за плечи, попыталась отстранить ее от двери. Даша обеими руками вцепилась в ручку двери.

    - Галька, не смей! Если ты задумала с Грачевым в загс идти, весь завод подниму на ноги. Не допустим! - Валя встала рядом с Дашей. В этой маленькой девушке было сейчас столько решимости и силы драться за счастье подруги, что Галина растерялась. В это время кто-то сильно забарабанил в дверь.

    - Это я.Откройте! - послышался голос Веры. Даша отперла дверь. Следом за Верой в комнату ворвался Сашка Появление его было настолько неожиданным для Галины, что она отступила назад.

    - Галя! - сказал Саша, подступая к ней, взял ее руки

    - Не надо, - тихо, но сурово ответила она, пытаясь высвободить свои руки.

    - Ну, чего ты такая, Галя? Если обидел тебя, прости. Ты думаешь, мне сладко было без тебя?

    - Почему же ты так сделал?

    - Я очень виноват перед тобой.

    Галина глянула ему в глаза, губы ее страдальчески дернулись, по щекам покатились слезы. Сашка привлек ее к себе.

    - Эх, мы, а еще ссорились… А мне не жить без тебя. Места себе не находил… - Он взял Галину на руки, как девочку. - Никому не отдам тебя, Галочка, милая!

    - Сам виноват во всем.

    - Знаю…

    - Вы думаете, нам было хорошо от вашей ссоры? - говорила взволнованно Валя.

    Сашка, не выпуская рук Галины, целовал ее лицо, волосы.

    - Никогда не будем вспоминать об этом!

    - Ну вот, это дело другое, - улыбнулась сквозь слезы Даша.

    Когда из общежития ушла Лидия Иванова, девушки вздохнули полной грудью, будто у каждой с плеч свалился тяжелый бесполезный груз. После ухода Галины все вдруг почувствовали, что им чего-то не хватает, было такое чувство досады и тревоги, будто потеряли что-то ценное, без чего трудно жить. И все в комнате пошло через пень-колоду. Не выполнялся распорядок дня, забыто было дежурство. Все понимали, что им не хватает запевалы, какой была Галя Смирнова.

    Вскоре в комнату вселились две новые жилички. Одна из них - Маруся Цветкова - маляр сборочного цеха оказалась на редкость замкнутой, недоверчивой и неряшливой. Вторая, Наталья Якушова, была соломенной вдовушкой, болтливой, раздражительной, неуживчивой.

    Вскоре Валя с Верой перешли в другое общежитие. Даше стало и вовсе невмоготу. Новые жилички ссорились между собой, придирались к Даше, вызывая ее на скандал, распускали о ней небылицы. Даша долго терпела, потом пожаловалась Александре Николаевне.

    - Как же я просмотрела, что к вам вселили этих двух? Их уже из трех общежитий выгоняли, - сказала заведующая отделом кадров. - Ну, ничего, Даша. Я тебя попытаюсь устроить в отдельной комнате.

    К осени в том же корпусе освободилась комнатушка в шесть квадратных метров, служившая раньше уборщице кладовой. Даша была рада и этому. Сама побелила комнату, выскребла полы, на окошко повесила занавеску. Узенькая железная кроватка, маленький столик, табурет и тумбочка - вот и вся обстановка.

    Осенью Даша пошла в вечернюю школу рабочей молодежи в десятый класс.


ИСКУШЕНИЕ


    Как- то в выходной день Даша с ребенком возвращалась с вечернего киносеанса. На улице встретила Лидию Иванову. Они не виделись с весны. На Лидии было модное зеленое пальто, хорошенькая шляпка под цвет пальто.

    - Даша! Вот хорошо, что мы встретились! - сказала Лидия. - Я часто вспоминала наш завод, тебя, общежитие. Ну, как там наши Чижик, Вера, Галина?

    Даша коротко рассказала ей о Галине.

    - Поторопилась все-таки надеть на себя ярмо, - сказала Лидия. - Нет, Галину мне жаль, хотя она и обидела меня.

    - Ты могла бы испортить жизнь ей и Сашке, - сухо проговорила Даша, осуждающе глядя в глаза Лидии.

    - Испортить им жизнь?! Глупости! Галина сама во всем виновата. Ну, к чему такие крайности? Подумаешь, Сашка! Мужчины все ужасные скоты. Их надо наказывать по-другому.

    - Как? - спросила Даша.

    - Это неинтересно. Ты лучше расскажи о себе. Пойдем ко мне домой. Я живу вот, рукой подать. Скука заедает. С ума можно сойти, - Лидия взяла Дашу под руку и потащила за собой.

    Небольшая квадратная комната была обставлена со вкусом. Красивый маленький трельяж, шифоньер, сверкающий полированным деревом, кровать с никелированными спинками под тюлевым покрывалом, круглый стол, тахта, на туалетном столике много красивых безделушек.

    - Мы сейчас пообедаем, - сказала Лидия, - хлопоча у стола. - Снимай пальто. Малыша клади на тахту.

    Даша уложила спящего сына, сняла пальто, осталась в сером платье штапельного полотна. Посмотрела на свои ноги, обутые в старые туфли и нитяные простые чулки, и ей стало неловко в своем слишком скромном одеянии сидеть в этой квартире. Она подумала, что Лидия, наверное, устроилась на хорошую работу, много зарабатывает.

    - Нет, Дашок, ты все-таки несовременная девушка. Если ты выйдешь замуж за мещанина, он будет молиться на тебя. Ах, милая моя Снегурочка, на жизнь надо смотреть проще. Жизнь есть жизнь, и нечего из живых людей делать идолов, - оживленно говорила Лидия, накрывая на стол.

    - Ты, наверное, устроилась на хорошую рабиту?- спросила Даша.

    Лидия растерянно посмотрела ей в глаза, но быстро взяла себя в руки.

- Да, конечно.

    - А где ты работаешь?

    - Давай обедать. Ты лучше расскажи о себе. Все там же, в механическом цехе?

    Даша поняла, почему хозяйка не хочет говорить о своей работе.

    - Все там же. Учусь в вечерней школе.

    - Учишься?! - удивилась Лидия, бросив взгляд на ребенка. - Тяжело учиться, работать, воспитывать сына…

    - Ничего. Я уже привыкла. Тяжело, конечно.

    - Ну, а заработок?

    - Хватает…

    Сели за стол, выпили по бокалу вина. Даше сразу стало весело, хотелось смеяться и петь. После второго бокала у нее разрумянилось лицо.

    - Лида, ты все с этим… Как его, конструктором? - спросила Даша.

    - Ну его к черту. У него ревнивая жена. Такого счастья хватит на мой век. Вот только скука одолевает. Ой, какая же скука! Надоело уже все. Хочется чего-то необыкновенного, а чего и сама не знаю. Начала курить, даже пью. Это уж глупо, от скуки, - призналась Лидия.

    - Тебе, Лида, надо полюбить хорошего человека и выйти замуж, - искренне посоветовала Даша.

    Лидия вдруг разразилась смехом.

    - Рассмешила ты меня, Дашенька. Ты только не обижайся. Я тебя и такую очень и очень люблю. Ты же знаешь мои взгляды на все это, - сказала она, разливая в бокалы вино.

    - Мне хватит. Воображаю, какое у меня сейчас глупое лицо. - Даша весело рассмеялась.

    - Нет, Дашенька, ты сейчас - прелесть. Боже, если бы я была такой, как ты! - вздохнула Лидия, завистливо глядя на розовое милое лицо Даши, нa ярко блестевшие глаза.

    - Ты завидуешь мне?! - удивилась Даша.

    - В тебя может влюбиться каждый мужчина. А ты этого даже не знаешь.

    - Что же я, по-твоему, должна делать?

    - Не идеализировать жизнь и людей. Все люди ужасные скоты, а мир - помойная яма. Еще какой-то поэт сказал, что все мы лошади. Ну, хватит об этом. Давай пить. Вино поднимает настроение. Я пью даже водку. Это, конечно, глупо, но приятно.

    Лидия выпила бокал вина, закурила папиросу. Даша только пригубила свой бокал.

    - Даша, не думай, что я стараюсь навязать тебе свои взгляды на жизнь. Нет, я очень ценю твою чистоту, порядочность. Мне просто жаль тебя, молодая ты, неопытная. Я тоже была когда-то такой глупой трусихой, - говорила Лидия, пуская изо рта колечками дым. - Знаю, как тяжело тебе живется. Нет ничего унизительнее, чем бедность для красивой женщины. На твоем месте я не прозябала бы, как ты, а жила по-настоящему.

    Даша хорошо понимала, что значит в устах Лидии жить по-настоящему.

    - Захотелось вина, пей в свое удовольствие, - продолжала Лидия. - Подвернулся интересный мужчина, прибери его к рукам, гни в бараний рог, пока он тебя не согнул. Когда нужно, будь ласкова и по-женски нежна, где нужно - жестокой и беспощадной. Лишь бы в глазах своего покорного раба не теряла женской обаятельности. Жизнь человека коротка, а молодость - мгновение. Спеши насладиться всем, чтобы на старости лет не вздыхать о жизни, растраченной по мелочам. А всякие там моральные принципы - чепуха. Как бы ты честно ни жила, люди все равно осудят тебя даже за то, что ты лучше их.

    В дверь постучались.

    - Можно! - ответила Лидия.

    Вошел мужчина средних лет в светло-сером габардиновом макинтоше, в зеленой велюровой шляпе. Круглое румяное лицо его производило такое впечатление, что этот здоровяк всем доволен и умеет жить весело и беззаботно.

    - А, Жорж! Вот кстати, - обрадовалась хозяйка.

    Жорж снял шляпу, поцеловал руку Лидии, с улыбкой сытого добродушного человека посмотрел на Дашу.

    - Это моя подруга. Правда, хорошенькая?

    - Прелесть! - воскликнул Жорж и поднес Дашину руку к губам. Даша засмущалась. Ей никто еще не целовал руку.

    - Даша ужасная идеалистка, - сказала Лидия, закуривая новую папиросу.

    - Это очень мило. В свое время я тоже был идеалистом, - проговорил Жорж. Голос у него был сочный.

    - Что-то я не замечаю твоего идеализма, - усмехнулась Лидия, наблюдая за тем, как он присматривается к Даше.

    - Возраст, Лидочка, уже не тот. Идеализму я отдал дань в молодости.

    - Садись с нами обедать. Только вино у нас кончилось, - сказала Лидия.

    - За этим дело не станет. Извините, я отлучусь на одну минутку. - ответил Жорж, больше обращаясь к Даше. Надел шляпу и вышел. Даша встала из-за стола.

    - Я пойду, - сказала она. Лидия подошла к ней, обняла.

    - Никуда я тебя не пущу. Сейчас вернется Жорка. Он хороший, хотя, как все мужчины, скот. Но он лучше других.

    - Ты с ним дружишь?

    - Какая тут, в чертях, дружба! Просто живу с ним. У него уйма денег. Где он только их берет? А ты ему понравилась. Заметила? Хочешь, я уступлю его тебе? Я не ревнивая, как Галина, - покровительственно сказала Лидия.

    Даша снова покраснела.

    - Ну, что ты! Да он, наверное, и семейный, - ответила она.

    - Жорка - убежденный холостяк. Да это и не имеет существенного значения. И вовсе он не старый. И что ты находишь в молодых? Они умеют только говорить возвышенные слова, а сами такие же хамы и скоты. Нет, молодые не в моем вкусе, - проговорила Лидия.

    Жорж вернулся с пакетом в руках.

    - Ну, милые девушки, теперь и меня принимайте в свою компанию. - И снова Даше казалось, что он обращался главным образом к ней. Он поставил на стол три бутылки с красивыми этикетками, коробку шоколадных конфет, сыр, печенье.

    Дашу почти силой заставили выпить рюмку ликера, потом коньяку. Она быстро опьянела, сидела за столом раскрасневшаяся, смеялась по каждому поводу. Теперь ей казалось, что все люди добрые, а Лидия права по-своему: надо уметь устраивать свою жизнь. В жизни так много прекрасного, соблазны на каждом шагу. Лидия умеет жить, а вот она, Даша Ракитина, глупая идеалистка. Связала себе руки ребенком. Ведь советовали же ей… Кто оценит то, что она честно трудится на заводе, вечером усталая спешит в школу, недосыпает, живет в своей каморке схимницей, экономит каждую копейку, чтобы сводить концы с концами.

    Дашу настойчиво угощали то ликером, то мадерой, а она не находила в себе настойчивости отказываться. В глазах все двоилось, и это ее забавляло. Рядом с нею сидел Жорж и под столом пожимал ей руку, а она весело смеялась. Даша не замечала, как Лидия перемигивалась с Жоржем, о чем-то шепталась с ним. Не заметила даже, когда та исчезла из комнаты. Перед собой она, видела румяное лицо Жоржа, он что-то говорил ей, она что-то отвечала ему, не слыша собственного голоса. Потом Даша танцевала с ним, он держал ее за талию, и ей было приятно чувствовать силу мужских рук. Затем все помутилось в голове. Она пришла в себя на кровати хозяйки, и не могла понять, почему ей больно заламывают руки.

    - Вы с ума сошли. Я кричать буду. Пустите!

    Он зажал ей рот. Она укусила его руку.

    - Чертенок упрямый, - сказал он, дуя на укушенную руку.

    Даша вскочила с кровати, заметалась по комнате в поисках своего пальто. Ноги плохо слушались ее, казалось, что под нею пол ходит ходуном. Отыскала пальто, но не могла в спешке попасть в рукав. Жорж подскочил к ней, хотел остановить.

    - Пустите! Вы не посмеете… Бессовестный! Думаете, что вам все позволено, - говорила Даша, решительно сопротивляясь. Но он усадил ее на кровать рядом с собой.

    - Послушай, Даша, ты ведь не девочка, - убеждал он. - Тебе нужно денег? Пожалуйста! - он вынул из кармана пачку денег и протянул ей

    Даша резко отстранила его руку.

    - Не надо мне ваших денег. Пустите! - крикнула она

    - Разве тебе в таких нарядах ходить?

    - Я не продаюсь за тряпки! - Даша вырвалась, подбежала к тахте, схватила на руки спящего сына. Мальчик заплакал. Жорж попытался было отнять у нее ребенка.

    - Не подходите!

    Даша сразу отрезвела. Глаза ее сверкали, как у затравленного, очень злого зверька, которому отчаяние придает большую силу сопротивления. И Жорж понял, что деньгами и посулами испортил все. Растерянно улыбнувшись, он мягко сказал:

    - Я пошутил, девочка.

    - Вы - хам! - Даша повернулась и выскочила из комнаты

    Она почти не помнила,как добралась до общежития. Уложив ребенка спать, села к столику, зажав ладонями виски. Ей казалось, что комната качается, вот-вот рухнет потолок, стены.

    - Я пьяна. Ну и пусть. Всем можно, а мне нельзя? Я взрослая, и мне все можно. Все! - и она вдруг разразилась нервным смехом. Чему Даша смеялась, она и сама не знала. Потом так же неожиданно оборвала смех, задумчивым взглядом окинула комнату.

    Ей стало плохо, и она легла в постель совершенно разбитой и больной. Утром вышла на работу вялая, обессиленная, с тяжелой головной болью. Работа валилась из рук. Станок все время разлаживался, и она не могла его настроить. Ушибла до крови руку. Шум механического цеха утомлял ее, запах машинного масла вызывал тошноту. Смутно припоминался вчерашний вечер.

    Через два дня после попойки у Лидии Даша вернулась вечером из школы, покормила сына, только уложила его спать и не успела раскрыть учебник, чтобы на завтра приготовить уроки, постучали в дверь. Она подумала, что пришли Валя с Верой, - они часто навещали ее.

    - Можно, - обрадованно ответила Даша. Дверь тихонько растворилась, и в комнату вошел…

 Жорж в том же макинтоше и шляпе. В руке он держал сверток. Даша испуганно вскочила с табурета, уставилась на него широко раскрытыми глазами. Он улыбнулся.

    - Добрый вечер, Даша.

    Она так растерялась, что не знала, что говорить, как вести себя.

    - А я был в ваших краях. Зашел, можно сказать, на огонек. Почему не проведать знакомую? Тем более, вы приглашали к себе в гости, адрес мне дали, - сказал он, стоя у двери.

    - Я приглашала вас?! - удивилась Даша. «Неужели я спьяна могла сделать это?» - подумала она.

    - Разве вы не помните? Мы танцевали…

    Лицо Даши залилось краской стыда. В памяти мелькнули обрывки смутных воспоминаний, как он под столом пожимал ей руку, как он держал ее за талию, когда они танцевали, а потом больно заламывал ей руки, предлагал ей деньги… Смешанное чувство стыда и обида охватили Дашу.

    - Я ничего не помню, - тихо ответила она.

    - Однако вы, Дашенька, невнимательная хозяйка. Не пригласите гостя сесть, вы даже не поздоровались. Это не в вашем характере. Суровость и грубость не к лицу такой девушке.

    - Зачем вы говорите это? Я не звала вас, - сказала Даша, настороженно рассматривая гостя.

    - Дашенька, вижу, вы очень сердиты на меня. Я и пришел к вам извиниться, - проговорил он смиренно, заглядывая ей в глаза.

    Даша подумала, что ее адрес он узнал у Лидии. Ей было все понятно: Лидия, конечно, живет на содержании Жоржа. Но зачем она так назойливо подсовывает ее, Дашу, своему любовнику? Что тут: оплаченное сводничество или злая шутка, какая была разыграна с Галей?

    - Я прошу вас уйти. Вам нечего здесь делать,- сухо заявила Даша.

    - Послушайте, гнать из дома гостя - это же элементарная бестактность, - сказал он спокойно, блеснув в улыбке белыми зубами. - Вы замечательная, я бы сказал, редкая девушка. Мне нравится ваша строгость. - Он внимательно осмотрел комнату, пожал плечами. Даша настороженно следила за каждым его движением. Жорж положил на стол сверток.

    - Я очень прошу вас, оставьте меня…

    - Вы не можете понять, что гоните человека, которому не безразлична ваша судьба.

    Он развернул сверток, извлек из него черный креп-жоржет, модельные туфли.

    - Это мой подарок. От души. И не будем идеалистами. - При этих словах он вынул из кармана пачку денег и положил на стол. - От вас я ничего не требую.

    - Не надо мне ваших подарков, - сквозь слезы говорила Даша. - Не думайте, если я живу… так, то польщусь на ваши подарки и деньги. Если вы не уйдете сейчас же, я позову коменданта.

    - Вы не доверяете моей искренности? Считаете меня человеком, ищущим приключений? Ошибаетесь, Даша. Я просто хочу помочь вам… Прощайте!

    Он направился к двери.

    - Постойте! Возьмите все это, - сказала Даша.

    - Спокойной вам ночи, милая, - и вышел из комнаты.

    Пока Даша торопливо заворачивала в бумагу вещи и деньги, выбежала в коридор, потом во двор, Жоржа и след простыл. Даша вернулась в комнату, бросила сверток на стол, упала на кровать и заплакала…


СМИРИТЬСЯ


    На другой день по дороге в школу Даша забежала к Лидии, передала ей для Жоржа вещи и деньги

    - Глупенькая ты девочка, - сказала Лидия, выслушав Дашу. - Другая радовалась бы, что подвернулось счастье, а ты возмущаешься. Эти тряпки и деньги для Жоржа ни черта не стоят, а для тебя сейчас что-нибудь да значат. Забирай все это и не говори глупостей.

    - Это не глупости. Я никому не хочу быть обязанной, - ответила Даша.

    - А тебя никто и не обязывает.

    - Я же знаю, к чему может привести все это. Разве я не понимаю, чего он добивается от меня? Это гадко и подло с его стороны, - твердо заявила Даша, стоя посреди комнаты.

    - Я вот что скажу тебе, Дашок. Только не обижайся. Раньше ты казалась мне умнее. Ну какого черта ломаешься? Подумаешь, ходячая святость, мадонна непорочная. И что ты думаешь доказать, если живешь впроголодь, ходишь в лохмотьях? И кто поверит тебе, что ты, имея ребенка, живешь царевной-недотрогой? Все знают о тебе одно: у твоего ребенка нет отца, - говорила Лидия, лежа на тахте с книгой в руках.

    Дашу коробили грубые, пошловатые слова и тон, какими они были сказаны. Она молча покусывала губы, задумчиво глядя куда-то в угол.

    Лидия закурила папиросу, пустила к потолку колечко дыма и наблюдала за ним, как оно все расширялось и, наконец, потеряло свою красивую форму, расползлось по комнате сизым облачком.

    - Смири свою гордыню, - снова заговорила Лидия. - Жорка мог бы одеть тебя, устроить тебе хорошую квартиру. Он все может. Ты не горячись, подумай. Вот ты принесла мне его подарки и считаешь, что поступила благородно. Люди узнают и посмеются над тобой.

    - Ну и пусть смеются.

    - А тебе это приятно? - спросила Лидия, дымя папиросой со следами губной помады на мундштуке.

    - Я не делаю ничего дурного, такого, чтобы быть посмешищем. Пусть об этом подумают другие.

    - О, милая кошечка, у тебя и коготки остренькие имеются. Это ты бросила камешек в мой огород? - Лидия громко, неестественно рассмеялась. - Я не боюсь ничего. Я стою выше предрассудков. И вот что скажу тебе, Даша. Жорж очень настойчив. Он не любит останавливаться на полпути. Не таких уламывал. Ты это имей в виду на всякий случай.- Она указала рукой на вещи и деньги. - Бери это себе, как трофеи, пользуйся на здоровье.

    - Как плохо думаешь ты о людях. - Даша холодно посмотрела на Лидию.

    - Дурочка ты моя хорошая! Когда-то и я была такой, - Лидия улыбнулась, щуря от дыма папиросы свои желтоватые, под цвет табака, глаза. - Да, когда-то и я была такой…

    - Ты можешь плохо кончить.

    - Не люблю заглядывать в будущее. От тоски умереть можно. Ну, хватит нам о высоких материях. Снимай пальто, будем обедать. У меня есть хорошее вино, - Лидия встала с тахты.

    - Я тороплюсь…

    Даша ушла от нее в смятении. Эта непонятная для нее женщина вносила в ее мысли сумятицу.

    «А может быть, она права? - думала дорогой Даша - Может, он любит меня. И что толку с того, что я живу затворницей, знаю только завод и школу. Даже приличного платья нет…» Тут Даша поймала себя на том, что она, как ни противится советам Лидии, все чаще и чаще задумывается над ними. Но послушаться ее советов - значит и самой стать на путь пустой, хоть и безбедной жизни.

    - Нет, этого не будет! - вслух сказала Даша и оглянулась, не подслушал ли ее кто из прохожих.

    Как- то поздним вечером Даша торопливо шла из школы в общежитие. Она всегда торопилась: в детские ясли, на завод, в школу, домой. В школу и с занятий всегда ходила пешком. По пути надо забежать за сыном, покормить его, уложить спать, а потом час-полтора посидеть за учебниками. Утром не до занятий. Малыш просыпается рано, нужно обегать в продовольственный магазин, приготовить завтрак, постирать пеленки, а там и на завод. И так каждый день, рассчитанный до минуты.

    Дашу кто- то легонько взял за руку выше локтя. Она испуганно вздрогнула, повернула голову. Рядом с нею шел Жорж.

    - Испугались? Добрый вечер, - сказал он сочным голосом.

    - Здравствуйте, - буркнула Даша и еще быстрее зашагала по темной улице. Он молча шел рядом с нею. - Недавно была у Лидии, передала вам все то, что вы оставили у меня, - сказала Даша, кося на него глаза.

    - Это очень забавно. - Он рассмеялся звучным рокочущим смехом. - Вы мне все больше начинаете нравиться.

    Даша шла молча своей торопливой летящей походкой. Он шел плечо в плечо. От него пахло табаком и хорошими духами.

    - Даша, вы очень рассердитесь на меня, если я провожу вас до общежития? - смиренно спросил он

    - Я и сама знаю дорогу, - сухо ответила она

    - Вы такая милая девушка, а вот…

    - Ах, перестаньте!

    - Хорошо. Я не буду. Для меня достаточно и того, что я иду рядом с вами, слышу ваш, правда, не очень ласковый голос.

    Даша ничего не ответила. С квартал шли молча. В плохо освещенной улице с узкими тротуарами Даша споткнулась и едва не упала. Он поддержал ее, взяв за локоть. Она попыталась высвободить руку, но он крепко держал ее.

    - Я не боюсь… - тихо сказала она.

    - Но вы так быстро ходите. Упадете. И снова шли молча.

    - А знаете, за что вы нравитесь мне? - спросил он. Даша не ответила. - В молодости я полюбил девушку. Вы очень похожи на нее. Я ее очень любил, до безумия, но был беден, - а она - единственная дочь известного профессора. Ее родители не хотели, чтобы она связала свою жизнь с каким-то студентом, нашли ей мужа из ученых. В отчаянии я бросил институт, уехал домой, к родителям. А Леночку выдали замуж за пожилого, известного человека. Через год она умерла…

    Даша любила романтические истории и считала, что они случаются с людьми сильных характеров. К таким людям она никогда не причисляла себя. Рассказ Жоржа о трагической любви произвел на нее сильное впечатление. А может, он выдумал эту историю?

    - Простите, я не знаю вашего имени и отчества,- сказала Даша.

    - Георгий Александрович.

    - Георгий Александрович, вы доктор, инженер, артист? - спросила она.

    - Нет, Дашенька, профессия моя довольно прозаическая. По специальности я юрист, веду спорные дела некоторых торговых организаций, - ответил он. Помолчав, добавил: - Мне около сорока, а я еще холостяк.

    - Вы из-за Леночки не женитесь?

    - Не знаю. Возможно. Просто после Леночки не встретил еще женщину, которая заполнила бы меня до краев. - Он вздохнул.

    Даша вдруг спохватилась: интересоваться такими вопросами, кажется, не совсем прилично. Какое ей дело, кто он, где работает, почему не женится. Ветреные мужчины всегда выдают себя за холостяков. До общежития Даша не обронила ни слова.

    - Ну вот, вы и дома. Спокойной вам ночи, Даша, - ласково сказал Георгий Александрович.

    Перед тем, как лечь в постель, Даша долго стояла перед зеркалом, рассматривая свое лицо, будто видела его в первый раз. Некоторые находят ее красивой. Что из этого? Все равно несчастливая… И в чем оно заключается - счастье? Какое оно? Вот любила Николая, тогда казалось, что была счастлива. Но это счастье принесло ей горе.

    Даша вздохнула, подсела к столу и раскрыла учебник. Глаза бегали по строчкам, а мысли были заняты другим. «Спокойной вам ночи, Даша!» Сколько теплоты в его голосе! А ведь он хорош собой, умный и образованный. Зачем ему нужна простая девушка - токарь четвертого разряда?

    А на ухо будто шепчет кто-то вкрадчиво. «Эх, Дашенька, все равно никто не оценит твоей порядочности. Зачем томиться в унылом одиночестве? Жизнь так коротка, а молодость - мгновение. В жизни столько заманчивого, столько соблазнов. Ты просто трусиха».

    Даша захлопнула учебник и легла в постель. Но спать не хотелось, волновали разные мысли. Попыталась представить себе Николая, где он, что делает, о чем думает? Вспоминает ли о ней? И снова стало жаль себя, одинокую и несчастную.

    На следующий вечер Георгий Александрович ожидал ее возле школы. Снова проводил до общежития. На этот раз Даша не просила его оставить ее в покое. Это повторилось и на третий и на четвертый день. Он смиренно шел до общежития и затем уходил. Даша постепенно перестала дичиться его и, когда он не ожидал ее возле здания школы, чувствовала себя так, будто ей чего-то не хватает. Потом стало даже приятно идти по вечерним улицам города с мужчиной, слушать романтические и смешные истории из его жизни. Георгий Александрович вырос в семье рабочего, сам тоже в молодости работал на заводе, вечерами учился. Жизнь терла и мяла его, бросала из одного города в другой.

    Сначала Даша позволила Георгию Александровичу провожать себя домой. Все равно он сделал бы это помимо ее желания. Не запретишь ведь человеку идти рядом! Потом она позволила себя брать под руку. Все равно он сделал бы это и без ее разрешения. Встречи у школы и провожания вошли как бы в привычку. Иногда это даже льстило ей.

    Как- то Валя-Чижик спросила у нее:

    - Кто это ожидает тебя у школы?

    - Знакомый…

    - А он - интересный.

    Однажды вечером шел проливной дождь. Даша вынуждена была задержаться в школе, пока распогодится. Но дождю не предвиделось конца. Вышла на улицу, машинально посмотрела в сторону, где на углу под деревом обычно ожидал ее Георгий Александрович, и была приятно удивлена. Он стоял под раскрытым зонтом и приветливо улыбался ей.

    - Добрый вечер, Даша.

    - Ой, Георгий Александрович! В такую погоду…- обрадованно проговорила Даша. Она была плохой актрисой.

    - Разве мог я усидеть дома, не повидав вас! Даша предложила подождать трамвай.

    - Пойдемте пешком. Я привык к нашим прогулкам. - Он пошел рядом, прикрыл ее зонтом, взял под руку.

    И на этот раз, в слякоть и дождь, Даше приятно было идти с этим внимательным и ласковым человеком, чувствовать сильную руку, слушать его голос, отвечать на незначительные вопросы. Как обычно, он проводил ее до общежития, пожелал спокойной ночи и ушел в темноту, в дождь и холодный ветер. Ей даже стало жаль его, что он из-за нее изрядно промок.

    После этого вечера Георгий Александрович не показывался у школы три дня, и у Даши на сердце вдруг стало тревожно и грустно. Может, простудился под дождем? А вдруг ему неудобно встречаться с плохо одетой девушкой? «Что это - привычка или он начинает мне нравиться? - размышляла Даша, идя по темной улице окраины города. Почему-то было страшно идти одной. - Ну и пусть не приходит. Это даже к лучшему. Что может быть общего у меня с ним?»

    Покормив сына и уложив его спать, Даша села за уроки и больше часа не отрывалась от книги. От усталости слипались веки, хотелось все отбросить в сторону и лечь в постель. Но вдруг послышался легкий стук в дверь.

    - Войдите! - машинально ответила она и в тот же миг спохватилась: а вдруг это он? Она не ошиблась и не могла понять, чего в ней больше: удивления, огорчения или радости?

    - Дашенька, ради бога, простите меня, - виновато и просяще заговорил Жорж, вертя в руках шляпу. - Опоздал сегодня к школе и вот больше часа брожу вокруг общежития, смотрю в окошко, как вы укладываете малютку, как занимаетесь. Если бы я был поэтом, написал бы для вас сонеты, если бы был художником, написал бы с вас картину. Но я простой смертный. Прошу вас, Дашенька, не смотрите так на меня и, ради бога, не гоните. Понимаю, вам неудобно…

    Даша снова не знала, что ей делать, как вести себя. Резко разговаривать с ним, как это она делала раньше, сейчас уже не могла.

    - Георгий Александрович, я же просила вас… И вы дали честное слово. - Даша покачала головой. Голос ее звучал растерянно, в нем не чувствовалось досады и обиды. - Вы должны понять…

    - Дашенька, милая… Вы тоже должны понять меня… Вот постою у двери, посмотрю на вас… Мне и этого достаточно. Вы умная, милая, хорошая, и жестокость вам не к лицу…

    Голос Жоржа, полный любви и мольбы, смиренное выражение лица тронули Дашу. Нет, у нее не хватило сил попросить его из комнаты.

    - Я только на одну минутку. Вот постою здесь и уйду. А если разрешите, присяду…

    Даша, задумчивая и печальная, молча стояла возле кроватки сына. Георгий Александрович присел к столу.

    -  Вот, сидел бы так и смотрел, смотрел бы на вас. Больше мне ничего не надо.

    Даша не понимала, что творилось с нею в этот вечер. Почему-то начали вдруг душить слезы. Снова пробудилась противная жалость к себе. Она так одинока. Жизнь ее, как телега, скачет по каким-то ухабам, вот-вот слетишь под откос. На пути столько трудностей и неурядиц. Она уже устала от бесконечных душевных терзаний, от одиночества, от сознания своей беспомощности.

    - Я очень голоден. Работал допоздна,- некогда было поесть. Если бы вы покормили меня, Дашенька, - запросто сказал он.

    Даше стало неловко.

    - Простите, Георгий Александрович, у меня сейчас как-то ничего нет…

    - Главное - ваше желание, а за остальным дело не станет, - весело сказал он. Встал, из карманов достал бутылку ликера, потом банку зернистой икры, сыр, шоколад, булочки…

    - Георгий Александрович! - Даша недружелюбно, с упреком посмотрела на него.

    - Престо хочу поужинать с вами, - ответил он, снимая макинтош

    Даша покачала головой, вздохнула и принялась аз тумбочки доставать тарелки, вилки.

    - Только рюмок у меня нет.

    - Это ничего не значит. Давайте сюда стаканы. Мы сейчас славно поужинаем.

    Он сел на табурет, Даша на кровать. Она выпила несколько глотков очень сладкого, обжигающего напитка. И, как прошлый раз у Лидии на квартире, приятно разлилась по телу теплота, на сердце вдруг стало легко, весело. Потом он снова упросил ее выпить, и у нее не хватило настойчивости отказаться.

    «Даша, подумай, что ты делаешь?» - говорил ей внутренний голос.

    «Ах, все это условности! - отвечала она ему. - Я немножко выпила, и мне очень приятно. И ни о чем я не хочу думать».

    «Но это может далеко завести тебя?»

    «Я и без того далеко зашла».

    «Даша, будь благоразумной».

    «Зачем?»

    «Ты не должна вести себя так!»

    «Все это чепуха! Я взрослая!» - сопротивлялась Даша собственному голосу совести.

    Вначале она держалась настороженно, потом весело смеялась шуткам Георгия Александровича. В душе она смеялась над другой Дашей - чистой и гордой.

    Но это продолжалось недолго. Она поняла, что пьянеет, и ей вдруг стало страшно за себя. Вспомнился Николай. Обида, горечь, тоска и досада снова пробудились в сердце. Она опустила голову на стол и заплакала.

    Георгий Александрович осторожно погладил ее волосы.

    - Дашенька, милая, что с вами?

   Даша молча плакала. Он подсел к ней на кровать, положил руку на плечо.

    - Дашенька, успокойтесь. Мало ли чего не бывает в жизни. - Приподнял ее голову, посмотрел в заплаканные глаза. - Что с вами?

    - Я очень несчастна. Иногда мне бывает все безразлично, - прошептала она, всхлипывая.

    - Зачем же так? Все это потому, что вы сами все усложняете.

    Он привлек ее к себе и начал целовать губы, щеки, глаза, волосы. Даша не противилась, ей было все равно. Она сейчас ничего не боялась, ни о чем не думала. Прикрыв глаза, слышала в висках стук пульсирующей крови, чувствовала жар на лице, будто обдувал ее горячий ветер. На один миг ей показалось, что она сорвалась с обрыва и стремглав летит вниз. Так бывает иногда: только заснешь, кажется, что оступился и падаешь вниз, вздрагиваешь всем телом и испуганно открываешь глаза. Так и сейчас, охваченная ужасом стремительного падения, встрепенулась, открыла глаза и увидела спящего сына. Его свежее, румяное личико было удивительно похоже на лицо Николая.

    - Пустите! - сказала она тихо, но твердо и решительно.

    - Дашенька, я ведь люблю вас. Очень люблю, - прошептал он.

    - Пустите, - более настойчиво повторила она. Глаза ее стали сухими и колючими. - Что вы знаете обо мне? Что я одинока и у меня сын? Нет, не такая уж я бедненькая, как вы думаете, - сказала Даша с вызовом.

    - Дашенька, но я же люблю вас! Хотите, я встану на колени, буду клясться всем, чем вы хотите, - горячо проговорил он, прижав руки к груди.

    Даша подошла к детской кровати.

    - Я люблю другого, - тихо ответила она.

    - Но он обманул вас. Бросил с ребенком…

    - Не смейте так говорить о нем. Уходите, - сурово сказала она.

    - Вы можете оскорблять меня, прогнать, но не можете запретить любить вас, - произнес он удрученно. - Что ж, я пойду. Жестокая вы женщина! Как вы не можете понять, что отталкиваете от себя самого преданного, любящего вас друга.

    Подавленный, задумчивый, он остановился против Даши, неторопливо надел пальто, взял шляпу.

    - Что ж, я ухожу, но не отступаю. Я все еще надеюсь, что вы измените мнение обо мне. До свиданья. Покойной вам ночи, Даша.

    Он ушел. Даша заперла дверь, убрала со стола посуду и легла в постель. На душе у нее было спокойно и немного грустно


ИЗ ДНЕВНИКА ВАСИЛИЯ ТОРОПОВА


    28 августа

    Сегодня после каникул вернулся в Москву. Впечатление такое, что после тишины захолустья очутился в другом мире.

    Люблю Москву с ее шумом и сутолокой, с нескончаемым потоком автомобилей, троллейбусов, автобусов, трамваев, с ее чудесным метро. Здесь и ритм жизни другой, ускоренный, а люди тут умеют ценить время.

    На вокзале меня встретил Николай. Уже по одному тому, что на нем был новый светло-серый костюм и хорошие туфли, не трудно было догадаться, что он приоделся, работая фрезеровщиком на одном из московских заводов. Всю дорогу к общежитию расспрашивал меня о доме, о нашем городе.

    - Старики передают тебе поклон.

    - Спасибо. Значит, не забыли еще?

    - Мать снабдила подарками.

    - Пущен завод, который мы строили? - спросил Николай.

    - Полгода тому назад! Посмотрел бы ты, что это за красавец! - ответил я.

    - Дашу не встречал? - как бы между прочим спросил Николай. В его глазах засквозила грусть. Он до сих пор не может забыть ее, хотя после их разрыва прошло два года. Над его кроватью висит веточка с пятью еловыми шишками - память о Даше.

    Вот и здание нашего общежития. В вестибюле по-прежнему за столиком сидела Константиновна.

    - С приездом, - сказала она мне, улыбаясь. Это наша келья! Она тесная и темноватая, но мы

так привыкли к ней, что решили до окончания института никуда не переходить. Я был обрадован, заметив накрытый стол. На разостланной газете бутылка вина, колбаса, сыр, один стакан и перочинный нож, и ни одной тарелки, ни одной вилки. Это Николай так сервировал стол по случаю моего возвращения.

    Николай - чудесный парень! Мне кажется диким, что мы когда-то ссорились с ним. За три года я успел здорово подружиться с ним.

    Мы распили бутылку вина и немного захмелели. Николай разоткровенничался.

    - У нас новая лаборантка, - сказал он мне. - Замечательная девушка. Хочешь, познакомлю тебя с ней. Впрочем, не стоит. Еще влюбишься, а ты дал себе слово до окончания института ни в кого не влюбляться.

    - И сдержу его, - заявил я. - Удивляюсь, когда ты успел познакомиться.

    - Заведующий лабораторией попросил меня сделать на заводе кое-какие детали к оборудованию, ну, и мы познакомились. Ее зовут Надей.

    - Ты уже обжегся однажды, - заметил я. Николай насупился.

    - Не все же одинаковые.

    У меня к Даше и до сих пор сохранилось хорошее чувство. Неужели Николай успел забыть ее? Когда он говорил о Наде, у него преобразилось лицо, возбужденно блестели глаза. Я помню, когда-то у него так же блестели глаза при упоминании о Даше.

    1 сентября

    Мы теперь студенты предпоследнего курса, и на нас с завистью смотрят первокурсники, как мы когда-то смотрели на «старичков». Быстро промчались три года! За это время повзрослели наши девушки и ребята. Саша Струков отрастил себе грузинские усики. Они не идут ему и вызывают у всех улыбку. Нюся Рослякова стала еще серьезнее, она вышла замуж за студента медика. Вот тебе и «классная дама»! Володя Брусков в своем новом коричневом костюме и модных туфлях выгодно отличается от всех нас. Он умеет одеться. Во время каникул Володя работал на металлургическом заводе и что-то усовершенствовал в технологии скоростных плавок.

    Начало нового учебного года для нас своего рода праздник. По случаю такого знаменательного дня все пришли на лекции принаряженными. У девушек новые платья, от пестроты которых рябит в глазах. Ребята в костюмах. Обновы у всех. У каждого приподнятое настроение, будто все именинники.

    Я успел привыкнуть к нашему коллективу, он стал для меня второй семьей. Помню, на первом курсе его все время лихорадило, у нас было много нездоровых споров, наш курс одно время разделился на два враждующих лагеря. Сейчас это хорошо спаянный дружный коллектив, единая студенческая семья. Мы уже взрослые люди, без пяти минут инженеры. Незаметно промелькнут еще два года, и мы разбредемся кто куда, и с радостью будем вспоминать студенческую жизнь.

    3 сентября

    Сегодня на лабораторных занятиях видел нашу новую лаборантку. О ней так много говорил мне Николай. Особенного впечатления она на меня не произвела. Николай вообще любит преувеличивать. Влюбленному всегда его зазнобушка кажется красавицей. Правда, у Нади красивые голубые глаза, очень милое лицо. Но самое замечательное в ней - это ее улыбка, она будто освещает всю ее ласковым светом.

    Я люблю присматриваться к новым для меня людям. У одних лица маловыразительные, будто застывшие. У других они все время меняют выражение, и по ним, как по книге, можно читать настроение, даже мысли. Такое живое, подвижное лицо и у нашей новой лаборантки. И еще красивые у нее волосы, падающие на плечи золотыми колечками. Я впервые увидел такой редкий оттенок волос, отдающий блеском золота.

    Невольно сравниваю ее с Дашей. Мне кажется, что Даша была красивее. Она даже в рабочей спецовке на строительных лесах не теряла своей привлекательности.

    - Ну, какова? - шепнул мне Николай с таким самодовольным видом, будто Надя была его девушкой.

    - Ничего особенного, - ответил я.

    Это обидело Николая. Ему хотелось, чтобы я обязательно восторгался нашей лаборанткой.

    - Сухарь ты! - бросил он мне. - Посмотри на ее глаза. А улыбка!

    - Глаза как глаза и улыбка обычная, - подзадоривал я. - Даша была лучше.

    При упоминании о Даше Николай резко дернул левым плечом.

    - Хороша Даша, да не наша, - сказал он, криво улыбнувшись. - Нет, ты присмотрись к Наде. Впрочем, ты ни черта не понимаешь в девушках.

    По дороге к общежитию Николай только и говорил о лаборантке.

    - Вижу, что ты влюблен, с чем и поздравляю, - сказал я.

    - Она мне нравится.

    - Ты уж честно признайся, что влюблен.

    Он немного смутился, посмотрел на меня как-то отсутствующе, и я понял все.

    Я больше чем уверен, что он влюблен безнадежно, и мне жаль его. На лекциях часто рисует женские головки, и в некоторых из них я узнаю черты нашей новой лаборантки. Если на пути встретилась хорошенькая девушка, разве обязательно влюбляться в нее. Тем более, Николай научен горьким опытом. Его любовь к Даше ничего не принесла ему, кроме страданий. Зачем же он снова, очертя голову, бросается в тот же омут. Бедный, бедный Николай!

    Хочу предостеречь его от новой беды и всячески стараюсь унизить Надю. Он злится. Пытался образумить его - бесполезно. Любовь делает человека слепым.

    Многие наши студенты, как и Николай, восторженно отзываются о Наде. Не понимаю, что они находят в ней особенного? Во время лабораторных занятий я нарочно присматриваюсь к ней. Ну что ж, девушка она милая, скромная, видно, с мягким, ласковым характером. Но красавицей я не назвал бы ее.

    7 сентября

    Николай чувствует себя на седьмом небе. Если верить ему, сегодня после занятий он провожал домой нашу лаборантку. Рассказал мне, что она в этом году окончила техникум. По специальности химик. У Нади, как и у Даши, нет родителей, живет она у тети. Он с такой гордостью рассказывал мне, что проводил ее до дома, можно было подумать - завоевал ее сердце.

    Я убежден, что каждая красивая женщина прежде всего гордая и легкомысленная, с тяжелым, капризным характером. Все это происходит оттого, что она обольщается своей красотой, больше следит за своей внешностью. Успехи кружат ей голову.

    Этими мыслями я как-то поделился с Николаем. Он молча выслушал меня и сказал, что все это глупости, принялся доказывать, что красота человека - это результат гармонического развития, что красота сама по себе благодатный дар природы, что у красивых людей и поступки благородны, чувства возвышенны. Каждый из нас остался при своем мнении.

    15 сентября

    Николай сегодня вернулся в двенадцатом часу ночи, лицо его светилось гордостью и довольством, будто он увековечил себя выдающимся подвигом. Я сидел за учебником.

    - Зубришь? - весело спросил он, рассматривая в зеркало свое лицо. Никогда я не замечал в нем столько самодовольства.

    - Оно и тебе не лишне почаще заглядывать не в зеркало, а в учебник.

    - Вот увидишь, с завтрашнего дня засяду за книги.

    - Не первый раз слышу.

    - Не ворчи. Разве можно усидеть в нашей келье, если в парке такая чудесная осень! А ты знаешь, с кем я был?!

    В его голосе слышалась нескрытая радость.

    - С рыжей? - нарочито грубо спросил я, чтобы несколько охладить его телячий восторг.

    Николай насупился.

    - Вот что, - начал он глухо. - Если не хочешь ссориться со мной, не говори о ней так.

    - Слишком велика для нее честь, чтобы еще ссориться из-за нее.

    Он изменился в лице. Я ожидал от него вспышки, но он сделал над собой усилие, прошелся по комнате, заложив руки в карманы, сказал:

    - Не понимаю тебя. Или ты безнадежный сухарь, или она тебе тоже нравится. Почему ты всегда при мне так говоришь о ней?

    - Потому, что мне жаль тебя. Когда ты любил Дашу, вел себя серьезнее. Неужели у тебя к Даше ничего не осталось в душе? Ведь ты любил ее.

    Мои слова смутили его. Он снова заходил по комнате.

    - Любил. Но что же мне остается делать? Страдать всю жизнь и проклинать женщин, стать женоненавистником? Надя встряхнула меня, отвлекла мои мысли от Даши, от той обиды, которая мучила меня все это время. А теперь я будто заново народился на свет. Ты не знаешь, что значит любить.

    - А она тебя?

    - Надя? - Николай задумался. - Мне кажется, что и она ко мне немножко неравнодушна, иначе не пошла бы со мной в парк.

    - Что-то я пока не замечаю за нею этого.

    - Девушки более скрытны.

    Меня коробит его самоуверенность.

    - Дай бог нашему теляти волка съесть, - съязвил я. На лабораторных занятиях я часто наблюдаю за Николаем. Перед студентами он рисуется своей дружбой с Надей. С ее стороны я не замечаю, чтобы она хоть чем-нибудь выдавала свои чувства. Она просто мила с ним по-дружески.

    И странно, чем больше я присматриваюсь к Наде, тем чаще ловлю себя на мысли, что она мне нравится. Только этого еще не хватало! Достаточно и того, что один уже потерял голову. Нет, за себя я ручаюсь. Я дал слово…

    В Наде мне нравится скромность и простота. Замечаю, что ее девичьему самолюбию нисколько не льстит внимание ватаги поклонников. Она решительно отвергает даже малейшее ухаживание. Может быть, Надя поэтому и делает вид, что отдает некоторое предпочтение Николаю, а он, бедняга, принимает это за чистую монету.

    21 сентября

    Сегодня у нас был вечер художественной самодеятельности. Николай пригласил Надю. Шел он с нею по коридору под руку. Подошли ко мне.

    - Знакомьтесь. Это мой товарищ, - сказал Николай.

    - Мы знакомы, - с улыбкой ответила Надя.

    Я растерялся от неожиданности. Наши взгляды встретились, и мне почему-то вдруг показалось, что между нами много общего.

    - Профессор Киреев говорил, что вы врожденный математик, - сказала мне Надя.

    Николай прервал наш разговор.

    - Пойдемте занимать места.

    Мы сели в средних рядах. Надя между нами. Я привык видеть ее в белом халате. Сейчас она в сером клетчатом платье была, пожалуй, даже красивой. Я давно заметил, что девушки в театре или в обществе умеют как-то преображаться, в них исчезает то будничное, что видишь каждый день. Начиная от наряда и кончая улыбкой и выражением лица, - все в них привлекательно.

    Я решил вести себя с Надей сдержанно, давая понять, что не принадлежу к числу ее вздыхателей. Чем больше напускал на себя равнодушие, тем чаще ловил себя на мысли, что она мне нравится. Когда тайком наблюдал за нею издали во время лабораторных занятий, она казалась мне строгой и неприступной. Теперь же, когда Надя сидела рядом, разговаривала со мной и улыбалась мне, она была простой и милой.

    Надю почему-то интересовало, есть ли у меня родители, где они живут. Отвечал я вяло. Заметил, что Николая она не очень жаловала своим вниманием, будто между ними произошла маленькая ссора, и чтобы отплатить ему, Надя разговаривала больше со мной. Он несколько раз пытался завладеть ее вниманием, но ему плохо это удавалось. Может быть, потому, что действовал он слишком напористо, и в его голосе, жестах было что-то ненатуральное. Обычно же Николай умел вести занимательный, веселый разговор.

    Потом я начал замечать: когда Надя поворачивалась ко мне и говорила со мной, Николай хмурился, бросал на меня предупреждающие взгляды. Неужели ревнует? Этого еще не хватало!

    Начался концерт. Выступал хор. Я почти не слушал его, а краешком глаза наблюдал за Николаем и Надей. Вот он, как бы невзначай, коснулся пальцами ее руки. Она отдернула руку и с упреком посмотрела на него. Через некоторое время он снова попытался завладеть ее рукой, но и на этот раз безуспешно. Надя отодвинулась от него, и я плечом почувствовал ее плечо. Лицо Николая стало расстроенным.

    Затем Николай как-то незаметно исчез. Надя с немым вопросом посмотрела на меня. Я знал, что он должен был выступать с комическими танцами.

    Надя с детским интересом смотрела и слушала каждое выступление, от души смеялась, если исполняли что-нибудь веселое, звонко аплодировала. И все это у нее было мило и непосредственно.

    - Вы любите музыку? - неожиданно спросила она меня.

    - Очень!

    - Какие ваши любимые композиторы?

    Конечно, прежде всего Чайковский и Бетховен. Вполголоса заговорили о музыке. Надя рассказала, что в техникуме она участвовала в хоровом и драматическом кружках, играет на гитаре и немного на пианино. Разговор постепенно перешел на литературу. Надя оказалась довольно начитанной. С нею легко говорить, разговор сам по себе получался живой и интересный.

    - Где же Николай? - спросила она.

    Я почувствовал себя виноватым перед Николаем и принялся расхваливать друга. Мне хотелось, чтобы у Нади сложилось о нем хорошее мнение.

    Мы не слышали, как конферансье объявил очередной номер концерта. На сцену вышел Николай. Надя обрадовалась и обеими руками схватила меня за локоть.

    - Вот он какой ваш друг бесценный! А вы молчали

    Николай довольно забавно пародировал фокстротоманов. В зале стоял хохот. Надя была в восторге от его пародий.

    - Замечательно!

    - Николай - хороший танцор. И вообще он чудесный парень. - Я снова начал хвалить Николая.

    - Вы что-то слишком расхваливаете его, - заметила Надя, вопросительно глядя мне в глаза.

    - Это так и есть.

    Николай не ошибся в своих расчетах: его выступление для Нади было приятным сюрпризом. Когда он сел на свое место, она так мило улыбнулась ему, что мне стало вдруг грустно. Я пожалел, что не танцую и не пою. Еще в школе мои сверстники увлекались танцами, музыкой, а я, кроме книг, ничего не знал. Мне тоже хотелось сделать для Нади что-то необыкновенное, чтобы и мне она подарила такую же улыбку. После концерта я стал прощаться. Надя сказала:

    - Я думала, что Николай и вы проводите меня до метро.

    Я посмотрел на Николая. На его лице мелькнула тень досады: ему хотелось остаться с Надей наедине. Мои возражения она ласково, но настойчива отвергла. Мне вдруг пришла догадка, что она избегает быть наедине с Николаем.

    Мы проводили ее до метро. Попрощались. В общежитие возвращались молча. Я чувствовал, что Николай сердится, наверное, не рад, что познакомил меня с Надей. Возле сквера он сказал:

    - Иди. Я хочу подышать свежим воздухом.

    И вот я сижу и думаю: неужели начинаю влюбляться в эту девушку? После разговора с Надей во время концерта она стала ближе мне. Стоит мне закрыть глаза - я вижу ее улыбку, голубые ласковые глаза.

    Нет! Приложу все усилия, чтобы этого не случилось. Становиться товарищу поперек дороги - подло.

    10 ноября

    В этом году зима началась рано. После Октябрьских праздников выпал снег, а потом ударили морозы.

    Николай затащил меня на каток. Там мы неожиданно для себя встретили Надю. Увидев ее, я очень обрадовался.

    Она была в синих спортивных шароварах, шерстяном свитере и красивой вязаной шапочке. Лицо разрумянилось от мороза.

    Я плохо катаюсь на коньках, мои неловкие движения забавляли Надю. Когда она и Николай, взявшись за руки, плыли по замкнутому кругу, я смотрел на них и думал: хорошая пара. В эти минуты я не испытывал в себе чувства зависти и ревности, потому что я искренне люблю Николая.

    Мы весело провели выходной день. Надя взяла нас под руки, и мы направились к метро.

    - В следующий выходной пойдемте на лыжах в лес, - сказал Николай.

    - Чудесно! - воскликнула Надя. - Я люблю лыжи! - А вы? - спросила она меня.

    - Нельзя сказать, что очень, но на лыжах держусь немного лучше, чем на коньках, - ответил я.

    Сегодня я заметил, что мои советы Николаю пошли на пользу; он вел себя с Надей просто, по-товарищески, и она оценила это.

    Я не подал виду, что обрадовался предстоящей лыжной прогулке по лесу. Весь день буду видеть Надю. Милая, хорошая девушка! Разве можно не любить такую?! С сегодняшнего дня начну регулярно ходить на каток и во что бы то ни стало овладею коньками. На лыжах я держусь прилично, и радуюсь, как ребенок, что вскоре мне предоставится возможность показать Наде свои спортивные способности. Ради нее мне хочется сделать что-нибудь необычное.

    Я не сомневаюсь уже, что люблю Надю. Это случилось давно, только я все время обманывал себя, напускал на себя равнодушие. Еще на концерте художественной самодеятельности я окончательно убедился, что люблю ее, и с грустью думаю, что безнадежная любовь принесет мне много неприятностей. С нетерпением и радостью я ожидаю лабораторных занятий, бродя по коридору, невольно ищу глазами, не мелькнет ли светлым облачком ее халат. Когда я вижу Надю, мое сердце замирает от счастья.

    Как ни глупо, но мы с Николаем влюбились в одну девушку. Либо у нас одни и те же вкусы, либо причиной этому - наша дружба.

    С каждым днем меня все больше тянет к стихам. Написал уже несколько сонетов, посвященных Наде. Напишу целый томик стихов и, когда буду уезжать после института на работу, передам ей. Пусть моя любовь будет чиста и возвышенна, как у Петрарки.

    17 ноября

    У нас что-то похожее на любовь втроем. Вчера мы были в кино. Надя разрешила нам проводить ее до дому. Сегодняшний день мы провели в подмосковном лесу на лыжах. Этот день навсегда останется в моей памяти.

    Мы углубились в бор. Вокруг царила величественная тишина. Сосны горделиво стояли в своих горностаевых накидках и, казалось, приветствовали нас, наклонив ветви. Кусты будто завернуты в вату.

    Голос Нади в лесном безмолвии звучал как-то по-особому, я наслаждался им, как музыкой. В ее устах обычные слова приобретали особую значимость. Потомразговором завладел Николай. Он увлекательно рассказывал о своем детстве, о войне.

    Я молчал. Мне было грустно. Грустно оттого, что я люблю Надю, а она не догадывается об этом. Мне казалось, что если я малейшим намеком выдам ей свои чувства, она будет презирать меня.

    И еще мне грустно оттого, что я должен играть третье «необходимое» лицо. Я давно заметил, что Надя избегает с Николаем встреч наедине, поэтому он всегда приглашает на эти свидания меня.

    - Что же вы все время молчите? - несколько раз спрашивала меня Надя. Мне только и оставалось пожимать плечами.

    - Бука вы! - с милой улыбкой бросила она мне. За такую улыбку я благодарил свою судьбу.

    Наконец оба умолкли: или наговорились вволю, или оборвалась нить разговора. Я глянул на одиноко стоявшую на поляне сосну, запушенную снегом, и на память прочел стихи Лермонтова.

    На севере диком стоит одиноко

На голой вершине сосна,

И дремлет, качаясь, и снегом сыпучим

Одета, как ризой, она.

    Прочел я их с чувством. На лицо Нади, разрумянившееся от мороза, набежала тучка. Может быть, стихи разбудили в ней грустные воспоминания, а может быть, она догадалась о моих чувствах к ней.

    - Вы любите стихи? - спросила меня Надя.

    - Кто же их не любит!

    - Есть такие, что не любят.

    Николай посмотрел сначала на меня, потом на Надю. Похоже, что камешек брошен в его огород. Он никогда не читал стихи.

    - Прочтите еще что-нибудь, - попросила Надя.

    Стихов на память знаю я много, почти всего Лермонтова, Блока, Есенина, добрую половину стихов Пушкина. Читал на заданные темы.

    - О зиме, - просила Надя. Я читал о зиме.

    На меня нашло то, что поэты называют вдохновением. Когда Николай попросил прочесть стихи о любви, тут я дал себе волю, Мы стояли на поляне под одинокой сосной. Надя все время смотрела на меня. Я видел, что стихи, как музыка, волновали ее, увлекали воображение. Николай стал задумчивый и хмурый. Я прочитал и два своих сонета, посвященных Наде. Не знаю, догадалась ли она об этом.

    - Вы, наверное, и сами пишете стихи? - спросила она, когда мы возвращались к электричке.

    - Куда там мне! - отмахнулся я.

    - Этому я не поверю.

    - Он тайком от всех кропает свои стишата, - заметил Николай с явным расчетом, чтобы уязвить мое самолюбие. Мне стоило немало усилий, чтобы подавить в себе обиду и не ответить грубостью.

    - Я хотела бы почитать ваши стихи, - сказала Надя.

    Я сделал вид, что не слышал. Мы молча шли к станции, усталые и проголодавшиеся. Мне так и не подвернулся удобный момент показать перед Надей свое лыжное искусство - на нашем пути не встретилось ни одной высотки, откуда можно было бы лететь стремглав, ловко лавируя между стволами деревьев. Но на сегодня хватит и стихов.

    - Неплохо бы нашу прогулку повторить в следующее воскресенье, - заметила Надя.

    - Обязательно! - обрадованно воскликнул Николай.

    Я промолчал, обиженный на Николая. «Кропает стишата». Стишата, цыплята, котята…

    - А как вы думаете? - спросила меня Надя.

    - Не знаю. Если будет настроение, - сухо ответил я, уверенный в том, что без меня прогулка не состоится.

    - Поэты все делают по настроению, - заметила Надя. - Вы, наверное, жалеете, что провели сегодня день в лесу?

    - Нет. Почему же? - ответил я с той же сухостью.

    До станции мы все молчали, и в нашем молчании было что-то неловкое. Мы все трое чувствовали, что хорошо проведенный день чем-то испорчен.

    Проводив Надю до станции метро (дальше она не разрешила провожать), мы возвращались домой. Николай был задумчив и рассеян. У общежития он как бы невзначай бросил:

    - Ты, оказывается, хитрец.

    - Что ты этим хочешь сказать?

    - Так просто. - Он принялся насвистывать какой-то грустный мотив.

    И вот я сижу за своими дневниками и думаю о том, что эти прогулки втроем надо прекратить. Боюсь, что рано или поздно мы рассоримся с Николаем. А я не хочу этого. Ссориться с другом из-за девушки - глупо.

    Чем больше я думаю о любви, тем чаще прихожу к выводу, что она соткана из самых тончайших противоречий. Это никогда не уравновешивающиеся чаши весов: на одной стороне - радость, счастье, блаженство, на другой - сомнения, тревоги, ревность. Моя любовь к Наде пока дает мне одни мучения, горькие раздумья. И хуже всего то, что она вклинилась в нашу дружбу с Николаем. Чем все это кончится - не знаю. Ощущение такое, будто я попал в бурное течение реки, оно кружит меня, и я не знаю, к какому берегу прибьет.

    По-моему, дружба и товарищество должны стоять выше чувства любви. Дружба - благородна, любовь - слепа и эгоистична. Хватит ли у нас с Николаем здравомыслия и мужества вынести испытания любви, которая валуном легла на пути нашей дружбы?

    21 ноября

    Вчера вечером писал стихи о Наде. Неожиданно в комнату вошел Николай. У меня было такое чувство неловкости, будто он застиг меня, как воришку, в своем доме. Я спрятал лист в книгу. Николай это заметил.

    - Кропаем?

    Я, кажется, покраснел, обида, как тиски, сжала сердце. Кто давал ему право издеваться над моими чувствами!

    - Да, представь себе, кропаю стишата, - с вызовом ответил я, подчеркнув последние слова.

    - Ты что-то давно не писал их, - сказал Николай, задумчиво глядя мне в глаза.

    - Это мое личное дело, и отчитываться я ни перед кем не собираюсь.

    Он хотел что-то сказать, но махнул рукой и лег на койку, положив ноги на спинку. Взял с тумбочки томик стихов Маяковского. После прогулки в лесу у него на тумбочке появились два томика - Маяковского и Лермонтова. Этих двух поэтов любила Надя. Николаю больше нравилась поэзия Маяковского.

    - Вот это поэт! - часто восхищался он и читал вслух полюбившиеся ему строки.

    Он успел даже заучить на память «Юбилейное», «Во весь голос». Поэзия Маяковского для Николая была открытием, и он восторгался каждой его меткой фразой.

    Я заметил еще, что после прогулки в лесу Николай приуныл, стал задумчивым и раздражительным.

    Как- то вечером мы занимались каждый своим делом: Николай читал, а я украдкой дописывал стихи.

    - Вася! - вдруг окликнул Николай.

    - Ну?

    - Давай поговорим начистоту. Хватит нам в прятки играть.

    - Не понимаю.

    - Ты все понимаешь. Очень хорошо понимаешь. К чему лгать? - Он встал с кровати. По его голосу я понял, что предстоящий разговор не сулит нам ничего хорошего.

    - Ну что ж, если у тебя есть о чем говорить, давай говорить, - равнодушно ответил я, досадуя на то, что он мешает мне закончить стихотворение.

    - А тебе не о чем говорить со мной? - наши взгляды встретились. Я стойко выдержал его пристальный, изучающий взгляд. - Скажи, только честно, Надя тебе нравится?

    Он снова заставил меня краснеть. Я вспыхнул, готовый послать его ко всем чертям. Что это еще за допрос? Какое ему дело до моих чувств?!

    - Я давно знаю, что ты любишь ее.

    - Ну и что ж из этого?

    Он сунул руки в карманы и начал шагать по тесной комнате, то и дело натыкаясь на стол или стул. Меня всегда раздражает эта дурная его привычка. Маячит перед глазами, не дает сосредоточиться.

    - Меня тревожит не то, что ты любишь ее. Это факт, не подлежащий сомнению. Но твоя неискренность, скрытность…

    - Как все это можно понять? - спросил я, все ожесточаясь. У него не клеится любовь, а он нападает на меня.

    Я подумал: прав ли он, упрекая меня в скрытности и неискренности? Да, я скрываю свою любовь и делаю это без всякой корысти, не рассчитывая на взаимность. Переболею месяц, два и на этом все кончится. К чему же тут излияния? Разве только, чтобы пощекотать его нервы? Нет, он не имеет оснований упрекать меня в неискренности. Не моя вина, что он снова неудачно влюблен.

    - В лесу ты читал ей свои стихи? - допытывался Николай.

    - Нет, - солгал я, не желая до конца разоблачать себя. - И вообще, что это за допрос?

    - Подожди, не кипятись. Я знаю, что одно стихотворение твое. Я как-то случайно прочел черновик.

    Отпираться дальше я не мог, да и не было смысла. Сначала я думал, что он ищет повода поссориться со мной, но потом понял, что все эти дни его мучило что-то тяжелое, и он ищет во мне товарищеской поддержки. Я признался, что люблю Надю, пишу о ней стихи, но взаимности добиваться не стану и что у меня хватит сил заглушить в себе это чувство. Говорил я искренне, и Николай поверил мне.

    - Не везет нам с тобой, - с горькой улыбкой сказал он, ероша волосы.

    Мы долго молчали. Я сидел за столом, уткнув глаза в книгу, Николай ходил по комнате. Каждый из нас думал о Наде

    - Нет, не любит она нас, - мрачно проронил Николай.

    - Это правда, - согласился я. - Тебе не надо встречаться с нею. Так будет лучше.

    - Она и без того избегает с нами встреч.

    Нам ничего не оставалось, как оставить Надю в покое.

    1 декабря

    Вечером я занимался. Николай два часа назад отправился в институт на какое-то собрание. В комнате было так тихо, что отчетливо слышалось тиканье наручных часов. Вдруг из коридора донесся голос Николая. Потом мой слух уловил голос Нади. Я различил бы его среди тысячи голосов. У меня сладко забилось сердце. Я не видел Надю несколько дней и страшно соскучился. А может, это обман слуха? Надя никогда не была в нашем общежитии.

    В комнату вошел Николай, а с ним Надя в синем пальто с серым каракулевым воротником и такой же шапочке. Улыбаясь, она протянула мне руку. Наши взгляды встретились. Что-то ласковое, милое было в ее взгляде. Мне показалось, что от ее улыбки в нашей «келье» стало светлее и уютнее.

    Она осмотрелась, пожурила за беспорядок: на окне нет занавески, койки заправлены небрежно, книги лежат всюду. Надя за пять минут навела у нас порядок. Я смотрел на нее и любовался ее быстрыми и ловкими движениями.

    Надя обратила внимание на то, что над койкой Николая вместо коврика висела огромная карта Кавказа, испещренная красными линиями. Мы рассказали ей, что давно мечтаем попутешествовать по Кавказу. Во время летних каникул решили отправиться вдвоем в туристский поход, полазить по горам, забраться в заповедные леса, побродить по побережью Черного моря от Батуми до Тамани. Мы уже откладывали деньги на палатку и кое-какой туристский инвентарь. Николай в проектном бюро брал чертежные работы, и по ночам мы сидели над ними, чтобы к лету собрать немного денег.

    Надя, как и мы, никогда не была на Кавказе, и сразу зажглась нашей идеей.

    - А меня взяли бы с собой? - спросила она. - Буду готовить вам обед, одежду чинить.

    Мы обрадовались и сказали, что возьмем ее без всяких условий.

    - Только не знаю, удобно ли? - усомнилась она.

    - А что же в этом неудобного? Какие там чудесные места! Горы, леса, ледники, ущелья, альпийские луга, заповедники, субтропики. - Николай вытащил из тумбочки несколько книг, в которых было описание Кавказа, и положил перед Надей. Она с интересом рассматривала виды этого благословенного края и восторгалась, как девочка.

    - Нет, я от вас не отстану.

    Мы на карте показали ей разработанные нами маршруты. Поездом мы доберемся до Орджоникидзе, оттуда пешком по Военно-Грузинской дороге через Тбилиси на Батуми, затем по побережью до Гагры, побываем на озере Рица, в Кавказском заповеднике.

    Этот маршрут мы изучили до мелочей, знали на память все населенные пункты, реки, хребты и ущелья, через которые проляжет наш путь. Надя не верила, что мы никогда не были на Кавказе, а так много знаем о нем.

    Весь вечер мы говорили о заманчивом путешествии. Надя попросила у нас книги о Кавказе.

    Скорее бы весна. У меня даже кружится голова от предвкушения радости, что мы втроем отправимся путешествовать.

    19 января

    Сегодня последнее лабораторное занятие. Нади не было. Мне хотелось хоть издали взглянуть на нее. Николай узнал, что она больна, и предложил после занятий зайти проведать ее. Я обрадовался этому. Мне казалось, что я не видел ее целую вечность. Может быть, она тяжело больна? Из столовой мы отправились к Наде. Проходя мимо цветочного магазина, я подумал: не купить ли цветы. Сказал об этом Николаю.

    - Идея! - воскликнул он.

    Мы облюбовали цветущий кустик гортензии, стоивший двадцать четыре рубля. У нас не хватало двух рублей. Мы смотрели на нежные бледно-голубые цветы и вздыхали.

    Продавщица - молодая женщина с очень хорошим лицом, заметила наше затруднительное положение и предложила нам цветок подешевле.

    - Не доверили бы вы нам два рубля до завтра? - попросил Николай.

    Продавщица с улыбкой посмотрела на нас.

    - Для девушки?

    - Для девушки!

    - Ну, хорошо, берите.

    Николай было протянул ей студенческий билет в залог.

    - Не надо, голубчик. И так верю, - ответила женщина, бережно запаковывая в бумагу нашу покупку.

    Тетушка Нади Варвара Петровна ввела нас в комнату, где стояли две кровати, посреди круглый стол, возле двери шифоньер.

    Надя лежала в постели. При виде нас она улыбнулась приветливо и грустно. Лицо ее было очень бледно. Николай распаковал гортензию, поставил ее на стул возле постели больной.

    - Какая прелесть! - воскликнула Надя,- ласково прикасаясь пальцами к цветам.

    - На Кавказе в ботаническом саду гортензии цветут круглый год, - сказал я, чтобы напомнить ей о нашем предстоящем путешествии.

    Надя приложила к губам палец, чтобы мы не говорили об этом в присутствии тетки. Она рассказала нам, что перенесла на ногах грипп и он дал осложнение. Теперь дело идет на поправку.

    Мы пробыли у Нади больше часу. Николай смешил ее забавными анекдотами. Откуда он только берет их?

    Надя поблагодарила нас за цветы, но больше за то, что мы догадались проведать ее.

    Милая Надя, если бы ты знала, как я люблю тебя!

    25 января

    На нашем курсе началась производственная практика. В конце второго курса мы проходили ее в институтских мастерских, где знакомились с различными металлорежущими станками. На третьем курсе у нас была первая производственная практика. Но все это, вместе взятое, мало дало нам, как будущим инженерам. Начальство не особенно строго спрашивало с нас за практические занятия, ну, а мы не особенно серьезно относились к ним, надеясь на то, что впереди еще много времени.

    Николай, Брусков, Струков и я попали на подмосковный станкостроительный завод. Над нами взял шефство инженер завода по технической учебе Федор Сергеевич, - демобилизованный офицер. Он носит еще военную форму, только без погон.

    Общее знакомство с заводом начали с конструкторского бюро. Когда вошли в огромный, с двухсторонним светом зал, заставленный чертежными столами, между которыми трудно было пройти, я сразу почему-то почувствовал - это моя будущая стихия. Еще до поступления в институт я мечтал стать конструктором.

    Главный конструктор завода Виктор Никитич - моложавый, подтянутый, безукоризненно одетый, познакомил нас с работой своего бюро. Чем больше я вслушивался в его объяснения, чем внимательнее присматривался к тому, что делали конструкторы за чертежными «комбайнами», тем больше убеждался, что мне нравится конструкторское дело.

    Здесь, на ватмане и кальке, творческая мысль конструкторов воплощается в замысловатое сплетение линий, за чертежными столами идет битва за скорость станка, за экономию металла, за высокую производительность. Станкостроительное производство - это такое производство, без которого не может работать ни один завод, ни одна фабрика, шахта, мастерская.

    На стенах развешены большие фотографии станков, выпускаемых заводом. Тут несколько десятков различных моделей, все они похожи друг на друга, как родные братья, и в то же время разные.

    Виктор Никитич посвящал нас в тонкости работы конструктора.

    - Каждый конструктор, - говорил он, - должен быть технологом. Он прежде всего должен чувствовать металл, как токарь чувствует свой станок. Это дается практикой.

    Его слова заставили меня призадуматься. Практика! Вот ее-то у меня и нет. Я еще из лекций и книг уяснил себе, что конструктор должен быть эрудирован в своей области. В современных условиях он не может работать в одиночку. Даже самый талантливый и опытный конструктор не в состоянии один создать сложный станок, ибо в его проектировании должны участвовать электрики, инструментальщики, гидравлики и другие специалисты. Я представляю себе станок в пятьдесят, семьдесят тонн, у которого больше десяти тысяч деталей, до десятка электродвигателей. Одному конструктору на разработку такого великана потребовалось бы десять - пятнадцать лет. За это время станок страшно устарел бы. Сейчас не время изобретателей-одиночек, какими были когда-то Нартов, Яков Батищев…

    - Раньше все детали станка были оригинальными, - говорил главный конструктор. - В модели, которую мы сейчас разрабатываем, почти восемь тысяч деталей. Можете себе представить, сколько потребовалось бы времени на их разработку. А во что это обошлось бы производству, если, начиная от станины и кончая гайкой, нужно было все делать заново. И вот перед конструкторами встал вопрос - унифицировать детали. Это колоссальный резерв в нашем производстве! Мы ставим перед собой задачу - добиться семидесяти пяти процентов унифицированных деталей станка. Задача конструкторов создать станок высокой производительности, надежный, экономичный, небольших габаритов, легко управляемый, безопасный в работе и красивый по форме…

    Николая тянуло в цехи, а мне не хотелось покидать этот светлый зал, заставленный чертежными столами.

    26 января

    Знакомство с цехами мы начали с модельного, где творческая мысль конструктора с плоскостного выражения на чертеже принимает объемную форму деревянной модели. Мы ходили за нашим шефом Федором Сергеевичем, как экскурсанты. Рабочие на нас смотрят одни удивленно - что это, мол, за ватага экскурсантов, другие покровительственно: ничего, не святые горшки лепят, третьи - с иронией - ходят тут, мешают работать.

    Формовщики - это своего рода скульпторы. С какой тщательностью они с помощью гладилок, резцов и других несложных инструментов придают форме законченный вид!

    Я обратил внимание на то, что в литейном цехе инженера трудно отличить от рабочего. Все они в спецовках, с перепачканными руками и лицами. Когда Федор Сергеевич представил нам мастера цеха, молодого инженера, мы приняли его за рабочего.

    Пока мы присматривались, как формовщики колдовали над массивными формами, началось литье. С опаской мы приблизились к вагранке. Федор Сергеевич предупредил нас, чтобы держались подальше, потому что возможны при литье воздушные взрывы, которые далеко по цеху разбрасывают брызги расплавленного металла. Кран подал огромную бадью. Рабочий открыл отверстие в печи, и в бадью по желобу хлынула огненная струя расплавленного чугуна, разбрасывая вокруг искры: они взрывались в воздухе и были похожи на звезды. Зрелище было захватывающее. Вагранщик и литейщик стоят рядом с бадьей, прикрыв лица рукавицами, их будто избегают огненные брызги. Девушка-термистка на расстоянии, как фотограф, то и дело прицеливается аппаратом к струе металла, замеряя температуру. К ней подошел пожилой усатый литейщик, он через темные очки смотрел на струю.

    - Ну, сколько?

    - Тысяча четыреста.

    - Не верю, - улыбается литейщик, озорно подмигивая вагранщику. Подходит вплотную к бадье, ребром ладони резко рассекает струю металла. Мы так и ахнули от изумления. Останется усач без руки. Но каково наше было удивление, когда литейщик сначала понюхал свой указательный палец, потом лизнул его.

    - Правильно, девушка, тысяча четыреста, - сказал он, улыбаясь.

    Мы не могли понять, в чем тут дело. Мастер цеха объяснил нам, что тут нет обмана, все это делается по законам физики. Вокруг руки, когда она попадает в огненную массу, образуется воздушная оболочка, она-то и предохраняет руку от ожога. Если рука будет сухая или слишком влажная, может быть тяжелый ожог. На такой фокус может рискнуть только человек, который запанибрата с расплавленным металлом. Прав главный конструктор - металл надо чувствовать.

    Я часами смотрел бы на захватывающее зрелище литья. Вот где мысль конструктора находит уже более конкретное воплощение.

    Нет, я не жалею, что поступил в станкостроительный институт.

    5 февраля

    Нас раскрепили по местам. Николая зачислили на временную работу в механический цех фрезеровщиком, дали ему станок и восьмой разряд. Повезло Николаю. Он будет не только отбывать практику, приносить заводу пользу, но и зарабатывать деньги. Николай советовал мне пойти к нему подручным, обещал за месяц научить самостоятельно работать на фрезере. Но меня тянет к чертежному «комбайну». Я договорился проходить практику в конструкторском бюро. С чувством священного трепета сел за свое «рабочее» место.

    Ведущий конструктор дал мне скопировать головку шлифовального станка. На чертежном деле я немного набил руку, когда мы с Николаем брали на дом работу в проектном бюро. И все-таки я волновался, приступая к работе. На первый взгляд она была не очень сложной, и тем не менее я кое-что напутал в чертежах. Это заметил мой сосед Женя Белов, работающий в конструкторском отделе уже третий год. Чертеж пришлось переделывать заново.

    8 февраля

    Я успел уже разочароваться в конструкторском деле. Целыми днями мне приходится механически вычерчивать детали, несложные узлы. В бюро на этой работе сидит группа девушек. Я предполагал, что главный конструктор или его заместитель поручит мне самостоятельную работу, пускай даже пустяковую. А тут сиди и вычерчивай то, что уже давно изобретено. И надо хорошо знать нормали - стандартные части станка - гайки, болты, рычаги, рукоятки, шестерни. В технической библиотеке я беру литературу. Часами торчу у чертежной доски ведущего конструктора Ивана Филипповича, если у меня нет срочного задания. Постепенно начинаю понимать язык конструкторов, читать то, что чертят на бумаге.

    Конечно, премудрость рядового конструктора я все-таки освою, тут надо отлично знать математику, законы физики, черчение, характер металлов, ну, а технологию буду осваивать постепенно. Меня пугает другое. Мне хочется изобрести машину, чтобы я был ее творцом. А это как раз и невозможно при современном производстве. Над модернизацией уже существующих станков работает все конструкторское бюро - шестьдесят человек! Меня просто обескураживает, что в коллективе теряется личность конструктора.

    Николай работает в механическом цехе на фрезерном станке. Я каждый день бываю у него. Мне нравится механический, здесь, как ни в каком другом цехе, видно торжество техники.

    Я снова невольно завидую своему другу. Завод для него - родная стихия, здесь он все схватывает на лету. Он может разговаривать с мастерами и рабочими о таких производственных делах, что мне и в голову никогда не придут. Ко всему же этому он получает ставку фрезеровщика восьмого разряда. Только теперь я начинаю испытывать на себе, что значит идти в институт со школьной скамьи. И не только один я это чувствую, но и мои однокурсники, кроме Николая и Володи Брускова. На нас тут смотрят, как на школяров. Даже обидно. Ведь мы скоро будем инженерами. Соберемся в столовой во время обеденного перерыва и перемываем косточки всем, кто отвечает за нашу практику. Познакомили с производством, распределили по местам и забыли о нашем существовании. Струков сидит в плановом отделе, пишет никому не Я нужные бумаги. Вельш на побегушках у начальника, литейного цеха, он тоже целыми днями сидит в конторе, ведет учет. Нам не дают настоящего дела, на производстве мы не нашли еще своего места.

    С ужасом я думаю о том, что через год мы защитим диплом, получим назначение на работу. Какие из нас инженеры, если мы не знаем производства…

    22 апреля

    Весна! Прекрасная и трудная для нашего брата студента пора. В скверике на липах, покрытых легким зеленым пушком, неугомонно чирикают воробьи. Небо чистое и голубое.

    Я опять начал писать Наде стихи. В сердце столько радостных чувств. Порой становится грустно. Грустно оттого, что надоело под семью замками прятать свои чувства от той, которая стала дороже жизни. Хочется настоящей, большой любви. Но я не смею даже намекнуть ей о своих чувствах. Мне всегда кажется, что стоит только одному из нас признаться Наде в любви, наша дружба втроем развеется, как туман под ветром.

    24 апреля

    У Николая - новое увлечение. Он задумал сконструировать универсальный токарный станок нового топа. Эта мысль зародилась у него давно, когда он до института работал еще на заводе токарем. Об этом он говорил мне не раз на первом курсе. Во время производственной практики Николай снова вернулся к этой мысли. Весь вечер он объяснял на чертежах принцип задуманного им станка, своей смелой идеей увлек и меня. Договорились работать вместе. Сидели за чертежами чуть ли не до утра.

    28 апреля

    Все эти дни мы с Николаем много работали над станком. Работа увлекла нас настолько, что мы забываем об отдыхе и о том, что время близится к экзаменам. Стол и подоконник у нас завалены справочниками и учебниками. Встречается много трудностей, иногда закрадывается сомнение: осилим ли мы эго дело?

    30 апреля

    Работа над станком вдруг затормозилась: мы запутались в расчетах. Николай нервничает, роется в справочной литературе. Я настаиваю, чтобы работу над станком отложить до каникул.

    7 мая

    Сегодня втроем были в парке культуры и отдыха. В глазах Нади, в ее улыбке не то грусть, не то раздумье. Весна - пора любви. Уж не закралась ли в ее сердце любовь? Тогда к кому?

    Трудно понять девушку, если любишь ее.

    Мы бродили по парку и говорили о предстоящем походе на Кавказ. Потом мы присели на скамейку передохнуть. Надя вдруг закрыла ладонями лицо. Мне показалось, что она плачет.

    - Что с вами?

    Она отняла руки от лица. Глаза ее были по-прежнему печальными. Надя вздохнула.

    - Не знаю.

    Я давно заметил, что она не умеет лукавить и обманывать.

    Николай разрывал лист сирени на мелкие кусочки. Лицо его было тоже грустным и озабоченным. Как-то неожиданно пришла догадка: ему хочется побыть наедине с Надей. Но у меня такое же желание. Как ни хороши прогулки втроем, хотелось другого. Мы ведь обманываем себя, что у нас только дружба. Этого не могла не знать Надя. Может быть, и ей надоели прогулки втроем.

    У меня появилась мысль - сделать им приятное, и я начал выискивать удобный повод, чтобы оставить их.

    Против этой мысли бунтовало все мое существо. «Уйти сейчас, - думал я, - значит навсегда потерять Надю». Трудно передать словами то душевное состояние, которое я пережил в парке. Душу мою рвали два противоречивых чувства - эгоизм и благородство. По какому такому праву я должен уступать своему товарищу девушку, которую люблю? Мы в одинаковом положении. Почему же я, а не он должен сделать этот шаг? Да, я люблю ее, но я люблю и товарища и никогда, ни при каких обстоятельствах не стану ему поперек дороги.

    - У меня что-то голова разболелась, - сказал я, потирая пальцами виски.

    Николай, наверное, понял мое намерение и посмотрел на меня благодарными глазами. Если люди долго живут вместе, они без слов могут понимать друг друга.

    - Что с вами? - спросила Надя. Приложила ладонь к моему лбу. - Жар. Вы, наверное, простудились.

    - Пойду домой, - заявил я и протянул ей руку. Она посмотрела мне в глаза почти испуганным взглядом. Я держал ее руку и тоже смотрел ей в глаза.

    - Не уходите, - прошептала она как-то жалостливо.

    - Это надо, - тихо ответил я.

    - Нет, этого как раз и не надо. - Надя опустила глаза.

    - Надо, - твердо повторил я и крепко сжал ее пальцы.

    Глазами, пожатием руки, интонацией голоса я сказал все. Быстро шел по аллее, не оглядываясь. У меня было такое чувство, будто я, как трус, покинув поле боя, убегаю от своего счастья. Еще два - три усилия - и оно будет моим. От боли хотелось кричать, плакать от жалости к себе, от обиды, которую сам причинил себе. В это время я был похож на самоубийцу, который в цветущую пору весны насильственно лишает себя жизни, запутавшись в сложных противоречиях. Мне хотелось тишины, одиночества.

    Не помню, как я добрался до станции метро, как где-то пересел на электричку и поехал, сам не зная куда. Увидел в окно лес и вышел из вагона. Это был какой-то дачный поселок. Почти бегом направился в сторону леса.

    Только запах хвои вывел меня из страшного состояния. Я пошел в чащу, чтобы не встречаться с людьми. Перед глазами все время стояло грустное лицо Нади, я ощущал на себе ее взгляд, слышал ее голос: «Этого как раз и не надо». О чем говорил ее взгляд?

    Я представил себе Надю и Николая на той же скамейке, где оставил их. В сердце пробудилась такая острая боль, что я упал на траву и заплакал.

    Долго я лежал, уткнувшись лицом в мягкую, душистую траву. А потом спросил себя, отчего я плачу. От боли? От обиды? От жалости к себе? Или потому, что я люблю Надю? Ведь я совершил благородный поступок по отношению к товарищу.

    Постепенно я успокоился. Лег на спину. Надо мной между ветвей деревьев голубело небо, такое чистое и глубокое, как глаза Нади. И у меня вдруг стало легче на душе. Что ж, пускай я буду страдать, зато они будут счастливы. И мне показалось, что нет на свете большего счастья, как приносить людям счастье.

    Все, что я пережил и передумал сейчас, мне захотелось излить в стихах. Вынул блокнот. Стихи писались легко. Это пела душа, переполненная хорошими чувствами.

    Из лесу я вышел успокоенный, умиротворенный, с гордым сознанием, что поступил правильно и благородно. В общежитие добрался ночью. Николай встретил меня тревожным вопросом:

    - Ты где пропадал?

    Оказывается, он пришел домой вскоре после того, как я покинул парк.

    - Почему ты так неожиданно решил уйти из парка? - спросил он. Лицо его было хмуро, озабоченно, в глазах уныние.

    - А что?

    - Да так. Ты испортил нам день.

    - Не понимаю.

    - После тебя и Надя заторопилась домой. У нее, видишь ли, тоже разболелась голова. - Он мрачно усмехнулся.

    Не думает ли он, что мы с Надей сговорились одурачить его?

    - Я старался для тебя. Понял, что я лишний, и ушел.

    Николай засунул руки в карманы, прошелся по комнате.

    - А лишним оказался все-таки я, - глухо, с болью в голосе проговорил он.

    - Как это?

    - А так. Ты разыграл благородного рыцаря…

    Будто ком грязи он бросил мне в лицо. Я с хорошими намерениями оставил их вдвоем, тут не было ни капельки личной корысти. Как он смеет глумиться над моим поступком?

    Николай долго шагал по комнате и часто вздыхал. Мы оба понимали: кончилась наша дружба втроем. Может быть, она любит другого?

    Легли мы спать, когда над Москвой рождалась бледная утренняя заря. На сердце было тяжело, одолевали мрачные мысли. Мне казалось, я навсегда потерял дорогого человека.

    12 мая

    Близятся экзамены. Мы с Николаем много занимаемся. Никто из нас не говорит о Наде. Но я понимаю, что у Николая, как и у меня, она все время стоит перед глазами. О путешествии по Кавказу тоже молчим. Чувствую - оно не состоится. Охладели мы и к своему изобретению. Николай несколько раз заглядывал в чертежи, ворошил волосы, сопел, морщил лоб, но в конце концов, досадливо махнув рукой, бросал чертежи на подоконник.

    Иногда меня охватывает такая тоска, что не знаю, куда и деваться. Надя мне часто снится по ночам. Скорее бы каникулы. Может, расстояние и время притупят душевную боль.

    Недавно Николай встретил ее в институте, пригласил в парк. Она отказалась. Напомнил ей о походе на Кавказ. В ответ Надя пожала плечами. Она умная девушка и понимает, что дружба втроем - это ложь.

    Николай тоже мучается, только не подает виду.

    27 мая

    Вечером шел по улице и неожиданно встретил Надю. Мы оба растерялись. У нее слегка порозовело лицо, заблестели глаза, она улыбнулась мне той улыбкой, которая порождает радость и надежду.

    Некоторое время мы стояли на улице, не зная, о чем говорить. Я не мог скрыть от нее своей радости и взволнованности.

    - Зачем вы тогда ушли из парка? - спросила Надя.

    - У меня разболелась голова.

    - И часто она у вас болит? - в уголках ее губ дрожала лукавая улыбка.

    Я промолчал.

    - Что ж мы стоим, - сказала Надя.

    - Вы домой? Разрешите, я провожу вас. Она кивнула головой.

    - Что-то ни вас, ни Коли не видно в институте.

    - У нас экзамены.

    - Завидую вам.

    - Чему же завидовать?

    - Дружбе вашей. А я очень одинока, - с грустью призналась Надя.

    - Этому я не поверю.

    Она строго посмотрела на меня.

    - Завтра выходной день. Почему бы нам втроем не поехать за город, - сказал я.

    - Я с удовольствием, - оживленно, даже, как мне показалось, с радостью ответила она. Лицо ее вдруг стало задумчивым. - Впрочем, я кое-что думаю дома сделать. Тете немного нездоровится. Передайте Николаю привет.

    - Передам.

    Разговор у нас не вязался. Молча мы дошли до станции метро, и мне стало невыносимо грустно, что вот сейчас мы простимся с нею и пойдем в разные стороны.

    - Вы сказали, что одиноки. А между тем отталкиваете от себя друзей, - сказал я.

    В ее глазах - раздумье.

    - Я успела привязаться к вам. К вам и Коле… - поправилась она и снова замолчала.

    - Так почему же вы отвергаете нашу дружбу?

    - Не надо об этом говорить.

    В голосе, в глазах Нади было столько грусти, что я не мог ничего понять. Взял ее руку.

    - Надя, что все это значит?

    Опустив глаза, она молчала, легонько высвободила руку.

    - Если бы вы знали, как нам с Николаем тяжело, больно, что вы отталкиваете нас от себя.

    Глаза Нади стали влажными.

    - Не надо об этом, Вася. Мы, девушки, очень привязчивы, - прошептала она. Губы ее подрагивали. Протянула мне руку. - Прощайте.

    - Почему «прощайте»? До свиданья, - сказал я, задерживая ее руку.

    Надя кивнула головой и улыбнулась.

    В общежитие я не пошел, а до полуночи бродил по улице. Безрадостно было у меня на душе. Надя ясно дала понять, что наша дружба втроем дальше продолжаться не может. Значит, конец нашим прогулкам, надеждам. Впрочем, каким надеждам? У меня их никогда не было.

    Мне пришла мысль перепечатать на машинке все свои стихи, посвященные Наде, и отправить ей почтой без подписи. Пусть знает, как мучительно любил ее один неизвестный.

    Я поспешил в общежитие. Николай уже спал. Я вытащил из чемодана толстую тетрадь в голубом переплете и почти до утра читал свои стихи.

    30 мая

    Позавчера почтой отправил Наде стихи и теперь жалею об этом, не нахожу себе места. Зачем я это сделал? Прочтет она, посмеется над чувствами безымянного поэта и бросит в печь. Перечитываю на память стихи, они кажутся мне пошлыми, мещанскими, сентиментальными… А вдруг она догадается, что это я писал? Как буду смотреть ей в глаза? Глупо, безрассудно. Мальчишество! Скорее бы сдать экзамены, и домой.

    Когда- то я посмеивался над Николаем, что он потерял голову. Теперь мы поменялись ролями. С опаской я хожу по улицам, боюсь встретиться с Надей. Лишний раз боюсь показаться в институте. При одном воспоминании, что я сделал непростительную глупость, готов провалиться сквозь землю. Если бы не напряженная работа перед экзаменами, я сошел бы с ума Высчитываю дни, когда сдам последний экзамен и уеду домой. Там, в лесной стороне, может быть, так остро буду ощущать свои страдания.

    10 июня

    Сдал предпоследний экзамен. Путался на одном из вопросов. Профессор снял очки и укоризненно покачал головой. Я покраснел.

    - Что с вами, голубчик? - спросил старик.

    Что я мог ответить ему? Интересно ли для него, что я люблю и ужасно мучаюсь, что моя любовь превратилась в пытку, она отнимает столько душевных сил? Профессор задал мне еще несколько дополнительных вопросов. Ответил я на них довольно гладко. Боялся, что профессор снизит мне балл. За все четыре года я не имел оценки ниже пятерки.

    Видимо, профессор не совсем был удовлетворен моими ответами, ожидал от меня большего. Постучал пальцами по столу, почесал висок и, скрепя сердце, поставил мне пять. Совестно было принимать эту оценку. Лучше бы он заставил прийти завтра и сдавать снова.

    Остался еще один экзамен. Вялость и апатия ко всему…

    Николай работал усидчиво. Из четырех экзаменов он три сдал на пятерки, один на четверку. О Наде мы никогда не говорим. Иногда в вечерние часы Николай вдруг исчезал надолго. Я знаю, что это время он бродит возле дома, где живет она.

    Отношения у нас с ним мирные. Николай даже внимателен ко мне. Наша общая неудача еще больше сблизила нас.

    Великое дело дружба! С нею не страшны никакие испытания, никакое горе.

    12 июня

    Удача приходит к нам, когда мы ее совсем не ожидаем.

    Все это произошла случайно. Вечером мне захотелось проветриться, и я отправился бродить по городу, избегая тех улиц, где мог встретить Надю. Не торопясь, я проходил мимо какого-то сквера, анализируя в памяти одну формулу. Утомленный мозг, помимо моего желания, продолжал то, чем он занимался все эти дни подготовки к экзаменам. Бывало, и во сне мерещатся формулы, теоремы, уравнения, интегралы. Вдруг слышу:

    - Вася!

    Голос очень знакомый. Я даже вздрогнул от неожиданности. Смотрю - Надя! Меня сначала бросило в холод, потом в жар.

    - Вы и здороваться не хотите.

    Оказывается, мы встретились, и я не заметил ее. Я обрадовался и в то же время испугался, вспомнив о злополучных стихах. Как мне хотелось, чтобы они затерялись на почте! Я не знал, о чем говорить с Надей. Она заметила мою растерянность.

    - Что с вами? - спросила она, всматриваясь в мое лицо.

    - Я всегда такой.

    - Неправда! Помните, зимой в лесу вы читали стихи?

    При упоминании о стихах мне стало не по себе. Ответил я что-то нечленораздельное.

    - Признайтесь, вы пишете стихи?

    Я не знал, куда деваться, что ответить на ее вопрос.

    - Когда-то от нечего делать писал, - сухо ответил я.

    Надя горько усмехнулась.

    - Вот как! - воскликнула она не то с досадой, не то с разочарованием.

    - Почему вас интересует это?

    - Мне всегда казалось, что стихи пишут, когда в душе много больших, хороших чувств. Но оказывается, что стихи пишут от нечего делать.

    Я промолчал. Мы стояли возле сквера, и нас то и дело толкали прохожие. Мы вошли в сквер, стали под деревом.

    - Прочтите мне стихи, которые вы писали от нечего делать, - попросила Надя. В ее голосе я услышал упрек и досаду.

    Я ответил, что нет настроения.

    - Ну, тогда я сама прочту.

    От стыда я готов был убежать или провалиться сквозь землю. Но так как первое было неприлично и нежелательно, а второе невозможно, я сказал:

    - Прошу вас, не надо.

    - Почему?

    - Очень прошу вас.

    - Смотрите, какой чудесный вечер и луна. Разве это не располагает к поэзии? - спросила она с оттенком иронии. Для меня она всегда была загадкой, а сейчас и подавно.

    Я.посмотрел на большую холодную луну, и она мне показалась несмешливой.

    - Нет, не располагает, - буркнул я. Надя вздохнула.

    - Очень жаль.

    Я думал, как мне выпутаться из этой глупой истории со стихами. Лучше всего было отрицать свое авторство, мол, знать не знаю и ведать не ведаю.

class="book">    - Вы все время говорите о стихах. Не пишете ли вы сами стихи? - спросил я, притворясь, что ничего не знаю.

    Надя пристально посмотрела мне в глаза. Я подумал, что мне удалось ввести ее в заблуждение, и у меня отлегло на душе.

    - Сама я стихов не пишу. Но недавно по почте получила целую тетрадь стихов. Автор счел нужным скрыть свое имя, - сказала, она, не отрывая глаз от моего лица. В ее зрачках сверкали искорки безобидного лукавства.

    - Видно, стихи настолько глупы, что автор решил не открывать своего имени.

    - Нет, стихи чудесные! Для меня это дорогой подарок. Мне никто еще не писал стихов,- оживленно проговорила Надя и улыбнулась мне так, что у меня снова появились проблески надежды.

    - Это интересно, - сказала я, все еще притворяясь.

    - Не только интересно, но и необычно. И знаете, я получила стихи накануне дня своего рождения. Я хочу пригласить автора на семейный вечер…

    - Но вы говорите, что не знаете, кто автор?

    - Вы автор! Не отпирайтесь. Некоторые из стихов вы мне читали зимой, помните, на поляне?

    - Надя…

    - Я никогда не поверю, что такие стихи можно писать от нечего делать, - заявила она.

    Отпираться дальше я не мог.

    - Простите мою неумную затею. Я не в силах был скрывать… Вы все понимали, вы все видели… К тому, что написано в стихах, я не могу больше ничего прибавить… Вы обиделись на меня?

    - Что вы?

    Я робко взял ее руку и пожал. Надя не пыталась высвободить ее. Это придало мне уверенности, и я сказал, что давно люблю ее Она ответила, что и я давно нравлюсь ей, а весной в парке, когда я оставил ее с Николаем, она окончательно поняла, что любит меня.

    Все как сон. Несколько минут назад я был убежден, что с отправкой стихов я похоронил последний проблеск надежды.

    До полуночи мы ходили по скверику, сидели на скамейке. Потом я проводил ее домой. На лестничной площадке мы условились о встрече. Я робко привлек ее к себе и поцеловал. Поцелуй получился неловким, и мне стало совестно. Первый раз я целовал губы девушки.

    В общежитие я шел пешком, ощущая на губах сладость первого поцелуя.

    Вспомнил о Николае. Каково-то ему будет, бедняге? Что я скажу ему? Скрывать от него, что она любит меня, - нечестно. В душе пробудилось угрызение совести. Выходит так, что свое счастье я строю на несчастье друга. Но разве моя вина, что Надя свой выбор остановила на мне? Мне жаль его, стыдно перед ним, будто я у него похитил самое дорогое.

    Добрался до общежития уже на рассвете, когда над Москвой занималась заря. Рассчитывал застать Николая в постели, и очень удивился, увидев его сидящим за столом. Казалось, он спал, зажав кулаками виски и уперев локти о стол. Волосы всклокочены, лицо хмурое, страдальчески сжаты губы. Я молча смотрел на него, стоя у порога. Он открыл глаза, в них тоска. И даже не глянул на меня, сидел в той же позе.

    - Что-нибудь случилось? - спросил я. Он поднял голову и начал нервно шлепать ладонью по столу. Неужели он догадывается, где я был? Ну и что ж, пусть догадывается. Не вижу ничего дурного в том, что полюбил девушку и она тоже полюбила меня.

    - Почему ты не спишь? Что-нибудь случилось?

    - Я и так проспал царство небесное, - ответил Николай. Встал и начал ходить по комнате, сунув руки в карманы.

    - О чем это ты?

    - Все о том же, - буркнул он. В его голосе звучали злобные нотки.

    Я развел руками.

    - Я тоже не понимаю, откуда у тебя столько притворства, лицемерия, - проговорил Николай, вызывающе глядя на меня в упор.

    Меня возмутил его тон, грубые слова. За что он оскорбляет меня?

    - Я попрошу объяснить мне, что все это значит.

    - Ты нечестно, подло поступил по отношению к товарищу.

    - Можно ли все-таки объяснить это?

    - К чему разыгрывать невинность?! Я все знаю. Он видел меня с Надей на улице, когда я провожал ее домой.

    - Тем лучше, если ты все знаешь. Не вина моя, а счастье, что Надя полюбила меня, - сказал я.

    - Да, конечно, - Николай усмехнулся. - Кто же обвинит тебя, что ты у товарища отбил девушку?! За такие подвиги только похвалят. Вот, мол, молодчина, не растерялся.

    Лучше бы он ударил меня.

    - Я не отбивал ее у тебя и не обманывал никого. - Трудно мне было говорить, стыдно перед ним, будто я действительно совершил подлость.

    - Да, ты действовал очень честно. Разыгрывал перед нею рыцаря, тайком от меня писал ей стихи…

    - В чем же моя вина, если Надя полюбила меня, а не тебя?

    Николай вздрогнул, как ужаленный, обжег меня злым взглядом.

    - Я вел себя, как простофиля, а ты пользовался моей доверчивостью и действовал исподтишка, - сказал он.

    Мы стояли друг перед другом, глядя один на другого, и, наверное, были смешны в этих позах. Гнев мой сменился чувством неловкости и стыда. Лицо Николая медленно менялось, в глазах погасла злоба.

    - В наш век дико драться из-за женщины. Прости, что нагрубил тебе. Войди в мое положение… - сказал он.

    - Не обижаюсь на тебя. Не спорю, может быть, я поступил по отношению к тебе подло, но сложилось все так…

    - Ладно. Хватит об этом. Прошу только об одном. Если у тебя осталось ко мне хоть немного уважения, никогда при мне не говори о ней, - попросил Николай.

    Я был бесконечно рад, что он простил меня, вернее, смирился со своим положением. За окном рассветало. Николай прошелся по комнате.

    - Ну, почему так получается: одному счастье само валится в руки, от другого оно бежит, как от прокаженного? - с болью выговорил он.

    Я молчал. Он снова прошелся по комнате.

    - Одного опасаюсь: ты не сможешь оценить по-настоящему любовь этой девушки, потому что не знаешь цену счастья, которое выпало на твою долю.- Помолчав, Николай добавил уже теплее, задушевнее: - Если бы ты создал ей счастье, я тоже был бы счастлив. Но если исковеркаешь ей жизнь, не прощу тебе…

    15 июня

    Я восхищаюсь благородством Николая. Только удивляет меня то, что он легко смирился со своим положением. Если бы мы поменялись ролями, я не смог бы простить, ненавидел его всю жизнь.

    Наши отношения сдержанны. По-прежнему мы вместе готовимся к экзаменам, ходим в столовую, только избегаем смотреть друг другу в глаза. Я чувствую свою вину перед ним, а он, наверное, не может подавить в себе чувство обиды, душевную боль. Такие раны в душе заживают нескоро. И заживут ли они? Мне хочется, чтобы с Николаем мы на всю жизнь остались настоящими товарищами. Но возможно ли это? Один счастлив, другой страдает по вине своего товарища.

    У меня не выходят из головы слова Николая: «Если исковеркаешь ей жизнь, не прощу тебе». Почему он сказал мне это? Я ведь люблю ее больше всего на свете. Если я потеряю ее, не стану жить.

    18 июня

    Сегодня был у декана на консультации. Он сказал мне, что у дирекции есть намерение оставить меня после окончания института в аспирантуре. Мысль для меня заманчивая. Стать научным работником, преподавателем института, где учился, - это не каждому дается. Посоветовался с Николаем.

    - Аспирантура - большая честь для тебя, - сказал он. - Но ты не знаешь жизни. Тебе необходимо поработать на большом производстве. Аспирантура от тебя никуда не уйдет.

    Я согласился с его доводами. Надя тоже за то, чтобы я после института пошел на производство.

    Скоро каникулы, и меня пугает разлука с Надей. Временами становится даже неловко от полноты своего счастья, если знаешь, что ты обидел товарища. У меня все время такое ощущение, будто я случайно, стал обладателем чужого сокровища…


ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ


ДОМА


    В тихом домике Ивана Даниловича Торопова стало вдруг суетно, как обычно бывает перед большим праздником. Ефросинья Петровна с утра до ночи не покладая рук стирала, гладила, тщательно протирала мебель. Иван Данилович, придя с работы домой, принимался помогать жене, колол дрова, носил воду, крутил мясорубку, привел в порядок двор и сарай. Как все мужчины, он не любил, когда в доме шла побелка или стирка белья, когда комнаты теряли свой привычный вид, нарушался порядок; столы стояли без скатертей, окна без занавесок.

    - Хватит тебе лоск наводить. Отдохнула бы. С ног скоро свалишься, - не раз говорил Иван Данилович непоседливой жене.

    - Молчал бы ты, - отмахивалась она. - Разве вы, мужики, понимаете толк в нашем деле?

    - Толк, толк, - ворчал Иван Данилович. - Не нравится молодым, пускай по-своему делают.

    Кладовушка Ефросиньи Петровны была заставлена всевозможными яствами домашнего приготовления, но хозяйке все казалось мало. Как же! Из Москвы едет сын с молодой женой и товарищем. Надо угодить всем: и невестке, которую она никогда не видела, и сыну, и его товарищу.

    Иван Данилович за день на работе уставал меньше, чем от домашних хлопот по случаю ожидаемого приезда молодых. А ей-то как, Ефросинье! Сядут гости и домочадцы за стол, будут есть и не подумают, сколько хозяйка вложила в них труда и искусства. Подсчитать бы, сколько она день-деньской топчется возле печи, бегает по магазинам и рынкам, сколько расходует сил и энергии и как устает от всех этих хлопот!

    Но кто по-настоящему оценит неблагодарный труд домохозяйки! Муж придет вечером с работы, жалуется на свою усталость, а жена только вздохнет украдкой, приготовит ему помыться, накрывает стол, за обедом подсовывает кусок какой получше. Муж поел - и на боковую, а жена все топчется, все хлопочет и не жалуется на усталость. А другой еще и попрекнет куском хлеба, назовет бездельницей, сидящей у него на шее. Не каждый поймет, что чистота и уют в доме, вкусная пища, свежая постель, чистая выглаженная одежда стоят хозяйке больших трудов и что домашняя работа во много раз тяжелее той, что на производстве выполняет муж. Вырастут дети, станут честными трудолюбивыми гражданами, муж с гордостью скажет: - Это я вырастил и воспитал! - И опять женский труд, бесконечные хлопоты и заботы не принимаются в расчет.

    Когда Иван Данилович прочитал письмо Василия, в.котором он сообщил, что получил диплом инженера с отличием и женился на любимой девушке, старик обрадовался и в то же время огорчился. Обрадовался тому, что сын стал инженером. Насчет его женитьбы Иван Данилович сказал жене:

    - Не обсохло на губах молоко, а уже женился. Хотя бы с нами посоветовался, показал бы свою кралю.

    Ефросинью Петровну тревожило не то, что сын женился, а то, на ком он женился. По ее убеждению, от выбора жены зависит жизнь мужчины. Хорошая жена может сделать его счастливым, построить крепкую дружную семью. Ведь есть же такие, что женятся, познакомившись на танцульках, не посоветовавшись с родителями, а потом сетуют, что не сошлись характерами, расходятся, судятся, калечат жизнь себе и детям. И хотя она считала сына человеком серьезным, порядочным, но кто знает, кого он привезет в родительский дом. Не дай бог капризную барыньку, что любит спать до обеда, часами вертеться перед зеркалом, ленится за собой постель прибрать.

    Но своих материнских тревог Ефросинья Петровна не высказывала мужу, а когда тот принимался ворчать на сына, становилась на защиту своего дитяти. Ради одного того, что Василий будет работать в родном городе, жить в отчем доме, она готова простить ему даже плохую жену.

    - Эх, молодежь пошла, - вздыхал Иван Данилович, снедаемый беспокойством.

    - Хватит тебе, ворчун, - говорила Ефросинья Петровна. - Еще и в глаза не видел невестку, а уже честишь.

    Молодых ходили встречать к первому вечернему поезду, а они приехали шестичасовым, и никто их не встретил. Иван Данилович, чисто выбритый, принаряженный, досадуя на сына, что тот перепутал в телеграмме номера поездов, снял уже пиджак и начал развязывать галстук, когда в комнату с двумя чемоданами в руках ввалился Василий. Следом за ним - Надя и Николай. Иван Данилович вместо того, чтобы оставить в покое галстук, который он надевал только в особо торжественных случаях, начал быстро снимать его, но затянул сильнее.

    - Э, черт! Навыдумывают всяких тряпок! - вместо приветствия проворчал Иван Данилович, в досаде бросил его под ноги.

    Ефросинья Петровна, увидев сына и молоденькую невестку, вскрикнула: «Ой, боже!» и заплакала от радости.

    - Мама! Не плачь! - Василий, бросил чемодан, протянул руки навстречу матери. - Это моя жена, Надя!

    Пока Василий и Надя переходили из рук в руки, Николай стоял в дверях. Он хотел выйти во двор, чтобы не мешать семейной встрече, но в этот момент его заметил Иван Данилович.

    - А, Николай! - воскликнул он. - Что же ты стоишь, как сирота казанская? - Он обнял Николая, поцеловал. - Ну, как? Значит, тоже к нам работать?

    - Приехал, Иван Данилович, - улыбнулся Николай.

    - Это хорошо! Тоже женился?

    - Не успел.

    - И хорошо сделал, что не успел. А мой, видишь, обабился. - Иван Данилович плутовато подмигнул, кося глаза в сторону невестки.

    Ефросинья Петровна одновременно улыбалась и плакала, и от этого ее добродушное лицо казалось детским.

    - Что же ты плачешь, мама? Радоваться надо, - говорил ей Василий, поглаживая ее мягкие серые волосы, собранные в узелок на затылке.

    - Это я от радости, сынок, - отвечала она, вытирая фартуком мокрое от слез лицо. - Ах, господи! - вдруг сказала она, заметив Николая, разговаривавшего с Иваном Даниловичем. - Ты уж прости меня, старую, совсем растерялась от радости. С приездом тебя, сынок! - Она взяла его за голову, наклонила к себе, поцеловала.

    Николаю сдавило дыхание, защекотало глаза.

    Ефросинья Петровна с первого же взгляда оценила невестку и несказанно обрадовалась. Теперь она утрет кое-кому из соседок нос, что каркали, мол, Василий привезет из Москвы кикимору, потому что порядочная москвичка не поедет из столицы к чертям на кулички. Никифоровна так та прямо сказала, что расторопные родители, пользуясь неопытностью паренька, сумели сбыть с рук залежавшийся товар.


ПЕРВЫЕ ШАГИ


    На месте пустыря, где несколько лет назад паслись козы, вырос огромный станкостроительный завод. С юга на север в строгом порядке тянулись кирпичные и железобетонные корпуса с широкими проемами окон. Между корпусов - асфальтовые дороги, обсаженные липами и тополями. Территорию завода из конца в конец на две равные половины разделяла центральная дорога, вдоль нее тянулись цветочные клумбы, зеленые кустарниковые бордюры, елочки и березки.

    Василий и Николай ходили по заводской территории, знакомились с расположением цехов, любовались продуманной планировкой завода. Николай указал на корпус литейного цеха.

    - Помнишь, мы работали на стройке этого цеха?

    - Помню. Оскандалился я тогда. Завод мне нравится,- ответил Василий. Его радовало то, что в родном Лесогорске прибавилось еще одно крупное производство. Пока он учился в Москве, рабочий поселок разросся в большой промышленный город. Когда только успели выстроить столько заводов и домов!

    Николай радовался тому, что в завод вложена и его частичка труда. С легкой грустью он вспоминал, как работал здесь вместе с Дашей. Где она сейчас?

    Василия зачислили на должность конструктора, Николая - мастером механического цеха, Брускова, который тоже получил направление на этот же завод, заместителем начальника литейного цеха.

    Перед тем, как оформиться на работу, Николай посоветовал Василию:

    - Не лучше ли тебе сначала два - три года поработать в цехе?

    - Нет! - решительно заявил Василий. - Конструкторское бюро - это мозг завода.

    Он все еще был убежден, что на заводе только конструктором он покажет свои способности. К тому же у него есть кое-какой опыт в этом деле.

    Но в первые же дни Василий разочаровался в своих способностях. Получив от ведущего конструктора задание - самостоятельно разработать несколько деталей рабочего узла конструируемого станка, он в душе обиделся, что ему поручили такую несложную работу. Но когда он приступил к делу, сразу почувствовал, что ему не хватает опыта. До головных болей он напрятал память, рылся в справочниках, исписал много бумаги. Обратиться к ведущему конструктору или соседу по столу за советом не позволяло самолюбие. Вдруг они начнут посмеиваться: вот, мол, имеет диплом с отличием, а разобраться в азбучной истине не может.

    Как- то к нему подошел главный конструктор завода Иван Федорович Тараненко - высокий грузный мужчина лет около шестидесяти. Поправив на носу очки с толстыми стеклами и пощипывая коротко подстриженные седоватые усы, он глянул на чертеж.

    - Шо вы тут мудрите? - спросил он с украинским акцентом.

    Василий назвал детали узла.

    - Чего же вы над нею голову ломаете? - сказал Тараненко. Сквозь стекла очков его карие хитроватые глаза казались непомерно большими. Василий растерянно смотрел на главного конструктора.

    - Вы чулы, шо таке нормали?

    - Да, слышал.

    - Так якого же греця изобретаете, шо изобрели до вас сто лет назад?

    В помещении было тихо, и все конструкторы слышали голос Тараненко. Кто-то хихикнул, все многозначительно переглянулись. Василию стало стыдно за оплошность. Только сейчас он понял свою непростительную ошибку. Вместо того, чтобы взять стандартные детали и применить их к узлу, он начал «изобретать». Тут и работы всего на два - три часа.

    - Ничего, всякое бывает, - добродушно сказал Тараненко и пошел дальше по узкому проходу между чертежными столами.

    Трудности в работе встречались на каждом шагу. Надо было почаще спрашивать, советоваться. Но Василию казалось неудобным лишний раз обращаться с вопросом к соседу.

    Вечером у проходной Василия часто поджидал Николай, чтобы вместе идти домой.

    - Ну, как?

    - Плохо, - отвечал Василий.

    - Я же говорил тебе - шел бы ты в механический или сборочный. Там настоящее дело.

    - Если бы я знал производство, как ты.

    - В цехе ты как раз и узнаешь его.

    Василий не мог представить себе, как ему было бы трудно, если бы он не чувствовал локтя товарища. Только сейчас он оценил по-настоящему Николая за его способность быстро разбираться в новой обстановке, знакомиться с новыми людьми. Этого как раз и не хватало Василию. Он медленно вживался в новую среду. После работы Василий часто заходил в механический или литейный, по совету Николая ко всему присматривался, изучал технологию.

    Чем больше Василий вникал в жизнь завода, тем интереснее ему было. Впервые за свою жизнь он познал радость труда, сознание гордости, что он честно зарабатывает свой хлеб, что на производстве он стал пусть пока еще маленькой деталью, каких тут тысячи, составляющих в целом производственную машину. До этого он только брал от жизни, теперь же настала пора отдать то, что он обязан был отдавать стране, народу - труд, знания, силы. И хотя в работе встречалось много досадных просчетов и неувязок, Василий вечером возвращался домой с тем радостным чувством, какое испытывает человек, проживший с пользой свой трудовой день.- Он что-то сделал, может быть, еще не так, как нужно, но завтра он сделает больше и лучше.


НЕВЕСТКА


    Ефросинья Петровна с первых же дней привязалась к невестке, как к родной дочери. Скромная и трудолюбивая, Надя вскоре рассеяла тревоги и свекра. Десяти лет Надя потеряла мать, а через два года на фронте погиб отец. Выросла она у тетки, которая не баловала ее. Варвара Петровна, рано овдовевшая, работала на швейной фабрике. Все домашние хлопоты лежали на плечах девочки.

    Попав в новую семью, Надя и тут не могла сидеть сложа руки, хотя свекровь категорически запрещала ей браться за черную домашнюю работу.

    - От кастрюль и стирки грубеют руки. Труд стряпухи быстро старит женщину. Ты молодая, тебя должен муж любить, - говорила ей часто свекровь.

    - Это плохо, когда муж любит жену за белые ручки, - отвечала Надя.

    - Эх, деточка, не каждый ценит наш бабий труд, - вздыхала Ефросинья Петровна. - В домашних хлопотах баба тупеет.

    В словах свекрови Надя чуяла горькую правду. Неужели и ей, как Ефросинье Петровне, уготована судьба домохозяйки? Василий до женитьбы соглашался с тем, что она будет работать на производстве, учиться на заочном отделении института. Теперь же он и слышать не хочет, чтобы она устроилась на завод, говорит, что тут работать труднее, чем в институтской лаборатории. Неужели он хочет привязать ее к кастрюлям, пеленкам? Нет, в этом она не может упрекнуть его. Наоборот, ему не нравится, что она наравне с матерью хлопочет по хозяйству.

    - Маме тяжело одной всех нас кормить, обстирывать, убирать комнаты. К тому же от безделья можно сойти с ума, - отвечала ему Надя.

    - Бери уроки музыки. Соберем денег, купим пианино. Ты ведь любишь музыку. А о маме не волнуйся, она любит домашние хлопоты. Она и сама не раз мне жаловалась, что ты берешься решительно за все.

    - Не могу же я сидеть и смотреть, как мама с утра до ночи возится по хозяйству. Нас вон сколько, а она одна.

    Наде казалось странным, что Василий не ценит и не жалеет мать, которая не чает в нем души.

    - Я боюсь, что ты погрязнешь в будничных хлопотах, - недовольно проговорил Василий. Он все чаще стал замечать, что Надя вечером, слушая его рассказы о делах завода, вдруг впадала в задумчивость и украдкой вздыхала. Ее что-то волновало и томило. Не раз он пытался вызвать ее на откровенный разговор, но она отмалчивалась. Неужели ей не нравится его дом, семья или она тоскует по Москве? - Наденька, я тебя очень люблю и хочу, чтобы тебе хорошо было в нашей семье, - как-то сказал Василий и ласково привлек ее к себе.

    - А мне почему-то кажется, что ты из меня хочешь сделать домашнюю хозяйку, - чуть слышно проговорила Надя.

    У него удивленно приподнялись брови. Он не понимал, почему она пришла к такому выводу, что плохого в том, что он окружает ее заботой, хочет, чтобы она была довольна его семьей, ограждает от всего, что может омрачить ее.

    - Наденька, ты обижаешь меня, - сказал он сконфуженно. - Я ведь для тебя хочу лучше…

    Она задумчиво прошлась по комнате.

    - Я хочу устроиться на работу, - ответила она.

    - Разве тебя упрекают в чем-нибудь?

    - Дело не в этом, Вася. Я не привыкла сидеть дома. Меня угнетает праздная жизнь. Разве у твоих товарищей жены не работают?

    - Тяжело там будет работать. Не надо торопиться. Ты же хотела поступить в заочный институт. Надо хорошенько подготовиться. Я помогу тебе. Работа от тебя никуда не уйдет.

    - Тебе не хочется, чтобы я работала на заводе.

    У Нади характер был покорный и ласковый. Она любила Василия и не хотела с ним спорить. Но этот разговор заставил ее серьезно задуматься. Чуткая ко лжи, она в разговоре с мужем скорее почувствовала, чем услышала что-то фальшивое. Что же дурного в том, что ей хочется работать на заводе, а не скучать дома от безделья? В Москве осталась тетя Варя, ей надо помогать, но из заработка Василия она не решалась выкраивать старушке немного денег. Оставить ее на произвол судьбы она не могла.

    Надя посоветовалась со свекровью.

    - Что ты, доченька! Осрамить нас хочешь? Нас соседи засмеют. И не думай об этом, - заявила Ефросинья Петровна.

    В тот же день за обедом она напустилась на сына:

    - Уж не ты ли заставляешь Надю устраиваться на работу? Этого только нам недоставало.

    - Что ты, мама! Я пытался отговорить ее… Надя сидела, потупив глаза. Иван Данилович косо посматривал то на сына, то на жену. Положил ложку, вытер салфеткой усы.

    - А у тебя что, есть охота работать? - спросил он невестку.

    - Я хочу поступить на завод. Я ведь техникум окончила, лаборанткой работала, - ответила Надя, ища у свекра поддержки.

    - Ну что ж, хорошее дело надумала. Что толку дома сидеть. От безделья человек портится. В такие годы надо трудиться на производстве, - сказал Иван Данилович.

    - Соседи нас засмеют, что невестка не успела приехать к нам, а мы ее на работу погнали, - заявила Ефросинья Петровна.

    - Пусть дураки смеются, для них законы не писаны, - отрезал Иван Данилович. - Это дело ее доброй воли. Ежели хочет работать, пускай работает. Одобряю! А нет - пущай дома сидит. Стряпухой будет. Так-то.

    - Или у нас есть нечего? Или мы попрекаем? - начала было Ефросинья Петровна.

    - Не в этом дело, мать. Надежда - техник. Ее место на заводе, а не у плиты. Ежели бы меня сейчас оторвали от производства, от людей, я сразу бы завял. Вот в чем соль. - Для большей убедительности Иван Данилович поднял указательный палец.

    С чувством благодарности Надя посмотрела на свекра. Он понял ее. Перевела взгляд на Василия. Он нервно постукивал вилкой по скатерти. Наде стало жаль его.

    Василий раньше не подозревал, что у Нади за кротостью ее характера скрывается настойчивость. Ему ничего не оставалось, как примириться с тем, что Надя устроилась на работу. Первые дни он опасался, что она, устав на работе, не будет уже той ласковой и внимательной, какой была все время. Но опасения его были напрасными. Надя стала более веселая, подвиж- ная, будто ожила. С работы она приходила довольная, с увлечением рассказывала домочадцам заводские новости, о своей работе, о новых подругах. Работа на заводе давала ей за

день столько впечатлений, что она и дома жила ими.

С работы приходили вместе. Василий снимал пиджак, ложился на диван, и в ожидании обеда читал газету. Надя облачалась в домашний халатик, принималась помогать свекрови.

    Однажды в начале зимы солнечным днем Василий и, Надя отправились на лыжах в сосновый бор. Светило неяркое солнце, в его лучах запушенные снегом сосны сверкали хрусталем. В лесу было тихо и торжественно. От мороза и быстрого бега у Нади раскраснелось лицо. В бежевом свитере и красной трикотажной шапочке она под солнцем вся светилась здоровьем и счастливой молодостью. Василий вспомнил подмосковный лес, прогулку на лыжах. Вот такая же она была тогда - веселая, красивая.

    - Надя, помнишь наши прогулки в Москве? - спросил Василий, идя рядом с нею.

    - Нас было трое. Ты читал нам стихи, - ответила Надя, повернув к нему улыбающееся лицо.

    Василию захотелось сейчас повторить московскую прогулку. Он начал читать стихи, которые тогда писал для Нади. Так же, как в подмосковном лесу, они остановились под елью, покрытой снегом. Надя с улыбкой смотрела на него. Вдруг она уронила в снег палку, покачнулась, приложила руку в синей варежке к глазам.

    - Ой! - отчаянно вскрикнула она.

    Василий успел подхватить ее, испуганно прижал к груди.

    - Что с тобой, Наденька?

    Она с трудом держалась на ногах.

    - Надя, милая, тебе плохо?

    Она молчала, губы ее были сжаты, глаза закрыты, веки слегка вздрагивали. На лбу выступили капельки пота.

    - Наденька?! Что же ты молчишь?

    Она открыла глаза, обхватила руками его шею, припала щекой к его щеке. На ее губах мелькнула чуть уловимая улыбка, в глазах светилось что-то гордое, радостное.

    - Кажется, я… У нас будет ребенок.

    В порыве радости он начал целовать ее холодные губы, щеки, глаза.

    - Наденька, это очень хорошо! - растроганно проговорил Василий. После того, как Василий женился на любимой девушке, начал на заводе самостоятельную трудовую жизнь - все ему виделось в розовом свете. Люди, окружавшие его, казались ему хорошими, готовыми в любую минуту подать руку помощи. Мир для Василия был полон очарования. Временами ему казалось противоестественным то, что человек может быть всем доволен

    - Теперь тебе придется оставить работу на заводе. Время подумать о нашем будущем ребенке, - не раз говорил он Наде.

    - Не волнуйся, Вася. Все будет хорошо, - отвечала Надя. - У нас прибавится семья, а это вызовет новые расходы. И тете Варе помогать надо.

    - Варваре Петровне от каждой получки я буду высылать деньги.

    - Ты не так уж много зарабатываешь.

    - Я буду искать дополнительную работу. Может быть, начну писать в газету.

    - Тебе и без этого хватает работы. А мне не тяжело. Понимаешь, я люблю свое дело. Если ты уважаешь меня, не требуй, чтобы я ушла с завода.

    Надя так ласково смотрела ему в глаза, что Василий не стал настаивать. Матери он строго-настрого приказал, чтобы она, боже упаси, не разрешала Наде поднимать тяжести, носить воду, мыть полы.

    - И, сынок, будто я не знаю, что женщине надо в этих случаях, - ответила мать

    Вечером часто приходил Николай с чертежами. Они с Василием усаживались в горенке за стол. Чертили, высчитывали, рылись в справочниках, спорили. Иногда засиживались до утра. Им никто не мешал работать над изобретением универсального токарного станка, который они задумали еще в Москве.

    Надя тут же сидела за шитьем детских распашонок, капоров, простынок. Она смотрела на увлеченных чертежами товарищей и радовалась их дружбе. Когда они уставали в бесплодных поисках какого-то сложного конструкторского решения, Надя старалась отвлечь их от работы, дать им передохнуть, показывала свое шитье. Товарищи охотно оставляли свои чертежи и принимали в ее рукоделии самое горячее участие.

    В доме Тороповых все заботливо готовились к появлению нового члена семьи. В одну зарплату Василий купил детскую кроватку, во второю - коляску.

    Как- то Василий пришел с работы домой и не застал Надю: ее увезли в роддом. Не став обедать, он побежал узнать, как она себя чувствует. В палату его не пустили, и ему пришлось написать Наде записку. Утром, идя на работу, он делал большой крюк, чтобы узнать о здоровье Нади, передать ей цветы и гостинцы. С работы он обязательно забегал в роддом, потом уже шел домой. С завода два-три раза на день звонил дежурной сестре.

    И однажды в телефонной трубке женский голос сказал ему, что его жена родила сына и чувствует себя превосходно. Василий отпросился у ведущего конструктора и побежал в роддом, толкая по дороге встречных прохожих.

    Появление в доме нового члена семьи чувствовалось во всем. Все стало выглядеть в новом свете. Иван Данилович начал смотреть на сына, как на взрослого человека. В депо он встречному и поперечному с гордостью сообщал, что у него в доме появился внук. Домой Иван Данилович теперь шел не как обычно - не спеша, вразвалку, а торопливо, озабоченно. Ведь дома в детской кроватке, посапывая, лежит внук. Войдет в дом, чинно повесит фуражку и первым делом в горенку, нагнется над кроваткой, почмокает губами, сощурит в улыбке глаза.

    - Ну, как, брат, - живем? Ну живи, живи. Места у нас хватит всем.

    Но больше всего ликовала Ефросинья Петровна. Не доверяя неопытной невестке, она сама купала внука, стирала его пеленки, пеленала.

    Все в доме были по-своему счастливы. Ребенок еще прочнее сплотил семью.

    Чем больше Василий Торопов чувствовал полноту семейного счастья, тем острее Николай Горбачев ощущал неустроенность своей личной жизни. В этом была какая-то обратная зависимость. Одному сопутствовала удача, другого она обходила стороной.

    А время шло своим чередом. В труде, в постоянном напряжении незаметно проходили дни, - каждый из них был неповторим и в то же время похож на другой, как близнецы.

    В то время как Василий Торопов за чертежным столом добросовестно вычерчивал детали машин, Николая Горбачева перебрасывали с одной работы на другую. Шесть месяцев он работал мастером механического цеха, три месяца помощником начальника этого же цеха. Здесь он не сработался со своим начальником Медведевым. Началось с того, что Николай поддержал двух рабочих рационализаторов, помог им технически оформить и произвести некоторые расчеты в чертежах. На производственном совещании он выступил с критикой в адрес своего начальника за без душное отношение к рационализаторам. Позже оба предложения рабочих были одобрены и приняты, но Медведев затаил обиду на своего помощника. Отношения их испортились. Начальник цеха в молодом; энергичном инженере увидел претендента на свое место: Медведев имел только среднее техническое образование. Трения между ними дошли до того, что дирекция вынуждена была перевести Горбачева исполняющим обязанности начальника самого отстающего на заводе кузнечного цеха. Начальник здесь болел третий месяц, работа была запущена, цех систематически не выполнял план.

    Николай только освоил кузнечное дело, устранил неполадки в цехе, наладил производство - на работу вышел старый начальник цеха. К этому времени на заводе не было вакантных мест, и Николай неожиданно оказался не у дел. Дирекция временно перевела его в сборочный цех на заштатную должность - мастером сборочной бригады экспериментальных станков. Эту должность директор ввел в счет административно-управленческой единицы по заводоуправлению. Николаю ничего не оставалось делать, как смириться со своим положением и ждать, когда министерство утвердит новое штатное расписание.

    Тогда и в голову не приходило, что впоследствии заштатная должность принесет ему много неприятностей.


НАЧАЛО ИСТОРИИ


    Надя давно начала замечать, что Василий вечерами, если не работал с Николаем над проектированием станка, все чаще стал засиживаться за письменным столом. Он что-то писал, зачеркивал, переписывал, иногда в досаде рвал написанное и опять принимался писать с какой-то фанатической настойчивостью. В эти часы он не любил, чтобы его отвлекали по мелочам. Надя знала, что он ведет дневник, но никогда не заглядывала в него, считала, что дневник - это разговор человека наедине с собой. Еще по студенческим стихам она заметила у Василия литературные способности.

    И вот в заводской многотиражке «Станкостроитель» Надя прочитала небольшой очерк Василия о токаре-скоростнике. Очерк понравился ей. Он выгодно отличался от статей и заметок многотиражки, чаще всего написанных сухим, серым языком.

    - Поздравляю, Вася!

    - С чем?

    - С очерком.

    - Понравился?

    - Понравился.

    На губах Василия засветилась довольная улыбка. Надя всегда была скупа на похвалы.

    Потом в многотиражке стали появляться статьи и очерки за подписью В. Торопова.

    То ли оттого, что жизнь Василия была наполнена богатым содержанием, или потому, что в нем оставалась еще неизрасходованная энергия, или сама окружающая обстановка была настолько значительной и интересной, - его потянуло к перу. Началось это с того, что как-то Николай посоветовал ему для заводской многотиражки написать очерк о лучших рационализаторах механического цеха. Его очерк заметила областная газета и попросила написать для нее о передовиках станкостроительного завода. Он это принял, как очень ответственное задание, и несколько вечеров работал над рукописью.

    - Ты у меня труженик, - говорила Надя, всматриваясь в утомленное лицо Василия. - Но куда это годится? Глаза красные, веки припухли. Надо беречь свое здоровье.

    Василий провел ладонью по мягким белокурым волосам жены.

    - Я для областной газеты пишу очерк, - признался он - Понимаешь, я придаю этому большое значение. Мне хочется, чтобы на мой очерк обратили внимание. Это очень и очень важно. Разве плохо освоить новую профессию, например, стать журналистом?

    Надя вспомнила, что после рождения сына он не раз говорил о дополнительном заработке. Неужели он ради этого отказывает себе в отдыхе?

    - Да… но муза жестоко мстит тем, кто стремится превратить ее в источник дохода, - в раздумье | проговорила Надя.

    У Василия сразу потускнели глаза. Его обидело замечание жены. Почему она думает, что он ради заработка тратит столько труда, недосыпает? Заводская многотиражка не заплатила ему ни копейки. Но ведь и дополнительный заработок не помешает семье.

    - Ты не сердись на меня. Это я к слову. А сейчас спать, спать.

    Василий встал, потянулся. Да, ему очень хотелось спать. Но он долго ворочался в постели, не в силах отключить мысли от незаконченного очерка. Ему и во сне мерещились плетение фраз, люди, о которых он рассказывал в очерке.

    И очерк напечатали в областной газете. Дебют Василия был удачным. Редактор прислал ему письмо, в котором просил почаще выступать на страницах газеты с очерками и корреспонденциями. Василий с радостью принял это предложение.

    Однажды на завод приехал московский писатель. Он больше месяца пробыл на заводе, ходил по цехам, сопровождаемый то главным инженером, то главным технологом, беседовал с рабочими и инженерами, бывал на собраниях.

    Василию тоже как-то довелось побеседовать с литератором, который остался доволен этой беседой.

    - Вы умеете в людях подмечать то, из чего складывается индивидуальность, - сказал писатель

    Василий был польщен.

    Приезжий заинтересовался молодым конструктором, пригласил к себе в гостиницу.

    - У вас очень острая наблюдательность, - заметил писатель. - Вы прекрасно знаете производство, умеете хорошо видеть человека Я прочел ваши газетные очерки - вы не лишены литературных способностей. Почему бы вам не попробовать написать о заводе что-нибудь фундаментальное?

    - Что вы! - смущенно воскликнул Василий.

    - А вы все-таки на досуге подумайте об этом. Вы, можно сказать, живете в теме, а главное, видите и мыслите, как писатель.

    Этим словам Василий сначала не придал серьезного значения, просто приезжий наговорил ему много приятного. Нет, на писателей Василий смотрел, как на особенных людей. У писателя есть что сказать народу, он должен сочетать в себе вдохновение поэта, мудрость философа, смелость новатора, мужество и бесстрашие борца. Но приезжий все-таки внушил ему дерзкую мысль: попробовать написать о заводе книгу.

    Незаметно для себя Василий начал больше внимания уделять своим запискам, старался смотреть на людей, на производство, общественную жизнь глазами пишущего человека. В голове рождались какие-то образы, сюжеты. Приступать к книге он не торопился,, надо было накопить материал, осмыслить его, отобрать наиболее яркое, значительное.

    А писать было о чем. Каждый человек, только внимательно присмотрись к нему, - благодатный материал для лепки образа. На огромном производстве каждый день происходило много больших и малых событий, конфликтов. Завод вырос на глазах Василия, и сам он сейчас рос вместе с заводом.

    Внешним толчком написать книгу о людях своего завода Василию послужила канительная история с изобретением.

    Из главка был получен проект станка, одобренный отраслевым научно-исследовательским институтом и утвержденный министерством. Требовали как можно быстрее пустить его в серийное производство, нужда в такой машине была большая. Главный конструктор завода Тараненко, фыркая и усмехаясь в усы, испестрил листы вопросительными знаками и каверзными замечаниями. Когда его пригласил директор завода и поинтересовался новым заказом, Тараненко ответил:

    - Мы получили не станок, а кота в мешке. Сидят там работнички!

    - В чем дело? - насторожился директор Геннадий Трофимович Пышкин, зная чудаковатость главного конструктора.

    - Намудрили.

    Геннадий Трофимович поморщился. Это был высокий, раздобревший красавец мужчина лет около пятидесяти, белокурый, голубоглазый, веселый, очень подвижной.

    - Ну, знаете, дорогой Иван Федорович, вам не мешало бы выбирать выражения. Проект одобрен и утвержден в Москве, - заметил директор.

    - А хиба там дурнив нема? Геннадий Трофимович нахмурился.

    - У вас, дорогой, наверное, опять печень не в порядке? Что, станок очень сложный? - спросил он.

    - Ерундистика. Посмотрите сами.

    Геннадий Трофимович молча разложил перед собой чертежи, присматриваясь к пометкам Тараненко. Хотя он и не силен был в чертежах - отвык на административной работе, - но дефекты, помеченные карандашом, заметил. Ему звонили из главка, просили принять все меры, чтобы не задерживать освоение нового станка. Геннадий Трофимович пообещал немедленно сделать все, чтобы новому станку дать зеленую улицу. И вот, теперь полюбуйся! Этот Тараненко всегда что-нибудь найдет в проектах, спущенных сверху. Начнется канитель с главком, научно-исследовательским институтом. Там на местных специалистов смотрят скептически, мол, что онипонимают.

    Директор не забыл еще историю с проектом станка, тоже спущенного главком три года назад. Тараненко начисто раскритиковал его. Завод два месяца спорил с институтом и главком. В этот спор вынуждено было вмешаться министерство, оно затребовало проект станка, предназначенного для многосерийного производства, и передало заказ другому заводу. Там освоили станок, а Пышкину взамен прислали «гроб» - так он назвал новую модель сложного громоздкого станка, с которым возились больше двух лет. Он считал, что министерство в наказание прислало эту модель, чтобы не привередничали. И хуже всего то, что на этот станок было мало заказов.

    До встречи с Тараненко директор, как рачительный хозяин, радовался, что завод получил многосерийный заказ, считал, что это сделали для него работники главка, с которыми он был в хороших отношениях.

    - А не кажется ли вам, дорогой, что мы рискуем повторить старую историю? - сказал Пышкин.

    - Яку историю? - спросил главный конструктор, хитро прищурив подслеповатые глаза.

    - Да когда вы забраковали многосерийный станок, а они нам взамен подсунули «гроб».

    - А-а, - певуче протянул Тараненко. - Но его заново переделал завод, который принял заказ. И выходит, что мы с вами были правы.

    - Так что же, дорогой, прикажете делать, а?

    - Вернуть проект главку. Нехай ему черт!

    - А вы, дорогой, все-таки не спешите с выводами. Проверьте еще раз. Дайте ведущим конструкторам. Ум хорошо, а десять лучше. Тут надо десять раз отмерить.

    - Добре. Сделаем, десять раз отмеряем.

    Тараненко был прав, станок нуждался в значительной доработке. Пышкин позвонил в главк, сообщил, что заказ в таком виде принять нельзя. Оттуда последовало указание: срочно устранить недостатки и готовить станок для серийного производства. И вот конструкторское бюро, понукаемое директором, переключилось на доведение станка с лихорадочной поспешностью. Пышкин, шумный и оживленный, два-три раза на день забегал к конструкторам, полушутя, полусерьезно говорил:

    - Ну что, добры молодцы, копаетесь? Главк бомбит телеграммами, а вы не можете раскачаться. Темпов не вижу, милые, темпов!

    - Не понимаю, как могли одобрить недоработанный проект? Боюсь, что ничего не получится. Его надо делать заново, - отвечал Тараненко.

    - Ну, ну, голубчик, - улыбался своей добродушной улыбкой Пышкин. - Не будьте скептиком. У кого не бывает просчетов.

    - Сидят там дармоеды, оторванные от производства, - брюзжал Тараненко.

    - Ай-ай-ай, какой вы сегодня злой, Иван Федорович! Нехорошо, нехорошо, голубчик. - Пышкин качал головой, не переставая улыбаться. Его никто никогда не видел хмурым, раздражительным и злым.

    - Нет чтобы конкретно руководить производством…

    - Вы, дорогой Иван Федорович, везде и всюду видите бюрократизм. Нельзя так. Вот что, дорогой, давайте темпы. Страна ждет новый станок. Темпов не вижу, темпов!

    Геннадий Трофимович умел в шутливой, веселой манере требовать от своих подчиненных. Он никогда не повышал голоса, даже разнос он делал улыбаясь. Вынесет выговор и тут же скажет:

    - Ай-ай, как нехорошо! Как же вы это, а? Сплоховал, сплоховал, голубчик. Надеюсь, этого больше не повторится.

    В главке и министерстве Пышкин был на хорошем счету, завод выполнял планы, продукцию выпускал качественную, работал рентабельно, давал много экономии.

    - Добряк! - отзывались о нем рабочие.

    - Дипломат! - говорили инженеры.

    Проект станка доработали в конструкторском бюро. Тараненко скрепя сердце под нажимом Пышкина-подписал его. Станок отличался громоздкостью, сложностью регулировки. Но заказ был срочным.

    Когда станок был собран и поставлен на испытание, вот тут-то и обнаружились все минусы: он оказался очень капризным.

    - Ой, наберемся мы с ним хлопот, - почесывая висок, сказал Тараненко Пышкину. - От рекламаций не будет нам житья.

    - Рано еще панихиду петь, дорогой. Надо изучать его характер. Может, кое-что на ходу доделаем,- ответил Пышкин.

    И снова начались доделки.

    - Вот навязали нам чертяку на наши головы,- ворчал Тараненко.

    После многочисленных доделок и доводок на ходу приехала на завод приемочная комиссия. Тараненко по опыту знал, что члены приемочной комиссии обычно придирчивы к новым маркам станков, поэтому очень беспокоился за судьбу станка. Однако, к его удивлению, комиссия довольно снисходительно отнеслась к первенцу, благословила его, и он пошел в производство без дополнительных стационарных испытаний. Вскоре завод получил первые рекламации.

    - Вот вам, Геннадий Трофимович, и новый «гроб». Не було бабе хлопот, так вона купила порося, - сказал Тараненко.

    На румяном, добродушном лице Пышкина мелькнула горькая улыбка. В душе он считал себя виновником во всем. Надо было отказаться от этого заказа, тем более его предупреждал главный конструктор. Но он не сделал этого, доверился авторитетному мнению работников главка, научно-исследовательскому институту. А тут еще спешка. Но Геннадий Трофимович был не из тех, которые берут на себя вину.

    - Проект-то был одобрен институтом и главком, утвержден министерством, - напомнил Пышкин. - Рано еще нам отчаиваться, дорогой. Заводы просто не успели освоить станок. У нас при испытании он дал неплохие результаты. Придется послать своих людей, пусть помогут наладить. А нет, пусть главк пришлет авторов проекта, - сказал Пышкин.

    - Мой совет: чем скорее снимем его с производства, тем лучше. Нехай ему черт!

    - Крайности, дорогой, крайности! Мы его еще испытаем у себя, может, кое-что подправим.

    Николай Горбачев в это время работал в сборочном цехе за бригадира участка, где собирался злополучный станок. Еще при сборке он видел в новой модели много недостатков, просчетов, хотя замысел был хороший. Приблизительно над таким же типом универсального станка работал и он с Василием.

    Вечером Николай развернул чертежи и долго рассматривал их. «А ведь мы были на правильном пути,- подумал он. - Пожалуй, есть смысл продолжить работу».

    Днем он зашел в конструкторскую. Василий сидел за своим столом, производя на бумаге математические расчеты.

    - Колдуем? - спросил Николай.

    - Как видишь, - ответил Василий, положив тонко отточенный карандаш. Лицо его было усталым, видно, расчеты утомили его, и он обрадовался поводу отвлечься от цифр.

    - Вчера и сегодня я просматривал наши чертежи. Мы уже многое сделали. Мне кажется, надо быстрее заканчивать проект станка, - сказал Николай.

    - Какой же теперь в этом смысл? Нас опередили, - ответил Василий.

    - Никто нас не опередил. У нас совсем другая модель, проще, экономнее, вернее.

    В тот же вечер снова засели за работу. По самым грубым расчетам выходило, что их станок обойдется в два раза дешевле того, который сейчас готовился к серийному производству. Станок новой конструкции обещал дать заводу большую экономию.


ИСТОРИЯ ПРОДОЛЖАЕТСЯ


    Через две недели схему будущего станка изобретатели показали Тараненко. Иронически посмеиваясь в усы, он долго всматривался в чертежи. Василий с тревогой следил за выражением его лица. Вдруг сейчас скажет:

    - Ерундистика! На городи бузина, а в Киеве дядько.

    По мере того, как Иван Федорович вчитывался в чертеж, с его лица сходила скептическая усмешка.

    - Це дило! - неожиданно произнес он, хлопнув, ладонью по ватману. - Вы быка берете за рога. Только вот тут надо подумать. Так не пойдет. - Он карандашом обвел рабочий узел. - И тут треба помараковать. И тут, и тут…

    В результате почти весь чертеж был в овалах карандаша.

    Не одну неделю пришлось поломать головы над замечаниями главного конструктора. Теперь они трудились с удвоенной энергией, убежденные в том, что идут по правильному пути.

    Когда второй раз показали проект Тараненко, он уже без иронической усмешки просмотрел его и заявил:

    - За такую работу я поставил бы вам пять с плюсом. Надо еще доработать кое-что. Но это мы сделаем сами. Усажу за это дело человек двенадцать, они его быстренько доведут, - сказал он.

    Тараненко доложил директору и главному инженеру о новом проекте станка. Пышкину понравился проект, он немедленно пригласил к себе авторов.

    - Милые, хорошие мои! Где вы были раньше со своим станком? Поздравляю, дорогие, поздравляю. - Геннадий Трофимович тепло пожал изобретателям руки.

    Проект был одобрен главным конструктором, БРИЗом, дирекцией. Пышкин пообещал лично отвезти его в главк и быстро продвинуть по всем ведомственным каналам, добиться того, чтобы вместо неудачного станка, навязанного сверху, пустить в производство новую модель. Изобретателей поздравляли с победой. Окрыленные успехом, они ходили именинниками. Конструкторское бюро в короткий срок подготовило технический проект.

    Одно дело спроектировать хорошую машину, другое дело довести ее до производства. Пышкин по приезде из Москвы пригласил к себе изобретателей. Они оба были уверены, что их станок одобрен в главке. Лицо Геннадия Трофимовича, как обычно, было веселое, свежее, румяное, и у товарищей окончательно утвердилось предположение, что все в порядке. Директор в главке и министерстве был на хорошем счету, к тому же он сам заинтересовался новой моделью станка.

    - Так вот, милые, - начал Геннадий Трофимович, поздоровавшись. Он немного волновался. - Должен огорчить вас.

    Николай и Василий в недоумении переглянулись. Шутит ли директор или говорит серьезно? С его лица не сходила улыбка.

    - Я сделал все, что от меня зависело, но… - Геннадий Трофимович развел руками.

    - Отвергли? - спросил Николай. Лицо его слегка побледнело.

    Геннадий Трофимович вздохнул.

    - Хуже. Забраковали.

    Василий смотрел в лицо директора, как бы ожидая чего- то утешительного. Он, как и Николай, не допускал мысли, что станок, нужный для промышленности, в разработке которого принял участие весь конструкторский отдел завода, могли забраковать.

    - Вы это серьезно? - спросил Василий. Геннадий Трофимович поиграл толстым красным

карандашом.

    - Какие тут в чертях шутки. Мне самому плакать хочется. Сочувствую, милые, но помочь - увы! - пока не в силах. Однако не будем падать духом.

    - Почему забраковали? - спросил Николай.

    - Не знаю, дорогие, не знаю. Его давали экспертам. Обещали вскоре прислать вам объяснение. Говорят, что ваш станок нецелесообразно выпускать серийно. Что-то нашли такое. - Геннадий Трофимович развел руками. Ему неприятно было сообщать молодым изобретателям нерадостную новость, и он ругал себя, что взял на себя такую неблагодарную миссию, тем более сам одобрил станок…

    В душе Геннадий Трофимович признавал, что в главке легко дал себя убедить в непригодности станка. Надо было спорить, доказывать, протестовать, как он умел это делать при решении трудных производственных вопросов. Может быть, слишком доверился некоторым сотрудникам главка. Работник отдела изобретений и рационализации Виктор Максимович, с которым Геннадий Трофимович был в приятельских отношениях, вечером в ресторане прямо сказал:

    - Пустая затея. Выеденного яйца не стоит. По-дружески советую: не связывайся с этим делом. Модель не оригинальная. Я сам просматривал проект, советовался с крупными специалистами. Все сошлись на одном мнении - ерунда.

    Виктору Максимовичу можно верить, сын заместителя министра. Геннадий Трофимович дорожил приятельскими отношениями с ним. С его помощью иногда приходилось проталкивать довольно трудные производственные дела. С другими бы Пышкин потягался, а с Виктором Максимовичем не стал спорить, поверил ему на слово.

    К тому же у Геннадия Трофимовича в Москве много и своих хлопот. В течение десяти дней он метался из отдела в отдел, из одного снаба в другой, из ведомства в ведомство, добывая все то, что необходимо для бесперебойной работы производства. И на этот раз немало помог Виктор Максимович. А вот на изобретение времени не хватило. Можно было зайти к заместителю министра - крупнейшему специалисту по металлорежущим станкам. Тот сказал бы свое окончательное слово. И может быть, он задержался бы на два дня, если бы каждую ночь в номер гостиницы не звонила жена, которая в самой решительной форме требовала, чтобы он не забыл купить ей на платье парчи, нужных цветов тюля, и ни одного часа не задерживался бы в Москве.

    Уже в поезде, когда усталый, как заморенная лошадь, после хождений по снабам и магазинам, Геннадий Трофимович уселся на мягкий диван, вспомнил, что для проталкивания новой модели станка сделал не все, что мог бы сделать. Сейчас он чувствовал себя виноватым.

    - И вы согласились с ними? - спросил Николай сурово глядя на директора.

    - Я отстаивал, спорил… но…

    Николай заложил руки в карманы, прошелся по-кабинету.

    - Придется самим ехать в главк, - сказал он. Директор тоже встал из-за стола, прошелся вдоль стены, заложив за спину большие беспокойные руки.

    - Главное, милые, не отчаивайтесь. В главке и министерстве я выразил несогласие от имени всего заводского коллектива. С этим должны посчитаться. Сам начальник обещал поддержку. Одобрят, обязательно одобрят. Все будет хорошо. Будем надеяться и ждать…

    И авторы ждали. Ждали неделю, вторую. Ответа не было. Николай написал несколько запросов. Наконец ответ пришел. Главк отклонил проект. В письме говорилось: «Данное предложение, которое практически рассмотрено, не может быть оформлено заявкой в связи с отсутствием в нем элементов новизны».

    Василий показал письмо Тараненко. Тот, хитро прищурив подслеповатые глаза, почесал висок.

    - На городе бузина, а в Киеве дядько. Я им сам напишу, - сказал он.

    Николай с Василием написали протест в главк, копию послали в министерство. Снова долга не было ответа.

    Николай ждал, волновался, надеялся. Василий потерял надежду, успел остыть к изобретению, примириться с тем, что станок забраковали.

    - Надо ехать в главк, министерство и драться за наш проект, - заявил Николай. - На это дело я использую отпуск.

    - Стоит ли жертвовать отпуском? Ты и в прошлом году не отдыхал, - сказал Василий.

    - По-моему, стоит.

    - Мне надоела уже вся эта унылая история, - признался Василий.

    - Что ж, по-твоему, плюнуть на это дело? Тут не просто бюрократизм, тут что-то хуже. Какие-то темные комбинации, - высказал подозрение Николай.

    После работы он зашел в партком. Секретарь парткома Павел Захарович Ломакин был в курсе дела, он и сам не раз высказывал возмущение поведением работников главка. От имени партийной организации завода он написал жалобу министру. Ответ пришел через неделю. Министр лично ответил, что по его указанию в главке создана комиссия, которая в ближайшее время вторично рассмотрит проект.

    - Ну, если сам министр вмешался в это дело, значит, развязка близка, - сказал Николай.

    - Но комиссия-то будет в главке. Не думаю, чтобы главк высек самого себя. Если он даже и ошибся, то будет защищать честь мундира, - высказал свои предположения Василий.

    - Поживем - увидим.

    На этот раз ждать пришлось недолго. Через две недели из главка пришло заключение комиссии. Проект был рассмотрен вторично и забракован безоговорочно.

    - Вот, видишь! Теперь все! - безнадежно сказал Василий.

    - Нет, не все! - крикнул Николай и со злостью ударил кулаком по столу.

    - Что же нам остается делать?

    - Драться, драться и драться! - Лицо Николая было бледно.

    - Не надо нервничать, - сказал Василий, положив руку на его плечо.

    Николай глянул на него в упор, в глазах его горели недобрые огоньки.

    - Как же быть спокойным, если видишь, что там преднамеренно решили угробить большое дело. Так можно разнести любой проект, - он потряс перед собой заключением комиссии.

    - Просто формальный подход. Они не верят нам. Николай задумался.

    - Наш станок нужен промышленности. Если его бракуют бездоказательно, значит, тут что-то не так. Помнишь историю с проектом, присланным из главка? Почему там одобрили явно порочный проект? Ведь станок надо снимать с производства, а мы его выпускаем. Теперь понимаешь? Если одобрят нашу модель, ту придется снять с производства. Вот где собака зарыта.

    - А ведь верно! - воскликнул Василий, шлепнув себя ладонью по лбу. - Как мы раньше не догадались об этом? В техническом проекте я видел, что одна из подписей авторов стояла - В. Зимин. Тараненко как-то сказал, что это работник главка.

    - Уж не наш ли старый знакомый?

    - Я сам подумал об этом. Заместитель министра тоже Зимин.

    - Да, дела, - задумчиво проговорил Николай, шагая по комнате. - Давай напишем в газету. Покажем всю эту грязную историю.

    - Поможет ли?

    - Не поможет, придумаем еще что-нибудь.

    - Хорошо, напишем, - согласился Василий.

    При работе над статьей у них возникли споры. Василий хотел писать в спокойном тоне. Николай настаивал, чтобы статья была острая и злая, как черт.

    - Этим, мы окончательно ополчим против себя работников главка, - доказывал Василий.

    - А ты хочешь расшаркиваться перед ними? Критика только тогда и достигает цели, если она доказательная, прямая и острая, - настаивал Николай.

    По мнению Василия, статья получилась слишком резкая.

    - Уверен, что ее не напечатают, - сказал он.

    - Ты думаешь, что у нас везде сидят формалисты? Вот в главке сидит один такой и мутит воду.

    Статью отправили в газету своего министерства. Прошел месяц, статья не появлялась.

    - Ну вот, я же говорил. Надо было писать помягче.

    - А я думаю, что в ней мало было перцу и соли. Будем жаловаться.

    Василий в жизни ни на кого не писал жалоб, это было противно его натуре. Сейчас он тоже не хотел становиться на путь жалобщика.

    - Не будем ли мы выглядеть склочниками? - опросил он, вспомнив институтскую историю.

    - Я сам напишу, если ты боишься, - заявил Николай.

    Он решил написать жалобу в ЦК, но не успел. На третий день после их разговора в газете они прочли свою долгожданную статью. Василий не обрадовался ей. Скандал на всю страну. В редакции хоть и сгладили резкие выпады против работников главка, но факты оставили. Он даже удивился смелости редакции, которая в конце статьи сделала приписку от себя, что факты проверены и что редакция удивляется странному отношению отдельных работников главка к нужному изобретению.

    На заводе все радовались появлению статьи. Тараненко крепко пожал Василию руку и сказал:

    - Цэ дило! Задали вы жару делопутам. Пышкин снова пригласил к себе изобретателей.

    - Поздравляю, добрые молодцы, поздравляю от души. Теперь все решится в вашу пользу. Надеюсь, что к концу года запустим в производство ваше многострадальное детище, - растроганно говорил Геннадий Трофимович.

    Но и на этот раз радость была преждевременней. В той же газете с ответной статьей выступил начальник главка, который признал, что в статье изобретателей есть много горькой правды. Но дальше он в очень корректных выражениях обвинил авторов в несправедливом выпаде против работников главка, а газету в недостаточно добросовестном освещении фактов. Статья эта обескуражила всех. Начальник главка был солидной фигурой, чтобы с ним не считаться.

    Василий приуныл окончательно. Ему и без того надоела история со станком, который, казалось, теперь не стоил доброго слова. Стоило ли поднимать такой скандал? Это все Николай. У него привычка обязательно затевать драку. Можно ведь было обойтись и без статьи, продвигать изобретение более мирным путем. Николаю что, он одинок, а у него, Василия, семья.

    Своими тревогами Василий поделился с Надей. Женщины в этих делах бывают часто более практичны.

    - Надо доводить дело до конца, - ответила она.

    - До какого конца?

    - Отстаивать правоту, если ты веришь в нее.

    - А может, они правы?

    Надя укоризненно посмотрела на него.

    - Ваше изобретение на заводе одобрено всеми. Иван Федорович - опытный конструктор.

    - Да, но наш проект единодушно отвергли в Москве.

    - Наши специалисты стоят ближе к производству.

    - Мы - одиночки, - Василий вздохнул.

    - Какие же вы одиночки, если на вашей стороне конструкторское бюро, дирекция, партийная организация. Это же сила. Наоборот, те, что в главке безобразничают, - они одиночки. На вашей стороне и газета, - доказывала Надя.

    - Но газета поместила и статью начальника главка

    - Это еще ничего не значит. Возможно, и его ввели в заблуждение. Наконец, и начальника главка могут поправить.

    И хоть доводы жены были логичны, Василий знал, что директор завода не пойдет на конфликт с работниками главка.

    Как- то Иван Данилович за обедом, видя Василия мрачным и озабоченным, укоризненно проговорил:

    - Что, брат, пороху маловато? Зачем же тогда было лезть в драку? Взялся за гуж, не говори, что не дюж.

    - А мы и не думаем отступать, - ответил Василий. Сам же думал другое: «Идея изобретения Николая. Я помог ему спроектировать станок. Теперь пусть он сам и доводит до конца…»

    После выступления в печати начальника главка Пышкин очутился в затруднительном положении. До появления статьи изобретателей он смирился с тем, что проект станка отвергнут. Это лежало на совести работников главка и прежде всего на Викторе Максимовиче. «Не каждый ведь проект обязательно одобрять, - думал он. - У главка есть возможность выбирать наиболее подходящие модели. В наш век изобретателей и рационализаторов хватает. Наизобре-тают всякой чепухи, а потом на каждом перекрестке кричат: «Затирают! Маринуют! Волокитой занимаются!»

    Но вот авторы выступили с обличительной статьей, их поддержала редакция. Пышкин обрадовался этому, и на одном из производственных совещаний заявил, что он всеми мерами будет поддерживать изобретателей. Однако после выступления в той же газете начальника главка растерялся, не знал, какую занять позицию. Доводы начальника главка казались ему убедительными. Неужели там, в главке, все ошибаются, а правы молодые инженеры? Он был далек от мысли, что в главке и министерстве могли формально подойти к проекту. Нет, работники там сидят крепкие, проверенные, в бюрократизме их обвинить может только обиженный.

    Пышкина, как руководителя завода, беспокоило то, что ему теперь нельзя отмолчаться в этом деле, тем более, что газета в первой статье писала, что изобретение одобрено дирекцией завода.

    - Вот черти, затеяли историю на мою голову, как будто мне без этого делать нечего, - говорил он, шагая па кабинету. И вдруг поймал себя на том, что у него не лежала душа поддерживать Горбачева. У парня язык, как у кобры зубы. Не прошло еще ни одного собрания, ни одного совещания, на котором Горбачев не критиковал бы его, директора завода. Сует свой нос во все щели. «В конце концов при чем тут я. Есть же у нас БРИЗ и главный инженер. Пусть они и занимаются изобретением», - сердито думал Пышкин.

    Он щелкнул рычажком небольшого кабинетного коммутатора, поднял трубку.

    - Павел Захарович? Привет, милый, привет! Не сможешь ли заглянуть ко мне? Жду!

    И опять прошелся вдоль стены, заложив руки за спину. На душе у него было тревожно. Ему и без этой глупой истории хлопот полон рот. Производственный план завода под угрозой срыва. Поставщики не присылают вовремя электрооборудование, из-за перебоев транспорта задерживается доставка чугуна, леса, топлива. Каждый день приходится в десятки адресов писать, звонить, телеграфировать, просить, требовать угрожать. В главке только и знают, что спрашивают выполнение плана, а в каких условиях выполняет их завод - это их не интересует. Навыдумывали этих снабов, междуведомственных барьеров, - черт ногу сломит. А тут еще эта канитель с изобретением.

    «Поручу Ломакину заняться этим делом, - думал Геннадий Трофимович. - Горбачев - член парткома». И сразу тяжесть свалилась с плеч директора.

    Вскоре в кабинет вошел невысокий худощавый мужчина лет пятидесяти, с большой лысой головой.

    - Читал статью начальника главка? - спросил Геннадий Трофимович.

    - Как же, читал, - ответил секретарь парткома, присаживаясь к столу.

    - Ну, каково твое мнение, дорогой?

    - Дело щекотливое, - в раздумье проговорил Ломакин, поглаживая лысину.

    - Вот именно щекотливое, - подхватил Пышкин. - Наши ребята в статье перегнули палку, ну, а начальник главка дал отпор. Мужик он умный и серьезный, один из старейших работников главка. С ним в министерстве считаются.

    Ломакин посмотрел на директора.

    - Проект-то мы с тобой одобрили.

    - Мы могли и ошибиться. Тут я определенно передоверился Тараненко, - ответил Пышкин. - Им-то наверху виднее.

    - А мне кажется, Геннадий Трофимович, что нам тут, внизу, виднее. Мое мнение - надо поддержать наших товарищей, - сказал Ломакин.

    - Ну, как?

    - Напишем с тобой в ЦК.

    - Почему в ЦК? Нет, это уж по твоей партийной линии, а я буду действовать по своей. Буду в Москве, зайду к заместителю министра, поговорю.

    - Я думаю, обе статьи надо обсудить на парткоме. Пригласим Тараненко, ведущих конструкторов, изобретателей, рационализаторов. Послушаем, что скажет народ, - сказал Ломакин.


КОНФЛИКТ ОБОСТРЯЕТСЯ


    Павел Захарович партийным работником стал два года назад. До избрания его секретарем парткома он работал начальником ОТК, был инженером с большим производственным стажем, на заводе - со дня его пуска, хорошо знал производство. После избрания секретарем у Ломакина месяца два происходили стычки с директором. Ломакин на каждом шагу новой своей деятельности чувствовал, что Пышкин старался во всех принципиальных вопросах навязать ему свое мнение, свое решение, свою волю. Но так как у Пышкина было твердое правило жить со всеми в мире, a Ломакин оказался человеком не слишком покладистым, в отношениях между директором и секретарем парткома наступило длительное затишье.

    Ломакин из опыта знал, что новое часто с трудом пробивает себе дорогу. Он был убежден в ценности изобретения и решил отстаивать его. Посоветовался с главным инженером завода Пастуховым, человеком, знающим дело и очень осторожным. Как председатель заводского БРИЗа, тот высказал мнение, что в принципе изобретение Горбачева и Торопова интересно, a если есть какие недоработки, то их можно устранить. Такое же мнение высказал и Тараненко.

    Обсуждение обеих статей Ломакин вынес на расширенное заседание партийного комитета. Пышкин на заседание не пришел, его вызвали в обком. Но зато пришел секретарь райкома и заведующий промышленным отделом горкома партии.

    Ломакин зачитал обе статьи. Первым слово попросил начальник механического цеха Медведев. Он выразил сомнение в ценности изобретения.

    - Я и мысли не допускаю, что в министерстве бездушные люди, враги передовой техники, - говорил; Медведев. - Это все равно, что рубить сук, на котором сидишь. Если бы там работали чиновники и проходимцы, у нас не было бы в промышленности того, что мы имеем сегодня.

    - Нельзя ли конкретнее высказать свое мнение о проекте Горбачева и Торопова? - спросил Тараненко, сидевший в дальнем углу зала.

    - Можно и конкретнее. - Медведев бросил неприязненный взгляд на Горбачева. - Мы знаем эти станки-универсалы. Они у нас вот здесь. - Медведев показал на затылок. - Хватит с нас и того, что мы столько времени возимся с таким же универсалом. Скажу откровенно: выпускаем мы заведомый брак. Чувствую, что нам рано или поздно всыпят за этот станок. Идея, конечно, заманчивая… - Начальник цеха развел руками и замолчал.

    - Значит, вы не верите в ценность новой модели? - спросил Ломакин, постукивая карандашом по зеленому сукну стола.

    - Нет, не верю. В главке - там научены горьким опытом. Не одобряю статью Горбачева и Торопова. Это претензии на сенсацию. По-моему, они ввели в заблуждение редакцию газеты. Согласен со статьей начальника главка.

    - Так их! Лежачего легче бить, - бросил реплику Тараненко.

    За начальником цеха выступил рабочий рационализатор литейщик Демченко - здоровый голубоглазый парень.

    - Я согласен, что в министерстве и главке работают наши товарищи, коммунисты, а не бездушные чиновники и бюрократы. Но это не говорит о том, что в главке не может быть деляг и волокитчиков. Да чего там далеко за примерами ходить. У нас тоже иногда маринуются ценные предложения рабочих. Как только дело доходит до крупных сумм, так дирекция чешет затылок. Взять хотя бы литье в формы без сушки. Сначала в штыки встретили. Полгода мялись, комиссии создавали. И если бы не вмешался в это главк, замариновали бы ценное предложение литейщиков. А оно дало заводу уже не один миллион экономии. Так может случиться и со станком Горбачева и Торопова. Я присутствовал на заседании нашего БРИЗа, когда рассматривали проект. Станок был всеми одобрен. Хорошее, нужное дело. Я, например, за то, чтобы наших изобретателей поддержать.

    Демченко пригладил ладонью волосы, помолчал и собрался было сесть Медведев бросил ему реплику:

    - Ваше заявление голословно.

    Литейщик скосил в его сторону глаза, улыбнулся, показав крепкие молодые зубы.

    - А какими фактами вы подтвердили свое заявление? - спросил он. Его добродушное лицо стало хмурым и злым. - Угробить изобретение - дело плевое. А насчет выступления товарища Медведева я вот что скажу: он всегда с оглядкой подходит к предложениям рабочих. Помните прошлогоднюю историю с усовершенствованием шлифовального станка? Кто больше всего противился модернизации? Медведев! Или взять пустячное приспособление к зуборезному станку. Кто гробил eгo? Тоже Медведев. Если бы в это дело не вмешался главный конструктор товарищ Тараненко, похоронили бы ценное предложение. Как будто пустяк, а производительность станка повысило почти в два раза.

    - Это неправда, - заявил начальник цеха.

    - Дай бог, чтобы это была неправда. В общем, я за то, чтобы поддержать наших изобретателей. Я предлагаю написать в министерство.

    - Иван Леонтьевич, что вы скажете по этому поводу? - спросил Ломакин главного инженера Пастухова.

    Пастухов поднялся, опираясь о палку, у него болели ноги. Ему было за пятьдесят лет, лицо чисто выбрито, моложаво, темно-синий костюм безукоризненно сидел на его статной, чуть располневшей фигуре. Пастухова знали, как человека очень спокойного и осторожного, который, кроме непосредственных производственных вопросов, ни во что не вмешивался. Говорят, раньше Пастухов был другим. Крупнейший специалист-станкостроитель и опытный администратор, он был первым директором этого завода, на своих плечах вынес все трудности его рождения. Завод только наладил выпуск первых моделей станков, министерство прислало нового директора - Пышкина, а Пастухова назначило главным инженером. Это ущемило самолюбие бывшего директора. Первое время инженеры, мастера, рабочие завода видели двух хозяев - Пастухова и Пышкина. С первым они сработались, привыкли к нему, а ко второму, как обычно, некоторое время настороженно присматривались. Пышкин не мог терпеть, если кто-нибудь отменял его распоряжение или что-то делал, не посоветовавшись с ним. Началась скрытая, но упорная борьба за упрочение своего авторитета. И Пышкин сумел победить Пастухова. Однажды летом Пышкин во время своего отпуска уехал на курорт. Пастухов, замещая директора, поставил перед собой задачу: завод по всем показателям должен сделать резкий скачок. Пастухову это нужно было для упрочения пошатнувшегося авторитета. Но получилось обратное. С первых же дней поставщики задержали доставку металла, угля, электрооборудования. План первой декады был сорван. Во второй декаде было еще хуже. Срывался ответственный государственный заказ - партия станков, предназначенная для экспорта. Как назло, в цехах участились случаи травматизма, один из них имел смертельный исход. Обком партии отозвал из отпуска директора. Пастухова осуждали за частые случаи травматизма, вопрос встал о снятии его с должности главного инженера. Пышкин проявил великодушие к поверженному противнику, упросил работников обкома и министерства оставить Пастухова на прежней должности. С тех пор главный инженер стал тише воды и ниже травы. Он делал только то, что непосредственно входило в круг его обязанностей, никогда и ни в чем не перечил директору. Ко всему этому Пастухов стал излишне осторожным.

    - Позволю себе несколько слов сказать о статье инженеров Горбачева и Торопова, - начал Пастухов. - Она излишне резка, ей недостает такта. Конечно, абсурд, что в советском учреждении засилие бюрократизма. Но меня другое смущает. Новая модель станка вряд ли найдет применение в нашей промышленности. Сейчас, как мы знаем, идет узкая специализация профилей металлорежущих станков. Очевидно, эти соображения и имели в виду работники главка.

    - Значит, товарищ Пастухов, вы не одобряете самое идею, станка? - спросил секретарь райкома, сравнительно молодой человек в темном костюме в бордовом галстуке.

    - Я только хотел подчеркнуть, что в промышленности такой станок не найдет широкого применения

    - Но ведь ваш завод приступил к серийному выпуску примерно такой же модели станка, - заметил работник горкома.

    - Да, приступил. Но перспектив у этого станка я не вижу, - ответил Пастухов.

    - Разрешите мне сказать, - попросил слово Брусков. На заводе он считался одним из способных инженеров. - Мне, как члену заводского бюро рационализации и изобретений, не раз приходилось иметь дело с моделью станка Горбачева и Торопова. Она у нас была одобрена, в том числе и уважаемым Иваном Леонтьевичем. Правда, он и тогда не высказал особого энтузиазма. Сейчас он выдвинул новую мысль: есть ли острая нужда в таком станке? Согласен, что для больших заводов в нем нет нужды. Но у нас в стране десятки, сотни тысяч небольших заводов, ремонтных мастерских. Колхозы и совхозы за такой станок скажут нам спасибо. Ремонтные мастерские вместо пяти-шести различного назначения станков могут иметь один, универсальный. При дополнительном оборудовании он может выполнять в два раза больше операций. Вот в чем ценность новой модели станка наших коллег.

    Потом слово попросил Тараненко.

    - Я - человек беспартийный, не берусь судить о работе главка, а министерства тем более. Скажу только, что отдел изобретательства нашего главка работает слабо Примером может служить модель УТС-258…

    - Вы же подписали технический проект, - напомнил Ломакин.

    - Як же его, черта, не подпишешь, если нажимают сверху.

    Раздался смех.

    - А насчет станка наших товарищей я так скажу: они у кого-то в главке отнимают кусок хлеба. Отсюда и пошла вся волокита. Даже начальника главка втравили в это дело. Я давно знаю его. Хороший человек, прекрасный специалист. А вот почитал его статейку, и ума не приложу, как это могло случиться. Не верится, что он писал ее своей рукой.

    Тараненко помолчал и не без подковырки заключил:

    - Изобретение Горбачева и Торопова - это ценная находка. Но вы понимаете, что значит похерить модель УТС-258? Это пустить на ветер миллионы рублей государственных денег. На кого мы спишем убытки? На работников главка?

    Тараненко еще раз подтвердил догадку Николая и Василия, что в главке Зимин искусственно создал эту историю со станком.

    Партийный комитет вынес решение: поддержать изобретателей перед главком и министерством. Но авторам станка не везло. Ломакин не успел оформить протокол заседания, заболел, и больше недели не вы ходил на работу.

    Пружина продолжала закручиваться все туже. Из главка позвонили Пышкину, чтобы он срочно выслал производственную характеристику инженера Горбачева. Пышкин поручил сделать это Пастухову, тот на писал ее в сдержанных тонах, мол, с работой справляется, подготовка достаточная, но в работе горяч и опрометчив.

    Потом Пышкину позвонили из редакции отраслевой газеты и сообщили, что в ответ на статью замести теля министра в редакцию поступило письмо, в котором Горбачева и Торопова обвиняют чуть ли не в присвоении чужого изобретения. Письмо подписали изобретатели станка УТС-258. Редакция просила срочно внести ясность в этот вопрос и прислать свои соображения. Позже из главка приехала комиссия, чтобы на месте разобраться в скандальной истории изобретения. В тот же день из главка позвонили, чтобы дирекция и партийная организация обсудили бестактный поступок инженера Горбачева, написавшего грубые письма руководящим товарищам.

    Один из членов комиссии познакомил Пышкина с материалами, очень плохо характеризующими Горбачева. Кому-то понадобилось вытащить на свет старую историю с исключением Горбачева из института. Авторы станка УТС-258 на имя директора прислали письмо, в котором обвиняли Горбачева и Торопова в нечистоплотности, возмущались, протестовали, требовали принять меры и сообщить им.

    Работник отдела изобретений, главка Виктор Максимович позвонил Пышкину и сказал, что поведение Горбачева, его пасквильные письма в адрес руководящих товарищей главка и министерства вызвали нехорошую реакцию. Посоветовал как можно скорее избавиться от Горбачева.

    Пышкин рвал и метал, ему надоела уже вся эта возня вокруг Горбачева и его изобретения. Он с нетерпением ожидал, когда выздоровеет Ломакин, чтобы познакомить его с материалами о Горбачеве. Если он безрассудно полез в драку с работниками главка и министерства, то что же можно в будущем ожидать от него здесь, на заводе. Комиссия не внесла ясности в развитие конфликта, а еще больше запутала и обострила все. Она сделала свое дело: подготовила почву для увольнения Горбачева. Пышкину казалось, - что она для этого и приезжала на завод.

    Геннадия Трофимовича больше всего беспокоило то, что в серийное производство пошел заведомо некачественный станок. Это прежде всего лежало на его совести, хоть с формальной стороны все обстояло благополучно. Если снимут с производства станок, а этого можно ожидать, вот тут-то и даст знать о себе Горбачев.


ДОКТОР РАКИТИНА


Николай вот уже несколько дней чувствовал недомогание, и сегодня пришел домой пораньше, чтобы хорошенько выспаться. Осмотрел комнату, и на душе, стало беспокойно и грустно.

    Комнату он занимал на втором этаже. Письменный стол был завален книгами, журналами, газетами. Ими же была плотно заставлена четырехполочная дубовая этажерка. В углу кровать, возле глухой стены диВан, рядом с ним тумбочка с радиоприемником.

    В комнате все стояло на своем месте, но бросились в глаза пустота, необжитость. Раньше Николай не замечал этого. Сунув руки в карманы, прошелся по комнате. Было такое впечатление, будто он попал в чужую квартиру. Включил приемник.- Передавали грустную симфоническую музыку. От нее на душе стало еще тягостнее.

    «Наверное, я все-таки заболел», - подумал Николай, потягиваясь. Будто что-то давило на плечи, тяжесть чувствовалась во всем теле. Не сходить ли к врачу? Глянул на часы, вспомнил, что заводская амбулатория работает до шести. Значит, успеет. Оттуда заглянет во Дворец культуры, поиграет в биллиард или просто поболтает с товарищами за кружкой пива. Сегодня там, кажется, концерт художественной самодеятельности.

    Перед дверью терапевта Николаю пришлось ожидать минут двадцать. Он хотел было уйти, потому что ясно выраженной болезни у себя не чувствовал. Стоило ли по пустякам беспокоить врача. Из кабинета вышел рабочий, держа в руке рецепт и больничный лист, кивнул Николаю, мол, можно заходить. За маленьким столом сидела врач - молодая женщина с милым лицом. Она что-то быстро писала. Из-под шелкового чепчика на плечи падали темные волнистые волосы.

    - Извините, я одну минуточку. Садитесь, - сказала она, указав на стул.

    Николай удивленно и растерянно смотрел на ее сосредоточенное лицо, на губы, черные глаза, опушенные длинными ресницами. Неужели Даша? Не может быть! Когда же она успела стать врачом? В памяти мелькнули обрывки воспоминаний: стройка, хорошенькая девушка в синем комбинезоне и беленькой косыночке. Первый взгляд, первое рукопожатие… Письма, полные тепла. А потом боль, обида. Давно этобыло.

    - Даша! - взволнованно сказал Николай.

    Она слегка вздрогнула, будто ее испугал его голос, выронила ручку, на бумаге осталось фиолетовое пятно. Лицо ее порозовело. Подняла голову - в глазах радость, испуг, удивление.

    - Коля! - воскликнула она. Смутилась, растерялась. - Николай…

    Николай взволнованно смотрел на врача Ракитину. Как она похорошела за эти годы, повзрослела. Неужели эта красивая молодая женщина несколько лет назад работала у него подручной на стройке завода, подносила ему кирпич, цементный раствор, улыбалась ему? Тогда он серьезно думал, что Даша - его судьба. Было столько радужных надежд и планов на буду-

щее. И все это ушло, в душе осталась застарелая боль, осадок горечи и обиды.

    Несколько секунд они стояли в неловком молчании. У Даши строго нахмурились брови, лицо сделалось, непроницаемым.

    - Что у вас? - спросила она официально, гораздо суше, чем спрашивала любого другого из своих пациентов.

    - Нездоровится мне что-то, - в тон ей ответил, Николай.

    - И давно это с вами?

    - Несколько дней.

    Даша посмотрела ему в глаза долгим, испытующим взглядом. Николай не выдержал этого взгляда, отвел глаза, невольно подумал: как обстоятельства и время меняют отношения людей.

    - Давно отдыхали? - спросила Даша. Николай пожал плечами. Когда он отдыхал? Отдых для него был понятием относительным. Николай принадлежал к тем людям, которые не умеют организовать свой отдых.

    - Как сон? Аппетит? На сердце не жалуетесь? спрашивала Даша, бросая на него короткие цепкие взгляды.

    - На сон и аппетит не обижаюсь, ну, и сердце не беспокоит. - Ему было неловко, что с такими пустяками пришел в амбулаторию. Оба они понимали что говорят не то, о чем хотелось поговорить. Слишком много они пережили за годы разлуки, у каждого много накопилось обид и слишком неожиданной был встреча, да и обстановка для разговора - не особенно подходящая.

    - У вас очень усталый вид. Вам надо отоспаться побольше бывать на свежем воздухе, заниматься спортом, - говорила Даша.

    Она пыталась говорить с ним, как со всеми больными, но это не давалось ей Она то брала зачем-то со стола ручку, то опять бросала ее, выпачкала чернилами пальцы. Лицо ее непрерывно менялось: вдруг становилось грустным, то заливалось румянцем, слегка подрагивали губы, глаза то вспыхивали, то вдруг становились холодными и колючими.

    Николай видел и понимал все по-своему: Дашу тяготит эта неожиданная и неприятная для нее встреча. Надо уходить. Когда молчание стало неловким для обоих, Николай сказал:

    - Ну, что ж, доктор, спасибо за совет.

    Даша снова посмотрела ему в глаза, на этот раз твердым, осуждающим взглядом. В ее взгляде Николай почувствовал презрение. До этого ему хотелось сказать ей: «Даша, зачем ты так жестоко поступила со мной? Я столько пережил». Несколько лет назад он так и сделал бы, тогда все казалось простым. Сейчас же все было сложнее.

    - До свиданья, доктор, - сказал он.

    Даша молча смотрела на него. Глаза ее вдруг стали печальными и влажными, губы страдальчески дернулись.

    - Всего хорошего, - прошептала она.

    Он повернулся и вышел из комнаты. Даша проводила его грустным взглядом, села за столик и закрыла ладонями лицо. Встреча с Николаем растревожила в душе старую боль. Все было так неожиданно, что Даша долго не могла прийти в себя. Ее душили слезы. Только сейчас она поняла, что все эти годы любила его, тосковала по нем, не надеясь когда-либо встретить. Много в мире дорог, а у каждого человека своя дорога. И вот их дороги снова встретились. Но как они за эти годы стали далеки друг другу, почти чужие. Если бы он любил ее, то нашел бы теплое, согревающее душу слово…

    В дверь постучали. Даша подняла голову, платочком вытерла глаза, вздохнула и не сразу ответила:

    - Войдите.

    Николай с минуту постоял возле здания амбулатории, раздумывая, идти ли домой или заглянуть во Дворец культуры. Дома ожидала его скука, которую он все чаще начинал чувствовать последнее время. Во Дворце культуры сейчас людно. Хотелось побыть одному, и он решил пойти за город.

    Неожиданная встреча взволновала его не меньше, чем Дашу. Сколько лет он безнадежно любил жену своего товарища, а Дашу успел почти забыть. В его памяти она жила, как смутный, полузабытый сон. И вдруг снова встретил ее, и в памяти воскресло все то, что он считал давно забытым. Вот река, где когда-то ходил с Дашей. Вон лес… Гроза над лесом, частые вспышки молнии, раскаты грома и ливень. Они стоят под деревом, промокшие до нитки, плотно прижавшись друг к другу. Радостно и страшно!

    - Даша, милая Даша! - прошептал Николай, идя вдоль берега. - Если бы все можно вернуть назад.

    Он не спросил ее, как она живет. У нее, наверное, хороший муж, дети… По его подсчетам, она только в этом году могла закончить институт. Значит, недавно здесь…

    Николай не заметил, как перешел мост и очутился на опушке леса. Уже темнело. Из лесу доносился назойливый крик ворон. За городом догорала бледная полоска заката, в небе зажигались звезды.

    «Что мне делать в этой унылой глуши?» - подумал Николай, глядя на жемчужную россыпь электрических огней, которые напоминали ему тот вечер, когда они с Дашей после грозы возвращались из леса домой…

    В фойе Дворца культуры танцевала молодежь. Николай стоял, прислонясь спиной к прохладной колонне, и задумчиво смотрел на танцующих. Почувствовал на себе чей-то взгляд и машинально посмотрел направо. Даша! В светлом платье, она танцевала с высоким молодым человеком в сером модном костюме. Николай присмотрелся к ее партнеру. Это новый теплотехник завода. Неужели это ее муж? Почему у нее грустное и задумчивое лицо? О чем она думает? Вот она глянула на него, вскинула голову, и лицо ее озарилось довольной улыбкой. Смотри, мол, на меня, какая я красивая и радостная, а ты страдаешь от одиночества.

    К Николаю подошла молоденькая чертежница конструкторского бюро - тоненькая большеглазая девушка с каштановыми кудряшками и хорошеньким, чуть вздернутым носиком - Нелли. Он часто танцевал с нею, провожал ее домой.

    - Что это вы скучаете сегодня, Николай Емельянович? Пойдемте танцевать, - сказала она.

    - Спасибо, Нелли. Мне нездоровится, - ответил он, кося глазами на Дашу.

    В зеленоватых глазах девушки блеснули лукавые искорки. Она передернула кокетливо плечиками и сквозь притворный смех сказала:

    - С тех пор, как у нас появилась новая врачиха, заболели все наши кавалеры. И потанцевать не с кем.

    Нелли с чисто женским умением, словно острой иголочкой, кольнула самолюбие Николая.

    - Представьте, Нелли, что это так, - с улыбкой ответил он.

    - Что-то среди ее вздыхателей я не вижу пока счастливцев. Желаю вам успеха, - сказала девушка и, обиженно поджав губы, гордо отошла от него. Вскоре Николай увидел ее кружившуюся в паре с техником сборочного цеха.

    И здесь, среди шума и веселья, Николая сегодня не оставляло чувство одиночества. Заглянул в зрительный зал. Там врач читал лекцию о мерах предупреждения и лечения ревматизма. Николай поднялся на второй этаж, где был буфет и бильярд. «Вам надо отдохнуть, заниматься спортом», - про себя повторил он слова Даши и криво усмехнулся. Какое ему дело, что она думает о нем!

    В бильярдной играли экономист заводоуправления с бухгалтером. Эти уж застрянут здесь до закрытия Дворца. Николай несколько минут смотрел, как азартные игроки гоняли белые шары по зеленому сукну, потом, насвистывая грустный мотив, вьгшел в коридор.

    - Добрый вечер, Николай Емельянович! - услышал он голос Нади.

    Она вела за руку хорошенького, нарядно одетого сына Вовку. Рядом с нею - Василий. Они приветливо улыбались ему.

    «Надя расцветает с каждым годом», - подумат Николай. Василий, как всегда, в безукоризненном костюме, чисто выбритый и надушенный, немного самодовольный. «Везет же человеку. Баловень судьбы!».

    - Вы что же не заглядываете к нам? - спросила Надя, улыбаясь своей милой улыбкой.

    - Все недосуг.

    - Отец не дает мне покоя, да и мать тревожится, не заболел ли ты, не поссорились ли мы, - сказал Василий. - Ты что, болеешь?

    - Немножко.

    - Завтра выходной день. Ждем вас к обеду. Будет ваш любимый пирог с рыбой, - сказала Надя.

    - Приду обязательно… А сейчас приглашаю вас на бокал шампанского.

    - С удовольствием бы, да что-то наш Вовка захандрил.

    Они простились и направились к выходу. Николай проводил их глазами, любуясь легкой походкой Нади. Постоял в раздумье, махнул рукой и пошел в буфет


РАЗГОВОР НЕ СОСТОЯЛСЯ


    Николай не без основания завидовал удачливости товарища. Через два года Василий был уже конструктором второй группы. Для молодого специалиста, попавшего в институт со школьной скамьи, это было большим успехом, хотя за это время он и не проявил каких-то особых способностей. Нет, Василий ничем не отличался в работе от своих товарищей, он просто умел быть у всех на виду, умел ладить с начальством, ни с кем не ссориться. Его нельзя было упрекнуть в том, что он стремился втереться в доверие начальства, он не угодничал. Врожденное чувство такта, умение держаться на людях, вовремя сказать нужное слово, аккуратность в работе создали ему хорошую репутацию. Уже после нескольких месяцев работы в конструкторском бюро о нем начали говорить, как о грамотном, культурном инженере.

    Василий часто выступал в областной газете с очерками. Литературная деятельность еще больше упрочила на заводе его репутацию и постепенно становилась как бы второй профессией Она требовала хороших знаний не только производства, но, главным образом, души человека. Ему приходилось писать о литейщиках, токарях, мастерах, инженерах и техниках. Как конструктор, он был связан по работе со всеми цехами завода, и это помогало изучать людей, их производственную деятельность. Возможно, что литературные очерки у читателей пользовались успехом потому, что они хорошо отражали жизнь людей большого производства.

    - Давай, Василий, давай! Пороху в тебе много,- подзадоривал его Николай.

     - Надя ревнует меня к моей музе, - улыбался Василий.

    - Хорошо, что меня некому ревновать. Я - вольный казак, - говорил Николай с таким видом, будто он был очень доволен холостяцким житьем.

    - Хорошо ли это? - осторожно спрашивал Василий.

    - Ладно, помолчим об этом, - отмахивался Николай.

    В студенческие годы Василий не мог и мысли допустить, что Николай окажется однолюбом.

    - Завтра ровно в пять ждем тебя к обеду. Надя приготовила для тебя сюрприз, - сказал Василий, загадочно улыбаясь. - Не вздумай опоздать или вовсе не прийти. Этим ты обидишь всех нас, - предупредил Василий.

    - Хорошо. Буду ровно в пять.

    Весь вечер Николай ломал голову - какой сюрприз приготовила для него Надя. На второй день, подходя ко двору Тороповых, он вдруг вспомнил, что сегодня день его рождения. Он никогда не отмечал его.

    В доме Тороповых, как обычно во время обеда, пахло очень вкусным. Встретила его Надя в голубом платье с короткими рукавами. В нем она выглядела молоденькой девушкой. Николай невольно подумал, что Надя после замужества стала еще красивее. Рядом с нею неожиданно появилась Даша.

    Она была в черном платье, придававшем ее лицу строгость. Увидев Николая, она стушевалась, не ожидая встретиться с ним здесь. Но быстро овладела собою, чуть прищуренными глазами посмотрела на него, комкая в руках платочек.

    Для Николая эта встреча тоже была неожиданной. «Так вот какой сюрприз приготовила мне Надя!» - подумал он.

    - Знакомьтесь, - сказала Надя, улыбаясь ему своей пленительной улыбкой. Так улыбаться умела только она.

    - Мы знакомы, - с запинкой ответил Николай. Даша не знала, что муж Нади с Николаем старые друзья. Василия она не помнила, а, попав в его дом, не узнала в этом рослом, статном молодом человеке, того застенчивого, беспомощного паренька, с которым несколько лет назад довелось ей работать на стройке. Василий тоже не узнал ее.

    Даша познакомилась с Надей в амбулатории. Они незаметно подружили. Надя решила молодого врача Ракитину познакомить с Николаем, для этого и пригласила ее к себе.

    Встретив здесь Николая, Даша не могла этого простить Тороповой. Чего доброго, он еще подумает, что она ищет с ним встреч. «Как глупо все получается!- думала Даша. - Если бы знала, что он работает в этом городе, ни за что не поехала бы сюда. Лучше бы на Сахалин или Чукотку!».

    Знает ли Надя о ее прежних отношениях с Николаем? Судя по тому, какими улыбками они обменялись при встрече, можно подумать, что Николай в этой семье не просто хороший знакомый. Так улыбаются и смотрят друг другу в глаза только те, кто любят. Значит, он рассказывал Наде о ней, Даше.

    Надя по взглядам и растерянным лицам Николая и Даши поняла, что ее хорошее намерение не имело ожидаемого эффекта, и она пожалела, что все так получилось.

    Николай в глазах Даши прочел: «Прости, в этом я не виновата Мне тоже неприятно и тяжело». Всех выручил Иван Данилович.

    - А, виновник торжества! Ну, здорово, брат. С днем рождения тебя. Это мы вспрыснем. - Он обнял Николая.

    - Спасибо, Иван Данилович. Я только у вашей калитки вспомнил…

    - Холостяцкое дело - известное. Была бы у тебя супружница. Вроде бы пора и об этом подумать, а? - Иван Данилович подмигнул Николаю.

    В горенке был уже накрыт стол. Николая усадили рядом с Дашей, Надя и Василий - против них.

    Даша была молчаливой. «Как глупо все получается!» - твердила она про себя. «Зачем я здесь?» По взглядам и улыбкам хозяев она понимала, что они с Николаем тут в центре внимания, что ее за этим и пригласили сюда. Она бросала на Надю укоризненные взгляды. Надя взглядом отвечала ей: «Прости, я не хотела причинить тебе неприятное».

    После первого бокала, когда гости берутся за вилки и ножи, натянутость за праздничным столом быстро проходит. После второго бокала завязывается непринужденная беседа, гости уже чувствуют себя, как дома Ефросинья Петровна, как обычно, не столько пила и ела, сколько следила за тем, чтобы не были пусты тарелки. Иван Данилович ел с завидным аппетитом Николай, слегка захмелевший, развлекал кампанию веселым словом. Василий и Надя часто поглядывали друг на друга, их глаза светились той большой любовью, которая растет и крепнет с каждым годом.

    Только одна Даша сидела молчаливая и печальная. Она улыбалась и даже смеялась, когда это делали все, но только для приличия. Слушая оживленный разговор, который поминутно переходил с одного вопроса на другой, Даша думала об одном: скорее бы закончился обед, скорее бы домой. Она уже устала держать себя в напряжении, разболелась голова. Выждав тот момент, когда не обижая хозяев, можно было уйти, она поднялась и стала прощаться.

    - Николай Емельянович, конечно, проводит вас, - сказала Надя, поглядывая на Николая.

    - Само собой разумеется, - ответил он.

    В его голосе Даша почувствовала неискренность. Не личное желание говорило в нем, а долг вежливости. За столом он не замечал ее, будто рядом с ним стоял пустой стул.

    - Не обязательно провожать, - сухо ответила Даша, нарочно отвернувшись от Николая.

    - Нет, это обязательно, - подчеркнула Надя, ласково обняв Дашу. Они были одного роста. Одна белокурая, в голубом платье, улыбчивая и довольная, другая темноволосая, черноглазая, в темном платье, замкнутая и загадочная.

    Даша готова была на все, только избавиться бы от провожатого. Попрощавшись с хозяевами, она быстро вышла из дома. Николай шел рядом. Пройдя несколько шагов, он взял ее под руку. Она попыталась освободиться, но он крепко сжал ее запястье. Даша тихо вздохнула.

    Вечер был тихий и лунный, по небу быстро проплывали белые прозрачные облака, временами, словно кисеей, закрывая луну.

    - Чудесная ночь! - сказал Николай.

    Даша искоса посмотрела на него и промолчала. Когда-то они ночью ходили по этим улицам, и так же светила луна. Но тогда он был другим.

    - Что же вы молчите, Даша? Встретились через столько лет и говорить не о чем.

    - Если люди не находят, о чем говорить, обязательно говорят о природе, - холодно ответила Даша.

    - Мда-а, - протянул Николай, обиженный ее неприязнью. Ему хотелось ответить тем же, бросить ей в лицо горький упрек за всю ту боль, которую она когда-то причинила ему.

    Снова шли молча. Николай отпустил ее руку, и Даша облегченно вздохнула. «Он любит Торопову», - с тоской подумала она.

    - Как поживает ваш муж?

    Даша посмотрела на него. К горлу подступил комок. С трудом она сдержала себя, чтобы не ответить ему грубостью.

    - Ничего. Здравствует.

    - Почему же вы без мужа?

    - Вас это интересует?

    - Немного. Скажите, вы замужем за инженером Фединым?

    - Разве вам не все равно, за кого я вышла замуж?

    Немного помолчав, Николай ответил:

    - Да, конечно. Мне все равно. Это касается только ваших сердечных привязанностей, ваших соображений. - Последние слова он оттенил.

    - А что, по-вашему, оставалось мне делать? - дрогнувшим голосом сказала Даша.

    - Вы получили мое последнее письмо? - спросил, Николай.

    В глазах Даши была досада и боль. Встали все пережитые обиды. Через него она приняла на себя позор, вытерпела столько мучений. И он смеет еще спрашивать о своем письме!

    - Да, получила. Оно раскрыло мне глаза на многие вещи, о которых я тогда по неопытности не думала. Ваше письмо было джентльменским! - она тихо засмеялась тем притворным смехом, когда у человека тяжело и больно на душе, но он хочет показать, что ему весело. - Я давно успела забыть об этом, - продолжала она, стараясь придать голосу спокойствие. - Время уже забыть. Давно это было. Мы оба тогда были молоды и доверчивы, не отдавали отчета в некоторых своих поступках. Мы ведь не думали о том, что один легкомысленный поступок может принести человеку много неприятностей.

    В голосе Даши он слышал горечь и осуждение. Его коробила ее холодность, отчужденность.

    - Значит, все это забыто?

    - Не будем спорить, у кого какая память. Снова некоторое время шли молча. Молчание было тягостнее разговора.

    - Мне сюда, - сказала Даша, указав рукой направо. - Прощайте.

    Николаю хотелось еще поговорить с нею, высказать ей все, что было на душе. Он взял ее руку.

    - Даша!

    - Вы успели уже забыть и мою фамилию, - сказала она все тем же холодным, отчужденным голосом. - Я хочу, чтобы вы сегодняшнюю встречу не истолковали превратно. Если бы я знала, что вы будете в этом доме, ни за что не пришла бы туда.

    - Я чувствую это. Но неужели у вас ничего не осталось ко мне? Если бы вы только могли понять…

    Даша в недоумении посмотрела на него. В голосе Николая было столько искренности, горечи и тоски. Попыталась освободить руку, которую он крепко держал.

    - Что понять? - спросила она. Николай вздохнул.

    - Тяжело у меня на душе…

    Даша вспомнила, какими глазами он смотрел на жену своего друга, и сказала:

    - К сожалению, я терапевт. Душа человека - не в моей компетенции. Спокойной ночи, - высвободила руку и быстро пошла по улице.

    - Даша!

    Она ускорила шаг, он слышал частый стук ее каблуков. Шла по теневой стороне улицы, ее черное платье сливалось с темнотой, и он вскоре потерял ее из виду.

    - Вот так всегда, - проговорил он вслух и тихо побрел домой, досадуя на себя, что и на этот раз он не сумел поговорить с Дашей, спросить, почему она тогда так поступила с ним. Нет, это уже не та Даша, которую он знал несколько лет назад.


ПРОШЛОГО НЕ ВЕРНЕШЬ


    Жила Даша на втором этаже недавно отстроенного дома. В комнате посредине стоял круглый стол, в углу кровать, возле нее детская кроватка. В простенке между окнами небольшой письменный столик. На нем аккуратно уложены книги и журналы, еще дальше - шифоньер.

    Войдя в комнату, Даша, включив свет, торопливо подошла к кроватке. Там, разбросав полные ручонки, спал ее сынишка. Даша склонилась над ним, и лицо ее озарилось улыбкой. Но вскоре улыбка сошла с лица, брови нахмурились, на лбу появилась суровая складка. Нервно похрустывая пальцами, Даша медленно прошлась по комнате. Села к столу, подперла кулаком щеку и задумалась.

    Давно Даша не испытывала столько неприятного, досадного, как в сегодняшний вечер. Она жалела, что, пошла к Тороповым. И зачем она приехала работать в свой город, где пережила столько горя? Что тянуло ее сюда? До этого было почти все забыто…

    Даша вспомнила строительство завода. На лесах молодой паренек с пышной шапкой каштановых волос с завидной сноровкой кладет кирпич. Даша помогает ему. Паренек нет-нет да и посмотрит на нее, и лица их расцветут улыбками. А вокруг столько солнца, тепла! Ветерок со стороны леса доносит запах хвои, омывает лицо…

    Летний кинотеатр. Вдоль каменной ограды шумят листвой молодые тополя. Гаснет свет. На экране проходит чужая жизнь, чужие страсти. Рядом - Николай. Он держит ее руку, плечом касается ее плеча. Ей и приятно и неловко…

    Ночь. Всходит запоздалая луна. На окраине города поют петухи. Предутренняя прохлада приятно обнимает тело, от росы влажные волосы. Николай держит ее руки.

    - Еще минутку.

    - Мать будет шуметь.

    - Даша, я люблю тебя…

    На востоке уже проступает бледная полоска зари, а они, обнявшись, все стоят возле калитки. Дома злая ворчливая мачеха, она не пустит в дом, будет ругаться. Ну и пусть!…

    А потом мучительные дни разлуки, ожидание писем, горькие раздумья… Большой незнакомый город. Хождения в поисках работы и пристанища. Ребенок…

    Трудная пора ее жизни. Она терялась, опускала руки.

    В институте Даша знала только учебу и ребенка.

    На втором курсе ее внимание привлек молодой красивый доцент, по которому вздыхали украдкой многие однокурсницы. Во время лекций она часто ловила на себе его взгляд. И Даша подумала, что, кроме ребенка, лекций, учебников, существует огромный мир, полный радости и надежд.

    Как- то доцент встретил Дашу на улице, когда она вечером возвращалась в общежитие из библиотеки. Это было весной. Над городом мигали звезды, пахло черемухой и молодой листвой. Почти до утра они ходили по улицам уснувшего города. Потом они встречались два-три раза в неделю, пока он не узнал, что у Даши есть ребенок. Его отношение к ней резко изменилось.

    Были и другие, которым нравилась Даша. Но она не торопилась. И когда получила направление на работу в родной город, то не знала, что там живет и работает Николай. Ей казалось, что любовь к нему постепенно отгорела, с годами прошла боль души. Даша смотрела на мир глазами рассудительной женщины.

    И вот снова встретилась с Николаем, и снова утрачено душевное равновесие, в голове сумятица мыслей. Она то уверяла себя, что после всего пережитого ненавидит его, и тут же ловила себя на том, что это не так. Видно, корни первой любви глубоко вросли и сердце. После встречи с Николаем Даша проснулась от долгого сна.

    Знает ли Николай, что у него есть сын? Если бы он интересовался ее судьбой, он мог бы знать это Как он отнесется к своему сыну?

    Даша узнала, что он не женат. И она невольно воспрянула духом, у нее снова пробудилась надежда. Но Николай не искал с нею встреч.

    Надя, видимо, не знает об их прежних отношениях. Но не это беспокоило Дашу. Николай любит жену своего друга. По всему видно, что он не подозревает о существовании сына. И это, пожалуй, хорошо. Почему он спросил о Федине?

    Грустно, тяжело было на душе у Даши. Сколько же можно жить затворницей? Стоит ли обольщать себя пустыми надеждами?


УЗЕЛ ЗАТЯГИВАЕТСЯ


    Николай часто задумывался: вот он с товарищем сконструировал новую модель станка. Казалось бы, это надо приветствовать. На деле получается другое. Или у него, может быть, действительно неуживчивый характер? Сколько раз он давал себе слово молчать на собраниях. Разве ему больше всех нужно? Прав; Василий: жить, ладя со всеми, - спокойнее.

    Как- то после работы Николай зашел в партком. В; эти часы тут было обычно много народу. Подождав, когда Ломакин останется один, Николай присел к его столу.

    - Вы отослали в главк и министерство письма и протокол заседания парткома?

    - Не успел. Только вчера вышел на работу, - ответил Ломакин. Помолчав, провел рукой по лысине. - Я хотел поговорить с тобой. Только говорить будем откровенно, - многозначительно предупредил Ломакин.

    - Я это чувствовал, Павел Захарович. Поэтому и пришел к вам. - В голосе Николая Ломакин услышал душевную боль.

    - На твое дело налип ком грязи.

    Николай в недоумении посмотрел на Ломакина.

    - Да, огромный ком грязи. Не оставили в покое и твоих родителей, и давнюю историю твоего исключения из института. Вот какие дела, Горбачев! - на лице Ломакина мелькнула горькая улыбка. Глаза его были задумчивы.

    Николай сунул руки в карманы и нервно зашагал по комнате.

    - Получается так: если человек хочет сделать что-то хорошее для Родины, у него обязательно должны спросить, а кто твои родители, чем они занимались до семнадцатого года? - сказал он.

    Ломакин прихлопнул ладонью какие-то бумаги, лежавшие перед ним на столе.

    - Подожди, Горбачев. Давай спокойнее. Горячий же ты. Прав Тараненко, вы с Тороповым у кого-то в Москве отнимаете хлеб. Теперь и я убежден, что в главке есть твои недоброжелатели. Они-то и создали всю эту историю.

    - Я теперь уже не сомневаюсь, что против меня действует в главке тот, который в институте сыграл со мной злую шутку. Это приятель Пышкина, сын заместителя министра Зимин. Мне надо ехать в Москву, - заявил Николай.

    - Ну что ж, поезжай. Материал в главк и министерство я отправлю завтра же. Мой совет: не горячись, не теряй выдержку. В случае чего, звони мне. Можешь рассчитывать на поддержку нашей партийной организации, - сказал Ломакин.

    - Спасибо, Павел Захарович.

    Пышкину подвернулся удобный случай избавиться от очень беспокойного человека. Из министерства был получен приказ о сокращении пяти процентов административно-управленческого аппарата. Хотя этот приказ и не распространялся на Горбачева, но имел к нему некоторое отношение. Николай вот уже несколько месяцев работал в сборочном цехе на заштатной должности, которую проводили по заводоуправлению. Был заготовлен приказ об увольнении нескольких человек, в их числе значилась и фамилия Николая.

    Когда на следующий день после разговора с Ломакиным Николай зашел в кабинет директора, Геннадий Трофимович с досадой подумал, что ему предстоит неприятное объяснение. Он считал, что Горбачев уже прослышал об увольнении. Сейчас Пышкину жаль было эту горячую голову. Обиды на него он не помнил. Николай поздоровался и протянул бумагу.

    - Прошу дать мне трудовой отпуск, - сказал он. На душе Пышкина отлегло. Нет, не хотелось ему увольнять этого ершистого человека. Язык у него, как бритва, но руки золотые. Такой инженер нужен для производства.

    - Почему в такое время? - спросил он, ловя себя на том, что неискренен с Горбачевым. На расстоянии он представлялся ему антипатичным, грубоватым, с неприятным лицом. Но вот он стоит перед ним простой, доверчивый, и даже по-детски добродушный «Что же мне делать с тобой, милый мой скандалист?» - думал Пышкин.

    - Еду в Москву драться с работниками главка,- ответил Николай.

    «Э, брат, я считал, что ты ерш, а у тебя львиные повадки», - подумал Пышкин.

    - Ну, что ж, поезжай, добрый молодец. Наведи там порядок, - не без иронии сказал он.

    - Посоветуйте, Геннадий Трофимович, к кому в главке можно обратиться за поддержкой.

    - К кому обратиться? - спросил директор, перебирая в памяти работников главка - Пожалуй, к работнику отдела изобретений и рационализации Виктору Максимовичу Зимину. Его ты никак не минешь. Человек он там влиятельный.

    Николаю вдруг стало душно, будто его схватили за горло.

    - Спасибо, Геннадий Трофимович. Ваш приятель, кажется, и мой давний знакомый, - сказал Николай.

    Пышкин улыбнулся своей добродушной веселой улыбкой.

    - Тем лучше. Передавай ему привет.

    - Хорошо. Я передам привет, - процедил сквозь зубы Николай, повернулся и быстро пошел к выходу, не простившись с директором.

    «Ну и характер!» - думал Пышкин, глядя в спину Горбачеву.

    В кабинет вошла секретарь с бумагами на подпись. Геннадий Трофимович открыл папку. Сверху лежал приказ об увольнении. Пробежал глазами столбик фамилий, отыскал в нем Горбачева и красным карандашом сделал против него пометку.

    - Подождем, - сказал он секретарю.

    «Чем черт не шутит, - думал Геннадий Трофимович. - Не оберешься потом хлопот. Может быть, все уладится».

    На лице директора застыла жалкая улыбка пристыженного человека. «Эх, Пышкин, Пышкин, мелковатая у тебя душонка! Захотелось работать в тишине. Стареешь, что ли? На кого же ты поднимаешь руку? Человек и без того пережил много неприятностей, а ты задумал добить его. Плохо! Ай-ай, как плохо!»

    Пышкин провел ладонью по лицу, будто снимал с него что-то липкое, неприятное. Тряхнул головой. «Стареешь, Пышкин, стареешь!»

    Геннадий Трофимович закрыл папку, так и не подписав документов. Его потянуло в цехи. Не любил он сидеть в мягком кресле своего удобного кабинета, подписывать бумаги, принимать посетителей.


СТАРЫЕ ЗНАКОМЫЕ


    В Москве Николай не был несколько лет, и сейчас она оглушила его шумом, многолюдьем. В годы студенчества он любил шум и сутолоку улиц. Теперь же в Москве его сразу охватило чувство потерянности и одиночества. Было такое чувство, что он тут лишний, чужой для всех.

    «Зачем я приехал сюда? - спрашивал Николай себя, шагая по улице с небольшим чемоданчиком в руке. - Изменится ли что с моим приездом? Может, прав Василий: не стоит попусту тратить время, силы и нервы.

    Не заезжая в гостиницу, он отправился в главк. Мрачное серое здание показалось Николаю неприступной крепостью, которую ему, рядовому инженеру, приехавшему из провинции, предстояло брать штурмом. И он должен был ее взять!

    Усталый с дороги, неуверенный в своих силах, Николай поднялся на второй этаж и медленно пошел по узкому коридору, читая на дверях таблички. Остановился перед дверью, где висела табличка «Отдел рационализации и изобретательства», посмотрел на свой чемоданчик, подумал, что надо было бы привести себя в порядок с дороги.

    - Не жениться приехал, - сказал он вслух и решительно, рывком распахнул дверь.

    Огромная комната была тесно заставлена столами, за которыми работали пожилые и молодые люди. Николай сперва увидел дверь, обитую коричневым дерматином, и направился туда. Путь ему преградила молодая женщина.

    - Минуточку! Вы к Виктору Максимовичу? Он занят. У нас приемные дни по вторникам и четвергам с часу до четырех, - сухо сказала она, безразлично глядя на посетителя. Заметив в его руке чемодан, назидательно добавила: - У нас внизу гардеробная.

    - Прошу извинения. Не заметил. Я приезжий, а ожидать приемных дней не могу, - ответил Николай.

    - Я вам сказала, что сегодня у нас нет приема.

    Николай обошел женщину и шагнул к двери. Секретарша презрительно фыркнула, окинула взглядом с ног до головы настойчивого провинциала и передернула плечами, мол, полюбуйтесь на такого нахала.

    Николай вошел в просторный кабинет. На полу ковер, вдоль стен два дивана полированного дерева, мягкие стулья и кресла. За массивным столом сидел белокурый красивый мужчина, дымя папиросой. Против него в глубоком кресле спиной к Николаю сидел посетитель, закинув ногу за ногу. Они оживленно разговаривали, обращаясь друг к другу на ты. Это был обычный разговор двух приятелей. Увлеченные беседой, они не заметили, когда вошел посетитель.

    Николай сразу узнал Зимина. В душе пробудилась старая неприязнь к этому человеку. Так вот кто затеял глупую историю со станком!

    Вдруг Зимин заметил вошедшего, оборвал фразу на полуслове. Брови его приподнялись.

    - Что вам угодно? У меня сегодня неприемный день, - сказал он раздраженно и нажал на столе кнопку.

    На пороге тотчас появилась женщина.

    - Алла, я же предупреждал вас…

    - Я не пускала его, но он и слушать не стал. Николай подошел к столу.

    - Здравствуйте! Ему не ответили.

    - Я же сказал вам, что сегодня не принимаю, - сквозь зубы процедил Зимин.

    - У меня серьезный к вам разговор, и дожидаться приемных дней я не могу, - ответил Николай, с трудом сдерживая себя, чтобы не понестись с места в карьер.

    - Кто вы такой? Что вам угодно? - Зимин встал. Николай мрачно усмехнулся.

    - Вы всех так принимаете?

    - Прошу без нотаций, - повысил голос Зимин.

    - А вы не кричите. Я и сам умею шуметь не хуже вас. Я приехал не за тем, чтобы слушать ваши окрики, - внушительно сказал Николай.

    Зимин переглянулся с товарищем. Его взгляд говорил: «Бывают же типы!»

    Зимин вдруг присмотрелся к Николаю, досадливо хмыкнул, опустился в кресло и закурил папиросу.

    - Вы - инженер Горбачев? - спросил он, немного помолчав.

    - Да, я Горбачев.

    - Та-ак. Что вам угодно?

    - Приехал узнать о судьбе нашего станка. На губах Зимина снова появилась усмешка.

    - Товарищ Горбачев, разве вам недостаточно было заключений двух специальных комиссий, мнения экспертов министерства?

    - Они не разубедили меня в ценности нашего проекта, наоборот…

    - Ваш проект не выдерживает никакой критики. Сплошная компиляция, мягко выражаясь, - с издевкой заявил Зимин, постукивая пальцами по бумагам, лежавшим перед ним.

    - Конструкторское бюро, дирекция и общественность завода другого мнения о нашем проекте, - напомнил Николай.

    - Мало ли чего не одобрят у вас на заводе, - буркнул Зимин.

    - А главк?

    - Что главк? - спросил Зимин.

    - Вы что, забыли историю станка УТС-258, автором которого считаетесь и вы? Так я напомню вам о ней. Наши конструкторы два месяца дорабатывали вашу модель и все-таки станок не оправдывает себя. Удивляюсь, как ваши работники могли одобрить и подписать в производство заведомо плохой станок. Не потому ли, что одним из авторов его значитесь вы?! Зимин сердито сощурил глаза.

    - Кто давал вам право говорить такие гадости! - крикнул он, тяжело дыша.

    - Мне известны все ваши махинации. И вам не отвертеться от ответственности, - заявил Николай.

    - Черт знает что! Это вас надо привлекать к ответственности за склочничество. Вы давно зарекомендовали себя этим. И мы спросим с вас, ради чего вы так делаете, - выпалил Зимин.

    - Вижу, что разговор надо продолжить в другом месте.

    - Можете жаловаться, куда вам заблагорассудится.

    - Я приехал не жаловаться, а драться за правду. Понимаете, драться!

    Николай повернулся и вышел из комнаты.


 ХОЖДЕНИЕ ПО МУКАМ


    Разговор с Зиминым вывел Николая из состояния мрачной подавленности. Трудности всегда вызывали у него повышенную энергию и упорство: чем больше сопротивление, тем жарче накал.

    От Зимина он отправился к начальнику главка, преисполненный решимостью прорваться к нему сквозь тысячи препон. В приемной его выслушала немолодая женщина и сказала:

    - Алексей Никифорович через двадцать минут должен ехать на коллегию министерства. Не могли бы вы прийти к концу дня или завтра утром?

    - Я бы очень просил, чтобы он принял меня сейчас.

    - Хорошо, я доложу ему. Присядьте, пожалуйста. - Она скрылась за дверью.

    Николай устало опустился на стул. «Не примет»,- подумал он, поглядывая на дверь. Вскоре женщина вернулась.

    - Пройдите, товарищ Горбачев. Только прошу вас не задерживать Алексея Никифоровича. Ему надо на коллегию, - напомнила она.

    Оставив в приемной чемоданчик, Николай вошел в кабинет начальника главка. Обстановка тут была куда скромнее, чем у Зимина. Николай подумал о том, что большие ответственные работники гораздо проще и скромнее маленьких начальников, беда в том, что их слишком рьяно охраняют помощники.

    За столом сидел мужчина лет пятидесяти, с полным розовым лицом и косматыми бровями.

    - Вот вы какой, товарищ Горбачев! - сказал он, пожимая руку Николая. - Ваш проект наделал столько шума. Садитесь!

    - Не моя вина, Алексей Никифорович.

    - То есть, как?

    Николай коротко осветил ему подоплеку всей скандальной и запутанной истории. Начальник главка внимательно выслушал его.

    - Для нас вопрос с изобретением ясен. Не верить специалистам мы не можем. Но если вы обвиняете работников главка в нечестном отношении к вашему изобретению, мы вынуждены будем еще раз вернуться к этому делу. Попрошу вас зайти ко мне через два дня, - сказал начальник, вставая из-за стола.

    Он произвел на Николая отрадное впечатление. Уже одно то, что принял его в неприемный день, торопясь на коллегию, - говорило о многом. Такой не станет кривить душой. Николай верил, что затянувшееся дело теперь получит новое направление, и будет решено положительно.

    Но вторая встреча разочаровала Николая. Начальник главка говорил подчеркнуто сухо, официально:

    - Прежде чем обвинять кого-то в нечестном отношении к делу, нужно иметь факты. Мы проверили ваше заявление и считаем его необоснованным.

    Николай доказывал, убеждал, но в ответ услышал:

    - Это только ваши догадки, товарищ Горбачев.

    Николай подумал, что тут затронута честь мундира. Кому скорее поверит начальник главка - автору забракованного станка или своим сотрудникам?

    Николай вышел в коридор, не зная куда идти дальше, так как хождение по отделам главка было уже бесполезным. Все его надежды теперь - на министерство.

    Николай несколько дней ходил по различным отделам министерства и не мог добиться сколько-нибудь вразумительного ответа. Здесь, как и в главке, почти всем была известна история изобретения.

    И все же Николай отступать не думал. Он верил в правоту своего дела. Теперь на карту поставлена была не только судьба изобретения, но и репутация авторов. Временами ему казалось, что он ничего тут не добьется, затеряется в этих огромных ведомствах министерства.

    За несколько дней Николай так надоел работникам министерства, имевшим какое-то отношение к его изобретению, что уже своим появлением портил всем настроение. Один очень пожилой сотрудник министерства чистосердечно сказал Николаю:

    - На своем веку я много повидал посетителей, но такого, как вы, - первый раз.

    - Это плохо? - спросил Николай.

    - Как сказать. - Сотрудник улыбнулся. - Если вы правы, хорошо, но если не правы…

    - Я прав.

    - От души желаю, чтобы было именно так. Если убеждены в правоте своей, действуйте.

    - Скажите, это правда, что министр в заграничной командировке? - спросил Николай.

    - Да, и вернется нескоро.

    - А его заместитель Зимин?

    - Он уехал с министром.

    - Жаль. Очень жаль, - вздохнул Николай.

    Пожилой сотрудник министерства помог ему попасть на прием к одному из заместителей. Николай настоял, чтобы на этот раз комиссия по рассмотрению проекта была создана при министерстве. С волнением он ожидал этой комиссии.

    Мнение экспертов раскололось. Три человека высказались положительно, четыре против. И хоть станок снова был забракован большинством голосов, Николай увидел первые проблески победы. Если проект одобрили три человека, значит, он заслуживает внимания, и теперь от него не отмахнутся.

    Но комиссия министерства все же отвергла проект.

    К кому же дальше апеллировать? Ждать возвращения министра? Не хватитвремени: отпуск на исходе.

    Николай решил добиться приема у другого заместителя министра - крупного конструктора и теоретика, автора многочисленных научных работ по металлорежущим станкам. По его учебникам Николай занимался в институте. Труды этого большого ученого знал каждый инженер. Если он скажет «нет», тогда бесполезно продолжать борьбу. Такому авторитету вряд ли кто осмелится возразить.

    Но к этому авторитету не просто было попасть на прием. Он замещал министра. Напрасно Николай доказывал его помощникам, что у него не личное дело, а дело государственного значения.

    Усталый, злой, Николай сел в коридоре на диван и опустил голову. То ли от перенапряжения нервов, то ли от усталости, безнадежного хождения по министерству он последние дни чувствовал недомогание Горбачев с досадой подумал, что у него иссякают силы. Надежда на письма Ломакина министру и начальнику главка не оправдала себя. Может быть, им не дали хода, положили под сукно. Дважды Николай пытался дозвониться Ломакину. Первый раз ему ответили, что он уехал на областной партийный актив, другой раз Ломакина не могли разыскать на заводе.

    - Здравствуйте, неутомимый воитель! - услышал Николай знакомый голос. Перед ним стоял тот старый работник министерства, который помог добиться приема у заместителя министра.

    - Здравствуйте, Федор Николаевич, - сказал Николай.

    - Что голову повесили? Это не в вашем характере.

    - Нездоровится мне.

    - Ну, в этом возрасте болеть…

    - Старая контузия…

    - Фронтовик? Да, война натворила бед. Вы, наверное, к Ивану Деомидовичу? - спросил Федор Николаевич.

    - Не пускают.

    - Да, к нему попасть нелегко. А вы позвоните ему по прямому телефону. Может, и примет. Скажите, что приезжий, с производства.

    - Ваши секретари номера телефонов начальников держат в секрете, как государственную тайну.

    Федор Николаевич вынул из бокового кармана блокнот и черкнул карандашом номер телефона.

    - Спасибо!

    Николай зашел в первую же комнату и оттуда позвонил заместителю министра.

    - Заходите, - был короткий ответ.

    Николай снова предстал перед секретарем, строгим, угрюмоватым молодым человеком в роговых очках я черном, модно сшитом костюме.

    - Товарищ Горбачев, я тысячу раз говорил вам, что заместитель министра принять вас не может. Напрасно вы так усердствуете, - сердито проговорил он.

    - Я только что договорился с ним по телефону. Он ждет меня, - ответил Николай, дерзко глядя секретарю в глаза.

    Он молча пожал плечами и пошел в кабинет своего шефа. Вернулся он оттуда, словно перерожденным: на губах приветливая улыбка. До этого Николай считал, что секретарь не способен улыбаться.

    - Пожалуйста, Иван Деомидович ждет вас.

    С волнением Николай переступил порог, и радость, его вдруг погасла. За столом сидел грозный на вид человек лет шестидесяти с гривой седых волос. Бросив свирепый взгляд на посетителя, как бы говоря: «Носит вас нелегкая, бездельников и жалобщиков!», он прорычал что-то нечленораздельное в ответ на приветствие Николая. Его мрачное лицо с крупным носом, квадратным подбородком и кустистыми бровями чем-то напоминало старого льва.

    - Садитесь! - сказал он резко и громко. Николай хоть и был не из робкого десятка, однако

несмело присел в кресло.

    - Ну, что у вас? - строго спросил ученый, давя посетителя тяжелым взглядом.

    Николай рассказал ему о запутанной истории изобретения. Заместитель министра прочитывал какие-то бумаги, подписывал их, на некоторых делал пометки и откладывал в сторону. Казалось, он не слушал, о чем говорил посетитель.

    - Так-с… Говорите, несколько месяцев маринуют изобретение? Мало! Иногда мы и годами маринуем. Создали разные ведомства, оторвали тысячи людей от производства и сами скоро потонем в бумагах, - ворчал он как бы про себя. - Чертежи при вас?

    - При мне.

    - Оставьте. Посмотрю.

    Николай положил на стол красную, изрядно потертую папку. Заместитель министра сердито отодвинул от себя бумаги, раскрыл папку с чертежами. Суровое его лицо сразу как-то оживилось.

    - Так-с… Снова универсал. С одним мы определенно оскандалились, а теперь другой нам подсовываете. Ладно, посмотрю. Всего хорошего, - он встал и протянул руку.

    «Вряд ли можно рассчитывать на его поддержку»,- подумал Николай, выходя из кабинета. Срок отпуска уже истек, ждать результатов нет времени. Не хотелось без победы уезжать домой, но что он может еще сделать' Нет больше сил, он всего себя израсходовал на эти мытарства.

    В гостиницу Николай добрался усталым и внутренне опустошенным. Болела голова, поламывало в пояснице, знобило. Снял пальто, бросил его в кресло, прилег на диван. И странно, перед глазами, как маятник, покачивалась комната, во рту было горько и сухо. Он вдруг вспомнил, что сегодня ничего не ел. Утром не хотелось, а днем было не до еды. В теле тяжесть многодневной усталости. Вот тебе и отпуск, долгожданный отдых. А чего он добился? Вручил проект лично в руки заместителю министра?

    Николай встал и принялся ходить по комнате, сунув руки в карманы брюк. Сейчас он завидовал Василию Вот кто баловень судьбы! Человек в почете, у него любимая жена, семья, он повседневно окружен заботой и любовью домочадцев. Вспомнилась Даша, ее черные неприязненные глаза. На душе Николая стало еще темнее, еще холоднее.


ДРУЗЬЯ ПОЗНАЮТСЯ В БЕДЕ


    В то время, когда Николай распутывал в Москве хитро запутанный клубок, Василий Торопов даже забыл, что он соавтор злосчастного станка. Он давно смирился с тем, что станок их забракован окончательно и бесповоротно. Зачем же мучиться сомнениями и тревогами, окрылять себя напрасными надеждами?

    Василий начал работать над книгой. Ему хотелось написать правдивую книгу о том, что он хорошо знал, показать людей производства, борьбу нового со старым. За основу он брал живых людей, только менял их фамилии, усиливал черты характеров, а некоторых писал с натуры, настолько они были яркие и самобытные.

    Работал над рукописью по ночам, когда в доме все спали. Работа так захватила и увлекла его, что в творческом горении он чувствовал почти физическую потребность. Это было настоящее вдохновение. Слова легко ложились на бумагу.

    Надя стала замечать, что он все чаще засиживается до утра, а на работу уходит с покрасневшими от недосыпания глазами и припухшими веками.

    - Нельзя так! - не раз говорила она.

    - Ничего, Наденька! Видишь, я здоров. И вовсе я не устаю, - отвечал Василий с улыбкой человека, сделавшего что-то полезное и значительное.

    - Надо приучить себя спать после обеда. Вчера ты тоже сидел до трех ночи.

    - Пустяки! Мне хватит моего здоровья. И не спросишь, над чем я работаю, - сказал Василий, гладя мягкие белокурые волосы жены.

    - Если не секрет, сам скажешь, - улыбнулась Надя.

    - Задумал написать книгу. - Заметив удивление на лице жены, добавил: - Понимаешь, художественное произведение. Ну, повесть или роман. Я и сам еще не знаю, что получится. Ты не веришь в мои силы, тебе, смешно? Хочешь, я прочту тебе некоторые отрывки, а ты скажешь, стоит ли мне заниматься этим делом.

    Василий прочел ей главу из своей рукописи. Надя долго молчала, не зная, что ему сказать. Сказать, что написано плохо, не могла, потому что глава была написана тепло и взволнованно. Но и сказать, что написано хорошо, не позволяла ее натура. Не чувствовалось опытной руки художника.

    - Ну как? Тебе не нравится? Плохо? - спросил Василий.

    - Что-то получается, - ответила Надя. Василию хотелось, чтобы Надя пришла в восторг от

прочитанного. Поэтому ее оценка несколько расхолодила его. Начинающему писателю всегда кажется, что все им написанное если не гениально, то талантливо.

    - Некоторые места мне не нравятся, - сказала Надя.

    - Например?

    - Неправдоподобно молодой человек рассуждает о своем месте на производстве. И в разговоре с любимой девушкой чувствуется натяжка.

    Василий вынужден был согласиться с замечаниями Нади, хотя они и воспринимались с обидой Он и раньше замечал, что Надя всегда тонко чувствует искусство.

    - Теперь скажи мне, только прямо и честно: стоит ли мне заниматься литературой?

    - А послушал бы меня, если бы я сказала не стоит?

    - Послушал бы.

    - Тогда не пиши, - сказала Надя не то шугя, не то серьезно. Василия обескуражило это заявление.

    - Из тебя никогда не выйдет писателя, ты и сам не уверен в своих силах, в своем таланте.

    Надя верила в литературные способности мужа. Но способности - это не талант, а без него в литературе делать нечего. Иногда способный человек, возомнив, что он все умеет, начинает вдруг разбрасываться, распылять свои силы…

    Николай прислал из Москвы Василию письмо, в котором сообщал о своих делах. От письма веяло холодом сомнения и безнадежности, хотя в конце письма Николай уверял, что не остановится на полпути.

    - Вот, видишь, - сказал Василий, прочитав Наде письмо. - Я же говорил ему, что это бессмысленная затея. Чудак!

    Надя посмотрела на него и грустно вздохнула.

    - Меня удивляет твое отношение к тому, что Николай делает. Ты и сам был уверен, что ваш станок нужен для народного хозяйства, - с упреком проговорила она.

    - Верил. Ну и что с того? А потом перестал верить. У нас в стране сейчас тысячи моделей станков И изобрести что-нибудь оригинальное - почти невозможно. Нет, изобретать я больше не буду.

    - Только потому, что на пути встретились трудности?

    - Понимаешь, это очень оскорбительно, если ты работаешь, стремишься сделать что-то полезное, а тебя вместо благодарности обвиняют черт знает в чем.

    - Почему же ты Николая назвал чудаком? Он честно и мужественно отстаивает справедливость.

    - Но если дело окончательно провалено…

    - Это нехорошо, что ты поспешил умыть руки. Вместе трудились, вместе надо было отстаивать проект. - Надя нахмурила брови.

    Василий смущенно улыбнулся. Ему стало неловко перед женой. Может быть, она и права: у него не хватает принципиальности. Но слышать такие упреки oт жены было очень обидно.

    За день до возвращения Николая из Москвы по воду пронесся слух, что директор уволил его с работы. Василий не поверил этому. Но на доске висел приказ об увольнении восьми работников заводоуправления. Среди них был и Горбачев. Он не мог понять как же Николай очутился в штате административно-управленческого аппарата, если все время работал непосредственно на производстве? Тут какое-то недоразумение.

    Удивление Василия сменилось догадкой: уж не ловкий ли ход директора, чтобы избавиться от беспокойного человека? Уволить хорошего инженера-производственника с такой формулировкой - это больше чей странно.

    Василий зашел к главному инженеру.

    - Иван Леонтьевич, что же это получается с Горбачевым?

    - В приказе об этом сказано довольно ясно. Горбачев попал под сокращение управленческого аппарата, - ответил Пастухов.

    - Позвольте, Горбачев никогда не был в штатах заводоуправления, - возразил Василий.

    - Идите к директору, - посоветовал Пастухов. От главного инженера Василий зашел в партком к Ломакину.

    - Павел Захарович, может, хоть вы объясните, что за комедию разыграли с Горбачевым? - начал Василий.

    - Да, нехорошо получилось. - Ломакин провел ладонью по лысине. - Не посоветовался ни с парткомом, ни с заводским комитетом. - Зазвонил телефон. Ломакин взял трубку. - Да! Мое мнение по этому поводу? Факт - безобразный. Об этом спросите у Пышкина. - Ломакин опустил трубку. - Вот, сотый раз звонят о Горбачеве. Я говорил уже с директором. Он не хочет отменять приказ. Формально-то он прав. Но мы заставим его отменить приказ. Так что можете не волноваться, товарищ Торопов.

    Василия не успокоил разговор с Ломакиным, он пошел к директору. Геннадий Трофимович говорил по телефону. Заметив Торопова, кивнул ему, указал рукой на кресло. Василий подождал, когда директор закончит разговор.

    Пышкин положил трубку и добродушно, почти с ребяческой улыбкой посмотрел на Василия.

    - Ну-с, товарищ изобретатель?

    - Геннадий Трофимович, вы несправедливо поступили с Горбачевым. Я протестую самым решительным образом, - сказал Василий, не в силах сдержать возмущения.

    - Спокойно, милый, спокойно.

    - Можно ли быть спокойным, когда вы незаконно уволили хорошего инженера. Он поехал в Москву отстаивать проект станка, одобренного вами, конструкторским бюро, общественностью завода, - напомнил Василий.

    - Зачем напрасно нервничать, дорогой? Увольнение Горбачева ни в коей мере не связано с вашим злополучным проектом. Я и так месяц тянул с сокращением штатов. На это имеются указания министерства. Так что сочувствую, но помочь, увы, не в моих силах, - Геннадий Трофимович широко развел руками.

    - Могли бы вы хоть подождать возвращения Горбачева…

    - Я несколько месяцев держал его на заштатной должности. А за такие штуки крепко греют нашего брата.

    - Но ведь Горбачев приехал сюда после института по путевке министерства. Он производственник. Вы не имеете права увольнять его при сокращении управленческого аппарата, - говорил Василий, все больше распаляясь.

    - Вашему Горбачеву я создал все условия для работы. Он, видите ли, не сработался с начальником цеха! Куда же прикажете деть его теперь? Или снова держать на заштатной должности? - спросил директор. Он перестал уже улыбаться, постукивал пальцами по зеленому сукну стола.

    - У меня такое впечатление, что вы просто не хотите держать на заводе этого беспокойного человека,- заявил Василий.

    - Глупости, дорогой, глупости.

    - Нет, это не глупости. Тогда заодно увольняйте и меня, как сообщника злосчастного проекта, - сказал Василий.

    - Зачем горячиться?

    - В знак протеста я требую, чтобы уволили» меня.

    - Если вы так настаиваете…,

    - Я принесу вам заявление.

    Из кабинета директора Василий вышел взвинченный, что было с ним редко. Сейчас он был готов на все. В эти минуты он не думал, что может потерять работу, что у него семья, что они с Надей ожидают второго ребенка. Он снова зашел в партком, чтобы там написать заявление. Он так и напишет: «В знак протеста против незаконного увольнения товарища…»

    Ломакин беседовал с Брусковым, который тоже пришел выразить свое возмущение по поводу увольнения Горбачева. Пока Ломакин разговаривал с Брусковым, Василий быстро написал заявление.

    - Я, как коммунист, не могу не выразить своего возмущения решением директора, - говорил Брусков. - Это произвол. Такое же мнение и у моих коллег. Партийный комитет должен вмешаться в это дело.

    - Не волнуйтесь, товарищи, все уладим, - успокаивал Ломакин.

    - Я только что от директора, - сказал Василий, протянув Павлу Захаровичу свое заявление. Тот быстро пробежал его глазами.

    - Это вы напрасно.

    - Не могу же я оставаться равнодушным, если над моим товарищем творят черт знает что. Я напишу еще в обком партии, в министерство, - ответил Василий.

    - Под таким письмом и я подпишусь, - вставил Брусков.

    - Не горячитесь, товарищи. Горбачева мы не дадим в обиду, - заверил Ломакин.

    - Но факт свершился, - сказал Брусков.

    - Приказ - это еще не все, - ответил Ломакин. - А вы, товарищ Торопов, порвите свое заявление.

    - Павел Захарович прав. Этим заявлением ничего не докажешь, - поддержал Ломакина Брусков.

    Василия долго уговаривали не торопиться с заявлением, он стоял на своем.

    - Давайте этот вопрос отложим до завтра. Подумайте за это время. Горячность и спешка к хорошему не приводят. А завтра обязательно зайдите ко мне, - посоветовал Ломакин.

    Дома Василий показал заявление жене, она прочла и задумалась.

    - Ты поступаешь благородно. Но какая польза от этого для Николая и для тебя?

    Василия обидели ее слова, он принялся доказывать, что его долг постоять за товарища, а в крайнем случае разделить с ним неудачу.

    - Предположим, ты в знак протеста уйдешь с завода. Разве Николаю от этого станет легче? Ты этим причинишь ему еще больше горя…

    Василий порвал заявление.

    Измученный неудачами, растроенный, Николай едва добрался домой. Дорогой он опасался, что его высадят из поезда и положат в первую попавшуюся больницу. Срок отпуска истек. По пути он зашел на почту и позвонил начальнику цеха, что болен и завтра не сможет выйти на работу. Ему ответил голос из трубки:

    - Можешь, Горбачев, не торопиться.

    - Почему не торопиться?

    - Ты уволен по сокращению штатов.

    - То есть, как это по сокращению штатов?

    - Ты же у нас числился заштатным. Есть приказ директора.

    Только сейчас Николай понял свою оплошность: когда-то он согласился перейти в сборочный цех на заштатную должность. Удар со стороны дирекции был нанесен в самый трудный для него момент, когда усталый, без денег, без надежд он вернулся из Москвы. Лежал в постели, вздыхал, думал и не мог понять, что же происходит вокруг него. Снова замкнулась цепь неудач. Или он такой неудачник, или не умеет драться за свое счастье, или у него просто тяжелый, неуживчивый характер?

    В комнату вошла соседка по квартире Марья Тимофеевна, одинокая старушка-пенсионерка. Она присматривала за холостяцким хозяйством молодого соседа, убирала его комнату, стирала ему, готовила обед. Старушка давно привязалась к Николаю, относилась к нему как к родному сыну. Сейчас она хлопотала у больного, днем сама вызвала врача, сходила в аптеку за лекарством.

    - Тебе, может, сынок, чайку? - спросила она.

    - Спасибо, Тимофеевна. Мне сейчас не до чая. Понимаешь, внутри все кипит.

    - Может, воспаление легких схватил? Я тебе малинки сушеной заварю.

    - С работы меня, Тимофеевна, прогнали.

    - Как это прогнали?

    - А так. Уволили

    - Больного уволили? Нет у нас таких законов. Врач-то тебе советовал усиленное питание.

    - У меня просьба к тебе: сходи завтра в комиссионный магазин, пригласи сюда человека. Надо сбыть кое-что из вещей.

    - У тебя, сынок, этих вещей не так уж густо. Обойдемся как-нибудь и без комиссионного. Не пропадем. Сейчас заварю тебе малинки, а потом липового цвета. Выхожу тебя. Скоро прыгать будешь.

    Николай взял ее суховатую руку, прижал к щеке,

    - Хорошая ты у меня, Тимофеевна, - растроганно прошептал он.

    - Жениться тебе, сынок, пора. Жена - друг и в радости и в горе. Хорошо, что я твоя соседка…

    Вечером зашел Василий. Увидев товарища в постели, он встревожился.

    - Что с тобой? - спросил он, садясь у его изголовья.

    - Приболел.

    - Врач был?

    - Был. Ну, как у тебя дома?

    - Спасибо. Все хорошо. Ну, что там, в Москве? Николай вяло, безнадежно махнул рукой, глубоко перевел дыхание. Василий понял все и не стал больше расспрашивать Он не хотел сообщать Николаю неприятную новость, что директор приказом уволил его с работы. Но Николай сам начал с этого.

    - Слыхал, что меня, как заштатного, попросили с завода? - на губах Николая мелькнула горькая улыбка.

    - Говорил я с Ломакиным. Он возмущается. Все возмущаются.

    - Эх, счастье их, что я едва ноги приволок домой. Ну, ничего, поднимусь, я с ними поговорю.

    - Ты сейчас не думай об этом. У тебя, конечно, и денег нет? - Василий вынул из кармана несколько сторублевок.

    Николай взял его за руку.

    - Не надо. Деньги у меня есть. Много ли холостяку нужно?

    - У нас сегодня зарплата. Ты не смеешь отказываться от товарищеской помощи. - Василий сунул деньги под подушку. - Что ты теперь думаешь делать?

    - Драться, драться и драться, - возбужденно ответил Николай - Надо немного окрепнуть. Наше дело еще не проиграно. Напишу в Совет Министров, в ЦК.- Он и сам сейчас верил, что дело не проиграно. Быстрее бы выздороветь, а там, если потребуется, он снова поедет в Москву. Во всяком случае, Зимина и Пышкина выведет на чистую воду.

    Василий встал и прошелся по комнате. Ему хотелось сказать Николаю: «Плюнь ты на проект и на Зимина. Береги свое здоровье». Над столом на стене он увидел знакомую веточку с пятью еловыми шишками. Это все, что у Николая осталось от Даши. Потом его взгляд задержался на цветной миниатюре, что стояла на столе возле простенького чернильного прибора. Портрет был исполнен искусной кистью. Из черного полированного овала улыбалось знакомое лицо молоденькой девушки. Белокурые волнистые волосы, ярко-голубые глаза, губы, очертание носа были очень знакомы. Василий вдруг вспомнил, что у Нади был такой же ее снимок, сделанный еще до замужества.

    Догадка, что Николай и сейчас любит его жену, больно защемила сердце.


ТУЧИ СГУЩАЮТСЯ


    Николай старался никому не показывать, как тяжело, болезненно переносил он свои неудачи. Пугало не то, что он потерял работу, ее он всегда найдет. Противна была та искусственно созданная атмосфера, в которой он жил последнее время. Но самое ужасное было то, что его отгородили стеной от производства, от людей, с которыми он сжился, к которым привык. Кроме завода, у него ничего не было.

    Не сиделось Николаю в пустой холостяцкой квартире, давали чувствовать себя скука, одиночество, порой овладевали мрачные раздумья. Утром, наскоро позавтракав, он по привычке торопился на завод, заходил в комнату парткома, просил Ломакина, чтобы тот дал ему какое-нибудь дело - оформить протокол собрания, сходить с поручением в райком, помочь выпустить цеховую газету.

    - Райком просил выделить коммуниста для проверки партийной работы на машиностроительном заводе. Решил послать тебя. Присмотрись, как там они работают, походи по цехам.

    - Это поручение по моему характеру.

    - А как у тебя с деньгами? - спрашивал Ломакин.

    - Ничего, Павел Захарович…

    - В случае затруднений, говори. Заглянул бы вечером домой, потолковали бы за чашкой чая.

    - Когда-нибудь загляну.

    - Ты уж потерпи, - предупредил Ломакин, загадочно улыбаясь.

    - А что?

    - Главное, Горбачев, выдержка. Мы бы давно заставили Пышкина восстановить тебя на работе. Мы гут, понимаешь, задумали сделать кое-что. - Желая переменить тему разговора, Ломакин сказал: - Слышал? Пастухов написал в министерство заявление, чтобы его перевели на другой завод.

    Николай догадывался, что на заводе назревают какие-то события, об этом не раз намекал Ломакин. Николай и сам не сидел сложа руки. Не раз он побывал в райкоме и горкоме партии, ездил в обком, а там лично секретарю по промышленности вручил докладную записку, в которой подробно изложил историю станка УТС-258, рассказал о своем станке. Заместителю министра Зимину он послал письмо, в котором обличал преступные махинации его сына. Об этом же он написал в Центральный Комитет партии.

    Когда секретарь заводуправления подала Геннадию Трофимовичу телеграмму на правительственном бланке, он почувствовал в сердце неприятное томление. Торопливо распечатал телеграмму и прочел: «Прекратить подготовку серийного выпуска модели УТС-258. Замминистра Зимин».

    - Кажется, только сейчас начинается настоящая история с этими проклятыми станками, - проворчал Геннадий Трофимович, задумчиво глядя на бланк телеграммы. Встал, заложил за спину руки, прошелся па кабинету. «Это, конечно, приложил старания Горбачев. И на чертей я связался с этим станком! Ведь знал, что дрянь. Теперь все будете в стороне, а мне отдувайся за всех. Ох, нехорошо получилось, нехорошо»,- думал Геннадий Трофимович.

    А тут еще увольнение Горбачева…

    Геннадий Трофимович не предполагал, что увольнение Горбачева вызовет на заводе такую реакцию. Рабочие и почти весь инженерно-технический персонал были возмущены решением директора. На собрании сборочного цеха рабочие и инженеры выразили свое несогласие по поводу увольнения Горбачева. Кто мог знать, что этот человек пользуется на заводе таким авторитетом. И Геннадий Трофимович признался себе, что, увольняя Горбачева, допустил грубую ошибку.

    Неудачи всегда идут одна за другой. Вслед за министерской телеграммой из Москвы приехал человек, которого интересовала история станка УТС-258. Он проверил всю документацию, в плановом отделе запросил справку о затратах на производство станка. На завод вдруг зачастил секретарь горкома Кузьмин. Потом последовало указание министерства: создать специальную комиссию по этому делу. В нее вошли: работник министерства, Кузьмин, Тараненко, Брусков, главный механик и Ломакин.

    Все это страшно нервировало Пышкина. Случилось как раз то, чего он больше всего боялся. Теперь начнут копаться, выискивать промахи, склонять на каждом собрании. Но может кончиться и хуже, могут снять с работы. Он позвонил в главк Зимину.

    - Послушай, дорогой Виктор Максимович, объясни хоть ты, что это за мышиная возня вокруг вашего станка? Насоздавали тут разных комиссий, не продохнешь.

    - А ты пошли их ко всем чертям, - послышался в трубке уверенный голос.

    - Это указание твоего папаши. Он прислал к нам своего человека. Теперь в это дело вмешались партийные органы…

    - Говоришь, отец дал указание? - голос Зимина младшего вдруг утратил уверенность, стал глуше, тревожнее. - Это плохо. Все твой Горбачев пакостигг… Надо было его раньше прогнать с завода, а ты тянул, разводил либерализм. Я приму здесь все меры…

    У Пышкина удивленно приподнялись брови, на лице застыла гримаса боли и обиды.

    - Позволь, дорогой, при чем же тут я? Главк спустил нам заказ, требовал, нажимал… Алло?! Алло?! Вот черт!

    В трубке голос погас.

    - Сукин сын, напакостил, впутал меня в грязное дело, а теперь выкручивайся тут, - злился Пышкин.

    Вызвал к себе секретаря заводоуправления и потребовал немедленно собрать всю документацию по станку. Просматривая бумаги, Пышкин постепенно начал успокаиваться. Все было в порядке: технический проект подписан всеми инстанциями, вот акты приемочной комиссии, вот письма главка, требовавшие принять все меры для быстрой подготовки модели к производству. Опасаться нечего. Виктор Максимович просто струсил, чувствуя за собой грешок. И чего ему-то бояться, если он всегда может спрятаться за надежную спину папаши.

    И все- таки у Пышкина были сомнения. Бумаги - это формальная сторона дела, а факты - вещи упрямые, от них никуда не спрячешься. Станок-то действительно дрянь. Надо было более настойчиво протестовать, доказывать. Прав был Тараненко.

    «Если вынесут на обсуждение партийного комитета, тут я могу выкрутиться, документы у меня в порядке,- думал Пышкин. - Хуже, если это вынесут на бюро горкома партии. Там могут взгреть. Главное, но дошло бы дело до обкома. Пусть уж вызывают на объяснение в главк или министерство. Там можно рассчитывать на поддержку».

    Последние дни Пышкин развил кипучую деятельность: как всегда, на заводе что-то не ладилось. Нередко он и ночи проводил на заводе, и жена Таисия Львовна даже по телефону не могла разыскать его. В шутку грозила, что, если он будет забывать ее, то она примет серьезные меры.

    Пышкин никогда не посвящал молодую скучающую от безделья жену в свои производственные дела, к которым она, кстати сказать, не проявляла ни малейшего интереса. Поэтому жена не знала, что сейчас у него на заводе столько неприятностей. В такое тревожное время Геннадия Трофимовича особенно тянуло домой, в семью, милее и роднее становились жена, дети. Но у него было странное предубеждение: если он в такое напряженное время отлучится надолго с завода, обязательно что-то случится. Может где-то произойти авария, литейщики начнут давать брак. Сейчас дорог каждый час. Жена не знает, сколько трудов стоят ему премиальные, слава передового производства…

    После дневной смены Геннадий Трофимович снова побывал в литейном и механическом цехах. Убедившись, что все в порядке, решил поехать домой пообедать. Он уже позвонил в гараж, чтобы ему подали машину, но вспомнил, что еще с утра собирался зайти к Ломакину. В рабочее время им не удавалось поговорить по душам. Пышкину казалось, что Ломакин последнее время избегает его. Это тоже настораживало.

    Партком находился через несколько дверей от кабинета директора, и тем не менее Пышкин редко заглядывал туда. Обычно он приглашал к себе секретаря партийной организации. Может быть, поэтому Ломакин был несколько удивлен появлением в парткоме директора.

    Пышкин начал издалека, осведомился о здоровье супруги секретаря, о детях. Поговорили о том, о сем. Ломакин догадывался, зачем пришел к нему директор, и сам завел об этом разговор.

    - Да, Геннадий Трофимович, мы с тобой дали маху со станком УТС-258. - Ломакин особенно оттенил «мы с тобой». Пышкину это понравилось.

    - Почему мы маху дали? Нам этот заказ навязали, - сказал Пышкин.

    - Надо было послушать разумные советы Тараненко.

    - Но ведь он подписал технический проект.

    - Под твоим нажимом, конечно. Пышкин сделал удивленное лицо.

    - Получается, что я насильно заставил его подписывать проект. Странная постановка вопроса. Зачем же мы тогда держим конструкторское бюро?

    - Директору положено отвечать за все производство в целом. В общем, здесь мы напортачили.

    То, что секретарь парткома берет и на себя часть вины, радовало Пышкина. Значит, не будет слишком нажимать на «виновность» директора. Такой самоотверженности со стороны Ломакина он не ожидал. Надо внушить ему мысль, чтобы он не особенно сгущал краски перед членами комиссии.

    - Ну что ж, кто не ошибается? Но я не думаю взваливать на себя чужую вину, - подчеркнул Пышкин.

    - У тебя есть на кого взвалить вину, а вот мне за все отвечай, - промолвил Ломакин, поглаживая лысину. - Главк навязал нам некачественную модель станка, директор принял его к производству, а секретарю парткома отвечай. Видите ли, у директора уйма оправдательных документов…

    - Ты уже в панику бросаешься. А что, крепко нам всыплют за это? - спросил Пышкин.

    - По голове не погладят.

    - Когда думаешь слушать на парткоме?

    - Райком или горком будет нас слушать.

    - Пусть слушают. Насчет станка я не боюсь, у меня документы в порядке.

    Ломакин укоризненно посмотрел на директора.

    - Дело не в оправдательных бумагах. Наша вина в том, что мы допустили в производство заведомо порочный станок, государству причинили большой материальный ущерб. А хорошую модель станка своевременно не поддержали. Вот в чем наша ошибка, - подчеркнул Ломакин.

    - При чем же мы с тобой, дорогой, если с нашим мнением в Москве не считаются? Я поддерживал…

    - Поддерживал, - усмехнулся Ломакин. - А потом уволил Горбачева.

    - Но я не имел права держать его на заштатной должности. И вообще все вы из Горбачева делаете великомученика. Помнишь, я показывал тебе материалы о нем? В нашей среде есть люди, которые любят посеять склоки, вызвать искусственные трения между руководящими работниками, очернить их. Эти люди используют критику в своих целях. Не кажется ли тебе, Павел Захарович, что Горбачев как раз из таких людей?

    - Нет, не кажется, Геннадий Трофимович, - ответил Ломакин. - Если Горбачев иногда критикует руководящих товарищей, это еще не говорит о том, что он дискредитирует наши руководящие органы. А У тебя, Геннадий Трофимович, другая крайность, не обижайся только за прямоту…

    - Какая?

    - Делать неукоснительно все то, что тебе предписывают сверху. Так у нас родился инвалид УТС-258.

    Пышкин пожал плечами.

    - Ну, знаешь ли… Человек я подчиненный. Ссориться с начальством - только беды себе наживать,- прорвалось у Пышкина.

    - Дело не в ссоре, а в принципиальности. Иногда надо и с начальством ссориться, если видишь, что оно неправо. Жить со всеми в мире - больше беды наживешь.

    - Может быть, ты и прав. Я к тебе зашел посоветоваться насчет Горбачева. Что с ним будем делать? - спросил Пышкин.

    - С Горбачевым ты поступил плохо. Меня другое интересует: заявление Пастухова о переводе на другую работу.

    - Пусть уходит. Мне не нужен такой главный инженер. Ни рыба ни мясо. - Пышкин презрительно скривил губы и махнул рукой.

    - А не подумал ты, Геннадий Трофимович, что сам сделал его таким, обломал ему крылья? - Ломакин сурово посмотрел в глаза директора.

    - Я ему крылья обломал? - Пышкин рассмеялся. - Ну, знаешь, дорогой, ужу не обломаешь крылья, потому что у него их нет с рождения.

    Лицо Ломакина становилось все более мрачным.

    - Мы Пастухова знали другим. Он строил завод, дал первую продукцию. О нем все были другого мнения.

    Заявление секретаря парторганизации Пышкин принял как пощечину.

    - Почему же министерство сочло необходимым снять его с должности директора?

    - Не знаю. Это дело прошлое. Плохо то, что ты с Пастуховым не мог сработаться. Дальше держать его на заводе, мне кажется, нецелесообразно.

    - Я и министерству так заявил. - Пышкин помолчал. Лицо его было насупленным, он избегал смотреть Ломакину в глаза. - Та-ак, - протянул он. - Значит, собираетесь мне вменить в вину не только главковский станок и Горбачева, но еще и Пастухова. - Пышкин горько усмехнулся. Его беспокойные руки не находили себе места.

    - Это, Геннадий Трофимович, наша общая вина, - сказал Ломакин, растягивая слова. - А вот то, что ты последнее время перестал считаться с мнением партийной и профсоюзной организаций - это совсем плохо.

    - Та-ак! Еще одно преступление за Пышкиным. Он встал. - Вижу, что под меня давно подкапываются. Комиссии разные… Всех собак на меня вешают…

    - Однако ты слишком болезненно воспринимаешь критику. Недостатков на заводе много, и на них нельзя закрывать глаза.

    - Мне ясны твои позиции: на бюро райкома будешь гробить меня. Что ж, это дело твоей совести. Я не боюсь. Не ошибается тот, кто ничего не делает.

    Пышкин повернулся и быстро вышел из комнаты. В приемной ожидал шофер.

    - Машина готова, - сказал он.

    - Вот что, дорогой, веди ее в гараж, а сам иди отдыхай. Я задержусь, - ответил Геннадий Трофимович и направился к себе в кабинет.

    «Да, позиции Ломакина для меня ясны, - думал он, стоя в двери. - Что ж, посмотрим, чья возьмет».

    Он заперся в кабинете и принялся писать тезисы своего выступления на бюро райкома. Нет, Пышкин не даст себя в обиду, он не Пастухов, ему не обломают крылья.

    Перо скрипело и брызгало чернилами, нa бумагу ложились жаркие, как только что отлитые болванки, слова. На душе было тяжело и тревожно.


ГРОЗА РАЗРАЗИЛАСЬ


    Получилось совсем не то, на что рассчитывал Пышкин. Готовясь «разговаривать» на бюро райкома, он был почти уверен, что и на этот раз все обойдется благополучно, ограничатся разговорами. У него слишком веские доказательства своей невиновности, чтобы с ним не посчитались в райкоме. Ну, а Ломакин там не полезет на рожон, это не в его интересах. Не настолько он глуп, чтобы рубить тот сук, на котором держится.

    Неожиданно позвонили из обкома партии, предупредив, что завтра, в три часа дня, его будут слушать на бюро. Это спутало все карты Пышкина.

    Единственно, на что сейчас рассчитывал Пышкин, - это на смягчение удара. Завод на двенадцать дней раньше срока выполнил годовой план. Внедрение производство рационализаторских предложений рабочих и инженеров дало заводу за год два с половиной миллиона рублей экономии. С этим тоже должны посчитаться. Кто же осмелится обвинить его, Пышкина, что он зажимал изобретателей и рационализаторов! Ну, а злополучный главковский станок пусть будет на совести работников главка и министерства.

    И тем не менее ночь перед бюро Пышкин провел тревожно, одолевала бессонница, беспокоили всякие мысли. Утром он еще раз взвесил все обстоятельства, пришел к окончательному выводу, что опасаться нечего. Во всяком случае, снять с работы его нет оснований, ну, выговор могут влепить. Кто их не получал?

    В обком Пышкин выехал пораньше, чтобы разведать, в каком направлении готовят удар, но заведующий промышленным отделом обкома был на заседании бюро, а от инструкторов он ничего не добился. Когда Пышкин быстрой, стремительной походкой вошел в комнату ожидания, там уже сидели Ломакин, Тараненко и секретарь горкома Кузьмин. Пышкин подчеркнуто дружелюбно поздоровался со всеми.

    Когда дежурный пригласил станкостроителей в зал заседаний, у Пышкина тревожно заныло в груди.

    Просторный светлый зал с тремя рядами столов. Вдоль стен мягкие стулья. За длинным столом сидели первый и второй секретари обкома.

    Пышкин ожидал, что первый секретарь скажет сейчас:

    - Ну, товарищ Пышкин, рассказывайте, что вы там натворили.

    Он уже приготовил последнюю оперативную сводку о выполнении годового плана, аккуратные колонки цифр, которые весьма красноречиво говорили, что дела на заводе не так уж плохи, как считают Ломакин и Кузьмин. Дай бог каждому так работать.

    - Докладывайте, товарищ Кузьмин, - сказал первый секретарь.

    - Мы всесторонне изучили работу станкостроительного завода, - начал глуховато Кузьмин. Видно было, что он волновался.

    Пышкин весь ушел в слух.

    - С первого взгляда на станкостроительном заводе кажется все благополучно. Раньше срока выполнили годовой план, имеют большую экономию от внедрения в производство рационализаторских предложений…

    - Два с половиной миллиона рублей! - вставил Пышкин.

    Первый секретарь посмотрел на него предупреждающе.

    - Планы завод выполняет, два года подряд держит переходящее знамя министерства и ЦК профсоюза, получает премии…

    С плеч Пышкина свалилась тяжесть. Он не предполагал, что секретарь горкома подчеркнет успехи завода. Значит, о них нельзя было умолчать. Не каждый завод может добиться этого. Кузьмин, конечно, подчеркнул это для того, чтобы дать понять членам обкома, мол, и мы пахали. А ведь не знает, как ему, Пышкину, даются эти победы.

    - Но это только видимое благополучие. За средними цифрами скрывается много неприглядного, - продолжал секретарь горкома, тщательно подбирая слова.

    «Начал за здравие, а кончит за упокой», - досадливо подумал Пышкин, и у него снова тревожно засосало под ложечкой.

    - Завод работает рывками, его часто лихорадит…

    - Штурмовщина процветает, - вставил первый секретарь обкома, поглядывая то на докладчика, то на Пышкина.

    - Да, штурмовщина, можно сказать, хроническая болезнь станкостроителей. Как правило, в первой половине месяца планы заваливаются, со второй половины начинается раскачка, а под конец месяца завод объявляет аврал. Товарищ Пышкин свой кабинет превращает в квартиру, неделями дома не ночует. Его на заводе окрестили «лунатиком». Сделав рывок, завод выходит из прорыва и снова начинается спад. Неритмичность в работе вызывает брак, снижает качество продукции. Травматизм на заводе тоже хроническая болезнь. Обратимся к статистике. Травматизм спадает в начале месяца, во второй половине декады начинает расти. Тут установилась своя закономерность. Травматизм и брак растут, а качество продукции снижается.

    У Пышкина с каждой минутой падало настроение. «Побыл бы он в моей шкуре, узнал бы, почем фунт лиха. Тут одни снабы и ведомства в гроб положат. А он о ритмичности, о культуре производства»,- думал он.

    - Товарищ Пышкин - плохой организатор производственного коллектива. Он сам за все берется, во все вмешивается. Стоит ему уехать в командировку или в отпуск, завод сразу начинает лихорадить, планы заваливаются, растет брак, травматизм.

    - А почему это, товарищ Кузьмин?-спросил пер-| вый секретарь обкома.

    - Товарищ Пышкин не приучает своих подчиненных работать инициативно, сполной ответственностью за порученный ему участок. Он только и требует темпов, темпов и темпов. Все знают: пока директор на заводе, все в порядке, план будет выполнен любой ценой. Не считается и с мнением общественности, недооценивает работу заводского комитета. Профсоюзная организация нужна ему только тогда, когда завод заваливает план. Товарищ Пышкин не по-партийному относится к критике…

    - Это неправда! - сказал Пышкин.

    - Чего там неправда! Этот грешок за вами давно водится, - заметил первый секретарь обкома. - Товарищ Кузьмин, расскажите о станке УТС-258.

    Геннадий Трофимович опустил голову. Это самое уязвимое место в работе завода, ради этого и пригласили его на бюро обкома.

    Кузьмин коротко рассказал об истории станка.

    - А куда смотрел главный конструктор? - спросил один из членов обкома.

    Тараненко встал.

    - Я протестовал, доказывал. На нас жали сверху.

    - Товарищ Пышкин, вас предупреждали, что станок плохой? - спросил первый секретарь.

    - Да. Но техническую документацию подписал главный конструктор завода, - ответил Пышкин.

    - С техническим проектом я давал вам и свою докладную, где сообщал, что пускать станок в производство нецелесообразно. Но директор не принял моей докладной, обвинил меня в перестраховке, - заявил Тараненко.

    - На меня нажимали из главка, торопили, - признался Пышкин.

    - Но ведь были случаи, когда вам пытались навязать сверху недостаточно хорошо сконструированные станки, а вы отказывались от них? - спросил первый секретарь.

    - Были такие случаи.

    - Вот видите! И вас никто не наказал за это. Кто же на вас нажимал в данном случае?

    - Главк.

    - Конкретнее.

    - Работник главка - Зимин.

    - Понятно. Он один из авторов этого станка. Почему вы не обратились к нам, когда вас заставляли принять в производство некачественную конструкцию станка?

    Пышкин пожал плечами.

    - Вот видите, товарищ Пышкин, заведомо порочный станок вы приняли в производство, без пользы тратили на него государственные средства. А нужную модель станка ваших же изобретателей не поддержали. Хуже того, вы уволили одного из изобретателей. Как можно объяснить все это? - сурово спросил первый секретарь обкома.

    - Станок Горбачева и Торопова забраковали в главке, - ответил Пышкин.

    - Товарищ Ломакин, как же вы, руководитель заводской партийной организации, допустили, чтобы ретивый директор за критику расправился с активным, честным коммунистом, лишил работы талантливого инженера и изобретателя? Тем более, что Горбачев член партийного комитета, член завкома,- спросил первый секретарь.

    - Меня поставили перед лицом свершившегося факта…

    - Плохо, товарищ Ломакин, очень плохо, когда секретаря партийной организации ставят перед лицом свершившегося факта. Люди, утратившие партийную совесть, чинят с коммунистом расправу за критику, а вы ничего не знаете. У нас есть сведения, что незаконное увольнение с работы на заводе не случайное явление. Товарищ Пышкин, кто вам давал право чинить такой произвол? Молчите! И секретарь парткома хорош! Вас после этого перестанут уважать рабочие.

    Секретарь обкома окинул взглядом присутствующих.

- Будут вопросы еще к станкостроителям? Нет вопросов? Ну что ж, послушаем, что нам скажет директор.

    Пышкин встал, раскрыл папку, взял листы с тезисами своего выступления. На первой страничке была оперативная сводка с аккуратными колонками цифр, любовно перепечатанными на машинке. И ему вдруг показалось, что красноречивые цифры уже не раз подводили его, он слишком доверялся им, любовался ими, они щекотали его самолюбие. Что же он скажет в свое оправдание? Что станок навязали ему сверху? Ложь. Просто не хотел портить кое с кем отношений. В увольнении с работы Горбачева был слишком заинтересован тот же Зимин. Он, Пышкин, не нашел ни времени, ни мужества отстоять своих изобретателей…

    Знал Пышкин, очень хорошо знал, что здесь не терпят, когда человек пытается выкручиваться, прятаться за какие-нибудь причины. Лучше честно признать критику справедливой. Положив на место тезисы и закрыв папку, Пышкин сказал:

    - В свое оправдание я ничего не могу сказать. Считаю критику в мой адрес правильной. - Фраза получилась стандартной, неискренней. Это он сам почувствовал.

    - Вы и прошлый раз говорили это, - напомнил секретарь обкома.

    - Да, работаем мы еще плохо, - вздохнул Пышкин.

    - Когда же вы начнете работать по-настоящему? Признавать критику - это еще мало.

    - Будем перестраиваться. О станке Зимина честно скажу: тут я передоверился работникам главка - и отраслевому научно-исследовательскому институту. И с Горбачевым поступил неправильно. - Пышкин помолчал, собираясь с мыслями. - Тут секретарь горкома нарисовал такую картину, будто у нас на заводе нет ничего светлого, одни недостатки. Легко составить производственный план, а выполнить его труднее, если то чугун задерживает, то электрооборудование, топливо, транспорт. Вот и приходится иногда по неделе не заглядывать домой…

    - И плохо делаете. - заметил первый секретарь. - Скажите, когда вы были с семьей в театре или на концерте?

    «Не жаловалась ли ему Таська?» - мелькнула мысль.

    - Не до театров мне.

    - Плохо. Очень плохо. Этого надо стыдиться, а вы гордитесь. Ну, а газеты, технические журналы, книги бы читаете?

    - Иногда…

    - Поэтому нет ничего удивительного в том, что на вашем заводе низка культура производства, царит штурмовщина, высокий процент брака. Приходится удивляться, что завод еще выполняет планы.

    Пышкин не рад был, что разоткровенничался.

    - Вот поэтому и Пастухов не хочет с вами работать, - продолжал секретарь обкома.

    - А мне не нужен такой работник, который работает от и до. Поденщик!

    - Напрасно вы такого мнения о Пастухове. Это умный, образованный и культурный инженер. Скажите, кого бы вы рекомендовали на место главного инженера?

    Пышкин подумал и не мог назвать ни одной фамилии.

    - Ну вот, на заводе столько растущих инженеров. Плохо вы знаете свои кадры, не заботитесь о смене.

    У Пышкина вдруг мелькнула тревожная мысль: могут снять с работы.

    - Что вы нам еще скажете? - спросил первый секретарь.

    - Если бюро обкома доверит мне, я делом докажу, что смогу работать по-другому. Приложу все силы…

    - Какие будут предложения?

    - Придется освободить от работы, - сказал второй секретарь.

    Пышкин опустил голову. Он стоял сутулый, потерянный, жалкий. Ничего не осталось от его былого величия и веселого добродушия. Как это просто сказать - освободить от работы, которой человек отдал полжизни. Старался, забывал об отдыхе, семье, а награда за все это - снять с работы.

    - Ему полезно годика два поработать рядовым инженером, - сказал редактор областной газеты.

    - Вот какие дела, товарищ Пышкин. Слышали, что предлагают? - спросил первый секретарь.

    - Дело ваше, - буркнул Пышкин.

    Из зала заседаний он шел, сутуля могучую спину.


ИЗ ДНЕВНИКА ВАСИЛИЯ ТОРОПОВА


    20 декабря!

    На заводе стало известно, что наш директор на; бюро обкома получил строгий выговор. На третий день он вылетел в Москву по вызову заместителя министра. У нас шутят, что с Пышкина еще в министерстве будут снимать стружку. Неизвестно еще, как там обернется дело.

    Пастухова перевели главным инженером на соседний машиностроительный завод. Пронесся слух, будто, место Пастухова предложили Николаю. Мне кажется, кандидатура подходящая. Николай хорошо знает производство. Во всех цехах он как у себя дома. Николай, конечно, не откажется от должности главного инженера. Только мне кажется, что со своим прямым, беспокойным характером не уживется он с нашим директором.

    В обеденный перерыв я разыскал Николая, cnpoсил у него, правда ли, что ему предложили должность главного инженера.

    - Предлагали, - ответил он с едва заметной улыбкой.

    - Пышкин?

    - Сначала заместитель министра… Зимин.

    - Ну и ты, конечно, дал согласие?

    - Нет, отказался.

    Я не поверил.

    - Рано еще. На заводе есть люди поопытнее меня.

    - Не будешь жалеть? - спросил я.

    - Нет, не буду. Я дал согласие работать начальником механического цеха.

    - Испугался ответственности?

    - Я - производственник, а не администратор, - подчеркнул Николай.

    Николай просто удивил меня. Неужели у него нет честолюбия? В его годы получить место главного инженера завода - это здорово!

    25 декабря

    Сегодня вернулся из Москвы Пышкин. Он пригласил к себе меня и Николая и сообщил, что наш станок одобрен министерством. Директор получил указание готовить пробную партию нашей модели.

    От директора мы узнали, что Виктор Зимин плохо закончил свою карьеру. Отцу его стала известна грязная история станка УТС-258. Два работника отраслевого научно-исследовательского института спроектировали станок. Он был отвергнут главком. Тогда авторы обратились к Зимину с просьбой помочь им продвинуть модель станка. Виктор поставил перед ними условия: если его примут соавтором, он даст ход изобретению. Те согласились…

    Заместитель министра Зимин, узнав о проделках сына, снял его с работы, позже Виктора отдали под суд.

    - Представляете, каким подлецом оказался Виктор Максимович! - говорил Пышкин. - А отец у него - крепкий мужик. Не у каждого поднялась бы рука на родного сына.

    Я вспомнил институтскую историю, Машу Воловикову…

    - Поздравляю, милые, поздравляю! Рад от души. Будем готовить в люди ваше детище. Если проект одобрил сам Иван Деомидович, значит, теперь все в порядке! Это, скажу вам, авторитет! - говорил нам Геннадий Трофимович. У меня давно пропала на него обида. Крепко же влетело ему. Министерство тоже вынесло Пышкину выговор. У другого опустились бы руки. А он - ничего, все такой же веселый и суетной.

    Николай уколол его:

    - Ну вот, а вы сомневались…

    - Я сомневался? - Пышкин удивленно приподнял брови. - Усомнились там, - он указал пальцем на потолок. - А я что ж, маленький человек.

    - Нет, вы человек большой. С вами считаются там. - Николай тоже указал на потолок.

    Геннадий Трофимович виновато улыбнулся.

    - Знаешь, дорогой, кто старое помянет… Договорились? - Он широко и добродушно улыбнулся.

    - Человек я незлопамятный, - примирительно сказал Николай.

    Весть о том, что наше изобретение одобрено министерством и утверждено к производству, быстро облетела завод. Нас поздравляли, говорили нам приятное. Признаться, я чувствую себя не совсем хорошо. Победа, конечно, не моя. При мысли, что в трудную минуту я спасовал, мне становится не по себе…

    28 декабрь

    Опять новость. Николай свою долю денежного вознаграждения за станок отдал на нужды детского дома, где он воспитывался. На заводе это было встречено по-разному. Одни говорят об этом как об отжившей благотворительности, другие видят в этом красивый жест. При мне один из наших конструкторов о Николае отозвался:

    - Чудак!

    - Почему чудак? - спросила у него чертежницам Нелли. Она давно неравнодушна к Николаю. - Это благородно.

    - Благотворительность у нас сейчас не в моде. Она оскорбительна для нашего строя.

    - Вы хотите сказать, что в наше время человек не способен на такие красивые поступки? - наступала Нелли.

    - Красивого тут ничего нет. Чудачество.

    Работа над нашим станком идет на полный ход. Мы следим за изготовлением моделей. Готовятся два пробных станка. Один будет испытываться у нас на заводе, другой пойдет на испытание к нашим соседям. Потом - пробная серия. Главк обжегся на своем; станке, теперь не доверяет и нам. Оно и понятно: наш; станок вызвал столько споров.

    28 января

    Началась сборка нашего станка. Несколько раз в день я забегаю в сборочный цех. Волнуюсь. А вдруг не даст ожидаемых результатов? Позор! Наделали столько шуму.

    Работа над рукописью отнимает все свободное время. Пишу я в каком-то угаре, чувствую усталость от хронического недосыпания. Надя озабочена, как бы я не подорвал здоровье, старается создать для меня все условия. Она взяла на себя перепечатку рукописи. Мне не хочется, чтобы о моей литературной работе знали посторонние. Может быть, ничего не получится.

    У Нади отекают ноги, и это очень тревожит меня. Она обо всех заботится, а для себя ей не хватает времени. Скоро у нас будет второй ребенок.

    15 февраля

    Закончили сборку станка. Я смотрел на него и невольно любовался. Выкрашенный светло-серой краской, сверкая отшлифованными деталями, он внушал к себе доверие.

    Вокруг станка собрались почти все рабочие цеха, инженеры. Пришли Пышкин, Ломакин, Тараненко. Николай с бригадиром подготавливали станок к испытанию. На них смотрели молча, выжидающе.

    Механизмы работают исправно. Зажата деталь. Николай делает наладку. Я становлюсь за пульт управления.

    - Давай! - кричит Николай.

    Нажимаю на кнопку, вторую. Вьется синеватая стружка.

    И вдруг станок начинает вибрировать. Уменьшаем обороты. Слышатся подозрительные щелчки.

    - Стоп! - кричит Николай.

    Выключаю станок. Лица у всех мрачнеют. Николай принимается за наладку. Радость моя пропала. Мне, как и всем, ясно: новая модель нуждается в конструкторской доводке. Скучное это дело. Снова придется проверять расчеты, просматривать все узлы. В общем, поэзия со станком кончилась. Начинается скучнейшая проза.

    Пышкин сердито махнул рукой и ушел из цеха.

    Сегодня за все эти месяцы я первый раз-подумал, стоит ли мне логарифмическую линейку менять на перо литератора? По образованию я инженер, а по специальности конструктор. Мое дело проектировать машины. Может, права Надя - не следует распылять свои силы?

    Но как оставить работу, когда она подходит к концу? Страшно устал. Сколько я исписал бумаги, сколько в рукопись вложил труда, вдохновения, раздумий, радости и сомнений. И вдруг все это окажется напрасным? Даже подумать страшно.

    25 февраля

    Рукопись перепечатана на машинке и лежит у меня на столе. Сижу перед нею и думаю о ее дальнейшей судьбе, как мать над новорожденным первенцем. В голову идут невеселые мысли. Кому она попадет в руки? Как ее встретят в издательстве? Не непрасно ли обкрадывал себя, обделял вниманием семью, работу?

    27 февраля

    Скрепя сердце, запаковал рукопись и отправил ее в Москву. Будь что будет! Не одобрят - брошу писать, только и всего. Это, может быть, даже к лучшему. К чему тешить себя иллюзиями? В литературу, как и на сцену, стремятся попасть многие. Одних прельщает слава, других - легкий труд, третьих - деньги. Слава! Я не раз читал, что серьезные, знаменитые люди тяготятся своей славой и что прославленным людям живется труднее, чем нам, смертным. Они ведь всегда на виду…

    1 марта Дочь! Сегодня родилась дочь! Назвали Наташей.

    25 марта

    Доводка нашего станка продолжается. Нам здорово помогает Тараненко. Я преклоняюсь перед его доброжелательностью и бескорыстием. Николай просто неутомим к своему многострадальному детищу. Мне же начинает надоедать черная, скучная работа над станком.

    Надя рада, что я не просиживаю ночи над рукописью, нормально сплю. Переболел литературной корью и теперь взялся за ум.

    Ответа из издательства все нет. Первые дни волновался, надеялся на скорый ответ. Теперь волнения утихли. Стараюсь не думать о рукописи. Временами мне кажется, что никакой рукописи у меня не было. В голове хоть шаром покати.

    Раньше я каждый день записывал что-то в дневнике, теперь все реже заглядываю в него. К чему все это? После моей смерти кто-то прочтет эти письмена и посмеется над волнениями маленького человека. Да и о чем писать, если каждый день похож на своего предшественника, как две капли воды. Труд конструктора для меня утратит уже прежнюю романтику, стал обыденной работой. Без волнения принимаю новое задание - разрабатывать какой-то узел новой машины, сажусь и работаю, не испытывая ни тревоги, ни сомнения.

    Завидую Николаю. Сколько в нем энергии, задора. Он снова воюет с начальством. Не успел принять механический цех, вступил в конфликт с начальником кузнечного цеха из-за нестандартных поковок, с которых при обработке половина металла шла в стружку. Николай отказался принимать от кузнецов такую работу. Пышкин обрушился на Николая, пригрозил простой станков отнести за его счет. Но на защиту Николая встал начальник ОТК. Пришлось кузнецам увеличить расценки на обработку громоздкой детали.

    А через несколько дней Николай спорил уже с Брусковым. Литейщики давали некоторые массивные отливки с большим припуском, что отнимало у токарей и строгальщиков много лишнего времени. Начали искать виновников. Ими оказались модельщики и формовщики. Но они заявили, что по личному распоряжению директора на особо ответственных отливках допускали лишний припуск, чтобы снизить брак.

    - Вы еще поплачетесь с этим Горбачевым, - сказал Пышкину бывший начальник литейного цеха Медведев. Сейчас он работал у Николая мастером.

    - Это ты разбаловал литейщиков и кузнецов, - ответил ему Пышкин.

    8 апреля

    Получил письмо из издательства! Когда вскрывал конверт, у меня дрожали руки, сердце резко отстукивало удары. Строчки прыгали перед глазами, и я с первого раза не мог уловить смысл письма. Читаю второй раз и не верю глазам. Рукописью моей заинтересовалось издательство. Оно готово прикрепить ко мне опытного редактора. В первую минуту я подумал, не ошиблось ли издательство адресом? Потом от радости подпрыгнул на месте раз, другой, что-то выкрикивая. Вовка удивленно посмотрел на меня и убежал к бабушке на кухню. На пороге показалась мать, в недоумении глядя на меня.

    - Сынок, что с тобой?

    - Мама, понимаешь, мне редактора дают… Рукопись моя…

    Мать ничего не понимала. Я подскочил к ней и начал целовать ее. В комнату вошла Надя. Я чуть не задушил ее в объятиях.

    - Поздравляю, - сказала она, загораясь моей радостью.

    С получением этого письма весь мир для меня представился в ином свете. Такое я испытывал несколько лет назад в Москве, когда узнал, что Надя любит меня.

    Если издательство дает мне редактора, значит, в моей рукописи есть что-то стоящее.

    Кончилась штилевая полоса. Жизнь моя, я это чувствую, снова вдруг сорвалась с обычного ритма и побежала стремительно вперед, все ускоряя бег.


ОДИНОЧЕСТВО


    Вечером Даша шла по улице, ведя сына за руку. Мальчик был очень любознательным, его интересовало все: почему строят дома, почему едет автомобиль, почему смеется встречный дядя. Даша любила отвечать на его вопросы.

    - Мама, почему у нас нет папы? - неожиданно спросил сын, подняв хорошенькое личико и заглядывая в лицо матери.

    С тревогой она давно ожидала от сына именно этого вопроса. Ведь рано или поздно он должен спросить: где мой папа? Сейчас она не знала, что ему ответить. Попыталась отделаться шуткой.

    - У нас нет денег, чтобы купить себе папу.

    - А где их продают?

    - В магазине.

    - В каком магазине?

    - Есть такие магазины.

    - А, это в окне, где стоят тетя и дядя? Пойдем посмотрим.

    - Другой раз посмотрим, а сейчас нам надо покушать.

    - Покушать потом, а сейчас папу посмотрим, - настаивал Коленька.

    Чтобы отвлечь сына от мысли об отце, она начала расспрашивать, чем их сегодня кормили в садике, какие сказки рассказывали, какие песни они пели. Мальчик отвечал рассеянно, на его лице Даша видела озабоченность.

    - Коленька, почему ты спросил о папе?

    - Тетя Маша спрашивала меня, где наш папа? У всех есть папы, а у нас нет, - ответил мальчик.

    - А тебе очень хочется иметь папу? - спросила Даша, внимательно следя за выражением детского лица. У него вдруг загорелись глазенки, губы расплылись в улыбке. Он обхватил ее колени, припал к ним лицом. Даша вздохнула, ей было жаль сына. Она подумала о том, что Коленька выходит уже из того возраста, когда ребенок верит всему на слово. Ведь все равно когда-то придется сказать ему правду. Но что скажешь ему сейчас? Что папа бросил их, может быть, даже не знает, что он отец, и любит другую женщину, у которой есть муж и дети?

    …Была весна. Деревья оделись первой зеленью, пахнущей дождем, солнцем и еще чем-то приятным и волнующим. Весело верещали воробьи, собравшись словно для спора на огромной липе. В голубом предвечернем небе, в белых облаках, слегка окрашенных розовым, в запахе цветов, в щебете воробьев - во всем чувствовалась могучая поступь весны. Весна у Даши вызывала радость и в то же время чувство грустного томления. Весна пришла, уйдет и снова вернется, вечно юная и прекрасная, а молодость уходит без возврата. Давно ли она, Даша, в коротеньком ситцевом платьице, с белыми лентами в косичках бегала в школу, в парусиновом портфельчике вместе с учебниками лежала ее любимая кукла. А потом работала на стройке, мечтала о прекрасном юноше, который счастьем озарит жизнь. Нашелся этот юноша, завоевал ее сердце, но, кроме страданий, ничего не оставил в ее жизни…

    С такими мыслями Даша добралась до квартиры. Привычная домашняя обстановка рассеяла грусть. Коля бросился в свой уголок, где на коврике стояли его автомобили, самолеты, лежали и сидели плюшевые зайки, мишки. Даша переоделась и принялась готовить обед.

    В домашних хлопотах, как и на работе, забывались тревожные мысли, утихала душевная боль. Сегодня Даша почему-то часто смотрела в окно, откуда был виден синеющий вдали лес. Он манил к себе, будил воспоминания. Несколько раз подходила к зеркалу и внимательно присматривалась к своему лицу. Она еще молода. И тем печальнее было жить в одиночестве. Одни считают ее гордой и скрытной, другие - рассудочной, сухой… Хотя она и не придавала особого значения тому, что о ней думают и говорят, но интерес к ее личной жизни со стороны соседей и знакомых часто выводил ее из себя.

    С наступлением весны Даша все чаще обращалась мыслями к Николаю. Встречались они редко и то мимоходом. На прошлой неделе она видела его на улице. Как всегда в этих случаях, Даша обрадовалась и немного растерялась. И на этот раз, вопреки своему желанию, она накинула на лицо маску равнодушия и отчужденности, прошла мимо, глядя перед собой, будто и не заметила его. Как хотелось, чтобы он остановил ее, заговорил. Николай торопился, лицо его было озабоченным, он не заметил ее. Каждая случайная встреча, кроме душевной боли, ничего не давала Даше.

    Если бы он пришел к ней, сказал бы ласковое слово, она забыла бы все пережитое, все простила бы ему. Но он не приходил. А время идет день за днем, месяц за месяцем, она все чего-то ждет, на что-то надеется. Сколько времени Брусков преследует ее, пишет ей письма. Даша не очень отталкивает его, но и не особенно обнадеживает. Да, Брусков нравится ей. Можно было бы связать с ним свою судьбу. Но к Брускову не было того, что столько лет жило в душе к Николаю. Если бы она смогла полюбить Брускова, как любила Николая. Неужели она из тех, кто в жизни любит один раз?

    . После обеда Даша водила Коленьку на прогулку в скверик. Мальчик играл с ребятами, а Даша, выбрав уединенную скамейку, сидела с книгою в руках. Она любила эти прогулки, они стали для нее привычкой.

    Не успела Даша раскрыть книгу, как перед нею словно вырос из земли Брусков в светлом габардиновом пальто, в мягкой шляпе такого же цвета и новых желтых туфлях. Он всегда одевался изысканно.

    - Добрый вечер, Дарья Алексеевна, - сказал он, приподняв шляпу.

    Даша вздрогнула от неожиданности, чувствуя, как вспыхнули ее щеки. Ей показалось, что это голос Николая.

    - Ой, напугали меня, Владимир Петрович, - с улыбкой ответила Даша.

    - Я всегда пугаю вас.

    - Ну что вы! Просто от неожиданности.

    - Я шел мимо… Увидел вас… - будто оправдываясь, сказал Брусков. Он всегда случайно встречал ее! Случайно сталкивался с нею, когда она после службы торопилась в детский садик, случайно встречал ее возле дома, когда она шла с Колей на прогулку.

    Брусков три раза был у нее на квартире, пока она не дала ему понять, что его визиты компрометируют ее, одинокую женщину. Его настойчивые преследования начали раздражать Дашу. Некоторые соседки по квартире считают Брускова ее любовником, другие судачат о близкой свадьбе.

    Брусков попросил разрешения сесть рядом с нею, закурил папиросу, заговорил о весне. Даша молча слушала его, часто поглядывая в сторону, где шумно играли дети.

    С Брусковым приятно было говорить, если разговор не касался интимных тем. Он был начитан, умел интересно рассказывать. Сегодня он начал с весны, со стихов, со своих чувств. Даша сразу насторожилась, как улитка, замкнулась в своем домике. В ее односложных ответах, в интонации голоса, в глазах засквозил холодок.

    - Дарья Алексеевна, неужели вас не волнует весна? - спросил он, глядя ей в лицо.

    Даша грустно улыбнулась, пожала плечами.

    - Вы, наверное, не любите весну?

    - Кто же не любит весну! Но не обязательно изливать при других свои восторги, - ответила она, перелистывая страницы книги.

    - Мне весной всегда радостно и очень тоскливо. Особенно этой весной. В такие вечера я не могу усидеть дома. Кстати, сегодня в театре премьера. Почему бы нам не пойти?

    - Благодарю, Владимир Петрович. Но вы знаете, что я не пойду.

    Брусков вздохнул, бросил папиросу, достал из кармана портсигар и снова закурил.

    - Вы много курите. Это вредно, - заметила Даша.

    - Ах, все равно. - Он безнадежно махнул рукой. - Сто лет жить я не собираюсь.

    - И все-таки здоровье беречь надо.

    - Ради кого?

    - Это вопрос несерьезный, тем более для вас, Владимир Петрович.

    - Плохо вы меня знаете, Дарья Алексеевна. Брусков закинул ногу на ногу, откинулся на спинку скамейки.

    - Разрешите мне быть откровенным. Заранее прошу прощения за чрезмерную назойливость. Я ведь знаю: нет ничего глупее, как быть назойливым. И все-таки не могу преодолеть своей слабости. Сколько времени я преследую вас, хожу за вами, как тень. Знаю, вам это неприятно и вы гоните меня прочь. Вот и сейчас вы слушаете меня и в душе смеетесь надо мной.

    - Владимир Петрович, прошу вас, не надо об этом, - сказала Даша, взяв его руку выше локтя и умоляюще глядя ему в глаза. И вдруг сделала новое для себя открытие: у него красивые серые глаза, волевой раздвоенный подбородок.

    - Понимаю, - подавленно говорил он, - мои слова оскорбляют вас. Но что мне прикажете, Дарья Алексеевна, делать, если я не могу жить без вас, если дни и ночи вы у меня перед глазами.

    Даше хотелось провести ладонью по его щеке, потрепать за подбородок, сказать что-то ласковое. Но она нахмурила брови, кося глазами на соседок:

    - Владимир Петрович, сколько раз я просила…

    - Да, я сам понимаю, насколько стал смешным,- в раздумье проговорил он. - Знаю, что для вас неприятны эти разговоры. Но что я могу сделать с собою?

    - Владимир Петрович…

    - Вы запретили мне писать вам, теперь запрещаете говорить. Вы гоните меня от себя, как привязавшуюся к вам собаку. А собака - самый преданный друг человека.

    - Господи, какое сравнение. Разве вы не видите, как я уважаю вас? Неужели нельзя быть просто другом?

    Подбежал Коля. Вязаная шапочка у него сползла набок, чулок спустился на ботинок. Мальчик с разбегу ткнулся головой в колени матери, спрятал раскрасневшееся лицо в ее платье. Даша поправила ему шапочку, подтянула чулок. Он поднял голову, озорными глазами посмотрел на Брускова, потом на мать.

    - Знаете, что Светка говорит? - спросил он.

    - Что?

    - Вы жених и невеста. - Коля указал рукой на мать и Брускова.

    Густая краска стыда залила Дашино лицо. Покраснели даже мочки ушей.

    - Она говорит глупости, а ты повторяешь, - сказала Даша, наклонив к нему голову, чтобы Брусков не видел ее смятения.

    - А я Светке знаешь, что сказал? Дура ты, Светка! Дядя Володя инженер, он на заводе управляет всеми машинами.

    - Девочку нехорошо называть дурой. - заметила Даша.

    - Пусть она не обманывает. Мама, а что такое жених и невеста?

    - Перестань, Коля! Ты стал непослушным мальчиком.

    Он повернул лицо к Брускову и вдруг спросил:

    - Дядя, у вас много денег?

    - Коля, иди играть, - строго сказала Даша.

    Но малыш сразу заметил в улыбке дяди Володи поддержку.

    - Нам с мамой денег нужно во сколько! - он развел руками.

    - Я кому сказала! - Даша нахмурилась.

    - Для чего вам столько денег? - улыбаясь, спросил Брусков. Ему приятно было наблюдать за смущением Даши.

    - Мы купим себе папу, - ответил Коля серьезным тоном.

    Даша всплеснула руками. Никогда еще сын не ставил ее в такое глупое положение.

    - Ты окончательно избаловался. Я не буду брать тебя на прогулки, - пригрозила она.

    - Видишь, Коленька, в чем дело, - ласково заговорил Брусков. - За деньги вы папу не купите. Это невозможно.

    - Нет, купим! Я знаю, где их продают. Пойдемте, я покажу. Они на окне стоят. Красивые! - сказал Коля.

    - То манекены, а не папы.

    Даша глазами просила его, чтобы он при мальчике не продолжал этот разговор.

    - Куда же вы своего папу дели?

    - А у нас его нет. Мы без папы.

    - А тебе хочется иметь папу? Мальчик кивнул головой.

    - Очень!

    - Тогда проси маму. Только хорошо проси. Встанешь утром и проси: «Мама, я хочу папу!» Ложишься спать, тоже проси: «Хочу папу!» И у тебя будет свой папа.

    - А где она возьмет его, если ин не продается?

    - Это уже забота мамы. Будешь ее хорошо просить, она найдет тебе папу. Хорошего папу найдет!

    - Мама, это правда? - у малыша разгорелись глаза.

    - Дядя шутит. Не верь ему. Нам и без папы хорошо.

    - Нет, плохо! У всех мальчиков и девочек есть папы, а у меня нет

    Брусков поманил его к себе, мальчик доверчиво подошел к нему, бесцеремонно забрался на колени, запустил руку в карман его пальто и вытащил сверкающий портсигар.

    - Мама не хочет, чтобы у вас был папа. Она не любит их. А с папой хорошо! Лучше, чем с мамой. Ты же мужчина, правда?

    - Я - мальчик.

    - Все равно и ты когда-то будешь мужчиной. С папой ты будешь ходить на прогулки за город, на реку удить рыбу, в лес собирать ягоды и грибы. С папой куда веселее, - дразнил Брусков воображение малыша.

    Рассматривая портсигар, мальчик внимательно слушал Брускова. Даша посмотрела на часы и сказала:

    - Нам пора домой.

    - Я не хочу спать. Я папу хочу, - ответил сын, капризно надув губы.

    - Не говори глупостей.

    - Коля, ты хотел бы, чтобы я был твоим папой?- спросил Брусков.

    Мальчик провел пальцами по его лицу, припал головой к его груди.

    Даша встала, холодно посмотрела на Брускова.

    - Владимир Петрович, это уж слишком… Коля, пойдем домой. - строго повторила она.

    - Не пойду.

    - Ну, тогда оставайся с дядей.

    Кивнув Брускову, Даша пошла по аллее, чувствуя на себе взгляд Брускова. Коля спрыгнул с колен инженера и бросился ей вдогонку. Брусков, сидя на скамейке, провожал их грустными глазами, пока они не скрылись за поворотом аллеи.

    Для него Даша была непонятной и загадочной женщиной. Не раз он пытался хоть что-нибудь узнать о ее прошлом, но на заводе никто не знал этого. Сама же она никогда не говорила о себе. Знал он одно и то понаслышке: Даша выходила замуж, и у нее в семье разыгралась какая-то тяжелая драма. С тех пор она с недоверием относится к мужчинам.

    Но отступать Брусков не думал. Он глубоко был уверен, что рано или поздно добьется ее расположения. Не может ведь молодая женщина долго жить в одиночестве. Он чувствовал по ее глазам, по интонации голоса, что в ее душе происходит борьба. Главное - терпеливо ждать. Но терпения-то у него и не хватало. Вот и сегодня не заведи разговор на интимную тему, он сидел бы и сейчас рядом с Дашей, смотрел бы на нее, слышал бы ее голос.

    После своей печальной любви к Маше Воловиковой Брусков никого не любил и считал себя убежденным холостяком. Он посмеивался над товарищами, которые женились, обзавелись семьей, считал их рабами семьи, холопами своих жен, людьми потерянными, лишенными свободы и самостоятельности. Личную свободу Брусков ценил превыше всего.

    И вот на его пути встретилась Даша. Куда делись его взгляды на брак, на семью. Он считал для себя счастьем быть ее покорным рабом.

    И все же он на что-то надеялся. Побеждает тот, кто умеет терпеливо ждать. Женщина, по его убеждению, не умеет долго противиться мужской настойчивости…

    Даша уложила сына в постель, он быстро уснул. В задумчивости она долго сидела перед ним, всматриваясь в его лицо. «Неужели Николай не знает, что это его сын?» - думала она.

    Даша вспомнила, как зимой она по вызову пришла на квартиру к больной пенсионерке Марье Тимофеевне. Выслушала ее, выписала лекарство.

    - Ох, милая, горе одинокой на старости лет, - пожаловалась больная. - Иногда и свет белый не мил.

    - У вас и родственников нет? - спросила Даша.

    - Нету, милая, никого нету. Сыночки мои до войны не успели обзавестись семьей. Оба погибли на войне. А муж раньше богу душу отдал. Ни сыночков, ни внучков. Одна-одинешенька, - старушка расплакалась.

    - Да, трудно, конечно. Может, вас устроить в дом престарелых? - спросила Даша, тронутая горем одинокой женщины.

    - Что ты, милая! Не к тому я речь веду, - испугалась больная, вытирая глаза уголком простыни. - Свет не без добрых людей. А на кого же я соседа своего оставлю? Он тоже, светик, у меня один-одинешенек. Мы с ним и радость и горе делим пополам. Вот захворала, хлопочет он возле меня, чайку согреет, покушать сварит, комнату уберет. Славный малый и ласковый, как девушка. А вот, поди ж ты, не везет человеку. Я уж сколько говорила: женись, сыночек. Вот слегла, а вдруг помру. Как же он без меня тут будет? Мужики без женского присмотра - все равно, что малое дите без матери. Вы-то, наверное, знаете моего соседа. Инженером он у нас на заводе. Николай Емельянович Горбачев. Его на заводе все знают.

    - Нет, не знаю такого. Я недавно приехала сюда на работу, - ответила она.

    - Вчерась затеял полы мыть. Тряпкой орудует лучше другой бабы. И все с шуточками-прибауточками. Сел возле меня и ну рассказывать всякие смешные истории. Мне вроде бы и не полагается смеяться при болезни, а тут чуток живот не надорвала. Говорю ему, стыдно, сынок, старуху в грех вводить, а он отвечает; ты меня лечила малинкой и липовым цветом, а я тебя смехом лечить буду. Эх, счастливая будет девка, которая за него замуж пойдет, - заключила старушка.

    - Чего же он не женится?

    - Бог его ведает, чего он не женится, - вздохнула больная. - Все на заводе пропадает.

    - Невеста-то у него на примете есть? - спросила Даша.

    - Откуда мне старой знать, есть или нету? Любит какую-то, портрет ее у него на столе. Но только она за другого вышла. Эх, милая, хорошим людям в жизни всегда не везет. Не умеют они устраивать свое счастье, все за других хлопочут, - философски заключила больная.

    - Откуда вы знаете, что он несчастлив, сосед ваш?

    - Пришел как-то выпимши. Жаловался, что ему не везет в жизни. Когда студентом был, на стройке здесь работал. Ну и приглянулась ему его подручная. Даша или Маша, не помню. Он поехал в Москву учиться, а она тут вышла за какого-то инженера, - сказала Марья Тимофеевна.

    У Даши вдруг зарумянилось лицо, а сердце будто кто-то зажал в кулак.

    - Это он вам так рассказывал? - спросила Даша, стараясь придать голосу спокойствие.

    - Веточка у него там еловая с пятью шишками. Он хранит ее, как зеницу ока. Память о зазнобушке. А она-то, бессовестная, забыла его, за другого вышла. Разве девки теперешние разбираются в людях! Для них кто пляшет хорошо да умеет речи красивые говорить, да одеваться нарядно - это для них человек.

    Даша вздохнула, покусывая нижнюю губу. Больная своими рассказами о Николае растревожила ей душу.

    - Ты, милая, рецептик оставь, вечером сосед придет, в аптеку сходит.

    - Зачем его затруднять. Я сама принесу вам лекарство. Телефон есть?

    - В комнате Николая Емельяновича.

    - Разрешите позвонить в амбулаторию? Сестра принесет лекарство, а заодно и банки вам поставит,- сказала Даша.

    - Иди, звони, милая. Дай бог тебе счастья. Замужем?

    - Нет, - ответила Даша.

    Со смешанным чувством радости и любопытства Даша вошла в комнату Николая. Ей бросились в глаза пять шишек на одной веточке, они висели на стене над письменным столом. Она вспомнила, как Николай, рискуя сорваться с дерева, достал эту веточку для нее. Но каким образом она снова очутилась у него' Неужели он был в ее доме, когда она, Даша, ушла зимой от мачехи? Лицо ее озарилось улыбкой. И вдруг радость ее померкла. На столе стояла миниатюра в черной овальной рамке. Что-то знакомое было в лице белокурой девушки, в ее счастливой улыбке. А ведь это Надежда Торопова! Кровь бросилась Даше в лицо. Она присела на стул, закрыла лицо руками…

    Даша подошла к окну, навалилась грудью на подоконник и долго смотрела вдаль, где темнел лес.

    Сумерки медленно сгущались. Уже стушевалась лиловая полоса леса. Даша продрогла от вечерней прохлады, струившейся в раскрытое окно. На улице зажглись фонари. И в этот момент на противоположной стороне улицы против своего дома Даша увидела Брускова. Он стоял у фанерного столба и смотрел на нее. Значит, он все время был тут, а она не замечала его. Поеживаясь от прохлады, закрыла окно и задернула его занавеской.


БУДНИ


    Перед окончанием второй смены Дашу вызвали в литейный цех, где произошла авария. Схватив походную аптечку, Даша поспешила туда.

    Когда она добралась к месту аварии, возле вагранки суетились рабочие и инженеры, директор. В шести шагах от вагранки краснел и чадно дымил пролитый на землю расплавленный чугун. На огромном крюке мостового крана висела бадья - с одного конца у нее была оторвана дужка.

    - Доктор, сюда! - услышала Даша.

    На опоке сидел молодой литейщик, держась за босую ногу, левая штанина поднята до колена. Лицо парня искажено гримасой боли.

    Даша присела перед ним на корточки.

    - Немножко покалечило, доктор. - У парня была обожжена ступня и колено.

    - Ой, как же это вы?! - спросила Даша, рассматривая обожженную ногу. Быстро раскрыла аптечку.

    - Бадья подкачала… Я вчера еще говорил мастеру, что ее надо заменить… - сказал парень, скрывая от врача, что ему очень больно.

    - Придется вас положить в больницу.

    - Зачем в больницу?…

    - Вам нужно стационарное лечение.

- Заживет.

    Второму рабочему обожгло руку. Даша оказала и ему первую медицинскую помощь.

    Директор выговаривал начальнику цеха Брускову.

    - Безобразие! Ни в одном цехе нет столько аварий, как у вас. Вы что, хотите, чтобы нас с вами отдали под суд?

    - Геннадий Трофимович, я ведь сколько раз говорил вам, писал докладные… - пытался возразить Брусков.

    - Вы бы получше смотрели за оборудованием. Чтобы отремонтировать неисправную бадью, не нужно писать докладных. Халатность. Да, халатность! Попрошу написать объяснение.

    Даша заметила, что Брусков среди инженеров выделяется опрятностью: на нем синяя, хорошо сшитая куртка, тщательно выутюженные брюки, аккуратнозавязанный галстук.

    - Даша! - услышала она голос Николая. - Здравствуйте, Дарья Алексеевна. - Он крепко пожал ее руку. - Ну, что с пострадавшими? Опасны ожоги?

    - Как это могло случиться? - спросила она, глядя ему в глаза.

    - Не соблюдают инструкций, наплевательски смотрят на технику безопасности.

    - Могли быть жертвы.

    - Брусков спас литейщику жизнь, когда тот упал и литье хлынуло из бадьи.

    Брусков, суровый и расстроенный, стоял в стороне с мастером цеха, часто поглядывая на Дашу, вот он кивнул ей головой. Она ответила ему таким же легким кивком головы. Николай посмотрел на Брускова.

    - Вы с ним знакомы?

    - Знакома.

    Помолчали. Даша сделала движение, чтобы отойти от Николая.

    - Помните, как мы строили этот цех?

    - Помню. - Глаза ее стали задумчивыми. Ей показалось, что Николай был все тем же веселым и ласковым и что между ними ничего особенного не произошло.

    - Я часто вспоминал то время, - проговорил Николай.

    Даша с чуть заметной усмешкой посмотрела на него.

    - Значит, вы недовольны настоящим, что заглядываете в прошлое?

    Он передернул плечами.

    - Как вам сказать. Возможно. Прошлое всегда обволакивается дымкой романтики.

    Даша посмотрела на Брускова, который то и дело подносил ко рту папиросу.

    - Не всегда. Вернее, не у каждого, - сказала она.

    - Хотите посмотреть наш завод? Я могу показать вам цехи, - предложил Николай.

    Даша обрадовалась поводу побыть с ним, поговорить. Сейчас он был не таким, каким она встретила его у Тороповых. Но в душе вдруг пробудились старые обиды и горечь. Она вспомнила портрет на его письменном столе.

    - Благодарю. Меня ждут, - сказала она равнодушно и заторопилась, напустив на лицо маску притворного равнодушия.

    - Жаль. Тогда в другой раз.

    - Всего хорошего. - Даша направилась к выходу из цеха, чувствуя на себе взгляд Брускова. Николай шел рядом с нею.

    - Да, все течет, все изменяется. Вот и мы с вами после долгих лет встретились чужими, - проговорил Николай.

    - Кто же виноват в этом? - спросила Даша, отчужденно глядя на него.

    - Не знаю, Дарья Алексеевна. Вам это лучше знать.

    - Почему мне? - Лицо ее слегка побледнело. Николая позвали в цех. Он протянул руку Даше, она, как бы не заметив этого, быстро пошла к амбулатории. Из головы не выходил разговор с Николаем. Неужели притворяется, делает вид, что ничего не знает?

    По пути к детскому саду Даша решила зайти на квартиру формовщика, проверить его жилищные условия. У рабочего туберкулез легких, он жаловался, что у него тесная и сырая квартира. Надо обратиться в завком и дирекцию, чтобы ему дали квартиру в новом доме, - думала Даша.

    И снова мысли невольно возвращались к Николаю. Почему она последнее время так много думает о нем?

    Что тут: старая любовь или уязвленное самолюбие?

    Вдруг кто-то легонько взял Дашу за локоть. Она вздрогнула от неожиданности. «Николай!» - мелькнула радостная догадка, и сердце забилось часто-часто. Обернулась. Надя Торопова.

    - Здравствуйте, Даша! Я напугала вас?

    Они пошли рядом. Даша заметила, что Надя сегодня в приподнятом настроении, глаза ее лучились радостью.

    - У нас сегодня семейный праздник, - призналась она.

    - Это видно по вашему лицу.

    - Вышла книга моего мужа. По этому случаи решили устроить семейную вечеринку. Хочу пригласить вас. Только не вздумайте отказываться, - улыбаясь, предупредила Надя.

    - Спасибо, Надежда Владимировна. Но сегодня не могу, - сухо ответила Даша. Она вспомнила проведенный у Тороповых вечер, когда те отмечали день рождения Николая.

    - Вы обидите нас.

    - Передайте мужу мое поздравление, а Ефросинье Петровне и Ивану Даниловичу привет.

    - Нет, вы обязательно приходите к шести часам. Даша отказалась от приглашения.


ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ


ГРУСТНО ЗАКОНЧИЛОСЬ ВЕСЕЛЬЕ


    У каждого человека в жизни есть особо радостные, незабываемые дни. Василий Торопов не обижался на свою судьбу, она была к нему благосклонна. Тот день, когда он взял в руки свою книгу, изданную в Москве, казался ему самым счастливым в его жизни.

    Николай назвал его везучим человеком. Да, Василию везло в жизни. Одним победа дается ценой больших усилий, - он же шел по жизни легко, наслаждаясь ее благами.

    Надя со стороны наблюдала за ним, как он радовался выходу книги, и невольно думала: не зазнался бы, не возомнил бы из себя бог знает что. Ведь к его книге опытный редактор приложил свою руку. И откуда в Василии вдруг эта гордость в походке, в каждом движении, самоуверенность в голосе? Все это тревожило ее.

    В семье решили отметить знаменательное событие.

    На званый обед по поводу выхода книги Василий пригласил Николая, директора завода с женой, Ломакиных, Брускова, Тараненко и еще трех конструкторов. Горенка была тесна для приглашенных, и Василий не знал, как он сможет разместить всех.

    Перед тем, как собраться гостям, он еще раз осмотрел накрытый стол. Все выглядело празднично и торжественно. Осмотрел комнату и недовольно поморщился, словно первый раз заметил низкий, чуть провисший потолок, три небольших окна.

    Василию давно хотелось завести более близкое знакомство с семьей Пышкиных, и он очень обрадовался, когда директор охотно принял его приглашение прийти на обед. С неделю назад Василий подарил Пышкиным свою книгу с трогательной надписью и с волнением ожидал отзыв о книге. Таисия Львовна на второй же день позвонила ему прямо на завод и поблагодарила за приятный сюрприз, сказала, что книга настолько увлекательна, что от нее нельзя было оторваться, и она прочитала ее за одну ночь.

    Были причины волноваться в ожидании отзывов Пышкиных. Оба они послужили Василию прототипами образов директора и его жены. В книге директор крупного станкостроительного завода был умница, человек титанической энергии, прекрасный хозяйственник. Для создания положительного образа своего директора Василий кое-что взял из внешности Геннадия Трофимовича, манеру говорить с людьми. Ну, а его супругу он показал красавицей.

    На заводе радостно была встречена книга инженера Торопова. Его поздравляли, ему говорили приятные слова. Все это кружило голову молодому автору. Опасаясь, что сослуживцы могут заподозрить его в зазнайстве, он старался держаться со всеми как можно проще, но в этом чувствовалась фальшь. На его лице, во взгляде, во всей его рослой осанистой фигуре словно было написано: «Вот, смотрите, какой я!»

    Василий понимал, что зазнайство и гордость - признак людей ограниченных, и все-таки он не мог побороть в себе самолюбования, которое, помимо его воли, прорывалось в нем.

    Николай заметил, что у его друга от успехов начинает кружиться голова, и попытался охладить его восторги и самолюбование. Как-то он пришел в конструкторское бюро и с присущей ему прямотой сказал:

    - Прочел твою книгу. Мне она, скажу откровенно, не совсем нравится. Рабочих ты принизил, они показаны поверхностно, а некоторые даже примитивно. Зато ты непомерно возвеличиваешь командиров производства. Нет, Василий, приятно тебе или неприятно, но честно скажу, в твоей книге нет боевитости, задора, острых столкновений. Твои очерки мне больше нравились.

    Будто ушат ледяной воды вылил Николай на голову новоиспеченного автора.

    - Я не писатель. Написал, как умел, - обиженно ответил Василий.

    - А я хотел снова пригласить тебя в соавторы. Есть одна замечательная идея.

    - Что ж, я приму участие, если смогу быть полезным, - сквозь зубы процедил Василий.

    С самого начала вечер проходил не так, как хотелось бы Василию. Гости собирались недружно. Тараненко прислал записку, что ему нездоровится и он не сможет прийти. Василий догадывался, что старику не хотелось встречаться в домашней обстановке с директором завода. В тесной комнате трудно было с удобствами усадить людей, нечем было занять их, и они скучали. А тут еще, как назло, задерживался директор с женой. Садиться без них за стол все считали неудобным. Решили ждать.

    Прошло еще около часу, и гости разуверились, что чета Пышкиных пожалует на вечер.

    - Семеро одного не ждут, - сказал Николай. - Всякий порядочный человек должен уважать коллектив. Вася, не думаешь ли ты нас голодом заморить?

    Хозяин пригласил гостей к столу. Только уселись и наполнили бокалы, у ворот просигналила директорская машина. Все облегченно вздохнули.

    Геннадий Трофимович был в своем неизменном светло-сером костюме, без шляпы, верхняя пуговка воротника голубой трикотажной сорочки расстегнута. Таким его привыкли видеть на заводе. Зато его супруга Таисия Львовна поразила всех своим великолепным нарядом. Это была красавица лет тридцати, высокая, статная, с пышной грудью и белокурыми волосами, уложенными в затейливую прическу. Темно-лиловое платье из панбархата едва прикрывало ее грудь, полные красивые руки и спина, почти до пояса, были обнажены. На атласной шее Таисии Львовны висело тяжелое золотое колье, в ушах серьги, на пальцах кольца с камнями. Шла она в сопровождении мужа гордо и величаво, как женщина, знающая себе цену. Прищурив карие глаза с золотистым отливом, она бегло окинула комнату, обстановку, и только после этого удостоила своим вниманием гостей.

    Таисия Львовна до замужества училась в педагогическом институте. Уже на втором курсе она пришла к выводу, что красивой девушке учиться не обязательно, тем более на педагога. Она и без института сумеет устроить свою жизнь. Познакомилась с уже немолодым, но и не старым инженером Пышкиным, а через неделю вышла за него замуж, бросив институт. Он был старше ее почти на двадцать лет.

    - Геннадий Трофимович, за опоздание вам штрафную,- сказал Николай.

    - Извиняюсь, товарищи. Холостяки не знают, что такое жена, - весело ответил Геннадий Трофимович, здороваясь с каждым за руку.

    - Генка?! - предупреждающе проронила Таисия Львовна, еще больше прищурив свои красивые карие глаза.

    - Сборы в театр или в гости - целое бедствие. Три часа вертится перед зеркалом, - добавил добродушно Геннадий Трофимович.

    - Разве мужчины что-нибудь понимают? - сказала Таисия Львовна. - Голову ему прогрызла, чтобы надел новый костюм и галстук. Нацепит один костюм и носит его, пока не протрет локти…

    - Я же иду к своим людям, на кой мне франтиться. А вот жены - это, я вам скажу, штучки! Дома на глазах у мужа целый день может шлепать в ночных туфлях, волосы ленится причесать. Идет на люди - от зеркала не оторвешь. А позвольте спросить, для чего это делается? - Геннадий Трофимович лукаво подмигнул Василию.

    Гости смеялись. Беззлобное пикирование супругов внесло в компанию оживление. Пропала натянутость и скука, царившие до появления Пышкиных.

    Таисия Львовна не осталась перед мужем в долгу.

    - Что же прикажешь делать, если сам ты ленишься ухаживать за собственной женой. Пусть уж другие поухаживают.

    - Скучная обязанность ухаживать за собственной женой, - с веселой улыбкой ответил Геннадий Трофимович.

    - А за чужой? - спросила Таисия Львовна, щуря глаза.

    - Это занятие веселее! - Тут Геннадий Трофимович засмеялся заразительным смехом. Не смеялась только его жена. Выждав, когда в комнате воцарится тишина, сказала:

    - Подумаешь, донжуан! У тебя за твоими заводскими делами и вечными заседаниями времени не хватает и за своей поухаживать, не то что за чужой.

    Снова смех. Василий переглянулся с Надей, Николай весело подмигнул Брускову, который все время морщился от перебранки Пышкиных..

    - Тася, мир! - сказал Геннадий Трофимович и обратился ко всем: - Так, говорите, за опоздание мне штрафную? С великим удовольствием. - Взял вместительный фужер. - Прошу!

    Снова смех, оживление. Только один Иван Данилович сидел насупившись.

    - Я думала, что наш изобретатель и писатель живет в приличной квартире. Горе иметь таких недогадливых хозяйственников, как всеми уважаемый Пышкин, - проговорила Таисия Львовна. Она любила выступать в роли покровительницы. Многие жены работников заводоуправления с разными просьбами обращались сначала к директорше. Это льстило ее самолюбию, и она охотно помогала им решать бытовые вопросы.

    - Если мне не изменяет память, Василий Иванович еще не обращался ко мне по квартирному вопросу. Дитя не плачет, мать не разумеет. Ну что ж, закончим новый дом для ИТР, наш уважаемый литератор получит новую квартиру со всеми удобствами.

    Николай предложил избрать тамадой Геннадия Трофимовича.

    - Браво!

    - Просим! - откликнулись гости.

    - Это меня устраивает. Тася, как ты на это смотришь? Уж мы себя не обидим, - широко улыбаясь и потирая руки, ответил Пышкин. Снял пиджак, повесил его на спинку стула. - Прошу поднять бокалы!

    Первый тост был провозглашен за новорожденного литератора, пожелали ему успехов на новом поприще. Потом пили за его книгу, за молодую хозяйку, за гостей. Тамада не давал стоять бокалам пустыми.

    Василий перехватил несколько взглядов Николая, устремленных на Надю. На душе вдруг стало беспокойно.

    Таисия Львовна часто посматривала на молодую хозяйку. После второго ребенка Надя заметно похорошела. В платье салатного цвета, сшитом со вкусом, в светлых туфлях на низком каблуке она производила выгодное впечатление. Таисия Львовна сразу увидела и оценила достоинства молодой хозяйки, но они не пришлись ей по душе. По сравнению с Тороповой она выглядела слишком декоративно. И это уязвило самолюбие Таисии Львовны. Захотелось отомстить Тороповой. Она встала, подошла к Василию и, кокетливо улыбаясь, сказала:

    - Дорогой автор, я еще хочу поблагодарить вас за такой чудесный сюрприз. Книга ваша прекрасно написана. - Она привлекла Василия к себе и три раза аппетитно поцеловала в губы.

    Гости весело засмеялись. Надя по-детски захлопала в ладоши.

    - Таська, чертенок! Ты задушишь своего писателя, а моего инженера, - сказал Геннадий Трофимович.

    Василий покраснел.

    - Вася, посмотри на себя в зеркало, - сквозь смех сказала Надя. У него на губах осталась помада.

    - Ах, пардон! - воскликнула директорша и платочком принялась стирать с его губ помаду.

    Василию было неловко и в то же время приятно видеть возле себя эту женщину. Настроение у него поднялось. За обедом он украдкой поглядывал на Таисию Львовну. Но она была уже занята Брусковым, словно забыла о существовании Василия. Брусков на кокетство директорши отвечал подчеркнутым равнодушием. Выбрав момент, он вышел во двор покурить. К нему подошел Николай, взял его за локоть.

    - Скучаешь, Володя?

    - Что-то невесело.

    - Ты хотя бы за Тасей поухаживал. - Ну ее к черту.

    - Уж не влюблен ли ты, Петрович?

    - Настроение отвратительное.

    - Я давно это за тобой замечаю. Не завидую влюбленным, да еще неудачникам по этой части, - сказал Николай.

    - У тебя тоже был такой грех? - спросил Брусков.

    - Был, Володя.

    - Ты давно знаком с Дарьей Алексеевной?

    - Мы с нею строили этот завод. Я был влюблен в нее.

    - Так, - в раздумье проговорил Брусков. - Ну, а потом?

    - Она вышла замуж за другого.

    - Кто был ее муж?

    - Кажется, инженер-строитель.

    - Где он сейчас?

    - Этого я не знаю.

    Помолчали. Николай давно замечал, что Брусков влюблен в Дашу, но пока безуспешно. Где-то в тайниках души жило чувство, похожее на ревность.

    - Николай, мы с тобой всегда были откровенными,- начал Брусков, заметно волнуясь. - Понимаешь, я полюбил эту женщину. Писал ей глупейшие письма, преследовал ее, искал встреч. У нее, думается мне, в жизни была тяжелая драма. Очень скрытная женщина. Расскажи мне все, что ты знаешь о ней.

    - Многого я тебе о ней не расскажу. Мы дружили. Я собирался жениться на ней. Уехал учиться. Она вышла замуж, и я потерял ее из виду.

    - Значит, ты любил ее? - спросил Брусков.

    - Любил.

    - А сейчас?

    - Сейчас? - Николай пожал плечами. - После всего того, что я перенес, трудно говорить о любви.

    Из дома вышла Надя.

    - Вот где собрались наши холостяки!

    - В порядочном обществе мы люди неполноценные, - ответил Николай.

    - Зачем вы так? - Надя взяла его за локоть, припала головой к плечу. Николай пожал ей руку. Надя тотчас отстранилась от него.

    - Вы родились под счастливой звездой. Ваш муж - изобретатель, а теперь еще и автор книги, - сказал Николай.

    - Не в этом счастье, - с грустью ответила Надя.- У меня предчувствие чего-то дурного. Надо радоваться, а радости-то и нет, одни тревоги.

    - Вы не верите в талант мужа? - спросил Брусков.

    - Не знаю. Пойдемте в комнату. Таисия Львовна обиделась, что сбежали кавалеры.

    - Ну, тогда пора домой, - заявил Брусков.

    - Мы вас не пустим, - Надя взяла его за руку. Как она ни упрашивала, Брусков простился и торопливо ушел.

    Василий, увидев жену, входящую под руку с Николаем, нахмурился. Его встревожило сияющее лицо Нади, возбужденный блеск глаз. В душе проснулась ревность. Гости заметили перемену в лице Василия. Геннадий Трофимович лукаво подмигнул жене.

    - Эх, завидую холостякам, - весело сказал он. Таисия Львовна погрозила ему пальцем. Геннадий

    Трофимович поцеловал ее руку.

    Вскоре Ломакины простились и ушли. За ними стали прощаться Пышкины и другие. Василий и Надя пошли проводить гостей. Николай подсел к Ивану Даниловичу, которому тоже было невесело весь вечер. Старик был рад, что гости, наконец, разошлись. Налил в стопки водку.

    - Книги пишут, людей поучают, а у самих за душой ни гроша, - ворчал старик.

    - Вы о чем, Иван Данилович?

    - Выпьем, сынок.

    - У вас Василий вон какой орел!

    - Нет, такой высоко не поднимется. - Иван Данилович салфеткой вытер усы.

    - Вы как будто не рады, что Василий делает такие успехи.

    Николай начал хвалить друга, но старик не хотел слушать его. В дверях появился Василий. Иван Данилович продолжал ворчать, не замечая сына. Василий повернулся и молча вышел из комнаты, унося в душе тяжелую обиду.

    Предчувствие не обмануло Надю. Когда в полночь разошлись гости и она со свекровью принялась убирать со стола, Василий позвал ее в боковушку.

    - Мы с мамой убираем. Подожди минутку, - ответила Надя.

    - Пусть мама одна убирает.

    - Она устала. - Надя внимательно посмотрела на него. - Ты недоволен сегодняшним вечером?

    - Недоволен.

    - Почему?

    - Ты ставишь меня перед людьми в неловкое положение, - заявил он, бросив на нее холодный, отчужденный взгляд.

    - Чем же?

    - Где ты была с Николаем? - Он уставился на нее тяжелым испытующим взглядом.

    - Как это можно понять?

    - Когда он вышел из комнаты, ты побежала следом за ним.

    У Нади дрогнули губы, глаза сделались сухими и холодными, и вся она поникла, будто завяла.

    - Ты это серьезно, Василий? - спросила она.- Николай во дворе курил с Брусковым. Я пригласила их к столу. Брусков ушел, а Николая я затащила в дом.

    - А почему у тебя раскраснелось лицо и горели глаза, когда ты вошла с ним в комнату? Это все заметили.

    - Как тебе не стыдно. Ты пьян.

    - О стыде не будем говорить? Ты думаешь, я не знаю, что он и сейчас любит тебя. Из-за тебя он приехал в наш город. Из-за тебя он не женился. Ты тайком от меня даришь ему свои портреты, - все запальчивее говорил Василий. Лицо его покрылось розовыми пятнами.

    - Успокойся, ради бога. Не шуми, - упрашивала Надя. - О каком портрете ты говоришь?

    - Не притворяйся, я все знаю.

    - Ты не можешь подозревать меня.

    Надя заплакала и упала на постель. В дверь просунулась голова Ефросиньи Петровны.

    - Господь с вами, чего вы ссоритесь?

    - Это не твое дело. Уйди, - сказал Василий.

    - Чего ты расстроился так?!

    - Прошу, мама, не вмешивайся в наши дела. Ефросинья Петровна вошла в комнату, склонилась над плачущей невесткой, погладила ей волосы, провела ладонью по плечам.

    - Успокойся, деточка. Это он выпил лишку.

    - Если бы вы только слышали… - тяжело содрогаясь всем телом, проговорила Надя.

    - Слыхала я все. Блажь нашла на него.

    За весь вечер у Василия накопилось много горечи, и ее надо было выплеснуть наружу. Он слышал, как отец жаловался на него Николаю.

    - Мама, уйди отсюда, - снова попросил Василий.

    - Не уйду. Зачем ты на нее так?

    - Не твое дело.

    - Бессовестный ты, - сказала она и заплакала. В дверях показался Иван Данилович, лицо его было хмуро, усы грозно шевелились.

    - С бабами воюешь?! - проговорил он. - Герой перед бабами, а там, где надо драться, ты в кусты. Не позволю безобразничать! Слышишь, не позволю!

    Ефросинья Петровна загородила ему дорогу.

    - Господь с тобой! Иди спать.

    - Пусти, мать! Я поговорю с ним.

    Надя встала и тоже принялась уговаривать старика, чтобы он шел спать. Василий молча стоял у двери.

    - Я тут для всех чужой. Вы все ненавидите меня.

    - Тебе должно быть стыдно, - сказала Надя.


ОТЦЫ И ДЕТИ


    После грозы обычно наступает погожий день, легче дышится воздухом, очищенным грозой.

    Василий на второй же день попросил у Нади прощения. Он признался, что ревнует ее к Николаю потому, что любит. Надя рассеяла его сомнения и тревоги, и он поверил, что она любит его и не способна запятнать свою честь, честь семьи. Они помирились.

    Труднее было примирить Василия с отцом. Они не разговаривали несколько дней, и от этого в доме всем было неловко и трудно. Надя настаивала, чтобы Василий попросил у отца прощения. Тот долго упорствовал, но под конец сдался. Примирение состоялось, и все облегченно вздохнули. И все-таки Надя чувствовала, что в доме мир временный, что между мужем и свекром есть что-то такое, что рано или поздно снова приведет их к более крупной ссоре.

    Василий никогда не думал, что его книга так тепло будет встречена читателями и критикой. Книгу заметила «Литературная газета». Потом в журналах появились положительные рецензии. Книгу переиздали массовым тиражом.

    Первое время Василий даже растерялся от столь неожиданного успеха. Не раз он добрым словом вспоминал своего редактора. Иногда даже думал, что этот успех предназначался не ему, что он случайно, по какому-то счастливому недоразумению стал его обладателем.

    Знакомые продолжали хвалить его книгу. И Василий, опьяненный славой, постепенно начал верить, что он талантливый писатель. Кому не вскружит голову безудержная хвала! Работа в конструкторском бюро, завод, общественная работа как-то незаметно отодвинулась на второй план. Приходили мысли - оставить работу на заводе и стать только литератором.

    Как- то Василия пригласил к себе в кабинет директор завода. На этот раз он встретил его не сидя за столом, как обычно встречал посетителей, а у двери. Энергично пожал руку, усадил в кресло. Спросил о семье, о творческих делах, передал привет от Таисии Львовны.

    - Читал твою книжицу, читал. Хорошо написана! Поздравляю с успехом. У нас редко пишут о заводах хорошие книги. Директоров показывают либо дураками, либо бюрократами, мешающими работать производственному коллективу. И все потому, что писатели не знают производства, - говорил Геннадий Трофимович. Он искренне восторгался книгой, потому что в ней директор завода был выведен умным, расчетливым хозяйственником, прекрасным коммунистом, который за административными делами не забывает о нуждах рабочих. Торопов показал директора не таким, каким тот был на самом деле, а каким должен быть и в то же время приближенным к натуре. Пышкин и его жена были убеждены, что автор списал их с натуры.

    После выхода в свет книги Торопова на заводе стали замечать, что Пышкин начал подражать своему двойнику из книги. Получалось так, что Пышкин незаметно для себя терял все то дурное, что было в нем. Иногда похвала на человека действует так же благотворно, как и критика.

    Не подозревал Василий Иванович того, что жена директора ревностно популяризировала его книгу. При встрече со знакомыми она спрашивала:

    - Ты читала книгу нашего инженера Торопова? Нет? О, ты многое теряешь! Прочти обязательно. Не пожалеешь.

    Таисия Львовна тут же принималась расхваливать книгу:

    - С какой любовью он пишет о людях! Обрати внимание на директора Михаила Васильевича. Это Торопов описал моего Генку. Обрати внимание и на Софочку. - Тут лицо Таисии Львовны принимало такое многозначительное выражение, что собеседница догадывалась, почему надо обратить внимание на Софочку. - Обязательно прочти книгу. Я три раза читала ее, а отдельные места знаю на память…

    - Так вот, дорогой Василий Иванович, я не забыл своего обещания. Через несколько дней мы сдаем в эксплуатацию новый дом. Тебе дадим квартиру, предназначенную для главного технолога. Думаю, она тебе понравится, - сказал Геннадий Трофимович.

    - Благодарю, - ответил Василий Иванович, тронутый заботой директора.

    - Ну и отлично. В субботу заходи с женой на чашку чая. Побалуемся коньячком.

    После работы Василий с Надей отправились посмотреть квартиру. Трехэтажный дом с балконами стоял в живописном месте, над рекой, недалеко от леса. Светло-серый, он сиял большими квадратными окнами. Вокруг него разбиты клумбы, посажены липы и елочки. Пышкин не скупился строить дома красивые и удобные. Заводской поселок был одним из благоустроенных районов города.

    Квартира Василия была на третьем этаже с балконом на реку. Маляры недавно закончили отделку комнат, пахло краской. Четыре удобно расположенные комнаты с паркетными полами, просторная кухня с горячей водой, - все было очень удобно. Наде понравилась новая квартира, она тут же начала планировать, где будет детская, гостиная. Места хватало всем.

    - Вот обрадуются папа и мама, - сказала она.

    - Обрадуются ли? - усомнился Василий.

    Надя взволнованно описала старикам новую квартиру. К ее удивлению, они отнеслись к этому больше чем равнодушно. Иван Данилович нахмурился, стал сердито пощипывать усы, а Ефросинья Петровна сразу в слезы.

    - Никуда мы не пойдем из своего дома, - заявил отец. - Ежели вам не нравится наш дом, можете идти в каменные хоромы.

    - Папа, ты сначала посмотри квартиру. Просторная, светлая. Река, лес - рукой подать. Все удобства. Вы с мамой заслужили, чтобы на старости пожить в благоустроенном доме. Пойдемте посмотрим, а потом будем говорить, - упрашивал Василий отца.

    - Бог с ними, с этими удобствами. Нам и здесь удобно, - ответил отец.

    - Ты не хочешь понять, что дело идет к тому, чтобы все люди жили в благоустроенных квартирах, - доказывал Василий.

    Радость Нади пропала при одной мысли, что им придется уйти от стариков. Она не могла представить себе, как Вовка и Наташка будут без бабушки и дедушки, да и для нее они стали родными, она привязалась к ним, полюбила. Знала Надя настойчивый характер свекра, и ей стало грустно. Не хотелось уходить из этого маленького тихого домика. Жили ведь и не замечали, что им тесно и неудобно. Здесь родились дети. Иван Данилович на будущий год собирался пристроить еще две комнаты, веранду.

    Василий три дня подряд уговаривал отца, пока тот не заявил:

    - Вот что, Василий, ты теперь человек взрослый, у тебя своя семья. Поступай так, как для тебя лучше, а нас с матерью не трогай.

    Василий растерялся, не знал, как выйти из создавшегося положения. Надя тоже колебалась. Она понимала: уйти на новую квартиру - значит поссориться со стариками. Понимал это и Василий. Но он рассчитывал на то, что старик поворчит, подуется и тоже перейдет на новую квартиру. От внуков он никогда не уйдет. Как-то вечером Василий решил окончательно поговорить с отцом.

    - Ну, как, папа, не изменил ты своего решения? Отец хмуро посмотрел на него и ответил на вопрос вопросом:

    - А у вас на заводе все рабочие имеют подходящие квартиры?

    Василий знал, что завод хоть и построил много жилых домов, однако не все рабочие и инженеры были устроены с жильем.

    - Большинство рабочих живет в благоустроенных домах, - ответил он.

    - У вас на заводе работает формовщик Гаврилов. Знаешь такого?

    - Ну, знаю.

    - А знаешь, что он болен туберкулезом?

    - Нет, не знаю.

    - Плохо. А знаешь, что Гаврилов живет в тесной, сырой квартире, а у него семья? На твоем месте я уступил бы квартиру Гаврилову, - сказал отец.

    - Но ведь этот дом строили для инженерно-технических работников.

    - А что, они - особые люди? Белая кость, голубая кровь?

    - Я не говорю этого. Квартиру дирекция выделила мне. Нам, нашей семье.

    - Нам с тобой пока за шею не каплет.

    - Тесно становится в нашем доме.

    - В тесноте, да не в обиде…

    Василий не рад был, что затеял снова разговор с отцом о новой квартире. Он понял, что старика не переубедишь.

    - Значит, не хочешь переезжать в новый дом? Ну что ж, дело твое. Надумаешь, милости просим.

    Иван Данилович пощипал ус, вздохнул.

    - Эх, Василий, мелко же ты плаваешь. Все бы только для себя…

    Вопрос был решен. Молодые Тороповы переехали на новую квартиру. Не одна неделя у них ушла на то, чтобы обставить комнаты хорошей мебелью.

    Надя больше всего беспокоилась о том, чтобы создать мужу все условия для творческой работы. Кабинет его перекрасили в синий цвет с золотой окантовкой, установили письменный стол, вдоль всей стены книжный шкаф, вдоль другой стены тахта, кресла, тумбочки. Один чернильный прибор, купленный в комиссионном магазине, мог бы украсить любой кабинет.

    Когда Ефросинья Петровна посмотрела, как молодые обставили свою новую квартиру, прослезилась.

    Надя так устала от непрерывной суеты, наводя порядок в новой квартире, что утратила способность радоваться. Она с грустью вспоминала тихий дом, аккуратный двор и уютный садик. Когда она с детьми приходила к старикам, будто отдыхала у них от громоздкой мебели, ковров, портьер, разных безделушек.

    - Мама, неужели нельзя уговорить папу, чтобы вы переехали к нам? - спрашивала Надя.

    - Куда там! Он и слушать не хочет. А по внукам скучает. Придет с работы, поглядит вокруг, повздыхает. Но не жалуется, молчит. Я-то уж знаю его характер, - отвечала Ефросинья Петровна.

    Как- то Вовка заявил матери, когда стали собираться домой:

    - Мама, давай останемся у дедушки.

    - Разве у дедушки лучше?

    - Лучше.

    Надя вздохнула и украдкой вытерла слезы.


БРАСЛЕТ


    Шли дни, и Надя постепенно стала привыкать к тому, что они живут врозь со стариками. Нелегко ей было работать на заводе, воспитывать детей, вести домашнее хозяйство, заочно учиться в институте. На старой квартире помогала свекровь, здесь же все приходилось делать самой. К ночи так уставала, что валилась с ног. Она пригласила из Москвы тетю Варю. Потом уступила настойчивому требованию мужа и ушла с работы, чтобы подогнать учебу, больше внимания уделить детям.

    Первые дни ей чего-то не хватало. Она привыкла рано вставать, торопливо делать уборку, готовить завтрак, кормить детей и мужа, спешить на работу. Каждая минута была на учете. В этом был какой-то смысл и долг. Теперь же она была хозяйкой своего времени, могла спать, сколько ей заблагорассудится. И все же она по-прежнему вставала рано. Дел дома было столько, что не хватало суток, и уставала она теперь больше, чем тогда, когда работала на заводе. Не оставалось времени и на учебу. А главное, во всей этой суете она не видела смысла.

    Надя все чаще приходила к печальному для себя выводу: она напрасно бросила работу на заводе. Ведь раньше, когда в доме еще не было тети Вари, она успевала вести домашнее хозяйство, заниматься детьми, выкраивать время для учебы. Теперь же она вертелась, как белка в колесе. Это был какой-то Сизифов труд, оставляющий в душе горький осадок неудовлетворенности и досады.

    И другое, что немало тревожило и угнетало Надю, - это одиночество. Стенами квартиры она отгородила себя от подруг и знакомых. Василий приходил с работы часто усталый и раздраженный, чего раньше Надя не замечала за ним. Она понимала: после выхода книги его тяготила работа на заводе, к конструкторскому делу он потерял вкус, отсюда его усталость и раздражительность. Василию хотелось уйти с завода и заняться литературным трудом, но он не решался на этот шаг, чего-то ждал.

    Последнее время к ним зачастила Таисия Львовна. Дом, где жили Пышкины, находился рядом. Директорша сначала усиленно напрашивалась Наде в подруги. Но они были очень разны характерами и взглядами на жизнь. Василий Иванович по-прежнему дорожил расположением к себе Пышкиных и просил Надю, чтобы она не отталкивала от себя Таисию Львовну. Надя скрепя сердце старалась быть внимательной к ней. Пышкина чувствовала, что та в душе презирает ее, но это не огорчало настойчивую директоршу. Она и сама собиралась что-то писать, выдавала себя за любительницу литературы.

    - Надя, вы не ревнуете? - спрашивала Таисия Львовна.

    - Что вы! Я слишком уважаю своего мужа, чтобы ревновать его, - отвечала Надя.

    Порой, когда Василий уединялся с Таисией Львовной у себя в кабинете, Надя брала детей и уходила в гости к старикам. Для нее становилось тяжелым бременем слушать воркующий голос директорши, ее веселый, беспечный смех. Но мужа Надя считала человеком порядочным, не способным размениваться на мелочи. У него просто не хватает мужества дать понять этой женщине, что ее частые визиты компрометируют его, да и на нее, жену директора, бросают тень.

    - Ох, не нравится мне эта директорша, - не раз предупреждала тетя Варя. - И чего ты не отвадишь ее от своего дома? Или не видишь, что бабенка льнет к твоему мужу?

    - Пусть, - отвечала Надя. - Если он способен на такое, его не остановишь.

    - Соседи и так плетут всякую чепуху. Эх, доверчивая ты и смирная. Она-то бабенка молодая, смазливая.

    Надя только вздыхала.

    - Сама ты толкаешь мужа к этой вертихвостке. Верь, но не доверяйся.

    Василий Иванович все чаще думал, что ему необходимо бросить работу на заводе и отдаться творческому труду. Все реже он стал бывать в цехах. Производство, люди, с которыми общался каждый день, примелькались ему, казались обыденными. Постепенно ослабевали те контакты, которые раньше соединяли его с заводом.

    И он пришел к выводу: необходимо создать для себя другие условия, иначе он ничего не сможет написать.

    И он уволился с завода.

    Первые дни Василий Иванович наслаждался тем, что утром мог спать, не тревожась, что опоздает на службу. Вставал он в десять утра, принимал ванну, завтракал и уходил к себе в кабинет. Просматривал газеты и журналы.

    Когда у Василия Ивановича было хорошее настроение, он садился за письменный стол и думал, о чем бы ему написать. Теперь у него есть опыт, да и за шею не каплет. Можно не торопясь обдумывать свое будущее произведение. Написать вторую книгу о заводе? Тут он признавался себе, что о заводе больше ничего не напишет, потому что эту тему уже исчерпал. О чем же писать?

    В голову лезли разные пустячные мысли. Между тем подходило обеденное время. Не написав ни строчки, Василий Иванович садился за обеденный стол, уверяя себя, что вечером он обязательно поработает. Завел привычку после обеда отдыхать.

    Просыпался всегда Василий Иванович с тяжелой головой, раздражительный. И сам не понимал, чего ему не хватает. Вечером, чтобы рассеяться и набраться новых впечатлений, шел с женой в театр или на концерт.

    Василий Иванович с некоторых пор снова стал замечать, что Надя ходит задумчивая и, что хуже всего, перестала с ним быть откровенной. Это настораживало его, пробуждало старые сомнения и тревоги. Несколько раз он пытался вызвать ее на откровенный разговор.

    - Что с тобой, Наденька? - ласково спрашивал он, глядя на ее похудевшее лицо.

    - Оставим этот разговор, - отвечала она. В глазах у нее грусть и смятение.

    Вечером, уложив детей спать, Надя садилась за учебники и занималась допоздна. Василий Иванович завидовал ее усидчивости.

    В день ее рождения он подарил ей браслет. Думал, что она обрадуется, бросится ему на шею, осыплет его поцелуями, как это было раньше. Но сейчас этого не случилось. Надя взяла изящную вещицу, сдержанно поблагодарила его, повертела в руках. Василий Иванович обиделся.

    - Не нравится? - спросил он.

    Надя кивнула головой. Василий Иванович насупился.

    - Я хотел сделать тебе приятное, а ты… Что ж, видно, у меня испортился вкус, - Василий Иванович прошелся по комнате, заложив за спину белые выхоленные руки. Последнее время он раздобрел, в его походке, в выражении лица, в голосе появилось что-то новое, самоуверенное.

    Надя подошла к нему, ласково заглянула в глаза. - Я давно хотела поговорить с тобой… Не нравится мне все это.

    У Василия Ивановича приподнялись брови.

    - Что «все это»?

    - Браслет. Тряпки. Вся наша жизнь, - глухо ответила она.

    - Не понимаю тебя.

    Надя помолчала, похрустывая суставами пальцев.

    - Мне приятно вспоминать то время, когда мы поженились, приехали сюда на работу. Жили мы скромно, трудились, по выходным дням ходили на прогулки, мечтали, строили планы на будущее. Потом у нас появились дети. Ты был чутким другом, хорошим отцом…

    - Разве я сейчас другой?

    - Не знаю. Мне кажется, другой. Мы были по-настоящему счастливы, хотя у нас тогда не было ни хорошей квартиры, ни дорогой мебели…

    Василий Иванович был озадачен откровением жены.

    - А теперь? - спросил он.

    - Теперь у нас нет того, что мы имели раньше. И его не купишь за деньги.

    Надя припала головой к его груди, провела пальцами по его лицу.

    - Вася, разве ты не замечаешь, что в нашей жизни есть что-то неправильное? Я ругаю себя, что оставила завод. Грустно все это, никчемно. Засасывает пустота. От нас отстранились твои родители, товарищи. Задумывался ли ты когда-нибудь над этим? Как бы я хотела вернуть прошлое. Вася, пойми, я не могу дальше так.

    Василий Иванович был просто огорошен тем, что услышал от жены. Он и сам не раз задумывался, что последнее время в его жизни происходит что-то неладное, что он в чем-то поступает неправильно, что ему чего-то не хватает, и он всегда испытывает чувство неудовлетворенности. Но к выводам, к которым пришла Надя, он не приходил. Что с того, что у него натянутые отношения с отцом. Отцы и дети - это вечный конфликт. Дети считают отцов людьми, отжившими свой век, отцы же смотрят на детей, как на малых ребят, ничего не смыслящих в жизни. У одних житейская мудрость и прожитая жизнь, у других самоуверенность и будущее. Как Надя не понимает таких простых вещей! Да, он последнее время растерял своих прежних друзей, а новых не приобрел. Это объясняется просто: когда он работал на заводе, его с людьми связывало производство. Наконец, имеет же он право строить свою жизнь так, как находит нужным? Почему он должен жить и мыслить, как все? Что плохого в том, что он, недосыпая ночей, отказывая себе в отдыхе, написал книгу?

    - И что ты предлагаешь? - спросил Василий Иванович.

    - Надо помириться с отцом.

    - Я с ним не ссорился.

    - Вася, тебе надо вернуться на завод. Ты пропадешь от безделья. Это страшно. Мы молоды, будем трудиться на заводе. Ты опять обретешь товарищей. Напишешь еще не одну книгу, - с чувством и убежденностью сказала жена.

    - Надя, пойми, все, что тыпредлагаешь, - противоестественно. Это физически невозможно, - ответил Василий Иванович. В его мыслях была сумятица. Он скорее чувствовал, чем понимал, что в словах жены много горькой для него истины.

    - Ты говоришь не то, что думаешь, что чувствуешь, - продолжала Надя. - Я ведь знаю, - ты хороший, умный, честный. Ты просто не успел еще осмыслить того, что с тобой происходит последнее время. Все это я уже испытала на себе. Очень жалею, что послушала тебя и ушла с завода. Иногда я просто не нахожу себе места, тупею от пустоты. Я снова пойду работать.

    Лицо Нади порозовело, глаза светились, в голосе столько искренней горечи, боли, сострадания и любви к мужу. Все это не могло не тронуть Василия Ивановича. Он принялся нервно ходить по комнате, заложив за спину руки.

    Она смотрела на него и ждала, что он сейчас подойдет к ней, возьмет за руку и скажет:

    - Ты права. Пусть будет по-твоему.

    Василий Иванович остановился возле письменного стола, взял браслет, повертел его в руках, как бы рассматривая узоры на нем, снова положил на место.

    - Значит, все это угнетает тебя? - спросил он тихо.

    Надя молчала.

    - Что же мне, по-твоему, уйти в наш старый дом, снова вернуться на завод? Где же тут логика?

    - Ничего ты не понял из нашего разговора, - мрачно сказала Надя. Опустив голову, она вышла из кабинета.

    Разговор с женой обидел Василия Ивановича. Но он чувствовал: Надя в чем-то права. Может быть, в том, что безделье страшно утомляет, раздражает, наводит на грустные раздумья. Но что значит вернуться на завод, если он задумал написать новую книгу. И напишет ее, в этом он нисколько не сомневается…

    Василий Иванович сел на диван и задумался…


РАЗГОВОР НЕ ОКОНЧЕН


    Проходя по цеху, Николай увидел директора, что-то сердито доказывающего женщине в белом халате.

    Возле них стоял молодой инструктор по технике безопасности. Пышкин размахивал руками, что было с ним редко. Что же это за женщина, сумевшая так распалить невозмутимого, всегда улыбающегося Геннадия Трофимовича? Подошел ближе. Даша!

    Николай подумал о том, что Пышкин в запальчивости может наговорить Даше грубостей, что иногда бывало с ним, и поспешил ей на выручку. На его приветствие она слегка кивнула головой.

    - Вот, полюбуйся, дорогой, медицина требует, чтобы мы в цехе установили вытяжные трубы, - сердито сказал Геннадий Трофимович, обращаясь к подошедшему Николаю.

    - Требование медицины законно, - ответил Николай.

    - Гм… Законно. Разве я сам не понимаю, что законно. Вы думаете, я враг рабочего класса, не понимаю, что рабочим надо создавать условия для труда? - несколько смущенно проговорил Геннадий Трофимович.

    - Понимать мало, товарищ директор, - сказала Даша, посмотрев в сторону Николая.

    - Да вы знаете, товарищ эскулап, во что это обойдется заводу? - спросил директор.

    - Наше государство никогда не скупилось на охрану здоровья трудящихся, - ответила Даша.

    - Для вытяжных труб в таком цехе нужны сотни тысяч рублей. А где я возьму их, если наши сметы в министерстве финансов режут вот как! - Пышкин пальцем провел себя по горлу.

    - А вы бы доказали, что для государства дороже обходится оплачивать больничные листы, чем устроить в цехе вытяжные трубы.

    - Милая девушка, скорее черту докажешь, чем финансистам. Статьи на капитальные затраты они режут беспощадно и не спрашивают, что к чему.

    - Геннадий Трофимович, вы ведь сами недавно звонили об этом в министерство, - напомнил Николай.

    - Звонил. Ну и что с того? Обещают учесть это при рассмотрении сметы будущего года. Эх, молодо-зелено. Не понимаете, что значит быть хозяйственником. Тут приходится ходить, как по канату. Качнешься влево - нарушение финансовой дисциплины, извольте садиться на скамью подсудимых. Качнулся вправо - сорван план. Опять, голубчик, идите объясняйтесь с начальством, получайте выговор. Вот что, девушка. В акте обязательно запишите, что директор - враг рабочего класса, он сознательно калечит их здоровье. Так и пишите. - Геннадий Трофимович повернулся и быстро пошел по цеху.

    Николай знал, что директор и без того был взвинчен. План за первую декаду был сорван. Заводы, поставляющие электрооборудование, задерживали поставки, несмотря на то, что Пышкин засыпал их тревожными телеграммами, не раз звонил в главк и министерство, прося принять самые срочные меры. На расширенном заседании завкома рабочие обрушились на дирекцию с резкой критикой, что из-за своей нерасторопности она сорвала плановое задание и лишила всех заработка.

    В такое горячее время и подвернулась Даша.

    - Не могу понять вашего директора, - сказала она Николаю.

    - Он не раз ставил вопрос перед министерством об улучшении условий труда на заводе. Но для этого требуются большие затраты, а министерство не отпускает денег.

    - Не думаю, чтобы в министерстве не считались со здоровьем рабочих. Наверное, вы плохо требуете. Облздравотдел этот вопрос будет ставить перед министерством здравоохранения. Боюсь, что администрации завода придется краснеть.

    Николай с улыбкой посмотрел на нее. Он уважал настойчивых людей.

    - Товарищ Горбачев, мы попросим вас, как члена завкома, пройти с нами в пятый и седьмой цехи. Оттуда поступают жалобы от рабочих, - официально сказала Даша.

    - Нельзя ли отложить до завтра? Сейчас я очень занят, - попросил Николай.

    - Нет, нельзя.

    - Тогда буду просить подождать полчаса.

    - Хорошо. Мы вас ждем в седьмом цехе. Даша с техником пошла дальше.

    - Ну хорошо, пусть администрация завода озабочена выполнением плана. А куда смотрите вы? Это ваша прямая обязанность, - сказала она своему тихому спутнику. Он покраснел.

    - Я не раз ставил вопрос, но со мной не считаются. Директор говорит - не мешай мне работать.

    - Надо не ставить вопрос, а требовать. В акте я укажу, что это делается при попустительстве техника по безопасности. Вы обращались за поддержкой в завком, парторганизацию? Ну вот, видите.

    - Дарья Алексеевна, рад вас видеть в наших краях, - услышала Даша голос Брускова, когда проходила через литейный цех. Он обеими руками пожал ее руку, и Даша призналась себе, что обрадована встречей. Они давно не виделись.

    - Я обещал вас познакомить с нашим цехом, - сказал Брусков.

    - Спасибо. Сейчас мы опешим в пятый и седьмой.

    - Я так и знал, - Брусков вздохнул. - Тогда разрешите хотя бы проводить вас к нашим соседям.

    - Буду очень рада, - Даша улыбнулась.

    - Вы не знаете, Дарья Алексеевна, что я взялся за ум, - многозначительно проговорил Брусков, идя с нею рядом.

    Она в недоумении посмотрела на него.

    - Мы с Горбачевым работаем над оригинальной идеей. Вы с ним, конечно, знакомы? - подчеркнуто спросил он.

    Даша настороженно покосилась на него. К чему это он?

    - Да, мы знакомы, - отчужденно ответила она. Брусков заметил перемену в ее лице, голосе и не мог понять причину этого. То, что лицо ее слегка покраснело при упоминании о Николае, заставило его задуматься.

    - Он вам рассказывал что-нибудь обо мне? - спросила Даша.

    - Так, между прочим…

    Это «между прочим», как иголкой, кольнуло в сердце. Мало того, что искалечил ей жизнь, теперь «между прочим» рассказывает о ней своим друзьям.

    Озадаченный Брусков почувствовал, что его присутствие тяготит ее, и поспешил откланяться.

    Даша с техником успела осмотреть цехи, побеседовать с рабочими, составить акт и собиралась уходить, когда появился Николай.

    - Простите. Немного задержался.

    Даша так холодно и неприязненно посмотрела на него, что он растерялся.

    - Так вот, товарищ Горбачев. Вам, как члену завкома и партийного комитета, не лишне знать, что на заводе не видно настоящей заботы о здоровье рабочих. Во дворе и перед проходной - аллеи, клумбы, фонтаны, а в цехах нечем дышать. Все озабочены выполнением плана, но в каких условиях рабочие выполняют план, - никто не интересуется. Ну что ж, об этом будем говорить там, где надо.

    Последние слова Даши прозвучали, как угроза. Сколько у нее очужденности, ничем не прикрытого презрения! Вспомнился разговор с нею в день аварии в литейном. Николай тогда долго думал над ее словами. Но как понимать ее слова? И металлический блеск этих черных, чуть прищуренных глаз.

    Техник поспешил оставить очень строгую докторшу с начальником цеха. Пусть еще он поговорит с нею.

    -  Дарья Алексеевна, вы вправе возмущаться. За планом мы часто забываем обо всем на свете. Но как член парткома, даю вам честное слово…

    - Я давно перестала верить вашему честному слову. Очень давно, - резко ответила Даша.

    Они вышли из цеха и шли по асфальтовой дорожке к заводоуправлению.

    - Дарья Алексеевна, вы несправедливы. У вас ко мне столько неприязни…

    Даша засмеялась злым смехом.

    - А вам хочется, чтобы вас… уважали?

    - Даша, что с вами? Помните, в день аварии вы сказали мне такое, что я и сейчас не могу понять. Жестокая вы женщина.

    - Может быть, не спорю. Но если для этого есть основание…

    - Я хотел бы узнать, какие основания?

    Они остановились. У Даши глаза были полные слез. Это озадачило Николая.

    - Даша!

    Она сердито посмотрела на него.

    - Я не разрешаю вам так называть меня. Вы не имеете на это права.

    - Я даже не знаю вашей фамилии. Вы были замужем.

    Даша жалко и растерянно посмотрела на него.

    - Да, я была замужем.

    - Вы несправедливы ко мне.

    - А вы?

    Она хотела уйти.

    - Даша, я ничего не понимаю. Мы будто играем в прятки.

    - Бросьте прикидываться ягненком. Это не в вашем характере, - сказала Даша. По ее щекам покатились слезы. Он взял ее за руку. - Пустите, - тихо попросила она. Освободила руку и быстро пошла, вытирая платочком лицо.

    Этот разговор и ее слезы еще больше озадачили Николая. «Надо же когда-то объясниться по-настоящему», - сказал он себе. Каждая новая встреча с нею все большую путаницу вносила в его чувства и мысли.


ДВОЕ ЛЮБИЛИ ОДНУ


    Даша долго находилась под впечатлением встречи с Брусковым и Николаем. Она не могла простить себе, что грубо обошлась с Брусковым, когда он встретил ее в цехе.

    Но больше всего Дашу заставлял терзаться разговор с Николаем. Она - взрослая женщина, врач, а вела себя, как глупенькая девчонка. Думает и чувствует одно, а делает совсем другое. Оскорбленное самолюбие толкало ее на такие поступки, о которых потом вспоминала с досадой. Взять хотя бы сегодняшние слезы. Что он подумает о ней?

    Сегодня день ее рождения. Она никогда не отмечала этот день. Велика важность, что на свет появилась Дарья Ракитина! «Зачем я говорила ему это? - ругала она себя, расплакалась. Все равно он ничего не поймет. Да и к чему это?»

    Закончив уборку комнаты, Даша умылась, надела новое платье, перед зеркалом тщательно причесала волосы, долго рассматривала свое лицо. Вздохнула, подсела к столу, взяла книгу. Но читать не хотелось. В книге описывалась жизнь счастливо влюбленных. Все это Даше сейчас казалось неправдоподобным, и она закрыла книгу. Посмотрела на сына. Он в кузовке грузового автомобиля из цветных кубиков сооружал башню. Вершина не удавалась, но малыш терпеливо добивался своего, пока башня не опрокинулась вместе с грузовиком. Коля встал с пола и подошел к матери.

    - Мама, я хочу сказку.

    Даша взяла его на колени, поцеловала.

    - А не пора ли тебе спать?

    - Не хочу спать. Сказку хочу!

    - Ну, слушай сказку. - Даша с минуту молчала.- В некотором царстве, в некотором государстве жила-была девочка. Звали ее Чернушка. Она была сирота и у нее была злая-презлая мачеха…

    Постучали в дверь: «Наташа!» - подумала Даша. Рядом с нею жила молодая соседка, жена техника. Даша обрадовалась соседке. Неплохо бы купить бутылку вина. Они вдвоем скромно отметят день рождения.

    - Входите! - сказала Даша.

    Мальчик сполз с колен матери и побежал к двери, радостно крича:

    - Тетя Ната, тетя Ната!

    Дверь распахнулась, и Даша в темном квадрате увидела… Николая. Она испугалась от неожиданности, растерянно смотрела на него. Мальчик, вместо тети Наты увидев чужого дядю, бросился назад, ткнулся головой матери в колени.

    - Добрый вечер, Дарья Алексеевна, - сказал Николай, глядя то на нее, то на мальчика. - Вы меня, конечно, не ожидали. А я все-таки пришел…

    Даша смотрела на него, не зная, радоваться или негодовать. В душе запутанный клубок - радости, обиды, надежды и сомнения. С чем он пришел? Чтобы оправдываться?

    «Она ненавидит меня», - подумал Николай, присматриваясь к ее строгому лицу, к чуть прищуренным глазам.

    - Пришел, чтобы продолжить наш разговор, - сказал он, стоя посреди комнаты.

    Даша горько усмехнулась, погладила голову сына.

    - Зачем? - чуть слышно спросила она. - Вы сегодня упрекнули меня…

    - Вы хотите быть честным перед своей совестью? Вам неприятно, что кто-то может плохо думать о вас? А вы не обращайте на это внимание. О нашем разговоре забудьте.

    - Это невозможно. Я хочу выяснить…

    - Что выяснить? Кто из нас прав? Но я ни в чем не собираюсь обвинять вас. А если сегодня сказала что-нибудь лишнее, прошу прощения. Я и сама не знала, что говорила. Просто нервы…

    Николай сделал к ней шаг. Даша вспомнила портрет Тороповой на его письменном столе. В душе пробудились старые обиды.

    Мальчик внимательно рассматривал незнакомого ему человека.

    - Даша, скажите, наконец, в чем дело?

    - Если у вас сохранилось ко мне хоть немного чувства уважения, оставьте меня в покое. Я все сказала вам.

    - Вы ничего не сказали.

    - Вы пришли оправдываться? Вам стыдно за то, что вы тогда плохо обошлись со мной? Очень прошу вас… - Даша с мольбой в глазах посмотрела на него.

    - Вы гоните меня? Неужели все то, что у нас было тогда, не дает мне права?…

    - К чему вспоминать прошлое? Вам тут нечего делать,- уже окрепшим голосом заявила она.

    - Это бессердечно. Вот и тогда вы поступили со мной так же. Мне страшно вспомнить то время… Вы не можете представить себе, что я пережил…

    - Ах, оставьте! Если бы вы хотя бы час побыли на моем месте…

    Голос Даши дрожал, вот-вот сорвется на рыдание. И странно, у нее теперь не было к нему той обиды, что жила в сердце столько лет. Если бы он сейчас, вместо того, чтобы оправдываться, сказал ей: «Даша, забудем все старое. Я по-прежнему люблю тебя», - она все простила бы ему, все забыла. Но он не скажет этого… Он пришел к ней оправдываться… Ему хочется быть чистеньким во что бы то ни стало.

    - Даша, вспомните, как я любил вас…

    У нее вдруг дрогнули губы, глаза заволоклись слезами, и она видела его, как сквозь запотевшие стекла очков. Еще минута, другая, и она не в силах будет сдержать своих чувств.

    Взгляд Николая остановился на мальчике, который стоял все так же, обхватив колени матери, как бы боясь отдать ее чужому дяде. Чем пристальнее Николай всматривался в мальчика, тем больше преображалось его лицо: на нем напряжение сменялось удивлением, радостью, счастливой догадкой. Он бросился к мальчику, схватил его на руки. Ребенок испугался, заплакал, начал вырываться. Даша почти выхватила сына из рук Николая.

    - Что вы делаете? Вы испугали его!

    - Это наш сын?!

    - Откуда вы взяли? Стыдились бы говорить. Не смейте прикасаться к нему. Уйдите, - ответила она, прижав к себе сына, будто у нее собирались отобрать его.

    - Теперь я начинаю кое-что понимать… Даша, скажи, мой сын?

    - Нет!

    Николай снова сделал к ней шаг.

    - Даша!

    Ребенок опять заплакал.

    - Уйдите, - сказала Даша.

    Николай опустился перед нею на колени.

    - Даша!…

    - Встаньте! - строго сказала она.

    Снова стук в дверь. Теперь Даша не сомневалась, что на этот раз пришла соседка, и не знала - радоваться или досадовать.

    - Встаньте! - тихо повторила она.

    - Не встану.

    Даша покосилась на дверь.

    - Войдите!

    И каково было ее удивление и на этот раз, когда в комнату вошел Брусков с огромным букетом цветов. Увидев Николая, все еще стоявшего перед Дашей на коленях, он попятился к двери.

    - Простите…

    Николай поднялся с пола, растерянный, сконфуженный, бросил на Брускова неприязненный взгляд.

«Так вот почему она гонит меня!» - мелькнула догадка, и его охватило чувство тоски и отчаяния.

    - Я, Дарья Алексеевна, пришел поздравить вас с днем рождения. Извините. - Брусков взялся за дверную ручку.

    Даша так растерялась, что не знала, как себя вести, что говорить. Все было похоже на сон. Она знала, что Николай и Брусков - друзья еще по институту, вместе работают над каким-то проектом. Из-за нее они могут рассориться, возненавидеть друг друга. В испуге она смотрела то на одного, то на другого.

    Мальчик обрадовался Брускову, подбежал к нему, протянул к нему ручонки.

    - Дядя Володя!

    Брусков нагнулся и взял его на руки. Малыш обхватил его шею, припал головой к щеке, кося глаза на чужого человека. Николай подумал, что его товарищ здесь не случайный гость, если к нему успел привязаться сьн Даши. Он хмуро посмотрел на Брускова, потом на Дашу. Она все так же растерянно стояла у стола.

    - Так, - мрачно проговорил он. - Ну что же, счастливо оставаться. - Повернулся и вышел из комнаты.

    - Вы простите меня, Дарья Алексеевна, что нагрянул не вовремя, - сказал Брусков. Лицо его было озадачено и печально.

    - Что вы заладили, простите, простите. Вот и хорошо, что нагрянули. - Даша улыбнулась ему сквозь слезы. В ее улыбке было что-то горькое и непонятное.

    Брусков опустил на пол мальчика.

    - Как-то все получается странно… Да, очень странно и непонятно. Спокойной вам ночи, Дарья Алексеевна. - Он холодно посмотрел на Дашу, поклонился и направился к двери.

    Даша, покусывая губы, молча смотрела на него. Мальчик бросился вдогонку Брускову, поймал его за руку.

    - Дядя Володя, вы уже уходите? Не уходите. Я хочу сказку.

    Брусков остановился, провел рукой по мягким волосам мальчика.

    - Милый мой малышок! Сказок я не знаю.

    И Брусков скрылся за дверью. Даша долго прислушивалась к его шагам по лестнице, потом на тротуаре. С минуту она стояла посреди комнаты, думая о том, как слепы мужчины, одержимые страстью. Никто из них не потрудился заглянуть ей в душу. Горло сдавили рыдания, в глазах потемнело. Даша вяло опустилась на стул.

    - Мама, ты опять плачешь?

    - Нет, мой мальчик, я не плачу. Я так просто.- Она вытерла пальцами слезы, попыталась улыбнуться.

    - Это все дядя чужой.

    - Не смей так о нем…

    Даша положила на стол голову и заплакала. «Теперь все кончено, - думала она. - Зачем же я столько ждала? Прав Брусков: все получается странно и непонятно…»


ГДЕ ЖЕ ЛОГИКА?


    Заложив руки в карманы, Николай возбужденно ходил по комнате, стараясь осмыслить все то, что час назад произошло в комнате Даши. Что же произошло? Когда он вошел к ней, она растерялась, даже испугалась. В ее глазах он прочел суровое: «Зачем ты пришел ко мне?!» Но вместе с тем она будто обрадовалась. С ее лица наконец спала маска непроницаемости. Растерянность сменилась неприязнью, потом сомнением и колебанием, словно она намеревалась сказать ему что-то значительное, но не решалась. Когда он обратил внимание на ее сына, взял его на руки, с Дашей произошло что-то непонятное. Глаза ее вспыхнули ненавистью, и вся она преобразилась. Когда-то Даша была доверчивой и ласковой, он никогда не замечал в ней резкости, упрямой настойчивости. Ну, пусть не любит, можно ведь объясниться более спокойно.

    Теперь Николаю казалось, что разгадку непонятного поведения Даши надо искать в ее ребенке. «Неужели это мой сын? - думал Николай. - Почему же все эти годы она скрывала все от меня? Не было ли ее замужество ширмой? А может быть, она и замуж вышла ради ребенка? Возможно, она и ненавидит меня за то, что я причинил ей столько страданий?»

    Перед глазами стояло испуганное лицо мальчика. Принесла же нелегкая этого Брускова! Николай пришел к Даше, полный решимости выяснить все, что волновало, мучило его столько лет. Догадка, что он искалечил жизнь девушке, приходила и раньше. Но почему же Даша об этом не хочет сказать прямо?

    Сколько ни думал Николай, прийти к чему-нибудь определенному не мог. Даша по-прежнему оставалась для него загадкой.

    Он пытался разобраться в своих чувствах к Даше. Да, он любил ее. Но она предпочла другого. Для него это было тяжелым ударом. Николаю тогда казалось, что с потерей Даши он потерял способность радоваться, весь мир будто померк перед его глазами. В душе долго жила застарелая боль. Потом встретилась другая девушка, которая отвлекла его мысли от навсегда потерянной им Даши, встряхнула его. Он полюбил Надю, и образ Даши постепенно сгладился в памяти. Надя полюбила его товарища. Снова повторился замкнутый круг горечи и обиды, напрасных надежд и унылых раздумий. А время шло. В работе без остатка сгорали дни, на сердце зарубцовывались раны.

    И вот они встретились с Дашей теперь уже взрослыми. При первой встрече Даша разбудила в нем не только радостные воспоминания, но и хорошие юношеские чувства и мечты. Но каждая встреча оставляла в душе горький осадок.

    Сегодня Николай узнал и другое, не менее тяжелое для себя: Даша любит Брускова. Возможно, у них дело идет к женитьбе. Отсюда и холодность, резкость и нервозность Даши. Он представил себе небольшую, очень милую комнату. На столе цветы. Брусков сидит за столом, не сводит влюбленных глаз с Даши… Николай невольно охнул от подступающей к сердцу боли…

    «Видно, я такой неудачник», - думал он, продолжая ходить по комнате. Из черной овальной рамки ему улыбалась белокурая девушка. К чему это? Она любит своего мужа, у нее есть дети. Имел ли он право на эту любовь? И какой был смысл ему столько лет безнадежно любить жену своего товарища?

    Была ли это любовь? Была! Но с годами она перешла в дружбу. А портрет в траурной рамке? Это память о неудачной и грустной любви, как веточка с пятью еловыми шишками. Эти две реликвии, каждая по-своему дорога для него, столько лет мирно уживались между собой. Сейчас он почувствовал, что простая еловая веточка для него дороже изящной миниатюры…

    И снова мысли возвращались к Брускову. За время совместной работы над проектом поточной линии механического цеха они еще больше поняли друг друга. Они стали хорошими товарищами. Брусков прежде всего интересный человек, культурный, образованный инженер. Николай дорожил дружбой с ним. Теперь между ними встала женщина. Выдержит ли их дружба это испытание?

    Николай снова принялся нервно ходить по комнате. Посмотрел на часы. Было начало десятого.

    В коридоре раздался звонок. Вскоре послышались твердые мужские шаги. Стук в дверь.

    - Да! - ответил Николай.

    Дверь открылась, в нее просунулся Брусков, держа в руках трубы свернутых чертежей. Лицо его было мрачно. Охваченный тревожным предчувствием, Николай молча смотрел на него.

    - Пришел сказать, что я вам больше не соавтор.- Брусков положил на стол чертежи и папку с расчетами.

    - Это почему же, Володя! - удивился Николай. - И к чему это «вы»?

    - У меня свои принципы. Работать вдвоем над проектом - это хорошо, но любить женщину… - Брусков развел руками.

    - И какой следует из этого вывод? - спросил Николай, печально глядя на Брускова.

    - Я вам больше не соавтор, - ответил тот.

    - Не думал я…

    - Мне теперь неинтересно, что вы думаете обо мне, - буркнул Брусков, закуривая папиросу.

    «Будто все сговорились против меня», - в досаде подумал Николай.

    - Прощайте! - Брусков поклонился, приложив правую руку к груди.

    - Подожди, Володя.

    Брусков, держась за ручку двери, повернул голову.

    - Слушаю.

    - Володя, к чему это? Мы с тобой люди взрослые… - начал было Николай, глядя на товарища.

    - Я поступаю сообразно своим убеждениям. Если бы я не уважал вас… Будем по-мужски откровенны. Мы не дилломаты. Вы знаете, что я люблю эту женщину…

    - Значит, дружба наша была мыльным пузырем? Брусков пожал плечами.

    - Видите, Николай Емельянович… Если бы я не уважал вас… Как же я буду работать с вами над проектом, встречаться, дружить, если каждую минуту буду думать, что вас любит женщина, без которой я не могу жить? Вам это кажется мелодрамой? Ну что ж, у каждого свои убеждения.

    - Откуда ты взял, что она любит меня? - спросил Николай с грустной улыбкой.

    - Эх, да что об этом говорить! - Брусков безнадежно махнул рукой.

    - Ничего ты не понял, дружок. Здесь все гораздо сложнее, серьезнее, чем ты думаешь.

    Помолчали.

    - Итак, я сказал все. Чертежи вам вернул, - промолвил Брусков, снимая со шляпы пылинку.

    - Но кроме личных чувств есть гражданский долг. Наш проект нужен ни мне, ни тебе. Он нужен производству, государству. И вот ради личных принципов ты умываешь руки. Где же тут логика, Володя?

    - Вы - автор. Я помогал вам, как умел. Вы и сами доведете его до конца.

    - А ты все же подумай. Продолжим наш разговор через несколько дней, хорошо?

    - Мое решение твердо. Прощайте!

    Он поклонился и вышел из комнаты. Николай сел на диван, опустил на ладони голову и долго сидел в таком положении.

    Потерять любимую женщину - это тяжело, но нелегка и потеря друга.


ДОГАДКА ПОДТВЕРДИЛАСЬ


    В воскресенье Надя водила детей в кукольный театр. После спектакля она увидела Дашу, которая была тоже с сыном.

    - Дашенька! Как хорошо, что мы встретились! - воскликнула Надя, улыбаясь и протягивая обе руки.

    -  Здравствуйте, Надежда Владимировна, - ответила Даша.

    - Это ваш сын? - спросила Надя. - Чудесный мальчик! - Она нагнулась и поцеловала малыша.

    - Что-то вас не видно на заводе, - сказала Даша.

    - Я не работаю. Ушла. Домохозяйкой стала. - Надя вздохнула.

    - Не жалеете?

    - Жалею, конечно. Но мне трудно было учиться заочно. Осенью думаю вернуться на завод.

    Лицо Даши было строго, она как будто тяготилась встречей. Наде давно хотелось узнать, за что Даша обиделась на нее.

    Недалеко от театра был скверик с фонтаном и цветником. Надя предложила посидеть на свежем воздухе. Выбрали скамейку против фонтана. Коля и Вовка быстро познакомились и пустились взапуски вокруг фонтана, почуяв свободу и простор. На коленях Нади сидела Наташенька, белокурая и голубоглазая. Она недавно стала ходить и уже забавно лепетала.

    - Даша, я давно собираюсь спросить у вас… - начала Надя, немного волнуясь.

    - О чем? - тихо спросила Даша. Лицо ее было грустно и задумчиво. Она вспомнила встречу с Николаем в доме Тороповых.

    - Обещаете быть со мной откровенной и искренней?

    - Обещаю.

    - Скажите, почему после того вечера вы стали избегать меня?

    - Вот вас что интересует!

    - Мы подружили с вами. А после того вечера… Вы с Горбачевым и раньше были знакомы?

    Лицо Даши слегка покраснело.

    - Вы же знаете об этом.

    - Откуда я могла знать? Мне показалось, что я обидела чем-то вас. Если это так, простите. Поверьте, я не хотела причинять вам ничего плохого.

    - Нет, Надежда Владимировна, я не обиделась на вас. Просто у меня были свои причины. - Даша вздохнула и опустила глаза. Несколько секунд молчала.

    - Значит, вы с Горбачевым и раньше были знакомы? Так?

    - Да, мы были знакомы. Почему вас интересует это? - в свою очередь спросила Даша, глядя в упор на собеседницу.

    - Это - друг моего мужа. Они вместе учились,- ответила Надя и, помолчав, спросила: - Вы в прошлый раз так и не сказали мне, почему ушли от мужа.

    Даша некоторое время смотрела на свои руки, будто изучая их.

    - У меня не было мужа.

    - Но вы мне говорили…

    - Я неправду говорила. - Даша помолчала. - Если вас интересует это, - скажу. Я не была замужем. Давно я полюбила молодого человека. Он обманул меня и бросил. Полюбил другую. А у меня родился сын. Я много пережила…

    Даша рассказала, как ее выгнали из дому, как она хотела броситься под поезд, как уехала в другой город, работала, училась.

    - С тех пор я перестала верить мужчинам, живу только для ребенка. Находились люди, которым я нравилась, и они мне нравились. Но я не верила им. Больше всего я боялась обмана. Что может быть горше того, когда обманывают твои самые святые чувства. - Даша вдруг спохватилась. - Ну вот, я разболталась. Видите, в этом нет ничего интересного…

    Надя взяла Дашину руку и прижала ее к щеке.

    - Представляю, как вам было тяжело. Но вы твердая женщина. Я всегда завидую таким. Я бы не вынесла…

    - Я любила, долго верила, надеялась…

    - Значит, вы после того не выходили замуж?

    - Мне тогда было не до этого.

    - Понимаю. Скажите, а сейчас осталось что-нибудь хорошего к тому человеку, имя которого вы не сказали?

    - Не знаю. Из-за него я пережила столько горя.- Даша приложила платочек к глазам.

    - Вы, Дашенька, не до конца были откровенны со мной, - оказала Надя, преданно и участливо глядя в ее печальные глаза.

    - Я сказала вам правду.

    - Теперь я понимаю, почему вы отшатнулись от меня после того вечера. Я причинала вам тогда много боли. Вы простите меня. Я ведь не знала. Скажите, тот молодой человек - Горбачев?

    - Да, - тихо ответила Даша.

    - Тут произошло какое-то страшное недоразумение, - сказала Надя.

    - Если бы это было так, - вздохнула Даша.

    - Оно так и есть. Я давно знаю Горбачева, как человека, не способного на подлость, - убежденно заявила Надя.

    - Но как прикажете понимать все это? - спросила Даша, комкая платочек.

    - Кое-что я начинаю вспоминать. Вы, наверное, знаете, что я познакомилась с ним, когда он учился в институте. Он рассказывал как-то мне, что любил девушку, хотел на ней жениться. Переписывался с нею. И вот однажды получил письмо от ее матери…

    - Какое письмо?

    - Ваша мать написала ему, что вы вышли замуж за другого. В письме было что-то обидное для него,- ответила Надя.

    - Он выдумал это письмо, чтобы оправдать свой поступок. А от него я получила такое письмо, что и вспоминать страшно. С этого все и началось.

    Даша не верила в какое-то письмо мачехи, считала его вымыслом. Если бы Николай даже и получил такое письмо, почему же он не написал об этом ей, не опросил у нее? Значит, он поверил кому-то, а не ей верил? Даша была не рада, что разоткровенничалась с Надей.

    - Вы любите его? - спросила Надя.

    - Разве склеишь разбитую чашу? - грустно ответила Даша.

    - Но у вас сын. Неужели Николай не знает, что он отец вашего ребенка?

    - Я скрывала это от него. Сейчас он, кажется, начинает догадываться.

    - Значит, вы все время скрывали от него, что у вас сын? Это жестоко с вашей стороны. Он и без того наказан.

    - Я много страдала из-за него, потеряла веру. Надежда Владимировна, милая, очень прошу вас, пусть наш разговор останется между нами. Дайте мне честное слово, - взволнованно проговорила Даша, прижав к груди руки.

    - Нет, такого слова дать вам не могу. - Это будет несправедливо, нечестно…

    - У вас - сын. Но если вы окончательно разуверились в Горбачеве… Если у вас ничего не сохранилось к нему, кроме презрения…

    - Будем до конца откровенны, - сказала Даша. - Если бы я не знала, что он любит… другую…

    Лицо Нади вдруг густо покраснело. Да, Николай любил ее, возможно, ради нее он и приехал на работу в этот город. Об этом знал и ее муж, иначе он не ревновал бы ее к Николаю. Наде было очень стыдно, что она, помимо своей воли, причинила страдание этой женщине. Она прижала ладони к пылающим щекам.

    Признание Даши взволновало и озадачило Надю. Сознавать, что, возможно, она была причиной трагически сложившейся любви и жизни этой милой, умной женщины, было просто ужасно…

    Дома Надя рассказала обо всем мужу. Он молча выслушал ее и сказал:

    - Это невероятно! Да, Николай очень любил ее.

    - Самое невероятное то, что он не знает о своем сыне. Как ты думаешь, сохранились ли у него чувства к Даше?

    - Не знаю. При мне он редко говорил о ней.

    - Завтра я расскажу ему обо всем. Приглашу его к нам.

    - Пригласи.

    На другой день Надя позвонила Николаю на завод, просила, чтобы после работы он обязательно зашел. Он ответил, что не может прийти сегодня, у него производственное совещание.

    - Раз в жизни можно пропустить совещание. У меня к вам серьезный разговор. Да, очень серьезный и небезынтересный для вас. Нет, вы не шутите. Это очень и очень важно для вас и еще кое для кого. Придете? Ждем вас.

    Пришел Николай к Тороповым в восьмом часу вечера. Встретила его Надя.

    - А Василий вас ждал, ждал. У него какое-то срочное дело с Москвой. Ушел на почту, - сказала Надя.

    - Ну, как вы тут?

    - Ничего. Живем кое-как. Давайте лучше поговорим о вас. Только не удивляйтесь, - предупредила Надя.

    Николай заметил, что Надя была озабочена и взволнована. Присматриваясь к ее лицу, он невольно подумал: та ли это Надя, которую он любил несколько лет? И что осталось от той любви сейчас? Нежное уважение да тихая грусть?

    - Ну-с, Надежда Владимировна, чем вы собираетесь огорошить меня? - улыбаясь, спросил Николай.

    - Ой, не знаю, с чего и начинать. Это касается вас и Даши.

    - Что это вы вспомнили о ней?

    Надя посмотрела ему в глаза строго, испытующе.

    - Разве она для вас ничего не значит? Николая смутил этот вопрос.

    - Я ведь все теперь знаю, - сказала Надя осуждающе.

    - Что, например?

    - А то, что вас полюбила девушка, а вы обманули ее. Как вы могли это сделать? Она столько перенесла из-за вас страданий, - сердито проговорила Надя.

    - Но она не стала меня ждать, вышла замуж.

    - Откуда вы взяли это?

    - Из письма ее матери.

    - А вы не знаете, что эта мать в зимнюю стужу выгнала Дашу из дому в то время, когда она ожидала ребенка? Вашего ребенка.

    - Даша любит другого, потому и не хочет признать меня за отца ее ребенка.

    - Откуда вы это знаете?

    - Знаю.

    - Вы дождетесь, когда у вас из-под носа выхватят Дашу.

    Она была права. То, что он услышал от нее, - в мыслях Николая вызвало новую путаницу. Он начал было свыкаться с мыслью, что Даша для него потеряна навсегда, а догадки о сыне оставались только догадками. Теперь же догадки подтвердились: у Даши сын, Даша по существу его жена. Но простит ли она ему то, что он поверил злым наветам, причинил ей столько страданий? К тому же он был уверен, что она любит Брускова.

    Снова замыкался круг противоречий, решение которых зависело не от него. Его тянуло к Даше, к сыну, но он боялся ее холодного, ничем не прикрытого презрения. Несколько раз он порывался пойти к ней. Предлог теперь у него был - проведать сына. Он покупал ему игрушки. Но каждый раз его что-то удерживало. Игрушки в квартире прибавлялись, а встречу с сыном он откладывал на другой раз. Соседка Марья Тимофеевна, наблюдая, как он развлекался игрушками, качала головой.

    - Никак, магазин игрушек открыть задумал?

    - Будем торговать, Тимофеевна, - шутил Николай.

    - Это ты по детишкам тоскуешь. Жизнь - она ведь требует своего, - философски заключила Марья Тимофеевна.

    - В детство впадаю, - Николай грустно улыбнулся.

    - Смеешься, а на душе у тебя невесело. Ты ведь, сынок, из породы веселых. И чего дома сиднем сидишь? То с чертежами, то с игрушками возишься. - Старуха плутовато прищурила серые добродушные глаза. - С начальством воевать умеешь, а перед бабами тово… пасуешь. А бабы мужиков любят смелых, настойчивых. Смелость - она города берет. Один раз неудача, гляди, другой раз повезет. Так-то, сынок.

    Николай посмотрел на старушку и покачал головой.

    - Ой, Тимофеевна!

    Она будто угадала его мысли. Еще по дороге с завода домой он подумал: «Не пойти ли сегодня к Даше? День субботний, она, конечно, будет дома. Сделать еще одну попытку развязать тугой узел. Предлог есть - проведать сына». Пугало то, что у Даши он может снова встретить Брускова. После разговора с Марьей Тимофеевной Николай отбросил свои колебания, побрился, надел новый костюм, завернул в газету несколько игрушек.

    - Тимофеевна, я пошел, - крикнул он в прихожей.

    Чем ближе он подходил к дому, где жила Даша, тем чаще билось сердце, волнение захватывало дыхание. Не наткнуться бы на Брускова. Вот и дом. Николай быстро поднялся на второй этаж, перед тем как постучать в дверь, осмотрел костюм, поправил галстук. А сердце тук-тук-тук. Он даже вспотел от волнения, вынул платок, отер лицо. Даша, сын - вот за этой дверью. Такие близкие и далекие.

    На слабый, неуверенный стук в дверь донесся знакомый милый голос:

- Войдите!

    Николай решительно распахнул дверь. Даша занималась уборкой. В коротком ситцевом сарафанчике, тесном в груди и бедрах, в белой косынке и домашних тапочках на босу ногу, она стояла посреди комнаты, держа в руках мокрую тряпку, которой вытирала полы. На ее лице - испуг, радость, растерянность. Они молча смотрели друг на друга. Тряпка упала из рук. Николаю показалось, что перед ним стоит та Даша, которую он знал несколько лет назад…

    - Дашенька! - крикнул он. Положил на пол игрушки, бросился к ней.

    У Даши мелко подрагивали губы, глаза блестели. Она не могла вымолвить ни слова. Николай так крепко стиснул ее в объятиях, что у нее перехватило дыхание.

    - Дашенька, милая, я теперь все знаю… Прости, родная!

    Даша будто лишилась речи. Когда он поцеловал ее, у нее закружилась голова.

    - Коля, - прошептала она, улыбаясь и плача. Обвила руками его шею, щекой припала к его щеке.

    Мальчик, сидя на стуле и болтая ногами, в недоумении смотрел на чужого дядю, который обнимал и целовал его мать. Дядя Володя никогда не делал этого, он только здоровался с нею за руку и смотрел на нее. Почему же мама смеется и плачет?…

    Даша поняла все, как только Николай появился в дверях. С некоторых пор она начала верить, что он придет к ней. И она его ждала. Ждала его в амбулатории, ждала случайной встречи на улице, ждала вечерами в скверике, когда ее преследовал Брусков… Сама не понимая того, она ждала его все эти долгие годы. Сердце не обмануло.

    Немного придя в себя, Даша страшно смутилась, что у нее не убрана комната и что сама она стоит в стареньком, выцветшем сарафанчике и тапочках на босу ногу.

    - А я уборкой занималась, - сказала, как бы оправдываясь.

    Николай бросился к сыну, схватил его на руки, начал целовать. Первый раз в жизни он ощутил в себе отцовские чувства. Было горько от сознания того, что сколько лет он не подозревал о существовании сына. Сколько потеряно лет! Распаковал игрушки.

    - Это тебе пока авансом, Николай Николаевич.

    - Выйди на минутку, - попросила Даша, указывая глазами на свой сарафанчик.

    - Тебе, Дашенька, лучших нарядов и не надо. Ты сейчас - прежняя, хорошая. - Он подошел к ней, снова привлек ее к себе.

    Даша провела тыльной сторонойладони по его волосам.

    - Теперь ты меня не выгонишь. А выгонишь - сяду на пороге и, как цепной пес, буду охранять свою семью. Нас теперь двое мужчин и оба Николая. В обиду себя не дадим. Хватит того, что было. Ладно, Дашенька, три минуты тебе хватит?

    Она кивнула головой.

    Даша быстро закончила уборку, одела Коленьке чистенький костюмчик и только после этого принялась приводить себя в порядок. Переодеваясь перед зеркалом, она вся светилась. Еще недавно им обоим казалось, что на пути к их примирению стоят непреодолимые преграды. Но оказалось достаточно одного взгляда, улыбки, теплоты в голосе, чтобы понять друг друга, отбросить прочь все наносное, ненужное.

    Когда Николай снова вошел в комнату, Даша была в светлом платье. Он посмотрел на нее и ужаснулся от мысли, что мог навсегда потерять Дашу и сына.

    - Поцелуй папу, - сказала Даша.

    Мальчик протянул ручонки к Николаю, тот взял сына на руки, прижал к груди.

    - Мама, ты купила мне папу? - вдруг спросил мальчик.

    Николай и Даша рассмеялись.

    - Нет, сынок, он сам пришел к нам, - улыбнулась Даша.

    Пока Николай возился на полу, показывая сыну, как заводить механические игрушки, Даша хлопотала у стола.


ТАСЯ


    Василий давно стал присматриваться к Таисии Львовне. Тася была молода и красива. В этой веселой, решительной женщине ему нравилось то, что она смотрела на жизнь с легкостью и беззаботностью, никогда не жаловалась на неудачи и скуку.

    В доме Тася была полновластной хозяйкой и командовала мужем, как ей вздумается. Занятый постоянно производственными делами, Геннадий Трофимович ничем и никогда не ограничивал ее. «Чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакало», - часто говорил он. У них были дети - мальчик и девочка. Тася любила их, как всякая мать любит своих детей, но она не приносила им в жертву себя, свое благополучие, поэтому дети не мешали ей жить в свое удовольствие. Любила ли она мужа? - об этом Тася никогда не задумывалась. Всех мужей она считала весьма далекими от понятий семейной этики, супружеской верности. Они только женам стараются вдалбливать в голову эти требования, а сами не прочь изменить при первом же удобном случае. Жен, слепо верящих своим даже порядочным, любящим мужьям, Тася считала дурехами.

    Когда Николай Горбачев выиграл бой за свое изобретение и о нем на заводе ходила добрая молва, Тася заглядывалась на него. Но тот не заметил ее многообещающих взглядов, и она махнула на него рукой Таких недогадливых молодых людей она не считала даже за мужчин. Потом ее внимание привлек строгий, умный, чопорный Брусков. Но он, как позже узнала Тася, был безнадежно влюблен в какую-то врачиху, часами простаивал перед ее окнами. И вот глаза Таси остановились на Василии Ивановиче. Сначала она выступала перед ним в роли смиренной и целомудренной поклонницы его таланта, потом они стали друзьями. Ее муж после выхода в свет книги Торопова объявил его лучшим своим другом.

    Василий Иванович считал себя человеком порядочным, он и мысли не долускал изменить жене, сделать подлость товарищу, поэтому вел себя с Тасей сдержанно. И в то же время Тася почему-то влекла его к себе.

    Однажды Тася, болтая с ним по телефону, как бы между прочим упрекнула, что он до сих пор не пригласил ее на прогулку в лес. Василий Иванович невольно обрадовался этому. Условились о встрече.

    И вот автомашина, мягко покачиваясь, словно по тоннелю, мчится по лесной дороге, устланной желтой опавшей листвой. В открытые витражи врывается аромат осеннего леса. По сторонам бегут березы, их стволы от солнца светятся, будто сами излучают мягкий свет, стволы сосен отливают жаркой медью. В зеркалах озер отражаются облака и голубое небо. Тася сидит рядом с Василием Ивановичем, по-детски восхищается всем.

    Тася сама облюбовала поляну подальше от дороги. Осень одела деревья в золотую парчу. Под малейшим дуновением ветра на землю летят лалевые бабочки, медленно кружась в воздухе. Пахнет крепким настоем хвои, сухой палой листвой. Где-то дятел усердно выстукивает клювом.

    - Красота-то какая! - взволнованно говорила Тася, очарованными глазами глядя по сторонам. Она и сама была похожа на эту чудесную золотую осень. И волосы под цвет осенней листвы.

    Василий Иванович больше смотрел на Тасю, чем на красоты лесной глухомани, и думал: не полюбил ли он эту женщину? Что ой мучительно желал ее - этого он не скрывал ни от себя, ни от нее.

    Тася взяла его под руку, и они медленно пошли по поляне, шурша опавшей листвой. Он крепко стиснул ее руку. Она, смеясь, повернула к нему лицо и посмотрела в глаза. Василий Иванович порывисто привлек ее к себе. В эти мгновения он забыл обо всем.

    - Мальчик мой, - возбужденно проговорила Тася, глядя ему в лицо со счастливой улыбкой и смеющимися глазами.

    - Тася, милая, - ответил Василий Иванович, не выпуская ее из объятий, боясь, что она выпорхнет из его рук и, подобно бабочке, растворится в золоте осенней листвы.

    - Я давно это знала. Еще на вечере в твоем доме, когда ты первый раз посмотрел мне в глаза. - Она снова потянулась к нему.

    Тася отдавалась своим чувствам бурно, не задумываясь о том, к чему они могут привести ее. От жизни она легко и весело брала все, что было для нее приятным.

    И вот то, о чем давно тайно мечтал Василий Иванович, что не давало ему покоя, свершилось. И он вдруг почувствовал угрызение совести, на душе стало гадко, мерзко, он вспомнил о Наде и ужаснулся своему поступку. «Что я сделал!» - подумал он, поняв, как оскорбил жену, детей, какую обиду нанес товарищу, как запятнал себя…

    С этой прогулки началось все. Василий Иванович долго терзался сознанием своего падения. Он проклинал свою слабость, не мог простить себе проступка.

    Но когда он вспоминал Тасины губы, ее горячие глаза,.неудержимые ласки, у него кружилась голова. «Что же делать, если этому суждено было случиться, - успокаивал он свою совесть. - Не стану же я каяться перед женой. Она ничего не знает, это останется в тайне и никогда больше не повторится. Может, и она изменяла мне, а я ничего не знал, и это не портило наших семейных отношений».

    Потом он начал оправдывать свой поступок, убеждать себя в том, что он это делает не потому, что ему хотелось этого ради удовольствия. Ему на себе надо познать все, что случается с людьми. Как же он может писать о любви, верности, измене, если всего этого он сам еще не испытал?

Временами верх брало благоразумие, и тогда Василий Иванович говорил себе: «Это гнусно

и это больше не повторится». И странно, чем больше убеждает себя, что это не повторится, тем неудержимее его влечение.

    Отношения Василия Ивановича с женой стали еще более сложными, еще более натянутыми, доходящими до обоюдной отчужденности. Надя жила своей жизнью: дети, домашние хлопоты, учеба - вот ее мир и круг интересов. У него свой круг забот, интересов, своя жизнь.

    Он знал, что его отношения к Тасе не могут не отразиться на семье, и он старался всеми силами уберечь свою семью, давал себе слово, что с Тасей все уже покончено, он перед Надей и детьми постарается искупить свою вину. Но когда через неделю Тася снова позвонила ему, что не плохо было бы повторить прогулку, он с радостью откликнулся на это.

    И снова езда на автомобиле по лесным дорогам и полянам, золотой ливень листвы, запах осеннего леса…

    Встречи с Тасей постепенно становились для Василия Ивановича необходимыми. Чем больше он узнавал эту женщину, тем дальше чувствами и мыслями уходил от жены и детей.

    С наступлением зимы прогулки по лесу прекратились. Надо было придумывать новые безопасные места для встреч, так как в городе оба они были людьми заметными. Малейшая оплошность могла вызвать осложнения. Тася оказалась более смелой и решительной. Они стали встречаться на квартире одной из ее подруг.

    Если первые дни после своего грехопадения Василий Иванович осознавал всю его отвратительность и давал себе слово не повторять больше этого, то со временем он все чаще убеждал себя, что ему все можно. Тасины взгляды на жизнь постепенно передавались и ему. Он научился лгать и лицемерить перед женой. Догадывалась ли Надя о его связи с Тасей, Василий Иванович не знал. Она упорно молчала, и он уверял себя, что она ничего не подозревает.


КОГДА ЛОЖЬ СТАНОВИТСЯ НЕОБХОДИМОСТЬЮ


    В то время, когда Василий Иванович развлекался с женой своего товарища, Надя писала работу по аналитической химии. Перед нею на столе лежали учебники, выписки, формулы. Тихо поскрипывало по бумаге перо. Только маятник больших часов в гостиной нарушал тишину.

    Сначала Надя работала напряженно и сосредоточенно, не думая ни о чем постороннем. Химия - ее любимый предмет, она могла всю ночь просидеть за решением задач. Потом внимание ее начало рассеиваться, и она нет-нет и посмотрит на часы. Уже без четверти два. Надя вздыхает, долго ходит по комнате. На душе тяжело и безрадостно. Опять где-то задержался Василий. В голову мутным потоком текут неприятные, тревожные мысли. Надя снова садится за стол, берет ручку и долго сидит в глубокой задумчивости. Трет пальцами лоб, старается сосредоточиться на работе. Но мысли разлетаются, как пух на ветру.

    Она долго надеялась на порядочность мужа. Тася просто взбалмошная, скучающая от безделья бабенка, ищущая легких приключений. Тем более Василий дружен с ее мужем. Однажды тетя Варя сказала ей, что женщины судачат между собой, будто кто-то видел, как Василий разъезжал на автомобиле с директоршей по лесу. С тех пор Надя потеряла покой.

    Тяжело Наде жить со своими мрачными мыслями, но еще тяжелее молчать. Отношения их с каждым днем становились все хуже, все томительнее, вот-вот оборвутся, как туго натянутые струны.

    - Где ты задерживаешься? - не раз спрашивала Надя, глядя в глаза Василия.

    Он выдумывал какие-то горячие споры в кругу товарищей, какие-то дела. Надя молча слушала его и не знала, верить ему или нет. Она была из тех натур, которым противна всякая ложь, которые сами не умеют лгать и слепо верят другим.

    Василий Иванович часто удивлялся, откуда у него вдруг появилась необходимость этой утонченной до правдоподобия лжи. Всякая ложь и неискренность были противны ему. Себя он считал человеком цельным.

    В доме все шло будто нормально, скандалов не было, и Василий Иванович радовался доверчивости жены. Иногда он с тревогой думал, что рано или поздно она узнает о его связи с Тасей. Что тогда станет с его семьей? Тася смелая до безрассудства.

    Сейчас Надя, сидя перед раскрытым учебником, думала о муже. Перед глазами то и дело вставало веселое, беззаботное лицо Таси. Воображение рисовало картины одну ужаснее другой. От обиды и боли хотелось кричать, от нервного напряжения разболелась голова.

    Уже пять утра, Василия все нет. Не поговорить ли о нем с Николаем? Они старые товарищи. Николай не побоится открыть Василию глаза на правду. Она и сама несколько раз пыталась сделать это, но каждый раз натыкалась на раздражительность мужа и отступала, откладывая разговор до более подходящего случая. Он и к детям последнее время стал относиться холодно, отчужденно, считал их чересчур шаловливыми.

    Пришел он домой, когда уже рассвело. Надя встретила его у двери в кабинет. Посмотрела на его смущенное, виноватое лицо. От него и на этот раз пахло Таенными духами.

    Он стойко выдержал пытливый взгляд жены, попытался улыбнуться. Лицо Нади стало вдруг мертвенно бледным.

    - Доброе утро, Наденька, - сказал он, стараясь казаться веселым и добродушным.

    - Где ты был? - тихо спросила Надя, не отрывая укоризненного взгляда от его глаз.

    - Засиделся с дружками. Выпили с вечера, ну, я и решил заночевать у товарища, - спокойно ответил Василий Иванович и хотел поцеловать ее. Она отстранилась. Он сделал удивленное лицо и прошел в кабинет. Надя вошла следом за ним. Ее выводил из себя сладковатый запах Тасиных духов. У нее все кипело внутри, к горлу подкатывался комок.

    - Где ты пропадаешь ночами? У тебя ведь нет друзей, - сказала Надя, дрожа от обиды и негодования.

    - Ты что, не веришь мне? - раздраженно спросил Василий Иванович, избегая ее глаз.

    - Да, я перестала верить тебе. Ты давно обманываешь меня. Ты был у директорши, воспользовавшись тем, что ее муж, а твой друг, в командировке. И это называется дружбой?!

    - Не мели чепуху, - буркнул Василий Иванович, усаживаясь за письменный стол.

    - Как же ты после этого будешь смотреть в глаза товарищу? Ты ведь у него за столом не раз клялся ему в верности! Как это гадко, мерзко!

    - Ну, знаешь ли… И вообще я не намерен выслушивать твоих глупых нотаций. Надоело! -повысил голос Василий Иванович.

    - Что надоело? Подличать? А мне надоела твоя ложь. Ты настолько изолгался, что перестал быть человеком. Ты забыл, что у тебя семья. Нет, Василий, дальше продолжаться так не может. Мне стыдно за тебя. - Надя закрыла ладонями лицо.

    - Что ты этим хочешь сказать? - вызывающе спросил он.

    - Что ты гадкий, мерзкий. Ты думаешь, мне не известно, где ты проводишь ночи! Об этом люди уже говорят, а ты делаешь вид, что никто ничего не знает,- сквозь слезы говорила Надя.

    - Глупости. Сплетни! - кидал он слова, как пощечины. А сам думал: «Неужели она знает обо всем? А вдруг это дойдет до Геннадия?»

    - Приедет Пышкин, я сама расскажу, какой у него друг.

    - Ты с ума сошла!

    После этого разговора между ними не могло быть примирения, это они понимали оба. Надя не могла простить ему ложь, измену. Василий Иванович хоть и чувствовал себя во всем виноватым перед женой, но не находил мужества честно признать свою вину, попросить у нее прощения. Несмотря на то, что жили они в одной квартире, целыми днями не видели друг друга. Василий Иванович завтракал и обедал в ресторане, дома не выходил из кабинета. В семье было тягостно и тоскливо, жить так дальше для обоих становилось невыносимо. Надо было либо разводиться, либо искать повод мириться.

    Василий Иванович не смог долго вынести такого напряжения в семье и решил на продолжительное время уехать в Москву, чтобы отдохнуть там от семейных неурядиц, от Тасиной любви, от всей той мерзости, в которую он погряз последнее время. Он рассчитывал, что, пока будет проветриваться в Москве, ссора с женой постепенно сгладится, и в доме все войдет в прежнюю колею.

    На пятый день после ссоры Василий Иванович с чемоданом зашел к Наде.

    - Я еду в Москву по делам, - сказал он.

    Она молчала, наклонив голову. Он вздохнул и вышел ив дома.


ОГОНЕК


    Надя поднялась на второй этаж, отыскала номер квартиры. Перед тем как позвонить, заколебалась, чувствуя, что очень волнуется. Стоит ли посвящать Николая и Дашу в свои семейные дела? Для них будет неприятно слушать ее откровение. И надо ли из дому выносить сор?

    - Ах, все равно! - сказала себе Надя и решительно протянула руку к звонку. За дверью послышались шаркающие шаги. Щелкнул замок. В приоткрытой двери показалась пожилая женщина, она удивленно посмотрела на молодую незнакомку.

    - Горбачевы здесь живут? - несмело спросила Надя.

    - Здесь, милая, здесь. Только они гулять пошли,- ответила женщина. - Пожалуйте в комнату. Они скоро придут.

    - Я другой раз, - ответила Надя и вдруг спохватилась, что могла бы созвониться с ними по телефону. Как она не догадалась об этом!

    - Пойдемте, пойдемте, - настойчиво говорила старушка. Ей понравилась молодая женщина с печальным и усталым лицом.

    В квартире Горбачевых не было дорогой мебели, все просто, изящно, удобно.

    Марья Тимофеевна была женщиной словоохотливой, она вдруг принялась рассказывать о Горбачевых.

    - Мой-то сосед, Николай Емельянович, женился летом, привел в дом лебедушку, писаную красавицу, - говорила она, стоя против Нади, скрестив на груди руки. - Веришь ли, милая, будто заново на свет родился после женитьбы. Смотрю на них, касатиков, и душа радуется. Уж как они любят друг друга, как заботятся друг о друге. Придут с работы, резвятся, как дети малые. Она-то, Дарья Алексеевна, доктор, лечила меня. Я еще тогда, грешным делом, подумала: вот бы моему Николаю Емельяновичу такую женушку. Как в воду смотрела!

    Слушая старушку, Надя подумала о том, что ни наветы злых людей, ни превратности судьбы, ни страдания, ни годы не могли погасить любовь в сердце этих людей.

    - Значит, хорошо живут?

    - Живут - дай бог каждому. И меня, старуху, приютили на старости лет, я у них вроде бы матери приемной. Одной семьей живем. Оба-то они сироты, ну, я и рада, что и мне есть за кем присмотреть, словом ласковым обмолвиться, - не без гордости промолвила Марья Тимофеевна. - Своих-то сыновей я в войну лишилась. Теперь Николай Емельянович и Дарья Алексеевна мне вроде бы как дети родные. А вы, милушка, кем же им доводитесь. Сродственница какая или так просто, знакомая? - вдруг спросила старушка.

    - Знакомая, - ответила Надя.

    В коридоре щелкнул замок, скрипнула дверь, послышались оживленные голоса.

    - Пришли, - обрадованно сказала Тимофеевна и вышла из комнаты.

    Надя в волнении смотрела на дверь. В комнату вприпрыжку вбежал Коленька. Увидев постороннюю женщину, остановился возле двери, удивленно присматриваясь к ней.

    - Здравствуй, Коля! Не узнаешь? - сказала Надя.

    - Здравствуйте! А мы с мамой и папой ходили аж на речку. На льду катались. А вы с Вовкой ходите на речку?

    В комнату вошел Николай.

    - Надежда Владимировна! Рад видеть вас! - сказал он, пожимая ее руку.

    - Вы-то к нам и дорогу забыли, - упрекнула Надя. В дверях показалась Даша в темно-синем шерстяном платье с кружевным воротником. Лицо ее разрумянилось от мороза, глаза блестели, на щеках играли ямочки, и вся она светилась здоровьем, молодостью, счастьем.

    - Наденька! - обрадовалась она. - А мы вас вспоминали сегодня.

    - Чем вспоминать, лучше пришли бы проведать. Вот, видите, я пришла к вам.

    - А где же Василий Иванович? - спросила Даша. Лицо Нади сразу сделалось печальным. Николай заметил, что после того, как он видел

    ее последний раз, она очень изменилась.

    - Болели? - спросил он.

    - Нет, ничего.

    - Как ваши ребята? - поинтересовалась Даша.

    - Растут.

    - Ну, а Василий? - спросил Николай.

    Надя посмотрела ему в лицо как-то жалостливо и виновато.

    - С ним что-нибудь случилось? - встревожился Николай.

    - Ничего особенного, - тихо ответила Надя.

    - Мы сейчас попьем чаю, - сказала Даша.

    - Благодарю. Я только на минутку к вам.

    - Нет, мы вас так не отпустим. - Даша вышла из комнаты.

    - Так что ж с Василием? - спросил Николай.- Вы поссорились?

    - Хуже, Николай Емельянович. Я очень несчастна, - ответила Надя и вдруг заплакала.

    - Что с вами? Успокойтесь. Он поэтому и в Москву уехал, что вы поссорились?

    - Не знаю. Я ничего не знаю. Последнее время я перестала понимать его.

    Сквозь слезы, сбивчиво она рассказала о поведении Василия, о том, что в семье у них полный разлад и что она очень страдает.

    Николай слушал ее, нахмурив брови. Он был не столько удивлен, сколько озадачен.

    - Простите за мою откровенность, - сказала Надя, немного успокоившись. - Может, это и глупо с моей стороны посвящать вас в такие неприятные подробности. Но вы были с ним дружны. Вы хорошо влияли на него, он когда-то дорожил вашей дружбой.

    - Упустили мы человека, - сказал Николай, встал и начал ходить по комнате, сунув руки в карманы.

    - Я хотела уйти от него, - говорила Надя. - Но у нас ведь дети. Да и его жаль. Он может плохо кончить. Он стал неискренним, и это плохо прежде всего для него. А я что ж, я всегда смогу уйти от него. Обузой не буду. Сейчас он больше всего нуждается в товарищеской поддержке. Ведь он одинок, и мучается этим, только не подает виду. Нельзя же человека оставить на произвол судьбы.

    - У нас часто бывает так: человек сделал что-то чуть выше обычного, мы начинаем шуметь о нем, как о герое. Слава кружит ему голову.

    - Николай Емельянович, я хочу вернуть его на производство. Но как это сделать, не знаю. Когда он работал на заводе, был совсем другим.

    - Вы с ним говорили об этом?

    - Пыталась и не раз.

    - Если он вас любит, а в этом я не сомневаюсь…

    - Любит ли он?

    - Вы и в этом сомневаетесь?

    - Не знаю. Я решительно ничего не знаю. Мне кажется, что я скоро сойду с ума. Это очень тяжело, когда любишь человека, а он… Если бы не дети, я знала бы, как мне поступить… - Надя снова поднесла к глазам платок. - Единственное, что меня удерживает в его доме, - это дети. Но они все видят. Я, как мать, обязана заботиться о них, думать об их будущем.

    Для Николая все это было новым, чего он раньше не подозревал. Его взволновало и встревожило то, что Надя рассказала ему сейчас.

    - Мне хочется верить, что Василий перебродит и все войдет в норму, - начал он. - Не судите его жестоко, Надя, будьте великодушны и снисходительны к нему. Может, он и сам страдает от этого.

    - Вряд ли. Я так жалею, что мы ушли от родителей, а я бросила завод. - Надя поднялась, прошлась по комнате, похрустывая пальцами. - Что ж, будем надеяться на лучшее. Вы извините, что я так разоткровенничалась перед вами… - попросила она.

    Николай ходил по комнате, заложив руки в карманы. Для него было просто невероятным, что Надя страдает, что Василий изменяет ей. Если бы об этом Николаю сказал кто другой, он ни за что не поверил бы. Какую-то долю вины за печальную судьбу этой женщины он чувствовал за собой. Ведь он еще в институте замечал дурные наклонности Василия, не сумел вытравить их до конца, прошел мимо. Вот так и появляются на свет себялюбцы, зазнайки, потому что товарищи вовремя не заметят их падения, не поддержат, пройдут мимо.

    «Что же делать? - спрашивал себя Николай. - Чем я могу помочь им? Поговорить с Василием откровенно, открыть ему глаза на истину? Поможет ли это?»

    В комнату вошла Даша, неся в руках стопочку тарелок. Увидев нервно шагавшего Николая, опечаленную, с заплаканными глазами Надю, она поняла: у Тороповых в семье несчастье. Поставила на стол тарелки, подошла к Наде.

    - Что с вами?

    Надя посмотрела на нее глазами, полными страдания, припала головой к ее груди, заплакала.

    Николай посмотрел на Надю, и жалость к ней защемила ему сердце. Он молча вышел из комнаты, чтобы оставить женщин вдвоем.

    -  Мне неприятно, больно говорить об этом, - ответила Надя.

    Даша подвела ее к дивану, усадила рядом с собой.

    - Вы любите своего мужа? - спросила Даша.

    - Это теперь не имеет уже значения.

    - Нет, это как раз и имеет большое значение.

    - Я знаю, что он заблуждается. И это все потому, что человек предоставлен сам себе. Он был хорошим семьянином, преданным другом. Но с ним происходит что-то такое, чего я не могу понять до конца. Да и вряд ли он сам разбирается в этом. Мне жаль его, а как помочь ему, не знаю. - Надя нервно комкала платочек.

    - Это хорошо, что вы верите в него. - Даша помолчала. - Мой совет: не делайте поспешных выводов. - Даша имела в виду свои неудачи, когда она, разуверившись в Николае, махнула на него рукой.

    - Я вижу, что он с каждым днем все дальше уходит от меня, и я бессильна удержать его. Главное то, что делает он - противно его натуре и мне кажется, что он сам это чувствует, понимает, и все-таки делает. - Наде неприятно было говорить об этом, и она жалела, что пришла сюда просить помощи. Ведь Даша и сама многое пережила.

    Даша слушала Надю и не знала, что ей посоветовать, чем помочь ее горю, как облегчить ее страдания. Жизнь человека складывается из тысячи малых и больших мелочей. Иногда какой-то пустяк может круто повернуть жизнь.

    - Даша, вы были очень несчастны, когда ушли от мачехи?

    - Кто как понимает счастье, - ответила раздумчиво Даша. - Я не считала себя несчастливой. Временами мне было трудно. Но у меня в жизни всегда была какая-то цель. Я всегда к чему-то стремилась, впереди светил мне огонек.

    От Горбачевых Надя унесла надежду, будто впереди в ночном тумане снова блеснул ее огонек. «Права Даша, - думала она дорогой. - Поспешных выводов делать не надо. Пусть назревают события». Она верила, что Василий переживает трудный в жизни период, может быть, у него такой возраст, когда человеку на смену опрометчивой молодости приходит мудрая, расчетливая зрелость. Придет время, и все наносное будет отметено в сторону, все встанет на свои места.


В КУПЕ ВАГОНА


    Василий Иванович в мягком вагоне скорого поезда возвращался домой. Далеко позади осталась Москва, где он отлично провел больше месяца. Он с радостью вспоминал вечера в доме литераторов.

    Москва вновь пленила его бурной жизнью. Он сделал для себя вывод, что Москва - это великий ювелир, который неутомимо шлифует малые и большие таланты.

    У него созрела мысль переехать в столицу на постоянное жительство. Василий Иванович представлял, как обрадуется этому Надя, она ведь потомственная москвичка. Там ей легче будет учиться в институте.

    После столицы скучным, полусонным вспоминается родной город. Одним словом, переезд в Москву был решен окончательно. Там, и только там по-настоящему забьет родник его творчества. Там он изменит свой образ жизни, и в его семью снова вернется мир и согласие. Новые товарищи, новая среда, интересные встречи - все это так обогащает человека.

    Василий Иванович успел порядочно соскучиться по семье. Мысленно он ласкал милую, преданную и терпеливую Надю. Сколько он причинил ей боли! Да, он вел себя отвратительно. Но этого больше не повторится. Он приедет в дом совершенно другим человеком, очищенным от лжи и мерзкой грязи. По приезде домой он при первом же удобном случае честно признается Наде в своем проступке, на коленях вымолит у нее прощение. Надя отходчива, она простит его, и они снова будут жить хорошо. Только в долгой разлуке Василий Иванович понял, как он любит жену, детей и как он плохо вел себя последнее время. Он вез из столицы семье подарки, и представлял уже, как радостно встретят его дома, и был бесконечно благодарен Москве, что она освежила его. Ему было приятно чувствовать себя чистым, свежим, хорошим, как только вышедшим из бани.

    Где- то в душе жил еще образ Таси, потускневший за эти дни, утративший уже свою притягательную силу. Нет-нет да и вспомнятся прогулки по лесу, шальные Тасины ласки, вечера, проведенные с нею. Василий Иванович всячески отмахивался от этих воспоминаний, заставлял себя думать о жене. И странно, чем настойчивее он твердил себе, что с Тасей все покончено, чем упорнее он гнал ее из памяти, тем назойливее она преследовала его. В конце концов он вынужден был признаться себе, что все эти дни скучал по ней.

    «Глупости! - убеждал он себя. - У меня хватит решительности порвать с нею раз и навсегда».

    Василию Ивановичу уже надоела езда в поезде, он стал скучающе смотреть на однообразные пейзажи, проплывающие за окном вагона. Не хотелось и читать, тем более и книги ему попались скучнейшие.

    В купе с ним из самой Москвы ехала семья инженера-металлурга: муж, жена и двое детей - малолеток. Глава семьи - высокий, красивый, с круглым румяным лицом и несколько грузноватым телом. Жена - полная противоположность ему: худенькая, низенькая, плоскогрудая, с узкими покатыми плечами. Она чем-то напоминала девочку-подростка. К тому же была близорука, носила очки с толстыми стеклами. Василий Иванович удивлялся вкусу металлурга. Здоровому и красивому просто не подходила его серенькая, тщедушная, как воробьиха, супруга. И Василий Иванович видел, что между супругами жила настоящая любовь. С какой трогательной заботой ухаживал инженер за своей супругой, кутал ее одеялом, носил ей из буфета фруктовую воду, чай, всякие сладости, как нежно и преданно смотрел он ей в лицо, как ласково произносил ее имя Маша, Машук. Она в свою очередь отвечала ему той же трогательной лаской и вниманием. Дети - мальчик лет трех и девочка лет пяти, худенькая и хрупкая, как мать, были добрыми, послушными.

    Василий Иванович невольно любовался этой влюбленной четой. А ведь и он совсем недавно был таким же заботливым и любящим мужем, и люди тоже завидовали их дружной семье. Что же внесло в его семью разлад? Тася? Нет, еще до Таси у Василия Ивановича постепенно стали портиться отношения с женой.

    «Ничего, все уладится, - успокаивал он себя. - После холодных пасмурных дней снова еще теплее и ласковее засветит солнце».

    Как- то Василий Иванович разговорился с попутчиками. Инженер из министерского аппарата по своей доброй воле ехал работать главным металлургом на один из крупнейших заводов Урала. Он имел ученую степень, ряд изданных работ. Жена его была экономистом. Василию Ивановичу казалось странным решение супругов: сорваться с теплых мест и ехать в глушь.

    - Не будете жалеть, что оставили Москву? - спросил их Василий Иванович.

    - А что там жалеть? Прокуренные кабинеты, заседательскую суетню или бумажную канитель? Все это ужасно осточертело. Хочется настоящего дела. Я ведь начал с завода. Сделал некоторые усовершенствования доменных печей, выступил с рядом статей по вопросам технологии скоростных плавок. После этого меня забрали в аппарат министерства. Сколько там прекрасных специалистов! Им бы настоящее дело!

    - Но ведь вы оставили столицу. Понимаете, столицу!

    На вторые сутки семья металлурга вышла на узловой станции. Пока Василий Иванович завтракал в вагоне-ресторане, в купе поселилась новая спутница - молодая женщина в темном платье. Войдя в купе, он был приятно удивлен этому. Женщина же посмотрела на него равнодушно, на приветствие ответила больше чем сдержанно. Скользнув по ее хорошо сшитому платью, яркому плащу, изящным модельным туфелькам, сверкающим лаком, Василий Иванович вдруг подумал, что она актриса.

    Первые минуты, как обычно, ушли на то, что каждый из спутников присматривался к своему соседу. Василий Иванович обратил внимание на очень привлекательное, даже красивое лицо незнакомки: глаза большие, опушенные темными длинными ресницами, нос ровный, с резко очерченными ноздрями, что говорило о ее волевом характере и придавало лицу особенную прелесть. Темное платье шло к ее задумчивому лицу, черные волнистые волосы, падавшие на белую шею и округлые плечи, оттеняли белизну кожи. Из большой дорожной сумки она достала книгу и углубилась в чтение.

    Василий Иванович сидел чуть наискосок от нее и, охваченный непонятной внутренней радостью, смотрел на соседку. Ему было обидно, что она не обращала на него ни малейшего внимания, будто его совсем не было в купе. Глаза ее быстро бегали по строчкам книги. Иногда на уголках ее губ рождалась едва заметная улыбка или чуть приподнималась левая бровь. Книга пробуждала в ней какие-то мысли и чувства. Василию Ивановичу хотелось по лицу незнакомки узнать, что это за женщина, о чем она думает, каковы ее привычки, характер, каков ее духовный мир, есть ли у нее муж, любит ли она его? Ему почему-то казалось, что у этой женщины обязательно должна быть необыкновенно романтическая жизнь. Если бы он был ее мужем, ни за что не отпустил бы ее одну в дорогу. В такую можно влюбиться с первого взгляда. И вот сюжет для новеллы, а может быть, и для романа.

    Молодой человек встретил в поезде красивую женщину. Они познакомились и полюбили друг друга. У нее муж, у него жена, дети. Оказывается, что она не любит своего мужа, он старше ее на много лет, но занимает большой пост. На пути к счастью влюбленных тысячи преград. Они любят друг друга и страдают. Любовь в конце концов одержала победу. Сюжет романа в основном есть. Неспроста во все века женщина, конечно, красивая, была покровительницей искусства. Поэты посвящали ей свои лучшие стихи, влюбленные ваятели одухотворяли мертвый камень, живописцы на грубом холсте на века запечатлевали образы женщин.

    Выждав момент, когда она оторвала глаза от книги, он спросил, далеко ли она держит путь, и очень обрадовался, что соседка едет в его город.

    - Вы будете там работать? - спросил Василий Иванович, глядя ей в глаза.

    - Да.

    Он начал рассказывать ей о Лесогорске. Она слушала его внимательно, хоть и все время смотрела в окно.

    - Если не секрет, на какую работу вы едете к нам?

    - Я - артистка. Меня пригласили на гастроли, - ответила она.

    - Я так и предполагал. Как зовут вас?

    - Валентина Светозарова, - сказала она сдержанно и протянула ему руку. Пожать эту мягкую, маленькую душистую ручку Василию Ивановичу доставило удовольствие. Он тотчас же рассказал о себе.

    Валентина спросила, какие он написал книги.

    К великой его радости, название его книги на Светозарову произвело впечатление. С лица ее вдруг слетела маска равнодушия, оно оживилось.

    - Вы автор этой книги? - удивленно спросила она, глядя ему в лицо открытым взглядом. - Какая приятная встреча! - воскликнула она и снова протянула теперь уже обе руки. - Очень рада познакомиться. Читала вашу книгу.

    Валентина оказалась далеко не той отчужденно-холодной красавицей, какой она показалась ему в первые минуты знакомства. Она была в меру веселой, простой, умной собеседницей. С нею хотелось говорить бесконечно, и он досадовал, что надвигающаяся ночь прервет их разговор. О чем они только ни говорили, как это обычно бывает в поезде при новом знакомстве. Разговор легко переходил с одной темы на другую.

    Когда перевалило за полночь, Валентина сказала: как ни приятно вести разговор с интересным попутчиком, но пора и на отдых.

    - Я утомил вас своей болтовней? - спросил Василий Иванович.

    - Что вы! Наш разговор мне доставил большую радость, - ответила она, подарив ему улыбку.

    Чтобы не стеснять молодую женщину, он вышел в коридор вагона, на остановке долго прохаживался по перрону, дыша свежим морозным воздухом. На душе было радостно и легко, каждой клеточкой своего тела он ощущал силу молодости. Раздался свисток паровоза, и Василий Иванович вдруг почувствовал что-то тревожное, неприятное. Он подумал, что совсем недавно радовался оттого, что чувствовал себя очищенным от лжи и грязи, но вот случайно встретилась женщина, и в мыслях снова хаос.

    Василий Иванович начал уверять себя, что с ним ничего не случится, что он просто поддался обаянию этой женщины. Пройдет ночь, а утром он будет в родном городе, в семье.

    С этими мыслями он осторожно, чтобы не разбудить спутницу, вошел в купе. Две верхние полки по-прежнему оставались незанятыми. Валентина лежала, укрывшись по шею. При мягком свете матовой ночной лампочки она была еще заманчивее, еще соблазнительнее, и он невольно подумал - какое счастье иметь такую жену. Выключил ночной свет, разделся, лег в постель и сразу понял, что ему не заснуть. Он слышал ее тихое дыхание, запах духов. Она была рядом!

    Мягкий диван и подушка казались сделанными из горячего камня. Он то и дело ворочался с боку на бок.

    За ночь он страшно устал от своих раздумий, а к утру пришел к окончательному выводу, что любит Валентину и не может без нее жить. Если бы только она откликнулась на его чувства… У него хватило бы решимости сжечь все мосты…

    Забрезжило утро. Сквозь сдвинутые шторки окна в купе просачивался слабый свет. Василий Иванович стал различать ее лицо. Она спала, положив под щеку ладонь. Он смотрел на нее, не отрывая глаз. Смотрел и думал о ней так, будто знал ее уже давно.

    С каждой минутой свет все больше проникал сквозь щели в шторках, и Василий Иванович все явственнее различал черты ее лица, белизну шеи, очертание груди. Он вышел в коридор, долго стоял у окна, прислонившись лбом к холодному стеклу. Это успокоило его, привело мысли в порядок. Он поднял голову и зажмурился от ярких лучей восходящего солнца.

    В вагоне уже просыпались пассажиры, проводница разносила чай. Василий Иванович, стоя у окна, выпил горячего чая, на первой же остановке вышел на перрон. Здоровый морозный воздух окончательно рассеял в голове угар от бессонной ночи.

    Он снова стоял в коридоре вагона у окна, когда за его спиной скрипнула дверь в купе. Он обернулся. Валентина вышла с полотенцем и дорожным несессером, лицо ее было розово от сна, свежо, как это морозное утро, дышало красотой и молодостью. Она улыбнулась ему.

    - Доброе утро, Василий Иванович. Как вам спалось?

    - Хорошо. А вам?

    - Чудесно! Я люблю спать в поезде. Валентина пошла по коридору легкой девичьей походкой. Василий Иванович проводил ее взглядом.

    На остановке в купе вошло два новых пассажира с толстыми портфелями и небольшими дорожными чемоданами. Василий Иванович злился, что новые спутники прервали только что начатый разговор с Валентиной. В сером костюме, свежая, благоухающая, при дневном свете она была еще прелестнее.

    Подъезжая к городу, Василий Иванович вспомнил, что забыл дать домой телеграмму.

    На вокзале он взял такси и решил сначала отвезти Валентину в гостиницу. Не доезжая до гостиницы, он увидел Тасю, смутился и отвернулся, сделав вид, что не заметил ее. Но она заметила его, об этом говорила ее улыбка, обрадованные, удивленные глаза. Встречу с нею Василий Иванович считал дурным предзнаменованием. Когда он помог Валентине выйти из автомобиля, услышал голос Таси:

    - С приездом, Василий Иванович!

    Щуря золотистые дерзкие глаза, Тася неприязненно рассматривала Валентину.

    - Здравствуйте, Таисия Львовна, - буркнул Василий Иванович, чувствуя, как у него краснеет лицо.

    Он помог Валентине снять лучший номер, сам оформил документы, проводил ее в комнату. Они условились встретиться на первом же концерте.

    После Москвы серым и неприветливым казался Василию Ивановичу родной город. Расстроенный неприятной встречей с Тасей, он, нахохлившись, смотрел из такси на прохожих, дома. Он знал, что для него теперь уже не будет радости в семье. Валентина разрушила все его планы, выветрила за одну ночь из его души все лучшее, с чем он возвращался домой.


СНОВА НАДО ЛГАТЬ


    - Надя возилась на кухне, когда в коридоре раздался звонок. Бросив кухонный нож и вытерев о фартук руки, она поспешила в коридор. Может, почтальон, наконец, принесет письмо от Василия. Прошло более месяца, как он уехал в Москву, и Надя не получила от него ни одного письма. Из комнаты выбежали Вовка и Наташа. Надя открыла дверь и ахнула от удивления.

    - Вася! - вскрикнула она обрадованно.

    Дети молча смотрели на отца, широко открыв глаза, будто не узнавали его. Он заметил это, криво усмехнулся. В этой усмешке, в глазах, в насупленных бровях мужа Надя почувствовала холодок, и радость ее сразу пропала.

    - Что, не ждали? - спросил Василий Иванович с обидой в голосе, избегая взглядов жены. Его обидело, что ни она, ни дети не бросились к нему, стоят будто испуганные его возвращением. Было такое впечатление, что он тут, в своем доме, чужой и лучше бы ему не возвращаться.

    Надя и сама не понимала, что творилось с нею, настолько она растерялась от неожиданного возвращения Василия. Верх одержало чувство радости, что после долгой разлуки муж вернулся домой. Временами ей казалось, что он навсегда покинул их, и постепенно она стала свыкаться с этой страшной мыслью. Но он снова дома, в семье. Только вот его холодные глаза, нехорошая усмешка, раздраженный голос… Надя почувствовала что-то неладное.

    - Ты не догадался известить хотя бы телеграммой, - сказала она.

    Дети по- прежнему стояли в сторонке, притихшие, даже испуганные.

    - Наташа, Вова, папа приехал! - сказала Надя, стараясь зажечь их своей радостью. Вовка надул губы, повернулся и убежал в комнату, следом за ним помчалась и Наташа, волоча по полу плюшевого мишку.

    - Ну вот! - раздосадованно сказал Василий Иванович.

    Рассерженный, хмурый, кивнув на ходу тете Варе, он вошел в кабинет. От бессонной ночи у него болела голова, и все его сейчас раздражало. Надя вошла следом за ним. Он даже не поцеловал ее.

    - Ты очень несправедлив к нам. Мы ждали тебя, мучились. Ни одного письма за столько времени. Это просто жестоко с твоей стороны, - сказала Надя сквозь слезы.

    Василий Иванович провел ладонью по ее мягким белокурым волосам, по округлым плечам. Она подняла заплаканное лицо, посмотрела на него. И Василий Иванович по ее взгляду понял: онавсе простила ему. В душе пробудились светлые чувства, и ему вдруг стало хорошо, радостно в своем доме, в своей семье.

    - Надя, родная, прости. - Он наклонил голову и поцеловал ее. И странно, губы ее сейчас показались пресными, безвкусными.

    - Вот и хорошо. Кто старое помянет… - говорил он потеплевшим голосом, искренне веря своим словам. Мягкий ласковый характер Нади, ее честность, чистота всегда покоряли его. И снова, в который уже раз, Василий Иванович поймал себя на мысли, что в нем живет два человека: один мелочный, подленький, лживый, другой добродушный, честный, отзывчивый.

    - Сейчас приготовлю тебе ванну. Может, перекусишь чего-нибудь? - говорила Надя. Она радовалась, что примирение состоялось просто и легко, что она простила ему все…

    - А я вам подарки привез, - сказал Василий Иванович.

    - Ты у нас умница! Устал с дороги, видно, ночь плохо спал. - Надя поднялась на носки и поцеловала его.

    С приездом мужа Надя воспрянула духом, на глазах у всех она преобразилась. После того, как Василий Иванович попросил у нее прощения, с души будто свалился тягчайший груз. Она не упрекала его за прошлое, не требовала от него клятв, она верила его порядочности, потому что любила. Она теперь будет все делать так, чтобы для него дом, семья, жена были не чем-то обыденным, привычным, а радостью, святыней. Надя понимала, что замужние женщины часто незаметно для себя опускаются, перестают следить за собой, полагая, что муж должен любить их по обязанности. Они наряжаются только тогда, когда принимают в доме гостей или идут в общество. А о муже не заботятся, дома ходят в старых платьях, в шлепанцах на босу ногу, с непричесанными волосами. Не потому ли мужчин всегда привлекают нарядные, свежие, веселые женщины, что своя жена дома неряха? И хотя Надя всегда и во всем была аккуратна, больше всего ценила опрятность и чистоту, однако наряжаться не любила. Но если Василий хочет, чтобы она модно одевалась, носила серьги, кольца, она готова и на это. Любовь делает женщину красивой, изобретательной, добродетельной, но иногда и ослепляет ее.

    Василий Иванович тоже не мог не оценить перемену в жене. Он всегда давал ей понять, что это в его вкусе, и Надя радовалась этому. Она в свою очередь замечала, что он по приезде из Москвы стал другим: не ворчал, не капризничал за обедом, не шумел на детей, когда они резвились в доме, не косился на тетю Варю.

    - Ты, деточка, цветешь, - сказала как-то тетя Варя, загадочно ухмыляясь. - Не будь только слишком доверчивой.

    - Как же можно без этого?

    - Не только можно, а должно, - подчеркнула старушка.

    Да, она верила мужу и радовалась, что он снова стал внимательным, заботливым и чутким. И если с его стороны иногда прорывалась некоторая отчужденность, холодность или сухость, Надя считала это остатком прежних их испорченных отношений. Со временем все сгладится. Она уже не спрашивала, куда он уходит по вечерам, почему иногда задерживается. Она радовалась, когда утром видела Василия за письменным столом. Прав был Николай, когда советовал не судить жестоко мужа.

    Правда, один раз Надя очень обиделась на него. Это было вскоре по приезде его из Москвы. В городе давно были вывешены афиши о предстоящих концертах эстрадной артистки Валентины Светозаровой. Надя давно никуда не ходила, и ей хотелось побывать на первом концерте. Она сказала об этом Василию Ивановичу.

    - Сегодня, Наденька, не могу. У меня срочные дела. Пойдем другой раз. Хорошо? - ответил он.

    - Хорошо. Пусть в другой раз. Только ты не задерживайся, пожалуйста, - попросила она.

    А на другой день, убирая в его кабинете, Надя на письменном столе нашла программу концерта. «Неужели он был на концерте без меня?» - встревожилась она. Но это вскоре было забыто.

    Время шло. Дни в семье Тороповых держались безоблачными, как дни установившейся весны.

    Потом Надя начала замечать, что тетя Варя как-то странно поглядывает на нее и вздыхает, что-то, видно по всему, скрывает от нее. Надя не хотела спрашивать, боясь чего-то.

    Однажды Василий Иванович задержался допоздна. Надя в своей комнате занималась. Вошла тетя Варя.

    - Все учишься? - спросила она, стоя возле двери.

    - Учусь. - Надя устало улыбнулась. Ей хотелось спать, но она решила дождаться Василия.

    - Учись, учись, деточка. Может, оно пригодится в жизни, - многозначительно проговорила тетя Варя.

    - Я давно замечаю, что вы что-то хотите сказать мне.

    Старушка пожала плечами.

    - Много будешь знать, скоро состаришься.

    - К чему это вы, тетя? - Надя вдруг насторожилась, на сердце стало неприятно, тоскливо, в голову снова хлынули мутные мысли.

    - Так просто.

    - Я не понимаю вас. Вы говорите какими-го загадками.

    - Ты, деточка, многое не понимаешь, - ответила тетя Варя. - Может, оно и к лучшему.

    Этот разговор разбудил в Наде неясные тревоги. Сейчас она, как никогда, дорожила душевным спокойствием и порядком в доме. Иногда ей казалось, что возле дома уже бродит новая беда. Надя не была суеверна, но предчувствие заставило тревожно биться сердце.

    - Что вы скрываете от меня? - спросила Надя, испуганно глядя на тетю Варю.

    - Ты веришь своему, наряжаешься ради него, а он… В груди Нади что-то оборвалось, боль железной лапой стиснула сердце.

    - Что он? - одними губами спросила она.

    - Эх, Наденька! Деток имеешь, пора вроде бы и женщиной быть. Твой-то с артисткой путается.

    У Нади расширились глаза, и вся она сразу завяла.

    - Вы что?!

    - Все судачат об этом. То с директоршей шашни водил, а теперь с певичкой. Он-то, говорят, из Москвы ее привез. - Старушка вздохнула, помолчала. - У меня и раньше не лежала душа к нему. Привыкнет собака за возом бегать, она и за санями бежит.

    - Этого не может быть, - тихо промолвила Надя. Лицо ее было бледно, губы подрагивали.

    - Ты одна только ничего не знаешь, доверчива больно. Ты и прошлый раз не верила, когда я предупреждала тебя насчет директорши. Что ж, верь ему, наряжайся, угождай, - тетя Варя обиженно поджала губы и, шаркая войлочными туфлями, вышла из комнаты.

    Надя прошлась по комнате. «Этого не может быть!» - шептала она. А внутренний голос говорил ей, что тетя Варя права. «Как это мерзко, гадко! - думала Надя. - Зачем же обманывать. Сказал бы открыто, было бы благороднее, чем каждый день лгать и лицемерить».

    Надя успела наплакаться вволю, когда в прихожей послышались осторожные шаги. Было около трех ночи. Надя быстро отерла слезы, вошла в гостиную и остановилась у двери в кабинет. Василий шел, не зажигая света. Надя вся дрожала от обиды и негодования. Когда шаги были возле нее, она включила свет. Это испугало Василия, он растерянно, виновато посмотрел на жену, стоявшую у двери. По его испуганному лицу, по виноватой и жалкой улыбке, по глазам Надя поняла все.

    - Ты не спишь? Прости. Задержался с товарищами, - сказал он, немного придя в себя.

    Надя в упор посмотрела на него с холодным презрением. Этот взгляд насторожил его.

    - Ты что? - спросил он.

    - Зачем ты лжешь? - спросила она гневно и сама удивилась своему голосу.

    - Я лгу? Ты что? Надя!

    - Как тебе не стыдно?

    Она повернулась и быстро пошла в свою комнату.

    - Наденька! - окликнул он.

    Она не обернулась. В спальню Надя не пошла, противно было встречаться с ним. Больше всего ей претила его трусость, ложь, неискренность.

    Надя то ходила по комнате, то садилась к рабочему столику, то подходила к окну и принималась нервно барабанить пальцами по стеклу. «Что же дальше делать?» - тревожил ее вопрос. Она простила ему все старые проступки, поверила, что он сам осознал свою подлость, а он остался прежним, только научился еще тоньше врать и обманывать. Дальше так продолжаться не может, у нее нет уже сил терпеть эту ложь.

    Надя ожидала, что он придет к ней объясниться. Значит, он на второй день по приезде из Москвы был на концерте Светозаровой, а ей лгал, что у него неотложные дела. А может, ничего этого нет, люди болтают небылицы? Как бы ей хотелось, чтобы он сейчас пришел к ней, рассеял ее подозрения, успокоил бы ее мятущуюся душу. Иначе что ж, окончательный разрыв на этот раз? А дети?

    Надя через стену слышала его шаги в кабинете, видно, он ходит из угла в угол. Вот стукнул стул, потом донесся скрип пружин дивана. Значит, он лег спать в кабинете и к ней не придет. Значит, все то, о чем сказала тетя Варя, - правда. Он снова обманывает ее. К горлу подступили рыдания. Покачиваясь, Надя с трудом добралась до кушетки, упала на нее. Чтобы заглушить душевную боль, она до жгучей боли кусала губы.

    В комнату вбежала испуганная тетя Варя.

    - Что с тобой, Наденька?

    - Оставьте меня одну.

    - Плюнь ты на него.

    - Замолчите!

    Тетя Варя принесла валерианку, напоила Надю холодной водой, та постепенно успокоилась.

    - Принесите, пожалуйста, подушку и одеяло. Варвара Петровна заботливо постелила на кушетке. Надя разделась и легла в постель.

    - Выключите свет. Я усну.

    Старушка постояла в нерешительности, вздохнула, перекрестила ее тайком, выключила свет и удалилась из комнаты.

    Надю снова начали душить рыдания. Чтобы не разбудить детей, не тревожить тетю Варю, она спрятала лицо в подушку. В голове все перепуталось. Сбросила на пол одеяло, вскочила с кушетки и босая, в ночной сорочке вошла в детскую, зажгла свет. Дети спали. Вовка разбросал ручонки, неудобно склонил голову. Наташа прижала к себе куклу. Надя наклонилась, поцеловала дочь, потом сына. В дверях стояла тетя Варя.

    - Ты что босая? Посмотри на себя, будто с креста снята.

    - Мне теперь все равно, - тихо ответила Надя.

    - Не надо так!

    Надя бросилась на грудь старушки.

    - Пойдем, родная, отсюда.

    Надя едва держалась на ногах. Тетя Варя с трудом привела ее в спальню, уложила в постель. Надя широко открытыми глазами молча смотрела перед собой, как бы спрашивая, что происходит в доме…

    А за стеной в темноте на диване лежал Василий Иванович и тоже спрашивал себя, что же делать? Как глупо все получается. Значит, жене стало все известно. Ну что ж, он готов на все… Ему надоело уже лгать, он устал от этой раздвоенности. Разве он виноват, что встретил и полюбил Валентину, как никогда еще никого не любил. Юношеская любовь к Наде померкла в свете этой любви. Случайно ли это или закономерно? Еще до встречи с Валентиной он убедился, что в семье у него какой-то непонятный, все углубляющийся конфликт, который рано или поздно должен был привести к разрыву. Значит, все, что началось в купе вагона, - это не дело случая.

    «Что же противоестественного в том, что я полюбил другую женщину? - оправдывал и успокаивал себя Василий Иванович. - Такое с людьми бывает. А Тася? Нет, я не любил ее. Это было увлечение. К Валентине у меня чувства серьезнее».

    Василий Иванович повернулся на другой бок. «Что ж, с точки зрения Нади я поступаю подло. Но я люблю и лгать дальше не могу. Я готов на все. Не пойти ли сейчас сказать ей обо всем этом? Подожду».

    У него были основания откладывать этот трудный разговор до другого раза. Он не был уверен в том, что Валентина примет от него такие жертвы. При всех их встречах она была веселой и внимательной к нему, то ласковая, то задумчивая и рассеянная. Василий Иванович догадывался, что в ее душе назревает перелом. Когда он говорил ей о своей любви, она спокойно отвечала ему:

    - Я вас уважаю, может быть, даже больше того. Это вы и сами видите, но у вас жена, дети. Это плохо с вашей стороны, нечестно. В мужчине я больше всего ценю постоянство.

    - Если бы я мог доказать вам это!

    - Вы это говорили и жене директора? - спрашивала Валентина с иронической улыбкой.

    Василий Иванович терялся в догадках, откуда она могла знать о Тасе. Однажды, когда он засиделся у нее в номере, Валентина с жестоким хладнокровием заявила ему:

    - Василий Иванович, ведь у вас жена красавица! Милые дети. И они вас ждут, а вы торчите у какой-то гастролерши. Завтра я уезжаю.

    Он сказал вполне серьезно:

    - Я поеду следом за вами. Я буду везде и всюду преследовать вас…

    - А семья?

    - Я разведусь с женой. Это давно решено.

    - И вам не жаль будет детей?

    Чем холоднее была к нему Валентина, тем жарче разгоралась его любовь. Сегодня, когда Валентина настойчиво потребовала, чтобы он шел домой, Василий Иванович решил: либо он добьется того, что она согласится стать его женой, либо он уйдет от нее навсегда. В самой решительной форме Василий Иванович заявил, что, если она будет гнать его от себя, он тут же, у ее ног, пустит себе пулю в лоб, что он в ее власти, она может казнить его или миловать.

    То ли его слова тронули сердце Валентины, то ли он своей настойчивостью сломил ее гордость, она обняла его и впервые поцеловала.

    - Милый мой, хороший, - внезапно проговорила Валентина, ласково глядя ему в глаза. - Не говори глупостей. Будь мужчиной.

    - Ради тебя я готов на все.

    - Ты очень взволнован. Иди домой. Об этом мы поговорим в другой раз, когда ты будешь более спокойным.

    - Можно ли надеяться? - спросил он, целуя ее руки.

    - Надо прежде всего взвесить все, чтобы потом не жалеть, - ответила Валентина.

    - Я давно уже взвесил все.

    Василий Иванович в третьем часу ночи покинул ее номер. И сейчас, лежа на диване, он вспоминал разговор с Валентиной.

    - Валя, родная, я готов на все, - шептал Василий Иванович. В доме слышались чьи-то шаги, голос Варвары Петровны, тяжелые всхлипы Нади. И вдруг он почувствовал, что порвать с семьей не так просто, как временами казалось ему.


ОНИ РАССТАЛИСЬ ВРАГАМИ


    Если Надя мужественно перенесла первый удар, то на этот раз силы изменили ей. Последний удар был настолько внезапным и ошеломляющим, что она слегла в постель. У нее начался жар. Испуганная Варвара Петровна вызвала скорую помощь. Молодой врач не мог установить причины болезни и заявил, что заберет больную в клинику. Варвара Петровна запротестовала, вызвала на дом другого врача.

    К полудню Наде стало немного лучше, жар начал спадать. В спальню вошел Василий Иванович.

    - Тебе плохо? - спросил он, стоя у ее изголовья и виновато глядя на ее пылающее лицо, на губы со следами укусов, на печальные воспаленные глаза.

    Надя холодно посмотрела на него.

    - Уйди, - сказала она, облизнув сухие губы, и отвернулась к стене.

    Понурив голову, Василий Иванович с минуту постоял у постели, не находя, что сказать ей, вздохнул и тихо вышел из комнаты, чувствуя себя во всем виноватым. Его тревожила болезнь жены. Если сейчас, когда не произошло еще объяснения, она слегла в постель, то что с нею будет, когда он заявит ей о разводе?

    Тоскливо и неуютно он чувствовал себя дома, в кругу семьи, будто он был тут лишним и чужим, и все в доме тяготились его присутствием. «Скорее бы все это кончилось», - думал Василий Иванович.

    На другой день вечером пришел Николай. Он услышал, что Надя тяжело больна, и забежал проведать ее. Сел на стул у ее изголовья. Она протянула ему руку. Пальцы ее были горячи, в глазах отчаяние.

    - Что же это вы заплошали? - спросил Николай, рассматривая ее бледное измученное лицо, искусанные губы.

    Надя вздохнула.

    - Продолжается все та же история?

    Надя промолчала, будто не слышала его вопроса. Николай начал рассказывать о делах завода, об общих знакомых, передал ей привет от лаборанток, их наказы - не болеть.

    - Значит, помнят еще? - спросила Надя.

    - Помнят. Правда, на заводе было веселее? Надя кивнула головой.

    - У вас впереди еще будущее.

    - Какое там будущее. - Надя безнадежно махнула рукой, на глаза навернулись слезы.

    Николай понимал, что причина ее болезни - это следствие ссоры с мужем. Зная ревнивый характер Василия, не стал задерживаться у больной. Пожелав ей скорейшего выздоровления, он вышел из комнаты. Не хотелось встречаться с Василием, но он считал неудобным для себя, побывав в доме, не повидать хозяина. Зашел в кабинет. Василий сидел в кресле с книгой в руках. Он удивленно и настороженно посмотрел на Николая, вяло подал ему руку. Оба почувствовали холодок неприязни.

    - Узнал, что Надя больна, пришел проведать ее. Что с нею?

    Василий Иванович пожал плечами. В нем вдруг проснулась старая обида: портрет Нади в овальной рамке, разговор Николая с отцом на семейной вечеринке…

    - Поссорились? - спросил Николай.

    - Это что, допрос? - в свою очередь спросил Василий Иванович, исподлобья глядя на Николая. Он подумал, что Надя уже обо всем рассказала ему.

    Николай смущенно улыбнулся. Сухой, раздраженный голос Василия Ивановича произвел на него гнетущее впечатление.

    - Однако ты стал нервным.

    - Какой есть, - буркнул Василий Иванович, всем своим видом давая понять, что он не намерен отчитываться перед ним.

    Николай прошелся по кабинету.

    - На заводе ребята интересуются, когда будем читать твою новую книгу.

    В словах Николая Василий Иванович почувствовал издевку. Ни над какой новой книгой он не работал.

    Разговор не вязался. Василий Иванович был колючим, как еж, свернувшийся в клубок и распустивший во все стороны иглы. Николаю хотелось наговорить ему грубостей и уйти, громко хлопнув дверью. Но он помнил разговор с Надей у себя на квартире.

    - Смотрю на тебя, Василий, и диву даюсь. Ты последнее время стал неузнаваемым. Или ты сердишься на меня? - спросил Николай. - Так. Молчишь? Эх, Вася! Не слишком ли много мнишь о себе?

    Василий Иванович еще больше насупился. Он считал ниже своего достоинства слушать наставления Николая: кроме досады и обиды, они ничего не вызывали в нем.

    - Ну, знаешь ли… Я считаю бестактным прийти в дом к человеку и читать ему нравоучения, - раздраженно сказал он.

    Николай посмотрел на него, улыбнулся.

    - Может, тебе накапать валерианки?

    - Хватит с меня и того, что ты в институте достаточно читал мне морали. Хватит! Я и сам могу это делать!

    - Вася, боюсь, что ты не по той дороге пошел. Знаешь, что о тебе говорят на заводе?

    - Меня не интересует, какие обо мне ходят сплетни.

    - Это плохо. Надо прислушиваться, что о тебе говорят.

    - И в твоей опеке не нуждаюсь, - добавил Василий Иванович.

    - Дело не в опеке. Как товарищ, я хотел предупредить тебя… Ты рано оставил работу на заводе. Написать книгу - это не значит еще стать писателем…

    Василий Иванович с трудом слушал его.

    - Я знаю, что делаю.

    - Я хочу помочь тебе как товарищу. Ты напишешь не одну еще книгу…

    Василий резко оборвал его на полуфразе.

    - Хватит! Я не лезу в твою личную жизнь. Николай посмотрел на него, покачал головой.

    - Ну что ж, извини за назойливость. Прощай! Повернулся и твердым шагом направился к двери.

    Василий Иванович проводил его злым, растерянным взглядом. Они расстались почти врагами, будто между ними и не было многолетней дружбы. Василий Иванович и сам не понимал, почему он так неприязненно встретил Николая, откуда между ними выросла каменная стена, почему вдруг остыла их дружба, в которой они когда-то, как в живительном источнике, черпали бодрость, силу. Дружба когда-то обогащала их, защищала от невзгод.

    Василий Иванович прошелся по комнате, странно сутуля плечи, потом вяло опустился в кресло, зажал кулаками голову, будто у него страшно ломило в висках. Гадко, горько было на душе. Казалось, что он попал в стремительный водоворот, бешеное течение кружит его, как щепку, несет неведомо куда. Друг протянул ему руку помощи, а он из-за ложного самолюбия отвернулся от него, отдал себя на волю течения. В глубине души давно жило чувство своей неправоты.


РАЗВЯЗКА НАСТУПИЛА


    Надя выздоравливала. Медленно тянулись пустые, тоскливые дни и бессонные ночи, полные унылых раздумий. Василий избегал с нею встреч, и она все больше приходила к выводу, что между ними теперь все кончено. Он полюбил другую, и жена, дети стали обузой. У него лишь не хватает мужества прямо сказать об этом, вот он и лжет на каждом шагу. Если она и жила с ним до сих пор, то ее удерживала надежда, что он образумится. Человек может ошибаться, заблуждаться. В этих случаях надо не отворачиваться от него, а помогать ему преодолевать слабости.

    Как ей хотелось вернуть потерянное! Когда жили в доме родителей, Василий был совсем другим.

    Надя брала книгу, пробегала глазами страничку, другую и клала на тумбочку. Звала к себе детей, забирала их на кровать, рассказывала им сказки. С детьми не так остро чувствовались тоска и отчаяние.

    - Мама, ну зачем ты болеешь? - спросил как-то Вовка.

    Надя погладила его белокурую головку.

    - Тебе жаль маму?

    - Давай я буду болеть за тебя, - сказал Вовка с такой решимостью к самопожертвованию, что у Нади на глазах заблестели слезы. Мальчик обнял ее за шею, прильнул головой к ее щеке. - А мы знаем, почему ты болеешь, - вдруг сказал он.

    - Почему?

    - Папа нас не любит. Ну и пусть. Мы тоже не любим его, - ответил сын.

    - Не смей так о папе. Кто это тебе сказал?

    - Нам бабушка сказала, - признался Вовка. - Мама, а когда мы пойдем к бабушке и дедушке?

    - Вот перестану болеть.

    - А ты переставай болеть скорее.

    Как- то под вечер в квартиру ворвалась шумная компания девушек - лаборанток завода. Они наполнили дом смехом, суетой. Толкаясь и поправляя платья и блузки, они степенно вошли к больной. Наде показалось, что в комнату ворвался весенний ветер, напоенный ароматом лугов и соснового леса. Молоденькая, хорошенькая Зоя сказала застенчиво:

    - Вы извините, Надежда Владимировна, что мы всей компанией.

    - Спасибо, девочки. Я очень рада, - ответила Надя, глядя на них радостными глазами.

    - Нам Николай Емельянович сказал, что вы болеете.

    - Надежда Владимировна, зачем вы ушли от нас?

    - А зачем ей работать? У нее муж писатель. Как у вас хорошо в квартире! Вы счастливы? - спросила Зоя.

    - Квартиры, Зоенька, мало для счастья, - вздохнув, ответила Надя, дивясь наивности девушки.

    - Неужели вы несчастливы, Надежда Владимировна? - поинтересовалась Зоя.

    - Не знаю. О таких вещах, Зоя, говорить трудно. Надя попросила девушек рассказать, что нового на заводе, в лаборатории. Они наперебой принялись посвящать ее в дела завода, рассказывать о знакомых. Надя смотрела на их веселые, жизнерадостные лица и завидовала им. Когда-то и она была такой, видела мир сквозь розовые стекла, верила всему. Последний год надорвал ее душевные силы…

    Девушки пробыли у нее больше часа, вдохнули в ее душу бодрость, рассеяли мрачные мысли. «Поднимусь на ноги, снова пойду на завод», - решила Надя.

    Через несколько дней она поднялась с постели Похудевшая, с запавшими глазами, Надя держалась бодро. Ее сурово сдвинутые брови и плотно сжатый рот говорили о том, что за время болезни она переду мала много и готова ко всему.

    Василий Иванович чувствовал, что у него иссякают силы бороться с собой, что он очутился в замкнутом кругу противоречий, из которых не может выбраться. Он ложился спать и вставал утром с одними и теми же мучительными раздумьями и колебаниями, и каждый раз уличал себя в том, что он безвольный, гадкий человек, который не только себе, но и окружающим его людям приносит только одно горе и разочарование.

    Ему казалось, что у него никогда не хватит решимости разрубить этот тугой узел. К тому же в глубине души Василий Иванович признавался себе, что поступает подло. Женился он то любви на хорошенькой девушке, гордился своей семьей, ему завидовали товарищи. Теперь же все это утратило для него ценность, превратилось в тяжелые оковы. Он любит другую и не мыслит жить с нею в разлуке.

    «Что же делать? - все вновь и вновь спрашивал себя Василий Иванович. - Если следовать общественному мнению, то свое самое лучшее и дорогое надо принести в жертву семье, а себя обречь на безысходное страдание. От этого никому не будет легче. Страдать будут все…»

    Сердце подсказывало ему, что надо действовать более решительно, а здравый рассудок удерживал от решительного шага.

    Валентина не торопила его сжигать мосты. Наоборот, она настойчиво отговаривала от этого шага. Может, она не любит его?

    Когда Надя лежала в постели, он не смел и думать заявить ей о разводе. Это окончательно добило бы ее. На ее стороне закон, общественное мнение. Теперь же, когда она поднялась, они по-прежнему избегают друг друга. Василий Иванович день отсиживался у себя в кабинете и показывался только к обеду. За столом сидели в гробовом молчании. Этот час длился, как пытка. Всем было тяжело и неловко, и каждый понимал, что долго так продолжаться не может.

    И вот однажды случилось то страшное и непреодолимое, что Василия Ивановича всегда приводило в трепет. Произошло оно неожиданно и просто.

    Это было за обедом. Как обычно, ели молча, не глядя друг на друга, и каждому было не до еды. Вовка пролил на скатерть суп. Василий Иванович вдруг вспыхнул, накричал на него, принялся осыпать упреками Надю, Варвару Петровну, что они не умеют воспитывать детей. Случай с супом был искрой, которая произвела вспышку давно накопившегося грозового разряда.

    Надя бледная, растерянная встала из-за стола.

    - Это, наконец, невыносимо! Ты стал деспотом, - сказала она.

    - Это вы деспоты! Вы все делаете мне назло, - крикнул Василий Иванович.

    Тетя Варя заплакала и вышла на кухню. Вовка и Наташа последовали за нею, боязливо оглядываясь на отца.

    - Мне стыдно за тебя, - говорила Надя, стараясь казаться спокойной. Она предчувствовала, что сейчас произойдет то, что с тревогой и тоской в доме ожидали все.

    - Дура! - запальчиво крикнул Василий Иванович. Надя покачнулась, как от неожиданного удара в лицо, вцепилась левой рукой в край стола, правой прикрыла глаза. Она едва держалась на ногах. Опомнившись, она сказала:

    - У тебя не хватает мужества признаться, почему ты ненавидишь всех нас. Так знай же, твой дом для меня и твоих детей стал проклятым местом. Ты не можешь понять, как все это отвратительно.

    - Тебе не нравится мой дом? Тебя никто здесь не держит.

    - Хорошо, мы уйдем. А как же дети? Подумал ли ты хоть раз об этом? - Надя, не дождавшись ответа, вышла из комнаты.

    Потрясенный ссорой, Василий Иванович опрометью выскочил из дома и быстро пошел по улице, не зная, куда и зачем идет. Свернул к речке, перешел мост и направился в сторону леса, часто спотыкаясь о кочки.

    Была ранняя весна, из земли пробивались зеленые иглы травы. Цвели уже ярко-желтые цветы - вестники весны. Ослепительно сияла голубизна неба. С юга дул теплый ветерок.

    Василий Иванович не заметил, как вошел в сосновый бор, где еще кое-где белели слежавшиеся сугробы снега. Пахло смолой, звенели голоса синичек. Василий Иванович остановился, посмотрел по сторонам, как бы не понимая, как очутился здесь. Гримаса боли исказила его бледное, растерянное лицо. Он заскрипел зубами и повалился на сухую хвою под двумя сросшимися корнями соснами. Припав лицом к земле, пахнущей сыростью и прелью, он плакал навзрыд.

    Только здесь, в лесной тиши, под ярко-голубым, девственно чистым небом, наедине со своей совестью, Василий Иванович вдруг понял и почувствовал всю свою несостоятельность.

    - Подлец я, негодяй, трус, - обличал он себя.- Надя права, от меня отвернулись товарищи, дети, родители. В семье я стал деспотом. Пышкин считал меня лучшим другом, а я обесчестил его семью. Лгал всем, обкрадывал себя. Подлый и гадкий я человек, достойный презрения…

    Он плакал, и слезы очищали его душу, как весенний дождь омывает землю, как весенний ветер проветривает затхлую комнату, где за зиму скопилось много пыли и паутины. Почему же до этого он не понимал всей той подлости, которая постепенно накапливалась в нем? Разве он законченный подлец? Ведь еще зимой, когда он возвращался из Москвы, он чувствовал себя очищенным от мерзости.

    Василий Иванович понял, что если он потеряет Надю, детей, то навсегда погрязнет в своих пороках. Сегодня он грубо оскорбил жену, недавно оттолкнул от себя товарища. И вот теперь он лежит распростертый на земле, жалкий и одинокий. Как же это могло случиться?

    Сейчас Василий Иванович ненавидел и Валентину, и Тасю, но больше всего ненавидел и презирал себя. Было такое ощущение, что его бросили в зловонную клоаку, и он не может сам выбраться из нее, а поблизости ни одной живой души.

    Долго Василий Иванович лежал на земле. Голубой мрак леса перешел в густые лиловые сумерки. Стало холодно, он встал и тихо побрел к городу.

    - Нет, я не конченный еще человек. У меня хватит мужества взять себя в руки, - говорил он. - Надо быть круглым идиотом, чтобы бросить семью, лишиться товарищей, родителей. Глупец я, безумец.

    Выйдя на поляну, Василий Иванович посмотрел на небо. Там, в далекой, всегда манящей высоте тепло мигали весенние звезды. Они всегда успокаивали его. По сравнению с этими мириадами неизведанных миров мысли и чувства казались ничтожными, а сам он пылинкой в космосе. Глядя на звезды, Василий Иванович вдруг почувствовал в себе то хорошее, что было еще в нем.

    «Валентина красива и умна. Но я все равно разлюблю ее, как разлюбил Тасю. Она уедет с глаз, и все станет на свои места», - думал Василий Иванович. Он помирится с Надей, с отцом, попросит у Николая прощения. Он снова пойдет на завод…

    - Надя, родная, прости…

    Василий Иванович возвращался домой с одной мыслью, с одним намерением: доказать всем, что он еще не окончательно потерянный человек.

    Охваченный новыми, радостными мыслями и надеждами, Василий Иванович все время ускорял шаги. Вот и дом. Торопливо вбежал по лестнице на третий этаж. Дверь была заперта. Первое, что бросилось ему в глаза, - это темнота, пугающее безлюдье комнат.

    - Не может быть! - испуганно прошептал он. Включил в прихожей свет. Ворвался в одну комнату, другую. В кабинете на столе лежала записка. Он схватил ее. Строчки прыгали перед глазами.

    «Я ушла с детьми, чтобы никогда больше не встречаться с тобой. О детях не беспокойся, я сама воспитаю их. А ты все-таки подумай о себе. Надя».

    Василий Иванович схватился за голову и долго стоял в оцепенении. В памяти промелькнула вся его совместная с Надей жизнь. Сколько в ней было хорошего, радостного! И вот теперь у него нет самого дорого в жизни - семьи. На душе сразу стало пусто и тоскливо. Случилось то, чего он недавно желал, а сейчас, когда оно случилось, вдруг понял безвыходность своего положения. В эти минуты он почувствовал, что потерял то, без чего немыслимо жить.

    Василий Иванович прочел записку раз, другой, вяло прошелся по комнате.

    - Что я наделал, что я наделал! - повторял он, уставившись в угол пустыми, ничего не видящими глазами. Сейчас он был похож на безумца, который, ослепленный ревностью, убил то, что любил, что для него было дороже собственной жизни.

    - Что я наделал! Это невозможно, - шептал Василий Иванович.

    И вдруг, как луч света, осенила надежда - еще не все потеряно. Он сейчас же разыщет Надю, детей, вернет их в дом. Он вскочил с кресла, обрадованный этим решением, схватил с вешалки пальто и долго не мог найти рукав. В это время в гостиной скрипнула дверь.

    - Надя! - воскликнул Василий Иванович и бросился к двери. В соседней комнате стояла Валентина.

    - Валентина?! - только и мог выговорить он.

    - Милый, я все знаю. Ради бога успокойся. Ты, конечно, удивлен, что я пришла. Но как я могла поступить иначе? Тебе очень тяжело. Я понимаю тебя, - мягко и вкрадчиво сказала она, и на глазах у нее заблестели слезы. На лице ее было столько искреннего страдания, любви, преданности.

    - Зачем ты пришла сюда? - сурово спросил Василий Иванович.

    Она приблизилась к нему, провела душистыми ладонями по его лицу, грустно улыбнулась сквозь слезы кроткой, почти детской улыбкой.

    - Милый, хороший! Я все понимаю. Я предвидела это и отговаривала тебя от этого шага. Но ты сам настаивал. И вот я пришла к тебе, чтобы сказать… - Валентина помолчала, вынула из сумочки платочек, вытерла слезы. - Милый, не надо этого. Нам лучше расстаться. Я не просила этой жертвы…

    Василий Иванович молча смотрел на нее - потерянный, расслабленный, безвольный.

    - Знаю, тебе будет нелегко… О себе я не стану говорить, - Валентина судорожно глотнула воздух, снова поднесла платочек к глазам.- Что ж, видно, наша судьба такая.

    Василию Ивановичу вдруг стало не по себе. Ради нее он потерял семью, и теперь она пришла предупредить, что уезжает, оставив его у разбитого корыта.

    В легком пальто канареечного цвета и в скромной шляпке Валентина была очень хороша. Такой он встретил ее в вагоне. И Василию Ивановичу теперь стало страшно от мысли, что он может навсегда потерять ее. Сейчас, когда у него ничего не осталось в жизни, - это было немыслимо. Она улыбнулась ему такой улыбкой, от которой на душе становится радостно и легко, как в день весны, когда улыбается природа, и на сердце бывает светло и немного грустно.

    - Валя, неужели ты оставишь меня… сейчас?… - спросил Василий Иванович, не отрывая глаз от ее лица.

    - Еще не поздно вернуть семью. И ты это сделаешь, если хоть немножко любишь меня и уважаешь себя, - ответила она, теребя кружево платочка. - Пойми, я не могу эту жертву принять на свою совесть, - сказала Валентина. Провела рукой по его растрепанным волосам. Он взял ее руку, поднес к губам.- Мы оба несчастны, - вздохнула она.

    - У меня теперь нет семьи. Нет у меня ничего, кроме тоски и отчаяния, - подавленно проговорил Василий Иванович.


КРУШЕНИЕ


    Иван Данилович возбужденно ходил по комнате, размахивая руками, гневно бросая слова:

    - Позор! Перед людьми стыдно за такого сына! Нет у меня сына…

    - Отец, что ты говоришь! Сын он нам, родная кровинка, - упрекала его Ефросинья Петровна, часто сморкаясь в фартук.

    - Вырастила на свою голову! - бушевал старик.

    Надя сидела у стола с бледным заплаканным лицом. Она уже не рада была, что зашла к старикам и рассказала им о том, что позавчера произошло у них в доме.

    - Позор и стыд! - гремел Иван Данилович. - Отвернуться от жены и детей из-за какой-то вертихвостки…

    - Я сама ушла от него. Я не могла дальше… Обо мне не беспокойтесь, проживу с детьми. Пойду снова на завод.

    - Где ты, дочка, остановилась? - спросил Иван Данилович.

    - У подруги.

    - Это почему же у подруги? Твой дом - вот он, - Иван Данилович обвел руками комнаты.

    - Тяжело мне будет у вас. Здесь все будет напоминать…

    - Эк, испугалась чего! Или нам твои детишки не родные внуки, или ты чужая для нас? А его, стервеца, выбрось из головы! Слышишь?!

    Ефросинья Петровна молча плакала, спрятав лицо в фартук. Надя подошла к свекрови, обняла ее за плечи.

    - Не надо, мама. Может, он образумится еще,- сказала она и подумала: «Не погорячилась ли?» Вспомнила совет Даши: не торопить события, не делать поспешных выводов… Но она не могла дальше так жить.

    - Чтобы и ноги его не было в нашем доме! - крикнул Иван Данилович. - Ну-ка, пойдем за детишками.

    Надя на минуту заколебалась. Она не имела в виду переходить с детьми к свекру. Здесь каждая вещь будет воскрешать в памяти пережитое. Но, с другой стороны, Надя надеялась, что Василий не оставит еe и детей, переболеет и вернется к ним.

    Иван Данилович взял ее за руку.

    - Пошли!

    Ефросинья Петровна отерла фартуком мокрое от слез лицо, переоделась и направилась к сыну, чтобы образумить его, помирить с Надей. Квартира Василия оказалась запертой. На стук из двери соседней квартиры вышла пожилая женщина.

    - Вы к Василию Ивановичу? - спросила она.

    - Где он, голубушка, сынок мой? - жалостливо спросила Ефросинья Петровна, готовая опять расплакаться.

    Женщина посмотрела на нее участливо.

    - Нету его. Нету. Еще вчера уехал… Погрузил чемоданы и уехал, - сказала соседка.

    - Куда же он от жены, детишек? - упавшим голосом проговорила Ефросинья Петровна. Слезы потекли по ее морщинистому лицу.

    - Бог его знает куда. Взял и уехал. Просил передать Надежде Владимировне ключи от квартиры. Письмо ей оставил. Сейчас принесу.

    - Господи, что творится на белом свете. От законной жены, от деточек своих, от родителей уехать куда-то…- сказала Ефросинья Петровна.

    Шла Ефросинья Петровна домой, не видя от слез дороги. Едва передвигая ноги, переступила порог. Навстречу ей бросились внуки.

    - Бабушка, а мы теперь будем у вас жить! - радостно кричал Вовка. - Мы к вам теперь уже насовсем.

    - Правда, бабушка, насовсем! - вторила Наташа. Они терлись у ног старухи, как котята. Ефросинья Петровна вздохнула:

    - Бедные мои сиротинушки.

    Подошла к невестке, молча вручила ей ключи и конверт. У Нади дрогнуло сердце. Она растерянно посмотрела на старуху, на протянутые ей ключи и голубой конверт.

    - Вы были у него? - тихо спросила она.

    - Была, доченька, была, - охнула и пошла в другую комнату, тяжело переставляя отяжелевшие ноги.

    Надя дрожащими пальцами вскрыла конверт. В нем была небольшая записка.

    «Ты сама виновата во всем. Я не хотел этого. Но если ты поступила так, мне ничего не оставалось делать, как уехать навсегда. Тебя и детей в беде не оставлю. Прости за все. Василий».

    Не таких слов ожидала Надя. До этого она верила, что он придет, попросит прощения, и они снова будут вместе. Короткая записка развеяла ее надежды. Несколько секунд Надя смотрела на белую бумажку, потом упала на диван и разрыдалась. Глядя на нее, плакали Ефросинья Петровна, тетя Варя. Расплакались дети.

    - Что за рев? - спросил Иван Данилович, входя в горенку.

    - Уехал, оставил нас горемычных, - запричитала Ефросинья Петровна.

    - Скатертью ему дорога. Такой пустоцвет не стоит того, чтобы по нем слезы проливать. И чтобы о нем не смели при мне говорить! Слышите?!

    Иван Данилович опустился на стул, поманил к себе внуков, усадил их к себе на колени.

    - Ну, пусть бабы плачут, а ты ведь мужчина. Стыдно тебе, брат, слякоть в доме разводить, - сказал он Вовке, гладя его по голове тяжелой заскорузлой рукой.

    - Маму и бабушку жалко, - всхлипывая, ответил мальчик.

    - Теперь у нас их никто не обидит. Не позволим обижать!

    - Мы прогоним папку, когда он придет обижать маму. Правда, дедушка? - сказал Вовка.

    - Молодец! Это - по-нашенскому. Сейчас пообедаем, а там на речку. Благодать! Ну-ка, бабы, хватит вам носами хлюпать. Пора обедать.

    Иван Данилович скрывал от всех, что тяжело переживал позор сына. Утешало старика то, что в доме снова появились внуки и любимая невестка.

    Первые дни Надя не находила себе места. Где бы она ни была, что бы ни делала, ее везде и всюду преследовали безрадостные мысли о муже. Может, она действительно сама во всем виновата, погорячилась, а он воспользовался ссорой и уехал с артисткой. При мысли об этой женщине у нее от боли сжималось сердце.

    Вначале Наде все казалось, что вот скрипнет дверь, и на пороге появится Василий. Но дни шли, а он не возвращался. Днем Надя крепилась, а ночью прятала лицо в подушку и плакала чуть ли не до утра, весь день ходила с головной болью и воспаленными глазами. В доме никто не упоминал его имени, но Надя чувствовала, понимала - он всем причинил страдания. Свекровь ходила притихшая, стала часто хворать, в глазах носила глубокую материнскую печаль.

    Как- то тетя Варя сказала Наде:

    - Завез в глушь, бросил, уехал. А детишки как?

    - Не надо, тетя, об этом. Прошу вас.

    - Ладно, ладно. Я к тому, что нам пора возвращаться домой, в Москву.

class="book">    - У меня здесь дом и никуда я отсюда не поеду.

    - Думаешь, что образумится? Ну что ж, дело твое. А я поеду умирать на родину, - заявила Варвара Петровна.

    Как ни отговаривала ее Надя, она вернулась в Москву.

    Надя вскоре устроилась на завод лаборанткой. В труде, на людях не так больно было переносить горе.

    Николай часто наведывался в лабораторию. Придет, поговорит о детях, о стариках, но о Василии никогда не спрашивал, и Надя была благодарна ему за это.


НОВЫЕ ТРЕВОГИ, НОВЫЕ СОМНЕНИЯ


    Василий Иванович сидел за письменным столом и задумчиво смотрел в раскрытое окно. Он видел стайку молоденьких березок, сбегающих по косогору к реке. Белые и легкие, они напоминали девушек, резвящихся на лужайке. Одна из них, чуть постарше, стояла в сторонке и, казалось, задумчиво и грустно смотрела на веселых подружек. Справа и слева ее росли две маленькие березки. Василий Иванович закрыл глаза и увидел перед собой Надю, печальную и задумчивую. «Тебе не жаль будет детей?…»

    Он открыл глаза, тряхнул головой, как бы отгоняя от себя тяжелые, часто преследующие его мысли. Воспоминания о семье в нем всегда пробуждали застарелую боль.

    Покачиваясь под ветром и встряхивая зелеными кудрями, березки все так же резвились на косогоре. Внизу под солнцем сверкала речка, в ней отражались облака, сосновый бор на другом берегу. Все это в памяти воскрешало родные места.

    Он попытался представить себе, чем сейчас занята Надя, как выглядят Вовка и Наташа, мать и отец. Сколько он причинил им страданий! Прошелся по комнате, включил радиоприемник. О чем-то грустном и ушедшем пели скрипки. Он снова подошел к окну. Одинокая березка гнулась под ветром.

    Вот так всегда, смотрит на березку и вспоминает Надю, детей, родные края, и от тоски некуда скрыться. Василий Иванович усаживается в плетеное кресло, кладет на подлокотники руки и снова закрывает глаза. Нахлынули воспоминания.

    Он с Валентиной едет в вагоне. Мелькают села, города, пролески, озера. Леса постепенно сменяются полями. Какая огромная страна! В каждом уголке идет строительство. Вот и великая русская река Волга, стройка Куйбышевской ГЭС… Потом героический Волгоград, вставший ив пепла и руин. Дальше - канал Волга - Дон, Цымлянское море…

    За Доном вскоре началась равнина, большие казачьи станицы, утопающие в зелени. Фрукты, арбузы, дыни… Благословенный край! А вон на горизонте уже синеет гряда Кавказских гор.

    Василию Ивановичу приятно и радостно, что Валентина рядом с ним, не временная, случайная спутница в скором поезде…

    Первые дни его угнетало сознание, что дома на произвол судьбы он оставил семью и уехал с Валентиной в неизведанные дали. Все вокруг были заняты полезным трудом, а он смотрел на жизнь сквозь стекло вагона. Куда он едет? Зачем?

    - Ты что грустный? - спрашивает Валентина, положив голову на его плечо.

    - Так просто, - вздыхает он.

    - Милый, я все понимаю. Будь мужчиной…

    Вот он, благодатный юг! Ласковое синее-синее море, кипарисы, магнолии с душистыми цветами, похожими на водяные лилии…

    Осенью Василий Иванович и Валентина приехали в Москву. Поселились в подмосковном дачном поселке.

    В Москве у Валентины было много знакомых, через них она вскоре получила коммунальную квартиру в недавно построенном многоэтажном доме.

    Потом в их квартире стали появляться ее родственники: двоюродные и троюродные братья, дяди, тети. Василий Иванович не успевал запомнить, кто кому кем доводится. Они неделями жили у них, питались за одним столом и все ужасно угодничали перед Валентиной. Василий Иванович косился на них, но они не хотели замечать этого. Однажды он высказал Валентине свое недовольство ее многочисленной родней.

    - Не думай, милый, что я настолько щедра, что стану тратиться на родственников. Они оплачивают нам за квартиру и стол.

    - Но ведь это нехорошо. В какое положение ты ставишь себя и меня?

    - Не волнуйся. Если им неугодно, пусть убираются ко всем чертям. И прошу тебя, не вмешивайся в мои домашние дела. Договорились? Ну, не сердись, бука! - она потрепала его за волосы, поцеловала.

    Чем больше Василий Иванович присматривался к родственникам Валентины, тем чаще приходил к выводу, что все они довольно сомнительной репутации. Как-то он пришел домой и в прихожей снимал пальто. Из комнаты доносились шумные споры.

    - Валюша, это нечестно! - гудел голос двоюродного брата Валентины. - Ты, дорогуша, зарываешься. Надо по-джентльменски. Сумму будем делить пополам.

    - Стану я рисковать репутацией из-за мелочей, - отвечала Валентина.

    - Дорогуша, положим, я знаю твою репутацию…

    - Что?…

    Поднялся галдеж. Василий Иванович наткнулся на стул. В комнате сразу стало тихо. В прихожую выскочила Валентина, лицо ее было испуганным.

    - Фу, как ты меня напугал, - сказала она, мило улыбаясь.

    - Что у вас за спор? - спросил Василий Иванович, глядя в ее глаза. Она прильнула к нему.

    - Милый, не обращай внимания. Мало ли о чем мы спорим между собой, - ответила она.

    После этого Василию Ивановичу запала в голову мысль, что Валентина со своими родственниками участвует в каких-то коммерческих сделках. Хуже того, он сомневался, что это ее родственники. В доме все было не так, как бы ему хотелось. Он чувствовал себя не хозяином, а кем-то вроде приживальщика. Хозяевами были они - «родственники» Валентины. Если первые дни они заискивали перед ним, то сейчас вели себя развязно, нахально, на него смотрели снисходительно либо пренебрежительно.

    Тревожило его и то, что у Валентины было пристрастие к дорогим вещам. Его пугала расточительность молодой жены.

    Василий Иванович все чаще вспоминал Надю. Он так и не оформил с нею развод, может быть, потому, что Валентина не настаивала на этом. Тайком от нее он в прошлом году послал семье деньги. Вскоре они вернулись по почте. На бланке перевода рукой Нади было написано: «Мы не нуждаемся в твоей помощи». После этого случая Василий Иванович с неделю ходил, как потерянный. Спустя несколько месяцев снова тайком от Валентины опять послал деньги. Но и этот перевод вернулся. Это было новым ударом по самолюбию Василия Ивановича.

    После долгих раздумий он решил написать книгу. По десять - двенадцать часов в день просиживал за письменным столом, написал несколько глав, прочел и тяжело вздохнул. Вместо живых людей из-под пера выходили мертвые схемы. Он порвал главы начатого романа.

    Иногда Василий Иванович ночи напролет просиживал за письменным столом, часами вышагивал по кабинету, мучительно напрягая мозг - о чем же писать? Наконец, пришла идея написать роман о металлургах. Тема актуальная, издатели и читатели давно ждут хорошую книгу о промышленных рабочих. Этой темой он и вошел в литературу. Василий Иванович придумал броское название, увлекательный сюжет, составил план будущей книги и приступил к работе. Но его вдохновения хватило только на первую главу. Он вдруг пришел к печальному для себя выводу, что не знает металлургического производства. Тогда он добыл техническую литературу и засел за изучение новой для себя отрасли производства. Через два месяца он уже неплохо знал все это, но к задуманному роману охладел, так как не представлял себе героев будущей книги. Начнет писать и вдруг вспомнит, что образ рабочего или инженера взял из первой книги. Василий Иванович расставлял персонажи, как фигуры на шахматной доске, они что-то делали по его указке, говорили правильные вещи, даже совершали благородные поступки, но не жили.

    В конце концов пришлось оставить и этот роман. Валентина посоветовала ему попробовать силы на рассказах. Зачем трудиться над большой рукописью три - четыре года, если нет гарантии, что она будет издана. Деньги нужны были сейчас.

    Василий Иванович все чаще удивлялся практической струнке Валентины, и все больше приходил к выводу, что не может понять ее. С одной стороны, возвышенные суждения об искусстве, с другой, потребительские взгляды на него. Валентина была умна, сообразительна, в меру мила и ласкова, не капризничала, не скандалила. Иногда Василий Иванович приходил к выводу, что она не любит его. И чем больше он утверждался в этой мысли, тем больше любил ее, прощал ей все ее слабости, готов был на любые жертвы, лишь бы заслужить ее любовь.

    Иногда Валентина начинала играть на его самолюбии. Она высказала сомнение, что он вряд ли сможет написать новую книгу. Василий Иванович страшно мучился и готов был круглосуточно не выходить из кабинета, чтобы доказать ей свои способности.

    После неудачных попыток создать роман Василий Иванович решил послушать Валентину-попробовать свои силы в жанре короткого рассказа. Валентина с милой улыбкой каждый вечер спрашивала его, что он сделал за день.

    Когда он прочел ей первый свой рассказ, она передернула плечами и коротко сказала:

    - Не то.

    Василий Иванович хоть и обиделся на нее, но возражать не стал, потому что и ему рассказ не нравился. Он тут же порвал рукопись.

    Однажды Валентина сама подсказала ему тему. Но и этот рассказ не удался.

    Василий Иванович пришел к мысли: Валентину его творчество интересовало только с потребительской стороны. Ей нужны были деньги. Однако писать было нужно. И он писал, черкал, переделывал, в конце концов рвал написанное и бросал в корзинку. Он с трудом вымучивал из себя скудные мысли, а все, что выходило из-под пера, было мертворожденным. И он не мог понять причин своего творческого банкротства.

    Может быть, думал он, ему мешает творить то, что в душе постоянно жила тоска по семье, угнетали тяжелые раздумья, тревоги и сомнения?

    Он понимал, что Валентина уйдет от него при первой же беде. А беда эта была уже не за горами, он иногда с ужасом ощущал ее дыхание. Проснется ночью, а у него такое состояние, будто он и не спал, на душе тоскливо.


ВСТРЕЧА С ЗЕМЛЯКОМ


    Однажды вечером в вестибюле метро Василий Иванович столкнулся с мужчиной в коричневом пальто и такого же цвета фетровой шляпе.

    - Простите, пожалуйста, - сказал мужчина, взяв Василия Ивановича за локоть. И вдруг радостно воскликнул: - Торопов! Вот так встреча! Почти лбами стукнулись.

    Василий Иванович сразу узнал Брускова и обрадовался ему. За два года он впервые встретил земляка. Хотелось расспросить о многом.

    - Ну, как живешь? Чем занимаешься? - интересовался Брусков.

    - Ты расскажи о себе. Как там у вас?

    - Все по-старому.

    - Ты торопишься?

    - Вечер у меня свободный. Решил побродить па Москве, - ответил Брусков.

    - Ну, тогда пойдем, посидим, поговорим.

    Они зашли в ресторан «Метрополь». Василий Иванович заказал коньяку и закуски.

    - Рассказывай, Володя, что там у вас, - попросил Василий Иванович, охваченный радостным волнением. В памяти живо встал завод, родной город, семья, знакомые. Он только сейчас по-настоящему понял, как истосковался по всему этому.

    - Что тебя интересует? - спросил Брусков.

    - Решительно все! Как завод?

    - Работаем. Дела идут неплохо. Директором все тот же Пышкин. Ты, конечно, не забыл его?

    Василий Иванович понял намек, смутился. Ему хотелось узнать о Наде, детях, но он стеснялся спросить, ждал, когда Брусков сам скажет о них. Только после третьей рюмки коньяка он коснулся щекотливого вопроса.

    - Ну, а Надежда как?

    Брусков насмешливо посмотрел на собеседника.

    - Наконец-то вспомнил. Память у тебя, Василий, стала коротка. Что ж, Надежда не жалеет, что ты бросил ее с детьми и убежал с певичкой. Бывшая твоя жена пошла в гору. Получила диплом, инженером у нас работает.

    - Володя, мы когда-то с тобой были друзьями… Скажи, только честно… Как там она?… Ну, понимаешь… Одна живет?

    Брусков отодвинул рюмку.

    - А ты думал, тебя будет ждать? Такие, как она, в соломенных вдовушках долго не засиживаются. Умница! Такая может сделать счастливым каждого, кто, конечно, мало-мальски разбирается в женщинах.

    Василий Иванович растерянно смотрел на Брускова:

    - Та-ак! - протянул он. - Значит, замуж вышла?

    - А как бы ты поступил на ее месте? У нее ведь дети, от которых сбежал отец.

    - За кого же она, а?

    - Тебе-то теперь все равно.

    Василий Иванович снова наполнил рюмки. Брусков внимательно присматривался к нему. Раньше Торопов не имел пристрастия к спиртному, и в глазах его раньше не было этой тоски.

    - Ну и как же она, счастлива?

    - Не жалуется. Эх, Василий, на кого ты променял свою жену!

    Василий Иванович молча смотрел на недопитую рюмку, он не мог освоиться с ошеломившей его новостью, что Надя вышла замуж.

    - А о твоей птичке-певичке у нас ходят всякие разговоры, - продолжал Брусков.

    - Какие?

    - Боюсь, обидишься.

    - Говори! - Василий Иванович уставился на Брускова тяжелым взглядом мутных глаз.

    - Ну, если настаиваешь… Говорят, у Светозаровой до тебя было два мужа…

    - Ложь!

    - Не стану утверждать, что правда. Так о ней говорят. Первый муж ее за крупную растрату получил десять лет заключения. Она сама едва выпуталась из этой истории. Выручил ее отставной генерал, за которого она поторопилась выйти замуж. Через два года старик умер при загадочных обстоятельствах.

    - Это клевета!

    - Ты муж, и должен лучше знать свою жену, - ответил Брусков.

    Василий Иванович вспомнил, как однажды во время пирушки в кругу приятелей кто-то сказал о Валентине примерно то, о чем сейчас он услышал от Брускова. Но тогда Василий был пьян и многого не понял. Товарищи постарались свести это на шутку.

    «Неужели она - ворона в павлиньих перьях?» - думал Василий Иванович. Рядом с Валентиной в памяти встали ее родственники. Кто они такие? Чем они занимаются?

    - Насчет Надежды я, конечно, пошутил, - сказал вдруг Брусков. - Она не из тех, кто ради выгоды меняет мужей, хотя могла бы делать это с блестящим успехом. При желании, конечно…

    - Твои шутки довольно неуклюжие, - проговорил Василий Иванович.

    - А ты поверил?

    - Нет. А впрочем?…

    - Значит, плохо ты знаешь ее. Надежда ждет тебя. Она знает, что ты жестоко ошибся, и верит, что у тебя хватит мужества исправить свою ошибку.

    Василий Иванович снова потянулся к бутылке. Брусков взял его за руку. Василий Иванович сердито посмотрел на него.

    - Боишься, что пьяным буду?

    - Не от хорошей это жизни.

    - Возможно. Надежда живет в моей квартире?

    - У твоих родителей.

    - Откуда тебе известно, что она ждет меня? Говорил с нею?

    - Это видно и без разговоров.

    - Как бы ты, Владимир, поступил на моем месте?

    - Вернулся бы к семье, пока не поздно.

    - Ты думаешь, это так просто?

    - Нет, не просто. Но чем скорее, тем лучше для тебя же. Что прикажешь передать Надежде?

    - Ничего не надо передавать. И о нашем разговоре молчи, - попросил Василий Иванович. - Эх, Володя! Тяжело мне. Побыл бы ты в моей шкуре… Но хватит об этом. Давай пить.

    - Нет, брат, уволь меня от этого, - Брусков встал. - Так что же передать Надежде?

    - Скажи, что я - подлец!


А ДАЛЬШЕ ЧТО?


    Василий Иванович все мучительнее чувствовал свою раздвоенность, все явственнее замечал, что в нем живут два человека: первый - честный, порядочный; второй - мелкий, лживый, самолюбивый. Иногда они как-то уживались в нем, но чаще спорили. Валентина не интересовалась его внутренним миром, да и сама она никогда не раскрывала перед ним своей души, была, как красивый, но загадочный дом с вечно закрытыми окнами и дверями. Ее интересовало в нем одно: что он пишет и будет ли оно напечатано.

    Он садился за стол и писал, чувствуя уже отвращение к тому, что пишет. Писал и не верил в свои силы, писал и не чувствовал внутренней потребности в этом. Написал пьесу. Она не нравилась ему, но он все же понес ее в театр. Там ему ответили, что пьеса не сценична, посоветовали переделать на киносценарий. Он послушал совет, сделал киносценарий. Но и его забраковали, тогда он переделал его в киноповесть, надеясь, что какой-нибудь журнал опубликует. Но все журналы, куда он предлагал ее, ответили ему, что она не имеет художественной ценности. Это было очередное мертворожденное детище.

    Книгу Василия Ивановича уже не переиздавали, несмотря на все происки жены. Валентине нужны были деньги. Она начала показывать острые коготки. Жить становилось все труднее. Из дома как-то незаметно исчезли родственники.

    Василий Иванович лихорадочно искал выход из создавшегося положения, силясь разорвать заколдованный круг. Он метался из одной в другую крайность: то писал рассказы, то пьесы. Кое-что из коротких рассказов ему удавалось устроить в газету или журнал.

    - Пиши, Вася, пиши, мой хороший. - Валентина легонько целовала его в щеку.

    Василий Иванович страдальчески хмурил брови, садился за письменный стол. Писал утром, писал днем, писал ночью, писал до ломоты в пальцах, до умопомрачения, не веря в то, что его когда-нибудь осенит настоящее вдохновение. Ему надо было зарабатывать деньги.

    Иногда у Василия Ивановича являлась мысль уйти от Валентины. Но куда? К Наде? Это после того, как он причинил ей столько страданий? Нет, к старому возврата не будет!

    В доме почти каждый день ссоры. Раньше он не допускал и мысли, что эта милая женщина может превращаться в разъяренного хищника.

    Однажды Василий Иванович бесцельно бродил по улицам, он делал это часто, лишь бы не сидеть за письменным столом. Шел и вспоминал, как он работал на заводе. Это была светлая полоса в его жизни. И вдруг его осенила мысль: он не писатель, а всего-навсего инженер, написавший при помощи опытного редактора посредственную книгу, которая не выдержала испытание временем и уже забыта читателями. Нужно бросить писательское дело, от которого у него на душе, кроме обиды и горечи, ничего не осталось, снова пойти на завод рядовым инженером. Эта мысль показалась ему настолько заманчивой и возможной, что он поторопился вернуться домой, поделиться ею с Валентиной. Кривя губы в усмешке, она выслушала его.

    - Шляпа ты! - сказала она, с холодным презрением глядя на него.

    - Валя, зачем ты так? Пойми, нам будет хорошо. Я стану работать на заводе конструктором, ты можешь снова вернуться на эстраду. Мы не будем унижаться, заживем честной трудовой жизнью. Тогда я, возможно, что-нибудь напишу, - убежденно доказывал Василий.

    - Благодарю за милость. Не для того я вышла замуж, чтобы снова потешать публику дурацкими песенками, - ответила Валентина. Прошлась по комнате. - И вообще мне все это ужасно надоело.

    - Что надоело?

   - Все! Твоя беспомощность, бездарность! - Лицо ее вдруг стало злым.

    - Это жестоко, - простонал Василий Иванович,

    - По своей наивности я приняла тебя не за того, кто ты есть на самом деле.

    Василий Иванович весь передернулся, побледнел.

    - Значит, ты погналась за славой писателя, за деньгами?

    - Ты ребенок. У нас не построен еще коммунизм,- она засмеялась злым, оскорбительным смехом.

    - Я хочу жить честным трудом…

    - А я не привыкла дрожать над каждой копейкой. Это унижает человека. Ты не в состоянии содержать жену, а еще хотел, чтобы у нас был ребенок, - издевательски фыркнула Валентина.

    - Ты была расточительна…

    - А ты бы хотел, чтобы я ходила замухрышкой? Тебе в жены надо было брать колхозницу.

    - Ради тебя я ушел от семьи!

    - Я не требовала этого. Если жалеешь о семье, можешь идти к ней. Будешь там работать на заводе, приносить жене получку. - Валентина презрительно усмехнулась.

    - Что ты говоришь?! - Василий Иванович вдруг увидел в Валентине то, чего не видел раньше. - Неужели нужно объяснять, что куда честнее трудиться на заводе…

    Валентина прищурила глаза, ноздри ее широко раздувались. Она была похожа на маленького, красивого и очень злого зверька.

    - Что ты этим хочешь сказать?

    - Что ты не такая, какой показалась мне вначале, - ответил Василий Иванович.

    - Дурак!

    Василий Иванович посмотрел на нее и молча вышел из комнаты. До вечера он бродил по улицам, обдумывая свое положение, старался разобраться во всем, что происходило с ним в последнее время, чтобы принять окончательное решение. Дальше так продолжаться не может. На душе было горько, хотелось плакать от горя, от жалости к себе. В огромной шумной Москве на людных улицах он чувствовал себя одиноким, затерянным. Река людей стремится куда- то, сверкает улыбками, звенит смехом, а он один, как щепка, кружится в ее потоке, не зная, к какому берегу его прибьет волна.

    Потом Василия Ивановича потянуло в тихие, безлюдные места. Он сел в электричку и поехал в дачный поселок, где они с Валентиной недавно снимали дачу. Бродил по лесу и все думал, думал, думал. Любил ли он Валентину? Да, любил. Но что любил в ней? Красивую внешность! Ее душа была наглухо заперта от него. В ушах, как пощечины, звучали оскорбительные слова Валентины. Вот так же он оскорбил жену. Ему отмеряно той же мерой.

    Три дня он провел у соседей на даче, вернее, только ночевал там, а дни напролет бродил по окрестностям, обдумывая, что же делать дальше. Вся его жизнь после того, когда он ушел с завода, казалась ему сейчас пустой, фальшивой, а сожительство с Валентиной - глупым недоразумением. Писателя из него не получилось и не получится. Значит, со всей этой фальшью надо кончать. А дальше что? Вернуться к старой жизни, в свою семью? Нет, это невозможно после всего того, что произошло…

    На четвертый день Василий Иванович пришел к окончательному решению: он честно скажет Валентине, что их совместная жизнь была ошибкой и продолжаться она не может. А потом? Потом он уедет в родные края и там окончательно решит, что ему делать. Знал он одно: жизнь надо начинать заново или бесследно уйти из нее…

    С такими мыслями, измученный душевными терзаниями, Василий Иванович подошел к двери своей квартиры. С непонятным страхом протянул руку к звонку. Дверь ему открыл незнакомый мужчина в полосатой пижаме. «Новый родственник, черт бы их побрал!» - озлобленно подумал Василий Иванович.

    - Что вам угодно? - спросила пижама, подозрительно рассматривая его.

    - Странный вопрос! Я пришел к себе домой, - с достоинством ответил Василий Иванович.

    - Позвольте, гражданин! - толстяк злыми глазами впился в Василия Ивановича. - Вы ошиблись квартирой.

    - То есть, как ошибся? - теперь у Василия Ивановича поползли вверх брови.

    - Очень просто. Ордер на квартиру оформлен на меня. И прошу вас, гражданин, не беспокоить честных людей. Вы, наверное, выпили лишнее и ошиблись номером.

    Перед носом Василия Ивановича захлопнулась дверь. Он протер глаза, посмотрел на номер квартиры. Странно! Пошел к управдому разобраться в недоразумении.

    Управдом с ехидной улыбочкой сказал, что гражданка Светозарова, на чье имя был оформлен ордер, еще вчера произвела обмен жилплощади, продала мебель и выехала в неизвестном направлении…

    - Та-ак! - в раздумье протянул Василий Иванович. Пожал плечами, вздохнул и тихо вышел на улицу. Без удивления и огорчения он принял поступок Валентины.

    Так Василий Иванович Торопов очутился на улице с опустошенной душой, без надежд, без определенных планов на будущее, без средств к существованию, без пристанища. Шел он, не зная куда и зачем идет, смутно, словно через закопченные стекла очков, различая перед собой какие-то очертания предметов. Казалось ему, он один во всем мире, мучимый жаждой, устало бредет по черной выжженной пустыне…


ВМЕСТО ЭПИЛОГА


    Без определенных намерений Василий Иванович Торопов приехал в родной город и поселился на окраине. Днем он сидел в тесной комнате, а с наступлением сумерек выходил из дому и осторожно бродил по знакомым улицам. Иногда часами простаивал где-нибудь вблизи родительского дома, чтобы хоть издали увидеть Надю, детей, мать. Гордость и сознание собственной вины не позволяли ему вернуться в семью. «Зачем? К чему? - каждый раз спрашивал он себя, когда его непреодолимо влекло с повинной переступить порог отчего дома. - Что с того, что я приду к ним с навсегда искалеченной душой? Чтобы только причинить новое горе?»

    Утром Василий Иванович возвращался в свое жилье, ложился на скрипучий диван и в сотый раз спрашивал себя: «А дальше что?» Как он ни напрягал свой мозг, не в силах был ответить на этот вопрос. Он потерял все: семью, родителей, товарищей, доброе имя…

    Как же быть дальше? Где выход из этого страшного тупика? Заново начинать жизнь? Он слишком устал для этого от бесплодных поисков,- от сознания своей внутренней несостоятельности.

    Ничто сейчас не интересовало его, на жизнь он смотрел пустыми глазами. Потеря Валентины была последним толчком, который окончательно вышиб его из колеи, надорвал силы, надломил душу.

    За окнами его неуютной холостяцкой квартиры бурлила жизнь, со всеми своими радостями и печалями. В повседневном труде народ-созидатель творил чудеса. Молодежь героически осваивала целинные земли, у Падунского порога заковывала в железобетон непокорную красавицу Ангару. Советские ученые заставили атом служить мирным целям, работают атомные электростанции. Советские космонавты проложили первые трасы в космос… А он, Василий Торопов последние годы стоял в стороне от всех эти великих дел…

    Мать в бессонные ночи убивается по своему непутевому сыну, в горьких раздумьях тоскует жена, хмурится старый отец, ожидают дети. Тусклая, обманчивая слава Торопова промелькнула, как падучая звездочка. Появилась невесть откуда, блеснула на миг и растворилась в темноте.

    Василий Иванович садится к столу, берет карандаш, пишет на листке блокнота:

    «Милая, родная Надя!

    Прости. Я причинил тебе столько страдании! Я обманул тебя, твои надежды. Обманул семью, родителей, товарищей. Но, как видишь, я жестоко наказан жизнью. Когда ты будешь читать эти строки…»

    Он отложил блокнот и снова задумался. У него не хватало решимости дописать последние слова, потому что за ними должно было последовать действие, и каждый раз он откладывал его. Лгать перед самим собой сейчас не было никакой надобности.

    Однажды, когда город окутали вечерние сумерки, Василий Иванович недалеко от родительского дома заметил Надю. Она возвращалась с детьми домой, видно, водила их на прогулку. Как они выросли за это время! Вовка, подпрыгивая и что-то выкрикивая, бежал впереди. Надя вела Наташу за руку. Сердце Василия забилось часто и порывисто. Вот она, его семья, которой он когда-то гордился, любил, оберегал, мучительно тосковал в разлуке, но от которой он бежал, как преступник, оставив ее на произвол судьбы. Может быть, Надя недоедала, терпела насмешки и унижения покинутой жены, проклинала его, а он угождал своей любовнице…

    И после всего этого вернуться к ним с повинной? Нельзя простить ему!

    Василий Иванович особенно остро сейчас почувствовал всю свою подлость, ничтожество, беспомощность. Бесконечно дорогими и любимыми были для него дети, жена, мать, отец. Если бы можно было зачеркнуть позорную полосу в жизни! Она всегда будет для него укором…

    Василий Иванович заметил, что Надя оглянулась раз, другой, то ли ее тревожили его шаги, то ли предчувствие. Недалеко от дома он остановился, спрятался за дерево, наблюдая за Надей и детьми. На них падал свет фонаря, и теперь Василий Иванович мог лучше рассмотреть их. Вовка и Наташа подросли, окрепли за это время. Надя пополнела. Она была в темном строгом костюме. Дети вбежали во двор, а Надя, держась за скобку калитки, настороженно смотрела в его сторону. Может быть, он напугал ее. Вот она вошла в калитку, сквозь штакетный заборчик мелькнула несколько раз ее фигура. Скрипнула дверь коридорчика, до слуха Василия Ивановича донесся голос матери. Он болью отозвался в его сердце:

    - А мы с дедом заждались…

    - Бабушка, а мы видели слона и тигра. Слон вот такой ба-альшущий! Как наш дом. - звенел голос Наташи.

    - Заходите, а то свежо во дворе. За ужином расскажете про слонов и тигров. А ты чего, Наденька, озираешься? Никак напугалась.


    - Там кто-то шел следом, возле двора вдруг исчез, - долетел голос Нади.

    - Господь с тобой. Это тебе показалось. Мало ли народу по улице ходит.

    Голоса утихли. Василий Иванович несколько минут смотрел на маленький, слегка покосившийся домик. Вспомнилось ему детство, потом годы, когда он после института приехал из Москвы с Надей. Сколько прекрасного, неповторимого было связано с этим ветхим домиком. Там, за его стенами, родные, любимые им люди, а он стоит один, отвергнутый всем миром. Ночь показалась ему огромной черной глыбой, навалившейся на плечи, на душу. Нет сил выносить эту чудовищную тяжесть. Из глаз хлынули слезы большого человеческого горя, слезы раскаяния…

    Как- то поздним вечером Василий Иванович, нахлобучив на глаза шляпу, проходил мимо завода. Недалеко от здания заводоуправления навстречу ему шел пожилой мужчина, на которого Василий Иванович не обратил никакого внимания. Уже было разминулись.

    - А, товарищ Торопов! Вот не ожидал встретить!

    Перед ним стоял Павел Захарович Ломакин. Василий Иванович растерялся, будто его застали на месте преступления. Это был первый знакомый человек, который узнал его в родном городе. «Черт меня дернул попасться ему на глаза!» - с досадой подумал Василий Иванович, вяло пожав протянутую ему руку.

    - Давно приехал? Что же к нам не заглядываешь? Нехорошо!

    Василий Иванович молчал.

    - А мне кто-то сказал, что видел тебя ночью недалеко от завода. Надолго приехал? Ну, как живешь? Что такой невеселый? - спрашивал Ломакин.

    Василий Иванович вздохнул.

    - Нечему радоваться, Павел Захарович.

    - Как нечему?! Говорят, в Москве неплохо пристроился. - В словах Ломакина звучала ирония.

    - Все это не то, - Василий Иванович безнадежно махнул рукой.

    - А что же «то»? - спросил Павел Захарович, присматриваясь к собеседнику. При электрическом свете, падающем из окон заводоуправления, давно не бритое лицо Василия Ивановича казалось мрачным.

    Когда- то модный костюм был затаскан и помят, галстук повязан небрежно. Павел Захарович знал Торопова как человека чопорного. Он подумал, что с ним случилась беда. Вспомнил рассказ Брускова о встрече с Тороповым в Москве.

    - Друга своего, Николая Горбачева, встречал?

    - Нет. Я спешу, Павел Захарович, - ответил Василий Иванович и протянул ему руку. - Прощайте.

    - Ну вот, встретились за столько времени… Нехорошо, Торопов, от старых знакомых отворачиваться. Пойдем на завод. Николай там. Он у нас теперь главный технолог. Растет человек. Пошли. - Павел Захарович взял его под руку.

    - Простите. Очень тороплюсь.

    - Нет, мы тебя так не отпустим. Зайдем хоть в партком. Поговорим.

    Василий Иванович понял, что от этого человека так просто не отделаешься.

    - Ну, если торопишься, провожу тебя. Где ты остановился?

    - В гостинице, - соврал Василий Иванович.

    - Это мне по пути. Пошли.

    Василий Иванович неохотно пошел рядом с Ломакиным.

    - А Надежда Владимировна у нас лабораторией заведует. В этом году мы ее в партию приняли, - как бы между прочим сказал Ломакин, будто она для Торопова была посторонним человеком.

    Василий Иванович и на этот раз отмолчался.

    - Ты что ж, дома не был?

    - После всего, что было, вернуться домой?… - в раздумье проговорил Василий Иванович.

    - Честно исправить ошибку никогда не поздно.

    - Если бы это была просто ошибка.

- А что же это?

    - Долго рассказывать, Павел Захарович. Да и трудно говорить…

    - Понимаю, трудно. У меня, например, все это тоже трудно укладывается в голове. Ты уж прости за откровенность, - оставить такую жену, детей, родителей… Прямо скажу, не обижайся, не одобряю. С семьей шутить нельзя. Семья - это святое дело. Да, тут и мы дали маху. Не заметили, как ты отгородился от нас, от своих друзей. Не поправили тебя вовремя, не помогли. Нехорошо получилось, нехорошо.

    В словах Павла Захаровича был не столько упрек, сколько участие, сожаление, что у Торопова так глупо сложилась жизнь.

    - Сам знаю - подло, мерзко. Но это никуда теперь не денешь.

    Василию Ивановичу вдруг захотелось поделиться своим горем с этим человеком, распахнуть перед ним изболевшуюся душу. Павел Захарович должен понять его, пусть и осудит. Все равно будет легче. Носить в себе этот груз дальше нет сил. Волнуясь, сначала нерешительно и сбивчиво, потом все больше проникаясь искренностью, Василий Иванович начал рассказы вать Ломакину о своем падении. Они шли по каким-то пустынным улицам уснувшего города, сидели где-то в скверике на скамейке, снова шли по улицам. По мере того, как Василий Иванович без утайки выкладывал перед Павлом Захаровичем свое давно наболевшее, ему становилось легче, с плеч будто свалилась огромная тяжесть.

    - Ну вот и вся моя исповедь, - сказал в заключение он.

    - Это хорошо, - раздумчиво промолвил Павел Захарович.

    - Что хорошо? - не понял Василии Иванович.

    - Что ты рассказал о себе. Некоторое время шли молча.

    - Как бы вы, Павел Захарович, поступили на моем месте?

    - Вот этого вопроса я и ожидал. Как бы я поступил на твоем месте? - Он помолчал. - Вернулся бы в семью.

    - Кто же меня простит? - в отчаянии спросил Василий Иванович.

    - Те, кто любят.

    - Любят ли?

    - Если бы не любили, не ждали. В любовь, Василий Иванович, надо верить, - подчеркнул Павел Захарович.

    - Но имею ли я моральное право? Они остановились.

    - Это право надо заслужить.

    - Как?

    На востоке уже занималась полоса зари. Павел Захарович поежился от утренней прохлады.

    - Вот что, Василий Иванович, - начал он. - У тебя хватило решимости обидеть семью, родителей, товарищей. Неужели не хватит мужества искупить свою вину перед теми, кого ты обидел?

    -  Но как это сделать?

    -  Жизнь надо начинать заново. Ты оторвался от той среды, которая вскормила, воспитала тебя. Отсюда и все твои беды. Иди-ка, дружок, на завод, отбрось свою гордыню. Другого выхода у тебя нет. А то, о чем ты думал в припадках отчаяния, - удел слабых, безвольных людей, я бы сказал, трусливых, которые страшатся трудностей. Ты молодой еще.

    Василий Иванович вдруг заметил, что они стоят возле калитки родительского дома. Значит, Павел Захарович умышленно привел его сюда.

    - Да, другого выхода у тебя нет, - повторил Ломакин.

    - Не могу…

    - Значит, прочувствовал свою ошибку. Вот что дружок, иди-ка сейчас же, не раздумывая… - Павел Захарович легонько подтолкнул его в спину.

    Был тот ранний час утра, когда сквозь рассеивающиеся сумерки все явственнее проступают деревья, дома, перспектива улиц, когда серый мрак ночи боязливо прячется по закоулкам, а на востоке все ярче разгорается заря. Василий Иванович посмотрел на небо, причудливо расписанное розовым, красным, пурпурным, оранжевым, и впервые за столько дней заметил его красоту и величие. И все вокруг него прояснилось, предстало вдруг в чистом свете, будто с глаз спала повязка. На сердце не стало того груза, что давил его уже так давно.

    Над городом рождался новый день…

    1953- 1959 гг.


Павел Кузьмич Иншаков


БЫЛИ ДВА ДРУГА


    Художник В. А. Пташинский

    Редактор А К. Аванесова

    Художественный редактор М. К. Омелянчук

    Технический редактор Ю. М. Б а б а к

    Корректор А. 3. Г е й к о

    Сдано в набор 1.111-63 г. Подписано к печати 2.VII-63 г.

    Бумага 84х1081/зг- Бум. л. 6,5. Печати, л. 13,0. Условн. печати, л. 21,32. Учетно-издат. л. 22,5. МА 03105. Заказ № 615. Тираж 75000.

    Цена 68 коп. + переплет 15 коп. Краснодарское книжное издательство, Красная, 74.

    Типолитография крайполиграфотдела управления культуры, ул. Красноармейская, 73.


OCR и вычитка Угленко Александр