КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Большой Гапаль [Поль Констан] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Поль Констан Большой Гапаль

Действующие лица:

Эмили-Габриель де С.

София-Виктория, Аббатиса де С., тетка Эмили-Габриель и сестра герцога де С.

Сезар-Огюст, герцог де С., отец Эмили-Габриель и брат Софии-Виктории.

Герцогиня де С., мать Эмили-Габриель.

Господин де Танкред, капитан гвардейцев Аббатисы, влюбленный в Эмили-Габриель.

Жюли Б. де П., подруга Эмили-Габриель.

Принц де О., возлюбленный Жюли.


а также:

Панегирист

Настоятельница

Кардинал

Исповедник

Сюзанна

Демуазель де Пари

Кормилица

Сокол Брут, сука Зельмира, мартышка Венера и четыре борзых: Кураж, Мир, Правда, Жалость.


Действие происходит в начале XVIII века. Оно разворачивается в замке С., затем в монастыре С. и вновь в замке С.

ЗИМА

1 РОТ

В тот день, когда ей исполнилось семь, Эмили-Габриель де С. решила взяться за мемуары. Начала она так: Дом С. — один из первых во Франции и во всей Европе по знатности и древности рода. Он дал Церкви 600 знаменитых мучеников, 530 святых и 12… пап. Она остановилась в нерешительности перед цифрой и, желая быть точной, прервала свой труд, обещавший стать весьма обширным, поскольку История была грандиозной, отправилась осведомиться у матери насчет пункта, который не терпел приблизительности.

Герцогиня де С., как всегда, находилась в своей комнате, сидела возле окна и меланхолично созерцала унылые зимние просторы. Заметив входящую дочь, она склонилась над изделием, которое по своему обыкновению держала в руках, дабы придать себе значительности и продемонстрировать, будто всегда занята, хотя в действительности никогда ничем обременена не была. Эмили-Габриель обратила внимание, что свечи еще не принесли, и Герцогиня в неблагоприятных для зрения сумерках трудилась над вышивкой, тонкой, как паутина.

— Мадам, я хотела спросить, в нашем семействе сколько пап?

— Ваш дядя Жюль, который послал вам поэму ко дню рождения…

— Знаю, Мадам, — нетерпеливо прервала ее Эмили-Габриель, — меня интересует точная цифра.

Герцогиня поднесла к глазам левую руку и стала считать по пальцам — упражнение, вполне подходящее для инвентаризации пап какого-нибудь обычного семейства, но в данном случае выдающее нерешительность крестьянки, подсчитывающей в курятнике снесенные за ночь яйца.

— Четыре, пять, может, десять, — с готовностью произнесла она, растопырив все десять пальцев обеих рук, искренне желая услужить дочери, опасаясь ее вспыльчивости.

Гнев Эмили-Габриель прорвался наружу, он захлестнул ее, едва стоило ей приоткрыть дверь комнаты, медленно рос с каждой ступенькой лестницы, подспудно тлел с самого утра, он-то и подвигнул ее к исполнению этой громадной задачи — написанию Мемуаров. Гнев сопутствовал ей с первых мгновений ее семилетия, которые даровали ей вместе с сознательным возрастом своего рода совершеннолетие и требовали в то же время не просто осмысления нового состояния, но и самой большой ответственности. Иными словами, когда она взглянула на Герцогиню, которая все вязала пальцами некую цифру, указывающую на количество пап, то не могла более сдерживаться.

— Довольно, Мадам, — резко прервала ее Эмили-Габриель, — я совершила ошибку, решив осведомиться у вас относительно знаменитых членов МОЕГО семейства, вам-то откуда знать, ведь это не ВАША семья.

Сказав это, она резко повернулась и вышла, и уход этот чрезвычайно огорчил Герцогиню, дав еще одно доказательство, что дочь, собственная дочь, считает ее чужой, поскольку по рождению она стоит неизмеримо ниже своего мужа. Эмили-Габриель рассказывала направо и налево, даже прислуге, что стыдится этого союза, и выражала надежду, что Герцог порвет с женщиной, его недостойной, аннулирует брак, столь мало приличествующий его положению, и заключит ее — что, впрочем, фактически уже произошло — в тюремный застенок. Она ожидала, что ее, свою дочь, он объявит потомком по единственной линии, единственной наследницей семейства, в котором имелись свои папы.


Эмили-Габриель вернулась в свою комнату, глубоко вздохнула и взгромоздилась на стул. Выставив правую ногу чуть вперед, касаясь ею каблука левой ногой, слегка отставленной в сторону, она выпрямилась, вскинула подбородок и решительным, но изящным жестом разорвала то, что успела уже написать. Историю своего семейства она решила начать с рассуждений о благородстве и родовитости, увязав упоминание о папах с рождением собственного отца, которого как раз ждали к ужину. Уж он-то сможет объяснить ей все. Начала она так: «Дом де С., один из самых Именитых Домов Европы и всего Мира, состоит в родстве со всеми Домами Монархов всей Земли…», но перо разорвало бумагу и разбрызгало чернила на заглавные буквы, которыми она украсила все самые важные в ее представлении слова: «Дом», «Именитый», «Монархи» и, самое главное, «Земля», это слово ей особенно хотелось облагородить огромной З, чтобы никому не пришло в голову, что оно может означать также пыль на дороге.

Это уже слишком! — вскричала она. Она отломила кончик пера, соскоблила лишнее, расщепила его, затем сплющила и бросила на пол, стала топтать, пока оно, черное от чернил, не превратилось в грязное перышко, каких тысячи валяются на птичьем дворе. Это уже слишком, слишком! — вопила она, более не сдерживая своей ярости, и швырнула чернильницей в стену. Слишком! Ее письменные принадлежности никуда не годились, ей приходилось самой искать в неразборчивых рукописях то, что Исповедник Герцогини должен был бы вывести ей изысканной орлеанской вязью, самым благородным из всех видов почерка. Она, как и ее тетка София-Виктория, Аббатиса де С., была достойна того, чтобы следом за нею ходил Панегирист, беспрестанно вознося ей хвалу и записывая каждое слово.

Здесь же ей приходилось жить среди дикарей и идиотов, которые предавались мечтаниям, вышивали, жестикулировали. А она сгорала от нетерпения познавать, спрашивать, учиться. Ей хотелось говорить и слышать в ответ нормальные слова, а не бестолковое мычание Демуазель де Пари, всех этих компаньонок, для которых диалог — это обмен жестами глухонемых. Ей так не хватало серьезных споров, живых бесед, изысканных словесных хитросплетений. Она чувствовала, как иссушается ее ум, в то время как душа стремительно рождается на свет. Она предчувствовала уже, что, если произойдет подмена первого второй, все может закончиться, как у Герцогини, молитвами без песнопений и вышиванием без иглы.

Она разразилась рыданиями. Кормилица, что наблюдала за ней из отдаленного угла комнаты, поднялась и, закрыв руками лицо, подставила себя под удары. С давних пор гневные вспышки Эмили-Габриель стихали, задохнувшись на этой мягкой груди, запутавшись в многослойных шейных платках, сдавленные большими руками. Она судорожно дергалась, вслепую пинала ногами, но уютное тепло, родной запах заставляли ее закрыть глаза, словно от удовольствия, которого жаждало тело маленькой девочки. Когда она ослабела, Кормилица разжала объятия. Добрая женщина вытирала ей щеки, целовала глаза, брала на колени и укачивала. На верху блаженства Эмили-Габриель прищелкивала языком. Кормилица наклонила лицо, и Эмили-Габриель потянулась к ее рту и, разъединив его, стала сосать нижнюю губу, которая за семь лет стала кроваво-красной и отвислой, словно третий истерзанный сосок.

Но сегодня, в день рождения, Эмили-Габриель не хотела больше сосать, а еще она не хотела, чтобы ее держали на руках, ласкали, тискали. Она потребовала, чтобы Кормилица отняла руки от лица, подошла к ней и встала на колени с поднятыми руками, она стала наносить ей удары кулаками и ногами. Но удары эти причиняли так мало боли, что ей пришлось пустить в ход ногти и зубы, чтобы царапать глаза и кусаться. Древний инстинкт самосохранения не давал Кормилице открыть лицо, она защищала его руками, и это малодушие заставило Эмили-Габриель схватить кочергу, краснеющую у камина, и молотить ею жирное тело.

Помогите, стонала Кормилица, помогите! Ее крики терялись в закоулках замка, и Герцогиня воспринимала их как стон, доносящийся из глубин собственного сердца, призыв на помощь, который сама она всегда привыкла подавлять: Помогите! Она потребовала света и протянула служанке кусок плотного тюля, который мяла в ладони, чтобы та сделала несколько стежков; ведь если Герцогиня не знала, сколько пап насчитывало семейство Герцога, вышивать она не умела тоже, хотя считалось, будто она продвинулась в этом искусстве, что, без сомнения, служило ее репутации.

Сюзанна живо воткнула иголку точно в середину крошечного лепестка анютиных глазок, состоящего из трех шелковых стежков, от серебристо-серого до пронзительно-синего, а между ними — тонкий оттенок сиреневого, и все три сходились в желтой капельке сердцевины. Герцогиня радовалась, видя, как весело распускается цветок в шелковых нитках. Ее нетерпение ускоряло даже неровный ритм дыхания: быстрее, Сюзанна. Если повезет, она сумеет похвастаться Герцогу, как неплохо поработала. Уезжая в прошлом году, он оставил ее за вышиванием шипов на стебле розы и даже похвалил, как хорошо это у нее получается, теперь же он застанет завершение анютиных глазок, и быть может, даже поздравит с успехом.

Сюзанна закончила цветок, он оказался в точности таким, каким и представляла его Герцогиня, она требовала всегда, чтобы результат соответствовал ее амбициям, и картинка — ни больше ни меньше — соперничала с самой простотой и прелестью природы. То, что рождали ловкие пальчики Сюзанны, оказывалось всегда таким естественным, что глаз легко мог ошибиться. Они долго выбирали следующий мотив. Следовало ли вышивать постепенно, один за другим — таково было мнение Сюзанны, или — как предпочитала Герцогиня — то там, то здесь рассыпать цветы и пустить зеленые стебли травы? В конце концов они сошлись на том, чтобы один стебель, являясь центром композиции, протянулся, словно нить, от розы к анютиным глазкам. Но то ли стебель этот интересовал Герцогиню меньше, чем сам цветок, то ли приближающаяся ночь делала все менее и менее вероятным приезд Герцога именно сегодня, Герцогиня поддалась своим привычным приступам тоски, которые, одолевая ее со всех сторон, заставляли ее сомневаться в муже, которого она любила слепо и рабски, как это от нее и требовалось, и в маленькой девочке, которая никогда и не была ребенком, но живой ртутью, неистовой бурей, яростной гордыней.

Эмили-Габриель удивлялась, почему это Кормилица так пахнет паленой свиньей. И приятным этот запах казался лишь потому, что исходил от Кормилицы, которая, в разных местах по-разному, пахла кислым молоком, прогорклым жиром, красным чесноком, но все эти ароматы перебивал восхитительный горячий запах взмыленной лошади, что не принадлежит уже плоти, но ближе растению. А теперь со своими ожогами Кормилица вновь превратилась в животное. Эмили-Габриель захотелось полечить ее, она видела, так лечили домашний скот; она приготовила микстуру из промокательного порошка, чернил и папье-маше. Быстрыми движениями, возбуждаясь от криков, что заставляли ее самое смеяться от радости, она покрыла руку Кормилицы черноватой мазью, которая украсила кожу, как татуировкой, историей знаменитого семейства С. Затем, следуя советам, почерпнутым в назидательных сказках, рекомендованных для чтения юным особам, она уложила ее в свою постель. Но при виде Кормилицы, такой большой и жирной, такой аппетитной, она, немного поерзав, свернулась у нее на животе, как на пышном матрасе, и вот тут-то рот ее сам отыскал третий сосок, соленый от слез, такой восхитительный на вкус.

2 ПЕРО

Герцог де С. обожал войну, эту страсть он унаследовал от отца, который любил его так нежно, что в седьмой его день рождения — возраст для этого семейства пророческий — устроил для него ненастоящее сражение, на которое и привел, держа за руку. В тот день Сезар-Огюст услышал, как прогрохотала пушка, и возле уха его просвистела пуля из мушкета, унеся шляпу; он отомстил за потерю выстрелом из пистолета, и сторож охотничьих угодий упал замертво. После чего герцог, его отец, велел воздвигнуть в парке монумент в честь его первой победы. Но это восхитительное первое впечатление оказалось омрачено неосторожными словами наставника, который не стал скрывать от него, вопреки строжайшим запретам, что битва при Азенкуре[1] завершилась отнюдь не победой Франции, и более того, возможно, оказалась проиграна по вине семейства С. Прелестный белокурый ребенок не мог оправиться от отчаяния. С тех пор он думал только о том, как отомстить за Азенкур. Добавим к этому, что гордость заносила его порой куда не следует. Он путал исторические даты, потому что, как заявлял он сам, какова бы ни была эпоха, главное, в ней жили МЫ, и перевирал страны, потому что МЫ были повсюду.

Герцогиня развращала свой ум романами, в которых говорилось, что рано или поздно все женщины умирают от любви. Решив, что лично для нее это произойдет «рано», она избрала для этого рокового исхода собственного мужа и предпочитала представать перед ним жертвой, заглушая крики наслаждения отчаянными рыданиями. Герцог в замешательстве наблюдал за воздействием страсти, которую внушить он не мог и которую, из учтивости, он и не хотел бы никогда вызывать.

Добродетель внушала ему омерзение, особенно такая блеклая и тусклая; он утверждал, что ценит в женщинах лишь дерзость и капризы. Еще он любил красоту и роскошь, но поскольку то и другое принесла ему Герцогиня, он демонстрировал, что ни во что их не ставит и требовал того, чего дать ему она не могла, лицемерно утверждая, будто единственная жертва этого неудавшегося брака — он сам. Он не слишком-то стремился видеться с нею и отваживался на это, лишь повинуясь решению, что приняло за него его семейство (в этой привычке виделось нечто простодушное): приезжать к ней время от времени, даже если для этого требовалось преодолевать расстояния.

Нанося визиты супруге, Герцог вел себя как истинный воин. Он привозил с собой приятелей, как набирают войско, искал их по кабакам, подбирал прямо на дороге, находил во всякого рода сомнительных заведениях, он обещал им «наилучшие вина» и «спящую герцогиню», что на языке высших мира сего означает, как всем известно, что гости будут сладко пить и упьются до того, что скатятся под стол. Это разношерстное сборище с одинаковым безразличием демонстрировало розовый атлас и белые кружева, сукно и кожу, напудренные парики и слипшиеся от пота волосы. Были там люди, известные всем и каждому, но встречались и незнакомцы без роду и племени.

Страхи Герцога были столь велики, что он как мог оттягивал миг свидания, крал у часов минуты, а у дней — часы. В ворота замка он въезжал лишь после того, как пробьет двенадцать, будучи убежден, что деревенские часы спешат по сравнению с городскими. Какие-нибудь несчастные двадцать лье, отделявшие его от Герцогини, были предлогом для частых остановок, привалов, их он старался затягивать до бесконечности, развлекаясь в компании, которую тащил за собой в надежде развеять скуку, всегда одолевавшую его в присутствии супруги. В конце концов в замок он являлся далеко заполночь в толпе столь шумной и многочисленной, что Герцогиня, которую смущали многолюдные сборища, так и не решалась появиться.

Опрокинувшись на подушки, она слышала через трубу камина, как развлекается ее муж в зале, названном Птичьим из-за огромных гобеленов на четырех стенах, на которых были изображены все птицы, какие только встречаются в природе. До нее доносились звуки пирушки людей, собравшихся здесь, чтобы Герцог мог обороняться от собственной жены, смакуя при этом с видом знатока достоинства прочих женщин. Она улавливала на слух горделивый клекот мужской похвальбы, трубный звук державного самодовольства, раскаты мужицкой пьянки и уже громыхание первых ссор. Она представляла их в этом гигантском вольере, словно на кончике иглы, большие черные птицы и крошечные белые, вытянутая изможденная и желтая головка с вылезшим из орбиты круглым глазом, нежное розовое личико с огромными голубыми глазами, с острым носом, оранжевыми завитками, фиолетовым хохолком, серебристым чубом, с огромным, распущенным веером, хвостом, единственным пером, острым, словно нож…

Увиденное и услышанное вызвало у нее головокружение. Она позвонила Сюзанне, чтобы та принесла ей снадобье, выпила его, попросила принести еще, сославшись на то, что этот день слишком уж отличался от прочих: дочери исполнилось семь, сама она закончила вышивать цветок и вернулся муж. Столько эмоций сразу захлестнули ее нервы, ей хотелось упасть в обморок. Она осознавала, впрочем, что малейший пустяк мог бы привести ее к смерти: к примеру, приди сегодня же письмо от матери, которая все еще имела на нее большое влияние. Но хоть от этого Господь уберег. Значит, он хочет, чтобы я жила, успела подумать она, чувствуя, как теряет сознание.

Ждали Герцогиню, но вместо нее появилась Эмили-Габриель: розоволицая и белокурая, она буквально влетела в птичий зал. Присутствующие господа были очарованы. Герцог толком не знал, как должен себя вести — как мужчина или как отец, но Эмили-Габриель вернула его к роли отца. Устроившись справа от него, она с очаровательной простотой обвила его шею прелестными ручками и пролепетала с покорившей его нежностью:

— Как поживаете, папочка?

Он почувствовал гордость — такую, очевидно, ощущал его отец, когда он, на беду того сторожа охотничьих угодий, испытал свои первые пистолеты. Он даже не знал, что такую же гордость можно чувствовать при виде маленькой девочки. Он крепко прижал ее к себе:

— А вы как поживаете, мой ангел?

Она сообщила ему, что ей исполнилось семь и что она начала писать мемуары, но вынуждена была прерваться на первой же фразе, потому что не знала, сколько у них в семействе было пап, и никто не мог сообщить ей точную цифру: ни кормилица, ни аббат, ни даже мать!

— Их было сто двадцать пять, не считая папессы Иоанны, — ответил Герцог, указывая ей место справа от себя.

Он произнес, конкретно ни к кому не обращаясь:

— Мой дочери исполнилось семь, и она начала писать мемуары!

Эмили-Габриель услышала не без удовольствия, как по залу пронесся шепоток восхищения. Она поняла, что говорили не только о ее возрасте и ее затее, но о том, как она хороша и очаровательна. Это собрание нравилось ей. Она рассматривала господ каждого по очереди, они все были веселые, как и ее отец, а в шляпы, одежду, башмаки были воткнуты белые страусиные перья, перья золотого павлина, перья райских птиц. Какие они все красивые, думала она, как богато украшены, и она с особой остротой почувствовала, что в ее возрасте нельзя слишком долго оставаться в женских руках.

Ее спросили, не желает ли она когда-нибудь выйти замуж, и каждый стал предлагать себя в качестве будущего супруга. Она с негодованием отвергла все предложения, заявив, что хочет быть сама себе хозяйкой и не желает жертвовать свободой ради кого бы то ни было, даже ради столь очаровательного существа, как мужчина.

— Так стало быть, вы желаете сделаться монахиней?

Она приняла томный вид и, выдержав все взгляды, заявила, что будет вовсе не монахиней, но аббатисой.

— Вот так вот, сразу и аббатисой! Ни больше ни меньше! Что же там, медом намазано, с какой стати отказываться от мира?

— Большой Гапаль, — просто ответила она.

— А это, — стал Герцог объяснять приятелям, — такой мистический знак аббатис С.: святой Илер вручил его святой Радегонде в день ее посвящения, к которому восходит и основание монастыря С. Среди всех священных предметов Большой Гапаль стоит выше обломка Ковчега или гвоздя из Креста.

— Это камень из рая, — продолжила Эмили-Габриель, — который Александр Великий привез из Месопотамии и велел прикрепить между глаз самого своего большого слона, чтобы все враги его окаменели.

— Это тот самый камень, — подхватил Герцог, — который показал иудеям дорогу к Красному морю.

— Очень ценное украшение, которое Дева возложила к подножию Креста Святой Магдалины.

— Вы прекрасно знаете нашу историю, дочь моя.


Решимость девочки удивила всех настолько, что ее попросили назвать три самых заветных желания. Она ответила, что прежде всего хотела бы, чтобы ее увезли от матери, которая до такой степени невежественна и безграмотна, что даже не в состоянии сосчитать пап…

— Согласен, — ответил на это Герцог.

Еще она хотела жить в Париже возле своей тетки Аббатисы по тому самому распорядку, по какому в больших монастырях тетки всегда воспитывают племянниц, дабы утвердить их в традициях семейства.

— Согласен, — снова сказал отец. — Ну а третье желание?

Она промолчала.

— Так произнесите же наконец свое третье желание, — настаивал отец, — а то и с другими ничего не получится.

Тогда она сказала, что это секрет. Ее торопили. Она взглянула на каждого из присутствующих с вызывающим видом, который заставил бы их задрожать, не будь они все уже так пьяны. Взгляд ее задержался на господине де Танкреде, который был еще совсем мальчик, но уже причесан по последней моде, а под легким пушком выделялся маленький красный рот, вызывающий желание. Она потребовала перо, украшавшее его шляпу, заявив, что семейные мемуары пристало записывать пером райской птицы, а не гусиным. Господин де Танкред покраснел и с безукоризненной учтивостью протянул ей то, что она просила.


Когда Герцогиня приходила в себя после ночи и своих снадобий, она не сразу осознавала, где находится. Ей казалось странным, что небо было выткано желтым, соломенного оттенка шелком с серыми полосами. Всмотревшись внимательнее, она заметила, что еще добавилось ваз в местах, куда она сама их поставила… она узнала собственную комнату, и душа ее переполнилась отчаянием. Ежевечерне приготовившись к великому путешествию, она каждое утро сожалела, что оно так и не состоялось. Именно этот момент избирал Исповедник, чтобы навязать ей очередную проповедь, в которой увещевания чередовались с поощрениями: коль скоро Герцог думал об Азенкуре, ей следовало приложить все усилия для воспитания маленьких Жанетт.

— Жанетт? — переспросила Герцогиня.

— Да, Мадам, ваш сиротский приют, наши маленькие Жанны.

— Как папесса?

— Нет, Мадам, как та блаженная, которая, положив конец Столетней войне, искупила позор Азенкура.

— Аминь, — сказала Герцогиня.

Крестясь, она испустила долгий стон, и рука ее застыла на лбу, там, где должна была бы лежать рука Господа. Она ощущала, как в этом месте набухает мигрень, которая, наполнив ее болью, на давала двигаться, даже просто пошевелить пальцем; значит, о вышивке сегодня можно было забыть. Перед ней вставал совершенно пустой день, когда ей нечего было делать, не о чем думать и даже нечего вспоминать.

Сюзанна сообщила, что Герцог просил откланяться. Она приподняла ее, облокотила на подушки, а на глаза положила прохладное полотенце. До Герцогини доносились шум экипажей, ржание лошадей, стук их копыт. Еще она слышала голос дочери и смех мужа. Надев на лицо маску равнодушия, Герцогиня чувствовала, как закипают слезы. Она приблизилась к окну, вытянула вперед руки, как если бы сама с собой играла в жмурки. Откинув занавеску, она увидела, как девочка входит в карету, затем выходит, чтобы потребовать свою Демуазель де Пари и Кормилицу. Она поняла, что на Кормилицу согласились, но Демуазель де Пари следовало оставить здесь. Затем она увидела, как Кормилицу втаскивают в карету, словно грузную, обезумевшую скотину. Она осознала, что ее дочь, которая подумала о Кормилице и гувернантке, так и не вспомнила о собственной матери, и впервые в жизни осмелилась осознать, что Эмили-Габриель не была доброй девочкой, и более того — но терзавшая ее мигрень не позволила сформулировать эту мысль — она была даже злой.

— Господин Герцог увозит мадемуазель в Париж, — прокомментировала увиденное Сюзанна.

— В парадиз! — воскликнула Герцогиня. — Она уезжает, а я остаюсь!

— В Париж, Мадам, — решительно повторила Сюзанна.

— В Париж, в Париж, — растерянно твердила Герцогиня, убежденная, что это название, столь близкое к тому, с каким она его перепутала, близко не только фонетически, но и по расстоянию, словно некий этап на крестном пути.

— В Париж, ну почему?

Сюзанна пожала плечами, откуда ей знать? Так решили ночью. Эмили-Габриель получит Большой Гапаль.

Темно-красный рубин единорога! Она сделается с ним святой? Ответа она не ждала, зная по опыту, что в этом семействе не принимают никаких решений, не сославшись на пап, святых, мучеников и Азенкур, шла ли речь о самых высоких амбициях или же о самых низких поступках.

— Мне душно, открой окно, Сюзанна.

Возбужденная удаляющаяся толпа заметила наконец Герцогиню, бледную и неодетую, она держала свою повязку, словно платок, которым приветствовала отъезжающих, или же, напротив, словно белый флаг, который выбросила, прося пощады, умоляя, чтобы пришли ее освободить, забрали жизнь, тоже взяли с собой в Париж.

3 НОГИ

Уютное тело Кормилицы, широкое и мягкое, самой природой созданное для комфорта, можно было использовать как только пожелаешь. Сначала оно было матрасом, затем креслом, удобным и как нельзя лучше приспособленным для поездки в этой карете, оно спасало ребенка от чудовищной тряски и толчков, которые иначе подбрасывали бы ее до потолка, к тому же девочка сидела на возвышении, и поэтому — а также благодаря своей взрослой манере держаться — в рамке стекла вырисовывалась как настоящая дама.

Видя, как Эмили-Габриель с такой грацией и достоинством расположилась в карете, Герцог был очарован: дочь являла собой благородную уверенность существа, обладающего несомненными достоинствами. Он гарцевал поблизости от нее, придерживая или пришпоривая лошадь в зависимости от скорости кареты, которая то еле тащилась на подъемах, то стремительно скользила на спусках. Когда повозки замедляли ход, он стучал в стекло, чтобы она приоткрыла его; тогда он целовал ей руку и говорил о будущем, зная превосходно, что в разговоре следует упомянуть о некоторых планах, хотя и не стоит злоупотреблять обещаниями. Замок был все еще виден; они разговаривали об учении, необходимом как девочкам, так и мальчикам, о войне, без которой не могут обойтись господа, и умении вести беседу — искусстве, обязательном для дам.

— Я ничего не знаю о войне, — сказала Эмили-Габриель, — а вот об умении вести беседу думала очень много, меня это чрезвычайно интересует. Мне, отец мой, хотелось бы беседовать день и ночь, а записывать и читать лишь то, что было произнесено. Меня просто ужасают все эти бесконечные описания, какие-то ненужные подробности, а страницы, исписанные размышлениями о морали, меня приводят в отчаяние. Когда я открываю книгу, мне совершенно не хочется, чтобы взгляд спотыкался на скучных кочках, мне нравится, когда он прыгает со строчки на строчку, как я прыгаю через ручей с камешка на камешек.

— Вы будете прыгать, моя дочь, я вам обещаю, будете прыгать, как вам хочется.

Проехав половину пути, они заговорили о радостях монастыря и очаровании Аббатисы.

— И все-таки, — сказал Герцог, — нужно дать себе время как следует поразмыслить. Вы ведь любите мужчин, Эмили- Габриель.

— Я люблю их так же, как и беседу, люблю всем сердцем, — ответила она, — потому что у них такие красивые перья.

— Вы могли бы претендовать на самую лучшую партию, на самое большое богатство, самые изысканные драгоценности.

— Отец мой, разве есть партия лучшая, чем Бог? Драгоценность изысканнее, чем Большой Гапаль?

— Вы говорите, как ваша тетка, вы размышляете, как моя сестра, вы наделены врожденным благородством Аббатисы.

Она одержала победу. Когда карета подъехала к парижским заставам, будущее ее было предрешено: она станет аббатисой после Софии-Виктории де С., сотой аббатисой семейства, управляющего монастырем со дня его основания. У Эмили-Габриель был восторженно-исступленный вид, как у монахини, которая вдруг осознала, что только что опустившаяся на каменные плиты решетка больше не поднимется никогда.

Проезжая по Парижу, она опустила глаза. Уже почти заточенная в теткиной обители, она не хотела появляться в доме отца — столь велико было ее нетерпение скорее оказаться в монастыре. Стоило большого труда разъяснить, что ей не пристало вступить туда, как обыкновенной девочке, и ее приход следует обставить как можно более торжественно. Поначалу они предполагали провести ее через калитку, к которой в тяжелые, голодные годы подкидывали брошенных детей. Но Герцог отверг это предложение. Столь оригинальное появление вовсе не обязательно приведет его дочь к триумфу, который ее ожидал, и в запасах сестринского сострадания он отнюдь не был уверен. Она, вне всякого сомнения, отвергла бы ребенка, вошедшего через такую крошечную дверь. София-Виктория слишком явно давала понять, что не испытывает склонности к милосердию. По ее собственным словам, она представляла ее в виде женщины, которая дает грудь в лучшем случае младенцу, в худшем — старцу. Слава богу, заключала она, я для этого не создана.

Герцогу представлялось событие совершенно исключительное, что-то вроде триумфального шествия — в этот мир, который, строго говоря, миром вовсе не был, — столь восхитительного, что так появляться, казалось, должны были лишь сказочные феи. Ему вспомнилось, что в расписном потолке спальни Аббатисы имеется некое тайное устройство, установленное Береном-старшим, тем самым, кто являлся распорядителем королевских празднеств и познал настоящий триумф с «Королевой Ночи». Обнаружив его когда-то давно, в дни их юной прелести и прелестной юности, брат и сестра довольно много развлекались с его помощью. Герцог помещал туда всякие сюрпризы: клетку с попугайчиком, юного пажа, редкостную книгу, непристойную картинку, которые ровно в полночь, с двенадцатым ударом часов, спускались в комнату Аббатисы; таким способом он желал ей спокойной ночи.

С помощью привратницы Эмили-Габриель поместили в золоченую клетку. Одета она была в простую рубашку из эпонжа, доходящую до колен, к ней были прикреплены два маленьких белых крылышка. В пальчиках она крепко держала колчан со стрелами, среди которых было и перо господина де Танкреда. Начался ужин, который Герцог давал в честь сестры и на котором присутствовали несколько монахинь ее капитула, а также люди Герцога, представленные его соперниками по турниру, согласно тайному приказу, удивившему многих в этом мире.

— …Так значит, мой брат, — говорила Аббатиса, — это ваш прощальный ужин?

— Прощальный, Мадам, я уже отслужил свое и теперь прошу вашего позволения удалиться из истории, в которую я едва вошел.

— Женщина?

— Как можно? Вы же прекрасно знаете, в моей жизни была только одна женщина — вы, но мне уже тридцать лет и мне необходима война.

— Кто меня защитит, если не вы?

— Ваша гвардия, Мадам.

— Кто же будет ею командовать?

— Самый юный из нас, — ответил он, указывая на покрасневшего господина де Танкреда, — он уже явил доказательства своей преданности.

— Месье, — сказала Аббатиса, обращаясь к господину де Танкреду, — вы согласны стать моим капитаном?

— Почту за честь, Мадам!

— Сколько вам лет?

— Четырнадцать, — ответил господин де Танкред, добавив себе лишний год.

По окончании ужина небеса разверзлись, на стол опустилась клетка и остановилась там. Две голубки, привязанные к решетке, улетели, и клетка открылась. Эмили-Габриель преклонила колени посредине стола, скрестив руки на груди, склонив голову в сторону Аббатисы, окруженная восторженными восклицаниями. Она сразу узнала свою крестную, та и не могла быть другой. Разве это не она сидела рядом с Герцогом рука об руку, отмеченная неслыханной красотой. Но дело было не в одной лишь красоте. На груди у нее сверкал Большой Гапаль, он был еще прекраснее, еще ярче, чем можно было представить себе по рассказам.

— Я и не знала, что дети падают с неба, — сказала Аббатиса.

— Только в нашем семействе, — ответствовал Герцог, пожимая плечами. — Священник, произнося пожелания, надевает венец на мать, а братья отдают детей на воспитание своим сестрам-монахиням. Именно так религия, служа тайному беспорядку любви, укрепляет семейный порядок.

— Подойдите, племянница, мы посмотрим, ангел вы или амур.

София-Виктория явила взору собравшихся, которые сидели, затаив дыхание, безукоризненное изящество маленьких ножек. Они были такими крошечными, такими пухленькими, такими белоснежными, а между пальчиками виднелись трогательные розовые полоски, чистоту линий еще больше подчеркивали миниатюрные перламутровые ноготки.

— Ноги, — пояснила Аббатиса, — мои ноги, — и, склонившись к ногами Эмили-Габриель, поцеловала их.

Трудно описать воздействие на присутствующих этой сцены, которую Настоятельница сочла неподобающей, употребив даже по этому поводу слово «отвратительно», зато восхищенный Панегирист долго силился отыскать достойные события фразы. Художники, следуя словесному описанию, попытались представить его в картинах под названием «Обретенное дитя» или «Блудная дочь», но изобразили его, увы, в манере грубой и оскорбительной: простертые руки, взлохмаченные женщины, они якобы испускали крики и захлебывались рыданиями. Ничего от того зрелища, свидетелями которого оказались присутствующие на ужине гости: безмолвное, чувственное преклонение великой Аббатисы перед телесным совершенством, и в этом поцелуе трудно было различить, в какой же степени поклоняется она сама себе, при том, что всем было известно, как ревниво относится она к любому, кто дотрагивается до нее, даже к собственной горничной, когда протягивала ей руки.

— Вы моя дочь, — произнесла она, поднимая лицо к Эмили-Габриель, — вы наследница аббатисы, ибо аббатисы, согласно небесному повелению, призваны производить на свет лишь маленьких аббатис. Я так долго ждала, Красавица моя, я молилась, я приносила девятидневные молитвенные обеты нашей кузине Святой Элизабет, я носила пояс Святой Маргарет, я клала яйца к подножию статуи некоей Филомены, которая находилась на службе у нашего семейства, и в благодарность за это Господь даровал ей силу помогать оплодотворению… и мне приходилось уже задумываться, не бесплодна ли я.

Она тихо добавила:

— Я восстала.

Эмили-Габриель была вне себя от счастья очутиться между отцом и теткой, которые казались ей самой идеальной парой на свете. Вот мои настоящие родители, думала она, вот тот, кто зачал меня, и та, кто сотворит меня. Она не позволяла себе взглянуть на Аббатису, расцветшую во всем великолепии своего тридцатилетия, каковое великолепие скромный корсаж не достоин был заключать в себе. У нее был прекрасный лоб, маленький рот, безупречные зубы, изящные уши, все те черты, вся та прелесть, отмеченные Панегиристом в портрете «Диана в купальне», отрывке из «Нового парижского завещания», где тот упоминал известные лишь ему подробности, которых не хотел лишать последующие поколения.

В ответном слове, произнесенном ею в благодарность, ободренная услышанным, Эмили-Габриель, которая собственную мать называла всегда не иначе, как Мадам, упразднила обычай, требовавший, чтобы Аббатисе, как и принцессам крови, давался титул Мадам, попыталась было произнести «моя тетя», сочла это слишком банальным, затем осмелилась на обращение «моя мать», принятое столь благосклонно, что Аббатиса вернула ей «дитя мое», каковому впоследствии стала предпочитать «моя красавица», «мое сокровище», «моя голубка», «моя любовь», названия всех поющих птиц и всех благоухающих цветов. Вскоре все поняли, что настало время оставить их наедине. Герцог вышел последним; ни та, ни другая на него даже не взглянули.


— Ну а сейчас мы пойдем в часовню поблагодарить Нашего Отца, — сказала София-Виктория.

— Отца? — удивилась Эмили-Габриель. — Значит, в часовне у меня есть другой отец, как и в замке — другая мать!

— Да, но тот, которого мы обретем там, будет не только вашим отцом, братом, дядей, он станет вашим супругом и возлюбленным. Самым смиренным на свете, самым верным. Я прихожу к нему, когда мне недостает брата, и он утешает меня. Мы не можем больше оставлять его в неведении, мы должны уведомить его, что теперь вместе.

Она подняла и понесла девочку вместе с ее рубашкой, ее крылышками, ее колчаном и пером в часовню, освещенную днем и ночью. Они обе встали перед алтарем на скамеечку для молитв, широкую и очень удобную, с подушечкой, обитой нежным бархатом. Аббатиса распростерлась перед огромной картиной с изображением Успения Богородицы, выполненной столь блистательно, что даже если прежде и приходили сомнения в величии Божьей Матери, то лицезрение этой картины легко убедило бы вас, что в действительности в Троице было четверо.

Рассматривая картину, Эмили-Габриель заметила, что на лоб Девы набежало легкое облачко. Перспектива слегка затуманивала черты лица, но подчеркивала, по мере того как дальше становилось небо и ближе земля, трогательное очарование округлой шеи, восхитительные формы прелестной груди, совершенство изящной талии. Стоило взглянуть на босые ступни, попирающие землю, — последние сомнения рассеивались.

— Ваши ноги, Мать моя, — прошептала Эмили-Габриель.

— Я вся здесь, — ответила Аббатиса, — художник отчаялся найти модель, достойную сюжета, и мне пришлось согласиться.

— Ваши ноги, Мать моя, — повторяла Эмили-Габриель. С того места, где она находилась, и учитывая, как представлена была картина, стоящая прямо на алтаре, девочка, как и все, приходившие сюда молиться, могла видеть восхитительные ступни Софии-Виктории, на которых играл красноватый отблеск дарохранительницы, казалось, и поставленной здесь лишь для того, чтобы освещать их.

— Вы тоже здесь есть, — заметила Аббатиса, указывая на ангела, порхающего вокруг головы Девы, комкая в руках желтую ленту, которую пытался развязать. — Мы велим нарисовать вашу головку вместо его.

— Так вы решили, что я ангел? — спросила Эмили-Габриель.

— Всмотритесь лучше, любовь моя, видите, как ангел целует Деву в губы и в то же время хочет похитить ленту.

— Так, значит, я амур, — догадалась Эмили-Габриель.

— Вот именно, ангел мой, вот именно.

И она взяла ее на руки, чтобы отнести обратно в комнату, где и уложила на постель вместе с крылышками, колчаном и пером. Она тоже легла рядом, не снимая одежды, чувствуя невообразимое счастье, которое делает женщин столь юными, что когда они ощущают его, им остается пожелать лишь одного, чтобы не было оно чрезмерным, потому что существует опасность превратиться в младенцев. Рядом с Эмили-Габриель София-Виктория ощущала себя двенадцатилетней.

4 HOC

Панегирист, явившийся разбудить Аббатису к девятичасовой молитве, дабы запечатлеть ее утренний взгляд и записать ночные сны, переступил через спавшую перед дверью Кормилицу. В постели, занавешенной пологом, среди скомканных простыней он увидел крылья ангела, бархатную тряпицу шлейфа, белокурые локоны, веер, увядшие цветы, горошинки жемчужин, плечо, грудь, колени, густые-густые ресницы, руку, сжимающую колчан, и другую, держащую синий бант, к которому был привязан Большой Гапаль, ногу, несколько стрел, кружева и перо. Словно после бала, на котором много танцевали во славу Божию, или ужина ангелов, закончившегося очень поздно. Как наведу я во всем этом порядок? — спрашивал себя Панегирист, тихо прикрывая за собой дверь.

Во время двенадцатичасовой молитвы Настоятельница застала ту же картину при сверкающем отблеске молочной зари, которая, освещая белоснежную кожу Софии-Виктории и Эмили-Габриель, обнажила и ту и другую еще больше. Большой Гапаль сиял, словно осколок льда. Господи, шептала она, вот зрелище, которому необходимы либо тень, дабы скрыть его, либо свет, дабы его озарить; этот лживый полумрак делает из них ангелов и дьяволиц, одновременно и мертвых, и живых.

Когда настало время дневной трехчасовой молитвы, она отодвинула полог, и вся сцена оказалась освещена солнцем. Все, что было золотым в их комнате: зеркала, кресла, портьеры, картины, — озаряло своим сиянием их распущенные волосы и блестело в глазах.

— Пока вы спали, я много думала, что же с вами делать, Любовь моя, — сказала София-Виктория, сжимая Эмили-Габриель в объятиях.

— Скажите же, моя Тетя.

— Прежде всего, следует избавить вас от женского общества. Я не могу позволить им касаться вашей души и вашего сердца, они могут заразить вас.

— Даже монахини?

— Они-то прежде всего; вы даже представить себе не можете, сколько в этом монастыре трусливых сердец, слабых душ; иные пришли сюда лишь затем, чтобы бежать жизни, которая их страшит, и негодуют теперь оттого, что им пришлось вступить в борьбу за собственные души, как если бы Господь был им даден в обмен за отрезанную прядь волос, равно как и возможность распластаться ниц на холодных плитах, и молитвы в строго определенные часы; как если бы стены этого монастыря нужны были не столько для того, чтобы охранять их, сколько для того, чтобы не дать сбежать Господу. И это еще лучшие из них. Другие оказываются здесь вопреки своей воле, их сердца негодуют, во время литургии они рыдают от отчаяния и воют от ярости оттого, что находятся здесь, в монастыре, а не за его стенами, с мужем и семьей. Многие предпочитают мирскую жизнь вечной славе и так и не решаются похоронить воспоминания о балах, на которых танцевали до пота, о любовниках, которые унижали их. Они станут рассказывать вам о запретных любовях, о тайком украденных ласках, о мимолетных наслаждениях, рассказывать с такой сладострастной похотливостью, с такой томностью и самозабвением, что это сможет вас запачкать, Голубка моя, и, быть может, заронит желание испытать судьбу, которую украли у них.

— Не правда ли, сестра моя? — внезапно обратилась она к Настоятельнице, ожидавшей в дальнем углу комнаты.

— Да, Мадам, — ответила Настоятельница.

— Повиновение такой женщины лишено искренности, она соглашается с вами еще до того, как вы подумали ей что-то приказать. Это огромная власть, Голубка моя, управлять женщинами, столь привыкшими повиноваться, что вы лишь в самой себе сможете отыскать границы собственного могущества, ибо они, эти женщины, мечтают лишь об одном: следовать за вами до предела всех пределов.

— Да, Мадам, — сказала Настоятельница.

— И все же я причиняю этой женщине огромные страдания, я запрещаю ей музыку. Вслушайтесь, Эмили-Габриель, в этот шум, что сопровождает наш разговор. В сердце у нашей Настоятельницы звучат рожок и мандолина, они мешают молитве исмущают мысли. Ее лицемерный разум и разлаженная душа не выносят тишины.

— Да, Мадам, — сказала Настоятельница.

— Выйдите, — приказала София-Виктория и, пока Настоятельница направлялась к двери, добавила, обращаясь к Эмили-Габриель: — Этой я не даю поднять голову, лучше раздавить самой, чем дожидаться, пока тебя укусят.

— Так значит, — спросила Эмили-Габриель, — хороших здесь совсем нет?

— Есть, конечно, но я их терпеть не могу, ненавижу это соперничество во имя неба, оно, заставляя изменять самой себе, увлекает вас на путь, которым следуют все, или же уводит столь далеко от приличий, что вы становитесь чем-то необычным, словно какое-нибудь чудовище или жираф. Я не могу согласиться принимать в своем семействе Катрин Сиенскую или Терезу Авилскую, они в своих монастырях выставляли себя напоказ, словно в ярмарочном балагане. Я, скорее, предпочла бы нашу тетушку святую Полетт, примеру которой и пытаюсь следовать, хотя жила она во времена, столь непохожие на наши. Как видите, я предпочла жить с Господом в соответствии с определенным семейным договором, как и с вашим отцом, хотя я прекрасно вижу все недостатки Сезара-Огюста, а вот у Господа недостатков нет. Впрочем, это не совсем удачный пример, ибо если к Господу я испытываю любовь, к своему брату я чувствую страсть.

Так вот, — продолжала она, — те женщины, которые нужны лишь для того, чтобы стирать, гладить, готовить и шить… этих я вообще ни во что не ставлю. Я всегда буду здесь, рядом с вами. Мы составим особую программу, вы всегда будете у меня перед глазами, даже ночью, которую проводить станете здесь, и в часовне, где вы будете стоять на моей скамеечке для молитв. Мы станем вместе молиться, и я буду читать вам вслух тексты, необходимые для вашего образования. Ибо начиная с этого самого дня я объявляю себя полностью ответственной за вас в глазах нашего Господа. Я выполню это предназначение, которое невозможно осуществить в миру, я сделаю из вас идеальную женщину, ибо, в традициях нашего семейства и следуя незапамятному обычаю, Господь всегда берет в жены аббатис семейства С., между тем как ко всем прочим монахиням испытывает лишь преходящую склонность. Только мы созданы для него, а он для нас.

Пока она говорила все это, Эмили-Габриель нежно, словно животное, которое хотят приручить, ласкала Большой Гапаль, он был теплым, как кожа Аббатисы.

— Итак, начнем с самого начала, — продолжила София-Виктория, — я еще не умерла, а все ваши прелести покуда даже и не в зачатке. Вы приехали в самый разгар зимы, в ту пору, когда садовники в своих оранжереях проращивают побеги цветов, которые можно будет высадить по весне. Я имею в виду, пока мы займемся вашим телом. Не в обычном смысле этого слова; мы не станем сдавливать его одеждой, покрывать кружевами и душить бантами, мы займемся им изнутри. Ибо следуя предписаниям святого Жерома, составленным им для маленькой Пакулаты, святой от рождения, мы станем давать ему пищу легкую и белую, миндальное молочко, варенье из розовых лепестков, чтобы кожа ваша оставалась белоснежной, а здесь (она дотронулась до краешка ноздри Эмили-Габриель), здесь и здесь (тут она коснулась ее коленей, ступней, локтей и пальцев) осталось бы немножко нежно-розового. Еще мы добавим самую капельку ирисового или лавандового сахара, для того чтобы стали голубыми вот эти крошечные вены на висках.

Вы много времени будете проводить в купальне, но мы не станем тереть вас губкой, а вытирать вас будут осторожно-осторожно, едва касаясь, чтобы тело ваше не утратило сияния и не развеялся ваш изысканный запах, он так навсегда и останется благодаря вашему режиму питания, чудесным сладковатым ароматом, который, если варенья из розовых лепестков окажется слишком много, можно будет подправить небольшим количеством гранатового желе. Люди полагают, что следует купаться, погружаясь в ароматы, на самом же деле они просто-напросто приобретают чужие запахи. Вы же, мое Совершенство, станете благоухать своим собственным запахом; приближаясь к вам, его можно будет почувствовать там, где вы только что прошли, под вашим носом, возле рта, когда он приоткроется, но так же сладостно будет вдыхать его под вашей юбкой, на шее, зарывшись лицом в ваши волосы. Вам достаточно будет сжать слегка ладонь, а затем вновь раскрыть ее, и от нее будет исходить тончайший аромат, который называют благоуханием святости.

Ненавижу все эти грубые запахи, что сопровождают жизнедеятельность плоти и распутство души; я умею распознавать зловонные страхи, пряную ложь, продажную подлость; я могу сказать, кто недавно бежал, кто недавно молился, кто только что проснулся; я узнаю тех, кто плохо спал, пусть даже будут они закутаны в толстые шерстяные накидки, в плотный атлас; меня не обманет ни ладан, ни мирра. Эти запахи только подчеркивают то, что должны были бы скрыть. Мне омерзительна до тошноты вся эта грязь, что втирают в себя вместе с лавандой, а самое отвратительное для меня — принимать всех этих светских особ, которые наспех вытерли вместе с розовой водой эти ф… которыми они вымазаны с ног до головы.

Я правлю с помощью носа, это мое секретное оружие, вы же станете властвовать с помощью вашего собственного аромата. Понюхайте меня.

Эмили-Габриель понюхала ее лоб, шею, грудь, Большой Гапаль, она поняла, что именно хотела сказать София-Виктория, утверждая, будто можно хорошо пахнуть, не обладая никаким запахом вовсе.

— Мне нравится ваша естественность…

— Я поддерживаю ее с помощью ириса, — сказала Аббатиса, — а его воздействие успокаиваю мятой и прекрасно себя чувствую. Никто не может определить, холодна я или горяча, это позволяет мне использовать все грани темперамента.

Кроме того, — продолжала она, — мы будем вас часто целовать. Нет ничего полезнее поцелуев, дабы растрогать плоть, смягчить сердце и высвободить ароматы, которые смущенное тело замыкает в себе, словно в капкане. Мы будем целовать вас в таком именно порядке: в лоб, в щеки, в подбородок, за ушами. Мы будем целовать вас в грудь, в живот, в поясницу, мы вас будем целовать в бедра, в колени, в пятки, будем целовать один за другим каждый пальчик ваших ног и каждый пальчик рук. И только тогда станем одевать вас.

— Как монашку, Тетя?

— Как вы захотите, причем в те ткани и те фасоны, какие вы изберете сами. Я не хочу ограничивать вас ни в чем, ни в какой области. Бархат, шелка, парча, белоснежное белье, а если хотите, то желтое, розовое, зеленое или голубое. Ибо имея свободу в этой области, я полагаю, вы станете интересоваться подобными вещами не более, чем они того заслуживают. Женщины, лишенные всего этого, расходуют на жалобы и стенания силы, которые могли бы потратить на чтение ученых книг. Они могли бы изучить латынь или греческий, потому что именно это, похоже, и есть последняя мода. Они требуют того, что зависит от кого-то другого, между тем как если бы мысли их не были заняты одеждой, они были бы самодостаточны; вот мне, к примеру, не нужен никакой учитель, кроме перевода, которым я пользуюсь для сравнивания текстов.

Они придают такое значение своим платьям как раз из-за того, что им их недоставало в детстве, когда они слишком сильно желали нарядов и украшений. Я хочу, чтобы вам ни в чем не приходилось себя ограничивать и чтобы вскоре туалеты и драгоценности так вам приелись, чтобы вы перестали их замечать, как если бы они, как и ваш запах, являлись порождением вашей собственной кожи. Те же, у кого всего этого нет, похожи либо на кукол, либо на огородные пугала.

Я прошу единственно, чтобы вы подготовили свою талию; на поясе прямо на голое тело вы станете носить ленту, которую будут стягивать всю туже и туже, пока место это не станет таким узким, насколько это только возможно, и у вас, во имя Господа, появится самая красивая талия в мире.

5 ГАЛЕРЕЯ ЛЬВИЦ

Выходя из часовни, где Эмили-Габриель в объятиях тети, под ее накидкой и в ее юбках только что прослушала самую прекрасную в своей жизни мессу, Аббатиса сказала ей:

— Теперь нужно представить вас всем вашим тетушкам, которые правили здесь с незапамятных времен.

Они направились к павильону Венеры и вошли в галерею, в которой висели портреты аббатис С. Будучи все похожи одна на другую, они также напоминали Софию-Викторию и в то же время обладали чертами Эмили-Габриель, а главной их особенностью было то, что все они являлись блондинками, как утверждали поэты, и рыжеволосыми, как свидетельствовали живописцы. Одна от другой отличались лишь оттенками цвета, но, как нетрудно было догадаться, причиной оказывались вовсе не природные отличия, но разные количества красителя, что клали художники на свою палитру. Можно было легко отличить робких колористов, что словно присыпали ослепительные шевелюры слоем тончайшего пепла, от других, сильных натур, которые еще больше подчеркивали их смесью яичного желтка и золотого порошка, так что их аббатисы, затерянные в сумерках истории, останавливали взгляд больше, чем остальные.

Эмили-Габриель шла мимо портретов, словно прогуливаясь по парку, где ее разглядывали десятки львиц, притаившихся в ветвях деревьев, уснувших на своих подстилках, уже прирученных или задремавших, не закрывая глаз. Аббатиса обратила ее внимание на Большой Гапаль, изображенный на их одинаковых черных одеяниях.

— Взгляните, — сказала София-Виктория, — на этой он прозрачен, но пуст, как стекло. А зато на этой сверкает, словно бриллиант.

— А на вас, моя Мать, кажется, он из молока, отливающего всеми цветами радуги, как будто лунный камень.

— Вот видишь, он никогда не бывает одинаковым, он подчеркивает нашу природу, он соответствует нашему характеру, но настоящим его видит только та, что его носит, и то только один-единственный раз, когда он открывает свою тайную надпись.

— А вы ее видели? Что там?

— Ее можно увидеть только лишь в момент смерти, когда глаза и губы закрыты, когда он возвещает о нашей святости.

— Я могу попробовать?

— Не думаю, что это возможно.

— Месье, — спросила София-Виктория, обращаясь к Панегиристу, который следовал за ними повсюду — эдакое незаметное, бесплотное следование, почти не-присутствие, к которому следовало привыкнуть, — что сказано на этот счет?

— Что аббатиса, которая носит его, не должна расставаться с ним ни ночью, ни днем, ни в постели, ни в купальне, ни зимой, ни летом, иначе он не озарится для нее и навсегда потеряет свою силу. Аминь, — заключил Панегирист.

Эмили-Габриель, которой Большой Гапаль всегда представлялся лишь знаком величия, семейной драгоценностью, была потрясена, узнав о его роковой сущности: она должна была отказаться от него, пока жива тетя.

Аббатисы на портретах различались лишь по возрасту, в каком были изображены, каждая незадолго до своей смерти. Взгляд восхищался ослепительной юностью шестнадцатилетней аббатисы, взгляд ужасался, остановившись на плоском лице, изборожденном морщинами, собравшимся вокруг глаз, круглых, словно желтые пуговицы, и откуда исчезло всякое выражение. В своем чудовищном долголетии Гекторина видела знак неба.

— Ну и что это за знак, — воскликнула Аббатиса, — он обезображивает и кромсает ваше лицо!

Но Гекторина верила, что никогда не умрет, и потеря красоты казалась ей не такой уж большой ценой за бессмертие. Она прожила сто двадцать пять лет и, к своему огромному удивлению, поскольку и думать забыла о смерти, все-таки угасла, причем в один день со своей двоюродной пра-пра-правнучкой, которая тем не менее свое тоже пожила. «Дело в том, — сказала она в своей прощальной речи, которую каждая аббатиса произносила великолепно, находя особую гордость в том, чтобы отыскать лучшие слова, — что Господь, который не забыл меня там, оставил меня здесь. Человек приговорил меня, Бог спасает».

— Здесь старость вызывает ужас, — сказала Аббатиса.

— А есть совсем маленькие? — спросила Эмили-Габриель, которая подумала о себе самой, соотнося с ними со всеми свою первую победу.

София-Виктория подвела ее к портрету Марии-Розалии де С., которая стала аббатисой в три года и которую постарались представить постарше в день посвящения, поставив этого ребенка на ходули, так что, появившись в часовне, она произвела на всех сильное впечатление, особенно на папского нунция, замещавшего в тот день папу. Он обратил внимание на ее руки, которые остались такими же маленькими, это были руки трехлетнего ребенка. Вокруг шептали, что она такой и родилась и что у нее росли только ноги. И когда несколько месяцев спустя она умерла от молочной лихорадки, нунций, явившийся на похороны, был удивлен еще больше размером гробика, совсем крошечного, потому что ходули туда на положили. Но внимание его оказалось отвлечено впорхнувшим в церковь щеглом, который, немного покружив под сводами, опустился на гроб аббатисы да там и застыл.

Художник, делавший ее портрет, был так привязан к воспоминаниям о ней, что совершенно позабыл нарядить ее в черное, повесить на грудь Большой Гапаль и дать в руки книгу. На ней было надето что-то вроде детского нагрудничка, а в кулачке она держала щегла, расправленное крыло которого было обшито сутажом, желтым, как и ее волосы. И посреди всех прочих она казалась не столько младенцем-аббатисой, сколько младенцем аббатисы, каким-то чудом зачатым в неистовом желании.

Ибо хищные глаза аббатис, сияющие на их бледных лицах, выражали не смирение Создателя, но безмятежность зверя, не славу Божию, но господство над миром, не небесную отраду, но алчность, не упование вечности, но страстное стремление произвести на свет ребенка. И по мере того, как Эмили-Габриель шествовала среди портретов, в ней зарождалась и росла безудержная ярость, как если бы упругость плоти, нежность кожи, свежесть тела пробудили в ней жгучий голод, утолить который могла лишь трехлетняя аббатиса Мария-Розалия своим крошечным портретом. И во всех лицах этих женщин светилось страстное желание материнства.

— Идемте, — сказала София-Виктория Эмили-Габриель, увлекая ее за собой, — здесь прямо хоть нос затыкай. Столько рыжих заперты вместе уже столько веков!


Они пересекли галерею, в которой аббатисы разместили свою коллекцию живописи: это были картины всех эпох, на все вкусы, от самых религиозных до самых непристойных. Эмили-Габриель узнавала золотистые холсты с изображением Рождества, на которых ангелы-музыканты простерли свои голубые крылья; именно по таким картинам давали ей первые уроки религии. Еще она называла Софии-Виктории имена всех персонажей, изображенных на них, и названия животных, и названия растений, ибо на всех этих полотнах были нарисованы лилия и аквилегия.

— А на этой, — поинтересовалась София-Виктория, — тут вы тоже все знаете?

На ней было изображено сплетение множества обнаженных тел, прильнувших к белой корове, увенчанной венцом, нарисованной столь искусно, что она казалась благоухающей.

— Я вижу красивую корову, — ответила Эмили-Габриель.

— Она могла бы лежать в яслях?

— Не думаю, Тетя, потому что быки, которые там обычно нарисованы, они все коричневые, тощие и грустные, а эта такая белая, толстая и радостная. И потом, — добавила она, сама только что заметив, — они все нарисованы в глубине картины, а эта прямо впереди, крупно.

— А что вам нравится больше? — поинтересовалась Аббатиса.

— Корова, — ответила Эмили-Габриель.

— Дочь моя, ставлю вам отличную отметку, вы только что избрали сладострастие.

Эмили-Габриель, обрадованная подобным поощрением, стала искать на картинах то, что символизировало сладострастие как лучшее из того, что могли они показать, и лучшее из того, что было в ней самой. Порой она ошибалась, выбирала порок, а на одной из картин даже предпочла сладострастию добродетель, которую художник изобразил с чертами столь милыми, очаровательными, столь беспечными, что нельзя было не влюбиться. Так Эмили-Габриель, полагавшая, будто понимает в живописи все, вынуждена была признать, что не знает ничего и одно-единственное верное суждение еще ничего не значит.

— Утешьтесь, Ласточка моя, я предоставлю всю галерею в ваше распоряжение, так что вы, шагая вдоль левой стены, сможете изучить древнюю историю, а возвращаясь вдоль правой — историю современную. Так, всего лишь прогуливаясь здесь, вы узнаете то, что известно немногим ученым. Что же касается искусства живописи, вы будете делать то же самое, только обучение займет несколько больше времени, ибо я хочу, чтобы вы с позиции художника оценивали каждое зрелище, что предстоит вам увидеть, каждую сцену, свидетельницей которой станете. Научившись видеть мир подобно им, вы лучше поймете их картины и ваша собственная жизнь станет прекраснее. И самое главное, я желаю, чтобы вы, в отличие от всех прочих, воспринимали обстоятельства не через их очертания, что сужают разум, но через краски, что раскрывают глаза.

— О, моя Мать, — воскликнула Эмили-Габриель, — пока что я не различаю ни того, ни другого, я узнаю лишь персонажей.

— А если вы их не знаете?

— Тогда я их не вижу.

— Это большое счастье, Эмили-Габриель, ибо то, что вы их не узнаете, послужит тому, чтобы вы стали их видеть.

Они достигли огромной библиотеки аббатства, которая в ту пору насчитывала более тридцати семи тысяч томов; это было подтверждено историками, считавшими эту библиотеку одной из самых больших и богатых в мире.

— Сколько книг! — воскликнула Эмили-Габриель подобно тому римскому генералу, что при виде паводка на Тибре вскричал: «Сколько воды!» (Самые простые слова лучше всего передают величие.) — Книги! — раскрыв рот, повторяла Эмили-Габриель.

Можно сказать, что в огромной библиотеке, находившейся как раз напротив галереи львиц, от которой ее отделяла картинная галерея, царила та же атмосфера — спокойная и напряженная, погребальная и живительная. Те же золотистые сумерки переплетов, тот же хищный запах кожи, ибо понадобились недра золотых рудников для золочения гербов, шкуры тысяч зверей для обтягивания переплетов и миллионы деревьев для изготовления страниц. Здесь витали ароматы Индии, Африки и Америки, где роют шахты; были различимы цвета баобабов, дающие страницам розоватый оттенок, кедров, что придают им голубизну; чувствовалась мягкость кожи нарвалов, несущих на своем лбу клинок цвета слоновой кости, поражало великолепие жирафьих шкур с виднеющимися на просвет пятнами, полосатых шкур зебр. Была там еще чудная птичья кожа, полупрозрачная, как у розовых фламинго, и ярко окрашенная, как у попугаев. Имелась там даже книга, покрытая тончайшим шелком колибри, был и переплет из человечьей кожи, богато украшенной синей татуировкой…

— Я люблю читать, — сказала Эмили-Габриель. Потянувшись, она широко зевнула, демонстрируя мимику, которая пришлась бы по вкусу львицам.

— Вы все прочтете, Племянница. Вы прочтете все романы, какие только захотите, я поставлю их так, чтобы вы смогли дотянуться. Но Любовь моя, поскольку жизнь столь же щедро одаривает вас сокровищами, сколь обильно заваливает отбросами, следует как можно тщательнее отбирать меню, лучше всего отвечающее вашему складу характера; подобно тому, как вы не в состоянии посещать всех без исключения людей или не можете оказаться во многих местах одновременно, вам следует брать из книг лишь то, что может послужить вам, и оставить в стороне остальное, что автор предназначил для других. Усвойте одно-единственное правило: присутствуйте лишь на триумфах и оставьте поражения тем, кто их ждет. Я посоветую вам начать с «Искусства любви» и «Метаморфоз».

— Тетя, я думала, «Искусство любви» не дозволено девочкам, господин Исповедник рекомендовал мне «Наставления» господина де Боссюэ.

— Еще чего! — воскликнула Аббатиса, — читать этого толстого самодовольного буржуа, который тешит свое самолюбие, повергая в ужас благородных людей неблагородными описаниями тела Господа нашего, покрытого тяжкими ранами, каковые описания призваны вызывать жалость, между тем как следует всегда обожать его, особенно его прекрасное тело.

И, перекрестившись, она поцеловала Большой Гапаль.

— Еще я хочу писать, Тетя, я уже начала мемуары.

— Вы будете писать, Племянница, хотя, если желаете выслушать мой совет, это не совсем то занятие, что приличествует нашему полу. Но так уж мы устроены: едва лишь в состоянии мы завладеть пером, вместо того чтобы вставить его в волосы, мы принимаемся писать. И вот результат, — сказала она, указывая Эмили-Габриель на стену до самого потолка, высотой в пять ярусов, — здесь собраны все сочинения наших аббатис. Они сочиняли романы, стихи, трагедии, но особое пристрастие питали к мемуарам; каждая считала своим долгом оставить собственное свидетельство, но все они схожи в одном: желая говорить о себе, они начинали с других, и вместо Я всегда писали Мы. Начинали они все так…

— Я знаю, Тетя, — произнесла Эмили-Габриель и продолжила: — Дом С., один из первых во Франции и во всей Европе…

— Вы еще скромны, Дочь моя, ибо в большинстве случаев они начинали еще величественнее: Дом С. — самый знаменитый в Мире, во Вселенной и на Небесах.

ВЕСНА

6 ДУХ ИЗЫСКАНИЯ

В течение первых лет в монастыре С. Эмили-Габриель только и делала, что читала и купалась, что привело в конечном итоге к смягчению ее характера, вспыльчивого и несдержанного, к обузданию горячей и жестокой натуры. Усовершенствование ее достигло такой степени, что она оставила в покое Кормилицу, для которой заказала намордник. В маске из кожи и железа, с недоступным уже ртом, Кормилица следовала за Эмили-Габриель подобно тени, до слез сожалея о том времени, когда ее избивали, то есть о том, когда в ней нуждались.

Поскольку держать Эмили-Габриель на руках было уже нельзя, София-Виктория заказала ей скамеечку для молитв, точную копию своей собственной, к которой и прикрепила золотой цепочкой, чтобы во время молитв они находились рядом. Что же до постели Аббатисы, она была такой широкой, что могла бы вмещать их обеих до конца жизни. Постепенно тело Эмили-Габриель, словно идеальная копия, обретала очертания, изгибы, округлости теткиного тела — вот одно из последствий совместного сна и одна из причин, объясняющих, почему в постели к юным девушкам следует класть одних только красавиц, способных послужить им моделью и примером для подражания.

К своим двенадцати годам Эмили-Габриель весьма преуспела на пути к мудрости и красоте; именно в этот год мать ее скончалась от слишком сильной дозы, получившей с той поры среди аптекарей — когда следовало обозначить смертельную дозу — название «порция герцогини». Этот уход в мир иной взволновал Эмили-Габриель не больше, чем очередной отъезд на войну ее отца. Она даже не сочла за труд задуматься о том, что мать наконец оказалась там, где мечтала, и что она преуспела в смерти, как большинство смертных мечтает преуспеть в жизни. Она больше не помнила ее лица, которое путала с лицом Демуазель де Пари, оставшемся в ее памяти, а ее руки — с руками Сюзанны, коей предстояло теперь завершить труд, заказанный Герцогиней. Столько утрат делало сердце пустым и легким.


Когда они не молились в часовне, когда не отдыхали в купальне, когда они не сравнивали свои запахи, подвергая критике запахи других, когда не беседовали в картинной галерее, тетя и племянница трудились бок о бок в огромной библиотеке под взглядами Кормилицы и Панегириста, которым не дозволялось раскрывать рта.

— Взгляните на них, — сказала София-Виктория, подняв глаза от ученого сочинения о Троице, в котором существование последней оспаривалось как не соответствующее гармонии чисел, — разве можно замыслить создания более несходные, чем эти: ваша толстая красная Кормилица и мой длинный желтый Панегирист — вот эффект контраста, они притягивают друг друга и отталкивают нас…

— Они как две плохих картины, которые вместе составляют одну великолепную, следовало бы их поженить и посмотреть, какие будут у них дети.

— Увы, моя Прелесть, природа всегда выбирает худшую из возможностей. Я наблюдала однажды, что вышло при скрещивании дога с таксой: получилось тело дога на лапах таксы, хозяину приходилось катить собаку, как тележку, держа ее за задние лапы… Ну, хватит шутить, эта парочка со своими постными физиономиями и грустными глазами не дает нам продвинуться в нашем романе, он напоминает призывающий меня мой конец, а она — ваше начало, которое вас держит. Стоит подумать, как от них избавиться.

— О смилуйтесь, Госпожа, — взмолился Панегирист, бросившись к ногам Аббатисы, — я лишь в самом начале, я отмечаю, как продвигается наша воспитанница.

Кормилица при этих словах только и могла, что глотать слезы под своей маской.

— Они просто несносны, — раздраженно произнесла Аббатиса, — все принимают всерьез, можно подумать, от наших насмешек зависит их жизнь! Давайте продолжать чтение.

Вместе с Телемахом Эмили-Габриель пустилась в плавание на корабле Улисса. Ей казалось, путешествие не кончится никогда, она попросила, чтобы ее высадили на берег вместе с бунтовщиками, — для столь юной особы решение столь смелое, сколь и безрассудное. Она куда меньше опасалась дикарей, чем угодливых мудрствований Ментора. Аббатиса одобрила ее, ибо это затянувшееся ввиду отсутствия ветра плавание, увековеченное в рыхлой и цветистой прозе, подходило как раз для того, чтобы истощить силы принца и возвести его на трон каким-то извращенцем, состарившимся и изношенным до срока. Лебедю из Камбре[2] она ставила в вину, что он, используя знаменитую канву, наносил словеса, как стежки в вышивке. Она утверждала, что читатель рискует заблудиться во фразах, как Телемах в морях. Он опасался разбиться о скалы, она больше всего на свете боялась утонуть в прилагательных. Отметьте это, господин Панегирист, для нашего Трактата о риторике.

— Оставьте это, — сказала она Эмили-Габриель, — чтобы совершенствовать свой стиль, прочтите лучше письма этой португальской монахини.

Эмили-Габриель уже их прочла, потому что они стояли как раз на нижней полке.

— И что вы вынесли отсюда?

— Отвращение к мужчинам, презрение к женщинам и ненависть к страстям.

София-Виктория, восхищенная таким умом, спросила ее мнение о романе, который произвел благоприятное впечатление, поскольку был напечатан крупными буквами, что облегчало чтение, каковое обстоятельство гораздо чаще, чем принято об этом говорить, способствует успеху книги у публики. Кроме того, он был коротким, это было в новинку. Всем известно, с какой благосклонностью встречают новшества в кругах, формирующих мнение.

Эмили-Габриель бесконечно восхищалась характером принцессы Клевской, которую находила достойной их монастыря.

— Она приехала сюда, — сказала Аббатиса. — Она изъявила желание примкнуть к нашей общине, здесь она и умерла, я покажу вам могилу.

— А что она здесь делала?

— Много читала, как и вы, читала все, что ей прежде запрещено было читать и что могло бы помешать ей попасть в расставленные ловушки. Представьте, она выковала себе здесь оружие, которого ей так там не хватало; она поняла после то, что ей следовало знать прежде. Она в совершенстве познала человеческое сердце, проявив тонкость и проницательность, много превосходящие те, что были ею явлены, когда она, исказив эпоху, написала роман под псевдонимом. В конце жизни она просто ходила взад-вперед большими шагами и громко повторяла возражения, которые уничтожили господина де Немура.

— Я заучу их наизусть, — ответила Эмили-Габриель, — похоже, они понадобятся нам для защиты. Боже мой, Тетя, — серьезно добавила она, — неужели все мужчины настолько бессердечны, что сердятся за наше благочестие, нашу осторожность и нашу добродетель?

— Так утверждают женщины, они сравнивают их с коршунами, львами и тиграми, чтобы затем, даже до того, как те об этом попросят, сделаться их добычей. Возьмем, к примеру, поцелуй. Видите, они своими руками образуют кольцо вокруг вашей шеи, сдавливают вам голову, чтобы приблизить ее к своему лицу. Вы страдаете от этих тисков, словно на вас надевают недоуздок. Вы в ловушке, отбиваетесь. Они полагают, будто вы сопротивляетесь, потому что хотите убежать. Вы пытаетесь ускользнуть, спина изогнута, голова запрокинута, весьма неудобное положение. Я изобрела кресло для поцелуев, где нам было бы очень удобно сидеть, поясница не искривлена, шея не вывернута, и они, видя, что мы им предлагаем, подходят и нежно забирают то, что мы готовы им отдать.

— Вы хотите сказать, что женщина, если она не будет ни дичью, ни жертвой, сможет им сопротивляться?

— Не только сопротивляться, Дочь моя, но и побеждать их. Чем мы здесь и занимаемся у себя. Должна сказать, нам всегда это удавалось. Разумеется, не хочу сказать, что мы оставляем им шанс, наш натиск силен и быстр, не скажу также, что нам не случается их убивать, но от этого мы только сильнее любим их.

— Но, Мать моя, — возразила Эмили-Габриель, — в тот самый момент, когда из охотника они превращаются в дичь, разве сами они не пытаются ускользнуть от нас, и не получится ли так, что мы станем править в королевстве, из которого постепенно исчезнут все мужчины, они, из страха перед нами, уйдут жить на свободу в самые отдаленные края?

— А если и так, велика потеря! — рассмеялась Аббатиса. — Но вы можете утешиться, мы всегда сумеем заставить их вернуться. Стоит лишь проявить немного хитрости: превратиться в привязанного к колышку козленка, чтобы выманить тигра. Неужели мы менее ловки, чем какая-нибудь куропатка, которая притворяется раненой, чтобы увести охотников подальше от гнезда? Мы всегда сможем изобразить жертву, чтобы заманить их в свои постели, где, как вы сами убедитесь, они весьма хороши.

Хотя, впрочем, нет, Эмили-Габриель, — поправилась она, — я говорю вам неправду, они отнюдь не всегда хороши, как я только что вам сказала, они хороши лишь тогда, когда их умело готовят к этому. Это весьма деликатное дело, нужно быть одновременно и птицей, и птицеловом; подобно птицелову, следует излучать силу, что внушает робость, страсть, что внушает страх, пыл, что внушает ужас; подобно птице — слегка дрожать, много щебетать, бить крыльями, дабы показать испуг. Вам следует видеть все трудности, все увертки, все, на что следует обратить внимание.

— Вы не любите женщин, Тетя, но вы не любите и мужчин тоже? А ведь любой человек — это либо одно, либо другое.

— Я полагаю, что не люблю человечество вообще, потому что оно состоит, как вы верно заметили, из мужчин и женщин, представленных в частях столь равных, что, прилаживая одних к другим, мир полностью отгораживается от меня. Мне нравятся лишь существа, что ускользают из него, которых настолько невозможно приладить к другим, что я прилаживаю их к себе самой, они мои прилагательные. Замечу вам попутно, что повторы, по поводу которых ограниченные умы испытывают ужас, будучи намеренными, делают высказывание более утонченным. Отметьте это, господин Панегирист, для нашего Трактата о риторике.

Знаете, Любовь моя, — продолжала она, — я никогда не искала свою половинку апельсина, но только лишь дольки то там, то здесь, из них я пытаюсь составить себя, прилаживаю, меняю местами, и всегда какой-нибудь не хватает, чтобы я смогла себя завершить. Я словно венец Девы Марии — тысячи огней ради тысячи удовольствий.

— Так значит, это и есть любовь к трем апельсинам! Свой я хотела бы съесть немедленно.

— В ваши юные годы вы еще к этому не готовы. Как я завидую вашему нынешнему возрасту, когда вы живете, нисколько не беспокоясь о мужчинах. Вам следует развлекаться, Племянница, проводить дни в веселье и радости. Надо много танцевать, это полезная гимнастика, надо много петь, чтобы ваш голос взмывал над остальными. Вы же не знаете, сколько еще осталось вам играть, прыгать, танцевать, смеяться и улыбаться. Та, которая в вашем возрасте не наигралась вволю, становится дурной аббатисой; если она не умела заливисто хохотать — то становится злобной женщиной; если не умела танцевать до потери сознания — будет ходить, словно с путами на ногах; не умела прыгать через скакалку — останется жесткой и одеревенелой; не качалась на качелях до головокружения — не сможет забыться в любви. В радостях мы укрепляем свои силы!

— И все-таки, Тетя, а вдруг, как и для нашей дорогой принцессы Клевской, силы, закалившие нас в борьбе против мужчин и против женщин, послужат нам для того лишь, чтобы говорить с самими собой? Что, если, наткнувшись лишь на стены, которые возвратят нам их обратно, как эхо возвращает голоса, наши силы атакуют нас самих, что сможем мы назвать победой?

— Но, Дочь моя, вы разве забыли, где находитесь?

— В монастыре, Тетя.

— Да, Дочь моя, вы здесь на службе у Бога.

— Бог! За всеми этими делами, Тетя, я совершенно об этом забыла.


— Бог, Дочь моя, ради которого мы все это и совершаем, ибо Он единственный, с кем можем мы разговаривать. Вы узнаете, как Он взыскателен! Он поразит вас своими познаниями, по сравнению с которыми ваши — даже усвой вы содержимое всех до единой книг в этой библиотеке — покажутся лишь жалкой каплей в океане. Вы будете удручены Его несправедливостью, ибо в своей любви Он не делает никаких отличий между совершенным умом и тупостью, а ваша красота, будь вы первой красавицей в мире, в глазах Его будет равноценна красоте какой-нибудь улитки или паучихи, с которой Он вас спутает. И обладай вы наивысшей добродетелью, Он предпочтет вам какую-нибудь травинку американских степей, которая окутает Его своим ароматом.

— Что вы такое говорите, Мать моя! Я ведь уже с давних пор верила, что все уже предопределено, договор подписан, и свадьба, милостью Большого Гапаля, не подлежит сомнению! Вы заставляете меня колебаться. Чтобы я потеряла надежду его завоевать?

— Вот именно, потеряла надежду. В Своей Милости Он говорит порой, что мы касаемся его, и тогда Он делает нас святыми или мученицами.

— Так что же взамен той любви, в которой нам отказано и которую вы заставили меня так страстно желать?

— Ничего, насколько мне известно, и все же это единственное, что у нас есть.

— Мать моя, мне нужен только Он, я желаю Его всеми силами, видите мои слезы.

— Дочь моя, вы обладаете даром, вы только что сами догадались, что есть единственное средство соединиться с Ним: когда мы протягиваем шею, чтобы Он перерезал ее, как мученику.

— Мать моя, я мечтаю умереть от Его клинка.

— Увы, каждый мечтает об этом, как и вы, и, не в силах дождаться мгновения, когда умрет, принесенный в жертву, бесконечно призывает Его, страстно желая пожертвовать собой.

Но осушите слезы. В первый день весны монахини устраивают для вас праздник. Они хотят сделать вам сюрприз и готовят его уже многие месяцы. Они все оденутся в белое, для них это настоящая революция, как если бы они поменяли орден. Образовались уже две стороны: первые жалеют о прежнем одеянии, как будто уже покинули его, другие предпочитают новое, как если бы должны были его принять. Они перебрасываются именами святых. Это, я полагаю, стычка между святым Бенуа, которому подчинены мы, и святым Бернаром, который покровительствует другим. Они прожужжали мне все уши, и, если будут продолжать в том же духе, я заставлю их идти к мессе обнаженными. Специально для вас они сыграют «Эсфирь», эта трагедия очарует вас красотой характеров и чистотой нравов, а еще тем, что она, воспевая величие Бога, говорит о конечной победе женщин.

7 ДУХ ГЕОМЕТРИИ

Как любая мать, которая, озабоченная развитием ума собственных дочерей, велит им как можно больше читать, Аббатиса в конце концов стала опасаться за зрение Эмили-Габриель. Увы, это рок: чтение неизбежно влияет либо на нравственность, либо на красоту. Как нарочно, пытаясь не допустить падения первой, лучшие умы не могут избежать увядания второй, ибо, как ни далеко простирается материнское тщеславие в стремлении интеллектуального совершенствования своего дитя, вы не найдете ни одной матери, готовой пожертвовать хотя бы частицей дочерней красоты. Видя свою дочь погруженной в ученье с облачком отрешенности на лице, какое свойственно размышлениям, она спешит напомнить ей о благотворном влиянии солнца и воздуха, она обеспокоена, она говорит ей: «Не переутомляете ли вы зрение? Не устали ли ваши глаза? Вы сделали сегодня достаточно гимнастических упражнений? Не желаете ли пройтись со мной?»

Прогуливаясь по великолепному парку с широкими аллеями, София-Виктория объясняла Эмили-Габриель, в чем состоит особенность очертаний их монастыря, возведенного когда-то в чаще леса, но теперь, по прошествии стольких веков, оказавшегося в самом центре города; он походил на белый корабль, который выбросило на песчаную отмель и который Париж захотел изобразить на своем гербе. Данное обстоятельство не представляло интереса для живущих здесь, они лишь привыкли ходить, чуть склонившись, но другие, посторонние, угадывающие очертания монастыря в океане листвы, захлестнувшей город и затопившей несколько кварталов, представляли его в таинственном лесу незапамятных времен, где томились в неволе юные пленницы, одним словом, все эти вздорные слухи, в которых нет недостатка и которые оказываются так некстати, когда сюда примешивается политика. Они хотели снять корабль с мели.

Хотя Аббатиса — так по крайней мере выглядело внешне — сохраняла в своем монастыре распорядок ордена, которым и был он возведен, и руководила им, согласно строгим правилам С., новый Коадьютор Парижа, явившийся невесть откуда благодаря неизвестно чьей протекции, на излете своей сомнительной карьеры, искал с нею ссоры властью, данной ему его должностью, не замечая, что свидетельствовало о плохом зрении, как крепко София-Виктория держала в руках свою собственную власть, полученную напрямую в незапамятные времена от самого Бога. Он понапрасну суетился, напоминая ей о почтении, какое другие проявляли по отношению к ней и какое, как ему хотелось бы, она должна была проявлять к нему. Это был образчик упрямства мужчины, ждущего подчинения от женщины, которая с ним не считается вовсе, одна из досадных мелочей, будничных неприятностей, от которых можно было бы без труда избавиться, соблаговоли она хотя бы заметить их и взмахнуть веером, как если бы прогоняла назойливую муху.

Рассказывая эти истории, которые до сих пор вызывали у нее смех, София-Виктория показывала Эмили-Габриель сад ароматов и еще сад медицинских растений, которые сама велела посадить. Она привела ее в сад геометрии, где все деревья, стоящие на равном расстоянии от другого, представали глазам в виде квадрата, прямоугольника, ромба, стороны которого отличались тем, что состояли из разных пород деревьев. Эмили-Габриель поняла, что треугольник был составлен из апельсиновых деревьев, а шестиугольник — из карликовых лавров.

— Меня восхищает математика, она с таким изяществом учит нас искусству соразмерности, которое мы всегда должны соблюдать в движениях и словах.

— Вы обязаны этому нашей тетушке Розамунде, она была весьма ученой особой и написала два научных трактата: первый об огне, второй — о воде, и этой самой водой загасила репутацию, приобретенную благодаря первому труду, ибо к концу жизни осознала, что, дабы спастись, вовсе не обязательно быть такой уж ученой. Она вынуждена была подолгу ходить по саду геометрии, который превратила в сад молитв.

— Как это, Тетя?

— Просто заменила фигуры молитвами, литаниями, при этом каждое дерево представляло собой особую молитву. Вот этот круг заменял ей четки из десяти бусинок — вы же знаете, когда читаешь эти молитвы, нельзя ни останавливаться, ни начинать сначала. Часовней у нее был этот шестиугольник, где Господу Нашему так удобно было пристраиваться по углам. Но ее изобретательному уму необходимо было все усложнять. Рождество она праздновала в квадрате, а Страстную неделю отмечала в прямоугольнике. Говорят, для Пасхи она приберегла круг, свою любимую фигуру.

— Так значит, Мать моя, она, как и мы сейчас, останавливалась перед этими деревцами, молилась и потом шла дальше?

— Не думаю, Дочь моя. Нашей тете Розамунде необходимо было как можно больше двигаться, чтобы усмирить свои гениальные токи, не то это завело бы ее на такие вершины, куда она вовсе и не хотела подниматься, будучи смиренна по природе своей, а иначе святости достичь невозможно. Чтобы забыться, ей следовало много и быстро ходить, ей просто некогда было останавливаться. Говорят, в первое время, поскольку ум ее был еще слишком остер, молясь, она высоко подпрыгивала, словно желая воспарить поверх деревьев, и, опускаясь, сильно ударялась о землю, но потом, когда ум ее одряхлел вместе с телом, она просто проходила, едва касаясь земли. Освоив эту систему, она ничего не желала в ней менять, требуя, чтобы в день смерти ее принесли на носилках вот в эту фигуру, которая мне совершенно неизвестна и которую она, в предвидении этого дня, велела окружить самшитом. Те, кто присутствовал при ее последних мгновениях, уверяли потом, что им не приходилось видеть ничего ужаснее, чем эта голова мумии, съежившаяся и коричневая; она все сильнее тряслась по мере чтения псалма, а его читали все быстрее и быстрее, потому что опасались дождя.

— Знаете, наша тетя Розамунда мне нравится; если позволите, Мадам, я буду молиться за нее, за ее память и блаженство.

— Я сама иногда делаю это, чтобы размять ноги. Вы увидите, весной в этом круге замечательно. И потом, все эти фигуры предназначены для нас, и значит, кроме меня, вы никого здесь не встретите.

— Хотелось бы только, Мадам, чтобы они были на одной линии. Ведь если бы вы стояли в круге, пока я нахожусь в квадрате, это означало бы, что я как будто в изгнании, а если бы мы постигали нашу геометрию вместе, я оказалась бы в Раю!

— А вам известно, что «рай» по-арабски и есть «сад»?

— Я счастлива получить подтверждение тому, о чем уже догадывалась, но не знала наверняка. Но если наша тетя Розамунда обладала даром к геометрии, вы обладаете даром к языкам?

— Я говорю на нескольких, — ответила Аббатиса, — но оставляю из каждого лишь то, что мне нравится. Так, к примеру, по-арабски я знаю только «сад», но мне и не надобно никакого другого слова для обозначения этого места, где собрано все самое восхитительное, самое дорогое моему сердцу.

По общему мнению, — продолжала она, — считается, будто монастырская ограда противоречит самой природе, некоторые, входя сюда, испытывают ужас: «Как! Мир умер для меня!» Ах! если они так держатся за этот мир, пускай бы там и оставались, вместо того чтобы являться сюда и беспокоить нас своими стенаниями, которых я, по правде сказать, понять не могу. Мир — это огромный, переполненный город, запруженный спешащими толпами. Там оченьшумно, там царит чудовищный беспорядок, и беспорядок этот повинуется какому-то закону, который понять невозможно. Люди, которые идут по левой стороне, желают перейти направо, между тем как те, кто идут справа, толкаются, стремясь непременно оказаться слева; только присмотритесь, и заметите, что те, кто наверху, хотят спуститься, а те, кто внизу, — подняться; иные вообще мечутся, сами не понимая, куда они идут и зачем, навстречу им другие, которые хотят пройти самой короткой дорогой, чтобы выиграть время и прийти быстрее!..

Эмили-Габриель, и вправду, вспомнила, как они пробирались по Парижу сквозь огромную груду повозок с людьми, все кричали одновременно: «Дорогу! Дорогу!» — а возница прокладывал путь с помощью хлыста, которым свирепо охаживал вздыбленные лошадиные бока.

— Это правда, Тетя, — сказала она, — я видела мир, и нисколько о нем не жалею.

— Просто вы здесь счастливы. Тут все устроено так, чтобы не стеснять нас. У монахинь все размерено, две из них не могут столкнуться друг с другом нос к носу, они всегда идут одна за другой, и куда бы они ни шли, они входят лишь тогда, когда другие уже вышли оттуда, так что мы не двигаемся, а словно вытекаем, как спокойная река, впадающая в море.

— Да, я заметила, Тетя, прежде чем подойти к столу, они вращаются по ходу часовой стрелки и точно так же выходят.

— Это еще одно из правил нашей тети Розамунды. Так происходит и во время бала, когда мы ритмично вращаемся, образуя восхитительные фигуры, которые то раскрываются, то сворачиваются, подобно дышащим цветам. А представьте себе, как это будет выглядеть, когда столько женщин, собравшихся в одном зале, начнут двигаться кто во что горазд, каждая повинуясь собственному капризу.

— Это как если в хоре, — добавила Эмили-Габриель, — все монахини стали бы одновременно петь каждая свое. Вот была бы какофония! Но, к счастью, их слившиеся воедино голоса образуют пленительную музыку, которая достигает небес. Наверное, поэтому, Тетя, они все носят одинаковую одежду?

— Да, Дочь моя, они не должны отличаться одна от другой, все они равны перед Господом. А представьте себе, если бы они были все разные: то толстые, как башни, то белокурые, как солома, то черноволосые, как уголь — как бы это отвлекало наш взгляд… А ведь меня, — добавила она, понизив голос, — МЕНЯ раздражают даже облака на небе! Я, подняв голову, думаю об их чудовищных очертаниях и о буре, что несут они в себе, между тем как за ними, проплывающими одно за другим, всегда чистое и ровное небо!

— Но, Тетя, в этой величественной гармонии нашего монастыря только мы с вами и не похожи на всех.

— Зато мы похожи друг на друга. И потом, это преимущество нашего с вами положения здесь: король в своем королевстве отличается от любого из своих подданных, а Бог в небесах — от любого из своих созданий. Мне представляется, что мы застали как раз тот момент, когда Бог прогнал людей, поручив их земле, в то время как для себя Он приберег Рай. Так чего же стоят слезы какой-то девицы, которая сожалеет о том, что никогда больше не увидит своей улицы! Даже перед вратами Рая душа ее, должно быть, остановится в нерешительности, перед тем как войти, и, поверьте мне, когда настанет великий день, великая ночь, она — да смилуется Господь над ее душой! — так ничего и не поймет.

Какая разница, продолжается ли мир по ту сторону ворот, ведь мы сохранили свои сокровища, мы здесь в ожидании Апокалипсиса, подобно Ною, который, в ожидании Потопа, построил Ковчег, чтобы спасти животных.

— А я их здесь совсем не вижу, только несколько пчел, мушек и бабочек, но это совсем маленькие животные.

— Вы забыли, что есть еще лошади в конюшне, волы в стойлах, поросята в свинарнике, много домашней птицы, голубые цесарки, белые индюшки…

— Но я не о тех животных, которых едят, я говорю о диких: грифонах, львах, леопардах, единорогах.

— Но как же, малышка, ведь все они есть на нашем гербе!

— Ну конечно, где же моя голова, Тетя, мы ведь у себя здесь, как Ной в своем Ковчеге, хотя то, что защищали мы, давно исчезло, а то, что спас он, осталось!

— Мы сделали гораздо больше, чем он. Он сохранил лишь свое потомство, а мы открыли двери стольким женщинам, которые, останься они снаружи, погибли бы при первых каплях.

— А как же мужчины, Госпожа?

— Вы мне как раз о них напомнили. Нам ужасно не хватает вашего отца, который уехал на войну, и нашей гвардии, рассеянной неизвестно где. Разразись Апокалипсис прямо сейчас, у нас остался бы только наш господин Панегирист, весьма сомнительная ценность, а если их пол вымрет совсем, то и наше племя исчезнет тоже. Какое несчастье! Впрочем, если бы исчез Господин Коадьютор, который находится во множестве мест одновременно, только не там, где ему надлежит быть, — я бы не слишком расстроилась. Ибо и так ясно, что все должно погибнуть в огненном ливне. В час, когда появится раскаленное облако, все, что не окажется под нашей защитой и покровительством, исчезнет в пламени Апокалипсиса.

8 ВКУС СЧАСТЬЯ

— Свет жаждет преследовать вас повсюду, время стремится выгнать вас из вашего убежища, мужчины мечтают спугнуть вас, как зайца из норы, чтобы вы удирали под их улюлюканье, — вскричала София-Виктория, удалясь в приемную, где ей надлежало заняться некоей политической обязанностью, одной из тех, что терзали ее сердце.

Оставшись на аллее в обществе Кормилицы, Эмили-Габриель понимала, что большой монастырь оказался под угрозой, как сверху, так и снизу, как снаружи, так и изнутри, против него плетется заговор, угроза неумолимо стучится в двери и подтачивает самые толстые крепостные стены, подобно тому, как море подмывает основания скал. Имя Бога отныне уже не могло уберечь от этой угрозы, чтобы справиться с нею, однажды должны прозвучать трубы Апокалипсиса. Дабы воскреснуть, прежде надлежало исчезнуть.

Теперь, когда она понимала, что все преходяще, это самое «все» приобретало для Эмили-Габриель особое значение, деревья в саду и камешки на тропинке аллеи, порхающие насекомые и ползающие по земле гады. Она составляла их опись, как потерпевший кораблекрушение считает и пересчитывает предметы, которые подарило ему море, выбросив с последней волной, и которые теперь составляли его единственное сокровище. И это было в своем роде самое прекрасное восхваление Господу, которое девочка могла подарить Мирозданию.

Так, однажды через дыру в стене, наклонившись подобрать улитку, которую Бог пожелал спасти, но та, не подозревая об этом, собиралась воспользоваться этой дырой, чтобы ускользнуть, она увидела общество, о существовании которого прежде не подозревала: это была толпа маленьких человечков, они шли как бог на душу положит, то есть как попало, подпрыгивая, жестикулируя на ходу, толкаясь, крича и громко распевая песни. Эмили-Габриель, удивленная при виде созданий, столь похожих на нее, чувствовала одновременно отвращение, оттого что они тоже принадлежали к священной части вселенной, и сожаление, что эти очаровательные маленькие сестры приговорены Апокалипсисом.

Она как раз предавалась этим размышлениям, когда некая особа, отличавшаяся прекрасным сложением и смиренным видом, приблизилась к стене и стала в свою очередь тоже рассматривать ее.

— Кто вы? — спросила Эмили-Габриель.

— Я Жюли де П., — ответила привлекательная особа, лаская ее бархатным взглядом.

— А я Эмили-Габриель де С., — сказала Эмили-Габриель.

— Я узнала вас, Мадемуазель, мы молимся перед вашим изображением, ведь вас нарисовали в виде ангела на большой картине. Ваша ангельская головка — принадлежащая нам частичка красоты этого мира и наша единственная надежда. В это верят даже те (она словно разговаривала сама с собой), кто не слишком верит в Бога, но они верят в вас и приходят в часовню только чтобы помолиться за вас. Здесь, — добавила она, — только о вас и говорят.

— Обо мне?

— Говорят, что вы дочь герцога де С. и что он щедро одарил вас, и еще говорят, что вы племянница Аббатисы и именно вы замените ее со временем.

— Да, это уже решено, — серьезно произнесла Эмили-Габриель. — Но почему вы стоите перед стеной и не хотите войти?

— Мы в пансионате, Мадемуазель, нам нельзя ни входить, ни выходить.

Эмили-Габриель подумала, что она похожа на кипящую в котелке воду, которая вот-вот перехлестнется через край.

— А почему они так ведут себя? — спросила она.

— Нас не научили вести себя по-другому.

Эмили-Габриель чувствовала, что ее переполняет жалость. Но слезы полились тогда, когда Жюли рассказала ей свою историю. Она была рождена в знатной семье, но после смерти матери несчастную сиротку до нитки обобрали дядья. Они и поместили ее в монастырь, намереваясь однажды выдать замуж за какого-нибудь старца, согласного взять ее без приданого.

— Несчастное дитя, — прошептала Эмили-Габриель, — как жестоко с вами обошлись. И когда же совершится эта несправедливость?

— Не знаю, Мадемуазель, но мне уже пятнадцать, и если семья пожелает, меня выдадут замуж хоть завтра.

— Увы, — произнесла Эмили-Габриель, — самое время прийти вам на помощь, я попрошу тетю принять вас сюда монахиней, по эту сторону стены вы сможете укрыться от своей семьи, от мужа, которого вам прочат, и от мира!

— Не надо, умоляю вас, Мадемуазель, ничего не делайте, — взмолилась Жюли, упав на колени, — я хочу этого мужа, я люблю мир.

В одно мгновение Эмили-Габриель была ослеплена: предпочесть мир Раю, Апокалипсис Небесам! Она повторила Жюли все, что сказала ей Аббатиса и что так взволновало ее, но Жюли не хотела ничего слушать. В этом мире она любила совсем другое: толчею и давку, которые называла «путешествие», исполнение неких заурядных обязанностей — это она называла «занять высокое положение», преклонение перед великими — это она обозначала словом «двор», подчинение мужчинам — тут она произносила «любовь», и еще тысячи пошлостей и нелепостей, которые именовались у нее огромным словом «счастье».

— «Счастье», — повторила Эмили-Габриель, — я никогда не слышала этого слова.

— Это совсем новое понятие, его изобрели только в нашем веке, — объяснила Жюли, — оно заняло место и скоро совсем заменит понятие «слава».

— Вот уж не думаю, — возразила Эмили-Габриель, — мы живем с этим словом со дня основания мира и проживем с ним до конца, который не так уж далеко.

— По эту сторону стены его уже больше не употребляют.

— Зато по эту сторону мы ставим его превыше всех остальных.

— Но нас много, и мы больше не слышим его!

— А нас мало, и мы желаем защитить его! Ах, довольно, мы все равно не поймем друг друга, мы разговариваем на разных языках. Мне жаль, ваше лицо очаровательно, история трогательна, мы могли бы стать подругами.

— Так давайте станем, прошу вас, — взмолилась Жюли, вновь упав на колени.

— Но к чему вам эта странная дружба особы, ни единого слова которой вы не понимаете?

— Я понесу ее с собой в мир, я буду представляться вашей подругой, и меня станут уважать.

— Так возьмите мою дружбу как предсмертное причастие и не забудьте напомнить о ней Господу Нашему в день Апокалипсиса, пусть она послужит вам пропуском!


Улитка, разделявшая, по всей вероятности, мнение Жюли относительно радостей света, воспользовалась этой длинной беседой, чтобы ускользнуть из монастыря Аббатисы, но Эмили-Габриель совершенно о ней забыла; по пути домой она думала о том, что только что услыхала, и на сердце у нее было тяжело.

— Что с вами, Дочь моя? — спросила София-Виктория, уже встревоженная ее отсутствием и начавшая ее искать.

— Мне грустно.

— И в чем причина вашей грусти?

Неопределенно взмахнув рукой, Эмили-Габриель показала в глубь сада. Внезапно она вспомнила про улитку и при мысли о том, что ничего уже нельзя сделать, опечалилась еще больше.

Быстрым взглядом Аббатиса окинула стену и дыру в ней, в одно мгновение ей все стало ясно: по мелкому песку аллеи тонкий след улитки шел вдоль стены и приводил как раз к тому пролому, за которым притаился дьявол. Это ее вина, она же обещала никогда не оставлять девочку одну, но ей все-таки пришлось покинуть ее на минуту.

— Я понимаю вас, — произнесла она, — там, по ту сторону, много подлости.

— Несчастные сироты, — начала было Эмили-Габриель.

— Умоляю вас, — оборвала ее Аббатиса, — будь это так, они представляли бы хоть какой-то интерес! Там же только богатые мещанки и неблагоразумные дочери аристократических семейств сомнительного происхождения, их собрал здесь Коадьютор, отдав под покровительство нашей Настоятельницы, чтобы они не толпились у наших стен, а устроили себе свой маленький Сен-Сир. Представьте себе этих девиц, которых воспитывают в страхе перед Богом, мучая длинными чудовищными проповедями, вызывающими лишь сожаление о мирской суете, о которой они грезят, сидя над жалким вышиванием или во время своего убогого музицирования, и в то же время ум их не получает сведений, необходимых для формирования правильных суждений.

— Герцогиня! — воскликнула Эмили-Габриель, пронзенная внезапным воспоминанием, — это же Герцогиня!

И взмолилась:

— Спасите их!

— Я не могу, Дочь моя, они принадлежат Коадьютору. Он содержит их, это объект его благотворительности, которой он кичится при дворе, где весьма ценят подобного рода глупости, они нынче в моде. Сейчас во всем королевстве не найдешь места, где бы не появлялись такие воспитательные дома. Я вынуждена участвовать в подобных проектах, но стараюсь свести свое участие к минимуму, и это я-то, которая мечтала, чтобы в монастыре вообще не было монашек! Представьте себе, собрать здесь пансионерок, которые мне представляются хуже, чем любая монашка!

— Но это же дети!

— Не все дети хорошо пахнут! Как вы себе это представляете; думаете, раз я вас люблю, я смогу полюбить и их тоже? Вас я люблю, а их ненавижу.

Одним словом, — продолжала Аббатиса, — я дала дом, предоставила монахинь и предпочла, чтобы мой вклад этим и ограничился, а у меня стали просить мой собственный дом и моих собственных монахинь! Эти несчастные девочки для такого не созданы, правила нашего ордена предусматривают, чтобы мы собирались вместе лишь для спасения душ. Монахини самого благородного происхождения отбеливают их молитвами, а наши послушницы начисто отмывают их с помощью золы и проточной воды. Их репутация высока настолько, что самые благородные господа приносят им свое белье для стирки, предпочитая их голландским прачкам, чье искусство достигло совершенства. Подумайте, могут ли они со своими щетками, тазами и утюгами воспитывать или обучать барышень, чье белье они стирали всего несколько месяцев тому назад! Они продолжают их обстирывать; это все, чего удалось мне добиться у господина Коадьютора; пусть одежды пансионерок будут белоснежно-белыми, чтобы было видно любое пятнышко. В дни стирок наши монахини предаются этому занятию с упоением и ликованием, ибо в остальное время чувствуют себя не слишком хорошо с этими сорока девочками, которых держат в повиновении из-под палки.

— Надо спасти ее!

— Кого?

— Жюли де П.

— Так вы с ней разговаривали? Что она вам говорила?

— Она мне говорила «путешествие», «любовь», и еще… я даже повторить вам боюсь.

— Дочь моя, ты меня пугаешь.

— «Счастье», Мадам, она противопоставляет его нашей «славе».

— Вижу, — сказала Аббатиса… — Она попросила у вас чего-нибудь?

— Да, Мадам, мою дружбу.

— И вы согласились ее дать?

— Да, но только как пропуск в день Апокалипсиса.

— А она воспользуется ею как пропуском в мир.

— Я поступила плохо, Мать?

— Нет, Дочь моя, — произнесла Аббатиса, прижимая ее к себе.

Она знала, что никогда не следует говорить юным особам, что сердце их обманулось, — это делает их робкими; гораздо правильнее внушать им уверенность и усердие, это необходимо, чтобы победить.

— Но вы испускаете запах, — сказала она, отстраняясь, — которого я не знаю.

Она наморщила ноздри: пот от волнения? Крошечная язва, подтачивающая сердце?

— Это, должно быть, весна виновата, она наступила, а мы и не заметили. Я назначу вам ванну из цветов розмарина, а затем мы отправимся в мою комнату. Мне кажется, в последнее время я слишком много с вами разговаривала и слишком мало ласкала.

9 ДУХ ИЗЯЩЕСТВА

Аббатиса не отдала приказа заделать стену. Ей не хотелось бы, чтобы Эмили-Габриель могла подумать, будто от нее что-то скрывают или ей что-то запрещают. Она просто велела, чтобы пансионерки отныне не приближались к этой части монастыря, под тем предлогом, что шум во время их прогулок по саду мешает ее медитациям. Девочек-пансионерок отныне слышно не было, они исчезли, как если бы просто приснились Эмили-Габриель.

Зато Аббатиса поспешила призвать к себе Настоятельницу:

— Есть ли среди ваших пансионерок некая Жюли де П.?

— Де П.? — удивилась Настоятельница, — есть только Жюли де Б.

— Де Б.? Вот как! Ну так расскажите мне историю этой самой де Б.

Настоятельница не заставила себя просить дважды: она ничего так не любила, как изучать прошлое девочек, доверенных ее воспитанию, чтобы прочесть их будущее. Будущее этой самой де Б. не сулило ничего радужного. Жюли принадлежала к алчному племени каннибалов, которые вначале пожирают все, что находится подле них, затем отправляются на дальний промысел, и которые, не насытившись деликатесами, только что вкушенными в самом высокородном обществе, не гнушаются присесть к менее изысканному столу. Отец Б. приумножал свое состояние с поистине волчьим аппетитом. Впрочем, предметом его деятельности и была исключительно еда: пшеница, овес, зерно… он спекулировал всем этим с чудовищным проворством, обрекая на голодную смерть людей, лошадей, домашнюю птицу.

Б. женился на женщине вполне ему под стать, вся деятельность ее была направлена на то, чтобы продать подороже свою благосклонность. Они настолько походили друг на друга, что соединили и перемешали собственные имена: Б. стало составной частью П., и в результате появилась на свет некая доселе невиданная дворянская ветвь Б. де П., которой в дальнейшем предстояло лишь шире разворачиваться во все полотнище из поколения в поколение, подобно вееру испанки.

В определенный срок, как следствие того же феномена, благодаря которому женщина, желающая взять приемного ребенка, в нужное время всегда оказывается беременной, эта особа произвела на свет девочку. Жюли стала достойной дочерью своих родителей: столь же одержима наживой, как и отец, столько же сладострастна, как и мать, и столь же мало щепетильна в достижении целей, как они оба. Вместо того чтобы возрадоваться, как на них похож их собственный отпрыск, родители, желающие сохранить свою независимость и оставаться хозяевами положения, почувствовали к Жюли жгучую ревность, которую испытывают обычно к опасному сопернику.

Крошка не замедлила проявить себя во всей красе. Еще в самом нежном возрасте она провернула некую сомнительную аферу с леденцами, что принесло ей довольно симпатичную сумму, каковую она пожелала инвестировать в одно предприятие господина Б. де П., секрет которого ей удалось раскрыть совершенно случайно, когда она преследовала котика, забившегося под шкаф в отцовском кабинете. В тринадцать лет она переманила у матери ее любовника, которым та пользовалась в качестве регулярной ренты, стала осыпать его ласками так, что он позабыл о тех, что ему расточала, правда не столь юная и гораздо более скаредная, его прежняя любовница. В одно мгновение госпожа Б. де П., осмеянная мать и обманутая любовница, осознала, что ее тридцать лет, ее опыт и ее ум в глазах мужчин не идут ни в какое сравнение со свежестью девочки, выщипывающей усы у кота. Супруги Б. де П., подсчитав совместный ущерб, приняли решение поместить дочь в монастырь, предпочитая, чтобы она отправилась именно туда, а не куда-либо еще, рассчитывая не столько на то, что монастырь ее исправит, сколько на то, что он принесет ей необходимые для будущей жизни связи.

— Мы им поможем, — сказала Аббатиса.

Она велела позвать супругов Б. де П. Те сочли это знаком весьма благоприятным: их дочурка уверенно продвигалась прямо к цели и уже проложила дорогу к самой Аббатисе, которая между тем имела репутацию весьма неприступной особы. Трудно описать выражение, что читалось на лицах этой парочки, тут было все: и гнусная униженность, и отвратительное тщеславие, и цепкий расчет. Приученный все скрывать и прятать, мужчина стоял, не поднимая глаз; супруга его, по своему природному нахальству, напротив, таращила глаза изо всех сил, выставляя напоказ начерненные ресницы и брови, как делала она всегда, заманивая мужчин, от каковой привычки не могла избавиться и сейчас, стоя перед женщиной, к тому же великой аббатисой.

Они угощали ее своим извечным варевом, к которому добавили холодных и горячих закусок, несколько легких блюд и десертов… Аббатиса не могла дождаться конца. Ей не удалось уклониться ни от чересчур жирного супа, ни от перезрелых фруктов. Если Ее Милости угодно еще, — говорил мужчина. — Если Ее Святейшество желает, — говорила женщина. И оба хором: — Если Ее Совершенство сочтет необходимым. Если Ее Милость окажет нам честь и одарит своим высочайшим вниманием. Мы смиренно просим…

— Чтобы Жюли была выдана замуж как можно быстрее, — закончила Аббатиса, морщась от боли в желудке. — Прямо здесь и сейчас, за мужчину, которого я выберу ей сама.

— Полностью полагаемся на Вашу волю, — произнесли родители, осенив себя крестным знамением, и вышли, пятясь задом, выделывая туловищами уродливый танец, изображающий низость, обласканную величием, причем мужчина прямо ставил негнущиеся в коленях ноги, а женщина не переставала кокетливо стрелять глазами.

— Уф-ф, — вздохнула Аббатиса.

Она велела принести список посланников, отбывающих в скором времени за границу. Ей необходимо было имя достаточно аристократичное, но в то же время не настолько, чтобы это как-то повлияло на репутацию семейства. Таковых оказалось трое: первый уезжал в Тунис, второй — в Алжир, третий собирался отправиться в Константинополь. Она остановилась на последнем. Она предоставляла девушку и приданое, ему надлежало жениться и увести ее. Сделка не заняла и часа.

Послали за Жюли, чтобы подписать контракт. Услышав слово «контракт», она сразу сообразила, что речь пойдет о замужестве. Правда, предупредить ее об этом забыли, но она этому нисколько не удивилась, радость перевесила все другие эмоции: Святая Эмили-Габриель, вы приносите мне счастье! Она сама воткнула в волосы букетик флер-д’оранжа и, стараясь сдерживать порывы, спустилась в часовню, где уже стояли нотариус возле кюре и Панегирист возле Кормилицы и где одним выстрелом оказались убиты два зайца. Она увидела все, что хотела увидеть: довольно молодого жениха и восседавшую на возвышении Аббатису.

— Какая удачная партия, — заключила она.

Затем лишь с ней заговорили о путешествии. Уже была зафрахтована галера, которая назавтра должна была отплыть в Турцию, уже закованы в кандалы каторжники, и в ожидании новобрачных им лили воду на головы и руки, дабы чуть смягчить ожоги уже по-африкански палящего солнца. Впрочем, в географии она была не сильна и весьма смутно представляла себе, где Тулон, а где Константинополь.

— Это Византия, дочь моя, — сказала ей Аббатиса, подыскивая подходящую к случаю тему для разговора, — всем прочим краям вы предпочли берега Евфрата, чтобы воздвигнуть там величественную постройку: воздух там свеж и бархатист, все радует глаз, священная роща дарует тенистую предзакатную благодать. Сирийские боги, до сих пор населяющие землю, не могли бы выбрать места прекрасней этих.

— Мадам… — заикнулся было Панегирист, не успевающий следить за ходом ее мысли, что вызвало недовольство присутствующих, завороженно внимающих посулам Аббатисы.

София-Виктория жестом остановила его и продолжила повествование:

— Местность вокруг полна людей, что обрезают кусты и подстригают лужайки, снуют туда-сюда, катят или везут на тележках ливанский лес, медь и порфир, а те, кто путешествует в Аравию, мечтают увидеть по возвращении домой этот восхитительный дворец во всем его величии именно там, куда вы желаете перенести его и поселиться в нем, вы и ваши сыновья-принцы.

— «Сыновья»? — заволновался посланник, не знавший, что там, хотя и довольно далеко от места, куда получил он назначение, затеяли эти пышные постройки, которых он вовсе не заказывал…

Он не на шутку встревожился. Не подозревая об этом, Аббатиса выбрала Жюли мужа, достойного ей во всех отношениях — самодовольного, как ее отец, корыстного, как ее мать. Отметив красоту, юность и состояние девушки, на которой собирались его женить, он не мог не предположить наличие некоего скрытого порока. Причем он ни секунды не допускал, что порок этот может корениться в сердце его жены, стало быть, искать его следовало в теле.

— Так, стало быть, эта барышня «с довеском»? — шепнул он на ухо Аббатисе, — ваша карамелька уже с начинкой?

— Ах! — воскликнула Аббатиса, — начинку вы сделаете ей сами, прошу вас только об одном: как можно дольше оставайтесь у турок, примите магометанство, носите хоть золотые туфли с загнутыми носами, только держите это сокровище в Топкапи.

Посланник клятвенно заверил ее, что они останутся там навсегда.


Аббатиса вернулась к себе; все дышало миром и покоем, все было в порядке, как должно было быть. Сидя на стуле Аббатисы, Эмили-Габриель читала. Ну вот, — подумала Аббатиса, — сердце на месте, душа успокоилась. Только что мне довелось лицезреть мирское дитя, сейчас передо мной дитя божественное, одна просто красива, другая — восхитительна. Эти ресницы, этот рот, этот лоб! Если смотреть на этот лоб при определенном освещении, увидишь серебристый след, как если бы это был лоб единорога… Алтарь моей души, потир моей крови.

— Но где вы были, Мать моя? — спросила Эмили-Габриель, поднимая голову от книги. — Мне так вас не хватало.

— И мне вас, мое Блаженство, но не приближайтесь ко мне, от меня воняет, как от сдохшего зверя.

Эмили-Габриель, чей нос был почти столь же чувствителен, как и нос Софии-Виктории, замерла на месте, уронив руки.

— Что же с вами случилось?

— Мне пришлось заняться дипломатией, изящной словесностью и финансами одновременно. Девицу, которая из себя не представляет почти ничего, я выдала замуж за мужчину, который не представляет из себя ровным счетом ничего. Я снарядила галеру, я трогала руками золото, я лицезрела пошлость, я столкнулась с низостью. Я не люблю мир, ему слишком не хватает духа изящества, он оказывает пагубное влияние на любого, кто проникает туда. В юности я находила весьма забавным использовать его, ведь я относилась к нему, как к игре, куда можно вступить, не раскрывая карт; впоследствии мне открылось, что в действительности мы ничего не изобретаем, но все только лишь заимствуем, ибо не разум руководит занятиями, но ваши занятия начинают господствовать над разумом: политика делает вас неискренним, дипломатия лживым, коммерция скупым, а все, что связано с браком, превращает вас в шлюху или сводню!

— Так у вас совсем нет представителей? — спросила Эмили-Габриель.

— Представителей? — воскликнула Аббатиса. — Стоит только узнать, откуда они прибыли, куда направляются и что из себя представляют, понимаешь, что уж лучше представиться самой!

— Нынче вечером, — добавила Аббатиса, с нежностью глядя на Эмили-Габриель, — мне потребуется много мяты, молитва в часовне-ромбе и холодная ванна.

— Теплая ванна, что вы мне велели принять в тот самый вечер, исцелила меня от моих запахов, а холод прогонит ваши. Тетя, не теряйте времени, вот увидите, с вами произойдет чудо.

10 КУПАЛЬНЯ АББАТИСЫ

Эмили-Габриель любила тетю, но когда наблюдала за ее приготовлениями к купанию, любила ее еще больше. Отчего так происходит, — думала она, — по мере того, как она обнажает тело и показывает кожу, у меня перехватывает дыхание и начинает пылать лицо? Отчего я чувствую к ней больше нежности, когда вижу без завесы одежды не только лицо ее, но и плечи, и испытываю необъяснимую страсть, когда ей расшнуровывают корсаж, какой порыв влечет меня к ней, когда рубашка спадает к ее ногам? Кормилица, которая спускает с нее чулки и снимает юбку, наполняет мое сердце невыразимой нежностью и сладостной болью.

Аббатиса, вовсе не боявшаяся показаться обнаженной, облачалась для купания в длинную рубашку, чтобы ее шелковистая кожа не соприкасалась с простынями, которыми был выстлан чан для купания. Она вступила в теплую воду, к которой служанка добавляла капля за каплей воду прохладную, чтобы она постепенно привыкала и под конец лежала уже в совсем холодной воде. Откинув голову на подушечку, она грезила в истоме.

— Что вы делаете, Эмили-Габриель, почему примолкли?

— Просто, Тетя, я чувствую, как люблю вас. Я люблю вас сердцем, которое направляет мой взгляд, и глазами, которые заставляют биться сердце. Я оглохла, я ослепла, мои руки застыли на груди, я преклонила колени перед вашим чаном, я распростерлась ниц перед вами.

— Так вы молитесь, Дочь моя? — спросила Аббатиса, приподнимая веки.

— Я молюсь, как взрослая, чтобы не расплакаться, как ребенок. Только так и можно выразить мою любовь к вам.

— Можно и по-другому, Малышка, например поцеловать меня.

— Я думала об этом, Тетя, но этого было бы недостаточно в сравнении с тем, что вы даете мне и что я получаю от вас; я чувствую: мое сердце такое большое, а тело такое маленькое. Мне следовало бы проглотить вас, тетя, ведь если вы там, а я здесь, даже прижмись я к вам крепко-крепко, а вы легли бы на меня, все равно я не смогла бы проникнуть в вас, а вы в меня… А мне так нужно соединиться с вами!

— Немножко отодвиньтесь, так вы сможете рассмотреть меня лучше. Взгляните на меня, смотрите на меня, как смотрят художники, помните, я говорила, разглядывайте меня, как я вас учила, как живописец или скульптор, таково воздействие искусства, оно учит обуздывать эмоции, отторгать их от себя и обращать на других. Каждый раз, изучая какую-нибудь картину, я прежде всего отдаю должное отваге творца, сумевшего преодолеть влечение к модели, которая так привлекает нас. Но разве страсть, что нас охватывает, — это наша страсть? Как же так получается, что перед произведениями искусства мы испытываем такое многообразие страстей, между тем как от жизни получаем все те же неизменные впечатления, как если бы все они оказались выкрашены одной краской?

— Я как раз рисую вас, Тетя. Это совсем нетрудно, потому что вода сглаживает контуры, а намокшая рубашка вырисовывает на вашем теле такие мраморные прожилки, их тиснение подчеркивает участки светлые и затемненные. Светлые — это ваши груди по одну и другую сторону Большого Гапаля, который совсем потерялся в этой прозрачной воде; светлый — ваш живот, бедра, светлые чашечки коленей, а все остальное — темное. Но вы взбалтываете рукой воду, и тогда светлым становится другое. Светлое плечо, светлая рука, светлая ступня, которую вы как раз приподняли.

— А вам что нравится больше: светлое или затемненное?

— Даже и думать нечего, конечно, светлое!

— Вы дитя, осененное небесной славой и солнечным светом. С годами вы узнаете, что художники позволяют нам разглядеть именно тень, словно самое ценное в своем искусстве они спрятали от нашего взгляда. Писателя нужно читать между строк, женщину созерцать под одеждой, ведь выставляя себя напоказ, ловя чужие взгляды, люди тем самым защищаются.

— Ну и что из того, Мать моя, я могу жить лишь при свете, я ничего не вижу в темноте.

— Выходит, вы не видите глаз, раз они черные?

— Вижу, но по-другому, чем голубые. Голубые — это вещи, а черные — душа. Я восхищаюсь людьми, у которых голубые глаза, но лучше понимаю тех, у кого они черные!

— Как же тогда вы видите мои глаза, они ведь ни голубые, ни черные?

— Я их вижу, — произнесла Эмили-Габриель, склоняясь над зрачками Аббатисы, — одновременно и как голубые, и как черные, потому что они… золотые!


В течение всего этого времени между ног Аббатисы лили воду, чтобы ванна становилась прохладнее. Желая удостовериться, достаточно ли уже холодно, Панегирист погрузил туда свой мизинец.

— Расскажите мне, о чем вы читаете, моя Ласточка, — попросила Аббатиса, — это успокоит глаза и даст отдых языку. Начните прямо с того места, где вы остановились.

— Я читала историю маленькой Анжелики из Пор-Рояль.

— Так, стало быть, романам вы предпочитаете интересные истории из жизни?

— Причудливость романов кажется такой одинаковой, как будто воображение имеет строгие границы, между тем как правдивость жизненных историй просто невероятна. Читать жизнеописания гораздо интереснее, не говоря уже о том, что это и поучительнее, кроме того, они поощряют вас саму быть необыкновенной. Вот, например, Анжелика говорит все то же самое, что и я сама могла бы сказать: в семь лет она, как и я, поступила в монастырь.

— Но потом она ведь захотела уйти оттуда.

— Этого я не знаю, Тетя, в жизнеописании святых я дочитываю до того места, где им столько же лет, что и мне, я не хочу читать дальше. Но зато я хорошо понимаю их прошлое, когда они были детьми. Однажды ее отвели в сад и посадили на качели, в конце у нее очень кружилась голова. Это плохой способ встретиться с Богом: ноги вверху шаркают по облакам, а у головы — сестры, которые подбрасывали ее все выше и выше, чтобы она совсем исчезла!

— Меня беспокоит эта книга, — вздохнула Аббатиса, — ведь если вы читаете про свой возраст, я-то читаю про свой.

— А что, у Аббатисы были неприятности?

— Еще бы, Дочь моя, в конце концов сестер разогнали, монастырь сожгли. Теперь от него остались лишь развалины, и даже названия его никто не осмеливается произнести.

— А вы ощущаете опасность, потому что похожи на нее?

— Нет, я совсем другая, просто мы с ней сопротивляемся одним и тем же способом: мы наотрез отказываемся выполнять приказы, связанные с политикой, и слушаем только слова Бога. Нас обвиняют в гордыне, нас называют злобными, говорят, что мы поставили себя выше законов Церкви.

— Но ведь мы здесь у себя дома?

— Мы здесь в доме Бога, вот именно поэтому любой — я сейчас имею в виду Коадьютора — полагает, будто имеет право проникнуть сюда. Никакого уважения даже к моей монастырской ограде! Конечно, мне следовало бы отправиться в мир, защищаться, призвать на помощь вашего отца, затеять тысячу процессов, раскланиваться направо и налево. Если я выйду из монастыря, возможно, мне будет дозволено сюда вернуться. Мир вообще устроен непонятно, как будто поставил своей целью досаждать нам при любой возможности: заставляет поступать в монастырь девушек, которые вовсе этого не хотят, зато забирает оттуда тех, кому там вполне хорошо. Я уже тридцать лет живу на свете, и все тридцать лет мне не перестают докучать. Только здесь я могу дышать полной грудью, но стены монастыря недостаточно прочны, и мне это известно, снаружи готовится осада, однажды ночью они предпримут штурм. Ибо, поверьте мне, Дочь моя, штурм все-таки будет и сражаться придется.

— Мать моя, как вы меня пугаете!

— Не бойтесь, Дочь моя, у меня есть охрана, сейчас она распущена, но она вооружена. Полагают, что я выбираю возлюбленных юных и сильных, а воинов беру лишь отважных и опытных. Женщина не должна думать о мужчинах таким образом, это Коадьютор меня заставляет… Впрочем, не только он, — добавила она, устремив на Эмили-Габриель свои восхитительные глаза, — но и вы тоже. С тех пор, как вы здесь, я чувствую себя подобной вам, умиротворенной и невинной, страсть к мужчинам оставила меня. Я люблю цветенье вишен и смотрю за полетом ласточки, молюсь, читая по складам письма… Мне кажется, я помолодела и стала не старше вас.

Возможно, я вновь стану расти, как дерево с отрубленной верхушкой, и когда вы почувствуете влечение к мужчинам, мое к ним влечение расцветет опять. Но все будет не так, как теперь, когда я вдыхаю ваш рот, и для меня это больше, чем наслаждение, ибо когда мои губы прижимаются к вашим губам, это больше, чем страсть, это гармония.

Вокруг Аббатисы наметилось заметное оживление: Панегирист, погрузив локоть в чан, отметил, что вода, вместо того чтобы охладиться, еще больше нагрелась. Вот почему прохладную ванну рекомендуют принимать, отринув все заботы, иначе беседа может изменить температуру воды.

— Мадам, вы сейчас покраснеете, — воскликнул Панегирист.

— И что с того? Ну сварюсь, как рак, вам-то что, Месье, ваше дело все записывать!


— Ваша охрана, Тетя, — вмешалась Эмили-Габриель, — это та самая, которую вы понарошку отдали под командование господина де Танкреда?

— Та самая.

— Откуда она взялась?

— Из времен несчастий и катастроф, — отвечала Аббатиса, — когда женщины не могли чувствовать себя в безопасности нигде, даже в святых местах, самых отдаленных и недоступных. Их добродетель подвергалась опасностям самым жестоким, их подстерегало коварство самое изощренное, предательство самое неожиданное. Не имея никакой поддержки, покинутая, так же, как и я, Церковью и Королем, в полном отчаянии одна из наших теток…

— Блаженная Марго, аббатиса де С., — поспешил уточнить Панегирист.

— …с Божией и ангельской помощью наняла и снарядила свое собственное войско. Она призвала туда дворян, которые, ввиду окончания всех войн, нигде больше не могли проявить своей готовности к самопожертвованию и любви к оружию, по причине слишком высокого положения той, кому они только что служили. Наподобие рыцарей прежних времен, они жили в миру, давали аббатисе обеты целомудрия и повиновения лишь на годы своей юности, после чего имели право вступить в брак. Их достоинства были столь хорошо известны, что подобное решение опечалило всех дам, которые, видя их юность, красоту и благородство, не могли утешиться при мысли о том, что для них они потеряны.

— Продолжайте, Тетя, — умоляла Эмили-Габриель, — вы возбуждаете меня, вы как раз и являете свидетельство преимущества истории над романами, жизни над сказкой!

— Они находились у ног Марго де С. подобно тому, как Рыцарь Печального Образа был распростерт у ног своей Прекрасной Дамы, именно так любили в те времена, пронизанные ностальгией, любовью и отвагой. Они защищали свой монастырь, стоявший в ту пору еще в чаще леса, как если бы это была дарохранительница или ковчежец. Они могли перемещаться повсюду, как снаружи, так и внутри, свободно входили в комнаты, дабы при необходимости прогнать притаившегося врага или застать тайного возлюбленного. Они несли караул даже в самой часовне, всегда готовы были обнажить шпагу, отражая беспорядочные нападения противника, расстраивая козни какого-нибудь принца, желавшего похитить девушку, а порой и замыслы самодовольного щеголя, назначившего любовное свидание в монастырском винограднике.

— Как должны были быть счастливы монахини, Тетя!

— Они и были счастливы. С тех пор как молодые дворяне их охраны стали жить при монастыре, монахини, похоже, почувствовали себя гораздо лучше; никакого ощущения тревоги, никаких недомоганий, никаких дурных сновидений, напротив: отменное девичье здоровье, свежий цвет лица, как у крестьянок, прекрасный аппетит, глубокий сон. К тому же наша тетя Марго с радостью отметила, что и при богослужении они стали гораздо усерднее, более ревностно молились. Эти господа принесли умиротворение и покой особам, которых постоянно терзал страх осады, нападения, изнасилования и которые с пеной у рта порой бились в припадке и казались одержимы дьяволом, причем самого дьявола они боялись меньше, чем мужчин.

— А, понимаю, — произнесла Эмили-Габриель, — подобное лечат подобным.

— Вот именно, Племянница, — продолжала Аббатиса, — итак, мир был восстановлен, вернулось изобилие, никто более не помышлял об уходе, такое положение устраивало всех. Зимой задавали балы, монахини и дворяне рука об руку выступали в величественной паване. А летом они отправлялись к ручью и там играли в мяч или под покровом листвы разыгрывали очаровательные пасторали, что считается обычно мирскими утехами.

— Рай, — произнесла Эмили-Габриель, — мужчина, примирившийся с женщиной, святая Ева возле Адама, София-Виктория возле Сезара-Огюста.

— Спасибо, мой Ангел. Монастырь пользовался такой известностью, что многие молодые люди мечтали поступить туда на службу. Отцы приводили сыновей и смиренно просили аббатису зачислить их детей в отряд охраны. Но вы же знаете, на что способна зависть и какую ненависть вызывает в некоторых людях чужое счастье. Начались всякие интриги, козни, заволновались самые высокие инстанции. Объявив эту ситуацию непристойной, гвардию разогнали, и по сей день она пребывает под запретом. Но самым худшим были гнусные памфлеты, издевки, скабрезные рисунки, высмеивающие Марго, они составили ей грязную репутацию, которая и по сей день оскверняет ее память, отчего сделалось невозможным ее причисление к лику блаженных.

— Мадам, умоляю, вы совсем уже красная, того и гляди чан перевернется!

— Это оттого, что я сильно разгневана, господин Панегирист. Нашему семейству не хватает святой Марго. Я хочу занести ее в свой список, хочу молиться за нее в часовне, хочу, чтобы ей воздавала честь гвардия, которую она создала…

— Так вы желаете вернуть гвардию, — спросила Эмили-Габриель, — несмотря на запрет?

— Во имя святой Марго я призову ее вновь. Здесь нужны мужчины, они всем нам нужны, монахиням, которые, как мне кажется, погружены в уныние, вам, мне…

— Вот полюбуйтесь, — сказала она, — на Панегириста, который превышает свои полномочия, осмелившись вмешаться в ход судьбы.

Прерывисто дыша, она стискивала на груди Большой Гапаль, тоже ставший красным, как рубин.

Закончить ей не удалось, потому что Панегирист, завидев, как пламенеют ее щеки, бросился к чану и, схватив в охапку, вытащил ее из воды, начавшей уже было закипать.

ЛЕТО

11 ОБРЯД СУМЕРЕК

Эмили-Габриель дала обеты летом своего пятнадцатилетия. Проведение церемонии было ускорено из-за кончины Папы, каковое событие выпустило наружу все сдерживаемые прежде амбиции господина Коадьютора. Этот тип рьяно грыз удила и мечтал о кресле архиепископа, словно бы это теплое местечко открывало ему доступ ко всем мыслимым интригам, козням и заговорам. Он затеял изрядное количество этих самых интриг, спустив их с поводка, словно свору голодных собак. Первая же вернувшаяся в конуру принесла ему кардинальский сан и еще три десятка красных шапок. Производство в чин, столь долго сдерживаемое Папой-поэтом, оказалосьоглушительным. Обеспечив поддержку спереди и защиту сзади, новоиспеченный кардинал стал с нетерпением ожидать результатов интриг, затеянных им против Аббатисы.

— Увы! — вздохнула София-Виктория, понимая, что битвы не избежать.

К сожалению, Герцог собственную битву только что проиграл. Его отправили на войну, как Мальбрука, рассчитывая никогда больше не увидеть. Ввиду того, что слишком быстро проигранное сражение раньше времени привело его назад, было решено придать непомерную важность некоему действу, про которое никто не помнил, ни куда, ни когда, ни вообще почему понадобилось ввязываться. Он хотел оправдаться, объясняя, что с одним-единственным полком было просто немыслимо победить целую армию. Ожидая подкрепления, он поставил своих людей спина к спине, чтобы они могли отражать удары и спереди, и сзади, но подобная тактика, получившая в военном искусстве название «круг Перикла», в столкновении с противником, во много раз превосходящим численностью, успеха принести не могла. Почти все были убиты, он потерял все. Его не стали слушать, впрочем, с ним не стали бы разговаривать, даже одержи он победу. Его время миновало, все, что от него требовалось — это исчезнуть. От отчаяния он заново собрал полк, каковое предприятие поглотило остатки состояния его супруги, и перешел к противнику, что позволило ему по другую сторону границы вновь обрести часть своего семейства.

— Увы! Увы! — жаловалась Аббатиса. — Папа покинул нас, ваш отец бежал, мы, племянница, остались совсем одни. Мы не можем ждать помощи ни от Церкви, ни от двора. Мне следует испросить для вас пострига, пристроить вас, чтобы вы, на случай, если Кардиналу удастся заточить меня, смогли бы руководить этим монастырем.

Ответ Кардинала не заставил себя ждать. Он возражал против того, чтобы Эмили-Габриель стала монахиней, мотивируя отказ тем, что она не достигла еще совершеннолетия, а ее отец, исчезнувший при известных всем обстоятельствах, не мог дать своего родительского благословения. Пусть Герцог сдастся, тогда к вопросу о его дочери можно будет вернуться. Однако же, если Аббатиса чувствует себя уставшей, что неудивительно, принимая во внимание, сколько лет отдала она монастырю и сколько энергии потратила на свою деятельность, он дозволит ей со спокойным сердцем и чистой совестью удалиться в любую, по ее собственному выбору, деревню, а во главе монастыря встанет достойная аббатиса, назначенная им самим.

— Трижды «Увы!» — воскликнула София-Виктория, — мне решительно ничего не остается, как вновь призвать гвардию! Самое время готовить вам одежду для церемонии, и властью, данной нам Большим Гапалем, мы устроим вам обряд посвящения.


В знак уважения к аббатисе-предшественнице, умевшей так решительно сражаться, нынешняя Аббатиса носила ее платье, которое давно уже вышло из моды, но шло ей гораздо больше, чем если бы было самым модным, даря ей, сквозь все минувшие века, вечную молодость.

— Вам нужно такое же, — сказала София-Виктория Эмили- Габриель.

Послали за мастерами, не утратившими еще умения делать фижмы на старинный манер, басконскую юбку-годе и рукава с прорезями, за белошвейками, способными воздвигнуть высокий гофрированный воротник с круглыми складками, парикмахерами, умеющими закрепить перья на скрученной сетке для волос, басонщиками, владевшими искусством вышивать черным по черному.

— О Тетя, — пожаловалась Эмили-Габриель, — похоже, старинные костюмы не такие удобные, как те, что мы носим сейчас, на которые вполне достаточно немного шелка, мушки и цветка.

— Зато они слишком легкие, чтобы сразиться с миром, который ополчился против нас, — возразила Аббатиса, — они прекрасно годятся и для беседы, и для музыки. А настоящую опасность надлежит встречать при полном параде. Птица не забывает надевать все свои перья, лев — свою гриву, а мужчина должен иметь при себе шпагу. Мы готовы предстать и во всем великолепии, и во всей нужде, именно так мы можем внушать уважение врагам и любовь друзьям. Пойдемте, Дочь моя.


Церемония была торжественной и пышной, но осталась в памяти лишь тех, кто принимал в ней участие, потому что Аббатиса запретила доступ публике, опасаясь, что, стоит лишь открыть двери, многие явятся не для того, чтобы созерцать ее в лучах славы, но, напротив, чтобы насладиться зрелищем начавшейся опалы. Рассказывали, что по этому случаю часовня была задрапирована, как при похоронах, а на центральной аллее расстелен черный ковер. К своим шелковым платьям монахини прикрепили церемониальные шлейфы, которыми покрыли головы в знак покорности. Все было таким мрачным, что понадобилось очень много света. Тысячи свечей, множество факелов по стенам часовни превратили глубокую ночь в день, зажгли солнце среди звезд.

Итак, они вошли, тетя рядом с племянницей, племянница рядом с тетей, обе одинаково прекрасные, в столь похожих одеяниях, что, если не считать Большого Гапаля, отличить их можно было лишь по жемчужине, которую одна носила в левом ухе, другая — в правом. Ибо так поделили они серьги, украшенные восточным жемчугом, равных которым найти было невозможно. Они шли, держась за руки, сплетя пальцы, как лепестки розы, притягивая все взгляды, покорив все взоры. В толпе монахинь, преклонивших колени при их приближении, рос гул, похожий одновременно на морской прибой и шелест корабля, идущего по волнам, шум дождевых струй, хлещущих по парусам, и потрескивание солнечных лучей, эти паруса высушивающих. Впереди выстроилась гвардия — она стояла молча, только шуршали шпаги о шелковые камзолы и бархатные обшлага. На гвардейцах были парадные мундиры, которые, следуя моде времен Марго, один к одному повторяли костюмы аббатис, выполненные в черном — такой фон как нельзя лучше подходил Большому Гапалю, но этот черный они оттеняли брыжами, белоснежными, как кожа Софии-Виктории.

Когда Аббатиса и Эмили-Габриель достигли своих кресел, казалось, время, свершив полный оборот, замкнуло цепь, и они вновь попали в эпоху чести и славы. Они явились сюда не для того, чтобы просить Господа смилостивиться над ними, но чтобы насладиться величием своего всемогущества. Ради этого случая Настоятельница подготовила для чтения отрывок из Священного Писания, посвященный Преисподней, со слезами и вздохами. Трудно вообразить что-либо более прекрасное, чем эти приглушенные стоны и сдерживаемые рыдания старых монахинь, над которыми взметались пронзительные крики юных послушниц.

Торжественная церемония не принесла монастырю покоя, которого жаждала София-Виктория, хотя эти дворяне из охраны и вносили разнообразие. Но времена изменились, и женщины больше не думали о любви и развлечениях, как прежде, монахини слишком много философствовали и умничали. Поскольку отныне в моде было печальное и серьезное, удовольствиями пренебрегали, веселости опасались, и жизнь представала лишь чередой покаяний.

Но как эти юноши могли стать воплощением покаяния, когда их так сильно любили? Монахини полагали, будто если те и могли спасти их жизни, то неминуемо должны были погубить души. Монахини не хотели, чтобы они уходили, но не хотели также, чтобы они оставались, они предпочитали, чтобы гвардейцы находились снаружи, но мечтали, чтобы те оказались внутри. Повинуясь Настоятельнице, они все собрались в большом зале, чтобы обсудить ситуацию и, так ни к чему и не придя, вообразили, будто гвардейцы представляют опасность для послушниц, которые, заприметив их на повороте аллеи, могли представить перед своим мысленным взором эти безумные страсти, монахиням не дозволенные. Было решено отправить послание Кардиналу.

— Ах! — воскликнул он, — да там творится непотребные оргии…

В действительности же там не творилось ничего, кроме музыки, танцев и прогулок, во время которых молодые люди сопровождали монахинь, чтобы лучше защитить их. Обитательницы монастыря обладали богатым воображением, если речь шла об опасности, и мало-помалу стали испытывать удовольствие от подобной охраны, в то время как их защитники были поистине счастливы, если им доверяли подержать корзинку земляники, отцепить краешек кисеи, запутавшейся в когтях малинника, и при малейшем шуме, произведенном вспорхнувшей с ветки пичугой, стремительно выхватить шпагу перед восхищенным взором монашки, которая прижимала ладонь к груди, дабы скрыть охватившее ее смятение и продемонстрировать, как же она напугана. Щеки розовели от волнения, которое так льстит мужчинам, для них это нечто вроде трофея, кусочек добытой в бою любви.

Между тем вечерами, когда господа оставляли монахинь предаваться молитвам, а сами отправлялись на половину Аббатисы, куда были приглашены на ужин, наступали часы томления и истомы, день все не кончался, жара казалась изнуряющей. Хотелось раздеться донага, окна были распахнуты настежь, спалось плохо. Однажды ночью в дортуар влетел комар, и монахини вынуждены были охотиться за ним до самого рассвета. Если уж эти господа защищали их от людей Кардинала, они могли бы также помочь им в охоте за насекомыми. Некая шпионка отправила Кардиналу письмо, написанное симпатическими чернилами.

— Ах! — воскликнул Кардинал, — цитадель гниет изнутри, скоро ее можно будет легко захватить.

Между тем София-Виктория, видевшая во всех этих событиях лишь еще одну возможность чему-то обучить Эмили-Габриель, была весьма довольна тем обстоятельством, что в состоянии ежедневно предлагать ее вниманию такое количество мужчин. Какая женщина, вступающая в свет, может похвастать тем, что познала столько сердец? Какой женщине довелось услышать столько объяснений в любви и так глубоко постигнуть тайные механизмы? Какая женщина, наученная так преподносить себя, наберется достаточно сил, чтобы отвечать отказом всем, кто так страстно ее желает?

Нет ничего труднее, чем управлять девичьим кокетством. Когда учишь девушку поступать против сердца, дефлорация внушает ужас.


— Что вы видите, Дочь моя? — спросила София-Виктория, подталкивая Эмили-Габриель к высокому зеркалу в глубине комнаты.

— Я вижу, — ответила девочка, — великолепный стол, застланный золотыми скатертями и с чудесной посудой на нем. А на потолке, откуда я спустилась, я вижу все небо, оно раскрывается и закрывается вновь, и по нему проплывают толпы, стремящиеся предстать перед Господом Нашим.

— Смотреть нужно не на небо, — поправила Аббатиса, — а на общество.

— Я его и не заметила, — призналась Эмили-Габриель, — оно такое мрачное, как задник декорации, но теперь, когда вы сказали, да, я вижу большую толпу людей, все одеты в черную одежду с белым воротничком, у них маленькие заостренные бородки.

— Вы их узнаете?

— Узнаю, потому что уже видела во время церемонии.

— А теперь сосредоточьтесь, Эмили-Габриель, вы можете отличить одного от другого?

— Боюсь, что нет, они все так похожи.

— Допустим, Дочь моя, а что вы скажете про господина де Танкреда, к которому вы были так привязаны с тех пор, как он отдал вам свое перо?

— Но я его здесь не вижу. Из-за того, что все они так похожи, создается впечатление, будто один скрывает другого. Первый слева, конечно, отличается от последнего справа, но когда глаза переходят от одного к другому, кажется, между ними не больше отличий, чем между двумя, стоящими рядом.

— Вы весьма умны, Дочь моя, — произнесла Аббатиса, — я просто очарована. Вы только что высказали нечто такое, о чем большинство женщин и не подозревает, а именно: интерес к мужчине испытываешь лишь в том случае, если он единственный в своем роде и стоит особняком, когда же их много, он стирается, становится незаметным; так женщина, познавшая лишь одного возлюбленного, любит его без памяти, а та, у кого их было много, привязана к ним не больше, чем к отражению, многократно повторенному в анфиладе зеркал.

— Очевидно, можно сказать и наоборот?

— Разумеется, Дочь моя. В любви существует единственное правило: обладать множеством возлюбленных, для каждого из которых вы — единственная. Но представьте себе, сколько неудобств… Посмотрите-ка еще: что вы скажете об их настроении?

— Им холодно и печально, Тетя, можно подумать, они присутствуют не на празднике, куда вы их пригласили, а на погребальном обряде.

— Это потому что они нас видят, Дочь моя, как мы видим их, мы выставляем себя напоказ, и одновременно они выставляют себя.

— Но Тетя! — воскликнула Эмили-Габриель, подаваясь назад. — Выходит, нас одевали прямо при них. Ведь нам же еще не приладили рукава!

— Запомните, Племянница, именно так женщина и должна показывать себя, надевая все больше одежды, а не наоборот, как делают некоторые, снимая с себя один за другим предметы туалета. Мы вовсе не хотим возбудить их чувства, но просто желаем показать, что именно они постепенно теряют. Взгляните: какая серьезность, какая грусть, какой траур. Это наша красота взмывает в небеса. Пойдемте, дочь моя, занавес опущен, спектакль окончен, настало время срывать их аплодисменты, если только они не пожелают вознаградить нас несколькими слезинками.

И они прошли по ту сторону зеркала.


— Месье, — сказала Аббатиса, обращаясь к господину де Танкреду, — у вас презабавный вид, как будто недавно вы лицезрели призрак, ваши глаза так прикованы к тому, что вы только что видели, вы даже не заметили нашего появления. Что там такое?

— Ничего, Мадам, — смутившись, ответил молодой человек.

— Господин де Танкред, вы желаете убедить нас, будто ваши глаза — всего лишь некие предметы, которые могут бросать взгляды, кокетничать и исторгать слезы при звуках полкового барабана. Вы закрываете их, вы перескакиваете ими с предмета на предмет, и вы не умеете ими пользоваться? Отвечайте же, что вы видели.

— Ничего, Мадам, только большое зеркало в богатой раме, правая часть которого слегка закрыта красным занавесом.

— А что в зеркале?

— Ничего, взгляните сами, Мадам, зеркало очень темное, там только мое отражение…

— А кроме вас, что вы там прячете за собственным отражением?

— Мадам, в глубине, возле камина, это, очевидно, служанка, она складывает одежду…

Присутствующие хранили тишину, все глаза были устремлены на господина де Танкреда в ожидании, что он скажет еще.

— …Две женщины, обе такие прекрасные, я даже не знаю, какая из них более красива, они стоят одна подле другой и разглядывают нас, как на спектакле.

— Вы видите их глаза?

— Нет, Мадам, не вижу, ведь они смотрят на меня.

— Эмили-Габриель, — позвала Аббатиса, повернувшись к девочке, — подойдите и встаньте рядом с господином де Танкредом, вам нужно столько сказать друг другу, ведь вы оба можете смотреть из глубины на поверхность, это преимущество юности.

И она подала руку некоему старому воздыхателю, который, подобно ей, умел смотреть только вперед.

12 ГОСПОДИН ДЕ ТАНКРЕД

— …Вот так и случилось, — рассказывал потом господин де Танкред, — что я, поступив на службу к тете, оказался у ног племянницы!

Панегирист, коему довелось выслушивать это признание, прекрасно знал, что все произошло не просто так, а по особой воле Софии-Виктории, которая называла господина де Танкреда не иначе, как Черновичок.

— Отчего же Черновичок, Мадам? — поинтересовался Панегирист, которому нужно было все прояснить.

— Черновичок, Месье, — это слово я изобрела сама, я называю так мужчину, которого вручаю молодым девушкам, дабы они получили возможность заострить свои зубки и коготки, изведать свое сердце, испытать на ком-то свои глупости и отточить свой стиль. Чтобы они, исписавшие столько страниц, смогли наконец услыхать, что говорят мужчины о предмете, в котором они весьма немногословны.

Эмили-Габриель — таковы были правила игры — совершенно не подозревала о тетиной затее. Но она, считавшая себя до сих пор весьма счастливой, стала ощущать себя счастливей во сто крат с тех пор, как господин де Танкред принялся следовать за нею по пятам. Но, будучи столь счастливой, она не осознавала, что раньше была счастлива в меньшей степени. Она принимала все как есть, подобно тому, как по утрам мы восхищаемся зарождающимся днем, нисколько не упрекая ночь за то, что та была слишком темна.

Аббатиса наблюдала, как они бесконечно прогуливаются по аллеям туда и обратно, подобно людям, которым есть о чем поговорить. Эмили-Габриель шагала резво, внезапно останавливалась, вновь пускалась в путь, сделав полуоборот, вдруг застывала прямо напротив господина де Танкреда, затем, неожиданно повернувшись, оказывалась у него за спиной, и он вынужден был повернуться тоже. Они продолжали путь вместе, так доходили до конца аллеи, тут же поворачивали назад и расслабленно вышагивали в обратном направлении.

— Что она ему говорит? — гадала Аббатиса.

Господин де Танкред все время прыгал, сначала через бордюры газонов, потом через изгороди, это был подвиг, который не повторялся со времен тети Розамунды; он прыгал через все, что только можно было перепрыгнуть, но больше всего он прыгал там, где не было никаких препятствий. Он прыгал, соединив ноги и отбросив их вправо, он прыгал, отбросив их влево, прыгал прямо вверх, прыгал, вытянув руки над головой, прыгал, что называется, штопором, а также расставив ноги колесом.

— Что может он ей говорить? — спрашивала себя Аббатиса.


— Тетя, Тетя, — доверчиво шептала ей Эмили-Габриель, — я просто очарована господином де Танкредом.

— Он делает вам красивые комплименты? Рассказывает прекрасные истории?

— Нет, ничего такого, Тетя, — отвечала Эмили-Габриель, еще немножко запыхавшаяся.

— Он признается вам в любви?

— Нет, тетя, он вообще ничего не говорит. Я думаю даже, что он вовсе не умеет говорить. Он прыгает.

— Это я видела.

— Я пытаюсь делать, как он. Мы делаем с ним упражнения, к которым я, по правде сказать, совсем не была готова.

— Как? Вы целыми днями бегаете?

— Да, мы бегаем, Тетя, бегаем друг за другом, бегаем рядом, бегаем и вдоль, и поперек. Он всегда выигрывает.

— И вам нравится это, Дочь моя?

— Мне нравится это больше всего на свете, и если позволите, Тетя, ведь еще не совсем стемнело, мне бы хотелось побегать еще!


Утром Аббатиса увидела их в большой библиотеке, где Эмили-Габриель имела обыкновение заниматься. На столе лежала груда книг, которые господин де Танкред раскрывал и перелистывал с видом знатока. Так-так, подумала Аббатиса, вот и сильная сторона нашего прыгуна. Потом она повстречала их в картинной галерее, где господин де Танкред, проходя вдоль стен, с серьезным лицом поворачивал голову направо, налево, чуть отступал, подходил поближе. Прекрасно, сделала вывод Аббатиса, это еще и любитель искусства, и она удалилась на цыпочках, в ожидании, когда Эмили-Габриель придет к ней делиться впечатлениями.

— Вы даже не представляете, Мать моя, как сильно я люблю господина де Танкреда.

— Очевидно, вы обнаружили, что он очень много знает и разбирается в живописи, вероятно, он обратил ваше внимание на какую-нибудь картину, которую вы прежде не замечали, или перевел вам некий трудный пассаж, которого вы не знали?

— Да нет же, Тетя, нет, ничего такого не было. В том-то и дело, он необыкновенный, я таких прежде не встречала, он не умеет ни говорить, ни читать, он не умеет смотреть. Что может быть чудеснее? Он вообще ничего не умеет.

— Так вы желаете стать его наставницей, обучить его всему, что знаете сами? Вам нравится иметь подле себя мужчину, неумелого, как ребенок?

— Вовсе нет, Тетя! Разве можно научить черепаху ползать или бабочку — порхать с цветка на цветок! Господин де Танкред принадлежит к той категории людей, которых философы называют Человеком Естественным. Он как добрый дикарь. Все мужчины, с которыми мне доводилось беседовать прежде, разговаривают, философствуют, цитируют книги, анализируют картины. А он чист, как только что родившийся агнец, до которого страшно даже дотронуться, чтобы не повредить белоснежной шкурки, он как Адам до падения, еще не помышляющий о фиговом листке, как мужчины с островов Фортуны, одетые лишь в свою улыбку.

— Так вы занимаетесь философией, вы представляете себя путешественницей, вы изучаете его нравы?

— Ну да, Тетя, он мой учитель. Он учит меня, как перелистывать книгу, не читая, как смотреть на картину, не видя ее. У меня уже хорошо это получается, Тетя. Но я должна оставить вас, господин де Танкред обещал показать мне, как можно играть на музыкальном инструменте, не извлекая звуков!

Она просто издевается! — не могла сдержать гнев Аббатиса, — я воспитывала ее на великом и возвышенном, а она радуется рядом с этим ничтожеством!

Эмили-Габриель вовсе не издевалась, она действительно считала господина де Танкреда личностью выдающейся. Когда, увлекши ее к дереву, он нацарапал на коре сердце, пронзенное стрелой, она убедилась, что любовь ее не осталась без взаимности. Какой очаровательный способ признания, и какой оригинальный к тому же! Аббатиса предостерегала ее против лживых речей, вычурных комплиментов, предложений, высказанных на языке змея-искусителя, каким мужчины обычно пользуются, чтобы соблазнять женщин… а тут господин де Танкред просто нарисовал сердечко, причем таким способом, какого раньше она никогда не встречала, нарисовал при помощи инструмента, не похожего ни на кисть художника, ни на перо писателя, господин де Танкред специально изобрел его ради нее, да и нарисовал он его там, где даже представить себя было нельзя, в секретном местечке, на дереве, которое будет расти, становиться шире, взращивая меж ветвей нежную тайну, которая тоже будет расти и набираться сил вместе с деревом.

И вот теперь господин де Танкред присаживается на корточки на аллее, посыпанной песком, и чертит такое же сердце. Затем стирает его, чуть отступает назад, чертит новое, снова стирает, пока Эмили-Габриель, отведя его руку, не обводит рисунок каемкой белого песка, а то, первое, — веночком из маргариток. Она присоединяется к нему и рисует свое первое сердце, оно меньше, чем то, что нарисовал господин де Танкред, и рука слегка дрожит, она хочет его переделать, но он не дает и обводит сердце, словно крепость — насыпью, маленькими камешками. Стоя рядом, они по очереди рисуют сердечки, и вот они уже повсюду на аллее, до самых деревьев-фигур, где песок мельче.

Что же они делают? — спрашивает себя Аббатиса, — неужели играют в чехарду, как на острове Бурбон[3]?

— Тетя, Тетя, — восклицает Эмили-Габриель, встретившись с ней вечером. — Мне кажется, господин де Танкред любит меня.

— Так в чем же проблемы?

— Дело в том, что в моем положении я не знаю, вправе ли принять его любовь, ведь я обещана Богу, а не мужчине.

— Но я не вижу здесь противоречия: почему, будучи предназначены Богу, вы должны отказывать господину де Танкреду?

— Но говорят, Мадам, Бог совсем не любит так делиться.

— И кто же это говорит? Какая-нибудь унылая, никчемная монахиня? Или ревнивый проповедник, который запугивает девушек, чтобы ему было легче уследить за ними? Эмили-Габриель, я вас этому вовсе не учила. Если же подобные идеи вы почерпнули из книг, то это опасные книги. Вспомните, когда, будучи совсем еще ребенком, вы хотели спасти улитку, разве Бог рассердился на эту улитку?

— Нет, Тетя, но ведь я ее так и не спасла; а что, если Бог сам спас бы ее, если бы я не вмешалась? Меня мучает совесть из-за этой улитки, а еще из-за той козочки, которой мы позолотили рожки и которая умерла… а еще из-за ежика, которому мы посеребрили иголки, и той птички, которую покрасили в синий цвет.

— Угрызения совести! Вы говорите на весьма странном языке, и я обвинила бы господина де Танкреда в том, что он сообщил его вам, не будь я убеждена, что он не говорит вообще ни на каком. Вы любите землянику, Эмили-Габриель? Разве Бога это волнует?

— Бога не волнует, зато волнует вас, тетя, вы всегда хотите уменьшить мою порцию.

— Эмили-Габриель, а разве не я угощала вас фиником из Пальмиры[4], инжиром из Флоренции, который специально очистила для вас? Разве не я первая вложила вам в рот кусочек венгерской груши?

— Конечно, Тетя, ведь именно так мы изучали с вами географию, кусочек за кусочком, в которых было много косточек, семечек, я все их посадила, но они не взошли. Но больше всего мне понравился персик, который я попробовала весь целиком.

— Вот и прекрасно, а теперь представьте себе, что господин де Танкред, раз уж он приятен вам, как тот персик, нисколько не опаснее его. Что же до того, как именно вы станете его есть, прямо с дерева или с тарелки, меня это не касается нисколько.

Эмили-Габриель вернулась к господину де Танкреду, чтобы проводить его в сад, по пути она напевала: господин де Танкред — земляничка в сиропе, это груша с корицей, это персик медовый, господин де Танкред — бархатистый абрикос, горсть миндальных орехов. Когда они возвращались назад, она тоже пела: господин де Танкред — это косточка вишни, виноградные зерна, мы их в землю посадим, пусть они вырастают.

13 ПАДЕНИЕ

С тех пор как Эмили-Габриель так ловко и искусно научилась прыгать и бегать, она преуспела также в искусстве исчезновений. Она была неуловима, как в той забаве, когда играющие передают друг другу за спинами какой-нибудь предмет, а водящий никак не может уследить, у кого он сейчас. Она неутомимо бегала туда-сюда. Аббатиса тщетно пыталась проследить за ней взглядом из окон своих комнат. Но чтобы не потерять ее из виду, ей приходилось мчаться в другое крыло здания, в Исторический павильон или Поэтическую галерею, и, видя, как она появляется то у одного окна, то у другого, можно было подумать, будто она бегает тоже. Аббатиса, совсем выдохшись от этой гонки, чтобы проследить за девочкой, вынуждена была свешиваться из окна, и тело ее напоминало гаргулью времен готических построек, она изо всех сил вытягивала шею, становясь почти уродливой.

— Господин Панегирист, — окликнула она своего помощника, не сомневаясь, что он, как обычно, стоит у нее за спиной.

Никто не отозвался. Так! — подумала Аббатиса, — стало быть, он тоже в саду, они все на прогулке. Когда ваш Панегирист вас покидает, это дурной знак, это означает ваш конец. Ибо если вас оставляют все, то это обычное дело, но я не ожидала, что меня может покинуть тот, кто и существует потому лишь, что я заставляю его жить. По правде сказать, я полагала, что он умрет подле меня. Будь он проклят, будь проклято его отсутствие, будь проклята эта глава!

Привыкшая все время разговаривать с Эмили-Габриель и высказывать все, что приходит в голову, она теперь не умела сдерживать свои размышления. И стала беседовать с собственным отражением в зеркале:

— Какая досада! — произнесла она.

— Сестра моя, — ответило зеркало, — да вы ревнивы.

— Вы ничего не понимаете, — резко оборвала Аббатиса, — вы открываете рот и тут же произносите глупость, вы заставляете меня сожалеть об Эмили-Габриель, которая все понимает с полуслова, которая договаривает мысль, что только-только пришла мне в голову, и заканчивает фразы, стоит мне лишь открыть рот, так что наш разговор происходит словно сам собой. Я вовсе ни к чему не ревную, ведь я сама хотела того, что произошло. Именно я привела господина де Танкреда в монастырь, именно я отдала его Эмили-Габриель, именно я сказала, чтобы она взяла его себе!

— Да, но теперь вы не знаете, как ей сказать, чтобы она покинула его?

— Просто еще не время. И потом, я вовсе не желаю, чтобы Эмили-Габриель его покидала, я только хочу, чтобы она отдалилась от него; ведь когда покидаешь, остается рана, а если отдаляешься, то просто отпадает корочка на уже затянувшейся ране, как осенью падают желтые листья. Нужно всего лишь следовать ритмам времен года. Так, на исходе лета осень представляется такой еще далекой. Зеленые деревья, ослепительные цветы, пчелы — кажется, она никогда не наступит. Мое сердце в тревоге, а душа опечалена, так дикарь ночью страшится, что солнце больше не взойдет, только у меня все наоборот — я боюсь солнца и призываю ночь.

— Нет, вам не удастся меня переубедить, вы ревнуете к этим улыбкам, что ускользают от вас, к словам, которых вы никогда не услышите, вы ревнуете к этим рукопожатиям, этим жестам, которые ткут между ним и ею некую дружескую сеть, в которой вам не находится места. Эмили-Габриель влюблена, стало быть, вас она больше не любит!

— Но если я и ревную, как вы утверждаете, так это отнюдь не к тем знакам внимания, что господин де Танкред оказывает Эмили-Габриель, ибо все, что с ними происходит, было пережито другими, в том числе и мною тоже, и не к знакам внимания, что Эмили-Габриель оказывает господину де Танкреду, ибо, воспитав ее, я знаю ее как себя самое. Что меня действительно огорчает, так это то, что мне не довелось узнать, с чего началось их сближение, заметить ее первое волнение, ее первое наслаждение… мне был известен каждый ее шаг, я следовала за ней каждую минуту, чтобы видеть и слышать ее. Я наблюдала, как она разглядывает картину, я смотрела, как она читает, любовалась, как она спит и как молится. Все зрелища земные и все явления небесные, все это я видела на ее лице, оно возрождало для меня мир, от которого я так устала. А в утренних молитвах она рассказывала мне свои сны.

— Зачем же тогда вы дали ей эту свободу, которая так вас теперь терзает?

— Возможно, из-за чрезмерного целомудрия, а может, просто-напросто потому, что не люблю вмешиваться в истории, где присутствует любовь… В общем так: я не оставила ее наедине с Богом, я отдала ее мужчине!

Видите ли, — продолжала она, — я вне себя от того, что всегда выступала за полную свободу во всем, а в конце концов пришлось ссылаться на робость, которая мне вовсе не свойственна. Мне не удалось этого ни с самой собой, ни с Эмили-Габриель, я обращалась с нею не как с аббатисой, но как с субреткой, я готовила ее не к удовольствиям, а к романсам, я не настраивала ее на победу, я заставляла ее откладывать сражение… А вы замолчите! — закричала она зеркалу, — вы похожи на тех женщин, которые, сами не познав радостей материнства, приходят в восторг, когда вы оплакиваете трудности вашей собственной судьбы, они полагают, что разделяют ваши невзгоды, а на самом же деле, ваши страдания — источник их радости! Вы говорите мне вещи, которые я ненавижу, ненавижу и не понимаю, и произносите их вы, с вашим кривым ртом, с вашим рябым лицом, вашими бесцветными волосами, иссушенными руками, тощими плечами… Замолчите! — еще громче закричала она, — ваши слова прогорклы, как и все ваше тело, я считаю вас просто уродиной.

София-Виктория уронила лицо в ладони, и зеркало повторило этот жест с исступленной тревогой стареющих женщин, желающих коснуться того, что только что увидели.

— Вы слишком грубы, — ответило зеркало, — все, что было мною сказано, сказано из дружеских чувств. Мне тоже тридцать восемь лет. Я тоже чувствую усталость и нетерпение, раздражение и слабость. Мне нужно было оставить Эмили-Габриель в возрасте двенадцати лет, на пороге весны, когда ее не покинула еще гениальность. Три года, которые возвращают нас назад, три года, вновь делающие ее ребенком. Три года она больше не сопротивляется. О, как я хочу уйти!

— Так уходите, — сказала Аббатиса, — ваши слова просто чудовищны, вы говорите об Эмили-Габриель вещи, которые я и подумать боялась. Ибо вот уже три года я с наслаждением вкушаю плоды безукоризненного воспитания, изящной беседы, изысканного соприкосновения. Вы полагаете, мне хотелось сделать из нее воительницу с пылающим взглядом? Устрашающую амазонку с выжженной грудью? Да нет же, я хотела святую, нежную святую, мудрую, нежную, ласковую святую под дождем из роз.

— Дождь из роз, — рассмеялось зеркало, — дождь из роз, да где вы взяли этот дождь из роз?

— Потерпите немного, он еще не выпал, но для своей маленькой девочки я хочу святости совсем новой, святости единственной в своем роде, такой, какой до нее никто никогда не видел и какой после нее уже никто никогда не увидит, я хочу, чтобы она была самой святой из всех наших святых, чтобы отныне в нашей семье все просьбы и ходатайства шли через нее, чтобы на всей земле это имя — Эмили-Габриель — заменило все прочие имена, чтобы до скончания веков всех маленьких девочек на свете называли только Эмили-Габриель и чтобы меж страниц их молитвенников лежали ее портреты, которые я велю написать в дожде из роз.

— А как же МЫ, — спросило зеркало, — когда я вижу вас такую бледную, растрепанную, непохожую на себя самое, позвольте спросить: какую судьбу вы уготовили НАМ?

— Что касается меня, — ответила Аббатиса, — себя я вижу только мученицей, это вполне соответствует моей пылкой натуре.

— Вы повергаете меня в трепет, — сказало зеркало, — ибо я наслаждение предпочитаю боли, вы повергаете меня в трепет, ибо я боюсь крови, пыточных инструментов. Боюсь огня и воды, боюсь веревок, боюсь ударов, боюсь удавки. Боюсь топора, боюсь расплавленного свинца…

— Тогда уходите, — твердо произнесла Аббатиса, — уходите, ибо вы все это увидите, и услышите мои крики, и почувствуете запах моего пота. Уходите, прошу вас, — повторяла Аббатиса, прижавшись к зеркалу, лоб ко лбу, раскинув руки крестом. — Уходите, — шептала Аббатиса все тише и тише.

— Я не могу, — приглушенно отвечало зеркало, — ведь вы держите меня.

И тогда Аббатиса принялась колотить зеркало головой и кулаками, и зеркало обрушилось водопадом хрустальной крошки. Ведь это было старинное зеркало, очень тонкое, очень легкое, оно рассыпалось в прах.


Тетя! звала Эмили-Габриель, Тетя! Оказывается, она стояла рядом с нею. Что же со мной произошло, спрашивала себя Аббатиса, почему я не слышала, как она появилась? И только затем, у самого входа, она заметила господина де Танкреда. Что делает он в моей комнате? удивилась она. Почему Эмили-Габриель не поняла, что это место предназначено только для нас, неужели сердца наши так растревожены, что я уже не в состоянии слышать ее, а она не считает нужным соблюдать наши традиции? Неужели я воспитывала ее вопреки правилам и обычаям, чтобы в итоге она получилась такой, как все, я растила ее наперекор всем и всему, чтобы она стала всего-навсего образцовой девушкой? В таком случае лучше было бы воспитывать ее в миру, чтобы сделать из нее, из духа противоречия, как мечтают об этом все добродетельные мамаши, эдакую салонную монахиню, из тех, что легко узнать по суровому выражению лица и которая так выделяется там среди всех присутствующих, в то время как здесь очаровательное личико Эмили-Габриель всех восхищает.

В эту минуту Эмили-Габриель казалась важной и серьезной, на глаза накатились слезы, отчего заметно покраснел нос и набухли веки. Эмили-Габриель, стоявшая перед Аббатисой, была сейчас похожа на молоденькую крестьяночку, которую не пустили на бал, разносчицу воды, разбившую свой кувшин, девочку с мертвой птичкой в руке, но более всего она была похожа на отчаявшуюся Деву Марию. Аббатиса узнавала в ней одну из тех девочек, избранных Богом, чтобы вручить им дар любви, от которого они, едва лишь миновал праздник Рождества, получили только страх, сомнения и боль и которые не знают теперь, что делать с этим слишком быстро растущим ребенком. Этот Геркулион, столь мало похожий на божество, такой человеческий, причиняет тревогу, омрачающую их гладкие лбы. Именно поэтому, подумала вдруг Аббатиса, святая история то отнимает его у них, то вновь возвращает несколько лет спустя, когда девочки уже выросли. Художники не осмелились запечатлеть слезы, которыми орошает Дева начало своего материнства!

— Тетя, господин де Танкред хочет поговорить с вами.

Аббатиса увидела, как приближается к ней господин де Танкред, и это не понравилось ей так же, как если бы на живописном полотне какой-нибудь второстепенный персонаж с заднего плана вдруг переместился и встал впереди. Он походил на этих ангелов с короткими прическами, чья принадлежность к определенному полу не оставляла сомнений и про которых сразу становилось понятно: они только что выменяли свою пращу или палицу на пару крыл, тонких, узких и прямых, словно лезвие шпаги. Он был из породы плохих мальчиков, которыми художники могут увлечься, повстречав в каком-нибудь кабаке, и помещают их в углу своей картины, не озарив при этом ни славой, ни благодатью. Они скорее тюремщики, а не охранники, солдаты, а не рыцари. Художники любили подчеркивать их слишком полные рты, подбородки, слишком крепкие, чтобы украшать лица ангелов, они обвели их глаза отсветом постыдных тайн, гнусных преступлений, необузданных страстей, не говоря уже о том, какие формы и обещания скрывали — а в действительности подчеркивали — их костюмы.

— Что вы хотите, Месье?

— Ах, Мадам, — сказал он, — я мечтаю, чтобы исполнились наши желания. Я хочу жениться на Эмили-Габриель, сделать ее графиней де Танкред, подарить ей детей.

— Месье, — ответила Аббатиса, — здесь никто ни на ком не женится.

14 СМЕРТЬ АББАТИСЫ

Помимо прочих признаков процесса, назревавшего уже много месяцев, Аббатисе стало известно от Настоятельницы решение Кардинала: проведав о том, что происходит в монастыре и оказывается скрыто от публики, он изобличал безнравственное поведение монахинь, живущих в мире и согласии с мужчинами, а также присутствие девочки, которую воспитывают в распутстве. Принимая во внимание данные обстоятельства, он рекомендовал госпоже Аббатисе расстаться с племянницей, разогнать гвардию охраны, произвести необходимые преобразования в монастыре и навести порядок в делах.

Настоятельница позаботилась о том, чтобы как можно больше угрозы прозвучало в этих словах, которые она могла бы, конечно, произнести бесстрастным тоном, займи она нейтральную позицию, или выговорить с грустью, будь она на стороне Аббатисы.

— Так вот кто шпионит за нами, — сквозь зубы прошептала Аббатиса. — А ведь она была из самых близких, я доверяла ей все свои заботы, делилась с ней тревогами, приглашала к своему столу, а она играла на скрипке в моей комнате.

Узнав о такой непорядочности, Панегирист прямо-таки подпрыгнул на месте. Странно, но люди, сталкиваясь с предательством, почему-то всегда полагают, будто прежде испытывали теплые чувства к предавшему их, между тем как предательство — это практически всегда отчаянная реакция на безразличие и равнодушие.

— Кардинала ввели в заблуждение, — ответила она, — ему просто-напросто солгали. Я прекрасно вижу, что факты были изложены человеком недоброжелательно настроенным, отчаявшимся, болезненно-подозрительным, к тому же в непристойных выражениях, как если бы подглядывали в замочную скважину. Ведь все зависит от точки зрения, как посмотреть. Великие умы приписывают нам божественные, возвышенные замыслы, а посредственности тянут нас к себе и, смешавшись с нами, передают нашу суть языком банальностей. Люди, осуждающие нас, полагают — коль скоро они нас критикуют, что — таким образом могут возвыситься над нами, а на самом деле делают нас подобными себе! Поскольку, принимая столь несправедливое в отношении моего монастыря решение, Кардинал не соблаговолил обратиться непосредственно ко мне и свое решение передал через вас, мы не считаем нужным подчиняться его приказам.

— И все-таки, Мать моя… — попыталась было протестовать Настоятельница.

— И все-таки, Дочь моя, это именно так, — повысила голос Аббатиса, — вам придется смириться, что еще не пришло время занять мое кресло. Если бы вы меня попросили, я бы вам уступила. Но отнять его у меня исподтишка, с помощью клеветы и предательства! Купить место, которое передается по наследству, надеяться ценой интриг заполучить кресло, которое достигается лишь добродетелью! Не говоря уж о том, что я не могу простить вам, что вы имитировали свободомыслие, вместо того чтобы и впрямь мыслить свободно, притворялись, будто испытываете удовольствие, вместо того чтобы испытывать его по-настоящему, одним словом, подносили ложку ко рту лишь для того, чтобы тут же выплюнуть ее содержимое. Фи, Сестра моя, вы наверняка полагаете, будто благодаря этому делу попали в большую политику, стали одной из избранных, в действительности же вы проявили здесь банальную злобу.

Впрочем, — продолжала она, стоя перед монахиней, сжимающей в ярости кулаки, — мне следует признать за вами некую особенность: среди всех этих замарашек, которых вы называете своими сестрами и которые готовы служить на коленях, лишь бы пройти в узкую дверь, вы можете проникнуть туда, ползя на брюхе, право же, вам ведь известно, что для вас не существует ничего достаточно низкого.

Женщины бросили вызов одна другой. Трудно сказать, какая из них ненавидела другую сильнее — великая Аббатиса, видевшая, что ее пытается уничтожить та, которую она всегда считала чем-то вроде собственной служанки, или же монахиня, которая всю свою жизнь прожила рядом со славой, не согревшись ни единым ее лучиком, которая вознеслась столь высоко лишь для того, чтобы с ней стали обращаться гораздо хуже, у которой из всех банкетов в памяти осталось лишь разнузданное пьянство, а из всех концертов — лишь речи Аббатисы, что возносили ее над всеми инструментами.

— Убирайтесь, — произнесла Аббатиса, выпроваживая ее, — отправляйтесь делать очередной донос, Кардинал ждет вас, впрочем, он чем-то даже похож на вас: гнусность сближает вас обоих.


Впрочем, Кардинал больше походил не на монахиню, а на другого кардинала, от которого взял костюм и даже попытался придать себе такую же внешность: бородку и закрученные кверху усы. И поскольку тот кардинал являлся для него идеалом и конечной целью, нынешний тщился подражать его умонастроениям: то же благоговение перед сильными, то же высокомерие и спесь перед слабыми. Чем выше поднимался его собеседник по иерархической лестнице, тем неуверенней и незаметней становился Кардинал, но стоило положению пошатнуться, ничто не могло смирить кардинальской ярости. Так и жил этот Кардинал между приступами страха и вспышками гнева, умудряясь поддерживать между ними некое равновесие, что принесло ему репутацию человека справедливого. В эту самую минуту, поскольку он дрожал перед Принцем де О., братом нынешнего папы, он взъярился против Аббатисы и против той пропащей девки, которую принц, сделав поначалу своей любовницей, только что отправил восвояси. По счастливой случайности, которая была и не случайностью вовсе, а результатом интриг Настоятельницы, следы беглянки вели в монастырь Софии-Виктории. Кардинал расставил ловушку и благополучно захлопнул ее за своими жертвами, одержав победу в результате единственного сражения.


Сидя в своем аббатском кресле, прикрыв в задумчивости глаза, София-Виктория обдумывала: какое же из всех несчастий и разочарованийпоследнего времени переживается ею больнее всего. В душе развертывалась целая гамма неведомых страстей: от обыкновенной грусти до самой неистовой ярости, и она думала, что, играя прежде лишь на презрении и гневе, она, должно быть, лишила себя удовольствия испытывать мечтательную печаль или томное разочарование. Она думала об этом вскользь, подобно тому, как генерал производит смотр резерва, и без того зная, что в этот раз, точно так же, как и в прошлый, привлекать его не станет и на войну отправится один. Брат мой, шептала Аббатиса, именно здесь должны были бы вы отомстить за Азенкур! И, слегка воспрянув духом, она мысленно представила все эти победы, оставалось лишь придумать способ, каким должны были они быть одержаны… как неожиданно размышления ее оказались прерваны. Ей сообщили:

— Госпожа Б. де П. де Ф. и де О.

— Жюли, — воскликнула Аббатиса, — вот уж как нельзя более кстати!

— Мадам, Мадам, — умоляла Жюли Б. де П., бросившись к ее ногам, — спасите меня, Принц меня прогнал, Кардинал разыскивает, чтобы заточить…

— Ну хватит, — прервала ее Аббатиса, — ваше имя прекрасно свидетельствует об этапах вашего жизненного пути, вы, должно быть, совершенно истощены! Похоже, после Турции вы освоили всю географию! Нет-нет, объяснять ничего не надо, я и так по вашему присутствию вижу, что после дней наслаждения последовали дни горечи и разочарований. Ничто не могло доставить мне меньше радости, чем ваше появление здесь. Я полагаю, что вкупе с Кардиналом и Настоятельницей вас мне послал Господь, чтобы сильнее унизить меня. Он таким образом указывает мне, что мой крестный путь не будет озарен славой, и мне предстоит окончить свои дни не просто между двух воров, но между двух шлюх. Нет, не уходите, я предоставляю вам убежище, о котором вы пришли просить меня. Мы велим закрыть двери, чтобы вас защитить. Я отдам приказ гвардии.

Боже мой, — продолжала она, — мне-то представлялось совсем другое сражение, но у меня уже нет сил, и ждать я больше не могу, мне предстоит умереть из-за этой пропащей девицы, из-за убогого жизненного поприща, из-за грязных оргий жалкой выскочки, мне предстоит умереть из-за украденного колоска пшеницы, потому что вы, похоже, умудрились унаследовать все сомнительные достоинства как вашей многоуважаемой мамаши, так и вашего многоуважаемого папаши. О Господи, — простонала она, — вы выпили осадок, мне осталась одна грязь.


Кардинал торопил своих людей, он имел намерения захватить Жюли, дабы поместить ее, согласно требованиям Принца де О., в приют Кающихся грешниц, отправить Эмили-Габриель домой, заточить Аббатису и поставить Настоятельницу во главе монастыря. От монахинь, которые и так все уже находились в его власти, он не ожидал никакого сопротивления.

Вначале было послано письмо с предупреждением, на которое в монастыре ответили колокольным трезвоном. Затем люди кардинала предприняли попытку вскарабкаться на стены, но, долго ползя по своим веревочным лестницам, они оказались в весьма уязвимой позиции, и гвардейцы Аббатисы, призвав на помощь влюбленных в них монахинь, развлекались тем, что сбрасывали их вниз. Тела падали и разбивались у подножия стен, застыв в нелепых позах. Как в добрые старые времена, в котлах стали кипятить масло, запасы которого в монастыре были неисчерпаемы. Распевали из Ветхого Завета: Ликуй, дщерь Сиона! — на что кавалеры отвечали песней из своего военного репертуара: На мосту Авиньон. Таким образом, осажденным удалось выиграть целый час передышки, и они отпраздновали свою победу шампанским. Как прекрасно выглядело начало военных действий в монастыре де С.!

Кардинал, раздраженный неожиданным сопротивлением, пожелал сломить его во что бы то ни стало. Он, в свою очередь, назначил себя генералом, удвоил количество войска, вооружил всех мушкетами и даже дал пушку. В полночь главные ворота пали, нападавшие ворвалась в монастырь, монахини стали спасаться бегством. Солдатня бросилась за ними вдогонку, желая получить от них то, что обычно достается победителям. Те обнаружили, что эти пришлые мужчины нравятся им гораздо меньше, чем те, к которым они уже привыкли и которые имели возможность доказать свое превосходство. Монахини кричали «на помощь», «спасите» и даже «пожар», что обычно кричат женщины в отчаянных ситуациях, но половина гвардейцев Аббатисы разбежалась, а те, кто остался, отдали себя в распоряжение Настоятельнице.

В то время как дочери ее подвергались насилию, Аббатиса, удалившись с поля боя, что весьма походило на бегство, во время которого она потеряла туфли, заперлась наконец вместе с Эмили-Габриель, Жюли, господином де Танкредом, Панегиристом и Кормилицей в небольшой тайной комнатке, примыкавшей к ее спальне.

— Вот и все, — произнесла она, задыхаясь, — теперь вы спасетесь. Вы покинете монастырь и этой же ночью уедете в замок де С., где окажетесь в безопасности. Господин де Танкред, вы отвечаете за это своей жизнью.

И господин де Танкред преклонил колено в знак повиновения.

— Дочь моя, — обратилась она к Эмили-Габриель, — не скрою от вас, я боюсь, но судьба не оставляет мне выбора, я должна умереть. Радость моя, я оставляю вам дела в полнейшем беспорядке: захваченный монастырь, обезумевших монахинь, изменницу на моем месте и Кардинала, который преследует нас по пятам. Все наши сокровища будут разграблены и сожжены. Но помните: вы моя наследница, и я отдаю вам Большой Гапаль.

— Не делайте этого, Мадам, — вмешался Панегирист, — вы не можете выпустить его из своих рук, пока вы живы, иначе вы так никогда и не узнаете смысла жизни.

— Смерть делает бессмысленным любой смысл жизни, — отвечала Аббатиса — и присутствующим довелось увидеть то, чего не делала ни одна аббатиса до нее: она сорвала с себя Большой Гапаль, который в ту минуту, когда она склонила шею, чтобы снять его через голову, засиял необычайно ярким светом.

Она поцеловала его.

— Мать моя, — взмолилась Эмили-Габриель, — Мать моя… не надо, я не достойна его принять.

Теперь, когда Аббатиса надела его ей на шею, она почувствовала его невыносимую тяжесть.

— Дайте мне уйти, — приказала Аббатиса, при этом изо всех сил ухватившись за плечи девочки, — не удерживайте меня, — говорила она, ища убежища в объятиях племянницы.

В соседней комнате раздался шум — это солдаты взломали дверь, убежище было окружено.

— Постойте, — сказала Аббатиса, — у меня еще имеется в запасе одна уловка, чтобы их задержать. Похоже, против обнаженной женщины они сделать ничего не смогут, именно так защищалась аббатиса де Монбюисон. — Она скинула тяжелое платье, сняла покрывало и вышла в дверь, словно отправляясь в ванную комнату, распустив по плечам волосы.

Раздался выстрел. Один из солдат, ожидавший встретить Аббатису, пришел в ужас, увидев, как от стены отделяется призрак и, хотя и получил приказ во что бы то ни стало взять ее живой, нажал на курок.

Трудно передать всеобщее смятение, ибо одно дело — унизить аббатису, и совсем другое — ее убить. Унижение вызывало насмешки, но смерть приводила в негодование, в особенности если аббатиса, как София-Виктория, находилась в родстве со всеми Домами Европы. Уже мерещились Короли с их армиями, Герцог во главе союзного войска, перед мысленным взором вставал Апокалипсис. Едва лишь новость достигла ушей Кардинала, он почувствовал, как душу его затопляет животный страх, он ведь знал, как велика была Аббатиса, как она была любима. Нельзя сотворить мученика, не запачкав рук, и Кардинал знал, что благодаря этому делу он войдет в историю как убийца. Так он выглядел в глазах толпы, набившейся в комнату, куда принесли Софию-Викторию; вокруг все рыдали, монахини — потому что подверглись насилию, солдаты — потому что их ожидало наказание, и все те, чьи муки нечистой совести заглушал ужас перед неизбежным возмездием.

Она лежала как нищенка, ее бросили на кровать, босую, бледную, с вытянувшимся лицом, широко раскинутыми руками. Ее прекрасные волосы слиплись от крови, а рубашка была забрызгана пылающими алыми пятнами, от которых Эмили-Габриель не могла оторвать глаз. Красный, красный, без конца повторяла она про себя; перед ее глазами стояла картина, которую ей хотелось стереть из памяти, чтобы там осталась лишь Аббатиса. Она стиснула ладонями лицо в отчаянной скорби и тихо повторяла, словно пытаясь смягчить самое себя: Это моя Мать, это моя тетя, это моя Аббатиса. Но и сквозь пальцы глаза с неутолимой жаждой впитывали красное. О Мать моя, если бы вы только знали, какое это несчастье — не различать больше людей и контуры предметов, а видеть только цвета. Я люблю красное, но ненавижу вашу смерть, но ведь красный цвет — самый сильный, значит, я обожаю вашу смерть!

Разметавшись на постели, Аббатиса бредила.

— Свершилось, — сказала она Эмили-Габриель, низко склонившейся над ней, чтобы лучше слышать, — такой конец мне представляется достаточно драматичным, хотя и довольно бестолковым. Я бы предпочла долгую агонию среди свечей и ладана. Чтобы повсюду занавесили зеркала, приглушили колокола, надели намордники на собак и привязали лошадей. Никакая пичуга не посмела бы чирикнуть на ветке. И тогда посреди благоухающих цветов я приняла бы причастие, я попросила бы прощение у каждого из своих людей, начиная с девки, прислуживающей на кухне, и кончая вами. Я преподнесла бы вам урок благородства и добродетели. А сейчас я чувствую свою смерть, но не мученичество.

— О Тетя! Я здесь, и я чувствую ваше мученичество, оно красное от крови, я вижу вашу славу, она алая.

— Девочка, вы самое главное доказательство веры, какое только Господь мог потребовать от меня. Я вручаю вам в руки свою душу, ибо только вы своими деяниями даруете мне либо мученический венец, либо клеймо бесчестья.

— Тетя, тетя, — тихо молила Эмили-Габриель, — вы только не забудьте…

— Что? — почти прохрипела Аббатиса.

— Ваше последнее слово, Мать моя.

Аббатиса выпрямилась, собрала последние силы и произнесла в толпу:

— Господь сияет в моем сердце, как звездный дождь.

15 БОЛЬШОЙ ГАПАЛЬ

Настоятельница, поспешившая сообщить Кардиналу о смерти Аббатисы в надежде заполучить жезл и прочие символы ее власти, была крайне разочарована. Прелат укрылся в своей постели, с которой приказал стянуть занавеси. Ползли слухи, будто он был уже на последнем издыхании и вот-вот готовился разделить печальную судьбу Софии-Виктории, последовав за ней на тот свет. Никогда еще он не чувствовал подобной слабости: кровь отхлынула от лица, он дрожал, липкий пот струился по телу, а ноги в тесных чулках и руки, затянутые в кардинальские перчатки, с каждой секундой все больше леденели, их покидала жизнь. Красные шапки власти, которые он раздаривал направо и налево, радуясь их количеству и рассчитывая на их поддержку, теперь, казалось, вот-вот будут сметены встречным ураганом. И когда Настоятельница, задыхаясь от волнения, стала призывать его подняться с постели и воспользоваться плодами победы, он зарылся головой в простыни и пронзительно закричал: Тьфу! гадина! мерзавка! будь ты проклята! колдунья! — такое обвинение не следовало произносить даже в те просвещенные времена. Настоятельница не имела даже возможности защищаться в суде, ее признали виновной и заточили в тюрьму.

Люди Кардинала дружно приняли сторону несчастья, это вполне обычное явление: самые чудовищные катастрофы трогают даже самые черствые сердца. После стольких жестокостей, приведших к смерти Аббатисы, после зверств, жертвами которых стали монахини, после разграблений, которым подвергся монастырь, люди Кардинала стали действовать так, будто должны были теперь защитить этих несчастных женщин, сражаться с огнем, подступающим со всех сторон, спасти честь Аббатисы. Очистившись своими дурными деяниями, они теперь полны были решимости творить лишь добро. И, словно дополняя картину, гвардейцы Аббатисы, увидев, что силы вновь на стороне Софии-Виктории, охваченные порывом благородства, присоединились к людям Кардинала, с которыми стали делить отныне все их обязанности.

— Вот и первые плоды мученичества моей тети, — произнесла Эмили-Габриель.


Согласно обычаю, как это происходило с телами аббатис де С., тело Софии-Виктории вскрыли, чтобы забальзамировать и вынуть сердце, которое надлежало поместить в небольшую золотую шкатулку. Эмили-Габриель с начала до конца присутствовала при всей этой процедуре, она видела прекрасное тело, которое монахини обнажили и вымыли. Это было тело совсем юной девушки. Она без трепета и дрожи наблюдала за работой хирургов, ее привело в восхищение, что внутренности тети, с их самыми нежными оттенками голубого и самыми мягкими оттенками розового, были столь восхитительны. Если бы я только знала, — думала она, — я бы любила в ней и то, что под кожей! Когда тело стали наполнять благовониями и растениями, она потребовала, чтобы — как это было принято со святыми — ирис смешали с мятой.

Затем пришло время извлечь сердце; Эмили-Габриель подставила ладони, принимая его, оно было еще теплым. Сердце было совершенной формы, какой всегда и бывают благородные сердца, и восхитительного цвета, как это свойственно сердцам некоторых святых. Приняв его в руки, Эмили-Габриель почувствовала — и это было явным и убедительным доказательством мученичества — пылкую радость, небесное упоение, чудесное наслаждение. Она сама уложила его в драгоценную шкатулку и опечатала крышку, но отказалась отнести ее в часовню. Поскольку пламя превратилось в настоящую огненную бурю, она решила, что пора покинуть комнату и вышла, оставив Аббатису лежать на постели, запечатлев напоследок на ее губах прощальный поцелуй.

А снаружи был настоящий ад, гигантский огонь, в который мужчины ведрами плескали воду, набранную в Сене. Кричали столпившиеся ротозеи, истово молились монахини, вопили женщины, ржали вздыбленные кони. Из библиотеки взметнулся огненный смерч, исполинским факелом осветивший небо. Картинная галерея уже превратилась в пепел, и чудовищные языки огня выплескивались из окон галереи львиц. Подняв глаза, Эмили-Габриель дожидалась, когда огонь ворвется в комнату Аббатисы. Сначала он пронесся за окнами, словно живое видение Софии-Виктории, затем вскарабкался на крыши, вновь сорвался на землю; желтый поначалу, он постепенно созрел до ярко-оранжевого и в одно мгновение сделался красным, как рана, из которой вынули сердце, алым, как гранат, пурпурным, как шапка Кардинала, черным, как кровь убитого.

Смерть — и вот теперь этот огонь! На том берегу Сены огненные языки освещали комнату Кардинала, доползая до самой дальней ее стены, до кровати, они были такими яркими, что окрашивали в алый цвет даже его закрытые веки. К Эмили-Габриель он спешно отправил курьера. Во всем, что случилось, он обвинял Настоятельницу, а в возмещение всех бед позволял Эмили-Габриель остаться жить в этом монастыре и делал ее аббатисой.

— Передайте Кардиналу, — отвечала Эмили-Габриель, — что он дарит мне кучу пепла, развалин и грязи, о которой я буду помнить всегда. Я вернусь лишь в восстановленный монастырь, где воскреснет тело Софии-Виктории, в которое я собственноручно вложу сердце.

Панегирист торопливо вскарабкался в карету, которой предстояло везти их в изгнание. Он воспользовался предлогом привести в порядок свои бумаги, понесшие в результате последних событий изрядный урон.

— Слишком все быстро, — жаловался он, сортируя и складывая разбросанные листки, — ты год за годом отмечаешь мельчайшие подробности, и вдруг в один прекрасный день рука больше не может вести записи. То ты поселяешься в монастыре, то вдруг приходится спасаться бегством в карете, то привязываешься к какому-нибудь человеку, а потом внезапно оказываешься совсем с другим. Мне нужно опять нащупать нить повествования, определить его стержень; если нет больше тети, значит, остается племянница, а тетю с племянницей, Аббатису с Аббатисой связывает Большой Гапаль…

Его размышления были прерваны некоей особой, пытавшейся открыть дверцу. Это Жюли силилась вскарабкаться в карету, причем делала это до странности неловко, если учитывать молодость этой особы и опасность, ей угрожающую. Панегирист помог ей, отметив, однако, не без удивления, какой тяжелой была она в его руках.

— Не могу больше, — пожаловалась Жюли, тяжело опускаясь на подушки. — Ведь я нахожусь в бегах уже не один день, стоило мне поверить, что я наконец обретаю убежище, как это убежище оказывалось очередной ловушкой, но этот монастырь превосходит все, что мне довелось вынести, и потом еще вот: будь проклята минута, когда мне пришла в голову эта идея, посмотрите (и прямо перед носом изумленного Панегириста она задрала юбку, демонстрируя, однако, не ножку совершенной формы, но подкладку, на которую было нашито невероятное количество бриллиантов), — представляете, я таскаю это на себе уже целую неделю, они обжигают, рвут кожу, царапают, я вся в синяках и ссадинах.

Затем, заметив, как Панегирист, подняв собранные страницы, с паническим видом шарит глазами то здесь, то там, поинтересовалась:

— Вы что-то потеряли?

— Да, мадам, кажется, куда-то делась тринадцатая глава.

— Ну так перепишите, — пожала плечами Жюли.

— Не могу.

— Почему это?

— Я при этом не присутствовал.

— Какая разница?

— Огромная, Мадам, огромная. Ведь именно в тринадцатой главе все и перевернулось, именно в тринадцатой главе все и было изложено. Аббатиса умерла, свидетелей больше нет, мы никогда ничего не узнаем.

— Но когда же мы наконец поедем? — волновалась Жюли, с тревогой выглядывая в окно. — А, вот и они, Эмили-Габриель, а с нею господин де Танкред и Кормилица, можно бы и поторопиться!

Эмили-Габриель настояла, чтобы конная гвардия ехала впереди, она боялась, что ее ослепят вспышки пламени, в эту минуту огонь она ненавидела больше всего на свете. Затем она сама поднялась в карету. Она захотела, чтобы на сиденье с ней осталась лишь кормилица, остальные теснились напротив.

Покидая город, они словно вырывались из пылающего костра, ночь была черной, а луна белой, и красное постепенно отхлынуло от глаз Эмили-Габриель. Но, крепко зажатый в руке, Большой Гапаль светился между пальцами невидимым огнем. Большой Гапаль жил: он был горячим, и его жар поднимался по рукам Эмили-Габриель, согревая ее сердце; он был ледяным, и жизнь уходила из ее тела. Словно сквозь плотный туман она слышала громыхание кареты по мостовой, под открытым небом, смутно различала тени спутников, сидевших перед нею. Порой она испытывала такую слабость, что, казалось, вот-вот покинет этот мир, но едва лишь начинала она исчезать, как жар камня возвращал ее к жизни. Сотню раз представлялось ей, что она уходит, сотню раз возвращалась она, вопреки своей воле. Собственное тело, словно хмельное, не слушалось ее, в нем теснились ощущения сильные и противоречивые, это было похоже одновременно и на необоримый обморок, и на самое неистовое сладострастье.

Откинув голову на подушки, она больше не принадлежала себе. Лунные лучи светили ей прямо на голову, которая словно отделилась от тела и была похожа на главу щита, которыми воины потрясают по окончании битвы, или на те внушающие страх лики, которые герои велят выбить в бронзе на своих гербах. Лицо ее было одновременно ужасающим и трагическим, и спутники по несчастью, поскольку им пришлось сидеть как раз напротив, поневоле вынуждены были лицезреть эту застывшую, бескровную маску смерти или голову Кормилицы в наморднике, тоже внушавшую ужас. Их сердца, оставшиеся, несмотря ни на что, человеческими сердцами, и души, переполненные обычными, людскими страхами, трепетали, словно перед ними внезапно открылось видение преисподней.

Господин де Танкред, предпочитавший удовольствия печалям и не знавший себе равных в этих самых удовольствиях, что вкушают в тени вишневых деревьев, не мог распознать на лице своей юной хозяйки того восторга, что приносит небесная любовь. Он пытался прервать мрачные размышления, напомнить Эмили-Габриель об их восхитительных играх. Он убеждал ее в своей неизменной верности, что и так была очевидна, клялся, что с завтрашнего дня все будет, как прежде. Он говорил привычными словами о том, что они чувствовали и переживали вместе. Но Эмили-Габриель в этих обычных словах больше не способна была узнать ни упоительного бега по лесам, ни прыжков в саду геометрии, ни тех забавных уроков, что преподал он ей, научив смотреть на страницы с обратной стороны. Хуже того, рассказывая ей все это, господин де Танкред словно стирал до последней, мельчайшей черточки все ее воспоминания.

Жюли, поднаторевшая во всех светских условностях и способная, как ей казалось, утешить кого угодно и в каких угодно обстоятельствах, и Панегириста, растерявшего свои листочки, и эту полу-аббатису, лишившуюся монастыря, сочла необходимым принести соболезнования. Послушать ее, так не было на свете положения трагичнее, чем то, в каком пришлось им очутиться. Ее язык тоже казался невероятно лживым, ибо, как ей представлялось, судьба Эмили-Габриель зависела от одного лишь Кардинала, между тем как сама Эмили-Габриель понимала, что на все лишь воля Бога. В глазах Жюли смерть Аббатисы выглядела позорной и унизительной, а Эмили-Габриель она представлялась исполненной славы. Еще она была возмущена, что их покинули, а Эмили-Габриель твердо знала, что Бог всегда с ними, Жюли жаловалась, что теперь она почти сирота, беглянка, изгнанница, почти нищая, а Эмили-Габриель никогда еще не ощущала в себе столько живительных сил.

Глядя на сидящих перед ней спутников, она понимала, какое будущее ей уготовано: слишком огромный замок, где постоянно наталкиваешься на каких-то людей, что произносят слова, которых ты не понимаешь, высказывают идеи, которых ты не воспринимаешь, все эти люди, с которыми невозможно испытать ни радости, ни желания, между тем как слова Софии-Виктории достигали сердца прежде, чем попадали в уши. Мысль, что она умерла, овладела ею целиком, мысль, что смерть унесла ее безвозвратно, навсегда лишала ее, несмотря на все обещания небес, ее восхитительных поцелуев, ее восхитительных губ, восхитительной улыбки, восхитительного аромата, восхитительного голоса, восхитительного тела, восхитительного ума, восхитительной душа, восхитительных жестов Софии-Виктории… Она разразилась слезами и, обернувшись к Кормилице, бросилась ей на грудь. И тогда господин де Танкред и Жюли с ужасом увидели, как она разрывает намордник.

ОСЕНЬ

16 УНЫНИЕ

Эмили-Габриель не могла сама выйти из кареты, ее вынесла на руках Кормилица, она внесла ее в комнату так стремительно, что люди, собравшиеся на крыльце — Сюзанна, Исповедник Герцогини и Демуазель де Пари, успели разглядеть лишь мокрую от слез щеку. Им показалось, что девочка совсем не выросла. Возвратившись в замок, маленькая Аббатиса вернулась в свое детство. И еще много дней Кормилица держала ее в постели, за спущенным пологом, баюкала ее, напевала песенки, которые пела когда-то давно, рассказывала всякие сказки и небылицы, все, что придет в голову. Она по ложечке кормила ее едой для новорожденных, давала жиденькую кашку с маслом, леденцы, слоеные пирожные с кремом и всякого рода лакомства, чтобы хоть как-то побаловать.

Если Панегирист и Исповедник Герцогини были очарованы друг другом и с восторгом предавались ученым теологическим беседам (особенно их занимал сюжет «как достигнуть наивысшего состояния святости и способы не утратить этого состояния»), Жюли не могла скрыть досады. Она никогда не питала любви к деревне, она презирала землю так же, как и небо. Она ненавидела деревья и могла терпеть их вид, только если ножницы садовника придали им форму музыкальных инструментов, а вокруг стояли дома. Этот замок, который воздвигли еще в Средние века, а жилые помещения находились в крыле более поздней постройки, времен Возрождения, казался ей столь же уродливым, сколь и неудобным. Комнаты были ледяными и мрачными, и приходилось ждать, пока совсем стемнеет, чтобы какой-нибудь осоловевший слуга принес наконец вам лампу, от которой было светло, только если совсем близко придвинуть к ней стул. Вечерами она умирала от скуки с этой Сюзанной, бесконечно вышивающей какие-то узоры, Исповедником и Панегиристом, изобретающими пути спасения, господином де Танкредом, что вышагивал туда-обратно в самом дальнем, самом затемненном углу комнаты, так что были слышны лишь его шаги, и Демуазель де Пари, которая терзала несчастный клавесин.

Существует мнение, вспоминала Жюли, будто три недели, проведенные в деревне, способны изгладить все ошибки молодой женщины, вот только она боялась, что эти самые три недели, уничтожив следы ее преступлений, ее самое тоже превратят в ничто. Я сейчас взбешусь, говорила себе она, железо надо ковать, пока горячо, сердцами овладевать, когда они пылают любовью, а дела проворачивать, пока они не пахнут. Я должна вернуться, и, пользуясь покровительством Эмили-Габриель, я смогу получить помилование. Что значит еще одна банковская афера? подумаешь, одной спекуляцией больше? разве зерно пользуется более дурной славой, нежели деньги, а хлеб неужели драгоценнее золота? Впрочем, бунт нищих оборванцев укрощен, с неурожаем справились, а все, кому суждено было умереть от голода, уже умерли. Гораздо проще судить, когда смолкли крики. Как только меня признают невиновной, я сумею вновь возбудить чувства своего прежнего любовника, он будет весьма доволен, ведь он удалил меня, вняв доводам рассудка, а я вернусь по зову сердца. А когда я займу подобающее положение, то сумею поразить врагов и отомщу за себя.

Она приходила в ярость при виде Эмили-Габриель, впавшей в детство, кипела от негодования, встретив ее в парке, когда та, с набитым леденцами ртом, все бормотала и бормотала какие-то слова, которые невозможно было разобрать. В качестве единственной спутницы она вынуждена была довольствоваться Демуазель де Пари, которая следовала за нею повсюду, согнув руку в локте, время от времени приседая, отставив ножку в сторону, наклоняя голову, словно здороваясь с кем-то невидимым, при этом прикладывала ладонь к груди, отставив в сторону мизинчик, и все эти ее ужимки сопровождались приглушенными возгласами, неразборчивым кудахтаньем, какими-то гортанными вскриками. Поначалу Жюли думала, будто эта престранная пантомима — часть некоего провинциального ритуала, и лишь гораздо позднее догадалась, что именно так Демуазель воображала себе светские нравы и манеры Пале-Рояля.

Что же до господина де Танкреда, то он представлял собою мужчину, которому за всю его жизнь в голову пришла одна-единственная идея, а именно: жениться на Эмили-Габриель, и он тщетно пытался справиться со своею нервозностью при помощи охоты и предавался этому занятию с такой страстностью, какой не встречалось со времен святого Жюльена де С. Он бродил по горам и долам со своими четырьмя борзыми, ходил по полям и лесам, утопал в болотах и перепрыгивал через ручьи. Он не пропускал ни одного самого колючего кустарника, залезал на верхушки деревьев, поднимал и переворачивал камни, шарил в тине, запускал руки в звериные норы, убитых животных он оставлял на месте, как будто, дожидаясь пробуждения Эмили-Габриель, он должен был стереть любые следы живого. Осень чем дальше, тем больше теряла запахи трюфелей и мха, он поворачивал назад.

Господин де Танкред возвращался, перепачканный, как фавн. Он был по уши в грязи, с одежды свисали рыжеватые стебли папоротника, дубовые листья и клочки озерных водорослей. Он весь был облеплен перьями и шерстью. Он уставал так, что, даже не сняв сапог, валился без сил в кровать, которая давно уже превратилась в большое корыто, и в этой колыбели, полной запахов и крови, лежа рядом со своими псами, он предавался мечтам об Эмили-Габриель.

Однажды ночью, когда Жюли спустилась вниз за стаканом воды, желая усмирить свой жар, она застала его у камина, где он наблюдал за корчами совы, застрявшей в трубе. Она скинула юбку, которая заструилась на пол с шорохом осенней листвы, он сбросил одежду, которая свалилась с него с шумом падающей птицы, и они стали совокупляться, жадно вцепившись друг в друга, чтобы не упасть, закрыв глаза, ибо так велико было их отчаяние, что, отдаваясь, они даже не думали об удовольствии. Потом они расстались, как если бы ничего не произошло, как если бы они просто случайно встретились и поздоровались.

Впрочем, утром господин де Танкред даже затосковал о подобного рода приключениях, ему казалось, что это занятие как-то дополняет охоту и поможет ему дождаться выздоровления Эмили-Габриель. Он захотел обсудить это с Жюли. Но она высокомерно дала отпор, объяснив, что презирает слишком легко доставшихся мужчин.

— Я вами овладела, я вас и бросаю.

Он возненавидел ее и на охоте стал убивать исключительно самок.


Со ртом, набитым леденцами, еле успевая их разгрызать, чтобы тут же получить новую порцию, Эмили-Габриель медленно приходила в себя. Она больше не плакала и даже позволяла, чтобы в ее комнату вносили лампу и разводили в камине огонь, она уже могла смотреть на него, не отрывая глаз. Она все забыла. Чтобы вернуть ей память, Сюзанна изобрела один прелестный способ: она подводила ее к коврикам, вышитым госпожой Герцогиней, и называла предметы, там изображенные. Начали с цветов, что окаймляли самые старинные узоры, затем перешли к рыбам и закончили птицами. Что же до остального, например звезд, деревьев, все это показывали тоже, если находили их изображение; особенно странное впечатление на Эмили-Габриель произвели животные, она весьма удивилась, обнаружив, что «дикий кролик» — это, оказывается, комочек грязного пуха, а «борзая» представляет собой некое животное, вытянувшееся по ветру, как струйка дыма. Но на этом ее словарный запас заканчивался. Когда Сюзанна дала ей иголку, чтобы, втыкая ее в канву ткани, Эмили-Габриель составила слово, которое само всплывет из глубин памяти.

— Посмотрите, — говорила она ей, — какой красивый оттенок берлинской лазури, как он оттеняет брюшко нашей горлицы.

Эмили-Габриель оборачивала к ней широко распахнутые удивленные глаза, кольнув до крови палец, и брала в руки кусок муслина, даже не заметив, что пачкает его.

Кормилица упрекала Сюзанну, что та слишком напирает на учение: по ее мнению, таких слов, как «кролик» или «борзая», было вполне достаточно, чтобы девочка могла общаться с господином де Танкредом. Сюзанна же обвиняла Кормилицу, что та искусственно пытается удержать ее в детстве. Демуазель де Пари предложила усадить ее за пианино, полагая, будто память вернется вместе с романсами, но пальцы Эмили-Габриель не разбирали черных и белых клавиш. Поскольку она стала совсем дурочкой, Исповедник, который, наслушавшись рассказов Панегириста, весьма сомневался, что в монастыре ее наставляли на путь благочестия, счел своим долгом указать ей правильную дорогу святости по-деревенски, подразумевая под этим чрезвычайно полезные для здоровья добродетели, что особенно проявляются на свежем воздухе. Он заставлял ее произносить молитвы, которых она никогда не знала, и, судя по той неуверенности, с какой она повторяла их, вынужден был признать, что она и в самом деле утратила веру. Поскольку она соглашалась наносить визиты беднякам, причем являя при этом большую готовность, нежели порой дамы ее положения, Исповедник счел, что она забыла все тяготы, сопутствующие благотворительности.

Господин де Танкред никогда еще не любил ее так сильно, как в те минуты, когда сопровождал ее, кроткую и безвольную, на прогулке к маленькому бассейну, посередине которого бил фонтан в виде купидона верхом на дельфине; она, слабоумно улыбаясь, показывала на него пальцем. Теперь он мог признаться, что в монастыре она показалась ему немного слишком ученой со своей манерой объяснять содержание картин, на которые он просто смотрел — и все, или брать у него из рук перо, когда в библиотеке она принималась исправлять написанное им. Она всему пыталась найти разумное основание, цитировала латинских авторов, чтобы объяснить нечто, и так вполне понятное, если руководствоваться обычным здравым смыслом. Она утомляла его своим несмолкающим щебетом, зато теперь она не говорила вовсе, только указывала пальчиком — о этот очаровательный вытянутый пальчик! И потом, он не мог позабыть, как унизила его Аббатиса: «Здесь никто ни на ком не женится!» Ну что ж, если нельзя жениться «здесь», значит, женимся тут!

— Милая моя Эмили-Габриель, — произнес он, обращаясь к подруге, — я умоляю вас, давайте поженимся, наша жизнь окажется вечным праздником, вы станете вышивать по канве, я охотиться, вечерами мы будем по три раза обходить вокруг бассейна, а радостные собачки будут танцевать перед нами!

— Что вы такое говорите, Месье? — возмущалась Жюли, желавшая приберечь Эмили-Габриель исключительно для себя одной в качестве гарантии своего влияния и рассчитывавшая на то, что в обществе она станет ее компаньонкой. — Вы хотите жениться на женщине, потерявшей память, у которой ум малого ребенка. Имейте в виду, я буду всеми силами сопротивляться вашему желанию, я перед всеми предъявлю обвинение, что вы гнусный охотник за приданым!

— Гадюка, — шипел господин де Танкред, — когда-нибудь я размозжу тебе голову!


Присутствующие делали все возможное, чтобы Эмили-Габриель как можно скорее пришла в себя, чтобы к ней вернулись воспоминания. Близкая и дальняя родня, всякие дядюшки-тетушки из Франции и Европы, гугеноты и католики. Сами ангелы и святые оспаривали ее друг у друга. Невероятно велик был интерес к этой девочке, сироте по матери, почти покинутой отцом, последнему отпрыску знаменитого рода. Родня с севера хотела выдать ее замуж, чтобы укрепить таким образом хиреющую ветвь фламандского семейства. Родственники с юга желали отдать ей аббатство в Испании. Ради нее Италия готова была породниться с Голландией. И даже некая семья из Бретани, из последних сил цеплявшаяся за уже отмершую ветку генеалогического древа, рассчитывала выдать ее замуж за старшего сына, которому девочка, по обычаю тамошних мест, приходилась кузиной. И это все не говоря о смятении, охватившем Париж после того, что произошло в монастыре де С. Имя Софии-Виктории только что было вписано в мартиролог, не без воздействия, как поговаривали вокруг, самого Господа Бога, хотя Папа был не слишком к этому расположен.

Вполне понятно, что Кардинал, который в этом деле лицемерно изображал святошу, все больше беспокоился по мере того, как изгнание затягивалось, а волнение семейства нарастало. Уверяли, будто она превратилась в идиотку, но ему было известно, что рядом с нею находится Жюли, а также этот господин де Танкред, весьма воинственно настроенный. Он опасался, что ее могут подговорить связаться с семьей, и с помощью Герцога, следы которого оказались затеряны, они сумеют жестоко отомстить. Он послал гонца справиться об Эмили-Габриель и известить ее, что он готов отдать приказ о восстановлении аббатства в том виде и в том стиле, как она пожелает сама. Он послал ей план розария, который велел разбить в бывшем саду геометрии и велел передать, что к ее возвращению все будет в цвету.

При виде герба, на котором была изображена карета и кардинальская шапка с красным верхом, Эмили-Габриель разом все вспомнила. Она поднесла руку к груди, не нашла Большого Гапаля, сунула руку в карман — сердце Аббатисы исчезло. Она побледнела. Посланник увидел в этом признак того, что гнев ее еще не утих. Она страшно закричала. Гонец понял, что месть, которую она готовит, будет страшна. Он тут же развернулся и немедленно поехал обратно известить об этом Кардинала. Между тем Эмили-Габриель хотела всего-навсего отыскать знаки своего могущества и своей любви, которые Кормилица засунула в сундук с игрушками, и они лежали там рядом с волчком из слоновой кости и серебряным свистком.

— Я их вижу, — произнесла она, — я их касаюсь, но не узнаю, они превратились в такие же игрушки, как и те, рядом с которыми их положили. Сердце Софии-Виктории похоже на птицу, выпавшую из гнезда, которую я не смогу отогреть своим ледяным дыханием, а Большой Гапаль похож на потускневшую жемчужину, которую нужно бросить в глубины океана, а я, даже собрав все свои силы, смогу предложить ей лишь стаканчик молока.

17 МАДЕМУАЗЕЛЬ ЖЮЛИ

Хорошенькое дело! — воскликнула Жюли. Не желая более выносить свое положение пленницы в деревенской глуши, она решила искать помощи в Париже, позабыв о том, что оказалась здесь именно потому, что ей нужно было из этого Парижа спастись. Она отослала прошение своему любовнику Принцу, умоляя во имя чувств, каковых он более не испытывал, позволить ей вернуться из изгнания. Она пыталась вновь возбудить в нем сладострастие, которому он давно уже предавался совсем в других объятиях. Она жеманилась и манерничала, причем делала это довольно неуклюже, как все черствые особы, не ведающие истинной нежности и разливающие вместо нее клейкий сироп, от которого потом не знаешь как отмыться. В качестве последнего довода она решила прибегнуть к его заботливости, каковой он никогда не проявлял, и сообщила, что тяжело больна: ее трясет жестокая лихорадка, она потеряла аппетит, страдает от головных болей, и вообще деревенский воздух пагубно воздействует на ее красоту.

Принц де О. прислал своего лекаря, который, обследовав Жюли, не нашел у нее ничего, кроме так называемого «недуга Ирен», в завуалированной форме это означало обыкновенное старение.

— Недуг Ирен? — удивилась Жюли, — но мне ведь нет и двадцати!

— У вас наблюдаются симптомы внезапного старения, они могут настигнуть человека в любом возрасте. Для таких необыкновенных особ вроде вас, Мадам, возраст не измеряется числом прожитых лет. Вам следует лечиться белым и красным.

— Что это? Лекарство, микстура?

— Нет, это белила и румяна, — ответил врач.

Все весьма потешались, включая самого Принца де О., который в глубине души опасался, что она осталась такой же прекрасной, какой была в ту пору, когда он прогнал ее. Он объяснил, что она была изнурена гордыней, изъедена скукой, изъязвлена честолюбием: для старости это самая лучшая почва. Он велел отослать ей микстуру от старения, составленную по собственному рецепту: держи, шлюха, это хоть как-то тебя освежит!


— У меня недуг Ирен, — пожаловалась Жюли Демуазель де Пари. — Именно из-за него у меня такое лицо и такая кожа. Мне нужны белила и румяна, чтобы все это скрыть. А потом, когда и румяна не будут помогать, мне придется носить тесемки вокруг головы, черные тесемки на лбу, вокруг щек и шеи.

— Носите лучше манишки и нагрудники.

— Нет, они недостаточно крепкие, недостаточно твердые, недостаточно накрахмаленные.

— Так вам и тесемки будут слишком слабыми.

— Тогда стану носить веревки.

— Может, вам лучше на них повеситься?

Демуазель де Пари порекомендовала ей магазинчик «У Наследницы», который поставлял товар королевам и принцессам. Жюли заказала там пятьдесят баночек румян, сто фунтов пудры и с десяток литров всяческих ароматических притирок, отчего в Париже заговорили, будто она пытается разукрасить изгнание, но что всего приобретенного ею недостаточно, чтобы скрыть свой стыд, гнев и зловонные миазмы души.

Жюли готова была к тому, что ей придется пережить трудный период, и ждала суровых порицаний, но только не этот скотный двор с его вульгарным кудахтаньем! Она недоумевала, почему удары наносятся снизу, причем из стольких мест сразу и от людей, на которых она никогда прежде и смотреть не желала. Буквально каждый позволял себе какую-нибудь колкость, некоторые даже приводили детей, чтобы те тоже имели возможность пнуть своей маленькой ножкой, и поднимали стариков с их смертного ложа, чтобы и они могли плюнуть и запачкать ее. Каждый являлся со своей пригоршней грязи, они копались в своем собственном нутре, чтобы набрать побольше желчи и шлаков, так они отмывались сами. Чуть поодаль деревня воняла гораздо меньше, только смрад гниющих яблок и налипшей на свиней грязи.

Она попыталась найти защиты у Демуазель де Пари, которая выслушивала ее, словно речь шла о каких-то чудесах, и начинала рассказывать всякие парижские байки, а сами они в это время перебирали бриллианты, что были нашиты на подкладку ее платья. В последний вечер Жюли решила устроить прием, на который никто не соизволил явиться. Она прождала целую ночь, красуясь в своем дивном платье, переливающемся ослепительным сиянием. Решив бежать, она перелицевала платье, бриллианты кололи ноги. Она долго надеялась, что по возвращении вновь переделает все как было, пусть эти камни ослепят их всех. Мне это больше не понадобится, — вздохнула она.

Их было так много, что они покрыли всю поверхность стола. Она перебирала их, как шахматные фигуры или игральные кости. Жюли обратила внимание, что если долго играть с бриллиантами вот так, пальцы становятся скрюченными…

— У меня ненависть сидит прямо внутри, — признавалась она Демуазель де Пари, — она меня пожирает и ослепляет, я все время думаю, как отомстить, но все способы кажутся мне недостаточно жестокими, это совсем не то, что я хочу. Почему же мой ум, который так хорошо служит мне в делах, здесь оказывается бессилен? Я мечтаю подвергнуть их такому унижению, причинить всем такую боль, чтобы им стало в тысячу раз хуже, чем мне, но у меня ничего не получается, более того: как если бы все, что я придумываю, оборачивалось против меня и усиливало мою собственную боль. Я убью себя.

Пытаясь как-то успокоить ее, Демуазель де Пари водила ее по саду, где сама в течение стольких лет пыталась рассеять собственную скуку. Она любила один старый вольер, в котором жил сокол. Когда-то его вынул из гнезда некий крестьянин и, мало осведомленный о повадках этих птиц и о правилах дрессировки соколов для охоты, подсунул его курице, поскольку в его представлении любое существо, обладавшее перьями, крыльями и клювом, имело отношение к домашней птице. Но приемная мать выклевала соколу глаз, продемонстрировав таким образом, что этому сыну лазури предпочитает собственных отпрысков. Искалеченный и несчастный, он кормился дохлыми мышами, которых удавалось отбить у кошки, разной падалью и так влачил свое существование, болтался в вольере, словно грязная, мятая тряпка, дрожа от страха перед грозными курами.

Демуазель де Пари подвела Жюли к несчастной птице, спрятавшей голову под крыло.

— Вот вам прекрасный символ, напомнивший мне о трусости Принца, — сказала Жюли, — некто бахвалится перед всеми, возвышается, как король, но только окажется в клетке, дрожит перед обыкновенными курами.

Ей пришла в голову мысль подарить Принцу де О. этого сокола и дажеприсвоить ему имя — Брут. Они с большой тщательностью подготовили птицу к путешествию, такого, как он был, запаршивевшего, грязного, с пролысинами под левым крылом, где проглядывала убогая плоть, с ощипанным хвостом и страшной дырой на месте выклеванного глаза.

— Но по каким признакам он узнает в этой птице себя? — поинтересовалась Демуазель де Пари.

— Да по всему: такое же убогое, вшивое, общипанное существо, а главное, на глазу у него тоже черная повязка.

Она дождалась ответа. Богато убранная карета, запряженная шестеркой лошадей, с невероятным грохотом въехала во внутренний двор замка. Это была карета Принца де О. Лакей открыл дверцу, другой пододвинул приставную лесенку. Из кареты появилась крошечная мартышка, по моде того времени на ней красовался белый парик, она была одета в платье голубого шелка и намазана румянами до ушей. Она поприветствовала присутствующих, присев в грациозном реверансе, затем, одурев от свободы, испустила пронзительный вопль и тремя огромными прыжками исчезла в саду. С тех пор из окна своей комнаты Жюли могла наблюдать за этой мартышкой, которая, усевшись на самой высокой ветке самого большого дерева, разорвала платье и все приседала и приседала в реверансе. При первых заморозках слуга нашел ее тельце на земле — обезьянка умерла от холода. Милая шуточка, только продолжалась недолго, — пробормотала сквозь зубы Жюли, но Эмили-Габриель потребовала для мартышки погребения по христианскому обряду, на которые согласился и Исповедник, увидевший в этом признак святости, и пожелал обсудить это с Панегиристом.


— Что вы думаете, господин Панегирист, вы ведь наблюдаете эту историю гораздо дольше, чем я?

— Именно так, господин Исповедник, я вообще об этом ничего не думаю, впрочем, это не вина Эмили-Габриель, дело в том, что мое собственное мнение заблудилось и никак не может отыскать дорогу. Судите сами: я назначен Панегиристом Софии-Виктории, я записываю все ее возвышенные речи, отмечаю ее чудесные поступки в течение многих лет. Но в какой-то момент, почти вопреки собственной воле, я все больше начинаю интересоваться Эмили-Габриель, оставляю Софию-Викторию и пропускаю главу. Вы должны понять меня, господин Исповедник, я могу признаться в этом только вам одному: как если бы при Сотворении мира я отсутствовал в момент падения и, оставив Адама и Еву в раю, отыскал их уже на земле.

— Мне кажется, — ответил Исповедник, — вы просто оставили одну судьбу ради другой, показавшейся вам более величественной, надежду, которую дает нам наша малышка Эмили-Габриель, вы предпочли весьма спорным деяниям Софии-Виктории. По правде говоря, меня уже не слишком занимают все эти «Жанетты» с их чересчур мужественной святостью. Вы принадлежите к тем особам, кого пугает кровь и ужасает жестокость.

Панегирист покачал головой:

— Именно в этом я и хотел убедить самого себя вначале, но, увы, я верен Эмили-Габриель не более, чем Софии-Виктории, меня сейчас интересует одна-единственная особа, она непреодолимо влечет меня, она стала моим наваждением, и это Жюли!

— Помилуй Боже! — воскликнул Исповедник, — я-то опасался, что для нас обоих такой особой станет Эмили-Габриель, и, придя вторым, я не хотел становиться вашим соперником. Отныне у каждого своя задача; я займусь Эмили-Габриель, а вы наставляете Жюли на пути святости.

— Святости! — воскликнул Панегирист, — по этой дороге она не пойдет, и я боюсь, как бы, следуя за нею, мне самому не оказаться в аду.

— Господь всемогущ, — произнес Исповедник, — и пути его неисповедимы.


— Эмили-Габриель, — настаивал господин де Танкред, которого новость о пробуждении хозяйки привела в такой восторг, что он добрался до дальнего пруда и там подстрелил оленя. — Вы вновь обрели свое сердце! И если оно способно оплакивать смерть обезьянки, оно не может остаться равнодушным к страданиям человека, умирающего от любви к вам.

— Месье, — отвечала она ему, — вы совсем как мой Исповедник, который, увидев, как я плачу над несчастной обезьянкой, вообразил, что я вновь почувствовала любовь к Господу! Вы ведь знаете, — продолжала она, — я едва не умерла. Болезнь отняла у меня ум, душу и сердце. У меня больше нет веры, нет разума, нет чувств. Можете мне поверить, самая бесплодная пустыня — это цветущий сад по сравнению с моей душой. Я погружена в бескрайнее небытие, но и в этом небытии, которое скрывает от меня то, что видишь в обычном состоянии, изо всего невидимого вы — самый невидимый. Вы стоите передо мной, но я вас не вижу, вы берете мою руку, но я не ощущаю вашей, вы воскрешаете воспоминания, но это не мои воспоминания.

— Но вы же видите Жюли!

— Я вижу ее, потому что она несчастна, а я способна воспринимать людей, лишь когда они страдают.

— Но я страдаю, Мадам.

— Я говорю не о тех страданиях, что исторгают слезы, но о тех, что сжимают горло, от которых вваливаются глаза, немеет рот, пылает в груди, о тех, что застыли немым криком в душе.

— Но я могу кричать.

— Ваши крики не громче криков тех птиц, что вы убиваете, а слезы не горше слез лани, которую вы закололи на охоте. Мне представляется, что страдания, которые вы причиняете другим, делают недействительным ваше собственное. Если угодно знать, крыло королька на вашей шляпе причиняет мне боль.

— Но ведь когда-то вам понравилось перо райской птицы!

— Перья вновь отрастают в раю, а у королька теперь нет его крыла, я слышу, как он плачет, я вижу, как он пытается спрятать порванный бок.

— Мадам, я охочусь! Я же не просто ловлю птиц на лету, чтобы обрывать у них крылья!

— О Месье, я не собираюсь вступать с вами в споры относительно охоты, точно так же, как не стала бы спорить с отцом о войне, у вас на этот счет своя точка зрения, довольно странная, которой я не понимаю, но охотничья команда нравится мне не больше, чем войско, идущее на войну, охотничье оружие — не больше, чем военное, а дичь в вашем ягдташе — не больше, чем военные трофеи. И там, и там я вижу одну лишь смерть, ту же самую смерть, что заливает кровью землю, вырывает глаза, дробит члены. Я вижу только смерть.

— Вы так говорите, потому что вы женщина!

— А вы мужчина. И я буду говорить с вами, как с мужчиной: уходите!

На это господину де Танкреду возразить было нечего. Но, как все особы, которых прогоняют, он решил остаться. Чтобы утолить сердечную боль, он все дни проводил на охоте, в бешеной ярости, но у него появилось тягостное ощущение, что его больше не существует на свете, что он словно растворился в осенних туманах, растаял, как клочья пара над прудом, возле которого подстерегал утку, сбросил листву, как лес. И он подумал: «Я человек одного времени года, я расцвел с вишневыми деревьями, а теперь наступила осень».

18 ИЗГНАНИЕ

Жюли принадлежала к той категории людей, которые ни при каких обстоятельствах не признают себя побежденными и всегда возрождаются к жизни. Когда она увидела, что Эмили-Габриель приходит в себя, надежда вспыхнула в ней, словно соломенный жгут, который обмакнули в смолу. Хвала Господу! — воскликнула она, подняв глаза к небу, к которому прежде не имела привычки обращаться, — наконец-то к ней вернулся разум!

— Вам нужно как можно скорее отправляться в Париж, из которого вообще не следовало уезжать. Примите жезл из рук Кардинала, восстановите аббатство, за его счет, разумеется, обратите своих монахинь к молитвам, а мне позвольте вернуться к моим делам.

— Париж! — вздохнула Эмили-Габриель, — я вообще не хочу туда возвращаться, никогда, я не могу вернуться к Богу в этом состоянии, мне лучше уединиться здесь, вдали от всего, чтобы скрыть от него свою скорбь. Мое сердце больше не бьется, оно стонет, когда я думаю о Париже, когда я думаю о монахинях, о монастыре. Моя боль витает вокруг меня, она везде и нигде. Я словно загнанная, изнуренная кляча, которая не слышит больше окриков и не чувствует ударов хлыста. Я пламя, которое тлеет и умирает под слоем пепла. Я хочу простить, но тотчас же сердце мое оказывается затоплено горечью. Нежность смешана с печалью, ум причиняет горе. Как могу я строить какие бы то ни было планы, ведь я больше не знаю, кто я, я не знаю, кто вы, я не знаю, где мы находимся.

Исповедник увидел, что сейчас его святая подобна эквилибристу на проволоке, который готовится — и страшится — посмотреть вниз. Он взял ее за руку, она приняла. Он повел ее показывать окрестности, которых она не знала, где убогие домики из глины и соломы сбивались в крошечные деревушки. Герцогиня, превратившая свою кровать в центр мирозданья, окончательно позабыла, что находится за дверью ее комнаты. Забвение ведет к опустошению, забвение Герцогини разрушило все.


— Вот люди, — сказал Исповедник, показывая на несчастных существ в лохмотьях, выползающих из каких-то дыр в земле.

— Их много, — заметила Эмили-Габриель, — странно, почему я никогда не видела их раньше.

— Да, их очень много.

— У них такой злобный вид, — сказала Эмили-Габриель, — они кусаются?

— Нет, — ответил священник, — у них нет больше зубов.

Из-за стекол кареты, остановившейся прямо посреди скопления лачуг, Эмили-Габриель созерцала это печальное зрелище, пепельное небо, серые существа, и чувствовала, как в сердце ее начинает таять какая-то льдинка и глаза наполняются слезами.

— О, — произнесла она, поднеся руку к груди и нащупав Большой Гапаль, который был отныне всего лишь кусочком стекла, — я чувствую… я что-то такое чувствую.

— Мадам, я поистине счастлив, ибо то, что вы испытываете, — это очень благородное и чистое чувство, оно называется Жалостью и осеняет лишь тех, кто сподобился особой милости.

— Жалость, — повторила Эмили-Габриель, — совершенно необыкновенное ощущение для особы вроде меня, у которой внутри все сожжено.

— Мадам должна узнать, что сама по себе Жалость бесплодна, если тотчас же за нею не последует Милосердие.

— В самом деле! — вскричала Эмили-Габриель. — Хочу Милосердие, дайте его сюда.

— Вы можете получить его за несколько монет, Мадам, — сказал Исповедник, вкладывая ей в руку кошелек.

— Так, значит, Милосердие можно позвать, как стайку куриц, только вместо зерен разбрасывать деньги?

И бросила пригоршню монет.

Тотчас же бедняки сбились в кучу, они катались по земле, шарили руками в грязи, а те, кому не удалось ничего ухватить, пытались отнять у своих более удачливых сородичей. Закончилось все чудовищной потасовкой.

— Вы правы, господин Исповедник, — задумчиво произнесла Эмили-Габриель, — это ощущение гораздо сильнее, чем предыдущее, оно сжимает горло, и я не могу сдержать слез. Поверьте, это похоже на дождь после сильной засухи, мне хочется испытать его вновь и вновь.

— Вы святая, Мадам, — сказал Исповедник, целуя ей руку. — Но на первый раз эмоций достаточно, иначе столь чувствительное сердце может не выдержать, мы вернемся сюда завтра.


А господин де Танкред, охотившийся на тех же землях, где Эмили-Габриель рассыпала золото, видел, как мимо проезжает карета, запряженная белыми лошадьми, и окрестности озаряются фантастическим светом. С окровавленным ртом — верный охотничьему обычаю перекусывать зубами шеи пойманных голубиц — он кидался в придорожную яму, чтобы она не узнала его или, что еще хуже, вдруг узнав, не бросила ему из проезжающей кареты пригоршню монет.

— Мне нравится, — объясняла она Исповеднику, который во весь опор несся к надежде, — нравится движение кареты, мне кажется, ее ход ослабляет путы, стянувшие мне сердце и душу.

Затем они посетили школу, где учились Жанетты, там пичкали молитвами десяток маленьких девочек, оберегая их чистые души от излишних познаний. Они пасли барашков, радовались единственному доступному им зрелищу — проплывающим по небу облакам и наслаждались единственной музыкой — завыванием ветра в ветвях деревьев. Еще они слышали голоса. При виде Эмили-Габриель все очень обрадовались.

— Это наша святая Маргарита? — спросили они на своем наречии.

— Мадам — ваша хозяйка, — объяснил им Исповедник. — Вы хорошо себя вели?

Они дружно ответили, что весь день пасли своих барашков, оберегали их от волков, следили за облаками, в которых как раз и прятался волк, потому что они ясно слышали его вой в завываниях ветра. Потом они водили хоровод и пели: В лес мы все гулять пойдем, мы пойдем, Волка там мы не найдем, не найдем.

— Это и есть Надежда? — спросила Эмили-Габриель, не в силах скрыть разочарования. — Мне она кажется такой заурядной и пресной.

— Мне тоже раньше так представлялось, — ответил Исповедник, — вы видите сейчас Надежду еще в зачатке. Но у меня есть и другая, восемнадцатилетняя, очень сильная и крепкая, как раз сейчас она учится держаться на лошади.

— Тогда представьте мне ее, пожалуйста, Надежда на лошади подходит мне куда больше. Позвольте уж мне выбрать отчаяние.

— Мадам, — сказал Исповедник, который чувствовал себя немного виноватым, — у отчаяния тоже есть своя прелесть.

Тогда они пошли к женщинам, недавно потерявшим мужей, и мужчинам, недавно потерявшим жен. Они входили в хижины, склонив головы, они вдыхали этот запах, они видели мошек и тараканов и излечивали все это золотом.

— Неужели, — спрашивала Эмили-Габриель, — именно так можно все исправить — нищету, унижение, отчаяние? Вы заметили, Месье, когда мы вынимали кошелек с золотом, их плечи расправлялись, слезы высыхали, а на губах появлялись улыбки? Я готова отдать им все свое состояние, отныне я стану для них рогом изобилия.

И все-таки нашлась одна женщина, которая не оторвалась от тела своего умершего ребенка и отказалась взглянуть на золото, что выложили они на стол. И был еще один мужчина, чей сын погиб на войне, он все бежал и бежал по дороге, стремясь догнать его, он не желал остановиться, хотя они долго преследовали его, вынуждая мужчину бежать быстрее, чем их лошади.

— Как много страданий на свете, — говорила Эмили-Габриель, перевязывая раны, смазывая нарывы, излечивая золотуху и очищая гнойники от налипших мух. — Этот запах нищеты переполняет мне душу.

Ее тревожило только, что Большой Гапаль больше не подавал признаков жизни, хотя к ней самой жизнь уже вернулась; однажды она чуть было не забыла о нем: отдала его плачущему ребенку, а тот стал играть с ним, словно это был простой бутылочный осколок.


Исповедник распустил слух, что хотя к Эмили-Габриель еще не вернулся полностью разум, но она обрела уже свою душу. Хвала Господу! — воскликнула Демуазель де Пари. Исповедник вел дело ловко, он слишком много потерял времени со своими Жанеттами, поэтому теперь желал наверстать упущенное и живо ухватить кусочек. Он представлял, как через год Эмили-Габриель будет причислена к лику святых. Имя, что она носила, переживет века, а то, что подобной чести уже удостоилась София-Виктория, только ускорит дело: ведь книга, в которой велись соответствующие записи, еще лежала раскрытой у Папы на столе. И наконец, поскольку новые вердикты Кардинала тоже благоприятствовали этому, он стал готовиться к поездке в Париж.

Никто легче великих мира сего не даст себя убедить, что они призваны для более возвышенных деяний; они с готовностью уверуют в этот призыв и ответят на него со свойственным им достоинством. Другое дело — простые люди: подозрительные по природе, они с большим трудом верят в свое святое предназначение. Стоило полюбоваться на ту драму, что разворачивалась в хижине, когда он пытался заполучить очередную Жанетту: девчушка в слезах, умирающий старец на жалкой соломенной подстилке, рыдающий у него на руках отец, мать, которую приходилось оттаскивать, и куча малышни, копошащаяся вместе с курами и собаками на земляном полу. Слезы, крики, рыдания и девчонка, уверяющая, что никогда в жизни не слышала никаких голосов. Чтобы заставить их замолчать и все-таки увлечь на путь святости, требовался туго набитый кошелек.

— Господин Панегирист, — поинтересовался Исповедник, — как обстоит дело со святостью Жюли?

— Неважно, я полагаю, — ответил тот, — она поддается ненависти и отчаянию.

— Тогда взгляните на мои успехи.

Он привел его на лужайку, где пытались возвести в сан первую Жанетту. Ей остригли волосы под горшок и обрядили в мужское платье. Самое трудное было взгромоздить ее на лошадь, которая не понимала важности момента и не желала стоять смирно.

— У крестьян имеется такая странность, — объяснял Исповедник, — они совершенно не умеют держаться на лошади, вцепляются ей в гриву, ложатся плашмя на шею.

Жанетта так крепко ухватилось за головку передней луки седла, что всунуть ей в руку орифламму не представлялось никакой возможности. Лошадь отпрянула, и девочка грузно свалилась на землю. Ее вновь водрузили в седло и для пущей прочности привязали веревками. Она казалось не победоносной святой, но несчастной пленницей, молящей о пощаде. Сбившиеся в кучку на краю поля пахари, забывшие про свои борозды, надрывались от смеха.

— С этой не получилось, — прокомментировал Исповедник, — но у вас осталось еще целых девять, опыт — дело наживное…

— Скажем прямо, господин Исповедник, скажем прямо, лучше уж порочность Жюли, чем эти откормленные телеса добродетели, которые мешают им держаться на лошади.

— Так что же делать? — спросил Исповедник.

— Выдать их замуж, — ответил Панегирист.

— Вот это правильно, — одобрил Исповедник, — замужество — лучшее разрешение всех их проблем.

Позабыв о Жанеттах, он с чистой совестью посвятил себя Эмили-Габриель. Всем, кто готов был слушать, он рассказывал, что ее лицо, озаренное внутренним солнцем, сияло так ярко, что даже нищие, клянчившие монетки, забывали о своем презренном занятии, оборачивали свои лица к ее лику, чтобы от него тоже получить хоть немного света…

— Святая, — шептали вокруг.

— Ах, не знаю, — не унимался Исповедник, — трудно пока сказать, — но всем своим видом давал понять, что он не просто сказал это, но провозгласил.

19 НЕОБЫКНОВЕННОЕ НЕСЧАСТЬЕ

Отныне Панегирист не расставался с Жюли, которая его просто-напросто поработила. Свое состояние он переживал с неизведанной прежде страстью и отмечал ее малейшие движения и жесты, удивляясь лишь, что на бумаге ее очарование тускнеет и блекнет. Ничего удивительного в этом не было, ведь если недуг Ирен испортил ее лицо, тело он не затронул совершенно. Всю свою жизнь она оставалась женщиной с ног до головы. Под юбкой это была совсем юная девушка, и ничто не доставляло Панегиристу такого удовольствия, как подниматься вслед за нею по лестнице, когда она демонстрировала свои ножки.

— Какой же я ничтожный панегирист, — думал он. — София-Виктория нравилась мне больше всего в купальне, Эмили-Габриель — когда она прыгала, Жюли — когда она поднимается по ступенькам, возможно, и какая-нибудь Жанетта понравилась бы мне на лестнице! Наверное, я всегда был влюблен лишь в тело святости и, обязанный записывать слова, в действительности храню в памяти лишь позы.

Подобно многим особам, которые разочаровались в людях и чьи сердца изнемогают от одиночества, Жюли неожиданно затребовала себе собачку, которую пожелала назвать Зельмирой. В деревне не нашлось ничего, что могло ей подойти, здесь водились лишь огромные рыжие дворняжки на длинных лапах, которые, старея, дичали и бегали по окрестностям. Все-таки Панегирист раздобыл для нее одну, породистую, которую можно было засунуть в муфту. Он сам и преподнес ее на подушке с кисточками такого же синего цвета, как и ленточка, что он обвязал вокруг ее шеи.

— Я превышаю свои полномочия, — думал он, — я вхожу в историю, между тем как должен быть ее бесстрастным свидетелем, но, право, это сильнее меня.

Жюли была очарована и пожелала сделать из нее ученую собачку вроде тех, что на ярмарках ходят на задних лапках, скрестив передние на груди, изображая монашек. Она стала учить ее разным фокусам, например прыгать через обруч, кувыркаясь при этом вперед и назад. Зельмира довольно быстро усваивала то, что требовала от нее хозяйка. Тогда Жюли, мечтавшая о том, чтобы все оценили ее талант укротительницы, решила устроить спектакль для всех обитателей замка. Слуги стояли сзади, Эмили-Габриель, как неживая, сидела между Исповедником и Панегиристом, который наблюдал за происходящим ревнивым оком, Демуазель де Пари вызвалась аккомпанировать.

Когда Зельмира изобразила монашку в чепце, семенящую медленными шажками по полу, Исповедник выразил свое восхищение. Слуги зааплодировали, когда она прыгнула. Жюли подняла обруч выше, собачка прыгнула снова. Жюли подняла обруч выше головы, Зельмира прыгнула, но, приземляясь, упала и сломала позвоночник. Эмили-Габриель поднесла ладонь ко рту.

— Ах! — воскликнула Жюли, размышляя, как можно поправить дело.

— Она мертва, Мадам, — произнесла Эмили-Габриель со слезами на глазах, — я умею теперь распознавать это состояние. Вы слишком много убиваете. Господин Исповедник, — сказала она, — соблаговолите соборовать Зельмиру, она умерла истинной мученицей. Нужно дать ей достойное место в списке наших святых.

— Святая, — согласился Исповедник, — вы совершенно правы, нельзя, чтобы в этом мире от нас ускользнула хотя бы частица святости. Я провозглашаю, отныне Зельмира с белыми лапками и синим бантом причислена к лику святых. Аминь.


Обратив внимание, что время от времени благодаря животным к Эмили-Габриель возвращается сочувствие, Жюли бросилась к ее ногам.

— Ах, Мадам, — рыдала она, — если вас охватывает порой жалость к телесным недугам, отчего же вы ее не чувствуете к недугам душевным? Если вы посещаете больных и ласкаете животных, отчего бы вам не обратить внимание на несчастья особы, которая живет в настоящем аду и не знает отдохновения? Если вы смазываете лекарством самые страшные раны, отчего не найдете снадобья от той раны, что пожирает меня? О Мадам, я всего лишь гнусная язва, покрытая гноем и паразитами. Мои страдания поистине нестерпимы.

Панегиристу показалось, что он вот-вот разразится рыданиями, а Эмили-Габриель почувствовала благотворную влагу на глазах.

— Расскажите мне все, поведайте мне о своих несчастьях, не упуская не единой подробности. Когда мы только познакомились с вами, вы грезили о светской жизни? Насколько мне известно, вы вышли замуж?

— Да, — ответила Жюли, — замуж за посланника, который был довольно необычным человеком.

— Где же вы жили?

— В Византии, где мой муж запер меня в гарем вместе с принцессами. Он вовсе не любил меня, он расточал свои ласки какой-то рабыне с востока, одетой всего лишь в прозрачные газовые панталоны и коротенькую вышитую накидку, с ней он целыми днями возлежал на коврах и курил кальян. А я все это время считала изумруды принцесс и пропускала их через маленькие золотые колечки, чтобы измерить величину. Изо дня в день мы возились только с этими изумрудами. Каждое утро их нам приносили евнухи, а когда мы засыпали — а это становилось понятно потому лишь, что наши глаза закрывались, ведь все мы с утра до ночи и так лежали на подушках — евнухи уносили их и запирали в сундуки. Причем меня, как чужестранку, обыскивали самым унизительным и оскорбительным образом, чтобы убедиться, что я ничего не оставила себе.

— Так вот, значит, в чем состоит работа жены посланника!

— Не только, есть еще и другая: просовывая изумруды в колечки, приходилось целыми днями слушать самые фривольные разговоры. Ибо принцессы с утра до ночи только и говорят о любви, но говорят совсем не так, как мы, не о возлюбленном, что волнует сердце, а о любовниках, что возбуждают тела. Я даже не смею повторить вам, что приходилось мне выслушивать о размерах, особенностях, свойствах полового члена Его Величества Султана, я словно воочию видела его перед собой! А знали бы вы, как они целый день готовятся к штурму, который может наступить в любую минуту, без предупреждения, поэтому они всегда наготове, они без конца велят себя массировать, натирать благовониями, разминать руки и ноги, репетируют уловки, которые помогут им, порядочным женам, привлечь внимание супруга. Они занимаются этим постоянно, без устали, помогая одна другой, сравнивая, учась, поучая. В своих наставлениях они необыкновенно требовательны, и я, оказавшись поневоле их ученицей, смогла убедиться, как они суровы в этой области, которая не терпит никакой приблизительности. Меня зачастую били, потому что я плохо усваивала их уроки.

— Бедняжка Жюли, какая печальная участь! Но вы до сих пор помните эти уроки?

— Еще бы, мне они были преподаны так, что забыть их невозможно. Стоит мне только оказаться на персидском ковре…

— Персидском?

— …или турецком. Как вам будет угодно, с красными узорами, маленькими голубыми птичками и словами Пророка, вышитыми шелковыми нитями.

— Ну разумеется, если уж понадобились слова Пророка! это толкает вас к безбожию.

— Это можно и не говорить, я думала, что сойду с ума, перебирая эти изумруды и слыша сладострастные крики принцесс, что оглашали ночь над Босфором и падали, словно дождь, затопивший город. В Византии, пока я жила там, мне ни разу не довелось увидеть ни одного человека, стоящего на ногах, все целыми днями лежали на коврах, не видела я и своего мужа, чье дипломатическое искусство сводилось к скандалам и буйству. Я же от природы активна и деятельна, моя красота потускнела, от моего приданого не осталось ни гроша, в конце концов я решилась бежать при помощи евнуха, с которым нам удалось провернуть одно дельце с фисташками.

— Вы правильно поступили, но, быть может, в Париже, моя Тетя…

— Нет, мне было слишком стыдно, я не решалась попросить ее о помощи, но я выбралась. Говорят, что я неглупа, меня считают красивой, меня трудно сбить с толку… Парижские братья…

— Так их было много?

— Банкиры.

— О, про банки я ничего не понимаю, продолжайте про любовь.

— Дело в том, что в моей жизни одно не получается без другого. Вам, должно быть, известно, это было весьма благоприятное время: период уныния, сопровождающего царствование старого Короля, закончился вместе с его уходом, отныне настала пора удовольствий, счастья и всякого рода сделок. Должна признаться, у меня появился любовник.

— Я вас не осуждаю.

— Мой любовник продал меня одному влиятельному человеку…

— О!

— Тот уступил меня другому…

— Который подарил меня господину де С…

— И сколько же раз вас продавали?

— Несколько раз, но все выше и выше. Так я отдалась одному принцу, который любил меня…

— И который теперь вас больше не любит?

— Который унижает меня, мстит мне, желает моей смерти и который сделал из меня предмет насмешек. А вы говорите мне о любви! Я была ему продана, и теперь мне остается утешаться тем, что я стоила ему некоторую сумму, но лично мне любовь не возмещает никаких убытков, она предает меня, я потеряла кредит и теперь ровным счетом ничего не стою. Ибо таковы все мужчины: они обесценивают то, что любят, и вздумай я сейчас отправиться в Париж и предложить себя за одно су, не нашлось бы никого, кто бы согласился купить меня. Из любви, как из всего прочего, надо делать выгодное предприятие.

— Вы же сделали.

— Да, наряду с любовью или, как бы получше выразиться, взамен любви. Принц был уже старым человеком, с больным сердцем, к тому же его мучила подагра, а член его, в отличие от органа Его Величества Султана, всегда победоносно торчавшего, как готовая к бою шпага, вяло висел под животом, как пустой чехол. Мы занимались любовью, делая взносы в банк, держа пари, играя в карты. Что это за жизнь — люди занимаются любовью, совершенно забыв при этом о любви…

— Вы искали счастья.

— Да, и нашла его, я стала непобедимой.

— Вы искали удовольствия.

— И его я нашла тоже, уж коль скоро вы просите меня признаться во всем, да, у меня были любовники. Я отдавалась мужчине наскоро, с закрытыми глазами, когда он притискивал меня к стенке. В Турции принято предаваться сладострастью исключительно лежа, и я навсегда получила отвращение к этим позам; к счастью, во Франции, оказывается, это совершенно необязательно, всегда найдется мужчина, готовый пришпилить вас своей булавкой к стенке.

— Совсем как охотники за бабочками! Но вы собирались поведать мне о своих несчастьях, а я вижу, как вы раскраснелись от удовольствия.

— Видите ли, просто то, что является несчастьем для других, мне как раз доставляет счастье. Я словно часы, которые завели в обратном направлении, и теперь они идут против часовой стрелки. Я прошу, чтобы вы в одно и то же время поняли и обычные страдания моего положения, и невыразимые страдания, которое я испытываю, утратив его.

— Но ваши страдания я могу осознать, лишь наблюдая очевидные признаки. Как могу я сострадать особе, которая смеется и танцует, пусть даже она смеется и танцует в адском пламени, я скорее буду испытывать жалость к той, что стонет и плачет.

— Это значит, что вы, как и я, способны понять лишь очень сильные страдания.


— Вот видите, — тихо произнес Исповедник, склонившись к Панегиристу, — за душу этой несчастной я не дам ни гроша.

— Не могу с вами согласиться, — ответил Панегирист, — она заслуживает небесного блаженства.

— Нужно, чтобы она покаялась, чтобы она усмирилась, но, похоже, она и не думает этого делать.

— Но она на последнем издыхании.

— Как вам будет угодно, господин Панегирист, но что бы вы там ни утверждали, я не поручусь за нее так, как за Эмили-Габриель.

— По-моему, для святой она чересчур многословна.


Эмили-Габриель попыталась объяснить Жюли, что смирение — это чувство, из которого можно извлечь немало пользы и уж во всяком случае получить полное отпущение грехов. Ибо возмущение общества вызывает не само по себе зло, но гордыня, что обнаруживается у виновного. Для того чтобы прослыть добродетельным, не так важно спасти душу, как склонить голову. Унижение — нечто вроде компенсации, что необходимо заплатить обществу.

— Никогда не смогу с этим согласиться, — возразила Жюли, которая стяжала себе славу, существуя вопреки общепринятым нормам, которую любили, обхаживали и ласкали как раз потому, что не было в ней ни стыдливости, ни покорности, ни милосердия, ни целомудрия.

Свое счастье она стремилась заполучить, не довольствуясь узенькими границами приличия, она категорически отказывалась вписываться в рамки и не желала, чтобы своему возрождению в свете она обязана была добродетели.

— Но кто говорит здесь о добродетели? — спросила Эмили-Габриель, — речь идет лишь о приличии.

— Это одно и то же, — возразила Жюли, — приличие — это составная часть добродетели, и наоборот, разделить их невозможно.

— Понимаю, — ответила Эмили-Габриель, — вы, стало быть, предпочитаете уединение и одиночество?

— Да нет же! — воскликнула Жюли.

Эмили-Габриель терпеливо объясняла ей, что ее уединение освобождает от света, что ненавистное ей молчание первых дней станет — если она ответит тем же — лишь молчанием, к которому она сама это общество принудит, и в этом проявится превосходство ее положения. Там, болтливые и суетные, они понапрасну растрачивали силы в светских хлопотах и соблазнах. Она изображала ей существования столь стремительные и скоротечные, что люди, ведущие такого рода существования, падали, не успев подняться, а женщины оказывались изгнаны, даже не будучи приняты и любимы. Одни лишь ничтожества долгое время способны были сохранять свое положение, они жили, не ведая ни фаворы, ни опалы, услаждая нового избранника, пришедшего на смену предыдущему, при этом не менялись ни их повадки, ни размеры их состояний, им нужна была лишь слава, и они удерживали ее всеми способами, уцепившись за краешек ее мантии.

Жюли плакала бессильными слезами.

— Необходимо смириться, — утешала ее Эмили-Габриель. — Изгнание — это отнюдь не раскаленная пустыня, испепеляющая душу, оно может стать исцелением, снадобьем, чем-то вроде забытья.

Равнодушное молчание в ответ могло бы показаться ей однажды знаком согласия. Тогда ей захотелось убедиться в том, что собеседница готова принять заточение еще более полное, созерцание еще более совершенное.

— Говорю вам, вы станете монахиней.

Жюли, выслушивающая ее с полными слез глазами, в отчаянии сжимала кулаки.

— Мне ненавистно все, что вы говорите. Да я вовсе и не призвана служить Господу!

— Но свет не желает вас больше принимать, — возразила Эмили-Габриель. — У вас, в сущности, небольшой выбор: либо непогрешимая святость, либо бунт. Святость — это так просто, позвольте лишь, чтобы все шло своим чередом, между тем как бунт требует решимости и прочих качеств, какими редко кто обладает.

— Я предпочту бунт, — отвечала Жюли, — я предпочту бунт, могу вам в этом поклясться.

— Вы готовы на богохульство и даже на смерть?

— Даже на смерть, клянусь вам.

20 НОВЫЕ НЕБЕСА

С тех пор как Жюли вслух высказала мысль о смерти, она стала ее наваждением, ее навязчивой идеей. Она вложила сюда столько страсти и проявила такое усердие, какого не удостаивались ее прежние деяния. Она перебрала в памяти все знаменитые кончины… ни одна ей не подошла. Ей необходима была мощь античных смертей, что потрясают разум, но при этом требовалась также назидательность христианской смерти, которая трогала бы сердца. Более всего грезила она о славном конце девственниц, которым небеса посылают бычьи рога, орлиный клюв, стрелы лучников, колесование, вздыбленных лошадей. Она испрашивала у судьбы одновременно смерти от воды и от огня, от земли и воздуха. Ей нужна была смерть, коей карали преступников, но также смерть безгрешных страдальцев. Она мечтала о смерти Христа и смерти роженицы, она жаждала, умирая, увлечь весь мир за собой, от его истоков до последнего мгновения. Своими пожеланиями она призывала Апокалипсис.

Она повергала в ужас Демуазель де Пари.

— Как, — удивлялась Жюли, — вы не желаете говорить об этом, по-вашему, это событие сомнительно и маловероятно, между тем как я все уже окончательно решила. Вы живете среди теней, вы общаетесь с призраками и не желаете признавать единственной истинной реальности вашего существования, ведь все дело случая, будете ли вы жить, это еще неизвестно, а то, что вы когда-либо умрете — это наверняка.

Демуазель де Пари истово крестилась и спешила куда-нибудь удалиться.

— И вот, — не унималась Жюли, преследуя несчастную, — вы ждете, когда дерево свалится вам на голову, когда вас раздавит колесо, вы ожидаете падения с лестницы, укола шипом розового куста. Вы мечтаете, чтобы это произошло как-нибудь ненароком, случайно, и чтобы над вашим смертным одром говорили: «Она не почувствовала смерти, как и не чувствовала жизни». Ибо, можете не сомневаться, одно другого стоит.

Демуазель заткнула пальцами уши.

— Как странно, — думала Жюли, — она совершенно не желает меня слушать. И тем не менее, поскольку смерть освобождает от жизни, надо полагать, я не слишком ее любила. Поскольку моя смерть освобождает меня от других людей, выходит, я их не любила. Какое наслаждение покончить с собой, когда себя не любишь.

Теперь, когда она готова была исчезнуть, мир представлялся всего лишь огромной ловушкой, которую расставила жизнь. Все в нем твердило, что нужно жить, любое существо, летающее, плавающее, бегающее. Все, что пресмыкалось и копошилось на земле, хотело жить. Жизнь хлестала через край, при этом стремясь затаиться, укрыться, уцелеть, защититься.

— Господи, — недоумевала Жюли, — сколько стараний и уловок, чтобы только дожить до конца своего срока!

Она думала было повеситься. Она мечтала утопиться, набив карманы тяжелыми камнями, в течение нескольких дней она грезила о том, как броситься грудью на острую шпагу, в конце концов она остановилась на яде — такая смерть представлялась ей таинственной и загадочной.

— Имейте в виду, — заявила Жюли Эмили-Габриель, с которой решила обсудить последние подробности, — я твердо решила умереть, и желаю, чтобы никто мне в этом не мешал.

— Это ваше последнее решение?

— Да.

— Да исполнится ваша воля. Теперь, когда решение принято окончательно и никакие мои желания не могут повлиять на ваши, должна вам признаться, что очень хорошо понимаю вас. Я сама наполовину мертва, и, хотя тело мое двигается, а голова думает, внутри остался лишь пепел, как от пожара монастыря, а душа ушла вместе с Аббатисой. Я всего лишь механическое устройство в руках господина Исповедника, я живу, как если бы прежде меня не существовало. Я стою на краю пропасти, и до меня долетает пена страстей, что бушуют подо мной, и глаза наполняются слезами. Я жажду испытать отчаяние, что толкает вас оборвать последнюю связь с этим миром, ибо сама не испытываю ничего, кроме уныния, которое мешает мне умереть и не позволяет жить.

Они бросились в объятия друг друга, и самой грустной из них двоих была отнюдь не та, что собралась уходить. Слезы переполняли глаза Эмили-Габриель.

— Я хотела славы, вы мечтали о счастье, но в конце пути тот же крах и те же слезы. Я прошу вас — примите снадобье герцогини, там еще что-то осталось, вы погрузитесь в сон.

— Благодарю вас, — отвечала Жюли, — не стоит принимать слишком много мер предосторожности. Демуазель де Пари уже пообещала мне один состав собственного приготовления.

— Мы торжественно отметим ваш уход. Только назначьте день.

— Этим вечером.

— Я отдам распоряжения.


— Вы не находите, господин Исповедник, что душевные страдания более жестоки, нежели недуги телесные? — спрашивал Панегирист. — Некоторым образом, ими я интересуюсь куда больше. Боль Жюли нестерпима, потому что от нее нет лекарства, я во всяком случае такового не нашел.

— Она сама нашла.

— Смерть? Но ведь подобный поступок осуждается церковью; не обязаны ли мы сделать все, чтобы она оставила свои зловещие планы, и самим предоставить ей кончину, которую она желает. Я чувствую себя виновным, и, коль скоро нам предстоит принять во всем этом участие, я не могу отделаться от мысли, что, будь в нас самих чуть больше отчаяния, его меньше было бы у нее.

— Похоже, господин Панегирист, вы куда более, чем она сама, обеспокоены спасением ее души. Я подумаю об этом…


Исповедник отправился на поиски Сюзанны: не найдется ли в замке некоего порошка?

— Хочу наконец избавиться от крыс, они так досаждают мне по ночам.

Испуганная Сюзанна принесла ему пакетик.

— Отныне, — заверила она его, — вы не увидите ни одного крысиного хвостика.

Панегирист отправился разыскивать господина де Танкреда, жившего отшельником в пещере в лесной чаще. Одет он был в лохмотья, а на коленях держал борзую и гладил ее по голове.

— Что вы сделали со своими собаками?

— Кураж погиб в первом же сражении, Мир умер от старости, Правда ослепла. Мне осталась лишь Жалость, она не желает больше охотиться.

— Какая досада, и как, должно быть, вы несчастны! А как же, Месье, вы убивали животных?

— Есть много способов убивать. Можно убивать свинцом, стрелами, сетями, зубами. Еще я убивал их с помощью других животных: кабанов — собаками, змей — хорьками, птиц — соколами.

— А не известен ли вам какой-нибудь способ, более… мягкий?

— Ну, может быть, отравленная приманка.

— Расскажите-ка мне про такую приманку.

Никогда еще на самоубийцу не приходилось столько убийц.


Они все собрались в птичьем зале, который был разукрашен, как во времена самых пышных празднеств Герцога.

— А я и не помнила, — сказала Эмили-Габриель, — что птицы на гобеленах были мертвыми.

— Это потому, — ответила Сюзанна, — что вы видели их лишь в самом начале, когда Герцогиня хоть немного, но еще любила жизнь. Она желала, чтобы из этой залы сделали вольер, а потом мы связали им крылья, закрыли глаза, как на натюрмортах с дичью, что, в сущности, не так уж плохо для столовой, даже для кающихся грешников.


Вошла Жюли, нарядно одетая, в платье с открытой грудью, напудренная и нарумяненная до ушей.

— Прошу простить меня, — сказала им она, — мне хотелось появиться в нарядном платье с нашитыми бриллиантами, но Демуазель де Пари, так удивившая всех своим внезапным отъездом, оказывается, забрала их с собой. Эмили-Габриель, не согласитесь ли вы отдать мне свой, вы ведь знаете, это всего на несколько часов.

— Но это не бриллиант.

— Ну, не знаю, как вы называете эту большую жемчужину, которую вы носите на ленточке, этот хрустальный шар, который я видела на груди Аббатисы, этот драгоценный камень, что был изображен на картине на груди у Девы.

— Это Большой Гапаль, — вмешался Панегирист.

— Бриллиант или Большой Гапаль, дайте мне его, Эмили-Габриель; хотя бы сейчас, в двух шагах от смерти, повесив его себе на грудь, я могла бы вообразить, что я святая дева, достойная аббатиса, добродетельная монахиня.

— Возьмите его, — сказала Эмили-Габриель, — тем более что он стал таким непривлекательным, с тех пор как я получила его, он холодит мне сердце, истощает тело, поглощает весь свет, все шумы и все запахи. Он словно мстит, что оказался заброшен во время моей болезни, но сейчас я не могу ответить на его призыв, я еще слишком слаба. О, моя прекрасная Жюли, мне бы хотелось сделать для вас в тысячу раз больше, отдать вам свою душу, доверить сердце.

И когда она повесила ленту с Большим Гапалем на шею Жюли, Панегириста охватил бесконечный восторг, он почувствовал, как ангелы, притягивая его к Жюли, возносят его к небесам.

— И как вы меня находите в роли аббатисы? — спросила Жюли.

— Дело сделано, — наклонился Исповедник к Сюзанне, — мы присутствуем при величайшем богохульстве, мы стоим у врат святотатства. Господин Панегирист обладает странным свойством путать порок с добродетелью, поразительная способность вечно попадать пальцем в небо. Говорю вам, эта церемония отвратительна, и, дабы сопротивляться ее мерзости, необходимо все совершенство Эмили-Габриель.

Жюли попросила выпить, потому что хотела, чтобы ей стало весело. На это Исповедник ответил, что это прекрасная мысль, ибо необходимо развеять черную меланхолию. Он сам подал ей рюмку ликера. А господин Панегирист пожелал, чтобы она попробовала вино, название которого он держал в тайне и которое, по его убеждению, весьма подходило для тяжелых моментов в жизни. Жюли нашла его превосходным и захотела пить его по очереди с ликером Исповедника, полагая, будто эта смесь, способствуя большему опьянению, лучше подготовит ее к роковому исходу. Она пила большими глотками, запрокинув голову. И рассказывала о празднествах, которые задавал Принц и которые длились ночь напролет.

— Всю ночь пить и есть? — удивилась Эмили-Габриель.

— …Кататься под столом, изменять самойизмене и быть неверной самой неверности. Переворачивать все вверх дном, передвигаться задницей кверху, падать навзничь и ничком. Делать все шиворот-навыворот и выворот-нашиворот. Праздновать Пасху до Вербного воскресенья, ставить телегу впереди лошади.

— Так вам подавали кофе до обеда, а закуски вместо десерта? — спросила Сюзанна, которая не в силах была постичь распорядка подобных пиршеств.

— Мы ели десерты, а вот закуски уже не лезли в глотку, и мы отдавали их тем, кому их всегда не хватает, и которые обжирались, сидя под столом, набивая рты и животы.

Она вспомнила про эликсир молодости, присланный ей Принцем.

— Я хочу выпить его весь, — заявила она, — ведь чтобы омолодить смерть, его понадобится много.

Я поднимаю стакан, — сказала Жюли, — за эту жизнь, которая убила меня, — и воскликнула во весь голос: — Да здравствует смерть!

Она упала.

Все бросились к ней, полагая, что она мертва.

— Слава небесам, жива, — сказал Панегирист, приложив два пальца к шее, на то место, где билась тоненькая жилка.

Ее положили на подушки. Кормилица принесла одеяло.


— Нечего здесь оставаться, — сказал Исповедник, подталкивая Эмили-Габриель к двери, ведущей в соседнюю комнату, — это зрелище вас недостойно. Вам только что, — продолжал он, придвигая к камину два глубоких кресла, — довелось увидеть самую презренную из всех смертей, какую только могут ниспослать небеса, — смерть развратницы. Не позволяйте, чтобы воспоминание об этой сцене отяготило вашу душу, и пусть эта презренная девица, сгинув в преисподней, избавит землю от миазмов зла, что она распространяла, и да пусть ваша святость воссияет во всем величии.

— Святость, господин Исповедник, вы просто преследуете меня этим словом, вы произносите его всегда, стоит мне что-то сказать, заплакать или просто пошевелиться, а я его не понимаю.

— Именно так и распознается истинная святость — ее не осознают. Но, с другой стороны, не стоит и слишком мешкать, ибо если не признать ее вовремя, может случиться, что с ней свыкаются, и она рассеется в воздухе так, что в какой-то момент станет совсем не видна.

Раздался страшный крик.

— Что это? — воскликнула Эмили-Габриель, резко выпрямившись и прижав ладонь к животу.


— Мадемуазель Жюли больше не желает умирать, — объявил взволнованный Панегирист, — она требует противоядия.

— Противоядия?

— Скажите ей, что такового не существует, — раздраженно сказал Исповедник, — и велите, чтобы она прекратила свои капризы. Что с вами, дитя мое? — спросил он у резко побледневшей Эмили-Габриель. — Небольшое недомогание?

— Нет, Месье, сильная боль.

— Скорее сюда, — позвала прибежавшая за помощью Сюзанна, — ноги у нее просто ледяные, руки дрожат, лоб покрыт испариной, началась рвота…

— Замолчите, дочь моя, — оборвал ее Исповедник, — видите, вы же нам мешаете. Закройте дверь.

Крики возобновились, но слышно было, что несчастной уже не хватает дыхания.

— О! — стонала Эмили-Габриель.

— Когда выходит дьявол, — объяснял Исповедник, — самое главное — изгнать его из тела, а он цепляется, не желает выходить, при этом всегда бывает очень больно.

— Какие ужасные крики, ни у одного животного я никогда ничего подобного не слышал.

— Крики — это отличительная особенность человека, животным свойственно молчание, а если говорить о людях, то громче всех кричат проклятые. Заткните уши.

— Я слышу в глубине собственного сердца и крики Жюли, и мольбы Сатаны. Я страдаю и за нее, и за него.


Просунувшись в приоткрытую дверь, Кормилица сообщила:

— Она сейчас прямо как маленький ребенок, ей страшно в темноте, больно, она рыдает.

— Да оставите же вы наконец нас в покое! — воскликнул Исповедник. — В то время как та, другая, рожает дьявола, Мадам производит на свет свою святость!

И добавил, повернувшись к Эмили-Габриель:

— Заклинаю вас, Мадам, оставьте ад, для вас существуют лишь Господь, Рай и Святые!

— Я не могу больше это выносить, — бормотала Эмили-Габриель, — такая боль…

да, боль, которая отпускает по мере того, как сильнее становятся крики, боль, которая через несколько мгновений превращается

… в радость.


— Аллилуйя! — воскликнул Панегирист, широко распахивая дверь, — у нас появилась святая… В самый последний миг, когда все, казалось, было потеряно, когда телесная боль уносила душу и сердце, я увидел, как с небес спускается Ангел, он укротил Дьявола и сбросил его, скованного цепями, на дно пропасти, а Большой Гапаль вспыхнул, как Неопалимая Купина тысячью серебряных звезд, тысячью золотых роз, они омыли рот и глаза Жюли сияющим светом и увенчали ее голову огненным нимбом. В своей сияющей славе она казалась кристальным источником.

Большой Гапаль вернулся к вам, Мадам, — добавил он, протягивая прекрасный бриллиант Эмили-Габриель, — он еще сияет отблеском чуда.

Примечания

1

Азенкур — селение южнее г. Кале (Франция). В октябре 1415 года во время Столетней войны английские войска Генриха V разгромили большее по численности французское войско.

(обратно)

2

Так называли Фенелона (1651–1715), автора романа «Телемах».

(обратно)

3

Остров Бурбон — прежнее название острова Реюньон.

(обратно)

4

Пальмира — древний город, оазис в Сирийской пустыни, центр караванной торговли и ремесел.

(обратно)

Оглавление

  • Действующие лица:
  • ЗИМА
  •   1 РОТ
  •   2 ПЕРО
  •   3 НОГИ
  •   4 HOC
  •   5 ГАЛЕРЕЯ ЛЬВИЦ
  • ВЕСНА
  •   6 ДУХ ИЗЫСКАНИЯ
  •   7 ДУХ ГЕОМЕТРИИ
  •   8 ВКУС СЧАСТЬЯ
  •   9 ДУХ ИЗЯЩЕСТВА
  •   10 КУПАЛЬНЯ АББАТИСЫ
  • ЛЕТО
  •   11 ОБРЯД СУМЕРЕК
  •   12 ГОСПОДИН ДЕ ТАНКРЕД
  •   13 ПАДЕНИЕ
  •   14 СМЕРТЬ АББАТИСЫ
  •   15 БОЛЬШОЙ ГАПАЛЬ
  • ОСЕНЬ
  •   16 УНЫНИЕ
  •   17 МАДЕМУАЗЕЛЬ ЖЮЛИ
  •   18 ИЗГНАНИЕ
  •   19 НЕОБЫКНОВЕННОЕ НЕСЧАСТЬЕ
  •   20 НОВЫЕ НЕБЕСА
  • *** Примечания ***