КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Аальхарнская трилогия. Трилогия (СИ) [Лариса Петровичева] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Лариса Петровичева


Аальхарнская трилогия. Трилогия


Роза и свиток


Глава 1. Аметистовый перстень


— Ну, сын мой, достиг ты таких высот, что выше некуда, — сказал отец Гнасий, разливая по бокалам вино из монастырских подвалов. Благородный напиток имел насыщенный рубиновый цвет и фруктовый аромат с едва заметной ноткой горечи, свойственной всем южным винам. — Выпьем!

Шани послушно осушил бокал. Вина, пусть даже и такого хорошего, он не любил. Отец Гнасий налил еще и взглянул на своего духовного сына с лукавой искоркой в глазах. До него давно уже доходили добрые известия о том, что Шани Торн, скромный послушник северного монастыря Шаавхази, делает головокружительную карьеру в столице, известен по всему Заполью благочестием, смирением и искренней верой и пользуется репутацией чуть ли не святого. Впрочем, того, что его духовный сын распоряжением владыки Миклуша будет назначен деканом инквизиции — по сути, третьим человеком в государстве — отец Гнасий все-таки не ожидал.

— Рассказывай, птица Заступникова, каким образом так высоко взлетел.

Шани замялся и смущенно опустил глаза. Говорить о себе он не любил, тем более, что молва людская справлялась с этим гораздо лучше него. А людские языки в Аальхарне были длинными: разговоры о том, чем занимаются ближние, составляли основную часть досуга всех слоев общества от мала до велика.

— Да ничего особенного, отче, — ответил Шани. — Как вы и учили, делал свое дело со смирением и любовью к Заступнику и людям.

Отец Гнасий довольно улыбнулся, затем протянул руку и, взяв кочергу, поворошил ею дрова в камине. В зале сразу же стало теплее и уютнее. Отблески огня побежали по стенам, озаряя гобелены, расшитые историей Страстей Заступниковых, и старинные иконы, играя золотыми искрами на корешках множества фолиантов в книжном шкафу и рассыпаясь брызгами по витражу в окне. Шани вдруг подумал, что запомнит этот вечер навсегда.

— Хвалю, — произнес отец Гнасий, и в его голосе уже не было прежней доброжелательной мягкости. — Но ты должен накрепко запомнить одну вещь, Шани. Пост декана инквизиции — это не только великая честь, но и огромная ответственность. Я понимаю, почему ты не рассказываешь мне подробностей о своей столичной жизни. Правильно делаешь. Я и сам могу рассказать о тебе не хуже.

Шани опустил голову так низко, что уткнулся подбородком в грудь. Эта привычка водилась за ним с детства — когда парнишка не мог пробиться сквозь дремучие дебри богословских трактатов, то также опускал голову, смиренно готовясь принять щелчок в наказание. Отец Гнасий усмехнулся и погладил его по взлохмаченным светлым волосам.

— Ты органически не способен на подлость. Но при этом умудрился пройти такую шкуродерню по пути к аметисту, что знай себе держись и не падай. Я прекрасно понимаю, что настолько высокий пост дается не за праведность и не за добродетель. Отнюдь. И это только начало, сын мой. Дальше тебя ждет горечь предательств и обид, переменчивое настроение власть предержащих и десятки тех, кто будет следить за каждым твоим шагом и подстерегать удачный момент для толчка в спину. Готов ли ты к этому?

— Да, готов, — быстро ответил Шани — быстрее, чем ожидал отец Гнасий. Настоятель в очередной раз подумал, что вырастил этого мальчика, но так и не познал его души: там навсегда осталась глубочайшая, непроницаемая тайна. Возможно, Заступник хранил от ее постижения — некоторые секреты способны убивать.

— Хорошо, — кивнул отец Гнасий. — Отдохни и подумай еще, я тебя не тороплю.

Шани кивнул и откинулся на спинку кресла. Ему и в самом деле надо было отдохнуть: он домчался сюда из столицы за двое суток, загоняя лошадей и не тратя времени на сон и покой. Отец Гнасий тоже устроился поудобнее и взял в руку свой бокал.

— Отче, расскажите, как вы меня нашли, — попросил Шани. Отец Гнасий улыбнулся: эта история с давних времен служила для Шани чем-то вроде любимой сказки на ночь.

— Я помню этот день так, словно он был вчера, — сказал отец Гнасий: он тоже любил этот рассказ. — Да и погода была такая же, как вчера: осень, дождь, слякоть, листья под ногами… Я возвращался из поселка — ходил читать отходные молитвы по умирающему. Был уже поздний вечер, кругом сгустилась тьма, и я шел к монастырю осторожно и медленно, чтобы не сбиться во мраке с дороги. Но внезапно по небу разлился сиреневый огонь, и стало светло, как в самый ясный полдень, однако это был ледяной, беспощадный свет. В нем не было ничего, присущего нашему грешному миру — это был свет горний, известный нам из молитв и откровений святых подвижников. Я упал на колени и стал молиться Заступнику, прося пощадить мою душу, если это все-таки соблазн Змеедушца — но небесное знамение прекратилось так же внезапно, как и началось. Снова стало темно, снова пошел дождь, а я выпрямился и увидел на дороге тебя. Минуту назад на том месте никого не было. Ты сидел в грязи и смотрел по сторонам, словно не мог понять, как попал в это место. Я подошел ближе, теряясь в догадках: кто же ты такой, и откуда взялся?

— А потом вы увидели цвет моих глаз, — едва слышно произнес Шани. Отец Гнасий кивнул и посмотрел на духовного сына: его глаза были насыщенно сиреневыми. С годами их буйный оттенок несколько поблек, но аметистовый взгляд по-прежнему производил значительное впечатление, особенно на тех, кто встречался с Шани впервые.

— Да, — сказал отец Гнасий. — И я внезапно понял, что мне нечего бояться — словно Заступник шепнул мне на ухо, что ты никому не причинишь вреда. Я спросил у тебя, кто ты и как тебя зовут, и ты заговорил на странном отрывистом наречии, похожем на говор варваров с Дальнего Востока, а потом заплакал.

— И вы взяли меня за руку и отвели в монастырь, — задумчиво откликнулся Шани, словно пребывая умом и сердцем в событиях пятнадцатилетней давности. Он будто снова брел под дождем за отцом Гнасием по раскисшей осенней дороге к резной громадине монастыря и пытался о чем-то рассказать ему на незнакомом языке.

— Ты был ужасно голодный, — улыбнулся отец Гнасий. — Я подумал, что если у всех посланников Заступника такой славный аппетит, то монастырских запасов нам точно не хватит. Потом ты заболел и несколько дней пролежал в горячке. А я написал письмо в столицу, рассказал о сиреневом зареве и о тебе. Заступник ведь явил чудо, и я не смел его сокрыть. Это хуже, чем ересь.

Вспомнив о полученном письме с добрым десятком печатей, отец Гнасий и Шани одновременно усмехнулись. Ответ из инквизиционного трибунала и патриаршей канцелярии был, строго говоря, вполне предсказуем. Столичные власти сочли, что монахи на своих северах допились до зеленых кизляков, а если настоятель Шаавхази еще раз решит выдавать своих незаконнорожденных детей за Заступниковых посланников, то будет отлучен от сана и отведает крепких плетей, которые научат его уму-разуму.

— А потом я научился говорить, но все равно не смог сказать ничего толкового, — с грустью произнес Шани. Отец Гнасий ободряюще похлопал его по руке.

— Заступник милостив. Однажды ты вспомнишь, кто ты и где твой настоящий дом.

Сиреневые глаза словно заволокло легкой дымкой. Отец Гнасий подумал, что Шани на самом деле прекрасно все помнит и знает — только предпочитает хранить молчание.

Что, если все эти годы он принимал порождение Змеедушца за дитя Заступника? От этой неожиданной мысли отец Гнасий вдруг ощутил мгновенный холод, охвативший его тело.

— Сейчас мой дом здесь, — промолвил Шани с искренней глубиной, и эта сердечность словно обогрела настоятеля. — Но душа и долг зовут меня дальше. Отец Гнасий, вы дадите мне благословение на должность декана?

— Дам, — кивнул настоятель. — Ты привез то, что нужно?

Шани утвердительно качнул головой и извлек из внутреннего кармана видавшего виды камзола небольшую деревянную шкатулку. Открыв ее, отец Гнасий увидел изящный серебряный перстень с аметистом и письмо на собственное имя. Взломав печати, он прочел, что владыка всеаальхарнский Миклуш запрашивает его благословения на то, чтобы Шани Торн, брант-инквизитор и послушник монастыря Шаавхази, занял почетную и многотрудную должность декана инквизиции. Отложив письмо, отец Гнасий взвесил перстень на ладони и сказал:

— Эта вещь, сын мой, есть знак твоего вечного и добровольно изъявленного обручения с истинной верой. Готов ли ты служить Заступнику, карать его врагов и нести невеждам свет его знания? Трижды и три раза спрашиваю: готов ли?

— Трижды и три раза отвечаю: готов, — глухо откликнулся Шани.

— Готов ли ты терпеть нужду, болезни и горечь ради вечного торжества его Истины и Славы?

— Готов.

Отец Гнасий взял Шани за правую руку и надел перстень на безымянный палец. Обряд завершился, и несколько томительно долгих минут они молчали; затем настоятель обвел Шани кругом Заступника и сказал:

— Вот и все, ваша неусыпность. Поздравляю с принятием чина, примите мое последнее благословение. Теперь по сметам о рангах в духовной иерархии вы стоите намного выше меня.

— Мы служим одному господину, отче, — произнес Шани и благодарно сжал его руку. — Спасибо вам.



* * *


— Ничего личного, Саша, — мачеха ему обворожительно улыбнулась и провела ладонями по округлившемуся животу, — но я хочу освободить твое место для них.

Солнечные лучи, падая сквозь листву яблонь маленького сада, искрились в ее рыжих волосах, собранных на затылке в модную прическу. Саша смотрел на нее и не понимал, почему фигура молодой женщины размазывается и растекается перед глазами. Потом понял — это просто слезы. Он плачет и кусает губы, стоя на самом краю старинного табурета. Тонкую шею Саши охватывала петля, и веревка утекала куда-то вверх, в яблоневый цвет.

— Он не поверит, — проговорил Саша, стараясь, чтобы голос звучал ровно. Не хватало еще, чтобы эта дрянь увидела, насколько ему больно и страшно. Табурет выскальзывал из-под ног, и мир Саши, ставший в одно мгновение невообразимо зыбким, словно скользил по волнам, то вверх, то вниз. — Он ни за что тебе не поверит!

Мачеха обошла вокруг табуретки, пристально рассматривая пасынка. Каждый день, стоило Максиму Торнвальду, Сашиному отцу, отправиться на работу в Университет, она неуловимо легким и опасным движением отправляла в шею Саши микроиглу с ядом: на несколько минут он, наполовину парализованный, терял возможность шевелиться и сопротивляться, а мачеха накидывала на его шею петлю и пристраивала на табурете так, что он едва мог устоять на неверном сиденье, которое так и норовило выскользнуть из-под ног.

— Отчего же, — усмехнулась мачеха. — Типичное подростковое самоубийство. Ты обожал мать и так и не сумел смириться с ее смертью и скорой женитьбой отца. Максим это переживет, уверяю тебя.

— Сука, — всхлипнул Саша. — Тварь проклятая.

Мачеха посмотрела на него, задумчиво наматывая на палец рыжий локон. Солнечные лучи путались и искрились в волосах — и это было красиво. Смертельно красиво.

— Не ругайся, — промолвила она. — Это очень невежливо. Хотя мертвецу должно быть все равно.



* * *


Теперь можно было не торопиться, рискуя на полном ходу сверзиться с лошади и сломать шею, свалившись в канаву. После дня пути под дождем Шани устроился на ночлег в одну из десятков мелких таверен, рассыпанных вдоль Пичуева тракта и посвятил вечер отдыху возле камина, воспоминаниям и размышлениям.

Отец Гнасий был прав. Шани все помнил. Он вообще редко что-либо забывал: вот и теперь давний весенний день всплыл в его памяти во всех красках, звуках и ощущениях. Вот только кому от этого легче, хмуро подумал Шани и принялся рассматривать сиреневую глубину в аметисте своего перстня. Извивы серебра в точности повторяли мотивы аальхарнских обручальных колец; впрочем, вступать в брак по-настоящему Шани уже не придется.

— Ну и хорошо, — сказал он вслух. — Максим Торнвальд в свое время женился, и к чему это привело?

Аметист едва заметно потемнел, словно нахмурился, не понимая, что происходит, и на каком языке говорит его новый хозяин. Не объяснять же ему, что где-то далеко-далеко есть планета Земля, и на одной шестой части тамошней суши в ходу как раз тот самый русский язык, который отец Гнасий сравнил с речью дальневосточных варваров…

— Ничего общего, кстати говоря, — Шани поправил перстень и смахнул с камня невидимую пылинку. Зачем задумываться о прошлом, когда и в настоящем у его неусыпности декана всеаальхарнского хватает хлопот и забот? Шани поудобнее устроился в кресле и стал прикидывать дела на ближайшее время. К привычной работе в инквизиции и академиуме добавятся гражданская цензура и забота о духовном воспитании принца и принцессы. Придется ходить в театры и вычеркивать из пьес намеки на ересь и вольнодумство — а актеры и режиссер будут смотреть на него с почтительным страхом и мысленно посылать самые невероятные по изобретательности проклятия. Придется наставлять наследную чету на путь добродетели — Луш, засидевшийся в принцах и уставший ждать корону примется по-простому предлагать выпить, а принцесса Гвель, не приученная дворцовым воспитанием говорить без спроса и позволения, просто станет смотреть на него огромными голубыми глазами…

— Мило, — сказал Шани. — Очень мило.

…Свет с трудом проникал в маленькое пыльное окошко чулана. Саша смотрел, как серые лучи выхватывают из мрака то высокие отцовские сапоги для рыбной ловли, то ящик со старыми, еще бумажными книгами, которые уже давно пришли в негодность, а выбросить рука не поднималась, то мешок с игрушками Саши, который убрала сюда еще мама, когда сын пошел в школу. Саша лежал на полу, вслушиваясь в нестерпимую боль во всем теле, и пытался понять, что же ему делать дальше.

Табуретка все-таки вырвалась из-под ног, и он повис в петле, захрипев и забившись от боли и ужаса. Мелькнула мысль о том, что рыжая дрянь победила — но тут веревка, много-много лет пролежавшая в чулане и успевшая подгнить, подвела мачеху и оборвалась. Саша рухнул на землю и, жадно глотая воздух, понял, что еще повоюет.

— Ах ты ублюдок!

Сияющая сковородка мачехи — она предпочитала готовить еду самостоятельно, без использования кухонных роботов и нанофабрикатов — ударила Сашу по лицу. Нос противно хрустнул, а мачеха ударила еще, и еще. Скрывать свое разочарование она не собиралась.

— Паскуда малолетняя! Ну ты получишь у меня!

Куда подевалась рафинированная красавица, в обществе которой Максим Торнвальд блистал в высшем свете столицы! Сейчас это была растрепанная злобная бабища, у которой вместе со злополучной веревкой оборвались все планы.

— Помогите! — крикнул было Саша, но вместо крика у него вышел булькающий хрип. Новый удар; Саша показалось, что голова сейчас расколется. Кровь из рассеченной брови заливала глаза.

— Кричи, кричи, — прошипела мачеха. — Громче кричи, хрен тебя кто услышит.

Ну конечно, подумал Саша, она включила шумоизоляцию на дом. Хоть обкричись, никто не придет… Мачеха нанесла еще один удар, и Саша рухнул в спасительную темноту.

Итак, он заперт в чулане, а на теле живого места нет, словно он превратился в сгусток пульсирующей боли. Саша дотронулся до носа, и боль вспыхнула яркой белой звездой с острыми лучами. Отец придет с работы и отведет Сашу в клинику, а когда они вернутся домой, то этой дряни тут уже не будет. Уволокут ее в участок, в камеру, будет знать свое место…

Саша глухо застонал и едва не рассмеялся от внезапного понимания, что никогда ничего такого не случится. Мачеха для этого слишком умна. Она наверняка давным-давно приготовила для отца совершенно правдоподобную историю, в которой кругом виноват один только Саша, а она, как обычно, была к нему очень добра, стараясь подружиться с сиротой и заменить ему мать… А отец, который в последнее время и так не слишком ласков со старшим сыном, будет полностью на ее стороне. Кадетский корпус, о котором Максим Торнвальд обмолвился пару дней назад и о жестоких порядках в котором ходили самые невероятные слухи, станет для Саши новым домом, а в его прежней комнате поселят новорожденных близнецов. Все.

Серые лучи скользили по завалу вещей в чулане. Вот удочка, которую Саше подарил дедушка, вот старый плюшевый медведь с одним глазом, с которым еще отец играл, вот складной мангал для поездок на природу, а вот рукоять старинного топора, которым прадед, предпочитавший столице пасторальную сельскую жизнь, рубил дрова для камина… Мачеха не знала, что в чулане есть топор. А Саша знал.

…потом он почувствовал озноб и, выронив из ослабевшей руки окровавленный топор, соскользнул на ковер и съежился, пытаясь удержать тепло. Накатившая волна одиночества и пустоты была тяжелой и душной, словно ватное одеяло; Саша провел ладонью по щеке, смахивая слезы, и произнес:

— Телефон. Связь с полицией.

Раздался мелодичный звон соединения, и в комнате прозвучал уверенный мужской голос.

— Лейтенант Петренко, дежурная часть, слушаю вас.

— Меня зовут Саша Торнвальд, — промолвил Саша и не услышал себя. — Васильевский остров, шестая линия, дом восемь. Приезжайте, пожалуйста, поскорее.

— Что случилось, сынок? — встревоженно спросил лейтенант. Саша шмыгнул носом и ответил:

— Приезжайте скорее. Я убил свою мачеху.

Приехавшая полиция первым делом сняла с него побои и оценила полосу от веревки на шее. Саша безучастно рассказал им обо всем, что случилось днем и случалось раньше, и с тем же равнодушием подписал свои показания. Скрывать ему было нечего. Тело мачехи забрали в морг, а Сашу повезли в судебное отделение. Один из полицейских, смотревший на замордованного подростка с искренним сочувствием, сказал, что статью дадут легкую, и после всего, что ему пришлось пережить, Саша отделается подростковой психиатрической клиникой или детской колонией. Три года максимум. Саша слушал полицейского и думал, знает ли уже отец обо всем, что случилось.

Отец Гнасий был прав, не догадываясь о своей правоте. Шани прекрасно все помнил. Сейчас, сидя в кресле возле камина, он впервые в жизни захотел напиться так, чтобы забыть минувшее навсегда, вычеркнуть из памяти и никогда не вспоминать ни взгляда отца в зале суда, ни вынесенного приговора, ни ссылки сюда — на самую окраину вселенной. За окнами шел дождь, и мутные желтые глаза фонарей напрасно таращились сквозь водяную сеть, силясь разглядеть хоть что-то.

И чем еще заниматься в такую погоду, кроме выпивки и воспоминаний?

Шани поднялся с кресла и энергично повел плечами. Трактирщик внизу наверняка еще не спит, и у него найдется пара бутылей крепкого. Чтобы хотя бы на время скрасить существующее положение вещей, этого хватит с лихвой.



* * *


Выпускной курс академиума инквизиции в составе шестерых бойких, энергичных и самоуверенных молодых людей с увлеченностью и искренним пылом допрашивал ведьму. Судя по звукам, доносившимся из допросной, к дыбе прибегать не пришлось: ведьма предпочла развязать язык сразу же, при первом взгляде на пыточные инструменты. Шани присел на табурет в предбаннике и, незамеченный, стал слушать. Речь шла об оргиях на шабаше, и Шани невольно пожалел о целомудрии своих воспитанников, что внимали таким речам, которым место разве что в борделе.

Впрочем, молодые люди не жаловались, а с интересом ловили каждое слово.

— И тогда демон разложил меня на навозной куче, — повествовала ведьма с интонациями, что сделали бы честь ведущей театральной актрисе, — и отъестествовал самым жестоким образом. Дважды. А срамной орган у него был в четыре локтя длиной!

Юные инквизиторы дружно присвистнули и удивленно зашептались. Шани прикинул: такой орган доставал бы ему до щиколотки. Смешно. Он поднялся с табурета и прошел в допросный зал. Дыба действительно не использовалась: ведьма упоенно рассказывала о своих приключениях, будучи просто прикованной к стене — естественная поблажка для тех, кто желал чистосердечно и искренне сознаться в грехах.

За всю практику Шани таких находилось очень и очень немного. А практику за десять лет работы в инквизиции он составил весьма обширную.

— Ответь, женщина, — сурово произнес Шани, — было это с тобой как во сне или как наяву?

Академиты обернулись на голос и радостно заулыбались: они искренне любили своего наставника за ум, доброту, знания и определенную снисходительность к обычным проделкам юности. Ведьма выпучила глаза и замогильным шепотом произнесла:

— Истинно как наяву, ваша милость! Истинно!

Шани усмехнулся и выразительно произнес:

— По Допросному кодексу инквизиции в случаях сношений с демонами первым делом следует проверить ведьму на предмет виргинального состояния. Проверяли?

Академиты смущенно пожали плечами. Староста курса Ванош принялся шуршать листками приписных свидетельств, и вдруг на его щеках вспыхнул стыдливый румянец.

— Невинна, — произнес он и едва не выронил листки. До этого шептавшиеся академиты умолкли и опустили головы. Шани обвел их взглядом и сказал:

— Ну сами-то подумайте. Разрывов внутренних органов нет. Старая дева. Фантазии взыграли не на шутку, только и всего. И средство от них — срочно замуж. Всю одержимость как рукой снимет.

На растерянных и несчастных академитов было жалко смотреть. Михась, приехавший на обучение из загорского захолустья, здоровущий упрямец, похожий на бычка, не пожелал сдаваться и произнес:

— А в посланиях Филикта сказано, что одержимость уже есть ересь, ибо Заступник не отдаст истинно верного на откуп злу. Тут богохульством пахнет.

— Тут пахнет тем, что кое-кто в бане две седмицы не был, — парировал Шани: Михась действительно не слишком любил водные процедуры и сразу же надулся, став еще больше похожим на крупнолобого упрямого теленка. — Ваша задача — искренне служить Заступнику и выявлять ересь и богохульство. Но ваше рвение не должно застить вам глаза и превращать в слепцов, которые не видят, что идут в яму. И так уже разговорчики разные ходят…

— А мы этим разговорщикам язычки-то поотрезаем! — звонко воскликнул Хельгин и радостно улыбнулся. Шани улыбнулся в ответ и дружеским жестом приобнял его за плечи.

— Ты на ком жениться-то будешь, если всем языки поотрезаешь? — спросил он. Академиты дружно расхохотались, а Хельгин подарил Шани сердитый зеленый взгляд из-под пушистых темных ресниц. — Ладно я, уже погиб для семейной жизни, ну а вы-то…

Академиты некоторое время с восторгом рассматривали аметистовый перстень на правой руке наставника, а затем Михась радостно воскликнул:

— Ура! Декану Торну тройное ура! — и допросная потонула в радостных возгласах. Даже ведьма заулыбалась, поняв, что ничего дурного с нею не сделают. Шани смущенно кивнул своим мыслям и велел академитам отправляться в аудиторию на лекцию — а перед этим поблагодарить многоуважаемую девицу Керр, добровольную помощницу сыскного отдела, которая столь талантливо изображала одержимую. Академиты разочарованно вздохнули — опять тренировка, опять ненастоящая еретичка — и подались из допросного зала. Хельгин задержался, помогая Шани освобождать мнимую ведьму, а потом, когда девица Керр поклонилась и убежала приводить себя в порядок, негромко промолвил:

— Наставник, я так рада, что вы вернулись.

— Рад, — поправил Шани. — Ты рад.

Хельгин — точнее сказать, Хельга — кивнул. О том, что стройный темноволосый паренек на самом деле очень миловидная девушка, Шани догадался сразу же, увидев новый инквизиционный набор. То, что обманщицу до сих пор не разоблачили, было для него загадкой, достойной всяческого удивления. А тогда, три года назад, он оставил ложного сына запольского купца после занятий и, не обинуясь, приказал снимать штаны, укладываться на лавку и принимать порку за нечаянно надорванную страницу учебника. Хельгин разрыдался и пал в ноги, обещая сделать все, что угодно, когда угодно и каким угодно образом, лишь бы его тайна не была открыта. Шани подумал, прикинул возможные последствия лично для себя и согласился.

— А вы нас не бросите? — спросила Хельга, выходя следом за Шани из допросной и направляясь к лестнице, ведущей к лекционным залам. — Теперь же вы декан, и все такое…

— Не брошу, — заверил ее Шани. — Ваш курс доведу до выпуска, а там видно будет. А у тебя все те же планы?

Хельга пришла в инквизицию по одной-единственной причине: желая отомстить владетельному сеньору родного поселка, который лишил ее матери — несчастная женщина повесилась, не вынеся постоянных домогательств сластолюбца. Обвинение в ереси было для Хельги единственным способом расквитаться: когда она рассказала об этом Шани, то он решил, что здесь есть определенный смысл. Права дворянства в Аальхарне доходили до немыслимых высот, и по большому счету золотое сословие считалось только с государем и инквизиционным трибуналом — все прочие для благородных господ значили много меньше плевка в дорожной пыли.

Хельга мечтала о том, что закончит курс, получит документы, подтверждающие ее полномочия, и отправится в родной поселок, где первым же делом устроит сеньору свидание с дыбой. На занятиях по мастерству убеждения — проще говоря, способам пыток — она была одной из лучших учениц. Зная историю Хельги, Шани понимал, что на ее месте поступал бы так же.

— Те же, — серьезно промолвила Хельга и посмотрела на Шани проникновенно и грустно. — Я от своего не отступлюсь, вы же знаете…

Возле аудитории Шани терпеливо поджидал гонец с письмом от государевой фамилии на имя новоиспеченного декана. Шани взломал печати и прочел, что принц Луш будет счастлив видеть его нынче вечером на семейном приватном рауте: двадцать два человека, самый близкий круг. Видимо, выражение его лица изменилось, потому что Хельга встревоженно спросила:

— Дурные новости?

— Нет, — усмехнулся Шани и подтолкнул ее к лекторию. — Просто новые обязанности.



* * *


— А где вы родились, ваша неусыпность?

Вечерний светский раут у принца напоминал собрание старых приятелей-выпивох, которые никогда не упустят случая пропустить стаканчик-другой. Луш в компании министра обороны и двух генералов со вкусом и почтением отдавал должное вину из отцовских погребов, группа молодых фаворитов из ближнего круга бурно и со знанием предмета обсуждала смуглые ляжки некоей Мардины, в углу дремала сводня Яравна, периодически бросая на фаворитов острый взгляд из-под густо накрашенных ресниц, а принцесса Гвель занималась тем, что вышивала цветок, не глядя на пяльцы. Цветок получался похожим на паука; Шани задумчиво наматывал на палец алую нитку и думал о том, что принцессе наверно не очень-то сладко живется в браке.

— На севере, ваше высочество, — произнес он. — Я рано потерял родителей и воспитывался в монастыре.

Гвель посмотрела в сторону супруга, который слушал очередную военную байку чуть ли не с раскрытым от удивления ртом, и сказала:

— У вас интересный выговор, — игла в очередной раз вонзилась в одно и то же место вышивки, и принцесса смущенно произнесла: — Это ничего, что я так по-простому с вами говорю?

— Говорите так, как вам нравится, — постарался Шани приободрить ее. — Я ценю искренность, а не куртуазность.

Гвель вздохнула и убрала вышивку в сумочку для рукоделия. Нитка в пальцах Шани разорвалась окончательно.

— Наверно, из меня получится плохая государыня, — негромко промолвила Гвель, словно говорила сама с собой. — Жене ведь положено слушаться мужа, ценить его и уважать…

Шани снова взглянул в сторону принца. Тот увлеченно опустошал уже седьмую кружку пенного южного вина. Да, пожалуй, принцессу в чем-то можно и понять: трудно ценить и уважать такого мужа, который напивается до зеленых кизляков и, по слухам, недурно проводит время в компании фрейлин. Хотя в последнем аспекте Шани очень сомневался — Луш явно предпочитал выпивку женскому полу.

— Я вижу, что вам очень одиноко, — сказал Шани. — У вас нет здесь близких людей, а занятия, положенные принцессам по достоинству, наводят на вас страшную скуку. Вышивка вас не интересует, а книги из библиотеки, назначенные для просвещения благородных девиц, нагоняют на вас нешуточную зевоту.

Гвель посмотрела на него так, словно увидела впервые. Шани заметил, что на бледном кукольном личике наконец-то появились осмысленность и живой интерес.

— О вас говорят, что вы читаете в душах, — проронила принцесса. — Это правда. Мне в самом деле скучно и одиноко… Скажите, вы действительно святой?

Шани смущенно отвел взгляд. О его праведной жизни в столице ходили совершенно неправдоподобные слухи. Рассказывали, например, о положенной для людей его статуса практике самобичевания ради смирения: соседи говорили, что Шани хлещет себя плеткой каждый божий день. О том, что он с упоением лупцует плеткой собственный диван, никто, разумеется, не знал. И честь соблюдена, и шкура не страдает.

О принцессе, впрочем, тоже болтали разное: поговаривали даже, что она слабоумная. Впрочем, это было неправдой. Некрасивая девушка, воспитанием и образованием которой никто сроду не занимался, невольно выделялась простодушием и наивностью на фоне остальных обитателей дворца.

— Я не святой, ваше высочество, — сказал Шани. — Если Заступник в своей великой милости простит хотя бы часть моих грехов, то я стану вечно благодарить его за это.

Принцесса кивнула, словно он подтвердил ее уверенность своими словами.

— Вы ведь поможете мне? — спросила она. — Мне больше не с кем поговорить…

— Знаете, что? — сказал Шани. — Приходите в мою библиотеку при инквизиции. Я подготовлю для вас интересные книги. Сами убедитесь, что чтение очень занимательное дело.

Гвель опустила голову.

— Я не слишком хорошо читаю, — смущенно призналась она. Шани не удивился: среди аальхарнской знати вообще было немного грамотных, а уж о том, чтобы обучать грамоте женщин, мало кто помышлял. Для девушки из порядочной семьи было важнее выйти замуж, чем прочесть книгу. — Вы меня научите?

Шани собрался было утвердительно кивнуть, но в это время двери распахнулись, и в зал вошел государь Миклуш собственной персоной — высокий крепкий старик в белом камзоле, с тяжелой палкой в руке. Собравшиеся дружно встали и почтительно склонили головы. Шани поймал взгляд, каким принц посмотрел на палку, и подумал, что сей предмет не раз и не два гулял по спине наследника аальхарнского престола.

— Весело тут у вас, — сказал государь с явным неудовольствием, взглянув на батарею пустых бутылей. — Все развлекаетесь, нет бы делом заняться. Гвель, голубушка, государыня говорила, что хочет с тобой посекретничать.

Принцесса низко поклонилась и, подхватив свое рукоделие, выпорхнула из зала. Шани подумал, что государь очень вовремя пришел на выручку невестке, и тут строгий серый взгляд остановился на нем самом.

— Я по вашу душу, декан, — негромко, но весомо произнес Миклуш. — У меня есть к вам небольшой, однако серьезный разговор.

Шани с достоинством поклонился и приблизился к государю. Фавориты принца смерили декана любопытствующими взглядами, в которых практически не было хмеля. Вот тебе и выпивохи, подумал Шани и сказал:

— К вашим услугам, сир.

— Идемте, — проронил Миклуш. Вдвоем они покинули зал, и, когда закрылась дверь, Шани услышал за нею нахлынувшую волну голосов: видимо, гостям принца стало очень интересно, что понадобилось старику от новоиспеченного декана. По пути Миклуш молчал, а Шани не подавал голоса: дворцовый этикет был по этому поводу очень строг, да ему и нечего было сказать. Они миновали несколько выстуженных, нетопленных залов и переходов, в которых не было никого, кроме неподвижных охранцев да гулявшего вдоль стен звонкого эха, и, в конце концов, оказались в дальней части дворца, в которой Шани никогда не бывал и сейчас сомневался в том, что сумеет найти дорогу обратно. По всей видимости, это крыло здания было необитаемым: пол здесь давно не мели, старые дырявые гобелены, на которых вряд ли можно было что-то разглядеть, сиротливо болтались на стенах, и ветер вольно гулял по коридорам, насвистывая смутно знакомую мелодию. Миклуш толкнул одну дверь, затем другую, и Шани вошел за ним в уютный, жарко натопленный кабинет.

— Личные покои моего батюшки, — пояснил Миклуш, опускаясь в огромное кресло старинной работы. Палка встала рядом, словно верный часовой. — Сюда редко кто забирается… а я прихожу, чтобы отдохнуть и поразмыслить. Садись. Ничего, что я сразу на «ты»?

— Кому как не вам так говорить, государь, — скромно ответил Шани и сел на диван напротив. Некоторое время они рассматривали друг друга, затем Миклуш шумно вздохнул и сказал:

— Интересные у тебя глаза. Бабам погибель.

Шани пожал плечами.

— Таким уродился. Ничего не поделаешь.

— Известное дело, — государь протянул руку и взял со стола тощую папку с бумагами. — Я читал письмо о Сиреневом знамении, любопытно это все. Говорят, ты дух небесный, посланник Заступника?

— Многое говорят, но не все из этого правда, — усмехнулся Шани. — Я посланник Заступника, я святой, я байстрюк настоятеля Шаавхази. Вам решать, кем я буду для вас.

Миклуш довольно ухмыльнулся в усы.

— Молодец. Не ломаешься, не кокетничаешь и не стесняешься неприятной правды, — похвалил он. — Я давно за тобой наблюдаю. Да ты и сам это понимаешь. Иначе с чего бы тебе вдруг деканом стать? Брант-инквизиторов в столице довольно, есть из кого выбрать.

Шани кивнул. Он подозревал, что за его назначением стоит крупная персона, но не думал, что это сам государь оказал фавор.

— Благодарю вас, сир, — с искренним теплом произнес Шани. — Я рад, что не остаюсь более в неведении относительно того, кто принял столь значительное участие в моей судьбе.

— Не благодари, — вздохнул Миклуш. — Мне это ничего не стоило, кроме утоления корысти.

Так. Это уже становилось интересным.

— В чем же корысть? — спросил Шани как можно более невозмутимо. Миклуш вздохнул, провел ладонью по усам и промолвил нерешительно, словно стеснялся своих слов или боялся, что его неправильно поймут:

— Меня хотят убить.

Глава 2. Девушка с татуировкой


Шани проснулся от того, что в дверь его скромной квартиры нетерпеливо и громко застучали. Открыв глаза, он сел в постели и некоторое время пытался понять, где находится, и что происходит. Блаженная минута неведения после пробуждения растаяла: он вспомнил вчерашний разговор с государем, и заботы вновь навалились на него всей своей тяжестью. За окном занималось хмурое утро поздней осени, сыпала мелкая снежная крупка, и далеко в Бакалейной слободе дворники стучали железом о железо, поднимая благочестивых бакалейщиков на молитву. А здесь, в самом сердце столицы, в фешенебельном доме на площади Цветов было тихо, и никто даже не собирался просыпаться. День Заступникова воскресения, торопиться некуда…

Стук повторился. Шани поднялся с кровати и подошел к двери.

— Кто там?

Снаружи послышался долгий всхлип и жалобный вздох.

— Это я, Хельгин.

Шани открыл дверь, и Хельга тотчас же рухнула ему на грудь и разрыдалась. Высунувшись наружу, Шани убедился, что утренний визит не привлек внимания посторонних — его соседи отличались невероятной и неуместной бдительностью в любое время дня и ночи, а затем задвинул засов и провел Хельгу в комнату. Та, судя по всему, пребывала в глубокой истерике — девушку трясло, она заливалась слезами и вряд ли понимала до конца, где находится. По подбородку стекала тонкая струйка крови из безжалостно искусанной нижней губы. Усадив Хельгу в кресло, Шани быстро накинул халат, чтобы не смущать исподним свою неожиданную гостью, а потом подумал и закатил девушке пощечину, да такую, что отдалось по всей комнате. Голову Хельги мотнуло в сторону, и Шани ударил ее по другой щеке.

Мутный от слез взгляд Хельги прояснился, и девушка воскликнула:

— Вы…! Да как вы…!

— Смею, смею, — заверил ее Шани, наливая в кружку ледяной воды из графина. Древнейшее средство прекращения истерик безупречно сработало и на этот раз. — Это ведь помогло, правда?

Он протянул Хельге кружку, и девушка стала пить. Зубы звонко стучали о глиняный край. Шани присел на подлокотник кресла рядом с Хельгой и несколько раз погладил ее по голове и мелко дрожащим плечам, словно успокаивал ребенка или животное. Когда-то давным-давно, много световых лет и календарных дней назад, так его утешала мама.

— Ну будет, будет, — промолвил Шани. Хельга всхлипнула в последний раз и уткнулась лбом в его правую руку.

— Он умер, — прошептала девушка. — Представляете, он умер. Все напрасно.

Шани хотел было спросить, кто умер, но потом догадался, что речь идет о владетельном сеньоре поселка Свистуны, из-за которого Хельга затеяла свою рискованную авантюру. Тогда у девушки действительно был весомый повод для истерики.

— Он сбежал туда, где я не достану, — продолжала она ровным тихим голосом, лишенным интонаций. — Мне больше незачем жить. Простите, что я… мне просто было не к кому пойти.

Шани вздохнул и, устроившись поудобнее, взял Хельгу за подбородок. Ну ведь никакого сходства с юношей — очень нежная и хорошенькая, несмотря на заплаканное распухшее лицо, девушка смотрела на него так, словно он один мог дать ответы на все ее заданные и не заданные вопросы. Огромные глаза с густыми пушистыми ресницами, аккуратный, чуть вздернутый носик, светлая кожа с россыпью веснушек на скулах — скоро Хельга станет настоящей красавицей, кого тогда обманет мужской маскарад?

— Все кончено, — шевельнулись искусанные губы. — Это конец…

— Нет, — уверенно произнес Шани — так уверенно, как только мог. — Это только начало.

Через полчаса, когда Хельга окончательно успокоилась и привела себя в относительный порядок, они вышли из дома и быстрым шагом направились в сторону кабачка Грегора, который работал круглосуточно и не закрывался даже в самую отвратительную погоду, предлагая непритязательную пищу и, что немаловажно, отсутствие посторонних ушей. Те, у кого была надобность обсудить информацию, не предназначенную для посторонних, устраивались в отдельных кабинетах таверны и, вполне возможно, решали судьбы страны и мира. Заходили сюда и контрабандисты, и благородные сеньоры, и прыткие господа из министерства финансов.

Хозяин, сидевший за стойкой, скользнул по вошедшим равнодушным взглядом, который, впрочем, несколько задержался на смазливом пареньке в академитском плаще. Опухшая физиономия юноши явно говорила о том, что тот всю ночь пропьянствовал где-то и сейчас очень даже не прочь продолжить угощение. Брант-инквизитора Торна, который, судя по разговорам завсегдатаев, резко пошел на повышение, кабатчик знал и уважал настолько, что снизошел до поклона и вежливого:

— Доброе утро, мой господин. Говорят, вас можно поздравить?

Паренек одарил кабатчика хмурым взглядом, словно хотел сказать, что нечего тут всяким неумытым лезть со своими поздравлениями с утра пораньше, однако Торн ласково улыбнулся и ответил:

— Можно, Грегор. Благодарю вас.

— Приятно иметь дело с благородными людьми, — заметил кабатчик и, нырнув под стол, извлек пузатую бутыль восточного вина — действительно хороший напиток, а не то трижды разбавленное пойло, которое подавалось прочим посетителям заведения. — Что насчет завтрака?

— Разумеется, — кивнул Торн и потянул своего юного спутника за рукав.

Когда простой, но обильный завтрак был накрыт на стол, и кабатчик, раскланявшись еще раз, оставил ранних посетителей в одиночестве, то Шани, поглядев, как Хельга ковыряет ложкой в овощной каше, заметил:

— И кушаешь ты как девушка. Парней в твоем возрасте от тарелки за уши не оттащишь.

Хельга вздохнула.

— Ну что же делать. Теперь это уже не имеет значения.

— Доучиваться не собираешься? — осведомился Шани, придвигая к себе блюдо с мясом. Уж он-то на отсутствие аппетита никогда не жаловался, тем более, что пост прошел седмицу назад, и нет никакой надобности истязать себя кашей и репой. Хельга кивнула.

— Не вижу смысла.

Шани усмехнулся.

— Проблема в том, что тогда у тебя заберут приписной лист академиума и выселят из комнаты. Лично я и заберу — как куратор вашей группы. А дома у тебя больше нет. Я еще два года назад навел справки: Хельга Равушка числится среди мертвых. Хельгин Равиш, купеческий сын, может, конечно, попытаться начать какую-то карьеру в столице, но его разоблачение — дело времени, и не столь долгого. Единственное место, где у тебя не потребуют бумаг о рождении и приписного листа — угол улицы Бакалейщиков.

Хельга содрогнулась иопустила голову. Участь городской проститутки — именно на это и намекнул Шани — испугала ее сильнее, чем он мог предположить.

В овощную кашу упала слезинка. Потом еще одна.

— Что же делать? — спросила Хельга и умоляюще посмотрела на Шани. Он в очередной раз подумал: ну как же в ней видят парня? Очаровательная девушка, по всем статьям. Одни зеленые глаза чего стоят.

Хорошо, что она не рыжая. Давно бы на костре оказалась, с такими-то глазищами.

— Я помогу тебе, — сказал Шани, — но ты должна поклясться спасением бедной души твоей матери, что все сказанное здесь останется только между нами.

— Клянусь! — выпалила Хельга и схватила его за руку. — Я и своей душой поклянусь, что никому и ничего не открою.

Шани улыбнулся и ободряюще похлопал ее по запястью.

— Я тоже клянусь спасением своей души, что с тобой не произойдет ничего дурного, — он нисколько не верил ни в душу, ни в спасение, но меньше всего хотел, чтобы с Хельгой случилось что-то плохое. — Итак. Сейчас мы поговорим, позавтракаем, и ты отправишься на улицу Бакалейщиков…

— Нет! — в ужасе воскликнула Хельга и откинулась назад так резко, что чуть не свалилась со стула: — Ради Заступника, только не это!

Шани поморщился.

— На улицу Бакалейщиков, в магазинчик Младшего Гиршема, — он вынул из кармана камзола сытно звякнувший кошелек и положил перед Хельгой. — Магазинчик недешевый, но этого тебе хватит. Там ты купишь парик — светлые волосы, да попышнее, и платье. Полагаю, вкус у тебя есть, это должно быть что-то дорогое, но не вульгарное.

Хельга шмыгнула носом и взяла кошелек.

— Женское-то у тебя еще осталось?

— Да, — мрачно ответила Хельга. — Деревенское платье. В сундуке лежит.

— Вот и хорошо. Сделай вид, что ты простушка, у которой такие интересные новости, что тебе просто не терпится их кому-то рассказать. «Ой, дарахой Хиршем, вы совсем не представляете, куды я сёдня пойду», — сказал Шани с запольским деревенским выговором; Хельга не сдержалась и хихикнула. — А Гиршем невероятно любопытен, даже до того, что ему совершенно не нужно. В конце концов ты ему скажешь, что идешь на королевский бал. Сопровождаешь меня.

От изумления Хельга даже рот раскрыла.

— Королевский бал?! — воскликнула она. — Бал?!

Шани кивнул.

— А дальше ты расскажешь ему — разумеется, под большим секретом — что на самом деле ты не просто деревенская дурочка, а выполняешь строго тайное задание по внедрению в ближний круг высокопоставленного еретика, которого надо вывести на чистую воду. Конечно, он будет спрашивать у тебя, что же это за еретик, и тогда ты, истребовав самую страшную клятву, какая только может быть, назовешь имя…

— Какое? — прошептала Хельга, что слушала Шани едва ли не с раскрытым ртом.

— Грег Симуш, заместитель министра охраны короны.

Хельга ахнула.

— Сам Симуш? Но он же… он же лучший друг его высочества! И у государя он в фаворе… Он и правда еретик?

— Первостатейный подлец, но в ереси пока не замечен, — сказал Шани. — Наша задача сейчас — взбаламутить ближний круг принца и вызвать в нем сильную тревогу, не основанную ни на каких конкретных фактах, — он помолчал и решил говорить начистоту. — Во дворце зреет заговор. Государя Миклуша хотят лишить трона в пользу его сына.

Хельга вскрикнула и зажала себе рот ладонями. В зеленых глазах плескался неприкрытый ужас.

— Быть не может… Откуда вы знаете?

— Государь сказал мне об этом. Не далее как вчера. В последнее время он стал жертвой довольно неприятных несчастных случаев, которые лишь по милости Заступника не закончились траурной каретой. Охрана переведена в усиленный режим несения службы, однако государь имеет все основания ей не доверять и попросил меня, как человека, который не принимал участия во дворцовых интригах, обеспечить его безопасность. Я уже отправил во дворец группу инквизиционного корпуса, но это внешние и очень малые меры.

— Что же нам делать? — прошептала Хельга, и Шани отметил для себя это «нам».

— Тебе — идти в магазинчик Младшего Гиршема. Вечером мы отправляемся во дворец.

Спустя несколько часов в дверь Шани постучали снова. Шани поправил массивную брошь, что закрепляла на груди тяжелые складки парадного плаща и при необходимости могла бы послужить в качестве маленького боевого кинжала, и пошел открывать. На пороге обнаружилась кудрявая блондинка в пышном бальном платье с таким роскошным декольте, что при желании можно было разглядеть родинку возле пупка. Белое точеное плечо украшала изящная татуировка — черная роза обвивалась вокруг запечатанного свитка. Шани хотел было сказать, что доступных женщин обычно вызывают не сюда, а на третий этаж, но узнал в красавице Хельгу и вовремя осекся.

— Не знал, что у тебя есть татуировка, — сказал Шани, впуская Хельгу в комнату. — Как все прошло?

Девушка смущенно опустила глаза и поправила парик.

— Он пытался подсматривать за мной в примерочной и получил по роже, — хмуро сказала Хельга. — Все было как раз так, как вы и говорили. И он сказал, что если проболтается, то век его душе блуждать без покаяния.

Шани подумал, что такие клятвы хитрый купчина Гиршем может изрыгать с пулеметной скоростью и не придавать им абсолютно никакого значения. А разговоры о том, что инквизиция пытается окопаться во дворце, наверняка уже пошли… Сейчас надо было вызвать огонь на себя — большего Шани пока не придумал. Он не был силен в дворцовых интригах.

— Так ему и надо, — заметил Шани, закрепляя на боковой перевязи боевую саблю, положенную ему теперь по рангу. В свое время он научился довольно неплохо фехтовать и искренне надеялся, что ему все же не придется применять свои умения на практике, ни сегодня, ни когда бы то ни было. — Наверняка уже пошел чесать языком по всему городу. Итак, Хельга, мы отправляемся во дворец. Государь устраивает бал Встречи Зимы, и я полагаю, что сегодня на него совершат еще одно покушение, замаскированное под несчастный случай. Твоя задача — под любым предлогом подобраться к Симушу и завести с ним самую непринужденную беседу. Кокетничай с ним напропалую, чем больше людей увидят вас вместе, тем лучше. Кстати, — Шани сделал весомую паузу и осведомился: — Ты невинна?

Зеленый гневный взгляд метнул яростную молнию, и Шани получил вполне заслуженную пощечину. Девичья рука оказалась неожиданно крепкой.

— Тогда не продолжаю, — сказал Шани и отдал девушке поклон. — Если что-то пойдет неправильно, или ты заметишь нечто подозрительное — бегом ко мне. Со всех ног.

Хельга мрачно кивнула. Видимо, Шани задел ее глубже, чем ожидал. Он взял Хельгу за руку и куртуазно поцеловал прохладные дрожащие пальцы.

— Хельга, я никоим образом не сомневался в твоей добродетели и искренне ценю тебя и уважаю. Идем, нас ждут.

— Кстати, — сказала Хельга сурово, не глядя в сторону Шани. — У Гиршема я видела две большие коробки с разрыв-камнем. Интересно, зачем они ему?



* * *


Ежегодный бал Встречи Зимы проводился в самых изысканных и богато обставленных помещениях дворца и по общей стоимости выходил примерно в треть годового бюджета страны. Поднимаясь в толпе пышно разодетых гостей по парадной лестнице, Хельга с почти детским счастливым изумлением рассматривала мраморные статуи, позолоту люстр, тысячи свечей которых превращали хмурый предзимний вечер в летний полдень, охранцев в алых камзолах, стоявших на карауле, и бриллианты в прическах и на шеях дам — и ничего не видела ясно, словно пелена восторженного испуга застила ей глаза. Еще вчера Хельга и мечтать не могла, что попадет на бал — и вот сегодня, сейчас, прямо в эту минуту едва не падала от волнения, стараясь всеми силами казаться максимально непринужденной среди всей этой сверкающей роскоши, музыки и света. В ушах шумела кровь; в одном из высоких зеркал, обрамленных золотыми цветами и крылатыми феями, мелькнуло отражение декана: гордый дворянин шел под руку с очаровательной девушкой, и Хельга не сразу поняла, что она и есть та самая девушка, укутанная в шелк и бархат, с тонкими нитями жемчуга в золотых волосах.

И Хельгу тоже разглядывали, не таясь: юная красавица, ни разу не бывшая в свете, не могла не привлечь внимания. Ее спутник также играл в этом роль: декан инквизиции был очень значительной персоной. В щебете дам Хельга разобрала«…повезло так повезло, а ведь дурнушка, глянуть не на что» — и залилась горячим стыдливым румянцем. Да, она не первая красавица страны, но зачем об этом говорить так открыто…

Мужчиной быть проще. Во всех смыслах.

Бальный зал оглушил громом оркестра, разговорами, шорохом одежды танцующих пар и хлопаньем пробок, освобождавших из плена южное шипучее вино. Шани крепко взял Хельгу за запястье и просочился вместе с ней сквозь толпу к трону государя. Миклуш стоял возле трона, опираясь на знаменитую палку, и негромко беседовал с пожилой дамой в настолько пышном платье, что под ее юбкой смог бы спрятаться охранный полк и не испытывать потом никаких затруднений. У Хельги подкашивались ноги от волнения, и она едва не свалилась на паркет без чувств. Шани что-то шепнул государю, и тот поспешил раскланяться со своей собеседницей.

— Ваше величество, позвольте представить: Хельга Равиш, специальный сотрудник инквизиции и мое доверенное лицо, — негромко произнес Шани и подтолкнул Хельгу к Миклушу. Девушка зажмурилась и сделала неловкий реверанс.

Миклуш усмехнулся в усы и легко пожал кончики пальцев Хельги. Судя по тяжелому блеску глаз, девушка смогла произвести должное впечатление на былого гуляку и сокрушителя женских добродетелей.

— Добрый вечер, госпожа Равиш, — сказал он и огляделся. — Пока жены рядом нет, замечу, что такому прекрасному лицу, как ваше, можно доверить все, что угодно. Полагаю, его неусыпность декан Торн уже просветил вас относительно главных правил бала?

— Нет, ваше величество, — смущенно промолвила Хельга, пытаясь совладать с внутренней дрожью. Миклуш улыбнулся и лихо ей подмигнул.

— Танцевать и развлекаться, моя госпожа. Смею надеяться, что вам понравится.

Шани что-то снова шепнул ему на ухо, и Миклуш кивнул, уже без прежнего вальяжно-расслабленного выражения на смуглом скуластом лице.

— Понимаю, — сказал он. — Действуй, как сочтешь нужным.

Шани подхватил Хельгу под локоть и повел прочь — мимо высоких витражных окон, охранцев, танцующих пар — к беседующим компаниям, которые предпочитали не развлекаться на балу, а спокойно обсуждать свои дела. Среди мундиров и погон военных мелькали и совершенно штатские темно-синие камзолы банкиров; Шани окинул взглядом собравшихся и шепнул Хельге на ухо:

— Высокий шатен в кавалеристской накидке. Вперед.

В этот момент Симуш как раз принял у кравчего бокал вина и собрался пригубить напиток. Шани легонько шлепнул Хельгу чуть ниже спины, и девушка, с испуганным возгласом подавшись вперед, удачно угодила прямо в объятия Симуша. Вино расплескалось еще удачнее: половина попала к Хельге в декольте. Шани довольно улыбнулся и отступил в толпу.

Итак, если Симуш еще не в курсе запущенного слуха, то половина дела сделана. В Хельге обязательно узнают описанную Гиршемом покупательницу платья и придут к соответствующим выводам: Симуш готов предать товарищей или уже предал. Улик, разумеется, ни у кого никаких нет, но разброд и шатание в рядах заговорщиков непременно возникнут. Конечно, принц не откажется от своих планов устранения засидевшегося на престоле отца, но Шани, по крайней мере, сможет выгадать время.

Он взял у кравчего бокал вина, чтобы занять руки и устроился возле одного из окон в компании людей искусства. Хозяева двух столичных театров и знаменитый трагедийный автор сразу же завели очень благопристойную беседу о необходимости постановок античных драм; Шани кивал, улыбался и слушал вполуха, наблюдая за окружающими. Семеро сотрудников инквизиционного корпуса в штатском контролировали основные входы и выходы из бального зала, двое, одетые кравчими, разносили вино, а еще один, в пестрых лохмотьях и шутовском колпаке, развлекал государя тем, что жонглировал десятком ножей одновременно. Владыка беседовал с супругой, порой бросая на собравшихся острые взгляды из-под седых бровей, словно пытался определить, откуда будет нанесен удар. В том, что Миклуша сегодня ждет новый несчастный случай, Шани не сомневался. Группа шутов в пестрых плащах бродила по залу, периодически выкидывая забавные коленца. Скоморохов сопровождали такие же потешные собаки с красно-золотыми бумажными воротниками. Животные постоянно крутились и вертелись на поводках — никто не знал, что и фигляры и псы представляют собой специально обученный отряд и обследуют помещение на предмет взрывчатки: очень уж не понравилось декану инквизиции сообщение о разрыв-камне у Гиршема.

— …я поражен вашей прелестью, моя госпожа.

Шани покосился в сторону и увидел, что Хельга с Симушем стоят чуть поодаль, и блистательный сердцеед заглядывает в декольте собеседницы с такой алчностью, словно никогда в жизни не видел женщину. Чего-то в этом роде Шани и ожидал: буквально вчера Симуш вернулся из деловой поездки на север и натурально стосковался по общению с женским полом.

— Какая бездна очарования и вкуса! Вы словно южный цветок среди всех этих репьев, — Симуш продолжал разливаться вешней пташкой. На щеках Хельги цвел румянец: она смущенно смотрела в свой бокал, словно пыталась увидеть там что-то очень важное.

— Право, милорд, вы смущаете меня таким напором…

— Правду говорить легко и приятно, и я ни словом не грешу против истины. Признаюсь, что жизнь моя бурная, и повидал я немало красавиц, но ни одна из них не стала владычицей моего сердца…

Шани довольно усмехнулся. Держись, Хельга. Сейчас начнется сокрушительное наступление.

— Говорят, что спешка вначале отравляет дальнейшие отношения, — вздохнула Хельга и взглянула так горячо, что Симуш издал низкий горловой стон и крепко ухватил девушку за талию. — Раз мы уже встретились, то куда нам торопиться?

— Верно, — пылко промолвил Симуш. — Давайте танцевать.

Оркестр грянул народный сияк — легкий и непринужденный танец. Шани отвернулся от Хельги и ее кавалера и увидел, что его богемная компания исчезла. Рядом сидел принц Луш и смотрел очень недобро. Гвель, стоявшая за плечом мужа белым недвижным изваянием, по обыкновению своему выглядела прекрасной куклой, а суровые фавориты расположились так, словно занимали круговую оборону, отрезая декана от возможной поддержки. Со стороны, впрочем, это выглядело совершенно невинно и благообразно. «Не будут же меня резать прямо сейчас», — подумал Шани и произнес:

— Счастлив видеть вас, ваши высочества.

Луш скривился, словно отведал кислого.

— Твоя девка с Симушем пляшет? — спросил он прямо. Шани вопросительно вскинул брови с самым невинным видом.

— Которая? — спросил он и обернулся к танцующим. — Та кудрявая блондинка?

— Та самая, — мрачно кивнул Луш. — Из твоей компании?

Шани подарил ему самую очаровательную улыбку из всех возможных.

— Моя компания, ваше высочество, это все истинные верующие, преданные Заступнику душой и телом. Да, эта девица из их числа. Насколько я знаю, под подозрением моего ведомства она никогда не состояла — напротив, всегда проявляла истинное благочестие.

Луш смотрел так, что Шани подобрался, ожидая удара. Фавориты, словно невзначай, дружно опустили руки на рукояти клинков.

— Рано ты собственные игры затеял, — процедил принц. — Очень рано. Смотри, как бы боком не вышло.

— Я искренне ценю вашу заботу, мой принц, — с достоинством сказал Шани и отдал Лушу поклон. — Если моя помощь, в свою очередь, понадобится вам, то только скажите. Я и мое ведомство всегда и всецело к вашим услугам.

Луш пробормотал что-то неразборчивое и поднялся.

— Всего доброго, — прошипел он и двинулся в сторону отцовского трона — крепкий, неуклюжий, больше похожий на фермера, чем на принца. Алый парадный камзол на нем выглядел так, словно был натянут на мешок с картошкой. Шани смотрел ему вслед и думал о том, что представления не имеет, откуда будет нанесен следующий удар. Он может наводнить дворец своими людьми, может перелопатить всю историю дворцовых переворотов Аальхарна и Земли, но так и не сумеет спасти Миклуша — потому что немолодой и некрасивый принц уже устал быть принцем и готов ради этого на все.

Кстати, где Хельга?

Шани встал и посмотрел по сторонам, потом неторопливо побрел по залу — ни девушки, ни Симуша здесь не было. Шани чертыхнулся и поманил одного из замаскированных кравчих.

— Где заместитель министра охраны короны?

— Ушел вместе с дамой в северное крыло, — доложил кравчий. Шани захотелось выругаться покрепче: девчонку-то надо было спасать, но и бальный зал покидать не следовало.

— Я ухожу, — сказал в конце концов Шани. — Передайте по своим: основное внимание на южное и восточное крыло, руководство — у Жерка Жонглера.

Кравчий кивнул и плавным шагом двинулся выполнять задание, а Шани отправился на поиски Хельги. Северное крыло было самой старой и запущенной частью дворца, с множеством комнат, кладовых и потайных переходов. Искать Симуша и девушку можно было бы до весны. Неслышно шагая по коридору и заглядывая в пустые комнаты, Шани прикидывал, где именно может быть Симуш. Вряд ли он увел Хельгу куда-то далеко; Шани прикинул по памяти план северного крыла и уверенно пошел в направлении Красной спальни — эти покои содержались в относительном порядке и, что немаловажно, отапливались. Из-за поворота выскользнула довольная хихикающая парочка, и кавалер, увидев декана, мигом придал лицу тоскливо-благочестивое выражение, а дама состроила вид такой приторной невинности, что Шани едва не скорчил презрительную рожу им вслед. Да, люди даром времени не теряют — не один Симуш срывает сейчас плоды любви.

Из Красной спальни доносился шум и сдавленные вскрики. Вряд ли это мелодия любовной игры, подумал Шани и толкнул дверь. Он успел вовремя, и сцена событий сейчас напоминала скверный водевиль, когда избавитель в белом как раз прибывает, чтобы спасти нежную девицу от поругания.

Нежная девица была прижата к ковру и жалобно звала на помощь. Съехавший на сторону парик придавал ей сходство с актрисой или куртизанкой, и только искренние слезы говорили о том, что Хельге в самом деле несладко. Симуш, уже успевший сбросить в сторону свою накидку, увлеченно возился с крючками и веревками корсета, и видно было, что подобное занятие ему отнюдь не в диковинку. Шани изящным отточенным движением извлек саблю из ножен и коснулся острым концом шеи Симуша.

— Сударь, я вижу, дама протестует.

Заместитель министра охраны короны встрепенулся, и на его холеной физиономии возникло такое комическое удивление, что Шани едва не рассмеялся. Хельга смотрела на своего спасителя так, словно перед ней появился Первый Архангел во всем блеске своей славы. Симуш сориентировался быстро и поднялся на ноги.

— А, это вы… Вас не научили стучать, прежде чем входить?

Хельга проворно отползла поближе к Шани. Протянув руку, он помог девушке подняться и холодно проговорил:

— Когда дама зовет на помощь, то галантность будет излишней, — Симуш хотел было кинуться на Шани, но сабля снова дотронулась до его шеи. Он опустил руки и пообещал:

— Я еще преподам вам урок хороших манер.

— Становитесь в очередь, вас таких много — сурово произнес Шани и приказал: — А пока сядьте. Запри дверь, Хельга.

Симуш не стал спорить и послушно опустился на край кровати. Хельга задвинула засов на двери и принялась приводить платье в порядок.

— Что вам нужно?

— Бомба, — коротко ответил Шани. Брови Симуша взлетели вверх: он в самом деле был удивлен.

— Какая бомба, о чем вы?

— Да бросьте, — усмехнулся Шани. — Я все знаю, ваш заговор раскрыт. Гиршем рассказал о закупке разрыв-камня. Скажите, где именно в бальном зале заложена бомба, и я обещаю вам снисхождение на суде. Тело ваше уже вряд ли можно спасти, а вот за душу есть смысл побороться.

Симуш растерянно посмотрел на Шани, а потом медленно перевел взгляд на Хельгу — видимо, поняв, что все подстроено. Выражение его лица не сулило декану и его помощнице ничего хорошего.

— Нет там никакой бомбы, — процедил он. — Вы ничего не знаете и палите из пушек по мухам. Наугад. Вдруг что-то попадется. А мой господин…

— Ваш господин здорово струсил, — перебил его Шани и цинично ухмыльнулся. — Сейчас он пребывает в твердой уверенности, что вы предали заговорщиков и рассказали мне о том, какой еще несчастный случай заготовлен для государя. Ну? Где бомба?

Шани не мог объяснить, почему — но Симуш поверил. Он опустошенно провел ладонями по щекам и некоторое время сидел молча, словно пытался принять тот факт, что его жизнь изменилась навсегда, и из дворца он выйдет не всесильным вельможей и фаворитом государевой фамилии, а никем, предателем, навсегда утратившим доверие господина — и это при том, что на самом деле он никого не предавал. Потрясение вышло действительно серьезным, подумал Шани, к нему стоит привыкнуть.

— Лучше грешным быть, чем грешным слыть? — мягко сказал Шани и, убрав саблю в ножны, сел рядом с Симушем. — Расскажите мне правду, и я обещаю вам защиту.

Симуш взглянул ему в глаза, и Шани понял, что дело сделано. Он и сам не ожидал, что все будет настолько легко и настолько быстро.

Естественно, никакую бомбу сторонники принца не подкладывали, хотя такая мысль у заговорщиков и появлялась. Владетельный сеньор Павло Лекеш, например, предлагал нанять человека, который спрячет взрывное устройство под одеждой, подойдет как можно ближе к государю и приведет заряд в действие. Шани, бежавший в бальный зал за следом за Симушем, вспомнил, что в новую эру на Земле было что-то подобное. Дурные замыслы, судя по всему, одинаковы везде во вселенной.

Государя собрались устранить во время фейерверка. Огненная потеха была излюбленным развлечением аальхарнцев, и ни один праздник, а уж тем более государев бал не обходился без запуска ракет, что плевались в небе разноцветными искрами, и пламенных колес, которые рассыпали во все стороны пестрые потоки весело трещащего огня. Для запуска ракет на крыше дворца и внизу, в парке, были расставлены специальные пушки, возле одной из которых, заряженной не холостым, а малоразмерным боевым снарядом, состряпанным как раз из Гиршемовой посылки, дежурил верный друг принца Эглер. По знаку он должен был отправить заряд не в сторону и вверх, а в направлении третьего окна бального зала.

— Уроды! — рявкнул Шани. — Сколько людей погибнет, не думали?

Из зала уже несся смех и аплодисменты: в парке включили первые пламенные колеса, и люди столпились возле окон, стараясь не упустить ни одной детали. Возле третьего окна был трон, Миклушу не пришлось идти далеко… Шани толкнул дверь и увидел веселые разноцветные отблески на стенах: значит, по традиционному протоколу фейерверка, до запуска первой ракеты было не более трех минут. Он окинул взглядом толпу, с усталым ужасом понял, что не успеет прорваться к нужному месту, и вскинул руки в заранее отрепетированном жесте «Красная тревога». Кравчие побросали подносы с бокалами, охранцы и замаскированные сотрудники инквизиционного корпуса кинулись к шефу со всех сторон зала.

— Скорее! — выдохнул Шани. — Уводите государя от окна, немедленно!

И первым бросился бежать в сторону Миклуша.

А дальше время словно замедлило свой ход, и Шани охватил взглядом весь бальный зал во всех деталях, заметив и принца с искаженным от гнева лицом, который увидел, что его замысел снова потерпел крах, и государыню, которая поднимала к глазам окуляры, чтобы лучше разглядеть огненную потеху, и Миклуша — тот понял, что снова находится на волосок от смерти, и самое главное — пушку внизу, которая, вопреки всем правилам, сейчас была развернута в сторону дворца и грозно смотрела на третье окно. Заговорщик криво улыбнулся и привел в действие заряд — и это Шани увидел тоже. А потом все завертелось в безумном хороводе красок и звуков, огня и криков — но Шани уже падал, отталкивая Миклуша от пламени и осколков.

Дальше стало темно.

Впрочем, тьма не была пустой. В ней постоянно двигались какие-то серые сгустки, которые занимались своими, странными и непонятными делами и вели разговоры на тягучем невнятном языке. Шани всмотрелся и увидел, что попал в прошлое и снова стоит в зале исполнения наказаний, а прокурор протягивает ему мешок с пакетом милосердия.

— Вы знаете принцип действия Туннеля?

Саша кивнул. В школе он был лучшим учеником и о Туннелях, которые использовались для переброски войск и грузов с Земли на прочие планеты обитаемого космоса, мог бы рассказать все подробности. Например, то, что через Туннели ссыльных заключенных отправляли к месту ссылки: планету, выбранную наугад из Астронавигационного реестра — и это могло быть как приятное доброжелательное место, так и голый камень в открытом космосе.

Ему было страшно. Он не был ни героем, ни отпетым уголовником, которые плевать хотели и на свою жизнь, и на все Туннели. Обычный мальчик десяти с половиной лет.

Отец не пришел. Сидя в камере в ожидании отправки, Саша надеялся, что двери вот-вот откроются, и отец появится — придет, чтобы проститься.

Видимо, он был слишком раздавлен своим горем, чтобы идти к убийце жены и нерожденных детей.

— Хорошо, — холодно сказал прокурор и подал знак команде отправки. Те пощелкали по своим планшетам, и стена перед Сашей раскрылась двумя створками ворот, открывая камеру перехода.

— Вперед.

Саша сделал шаг и погрузился в искрящееся сиреневое марево.

— Какой героизм, — произнес кто-то с искренним восхищением. — Какая подлинная преданность!

Это уже не Земля, подумал Шани. Это планета Дея на самой глухой окраине Вселенной, и это Аальхарн, страна, в которой я живу… Открыв глаза, он увидел, что лежит на кровати в приснопамятной Красной спальне, а лейб-лекарник двора доктор Машу возится у него за спиной, звякая своими инструментами.

— Что с государем? — подал голос Шани. Уже через несколько минут эту фразу разнесут по дворцу с рассказами о том, что истинно преданный слуга Заступника и родины думал не о себе, а о своем владыке.

— Жив и здоров! Жив и здоров! — воскликнул доктор. — Вы и ваши люди успели оттолкнуть его от окна за мгновение до этого чудовищного случая!

Шани вздохнул с облегчением. Все-таки успел… Принц, конечно, приготовит новый несчастный случай, но не сейчас. У них есть время, и это самое главное.

— Доктор, что у меня со спиной?

Спину в самом деле жгло так, словно ее перцем засыпали.

— Вас сильно посекло осколками, — с сочувствием промолвил Машу, подходя ближе, — но я уже наложил швы. Выпейте вот это и засыпайте.

Он склонился над Шани и поднес к его губам стеклянную плошку с мутной зеленоватой жидкостью. Шани ощутил легкий вяжущий вкус квярна, местного анальгетика, и подумал, что надо спросить о судьбе Хельги, но не успел и провалился в сон.

По счастью, ему ничего не снилось.

Глава 3. Круг


Шеф-инквизитор всеаальхарнский Валько Младич по дряхлости лет уже успел впасть в детство, и давно был фигурой номинальной, а не что-то действительно решающей. Сидя на маленьком кожаном диванчике в приемной, Шани вспоминал о том, как Младич вел у него курс в академиуме, обучая богословию и древним языкам. По слабости телесной жечь ведьм он не мог уже тогда, но теоретиком был превосходным. Шани до сих пор хранил листы с лекциями Младича в одном из ящиков своего рабочего стола.

Гривеш, верный слуга и давний помощник шеф-инквизитора, бывший немногим моложе своего господина, неторопливо вышел из кабинета и оставил дверь открытой.

— Прошу, ваша неусыпность.

Поморщившись от боли в спине, Шани поднялся и прошел в кабинет. Да, с годами здесь ничего не менялось: те же самые книги на полках, тот же трактат Герта Двоеслова, по-прежнему раскрытый на пятой странице, то же огромное чучело медоеда, которое однажды здорово напугало Шани-академита — Младич застрелил этого зверя собственноручно в те времена, когда инквизиторам еще позволялось охотиться… В кабинете царил запах старых книг, лекарств и умирающей плоти; Шани невольно поежился. Хозяин кабинета сидел в кресле на колесиках возле окна, опустив изуродованные жестоким артритом руки на Запольскую икону Заступника, и ласково улыбался. В мутно-голубых глазах не было и тени мысли, словно шеф-инквизитор давным-давно ослеп. Шани подошел поближе и негромко произнес:

— Доброе утро, ваша бдительность.

Младич повернулся на звук голоса и улыбнулся.

— А, Шани! Здравствуй, сынок. Как поживаешь, как учеба?

И ведь в отставку его не отправишь, отстраненно подумал Шани, усаживаясь напротив, должность-то пожизненная.

— Я уже закончил академиум, наставник. Теперь сам преподаю.

— Умница, — искренне обрадовался Младич. — Я всегда знал, что ты далеко пойдешь. Если понадобится, можешь пользоваться моей библиотекой, там много редких книг.

— Благодарю, — кивнул Шани: на книги шеф-инквизитора он наложил лапу еще три года назад, обнаружив в шкафах Младича уйму бесценных фолиантов. Первое и единственное издание Пикши Боговера, святого еретика — да за одну эту книгу можно было бы приобрести половину столицы. Все равно владелец ими не интересовался. — Как вы себя чувствуете, наставник?

Младенческая улыбка шеф-инквизитора стала жалкой.

— Я не помню, — промолвил он. — Многого не помню. И руки болят… но ты молодой человек, зачем тебе слушать причитания старика…

— Я позабочусь о вас, — тепло произнес Шани. — Недавно меня назначили деканом… теперь я могу многое для вас сделать.

Младич вздохнул, и в его груди что-то хрипло булькнуло. Стоя одной ногой на том свете, он уже не цеплялся за надоевшую жизнь, но смерть упорно избегала его, словно имя Валько Младича вычеркнули из списков бытия и небытия. Шани ощутил укол жалости.

— Ты хороший человек, Шани, — проговорил Младич. — Я тоже попробую тебе помочь… пока жив.

Он протянул к столу руку и хлопнул по круглой пуговке звонка, подзывая преданного Гривеша.



* * *


Был я молод, весел был

Ой-ли-ла! Ой-ли-ла!

Чернокудрую любил

Де-ви-цу!

Бойкий паренек с драбжей в руках сделал выразительную паузу, обвел слушателей пристальным взглядом, и инструмент в его руках рассыпался бойкой горстью звуков.


Но соперник не дурак,

Ой-ли-ла, ой-ли-ла!

За нее приданым дал

Мель-ни-цу!

Шани, сидевший за столом в благоразумном отдалении от основного зала таверны с ее развязными криками и чадом, понимающе усмехнулся. Вариации на тему «деньги есть, так девки любят» имели место быть во всех мирах, и ничего с этим не поделаешь, таков ход вещей. Хозяйка таверны, крупнотелая баба, утянутая в корсет минимум на три размера меньше подходящего, поставила перед Шани кружку бодрящей кевеи и спросила, не нужно ли чего еще, как бы невзначай коснувшись его плеча пышной грудью.


Я блондинку полюбил,

Ой-ли-ла, ой-ли-ла,

Ей колечко подарил

Слав-но-е!

Но блондинка — вот дела,

Ничего мне не дала,

И подарок забрала,

Гад-ка-я!

Слушатели дружно расхохотались, обмениваясь проникновенными мнениями по поводу вольных нравов современных дам и девиц. Паренек подмигнул кому-то из слушателей и извлек из драбжи очередной бойкий аккорд. Хлопнув кое-как сколоченной дверью, в таверну вошел новый посетитель — судя по одеянию, состоявшему из новенького камзола и рваных штанов, фартовый парень, — и, быстро сориентировавшись в обстановке, направился к столу Шани.

— Доброго дня вашей милости, — сказал он, плюхнувшись на лавку и беззаботно утирая нос рукавом. — Чего изволите? Понюшку, девочек, камешки, древности? Есть еще три новых свитка из сулифатов, только вчера доставили.

Шани отрицательно покачал головой, отказываясь от столь щедрых предложений.

— Что ты знаешь о монастыре Галель?

Фартовый неопределенно пожал плечами и призадумался. Паренек с драбжей закончил свою песенку и подсел к компании выпивох.

— Ну, вроде бы есть такое место в сулифатах. В горах аль-Халиль, — сказал фартовый все с той же неопределенностью в голосе. Непохоже, что набивает цену, подумал Шани, скорее всего, и правда не знает. — Но из наших, ваша милость, там никто не был. Хотя люди говорят…, - и он сделал паузу, пристально рассматривая грязь под ногтями. Шани поморщился.

— Что именно?

— Да врут, — бросил фартовый и умолк. Шани откинулся на спинку стула и принялся рассматривать собеседника. Немолодой, но крепкий мужчина, повидавший в жизни и хорошее, и дурное, и в погоне за ценной добычей и дорогими редкостями не гнушавшийся ни подлостью, ни предательством, ни разбойным промыслом, сейчас выглядел очень мрачным и задумчивым.

— Врут все, ваша милость, — сказал он, наконец. — А врут именно то, что в Галеле тайно хранится как есть подлинный Круг, на котором Заступник наш принял мученическую погибель. Будто бы один из султанов возомнил, что тот дает великую власть, ну и стибрил его у нас с Югов, когда первая война с язычниками шла. Вот только я так скажу, ваша милость: будь на самом деле так, давно бы нашлись храбрецы из наших, чтоб на него лапу наложить. А монастырь да, есть такой. По слухам, гора развалин и три монаха. Самое то, чтобы реликвию укрывать.

— Понятно, — кивнул Шани: именно это он и ожидал услышать. На стол перед фартовым легла золотая монета с гордым профилем молодого Миклуша. — Так что ты там про свитки говорил?

Когда они договорились о продаже — а Шани давно собирал труды языческих философов — и фартовый покинул таверну, то Шани заказал еще кевеи и принялся обдумывать возникший у него с утра план. Затея выходила очень рискованной, однако при грамотной организации могла обернуться с максимальной выгодой для государства.

Вспомнив земные уроки истории, Шани понял, как можно выслать принца из страны под благовидным предлогом. Сейчас в его внутреннем кармане лежала копия указа шеф-инквизитора Младича, который сим объявлял декана Торна исполняющим обязанности главы инквизиции. Шани не просил его и не намекал — эта мысль полностью принадлежала несчастному старику. Оригинал указа был заперт в личном сейфе Шани, а посланники уже бегали по столице и загоняли лошадей, направляясь по региональным отделениям, и Шани почти физически ощущал поднимающуюся волну удивления, гнева и досады: молодой Торн это не старый маразматик Младич, и крутить собой не позволит. Недовольных, обиженных, обойденных будет просто уйма, и надо было продумать линии поведения со всеми, решив, с кем надо быть ласковым, а кому и костром пригрозить…

Шани вздохнул и допил кевею. И ведь никто не поверит, что высокое кресло ему сейчас нужно только ради спасения государя. У шеф-инквизитора в Аальхарне была одна очень важная привилегия: он имел право начинать священную войну, не нуждаясь в согласии владыки страны и мобилизуя в армию солдат Заступника любую персону, невзирая на чины и звания.

И принц Луш пошагает с фамильным мечом в руке отвоевывать святыню Истинного Бога у еретиков. Никуда не денется. Вряд ли ему захочется пойти на костер за отказ выполнять священную волю. А с ним за компанию отправятся и буйные молодые дворяне, у которых много сил и куража, но нет ума и здравого смысла, чтобы найти им применение, и в столице воцарится спокойствие.

Теперь оставалось все продумать и отшлифовать. Шани вспомнил фразу из древнего земного фильма — здесь нет мелочей, особенно в таком деле, как это — и встал из-за стола.



* * *


— Ах ты ублюдок!

Брант-инквизитор Валер, который не сдерживал ни слов, ни действий, ни эмоций, ворвался в аудиториум черным вихрем и первым делом схватил со стола толстенный том Посланий пророка, видимо, собираясь использовать его в качестве оружия. Испуганные академиты повскакивали с мест и столпились в углу, а бычок Михась принялся засучивать рукава мантии, намереваясь прийти на помощь наставнику.

— Мерзавец! Змей продувной! Облапошил старого дурака и думаешь, что тебе это сойдет с рук?! Вот! — Валер скрутил кукиш и сунул его едва ли не в нос Шани. — Вот тебе! Не бывать тебе, байстрюку, шефом!

Шани стоял за кафедрой и слушал нервные выкрики с выражением непробиваемого спокойствия на лице. Он ожидал, что подобные сцены будут, и уже успел к ним морально подготовиться. Кстати, именно Валера, претендовавшего на кресло шеф-инквизитора, Шани ожидал в гости первым.

— Ах, хитрая скотина! Бестия изворотливая! — низкорослый пузатый Валер прыгал вокруг кафедры, пытаясь зацепить Шани Посланиями пророка по физиономии. При той разнице в росте и комплекции, что была у них, это являлось довольно затруднительным, но Валер в пылу игнорировал мелочи. — Я тебя проучу!

Шани взял заранее заготовленную кружку ледяной воды и выплеснул ее в лицо крикуну. Валер замер, захлебнувшись очередным ругательством, и выронил книгу. На него было жалко смотреть. Вода стекала по жидким волосам и упитанной физиономии, и казалось, что брант-инквизитор готов разрыдаться от обиды. Шани отставил кружку и сказал:

— Занятие окончено.

Академиты выбежали из аудитории, даже не забрав свои вещи. Шани закрыл за ними дверь, вынул из кармана платок и протянул Валеру. Тот хмуро принялся вытирать лицо, пыхтя и ворча что-то себе под нос.

— Валер, ну вы как ребенок, честное слово, — с ласковой укоризной произнес Шани. — Присаживайтесь, поговорим.

Валер опустился на стул и, глядя куда-то в сторону, принялся разглаживать мокрый платок.

— Что конкретно вас не устраивает? — продолжал Шани все тем же увещевательным ласковым тоном, каким говорят с расстроенными детьми и животными. — Что я исполняю обязанности несчастного Младича, который и без того согнулся под гнетом забот и болезней? Это временно. Мне, безродной безотцовщине, никогда не занять его кресло. Я к этому и не стремлюсь.

Валер качнул головой, соглашаясь.

— Или вам не нравится послание о Походе за Кругом? — продолжал Шани уже жестче. Валер нахмурился и заерзал. — Что же, по-вашему, стоит оставить величайшую святыню нашей веры в руках еретиков? На позор и глумление? Да это стыд наш, и горе наше, что Круг Заступника до сих пор не вернулся в Аальхарн. Я скорблю о том, что никто не решился на такой шаг раньше.

— Кто же против этого, — согласно проворчал Валер. Даже если план Шани ему не был по душе, он прекрасно помнил, что в ереси можно обвинить кого угодно, а инквизиторы горят в точности так же, как и колдуны. — А как бы вы вели себя на моем месте? Узнав, что на ваше будущее посягает какой-то выскочка?

— Не знаю, — весело ответил Шани и ободряюще похлопал Валера по плечу. — Ну, ну. Выше нос, Валер. Уверяю, что ваша карьера вне опасности.

Когда Валер покинул аудиториум, то Шани поднял Послание пророка и, задумчиво перелистывая страницы, подумал, что теперь ему стоит ждать пулю в спину от кого-нибудь менее темпераментного и более расчетливого. Отец Гнасий был прав, говоря о пути лжи и предательства. И ведь никого не убедишь, что на самом-то деле ему и даром не нужна эта власть, и он не собирается карабкаться по чужим головам к высокому положению.

Даже самого себя в этом не убедишь.

Скрипнула дверь, и в аудиториум заглянула взлохмаченная Хельга — в привычном юношеском образе.

— Наставник, все хорошо? — спросила она.

— Да, — ответил Шани. — Заходи, Хельгин.

Девушка скользнула в аудиторию и принялась собирать книги и листы для записей. Шани смотрел, как она двигается — быстро, но плавно, без мальчишеской порывистости движений — и ощущал, как в груди просыпается яркое живое тепло, неожиданное и непривычное. Его просто не могло быть.

— Я так и не спросил, все ли с тобой в порядке, — произнес он.

Хельга, которая завинчивала чернильницы, улыбнулась.

— Да, наставник. Вас забрал доктор Машу… я хотела быть с вами, но он меня прогнал. И я поехала к себе, — она смущенно хихикнула. — Переодеваться пришлось в кустах, а то меня бы неправильно поняли соседи.

— Прости, что так получилось с Симушем, — серьезно сказал Шани. — Я не хотел, чтобы ты…

Хельга взяла стопку книг и подошла к Шани.

— А знаете, мне было совсем не страшно, — сказала она и посмотрела ему в глаза. — Вы ведь обещали, что со мной не случится ничего плохого.



* * *


Кудивлению Шани, желавших отвоевать Круг Заступника у неверных набралось весьма и весьма немало. Кого-то привлекло обещанное отпущение прошлых, настоящих и будущих грехов, кто-то хотел законным образом награбить добра в далеких краях, где, как известно, золото под ногами валяется, кому-то пожелалось проявить, наконец, удаль молодецкую не на турнире, а в серьезном деле, и были те, кто искренне верил в свою избранность для великой миссии.

— Никуда я не поеду, — твердо заявил принц и повторил вразбивку, видимо для того, чтобы его лучше поняли. — Ни-ку-да.

Шани, облаченный в парадную инквизиторскую мантию, красную с белым, отдал принцу поклон и протянул руку, в которую Хельга, исполнявшая сейчас обязанности секретаря, тотчас же положила свиток с несколькими печатями.

— Ваше высочество, в таком случае вы не оставляете мне выбора. Отказ от воли нашей матери святой Церкви определяет вас в еретики и лишает всяческой поддержки земных и небесных властей. Вас казнят завтра.

Луш презрительно ухмыльнулся. Было видно, что он не принимает Шани всерьез, и все угрозы и печати не имеют для него значения.

— Я наследник, — цинично промолвил он. — Причем единственный. Кто позволит меня сжечь? Много на себя берете…, - он сделал паузу и подчеркнуто закончил: — ваша бдительность.

— Не единственный, — подал голос государь, который сидел поодаль и внимательно наблюдал за происходящим. — Луш, неужели ты думаешь, что стал незаменимым?

Принц гневно обернулся к отцу и сжал кулаки. Шани на всякий случай повел правой рукой, приводя закрепленный на запястье кинжал в боевое положение.

— И кто же мой брат, батюшка? — с обманчивой мягкостью осведомился Луш. Миклуш значительно помолчал, доведя сына этой паузой до высшей степени отчаяния, и ответил:

— Да вот он. Вам сколько лет, декан Торн?

Хельга, совершенно не по протоколу, ахнула в голос.

— Двадцать пять, сир, — глухо ответил Шани: к такому повороту событий он не был готов и лихорадочно прокручивал в голове возможные варианты поведения. Миклуш удовлетворенно качнул седой головой.

— Ну вот. Как раз двадцать пять лет назад я сослал на север свою беременную фаворитку, твою матушку. До места ссылки она не доехала, скончалась по пути во время родов. Ты воспитывался в монастыре Шаавхази. Здравствуй, сынок, я искренне рад тебя видеть. И глаза у тебя точь-в-точь как у твоей матери. Красавица была Альгин. Первая красавица. И на меня молодого ты похож. Одно лицо просто.

Слова государя прозвучали очень здраво и логично. Ни для кого не было секретом, что в свое время Миклуш прославился множеством побед на поле любовной брани, так что наследники престола могли бы по столице отрядами маршировать. И среди них вполне мог бы оказаться и новый декан инквизиции.

— Ложь! — воскликнул Луш, переводя налившиеся кровью глаза с Шани на Миклуша и обратно. Казалось, он вот-вот бросится в драку — и для него не имеет значения, кого валять по полу: собственного отца или внезапно объявившегося родственника. — Вранье!

Миклуш встал и повел плечами — крепкий осанистый старик выглядел так, что всем присутствующим стало ясно, кто здесь подлинный владыка, и в чьей власти и кара, и милость.

— Мне решать, что ложь, а что вранье, — весомо сказал он. — И назначать наследников — тоже в моей власти. Ты здесь еще не государь, Луш. Помни об этом.

Лицо Луша опасно покраснело; Шани подумал, что принца вот-вот хватит удар, и решил брать дело в свои руки.

— Ваше высочество, — с достоинством произнес он, подойдя к Лушу почти вплотную, — не упрямьтесь. Если вы волнуетесь за вашу безопасность в походе, то обещаю представить вам лучших телохранителей моего ведомства, — он понизил голос и продолжил: — А если вы боитесь покушения на престол, то я не претендую. Клянусь спасением своей души, что не имею такого намерения.

Несколько долгих минут Луш буровил его пронзительным взглядом, и Шани приготовился отразить крепкий удар слева, однако принц решил взять себя в руки и многообещающе прошипел:

— Берегись, братец. Я этого так не оставлю.

— Хорошо, — кивнул Шани. — Думаю, это потерпит до вашего возвращения домой, а пока пройдемте со мной к народу. Ваши верные подданные хотят увидеть своего принца.

Луш согласно качнул головой и вдруг обернулся к Хельге. Та вздрогнула и опустила глаза.

— Эй, парень, — окликнул принц, глядя очень мрачно и недобро. — У тебя сестры случайно нет?

— Есть, ваше высочество, — ответила Хельга ломким мальчишеским баском. — Нас двойня у матушки. Близнецы.

— Шлюха твоя сестрица, парень, — весомо заметил Луш. — Недоглядела матушка.

Хельге только и оставалось, что проглотить обиду.

Дворцовая площадь, запруженная по-праздничному наряженным народом, приветствовала Шани и Луша восторженными воплями, развернутыми военными штандартами новообразованных полков и иконами на знаменах. Шани посмотрел по сторонам: да, похоже, сюда пришла вся столица — кто-то готов отправляться в священный поход прямо сейчас, а кто-то просто глазеет: вон, зеваки расселись даже на деревьях и крышах. Он вскинул руку, призывая радостный люд к тишине, и произнес:

— Братья и сестры! Именем святой матери нашей Церкви, я отпускаю вам ваши грехи, прошлые, настоящие и будущие! Идите и вырвите у язычников нашу святыню! Не отдадим Круг Заступников на поругание варварам!

Толпу взорвало ревом ликования. Несколько минут Шани смотрел на кричащих в экстазе людей и думал, что в этом можно найти своеобразное удовольствие. Сейчас все эти люди были в его полной и безоговорочной власти: он мог послать их на смерть, разрушить ад или штурмовать небо, он мог приказать им умереть или убить друг друга — и они тотчас же выполнили бы его приказ с радостной улыбкой на губах. Это было что-то большее, чем любовь, восхищение или преклонение. Это была подлинная власть, имевшая невероятно притягательный вкус.

Мне этого не нужно, внезапно с какой-то светлой ясностью осознал Шани и крикнул:

— Ваш принц с вами! Ступайте и побеждайте именем Заступника!

Луш выступил вперед и выбросил вперед правую руку — агрессивный жест призыва к бою заставил толпу взреветь от восторга и начать скандировать его имя. Вот ему вкус власти был по душе: Луш оперся на перильца балкона и рявкнул:

— Вперед! К победе и славе!

— Луш! Луш! Луш!

— Принц с нами!

— Вперед! — дружно откликнулись люди, а в колокольне собора начали вызванивать Благодарственный канон.

Шани довольно улыбнулся и отступил к выходу с балкона. Дело было сделано, и он заслужил малую долю отдыха и покоя. Кто бы мог подумать, что с начала его деканства прошло меньше недели… Он пересек зал и направился к лестнице: домой. На сегодня с него хватит. Домой и отдыхать от всего этого.

— А как тебя зовут, малыш? — услышал Шани голос государя и остановился. Из приоткрытой двери, ведущей из зала в малую владыческую библиотеку, вырывалась полоса света и — Шани принюхался — легкий пряный аромат выпечки.

— Хельгин, ваше величество, — пробасила Хельга. Шани вопросительно вскинул бровь. Миклуш угощает Хельгу пряниками? Как мило…

— Прости моего сына, Хельгин, — продолжал государь. — Он сказал так нарочно, чтоб тебя задеть. Кстати, — Шани подумал, что Миклуш настоящий мастер значительных театральных пауз; вот у кого бы поучиться актерам, — в девичьем обличье ты выглядишь намного лучше.

Хельга помолчала — Шани представил, как она, по обыкновению своему, заливается румянцем — и ответила:

— Не знаю, сир. Говорят, со стороны виднее.

Шани шагнул вперед и побарабанил костяшками пальцев по двери.

— Хельгин, мы уходим.

Хельга выскочила буквально через несколько мгновений, словно поджидала, когда ее позовут. В руке у нее был пряник, который она смущенно спрятала в карман мантии — так, словно делала нечто предосудительное. Миклуш вышел следом, уважительно посмотрел на Шани и спросил:

— Надеюсь, ты ко мне не в претензии?

Шани улыбнулся и отдал поклон. Он чувствовал искреннюю жалость к старику, который старался быть сильным, но практически не имел ни сил, ни поддержки.

— Ни в коем случае, ваше величество.

Миклуш вздохнул. Всесильный и могущественный владыка, которым он предстал перед всеми менее часа назад, бесследно исчез — сейчас это был немощный старец, придавленный к земле своим неизбывным горем.

— Дурной сын как бородавка на лице отца, — вздохнул государь. Шани сочувственно кивнул. — И срезать больно, и носить некрасиво… А мысль с тобой сама по себе неплохая.

Шани пожал плечами и искренне ответил:

— Меня не привлекает власть, ваше величество. Тем более, полученная обманным путем. Если мы вам больше не нужны, то не смеем отвлекать от дел государственной важности.

Государь улыбнулся.

— Вкус власти нуждается в том, чтобы его вдумчиво распробовали. Тогда и любовь к нему придет. Всего доброго, ваша неусыпность. До свидания, брат Хельгин. Передайте сестре, что я всегда рад видеть такую красавицу во дворце.

Хельга низко поклонилась и кинулась следом за Шани, который вышел на лестницу и стал спускаться вниз, раздумчиво хлопая ладонью по перилам. Во дворце уши есть не только у стен, но и у каждой дощечки паркета: наверняка уже пошли разговоры о том, как ловко новый декан втерся в доверие государю. И эти слова про незаконнорожденного сына… шутки шутками, но всему есть предел.

— Наставник, а это правда? — негромко спросила Хельга. Шани покосился в ее сторону: было видно, что девушку просто распирает от любопытства.

— Что именно? — процедил он, проходя мимо поста охранцев, у которых тоже ушки были на макушке. Вроде бы пялятся в никуда, в одну точку, а на самом деле все прекрасно и видят, и слышат, и донесут куда следует. Было бы что доносить, а желающих это сделать всегда хватало.

— То, что вы принц…, - прошептала Хельга. Шани фыркнул.

— Будь ты в самом деле парнем, получил бы сейчас как следует. Нечего повторять глупости.

— А как же государь сказал, что вашу матушку…, - ошарашенно начала было Хельга, но в эту минуту их окликнули. Оглянувшись, Шани увидел принцессу Гвель в черном траурном платье и отдал ей поклон. Гвель медленно спустилась по ступеням и встала рядом.

— Вы лишаете меня мужа, — сказала она без всякого выражения. Бледное милое личико тоже оставалось безмятежным, и никак это спокойствие не вязалось с трагичностью момента. Мужа посылают за мифической реликвией, которой никто и никогда в глаза не видывал, в страну дикарей, на болезни, мучения и голод — можно и плакать, и выть, и волосы на себе рвать, и валяться по полу в падучей. Масса столичных дам и простолюдинок, кстати говоря, так сейчас и делает. А эта — спокойна. Просто непробиваемо спокойна. Возможно, те, кто говорят, будто у принцессы не все в порядке с головой, не так уж и ошибаются. Или же ей настолько безразличен законный супруг, и она хотела бы отправить его еще и подальше?

— Не для себя, но для Заступника, — сказал Шани классическую фразу аальхарнской инквизиции. Гвель поджала губы.

— Что же сами не едете? Возглавили бы поход, раз настолько обеспокоены судьбой Заступникова Круга.

Хельга ахнула. Такое предположение явно не пришлось ей по душе. Гвель покосилась в сторону академитки, и ее взгляд стал более живым, словно девушка ей о чем-то напомнила.

— Сердце зовет меня туда, — сказал Шани, — но долг требует, чтобы я оставался здесь. В столице неспокойно, и если я уеду, то кто тогда позаботится и о государе, и о вас?

— И о делах веры тоже, — буркнула Хельга. В присутствии принцессы она чувствовала определенный дискомфорт, раз осмелела настолько, чтобы подать голос. Гвель подошла к ней почти вплотную и долгим испытующим взглядом посмотрела в глаза.

— Юноша, — сказала она. — Вы любите кого-нибудь?

Хельга окончательно смутилась и насупилась.

— Да, — проронила она едва слышно. — Да, люблю.

Пухлые губы принцессы дрогнули, но улыбка умерла, так и не родившись.

— Я тоже люблю, — сказала Гвель, и смысл фразы никак не вязался с ее умиротворенным гладким лицом. Вряд ли так говорят о любви, подумал Шани, глядя на нее с печальным сочувствием. — Поэтому не смейте меня осуждать. А вы, — Гвель повернулась к Шани и, протянув руку, дотронулась до одного из алых шнуров его мантии, — молитесь, чтобы принц вернулся живым и здоровым. И не смотрите на меня так.

— Я прошу Заступника сохранить наши жизни и души, — серьезно сказал Шани, но Гвель, судя по всему, пропустила его слова мимо ушей. Сделав реверанс, она стала подниматься по лестнице: судя по крикам с улицы, Луш уже закончил вдохновляющую речь.

Хельга смотрела ей вслед, и выражения ее лица Шани не понял.

Улица была запружена народом. Кто-то радостно рассказывал, сколько голов срубит неверным, кто-то осушал явно не первую бутыль за удачу похода, а кто-то напрямую обещал пересчитать супруге все ребра, если она позволит себе лишнее в отсутствие мужа. Пока Шани протиснулся к инквизиторской карете, у него три раза попросили благословения и пять раз предложили выпить с истинно верующими. От угощения он вежливо отказался, благословил всех желающих и уже собрался было уезжать, как его не слишком доброжелательно окликнули:

— Ваша неусыпность, можно вас на два слова?

Хельга ойкнула из-за его спины. Шани обернулся и увидел ее величество Анни. Без охраны, одетая, как и невестка, в траур и спрятавшая седые кудри под черное кружево накидки, она приблизилась к Шани, словно хищная птица.

— Я всегда к вашим услугам, ваше величество, — поклонился Шани. Кажется, вся королевская семья решила без обиняков высказать ему свое неудовольствие. Похоже, он был не так уж и не прав, когда советовал Симушу занимать очередь за всеми желающими проучить и расквитаться.

— Невольно я услышала ваш давешний разговор с моим мужем и сыном, — с достоинством произнесла государыня, — и хотела бы узнать, правда ли то, что сказал Миклуш.

Сейчас она выглядела очень старой и очень несчастной. Будущее выходило для нее слишком туманным и слишком неопределенным. Шани взял государыню за руку и слегка сжал сухие холодные пальцы.

— Не знаю, ваше величество, — сказал он искренне. — Я не помню ни своего дома, ни своих родителей. Как бы то ни было, вам не о чем беспокоиться. Я всегда останусь верным и преданным другом и вашему сыну, и вам. Мне не нужна эта корона.

Анни поджала губы, словно не поверила ни единому его слову.

— Хорошо, молодой человек, — сдержанно проронила она. — Пожалуй, в этот раз вы смогли меня убедить.

Глава 4. Две равно уважаемых семьи


— Это никуда не годится, — сказал Шани и положил перед драматургом исчерканную красным рукопись. — Никуда.

Драматург насупился и гордо вскинул голову. Весь его вид говорил о том, что великий Дрегиль, самый лучший столичный трагик, любит вольнодумно порассуждать о свободе личности, не совсем понимая, что не всякий, кто кричит про свободу — личность, да и сама по себе свобода положена далеко не всем. В новой пьесе об охоте на ведьм он довольно резко прошелся и по сути колдовства, и по ересям и еретикам, и едва на персону государя не посягнул. Шани хотел было добавить, что прежний декан за такие писюльки живо бы погнал бумагомарателя пинками на костер, да еще бы и чад с домочадцами прихватил, чтоб ересь не распространялась, но промолчал. Люди искусства — они же как дети, неразумны и обидчивы. С ними надо быть мягким, добрым и понимающим.

Когда армия Заступника отбыла на юг, и в столице воцарился мир и спокойствие, то Шани смог, наконец, приступить к деканским обязанностям. Читая сводки охранного управления, он нарадоваться не мог на свой замысел. На завоевание святыни отправились самые отчаянные и сумасбродные головы, и теперь никто не устраивал дуэлей за искоса брошенный взгляд, не разносил по щепочкам бордели в загуле и не обрезал бороды ростовщикам, которые отчего-то не желали давать деньги в долг, а потом благополучно о них забывать. В храмах служились напутственные молебны с просьбами облегчить рыцарям Неба дорогу, а податные сословия, кряхтя, лезли в кошельки и вынимали монеты — министр финансов ввел новый налог, на содержание священного войска, по счастью, не слишком обременительный.

Но в общем и целом дела вошли в привычную колею. Несчастные случаи больше не преследовали государя, и Шани вернулся к своему обычному образу жизни, тихому, спокойному и почти целомудренному. Он по-прежнему вел занятия в академиуме, допрашивал ведьм, определяя степень их вины и наказания, покупал новые книги в свою библиотеку — словом, не делал ничего предосудительного, однако надежные люди из разных слоев общества докладывали, что о персоне декана инквизиции идут очень занимательные разговоры. Девушку, с которой Шани появился на балу Встречи Зимы, в тот же день определили к нему в любовницы, с уточнением, что это всего лишь одна из множества фавориток, которых к началу календарной весны насчитывалось уже около десятка. Размеры его финансовых сбережений людские языки увеличили настолько, что декан инквизиции превзошел в этом смысле всех сулифатских шейхов. И, разумеется, теперь он не был безвестным байстрюком невнятного происхождения: слова государя, сказанные принцу, разлетелись по всей столице и приукрасились до того, что Луша специально отправили на войну, чтобы спокойно переписать указ о престолонаследии и надеть корону на нового члена государевой фамилии. Такое решение владыки, кстати говоря, приходилось жителям столицы по вкусу.

Драматург Дрегиль, в частности, был свято уверен в том, что Шани спихнул брата в поход и примеряет владыческий венец втихаря. Об этом декану донесли не далее как вчера.

— И что вы предлагаете? — заносчиво спросил Дрегиль. — Изуродовать пьесу? Полностью изменить авторский замысел? Раздавить самую суть моего таланта?

— Знаете, нарисовать на мосту срамной уд — это еще не талант, — поддел его Шани. Весной Дрегиль отличился тем, что вместе с товарищем изобразил на разводном мосту через реку Шашунку помянутый выше орган, причем во всех анатомических подробностях. Стоило мосту поднять крылья, как картина оказывалась напротив окон госпожи Фехель, которая отвергла чувства драматурга: наверно, для того, чтоб гордячка воочию видела то, чего лишилась и с досады кусала локти до старости. — И, раз уж на то пошло, то в этой пьесе, — он положил ладонь на рукопись и жестко произнес: — таланта не видно. Замысел вторичен, рифмы плохи. И поверьте мне как специалисту — ведьм ловят совсем не так. Над вами смеяться будут.

На Дрегиля было жалко смотреть. Он кусал губы и готов был совершенно не по-мужски разрыдаться.

— Ваша неусыпность, — подал голос режиссер и хозяин театра, который сидел чуть поодаль и до этого времени молчал и слушал. — Но что же нам тогда делать? На античные пьесы публика уже не идет. Никому не хочется в сотый раз смотреть, как неистовая Оранда зарубает языческого князя. Я и сам вижу, что наш Дрегиль бездарь та еще, — драматург вскочил и, задыхаясь от гнева, хотел было разразиться проклятиями, но режиссер со свирепым выражением лица показал ему кулак. — Сядь и сиди. Не можешь написать, как следует — так послушай. Ваша неусыпность, что вы посоветуете? Актерам не плачено с прошлого месяца, Дрегиль уже обещал им пьесу, и в противном случае они просто разбегутся и разорят меня. Как быть?

И будто бы невзначай он провел рукой по довольно увесистому кошельку на поясе. Шани сделал вид, что не заметил, и спросил:

— Дрегиль, да зачем вы лезете в политику? Знаете прекрасно, что я эти ваши измышления зарублю на корню, а все туда же… Напишите о любви, о страданиях, вас так поймут лучше, чем вот это, — Шани перевернул несколько страниц рукописи и прочел навскидку: — Все душат нашу волю, и слова не дают, а кто захочет правды, того на костер ведут? И не в рифму, и не складно. И неправда, раз уж на то пошло.

Пьеса была полна подобных перлов. Режиссер басовито захохотал. Дрегиль вконец разобиделся и отобрал рукопись, видимо, опасаясь, что ее в итоге определят в отхожее место.

— О любви? — выдавил он. — И что нового можно сказать о любви? Сплошные напластования пошлости и банальщины. Все, что можно, давно сказали античные авторы, а античности народ уже полными ложками поел. Или вы можете подарить мне сюжет?

Шани улыбнулся и потер переносицу, вспоминая: детство, родительский дом, толстая бумажная книга с картинками и голос матери… Картинка оживает, и девушка в белом платье выходит на балкон, а над ней светит полная луна, заливая цветущий сад расплавленным серебром. Девушку ждут…

— Отчего же нет? — сказал он. — Могу. Начать можно примерно так: Две равно уважаемых семьи в Вероне, где встречают нас событья, ведут междоусобные бои и не хотят унять кровопролитья.

Режиссер и драматург посмотрели на Шани с одинаковым ошалелым выражением, от удивления вылупив глаза и раскрыв рты. Дрегиль слепо шарил в поясной сумке, выискивая клочок бумаги и изгрызенное перо.

— Друг друга любят дети главарей, но им судьба подстраивает козни, и гибель их у гробовых дверей кладет конец непримиримой розне, — продолжал Шани, с удовольствием наблюдая за эффектом своей «импровизации». — Юношу назовите, к примеру, Ромуш, а девушку Юлета… Они любят друг друга, а родители против. В конце пьесы юноша покончит с собой, а девушка умрет от горя. Например.

Режиссер пихнул Дрегиля под локоть.

— Пиши давай! Такой сюжет..!

— Ну вот, а вы говорите, что ставить, что ставить, — передразнил Шани. — Идей и сюжетов тысячи, думайте. И обращайтесь: я по долгу службы столько этих сюжетов видел, что античность мы и догоним, и перегоним.

В это время скрипнула дверь, и в зал заглянул растрепанный гонец инквизиции. Увидев Шани, он сорвал с лохматой головы шапочку с пером и поклонился.

— Ваша неусыпность, простите, что беспокою, — проговорил гонец, — но там ведьму привезли и требуют прямо сейчас ее на огненное очищение отправлять. Дескать, очень зловредная.



* * *


— Бей ее! Бей! Чего смотришь?

Заплечных дел мастер по имени Коваш, огромный, уродливый и угрюмый, мрачно смотрел на крикунов и ничего не делал. Он подчинялся напрямую Шани и без его приказа и пальцем бы не дотронулся до лежащей на полу девушки. Ведьму приволокли родственники скоропостижно скончавшейся почтенной лекарицы Мани, изрядно помутузив девчонку по пути. Сейчас родня толпилась в дверях пыточного зала и советовала Ковашу приниматься за дело, давая практические рекомендации по пыточному ремеслу. Коваш вдумчиво перебирал инструменты в своем ящике и даже не смотрел в сторону советчиков.

— Дядя, а посади ее в железную бабу! И костерком понизу!

— А можно еще вон на ту деревяшку. Как раз пополам растянет.

— Слышь, дядя! А вон теми крюками ее приголубь пару раз! Чтоб неповадно было порчу наводить на порядочных людей!

— Я тебе не дядя, — подал голос Коваш и выразительно посмотрел на самого крикливого советчика. Тот поутих, но вскоре снова принялся рассуждать о том, для чего нужны вон те вилы и вон та распялка, и как бы их применить к наказанию зловредной ведьмы, желательно прямо сейчас. Войдя в помещение и отряхивая шляпу от мокрого снега, Шани некоторое время слушал эти богоугодные советы, удивляясь народной фантазии и безжалостности, а потом рявкнул:

— А ну вон отсюда все! Устроили тут базар… Вон!

Родственники покойной обернулись и собрались было дружно послать Шани по матери, но затем, увидев под плащом официальную инквизиторскую рубашку-шутру с алыми шнурами высочайшего чина, дружно сняли шапки и поклонились.

— А мы ничего, ваша милость, — елейно промолвил один, высоченный крепыш с изъеденным оспинами лицом. Он комкал в руках шляпу и старался не смотреть декану в лицо. — Мы ведьму приволокли. Загубила она мою матушку, гадина. Вон, валяется, падаль. Вы уж покарайте тварину, по всей строгости законов.

Толпа расступилась, и Шани прошел в допросную. Ведьма действительно лежала на полу и не подавала признаков жизни. Из всей одежды на ней была только драная нижняя сорочка. Шани присел рядом на корточки и взглянул ведьме в лицо: совсем молоденькая и, если бы не рыжие кудри, красивая. Рыжих он люто ненавидел, и ведьма с таким цветом волос вряд ли могла бы рассчитывать на снисхождение.

В этом смысле Шани не был одинок. В Аальхарне издавна считалось, что Змеедушец, вечный противник и соперник Заступника, был рыжим — и таким цветом волос обладают его дети на Земле. Среди ведьм, конечно, встречались и блондинки, и шатенки, но рыжеволосых было подавляющее большинство. Протянув руку, Шани брезгливо прижал пальцы к шее девушки — ага, пульс еще прощупывается — и приказал:

— Родичей — вон. Пусть дожидаются официального вызова в суд. А сюда — лекарника, иначе она у нас до дыбы не дотянет.

Медицина Аальхарна, тем более, для колдунов и еретиков, была скорее карательной, чем действительно способствующей выздоровлению. Впрочем, пока Шани пил традиционную чашку кевеи и отогревался после мокрой метели на улице, инквизиционный лекарник сумел быстро обработать ссадины девушки и привести ее в сознание. Коваш умело закрепил ведьму на горизонтальном станке — она уже поняла, куда попала, и ее симпатичное личико превратилось в застывшую маску ужаса. Отставив чашку, Шани подошел к станку и ласково спросил:

— Как тебя зовут, девица?

— Дина…, - прошептала девушка. В огромных черных зрачках отражался свет факелов вперемешку с животной паникой. — Дина Картуш.

— Картуш, Картуш…, - припомнил Шани, пролистывая кое-как составленный протокол задержания. По нему выходило, что почтенная Маня вчера назвала рыжую проклятой тварью, а сегодня уже отправилась в добрые руки Заступника на небеса. По мнению родни, малефиций был налицо. — Это не тот ли Картуш, который архивариус собора Святой Троицы?

— Да, это мой отец, — пролепетала ведьма. Шани усмехнулся: вот тебе и две равно уважаемых семьи. А Дрегиль жалуется, что ему сюжеты неоткуда брать. Надо устроить его писарем в инквизиционную канцелярию: он тогда и правда станет первым столичным трагиком. Конечно, если у него останется время на творчество.

— Я его знаю, очень достойный человек, — похвалил Шани и сделал знак Ковашу. Тот прекратил копаться в своем ящике и извлек из него зубастые клещи. Для пущего антуража, подумал Шани, они должны быть ржавыми и с застывшими потеками крови, но палач содержал инструменты в образцовом порядке и никогда бы не допустил ничего подобного. Дина покосилась в сторону Коваша и сдавленно вскрикнула.

— Я не собираюсь тебя истязать, — заверил Шани и с определенным цинизмом добавил: — больше необходимого. Говори правду, и я обещаю снисхождение к твоей бедной душе. Итак. Что вчера произошло между тобой и почтенной Маней?

Коваш слегка сжал клещами плечо девушки, и та закричала так, словно ее кромсали тупой пилой. Шани посмотрел, не сильно ли надавил палач: не сильно, даже кровь не выступила. Коваш с виду был страшнее, чем на деле.

— Повторяю. Что произошло между тобой и старухой?

— Больно…, - простонала Дина, и по ее щекам полились слезы. — Не надо, пожалуйста… Я все расскажу, только не мучьте.

Шани кивнул, и Коваш убрал клещи. На плече стремительно наливались синяки; ведьма всхлипывала.

— Слабые ведьмы пошли, — пробасил Коваш. — Не то, что в старые времена, помните? Я, бывало, дыбу на третью степень закручиваю, а она знай себе песни поет, да плевать на всех хотела.

— Раньше были времена, а теперь мгновения, — задумчиво произнес Шани и будто невзначай похлопал ведьму по раненому плечу; та взвизгнула. — Слушаю тебя, девица.

Собственно говоря, он не узнал ничего нового. Да, вчера на лестнице в подъезде почтенная Маня обругала девушку последними словами, но Дина ничего не ответила, и Маня ушла к себе, а рыжая — к себе: почтенная лекарица при всякой встрече полоскала Дину на все лады, так что подобное обращение девице давным-давно было не в новинку. Утром Маня умерла, потом собралась родня и быстро нашла виновную. Отец пробовал заступиться, но куда ему одному против пяти Маниных сыновей. И вот Дина здесь, но в этом нет ее вины, потому что она никогда и никому не делала ничего плохого. Шани слушал, и что-то мешало ему сделать окончательный вывод о виновности рыжей. Более того — он отчего-то не мог продолжать допрос. Ведьму следовало изучить на предмет виргинального состояния, побеседовать о связях с Погубителем рода человеческого — однако Шани смотрел на перепуганную измученную девчонку и понимал, что не сделает ничего предписанного протоколом.

Я словно опять стою на табуретке с петлей на шее, подумал он вдруг, а сиденье вырывается из-под ног, и я падаю.

Не самое приятное ощущение.

— Понятно, — сказал наконец Шани, закрывая папку с протоколом. Будем считать, что Заступник завещал быть милостивым к ближнему, и сегодня юная ведьма легко отделалась, — Коваш, снимайте ее и тащите в камеру. Тело старухи уже доставили на вскрытие?

Коваш утвердительно качнул головой и принялся снимать ведьму со станка. Та безучастно смотрела в сторону, и Шани словно прочел ее скомканные усталые мысли: это все потому, что я рыжая. Никогда мне не везло.

В коридоре его встретил архивариус Картуш — маленький и жалкий, с перевязанной головой и свежим синяком под глазом. Он кинулся к инквизитору и упал на колени, загораживая проход.

— Моя Дина, — причитал Картуш, — моя девочка… Ваша неусыпность, всеми святыми клянусь, она не ведьма. Она ни в чем не виновата… Пожалуйста, помогите нам…

Из рукава его плаща словно случайно вывалился тряпичный сверток. Светлая ткань развернулась, и Шани увидел «Семь юдолей скорби» — бесценное издание еще языческих времен и в отличном состоянии — даже позолота на корешке не стерлась, а некоторые листы, судя по всему, так и не разрезали.

Настолько дорого жизнь ведьмы ни разу не выкупали; Шани подхватил архивариуса под мышки и поставил на ноги.

— Картуш, успокойтесь, пожалуйста, — произнес он как можно более спокойно и мягко. — Что у вас с головой?

Архивариус слепо дотронулся до перевязки, словно никак не мог взять в толк, что Шани имеет в виду, но потом вроде бы опомнился, и его заполошенный взгляд относительно прояснился.

— А, это… Это меня Гнат приложил, когда я дочку закрывал. Ваша неусыпность, она ни в чем не виновата. Я жизнью клянусь, душой своей клянусь, — архивариус дрожал от волнения и то сплетал пальцы в молитвенном жесте, то опускал руки. Он, похоже, даже не понимал, где находится и что говорит. — Дина у нас одна, мы бы знали, если что-то такое, если какое-то ведьмовство… Я бы не знал, так мать бы точно…

Шани нагнулся и поднял книгу. Завидное приобретение, он давно выискивал именно это издание… Взятки инквизиторам — давняя и освященная веками традиция, тот же Валер, к примеру, регулярно находит в коридорах то кошельки с деньгами, то свертки с важными предметами обихода, вот только Шани принципиально не брал взяток и произнес:

— Вы уронили.

Архивариус взял книгу и расплакался. Шани искренне ему сочувствовал, вот только ведьма была рыжей…

А что с того, произнес внутренний голос. Ты отправишь ее на костер просто потому, что цвет волос этой несчастной девчонки совпадает с цветом волос твоей мачехи? Перестань, это же смешно!

— Посмотрим, — глухо сказал Шани и провел ладонью по лицу. — Посмотрим, может, что-то и получится.



* * *


Несмотря на позднее время, академиты были в полном инквизиторском облачении, бодры и готовы преследовать ересь отсюда и до края света. Шани смотрел на них с определенной гордостью: и ведь не подумаешь, что четверть часа назад храпели в своих кроватях на сто мелодий, цепные псы Заступника. Все они смотрели на Шани с восторженным азартом погони, стремясь атаковать, догонять и безжалостно рвать на части — чтоб белая пена бешенства срывалась с зубов, чтоб клочья шкуры и мяса летели во все стороны, чтоб еретик больше никогда не поднялся.

Действительно, псы, подумал Шани и произнес:

— Что главное для инквизиции?

— Искоренение греха! — дружно откликнулись академиты.

— Верно. Отношение к еретику?

— Любим грешника, ненавидим грех, ищем истину!

— Прекрасно, — кивнул Шани. — Итак, дети мои, хотели настоящее дело и настоящую ведьму — так получайте. Женщина, семидесяти восьми лет, скончалась вчера. Причина: изношенность сердечного клапана, протоколы осмотра и вскрытия перед вами. Подозреваемая, — он специально назвал ведьму подозреваемой, а не виновной, — Дина Картуш, восемнадцать лет, за день до смерти поссорилась с жертвой. Вперед. Анализируйте документы, читайте протокол вскрытия, я жду ваши выводы.

За окном исходила метелью глухая весенняя ночь. Фонари были погашены, и казалось, что за окнами бушует великое ничто, мировой океан пустоты, из которого божественная воля еще не извлекла твердь земную и небесную. Шани стоял у окна и смотрел то на заснеженную улицу, то на академитов, которые шустро перелистывали выданные им документы и спорили вполголоса о том, как именно наводится сердечная порча.

Дина Картуш сейчас валялась на лавке в подвале инквизиционной тюрьмы. Отвратительное место, способное сломать даже самого сильного человека: холод, сырость, грязь, крысы, что чувствуют себя полноправными хозяевами — если дочь архивариуса переживет эту ночь и не умрет от стыда, горя и омерзения (а такие случаи в практике Шани тоже бывали), то выйдет оттуда совершенно другим человеком. Шани поймал себя на неожиданной мысли о том, что хочет ее освободить. Он с трудом подавил позыв спуститься вниз и открыть дверь камеры, чтобы взять рыжую девчонку за руку и вывести в эту метельную ночь — пусть идет своей дорогой и не попадается больше ему на глаза. Ему бы никто не помешал. А родственники покойной лекарицы… Попробовали бы они только рот раскрыть: вот их бы Шани с удовольствием отправил в тюрьму. Всем гуртом в одну камеру, посидели бы, как пауки в банке да погрызли друг друга…

— Ваша неусыпность, — окликнула его Хельга. — А обыск в доме делали?

— Протоколы в папке справа, — указал Шани, и академиты, сбивая друг друга с ног, кинулись в указанном направлении. Некоторое время Шани слушал их спор по поводу того, можно ли считать стальную булавку для волос предметом малефиция и довольно улыбнулся, услышав правильный вывод.

Метель усиливалась. Весна, похоже, не слишком торопилась в столицу.

— Мы готовы, — сказал Михась. Шани одобрительно кивнул.

— Выводы?

Михась смущенно помолчал, а потом произнес:

— Наставник, получается, что девица Картуш невиновна. Во-первых, возраст жертвы. Лекарник прямо и открыто удивляется, что покойница с таким сердцем дожила до столь преклонных лет. Оно ведь можно и от естественных причин умереть, правда? Во-вторых, по осмотру тюремного лекарника, подозреваемая невинна. А этого не может быть, если она заключала договор со Змеедушцем… известно, как и чем его ведьмы подписывают. А в-третьих, злокозненные и злонамеренные предметы при обыске не нашли.

— Тогда кто она? — спросил Шани.

— Просто несчастная, которая оказалась в ненужном месте и в ненужное время, — откликнулась Хельга, не сводя с Шани пристального взгляда. — Наставник, вы снова нас проверяете?

— Ни в коем случае, — твердо сказал Шани. — Завтра официальное судебное заседание, и я называю ваши имена в составе следственной комиссии. Итак. Ваше решение было беспристрастным, основанным на фактах и чистым от предубеждения?

Академиты утвердительно кивнули. Ребята, вы не представляете, как сильно мне помогли, подумал Шани и произнес:

— Тогда не смею вас задерживать. Заседание завтра… вернее, уже сегодня, в десять утра. Доброй ночи, господа.

Негромко переговариваясь, академиты подались к выходу. Шани устало опустился в свое рабочее кресло и закрыл глаза, решив, что ехать домой отдыхать уже нет смысла. Близится утро, несмотря на непроницаемый глухой мрак за окном, скоро будочники начнут бить в железо, и в храмах зазвучат первые колокола, собирая верную Заступникову паству на первую молитву. Он сможет вздремнуть и здесь…

Кто-то дотронулся до его руки. Шани открыл глаза и увидел склонившуюся над ним Хельгу.

— Наставник, с вами все хорошо? — спросила она. Шани потер переносицу и утвердительно кивнул.

— Да, Хельгин. Все в порядке, — помолчав, он добавил: — Спасибо за заботу.

Хельга выпрямилась и отступила в сторону. Казалось, она хотела спросить о чем-то еще, но не решалась. В неверном свете факелов (Шани давно хотел заменить их обычными люстрами со свечами, но традиция оставалась традицией) ее лицо казалось изменчиво зыбким — лицом незнакомки, русалки под толщей зеленой воды.

— А с тобой все хорошо? — спросил Шани, стараясь, чтобы голос прозвучал как можно мягче. Не вышло.

— Я не знаю, — промолвила Хельга со странной тоской. — Правда, не знаю.

Она просто девушка, которая занята неженским делом, пришло на ум Шани. Наравне со своими сокурсниками она изучает протокол пыток злокозненных ведьм и еретиков, разницу между прямым палаческим ножом и лезвием для срезания жира, учится, как пытать так, чтобы еретик продержался в сознании максимально долго — и не падает в обморок, и держится на ногах тогда, когда ее товарищей начинает тошнить от увиденного. Хельга молчала, низко опустив голову, и Шани вдруг физически ощутил всю полноту ее печали и одиночества.

— Что я могу для тебя сделать? — спросил он. Хельга пожала плечами.

— Не знаю. Мы с вами не разговаривали с начала зимы, — она шмыгнула носом и опустила голову еще ниже. Да она плачет, внезапно понял Шани и поднялся с кресла. По щекам Хельги действительно стекали слезы; нахмурившись, она провела по лицу рукавом и сказала:

— Ну вот. Простите меня, я не должна…

Шани вздохнул и обнял ее. Хельга уткнулась влажным горячим лицом ему в грудь, и он внезапно подумал, что внешний и внутренний миры готовы рухнуть и похоронить его под обломками.



* * *


Судебные заседания инквизиции всегда привлекали значительное внимание горожан. Особенных развлечений, к тому же бесплатных, у жителей столицы было не так уж и много, поэтому посмотреть на суд над ведьмой всегда собиралась уйма народа. Зрелище действительно было и впечатляющим и поучительным; сидя на скамье обвинителей, Шани постоянно ловил на себе заинтересованные взгляды зрителей, толпившихся на балконе и в дверях. Академиты из инквизиторской коллегии, нарядившиеся в торжественные бело-красные мантии, выглядели строго и эффектно, а Хельга, которая вызвалась в помощницы декана и сейчас сосредоточенно раскладывала документы в нужном порядке, казалась самим воплощением правосудия. Шани заметил, что несколько девиц из простонародья, которые едва не падали с балкона, натуральным образом строили ей глазки. Хельга смотрела на них исподлобья, и эта холодность со стороны красивого юноши распаляла девиц еще больше. Они даже посылали ей воздушные поцелуи, на которые Хельга только хмурилась и отводила взгляд.

Никакой защиты ведьмам не полагалось. Раньше она, конечно, была, но сорок лет назад Младич, энергичный и безжалостный, обвинил адвокатов в пособничестве еретикам, так что в судебный протокол были внесены соответствующие изменения. Шани смотрел, как свидетели занимают места в своем ряду, и думал, что у Дины Картуш нет никаких шансов против этой дружной компании. Сыновья покойной, соседи, два каких-то ухмыляющихся молодчика — все они были настроены на то, чтобы уничтожить рыжую. Шани и сам бы оказался среди них, вот только цвет волос — слишком слабая улика. Табуретка скользила под ногами, готовясь упасть; Шани сцепил пальцы и стал молиться.

В бога он не верил. Молитвы просто помогали ему сосредоточиться и обрести внутреннее равновесие.

Дину привели в зал суда последней и усадили на лавку. Рядом с ней встали два охранника — такие свирепые и так серьезно вооруженные, словно насмерть перепуганная рыжая девчонка, дрожавшая от ужаса, могла бы тут разорвать всех голыми руками. Сквозь прореху в рукаве скварны — ритуального обвинительного халата — виднелись кроваво-черные пятна синяков, оставленные вчерашними клещами. Шани встал со скамьи обвинителей и подошел к Дине.

Растрепанная и измученная, она едва не падала в обморок от страха и посмотрела на него так, как могло бы смотреть загнанное в ловушку животное. Ведьмы и раньше смотрели на него с тем же выражением смертной муки, но сейчас ощущения были немного другими — он даже не мог сказать точно, какими именно. Он словно чувствовал, что Дине суждено сыграть определенную роль в его судьбе — не сейчас, конечно, а намного позже.

— Доброе утро,девица Картуш, — мягко сказал Шани, присаживаясь на скамью рядом с ней. — Как вы?

От девушки пахло спертой тюремной вонью, но больше всего — страхом. Паническим ужасом умирающего животного на бойне.

— Рука… болит, — хрипло прошептала Дина. Шани сочувствующе кивнул.

— Жалобы на дурное обращение есть?

Дина отрицательно качнула головой. Даже если жалобы и были, то что они смогли бы поменять? Убрать крыс и вшей из камер? Смягчить злобу тюремщиков? Шани и сам понимал, что задает эти вопросы просто для проформы — и Дина понимала, что не будет рассказывать ему о страшной ночи в тюрьме.

— Суд будет к вам справедлив, — пообещал он и отправился на свое место. В это время по условленному знаку вскричали трубы, и в зал вошел судья. Заседание началось.

Служитель ударил в небольшой колокол, призывая собравшихся к тишине и порядку. Зал умолк. Шани взял свою папку и вышел на помост обвинителя, поймав среди зрителей невидящий мертвый взгляд архивариуса Картуша.

— От имени инквизиции и честного аальхарнского народа я обвиняю эту женщину, Дину Картуш, в колдовском нечестии, напущении смертной порчи на почтенную лекарицу Маню и еретическом безверии, — весомо проронил он. Дина вскрикнула, словно раненое животное, и закрыла лицо ладонями. — Мы выслушаем свидетелей и показания инквизиционной коллегии и придем к справедливым выводам.

Свидетелей было много. Одной только Маниной родни пришло больше двух дюжин. Судья вызвал старшего сына, который долго и в подробностях рассказывал о том, сколько вреда причинила Дина их семейству. Упоминался тут и порошок из костей покойника, который злодейски подсыпали под порог, чтобы страждущие обращались к другой лекарице, и отвар из крыльев летучих мышей, чтобы Маню одолела боль в суставах, и даже свеча из жира повешенного, которую проклятая ведьма однажды подарила старухе. Рассказ слушали с открытыми от удивления и испуга ртами, не забывая сплевывать на сторону и обводить лица кругами, чтобы отогнать нечистого. Никто не сомневался, что злокозненную тварь следует сжечь прямо сегодня. Шани выслушал свидетеля, сделал какие-то пометки в своих бумагах и спросил:

— Позвольте осведомиться, уважаемый Груш, а чем порошок из костей покойника отличается от порошка для травления крыс?

«Уважаемый Груш» только глазами захлопал и выдавил из себя нечто невнятное. Шани улыбнулся.

— На вид они совершенно одинаковы. Даже я не различу, а у меня все-таки есть в этом кое-какой опыт. Требуется лекарский анализ, и это дело не одного часа. Вы его проводили?

В зале раздались смешки.

— Далее. Отвар из крыльев летучей мыши. Вы сами видели, как обвиняемая его варила? Как это происходило и где?

Внятного ответа не последовало. Груш помалкивал, постепенно понимая, что сболтнул лишнее. Шани торжествующе улыбнулся и задал третий вопрос:

— Если вы видели свечу из жира повешенного, сильнейший предмет малефиция, то почему не донесли об этом сразу? Либо вы покрываете ведьму, либо тут кто-то очень сильно врет.

Зрители в зале уже хохотали в голос. Архивариус Картуш тоже слабо улыбнулся. Хельга смотрела на Шани с таким восторгом, словно он был не человеком из плоти и крови, а небесным духом.

Ненадежного свидетеля отозвали, и тот, со стыдом опустив голову, сел рядом с братьями, предметно интересуясь тем, какое наказание инквизиция дает за лжесвидетельство в суде. Судья постучал по столу молоточком и вызвал нового представителя обвинения: темноволосого красавца-усача в дорогом камзоле и плаще на меху. В зале тотчас же заинтересованно зашушукались: девицы и дамы любопытствовали по поводу семейного положения свидетеля. Сокрушитель женских сердец смущенно рассказал, что в прошлом году хотел достойно посвататься к Дине, но она…

— Вранье! — воскликнула рыжая и вскочила со скамьи. Охранники тут же бросились на нее и скрутили руки за спиной, но Дина не переставала кричать: — В углу он меня зажал! Известно чего хотел, паскуда! Не слушайте его!

Шани сделал знак, чтобы ее отпустили, и, дождавшись, когда Дина снова скорчится на своей скамье, произнес:

— Продолжайте, господин Селер. Итак, вы хотели на ней… хм, жениться. Что же сделала обвиняемая?

Усач густо покраснел и выдавил:

— Ваша милость, можно на ухо? Людей стыдно.

Шани глумливо усмехнулся и подошел к свидетелю. Тот помолчал, развел руками и пробормотал:

— Ну, собственно, все… Вообще все.

Шани вскинул брови и спросил тоже шепотом, но так, что услышали все собравшиеся:

— Совсем все? Почернело и отвалилось?

Зрители утробно расхохотались и не успокаивались несколько минут. Судья застучал в колокольчик, призывая собравшихся к порядку, и очень строго посмотрел в сторону декана инквизиции, словно не мог понять, почему он превращает судебное заседание в балаган. Когда зрители утихли, отирая слезы, то усатый Селер проговорил:

— Нет, не отвалилось, сохрани Заступник. Но… отказывает в работе. Я и так, и этак, а оно вот как-то… никак, в общем.

По залу снова пронеслись смешки. Шани отошел от свидетеля и занял свое место.

— Что же вы, здоровый мужчина в самом расцвете возраста и сил, говорите о вашем горе только теперь, когда едва ли не год миновал? Я бы на вашем месте кинулся в инквизицию после первого же отказа в работе. Это не шутки, это злейший малефиций, — усач промолчал, и Шани произнес: — Странное что-то творится нынче со свидетелями. То они безбожно врут, то фантазируют, то чего-то недоговаривают.

Среди свидетелей возник шум, и две раскормленные девахи в кокетливых белых чепцах стряпух, отмахнувшись, пересели к зрителям, явно не желая, чтобы из них делали посмешище или превращали в обманщиц на глазах честного народа. Убедившись, что больше свидетелей нет, Шани сделал знак Хельге, и та вышла вперед — зачитывать официальное заключение инквизиторской коллегии. Зрители затихли, боясь пропустить хоть слово. Шани затылком чувствовал горящий взгляд архивариуса.

— Лекарская комиссия в составе трех лейб-лекарей и декана инквизиции лично осмотрела тело покойной и пришла к заключению, что смерть почтенной Мани происходит от естественных причин в силу значительной изношенности сердечного клапана. Результаты тщательного обыска в доме обвиняемой не обнаружили злодейственных и злонамеренных предметов, которые могут быть использованы в целях малефиция и ворожбы.

Дина подняла голову и с лихорадочной надеждой посмотрела сперва на Хельгу, а затем на Шани. Он откинулся на спинку скамьи и бездумно чертил какие-то каракули на листке бумаги.

— Сим официально заявляется, что инквизиция считает девицу Дину Картуш невиновной по всем предъявленным обвинениям и не имеет к ней более никаких вопросов. Честь и доброе имя девицы следует считать восстановленными. Всякий, кто будет называть девицу Картуш ведьмой в связи с этим конкретным случаем, подлежит судебному преследованию за клевету. Следственные расходы предписано взыскать с обвинителей в равных долях. Дано и подписано: члены инквизиционной коллегии, декан Шани Торн, секретарь Хельгин Равиш.

Зрители застыли, кажется, даже боясь дышать. На людской памяти это был первый случай оправдания подозреваемой в ведовстве. Все когда-то бывает в первый раз, подумал Шани и вопросительно посмотрел на судью. Тот опомнился, стукнул молоточком о подставку и произнес:

— Дело закрыто. Подсудимая объявляется невиновной.

Охранцы, караулившие Дину, опустили свои пистоли, а девушка внезапно выбежала в центр зала и, бросившись на шею Шани, крепко поцеловала его и разрыдалась. По залу пронесся общий восторженный вздох. Честный судия и оправданная добродетель, устоявшая перед кознями врагов — пожалуй, у Дрегиля нашелся очередной сюжет для драмы.

— Спасибо, — прошептала Дина сквозь слезы, оторвавшись от его губ. — Спасибо вам огромное… Храни вас Заступник.

Шани тоже обнял ее и негромко произнес:

— Уезжай. Сегодня же. Как можно дальше. Я не смогу отпустить тебя дважды.

Раздался грохот и короткое, насквозь нецензурное восклицание — это Хельга выронила свою папку.

Потом, передав документы в архив суда, Шани уселся в карету, чтобы отправиться-таки домой и на сиденье обнаружил «Семь юдолей скорби». Решив, что после вынесения приговора это уже не взятка, а подарок, он постучал в стену, приказывая трогаться, и с удовольствием раскрыл книжку на первой странице.

А молодые академиты отправились в Халенскую слободу — выпить за успешное завершение своего первого дела. Хельга угрюмо шла следом за сокурсниками и не принимала участия в общей оживленной беседе. Когда вся компания обосновалась в одной из многочисленных слободских таверн, и румяная улыбчивая хозяйка выставила на стол первые высокие кружки пенного, Хельга подумала, что ей впервые в жизни хочется напиться да как следует, до беспамятства: чтоб орать матерные песни, подраться с кем-нибудь и под занавес заснуть где-то в канаве. Для этого у нее был повод.

— Ну что, братья? — провозгласил Левко, великий знаток и практик борьбы с зеленым змием, и поднял свою кружку. — За искоренение ересей, за правду, за нашу работу — ура!

— Ура! — дружным хором возгласили академиты и застучали ладонями по столу.

— За декана нашего и наставника, дай ему Заступник здоровья, чин побольше да перину помягче — ура!

— Ура!

Хельга недовольно присоединилась к общему хору.

— За нас, молодых, отважных и умных, чтоб нам впредь вся работа бархатом была — ура!

Академиты поддержали тост еще громче и захлопали в ладоши так, что у Хельги заложило уши. Хозяйка сноровисто выкатила еще одну бочку пива, видя, что у молодых людей намечается знатная пирушка. Михась бросил ей несколько золотых монет, и на столе мигом возникла очень неплохая закуска, пиво в кружках обновилось, а поодаль замаячили раздатчицы с кухни, которые бросали на академитов многообещающие взгляды. Хельга лихо осушила вторую кружку, и хмель ударил в голову и заключил в тяжелые объятия от макушки до пяток, а грустные мысли отступили на задний план.

В конце концов, какое ему до нее дело? Раз за три года обучения он не заметил, что с него глаз не сводят, то вряд ли что-то увидит и поймет теперь. Через два месяца итоговые экзамены, а потом Хельгу распределят куда-нибудь в загорскую глушь, она где-нибудь затеряется по пути, чтобы потом появиться уже в женском облике, и они никогда не увидятся. Стоит ли переживать, если можно просто потерпеть, а потом все забудется… В конце концов, деревенская девчонка не ровня сыну государя: в слова Миклуша Хельга искренне верила.

Она никогда не чувствовала себя настолько одинокой. Никогда.

— Хельгин, брат, что такой надутый? — Левко от души хлопнул Хельгу по спине, так, что она едва не подавилась хвостом сушеной рыбы. — Или делом недоволен, или какая зазноба на уме?

Хельга мрачно посмотрела на него и ничего не ответила.

— Оставь ты, — подал голос Алек, угрюмый молчун и лучший ученик на их курсе. Иногда Хельга ловила на себе его пристальный, пронизывающий взгляд и начинала думать, что разоблачена. — Хельгин парень молодец, хоть куда.

— А я что? — Левко расплылся в улыбке и поднял третью кружку. — Славный парень, и декан его отличает. За Хельгина, чтоб ему всего прибавилось — ура!

— Ура! — взревели академиты, и Хельга выдавила тихую улыбку. Сокурсники ее и в самом деле любили — она действительно удивилась, заметив это. Надо же, считают славным парнем и хорошим другом — а ведь поволокли бы на костер, узнай что она девушка… Или сперва в койку, она прекрасно понимала, что на уме у молодых парней не только учеба.

Хельга отпила из кружки и посмотрела по сторонам, ощутив внезапный отчетливый дискомфорт, словно кто-то внимательно разглядывал ее исподлобья. В таверне были и выпивохи, которым безразлично, в какой день и час заливать глаза, и вполне себе благообразные господа, что пришли сюда перекусить, временно отложив дела, в углу вяло лупцевали какого-то морячка с невообразимыми татуировками на мосластых пальцах, а у противоположной стены сидел высокий мужчина в грязном засаленном плаще и, судя по наклону головы, скрытой под капюшоном, смотрел как раз в сторону Хельги. На столе перед ним стояло не пиво, как у всех посетителей таверны, а бутыль неплохого вина. Семь монет за бутылку, прикинула Хельга. Обеспеченный господин…

Хельга поежилась. Кто это, и что ему надо? Отчего-то ей вдруг стало очень не по себе, а выпитое сделало девушку слабой и не способной дать отпор в случае нападения. Хельга обернулась к окну — там снова началась метель, и это могло бы пойти ей на пользу. Отодвинув кружку, она поднялась с лавки и взялась за плащ.

— Хельгин, друже, ты куда?

— Только начали потеху-то!

— До ветру, — ответила Хельга хриплым баском и накинула плащ. — Без меня не продолжайте.

Выскользнув через боковую дверь и оказавшись на слободских задворках, Хельга прошла вдоль выщербленной стены кабачка и спряталась в крошечном отнорке, на всякий случай, приведя потайной кинжал на запястье в боевое положение.

Ее расчет оказался верным. Спустя считанные минуты дверь со скрипом отворилась, и в проулок выскользнул незнакомец в плаще. В руке он держал обнаженную боевую саблю. Хельга едва удержала испуганный возглас. Откинув капюшон, незнакомец огляделся, и Хельга узнала в нем Грега Симуша. За время, прошедшее с бала, он утратил значительную долю своего блистательного лоска и теперь выглядел так, словно был вынужден терпеть изрядные лишения и утраты.

— Выходи, мальчик, — холодно позвал он. — Есть разговор.

Вот и конец, обреченно подумала Хельга. Симуш сделал шаг вперед.

— Или ты все-таки девочка? Выходи, разгаданный хитрец, выходи. Мы просто побеседуем. Да не бойся, больно не сделаю.

Хельга выпрямилась и сделала шаг из своего убежища. На обязательных занятиях по фехтованию она достигла определенных успехов, но что сейчас ее хлипкий кинжальчик перед саблей отличного бойца… Оставалось надеяться, что кто-нибудь из посетителей таверны отправится на улицу до того, как Симуш покромсает ее на ломти.

— Я к вашим услугам, сударь, — со спокойным достоинством промолвила Хельга, хотя это спокойствие стоило немалых сил. Сейчас ей больше всего хотелось удрать со всех ног да подальше. — Чем вам может помочь младший инквизитор?

Симуш глумливо усмехнулся и сбросил плащ в сугроб. Сабля в его руке описала традиционный полукруг-приглашение к дуэли. Хельге оставалось либо спасаться бегством, либо принимать приглашение. Она бы и убежала — да ноги с перепугу отнялись.

— Сударыня, — сказал Симуш, делая шаг вперед. — Я не хочу загонять вас в угол. Вы гораздо лучше смотритесь в других позициях, — движение его руки было обманчиво легким, но Хельга едва успела отпрыгнуть от смертоносно блеснувшей сабли и чуть не упала, поскользнувшись на мокром снегу. — Отвечаете на вопросы — и спокойно уходите домой.

— Джентльменам не к лицу такие речи, — заметила Хельга, выбрасывая из рукава кинжал. Драться так драться.

— Так и вы не дама, судя по вашей одежде. Не слышал, что в инквизицию стали принимать девушек. Или вы просто личная игрушка господина декана? — цинично ухмыльнулся Симуш, и лезвие сабли прошило воздух на ничтожном расстоянии от лица Хельги, покрасневшей от стыда. Он играет со мной, а потом убьет, с какой-то простой ясностью поняла Хельга и скользнула в сторону. — Итак, первый вопрос. Твой хозяин действительно наследник Миклуша?

— Не знаю. Может, да. А может, нет. Государь прикажет — дураки найдутся, — сказала Хельга, прикидывая вероятные пути для отступления. Симуш перегораживал выход на улицу, а за спиной был тупик. И из кабачка, как нарочно, никто не выходил проветриться.

Симуш криво ухмыльнулся. Клинок взлетел, и на этот раз Хельга не успела увернуться. Лезвие распороло плащ и рукав рубашки, и предплечье прошило болью. Хельга зашипела и увидела, как на снег упали алые капли. Это моя кровь, отстраненно подумала он. Моя кровь…

— Второй вопрос, — продолжал Симуш. — Торн заинтересован в том, чтобы занять престол Аальхарна?

Вот в чем дело, подумала Хельга. Зачем тащиться за принцем в дальние края отвоевывать святыню, которой, возможно, и на свете нет, когда в столице есть другой наследник, и лучше вовремя прибиться к нему?

— Ищете местечко потеплее? — она вложила во фразу весь доступный сарказм. Рукав тяжелел, медленно пропитываясь кровью. Симуш широко улыбнулся и развел руками.

— Я укоротил бы вам язычок, дорогая, — произнес он, — но наверно будет проще укоротить вас на голову. Передайте вашему господину, что у меня есть для него маленький, но очень ценный подарок. Если он успеет вовремя его получить, то вместе с подарком получит и корону.

Сабля сверкающим лучом прошила метель, и Хельга почувствовала, как металл входит в грудь чуть ниже правой ключицы.

— Принц не поехал в сулифаты, — услышала она и, покачнувшись, рухнула на колени в снег. — Он в столице.

И стало темно.

Глава 5. Лед и мрамор


Перед отправкой в Туннель Саша получил пакет Милосердия, в который, помимо виброножа, фильтра для воды и недельного запаса синтетического продовольствия, находился еще и АПХ-24, аппаратная полевая хирургия — прибор, способный быстро залечить перелом или зашить рану. Со временем без подзарядки он почти вышел из строя, но для того, чтобы заштопать раны Хельги, энергии у него хватало. Бледно-голубой луч полз по коже, спаивая рваные края и оставляя после себя тонкую розовую полосу шрама. Хельга была без сознания, и Шани решил, что так даже лучше: не будет задавать лишних вопросов по поводу вибрирующей пластины.

Если что, он назовет свой прибор ковчегом с мощами святого Елета Исцелителя. И врать особо не придется.

Насмерть перепуганные академиты хотели было везти Хельгу в лекарский комплекс при инквизиции, но Шани запретил и, устроив раненую девушку прямо на полу собственного кабинета, принялся за дело. Прибор нервно попискивал, сообщая о том, что количество его сил на исходе, но работа была почти завершена, и Хельга глубоко вздохнула и шевельнулась, приходя в сознание. Нажав на точку выключения, Шани убрал прибор в карман, намереваясь потом утопить его где-нибудь в болоте, и похлопал Хельгу по щекам.

— Хельгин, проснись.

Девушка вздрогнула и, открыв глаза, несколько мгновений смотрела на него тихим непонимающим взглядом, а потом встрепенулась и воскликнула:

— Наставник, принц в столице! Он никуда не уехал…

Она осеклась и посмотрела на свою расстегнутую рубашку и обнаженное плечо, словно не могла взять в толк, куда подевались свежие раны.

— Ведь Симуш меня заколол, — растерянно прошептала она. Шани невозмутимо пожал плечами и осторожно поддернул рукав на плечо Хельги.

— Ну теперь-то все в порядке, — произнес он хладнокровно. — Так что там с принцем?

Выслушав тревожный сбивчивый рассказ, Шани ощутил такую сильную и тяжелую волну гнева, что сжал кулаки настолько крепко, что ногти впились в ладони. Расслабился, раззява, поверил, что Луш так легко откажется от своих замыслов! Охрана давно переведена в обычный режим несения службы, а инквизиционный корпус отозван из дворца за ненадобностью. Шани захотелось побиться головой обо что-то твердое.

— Что нам теперь делать? — испуганно спросила Хельга. Шани прошел к арсенальному шкафу и стал выбирать оружие. Конечно, штатным инквизиторским пистолям далеко до настоящих боевых, но у Шани имелся небольшой личный запас вооружения, не предусмотренного традиционными положениями. Ну ничего, еще посмотрим, кто посмеется последним. А Симуш-то какой ловкач. И нашим, и вашим. Если гонец умрет, не передав декану инквизиции нужную информацию, то получится, что Симуш вроде бы и не предал принца. А если послание доберется до адресата, то Симуш отдал очень хороший поклон возможному новому владыке. Со всех сторон молодец. Просто умница.

Шани чувствовал, что вряд ли удержит желание прострелить этому умнице глаз при первой же встрече.

— Тебе — идти домой и отлеживаться, — бросил он, закрепив на поясе ленту с запасными патронами. — А я еду во дворец. Похоже, там сегодня будет горячо.

С этими словами он повернул рычаг в стене, и здание инквизиции отозвалось тяжелым низким гулом — сигнал Красной тревоги, высшая степень опасности. Повинуясь ему, сотрудники инквизиционного боевого корпуса вскакивали со своих мест и направлялись во внутренний двор здания. Когда Шани открыл дверь и вышел на улицу, корпус уже ждал его в полном составе — энергичный, вооруженный до зубов и готовый выполнить любой поставленный перед ними приказ — пусть даже ценой собственной жизни. Хельга, смотревшая из окна кабинета декана, увидела, как Шани вскинул руку:

— Красная тревога! — крикнул он. — Охрана основной персоны по высшему уровню опасности. Прибыв на место, занимаем свои прежние посты. Подозреваемый — Сохатый.

Спустя несколько мгновений двор опустел, и ничто не говорило о том, что совсем недавно там были люди. Метель засыпала истоптанный снег, а Шани, которого легкий закрытый возок стремительно понес к дворцу, приводил в боевую готовность свои пистоли и думал о том, что нынешний вечер — мрачный, знобкий, снежный, когда добрые горожане лишний раз носу на улицу не высунут, а часовые дремлют на своих постах — лучше всего подходит для покушения, замаскированного под очередной несчастный случай.

Значит, принц не поехал в сулифаты? А кто же возглавляет поход? Впрочем, это не суть важно: военачальник не обязан каждый божий день красоваться перед войском. Вполне достаточно будет государственных штандартов над его экипажем и штабной палаткой…

— Главное успеть, — промолвил Шани вслух. — А там разберемся.

Окна дворца приветливо смотрели сквозь метельный сумрак золотистыми теплыми глазами. Шани вышел возле изящных входных ворот и некоторое время стоял молча, глядя на то, как его люди бесшумно и уверенно занимают свои посты. Охранец, выскочивший было из караульной бело-голубой будки, чтобы разобраться с тем, кто самочинствует в самом сердце страны, узнал декана инквизиции и почтительно козырнул ему.

— Желаю здравствовать, ваша неусыпность! Какого рода помощь требуется?

— Передайте мой личный приказ о переводе всех охранных сил в усиленный режим караульной службы, — приказал Шани, подумав, что однажды дворцовый комендант голову с него снимет за самоуправство на чужой ведомственной территории. — Есть все основания полагать, что основная персона в опасности.

Караульный ахнул и обвел лицо кругом.

— Разрешите выполнять?

И, передав эстафету сменщику, он бодро побежал сквозь метель ко входу во дворец. Подняв капюшон плаща, отороченный серым мехом, Шани поспешил той же дорогой, мысленно прикидывая план действий в нынешней ситуации. Знать бы еще, какой именно несчастный случай принц заготовил для отца, но Шани представления не имеет о том, кого можно порасспросить на этот счет.

Кто-то выступил из снежной мятущейся пелены и взял его за рукав. Шани всмотрелся и узнал Керита, старшего сотрудника своего корпуса. Керит быстро козырнул и доложил:

— Основной персоны нет во дворце. Предположительно на прогулке.

Шани замер, чувствуя, что земля снова уходит из-под ног.

— Найдите его, — произнес он и, резко свернув в сторону, побежал в сторону парка. Проклятье, с чего вдруг государю захотелось прогуляться именно в такую погоду! Вот уж точно человек отправился на поиски приключений. А Луш сделает свое дело и уйдет незамеченным — поди отследи хоть что-нибудь в этих окаянных сумерках и этой проклятой метели! — а затем, отсидевшись пару седмиц, появится в столице, чтобы снять траур по отцу и принять власть.

Шани ощутил полное и беспросветное отчаяние, что положило руки на плечи и сказало: не уйдешь.

Дворцовый парк был старый, с огромными высокими деревьями и целым лабиринтом из дорожек, лестниц, живой изгороди и искусственных прудов. Здесь и днем можно было запросто заблудиться, что уж говорить о вечере. Сумерки, мастерски орудуя жемчужно-серой кистью и меняя степень насыщенности в единственной выданной краске, превратили парк в мрачное готическое полотно, кое-где подсвеченное редкими огнями фонарей. Густой влажный воздух, казалось, застревал в легких; Шани некоторое время стоял, пытаясь отдышаться и думая о том, где же искать государя, а затем побежал в сторону беседок в восточном стиле. Если прогулка утомит Миклуша, то там он вполне может остановиться и передохнуть.

Здесь, среди рукотворного лабиринта из деревьев и низкого кустарника, еще полностью царила и правила зима. Деревья, небрежно замотанные в снежные лохматые платки, казалось, протягивали к бегущему изломанные жестоким недугом пальцы: то ли в бессмысленной мольбе, то ли в жалкой угрозе. Дорожка, по которой спешил Шани, была девственно чистой: с самого утра, когда здесь побывали дворники с метлами, по ней никто не проходил. Шани миновал один поворот, затем другой и наконец увидел следы на снегу, которые, судя по форме отпечатка, принадлежали Миклушу.

Он заметил темную фигуру государя на одной из лестниц, ведущих в Верхний парк к оранжереям. Распахнув пушистую тяжелую доху, старик неподвижно стоял на одной из площадок, опершись на верную палку, и смотрел в сторону беседок. Шани поглядел туда же, но не заметил в сумерках никого и ничего подозрительного, и крикнул:

— Сир!

Миклуш обернулся и сделал приветственный жест правой рукой.

— Ваша неусыпность! — откликнулся он. — Добрый вечер.

Шани вздохнул с облегчением и поспешил к лестнице. Государь был найден в добром здравии, сейчас они вернутся во дворец, а там, с охраной, Миклуш будет в безопасности.

Со стороны оранжерей донесся нервный вскрик вороны, и воздух разорвался гортанными птичьими воплями и плеском крыльев. Шани поежился и прибавил шага.

— Что-то случилось? — спросил Миклуш.

— Принц во дворце! — сказал Шани, пытаясь перекричать взбесившихся птиц. — Он не поехал в сулифаты…!

Вороны разорались еще громче, а за спиной государя мелькнула серая тень и пропала. Миклуш вскрикнул и кубарем покатился вниз по ступеням. Вскоре его тело уже лежало в свежем сугробе у основания лестницы, и государь не подавал никаких признаков жизни.

Проклятые вороны тотчас же умолкли.

Подбежав к Миклушу и опустившись на снег рядом, Шани убедился, что старик еще жив. Сильно ударился головой и, похоже, заработал несколько переломов — но жив и будет жить. Очередной несчастный случай не удался… Государь шевельнулся и сдавленно замычал от боли.

— Держитесь, сир, — промолвил Шани. — Держитесь. Все будет хорошо.

И, вынув из кармана специальную пистоль, он выпустил в небо алую сигнальную ракету, обозначая свое местоположение для инквизиционного корпуса и охранцев дворца.



* * *


Лейб-лекарник Машу, осмотревший государя и сделавший все необходимые процедуры, сказал, что его величество еще легко отделались. Падения с такой высоты при его возрасте могут закончиться разве что траурной каретой. Без вмешательства Заступника не обошлось; завершив медицинские процедуры, Машу посоветовал немедля отслужить благодарственную службу во здравие чудесно спасшегося владыки.

— Поскользнулся на обледеневших ступенях, — сокрушенно качал головой Машу, аккуратно набивая трубку ароматным южным табаком. — А ведь я ему говорил, что не стоит там гулять, тем паче одному да зимой. Все-таки возраст, хрупкие кости… Слава Заступнику, нет перелома шейки бедра.

— Он не поскользнулся, — подал голос Шани. В зал вошли два вооруженных инквизитора, и он жестом отправил их на караул во внутренние покои его величества. — Его намеренно столкнули вниз. Я видел там человека, но не смог рассмотреть его лица.

Машу сосредоточенно и пытливо взглянул на Шани и произнес:

— Ваша неусыпность, вы бы ехали домой отдохнуть. Переутомление налицо.

Да, и мне на каждом углу мерещатся серые тени, по росту и комплекции очень схожие с принцем, подумал Шани и устало вздохнул. Он в самом деле смертельно вымотался и сейчас хотел двух банальных вещей: вымыться и выспаться. Бесконечный день тянулся мимо, словно грязно-бурое полотно, и на нем мелькали лица освобожденной рыжей ведьмы, Симуша с окровавленной саблей, раненой Хельги, государя — они то погружались в липкий омут, то выныривали снова, и Шани никак не мог их остановить или удержать, ощущая, что и сам тонет с ними за компанию.

— Ваша неусыпность, — позвал Машу и деликатно похлопал его по запястью. Шани встрепенулся и вопросительно посмотрел на него.

— Вы заснули с открытыми глазами, — пояснил Машу. — Езжайте домой, я вам как специалист говорю. Сегодня больше не случится ничего плохого.

Шани усмехнулся.

— Мне бы вашу уверенность.

— Коли надо, возьмите кусочек, — улыбнулся Машу. — Идите отдыхать, вы и так сегодня много сделали для государя.

Если бы не я, подумал Шани, то старик бы пролежал в снегу невесть сколько времени, и получил бы обморожение впридачу к переломам. И наверняка бы лекарская помощь не поспела к нему. Точно не поспела бы. А Лушу того и надо. Классический несчастный случай, в котором его никто и никогда не заподозрил бы. Даже я не увидел бы тут никакой связи. Невозможно сталкивать отцов с лестниц, если находишься в двух седмицах езды отсюда с войском. Хорошо, что у него такие преданные друзья… Великое дело — преданные друзья…

— Ваша неусыпность, — позвал Машу откуда-то издалека, — не спите. Я отправляюсь домой, могу и вас подвезти до площади Цветов. Приедете завтра, когда государь проснется.

Шани встрепенулся и энергично потер лицо ладонями.

— Ну уж нет, — сказал он. — Злоумышленник по-прежнему бродит где-то рядом, так что я останусь.

Машу пожал плечами. Судя по выражению лица, он хотел сказать, что не стоит видеть заговоры там, где их нет, а есть просто череда несчастливых обстоятельств, от которых не застрахован ни крестьянин, ни государь. Однако лекарник промолчал и, поднявшись, отдал Шани поклон.

— Доброй ночи, ваша неусыпность. Все-таки постарайтесь отдохнуть.

Проводив его до лестницы, Шани прошел туда-сюда по коридору, желая привести мысли в относительный порядок, и, поймав за руку пробегавшую служанку, попросил заварить для него чайник кевеи. Та сделала быстрый реверанс, выразительно стрельнула глазками из-под пушистых ресниц и ответила:

— Сию секунду, ваше высочество.

Вон оно что. Это и имел в виду Симуш, сказав, что если Шани успеет получить его подарок, то получит впридачу и корону. Что ж, пожалуй, можно считать, что он успел. Государь спасен, а вот принц Луш…

— Кевея, ваше высочество.

Из носика чайника струился бодрящий ароматный пар. Посуду украшали золотые вензеля аальхарнского королевского дома, на которых причудливо переплетались лоси, волки и ветви бересклета. Какое изобилие невиданных зверей, подумал Шани и взял чашку. Девушка смотрела на него с нескрываемым интересом и вполне определенным кокетством.

Кевея взбодрила его, заставив сердце стучать быстрее и разогнав усталость. Некоторое время Шани сидел на своем прежнем месте, в зале возле внутренних государевых покоев, и ни о чем не думал, вслушиваясь в доносившиеся звуки и пытаясь освободить сознание от посторонних мыслей, чтобы в итоге понять, как быть дальше. В Аальхарне рано ложились спать, особенно зимой, но сейчас дворец был полон жизни, и до Шани долетал то звон оружия из арсенальных покоев, где охранный отряд готовился к новой смене и усиленному патрулированию, то шорохи и голоса из крыла обслуги, где кипели и множились самые невероятные сплетни, то негромкий женский плач — это государыня Анни убивалась по мужу. Насколько Шани мог судить, она действительно его любила.

Государыня. Муж.

Шани поднялся с банкетки и чуть ли не бегом направился в покои принца Луша.

Охранец возле дверей попытался было сказать о том, что ее высочество уже изволили удалиться на отдых и никого не принимают, но Шани попросту отодвинул парня и вошел внутрь. Первый зал, кабинет с ворохом бумаг и каким-то незаконченным и смятым рукоделием на столе, маленький салон с безделушками на камине, в котором медленно угасало пламя, лениво облизывая угли, траурное платье, небрежно сброшенное на пол возле входа — Шани толкнул дверь и оказался в опочивальне. Компаньонка, дремавшая в кресле у окна, встрепенулась и испуганно уставилась на него. Шани прошел через комнату и рывком отдернул бархатный полог королевского ложа.

Принцесса и в самом деле спала, безмятежно раскинув руки. Как же я сразу-то не догадался, подумал Шани и, схватив девушку за кружевной воротник сорочки, резко выдернул из-под одеяла.

Гвель взвизгнула и уставилась на него с нескрываемым страхом. Для разгона Шани наотмашь закатил ей пощечину — крепко, по-мужски. Перстень с аметистом прочертил по бледной коже алую жирную полосу, которая сразу же налилась тяжелыми кровавыми каплями.

— Где твой муж? — рявкнул Шани. Принцесса дернулась в его руках, пытаясь вырваться, но у нее ничего не вышло.

— Убирайтесь! — тонким прерывистым голосом воскликнула она. — Вон отсюда!

Шани стащил ее с кровати и швырнул на пол. Компаньонка вскрикнула, помянув Заступника, и бросилась прочь, а Гвель попробовала было встать, но тотчас же получила удар в бок и распласталась на ковре. Скажи мне кто, что я буду вот так запросто лупцевать особ королевской крови — разве бы я поверил? — подумал Шани и произнес:

— Повторяю вопрос. Где твой муж?

— Вы ума лишились! — крикнула Гвель, захлебываясь слезами и испуганно размазывая кровь по щеке. — Мерзавец! Убирайтесь прочь!

Шани снова схватил Гвель за воротник и принялся трясти. Тонкая ткань трещала и рвалась, девушка болталась в его руках, как тряпичная кукла на нитках кукловода, и Шани не чувствовал ничего, кроме тяжелой беспросветной ненависти.

— Где твой муж, дрянь?

— Воюет в сулифатах! — бросила Гвель ему в лицо. — Вы сами его туда сослали!

Шани отшвырнул Гвель в сторону и несколько мгновений стоял молча, опустив руки. Девушка возилась на ковре, пытаясь подняться, а откуда-то издалека доносились крики, топот ног и слезные причитания: компаньонка, судя по всему, вела сюда подмогу, раззвонив на весь дворец, что декан инквизиции спятил и пришел убивать ее высочество, решив, видимо, загубить всю государеву фамилию на пути к короне.

— Он не в сулифатах, девочка, — устало сказал Шани. Гнев покинул его, стек с тела, словно мутная холодная вода, — и ты это знаешь не хуже меня. Я ищу Луша, и ты сейчас спокойно и обстоятельно расскажешь мне, где именно он скрывается, и кто составляет ему компанию.

Гвель жалобно всхлипнула, и ее окровавленное личико некрасиво исказилось. Теперь в ней не было ничего общего с принцессой — лохматая зареванная девчонка с распухшими губами и разбитым носом. Сзади хлопнула дверь, затем вторая, третья, и в опочивальню вбежала государыня Анни. Увидев Гвель, она ахнула и схватила Шани за руку.

— Заступник милосердный…, - прошептала государыня и воскликнула: — Ваша неусыпность, опомнитесь! Что вы делаете?! Гвель, девочка…

— Ищу вашего сына, сударыня, — холодно ответил Шани, — который несколько часов назад чуть не отправил на тот свет вашего мужа.

— Это невозможно, — упавшим голосом промолвила Анни и, заслонив собой принцессу, вцепилась в руки Шани мертвой хваткой, видимо, намереваясь костьми лечь, но не допустить новых побоев. — Мой сын сейчас на юге, воюет за Круг Заступника. Вы обознались.

— Ваш сын в столице, и я видел его сегодня, — процедил Шани. — Отойдите, ваше величество. Я не хочу причинять вам боль, но вы не оставляете мне выхода.

Анни только сильнее вцепилась в его руки.

— Не трогайте Гвель, — умоляюще проговорила она. — Девочка ничего вам не скажет. Она ничего не знает, клянусь вам. Я — скажу. Скажу.

Шани едва не рассмеялся — нервы, похоже, начали сдавать. Надо же, отлупил не ту государыню…

— Я вас внимательно слушаю, ваше величество, — сказал он.



* * *


По мнению любого благоразумного жителя аальхарнской столицы, отправляться темной метельной ночью на окраины города к причалу Лудильщиков было совершенным безрассудством — тем более, в одиночку. Отпустив кучера за два квартала до нужного места — тот несколько раз обводил лицо кругом и уверял, что на этой тихой улице водятся привидения, а сама она ведет в никуда, а точнее, прямо в пещеры Змеедушца — Шани пошел вдоль молчаливых неосвещенных домов, вглядываясь в номера, чтобы не пропустить примету — ветку бересклета с надломленным черенком, украшавшую номерную рамку.

Анни, тревожась за возможную судьбу сына, запретила тому покидать столицу и отправляться в поход, чему Луш с удовольствием повиновался. Он провел зиму в старинном особняке, принадлежавшем благородному семейству Анни — квартал, в котором располагался дом, был определен под снос, так что никто не мог предположить, что принц разместился здесь, причем со всеми удобствами. Силы безымянного зла, безраздельно властвовавшие на этой улице по ночам, не причиняли ему ни малейшего вреда.

«А то, что он продолжит покушаться на жизнь вашего мужа? Вы об этом подумали?» — спросил Шани. Государыня посмотрела ему в глаза и промолвила с непреклонной жесткостью, которая, наверно, бывает только у матерей:

«Мой мальчик не убийца».

Нужный дом стоял на самом глухом участке улицы — там, где она огибала пустырь и упиралась в давно заброшенный причал. Одно из зашторенных окон изнутри озарял свет; стараясь не шуметь, Шани толкнул входную дверь и вошел внутрь.

Здесь царила непроницаемая тьма с кислым запахом плесени и смерти. Едва ступая по рассохшемуся скрипучему паркету, покрытому клочковатыми хлопьями пыли, Шани осторожно приблизился к лестнице. Грязный портрет посмотрел на него со стены мутными глазами давным-давно неразличимого человека на полотне. Да, этот дом и в самом деле был обитаем: сверху доносились голоса, в одном из которых Шани с уверенностью опознал Луша.

— …забери его Змеедушец. Всегда приходит не вовремя, проклятый святоша.

— Не берите близко к сердцу, ваше высочество, — теперь Шани узнал и Симуша и криво ухмыльнулся. Вот уж действительно верный друг, рядом и в горе, и в радости. — Время пока терпит.

— Да прямо, терпит, — сверху послышались тяжелые шаги; видимо, принц бродил по комнате. — Что дальше делать? Это уже становится подозрительным.

— Ни в коем случае, мой принц, — откликнулся Симуш. — Мы действуем крайне осторожно. Да даже если и так, то что с того? Вы наследник престола, и кто лишит вас трона? В конце концов…, - он вдруг умолк.

— Что такое? — настороженно поинтересовался Луш.

— Духи, — сказал Симуш. — Пахнет духами вашей супруги.

Шани чертыхнулся. Тряся принцессу, он наверняка насквозь пропах ее парфюмерией. Кто бы мог подумать, что у Симуша такой острый нюх, что он учует слабую нотку южных цветов среди затхлости старого особняка… Решив, что скрываться незачем, он быстро поднялся по лестнице и, деликатно постучав в дверь, вошел в комнату.

В отличие от остального дома, здесь было чисто, тепло и уютно. В камине потрескивали дрова, на столе стояли остатки весьма неплохого ужина, а обитатели комнаты расположились на диване и смотрели на Шани с одинаково изумленными лицами.

— Добрый вечер, господа, — произнес Шани, не давая им опомниться. — Ваше высочество, я счастлив вас видеть в добром здравии, хотя и удивлен, что вы в столице, а не в священном походе.

Луш не сводил с него тяжелого пристального взгляда. На его щеках вспыхнул неровный темный румянец — казалось, принц готов кинуться в драку, и достаточно малейшего знака, чтобы его сдерживаемая до поры ярость выплеснулась.

— Мне не хочется думать, что вы дезертировали из действующей армии, — продолжал Шани. Он снял шляпу и небрежно расположился на единственном в комнате стуле; Луш и Симуш по-прежнему хранили молчание, — но, к сожалению, факты говорят сами за себя. Есть и еще кое-какая неприятная информация…

— Ах ты паскуда! — градус ярости достиг максимальной точки кипения: Луш сжал кулаки и поднялся с дивана. Шани как-то отстраненно прикинул, что при разнице комплекций с принцем от удара он по комнате перышком полетит. — Говорил я тебе, что нечего тут в свои игры играть! Да я тебя…

— Сядьте, — холодно произнес Шани и указал на диван. Опешив от подобной наглости, принц послушно опустился рядом с Симушем. — Я уже упомянул факты, которые есть у меня в наличии; так вот — сегодня вечером вы, принц, покушались на жизнь его величества. Я пришел сюда, чтобы спасти жизнь моего государя и сохранить вашучесть как наследника престола.

— Что?! — рявкнул Луш и бросился на Шани, явно собираясь разбить тому голову о стену. Симуш едва успел его перехватить, и принц шлепнулся обратно на диван, тяжело дыша и изрыгая заковыристые проклятия.

— Подонок! — крикнул он, наконец. — Да как ты смеешь меня обвинять! Я тебя в порошок сотру за такие речи!

Он кипятился еще несколько минут, поминая Змеедушца, старые дупла в деревьях и сломанные весла во всех возможных комбинациях, но Шани, устав слушать, опустил руку в карман плаща и вынул маленькую бриллиантовую подвеску. Ее родными сестрами был богато украшен камзол Луша. Увидев подвеску, принц изменился в лице, умолк и схватился за рукав.

— Я нашел ее сегодня в парке, на верхней площадке лестницы, ведущей к оранжереям, — сказал Шани, крутя подвеску в пальцах. На самом-то деле он подобрал ее на лестнице особняка — скорее всего, Луш нечаянно оторвал ее, зацепившись за перила, но это уже не играло роли. — Уникальная вещь, ручная работа. Она оказалась там, когда вы толкнули отца вниз, полагая, что он сломает себе шею.

Некоторое время Луш сокрушенно молчал, угрюмо глядя в пол. Шани терпеливо ждал, любуясь белыми и голубыми огоньками в бриллианте. Торопить Луша он не собирался — пусть думает и решает. В конце концов, принц произнес:

— Что тебе нужно?

— Вы компрометируете себя, ваше высочество, — с непритворным сочувствием сказал Шани. — Пятый несчастный случай с государем за полгода — даже слепой увидит, что здесь торчат ваши уши. Поймите меня правильно — я удалил вас из столицы, беспокоясь за ваше честное имя. И сейчас говорю вам чистосердечно и открыто: уезжайте. Отправляйтесь на богомолье в любой из монастырей по вашему выбору и оставайтесь там до того момента, как государь покинет нас ради мира лучшего и беспечально — а это, увы, случится довольно скоро. Вы никоим образом не должны быть причастны к его смерти.

Он говорил совершенно искренне, однако Луш не поверил ни единому слову. Цинично ухмыльнувшись, он поднялся с дивана и упер руки в бока, напоминая не принца, а деревенского мужика, который собирается учинить знатную драку на ярмарке.

— Смотри, Симуш, какого братца мне Заступник послал. И умен, и добр, и обо мне заботится. Да с чего ж ты взял, ехидна морская, что я тебе поверю! Нашел дурака! Мне в ссылку ехать, а тебе тут под шумок корону надевать! А меня потом придушат твои монахи, и поминай как звали. Нашел дурака!

Губы Симуша дрогнули в улыбке. Шани почувствовал, как по виску сползает капля пота.

— Не волнуйтесь, ваше высочество, — проговорил Симуш. — Помянем в лучшем виде. Только не вас — его.

В следующее мгновение они с Шани уже стояли напротив друг друга, выкинув вперед руки с пистолями и готовясь стрелять. Шани подумал о том, что несколько часов назад этот потертый хлыщ с равнодушной легкостью ранил Хельгу, и кровь прилила к щекам.

— Вы отлично деретесь с женщинами, сударь, — сказал он. — Посмотрим, хватит ли вас на настоящего бойца.

Симуш осклабился и шевельнул пальцем, взводя курок.

— Кстати, ваше высочество, — окликнул Шани, — это ведь он сказал, что вы в столице. Так-то я ни сном, ни духом.

Симуш встрепенулся и повернул голову к Лушу.

— Не верьте ему, ваше высочество, — его голос дрогнул. — Врет и не краснеет, гадина.

Луш вздохнул, убрал руки в карманы, покачался с пяток на носки и обратно.

— Я разочарован, — сказал он, наконец. — Очень разочарован.

И грохнул выстрел.

Шани вздрогнул и отшатнулся, на долю секунды подумав, что стреляют в него, и почти успев ощутить себя мертвым. В комнате резко запахло пороховой гарью. Симуш сдавленно охнул и стал заваливаться на пол. Луш повел пистолью и выстрелил еще раз. Во лбу бывшего заместителя министра охраны короны распустился черно-красный цветок с неровными уродливыми краями.

Шани обвел лицо кругом и быстро прочел молитву — в том числе и по себе: от Луша он ожидал чего угодно. Принц посмотрел на мертвеца и убрал пистоль.

— Ну вот, — сказал он. — Был тут один-единственный приличный человек на всю столицу, да и тот оказался предателем. Пистольку-то свою прибери. Рука-то, поди, устала уже.

Шани согласно кивнул и сунул оружие во внутренний карман плаща. Некоторое время они с Лушем пристально рассматривали друг друга, возможно, полагая, что из этой комнаты выйдет только один из них.

— Жаль, что вы мне не верите, ваше высочество, — в конце концов, произнес Шани, устав от игры в гляделки. — Очень жаль. Я вам, кроме хорошего, ничего не хочу.

Луш ухмыльнулся.

— Скажи еще, что тебе трон не нужен.

— Нет. Не нужен.

— Дурачок ты, — сказал принц. Ухмылка не сходила с его багровой физиономии. — Блаженный.

Зачем мне корона и регалии правителя, подумал Шани, если домой они меня не вернут и отнюдь не прибавят счастья. Горсть пуговиц, не более того. А одежда, положенная мне по чину, традиционно крепится на шнурках…

— Может быть и так, — откликнулся Шани. — Но я желаю вам добра. Послушайтесь меня, ваше высочество… ждать вам осталось не так уж и долго. В самом деле. Уезжайте… да хоть в Шаавхази. Будете там, как у Заступника в рукаве.

— Может быть…, - раздумчиво произнес принц. — Может быть.

С этими словами он резко ударил Шани под дых, а затем — ребром ладони по шее. Когда Шани, задыхаясь, рухнул на пол рядом с мертвецом, принц неторопливо обошел их и снял с вешалки свой плащ. Шани следил за ним сквозь серую пелену боли и понимал, что уже ничего не сумеет сделать — ни для принца, ни для государя. Луш уходит…

— Ну, прощай, братец, — сказал Луш и открыл дверь в коридор. — Не поминай лихом.



* * *


Когда Шани выбрался из покинутого квартала и побрел по улице вдоль респектабельных домов столичного дворянства, по городу уже неторопливо, но уверенно разливалось утро. Метель унялась, и сейчас в размытом свете фонарей порхали последние снежинки, а с крыш срывались тяжелые капли и выстукивали весенний марш по узким лезвиям новорожденных луж. Улицы были пусты: обитатели этого района могли позволить себе валяться в постелях допоздна. Извозчик, который вывел свой экипаж на улицу в надежде на случайный заработок по раннему времени, увидел, откуда направляется Шани, и живо хлестнул по лошадке вожжами, поминая нечистого. Декан инквизиции и в самом деле выглядел не слишком хорошо, наверняка напоминая грязным плащом и изможденным усталым лицом ходячего мертвеца. Даже собаки не лаяли на него из подворотен.

Миновав несколько улиц, Шани смог, в конце концов, встретить извозчика, который любил деньги и не боялся привидений, и, сев на потрескавшуюся кожаную скамью экипажа, назвал свой адрес и моментально провалился в глубокий тяжкий сон. Ему снился принц Луш, блуждавший по развалинам, и Хельга, истекавшая кровью в снегу, — и ощущение беспомощности было настолько сильным, что Шани тонул в нем и не видел ни выхода, ни спасения — ни для себя, ни для кого-то еще.

— Сударь, подъем! Тут не ночлежка!

Извозчик без обиняков постучал его по колену витой рукоятью кнута. Открыв глаза, Шани увидел знакомые благообразные здания на площади Цветов и дом, в котором жил. На ступенях, ведущих в его подъезд, скорчилась чья-то смутно знакомая темная фигурка.

— Хотели площадь Цветов? Ну так вот она, пожалуйста. Нальют глаза с утра, ходят тут потом… Вози вас тогда пес знамо откудова…

— Заткнись, — посоветовал Шани, положив на лавку монеты и спускаясь на мостовую. Этой ночью он проиграл Лушу практически по всем статьям. Принц сбежал, Симуш убит, над государем снова сгущаются тучи, а он еле держится на ногах и думает не о спасении Миклуша, а о том, как бы поскорее добраться до своего аскетического ложа… Фигурка на ступенях шевельнулась, и Шани узнал в ней Хельгу, которая тотчас же бросилась к нему.

— Наставник! — воскликнула она. — Слава Заступнику, вы целы!

— Цел, — промолвил Шани, слепо копаясь по карманам в поисках ключей от подъезда и своих комнат. — Ты всю ночь тут сидела?

Ключ нашелся, но попал в замок только с третьей попытки. Вздохнув, Шани поплелся по коридору к лестнице. Дом еще спал, ну и прекрасно. Никто из бдительных соседей не увидит его и не решит, что сам декан инквизиции наклюкался до того, что еле на ногах держится. А ведь ему надо все как следует обдумать все, что случилось, и узнать, куда в итоге направился Луш. Вряд ли теперь государыня будет в курсе, и вряд ли сын простит ей то, что она рассказала Шани о конспиративной квартире в заброшенном доме… И Хельга наверняка продрогла — надо будет дать ей целебных порошков…

Впрочем, Шани не успел этого сделать — едва переступив порог своей комнаты, он рухнул на кровать и заснул, не сняв ни плаща, ни сапог. Некоторое время Хельга осматривалась, а затем решила взять из раскрытого сундука плед и последовать примеру хозяина квартиры. Кое-как угнездившись в кресле, словно совенок в дупле, она накрылась пледом и вскоре пригрелась и уснула.

Шани проснулся с уже готовой идеей:

— Гервельт!

За окнами разливался унылый серый свет: с первого взгляда и не разберешь, то ли утро занимается, то ли вечер уже на подходе. С третьего этажа доносилось разудалое пение: ага, подумал Шани, значит, все-таки вечер, и у молодого законоведа обычная вечеринка с играми, выпивкой и доступными дамами с улицы Бакалейщиков. День прошел мимо нас… Хельга, которая устроилась на отдых, забравшись с ногами в одно из кресел и укутавшись в старое одеяло, встрепенулась и спросила:

— А что там? Или… кто это?

Шани сел на кровати, почесал левое веко, брезгливо скривившись от того, что с утра не хватило сил хотя бы сапоги снять, и сказал:

— Принц наверняка уехал в Гервельт. Лесной охотничий терем его величества, в самой чащобе Пущи. Больше ему некуда деваться.

Хельга похлопала себя по щекам, чтобы взбодриться, и сказала:

— Если вы едете туда, то я с вами.

Шани поднялся с постели, прошел по комнате и принялся возиться в ящиках комода, собирая нужные для похода вещи. Несколько раз он бывал в Пуще — огромных охотничьих угодьях аальхарнской короны, правда, никогда не забирался слишком глубоко. Пуща, с ее непроницаемой тишиной и пружинистым хвойным ковром под ногами, производила на него гнетущее впечатление, хотя, возможно, он просто ничего не понимал в охоте, не видя ни доблести, ни достоинства в том, что десяток здоровенных мужиков на лошадях и со сворой собак затравливали какую-то несчастную косулю. Однако, принц обожал эту молодецкую потеху и наведывался в Пущу чаще, чем на заседания государственного совета, вызывая вполне справедливое недовольство государя. И сейчас Луш торопился в Гервельт — больше ему было некуда податься. А в большом охотничьем доме его никто не будет искать — кроме декана инквизиции, разумеется.

— Я еду с вами, — упрямо повторила Хельга, решив, должно быть, что он не расслышал. Шани хотел было сказать, что ему не нужна такая обуза в пути, но внезапно понял: он рад, что девушка хочет отправиться с ним. По-настоящему рад. Его даже не пугали возможные трудности пути, которые неизбежно возникнут в компании юной спутницы. Хельга ведь вряд ли умеет ориентироваться в лесу, стойко переносить холод и пробираться на лыжах по нетронутому белому полотну…

— Я еду убивать, — сказал Шани мягко. — Убивать и умирать.

Хельга подошла к нему почти вплотную и подняла было руку, чтобы коснуться его плеча, но передумала и просто сказала:

— Даже не думайте, что я отпущу вас туда одного. И не надейтесь.

Глава 6. Звезды падают в небо


Если в столице уже веяло теплым сырым ветром, и с карнизов и козырьков окон бойко стучала капель, то здесь, за городом, на краю Пущи по-прежнему царила и правила зима. Недвижный холодный воздух казался густым и вязким — среди деревьев он словно скапливался в плотную массу, обретая цвет и форму. Стоя на холме, Хельга оглянулась и не увидела ничего, кроме бесконечных сугробов и серо-голубой размытой полосы тумана. Город остался вдали: они вышли в путь с утра, а сейчас короткий день неотвратимо клонился к вечеру. От усталости Хельга готова была рухнуть в ближайший сугроб и заснуть в нем вечным сном. Они оставили лошадей внизу, в долине, когда стало ясно, что нормальной дороги дальше не будет, и ходьба на лыжах ее совершенно вымотала, но жаловаться Хельга не смела: декан Торн сохранял бодрость духа и, казалось, не обращал внимания ни на холод, ни на ветер, что пробирался под одежду и скреб по коже льдистыми когтями.

— Устала? — спросил он, не оглядываясь. Карта в его руках хлопала уголками, как зелеными крыльями, словно ей хотелось улететь куда-нибудь подальше.

— Нет, — ответила Хельга. — Нет, все в порядке.

Больше всего она боялась, что Шани услышит дрожь в ее голосе и рассердится. Увязалась в дорогу — ну так будь добра соответствовать, держать темп и не отставать. И ни в коем случае не ныть. Не то время.

— Скоро доберемся до хижины лесника, — сказал Шани и, сложив карту, убрал в карман, — там и заночуем. Встреча с принцем переносится на завтра.

Хельга кивнула и вновь взялась за опостылевшие лыжные палки. Ничего, не страшно. Она дойдет.

Раньше государь категорически настаивал на том, чтобы с Лушем не случилось ничего плохого. Впрочем, вчера на ночной аудиенции, он высказался более неопределенно. Стоя у дверей, Хельга смотрела на Миклуша: тот лежал на огромной кровати и казался маленьким и жалким — тенью себя самого в дрожащем сумраке спальни.

— Действуй по обстоятельствам, — негромко промолвил он. Шани понимающе кивнул, и государь продолжал: — Сможешь все уладить миром и убедить проклятого упрямца успокоиться — хорошо. Если не сможешь — решай сам. Я заранее принимаю любое твое решение, вплоть до необратимого.

По всему выходило, что владыка разрешил декану инквизиции убить собственного сына и наследника… Несчастного отца можно было понять; Хельга удивлялась только тому, что Миклуш не дал такого позволения раньше — да хоть после взрыва ракеты на балу, когда погибли двое молодых дворян, а добрую дюжину гостей посекло осколками.

С ветки сорвалась снежная шапка и едва не упала Хельге на голову. Чихнув, девушка поправила капюшон плаща и осведомилась:

— Наставник, а разве в Гервельт нет нормальной дороги?

— Есть, разумеется, — сказал Шани, — но она наверняка охраняется верными людьми принца, и мне как-то не очень хочется с ними общаться. А тебе?

— Тем более.

Лес становился все глуше, словно стволы деревьев придвигались все ближе и ближе друг к другу, чтобы не пропустить двух путников к месту назначения. Где-то позади, там, где их лыжня терялась в подступающих сумерках, кто-то нервно всхрапывал, будто пытался догнать их и не успевал. Хельга вспомнила, как в их поселке ходили уверенные разговоры о лешем, который выходил на край своих владений и всматривался в очертания домов, пытаясь выглядеть свою очередную жертву. Олеко, местный охотник, однажды попался к нему на забаву, и леший гонял его через весь лес, а потом вдруг вывел на околицу. После этого охотник лишился и ума, и речи — только мычал, бродя среди домов, да махал руками, словно желал избавиться от нечистого. А вдруг какой-нибудь родич того лешего сейчас крадется за ними по пятам? Стараясь не отставать от Шани, Хельга принялась читать молитву трем загорским святым, которая, по устойчиво бытовавшему мнению, лучше всего отпугивала приятелей Змеедушца. Услышав негромкие слова, Шани покосился в сторону Хельги, но ничего не сказал.

И нечисть-то ему никакая нипочем, думала Хельга, пробираясь сквозь кустарник. Когда колючие ветви змееполоха остались за спиной, она подняла голову и увидела опушку с небольшим аккуратным домиком. Дверь домика была заперта на засов, ставни заколочены, а белую простынь снега не запачкал ни единый след — в хижине лесника, если это была именно она, давно никто не появлялся. Шани с облегчением вздохнул и улыбнулся.

— Все, дошли, — сказал он. — Вот и отдых.

В домике, разумеется, оказалось не теплее, чем на улице, но незваные гости, пошарив по простеньким навесным полкам, обнаружили и лампу, и огниво, и мешок с сухарями, припасенные по старинному охотничьему обычаю для тех, кого судьба приведет сюда зимой. Возле печи нашлись и аккуратно заготовленные поленья; Шани развел огонь, и вскоре в доме стало вполне тепло и уютно. Рыжие отблески пламени побежали по стенам, и Хельга, выпутавшись из плаща и сняв шарф, с облегчением поняла, что на сегодня дорога закончена, холод ее больше не терзает, и можно — в самом деле, можно — расслабиться и отдохнуть.

— Интересно, где сейчас лесник, — задумчиво промолвила Хельга, устраиваясь в углу на пушистой шкуре медоеда: она, брошенная прямо на пол, служила чем-то вроде ложа. Конечно, девушке следовало бы помочь Шани, который возился возле печки с пузатым металлическим чайником, но Хельга вымоталась настолько, что и шевельнуться не могла. Похоже, собственное тело ей уже не принадлежало, и, прикрыв глаза, Хельга словно опять видела бесконечный зимний лес и себя, идущую среди деревьев.

— Лесник-то? Да скорее всего, в Гервельте, пока охоты нет, — Шани пристроил чайник на железном крюке, и вскоре по комнате поплыл умопомрачительный аромат кевеи. — Устала, девица-красавица?

— Устала, — решилась признаться Хельга и поспешно добавила: — Но я же не могла вас одного…

Шани усмехнулся. В золотистом свете огня его лицо казалось очень спокойным и очень мудрым, словно он, глядя на пламя, понимал что-то крайне важное. Хельге вдруг подумалось, что она никогда не сумеет дотронуться до этого понимания. Скоро экзамены, а там они распрощаются насовсем.

— Спасибо, — проронил он. — Спасибо, я действительно признателен. У меня не так много друзей, которые волнуются обо мне.

Хельга поежилась и села, словно среди натопленной комнаты ее внезапно охватило стылым снежным ветром. Не обижайте меня вашей дружбой, хотела сказать она, если не можете дать большего, то и подачек не давайте… Шани снял чайник с огня и принялся разливать кевею по кружкам, найденным в закромах лесника; Хельга смотрела, как терпкий темно-коричневый напиток льется из носика и понимала, что едва сдерживает слезы.

— И вам спасибо, — сказала она в конце концов. У него ведь и без того хватает и трудностей, и забот. Незачем нагружать еще и бабские беды. — Я рада быть вашим другом…

Потом они сидели за неровным, но крепко и основательно сколоченным столом и ужинали — и Хельга вдруг успокоилась и расслабилась настолько, что даже отпустила какую-то вполне себе хорошую шутку, над которой Шани искренне расхохотался чуть ли не до слез. Тогда в груди Хельги словно распрямилась сжатая пружина, и девушка вдруг ощутила невероятное облегчение. Больше не надо было ни смущаться, ни бояться себя и своих мыслей — в мире ничего не осталось, кроме крошечного домика в центре леса, отблесков пламени на стенах и уставших в дороге людей, которым сегодня уже было некуда спешить и нечего терять.

— Наставник, вы все-таки убьете принца? — Хельга наконец задала вопрос, который не давал ей покоя со вчерашнего дня. Шани пожал плечами и с пару минут размышлял молча.

— Не хочу я никого убивать, — сказал он. — Обернуться может и впрямь по-всякому, но… не хочу.

Тревога кольнула висок. Она никуда и не девалась, просто задремала, разомлев от тепла и покоя, но сейчас зашевелилась опять, и Хельга вдруг подумала, что видит Шани в последний раз. И это была не просто случайная мысль, а железная уверенность.

— Но ведь и принц может…, - начала было она и не довела мысль до конца. Шани пожал плечами. Сиреневые глаза мягко блеснули в золотистом полумраке комнаты.

— Может, — просто сказал он. — Но я надеюсь, что не станет.

Дыши глубже, глупая, откликнулся внутренний голос, не хватало тебе еще разреветься тут. Хельга шмыгнула носом и сказала, пытаясь преодолеть спазм, стиснувший горло:

— Несчастливая у меня судьба. Всегда теряю тех, кого люблю.

Шани вопросительно поднял левую бровь, разделенную пополам старым шрамом. На Хельгу он не взглянул, предпочитая смотреть на дно кружки. И что он там нашел интересного..?

— Может, и не всех, — задумчиво откликнулся Шани, когда пауза явно затянулась и стала уже невежливой. Хельга криво усмехнулась и с преувеличенным вниманием стала рассматривать свои пальцы — расцарапанные, с коротко срезанными ногтями. Мальчишеские некрасивые руки, но ведь надо же на что-то смотреть… Так пусть будут руки.

Ей в самом деле было нечего терять. Все сделанное и несделанное припомнит и рассчитает Заступник на Суде — а сейчас у Хельги остался только внутренний озноб, с которым она никак не могла справиться.

— Не ходите туда…, - попросила она, не отрывая взгляда от рук. — Не ходите. Принц, он… Он готов на все, что угодно. А у меня матери нет, семьи нет… и вас не будет.

Тяжелая сухая ладонь накрыла ее судорожно стиснутые пальцы. Хельга несмело подняла голову и, отважившись посмотреть Шани в глаза, не увидела там ничего, кроме усталости. В Хельге словно зазвенели струны, туго натянутые на колки.

— Неужели вы не видите…, - проговорила она и не поверила, что смогла произнести это. Слова вырывались из губ, словно родник, пробивающий дорогу сквозь скалы. — Не понимаете..?

— Что?

— Что я люблю вас.

Слова вырвались на волю, и Хельга всей своей трепещущей в ознобе шкурой ощутила точку невозврата, после которой уже ничего нельзя изменить и исправить. Рука Шани дрогнула и сжала ее пальцы.

— Я знаю, — коротко и просто ответил он. Хельга почувствовала пульс сосудов на висках. Вот как все спокойно и незамысловато. Он знает. Новость доведена до сведения и ответ получен. Распишитесь в получении и живите себе дальше. Хельга попробовала отнять руки, но Шани ее не выпустил.

— Я знаю, — повторил он. — Хельга, но ты же помнишь, кто я. И я не могу дать тебе ни семьи, ни положения в обществе. Ничего…

Хельга все-таки освободила руки и порывисто подошла к печи — к огню, который сейчас казался намного легче и добрее того пламени, которое глодало плоть где-то в области сердца. Я же не ведьма, подумала она, зачем меня сжигать?

— Неважно, — сказала Хельга вслух. — Все это не имеет значения… Просто не прогоняйте меня. Я скоро доучусь и уеду куда-нибудь… Я никогда вас не потревожу и ничего не попрошу. Мне просто…, - голос дрогнул и сорвался. — Я просто не могла больше молчать.

Тонкие рыжие язычки облизывали поленья, и Хельге вдруг захотелось протянуть к ним руку и ощутить ласку пламени. Шани поднялся с лавки и подошел к девушке; Хельга испугалась, что он сейчас услышит биение ее сердца.

Чужая рука опустилась на ее плечо. Хельга почувствовала, как по телу прошла властная горячая волна.

— Посмотри на меня, — негромко произнес Шани. — Посмотри, пожалуйста.



* * *


Пожалуй, Дрегиль в чем-то был прав, думал Шани, глядя куда-то вверх, в потолок. Огонь в печи давно погас, и в доме царила глухая непроницаемая тьма. Что можно рассказать о любви, кроме очередных напластований розовой пошлости…

Почему же тогда эта девочка была естественной, словно биение сердца? Которое, кстати, стало стучать с недовольными перебоями…

Приподнявшись на локте, Шани поцеловал спящую Хельгу в макушку и плотнее укрыл одеялом. Она что-то пробормотала во сне, но так и не проснулась. Пусть отдыхает, подумал Шани, завтра будет долгий и трудный день. Вернее, уже сегодня.

Сначала она плакала. Потом перестала. Потом ей было больно и горячо, и она кусала губы, чтобы не разрыдаться, но удержаться так и не смогла, и Шани все еще ощущал на губах соленый вкус ее слез. А потом, когда все закончилось, и они лежали рядом, не в силах разжать стиснутые ладони, то Хельга промолвила едва слышно: спасибо, это лучшее, что со мной было… Завтра она поймет, что отдалась некрученой-невенчанной, что у них нет абсолютно никакого будущего, что случившееся — не лучшее, а страшное, и теперь она полностью зависит от расположения Шани… Но это будет завтра.

Государь Миклуш знал, о чем говорит. Стоит распробовать вкус власти, и он придется по душе. И неважно, что это за власть — над влюбленной девушкой или над целой страной, вкус остается притягательным в любом случае. Хельга шевельнулась во сне, и Шани погладил ее по спутанным волосам.

— Спи, девочка, — шепнул он. — Все будет хорошо.

Он поднялся, подошел к столу и несколько минут чиркал огнивом, пытаясь зажечь лампу. Когда тихий свет озарил домик лесника, то Хельга пошевелилась под одеялом, но не проснулась. Шани сел за стол и какое-то время смотрел на спящую девушку, а затем вынул из своей сумки лист бумаги и чернильницу, которые всегда носил с собой, и принялся писать. Аккуратные, почти каллиграфические буквы с резким подчеркиванием гласных ложились на бумагу, Хельга спала, дыша тихо-тихо, а Шани чувствовал, что в нем словно пробуждается старое, давно забытое чувство. Закончив письмо, он снял с пальца перстень с аметистом и положил его на бумагу.

Далеко за лесом занимался рассвет.

Когда красное морозное солнце выплыло из сонно похрустывающего дымного тумана и зарумянило охрой стволы корабельных сосен, то Шани уже вышел на дорогу, ведущую в Гервельт. До особняка предстояло идти не больше часа.

«Моя встреча с принцем может обернуться по-всякому, в том числе и очень плохо. Если я не вернусь к завтрашнему утру, то забери мою сумку и это письмо и возвращайся в столицу. Скажи государю, что я сделал все, бывшее в моих силах, и погиб с честью».

Гервельт, изящный деревянный терем среди золотистых сосен, озаренный солнцем, выглядел иллюстрацией к старинной сказке. Мороз нарисовал дивные узоры на стеклах его окон; казалось, что за ними живет королевна или волшебница, или таятся невиданные сокровища; Шани какое-то время рассматривал его балконы и башенки, прикидывая, какая часть особняка охраняется хуже, а затем решил не красться татем в ночи, а войти с парадного входа.

«Сегодня наши звезды падали в небо. Я не мог оторвать глаз от тебя, и больше всего хочу никогда тебя не покидать. Понимай это как надежду или как признание… в знак серьезности намерений девушкам положено дарить кольца — забери то, которое я оставил. Важнее его и тебя у меня ничего и никого нет, и уже не будет».

Он поднялся по ступеням и толкнул дверь особняка. Охранец, дремавший внутри, явно не ожидал гостей и вскочил со своей лавки с очень комичным видом. Шани смерил его презрительным взглядом и холодно приказал:

— Доложите принцу, что прибыл декан инквизиции.

Видимо, от удивления у охранца наступило определенное помрачение мозгов — вместо того, чтобы отправляться на доклад, он обнажил саблю. Ага, меня тут ждут с нетерпением, подумал Шани и вздохнул: что ж, хотите по-плохому — извольте.

Когда-то давно на Земле Саша Торнвальд занимался боевыми искусствами нового поколения, да и во время жизни в Аальхарне поднаторел в навыках борьбы и фехтования — впрочем, на то, чтобы разоружить и слегка поучить глупца уму-разуму, не надо быть кем-то сверхвыдающимся, вроде спецагента Британской Федеральной Земли, приключения которого тянутся из дремучего двадцатого века. Несколько грамотных ударов — и охранец скорчился на полу. На всякий случай Шани подобрал его саблю и пошел по коридору к лестнице на второй этаж, к покоям принца.

По пути ему попался еще один охранный караул, безмятежно игравший в кости. Судя по всему, шум драки на первом этаже их совершенно не встревожил. При появлении Шани они поднялись со своих мест и угрожающе опустили руки на оружие.

— Я иду к принцу, — сурово сказал Шани и швырнул им саблю того охранца, который сейчас корчился у входа, пытаясь подняться на ноги. Сабля была приметная, с алой оплеткой и кокетливыми кистями — охранцы ее узнали и сделали шаг назад, однако рукоятей собственных сабель не выпустили. Что ж все по плохому-то идет, устало подумал Шани и приготовился драться всерьез.

Впрочем, в этот раз вступать в бой ему не пришлось. Одна из дверей открылась, и Шани услышал сварливый голос Луша:

— Нигде от тебя не скроешься, святоша.

— Я счастлив, что вы это понимаете, ваше высочество, — откликнулся Шани. Охранцы расступились, и он увидел принца. Сонный, в бархатном домашнем халате до пола, тот стоял в дверях и смотрел на Шани с сердитым недоумением, словно не понимал, как это декана инквизиции угораздило сюда добраться.

— Ладно, — сказал принц охранцам. — Ступайте отсюда. И завтрак накрывайте, ко мне братец изволили приехать. Праздновать будем, пировать будем. Вино несите, да побольше!

А ведь он и отравить может, подумал Шани, когда сел в компании принца за богато накрытый стол. Луш не соблюдал постов, и на тарелках были и смуглые куриные ножки, запеченные с травами, и фрикадельки, и нашпигованный кашей и колбасками поросенок, и густые ароматные соусы. Подцепив серебряной двузубой вилкой крылышко цыпленка, маринованное в меду, Шани отправил в рот небольшой кусочек, но ничего подозрительного не обнаружил. Вполне возможно, принц был честен. Хотя… Губы и язык стало слегка пощипывать: это ясно говорило о том, что цыпленка мариновали вместе с гарвишем — местным растением, которое в кулинарии применялось только в особых случаях, вроде приезда в гости заклятых друзей: даже в небольших дозах оно было смертельным.

— Вина? — предложил Луш. Шани отрицательно покачал головой.

— Не люблю, спасибо.

Луш взял высокий хрустальный графин и с удовольствием выкушал бокал южного шипучего в одиночку. Утерев губы и отрезав себе знатный кусок поросенка, он поинтересовался:

— Чего приехал-то?

— Убедиться, что вы находитесь в Гервельте и не собираетесь в столицу, — сказал Шани и предложил: — Давайте поговорим начистоту.

Луш некоторое время молча жевал, глядя куда-то в сторону окна, за которым в серебристой снежной дымке ровными стражами стояли сосны. Пронзительная морозная синева неба резала глаза; Шани не торопил принца, отдавая должное завтраку. Со стороны это, должно быть, выглядело очень куртуазно: два джентльмена с верхушки социальной лестницы проводят чудесное раннее утро в общей компании…

Хельга наверняка проснулась. И уже прочла его письмо. Шани подумал, что хочет вернуться живым. Очень хочет. Ему снова было, куда возвращаться, и это дорогого стоило.

— Ну давай, — вздохнул принц. — От тебя все равно не отвяжешься, я чую…

— Итак, вы предприняли несколько попыток убить государя, — начал Шани. Луш недовольно крякнул и уселся на стуле поудобнее. — Я не позволил вам довести начатое до конца, и вы можете быть уверены, что не позволю и впредь. Как исполняющий обязанности шеф-инквизитора я мог бы отлучить вас от святой церкви прямо сейчас — за отказ поехать на войну. Вы понимаете, что это означает?

Луш скривил губы в неприятной ухмылке. Шани почувствовал, что наверняка целый охранный полк держит на прицеле незваного гостя принца и ждет сигнала, чтобы спустить рычаги арбалетов. Например, шелковый платок, которым Луш сейчас обстоятельно утирает жирные пальцы, упадет на пол…

— Младич не подпишет, — сказал принц. — В кресле шефа сидит пока старый маразматик, а не ты.

Шани улыбнулся.

— Старый маразматик уже все подписал. Давным-давно. Приказ о вашем отлучении и передаче в руки светского суда лежит в моем сейфе… если я не вернусь в столицу завтра к вечеру, живой и здоровый, то документу дадут ход. Перед Заступником все равны. И еретики, и ведьмы, и наследник престола. Думаю, количество ваших незаконнорожденных братьев дает его величеству выбор. И вряд ли среди них будут такие щепетильные, как я.

Он блефовал напропалую и сам удивлялся собственной наглости. Разумеется, никаких бумаг подобного свойства у него не было: Младич не настолько утратил здравый смысл и рассудок, чтобы подписывать отлучение принца. Однако Луш об этом не знал и изменился в лице.

— Чего ты все с этой курицей возишься, — хмуро сказал он и быстро забрал у Шани тарелку. — Бери мясо, что ли. Отличный кабанчик, сам вчера застрелил… И водицы выпей, — принц поспешно всунул высокий бокал с водой в руку незваного гостя. — Да побольше, побольше.

Вода была ледяной, до ломоты в зубах. Шани осушил бокал и почувствовал себя лучше. Вовремя распробовал, как говорится…

— Ну как? — спросил Луш. — Попускает?

Шани кивнул.

— Спасибо, ваше высочество. Я так понимаю, что вы не оставите попыток устроить встречу его величества с Заступником, — Луш недовольно отвел взгляд и промолчал, но Шани и не нуждался в его ответе. — А я не оставлю вас в покое. И даю слово чести, что не позволю это сделать.

Луш ухмыльнулся и придвинул к себе блюдо с густым соусом.

— Откуда у тебя честь, — промолвил он, — ни роду, ни племени…

— В последнее время это не совсем так, — сказал Шани, наливая себе еще воды. Дотронуться до предложенного принцем кабанчика он так и не рискнул. — Другой на моем месте давно бы втерся в доверие к государю настолько, что уже носил бы корону. А вы бы проводили время в подземной тюрьме инквизиции, уверяю, что это не Заступниковы кущи, — он сделал весомую паузу и закончил: — Ситуация патовая, вы не можете этого не видеть. Как будем ее разрешать?

Луш пожал плечами.

— Не знаю. Все давным-давно бы разрешилось, если б не такой ушлый тип, как ты. В любую дырку без мыла залезешь…, - он помолчал, глядя в прежнюю сторону, за окно, и произнес: — Но пожалуй ты прав, нам надо прийти к какому-то общему решению… Что предлагаешь?

— Не знаю, — ответил Шани совершенно искренне. — Разве что вы дадите мне честное слово, а я ему поверю.

В отличие от Земли, где понятие чести давным-давно стало каким-то милым архаичным атавизмом, слово дворянина в Аальхарне стоило очень и очень дорого — особенно слово наследника престола. Луш вынул из-за пазухи шнурок с нательной иконой, поцеловал тонкую золотую пластинку с ликом Заступника и серьезно произнес:

— Клянусь, что не буду замышлять ничего дурного против его величества моего отца, — тяжелый и мрачный взгляд принца не нравился Шани, однако Луш был вполне искренен. — Даю честное слово, что останусь в Гервельте и не появлюсь в столице до окончания войны за Круг Заступника, — он поцеловал икону еще раз и убрал ее под рубашку. Шани кивнул, принимая клятву, и Луш произнес: — Надеюсь, этого хватит?

— Я верю вам, ваше высочество, — ответил Шани. — Надеюсь, вы не сомневаетесь в моей искренности?

Луш гулко расхохотался — весело и от души. Отсмеявшись, он вытер выступившие слезы и ответил:

— Да как в тебе сомневаться, когда ты как блаженный Еремей, что на уме, то и на лице. Верю. Если до сих пор корону не надел, то и дальше не наденешь, — он хотел добавить еще что-то, но в дверь деликатно постучали, и в обеденный зал вошел тот самый охранец, которого Шани разоружил возле порога. Он посмотрел на декана инквизиции с мрачным неудовольствием, козырнул Лушу и доложил:

— Ваше высочество, охранный отряд схватил младшего инквизитора на подступной черте к Гервельту. Что прикажете предпринять?

Хельга, подумал Шани. За мной подалась, дурочка… Луш вопросительно вскинул бровь.

— Твой мальчишка? — спросил он. Шани утвердительно качнул головой, стараясь сохранять максимально невозмутимое выражение лица.

— Вы, помнится, назвали его сестру шлюхой, ваше высочество, — спокойно ответил он. Луш хмыкнул и ответил:

— А я и не отступаюсь. Шлюха и есть.

Шани решил не развивать тему. Все равно Луш останется при своем.

— Ничего с ним не делайте, — приказал принц охранцу, который, судя по всему, прикидывал, как бы расквитаться с обидчиком. — Пусть посидит в караулке, наставник его сейчас заберет.

Шани допил воду в своем бокале и встал. Взять Хельгу за руку — и прочь отсюда, не прекращая радоваться, что оба они возвращаются домой живые и здоровые. Относительное перемирие достигнуто, он имел все основания верить честному слову принца — не снимая при этом особой охраны с государя. Береженого Заступник бережет. Обнаглеть, что ли, вконец, и попросить у Луша карету до столицы?

Хельга, суровая и решительная, сидела на лавке в караульной и сейчас действительно напоминала насупленного мальчишку. Глядя на нее, Шани не мог сдержать улыбки: очень уж она была хорошая. Увидев наставника, Хельга поступила абсолютно по протоколу: поднялась, отдала поклон и отрапортовала не хуже охранца его высочества:

— Добрый день, ваша неусыпность. Прибыл сопровождать вас в столицу.

Луш заглянул в караульную, смерил Хельгу пристальным взглядом и поинтересовался:

— Как сестрица, парень? Смотри, выдерут ее плетьми да в смоле обваляют.

Хельга посмотрела на принца выразительно и очень нагло, но поддаваться на провокации не стала и промолчала. Шани надел плащ и сделал ей знак следовать за собой.

— Всего доброго, ваше высочество, — сказал он. — Благодарю вас за заботу о моем здоровье. Кстати, ваш гарвиш не причинил бы мне вреда. Никакого.

На Луша было жалко смотреть. Его покрасневшее мясистое лицо сделалось очень мрачным — словно принца обманули в лучших ожиданиях. Хельга посмотрела на него с торжеством, которое быстро сменилось настоящим испугом: она вспомнила, что такое гарвиш, и для чего его используют.

— Противоядие, что ли, принимаешь? — осведомился Луш, стараясь, чтобы голос звучал как можно спокойнее. Шани кивнул.

— Уже пять лет. Сразу после того, как стал брант-инквизитором.

Луш обиженно поджал губы, напоминая ребенка, у которого обманом выманили игрушку, да еще и потешаются над ним. Шани хотел было сказать что-то ему в утешение, но не стал и просто пошел к выходу.

Кстати, карету им предоставили. Даже без просьб.

Когда Гервельт остался далеко позади, а стройную колоннаду соснового храма сменили легкомысленные белоствольные деревья, очень похожие на земные березы, Хельга сняла рукавицу и протянула Шани кольцо, горячее от ее ладони.

— Возьмите, — сказала она. — Вам ведь нельзя без него…

— Оно теперь твое, — просто ответил Шани и отстранил ее руку. Хельга всхлипнула и приникла к нему.

— Принц хотел вас отравить?

Шани вкратце пересказал ей события сегодняшнего утра, упомянув и про отравленную еду, и про то, что охране был отдан приказ остановить его любой ценой, и про клятву, которую дал ему Луш. Хельга напряженно внимала каждому слову, а потом, когда Шани завершил свой рассказ, промолвила едва слышно:

— Чудом спаслись. Чудом.



* * *


Если Шани позднее вспоминал следующий месяц — а он очень не любил его вспоминать — то память неизменно представляла ему залитую весенним солнцем комнату, ручьи капели, бойко стучащие по подоконнику, голоса людей и шум города, доносящийся с улицы. На полу лежала растрепанная стопка листов «Ромуша и Юлеты», вся черно-красная от его поправок, и Хельга, свесив тонкую белую руку с кровати, перелистывала ее, читая то один отрывок, то другой. Время шло к выпускным экзаменам в академиуме, и ей надо было читать не черновики Дрегиля, а учебники по инквизиторскому ремеслу, богословские труды и собственные лекционные записи — однако у Хельги никогда не было проблем с учебой, и она могла позволить себе несколько манкировать подготовкой. Ее будущее было уже определено: Шани нашел ей место в одном из отделов центрального архива — спокойная и нетрудная работа практически в одиночку, что позволяло избежать возможного разоблачения.

Весна была совершенно не-аальхарнской, дождливой и унылой — весна была светлой, певучей, синей и золотой. У Шани были дела, множество дел, но потом он не мог вспомнить, чем занимался в академиуме, в допросных, в зале суда — на память приходила только солнечная комната, ветер, что играл с листами рукописи, и Хельга, которая всматривалась в стихотворные строки, иногда зачитывая что-то вслух. И если рай — его маленький личный рай — в принципе мог существовать, то он был здесь, в этой комнате.

Они были.

Они любили друг друга.

Счастья им было отведено ровно двадцать девять дней. А потом все закончилось.

Глава 7. Молитвенное колесо


Весть о том, что Превеличайший Круг Заступника отвоеван у неверных, прилетела в столицу на первый день поста и распространилась быстрее пожара в иссушенной солнцем степи. Мастера всех гильдий остановили работу, в школах и академиумах были отменены занятия, во всех церквях звонили в колокола. Надев праздничные платья, горожане высыпали на улицы. Всюду пели священные гимны, всюду царила и правила всеобщая радость и ликование, словно люди были свято уверены, что теперь-то, после обретения святыни, их жизнь коренным образом изменится к лучшему.

Наверное, Шани был единственным человеком в столице, не разделявшимпоголовного восторга. Древняя реликвия — это, конечно, замечательно, новость сама по себе была превосходной, однако вместе с Кругом в столицу возвращался и Луш, и вряд ли этот факт можно было считать хоть сколько-нибудь доброй новостью. Принц смог соблюсти клятву до этого момента, но что будет дальше? Стоя на площади среди ликующих и веселящихся людей и глядя, как в город, подняв торжественные знамена с ликом Заступника, входят первые отряды кругоносцев, Шани мучительно размышлял о том, что же делать дальше — и ничего не мог придумать. Кругом пели, кричали, бросали в воздух шапки, совершенно незнакомые люди обнимались, словно старые друзья; Шани смотрел на них и ласковая улыбка, застывшая на его лице, постепенно превращалась в гримасу боли.

В конце концов, он махнул на все рукой и отправился во дворец инквизиции. Священный Круг должны были доставить прямо туда для подробнейшей экспертизы и заключения, является ли святыня святыней, а не каким-либо еретическим порождением. Сулифатские шейхи воевать не любят и не умеют, и вполне могли бы откупиться от воинов священного войска тем предметом, который в действительности не имеет никакого отношения к Заступнику. Пробиться сквозь толпу стоило немалых сил: всякий встречный и поперечный искренне желал с ним обняться и разделить свое счастье, но в конце концов Шани выбрался к стоянке транспорта, где стояла и его карета — и увидел Хельгу.

Дрегиль ничего не понимал в любви. Шани шел к девушке, глядя, как Хельга, небрежно привалившись плечом к дверце кареты, вдумчиво читает какие-то документы, и на душе у него было светло — и для этого не понадобилось никаких чудес и заморских святынь. Все было рядом — стоит только протянуть руку. Хельга оторвалась от своих бумаг и широко улыбнулась.

— Добрый день, ваша неусыпность, — на людях она была подчеркнуто сдержанной и официальной, но в зеленых глазах так и кувыркались озорные изумрудные бесенята. — Простите за беспокойство, но мне нужна ваша подпись на гарантийном письме.

Шани вынул из поясной сумки походную чернильницу и перо и быстро расписался в том, что Хельгин Равиш достойно учился, проявил подлинное рвение в истинной вере и обретении знаний и вполне готов стать сотрудником архива. Хельга довольно улыбнулась и, спрятав письмо в карман, открыла перед Шани дверцу кареты.

— Я вам понадоблюсь сегодня, ваша неусыпность?

Вопрос был скорее риторическим, чем действительно нуждавшимся в ответе. Шани взял ее за руку и негромко сказал:

— Бегом в архив, потом в инквизицию. Туда привезли Круг Заступника, я буду проводить осмотр. Думаю, тебе будет полезно поучаствовать.

Хельга коротко тряхнула головой, словно паж владыческого корпуса.

— Повинуюсь, ваша неусыпность, — она поднялась на цыпочки, и горячий шепот обжег щеку Шани: — Я тебя очень люблю.

— Я тебя тоже, — так же тихо сказал Шани. Хельга отошла в сторону, он сел в карету и постучал в стену, приказывая кучеру трогаться. Тот переливисто свистнул, огулял лошадей вожжами, и карета двинулась вперед. Хельга некоторое время смотрела ей вслед, а потом быстрым шагом направилась в сторону центрального архива и растворилась в праздничной толпе.

Если на улице то и дело хлопали фейерверки и раздавались разудалые веселые песни, то во дворце инквизиции царила сосредоточенная тишина, словно никому здесь и дела не было до народных гуляний снаружи, и серьезные братья инквизиторы не собирались разделять с горожанами их восторга. Шани прошел по основному коридору, быстро заглянул в пыточную, где Коваш вдумчиво и старательно работал с упорствующей в ереси ведьмой, и, убедившись, что его присутствие нигде не требуется, отправился в особый зал, куда несколько часов назад доставили Круг Заступника. Надо же, все считали его мифом, а сулифатские шейхи перепугались так, что взяли и где-то раздобыли. Наверно, стоит почаще у них что-нибудь искать из несуществующего, подумал Шани и, толкнув тяжелую, окованную освященным железом дверь, вошел внутрь.

В центре зала располагалось огромное тяжелое колесо, на первый взгляд действительно старинная вещь. Возле него уже расположились несколько младших коллег Шани, которые с задумчивой сосредоточенностью обмеряли колесо медными линейками и вносили результаты измерений в отчетные листы. Отвратительная казнь, подумал Шани, подходя вплотную, просто отвратительная. И кто ее придумал-то, хотелось бы знать… Сначала палач ударами тяжелого железного прута переломает сперва ноги, затем руки — так было и с Заступником, если верить Писанию. Тот прут, кстати сказать, хранился в монастыре Кивуш и имел славу чудотворного… Потом несчастного бога положили на это колесо, вбив в запястья гвозди, чтоб казнимый не упал, а колесо установили на шест, и Заступник долго лежал на нем, безразлично глядя в низкое аальхарнское небо и медленно умирая от боли и обезвоживания. Святой сотник Лонхен, помнится, отогнал ворон, которые вознамерились расклевать тело и глаза казнимого, за что Заступник пообещал: после же будешь со мной на Небесах…

— Предварительные результаты? — осведомился Шани. Один из инквизиторов выпрямился и доложил:

— Колесу минимум восемьсот лет, ваша неусыпность. После вознесения Заступника подобной казни подвергались недолго.

— Ее после Всеобщего собора отменили как неподобающую для еретиков и грешников, — подал голос второй его коллега. — Как раз восемьсот лет прошло.

Шани протянул руку и дотронулся до черного твердого дерева, пытаясь понять собственные ощущения. Орудие омерзительной, позорной казни превратилось в символ веры — и если это действительно был тот самый круг, то Шани сейчас прикасался к чему-то имевшему подлинную силу и подлинную власть и бывшему выше силы и сильнее власти. Оно было… Шани не знал, как это назвать, но найденное колесо казалось сейчас смыслом и сутью вещей. Шани дотронулся до заржавленного грязного обода колеса, и его словно ударил легкий разряд тока — на какое-то мгновение он увидел и понял весь мир, в котором его ждали боль и смерть — и ничего кроме. Это было страшное, призрачное ощущение прикосновения к чему-то, что он не мог объяснить, несмотря на все знания этого мира и всю науку недостижимой Земли.

Инквизиторы смотрели на него с настоящим, нескрываемым ужасом. Шани покачнулся, но на ногах устоял.

— Ваша неусыпность, — окликнул его один из них. — Ваша неусыпность, что с вами?

Видимо, Шани в самом деле сильно изменился в лице, если эти крепкие мужчины, повидавшие самые разные виды по долгу службы, сейчас настолько испуганы. Он провел ладонями по щекам и негромко, но отчетливо произнес:

— Ничего, братья, ничего… Вы осмотрели крепления?

Инквизиторы подошли к колесу и некоторое время изучали тяжелые винты, которыми обод крепился к дереву, сначала соскребая, оттирая и вычищая въевшуюся грязь, а затем делая замеры. Шани внимательно наблюдал за ними — похоже, прикосновения к колесу никак на них не влияли.

Может, и ему просто показалось?

— Крестовой винт, — наконец, заключили инквизиторы. — Такой тип был в ходу при языческих государях, то есть это примерно сто лет после казни Заступника. Потом стали использовать плоские винты…

— Дата, дата, — поторопил их Шани и принялся копаться в ящике с инструментами. Мысль о том, что ему снова придется дотрагиваться до колеса, вызывала у него странный трепет, какой бывает, если стоять в горах над пропастью, когда так и тянет посмотреть вниз и изведать томительное счастье падения. — Нам нужно определить время появления этого колеса, братья, помогите мне.

Втроем они с трудом открутили винты и сняли с колеса обод. Шани казалось, что он заживо препарирует человека. Затем он взял из ящика маленький рубанок и, мысленно попросив прощения у колеса, несколько раз провел им по деревянной грани. Инквизиторы дружно ахнули. Из-под лезвия закудрявилась темная стружка, и в воздухе отчетливо запахло терпким южным орехом. Шани провел ладонью по срезу, но, вопреки ожиданиям, больше ничего не случилось. Видимо, колесо уже сказало ему все, что считало нужным. Он опустил ненужный уже рубанок и произнес:

— Братья, это крептский орех. Последнее дерево спилили незадолго до начала проповедей Заступника.

Инквизиторы дружно ахнули и подошли поближе, испуганно глядя на срез. Черная древесина в том месте просвечивала красными прожилками. Шани вспомнил загорскую легенду: крептский орех раньше дрожал на ветру, потому что знал — на колесе из него погибнет Заступник, а под темной корой у него текла алая густая кровь.

— То есть это…, - начал было один из братьев, но так и не закончил фразы. Шани утвердительно кивнул.

— Круг Заступника. Это он.

Шани вдруг ощутил неимоверную легкость, словно в самом деле сорвался с горы и теперь летел вниз, еще не ведая о боли падения и не веря в возможность боли.

Круг увезли из дворца инквизиции и установили для всеобщего поклонения в кафедральном соборе Залесского Заступника. Шани несколько раз доложил о результатах инквизиционного расследования, доказал подлинность сакрального предмета, и радость людская взлетела еще выше — под облака, где по такому же кругу каждый день ходило солнце. Горожане потянулись в собор — поклониться святыне, которую уже успели наделить чудодейственными свойствами: якобы она исцеляла смертельные болезни и даже воскрешала мертвых, если те были хорошие люди. Шани стоял возле круга и пытался ухватить за хвост какую-то упущенную мысль, что маячила на грани сознания и мешала ему, словно заноза. Яркий солнечный день будто бы вдруг утратил что-то очень важное — и Шани никак не мог понять, что именно.

— Благословите, ваша неусыпность…

— С праздником! Радость-то какая!

— Привел Заступник счастья дождаться…

— Благословите, ваша неусыпность…

Когда через несколько часов в голове зашумело от восторженных голосов, а лица счастливых горожан слились в одну пеструю лепешку, Шани отправился в закрытую часть храма, куда имели допуск только священники и представители инквизиции. Там хранились особые молитвенные колеса — цилиндрические барабаны на оси, исписанные молитвами на староаальхарнском наречии. Барабаны следовало крутить, читая древнюю молитвенную формулу освобождения разума, чтобы получить ответы на те или иные вопросы, когда молитвенные колеса выстроятся в нужном положении. Шани закрыл за собой дверь и некоторое время неподвижно стоял на пороге, глядя, как длинные ряды тяжелый, тускло блестящих колес уходят вдаль, и выпуклые буквы на них словно сливаются с вечерними сумерками. Затем он приблизился к сияющей медной рукояти и с усилием повернул ее.

Колеса отозвались с величавым достоинством — по рядам прошел низкий густой звук, не лишенный, впрочем, определенной мелодичности. Шани повернул рукоять снова, и молитвы на колесах заняли избранный для него порядок. Он пошел вдоль ряда, ведя пальцем по медным буквам с длинными хвостиками, и, когда выпавший текст закончился, то Шани оставалось только тяжело вздохнуть. Ему выпала молитва Отчаяния — слезный плач несчастного пророка Илии, потерявшего семью, дом и надежду, и взывавшего к Заступнику из земляной ямы. Шани прорывался сквозь старинное нагромождение давно вышедших из употребления слов и словесных форм, но понять мог только одно — события развиваются от плохого к худшему, и он уже ничего не сможет с этим поделать. Поздно.

Да где же Хельга, в конце концов? До архива полчаса спокойной ходьбы, она бы уже пять раз успела вернуться. Или вместо подлинного Круга Заступника решила готовиться к экзаменам?

Едва только он вспомнил о Хельге, как дверь молитвенного зала отворилась, и внутрь вбежал Михась. Парня трясло в нервном припадке, а по щекам его струились слезы. Раньше Шани и представить не мог, что этот упрямый бычок способен на истерику — и это окончательно утвердило его в мысли о том, что свершилось непоправимое.

— Михась, что такое? — спросил он. Академит вытер слезы рукавом мантии и выпалил:

— Ваша неусыпность, там Хельгин…

Шани почувствовал, что земля уходит из-под ног. Вернее, не было уже никакой земли — он упал с обрыва и падал вниз.

— Что — Хельгин? — спросил Шани и не узнал собственного голоса. Щекастое лицо Михася исказилось в болезненной гримасе, он шмыгнул носом и разрыдался.

— Убили, — разобрал Шани сквозь громкие всхлипы. — Хельгина… убили.



* * *


Когда Шани сдал плачущего академита на попечение инквизиционного лекарника и вошел в специальный медицинский зал, то Хельгу уже положили на стол для вскрытия, и Дервет, знаменитый столичный прозектор, уже готовился проводить аутопсию, подбирая нужные инструменты. Оторвавшись от своего ящика, он внимательно и серьезно посмотрел на декана инквизиции и промолвил:

— Ваша неусыпность… вам бы к лекарнику. Выглядите так, словно вас сейчас удар хватит.

Хельга лежала на сияющем железе особого стола для вскрытия — изломанная кукла в академитской мантии. Тонкая рука с черно-красным браслетом синяков на запястье свисала с края стола настолько жалко и безвольно, что Шани всем сердцем понял: это все. Она умерла. Это настолько не вязалось с реальностью, что не могло быть ничем, кроме правды.

— Не надо, — негромко сказал Шани. — Дервет, оставьте мне инструменты и уходите. Я все сделаю сам.

Больше всего он боялся, что прозектор начнет упорствовать, и придется вдаваться в объяснения и доказательства. Так и случилось. Дервет отложил взятую было пилку и подошел к Шани вплотную.

— Ваша неусыпность, ну зачем? Это же моя работа, — Дервет всмотрелся в лицо Шани и встревоженно проговорил: — Да вы еле на ногах стоите. Давайте так, вы присядьте пока, я за лекарником сбегаю.

Узкая изящная рука Хельги свисала со стола, и Шани не мог отвести от нее взгляда, думая только о том, чтобы не закричать.

— Я вел их курс три года, — сказал он, стараясь говорить так, чтобы в голосе не проскальзывали дрожащие истерические нотки. Он и впрямь был близок к некрасивой истерике — настолько все внутри дрожало и рвалось. — Парень сирота, никого у него нет. Дервет, ну будьте вы человеком, Змеедушец вас побери. Не надо тут посторонних, — Шани подумал, что сейчас попросту возьмет Дервета за шкирку и выставит прочь, если тот не уйдет по доброй воле. Нужные слова едва шли, их приходилось вытягивать наружу, а они упирались, словно знали: того, что случилось, нельзя исправить никакими словами. — Я все сам сделаю. Трумну только надо подготовить.

Дервет пожал плечами и произнес:

— Ну ладно, вы тут главный, в конце концов. Но лекарника вам все-таки надо. Не хочу вас на этом столе увидеть.

Когда он, в конце концов, вышел, то Шани некоторое время стоял неподвижно, собираясь с духом, а затем подошел к столу и взглянул в мертвое лицо Хельги, искаженное болью. Глаза девушки, темно-зеленые неподвижные озера, были открыты и смотрели куда-то сквозь Шани и вверх, выше, словно Хельга хотела увидеть что-то очень важное или хотела заплакать, но не могла.

— Хельга…, - негромко произнес Шани, и это имя никак не вязалось с мертвой куклой на столе, словно настоящая Хельга Равушка была очень-очень далеко и не имела никакого отношения к этому телу. Проведя ладонью по лицу и стерев слезу, Шани начал расстегивать академитскую мантию. По обычаю мертвеца предстояло обмыть и переодеть в чистое, а потом положить в трумну и похоронить на следующий день, когда солнце постепенно начнет клониться к закату.

«Я тебя очень люблю».

«Я тебя тоже».

Что он знал о любви, этот графоман… Ему не приходилось зачерпывать святую воду серебряным ковшом и отрывать кусок ткани от освященного лоскута, чтобы провожать в последний путь единственного близкого человека… Приготовив все необходимое, Шани снял с Хельги мантию и отшатнулся, зажмурившись.

Ножевых ранений было пять. Судя по всему, смертельным оказалось последнее — широкое лезвие вошло прямо в сердце, оборвав страдания жертвы. Шани провел ладонью по холодной коже: а ведь до этого ее еще и били, причем, судя по отпечаткам, истязатели были обуты в тяжелую массивную обувь на манер той, что носит государев охранный отряд. Внутренняя поверхность бедер была покрыта засохшей кровью; Шани выдохнул и опустил ткань в ковш со святой водой.

— Заступник волей своей и милостью очистит тебя от грехов, — хрипло произнес он и провел влажной тканью по лбу и щекам Хельги. Она смотрела в пустоту, и Шани знал, что этот мутный взгляд станет преследовать его до конца. А сегодня она сложила гарантийный лист вчетверо, улыбнулась и убежала. Если бы он только знал, что Хельга бежит навстречу своей смерти…

— Будь невинна и чиста перед ним, как в момент рождения, — горло перехватило спазмом, и Шани несколько долгих минут молчал, восстанавливая дыхание. — Он примет тебя в вечно цветущих садах и посадит за свой стол, и наградит непреходящей радостью…

Окровавленная вода стекала на пол, убегая по специально пробитому желобку в сток. А он ведь обещал, что с Хельгой не случится ничего плохого. И она верила.

— Он смоет с тебя боль и муку смерти и скажет: ты не знала счастья, так изведай, каково же оно. Ты уже не здесь, ты с ним, — Шани поднял руку и закрыл мертвые глаза; теперь Хельга лежала с сосредоточенным и торжественным спокойствием на грустном бледном лице, и это было действительно — все.

Закончив обмывать тело, Шани переодел Хельгу в чистый балахон, которых в прозекторской хранилось в избытке, обвил сложенные руки длинными четками и поправил волосы. Он провел несколько пустых часов, благословляя людей, не имеющих к нему никакого отношения, а Хельгу в это время насиловали и убивали. Если бы знать, если бы только знать… В кармане академитской мантии он обнаружил гарантийное письмо с собственной подписью, несколько минут рассматривал бесполезную бумагу, а потом гневным движением смял в ладони и швырнул в угол. Будь оно все трижды и три раза проклято, будь оно все…

В другом кармане была тонкая золотая цепочка с крохотным Кругом Заступника, компанию которому составлял деканский аметистовый перстень. Расстегнув упрямую застежку, Шани снял перстень и надел на безымянный палец левой руки. От его союза с верой, заключенного в Шаавхази, не осталось ничего, кроме озноба и тьмы одиночества. Можно с полным на то правом считать себя вдовцом… Цепочка с кругом отправилась на шею хозяйки, и облачение покойной было завершено.

Кто? Узнать бы только, кто это сделал, да он ему сердце голыми руками вырвет… Шани стиснул кулак и ударил по столу, потом еще — просто ради того, чтобы ощутить что-то, кроме голодной жгущей пустоты. Боль пришла, но какая-то слабая, невыразительная.

— Хельга, — прошептал он. — Хельга, прости меня…

Никто не откликнулся.

Шани прошел к столу прозектора и взял отчетный лист. «Хельгин Равиш, — прочел он, — академит, младший сотрудник инквизиторского корпуса. Предположительное время смерти: пять часов пополудни. Предположительная причина: убийство. Тело найдено на площади Цветов, восьмой дом».

Вот оно что… Хельгу замучили и убили напоказ, подбросив тело к его дому. Чтобы посмотрел, подумал и сделал выводы. Шани вдруг понял, что не может дышать — воздух поступал в легкие тугими короткими толчками, и перед глазами уже серела пелена обморока.

Он встряхнул головой, и наваждение медленно исчезло. Присев к столу и взяв в руки перо, Шани подумал и написал в заключении: «Причина смерти: удар ножом в сердце. Предположительно ограбление. Время смерти: пять часов пополудни, подтверждено». Поставив свою подпись, он откинулся на неудобную спинку прозекторского стула и закрыл глаза.

Неизвестно, сколько времени он просидел так, молча, наедине со своим горем, потом в дверь деликатно постучали, и в прозекторскую вошел Дервет. В руках у него был ларчик с алым кругом на боку — аптечка. Прозектор посмотрел на декана инквизиции и сокрушенно покачал головой.

— Ваша неусыпность, — сказал он, — выпейте-ка вот это, — из аптечки появились пузырьки с какими-то микстурами, и Дервет споро и ловко принялся смешивать лекарство. Шани смотрел за быстрыми движениями его рук и думал о том, что с такой же быстротой надо было бы смешать не лекарство, а яд. В воздухе приятно запахло расслабляющим духом прянты; прозектор всунул бокал со смесью в руку Шани и приказал: — Залпом, ну. Залпом.

Шани послушно выпил, и дышать стало немного легче.

— Вы привезли трумну? — спросил он. Прозектор кивнул.

— Конечно, — он посмотрел в сторону покойницы, а затем на отчетный лист с криво вписанными строчками и ухмыльнулся: — О, да вы все сделали уже…

— Да, — кивнул Шани, а сам подумал: нет. Далеко не все.

Потом они уложили Хельгу в гроб, и прозектор установил на место крышку. Бледное лицо Хельги мелькнуло и погасло во тьме. Когда застучал молоток, вгоняя гвозди в дерево, то Шани провел по лицу ладонью, словно снимал невидимую паутину, и вышел из прозекторской. Здесь ему было больше нечего делать.

На улице стояла глухая ночь, шел дождь, и тусклый свет фонарей разбрызгивался по булыжникам мостовой. Шани поднял капюшон и пошел куда-то в сторону Халенской слободы — без особого направления, в никуда, просто ради того, чтобы двигаться. Вскоре он услышал быстрые шаги за спиной и, обернувшись, увидел двух человек в длинных плащах, что торопливо следовали за ним. Вот только разбойного промысла мне сейчас недоставало, подумал было он, но двое подошли, и Шани узнал в них Алека и Левко со своего курса. Судя по угрюмым покрасневшим лицам, ребята недавно плакали, не желая скрывать своего горя.

— Наставник…, - окликнул Левко. — Там… там все, да?

— Все, — кивнул Шани, глядя сквозь них. Не хотелось никого видеть, ни с кем говорить. Ничего не хотелось. — Ударили ножом в сердце. Обобрали. Все.

Алек всхлипнул и обвел лицо кругом. Отчего-то Шани захотел ударить его по руке, даже пальцы дрогнули, сжимаясь в кулак. Круг Заступника… да где был тот Заступник, когда ее убивали? Было ли ему в его недостижимом небесном блаженстве дело до того, что Хельгу били ногами, ломая ребра, и прижигали самокрутки о грудь? Вряд ли. Вряд ли…

Он почувствовал злость. Тяжелую душную злость и обиду. На Заступника, на себя, на весь свет.

— Я еще спросить хотел…, - начал было Алек и поправился: — Мы спросить хотели…

— Ну?

Алек помялся и выдал:

— Наставник, а как ее звали на самом деле?

Шани подумал, что раньше, по меньшей мере, удивился бы этому вопросу, но сейчас в душе было темно и пусто. Допустим, знали они, что Хельгин Равиш замаскированная девушка, так и что теперь? Это ее не вернет. Ее ничего не вернет.

— Хельга Равушка, — ответил Шани. Впереди призывно маячил зеленый фонарик кабачка, и ему вдруг подумалось, что сейчас просто необходимо напиться, иначе внутреннее напряжение его разорвет в клочья. — Давно вы в курсе?

— Давно, — проронил Алек. Он тоже, как и Шани, смотрел в никуда и то сжимал, то разжимал кулак. Шани вдруг пришло на ум, что, возможно, бедный парень любил ее.

— Что ж не донесли?

Алек посмотрел на него, как на умалишенного.

— Она была… смелая, — сказал академит. — Она правильная была. Да мы бы сами за нее кому хочешь глотки перегрызли…, - окончание фразы растаяло в сиплом шепоте, и парень заплакал — теми тихими тяжелыми слезами, которые никому и никогда не приносили облегчения. Шани хотел было что-то ему сказать, но все слова сейчас не имели ровно никакого значения.

Какая теперь разница, какой она была, если ее самой больше нет, и никогда не будет.

— Похороны вечером, — глухо откликнулся Шани. — Если что-то узнаю, то расскажу.

Больше говорить было незачем и не о чем. Зеленый фонарик кабачка маячил впереди болотным светлячком, зазывающим в пучину.



* * *


«Страшно, когда человек уходит навсегда. Не из твоей жизни, просто уехав из города куда-нибудь на Север. Уходит из жизни своей».

Потолок то удалялся, то нависал прямо над лицом. Комната крутилась, словно ее заколдовал очень злой волшебник — крутилась и не желала останавливаться. Шани оторвал было голову от подушки и попробовал встать, но с первого раза у него ничего не вышло. Логичные и разумные движения вряд ли возможны, если вчера ты допоздна упивался отвратительной дешевой варенухой в таверне Каши Паца. Осознанно и со смыслом упивался.

Кабатчик, господин Пац, оказался человеком благоразумным и крайне деликатным. Видя, в каком состоянии находится посетитель, с сочувствующими разговорами он полез только после того, как Шани выпил третью кружку варенухи и дошел до той кондиции, когда слова имеют хоть какой-то смысл. Шани не вдавался в детали всего, что произошло за день, и просто сказал, что у него умер друг. Очень близкий и очень хороший друг.

«Он никогда не вернется. Никогда».

«Я знаю…»

«Только ты к нему. Но от этого еще горше и еще страшнее».

«Знаю».

На столе возле кровати Шани увидел тощую кипу листов, исписанных аккуратным девичьим почерком. Лекции Хельги по уголовному праву Аальхарна, раздел о ереси. Через неделю предстоял экзамен, и она к нему готовилась… и сейчас бы сидела, подобрав ноги, в его кресле и штудировала свои записи, машинально грызя тонкий карандаш. Шани знал, что если он сейчас поднимется и пройдет в другую комнату, то увидит там оставленное платье Хельги и ее парик — не возвращаться же в девичьем образе в академитские комнаты — и платье хранит ее запах и тепло. Можно уткнуться лицом в рукав, забыться на какое-то время и поверить, что Хельга просто ушла — готовиться к экзаменам в центральной библиотеке, относить гарантийное письмо в архив, участвовать в дружеской пирушке с однокурсниками…

«Говори. Говори больше, и что угодно. Любую ерунду. Иначе скорбь соберется в сердце и не найдет выхода. А ты еще молод и еще должен пожить».

Помнится, ночью после этой фразы Шани долго смотрел на дно кружки с варенухой и действительно ощущал тяжелый темный сгусток, который неторопливо ворочался в левой стороне груди. Господин Пац внимательно смотрел на него, а за окном была непроницаемая тьма, шел дождь, и казалось, будто весь город вымер.

Господин Пац придерживался древней веры своих почтенных сулифатских предков и не признал своего высокочинного гостя. Иначе наверняка говорил бы что-то другое. И не с таким искренним сочувствием и пониманием.

«Наверно, вы тоже кого-то потеряли», — выдавил Шани, когда молчание стало уже неприличным. Пац обновил его кружку и ответил:

«Да. Дочь. Ей тогда было тринадцать. Но я уже научился с этим жить».

Шани усмехнулся и ответил, что если так, то тогда ему очень сильно повезло.

Потолок то спускался вниз, то взмывал куда-то в недосягаемую высоту. Шани смотрел и думал, что не сможет подняться — да и какой в этом смысл вообще: куда-то идти, что-то делать, говорить с посторонними, ненужными людьми, когда Хельги больше нет, и она не вернется. Что теперь вообще имеет хоть какой-то смысл? Все бросить, сложить с себя чин и уехать в Шаавхази, чтобы переписывать жития святых и смотреть, как птицы вьют гнезда на монастырской стене — Шани внезапно подумал, что это самый лучший выход из положения.

Больше всего его сейчас мучила необходимость вставать, куда-то идти, заниматься делами и сохранять ровное выражение лица. Трагическая смерть ученика — действительно скорбное событие, кто же спорит, но не до такой степени, чтобы настолько сильно переживать и убиваться, как по родному. Шани потер переносицу и припомнил какие-то старые земные стихи, о том, что казаться улыбчивым и простым — самое главное в мире искусство. Есенин, кажется… да, точно Есенин. Его изучали в шестом классе, но Саша Торнвальд имел привычку скачивать учебники последующей ступени и изучать их заранее. Химия, биология и литература. Любимые.

Черт возьми, чего бы он ни отдал за то, чтобы Хельга сейчас была жива. Сам бы в трумну лег и глаза закрыл.

Соберись, откликнулся внутренний голос. Жесткий и циничный, он словно ухмылялся, видя в этой ситуации нечто невероятно смешное. Хватит соплей по древу растекаться, лучше включи мозги и сообрази.

Что именно, устало подумал Шани, что именно мне нужно сообразить?

Кто ее убил, живо откликнулся голос. Ее ведь убили из-за тебя. Чтобы как-то оказать влияние на твою скромную персону. Этот кто-то точно знал, что Хельга девушка, иначе бы не созвал столько народа полакомиться сладеньким. Этот кто-то знал, что у вас отношения. Этот таинственный кто-то настолько умен, что понял: в случае ее мучительной смерти ты надолго будешь умственно и душевно парализован, и не сможешь предпринять никаких взвешенных и продуманных решений. Осталось только разгадать загадку. Одно слово. Всего одно.

Шани вдруг понял, что в его дверь стучат, и причем довольно долго и настырно.

На пороге обнаружился специальный гонец по особым поручениям Сим, одетый в траур. Он козырнул и доложил:

— Ваша неусыпность, государь скончался сегодня ночью.

Ощущение было таким, словно Шани изо всех сил ударили под дых, а потом еще и еще. Загадка разрешилась самым невероятным и циничным образом, все элементы головоломки встали на место, и абсолютная ясность понимания пронзила его, словно стрела.

— Порча, ваша неусыпность, — сказал Сим и опустил голову, желая скрыть свое горе. — На его величество навели порчу…

Действительно, слово было только одно.

— Принц, — произнес Шани. — Бегите, передайте его высочеству, что я буду через час. До этого ни в коем случае не трогайте тело и не приступайте к омовению.

Гонец отдал честь и побежал.

Глава 8. Фумт


Когда спустя положенный час Шани, подтянутый, выбритый и без всяких следов попойки на лице, вошел во дворец, город уже погрузился в траур. Ветер еще гонял по булыжникам мостовой вчерашние ленты и украшенные золотым кругом шары, но на всех столбах уже поднимались черные знамена, и вместо недавнего смеха отовсюду несся плач. Народ любил своего государя и, насколько мог судить Шани, грустил совершенно искренне. Владыческая челядь опускала темные занавеси на окнах, и дворец тонул в скорби, мраке и тишине. Быстро следуя по коридорам, в которых медленно умирал свет, Шани ловил на себе заинтересованные и испуганные взгляды: все, кто в это время попадался ему на пути, видели в нем претендента на корону Аальхарна, принца-бастарда, который пришел заявить о своих правах и недрогнувшей рукой взять то, что принадлежит ему.

Хельгу убили только ради того, чтобы минувшей ночью удержать декана инквизиции как можно дальше от дворца. Только ради этого. Ведь, зная о возвращении принца, он был бы здесь, при государе, снова ломая все планы заговорщиков. А так он сидел в кабаке, заливал боль варенухой и никому не мешал… У Шани темнело в глазах от боли и ненависти, он стремительным шагом шел вперед, и длинный плащ развевался за его спиной, словно черные крылья. Кто-то из прислуги шарахнулся в сторону, едва не попав ему под ноги, и судорожно принялся обводить лицо кругом, словно принял декана инквизиции за смерть во плоти. Шани прошел по коридору, миновал сперва один зал, потом другой, вышел на лестницу и в конце концов достиг парадных покоев его высочества.

Венценосная семья была в сборе. При появлении Шани принцесса и государыня-вдова — обе в черном, обе одинаково напряженные и испуганные — одновременно встали и едва ли не вытянулись во фрунт. Их красные заплаканные лица казались грубо слепленными из глины, и невооруженным глазом было заметно, что женщинам очень страшно. Сам же принц обнаружился в кресле у нерастопленного камина — он сидел, вольготно вытянув ноги в грязных сапогах, и до сих пор не сменил привычный красный камзол на траурное облачение. Шани закрыл за собой дверь и негромко произнес:

— Доброе утро. Мои соболезнования.

— А, братец, — кряхтя, Луш поднялся с кресла, но приближаться пока не стал: так и остался стоять возле камина, сосредоточенно рассматривая какую-то из безделушек на мраморной полке. — Что, корону примерить пожаловали? Так не получится теперь…

Помянутая им корона находилась здесь же — заключенная в хрустальный ларец старинной работы, она стояла на столе, и Шани, покосившись на таинственное мерцание изумрудов и рубинов в ее острых зубцах, подумал, что Хельга отдала жизнь из-за нее. Из-за пригоршни пуговиц, по большому счету.

— Где государь? — спросил Шани, глядя на Анни. Та всхлипнула и провела по глазам кружевным платком.

— Пойдемте, ваша неусыпность, — сказала она и, подойдя, взяла Шани под руку. — Он в опочивальне… мы ничего не трогали, как вы и приказали. Пойдемте со мной.

Когда Шани открыл дверь перед государыней, то принц посмотрел в его сторону и сказал негромко и раздумчиво, словно беседовал сам с собой:

— А надо было тебя вчера пригласить. Посмотрел бы… А то вдруг ты чего-то не умеешь? Как мужик и как инквизитор. Посмотрел бы, поучился…

Шани ощутил, как виски словно стискивает тяжелым металлическим обручем. Никогда прежде он не испытывал такого гнева, который действительно помрачает душу — настолько, что сквозь его сырую тьму пробивается смертный ужас и пустота. Он слепо шагнул вперед, сжимая кулаки, и Луш тоже сделал шаг навстречу. Принц был готов к драке, он ожидал ее и искренне хотел проломить сопернику голову за корону, что невозмутимо блестела в сумраке. Анни сжала руку Шани и практически поволокла его прочь, хотя это было и нелегко.

— Ваша неусыпность, — умоляюще проговорила государыня. — Умоляю вас… Пойдемте.

Она думает, что я убью ее сына, устало подумал Шани, выходя вслед за Анни в длинный темный коридор. Здесь уже опустили траурные шторы, и лишь редкие традиционные факелы разгоняли гнетущий торжественный сумрак. Стук каблучков государыни эхом отдавался от стен; когда покои принца остались позади, то женщина остановилась и умоляющим жестом взяла Шани за руки.

— Ваша неусыпность, — слезно воскликнула она, — не отнимайте у меня сына, — зашуршал тяжелый шелк траурного платья: государыня опустилась на колени. — Когда взойдете на престол, то… прошу, заклинаю вас всеми святыми, не убивайте его. Муж умер… я не могу лишиться еще и моего мальчика.

Шани сжал зубы — крепко, до боли в челюстях. Больше всего ему сейчас хотелось сказать, что «ее мальчик» вчера изнасиловал и убил Хельгу, несчастную девушку шестнадцати лет отроду — просто ради того, чтобы ему потом не помешали спровадить на тот свет собственного отца. Потом он вдруг понял и вторую часть ее сумбурных всхлипов и вымолвил:

— Успокойтесь, ваше величество.

Веско сказанная фраза возымела значение: государыня перестала плакать и осторожно поднялась на ноги. Шани протянул ей свой носовой платок и осведомился:

— Миклуш переписал Указ о престолонаследии?

Анни промокнула слезы на щеках кончиком платка и кивнула.

— Да. Три месяца назад. Признал вас своим внебрачным сыном, уравнял во всех правах состояния и завещал вам корону Аальхарна, — она посмотрела Шани в глаза — так могла бы смотреть верная и преданная собака, которую жестокий хозяин собирается крепко поколотить за несуществующую провинность. — Обещайте, что вы не казните Луша.

— На моем месте ваш сын бы не послушался, — холодно произнес Шани и добавил: — Идемте, сударыня. Мне нужно осмотреть тело на предмет наведения порчи.

Анни кивнула и послушно пошла впереди.

Итак, сын Максима Торнвальда, ссыльный убийца, стал верховным владыкой, думал Шани, следуя за государыней. Прежнего наследника вместе с чадами и домочадцами — немедленно, сию же секунду в ссылку в отдаленное поместье, где он вскорости помрет от апоплексического удара табакеркой в висок, так и не успев стать знаменем возможной дворянской оппозиции. Луш бы так и сделал. Шани усмехнулся — настолько ненужным и пустым было то, чего сейчас от него ожидали. Корона, корона, верни мне девушку. А, не можешь? Ну так и не нужна ты…

Не отказывайся так сразу, встрял внутренний голос. Сотни людей на твоем месте зарезали бы сотню таких девушек просто ради того, чтобы постоять у аальхарнского трона и смахнуть пылинку с подлокотника. А ты все ждешь неведомо чего, когда надо протягивать руку и брать.

Я жду мести, подумал Шани и вошел следом за Анни в государевы покои.

Вопреки ожиданиям, здесь было довольно людно. Вдоль стен толпилась личная государева прислуга, негромко обсуждая смерть владыки, лейб-лекарник Машу заполнял какие-то бумаги, устроившись за бюро возле окна, и караул возле постели со спущенным бархатным пологом стоял неподвижно, словно охранцы были куклами в человеческий рост. Когда Шани вошел в спальню, то все разговоры моментально прекратились, и сидевшие люди поднялись и склонили головы — не перед вдовствующей государыней, перед ним.

— Добрый день, ваше высочество, — прошелестели тихие голоса и смолкли. Шани распахнул дверь пошире и приказал:

— Вон. Пошли вон.

Он впервые видел, чтобы вон шли настолько быстро и слаженно. Машу подхватил свои бумаги и тоже намерился было покинуть спальню, но Шани придержал его за локоть и попросил:

— Останьтесь, мне нужно с вами поговорить.

Машу послушно кивнул и вернулся на свое прежнее место. Шани запер дверь и подошел к постели государя. Отдернув полог, он увидел мертвеца и обвел лицо кругом: смерть Миклуша, судя по всему, была мучительной, но быстрой. Государь испытал тяжелые судороги, после которых его тело изогнулось дугой и так и закоченело. Мутные остекленевшие глаза смотрели куда-то в потолок; Шани подумал, что раньше почувствовал бы страх или жалость, или то и другое вместе — но сейчас на душе было темно и знобко от стылого равнодушия. Он высунулся из-под полога и спросил:

— Доктор Машу, у вас есть перчатки и резак?

Государыня ахнула и обвела лицо кругом, предположив, видимо, что Шани собирается разрубить тело покойного владыки на части. Машу спокойно кивнул и полез в чемоданчик с инструментами и лекарствами, который всегда носил с собой. Надев протянутые перчатки из тонкой кожи ягненка, Шани вооружился резаком и принялся аккуратно разрезать ночную рубаху Миклуша. Судя по кислому запаху, исходившему от тела, государя отравили смесью фумта и — Шани повел носом, принюхиваясь, — и белого геванского масла.

— Ваше величество, — окликнул Шани, — когда государь в последний раз ходил в баню?

Анни ответила не сразу — то ли поразилась неподобающему случаю вопросу, то ли прикидывала что-то.

— Вчера, — ответила она, наконец. — Вчера вечером, после Второй молитвы к Заступнику. Потом он попрощался со мной и лег спать.

Шани разрезал рубашку и осторожно отвернул в стороны ее края. Тощая спина Миклуша с торчащими холмами позвонков была безжалостно изъедена желто-красными, уже засыхающими язвами. Шани печально вздохнул и вернул рубашку на место.

Сперва принц расправился с Хельгой и выбросил тело к подъезду деканского дома. Потом пропитал ядом белье своего отца и спокойно отправился в свои комнаты — ждать неминуемых вестей о смерти государя, а смерть для родного отца он приготовил весьма и весьма мучительную: человек практически гниет заживо, испытывая невероятную боль. Судя по расположению покоев во дворце, он вполне мог слышать над головой шаги государя, а затем и его предсмертные стоны — позвать на помощь Миклуш не мог, летучие ферменты геванского масла частично парализуют гортань…

А Хельга не кричала. Судя по тому, насколько были искусаны ее губы — не кричала.

— Его величество отравили смесью фумта и геванского масла, — произнес Шани, выбираясь из-под полога и снимая перчатки. Анни и Машу смотрели на него, с трепетом ловя каждое слово. — Белье государя пропитали этой смесью и высушили, она не имеет ни цвета, ни запаха, поэтому он ничего не заметил и не заподозрил. Поскольку фумт по Инквизиционному кодексу дознания причисляется несомненно к порчевым зельям, то мой официальный вердикт таков: государя Миклуша погубило злонамеренное колдовство.

Анни коротко ахнула и едва не упала в обморок. Машу осторожно подхватил государыню под локоть и посмотрел на Шани со странным выражением на лице.

— Это точно фумт? — спросил он. Шани кивнул и пошел к двери.

— Точно, — ответил он возле выхода и, выдержав весомую паузу, добавил: — Точнее не бывает.



* * *


Ему хотелось испытать физическую боль. Шани никогда не был мазохистом — просто его профессиональный опыт говорил о том, что вред, нанесенный телу, может хотя бы на время облегчить страдания души.

Он взял из ящика инструментов Коваша идеально заточенный маленький нож для срезания кожи и, сидя за столом в допросной, проверял, так ли это. Замечательная игра воинов с Востока — дзюкён: кладешь на стол растопыренную пятерню и быстро бьешь ножом, стараясь не попадать по пальцам. Шани несколько раз промахнулся, но боль оказалась не той спасительной болью, которую он ожидал — так, легкий дискомфорт.Окровавленные пальцы неприятно ныли, но сознание не прояснялось.

— Ваша неусыпность, — увидев, что происходит, Коваш попробовал было отобрать нож, но Шани посмотрел на него так люто, что заплечных дел мастер оставил всякие попытки вмешиваться и лишь прогудел: — Без пальцев, говорят, жить трудно.

— Без души тоже, — нахмурился Шани и нанес несколько резких ударов в столешницу. — Но я вот живу. Справляюсь.

— Да я вижу, как вы справляетесь…, - махнул рукой Коваш. На правах коллеги и друга он мог позволить себе отпустить подобное замечание. — Там лейб-лекарника доставили, ваша неусыпность. Пойдете допрашивать? Я его уже подготовил.

Лейб-лекарник Машу. Допросить. Шани сопоставил эти слова, убедился в их полной бессмысленности и произнес:

— Ладно, иду.

Лейб-лекарника уже действительно растянули на дыбе, и Коваш, делая вид, что подбирает инструментарий для работы, с изящной небрежностью демонстрировал Машу свои предметы для пыток. Вот распялка для спины — по желанию и надобности можно оставить тонкие, едва заметные царапины, а можно и перерубить позвоночник. Вот тончайшее лезвие для срезания кожи. Вот рогатка для шеи — если ее наденут, то опустить голову уже не выйдет при всем желании, конечно, если вы не хотите, чтобы шипы пробили вам горло. Вот сандалии еретика — обычно в них пляшут, а как не плясать, если их раскаляют докрасна… Машу, судя по всему, дошел до высшей стадии паники, и едва только Шани вошел в допросную, как лейб-лекарник заорал благим матом:

— Все! Все расскажу! Заступником клянусь, все расскажу! Только не мучьте, умоляю… Я все, что угодно…

Некоторое время Шани рассматривал свои изрезанные кровоточащие пальцы, думая, что со стороны, это, должно быть, не очень-то приятное зрелище: инквизитор с окровавленными руками… Затем он словно опомнился и спросил:

— И что же вы расскажете, доктор?

Машу с трудом сфокусировал на нем пустой взгляд умалишенного и, захлебываясь, проговорил:

— Я отравил государя… Демон… демон, которому я продал душу за чин, приказал мне это сделать… И я… я пропитал его белье смесью фумта и масла и дождался… Мне нет прощения…

Коваш вопросительно поглядел на распялку, а потом перевел взгляд на декана.

— Может, его приголубить пару раз? — предложил он. — Я осторожно, не до костей. Так, проведу разок-второй и все. Для более детального выражения признания.

Шани безразлично пожал плечами. Вот, висит человек на дыбе и оговаривает себя. Ну так что же? Такое случается сплошь и рядом — видит, что дела его идут совсем не ладно, и болтает, болтает… В висок словно стучала настойчивая капля; Шани показалось, что он медленно сходит с ума. Да, пожалуй, эта несчастная страна достойна как раз безумного правителя на троне, который будет хихикать, спрашивая у первого министра, где бы они могли встречаться, или отрывать лапки тараканам и говорить, что таракан без ног не слышит.

Во всяком случае, он не убивал юную девушку, чтобы поудобнее устроить задницу на троне.

— Освободите допросную, — приказал Шани негромко, но так, что услышали все — и Коваш, и писари, и младшие дознаватели; услышали и предпочли не пререкаться, вспоминая дознавательский протокол. Когда допросная опустела, и служка закрыл двери, то Шани подошел к дыбе и спросил:

— Доктор Машу, это ведь принц попросил вас о яде, не так ли?

Бледное лицо бывшего лейб-лекарника покрывал крупный горох пота. Машу жалко улыбнулся и ответил:

— Что я мог поделать, ваше высо…, - он поймал взгляд Шани и мигом поправился: — ваша неусыпность.

— Это. Принц. Попросил. Вас. О яде? — повторил Шани вразбивку. Все-таки не сумел удержаться от истерики, все-таки не сумел… и теперь его накрывает громадной соленой волной, чтобы смять и выбросить прочь — без жалости, без надежды.

Хельга. Хельга. Бедная моя девочка…

— Да, — ответил Машу. — Да, это он попросил.

Шани ощутил невероятно сильное желание протянуть руки и задушить этого несчастного и жалкого человека. Либо, по совету Коваша, приголубить распялкой, да так, чтоб показался позвоночник, чтоб кровью по всей допросной хлестнуло. Он хотел найти виноватых — пожалуйста, вот непосредственный виновник. Висит на дыбе, плачет от страха и не отрицает своей вины.

Вместо этого Шани очень спокойно спросил:

— Как он объяснил свою просьбу?

— Видите ли, — начал Машу, и в его сумасшедшем взгляде на какое-то время мелькнул прежний лейб-лекарник, умный и собранный, настоящий профессионал и знаток своего ремесла, — принц пожаловался на артрит и попросил фумт для суставов.

Нет, подумал Шани, мне мерещится. Он полный идиот. Это ж надо дойти до такого, чтобы…

— Да вы кретин! — рявкнул он. — Какой артрит? Какой, к Змеедушцевой матери, артрит! Как разводится настойка при артрите! Одна капля к пятидесяти! Одна! Капля! На стакан! На кой пес поганый вы дали ему целую пинту! Объясните мне, зачем, я не понимаю!

За дверью кто-то ойкнул. Шани захотел было разогнать подслушивающих пинками, но передумал.

— Вы что, не знали, на что именно он употребит ваш фумт? — спросил Шани и вдруг обнаружил, что плачет от гнева и боли — по щекам катятся слезы, и в горле поднимается тяжелый ком. Если бы этот доктор оказался не таким простаком, то Хельга сейчас была бы жива — готовилась к экзаменам, пела песни родного поселка, просто пила кевею, просто была бы. Видение оказалось настолько ярким, что его сердце едва не остановилось. Шани сжал руку в кулак и сделал несколько глубоких вдохов и выдохов.

— Что я мог поделать, ваша неусыпность, — всхлипнул Машу. — Как я мог ему отказать? Такая персона…

— Вы могли бы прийти ко мне, — глухо откликнулся Шани. — Принца бы взяли с поличным, а дальше его ждал бы костер. А теперь туда пойдете вы.

Губы бывшего лейб-лекарника скривились в жалкой гримасе.

— Простите меня, — сказал он. — Я не подумал…



* * *


Похоронный кортеж, что влек катафалк с телом государя от дворца к усыпальнице аальхарнских владык, был страшным и безжалостным зрелищем, казалось, не принадлежащим этому миру. Огромные черные кони грозно всхрапывали и мотали крупными головами, украшенными пышными темно-синими налобниками, их тяжелые копыта месили грязь на мостовой, и всадники сопровождающего эскорта парили над дорогой, словно хмурые траурные птицы.

Кортеж двигался с торжественной неторопливостью, и со всех сторон к дороге стекались плачущие люди, желая напоследок посмотреть на своего государя и проститься с ним. В свите, в скорбном молчании следующей за катафалком, были принц с супругой, и министры двора, и высокие армейские чины. Вдовствующей государыне уже трудно было ездить верхом, поэтому она ехала в небольшой открытой коляске в компании верной фрейлины и неутешно рыдала, опустив голову, и прижав к глазам платок. На коленях у нее лежало Священное Писание. Принц неотрывно смотрел на катафалк, и его лицо не выражало ничего, кроме печального достоинства — следуя за гробом отца, он держался истинным благородным государем, а владыке не должно показывать чувства, особенно на людях. В том, что принц действительно скорбит по отцу, никто не сомневался.

На похороны государя Шани не пошел. Он прекрасно понимал, что стоит только ему там появиться, как начнутся некрасивые сцены дележа короны между наследниками. Луш так желал ее получить — пусть и носит, не жалко. И принц из него был никудышный и неблагодарный, и государь получится ненамного лучше — не будет в стране ни порядка, ни спокойствия. Так и поделом ей. Сидя на плоском камне, прогретом теплым весенним солнцем, Шани смотрел, как черная змея траурного кортежа втекает в высокие ворота кладбища и, извиваясь по холмам, поднимается вверх, к государевой гробнице.

— Спите спокойно, ваше величество, — сказал Шани и основательно приложился к фляжке, выданной Ковашем несколько часов назад. Во фляжке плескалось крепкое, но очень хорошее вино; заплечных дел мастер с практической сметкой решил, что декану инквизиции лучше пребывать в запое, сколь угодно длительном, чем в сумасшествии, которое уж точно ничем не вылечить. Шани подумал, признал его правоту и согласился.

Кортеж остановился у ворот склепа — словно змея свернулась в тугие кольца. Шани увидел, как открываются двери, и Луш спускается с лошади, чтобы по обычаю подставить сыновнее плечо под гроб отца. За спиной Шани была свежая могила; ее плита была украшена скромной надписью «Хельгин Равиш» — и датами рождения и смерти.

Хельгу похоронили два часа назад. Выпив поминальные чарки, академиты разбрелись по домам, а Шани остался. Солнце припекало, кругом зеленела мелкая весенняя травка, и мир казался огромным и ужасно тесным. А Хельга словно стояла позади, опустив тонкую, невесомую руку ему на плечо. Он почти ощущал прикосновение.

Самым тягостным и мучительным было то, что пройдет несколько месяцев — и он уже не сумеет в точности вспомнить ее лица. А через пару-тройку лет забудет, что она вообще была на свете, и при случайном упоминании сухо заметит: ну, это же было так давно… Шани поболтал флягой в воздухе — вина там оставалось больше половины — и отпил очередной глоток.

— Господи, — сказал он по-русски, — дай мне умереть до того, как я обо всем этом забуду.

Вдова медленно покинула свою коляску и, поддерживаемая невесткой, прошла в склеп вслед за гробом мужа. Шани вспомнил, что в давние времена в Аальхарне было принято замуровывать жен с мужьями, чтобы тем было чем заниматься на том свете. В закономерном итоге вместо жен стали класть маленьких кукол, а потом, когда истинная вера победила — иконы.

Интересно, понимает ли Анни, что Луш убил ее мужа? Или наивно верит в то, что «ее мальчик» лечил суставы от артрита при помощи пинты ядовитого зелья, а порчу на государя навел злокозненный Машу, врач-вредитель? Или супруг настолько наскучил ей за годы брака, что в глубине души она только счастлива, что он, наконец, прибрался на тот свет? Шани пожал плечами; кто ее разберет, эту супружескую любовь…

— Выходи, — сказал он, не оборачиваясь. Чужой взгляд на спине начал надоедать. Аккуратно подстриженные кусты живой изгороди зашевелились, и из них выбрался угрюмый Алек. Шани подвинулся, освобождая для него место на камне, и академит, подумав, послушно опустился рядом.

Бедный парень, подумал Шани без выражения. Мысль показалась ему отпечатанной на древней пишущей машинке — настолько она была сухой и свободной от всех эмоций. Бедный, бедный парень.

— Государя хоронят, — сказал Алек. Шани кивнул и отпил вина. Голова оставалась ясной, словно промытое стеклышко, а вот руки налились тяжестью, и на колени словно бы опустили пудовую гирю.

— Да, — откликнулся Шани. — Хоронят.

Алек полез во внутренний карман мантии и извлек бутыль сивухи такого подозрительного цвета, что ее стоило бы не пить, а употребить на покраску забора, да и то с осторожностью и опасениями. Однако академит взболтал бутылку, выкрутил пробку и приложился к горлышку настолько лихо, что Шани только усмехнулся.

— Загулял казак, — произнес он. Алек оторвался от бутылки и недоверчиво осведомился:

— А кто такой казак?

— Воин Застепья.

Алек издал понимающее «угу», и некоторое время они сидели молча. Гроб государя установили на постаменте в склепе — процессия стала покидать усыпальницу, и, выходя, люди оборачивались, кланялись и обводили лицо кругом. Чуть поодаль служки держали ведра с водой и чистые расшитые рушники — обычай требовал омыть руки, чтобы не занести в дом смерть.

— Саша…

Он не смотрел на отца. Ему вообще никого не хотелось видеть. Матери больше не было — она сгорела от рака за несколько дней.

Саша сидел на скамейке возле дома, бездумно болтал ногами и ни о чем не думал. Мысли не шли в голову. Мысли не имели значения — потому что мамы не стало, и они с отцом теперь одни.

— Саша, — отец взял его за руки и повлек к доисторической колонке с водой, что торчала возле дома уже шесть веков и по-прежнему исправно качала воду. Это Ленинград, тут все подобные вещи сохраняются и берегутся. Отец нажал на рычаг, и тугая звонкая струя ледяной воды ударила Сашу по ладоням. Ее холод немного прояснил сознание; Саша взял у отца полотенце и огляделся.

Те, кто пришли проводить мать в последний путь, сейчас стояли возле входа в дом и разговаривали — уже не о Татьяне Торнвальд, а о своих делах. Потом они разойдутся по домам и семьям и обо всем забудут, а он, Саша, останется наедине со своей болью — на много-много дней, навсегда. Среди гостей он заметил очень красивую рыжеволосую женщину, которая пришла вроде бы одна, а не с кем-то. Красавица держала в руке крошечную сумочку и смотрела на Максима Торнвальда с сочувствием — но Саша так и не мог понять этого взгляда до конца.

— Пойдем, — сказал Максим Торнвальд и улыбнулся. Улыбнулся рыжеволосой красавице, тепло и искренне.

Шани смотрел и думал, что похоронные обычаи во всех уголках вселенной одинаковы. Никто не хочет иметь дело со смертью, она словно вирус, от которого нужно спастись теми немногими средствами, что имеются в наличии, и средства эти одинаковы, что на Земле, что на другом краю мира — холодная вода и полотенце. Даже без мыла.

Он не мог вспомнить лица своей матери. Что-то неопределенно ласковое маячило на краю памяти, не желая проявляться до конца и словно дразня своей незавершенностью. Также будет и с Хельгой. Солнце сядет и поднимется снова, и опять, и еще раз — и раны покроются корочкой, а потом зарастут совсем. Он не помнит лица своей матери, не вспомнит и Хельгу. Никого не вспомнит…

— Хорошее место, — негромко сказал Алек. — Тихое, сухое… Ей тут будет легко лежать.

Он прерывисто вздохнул и заплакал. Шани молча ждал, когда Алек успокоится, а потом произнес:

— Я знаю, кто ее убил.

Алек вздрогнул всем своим щуплым телом и вцепился в запястье Шани.

— Кто? — вскрикнул он. — Кто?

— Больно, — безразлично промолвил Шани, и академит разжал цепкие пальцы. Должно быть, будет синяк, равнодушно подумал Шани, как у Хельги. — Я знаю, кто это сделал и почему.

И он рассказал Алеку о последнем вечере Хельги — во всех деталях, не упуская ни криминальных, ни анатомических подробностей. Алек молча слушал, и на веке под его правым глазом пульсировала нервная жилка. Когда Шани закончил свой рассказ, то врата усыпальницы уже закрыли, и процессия неторопливо двинулась вниз. Лошадей из катафалка выпрягли и вели в поводу. Прищурившись, Алек высмотрел принца в толпе сопровождения и дернул правым запястьем, освобождая потайной кинжал. Прежде несчастный взгляд стал жестким и расчетливым — взглядом охотника или убийцы.

— Сядь, — Шани ухватил его за руку и резко дернул вниз. Академит шлепнулся на камень, и кинжал вылетел из его руки и упал на траву. — Сядь, дурачок, не сейчас.

На Алека было жалко смотреть.

— Не сейчас, — повторил Шани. — Не дергайся, не лезь, куда не нужно, и упаси тебя Заступник кому-нибудь проболтаться. Я знаю, что делать, но мне понадобится твоя помощь.

— Хорошо, — кивнул Алек. Он полностью поверил наставнику и потому смог взять себя в руки и относительно успокоиться. — Когда вы начнете действовать, то я буду рядом.

Шани не ожидал другого ответа. Похоронная процессия стекла по холмам, и фигурки людей с этого места виделись совсем маленькими — крохотными игрушками. Протяни руку и опусти кулак. На всех. Просто за то, что они живы, а Хельга — нет.

— Сдавай экзамены, — произнес Шани. — Документы на распределение уже готовы, ты поедешь в Гармат Загорский, — Алек хотел было протестовать, но Шани оборвал его нетерпеливым жестом: — Да, ты поедешь в Гармат, но не доедешь. По дороге тебя встретят мастера разбойного промысла и побеседуют с тобой по-свойски.

Алек вознамерился сказать, что такой план ему отнюдь не по душе, но потом понял, что все тут продумано до мелочей, и от него требуется просто действовать, не допуская никаких сомнений.

— Молодой инквизитор Алек навсегда исчезнет из истории, — продолжал Шани, задумчиво ковыряя резной узор на кожаной оплетке своей фляги, — а его место займет славный парень Алек Вучич. Эти люди научат тебя воевать и убивать — потом ты вернешься в столицу, и я расскажу, что делать дальше.

Академит помолчал, обдумывая сказанное, а затем кивнул.

— Согласен. Я говорил, что за Хельгу глотку перегрызу, и от слов не оступаюсь, — он сделал паузу и спросил: — Наставник… а вы?

Шани поднялся на ноги и убрал флягу в карман.

— А я пойду в бордель, — сказал он и зашагал вниз по тропе. Алек в полном недоумении смотрел ему вслед.



* * *


Софья Стер, воспитанница приюта для благородных девиц под патронажем госпожи Яравны, сидела в огромном старом кресле, поджав ноги в тонких чулках, и осторожными, но быстрыми движениями наносила на веки легкую светлую пудру. Немного, совсем немного прозрачной помады на губы и пощипать щеки для естественного румянца — госпожа Яравна прибежала несколько минут назад и приказала собираться к гостю, уточнив, что тому нравится чистая простота невинности.

Для Софьи не было секретом, что приют на самом деле является чем-то средним между очень дорогим борделем и лавкой рабовладельца. Яравна бойко торговала живым товаром, поставляя благородных, но нищих сирот тем господам, которые, находясь на верхних ступенях социальной лестницы, заботятся и о репутации, и о здоровье. Кого-то покупали на время, а затем возвращали обратно, а кто-то становился и фавориткой, и официальной любовницей — Яравна частенько приговаривала, что из любого положения следует извлекать свои выгоды и уверяла воспитанниц, что без ее участия в их печальной судьбе они давным-давно бы пропали и погибли. Софья же предпочитала размышлять не о том, как много для них сделала госпожа — не слишком-то об этом поразмышляешь в нетопленной комнате и в латаных-перелатаных чулках — а о том, кто купит ее в первый раз и надолго ли.

— Софья! — Яравна заглянула в комнату и, увидев, что девушка еще не готова, вошла и принялась ее одевать быстрыми нервными движениями. — Софья, дрянная девчонка, что ты возишься! Гость уже заждался и всю кевею выпил, а ты, баронесса этакая, даже корсета не затянула! Негодяйка! Обувайся быстро! Платок на шею! И волосы распусти, пусть падают по плечам… И расчеши! Ты же не деревенщина немытая, ты же благородная девица! — когда Софья развязала ленту и, освободив свои пышные каштановые волосы, несколько раз провела по ним расческой, то Яравна отошла в сторону, осмотрела ее и довольно кивнула. В зеркале отражалась высокая, тоненькая девушка, кудрявая и темноглазая — словно чем-то изумленная, она смотрела так, будто готова была сию же минуту сорваться с места и убежать, подобно испуганному дикому животному.

— Госпожа, а кто это? — спросила Софья, чуть ли не бегом следуя по коридору за Яравной, которая, несмотря на свою значительную комплекцию, передвигалась очень быстро. Кто-то из девушек, кажется, любопытная болтушка Кемзи, выглянул было из комнаты, но тут же испуганно ойкнул и убрался назад.

— Девочка, если он тебя выберет, то ты спасена на всю жизнь и душой, и телом, — ответила Яравна, не оборачиваясь. — Какой чин! Какое звание! В подвалах — сундуки с золотом да с каменьями, и спаси меня Заступник, о таком кавалере можно только мечтать! Лишь бы ты не сплоховала и не ляпнула что-нибудь! Как же повезло, чтобы с первого раза, и такой благородный господин!

Пышный пестрый вихрь шалей и юбок скатился по лестнице и двинулся в гостиную — Софья едва поспевала за своей энергичной госпожой, которая уже успела запыхаться, но не уставала отдавать указания:

— Не забудь поклониться! Не забудь сделать реверанс! Молчи! — она погрозила пухлым кулачком, который немало погулял по спинам и бокам непослушных девушек. — Если гость пожелает поговорить наедине — ничего ему не позволяй! Кричи, если что, я за дверью буду. Не забудь прибавлять «мой господин», когда обращаешься к нему! Ох, лишь бы выбрал! Лишь бы он только тебя выбрал! И не прячь руки за спину, ты не служанка и ничего не украла!

Яравна толкнула дверь маленькой гостиной для приемов и вошла — ровной походкой в высшей мере достойной женщины. И куда подевалась склочная торговка? Яравна сделала реверанс, изяществу которого позавидовали бы многие придворные дамы, и серьезно, но с легким оттенком томности проговорила:

— Мой господин, это Софья Стер, о которой я вам говорила.

Гость сидел на диване и, судя по стоявшему в помещении запаху перегара, пил отнюдь не кевею. Пристальный взгляд светло-сиреневых глаз скользнул по Софье и в сторону, а потом вернулся, и гость принялся внимательно изучать девушку. Яравна толкнула Софью в бок — та сделала маленький шаг вперед и поклонилась.

— Добрый вечер, мой господин.

— Добрый, добрый, — кивнул гость. Софья смотрела на него во все глаза: убей ее гром, он не выглядел носителем высоких чинов и владельцем огромного состояния. Плащ хороший, но пыльный, кружево манжет, что торчат из рукавов простого штатского камзола, тоже далеко не первой свежести, а высокие сапоги чуть ли не до колена покрыты грязью, словно гость шел по болоту. Одежда, впрочем, контрастировала с тонким аристократическим лицом и подчеркнуто аккуратно подстриженными светлыми волосами — гость словно специально надел какое-то видавшее виды барахло, чтобы сохранить инкогнито.

— Очень хорошая девушка, мой господин, — продолжала Яравна. — Сирота из дворянского, но обедневшего рода, знает три иностранных языка, обучена живописи и музыке. Никаких хлопот не составит, очень скромна и ласкова, истинное украшение и общества, и приватного досуга.

— Подойди, — сказал гость на амьенском. Софья послушно приблизилась к дивану. — Госпожа Яравна очень хорошего о тебе мнения… Полагаю, мне не придется разочароваться.

— Ни в коем случае, мой господин, — выдохнула Софья так же по-амьенски. — Я сделаю все, зависящее от меня, чтобы вы остались довольны.

Гость усмехнулся. Видимо, это очень не понравилось Яравне — решив, что за усмешкой последует отказ, и Софью не купят, она взволнованно сказала:

— Что-то поправить, мой господин? Может, перекрасить в блондинку или в рыжую?

— Рыжих красавиц мне хватает и на работе, — тонкие губы гостя скривила неприятная ухмылка, а Софья почувствовала, как в груди словно зазвенели мелкие острые льдинки: ее покупал инквизитор и в высоком чине, а это было опасно. Очень опасно. Чуть что — на костер, одна из ее соседок по приюту уже успела отправиться на казнь в качестве злостной ведьмы: не угодила господину, и тот решил разобраться привычными средствами. — Оставим так. Что ж, госпожа Яравна, мне все нравится, — гость отцепил от пояса кожаный мешок, в котором сытно звякнуло золото. Много золота. По изменившемуся лицу Яравны Софья поняла, что так дорого здесь еще никого не покупали.

Ей стало страшно. Она словно наяву ощутила язычки огня на коже.

— Оставьте нас. Мы обсудим дальнейшие детали сделки.

Яравна подхватила мешок и, не переставая кланяться, вышла из гостиной. Хлопнула дверь, и в коридоре раздался удаляющийся цокот каблучков. У Софьи ноги подкашивались, и, когда новый хозяин властно взял ее за запястье, она не устояла и упала рядом с ним на диван.

— Не бойся, — донеслось издалека. — Я обещаю, что с тобой ничего плохого не случится.

Софья сидела ни жива, ни мертва, страшась поднять глаза и посмотреть на нового владельца. Кокетливый бантик на изношенной шелковой туфельке был более интересным и безопасным.

Если хотя бы треть того, что рассказывают об инквизиторах — негромко и с обязательной оглядкой — то у Софьи крупные неприятности. Просто огромные неприятности, в сравнении с которыми раннее сиротство, судьба полуголодной приживалки и жизнь в публичном доме кажутся невинными детскими играми.

— Я забрал тебя у Яравны на полгода. Пока это минимальный срок, а там может выйти на пару месяцев подольше, — сказал инквизитор. — Потом, когда все закончится, ты уедешь из столицы. Я куплю тебе новую жизнь, в которой тебе больше никогда не придется заниматься подобным промыслом.

Софье казалось, что сиреневый безжизненный взгляд обжигает ее щеку.

— У тебя будет новое имя, свой дом и небольшой счет в банке, достаточный для того, чтобы вести спокойную жизнь вдали от всех этих мерзостей, — продолжал инквизитор. — Не бойся. Через полгода тебе будет не о чем волноваться и нечего бояться. Но для этого ты должна будешь сделать все то, о чем я тебя попрошу. Не пугаясь и не задавая лишних вопросов.

— О чем вы меня попросите? — негромко осведомилась Софья. Инквизитор улыбнулся.

— Ни о чем, что бы тебе пришлось делать через силу. Впрочем, если тебя что-то настораживает, то я не настаиваю. Можешь остаться здесь, с госпожой Яравной, — инквизитор нагнулся и провел пальцем по чулку Софьи, заштопанному от щиколотки до колена. — Она очень хорошо о тебе позаботится…

Инквизитор жил в трехэтажном особняке в центре столицы, его квартира занимала половину второго этажа. Номера на двери не было; проходя за хозяином, Софья подумала, что на письмах сюда, должно быть, пишут: «дом такой-то, второй этаж, налево» — если, конечно, инквизитору кто-то пишет письма. Сбросив на пол свой грязный плащ, новый господин помог Софье снять ее старенькую шелковую накидку и глухо произнес:

— Вот, здесь я и живу.

— У вас очень мило, — сказала Софья так, как того требовала вежливость, хотя квартира представляла собой натуральную холостяцкую берлогу. Конечно, тут была и дорогая мебель, и ковры сулифатской работы, и старинные иконы — Софья в них не разбиралась, но понимала, что такой человек, как ее новый господин, не будет вешать дешевку на стены, обитые тонким шелком золотистых тонов. И на всем этом лежал отпечаток какой-то внутренней тоски и равнодушия: стопки книг, едва не рассыпаясь, стояли у стен, груда приличной одежды была небрежно свалена в кресло, а на маленьком столике в стиле восточных островов стоял поднос с печеньем и чашкой кевеи. Печенье покрывал тонкий зеленоватый слой плесени. Софья всмотрелась: остатки кевеи в чашке практически окаменели и очень неприятно пахли.

— Проходи, располагайся, — инквизитор заглянул куда-то за кресло и вынул непочатую бутылку с подозрительным на вид содержимым. Выдернув зубами пробку, он лихо сделал несколько глотков и убрал бутыль на прежнее место. По легкому травяному запаху, поплывшему по комнате, Софья поняла, что это не хмельное, а какое-то лекарское средство, наверняка целебный бальзам.

Осторожно отодвинув смятое покрывало, Софья опустилась на краешек дивана. Спрятавшийся было страх снова высунул острый нос: очень уж квартира походила на логово маниака, а не на дом приличного человека. Товарка Софьи по приюту Яравны, Желка, успевшая за свои пятнадцать лет повидать разные виды, рассказывала, что не приведи Заступник попасть на покупку к мяснику или инквизитору: что те, что эти немного свихнутые умом, и затеи у них странные.

— Я сделаю все, что вы попросите, мой господин, — негромко проговорила Софья. Страх поднимался откуда-то из глубины, становясь все сильнее и безжалостней. — Только пожалуйста… Ради Заступника… Не делайте мне больно.

Инквизитор вздохнул и сел рядом с ней. Некоторое время он молчал, рассматривая свое приобретение. Так белошвейка глядит на кусок полотна, прикидывая, где и как резать.

— Я декан инквизиции, — произнес он, наконец. — Дорогая Софья, «больно» — это моя работа.

Он сделал паузу, во время которой сердце Софьи зашлось в оглушительном бое, а потом добавил:

— Но тебя я не обижу. Не бойся.



* * *


Похоже, обещать такие вещи у него вошло в привычку.

Глава 9. Софья


Софья проснулась рано утром и не сразу смогла понять, что случилось с ее спальней в приюте Яравны. Комната изменилась, взметнув потолок выше и раздвинув стены; зеркало и туалетный столик с немногочисленными косметическими принадлежностями исчезли — на их месте стоял небольшой комод с ворохом книг на крышке. Маленькая койка Софьи превратилась в широкий диван с бархатной обивкой; девушка провела пальцем по вышитому золотом цветку и вспомнила вчерашний вечер.

Страх поскребся в груди, но уже как-то привычно. Вчера Шани отправил Софью спать в эту комнату, и она сидела на диване, сжавшись в комочек и трясясь с перепугу до тех пор, пока не провалилась в сон. И вот наступило утро, день Заступникова Воскресения, и, судя по изящным золотым часам в резной оправе, столица еще долго будет почивать. Софья потерла затекшую ногу и бесшумно встала с дивана. Выглянув в окно, она увидела площадь Цветов с беломраморной статуей святой Агнес в центре. Площадь и прилегающие к ней улочки были пусты, только зевающие караульные стояли возле своих полосатых будок, да дворник с неторопливой размеренностью сметал с булыжников мостовой вечерний сор. Столица ворочалась во сне, но пока не собиралась просыпаться. Розовые рассветные лучи едва касались шпилей, башенок и черепицы крыш.

Поежившись, Софья отошла от окна и снова села на диван. В свете утра новая комната вовсе не казалась принадлежащей душегубу. Не хватает женской руки, только и всего, но ведь Софья в любой момент сможет навести здесь порядок. Хотя бы в своем углу, если декану инквизиции захочется трепетно хранить собственный бардак…

Девушка огляделась. Да, пожалуй, это все-таки приличное место. Больше всего Софье нравилось огромное количество книг — она любила читать, но в пансионе Яравны чтение не слишком-то поощрялось. Кому понравится фаворитка, которая будет умнее своего господина? Библиотека там, впрочем, была, но состояла сплошь из беллетристики. Подумав, Софья решила повнимательнее рассмотреть свое новое пристанище. Она не собиралась шарить по сундукам Шани — можно найти такое, чему не обрадуешься — но ведь нет ничего дурного в том, что она посмотрит книги.

Ей не слишком повезло. Просмотрев несколько томов, Софья обнаружила только книги на иностранных языках, которых не знала. Червячки сулифатских букв и затейливые иероглифы дальневосходных островов словно дразнили ее, не желая раскрывать свои тайны; Софья перевернула пару страниц и положила книги на место.

Свет восходящего солнца осторожно заглянул в комнату, заставляя розовые утренние сумерки отступить и забиться в угол. И теперь Софья смогла заметить то, чего не увидела вечером. На стуле у стены лежало женское платье: жемчужно-серое, с длинными рукавами, расшитыми бисером по последней моде.

Подойдя ближе, Софья дотронулась до рукава. Да, сулифатский бисер — Вета, попавшая в фаворитки к министру финансов хвалилась однажды именно им: господин ее любил и баловал, и денег на украшения не жалел. Софья задумчиво погладила скользкие спинки серебристых шариков; интересно, а где же хозяйка этого платья?

— Не трогай, — услышала она холодный негромкий голос и с перепугу отпрыгнула чуть ли не в центр комнаты. «Ты не служанка, ты ничего не украла», — говаривала Яравна, обучая девушек манерам поведения в обществе, но Софья все равно спрятала руки за спину и покраснела так, словно ее застали за чем-то непотребным и постыдным. Платье упало обратно на стул, с тихим шелестом свесив рукава к полу — словно человек лишился чувств.

Шани стоял в дверях, прислонившись плечом к косяку, и если вчера в новом господине Софьи был виден определенный дворянский лоск, то сейчас от него не осталось и следа. Человек, смотревший на девушку, выглядел усталым и осунувшимся; нездоровый цвет лица и припухшие, покрасневшие глаза говорили о том, что он много пил и много плакал минувшей ночью. Карман его домашнего халата оттягивала давешняя бутыль с лекарственной настойкой.

— Простите, я не хотела, я…, - испуганно пролепетала Софья.

— Да ничего, — ответил инквизитор. — Как спалось?

— Хорошо, — выдохнула Софья и на всякий случай отступила еще. — Простите меня, пожалуйста, я не нарочно…

Шани отмахнулся.

— Забудь. Ты собиралась чем-то заняться сегодня?

Софья пожала плечами. Никаких планов на день она, разумеется, не строила.

— У меня сегодня много дел, — произнес Шани глухо, глядя куда-то сквозь нее: будто не хотел говорить, но ему приходилось это делать. — Найди, чем заняться, а вечером поговорим.

Софья кивнула. Инквизитор пару минут рассматривал ее, словно не мог взять в толк, откуда взялась эта девушка в его доме, а потом сказал:

— Впрочем… а впрочем, нет. Собирайся.

Собираться пришлось недолго: вчера новый господин спешил, так что Софья успела захватить из приюта только свою сумочку — впрочем, ее содержимого вполне хватило для того, чтобы привести себя в порядок после трудной ночи. Смахнув излишки пудры маленькой походной пуховкой, Софья вышла из комнаты и увидела, что инквизитор сидит за столом и что-то быстро пишет на официальных бланках с черной розой.

— Держи, — сказал он и передал Софье первый лист. — Это список столичных лекарников и зельеваров. Пойдешь к ним и предъявишь это…, - он постучал по наполовину заполненному бланку перед собой. — Если смогут приготовить состав — будет очень хорошо. Не смогут — на нет и суда нет. А станут спрашивать, зачем и кому нужно, то сразу же отсылай их ко мне.

Он набросал еще несколько строчек каллиграфическим почерком с энергичным подчеркиванием букв, а затем отдал Софье бумагу. Девушка взглянула на строчки, но не поняла ни слова: написанное представляло собой набор прописных и строчных букв, перемежаемых цифрами. Оставалось надеяться, что мастера лекарники и зельевары сумеют в этом разобраться. Свернув листки в трубочку, Софья убрала их в сумку и спросила:

— Когда я могу отправляться?

Шани пожал плечами. Он словно бы уже успел забыть о том, что дал Софье какое-то поручение.

— Да хоть сейчас, — наконец произнес он.



* * *


Мастер Вельдер, чье имя в списке было подчеркнуто дважды, устроил свой дом и лабораторию на окраине города — в квартале святого Симона, в который стоило соваться только с сопровождением конного охранного отряда, но никак не в одиночку. Бродили здесь и бандиты, отдыхавшие от промысла и искавшие новое занятие, попадались проститутки, изгнанные с улицы Бакалейщиков, вершили свое дело торговцы оружием и наркотическими зельями — одним словом, квартал святого Симона был не тем местом, где стоит гулять приличным девушкам. Софья постояла на верхней ступени широкой лестницы, что, спускаясь с холма, вела к маленьким домикам с разноцветными крышами, которые, прильнув к склону, словно дремали в золотистом свете весеннего утра и видели сны об отважных контрабандистах и лихих пиратах, а затем стала неторопливо спускаться вниз.

Итак, новый господин ее не убил, не раскромсал на ломти и не выкинул из окна на камни площади Цветов — по крайней мере, пока опасения Софьи оказались напрасными. Его неусыпность декан всеаальхарнский, судя по всему, был занят какими-то собственными делами, в которые Софья вписывалась самым краешком. Поднимавшийся навстречу господин фартовой наружности улыбнулся и дотронулся до края своей измятой шляпы; Софья кивнула ему и прибавила шагу. Вчера, когда она попробовала уточнить, что же именно ей потребуется делать дальше, Шани коротко сказал, что она обо всем узнает в свой срок. Любопытному лекарник ухо отрезал, как гласит пословица, и Софья перестала задавать вопросы.

Спустившись-таки по лестнице, а затем быстрым шагом миновав пару улочек, настолько узеньких, что два человека могли бы разойтись только боком, Софья оказалась возле угрюмого на вид здания старинной архитектуры времен владычества еретического государя: три этажа, никаких украшений по фронтону, длинные узкие окошки-бойницы и обязательная икона над входной дверью. Здесь, разумеется, находилось мозаичное изображение святого Стефана. От времени мозаика успела потемнеть, и святой, смотревший на Софью, казался слепым. Под пристальным взглядом побелевших глаз Софья поежилась и постучала в дверь.

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем за дверью кто-то завозился. В конце переулка к тому времени успели нарисоваться два в высшей степени отвратительных типа: стоя неподвижно и не говоря ни слова, они пристальными липкими взглядами торговцев живым товаром рассматривали благородную барышню, которой пришла в голову блажь прогуливаться в неблагополучном районе. Наконец, дверь открылась, и Софья увидела высокого господина средних лет в запачканном халате когда-то белого цвета.

— Чем могу помочь, моя госпожа? — произнес хозяин дома.

— Я из инквизиции, — сказала Софья. — Для начала разрешите войти.

Господин в халате отступил, и Софья скользнула в дом. Отвратительные типы пожали плечами и отправились куда-то по своим делам: раз рыбка выскользнула из сетей, то и жалеть о ней не стоит. Хозяин дома запер дверь — Софья даже не удивилась тому, что на ней расположен добрый десяток самых разных засовов и крючков — и сказал:

— Моя госпожа, девушкам благородного происхождения тут не место. Квартал святого Стефана опасен для тех, кто бродит в одиночку.

— Приказ есть приказ, — улыбнулась Софья, проходя за хозяином дома в сумрачное помещение с темной мебелью, которое, по всей видимости, служило гостиной. Здесь царил полный кавардак, свойственный, должно быть, всем ученым: книги громоздились в книжных полках и в стопках вдоль стен, на столах лежали какие-то скомканные исписанные бумаги и изгрызенные перья, а со стен угрюмо смотрели потемневшие портреты, на которых можно было разглядеть какие-то призраки вместо людей. В помещении отчетливо и очень неприятно пахло; когда глаза после солнечного весеннего утра привыкли к сырому полумраку дома, Софья увидела на одном из замусоренных столов дымящуюся многоэтажную подставку со множеством колб и колбочек, наполненных разноцветным содержимым. По всей видимости, именно она и служила источником непередаваемых ароматов.

— Вас могут похитить и продать в публичный дом, — без улыбки заметил хозяин. — Чем думал тот, кто вас отправлял сюда — вот вопрос.

Софья хотела было сказать, что не понаслышке знает о нравах публичных домов, ибо прожила семь лет в сиротском приюте госпожи Яравны, но решила промолчать.

— Я имею честь говорить с господином Вельдером? — уточнила она. Хозяин дома кивнул. Небрежно сбросив со старого растрескавшегося кресла какие-то тряпки, пропитанные чрезвычайно вонючим составом, он жестом пригласил Софью садиться.

— Да, моя госпожа, это именно я. А как вас зовут?

— Софья Стер, — представилась Софья, осторожно усаживаясь на самый краешек и думая о том, как бы не испортить юбку, вляпавшись в какое-нибудь случайно разлитое зелье. Вельдер призадумался, постукивая пальцем по подбородку и что-то прикидывая в уме.

— Стер, Стер… А вы, милая моя госпожа, не из тех ли Стеров, которых казнили при покойном государе за мздоимство на службе?

Софья смущенно кивнула и отвела взгляд. Не рассказывать же ему о том, что отца просто назначили виноватым, чтоб не слетела голова у персоны рангом повыше. В политике случаются вещи и похлеще, чем казненная семья, конфискованное имущество и маленькая девочка, попросту выброшенная на улицу новыми хозяевами родительского дома… Впрочем, Вельдер улыбнулся:

— Старый, благородный род, — с уважением заметил он. — Не думал, что его представители сотрудничают с инквизицией.

— Я тоже не думала, но так получилось, — промолвила Софья и протянула Вельдеру листок с зашифрованной записью. — Взгляните, пожалуйста, на это.

Вельдер принял лист и бегло просмотрел написанное, а потом натурально изменился в лице. Сперва он спустил окуляры на кончик носа и, нахмурившись, вчитывался в строчки, потом поднял их обратно на переносицу и ошеломленно произнес:

— А кто вам дал этот лист, госпожа Стер?

— Декан инквизиции, — ответила Софья. — Вы сможете сделать то, что там написано?

Вельдер усмехнулся, и ухмылка вышла очень неприятной. Он вернул Софье бумагу и спросил:

— А вы не знаете, случаем, зачем ему понадобилось обращаться ко мне? В инквизиции есть собственные лекарники и собственные зельевары, причем весьма и весьма недурные.

Софья пожала плечами.

— Право же, затрудняюсь ответить, — сказала она. — Впрочем, господин Торн просил передать, что если вас интересуют детали, то вы можете спросить у него лично.

Вельдер побледнел. Софья никогда не видела, чтобы человеческое лицо из здорового и румяного так быстро становилось мертвенно-серым. Зельевар словно бы заглянул в раскрытую дверь и увидел за ней пылающие серным огнем пещеры Змеедушца с крылатыми демонами, что свисают со стен, вцепившись в них иззубренными когтями.

— Я вижу, на что вы намекаете, — сказал он. — Вот только у меня нет желания общаться с вашим хозяином, вися на дыбе внизголовой. Передайте ему, что я не смогу составить те препараты, о которых он просит. А еще передайте, что никто в столице не сможет этого сделать: это говорю я, Хемиш Вельдер. И еще передайте: если бы зельевара Керта не сожгли в свое время на площади Цветов как колдуна и еретика, то у его неусыпности декана всеаальхарнского сейчас был бы этот препарат. Но Керта давным-давно нет, а мы, остальные, к сожалению, лишены его талантов.

— Хорошо, — мягко сказала Софья, не совсем понимая, с чего это Вельдер так разъярился. Впрочем, не ее дело, какие именно счеты зельевар имеет с инквизицией. — Хорошо, я так и скажу. Не сердитесь на меня, пожалуйста, я ничем не хотела вас обидеть.

Вельдер печально усмехнулся.

— Сколько еще имен у вас в списке? — поинтересовался он. Решив, что здесь нет ничего дурного, Софья протянула ему другой листок. Вельдер внимательно изучил список, что-то бормоча себе под нос, а затем сказал:

— Я дам вам свою коляску и кучера. Ваш господин довольно безответственен, раз отправил вас сюда одну. Я буду более благоразумен.



* * *


Коляска Вельдера на проверку оказалась разбитым экипажем самого страхолюдного вида — хотя, возможно, именно в таком транспорте следовало передвигаться по кварталу Святого Стефана, чтобы не вызывать пристального внимания его криминальных обитателей. Кучер, сонный долговязый малый, прочел по складам список адресов и сказал:

— Не извольте сомневаться, госпожа, доставим в лучшем виде.

Софья с опаской взгромоздилась на скамью, обтянутую прожженной в нескольких местах кожей, и кучер, заливисто присвистнув, хлестнул лошадей кнутом.

— Не извольте беспокоиться! — прокричал он звонко. — Довезу в целости и сохранности!

Софья вцепилась в лавку и зажмурилась. Однако, вопреки ее опасениям, адская повозка двигалась более-менее плавно и отнюдь не собиралась вышвыривать свою пассажирку, резво подскакивая на кочках и колдобинах. Впрочем, спустя четверть часа Софью все равно начало мутить от качки и тряски, и, когда коляска покинула квартал святого Стефана, то девушка едва справлялась с тошнотой.

Следующий по списку зельевар жил в самом центре столицы, неподалеку от государевой резиденции. Когда коляска проезжала мимо дворца, то Софья заметила возле бокового выхода знакомую фигуру и воскликнула:

— Стойте!

Кучер послушно остановился. Всмотревшись, Софья узнала в высоком человеке в парадном белом камзоле нараспашку своего нового господина. Декана Торна поддерживали под руки двое молодых инквизиторов, и он был сильно пьян. В руках он держал какие-то бумаги с солидными печатями, болтавшимися на алых шнурах — документы так и норовили вывалиться у него из рук. Спускаясь по ступеням, Шани едва не упал. Кучер сокрушенно покачал головой.

— Это, моя госпожа, его высочество декан всеаальхарнский, — обстоятельно пояснил он. — Вот как по покойному родителю убиваться изволят… Я так скажу: сидел бы он на троне, у нас тут совсем иное дело было бы… Жили бы мы при нем, как у Заступника в рукаве, а теперь вон что делается: наследника престола с черной лестницы спускают, как холопа какого-нибудь немытого. Эх!

Его высочество декан всеаальхарнский не устоял-таки на ногах и плавно приземлился на руки своих вовремя подоспевших на помощь спутников, которые подхватили его, как привычную уже ношу и понесли в сторону дорогого закрытого экипажа. Приключившиеся поодаль зрители смотрели на сцену с искренним сочувствием, горестно покачивая головами. Когда декана загрузили в экипаж, то один из инквизиторов, светловолосый крепкий юноша, вдруг ни с того ни с сего быстрым шагом направился в сторону коляски Софьи. Приблизившись, он бегло, но цепко всмотрелся в девушку, а затем приказал кучеру:

— Сворачивай в Булочный проулок и высаживай там госпожу. И проваливай, пока я добрый.

На кучера было жалко смотреть. С перепугу он стал заикаться.

— П-повинуюсь, ваша милость, — пролепетал он и хлестнул кнутом по лошадиной спине. Когда инквизитор остался позади, то кучер быстро зашептал:

— Я сейчас в Булочный сверну и проеду чуть дальше, а вы, госпожа, выпрыгивайте возле кабачка и прямиком во двор через арку бегите, а там выйдете на набережную, и вот им шиш горелый, а не вы. Только бегите, не останавливаясь, а я за вас молиться буду и Заступнику, и святой Агнес. Эти огольцы такие, ни на что не смотрят и никого не боятся. Бегите со всех ног, не оглядываясь. А то доказывай потом, ведьма вы или нет.

— Хорошо, — таким же шепотом произнесла Софья. Интересно, что бы стало с кучером, узнай он, что пассажирка, которую он решил спасти от загребущих лап инквизиции, теперь соседствует с деканом этого ведомства под одной крышей. — Я убегу. Спасибо вам.

— Его высочество человек неплохой, — сказал кучер, сворачивая к проулку, — но вот работают с ним такие псы, что не приведи Заступник попасться. Вот и сейчас тоже… Господин пьян с горя, а они бесчинства учиняют, — коляска остановилась возле кабачка с неразличимой от времени вывеской, и Софья спрыгнула на мостовую. — Бегите, госпожа! Если что, я вас знать не знаю и видеть не видел.

— Спасибо! — Софья махнула ему рукой и отступила под арку. Если человек желает стать героем, то зачем ему мешать? Пусть себе геройствует… Коляска прогрохотала по проулку и выехала на соседнюю улицу. Софья обождала несколько минут, а затем вышла в проулок и увидела экипаж Шани. Спрыгнув с запяток, давешний белобрысый молодчик открыл перед ней дверцу, и Софья забралась внутрь.

Стоило дверце захлопнуться, как уличный шум, людские голоса, топот копыт, солнечный свет пропали. Весенний день словно бы обрезало: Софье показалось, что она угодила в сырой прохладный погреб. Впрочем, она почти сразу с облегчением убедилась в том, что окна экипажа изнутри закрывают очень плотные занавески, только и всего. Софья поудобнее устроилась на мягкой скамье и сказала:

— Добрый день. Я только что от Вельдера.

Шани, сидевший напротив, задумчиво водил по лицу платком. В воздухе отчетливо пахло южной флоксией, и под ее воздействием из недавнего горького пьяницы, который без поддержки и шагу ступить не способен, медленно, но верно выступал джентльмен. «Да он же трезвый, как стеклышко», — оторопело подумала Софья, глядя, как платок убирает театральный грим.

— И что сказал Вельдер? — осведомился Шани, положив платок на скамью и снимая камзол. Вблизи оказалось, что одежда декана инквизиции замарана винными пятнами всех цветов и оттенков; маскировка удалась на славу.

— Он сказал, что не сможет составить этих препаратов, — ответила Софья. — И никто в столице не сможет этого сделать. И если бы вы не отправили на костер зельевара Керта, то сейчас бы имели нужное зелье. Но Керт умер, а больше ни у кого нет его талантов.

Шани усмехнулся и принялся распускать шнуры на рубашке, испачканной не меньше камзола. Судя по одежде, благородный джентльмен кутил изрядно, побывав и в кабаках, и в канавах.

— Во-первых, я его не жег, — брезгливо заметил Шани, избавившись от рубашки. Софья испуганно смотрела на грубый шрам, который вился у него по груди и уходил вбок, и не могла отвести взгляда: когда-то инквизитора очень хорошо подрезали в бою. Из саквояжа, стоявшего на скамье рядом, он достал форменную темную сорочку-шутру с алыми официальными шнурами, без единого пятнышка, и продолжал: — А во-вторых, это было пять лет назад. Тогда я в скромном чине брант-инквизитора работал в Залесье и знать не знал о здешних делах.

— Я ни у кого больше не была, — призналась Софья. — Не успела. Вельдер дал мне коляску и кучера, и мы как раз ехали к мастеру Кримешу.

Инквизитор отмахнулся и небрежно затолкал грязное тряпье под лавку.

— Если Вельдер не сможет выполнить заказ, то и в самом деле никто не сможет. Ладно, что теперь… Спасибо за работу, Соня, я признателен.

Софья только руками развела: дескать, что вы, не стоит благодарности. Шани завязал шнуры на воротнике и спросил:

— Ты, должно быть, голодная?



* * *


— Я этот день очень хорошо помню. Родителей увезли из дома две седмицы назад, и я уже не верила, что они вернутся. Знаете, мы ведь очень хорошо жили. У нас был свой дом на набережной. И вот я на всякий случай собрала маленькую сумку с вещами… «Послание Заступника» взяла, куклу и медоеда. Ну я же маленькая была, что еще могла собрать. А потом в дом пришли чужие люди, и огромный такой, толстый господин с красной рожей взял меня за шиворот и выкинул на улицу. Ничего я не успела взять, так и пошла.

Они сидели в небольшом, но очень приличном кабачке, в закрытом кабинете, где их никто не беспокоил. Кабатчик с порога получил пригоршню монет, принес еду и несколько бутылей южного вина и больше не показывался. Когда одна из бутылей опустела, то Софья внезапно обнаружила, что говорит и не может остановиться. Слова, которые давным-давно созрели и умерли в ее сердце, вдруг прорвались наружу, и она не в силах была их удержать.

— И куда ты пошла? — спросил Шани. Софья вдруг подумала, что он не верит ни единому ее слову. У всех проституток есть как минимум две жалобные истории: одна про жестоких родителей, вторая про судьбу-злодейку — вот он и слушает ее, как слушал бы любую другую байку. Да и кем еще, кроме дорогой проститутки, можно считать Софью, после жизни-то в приюте Яравны…

— Не знаю, — призналась она. — Не знаю, просто шла себе и шла. В никуда. А потом пришла к собору Залесского Заступника и села на ступеньки… так и сидела, пока не стало темнеть. А потом из собора вышел настоятель и спросил, кто я и что тут делаю.

Шани откупорил вторую бутылку вина и плеснул немного Софье и себе. Девушка заметила, что он почти не слушает: смотрит ей в переносицу, задает правильные вопросы в правильный момент, но сам думает о чем-то другом. Ну и ладно. И пусть. Он купил ее не затем, чтобы слушать пьяные откровения.

— Я переночевала в комнатке при соборе, а наутро настоятель отвел меня в приют госпожи Яравны. Представляете, я только через два года поняла, что там к чему. А так… думала, что это обычный приют. Ходят туда важные господа, так мало ли — может, деньги дают на содержание сирот, — Софья нервно хихикнула и зажала рот ладонью. Все правильно: приходят господа и дают деньги; Софье казалось, что у нее начинается истерика. Очень некрасивая, пьяная истерика.

Инквизитор отпил вина и вдруг посмотрел на Софью так, словно впервые увидел ее, пожалел и поверил. В сиреневых глазах теперь было неподдельное сочувствие; Софья шмыгнула носом и стерла слезинку тыльной стороной ладони.

— Милая Софья, — задумчиво и мягко проговорил Шани, — у тебя все будет хорошо. Слушайся меня, делай все, что я скажу, и через полгода ты уедешь отсюда и будешь жить в своем доме. Поселим тебя в небольшом, но культурном городке, ты станешь собирать яблоки в собственном саду, а потом выйдешь замуж за доброго и хорошего человека. А я, старый грешник, стану кружником ваших детей, если мы с тобой к тому времени не рассоримся по моей милости.

Вот тут Софью прорвало: она опустила голову на руки и разрыдалась. Тяжелая ладонь инквизитора легла на ее макушку и ласково погладила несколько раз — так когда-то давно, в другом мире и другой жизни плачущую Софью успокаивали родители.

— Что я должна сделать? — проговорила Софья, захлебываясь в слезах. Видение иной, хорошей жизни было невыносимым и желанным. — Шани, что я должна сделать?

— Не бойся, девочка, — донеслось до нее. — Всего лишь войти в высший свет. Я помогу.



* * *


Следующие две седмицы пролетели быстро, насыщенные самыми разными, но не слишком примечательными событиями.

За быстрое завершение расследования смерти покойного государя Луш наградил декана инквизиции роскошным особняком на площади Звезд, с полной обстановкой и прислугой. Несколько дней ушло на переезд; Софье выделили собственную комнату, в два раза превосходившую размерами ее прежнюю спаленку в приюте Яравны. Это не дом, говорила себе Софья, бродя по комнате и то рассматривая красивую изящную мебель тонкой восточной работы, то выглядывая из окна на площадь, где чинно гулял народ, мастера открывали витрины многочисленных магазинов, а глашатаи зазывали зрителей в театр на очередное представление. Это не дом, повторяла Софья, это только шаг на пути к дому — и все равно чувствовала себя невероятно счастливой.

Прислуга оказалась чрезвычайно вежливой и почтительной, но Софья не могла не заметить их слишком пристальных для прислуги взглядов. Вечером она осторожно поделилась с Шани своими опасениями, стараясь, чтобы ее не услышали. На декана снова напала тоскливая хандра, которую следовало запивать крепкими винами, на сей раз не маскируясь. Вольготно устроившись в широком кожаном кресле и с хозяйской небрежностью положив ноги на инкрустированный перламутром столик для посуды, Шани мрачно выслушал Софью и сообщил:

— А, это они все записывают и доносят.

— Доносят?! — изумилась Софья. — Кому? И зачем?

— Государю доносят, — сказал Шани и полез в секретер за очередной бутылкой спиртного. — Ему, видишь ли, очень любопытно знать о том, как у меня обстоят дела.

Что ж, пусть так; Софья сделала выводы и в присутствии домоправителя и двух горничных держала язык за зубами, так что доносить им было особо не о чем — во всяком случае, по ее поводу.

Спустя три дня на площади перед дворцом был сожжен злокозненный колдун и еретик, бывший лейб-лекарник Машу. На казни присутствовал государь собственной персоной; впрочем, захватывающего зрелища мук цареубийцы никто не увидел: доктор Машу получил в последней кружке воды порцию яда и умер, едва только его привязали к позорному столбу. Луш пробормотал что-то про инквизиторские штучки и вместе с женой покинул место казни, не дожидаясь полного сожжения тела. А Шани спокойно досидел до конца, проследил за тем, чтобы пепел и головешки тщательно собрали, чтобы развеять над полем самоубийц и нечистых покойников, а затем вернулся домой, где напился до полного изумления, переколотил всю посуду и разогнал прислугу пинками под зад. Сжавшись комочком в углу своей комнаты, Софья с ужасом вслушивалась в звуки снизу, вспоминая, что если гости в приюте Яравны принимались бить фарфор хозяйки и гонять горничных, то следующим номером программы становилось обрывание юбок у всех, кто имел несчастье попасться под хмельную руку. Однако ничего страшного не случилось. Декан заснул на диванчике в гостиной, а по городу поползли сочувственные разговоры о том, как его высочество горюет о потере родителя.

На следующий день они покинули столицу.

Официально было объявлено о том, что декан инквизиции отправляется на богомолье в Шаавхази с одновременной проверкой состояния дел в северных землях. В действительности же Шани и Софья отправились совсем в другую сторону.

— Красиво, правда?

Софья всю жизнь провела в столице и никогда не видела Залесья. Сейчас, когда их лошади стояли на вершине зеленого холма, девушка смотрела по сторонам и не могла насмотреться — кругом, насколько видел глаз, тянулись леса. Их гребни всех оттенков зеленого выглядели горбатыми спинами невиданных сказочных животных; когда налетал ветер, и деревья приходили в движение, то казалось, что животные ворочаются во сне, или волны набегают на берег маленького острова и уходят, и возвращаются снова. Воздух пах не столичным дымом и гарью — он был пропитан запахами травы и хвои, цветов и воды: Софья словно впервые в жизни поняла, что значит дышать. Чуть поодаль холм обрывался: контраст травы и светлого грунта выглядел так, словно с холма сняли кожу, но это было не страшно, а красиво. И на всем, буквально на всем лежал отпечаток той благородного и трогательного очарования, которым владеет лишь природа северных неласковых земель: красоты быстротечной, но незабываемой.

— Потрясающе, — промолвила Софья еле слышно. — Я не знала, что так бывает.

Шани понимающе улыбнулся и повел поводьями, разворачивая лошадь обратно на тропу.

— Добро пожаловать в Залесье, — сказал он. — Любопытное место.

Залесье, самый крупный и самый глухой регион страны, действительно имело двойственную славу. Насколько хороша была здешняя природа, настолько странные тут вершились дела. Из Залесья происходили многие аальхарнские подвижники и великие святые — а также и самые злостные колдуны и еретики. Шани не верил в колдовство: его знаний хватало, чтобы объяснять чародейство довольно-таки обыденным знанием людской психологии и лекарственных растений, однако в Залесье он всегда чувствовал, что в мире есть нечто большее, чем физика и медицина. После истории с Кругом Заступника и предсказанием смерти Хельги он почти что поверил в существование тех загадочных вещей, с которыми боролся по долгу службы.

Тропинка, по которой они ехали, становилась все уже, а лес все глуше. Стройные стволы сосен постепенно оставались позади, сменяясь мрачным ельником. Здесь, несмотря на яркий, летний почти день, царил сонный полумрак, и Софье чудилось, что деревья пристально следят за двумя всадниками, пока не делая им ничего дурного, но и добра тоже не желая. Следуя за ему лишь известными приметами, Шани свернул на едва заметную стежку в траве, которая то пропадала среди зарослей острой осоки, то появлялась вновь. Воздух здесь уже не был таким ароматным и свежим, как на вершине холма: тяжелый, спертый, он словно сжимал грудь влажными лапами.

— Смотри-ка, — внезапно сказал Шани и, протянув руку, указал на один из стволов. — Гогуль!

Софья увидела растрепанную соломенную куклу-скрученку, старательно привязанную к дереву. Это была самая обычная сельская самодельная кукла, только почему-то при взгляде на нее Софью пробрало холодом. То ли от того, что из соломенного тельца торчал кривой ржавый гвоздь, то ли потому, что круглое безглазое лицо было измазано чем-то, подозрительно похожим на кровь. Софья поежилась и спросила:

— Это и есть гогуль?

— Он самый, — ответил Шани. Он рассматривал куклу без страха и с искренним любопытным азартом исследователя. — Встречается такое по деревням. Поверье гласит, что гогуль, обмазанный человеческой кровью, способен удержать ведьму в пределах отведенного ей места и не выпустит ее к людям. Да, давненько я гогулей не видел. А этот смотри-ка, свеженький. Красавец какой, надо же…

Софья зажмурилась и отвернулась. В животе ворочался отвратительный липкий ком не страха даже — панического ужаса. Отдышавшись, Софья отважилась открыть глаза и тотчас же увидела еще один гогуль, запачканный кровью посильнее первого.

— Вон там, — пролепетала она. — Гогуль…

Шани посмотрел туда, куда указывала дрожащая рука Софьи, и пренебрежительно хмыкнул.

— Не бойся. Он тебя не укусит. Если ты не ведьма, конечно. А ведьм ему положено кушать. Сырыми и без соли…

Подозрение в ведьмовстве оскорбило Софью до глубины души. Она нахмурилась и промолчала.

Соломенные куклы попадались и дальше: расположенные вдоль тропы, они словно стояли на карауле, не пропуская лесную ведьму к людям. Окровавленные головы смотрели вслед всадникам, и Софья всей шкурой ощущала их слепые тяжелые взгляды. Спустя час пути живой лес потихоньку стал умирать: всадникам все чаще и чаще попадались иссохшие погибшие деревья. Чья-то злая сила искривила их стволы и выпила соки: теперь коряги тянули ветви к тропинке, будто пугали и грозили. Гогулей стало еще больше: видимо, жители лесного поселка потратили немало времени и сил, чтобы отвадить ведьму от своих домов: страх, который она им внушала, был сильнее страха перед мертвым лесом.

— Зачем мы туда едем? — робко спросила Софья.

— К ведьме, — коротко ответил Шани. — У меня к ней есть разговор.

— Неужели вы разговариваете с ведьмами? — выпалила Софья. — Я думала, что вы их сразу же посылаете на костер.

Шани усмехнулся.

— На костер это обязательно, но я вообще люблю поговорить…, - он остановил свою рыжую лошадку, которая, в отличие от Софьи, никак не беспокоилась относительно присутствия чародейства, и спрыгнул на землю. Софья последовала его примеру. Привязав лошадей к одному из деревьев, Шани прикинул, куда идти, и уверенно отправился в самую чащобу, напролом через кусты. Подхватив подол дорожного платья, Софья последовала за ним.

Когда колючие ветви и сухие сучья почти полностью изодрали ее чулки, наградив уймой кровоточащих царапин, то лес неожиданно кончился: путники вышли на небольшую поляну, сплошь усеянную разноцветными искрами цветов. После пути сквозь мрак здесь было чудо как хорошо; Софья хотела было что-то сказать своему спутнику, но вдруг с изумлением и ужасом обнаружила, что тот бесследно исчез. Только что, мгновение назад, он стоял чуть впереди, небрежно закинув на плечо вещмешок и жуя какую-то травинку, но теперь его не было.

Да и леса уже не было. Спустя несколько секунд Софья и не помнила о нем. Она сидела в углу своей спаленки в приюте Яравны, тряслась от страха и сбивчиво молилась. Ее искали по всему дому: одному из подвыпивших гостей, молодому генералу в расшитом золотом мундире, очень приглянулась милая кудрявая девочка. Напрасно Яравна говорила, что эта воспитанница пока не может быть отдана покровителю — Заступник великий и всемогущий, да ей и четырнадцати еще нет! — но генерал хлестнул Яравну по щеке и отправился на поиски приглянувшейся ему девочки с тем же рвением, с каким ходил на маневры.

Сжавшись в углу, Софья слышала визг и грохот в соседней спальне. Еще чуть-чуть, еще совсем немного, и ее обнаружат, а Яравна, получившая оплеуху, не станет вмешиваться, потому что получит еще и деньги: генерал был богат и щедр… До Софьи донесся звук очередной пощечины, и визг оборвался. Хлопнула дверь, и на какое-то время стало тихо. Потом Софья услышала шаги: генерал шел к двери ее спальни.

— Пожалуйста, — прошептала Софья, закрывая голову. — Шани, пожалуйста… Помогите мне.

Сквозь ковер на полу прорастали мелкие белые и розовые цветы с легким сладким ароматом. А под цветами — теперь Софья видела это отчетливо — были кости. Человеческие кости. Софья завизжала от ужаса, и именно в это время генерал схватил ее за шиворот и куда-то поволок.

Когда стоявшая рядом Софья исчезла, то Шани даже не успел удивиться. Вскоре он забыл, кто такая Софья: он шел по лесу, переведя боевую пистоль в руке в рабочее положение и вглядываясь в гогулей: на сей раз они были вывешены не только для того, чтобы отваживать ведьм, но и чтобы указать дорогу инквизитору. Впрочем, ведьмы сейчас не было: в ее бывшей избушке теперь обитал то ли беглый каторжник, то ли какой-то местный бандит, а брант-инквизитор Торн, как единственный представитель законной власти в этой части Залесья решил взять поимку преступника на себя.

Он не был новичком: ему уже не раз и не два приходилось иметь дело с уголовниками. Он очень хорошо стрелял и не учел лишь одного: запах растения кабута, в обилии водившегося в этих краях, притуплял внимание и погружал в сон.

Шани не ожидал еще и того, что бывалый бандит не хочет становиться жертвой залетного инквизитора — поэтому и устроил на тропе засаду. Впрочем, бандит тоже не предполагал, что на перестрелку надо брать пистоль, а не клинок, и поэтому успел нанести только один удар.

Шани среагировал быстро, заметив краем глаза движение сбоку и выстрелив навскидку, не целясь, но лезвие короткого сулифатского кинжала, бог весть как угодившего в эти края, все равно задело его, проехав по груди и скользнув вбок. Бандит удивленно посмотрел на инквизитора, закашлялся и, сплюнув сгусток крови, медленно осел на землю.

Шани тоже рухнул в траву, не чувствуя ничего, кроме боли. Под боком быстро становилось мокро, кровь лилась и лилась, и он понимал, что надо бы как-то подняться и идти обратно в поселок, пока он еще может двигаться, но для этого действия у него больше не было ни сил, ни воли.

Так он и лежал в траве, пока из-за деревьев не вышла Хельга.

Легкая, красивая, пронизанная каким-то золотистым светом, она приблизилась к лежащему и опустилась на колени рядом.

— Я умираю, — радостно сообщил Шани. — Скоро мы будем вместе.

Хельга улыбнулась и провела невесомой ладонью по его груди. От тонких пальцев веяло живым теплом, но сами они были почти прозрачными.

— Не говори глупости, — сказала она. — Ты будешь жить еще очень-очень долго. Все будет хорошо.

Свет становился ярче: теперь Шани мог видеть сквозь Хельгу очертания стволов. Боль отступала, и вместе с ней уходила и Хельга, растворяясь в лесном воздухе. Он протянул руку, попробовав ухватить ее за тонкое запястье и удержать, но Хельга лишь улыбнулась и растаяла.

— Останься, — горестно промолвил Шани и проснулся.

Он лежал на лавке, накрытой лохматой шкурой. Никакой раны больше не было: нанесенная пять лет назад, она давным-давно успела зажить. И Хельги не было тоже: прикоснувшись к нему во сне, она пропала — не найдешь, не догонишь.

В очередной раз сжало сердце. Черт бы с ним, подумал Шани, умереть бы прямо сейчас, да и все. Никакой загробной жизни не существовало, он все равно бы не увидел Хельгу — да и ладно: его самого тоже не было бы.

— Тихо, мой инквизитор. Тихо, — раздалось откуда-то сзади. — Не плачь. Все уже позади.

Приподнявшись на локте, Шани огляделся. Избушку, в которую он попал, можно было бы показывать академитам в качестве классического логова ведьмы. Чего тут только не было! И метелки самых разных трав, свисавших с потолка, и уйма каких-то сундуков, ларцов, коробок и банок с неизвестным содержимым, и мешки, туго набитые семенами растений, и связки лап животных; имелись тут и птичьи перья в огромном количестве, и заспиртованные в прозрачных сосудах уродливые жабы, змеи и жуки, и человеческий череп, что таращил пустые глаза с подоконника, и пухлое чучело нетопыря, что свисало на шнурке с потолка и при малейшем сквозняке принималось вращаться, свирепо скаля мелкие, но острые зубы. Одним словом, это было во всех отношениях примечательное место, но наибольшее внимание привлекала не изба, а ее хозяйка.

Это была молодая женщина, чуть старше Шани; стройная черноволосая красавица. Темно-карие глаза придавали ее лицу какое-то болезненно страстное выражение, длинные волосы были убраны скромно, по-домашнему, но, в то же время, аккуратно. Ведьма держалась поистине с владыческим достоинством; вот кто мог бы блистать в свете, подумал Шани. Она затмила бы всех придворных дам даже в этом старом платье с заплатами…

— Я не помню, как пришел сюда, — признался Шани. Губы ведьмы дрогнули в улыбке.

— Неудивительно, — ответила она. — Вы прошли через мой огородик, а тамошние травы обладают опьяняющими запахами. Я вовремя подоспела, а то бы ты и твоя подруга уснули навечно.

Шани не имел ничего против вечного сна, в котором ему бы снилась Хельга, но не стал говорить об этом ведьме. Ей, похоже, пришлось изрядно потрудиться, выволакивая на собственной спине к жилью девушку и крепкого мужика.

— Спасибо, Худрун, — тепло сказал Шани. — Я признателен. А где моя спутница?

Худрун махнула головой в сторону соседней комнатки.

— Спит твоя ненаглядная. Теперь уже по-человечески, без снов.

Шани сел на лавке и несколько минут сидел молча, зацепившись взглядом за банку с серым порошком. Потом он произнес:

— Убили мою ненаглядную, Худрун. Три седмицы назад схоронил. Зарезали и к дому подбросили. Сам обмывал, сам трумну заколачивал.

Ведьма ахнула и обвела лицо кругом. Шани провел ладонями по щекам и устало посмотрел на ведьму.

— С чего, по-твоему, я притащился-то сюда…?

Худрун сочувствующе покачала головой. Сев на лавку рядом с Шани, она заботливо погладила его по плечу.

— Мало ли что… Вдруг ты захотел навестить юную ведьму, которую однажды спас от костра? — сделав крохотную паузу, Худрун продолжала: — Мне очень жаль, что так вышло, Шани. Прости меня.

— А эта ведьма потом подобрала меня раненого в лесу и выходила при помощи своих зелий, — задумчиво откликнулся Шани и взглянул ведьме в глаза. — Помоги мне, Худрун.

Он протянул ей измятый лист с формулой средства, которое никто в столице не мог составить, в чем пылко уверял Хемиш Вальдер. Худрун несколько минут всматривалась в написанное, а потом довольно беспечно произнесла:

— Сделаю. Сделаю в лучшем виде.



* * *


Падая в обморок на пропитанной отравленным воздухом поляне, Софья умудрилась повредить правую руку, зацепившись за что-то торчавшее из земли. Эта боль и привела ее в чувство. Открыв глаза, Софья ожидала увидеть над собой расписанный цветами потолок в доме Яравны, а рядом — храпящего генерала, утомившегося сперва от многотрудной погони за добычей, а потом от продолжительных утех с ней же. Впрочем, ничего подобного не обнаружилось: Софья увидела, что лежит на скромной деревенской кровати, накрытая небрежно брошенным женским платком с бирюзовой бахромой.

Пробуждение оказалось страшнее сна: Софья угодила в логово ведьмы.

Дом колдуньи оказался как раз таким, каким описывался в великом множестве аальхарнских страшных сказок: маленький, тесный, доверху набитый бесчисленным множеством мешков и мешочков, тряпочных кукол для наведения порчи, связками покойницких свечей, сушеными крыльями летучих мышей, которые свисали на нитках с потолка, он внушал подлинный ужас.

Софья пискнула от страха и уткнулась лицом в мешковину подушки. Так она и лежала, боясь, что судорожное биение ее сердца привлечет обитающих тут чудовищ, пока в комнату не вошел Шани. Софья обрадовалась ему, как родному, но произнесла только:

— Шани, как хорошо, что вы здесь.

И заплакала от облегчения.

Вопреки ее ожиданиям, ведьма оказалась довольно миловидной женщиной. По возрасту находясь ближе к тридцати годам, она смело могла именоваться девушкой: цвет лица, пухлые красные губы и идеальная осанка это вполне позволяли. Сколько же ей было лет на самом деле, Софья и подумать не решалась. Ведьмы живут долго, несколько веков, сохраняя очарование и молодость благодаря особым зельям. Ну и Змеедушец, их хозяин и защитник, тоже вносит свой вклад. Стоя во дворе, Софья краем глаза следила за манипуляциями, которые Худрун проводила с ее плечом и думала о том, насколько велик грех исцеления у ведьмы. Колдунья смазала пострадавшее место вонючей мазью, приятно холодившей кожу, крутила руку и так и этак и в итоге оставила в покое. Шани, наблюдавший за целительским процессом, задумчиво произнес:

— Он расправляет мне крыло и рабством тешится моим…

— Было бы, чем тешиться, господин поэт, — парировала Худрун и ласково потрепала Софью по щеке. — Ну вот, девочка, переживать тебе не о чем. Перелома нет, вывиха нет. Просто ушиблась, когда падала. Сладкие сны-то посмотрела?

При воспоминании о том, что ей приснилось, Софья вздрогнула. Содрогнулась всем телом и, не осознавая того, взяла Шани за руку — как ребенок, который боится потеряться во тьме. Ведьма понимающе качнула головой и сказала:

— Ну ничего. Есть у меня средство.



* * *


Устроив нежданных гостей в одном из сарайчиков, Худрун дала им чайник с травяным отваром и, что удивительно, две фарфоровые чашки, невесть как попавшие в эту глухомань и прекрасно сохранившиеся. Выдав Софье пару домотканых одеял, ведьма сказала, что отправляется готовить необходимое зелье, и добавила:

— Сидите тут, отдыхайте, и только не мешайте мне, Заступника ради. Собьюсь, придется все заново начинать.

— Слушаемся и повинуемся, — ответил Шани и, когда Худрун скрылась в доме, заглянул в чайник и повел носом: — Так, ага: светоголов, листья чапеля и млечника… Пить можно. Хороший успокаивающий отвар.

Софья вздохнула с облегчением и протянула ему свою чашку. Смотреть страшные сны ей больше не хотелось.

Спустя полчаса, когда первая чашка была выпита, Софья поудобнее устроилась на стогу ароматного сена и поняла, что страх начинает ее потихоньку отпускать. Подумаешь, ведьма… Пока же она их не сожрала, ну может и дальше все обойдется. Шани осторожно потягивал отвар, и Софья видела, как с его усталого бледного лица уходит застарелая тоска, сменяясь умиротворением и покоем. Снаружи медленно, но верно густели сумерки; глядя в маленькое окошко, Софья замечала, как по маленькому дворику ползут тени. Верхушки окружающих двор деревьев — а ведьмина заимка располагалось прямо в чаще леса — еще золотило уходящее солнце, но внизу уже хозяйничал вечер. Представив, что здесь может твориться по ночам, Софья поежилась. Может быть, именно сегодня ведьма выпорхнет в трубу на метле и полетит на шабаш: пить кровь некружных младенцев, плясать под звуки бесовских рожков и предаваться блуду с колдунами. Или же ей может приспичить воткнуть нож в дерево и выдоить всех соседских коров подчистую. Многое рассказывалось о делах ведьм, и многое могло случиться нынешней ночью; Софья отошла от окошка подальше и села на свое одеяло.

— Страшно? — спросил Шани.

— Страшно, — призналась Софья. Шани усмехнулся и, протянув руку, погладил ее по плечу.

— Она не ведьма, — сказал он. — Худрун — дочь того самого зельевара Крета. Когда его сожгли, то она сбежала и несколько месяцев бродила по стране, скрывалась. Я нашел ее чистым случаем, а потом поселил здесь. Будешь смеяться, но она тут живет под полным патронажем инквизиции.

Софья действительно рассмеялась — от облегчения. Мысль о том, что все страхи оказались напрасными, развеселила ее так, что казалось, будто кровь в жилах вскипает радостными пузырьками.

— А я-то подумала! — весело воскликнула Софья.

— Что она есть некружных младенцев? — с улыбкой предположил Шани.

— И летает на шабаш!

— И пьет кровь из соседей?

— И коров у них выдаивает! Шани, что ж я глупая такая! — отсмеявшись, Софья отерла глаза и налила себе еще чашку отвара. — Впрочем, чему ж удивляться, все это рассказывают о ведьмах. Вы, должно быть, еще и не такое слышали.

Шани кивнул, отпив из своей чашки. В сарае было почти совсем темно: через окошко был виден теплый золотистый свет в домике Худрун, и Софья чувствовала какое-то уютное спокойствие, словно после долгих странствий вернулась домой, и теперь ей больше некуда спешить.

— По долгу службы я слушаю самые разные рассказы. Некоторыми можно пугать детей, а некоторыми взрослых, — сказал Шани. — Хочешь, расскажу тебе о том, как злостная ведьма спасла девушку от бесчестия?

— Расскажите! — воскликнула Софья с восторгом ребенка, которому пообещали захватывающую сказку. Шани покачал чайником и, убедившись, что отвара там еще в достатке, сказал:

— Сидела себе ведьма в разрытой могиле, срезала с покойника жир. Короче, занимался человек своими делами. А в это время лиходеи приволокли на кладбище похищенную дочь законоведа Карши, хотели надругаться над ней. Ведьма услышала возню и крики, и шевельнулось в ней что-то вроде желания сделать доброе дело. Она возьми да и крикни из могилы: «Эй, вы! Отдайте ее мне!» Лиходеи, натурально, кинулись бежать. Девица лишилась чувств. Ведьма вылезла из могилы и отвела несчастную к родителям.

— Это, скорее, забавная история, чем страшная, — сказала Софья, допивая очередную порцию отвара и на ощупь наливая еще. — А что потом случилось с ведьмой?

Шани усмехнулся. Можно подумать, тут были возможны варианты.

— Ее сожгли. Одно хорошее дело не перевесило сотни дурных. Впрочем, Заступник на суде наверняка его зачтет.

На какое-то мгновение Софье стало грустно. Кончики пальцев на руках и ногах почему-то начало покалывать, и в ступнях и ладонях стал копиться странный сухой жар.

— Шани, а что вы тогда во дворе сказали про крыло? — спросила Софья. Сейчас вместо своего собеседника она видела только его силуэт — темный, темнее вечера.

— А, это стихи, — произнес Шани, и Софья услышала бульканье отвара, который наливался из чайника в чашку. Интересно, откуда у Худрун фарфор?

Тепло медленно поднималось от ладоней по рукам, а на живот будто грелку положили. Софья ощущала, как в душе что-то звенит.

— А вы их помните? — спросила Софья.

— Как там было-то…, - промолвил Шани, припоминая, и через пару минут произнес:


В полях порхая и кружась,

Как был я счастлив в блеске дня,

Пока любви прекрасный князь

Не кинул взора на меня.

Мне в кудри лилии он вплел,

Украсил розами чело,

В свои сады меня повел,

Где столько тайных нег цвело.

Восторг мой Феб воспламенил

И, упоенный, стал я петь…

А он меж тем меня пленил,

Раскинув шелковую сеть.

Мой князь со мной играет зло.

Когда пою я перед ним,

Он расправляет мне крыло

И рабством тешится моим.

— Как красиво! — воскликнула Софья. Она очень любила стихи, и маленькая девичья библиотека поэзии в приюте Яравны была прочитана ею от корки до корки. — А кто это написал?

Она не видела лица Шани, но Софье вдруг показалось, что он мягко улыбнулся.

— Я.

— Не может быть! — рассмеялась Софья. — Неужели? Вы не похожи на поэта!

— А на кого я похож? — весело спросил Шани. — На злобного маниака, у которого единственная радость — это пытать и мучить женщин?

Это предположение рассмешило Софью до слез.

— Конечно, нет, — промолвила она, отсмеявшись. — Вы хороший. Но не поэт.

— И где же тогда автор этих стихов?

— Не знаю, — призналась Софья. — Должно быть, сидит где-нибудь в вашей канцелярии и пишет новые строчки. Или путешествует по южным землям. Или охотится на полярных медоедов…

Некоторое время они лежали на своих одеялах молча. Из домика ведьмы тянуло тонким лекарственным запахом: Худрун трудилась в поте лица. «Ух-хуу! Ух-хуу!», — прокричала какая-то птица, и Софья услышала мягкое хлопанье тяжелых крыльев. В окошко видны были звезды, щедрыми гроздьями рассыпанные по небу, а во дворе будто бы кто-то ходил: то ли лесные духи, то ли наступающее лето.

— Вы спите? — тихонько спросила Софья. Казалось, прошла вечность, прежде чем Шани негромко ответил:

— Нет.

Жар во всем теле становился невыносимым, но Софья не хотела, чтобы он прекращался. Ей было одновременно и больно, и хорошо — она и не знала, что так бывает. Медленно проведя ладонью по шершавому одеялу, Софья ощутила, как пальцы тонут в сухом щекочущем сене. Будто бы по своей воле рука двинулась дальше, осторожно раздвигая шуршащие стебельки, пока не наткнулась на пальцы Шани и не сжала их.

— Это сон, — сказала Софья глухо. — Мы просто спим.

В окошко заглянула золотистая полная луна — самым краешком. Увидела, что происходит в сарайчике, и смущенно прикрылась тучкой.

Глава 10. Нет повести печальнее на свете


Лушу нравилось быть правителем.

Он слишком засиделся в принцах — все-таки тридцать восемь лет, это не шутки — и теперь с удовольствием подписывал указы и распоряжения своим именем, принимал верительные грамоты послов и командовал армейскими парадами. К сожалению, на любимые забавы, вроде охоты, времени почти не оставалось: он лишь теперь понял, насколько занят был его отец государственными делами. Практически все требовало вмешательства, тщательного и вдумчивого рассмотрения, и Луш частенько возвращался в свои покои уже заполночь, когда ее величество уже спала сном младенца. Змеедушец разбери, да ему теперь и напиться как следует было некогда!

Впрочем, если говорить откровенно, то оно того стоило. Глядя на свое отражение в зеркале, Луш видел не привычного себя — крепко сбитого неуклюжего мужика, которого разве что темной ночью и с закрытыми глазами можно было назвать красивым или привлекательным, а гордого венценосца: не тучного, а вальяжного, не разожравшегося, а солидного, не безобразного, а благообразного. На прежнего вечного принца-неудачника смотрел истинный государь. Скромное обаяние верховной власти его не подводило.

Во время коронации Луш здорово трусил. Он так и ждал, что, когда патриарх возьмет в руки государев венец и спросит «Есть ли кто-то, кто хочет взять его? Выйди и возьми или молчи вечно» — двери кафедрального собора распахнутся, и войдет проклятый Торн, небрежно помахивая новым указом о престолонаследии — он заберет венец, а Лушу даст такого пинка, что несостоявшийся владыка улетит из собора прямо в ссылку. Но ничего подобного не произошло. Никто не откликнулся на слова патриарха, и тот опустил корону на голову Луша, а хор восторженно грянул в сотню глоток славу новому государю и повелителю. Потом выяснилось, что он напрасно беспокоился: Лушу донесли, что декан инквизиции провел веселый вечер в приюте Яравны, а потом уволок оттуда какую-то девку и продолжил развлекаться дома. Вот тебе и святоша!

Впрочем, Луш благоразумно решил неэкономить на мелочах. За быстрое завершение расследования смерти государя он наградил декана инквизиции роскошным трехэтажным особняком на площади Звезд и значительной суммой денег. Внутренний голос говорил, что Луш таким образом пытается откупиться за смерть той девчонки-фаворитки — сперва государь отмахивался от этих мыслей, а потом решил, что за те деньги, которые были переведены на счет декана в Первом государственном банке, можно было бы купить три сотни таких девчонок. Было бы, о чем переживать. Торн пришел забирать ключи… вернее сказать, его внесли двое молодых инквизиторов — спьяну на ногах не стоял, болезный — а от могучего духа перегара у Луша даже слегка голова закружилась. Полученные ключи и документы на дом он уронил трижды, засовывая мимо кармана, потом похлопал изумленного Луша по щеке со словами: «Прощай, сестрица» — и спутники увели его догуливать.

Они увиделись еще раз во время казни дурака Машу и с тех пор больше не встречались. Государю доносили, что декан покутил еще пару недель, а потом уехал на богомолье в Шаавхази, где наверняка продолжил начатое веселье. Луш успел успокоиться — ровно до открытия нового театрального сезона.

Луш не особенно любил театр, однако посещение премьер было почетной привилегией государя, которая неофициально являлась его обязанностью. Ничего не поделаешь, придется просидеть здесь два часа, думал он, кряхтя и усаживаясь в кресло в собственной владыческой ложе и разворачивая лист программы спектакля. Ромуш и Юлета, романтическая трагедия в двух актах, с прологом и эпилогом, написанная господином Дрегилем — теперь придется бороться со сном, потому что Дрегиль та еще бездарность и двух слов связать не может. Государыня Гвель, которая, в отличие от венценосного супруга, просто обожала театр, с детским восторгом рассматривала и закрытый занавес с вышитым государственным гербом, и многочисленных зрителей, что собирались внизу, разговаривая о премьере, и огни, что служители осторожно зажигали на краю сцены — она с непосредственной наивной искренностью надеялась, что премьера окажется невероятным и восхитительным зрелищем. И именно Гвель вдруг ахнула и толкнула мужа под локоть.

— Взгляни-ка, — и она указала на ложу на противоположной стороне зала, где сейчас устраивалась пара зрителей. — Это ведь декан Торн?

Луш посмотрел и с неудовольствием убедился в том, что там действительно расположился его названный братец. В обязанности гнусного инквизитора помимо ведьм и ересей входила еще и цензура — наверняка, поэтому явился поглядеть, что там навалял этот бумагомарака. Похоже, за те несколько месяцев, что они не встречались, декан накрепко завязал с выпивкой, и теперь выглядел серьезно и сдержанно, пес Заступников. Компанию ему составляла девушка… Луш протер глаза и взялся за очки.

Девушка была хороша. Да что там хороша — она была невообразимо, восхитительно прекрасна. Точеная фигурка, идеальная осанка, нежное личико, будто у святой Агнес — Луш едва не облизнулся в открытую, моментально и напрочь забыв, что законная супруга находится рядом. От девушки словно исходило легкое сияние чистоты и невинности, но непорочность нетронутого цветка была лишь тонким стеклом, за которым гудело всепоглощающее страстное пламя. Луш подался вперед; девушка о чем-то спросила у своего спутника и улыбнулась так трогательно и ласково, что у государя засосало под ложечкой.

— Что это ты там рассматриваешь? — с сердитым неудовольствием спросила Гвель. Луш выдержал паузу, чтобы не обложить драгоценную супругу по матери, и ответил:

— Да вот не пойму, что за орден у декана на шее. Святого Луфы, что ли… Не пойму.

Гвель поджала губы. Было видно, что она рассержена.

— А что это за девушка с ним?

— Откуда я знаю? — с нарочитым безразличием пожал плечами Луш: дескать, нам до чужих баб никакого дела нету, со своей бы разобраться, что да как. Желание избранить супругу последними словами становилось все сильнее. — При дворе она ни разу не появлялась.

«Я бы ее точно запомнил», — мысленно добавил он.

— Какие у нее бриллианты…, - с тоскливой алчностью протянула Гвель, и Луш услышал в этой фразе наступление крупных неприятностей. Сначала жена скажет пару далеко не ласковых слов про чужие драгоценности, потом про то, что Луш теперь слишком мало времени проводит с ней — можно подумать, он до этого от нее не отходил, и в итоге все кончится тем, что ему на нее наплевать. Настроение стало стремительно портиться.

— Послушай, сокровище мое, у тебя, что ли, бриллиантов нет? — хмуро осведомился Луш. — Вся ими обвешана, только на спину осталось нацепить. Для пущей красы.

— Это не такие, — теперь Гвель чуть не плакала. — Это сулифатская работа… какие чистые, как сияют! Кто она такая? Ей по статусу не положены подобные камни…!

Бриллианты на высокой шее и в кудрявых каштановых волосах действительно стали бы достойным украшением даже для владычицы. Балует господин декан свою пассию, ой балует. Не сама же она приобретает такие драгоценности…

— Куплю я тебе такие же, — буркнул Луш, рассматривая девушку сквозь очки. А незнакомка вдруг посмотрела прямо на него и смущенно улыбнулась. На ее набеленных по моде щечках проступил очаровательный румянец, и государь почувствовал, как в груди потеплело. — Даже лучше куплю, только не ной, — Гвель толкнула его локтем в бок, и Луш опустил очки. — Все-таки орден Святого Луфы. Я так и думал.

В это время герольды трижды протрубили в трубы, возвещая начало представления, и Гвель успокоилась и стала смотреть на сцену, где уже выстраивался хор для вступительных стихов. Луш сел поудобнее — так, чтобы видеть и сцену, и прекрасную незнакомку, и стал слушать пролог. Две равно уважаемых семьи в каком-то приморском городе… хорошо, что в театре наконец-то появилось что-то современное, а то уже нет ни сил ни интереса внимать античным стонам и завываниям. Кому вообще сдалась эта античность?

Спустя четверть часа Луш понял, что засыпать на спектакле ему не придется. То ли кто-то помогал Дрегилю, то ли в нем проснулись скрытые таланты, но на этот раз он превзошел себя и в сюжете, и в звучании стиха. В трагедии не было ни капли привычной аальхарнской театральной напыщенности: влюбленные подростки из двух враждующих семей были правдивы и естественны, и их первая, детская любовь была той самой настоящей любовью, о которой говорят все, но мало кто видел. Глядя на главную героиню, Юлету, Луш вдруг поймал себя на мысли, что она очень похожа на покойную фаворитку Торна — та же порывистость в движениях, та же гибкость, тот же абрис тонкого профиля на фоне золотой бутафорской луны в сцене на балконе. Луш машинально потер запястье — кто б подумал, что мелкая стерва так кусается…

В любом случае, она выполнила возложенную на нее задачу. Да и ребята повеселились, отвели душеньку… Луш нахмурился, снова вернувшись мыслями к событиям прошлой седмицы, когда неизвестный убийца расправился с командиром личного охранного отряда государя. Игнат Обрешок был лихим воякой и не дал бы себя в обиду, вот только нападавшие — Луш был уверен в том, что в одиночку с Обрешком бы не совладали — расправились с ним люто, спустив кожу со спины и повесив на собственных кишках неподалеку от Гервельта. Ребята из Тайного кабинета — те еще лихачи и головорезы — носом землю рыли, чтоб добраться до убийц, но пока не выкопали ничего, что могло бы успокоить владыку.

Тем временем юные возлюбленные наконец-то смогли поцеловать друг друга, и герольды возвестили о начале антракта. С тяжелым шорохом опустился занавес, и зрители зашевелились, словно пробуждались от волшебного сна. Луш увидел, что прекрасная незнакомка что-то шепнула на ухо Торну и встала. Тот невозмутимо кивнул и в очередной раз стал читать программу, словно за время первого акта там могло появиться нечто интересное. Луш крякнул и тоже поднялся с кресла.

— Пойду-ка я, душа моя, прогуляюсь, отдам дань приличиям, — сказал он, — а ты пока кевеи попроси.

Гвель кивнула и хмуро поманила распорядителя. Бриллианты и пошитое по последней моде платье очаровательной спутницы декана привлекли всеобщее внимание, и зрители в основном смотрели на нее, а не на государыню. Гадкая, гадкая девка! Змея подколодная!

Луш спустился в зал приемов при театре, где все тотчас же дружно согнулись в поклонах, и, подхватив с подноса одного из кравчих бокал вина и коротко приветствуя знакомых, пошел по залу, высматривая среди зрителей свою чудесную незнакомку. Кто же она? Держится с осанкой и манерами дворянки, такое не подделать — достигается только воспитанием с детства, но тогда почему не была представлена ко двору? Луш терялся в догадках и в конце концов просто наткнулся на девушку со своей обычной неуклюжестью. Та кушала фруктовое мороженое, с мягкой улыбкой поглядывая по сторонам: видно было, что ей все здесь в диковинку, и она невероятно счастлива.

— Ах! — воскликнула красавица и тотчас же сделала реверанс. — Простите меня, пожалуйста, государь, я не нарочно.

Глаза у нее оказались удивительного цвета густого темного меда. И голос у нее был как мед — мягкий, бархатный, чарующий. Луш небрежно смахнул каплю мороженого, отлетевшую на его парадный камзол, и сказал:

— Это я виноват. Звезда поманила меня, и я кинулся к ней, не разбирая дороги.

Девушка улыбнулась снова и бесхитростно отступила в сторону.

— Сир, тогда я не вправе преграждать вам путь.

Какая же она славная, подумал Луш с тем умилением, которого за ним не водилось уже лет двадцать, и произнес:

— Вы, звезда моя, не только прекрасны, но и скромны. Как вас зовут? Почему я раньше не встречал вас во дворце?

— Софья Стер, ваше величество, — ответила девушка и сделала еще один реверанс, при виде которого у дворцового наставника изящных манер приключилось бы разлитие желчи от зависти. — А во дворце вы меня не встречали потому, что я сирота, и не имею права по бедности быть представленной ко двору.

— Бедность не порок, — Луш предложил Софье руку, и она покорно взяла его под локоть. Вдвоем они неторопливо побрели по залу, и зрители спектакля наверняка уже начали шептаться о том, что его величество нашел фаворитку, и это при молодой жене. — Какое-то варварство, надо будет исправить… Знаете, через две седмицы при дворе будет карнавал, и я настаиваю на своем желании вас увидеть. Вы любите танцы?

Софья пожала плечами.

— Не знаю, ваше величество. Мне не приходилось бывать на балах, — она смущенно вздохнула и опустила глаза. — Если его неусыпность не будет против, то я с удовольствием приду на праздник.

Ну конечно. Его неусыпность. Пусть сидит себе да пьянствует со своими ведьмами, его мнения вообще не спросят. А девушка-то истинное чудо. Дух небесный, ни больше, ни меньше.

Из зала донеслись призывные звуки труб, объявлявших о начале второй части спектакля. Софья вздрогнула и отняла руку.

— Всего доброго, ваше величество, — сказала она, отступая. — Благодарю вас за вашу доброту.

И убежала, словно сказочная Замарашка с бала, оставив своего спутника поразмышлять в одиночестве о тайнах женской красоты. Луш вздохнул и отправился в зрительный зал.

Возле входа в ложу он услышал голоса, в одном из которых узнал супругу — и, надо сказать, Гвель едва ли не открыто с кем-то кокетничала. Луш остановился за складкой занавески и стал слушать, представляя, насколько велик будет конфуз, если его обнаружат в подобной щекотливой ситуации.

— А вы сказочно щедры с вашей подругой. Такие украшения я видела только на женах сулифатских шейхов, и то они носят их не во всякий день.

Луш успокоился. Кто о чем, а Гвель о побрякушках. Забыла уже, дрянь жадная, как ее пинчищами по полу валяли. А вот чего ради Торн сюда забрался? Какие выгоды ищет?

— Право, ваше высочество, украшения дело наживное. Перед вашей прелестью меркнут все алмазы мира, — откликнулся декан. Мягко стелет, да как бы не жестко вышло спать, подумал Луш. — Впрочем, если вам интересны эти камни, то я пришлю ко двору своего сулифатского поставщика. И не волнуйтесь о цене, все, выбранное вами, станет моим скромным подарком.

Луш слегка отодвинул занавеску и заглянул в ложу. В этот момент Гвель взвизгнула от восторга, словно деревенская девчонка, и благодарно стиснула руку Торна.

— Правда? — воскликнула она. — Ваша неусыпность, вы самый галантный кавалер!

— Что вы, это мелочи, — небрежно произнес Торн и встал с кресла. Герольды трубили второй сигнал к продолжению представления.



* * *


Домой — а Софья уже привыкла называть особняк на площади Звезд своим домом — они добрались по отдельности. Войдя и закрыв дверь, Софья увидела на вешалке знакомый плащ и окликнула:

— Шани, вы дома?

— Дома, дома, — ответили из гостиной. — Проходи.

Софья быстро сняла плащ и прошла в гостиную. Шани сидел у камина и делал какие-то пометки в очередной стопке бумажных листов. Софья вспомнила, как три месяца назад, только-только попав в этот дом и обустраиваясь на новом месте, наткнулась на рукопись «Ромуша и Юлеты», сплошь исчерканную алыми чернилами. По большому счету, трагедию переписали заново, продравшись сквозь бездарность драматурга к тому, что сегодня предстало перед зрителями.

Люди плакали и не стеснялись своих слез. Какой-то пехотный капитан, искренне рыдавший и не видевший в этом обиды для чести, вдруг заорал во всю глотку «Не пей яд, дурак! Она жива!» — и кинулся было на сцену, спасать влюбленных от неминуемой гибели. Софья плакала тоже: она почему-то с самого начала была уверена, что у пьесы не будет счастливого конца. Настолько сильная любовь просто обязана была оборваться на взлете.

А Шани тогда забрал у нее рукопись и попросил больше ее не трогать. Очень спокойно попросил, но Софья ощутила холодок по позвоночнику. Заступник с ней, с этой исчерканной пьесой, не больно-то и хотелось…

— Как там государь поживает? — осведомился Шани. Софья села в кресло напротив и ответила:

— Пригласил меня на карнавал. Мило, правда?

Шани усмехнулся. Софья подумала, что когда ведьмы видят эту ухмылку, кривую и нервную, то они дружным хором начинают признаваться во всем, что сделали и не сделали. Она бы точно призналась.

— А ее величеству понравились твои бриллианты. Я обещал ей подарить в точности такие же.

— Все идет по плану? — уточнила она на всякий случай, глядя в камин, где пламя жадно глодало поленья. В этом году лето в Аальхарне выдалось дождливым и холодным, печи приходилось топить каждый день, но Софья все равно просыпалась под утро от того, что вконец замерзала.

— Да, — ответил Шани и вынул из внутреннего кармана камзола пузырек с темно-коричневой жидкостью. — Тебе страшно, Софья?

Она пожала плечами. Маленький пузырек, привезенный от ведьмы, пугал и завораживал; Софья опустила лицо на ладони и некоторое время сидела так, не шевелясь. Когда она подняла голову, то Шани уже успел убрать отраву назад.

— Не знаю, — сказала Софья. — Если бы вы не были так ко мне добры, то, наверное, я бы боялась. Ужасно боялась…, - она помолчала и призналась: — Я ведь трусиха жуткая.

Шани улыбнулся и, протянув руку, ласково дотронулся до ее запястья. Софью словно волной обдало — после возвращения из Залесья, за два с лишним месяца, что она прожила под одной крышей с деканом инквизиции, это был первый сколь-нибудь человеческий жест — естественный и пугающий в своей естественности.

— Ты очень смелая девушка, Соня, — сказал он. Когда Софья впервые услышала это слово, то восприняла его как некое ругательство: ее имя в сокращенном виде звучало как Софа или Сока. Но потом она привыкла к подобному именованию и даже стала видеть в нем нечто домашнее, житейское. — Я бы на твоем месте боялся.

— Не знаю, — повторила Софья. — Вы ведь сказали, что мне нечего бояться.

— И ты поверила?

— Да, — просто ответила Софья. — Всем сердцем.

Шани убрал руку и несколько долгих минут смотрел на огонь. А ведь когда-то ему тоже поверили — и ничем хорошим это не кончилось.

— Как же так вышло, что генерал тебя не нашел?

Это были первые слова, с которыми Шани обратился к Софье с утра — несколько часов назад они покинули заимку Худрун, и теперь в бархатном мешочке на груди инквизитора лежало несколько плотно запечатанных пузырьков с таинственным темным содержимым. Выражение лица Шани сейчас было усталым и каким-то брезгливым, что ли; Софья избегала на него смотреть.

— Его отвлекли приятели, — с готовностью откликнулась Софья. — Поймали возле двери в мою комнату и налили вина. Он выпил и упал, а утром вообще не вспомнил, что искал кого-то.

— Понятно.

Тропа, по которой они ехали, постепенно становилась обычной лесной дорогой, которой пользуются жители окрестных деревень. Гогулей, приколоченных к стволам деревьев, больше не попадалось. Лошадка Софьи так и норовила вырваться вперед; Софье хотелось плакать. Когда Шани забирал у Худрун зелья, то мрачно поинтересовался:

«И зачем надо было добавлять семена макуши?»

Ведьма усмехнулась и, уперев руки в бока, лукаво посмотрела на инквизитора. В ее глазах вспыхнули желтые азартные огоньки.

«Во-первых, кто из нас лекарник? Во-вторых, если тебе полегчало, то чем ты недоволен? А в-третьих, если учуял макушь, то зачем пил?»

— Спишь, боец?

Софья встрепенулась. Надо же, утонула в воспоминаниях…

— Нет, не сплю, — ответила она. — Так, задумалась о сегодняшней пьесе. Знаете, Шани, это было что-то невероятное. Словно Заступник обнял.

Шани усмехнулся, но улыбка вышла печальной.

— У всех нас есть большая больная любовь, — откликнулся он, словно говорил сам с собой, а не обращался к Софье. — И о ней мы пишем грустные стихи, напиваемся осенними вечерами, набиваем татуировки на груди…, - он вздохнул и добавил: — Любовь, которая сделала нас теми, кто мы есть. А Дрегиль все-таки бездарь.

Софья хотела было с этим поспорить, но тут в дверь постучали. Слуги уже разошлись спать, поэтому Шани со вздохом поднялся с кресла и отправился открывать сам. В дом проник прохладный воздух позднего лета с запахом дождя и городского дыма, и Софья, обернувшись, увидела Алека и радостно воскликнула:

— Вы вернулись!

Молодой человек взглянул на нее и смущенно ответил:

— Вернулся, и даже с добычей.

Софья нахмурилась. Добыча означала то, что сейчас возле входа в особняк стоит закрытая карета, в которой кто-то мычит и возится. Самый натуральный разбойный промысел — и кто бы мог подумать, что сам декан инквизиции его покрывает! Впрочем, Алек не был похож на бандита, даже на благородного Ровуша Гутту, про которого издавна рассказывали залесские легенды. За годы своих злоключений Софья научилась разбираться в людях достаточно для того, чтобы понять: Алек не так прост, у Алека тяжкий груз на сердце, и он, в точности так же, как и сама Софья, заключил с деканом Торном договор — в исполнение которого как раз и входит добыча.

— Кто именно? — осведомился Шани. Алек распустил шнурки на вороте плаща и ответил:

— Фрол Петрик, второй капитан. Обрешок тогда назвал его сразу. Наставник, позволите отдышаться пару минут? Я сегодня вымотался, как вол на пашне.

— Проходи, конечно, — кивнул Шани. Он выглядел довольным. Очень довольным. Алек прошел в зал и опустился в кресло с такой великой осторожностью, словно боялся замарать дорогую ткань. Поимка Петрика явно стоила ему серьезных усилий.

Софье нравилось на него смотреть. Пусть Алек был не слишком хорош собой — типичная аальхарнская внешность, светлые волосы и довольно заурядные черты лица — но было в нем нечто, говорящее о значительной внутренней силе, и эта сила делала парня очень и очень привлекательным. Софье нравилось на него смотреть. Просто нравилось. Иногда она даже начинала представлять, что было бы, обрати и он на нее внимание, но быстро обрывала эти мысли, краснея от стыда.

— Я его спеленал как следует, — сказал Алек. Шани взял с каминной полки темную полупустую бутыль и протянул гостю. Софья подумала было, что это вино, но Алек вытянул пробку, и по комнате поплыл терпкий запах северных трав. Софья знала, что это зелье для восстановления сил смешивают аптекари-ведуны на окраинах столицы, по специальной лицензии инквизиции — несмотря на это, доносы на них поступают с завидной регулярностью. Отпив из бутылки несколько глотков, Алек отер губы и продолжал: — Сейчас надо прикинуть, куда его потом везти. Пуща после Обрешка для нас закрыта. Там, говорят, чуть ли не под каждым кустом по охранцу.

— Хороши они после драки кулаками махать, — откликнулся Шани. — А что Влас говорит?

Софья подозревала, что Власом зовут того фартового мужика с золотыми перстнями на толстых пальцах, который заходил в особняк с черного хода и приносил раритетные книги — вплоть до золотистых свитков в тонких деревянных тубусах, что написали за много лет до появления на земле Заступника. Фартовый неизменно кланялся Софье, но не говорил ей ни слова и старался не смотреть в глаза.

— А Власа я не спрашивал, — сказал Алек. — Но думаю, он бы предложил какой-нибудь из домов под снос.

— Не предложил бы, — негромко сказала Софья. Шани и Алек посмотрели на нее с одинаково изумленными лицами, и она закончила: — В таких местах толчется гораздо больше случайного народа, чем вы полагаете. А я думаю, что свидетелей вам не нужно.

— Умная девица, — с уважением произнес Алек. Шани усмехнулся и довольно ответил:

— Других не держим.



* * *


Когда Петрика выволокли из кареты и за шировот потащили куда-то по мокрой траве, он уже понял, что его песенка спета. Те, кто волочил второго капитана по лужам, нисколько не напоминали призрак Хельги Равушки — человек в неприметном сером плаще, который встретил капитана в подворотне возле кабачка «Луна и Крыса», оказался очень приличным бойцом.

Плохой бы с Петриком не справился.

Мешок, надетый на голову, стянули, и сперва Петрик не видел ничего, кроме тьмы. Потом во тьму пришли цвета и звуки — шел дождь, перед стоящим на коленях капитаном плескалась вода, и в ней отражались стремительно летящие тучи и полная луна, что мелькала среди них. Чуть поодаль всхрапывали лошади, тревожно переступая с ноги на ногу. Пахло хвоей и чем-то еще, кислым и очень знакомым, тем, что Петрик обонял не раз. Вскоре он понял, что это запах страха. Его собственного страха. Да что там — капитан был насмерть перепуган, до дрожи в коленях.

— Подними его, Алек, — отдавший приказ мужской голос прозвучал надтреснуто и смертельно устало. Петрика вздернули за воротник и поставили на ноги. Всмотревшись в темную высокую фигуру, он охнул и произнес:

— Ваша неусыпность… Это вы?

— Это я, — ответил Шани Торн. — И у меня есть к тебе несколько вопросов.

— У нас, — хрипло добавили сзади, и Петрика развернули направо — он увидел одиноко стоящее дерево, мертвое, должно быть, погубленное молнией и огнем. Одна из ветвей была выброшена вперед, словно протянутая в молении рука — и на этой ветке болталась петля с затейливо завязанным узлом.

Петрик сдавленно вскрикнул и почувствовал, как по ноге потекла горячая струйка. Страх сыграл с капитаном злую шутку, моментально превратив бывалого вояку в манную кашу.

— Твой покойный командир сказал, что именно ты доставил Хельгу Равушку в загородный дворец его величества. Это верно?

— Верно, верно, — залепетал Петрик. В мире ничего не осталось, кроме петли, которую трепало ветром — он чувствовал, как в горле поднимается страшный тяжелый ком, словно петля уже обхватила его шею и затягивается с томительной обморочной медлительностью. — Я привез ее во дворец и отвел в Красный зал… Я выполнял приказ! — визгливо вскрикнул он. — Я солдат! Это мой долг — выполнять приказы!

— Ублюдок, — прошипели сзади, и Петрик услышал тонкий свист — с таким пронзительным звуком выходит из рукояти выдвижное лезвие. Свист повторился, и капитан почувствовал дуновение ветра и капли дождя на обнажившейся спине. Несколькими движениями с него срезали камзол и рубаху, и, вспомнив о судьбе своего командира, Петрик понял, что сейчас с него примутся срезать и кожу. — Каков ублюдок… А насиловать ее тебе тоже приказали?

Голос был по-молодому звонкий, и в нем проглядывала лютая ненависть. Просто исключительная.

— Нет…, - выдохнул Петрик. — Нет. Это был не приказ… Это был подарок. Принц Луш сказал, что дарит нам ее, чтобы мы отдохнули после службы…

— И вы отдохнули, — негромко произнес Торн. Не злобно, не сердито — просто констатировал факт без всякого выражения эмоций. Петрик вспомнил, как тогда отдыхал его отряд, как девушка плакала и кусала губы, чтобы не кричать от страха, стыда и боли, как потом об ее грудь тушили самокрутки из бодрящей травы… Петрик вспомнил и решил не отвечать.

— Твой командир сказал, что именно ты снял с нее цепочку с кругом и кольцом, — продолжал Торн. Петрик кивнул.

— Да… Я… снял.

Тучи улетали на север, и освобожденная луна озарила лес мертвым бледным светом. Дождь прекратился, но ветер по-прежнему игриво трепал и дергал петлю, и Петрик не мог отвести от нее глаз.

— Зачем?

— Ну как зачем… Шлюхи ведь их не носят. Кругов Заступника им не полагается…

Свист лезвия повторился, и Петрик заорал во всю глотку. Его обожгло болью от лопатки до лопатки, и по спине потекла кровь. Это моя кровь, подумал Петрик, не переставая верещать, это меня сейчас свежуют, как свинью. Меня, Фрола Петрика, капитана охранного отряда его величества. Этого просто не могло быть — но это было.

— Она не была шлюхой, — сказал второй — тот, которого декан инквизиции назвал Алеком — и предложил: — Наставник, вы лучше подождите меня в карете. Я постараюсь побыстрее.

— Да не спеши, — откликнулся декан все с тем же стылым равнодушием мертвеца. — Служенье муз не терпит суеты…

Петрик услышал удаляющиеся шаги. Потом хлопнула дверца — видимо, Торн сел в карету. Рука невидимого Алека похлопала Петрика по окровавленной спине, и лезвие снова принялось за работу.

Глава 11. Карнавал


Спустя две седмицы все охранцы Луша, которые терзали Хельгу Равушку, были мертвы. Их, изуродованных и повешенных, находили в самых разных местах: на окраинах столицы в домах, отведенных под снос, в парках, а последнего, Вертуша-младшего, обнаружила государыня Гвель под окнами своей опочивальни, и ее вопли и слезы перебудили весь дворец. Уголовное судопроизводство Аальхарна причисляло висельников к самоубийцам — поэтому семерым мертвым охранцам было отказано даже в достойном погребении: под плач детей и вдов их закопали в общей яме за воротами кладбища. Следователи сбились с ног в поисках убийцы или убийц, но вполне предсказуемо ничего не обнаружили. Преступник отлично умел заметать следы.

После похорон Вертуша-младшего Луш внезапно оставил столицу и уехал в Гервельт, где, запершись в своих покоях, напился до зеленых кизляков, полностью перекрыв свои прежние достижения на этом поприще. Ему было страшно. Луш прекрасно понимал, кто стоит за этими смертями, но вместе с тем он не мог предъявить Торну никаких официальных обвинений в убийствах. Это означало бы собственное признание его величества в смерти девчонки.

После того, как Фрола Петрика сняли с дерева в загородном парке, Луш установил за деканом инквизиции плотный негласный надзор. Естественно, следившие не обнаружили ровным счетом ничего предосудительного: ночи, когда охранцы Луша умирали один за одним, господин декан проводил в объятиях своей новой пассии, имея превосходное алиби. Единственным, что насторожило государя при прочтении доносных отчетов, был тот факт, что после убийства Вертуша-младшего Торн снял со своего счета довольно значительную сумму золотом — однако сам по себе этот факт ничего не значил. Господин захотел порадовать фаворитку очередным камешком, мало ли…

Камешек как раз и обнаружился — лебединую шею Софьи Стер украсил кулон с изумрудом размером с куриное яйцо. Когда государыня Гвель увидела декана со спутницей на карнавале, то по изменившемуся выражению ее лица Луш понял, что у супруги опять случится разлитие желчи от досады. А завидовать в самом деле было чему — украшение на шее девушки оказалось очень достойным. Впрочем, о бесценном камне Луш подумал уже постфактум, когда поздней ночью готовился ко сну в своих покоях — а пока он стоял в центре пышно украшенного зала и смотрел сквозь прорези маски на гостей. Каких только личин тут не было! Духи небесные едва не парили над паркетом на огромных белоснежных крыльях, морские девы в разноцветных рыболовных сетях на голое тело кокетничали с языческими воинами в высоких шлемах, а от цветов, тропических птиц и диких животных вообще было не протолкнуться. Среди роскоши карнавала Софья — без маски, в изящном, но простом платье — казалась самим воплощением искренности, чистоты и правды. Луш откровенно ею любовался — так не могут оторвать глаз от произведений гения, так смотрят на цветущее весеннее дерево после долгой холодной зимы, думая одновременно обо всем и ни о чем, не говоря ни слова и понимая всей душой: как хорошо, что я еще не умер, как хорошо, что я до этого дожил.

Луш никогда не испытывал никаких романтических чувств. Натура ли была такова, или воспитание, но он оставался холоден ко всем тем эмоциям, что так красочно описывают поэты, и в юности, когда все перебаливают восторженной любовной лихорадкой, не получил иммунитета к этой болезни. Даже с собственной супругой у него никогда не было ничего, хотя бы близко похожего на пылкую и страстную любовь. В один прекрасный день отец сказал, что пора жениться и назвал имя Гвели, девушки из благородного древнего рода, жених и невеста обменялась портретами и парой любовных писем, наскоро состряпанных по шаблону и с грамматическими ошибками — и довольно, пора венчаться. Все строго и спокойно, по старинному брачному обычаю, все как у людей. Теперь же собственный благоговейный трепет почти пугал его — Лушу казалось, что если он подойдет к этой девушке, дотронется до нее, возьмет за руку, не говоря уже о большем, то у него просто остановится сердце.

Он как никто другой имел все права на эту красоту. Государю великой державы не принято отказывать, ни в коем случае — да он и не сделал бы с ней ничего дурного. Разве садовник, холя и лелея драгоценную розу, думает о том, как сломать ей стебель или оборвать лепестки? Ни в коем случае. Поэтому Луш испытывал значительный моральный дискомфорт, глядя, как его розой владеет — другой. Государь люто ненавидел декана инквизиции, и у него в душе все переворачивалось и кипело от гнева, когда проклятый Торн с полным на то правом брал Софью за руку, обнимал ее в танце, что-то небрежно говорил, а девушка слушала, кивала и улыбалась той тихой особенной улыбкой, что словно озаряла ее лицо теплым ласковым светом. Это ненадолго, думал Луш, с усилием отводя взгляд от Софьи и раскланиваясь с многочисленными настырными придворными, которые его совершенно не интересовали. В нем словно пробудилась темная уверенность в том, что нужно просто наложить лапу и прорычать: мое! — и чудесная роза будет расти в его саду.

Пока государь размышлял о том, как бы спровадить Торна с карнавала куда подальше, окаянный декан что-то сказал Софье на ухо и оставил ее развлекаться в одиночестве, с твердой уверенностью двинувшись в сторону фуршета. Луш пылко возблагодарил Заступника — вин на столах было довольно, значит, декан, истинный поклонник выпивки на дармовщинку, на своих ногах оттуда не уйдет — и, выждав некоторое время для приличия, отправился к девушке. Софья тем временем успела выскользнуть из бального зала на лестницу и с искренним интересом рассматривала мраморные статуи античных богов и героев, которые во множестве украшали коридор и лестничные площадки.

— Звезда снова освещает мой вечер? — произнес Луш. Софья встрепенулась и сделала реверанс. Было видно, что девушка смущена вниманием со стороны его величества.

— Добрый вечер, сир, — негромко промолвила она, не поднимая на него глаз. Луш подошел ближе и ощутил ее запах — очень тонкие и дорогие духи, сквозь которые едва уловимо пробивался теплый аромат ее кожи.

— Как вам нравится во дворце? — спросил Луш. Софья улыбнулась и осмелилась, наконец, посмотреть ему в лицо. Удивительные медовые глаза были ласковы и благожелательны.

— Тут очень красиво, ваше величество, — сказала она с нескрываемой радостью ребенка, попавшего в лавку со сладостями. — Картины просто изумительные. И статуи… Я раньше видела статуи только в церкви, но там не такие…

Ну еще бы там были такие, мысленно хмыкнул Луш, рассматривая вместе с Софьей колоссальную скульптуру Всепобеждающего духа. Статуя выглядела живой — казалось, крылатый посланник Заступника вот-вот сорвется с пьедестала и обрушит гнев небес на головы несчастных грешников. Софья рассматривала его с благоговейным страхом. Удивительно, думал Луш: она жила на соседней улице, гнусный инквизитор просто пошел и купил ее. А я и не знал, что она есть… И не заметил бы ее, встреться мы на улице.

— А вы любите цветы, Софья? — осведомился Луш. Девушка кивнула и радостно ответила:

— Очень люблю, ваше величество. Но, к сожалению, они уже отцветают. А так жалко…

Лето в Аальхарне было недолгим, и местные цветы постепенно увядали, грустно склоняя головы к траве. Луш довольно улыбнулся и взял девушку под руку — Софья вздрогнула от неожиданности, но руки не отняла.

— Тогда вам стоит побывать во дворцовой оранжерее, — произнес государь и повлек Софью к лестнице.



* * *


Успев за два часа карнавала устать от шума и пестроты масок, Гвель присела на кресло в той части зала, которая традиционно отводилась для отдыха монарших особ и принялась приводить в порядок макияж, который, впрочем, нисколько не нуждался в коррекции. Настроения развлекаться и веселиться не было. Никакого. Гвель чувствовала, что сейчас расплачется. Фрейлины, которые при ее появлении заговорили было об искусстве и нашумевшей трагедии Дрегиля, дружно умолкли, повинуясь нервному мановению кисточки для пудры в руке госпожи.

И все ведь смотрят на эту гадкую девчонку! Даже старики министры, из которых еще в прошлом веке песок сыпался, глазок своих масленых с нее не сводят, что уж говорить о молодежи! Гвель шмыгнула носом и энергично плюнула в коробочку с тушью для ресниц, представляя, что плюет в физиономию этой девки. Так ей, так! Сперва бриллианты, а затем изумруд. И какой изумруд! Такого даже языческие государи не носили, а они-то знали толк в драгоценностях. Кому нужны эти жалкие камешки, которые сейчас украшают шею и руки государыни? Никто на них не смотрит, никто ее не видит, никому она не нужна — даже собственному мужу, который уже куда-то удрал под шумок. Наверняка напивается с кем-нибудь из старых приятелей, а до жены и дела нет.

— Ваше величество, добрый вечер.

Гвель оторвалась от своего зеркальца и увидела декана Торна. Ну надо же, трезвый. Кто б мог подумать. Вроде совсем недавно все кабаки в столице обошел — а еще лицо высокого звания! — а сейчас только поглядите, благородный кавалер.

— А я на вас обижена, господин декан, — без обиняков сообщила Гвель и отвернулась. Фрейлины вспорхнули со своих мест, словно стайка пестрых экзотических птичек, и разошлись, оставив владычицу вдвоем с собеседником. Шани присел рядом на банкетку и осведомился:

— Чем же я успел заслужить вашу немилость?

Гвель презрительно усмехнулась.

— Тем, что ваша дама носит неподобающие украшения. В конце концов, это неприлично. Где вы ее откопали, эту…, - Гвель задумалась, пытаясь выбрать словечко похлеще, но в итоге произнесла просто: — кокетку?

Шани невозмутимо пожал плечами.

— Да там же, где и все откапывают, ваше величество. У Яравны.

Гвель задохнулась от гнева. Какая-то продажная девка, которая живет по желтому билету, какая-то жалкая лоретка — и при дворе! И в таких украшениях! Нет, надо снова звать лекарника: похоже, у нее опять будет разлитие желчи, но на сей раз от ярости и гнева.

— Вы беспардонный наглец, каких белый свет не видывал! — воскликнула Гвель. — Вы… вы негодяй! Вы бессовестный бесстыдник! Привели во дворец свою куртизанку… Где ваша совесть, в конце концов? Вспомните, какой пост вы занимаете..!

Шани понимающе усмехнулся и взял Гвель за руку — крепко и уверенно, словно имел на это полное право. Гвель захотела было вырвать руку из его твердых сухих ладоней, но подумала — и не стала. Слишком уж властным было прикосновение.

— Госпожа моя, ну разве к лицу вам эта зависть? — негромко спросил Шани. — Вам, главной звезде на нашем небосклоне, стоит ли завидовать случайному метеору, который погаснет через несколько мгновений, и никто о нем не вспомнит? Подумаешь, какие-то украшения. Вы и сами прекрасно понимаете, что это мелочи.

— Мелочи? — воскликнула Гвель и нервно принялась обмахиваться пушистым веером из белых перьев. — Ну, знаете…!

— Знаю, — кивнул Шани. Его холодная уверенность почему-то успокаивала Гвель и одновременно внушала ей какое-то странное, незнакомое чувство — словно ее подхватило ураганом и несет неведомо куда, но от этого не страшно и не больно, а тепло и сладко. — Если я надену этот изумруд на пса, то разве вы сочтете собаку соперницей? А моя нынешняя подруга рядом с вами даже меньше, чем собака.

Гвель кокетливо улыбнулась, и нервные движения ее веера стали более спокойными и плавными.

— Что ж, ваша неусыпность, вы очень убедительны, — промолвила она ласково и добавила: — Пожалуй, я вам поверю.

— Замечательно, — откликнулся Шани. — Мне слишком тяжело быть у вас в опале…, - он осмотрелся, что-то быстро прикидывая, и спросил: — А как вы отнесетесь к тому, чтобы мы сейчас покинули весь этот шум и отправились прогуляться… ну, скажем, в оранжерею?



* * *


Домой они снова добрались по отдельности, но Софья почти заснула, когда внизу хлопнула дверь, и голос привратника сонно, однако деловито забубнил, докладывая о том, что случилось днем. Выбравшись из постели и быстро накинув халат, Софья выскользнула из спальни и вышла на лестницу. Привратник помогал хозяину дома снять плащ и уличную обувь и обстоятельно толковал о том, что на углу поставили нового будочника, ужин уже поставили на разогрев, а из Квета Запольского пару часов назад пришло толстенное письмо от некоего Алека Вучича.

— Добрый вечер, — сказала Софья. Шани поднял голову и взглянул на девушку.

— А, ты уже здесь? — спросил он. — Не думал, что его величество отпустит тебя настолько рано.

— Что вы, — усмехнулась Софья и стала спускаться по лестнице. Привратник уже шустро растапливал камин в гостиной, что-то негромко напевая себе под нос. Шани выписал этого деятельного маленького человечка с севера, с податных земель Шаавхази: ведь прежний домоправитель очень шустро доносил о каждом слове и звуке в доме… Впрочем, Шани сперва начал выдавать при нем заведомо ложную информацию, а потом и вовсе прогнал с места. — Он бы ни за что меня не отпустил, но я услышала шорох в розовых кустах и подняла плач. Дескать, тут кто-то есть, и честь моя навеки погублена.

— Слышал, слышал, — кивнул Шани, проходя в гостиную и на ходу распечатывая письмо от Алека. Его часть договора была выполнена, несколько дней назад Алек покинул столицу с тем, чтобы обосноваться в Квете — небольшом, но уютном городке, где на его новое имя уже был куплен дом. Узнав о том, что Алек уехал навсегда, и они больше не увидятся, Софья испытала неожиданную тихую печаль. Ей даже захотелось попросить, чтобы декан тоже отправил ее в Квет — после того, как все закончится, и она, наконец, получит обещанную свободу и новое имя.

— Это ведь вы шумели? — осведомилась Софья, усаживаясь в кресло. Привратник уже нес чашки с дымящейся ароматной кевеей. Шани невозмутимо пожал плечами и ответил:

— Что ты, не можно. Я был тих, как рыба в пруду. Это ее величество не сдержалась.

— То есть вы…? — Софья едва не рассмеялась в голос.

— То есть да, — с деланной мрачностью ответил Шани, отпивая кевею из чашки и нетерпеливым жестом отсылая привратника прочь. Когда тот удалился, зевая во весь рот и шаркая ногами, Шани закончил фразу: — Мне всегда приходится делать самую грязную работу, но я привык и не жалуюсь. Каждому свое. Кому пышки есть, кому королеву любить.

Впервые за много недель Софья вдруг почувствовала необыкновенную легкость. План, рассказанный ей несколько месяцев тому назад, выглядел совершенно невероятным, и Софья готова была поставить голову против разбитого горшка, что у хитроумного декана инквизиции ничего не получится. Однако сегодня основная часть замысла воплотилась в жизнь — причем без особого труда и напряжений ума со стороны Софьи, и все оказалось гораздо проще, чем она предполагала. Видимо, в самом деле, миром правит похоть — повидавшая жизнь именно с этой стороны, Яравна знала, очем толкует.

— Я не ожидала, что будет настолько легко, — сказала Софья. — Все, как вы и предполагали.

— Когда ты снова встречаешься с его величеством? — осведомился Шани.

— Через два дня. Как мы с вами и договорились. Я упиралась, ломалась, говорила, что он меня не щадит и погубит.

— А то, что я тебя отколочу, сказала?

Софья кивнула и расхохоталась, вспомнив реакцию государя, который пообещал утопить мерзавца Торна в реке, потом руки отрубить, чтоб неповадно было, а потом снова утопить. Будет наука.

— Сказала. Все идет по плану?

— Так точно, — улыбнулся Шани, но сиреневый взгляд оставался сосредоточенным и твердым. Софья отвернулась, пытаясь скрыть улыбку и смотреть посерьезнее. Ей вдруг подумалось, что именно сегодня, сейчас, на волне эйфории от выигранного сражения, можно, наконец, спросить, для чего все это.

— Шани…, - окликнула она. — Можно задать вам вопрос?

— Разумеется, — ответил он, складывая уже прочитанное письмо и убирая обратно в конверт.

— Вы только не сердитесь, пожалуйста, но мне правда надо знать, — сказала Софья и поняла, что такая вводная только портит дело, и выпалила: — Зачем вы хотите отомстить государю?

Некоторое время Шани молчал, погрузившись в свои мысли и будто бы не расслышав вопроса. В конце концов, Софья стала молиться, чтобы он и в самом деле не расслышал ее жалкого лепета — очень уж неприятным и мрачным стало выражение его усталого закаменевшего лица. Софья своим неудачным вопросом словно бы ковырнула старую, никак не заживающую рану.

— Вместе со своим охранным отрядом он изнасиловал и убил мою жену, — наконец откликнулся Шани. Софья коротко ахнула и тотчас же зажала рот ладонями — от внезапно пронзившей жалости и сочувствия к чужому горю ей захотелось заплакать. — С охранцами расправился Алек, а государя взял на себя я. Как видишь, это самая заурядная кровная месть. Как у южных народов.

По щеке Софьи сбежала слезинка, затем вторая. Шани равнодушно смотрел на огонь в камине — так спокойно и недвижно мог бы сидеть мертвец, у которого давным-давно все опустело и сгорело в душе, и только воля, что сильнее и боли, и смерти, заставляет его двигаться вперед.

— Шани, мне очень жаль, — выдохнула Софья. — Простите меня, пожалуйста, я не думала…

— Ничего, — произнес он почти невозмутимо. — В конце концов, ты имеешь право знать, почему водишь государя за нос по моей указке. Где вы договорились встретиться?

— В Западном парке, — ответила Софья. Кстати говоря, местечко было то еще: сначала чистый и ухоженный, с маленькими аккуратными фонтанами, статуями и посыпанным белым песком дорожками, парк затем постепенно переходил в самый настоящий лес, в котором водились и лисы, и зайцы — туда частенько наведывались любители поохотиться, не платя ловчего налога, потому что официально парк лесом не считался. Медоедов там, по счастью, пока не водилось; предлагая это место для приватной встречи, Шани был почти уверен в том, что Луш откажется — ведь именно там нашли повешенного Петрика. Но у государя, судя по всему, не было аллергии на Западный парк, вот и хорошо. — В три часа пополудни.

— Замечательно, — кивнул Шани. — Я оставлю маячки, постарайся провести Луша именно по ним. Поляна там достаточно глухая, редко кто заходит, но волноваться тебе не о чем. Все будет в порядке.

— Не знала, что у вас есть татуировка, — с расслабленной утомленностью выдохнула Гвель. Шани пожал плечами и принялся неторопливо завязывать шелковые белые шнурки на рубашке.

— Никто не знал, моя госпожа, — заметил он и мимоходом вынул из прически государыни лохматый листок тропического растения, кадку с которым они безжалостно повалили четверть часа назад. Гвель села и с кокетливым неудовольствием заметила:

— Вы порвали мне нижнюю юбку.

Шани усмехнулся и, поднявшись на ноги, протянул Гвель руку, помогая встать. Вопреки опасениям, карнавальное платье нисколько не пострадало, так что никакой компрометации чести ее величества не нашел бы даже самый внимательный ревнитель нравственности.

— Странно, что вы ставите в вину кавалеру его удаль, — заметил Шани. — Да и какой мужчина, увидев вашу прелесть и обаяние, устоял бы перед ними? Разве что слепой и глухой, но я-то не таков.

Гвель кокетливо улыбнулась и сказала:

— Пора идти. Я и так отсутствовала слишком долго, пойдут разговоры…

— Оставьте мне хотя бы надежду увидеть вас снова, — сказал Шани с такой пошлой проникновенностью, что на нее не купилась бы даже самая глупая девка из самой глухой деревни. Впрочем, государыня Гвель, к его удивлению, приняла все за чистую монету и ответила:

— Я вам оставлю не только надежду, мой друг. Мне бы очень хотелось встретиться с вами через пару дней…

— Что за маячки? — уточнила Софья. Шани, который тем временем уже успел задуматься о недавних событиях, встрепенулся и ответил:

— Те самые, которые я показывал тебе месяц назад. Не перепутаешь.



* * *


Несмотря на то, что впереди были еще целых две седмицы календарного лета, в Западном парке осень уже в полный голос заявляла о своих правах. В зеленую шевелюру деревьев постепенно вплетались красные и золотые пряди, цветы на круглых клумбах и в мраморных вазонах вспыхивали яркими пятнами перед тем, как увянуть, и листья на кленах гнулись складчатой светлой изнанкой вверх — верная примета скорых дождей. Откуда-то из глубины парка доносился задорный лай собак и призывный звук охотничьего рожка — браконьеры травили там лис. Легкая открытая коляска проехала по главной аллее, а затем свернула на одну из бесчисленных боковых дорожек и постепенно оказалась на глухой дороге, вдоль которой не было ни клумб, ни изящных скамеек. Здесь царила густая осенняя тишь, которую нарушал только легкий звон подков и фырканье лошадей. Повинуясь кучеру, дремавшему на козлах, лошади пошли тихим неторопливым шагом — тогда изящная дама в скромном закрытом одеянии опустила капюшон своего шелкового плаща и с нетерпением проговорила:

— Я полагаю, мы не будем терять времени даром?

— Моя госпожа, любая минута рядом с вами уже сама по себе сокровище, — Шани сладко улыбнулся и полез во внутренний карман камзола. — Кстати, раз уж речь зашла о сокровищах, то полагаю, этот маленький подарок вас только порадует.

И он протянул Гвель плоскую шкатулку, обитую черным бархатом — в таких аккуратных ларчиках ювелиры размещали драгоценные камни. Гвель открыла ее с радостным возгласом и увидела тот самый изумруд, который совсем недавно украшал бесстыжую деканову фаворитку. Однако теперь в оправе камня и в ожерелье красовались бриллианты чистейшей воды и крупный северный жемчуг; Гвель взвизгнула от счастья и пылко поцеловала Шани.

— Спасибо! Ах, какое чудо! Спасибо!

— Ваша радость — лучшая награда, — заметил Шани и, осторожно вынув колье из шкатулки, застегнул его на шее государыни. Та восхищенно ахала, рассматривала изумруд, поворачивая его так и этак, и казалось, что никакая сила не сможет ее оторвать от столь чудесного подношения. Впрочем, Гвель довольно быстро успокоилась, спрятала колье под воротник платья и задумчиво заметила:

— Жаль, что мой муж не сделал мне подобных подарков за семь лет брака… Знаете, это очень грустно. Я прекрасно вижу, что ему нет до меня никакого дела, но все же…

— Понимаю, — сочувствующе произнес Шани и обнял Гвель за плечи. Та всхлипнула и прильнула к нему. — Но теперь у вас есть я, и есть этот скромный изумруд, а дальше будут сюрпризы еще лучше. Такая женщина, как вы, достойна самых роскошных даров.

С этими словами он толкнул извозчика, и коляска послушно покатилась по дороге в самую глухую часть парка, куда не заглядывали ни охотники, ни романтические парочки. Поговаривали, что там водятся привидения; впрочем, Шани прекрасно знал, что на самом деле за высокими соснами находится изящный старинный комплекс из лесенок и беседок. Разумеется, без должного ухода там все давным-давно пришло в негодность: сквозь ступени проросла упрямая жесткая трава, в крышах беседок были дыры, а по стволам тонких колонн нахально вился темно-красный плющ. Впрочем, здесь можно было не беспокоиться о том, что чей-то несвоевременный визит нарушит романтическое свидание, и именно туда, в это прелестное место, несколько минут назад должны были прийти Луш и Софья на небольшой пикник, который, по плану государя, должен был закончиться в горизонтальном положении.

У Шани, впрочем, были несколько иные соображения по этому вопросу.

— А куда мы сейчас едем? — поинтересовалась Гвель, машинально поглаживая выпуклость изумруда под платьем.

— Я знаю здесь одно исключительно возвышенное место, — ответил Шани и переместил руку с плеча государыни на бедро. Гвель довольно улыбнулась и томно прикрыла глаза.

Когда коляска свернула с дороги и двинулась сквозь сосновый лес, выбирая направление по приметам, известным одному только кучеру, в одной из заранее облюбованных Шани беседок уже устроились Софья и Луш. Девушка раскладывала аппетитно выглядящие закуски на красной клетчатой скатерти, а Луш открывал бутыль с вином, предвкушая приятный отдых — сегодня он рассчитывал сорвать свою розу. Жаль, что тогда в оранжерее ничего не вышло: в цветочных зарослях увлеченно возилась какая-то парочка, занятая любовной игрой, и Софья расплакалась, испугавшись, что слухи дойдут до ее господина. Похоже, она боялась Торна пуще смерти — и Луш решил не настаивать. Она все равно будет ему принадлежать, днем раньше или днем позже — какая разница?

— Это очень хорошее вино, — сказал Луш, протягивая Софье бокал южного шипучего. В напитке были заранее растворены две крупицы розовой соли, которые, по уверению придворных лекарников, делали девушек исключительно податливыми к любовным уговорам. Софья приняла бокал и смущенно улыбнулась.

— Благодарю вас, ваше величество.

— Скажете тост? — предложил Луш, наливая вина и себе. Он заранее выпил смесь, нейтрализующую розовую соль, и поэтому не волновался за возможные побочные эффекты от приема горячительного средства. Софья пожала плечами и опустила глаза.

— Лучше вы, сир, — ответила она. — Я никогда не произносила тостов.

— Ну тогда, — Луш поднес свой бокал к бокалу Софьи, и хрусталь звякнул с холодной мелодичностью, — за мою звезду, которую я никогда не потеряю.

На щеках Софьи появился нежный румянец, и Луш в очередной раз с умилением подумал, до чего же она хороша, эта чудесная девочка. Милая, славная девочка. Моя.

Ему казалось, что он слышит трепещущее биение ее сердца.

— До дна, — негромко сказал Луш и одним глотком осушил свой бокал. Южное вино ему было чем-то вроде ключевой водицы, а вот Софья, похоже, не имела никакой привычки к спиртному. В чудесных медовых глазах вспыхнул и задрожал горячий желтый огонек, а легкое дыхание стало глубоким и взволнованным. Девушка даже расстегнула верхнюю пуговку на платье — до того ей стало жарко. Отличное средство южная соль, никого и никогда еще не подводило.

— Вы правы, сир, — выдохнула Софья и быстро провела пальцами по раскрасневшемуся лицу. — Вино превосходное.

Луш подумал, что скоро можно будет брать дело в свои руки, и обновил пустой бокал своей спутницы. Софья попробовала было протестовать, но затем выпила предложенное вино.

— Что-то жарко здесь, — сказал Луш и принялся неспешно расстегивать камзол. — Не находите? Необычная погода для этого времени года, обычно в эти дни уже прохладно. А тут жара…

— Да, вы правы, — повторила девушка. Луш протянул руку и расстегнул одну из пуговиц на ее платье. Софья попыталась было смущенно отстранить его ладонь, но довольно быстро оставила свою попытку. И правда, подумал Луш, беспрепятственно расстегивая пуговицы и чувствуя жар бархатной кожи сквозь ткань платья и нижней рубашки, чего ломаться-то? Чай, не девочка уже…

Он почти успел разобраться с пуговицами и приступить к расшнуровке тугого корсета, когда на поляне появился третий лишний. Вернее, сперва Луш услышал треск в кустах и отборную нецензурщину, которая сделала бы честь матерому пиратскому боцману, а затем уже увидел декана инквизиции, который быстрым шагом направлялся к ним, и его разгневанное лицо говорило о том, что шутить он не намерен. Софья жалобно вскрикнула и попыталась спрятаться за государя, который поднялся и опустил руку на эфес шпаги.

— Что вам угодно, сударь? — холодно поинтересовался он. Софья разрыдалась, одной рукой вытирая слезы, а другой пытаясь стянуть края расстегнутого платья.

— Да так…, - мрачно ответил Шани. — Угодно мне шалаву одну уму-разуму поучить. Софья, дрянь, ну-ка живо сюда!

Луш хотел было остановить девушку, но она с молчаливой покорностью вышла из-за его спины и подошла к Шани, низко опустив голову. По ее щекам струились слезы, и в этот момент она была настолько прекрасна, что Луш готов был за нее убить.

— А я ж тебя, сучку похотливую, из грязи вытащил, — раздумчиво произнес Шани и наотмашь хлестнул ее по щеке. Девушка жалобно вскрикнула и, отшатнувшись, упала на траву. Этого Луш уже не стерпел и быстрым движением вынул шпагу из ножен.

— Знаешь, братец, — сказал он, вставая в боевую позицию, — шел бы ты отсюда, и не мешал людям. А?

Шани словно не заметил ни шпаги, ни готовности Луша к драке. Он нагнулся и, намотав пышные волосы Софьи на кулак, вздернул девушку на колени. Софья вскрикнула, и слезы потекли еще сильнее. Луш почувствовал, как сердце у него разрывается на части.

— А ты, братец, не лезь, — посоветовал Шани и отступил, волоча за собой рыдающую Софью. — А то я быстро достану подлинный папочкин указ из сейфа. Посмотрим, кто тогда отсюда пойдет.

Луш медленно опустил шпагу. Указ о престолонаследии, переписанный в пользу Торна, он нашел среди бумаг государя и сжег в день смерти отца, однако покойный Миклуш был слишком умен, чтобы складывать все яйца в одну корзину — указ наверняка имел несколько нотариально заверенных копий… Теперь понятно, где они лежат — у декана инквизиции, и никаким образом их оттуда не достать. Каков подонок, а? Ловкая бестия! Сохраняй теперь существующий порядок вещей, а Софья плачет навзрыд, и из ее носа течет струйка крови. Ну ничего, еще посмотрим, кто будет рыбу есть.

— Если ты ее хоть пальцем тронешь, — начал было Луш, но Шани посмотрел на него с холодной лютой злобой старого хищника, заматеревшего в своей ярости, и ответил:

— Пальцем — не трону. У меня в допросной много интересных предметов. Как раз для таких случаев.

Софья испуганно вскрикнула, а Шани рывком поставил ее на ноги и, крепко ухватив за предплечье, потащил в сторону дорожки. Луш растерянно смотрел ему вслед, испытывая невероятную гамму чувств, от разочарованной обиды до искреннего желания накромсать мерзавца на ломти. Ну уж нет, этого он так не оставит! Луш устало опустился на плед для пикника и основательно приложился к бутылке вина.

А тем временем Шани и Софья скрылись за деревьями и, сперва спустившись в овраг, а затем поднявшись из него к соснам, основательно срезали дорогу и вышли на другом конце парка, где их уже ожидала неприметная карета. Как только пассажиры заняли свои места, кучер хлестнул лошадей, и карета быстро направилась из парка в сторону городского центра, на площадь Звезд. Только теперь Софья смогла дать волю слезам. Конечно, Шани заранее предупредил ее, что будет бить не шутя, в полную силу — государь не должен заподозрить, что перед ним разыгрывается бездарный любительский спектакль — но вышло гораздо больнее, чем она ожидала. Голова болела, а нос жгло так, словно Шани действительно его сломал.

— Софья, девочка, ну прости меня, прости, — Шани возился в маленьком саквояжике, смешивая для Софьи обезболивающее. — Все уже позади, теперь отдыхай. Два дня спокойно отдыхай, — он поднес губку, пропитанную какой-то вонючей смесью к ее носу, и боль сперва вспыхнула лесным пожаром, но потом на удивление быстро утихла. Вместо нее Софья ощутила легкую эйфорию — именно так действуют сулифатские масла — и со вздохом откинулась на кресло кареты.

— Вы ведь так не думаете? — спросила она. Странный жар, охвативший ее после выпитого вина, до сих пор бродил в крови и не собирался успокаиваться.

— Что я не думаю? — вопросом на вопрос ответил Шани.

— Что я шалава и сучка, — сказала Софья и не услышала ответа. Еще одно свойство обезболивающей смеси состояло в том, что при сочетании со спиртным она действовала как снотворное. Софья заснула, едва успев закончить фразу. Шани бросил губку обратно в саквояж и несколько минут смотрел на Софью с искренней заботой.

— Конечно, я так не думаю, — сказал он и начал приводить в порядок ее платье. Софья глубоко вздохнула во сне, но не пробудилась. — Ни в коем случае.

Глава 12. Совет


Старший Гиршем, папаша того самого Гиршема, который держал магазинчик на улице Бакалейщиков, оторвался от счетов и с усилием потянулся. Движение взбодрило его, старые кости приятно хрустнули, а в голове прояснилось. Да, пожалуй, права Рухия, старая заботливая супруга: он слишком много сидит над бумагами — надо и о своем здоровье позаботиться, тем более, его осталось не так уж и много. С удовольствием потянувшись еще раз, Гиршем решил, что выпьет последнюю на сегодня чашку холодной кевеи и будет распускать помощников и закрывать контору: день выдался дрянной, с самого утра накрапывал дождь, так что вряд ли кто-то решит заглянуть сюда под вечер, когда добрые люди собираются отдыхать в тепле дома. Аккуратно сложив документы в папку и заперев ее в сейфе, Гиршем взялся было за чайник, но в этот момент дверь распахнулась, и в контору вошел клиент.

Гиршем прекрасно знал этого клиента и едва не выронил чайник с перепугу. Декан Торн, временный глава инквизиции, славился по всей столице тем, что взяток не брал и другим запретил, и договориться с ним в случае чего было невозможно в принципе. Когда всем заправлял старый добрый Младич, то дела делались намного проще. К примеру, если жена или сестра, или другая родственница доброго человека попадались за занятия ворожбой, то добрый человек брал деньги и спешил на выручку. Братья инквизиторы принимали звенящие мешочки с благодарностью, а жена, сестра или другая родственница отправлялись домой, а не на костер. Вместо еретичек сжигали их портрет, ну а кому какое дело до грязного куска холста и того, что на нем намалевано, когда родной человек сидит себе спокойно дома? Пусть себе горит. Вот как славно делались дела в столице — до того, как пришел Торн. Человек он, конечно, был вдумчивый и серьезный и огульно никого не обвинял, но если Гиршем кого-то и боялся на белом свете, так только этого высокого блондина с сумасшедшим сиреневым взглядом.

Чайник с кевеей едва не выскочил из рук. Гиршем осторожно опустил его на стол и, обернувшись к страшному гостю, расплылся в тихой заискивающей улыбке.

— Ваша неусыпность, — пропел он подобострастно, — как я рад вас видеть в своей скромной конторе. Я всегда говорил, что сотрудничество с инквизицией — обязанность и честь любого порядочного аальхарнского гражданина. Чем я могу быть вам полезен?

Декан снял шляпу и, не дожидаясь приглашения, сел в свободное кресло. Он вел себя как хозяин, однако Гиршем подозревал, что эта дворянская заносчивость является напускной. Достав из кармана маленькие окуляры, Гиршем сел напротив и стал ждать ответа, раболепно вглядываясь в лицо своего гостя.

— Деньги, — коротко и веско откликнулся Торн. Гиршем вздохнул с облегчением — слава Заступнику, никакой речи о колдовстве и ересях. Поиздержался благородный господин и нуждается в займе, с кем не бывает? Солидный образ жизни требует не менее солидных расходов. Гиршем достал из ящика стола чистый лист бумаги для записей и открыл сверкающую чернильницу.

— Разумеется, ваша неусыпность, — произнес он и быстро обмакнул старое измызганное перо в чернила, приготовившись писать. — Деньги я вам предоставлю по первому требованию. Какая конкретно сумма вас интересует?

Инквизитор небрежно назвал сумму, и Гиршем, повидавший за время работы ростовщиком самые разные виды, не сдержал изумленного возгласа. За такие деньги можно было бы приобрести добрую треть столицы. Видимо, Гиршем слишком сильно изменился в лице, потому что Торн усмехнулся и насмешливо спросил:

— Неужели сумма чересчур велика для самого Папаши Гиршема?

— Вы не совсем меня поняли, ваша неусыпность, — Гиршем быстро справился с изумлением и принялся за дело. — Если я верно понимаю, то вы нуждаетесь в наличных?

Торн с достоинством кивнул. Гиршем вспомнил устойчивые слухи о том, что покойный государь Миклуш признал декана инквизиции принцем крови и законным наследником, возможно, что-то в этом и было…

— Я бы предложил вам подумать о других формах кредитов, в зависимости от того, для чего вам требуются средства. Ценные бумаги, залоговые векселя под недвижимость… разумеется, беспроцентные, — быстро добавил он. Соблюсти свой интерес он всегда успеет, а вот навести контакты с такой персоной… В конце концов, он не единственный ростовщик в столице, есть и похитрее, и посговорчивей. — Собрать столько денег наличными будет довольно трудно, придется делать заявку через Первый государственный банк, а это дополнительная морока и дополнительные вопросы. Всем ведь сразу станет интересно, зачем это вдруг такому блистательному джентльмену, как вы, понадобилось столько денег.

Инквизитор отрицательно качнул головой.

— Только наличные. Сегодня к полуночи.

— Невозможно! — вскричал Гиршем и даже подпрыгнул в кресле, но тотчас же уселся на место, пытаясь справиться с волнением. — Ваша неусыпность, все банки столицы уже закрыты. Я, разумеется, подниму все свои связи, но не добуду больше половины. Никоим образом. Это невозможно.

Торн вздохнул и полез во внутренний карман камзола. На стол перед Гиршемом легли бумаги с официальным гербом инквизиции и жгущим словом «Донос», написанным каллиграфическими буквами. Гиршем похолодел от ужаса и протянул было руку к бумагам, но затем отдернул ее, словно донос мог обжечь его пальцы.

— Эти документы сегодня утром завизировала служба контроля нашего следственного отдела, — сказал Торн. — По мнению уважаемых столичных господ, ваши дочери Лейвга, Илина и Тамета являются злостными ведьмами, которые наводят порчу на мирных граждан и раскапывают свежие могилы, чтобы срезать жир с мертвецов и учинить мор, равного которому не знает история. Страшное обвинение, не так ли?

Гиршем закрыл лицо ладонями и принялся монотонно раскачиваться туда-сюда, негромко скуля от накатившего отчаяния. Его девочки, его дочери, отрада и надежда старости, могли обратиться в пепел по воле этого страшного человека. Змеедушец побери этого мерзавца, будь он трижды и три раза проклят…

— Я прекрасно понимаю, что доносы написал кто-то из ваших врагов, — с искренним сочувствием произнес Торн. — У нас же не одни дураки и фанатики работают. Есть и умные люди. Однако инквизиционный кодекс предписывает прибегать в таких случаях к самой высшей степени дознания. Я пока не дал ход документам, но мне, скорее всего, придется это сделать, если мы с вами сейчас не достигнем понимания.

— Будьте вы прокляты, — прошептал Гиршем, сумев-таки обуздать свой страх. Здравый смысл, который в свое время помог ему составить самое крупное состояние в столице, снова пришел на помощь. — Будьте вы трижды и три раза прокляты. Я найду вам эти деньги, но поклянитесь бедной душой вашей матери, что мои девочки не пострадают.

— Клянусь, — кивнул Торн. Гиршем достаточно знал людей, чтобы понять: этот страшный человек его не обманывает. — Как только я получу деньги, эти бумаги полетят в камин.

— Не забудьте его разжечь перед этим, — негромко заметил Гиршем, криво усмехнувшись. Выпив кевеи, он принялся писать письма своим деловым партнерам и компаньонам: достать нужную сумму было трудно, но возможно. Торн получит искомое даже до полуночи.

— Не забуду, можете быть уверены, — сказал инквизитор жестко, но без угрозы. Гиршем запечатал первое письмо личной печатью и отложил в сторону, чтобы потом передать всю стопку курьеру.

— Я понимаю, что это не мое дело, — произнес он, — однако мне все-таки хочется знать, чего ради я поднимаю с ног на голову всех столичных богачей и выбиваю деньги из кредиторов.

У Гиршема уже появились свои соображения на этот счет. Несколько часов назад объявили о том, что Валько Младич, шеф-инквизитор всеаальхарнский, скончался после долгой и продолжительной болезни. По протоколу священного инквизиционного трибунала вакантное место должен был занять как раз Торн, который, что греха таить, свое дело знал очень хорошо, — однако ему мешало отсутствие порядочного происхождения. Официально декан инквизиции был безродной безотцовщиной, и совет церковных иерархов никогда в жизни не утвердит его кандидатуру. Впрочем, представители аальхарнского духовенства тоже живые люди, у которых есть семьи, слабости и желания.

— Это и в самом деле не ваша забота, многоуважаемый Гиршем, — в голосе декана звякнул металл. Ага, я все-таки прав, удовлетворенно подумал Гиршем и продолжал:

— Хотите купить членов совета?

Торн взглянул ему в глаза и вдруг улыбнулся, открыто и искренне. Отчего-то именно эта обаятельная улыбка напугала Гиршема до смерти. Он даже перо отложил, чтобы не наделать ошибок с перепугу.

— А вы знаете, где продаются эти славные господа?

Купить всех Гиршем не мог — и сказал об этом в открытую. Впрочем, кардинал Бетт и патриарх Кашинец давным-давно задолжали ему кругленькие суммы, и он, Гиршем, совершенно безвозмездным образом мог бы им намекнуть о необходимости возвращения долга, который, впрочем, можно будет и списать подчистую — если, разумеется, они проголосуют за нужного человека на выборах шеф-инквизитора. И не суть важно, кто были родители этого замечательного нужного человека — он давным-давно отвечает сам за себя и никак не скомпрометировал свою скромную, но достойную персону.

Торн выслушал его, а затем взял со стола донос на Лейвгу — младшенькую, самую любимую — и медленно порвал в клочки. У Гиршема словно лопнул обруч на сердце, и он сумел, наконец, перевести дыхание. Слава Заступнику, дело начало выправляться.

— А с вами приятно иметь дело, — медленно проговорил он. — Очень приятно. Пожалуй, мы подберем разные варианты, и вам понадобится гораздо меньшая сумма.

Торн утвердительно кивнул, и Гиршем нетерпеливо звякнул в колокольчик, вызывая слугу. Спустя несколько минут из кладовой выбежал рыжий юнец с кудрявыми ритуальными локонами и поклонился, ожидая приказаний. Его хитрая физиономия и руки были вымазаны вареньем, а поношенный камзол с чужого плеча словно норовил соскользнуть со своего нынешнего тощего владельца.

— Ульян, мальчик мой, — сказал Гиршем, — сбегай-ка быстренько до господина Касселя и скажи, что я имею к нему один очень важный разговор. А потом доставь письма, и упаси тебя Заступник завернуть в кондитерскую. Понял? Бегом!

Ульян живо облизал пальцы, поклонился сперва хозяину, затем гостю, схватил стопку писем и был таков. Гиршем откинулся на спинку кресла и удовлетворенно произнес:

— Думаю, ваша неусыпность, вы останетесь довольны. Кстати, я упоминал, что у членов совета есть еще и родственники?



* * *


В зале заседания Высшего выборного совета царила благоговейная тишина, нарушаемая лишь скрипом перьев. Десять выборщиков — представители инквизиции и духовенства Аальхарна — сидели за столом и принимали решение. По натертому золотистому паркету скользили разноцветные пятна света, пробиваясь сквозь высокие оконные витражи.

— Братья, прошу вас сложить имена претендентов в кубок.

Первый распорядитель Клим неторопливо прошел вдоль кресел и собрал в высокий серебряный кубок листки, свернутые в трубочки. Сейчас выборщики немного передохнут от начальных дебатов и пообедают, а потом узнают результаты голосования. Вряд ли, конечно, нового шеф-инквизитора выберут с первого раза, однако все может быть, даже девять одинаковых имен в выборных листках.

— Благодарю вас, братья. Теперь отдохните.

Расторопные служки принесли подносы с едой и принялись проворно накрывать на стол. В Аальхарне недавно начался пост, поэтому особого разнообразия блюд не было, однако Клим заметил на тарелках и каши, и птицу, и несколько видов рыбы. Не должно заставлять голодать тех, кто сейчас решает судьбу государства, подумал Клим и, устроившись за своим столом, подальше от соблазнительных обеденных запахов, начал подсчет голосов.

Как он и предполагал, с первого раза ничего толкового не вышло. Имена в выборных листках значились самые разные, и, к своему искреннему удивлению, Клим дважды наткнулся на запись «Шани Торн, декан инквизиции». Всмотревшись в почерки, Клим опознал в писавших кардинала Бетта, который дожил до высокого чина, но до сих пор писал имена людские с маленьких букв, и — тут удивление Клима выросло еще сильнее — самого патриарха Кашинца: только у него была привычка убирать из слов половину гласных букв, по правилам староаальхарнской грамматики. Клим отложил эти две записки и ошеломленно воззвал к собравшимся:

— Господа, у нас в выборных листках дважды встретилось имя декана инквизиции.

Иерархи переглянулись, и маленький зал совета наполнился удивленными и возмущенными голосами. Инквизиционный протокол запрещал подобный выбор — об этом заговорили прямо, призывая к объяснению тех, кто допустил подобную кандидатуру. Кардинал Бетт тотчас же стушевался и уселся в углу, не желая признаваться, а вот патриарх Кашинец оторвался от тарелки с цельной тушеной уткой и громогласно произнес:

— А что такого? Сей господин очень хорошо проявил себя в исполнении обязанностей шеф-инквизитора. Еретики трепещут, ведьмы горят. Так что пусть себе сидит на том же месте, я не против.

Разумеется, патриарх умолчал о том, что до начала заседаний ему показали подписанные и трижды просроченные векселя на колоссальные суммы и прозрачно намекнули о том, кого нужно выбрать. Устим, предстоятель пяти столичных соборов, вскочил со своего места, едва не перевернув кубок со сладким фруктовым отваром, и визгливо воскликнул:

— А то, что он байстрюк, вы забыли? Или главе церкви уже наплевать на постановления и основы самой церкви?

Патриарх сверкнул на него грозным взглядом из-под взлохмаченных бровей и прогудел:

— Он законный наследник покойного государя. И на то есть документы!

После этих слов в зале поднялся совершенно безобразный гвалт. Заорали все. Кто-то открыто обвинял патриарха в ереси и измене, кто-то галдел о том, что Кашинца подкупили, а кто-то рассуждал о родословном древе аальхарнской монархии в выражениях, не поддающихся никакой цензуре. Клим пытался успокоить разбушевавшихся иерархов, но у него ничего не получалось — его просто не желали слушать. В конце концов, Кашинец грохнул кубком об стол и прорычал:

— Я свой выбор сделал. А если вы не согласны — проваливайте к Змеедушцу в пасть. И чтоб вам там навеки застрять и не выбраться, пустозвоны вы этакие!

В зале стало тихо. Кашинец обвел всех свирепым взглядом и снова приступил к трапезе. Выборщики понуро обратились к своим тарелкам, в которых вскоре обнаружились сюрпризы.

Впрочем, о том, что в каждом блюде есть маленькая записка, никто не стал говорить вслух. Записки скрылись в ладонях, широких рукавах ряс и на коленях — и по прочтении некоторые из выборщиков сладко заулыбались и взглянули на патриарха уже без неприязни. Вскоре слуги забрали опустевшие тарелки и протерли столы, а Клим раздал всем по новой чернильнице с пером и по листку бумаги.

— Итак, братья, — напряженно начал он, — первый ход не выявил имени нового шеф-инквизитора. Призываю вас сосредоточиться и, искренне помолившись Заступнику нашему, сделать выбор ради спасения нашей несчастной родины от ересей и колдовства. Есть ли нечто такое, что вам сейчас необходимо прояснить?

Выборщики переглянулись, и упрямый Устим, смерив патриарха презрительным взглядом, произнес:

— Незачем. А то еще передеремся здесь.

— Братья, призовите на помощь разум, а не силу, — смиренно попросил Клим и перевернул песочные часы. В выборном зале снова воцарилась тишь. Наконец, Федур, первый кардинал, взял перо и начал писать.



* * *


— Ваша неусыпность, откройте!

Младший Гиршем — а настолько деликатных дел его папаша не мог доверить посторонним — постучал в дверь декановых покоев. Информация была срочная, даже сверхсрочная — привратник не хотел пропускать Младшего в дом, а возле лестницы едва не дошло до драки, но он все-таки добрался до нужной двери.

— Ваша неусыпность! Откройте скорее! У нас проблемы.

Наконец, дверь скрипнула, и Торн высунулся в коридор. В халате, машинально отметил Младший Гиршем, в два часа пополудни. Он поклонился и тревожно зашептал:

— Второй ход завершился, ваша неусыпность. Пять на пять. Федур, Избор и Такеш приняли ваше предложение, отец сейчас переводит деньги на их счета. Остальные непреклонны, несмотря ни на что.

Торн хмыкнул и задумчиво потер переносицу. Как недавно заметил папаша Гиршем, у членов совета были еще и родственники — сейчас пятеро детей господ кардиналов сидели в инквизиционной тюрьме и готовились к допросу с максимальной степенью устрашения. Обвинение в колдовстве было наскоро состряпано еще с утра. Отцов об этом, разумеется, известили — предложив сделать правильный выбор и получить, помимо свободы своих чад, еще и крупное денежное вознаграждение — и дочери Федура, Избора и Такеша уже спокойно ехали домой, а доносы на них благополучно сгорели в печи. Торн умел держать слово.

— Похоже, наше предложение не приняли всерьез, — заметил Младший Гиршем и спросил: — Что делать, ваша неусыпность?

Инквизитор пожал плечами.

— Как — «что»? Отрубайте им мизинцы и посылайте отцам. Если они ошибутся в выборе, то и дальше будут получать детей по частям. Частей может быть много, я не тороплюсь.

Младший Гиршем послушно кивнул, хотя в животе у него неприятно засосало. Он был честным негоциантом, а не лихоимцем, и надеялся, что до отрубания пальцев дело не дойдет. Впрочем, инквизиторы по натуре своей иначе оценивают и цели, и средства для их достижения.

— Награду уже не предлагать?

Торн криво усмехнулся, и Младший понял, почему отец так боится этого человека. Он и сам боялся до дрожи в коленях.

— Разве жизнь и здоровье детей уже сами по себе не являются наградой?

Младший Гиршем согласно кивнул еще раз, поклонился и побежал вниз по лестнице, услышав, как сзади хлопнула дверь. Надо было торопиться — большой перерыв на молитвы продлится еще полтора часа. Он искренне радовался, что не увидит лиц упрямцев в тот момент, когда они получат посылочки из инквизиции.

Отец был прав. Дети — вот самый главный рычаг давления.

— Кто там? — сонно спросила разнеженная Гвель из-под одеяла. Шани запер дверь на засов и коротко ответил:

— Никто. Спи.

Гвель что-то согласно промычала и снова погрузилась в сон. Несколько минут Шани скептически рассматривал спящую владычицу, а потом подхватил с пола свою одежду и пошел в соседнюю комнату — переодеваться в цивильное, причесываться и готовиться принимать послов с предложением высокой и почетной должности. Естественно, физиономии у них будут перекошены от обиды и гнева, но это уже сущие мелочи. А вот государыню надлежало спровадить отсюда максимум через час: по возвращении с заседания с министрами Луш должен был застать ее дома и задать всего один вопрос:

— Откуда у тебя этот изумруд? — негромко сказал Шани, завязывая шнурки на высоком воротнике шутры. Да, именно так: откуда у тебя этот изумруд, который раньше носила другая женщина, и за какие такие добрые услуги ты его получила? Разумеется, Гвель сразу же изменится в лице, а поскольку она патологически не умеет врать, то разгневанный Луш тотчас же прочтет по ее растерянному облику всю историю в деталях. Памятуя об указе о престолонаследии, он и слова не скажет Шани, а вот супруге не повезет. И поделом. Сучка не захочет — кобель не вскочит: так считается в Аальхарне испокон веков. Жена, тем более, государыня, должна блюсти и свою честь, и честь супруга.

В конце концов, ничего личного, это простой гамбит. Отдали фигуру — выиграли игру. Жаль, что в Аальхарне так никто и не додумался до шахмат, а то бы история здесь пошла по иному пути.

У государыни осталась четверть часа спокойного сна. Затем Шани трогательно разбудит ее поцелуем и велит собираться, от всей души сетуя на то, что не может ни проводить ее, ни остаться с ней навсегда. Гвель, сердце мое, ну почему мы не встретились семь лет назад? Все могло бы сложиться иначе, мы были бы счастливы, и нам не пришлось бы прятаться, встречаясь урывками…

Какая пошлость, черт побери, скривился Шани. Какая гадкая копеечная пошлость. И ведь ей верят, на нее ведутся и искренне желают ее слушать — и он научился произносить эти слова без малейшего сомнения в голосе. Даже не тошнит от этой липкой сладкой лжи, а в нем нисколько не сомневаются, и Гвель искренне убеждена в том, что декан инквизиции влюбился в нее со всем пылом и тяжелой страстью жестокого человека с верхней ступеньки иерархической лестницы.

Неужели женщинам в самом деле нравятся властные садисты? Или все они мечтают исправить законченного подонка своей нежной любовью? Если так, то правы те, кто считает Гвель слабоумной. Интересно, Луш отправит ее в ссылку или, по старому обычаю, в мешок и в воду? Да и неважно, по большому счету, никого не волнует судьба снятой с доски фигуры. Сегодня вечером будет реализован второй этап его плана — останутся уже мелочи, хотя и важные.

В рамках подготовки к мелочам он вчера приказал Яравне прийти в его особняк. Когда же до смерти перепуганная сводня возникла на пороге, то Шани выволок Софью в гостиную — по старинной привычке, за волосы — и, пнув как следует для скорости, сказал, что ему не надобны шлюхи, которые рады услужить двум господам. Ему не нужны неожиданности ни в плане сплетен, ни в отношении здоровья. Он слишком уважает и себя, и свой чин, чтобы делиться с кем-то выбранной им женщиной. В конце концов, тут полностью нарушен их договор! Яравна плакала, причитала, взывала к милосердию, однако под угрозой костра ей пришлось вернуть половину денег, уплаченных при покупке Софьи. Девушка получила напоказ несколько воспитательных заушений от госпожи, которая надеялась тем самым смягчить сердце декана, но, в конце концов, рыдающим женщинам пришлось покинуть его дом ни с чем.

Софья не осталась в обиде. Каждый тумак принес ей пять золотых монет на счет. Шани искренне симпатизировал бедной девушке и никогда не экономил на мелочах. Еще вчера по столице поползли слухи: прислуга деканова дома имела очень длинные языки, и все желающие смогли узнать подробности изгнания фаворитки. А сегодня днем новости дошли и до Луша: если Шани все правильно рассчитал, то вечером государь разберется со своими семейными проблемами, а завтра утром пошлет гонца в приют Яравны — забирать свою розу в личное неограниченное пользование.

А там его будут ждать новости…

— Мерзость, — сказал Шани вслух. Какая мерзость, будь оно все трижды и три раза проклято. Он ведь никогда таким не был. Он и представить не мог, что ради высокого кресла будет рубить мизинцы юным девушкам и шантажировать их отцов. Он бы и в страшном сне не увидел, что соблазняет ненужную и откровенно неприятную ему женщину — просто ради того, что так необходимо для дела. Он еще и Софью бил — пусть они так договорились, пусть он заплатил ей за каждую царапинку на нежной коже — но ведь бил, и в полную силу. И семеро повешенных охранцев — он невозмутимо наблюдал за их муками, слышал их жалкие мольбы и вопли страха и боли, но ничего не сделал. Хельга, наверно, отвернулась бы от него с брезгливой гримасой. Рядом бы стоять не захотела.

На мгновение накатило — солнечный свет в раскрытом окне, свежая, синяя, радостная весна, Хельга листает рукопись «Ромуша и Юлеты», свесив с кровати изящную тонкую руку. Воспоминание язвило и жгло: Шани стиснул зубы и зашипел от боли. На самом деле все было просто — пришел властолюбивый негодяй и отобрал у него Хельгу: цинично, легко, походя. Все, что Шани уже сделал и сделает, ее не вернет. Понимание было ясным и свободным: Хельга умерла, мстить нет смысла. Она вряд ли захотела бы подобного развития событий.

— Лавину не остановить, — произнес Шани вслух и несколько раз провел по волосам деревянным гребнем. Вот и все, он готов разыграть последние козырные карты в своем раскладе.

За стеной шевельнулась и вздохнула Гвель. Наверняка ей не хотелось покидать столь гостеприимное место и отправляться к нелюбимому мужу — а ведь она еще не знает, что отправляется на изгнание или смерть. Шани затянул кожаный наборный пояс, мельком глянул в зеркало и прошел в спальню.

— Пора вставать, — негромко сказал он. — Пора.

— Не хочу, — сонно промолвила Гвель. Шани наклонился и поцеловал ее в висок, ощутив быстрый укол неприязни.

— Надо, звезда моя, надо. Скоро твой муж разберется с государственными делами и удивится, не найдя тебя дома.

Гвель вздохнула и села. Давешний подаренный изумруд болтался на ее шее и выглядел дешевой подделкой, а не редкой драгоценностью. Спустя несколько часов Луш сорвет его и заорет благим матом: откуда это? Кто дал? Чем заплатила?

Жаль, что сам Шани не сумеет насладиться замечательной сценой. В это время он смиренно будет принимать послов от совета выборщиков, которым наверняка уже доставили отрубленные мизинцы их детей. Ничего, перебедуют и утрутся. Мизинец это не голова — Луш на его месте прислал бы головы.

Гуманист хренов, хмыкнул внутренний голос. Драл и плакал, ага.

— Не хочу, — сказала Гвель. — Снова видеть эту красную рожу, снова слушать какие-то бредни… Послушай, а почему ты тогда не занял трон? Сейчас все могло бы быть по-другому.

Потому что тогда я был другим, равнодушно подумал Шани, а сейчас бы с удовольствием и с полным на то правом отнял у Луша корону. Вот только тебе, твое величество, это не принесло бы тех выгод, о которых ты сейчас размечталась…

— Если бы я знал, что ты обратишь на меня внимание, — серьезно ответил Шани, — то уже был бы королем. Но к несчастью нам не дано угадывать грядущее.

Он лукавил. Определенная часть грядущего была ему известна.

Когда же Гвель пылко расцеловала его и отправилась прямиком к беде и позору, то Шани некоторое время стоял на ступенях особняка, глядя вслед ее карете и полной грудью вдыхая влажный осенний воздух, а затем вернулся в дом и прошел в библиотеку. Послушный привратник потянулся за ним в ожидании приказаний. Быстро же дрессируется челядь, подумал Шани, усаживаясь за стол.

— Чайник кевеи, и никого ко мне не пускать. Даже если сам Заступник.

Привратник с достоинством кивнул, и было ясно, что он действительно никого не пустит. Дождавшись кевеи, Шани вынул из одной из папок на столе четыре листа, украшенных гербом инквизиции, и быстро принялся заполнять список подлежащих казни.

Имен получилось около семи десятков, причем половину из них Шани выдумал, а другую половину составляли уже казненные еретики. Впрочем, помедлив, Шани размашисто вписал туда и одно реальное имя. Затем, закончив список, он поставил свою подпись и добавил: ввиду большого количества обвиненных инквизиция передает еретиков в руки светской власти и просит владыку либо подтвердить протокол, либо помиловать всех. Завтра, после церемонии вступления в высшую должность, с этим списком он пойдет к Лушу, который на глаз оценит количество преступников, не станет ничего читать, потому что не слишком любит и умеет это делать, и криво напишет «Казнить». Или «Козьнить» — у его величества значительные проблемы с орфографией. Да и вряд ли ему завтра будет до правописания — тут рога уже мешают в дверь проходить, есть о чем подумать.

Отложив списки с именами в сторону, Шани вынул из папки чистый лист и долго смотрел на него, то ли не решаясь написать первое слово, то ли не зная, о чем писать. Потом он отпил кевеи, вздохнул и начал писать — и писал до тех пор, пока привратник не постучал в дверь. Шани отложил перо: спектакль начинался.

— Войдите.

Привратник осторожно приоткрыл дверь и сделал шаг в библиотеку. Было видно, что он одновременно и горд, и обескуражен. Перед этим, в коридоре, он выдержал целую битву, говоря, что господин занят делами государственно важности, и пускать никого не велено — его едва уговорили хотя бы зайти в библиотеку и сообщить о высоких гостях.

— Ваша неусыпность, прошу простить за беспокойство, но к вам представители совета выборщиков. Очень хотят с вами поговорить.

Шани кивнул и поднялся из-за стола. Мельком глянул в зеркало — выглядит достойно, но не напыщенно, строго, но не траурно: самое то для общения с аальхарнскими иерархами, половина из которых сейчас хочет его придушить голыми руками.

Ничего. Он подумает об этом позже.

В гостиной толпилась уйма народу — десять выборщиков, их ассистенты и помощники, пара крепких и верных ребят из инквизиционного корпуса, которых Шани заранее пригласил на тот случай, если все-таки будет драка. Прислуга испуганно выглядывала из столовой, переговариваясь тихим шепотом о причинах столь внезапного появления гостей, а из прихожей доносились вполне простонародные разговоры — там, судя по всему, стояла личная челядь выборщиков, которой не хватило места. Когда Шани вошел и негромко кашлянул, то все разговоры прекратились, и в гостиной воцарилась благоговейная тишина.

— Добрый вечер, господа, — произнес Шани. — Что вас всех ко мне привело?

Он быстро, но цепко скользнул взглядом по лицам выборщиков — ну надо же, ни одной угрюмой физиономии, замышляющей отмщение. Пятеро кардиналов, дочерям которых рубили пальцы, стояли и улыбались с таким счастливым видом, словно ничего не произошло. Сдались, что ли, на милость победителя, или решили, что могло бы быть и хуже?

— Ваша неусыпность, — патриарх Кашинец, успевший переодеться в торжественное белое облачение, выступил вперед. — Мы пришли смиренно просить вас занять должность шеф-инквизитора. Совет выборщиков сегодня принял единогласное решение о том, что вы и только вы обладаете знаниями, опытом и благостью, чтобы возглавлять преданных слуг Заступника нашего и очищать Аальхарн от еретического бесчестия и колдовства.

Кашинец сиял, словно начищенный самовар. Еще бы ему не радоваться: реши папаша Гиршем востребовать векселя через суд, патриарх был бы полностью разорен и опозорен. В долговой яме сидеть ему, а не на владыческом престоле. Вот теперь и доволен выше некуда.

— Благодарю вас, господа, за столь высокую честь, — Шани церемонно поклонился и продолжал: — однако я слишком слаб и грешен, чтобы занять столь высокое место. Оно не подобает мне по праву рождения и по скудности ума.

Церемониальный спектакль развивался по всем правилам. Шани отказался от должности, и сейчас все начнут его упрашивать согласиться и не оставлять несчастных рабов Заступниковых гибнуть во грехе. Так и случилось. За четверть часа он услышал о себе столько добрых слов, что с подобной характеристикой можно было бы отправляться не только на должность шеф-инквизитора, а прямо в рай без перекладных. Отцы покалеченных дочек старались громче всех, словно от этого отрубленные пальцы девушек смогли бы прирасти обратно.

В рай я бы не отказался, подумал Шани, но пока у меня слишком много дел здесь. Рубить новые пальцы и головы, например.

— Нет, братья, — смиренно ответил он и опустил голову. — Не имею права. Я слишком грешен и по грехам своим лишен благодати. Как мне сметь, несчастному, возглавлять инквизицию и карать грешников, когда я сам утонул в разврате и пороке? Нет, и не просите.

Тогда патриарх махнул рукой, и все собравшиеся, в том числе и сам Кашинец, опустились на колени. Кто-то из любопытной прислуги даже ахнул — уж больно возвышенным и торжественным выходило зрелище. Из широкого рукава патриарха появилась древняя икона Заступника — по легенде ее писали с натуры — и Кашинец с искренней дрожью в голосе промолвил:

— Не для себя просим, ваша неусыпность, а для Заступника. Не бросай нас.

Шани вздохнул, словно примирялся с неизбежной судьбой, и, аккуратно взяв патриарха под локоть, помог тому подняться на ноги. По церемониалу это означало, что декан согласен принять столь усердно предлагаемый пост. Зашуршали одежды встающих, по гостиной пролетел радостный шепот, а в прихожей челядь уже вскрывала бутылки с южным шипучим — отмечать знаменательное событие. Патриарх поднял икону, и Шани смиренно прикоснулся губами к полустертому бледному лику божества.

— Да будет на то воля не моя, но его, — произнес Шани и кротко склонил голову. Сцена и в самом деле вышла торжественной и эффектной: Шани даже пожалел, что государь ее не увидел. Ну да ничего, посмотрит завтра на официальном введении в должность — сейчас у него найдутся заботы и поважнее.

Глава 13. Цепь


Парадная цепь шеф-инквизитора действительно выглядела роскошной. Массивная с виду, украшенная прозрачными аметистами и изумрудами, она оказалась неожиданно легкой, когда ассистенты опустили ее на шею Шани и аккуратно расправили алые шелковые складки торжественного облачения. Первый помощник осторожно закрепил на голове нового шеф-инквизитора белую шапочку, расшитую жемчугом и серебряными нитями, а второй с низким поклоном протянул маленький скипетр с бриллиантовым навершием в виде круга Заступника и древнее Писание. Шани принял скипетр и книгу и повернулся к собравшимся.

Кафедральный собор Залесского Заступника был полон народа. Духовенство, высшие чины инквизиции и дворяне сидели на первых скамьях — а дальше, в проходах и у стен толпились жители столиц без особых привилегий: купцы, мещане, ремесленники. Все они нарядились в лучшие, праздничные одежды, все они были искренне рады; глядя на них с напускной добротой, Шани думал о том, что очень скоро игра будет окончена.

Прочее не имело смысла.

— Возлюбленные братья и сестры, — проговорил Кашинец с амвона и простер руку в сторону нового шеф-инквизитора, — примите своего нового верного защитника от зла, идущего в ночи, и бедствий, терзающих днем. Да будет его путь наполнен смирением и истинной верой, пусть Заступник осенит его своей всемилостивой дланью и не отвернет своего доброго лица. Верь ему, изгоняй врагов его, неси людям его славу. Шани Торн, шеф-инквизитор всеаальхарнский!

Собор содрогнулся от восторженных воплей. Шани вскинул вверху руку со скипетром, благословляя собравшихся — и этим решительным жестом словно стер все сословные грани, уравняв заносчивого дворянина с простолюдинкой-поварихой: и тот, и другая были неподдельно счастливы и смотрели на человека в алой мантии и белом плаще с нескрываемым восторгом, словно он сошел с фресок на стенах собора и был не живым существом, а святым.

Вот и состоялась моя коронация, с усталым равнодушием подумал Шани и, сменив Кашинца на амвоне, открыл Писание, чтобы прочесть небольшую проповедь о добре и мире. На монаршую фамилию Шани принципиально старался не смотреть. Луш, сидевший во владыческом ряду, едва не лопался от злости — он меньше всего хотел видеть братца в том ранге, который в какой-то мере находится даже выше государевой власти. Луш никоим образом не смог бы сместить Шани с пожизненной должности, а вот шеф-инквизитор обладал особой привилегией обвинения его величества в ереси. По факту, разумеется, ничего подобного в истории Аальхарна не происходило, однако всякий правитель знал, что с инквизицией лучше поддерживать безусловный мир и дружбу. Гвель сидела неподвижно, словно статуя или кукла, низко опустив голову и сцепив пальцы в молитвенном жесте. Шляпку государыни украшала густая серая вуаль — это значило только то, что личико владычицы сейчас украшает синяк, поставленный разгневанным мужем. Естественное дело, которое всегда случается после обнаружения рогов.

Луш еще не знал, что в этот самый момент специальный отряд инквизиции уже оцепил приют госпожи Яравны. Бойкие и бравые молодцы особого корпуса предъявляют перепуганной и оторопевшей владелице борделя стопку официальных документов на арест — Шани увидел это так явственно, словно сам стоял рядом — а затем выволакивают на улицу рыдающую растрепанную Софью и небрежно запихивают в арестансткую повозку. Дальше бывшую фаворитку нового шеф-инквизитора ждет тюрьма, допрос и смерть. Мучительная смерть.

— Дети мои, — начал Шани и говорил десять минут, не слишком вдумываясь в слова. Он говорил о любви Заступника к людям, об истине, которая дарует свободу, а в голове крутилось земное, пушкинское: к чему стадам дары свободы? Их должно резать или стричь. Обаяние власти, о котором говорил покойный Миклуш, наконец-то стало пробиваться к нему сквозь самозащиту той душевной чистоты, которая когда-то не позволила протянуть руку и взять корону. Когда он закончил проповедь и благословил людей в соборе, то многие из них искренне плакали — Шани сумел каким-то образом коснуться их душ, оставшись при этом непробиваемо спокойным.

Служки, сидевшие на деревянных мостках под куполом, развязали мешки, выпустив на людей внизу светлые пушистые облака цветочных лепестков, и церемония введения шеф-инквизитора в должность была завершена.

Потом, когда счастливые люди вышли из собора и отправились на прогулку по празднично украшенному городу, а Шани переоделся в привычную одежду в одной из личных комнат патриарха при соборе, то Кашинец, который внимательно наблюдал за ним, бросая пристальные, но не наглые взгляды из-под бровей, осторожно осведомился:

— Страшно?

Шани взглянул на него, пытаясь понять, какой именно подтекст таится в вопросе, а потом подумал, что Кашинец ляпнул первую попавшуюся фразу просто ради того, чтобы начать разговор.

— Нисколько, — ответил он наконец. — Вы уже разобрались со своими векселями?

Кашинец с облегчением вздохнул.

— Если бы не вы, мне сейчас тут не стоять. Векселя аннулированы, и проголосовать за вас — это меньшее, что я мог сделать в благодарность. Этот собор продать со всем содержимым — и то бы денег не хватило.

— Вот и хорошо, — кивнул Шани, мельком подумав, на что, собственно, патриарх умудрился угрохать такие деньжищи. — Как там поживают многоуважаемые дочери кардиналов?

Он не слишком хотел спрашивать — но вопрос словно сам сорвался с языка. Странные мы ведем разговоры, подумал Шани, говорим с теми, кто нам не нужен, о том, что нам не следует знать. Впрочем, патриарх не увидел в вопросе ничего необычного и ответил:

— Счастливы, ваша бдительность, что вы не отрубили им руки. Отцы ожидали чего-то подобного и решили не рисковать. Счастливы до умопомрачения, что девушки вернулись живыми.

Вот и славно.

На улице накрапывал дождик — мелкий, осенний, тоскливый. Шани поднял капюшон плаща и быстрым шагом направился в сторону дворца. В кармане лежал список потенциальных мертвецов, и Шани ощущал его томительную тяжесть.

Осталось немного, подумал он. Совсем немного.

Сейчас Софья ожидала допроса в подземной тюрьме инквизиции, в одной камере с деревенскими ведьмами. Интересно было бы посмотреть на выражение лица Луша, когда ему донесут о том, что прекрасная девица Стер на самом деле срезала жир с мертвецов и варила свечи для наведения порчи. Шани вынул из кармана луковку часов и уточнил время: пожалуй, следует поторопиться. Разумеется, Софью охраняют, и он прямо заявил, что снимет голову с того, кто хоть косо на нее посмотрит — но в инквизиционном охранном отделении работают молодые крепкие мужики, которые от большого ума могут и наплевать на приказ, очаровавшись прелестной колдуньей.

Ничего. Успеет.

Во дворце было тихо и сонно. Огромное здание словно вымерло: сейчас здесь царила глухая тишина, похожая, пожалуй, на то торжественное беззвучие, которое возникло после смерти государя Миклуша. Теперь же, скорее всего, обитатели дворца затаились из-за грандиозного скандала, который вчера устроил государь. Шани шел по коридорам и лестницам к личному кабинету его величества и никто, кроме по обыкновению молчаливых охранцев, не попадался ему на пути. Наконец, он вышел к государевым покоям и услышал голоса.

— Шалава ты. Шалава и тварь!

Ага, значит, во дворце все же есть живые люди, а не только охранные статуи. Шани прошел мимо караульного к внутренним дверям и стал слушать. Гвель плакала навзрыд, но ничего не говорила в свое оправдание. Да и что тут, собственно, скажешь?

— Я тебя, уродину бледную, королевой сделал! — послышался звук удара, и Гвель зарыдала еще громче. — Я тебе все дал. Весь мир дал, пользуйся, — еще один удар. — Нет, мало! Все тебе не то! Мразь какая, ненавижу!

Шани устал стоять под дверью, словно в дешевой оперетте, и без стука вошел в покои государя. Как и следовало ожидать, Луш едва дотерпел до дому и воспитывал супругу, даже не сняв парадного камзола. Видимо, ему стоило значительных усилий сохранять относительное спокойствие на публике, демонстрируя трогательный мир в семье. Гвель пыталась встать с пушистого белого ковра, уже испачканного кровью из разбитого носа. Синяк всех цветов побежалости на ее измученном личике действительно выглядел впечатляющим. Увидев незваного гостя, супруги встрепенулись, и Луш сжал кулаки, а Гвель расплакалась в два раза сильнее. Весь ее жалкий вид так и взывал о помощи.

— Что ж вы так, государь, — со знанием дела начал Шани. — Валенком надо. Либо кусок мыла в чулок, и полный вперед.

— Это еще зачем? — с искренним недоумением спросил Луш. Видимо, он ожидал всего, чего угодно, кроме того, что обнаглевший любовник его жены вот так запросто начнет давать советы по тому, как лупцевать неверную супругу.

— Как зачем? — вопросом на вопрос ответил Шани и полез в карман за бумагами. Случай выдался просто потрясающий, упускать его было просто грешно. — Чтобы не было видно следов. А то придут к вам амьенские послы грамоты вручать, а на ее величестве живого места нет. Натуральный скандал, начнутся разговоры.

У Луша стало наступать какое-то прояснение — он отпихнул жену с дороги и медленно двинулся к Шани, сжимая и разжимая кулаки и намереваясь забить его без всяких валенок, голыми руками. Гвель испуганно вскрикнула.

— Впрочем, я к вам по делу, — все с тем же непробиваемым спокойствием продолжал Шани, отступив к письменному столу и вынув из чернильницы новенькое, остро очиненное перо. — Нужна подпись государя на списке еретиков, подлежащих казни. Если их больше двух десятков, то инквизиция препоручает такое решение владыке.

— Да я тебя зарою, ублюдок! — взревел Луш. — Да я тебе это перо в глаз воткну!

Он подскочил, сгреб воротник Шани в кулаки и несколько раз встряхнул шеф-инквизитора, словно прикидывал, швырнуть ли его в окно с третьего этажа, разбить голову о стену или затолкать в камин и огонь развести. Впрочем, Шани не собирался смиренно принимать свою судьбу и легонько нажал на особую точку на мощном бицепсе Луша.

Государь взвыл от боли, выпустил воротник и отшатнулся. Пострадавшая рука обвисла плетью. Отличная вещь дальневосточные боевые искусства: нажимаешь на нужное место в человеческом теле, и на руку нападает временный паралич. Неприятно, конечно, однако не смертельно. Через пару часов отпустит, но Шани к тому времени будет далеко.

— Ах ты, мразина…, - только и смог простонать Луш, прижав к груди пострадавшую руку и поскуливая от боли.

— Я работать пришел, ваше величество, — спокойно сказал Шани и протянул ему перо. — Ознакомьтесь со списком и напишите ваше решение. Казнить, помиловать. На все ваша высочайшая воля.

Луш сжал челюсти так, что зубы хрустнули.

— Чтоб ты живьем сгнил, падаль, — посулил он и взял перо здоровой рукой. «Козьнить». Что и требовалось доказать. Впрочем, сейчас важны не орфографические ошибки, а сама подпись государя. Шани благодарно кивнул и убрал бумаги в карман.

— Да будет так, ваше величество. До свидания, не смею отрывать вас в момент семейной драмы.

Гвель умоляюще потянулась к нему и едва не схватила за край плаща, но Шани снова сделал вид, что ничего не заметил. Когда за ним закрылась дверь, то он услышал тихий жалобный стон.

Всего доброго, ваше величество.

Во дворце инквизиции Шани встретили спокойно и без всякого пафоса. В отличие от аальхарнских верховных иерархов, здесь никто не считал, что он не может занимать кресло шеф-инквизитора, поэтому и назначение ни для кого не стало неожиданностью. Коллеги оторвались от работы, быстро поздравили и вернулись к своим делам.

Ересь сама себя ловить не будет.

Войдя в пустую пока допросную и приказав вести обвиняемую Стер, Шани выволок из угла ящик с запасными инструментами, часть из которых несколько лет назад была признана бесчеловечными и не подходящими для ведения расследования. Коваш смотрел с сочувствующим пониманием и мялся, словно желал сказать что-то важное, но не отваживался. В конце концов, он все-таки промолвил:

— Может, помочь?

Шани отрицательно качнул головой.

— Не надо. Я сам… это все-таки мое личное дело.

— Понимаю, — кивнул Коваш и вынул из ящика набор подноготных игл в идеальном состоянии. Повертел в руках, положил обратно. — Все зло от баб идет на этом свете. Моя вон тоже… не пойми чего хочет, и все-то ей не ладно да не хорошо, да не подходит. Берегли бы, что имеют, так ведь нет. Что делать — ума не приложу.

— Ну так разводись, что, — хмыкнул Шани — Бумаги я тебе хоть сейчас завизирую.

Коваш потупил взгляд.

— Да ведь она вдова, мы пока просто так живем.

— В блуде, значит. Хотя со вдовой, в принципе, допускается… Ну тогда обвенчайся. Окрутись законным браком, так сказать.

— Тогда она меня совсем сожрет. Живого места не оставит.

Шани не сдержал улыбку. Кто б мог подумать, что сам Коваш, известный лютым нравом брант-мастер инквизиции, от одного упоминания имени которого трепещут ведьмы и еретики по всему Аальхарну, не может совладать с какой-то ушлой бабой. Впрочем, кто их разберет, эти семейные отношения.

— Тогда терпи. Блаженны претерпевшие за правду, — рассматривая металлическую «розу», из которой при повороте ручки вылезают шипы и рвут тело в клочья, Шани мысленно зацепился за какую-то мелочь, не имевшую, в принципе, отношения к делу — но Коваш понял его задумчивость по-своему и «розу» отобрал.

— Ну это как-то совсем…, - пояснил он. — Лиходейство уже получается. Сами потом жалеть будете, истинно вам говорю.

— Меня бы кто пожалел, — нахмурился Шани. Коваш сочувствующе вздохнул и посоветовал:

— Жениться вам надо. А взять за себя тихую спокойную девочку из мещан, с хорошим воспитанием, чтоб место свое знала и ценила. Можно даже не красавицу, чтоб лишнего о себе не понимала. И жить будете, как у Заступника в рукаве.

Шани вопросительно поднял бровь.

— Куда уж мне жениться-то, в моем чине.

Коваш только рукой махнул. Он давно привык игнорировать частные мелочи ради основного блага.

— И ничего страшного. За такого, как вы, и просто так отдадут. Любые родители отдадут, и за честь будут почитать. Вон, староверы на севере как говорят: не согрешишь — не покаешься, не покаешься — Заступнику не угодишь, — он сделал паузу и добавил: — Я ж вам как друг говорю, как старший товарищ. Горько же смотреть, как маетесь, и было бы из-за кого. Потаскуха, и цена ей три гроша в базарный день.

Шани вздохнул.

— Бабы нам мозги дерут, а мы баб дерем, — сказал он. — На том мир и держится… Что они ее там ведут-то сто лет!

Прошло еще несколько минут, и в допросную ввели Софью. За несколько часов с момента ареста она побледнела, осунулась и уже ничем не напоминала очаровательную барышню, сумевшую вскружить голову самому государю. Теперь это был затравленный измученный зверек с огромными перепуганными глазами — Софья, трепеща, озиралась по сторонам и вздрагивала от каждого шороха. И все-таки девушка была хороша, удивительно хороша: пушистые растрепанные косы, руки, заломленные в молитвенном жесте, взгляд, отчаянно взывавший о милосердии — все это делало ее беззащитной и нежной, хрупкой феей, которую хотелось закрыть собой и защитить от всех невзгод и боли. Коваш крякнул и негромко проговорил:

— Может, простить ее? И так ведь страху натерпелась, поняла уже, что к чему. Век будет в ногах валяться. Девка-то неплохая, сами посмотрите. Даже я вижу, что раскаивается.

Шани только отмахнулся.

— Закрепляй.

— Кремень мужик, — с искренним уважением заметил Коваш и, подтащив дрожащую от ужаса Софью к вертикальной стенке, принялся закреплять ее за руки и щиколотки. Верхние браслеты для закрепления были с сюрпризом: при повороте рычага ими можно было раздробить запястья. Софья смотрела то на Шани, то на палача и плакала, негромко и безутешно. Помощи ей ждать было неоткуда.

— Не надо, — жалобно промолвила она, с мольбой глядя на Коваша. Тот вздохнул — Шани впервые видел, чтобы заплечных дел мастер был настолько растроган — и махнул рукой.

— Дура ты девка, — сказал он с нескрываемой грустью. — Дура ты, дура. Вон, гляди, чего наделала. До какого греха довела… Теперь уж все, надо было раньше думать.

— Я раскаиваюсь, — голос Софьи дрогнул, а слезы полились еще сильнее. — Я очень виновата, но я каюсь.

— Заступник простит, — сдавленным, совершенно не своим голосом промолвил Коваш и чуть ли не бегом кинулся из допросной. Шани запер за ним дверь и некоторое время пристально рассматривал рыдающую взахлеб Софью. Потом он вынул из ящика резак и принялся неспешно срезать с девушки грязную арестантскую накидку.

— Пожалуйста, — прошептала Софья. — Я вас умоляю…

Безразлично пожав плечами, Шани еще раз проверил запоры на двери и вытащил из-под стола туго набитый саквояж.

— Шани… Мы так не договаривались, — выдохнула Софья и дернула рукой. Браслеты для крепления на дыбе неприятно звякнули.

— Не дергайся, — отстраненно посоветовал Шани: судя по голосу и выражению лица, судьба Софьи его не волновала. — Руку сломаешь раньше времени.

Некоторое время он копался в содержимом саквояжа, а затем вынул особый тонкий нож для срезания кожи. Серебристая рыбка лезвия хищно блеснула в полумраке допросной, и Софья закричала:

— Нет! Нет, Прошу!

Шани провел пальцем по ее влажной щеке и негромко произнес:

— Кричи. Кричи как можно громче. Мне это нравится.



* * *


Когда Луш устал, наконец, колотить неверную жену и устроился на отдых в своем кабинете, осенний день уже постепенно сползал в сумерки, и слуги по всему дворцу неторопливо растапливали камины и разжигали лампы. Луш любил этот тихий домашний уют, когда полумрак скрадывает все мерзости дня, но не выпускает ужасов ночи — можно спокойно сидеть за столом, попивать кевею, заедая печатными медовыми пряниками, и ни о чем не думать. Ни о том, что жена, родная жена, оказалась ничем не лучше подзаборной потаскухи с улицы Бакалейщиков, ни о том, что гнусный Торн неизвестными путями влез на верхушку власти, и теперь его оттуда ничем не выковырнешь.

Хуже вчерашнего вечера у Луша ничего в жизни не было. Сперва он увидел на шее дуры Гвель тот самый бесценный сулифатский изумруд, в котором на карнавале красовалась прелестная Софья — и ощущение было таким, словно по затылку со всей дури треснули бревном. Луш начал расспросы, ну и выяснил на свою голову — да тут и расспрашивать особо не пришлось, у распутницы все на лице было написано. Идиотка баба! Дрянь! Начала блудодейство — так хоть не показывай никому, что начала! Пусть проклятый лицемерный ублюдок творит с ней там такое, что она потом враскорячку домой идет — ну так ему, законному мужу, это зачем показывать? И отец покойник был тот еще ходок, и мать в свое время любила налево от дома погулять — но ведь все потихоньку, не внаглую, в секрете друг от друга и людей. Ну не надевала матушка перед своим супругом любовниковы цацки! Имела совесть…

Луш не сдержался и в гневе стукнул кулаком по столу. Чайник кевеи, чашка, вазочка с пряниками — вся посуда подпрыгнула и жалобно зазвенела, протестуя против варварского обращения.

А что если она это не от глупости, а нарочно? Напоказ, чтоб непременно узнал? Смотри, дескать, бык краснорожий, что ты урод корявый, ничего не можешь и с бабой обходиться не умеешь. Поучись у знающих людей. И рога полируй, чтоб на солнце сияли, как следует. Чтоб все видели и знали: государь — дурак набитый. За женой уследить не может, а взялся страной управлять.

Лушу было обидно, невероятно обидно. В конце концов, кто была эта Гвель до замужества? Да никто, пустое место, старшая дочь из не самой богатой и знатной семьи. Папаша ее был каким-то старинным приятелем Миклуша, так дети и сосватались. А Луш ее вознес так, что выше некуда, он сделал из длинноносой замарашки королеву, он выполнял все ее прихоти, и чем она ему отплатила за доброту? Просто взяла и прыгнула на первого попавшегося мерзавца, который пальцем поманил — и нет бы от любви великой, а то ведь просто так, от глупости, от нечего делать! Лушу казалось, что все во дворце знают о его несчастье и семейном позоре, перешептываются за спиной и тычут пальцем. Он мучительно краснел на людях от злости и досады и, чувствуя, что его смущение и обиду видят посторонние, краснел еще сильнее. Ничего, теперь он тоже имеет право. Жена ему все грехи заранее отпустила. Поэтому ее, идиотку, в монастырь на вечное покаяние, а славную девицу Софью — во дворец. Хоть посмотрит, милая, на хорошую жизнь и перестанет бояться всяких уродов.

В дверь постучали, и в кабинет заглянул Вит, гонец по личным поручениям государя. Несколько часов назад Луш отправил его за Софьей и уже начал беспокоиться: слишком долгим выходило отсутствие.

— Ваше величество, — сказал Вит, — я пришел по адресу, но девицы Стер там не было.

— Как не было? — Луш едва не подпрыгнул от удивления. Неужели прыткая стерва Яравна уже кому-то продала Лушеву ненаглядную? — Почему не было? Где она?

Вит сокрушенно покачал головой.

— Утром арестовали по обвинению в колдовстве. Говорят, государь, что она ведьма и на шеф-инквизитора порчу навела покойницкой свечой. Ну и увезли… Туда, куда солнце не смотрит.

Луш вскочил с кресла и бросился к дверям. В голове стучало: успеть, успеть, только бы успеть! Он снимет несчастную девушку с дыбы, а проклятому Торну кишки на кулак намотает — лишь бы успеть…

Почему-то ему было очень страшно.



* * *


Когда Луш ворвался в допросную, то Шани как раз приступал к омовению мертвеца.

Луш остановился, словно налетел на преграду. Кровь ударила ему в голову — и отхлынула, и снова ударила. Покойница, молодая худенькая девушка, лежала на столе, безвольно раскинув белые тонкие руки. Растрепанные каштановые косы свисали почти до пола. Луш сделал шаг вперед и увидел Софью.

Она лежала горой изуродованной плоти. По всей вероятности, во время пыток использовали трехзубую распялку, которая располосовала тело Софьи до мяса. Руки, грудь, живот, бока были покрыты кровавыми полосами — Лушу показалось, что он видит обнаженные белые ребра. Он сделал еще один шаг, потом еще. Мутные карие глаза смотрели на Луша и, казалось, не принадлежали той Софье, которую он знал, которой дорожил до дрожи в коленях.

Да ведь это же не Софья, с каким-то судорожным страхом подумал Луш. Она не может лежать здесь вот так. Ее не могли драть железными когтями по живому телу, ее не могли лупить молотом для мяса, не могли, не могли, не могли! Это не она!

Луш не сразу понял, что плачет. Тяжелый ком всплыл в горле и начал душить: государь слепо схватился за воротник и рванул, пытаясь дать доступ воздуху.

— Там на столе. Капли от нервов, — услышал он голос Торна. Очень спокойный, равнодушный до цинизма голос человека, который старательно выполняет свои обязанности и не задумывается, что при этом хорошо, а что плохо. — Попей, полегчает.

Луш отшатнулся в сторону, всхлипнул, задыхаясь, наткнулся на табурет дознавателя возле дыбы и, рухнув на него, закрыл лицо ладонями. Все в нем словно дрожало и рвалось — казалось, что внешний и внутренний мир утратили основы и полетели в никуда, навсегда лишившись орбит. Софья, Софья, Софья. Нежная, добрая девочка, ставшая грудой парного мяса. Как же так, за что?

В руку Луша всунули что-то холодное, а саму руку подняли ко рту. Нос царапнул резкий запах успокоительной смеси. Луш сделал глоток, затем второй и отстраненно подумал, что лучше бы шеф-инквизитор его отравил. Жизнь утратила смысл, жить было незачем. Жена выставила его дураком и рогоносцем, а Софью убили. Искромсали и убили.

— Пей, пей. Полегчает.

Луш допил смесь и слепо поставил бокал на заваленный бумагами стол. Мимо, конечно — хрусталь печально звякнул на мраморных плитах пола. Торн, который уже успел отойти к столу с мертвой Софьей, брезгливо скривился.

— Посуду-то мне не бей. Тут тебе не владыческие закрома.

— Ублюдок, — выдохнул Луш. — Мразь какая. Ненавижу тебя.

Шеф-инквизитор безразлично пожал плечами. Наверно, по долгу службы ему приходилось слушать и не такие речи.

— Я-то тут при чем? Ты сам указ подписал. Мог бы и помиловать. Сам свою зазнобу не пожалел, почему я должен?

Луш охнул и схватился за голову. Ведь и правда подписал, и не прочитал, что подписывает — у него в тот момент ум за разум заходил.

— Тварь, — простонал государь. — Тварь какая…

— А не надо ворожить, — с какой-то веселой беззаботностью произнес Торн и бросил тряпку для обмывания в ковшик с водой. — Не надо жир с мертвецов по кладбищам срезать. Не надо клей из костей варить. Живи порядочно, веруй в Заступника и не греши — и кто тебя тронет?

— Да ты что несешь! — взревел Луш и вскочил, но внезапно сердце кольнуло тупой иглой боли, и он рухнул обратно на табурет. — Какой жир? Какой клей? Ты же с ней просто счеты свел! И ни за что, не было у нас ничего!

Торн с отсутствующим взглядом пожал плечами и принялся осторожно обмывать девичье тело. Розовые ручейки воды закапали со стола, стекая с изувеченного тела Софьи; Луш кусал губы, искренне стараясь не смотреть, но не имея сил отвести взгляд. Покойница словно притягивала его: он то опускал голову, то смотрел снова.

— Мне, наверно, надо было вас из кровати вытащить, — с той же отстраненностью сказал шеф-инквизитор. — Ну да ладно, ерунда все это. Ты со своей бабой порядок навел, я со своей. Каждый в меру понимания и разумения. В конце концов, это моя работа — ересь давить и ведьм со свету сживать.

Луш провел по щекам, вытирая слезы. Окровавленная кукла лежала на столе и не имела никакого отношения к Софье. И самой Софьи здесь больше не было. Луш потерял ее навсегда.

Это осознание потери было настолько тяжелым, что Луш сжал зубы и глухо взвыл, словно смертельно раненое животное. Торн посмотрел на него без сочувствия, но спокойно, и произнес:

— Давай вон, еще микстурки накапай. Так оно вернее будет. Поверь специалисту.

Какая к Змеедушцу микстурка, устало подумал Луш и нашел в себе силы подняться с табурета. Подойдя к столу, он взглянул в мертвое дорогое лицо и на мгновение ощутил, как что-то умирает в нем самом — воспоминание об их первой встрече в театре, сумерки в оранжерее, осенний парк… Листва срывалась с деревьев, далекий оркестр играл увертюру, занавес взмывал вверх, и Софья уходила, становясь прошлым из близкого и родного настоящего. Луш закусил губу, чтобы не расплакаться снова и внезапно вспомнил покойную девчонку-фаворитку Торна, которая точно так же кусала губы, чтобы не кричать, когда ее насиловали и били.

— Отомстил, значит, — хрипло сказал Луш. — Отомстил…

Торн вопросительно поднял бровь и принялся неторопливо смывать кровь с бедер девушки.

— Ты о чем?

— О девке твоей, — процедил Луш. — Инквизиторша переодетая.

Торн равнодушно посмотрел на государя и вернулся к прерванному занятию. Его лицо осталось непробиваемо спокойным.

— У меня таких девок, знаешь ли… В очереди стоят. За всех мстить — мстилка отвалится.

— Отомстил, — повторил Луш. — Доволен, наверно…

— Не знаю, — ответил Торн. — Не надо было тебе на чужой каравай рот разевать. Я про Софью, не про старое.

Луш протянул руку и дотронулся до бедра Софьи. Кровь застыла там отвратительной, еще теплой пленкой — и Луш как-то вдруг понял, откуда она там взялась.

— Ты ее своим псам цепным на откуп отдал? — с горечью произнес он, уже зная, какой последует ответ. Торн усмехнулся и отжал тряпку в ковшике. Вода там давно обрела тошнотворный красный цвет.

— А что такое? Палач тоже человек, у него потребности. А мне не жалко.

— Урод, — выдохнул Луш и понял: он опоздал, он не спас ее, и словами уже ничего не исправить. Софья так и будет лежать здесь и смотреть в никуда пустыми побледневшими глазами — так могла бы смотреть мертвая русалка, вытащенная на берег. И спасти ее теперь не было ни сил, ни возможности — памятуя о парализованной одним касанием руке, Луш сейчас не мог даже ударить проклятого инквизитора. Ему оставалось только отвернуться и слепо двинуться вперед, к двери.

Он так и сделал.

Глава 14. Аптекарь Змеедушца


«Семь десятков обвиненных» в ереси и ведовстве были замучены в подвалах инквизиции в течение суток. Грубо сколоченные деревянные гробы с их изуродованными телами, накрытые желтыми тряпками позора, на следующий день проволокли по городу в назидание прочим, кому захочется продавать душу и тело Змеедушцу. Горожане испуганно смотрели на процессию из окон и выходили к дороге, обводя лица кругом. Торжественное и мрачное зрелище пугало и завораживало — сразу было ясно, что новый шеф-инквизитор шутить не собирается и станет давить зло со всем фанатизмом истинной веры.

На площади перед кафедральным собором гробы свалили в гору и подожгли. Толстый столб черного жирного дыма поднялся к небу, и вороны, что испокон веков гнездились на деревьях возле собора, с тревожными криками взлетели в облака. Казалось, что зрители — а посмотреть на сожжение собралась едва ли не треть столицы — присутствовали на церемонии какого-то архаичного жертвоприношения, пугающего в своей темной торжественности. Огромный костер внушал собравшимся невероятный трепет — странную смесь восторга и ужаса, вместе с непонятным томительным желанием броситься в пламя и сгореть во имя Заступника и славу его.

Шани, застывший на ступенях собора, смотрел на костер с усталым равнодушием опираясь на высокий инквизиторский жезл. Жирный пепел взлетал в бледно-голубое осеннее небо, от горящих гробов тянуло душным жаром — Шани смотрел и думал, что церемония сожжения похожа на какой-то тайный знак, который он не может разгадать. Впрочем, ему стало легче. Намного легче. Глядя на гудящее пламя, он чувствовал, что боль, стиснувшая грудь после смерти Хельги, начинает его отпускать. Не сразу, конечно — она разжимала когти постепенно, но все же разжимала.

Горожане испуганно кланялись на расшитые золотом торжественные хоругви, которые вынесли из собора. Некоторые стояли на коленях, с восторгом глядя на горящие гробы и радуясь тому, что проклятых ведьм поубавилось, а новые, которые наверняка есть в толпе, не скоро отважатся приступить к ведовству. Шани смотрел на них без улыбки, хотя на самом деле ему было смешно: как же мало надо, чтобы внушить толпе ужас и трепет — всего-то деревянные ящики, набитые пропитанной маслом ветошью, желтые тряпки позора и факелы — и вот люди дрожат от страха и чувствуют подлинный восторг.

Пусть их. Хлеба он им, разумеется, не даст, а вот зрелищ не жалко.

Вчера, когда рыдающий Луш бегом покинул допросную, Шани вызвал Коваша и сдавленным голосом приказал готовить трумну. Заплечных дел мастер мельком взглянул в сторону покойницы на столе, нахмурился и произнес:

— Легче?

— Что? — не понял Шани, а потом ответил: — Да. Легче.

— Ну хорошо, раз так, — вздохнул Коваш и пошел за гробом. Потом Шани, напрочь отказавшись от его помощи, уложил мертвую Софью в трумну и заколотил крышку.

Игра окончена. Все.

Смотреть на сожжение еретиков Луш не пришел, хотя в толпе зрителей Шани заметил чуть ли не всех министров, которые истово били поклоны и обводили лица кругами. Что ж, пожалуй, государю будет над чем поразмыслить в ближайшие дни и недели. А потом ему станет легче, и он забудет и Софью, и измену жены. Боль не может длиться вечно, таково ее свойство — наверно, в этом и есть благодать. Ты точно знаешь, что в один прекрасный момент тебе уже не будет больно. Ты сможешь дышать и не станешь проклинать остальных людей за то, что они имеют наглость жить на свете.

«Говори. Говори больше, и что угодно, — вспомнил Шани давние слова кабатчика Паца, сказанные в ночь убийства Хельги. — Любую ерунду. Иначе скорбь соберется в сердце и не найдет выхода».

Каша Пац был мудрым человеком. Жаль, что кабачок его закрылся на прошлой неделе… Шани обернулся к ассистенту Вальчику, который стоял за его спиной и сжимал жезл с хоругвью так восторженно и сильно, что костяшки пальцев побелели, и негромко произнес:

— Догорает уже. Зовите помощников, пусть заливают. А то мы так весь город спалим от усердия.

Вальчик кивнул и сделал знак помощникам, которые шустро выкатили на площадь бочки с водой. Вскоре от костра остались только мокрые головешки, которые помощники стали собирать в специальные желтые мешки, чтобы, по традиции, утопить в реке. На сегодня со зрелищами было покончено.



* * *


«Ваше величество!

Я долго думал, стоит ли вообще писать это письмо, и не меньше времени провел, сидя над этимлистком бумаги и размышляя, как начать послание. Возможно, я его даже не отправлю, но если вы все-таки читаете это, значит, я понял, как можно преодолеть самого себя».

В столицу пришло бабье лето. Сидя у открытого окна, Шани смотрел на улицу, щедро залитую золотом уходящего солнца, и вспоминал бесконечно далекий Ленинград, Стрелку Васильевского острова с ее удивительной гармонией архитектуры города с берегом Невы, старинный корабль, дремавший возле Петропавловской крепости и брызги солнца на воде. Город его воспоминаний наверняка не имел ничего общего с настоящим Ленинградом — да Шани и не мог помнить его точно, слишком много времени прошло с той поры, когда он видел Стрелку в последний раз. А сейчас вдруг вспомнилось, ни с того, ни с сего, отчетливо и ярко — и боль в груди с хрустом разжимала намертво стиснутые пальцы.

«Я никогда не считал, что местью можно чего-то добиться. Не знаю, станет ли мне легче от ваших мук и вашей боли. Знаете, раньше я хотел, чтобы вы ощутили хотя бы крупицу того страдания, которое испытал я, увидев мертвую Хельгу. А сейчас мне кажется, что ничего не изменится. Тело Софьи сгорит на площади, Гвель уедет в монастырь, если вы не забьете ее насмерть до этого — и мы оба постепенно обо всем забудем».

Шани откинулся на спинку кресла и протянул руку к бокалу вина. Не прошло и года, а он обнаружил определенную прелесть в спиртном, которого раньше на дух не переносил.

Мир меняется. Он изменился тоже. Лавину не остановить.

«У меня никогда не было склонности к душевным терзаниям и страданиям героев Дрегиля, которые мучаются до того, как убьют врага, а еще больше — после убийства. Это пафосно до смешного, не находите? Поэтому мне бы хотелось, чтобы вы увидели в моих словах не деланную куртуазную жеманность, а подлинное горькое чувство — с которым теперь жить и вам, и мне».

Привратник неслышно вошел в гостиную и обновил вино в бокале Шани. Джентльмену не пристало самому себе наливать спиртное — в конце концов, он благородный господин, а не пьянь подзаборная. Шани кивнул, и привратник отвел бутыль в сторону.

— Есть новости? — спросил Шани.

— Да, ваша бдительность. К вам молодой человек из Заполья, очень нервный и беспокойный. Я велел ему на ступенях подождать. Пусть остынет. Он пока стоит у дверей и краску ножом отковыривает. Вы скажите ему тогда, чтоб перестал. Не для того красили.

Если нервный, да из Заполья, да с ножом наголо в центре столицы, то это Алек — больше некому. А быстро он сюда добрался — не ел, не спал, загонял коней… Быстро же распространяются слухи по свету.

— Убирайте вино, — сказал Шани. — Я к нему спущусь.

Привратник посмотрел на Шани с искренней обеспокоенностью.

— Хорошо, ваша бдительность. Но может, я лучше будочников позову? Мало ли какой еретик вылез после давешнего сожжения…

Шани подумал, что вряд ли среди родни здешних еретиков найдется кто-то, равный Шарлотте Корде, чтобы мстить за близких — особенно учитывая тот факт, что в действительности сегодня никто не пострадал.

— Не стоит, — улыбнулся он. — Все будет в порядке.

«Я знаю, кем стал — вернее, в кого меня превратили те обстоятельства, которых я не сумел преодолеть. Этот человек не имеет ничего общего со мной самим из прошлого, и, пожалуй, эти люди не пожали бы друг другу руки при встрече. Но, тем не менее, я помню свой долг — стране нужен покой, а не внутренняя распря двух ветвей власти».

Допив вино, Шани поднялся и пошел к выходу. Хотел было захватить плащ, но посмотрел в окно и передумал. Вечер выдался теплым, и люди, гулявшие по вечерней площади, еще носили летние наряды.

Алек сидел на ступенях и хмуро смотрел на собственные руки. Разбойный промысел его не украсил — пальцы недавнего инквизитора стали грубыми и мосластыми. Руки охотника на людей, подумал Шани, и этот охотник пришел за мной.

— Привет, — сказал он и сел на ступени рядом. Камень, напитанный солнцем, оказался приятно теплым.

— Привет, — откликнулся Алек и спросил без перехода: — Это правда?

— Что именно?

— Что ты убил Софью.

Шани кивнул.

— Да. Вчера днем.

Алек шмыгнул носом и сокрушенно покачал головой. Поднес руку к глазам. Опустил. Недавний охотник на людей превращался в испуганного уставшего мальчишку — да он и был мальчишкой, точно так же изуродованным обстоятельствами непреодолимой силы. Шани ощутил пронзительную острую жалость.

Весной по распределению парню выпала спокойная бумажная работа — ведение запольских архивов инквизиции. Алеку никогда бы не пришлось зверски убивать семерых человек за две седмицы, равно как и Шани не должен был бы отправлять его на обучение к жестоким и безжалостным профессиональным убийцам — вот только обстоятельства оказались сильнее их обоих. Намного сильнее.

Глупости, подумал вдруг Шани. Это не обстоятельства виноваты в том, что мы с ним стали законченными подлецами. Не Господь Бог в небе, не дьявол под землей, не злобный отцеубийца на троне, не те, кто выполняли его приказы. Мы сами погасили в себе свет — это оказалось проще, чем развеять тьму. Никто, кроме нас, не виноват.

Он не сразу понял, почему лицо обдало ветром и что это стукнуло в дверь в двух пальцах от его виска. Обернувшись, Шани увидел боевой кинжал, торчащий в дверном косяке чуть ли не до рукояти. Алек бросил его навскидку, не целясь — легко и небрежно, просто рукой махнул.

Шани отчего-то подумал, что привратник будет ругаться. Дескать, благородному джентльмену не следует водить дружбу с бандитами, которые портят чужие двери.

Ему стало смешно. Протянув руку, он с усилием вытянул кинжал и вернул Алеку. Тот принял оружие, и было видно, что парень искренне удивлен. Скорее всего, он ожидал, что бывший наставник вонзит злополучный кинжал ему в спину.

— Ты ничем не лучше их, — с горечью произнес Алек, глядя Шани в глаза. Это был тяжелый обреченный взгляд — с таким суют голову в петлю. — Ты такой же, как Луш, как все его холуи. Никакой разницы. Абсолютно никакой. А я, дурак, верил…

Он всхлипнул и опустил голову на ладони. Шани помедлил и погладил его по растрепанным волосам. Наверно, так старший брат мог бы утешить младшего. Алек дернул головой и плечами, отстраняясь от руки бывшего наставника, и разрыдался еще горше — как ребенок, который боится темноты в комнате, еще не зная, что страхи его собственной души более пугающи и мрачны, чем все ужасы беззвездной ночи.

— Ты торопишься? — спросил Шани.

Алек пожал плечами.

— Нет. Куда мне спешить, — ответил он с по-детски искренней злостью. — Все, некуда спешить. Свое отбегал.

— Ямщик, не гони лошадей, — пропел Шани по-русски. Алек посмотрел на него, как на умалишенного. — Мне некуда больше спешить. Мне некого больше любить… Ямщик, не гони лошадей, — и добавил уже на аальхарнском: — Подожди здесь, я сейчас.

Отчего-то ему стало весело.

Поднявшись со ступеней, Шани заглянул в дом и подхватил с пола в коридоре маленький кожаный саквояж. Подумал — и все-таки взял плащ. Кто его знает, какой будет ночь.



* * *


«Тем не менее, ваше величество, знайте: я останусь вашим главным и искренним врагом, который, несмотря на свершенное отмщение, будет ненавидеть вас всей душой и приветствовать любое ваше горе. Внешне я буду вашим другом. Не сомневайтесь, что я поддержу любое ваше начинание. Стране нужен мир, а не наши свары. Хорошо, если вы тоже это понимаете».

Улица, ведущая к причалу Лудильщиков, была тиха и безлюдна. Шани совершенно точно знал, что в радиусе двух лиг нет никого, кроме него и Алека. Теплый ветер шуршал опавшей рыжей листвой, перегоняя ее по выщербленному булыжнику мостовой, над домами висел туманный ломтик дыни — молодой месяц, и первые, самые крупные звезды гроздьями вызревали в густой синеве вечернего неба. Шани смотрел на проступающую цепочку созвездий и думал о том, что где-то там, на другом конце Вселенной, находится его дом. Пусть отсюда не видно земного Солнца, но, тем не менее, Шани знал, что оно есть. Пока ему хватало этого знания.

— Мы не видим ни любви, ни совести нашими обычными человеческими глазами, — задумчиво произнес Шани, — но это не значит, что их не существует.

Алек, шагавший рядом, посмотрел на него, словно на полоумного. Уже в который раз за вечер.

— О чем это ты? — спросил он. Шани не слишком нравилась его новая привычка запросто тыкать наставнику, но он решил ничего не говорить по этому поводу.

— Да так, пришла в голову очередная банальность, — откликнулся Шани. — Люблю, знаешь ли, иногда пофилософствовать по вечерам. Самые разные мысли приходят в голову.

Алек презрительно скривил губы. Сейчас он ненавидел бывшего наставника до физического отвращения и, должно быть, сам не мог сказать, почему потащился с ним на край города в район, пользующийся дурной славой.

Должно быть, хотел окончательно удостовериться в том, что от шеф-инквизитора незачем ждать ничего хорошего.

Шани думал, что где-то подсознательно Алек убежден: его ведут куда-то на убой. Убежден, и готов сражаться за свою жизнь.

«Только не обольщайтесь моей мнимой дружбой. Не ищите во мне искреннего понимания. Не думайте, что я отомстил вам и забыл. Я не забыл и не забуду. Наверно, все дело в том, что любовь — единственное, что придает смысл нам и нашим делам. Во мне больше нет любви, ни к людям, ни к миру, ни к себе самому. И не будет».

— Здесь, — сказал Шани и толкнул дверь приснопамятного дома с надломленной веткой бересклета на номерной рамке. Конечно, завершение дела было связано с определенным риском, однако соблазн поставить точку именно в этом месте был чересчур велик.

Шани прикинул последствия и решил ему уступить. В конце концов, иногда можно пойти и на риск. Да и как еще можно бороться с соблазнами и искушениями?

— Где мы? — испуганно спросил Алек, входя за ним в дом и тотчас же чихая от пыли. Полумрак окутал их теплым тяжелым плащом; Шани казалось, что где-то далеко, в тишине второго этажа, легко и мелодично звенят колокольчики. Тысячи колокольчиков.

— Закрой дверь.

Протянув руку, Шани слепо пошарил по маленькому пыльному столику возле входа и наткнулся на заранее заготовленные свечу и огниво. Поставив на пол свой саквояж, он почиркал огнивом, и вскоре свеча горела, освещая грязную гостиную, заросшую неопрятными лохмами паутины, и новенький гроб, стоявший в пыли возле лестницы.

Алек коротко вскрикнул и тотчас же зажал себе рот ладонью. Шани приблизился к трумне и пнул ее ногой без всякого почтения к покойному. Алек болезненно зашипел, словно ударили его.

— Вы что творите? — нервно воскликнул он. Ненависть ушла — теперь парень просто боялся. Испытывал самый настоящий суеверный страх, несмотря на то, что за время учебы в академиуме повидал покойников в самой разной степени разложения.

Шани довольно улыбнулся. Страх — это хорошо. Это очень хорошо. Пусть лучше трясется от ужаса, чем прикидывает, чем бы сподручнее ударить бывшего наставника по голове.

— Сумку мне подай, — коротко и сурово приказал Шани. — И посвети.

Алек послушно поднял саквояж и подошел к трумне. Шани передал ему свечу и принялся копаться в темных кожаных внутренностях сумки, выискивая нужный предмет. Ага, вот и он — новенький гвоздодер послушно лег в ладонь.

— Приступим, — сказал Шани и принялся аккуратно выдирать гвозди из крышки гроба. Пятно света дрожало и металось — у истерически поскуливающего Алека тряслись руки, словно парня внезапно охватила жестокая лихорадка. Шани на время оторвался от работы и пристально посмотрел на Алека.

— Свечу не урони, — сказал он жестко. — Весь дом спалишь к Змеедушцевой матери.

Алек кивнул и взялся за свечу двумя руками. По его лицу стекали крупные капли пота. Шани подумал, что с перепугу парень и в обморок может грохнуться — тогда пожара и впрямь не избежать. Ну ничего, удержится. Когда охранцев Луша свежевал, то не падал.

Постепенно гвозди один за одним выползли из древесины, и крышка гроба дрогнула и подалась в сторону. Шани толкнул ее и, сбросив на пол, заглянул в трумну и удовлетворенно произнес:

— Ну, все в порядке.

Алек жалобно застонал — в гробу лежала обнаженная изувеченная Софья. Некрасивая сломанная кукла, дешевая пародия на человека, лишенная всякого намека на жизнь. Черты лица заострились, посеревшая кожа обтянула высокие скулы, и черные полосы шрамов казались неестественно огромными и распухшими. Алек заскулил и отшатнулся в сторону, а затем рухнул на колени, и его вырвало. Шани ждал, глядя на него с искренним сочувствием.

— Ничего, — мягко произнес он. — Ничего, Алек. Отдышись, успокойся и подойди сюда. Нам надо кое-что сделать.

— Сделать? — истерически всхлипнул Алек. На воротнике рубашки у него повисла тоненькая ниточка слюны. — Что еще вы с ней хотите сделать? Оставьте, теперь-то хоть оставьте…

— Успокойся, — холодно сказал Шани и снова полез в саквояж. — Успокойся и посвети сюда.

Пятно света дрогнуло и поползло к гробу. На лице мертвой Софьи залегли густые подвижные тени, делая его пугающе живым и осмысленным. Казалось, на покойника надета кривляющаяся маска. Алек забормотал молитву, а Шани извлек из саквояжа маленький пузырек и осторожно открутил крышку. В воздухе пронзительно и свежо запахло лекарствами.

— Вот так, — произнес Шани и, осторожно оттянув нижнюю челюсть покойницы, вылил содержимое пузырька ей в рот. Алек взвизгнул и принялся сбивчиво читать прерванную молитву.

Пятнадцатый псалом. От ужасов ночи. Помочь не поможет, но явно не помешает.

Несколько долгих минут ничего не происходило. Потом тело мертвой девушки содрогнулось и мелко затряслось, и Софья села в гробу, слепо шаря перед собой руками, будто пытаясь кого-то поймать. Алек заорал во всю глотку и кинулся по лестнице наверх, но подвернул ногу и скатился по ступеням вниз, к самому гробу, где скорчился на полу, закрыв голову руками и лепеча все подряд молитвы вперемешку со страшной бандитской нецензурщиной. Софья опустила руки и негромко промолвила хриплым жалобным голосом:

— Шани, это вы? Где… где я?

— В подобном состоянье мнимой смерти останешься ты сорок два часа, — нараспев произнес Шани и взял Софью за дрожащую влажную руку. — И после них проснешься освеженной. Ну здравствуй, девочка моя. Поздравляю со вторым рождением.

Софья всхлипнула и пошарила ладонью по груди. Наткнулась на жирную полосу одного из шрамов, опустила голову и застонала. Алек с ужасом смотрел на нее сквозь трепещущие пальцы, заслонявшие лицо.

— Что это? — спросила Софья и дотронулась было до шрама, то тотчас же отдернула руку. — Шани, что вы со мной сделали?

Шани довольно улыбнулся и, осторожно подцепив ногтем край раны, просто содрал ее и швырнул в сторону. Софья тихонько пискнула — под раной была самая обычная кожа.

— Бутафория, — ответил Шани и принялся сдирать вторую рану. — Липкая лента с мягкой глиной и краской. Недаром я столько времени общался с театралами.

Вторая лента. Третья. «Раны» свивались в трубку и слетали в пыль. К Алеку, похоже, стал возвращаться разум — парень осмелился приблизиться к трумне и заглянуть в лицо Софьи, которое стремительно обретало нормальный цвет и румянец.

— Даже Коваш, на что бывалый человек, и то обмана не увидел, — довольно произнес Шани, отдирая от кожи девушки очередную ленту. — Что уж говорить о государе…

— Он поверил? — спросила Софья. Увидев Алека, она сдавленно ахнула и стыдливо прикрыла обнаженную грудь ладонями. Парень смущенно покраснел и отвел глаза. Бутафорские раны одна за другой покидали тело девушки, и Шани чувствовал, как его собственная боль медленно разжимает заскорузлые пальцы.

— Поверил, разумеется. Еще как поверил. А тело твое вчера сожгли на площади, — последняя лента упала на пол, в пыль, и Шани стянул с себя плащ и набросил на плечи Софьи, которую стало знобить — то ли от пережитого, то ли от выпитого лекарства. — Ты встать сможешь?

— Попробую, — ответила Софья и медленно поднялась в гробу. Ее качнуло, но она удержалась на ногах. Алек смотрел на нее с благоговейным ужасом, словно видел Заступниково чудо во плоти. Судя по всему, он еще не понял до конца, что смерть девушки была подстроена. Шани помог Софье выйти из гроба и осторожно повел куда-то за лестницу, где чернел провал раскрытой двери. Софья остановилась, испуганно опираясь об остатки дверного короба, а Шани прошел в комнату и вскоре зажег там лампу.

— Проходи, — позвал он, и Софья послушно сделала шаг вперед. — Здесь твои вещи, переодевайся.

— Хорошо, — послушно кивнула Софья и заплакала.

Спустя полтора часа, когда девушка окончательно пришла в себя, переоделась и была готова покинуть старый дом, Шани протянул ей свой саквояж и объяснил:

— Здесь деньги на первое время, документы на твое новое имя и бумаги на дом. Квет Запольский, Новая улица, дом пять. В самом доме тебя ждут кое-какие вещи и банковские документы. Наш договор закрыт, Софья.

Софья всхлипнула и обняла Шани.

— И мне не придется больше продаваться? — негромко спросила она — так, чтобы не услышал Алек, смотревший на нее во все глаза. Шани усмехнулся и ответил:

— Ни в коем случае.

— И я… Я никогда вас больше не увижу?

Шани пожал плечами.

— Если у инквизиции будут дела в Квете, то я непременно загляну в гости. Если позовешь кружником к детям, то буду рад. Кстати, господин Вучич, — он осторожно отстранил Софью и посмотрел на Алека. — По соседству с вами скоро поселится очаровательная молодая вдова, искренне советую вам обратить на нее самое пристальное внимание.

Софья смущенно опустила взгляд, а потом вдруг посмотрела на Алека так, что он покраснел чуть ли не с девичьей стыдливостью. Шани довольно улыбнулся и шагнул к выходу. Благородный бывший бандит женится на состоятельной вдовушке из среднего сословия, которая в прежние времена активно сотрудничала с инквизицией. Пожалуй, неплохой сюжет для Дрегиля.

На улице возле дома стояла коляска. Кони вздрагивали, тревожно переступая на месте, а кучер, давний знакомый Шани, увидел его и воскликнул:

— Ваша милость, нельзя ли поскорее? И так уже страхов натерпелся, вас ожидаючи.

— Можно, — улыбнулся Шани. Софья и Алек уже выходили из дома. На прощание они обнялись, и вскоре коляска уже быстро катила в сторону жилых кварталов. Видимо, кучера и впрямь сильно напугали несуществующие привидения.

Шани неторопливо побрел по улице. Ночь была свежей и теплой, ветер утих и свернулся клубочком где-то в пыльных подворотнях, и щедрые пригоршни звезды красовались на небе во всем своем великолепии. Шани смотрел на них и знал, что где-то там, далеко, есть Земля и город Ленинград с крохотным золотым корабликом на шпиле Адмиралтейства.

Боль отпускала. Ему было почти легко.



* * *


Луш гневно скомкал письмо и, швырнув на пол, быстрым шагом покинул кабинет. Громко хлопнула дверь, и стало тихо.

«Я ошибся только в одном. Душа у меня все-таки была».



Конец.



Единственно верный


Глава 1. Враг государства


Все произошло очень быстро. Андрей даже и предположить не мог, что его дальнейшая судьба будет решена настолько стремительно и настолько цинично.

Судебных заседаний в отдельных залах не проводили уже лет четыреста — как раз с момента наступления Эры Гармонии, когда преступность исчезла по определению: так, редкие эпизоды, неизбежные даже в наше просвещенное время. Отдельная комнатка в местном отделении жандармерии и минимум присутствующих — судья, адвокат и прокурор, подсудимого в магнитных наручниках и меха-секретаря в расчет можно было уже не брать.

Собственно, вариантов развития событий было всего два — исправительные работы в колониях или Туннель. Колония на Зейдне считалась очень мягким приговором, несмотря на то, что смертность среди выкупавших жизнь трудом во имя Гармонии составляла ни много ни мало семьдесят пять процентов, так что в принципе можно было и уцелеть. А вот если Высокий суд впаяет вам больше пяти лет общего режима, то на чудо возвращения домой можете даже не рассчитывать, потому что не было случая, чтобы работа в шахтах по добыче иридия-182 хоть кому-нибудь прибавила здоровья, особенно после того, как финн Август Топпинен в 2293 году предложил обработку иридия прямо при добыче катализатором собственного изобретения, что повышало его полезные свойства, как топлива, в тысячи раз, но и усиливало его излучение в той же пропорции. Люди гибли от лучевой болезни через месяц максимум, и это еще при том, что они постоянно менялись и работали в костюмах четвертого класса защиты, который выдавали только планетарным разведчикам, под подпись и то ненадолго. Про вариант с Туннелем Андрей старался не думать. Просто отодвигал нежелательные мысли на задворки памяти, пытаясь вспоминать о том, как встретил Ингу в медицинском колледже. Тогда у нее были потрясающие глаза цвета бутылочного стекла — Андрей видел старинные пивные бутылки в музее и имел представление об их цвете — и эти потрясающие глаза вместе с кудрявой гривой пышных волос цвета спелой пшеницы моментально сводили с ума любого мужчину, который находился рядом…

Дальше вспоминать не хотелось. Инга и сыновья подписали отказ от него — сразу же после того, как жандармы надели на Андрея наручники. Удивительные темно-зеленые глаза смотрели устало и с печальным раздражением, словно никогда не принадлежали его любимой жене: в них будто бы погас дающий жизнь и тепло огонь… Неужели это было только вчера..?

— Андрей Петрович Кольцов?

Господи, подумал Андрей, до чего же противный голос… И ведь будут сейчас ломать комедию, словно действительно верят во все, что говорят, а не живут на камеру Ока Гармонии, что сейчас мигает под потолком. Хотя может быть, они и правда верят — и это страшнее всего, по большому счету.

— Да, господин судья, я вас слышу.

Судья усмехнулся.

— А мне показалось, что у вас снова этот припадок… — он опустил взгляд к планшету, уточняя термин, и проговорил с полувопросительной интонацией: — Ломка?…

— Подсудимому уже сделали временную блокаду, ломка снята, — чуть ли не зевая, произнес адвокат. Был он толст и лыс, ему было жарко, и наверняка хотелось ледяного пива в запотевшем стакане: прикосновение — и по стеклу побегут капли; Андрей почему-то подумал, что люди такого типа очень любят пиво. Конечно, оно было вне закона, за это можно было заплатить и штраф, и отмотать срок, но для истинных Слуг Гармонии всегда делались небольшие поблажки.

— Понятно, — кивнул судья. — Занесите информацию в протокол… Евгений Олегович, прошу вас.

Прокурор, нервный, худощавый и стремительный, словно хищная рыбина, поднялся с места и вышел к столу судьи. Было видно, что этому слуге Гармонии сейчас хочется одного: служить. Он как раз из тех, кто верит, что живет и действует не напрасно — что ж, таким везет: не нужно ни о чем думать, понимать, анализировать — просто верь, и все будет хорошо, а мир, в который ты так пылко веришь, непременно позаботится о тебе.

— Андрей Петрович, еще несколько вопросов, — начал прокурор. — Вы получили высшее медицинское образование в Бостоне, Североамериканская федеральная земля?

— Абсолютно верно.

— То есть, вы как профессиональный медик осведомлены о вреде, который наркотики наносят человеческому организму?

— Да.

— И вы так же знаете, что они находятся вне закона, не так ли?

— Вы у нас знаток законов, но, судя по тому, что я здесь, это так, — Андрей вяло усмехнулся.

— Где вы достали этот, как его…, - Прокурор потыкал пальцами в планшетку. — А, точно! MDA! Наши эксперты никогда не слышали о таком.

Да неудивительно, подумал про себя Андрей, наркотики уже как минимум два века не существуют, после появления нейроблокады в 2247, как раз после изобретения Туннелей. Или Туннели были потом? Да черт его знает… Теперь это неважно. Совершенно неважно.

— Вы ни за что не поверите, господин прокурор, — спохватился Андрей. По бледным губам прокурора скользнула тень улыбки.

— Попробуйте изложить, — предложил он. — Возможно, собравшиеся здесь не так глупы, как Вам кажется… попробуем понять.

— Я прочитал в детской энциклопедии младшего сына про великого ученого древности — Менделеева, который создал таблицу элементов, увидев ее во сне. И, когда я лег спать, мне приснилась формула, я попробовал синтезировать это вещество — вот и получилось!

Андрей ожидал, что прокурор потеряет терпение, однако этого не произошло.

— Хорошо, пусть так. И что же вы сделали потом?

Андрей дернул плечом.

— Врачи испокон веков все лекарства проверяли на себе. Это что-то вроде нашего кодекса чести, если вы, конечно, понимаете, о чем я.

Прокурор почесал кончик носа.

— Значит, лекарство, — раздумчиво повторил он, решив, видимо, не цепляться к словам. — Допустим. Андрей Петрович, потрудитесь объяснить, от какого именно заболевания должно помогать ваше лекарство. Насколько я понимаю медицину, лекарства не существуют просто так, сами по себе?

Андрей вздохнул. Помолчал, раздумывая, стоит ли усугублять свое и без того незавидное положение.

— Это лекарство от Гармонии, уважаемый господин прокурор.

Прокурор вскинул брови, адвокат хмыкнул. Судья покачал головой, словно хотел сказать: эк, угораздило человека…

— Я, к сожалению, не знаток современных заболеваний, — сказал прокурор: Андрей взглянул ему в лицо — издевается? нет, абсолютно серьезен. — Что же это за недуг?

Андрей едва не рассмеялся в голос. Нервное, это уже нервное, надо взять себя в руки…

— А стоило бы знать, этому недугу уже четыреста лет, — с максимальным спокойствием ответил он. — И мы все в нем живем…

Зрачок камеры под потолком встрепенулся, наводя прицел на подсудимого. Прокурор, которого наверняка захватило крупным планом, приосанился.

— Андрей Петрович, решается ваша судьба, — почти ласково посоветовал он. — Я прошу вас, будьте благоразумны.

— Я уже устал быть благоразумным, — пробормотал Андрей, угрюмо глядя в пол. — Я был благоразумным всю жизнь, а потом понял, что не желаю быть еще одной консервной банкой в вашем дивном новом мире, который не желает развиваться и прикрывает свою первобытную подлость разглагольствованиями о современной красоте и силе духа, полностью реализованных Президентом.

Его слушали. Его слушали очень внимательно. Зрачок камеры периодически смаргивал и вновь впивался электронным взглядом в человека, сидящего на скамье подсудимых.

— Вы насыпали полные кормушки. Вы создали прекрасные стойла. Вы выгуливаете нас на самых лучших лужайках, — он знал, что его не перебьют, и это была единственная возможность сказать все. Сейчас. — Но если кто-то из нас собирается поднять голову к небу, то вы отправляете его в Туннель, потому что небо нам положено видеть только в лужах.

Голос предательски дрогнул: Андрей понял, что говорит не то и не так, что мечет бисер перед свиньями, но остановиться уже не мог.

— Дело в том, что кормушки — это еще не все. Конечно, большинству их вполне хватает, но я не хочу так. Мне нужно развитие, пусть и в негативную сторону… хотя кто решил, что эта сторона неправильная? Те, кто крутит по Сети ролики о том, насколько прекрасна Гармония — вот они уверены, что знают что-то за меня. А я не хочу, чтобы за меня решали, черт возьми, какое пиво пить, что читать и какую женщину в какой позиции любить. Я волен сам распоряжаться собой и своей жизнью, а не класть ее на алтарь Президента и его светлых идей по поводу. Распоряжаться своей жизнью! — воскликнул он. — Неотъемлемое право! Но вы и его отняли… Умудрились…

— Господа, да он сумасшедший! — возгласил адвокат. — Только умалишенный способен говорить подобные речи, это же типичный бред состояния. С вашего позволения, коллеги, я в свое время видел одного такого беднягу… Это действительно безумие, я ручаюсь.

— Я здоров, — хмуро сказал Андрей. Внезапный порыв вдохновения схлынул с него: он ощутил только глухую усталость, ничего больше, потому что все действительно было напрасно. — Говорю как врач: я абсолютно здоров.

— Отлично, — кивнул прокурор. — Тогда, я полагаю, ничто не мешает огласить приговор?

— Пожалуй, — судье уже порядком надоело это нелепое заседание: это было девятое слушание за сегодня, он устал и больше всего хотел сейчас отправиться домой.

— Итак, в соответствии с законом Объединенных Федеральных Земель, за синтезирование, хранение и употребление наркотических веществ, мешающих индивиду полностью отдать себя и свою жизнь Гармонии, главный врач Московского Военного Окружного Госпиталя Кольцов Андрей Петрович приговаривается к транспортировке через Туннель на планету, выбранную методом случайного извлечения из Астронавигационного Реестра. Без права выбора планеты. Без права обжалования. Без права Церемонии прощания. Без права передачи своего имущества кому-либо. Приговор будет приведен в исполнение в течение 12 часов.

— Подтверждаю — судья сегодня был краток, как на похоронах; впрочем, это и были похороны: на Землю еще никто не возвращался. — Подсудимый, приговор вам понятен?

— Более чем, — кивнул Андрей. — Более чем…

— Занесите в протокол, — продолжал прокурор. — Подсудимый в последнем слове осознал свою вину перед Гармонией и смиренно благодарил общество за то, что оно было к нему столь гуманно, запретив смертную казнь. Письмо к Президенту от вашего имени уже отправлено.

На мгновение у Андрея перехватило дыхание. Вроде бы не бывает так, чтобы все было напрасно, а вот поди ж ты…

Удар старинного молоточка по столу. Занавес. Жаль только некому оценить всю торжественность момента.

Хорошо, что хотя бы оставили право на Пакет Милосердия (аптечка, недельный запас еды, вибронож, фильтр для воды), мрачно думал Андрей по пути в предварительную камеру. Хотя, если планета окажется непригодной для жизни, это ему мало поможет. И даже на самой распрекрасной планете Туннель может вывалить тебя в центр океана или на полярную шапку, или в жерло вулкана, а еще есть болота и необитаемые острова размером с кукиш. Гуманисты чертовы, простая смертная казнь им не по сердцу…

Двери камеры мягко захлопнулись за его спиной, и Андрей наконец-то остался один. С того момента, как его привезли сюда, рядом с ним постоянно кто-то суетился: сперва следователь, потом второй, потом инспектор и специалисты из прокуратуры, затем у него началась ломка, и прибежали врачи с блокираторами — нельзя, чтобы заключенный отдал Богу душу сам по себе, это непременно должно сделать государство, которое одно вольно карать и миловать… И вот теперь он наконец-то один. Пять часов на сон, пять на считывание ДНК для транспортировки через Туннель и два на форс-мажор…

— Добрый день, Андрей Петрович, — услышал он мягкий участливый голос.

— Черт побери, — усмехнулся Андрей. — Вот только-только я решил вздремнуть…

Высокий светловолосый человек в аккуратном пиджаке со значком Особого отдела на лацкане, казалось, неслышно выступил из стены или соткался из сухого кондиционированного воздуха. Внешность у него была под стать профессии: блеклая и не запоминающаяся: Андрей не любил такие лица.

— Я не отниму у вас много времени, уважаемый доктор, — сказал он, усаживаясь на затянутую серым пластиком койку. — Кстати, присаживайтесь, в ногах правды нет.

Андрей послушно опустился на табурет. Значит, еще и особисты по его грешную душу, а он еще крепко сомневался в том, что они вообще бывают, считая термин «незримые руки Гармонии» поэтической метафорой, не больше. Что ж, напоследок можно и убедиться в том, что метафоры могут материализовываться.

— У меня есть для вас информация, Андрей Петрович, — произнес особист. — Для начала: вы попадете на гуманоидную планету с индексом комфортности выше 85. Практически Земля, разумеется, не нынешнего уровня развития.

Андрей вопросительно вскинул бровь.

— С чего это вдруг такая щедрость? — спросил он, потому что действительно удивился.

— Считайте это подарком, — тонко улыбнулся особист, — от нашей службы. Ваш MDA для нас просто находка. Скажите, вы синтезировали его случайно, или это была целенаправленная работа?

— Посмотрите протокол суда, — довольно резко посоветовал Андрей. — Там все написано.

Особист кивнул.

— Обязательно. Признаюсь честно: наша служба сделала все возможное и невозможное для того, чтобы скорректировать приговор. Прокурор настаивал на Саахе — жара да пустыни, возможность выжить минимальна. А Дея неплохая планета, будем надеяться, что вы устроитесь там хорошо…

— Зачем вам MDA? — перебил его излияния Андрей. Особист усмехнулся.

— Крохотная деталь, Андрей Петрович. Один из элементов MDA расширяет сознание и действует как сыворотка правды. После нашей подопытный, к сожалению, превращается в идиота… А ваша работает на удивление тонко. Ювелирно. И, что самое замечательное, остается еще место для полета фантазии наших химиков.

Андрей закусил губу, чтобы не закричать. Искусство владения лицом никогда не входило в число его достоинств, особенно при сильных потрясениях. Особист довольно улыбнулся.

— Вот видите, насколько интересно все получается, Андрей Петрович. Вы — бунтарь. Враг государства. Но ситуация складывается так, что бомбу вы подложили не под Гармонию, нет, — он встал и, приблизившись к Андрею, нагнулся и прошептал. — Под тех, кто когда-нибудь еще решит поднять голову и увидеть небо не в луже. Гармония умеет использовать себе во благо даже своих недругов. Даже таких жалких, как вы.

Пустота, что охватила Андрея, была настолько глухой и тяжелой, что он подумал, что не сможет ее выдержать — что сердце просто остановится, и этот бездарный фарс наконец прекратится. Однако этого не случилось — ничего не случилось: пустота не исчезла, а сердце принялось стучать дальше — Андрей, усталый и раздавленный, поднял голову и взглянул особисту в глаза.

— И все-таки… — произнес он. — С чего такая щедрость?

Губы особиста дрогнули в улыбке. Неуловимо легким жестом он вытянул из кармана пиджака тонкую пластину и положил ее Андрею на колени.

— Ретранслятор, — сказал Андрей. — Последняя модель, работает даже при абсолютном нуле. Зачем?

Особист вздохнул.

— Когда вы попадете на Дею, — начал он, — то можете встретить одного человека… Я не даю вам какого-то особенного задания, Андрей Петрович, однако… когда вы его встретите, то дайте мне об этом знать.

Андрей ухмыльнулся, попытавшись вложить в ухмылку весь ему доступный цинизм.

— Неужели вы надеетесь, что я…, - начал было он, однако особист его перебил:

— Разумеется, нет, Андрей Петрович. Для начала попробуйте хотя бы выжить.

На этом их встреча закончилась: особист коротко кивнул на прощание и вышел, оставив Андрея наедине с собой в маленькой камере, где была только койка, затянутая в пластик зеленого цвета (чтобы успокаивать нервы, автоматически отметил он), стол, табурет и оценивающий взгляд камеры Ока Гармонии. Окна не было, но небольшой участок стены был сделан зеркальным — чтобы обитатель камеры мог посмотреть на себя со стороны, оценить сполна, во что вляпался и сделать соответствующие выводы о том, где его развитие пошло не так.

Спать почему-то не хотелось, хотя Андрей понимал, что это его последние часы на Земле в целом и в относительном комфорте в частности. Он подошел к зеркалу — вопреки его ожиданиям, на него смотрел не матерый уголовник с тяжелым взглядом и мощной нижней челюстью, а высокий худой мужчина очень интеллигентного вида, крепкий, не начавший седеть, но осунувшийся и довольно замученный. Серые глаза безучастно смотрели из зеркала, как будто не желая признавать свою связь с этим человеком, государственным преступником и наркоманом.

Зрелище это не радовало, и Андрей все-таки лег на койку, закрыл глаза. Блокада по-прежнему действовала, и ломки не чувствовалось. А ведь и правда, чуть лениво подумал он, как я, врач, образованный человек, полноценный член общества, превратился в наркомана, преступника, — с точки зрения Гармонии, практически законченного негодяя? Он задумался. Чуть слышно шумела вентиляция в коридоре, и иногда нежно попискивал механизм фокусировки камеры, как бы напоминая, что за ним внимательно смотрят. Что ж, по счастью мысли в совершенном обществе читать еще не научились, можно и поразмышлять спокойно, не опасаясь, что все пойдет в запись.

Обычно в таких тяжелых случаях говорят, что корни проблемы лежат в детстве. Но не в случае Андрея, даже далеко нет. Он рос как раз в той семье, которую в пропагандистских блоках восторженно именовали «идеальной ячейкой общества». Мать была театральным режиссером, хорошим режиссером… Говорят, сам Президент ходил на ее спектакли. Его, конечно, никто не видел в зрительном зале, но он нередко появлялся на публике инкогнито. Но матери прощали все — вольнодумство из уст актеров, неоднозначные постановки: значит, она нравилась, значит, имела высоких покровителей, допускавших ее работу как пряную интересную игру с обществом и собой. А потом, когда Андрей поступил в Бостонский Университет, один из лучших во всей Гармонии (ну разве что в Китайско-Манчьжурской федеральной земле было что-то сравнимое) она ушла в монастырь, никого не предупредив и ни с кем не попрощавшись. Он с отцом пытался увидеть ее, поговорить, пробовала даже Инга, но все бесполезно. Интересно, она еще жива? Наверняка, хотя условия жизни в монастырях ничем не отличаются от тех, что были в каком-нибудь дремучем двадцатом веке. Что ж, если Бог есть, то он действительно с ней….

Отец носил чин Капитана Экспедиционного Корпуса Гармонии. Звучит гордо, много шума, пафоса и ярлычков на белой парадной форме, что надевается только в День восстановления Гармонии и Дату рождения Президента, много, а по сути — просто чистильщики… Отец аннигилировал инопланетную нечисть перед высадкой колонистов, чтобы сделать их пребывание максимально приближенным к условиям родного мира. Как правило, планету обрабатывали из космоса резонаторами, настроенными на живую материю, потом высаживались и смотрели на дело рук своих, дочищая неизбежный мусор. Но после одного из рейсов отца списали. Он очень сильно изменился, приобретя вид человека, который что-то усиленно обдумывает, отвечает на вопросы невпопад и в основном все время молчит. Андрею потом рассказал его бывший одноклассник, который работал в Штабе Экспедиционного Корпуса, что, когда корабль Петра Кольцова совершил посадку на обработанной планете, первое, на что отец Андрея наступил, сойдя с трапа, была рука, подозрительно похожая на человеческую. Когда оторопевшие от шока военные присмотрелись, они увидели повсюду куски тел… А когда через полчаса закончилась пыльная буря, они увидели город. Чужой, с низкими зданиями без окон, но все-таки это был именно город. Потрясенные люди пошли по вымершим улицам — и в домах нашли еще останки жителей, бытовую технику, что-то вроде книг, еду… Как выяснилось потом, когда началось следствие, эта планета была населена гуманоидами, очень похожими на людей, но холоднокровными, потому что постоянные песчаные бури, несущие радиоактивный песок, заслоняли солнце и не позволяли радарам что-либо разглядеть. Потому они и записали планету в условно обитаемые Ошиблись немного, с кем не бывает, вот только слишком серьезной оказалась ошибка… В итоге, разведчиков отправили в Туннель, всех, кроме их капитана — он был честный малый, и застрелился сразу после того, как узнал, что произошло. А Петр Кольцов… Что ж, он был отправлен в отставку досрочно, но с выплатой полного пенсиона и всеми почестями. Однако он так никогда и не оправился от осознания того, что своими руками уничтожил цивилизацию, и до самой смерти не расставался с металлической пластинкой на цепочке, которую машинально подобрал на выходе из корабля возле той конечности, очень похожую на человеческую…

Да уж, думал Андрей, врагу не пожелаешь… А ведь он всегда хотел быть похожим на отца — ходил в кружок Юных Пилотов, читал литературу, сутками не вылезая из Сети, мастерил линкоры из пластиковых упаковок. На восемнадцать лет мама подарила ему самый лучший подарок, который он мог пожелать — бумажную (!) энциклопедию об освоении космоса, раритет, одно из последних бумажных изданий Земли. Там он в первый раз прочитал про наркотики. В разделе о подготовке космонавтов Андрей увидел статью о растительных стимуляторах обмена веществ, один из них носил странное название…Как его там…Да, точно, кока! Писали, что он тонизирует нервную систему, но в больших количествах может стать наркотиком. Увидев незнакомое слово, Андрей сразууточнил его в справочной, и был изрядно удивлен, когда узнал, что люди прибегали к таким сильным веществам, не получая от них никакой пользы, кроме видений и удовольствия. Наверное, я чего-то не понимаю, — подумал он тогда, и отправился на следующий день в информаторий архивного фонда. Его поиски были долгими, информации мало, наркотиков не существовало уже очень давно, и у него ушло почти пятнадцать лет, чтобы собрать более-менее полную картину. Он узнал, что наркотические растения вымерли давным-давно, а рецепт синтетических наркотиков был забыт после того, как благодетели человечества подарили ему нейроблокаду.

Андреем овладел азарт ученого, — тот самый сладкий трепет, который бросает охваченных им на поиски неведомой еще истины — и он принялся искать вещества, основываясь на их эффекте и компьютерном моделировании. Через месяц результаты программы стали укладываться в допустимую погрешность, и Андрей рискнул — эффект превзошел все ожидания. Это было намного лучше, чем он предполагал, а о зависимости молодой энергичный врач тогда не думал — мало ли чего там напишут древние люди в глупых бумажках. Тем более что MDA давал ощущение свободы — не Гармонии, нет, а именно свободы, которая намного больше, чем все Гармонии, вместе взятые. Очень скоро он понял, что у него зависимость — и ему это понравилось еще больше. Это делало Андрея не таким, как все, не таким…стерильным, что ли… Так прошло три года, отчасти зависимость снимала нейроблокада, кроме того, он был достаточно хитер, чтобы не попасться камере Ока Гармонии. Но настал день, когда Андрей забыл об осторожности, за что и поплатился, очень быстро…

Теперь его ждал Туннель. Андрей не хотел о нем думать, тем более, что до отправки было еще девять часов плюс-минус два, но мысли упорно возвращались к этому удивительному природному феномену, ставшему самым страшным карательным орудием Гармонии. Туннели обнаружили, как это часто и случается, совершенно случайно, в процессе изучения механизмов распада инопланетных минералов. Один из них, карий с далекой-далекой планеты, не имевшей пока даже земного имени, в процессе распада выдавал мощные всплески энергии неизвестного происхождения, которая позволяла переправлять любые объекты на любые расстояния. Первые опыты были неутешительными и немало ученых были отправлены неизвестно куда, однако, по мере совершенствования техники, люди научились подчинять себе этот загадочный минерал. Позднее была создана первая сеть телепортов, которая уничтожила расстояния между колонизированными планетами и объединила обитаемый космос. Для людей телепорт проводился исключительно в защитных костюмах (техника безопасности) — а осужденным их никто и не собирался выдавать, но даже если выбрасываемым из мира на задворки Вселенной везло, и они не умирали во время процедуры — чего, впрочем, никто не мог ни подтвердить, ни опровергнуть — то вернуться домой они не могли: ни одна из планет, определенных под выброс, не имела возвратных пунктов. Вот и все.

Проще было бы убить, думал Андрей, заложив руки за голову и глядя в потолок. Как в старые времена: вывести во двор, поставить перед непременно выщербленной кирпичной стеной и дать одновременный залп из всех возможных орудий. Было бы намного проще — но он же все-таки принадлежал к Гармонии, был ее гражданином, пусть даже и негодяем, а это значило, что государство ни в коем случае не прольет его крови, ибо всегда пропагандировало гуманизм и терпимость. Так что шанс спастись, избежать гибели у Андрея все-таки был — но в процентах вычислять возможность выжить не хотелось, слишком уж были малы эти проценты…

Свет, источаемый стенами, слегка померк — это значило, что наступает ночь… Андрей закрыл глаза, но сон по-прежнему не шел; тогда он махнул рукой на попытки заснуть — все равно оставалось от силы три часа.

Свет вспыхнул настолько ярко, что Андрей зажмурился. Началось…

Створки дверей разошлись в разные стороны, и Андрей увидел прокурора и двух охранников. Смотрели они на него устало и без любопытства: все-таки это было уже девятое дело за сегодняшний день.

— Осужденный Кольцов, на выход.

Андрей послушно поднялся с койки и вышел в коридор.

Глава 2. Казнь


Дождь лил уже пятый день подряд и казался бесконечным. Невесомые капли падали беспорядочно, порывами, чему немало способствовал ветер. Облака прижимались к земле так низко, что, казалось, влажная пелена неба вот-вот сольется с туманом. Местное Солнце отчаянно пыталось пробиться через эту глухую завесу, но тщетно. Шагая по раскисшей разбитой дороге в неудобных, на одну колодку скроенных сапогах и поминутно поскальзываясь на комьях глины, Андрей думал о том, что живет здесь вот уже десять лет, но никак не может привыкнуть ни к постоянным дождям, ни ко всем прочим не слишком приятным деталям своего после-Туннельного бытия. Толстые высокие деревья с шишковатыми наростами на стволах, росшие вдоль дороги, роняли в лужи узкие темно-красные листья — по Аальхарну шагала бесконечная осень, пока еще многоцветно броская и яркая. Разглядывая дальнюю громаду леса на горизонте, пылающую всеми оттенками алого и оранжевого, Андрей размышлял о том, что почти забыл, какой бывает земная осень, и, вопреки ожиданиям, ему от этого совсем не было грустно.

Позади послышалось шлепанье по грязи, скрип колес, и повеяло крепким табачным духом и лошадиным потом; Андрей обернулся и увидел, что по дороге едет крытая повозка Проша. Сам Прош, в неизменной меховой безрукавке и дырявой шляпе, со столь же неизменным скверным настроением материл свою одноухую колченогую лошадку на чем свет стоит, поминая громы, молнии, сломанное весло и Королеву псов, покровительницу охотников, во всех возможных комбинациях. Однако, узнав Андрея, ругаться он прекратил и даже изобразил на заросшем клочковатой бородой лице то, что, должно быть, считал доброй дружеской улыбкой.

— Здравствуй, Прош, — сказал Андрей и, по здешнему обычаю, скинул с головы капюшон куртки.

— Здорово, коль не шутишь, — ответил Прош, приподняв шляпу. — В деревню, что ль, топаешь?

Вопрос можно было счесть риторическим, поскольку топать Андрею все равно было больше некуда.

— В деревню, — согласился Андрей, и Прош похлопал тяжелой заскорузлой ладонью по облучку рядом с собой:

— Залезай, подвезу.

Андрея не надо было просить дважды. Он уселся на облучке, и лошадка зашагала дальше.

— Как живешь-то? — спросил Прош, по новой раскуривая свою погасшую трубку. — Дом-то цел еще?

— Да крыша пока не каплет, — ответил Андрей. Дождь припустил еще сильнее, и он порадовался, что так удачно встретился с повозкой Проша.

— Это хорошо, что не каплет, — отвечал Прош. — А дров нарубить, как, не забываешь?

— Конечно, — улыбнулся Андрей. — Ты же мне тогда подсказал, как и где рубить, так я и запомнил.

Прош улыбнулся во весь рот и одобрительно похлопал Андрея по спине, едва не вышибив дух могучей рукой.

— А то как же тебе было не показать! — заявил он. — Это сейчас ты молодец, а раньше-то совсем же был дурачок, не знал, с какой стороны за топор взяться.

— Так ты меня и научил, — скромно ответил Андрей.

Местные действительно считали его безобидным дурачком, и то, что здешняя церковь почитала скорбных разумом особо угодными Небесному Заступнику, очень Андрею помогло: им не заинтересовалась ни полиция, ни, что еще серьезнее, инквизиция; владетельный сеньор деревни, куда пришел Андрей, принял его ласково и даже указал на полуразвалившуюся хижину в лесу, где раньше вроде бы обитал один из многочисленных отшельников, и где можно было поселиться. А обитатели деревни Кучки, жалея убогого, который даже не знал, как растопить печку (да и что такое печка вообще), помогали ему и незатейливой едой, и, что гораздо важнее, практическими советами.

Повозка неспешно катилась, скрипя и постанывая, как будто готовилась развалиться с минуты на минуту. Чавканье грязи под колесами навеяло Андрею мысли о куске сыра, который он оставил в доме, на случай, если в деревне не удастся разжиться съестным, и в животе у него заурчало. Лес нехотя уходил от дороги, обиженно отмежевываясь полосой невысокой травы, блестящей от дождя. Деревня уже показала свои первые дома: маленькие, низкие, они жались друг к другу, как будто вместе им было легче противостоять жестокой жизни. Впрочем, на самой окраине жили те, кто победнее — у деревенских старейшин и крестьян позажиточнее и жилье было соответственно получше (причем, как правило, намного). Над деревней вразнобой курились дымки печей, многим было холодно, и те, у кого были лишние дрова, пускали их в ход.

Повозка так же мерно прочавкала по грязи через деревню весь оставшийся путь до центральной площади, и остановилась. Андрей спрыгнул на землю, ловко увернулся от грязного лошадиного хвоста.

— Спасибо, Прош! Заступник да защитит тебя! — помазал он рукой своему водителю.

— Ступай, Андрей, пустяшное дело, — отмахнулся здоровяк от него, но по улыбке, едва заметной в диких дебрях бороды Андрей понял, что древняя земная поговорка про добрые слова, которые приятны не только разумным существам, но и низшим представителям семейства кошачьих, имеет под собой реальные основания.

Андрей поправил капюшон и пошел к местной церкви, маленькой и небогатой. Служба там закончилась около часу назад, а это значит, что священник, отец Грыв, сейчас занят переписыванием очередной книги, которая изветшала настолько, что читать ее уже нельзя. Бумажные книги вызывали у Андрея трепет, близкий к священному — когда он впервые увидел послание Заступника в толстом томе, переплетенном дорогой кожей, с металлическими уголками, то его словно пронзило ощущением воплощенного чуда — не обещанного, а сбывшегося. И вот сейчас он войдет в церковь, обведет лоб Кругом Заступника возле алтаря, а потом пройдет в низкую дверку и окажется в комнате отца Грыва, где увидит книгу и даже прочитает что-нибудь, осторожно водя тонкой деревянной палочкой по строкам, написанным выцветшими красными чернилами… А потом отец Грыв даст ему нехитрой снеди, что принесли для него жители деревни, и Андрей пойдет на улицу — там его обступят местные ребятишки, которые начнут рассказывать о своих немудреных делах, а их матери, лузгая зерна поднебесника, будут улыбаться — а как же, общение с блаженным осеняет непорочные души благодатью — и интересоваться, не нужно ли чего Андрею к зиме из теплых вещей. Когда Туннель выплюнул Андрея на окраине леса, то была поздняя осень, морозило и сыпало снежной крупкой, а стебли растений, когда Андрей наступал на них, крошились и звенели, словно стеклянные, и он думал, что при такой погоде в легкой тюремной робе выдержит не больше недели — а потом нашлась дорога и привела его к людям.

Блестяще образованный, талантливый, глубоко интеллигентный человек, теперь он жил пятью чувствами и тремя вожделениями, превратившись в приземленнейшего практика: то, что впрямую не касалось его занятий — хлопот по дому, обустройства огородика на поляне, чтения с отцом Грывом — не казалось теперь важным. Душа Андрея будто бы уснула на время, затворившись в неведомой глубине, и лишь иногда что-то из старого, ушедшего времени и бытия, поднимало голову и с каким-то спокойным удивлением замечало: да, братец, ну ты и опустился. Десять лет назад, проводя тончайшие операции, читая старинные философские трактаты, беседуя о театральных премьерах, мог ли он помыслить, что однажды ему это будет совершенно безразлично..?

Из внезапных размышлений его вдруг вырвало понимание того, что в деревне что-то неладно. Поселяне толпились возле церкви кучками по трое-четверо, звучали преувеличенно бодрые голоса, некоторых даже пошатывало. Андрей встрепенулся — картина очень походила на наркотическое опьянение. Но не могли же они тут наесться пьяных грибов все разом? Вот Туур, его жена Вика — обнялись и хохочут, будто случилось что-то невероятно смешное. Вот Альба с дочерьми — все четверо о чем-то болтают и жестикулируют. Вот Мрег что-то втолковывает соседу, обняв того за плечо; сосед улыбается, обнажая крепкие желтые зубы…

Андрею отчего-то стало страшно. Он будто бы встрепенулся, стряхнув умственное оцепенение, и понял, что сейчас возле церкви случится что-то глубоко скверное, что-то настолько отвратительное, что его начало мутить. Нет, он прекрасно понимал, что Аальхарн не картинка из книги сказок, которую давным-давно читала ему мать — за десять лет он успел повидать довольно много. Однажды на его глазах владетельный сеньор развлекался стрельбой из арбалета по крестьянам: он вообще имел привычку считать крепостных чем-то вроде скота и во время охоты частенько давил их своим здоровенным черным конем. Три года назад одного из селян зарезали, когда он возвращался из города — зарезали из-за новых сапог и какой-то денежной мелочи. Он видел, как изгоняли из деревни девушку, потерявшую честь до замужества — посадили на цепь возле церкви, и всякий проходящий обязан был пнуть ее ногой и плюнуть: и пинали, и плевали, даже и с удовольствием, некоторые проходили по нескольку раз. Он многое повидал, но сейчас ему действительно стало страшно.

Зачем им этот столб напротив церкви, подумал Андрей, становясь поодаль и глядя, как крепкие близнецы Крат и Флор с шутками и прибаутками устанавливают огромное неструганое бревно, а народ поощряет их бодрыми выкриками и советами. Зачем? Не могли же они все, дружно, всей деревней наесться пьяных грибов, с какой-то обреченностью думал Андрей, ну не могли… А потом он перестал размышлять, потому что из церкви выволокли на веревке Ирну.

Андрей даже ахнул от изумления, потому что вот так, на привязи, с ударами и плевками могли тащить кого угодно, только не ее. Вдова солдата, замкнутая и набожная, Ирна мало общалась с соседями, проводя время в заботах по хозяйству, воспитании единственной дочери Нессы и молитвах: Андрей впервые встретил ее именно в храме, где она стояла на коленях перед иконой и клала размеренные поклоны, обводя лицо кругом Заступника и шепча молитвы. За десять лет она вряд ли сказала ему больше десяти слов, зато всегда приносила в храм еду и какие-то вещи для него — вот и эта жилетка, собственно, сшита ею… Андрей рванулся было вперед, к женщине, но тут из дверей храма вышел отец Грыв, и Андрей замер, взглянув ему в лицо.

Священник был в торжественном красном облачении и с жезлом, который выносился из храма только в особенных случаях, вроде дня Воскресения Заступника. Селяне приветствовали его громкими радостными воплями, и отец Грыв воздел жезл к низкому серому небу, а затем наотмашь ударил Ирну по лицу, вызвав новый взрыв народного восторга, почти ликования. Женщина вскрикнула, и Андрей увидел кровь на ее лице, автоматически отметив, что это перелом носа.

Но Ирна? Почему?

— А, ты тоже тут? — Андрея сгребли в сильные, пахнущие табаком и хлебом объятия: хлебник Влас, который прибежал из своей пекарни, даже не сняв фартука, был на седьмом небе от счастья. — Ну все, поймали паскуду! Хвала Заступнику!

— Влас, что происходит? — каким-то краем сознания Андрей заметил, что его голос слегка дрожит от страха. Ирну тем временем уже привязывали к столбу, и на ее окровавленном лице был только ужас — такой, что хотелось убежать как можно дальше.

— Да говорю же тебе, поймали эту мразь! — воскликнул Влас. — Нашли мы ведьму, наконец-то. Я уж думал, так и уйдет, гадина.

— Ведьму? — переспросил Андрей. Он действительно ничего не понимал. Как Ирна, которая, даже страдая зимой от тяжелейшего бронхита, не пропускала службы в храме, хотя по телесной немощи отец Грыв делал ей послабления, могла быть ведьмой? — Ирна ведьма?

— Я не сразу поверил, — промолвил Влас и обвел лицо кругом Заступника. — Но потом сам увидел, как отец Грыв из ее дома овечьи сердца выносил. Вот этими вот глазами увидел.

— Ну и что? — спросил Андрей.

На площадь, грохоча по камням, въехала повозка, и Андрей с внезапным отстраненным спокойствием понял, что сейчас произойдет: повозкой правил Прош, и она была нагружена камнями. Прошу кричали что-то радостное, махали руками; Андрей смотрел только на Ирну и видел, что эта привязанная к столбу женщина не имеет никакого отношения к той Ирне, которую он знал — она была словно раненое умирающее животное, которому больше нет ни до чего дела, кроме себя и своей смерти.

— Зачем женщине овечьи сердца? — вопросом на вопрос ответил Влас, снова широко осеняя себя кругом и сплевывая на сторону, чтобы отогнать нечистого. — Порчу наводить, понятно же! Вот возьмет она такое сердце и скажет: пусть у Андрея… ну или у пекаря — случится прикос! Проткнет иголкой, прикос и случится. Ты думаешь, отчего Олешко утром в кузне как всегда работал, а вечером его уже в трумну клали?

По поводу смерти кузнеца у Андрея было подозрение, никак не связанное с ведьмовством и именовавшееся инфарктом миокарда. Но кого тут в подобном убедишь? Андрей обреченно подумал, что сейчас женщину привяжут как раз к этому столбу, а потом добрые жители Кучек будут брать камни — как раз вон те, мокрые серые глыбы — и примутся кидать в свою соседку, у которой брали взаймы муки, как Таша, или ходили вместе стирать белье на пруд, как Лиша и Саня, или просто лузгали зерна поднебесника, рассуждая о погоде, скотине и пьянстве деревенских мужиков.

— Люди, вы что? — воскликнул Андрей. — Вы что творите, люди?! Какая она ведьма?

Его возглас потонул в радостных воплях — отец Грыв степенно подошел к повозке и взял первый камень. Ирна содрогнулась всем телом и опустила голову. Андрей зажмурился, не желая смотреть, словно камень должны были швырнуть в него. Ему хотелось ослепнуть, оглохнуть, исчезнуть, ему хотелось оказаться за много километров отсюда и вообще никогда не знать, что подобное возможно.

— Ничего, Андрей, это ничего, — Влас по отечески обнял его за плечи. — Блаженная ты душа, тебя от нее, погани, разумеется, воротит. И не смотри, и не надо тебе на это смотреть, — тут он гаркнул на всю площадь: — Точно ведьма! Колдовка тварская! Даже блаженный видеть тебя не может!

Смотри, звонко произнес голос в его голове. Смотри и не смей отворачиваться. Теперь это твой мир, это — твоя родина, и ты не имеешь права думать, что тебя это не касается. Смотри!

И Андрей увидел, как взлетел первый камень.

…Дождь усиливался. Деревня потонула в серой влажной пелене, растворилась, растаяла в наступающем вечере. Изредка только пьяный ветер доносил со стороны Кучек обрывки песен — народ собрался в трактире за широкими деревянными столами, пил за избавление от ведьмы, возносил искренние и горячие молитвы Заступнику… Потом все закончится пьяной дракой, жены разнесут бессознательных супругов по домам, хмельно матеря их, погоду и бабью долю, а дождь тем временем смоет с площади перед храмом кровь Ирны. За пару дней животные расправятся с ее останками, брошенными в овраг, и все будет кончено.

Андрей сидел на крыльце своей избушки и прислушивался к мешанине мыслей в голове. Его сознание словно бы раздвоилось: одна часть захлебывалась от омерзительного отвращения к людям — рабам суеверий, собственной глупости и иррационального страха перед необъяснимым, которые готовы пойти на убийство, подлость, ненависть — все ради того, чтобы их хомячий спокойный мирок остался непоколебимым и не рухнул перед наступлением тьмы. Им хорошо возиться в собственном дерьме, им тепло и уютно в грязных крошечных домиках собственных душ, и они всегда готовы обвинить в бедах кого угодно, но только не себя. Они безгрешны. Им проще забить камнями соседку, которая наслала порчу на воду, чем перестать гадить в озеро. Им намного легче разбить лоб в мольбах Заступнику, чем взять дело в свои руки и что-то реально изменить. Они так же, как и их свиньи, предпочитают видеть небо в луже.

Вторая часть была намного спокойнее и практичнее. Ты все равно никуда отсюда не денешься. С этими людьми тебя связывает десять лет жизни бок о бок, и, какими бы они не были, тебе с ними намного проще, чем без них. Да, пусть они не совершенны, пусть они гадки и сейчас омерзительны до судорог — ты зависишь от них, потому что, по большому счету, беспомощен в этом мире. Тебе не приходилось раньше пахать землю, печь хлеб, охотиться, строить дома, шить одежду, твое прекрасное далеко даже и не предполагало необходимости в подобных навыках, так что если бы не эти отвратительные люди, то ты бы попросту замерз в лесах. Поэтому успокойся и постарайся забыть. В конце концов, разве ты что-то можешь изменить? Вернуть Ирну, убедить людей, что ведьм не бывает, что перед едой нужно мыть руки — увы и ах, это все не в твоих силах. Поэтому пусть думают, что ты блаженный дурачок и потихоньку молишься за них перед Заступником.

— Я ненавижу себя, — произнес Андрей по-русски. — Ненавижу.

Он опустил голову на руки и закрыл глаза, желая раствориться во внутренней и внешней тьме. Дождь стучал по крыше, печально и сиротливо шелестели листья, срываясь с веток и падая на раскисшую землю. Андрею хотелось снега, который хоть не на много, но прикрыл бы всю эту грязь, не позволил бы ей растечься еще больше и дальше, хотя в итоге и сам бы стал ею. Но до первых белых мух было еще далеко, дождь все шел и шел, и никто не слышал ни молитв, ни проклятий.

А потом Андрея вдруг что-то будто бы толкнуло под ребро. Он поднял голову и увидел, что из-за кустов на него смотрит Несса.

Глава 3. Шани


Утро шеф-инквизитора всеаальхарнского Шани Торна или Александра Максимовича Торнвальда началось совершенно обыкновенно: за окном с невероятным грохотом и треском что-то разбилось и голос привратника зычно рявкнул: «Ночь еще, скотина косорылая! Его бдительность отдыхает!»

Шани зевнул, выбрался из-под тонкого одеяла и подошел к окну. Так точно: на улице перевернулась телега горшечника и весь его товар теперь красовался на мостовой. Дождь в свете фонарей казался жидким золотом; красуясь и отплясывая на рыжих черепках, он сулил незадачливому горшечнику иллюзорное богатство. Унылая тощая лошадка смотрела на хозяина, словно извинялась и не понимала, как это ее так угораздило, ну буквально же на ровном месте изничтожить все плоды его труда, а привратник, рассудительно и хрипло после выпитого для сугреву, поучал горшечника, что «вот, его бдительность день и ночь молится за нас, грешных, ересь искореняет огнем, мечом и словом, дураков в академиуме обучает, и всего-то пара часов у него во все сутки покоя, и тут ты, свинорылый, грохочешь, не нашел другого места, чтобы барахло свое колотить, вот отъехал бы хоть с два дома и шумел, сколько влезет» — не делая, впрочем, никаких попыток помочь. Шани усмехнулся, отступил в комнату и взял со стола мягкий кожаный кошель.

Новенькая оконная рама даже не скрипнула, и горшечник с привратником, одинаково вздрогнули от неожиданности, когда Шани спросил:

— Откуда приехал, горшечник?

Привратник испуганно захлопал глазами, предчувствуя, видимо, что будет крепко наказан за то, что не смог обеспечить покой столь высокой особы, а на горшечника вообще было жалко смотреть — видно, он решил, что его сейчас же поволокут в исправительный дом и подвесят на дыбе.

— Деревня Кучки, ваша милость, — пролепетал он. — Лошаденка вот дурная, да телега моя старая… я уж и так, и так… а она… вот…

— Держи, — и Шани кинул вниз кошелек. — За побитый товар. А ты, Марушка, даже и не думай, чтобы что-то оттуда взять.

Привратник покраснел и насупился — ясно было, что, увидев летящий вниз кошелек, он уже успел размечтаться о том, как отберет у глупой деревенщины определенную долю — да что там долю, все отберет. Горшечник же готов был пуститься от радости в пляс.

— Ах, ваша милость… Спасибо вам… Уж буду Заступника молить за вас и детям своим закажу…

— Вот и ладно, езжай с моим благословением. Марушка! Иди к будочнику, пусть улицу расчистит. Мне с утра ехать к государю.

Марушка вздохнул. Он уже устал стоять под дождем, а разбирать вместе с наверняка пьяным в дымину будочником черепки ему не хотелось. И селюк этот тупой… чего б ему стоило возле тещиного дома перевернуться? Там государевы люди дежурят, вот им бы и убирать всю эту дрянь, все равно ничем не занимаются и рожи наели шире некуда. А еще бы лучше он с моста перевернулся и поплыл бы по речке Шашунке неведомо куда. За этими размышлениями привратник и не заметил, как запустил руку в уже развязанный горшечником кошель и принялся изымать серебро в свою пользу.

— Марушка, я тебе что сказал? — сурово раздалось из окна. — А ну давай к будочнику.

Привратник вздохнул и поплелся к будке, умудрившись-таки присвоить монету. Шани закрыл окно и снова лег в кровать. До рассвета было еще далеко, и ему хотелось надеяться, что никто больше под окнами не перевернется.

Уснуть, впрочем, не удалось. Шани некоторое время ворочался под одеялом, пытаясь согреться и занять позу поудобнее, и сам не заметил, как мысли унесли его в далекое прошлое.

Саша Торнвальд был первым несовершеннолетним, приговоренным к Туннелю. Его дело слушали на закрытом заседании и разобрались во всем за пять минут. Десятилетний Саша зарубил топором свою мачеху. Эта молодая и очаровательная женщина, писавшая стихи о Гармонии для всех газет, активно участвовавшая во множестве правительственных организаций и варившая знаменитому Максиму Торнвальду изумительный сырный суп без использования кухонных роботов, находила время еще и на то, чтобы накинуть Саше на шею петлю и поставить на табурет так, что он едва мог касаться деревянной поверхности. Саша плакал, чувствуя, как немеют пальцы и сам не знал, как ему удавалось не свалиться вниз — наверное, он очень хотел жить и прекрасно понимал, что его отец, блестящий историк и доктор наук, ни за что не поверит в то, что в смерти сына виновата его супруга, которая на людях относилась к Саше как идеальная и заботливая мать.

Однажды он не устоял и свалился с табуретки. Веревка сдавила его шею, Саша захрипел и потерял сознание. Его спасли две вещи: мачеха не знала, как затянуть петлю так, чтобы сразу сломать пасынку шею, а еще то, что веревка к тому времени много-много лет пролежала в кладовой и успела подгнить. Когда мачеха вбежала в комнату и увидела, что Саша, кашляя и жадно глотая воздух, копошится на ковре полураздавленным червем, она не смогла сдержать своего разочарования и отходила пасынка одной из своих сияющих сковородок так, что тот снова упал в обморок и пришел в себя уже в чулане.

Мачеха не знала, что там хранится старинный топор, которым рубил дрова еще прапрадед Саши. А мальчик об этом знал.

Приехавшая полиция первым делом сняла с него побои. Судья даже внимательно выслушал его историю, но Сашу подвело то, что в момент смерти мачеха была беременна двойней. А еще — то, что ко всем своим прочим достоинствам она успела побывать в любовницах у Генерального прокурора, который теперь смотрел на измученного замордованного подростка абсолютно без жалости — примерно так же, как смотрел отец, подписывая отказ от сына. «Доведение до тяжкого преступления», по которому Саше грозила психиатрическая клиника или подростковая колония, быстро превратилось в «Тройное убийство с отягчающими обстоятельствами», и Сашу без промедления отправили в Туннель.

Ему невероятно повезло. Туннель вывалил его во двор лесного монастыря Шаавхази, перепугав братию удивительным блеском и навеяв мысли о странных делах и знамениях. Собственно, монастырь и определил дальнейшую судьбу Саши — оправившись от домашних побоев и последствий путешествия через Туннель, он остался в гостеприимных деревянных стенах, быстро обучился местному языку и через полгода, прочитав все монастырские книги, стал послушником с правом жизни в миру. Это давало ему все привилегии людей духовного звания и возможность строить светскую карьеру.

«Ты удивительный человек, Шани, — частенько говаривал настоятель. — Небесный Заступник отметил тебя».

«Почему это не может быть Змеедушец?» — спрашивал Шани. Настоятель ласково усмехался, прощая послушнику неверие.

«Змеедушец ничего и никогда не сможет послать с неба. А ты пришел к нам именно оттуда. Знаешь, иногда я даже думаю, что ты — ангел. Посмотри на свои глаза, мой мальчик, они нечеловеческого цвета, словно камни в перстнях епископов».

Действительно, путешествие через Туннель повлияло на пигмент в глазах Шани так, что они стали фиолетовыми, будто аметисты — еще одно подтверждение чуда для желающих верить в чудеса.

Годы в монастыре Шани всегда вспоминал с неизбежным теплом. Мальчик из идеального мира, он мечтал о Приключении — путешествовать, открывать новые миры в космосе, находить удивительных животных и совершать подвиги — вот что всегда казалось ему главным и знаковым. Что ж, в итоге он получил то, о чем размышлял в своей спальне, в мягком свете старинной, еще электрической лампы — забавный артефакт, привезенный отцом из научной поездки. Постепенно он стал забывать Землю, город Ленинград, в котором родился и жил, свой дом — иногда Шани даже казалось, что он родился на Дее и Земля ему просто приснилась. Единственное, чего он не мог забыть и простить, было отречение Максима Торнвальда; впрочем, со временем Шани перестал терзать себя тем, чего не мог исправить.

…Потом Шани все-таки заснул, потому что волна размышлений и воспоминаний вынесла его в пыточный зал инквизиции. Шани стоял возле дыбы и рассматривал свою мачеху — теперь она уже не была ни молодой, ни красивой: испуганное изможденное существо с пустыми глазами смотрело на шеф-инквизитора и не видело его.

— Я хочу, чтоб ты меня узнала, — сказал Шани. Мачеха не отвечала, и он продолжал, спокойно и почти ласково: — Это же я, Саша Торнвальд. Твой пасынок. Помнишь?

— Позвольте мне, ваша бдительность, — прогудел из-за плеча Коваш, заплечных дел мастер, огромный, уродливый: ведьмы трепетали от одного его вида. — У меня и не такие вспоминали и узнавали. Ишь, ведьма..!

Шани приблизился к мачехе вплотную и прошептал:

— Мне уже не страшно, дорогая. Я нашел свое дело.

И отошел, уступая место Ковашу.

По большому счету, Шани был нормальным и адекватным человеком. Его небольшой душевный вывих — лютая ненависть к рыжеволосым женщинам — пошел даже на пользу в карьере, сделав Шани самым молодым шеф-инквизитором за всю историю. Если говорить до конца откровенно, то ему не нравилось пытать ведьм, и он не любил их муки — Шани просто хотел, чтобы колдуньи получали по заслугам, хотел честно и искренне. Никто же не виноват в том, что рыжие продают душу дьяволу и тем более никто не виноват в том, что мачеха была рыжей, но ведьма должна ответить за свои преступления… Был даже случай, когда Шани отпустил одну из них, не найдя в ее действиях — якобы наведение порчи на соседа — состава преступления: как бы он ни относился к женщинам этого типа, но невинные страдать не должны — Шани слишком хорошо помнил веревку на шее и ускользающий из-под ног табурет. Тогда помилованная ведьма, худенькая девушка с кудрявым пламенем на голове, от избытка чувств кинулась ему на шею прямо в зале суда, захлебываясь слезами благодарности; Шани тоже обнял ее и сказал на ухо, тихо-тихо, чтоб не услышали умиляющиеся чудесной сцене зрители:

— Уезжай. Сейчас же. Как можно дальше. Я не смогу помиловать тебя дважды.

Ведьма оказалась понятливой, и они больше не встречались. В дальнейшем подобных случаев в практике Шани не попадалось. Ведьмы, которых он отправлял на костер, действительно оказывались виновны в колдовстве.

Разумеется, в чародейство он не верил ни на йоту: его знаний по химии, биологии и медицине, полученных в начальных классах земной школы, хватало, чтобы быть на несколько порядков выше аальхарнских ученых и очень прилично разбираться в тех зельях, которые варили ведьмы. И если в качестве основного средства для порчевого зелья использовался фумт, который на Земле отнесли бы к пасленовым, безусловно не приносящий организму пользы, то магия тут была не при чем, а вот предумышленное убийство — очень даже. Пять лет назад, к примеру, он расследовал дело о наведении порчи на государя Миклуша, белье которого, как оказалось, было пропитано именно бесцветным и безвкусным соком фумта. Шани хватило одного взгляда на покрытое язвами тело Миклуша и второго — на наследного принца, чтобы сделать правильные выводы. Придворный медик был арестован и, едва только посмотрев на Коваша, небрежно перебиравшего в своем лотке пыточный инструментарий, дал признательные показания относительно продажи души темным силам и всех тех черных дел, которые сотворил, в том числе и наведении порчи на владыку. Затем Шани приказал всем покинуть пыточный зал и, когда помещение опустело, а последний служка закрыл за собой двери, подошел к медику и спросил:

— Доктор Машу, это ведь принц попросил вас о яде?

Машу вздохнул и жалко улыбнулся:

— Конечно, ваша бдительность. Разве я бы мог ему отказать… Такая персона… Что я вообще мог поделать…

— Доложить мне, — ответил Шани. — Принца поймали бы с поличным и отправили на костер. А теперь туда пойдете вы.

Все кончилось так, как и должно было. Государь Миклуш обрел последний покой в усыпальнице аальхарнских владык, Машу был казнен на площади при большом стечении народа (а не давай отравы кому ни попадя), а принц через неделю, по завершении траура, короновался и принял на себя столь желанное бремя власти. А Шани за столь быстрое расследование получил в подарок от казны как раз тот особняк на площади Звезд, перед которым незадачливый горшечник из деревни Кучки расколотил свой товар. Передавая шеф-инквизитору ключи, новый владыка посмотрел на него со значением, но Шани сделал вид, что ничего не понял.

— Ваша бдительность… Ваша бдительность… Утро уже…

Шани открыл глаза. И правда ведь, не заметил, как заснул, а за окном уже светает, с улицы доносится привычный утренний шум — голоса разносчиков, грохот экипажей по мостовой, стук дождя в оконное стекло. И вот в такую отвратительную погоду ему надо идти на Государственный совет, затем на лекцию в коллегиуме, и, может быть, его присутствие потребуется и в одном из пыточных залов инквизиции. Что ж, завтра — день воскресения Заступника, может быть, и получится отдохнуть, съездить в загородный дом, развести огонь в камине и провести день за чтением.

— Как изволили почивать, ваша бдительность? — служка положил на кровать свежее белье и принялся раздвигать тяжелые бархатные шторы на окнах. Скользнув в комнату, серый утренний свет озарил дорогую мебель редкого красного дерева, стол, заваленный книгами и листками бумаги, редкие иконы на стенах. Шани сел в кровати, почесал бровь, располовиненную давним шрамом.

— Да что-то ведьмы всю ночь снились, — задумчиво сказал он. Служка деловито расправил шторы и с уверенностью заявил:

— Это к дождю, ваша бдительность. Как есть к дождю.

Дворец государя Луша, огромный и помпезно вычурный, навевал на Шани уныние тем, что не ремонтировался уже много лет. С лиц небесных духов возле парадного входа давным-давно слезла позолота, оставив их темно-зелеными: теперь они наводили на мысли не о посланниках Заступника, а об алкоголиках в крайней степени белой горячки. По выщербленным ступеням бежали ручьи, а одно из окон вместо не так давно изобретенного стекла затягивал бычий пузырь, словно в каком-нибудь жалком деревенском домишке. Бережливость считалась в Аальхарне одним из основных достоинств, но в этом благом деле Луш переплюнул всех, считая, что незачем особенно заботиться о грешном теле, когда есть душа, требующая постоянного труда, и гораздо лучше почитать Послание Заступника или отправиться в храм на всенощную молитву, чем лишний раз сходить в баню. Кое-кто из министров не обинуясь заявлял, что владыка сидит на беломраморном троне голым седалищем; совершенно точно при этом было известно, что серебряные пуговицы со старого камзола он собственноручно перешивает на новый — чтоб подлецы портные не украли и не переплавили, утаив дорогой металл. Однако, несмотря на всю свою набожность, государь не чурался ни женского пола, ни довольно крепких спиртных напитков; впрочем, наливки он гнал сам, а фавориткам не делал никаких подарков — и это вполне соответствовало его доктрине бережливости.

«Если сам дурак, то и все люди у него дураки», — хмуро подумал Шани, следуя по длинной беломраморной лестнице за караулом в зал заседания Государственного совета. Несмотря на довольно раннее время, дворец уже жил своей обычной, весьма насыщенной жизнью. Прислуга наводила глянец на мебель, старательно натирала воском паркет на полу, караульные в алых парадных камзолах стояли у дверей и пучили глаза на проходящих, и откуда-то издалека, с дворцовой кухни, доносился крепкий запах бобовой похлебки: государь соблюдал пост.

Несмотря на довольно прохладное утро, зал заседания даже не удосужились натопить. В нем было знобко и сыро; Шани сел на свое обычное место, поплотнее завернувшись в плащ на меху и подумал, что бережливость, конечно, добродетель, но всему же есть предел! Не зашвырнуть в камин пару-тройку поленьев…. Нет, зимой его сюда не заманят: Шани отлично знал, как в Аальхарне лечат воспаление легких — с помощью горячего отвара жгучего чепельника, который через тонкую трубочку заливался в глубины носа — и меньше всего желал подвергаться подобному лечению. Из коридора раздался хриплый кашель и старческое бормотание — это шел, едва шаркая ногами, прославленный аальхарнский генерал Буда, министр обороны, который если и ходил в бой, то только на учениях: войны в Аальхарне не было уже сто пятьдесят лет. Хотя на пару с соседним Амье великие державы любили показушно побряцать орудием на маневрах, демонстрируя невиданную мощь и столь же невероятное количество золотых финтифлюшек на оружии и мундирах офицеров, все прекрасно понимали, что худой мир лучше доброй ссоры, и дальше учений дело никогда не заходило. Сейчас рассядется и начнет рассказывать о том, как лет двадцать назад у него воскрес умерший денщик, едва только почуяв запах знаменитой муцуйской наливки.

— …и вот так я в очередной раз прошел через Байкинский перевал босиком, — толковал кому-то генерал. Наверняка министру финансов Бойше, который, должно быть, единственный радуется тому, что государь экономен, а казна не пуста. Что ж, хоть шеф-инквизитору и положено по чину быть добрым со всеми, выражая доброту Небесного Заступника на земле грешной, но терпеть двух этих старых маразматиков — право, не в его силах, тем более, сегодня.

— Не подходите ко мне, — предупредил Шани Буду и Бойше, едва они только возникли на пороге и вознамерились получить его благословение. — Я болен, вам лучше поостеречься.

— Ох, Заступник, — покачал головой министр финансов. — Что с вами?

— Простудился, — коротко ответил Шани и сунул нос в воротник плаща, став похожим на темную нахохлившуюся птицу. Генерал принялся рассказывать о том, как еще в молодости он сразу вылечил застарелый бронхит и воспаление простаты тем, что выпил залпом ведро горячей воды. «Тогда тебе, наверно, мозги и смыло» — с какой-то язвительной брезгливостью подумал Шани и не стал слушать дальше.

Государь пришел в сопровождении незнакомки в темно-синем плотном платье. Шани скользнул по ней взглядом — не рыжая, ну и хорошо. Каштановые волосы подняты в сложную высокую прическу, острый взгляд серо-зеленых глаз, легкая улыбка на пухлых губах — наверняка, очередная фаворитка; впрочем, раньше государь не имел привычки вынимать баб из постели и тащить их на официальные собрания. А ведь где-то он ее уже встречал, он определенно уже видел это лицо… Незнакомка одарила всех присутствующих легкой вежливой улыбкой и села на стул, любезно подставленный государем. Вдвоем они составляли довольно комичную пару: изящная девушка, казалось, воплощала в себе всю прелестную свежесть юности, а государь, хоть и не глубокий старик, но рядом с ней выглядел кривоногим похотливым сатиром из земных мифов.

— Господа, рад приветствовать вас на заседании совета, — судя по сиплому голосу и мешкам под глазами, Луш провел ночь отнюдь не в молитвах, а, по меньшей мере, с кувшином собственноручно изготовленной наливки. — Я не задержу вас надолго, вопрос, который рассмотрим сегодня, имеет отношение к духовной жизни государства.

Маразматики важно закряхтели. Бойше нахмурился, прекрасно понимая, что духовная жизнь государства потребует колоссальных затрат. Шани сел поудобнее и приготовился слушать: вопросы культуры в Аальхарне напрямую касались его ведомства. Культура всегда соседствует с вольнодумством и ересями — так заявил еще покойный государь, расширяя полномочия инквизиции еще и до гражданской цензуры.

— Всем вам прекрасно известно, господа, что истинная вера требует воодушевления, полной отдачи и… кхм… так сказать, места приложения.

Собравшиеся согласно покивали. Да, требует и именно этого. Буда, которому до культуры было ровно столько же дела, сколько полярным белым медоедам до знойных южных пустынь, только глазами хлопал, не понимая, зачем его-то сюда вызвали.

— Посему, господа, я, своей высшей волей и властью помазанника Небесного на земле, принял решение о строительстве собора во имя Превеличайшего Владыки всех земель и тверди, нашего Небесного Заступника.

Воцарилась небольшая пауза — заседающие переваривали полученную информацию. Наверняка думали о том, что проныра и хитрец Торн сумел обработать государя и выбить деньги для своего ведомства, которые всенепременно разворует при строительстве. Генерал,например, так и делал. Получив однажды из казны средства для нового корпуса военной академии, он, не мудрствуя лукаво, пустил их на постройку собственного особняка, а когда Луш осведомился о том, где же, собственно, корпус и почему молодые академиты вместо занятий таскаются по улицам, побираясь Заступника ради и жалуясь на холод и голод, то Буда вытянулся во фрунт, вытаращил глаза и рявкнул: «Сир, она сгорела! Три дня до сдачи — сгорела!»

Заступник дал, Заступник и взял, как говорится. Все вернулось на круги своя, Буда въехал в новый роскошный дом, а голодающие академиты так и продолжали побираться. В конце концов, Шани не вытерпел и по собственному почину велел им питаться в столовой инквизиции — ему просто стало жаль этих отощавших и оборванных ребят, смотревших на него глазами мучеников с икон.

— Казна пуста, сир, — голосом театрального трагика в кульминации драмы произнес Бойше.

— Что значит «пуста»?! — взвился Луш. — Немедля объяснитесь!

Некоторое время он бушевал и метал громы и молнии, рассказывая о государственной и личной бережливости, о том, что это первое масштабное строительство за многие годы и, в конце концов, он не приказывал что-то доставать из казны и лично перепроверит все финансовые документы. Бойше внимал ему с видом непонятой добродетели и, когда Луш сделал паузу, чтобы прочистить горло, промолвил:

— Это очень дорогой проект, сир. Вполне вероятно, что сразу выделить необходимую сумму не получится. Я как финансист полагаю, что сперва надо бы выбрать место для строительства, собрать рабочую силу, в конце концов, создать чертежи будущего здания…

Хитрый же ты лис, думал Шани, глядя на министра финансов. Сейчас затянешь дело до зимы, так, что не успеют даже котлован вырыть, а весной никто об этом и не вспомнит, зато нет сомнений в том, что немалые денежные ручейки под шумок утекут тебе в карман. А строительство храма это хорошо, очень даже хорошо…. Одна очистка столицы от бродяг, которых погонят на стройку, чего стоит.

— Что касается чертежей, то тут все в порядке, — и Луш сделал широкий жест в сторону своей очаровательной соседки, которая до этого момента старательно перебирала бусинки на своих многочисленных браслетах. — Вот, прошу. Ученица самого Верокья, очень одаренная девушка Дигна Сур. И чертежи готовы, и расчеты.

Интересно, если следующей фаворитке захочется достать с неба одну из лун, то, что же нам тогда, строить космический корабль, усмехнулся Шани. Нет, он определенно где-то ее встречал, но где? Когда? Какое знакомое лицо…

— Пообщайтесь с ней, ваша бдительность, строительство храма пойдет полностью по вашему ведомству, — продолжал Луш; Шани согласно качнул головой. — Хорошо бы вам прямо сегодня отправится выбирать место для строительства.

— У меня лекция в коллегиуме и собрание в инквизиции, сегодня не успеем, — ответил Шани. Луш недовольно сморщился.

— А вы успейте. Отмените там что-то, перенесите… В конце концов, мы не каждый день храмы строим.

Шани послушно кивнул: спорить с Лушем, если он что-то вбивал себе в голову, было абсолютно бесполезным занятием. Архитекторша рассматривала его с нескрываемым интересом, и по ее лицу словно проплывали тени раздумий.

— Я сделаю все, что от меня зависит, сир, — произнес Шани.

— Вот и хорошо. Вы, Буда, начинайте сбор народа на строительство, думаю, через неделю все надо начинать — до зимы уже нужно запустить работы. А вы, Бойше, сейчас пойдете со мной. Расчеты у меня есть, вот и проверим, насколько пуста казна. А пока, господа, наша встреча закончена. Благодарю за понимание и внимание.

Министр финансов встал и поклонился, словно принимал неизбежную судьбу. Буда, что-то бормоча о том, как он ради государя все соберет и отправит куда надо в кратчайшие сроки, выбрался из кресла и покостылял к двери. Шани сидел неподвижно, думая о том, что теперь надо отправлять гонца в коллегиум — извещать об отмене лекций; а ведь он с большим удовольствием почитал бы сегодня со своими студентами из нового набора богословский труд святого острослова Дени-ки, чем тащился бы с государевой фавориткой неведомо куда в такую отвратительную погоду… Хитра девочка, ничего не скажешь. Так-то прозябала бы где-нибудь на холодном чердаке, ваяя кривые скульптурки для парков или надгробия, а то пожалуйста — милуется с государем и обретет славу лучшего в стране архитектора. Да и что это вообще такое — женщина-архитектор? Это в Гармонии смотрелось бы нормально и прилично, а в Аальхарне выглядит не самой удачной причудой того, кому от природы чудить не положено. Так что девочка молодец. Хорошо устроилась, ничего не скажешь. Луш что-то шепнул на ухо Дигне и вместе с Бойше покинул зал.

Девушка встала, приблизилась к Шани и поклонилась. Тот обвел ее голову кругом Заступника и сказал:

— Благослови тебя Небо и осени своей милостью, — Дигна улыбнулась, и он продолжал: — Не будем тратить время, несите чертежи.

Как бы то ни было, но Дигна создала действительно стоящий проект. Шани не очень любил и знал архитектуру, но даже его знаний по вопросу хватало, чтобы оценить всю колоссальность существующего пока на чертежах собора. Был он массивным, подавляющим своей величиной и мощью и в то же время каким-то легким, воздушным, стремящимся в небо, к Заступнику. Шани перелистывал чертежи и чувствовал, что это его действительно захватывает, и, пожалуй, Дигна права — ради создания такого собора стоит залезть в постель к Лушу…

— Знаете, мне нравится, — сказал Шани. Девушка просияла, и он продолжал: — На мой взгляд, его нужно строить где-нибудь на Затолийских холмах, там очень красиво, есть сеть дорог, так что проблем с подвозом не будет. Если вы готовы, то через четверть часа сможем выезжать.

Дигна кивнула.

— Разумеется, ваша бдительность. И…, - она сделала паузу, замявшись. — Спасибо вам.

Шани вопросительно поднял бровь.

— За что же?

Дигна изогнула губы в невероятно соблазнительной улыбке.

— За то, что моя работа вам понравилась.

Шани глубоко вздохнул и пошел к выходу. Шурша платьем, Дина подалась за ним.

Глава 4. Подземный город


Хозяин небольшой таверны на Пичуевом тракте уже собирался запирать ворота и двери: дождь, сырость, изрядно похолодало — кто потащится сюда в такую непогоду? Все проезжающие наверняка уже нашли себе теплый приют, да и вообще, осенью в Аальхарне гораздо лучше оставаться дома, а не бродить по дорогам в поисках приключений, когда ледяной дождь и ветер так и норовят забраться под одежду, из лесов выходят на добычу дикие звери, а ведьмы кружатся в танце и знай себе ищут душу на погубление.

— Гаси огни, — приказал он жене, стоявшей за стойкой и натиравшей посуду. Та послушно потянулась к ближайшему светильнику, как вдруг дверь отворилась, впустив струйки ночного ветра и запах опавших листьев, и в таверну вошли двое. Мужчина инквизиторского звания и в высоком чине сурово смерил взглядом странных сиреневых глаз хозяина таверны, но когда заговорил, то речь его звучала спокойно и ласково:

— Можно ли просить вас о приюте?

Его молоденькая и миловидная спутница, одетая совершенно не по погоде в легкий и тонкий плащ, шмыгнула носом и звонко чихнула.

— О, разумеется, — минутное оцепенение спало, и хозяин рассыпался в привычных суетливых любезностях. — Все, что угодно вашей милости, специально оставил незанятой хорошую комнату, как знал, как знал, что будут такие важные, такие хорошие гости, и ужин еще горячий, проходите со мною… А ваша поклажа?

— Мы налегке, — сказал гость, встряхнув легкой дорожной сумкой. Девушка снова чихнула; хозяин подумал, что она наверняка простудилась и надо бы набрать горячую ванну.

— Прошу за мною, — промолвил он, делая приглашающий жест в сторону лестницы, ведущей к комнатам. — Позвольте, к случаю, осведомиться об имени?

— Шани Торн, шеф-инквизитор всеаальхарнский, — представился гость, кивнул в сторону своей спутницы. — Дигна Сур, особа, приближенная ко двору.

Хозяин всплеснул руками и кинулся к высокому гостю под благословение.

Комнату им выдали одну, бедную, но очень чистую. Дигна туда даже не зашла: сразу же отправилась с хозяйкой в банную залу. Заперев дверь, Шани снял промокший дорожный плащ, разулся и устало лег на затянутую шерстяным одеялом койку. А ведь сейчас он мог бы совершенно спокойно сидеть в тепле своего дома возле камина, но вот ведь, пришлось целый день мокнуть под дождем на Заступник весть каком расстоянии от столицы, выбирая место для строительства храма, и в итоге, когда начало темнеть, они заблудились — сейчас он вообще не имеет представления о том, на каком участке Пичуева тракта находится их столь гостеприимный приют. Хорошо хоть они сумели выбраться к тракту — дорог и дорожек здесь видимо-невидимо, и блуждать по ним во мраке — весьма сомнительное удовольствие. Дигна, следует отдать ей должное, не ныла и не жаловалась, хотя Шани и ожидал, что она начнет ныть. Девушка следовала за ним, едва держась в седле от усталости и, по всей видимости, тоже проклинала тот миг, когда отправилась в путешествие.

В дверь очень деликатно постучали.

— Ваша милость, ужин готов, — сказал хозяин. — Принести сюда или желаете спуститься в зал к камину?

Изрядно продрогшего Шани не надо было спрашивать дважды.

Старое кресло, обтянутое потрескавшейся кожей, оказалось теплым и уютным, мясное рагу с овощами удивительно вкусным, а вино — вполне сносным, хоть и слегка кисловатым. Дигна уже уплетала кашу за обе щеки, запивая ее лекарственным травяным отваром, и выглядела веселой и довольной, словно не тряслась в седле целый день и не промокла до нитки. На голову она намотала огромное полотенце, чтобы высушить волосы.

— Не везет нам с погодой, — сказал Шани. — Завтра с утра вернемся в столицу.

— А как же место для постройки храма? — Дигна выглядела так, словно собиралась искать нужную точку, невзирая на все дожди в мире. Вот он, фанатизм творческого человека, подумал Шани и сказал:

— Я несколько раз был в Эвглеже, лучше всего строить там. Мраморные карьеры под боком, хорошая дорога. И до столицы расстояние как раз такое, чтобы дорога не пугала паломников.

Дигна криво улыбнулась одной стороной рта. Видно было, что Эвглеж — лесистое хвойное всхолмье — ей не по душе, но она не хочет спорить: либо устала, либо понимает бессмысленность пререканий.

— Мы с вами где-то встречались, — полувопросительно произнес Шани. Дигна улыбнулась, поправила полотенечную башню на голове.

— Я бы вас не забыла, — с легкой ноткой кокетства промолвила она. — У вас очень необычные глаза, ваша бдительность.

— Мне знакомо ваше лицо, — сказал Шани. — Я где-то встречал вас раньше, но не могу вспомнить… А скажите лучше, чем вам не нравится Эвглеж?

Дигна пожала плечами.

— Не знаю. Я не вижу там именно этого храма. В Эвглеже много деревьев, там лучше будет смотреться не камень, а деревянный терем…. Хотя вам, наверно, это не интересно.

— Отчего же, очень интересно, — задумчиво сказал Шани, любуясь всплесками алого в своем бокале. — Еще мне интересно, куда именно вы хотите меня направить и почему все время поправляете это полотенце. Не пора ли его вообще снять? Так ваши волосы быстрее высохнут.

Дигна опустила глаза и замолчала. В наступившей тишине было слышно, как стучит по ставням и крыше дождь, и где-то на кухне хозяин тихонько переговаривается с женой. Шани ждал, не сводя глаз с девушки. Он заметил, что Дигна побледнела; наконец, она подняла руку к голове и стянула полотенце. По плечам рассыпались кудрявые рыжие локоны; Шани усмехнулся.

— Парик, — сказал он. — Я так и думал. И зовут тебя на самом деле Дина Картуш. Обвинение в наведении порчи. Я же говорил, что не смогу отпустить тебя дважды. А теперь ты подобралась к государю, и один Заступник знает, что за сети ты плетешь и кого хочешь поймать, — он сделал тяжелую, угрожающую паузу; губы Дины дрожали. Казалось, вот-вот и она разрыдается. — Я мог бы сейчас накалить кочергу и почертить ею тебе по ребрам, но думаю, ты все же благоразумна и расскажешь мне, что задумала на самом деле.

Дина молчала. Отблески пламени в камине делали ее лицо несчастным и зловещим, словно напоминали об обычной судьбе аальхарнских ведьм — костер и только костер. Молчал и Шани. Наконец Дина вздохнула и горько сказала:

— Что ж, если носить парик — преступление, то можете меня сжечь. Или забить кочергой, как хотели. Эти добрые поселяне, что так гостеприимно нас встретили, вам в этом благом деле с радостью помогут.

Судя по всему, ей было нечего терять — настолько пустым и обреченным прозвучал ее голос, словно она уже увидела уготованное будущее и со всем смирилась.

— Поверь, это не доставит мне удовольствия, — произнес Шани. — Носить парик не преступление и быть рыжей — не преступление тоже. Но ты уже была под обвинением инквизиции. Пусть дело закончилось в твою пользу, но сам факт играет против тебя. А теперь ты изменила внешность, насколько смогла, и подобралась к особе государя, явно не с бескорыстными целями. И как еще я должен на это реагировать?

По щекам Дины побежали слезы. Она плакала без рыданий и всхлипов, и почему-то это делало ее прекрасной. Шани вспомнил, как несколько лет назад она также плакала в пыточной, глядя на Коваша — тогда все закончилось очень быстро, стоило заплечных дел мастеру слегка сжать ее плечо клещами. Интересно, остался ли на плече след и заметил ли его государь?

— Все правильно, — прошептала Дина. — Все верно. Ты должен меня убить.

— Я не убиваю невиновных, — твердо сказал Шани. — И если ты заметила, то ни в чем тебя не обвиняю. Но согласись, что вся эта ситуация выглядит не очень красиво, — Дина едва заметно кивнула, и он продолжал: — Поэтому рассказывай. С самого начала.

Как говорится, черная полоса началась со дня рождения. Дина родилась в хорошей и неплохо обеспеченной семье, но рыжий цвет волос всегда приносил ей неприятности. Девочку не принимали в компании других детей, соседи явно и за глаза нелестно высказывались по поводу малолетней ведьмы, а мать переживала, что Дину никто не возьмет замуж. Дело осложнялось еще и тем, что Дина полюбила рисование и книжные науки, что, конечно, женщинам не запрещалось, но смотрелось неким забавным курьезом. Впрочем, отец, насмотревшись на попытки дочери строить замки из песка и прочих подручных материалов, решил отдать ее в мастерскую Верокья: обычные женские заботы не вызывали у Дины никакого интереса, так хоть там будет при деле, а может и за подмастерье выйдет замуж — и то хлеб.

Однако сразу попасть в обучение к великому архитектору, о чем Дина грезила с ранней юности, было не суждено. Старуха соседка, обозвавшая девушку рыжей тварью на глазах у людей, через день отдала Заступнику душу, и ее родственники едва не устроили над Диной самосуд.

Шани вспомнил тот день — тогда была ранняя календарная весна, еще снежило, и он, помнится, удивился тому, что ведьму приволокли в одной разорванной и окровавленной нижней рубашке. Без сознания, с разбитым носом, она валялась на полу кучей изуродованной плоти; Шани присел на корточки рядом, внимательно посмотрел ей в лицо и приказал немедленно звать врача — без медицинской помощи до допроса она точно бы не дотянула.

Тогда все складывалось против нее. Все без исключения соседи и родственники свидетельствовали о том, что Дина — злостная ведьма, и ей только до поры до времени удавалось скрывать свои пакостные дела от земного и небесного правосудия. Особенно старались те двое парней, которые рассчитывали, что рыжая девчонка, которой все сторонятся, предоставит им беспрепятственный и неограниченный «доступ к телу», и получили гневный отказ вкупе с ведром помоев на голову — уж они-то порассказали о ведьме такого, после чего ее должны были бы сжечь, повесить и снова сжечь. Каково же было всеобщее удивление, когда шеф-инквизитор Торн предъявил итоговое заключение расследования: смерть почтенной Мани объясняется естественными причинами и изношенностью сердечного клапана, что показало освидетельствование покойной тремя государственными медиками и шеф-инквизитором лично, в результате тщательнейшего обыска в доме подсудимой не найдено предметов, которые могут быть отнесены к зловредным, девица Дина Сур сим объявляется невиновной по всем статьям. Тогда-то от избытка чувств Дина и бросилась на шею своему спасителю, а народ, который за минуту до оглашения приговора пылко желал ей смерти, теперь едва слюни не пускал от умиления. Оправданная добродетель и честный судия — что может быть лучше…

Тогдашнее пожелание шеф-инквизитора — исчезнуть и не показываться — Дина прекрасно поняла, но принять и выполнить не смогла. В столице была вся ее жизнь, и прошлая, и будущая, а отправляться в странствия вместо того, чтобы отправиться учиться, она не могла себе позволить. Выйдя из здания суда, она первым делом подалась в Зеленый проулок, где издавна размещался городской театр, и выпросила у тамошнего костюмера парик, а потом уже отправилась в мастерскую Верокья: как была, без монетки денег и в драном затрапезном платье.

Ей очень нравилось учиться. Наконец-то Дина оказалась в собственной среде, где ее понимали и принимали, пусть с доброй усмешкой — все же не женское дело идти в науки и искусства, женщинам положено хранить домашний очаг, воспитывать детей и ублажать супруга — но принимали, и Верокьо ее отличал, частенько ставя в пример прочим своим ученикам. Собор, представленный государю, был дипломным проектом Дины — продуманным, выпестованным, ее плотью и кровью. Разумеется, она бы никогда не смогла его воплотить в жизнь, и он так бы и остался никому не нужным кабинетным замыслом…

— Давай пока отложим лирику, — предложил Шани, который за время пылкого монолога, прерываемого то слезами, то томными улыбками, успел выпить три бокала подогретого вина со специями. — Кто привел тебя во дворец?

Тут Дина покраснела, словно ей стало невероятно стыдно и противно.

— Витор? — спросил Шани. Дина шмыгнула носом, и шеф-инквизитор продолжал: — Хотя нет… он заведует шлюхами подешевле и попроще.

— Не смейте так говорить, — всхлипнула Дина. — Не смейте…

Надо же, оскорбленная невинность, подумал Шани.

— Я не шлюха. И не фаворитка государя. И не смейте меня унижать, я ни в чем не виновата.

Казалось, вот-вот и она закатит ему пощечину — уж больно разгневанной и обиженной выглядела, как неистовая дева Оранда на полотне великого Гути, которая зарубила мечом троих языческих князей, желавших отнять ее невинность. Шани улыбнулся Дине открыто и очень цинично, словно показывал, что не верит ни единому ее слову — такая улыбка могла и святого вывести из себя.

— Или Яравна? В свое время она такую девицу откопала министру финансов, что все слюной изошли.

Дина опустила голову и не произнесла ни слова. Значит, Яравна. Невероятная дрянь и стерва, фрейлина вдовствующей государыни и основной поставщик косметики, легких наркотиков и тел для двора — не тех отбросов, которые вечерами собираются на улице Бакалейщиков, а вполне достойных девушек из небогатых, но приличных семей. Одна из немногочисленных подруг самого Шани была найдена как раз Яравной.

— Она моя троюродная тетка, — промолвила Дина. — Да, она помогла мне попасть во дворец, но я не шлюха и не фаворитка государя. Яравна просто организовала нашу встречу в Белой гостиной, я рассказала ему о соборе и смогла убедить в том, что…

— Прекрасно, — прервал ее Шани. — Дальнейшие детали убеждения опустим. Но пока я так и не услышал ответа на вопрос о том, куда ты хочешь меня вывести.

Девушка глубоко вздохнула, отерла слезы.

— Вы снова заподозрите меня в злом умысле.

— Не знаю, — пожал плечами Шани, крутя опустевший бокал за ножку. — Все может быть, но пока твоя искренность мне нравится. Так куда мы едем?

— Я хочу построить храм на Сирых равнинах, — сказала Дина. — Вы слышали легенду о подземном городе в тех местах?

— Да, что-то такое читал у Тамеда в «Исходе», — кивнул Шани. — Но почему именно там?

— Говорят, что когда-то в этих местах жил могучий народ, и это были сильные и славные люди, — нараспев, словно читая или рассказывая сказку, произнесла Дина. — Они построили огромный город, башни которого доставали почти до неба, украшали свои дома изумительными картинами и писали мудрые книги. Но потом они возгордились тем, что открыли тайны земли и неба и сказали, что Небесный Заступник им больше не нужен — они будут сами по себе, без него. Им хватит собственного добра и собственной милости. Заступник сначала пожалел их, потому что в своем неведении они были, словно дети, но потом разгневался, видя, что они сбрасывают его каменные Круги и разрушают алтари. И тогда Он наслал на город чуму и мор, и люди умерли в ужасных мучениях. Но, даже умирая, они не раскаялись и не попросили у Заступника прощения за гордыню и самонадеянность. Поэтому Он растворил землю и город опустился вниз, чтобы никто и никогда не увидел, что здесь жили люди, которые погубили сами себя.

— Ты очень интересно рассказываешь, — заметил Шани, когда девушка умолкла. Дождь застучал еще сильнее, ветер словно бросал его полными пригоршнями. Наверняка дорога завтра раскиснет и исчезнет окончательно, и до столицы они доберутся Заступник весть когда. Шани стало грустно. Хозяин таверны высунулся с кухни, вопросительно посмотрев в сторону гостей, но Шани отрицательно покачал головой, и тот исчез — наверняка отправился спать.

— Понимаете…, - сказала Дина, — я хочу, чтобы Заступник все-таки победил. Поэтому храм и должен стоять именно там. Они пошли против Него и поплатились, а если бы остались с Ним, то наверняка бы достигли новых высот. И город стоял бы на прежнем месте, и становился бы только краше.

— Прекрасные речи, — похвалил Шани. — Так в чем же я должен увидеть злой умысел? Ты рассуждаешь здраво, как и положено истинной дочери Заступника.

— Дело в том, — промолвила Дина едва слышно, — что если там действительно была чума, то она может начаться снова. А я стану самой страшной ведьмой за всю историю Аальхарна, которая не просто навела порчу на соседа, а выпустила из-под земли смерть на весь народ.

На улице громыхнул такой раскат грома, что Шани вздрогнул. Давно в Аальхарне не было такой осени, да и лето в этом году выдалось не самым приятным — дожди, прохлада, солнце едва выглядывало из-за серого облачного полога… И ему так и не удалось выбраться к морю, как давно хотелось — работа, работа, работа.

Теперь вот еще и храм на месте могильника. Какие-то древние города, охранительные легенды… На этом месте люди спокойно живут лет пятьсот точно — историю Аальхарна Шани знал весьма неплохо — но даже если вирус и остался где-то в глубине, то за прошедшие годы наверняка утратил смертоносную силу. А свое мнение по поводу Дина обосновала очень неплохо, пожалуй, в таком виде его можно представить и Лушу. Шани прикинул, как бы туда еще вставить добродетель бережливости, столь любимую государем, но с ходу ничего не придумал и решил отложить это дело до письменного отчета.

— Веруешь ли ты в Небесного Заступника, единого и неделимого Владыку небес и тверди, гневного, но всемилостивого, мстящего, но отпускающего грехи? — неторопливо произнес Шани формулу Установления истинной веры. Девушка посмотрела на него с надеждой и кивнула.

— Истинно верую, — ответила она, и по ее щеке снова пробежала слезинка. «Я заставляю женщин плакать, — подумал Шани. — Такова моя работа».

— Считаешь ли ты себя верной дщерью Его, хранящей и чтущей Заветы, данные им, живущей праведно и готовой честно и несокрытно предстать перед Его грозным и милостивым судом?

— Считаю себя таковой, — уверенно сказала Дина. Шани протянул к ней руку и обвел ее кругом Заступника. Это не Гармония Земли, где давным-давно к богу относятся скептически, это Аальхарн, где существование Небес и Пекла никто не подвергает сомнению и не допускает даже мысли в возможности сомнения, поэтому Дина сейчас честна. В такие моменты врать и не краснеть у местных жителей вряд ли получится, тем более — шеф-инквизитору, который по милости Заступника читает души как раскрытые книги.

— Тогда ступай и не греши, — промолвил Шани. — Будь тем, кем хотела бы предстать пред Ним в нужный час. А сейчас я отпускаю тебе грехи, сделанные и задуманные, и верю, что ты искренна передо мной и Заступником.

— Я искренна, — прошептала Дина и опустила голову в поклоне. Шани откинулся в кресле и вытянул ноги к камину. Жаль, что он не попросил еще вина… Дина молчала. Кудрявые пряди, рассыпавшиеся в беспорядке по ее плечам, отливали сияющей медью. А у мачехи волосы были ровные и всегда собранные аккуратными волнами вокруг головы; дедов топор, старый, но по-прежнему чистый и острый, тогда вонзился в самую середину ее идеальной прически.

Шани передернуло. Какая-то дрянь, которую он знал всего несколько месяцев, вывернула всю его жизнь наизнанку, навсегда. Если задуматься, то именно благодаря ей он сейчас и сидит в полумраке этого небольшого зала, рядом с этой рыжей девушкой, которая не сделала ничего плохого, и, тем не менее, ему едва удается сдерживать раздражение. Рыжая, рыжая. В этом все дело. А ведь им предстоит провести немало времени вместе, возможно, даже несколько лет, пока собор не будет построен.

— Вы устали? — подала голос Дина. Шани угрюмо покосился в ее сторону. Рыжая. Это очень неприятное чувство — словно кто-то скребет ледяным когтем по позвоночнику. Конечно, она не виновата в его внутренних проблемах. В шестом классе обучают персональному психоанализу и коррекции — Шани смог бы сейчас со всем справиться, если бы доучился до шестого класса. Но, когда он был в пятом, Максим Торнвальд женился на рыжей шлюхе…

— Бывало и хуже, — сказал Шани, стараясь, чтобы голос звучал максимально естественно. — Ступай, тебе тоже надо отдохнуть.

Дина понимающе улыбнулась.

— Доброй ночи, ваша бдительность.

Она поднялась и пошла к лестнице. Шани слушал шуршание ее платья: дальше, дальше, почти покинула зал. Возле лестницы Дина остановилась и обернулась в сторону Шани.

— Спасибо вам, — сказала девушка. — Я ценю то, что вы мне верите.

Шани усмехнулся.

— Моя вера зависит только от тебя.

Дина, видимо, хотела добавить еще что-то, но промолчала и ушла. Вскоре Шани услышал, как хлопнула дверь в их комнате.

На кресле осталось забытое девушкой полотенце. К светлой грубой ткани прилип тонкий рыжий волос, завившийся медной пружинкой. Будто напоминание. Шани долго смотрел в огонь камина, крутя в руке бокал и думая так себе, ни о чем, а потом поленья прогорели, и он решил, что пора, наверно, отправляться спать. Завтра будет новый день — это невольно вселяет надежду на лучшее.

Дина спала. Стараясь не шуметь и не цепляться впотьмах да после выпитого за мебель, Шани прошел к своей кровати, быстро разделся и нырнул под пуховое одеяло. Уже погружаясь в сон, он услышал тихое:

— Спокойной ночи, ваша бдительность…

Шани открыл глаза. Дина лежала в постели, приподнявшись на локте, и смотрела в его сторону.

— Спокойной ночи, Дина, — сказал Шани и отвернулся к стене.

Несмотря на выматывающий день и выпитое вино, спалось ему на удивление хорошо, а к утру дождь перестал, и в крохотную прореху в тучевом взлохмаченном одеяле даже выглянуло солнце. Чувствуя себя свежим и вполне довольным, Шани спустился к завтраку и обнаружил, что Дина уже сидит за столом и ковыряется в яичнице с мясом. Рыжие волосы были скрыты под париком; Шани ощутил невольное облегчение. Знать, но не видеть — это все-таки проще.

— Доброе утро, девица Сур, — сказал он, усаживаясь рядом. Жена хозяина таверны поставила перед ним глубокую миску с рагу и высокую кружку с отваром тайхора. Хорошо бы выпить обычного черного чаю, подумал Шани, но до чая много-много световых лет. — Как изволили отдохнуть?

— Благодарю, ваша бдительность, прекрасно, — ответила Дина. — Вы всегда столь официальны?

Шани удивленно посмотрел на нее. Нет, все-таки нормальной родни у Яравны быть не может.

— А вы ожидали чего-то другого? — невозмутимо осведомился он. Дина опустила голову к остывающему завтраку.

— Нет, ваша бдительность. Ничего.

— Приятного аппетита, — сказал Шани и принялся за рагу. Странная все-таки у него спутница. В деревнях ведьм сжигают на Чистых кострах только за то, что они косо посмотрят на кого-нибудь из состоятельных соседей, а тут бывшая подсудимая пролезла в фаворитки государя и собирается строить храм на возможном могильнике — он отпустил ей грехи, и все что-то не ладно.

Все дело в том, что она рыжая. С рыжими всегда через пень колода.

— Эта таверна находится как раз неподалеку от развилки тракта к Сирым равнинам, — сказала Дина. — Я узнала у трактирщика. Если выехать сразу после завтрака, то к вечеру мы уже сможем вернуться в столицу…

— Прекрасно, — кивнул Шани. — Чем скорее, тем лучше.

Девушка умолкла и до выхода из таверны не проронила ни слова. Так даже лучше, думал Шани, расплачиваясь с гостеприимным хозяином, не перестававшим кланяться, и направляясь к лошадям. Пусть помалкивает. И не снимает парика, а то у него появляется соблазн столкнуть ее куда-нибудь в канаву.

Сирые равнины назывались так не из-за какого-то своего сиротства и убожества — наоборот, небольшие поселки, разбросанные то там, то сям, выглядели вполне пристойно — а благодаря растению сир, ароматной травке с терпким запахом, традиционно использовавшейся в Аальхарне для лечения женских болезней. Лошади ее очень любили и не упускали возможности ущипнуть душистый лепесток. Шани смотрел по сторонам: равнина с окантовкой лесистых красно-оранжевых холмов по бокам тянулась далеко и вольно, насколько хватало глаз, алая листва деревьев вспыхивала и горела над зеленью сира, что еще не начинала увядать, и было в этом что-то необычное, но невероятно притягательное. Шани отметил, что ему тут даже как-то легче дышится — видимо, запах лекарственной травы благотворно влиял на легкие.

Он спешился и огляделся. Дина все-таки была права: неплохое место. Люди здесь живут: едва ли не со всех сторон курятся струйки дыма из печных труб хуторов и поселочков — значит, если легендарный вирус существует, то его давно бы обнаружили. А храмов мало: всего один тонкий круг Заступника на шпиле возвышался над округой — наверняка в здешней церкви всего и трудятся, что какой-нибудь бедный и старый священник да служка, которые готовятся отдать Небу души со дня на день. Что ж, строительство большого собора будет этому месту только на пользу, и уже завтра можно отправлять вербовщиков и первые строительные команды из столицы.

Рыжая архитекторша, скорее всего, поселится неподалеку, в доме состоятельного селюка, который сочтет за честь приютить столичную штучку и очень прилично поправит материальное положение за счет казны… Интересно, сколько будет строиться собор? Год, два, пять?

— Не больше пяти, — промолвила Дина. Видимо, Шани так задумался, что задал вопрос вслух. — Пять лет это самый край. Но я рассчитываю на три с половиной года, это средний срок.

— Прекрасно, — кивнул Шани. — Похоже, весь Аальхарн будет работать на это собор, а Бойше лопнет от натуги, пытаясь найти средства.

Дина улыбнулась и тоже спрыгнула с лошадки, которая с невероятно довольным видом немедля принялась пощипывать сир.

— Вы его не любите, — сказала она. Шани пожал плечами.

— Небесный Заступник любит всех, девица Сур. А я только Его слабый слуга, — он сделал паузу и спросил: — Рассчитываете жить здесь или приезжать из столицы?

— Посмотрим, — сказала Дина. Шани заметил, что ее парик чуть-чуть съехал набок, приоткрыв рыжие корни волос на виске; девушка проследила за его взглядом и поправила парик. — Может быть, устроюсь в одном из поселков. Сможете приезжать ко мне в гости, когда потребуется ваша инспекция.

— Обязательно, — прищурился Шани. — Благодарю за столь лестное предложение. Что ж, был тут ваш подземный город или не был, но место я одобряю. Наверно вам уже следует паковать вещи и устраивать переезд.

Дина взглянула на него так, будто хотела о чем-то сказать и едва сдерживала рвущиеся слова. Шани ободряюще ей улыбнулся: мол, давай, выкладывай. А я решу, что с тобой делать после сказанного — отвести в пыточные залы или разобраться лично прямо здесь. Видимо, Дина поняла, что ничего хорошего ее не ждет, и решила припрятать строптивый нрав подальше.

— Я буду молить Заступника, чтобы все получилось, — серьезно промолвила она и направилась к своей лошади.

Глава 5. Вербовщики


Вербовщики появились в Кучках рано утром, едва только небо на восходе печально засерело, словно солнце размышляло, вставать ему или нет. На околице было взбрехнули собаки, но быстро смекнули, что лучше не связываться с этими мордастыми высоченными парнями в официальной форме инквизиции и армии, что ехали верхами и в темных повозках, покуривая трубки и перебрасываясь сальностями по поводу доступных нравов пейзанок, и умолкли, будто подавились собственным лаем.

На площади вербовщики разделились, и одна группа последовала к храму, где отец Грыв уже читал утреннюю молитву к Заступнику, а вторая направилась будить сеньора — того самого, который имел обыкновение травить крестьян своими породистыми охотничьими псами. Впрочем, смелым и бравым владетельный Боох был только перед теми, кто не мог дать ему отпор, и потому, когда на пороге его спальни появилось двое инквизиторов, не на шутку перепугался и едва не принялся икать. Он было решил, что его обвинили в колдовстве и сейчас потащат в пыточный зал, где он подпишет в первую очередь отказ от имущества, а во вторую — признание во всех возможных ересях. Однако братья инквизиторы поступили иначе. Один, тощий, скуластый и чернявый, явно из южан, вольготно расселся в любимом Бооховом кресле, блаженно вытянув длинные ноги в грязных сапогах, а второй, белесый и сухощаво-стремительный, словно хищник, сунул Бооху под нос лист дорогой бумаги с массой печатей и подписей и сказал:

— Доброго утра, сударь. Указ государя.

И плюхнулся на банкетку рядом с товарищем. Боох испуганно читал написанное торжественным полуунциалом: Мы, князь всеаальхарнский, загорский и зареченский, владыка… именем и властью Заступника…. храм… Инквизиторы смотрели на сеньора так, как энтомолог рассматривает попавшую ему в сачок бабочку и раздумывает, что с ней сделать: насадить на иглу или отпустить на волю.

— У нас будут строить новый храм? — спросил Боох. Инквизиторы переглянулись.

— Нет, ну вроде бы грамотный человек, дворянин, — сказал чернявый своему товарищу и посмотрел на Бооха наглыми темными глазами: — Сударь! Нам бы поесть с дороги хотелось бы. А то всю ночь трясешься в седле, как проклятый по этим вашим Пучкам.

— Кучкам, — поправил его второй и воззрился на сеньора не менее развязно. — Покушать бы. А потом почитаем все вместе. И вас научим, раз уж не довелось раньше научиться…

Первый ковырнул в носу и важно заявил:

— У нас и не такие читать учились. На всех языках сразу.

От вина, равно как и от знаменитой кучкинской настойки инквизиторы отказались, а вот жареное мясо с овощами и запеченная рыба их весьма порадовали, и после сытного завтрака они сменили гнев на милость. Устроившись в библиотеке, важные гости принялись разбираться в давних списках переписи населения и отбирать тех, кого необходимо было забрать на строительство нового храма.

— Собор будет такой, какого вы и не видывали, и во сне не встречали, и предположить не могли, что такое возможно, — говорил чернявый. — Видел я краем глаза проект у шеф-инквизитора, так вот это что-то невообразимое. Как раз истинное дело во славу Заступника, не то что тот сарай, который у вас тут на площади торчит.

Боох трепетал. Он был крепким, высоким мужчиной и при желании смог бы отделать этих нахальных сопляков, не отрываясь от кружки пенного, но их одежда и осанка внушали ему подлинный страх. Они были силой, с которой следовало считаться и ни в коем случае не вступать в противостояние.

— Да они наверно и ведьм не сжигают, — предположил белесый, и видно было, что уж он-то, несмотря на молодые лета, уже успел узнать толк в деле очистки земли от ведьмовства и ереси.

— Конечно, сжигаем! — возмутился Боох. — Вон, третьего дня одну забили камнями, а труп сожгли.

Инквизиторы переглянулись.

— А не колдуй, зараза, — сказал чернявый. — Живи по заповедям, почитай законы и служи Заступнику со всей искренностью и пылом. И пребудет с тобой Его милость и благословение. В общем, посмотрел я ваши списки, все какие-то немощные, косые да кривые. Но с десяток отобрал. Сейчас еще у церкви посмотрим, может, и побольше заберем.

— Десяток! — воскликнул Боох. Чернявый вопросительно вскинул брови — владетельный сеньор его явно удивил. — Это много, господа. Это очень много. Вы же их не на день и не на месяц забираете. А работать кто будет?

Чернявый вздохнул. Аккуратно, одним пальцем закрыл книгу со списками переписи.

— Не для себя забираем, многоуважаемый Боох, — веско промолвил он, — а для Заступника. Во Имя Его и Славу. В конце концов, если вы беспокоитесь о том, что меньше рабочих рук будут трудиться на ваших полях и доход понизится, то побеспокойтесь лучше о душе, которую так легко уронить в пропасть ереси, — чернявый подошел к Бооху вплотную, покачался с пятки на носок, оценил, что ростом как раз сеньору до плеча и раза в три тоньше. — Вы ведь не еретик, сударь?

Белесый ухмыльнулся. В цепком взгляде инквизитора Боох вдруг прочел свою будущую судьбу, и она не была слишком длинной. Обвинение в ереси, пытки и в итоге костер, а в его прекрасном доме поселится какой-нибудь особо отличившийся охотник на ведьм. Хотя бы этот хлыщеватый южанин. Или его молчаливый товарищ.

— Что вы, ни в коем случае, — ответил Боох. — Я верный сын Небесного Заступника.

— Ну и прекрасно, — подал голос белесый. — Ваши Кучки, сударь, в превосходном состоянии. Прекрасный пример для прочих владетельных сеньоров Аальхарна. По-моему, не меньше трехсот золотых в год?

Если южанин был истинно верующим, то белесый оказался простым приземленным практиком. Боох вздохнул: слава Заступнику, похоже, дело принялось выезжать в практическую плоскость.

А тем временем на площади уже собирались кучкинцы. По раннему времени народ был хмур и полуодет, мужчины сворачивали самокрутки, а бабы заранее и на всякий случай стали подвывать, словно чувствовали, что ничего хорошего от облеченных властью гостей ждать не приходится. Инквизиторы переговаривались между собой, прикидывая, не забрать ли народу побольше, отец Грыв то выходил из храма на площадь, ласково глядя на поселян, то возвращался назад. Новость о строительстве храма его порадовала.

Вскоре на площади начали кружиться сплетни и домыслы. Уж не война ли? От соседского Амье всего можно ожидать, раз тамошний князь привечает колдунов и расплодил песьеглавцев, которых берет на армейскую службу. Особенно отстаивал тему песьеглавцев Прош, который этим утром набил в трубку особенно забористого табаку с примесью сушеного навоза для крепости.

— Да откуда взяться-то песьеглавцам! — возмутился под конец мельник. Утро было прохладным, и торчать столбом на площади неведомо почему мельнику не нравилось. — Сам ты их видел, что ли?

— Не видел, — хмуро бросил Прош. — А вот мой кум из Малых Матяшек видел. И очень уж они свирепые, эти песьеглавцы! Так глазами и зыркают, а зубы у них — цапнут, добавки не захочется.

Приключившиеся рядом бабы хором ахнули.

— Что же, дядьку Прош, народ собирают с этими страхолюдами воевать? — спросила одна из них, растрепанная и постоянно беременная Тада, которая испугалась потерять мужа Кику, взбалмошного болтуна и отъявленного пьяницу.

— Это евойный кум видел больше, чем показывали, — мельник сплюнул и отошел, не желая слушать бредни, тем более, что Прош надымил своим куревом так, что дышать было совершенно невозможно. Соседи обсуждали еще одну версию: против ведьм собирается новый Круговой Поход, всем дадут освященный меч и копье, чтобы протыкать их нечестивые сердца и срубать головы. Этот вариант нравился народу намного больше, чем война с песьеглавцами. Местный грамотей Тихий Даня, который славен был по всей округе тем, что изобрел самогонный аппарат нового типа, предположил, что ищут беглого колдуна Апатеку. Колдун этот, дескать, был очень зловредным, жил в столице, где едва не извел — страшно сказать! — самого государя, а потом, когда инквизиция стала наступать ему на пятки, дал деру.

— А ты-то откуда знаешь про колдуна? — резонно спросил Прош. Выяснилось, что вчера Даня испытывал свою самогонную машину, отчего у него приключились разнообразные видения.

— Видно, и песьеглавцы из той же машины прибежали, — буркнул мельник, а несколько селюков подошли к Дане спросить, нельзя ли поучаствовать с ним вместе в испытаниях чудесного аппарата.

class="book">Больше никаких версий возникнуть не успело, потому что на ступени храма поднялся чернявый инквизитор, не так давно наводивший панику на Бооха, и резко вскинул руку.

— Тихо, люди!

Селюки мигом умолкли, даже бабы перестали болтать и ныть. Чернявый сделал глубокую паузу и опустил руку.

— Я брант-инквизитор Грег, — сказал он. — Государь издал новый указ. Слушайте внимательно, понимайте правильно и запоминайте надолго.

Один из его спутников протянул Грегу указ, тот встряхнул лист и принялся за чтение.

На площади стояла такая тишина, что не слышно было даже людского дыхания. Когда же Грег дочитал до пункта «мобилизовать все силы и завербовать на строительство наибольшее число народа, желающего делом доказать свою верность Заступнику», то в толпе кто-то всхлипнул и людей словно прорвало: бабы завыли, заголосили, повисли на шеях у мужей, не желая становиться соломенными вдовами и терять кормильцев. Грег молчал — было видно, что к подобным сценам он уже успел привыкнуть. Затем он снова заговорил, и площадь умолкла.

— Из Кучек мы отобрали десять человек. Сейчас я назову их, и пусть они выйдут сюда.

Он принялся выкликать имена, и суровые мужики — кто спокойно, кто отрывая от себя рыдающих жен, кто хмуро — поднялись на ступени храма. Инквизиторам следовало отдать должное: семейных было только двое, остальные — бобыли или вдовцы. Боох, стоявший чуть поодаль, сокрушался, не желая скрывать своей печали: на строительство забирали трех лучших работников Кучек. Грег быстро сосчитал вышедших: их было только девять. Он быстро сверился со своим списком, опросил собранную девятку на предмет имен и крикнул:

— Кто из вас Андрей? Иди сюда!

По толпе прокатилась волна ропота. Дело действительно было неслыханным — забирать на строительство скорбного разумом человека всей деревне показалось кощунством.

— Да он же дурачок! — воскликнул мельник. — Юродивый!

— Побирается Заступника ради!

— Глупенький!

— До чего дошли — Заступникова человека обижать!

Грег молчал, прекрасно понимая, что тут ничего не поделаешь. К строящемуся храму и так начнут стекаться убогие и юродивые со всего Аальхарна: кто-то кормиться за счет паломников, кто-то пророчествовать и грозить: наверно, и местный дурачок окажется там же. А работать его все равно не заставишь, поэтому Заступник с ним, пусть и дальше сидит в Кучках на кучке. Инквизитор поманил владетельного сеньора и поинтересовался:

— Что же ты, вредитель, убогого как нормального записал?

Боох пожал плечами и кивнул в сторону белесого инквизитора, карманы которого приятно позвякивали золотом. Белесый подморгнул Грегу, и тот вздохнул:

— Эх, зараза… В другое время бы я тебя…

Бооху подумалось, что в другое время и в другом месте он так бы прихлопнул чернявого, что и мокрого места бы не осталось, но вслух, владетельный князь, разумеется, ничего не сказал и только смиренно опустил голову. Грег спрятал указ и списки в карман плаща и крикнул:

— На сборы час!

Толпа заколыхалась, распадаясь на отдельные группы. Кто-то пошел собирать в долгий путь друзей и соседей (теплая одежда в преддверии будущей зимы, небольшой запас еды на самое первое время, мешочки с лекарственными травами и порошками, кое-какие инструменты), кто-то остался, чтобы посмотреть, как будущие строители собора будут садиться в повозки и отправляться на Сирые равнины, чтобы трудиться днем и ночью и в закономерном итоге очень быстро умереть. Вполне довольный Грег подошел к Бооху и посоветовал:

— Убогого запиши как пол-человека. Весной к вам еще заедем.

И инквизиторы подались в храм — наступало время утренней молитвы.

Будущих строителей храма провожали со слезами и воем. Ясно было, что этих людей все видят в последний раз. С двумя семейными отправлялись жены и дети: Грег подумал и решил, что так будет даже лучше: баб всегда можно пристроить как поварих или лекарок, а что строителям надо будет есть и лечиться — в том сомнений не было. Наиболее практичные селюки уже прикидывали, что к весне можно будет наложить лапу на оставленные дома и имущество: все равно никто из уходящих с инквизиторами и армейцами сюда не вернется — замерзнет зимой, отравится дурной пищей, надорвется от непосильного труда — да мало ли какая смерть может настигнуть человека вдали от дома, а вот добру пропадать не надо. Уходящие это прекрасно понимали и, усаживаясь в инквизиторские повозки, давали остающимся последние указания:

— За домом последи, а печка дымит…

— Свиньюшку-то корми, не забывай…

— Курочек можешь себе взять, а лошадку не тронь…

— Смотри, я вернусь! Если что пропадет, пеняй на себя!

На площадь вышел отец Грыв с крохотным ларцом, в котором хранилась реликвия — мощи святого Анта Странника. Он поднял ларец над головой и нараспев произнес:

— Сохрани вас Заступник, и дай вам силы, и осени своей милостью, чтоб вы начали, продлили и завершили дело во Славу Его.

При этих словах по толпе снова прокатились всхлипывания. Грег, которому за сегодня уже до смерти опротивели пафосные сцены, лихо вскочил на свою лошадку и махнул рукой возничим:

— Поехали!

Протяжно заскрипели колеса, и повозки покатили с площади.

Андрей встретил их по пути с рыбной ловли. В небольшом темном озерце неподалеку от деревни, водились крупные сонные куши — покрытые тяжелой, черно-золотистой чешуей, они казались выкованными из старой бронзы и были удивительно вкусными, если изжарить их на масле. Масла у Андрея, разумеется, не было, однако похлебать горячей наваристой ухи он всегда был не прочь и частенько ходил к озеру — там у него было запримечено местечко, где куши клевали особенно хорошо и жадно. Вот и сегодня он проснулся еще до рассвета и отправился на рыбалку. Теперь у него была Несса, и заботиться приходилось и о ней тоже.

Иногда Андрей вспоминал сыновей и Ингу, задаваясь вопросом, думают ли они о нем. Отречение было обязательной и формальной процедурой, но невозможно ведь вычеркнуть человека из жизни и памяти, тем более любимого и любящего человека. Каково им там живется, в идеальной стерильности Гармонии? Кем стали сыновья? Старший, Мишка, помнится, хотел податься в художники, занимал призовые места на молодежных конкурсах, а стена в его комнате была увешана грамотами и медалями… А младшему Диме хотелось пойти по стопам деда: мальчишка играл в космические корабли и представлял себя отважным капитаном… Ведь прошло уже десять лет, думал Андрей с какой-то внутренней пустотой. Где они? Кем стали? — и мучительно добавлял: — Помнят ли меня, или отречение было для них вовсе не пустым звуком…

Нессе было тринадцать. Через год ее бы выдали замуж за какого-нибудь вполне достойного человека, но у вдовы нашли овечьи сердца. Когда прежде такие хорошие и добрые соседи поволокли мать к отцу Грыву, Несса сделала правильные выводы и бросилась бежать — ничего хорошего от мужиков с вилами и факелами ей ждать не приходилось. В лесу она умудрилась заблудиться, свалилась в какой-то овраг и разодрала ногу, так что, когда Андрей увидел ее возле своей избушки, она едва не падала от страха и потери крови.

Что-что, а зашивать раны бывший главный врач Московского Военного гарнизона умел в любых условиях и едва ли не голыми руками. Мастерство не пропьешь, думал он с гордостью, пальцы помнят все… От страха и удивления Несса даже утратила дар речи, хотя потом ее словно прорвало, и она засыпала Андрея вопросами, главными из которых были «Кто ты такой? Колдун? Лекарник?» Разумеется, Андрей снова прикинулся тем дурачком, которым его знала вся деревня, и Несса мигом создала собственную версию. Выходило, что Андрей был великий лекарник Бората, который в свое время служил самому государю и мог вылечить все болезни на свете. Борату все любили и уважали, но случилось так, что один из колдунов позавидовал его доброте и таланту врачевания и оклеветал доброго лекарника перед государем и инквизицией. Борату схватили и привезли в тюрьму, но он стал горячо молиться Заступнику, и тогда кандалы его упали, а сам Борату перенесся на много-много лиг от темницы. Только случилась беда: он забыл все, что знал до этого, и перестал быть лекарником.

— Поэтому ты и живешь дурачком, — закончила Несса свой рассказ. — Ну хоть живешь, и то хорошо.

На следующий день ее шок прошел, Несса окончательно поняла, что потеряла мать и стала изгнанницей и погрузилась в тяжелое молчание, проронив за весь день едва ли несколько слов. Тихая и сосредоточенная, она сидела возле крохотного оконца и смотрела в пустоту; изредка по ее щеке прокатывалась слезинка, Несса стирала ее ладонью и безвольно роняла руку на колени. Андрей искренне ей соболезновал, но с разговорами не лез и только под вечер, когда до него как-то вдруг дошло, что Несса за целый день не спросила о еде, предложил ей ломоть хлеба и пару отварных клубней земляшки.

Утром Андрей пошел рыбачить. Закутавшись в плащ и сидя на самодельных мостках, он смотрел на ровную темно-зеленую гладь озера, похожую на старое зеркало, и вспоминал, как ездил с Антоном на Камчатку ловить в резервации кистеперых рыб. Осенний день тогда был чистым и прозрачным, как стеклышко, а огромные рыбы захватывали наживку и прыгали на дне лодки, изгибаясь и стуча хвостами… Впрочем, и здесь клевало неплохо; насаживая на кукан очередную рыбину, Андрей думал, что со дня на день надо будет отправиться в леса — поискать лекарственных растений. В местной флоре он так и не разобрался до конца, хотя и знал, что кора баульника очень хороша при бронхите, а листками чамы следует лечить больные почки. Конечно, местные с радостью снабдили бы его мешочком трав, вот только после казни вдовы Андрей совершенно не желал отправляться в деревню. Видеть никого не хотелось.

Но по пути домой с уловом он все-таки столкнулся с деревенскими. Селюков везли с хмурыми армейцами и инквизицией; лохматый Марысь высунулся из фургона и помахал Андрею:

— Едем храм строить! Молись за нас!

Один из инквизиторов скользнул взглядом по Андрею, словно прикидывал, не закинуть ли его в повозку, но останавливаться не стал. Андрей помахал селюкам и, пока они не скрылись за поворотом, стоял и смотрел им вслед.

— В Кучках была инквизиция, — сообщил он Нессе, вернувшись домой. Девочка, сидевшая у окна, подняла голову и посмотрела на Андрея, словно не понимала, кто он и о чем толкует. Андрей сгрузил снасти в угол и кинул улов на лавку. — Начали строить храм, забрали нескольких из деревни.

Несса кивнула. Андрею было ее безумно, невероятно жаль, но он решил не предаваться сантиментам.

— Рыбу почисть, — приказал он. — Горшки на печке, за водой — к ручью. Я бы еще ушицы на обед похлебал.

Несса не шевельнулась. На ее лице красовалось истинное недоумение, допустимое разве что у дочки богача, которую какой-нибудь немытый крестьянин принуждал бы к стряпне и уборке.

— Ну-ка быстро, — велел Андрей. — Не сиди. Я еду принес, а как ее приготовить — уже дело женское. Хочешь тут оставаться — придется вносить свою долю.

Тут Несса встрепенулась и схватилась за рыбу.

— И правда, что это я…

Через несколько минут она уже гремела горшками.

…Когда очередной ком грязи налипал к сапогам, Андрей выругивался старым добрым русским матом, но делать было нечего — корни летавицы собирают в начале осени, после первых двух недель дождя, а отвар из них — лучшее средство от воспаления легких. Давным-давно профессор Мееркян уверял, что эту неприятность легко можно победить с помощью старого коньяка, и одного взгляда на него было достаточно, чтобы убедиться в том, что ученый муж использует помянутое лекарство от всех болезней…

Сделав еще шаг, Андей увяз по щиколотку. Впереди начинались Ржавые болота — скучная рыжая поверхность с редкими скрюченными березками и блестящими озерками темной ледяной воды над топью, тянущейся на много лиг вперед. Кое-где виднелись кровавые брызги и разводы — это созрела красная кашка, изумительно вкусная и полезная ягода, вот только собирать ее было трудно, и не одна ягодная промыслица сгинула в этих местах, так и не донеся корзины с добычей до дома.

— Где бы взять коньяк? — задумчиво спросил Андрей сидевшую на ближайшей ветке взъерошенную птицу, осторожно высвободил ногу из жижи и медленно пошел по едва заметной звериной тропе в обход болот. Птица грустно посмотрела ему вслед, словно задумалась: чего ради тут шатается этот двуногий?

Длинные толстые стебли летавицы поднимались из грязи, как маяки, на их верхушках покачивались седые пушистые метелки, словно кого-то манили. Осторожно вытягивая корни, Андрей размышлял над старой легендой, прочитанной в одной из книг отца Грыва: летавица растет над беззаконными могилами, там, где погребены воры, самоубийцы и воины. Она пьет силу мертвых и потому вырастает выше всех лесных трав.

Вскоре заплечный мешок Андрея приятно оттягивала очень даже приличная пригоршня узловатых чистых корней. Подумав, что летавицы для первого раза достаточно, Андрей подхватил удачно приключившуюся рядом ягодку красной кашки и неторопливо побрел по тропе дальше. Примерно в получасе пути он, по старой памяти, ожидал обнаружить более-менее сухое место с зарослями круники. До чего же она ему нравилась! Ее листочки можно было заваривать вместо чая — получался прекрасный ароматный напиток, чуть терпкий, но совсем не горький. Сушеные мелкие ягоды шли в состав желудочного сбора, а летучий эфирный запах корешков совершенно не улавливался человеческим носом, зато насекомые, которых в Кучках водилось в избытке, просто не переносили его и уходили надолго.

Однако до примеченной круники Андрею дойти не удалось. То ли коварная тропка завела его неведомо куда, то ли он сам за размышлениями свернул не в ту сторону, но вскоре стало ясно, что он попал в места довольно глухие и совершенно незнакомые. Андрей остановился, поправил сидор и огляделся: ни следа его личных примет, никаких опознавательных знаков. Совершенно точно, он ни разу в этом месте не бывал, да и звериная тропка совершенно растворялась чуть поодаль. Кругом было болото — сонное, вольготно раскинувшееся болото, на котором, помимо безобидных птиц и прыгунков, изумительно похожих на земных зайцев, водились еще и громадные рогачи, и мохнатые здоровяки-медоеды. Конечно, сейчас они на людей не нападают, потому что сыты, но кому охота искушать судьбу?

Андрей как следует выматерился еще раз и, развернувшись, медленно побрел назад по собственным следам, которые еще не пропали на влажной траве. Хорошо, что до заката еще довольно долго, размышлял он, ходить в ночи по болоту — удовольствие ниже среднего. Справа возник еще один стебель летавицы; Андрей механически его вытянул, обрезал корень. Сапоги, которые ему подарили несколько лет назад в деревне для рыбалки и хождений по болоту, потихоньку начинали промокать… Да уж, ничего хорошего, наверно, летавицу придется заварить прямо сегодня.

Слева мелькнула тень — Андрей обернулся и увидел в десятке метров молодого красавца-рогача. Осторожно переставляя тонкие рыжие ноги, он шел по болоту, тихо всхрапывая и периодически наклоняясь к кочкам, чтобы подобрать особенно аппетитный листок или ягоду. Рогач был гладкий, упитанный — видно, летом не голодал. Андрей стоял и смотрел, не шевелясь и не издавая звуков: рогач шел своей дорогой, не оглядываясь на человека; увенчанная огромными ветвистыми рогами голова животного размеренно покачивалась на ходу.

А затем Андрей увидел танк.

Самый настоящий танк ТМ-2024, один из тех, которые во множестве производили на оружейных заводах Тулы для потенциальных войн на гуманоидных планетах. После того, как земляне потерпели сокрушительное поражение на крохотной планетке двойной системы Саак-са, эти танки, по одному из пунктов мирного договора, были уничтожены. В плавильные печи они, разумеется, не пошли: несусветный вой подняли экологи Гармонии, и потому старый хлам решено было захоронить на тех территориях, чьи владельцы не предъявят претензий по поводу — эта схема успешно использовалась еще с двадцатого века при захоронении ядерных отходов. Ядерные и химические отходы, кстати, тоже в массовом порядке повезли на планеты, которые не собирались заселять выходцами из метрополии, а что местные перемрут, так и бог с ними. На Земле еще со времен колоний как-то не было принято жалеть колонизируемых, а перевозка отходов стоила намного дешевле, чем их земная утилизация. Это потом, когда установилась Гармония, разумную жизнь возвели в величайшую ценность, захоронения прекратили, а перед жителями понесших ущерб планет, извинились — разумеется, не лично, тем более никто из них не узнал, что с некоторых пор живет на могильнике.

Рогач подошел к танку и почесался о броню, оставляя на ней клочки рыжеватой шерсти. Танк грозно вздымал в небо ствол, в котором уже успели свить гнездо птицы.

Значит, могильник, подумал Андрей. Наверняка на Дее где-нибудь закопан ма-аленький такой цилиндрик из темно-серой стали. Просто крошечный цилиндрик, если разбить который, то на волю вырвется, к примеру, чумная палочка. Или холерный вибрион. Или что-нибудь похлеще — то, о чем забыли на Земле уже много поколений назад и что внезапно может стать реальностью здесь. Селюк будет копать огород и сам не заметит, как разобьет лопатой капсулу. Надписи «Осторожно! Не вскрывать! Крайняя мера опасности!» он не прочтет, потому что по-русски читать не умеет — да и вообще не умеет. А медицина тут очень интересная и состоит, в основном, из лекарственных трав, молитв и порошков, какие я, к примеру, ни за что бы не стал принимать. Забор ими красить хорошо, чистить заржавевшие инструменты, но только не принимать внутрь…

Ему стало грустно, и возможно впервые за десять лет Андрей почувствовал себя по-настоящему одиноким: его родина внезапно возникла рядом с ним, но оказалась отвратительной и уродливой — лучше бы ее и не было, такой родины…

Постепенно он вышел к знакомым местам, увидел, где раздваивалась обманувшая его тропинка, но отправляться на поиски круники Андрею уже не хотелось — на душе было противно, а в сапогах хлюпало. Автоматически подобрав еще несколько ягод каши, он побрел домой.

Уха у Нессы вышла превосходная: жирная, сытная, наваристая. Наевшись, Андрей удобно устроился на лавке и принялся чистить добытые коренья. Танк и рогач стояли у него перед глазами, и думать не хотелось ни о чем.

— У тебя хорошо получается, — похвалила его Несса, которая уже успела вымыть посуду и теперь старательно штопала свой порванный жилет. За время отсутствия Андрея она основательно взялась за обустройство дома и успела сделать уборку — глядя на чисто вымытый пол, Андрей подумал, что теперь на его можно, как в турецкой поговорке, выливать мед и кушать. — Стараюсь, — проронил Андрей. — Как нога?

Несса потерла повязку.

— Болит немного…

— Скоро буду швы снимать, — сказал Андрей. — Вытащу нитку, и будешь ты, как новая.

Несса поежилась, видимо, в красках представив себе процесс вытаскивания нити.

— А ты вроде бы в другом платье была? — предположил Андрей, пристально рассматривая Нессу. — Точно в другом.

Та кивнула, опустив голову и скомкав в кулачке край передника, расшитого пышными красными цветами. Ее ответ поразил Андрея до глубины души:

— Я домой прокралась. Взяла кое-чего… зима ведь впереди. Да там и так все разворуют… А нам пригодится.

Андрей только головой покачал. Шустрая девица! Средь бела дня пошла садами и огородами в деревню, где совсем недавно казнили ее мать, и нет сомнений в том, что и к ней теперь не пытают теплых чувств, да еще и добра принесла немало.

— Ну ты и ловкая, ничего не скажешь. Страшно было?

Несса опустила голову.

— Страшно… — едва слышно ответила она. — Особенно когда назад шла. С грузом ведь… А там могли и собак спустить. Но повезло.

Она протянула руку, и Андрей увидел на ее ладони крохотную куколку-оберег: такие в Кучках скручивали из разноцветной ткани и ниток. Пестрая, лупоглазо-пуговичная, эта кукла должна была приносить удачу владелице. Андрей присмотрелся: а ведь потертая уже, видавшая многие виды. Наверно, вдова Ирна в свое время скрутила ее для дочери — чтобы Несса не знала невзгод и печалей.

Пока амулет не особенно хорошо проявил себя.

— Хорошо, что я ее нашла, — промолвила Несса. — Очень хорошо. Она нам поможет.

Она сжала кулак и зарыдала. Впервые с момента смерти матери. Взахлеб.

Глава 6. Охота объявлена


Шани не встречал Дину два месяца. Она уехала курировать строительство, еженедельно присылала отчеты государю, а Бойше, вооружась дряхлыми костяными счетами, вычислял расходы и хватался за голову. Завербованные по всему Аальхарну рабочие рыли котлован, в каменоломнях рубили розовый мрамор, и лучшие скульпторы и художники страны уже начинали создавать статуи и иконы для украшения храма. Шани же о храме почти не думал: осенью ему хватало рабочих забот. Созрели белые ягоды макуши, которые традиционно использовались для составления приворотных зелий. Принцип их действия был в чем-то схож с земной марихуаной: в измененном состоянии сознания привороженный радостно пускал слюни и невероятно жаждал еды и плотских утех. Весь нюанс был в том, что макушь в больших количествах очень быстро разрушала печень, и вчерашний пылкий любовник сегодня корчился в муках и отправлялся к Заступнику. Ведьм десятками свозили в инквизицию из округов; Шани прекрасно знал, что никаким ведьмовством тут и не пахнет, и перед ним просто деревенские дуры, которым приспичило к Новогодию выйти замуж, но пострадавшие от приворотных зелий открыто говорили об их вине. Заплечных дел мастер даже начал жаловаться: очень уж много ведьм, тяжело работать. Впрочем, так он жаловался каждую осень — скорее уже для вида, чем по причине реальных невзгод.

Измученных в пыточных ведьм провозили по городу в назидание прочим любителям травить ближнего своего. Под вопли горожан на площади шеф-инквизитор подробно разъяснял вину каждой; затем ведьм секли кнутом и отправляли в тюрьму на несколько лет. Раньше за привороты либо сжигали, либо побивали камнями, но Шани оказался человеком прогрессивных взглядов и, проанализировав статистику, заявил, что при столь массовом использовании макуши в низшей любовной магии Аальхарн через десять лет может остаться вообще без женщин. Наверно это был первый случай в истории страны, когда за колдовство были даны определенные послабления…

Итак, дел у шеф-инквизитора всеаальхарнского было немало, о храме он почти не думал, и очень удивился, когда на приеме в честь именин государя увидел архитекторшу — разнаряженную в пух и прах, с увитой жемчугами прической и сияющими бриллиантами на шее. Девушка выглядела невероятно довольной жизнью: видимо, уже начала отделять от строительства долю малую в свой карман. Ничего другого Шани и не ожидал — на хлебном месте все кормятся — и занялся философским диспутом со своим соседом по небогато накрытому столу — придворным лекарником Олеком, который прекрасно помнил о судьбе своего предшественника и держался довольно натянуто. Впрочем, вино перевело беседу в более неформальную плоскость, и Олек осмелился поинтересоваться:

— Что же, святая инквизиция может… — он хихикнул: — найти подход к любому?

— Абсолютно, — серьезно ответил Шани. — Впрочем, истинным сынам Заступника волноваться не о чем. Мы не имеем привычки терзать невинных.

Олек улыбнулся, жалко и криво. Со всех сторон государю закричали многая лета; Шани тоже поднял свой бокал. Вино было, разумеется, не из государевых кладовых, а подаренное горожанами купеческого происхождения, и потому очень хорошее.

— Что же, — продолжал Олек, когда здравицы стихли, — вы можете потащить человека в ваши пыточные за самые простые слова? Например, «я верую в Заступника»?

Шани печально усмехнулся, разглядывая розовые блестки в глубине своего бокала. Видимо со стороны он действительно выглядит чудовищем, этаким повелителем боли и мучений. Особенно грустно то, что таким его считают самые, по большому счету, образованные люди Аальхарна.

— И прямо сейчас я поведу вас в инквизицию как еретика, который не верует в Силы Небесные, — строго сказал Шани. Олек не то, что побледнел — посерел, словно жизнь покинула его. Казалось, он вот-вот упадет в обморок. «Я действительно монстр», — подумал Шани и произнес:

— Ну разумеется, нет. Олек, вы же взрослый человек, должны понимать…

Олек подобострастно усмехнулся, но дрожать не перестал.

— Не шутите так больше, ваша бдительность, — попросил он. — У меня больное сердце, могу и не оправиться.

— Простите меня, — искренне сказал Шани. — Действительно некрасиво получилось.

Олек кивнул. Он прекрасно помнил, как прежний шеф-инквизитор Тафф, недавно, кстати, причисленный к лику святых и при жизни печально известный явными садистскими наклонностями, за такие разговоры легким движением руки отправлял на дыбу, и решил сменить тему.

— У вас интересный выговор, ваша бдительность. Родились на севере?

Саша Торнвальд родился в Испанской федеральной земле, когда его родители занимались изучением и реставрацией великолепного Sagrada Familia, и, после русского, испанский стал его вторым родным языком. С тех пор прошло немало лет, но Шани до сих пор смягчал «л» в конце слова по старой привычке.

— Воспитывался в монастыре Шаавхази, — улыбнулся Шани. В тех краях в самом деле был похожий на испанский по фонетике диалект. — Дальний Север, деревянное зодчество и кружевные наличники даже на окнах бедняков. Когда приехал в столицу, то даже занимался с речевиком — говор был просто ужасный…

— А сейчас все просто прекрасно, — сказали сзади. Шани обернулся и увидел Дину, которая небрежно обмахивалась дорогим веером из белоснежных пышных перьев. Да, подумал он, если раньше это была тихая скромница, то теперь — придворная дама. К тому же очень дорогая. Не каждому по карману.

— Девица Сур, — Шани слегка наклонил голову в приветствии и обвел архитекторшу кругом Заступника, — добрый вечер.

Олек деликатно поклонился даме и удалился в сторону кравчих, разливавших наливки. Дина очаровательно улыбнулась и присела рядом с Шани; тонкий запах ее дорогих духов стал уловимым только теперь.

— Как поживаете, ваша бдительность? — поинтересовалась она. Шани заметил, как государь скользнул взглядом по залу в поисках девушки и, увидев ее рядом с шеф-инквизитором, чему-то довольно кивнул.

— Прекрасно, девица Сур, — ответил он. — Кстати, памятуя о добродетели скромности, столь почитаемой государем нашим Лушем, я бы не рекомендовал вам так наглядно демонстрировать ваше благосостояние.

Дина опустила глаза. На ее набеленных по моде щеках проступил очаровательный румянец. Шани вдруг пришло в голову, что не будь она рыжей, то он бы непременно в нее влюбился. И увел бы у самого государя… История бы вышла достойной авантюрного романа, которые в Аальхарне любят все слои общества от мала до велика.

Однако, девушка была рыжей. И это все меняло.

— Разумеется, ваша бдительность. Однако мои украшения — это подарки государя, и было бы просто невежливо их не надеть.

— А, ну раз так, — промолвил Шани, — тогда вы поступаете очень благоразумно.

— Спасибо, — улыбнулась Дина и протянула ему невесть откуда взявшийся бокал шипучего южноудельского вина. — Выпьете со мной?

Шани принял бокал и скептически посмотрел на девушку.

— Ваш покровитель не будет против?

Дина нахмурилась.

— Я не фаворитка государя, если вы об этом, — Шани криво усмехнулся, и она добавила: — И не шлюха.

— Вы очень часто это повторяете, — заметил Шани. — Будем здоровы.

И они осушили свои бокалы. Видимо, поторопившись, Дина поперхнулась и закашлялась, да так, что из глаз брызнули слезы. Шани участливо коснулся ее руки, подумав, не задать ли ей хорошего леща между лопаток, по старой земной традиции.

— Вам плохо? — спросил он.

— Ничего страшного, простудилась на строительстве, — сказала Дина, стирая слезинку. — Там очень холодно…

— Попросите у государя меховой плащ, — посоветовал Шани. — Думаю, он пойдет вам навстречу.

Дина хотела было ответить, но только кивнула и отошла в сторону. Служки завершили перемену блюд — по причине поста еда предлагалась очень маленькими порциями и весьма заурядная; впрочем Луш не стал бы раскошеливаться и в мясоед: тем паче, что гости пришли поздравлять государя с праздником, а не набивать брюхо за счет казны. Шани протянул руку к бокалу, в котором кравчие уже обновили вино, успел удивиться, почему так дрожат пальцы, а потом стало темно и холодно.

Он пришел в себя довольно скоро и снова удивился холоду и темноте. Пронизывающая до костей стужа, впрочем, объяснялась довольно легко: не все помещения дворца отапливались, а шеф-инквизитора наверняка сочли перепившим дармового вина и перенесли в нетопленые покои, чтобы протрезвел. С темнотой тоже все было понятно: экстракт фумта вызывает временную потерю зрения; если же его было много — то паралич и последующую остановку сердца. Шани попробовал пошевелить рукой, и это удалось — он нащупал жесткое одеяло с торчащими толстыми нитями. Значит, либо ему повезло, и дозировка фумта была маленькой, либо сработало стабильно принимаемое им противоядие (он никогда не испытывал иллюзий по поводу того, на какой должности находится, с кем вынужден работать и что за люди его окружают), либо…

— Не шевелитесь, — донесся из темноты голос Дины. — Вы очень слабы, ваша бдительность.

— Сучка, — прошептал Шани. Губы и язык едва слушались. — Тварь… Ты меня отравила.

Теперь ему были понятны все эти переглядки рыжей дряни с Лушем, вот только где и в чем он умудрился перейти государю дорогу? Или дело не в нем лично, а в той выгоде, которую Луш получит из трагической смерти молодого шеф-инквизитора прогрессивных взглядов?

— Не разговаривайте, ваша бдительность, — посоветовала Дина и ее тонкая прохладная ладонь легла на лоб Шани. — Берегите силы. Не разговаривайте.

Разговаривать он пока и не собирался.

Когда-то давным-давно на Земле Саша Торнвальд занимался боевыми искусствами нового поколения, все действия которых вбивались буквально на подкорку и не требовали особенных силовых затрат. Делай раз, делай два, делай три — и вот уже Дина скулит от боли, будучи заброшенной на кровать и вжатой лицом в покрывало, искренне не понимая, как это находящийся при смерти человек умудрился ее скрутить, словно игрушку. Скорее всего, после таких акробатических экзерсисов у нее перелом запястья и вывих плеча. Неприятно, но что поделать…

— Вы думаете, я не бью женщин? — сказал Шани по-русски. — Очень даже бью.

Он пошарил перед собой: все правильно, архитекторша лежит лицом вниз, и его пальцы путаются в дорогом парике. Шани сдернул парик и швырнул в сторону; Дина мычала от боли. Поудобнее устроившись среди растрепанных покрывал и простыней, Шани перевернул девушку и тотчас же зажал ей рот ладонью, пока ее крики не привлекли сюда всю охрану дворца. На него снова накатила волна слабости; Шани закусил губу, чтобы не потерять сознание. Проклятый фумт, истребить бы его пестицидами, как сделали на Земле с марихуаной…

Дина плакала.

— Не нужно этого, девочка, — ласково посоветовал Шани. — Береги силы. И отвечай максимально честно, это в твоих интересах. Это Луш поручил тебе меня отравить?

Он убрал ладонь, и Дина зашлась в рыданиях. Шани похлопал по ее плечу, сжал запястье — нет, обошлось без переломов. Везучая. Обычно бывает намного хуже.

— Я повторяю вопрос, — промолвил он, надавливая на болевую точку над ключицей: — Это Луш поручил тебе меня отравить?

— Я не травила вас, — прошептала девушка, всхлипывая. — Государь просто поручил мне выпить с вами вина, которое подаст пятый кравчий…

На всякий случай Шани надавил болевую точку посильнее. Девушка взвизгнула.

— Я не знала, что там яд! Клянусь вам…

Зрение по-прежнему не возвращалось, да вдобавок Шани еще и начало тошнить. Похоже, архитекторша говорит искренне; в любом случае, у него пока слишком мало информации о случившемся. Он соскользнул с кровати и выпрямился; пол закачался под ногами, но Шани сумел устоять.

— Вставай, — приказал он. — Вставай и помоги мне.

Девушка завозилась, пытясь подняться. Шани слушал шорох ткани, шелест надеваемого парика; сердце бухало в груди так, словно пыталось вырваться на волю и сбежать. Грустно будет, если я сейчас умру, подумал Шани, очень грустно… Главное, непонятно, почему, и какую выгоду получат от моей безвременной кончины. Дина взяла его за руку. Пожалуй, она действительно не врет…

— Больно? — спросил Шани. Девушка всхлипнула.

— Больно… — едва слышно ответила она. Шани ухмыльнулся.

— Мне тоже. Если буду падать — а я буду — не пытайся меня подхватить. Не удержишь. Что это за комната?

— Красная спальня, — сказала Дина. Точно, подумал Шани, мог бы и сам догадаться. Недалеко от пиршественного зала и холодно, словно в морозильнике.

— Сейчас мы медленно выходим отсюда. Если получится, то спускаемся по лестнице, ты грузишь меня в карету, и я очень быстро отправляюсь домой, — во рту словно еж ощетинился тысячей ледяных игл; Шани болезненно сглотнул и продолжал: — Может получиться так, что на лестнице охрана откроет по нам огонь на поражение…

Дина охнула. Шани очень основательно качнуло. Не терять сознание, говорил он себе, ни в коем случае не терять сознание. Тьма перед ним становилась еще гуще, еще непроницаемей, щетинилась стволами аальхарнских пистолей и обещала очень крупные неприятности. Шани почувствовал, что его трясет.

— Так вот… если это случится, то падай и закрывай голову руками. И не думай обо мне.

Я упаду рядом, изрешеченный пулями по приказу государя, подумал Шани, но вслух не сказал. Дина сжала его руку.

— Я поняла, — сказала она, и Шани вдруг почувствовал, что она плачет, но уже не от боли.

Несколько шагов до двери дались ему с трудом, дальше стало легче. В коридоре было тихо и пусто, но впереди слышались голоса. Шани прислушался, но ничего не смог разобрать.

— Рука болит? — спросил он. Дина шмыгнула носом. Впереди послышались шаги — к ним шла группа людей, явно хорошо вооруженных и готовых нашпиговать свинцом всех, кто встретится им на пути. Все равно я не смогу их увидеть, подумал Шани, а жаль… И вообще умирать жаль…

А затем голос государя воскликнул:

— Заступник милосердный! Ваша бдительность…

И Шани свалился на паркет, потеряв сознание.

Когда он пришел в себя, то с нескрываемой радостью обнаружил, что зрение к нему вернулось. Шани лежал на знакомой кровати в Красной спальне, только сейчас в камин удосужились положить поленья, и в помещении было тепло. Олек хлопотал возле стола, вынимая из своей сумки всяческие травы и порошки и смешивая их в каменной чашке (Шани искренне надеялся, что в снадобье не пойдут ни толченый рог единорога, ни растертая в порошок кожа жабсов с Гнилых болот, ни прочие приятные снадобья), а в кресле в углу сидел государь лично. В неярком свете тонких свечей его лицо выглядело неприятно-зловещим. На банкетке возле кровати обнаружилась Дина, с болезненной гримасой потиравшая плечо, а возле дверей топтался главный караульничий дворца Шух, пузатый коротконогий крепыш, которому кто-то успел засветить фонарь под правым глазом.

— Олек, я не буду пить эту гадость, — сморщившись, произнес Шани и сел в кровати. Услышав его голос, Олек встрепенулся и едва не рассыпал все свои смеси, а Шани добавил: — Мне бы воды лучше.

Олек тотчас же бросился к нему с чашкой. Шани стал пить, слушая, как стучат зубы о глиняный край.

— Как вы себя чувствуете, ваша бдительность? — спросил Луш. Шани покосился в его сторону и решил прикинуться дурачком и посмотреть на развитие событий: этот способ никогда его не подводил.

— Вроде бы жив, — осторожно ответил он, отдавая лекарнику чашку. Сразу же стало мутить, но при отравлении фумтом всегда так. — Помню, Олек, мы с вами разговаривали про мой северный акцент, и все… Темнота.

Олек побледнел и отступил в сторону, прекрасно понимая, что именно ему, как человеку имеющему доступ к лекарствам и ядам, сейчас и припишут отравление шеф-инквизитора.

— Хвала Заступнику, вы живы, — проворчал Луш. — А я говорил вам, что ваши прогрессивные взгляды не доведут до добра, — сварливо продолжал он. — Кругом колдуны! Еретики! И эта мерзость пробралась прямо во дворец! — государь бросил гневный взгляд в сторону Шуха. — А вы куда смотрели, Шух?

Тот сделал каменно-непроницаемое лицо и вытянулся во фрунт. Шани подумал, что теперь его можно хоть на ломти нарезать: ни слова не скажет, кроме: виноват, сир! Искуплю, сир!

— Сегодня попытались отравить самого шеф-инквизитора, — продолжал Луш, — причем на государевом балу. Двойная дерзость! Удар и по моей персоне тоже.

Дина бросила на Шани такой взгляд, который можно было толковать одним лишь образом: не выдавайте! Если бы выяснилось, что последний бокал Шани выпил в ее компании, то государеву фаворитку с темным прошлым ждал бы костер и только костер, а до этого — пытки. Шани едва заметно качнул головой. Осталось выяснить, к чему клонит Луш.

— Сир, — сказал Шани, — я полагаю, что в этой сложной ситуации, — еще один спазм тошноты скрутил желудок; пришлось сделать паузу, — вы примете наиболее верное решение.

Он не сразу понял, что Дина стиснула его пальцы и дрожит в ужасе. Если Лушу сейчас захочется избавиться от нее, то чего же проще? Скажет, что видел фаворитку, передающей бокал шеф-инквизитору, а в бокале как раз и был яд. Все. Игра закончена. И, скорее всего, Шани придется допрашивать ее лично…

Что ж, девочка должна была понимать, на что идет. В конце концов, когда-то он ее предупредил.

— Разумеется, у меня есть решение, — произнес Луш. — Для начала найти ту тварь, что пыталась вас убить, Шух этим уже занимается. А еще я собираюсь ужесточить закон о ереси, колдовской и прочей. Вы превосходный специалист, ваша бдительность, вам я полностью доверяю, но вы сами видите, до чего доводят послабления в этом вопросе. Ни-ка-кой, — произнес он вразбивку, — никакой милости к еретикам и ведьмам! Костер и конфискация имущества в казну, невзирая на чины и лица!

Шани едва не расхохотался. Гениально! Государь нашел действительно прекрасный способ залезть в чужие карманы, а владельцы этих карманов протестовать не смогут по причине собственного пребывания в состоянии пепла.

Умница государь. Просто умница. Глубокий эконом.

— Вы приняли прекрасное решение, государь, — произнес Шани, прикидывая, какой знатный вельможа первым будет обвинен в ереси. Скорее всего, какой-нибудь Гиршем — знатных кровей и по богатству соперничавший с государевой фамилией. Вряд ли Луш станет мелочиться и волочить в подвалы инквизиции купцов да мещан, с которых взять можно разве что мешок муки. — Как только я поправлюсь, то сразу же приступлю к исполнению служебных обязанностей. Скорее всего, прямо завтра.

— Похвальное рвение, но не стоит торопиться, стране вы нужны здоровым, — кивнул Луш и повернулся в сторону Шуха. — Вам я предписываю немедленно заняться расследованием. Отыщите того, кто подавал шеф-инквизитору напитки и еду, а уж признание и сообщников из него вытрясут.

Шух вытянулся еще сильнее и выкатил грудь. Смотри, друг, не лопни, подумал Шани. Конечно, пятого кравчего поволокут в допросную, а там он заговорит. Там все говорят, даже глухие, немые и полные идиоты. Если в деле обнаружится ересь — а она обнаружится, ради этого все и затевалось — то беднягу переведут в инквизицию, и там он заговорит еще быстрее и подробнее. И финал его будет, как говорили давным-давно на Земле, немного предсказуем.

Просто еще одна пешка, снятая с доски, подумал Шани. Покосился на Дину — та все еще держала его за руку.

— Вам, Олек, я поручаю в самые краткие сроки поставить шеф-инквизитора на ноги, — продолжал раздавать приказы Луш. — В данной ситуации его работа будет просто неоценима для государства. Ну а вы, девица Сур… — государь посмотрел на Дину, прямо сказать, не слишком добрым взглядом, — пожалуй, оставайтесь сегодня здесь. У вас прекрасно получается быть сестрой милосердия.

Оделив всех наставлениями, государь вышел. Шух пробормотал что-то похожее на пожелания скорейшего выздоровления и едва ли не бегом последовал за владыкой, демонстрируя лихость и скорость выполнения полученных предписаний.

— Олек, на вашем месте я бы уехал, — посоветовал Шани. — Завтра вечером.

— Зачем такая спешка, ваша бдительность? — лекарник аккуратно убрал свои травы и порошки в сумку и передал Дине чашу с питьем. — Давайте шеф-инквизитору этот отвар каждые два часа, по глотку. Хватит как раз до рассвета…, - он снял свои круглые маленькие очки и потер переносицу, сразу став забавным и жалким. — К тому же вы говорили, что не имеетепривычки терзать невинных.

— Не имею, — кивнул Шани, — но государь не отличается широтой моих взглядов. Завтра свидетели укажут на вас как на моего непосредственного соседа за столом, а настойка фумта из вашей сумки, которую вы используете для лечения артрита, сослужит вам дурную службу.

Олек криво усмехнулся и развел руками.

— Но вы же знаете, что это не так. В конце концов, я врач… мое дело лечить людей, а не убивать.

Конечно, знаю, святой ты человек, подумал Шани, только теперь в это мало кто поверит.

— Гремучая Бездна, Олек, — произнес он, — почему вы не даете мне спасти вас?

Олек опустил глаза.

— Потому что я верю в то, что невинный не может быть осужден, — спокойно ответил он. — Но если ваша бдительность так настаивает, то я уеду на Запад к сестре. Поселок Сопрушки.

Шани кивнул. Судя по названию, там ни полицией, ни инквизицией даже не пахнет, а при случаях колдовства крестьяне берут дело в свои руки. Что ж, от той каши, что государь начал заваривать в столице, лучше держаться подальше.

— Сопрушки, вот и прекрасно, — сказал Шани. — Думаю, сестра будет рада вас видеть.

На том и распрощались. Когда за Олеком закрылась дверь, Шани обернулся и пристально посмотрел на Дину. Та смущенно опустила глаза. Шани покосился на ее запястье: нет, в самом деле обошлось без перелома.

— Государю ты пока нужна, — сказал он, — иначе сейчас висела бы на двойном колесе книзу головой и давала признательные показания о том, как в преступном сговоре травила шеф-инквизитора и продавала душу силам Зла, — длинная фраза далась с трудом, в горле мигом вздыбился всеми иголками знакомый еж. Дина быстро подала Шани чашу, и он отпил положенный глоток. Вопреки его опасениям, сушеные жабсы не входили в состав напитка — обычные травы, причем очень хорошая смесь. — С самого утра отправляйся на строительство храма и сиди там безвылазно.

— Я так и так собиралась уезжать, — сказала Дина. — Дождусь вашего выздоровления и отправлюсь на строительство, — она посмотрела в сторону и поежилась. — Как же там все-таки холодно…

— Возьми у Олека настойку от бронхита, — посоветовал Шани, — и одевайся теплее. На Сирых равнинах неженкам не место.

— Да, там ветра… — вздохнула Дина и завозилась, усаживаясь поудобнее. — Вы отдыхайте, вам надо поправляться.

— Что ж, лекарников надо слушаться, — усмехнулся Шани, откидываясь на подушки. С улицы донесся переливчатый звон главных часов столицы: наступила полночь. Горожане завершали вечернюю молитву постного дня и ложились спать. Интересно, какое время суток сейчас на Земле? Может быть, утро, и граждане Гармонии идут на работу во славу идеального общества и Президента, а может быть, поздний вечер, и земляне, в точности так же, как и жители Аальхарна, ложатся в кровати, любят друг друга, читают книги на сон грядущий. На сон грядущий…

Шани снилось, что он едет на костлявой лошади по заснеженному полю. Торчащие из-под снега стебли засохших растений тоскливо поскрипывали, ветер волок по насту белую крошку, и небо висело так низко, словно собиралось царапнуть Шани по макушке разлохмаченными темными тучами. Было очень холодно; Шани осмотрел себя и обнаружил, что почему-то одет в темно-зеленый камзол старшего офицера внутренних войск. На боку красовалась дыра, и камзол там был черным от крови. Но сам он не был ранен и не знал, с кого и почему снял эту одежду.

Ему было страшно, как никогда в жизни. Даже тогда, когда за ним захлопнулись двери камеры, ведущей в Туннель, он так не боялся. Теперь же это был действительно смертный ужас, от которого переставало биться сердце.

В конце поля Шани ждали, но вот кто это был, шеф-инквизитору разглядеть не удалось — на глаза наползла багрово-черная пелена.

— Jo no qiero morir, — прошептал он по-испански и погрузился во тьму.

Шани проснулся от собственного крика и сел в кровати. Он не сразу понял, что Дина рядом и обнимает его за плечи — реальность казалась ненастоящей, неправильной, какой-то двумерной, словно он все еще был в своем сне, на тощей лошади посреди белого поля, и в самом конце, возле серой кромки леса, кто-то стоял и смотрел на него…. Потом к Шани пришло осознание того, что он сидит, уткнувшись лицом в плечо Дины, в рассыпавшиеся рыжие волосы — Шани поежился и отстранился.

Глаза девушки влажно блестели в темноте. Ночь все скрыла, и Дина больше не была рыжей. Шани вдруг явственно ощутил укол в виске — как будто его легко и быстро ткнули тонкой, но очень острой иглой.

— Ты так закричал, — прошептала Дина. — Я подумала, что ты умираешь…. И ты говорил на незнакомом языке…

— Неважно, — сказал Шани. — Все это не важно…

И, протянув руку, он коснулся ее волос.

…- Отвернись, пожалуйста, — очень серьезно попросила Дина и выскользнула из-под одеяла.

За окном начало сереть дождливое осеннее утро. Где-то далеко, в Мельничной слободе будочники били по своим чугунным доскам, будя благочестивых хлебников. Во дворце просыпались первые слуги, а ночная охрана принималась собирать в мешочки игральные кости, готовясь сдавать очередную смену.

— Отчего же мне не посмотреть на мою даму? — поинтересовался Шани. После вчерашнего коктейля из вина и фумта он все еще чувствовал слабость, но не собирался оставаться в положении лежачего больного и планировал прямо с утра отправляться в инквизицию — следовало быть в гуще событий, на собственном примере показывая преданность монарху и верность делу Заступника.

— Не надо, — сказала Дина, собирая волосы в прическу. По контрасту с огненными прядями, лежащими на плечах, ее кожа казалась молочно-белой. Скоро дневной свет окончательно вернет ее волосам рыжий цвет, и Шани снова почувствует знакомое отвращение — в этот раз, наверно, к себе в первую очередь. Конечно, отвращение будет напрасным, ведь сделанного не воротишь, но тем не менее.

— Думаю, я должен извиниться, — сказал Шани. — Ты не шлюха.

Дина обернулась и пристально посмотрела на него.

— Конечно, нет, — устало ответила она. — Надеюсь, ты в этом убедился, — натянув платье, вчерашнее бальное, но уже помятое и совершенно не торжественное, Дина продолжала: — И я не травила тебя. И я не знала, что там яд. И вообще мне сейчас противно…

Казалось, она вот-вот расплачется. Парик скрыл заколотые рыжие волосы, и Шани вздохнул с облегчением.

— Не надо так открыто мной брезговать, — посоветовал Шани. — Я тебе еще пригожусь.

Дина одарила его еще одним выразительным взглядом, но промолчала.

— И не строй из себя оскорбленную добродетель, не к лицу тебе это.

По поводу этой реплики Дина тоже предпочла не высказываться. Завязав все шнурки на платье, она заняла кресло, в котором вчера сидел государь и погрузилась в молчание. Шани подумал, допил оставленный Олеком напиток и решил, что пора и ему поблагодарить дворец за стол и квартиру и отправляться по своим делам.

Он едва успел надеть рубашку, как дверь распахнулась, явно от хорошего пинка, и в Красную спальню ввалился лично Шух с небольшим охранным отрядом в десять человек. Дворцовые охранцы, все как один, были вооружены и явно готовились применить оружие по назначению, грозно тыча им в воздух. Эх, вы, горе-вояки, усмехнулся Шани, вас самих охранять надо.

— Что случилось, господа? — холодно осведомился он, застегивая пуговицы, хотя ему и так все было понятно: государеву фаворитку пришли арестовывать за попытку отравления шеф-инквизитора.

Шух важно выпятил грудь.

— Ваша бдительность, доброе утро! Я и подчиненные мне люди пришли арестовать девицу Дигну Сур по подозрению в государственной измене и покушении на убийство.

Дина даже не вскрикнула, просто сползла с кресла и прижалась к стене. Шани покосился в ее сторону: широко распахнутые глазищи на пол-лица, дрожащие губы — ей бы действительно на картину. Он подхватил с полу штаны и сказал:

— Шух, выведите ваших людей. И позвольте мне для начала портки надеть. А там поговорим.

Шух махнул рукой, и охранцы вывалились в коридор и даже закрыли за собой дверь. На Дину Шани старался не смотреть, а ее натурально трясло от ужаса. Видимо, она уже успела представить в красках то, что с ней сделают в пыточных. Шух важно поглядел по сторонам и осторожно присел на табурет.

— Какие у вас доказательства виновности девицы Сур? — хмуро спросил Шани, натягивая черную инквизиторскую шутру — одеяние, чем-то напоминавшее свободный широкий свитер. Кольцо на палец, серебряный Круг Заступника на цепи — на шею: все, экипировка закончена, неприятный тип в наличии.

— Пятый кравчий, подавший вам отравленное вино, после допроса с пристрастием дал признательные показания, — сказал Шух. — По его словам, девица Сур встречалась с ним вчера ночью и передала ему яд для вашего отравления. Попутно он произнес множество еретических речей и хулу на государя, так что я принял решение переправить подлеца в ваше ведомство.

— Это правильно, — одобрил Шани, — но участие девицы Сур в заговоре, многоуважаемый Шух, это клевета.

Дина встрепенулась, а Шух непонимающе забормотал:

— То есть как же это клевета, отчего же клевета?

— Безусловно, признание — царица доказательств, — сказал Шани, — однако девица Сур никак не могла встретиться с подсудимым и передать ему яд, поскольку провела со мной как предыдущую, так и нынешнюю ночи.

Шух поразился настолько, что даже встал с табурета. Подобного поворота событий он совершенно не ожидал да и вообще представить себе не мог, что такое возможно. Дина же совершенно окаменела и не издавала ни звука.

— И прошлую, и нынешнюю ночи? — только и сумел переспросить Шух.

— Совершенно верно, — кивнул Шани. — Я полагаю, что вы пощадите честь дамы, и мне не придется вам рассказывать о том, чем мы занимались.

Надо сказать, что само понятие Прекрасной Дамы в Аальхарне возводилось в культ. Особенно недоступных и идеальных женщин чтили армейцы и вояки, которые преизрядно отличались на поприще дуэлей и серенад под окнами. При этом собственных прекрасных дам они, не обинуясь, частенько гоняли почем зря и чем придется, и не одна офицерская супруга красовалась, бывало, с синяком на лице, что давало возможность пылким поклонникам вопить: «Я убью этого солдафона! Я растопчу его!» Поэтому Шух важно надулся и выпятил грудь, словно ему вручили золотой орден.

— Разумеется, ваша бдительность, честь дамы — превыше всего. Однако как же быть с показаниями кравчего?

Шани безразлично пожал плечами. Жаль парня, конечно, но он должен был понимать, что никто за него в подобной ситуации заступаться не станет. Тем более, тот, кто дал ему бокал с отравленным напитком.

— Ну вы же сами сказали о его еретических высказываниях и хуле на особу государя. Пожалуй, я лично его послушаю. Там и узнаем, с кем он успел поделиться своими высказываниями по этому поводу и насколько глубоко поражен ересью. Полагаю, и девицу Сур он оклеветал потому, что она, как истинная и верная аальхарнка, не стала слушать его бред.

Истинная и верная аальхарнка тем временем едва не падала от пережитых эмоций. К тому же, ее снова начал терзать кашель, и, пытаясь удержать его, девушка покраснела и едва не плакала. Шани это заметил и решил, что Шуху пора и честь знать.

— Вы уже отправили еретика в инквизицию? — спросил он.

— Хотел отвезти лично, — отвечал Шух, — вместе с девицей Сур, но у нее алиби.

— Вот именно, — произнес Шани. — Тогда, если вы не против, я составлю вам компанию. Подождите меня внизу и отправимся вместе.

Шух несколько смутился.

— Дело в том, ваша бдительность, что я намеревался еще завернуть в трактир Шатора, — смущенно признался он. — За всю ночь крошки хлеба во рту не было.

— Прекрасно, позавтракаем вместе, — сказал Шани, ненавязчиво, но твердо выставляя Шуха за дверь. — Так что подождите меня, я скоро буду.

Он закрыл дверь и обернулся к Дине. Та, будто став бесплотным призраком соскользнула по стене, и упала перед Шани на колени.

Шани твердо взял ее за подбородок и сказал:

— Я ошибся. Государю ты не нужна. Поэтому уезжай прямо сейчас на строительство и сиди там тише воды ниже травы. Когда за тобой придут, — Дина вздрогнула, и по ее щеке пробежала слезинка, — то кричи, что есть информация, которую ты скажешь только мне. Возможно, тебя все-таки доставят в столицу… Если нет… что ж, такое то же случается.

Вторая слезинка. Третья. Шани осторожно взял девушку под мышки и поднял с пола. Дина шмыгнула носом, провела по лицу ладонью и хмуро спросила:

— Почему..?

— Наверно, я просто неравнодушен к женщинам, с которыми сплю, — ответил Шани и подтолкнул ее в сторону двери.

Глава 7. Дина


— Сиди там и не высовывайся. В столицу — только официальные документы о строительстве, лично государю, с копией в инквизицию. Никаких вольностей, ничего частного. Письма придут с обычной почтой и пройдут перлюстрацию, так что не стоит тебе искать новые приключения.

— Хорошо, — кивнула Дина. — Хорошо, я все поняла.

Глаза шеф-инквизитора очень неприятно сощурились, сверкнув сиреневым. Дина подумала, что человек, сидящий на соседней лавке в ее дорожной карете, не имеет ничего общего с тем мужчиной, который провел с ней эту ночь. Ужасный тип, отвратительный тип, насквозь промороженный государственным цинизмом чиновник… Карету тряхнуло на одной из колдобин — они приближались к заставе на выезде из столицы. Шани протянул руку и постучал в стенку: кучер послушно остановился.

— Сейчас в столице будет жарко, — задумчиво произнес Шани, будто говорил не с Диной, а сам с собой. — Государь наш умница, сообразил, как залезть в карман к народу во славу истинной веры… Каждый второй окажется еретиком или ведьмой, — он сделал паузу, словно увидел, что не один. — Поэтому не попадайся. И молись, чтоб Луш о тебе не вспомнил.

Дина качнула головой, и Шани взялся за ручку и открыл дверцу кареты. Когда он уже выскочил на улицу, Дина высунулась за ним и тихо спросила:

— Послушай… все, что случилось… оно для тебя важно?

Шани пожал плечами, поправил отороченный серебристым мехом капюшон.

— Не знаю, — ответил он. — Но если б нет, то ты бы сейчас общалась с мастером Ковашем, а не со мной.

Дина вздрогнула, а Шани захлопнул дверцу и махнул кучеру рукой: дескать, не стой, поехали. Карета тронулась: Дине предстоял унылый путь под холодным осенним дождем среди опустевших лугов и хмурых лесов, что похожи на зверей с облезающей рыжей шкурой. Она поудобнее устроилась на жесткой лавке и едва не расплакалась.

Дороги Аальхарна славились своими кочками да колдобинами, и карета прыгала по ним так, словно ей постоянно давали хорошего пинка. За окном тянулись бесконечные растрепанные леса; Дина вспоминала, как совсем недавно они с Шани ездили выбирать место для строительства — два мрачных дождливых дня теперь казались самыми светлыми в ее нынешней жизни…

Влюбилась она, что ли? Или испытывает простую благодарность?

На память Дине пришло вчерашнее утро. Едва она появилась в приготовленном к празднику дворце, как государь назначил ей приватную встречу в Белой гостиной, но обошелся без любезностей и сразу же перешел к делу.

— Пятый кравчий принесет к вам вино, — сказал государь. — У тебя будет свой бокал, и для себя с подноса ничего не бери. А Торну передашь крайний правый бокал. Выпейте за мое здоровье.

— Повинуюсь, сир, — ответила Дина и склонилась в почтительном реверансе. — Позвольте узнать, что же в бокале его бдительности?

Луш посмотрел на нее очень неприветливо, но все же снизошел до ответа.

— Несколько капель фумта, — Дина ахнула, и он продолжал: — Ничего, не помрет. Завтра уже будет здоров.

— Ваше величество…, - выдохнула ошеломленная Дина. — Ваше величество, но если он все-таки умрет..?

Она хотела добавить «…то что тогда будет со мной?», но промолчала. Государь брезгливо поморщился.

— Ну и умрет, — скривившись, ответил он, — Все в руках Заступника.

Дождь усилился; несмотря на тряску, Дина стала дремать под успокаивающий стук капель на крыше. Встретятся ли они снова? Каким тогда будет этот сиреневый взгляд: добрым и радостным или равнодушным, будто подернутым инеем… Впрочем, она и не видела его добрым. Ни разу. Растерянным, гневным, скептическим, равнодушным — да, но не добрым.

И, тем не менее, он дал ей возможность уйти снова.

Сквозь невидимые щели в стенках в карету проникали тонкие струйки холодного воздуха. Поежившись, Дина плотнее укуталась в плащ; хорошо, что через час они остановятся на почтовой станции Лопушек — дать отдых лошадям и подкрепиться. Остается надеяться, что она к тому времени не превратится в ледышку.

В родительском доме всегда было тепло. Быстрые мысли Дины не мешкая перенесли ее из трясущейся кареты к украшенной изразцами печке, в которой с веселым треском горели ароматные смолистые дрова — мать не жалела поленьев, чтобы как следует натопить комнаты. Бывало, Дина устраивалась на лежанке и, охваченная живым теплом, читала отцовские книги или рисовала что-нибудь углем на куске бумаги. В одной из тех старых книг, кстати, она и прочла историю о проклятом городе, спрятанном под Сирыми равнинами…

А потом в жизнь Дины вошел холод инквизиционной допросной, где ее одним махом выдернули из порванного соседями платья и подняли на дыбу. Тогда-то она и увидела Шани впервые, и поначалу заметила только глаза: сиреневые, цепкие, они рассматривали ее с какой-то заинтересованной брезгливостью: так смотрят на насекомое, не виданное раньше, но вызывающее отвращение.

— Ты меня слышишь? — спросил Шани. По бледному горбоносому лицу инквизитора скользили отблески света от настенных ламп, делая его облик расплывчатым и каким-то нездешним. — Эй, рыжая!

Он несколько раз хлестнул ее по щекам, окончательно приводя в чувство, и вот тут Дине вдруг стало по-настоящему жарко…

— Госпожа Сур!

Дина встрепенулась. Надо же, умудрилась заснуть; а руки и нос совсем заледенели. За спиной кучера виднелся знакомый домик почтовой станции Лопушек.

— Лопушки уже, — сказал кучер, сжимая в руках шапку. Судя по всему, Дины он очень боялся. — Не желаете ли пообедать на станции?

— Спасибо, Ким, — ласково улыбнулась Дина. — Еда сейчас совсем не повредит.

И, накинув капюшон плаща на голову, она выскользнула из кареты.

На почте ее знали, и почтарь, он же по совместительству кабатчик, уважительно кивнул Дине и принялся доставать из шкафчика закуски. Дина села поближе к жарко натопленному камину и протянула к огню озябшие руки. Невольно пришла мысль о том, что если бы не Шани, то она давным-давно бы сгорела в таком же огне, а пепел ее разметали бы на все четыре стороны, дабы ведьмовская ересь исчезла безвозвратно. А он тогда поверил ее прерывистым рыданиям и спас от огненной ласки…

Дина поежилась. В теплой комнате ее неожиданно пробрало зимним холодом.

— Вина, госпожа? — поинтересовался почтарь, ставя перед ней блюдо с дымящейся ароматным паром рыбой в овощах. Дина подумала и кивнула. Почему бы нет? Дорога длинная…

— А кто там так шумит? — спросила Дина, когда почтарь принес бутылку вина — кстати, очень неплохого — и бокал. С улицы и впрямь доносился шум и говор людской толпы. Почтарь ухмыльнулся, и во рту его вспыхнул стальной искрой вставной зуб.

— У нас ведьму поймали, госпожа. Через час будут казнить, вот и народишко уже собирается. Изволите посмотреть?

Дина вздрогнула. Поймали ведьму… Наверняка такую же, как и она сама: молодую, рыжую, глупую, только на ее пути не встретился умный и хладнокровный инквизитор, который невесть отчего решил оставить жизнь обвиняемой. Вряд ли в Лопушках есть дыба, но народ наверняка изобретателен и додумался, как выбить из ведьмы признательные показания, например, вставив ей в рот воронку и заливая воду — Дина слышала, что так делают по отдаленным деревням.

— Нет, — ответила Дина, стараясь не показывать волнения. — Мне скоро в путь, дорога длинная.

Почтарь кивнул и отправился за свою стойку, где уселся на высокий стул и уставился в окно. Ему очень хотелось пойти посмотреть на казнь, однако он не имел права оставлять почту — в любой момент могла прийти государственная депеша, и передать ее далее требовалось незамедлительно.

Шум с улицы усиливался. Посмотреть на казнь собирались все Лопушки. Удивительное, захватывающее зрелище! «Чего им еще желать? — думала Дина, глядя на огонь, лизавший поленья. — Зачатые во хмелю и живущие в собственной блевотине, они ненавидят тех, кто осмеливается подняться выше их привычного затхлого болотца. А потом их ненависть выплескивается, и очередная несчастная, что осмелилась стать не такой, как все, отправится на костер, чтобы пьяные от счастья соседи снова почувствовали себя легко и спокойно».

Она не заметила, как руки сжались в кулаки. Судьба безвестной ведьмы тронула ее сильнее, чем полагала Дина. Сейчас они были сестрами по общей беде, только вот Дине повезло, а ведьме — не очень. И ведь сколько их было, таких ведьм… Процессы инквизиции в столице были постоянными и открытыми; каждый желающий мог увидеть поучительное зрелище наказания преступниц. Перепуганных деревенских дурочек секли семихвостыми плетками до полусмерти, а потом отправляли в тюрьмы — судьба была к ним благосклонна, и приговор оказывался не слишком строг, хотя вряд ли из тюрем инквизиции кто-то возвращался. Были и такие, которым удача не улыбнулась — тех привязывали к столбу и разжигали костер. И их было немало, и, Заступник великий и всемогущий, как же они кричали в пламени… А шеф-инквизитор стоял рядом с местом казни и с благочестивой физиономией творил молитву о заблудших дщерях Заступниковых, потому что лучше погубить грешное тело, чем ввергнуть душу в пучину отчаяния.

Доброта… Какой, интересно, доброты она захотела от изувера и убийцы на государевой службе? Дурочка… Таких, как Дина, шеф-инквизитор Торн ненавидит люто и бесконечно. Она прекрасно помнила, как он смотрел на нее тем поздним вечером в безымянной гостинице — холодно и яростно. Будь у него топор — разрубил бы ей голову, не задумываясь… Незачем обольщаться, незачем. Сегодня он укладывает ее в постель и предоставляет отличное алиби, а завтра обведет кругом Заступника и отправит на костер во имя спасения души от ереси ведьмовства. Просто потому, что ему так захочется.

Ей захотелось вымыться. Стереть жесткой мочалкой с кожи его отпечатки пальцев.

«Вообще-то он спас тебе жизнь, и не один раз, — внутренний голос вмешался в ее неистово бурлящий поток мыслей. Дина почувствовала, как у нее горят щеки. — Если бы не он, то ты бы сейчас была на дыбе в допросной — государь не будет хранить куклу, что покорно сыграла свою роль. Будь благодарна».

Дина отодвинула тарелку с нетронутой едой и встала.

— Упакуйте мой обед, — холодно приказала она почтарю. — Я отправляюсь немедленно.

Однако ей не удалось миновать места казни.

Дорога, по которой двинулась карета Дины, проходила мимо маленькой площади Лопушек, на которой в обычное время проходили народные гуляния и объявлялись указы государя и распоряжения владетельных сеньоров, а сейчас стоял позорный столб с вязанками хвороста у основания. Народу было много, и почти все хмельные; люди пели и кричали, предвкушая казнь. Среди радостной толпы Дина заметила немолодого инквизитора в старом тонком плаще, который держал в руках послание Заступника. Его присутствие было необычным: как правило, у инквизиции хватало забот помимо поездок в захолустье, и добрые поселяне при случаях колдовства либо брали дело в свои руки, возглавляемые местным священником, либо связывали ведьму и отправляли ее в столицу.

А затем из крохотной церквушки вытолкали ведьму, и Дина ахнула: та была практически точной копией ее самой. Такие же рыжие кудри, хрупкая фигурка, бледная кожа, а главное — огромные глаза, распахнутые от ужаса. Кто-то толкнул ее в спину, и она свалилась в грязь; Дина зажмурилась и опустила голову, не желая смотреть на собственную смерть.

— Заступник милосердный и всепрощающий, — зашептала она, — помоги…

Ей хотелось, чтобы карета как можно скорее миновала площадь, однако кучер не разделял этого желания, и лошади едва шли, а в конце концов вообще встали. Дина стукнула в стенку, призывая кучера ехать дальше, но он сделал вид, что не расслышал — очень уж шумела толпа.

После пыток и побоев ведьма едва могла передвигаться и то и дело падала на землю, но кто-нибудь из добрых соседей обязательно ставил ее на ноги и придавал пинками нужное направление. В конце концов инквизитор выступил вперед, крепко взял девушку за предплечье и повел к столбу, что-то приговаривая — его слова не были различимы среди людского говора, но ведьма слушала его и шевелила губами, произнося ответ. Наверняка уговаривал отречься от сил зла и со спокойствием принять огненное очищение, чтобы невинной предстать перед судом Заступника.

«Я не могу этого видеть, — думала Дина, забившись в угол. — Не могу…»

Однако картина происходящего всплывала перед ее взглядом с безжалостной четкостью. И к костру волоком вели уже не жалкую деревенскую девчонку, а ее саму, да и костер ожидал Дину не в крохотных Лопушках, а на столичной площади. А вместо седого инквизитора за руку Дину держал Шани. Он был на несколько лет моложе, и в его взгляде Дина прочла сочувствие и жалость — то, чего там не могло быть ни при каких обстоятельствах.

Ее охватил ужас. Дину окружали людские вопли, и она не могла понять, звучат ли они в ее не в меру пылком воображении, или доносятся с улицы: жители Лопушек искренне радовались поимке и казни мерзкой колдуньи.

— Желаешь ли ты умереть дочерью Заступника, пусть и заблудшей, или же останешься отступницей? — спросил Шани. Дина кивнула и заплакала. Шани обвел ее кругом Заступника и глухо начал читать молитву.

В конце концов, кучеру вспомнилось, что к вечеру он должен быть на Сирых равнинах, и за опоздание хозяин с него семь шкур спустит. С нескрываемым сожалением он хлестнул лошадок, и карета двинулась в путь. Когда Дина окончательно выплакалась и, всхлипывая, вынула из дорожного сундучка зеркальце, чтобы привести себя в порядок, они уже выехали на безлюдный тракт — теперь до поселка возле котлована не планировалось никаких остановок, и столб с сожженной ведьмой остался далеко позади. Ей хотелось думать, что его не было вовсе.

«Вот в Подгузках был намедни случай. Провожал парнишка свою дивчину с вечорки — глядь! Что такое? Бегает вокруг них здоровенная бурая свинья. Парень подумал: надо же, у кого-то хрюшка в сарае подрыла землю да и сбежала, а потом смотрит: не простая это хрюшка! Глаза у нее злым красным огнем так и пылают, а изо рта клыки торчат такие, что не свинье-лупоглазке, а старому медоеду впору».

Соседки Дины по родительскому дому, лохматые белобрысые близняшки Альвы, обожали травить байки про злые дела ведьм и колдунов. Надо сказать, это у них прекрасно получалось. Альва-младшая всегда умудрялась корчить настолько жуткие рожи и так протягивала к слушателям руки со скрюченными пальцами, что чудилось, будто ведьма или неупокоенный мертвец вот-вот выпрыгнут из темного угла.

«А парнишка не будь дурак, ухватил свою палку поудобнее и так свинью огрел, что она взвыла от боли человеческим голосом и бросилась бежать. Парнишка дивчину проводил до дому да и спать пошел. А наутро прибегает мать от соседки и рассказывает, что бабка той дивчины слегла в постель да хворает: дескать, шла она вечером домой от товарки, так напал на нее кто-то, да всю дубиной исколотил. Так и узнал парнишка наш, что это была никакая не свинья, а ведьма окаянная».

Слушатели дрожали, и было им жутко и весело.

«Это что, — говорила Альва-старшая совершенно серьезным взрослым голосом, поправляя пухлыми пальчиками расшитый передник. — Слыхали вы, что случилось на соседней улице перед прошлым Заступниковым Рождением? Всем известно, что это за время. Накануне святого праздника верные слуги Змеедушца ходят по земле да сторожат, как бы кого натолкнуть на грех. Вот и приключилось так, что решила белошвейка Заза принарядиться для такого важного дня. Посчитала она собранные монетки и поняла, что никак не купить ей хороших нарядов. А в ту пору как раз умерла жена богатого законоведа и лежала в гробу, в церкви святого Игнатия. Вот и подумала белошвейка Заза: „Возьму-ка я с мертвой платье, расшитое каменьями да кружевами. Ей все равно без надобности, а я на празднике покрасуюсь да парням в красивом виде и покажусь“. Дурное дело не ленивое, побежала белошвейка в церковь, а того не знала, что покойница была заклятая колдунья».

Дина и сама не знала, с чего вдруг пришли ей в голову эти старые истории. Она выглянула в окошко: кругом тянулись унылые опустевшие поля, обрамленные у горизонта кромкой леса. Казалось, что им скучно и одиноко; Дина подумала о том, что скорее бы выпал снег и спрятал эту неприглядную серую пустоту. Что еще делать в пути, кроме как предаваться воспоминаниям детства — мысленно переживать моменты своей нынешней жизни Дине не очень-то хотелось.

«И вот, как только пробили часы полночь, в доме погасли все огни, и ледяной ветер прокатился по комнатам, словно чье-то дыхание. Тотчас же раздался стук в дверь, и голос жены законоведа произнес: „Отдавай мое платье, белошвейка!“. Сняла белошвейка Заза платье и выкинула его в окошко, но не прошло и мига, как колдовской наряд снова оказался на ней. „Не принимаю! — вскричала ведьма. — Ты брала его в церкви, так поди же туда и верни!“. Стала она ходить вокруг дома и стучать в стены, задрожали все камни, посыпалась на пол посуда, все столпились, читая молитвы Заступнику, а бедная белошвейка сидела не жива, не мертва. Ведьма сунулась было в окошко, да к счастью косяки были натерты святой солью, так ее нечестивые лапы пламенем обожгло. Тогда призвала ведьма Змеедушца, своего покровителя, и ударила в дверь. Разлетелись железные запоры, и мертвец вошел в дом…»

Смеркалось. Дина зажгла лампу и вынула из сундучка авантюрный роман о приключениях отважного рыцаря Дитриса, но не прочла дальше первых строк. Мысли ее убегали то в далекое прошлое, то возвращались к делам нынешних дней. В конце концов, Дина убрала книгу обратно и посмотрела в окно. За ним уже успел сгуститься мрак — ночь была темная и дождливая. Совсем как та, которая привела ее и шеф-инквизитора Торна в безвестный трактир.

Шани… Интересно, думает ли он о ней. Дина потерла виски и решила больше не вспоминать ни о столице, ни о шеф-инквизиторе Торне — по крайней мере, пока не доберется до дома. Дорога сама по себе навевает меланхолию, незачем еще и добавлять.

На околице поселка Дину встретил прораб Кась. Второй прораб и невероятный болтун, он, по всей видимости, положил на Дину глаз, потому что немедля сообщил о том, что для госпожи архитектора уже готов прекрасный ужин с вином в его доме. Дина покачала головой и ответила:

— Я предпочитаю ванну с дороги и сон, — и уточнила: — В своей постели.

А потом, подремав в ванной и поужинав, она села в кресло в своей комнате и вдруг подумала, что терять ей нечего и прятаться не от кого. Некоторое время Дина наслаждалась нахлынувшим на нее облегчением, а затем придвинула к себе письменный прибор, обмакнула свежеочиненное перо в чернила и написала на листе бумаги:


«Его бдительности, шеф-инквизитору всеаальхарнскому…»


Глава 8. Котлован


Игнашка Рудый был убогим.

Возможно, это случилось потому, что и мамка, и батька его, и все прочие родственники во много-много поколений в глубины истории посвящали свое время в основном борьбе с зеленым змием при постоянной и окончательной победе последнего. А может быть, виной всему было то, что в раннем детстве Игнашка вывалился из окна их покосившегося домика-трехстенка и ударился как раз головой. Вполне вероятно и сочетание обоих аспектов; Игнашка не был клиническим идиотом, который пускает слюни и к тридцати годам знает меньше тридцати слов, но с умом у него было совсем скудно. Однако при немощи умственной он был славно развит телесно, изрядно вымахал ростом и очень любил копать. Поэтому братья инквизиторы и завербовали его на строительство храма на Сирых равнинах.

Помимо работы лопатой, Игнашка еще очень любил деньги. Металлические кругляшки приводили его в совершеннейший восторг. Мало того, что аальхарнские деньги были красивы сами по себе: на медных был отчеканен всадник на коне, а на серебряной монете, которую Игнашка видел один-единственный раз в жизни, красовалась большая лупоглазая сова — так на них можно было купить разных вкусностей, сладкого густого вина или блестящих узорных пуговиц с круглыми ушками. Вербовщики пообещали, что на строительстве он заработает деньги, а если станет хорошо махать лопатой, то получит очень, очень много денег — хватит пировать в таверне Каши Паца целых два дня.

Воодушевленный таким обещанием, Игнашка махал лопатой так, будто был не живым человеком, из плоти и крови, а хитроумным механизмом, созданным колдуном. Говаривали, что великий аальхарнский кудесник Апотека в свое время создал как раз такое существо: огромное, уродливое, из глины и железа, которое не нуждалось ни в еде, ни в питье, но при том могло работать за десятерых. Так ли оно было на самом деле, никто не знал, однако несколько крестьян, завербованных из Кокушек, самой что ни на есть аальхарнской глухомани, несколько раз подходили к Игнашке и опасливо трогали его за руку, чтобы удостовериться в том, что здоровенный парень с чуть опухшим лицом потомственного пьяницы — живое существо, а не порождение колдовского хитроумия.

Разумеется, никто никаких денег ему не дал и давать не собирался. Строители жили в жалких, сделанных на скорую руку бараках, в которых отовсюду с потолка сочилась дождевая вода, а солома спальных мест промокала и гнила. Вербованных кормили такой отвратительной кашей, что ее брезговали есть даже прибившиеся к стройке собаки, а работать приходилось столько, что под вечер, вернувшись в бараки, строители падали и засыпали мертвым сном.

По большому счету, до них никому не было дела. Котлован надо было вырыть до наступления зимы и провести все работы по его укреплению — вот это было действительно важным, а жизнь забитых полуграмотных крестьян не интересовала ни инквизиторов, ни наемных прорабов: сдохнут в грязевой жиже одни — завтра же на их место пригонят других, а бабы нарожают еще. Каким-то темным звериным чутьем Игнашка это понял, но не знал, что ему делать с этим пониманием. И потому он продолжал с прежним полусумасшедшим исступлением работать лопатой, довольствуясь тем, что уж эту радость у него никто не отберет.

Все изменилось в один прекрасный день, когда дождь перестал, из-за облаков выглянуло солнце, и лужи стали стремительно подсыхать, а настроение завербованных — улучшаться. Тогда к котловану в сопровождении двух прорабов пришла архитекторша, молодая девушка, которая была настолько хороша собой, что Игнашка мог бы описать ее только невероятным по забористости матом. Архитекторша остановилась как раз там, где Игнашка орудовал любимой лопатой, и спросила у одного из прорабов, Митека:

— А было ли что-то найдено в котловане?

Митек, та еще хитрая толстая рожа (из западенских, там все хитрые и себе на уме), поскреб макушку и сказал:

— Да что тут найдешь, ваша милость, кроме г*вна окаменелого, — тут он вспомнил, что вообще-то разговаривает с барышней из самой столицы, высокого полета птицей, а не забитыми селюками и мигом поправился: — Не г*вна, дерьма. Вот его тут навалом.

Девушка поежилась, плотнее кутаясь в легкий щегольский плащ.

— А я слышала, что на этом месте раньше был город…

— Врут, ваша милость, как есть врут, и языки без костей у того, кто это говорит, не извольте верить, — встрял второй прораб Кась — вот у него-то язык уж точно был без костей. — Никогда на этом месте не было никакого города, вот и в «Хрониках» утверждается, что…

И, продолжая болтать и увиваться, он повлек архитекторшу прочь от котлована. Тоша, завербованный с югов, чернявый и шустрый, копавший лишь немного медленней, чем Игнашка, посмотрел честной компании вслед и присвистнул:

— Эх, дурак! Не тебе она чета! — сказал Тоша и смачно сплюнул через щель между передними зубами. — Это княгиня, ее сам государь отличает! Не тебе, обрезанному, туда соваться!

— Обрезанному? — переспросил Игнашка. — Это как?

— Селюк, а не знает, — встрял дядька Бегдашич, самый старый и самый заросший мужик на стройке: по количеству дикого волоса издали его можно было принять за медоеда. — Как боров! Чтоб спокойнее был! Раз — и обрезали под корень, чего не надо.

По котловану пронесся смех.

— Дурак ты, Бегдашич, — сказал Тоша, — и шутки у тебя такие же. А у Кася такая вера. Он ведь из загорян, а им Заступник закон вполовину дал, обрезал. Глупые потому что. Весь не поймут. Потому и называются загоряне обрезанными.

Бегдашич очень обиделся на называние дураком и хотел было пустить в ход кулак да лопату, но Тоша вдруг тихим и мечтательным голосом промолвил:

— Говорят знающие люди, что в таких местах клады есть…

После такой новости Игнашка и Бегдашич побросали лопаты и сели рядом с Тошей. Игнашка прекрасно знал, что такое клады. Неподалеку от его родной деревни пахарь однажды выворотил плугом из земли тяжелый черный сундучок, полный красивых разноцветных каменьев и монет. Конечно, клад у него отобрали — из самой столицы приезжали государевы посланники, но пахарь в обиде не остался: его наградили новой лошадью и тремя мешками отборного зерна. И то правильно: на что селюку злато да каменья, а лошадь с зерном — дело нужное.

— Какие клады, Тоша? — спросил Бегдашич, озираясь и прикидывая, где бы тут мог быть спрятан клад и как его поскорее выкопать и удариться в бега. — Ты по сторонам посмотри, парень, тут кругом деревни да народ. Кто будет клад прятать в таком месте?

Тоша посмотрел на него как на скорбного разумом.

— Ты слышал, что та бумбарка сказала? — бумбарками на юге называли всех женщин приличного происхождения. — Тут был город. Кася ты не слушай. Он из обрезанных, да и сам дурак, каких поискать, только и умеет, что языком молоть. А бумбарка из самой столицы приехала, и сразу видно, что книг прочитала не одну, не другую, и всех и каждого тут по уму обгонит.

— Бабам ума не положено, — сказал Бегдашич. Он считал женщин чем-то вроде разновидности домашнего скота и искренне удивлялся тому, что они вообще умеют говорить.

— Положено или нет — это Заступнику решать, а не мне и не тебе тем более, — резонно возразил Тоша. — А я так думаю себе, что недаром бумбарка про находки спрашивала. Ей-то все про это место известно. Говорю вам точно, браты, был тут город. И кладов наверно — немерено.

Тоша бы еще долго рассуждал про клады, но тут появился хитромордый Митек, щедро раздал всем, сволочь такая, удары кнутом и велел возобновлять работу. Да и солнышко снова спряталось за облака, стало скучно и уныло. Однако Игнашка взялся за обычный труд с усиленной энергией. В том, что где-то тут, совсем рядом, зарыт клад, он не сомневался ни минуты. А когда он его выкопает — Игнашка так и представлял маленький такой сундучок из потемневшего от времени дуба — то к нему тоже приедут люди из столицы и наградят сладкими пряниками и горстью серебряных монет.

Игнашка действительно нашел клад, но совсем не такой, какой искал. Его лопата выковырнула из земли небольшую прозрачную ампулу из темно-зеленого пластика. Надписи на ампуле честно предупреждали: «Осторожно! Не вскрывать! Бактериологическая угроза!» — но Игнашка читать не умел, тем более на языках других планет. Он не заметил ампулы, а второй удар его лопаты вообще расколол тонкий пластик.

Под вечер Игнашке вполне предсказуемо стало нехорошо. Он валялся на гнилой соломе своего спального места, смотрел на Бегдашича, который сидел перед свечкой, пытаясь кое-как залатать прореху в рубахе, и чувствовал, что его бросает то в жар, то в холод. Вдобавок, начали слезиться глаза; Игнашка протирал их кулаком, но это плохо помогало.

— Э, парень, что-то тебе не ладно, — подтвердил очевидное Тоша и благоразумно убрался спать в другой конец барака. Бегдашич посмотрел на хворого соседа и высказал предположение, что Игнашка подхватил легочный жабс: болезнь очень неприятную, но довольно быстро излечимую в хороших условиях. Разумеется, ни лекарств, ни нормальной еды никто бы Игнашке не дал, поэтому он положился на волю Заступника и постарался заснуть.

Утром его глаза слезились еще сильнее, и ко всему прочему добавился еще и кашель. Игнашка как мог оделся потеплее и вместе с верной лопатой отправился к котловану. Легочный жабс никому и никогда не давал отсрочки от работы, тем более тем, кто трудится на государевой стройке. Несмотря на отвратительное самочувствие, Игнашка работал лопатой по-прежнему быстро и ловко, и в земле ему мерещились золотые и серебряные кружочки монет.

ВечеромИгнашка уже привычно потер глаза и увидел на пальцах кровь. Бегдашич закряхтел и ушел в дальний угол: так Игнашка остался без соседей и теперь словно лежал на особой, ничейной территории. Кашель усиливался, воздух с трудом проходил в горло, и кровавые слезы застилали мир темной пеленой.

Любому земному врачу хватило бы одного взгляда на Игнашку, чтобы поставить диагноз: болезнь Траубера, начальная стадия. Вызывающий ее синтетический вирус был специально создан для зачистки обитаемых планет под колонизацию, но так и не был использован: Иоахим Траубер синтезировал его в своей лаборатории буквально за год до полного установления Гармонии, а она потом заклеймила ученого как врага разума, совести и человеческого рода. Траубер был приговорен к Туннелю, а пробные капсулы, уже заброшенные на ряд планет, никто находить и изымать не стал, и болезнь Траубера — с описаниями симптомов и способов лечения — осталась только в учебниках для медицинских вузов.

Лекарник соизволил прийти наутро, издали посмотрел на Игнашку, который — всем было ясно — готовился отдать душу на суд Заступника и выбежал из барака, закрывая нос и рот рукавом. Через четверть часа прорабы, мастера и архитекторша узнали, что в лагере вербованных появилась непонятная зараза.

Это было очень неприятно, однако не смертельно. Болезни появлялись в Аальхарне каждую осень, то легкие, то тяжелые, и большой проблемы в новом заболевании никто поначалу не увидел. Строительство силами инквизиторов и армейцев оцепили по периметру так, чтобы ни одна крыса не выскочила, руководство надело тканевые маски, закутав рты и носы, в столицу отправился гонец с отчетами по работе за неделю и информацией о болезни, а завербованных, в том числе и из зараженного барака, погнали пинками и плетьми на работу. Все, в том числе и сами рабочие, были в курсе того, что жизнь их никому тут не нужна — сдохнут эти, так пригонят новых — а вот строительство нужно продолжать любой ценой.

Игнашка умер после обеда. Возможно, он кричал от боли; пришедшие в барак рабочие увидели его труп и испуганно принялись обводить лица кругами Заступника. Все прекрасно понимали, что просто так начальство маски не наденет, но чтоб дело дошло до мертвеца с кровавыми потеками слез на щеках — нет, это было слишком жутко. Пока работники негромко переговаривались по поводу смерти Игнашки и страшной заразы, свалившейся на строительство, пока находили чистые тряпки, чтобы замотать лица, пока похоронная команда выносила из барака страшный труп, уже начавший раздуваться и распространять жуткий смрад, один из вербованных, Алька, которого отправка на строительство спасла от петли за разбойные дела, решил попробовать прорваться через оцепление, пользуясь тем, что инквизиторам и армейцам как раз подвезли обед, и они больше были заняты своими металлическими мисками, а не наблюдением за лагерем.

Впрочем, профессиональные военные и братья инквизиторы, умевшие владеть оружием не хуже армейцев, были вовсе не то же самое, что дряхлые охранцы в родной деревне Альки, способные палить только солью по мальчишкам, наведывавшимся в чужие сады за добычей. Один из инквизиторов, заметив крадущегося рабочего, метнул в него нож, которым только что кромсал неподатливый кусок солонины, и попал в горло. Хрипя и захлебываясь кровью, Алька свалился в мокрую траву. Стоявшие в оцеплении посмотрели на него с равнодушием обывателя, взиравшего на привычную вещь, что каждый день торчит перед глазами. Попыток побега они ждали с той минуты, когда услышали о трупе.

Швырнувший нож инквизитор отложил свою солонину, натянул спущенную перед едой маску и подошел к умирающему Альке.

— Какой хитрый, — промолвил инквизитор, а затем выдернул нож и полоснул еще раз — чтобы уже наверняка.

На следующее утро хлынул такой ливень, что продолжать работы никак не представлялось возможным.

А в бараках обнаружилось уже семеро заболевших.

«…едва не начался бунт: завербованные хотели покинуть лагерь и разойтись по домам. Если бы не один из инквизиторов, Мюнц, который обратился к ним с искренней и проникновенной речью и убедил остаться здесь, принимать лекарства, которые составили лекарники и не нести заразу своим же родным и близким, то все могло бы закончиться большой кровью. Местные жители не знают о болезни: оцепление мы объяснили возможностью побегов».

Дина отложила перо и посмотрела в окно. Она квартировала в доме местного купца, который пустил столичную гостью на постой не за плату, а за честь принимать столь важную особу. Сейчас купец был в отъезде по делам трех своих лавок, немногочисленные слуги Дине не докучали, на строительство она пока не ходила и проводила время, составляя отчеты о событиях в лагере для государя — официально, и для шеф-инквизитора — более приватно.

«Возможно, ваша бдительность помнит наш давний разговор в придорожном трактире, когда я рассказала легенду о подземном городе. Мои опасения сбылись. И пускай сам город не найден, но чума, насланная Заступником, вырвалась на свободу и теперь пожирает тех несчастных, что попались ей на пути. Люди держатся относительно спокойно, ведь разные болезни в Аальхарне не редкость, однако я понимаю, что это не какая-нибудь безвредная хворь, которую наш добрый Олек исцелил бы простейшим лекарством из своей сумки. И мне по-настоящему страшно. Наверное, впервые в жизни. Конечно, ваши пыточные — тоже не подарок, но там я хотя бы знала, что невиновна в смерти старой Мани. А теперь у меня подобной уверенности нет…»

С кончика пера едва не сорвалась клякса; Дина опустила перо в чернильницу и подумала, вслушиваясь в мерный стук дождевых капель по карнизу, стоит ли написать о том, что все это время не давало ей покоя. Затем она медленно вынула перо и вывела аккуратным почерком с легким наклоном влево:


«Я не имею права задаваться вопросом о том, значу ли для вас хоть сколько-нибудь. Впрочем, если ваша бдительность сочтет важным все то, что случилось с нами обоими после покушения, то я осмелилась бы попросить вас лишь об одном».


Через неделю на стройке умерло двадцать пять человек. Повозки с новыми завербованными подходили регулярно, новички получали тканевые маски и строгий наказ не высовываться за оцепление. Кто-то попробовал возмутиться: мол, не должны вольные пахари из Забдыщ дохнуть тут аки смрадные мухи, однако помянутый Диной в письме инквизитор Мюнц вынул пистоль и приставил ее ко лбу говорливого забдыщеца. Тот очень быстро все понял и пошел с остальными обустраиваться в бараке.

«Сначала начинается сильный жар и слезятся глаза, — писала Дина. — Затем терзает кашель. Трудно дышать, а из глаз льются кровавые слезы. Заступник ослепляет грешников…»

Несмотря ни на что, строительство продолжалось.

..Государь не был рассержен, скорее недоумевал. Шани сидел в личном Лушевом кабинете и размышлял о том, почему бабы в общей массе такие дуры. Прямо скверный анекдот вышел: архитекторша перепутала конверты, и отчет для государя отправился к шеф-инквизитору, а весьма приватное письмо с описанием реального положения дел на строительстве — к Лушу.

За спиной что-то скрипнуло. Шани подумал, что с таким неприятным звуком натягивается струна арбалета; его тело потом выбросят в канал, а новым шеф-инквизитором наверняка станет Вальчик, который очень любит пытать ведьм, любит просто до дрожи. Заплечных дел мастера при нем отдыхают: всю работу он делает сам с превеликим удовольствием.

— Значит, ты с ней… — начал было Луш, но не закончил фразы, будто ему было противно говорить. Шани безразлично пожал плечами.

— Я с ней не сделал ничего такого, что может оскорбить земное и небесное правосудие, — ответил он. Тут Луш взорвался — ударил по столу перед Шани кулаком так, что все бумаги и безделушки дружно подскочили и рассыпались, и заорал:

— Ублюдок! Проклятый еретик! Ты, опора государства и Заступника, ты спутался с ведьмой! На костер обоих! Ты читал вот это? — государь помахал перед носом Шани листками, исписанными красивым девичьим почерком. — Это хуже Аланзонской чумы!

В свое время Аланзонская чума прокатилась по всему материку и выкосила несметное количество народа. Шани даже удивился тому, что государь в гневе сумел сравнить симптомы и сделать выводы.

— Сир, послушайте, — начал было он, но Луш продолжал бушевать, исходя такой нецензурщиной, что самый бывалый пиратский боцман, услышав ее, покраснел бы, как невинная девушка. Некоторое время Шани слушал призывы спустить с него кожу, посадить на бочку со взрыв-травой и растянуть на колесе вместе с архитекторшей, но такое развлечение ему довольно быстро надоело, и он сказал:

— Ну будет, будет. Не кричи.

Луш замер с открытым ртом, прервав на половине замысловатое проклятие. Некоторое время он хмуро стоял, сунув руки в карманы, и смотрел в сторону огромного гобелена с изображением охоты на диких зверей на Юге (за гобеленом, видимо, и скрывался в потайной нише арбалетчик, ожидая тайного знака, чтобы всадить болт в затылок шеф-инквизитору), а потом угрюмо сел в кресло и произнес:

— А как мне прикажешь не кричать? Ты предал меня. Знал ведь, что там зараза…

— А ты меня отравил, — мрачно парировал Шани. — Я мог бы и не оправиться.

— На все воля Заступника, — развел руками Луш. Шани криво усмехнулся, и пару минут они сидели молча. Шеф-инквизитор прекрасно знал характер государя: в сложных случаях он обыкновенно буйствовал, махал руками и топал ногами, матерно ругаясь при этом, но затем, когда бешенство проходило, он успокаивался и начинал говорить уже спокойно и разумно — особенно с нужными людьми. Я до сих пор жив, подумал Шани, значит, нужен. Тем более, вряд ли Шух не дал ему подробнейший отчет о несостоявшемся аресте.

— Ты хоть понимаешь, что это мор? — устало сказал Луш. В ящичке стола у него всегда хранилась собственноручно изготовленная наливка, вот и сейчас государь вынул темно-зеленую бутыль, стакан и вопросительно посмотрел на Шани. Тот отрицательно качнул головой, и государь с удовольствием осушил два стакана подряд в одиночку. — Строительство оцеплено, и это хорошо, дай Заступник, там все повымрут, и всё сойдет на нет, ну а ежели заразу по стране разнесут?

— Сир, в прошлом году на севере свирепствовал легочный жабс, — напомнил Шани. — Умерло около трех тысяч человек. Но, помнится, вы что-то не поднимали такую панику.

— Вы, ваша бдительность, видимо впадаете в ересь, — ехидно предположил государь. — Тогда храм во имя Заступника не строился. И ведьмы рядом не отирались и тем более не валялись по кроватям чиновников вашего уровня. Ну посмотрите, она же вам прямо во всем сознается! Или мне вас надо вашей работе учить? На костер ее — и никаких кровавых слез.

Он плеснул наливки в стакан и убрал бутыль.

— Сир, если вы так считаете, то мне остается только подчиниться, — спокойно произнес Шани. — Я сегодня же пошлю отряд на Сирые равнины, чтобы девицу Сур доставили сюда. А далее все по инквизиционному протоколу действий.

Это означало, что Дину подвергнут увещевательному допросу — для начала просто растянут на дыбе и станут зажимать суставы раскаленными клещами. Если она будет упорствовать и утверждать свою невиновность, то вывернутые суставы вправят, и начнется вторая степень: лишение сна и пытка водой и огнем. Отрицать свою вину Дина не станет, но насылание мора — слишком серьезное обвинение, чтобы обойтись без пыток, поэтому через вторую степень ей все-таки придется пройти. Весьма вероятно, что она не выживет, но в инквизиции работают лучшие врачи, так что до костра Дина все-таки дотянет.

— С ума последнего, что ли, спятил? — поинтересовался Луш. — В столицу ее тащить, а что если она заразу сюда принесет? Что делать станем, ваша бдительность?

— Тогда я готов выслушать ваши предложения, сир, — произнес Шани и добавил после паузы: — И выполнить их.

Луш с пару минут посидел молча, а потом произнес:

— Ну сам-то ты, конечно, туда не поедешь, — Шани утвердительно кивнул, и Луш продолжал: — А казнить ее на месте, как мне кажется, не совсем толково. Все-таки не на пол-монетки дело: пусть бы все увидели, чем грозит колдовство. Чтоб неповадно было.

— Тогда посадить ее в тюрьму на карантин, — предложил Шани, внимательно изучая переливы сиреневого в камне своего перстня. — Болезнь развивается быстро, мы сразу поймем, здорова ли девица Сур. Ну а если умрет, то на все, как вы сказали, воля Заступника.

Луш помолчал, задумчиво пощипывая бородавку на щеке. В его взгляде появилось что-то новое: он будто смотрел на Шани и удивлялся.

— Вот ведь ты хитрый жук, — уважительно произнес государь. — Неужели не жаль?

Шани вскинул голову и посмотрел на него с максимально невинным видом.

— А вам? — спросил он. Луш ухмыльнулся.

— Ну вот я и говорю: жук, — ответил он. — Ладно, готовь бумаги для ареста и отправляй туда группу захвата. А строительство будем продолжать, я сам подберу архитектора.

Шорох за портьерой дал понять, что арбалетчик опустил оружие. Шани кивнул и встал с кресла, намереваясь покинуть кабинет, но Луш окликнул его:

— Письмишко-то захвати.

Шани подчинился.

Потом, стоя на ступенях дворца в ожидании, когда подадут карету, он размышлял о симптомах заболевания. На уроках медицины в третьем классе им рассказывали о синтетических вирусах, и по описанию новая зараза очень была похожа на болезнь Штаубера, кажется — Шани помнил, что имя было немецким, но не был уверен в правильности написания, — но откуда бы ей тут взяться? Шани не боялся заболеть — в детстве все граждане Гармонии проходили вакцинацию, и блок прививок наверняка еще действовал, но что будет со всеми остальными, если вирус вырвется за санитарный кордон и пойдет гулять по Аальхарну? Подъехала карета; лохматый конопатый парнишка-загорянин, недавно назначенный ассистент в чине младшего инквизитора, соскочил с козел и послушно открыл перед шефом дверь. Шани устроился внутри и поманил ассистента.

— От моего имени срочно отправьте на Сирые равнины две дюжины человек на защиту строительства. Работа в оцеплении с возможностью применять оружие. Строго секретно. Государственная тайна. И через три часа соберите у нас членов Лекарского совета. Также строго секретно.

— Понял, ваша бдительность, — качнул головой ассистент. — Разрешите выполнять?

— Выполняйте.

Ассистент снова кивнул и растворился в дождевой завесе. Где-то вдалеке прогрохотал гром.

Можно было бы синтезировать биоблокаду, думал Шани, вслушиваясь в мерный перестук дождевых капель по крыше кареты и шум города за занавешенным оконцем, а потом сделать заразившимся прививки, и через день они бы окончательно поправились. В принципе, ее можно было бы создать и из тех элементов, что доступны на данном этапе развития медицины; к тому же пакет первой помощи, заботливо выданный маленькому Саше Торнвальду перед транспортировкой через Туннель, до сих пор бережно хранится у него в сейфе. Вот только он, к сожалению, не химик и не врач, а те химики и врачи, что могли бы им помочь, сейчас находятся на много световых лет от Аальхарна и знать не знают об этом месте.

«Пожалуйста, молитесь обо мне. Наверно, вы — единственный человек во всем Аальхарне, к которому я могу обратиться с такой просьбой. И мне очень хочется верить в то, что все, случившееся с нами — не случайно и не напрасно».

Лучшие столичные лекарники не заставили себя долго ждать и собрались в зале специальных заседаний за полчаса до назначенного срока. Шани окинул их быстрым, но пристальным взглядом: все выглядят спокойными и собранными, но в глубине души напуганы. В прежние времена такие вот собрания обычно заканчивались в пыточных и обвинениями в колдовстве и ересях, так что Шани готов был поклясться, что эти люди — одни из немногих в Аальхарне, способных думать, рассуждать и делать выводы — наверняка уже попрощались с родными и близкими.

— Я собрал вас, господа, с тем, чтобы донести до вашего сведения строго секретную информацию и попросить вашей помощи в важнейшем вопросе для государства, — начал Шани. — Не хочу говорить громких слов, но возможно вы станете спасителями Отечества…

Он говорил десять минут. Лекарники слушали его, затаив дыхание; Шани говорил о новом заболевании, цитировал полученные отчеты и описывал симптомы. Под конец лекарники помрачнели — перспективы открывались в самом деле страшные.

— Если вирус продолжит свое распространение, то по моим сугубо предварительным подсчетам население Аальхарна полностью вымрет за три месяца, — закончил Шани. Это перед Лушем он мог совершенно спокойно говорить, что ничего страшного не происходит и все в порядке да кормить сказками о ереси и колдунах, с этими же людьми необходимо было быть полностью искренним. — Сегодня я разговаривал с государем. Принято решение засекретить информацию обо всем, что происходит на строительстве храма, но при этом принять все возможные меры для того, чтобы остановить заболевание. Господа, родина нуждается в вашей помощи.

Воцарилось молчание. Лекарники обдумывали сказанное, и Шани отчего-то обреченно чувствовал, что никто из них не откликнется на его отчаянный призыв и не возьмется за составление вакцины.

— Судя по всему, ваша бдительность, это новое заболевание, неизвестное науке, — заговорил ректор лекарского академиума Прохор, дряхлый старик, повидавший Аланзонскую чуму и умудрившийся, несмотря на глубокие годы, сохранить ясность ума. — Я практиковал по всему Аальхарну, но ни разу не сталкивался с подобными симптомами. Говорите, все началось при рытье котлована?

— Да, — обреченно кивнул Шани.

— Возможно, на том месте когда-то был могильник, — сказал Прохор. — Чумные животные или братская могила.

— Невозможно, уважаемый Прохор, — произнес Влад, невероятно хитрый взяточник и пройдоха, едва не пробившийся во дворец и обожавший деньги, но при этом бывший потрясающим диагностом и знатоком всех аальхарнских болезней. — Сирые равнины — густонаселенный район, никто в здравом уме не стал бы устраивать там могильник. Вероятно, это действительно новое заболевание, ваша бдительность.

— Понимаю, — кивнул Шани. Чувство обреченности накатывало на него с неотвратимостью огромной морской волны, чтобы смять и выкинуть прочь. — Господа, кто из вас готов отправиться на строительство и создать вакцину? Инквизиция в моем лице полностью обеспечит вас финансово и предоставит всю нашу материальную базу для исследований.

Молодой лекарник Тикун, который недавно блестяще закончил академиум и уже подвизался при дворе, едва ли не облизнулся в открытую. Это только со стороны выглядело так, будто в инквизиции есть только клещи да дрова для костров: в действительности ведомство Шани издавна привлекало к сотрудничеству хороших врачей и даже алхимиков. Вот только никто из собравшихся не собирался воспользоваться этим предложением.

— Я слишком стар, ваша бдительность, — прервал молчание Прохор, — и уже давно не выезжаю дальше Западных ворот. Но мои знания к вашим услугам, и, если возможно будет доставить ряд образцов в академиум, то тогда я сделаю все, что смогу.

Шани устало качнул головой. Никуда ты не выезжаешь, старый черт — ну конечно, никуда, кроме своей роскошной резиденции на юге. Пять дней пути. Никуда, Гремучая Бездна тебя побери.

— Благодарю вас, уважаемый Прохор. Господин Влад, господин Тикун, я хотел бы услышать ваш ответ.

— Ваша бдительность, вы можете полностью на меня рассчитывать, — серьезно сказал Влад и добавил: — Но не в этом вопросе. У меня запланировано десять операций на две седмицы, боюсь, что когда я освобожусь, то может быть уже поздно.

— Понятно, — кивнул Шани. — Благодарю за искренность. Господин Тикун?

Тикун опустил глаза и пробормотал что-то о том, что его жена собирается рожать, и он не может ее покинуть в такой момент. Шани кивнул снова: по большому счету он не испытывал никаких иллюзий по поводу лекарников, но сейчас ощущение было таким, словно его ударили по голове. Врачи. Спасители жизней человеческих…

— Благодарю за понимание, господа, — произнес он и удивился, насколько мертво прозвучал его голос. — Не смею более отрывать вас от дел.

Лекарники очень тихо и быстро покинули зал заседаний. Шани немного посидел в одиночестве, чувствуя, как сильно окаменел лицом. Ну почему он всегда, во всем и со всеми должен быть сволочью, почему люди начинают шевелиться только под угрозой костра и плахи… Виски стиснул болезненный спазм; Шани и припомнить не мог, когда в последний раз был настолько разъярен и раздосадован. В кабинет заглянул ассистент; Шани махнул ему рукой — заходи, мол.

— Пишите, — ассистент раскрыл папку, проворно выхватил лист бумаги с гербом инквизиции — шипастой розой, оплетенной черной лентой — и приготовился записывать. Все-таки если ты не сволочь, то на тебя просто не реагируют, как должно, подумал Шани и принялся диктовать.

«Строго секретно. Государственная важность.

В связи с критической ситуацией на Сирых равнинах приказываю мобилизовать все силы и средства на борьбу с эпидемией. Для изучения заболевания и составления лекарства именем государя и Заступника повелеваю отправить на строительство оперативную лекарскую группу в составе Прохора Бау, Тикуна Статника и Влада Шу. Предписывается оказывать лекарской группе всяческое содействие, в том числе и материальное. В обязанности лекарников входит скорейшее составление вакцины и исцеление пострадавшего населения. Отчеты надлежит отправлять шеф-инквизитору лично, ежедневно, секретно».

— Готово, — ассистент щедро посыпал лист песком, подождал, пока чернила высохнут, и протянул на подпись. Вот вам дальняя дорога, вот вам операции и вот вам роды жены, злорадно подумал Шани, выводя свое имя под указом. Раз нельзя по-человечески, то будет так, как привыкли, так, как срабатывает. Попросил, называется, по-хорошему… а надо было, как в старые времена: треснуть кулаком по столу, обвинить в ереси и предложить выбор: либо ехать на равнины, либо на костер. И пинка еще добавить для пущей скорости, чтоб быстрей бежалось в нужном направлении.

Впервые за долгое-долгое время Шани захотелось напиться в умат. Так, чтобы валяться где-нибудь и ничего не помнить, напиться до кровавой рвоты и галлюцинаций…

В коридоре на него буквально налетела худенькая девчушка в небогатом платье и с мешочком в руках. Все в ней дышало решимостью — и тоненькие русые косички, завязанные алыми лентами, и рыжие конопушки, и нос пуговкой, и широко распахнутые голубые глаза.

— Ваша бдительность, — промолвила она, — позвольте поговорить с вами…

Шани остановился и устало посмотрел на нее.

— Слушаю тебя, дитя.

Дитя потерло щеку, на которой красовалось чернильное пятно, и затараторило:

— Простите меня, ваша бдительность, но я слышала, что говорили лекарники, когда выходили, они не хотят ехать на равнины, позвольте мне туда отправиться!

От неожиданности Шани даже кашлянул. Девчушка смотрела на него и ожидала решения.

— Дитя, — устало промолвил Шани и обвел ее кругом Заступника, — тебе сколько лет?

Девчушка энергично шмыгнула носом.

— Пятнадцать, — ответила она. — Меня Нита Блам зовут. Я на лекаринку училась. Они там умирают, да? А я бы могла им помогать… Пожалуйста, ваша бдительность! — она протянула руку и дотронулась было до запястья Шани, но тотчас же отдернула пальцы, словно испугавшись, что этот жест не понравится ее могущественному собеседнику.

— Там не место детям, Нита, — устало произнес Шани. — Я благодарен тебе за рвение, но не имею права тебя отпускать туда. Там слишком опасно.

Нита опустила голову и всхлипнула.

— Пожалуйста, — промолвила она едва слышно. — Они же там умирают. И им совсем-совсем никто не поможет…

Она действительно едва удерживала слезы. Шани закусил губу, чтобы не выматериться: ну что за гадость, что за отвратительный мир, в котором умные сильные люди трясутся от страха за свои шкуры, а дети кидаются на амбразуру, искренне веря, что смогут этим кого-то спасти. Образованные, ученые, мудрые, имеющие огромный опыт предпочитают спрятаться и не пачкать холеных рук, а ребенок рвется поить водой умирающих, таскать трупы и смешивать лекарства, которые заведомо никому не помогут — чтобы потом умирать на гнилой соломе…

Ему стало мерзко и больно. Бесконечно мерзко и бесконечно больно.

— Нита, ты никуда не поедешь, — сказал Шани. Губы девчушки предательски задрожали, и Шани продолжал: — Я понимаю, что ты хочешь помочь, но не могу тебе позволить идти на верную гибель, понимаешь? Но если ты действительно хочешь быть полезной, то поговори с моим ассистентом: он подберет тебе работу в алхимической лаборатории, — Нита шмыгнула носом, и Шани закончил: — Так ты сможешь спасти гораздо больше жизней.

Нита шмыгнула носом и кивнула. На Шани она не смотрела — не хотела, видно, показывать набежавшие слезы. Неслышно приблизился ассистент и взял Ниту за руку. Только тогда она взглянула на Шани и тихо улыбнулась.

— Спасибо, ваша бдительность. Я буду стараться.

— Благослови тебя Заступник, — произнес Шани и пошел к выходу.

Возле парадного входа разыгралась истинная драма: Владу зачитывали приказ шеф-инквизитора, и лекарник упрямился, упирался и совершенно не желал отправляться прямо сейчас неведомо куда и на верную смерть. Однако двое молодых инквизиторов уже брали его под белы рученьки и популярно объясняли, как именно заканчивается неподчинение таким приказам.

На костер Владу не хотелось совершенно. Шани ухмыльнулся и покачал головой. Чем хуже, тем лучше — ну что ж, наверно придется работать именно по такому правилу.

«Пожалуйста, молитесь обо мне…».

Наверно, только это ему и осталось.

Глава 9. Братья


Наступившая ночь была на удивление тихой и спокойной. Дождь кончился, на небо дружно высыпали крупные игольчатые звезды, и где-то вдалеке радостно заголосил маленький, но громкоголосый ночневик, словно лето вдруг решило вернуться и дать людям еще немного тепла и покоя перед неминуемой осенью, ветрами и снегом. Инквизитор Брик, сидевший у костра в оцеплении, довольно вытянул ноги в уже успевших отсыреть сапогах к огню и принялся было набивать трубочку купленным по случаю дорогим иностранным табаком, но потом передумал: в воздухе витал просто головокружительный аромат сира, опадающих осенних листьев и поздних цветов — хотелось дышать только им.

На оцепленном строительстве все уже заснули. Из бараков не доносилось ни звука, рабочие — и здоровые, и умирающие — погрузились в тяжелый душный сон. Охранная цепь охватывала строительство золотой нитью с нанизанными на нее бусинами костров: никто не мог покинуть зараженную территорию и разнести болезнь по стране. Брик не хотел думать, что будет с теми, кто сейчас стоит в кольце охраны — вполне вероятно, что потом, когда на строительстве все вымрут — ничего другого инквизитор и не ожидал — их посадят в тюрьму на карантин. А может быть, столичные умники, которых вчера сюда привезли с большой охраной и с такими же большими матюгами (один из них, настолько дряхлый, словно видел пришествие Заступника, мировое потопление и помрачение света небесного, едва ворочал языком, жалуясь на дорогу да погоду, но вдруг припустил от оцепления к своей карете так, что все прямо диву дались; понятное дело — умирать никто не хочет), придумают лекарство и поставят всех на ноги — но в этом Брик не был уверен. Лекарники отправились в бараки только тогда, когда брант-инквизитор Грег, лихой и бывалый, бывший бандит, которому пришло в голову раскаяться и посвятить себя служению Заступнику, вынул пистоль и сказал прямо, что чины чинами, но неповиновение приказам будет караться сразу, на месте и окончательно. После такого столичные чинуши надели маски и подались по баракам. Теперь, наверно, сидят и исследуют то, что наковыряли из больных, хотя — Брик присмотрелся к крохотному сборному домику, в котором поселили лекарников — наверняка дрыхнут без задних ног: вон, свет-то погашен.

По траве тихо-тихо прокрался ветерок, коснулся Брика и отпрянул. Инквизитор сел поудобнее и все-таки решил вынуть трубочку: ароматы ночи, конечно, прелестны, однако хороший табак взбодрит его и не даст уснуть. В траве зашуршало снова: ан нет, это не ветер — это кто-то тихо-тихо крадется сюда. Если бы Брик не был сыном ловчего и с самого детства не ходил с отцом и братом на охоту, то он бы и внимания не обратил на этот почти не слышный шорох. Инквизитор осторожно вытащил пистоль и прянул в сторону от костра. Напрасно он все-таки сидел так близко к огню: теперь перед глазами из-за контраста яркого света и темно-синей осенней ночи плавали яркие круги. Брик проморгался и почти стек вниз по холму, где — да, так он и знал — заметил рабочего, что медленно и осторожно двигался вверх, в точку тьмы, что скопилась между кострами оцепления.

Ему вполне бы удалось уйти, вот только инквизитор Брик был ловчим и сыном ловчего…

Рабочий и сам не понял, почему внезапно оказался вжатым в землю и откуда взялся пистоль, который приставили к его голове.

— Не дергайся, — тихо приказал Брик. — Куда путь держишь, уважаемый?

Формально беглец был еще внутри оцепленной территории, поэтому инквизитор не мог застрелить его просто так — побега как такового еще не произошло, а за пальбу по рабочим на государевом заказе Брик мог получить строгое наказание.

— Никуда, свят Заступник, никуда, — сдавленно пробормотал беглец. Брик встряхнул его за воротник.

— А что не спишь тогда?

— Да вот… больно уж ночка хороша, ваша милость… подышать вышел… Ай, квитне право, не трясите меня так!

От удивления Брик даже рот открыл. Словосочетание «квитне право» — «бога ради» — было в ходу в его родном поселке Торжики, на самой границе с Черногорьем, и инквизитор не слышал таких слов уже много лет: поселок давным-давно обезлюдел и исчез с карты. Брик крепко ухватил рабочего за шиворот и вытянул наверх, к костру. Привлеченный шумом сосед по оцеплению подал голос:

— Брик, что там у тебя?

Брик взглянул в лицо неудавшемуся беглецу и громко ответил:

— Ничего, Матяша. Сука щенная побиралась.

Потому что перед ним корчился Лежич, его родной брат.

Инквизитор оттолкнул Лежича так, что он упал в траву вне светового пятна, но в пределах видимости. Братья на виделись семь лет — с того черного дня, как на охоте отца задрал медоед — сороковой смертоносный после тридцати девяти добытых. Лежич тогда подался в бега, и до Брика доходили темные неясные слухи, что брат обретается на юге, где занят разбойным промыслом и ходит под виселицей, числясь в розыскных списках восьми округов. И вот теперь он валялся в траве, и чувства, нахлынувшие на Брика, были просто неописуемыми.

— А ты ли не тот Брик, который из Торжиков? — спросил Лежич, пытаясь разглядеть лицо за защитной маской. Брик помолчал и ответил:

— Тот самый. Здравствуй, брат.

Некоторое время они молчали. Брик сел на свое прежнее место у костра и снова вынул трубку. Лежич повозился, устраиваясь поудобнее, так, чтобы его не заметили прочие стоящие в оцеплении.

— Вот ведь довелось свидеться, — наконец, сказал он. — Я так и подумал сразу, что это ты. Таким манером только в Торжиках нападали по-охотному, а от Торжика мы с тобой вдвоем и остались.

Его речь звучала взвешенно и спокойно, с определенным достоинством, от напуганной и жалкой болтовни строителя, попавшегося представителю власти, не осталось и следа.

— Довелось, — кивнул Брик, выпуская в звездное небо серые кольца душистого дыма. — Я слышал, ты по югам работал?

Лежич ухмыльнулся.

— Ну что ж, можно и так сказать. В основном, теплые районы. Я как тогда зимой под лед провалился, так уж очень холод не люблю.

Брик помнил этот случай. Они с братом тогда впервые отправились в лес без отца — тот из-за расстройства по какому-то забытому теперь поводу впал в крепкий запой. Ружей, конечно, им никто не дал — детям предписывалось набрать шишек с орехами зимника и проверить, крепко ли лег на маленькое, но глубокое озерцо лед и можно ли уже долбить проруби и без опасений ловить рыбу. Шишками ребята наполнили два припасенных мешка, а потом пошли на озеро, и Лежич, не послушавшись старшего брата, побежал по тонкому льду и провалился. Брик помнил, как, бросив мешки, потеряв шапку, он бежал в поселок, неся брата на руках, плакал и молился: лишь бы успеть, только бы успеть… А потом Лежич, которого отпоили огненным отваром лекарственных трав и растерли жиром рогача, улыбнулся и сказал: «А завтра мы опять туда пойдем. Орехи же надо забрать».

Да, когда-то давно все так и было. И старший брат всегда находился рядом с младшим, чтобы помочь, заступиться, закрыть… Брик задумчиво почесал макушку.

— Как сюда-то попал?

Лежич коротко хохотнул.

— Да как… Если бы не попал, так повис бы. Уж больно хорошо я по югам погулял… Разве только что вашему ведомству глаза не намозолил, — он сделал паузу и как-то очень спокойно добавил: — А теперь вот не знаю, что лучше.

— Погоди переживать-то, — сказал Брик. — Сейчас столичные лекари составят средство, все в порядке будет.

— Ты сам-то в это веришь? — спросил Лежич.

Ночь стояла тихая-тихая. Звезды неслышно проплывали по темному бархату неба и порой то одна из них, то другая прочерчивала мрак яркой полосой и гасла. Где-то в поселке взбрехнула было спросонья собака и умолкла.

— Как там, на юге? — спросил Брик. Лежич мечтательно улыбнулся.

— Хорошо там… Море теплое… Горы до неба. Бывало, утром проснешься — и на пляж, а там тихо-тихо, и солнце встает. А вечером смотришь на море и видишь, как оно с небом сливается, далеко-далеко… Знаешь, там про море примерно так говорят, — и он произнес нараспев: — У всего есть начало, конец дан всему. Утром солнце встает, но уходит во тьму. Только море шумит и волнуется вечно, и Заступник не выдал границы ему…

Если бы Лежич не ударился в разбойный промысел и изучил бы грамоту, то из него получился бы неплохой поэт. А так он сочинял вирши в южном духе, но не записывал их, храня в памяти и частенько забывая напрочь.

— А помнишь, как мы ходили в ночное лошадей пасти? — проговорил Брик. — Сидели у костра, истории всякие рассказывали… Про домовых, про неупокоенные клады…

— А то как же, — улыбнулся Лежич. — Помнишь, ты тогда рассказал про разбойников, которые делили краденое на кладбище? Я два дня спать не мог, боялся, что мертвяк прямо в нашей хате из погреба выскочит. И тебя будил, чтоб вместе до ветру пойти.

Братья тихо засмеялись. Как-то вдруг вспомнилось очень светлое, далекое — то, что не имело никакого отношения к «здесь и сейчас» — к оцепленному зараженному клоку земли, страху, умирающим в муках людям. То ли неожиданно добрая теплая ночь наворожила, то ли и впрямь вернулось давно улетевшее лето и обняло добрыми сильными руками, золотая свежая осень швырнула пригоршню узорчатой листы, и зима взметнула снеговую пушистую шаль…

— А ты бы отпустил меня, брат, — предложил Лежич. — Уж больно тут помирать неохота. Ты не подумай чего, я чистый, заразу не понесу, — он сделал паузу и продолжал: — Я, между прочим, у мощей святого Симеона Лекарника обретался, с тех пор ни яды не берут, ни прочая пакость.

— Чего ж тогда убежать хочешь? — поинтересовался Брик. Лежич вздохнул, пошевелился.

— Тягостно мне и тошно тут. За весь свой промысел столько смертей не видел, как здесь за неделю, — он снова вздохнул. — Да и пожить еще хочется по-человечески, а не под палкой ходя. Тяжело это…

Звезды перемигивались, их яркое льдистое крошево начинало будто бы таять. Наступала самая темная и сонная часть осенней ночи. Брик присмотрелся: впереди один из костров оцепления горел не так ярко, как прочие — видимо, часового сморило, и он не подбросил дрова вовремя. Лежич терпеливо ждал, когда брат примет решение.

— Видишь, там костер почти погас? — Лежич кивнул, и Брик продолжал: — Иди туда. Караульный там наверняка заснул… И в поселки пока не суйся, поплутай. На всякий случай…

Брик не мог сказать точно, но, похоже, Лежич задорно ему подмигнул.

— Спасибо тебе, брат. Даст Заступник, свидимся еще.

И он растворился в ночи. А Брик сидел, глядя туда, куда отправился младший, и вслушиваясь в тишину, которую не нарушал ни единый звук. Уж не привиделся ли ему давно пропавший младший брат, не сон ли это был, тихий и грустный, который настолько близок сердцу, что кажется явью…

Так Брик и сидел у своего костра до самого утра, периодически подкладывая топливо и размышляя о том, что если твой младший брат упал в прорубь, то у тебя есть два пути: либо вытащить его, либо дать утонуть. Потом пришел сменщик и заступил на караул, а Брик отправился спать.

А Лежич шел себе налегке, насвистывая старинную моряцкую песенку и довольно озираясь по сторонам. Полное отсутствие денег и вещей видавшего всякие виды разбойника не печалило, а припрятанный в поясе южный метательный нож и вовсе вселял уверенность в том, что жизнь налаживается. Если бы Брик не отпустил брата по-хорошему, то этот нож, брошенный опытной рукой, пробил бы ему горло. Но все обошлось: старший всегда был немного романтичным и очень много — размазней. И, разумеется, Лежич не собирался прислушиваться к его совету и отсиживаться по кустам: поклонение мощам давало Лежичу надежду на то, что зараза его не коснулась.

Тут надобно заметить, что мощи святого Симеона Лекарника имели по всей Дее славу чудотворных, исцеляющих от болезней и препятствующих в первую очередь отравлениям и ядам. Дело было в том, что храм Симеона Лекарника стоял возле источника минеральной воды (якобы Симеон встретил Змеедушца и с горячей молитвой Заступнику ударил его своей тростью; Змеедушец вполне предсказуемо провалился в Гремучую Бездну, а на месте битвы забил вдруг источник), и ее целительные свойства, — а также традиционно употребляемый в храме во время причастий отвар сапаши, — были таковы, что повышали иммунитет и благотворно действовали на легкие и печень. Лежич обретался при храме три седмицы и выпил там едва ли не большую бочку целебной воды, так что никаких опасений за здоровье у него не было.

В столицу он, конечно, соваться бы не стал: вряд ли разбойник горит желанием раскланиваться с полицией и инквизицией на каждом углу, да и маловероятно, что и стражи порядка хотят его видеть. А вот какая-нибудь глухомань с мальвами по палисадникам и свиньей в луже на главной площади сейчас пришлась бы очень кстати: в таких тихих уголках обязательно обнаруживаются вдовушки, охочие до мужской ласки и крепкой руки в хозяйстве — можно было бы перезимовать, не думая о том, где доставать еду и крышу над головой, а по весне, когда сойдет снег и просохнут дороги, не худо будет и на юг отправиться, напомнить о себе зажравшимся купцам, которые отчего-то думают, что их товар да доход обладают какой-то неприкосновенностью.

Как же Лежич любил юг! Стройные высокие деревья, достающие верхушками крон едва ли не до самого неба, соленый морской воздух, что дарит легким изысканные ласки своим прикосновением, горячее солнце, прекрасное вино — не то кислое пойло, которое пьют по всему остальному Аальхарну — и, разумеется, женщины… Как бы хотелось ему сейчас не шагать по еще не просохшей после дождей дороге, а лежать где-нибудь на каменистом пляже Антолии в обнимку с пышногрудой и очень легко доступной смуглокожей красоткой, и, помимо всего прочего, читать ей стихи… Лежич так размечтался, что едва не попал под повозку, и из приятных раздумий его вывел окрик:

— Куда прешь, перо тебе в печинку!

Лежич отскочил на обочину и обернулся. На дороге обнаружилась крытая повозка с косматым кучером, который угрюмо смотрел на Лежича из-под кустистых бровей и сжимал в желтых, но крепких зубах трубку с неимоверно вонючим табаком. Разбойник всмотрелся: возничий одет был тепло, но очень бедно, с такого и взять нечего.

— Я бы вот поинтересовался, — сказал возничий, — отчего это ты тащишься да по сторонам не смотришь? Жить, что ли, не хочется? Так иди вон на стройку храма, там и пользу принесешь, и помрешь.

Лежич хотел было сказать, что он только что оттуда, но предпочел по этому поводу промолчать и спросил:

— А я бы вот поинтересовался, с чего это ты такой умный взялся? Небось, грамотный?

— Нет, — совершенно серьезно ответил возничий. — Это потому, что я ем орехи. Кто орехи ест, тот будет очень умный, так и в Писании сказано. Вон, — он мотнул головой в сторону, — десять мешков везу в столицу.

— В столицу мне ни к чему, — сказал Лежич. — А какая тут ближайшая деревня? А то я не местный.

— Что не местный, вижу, — заявил возничий, — больно рожа у тебя черная. Ну а ближайшая тут — Кучки, родная моя деревня. Если хочешь, то подвезу.

Упрашивать Лежича было ни к чему, а замечание по поводу южной смуглости, совершенно неуместной среди тутошних блондинов нордической наружности он и совсем пропустил мимо ушей. Он удобно устроился рядом с возницей, и повозка тронулась. Потянулись по сторонамдороги поля да перелески, воздух был чист и прозрачен, как бывает только осенью, а яркие краски облетающих лесов казались влажно расплывчатыми. Красивое место, конечно, только куда ему до юга… Там сейчас еще очень тепло, и на маленьких, прилепленных к склонам гор виноградниках собирают золотистые, кокетливо припудренные горьковатой пылью кисти, чтобы потом сложить их в темные бочки, и невинные — да, именно невинные, и это очень важно! — девушки станут танцевать на ягодах, выжимая из них сок: умопомрачительный, терпкий, оставляющий на языке не вкус, но словно бы сам замысел вкуса…

— О чем призадумался? — окликнул его возница. Лежич встрепенулся, и пропали девушки, юг и бочки, а вместо дивного аромата молодого вина в ноздри набилась табачная вонь.

— Да так, о разном, — уклончиво ответил Лежич. — Табачок у тебя больно крепок.

— Что есть, то есть, — гордо ответил возница. — Я в него еще трав подмешиваю и навозу.

Лежича аж передернуло. Интересные люди в Кучках живут. Впрочем, живут, какие есть, лишь бы в кашу чего ненужного не подмешивали, а так Лежич со всяким общий язык найдет.

— Меня, к слову, Лежичем звать, — сказал он. Возница внимательно посмотрел на него и тоже назвался:

— А я Прош. Ты в Кучки к кому-то или так, поозоровать?

Лежич пожал плечами.

— Человек я не озорной, а очень даже основательный. Если у вас там хорошо, то и останусь. Годы уже подходящие, надо и семью заводить.

Прош спрятал трубку в карман и одобрительно покачал головой.

— Семью — это хорошо, это правильно. Вон у нас Мартынка второй год вдовая, а баба очень хорошая, трудолюбивая. И домишко весьма даже неплохой. Подправить там только кое-чего, ну да то не трудно, если руки из нужного места растут.

На руки Лежич никогда не жаловался. Жизнь охотника, странника, бродяги и бандита привела к тому, что он умел делать все: и бить крохотных пуховок в глаз, не портя шкуру, и класть кирпичи и даже варить очень неплохую кашу с мясом. Вдалеке показались первые домишки — наверно, те самые Кучки. И правда: толпятся рядом друг с другом так, будто им холодно, и они изо всех сил пытаются согреться. Хотя деревенька неплохая: в основной массе дома ухоженные, каменные и крытые черепицей, а не охапками сена, которое так и норовит разворошить ветер. Пожалуй, зимовать тут будет очень даже не плохо.

На площади возле храма Прош остановил свою повозку, и Лежич выпрыгнул на мостовую.

— Ну что ж, бывай, дядьку, — сказал он, прикоснувшись пальцами к шапке: южный жест премногого уважения. — Даст Заступник, скоро встретимся.

— Это обязательно и непременно, — сказал Прош важно и хлестнул лошадку: — Н-но, пошла, кривоногая, пошла!

Но встретиться им было уже не суждено. Если иммунная система Лежича все еще боролась с вирусом, то Прош не ездил к мощам святого Симеона Лекарника и никакой защиты от болезни, пусть даже самой слабой, не получил. Свои орехи он очень выгодно и быстро продал столичному купцу и отправился на постоялый двор, чтобы утром выдвинуться в Кучки, однако среди ночи ему стало плохо, и до утра он уже не дожил. А его соседи, увидевшие кровавые слезы и разбежавшиеся в страхе, понесли вирус дальше по столице. Такие дела.

…и надо было идти дальше.

Несса стояла у околицы и смотрела на ближайшие домишки Кучек. Она никогда и ни за что сюда бы не сунулась больше — бывшие односельчане по старой памяти наверняка спустили бы на нее собак, а собаки в Кучках были особо злющие и команду «Хвать!» выполняли с невероятным рвением. Ей вполне хватило того раза, когда она пробралась в родной дом, чтобы забрать кое-какие вещи в свое новое обиталище, а главное — вытащить из тайничка в полу маленький схрон с куколкой-амулетом и десятком серебряных монет. Мать откладывала эти деньги Нессе на приданое, и та никогда бы не позволила им попасть в чужие руки… Да, она ни за что не пошла бы в деревню, но по осени у старой бабушки Агарьи всегда обострялся бронхит, а та жила в крохотной избушке на отшибе, и никому, по большому счету, не было до нее дела, кроме Нессы, которую старая Агарья нянчила, обучала грамоте, играла в немудреные игры. Вот потому Несса и стояла вечером у околицы, держа в руках мешок, набитый лекарственными травами для Агарьи — не раз и не два зимой ей нужно заваривать травяной чай и пить, пытаясь унять тяжелый лающий кашель.

У Агарьи никого не было, кроме Нессы. Девушка не могла ее оставить. Конечно, Агарья, зная о смерти и ведьмовстве матери Нессы, могла бы и прогнать свою воспитанницу да кликнуть соседских собак, но Нессу это не останавливало. В конце концов, как говорил Андрей, иногда именно глупости, идущие в разрез с инстинктом самосохранения, как раз и делают нас людьми. Несса не знала, что такое инстинкт самосохранения, и тогда Андрей объяснил: это когда ты хочешь выжить в любой ситуации, и в первую очередь думаешь о том, чтобы выжить самому. Этот инстинкт — один из самых главных, но иногда через него переступаешь, потому что кроме инстинктов у людей есть ум и совесть.

Андрей не верил, что ее мать была ведьмой. Несса знала, что в тот день он кричал и пробовал остановить односельчан и прекратить расправу. Конечно, никто его не слушал, и все случилось так, как случилось, но для Нессы было важным хотя бы то, что хоть кто-то верил ей и ее матери.

Издали донесся крик — самый настоящий вой, чуть ли не звериный. Он расколол тишину, с Нессы спало оцепенение, и она сделала шаг вперед. А действительно, отчего же настолько тихо в деревне? Не такой уж поздний вечер, и жители Кучек сейчас как раз собирались усаживаться за ужин, ранний и потому очень легкий, оставляющий место для ужина большого, когда можно наесться до отвала. Странности прибавляло еще и то, что вечер был тихим и теплым, дождь перестал, и земля подсыхала, но на улочках не было никого, словно Кучки вымерли.

Крик повторился. Стараясь держаться ближе к заборам и низким кустам, Несса двинулась вперед. В некоторых окнах горел свет, но в большинстве своем дома стояли темные и глухие, словно хозяева их покинули и затаились. Вот и избушка Агарьи, такая же тихая, как и все остальные дома на улице.

Отчего-то Нессе стало страшно. Очень страшно.

Она подошла к двери и тихонько постучала, словно боялась нарушить затопившую Кучки неживую тишь. Некоторое время никто не отвечал, но потом в доме послышались осторожные шаги, и голос Агарьи настороженно спросил:

— Кто там?

— Бабушка, это я, Несса, — промолвила девушка. — Я тебе трав лечебных принесла.

До Нессы донесся звук отодвигаемого засова, и дверь отворилась.

— Заходи скорее, не мешкай.

Несса проскользнула в дом, и Агарья закрыла дверь и снова задвинула засов. Это было вообще невероятно: лихих людей здесь давно не водилось, кучкинцы жили благополучно и не имели привычки запирать свои дома. Что же такое произошло, что они сидят, затаившись и без света?

— Проходи, — сказала Агарья, и Несса едва ли не ощупью двинулась за ней в горницу. На улице — уже ближе — снова закричали, а потом с надрывом и слезно запричитали:

— На кого ж ты меня оставил, ненаглядный? Иль я тебя не любила, иль чем прогневала? Открой глазоньки, любезный мой, заговори, скажи хоть словечушко!

Девушка узнала голос: кричала Авгия, жена хлебника. Значит, Влас умер, но отчего же? Казалось, такого сильного человека ни одна хворь не свалит с ног… Агарья крепко схватила Нессу за руку и прошептала:

— Тихо, девонька. Не приведи Заступник, узнают, что ты здесь. Садись сюда, тут лавка.

Несса послушно опустилась там, где было сказано. Глаза постепенно привыкли к полумраку, и Несса разглядела, что старушка шарит в печке, вынимая что-то съестное. Как же Несса соскучилась по хлебу!

— На, покушай, — и старушка протянула ей теплый котелок, от которого ощутимо тянуло сытным запахом мясной каши, и деревянную ложку. — Небось, на болотах-то не особенно жируешь, правда? — Несса удивленно посмотрела на нее: насколько она могла видеть, старушка улыбалась ей устало, но ласково. — Знаю, знаю, девонька, где ты обретаешься и с кем. Это сейчас для тебя лучше всего, с диким лекарником рядом быть.

— Бабушка, а что случилось? — спросила Несса, уплетая кашу за обе щеки. Агарья села на лавку и тяжело вздохнула. Ей было нелегко: горестно поникли плечи, все тело будто бы беззащитно обмякло перед наступающей неотвратимой бедой.

— Горе у нас, девонька. Большое горе. Мор в деревне.

Несса чуть было не подавилась кашей. Таких новостей она не ожидала. Теперь все становилось на свои места: потому-то кучкинцы и сидели по домам, не высовывая носа на улицу — боялись подхватить заразу. А Влас, выходит, заболел и умер…

Кусок не лез в горло. Несса опустила ложку в котелок и поставила его на лавку.

— Откуда же мор, бабушка? — спросила она. — Отчего мор?

Агарья вздохнула, и Несса вдруг поняла, что старушка плачет.

— Известно, откуда, девонька. Ты его и наслала. За мать мстишь. Вот и вымирает народишко, который ее камнями закидал. Отец Грыв, вон, первым Заступнику душу отдал…, - она помолчала и продолжала: — Страшно, милая, ох как страшно…. Кашляют да слезами кровавыми умываются, а как умрут, так часу не пройдет, а тело уж раздуется, и смрад от него превеликий стоит…

Несса поежилась. Она слышала от матери, что когда-то давно по стране прошел страшный мор, выкосивший едва ли не всех аальхарнцев, да и сама сталкивалась с достаточно тяжелыми болезнями: прошлой зимой страдала от легочного жабса и выздоровела только чудом. Но происходящее сейчас казалось ей каким-то ненастоящим, неестественным — будто не могло быть в природе такой болезни.

— Ничего я не насылала, — прошептала Несса. Старушка кивнула и ласково взяла ее за руку.

— Конечно, нет, девонька, — произнесла она. — И мать твоя была хорошая, добрая женщина, а не колдовка. Но все говорят, что ты, ведьмино семя, ему виной, и отведи Заступник, узнают, что я тебя сейчас привечаю. Ты дождись, когда совсем стемнеет и иди обратно к Андрею. Он блаженный человек да к тому ж и лекарник, он тебя не оставит.

— Он мне рану на ноге зашил… — прошептала Несса. Навалилась вдруг невероятная усталость и обреченность, невозможность сопротивляться наступающей беде. Агарья понимающе кивнула.

— Это он может. Я как увидела его, так поняла: ох непрост человек! И дурачком только прикидывается, на самом деле все ему в подметки не годятся. Травки собирает разные, жабсом не болел — а вся деревня болела тогда, и животные, опять же, его любят…

В дверь стукнули так, что, казалось, содрогнулась вся избушка.

— Отчиняй! — крикнул с улицы грубый мужской голос. — Отчиняй немедля!

— На печку, быстро, — прошептала Агарья и поплелась к двери, шаркая ногами и бормоча: — Иду, сердешные, иду…

Забравшись на печку, Несса спряталась под какое-то тряпье и замерла, не выдавая себя ни звуком, ни движением. Агарья тем временем отодвинула засов и открыла дверь.

— Платко! — воскликнула женщина. — Ты чего буянишь?

Платко Гашич был байстрюком владетельного сеньора Бооха, и хотя такое происхождение не давало здоровенному парню с заносчивым и несколько туповатым лицом никаких дополнительных прав, он все равно держался нагло и вызывающе. «Что вы мне, селюки? — спрашивал он. — Я князь, и вы для меня — прах под ногами». За такие речи «князь» частенько бывал бит деревенскими, но это не научило его уму-разуму.

— Где эта стервь колдовская? — осведомился Платко. — Я видел, она в этот проулок свернула!

Несса закусила губу. Вроде осторожно шла, старалась на глаза не попадаться, и вот на тебе… Нашелся востроглазый.

— Да кто? — спросила Агарья. — Ты, поди, глаза залил как следует? Иди домой, не разноси заразу.

— Я? Заразу? — возмутился Платко. — Да я княжеской крови, меня никакая зараза не возьмет! Отвечай, где ведьмина девка? Я ее видел, тут она шла.

— Вот оглашенный! — возмутилась Агарья. Несса сидела ни жива ни мертва. Что если Платко пойдет шарить в избушке или приведет своих приятелей? — Нет здесь никого, одна я. Ходит, шумит…. Постыдился бы! Вон, Влас душу Заступнику отдал, а ты безобразничаешь.

— Смотри, старая, — пригрозил Платко. — Если узнаю, что ты ведьмину кровь приветила, как есть сожгу твою развалюху. И тебе не поздоровится, поняла?

— Давай-давай, иди себе, — сказала Агарья. Несса услышала, как захлопнулась дверь, и задвинулся засов, а потом — тихие всхлипывания: старушка плакала. Несса осторожно спустилась с печки и тихонько подошла к Агарье. Та ласково погладила девушку по голове и промолвила:

— Уходи, девонька. Платко этого дела просто так не оставит, сейчас-то за приятелями своими подался. Поймают тебя, так обе пропадем.

— Не поймают, — уверенно промолвила Несса. — Я сейчас бегом да огородами, не догонят. Спасибо тебе, бабушка.

— Храни тебя Заступник, девонька, — и Агарья обвела Нессу кругом; сухонькая старческая кисть дрожала. — На все Его святая воля…

На дворе почти стемнело, и кое-где в домах все-таки засветились огоньки. Кучки уже не были такими тихими, как показалось Нессе вначале: издалека доносились гневные голоса, и брехали собаки — Платко явно собирал народ на поимку ведьмы. Несса поежилась и побежала прочь по петляющей тропинке, которая выводила сперва на уже опустевшие огороды, а там — в поля и к лесу. Осенний ветер, поначалу тихий и ласковый, теперь завывал в ушах и царапал щеки, а под ноги все время норовила попасть какая-нибудь яма, однако Несса бежала, не сбавляя хода, и вскоре Кучки остались позади.

Когда деревня окончательно пропала из виду, Несса побежала медленнее, а затем окончательно перешла на быстрый шаг. Теперь уже было совсем темно, и в просветах облаков тревожно мерцали звезды. На дальнем закате дрожали всполохи далекой грозы, и во влажном воздухе отчетливо пахло травой и землей. В сдавленном шелесте высоких стеблей осорки чувствовалась смутная угроза и страх, будто кто-то шел рядом, не выпуская Нессу из вида. Должно быть, лешак, думала Несса, ежась и тревожно вглядываясь в перемаргивание звезд. Запетлять тропинку и заманить прохожего в такие дебри, куда и Заступник не заглядывает — это они любят…. На всякий случай, Несса поплевала через плечо, лешаку в глаза, и трижды покрутилась на левой пятке. Должно помочь. Поодаль кто-то гнусно загоготал и захлопал крыльями: Несса прекрасно понимала, что это какая-нибудь птица, однако прибавила шагу. Кто-то маленький и юркий, похожий на растрепанный клубок, перебежал тропу прямо перед ней и скрылся в траве.

— Мамочка…, - прошептала Несса. Только бы не оборачиваться, только бы не оборачиваться… вот и опушка леса, а там тропинка нырнет за деревья, и уже будет виден свет в хижине Андрея. Андрей… надо было все-таки предупредить его о том, что она уйдет, наверняка он беспокоится. А ведь он заботится о ней, и бабушка Агарья была права: не такой уж и простой этот человек, хотя и выглядит совершенным дурачком.

А сзади кто-то шел. Несса отчетливо слышала тяжелые шаги — и это явно был лешак, больше некому. Сейчас запрыгнет на плечи и будет всю ночь скакать по лесным тропкам, пока к рассвету не загоняет насмерть. В Кучках пару лет назад был такой случай: сынишка пастуха попался лешаку и пришел домой на рассвете весь избитый — с тех пор говорить перестал и только мычит что-то невразумительное.

— Заступник добрый, всемогущий и вселюбящий, — зашептала Несса, продолжая идти, — защити меня от всякого зла и дурной напасти. Пройду, не убоясь, долиной тьмы, ибо Ты со мной…

— Несса, это я, Андрей, — раздалось сзади.

Конечно, это был Андрей — в привычной толстой куртке, высоких сапогах и шапке. Он опирался на палку, с которой обыкновенно ходил по лесу, и лешак — а в том, что лешак тут был, Несса даже не сомневалась, — испугался именно ее: кому охота получить дубьем по хребтине? А за Андреем не заржавеет: он так лешака бы отходил, что тот и думать забыл бы о катаниях у прохожих на загривках.

— Дай, думаю, встречу, — сказал Андрей. — А то мало ли что…

Несса взяла его за руку, и они вошли в лес. Когда впереди мелькнуло золотистое пятно света в оконце, Несса вдруг остановилась и упавшим голосом произнесла:

— Андрей, ты знаешь… в Кучках мор.

Андрей остановился тоже и как-то беспомощно провел по лицу ладонью, сразу став растерянным и очень несчастным.

— Змеедушец разбери, — ошеломленно проговорил он. — Этого я и боялся…

Глава 10. Эпидемия


Шани не спал уже третьи сутки, но какая-то непонятная и властная сила по-прежнему держала его на ногах и оставляла относительно бодрым — наверно для того, чтобы он сумел увидеть эпидемию, развернувшуюся в столице во всей красе. Ему не было страшно: все чувства в нем словно застыли, чтобы позволить шеф-инквизитору увидеть и запомнить все происходящее.

Сначала была растерянность и недоумение: люди всегда сперва отказываются понимать, как это вдруг с ними может случиться что-то дурное. Потом появилась слабая надежда на то, что все будет в порядке, и лекарники быстро изобретут снадобье, которое поставит всех на ноги. Но когда люди стали падать и умирать на улицах, когда воздух пропитался отвратительным запахом мертвой гниющей плоти — тогда в город вошел ужас. Кто-то запирался в домах, выжидая, когда пройдет мор и можно будет выбраться, кто-то, желая, видимо, скрасить последние часы, устраивал пиры и оргии прямо на улице, кто-то собирался в храмах, в отчаянных молитвах пытаясь упросить Заступника о пощаде. Кое-где слышны были выстрелы — это оставшиеся в живых отгоняли мародеров, которые никак не могли понять, что их мародерство бессмысленно. По приказу государя, который, к чести своей, очень быстро сориентировался в ситуации, столицу оцепили силами армейцев, охранцев и инквизиции, и пальба на окраинах стала тогда обычным делом: приказано было не щадить ни женщин, ни детей, ни стариков — никого.

Главный собор во имя Заступника был переполнен народом, но перед шеф-инквизитором, который пришел сюда даже без охраны, с одним только ассистентом (парень пока не заразился, здорово трусил, но держал себя в руках), все беспрекословно расступились. Взойдя на амвон, Шани осмотрелся: тут были самые разные люди, всех сословий. Богатые купцы и уличные девки, мещане и женщины благородных кровей, грязные нищие старики и дети из богатых семей — все стояли рядом, у всех были закрыты лица, и во всех глазах Шани видел надежду вперемешку со страшным, невыносимым для человека отчаянием. Подумав, он медленно стянул с лица собственную повязку (земные вакцины пока действовали, а там видно будет) и вскинул руку, призывая всех к тишине.

Все разговоры моментально прекратились. Возникла звонкая безнадежная тишь. Люди смотрели на него, как на сумасшедшего или святого.

— Братья и сестры, — сказал Шани. — Я шеф-инквизитор Торн, и я пришел говорить с вами.

Он говорил долго. Успокаивал, увещевал, убеждал, что скоро все кончится, и Заступник помилует неразумных детей своих, и упрашивал едва ли не на коленях разойтись по домам и массово не собираться, чтобы болезнь не распространялась. В конце речи, когда в глазах собравшихся заблистали слезы умиления и искренней веры в его слова, он прочитал со всеми Наисладчайший канон к Заступнику и почувствовал себя совершенно опустошенным, словно все его силы исчерпались до самого донышка. Хорошо, что ассистент поддержал, подхватив под руку возле ступеней амвона; Шани благодарно кивнул ему и вместе с прихожанами вышел на улицу.

Дождь, сделавший небольшую паузу седмицу назад, теперь шел с утроенной силой, будто желал наверстать упущенное. Паства расходилась по домам, выполняя наказ шеф-инквизитора; кто-то из женщин благодарно сжал руку Шани. Что ж, пожалуй, это его выступление пошло на пользу: чем больше народу сидит и не высовывает носа на улицу, тем меньше станет участвовать в беспорядках, мародерствовать и разносить заразу.

Потом Шани ударили прикладом охранцевой пистоли в голову, и он упал на мостовую, даже не успев понять, что произошло. Прихожане, которые еще не успели разойтись по домам, с удивлением увидели личных государевых охранцев, один из которых и отправил шеф-инквизитора в нокаут, а другой ловко принялся стягивать руки веревкой за спиной.

Разумеется, поднялся скандал: все-таки к подобному обращению со слугами Заступника в Аальхарне как-то не привыкли, и на помощь ассистенту, который в одиночку готовился защищать патрона, имея в наличии всего лишь карманную инквизиторскую пистоль, сразу же пришли несколько мужиков с невесть откуда выдранными кольями и бабы, что незамедлительно подняли несусветный вой.

— Сдурел, что ли? Это же шеф-инквизитор!

— Молитвенник наш!

— Заступа!

— Ты на кого покусился, сучий глаз? Ты кого по голове ударил?

— Совсем ума лишились!

— На помощь, люди! Торна убивают! Еретики вылезли!

Казалось, вот-вот, и вспыхнет драка, но один из охранцев вынул из-за пазухи лист дорогой бумаги и вскинул над собравшимися. Те всмотрелись и затихли: красные чернила и большие круглые печати давали понять, что указ был государев и при том особой важности.

— Слушайте, люди, это указ государя нашего Луша! — воскликнул охранец. — Сим указывается незамедлительно арестовать шеф-инквизитора всеаальхарнского Шани Торна и доставить его в допросные залы инквизиции по обвинению в колдовстве, чаровании, пособничестве еретикам и напущении мора на государство.

Собравшиеся хором ахнули. Такого поворота событий никто не ожидал. Тем временем, охранец окончательно связал руки Шани и вкатил ему довольно ощутимого пинка. Кто-то из женщин всхлипнул, а к пинавшему шеф-инквизитора охранцу присоединились его товарищи и некоторое время с видимым удовольствием мутузили колдуна, чаровника и пособника еретиков. От такого зрелища бабы заголосили еще громче, а к собору стал подтягиваться народ, и отчетливо зазвучали слова, что пока ничего не доказано, а святого человека всякие сволочи всегда рады оклеветать. Охранцы быстро сделали из этого правильные выводы и, подхватив Шани под мышки, поволокли его к арестантскому фургону.

Шани пришел в себя от боли в вывернутых суставах. Некоторое время он не открывал глаз, прислушиваясь к себе и окружающему миру. В голове шумело, затылок гудел и раскалывался, и тошнило так, словно он плыл по штормовому морю. Море волнуется раз… Море волнуется два… Судя по звукам — металлический звон перебираемых инструментов, шаги, скрип веревок — он находился в допросной инквизиции и висел на дыбе.

Открыв глаза, Шани первым делом увидел Коваша, сосредоточенно копавшегося среди пыточного инструментария. Вот, значит, как… Ну что ж, чего-то в подобном роде он всегда ожидал; видимо, теперь на него навесят все возможные и невозможные обвинения, а завтра отправят на костер, и те, кто сегодня смотрел на него с благоговением и надеждой, завтра будут плевать да подкладывать в огонь дровишки.

— Смотри-ка, ожил, — на месте допросника обнаружился государь Луш собственной персоной, замотанный в тряпье так, что глаза едва торчали. — Что там для начала по протоколу? Ногти повырывать?

— Никак нет, — прогудел Коваш, глядя на государя более чем неприязненно. — По протоколу сперва надо дыбу растянуть до первой степени устрашения пытуемого. А вообще, сир, по протоколу сперва надо вопросы задавать, и только потом, при явном упорстве пытуемого, тянуть…

— Развелось крючкотворов, — презрительно хмыкнул Луш и обратился уже к Шани. — Не боишься?

— Только мертвый не боится смерти, — произнес Шани, невольно процитировав старинную земную песенку. Да, ему будет очень больно, однако сдаваться он не собирался и уж тем более — как-то оговаривать себя. Сейчас бы таблетку земного аппитума, который блокирует боль, и организм перестает ее воспринимать — но аппитум хранился в сейфе Шани, в аптечке, выданной Гармонией ссыльному подростку, и давным-давно был просрочен; что ж, придется как-нибудь обойтись без него, тем более, что он не испытывал того отвратительного парализующего страха, почти первобытного ужаса, который мгновенно превращал в кисель сильных и стойких людей.

— Философствуешь, — утвердительно промолвил Луш. — Что мне в тебе всегда нравилось, так это хладнокровие. Слышь, ты, — обратился он к заплечных дел мастеру, — крути давай.

Коваш нахмурился.

— Не по протоколу, сир. Нельзя.

— Да уж, наплодил ты крючкотворов, — произнес государь. — Как знал, что на дыбе и закончишь… Ладно. Тогда первый вопрос. Когда и как ты вошел в преступный сговор с ведьмой Диной Картуш, предал Заступника и государя и решил наслать мор на страну?

Выходит, он знает настоящее имя Дины — наверняка служба безопасности рыла землю носом. Должно быть, такая и была ему нужна: имеющая предосудительное прошлое и согласная на все ради реализации мечты. И уже не ее беда, что мечта умерла, едва появившись на свет…

— Я не входил ни с кем в сговоры, — ответил Шани, — и не совершал ничего противного земному и небесному правосудию.

Луш кивнул — он прекрасно ожидал именно этого.

— Ну что, вопрос задан, а еретик упорствует в ереси. Настырный попался, — сказал он и обернулся к Ковашу: — Крути уже. Теперь все по протоколу.

Коваш подошел к Шани, проверил, насколько крепко затянуты веревки и шепнул на ухо:

— Не бойтесь, ваша бдительность. Больно не будет.

Но больно все-таки было.

Вокруг и в нем была тьма. Не жестокая, насколько может быть жесток окончательный финал, вовсе нет — мягкая и теплая, убаюкивающая. Хотелось полностью в ней раствориться и перестать быть собой, но Шани знал, что сугубо внешние силы ему этого не позволят.

— Ваша бдительность… Ваша бдительность…

Вот, пожалуйста…

Голос доносился будто бы из-под воды, гулко гудя в ушах и раскатываясь тяжелыми каплями. Да, это Коваш, и он зовет своего бывшего начальника.

— Ваша бдительность, очнитесь!

Отвратительный, выворачивающий наизнанку запах нюхательной соли окончательно привел Шани в себя. Он открыл глаза: высоко-высоко над ним плавал потолок допросной и чуть ниже маячила перепуганная физиономия Коваша. Если бы не дикая разламывающая боль по всему телу, то Шани, пожалуй, рассмеялся бы: настолько непривычен был вид встревоженного мастера заплечных дел.

— Простите, ваша бдительность, — и в поле зрения появилась рука Коваша с резко пахнущим флаконом. — Я уж старался, старался потише…

Шани прислушался к себе, повел левым плечом и обнаружил, что оно плотно перевязано. Коваш виновато вздохнул.

— Сам не знал, что так получится, ваша бдительность… Вы лежите, не шевелитесь, — он посмотрел куда-то в сторону и прошептал: — Там девушку привезли со строительства.

Шани ощутил внезапный странный холод в груди.

— Где она?

— В камере, — отвечал Коваш. На его привычно угрюмом лице неожиданно промелькнуло что-то вроде жалости. — Она заразная, уже кровью плакать начала. Государь к ней пошел.

Вот и все, с какой-то внутренней горькой опустошенностью подумал Шани. В памяти мелькнул тот миг, когда Дина подошла к нему в зале заседаний: невероятно красивая и столь же неописуемо энергичная — в ней словно горел тихий, но ровный огонь… Усилием воли Шани оборвал воспоминание: действительно все кончено, а тоской делу не поможешь, и лучше сохранить ее в памяти прекрасной, чем представлять, каково ей теперь, на пороге смерти, когда дышать почти невозможно, а по щекам струятся алые слезы.

— Помоги мне сесть, — попросил Шани. Коваш со всей возможной осторожностью усадил его на лежанке; сморщившись от боли, Шани дотронулся до вывихнутого плеча и негромко выругался.

— Ничего, ваша бдительность, ничего, — успокаивающе заговорил Коваш. Он и не скрывал, что патрон, пусть и бывший, пусть и в двух шагах от костра, для него был важнее, чем приказы государя и выбитые показания. — Я смазал лапницей, сейчас полегче станет.

— Я говорил что-нибудь? — поинтересовался Шани. Коваш радостно улыбнулся, обнажив железные зубы.

— Упорствовали, ваша бдительность, — ответил он, словно испытывал гордость за стойкость начальника. В юридическом смысле это означало, что Шани не дал никаких показаний, на вопросы не отвечал и пытку вытерпел. Теперь его ждал костер.

От предсказуемости будущего ему даже стало как-то спокойней на душе. Шани всегда любил уверенность и определенность, пусть даже и в таких делах, как дата собственной смерти. Впрочем, он и не собирался умирать.

— Когда меня казнят? — совершенно буднично осведомился Шани. Уважение на физиономии Коваша стало просто безграничным.

— Завтра утром, ваша бдительность. А сейчас вечер, уже вторая молитва к Заступнику отчитана. Ваша милость… вы как бы сами хотели… Яду или вервие?

Да, бывало и такое: приговоренный — раскаявшись в грешных делах своих или сумевший заплатить палачу — принимал яд и умирал без мучений, едва взойдя на костер, либо палач накидывал на его шею тонкую петлю и душил — это все-таки было легче, чем гореть заживо, хотя по большей части казнимые умирали все-таки не от огня, а от отравления дымом.

Шани отрицательно покачал головой.

— Ни то, ни другое. Я хотел бы нож.

Коваш понимающе кивнул и придвинул поближе свой ящик с инструментами. Шани заглянул внутрь: идеальной порядок, прекрасное состояние — ни пятнышка ржавчины — и одних ножей едва ли не десяток. Шани выбрал один из них, покрутил в пальцах: нож прекрасно ложился в руку, не крутился и не выскальзывал. Идеальное оружие.

— Отличный выбор, ваша бдительность, — произнес Коваш. Он, видно, решил, что Шани хочет зарезаться в камере: такая смерть была намного почетней постыдного сожжения, тем более, для особы столь высокого звания, фактически второго человека в государстве. — Я разумею, что так оно и правильно будет.

— Возможно, — кивнул Шани и повторил: — Возможно.

Он едва успел стрятать нож под те лохмотья, в которые превратилась его одежда, как дверь допросной отворились, и вошел государь с двумя охранцами.

— В камеру его, — мотнул он головой в сторону Шани. Охранцы подошли, и один из них резким рывком поставил Шани на ноги, а второй, под одобрительный взгляд владыки, огулял шеф-инквизитора дубинкой по бокам. Коваш дернулся было помочь, но остановился, понимая, что силы не равны. Больше всего Шани боялся, что спрятанный нож вывалится или звякнет, но с этим все обошлось, и шеф-инквизитора поволокли из допросной прочь. Луш смотрел на него с сытым удовлетворением.

— Завтра утром на костер, — сказал он. — И никаких там отрав и веревок, знаю я ваши инквизиторские штучки. Живьем сгоришь. И девка твоя тоже, — вопреки его ожиданиям, Шани не изменился в лице, и Луш добавил: — если доживет. А не доживет — так и дохлую спалим. Слышал, Коваш? Никакого яду, а то сам рядом встанешь. Слава Заступнику, дров на всех хватит.

— Мы все в руках Заступника, — спокойно ответил Шани, прекрасно давая понять, что выпады Луша не достигли цели. Государь хмыкнул.

— Посмотрим. Уберите его отсюда.

Инквизиционная тюрьма была по определению местом мрачным и неприятным. Располагалась она под землей, на месте древнего тайного монастыря Шашу: в старые времена, когда Аальхарн еще не принял Круг Заступника, верующие тайно собирались в подземных катакомбах для своих служб. Каушентц, последний языческий владыка Аальхарна приказал уничтожить монастырь, пустив на него воды ближайшей речки Шашунки, но после торжества истинной веры Шашу был восстановлен, и сперва в нем была библиотека, потом инквизиционный архив, а потом над ним построили здание инквизиции с кабинетами, приемными и допросными, а монастырь превратили в тюрьму. Надолго тут никто не задерживался: как правило, приговоренные проводили здесь всего одну ночь — до утра казни. Лежа на холодной каменной лавке, Шани читал выцарапанные на стенах послания: была здесь и отчаянная молитва Заступнику, и проклятия судьям, и призывы к злым силам, и просьбы о прощении… Шани лежал в полумраке, то проваливаясь в тревожный сон, то просыпаясь; где-то монотонно капала вода, порой по полу пробегала, шурша, крыса, и издалека доносились чьи-то всхлипывания.

Потом Шани вдруг услышал из-за стены тихий-тихий женский голос:

— Кто-нибудь… Тут есть кто-нибудь?

— Я здесь есть, — откликнулся Шани. — В соседней камере.

Голос помолчал, а потом зазвучал снова, и Шани содрогнулся, словно с ним говорил человек из могилы.

— Шани, это ты? — спросила Дина. — Почему… почему ты здесь?

— По обвинению в ереси, — произнес Шани. — Как ты, Дина?

— Плохо… — донеслось до него. — Очень плохо. Ты в повязке?

— Нет, — выдохнул Шани. В нем сейчас будто бы сжималась тугая пружина. — Нет, Дина, я не в повязке.

Он подошел к решетке и, насколько сумел, выглянул в коридор. Камера слева пустовала, а в камере справа горел крохотный огонек лампадки, и по стенам метались и ползали тени.

— Ты заразишься, — прошелестел голос Дины. Какое счастье, что я сейчас не вижу ее, подумал Шани, и можно вообразить, что она прежняя: сильная, здоровая, красивая…

— Неважно, — ответил Шани. — Утром меня так и так сожгут.

Дина зашлась в мучительном кашле; звук его неожиданно громко раскатился по коридору, эхом отражаясь от волглых стен; Шани поймал себя на том, что сжал прут решетки так крепко, что костяшки пальцев побелели, а пострадавшее плечо отозвалось всплеском боли.

— Если я доживу до утра, — сказала Дина, когда кашель унялся, — то меня сожгут вместе с тобой…

— Коваш даст тебе яд, — произнес Шани, стараясь, чтобы его голос прозвучал как можно уверенней. Дина помолчала; до Шани донесся негромкий вздох.

— А помнишь, как мы ездили на Сирые равнины, — сказала она полуутвердительно. — Дождь тогда лил…

— Помню, — ответил Шани. — Разумеется, помню.

По коридору пробежала крыса; Шани увидел, как она остановилась, подумывая, не завернуть ли в соседнюю камеру, но решила этого не делать и отправилась дальше.

— Расскажи мне что-нибудь хорошее, — негромко попросила Дина. Шани попробовал представить, какая она сейчас — и не стал, оборвал мысль. Где-то по-прежнему капала вода, издали доносились шаги караульных и звон часов: дело шло к полуночи. Наконец-то Шани начало отпускать — словно бы разжалась сильная ладонь, державшая его в горсти, и за физической болью он наконец-то почувствовал и страх, и отчаяние, и полную безнадежность. Решив не поддаваться, он вспомнил стихи древнего поэта, которые давным-давно учил в школе, кажется, Пушкина…


Что в имени тебе моем?

Оно умрет, как шум печальный

Волны, плеснувшей в берег дальный,

Как звук ночной в лесу глухом.

Оно на памятном листке

Оставит мертвый след, подобный

Узору надписи надгробной

На непонятном языке.

Что в нем? Забытое давно

В волненьях новых и мятежных,

Твоей душе не даст оно

Воспоминаний чистых, нежных.

Но в день печали, в тишине,

Произнеси его тоскуя;

Скажи: есть память обо мне,

Есть в мире сердце, где живу я…

Шани умолк и услышал, что Дина плачет, и понял, насколько ей страшно — невыносимо, нечеловечески страшно. И тогда он стал читать ей все стихи, которые знал наизусть: и земных авторов, и аальхарнских. Слова разлетались по коридору, отражались эхом от темных стен и, словно пепел от костра, слетали на пол и таяли… Стихам было не место в тюрьме, но Шани не переставал их читать, оживляя хотя бы на немного другой, чистый и справедливый мир, который пусть и казался ненастоящим, но, тем не менее, существовал…


Вся мощь огня, бесчувственного к стонам,

весь белый свет, одетый серой тенью,

тоска по небу, миру и мгновенью

и новый вал ударом многотонным.

Кровавый плач срывающимся тоном,

рука на струнах белого каленья

и одержимость, но без ослепленья,

и сердце в дар — на гнезда скорпионам.

Таков венец любви в жилище смуты,

где снишься наяву бессонной ранью

и сочтены последние минуты,

и несмотря на все мои старанья

ты вновь меня ведешь в поля цикуты

крутой дорогой горького познанья.

А потом Дина затихла совсем… Шани окликнул ее, потом еще раз и еще, но она не отвечала, а лампадка в ее камере потухла, и в коридоре стало совсем темно. Тогда Шани отошел от решетки, рухнул на лавку и уронил горячее лицо на ладони.

Так он и сидел, пока не настало утро, и за ним не пришли стражники.

Охранцев было всего двое: один офицер в средних чинах (Шани отчего-то подумалось, что он уже видел раньше этого статного и подтянутого мужчину, хотя с чего бы? Это не инквизиция, а охранцы внутренних вооруженных сил, совершенно разные ведомства, которые, по большому счету, никогда не сталкиваются), второй явно начал службу всего пару месяцев назад и испуганно озирался по сторонам.

— Господин Торн, — начал старший (все, теперь попросту и без чинов), — мы пришли, чтобы отвести вас на площадь Семи Звезд, где через час состоится ваша казнь. Хотите ли вы исповедаться, чтобы умереть сыном Заступника, а не еретиком, или имеете какие-либо последние пожелания и распоряжения?

Какие тут последние распоряжения… После указа Луша о ереси приговоренным распоряжаться совершенно нечем: все имущество незамедлительно отходит в казну. Шани отрицательно покачал головой.

— Я готов, господа.

Офицер резко и шумно принюхался.

— Ишь, как воняет, — подал голос младший. — Наверно, та стервь ведьмачая испеклась.

Шани посмотрел на него довольно выразительно, однако не проронил ни слова. Двое, всего двое — это была несомненная удача, и, откровенно говоря, он на такую даже не рассчитывал, полагая, что за ним пришлют целый отряд. Еще бы: не каждый день шеф-инквизиторов на костер тащат.

— Как ваша рука, господин Торн? — поинтересовался офицер, извлекая тонкую веревку из кармана камзола. — Приказано связать вас, но я могу не делать этого до выхода из тюрьмы. Мне не хотелось бы причинять вам лишние страдания.

— Благодарю вас, сударь, — Шани кротко опустил голову, всеми силами стараясь изобразить примирение с неизбежной участью. — Заступник воздаст вам за вашу доброту.

И Заступник наверняка воздал…

Некоторое время Шани смотрел на тела охранцев на полу и думал, что все получилось очень легко. Наверно, работа в инквизиции пошла на пользу: все произошло настолько быстро, что охранцы даже и не поняли, что их убивают; должно быть, только и успели, что удивиться: как же это пол вдруг оказался так близко — и все закончилось… Окинув придирчивым взглядом трупы, Шани прикинул, что старший офицер с ним одного роста, хоть и шире в плечах — его мундир подойдет. Шеф-инквизитор отложил в сторону нож и быстро принялся разоблачать покойника.

Мундир все-таки оказался ему велик, но у Шани не было времени, чтобы зацикливаться на подобных мелочах. Он забрал у убитых оружие (к счастью, у офицера был даже заряженный пистоль и маленький коробок патронов), снял с шеи покойника офицерский медальон (капитан Монтимер, извольте) и спрятал в карман. Заматывая лицо, Шани вдруг обреченно подумал, что его непременно опознают по совершенно нездешним сиреневым глазам, но не стал поддаваться панике — будь, что будет — и вышел из камеры.

Расположение помещений в здании инквизиции он знал лучше всех — недаром в свое время не пожалел сил, чтобы изучить все карты. Из тюрьмы, например, ходов было два: один вел наверх, собственно в допросные и сделан был специально для того, чтобы приговоренные попадали в камеры максимально быстро — возможности побега никто никогда и ни для кого не отменял. Второй же ход известен был немногим, и пользовались им не особенно часто: он выходил на поверхность за зданием инквизиции, прямо в респектабельный частный сектор — обнаружили его караульные, засыпать не стали и использовали для самоволок. Шани решил воспользоваться именно им.

Ему повезло еще раз — по пути попался только один караул: двое охранцев самозабвенно играли в кости, тряся стаканчиком с кубиками и не обращая на старшего по званию офицера абсолютно никакого внимания. Распустились, подумал Шани, тут, считай, конец света, а им и дела нету, вот народ… Затем был абсолютно темный коридор с таким низким потолком, что Шани со своим высоким ростом вынужден был идти едва ли не вприсядку. Судя по легким ветеркам, коридор несколько раз давал ответвления, и Шани уже успел отчаяться, но в конце концов уперся в толстенную дверь лбом.

На улице шел дождь вперемешку с довольно крупными хлопьями снега: осень Аальхарна собиралась уступать свои права долгой скучной зиме. Шани натянул пониже отобранную у офицера шляпу и быстрым шагом двинулся в сторону коновязи: там оставляли своих лошадей те инквизиторы, которым по малому рангу не следовало иметьсобственную карету.

Наверняка, его побег уже обнаружен. Надо было торопиться.

Шани довольно неплохо ездил верхом, а выбранная им черная красавица-лошадка под дорогим седлом оказалась послушной и не норовистой. За ним уже должны были отрядить погоню и направить гонцов по заставам со словесным портретом шеф-инквизитора и описанием его украденной формы (капитан Мортимер, к счастью, не имел модной привычки украшать камзол нашивками и крупными пуговицами), так что мешкать не следовало ни в коем разе, и Шани, пришпорив лошадку, направился в сторону Северных ворот: там начинался Великий Аальхарнский тракт, соединявший север страны с далеким югом и приморьем, попав на который, можно было не волноваться о дальнейшем будущем: среди многочисленных дорог, ответвлявшихся от него, затеряться легче легкого и на время осесть в какой-нибудь глуши. Был у Шани небольшой домик в поселке Волшки, купленный через подставных лиц на имя некоего господина Сандру Вальда, мещанина полублагородных кровей, — добраться бы туда и не высовываться до самой весны.

Несмотря на эпидемию и отвратительную погоду, на улицах было людно. Горожане торопились на площадь — смотреть на сожжение величайшего еретика, преступника и бывшего шеф-инквизитора. Слышались как проклятия в адрес всесветного негодяя — как же посмел, дескать, предать и Заступника, и Отечество, так и причитания, в основном, женские — в массе своей народ считал Шани оклеветанным подлецами, и многие девушки в открытую несли цветы, явно собираясь пристроить их у костра. Однако, в общем вся людская суета выглядела как новый пестрый бант на старой грязной шлюхе и нисколько не прикрывала, а наоборот, болезненно выпячивая ужас и уродство умирающей столицы. Шани видел раздувающиеся трупы, которые валялись прямо среди улиц — никто их не убирал, и люди просто шли мимо, стараясь не наступать. Дождевая вода скапливалась в мертвых глазницах и стекала грязно-кровавыми ручейками по щекам: казалось, мертвецы оплакивают судьбу живых. Множество окон было заколочено, и на ставнях прицеплены были красные тряпки: это означало, что владельцы комнат мертвы и, возможно, до сих пор дожидаются погребения за забитыми ставнями. Шани не покидало чувство, что из-за мертвых окон за ним следят алчные внимательные глаза, и бесплотные руки тянутся к нему, чтобы схватить и сжать в холодных объятиях. Он вздрагивал и пришпоривал лошадку: надо было торопиться, а испугаться он сможет потом: когда выживет и вспомнит увиденное… Умное животное фыркало и прибавляло ходу: мертвецы ей явно не нравились.

Северные ворота встретили Шани свирепым патрулем охранцев: заградившие Шани путь патрульные явно предпочитали сидеть бы где-нибудь в тепле, а не торчать здесь, когда усиливается метель и кругом бродит смерть да горожане так и норовят выбраться из столицы и не останавливаются ни перед чем.

— Откуда и зачем? — рявкнул толстый патрульный в темно-зеленом камзоле и довольно дорогой меховой накидке, явно отобранной у кого-то из нарушителей границы. Шани сунул руку в карман и вытащил медальон.

— Капитан Мортимер, внутренние войска, — сказал он сурово. — Как разговариваешь со старшим по званию?

— Разговариваю по уставу, господин капитан, — хмуро произнес толстяк. Шани прищурился, чтобы патрульный не увидел цвета его глаз.

— Одет ты не по уставу, — сказал Шани, помотал медальоном перед толстяком и спрятал пластинку обратно в карман. — Еду в Кавзин с секретным предписанием лично государя. Препятствий приказано не чинить.

— Предъявите пропуск, господин капитан, — нахмурился патрульный. Шани поджал губы и холодно промолвил:

— Дурак. Сказано же тебе: секретное предписание.

Толстяк постоял, размышляя о том, стоит ли связываться с государевыми гонцами, а затем отошел с дороги и махнул рукой товарищу, чтобы тот убрал заграждение.

— Так точно, господин капитан, пропускаю.

Через час отряд государевых охранцев — вооруженный до зубов, словно ловит не одного беглеца, а вражеский полк — нагрянет к Северным воротам, и толстяк, дрожа от страха, скажет, что «капитан внутренних войск Мортимер» отправился в Кавзин: туда и кинется погоня за бывшим шеф-инквизитором, чтобы заблудиться в невероятной по силе для этого времени года метели и потерять пол-отряда замерзшими. А Шани тем временем ехал совсем в другую сторону, к Серым лесам Заполья, рассчитывая найти приют в этом крае маленьких деревень и болот, где отроду не водилось ни ересей, ни колдунов, ни стражей порядка.

Метель усиливалась, и лошадка перешла на шаг, упорно отказываясь двигаться быстрее. Шани посмотрел на темное низкое небо, настолько плотно затянутое тучами, что сложно было даже поверить, будто бы за ними есть солнце, и приблизительно прикинул время: пожалуй он не доберется в Волшки до темноты… Ну да ладно: за последние сутки он сумел побывать на дыбе (черт, рука уже отнимается после всех этих приключений!), оказаться в тюрьме и совершить оттуда побег, и вырваться из зараженной столицы — и теперь не пропадет. А еще он убил двух человек, и Дина умерла — но об этом сейчас лучше не думать… У него еще будет время для размышлений.

И тут Шани внезапно понял две вещи: у него теснит в груди так, что тяжело дышать — раз. И он все время протирает глаза, которые заплывают отвратительным розовым гноем.

Это понимание было словно звонкая неожиданная пощечина; он натянул поводья, и лошадка послушно остановилась. Значит, иммунная система все-таки не выдержала, печально подумал Шани, и моя смерть будет ненамного легче казни на костре… Метель усиливалась. Снежные хлопья летали и кружили, словно стая растрепанных белых птиц. Шани вдруг вспомнил, что уже видел это поле с мутным гребнем леса на горизонте раньше. Все, явившееся ему в давнем сне, сбылось — и чужая форма с дырой в боку, и уставшая лошадка, и всепоглощающий страх смерти. Только вот в прошлый раз он сумел проснуться, и Дина обнимала его, а теперь Дины нет — есть только наступающая зима и бесконечный снег, и вряд ли он сможет пробудиться от этого тяжелого душного сна с запахом крови…

— Я не хочу умирать, — сказал Шани и пришпорил лошадку. Надо было двигаться, пока оставались силы.

Глава 11. Да придет Заступник


Кровавые слезы, значит…

Андрей быстро шел по дороге в сторону деревни; Несса едва поспевала бежать за ним. Рассветное небо хмурилось; последняя осенняя гроза миновала, и в остывшем воздухе то и дело промелькивали снежные крупинки. Лес, не потерявший еще всей своей листвы, казался унылым и нахохлившимся, словно не ждал от судьбы ничего хорошего. Зато грязь за ночь подсохла, и шагать было легко; перспектива вязнуть по колено в такой ситуации Андрея не радовала.

Когда-то давно он был отличным врачом, знал все симптомы болезней, и, стоило только Нессе упомянуть про кашель и кровавые слезы, как Андрею стало ясно: болезнь Траубера; без медицинского вмешательства Аальхарн вымрет за месяц. Полностью. И если раньше он как-то мог абстрагироваться от подобных вещей, тем более, что местные болезни есть местные болезни, лечить их он не особенно-то и умел, то теперь пробравшаяся сюда зараза была его проблемой и его виной. В конце концов, как говорил, бывало, отец, есть такие слова как личная ответственность за зло, хоть даже ты сам его и не совершал… Пафосно звучит, конечно, но что поделать… Андрей очень крепко и злобно выругался по-русски — так, чтобы ярость, ударившая в затылок, утихла и дала возможность работать — и полез в свой заветный мешок.

— Что это? — спросила Несса, когда Андрей вынул бесконтактный пистолет для прививок. Ничего подобного она, разумеется, никогда не видела, и даже не могла предположить, что такие вещи существуют на свете. Разумеется, Андрей не стал объяснять, что подобные приборы Гармония выдает всем колонистам дальних планет: нет необходимости в стерилизации инструмента и кожи, просто загружается ампула, а дальше нужно всего лишь нажать на кнопку, и доза лекарства окажется в нужном месте и в нужное время.

— Шприц, — произнес Андрей и, осторожно опустив пистолет на стол, снова сунул руку в мешок. Несса смотрела на него во все глаза и, казалось, даже перестала дышать.

— Ты Бората? — спросила она тихонько.

— Хрен с ним, пусть буду Бората, — сказал Андрей. — Пусть хоть кто буду, только не мешай, а?

Потому что мне сейчас нужно очень сильно сосредоточиться и вспомнить то, о чем я не вспоминал десять лет. Итак, Траубер. Сумрачный германский гений; прапрапрадед мой таким спуску не давал и правильно делал. Но времена пошли другие, и Траубер нашел применение мозгам и рукам в лабораториях биологической зачистки колонизируемых планет. И знаменитый вирус, кстати, он вовсе не сам изобрел — это мутировавшая бактерия земной бубонной чумы, разумеется, подправленная в сторону максимальных возможностей поражения. Ну и плюс кровавые слезы в качестве психологического воздействия — Траубер обожал внешние эффекты. Единственное, что сейчас нам всем поможет — это биоблокада. Роскошная штука, говорят, ее создателю, доктору Лебедеву, поставили памятник из золота на одной из колонизированных планет, когда там бушевала очередная зараза. Действует, захватывая вирус в непроницаемую оболочку и выводя из организма через поры кожи и с мочой… А биоблокады мне, разумеется, никто и не дал: зачем бы такая роскошь ссыльному врачу? Но зато добрая Гармония выделила мне блок-пакет первой помощи, притом весьма неплохой, а в университете я прослушал целый спецкурс на тему синтеза биоблокады и теперь смогу ее собрать из подручных средств…

Несса с суеверным ужасом следила за его манипуляциями. Андрей вынимал из мешка какие-то пузырьки с разноцветными жидкостями и непонятные устройства, которые то ломал, то собирал заново. Затем у всех пузырьков были скручены макушки, и Андрей принялся смешивать зелье, добавляя то одну жидкость, то вторую, то третью, то резко встряхивая чашку со смесью, то покачивая ее бережно, словно младенца. Это было чудесно и страшно; Несса смотрела, боясь упустить хоть что-то. Андрей о чем-то бормотал на чудом языке, постоянно повторяя «Траубе, Траубе…» — наверно, отгонял злых духов. Он и в самом деле был великим лекарником, иначе откуда у него взялись бы все эти алхимические вещи, которых простому народу и видеть не положено… И он наверняка поможет: известно ведь, что Бората умел лечить все болезни, кроме старости и смерти и даже иногда оживлял мертвых, если те были хорошие люди… Андрей колдовал над пузырьками еще долго, и Несса успела задремать: во сне ей виделась толстая и кривая ржавая игла, которая протыкала звезды и нанизывала их на грязную нить, когда-то бывшую белой. А потом Андрей сказал:

— Мать твою… Готово! — и Несса проснулась.

Андрей сиял, словно именинник, и осторожно укладывал в сумку пузырьки и странный предмет, названный шприцем. Судя по трепетной аккуратности, с которой он обращался с вещами, лекарство было приготовлено, получилось таким, каким нужно, и ждало своего часа. И вот теперь они шагали в деревню, Андрей нес сумку так бережно, как не всякая мать будет нести своего ребенка, и Несса знала, что беда перед ним отступит, потому что выражение лица Андрея было таким, какое Несса видела только в церкви на иконах…

— К кому ты первому пойдешь?

— Я пойду сразу в церковь, — ответил Андрей. — А ты — побежишь поднимать народ и звать туда. Время надо беречь, время сейчас очень дорого. Сначала привью тех, кто может двигаться, потом уже обойду лежачих.

— Привьешь? Как это — привьешь?

— Ну, дам лекарство.

Снежные хлопья мелькали все чаще. Вот и зима пришла — долгая, морозная, белая… Деревья обнимет инеем, птицы и животные лишний раз и носу не высунут из своих укрывищ, а люди устроятся в домах, в тепле и уюте, и будут топить печи, гадать о будущем лете и изредка выбираться проведать скотину. А ребята примутся катать снежных баб и скользить на коньках по замерзшему прудику… И никто уже не будет плакать кровавыми слезами. Никто.

Несса наконец-то приспособилась к скорому шагу Андрея и взяла лекарника за руку.

— Лишь бы они собак не спустили, — промолвила она. Андрей усмехнулся.

— Не спустят.

… Мальчик умирал, и Ана никак не могла признать этого. Сознание не пропускало мысль о скорой смерти сына, хотя она прекрасно видела и слышала, что Лоня давится от натужного кашля, что начинает бредить и его глаза заволакивает розовым гноем, который готовится растечься кровавыми слезами. Ана не верила, что ее сын, ненаглядный единственный ребенок, скоро ее покинет — это казалось ей совершенно невозможным, неправильным, как если бы ночью вместо луны на небе появилось солнце. Потому-то она и побежала в храм — только Заступник, даровавший ей долгожданное дитя, мог сейчас помочь. Не станет же он, только что забрав мужа, отнимать еще и ребенка…

— Заступник Святый и Всевечный, — шептала она, стоя на коленях и обводя лицо кругом, — сохрани наши души, укрепи наши сердца во всяк день, во всяк час, в каждую минуту…

В храме было тихо и холодно. Маленькие красные лампадки перед иконами, которые поспешно зажгла Ана, не в силах были разогнать плотную темноту, которая от тихого света казалась еще гуще и непроницаемей. Лица святых угодников и мучеников выглядели мрачными и унылыми; Ане было страшно, однако она не покидала храм и продолжала молиться, читая все святые строчки, выученные с детства. Не мог Заступник оставить ее и Лоню, не мог… А Лоня лежал, укрытый старой шалью, на каменном полу, под главной иконой, с которой ласково взирал Заступник в алом облачении; Ана слышала, что мальчик начинает надрывно хрипеть, стараясь вдохнуть еще немного воздуха, и молилась еще быстрее, еще громче…

— Мамо…чка, — из последних сил позвал Лоня. В тусклом неверном свете лампадок его маленькое лицо с красными потеками слез казалось уродливой маской. Не вставая с колен, Ана поползла к нему, подхватила на руки: десятилетний, довольно высокий для своего возраста, сейчас он показался ей очень маленьким, легким и невероятно горячим. Ана прижала к себе умирающего сына и зарыдала. Нет, она по-прежнему не верила в то, что он умирает, но он в самом деле умирал. И Заступник, добрый Заступник, который раздвигал моря и поднимал мертвых, который сейчас так ласково смотрел с иконы на измученного болезнью ребенка, не откликнулся на ее мольбу…

Лоня плакал, уже не осознавая, что плачет, и задыхался — воздух практически не поступал в легкие. Отчаяние, охватившее Ану, было настолько черным и тяжелым, что на мгновение она перестала понимать, что происходит и потому не заметила, как в храм вошел Андрей. А тот, увидев мать с умирающим ребенком, кинулся к ним и навел на Лоню непонятный белый предмет. Что-то прожужжало и затихло, а Андрей перевел белый предмет на Ану, и та почувствовала быстрое и влажное прикосновение к щеке.

— Андрей… — только и сумела сказать она.

— Подожди, — нахмурился Андрей. — Подожди, должно получиться. Я все сделал правильно.

Протекло несколько долгих томительных минут, и Лоня вздрогнул, жадно хватая воздух — теперь он мог нормально дышать. Андрей вздохнул с облегчением и закрыл глаза.

Дальнейший день был настолько наполнен делами, что потом Андрей довольно смутно помнил все, что происходило с ним и с Нессой. Когда он, поддерживая Ану и мальчика, вышел из храма, то на площади уже начал собираться полуодетый народ — впрочем, по вполне прозаической причине: в деревне объявилась злостная ведьма Несса, наславшая мор, и нужно было ее немедленно сжечь. Странности добавляло только то, что ведьма сама бегала по домам, стучала и кричала, что немедленно нужно идти к храму — там всех ждет спасение.

— Люди! — крикнул Андрей. — Я вам лекарство принес! Подходите по одному!

Некоторое время народ пребывал в небольшом замешательстве: ясно было, что у блаженного дурачка, живущего на болотах, никакого лекарства от мора ниоткуда взяться не может, и нужно не разговоры с ним разговаривать, а ведьму жечь. Но когда Лоня, все еще с кровавыми потеками на щеках, сделал первые шаги по ступеням, а Ана, пребывая в каком-то восторженном трансе, закричала:

— Заступник, люди! Это Заступник! — то с селюков спало оцепенение, и они послушно пошли к Андрею. Непонятный жужжащий предмет в его руке вызывал у них практически религиозный восторг. Потом, когда все на площади были привиты, Андрей побежал по домам — ставить на ноги лежачих больных. Лежачих было много, очень много, но он успел почти ко всем… К обеду он вышел из последнего дома и, переводя шприц на зарядку и восстановление биоблокады (хорошая все же штука эти шприцы: хоть малую каплю лекарства дай — размножат до нужного количества), подумал: глупо получится, если они все-таки решат сжечь Нессу. Вон с утра на площади орали очень даже решительно…

Впрочем, с Нессой ничего страшного не случилось. Тот факт, что она привела Андрея с лекарством, сыграл в ее пользу; пусть на нее пока еще смотрели косо, однако не кидались с веревками и вилами. Войдя в дом Ирны, Андрей обнаружил Нессу возле печи — она уже стряпала кашу.

— Устал? — спросила Несса, когда Андрей стянул плащ и опустился на лавку.

— Устал, — кивнул Андрей. Бессонная ночь вкупе с огромным мысленным напряжением и созерцанием чужого горя и боли невероятно его вымотали. Давно ему не приходилось вот так хватать за шиворот смерть и оттаскивать ее в сторону — а она огрызалась, кусалась, но все-таки ушла… А если бы Несса не подалась вчера к старой Агарье (кстати, бабулька встретила его с такими хитрым видом, словно не ожидала лекарства ни от кого другого) и не принесла ему весть об эпидемии — ну так и вымерли бы Кучки, и он, отправившись туда зимой, обнаружил бы только трупы в домах да на улицах…

Когда Несса вынула из печи горшок с кашей, то Андрей уже крепко спал. Несса поставила горшок на стол и, присев рядом с Андреем, осторожно погладила его по руке. В неясном свете осеннего дня лицо Андрея казалось другим, но в то же время странно знакомым. Несса всмотрелась и тихонько ахнула.

Сейчас Андрей был удивительно похож на Заступника — такого, каким Его писали на иконах. Впрочем, после всех сегодняшних событий это было неудивительно.

Выспаться Андрею не удалось. Вскоре в дверь дома Нессы осторожно постучали. На пороге обнаружился владетельный сеньор Боох, в парадном одеянии и с охраной, а во дворике толпились разнаряженные как на праздник селюки — целая процессия явилась, и некоторые даже держали в руках иконы. Владетельному сеньору следовало отдать должное: придя к храму, где Андрей раздавал лекарство, Боох не стал расталкивать селюков, чтобы получить быстрое исцеление, а спокойно дождался своей очереди и потом еще спросил, не нужна ли какая помощь уважаемому лекарнику.

— Здравствуй, девица, — сказал Боох. — Лекарник в доме?

— В доме, отдыхает, — ответила Несса. Боох огорченно покачал головой.

— Отдыхает, значит… А нельзя ли его все-таки увидеть? Мы желали бы отблагодарить его за спасение деревни.

Несса нахмурилась, хотя прекрасно понимала, что спорить с владетельным сеньором не следует. Это сегодня, на волне всеобщего восторга он такой мягкий и добрый, а завтра может прийти и приказать спалить дом. При всем том, спорить ей не пришлось, потому что из дома вышел Андрей — зевающий, спросонок растрепанный, совершенно домашний и вовсе не похожий на Заступника с икон.

Если до этого селюки перешептывались, то теперь воцарилась тишина. И все — в том числе и владетельный сеньор — смиренно опустились перед ним на колени, как если бы он и в самом деле был Заступником. А Андрей даже растерялся: такого он не ожидал…

Разговоров, сплетен и догадок хватило всем и не на один день.

Наибольшей популярностью пользовалась версия Нессы. Андрей был объявлен пропавшим много лет назад из застенков столичной инквизиции лекарником Боратой, который по милости Заступника перенесся в Кучки и совершенно утратил и память о прошлом, и все лекарские умения. Как же сразу не догадались-то! — восклицали апологеты этой версии. Он же все время с травами возился: рассматривал, спрашивал, какая и от чего помогает, да как их собирать, да как сушить… Надо ли это простому мужику? Простой мужик за штанами-то своими уследить не может, а тут сразу видно, что благородный человек! Особенно мысль об аристократическом происхождении Андрея отстаивали те, кто в первые годы помогал ему управляться с хозяйством. Известное дело: дворяне печку не топят и кашу себе сами не варят. А Андрей еще учился у покойного отца Грыва чтению и письму. Скажите на милость, для чего человеку, если он селюк неумытый, обучаться грамоте? Ему и без грамоты занятия по разумению найдутся: хлеб сам себя сеять не будет, например.

Болтали также, что Андрей на самом деле — никакой не Андрей, а Заступников ангел, который спустился с небес, чтобы защищать Кучки в трудные времена. В свете этой теории становилось понятным то, что поначалу Андрей не знал простейших вещей о привычном земном быте. Любому ясно, что на небесах огородов не сажают и кур не разводят. А необыкновенный жужжащий предмет, с помощью которого Андрей лечил селюков, понятное дело, был выдан ему лично Заступником. Однако на тему ангельской сути Андрея особенно болтать не стали: очень уж пахло это дело ересью, а на костер никому из селюков не хотелось.

Владетельный сеньор Боох в болтовне не участвовал, а собирался в столицу. Кем бы там ни был бывший блаженный дурачок Андрей — давно исчезнувшим Боратой, ангелом небесным, святым исцелителем, да хоть самим Заступником во плоти — об этом, да и о чудесном излечении всей деревни требовалось сообщить в инквизиции и может быть, лично государю.

А Андрей тем временем возвращался домой вместе с Нессой. Сумрачный осенний день склонялся к раннему вечеру, и снег, что утром кружился нерешительно и робко, теперь превратился в настоящую метель. Поначалу Андрей не хотел, чтобы Несса шла с ним в такую погоду — девушке лучше было бы остаться дома, в тепле, а не шагать сейчас по заснеженной дороге, пряча лицо от ветра. Однако Несса уперлась и покинула Кучки, и Андрей, в общем-то, счел это решение правильным: если твоя мать ведьма, и ты наслала на народ мор, то лучше тебе все-таки держаться от этого народа подальше, пусть даже ты и привела к ним исцелителя. Зная нравы селюков, вполне можно было ожидать, что в самый глухой ночной час домик запылает, обложенный хворостом со всех сторон, поэтому Несса быстро собрала пожитки и решила перебраться в избушку Андрея окончательно.

— Болота не самое приятное место, но лучше жить на болотах, чем гореть в деревне — так она заявила, выходя за околицу, и Андрей не мог с ней не согласиться. Он подхватил ее мешок, и они пошли прочь. Никто их не провожал: народ праздновал избавление от эпидемии, пел и плясал, радуясь избавлению от неминуемой погибели. Конечно, Андрея звали на пир, и не один раз, конечно, селюки принесли ему подарки, от которых он смущенно отказался — но потом он как-то вдруг обнаружил, что все разошлись, оставив его: только дети какое-то время еще крутились возле дома Нессы, но вскоре разбежались и они… А сейчас селюки наверняка напиваются и объедаются. Андрей с некоторым удивлением понял, что ощущает только усталую пустоту — ничего больше. Добраться до дома и лечь спать — вот все, чего ему хотелось.

— Ты ничего не взял, — полуутвердительно сказала Несса. Андрей кивнул. Снег сыпал все гуще, и хорошо, что ветер не усиливался. Бело-рыжий лес в наступающих сумерках выглядел затаившимся полуседым животным.

— Ну и зря, — промолвила Несса. Издалека донесся печальный вой: перекликались медоеды, укладываясь в спячку. Уже два года подряд молодой медоед устраивался на зимовку неподалеку от избушки Андрея, спал неспокойно и частенько просыпался и безобразничал, пытаясь раскопать погреб. Иногда Андрей выходил утром из избушки, а медоед сидел неподалеку совершенно по-человечески и смотрел на него хитрыми темными глазами: дескать, вот он я! Особенного вреда он не причинял; Андрей оставлял ему немного каши на снегу, но медоеду она не нравилась, и он ее разбрасывал, а весной уходил, чтобы с первым снегом вернуться на знакомое место.

— Ничего, — вздохнул Андрей, натягивая капюшон пониже. — Перезимуем.

— А как тебя теперь называть? — спросила Несса. Андрей подумал, что она говорит не из любопытства, а просто для того, чтобы слышать свой и его голос в наступающем снежном вечере, чтобы не оставаться наедине с метелью, ветром и дальним воем медоедов. — Андреем или Боратой?

— Называй Андреем.

Несса кивнула и взяла его за руку — так они и шли дальше, пока не увидели всадника.

Офицер внутренних войск в зеленом камзоле внезапно выплыл из снежной завесы, будто привидение. Он едва держался в седле, кренясь то влево, то вправо, а усталая костлявая лошадка еле-еле перебирала ногами и брела, не разбирая дороги. Несса и Андрей остановились, а лошадка сделала еще несколько шагов и замерла — тогда офицер соскользнул с ее спины и свалился в снег.

Это был молодой мужчина, горбоносый и светловолосый. Левую бровь вопросительно изгибал небольшой шрам, а на посеревших впалых щеках извивались кровавые потеки слез. В правом боку камзола красовалась дыра, а зеленая ткань там почернела от крови. Несса присела рядом на корточки и сказала:

— Андрей, он не умер. Он еще жив. Дышит…

Андрей вынул из-за пазухи свой шприц и склонился было над умирающим. Тонкие бледные губы шевельнулись, и Андрей услышал:

— Yo no quiero… morir…

И Андрей сел в сугроб. Просто ноги подкосились. Окружающий мир и его самого вдруг заполнила вязкая глухая тишина.

— Андрей, ты что? — окликнула его Несса, видимо, испугавшись ошарашенного вида лекарника. — Что с тобой? Ты ему поможешь?

Андрей протянул руку и двумя пальцами осторожно раздвинул веки умирающего. Зрачок пока реагировал на свет, а его радужная оболочка была сиреневой — точно такой же, как и у самого Андрея. Еще один землянин на Дее. Еще один…

— ¿Habla usted español?[1] — выдавил он. Губы офицера дрогнули, но он не ответил. Андрей поднес шприц к его шее и нажал на кнопку подачи лекарства.

Впервые за весь день у Андрея дрожали руки. Земляк… Прошло несколько минут; офицер вдруг содрогнулся всем телом и закашлялся, давясь холодным воздухом. Андрей вздохнул с облегчением и повторил:

— ¿Habla usted español? ¿Puedes oírme?[2]

— Si[3], — прошептал офицер и больше не произнес ни слова. Андрей сосчитал пульс у него на запястье — сердце едва билось. Однако биоблокада работала, и это давало умирающему землянину шанс, тем более, если ему делали в детстве прививки. Андрей быстро расстегнул камзол, чтобы осмотреть рану в боку, но никаких повреждений там не обнаружил; зато увидел, что у офицера плотно перевязано плечо — по всей вероятности, там был вывих, а на левой стороне груди, прямо над сердцем, была аккуратно вытатуирована изящная черная роза, обвитая тонкой лентой. Медлить не следовало; Андрей торопливо застегнул серебристые пуговицы, подхватил офицера и с трудом устроил на спине лошади, которая смотрела на них печально и устало.

— Андрей, кто это? — испуганно пролепетала Несса. — Что ты ему сказал?

Андрей подхватил лошадку под уздцы и быстро зашагал вперед. Несса подалась за ним.

— Слушай, Несса. Ты когда-нибудь видела документы инквизиции?

— При чем тут инквизиция? — спросила Несса. Снегу навалило уже изрядно, надо было смотреть под ноги, чтоб не растянуться по дороге. Андрей наградил ее таким взглядом, что она решила пока не задавать вопросов и сказала: — Ну да, видела… Несколько лет назад у отца Грыва был ихний указ про колдунов…

— У них ведь роза главный символ?

Несса согласно закивала.

— Да, вернее, роза — это символ веры в Заступника… а инквизиция — шипы, которые берегут веру от зла и колдовства…

Показался знакомый поворот к дому. Среди деревьев, в низких кустах возился кто-то большой и темный; лошадка испуганно всхрапнула — наверняка, знакомый медоед укладывается спать, не обращая внимания на близкое людское жилье.

— Я т-тебе! — угрожающе произнес Андрей, прибавляя шагу. В кустах заворчали, однако никто не вышел и не бросился на путников. Офицер закашлялся и едва не свалился с лошадки; Андрей поддержал его и сказал:

— Это инквизитор, Несса. И я думаю, что в крупном чине.

Глава 12. Земляки


К ночи метель разошлась, разбуянилась — мир за крохотным окошком превратился в белую мятущуюся пелену, сквозь которую далеким солнцем маячил фонарь. Андрей всегда зажигал его на ночь: мало ли кто заблудится в лесу и сможет спастись, выйдя на свет? А в избушке было тепло и уютно, в печке весело потрескивали дрова, на столе красовалось нарезанное щедрыми ломтями холодное мясо, свежий хлеб и горшок каши с пылу с жару (если Андрей по скромности своей ничего не взял у селюков, то Несса не стала отказываться от подарков: дают — бери, а бьют — беги, как говорится), и казалось, что на свете никого и ничего больше нет: только этот старый дом и люди в нем.

На чердаке кто-то возился: с потолка посыпалась легкая труха. Несса покосилась в сторону источника шума и взяла кусок мяса.

— Домовой волнуется, — заметила она Андрею. — Не успел до холодов крышу укрепить, теперь переживает.

Андрей, доедавший кашу, посмотрел сперва в потолок, потом на лавку в углу, где, накрытый по грудь темным одеялом, лежал инквизитор — его обморок перешел в сон, и Андрей предположил, что их гость быстро поправится. Прагматичная Несса тотчас же заявила, что такой важный чиновник непременно должен будет их наградить за свое спасение и заботу, на что Андрей довольно скептически заметил, что их высокий гость наверняка в опале — потому и бежал из столицы, прихватив чужую форму и наверняка убив ее владельца. А в столице, скорее всего, свирепствует тот же самый мор — поэтому завтра, когда метель успокоится, Андрей намеревался отправиться прямиком туда со своим лекарством. Судя по выражению его лица, он бы и сегодня туда побежал, прямиком по сугробам да бездорожью, но не мог оставить раненого в бессознательном состоянии на одну Нессу.

— Домовой? Да вряд ли, просто крышу надо новую…

Несса пожала плечами. Все, даже самые маленькие дети, прекрасно знали, что в любом доме на чердаке живет домовой и следит за порядком, как строгий хозяин. Если ему все нравится, то он завивает женщинам волосы и заплетает косы, а мужикам выращивает густые красивые бороды. Ну а если домовому что-то не по нраву, то он возится, плачет и даже может придушить. А Андрей в домового не верил. А верит ли он в Заступника? — подумала вдруг Несса. Вон, икона дома всего одна, да та и приткнута в углу как-то криво…

Инквизитор шевельнулся на лавке и что-то пробормотал на незнакомом языке. Андрей вздрогнул, словно получил хорошую оплеуху.

— О чем он говорит? — полюбопытствовала Несса. — Он ведь по-нашему ни слова не сказал.

— Бредит, — коротко ответил Андрей. Не рассказывать же ей о том, что инквизитор говорит по-испански, и что они с Андреем с одной планеты… Эх, испанский, испанский — Андрей его почти забыл, а раньше знал довольно неплохо. Ну ничего, разберемся, тем более, что жители Гармонии владеют несколькими языками, а уж английский-то Андрей знает так же, как и родной русский.

— Dónde estoy?[4] — хрипло спросил инквизитор. Андрей встал, пересек комнату и сел на лавку рядом с больным. Тот открыл глаза и посмотрел на Андрея невидящим сиреневым взглядом.

— Hablan ruso? — промолвил Андрей. — Inglés?[5]

По щеке инквизитора пробежала слеза — на сей раз самая обыкновенная.

— По-русски… Да, говорю, — медленно произнес он так, словно пробовал слова давнего языка на вкус, или ему было больно говорить. — Вы русский?

— Да, — ответил Андрей и повторил: — Да, я русский.

— Господи… — прошептал инквизитор. — Не верится…

Андрею тоже не верилось. В нем настолько смешались самые разные чувства, что он не мог дать какого-то названия этому водовороту.

— Я Александр Торнвальд, — сказал инквизитор едва слышно. Выражение его лица было странно удивленным, словно он не ожидал, что сможет произнести собственное имя на своем родном языке. — Для местных — Шани Торн, бывший глава инквизиции Аальхарна. Сюда сослан двадцать лет назад по обвинению в тройном убийстве. А вы?

Значит, мой земляк — убийца, подумал Андрей. Подождите, а сколько же ему лет? Не мог же он ребенком отправить на тот свет троих… Торнвальд словно прочитал что-то на лице Андрея, потому что добавил:

— Я убил свою беременную мачеху. Она подвешивала меня в петлю, когда отец уходил на службу, — узкая аристократическая кисть с тяжелым перстнем на пальце чуть сжала горло, — вот здесь. Потом я не выдержал.

— Понятно, — кивнул Андрей. — Немало вам пришлось пережить…

Инквизитор прикрыл глаза.

— Немало…, - согласно промолвил он. — Вам, я так полагаю, не меньше. Вы врач?

— Кольцов Андрей Петрович, бывший главный врач Московского окружного военного госпиталя, — откликнулся Андрей. — Сослан десять лет назад за синтез и употребление наркотического вещества. Сейчас спецслужбы используют его в качестве сыворотки правды.

Губы инквизитора дрогнули в слабой улыбке.

— Нам нужен был химик, — произнес Торнвальд. — Андрей Петрович, в столице эпидемия…

Когда он говорил эти слова, умирающую столицу заметало снегом. Никто не зажег фонарей на улицах, и город казался темной тушей издыхающего от заразы зверя, чья плоть уже начала гнить изнутри. Люди заперлись в домах и, живые, лежали в своих кроватях словно мертвецы. А снег заносил улочки и площади, поленницы дров для казни еретиков и ведьм, храмы и публичные дома — словно кто-то наверху дал задание заковать город в ледяной морозный саркофаг, чтобы память о нем исчезла навеки. Андрею, сидевшему сейчас в теплом уюте избушки, вдруг привиделась столица, в которой он никогда не был — люди в ней казались тусклыми огоньками свечей, которые задувало незримым ветром.

— Болезнь Траубера, — сказал Андрей. — Редактированная версия бубонной чумы, которую раскидали по задворкам космоса. Кто бы мог подумать, что нас с вами забросило на могильник.

Лицо инквизитора болезненно исказилось.

— Я санкционировал строительство храма на месте консервации вируса, — признался он. — Клянусь, я не знал…

— Не вините себя, Александр, — сказал Андрей. — Вы сможете завтра с утра поехать со мной в столицу? Я смог синтезировать биоблокаду. Хватит на всех.

— Разумеется, — Торнвальд хрипло откашлялся и предложил: — И, Андрей Петрович… обращайтесь ко мне на «ты», пожалуйста…

— Хорошо, — кивнул Андрей и отошел к столу — налить в кружку травяного отвара для своего пациента. После прививки биоблокады для скорейшего выздоровления всегда рекомендовалось обильное питье. Несса сидела в углу и с невероятным любопытством смотрела то на лежащего Шани, то на Андрея. Ей ужасно хотелось узнать, о чем же они разговаривали на непонятном, но очень красивом языке.

— Это кто все-таки? — не вытерпев, спросила она у Андрея. — Солдат или инквизитор?

— Инквизитор, — подал голос Шани и для пущей достоверности потыкал пальцем в свою татуированную розу. Несса невероятно засмущалась и опустила глаза.

— Простите, господин, — промолвила она. — А камзол солдатский тогда откуда?

— Несса! — укоризненно сказал Андрей. Вот ведь любопытная девчонка! Шани собрался с силами и сел на лавке — судя по тому, насколько осторожно он обращался с забинтованным плечом, ему было не слишком-то хорошо — и ответил:

— Это камзол капитана, который должен был отвести меня на казнь.

От таких новостей Несса натурально раскрыла рот.

— А разве инквизиторов казнят? — осведомилась она. Судьба капитана ее явно не интересовала. Шани печально усмехнулся и кивнул:

— Мы горим точно так же, как и еретики, — грустно заметил он.

Метель усиливалась, и фонарь во дворе погас. Несса, устав слушать речь на незнакомом языке, подалась спать, а Шани и Андрей все сидели над кружками с нетронутым отваром и разговаривали о своей до-аальхарнской жизни и том, что произошло с ними за эти годы на Дее. В итоге Шани спросил:

— Скажите, Андрей Петрович, а почему вы раньше никого здесь не лечили?

Андрей задумался, глядя в метельный мрак за окном. Действительно, почему? Он же врач — что мешало ему, выучив язык, стать лучшим целителем Аальхарна и вытащить несчастную страну из болезней, которые приходили каждую зиму, то легкие, то тяжелые… Разве не мог он синтезировать биоблокаду десять лет назад да по свежей памяти?

— Наверно, потому, что при мне всегда проповедовали принцип невмешательства в чужие дела и жизнь, — произнес он, когда молчание стало уже неприличным. — И потом, это все-таки другая планета, а я не специалист по болезням гуманоидов. Но болезнь Траубера пришла сюда из моего мира, — он криво усмехнулся и закончил, — и некому было ее уничтожить, кроме меня.

— Интересно вы рассуждаете, доктор, — произнес Шани, и Андрей поежился: землянин перед ним растаял — за столом сидел инквизитор: очень неприятный, надо сказать, человек: образованный, въедливый и готовый ловить собеседника на противоречиях. — Тогда спрошу еще, раз уж у нас такой откровенный разговор завязался: отчего вы не пошли в город? До столицы не так уж и далеко. А вас, я так понимаю, выкинуло неподалеку от Кучек, ну вы тут и осели. Блестяще образованный человек, врач — и настолько банально кукует на болотах с непромытой деревенщиной… Странно. Я понимаю, что общество аальхарнских ученых на нынешнем этапе развития науки для вас с вашими знаниями что-то вроде песочницы, но все же…

Андрей улыбнулся.

— Это же совершенно другой мир, Саша. Я не имел представления о самых элементарных делах и фактах. Представьте, я даже не знал, как приготовить еду в печке, потому что ни разу не видел ни печки, ни горшков, ни котелка… Как бы я пришел в город, не зная даже основных принципов здешней жизни? Меня бы поймали и отправили на костер, обвинив в уйме «приятных» вещей.

— Вот, — Шани прищурился. — Вот и корень проблемы. Вы попросту боялись: охранцев, моего ведомства, да Заступник там знает, чего еще, и все эти десять лет вами руководил страх. Я понимаю, сгореть никому не хочется…, - он помолчал, пристально рассматривая разбухшие от кипятка травы в своей кружке. — Другое дело, как вы отважились этот страх преодолеть.

— Не знаю, — пожал плечами Андрей. — Наверно, понял, что если останусь в стороне, то окончательно утрачу право быть собой. А ради этого права я уже потерял однажды и семью, и дом.

Шани мотнул головой в сторону угла, где посапывала Несса.

— Дочь ваша? — спросил он.

— Нет. Ее мать забили камнями как ведьму, а Несса сбежала из деревни и прибилась сюда. Кстати, местные решили, что это она наслала мор — мстила за мать.

— Когда приедете в столицу, то не рассказывайте никому эту душевную историю, — посоветовал Шани, — а то загубите и ее, и себя. Представьте себя ее законным отцом — так вам обоим будет лучше.

И будто бы воочию Андрей внезапно увидел события десятилетней давности.

…Двери в камеру перехода еще были закрыты, но команда отправки в защитных комбинезонах уже возилась рядом с ними, завершая необходимые приготовления. Андрей с удивлением заметил, что особист, приходивший к нему, тоже находится в зале и выглядит на удивление взволнованным, словно процесс отправки осужденного в Туннель на его памяти происходит впервые. Один из охранников передал Андрею мешок с пакетом Милосердия; Андрей взвесил его в руке — легкий, ссыльным много не положено — и забросил на плечо.

— Волнуетесь, Андрей Петрович? — спросил особист. В его серых глазах Андрей прочел настоящее — и потому неожиданное и странное беспокойство.

— Не знаю, — пожал плечами Андрей. — Не знаю…

— Я не даю вам какого-то особенного задания, — повторил особист свою недавнюю реплику, — однако…, - он помолчал; команда отправки уже закончила приготовления, но Андрею почему-то было ясно, что пока особист не закончит разговор, двери камеры не откроются. — Его зовут Александр Торнвальд. Если он жив, то сейчас ему двадцать. Высокого роста, европейский типаж, блондин, глаза голубые. Из особых примет шрам на левой брови, шрам на животе после операции аппендицита, родимое пятно на правом запястье. Конечно, я не думаю, что вы с ним встретитесь, Андрей Петрович, и не даю специального задания на поиск… Но если вы все-таки найдете этого человека, то вручите ему передатчик. Не сочтите за труд.

Андрей усмехнулся, попытавшись вложить в ухмылку все доступное ему презрение. Человек на пороге смерти имеет на это право. Однако особист проигнорировал эту весьма выразительную гримасу.

— Всего доброго, Андрей Петрович.

И двери открылись.

…- Задумались, Андрей Петрович?

Андрей встрепенулся. Шани по-прежнему сидел на лавке с кружкой травяного отвара в руке; видимо, он задал какой-то вопрос, который Андрей, заблудившись в воспоминаниях, благополучно пропустил мимо ушей.

Шрам на животе у него действительно был.

— Есть немного, — сказал Андрей. —Знаешь, Саша, у меня есть для тебя посылка с Земли.

Шани вскинул брови.

— Посылка? От кого?

Андрей не ответил. Он встал с лавки и полез в свой заветный мешок, где десять лет своего часа дожидался передатчик, тщательно завернутый в ткань арестантской рубашки. Тонкая пластинка послушно скользнула в руку; Андрей на секунду замешкался, но потом развернул сверток и передал устройство Шани. Тот осторожно отставил чашку в сторону, покрутил подарок в пальцах, осматривая и изучая, а затем кивнул:

— Судя по всему, базовый передатчик. Такие стали выдавать разведчикам на планетах с низким уровнем комфортности. Передает сигнал в пункт управления, а оттуда уже высылается капсула эвакуации.

— Вот именно, — подтвердил Андрей. — Человек, который мне его вручил, очень хотел, чтобы я отдал его тебе.

Шани очень нехорошо прищурился, словно вспомнил о том, что давно бы хотел забыть. Андрей подумал, что ведьмы от такого взгляда должны сразу сознаваться во всем, что сделали и не сделали.

— Андрей Петрович… — голос Шани, тихий и какой-то растерянный, что ли, совершенно не соответствовал лютому стылому взгляду и закаменевшим скулам. — Вы хорошо помните того человека?

— Блеклый какой-то, — пожал плечами Андрей. — Типичный сотрудник секретной службы. Белесый такой, волосы назад зачесаны. Очень аккуратный костюм. Но внешность совершенно незапоминающаяся.

— Понятно, — кивнул Шани. Теперь он выглядел потерянным и очень несчастным: таким шеф-инквизитора явно никогда не видели. Андрей заметил, что пальцы Шани, сжимающие пластинку передатчика, дрожат. — Знаете, Андрей Петрович… Возьмите эту дрянь и утопите в болоте. Пожалуйста.

Андрей утвердительно качнул головой.

— Вообще-то это правильно, — сказал Шани, когда пластинка передатчика уже была убрана Андреем на прежнее место, а травяной отвар все-таки выпит. — Знаете, за время здесь я понял, что людьми движет только инстинкт самосохранения. Нам толкуют про мораль, идеи, праведность и неправедность, Заступник сказал, что блажен тот, кто голову положит за други своя…

— Это не Заступник, — поправил Андрей. — Это из Библии.

— Да? Ну ладно, допустим. Тем не менее, вы, блестящий доктор, гуманист и идеалист, не захотели стать спасителем целой страны, которая тонет в дерьме. А потому, что вам на костер не хочется. Известно ведь, что болезни лечатся целованием чудотворных икон, а тут вылез неведомо откуда лекарник и давай какие-то уколы делать. Да на костер его, и всего-то делов. И про невмешательство вы, доктор, слукавили… где же тут невмешательство, если в вашу совершенно частную жизнь залезли самым непристойным образом? Ну хотите вы принимать наркотики — кого, кроме вас, это касается? Так ведь нет…

— Пожалуй, ты прав, — не стал спорить Андрей. Он задумчиво смотрел в темную от времени столешницу и бездумно скользил пальцем по древесному рисунку. — Однако наступает момент, когда нужно действовать вне всяческих инстинктов. Тебе ведь нельзя в столицу, не так ли? Первый же патруль тебя если не пристрелит, то бросит в тюрьму. И ты тоже пойдешь на костер — по меньшей мере, за убийство того капитана, — он мотнул головой в сторону камзола. — Но завтра с утра мы с тобой поедем в столицу — спасать тех, кого еще можно спасти.

Шани кивнул.

— Да, поедем. Потому что люди… наверно. Да и вообще, — он поболтал остатками отвара в своей кружке, — странную мы с вами тему выбрали для разговора.

И с этими словами он уснул. Кружка выскользнула из его пальцев и скатилась на колени, травяной отвар расплескался, но Шани этого не заметил. Андрей осторожно взял кружку и посмотрел в окно — метель заканчивалась, а ночь стала белой-белой, и на небе проглянула луна сквозь хлопья уходящих на юг туч. Поставив кружку на стол, Андрей стал собираться на улицу — надо было зажечь фонарь.

В воздухе еще мелькали снежинки, но метель уже миновала. Маленький дворик и огород Андрея превратились в белую страницу, еще не тронутую чернилами людских и звериных шагов. Андрей обернулся на избушку: казалось, она надела огромную песцовую шапку. На снег падало золотое пятно — квадрат окна, а кругом было тихо-тихо: не шумели деревья, не ворочались в лесу звери, даже ветер не свистел. Андрей прошел к фонарю и вынул из кармана огниво. Надо же, когда-то он не знал, что подобная вещь в принципе существует, а теперь пожалуйста, обращается с ней споро и ловко — вот и фонарь зажегся. Довольно улыбнувшись, Андрей спрятал руки в карманы и огляделся. Все спало, и тишина стояла такая, словно мир еще не родился. С низкой ветки кривенькой яблони оторвался лист и неслышно упал на снег — на белой странице возникло первое слово…

Андрею вспомнилось, как они с семьей проводили отпуск в горах — было так же снежно и звонко; казалось, что человеческое дыхание слышно за много миль. Инга тогда носила короткую шубку из лисицы. Андрей смотрел на нее и думал, что на самом деле она фея этих гор, снега, безмолвных караульных сосен в белых шапках — что это сон, который вот-вот растворится в наступающем утре. Так оно и случилось. Сейчас, стоя на опушке леса на крохотной планетке за несчетное количество световых лет от Земли, он не был уверен, действительно ли существовала та женщина в рыжей шубке и те мальчишки, что строили снежную крепость и решали, кто будет гарнизоном, а кто — захватчиками.

В груди что-то неприятно сжалось, и на какое-то время стало трудно дышать. Андрей распахнул куртку, давая доступ воздуху, и некоторое время стоял, не шевелясь. Воспоминание угасло, словно и не приходило.

Еще один лист не выдержал тяжести снега и слетел на землю. Теперь на белом поле возникала фраза, словно невидимый автор начинал черновик новой повести. Андрей усмехнулся — вряд ли кому-то захочется написать о нем. По большому счету Шани прав: ссыльный врач, рохля и интеллигентский нюня, чьих сил и умственных способностей хватило только на сидение на болотах, вряд ли будет кому-то интересен. Ни как личность, ни как предмет искусства. Однако есть ли смысл переживать по этому поводу?

Тучи окончательно рассеялись, и в черноте неба проступили крупные звезды, свежие, будто умывшиеся в снегу. Память снова унесла Андрея в прошлое — в тот день, когда Витька, самый творческий и взбалмошный тип из их университетской компании прошел операцию и вживил в себя фотоаппарат. «Просто, как все гениальное, — сказал он тогда. — Смотришь, видишь что-то интересное и все, что тебе надо — это просто моргнуть и получить отличный снимок. Кстати, есть уйма опций для обработки изображения». Интересно, жив ли еще его старый друг, и захотел бы он сейчас сфотографировать это высокое холодное небо, усеянное незнакомыми землянам созвездиями. Вон там — длань Заступника, по ней узнают, где север. А там, над лесом, восходит Победитель Змеедушца — вон, изогнулся весь…

Почему он вообще думает об этом? Десять лет ведь старался не вспоминать, и это прекрасно удавалось, а теперь вот стоит в снегу и захлебывается в памяти. Или это появление земляка — молодого мужчины с насквозь промороженным циничным взглядом профессионального убийцы — настолько растревожило бывшего врача? Темные воды поднимаются все выше и выше, он вот-вот утонет: маленькая коричневая родинка у Инги под лопаткой, сыновья, озаренные вечерним солнцем, гоняют в футбол по двору, его сестра танцует вальс, статья доктора Кольцова в «Науке и жизни», умопомрачительный запах цветущей сакуры под окнами дома, счастливая монетка в кармане пальто…

Андрей не сразу понял, что плачет — настолько это было странным и для него, в общем-то, неестественным. Все это глупая сентиментальность, подумаешь, постаревший бывший интеллигент вспомнил молодость, — пытался сказать он себе, но тихие скупые слезы никак не желали останавливаться. Наконец, ему удалось взять себя в руки; Андрей провел рукавом куртки по лицу и вдруг понял, что стоит здесь не один.

Он обернулся к дому и увидел Нессу. Та стояла в дверях, совершенно позабыв о том, что с открытой дверью дом выстуживается, и смотрела на Андрея, приоткрыв от изумления рот.

— Ты что? — спросила она, когда Андрей обернулся. — Андрей, ты что, плачешь?

Сказано это было так, словно Несса была скорее готова поверить в явление всех сил Заступниковых в Кучки, чем в мужские слезы.

— Нет, — соврал Андрей, стараясь, чтобы голос звучал ровно. — Нет, с чего ты взяла…

Несса закрыла, наконец, дверь и подошла к Андрею. Глядя в ее встревоженное лицо, он вдруг понял, что она повзрослела за эти несколько месяцев, превратившись из ребенка в девушку…

— Ни с чего и не взяла, — сказала Несса. — Ты завтра в столицу поедешь?

— Поеду, — кивнул Андрей. — Там ведь люди умирают. А моего лекарства хватит на всех.

— Поняла, — Несса поежилась, плотнее запахнула доху, подаренную сегодня днем кем-то из спасенных односельчан и голосом, не оставляющим места для возражений, заявила: — Я с вами.

— Не выдумывай, — нахмурился Андрей. — Ты останешься тут, и все. Потому что послезавтра к вечеру я вернусь и буду очень голодный. А ты приготовишь ужин.

Несса надулась.

— Кто б сомневался, что будешь голодный, — буркнула она. — А все ж я с тобой поеду. У меня порода такая, что не переупрямить.

Андрей вздохнул. Он уже успел убедиться в фамильном упрямстве Нессы. Пожалуй, Шани прав — надо в самом деле ее удочерить… Она даже чем-то на него похожа, вот и складка между бровей такая же.

— Кто б сомневался, что не переупрямить, — сказал он в лад. — Но дело в том, что мы едем на верную смерть. Наш с тобой гость — преступник и убийца, и я думаю, что охранцы с удовольствием вздернут его на первом же столбе. Ну и меня с ним рядышком подвесят за компанию. А я не хочу, чтобы с тобой случилось плохое.

Несса охнула и обвела себя кругом.

— А вид у него благородный, — заметила она. — Ясно, что знает вежество. Андрей, а ты когда был Боратой и в столице жил, то знал его?

— С чего ты взяла? — спросил Андрей.

— С того, — ответила Несса, — что говорите вы, будто знакомые. И не по-нашему.

Андрей усмехнулся и кивнул.

— Ничего от тебя не утаить. Да, знал. Но немного.

— Что ж, совсем дурной человек?

Андрей пожал плечами. Не всякий десятилетний мальчик схватит топор и зарубит мачеху, пусть она его и истязала. Далеко не всякий. И не каждый потом пойдет на службу в инквизицию — это работа только для определенного склада личности.

Я бы не поворачивался к нему спиной, подумал Андрей, но вслух сказал:

— Не то что бы дурной. Особенный.

— Я и вижу, — нахмурилась Дина. — Особенный. Как зыркнул на меня своими глазюками, я чуть душу Заступнику не отдала, — она помолчала, а потом промолвила: — И вот как тебя одного с ним отпускать? Зарежет, как того капитана, а лекарство отберет.

— Не зарежет, — тихо произнес Андрей. — Не волнуйся.

С этими словами он обнял Нессу за плечи и двинулся к дому. Холодало, а звезды становились все крупнее и ярче.

Если бы Андрей обернулся, то он увидел бы, как с ветки яблони срывается последний лист и, упав на снег, в общество своих собратьев, образует на белом поле подобие русской буквы «А», словно кто-то невидимый решил, что судьба ссыльного врача интересна и достойна романа.

Но Андрей не обернулся.

Глава 13. Отчаяние


Андрей, земное воплощение всемилостивого и всеблагого Заступника, избавитель Аальхарна, величайший исцелитель и спаситель, сидел за чтением старинного аальхарнского труда по философии — безымянный автор остроумно и элегантно доказывал множественность обитаемых миров — когда в дверь его роскошно обставленного кабинета в Зеленом дворце осторожно постучали, и на пороге появился смущенный и угрюмый Коваш, теребивший в руках теплую зимнюю шапку. Его мрачное лицо выражало крайнюю степень отчаяния.

— Господин, позвольте…

— Что случилось? — спросил Андрей. Коваш сокрушенно покачал головой.

— Пойдемте со мной, господин… Пожалуйста. Он совсем плох…

И Коваш едва не расплакался.

Таверна «Луна и Кастрюля», заведение средней руки, но с претензией на определенное изящество, была полна народу — люди отмечали вечер перед Рождением Заступника, пили традиционную горячую брагу с пряностями и зажигали свечки возле пушистого рождественского дерева. Вошедших Андрея и Коваша приветствовали радостными воплями, аплодисментами и стуком кружек по столам: после того, как Андрей два месяца назад появился в столице и быстро остановил самый жестокий мор за всю историю Аальхарна, его окружили невероятным почетом и чуть ли не на руках носили. Вот и сейчас завсегдатаи «Луны и Кастрюли» дружно принялись поздравлять его с праздником, звать за свои столы, а хозяин таверны уже бежал к нему с кружкой самого лучшего пива. Андрей пожал несколько протянутых рук, но ни с кем пить не стал: Коваш повлек его в дальний угол таверны, откуда доносилась музыка.

Бывший шеф-инквизитор Шани Торн сидел на лавке и, аккомпанируя себе на драбже — местной разновидности гитары, пел совершенно нетрезвым, но довольно приятным голосом романс на стихи Пушкина — «Что в имени тебе моем» — в собственном переводе на аальхарнский. На столе красовалась целая батарея опустошенных пивных кружек и блюдо с нетронутыми ломтями мяса; компанию Шани составляли несколько нетрезвых рыжеволосых красоток полусвета, расположившихся вокруг него в самых вольготных позах.

— Вот видите, господин мой… — вздохнул Коваш. — Совсем с ним беда.

После того, как эпидемия закончилась, Шани, как бывший под судом, был освобожден от должности шеф-инквизитора, хотя не утратил ни уважения, ни почета — это ведь именно он привел Заступника Андрея в столицу. Когда жизнь вошла в привычное русло, Шани, который до того помогал Андрею ухаживать за больными, вдруг сорвался и ушел в запой. Усталый, измученный, опустошенный, теперь он ничем не напоминал того шеф-инквизитора, которого знала вся столица: в нем будто совсем ничего не осталось от прежнего решительного и волевого человека. Пытки, эпидемия и смерть Дины подкосили его и сломали; Шани сейчас ничем не занимался и в основном проводил время за тем, что пропивал и прогуливал свое огромное состояние. Коваш теперь был при нем кем-то вроде добровольной няньки; увидев, что за праздничный вечер Шани перекрыл свою двухдневную норму по спиртному, заплечных дел мастер кинулся к Андрею, полагая, что только тот способен хоть как-то исправить ситуацию к лучшему.

Андрей дослушал романс и сел напротив Шани. Бывший шеф-инквизитор окинул его мутным сиреневым взглядом, ничего не сказал и основательно приложился к своей кружке. Его спутницы смотрели на него с искренним сочувствием: история инквизитора и колдуньи ни для кого в столице не была секретом, и уже успела войти в довольно дурно написанный куртуазный роман (что, впрочем, не мешало чувствительным аальхарнцам зачитывать его до дыр) — сам же Шани теперь пользовался всеобщей девичьей и дамской любовью: восторженные женщины видели в нем идеал страдающего рыцаря, хранящего верность своей возлюбленной. Впрочем, женского пола бывший шеф-инквизитор при этом отнюдь не чурался, отличаясь полной неразборчивостью в вопросе и не видя разницы между белошвейками с Птичьей улицы и благородными дамами. Яравна сбилась с ног, подбирая подходящие кандидатуры — рыжих или светловолосых девушек с бледной кожей, и потирала руки в предвкушении прибыли.

— Ваша бдительность… — произнес Коваш, едва не плача. — Пойдемте домой.

— Какая я тебе «ваша бдительность», — проворчал Шани, лениво перебирая струны драбжи и подкручивая колки. — Твоя бдительность теперь Крунч Вальчик. Маньяк. Извращенец. Люди! — внезапно воскликнул он на всю таверну. — Вы знаете, что эта сволочь творит?

Народ в таверне сочувственно и понимающе покачал головами. Садистские наклонности нового шеф-инквизитора не составляли для столицы тайну, и из каналов пару раз вылавливали изуродованных жертв его развлечений — это были совсем молодые девушки, даже не вошедшие в брачный возраст. Спьяну Шани уже не раз и не два на людях громогласно выдавал подробности личной жизни и приватных пристрастий нового шеф-инквизитора, за что однажды был крепко побит неизвестными — как раз после этого случая, обнаружив бывшего патрона лежащим в кровавой луже, Коваш и стал его добровольным телохранителем и чуть ли не нянькой.

— Ваша бдительность! — взмолился Коваш. — Ну не надо! Пойдемте домой, пожалуйста…

— Саш, может быть, хватит? — по-русски сказал Андрей. Шани хрипло рассмеялся и, обхватив голову руками, опустился на залитый брагой стол — Андрей понял, что он плачет.

— Me odio a mí mismo, — услышал Андрей. Коваш в жесте отчаяния прижал ладони к щекам и качал головой: Андрею мельком подумалось, что наверно никто в Аальхарне еще не видел заплечных дел мастера, страх и ужас ведьм и еретиков, в таком сокрушенном состоянии.

— Саш, — позвал Андрей. — Ну будет, будет… Успокойся. Хватит, это чересчур уже.

Шани всхлипнул, провел по щеке, стирая слезу, и щелкнул пальцами. Пышногрудая разнаряженная по поводу праздника служанка тотчас же поднесла ему очередную кружку, к которой Шани немедленно шумно присосался.

— Гремучая Бездна вас побери! — рявкнул на него Коваш. — Что творите-то!

Шани осторожно поставил кружку на стол и жестом велел Ковашу садиться. Тот подчинился, послушно опустившись на лавку рядом с Андреем; Шани посмотрел сперва на одного, потом на другого и совершенно трезвым голосом произнес:

— Господа, я ненавижу себя и хочу умереть. Самоубийство — грех, на суде Заступник не простит мне этого, поэтому я избираю самоубийство в рассрочку. Прошу вас не беспокоиться и не принимать более участия в моей судьбе. По законам Аальхарна я являюсь дееспособным гражданином, осознаю все, что делаю и не собираюсь останавливаться.

Произнеся эту торжественно-напыщенную речь, Шани уронил голову на стол и захрапел. Коваш смотрел на него с тоской и жалостью.

— Загубили человека, мой господин, — сказал он Андрею. — Не был он таким. Никогда. Чтоб его бдительность, как пьянь какая-нибудь подзаборная, в святой праздник упивался… Загубили. Кончился он.

Коваш утер кулаком нос и продолжал:

— Знаете, господин мой, его бдительность хотел в монастырь уйти. В Шаавхази, где воспитывался. Это на северах, глушь глухая.

Андрей вынул из кармана пистолет для инъекций и зарядил в него одну из предусмотрительно захваченных с собой капсул. Вывести алкоголь из организма, потом на всякий случай прокапать одним из неплохих местных медикаментов, и через неделю все будет в порядке.

— Наверно, так было бы лучше, — сказал он. — В монастыре жизнь другая, успокоился бы…

— В том и дело, — вздохнул Коваш. — Запретили ему в монастырь. Ибо состоял под судом инквизиции как еретик и пособник ведьмы, и спасибо еще, что не сожгли. Только то его от костра и спасло, что вас привел… И беглец он, и колдун, и все, что ни пожелаете… А в монастырь ведь всем можно. Разбойникам можно, бандитам можно, извергам навроде нового моего начальника можно. А ему нельзя. Потому и пьет.

Андрей сокрушенно покачал головой и нажал на кнопку шприца. Раздалось тихое жужжание; Шани встряхнулся и посмотрел по сторонам уже осмысленным взглядом.

— Ну вот, — сказал он печально. — Трезвый, черт побери, как стекло. Надо все начинать сначала.

— Ваша бдительность! — взмолился Коваш. — Ну не надо!

— Он прав, Саша, — сказал Андрей по-русски. — Так ты ничего не добьешься и ничего не изменишь.

Шани пододвинул к себе блюдо с давно остывшим мясом и принялся есть. Завсегдатаи таверны хором распевали рождественские гимны. Служанка сунулась было с кружкой пива, но Коваш посмотрел на нее так, что она мигом унеслась за стойку, пыля разноцветными юбками и испуганно оглядываясь.

— Ты думаешь, я не знаю? — устало спросил Шани. — Не вижу, куда иду? Прекрасно вижу, прекрасно понимаю. Но и ты пойми: вот был свет, и погас. На моих глазах, между прочим, погас… И я сейчас нахожусь в полной темноте, и так теперь будет всегда.

Пронзительная жалость стиснула сердце Андрея. Он вспомнил, каким был Шани совсем недавно — когда они приехали в столицу, и он, тотчас же схваченный на кордоне, с заломленными руками и пистолью охранца у головы, воскликнул: «Сперва лекарство примите! Я привез лекарство!» — а потом, когда Андрей сделал уколы всем людям на заградительном посту, бывший шеф-инквизитор спокойно добавил: «Ну что ж, теперь можете меня расстрелять, если хотите». И нарочито небрежным жестом сбросил камзол в снег, оставшись в одной рубашке — нате, мол, стреляйте.

Разумеется, никто стрелять не стал…

— Я понимаю твое горе, — произнес Андрей. — И вижу, насколько тебе больно. Но пойми, что так ты ее не вернешь. И ничего не исправишь, напиваясь и перебирая шлюх.

Шани очень неприятно ухмыльнулся.

— Как будто я что-то исправлю, если буду вести праведную жизнь, — проронил он. — Мне ее и запретили, кстати, личным указом государя и Аальхарнским уголовным законодательством. Поэтому будет так, как есть. В конце концов, сегодня праздник, и в столице все напиваются и перебирают шлюх.

Словно в подтверждение его последней фразы рождественские гимны сменились разухабистыми куплетами с нецензурщиной. Некоторые гости радостно пустились в пляс.

— И что ты предлагаешь мне делать? — горько произнес Шани уже на аальхарнском. Видимо, ему надоело, что Коваш сидит и таращит на них глаза, не понимая ни слова из сказанного и тревожась из-за этого еще больше. — Работы у меня нет. Даже от преподавания отстранили. В монастырь уйти не могу. Разбойным промыслом брезгую, да и не вижу в нем смысла, при моем-то состоянии. К наукам и искусствам не имею склонности. Все.

— Может быть, пора отправляться домой? — предположил Андрей и протянул Шани пластинку передатчика. Коваш еще сильнее выпучил глаза на диковинный предмет, а Шани нахмурился, но произнес совершенно спокойно:

— Значит, в болоте ты его не утопил…

— Не утопил, — подтвердил Андрей. Шани взял пластинку, повертел в пальцах.

— Знаешь, кто был твой особист? — спросил он и сам не заметил, что снова перешел на русский. — Я так полагаю, что Максим Сергеевич Торнвальд, мой батюшка. Белесый, невзрачный… незадолго до второй женитьбы он как раз начал сотрудничать с Федеральной Службой Безопасности Гармонии. А от меня он отказался… точно так же, как и твои чада и домочадцы — от тебя. Тогда зачем ему все это затевать?

— Не знаю, — пожал плечами Андрей. — Может быть, он раскаялся и жалеет о своем отречении. Дея закрыта для земных полетов, десант сюда высадить нельзя, так что этот передатчик — единственный способ извлечь тебя отсюда.

— Думал бы он раньше… Я всю сознательную жизнь прожил здесь. Что мне делать в Гармонии? Ни я к ней не приспособлюсь, ни она ко мне, — Шани взял с лавки драбжу и снова принялся пощипывать струны: звуки у него выходили печальными и тихими. — Поэтому кину я лучше эту дрянь в печку — на тебя, Андрей Петрович, в этом вопросе положиться нельзя. И будем считать, что жизнь удалась, причем у нас обоих.

В это время в таверну стремительным шагом вошла пышнотелая и немолодая, но очень ухоженная дама с хитрым острым личиком, высоко взбитой прической с фальшивыми жемчугами и кокетливой мушкой на правой щеке. Скользнув быстрым взглядом по заведению, дама подхватила пышные юбки дорогого платья и поспешила к столу Шани. Бархатная сумочка на запястье хлопала по ее широкому бедру. Андрей заметил, что Коваш при виде дамы сурово поджал губы и нервно застучал пальцами по столешнице.

— Мой господин Андрей, ваша бдительность, добрый вечер, — дама склонилась пред Андреем в глубоком реверансе, а затем просочилась за стол и присела рядом с Шани. — Во-первых, как и заказывали: из Амье, нынешнего года, отличное качество, — из сумочки был извлечен небольшой деревянный ларчик с золотым листком на крышке; Шани отвлекся от своей драбжи и приоткрыл его — в душном воздухе таверны опьяняюще повеяло приторно-сладким травяным запахом.

— Наркотики, — обреченно произнес Андрей. Шани безучастно кивнул и полез в карман — несколько золотых кругляшков перекочевали в сумочку.

— Благодарю, ваша бдительность, — сказала дама. — Только не смешивайте со спиртным, в чистом виде лучше усваивается. Если с вином, то утром будет сильно голова болеть.

— Я в курсе, — сказал Шани. — Что еще?

— Яравна, сука ты старая, — не вытерпел Коваш. — Да я ж тебе все зубы твои гнилые пересчитаю, шалава! Что ты привязалась-то к нему, что не уймешься никак?

Яравна окинула его презрительным взглядом.

— Вот только урода спросить забыли, — язвительно и спокойно проронила она, скрестив руки на груди: когда такой жест делали мужчины, то это значило, что назревает драка. — В няньки записался? Ну так и сиди себе, не лезь.

— Я так полезу, что завтра тебя на дыбе растяну, — пригрозил Коваш. Лицо Яравны скривилось в брезгливой гримасе.

— Ты есть никто, мусор и сброд, и место твое возле сброда, а я благородная дама и фрейлина государыни, — сказала она. — Ты при мне стоять должен, а не зад на лавке отсиживать, — Коваш хищно оскалился, а Яравна отвернулась от него, взяла Шани под руку и заговорила: — Во-вторых, ваша бдительность, нашла прекрасную девушку. Молоденькая, очень хороша собой и в перспективе расцветет в потрясающую красавицу. Пусть русоволосая, но зато голубоглазая, стройная, весьма достойного воспитания, хоть и из мещан. Говорит, кстати, что знакома с вами, пусть и мельком.

— Вот как, — безразлично проронил Шани. Коваш с мольбой уставился на Андрея: ну сделай же что-нибудь!

— Показать ее, ваша бдительность? — продолжала Яравна. — Она ждет.

Шани так же безразлично кивнул, и сводня выскользнула из-за стола и кинулась из таверны — живой товар ждал ее на улице.

— Ваша бдительность, не надо, — умоляюще проговорил Коваш. — Пойдемте домой. И праздник сегодня большой… грех это.

Шани взял драбжу и наиграл первые аккорды знаменитого в Аальхарне уголовного романса «Ходил я, мальчик, да по краю…» Андрей подумал, что все, что они могли бы сказать и сделать, неминуемо окажется бесполезным — то, что случилось с Шани, еще слишком свежо и живо.

— Я уже раскаиваюсь, — серьезно сказал Шани. — Заступник простит, и ты меня прости.

— Хотя бы траву эту окаянную отдайте, — взмолился Коваш. Шани послушно протянул ему полученную от Яравны коробочку, и заплечных дел мастер произнес: — В печку ее кину.

— Грустно мне тебя таким видеть, — сокрушенно произнес Андрей. — Очень грустно…

Он хотел было добавить, что все еще наладится — сказать, словом, те привычные и банальные вещи, которые все говорят в таких случаях и которые никому и никогда не приносят облегчения — просто потому, что не доходят до сердца, до внутренней, потаенной сути — но тут появилась Яравна с девушкой. Невысокого роста, худенькая, совсем еще ребенок, она смотрела на Шани с тем романтическим восторгом, с каким девушки Гармонии взирали на популярных певцов и кинозвезд — так, будто сбывалась мечта всей ее сознательной жизни.

— А, Нита Блам, старая знакомая, — протянул Шани, скользнув по ней очень нехорошим, оценивающим взглядом — так придирчивая покупательница на рынке выбирает кусок мяса получше. Девочка, однако же, радостно улыбалась. — Как там дела в инквизиции?

— Идут понемногу, — ответила она. — Мне работа нравится, ваша бдительность. Спасибо, что посодействовали.

— Да не за что, — равнодушно сказал Шани. — Тебе четырнадцать есть?

Нита и Яравна согласно кивнули. Андрею мучительно хотелось оказаться как можно дальше отсюда, или прогнать девчонку, крикнув ей, что она не понимает того, что ее сейчас продают, и продадут потом еще и еще, но он сидел в странном оцепенении и не шевелился, будто кто-то хотел, чтобы он досмотрел эту сцену до конца.

— Метрика с собой?

Девушка вопросительно взглянула на Яравну; та достала из сумочки лист плотной бумаги и протянула бывшему шеф-инквизитору. Тот все так же безразлично изучил записи и передал метрику обратно.

— Прекрасно, — каким-то безжизненным голосом проронил Шани. — Тогда что ж тянуть, пойдем.

Но уйти он никуда не смог: Андрей и сам удивился тому, как легко вдруг замахнулась его рука — поначалу он даже и не понял, отчего это Шани ссыпался под стол без сознания: только драбжа печально звякнула, свалившись на пол. Яравна и Нита дружно ахнули, а Коваш одобрительно прогудел:

— Вот так, мой господин. Правильно, — и полез поднимать бывшего патрона. Андрей обернулся к Яравне и сказал тяжело и веско, словно бы не своим голосом:

— Ты знаешь, кто я?

За свою карьеру сводни Яравна повидала всякие виды, но, судя по внезапной бледности, ей сейчас стало действительно страшно.

— Знаю, мой господин, — пролепетала она. — Ты Заступник на земле, ты спас меня…

— Как спас, так и погублю, — мрачно сказал Андрей и мотнул головой в сторону Шани, которого Коваш кое-как пристроил на лавке, — если к нему еще подойдешь. Придет сам — беги как черт от ладана.

Яравна понятия не имела о том, кто такие черт и ладан, но, судя по ее виду, готова была убежать в самые дальние дали на предельно возможной скорости. Нита всхлипывала.

— Повинуюсь тебе, мой господин, — вымолвила сводня. — Все сделаю так, как ты скажешь.

— Пошла вон.

Яравна выскочила из таверны так спешно, что сбила с ног двух подгулявших мужичков. Нита смотрела то на Шани, то на Андрея. Ее бледные губы дрожали.

— А ты? — спросил Андрей. — Думай хоть, куда идешь.

Нита шмыгнула носом, и по ее щекам полились слезы. Андрей вдруг ощутил скучную пустоту внутри — внезапно ему стало очень тоскливо.

— Кому тебя завтра продадут? Вальчику? — устало спросил он. — Ну и всплывешь тогда в речке, и концов не найдут…

Девчонка подхватила подол и убежала следом за Яравной. Коваш смотрел на Андрея с беспредельным уважением.

— Так их, шалав, господин, — одобрил он.

На улице шел снег, тихий и мягкий. Андрей запахнул куртку и некоторое время постоял, запрокинув голову к низкому небу — снежинки падали на его лицо, и их прикосновение было спокойным и ласковым. Потом из таверны вышел Коваш и выволок Шани, который бормотал что-то невразумительное — скорее всего, матерился.

— Спасибо, господин, — промолвил Коваш сердечно. — Прямо и не знаю, если бы не вы…

— Ты очень хорошо о нем заботишься, Коваш, — устало сказал Андрей. Втроем они неторопливо пошагали к площади Звезд; заплечных дел мастер по-прежнему осторожно поддерживал Шани. Порой их обгоняли радостные дети, хохочущие, румяные, с маленькими звездами на палочках: по преданию, именно такая звезда горела над домом Заступника в вечер его рождения. Народ посерьезнее и постарше степенно прогуливался и обменивался со знакомыми традиционными подарками: пряничными человечками и половинками яблок. Андрей поднял воротник куртки — сейчас ему не хотелось, чтобы кто-то его узнал и подошел.

— Как же не заботиться… — ответил Коваш. — Он меня дважды от смерти спас.

— Да ничего особенного, — подал голос Шани. Он уже оклемался от удара Андрей и теперь перемигивался с проходящими красотками: одна даже подарила ему пряничного человечка. — Подумаешь…

— Ага, подумаешь, медоед, — сказал Коваш и объяснил Андрею: — Мы тогда вдвоем следствие вели… ну и так получилось, что везли еретика из глуши. А он возьми да и убеги. Мы — за ним…

Молодая семейная пара радостно поприветствовала Андрея; женщина подарила ему карамельное яблоко и от избытка чувств расцеловала в обе щеки. Андей смущенно пожелал им счастливого праздника: проживя десять лет в глуши, он никак не мог привыкнуть ко всеобщему вниманию.

— А тут извольте: медоед. И не маленький… когда маленькие, они, говорят, смирные да ласковые, а этот здоровый такой. С сединой по горбине. Я-то сам городской, никогда медоедов не видал. И такой тут страх взял — пошевелиться не могу. А он прямо на меня прет. Огроменная, господин мой, туша. В общем, если бы не его бдительность, то там бы мне и лечь. А он выстрелил — и прямо медоеду в глаз.

Андрей посмотрел на Шани, который, нахмурившись, раскуривал маленькую тонкую трубку — такой привычки за ним тоже раньше не водилось. Будто бы воочию Андрей увидел мрачный заснеженный лес, могучего зверя, который уже приготовился полакомиться вкусной добычей и человека, что вскинул руку с пистолью. Инквизиторским штатным пистолям далеко до настоящих охотничьих — а вот поди ж ты, не струсил, не побежал, выстрелил… Казалось, тот человек теперь далеко-далеко; Андрей с горечью подумал, что в действительности настоящий Шани умер от болезни Траубера, свалившись с лошади в заметеленном поле. То, что от него осталось — просто оболочка. Треснувший кувшин, из которого вытекла вода.

Ты тоже в этом виноват, заметил внутренний голос. По большому счету, у вас здесь никого нет ближе и важнее друг друга. На этой планетке на задворках Вселенной вы роднее кровных родственников. А ты прохлопал, просмотрел, потерял — упустил момент, когда он стал падать, и не подхватил…

— Ладно тебе, — поморщился Шани. — Захвалишь.

Табак в его трубке содержал значительную примесь хмельного вира, который употребляли по всему Аальхарну — легкий наркотик приносил ощущение тепла и эйфории. Андрей подумал, что надо бы отобрать трубку и кисет, но какой в этом, по большому счету, смысл? Дома у Шани этого добра наверняка целый мешок…

— А второй случай? — спросил он.

— А второй случай попроще, — сказал Шани. — Хотели нашего Коваша обвинить в ереси и колдовстве. Даже пузырек фумта в доме нашли. А я доказал, что ни к ереси, ни к колдовству он отношения не имеет, а фумт принадлежит его супруге, которая после смерти мужа планировала продать имущество и уехать в Амье с любовником. Так что вместо костра Коваш получил свободу и от жены, и от всех обвинений. Вот так.

— От баб все зло, — убежденно заявил заплечных дел мастер. Видно, на душе у него действительно скопилось немало, потому что он остановился посреди дороги и горячо проговорил: — Вот и вы, ваша бдительность… Ну кто эта девка вам была? Подумаешь! Вы и виделись-то всего ничего, не то что там в романах понаписано. От кого там так страдать, как вы маетесь, ну ведь сердце кровью обливается, как на вас взглянешь! А шлюха и есть шлюха, и нашим и вашим, и с вами и с государем, и бог весть с кем еще. Ну что вы убиваетесь по ней, ровно всю жизнь прожили да миловались как голуби.

Шани помолчал, потом вдруг, нахмурившись, посмотрел на трубку в руке.

— Драбжу в «Луне» забыл, — с усталой растерянностью произнес он. — Ладно, завтра заберу… Ну что, други, вот и мой дом. Всем приятного вечера, с праздником и до свидания.

— Ваша бдительность… — упавшим голосом проговорил Коваш. На Шани сейчас было жутко смотреть — казалось, его вот-вот разорвет внутренним напряжением. Андрей предусмотрительно взял его за предплечье.

— Ничего ты не понимаешь, — сказал Шани. — Ты думаешь, я по Дине убиваюсь? Да я и не вспоминаю о ней больше. Просто на самом деле я умер. И мертвый хожу среди людей, пью, ем, снимаю шлюх и порчу благородных барышень, разговариваю с тобой, огребаю в рожу — но я мертв. И создаю видимость жизни только радо того, чтобы отсрочить гниение.

Коваш охнул и поспешно обвел лицо кругом.

— Вот и все, — сказал Шани и взялся за ручку двери. — На самом деле все элементарно. До свидания, друзья мои, всего вам доброго.

Андрей подумал, что сейчас бывший шеф-инквизитор зайдет в пустой тихий дом — слуги наверняка разошлись праздновать — поднимется по застеленной дорогим пушистым ковром лестнице на второй этаж, разведет огонь в камине и сядет в кресло. Компанию ему составит бутылка дорогого вина. А когда огонь погаснет, то Шани вынет из внутреннего кармана своего гражданского камзола маленький пузырек с фумтом и, поднеся к губам, осушит до капли. Страшная смерть сравняет счет, приведя внешнюю оболочку к внутреннему знаменателю.

— Шани, — позвал Андрей. — А пойдем ко мне в гости? Несса с утра грозилась каких-то особенных пряников напечь.

— Несса… — повторил Шани задумчиво, словно с трудом припоминал, кто это. — Как она, кстати?

— Хорошо. Хозяйство ведет, читает понемногу.

Шани усмехнулся, но ладони с ручки двери не убрал.

— Смотри, чтобы не стала записной кокеткой, — посоветовал он. — С деревенскими это часто случается.

— Так что, пойдем?

Шани пожал плечами.

— Не знаю. Спать хочу после твоего укола.

Разумеется, спать он вовсе не хотел — Андрей знал принцип действия медикамента, снимающего опьянение.

— Я не хочу тебя оставлять тут одного, — честно признался Андрей.

— Да брось, — отмахнулся Шани. — Ничего плохого со мной уже не случится.

Он и предположить не мог, насколько ошибается. В это время из комнаты на втором этаже в расселенном доме напротив на него смотрел Таракан, личный помощник нового шеф-инквизитора, и смотрел через арбалетный прицел. И ведь какое интересное дело: вот человек стоит себе, спокойно разговаривает со своими друзьями и знать не знает, что он уже в какой-то степени на том свете в добрых руках Заступника. А не болтай на людях чего ни попадя! Один раз Торна предупредили по-хорошему (Таракан был в числе предупреждавших и собственноручно несколько раз ударил по почкам) — так не внял. Что ж поделать — сам виноват. Таракан сощурился: теперь в перекрестье прицела было лицо Торна. Стрелок улыбнулся, представив, как через мгновение арбалетный болт расцветет в левом глазу жертвы, но выстрелить не успел — на лестнице послышались знакомые шаги.

Таракан опустил арбалет и обернулся. На пороге обнаружился человек из персональной охраны государя с красноречивым прозвищем Чистильщик, с которым арбалетчик несколько раз проводил совместные дела особой секретности. Он прошел через комнату, стараясь не наступать на мусор, оставшийся от прежних хозяев, и присел на корточки рядом с Тараканом.

— Не надо, — твердо произнес он. — У меня личный приказ государя.

Таракан вопросительно изогнул бровь. Отложил арбалет.

— Ну тогда ты вовремя успел, — сказал он Чистильщику. — Прямо как в книжках.

— Я его весь день веду, потому и успел, — промолвил Чистильщик. — Государь приказал всеми силами обеспечить сохранность жизни господина Торна.

Таракан усмехнулся и посмотрел в окно. Заступник Андрей вместе с ублюдком Ковашем (пару лет назад заплечных дел мастер выбил Таракану пару зубов в кабацкой драке) неторопливо побрели по улице в сторону каналов (именно туда Таракан сбрасывал тела девчонок, не переживших своеобразных забав его хозяина), а Торн открыл дверь и вошел в дом. Таракан ощутил легкое дуновение разочарования.

— У государя особые планы? — поинтересовался он. Чистильщик кивнул.

— Я не в курсе деталей, но в ближайшее время в столице что-то закрутится. Есть вероятность, что Торна восстановят на прежнем месте.

Таракан не удержал изумленного возгласа.

— Да он же еретик! Спасибо Андрею, что не сожгли.

— А твой хозяин извращенец, — веско парировал Чистильщик. — А святой Ноах был алкашом. Ну и что?

Действительно, ну и что? Таракан ничего не ответил и принялся упаковывать арбалет. Чистильщик внимательно следил за всеми его манипуляциями и наконец поинтересовался:

— Почему именно арбалет?

— Почему бы и нет? — вопросом на вопрос ответил Таракан. — Хорошая машинка, мне нравится. И действует наверняка, даже если он кольчугу носит.

— Не носит, — усмехнулся Чистильщик. — Он вообще на удивление беззаботен. Пьянки, бабы…, - Таракан застегнул чехол арбалета и, забросив его на плечо, вопросительно взглянул на Чистильщика — вдвоем они не спеша направились к выходу из комнаты, и охранник государя продолжал: — Знаешь, я веду его уже два дня, и за это время его могли убить раз десять минимум.

— Но ты его ведешь, — сказал Таракан, спускаясь по грязной лестнице, — и этого не случится.

Ему было над чем подумать — например, над тем, стоит ли прямо сейчас идти к хозяину и рассказывать о возможном скором возвышении Торна. Таракан в итоге решил промолчать — хозяин был вспыльчив и непредсказуем, мог бы наворотить таких дел, что всем бы небо с овчинку показалось, так что пусть себе пока забавляется: под вечер как раз доставили двух молодых ведьм из предместья. Во дворе Таракан поправил лямку на плече и, взглянув Чистильщику в глаза, спросил:

— Одного не пойму, почему ты рассказал мне так много.

Чистильщик индиффирентно пожал плечами.

— Разве это много? — задумчиво произнес он. — Я тебе еще больше скажу: через месяц уезжай из Аальхарна. А то тут многое тебе припомнят…

Таракан кивнул, прощальным жестом приложил пальцы к краю шапки и пошагалпрочь. Хозяин велел явиться к полуночи для «приборки», поэтому у него еще было достаточно свободного времени — почему бы не зайти в кабачок и не пропустить стаканчик в честь праздника?

А Чистильщик встал неподалеку от дома Шани, согнав с весьма хлебного местечка оборванного члена гильдии нищих, и принялся просить подаяние у прохожих, благо его непритязательная одежонка позволяла подобный промысел. И он увидел, как в дверь особняка бывшего шеф-инквизитора постучала молоденькая служанка «Луны и Кастрюли» — в руке она держала драбжу.

— Ваша милость забыли, — сладко пропела девушка, когда дверь открылась, и Шани, уже в домашнем халате, высунулся на улицу.

— А, благодарю, — протянув руку, он взял драбжу; девушка кокетливо улыбнулась.

— С праздником, ваша милость, — томно пролепетала она и потянулась к нему для традиционного поцелуя. Шани твердой рукой обнял ее за талию — до Чистильщика донеслось нежное «Ах, наглец!» — и втянул в дом.

— С праздником, — произнес Чистильщик и отправился поужинать: насколько он успел узнать повадки бывшего шеф-инквизитора, теперь у него была верная пара часов на отдых.

Глава 14. Сговор


Шани проснулся от того, что в лицо ему бесцеремонно выплеснули ведро ледяной воды. Он выматерился и сел в мокрой постели.

В его спальне обнаружился государь Луш лично. В компании с двумя охранцами (одним из которых был Чистильщик, уже сменивший непритязательную одежонку нищего на темно-зеленый армейский камзол без знаков отличия) он стоял возле кровати и держал в руках пустое ведро.

— Ну спасибо, государь, — мрачно промолвил Шани, обтирая лицо сухим краем одеяла. — С добрым утром. С праздником.

— С добрым, с добрым, — грубо произнес Луш. — С праздничком. Посмотри ты на себя, на пьянь ты подзаборную похож, — он скептически окинул колючим взглядом бывшего шеф-инквизитора и приказал: — Приведи себя в порядок, ничтожество. Жду тебя во дворце.

С этими словами он покинул спальню, охранцы двинулись за ним. Из коридора послышался звук хорошего пинка, и кто-то заскулил: наверное, служка попался под горячую руку. Шани стянул через голову мокрую рубашку и выглянул в окно — государь изволил садиться в карету. Один из охранцев, впрочем, не последовал за патроном, а, кивнув какому-то полученному поручению, отправился скорым шагом прочь по улице. Шани энергично потер щеки и потянул себя за взлохмаченные волосы. Интересно, что бы мог означать этот утренний визит?

В дверь спальни испуганно заглянул служка, потирая зад.

— С добрым утром, ваша милость, — промолвил он. — Прикажете вина?

— Да какого уж тут вина, — отмахнулся Шани, — когда государь разгневался… Я сейчас уезжаю во дворец. Если не вернусь к обеду, то дай знать Заступнику Андрею о том, что государь приходил.

— Слушаюсь, ваша милость, — закивал служка.

— И на всякий случай упакуй мой дорожный сундук. Самые необходимые вещи по погоде на пару дней.

— Хорошо, ваша милость, — служка, видимо, окончательно перепугался — и ведь было, от чего. Обычно такие визиты к главе государства ничем хорошим не заканчивались.

— А если я и завтра не вернусь, то можешь искать себе нового господина, — сказал Шани. — Все, иди.

Через два часа выбритый и очень прилично одетый — истинный дворянин, дело портили только мешки под глазами и несколько царапин от поспешного бритья — Шани сидел в знакомом кресле личного кабинета Луша. За гобеленом точно так же, как и в прошлый раз, поскрипывала тетива арбалета; Шани задумался, меняют ли там стрелков или сидит все один и тот же. На государевом столе красовалась тарелка с луковками и темным подовым хлебом — начался пост, а среди бумаг Шани приметил изрядно потрепанную «Историю ведьмовской блудницы и падшего слуги Заступникова» и испытал невольную гордость за свою биографию.

Говорят, в книге все очень нравоучительно закончилось сожжением любовников на костре. На том месте, когда возлюбленные обращаются в пепел, сентиментальные дамы и девицы обыкновенно принимались рыдать.

Смешно.

— Интересно, почему ваши люди не используют пистоли? — поинтересовался Шани. Вошедший Луш, который собирался уже материть бывшего шеф-инквизитора, от такого вопроса смешался и растерялся.

— Пистоли… Да пес их знает. Должно быть, арбалет внушительнее, — произнес государь. — И потом: найдут тебя с простреленной грудью — ничего страшного. А вот если болт в глазнице — совершенно иное дело. Всем окружающим страх и наука.

— Меня хотели найти с болтом в глазнице? — невозмутимо спросил Шани. Луш поджал губы.

— Хотели, аж вспотели, — процедил он. Чистильщик совершенно честно доложил своему патрону о вечерней встрече с Тараканом. — Помни мою милость, пьянь. Иначе лежал бы ты сейчас мертвый и без глаза…

Шани поудобнее устроился в кресле. Делано небрежным жестом поправил отделанные дорогим амьенским кружевом манжеты.

— В чем же моя вина перед вами, государь? — невинно осведомился он. — В том, что привел в столицу Заступника?

Луш закряхтел — наверняка вспомнил о том, что Андрей пришел к нему как раз вовремя: глаза владыки к тому времени уже начали заплывать гноем; он лежал на роскошном ложе и хрипло звал на помощь, но дворец был пуст: все разбежались, ни одна живая душа не слышала его тихого жалобного зова…

— Заступника он привел… Спасибо, конечно! Так и я тебе жизнь сохранил. А то этот изувер на твоем рабочем месте… впрочем, ладно. Не до него сейчас.

Интересные намеки делает владыка, подумал Шани, разглядывая переливы зеленого в изумруде запонки на левом рукаве. Что ж, послушаем, что еще он скажет — вызвал-то явно не для того, чтобы намекать на то, что Крунч Вальчик собрался устранить бывшего коллегу физически. Шани и так был в курсе.

— Посмотри на себя, — продолжал государь. — Спился, опустился, полное ничтожество! Двенадцать кружек хмельного в святой праздник, малолетки какие-то продажные — тьфу, глядеть стыдно.

Шани хотел было посоветовать надеже-государю поберечь благородные очи и не смотреть в сторону столь вопиющего разврата, но пока решил не наглеть и смиренно произнес:

— Разве это дело? Вон, при вашем батюшке дворяне гуляли — так потом Зеленый квартал полностью перестраивать пришлось да новых шлюх с юга завозить. А я что? Совершенно частное лицо, и отчего бы не покутить благородному человеку?

Луш скривился так, будто отведал чего-то кислого.

— Про свое благородство можешь мне не рассказывать, подкидыш. Нагуляли тебя Заступник весть от кого, да в монастырь и подбросили, — вопреки его ожиданиям, Шани абсолютно не изменился в лице, и Луш продолжал: — Кстати, ты все еще хочешь уйти в Шаавхази?

А вот теперь Шани вздрогнул и выпрямился в кресле. Государь довольно сощурился.

— В Шаавхази? — переспросил Шани.

— Именно туда, — сказал Луш. — Монастырь подновили недавно, приношения благодарных жителей не прекращаются — но опять же, и спокойно там, и благодатно. Самое место, чтобы душу, от мира уставшую, исцелять.

Шани пристально посмотрел на него, пытаясь понять: издевается ли? — да вроде бы совершенно серьезен. А ведь именно Луш своим именным приказом освободил Шани от всех чинов и званий и запретил занимать любую гражданскую должность, равно как и церковную. Читая собственноручно написанный указ государя, Шани словно наяву услышал, как захлопнулись перед ним двери монастыря. И вот теперь такой неожиданный поворот…

— Вы правы, государь, — каким-то неживым голосом произнес Шани. — Там в самом деле и спокойно, и благодатно.

Луш смотрел с уважением.

— Молодец, — серьезно похвалил он. — Хорошо держишься. Так хочешь туда? — Луш откинулся на спинку кресла и мечтательно проговорил: — Сидеть в тихой келье, переписывать красивым почерком жития святого Флоренция и наблюдать, как птицы вьют гнезда на монастырской стене… Ну разве не славно? Вот, даже и сам туда захотел.

— Славно, государь, — согласился Шани и с искренней горечью признался: — Не буду отрицать, что сердце зовет меня туда. Но нарушить ваш запрет я не могу.

— Хвалю за честность, — сказал Луш. — Я могу снять этот запрет, и ты поедешь в Шаавхази. Могу также восстановить тебя в инквизиции в прежней должности. Это уже сам выбери — что больше по нраву?

Шани откинулся на спинку кресла и погрузился в молчание. Государь не торопил его — отломив краюху хлеба, он стал кушать. Арбалетчик в нише сидел тихо-тихо.

— Пока не очень-то важно, государь, что мне по нраву, — произнес Шани, взяв себя в руки и ничем не выдавая своего смятения. — Мне по нраву пить да портить девок — вошел во вкус, как говорится. Но это тоже не важно. Сейчас имеет значение то, чего хотите вы в обмен на столь лестные предложения.

Луш отложил краюху и смахнул крошку с губы.

— Мне нужен процесс инквизиции против этого Андрея, который именует себя Заступником. И проведешь его ты — с обвинительным, разумеется, приговором и казнью.

Чего-то в этом роде Шани ждал давно, но все равно оказался не готовым к такому повороту событий. Впрочем, зная Луша, было ясно, что он не долго вытерпит рядом с собой человека, снискавшего всенародную любовь, которого молва нарекла вернувшимся на землю Заступником — что тоже было естественно после прекращения мора.

— Он спас нас, государь, — сказал Шани. Смотреть на Луша ему не хотелось.

— Спас, — согласно кивнул Луш. — Я и не отрицаю. Но ты посмотри, какая при этом получается занимательная картина. Пришел человек с лекарством из каких-то дремучих болот. Откуда там взяться лекарникам? И средствам, которые смогли остановить такой мор, перед которым Аланзонская чума — это так: тьфу, и растереть под столом незаметно. А я тебе скажу, откуда. Сам он их и приготовил: и лекарство, и заразу. Спросишь, отчего он вдруг пошел на попятный и так кинулся спасать нас, грешных? Это я тебе тоже объясню. Испугался дела рук своих. Кем будет править, если все вымрут? То-то и оно…

— Боитесь конкуренции, государь? — тускло осведомился Шани. Андрей пользовался огромной популярностью в столице — люди шли к нему со своими заботами, и он пытался помочь каждому, не делом, так советом. В дворянской среде ходили вольнодумные разговоры о том, не сделать ли Небесного Владыку еще и земным — сам Андрей, конечно же, не примерял аальхарнскую корону, однако тех, кто хотел бы ее видеть у него на голове, было уже довольно много, и, кроме желаний, они имели еще возможности и ресурсы для их выполнения, и человеческие, и финансовые.

— Ладно тебе, — отмахнулся Луш, извлек из ящика стола маленький нож и принялся чистить ядреную золотистую луковицу. — Моя забота первоочередной важности — следить за тем, чтобы в государстве не было бед. С мором этим — да, не уследил. Но сажать колдуна и еретика на трон Заступника — вот этого уже не будет точно. Поэтому я предлагаю тебе пост шеф-инквизитора — с возвращением всех привилегий и честного имени, либо Шаавхази, как выберешь. А мне за это нужен Андрей на костре.

Ощущение иголки в виске пришло несколько минут назад и теперь становилось все сильнее. Шани подумал, что сейчас у него начнется припадок. Видимо, он и правда окончательно опустился на жизненное дно, если ему делают такие предложения, да еще и не сомневаются в его согласии: вон как смотрит Луш… Шани потер висок и произнес:

— Значит, предательство мне предлагаете?

Луш посмотрел на него так, как умудренный опытом отец смотрел бы на сына с очень неторопливым развитием.

— Тебя что-то не устраивает? — спросил государь.

— Как обыватель я скажу вам, что грешно предавать того, кто спас тебе жизнь, — произнес Шани. — А как юрист я добавлю, что обвинения против Андрея попросту шиты белыми нитками. Он никогда, ни на людях, ни частно, не говорил о намерениях стать владыкой Аальхарна, более того — он их и не имеет. Он никогда не говорил о себе «Я — Заступник», то есть ереси и богохульства от него тоже не слышали. Как бывший инквизитор и как нынешний гражданский я отказываюсь вам помогать, государь.

Луш довольно улыбнулся. Он словно ждал именно такого поворота событий, потому что полез в ящик стола и начал деловито возиться с бумагами. Наконец на свет божий появился желтоватый лист, исписанный корявыми государевыми буквицами.

— Вот, ознакомься.

Это оказалась полная амнистия для Дины.

Некоторое время Шани перечитывал кривые строчки и удивлялся тому, отчего в душе у него так пусто и холодно. Его даже знобить начало, хотя он списал это на привычный холод во дворце, а не на душевное потрясение. Наконец он закончил чтение и вернул указ на стол государя.

— Скорее, этот документ понадобится родственникам покойной, — с максимальным равнодушием промолвил Шани. — Мне-то какое дело?

Луш недовольно крякнул. Шани понял, что подобный ответ был для государя весьма и весьма неожиданным.

Интересно, на что он рассчитывал? Что бывший шеф-инквизитор падет ему в ноги?

— Ох ты жук! — воскликнул государь. — Я уж и не думал, что ты меня удивишь. Разве не жалко бабу-то свою?

Шани цинично усмехнулся.

— У меня таких баб, государь… На монетку пучок.

Луш набычился, помолчал какое-то время, пристально разглядывая своего визави. Шани сидел с совершенно спокойным и невинным видом.

— Значит, в Шаавхази не хочешь? — спросил, наконец, государь.

— Хочу, сир, — произнес Шани, — но не такой ценой. Если вам так нужен этот процесс, то подключайте его бдительность Вальчика — уж он-то не будет настолько щепетильным.

Луш хмыкнул.

— Он мне не нужен. Для этого процесса мне нужен ты.

Шани встал. Взял небрежно брошенный на спинку кресла плащ.

— Примите мой категорический отказ, государь, — произнес он, — и позвольте откланяться. Не имею права отрывать вас от дел государственной важности.

— Сволочь ты, — в устах государя ругательство прозвучало как похвала. — Подумай еще, я не тороплю. Шаавхази. Или возглавишь инквизицию снова. Ну и амнистия твоей девке, само собой.

Гвоздь в виске словно вбили глубже. Шани чуть поморщился.

— Благодарю вас, государь, но — нет.

На улице шел мелкий снег. Несколько минут Шани постоял на ступенях дворца, а затем поправил шляпу и неспешно побрел по главной улице вдоль замерзшего канала. Праздничным утром улицы были полупусты: народ только просыпался, женщины растапливали печи и готовили праздничный завтрак: запеченного гуся и пышный мясной пирог. По льду канала вовсю катались дети на самодельных коньках; их веселый смех и крики разлетались далеко по городу. Дикие утки, прикормившиеся в городе, топали по снегу и вопросительно поглядывали на Шани, рассчитывая на подаяние.

Все это время — серое, заснеженное, тоскливое — он будто бы бежал куда-то, и сейчас, застыв на мосту темным изваянием, Шани вдруг понял, что его бег в никуда от самого себя прекращен, и пустота, от которой он пытался спастись в отчаянном загуле, наконец-то догнала его и заполнила.

Шани опустил руку в карман плаща и извлек передатчик. Маленький, тонкий, он был совершенно чужим в этом мире; Шани на миг задумался о том, не снится ли ему этот предмет — с трудом верилось, что где-то есть Земля, город Ленинград и единственный родной человек, когда-то давно отвернувшийся от него. Шани посмотрел по сторонам — владелец небольшого, но вполне приличного кафе «Двойная корона» уже открывал ставни своего заведения. А «Двойная корона» славилась еще и тем, что в ней, помимо общего зала, были еще и отдельные кабинеты для гостей — именно поэтому Шани подошел к заведению и для затравки протянул владельцу серебряную монету с гордым государевым профилем:

— Бокал бодрящего, — приказал Шани. — И не соваться ко мне.

— Разумеется, господин Торн, — хозяин с достоинством кивнул и проводил Шани внутрь.

Потом, устроившись за столом в небольшом, но уютном кабинете и попивая горькую марву, которая обжигала рот, но проясняла разум, Шани внимательно рассматривал передатчик и думал о том, что прежде недостижимая Земля лежит сейчас прямо перед ним, на деревянном столе, а потом резко выдохнул и активировал передатчик, осторожно надавив мизинцем на единственную овальную кнопку.

Некоторое время ничего не происходило, и Шани успел было подумать, что хрупкая техника давным-давно успела сломаться. Но передатчик мигнул зеленым огоньком, и в кабинете прозвучал мужской голос, говоривший по-русски:

— Говорит Земля, Гармония. Прием.

Шани закрыл глаза. Пусть и через двадцать лет, но отцовский голос он узнал прекрасно — точно такой же, как тот, что звучал в глубинах его памяти: хорошо поставленный, ровный и жестокий.

— Говорит Дея, Аальхарн, — хрипло ответил Шани. — Слушаю вас.

— Кто вы? — требовательно произнес Максим Торнвальд и приказал: — Немедленно назовитесь!

Шани молчал. Ему очень хотелось протянуть руку и отключить передатчик, но он продолжал сидеть неподвижно, и зеленый огонек горел по-прежнему спокойно и ровно.

— Назовитесь, — повторил Максим Торнвальд.

Шани чувствовал, как боль, которая копилась в нем все эти годы, пульсирует в груди, прорываясь наружу. И когда он сказал:

— Меня зовут Александр Максимович Торнвальд, — то на мгновение у него потемнело в глазах. Тихий зеленый огонек — маячок реальности — вытянул его из полуобморочного состояния; Шани тряхнул головой и добавил: — Сослан на Аальхарн за тройное убийство. Назовитесь.

— Саша? — донеслось из передатчика. Странно звучал здесь этот голос - через сотни световых лет и через годы отчаяния; Шани закрыл глаза. — Саша, это ты?

— Да, это я, — произнес Шани. — Кто вы?

— Максим Торнвальд, — сбивчиво произнес голос.

— Привет, отец, — сказал Шани. — Что нового на Земле?

— Сашка…, - промолвил Максим испуганно и как-то растерянно, словно не ожидал когда-нибудь услышать этот голос. — Да все у нас хорошо. Ты-то как?

— Жив, — коротко произнес Шани. Он совершенно не знал, о чем можно говорить с этим далеким и, по большому счету, посторонним человеком и важно ли для него вообще все то, что Шани может сейчас сказать. — Недавно чуть не умер от болезни Траубера. Не женат. Без детей.

— Постой-постой, подожди, — перебил его Максим. — Ты сказал — болезнь Траубера? Это же смертельно…

— Смертельно. Но Кольцов сумел создать биоблокаду.

— Кольцов… — повторил Максим и вдруг резко, словно боялся, что его перебьют, выпалил: — Сашка, прости меня.

Шани подумал, что всю свою жизнь прожил в ожидании этих слов, прекрасно понимая, что они никогда не будут сказаны. И вот теперь надо же, услышал… Дожил, дождался. И абсолютно ничего не изменилось, и мир не рухнул — за мутным стеклом маленького окошка все тот же праздничный город и по-прежнему кружится легкий снег. Он устало потер виски и произнес:

— Отец, ты опоздал на двадцать лет. Сейчас это уже не имеет значения.

— Не имеет, — эхом откликнулся Максим, но тотчас же произнес: — Для тебя, возможно, нет. Но для меня важно знать, что ты больше не ненавидишь меня. У нас ведь нет никого ближе друг друга.

Он был прав, однако его правота теперь странным образом не имела значения. Шани вдруг обнаружил, что не испытывает никаких чувств по отношению к этому человеку. Обида, горечь, растерянность — все это осталось далеко-далеко в прошлом и утратило всяческий смысл для него нынешнего. Пустота, заполнившая Шани, была глухой и темной. Все кругом казалось ему беспросветным — казалось, будто кто-то протянул руку и выключил всю радость в мире. Свет погас, и стало совсем темно: не осталось даже памяти о зеленой листве лесов, о весенних разливах рек, о любви и дружбе… Не осталось ничего, кроме зимы, и трудно было поверить, что в мире случается что-то, кроме нее.

— Я тебя вытащу оттуда, — твердо заявил Максим, не оставляя возможности для возражений. — Разверну на орбите станцию и открою микро-Туннель — возьмет только тебя.

— Так сейчас делают? — спросил Шани, просто для того, чтобы показать реакцию на сказанное. Заберет, не заберет — какое это имеет значение…

— Так уже давно делают, — сказал Максим. — Через неделю все будет готово, ты просто включишь передатчик и подашь сигнал. Чем ты занимался… занимаешься на Дее?

— Работал в инквизиции, — вздохнул Шани. — Сейчас пью. Послушай, Максим, недели мне мало. Нужно закончить тут кое-какие дела… в общем, дай мне десять дней.

— Ладно, — согласился Максим, едва слышно вздохнув. Чего он ожидал, интересно, что Шани будет называть его папой? Ну-ну. — Пока подготовлю тебе документы.

— Хорошо, — сказал Шани и, протянув руку, выключил передатчик — прощаться он не счел нужным.

Потом он вышел из кабинета и попросил у хозяина завтрак посытнее, а также чернильницу и лист бумаги.

Посыльный, который вскоре побежал с этим листом во дворец — «Государю, лично, как можно скорее» — прочел в нем только одно слово: «Да».

— Сучка, — сказал Крунч Вальчик, шеф-инквизитор, страх и гроза еретиков и колдунов по всему Аальхарну, и ударил в висок молодую ведьму. Хорошо ударил, крепко, хотя и не до смерти: та сразу же обмякла и повисла на державших ее веревках. Забава только начиналась. — Дрянь.

Дряни по метрике уже исполнилось четырнадцать, но выглядела она совсем еще ребенком: черты лица пока сохраняли детскую припухлость, а волосы были мягкими и белыми, не успели потемнеть и загрубеть. Девчонку приволокли из предместья по какому-то пустячному обвинению, и шеф-инквизитор незамедлительно взял ее в оборот — ему нравились именно такие, юные, свежие и напуганные до смерти, и он упивался их ужасом до головокружения, высасывая его до дна, словно драгоценное вино… Вальчик сунулся было в заветный ящичек с инструментами, чтобы продолжить работу с ведьмой, но в этот момент дверь открылась, и в допросную вошла целая процессия. Особенно Вальчику не понравилось то, что были в ней государь Луш собственной персоной и разжалованный из инквизиции еретик Шани Торн. Ох, как Вальчик его ненавидел! Растянул бы собственноручно на дыбе да показал бы, что почем на белом свете… Впрочем, сейчас Торн выглядел так, словно это он тут будет растягивать да показывать — очень уж нехорошее у него было лицо. Государь с охранцами прошел к дыбе и похлопал девчонку по щекам, приводя в сознание. Та застонала, по ее лицу потекли слезы.

— Не надо, — прошептала она. — Пожалуйста, не надо…

— Господин Торн, — произнес государь, и в его голосе прозвучало неподдельное сочувствие, — опознайте потерпевшую.

Шани подошел к дыбе и внимательно всмотрелся в лицо юной ведьмы. Вальчик почувствовал, что по его позвоночнику прокатилась капля пота. Тем временем Шани взял со столика с использованными инструментами окровавленную «розу» (вставить в нужное отверстие, раскрутить и инструмент раскроется, увеличиваясь в размере раза в три), взвесил ее на ладони, а потом внезапно так засадил Вальчику кулаком в нос, что отдалось по всей допросной.

— Ах ты ублюдок! — взревел Торн некормленым медоедом. — Убью, тварь!

Шеф-инквизитор рухнул на пол, а охранцы кинулись оттаскивать Шани, который, вошедши в раж, добивал Вальчика ногами.

— Паскуда! Сукин сын! Пустите, убью!

С превеликим трудом Торна оттащили, и он кинулся снимать девчонку с дыбы. Та бормотала что-то неразборчивое — видимо, умоляла больше ее не мучить. Государь скинул плащ и набросил на ведьму; зажимая разбитый нос, Вальчик понял, что пропал. Тем временем Шани подхватил девчонку на руки и промолвил:

— Таша, милая… Таша, это я, Шани. Ты меня узнаешь?

Прильнув к груди Шани, ведьма пролепетала что-то жалобное и умолкла, вероятно потеряв сознание. Да кто же она, терялся в догадках Вальчик. Родня Торну? Во-первых, откуда у него родня, у байстрюка, а во-вторых, да хоть бы и так — какая разница? Ведьмачье семя, раздавить и выбросить обоих. Или Торн снова в фаворе у государя — тот даже плаща со своего плеча под еретичку не пожалел.

— Таша, девочка…, - приговаривал Шани, гладя девчонку по волосам. — Государь, это моя племянница Таша Балай. Осиротела в прошлом году…

— Что? — воскликнул Вальчик, понимая, что давно пора брать дело в свои руки, чтобы не оказаться там, откуда только что сняли ведьму. — Откуда у тебя племянницы, байстрюк? Или кого попользовал, та и племянница? Государь, не слушайте его!

Луш внимательно посмотрел сперва на Шани, потом на Вальчика, и его взгляд не сулил ничего хорошего. Подбодренный этим взглядом Торн сурово произнес:

— Что касается моей родословной, то семейство Торнов известно в Аальхарне еще со времен Первого Государя. Таша — дочь моей единственной сестры Ирри Торн, в замужестве Балай. А ты — упырь и грязный извращенец, и ответишь за то, что ее покалечил. Государь, я все сказал.

— Идите, господин Торн, — произнес государь, и Шани вместе с девчонкой и двумя охранцами вышел из допросной, задрав нос с видом оскорбленной добродетели. Вальчик запрокинул голову, чтобы остановилась кровь и гнусаво произнес:

— Сир, неужели вы верите во все эти еретические измышления? — разбери Гремучая Бездна этого Торна, похоже, нос придется серьезно лечить. — Девку доставили по обвинению в насылании вредоносной порчи на благородных граждан поселка При. И уж простите меня, но все эти разговоры про родственников Торна — вранье и трижды вранье.

— И об этом поговорим, — заверил его государь. — Но в основном о том, что ты подверг не предусмотренным Положением о наказаниях пыткам благородную гражданку Аальхарна, будучи осведомленным о ее невиновности.

И Вальчик понял, что лично для него все кончено.

Через сутки Крунч Вальчик был освобожден от занимаемой должности и заключен в тюрьму. До открытого суда он не дожил — постарался, кстати, Таракан, вовремя переметнувшийся на сторону победителей в игре против своего хозяина.

Шани Торн вернулся на прежнее место службы в прежнем чине. Столица вздохнула с облегчением.

А Таша Балай осталась вполне довольна вознаграждением, полученным от новоявленного дядюшки. В делах подобного рода Шани никогда не экономил на мелочах.

Глава 15. Костер


— Вставай!

Удар в область печени вырвал Андрея из недолгого сна. Он открыл глаза — над ним обнаружился охранец инквизиционной тюрьмы. После дерзкого и успешного побега Шани (из этой же, кстати, камеры) тюремный караул был изрядно усилен: еще двое мордоворотов стояли за решеткой, небрежно поигрывая дубинками и ожидая сопротивления, которого, впрочем, Андрей не собирался оказывать — после пыток и голода он был слишком слаб.

— Вставай, еретик! Ишь, развалился.

Андрей со вздохом поднялся с лежака, ежась от холода. Если не костер, то пневмония, подумалось ему, но от пневмонии хотя бы есть средства… Из соседней камеры уже выводили Нессу, кутавшуюся в рваный платок.

— Давай-давай, падаль, двигай ногами. Его бдительность ждать не будет.

Поднимаясь вслед за охранцами по волглой лестнице, Андрей думал о том, что какие бы повороты ни проходила его судьба, итог все равно был один — зал суда и приговор. И вся жизнь по большому счету помещается в дорогу от тюремной камеры до места казни. Конечно, это все банальная философия, но когда еще ей предаваться? Лучше времени и места, чем дорога в зал пыток, не придумаешь…

Конечно, поначалу Андрей не верил. Обвинения в ереси, в злостном колдовстве, насылании мора на страну — все это выглядело бредом и попросту не могло иметь отношения к реальности. Это было сном. В конце концов, он же лечил всех этих людей, он попросту схватил столицу за шкирку и выволок из отверстой могилы. Но потом его приволокли в допросную и растянули на дыбе, Андрей увидел избитую здоровенными охранцами Нессу, подвешенную к крюкам за большие пальцы рук, а затем в допросную вошел Шани: не земляк, которого Андрей спас от смерти в заснеженном поле и вытаскивал из глубин отчаяния потом, нет — местный шеф-инквизитор, непробиваемо спокойный, циничный и не верящий ни единому слову.

— Я буду задавать тебе вопросы, еретик, — с усталым равнодушием произнес шеф-инквизитор, — и жду самых подробных ответов на них. Твою душу очень трудно спасти, но я постараюсь.

И Андрей понял, что это не сон.

— Гремучая Бездна, Коваш! Да не крутите вы так!

Андрею казалось, что он сходит с ума от боли. Зрение застилало красным, и помещение допросной расплывалось и дробилось на части — Андрей орал во все горло от боли и готов был немедленно сознаться абсолютно во всем — в продаже души Змеедушцу, в ереси, шпионаже в пользу Амье и заморских сулифатов — да хоть в чем, лишь бы боль прекратилась.

— Слабый еретик нынче пошел, — посетовал откуда-то издали Коваш. — Я и болтов завернуть не успел, а он уже скуксился…

— Знаю я, как ты закручиваешь, — из пелены боли выплыла рука с инквизиторским перстнем, державшая флакон нюхательной соли; резкая вонь, прояснила сознание, но боль только усилилась. — Он нужен живым, понимаешь?

— Еще бы не понимать, ваша бдительность, — угрюмо прогудел Коваш. — Я уж стараюсь.

— Старайся, — холодно промолвил Шани и обратился уже к Андрею: — Что, еретик, готов?

— Не надо… — прошептал Андрей. Разбитые губы едва слушались. — Я все скажу…

Но Шани сделал вид, что не услышал, и, повинуясь небрежному жесту его руки, пыточные механизмы снова пришли в движение.

Когда еще размышлять о превратностях судьбы, кроме как по пути на очередной допрос… Несса брела рядом, едва переставляя ноги; по возрасту к ней нельзя применять пытки, но обвинение в наведении мора было достаточно серьезным — и теперь Несса отлично знает, что такое дыба. Андрею стало стыдно и горько.

— Шагай давай, — очередной пинок втолкнул Андрея в допросную. Несса зацепилась за порог и растянулась на полу; Андрей нагнулся было поднять ее, но получил очередной удар. Видно, охранцам просто доставляло удовольствие раздавать на орехи бывшему спасителю.

Вопреки его опасениям, Коваша в допросной не оказалось, и орудия пыток были зачехлены. Шани сидел за столом с довольно угрюмым видом и быстро что-то писал на листе бумаги. Бросив на вошедших взгляд исподлобья, он кивнул в сторону лавки и продолжал писать. Андрей осторожно усадил Нессу на лавку и опустился рядом.

— Завтра начнется открытый процесс, — сообщил Шани, не поднимая головы от своих бумаг. — Он будет проходить в течение трех дней, за это время судьи заслушают показания свидетелей, ознакомятся с протоколами допросов и вынесут приговор вам обоим. Вы оба проявили завидное упорство и не дали признательных показаний во время расследования: на процессе это будет свидетельствовать о вашей невиновности.

«Вот почему он притворялся, что не слышит меня…», — подумал Андрей. Несса всхлипнула — от суда она не ожидала ничего хорошего.

— У вас есть ко мне вопросы? — спросил Шани. Перо в его руке скрипело, покрывая бумагу строчками.

— Да, — ответил Андрей по-русски и осекся: банальное «Как ты мог!» сейчас не имело никакого значения; Андрей помолчал и поправился: — Нет. Вопросов к вашей бдительности не имею.

Несса отрицательно помотала головой. Андрей с горечью посмотрел на нее — пока она с невероятной стойкостью держала себя в руках, но было ясно, что надолго ее не хватит: тогда начнутся истерики и те самые признательные показания, которые упомянул Шани. Господи, устало подумал Андрей, хоть бы выстоять.

Ему было тоскливо и стыдно. Невероятно тоскливо и невероятно стыдно.

— Хорошо, — Шани наконец отложил свое перо и откинулся на спинку стула. — Государственный защитник вам не положен. Можете ли вы перечислить поименно тех, кто может свидетельствовать вашу невиновность либо является вашим смертным врагом и способен оклеветать?

Несса открыла было рот, но Андрей ее перебил:

— Да, могу. Нашу невиновность может засвидетельствовать шеф-инквизитор Шани Торн и государь Луш.

Шани посмотрел на него как на скорбного разумом. Усмехнулся. Андрей подумал, что совсем недавно этот незнакомый человек за столом когда-то был его другом.

— Хорошо, — кивнул Шани и что-то записал на отдельном листке. — Я не могу вам гарантировать защиту со стороны государя, но сам дам наиболее полные свидетельские показания на процессе. Пожелания, жалобы на дурное обращение есть?

— Сами-то как думаете, ваша бдительность? — с максимально доступной язвительностью произнес Андрей и потыкал пальцем в левую скулу, которая вместе со всей щекой составляла сплошной кровоподтек. Шани пожал плечами и черкнул еще несколько слов на листке.

— Значит, жалоб нет… — промолвил он. Гобелен за его спиной, изображавший Страсти Заступниковы, дрогнул, словно кто-то за ним скрывался; Шани покосился в сторону, некоторое время помолчал, а затем торопливо произнес по-русски:

— Андрей Петрович, сейчас я вам ничем не могу помочь. Ваша казнь нужна лично Лушу; если бы процесс вел Вальчик, то вы с Нессой были бы уже мертвы.

— То есть, пытая и допрашивая нас, вы в какой-то мере спасали нам жизнь? — усмехнулся Андрей. Сейчас он уже не верил ничему и пытался просто реагировать на события, не видя в них какой-то подоплеки.

— В какой-то мере да, — кивнул Шани. — Повторюсь, сейчас я ничем не могу помочь вам. Процесс займет три дня, и вы будете признаны виновными по всем предъявленным обвинениям. Однако в ночь перед казнью вам устроят побег из тюрьмы… насколько мне известно, потом вас и Нессу переправят на юг.

Андрей вздрогнул и пристально взглянул в лицо шеф-инквизитора. Побег казался ему чем-то совершенно невероятным, очередной изощренной ловушкой. Однако, Шани выглядел абсолютно искренним.

— Побег? — переспросил Андрей. — Кто же тут настолько смел… или глуп?

Шани улыбнулся.

— В столице у вас очень много друзей, Андрей Петрович… гораздо больше, чем вы могли бы предполагать. Некоторые из них хотят вас видеть на престоле Аальхарна. Ну, или по крайней мере живым и здоровым.

Трон Аальхарна, вот оно что. Чего-то в этом роде Андрей и ожидал: государь не стал бы просто так обвинять в государственных преступлениях спасителя страны, не зашатайся под ним трон…

Шани прислушался и продолжал уже на аальхарнском:

— …потому советую вам прибегнуть к церковному покаянию еще до суда.

Андрей понял, что за гобеленом было потайное помещение, в котором кто-то скрывался. В самом деле, вряд ли Луш, при всем своем знании людей, оставил бы Шани без присмотра.

— Спасибо, ваша бдительность, — сказал Андрей. Шани безразлично пожал плечами.

— Не за что, собственно говоря, — и, протянув руку, он несколько раз звякнул в колокольчик вызова охраны.

Когда мордастые ухмыляющиеся охранцы вывели Андрея и Нессу в коридор, то Шани какое-то время сидел молча, а затем встал и подошел к гобелену. Отдернув его, он увидел Чистильщика, сидевшего на низенькой скамеечке в обнимку с арбалетом. За спиной государева человека была небольшая дверь, что вела в один из коридоров инквизиции — видимо, Чистильщик отбегал до ветру, дав шеф-инвизитору возможность сказать Андрею все, что нужно.

— Ваша бдительность, доброе утро, — произнес Чистильщик, склонив голову в вежливом поклоне. Шани холодно ему кивнул и протянул несколько исписанных листков.

— Протоколы допросов и мой отчет для государя.

— Немедленно передам, господин, — произнес Чистильщик, аккуратно складывая листки и убирая их во внутренний карман камзола. — Будут ли еще распоряжения?

Шани хотел было распорядиться, чтобы арбалетный болт Чистильщика не смотрел бы постоянно ему в затылок, но промолчал, отпустив государева слугу с миром. Тот еще раз вежливо поклонился, открыл дверь и выскользнул в коридор. Шани сделал шаг назад, расправил гобелен, и, глядя на вышитого Заступника на круге казни, задумался о чем-то своем.

Утро первого судебного заседания выдалось морозным и солнечным. Свет падал сквозь проемы высоких стрельчатых окон, озаряя набившийся в зал суда народ: дворяне и горожане полублагородного происхождения заняли места в первых рядах, прочая же публика мещанского и бедного сословия толпилась на галерке и в проходах, а площадь перед зданием суда была запружена народом так, что даже государева карета не сразу смогла пробиться к парадному входу. В толпе собрались как верные апологеты Андрея, так и те, кто вовсю честил его проклятым колдуном и еретиком: пару раз даже начинались драки за убеждения, впрочем, быстро и жестко пресеченные охранцами. Сегодня глупая баба даст по голове соседу, обозвавшему Андрея колдуном, а завтра может дойти и до резни, поэтому охранцев на площади было не меньше зевак.

Когда Андрея и Нессу ввели в зал суда, то народ и в здании, и на площади разразился воплями, в которых мешались и приветствия, и благословения, и проклятия. Судья звякнул колокольчиком, призывая народ к порядку, но до установления тишины прошло около десяти минут. Бледный, с разбитым в допросной лицом, одетый в грязные лохмотья, Андрей выглядел обреченным и опустошенным, будто желал лишь одного — чтобы суд как можно скорее закончился, все равно даже, чем. Несса казалась не живым человеком, а призраком, тенью себя самой.

— Не бойся, — произнес Андрей и сжал ее руку. — Все будет хорошо.

Несса посмотрела на него с надеждой.

— Правда?

Судья еще раз тряхнул колокольчик, и в зале воцарилась тишина.

— Правда, — сказал Андрей. — Поверь мне.

На трибуну поднялся шеф-инквизитор — в черной с серебром мантии он выглядел невероятно мрачным и зловещим: казалось, огромная птица-падальщик влетела в зал суда, чтобы выклевать глаза подсудимым. Андрей невольно поежился: несмотря на то, что он помнил последние слова Шани, сказанные в допросной, ему было очень и очень не по себе.

— Говорит шеф-инквизитор всеаальхарский Торн, — произнес судья. Шани довольно небрежно ему кивнул.

— Благодарю, ваша истинность. Инквизиция Аальхарна в моем лице выносит обвинения в колдовстве и ереси сим присутствующим здесь Андрею и Нессе Сатх. Инквизиция имеет все основания утверждать, что сии помянутые виновны в появлении эпидемии в стране, повлекшей за собой смерть десяти тысяч человек, и несказанном богохульстве в принятии имени и славы Заступника нашего к своей персоне. Я передаю суду все документы по расследованию и протоколы допросов и от лица инквизиции всеаальхарнской требую отлучения сих двоих от церковной защиты и высшей меры светского наказания.

По залу прокатился вздох. Шани положил перед судьей кожаную папку с золотой розой на крышке и, спустившись с трибуны, занял свое место. Папка была толстой — инквизиция потрудилась на славу. Андрей поймал его взгляд — сиреневый, пустой, абсолютно безумный — и уловил тонкий запах эклента, легкого наркотика растительного происхождения. Да, именно такой человек и нужен был государю на роль обвинителя: пораженный отчаянием, опустившийся, безразличный ко всему…

Судья некоторое время рассматривал документы в папке, а потом спросил:

— Признают ли подсудимые себя виновными?

— Не признаю, — жестко ответил Андрей, и Несса откликнулась тихим эхом:

— Не признаю…

… - Значит, вы утверждаете, что создали лекарство от мора.

Шел второй день судебного заседания. Зевак на площади и зрителей в здании стало еще больше, Луш в своей отдельной ложе откровенно зевал, а Андрея и Нессу соизволили, наконец, нормально покормить и дали одежду — пусть старую, но зато без прорех. Судья ознакомился с протоколами, выслушал речь шеф-инквизитора, который подробно рассказал о возникновении и развитии эпидемии, и теперь наступил час допроса главного обвиняемого.

— Да, ваша истинность, — сказал Андрей. — Я создал такое лекарство. Затем вылечил больных деревни Кучки, а после этого встретил шеф-иквизитора Торна и отправился с ним в столицу — лечить людей уже здесь.

— У вас есть соответствующее образование? Лекарское или алхимическое? — подал голос Шани, до этого задумчиво пытавшийся извлечь занозу из указательного пальца. Андрей подумал, что вряд ли его степень доктора наук сейчас придется кстати и довольно выразительно ответил:

— Нет, ваша бдительность. У меня нет ни лекарского, ни алхимического образования.

По залу прокатился шепот, но судья тотчас же брякнул в колокольчик, прерывая посторонние разговоры.

— Тогда как же вы сумели создать лекарство? — поинтересовался судья, а Шани добавил:

— Которое, кстати, не смогли получить лучшие столичные медики.

О судьбе лекарского совета, отправленного приказом шеф-инквизитора к очагу эпидемии, деликатно умолчали.

— Я не имею образования, но прочитал много лекарских книг и травников, — произнес Андрей. Нерассказывать же им о том, как синтезируется биоблокада… Он чувствовал, как отчаяние, охватившее его во время ареста, становится все глубже и беспросветнее. — Мои знания помогли создать лекарство, которое спасло всех вас.

— Известно, кто дает такие знания, — поучительно промолвил судья. — Враг Заступника и рода человеческого. А для истинного и верного раба Заступникова лучше погубить бренное тело, чем утратить бессмертную душу. Так когда вы вступили в сговор с силами предвечного Зла для погубления преданной Заступнику паствы?

Андрей едва не выругался.

… - Когда вы встретились с обвиняемым, ваша бдительность?

Шани, занявший скамью свидетелей, мысленно что-то прикинул и ответил:

— Вечером дня своего побега. Точных деталей нашей встречи не помню, ибо был при смерти. Но подсудимый дал мне лекарство, которое меня спасло от неизбежной гибели.

С площади доносились крики: кажется, там началась еще одна драка. За время суда сторонников у Андрея поубавилось — кто-то был арестован охранцами за подстрекательство к бунту, кому-то проломили голову — зато оставшиеся оказались самыми драчливыми и горластыми: с ними никому не хотелось связываться, даже стражам порядка, которые предпочли держаться в стороне и встревать в ситуацию только в крайнем случае.

— Произносил ли подсудимый хулу на Заступника или любые слова, могущие быть признаны ересью?

— Нет, не произносил, — ответил Шани. — Он выразил желание отправиться со мной в столицу и дать людям лекарство от болезни.

— Как вы думаете, почему?

Луш в своей ложе очень выразительно скривился.

— Наверно, для того, чтобы люди выздоровели, — предположил Шани с самым невинными видом. В зале захихикали, даже государь ухмыльнулся. Однако судья остался невозмутим.

— Скажите, ваша бдительность, когда и при каких обстоятельствах подсудимый присвоил себе имя и славу Заступника нашего?

— Так его стали называть в столице после того, как закончился мор, — раздумчиво промолвил Шани. — Насколько я знаю, подсудимый это не опровергал. Я сам неоднократно был свидетелем того, как подсудимого называли Заступником, Исцелителем и Спасителем рода человеческого — и он принимал эти именования, ни разу не сказав, что является простым человеком.

В зале воцарилась гробовая тишина. Наверное, всякий, находившийся тут, вспомнил, как называл Андрея богом. Даже Луш призадумался — когда Андрей сделал ему укол, и государь пришел в себя, то немедля кинулся своему спасителю в ноги и заголосил благодарности. И по государеву приказу, кстати, Андрею выделили роскошный дом и денежное довольствие — негоже вернувшемуся Заступнику ночевать где придется и есть что ни попадя… Собственно говоря, теперь у инквизиции появился роскошный повод для обвинения в ереси: называл колдуна и ведьмака Заступником? Виновен. На костер таскали и за меньшие провинности.

— Как вы думаете, ваша бдительность, — нарушил молчание судья, — является ли этот человек Заступником на земле? Вы имеете достаточно знаний и опыта, чтобы исчерпывающе судить об этом…

— Нет, это не Заступник, — произнес Шани, не раздумывая. — Если бы было иначе, инквизиция не посмела бы выдвигать против него обвинения. Но Андрей — самый обычный человек.

В зале заговорили, зашумели, задвигались — колокольчик судьи не в силах был установить тишину и порядок. С площади донеслись вопли и грохот; брошенный из толпы камень ударил в тяжелую раму одного из окон, и послышались предупредительные выстрелы охранцев. В ложе государя тотчас же обнаружилось трое из личной охраны, до этого никак не выдававших своего присутствия. Охранцы, стоявшие возле скамьи подсудимых, вскинули пистоли на караул, готовые отбивать любое нападение извне.

Шани невозмутимо откинулся на спинку стула и снова принялся изучать занозу в пальце. Вскоре караульные сумели вытолкнуть особенно шумных зрителей из проходов и заперли двери в зал суда. Постепенно в помещении установилась тишина, хотя с площади по-прежнему доносились вопли и редкие выстрелы охранцев. Судья с нескрываемым удивлением рассматривал свой колокольчик, лишившийся язычка.

— У вас есть ко мне вопросы, ваша истинность? — поинтересовался Шани. Судья наконец совладал с растерянностью и произнес:

— Да. Как вы полагаете, откуда у подсудимого знания и умения для создания лекарства против смертельной болезни?

Некоторое время Андрей и Шани рассматривали друг друга, словно дуэлянты, готовые сделать выстрелы. Теперь в шеф-инквизиторе не было ни вальяжной расслабленности, ни наркотического безразличия: на Андрея смотрел самый настоящий хищник, стремительный и безжалостный.

— Возможны два варианта, — произнес Шани. — Обвиняемый после долгого изучения упомянутых им лекарских книг и травников получил невероятные врачебные и алхимические знания, благодаря которым смог создать лекарство. В конце концов, бывают научные озарения после долгой работы, и каждому ученому они известны. Однако я глубоко сомневаюсь в том, что в деревне Кучки, где жил подсудимый, есть какие-то книги вообще. Поэтому остается второй вариант: обвиняемый получил необходимые знания от Архиврага Змеедушца и сил тьмы. Я утверждаю это равно как слуга Заступника и государя и как частное лицо.

Андрей выругался и закрыл лицо ладонями. Дальше надеяться ему было не на что.

Никто не заметил, что притаившийся за занавесью в одной из лож Чистильщик наконец опустил направленный на Шани арбалет. Шеф-инквизитор сыграл выданную ему роль превосходно.

В столицу снова вводили войска. Если раньше армия обеспечивала порядок во время эпидемии, то теперь государь имел все основания опасаться бунта. Обвинительный приговор, вынесенный Андрею и его пособнице Нессе, ни для кого не стал неожиданностью, однако мало кого он смог убедить в виновности того, кто по-прежнему, несмотря на показания шеф-инквизитора, считался людьми Заступником на земле. К месту казни уже были подтянуты отборные армейские части, которые должны были не допустить насильственного освобождения приговоренных. Инквизиционная тюрьма была плотно оцеплена охранцами — в городе ходили упорные разговоры о том, что группа молодых дворян планирует огранизовать побег для своего кумира.

Андрей об этом ничего не знал. Он лежал в камере, слушал, как сочится по стене вода, и в голове у него было удивительно прохладно и пусто. Наверно он просто устал ждать и надеяться на людей и обстоятельства — теперь оставалось только взойти на костер и все закончить. Пусть так и будет; во всяком случае, эти люди, которые завтра поведут его с Нессой на казнь и будут смотреть, как огонь облизывает людей у позорного столба, — живы. И у них будут дети, любовь, ненависть, история — жизнь, которая никогда не перестает, но его, Андрея, в ней уже не случится.

Пускай, думал Андрей, слушая шаги бродящего по коридору караульного охранца. Доведись мне все переиграть, я бы все равно кинулся их лечить, все равно… В конце концов, я должен был умереть еще в Туннеле, но у меня все-таки были эти десять лет. Он услышал, как охранец остановился у камеры в конце коридора и спросил заключенную там Нессу:

— Что? Плачешь?

И она ответила ему так тихо, что Андрей едва разобрал:

— Умирать не хочется.

Охранец какое-то время молча постоял возле камеры Нессы, а потом вдруг резко развернулся и щелкнул каблуками по уставу: Андрей услышал уверенные шаги и шелест одежды.

— Желаю здравствовать, ваша бдительность! — подобострастно рявкнул охранец. — Докладываю: происшествий не обнаружено. Заключенные на своих местах.

— Я пришел принять у них исповеди, — голос Шани звучал безжизненно и ровно. — Покиньте коридор, но оставайтесь в здешних пределах.

— Так точно, ваша бдительность!

Анрей поднялся с лежака и увидел, как Шани входит в камеру Нессы. Некоторое время до Андрея доносилось какое-то невнятное бормотание, а потом Несса заплакала и залепетала что-то жалобно-обвиняющее. Как вы могли так с нами поступить — конечно, что еще можно услышать от женщины… Шани заговорил с ней ровным успокаивающим голосом, словно с совсем еще маленьким ребенком, боящимся темноты, и в конце Андрей услышал:

— Все будет хорошо. Поверь мне.

Вряд ли Несса поверила ему, но вскоре ее всхлипывания прекратились. До Андрея донеслась молитва к Заступнику, которую девушка читала вместе с шеф-инквизитором. Затем Шани произнес благословение и отпущение грехов и вышел в коридор. Раздался щелчок запирающего камеру замка; Андрей отступил от решетки и, опустившись на свой лежак, устало закрыл глаза.

— Hola, — услышал он. — ¿Cómo estás?

— Mi caso es muy malo, — ответил Андрей и продолжал уже по-русски: — Я почти забыл испанский, извини.

Охранец, возясь с замком в камеру Андрея, смотрел на Шани с удивлением близким к безграничному: будучи родом из аальхарнской глухомани, он и не предполагал, что люди умеют говорить на каких-то языках кроме его родного.

— Ничего страшного, — сказал Шани, проходя в камеру и осторожно усаживаясь на край лежака. Парадную мантию он уже сменил на штатский камзол, из кармана которого высовывался потертый край Послания Заступника. — Кстати, из этой самой камеры я тогда и сбежал…

Да уж, подумал Андрей, пожалуй, этой эпохе нужна как раз такая личность. Безрассудный авантюрист невероятной отваги, который сражается за себя до последнего. Я бы, например, никуда не побежал — сидел бы, как приготовленное на убой животное, и ждал смерти. Впрочем, я так и сижу. И это не мое место и не мое время.

— Молодец, — безразлично ответил Андрей. — Знаешь, пожалуй, не надо отпускать мои грехи. Я не слишком верующий.

— Я тоже, — заметил Шани и повторил: — Я тоже.

С пару минут они провели молча, а потом Шани словно бы набрался решимости и проговорил:

— Побега не будет, Андрей. Прости.

Андрей полагал, что теперь уже ничто не способно его удивить или задеть — настолько всеобъемлющей и глубокой была пустота в нем и вокруг него — но, тем не менее, ощутил какое-то движение в душе: словно в глубине темного океана проплыла незримая рыба, махнула сильным хвостом и сгинула во мраке.

— Заговорщики арестованы? — предположил он равнодушно. Шани кивнул и повторил:

— Прости.

Андрей хотел было спросить, положен ли им с Нессой яд до костра, но не стал. И так ясно. Вместо этого он поинтересовался:

— Гореть больно?

— Мне не приходилось, — сказал Шани, — но наверняка больно…

— Что будешь делать потом?

Шеф-инквизитор пожал плечами.

— Уеду в Шаафхази, — ответил он. — Здесь мне больше нечего делать.

…Чтобы они не могли колдовать, стоя на костре, и загасить пламя, им связали руки. Государь настаивал на том, чтобы перед сожжением еретикам еще бы и языки вырезали — мало ли что прокричат с позорного столба — однако шеф-инквизитор решительно воспротивился, заявив, что служит правосудию, а не мстительной кровожадности. Поэтому Андрея и Нессу прикрутили спиной к спине, стянули запястья веревками и надежно закрепили у позорного столба.

Хворосту и дров было много. Казалось, их собрали со всей столицы, чтобы еретики сгорели наверняка.

Неужели это все, думал Андрей, глядя на запруженную народом площадь — совсем недавно спасенные им люди стояли за кольцом армейского оцепления: кричали, плакали, молились, сжимали в руках цветы, а за ними простирался красивый заснеженный город, озаренный бледными лучами зимнего солнца: дома, окна, башни, мосты, замерзшая река, рассекавшая улицы, словно серебряное лезвие — неужели это действительно все? За плечом всхлипывала Несса; Андрей чувствовал, что ее буквально трясет от ужаса.

— Не плачь, родная, — произнес он. — Не плачь, держись.

— Мы ведь к Заступнику попадем, да? — спросила Несса. — Там мама…

Карету государя Луша встретили презрительным свистом из толпы. Свистуны немедленно получили удары охранцев, но шум не прекращался, и государь въехал на площадь, окруженный всеобщим презрением. Владыка, тем не менее, проигнорировал подобные мелочи — в сопровождении охраны он величественным шагом проследовал на почетные места на помосте, где уже стоял шеф-инквизитор Торн с иконой Заступника в руке. Удобно устроившись в кресле, государь запахнул плащ поплотнее и махнул рукой глашатаю, разрешая зачитать приговор.

— Именем правосудия земного и небесного! — звонко разнеслось над площадью. — Указом государя нашего Луша и по приговору святой инквизиции предаются огненному очищению Андрей и Несса Сатх — за еретическое и богохульное помышление присвоить славу и имя Небесного Заступника, за выпущенный мор на государство наше и введение во искушение и погибель духовную верных Заступнику душ. После огненного очищения пепел сих неправедных будет развеян на все четыре стороны, а имущество отдано в казну государеву во имя искупления грехов.

Грянули трубы. Палач принялся старательно обливать хворост и дрова у подножия позорного столба особой горючей жидкостью. Андрей подумал, что так страшно ему не было еще ни разу в жизни, даже на пороге Туннеля — там у него хотя бы был шанс, а теперь — все: долгая-долгая мука и пустота, и наверно именно этой пустоты, бесконечного и непостижимого ничто он боится больше физической боли. Солнце спряталось за облака, и мир сразу стал не торжественным и взывающим к жизни, а серым и унылым. В толпе кто-то громко молился, перемежая призывы к Заступнику всхлипываниями; Луш нетерпеливо ерзал в кресле: никак не мог дождаться начала казни.

Шеф-инквизитор спустился с помоста и неторопливо подошел к столбу. Палач отставил бочонок с горючим и подтащил к столбу специальную лесенку; Шани поднялся к Андрею и Нессе и произнес:

— Инквизиция будет молиться за ваши души, дабы получили вы прощение всемилостивого и всевеличайшего Заступника нашего, — его голос был тих, но собравшиеся, тем не менее, не упустили ни слова. — Умрите же Его верными детьми, а не еретиками, и пусть пребудет с вами надежда Его.

С этими словами он протянул икону сперва к Нессе, а затем к Андрею, и после того, как они поцеловали святой образ, просунул ее под веревки, что связывали приговоренных. Затем Шани обвел их кругом Заступника и сказал по-русски:

— Всего доброго, Андрей Петрович. Я был рад с тобой встретиться.

С этими словами он лихо подмигнул Андрею и, спустившись вниз, встал в отдалении на колени и принялся молиться. Снова грянули трубы, и палач зажег факел.

Несса взвизгнула. Андрей стиснул зубы до хруста.

Зрители на площади замерли. Сначала дрова неторопливо затянуло сизым дымком, а потом они затрещали и вспыхнули ровным рыжим пламенем, сильным, высоким и жарким. Толпа, как один человек, вздохнула и подалась вперед. Андрей зажмурился, и по щекам его покатились слезы, а в висках неприятно зазвенело. Впрочем, нет… это был писк электронного устройства, тихий, назойливый и абсолютно невозможный, и шел он как раз из иконы, оставленной Шани.

Андрей открыл глаза. Шани смотрел прямо на него и улыбался — спокойно и радостно, словно с плеч его свалился невероятный по тяжести груз. Передатчик, подумал Андрей, он засунул в оклад иконы свой передатчик и включил его.

В это время корабль Максима Торнвальда на орбите Деи уловил сигнал с поверхности и вычислил его координаты, чтобы открыть Туннель.

Низкие серые облака внезапно прошил широкий сиреневый луч и ударил в основание позорного столба, прямо в приговоренных. Площадь залил невероятно яркий свет и вибрирующий тяжелый гул, в котором на глазах десятков перепуганных зрителей растворились и исчезли Андрей и Несса. Затем луч медленно втянулся за облака, и свет постепенно погас, оставив пустой позорный столб и разметанные обгорелые дрова. На площади резко пахло озоном, словно здесь только что прошла гроза.

Город накрыла мертвая тишина. Люди на площади, свидетели невероятного, непостижимого чуда, ошеломленно молчали и озирались, не понимая, что же все-таки произошло. Шани среагировал первым — он поднялся с колен и, развернувшись к толпе, вскинул руку к тучам, туда, где исчез сиреневый луч, и с исступленной верой прокричал:

— Заступник Истинный вознесся на небеса во искупление грехов наших! Молитесь Заступнику! Верьте Ему!

В это время Максим Торнвальд, дрожащими от нетерпения руками открывший камеру перехода и обнаруживший там совсем не того, кого ожидал увидеть, гневно тряс Андрея за грудки и орал:

— Кольцов! Кольцов, черт тебя побери! Где мой сын?! Где Сашка?! Да отвечай же ты, сволочь!

Несса смотрела то на него, то на Андрея испуганным сиреневым взглядом и не могла понять, жива ли или уже умерла. Если жива, то почему так болят руки? Если умерла, то где они? Не очень-то корабль Максима Торнвальда походил на чертоги Заступника.

— Сын мой где? Куда ты его дел, урод?

Шани стоял на площади и слезящимся сиреневым взглядом смотрел в небо — туда, где растворялось дымное пятно от закрывшегося Туннеля. Позади кричали и бесновались люди, но шеф-инквизитор всеаальхарнский их не слышал.

А Андрей, пытаясь отцепить от себя взбешенного особиста, хохотал и приговаривал на двух языках:

— Дома… вот я и дома.


Конец


Охота на льва


Глава 1. Дирижабль

Бургомистр Заполья опоздал отправить в столицу телеграмму по случаю празднования Амьенской победы и написал: «Государь, третий день пьем во славу виктории нашего оружия!» Из столицы пришел ответ: «Пора бы и перестать».

Стецько Клер «История Аальхарна в мифах, легендах и анекдотах».


Летнее утро выдалось изумительно свежим, ясным и солнечным. Умытая ночным дождем столица словно бы плыла в легком воздухе, пропитанном ароматом цветущих фруктовых садов, а в прозрачно-голубом небе не было ни облачка. Главный государственный инженер Владко Пышный, прищурившись, посмотрел в небо, затем прикинул направление и силу ветра и довольно улыбнулся: отличный день! Погладив тугой шершавый бок пузатого дирижабля, окрашенного в государственные цвета — белый и синий, он обернулся к пилотам и спросил:

— Готовы?

Пилоты белозубо ему улыбнулись и отдали честь.

— Готовы, господин главный инженер!

Дирижабль казался живым существом — большим, теплым, обтянутым живой горячей кожей. Пышный чувствовал, что у него сердце замирает от гордости и тревоги. На испытательном полигоне все прошло прекрасно, но первый государственный запуск — это вам не шутки. Хотя погода ему благоволит, а пилоты знают о дирижабле едва ли меньше его самого. От нахлынувших чувств Пышный прикрыл глаза. Разве мог подумать он, сын неграмотного крестьянина из аальхарнской глуши, что сможет создать такое. Летательный аппарат легче воздуха! Каких-то двадцать лет назад за такую ересь, не обинуясь, отправили бы на костер, а родной отец Пышного до сих пор считает сына колдуном и волхователем, несмотря на государственные награды от инквизиции и фавор самого императора. Однако никакой ереси, только знания, голова и руки — и невероятное желание учиться и творить. Вот и пожалуйста: дирижабль.

Название для созданного аппарата придумал лично император, заменив им довольно неблагозвучного и, разумеется, неформального пузана. Пышный вспомнил, как спросил о том, что же означает это оригинальное слово, на что император ответил:

— Абсолютно ничего не означает. Просто красивое сочетание звуков, — и в его удивительных сиреневых глазах мелькнула добрая лукавая тень.

Инженер подошел к краю крыши нового Дворца науки и техники и осторожно посмотрел вниз. Там, возле беломраморных ступеней, уже толпились зрители — сверху они казались нарядной цветочной клумбой из-за ярких женских шляпок. Пышный прищурился: и кто только не пришел на открытие! Были здесь и молодые академиты из пяти столичных академиумов, и армейцы в парадной форме, и роскошно одетые дворяне, утратившие за последние годы почти все привилегии своего сословия, однако стоявшие в первых рядах, и горожане из простых — и практически у всех на шляпках, лацканах и рукавах ярко сияли металлические брошки в форме шестеренок и приводных колес: следствие повальной моды на науку. Едва ли не четверть столицы собралась на Площади Наук и запрудила прилегающие к ней улочки в ожидании очередного торжества просвещенного разума во имя и славу Заступника. Пышный сверился с золотой луковкой часов — император, известный своей пунктуальностью, должен был появиться с минуты на минуту, однако, как ни всматривался главный инженер в четкие линии улиц, императорского кортежа на них не наблюдалось.

Пышный выпрямился и еще раз посмотрел на дирижабль. «Круг Заступника» — отличное название! Тем более, что аппарат взлетит прямо в небо, к солнцу. Инженер снова подумал, что достиг недостижимого и услышал вопли радости и ликования с площади. Он посмотрел вниз, и его сердце встрепенулось от восторга и любви — на ступенях дворца Пышный увидел императора. Как всегда без охраны («Кого мне бояться? — сказал он как-то в приватной беседе. — Я люблю свою страну больше жизни, а того, кого любишь, не боишься»), в привычном плаще из темной кожи, он сделал шаг навстречу своим подданным и некоторое время молча смотрел на них, а затем поднял руку в белой перчатке, призывая их к тишине. Толпа умолкла. Казалось, люди перестали дышать, боясь пропустить хоть слово.

— Друзья мои, братья и сестры…

Он почти физически ощущал их обожание и трепет. Ему чудилось, что безграничная любовь всех этих людей оплетает его пестрыми лентами, и он вот-вот взлетит над площадью. Ступени качнулись под ногами и двинулись в сторону, словно Дворец Науки качался на волнах.

Держись, приказал себе Шани Торн, император всеаальхарнский, и волны утихли, вернув его миру стабильность. Он счастливо улыбнулся и продолжал:

— Сегодня у меня и у вас очень важный день. Мы отмечаем несколько торжественных дат. Ровно десять лет тому назад закончилась гражданская война и амьенская интервенция. Внешний и внутренний враг покинул территорию нашей родины пораженным и никогда больше не осмелится поднять голову.

Люди на площади разразились торжествующими воплями, и в воздух полетели шляпы. Все прекрасно помнили, как после Второго Пришествия Заступника, разразилась гражданская война, снесшая с престола государя Луша, а затем в ослабленный Аальхарн хлынули отборные войска из Амье — якобы для восстановления законной власти, захваченной узурпатором Торном, в действительности же — ради банального расширения своих территорий и захвата соседских ресурсов.

— Планам захватчиков не суждено было осуществиться, — продолжал император. — Вы, мои дети, истинные патриоты, отстояли свободу и независимость своей Отчизны. Враг был повержен!

Люди ликовали так, словно победа и изгнание последнего амьенца произошли не десять лет назад, а вчера. Шани снова поднял руку, призывая к тишине.

— Второй большой праздник сегодня отмечают ученые Аальхарна, верные слуги Заступника и науки. Академии Наук Аальхарна пятнадцать лет! Она была открыта в самое трудное время, когда наша молодая империя изнывала под тяжестью и болью войны. Я не побоюсь утверждать, что именно наука и знания привели нас к победе и нынешнему процветанию. Сегодня мы благодарим ученых за создание принципиально новых систем вооружения и скромно склоняем головы перед их знаниями, что дали нам возможность расти и жить на благо любимой Родины и Заступника.

Некоторое время Шани молчал, улыбаясь и глядя, как ликующие академиты качают на руках своего ректора Амзузу — и было, за что: Амзуза разработал паровую машину, которую начали использовать в качестве двигателя, и именно тонкая сеть железных дорог смогла сократить расстояния огромной страны и соединить ее дальние регионы, что смогло поднять военную экономику из руин и быстро восстановить страну после войны.

— Поэтому сегодня, в знак горячей признательности и уважения, я вручаю Академии Наук маленький подарок — этот Дворец, в котором наши ученые смогут продолжить свою работу во имя Отечества.

Толпа действительно стала морем — бушующим, пестрым, неукротимым в безграничном восторге. Шани извлек из кармана плаща серебряный ключ и символически вставил его в замочную скважину высоких дверей Дворца. На Земле вроде бы в таких случаях перерезали ленточку, но за давностью лет он мог и не помнить точно. Мрамор ступеней снова качнулся под ногами; глядя на свои остроносые башмаки из тонкой дорогой кожи, Шани подумал, что стоит на палубе огромного парохода и только в его силах укротить стихию. Он оставил ключ в замке и снова повернулся к народу. Амзузу уже поставили на землю и он с невероятно довольным видом поправлял сюртук.

— И, наконец, третье, — произнес Шани. — Сегодня ученые и инженеры подарят нам небо. Академия Наук и главный инженер Владко Пышный, — Шани прищурился и посмотрел вверх; Пышный поймал его взгляд и радостно замахал с крыши рукой, — создали аппарат легче воздуха. Приветствуйте, друзья мои, радуйтесь — первый аальхарнский дирижабль!

Люди вскинули головы и увидели, как на крыше дворца заворочалась огромная бело-синяя туша — словно живое существо просыпалось и потягивалось; казалось, что вот-вот, и оно довольно заурчит спросонок. Дирижабль медленно оторвался от крыши, внезапно оказавшись легким и грациозным, несмотря на свои размеры, и неторопливо поплыл над столицей. И толпу словно прорвало: все восторженно закричали, стали махать руками пилотам, а в воздух полетели шляпы и цветы.

— Летит! Летит!

— Ура!

— Государю императору слава!

А дирижабль величаво летел над городом, и Пышный смотрел ему вслед, не замечая, что по его щекам катятся слезы. На крыше императорского дворца был оборудован дополнительный шпиль, и причальная команда уже ждала посадки; главный инженер махнул ладонью по щеке и отправился к лестнице — ему еще надо было миновать толпу и добраться до дворца, чтобы осмотреть причаливший дирижабль и поговорить с пилотами. Люди внизу горели в радостном экстазе: получив возможность прикоснуться к небу и дотронуться до синевы Заступниковых дверей, они ликовали и плакали от счастья.

Возле бокового выхода из здания Пышного аккуратно придержали за локоть. Обернувшись, он увидел Артуро — личного помощника императора. Тот как всегда невозмутимо улыбнулся и произнес:

— Его величество просит прощения за то, что не может сейчас побеседовать с вами — дела государственной важности не терпят отлагательств. Однако сегодня вечером он приглашает вас на приватную встречу в Синий зал дворца. Вас будут ждать сразу после первой вечерней молитвы к Заступнику, не опаздывайте.

Пышный почувствовал, как внутри у него все замерло от радости. Удивительный день, прекрасный день! Запуск его детища, встреча с императором — инженер почувствовал, что у него начинает кружиться голова.

— Спасибо, — произнес он. — Спасибо, я не опоздаю…

Артуро согласно кивнул и растворился в толпе — направился к императору, который уже спустился к народу и теперь поздравлял с праздником и принимал поздравления. Пышный прищурился, пытаясь рассмотреть государя в толпе, но не рассмотрел. Ничего, у него впереди весь вечер.

Когда Шани, наконец, сумел расстаться с восторженными горожанами и занял свое место в карете, то вид у него был довольно растрепанный. Артуро протянул ему кружевной платок и небольшое зеркало, и Шани принялся стирать со щеки алую помаду: хорошенькая светловолосая академитка чересчур пылко поздравляла государя с праздником.

— Вы смелый человек, — хмуро произнес Артуро, когда кортеж тронулся и неспешно поплыл по праздничным бурлящим улицам. — Даже безрассудно смелый. А если бы у кого-то из них был кинжал?

Шани безразлично пожал плечами.

— Но ведь не было же.

— А кольчуги вы по-прежнему не носите.

— Не ношу, — Шани улыбнулся и похлопал помощника по колену. — Ну не ворчите, Артуро. Все в порядке.

Артуро нахмурился и отвернулся к окну. Сейчас он ничем не напоминал белобрысого парнишку-загорянина, которого шеф-инквизитор Торн много лет назад определил в свои ассистенты: за это время Артуро превратился в верного порученца и исполнителя, не раз и не два спасавшего патрону жизнь. Иногда Шани казалось, что личник умеет читать его мысли. И в действительности именно этот суровый мужчина — лихой боец, великолепный знаток медицины, истинно преданный друг — был вторым человеком в Аальхарне.

— Ваше величество, — попросил Артуро, не глядя на императора. — Вы можете исполнить мою личную просьбу?

— Все, что угодно, — серьезно ответил Шани.

— Не ездите сегодня в Академию на банкет.

Шани подобрался: Артуро не просил бы об этом, не имея достаточно весомой информации.

— Хорошо. Поедем во дворец. Какова причина?

Артуро опустил глаза. Шани подумал, что на Земле его назвали бы гиперсенситивным: интуиция у порученца была просто невероятная, на грани пророчеств и откровений. Чутье никогда его не подводило, и Шани не настаивал на объяснениях того, что именно случится сегодня — покушение, несчастный случай или несвежие продукты на банкете.

— У меня просто дурное предчувствие, ваше величество, — чуть ли не смущенно произнес Артуро и перевел речь на другое. — Кстати, для частной встречи все готово. Вас ждут.



* * *


Темно-синяя ночь поздней аальхарнской весны бурлила птичьими трелями и невероятными запахами цветов и трав, обещая теплое долгое лето и богатую плодами сухую осень. Умытые дождем звезды висели низко-низко, словно внимательно вслушивались во все коленца и переливы брачных песен серых пратушей. Человек, вышедший из леса, стоял на обочине дороги и, прикрыв глаза, чему-то улыбался, не замечая, что подол его грубой монашеской рясы давным-давно промок от росы. Человеку было хорошо, словно он только что обрел то, о чем мечтал многие годы.

— Пойдем, — молодая монахиня, неслышно выступившая из-за пышно цветущих кустов браса, похлопала его по плечу. Монах улыбнулся и кивнул — вместе они пошли по дороге, которая вела в столицу.

— Как ты думаешь, вспышку видели? — спросил монах, когда лес остался далеко позади, дорога из старой и разбитой стала гораздо приличнее, а на востоке зарумянилась полоска рассвета. — Ночь светлая…

— Могли видеть, — пожала плечами его спутница. — Но в это время года тут часто бывают грозы, в итоге все спишут на них.

— Поверить не могу, — произнес монах. — Мы в Аальхарне.

Женщина промолчала, и монах, заметив, что ее плечи вздрагивают, понял, что та плачет. Он хотел было утешить ее, но внезапно заметил то, что поразило его не на шутку.

Дорогу пересекали рельсы.

Самые обычные рельсы со шпалами, которые скорее можно было увидеть где-нибудь в мемориальной Ясной Поляне, чем здесь. Монах присел на корточки и дотронулся до железа.

— Ты представляешь, что это? — спросил он. Женщина шмыгнула носом, утерла слезу.

— Нет. Никогда такого не видела. А что это?

— Это железная дорога, — монах выпрямился и посмотрел на запад: далеко-далеко, почти у горизонта, сияла зеленая звезда. «Светофор», — устало подумал монах и продолжал: — Это значит, что в Аальхарне есть паровозы. Это значит невероятный скачок науки и техники буквально из ничего. За двадцать лет.

Женщина взяла его за руку, сжала. Монаху казалось, что вот-вот — и у него начнется истерика. Железная дорога… А космический корабль они тут еще не строят?

— Ну почему же из ничего? — очень мягко промолвила женщина. — Мы оба знаем, кто именно за этим стоит. В конце концов, развитие науки и техники — не самое страшное, что могло случиться c Аальхарном за эти двадцать лет.

«Эта наука и техника не принадлежит Аальхарну», — хотел было сказать монах, но промолчал и двинулся дальше. Также молча, женщина отправилась за ним. Ночь постепенно отступала, медленно проявляя сочные краски аальхарнской весны, затихали ночные птицы, и первый утренний ветерок коснулся верхушек трав и лиц идущих.

Железных дорог им больше не попадалось.

Когда солнце поднялось над горизонтом и утро окончательно вступило в свои права, путники наконец увидели город.

После войны столицу отстраивали заново, однако, покрутившись с полчаса по улицам, монах смог-таки выбрать верное направление. Город просыпался: поднимаясь, шуршали витрины магазинов, открывая самые разнообразные товары, извозчики везли первых пассажиров в бело-синих щегольских колясках, расходились с ночной смены важные усатые будочники, и дворники в аккуратных зеленых куртках мели мостовые. Монах и его спутница крутили головами, рассматривая великолепные здания государственных учреждений, доходные дома и храмы, которых в столице было едва ли меньше доходных домов. Всюду реяли бело-голубые государственные флаги с золотым Кругом Заступника.

— Все изменилось, — сказал монах своей спутнице. — Все изменилось…

— Отец, — вздохнула она и снова взяла его за руку. — Не говори так горько. Пожалуйста.

Монах только вздохнул и указал женщине на изящную вывеску «Площадь Науки. Музей естественной истории Аальхарна. Дворец Науки».

— Ты могла предположить такое? Я не мог.

— Ты так говоришь, как будто это плохо, — покачала головой женщина. — Пойдем посмотрим?

Свернув за угол, они оказались на площади Науки, раскинувшейся перед изумительно массивными и столь же изумительно помпезными зданиями — видимо, аальхарнские архитекторы придерживались довольно безвкусной концепции «Попышнее и побогаче», щедро украшая здания колоннами, статуями и финтифлюшками по фронтону. К музею естественной истории уже стекался народ — в основном молодые академиты и, к удивлению монаха, дети, очень много детей в сопровождении женщин в черно-красных форменных платьях. Видимо, в Аальхарне ввели какой-нибудь закон о всеобщей грамотности, и учителя привели своих воспитанников на экскурсию.

— А сейчас все ходят в школу, — молодой человек в очках невероятных размеров и со стопкой книг в руках широко улыбался монаху: задумавшись, свою последнюю мысль тот произнес вслух. — Его величество даже сказал, что тот, кто не ходит в школу — государственный изменник. Ну да это он пошутил.

Монах тоже улыбнулся и обвел паренька кругом Заступника.

— Он прав. Учись хорошо, сын мой.

Когда довольный академит убежал в сторону музея, монах обернулся к своей спутнице и произнес:

— Хоть это меня радует.

Женщина скривила довольно выразительную гримаску.

— Ну наконец-то, — но гримаску на ее лице тотчас же сменило выражение невероятного удивления, и ока указала куда-то в сторону. — Господи, ты только посмотри на это…

Монах обернулся и увидел праздничную растяжку на стене Дворца Науки, изображавшую императора с линейкой для чертежей в руке. Набранная классическим шрифтом надпись гласила: «Наука. Родина. Вера». За императорским плечом можно было разглядеть столичную панораму.

— Глядя на все это, ты ожидала кого-то другого? — спросил монах, стараясь совладать с дрожью в голосе и жадно разглядывая портрет: император в простом темно-зеленом сюртуке и с единственным орденом на шее совершенно не выглядел коронованной особой — его истинное положение выдавал лишь тонкий золотой венец на светловолосой голове. Бледно-сиреневые глаза смотрели лукаво и немного грустно.

— Черт побери, — выругалась женщина по-русски. — Знаешь, ожидала и не ожидала.

Теперь казалось, что император смотрит прямо на них.

— Пойдем отсюда, — сказал монах и повлек свою спутницу за собой. Вскоре площадь осталась позади — они зашли в небольшой, но уютный и очень зеленый парк и сели на скамью. По раннему времени здесь почти никого не было — только молодая женщина гуляла с мальчиками-близнецами, которые упорно порывались отведать на вкус песок с дорожки. Откинувшись на спинку скамьи, монах молчал. Женщина подождала пару минут, а потом дотронулась до его руки:

— Отец… ну что ты? Что с тобой?

— Мне странно, Несса, — признался монах. — Мне очень странно. Так не должно быть. Еще вчера тут царило средневековье, и народ выплескивал дерьмо из горшков на улицы, а сегодня железная дорога, роскошные музеи, всеобщая грамотность и все без исключения моют руки.

— Чем же тебе это не нравится? — искренне удивилась Несса. Монах тяжело вздохнул.

— Наверно я стар и глуп, девочка моя, но я считаю, что все должно происходить постепенно. А государь император, судя по всему, просто взял и лишил Аальхарн его истории.

Несса пожала плечами.

— Я не знаю, отец. Может и лишил, — она посмотрела в сторону матери близняшек: теперь она с детьми увлеченно читала большую книгу с яркими картинками — наверняка сказки. — Но в прежние времена эта женщина вряд ли бы умела читать. И вряд ли бы гуляла в таком чудесном месте.

Монах вопросительно посмотрел на нее.

— А если она из благородных?

Несса усмехнулась.

— Не из благородных. Посмотри на ее нижнюю юбку, вон краешек торчит. Грубая ткань. И руки. Скорее всего, повариха или швея.

Монах не удержал улыбки.

— Не те уж мои годы, чтоб нижние юбки рассматривать.

Несса тоже улыбнулась.

— Не прибедняйся.

Некоторое время они молчали. Женщина дочитала сыновьям сказку, и троица подалась к выходу из парка. В глубине зеленых ветвей радостно защелкала птица.

— Пожалуй, ты права, — произнес, наконец, монах. — Не стоит делать поспешных выводов.



* * *


Утро Артуро не задалось с самого начала.

Собственно, ничего плохого с ним не приключилось — погода была замечательной, старая арвельская рана не давала о себе знать, и никто из встреченных им по пути к кабинету императора не сделал ровно ничего, чтобы вывести Артуро из равновесия. Все дело было во сне, который Артуро увидел перед рассветом — очень ярком и четком сне, который запросто можно перепутать с реальностью.

Во сне он шел по столице, украшенной траурными флагами, и знал, что идет на похороны императора.

Все. Ничего больше не было — Артуро просто шел по пустынным улицам восстановленного из военного пепла города и знал, что впереди его ждет могила единственного человека, которого он любил. А черные знамена колыхались на ветру тяжело, словно мокрые рубахи, и где-то вдали играл военный оркестр.

Ничего себе сон, правда?

Артуро умылся ледяной водой, сказав весело журчащей струйке из крана старую верную фразу отвода беды «Страшен сон, а Заступник милостив», но его дурное настроение от этого никуда не делось. Сон раздражал, не забываясь, а становясь все более насыщенным и выпуклым; в конце концов, Артуро даже выглянул из окна приемной, чтобы удостовериться, что перед дворцом нет траурных флагов. Не было. Самые обычные, бело-голубые полотнища весело трепетали над столицей.

— С тобой все в порядке? — от государя ничего не скроешь; уже приготовившись к традиционному ежемесячному приему посетителей, тот сидел за столом и еще раз просматривал заранее поданные прошения. Артуро нахмурился. Вечно тащится сюда не пойми кто со своими слюнявыми восторгами и грошовыми просьбами, а работать никто не желает.

— Да, ваше величество, — ответил Артуро. — Я в порядке. Вы надели кольчугу?

Торн поморщился. Кольчугу — легкую, тонкую — он терпеть не мог, будучи непоколебимо уверенным в том, что страна не будет убивать своего императора. Убежденность, которая граничила с невероятным нахальством и безразличием! Артуро на это только руками разводил.

— Вы надели кольчугу? — с некоторым нажимом повторил Артуро. Император кивнул.

— Да, потерплю ее ради тебя. Посетители уже собрались?

Посетителей было десять, и прием пошел быстро. Торн умел и утешить, и приободрить, и даже строго прикрикнуть — но в итоге просящие практически всегда получали то, о чем просили и довольные расходились по домам. Последней пошла рыжеволосая девушка лет двадцати, в скромном, но недешевом платье и с осанкой истинной дворянки. К рыжим Артуро справедливо относился с подозрением — недалеко еще ушли те времена, когда именно рыжие продавались Змеедушцу и, верша злодейства, отправлялись на костер — поэтому он не стал закрывать дверь и встал возле входа в кабинет.

— Добрый день, сударыня. Чем я могу вам помочь?

Сквозь приоткрытую дверь Артуро видел кусочек кабинета и спину посетительницы — строгую, неестественно прямую. По спине струились рыжие завитые локоны, а в правой руке было зажато что-то маленькое, и рука эта чуть заметно подрагивала.

— Добрый день, сударь. Поверьте, я не задержу вас надолго.

Сударь?Это давно ли к императору стали так обращаться? Артуро почувствовал, как под камзолом и рубашкой по спине потек пот: он узнал предмет, стиснутый во влажном кулачке просительницы.

Этого не могло быть. Его сон просто не имел права сбыться.

Артуро опоздал даже не на секунду — на долю секунды. Метнувшись от двери, он сбил девку на ковер, а затем время потекло медленно-медленно, и личник увидел, как император оседает на пол, схватившись за горло. Маленькая трубочка для плевков отравленными стрелами, какой пользуются пигмеи в Заюжье для близкой охоты, неторопливо прокатилась мимо и ударилась о ножку стола.

— Сир!!!

Время, словно издеваясь, поплыло еще медленнее. Артуро нанес рыжей твари несколько точных ударов, которые отключили ее на четверть часа минимум, а затем кинулся к императору. Тот хрипло дышал, зажимая горло; император успел выдернуть небольшую стрелу, и теперь она болталась у него на воротнике, а по пальцам, стиснувшим шею, струились тонкие ручейки крови.

— Сир, вы меня слышите? — Артуро отшвырнул стрелу подальше и разжал руку Торна: кровь полилась быстрее, но ранка была небольшой.

— Слышу, — прошептал император. — Артуро, там… в ящике стола.

Личник метнулся в сторону и дернул за ручку ящика так, что сломал несколько ногтей. На ковер посыпались какие-то конверты и — маленький полупрозрачный планшет с лекарством, который император всегда носил с собой. Он не может умереть, думал Артуро, не имеет права.

— Заступник милосердный, помоги…, - личник молился вслух, взахлеб, и не осознавал, что молится. Император хрипел и уже не мог ни дышать, ни говорить: яд заюжных дикарей вызвал паралич дыхательной мускулатуры. Артуро бухнулся на колени рядом с умирающим господином и приложил к ране найденный планшет. Рыжая тварь зашевелилась на полу и попробовала подняться. Не удалось — снова распласталась на ковре.

— Лежи тихо, мразь, — посоветовал Артуро. — Скоро я тобой займусь.

Прошло несколько невероятно долгих секунд, и наконец, посиневшие губы императора дрогнули, и он сделал вдох. Артуро почувствовал такое облегчение, словно с его плеч свалился, по меньшей мере, храм на Сирых равнинах. Девка на ковре заплакала. Император открыл глаза, поморгал, щурясь на свету. Артуро чувствовал теперь, что по его щекам текут слезы, но плакать сейчас ему было не стыдно. Торн благодарно сжал его руку.

— Помоги мне сесть, — едва слышно попросил он.

Через четверть император оклемался настолько, чтобы с помощью Артуро сесть в свое кресло и вести беседу. Артуро искренне хотел бы допроса третьей степени с пристрастием, но, судя по интонациям, это была в высшей степени куртуазная беседа двух людей из высшего общества — пусть дама и была прикована наручниками к подлокотникам кресла, а на ее нежном личике стремительно наливался синяк.

— Так кто же вы, сударыня? Назовите ваше настоящее имя.

Девка всхлипнула, но голос ее прозвучал ровно и гордо.

— Меня зовут Марита Стерх.

— В чем же я провинился перед вами, госпожа Стерх, что вы приуготовили мне столь незавидную участь?

Артуро хотел было сказать, что незавидная участь теперь ожидает ее саму, но Марита с достоинством ответила:

— Я дочь и невеста убитых и опозоренных вами людей. Я ненавижу вас за то, что вы уничтожили лучшую часть моего народа, растлили и развратили мою родину. Я искренне и всеми силами души желаю вашей смерти.

Шани очень грустно усмехнулся. Покрутил в пальцах плевательную трубку. Положил на стол.

— Что ж, я бы очень хотел, чтобы все добрые люди имели таких дочерей и невест, — произнес он, наконец. «Шутит?» — испуганно подумал Артуро. Нет, вроде совершенно серьезен. — Вы совершили отважный и благородный поступок, сударыня. Ваши близкие могут вами гордиться.

Стерх подняла голову и посмотрела в глаза императору.

— Я ваша пленница, сударь, и полностью в вашей власти, — процедила она, — но это не дает вам права издеваться надо мной.

— Госпожа моя, — усмехнулся Шани, — вы и не представляете, какие права мне дает наше нынешнее положение. Я могу вас порезать на ломтики и кинуть в Шашунку. Я могу снять с вас кожу и послать вашим родственникам. Не говоря уж о том, чтобы отдать вас моему охранному полку для забав, — Стерх содрогнулась всем телом и едва слышно заплакала. Наверно до этого она не задумывалась о том, что ее ожидает в случае провала ее предприятия. — Однако я действительно считаю ваш храбрый поступок благородным и достойным уважения. Не всякий решится убить тирана своего отечества, — император сделал паузу и произнес: — Артуро, снимите наручники с госпожи Стерх. Она покидает дворец.

И личник, и девка замерли — такого поворота событий никто из них не ожидал. Наконец, Артуро осмелился подать голос:

— Ваше величество. Она покушалась на вашу жизнь.

— Господин Привец, — в голосе императора брякнул металл. — Вы обсуждаете мои приказы?

— Ни в коем случае, ваше величество, — промолвил Артуро и негнущимися пальцами принялся раскрывать наручники. Освободившись, Стерх шмыгнула носом и стала растирать покрасневшие запястья. «Неужели он ее действительно отпустит?» — испуганно подумал Артуро.

— Благодарю вас, сударыня, за столь приятное знакомство, — император деликатно склонил голову, голос его звучал совершенно серьезно, без малейшего намека на издевку. — Искренне рад буду новой встрече и прошу простить меня за то, что не провожаю вас.

Не веря в свою свободу, девка встала и медленно направилась к двери. Казалось, она ожидала выстрела всем своим худеньким телом, напряженным, словно сжатая пружина. Когда она подошла к двери, то Шани окликнул ее:

— Сударыня, — Стерх обернулась, и император бросил ей трубку. — Вы забыли вашу вещь.

Трубка ударила ее в грудь и упала на ковер. Стерх не стала поднимать свое экзотическое оружие, потянула за ручку двери и кинулась прочь. Стук каблучков отдался эхом от стен коридора и угас.

Император тяжело вздохнул и откинулся на спинку кресла. Несмотря на то, что опасность миновала, ему все еще было плохо.

— Ваше величество, — промолвил Артуро. — Она вернется, чтобы закончить начатое.

— Не уверен, — тихо ответил Торн. — Отправьте за ней наблюдателя, Артуро. Она либо встретится с сообщниками, и тогда накроется все гнездо, либо, если действовала от себя… В общем, не позвольте ей умереть.

— Слушаюсь, ваше величество.

Когда Артуро вышел, Шани сел поудобнее, покрутил в пальцах медицинский планшет, спасший ему жизнь, и на всякий случай принял еще одну дозу лекарства. Заюжный яд, надо же. На что только не идут, чтобы избавиться от того, кто лишил доступа к кормушке. Марита Стерх была дворянкой — значит, кроме звонкого титула и возможности крутиться на государственных приемах, не имеет больше никаких преференций перед прочими гражданами государства: должна работать, учиться, заниматься творчеством — в общем, самостоятельно зарабатывать себе на хлеб, а не доить казну, как в старые времена делали ее предки. Исчезла возможность вытягивать соки из страны — вот и сидят сейчас владетельные сеньоры, которых гражданская война и реформы пощадили, и думают, как дальше устраиваться в жизни.

В конце концов, чем тут гордиться? Длинной цепочкой удачливых авантюристов в родне, которые никогда ничем не занимались, кроме подлости, войн и распутства? Лучшая часть народа — да неужели! В чем она лучшая? В том, что подняла руку на владыку, которому присягала в верности? Или в том, что призвала в страну интервентов?

Шани почувствовал, что начинает злиться. Действительно злиться. А это сейчас лишнее — сердце и без того стучит так, словно собирается вылететь. Что на самом деле надо, так это отправиться к себе и не видеть никого в течение нескольких часов.

Скрипнула дверь, и в кабинет медленно вошел Артуро. Теперь Шани в самом деле удивился: он никогда не видел личника таким — испуганным донельзя и в то же время невероятно счастливым, у Артуро даже глаз нервно дергался от эмоций.

— Сир, — каким-то чужим голосом промолвил тот. — К вам Заступник.

Вслед за ним в кабинет вошли двое в монашеском одеянии, и Артуро упал на колени, словно его ударили по ногам.



* * *


За время, прошедшее со дня их разлуки, Шани почти не изменился. Несса рассматривала его и думала, что император Аальхарна каким-то образом смог заморозить время: в светлых волосах мелькает почти незаметная седина, взгляд стал тяжелее и жестче, а движения более солидными — но в общем и целом это был тот же самый человек, который двадцать лет назад спас Нессу и ее отца от казни на костре. Не сводя с них взгляда, император встал с кресла и медленно вышел из-за стола.

— Артуро, — очень спокойно и ласково обратился он к коленопреклоненному личнику. — Встань, пожалуйста.

Тот его не слышал — монотонно раскачиваясь всем телом, он повторял какие-то молитвы снова и снова.

— Здравствуйте, Андрей Петрович, — с трудом произнес император слова на русском языке. — Не думал снова с вами встретиться. Несса, добрый день.

— Здравствуй, Саша, — сказал Андрей, откидывая капюшон своего черного одеяния. — Здравствуй.

Артуро уже трясло самым натуральным образом. Несса никогда не видела, чтобы люди так дрожали. Неудивительно, в общем-то: мало кто остался бы спокойным, встретив вернувшееся на землю божество, способное карать, судить и миловать — а для этого мира Андрей как раз и являлся божеством. Шани подошел и положил руку на плечо Артуро; тот поднял голову и посмотрел на императора с ужасом и надеждой.

— Встань, пожалуйста, — еще раз попросил Шани, и Артуро послушно поднялся с пола. — Все в порядке, тебе не о чем беспокоиться. Сделай все то, что я поручил тебе по поводу Стерх и возвращайся.

Эти слова возымели эффект: Артуро коротко тряхнул головой:

— Слушаюсь, ваше величество.

Его дрожь почти прошла.

Когда за Артуро закрылась дверь, то Шани некоторое время молча рассматривал Андрея и Нессу, а затем проронил:

— Честно говоря, друзья мои, вы очень не вовремя.

— …и на волне вашего эффектного ухода решила сыграть оппозиция.

Андрея и Нессу разместили в северном крыле императорского дворца. За время жизни в Земной Гармонии они оба отвыкли от музейной роскоши интерьеров и теперь искренне удивлялись, глядя на пышность и вычурность дворцовой обстановки: дорогие ткани штор, восточные ковры, ласкавшие ступни, наборный паркет из десятков сортов дерева, изящная мебель — все это словно сошло со страниц учебников истории.

— Думаю, государь Луш тогда и сам не понял, как оказался в тюрьме. Кроме меня, у него было немало старых друзей, которые решили не упускать такой роскошный повод… Оттуда он уже не вышел — кровоизлияние в мозг. А я достал из сейфа старый приказ о престолонаследии и по праву признанного брата занял его место. Конечно, этого мало кто ожидал.

Сидя на изящной банкетке с тончайшей фарфоровой чашкой в руке, Несса рассматривала императора, что расположился в кресле напротив Андрея и вертел тонкую курительную трубку, но так и не закурил. Андрей, напряженный и взволнованный, слушал его, стараясь не упустить ни слова.

— Я полагаю, дальше стало еще веселее, — произнес Андрей. — Ты начал реформировать страну, урезал вольности дворянства, и началась гражданская война?

Император горько усмехнулся. Теперь, при неверном вечернем освещении, он выглядел немолодым и усталым. Несса подумала, что он сейчас едва держится на ногах, и впервые ей показалось, что они с Андреем вернулись сюда напрасно.

Зачем? К кому? Родины, которую они знали, больше нет. Как ни плыви по волнам памяти, как ни барахтайся в воспоминаниях — того Аальхарна, который был им домом, теперь уже не существует. К добру ли это, к худу, но его уже не вернешь.

— Интервенция Амье, — произнес император. — Под лозунгом о восстановлении законной власти. Приказ о престолонаследии хорошая вещь, легитимная даже… впрочем, мало кто принял его всерьез. Вспомни историю Земли: там такое было не раз и не два.

— Но вы победили, — подала голос Несса, впервые за вечер. Император, наконец, соизволил на нее посмотреть, и это был довольно неприятный взгляд, тяжелый и цепкий. В конце концов, кем она для него была? Никем, деревенской соплячкой из прошлой жизни. Наверно, женщины тут вообще не имеют права рот раскрывать.

— Победили, — кивнул Шани. — Вытянули страну из дерьма. Живем, трудимся… Ну вы по столице погуляли, сами все видели.

— Тебе не кажется, что ты лишил эту планету ее истории? — поинтересовался Андрей. — Скоро вы окончательно завершите свой промышленный переворот, а прочие страны Деи потихоньку потянутся за вами.

— Кроме халенских сулифатов, — произнес Шани, потирая повязку на горле. На белой ткани там проступило крохотное алое пятно. — У них вера не позволяет.

— И все же? — настаивал на ответе Андрей.

— Видишь ли, — Шани посмотрел на трубку так, словно впервые ее увидел и убрал в карман. — Это лучшее, что я могу сделать здесь и сейчас. Даже если я и лишил Аальхарн его истории, то кому от этого хуже? Тем детям, которые даже в самых глухих деревнях ходят в школы? Или ученым, что могут работать, не боясь обвинения в колдовстве? Или больным, которые лечатся не целованием икон, а современными медикаментами?

— Ну ты-то, надо полагать, лечишься биоблокадой? — поинтересовался Андрей. Шани криво усмехнулся. Несса вдруг поняла, что делало этого человека одновременно отталкивающим и притягательным донельзя: тяжелая аура абсолютной власти, окружавшая его фигуру. Наверно, никто из местных не может ей противостоять, подумала Несса и потянулась к чайнику. За ним пойдут в огонь и в воду. И на тот свет пойдут, если он прикажет. Еще и благодарны будут, что им разрешили пойти.

— Да, — спокойно ответил Шани. — Если бы не она, то сегодня я бы с вами не беседовал. И Артуро тоже. И много кто еще. Андрей, тебе что-то не нравится?

Андрей промолчал. Сиреневый взгляд императора перетек на Нессу.

— Вам, Несса?

Та пожала плечами.

— Мне нравится, — ответила она. — Вполне. Послушайте, давайте обойдемся без сцен. Та дикость, в которой я родилась и росла, мне нравилась намного меньше.

— Все эти поезда и дирижабли на нынешнем уровне развития сознания выглядят не благом, Саша, — произнес Андрей. — Это опасные игрушки. Просто очень опасные. Что потом? Расщепление атома? Дать детям в песочнице ядерные бомбы?

Шани потемнел лицом и некоторое время молчал, собираясь с мыслями, но когда он заговорил, то его голос, вопреки ожиданиям Нессы, звучал очень спокойно.

— Если бы я принес им все это ниоткуда, то ты был бы прав. Однако это все — не какие-то мои изобретения по старой памяти. Это разработки людей — лучших людей! — которых я нашел, выбрал и подтолкнул. Дальше они все делали сами: я просто создал им комфортные условия для работы. Взять хоть главного инженера Пышного или Амзузу — золотые головы, которые раньше прозябали в голоде и безвестности, и диком страхе, что в любой момент их обвинят в ереси и сожгут. Они так бы и сидели в грязи и дерьме, никому абсолютно не нужные, но я выгреб прочь все дерьмо, накормил их и дал возможность. И они не подвели.

Андрей усмехнулся. Несса достаточно хорошо его знала, чтобы видеть: он понимает правоту императора, но не может ее принять. Отталкивает — просто потому, что эта правота, несомненная в данной ситуации, противоречит всем его принципам. Шани вздохнул и подошел к окну — отодвинув штору, он посмотрел на улицу: там уже горели фонари, и привычный гул столичного дня сменялся теплым шепотом весеннего вечера.

— Андрей Петрович, ну вот хоть убей, не хочу я с тобой спорить, — устало сказал император. — Что ты, для этого сюда прилетел? Дома не с кем было поговорить?

— Да там особо не разговоришься, — так же устало ответил Андрей. — Просто скучал по Аальхарну, Несса тоже.

Шани взглянул на Нессу: быстро, внимательно, словно профессионально запоминая ее внешность. Несса смущенно опустила глаза.

— У вас кольцо на руке, вы замужем? — поинтересовался император.

— Я вдова, — коротко ответила Несса. Сейчас ей не хотелось вдаваться в подробности о том, что земное правительство отправило ее мужа в пожизненную ссылку только за то, что он осмелился сделать запрос в бумажные библиотеки относительно изданной еще в двадцатом веке книги. Через два дня после запроса книгу внесли в список запрещенных, и Олег отправился в Туннель.

…Когда у нее отняли Олега, Несса не плакала. Наглый тип с лоснящимся самодовольным лицом совал ей документы на подпись: «Я, Несса Кольцова, настоящим документом заявляю, что не имею и не желаю иметь ничего общего с врагом государства и сим разрываю все связи — деловые, родственные, общественные — с Олегом Бородиным» — она совершенно спокойно прочла написанное, а затем медленно порвала бумаги и сунула клочки в нагрудный карман мордатого. Андрей тогда еще удивлялся, почему Нессу не взяли под белы рученьки и не уволокли следом за мужем. Но она не плакала. Стояла возле здания суда, прямая и строгая, и ждала. Затем на уровне второго этажа полыхнуло сиреневым — открылся и закрылся Туннель, отправляя осужденного на выбранную наугад из списка планету, и тогда Несса сняла обручальное кольцо и надела его на безымянный палец левой руки, символизируя свое вдовство. Потом приехал отец и забрал ее домой — дома он вколол ей успокоительное и потом даже просил заплакать, выкричать, вырвать из сердца боль потери. Однако Несса не проронила ни слезинки — только внутри у нее что-то хрустнуло и сломалось, сделав ее совершенно другой.

Она не ожидала, что сможет заплакать еще когда-нибудь. Однако теперь, оставив Андрея размышлять о разговоре с императором и бродя в одиночестве по роскошной дворцовой оранжерее, полутемной в это время суток, Несса ощущала, как в ней назревает тяжелое и давно забытое ощущение. Отчего именно сейчас, как-то отстраненно думала Несса и нашла ответ: запах цветущей киоли, бледно-голубого хрупкого цветка. Олег использовал одеколон с таким же ароматом, чуть горьковатым, дразнящим, почти раздражающим. Раньше Несса ненавидела этот запах и даже ругалась с мужем по этому поводу, но сейчас тревожные нотки казались ей не будоражащими нервы, а родными, пришедшими из далекой глубины времени и чувства — так могла бы пахнуть боль и память. И, захлебываясь в накатившей беде, отчаянии, обреченности, она не сразу поняла, что плачет и не сразу осознала, что кто-то деликатно поддерживает ее под локоть.

Рука с аметистовым перстнем на пальце протянула ей платок.

— Благодарю вас, — ответила Несса, промакивая слезы на щеках тончайшей тканью. Я плачу, думала она. Я просто плачу. Наконец-то.

— Поговорите со мной по-русски, — с некоторой долей смущения попросил голос императора, — а то я уже стал забывать язык.

Слезы потекли еще сильнее. Запах киоли стал почти невыносимым. Несса наверно не удержалась бы на ногах, если бы Шани не взял ее за руку крепче.

— Что с вами? Несса… Что случилось?

— Простите меня, — прошептала Несса. Ну как же неловко: рыдает на глазах у другого человека и никак не может взять себя в руки — слезы текут и текут, и платок уже весь мокрый. — Простите, мне очень неудобно.

— Давайте сядем, — предложил император и осторожно повел ее к скамье, — и вы мне все расскажете.

— Не стоит, — устало прошептала Несса, сев на краешек скамьи и уронив лицо на ладони. — В самом деле, Александр Максимович, не стоит.

Шани усмехнулся.

— Меня так никогда не называли, — проронил он задумчиво. — Даже отвык от своего настоящего имени. Несса, Несса, — он обнял ее за плечи каким-то очень естественным дружеским жестом; такие давным-давно вышли из употребления на Земле, и Несса сперва вздрогнула от неожиданности. — Не стесняйтесь, рассказывайте. Я очень хорошо умею слушать.

…- Вы читали Замятина?

Шани вынул трубку из чехла и задумчиво принялся протирать мундштук.

— Не помню. Это двадцатый век?

Несса кивнула.

— Тогда только слышал что-то урывками. Двадцатый век проходят в шестом классе, а меня сослали сюда из пятого. И в чем же виноват Замятин?

Наступила тьма, и где-то вдали мелодичные часы пробили полночь, а чуть поодаль, среди цветов и деревьев оранжереи садовники зажгли крохотные разноцветные фонарики подсветки. Метрах в десяти периодически подрагивала человеческая тень: Артуро неслышно наблюдал за своим господином и его гостьей. Несса уже успела относительно прийти в себя и теперь говорила почти спокойно.

— Он написал книгу про тоталитарный мир. Люди там ходят по струнке и вместо имен у них номера. Страшная книга. Очень страшная. И абсолютно точно описывает Гармонию. Она сохранилась в бумажном варианте в нескольких библиотеках, но вы знаете, бумажные книги у нас уже никто не читает. А Олег писал диссертацию и решил прочитать Замятина…

Император курил крепкий, но очень ароматный табак, почти перебивший запах киоли. Несса подумала, что теперь, когда вокруг плавают бархатные дымные кольца, она снова может дышать, не боясь сорваться в истерику.

— Я так понимаю, что его арестовали и отправили в ссылку, — задумчиво проронил Шани. — И в ссылку куда-нибудь на негуманоидную планету с уровнем комфортности ниже сорока.

— Ниже двадцати, — прошептала Несса, ощущая, что дыхание снова перехватывает спазм. Сиплый шепот рвался из ее губ и казался потусторонним, не принадлежащим этому миру, словно она говорила из могилы. — Это Саанкх, система Жука. Там даже атмосферы нет. Голая каменная глыба… туда и кинули Олега. За то, что он решил прочитать книгу…

— Нет, — проронил император. — За то, что он осмелился думать. А отречение вы подписали?

Несса гневно выпрямилась и поймала себя на том, что вскинула правую руку — словно собиралась закатить своему собеседнику пощечину за сам факт подобных предположений.

— Да как вы… Нет! Ни в коем случае!

Император деликатно взял ее поднятую дрожащую ладонь и осторожно устроил на коленях, среди складок платья.

— Ему повезло, — промолвил он глухо и грустно. — Очень.

Несса вспомнила Максима Торнвальда, которому до сих пор приходилось жить с непрощенным предательством, и, вздохнув, дружески пожала руку Шани. Ей вдруг стало очень жаль этого могущественного человека, который не мог использовать власть для исцеления от собственных страданий.

— Знаете, что? — сказал вдруг Шани. — Я хочу пригласить вас на праздник.

Глава 2. Бал

Известен случай, когда во время Амьенской войны, обходя ночью войска, император обнаружил уснувшего часового. И тогда, и теперь за сон на посту по уставу полагалась смертная казнь на месте. Каково же было всеобщее удивление, когда утром обнаружили спящего часового и государя, что приняв ружье у измученного солдата, стоял рядом с ним на карауле.

Верт Римуш «Амьенская война в биографиях участников», том второй.


«Ежегодный императорский бал проводится в Аальхарне в первую ночь лета и традиционно собирает весь цвет общества. Здесь можно увидеть и всех представителей благородных фамилий Аальхарна, ведущих свой род от языческих императоров, и передовых ученых, и так называемую „новую интеллигенцию“ — писателей, актеров, живописцев. Блеск и роскошь подкупают и очаровывают — особенно когда узнаешь, что платье какой-нибудь владетельной сеньоры по стоимости равно годовому бюджету Второго халенского сулифата…»

Господин чрезвычайный и полномочный посол Амье в Аальхарне лорд Кембери отложил газетный лист в сторону и недовольно уставился на щелкавшего ножницами куафера.

— Долго еще?

Куафер невозмутимо отстриг невидимый волосок.

— Нет, господин. Полтора часа, не больше.

— Полтора часа! — застонал Кембери. — Взываю к милосердию!

Куафер был неумолим.

— Это недолго, господин. Закончу стрижку. Вплету ленты. И в итоге немного подровняю усы и бородку.

Кембери задумчиво провел ладонью по подбородку, словно оценивал грядущий ущерб. Он слышал о том, что родовитые дамы Аальхарна сели в кресла куаферов еще вчера — чтобы поразить гостей на балу невероятными прическами. Но он-то, в конце концов, мужчина, и наплевать бы на традиционный амьенский костюм и прическу, да одеться самим собой — лихим авантюристом, ветераном и бандитом во имя и честь владыки. Однако увы — послу следует быть джентльменом во всем, в том числе и в традиционных глупостях.

— Ладно, — вздохнул он. — Стригите.

И ножницы защелкали снова.

Куафер управился даже быстрее, чем обещал, и в дело вступил костюмер, облачивший Кембери в темно-фиолетовый камзол, щедро расшитый золотом и каменьями, пышные шаровары, что по количеству нашитых на них драгоценных финтифлюшек вряд ли нашли бы себе ровню на балу и тонкие мягкие сапоги из кожи молодого козленка. На груди вспыхнули амьенские ордена, на правом боку (посол был левшой) грозно сверкнула наградная сабля, и на вычурной прическе закрепилась широкополая мягкая шляпа. Кембери осторожно повел головой и сделал несколько шагов по комнате, проверяя, как бы все эти декорации не рухнули.

— Не беспокойтесь, господин, — заверил костюмер. — Все надежно. Сможете даже дрызгу сплясать.

Куафер энергично закивал. Кембери сделал пару танцевальных па на пробу и вздохнул:

— Завидую я императору Торну. Ему не приходится терпеть подобные мучения.

— Еще как приходится, — заверил куафер, а костюмер пожал плечами:

— Ну, не настолько, конечно, — со знанием дела заметил он и подал послу маску.

Кембери прибыл к императорскому дворцу в компании первого и второго секретарей посольства и с пышной амьенской свитой. Выйдя из кареты и умудрившись ничем и ни за что не зацепиться, посол вздохнул с облегчением и некоторое время осматривался: здание было ярко освещено и украшено цветами и лентами, на ступенях парадной лестницы расположился почетный караул в бело-голубой форме, и нарядные гости сияющей роскошью рекой втекали в двери. Что ж, проведем время с пользой и на благо отечества, подумал посол и вместе со спутниками влился в толпу гостей. Среди перьев, шелков и бриллиантов благородных сеньоров он уловил взглядом точеную фигурку леди Ясимин, своей неплохой знакомой — та почувствовала, что на нее смотрят, обернулась и послала Кембери воздушный поцелуй.

Императорский бал — то место, где следует придавать невероятное значение мелочам. Иногда персона женщины, которая танцует с государем открывающий праздник аальхарнский мартон, может оказаться важнее того, что сулифатский принц в кулуарах дворца обсуждает договор о сотрудничестве с сюникеном Восточных островов. Принято не узнавать того, кто скрывается под маской — хотя все прекрасно знают, кто есть кто. Несомненно дурной тон обсуждать деловые и политические вопросы, хотя сплетничать о гостях можно в полный голос. А впрочем, на балу можно все — на то он и бал.

— Чрезвычайный и полномочный посол Амье в Аальхарне лорд Вивид Кембери! — зычно провозгласили у входа, и Кембери со свитой вошел во дворец. Народу-то, народу! Говорят, в прежние времена свергнутый государь Луш тоже устраивал праздники великолепной пышности, но император Торн, судя по всему, задался превзойти блеском своего двора и бывших и будущих государей, хотя сам при этом отличается подчеркнутой скромностью и непритязательностью в быту, не имея привычки увешивать себя цацками. Наверное, он прав: всем и без побрякушек ясно, кто тут владыка, а если люди хотят праздников, то зачем им в этом отказывать? Пусть таинственно мерцают огни новомодных электрических ламп, оркестр играет что-то неуловимо классическое, а воздух наполнен ароматом весенних цветов и дорогих духов дам, что кокетливо поправляют маски и стреляют томными глазками направо и налево. Кембери подхватил с подноса услужливого официанта бокал дорогого южного вина и негромко сказал своим спутникам:

— Не напивайтесь, господа, помните, зачем мы все здесь и ведите себя естественно.

Ясимин мелькнула среди гостей — ловкая дамочка уже успела найти себе кавалера в лице старикана Гиршема, знаменитого банкира империи, в свое время предложившего Торну половину имущества и трех дочерей — лишь бы не попасть под национализацию. Торн принял с благодарностью и то, и другое — и теперь Гиршем красуется и важничает, считая, что отделался малой кровью. А Ясимин когда-то начинала карьеру, торгуя телом в порту, и никогда бы не оказалась в высшем свете, если бы не стала фавориткой прежнего министра финансов, весьма неразборчивого в подобных вопросах. Фавор давно уже прошел, а связи остались, и кое-какими из них теперь пользовался и Кембери. Надо будет побеседовать с ней ближе к середине бала, подумал посол, и в этот момент оркестр грянул приветственный звон, а гости расступились, склоняясь в глубоких поклонах. Согнулся и Кембери, сорвав шляпу и махнув ей по паркету. В бальный зал вошел император Торн со свитой.

Подтянутый, с полувоенной выправкой, одетый очень скромно в сравнении с окружающими, с единственным орденом на шее, еще из инквизиторского прошлого, и без драгоценностей вообще, Торн выступил словно бы ниоткуда и ласково улыбнулся гостям. Кембери вдруг всей кожей ощутил невероятную силу и энергичное обаяние этого человека. Откуда что тут берется, мельком подумал он, но ведь все его любят, даже те, кто минуту назад ненавидел всем сердцем. Император приветственно поднял руку, и в зале воцарилась мертвая тишина. Казалось, даже теплый ветер за окнами замер.

— Дамы и господа, — коротко промолвил император. — Я приветствую вас на балу и искренне счастлив всех видеть.

На мгновение Кембери оглох: собравшиеся разразились аплодисментами и радостными возгласами. Повинуясь знаку дирижера, оркестр грянул классический мартон, и император протянул руку даме из своей свиты. Кембери прищурился: он никогда прежде не видел этой женщины при дворе. Молодая брюнетка, в пышном закрытом платье с корсетом по последней аальхарнской моде, хорошенькая, насколько позволяет судить небольшая маска, но какая-то неловкая и смущенная, что ли, будто бы из простонародья. Седой господин в черном, стоявший рядом с Артуро, императорским личным помощником, посмотрел в сторону Торна и женщины с явным и нескрываемым неудовольствием.

Интересно, думал Кембери, кружась в паре с кокетливой госпожой в сиреневом, кто же это такие? Слишком близко к императору, чтобы оставаться инкогнито. Он увидел, как седой что-то шепнул личнику: тот просветлел лицом, словно с ним сам Царь Небесный заговорил. А спутница Торна явно не умела танцевать и отчаянно путала фигуры — император что-то шептал ей на ухо и улыбался, как кот на сметану. Танец закончился, и, вопреки протоколу, не брюнетка поклонилась императору, а он ей.

Брюнетка смущенно ему улыбнулась и скользнула в сторону, словно хотела поскорее встать под защиту седого и Артуро — похоже, ей не было приятно всеобщее внимание. Кембери взаимно раскланялся со своей дамой, уступив ее кокетство пожилому генералу Стасю, известному по победному штурму амьенской столицы, и отступил к окну, чтобы немного выпить и понаблюдать за происходящим. Начался второй танец, более легкий и непринужденный сияк — на сей раз пару государю составила принцесса Минь И с Восточных островов в национальном костюме с полностью обнаженной грудью. Кембери посмотрел по сторонам, выискивая Ясимин, и, обнаружив ее возле входа в фуршетный зал, отправился к ней. Сияк танец довольно долгий, времени для разговора предостаточно.

— Моя госпожа, — промолвил он, взяв Ясимин под руку. — Вы походя ранили несчастного влюбленного в сердце и не пожелали залечить его рану.

Ясимин улыбнулась. Ведь и не скажешь, что куртизанка: осанка, взгляд, повадки, не говоря уж о платье и духах — все выдавало в ней подлинную аристократку.

— Господин посол, кто я такая, чтобы претендовать на ваше сердце? Бедная вдова, что из благородной милости допущена ко двору нашего блистательного государя.

— Смею полагать, что бедная вдова не так уж и бедна? — предположил Кембери. — Блеск ваших очей стоит гораздо более всех императорских сокровищ.

Ясимин кокетливо поправила кружева на весьма откровенном декольте и осведомилась:

— Разве господину послу интересен блеск очей, а не то, что они видят?

— Скажу откровенно, Ясимин, что мне нужна ваша помощь, — Кембери решил отбросить куртуазности и перейти прямо к делу. — Вы знаете, кто та брюнетка с государем?

Ясимин пожала плечами.

— Я сама заинтересована, впрочем, как и все. Она при дворе впервые. Не любовница, не супруга, не фаворитка, но возможно станет тем, другим или третьим. Ее колье, кстати, — из аальхарнской сокровищницы, угадайте, кто ей его дал.

— А тот старик?

— Еще интереснее. С нынешнего дня это личный врач императора. Откуда взялся, как зовут — знают, наверно, только Артуро и его величество, но я не осмелилась пока поинтересоваться у них. Так что просто личный врач императора.

— Право, я теряюсь в догадках, — признался посол и поправил маску. — Благодарю вас, прекрасная Ясимин. Не сочтите за труд рассказать мне дальнейшие новости.

Женщина одарила его улыбкой и склонилась в реверансе. Между танцами объявили небольшой перерыв, и Кембери решил действовать, а не наблюдать. Он решительно пересек бальный зал и приблизился к угловым столикам, один из которых заняли таинственные господа из свиты императора. Старик и Артуро посмотрели на него холодно, но без неприязни; Кембери снял шляпу и низко поклонился брюнетке.

— Моя госпожа, позвольте представиться — лорд Вивид Кембери, чрезвычайный и полномочный посол Амье при дворе императора Торна, — с достоинством назвался он. Карие глаза женщины посмотрели на него с легким флером интереса, и Кембери продолжал: — Простите мне дерзость, с которой я осмелился обращаться к вам, не будучи представленным лично, и не откажите в любезности разделить со мной следующий танец.

Во время его речи взгляд Артуро изменился на откровенно угрожающий, однако императорский личник ничего не сказал и не сделал. Это бал, и задевать на нем посла ныне дружественной державы было довольно опасно.

— Спасибо, господин посол, но я вынуждена отказаться, — произнесла брюнетка. Голос у нее был приятный и с едва уловимым мягким акцентом, словно она очень давно не говорила по-аальхарнски. Старик что-то произнес ей на незнакомом языке, и женщина добавила, словно извиняясь: — Я давно не танцевала, простите.

— Если это единственная причина для отказа, моя госпожа, то вам не о чем беспокоиться, — сказал Кембери и улыбнулся той улыбкой, которая безотказно побеждала все женские сердца. — В танцах, как и на войне, все зависит от мужчины.

Брюнетка вздохнула и протянула Кембери руку. В самом деле — если посол чего-то хотел добиться, то проще было смириться и вручить ему желаемое, чем убеждать в недостижимости. Оркестр заиграл дрызгу — веселый и легкий танец, для которого достаточно было иметь элементарное чувство ритма; Кембери обнял свою даму за талию и закружил по залу.

— Моя госпожа разрешит узнать ее имя?

Женщина опустила глаза.

— Позвольте мне остаться инкогнито, господин посол, — промолвила она.

— Что ж, — искренне вздохнул Кембери, — тогда мне предстоит вдвойне тосковать о той, что походя нанесла мне сердечную рану и не позволила взывать к ней с мольбами о милости.

— Тот человек, который разговаривает сейчас с господином Артуро — врач, — сказала женщина. — Если у вас болит сердце, то обратитесь к нему.

Кембери разглядел за танцующими, что седой действительно беседует с личником императора. Артуро Железное Сердце сейчас выглядел, как ребенок, которого заперли в кондитерской. Интересные люди, очень интересные.

— Простите старого корсара, если он по невежеству нанес вам обиду, — Кембери решил сменить тактику и опустил руку несколько ниже, — и не держите на меня зла. Вы кажетесь мне гордой и благородной женщиной — я не желал задеть вас.

В глазах брюнетки он увидел интерес.

— Вы корсар?

— Был им во время войны. Имел честь служить на флагмане «Беспощадный», однако все это в прошлом, и теперь я сухопутная крыса — хотя и по-прежнему слуга своей родины. Однако былое дает о себе знать, и я порой бываю недостаточно вежлив.

— Вам не о чем беспокоиться, господин посол, — промолвила брюнетка, снова потупив очи долу. Танец заканчивался, а Кембери еще ничего не узнал о ней и едва ли заинтересовал собой.

— Ваше снисходительное сердце так же прекрасно, как и вы сами, — промолвил посол. — Надеюсь, вы позволите ангажировать вас еще на один танец?

— Здесь множество прекрасных дам, — музыка закончилась, и брюнетка выскользнула из его объятий. — Уверена, вам не будет скучно.

Посол склонил голову в кратком поклоне и, предложив своей даме руку, отвел ее к старику и Артуро. Казалось, она вздохнула с облегчением.

— Благодарю мою госпожу за оказанную честь, — промолвил Кембери, — и смею тешить себя надеждой на новую встречу.

Брюнетка хотела было что-то сказать, но тут за спиной посла деликатно кашлянули.

— Лорд Кембери, — послышался голос императора. — А я-то думал, кто же столь дерзко похитил мою даму.

Кембери тотчас же развернулся на каблуках и согнулся в низком поклоне. Правая рука его утонула в пышных кружевах на груди, а левая два раза махнула шляпой в воздухе.

— Ваше величество, трижды и три раза молю вас о прощении.

Торн усмехнулся.

— Вставайте, Вивид, — сказал он, с легкой хитринкой глядя на посла. — Вы же знаете, я не охотник до церемоний.

Кембери выпрямился и поправил шляпу. В свое время они с Торном встречались во время штурма столицы — тогда бывший шеф-инквизитор, который предал своего государя и узурпировал трон Аальхарна, вылетел на амьенцев во главе засадного полка — бешеный и абсолютно бесстрашный — и началась не битва уже, а полный разгром. Кембери, чудом тогда уцелевший, был уверен, что Торн принадлежит к числу легендарных берсеркеров, которые едят в особых дозах ядовитые грибы и впадают в ярость сражения, не чувствуя физической боли и забыв об инстинкте самосохранения. Сейчас, впрочем, это был не обезумевший вояка, готовый рвать глотки врагов и захлебываться их кровью (и ведь действительно рвал: когда один из амьенских офицеров бросился на Торна, сшиб его с лошади и начал рукопашную, то император самым натуральным образом вцепился ему в горло, словно дикий зверь), а уравновешенный благородный господин средних лет, в котором ничто не выдавало тогдашнего исступления.

— Искренне прошу вас о прощении, ваше величество. Я сражен прелестью и обаянием дамы.

— Вы невероятно красноречивы, Вивид, — улыбнулся император, но на сей раз улыбка была ледяной и не предвещала ничего хорошего. — Думаю, владетельным аальхарнским сеньорам очень не хватает ваших комплиментов.

Кембери отлично понял намек, раскланялся и удалился.

Уютно устроившись в одном из маленьких балкончиков, посол принялся смаковать дорогое вино и размышлять.

Значит, новый личный врач императора. Леди инкогнито здесь присутствует, скорее всего, не пользы для, а ради придания некоего загадочного блеска. Кто она для императора и почему он смотрит на нее так, словно несколько лет смирял плоть — пока не столь важно. Отложим. А вот седовласый доктор со странным взглядом — жестким и каким-то растерянным одновременно — вот ключевая фигура.

Во-первых, Кембери его уже встречал. Очень давно, в молодости, но, несомненно, встречал. Где, когда, при каких обстоятельствах — надлежало вспомнить.

Во-вторых, как-то очень внезапно это доктор появился. Вполне возможно, император Торн столкнулся с проблемами со здоровьем — хотя, в общем и целом выглядит он вполне благополучно, но так и Кембери не врач, мало ли что… А если он на самом деле при смерти? Кто станет преемником, с учетом того, что у Торна нет ни законных детей, ни даже бастардов, и куда тогда двинется огромная, выстроенная им империя? Несмотря на теплый вечер, Кембери вдруг почувствовал легкий озноб.

Кембери поднялся с пуфа и выглянул в бальный зал. Отсюда, с балкона, он весь был как на ладони. Вот министр финансов раскланивается с владетельными сеньорами преклонных годов — наверняка будут обсуждать, как вытянуть из казны средства на реставрацию замков. Вот первый и второй секретари куртуазно общаются с сулифатскими принцами; жены принцев в количестве десяти штук стоят рядом тихо и смирно, укутанные по глаза в свои безразмерные цветастые балахоны. Кембери подумал, что напрасно никто не пытается узнать, кто именно скрывается под пестрыми тряпками и женщины ли это вообще. Вот яркой полуобнаженной стайкой парятвосточные дамы из свиты принцессы; сама же Минь И вовсю милуется с важным генералом, сияющим роскошью наград и эполетов. И все довольны и счастливы, всем весело, всем все нравится, и все обожают его величество Торна. Его невозможно не любить, не уважать, не преклоняться: Шани Торн — это культура и прогресс для всей планеты. Двадцать лет назад аальхарнцы не знали, что надо мыть руки, а сегодня пользуются канализацией и летают на дирижаблях. Хотя эта техника, по большому счету, имеет достаточно малое значение: важен переворот, произведенный бывшим шеф-инквизитором в умах. Конечно, в самых глухих деревнях народ по-прежнему опасается прививок, зато горожане с удовольствием ходят в музеи, читают книги, выписывают газеты, все слои общества от мала до велика взахлеб обсуждают опыты с электричеством и последние алхимические разработки. Торн может уйти, но любовь его народа к банальному комфорту останется и будет развиваться — привычку проще создать, чем искоренить. И пускай добрые соседи Аальхарна пока еще кутают жен в непроницаемые балахоны и лечатся целованием чудотворных идолов — все равно через немногое количество лет все они пойдут по пути, который проложил прогрессивный владыка.

Кстати, где он?

Кембери снова окинул быстрым цепким взглядом бальный зал. Личный врач императора и леди инкогнито по-прежнему сидели за столиком и беседовали, кушая экзотические фрукты, но ни государя, ни Артуро посол не увидел. «Быстро же они удалились», — подумал Кембери и собрался было спускаться вниз, но тут на балконе возникла обворожительная Ясимин с бутылкой вина и двумя высокими бокалами.

— Мой господин, — поклонилась она, — этот бал многое утратил, лишившись вашего остроумия. Я сочла нужным восполнить потерю.

Вино оказалось великолепным. Посол осторожно поставил свой бокал на бортик балкона и произнес:

— Не будем тратить слов, моя госпожа, все они ничтожны рядом с вашей красотой. Есть ли какие-то новости?

Ясимин улыбнулась, но улыбка ее вышла задумчивой.

— Говорят очень многое, но не все из этого правда.

— Иногда правдой оказывается самое невероятное, — сказал Кембери, и Ясимин продолжала:

— Слухи просто дикие и невозможные. Говорят, что император при смерти, и едва ли не в два дня отправится к Заступнику. Министр финансов серьезно готовится к колебаниям биржи, а наши доблестные генералы заявляют, что смогут подавить любой мятеж, который неминуемо начнется после смерти Торна. Говорят, что загадочная дама, которая не знакома с бальным этикетом, его тайная супруга и мать наследника, и патриарх Кашинец секретно скрепил их союз несколько лет назад. Говорят, что уже готов указ о престолонаследии и регентстве этой таинственной брюнетки, пока сын императора не достигнет совершеннолетия.

Кембери захотелось схватиться за голову. Вот уж воистину людские языки без костей. И как это все умудряются видеть в сорок раз больше того, что происходит?

— Ясимин, вы же умная женщина, — сказал он. — Как считаете, что из этого правда?

Ясимин допила вино и ответила:

— На самом деле на Торна было совершено покушение.

— Как! — воскликнул посол: он был действительно удивлен. — Когда?

— Вчера утром. Не в меру экзальтированная девица пришла на прием к императору и плюнула в него отравленной стрелой из духовой трубки. Поэтому сегодня его величество в первый раз надел бальный галстук: он закрывает повязку на горле. И кольчугу заодно. А яд пигмеев может привести к непредсказуемым последствиям — поэтому рядом с императором врач.

— Ох, Царе Небесный… — выдохнул Кембери. — Я должен немедленно сообщить об этом владыке Хилери. Откуда вы знаете об этом, Ясимин? Что еще вы знаете?

Ясимин усмехнулась.

— Не спешите, мой господин. Пока это всего лишь результаты моих умозаключений. По-моему, они более разумны, чем разговоры о новом финансовом кризисе.

Посол выругался. Ну почему умные женщины иногда такие дуры, что просто за голову схватишься! И он тоже хорош: сидит и слушает бабьи сплетни.

— Вам не откажешь в логике, госпожа моя, — холодно произнес Кембери, — однако я предпочел бы факты.

Ясимин поджала губы.

— Извольте, мой господин, — сказала она. — Первый факт в том, что врач и загадочная дама иностранцы и говорят между собой на языке, которого я не знаю.

Кембери несколько удивился: торгуя прелестями в порту, Ясимин имела возможность повидать и послушать народ из самых разных стран. Интересные люди становились еще интереснее.

— А второй факт, — продолжала Ясимин, — в том, что Марита Стерх, девица благородного происхождения, вчера была на приеме у императора, а за день до этого приобрела в портовой сувенирной лавочке пигмейскую духовую трубку для охоты на львов с комплектом стрел. Полагаю, эти факты дадут вам пищу для размышлений.

И с этими словами она гордо покинула балкон, оставив Кембери в самых расстроенных чувствах.



* * *


— Я не верю.

Ясимин, как и все проститутки, была невероятно религиозной и, хоть и не соблюдала постов, храм посещала регулярно и пожертвования делала крупные — ее прекрасное тело однажды даже послужило моделью для полотна «Кающаяся грешница у ног Заступника». И вот сегодня поутру, пойдя, как обычно, на службу, Ясимин вдруг застыла возле фрески Исцеляющего Заступника в главном столичном храме. Кембери видел ее — и это действительно была колоссальная, великолепная работа — она изображала события двадцатилетней давности, когда божество воплотилось на земле, чтобы исцелить человечество от страшной эпидемии, но взамен благодарности ему досталось только обвинение в ереси, пытки и костер. Художник Заруба, очевидец тех событий, писал фреску по памяти: Заступник в рубище стоял у позорного столпа, объятый пламенем и протягивал зрителю ларец с лекарствами. Сверху, из облаков, на него нисходил сиреневый луч Святого Духа. И Ясимин, по обыкновению своему, упав на колени и прочитав восемь просительных псалмов, вдруг посмотрела на фреску и поняла, что личный врач императора Торна и Заступник — одна и та же персона. Эта новость настолько ее поразила, что Ясимин наскоро закончила с молитвами и помчалась в амьенское посольство — донести до лорда Кембери важную информацию.

Посол, который только под утро вернулся с бала, встретил ее неласково и в пересказанных сбивчивым голосом вестях усомнился.

— У вас очень много интересных идей, дорогая Ясимин. Но отождествлять с Царем Небесным этого таинственного доктора — все-таки чересчур. Я не верю.

— Вы, дорогой мой Вивид, еретик, — заявила Ясимин. Все благородство и томность манер, видимо, остались вчера на балу — сейчас это была бойкая бабёнка, прошедшая и огонь и воду. — Вы в Царя Небесного не веруете и все подвергаете сомнению. Не будь вы посол могучей державы… хотя как сказать — вашему могуществу наш император преизрядно надрал зад, так вот, не будь вы посол, непременно бы вас за такие речи бросили бы в темницу! И поделом!

— Вам, Ясимин, не стоит рассуждать о вещах не по вашему разуму, — нахмурился Кембери: уколы в адрес Амье со стороны какой-то шлюхи ему не понравились. — Лучше вспомните мудрую истину, что молчание — золото, и не говорите больше всякой чепухи. А то я начинаю жалеть о том, что вообще завел знакомство с вами.

Ясимин поджала губы.

— Пожалейте еще и о том, что я ввела вас в общество столичных банкиров. И о том, как к вам попала информация об операции «Тайфун».

— Вы правы, я вспылил, — произнес посол и снял ночной колпак. — Но посудите сами, что общего может быть у этого старика с Заступником? Так и я могу сказать, что на самом деле являюсь духом небесным, поскольку похож на его изображение в храме.

— Поверьте, господин посол, я не ошиблась, — не сдавалась Ясимин. — В конце концов, что вам стоит пойти в храм со мной и самому во всем убедиться?

Ясимин была неправа: Кембери не являлся ни еретиком, ни атеистом. Последнее вообще было довольно опасно и, в общем-то, неразумно — доказательства Бытия Божия были явлены человечеству подробно и наглядно, событие второго вознесения Заступника было детально задокументировано. Поэтому в Царя Небесного либо в Заступника, что суть одно и то же, Кембери верил во всех смыслах: и не отрицал существования, и знал, что в случае чего небесный владыка ему поможет. Однако отождествлять фигуру творца небес и тверди с неизвестным стариком при дворе императора Кембери не собирался — что-что, а именно такое сравнение как раз и пахло ересью за милю.

Утренняя служба уже закончилась, и храм был пуст. Под его высокими сводами было тихо и прохладно — теплились крошечными звездочками свечи, да за хорами возился прислужник. Кембери окунул кончики пальцев в чашу со святой водой и провел по лбу круг Заступника.

Вода была ледяной и свежей. Посол сразу же почувствовал себя легким и бодрым, словно бальной ночи не было вовсе, и он отлично выспался.

— Взгляните, господин посол, — прошептала Ясимин, обводя лицо кругом Заступника и кланяясь иконе. — Это в самом деле он.

Несколько минут Кембери рассматривал фреску и не мог отрицать, что его спутница права. Действительно, изображенный Заступник был очень похож на загадочного доктора. Пусть с сиреневыми глазами, пусть с разницей в двадцать лет — но сходство было разительное. Практически как в охранных ориентировках.

— Вот видите, — прошептала Ясимин, заглянув Кембери в лицо. — Это в самом деле он. Он и в прошлый раз пришел как врач.

Кембери ощутил внезапный жар во всем теле, словно его неожиданно охватила жестокая болезнь. Царь Небесный снова сошел на грешную землю… Теперь понятно, почему он пришел инкогнито и окружил свое появление пеленой загадочности. Таинственная дама, скорее всего, его приемная дочь, которая точно также претерпела пытки и взошла на костер, чтобы вознестись на небеса к чести и славе. Теперь понятно, почему император с ними раскланивается, теперь понятно, почему Артуро Железное Сердце трепещет от счастья.

Стоп, сказал себе Кембери. Довольно. Не хватало еще впасть в религиозный фанатизм. Ты, Змеедушец тебя возьми, один из самых образованных людей Амье, а не какой-нибудь непромытый крестьянин. Поэтому сейчас ты поедешь обратно в посольство и поразмыслишь о том, что делать дальше, и как использовать этого странного доктора, будь он действительно Заступник или всего лишь самозванец.

— Знаете, Ясимин, — задумчиво произнес посол. — Иногда природа играет с людьми в самые необычные игры. Я разберусь в том, игра ли это природы или иных сил. А вы, моя дорогая госпожа, пока помалкивайте о нашем маленьком открытии.



* * *


Значит, Третье пришествие.

Кембери был весьма неплохо знаком со святым Писанием и апокрифами — Третье пришествие Заступника на землю предвещало конец мира и суд над человечеством. Иманы халенских сулифатов, например, считали, что сперва должна была начаться Аальх-мин-Кабр, священная война всех со всеми, и Заступник возьмет меч, чтобы собственными руками истреблять неверных. Затем последует Закатх-аль-эс-Нагар, огненный дождь с небес, который испепелит все плоды и труды человечества. Небо свернется в белый свиток, звезды осыплются во мрак, и Заступник воссядет на белокостном троне, чтобы вести суд над детьми своими. Правые и верные отправятся в небесные чертоги, чтобы вкусить вечную благодать, а еретики будут низвергнуты в серное озеро, и пребудут там бесконечно — Заступник отвернет от них лицо свое. В прежние времена Кембери неплохо знал одного из халенских вельмож: тот любил, бывало, устроиться жарким днем в тени и, попивая прохладный шербет, нараспев читал священные свитки с поэтически подробным описанием и небесных блаженств, и мучений в преисподней. Такой вариант послу не нравился. Схизматики амьенской церкви утверждали, что все будет просто. Заступнику не угодна ни война, ни небесный огонь, и он просто щелкнет пальцами и уничтожит мир, погрязший в грехе и разврате. Щелк — и станет тихо и пусто, как в начале времен, когда была лишь тьма над бездной, и лишь Дух Святой сиреневым пламенем носился над водой. Истинно верующие поносили еретиков на чем свет стоит и обещали во-первых, явление Змеедушца, что соблазнит и увлечет две трети человечества по пути погибели, во-вторых, битву Великого Алого Дракона и Заступника, что сорвет с неба звезды и разрушит города и крепости земные, а в-третьих, суд, во время которого праведные будут награждены за верность Царю Небесному, а неверные исчезнут во веки веков, так что и памяти о них не останется.

Ни один из этих вариантов посла не привлекал. Он, конечно, любил в свое время помахать саблей, да и сейчас, став благородным господином, не отказался бы от ратной потехи, но чтобы так, до конца света воевать? В новом мире все решают не пушки, а дипломатия.

Кембери откинулся в кресле и перевел взгляд от книг в окно, где раскрывалась великолепная панорама аальхарнской столицы. Что ни говори, но война и разруха способствовали ее украшению — после изгнания амьенских войск город подняли из руин. К градостроительному плану приложил руку сам император, и прощайте, узкие кривые улочки, мрачные дома из темного кирпича и кривые разбитые дороги. Город рассекли широкие проспекты, высокие светлые дома и дворцы выросли вдоль улиц, а берега городских рек оделись в гранит и украсились ажурными мостами. Возле моста Победы установлены были ростральные колонны, украшенные отрубленными носами амьенских кораблей — Кембери предпочитал появляться там как можно реже, однако и мост, и колонны были прекрасно видны из окон посольства, являясь знаком напоминания о том, кто победил и теперь вершит судьбы мира.

Неужели в самом деле конец света? — подумал посол с какой-то грустной опустошенностью. Вся наша жизнь, все труды, надежды и слава просто сгинут в никуда, словно их никогда и не было… Впрочем, это возможно только в том случае, если таинственный доктор — действительно Заступник, а не какой-нибудь хитроумный самозванец, что морочит голову императору Торну. Хотя так ли уж легко заморочить Торна?

В дверь осторожно постучали, и в кабинет проскользнул Киттен — первый секретарь посольства и по совместительству боевой товарищ Кембери. После разгрома амьенской флотилии, когда уцелевших моряков в составе Первой пехотной бросили на отчаянный и безнадежный штурм столицы, Кембери и Киттен изрядно отличились в диверсионной работе. Подрыв трех столичных мостов был именно их работой, хотя по большому счету это потом никому не помогло… Ох, какую кислую физиономию скривил император Торн, когда увидел господина посла и первого секретаря! Им случилось сойтись в схватке на поле битвы (за что Кембери действительно уважал аальхарнского императора, так это за то, что он никогда не прятался за солдатскими спинами в благоразумном отдалении), и Киттен умудрился серьезно зацепить руку Торна, хотя тот потом и пробил амьенцу легкое — Киттен до сих пор кашлял в плохую погоду. Увидев первого секретаря на вручении верительных грамот, император машинально потер пострадавшее в бою предплечье, а потом отозвал Кембери в сторонку и жестко произнес:

— Держите своего коллегу как можно дальше от дворца, господин посол. Клянусь, если увижу его снова, то доведу начатое дело до конца.

Поэтому Киттен практически не бывал на приемах.

— Сделано, — сообщил первый секретарь, усаживаясь в кресло. — К старику приставлено наблюдение, к девушке тоже. Отследим их в течение седмицы, а там уже можно будет делать какие-то выводы.

— Ох, рискованное дело, — сокрушенно покачал головой Кембери. — Ведь, если что, то император с нас шкуру спустит собственноручно.

Киттен легкомысленно отмахнулся.

— Пусть сначала докажет связь наблюдателей с нами. А мои молодцы будут помалкивать даже на дыбе. Не кипишуй, Вивид, все будет в порядке.

О найденном сходстве личного врача императора с Заступником Кембери, разумеется, не сказал товарищу ни слова, обосновав необходимость наружного наблюдения проверкой слухов, полученных им из надежных источников. Киттен поверил и вопросов пока не задавал. Он вообще предпочитал сперва сделать дело, а уж потом спрашивать. Или не спрашивать — чтобы не терзаться муками совести.

— Да я и не кипишую, — вздохнул Кембери. — Просто привык все делать основательно.

— Не волнуйся, основательный ты мой, — хмыкнул Киттен. На староамьенском его фамилия означала летящую пушинку, но ничего похожего в облике первого секретаря посольства не наблюдалось: скорее уж это была какая-нибудь хищная рыба, готовая в любой момент броситься и разорвать на части добычу, которой не посчастливилось вырасти покрупнее, чтобы дать должный отпор. Вот и сейчас — сидит, вроде бы, вальяжно, развалившись в кресле с томной аристократической небрежностью, но на самом деле весь собран, сжат и в любую минуту готов нанести удар.

— Готов к посту? — Кембери предпочел сменить тему. С завтрашнего для в Аальхарне и Амье начинался пост, но только аальхарнцы отказом от пищи и радостей телесных поминали тридцатидневное бдение Заступника в пустыне, а амьенцы — дату исхода истинно верующих из языческих государств.

Киттен пожал плечами.

— Готов, конечно. Завтра поеду в храм Воздающей Длани каяться.

— Ты особо громко не разглагольствуй там, — посоветовал Кембери. — А то мало ли кто рядом приключится.



* * *


Розовый мрамор пола был теплым, словно кожа живого существа. Несса провела по нему ладонями и прижалась лбом. Главный столичный храм был полон народа: в первый день поста надлежало каяться и просить Заступника о спасении от грехов.

Несса давно не была в церкви. Очень давно. На Земле осталось всего три действующих монастыря — да и те были скорее музеями, чем обителями духа. Теперь, стоя на коленях в храме, Несса чувствовала, что наконец-то вернулась домой. И пусть дом полностью изменился, и пока они с трудом узнают друг друга, но все-таки осталось нечто неистребимое ни временем, ни расстояниями — теплое чувство сопричастности к этому миру и этому месту.

Храм был полон народа, и поначалу Несса боялась, что ее тут задавят — все-таки за время земной жизни навык общения с толпами людей она утратила. Однако места хватило всем, люди расположились на чистом мраморе пола и приготовились к молитве. Несса подумала, что с земной точки зрения молитва выглядит странно: собрался народ, скрючился задницами к небу и просит несуществующего бога выполнить их мелкие желания.

«Я не на Земле», — напомнила она самой себе и закрыла глаза.

Олег не верил в бога и никогда не молился. Он был историком и лучше всех прочих знал о том, какие силы на самом деле крутят людскими жизнями — особенно в тоталитарной Гармонии. Но незадолго до того, как он пошел в библиотеку искать Замятинский роман, Несса надела на его шею серебряную цепочку с крестом — и Олег, что удивительно, отнесся к этому очень серьезно и не снял. С ней он и отправился в Туннель, только серебряный бог не защитил его. И теперь где-то на голом камне, который тонет в глубинах космоса, лежит человеческий скелет в жалких лохмотьях защитного костюма — и среди белых костей в свете равнодушных звезд проблескивает серебро: как надежда и память.

— Заступник всемогущий, всемилостивый и всезнающий, услышь мои слова. Из глубин тьмы мирской взываю к тебе и на тебя одного уповаю. Прости, что снова надоедаю тебе своими заботами и бедами, но ты единственный можешь услышать меня в пустоте скорби и одиночества. Не оставь меня, владыка небесный, ибо я тону в океане греха и порока. Ты, единый, человеколюбче, милостью своей примешь мое раскаяние и утешишь, дав надежду. Я не боюсь ни ужасов ночи, ни зла, помрачающего день, и пройду долиной смертной тени, не закрыв глаза перед небытием. Одно лишь страшно — что ты оставишь меня и омрачится лицо твое при звуке моего грешного имени.

Патриарх в красно-золотом облачении закончил молитву и тоже опустился на колени. Все зашептали продолжение уже от себя, сперва тихо, потом громче и громче. Гул в храме нарастал, поднимался волнами и ударял в стены, чтобы сорваться вниз и вздыбиться снова.

— Пожалуйста, Господи, — прошептала Несса. — Возьми к себе Олега. Я ничего не прошу для себя, — на мгновение слова иссякли, но Несса справилась с собой и продолжала: — Я даже не знаю, есть ли ты. Но если ты есть — то возьми его к себе. Пожалуйста.



* * *


Месяц назад Эмме Хурвин исполнилось двадцать пять.

Когда шеф-инквизитор Шани Торн жег еретиков и ведьм, не помышляя до поры до времени о престоле Аальхарна, Эмма ползала по пушистому сулифатскому ковру в своей детской среди россыпей игрушек и занималась строительством кукольных домов — в перерывах между уроками музыки, танцев и амьенского языка. Впрочем, довоенное детство казалось сном, не более; в основном, Эмма помнила полуголодную жизнь в крохотной квартирке на окраине столицы, нетопленную сырую комнату, свой вечный надрывный кашель и смерть матери от чахотки. Княгиня, та вынуждена была зарабатывать на жизнь пошивом и перелицовкой армейской формы — потом паек для гражданских в очередной раз понизили, и у нее не стало сил, чтобы держать в руках иглу. Тогда Эмма пошла санитаркой в Первый Лекарский Корпус. Ей было двенадцать, и она ассистировала при операциях, потом стерилизовала инструменты и перевязочный материал, а после ползла домой и забывалась глухим тревожным сном, в котором откуда-то издалека пробивалась нежная мелодия танца, не принадлежавшая этому миру. Потом мелодия уходила, и Эмме снились воющие от боли раненые и старший хирург, что матерно орал и на них, и на нее.

Потом мать умерла, а в войне наступил долгожданный перелом, и амьенские войска наконец-то отбросили от истерзанной столицы. Эмму отправили в детский дом, где было не намного лучше, чем в каморке на окраине — но там хотя бы кормили дважды в день. Серые одинокие дни тянулись друг за другом, складываясь в недели и месяцы; ни с кем из воспитанников приюта Эмма ни с кем не сходилась, ее дразнили «барыней» и пару раз отлупили в темном вечернем коридоре. А потом в приют пришел высокий офицер со страшным пустым взглядом и бугристым уродливым шрамом через всю щеку — увидев Эмму, он схватил ее на руки и заплакал. От страха Эмма сперва лишилась дара речи — а после поняла, что это отец, что он вернулся, что война кончилась: а поняв, разревелась так, как не плакала все эти годы.

Полковник Хурвин с дочерью обосновался в своем старом доме и продолжил работу в Генеральном штабе. Эмма пошла на Высшие курсы, а затем устроилась корреспондентом официального протокола в «Столичном Вестнике». Работа ей нравилась, хотя отец и ворчал, что благородным девицам следует выходить замуж и заботиться о семье, а не бегать по столице в клетчатом сюртучке и с блокнотом. Эмма улыбалась, целовала отца в здоровую щеку и говорила, что еще порадует его внуками. В конце концов, на работе она найдет мужа быстрее, чем если будет сидеть дома. Отец только отмахивался. Профессия Эммы была ему не по душе.

Особенно он разозлился после того, как Эмма побывала на открытом выступлении императора в составе пресс-группы и задала его величеству несколько вопросов. Редактор расхвалил ее статью до небес и назначил прибавку к жалованию — домой Эмма неслась как на крыльях, надеясь, что отец порадуется тоже.

Этого не случилось. Отец страшно изменился в лице и сжал кулаки: испуганная Эмма отшатнулась в сторону, и тогда полковник Хурвин произнес яростным свистящим шепотом:

— Никогда не смей больше о нем писать… Пусть тебя прогонят к Змеедушцу в нору, но не смей. Я твой отец… я запрещаю!

— Почему? — пролепетала Эмма. Отец никогда не поднимал на нее руки, но сейчас она чувствовала, что он готов нанести удар — и ему безразлично, что перед ним Эмма.

— Потому что, — полковник говорил с трудом, словно ему приходилось выталкивать из себя слова, — если бы не он, то не было бы войны. Твоя мать была бы жива! Десять лет жизни, Эмма! Жизни, а не горя!

Он сделал тяжелую паузу и произнес едва ли не жалобно:

— Неужели ты такая дура, что этого не понимаешь?

Эмме не надо было повторять дважды. Она без утайки рассказала обо всем редактору, и тот ее понял — то ли не хотел проблем с полоумным полковником, то ли придерживался сходной точки зрения на персону его величества. Поэтому сегодня, вместо того, чтобы идти на заседание Государственного совета, Эмма сидела в открытом кафе на набережной и неспешно лакомилась морепродуктами. В этот час народу в обычно людном месте было немного: за столиками сидели двое охранцев, возвращавшихся с ночного дежурства и решивших заодно закусить, и немолодой господин в черном, который с профессиональной ловкостью хирурга орудовал ножом, пластая на куски ломоть мяса.

Потом Эмма перестала дышать. Сделала вдох и не смогла выдохнуть — горло словно сжали чьи-то сильные пальцы, не позволяя воздуху проникать в легкие. Отшатнувшись от стола, Эмма рванула воротник платья и издала тонкий жалобный хрип, хватая воздух ртом, словно рыба, выброшенная на берег, и не имея возможности его вдохнуть.

Потом ей стало страшно. Очень страшно.

Потом наступила тьма.

Ей пришел на помощь господин в черном, который ловко перемахнул через столик и тем же самым ножом, которым мгновение назад резал нежную свиную отбивную, полоснул Эмму по шее. Затем он подхватил маленький чайник с соседнего стола и резким ударом разбил его об пол. В руке господина в черном остался только носик, который он осторожно просунул в алый разрез на шее девушки.

Все. Трахеотомия в полевых условиях завершена.

Андрей выпрямился и только теперь заметил, что возле кафе толпятся зеваки и смотрят на него с восторженной радостью. Кто-то обводил лицо кругом.

— Мой господин, — у официанта с перепугу дрожали руки. Посуда на подносе нервно звякала, будто собиралась пуститься в пляс. — Что это?

Лежащая девушка дышала. Отек спадал.

Она смотрела на Андрея, словно на икону.

— Аллергия на дары моря, — ответил Андрей и махнул рукой в сторону деревянного блюда, на котором извивались многочисленные морские создания. — Не ешьте этих… эту… В общем, все это.

Девушка не отводила взгляда. Кажется, она узнала его.

— Вы иностранец, мой господин? Говорите хорошо, но с акцентом.

Эмму доставили в родительский дом, и полковник Хурвин, убедившись в том, что жизни любимой дочери ничто не угрожает, посвятил свое внимание Андрею. Сулить золотых гор за исцеление Эммы он не стал и по-военному кратко осведомился: чем именно он может отблагодарить господина лекарника? Андрей неопределенно пожал плечами и ответил:

— Я спасал ее не для награды, господин полковник.

Тонкие губы Хурвина дрогнули в улыбке, словно именно такого ответа он и ожидал.

— Тогда прошу вас отобедать со мной.

Глава 3. Убийство

Генерал Керьетт вынул из кармана горсть семян поднебесника, который амьенцы обожают и грызут постоянно, и сказал: «Вот мое войско — попробуй одолей!». Я же показал ему случайно завалявшееся у меня зернышко жгучего южного перца и парировал: «А вот мое — попробуй разгрызи!»

Михась Вучич «Воспоминания генерала».


Вечерний город был просто чудо как хорош. Новомодные электрические фонари освещали центральные улицы, постепенно вытесняя своих масляных собратьев на окраины, веселые людские ручейки журчали по брусчатке тротуаров, порой отделяясь от основного потока и вливаясь то в кабачки с бело-голубыми зонтиками над столами, то в распахнутые двери театров, то в библиотеки, где читали научно-популярные лекции одни из лучших столичных ученых. Народ был разный — и благородные сеньоры, которых за милю можно было отличить по идеальной осанке и чуть брезгливому выражению лица, и интеллигенция — эти в подчеркнуто модных и вычурных одеждах, и рабочие — они были одеты недорого, но очень аккуратно и держались с истинным достоинством трудового человека, который действительно строит будущее своими руками. Люди шли и в церкви: церквей было много, все в отличном состоянии и дорогом убранстве. Время вечерней службы уже миновало, и в церквях шли проповеди, которые по степени интереса для слушателей мало чем отличались от научных лекций.

Немного устав от долгой прогулки, Несса устроилась за маленьким изящным столиком одного из кафе на набережной, под ростральными колоннами и, заказав бокал сладкого травяного настоя камуши, некоторое время наблюдала за тем, как по реке плывут прогулочные лодки. Небольшой оркестр играл незнакомую, но довольно приятную мелодию, и черноусый певец томным густым голосом выводил серенаду о любви и смерти. Несса почти не вслушивалась — просто сидела и отдыхала. Они с Олегом частенько выходили вечерами в их маленький сад и сидели, обнявшись, на скамье под цветущими яблонями, а осенью собирали маленькие темно-красные плоды в корзины. «Как же далеко я от дома», — с внезапной грустью подумала Несса, и город словно бы отозвался: «Ты и есть дома».

Да, она действительно была дома, а Олег умер. Это факты, которых не изменишь, и твое личное отношение к этим фактам не имеет значения, поскольку не способно ничего исправить. Несса вздохнула и сделала очередной глоток из бокала. Солнце садилось за реку, окрашивая дома розовым и золотым, и на набережной прибавлялось гуляющего народа. Несса подумала, что возвращаться во дворец ей совсем не хочется, и надо будет придумать какую-то возможность переехать в самое ближайшее время. А чем вообще она станет заниматься, как зарабатывать на хлеб? Конечно, на Земле Несса получила специальность врача младшей категории, но здесь, с местным уровнем развития медицины, ее навыки ничего не будут стоить. Надо было идти в полевую хирургию…

Однако в полевую хирургию идти было уже поздно, а вот Андрей наверняка обеспокоен ее долгим отсутствием. Вот и смеркается уже, и если раньше электрические фонари были просто демонстрацией возможностей аальхарнской науки, то теперь они старательно освещают набережную, делая вечерние сумерки особенно уютными. Несса покинула открытое кафе и неторопливо побрела вдоль набережной. Утром она просматривала карту города и примерно представляла, что и где находится. Вот этот особняк, тонущий в свежей беззаботной зелени молодых деревьев — амьенское посольство, за ним начинается частный квартал и Фруктовая улица, а там она выйдет на проспект Победы, который приведет ее прямо к дворцу. Под одним из фонарей обнаружился щит с картой района и алым крестиком с надписью «Вы здесь»: Несса сверилась с картой и, миновав посольство, побрела по довольно-таки респектабельному кварталу. Света в окнах не было: аальхарнцы рано ложились спать. Впрочем, улица оказалась не так пустынна, как Несса подумала вначале. Под фонарем возле одного из домов стоял, покачиваясь, мужчина с трубкой в руке и что-то бормотал — видимо, был пьян. За время жизни в Гармонии Несса отвыкла от того, что люди могут быть пьяными и не совсем адекватными в этом состоянии, и поэтому шла вполне спокойно.

Пьяница оказался джентльменом благородного происхождения — это было видно и по небрежной роскоши его сюртука и плаща, и по украшениям, и по взгляду: так смотрят хозяева жизни, пусть даже и бывшие хозяева. Выражение мутных голубых глаз Нессе очень не понравилось, и она прибавила шагу. Мужчина некоторое время стоял молча, а потом окликнул ее:

— Эй! Ты… стой.

Несса обернулась.

— Иди сюда, — приказал мужчина. — И не ломайся, хуже будет.

Несса отвернулась и продолжила свой путь, решив, что пьяница не станет ее преследовать. Она ошиблась: тот быстро догнал ее, рывком схватил за плечи и вмял спиной в ажурную решетку сада. От мужчины пахло смесью дорогого одеколона, спиртного и самой настоящей ненависти — и тут Нессе стало по-настоящему страшно. «Скорее всего, меня изнасилуют и убьют, — как-то отстраненно подумала она. — Или просто ограбят. Или просто убьют».

— Будет тут еще всякая дешевка строить из себя, — злобно прошипел нападавший и рванул ворот ее платья. Нессу словно парализовало от ужаса, и сквозь шум в ушах она услышала мелодичный звон — это посыпались на асфальт пуговицы. А потом вечер вдруг озарился грохотом и вспышкой, и Несса рухнула во тьму.

Сознание возвращалось к ней постепенно. Сперва во мраке возник отдаленный шум — словно где-то волновалось невидимое море. Затем пришло ощущение прохлады — будто легкий ветерок налетел, коснулся и отпрянул. А затем шум и ветер сформировались во вполне определенную картину: Несса приоткрыла глаза и увидела, что лежит на изящном полосатом диванчике возле распахнутого балкона, а чуть поодаль, при свете лампы, громким шепотом беседуют двое. Одного из них она вроде бы узнала — это был амьенский посол Кембери, насколько Несса могла судить, видя его без маски.

— Да я клянусь тебе, Вивид, что никто не замышлял ни знакомства, ни вербовки! — шипел тем временем первый секретарь посольства. — Тем более через убийство благородного гражданина Аальхарна! Ну кто знал, что кинется на нее этот отморозень? Что, надо было так все оставить?

— Кит, ты идиот! — посол пребывал в совершенно расстроенных чувствах. — Королевишна попала в лапы маниака, но не успела лишиться невинности, как подоспел спаситель в белом! И спаситель в белом — ну так вот случайно получилось — оказался сотрудником амьенского посольства! Ты что, правда думаешь, Торн купится на такой рояль в кустах? Да тут липой пахнет за милю!

— Вивид, съешь тебя Змеедушец! — первый секретарь постучал себя по лбу. — Я тебе клянусь твоей могилой, что не было тут ничего придумано! Это случайность. Ну а не вмешайся наблюдатель, то что? Принесли бы Торну супругино поруганное тело — вот он был бы счастлив до усрачки! Тогда посольство Амье притянут к делу обязательно, и отставкой без мундира мы с тобой не отделаемся. Так что ты бы не орал, а подумал, как лучше все вывернуть нам на пользу.

— Не повторяй сплетни, Кит. Болтают невесть что, а ты и рад стараться…

Несса глубоко вздохнула и попробовала сесть. Слушать разговор на непонятном языке ей надоело, и она подала голос:

— Господа, кто вы?

Посол Кембери что-то пробормотал своему визави и, приблизившись, осторожно присел на край дивана.

— Я Вивид Кембери, моя госпожа, — произнес он, коротко поклонившись. — Посол Амье при дворе его величества Торна. На вас напал какой-то негодяй, но сейчас вы в полной безопасности и под защитой и охраной посольства. Как вы себя чувствуете?

— Я в порядке, господин Кембери, и искренне благодарю вас за помощь, — промолвила Несса. — А что произошло?

— На вас напал мерзавец из благородных. Залил глаза и решил, что ему все дозволено. А мой сотрудник как раз возвращался в посольство и не мог пройти мимо столь вопиющего факта. К сожалению, подлеца пришлось застрелить, — Несса ахнула, а Кембери опустил глаза и поджал губы, — но перед честью и самой жизнью дамы это ничто. Я лично готов понести любое наказание за совершенное преступление.

Несса вздохнула и благодарно сжала его руку.

— Спасибо вам. Я очень признательна.

— Вам что-нибудь нужно? — осведомился посол. — Я выполню все, что в моих силах.

— Я бы хотела отправиться домой, — призналась Несса. Кембери кивнул.

— Понимаю и провожу вас лично. Вы действительно хорошо себя чувствуете?

— Вполне, — сказала Несса, вставая с диванчика и прислушиваясь к себе: вроде бы все в порядке, но теперь надо постоянно быть готовой к худшему. Отвыкла, отвыкла от всего! А беда, оказывается, может появиться совершенно неожиданно и из ниоткуда — здесь это возможно. Интересно, как же тут живут люди, ожидая удара в любой момент? Или просто привыкли, не замечают, верят, что лично с ними плохого не случится?

Родной дом хранил чудовищ в темных углах.

— Не гневайтесь, моя госпожа, — сказал Кембери, когда они покинули посольство, и легкая коляска покатилась к проспекту Победы, — однако я снова спрошу вас об имени.

— Меня зовут Инна, — представилась Несса. На Земле ее периодически звали то Инессой, то Инной, то Нессой; называть же свое настоящее имя ей не хотелось.

— Необычное имя, моя госпожа, — промолвил Кембери. — Разве есть такая святая?

В Аальхарне и Амье имена традиционно давались по именам святых и мучеников. Очень-очень редко встречались языческие нарекания, да и те были подправлены на новый лад. Несса улыбнулась.

— Да, есть. Местночтимая святая, известная праведной жизнью.

— Это имя вам очень подходит, моя госпожа, — улыбнулся Кембери. — Теперь я знаю, как помянуть в молитвах ту, что коснулась моего сердца.

Комплимент был простенький и допустимый в любых ситуациях, поскольку не означал ничего компрометирующего и не содержал никаких намеков. Как говорят в Амье, и для девочек, и для бабушек. Однако спутница Кембери опустила глаза, и на ее щеках появился легкий румянец, словно она действительно стушевалась.

— Не надо громких слов, господин Кембери, — промолвила Инна. — Они сотрясают воздух, но не собеседника.

Нет, она и в самом деле смущена! Если слухи о ней являются правдивыми, то император, похоже, держал ее в сундуке вдали от белого света и людей. Ну, с него, допустим, станется, но как вести себя дальше?

— Простите, моя госпожа, — совершенно искренне произнес Кембери. — Я не слишком искусен в общении с благородными дамами, поэтому иногда забываю, что истинно достойную женщину мои слова могут смутить.

— Я помню, — улыбнулась Инна. — Вы корсар, и иногда прошлое дает о себе знать.

— В самом деле, — кивнул Кембери. Коляска остановилась, давая дорогу медицинской карете: врач мчался куда-то по срочному вызову. Вместо привычного Нессе земного маячка на крыше красовался бело-голубой флажок с алым кругом Заступника. — Хорошее было время, даже иногда скучаю.

— Вам нравится сражаться? — недоверчиво осведомилась Инна.

— Мир я люблю гораздо больше, — ответил Кембери. — Наверное, просто тоскую порой по ушедшей юности. Это знаете, как у Эделина — «Все в прошлом, боль моя, моя любовь, и я в минувшем тоже затерялся…» Приятно вспомнить, что когда-то ты был молод, лих, любил, тебя любили. Но я бы вовсе не хотел снова тонуть вместе со всей командой корабля или сойтись в сече с его величеством Торном. Совершенно не хотел бы.

Его спутница понимающе кивнула.

— А чего бы вы хотели?

Коляска остановилась возле монумента Духу Победы — крылатая женщина на постаменте попирала ногами вражеское оружие и знамена, вскидывая в небеса руку, держащую меч. Кембери подумал, что пора действовать более решительно.

— Сейчас я бы хотел попросить вас о встрече завтра вечером. Не отказывайте сразу! — воскликнул он, видя, что женщина готова отвергнуть его просьбу. — Я не сделаю ничего, что могло бы составить вам компрометацию в глазах общества или вашего супруга.

Инна опустила глаза.

— Я вдова, — ответила она еле слышно. — Мой муж погиб полгода назад.

Похоже, то, что Кембери принял за смущение, на самом деле было одним из проявлений скорби.

— Я не желал причинить вам лишнюю боль.

Инна кивнула и открыла дверцу коляски. Кембери подумал, что до дворца она доберется без приключений — вон, охранцы расхаживают и до беды не дойдет. Посол сошел на брусчатку первым и подал даме руку. Инна спустилась вниз и поправила разорванный воротник.

— Еще раз искренне благодарю вас за спасение, господин посол, — промолвила Инна. — Я действительно очень признательна.

— Это наименьшее, что положено сделать джентльмену в подобной ситуации, — ответил Кембери, не выпуская ее руки. Рука была изящная и очень мягкая, словно Инна никогда и никакой работой не занималась. — Конечно, я излишне настойчив, но, тем не менее, повторю свое предложение.

— Хорошо, — кивнула Инна. — Завтра я буду ждать вас.

— На этом же месте, — произнес Кембери, поднося руку Инны к губам. — После первой вечерней молитвы к Заступнику. Я буду ждать вас, моя госпожа.

Инна кивнула, и на ее щеках снова проступил румянец. Кембери мысленно одернул себя: ничего личного. Только работа, не больше.

Когда женщина обошла памятник, и побрела по аллее Героев ко дворцу, Кембери задиристо улыбнулся и забрался обратно в коляску. Что ж, пожалуй, все, что ни делается, делается к лучшему. Пусть к выяснению истины он не продвинулся ни на шаг (да еще ведь надо что-то делать с трупом того аальхарнского выродка) — зато удалось несколько войти в доверие к загадочной Инне. Значит, вдова; Кембери неплохо знал людей, чтобы понять, что женщина не обманывает и очень тяжело переживает уход мужа. Ну и Царь Небесный с ним — завтра они продолжат общение, и Кембери сумеет выведать информацию и о ней самой, и о таинственном враче императора. А пока не будем делать выводов и поедем домой.

— Благородный господин, — окликнули его.

class="book">Кембери увидел, что возле коляски топчется парнишка с пачкой самодельных плакатиков.

— Чего тебе?

— Взгляните, мой господин, — парнишка протянул послу один из листков. — Вы видели эту девушку?

На листке была изображена рыжеволосая девушка с грустными серо-зелеными глазами. «Марита Стерх. Ушла из дома и не вернулась», — прочел он. Стерх, Стерх — знакомая фамилия. Посол едва не хлопнул себя по лбу: так это же та девушка, которая, по словам Ясимин, покушалась на Торна. Плевалась отравленными стрелами.

— Нет, — ответил Кембери и вернул листок парнишке. — Совершенно точно, я ее не видел. Удачи тебе в поисках.

Он прекрасно знал, что рыжую Мариту не найдут живой.

Так, собственно, и вышло.

Утром один из гондольеров, выплывая на Шашунку в своем водном такси, заметил в воде нечто, что при более тщательном рассмотрении оказалось телом молодой рыжеволосой девушки. Гондольер немедля просигналил охранцам на берегу о происшествии, и вскоре тело уже достали на набережную, а прибывший лейтенант Крич, помятый и хмурый после вчерашнего, угрюмо принялся изучать неприятную находку. По возрасту и сроку службы Кричу давно уже полагалось носить капитанские лычки, но начальство с повышением не спешило, кидая вечного лейтенанта на те направления, расследование которых было заведомо дохлым номером. Например, исчезновения рыжеволосых девушек в столице. Раз в три месяца из реки извлекали очередной искромсанный труп, регулярно, как по часам, хоть к гадалке не ходи. Вот и еще одна. Крич присел на корточки рядом с трупом и провел беглый осмотр: убита одним ударом в сердце, по всей видимости, вчера около восьми часов вечера. Карманы пусты, кольца с пальцев сняты. Крич тяжко вздохнул и выпрямился, дав отмашку охранцам загружать тело в фургон и вести в морг.

— Наш?

Его коллега Пазум, тоже лейтенант, но подающий большие надежды, неслышно подошел сзади. Крич пожал плечами и вынул из кармана трубку.

— Не думаю. Скорее всего, это убийство с целью ограбления. А наш цацки оставляет.

— Ты думаешь, у нее были цацки?

— Конечно. На пальцах полоски от колец — носила, не снимая.

Пазум состроил гримасу, которую можно было толковать как желание сбросить ношу с плеч как можно скорее.

— Ну тогда так и оформим. Личность определим по заявлениям о пропаже. А цацки наверняка уже в ломбардах звенят.

— Будем искать, — подытожил Крич и, на прощание пожав коллеге руку, пошел в сторону Халенской слободы. Надо было составить рапорт, но ведь это можно сделать и за кружкой пенного.

Уже после, сидя в кабаке, Крич вдруг понял, что утренняя головоломка в его голове составляется в цельную картину. Это было не убийство с целью ограбления. Даже далеко нет. Крич вспомнил, что дыра на платье располагалась немного ниже раны под левой грудью, и крови на самом платье было совсем немного. Сначала девушку раздели, надругались над ней, а потом ударили ножом. Затем на нее натянули одежду, в которой торопливо сделали дыру, сняли кольца с пальцев — и отправили в реку. Искать драгоценности в ломбардах и у скупщиков бессмысленно — убийца не испытывает нужды в деньгах, а колечки наверняка хранит в качестве сувениров. Да и есть ли смысл искать этого мерзавца вообще? Крич основательно приложился к своей кружке и ответил себе: нет, смысла в этом ни на грош. А вот если определить личность убитой, а затем подставить под это дело кого-нибудь из тех, кому и так уже светит долгий отдых за решеткой — вот в этом смысл несомненно имелся. Тогда и капитанские лычки наконец-то появятся.

Сказано — сделано. Безутешные родные опознали Мариту Стерх, а уже к вечеру Крич собственноручно совершил задержание подозреваемого в убийстве, который после трехчасовой беседы с пристрастием дал признательные показания. Столичные газеты подробно осветили это дело, представив фигуру лейтенанта в самом выгодном виде, и начальство, скрипя зубами, написало-таки рапорт на высочайшее имя о повышении Крича до звания капитана.

И пока никто не знал, что в столице был человек, который не поверил официальному объявлению об окончании расследования.

Хела Струк происходила из древнего и благородного рода Струков, который впервые упоминался в летописях еще при языческих императорах: тогда первый Струк изрядно отличился в Битве Восьми Государей и получил княжеское звание на вечные времена. Выше князей по достоинству была только императорская фамилия, и если бы прадедушка Хелы, отчаянный гуляка и пьяница, не спустил в игорных домах Гиршема половину родовых капиталов, то Струки никому не уступали бы и в богатстве. И пускай жилось им как не в старые времена, когда Будан Струк мог в озорстве растопить деньгами камин для своей любовницы, семья Хелы по-прежнему считалась состоятельной. Хелу и ее брата воспитывали лучшие учителя и наставники, дети не знали отказа ни в игрушках, ни в сладостях, и жизнь казалась Хеле дорогой сказочного королевства, усеянной бриллиантами из дедовских сундуков. О том, что состояние ее семейства во многом зависит от сотен крепостных, которые трудятся на неурожайных загорских полях с утра до ночи и даже серого горького хлеба едят не досыта, Хела не задумывалась и вместе со всем семейством хохотала над милой остротой матери: «Что ж, коль у них нет хлеба, то пусть едят пирожные!».

Все изменилось после того, как пришел Заступник, взошел на костер за грехи людские и вознесся на небо. Страна замерла в ожидании, а затем, словно кто-то могучий и властный толкнул ее, сорвалась в пропасть. Государь Луш, помазанник Небес, был лишен престола и отправился в тюрьму, где умер при загадочных обстоятельствах, а власть немедленно подхватил безродный выскочка и развратник Торн, который еще в бытность шеф-инквизитором не считал зазорным путаться с ведьмами и еретиками. Хела ушам своим не поверила, когда отец, как-то резко сникший и постаревший, вернулся домой с главной столичной площади и сбивчиво пересказал, что новый государь объявил отмену всех владетельных прав и дал волю крепостным.

Волю! Безграмотным крестьянам, которые родились в грязи и в ней же должны умереть! Глупо, безрассудно, противоречит законам небесным и человеческим. Однако же одним мановением руки нового государя бывшие крепостные стали свободными и достойными гражданами новой империи. Хела прочла потом речь императора, опубликованную во всех газетах и висевшую на каждом углу, и некоторые выдержки из нее запомнила навсегда. «Все люди сотворены равными и одинаковыми перед лицом Заступника, и все имеют право на жизнь, свободу и стремление к счастью. Когда мы предстанем перед Судией Всемилостивым и Безжалостным, то Он не увидит разницы между владетельным сеньором, крепостным крестьянином и мной. Поэтому, во имя нашей Родины, истинной веры и любви к своему народу я отменяю крепостное право в Аальхарне навечно и объявляю уравнивание в правах и обязанностях для всех его граждан…»

Естественно, чернь носила нового императора на руках. А вот приличные люди подобного восторга не испытывали. Как вообще можно подумать, что какая-то прачка или крестьянка теперь равна в правах с княгиней? Глупости! Приход амьенских войск казался лучшим людям Аальхарна идеальным выходом из безумной ситуации: сумасбродного выскочку свергнут, и все будет по-прежнему. Однако ничтожному быдлу, как оказалось, теперь было, что терять, и война, которая должна была решиться малой кровью, растянулась на много лет, вывернув наизнанку привычный быт и лишив всех надежды на даже частичное восстановление нормального хода вещей.

Брат Хелы скрепя сердце присягнул на верность новому владыке и изрядно отличался на военном поприще. Хела им гордилась — Алеко не так давно получил генеральский чин и смог, наконец, переехать из казарменных палат в положенный ему по званию собственный дом. Сама же Хела аккуратно тратила жалкие остатки великого состояния Струков и зарабатывала себе на жизнь библиотечной работой. Какой стыд, думала она, сидя за своим столом в центральной библиотеке и оформляя очередную книгу для картотеки, я, наследница древнего рода, вынуждена работать за ничтожные гроши рядом с этими выскочками, которые читать-то едва умеют. Однако она благоразумно скрывала собственное презрение, и директор библиотеки, сын деревенского священника, выбившийся в люди благодаря императору, очень хвалил строгую молодую женщину с идеальной осанкой и тонкими, всегда поджатыми губами.

Конечно, кое-какие привилегии у дворянства все еще остались. Например, посещение государственных праздников. Ежегодный императорский бал раз в год давал Хеле возможность нарядиться в дорогое платье и надеть еще не распроданные драгоценности. Ах, как она танцевала! Словно в старые времена, когда отец задавал роскошные балы в их милом доме, и Хела скользила по паркету, едва касаясь его носками изящных туфель. В кавалерах у нее недостатка не было — и дворяне, и важные господа из так называемых новых аальхарнцев считали за честь провести с ней тур танца. Легкая, изящная, какая-то неземная, Хела казалась небожительницей: поклонники засыпали ее подарками и письмами, но сама она не желала отдать ни руки, ни сердца — никому из них.

Однажды на балу ее представили Торну. Хела никак не выказала своей ненависти, доходившей порой чуть ли не до физической брезгливости, и сделала реверанс с таким изяществом, которое скорее подходило воздушной фее, а не живому человеку.

— Ваше величество, — промолвила она, опустив взгляд к паркету, — я искренне счастлива видеть вас.

— Моя госпожа, — донеслось до нее откуда-то сверху, — наше знакомство — честь для меня.

Потом колонки светской хроники всех газет сообщали, что давно не приходилось видеть столь изящную пару: танец его величества и госпожи Струк покорил всех легкостью, красотой и непринужденностью движений и истинным достоинством. А Хела, вернувшись домой, вдруг поняла, почему нынешний владыка Аальхарна пользуется такой любовью: его внутренняя сила и обаяние власти делали его неуязвимым, и эта смесь подавляла и растворяла в себе. Даже если бы она, Хела, решилась зарезать его на балу — а такие мысли не раз и не два приходили ей в голову, то у нее ничего не вышло бы — и нож упал бы из внезапно ослабевшей руки.

У Мариты Стерх, единственной подруги Хелы, это получилось. Утром бального дня, когда Хела готовилась к танцам, Марита пришла к ней и сказала:

— Хела, вчера я стреляла в императора.

И, разрыдавшись, она упала в кресло.

К чести Хелы следует сказать, что в сложных ситуациях она не теряла самообладания и теперь сперва напоила подругу успокаивающим отваром прянты, а затем, когда Марита пришла в себя и смогла говорить без слез, спросила с нескрываемой надеждой:

— Он мертв?

— Нет, — горько ответила Марита. — Я плюнула в него отравленной стрелой, но он смог добраться до своих лекарств. Он выжил, Хела, выжил!

— Тебе удалось сбежать? Тебя преследуют? — только сейчас Хела поняла, что ее могут забрать в пыточные как сообщницу государевой преступницы. Однако Марита отрицательно покачала головой:

— Он отпустил меня. Хела, я сама в это не верю, но он дал мне уйти. И еще сказал, что мой поступок достоин всяческого уважения… дескать, не каждый осмелится поднять руку на тирана своего отечества.

— Мерзавец! — только и смогла выдохнуть Хела. Марита кивнула и снова залилась слезами.

А теперь она была мертва.

Читая в газетах отчеты об охранном расследовании и панегирики трудам следователя Крича, Хела не верила ни единому слову. Ее подругу жестоко убили, выставили виновным какого-нибудь мелкого жулика, что числился на примете у охранцев — и думать забыли, что Марита Стерх вообще существовала на свете. Но откуда же подобное зверство, рассуждала Хела, регистрируя новые книги. Почему сперва Мариту отпустили с миром, а потом погубили? Что если Торн и его прислужники тут на самом деле не при чем, и отъявленный негодяй просто проявил душевное благородство? Хела криво усмехалась. Будь она этим властным подонком с тяжелым сиреневым взглядом, то каковы были бы шансы Мариты уйти живой? Нулевые, и даже меньше, чем нулевые. Что-то из отрицательной шкалы. Пусть даже Торн не убивал несчастную Мариту собственноручно, он все равно причастен к этому.

Оставались сущие мелочи — доказать его вину.

Глава 4. Как ловят птиц


Кембери сидел на балконе дворца амьенского посольства и размышлял о том, как ловят птиц.

Одна такая птица, бело-голубая, с неторопливым достоинством проплывала над ним: пассажиры императорского дирижабля «Круг Заступника» следовали из столицы к югу. Потрясающее все-таки зрелище! Огромная туша дирижабля казалась не венцом технического прогресса, а живым существом, выведенным в лаборатории — очень уж важно и размеренно плыла она по небу. Вечером его пассажиры уже будут на юге, у теплого моря.

В Амье дирижаблей не было. Когда Владко Пышный, обласканный императором, корпел над своими чертежами, на родине Кембери таких вот изобретателей тащили на костер по обвинению в ереси. Умница все-таки государь Торн, великий умница. Летательный аппарат, чтобы бороздить небо — ну и Заступник с ним, что ересь: главное в его практическом применении. Не надо привязывать вечную битву добра и зла к делам повседневным, Заступник и Змеедушец ежечасно сражаются в иной плоскости. И теперь дирижабль служит для сокращения и оптимизации перевозок, а Амье отстает от Аальхарна на двадцать лет, и это скромно признаваемый минимум. Своих инженеров, по уровню близких к Пышному и Амзузе, страна не имеет — пусть владыка Хилери недавно открыл несколько академиумов, это не сократит провал в знаниях, во всяком случае, не сразу. Людей ведь надо обучить с нуля и направить в нужную сторону, а в это время ученые Аальхарна не в носу будут ковырять.

Дирижабль двигался к югу, а Кембери размышлял о том, как ловят птиц — огромных таких птиц бело-голубого окраса. Пожалуй, Хилери прав: начнем с простого копирования технологий, а там и свои специалисты вырастут — иначе Амье, прежде великая держава, будет вынуждена вечно следовать в кильватере прогрессивного Аальхарна.

Итак, что ему нужно? Завербовать Пышного и заставить того работать на Амье не получится. Деньгами ученого не подкупить. Поймать его на неких возможных грехах тоже не выйдет — все его грехи, и прошлые, и будущие, заранее списаны императором. В каких-нибудь сулифатах жену и детей Пышного, не обинуясь, похитили бы — и тогда ученый стал бы оперативно ковать орудие возмездия; да только мы не в сулифатах, и Шани Торн собственноручно свернет голову тому, кто хоть взглядом обидит любимого ученого страны или его чад и домочадцев. Работать за идею? Пышный так и делает, по большому счету.

Кембери решил обойтись без особенных напряжений ума и пойти по пути наименьшего сопротивления. По закону вся научно-техническая документация Аальхарна копируется и отправляется в архивы Государственной Императорской Библиотеки, и чертежи дирижабля, надо полагать, находятся там же. Конечно, не в открытом доступе для всех и вся, но выудить их оттуда гораздо легче, чем завербовать Пышного и доставать искомое непосредственно у него. Кембери пригубил воды со льдом из высокого хрустального бокала — день выдался довольно жаркий — и придвинул к себе толстый справочник «Люди столицы»: там в алфавитном порядке располагались все хоть сколько-нибудь значимые персоны, а также указывались их должности и адреса. Открыв справочник в разделе «Библиотеки», Кембери вооружился карандашиком и принялся выделять имена библиотекарей с правом особого доступа.

Таких оказалось пятеро. Кембери переписал их имена на отдельный лист и звякнул в колокольчик, вызывая личного секретаря.

Через четверть часа, когда вода в бокале иссякла, а солнце воздвиглось в зените, секретарь принес пять тощих папок — досье на нужных персон. Кембери попросил еще воды и погрузился в чтение.

Спустя пару часов, когда жара достигла своего предела, а в сторону сулифатов двинулся еще один дирижабль, «Принц Аальх ибн Сафрани», Кембери смог поставить в своем списке галочку напротив фамилии того человека, которого следовало разрабатывать дальше. А поставив галочку, он радостно воскликнул на диалекте родного приморского поселка:

— Ай да Кембери! Ай да сукин ты сын!

Потому что персона для оперативной разработки подобралась — лучше некуда.

Вечером Кембери сменил официальное одеяние на непритязательный внешне, но пошитый из дорогих тканей костюм государственного служащего и отправился прогуляться по набережной Роз. В этот час набережную заполнял гуляющий народ, и господин посол легко смог смешаться с толпой — здесь попадались самые разные и примечательные типы, и даже его южно-смуглая темноглазая физиономия не привлекала к себе никакого внимания. Кембери миновал памятник затонувшим кораблям — именно здесь флот Амье потерпел сокрушительное поражение и перестал существовать; в знак добрососедских отношений император Торн приказал воздвигнуть здесь колоссальный монумент, под которым теперь назначали свидания парочки и играл небольшой народный оркестр, а мимы в красно-черном домино разыгрывали сценку из жизни заполян, что славились по всей стране милым наивным тупоумием. Кембери обошел памятник, разглядывая паруса кораблей в мраморной пене, и заметил, как оборванный мастер карманной тяги, явно имевший в этом районе недурной промысел, примеряется к сумочке строгой дамы благородного происхождения. Дама, блондинка с синим северным взором, гордо смотрела по сторонам и ничего не замечала, и ее капиталы наверняка перекочевали бы в грязную ладонь оборванца, вот только Кембери схватил его за плечо, заломил руку боевым пиратским способом, и кожаный кошелек дамы шлепнулся на мостовую, а сама дама испуганно вскрикнула и едва не лишилась чувств. Кембери с изяществом, достойным танцора императорской балетной школы, дал воришке пинка и подхватил даму, не дав ей упасть. Незадачливый вор мигом скрылся в толпе, а синеглазая блондинка приоткрыла глаза и прошептала:

— Заступник Всемогущий… Кто вы, сударь?

— Лорд Вивид Кембери, — представился посол, несколько выразив в речи амьенский акцент, и протянул даме кошелек. — Моя шпага всегда к вашим услугам, прекрасная госпожа.

Знакомство состоялось.

Позже, в посольстве, когда Кембери вошел в свой кабинет, Киттен, уже сменивший лохмотья оборванца на привычную домашнюю рубашку свободного покроя и шелковые шаровары, продемонстрировал послу забинтованное плечо и попенял:

— Не, ну это ни в какие ворота не лезет! Закрутил бы тихонько, и все.

— Не жалуйся, — сказал Кембери: сегодняшним вечером он остался весьма доволен.

— Гадом буду, ты мне плечо вывихнул, — проворчал Киттен. — Ну да ладно: лишь бы пользы для. Рассказывай, что там вышло.

— Вышло, конечно, — сказал Кембери, вольготно усаживаясь в кресло. — Эта Хела просто идеальный тип. Старая дева, заносчивая дура и невероятная гордячка, которая дальше своего длинного носа ничего не видит.

— Помнишь, как у ибн Сахеба — «На гордеца не надобно ножа, лишь лести его требует душа…», — ухмыльнулся Киттен и потер плечо. — Ну и ты, разумеется, быстро нашел к ней подход.

— Конечно. Поблистал несуществующим дворянским титулом, побеседовал с ней о восстановлении монархии и пару раз отпустил комплименты ее прекрасным глазам — но не фривольные, разумеется. У нее, кстати, недавно погибла подруга. Вспомни, Марита Стерх, в газетах писали о ней в связи с делом рыжих.

Киттен кивнул.

— А Марита Стерх также недавно охотилась на льва в императорском дворце, и охота кончилась неудачно, — сказал он. — И наверняка твоя Хела смогла сложить два и два и сделать выводы о причинах злополучной ловли?

— Я уверен, что это так, но ты сам понимаешь, что неразумно говорить об этом при первой встрече, — за окном переливисто защелкал крошечный пратуш, и некоторое время Кембери задумчиво внимал радостным птичьим трелям. Вот создание, которое никому не придет в голову ловить — оно и так летает в каждом саду. — Завтра мы условились встретиться в опере, дают «Прекрасную охотницу». Вот и посмотрим, как все сложится — очень уж название подходящее.



* * *


«Прекрасная охотница» по праву считалась вершиной оперного искусства Аальхарна. Здесь был и классический сюжет, и образ возвышенной героини, отдавшей жизнь за освобождение родины, и непосредственная правдивость изложения, и удивительная музыка гениального Черутто, который достиг в это опере вершины своего дарования, и более всего — истинно небесное сопрано Доры Кривич и тенор Марко Леся. Когда в финале Лесь пел заключительную арию «Где ты, любовь моя…», оплакивая погибшую возлюбленную, то в зале мало кто мог удержать собственные слезы.

В Амье оперы не было. Все владыки считали подобный вид искусства блудом и ересью, но Кембери не мог с этим согласиться, оперу любил и не упускал возможности посещать премьеры, тем паче, Императорский Оперный театр славился масштабом и монументальностью постановок: в той же «Охотнице», например, на сцене появлялась точная копия государева охранного отряда — актеры массовки верхом на лошадях, со штандартами и при полном параде — колоссальное зрелище! Хела тоже любила оперу — еще и потому, что имела возможность показать на публике фамильные бриллианты; провожая свою даму до места в первом ряду, Кембери был просто ослеплен блеском драгоценных камней на высокой напудренной шее.

В этот раз «Охотница» в новой постановке собрала в зрительном зале лучших людей империи. Кембери видел и финансистов, и интеллигенцию, и даже военных. Этим-то что надо от искусства, язвительно думал посол, рассматривая ордена и эполеты, видно же, что на всех одна извилина, да и та — след от кивера. Тем не менее, армейцы перелистывали либретто и даже старались его обсуждать: видимо, император решил внедрить культуру в армию, вот и приходится бедолагам рассуждать о том, чем сопрано отличается от собрана — мясной северной похлебки. Императорская ложа пока пустовала; Хела скользнула по ней взглядом, и по ее лицу пробежала тень. Это не скрылось от Кембери, и он довольно подумал, что находится на верном пути.

— Вы уже слушали «Охотницу», господин Кембери? — поинтересовалась Хела, с благородной небрежностью просматривая либретто.

— Разумеется, моя госпожа, — кивнул Кембери, — в старой постановке. Тогда еще Деву пела не Кривич, а Ляна Супесок.

Хела едва заметно усмехнулась.

— Супесок попала в театр исключительно по протекции, — проронила она. — Но если слух и голос оставляют желать лучшего, то не поможет даже фавор Артуро Железного Сердца.

— Вы исключительно правы, сударыня, — кивнул Кембери, глумливо ухмыльнувшись про себя: ходили слухи, что личник императора склонен исключительно к мужской любви. Загорянин, что с него взять — там такие затеи у каждого второго. Впрочем, Царь Небесный с ним; есть и более интересные дела. — Будем надеяться, что премьера нас не разочарует. Кривич изумительно хороша на сцене. А какой голос! Будто дух небесный поет славу Заступнику.

Хела посмотрела на него с уважением.

— Вы понимаете оперу, Вивид, среди мужчин это редкость. Сейчас ведь сюда приходят не наслаждаться музыкой, а обсудить фигуру примы и посплетничать о новых любовницах тенора.

— Да, общий упадок нравов трудно не заметить, — согласился Кембери. — То ли было в прежние времена! Возвышенность и достоинство еще играли какую-то роль…, - он вздохнул и взглянул в глаза своей спутницы. — Иной раз я очень тоскую по прошлому.

Хела хотела было ответить, но внезапно вздрогнула и посмотрела в сторону императорской ложи. Кембери проследовал за ее взглядом и увидел Инну.

Ее словно выделил солнечный луч, широкий и ясный. Артуро и император, которые были с ней, выглядели тенями на заднем плане — скучными тенями, не имевшими никакого значения. Инна была бледна, словно после болезни, драгоценности и дорогое платье только оттеняли бескровность ее лица — тем не менее, Кембери готов был поклясться, что прекраснее женщины он не встречал никогда. Инна казалась гостьей из иного мира, привидением или духом небесным: именно эта нездешность и поразила господина посла.

Дальше смотреть было невежливо; Кембери усилием воли укротил себя, напомнив, что все это только его работа, и обратился к своей спутнице:

— Моя госпожа, вы бледны. Все ли в порядке?

Хела смотрела на государеву ложу с такой лютой злобой, что Кембери едва не издал радостный возглас: вербовать знатную даму можно было хоть сейчас. Однако Хела совладала с собой и ответила:

— Не волнуйтесь, мой друг. Это всего лишь легкое головокружение, тут не о чем беспокоиться.

Кембери улыбнулся, взял Хелу за руку и предложил:

— Тогда давайте наслаждаться оперой.

Премьера же была действительно потрясающей воображение и чувства. Режиссеры не пожалели ярких красок и эмоций; Кембери искренне наслаждался оперой, жалея, что подобных тончайших переливов музыки, гармонично сплетенных с гениальным действом, не существует на его родине. Когда же Деву повели на плаху, то в зрительном зале послышались первые всхлипы, и Кембери почувствовал странное теснение в груди, словно опера затронула в нем то, что он старательно скрывал в глубине сердца и не заглядывал туда сам.

Он покосился на свою соседку: по щекам Хелы стекали слезы, но плакала она без всхлипов, изредка касаясь лица изящным кружевным платочком. Кембери перевел взгляд на императорскую ложу: сцена там была еще трогательнее — государь изволил утешать плачущую Инну, а Артуро стоял позади с совершенно непроницаемой физиономией. «Такого хоть кочергой по змееполоху гоняй, — подумал Кембери, — и хоть бы хны». Тем временем на сцене собирался хор для финальной арии, и Кембери решил, что предложит своей даме прогуляться в ночном парке возле одного из рукавов Шашунки.

Луна была удивительно прекрасна. Кембери не отличался особенной восприимчивостью натуры к небесной спутнице родной планеты, однако порой ему хотелось поддаться ее зову в ночи полнолуния и, как было заведено на его родине еще в языческие времена, предаться диким пляскам и исступленным молениям. Впрочем, за такие проявления ереси его потащили бы на костер — а у господина посла было еще немало дел в бренной жизни. Поэтому он предпочитал просто любоваться луной, сидя на балконе посольского особняка.

Хела, судя по всему, придерживалась несколько другой позиции: луна будила в ней что-то скрываемое до поры, до времени. Сейчас, сидя рядом со своей дамой на изящной скамье под молодыми деревьями парка, Кембери видел, что глаза Хелы сияют особенным, энергичным блеском, а на аристократически бледных щеках цветет румянец.

— Луна сегодня особенно прекрасна, — сказал Кембери очередную банальность, которую ни одна из дам никогда не сочла бы таковой. — В такие ночи, моя госпожа, я особенно хорошо начинаю понимать человеческую природу.

— Что же именно вы понимаете? — поинтересовалась Хела. Кембери вздохнул и сел поближе, сокращая предписанное этикетом расстояние от позиции «спутник» — две ладони, до положения «друг» — ладонь и два пальца.

— То, что в каждом из нас живет желание страсти и мести.

Услышав о мести, Хела недобро прищурилась и посмотрела на него. Посол подумал, что находится на правильном пути.

— Да, — протянула она. — Мне есть, кому отомстить. А вам?

— Все, кому я хотел бы отомстить, уже давно лежат в могилах, — значительно произнес Кембери, — так что в этом смысле я предпочитаю действовать в рамках закона. А хотите, я вас удивлю, госпожа моя?

Хела кивнула, и Кембери продолжал:

— Не столь давно в связи с «делом рыжих» расследовался случай убийства. Некая достойная девушка благородного происхождения зачем-то отправилась в промзону, где была убита возле причала Лудильщиков и сброшена в реку. Расследование не подтвердило причастность поклонника рыжеволосых к ее смерти, и довольно скоро был найден ее убийца.

Хела вся обратилась в слух. Казалось, что ее парализовало — она напряглась, а ее идеальная осанка стала прямо-таки натянутой, словно женщину превратили в мраморную статую. Только губы ее дрожали, свидетельствуя о том, что она все-таки жива.

— Однако если допустить нечто неизвестное следствию — а конкретно свидетелей убийства, то становится понятным, что девушку зарезал вовсе не пьяница, позарившийся на побрякушки…

С губ Хелы сорвался невнятный стон, и она схватила посла за руку.

— Умоляю вас! — воскликнула она. — Кто этот свидетель? Вы? Что еще вам известно?

Кембери ласково погладил ее по руке.

— Это не я, но один из сотрудников посольства. В промзоне находится один из домов, который он посещает приватным образом, — Хела понимающе кивнула. — Мой друг откровенно напуган этой историей, поскольку в ней замешано лицо высочайшего уровня, и раскрытие правды грозит ему смертью.

— Я так и знала… — прошептала Хела. — Мерзавец… Это император, да?!

От ее возгласа Кембери даже съежился.

— Тише! Ради всего святого, моя госпожа… не надо кричать. Тем более, об этом. Да, в тот злосчастный вечер мой друг видел карету императорского дома, и готов под присягой поклясться, что из нее вынесли женщину, которую затем сбросили в реку. Поэтому у самого причала не было обнаружено крови — несчастную Мариту Стерх убили в другом месте, и лучше умолчать о муках, которые ей пришлось перенести перед смертью. Разумеется, ваш государь не убивал миледи Стерх собственноручно — но я не сомневаюсь, что именно он отдал приказ подобного рода одному из своих прихвостней.

Некоторое время Хела плакала, полностью отдавшись своему горю. Наконец, посол протянул ей собственный носовой платок и произнес:

— Мы граждане другого государства, и отношения наших стран исторически напряжены. Если сотрудник Амьенского посольства в чем-то обвинит императора, то это будет сочтено провокацией и поводом к войне. Совсем иное дело, если подобное обвинение, основанное на несомненных уликах, выдвинет гражданка Аальхарна. Вы ведь хотите мести, госпожа моя?

— Правосудия, — хриплым шепотом вымолвила Хела. — Правосудия!

Кембери довольно улыбнулся. Как говорил знаменитый военачальник Стерх эс Нахиб, пора сделать предложение, которое не станут отвергать.

— Я предлагаю вам договор, моя госпожа. С моей стороны я представлю свидетельства, которые уничтожат убийцу вашей подруги. Правосудие восторжествует, а несчастная Марита будет отмщена. С вашей стороны я бы хотел получить чертежи дирижабля Пышного, которые хранятся в особом отделе государственного архива.

Кембери не был профессионалом разведывательной работы и вербовок за плечами имел не так уж и много. Пожалуй, Стэхем, работавший в Аальхарне до войны и ставший легендой своей профессии, сказал бы то же самое гораздо тоньше и продуманнее — однако Стэхема посадили на кол одним из первых же указов нового аальхарнского правительства, а подготовить достойную смену он не успел. Впрочем, Кембери повезло, и Хела произнесла:

— Это гораздо труднее, чем вы полагаете, друг мой. Я не могу просто так войти в архив и вынесли оттуда все, что пожелаю.

— Снять копию? — предположил Кембери. — Заменить одну папку другой, похожей, а потом скопировать чертежи и совершить обратную замену?

Хела печально усмехнулась.

— Все это чрезвычайно строго контролируется. Нас обыскивают перед входом в архив и перед выходом оттуда.

Кембери улыбнулся и ободряюще сжал ее холодную ладонь:

— Не тревожьтесь об этом, моя госпожа. У меня есть несколько задумок по этому поводу.

На следующий день Хела, необычно бледная и сосредоточенная, отправилась на плановую работу в государственный архив.

— Вы неважно выглядите, — сочувственно заметила невзрачная сотрудница в сером форменном платье и собранными в дульку на затылке черными волосами: самая настоящая ворона. В ее обязанности входило проведение обысков: ощутив на одежде чужие руки, Хела поморщилась.

— Я заболела, — сказала она и в подтверждение своих слов продемонстрировала пузырек с микстурой для горла и маленький кулек с пилюлями. — Не пейте холодное молоко в такую жару.

— Ох, это и правда неприятно, болеть в такую погоду, — заметила ворона и кивнула: — Все в порядке, проходите.

Хела подхватила свои лекарства и прошла в архив.

Плановая работа была скучной и заключалась в проверке каталогов и осмотре самих книг и документов на предмет износа. Хела прошла к стеллажам с технической литературой, устроилась за небольшим круглым столиком и принялась набрасывать план работы. Из-за соседнего шкафа ее окликнул конопатый Фришек, который с чего-то решил, что может завязать с ней какие-то отношения, помимо рабочих. Хела поморщилась: низкорослый, невзрачный, сын заводской работницы из промзоны ее, разумеется, не привлекал никоим образом, однако она общалась с ним подчеркнуто вежливо.

— Доброе утро, моя госпожа, — улыбнулся Фришек. — Что-то вы бледны сегодня. Все балы, балы?

Когда он прочитал из газет, что Хела была на балу с самим императором, то потом без малого неделю донимал ее с просьбами рассказать поподробнее о том, как и что там происходило, какую играли музыку, какие подавали кушанья и насколько важные персоны присутствовали еще.

— Я заболела, — с легкой прохладцей в голосе ответила Хела. — Любовь к холодному молоку не доведет меня до добра.

— Можно попить горячего молока с медом, — посоветовал Фришек. — Хотите, пообедаем сегодня вместе?

— У меня много работы, — сказала Хела и отвернулась. Сзади послышался разочарованный вздох.

Несколько часов Хела в самом деле усердно работала с книгами, стараясь не размышлять о вчерашнем разговоре с Кембери. Ведь если у них получится, то тогда… нет, лучше об этом не думать. Сейчас ей необходимо спокойствие и хладнокровие.

Когда Фришек перешел в другой отдел, и Хела осталась в одиночестве, то наступил черед лекарств. Вчера Кембери доступно объяснил ей, что нужно делать — Хела не стала вникать в химические термины и сейчас просто действовала так, как было велено. Вынув из кулька пилюлю, она положила ее на тонкую бумажную полоску, а затем отвинтила крышку от пузырька с микстурой и осторожно добавила на пилюлю несколько мутных серых капель. Далее надо было осторожно и быстро подойти к окну и положить лекарства в полосе света на полу.

Когда все было сделано, то Хела вернулась за свой столик, спрятала лекарства в карман платья и вернулась к работе. Вскоре воротился и Фришек. Он хотел было что-то сказать, но Хела всеми силами делала вид, что занята и не расположена к беседам — и конопатому тоже пришлось заняться работой.

Впрочем, долго трудиться им не пришлось. Со стороны окна послышался легкий треск, и Хела ощутила, что сердце в груди замерло, а в желудке шевельнулся холодный мерзкий ком ужаса. Пошла химическая реакция — вскоре Хела увидела, что от окна тянутся струи дыма.

— Заступник Всемогущий! — воскликнула она в страхе, и голос ее прозвучал совершенно искренне. — Горим! Фришек, пожар!

Фришек среагировал именно так, как она и ожидала: он выскочил из-за стола, схватил Хелу за руку и поволок к выходу. Обернувшись, Хела успела заметить язычки пламени и с восхищением подумала, что химия — великая наука. Определенно, за ней будущее.

Потом они с Фришеком сидели в кабинете директора, ожидая, когда пожар будет потушен, и Хела чувствовала, что ее самым натуральным образом трясет лихорадка. Фришек, решивший, что она перепугалась до смерти, присел рядом и по-хозяйски обнял ее за плечи. Хела хотела было заметить, что подобное поведение допустимо с девками в клетчатых юбках из его родного района, а не с благородными дамами, но промолчала — так они и сидели, пока в кабинет не зашел директор библиотеки в сопровождении сотрудников с правом особого допуска. Он остановился перед Хелой и посмотрел на нее с искренней признательностью.

— Вы вовремя заметили дым, госпожа Струк, — благодарно произнес он, — и этим спасли очень многие книги. Спасибо вам — и от моего лица, и от государства.

Хела скромно склонила голову.

— Я сделала только то, что должна была, — промолвила она. — Пожар потушили?

— Да, однако много книг испорчено, — сказал директор, усаживаясь за стол. — Господа, ряд документов пострадал от огня и воды при тушении. Вы прекрасно понимаете, что в большинстве своем книги технического отдела не имеют цены, представляя собой государственную тайну.

Собравшиеся дружно закивали. Хела уселась поудобнее, убрав руку Фришека со своего плеча.

— Теперь нам с вами, шестерым, придется очень усердно работать, чтобы в кратчайшие сроки восстановить пострадавшие тексты. Сегодня мы отберем и распределим книги и примемся за труд — не хочу вас пугать, но работать нам предстоит без сна и отдыха.

Хела слушала его и кивала. Большая часть ее дела была сделана.



* * *


Хотя Андрей и не испытывал особого восторга от новой столицы, были места, которые ему очень понравились. Гуляя по городу, он с удовольствием отдыхал в маленьких парках так называемого Зеленого ожерелья вокруг группы заводов, либо заходил в библиотеки, которых в столице было больше десятка, и все постоянно заполнены людьми. Шашунку, которая в прежние времена была обычной речонкой-тухлячкой, куда сливали отходы и нечистоты, преобразили в чистую звонкую реку, украшенную мостами и закованную в гранит — Андрей частенько сидел на скамье возле берега, рассматривая бело-золотую столичную панораму, и размышлял.

Он не мог окончательно решить, что ему тут делать и чем заниматься. Андрею давно хотелось покинуть гостеприимный дом его величества — очень уж ему не нравился взгляд императора, порой скользивший по Нессе: бледный и тяжелый, он напоминал взгляд охотника в прицеле за секунду до того, как спускается курок. Чем скорее он, Андрей, найдет новый приют для себя и дочери, тем лучше. А кем быть? Он, конечно, сможет найти себе работу в лекарском центре — труд в госпитале военного гарнизона сделал Андрея неплохим хирургом — а что будет делать Несса? Вряд ли с ее энергичным характером она станет сидеть дома и спокойно вести хозяйство, тем более, что после смерти Олега тихий мир домашних дел вряд ли поможет ей прийти в себя.

Когда Олега отправили в Туннель, то Андрей пошел на поклон к старому знакомому — отставному полковнику секретной службы Гармонии Максиму Торнвальду — и пал в ноги, умоляя узнать хоть что-то о дальнейшей судьбе зятя. А вдруг ему повезло, и он попал на гуманоидную планету? Пускай вдали от семьи, в чужом мире, но Олег будет жить. Он-то, Андрей, выжил. Полковник Торнвальд долго отпирался, сетуя на старость и болезни, но потом все же связался с коллегами. Андрей слышал их разговор и думал только об одном — как рассказать Нессе правду.

Потом он сотню, тысячу раз пожалел о том, что признался.

Мимо Андрея проплыла очередная бело-голубая гондола. Гондольер помахал сидящему и, не дождавшись приглашения причалить, направился дальше. Водное такси, надо же. Быстро, легко, удобно — дивный новый мир, созданный императором Торном, казался Андрею игрушечным, словно Шани выстроил для себя кукольный дом с живыми марионетками. Впрочем, кому от этого хуже, и кто он, Андрей, такой, чтобы как-то осуждать все, что случилось?

Андрей провел ладонью по лицу, словно снимая паутинку дум, поднялся со скамьи и неторопливо побрел в сторону Научного квартала — там стояли основные корпуса столичных акадеимумов и располагалась главная городская библиотека. Андрей хотел пролистать подшивки газет за прошлые годы. Не читать же, в самом деле, ту ерунду, которая расклеена на стендах по углам домов, где рядом с официальными новостями публикуют сущий бред вроде того, что в особняке генерала Паулица домовой пишет по стенам матерные частушки.

Однако попасть в библиотеку Андрею так и не удалось. Сперва он остановился, заслушавшись мелодичными голосами колоколов храма святого мученика Игнасия, что располагался на соседней улице и был чуть ли не единственным столичным храмом, нисколько не пострадавшим за годы войны и интервенции, а затем последовал удар.

Потом, вспоминая о взрыве в храме во время службы, Андрей думал, что все произошедшее уложилось в несколько мгновений, плотно спрессованных в оглушающий грохот. Он услышал взрыв, под ногами задрожала земля, и хрустальным звоном откликнулись оконные стекла, сияющим дождем вылетевшие из рам в соседних домах. Все это Андрей и воспринял, как удар, оглушивший его сознание на некоторое время. Затем на несколько секунд воцарилась страшная тишина, которую практически сразу же разорвал женский вопль.

И Андрей бросился бежать.

Взрыв прогремел в тот самый момент, когда в храме закончилась утренняя служба, и люди шли к алтарю принять благословение. Выбежав к храму, Андрей замер — вместо старинного здания, украшенного изящными статуями и причудливой резьбой, теперь дымилась гора обломков. Западная стена, впрочем,устояла — оттуда, с фрески, на развалины горестно взирал Заступник с Андреевым лицом. Со всех сторон к храму сбегались люди, невесть откуда взявшиеся охранцы уже оцепляли площадь перед храмом, и несколько человек уже растаскивали в стороны камни, пытаясь найти живых. Чуть поодаль Андрей заметил двух окровавленных парней в академитских мантиях — видимо, они стояли возле самого выхода и успели спастись. Один из них плакал навзрыд, второй все время порывался встать, но снова и снова устало опускался на землю.

— Я лекарник, — произнес Андрей охранцу, который счел его за зеваку и попытался отодвинуть за алую ленту ограждения. — Я лекарник, пропустите меня.

— Конечно, господин, — охранец был молод и невероятно перепуган. — Проходите, там уже первых достают.

Однако Андрей уже ничем не мог им помочь. То, что какой-то час назад было ребенком, сейчас было сломанной куклой из плоти и крови. Андрей нервно сглотнул, пытаясь подавить вскрик, и накрыл маленькое тело зеленой тканью, поданной одним из охранцев. Затем он подошел к академитам и спросил:

— Ребята, как вы?

— Я нормально, — ответил плачущий, лопоухий парнишка-южанин. Его смуглая кожа сейчас была серой от пыли и страха. — Дитар, ты что там?

— Ноги, — коротко ответил Дитар. — Ноги дрожат, встать не могу. Вы лекарник?

Андрей быстро осмотрел обоих. Академитам и правда невероятно повезло — они отделались царапинами и синяками.

— Сколько там было народу? — спросил Андрей. К храму уже прибывали экипажи и фургоны столичных медицинских служб, и бело-голубые халаты замелькали среди толпы.

— Много, — сказал южанин. — Я бы сказал, сотни три…

Андрей крепко выматерился по-русски и направился к развалинам.

Живых там больше не было. Никого. Развалины храма разбирали до вечера, всякий раз, видя человека среди камней, надеясь, что он жив. Среди погибших в основном были женщины и дети, пришедшие в храм на первой неделе поста, чтобы традиционно освятить цветы у мощей мученика. К концу дня Андрей почувствовал какое-то внутреннее отупение, которое позволяло ему отстраненно наблюдать и участвовать — благодаря этому он мог оттаскивать камни, доставать мертвых, бесстрастно фиксировать смерть и не срываться в истерику. Потом ему стало совсем плохо — в легких словно возникла металлическая пластина, не позволявшая дышать — тогда Андрей отошел в сторону и обессиленно опустился на землю. Стоило ему остаться в относительном одиночестве, как окружающий мир, до того словно бы находившийся за защитной пленкой, смог прорваться к Андрею — его захлестнуло звуками, красками, запахами. Он увидел место трагедии в деталях: темные пятна крови на камнях храма, закрытые зеленой тканью трупы и фрагменты тел, мятые почерневшие лепестки освященных цветов, обрывки одежды, игрушечный медоедик без лапы, рыдающие родные и близкие погибших — все это наконец-то догнало его, смяло и оглушило. Тогда Андрей закрыл лицо грязными ладонями и заплакал.



* * *


В столице был объявлен недельный траур по погибшим.

Горожане выглядели испуганными и недоумевающими. Пройдя через многолетнюю войну, они не понаслышке знали о том, что такое кровь и смерть, но не могли допустить даже мысли о том, чтобы в мирное время произошло подобное богохульное изуверство. Если раньше враг был известен в лицо, то теперь все замерли в ожидании незримой и неотвратимой беды, что могла нагрянуть в любую минуту.

— Я не знаю, как мне выразить мою скорбь.

Пришедшие на гражданскую панихиду по погибшим стояли, скорбно склонив головы. Погода в столице испортилась: низко нависли тучи, порой брызгало дождем, и усиливающийся ветер трепал черные флаги.

— Друзья мои, братья и сестры, — император, обратившийся с речью к народу, говорил вроде бы негромко, но в молчании и тишине его голос долетал до всех. — Скорбя и рыдая по погибшим, мы должны понимать, что этим не вернем наших близких. Я верю, что Заступник оказался к ним милостив, и сейчас все они пребывают в Его чертогах. В своей неизмеримой доброте и человеколюбии Он сможет унять и нашу боль, такую неуемную сейчас. Мы потеряли лучших людей, красу и будущее Аальхарна, и эту потерю ничто не восполнит.

В толпе кто-то всхлипывал. Шани тоже провел по щеке рукой в перчатке. Во влажном воздухе отчетливо пахло душной тяжестью идущей грозы.

— Расследование взрыва я беру под свой личный контроль, — продолжал император, — и перед лицом своего народа приношу клятву в том, что отнявшие у нас наших родных и близких будут найдены и понесут самое суровое наказание.

По толпе прошла волна ропота. Жители столицы прекрасно знали, что император слов на ветер не бросает.

— Какие бы цели ни ставили убийцы, у них не получится самого главного. Они никогда не смогут внести раскол и смуту в наш народ. Это горе дает нам силу для того, чтобы сплотиться как никогда прежде и совместной волей, единой помощью и братской любовью победить любую беду…

Сидя на скамье в оранжерее, Несса думала о том, что убегала от одного несчастья ради того, чтобы попасть к другому. Когда она узнала о взрыве и бросилась к развалинам храма, то даже не ожидала, что ее там ждет. А там были мертвые люди — и мертвые дети! — и Андрей, что смотрел прямо на нее и ничего не видел. Вместе с остальными лекарниками и охранцами Несса разбирала завал, и слезы текли по ее щекам, срываясь в кровавую пыль, а потом началось самое тяжелое — сортировка останков и опознание. Когда стоявший рядом с ней мужчина в военной форме вдруг взял с зеленой ткани кисть руки — единственное, что осталось от человека — и каким-то неживым голосом промолвил: «Знаете… это моя жена. Это ее шрам на пальце» — то Несса упала в обморок.

Это моя родина, думала Несса, сидя в одиночестве среди пышных цветов оранжереи. Снаружи шел дождь, и бормотал, ворочаясь и урча, далекий гром, а здесь было тихо и темно, и Нессе хотелось раствориться в этой темноте, перестать быть собой, перестать принадлежать миру, в котором человек с изуродованным сердцем и разумом приходит в храм и убивает детей и женщин. Да, это была ее родина — красивая яркая обертка с оторванной женской рукой внутри. Пожми руку мертвецу — тебе больше некуда податься.

«Не плачь, — шепнул ей внутренний голос. — Подумай лучше, зачем это сделано. Ты ведь жила на Земле, изучала историю и политику, ты же прекрасно понимаешь, что такие жертвы не приносятся просто так…»

— Кому это выгодно? — промолвила Несса вслух.

— Я тоже размышляю об этом, госпожа.

Несса вздрогнула и обернулась. Позади, на дорожке, стоял Артуро — в свете маленького фонаря его лицо было усталым и зловещим; словно маньяк утомился убивать жертв, но не может остановиться, подумала Несса и поразилась такому сравнению.

— Здравствуйте, Артуро, — сказала она. — Я не слышала, как вы подошли.

— Я хожу очень тихо, — кивнул Артуро. — Моя госпожа, его величество хотел бы вас видеть сегодня вечером. Насколько мне известно, это касается одного из ваших неявно высказанных желаний.

Несса пожала плечами. Вроде бы ничего такого в присутствии Шани она не желала.

— Что ж, благодарю вас. Я скоро буду.

— Идемте, — произнес Артуро и приглашающе качнул фонарем. — Здесь уже темно, а вы без фонаря. Можете заблудиться или упасть.

Несса подчинилась.

Император ждал ее в полумраке Красного кабинета — крохотной комнаты с книжными шкафами и камином, что размещалась в одном из самых отдаленных уголков дворца. Войдя в кабинет и закрыв за собой дверь, Несса не сразу увидела Шани: тот сидел в самом дальнем углу, почти в темноте, задумчиво водя пальцем по чаше с красным вином. «Как будто вампир в замке. Или паук в паутине, — подумала Несса. — Странные у меня сегодня ассоциации».

— Добрый вечер, — сказала Несса, осторожно присаживаясь на край кресла.

— Добрый вечер, — откликнулся Шани и отставил чашу. «Э, государь, да вы нарезаться изволили», — подумала Несса, всматриваясь в его лицо. — Как ты?

Несса пожала плечами.

— Не знаю. Но вряд ли хорошо.

— Логично, — кивнул Шани. — Тебе страшно, Несса? После стерильного мира Земли да в кровавую кашу…

Несса почувствовала, что ее начинает знобить.

— Там были дети, — прошептала она. — Маленькие дети… Я доставала их из развалин, — Нессе вдруг стало ясно, что продолжать незачем, и никакие слова не опишут ее состояние более емко и не заставят раны затянуться. Там были маленькие дети, и она доставала их из-под развалин. Все.

— Можешь не продолжать, — произнес Шани. — У тебя есть свои дети?

Несса отрицательно покачала головой. Путешествие через Туннель лишило ее такой возможности, и вся медицина Земли оказалась бессильна. Олег все понимал, и лишь иногда, ловя его взгляд на соседских мальчишек, Несса видела, что он чувствует на самом деле.

— Тогда тем более не продолжай. Вот, держи.

Маленький предмет, упавший Нессе на колени, оказался ключом. Несса взяла его в руки: на брелке значился адрес «Кивеля, дом 18».

— Что это? — спросила она.

— Тебе нужно отдохнуть, — сказал Шани. — Это ключ от моего загородного дома. Поживешь там пару недель, придешь в себя. Захочешь — сможешь остаться там насовсем. Ты вроде бы хотела покинуть дворец, ну так вот тебе и возможность.

Некоторое время Несса рассматривала ключ, пытаясь переварить информацию. Шани терпеливо ждал, снова пригубив вина из своей чаши. Наконец Несса промолвила:

— А как же Андрей?

— Он нужен мне в столице, — отрезал Шани. — Мне в очень скором времени понадобится его помощь. А ты езжай. Там уже все приготовлено. В том числе и охрана.

— Охраны мне не надо, — проронила Несса, чувствуя, что краснеет. Шани очень выразительно скривился.

— Вот это позволь мне решать. Ты вышла на обычную прогулку по городу, и на тебя напали. Нужна охрана или нет?

Несса предпочла промолчать. Оказывается, она с Андреем находится под неусыпным контролем — про нападение Несса не сказала даже отцу, да и посол Кембери наверняка сохранял молчание. С какой только целью этот контроль, вот что узнать бы. И зачем, интересно, Шани надумал отправить ее из столицы? Старинный принцип «разделяй и властвуй» в действии?

— Хорошо, ваше величество, — кивнула Несса, решив не спорить и не сопротивляться. — Я уеду. Благодарю вас за заботу.

Зубцы ключа вгрызлись в ладонь — Несса стиснула кулак так сильно, что не сразу смогла его разжать. Еще никогда она не ощущала собственное одиночество настолько сильно. Андрей куда-то ушел под вечер, оставив Нессу во дворце — она подумала, что у отца быстро нашлись здесь друзья; ей же остается только пустая комната и тяжелый ворох собственных мыслей.

— Лучше бы ты тогда не спасал нас, — промолвила Несса и на какое-то мгновение испугалась своих слов. Но испуг тотчас же схлынул с нее, подобно воде, и она негромко повторила: — Лучше бы ты оставил нас на костре.

Вздохнув, Шани встал с кресла и, осторожно взяв Нессу за руку, привлек к себе. И было в этом объятии что-то такое, что Несса вдруг поняла: можно. Можно сбросить всю тяжесть минувших дней, можно вздохнуть, можно дать, наконец, волю слезам.

Ладонь разжалась, и ключ с глухим стуком упал на паркет.

Когда чужие пальцы скользнули по спине в поисках застежки платья, то Несса не стала протестовать.

Глава 5. Большой карнавал


Спустя седмицу Кембери отправился на вечернюю прогулку в парк Семи камней.

Он не очень любил культуру Восточных островов, не совсем, в общем и целом, ее понимая, однако парк, разбитый в знак вечной дружбы Аальхарна и Восходной державы, ему нравился. Здесь всегда было очень тихо — никаких особенных развлечений парк не предлагал, а изысканная статика белых камней для медитации привлекала весьма и весьма немногих: поэтому посол точно знал, что никто ему не помешает, а наблюдатели — если они есть — будут сразу бросаться в глаза: затеряться в толпе у них не получится.

Кембери миновал изящную лужайку бледных, уже начинающих отцветать, микелей, прошел по кокетливо изогнутому мостику — словно коричневый дракон выставил горбатую спину из воды — и сел на лавочке: отсюда открывался прекрасный вид на Семь белых камней, что в восточной философии символизировали семь столпов мудрости: чистые мысли, воздержание, свободу сознания, созерцание, растворение, непротивление злу и вечный поиск истины. Для достижения мудрости следовало сидеть здесь в особой позе и, очистив сознание от посторонних мыслей, спокойно размышлять о каждом из столпов. На это, впрочем, у Кембери никогда не хватало терпения — виноват ли в том был темперамент или нежелание тратить время на иллюзорные цели, недостижимые изначально, однако он предпочитал прочесть книгу по основам химических знаний, чем заниматься умозрительными заключениями ни о чем.

Впрочем — и этого никто бы не стал отрицать — парк был просто красив. Скорее всего, большего от него и не требовалось.

Кембери не пришлось ждать слишком долго: спустя несколько минут одиночества, он расслышал легкие шаги по тропинке, и возле мостика появилась Хела. В руке она держала бумажный сверток: со стороны казалось, что девушка несет конфеты.

— Добрый вечер, моя госпожа, — Кембери встал и церемонно поцеловал маленькую ручку Хелы, затянутую в тонкую перчатку. — Присаживайтесь, прошу вас: полюбуемся красотой природы.

Хела опустилась на скамью и протянула Кембери свой сверток.

— Надеюсь, вы любите конфеты, господин посол, — сказала она. — Это аальхарнские белые сласти, очень популярное лакомство.

— О, какой прекрасный десерт, — посол принял сверток и скользнул по нему пальцами. Внутри, судя по всему, была свернутая в трубку папка с бумагами; Кембери вздохнул с облегчением. — С удовольствием его отведаю. Вы бледны, моя госпожа. Получение десерта оказалось сопряжено с трудностями?

Хела пожала плечами.

— Нет. Я довольно легко все скопировала, а вот с выносом оказалось непросто.

Переписать документы и перечертить схемы в общей массе документов оказалось несложно, а вот вынести из библиотеки… В итоге, поломав голову, листки она запихала в мусорную корзину и сделала вид, что выносит хлам, причем из обычного отдела. Уборщица, дура, пыталась еще отнять корзинку — дескать, нечего даме старшего уровня марать руки работой, но Хела настояла на своем. Наверняка, это показалось странным — впрочем, какое это теперь имеет значение?

— Когда я получу доказательства причастности определенного лица к смерти Мариты? — спросила она. Посол благодарно сжал ее руку.

— Завтра вечером, моя госпожа. Сегодня мой друг работает за пределами столицы и вернется только к утру. Давайте встретимся у Третьего рукава Шашунки, знаете, где это?

Хела кивнула.

— После первой молитвы к Заступнику, — сказала она. — Я хотела еще сходить в храм.

Кембери довольно кивнул.

— Разумеется, моя госпожа. Истинная вера — первый признак достоинства.

Птица была поймана.

Предъявив проводнику свой билет и получив его обратно с оторванной контрольной полосой, Киттен наконец занял место в своем купе первого класса и тяжело вздохнул, устраиваясь поудобнее на мягком диване.

— Может, позвать лекарника? — предложил проводник, укладывая чемоданы на верхнюю полку. — Вид у вас, сударь, неважный.

Киттен кашлянул и расстегнул воротник рубахи. Отвар взрыв-травы, которую он выпил с утра, основательно поработал с его связками, и на прощальном докладе у императора Киттен хрипел и кашлял так, что ни у кого не осталось сомнений в том, что первый секретарь амьенского посольства тяжело болен и должен покинуть страну.

— Государь, служить вам было истинным удовольствием, — сипел Киттен. — Однако я вынужден покинуть добрый гостеприимный Аальхарн и вернуться домой. Дни мои сочтены, и умереть я хочу на родине.

— Не ограничивайте милость Царя Небесного, — сказал Торн, и, к удивлению Киттена, его голос звучал спокойно и сердечно. К этому контрасту тона беседы с тяжелым неприятным взглядом Киттен так и не сумел привыкнуть. — В своей доброте Он отпустит вам еще не один год жизни. Благодарю вас за службу и прошу принять небольшой дар, который станет напоминать вам об Аальхарне и столице.

Подарком оказался антикварный компас в шкатулке из черного дерева с инкрустацией — вещь тонкой работы и значительной ценности. Киттен принял ее с поклоном и обменялся с государем традиционным рукопожатием.

— Благодарю вас, — ответил Киттен проводнику. — У меня уже есть лекарства.

Проводник кивнул и покинул купе. Киттен покосился на свое отражение в боковом зеркале на стене и увидел там измученного человека с опухшим серым лицом и запавшими темными глазами. Прежде аккуратно подстриженная бородка теперь торчала какими-то неопрятными клоками.

«Образ больного всегда мне удавался», — подумал Киттен и довольно провел ладонью по груди. Там, под тонкой кольчугой был спрятан пакет с документацией по дирижаблю, который Киттен должен был отдать лично в руки владыке Хилери. Бумаг было много, и Киттен выглядел тучнее, чем на самом деле. Впрочем, часто ли можно встретить стройных амьенцев?

Послышался сигнал к отправлению, и дверь купе тотчас же открылась. На пороге обнаружился уже знакомый Киттену проводник, за спиной которого скромно стояла девушка с маленьким чемоданчиком — темноволосая, довольно миловидная. В ее чертах было что-то неуловимо южное.

— Прошу вас, — произнес проводник, и девушка прошла внутрь и села напротив Киттена. Тот нахмурился: он должен был ехать в одиночестве.

— Я знаю, сударь, что вы выкупили все купе, — сказал проводник, предупреждая все расспросы, — однако тут чрезвычайные обстоятельства.

— Я получила известие о смерти супруга на границе, — едва слышно прошептала девушка. Только сейчас Киттен заметил, что ее глаза красны от слез. — Надеюсь, сударь, вы будете столь добры, что позволите мне следовать с вами. Уверяю, я ничуть вас не стесню.

— Примите мои соболезнования, — Киттен склонил голову. — Разумеется, я не против вашего соседства.

— Вот и славно, — заключил проводник и закрыл дверь.

Поезд запыхтел, весело исторгая серые клубы дыма и посвистывая. Вокзал с провожающими на перроне качнулся и сперва неторопливо, а потом все быстрее поплыл назад — поезд постепенно набирал скорость, и Киттен снова ощутил знакомый, почти детский восторг от движения. Девушка пару раз всхлипнула, а потом откинулась на спинку дивана и прикрыла глаза. «Пусть себе спит, — с неожиданным сочувствием подумал Киттен. — Сейчас это пойдет ей на пользу». Некоторое время он смотрел в окно — за стеклом с немыслимой прежде скоростью проносились поля, поселки и перелески — и думал о том, что поезд прибудет в Амье поздней ночью: а раньше дорога заняла бы семь дней.

Впрочем, довольно скоро Киттену наскучило смотреть в окно. Да и кого могли бы заинтересовать эти скучные однообразные пейзажи? Болотца с синей стоячей водой, чахлые осиннички, даже рогачи, что выходили из зарослей и с любопытством смотрели на поезд — все это навевало на Киттена нешуточную тоску. Спать было нельзя — мало ли кто вздумает войти в купе — поэтому он извлек из дорожного саквояжа газету и принялся за чтение. Краем глаза Киттен наблюдал за девушкой: та сидела неподвижно, погруженная в размышления, и словно ждала чего-то.

— С вами все в порядке, моя госпожа? — осведомился Киттен, желая проявить минимальную положенную по ситуации деликатность. Девушка взглянула ему в глаза и коротко ответила:

— Да, благодарю вас.

— Мой клинок к вашим услугам, — Киттен коротко кивнул и вернулся к чтению. Наверняка взгляд, брошенный на него девушкой из-под пушистых темных ресниц, ему бы не понравился: слишком уж неприятным он был — однако Киттен ничего не заметил.

Когда поезд вошел в Большой Загорский Туннель, и в купе воцарилась непроницаемая тьма, девушка неожиданно произнесла на чистейшем амьенском:

— Отдайте чертежи, Киттен.

— Что? — воскликнул он и вскочил. Правая рука с молниеносно выхваченной саблей прошила воздух, остановив лезвие там, где должна была быть шея девушки.

— Я не хочу вашей смерти, — прошелестел голос сбоку, совсем с другой стороны: его противница оказалась намного быстрее. — Расстегните камзол и рубашку. Поднимите кольчугу. И выньте документы.

Тонкая девичья рука словно в шутку хлестнула его по затылку, но Киттен взвыл от боли. Он нанес несколько ударов наугад, стараясь зацепить девушку, но его клинок пронзал пустоту. Зато мнимая вдова не промахивалась: получив новый удар в поясницу, Киттен не устоял на ногах и ударился лбом в зеркало. Обошлось — стекло не разбилось, и Киттен едва успел поблагодарить Царя Небесного за такую милость, а тут и поезд миновал туннель и вышел на просторные залитые солнцем луга. От внезапного контраста тьмы и света Киттен невольно зажмурился и пропустил удар с ноги в грудь — такой, что упав, он сломал хлипкую дверь и вывалился в коридор.

Он успел заметить, что девушка, оказывается, наносила удары сверху — акробатически балансируя на краях полок для багажа. Гремучая Бездна ее проглоти, только восточных дзёндари ему и не хватало! Киттен отполз в сторону от двери, а затем вскочил на ноги и кинулся по коридорчику в конец вагона — к уборным. Дзёндари — наемная убийца, владеющая древним мастерством убивать бесшумно, ходить по стенам и проникать в комнаты, не открывая дверей — неторопливо двигалась за ним.

Уборная была пуста. Киттен захлопнул дверь, завернул все защелки и несколько мгновений пытался отдышаться. Чертежи в какой-то мере спасли ему жизнь: не будь их, то такой удар в область груди попросту остановил бы ему сердце. «Не будь их, ничего бы не случилось», — подумал он и принялся ощупывать оконное стекло.

— Я не хочу вашей смерти, Киттен, — прошелестел за дверью женский голос. — Если бы хотела, вы были бы уже мертвы. Отдайте чертежи.

— А вот хрен тебе за щеку, — выругался Киттен, и, натянув рукав на кулак, изо всех сил ударил в стекло.

Никакой особенной науки тут не было — не приземляйся на ноги, просто падай и катись. Трава хлестала Киттена по лицу, земля безжалостно подставляла какие-то камни и кочки, но он игнорировал мелочи. Поезд увозил дзёндари дальше на запад; Киттен поднялся на ноги, пару минут постоял, выравнивая дыхание и успокаивая сердце, а затем сконцентрировался, собирая сознание в одной точке, и побежал — ровно, быстро, в отличном темпе. Ментальная концентрация разума — это не восточные штучки, ну да и мы не лыком шиты, кое-чего можем: Киттен планировал таким образом миновать семь с половиной миль и через три часа появиться в городке Четырь: там можно нанять лошадь и продолжить путь — теперь уже совершенно секретно. Киттен полагал, что дзёндари была не одна.

Он был прав и почти успел уйти.

Крошечная стрелка с наполненными густым ядом желобками, выпущенная из мини-арбалета нового поколения, вошла ему в шею. Крестьянин, косивший траву неподалеку, на которого первый секретарь амьенского посольства не обратил внимания, опустил руку и издал переливчатый свист.

Киттен еще успел удивиться тому, что мир вдруг содрогнулся, и трава оказалась слишком близко, ударила в лицо. А потом он вдруг понял, что парит над лугом и удивленно-испуганным взглядом охватывает все: нить железной дороги, продолжающий свой путь поезд, дзёндари, что, подобрав подол сиреневого дорожного платья, быстро бежит по его следам и — самого себя, уткнувшегося лицом в траву.

«Неужели это я там лежу? — подумал Киттен, глядя, как помощник дзёндари, что выстрелил в него, небрежно переворачивает его тело. — Они меня убили? Меня больше нет?»

Девушка подошла и опустилась на корточки рядом с телом. Легкими быстрыми движениями она распорола одежду, задрала кольчугу и вытащила папку с чертежами дирижабля. «Неужели для меня все закончилось? — горько и жалобно подумал Киттен. — Разве это все?»

Потом он заметил свет, окружавший его — теплый и яркий, он притянул то, что прежде было Киттеном, и растворил в спокойной нежности и ласке. И вот это было действительно — все.

Поздним вечером того же дня дзёндари, не ответив и кивком на приветствие Артуро, быстрым шагом вошла в кабинет императора Торна и, не сказав ни слова, протянула Шани папку с чертежами. Он открыл ее, бегло пролистал документы и положил на свой стол.

— Здесь кровь, Мари, — сказал Шани. — Ты ранена?

Девушка улыбнулась и отрицательно качнула головой.

— Нет, сир. Это кровь того глупца, который устранил первого секретаря амьенского посольства и решил поменять правила игры.

— Неразумно, — усмехнулся Шани. — Мари, я тебе очень признателен. Родина тебя не забудет. Проси все, что пожелаешь — я выполню.

Мари помолчала, обдумывая свое желание, а затем промолвила:

— Я счастлива служить родине и вам, сир. Никаких особенных желаний у меня нет.

Шани усмехнулся — именно такой ответ он и ожидал услышать. Жестом приказав девушке садиться, он принялся разбирать бумаги на своем столе. Мари послушно опустилась в широкое кресло и не удержала вздох облегчения — несмотря на отменную физическую подготовку, умение мобилизовать в нужный момент все ресурсы организма и съеденные тонизирующие корешки куки, она чувствовала себя вымотанной.

— Вот, возьми, — император наконец нашел нужный лист и протянул Мари. — Приказ об освобождении твоего брата из заключения и полная амнистия по всем делам. Плюс небольшая денежная сумма — в качестве подъемных в новой жизни. Но передай ему на словах, чтоб он завязывал со своим промыслом. Мари, я очень тебя люблю, но это последний раз, когда я терплю его выходки.

Мари не выдержала. Хваленая невозмутимость дзёндари и умение хранить спокойствие духа в любой ситуации дали трещину — девушка разрыдалась, упала на колени и, поймав руку императора, благодарно прильнула к ней дрожащими губами. Шани, который искренне не любил такого подобострастия, осторожно поставил Мари на ноги и приказал:

— Успокойся и отдохни. Завтра жду тебя в Красном кабинете после второго Канона Святых мучеников.

Мари в последний раз всхлипнула, быстро отерла слезы и спросила:

— Новая работа, сир?

— Да, — кивнул Шани. — Охрана особо важной персоны. Как тебе, кстати, нравится моя загородная резиденция?



* * *


В Аальхарне говорят, что если ты не видел Большого карнавала, то напрасно прожил жизнь. Он начинается сразу по окончании поста, длится три дня и разрешает своим подданным абсолютно все. Чины, деньги, сословные различия, семейное положение — это не играет никакой роли: важны лишь музыка, танцы, вино и веселье. Если нет желания и интереса пьянствовать и менять партнеров, то можно наслаждаться игрой всех столичных оркестров, танцевать, смотреть на праздничные шествия, когда в одном параде можно встретить и причудливых драконов, и морских дев, и небесных духов — словом, можно делать ровно то, что душе угодно, чувствуя себя при этом в полной безопасности: убивать, насиловать и грабить в эти дни грешно.

Однако, Кембери на карнавал не пошел. Сидя в своем кабинете, он снова и снова читал некролог Киттена и никак не мог поверить, допустить до разума мысль, что его друга больше нет. Когда поезд приехал на конечную станцию, проводник отправился будить пассажиров и обнаружил мертвого Киттена на диване. Он умер во сне — просто остановилось сердце. Разумеется, никаких бумаг при нем не обнаружили — об этом Кембери уже известили. Что ж, первый секретарь сделал все, что было в его силах, и умер, не выполнив возложенную на него миссию. В этом раунде посол проиграл команде аальхарнского императора.

Кембери старался думать обо всем проще. Работа есть работа, судьба есть судьба, и от написанного Царем Небесным в книге Жизни и Смерти не уйти, как ни пытайся. Киттен достойно жил и достойно погиб — Кембери был твердо уверен, что тот погиб в сражении, хотя клинок первого секретаря оставался в ножнах. Но, несмотря на все эти попытки утешения, послу никак не удавалось успокоиться и смириться.

Налив в стакан очередную порцию рома и разведя ее водой до нормальной консистенции, Кембери основательно приложился к спиртному и подумал, что работу нужно продолжать. Хела Струк прислала ему письмо о том, что слегла с тяжелой ангиной на несколько дней, но сегодня они договорились встретиться — значит, придется вставать, выходить из посольского особняка и идти через пьяную танцующую толпу на набережную, где Кембери с горечью объявит о смерти своего свидетеля и предъявит в подтверждение своих слов этот самый некролог с отпечатками стаканов поперек текста. Благородная гордячка останется ни с чем, а он…

А он, прекрасно зная о повадках секретной службы Аальхарна, снарядил еще одного гонца. Дирижабль отвез того на Восточные острова, где гонец сел на корабль, идущий через сулифаты в Амье. Несколько часов назад послу передали, что гонец успешно достиг пункта назначения и передал документы в нужные руки. «Ничья», — устало подумал Кембери и стал собираться.

Карнавал оглушил Кембери и закрутил в хороводе мелодий, цветов, ароматов и ритма. Посол пробирался сквозь праздничный люд, мельком замечая себе, что вон та дама в костюме Первоматери — то есть без костюма, в одной лишь полумаске — вполне может быть женой министра финансов, а джентльмен купеческой наружности в пиратском наряде — мастером одного из столичных заводов. Впрочем, не все ли равно? Встретить Хелу, с приличествующим случаю выражением лица сообщить ей неприятные вести, и отправиться обратно или же зайти в один из кабаков, где в карнавальный вечер не протолкнешься, и напиться в умат, поминая погибшего товарища — вот и все, и больше ничего не нужно. Кембери всхлипнул и пожалел, что не захватил с собой даже простенькой маски. «Теряю квалификацию, — подумал он, выходя на набережную. — А в чем эта дура будет? Вроде, морской девой собиралась нарядиться?»

Кембери энергично потер виски и уши и всмотрелся в толпу. На набережной играл народный оркестр, и люди танцевали шуструю и буйную кавантеллу южных краев. Морских дев было минимум десяток. Кембери огляделся, попутно отцепляя от себя девичьи руки и уворачиваясь от томных объятий: интересующие его женщины все, как одна, были наряжены в рыболовные сети разных цветов, нисколько не скрывавшие их выдающихся достоинств — мужчины вокруг них так и увивались, давая волю рукам. Ну нет, Хела вряд ли позволила бы себя лапать бог весть кому, тем более зная, что ее ждет важная встреча. Кембери обошел оркестр, в котором несколько музыкантов уже были изрядно пьяны, и двинулся к памятнику Кораблям — вроде бы там тоже мелькнула девушка в рыболовной сети.

Хела действительно обнаружилась у памятника: синюю сеть она накинула поверх довольно закрытого платья. Кембери и сам не мог понять, что насторожило его в окружающих, однако своему чутью он верил, и поэтому повернулся и скорым шагом пошел назад.

А к Хеле через несколько минут подсел мужчина в черно-красном домино и маске. Он вроде бы ничего не сказал и не сделал, однако Хела вдруг резко побледнела и потеряла сознание. Мужчина подхватил ее на руки и понес в сторону Белого тупичка, где его ждал неприметный экипаж.

— Неприятности, господин? — осведомился кучер. Мужчина пожал плечами и принялся загружать Хелу на скамью.

— Перепила подруга. Ничего, отвезу ее домой. Авось проспится быстро.

Тем временем неприятное чувство Кембери почти развеялось. Взяв на лотке бутыль золотистого и шипучего южного вина, он присел на гранитный парапет: раз уж выбрался из дому, то почему бы не развеяться? Вечернее солнце золотило волны Шашунки, по реке скользили празднично украшенные гондолы, и Кембери думал, что в мире ничто не меняется. Умер его друг, и сам он умрет в свой черед, а солнце будет светить так же одинаково всем людям, не различая чинов и званий, не видя разницы между убитыми и убийцами. «Я скатываюсь в банальную меланхолию», — уныло подумал Кембери, и в эту минуту его окликнули:

— Здравствуйте, Вивид.

Кембери обернулся и едва не выронил бутыль: перед ним стояла прекрасная Инна собственной персоной. В простом дорожном платье, с маленькой сумкой в руке она выглядела так, будто совершила откуда-то побег.

— Моя госпожа! — воскликнул Кембери, спрыгнув с парапета и поцеловав Инне руку. — Вы ли это?

— Я обещала вам свидание, — произнесла Инна, — хотя и не ожидала вас тут встретить. Сколько же народу!

— Что за чудесная встреча! — Кембери подумал, что и в самом деле невероятно рад ее видеть. — Давайте погуляем?

Инна тихо ему улыбнулась.

— С удовольствием, но где-нибудь, где людей поменьше. А что празднуют? Город словно с ума сошел.

— Карнавал, моя госпожа, — ответил Кембери и приобнял ее за плечи. — Пойдемте в парк.



* * *


Загородное императорское поместье — изящный легкий дом с тонкими колоннами — пришлось Нессе по душе. Добравшись туда в компании Мари, обаятельной девушки, определенной императором в охрану, Несса вдруг почувствовала себя дома: возможно, потому, что в здании почти не было ничего от традиционной аальхарнской архитектуры, и больше всего оно напоминало старинную средиземноморскую виллу.

Ее спальня соседствовала с библиотекой и выходила окнами в пышный сад. Там уже отцветали плодовые деревья; Несса открыла окно и впустила в комнату тонкий и нежный фруктовый аромат. Подоконник был засыпан белыми полупрозрачными лепестками — Несса вспомнила, что лепестки облетевшей сливы также падали на подоконник их с Олегом дома. Воспоминание мелькнуло и обозначилось, как обычный факт в прошлом без эмоциональной окраски. Так вспоминают фильм, который смотрели когда-то и почти не запомнили.

Заниматься тут было абсолютно нечем. Несса провела несколько дней в чтении, но в библиотеке почти не было художественной литературы — в основном справочники, энциклопедии и научные труды — и ее впервые царапнула скука. Наблюдая, как в саду тренируется Мари — а девушка, хрупкая и изящная на вид, могла разбить стопку черепков ударом руки и легко пройти по вертикальной поверхности — Несса думала о доме, об Андрее, оставшемся в одиночестве, и понимала, что тоскует и долго здесь не пробудет.

Потом пост стал подходить к концу, и Несса сказала, что возвращается в столицу — погостила, пора и честь знать. Но неожиданно Мари воспротивилась и уперлась: не велено. Его величество приказал лично, чтобы госпожа Инна не покидала дом до его особого распоряжения. Так что же, выходит, что она в тюрьме? Заступник с вами, госпожа, какая тюрьма, что вы! В тюрьме на полу спят по гурту народа в одной камере и крыс едят, а у вас-то совсем иное дело. Ну раз она свободна, то завтра же собирает вещи и отправляется к отцу. Не велено, госпожа, государь приказал не отпускать вас из имения. Значит, она все-таки пленница? Ну что вы, госпожа… — когда беседа пошла на пятый круг по проторенной дорожке, то Несса плюнула и решила действовать своими методами. Конечно, она не смогла бы, как Мари, спрятаться посередине пустой комнаты или бесшумно пройти по верхушкам деревьев, но против маленькой таблетки аламина даже у дзёндари не было приемов. Выпив с Нессой вечером чашечку кевеи, Мари крепко заснула, а Несса отправилась в столицу налегке, взяв только маленькую дорожную сумку.

Разумеется, Кембери она об этом не сказала ни слова. Гуляя с амьенским послом по дальним аллеям парка, Несса думала о том, что делать дальше. Где-то вдали, словно за стеной, гудел карнавал; выхватывая обрывки разудалой музыки, Несса вспоминала, как в детстве мечтала вырасти и поехать в столицу на праздник. И вот теперь она взрослая, и праздник рядом, но никакой радости по поводу она не испытывает. Веселые мелодии и яркие наряды только вызывают раздражение.

— Позвольте спросить, моя госпожа, где же вы пропадали? — осведомился Кембери, когда они миновали несколько тихих аллей и устроились под зонтиком небольшого кафе. От вина Несса отказалась: чутье подсказывало ей, что сейчас надо иметь трезвую голову и ясное сознание. — Я ждал вас в тот день, но увы, напрасно.

— Я в тот день разбирала завалы на месте взрыва храма, — ответила Несса и сама удивилась той горечи, с которой прозвучали ее слова. — После того, как своими руками вытащишь нескольких погибших, то будет не совсем до свидания.

— Царе Небесный…, - промолвил Кембери с искренней печалью и сочувствующе коснулся ее руки. — Я понимаю вашу боль, моя госпожа. Вам многое пришлось пережить, давайте не будем говорить об этом и будить страдание.

Несса кивнула и некоторое время рассматривала мякоть плодов в своем бокале со свежевыжатым соком. Затем она спросила:

— О чем же вы хотите поговорить?

Кембери пожал плечами.

— Право же, о чем угодно. О карнавале, о том, какую элегию Эвелина вы предпочитаете, что вам больше нравится, лето или осень, и можем ли мы потанцевать снова, — он обезоруживающе улыбнулся и добавил: — Только не сердитесь на меня, я не спрошу и не попрошу ничего предосудительного.

Несса улыбнулась в ответ, вспомнив, что слышала в детстве об амьенцах: будто бы они дружат с песьеглавцами и съедают каждого третьего ребенка.

— Мне больше нравится лето, — ответила она, — про Эвелина я никогда не слышала, а потанцевать мы не сможем. Я бы с радостью, но не умею.

Кембери искренне удивился:

— Вы не читали Эвелина? Право, он стоит того, чтоб с ним познакомиться. Хотите, я подарю вам книгу?

Поодаль, над рекой, с грохотом расцвели букеты салютов — красные, золотые, синие огни с треском взмывали звездам и, шипя, опускались вниз. Фейерверки приветствовали радостными криками; Несса подождала, когда станет немного тише и ответила:

— Спасибо, Вивид, мне будет приятно.

Кембери взял ее руку в ладони и произнес:

— Вы такая необычная, моя госпожа. Вы говорите так просто, словно все слова ваши идут от сердца.

В этот миг за ними скользнула быстрая синяя тень — Несса вздрогнула и обернулась, но не увидела никого среди деревьев.

— Откуда же они еще должны идти? — спросила она. Куртуазность амьенского посла стала ее несколько утомлять. — Исключительно от сердца, иначе в них не будет смысла. Может быть, погуляем?

Полутемная аллея парка повела их обратно на набережную, где вовсю танцевал и веселился народ. Морские девы, рыбы, небесные духи, дикие звери и разноцветные птицы слились в причудливом хороводе и дружно горланили песни. Оркестр уже не обращал внимания на дирижера, и музыканты импровизировали, играя кто во что горазд. Несса поморщилась: она не любила толп и шума. Пожалуй, следует предложить Кембери проводить ее до площади Победы: там недалеко до дворца, а отец наверняка будет рад ее видеть.

Ощущение пристального взгляда на затылке, которое появилось тогда, когда за спиной мелькнула синяя тень, не исчезало и усиливалось с каждым шагом. В конце концов, Несса остановилась и обернулась — но, разумеется, парковые сумерки были пусты, и на аллее за ними никого не было.

— Что-то случилось, моя госпожа? — обеспокоенно осведомился Кембери. Несса пожала плечами.

— Только не смейтесь, но мне кажется, что за нами кто-то идет.

Кембери оглянулся и некоторое время вглядывался в сумерки. Теперь это был не вальяжный дворянин, а настороженный охотник, цепко высматривающий добычу — его взгляд стал жестким и хищным, а лицо заострилось. Не хотела бы я сойтись с ним в бою, подумала Несса, да и вообще не хотела бы вступать в бой. Наконец Кембери отвернулся и повлек Нессу дальше по аллее.

— Не пугайтесь, моя госпожа, — низким и каким-то безжизненным голосом промолвил он, прибавляя шага, — но за нами идет дзёндари.

— Это еще что такое? — изумилась Несса.

— Дзён-до, восточная секта наемных убийц, — ответил Кембери, опуская левую ладонь на витую рукоять кинжала, который в этой ситуации был бы скорее ненужным, чем полезным. — Они умеют становиться невидимыми и превращаться в животных. По всей вероятности, она явилась по мою душу.

Несса испуганно ахнула.

— Господи… — прошептала она по-русски, — как же тут все закручено!

— Простите, Инна, что втянул вас во все это, — устало произнес Кембери. Выход из парка был все ближе, и среди деревьев замелькали гуляющие парочки, что пришли сюда помиловаться без помех. — Если бы я знал, что мое общество таит в себе опасность, то никогда бы не приблизился к вам, клянусь.

— Не говорите глупости, Вивид, — нахмурилась Несса, — ни в чем я вас не виню. Сейчас мы выйдем отсюда, не бросится же она на вас в праздничной толпе!

По лицу Кембери скользнула тень, будто он сожалел о чем-то, что пригрезилось и никогда не сможет сбыться.

— Не бойтесь, Инна. Если что-то случится, то уходите как можно быстрее.

class="book">Он хотел сказать что-то еще, но в этот момент Несса почувствовала два удара — один в спину, сваливший ее на траву, и второй, обжегший лицо и волосы душной тяжестью. Где-то сверху отрывисто вскрикнул на родном языке Кембери, а потом Несса услышала грохот и вопли ужаса.

На какое-то мгновение ее оглушило, и свалившаяся на спину тяжесть стала невыносимой.

— Помогите, — позвала Несса и не услышала собственного голоса. Воздух душистого летнего вечера пронизывал отвратительный аромат горелого мяса. — Помогите!

Чьи-то сильные руки вздернули ее вверх, словно тряпичную куклу и поставили на ноги. К своему удивлению Несса увидела Мари — лицо девушки было расцарапано, а левый рукав темно-синего платья оторван и висел буквально на ниточке.

— Моя госпожа, вы в порядке?

Несса слышала ее голоса. В уши словно набили ваты, через которую проходил не звук, а какой-то отдаленный гул. Земля под ногами вздрагивала.

— Инна! Инна!

Кажется это был Кембери. Кажется его одежда горела.

Несса обернулась, и увидела поле боя.

Как оказалось позже, среди снарядов с фейерверками кто-то спрятал один боевой. По внешнему виду их было практически не различить; организатор дал команду, и залп буквально смел приличный кусок набережной со всеми находившимися на ней людьми, смешав празднующих с землей. Инну и Кембери спасло только то, что они задержались в парке, высматривая дзёндари в тени деревьев.

Кембери не сразу понял, что происходит, однако тело среагировало само, вспомнив, как такими же вот снарядами артиллерия императора Торна вколачивала в землю отборные войска Амье — посол упал в траву, вжался в нее, закрывая руками голову, и на какой-то момент ему почудилось, что он провалился в прошлое и снова обнимается со смертью на подступах к родному дому. Рядом с ним упала Инна, и Кембери искренне надеялся, что она жива.

Потом, когда он смог встать и увидеть, что с девушкой все в порядке — как оказалось, дзёндари в синем заслонила ее собой — то ощущение провала в прошлое никуда не делось. Кембери будто вновь стоял среди дымящихся развалин города, в котором прошло его детство и жили родители, лучшие друзья и первая любовь — а сквозь крики раненых доносились сиплые стоны, принадлежавшие не живым существам, а уродливым демонам из пещер Змеедушца: в город входили аальхарнские паровые самоходки, и надо было сделать хоть что-то, но он не мог пошевелиться.

Земля качнулась и плавно ушла из-под ног: Кембери рухнул на колени и завыл — низко, страшно, сквозь зубы. Все было, как прежде — отвратный запах гари и человеческой крови, ужас, мертвецы, которые несколько минут тому назад не допускали самой возможности смерти… Дзёндари, что спасла Инну, прошипела что-то злобное и несколько раз хлестнула Кембери по затылку. Получилось больно.

— Встань, тряпка, — приказала она на чистом амьенском. — Встань и помоги мне.

Инну, похоже, крепко контузило: она никак не реагировала на происходящее и пустым взглядом смотрела сквозь Кембери. «Наверно, ей даже лучше не понимать, что происходит», — подумал он и подхватил девушку на руки. Дзендари оторвала разодранный рукав, явно мешавший ей, и приказала:

— Быстрее, уходим отсюда. В парк и на Болотную, там мой экипаж.

— Кто ты такая? — спросил Кембери, торопясь за дзёндари: та двигалась быстрым легким шагом, и он едва поспевал за ней. Инна пробормотала что-то неразборчивое и снова лишилась чувств.

— Называй меня Мари, — бросила девушка, не оборачиваясь, и прибавила шага. Со стороны разрушенной набережной донеслась трель свистков — подоспело охранное отделение. Им сегодня предстоит немало страшной работы, подумал Кембери. Вскоре парк остался позади, и они выбежали на запруженную народом Болотную улицу: люди спешили к месту трагедии — помогать врачам, искать уцелевших родных и оплакивать погибших. Мари потянула Кембери за рукав и нырнула в крохотный проулок — посол кинулся за ней, сбив кого-то с ног.

— Быстрее, — приказала Мари кучеру, когда Кембери осторожно устроил Инну на сиденье и сел рядом. — Нас давно ждут.



* * *


Глава охранного комитета Парфён Супесок строил внешние характеристики своей деятельности по принципу «Все наоборот». Чем сложнее был день, чем больше приходилось работать, тем спокойнее, размереннее и благообразней выглядел этот невысокий рыжеволосый крепыш с небольшим брюшком и залысинами. Глядя на то, с какой вальяжной неторопливостью господин Супесок попивает бодрящую кевею и любуется из окна панорамой столицы, мало кто мог предположить, что с момента начала расследования взрыва на карнавале он уже успел изрядно вымотаться, превратившись в механизм для принятия решений — это позволяло не свалиться на пол без сил.

Скрипнула дверь, и в кабинет вошел господин Андерс, личный врач императора. Супесок ему даже обрадовался: этот загадочный человек без прошлого, возникший рядом с персоной государя буквально из ниоткуда, был очень умен, обладал огромными знаниями в своей сфере и имел колоссальную привилегию, доступную далеко не всем — способность мыслить непредвзято.

— А, доктор Андерс, — приветствовал его Супесок. — Доброе утро. Хотите кевеи?

— Нет, и вам не советую, — произнес Андерс, усаживаясь в кресло. — Сколько вы сегодня уже выпили?

Супесок задумался.

— «Сегодня» длится у меня довольно давно, так что около пяти чашек.

— Ну вот. Свалитесь с сердцем — я и не подумаю вас ставить на ноги, — пригрозил Андерс. — Лучше введите меня в курс дела по новостям и отправляйтесь спать.

— Пожалуй, вы правы, — сказал Супесок и отставил чашку с остатками кевеи на край стола. — Что ж, доктор, по-моему, наше расследование зашло в тупик.

Андерс выглядел удивленным.

— Снаряды с такой маркировкой уже не выпускаются. Десять лет как. Судя по документам, последняя поставка была как раз во время штурма амьенской столицы. Все товарищи нашего снаряда благополучно выполнили свою миссию, а вот он неведомыми путями попал на фабрику фейерверков, где угодил в коробку очень похожих холостых снарядов для салюта и отправился на карнавал. Оружейники, которые проводили салют, получили коробки прямо с фабрики, в запечатанном виде. Я сегодня всю ночь занимался тем, что вытряхивал душу из укладчиков той партии и той конкретной коробки. Добился одного: никак нет, ничего не знаем и видеть не видели, и они, судя по всему, не врут. Оружейники до сих пор находятся в допросных, но ничего нового мы от них не узнали. Даже после номера три.

Допрос третьей степени охранный комитет целиком и полностью перенял у инквизиции. Обычно подвергаемые ему быстро сознавались в содеянном, однако оружейники продолжали уверять дознавателей в своей невиновности. Боевого снаряда они не подкладывали, коробок с фейерверками не заменяли, а больше к месту запуска салюта никто не подходил. Обыск в их домах также ничего не дал.

— Тогда вопрос в том, как боевой снаряд попал на фабрику, — произнес Андерс. — Вряд ли он валялся там с войны?

— Конечно, нет. Фабрику вообще построили на пустыре. Злоумышленник мог пронести снаряд через проходные, но там все контролирует особый полк его величества. Точно так же проверяются все грузы, поступающие на фабрику. Если предполагать измену, то в очень высоком кругу.

— Вы полагаете, что предатель может быть среди офицеров особого полка? — уточнил Андерс. Супесок поморщился.

— Только не надо на меня так смотреть, будто я рехнулся. Они подчиняются напрямую его величеству, и допрашивать их может только он. Но вообще, — Супесок потер левое веко: ему казалось, будто в глаза насыпали щедро сыпанули песка, его тезки. Проклятая усталость! — это допустимо, но маловероятно. Там отборные люди исключительной личной преданности государю. Вряд ли кто-то из них пошел бы на подобное зверство.

— Пожалуй, я поговорю с государем, — раздумчиво произнес Андерс. — А вам нужно отдохнуть, вы плохо выглядите.

— Наверно, — пожал плечами Супесок. — Вы врач, вам виднее. Давайте тогда условимся встретиться вечером — возможно, тогда прояснится еще что-то.

Андерс кивнул. Супесок поправил завернутые рукава рубашки и надел камзол, небрежно брошенный на кресло. Пожалуй, доктор прав: сейчас действительно стоит выспаться.

— Как ваша дочь? — поинтересовался Супесок уже в дверях — просто ради того, чтобы сменить ход мыслей.

— Уже здорова, — довольно небрежно ответил Андерс, всем видом показывая, что не следует затрагивать эту тему. Супесок понимающе кивнул, и открыл дверь, пропуская Андерса вперед.

В расследовании самым сложным было не искать правду, а наоборот, прятать ее поглубже.

Супесок прекрасно знал, откуда на самом деле взялся снаряд.



* * *


Марьям хотела умереть.

Царь Небесный не будет к ней слишком строг — для своих пятнадцати лет она успела вытерпеть слишком много. Если сейчас она остановит сердце, то все закончится до того момента, когда снова появятся эти аальхарнские псы.

В конце концов, она дзёндари, пусть и недоучка. А дзёндари умеют жить и умеют умирать.

Марьям попробовала пошевелиться, и тело тотчас же пронзила боль. Пленив ее вчера, солдатня долго отводила на ней душу, пиная тяжеленными сапогами куда придется, словно эта тощая девчонка одна была виновата во всех их бедах. Марьям корчилась в луже, пытаясь закрыть голову и хоть как-то увернуться от ударов, а потом грязный боров в камзоле офицера среднего ранга решил, что амьенская тварь, в одиночку положившая треть его отряда, не должна отделаться так легко. Потом… Нет, лучше не вспоминать, что было потом; поскуливая от боли, Марьям легла ровно, вытянув искалеченные руки вдоль тела и сделала несколько глубоких и медленных вдохов и выдохов. Царь Небесный простит. В отличие от своих земных детей, он милосерден.

Но, судя по всему, у Царя Небесного были на нее иные планы.

Марьям почти провалилась в теплую тьму умирания, когда ее схватили за шиворот корявой пятерней и выдернули обратно, в дождь и сырость осеннего дня. Вернулась боль и вернулся страх, что все начнется снова, а умереть она так и не сумеет — равно как и дать сдачи: очень трудно наносить удары, когда одна рука сломана в двух местах, а запястье второй раскрошено каблуком. Проверяли болевые рефлексы.

— Значит, это и есть та самая дзёндари?

— Именно она! Едва поймали тварину, больно верткая.

Марьям похлопали по щекам перчаткой. С трудом открыв глаза, девушка снова увидела компанию своих давешних истязателей; впрочем, среди них теперь был новый — горбоносый блондин в камзоле без знаков отличия, но, судя по осанке и презрительному взгляду, в очень высоком чине. Левую руку он держал на перевязи. Боров, пленивший Марьям, стоял рядом, вытянувшись во фрунт.

— Это твои молодцы постарались? — спросил горбоносый, рассматривая Марьям с изрядным сочувствием. Стоять было тяжело — правая нога постоянно выворачивалась в щиколотке, но Марьям приказала себе не падать. Лучше умереть, чем свалиться в грязь.

— Так точно!

— Подонки, — процедил горбоносый сквозь зубы и коротко махнул здоровой рукой: тотчас же справа нарисовался адъютант. — Дзёндари ко мне в лазарет, первую помощь немедленно. Если умрет — спрошу с вас по всей строгости.

Боров натурально спал с лица, словно его окунули физиономией в канаву.

Воспоминания нахлынули внезапно. Мари даже не удивилась — память иногда ни с того ни с сего уносила ее на много лет назад. Тогда дзёндари просматривала картинки из прошлого, словно иллюстрации в романе, и убирала книгу своих мыслей на полку.

Император стоял возле углового шкафа и пролистывал толстую книгу в потертом переплете. Мари сощурилась и прочла название: «Исход Пророка из Семи юдолей скорби». Душеспасительная литература ее новой родины была почему-то очень мрачной. Впрочем, что еще читать после взрыва на карнавале?

— Я виновата, — повторила Мари. — То, что я нашла госпожу, не отменяет моего позора…

— Будет тебе, — произнес Шани. — Я не сержусь. Не вздумай вырезать себе сердце по этому поводу.

Мари коротко поклонилась и осталась на своем месте и в той же позе отчаянного смирения — преклонив колени и прижав руки к сердцу.

— Что-то еще?

— Да, сир, — Мари помолчала, собираясь с духом, а потом вымолвила: — Мой брат погиб во время взрыва.

Шани опустил книгу и повернулся к Мари. Та склонила голову еще ниже.

— Соболезную, — произнес он искренне. — Ты теперь одна в роду?

Мари кивнула.

— Сир, я прошу вас о ноже.

Она сама удивилась, насколько легко вырвалась эта фраза, решавшая всю ее судьбу. Если дзёндари решает умереть, чтобы стереть позор со своего рода, то хозяин должен вручить ему почетное орудие смерти. А что еще остается делать после того, как она узнала, кто именно стоит за гибелью двух сотен человек?

— Ты сама-то понимаешь, о чем говоришь?

В голосе императора звучала нескрываемая ярость. Мари осмелилась поднять голову и взглянуть ему в лицо.

— Да. Понимаю.

— Очень хорошо, — контраст между звенящим от злости голосом и спокойным лицом был разительным; Мари всегда задавалась вопросом, как же императору удается настолько собой владеть. — А то я решил было, что ты тронулась умом. И с чего, позволь спросить, ты решила броситься на меч, ну или как это у вас делается?

— Не на меч, — прошептала Мари. — Это просто так называется. На самом деле я должна взять из ваших рук ритуальный нож и…

— Избавь меня от деталей.

— Хорошо. Но это единственное, что я могу сделать, чтобы смыть позор со своей семьи, — Мари опустила голову еще ниже, пытаясь скрыть набегающие слезы. — Так принято у дзёндари, сир, и я не могу поступить иначе.

Шани подошел к девушке и некоторое время рассматривал ее в упор.

— Знаешь, — наконец сказал он задумчиво, — я не для того вытаскивал тебя из-под пьяных уродов, чтобы сейчас дать тебе кинжал. Рассказывай.



* * *


Олег стоял на пороге ее спальни в императорском дворце.

Несса хотела было кинуться к нему, обнять, заплакать, рассказать, что с ней без него случилось и как ей без него плохо, но она не смогла и двинуться с места. Просто застыла неподвижно, не в силах отвести глаз от любимого человека. Олег был именно таким, каким Несса запомнила его — смуглый, с непослушной прядью волос, падающей на лоб и решительным выражением темноглазого скуластого лица. Сквозь прорехи в защитном костюме, выданном перед отправкой в Туннель, виднелась серебряная цепочка с распятием.

— Олег… — прошептала Несса, протягивая к нему руку. — Олег, это ты?

— Да, — кивнул он. — Да, это я.

И больше не было ничего, кроме ощущения невозможного, но сбывшегося счастья. Теперь она знала, что Олег спасен, и с ним все хорошо. Никакого бога никогда не существовало, но он услышал молитву Нессы и исполнил ее. С этим чувством полного умиротворения и радости она и проснулась и несколько минут лежала с закрытыми глазами, чувствуя, как по щекам текут слезы.

— Несса, — позвали ее, — как ты?

Открыв глаза, Несса увидела императора Торна, который расположился в кресле неподалеку и, судя по усталому выражению осунувшегося лица, провел здесь всю ночь без сна.

— Хорошо, — ответила Несса, смахивая слезы и натягивая на обнаженные плечи сползшие рукава тонкой ночной рубашки. — Где мой отец?

— Ушел четверть часа назад, — произнес Шани. — Он вымотался и еле держался на ногах, я отправил его отдохнуть. Ты помнишь, что случилось?

Несса села в постели. Собственное тело казалось тяжелым и словно чужим, и голова кружилась. Последним, что она помнила, была стена гудящего пламени, в которой растворялись кричащие человеческие фигурки — но это вполне могло ей присниться.

Олег. На самом деле ей снился только Олег.

— Мы с лордом Кембери гуляли в парке, а потом был взрыв, — неуверенно промолвила Несса. — Послушай… почему ты запрещал мне вернуться в столицу?

— Ну ты же видишь, что тут творится, — сказал он устало. — Люди умирают в храмах и во время праздников, а ты ходишь и в храмы, и на праздники.

— И что же теперь? Запереться в подвале и сидеть там безвылазно?

Император вздохнул и провел ладонями по лицу. Аметист в перстне сиренево подмигнул Нессе — она вспомнила, что двадцать лет назад у шеф-инквизитора Торна на пальце красовался именно этот камень. Наверно, перстень уже не снимается…

— Не говори глупости, а? — бесцветным голосом проговорил Шани. — Я за своих близких боюсь. Их у меня не так много. И ты знаешь, мне бы не хотелось идти на опознание и устанавливать твою личность по кускам мяса.

Несса отвела взгляд и решила перевести разговор на другое.

— А лорд Кембери? Он жив?

Император отлично владел мимикой, но тут то ли усталость сказалась, то ли что-то иное — но кривой и весьма неприятной гримасы он не удержал.

— Лорд Кембери погиб, Несса. Его контузило, произошло кровоизлияние в мозг, и он умер спустя несколько часов после взрыва.

Несса ахнула. В старом новом мире Кембери почти стал ее единственным другом — и вот его уже нет, словно кто-то огромный и властный стирает из ее жизни всех, кто хоть сколь-нибудь дорог, пролагая вокруг нее полосу отчуждения.

— Умер…, - тихим горестным эхом откликнулась Несса. Будто со стороны она увидела себя — похудевшую, изможденную, плачущую и бесконечно несчастную. Шани встал из своего кресла и, сев рядом с Нессой, привлек ее к себе и обнял — так успокаивают детей, которые боятся чудовищ во тьме спальни.

Так они и сидели вдвоем, пока в комнату не вошел Андрей с лекарствами.



* * *


За всю свою долгую жизнь, наполненную самыми разнообразными событиями, Андрей так и не научился подслушивать и подсматривать — существование в тоталитарном государстве земной Гармонии обострило в нем понятие личного пространства, которое он считал священным и не имел права нарушать. Однако судьба, словно издеваясь над моральными принципами доктора, то и дело подводила его к ситуациям, в которых он видел и слышал то, что его не касалось — дважды за два дня.

В первый раз он услышал чужой разговор тогда, когда сидел в библиотеке, разбирая собственноручные записи великого аальхарнского лекарника Брайсу — библиотека граничила с Красным кабинетом императора, и Андрей в подробностях услышал беседу Шани и Мари, странной девушки, которая в страшный вечер взрыва на карнавале привезла во дворец контуженную Нессу. Андрей видел эту Мари всего два или три раза, в которые она максимально вежливо раскланивалась с ним — ее красивое лицо при этом ничего не выражало, словно девушка вообще не могла испытывать те или иные чувства. Впрочем, сейчас она плакала.

— Я не для того вытаскивал тебя из-под пьяных уродов, чтобы сейчас дать тебе кинжал. Рассказывай, — услышав голос императора, Андрей хотел было встать и уйти, однако некое странное чувство заставило его остаться на месте.

— Ваше величество… Я знаю, кто виновен во взрыве, — произнесла Мари.

В кабинете стало тихо. Андрей сидел за своими книгами ни жив, ни мертв, словно его парализовало.

— И кто же? — наконец промолвил Шани.

— Кто еще мог незаметно подойти к ящикам с фейерверками на глазах у сотен человек и положить туда боевой снаряд, кроме дзёндари? — горько ответила Мари. — Это был мой брат, сир. Это был мой Артьен.

Андрей закусил губу, удерживая вскрик боли.

— Ты уверена?

— Клянусь вам. Мы умеем быть невидимыми…

В Красной комнате вновь воцарилась тишина.

— И почему он это сделал? И почему…, - император, судя по всему, был обескуражен и озадачен. — С чего ты вообще взяла, что это был твой брат?

Некоторое время Мари молчала и всхлипывала, а затем проговорила:

— Среди погибших я нашла тело Артьена. На его руке был веревочный браслет дзёндари, и по количеству и цвету узелков на нем я прочла, что он выполнил возложенное на него задание, его господин может быть уверен в том, что тайну его личности Артьен унес с собой в могилу, и взрыв на карнавале — достаточная плата за жизнь сестры, — выпалив на одном дыхании эту длинную фразу, Мари разрыдалась в голос. Андрей закрыл лицо ладонями. Убийца был найден, но убийцы больше не было. Все.

— Ты знаешь, кто отдал ему такой приказ? — осведомился император, и Андрей почувствовал, как по позвоночнику пробежал мороз. Однако Мари ответила:

— Нет, сир. Тайна личности господина свята для дзёндари. Артьен не знал о вас, я не знала о его владыке…

Зато заказчик взрыва все знал о вас обоих, подумал Андрей. И угрожал брату смертью сестры, если задание не будет выполнено. Кто бы это мог быть, интересно?

— И теперь ты хочешь умереть, — глухо произнес Шани. Андрей услышал шаги и звук от передвижения мебели: скорее всего, император отошел от Мари и сел в свое кресло.

— Да. На службе господину Артьен совершил великий грех. В роду я осталась одна, а грех не должен остаться неискупленным.

— Даже не надейся, — жестко проронил Шани. — Мари, ты не можешь так поступить.

Девушка звонко шмыгнула носом.

— Ваше величество… У меня нет другого выхода. Это мой долг и честь.

Долгое время из-за стены не доносилось ни звука, потом Шани произнес:

— Ты не можешь меня оставить.

И снова воцарилась тишина. Андрей осторожно собрал свои книги и покинул библиотеку, стараясь ступать неслышно. Когда он вышел в коридор и прикрыл за собой дверь, то из соседнего Красного кабинета донесся сдавленный женский вздох — но Андрей предпочел не разбираться в его природе.

Ему и без этого было о чем подумать и о ком позаботиться. Контузия Нессы оказалась гораздо сильнее, чем ему показалось вначале — она то приходила в себя, то снова проваливалась в беспамятство; Андрей поил ее лекарствами и молил всех известных ему богов: пусть с ним будет все, что угодно и так, как захочется небу — лишь бы Несса поправилась. Когда в ее спальню вошел Шани с таким видом, словно собирается остаться тут надолго, то у Андрея даже не хватило сил, чтобы удивиться.

Потом, увидев их вдвоем, он тоже не удивился.

Ему просто стало ясно, что делать дальше.



* * *


— Вы очень плохо думаете об умственных способностях аальхарнской контрразведки. Крайне.

Кембери пришел в себя и обнаружил, что лежит на чем-то твердом в полном мраке. Тьма внешняя пахла сырой землей; Кембери попробовал было встать и тотчас же треснулся лбом в неструганое дерево. Он вскинул руки, пытаясь на ощупь определить, что это такое над ним — в ладони вонзились несколько заноз, а посла пробрало ледяным холодом.

Он лежал в гробу. В могиле. Погребенный заживо.

— Ну неужели вы в самом деле считаете, что получить сверхсекретные разработки наших ученых можно настолько быстро и просто?

Артуро всегда казался послу хиляком — сейчас, когда этот хиляк скрутил его в бараний рог и ухмылялся, Кембери испытывал почти детскую обиду. Император смотрел на него примерно так, как умудренный опытом отец будет смотреть на очень глупого сына — с той только разницей, что сыну могут простить любую глупость, а разведчик потенциального противника не смеет рассчитывать на подобную роскошь.

— Раз уж у нас пошел настолько откровенный разговор, то я буду искренен. Чертежи дирижабля хранятся у меня лично. То, что находится в государственной библиотеке — фальшивка. Ваш подарок владыке Хилери никогда не взлетит.

Голова раскалывалась от боли. Кембери зажмурился и пару минут пытался успокоиться и дышать как можно реже — следовало беречь воздух. Ладно, пока ему есть, чем дышать, значит, гроб с телом амьенского посла закопали совсем недавно. Жаль, конечно, если на поверхности уже красуется мемориальный памятник. Очень жаль.

— Пожар в архиве вы придумали довольно остроумно, признаю. Но остальные шпионские игры выглядят очень наивно. Поглупела амьенская разведка со старых времен, очень поглупела, — Кембери зашипел от боли в вывихнутом плече, и Артуро с неприятной ухмылкой усилил давление на пострадавшую руку. Если я только выберусь, подумал посол, если я только выберусь отсюда живым, то я убью вас обоих. За себя. За несчастного Кита.

— Раз все было фальшивкой, то зачем вы убили Киттена? — спросил Кембери. Император усмехнулся.

— Чтобы научить вас тому, что не следует брать то, что положено не вами. Ну и не любил я его.

Потом его укололи в шею, и Кембери потерял сознание: фумт штука старая и верная. Предполагалось, что он не придет в себя и задохнется. Что ж, теперь, если его похоронили в дешевом гробу и неглубоко, то шансы на спасение, пожалуй, имеются. Стараясь глубоко вдыхать и медленно выдыхать, Кембери принялся расшатывать руками крышку. Ему было страшно так, как не было даже на войне — больше всего Кембери хотел заорать от ужаса, раздиравшего грудь, и эта борьба с собой была намного страшнее борьбы с неподатливой крышкой гроба. Но сквозь панику постепенно начало пробиваться типичное амьенское упрямство и жажда мести — послу было зачем выбираться из душных объятий собственной смерти и было за кого отомстить. Он вспомнил Киттена, которого своими руками отправил на неизбежную гибель, бедную Хелу, использованную им в безнадежной игре, вспомнил Инну, которую нельзя было оставлять одну, и с удвоенной энергией принялся разламывать крышку.

Наконец упрямая деревяшка стала подаваться в сторону. Обхватив себя за плечи, Кембери натянул на голову рубашку и завязал над головой рукава, чтоб не задохнуться от земли, падающей на лицо, и принялся сбивать крышку ногами. Когда раздался треск дерева, и посыпалась земля, он вздохнул с облегчением и принялся прессовать ее ногами от головы.

Он думал, что не сможет сесть.

Ему казалось, что он не сумеет встать.

Когда тяжелый запах земли сменился легким духом летней ночи, то Кембери подумал, что ему это снится.

Он сорвал рубаху с головы и некоторое время стоял в яме, закрыв глаза и вслушиваясь в ласку тихого ночного ветра на щеках. Кругом звенели цикады и исходили трелями ночные птицы, теплый воздух пал цветами и травой, и Кембери дышал и не мог надышаться. Потом он открыл глаза и огляделся.

Его вывезли за город и закопали на кладбище самоубийц и утопленников. Нечистых покойников в Аальхарне хоронили без надгробий и каких-либо опознавательных знаков — только поросшие травой холмики говорили о том, что под ними кто-то обрел последний приют. На горизонте сияли огни столицы. Кембери выбрался из ямы и сел в траву — ноги подкосились.

Он просидел неподвижно около часа, дрожа и пытаясь прийти в себя и решить, что делать дальше. Возвращение в столицу было бессмысленным — наверняка за посольским особняком установлено наблюдение, и кто-нибудь вроде дзёндари в синем быстро закончит то, что не доделал император с личником. Кембери пошарил по карманам штанов: повезло, нашел несколько монет — до Амье, разумеется, не добраться, но уехать подальше от столицы вполне возможно.

Он хлопнул себя по лбу и выругался. На родину ему нельзя было попадать ни в коем случае. Во-первых, владыку наверняка известили о смерти господина посла во время взрыва, и появление Кембери вживе и въяве будет истолковано самым невероятным образом. Например, тем, что его завербовала аальхарнская секретная служба — это как минимум. А липовая документация по дирижаблю тем более приведет его прямиком на виселицу — тем паче, что смерть Киттена тоже повесят на него…

Кембери глубоко вздохнул и поднялся. Что ж, вернуться в столицу все-таки придется. И там он займется личностью таинственного доктора — разгадка этой тайны наверняка ему пригодится.

Глава 6. Заговор


В тихий маленький храм неподалеку от дворца, чудом уцелевший во время войны, Несса приходила уже в третий раз. Не то что бы после своего сна об Олеге она сильно уверовала в бога — просто здесь ей становилось немного легче. На время грусть, что в последние дни окутывала ее, словно саван, проходила, и Несса вновь могла дышать и надеяться на то, что все еще будет хорошо: угаснет тоска по дому, утраченной — точнее сказать, безжалостно отнятой у нее любви и надежде, и она еще сможет поверить в то, что жизнь не кончается в тридцать четыре года. Она приходила в храм поздним вечером, когда все молящиеся и старенький священник расходились по домам, и можно было находиться в одиночестве под едва освещенными низкими сводами — никто не помешал бы ей, и она не задела бы никого.

Как обычно, обмакнув пальцы в святую воду и очертив вокруг лица Круг Заступника, Несса прошла в глубину храма к алтарной части, где догорали зажженные во время службы свечи. Никого. Шум вечернего города, который очень быстро оправился от своих потерь, остался за стенами — Нессе казалось, что она одна на свете. Заступник смотрел с иконы сиреневыми глазами ее отца; новодел, подумала Несса, раньше тут наверняка было другое изображение. Протянув руку к вязанке свечей, она выбрала одну и, затеплив от чужой, уже почти догоревшей свечи, аккуратно поставила у алтаря.

— Господи, — сказала Несса по-русски. — Услышь меня.

И замолчала. Она не знала, что можно сказать и о чем попросить. Олег уже был в лучшем мире, а о большем Несса как-то не задумывалась. Может быть, она интуитивно ощущала, что сила, которая на самом деле владеет вселенной, слышит и понимает все ее невысказанные слова и просьбы, все движения души, поэтому и просить не о чем. И Несса стояла возле алтаря, словно погруженная в какой-то странный сон, и молчала. Едва слышно потрескивали, догорая, свечи, и в храме становилось все темнее и спокойнее.

Потом Несса вдруг поняла, что она тут уже не одна, и вздрогнула, словно ее застали за чем-то постыдным. Обернувшись, она увидела Шани — без охраны, в скромном темно-сером сюртуке, он стоял чуть поодаль и внимательно смотрел на нее.

— Прости, — сказал император. — Не хотел тебе помешать.

— Ты не помешал, — вздохнула Несса, обводя лоб Кругом Заступника. — Я уже ухожу.

В последнее время она старательно избегала встреч с ним. Наверно, даже слишком старательно.

— Да не спеши, — Шани взял из вязанки несколько свечей и неторопливо принялся зажигать их у алтаря. — Это хорошее место. Знаешь, иногда мне кажется, что здесь действительно есть Дух.

— Ты веруешь в бога? — спросила Несса: молчать было уже как-то неприлично.

— Ну разумеется не в того, который нарисован здесь, — Шани качнул головой в сторону фрески, — но верую. Всегда есть нечто большее, чем просто законы физики, по которым крутится мир, иначе жизнь, по большому счету, не имеет смысла. А ты?

Несса пожала плечами.

— Я не знаю. Но мне бы очень хотелось.

— Тогда не отвергай Его, — Шани зажег последнюю свечу и обвел лицо Кругом. — И попробуй просто поверить Ему и в то, что все не напрасно.

Несса усмехнулась.

— Это в самом деле так?

Император кивнул.

— В самом деле.

Некоторое время они молчали, потом Несса спросила:

— А где твоя охрана?

Парфен Супесок, придя несколько дней назад на официальную аудиенцию, попросту пал в ноги государя, умоляя того взять телохранителей — служба безопасности имела все основания считать, что жизнь первого лица страны находится в крайней опасности. Шани, который прежде отказывался даже от самой идеи службы личной охраны в мирное время, вдруг с легкостью согласился, несказанно удивив и обрадовав и Супеска, и Артуро — и теперь с ним всюду ходили трое высоченных охранцев, что вызывали ужас одним своим видом: машины убийств, вооруженные до зубов, могли напугать кого угодно. Но теперь он был один, и ничто не говорило о том, что охрана где-то неподалеку.

— Оставил их снаружи. Не очень люблю свидетелей при важных разговорах.

Несса поежилась — такая постановка вопроса ей почему-то не понравилась.

— А у нас важный разговор? — спросила она с максимально возможной наивностью. В последнее время ей стало казаться, что иной раз бывает полезно прикинуться дурочкой.

— Ну, я бы сказал, что да, важный, — сиреневые глаза императора странно блеснули в полумраке; казалось, ему было несколько не по себе, словно он собирался сделать что-то непривычное. Нессе неожиданно подумалось, что она готова ему рот зажать, лишь бы он промолчал. Почему-то ей вдруг стало страшно. Очень страшно.

— Что ж, — промолвила Несса и едва услышала собственные слова: они будто бы доносились сквозь слой ваты. — Раз важный, то давай поговорим…

— Черт побери, — усмехнулся Шани. — Даже неожиданно как-то, никогда такого не говорил. Несса, ты замечательная женщина. Я давно за тобой наблюдаю и понял, что хочу предложить это именно тебе. Выходи за меня замуж.

От удивления Несса застыла и даже, кажется, перестала дышать.

— Я не хочу петь тебе банальности о том, что ты моя последняя любовь и все такое, — продолжал император. — Это глупо. Свое отношение к тебе я покажу делом. Могу уверенно сказать только одно: я сделаю все, чтобы ты была счастлива. Если ты согласна, то я зову священника, он обвенчает нас прямо здесь.

Несса стояла ни жива, ни мертва. Кровь прилила к вискам, и отхлынула, и снова прилила; Несса чувствовала тяжелый жар во всем теле, какой бывает при жестокой простуде — и в то же время озноб, словно ее швырнули в прорубь. Похоже, ее качнуло, потому что Шани подхватил Нессу под локоть, и именно этот жест стал последней каплей — Несса содрогнулась всем телом и прошептала на выдохе:

— Нет.

Слово прозвучало очень тихо, почти неслышно, но ей сразу стало легче.

— Нет, — повторила Несса. — Я не могу, не могу. Прости меня, пожалуйста, но я не могу.

По лицу Шани скользнула тень и залегла под скулами, делая лицо неприятным и хищным, однако он не убрал руки и спросил довольно мягко:

— Но почему?

По щеке Нессы скользнула слеза. Нахлынуло горько-соленой волной: Олег стоит на пороге ее комнаты в ленинградской квартире Андрея и держит в руке букет васильков и ромашек; Олег протягивает ей яблоко в университетской столовой; Олег читает старинную бумажную книгу и осторожно вкладывает пластинку закладки между страниц, отмечая место… Нессе казалось, что она задыхается.

— Прошло всего полгода, — промолвила она. — Шани, мой муж умер всего полгода назад. Все еще слишком живо, и я просто не могу… Пожалуйста, прости меня и не держи зла, но я вынуждена отказать.

Тяжелая настороженность хищника сменилась у императора добродушным недоумением.

— Ну ты бы все-таки не отказывалась так сразу. Я не тороплю, подумай. Все-таки, — Шани недоуменно усмехнулся, — к тебе не каждый вечер приходят неженатые государи.

Несса всхлипнула.

— Да разве я тебе пара? — устало вздохнула она. — Девчонка из деревни, которую и на карте не найдешь. Не умница и не красавица. Ты ведь можешь…

— Могу, — кивнул Шани. — Поэтому и делаю то, что могу. Но рядом я хочу видеть только тебя.

Из исповедальной кабинки выскользнул сутулый монашек с раздувшимся чирьем на щеке. Бормоча молитвы и перебирая четки, чернец вскинул голову и, наткнувшись взглядом на высочайшую особу, стушевался, перепутал святые слова и нырнул обратно в кабинку.

— Я не ожидала, — призналась Несса. — Я не знаю, что сказать.

Шани усмехнулся, но улыбка вышла довольно натянутой.

— Ладно. Не буду тебя торопить. Но знаешь, — тут он перешел на русский, — мне сейчас очень важно быть с тем человеком, который тоже видел кораблик Адмиралтейства.

— Прости, — негромко промолвила Несса. Фраза прозвучала неожиданно жалобно; Шани скривился.

— А вот этого не надо. Не делай из меня мальчика, которому родители не купили игрушку.

Несса опустила взгляд. Интересно, сколько дам, подхватив юбки, кинулись бы сейчас на ее место? Пожалуй, затоптали бы. Особенно после приснопамятной ночи в Красном кабинете — а ведь она тогда сбежала, даже не дожидаясь утра, и лихорадочно горели щеки, и хотелось куда-нибудь провалиться со стыда. То, что вечером казалось анальгетиком, при свете дня стало ядом.

А Олега не стало полгода назад, и она его не вернет. Никогда. У нее даже память о нем не получилось сохранить.

— Я девчонка из глухой деревни, — сказала Несса. — Мне правда надо подумать.

Занятые разговором, они не заметили, что монашек с чирьем нырнул не в свою кабинку, а в другую. Там расположились еще двое чернецов, и отнюдь не для молитвы — в каждой руке они держали по новейшему семизарядному пистолету. Сутулый монашек ковырнул свой чирей и поднес ладонь к губам, приказывая хранить молчание и тишину.

— Хорошо, — кивнула их несостоявшаяся жертва. — Пойдем, провожу?

Когда храм опустел, то один из чернецов — широкоплечий мужлан, больше похожий на кузнеца, чем на монаха — недовольно проговорил:

— И к чему надо было дело срывать? Готовились ведь…

Сутулый монашек снова дотронулся до чирья и произнес сурово и жестко.

— Есть план получше, братья.



* * *


Прошло несколько дней, однако в жизни Нессы ничего не поменялось. Ее не торопили с ответом и, к своему непередаваемому облегчению, Шани она не встречала — увидела один раз из окошка, вот и все. Андрей тоже куда-то запропастился, и Несса невольно радовалась и этому: по выражению ее лица отец бы сразу понял, что случилось что-то почти сверхъестественное, и тогда расспросов было бы не избежать. Поэтому она проводила дни в дворцовой библиотеке за чтением аальхарнской классики; хранитель фолиантов приносил ей то один том, то другой, удивляясь тому, с какой скоростью читает госпожа.

Однако на третий день все изменилось. Андрей вернулся во дворец, и Несса тотчас же поняла, что аальхарнская метафора «растрепанные чувства» родилась вовсе не на пустом месте. Отец действительно выглядел потрясенным до глубины души и в то же время каким-то восторженным.

— Что, дочка, — сказал он с порога, — тебя можно поздравить?

— С чем? — удивилась Несса. Андрей улыбнулся.

— Как это «с чем»? — ответил он вопросом на вопрос. — Тебе же государь Александр Максимович предложение сделал.

Лукавые искорки в его глазах были настолько непривычными, что к удивлению Нессы стал примешиваться и страх: она не помнила, чтобы когда-то видела Андрея таким. Тому, что их разговор с Шани уже стал народным достоянием, Несса нисколько не удивилась: похоже, в Аальхарне уши были не только у стен, но и у всей мебели.

— Ну да, — ответила Несса без особой охоты. — Сделал. Я сказала, что подумаю. В рамках местного этикета это означает вежливый, но категорический отказ…

Андрей посмотрел на нее как на умалишенную. Разве что не покрутил пальцем у виска. Несса только руками развела.

— Прости, отец, — сказала она. — Не знала, что ты хочешь видеть меня королевой. Особенно через несколько месяцев после смерти Олега. Ты уж извини, не догадалась.

— Я не об этом, — промолвил Андрей и поправился: — Вернее, не совсем об этом. Мне надо кое-что тебе рассказать. И кое-с кем познакомить.

…- Восстание? — воскликнула Несса. — Вы что, с ума сошли?

Она не усидела в кресле в гостиной полковника Хурвина и, вскочив, принялась мерить комнату быстрыми шагами. План Андрея и его нового друга поверг Нессу в шок.

— Госпожа, выслушайте меня, — проникновенно попросил полковник. Высокий, с изуродованным лицом, он всем своим видом пугал Нессу чуть ли не до икоты — она и предположить не могла, на какой почве Андрей сошелся с этим сумасшедшим воякой, да так, что стал закадычным другом. А ведь сошелся… Как ни следил за ними Шани, а тут не выследил.

Полковник Хурвин был в чем-то таким же идеалистом, как и Андрей: насколько понимала Несса, он ничего не хотел лично для себя. Герой войны, обласканный государством за боевые заслуги, ни в чем не нуждался. Его революционный дух подпитывало только желание счастья своей Родине. Глядя на него, Несса понимала, что он не остановится ни перед чем.

Тщательно продуманный и выпестованный план захвата власти в Аальхарне Нессе категорически не нравился, хотя он был благоразумен и логичен. По мнению полковника, Нессе следовало стать коронованной владычицей, затем, чтобы при поддержке гвардии — а эту поддержку Хурвин гарантировал, обещая вывести из казарм несколько лично преданных ему полков — практически сразу же свергнуть супруга и занять его место. Народу бы объявили, что государь император по слабости здоровьяпокидает трон, уступая его молодой и энергичной жене, чтобы она правила…

— Вот именно, — сказала Несса. — Как правила? Что вам нужно?

— У нас нет человека, который сможет возглавить страну, — негромко произнес Андрей, и Несса сразу же отметила это «у нас». — Вторая гражданская война и еще одна интервенция никому не нужны. А у тебя будут все права, Несса.

Несса не сдержала кривой усмешки. Кажется, она поняла, каким керосином тут пахло дело.

— Какие права? Отменить результаты национализации? Восстановить золотое сословие в чести и славе?

Хурвин улыбнулся и, поднявшись с дивана, подошел к Нессе и взял ее за руки. Несса вздрогнула всем телом, чувствуя, как в животе ворочается леденящий ком паники.

— Конечно, нет, — сказал полковник. — Главное — избавить родину от тирана, — Несса вопросительно вскинула бровь, и Хурвин продолжал: — Ваш отец рассказал мне, где вы жили прежде, и сколько вам обоим пришлось вынести.

Казалось, что после всего услышанного Несса уже утратила способность удивляться чему бы то ни было, однако такие новости потрясли ее до глубины души. Видимо, Андрей тоже повредился рассудком в компании с полковником — иначе нельзя было объяснить то, что он рассказал Хурвину о Земле и Гармонии, а тот поверил.

— И где же мы были? — спросила она мягко, стараясь не провоцировать полковника на гнев. Хурвин слегка сжал ее пальцы, и этот жест выглядел ободряющим: дескать, нечего волноваться — ты среди друзей, и теперь тебя никто не обидит.

— Я понимаю, что это ваша с отцом тайна, — начал Хурвин, — и будьте уверены, что я сохраню ее надежней, чем камни этих стен. Да, госпожа, я знаю, что вы и доктор Андерс провели несколько лет в странах Заморья и не понаслышке знакомы с тамошней тиранией. И я еще знаю, что ваш супруг, ученый и борец с несправедливой властью, был казнен по ничтожному обвинению. Госпожа, я заверяю вас в искреннем почтении и к вам, и к нему.

Несса обернулась к Андрею и взглянула ему в глаза. Он выдержал ее гневный взгляд; Несса несколько долгих минут молчала, пытаясь собраться с мыслями, а затем произнесла, медленно, чуть ли не вразбивку:

— Никогда больше не говорите об этом. Ни при каких обстоятельствах. Никогда.

Хурвин кивнул и осторожно опустил руки Нессы.

— Мы не торопим вас, — промолвил он спокойно, и внезапно в выражении его лица мелькнуло что-то, напомнившее Нессе Олега: она сама удивилась своему ощущению и даже испугалась его — настолько оно было необычным. Подойдя к столу, полковник взял толстую тетрадь в кожаном переплете и протянул Нессе. Та послушно взяла ее и открыла наугад. «Все диктатуры начинаются одинаково», — прочла Несса строку, написанную крупными, почти печатными буквами.

— Мой дневник, — пояснил Хурвин. — Доктор Андерс уже прочел его, даже сделал кое-какие пометки… Прочтите и вы. Возможно, тогда мы сумеем лучше понять друг друга.



* * *


Сидя на балконе, Несса смотрела, как над дворцовым парком поднимается луна. Тени деревьев причудливо переплетались внизу, на темных клумбах; маленькие электрические фонари придавали летнему сумраку романтическое очарование.

Тетрадь полковника лежала рядом, на полу. Прочитав, Несса просто разжала пальцы и выронила ее.

А вечер был таким чудесным… Сейчас бы гулять где-нибудь в парке, в приятной компании и не задумываться о политике и власти — однако приятной компании у Нессы нет и не предвидится, поэтому волей-неволей остается сидеть здесь, словно старая насупленная сова в дупле, и размышлять о природе тоталитарных диктатур.

Полковник и Андрей, конечно, преувеличивали. Шани не строил в Аальхарне вторую Гармонию; он был для этого слишком умен — насколько Несса успела его узнать. Идеальный мир с номерами вместо людей еще не родился. Нессе пришло на ум, что, наверно, так люди воспринимали свое время и свою историю при первом президенте Гармонии: полная победа разума, пульс великой эпохи, двери, распахнутые в торжество науки и прогресса, и человек, который приведет страну к вечному процветанию.

Аальхарн процветал, с этим сложно было поспорить. Однако… Несса закрыла глаза, и во внутренней тьме всплыли ровные буквы с небольшим наклоном влево:


«Мы изгнали из страны захватчиков, мы победили тьму разума и пришли к знаниям и прогрессу, но оказались совершенно беззащитными перед своей родиной. Нас учат, развивают, направляют на путь истинный — но этот путь ведет только туда, куда укажут. Не туда, куда надо нам самим. И если мы ровным строем маршируем во мрак, то не узнаем об этом до конца. Нас любят, о нас заботятся — чтобы с необыкновенной легкостью швырнуть потом в жерло новой войны. Мы отправимся с песнями штурмовать небо или логово Змеедушца, потому что у нас не будет иного выхода. Если мы осмелимся сказать что-то отличное от бравурной тональности ручной прессы, то разделим трагическую участь Амины Блант, казненной по обвинению в ереси за книгу о зверствах имперской армии во время войны. Если мы решим искать знания в сферах отличных от государственной науки, то нас сразу же назовут лжеучеными, как профессора Вевера, который не поладил с Амзузой. А потом нас взорвут в храме божием на молитве — ради того, чтобы развязать себе руки в поисках новых врагов… Жизнь, свобода и стремление к счастью: это малость, которую мы хотим и которой лишены».


Несса не стала читать дальше. Выронила дневник, и тот упал возле витой ножки кресла. Честное слово, с нее было достаточно. Еще и потому, что на полях той страницы была приписка почерком Андрея:


«Такие, как Олег, погибают первыми».


В конце концов, это уже не ее дом. Как она может знать, что верно, а что нет? Какое право она имеет хоть что-то здесь решать и уж тем более брать в свои руки власть над огромной страной?

— Я девчонка из глухой деревни, — прошептала Несса. Над парком теплились сочные звезды, летняя ночь вступала в свои права, и Нессе было страшно, как никогда в жизни. Луна поднималась все выше, и со стороны площади доносилась музыка: там играл традиционный летний оркестр. Люди отдыхали после трудового дня, не зная, что кто-то уже готов перевернуть их привычный и стабильный мир с ног на голову.

Интересно, где сейчас Андрей? Несса прекрасно понимала, что им движет: внушаемый идеалист, он был готов на все — лишь бы не допустить строительства Гармонии на второй родине, потому что прекрасно видел, к чему это может привести. К тому, что умирать будут такие, как Олег.

Напрасно он так написал. Напрасно.

Несса шмыгнула носом и встала с кресла. Внизу, под балконом, шел Артуро — неся в руке аккуратный кожаный портфель, он шел к выходу из парка с зауряднейшим видом человека, который возвращается домой со службы. Несса отстраненно подумала, что понятия не имеет, есть ли у личника государя свой дом и своя жизнь: он всегда был рядом, всегда на подхвате. И в царство новой Гармонии он вошел бы первым — и счел бы за честь войти.

— Какая, к черту, новая Гармония, — пробормотала Несса по-русски. — Давайте без фанатизма, я вас очень прошу.

Если она откажется, то что будет дальше? А дальше Шани застрелят где-нибудь при большом скоплении народа, и это получится элементарно: кольчуги он не носит, и к себе допускает каждого первого. Девушка махнет платочком с моста, и местный Гриневицкий бросит бомбу под ноги. А потом в освободившийся трон вцепится столько рук, что и подумать страшно. Полковник прав: в итоге это кончится очередной войной.

Несса вздохнула. Похоже, в этой ситуации у нее была только иллюзия выбора. И следовало позаботиться о том, чтобы у ее решения был минимум последствий.



* * *


Утром следующего дня полковник Хурвин извлек из вороха ежедневной корреспонденции аккуратный белый конверт, подписанный незнакомым почерком. Вскрыв его, он вынул письмо и прочел:


«Господин полковник, я принимаю ваше предложение. Главным условием своего согласия я ставлю сохранение жизни государя. И еще: если вы хотите использовать моего отца втемную, то я обещаю и клянусь, что не допущу этого…»


Эмма заглянула в гостиную и ласково сказала:

— Отец, завтрак готов. Тебе что-то интересное прислали?

Хурвин улыбнулся — так широко и радостно, как не улыбался уже много лет, и улыбка, придав его лицу определенное обаяние, на какое-то время превратила стареющего полковника в того молодого офицера, которым он был еще до войны: лихого, любимого и способного завоевать весь мир.

— Очень хорошие новости, милая. Нас всех ждут скорые перемены к лучшему.

Эмма улыбнулась в ответ и, подойдя к отцу, обняла его, уткнувшись лицом в плечо.

Спустя час, когда Хурвин встретил Супеска в одном из многочисленных кафе на набережной Шашунки, то глава охранного комитета сообщил с плохо скрываемой паникой:

— К расследованию подключился Привец лично.

Хурвин широко улыбнулся и высоко поднял бокал шипучего южного, поднесенный расторопным официантом.

— Не страшно. Она согласилась.

Супесок резко выдохнул и откинулся на спинку плетеного кресла с таким видом, словно с его плеч свалился тяжелейший груз.

— Лучше новости и представить нельзя. Вообразите, полковник, у меня сегодня была личная аудиенция, и я едва смог выкрутиться. С меня требуют имена организаторов терактов, но я же не могу назвать наши!

— А это и не нужно, — рассмеялся полковник. — Через три недели у нас будет новая императрица и принц-консорт без права голоса.

Супесок тоже рассмеялся и, взяв бутыль, налил вина и себе. Облегчение было колоссальным. Сегодня с утра ему пришлось изрядно понервничать: тиран явно и открыто выразил свое недоумение отсутствием результатов расследования и даже высказался по поводу того, что дело пахнет сокрытием улик. Белобрысая дрянь Привец на это согласно кивал, а Супесок потел, дрожал и пускал в ход все свое красноречие, стараясь убедить собеседников в том, что делает все возможное.

В былые времена такие беседы заканчивались в инквизиции на дыбе. И нужные имена следовали неукротимым потоком, завися лишь от памяти и фантазии пытуемого. Смягчился государь, сильно смягчился.

— Признавайтесь, Хурвин, вы уже придумали, что с ним будет дальше? Он ведь вряд ли добровольно уйдет на покой, чтоб высаживать розы…

Полковник ухмыльнулся. Старая ненависть, мелькнувшая на его уродливом лице, была настолько лютой, что Супесок поежился.

— Я думаю, никто не удивится, если максимум через месяц наш добрый друг спокойно умрет во сне, — проговорил он сквозь зубы. — Со дня весеннего бала все ожидают чего-то в этом роде.

— Вы умница, Хурвин, — сказал Супесок и легко прикоснулся своим бокалом к бокалу полковника. — За успех нашего дела.

Если бы Хурвину сказали, что он жаждет мести и власти — причем в основном власти, то он бы только отмахнулся. Говоря о благе Родины, Хурвин был совершенно искренен. Понимание и осознание того, что можно просто протянуть руку и взять все, даже если не имеешь на это права — как это уже сделал один удачливый негодяй буквально на его глазах — плавало где-то в подсознании полковника: он об этом не думал, но именно эта возможность, дразнящая дозволенность, и формировала его поведение и действия. Все прочее, что он говорил товарищам — маленькие жертвы для большого блага, свобода и независимость страны, свержение диктатуры по воле народа — определялось именно ею.

— За успех, — кивнул полковник и осушил бокал. — Давайте отбой вашему человеку в службе личной охраны.



* * *


Стоя на пустыре Невинных, возле развалин старой часовни, капитан Крич размышлял о превратностях судьбы.

Судьба была к нему явно немилосердна и не пыталась этого скрывать.

Вот вроде бы и капитанские нашивки есть, и жалование прибавлено как следует, и квартиру смог по-человечески обставить — а полезли оболтусы малолетние в развалины играть и наткнулись на труп, и начальство аж воем воет: а подать сюда Крича! Он Делом рыжих занимался, он первейший специалист в столице по маниакам и душегубам! И теперь езжай к Змеедушцу на рога, и возись с покойницей, а обед пролетает мимо, и ужин тоже.

— Что думаете, капитан? — спросил унылый лейтенант Пазум, с которым жизнь, судя по его грустной физиономии, тоже не особо церемонилась.

— Что думаю… Да ничего я не думаю, — проворчал Крич. Покойница лежала на носилках и смердела отсюда до синего моря. — Она и померла-то наверно в пост еще, а то и раньше. Надо коронера звать.

Коронер, которого оторвали от пенной наливки в Халенской слободе, тоже был невесел. По ходу дела, у него с капризной госпожой жизнью отношения также не ладились. Он быстро осмотрел тело и выдал такое, от чего у Крича волосы встали дыбом.

— Ну что, господин капитан… Убили даму и правда либо в пост, либо чуть позже. На карнавале, скорее всего. И знаете, судя по характеру ран, ее долгое время держали на дыбе.

— На дыбе?! — хором воскликнули Крич и Пазум. Лейтенант открыл рот от удивления, а Крич продолжал: — Быть не может! Дыбы знаешь, у кого только остались?

— В инквизиционном следствии, — невозмутимо ответил коронер. — В музее, но в рабочем состоянии. Значит, кто-то из братьев-инквизиторов душу тешил.

— С ума спятил, такое говорить? — злым шепотом поинтересовался Крич и огляделся, не подслушивает ли кто: шустрых огольцов, готовых доносить начальству, в охранном отделении хватало. — Это знаешь, какое дело? Государственное! Политическое! Быть не может, чтобы дыба!

— А я тебе говорю, что дыба! — воскликнул коронер, который терпеть не мог, когда его профессиональные знания подвергали сомнению, и бодро принялся ворошить покойницу. Крич и Пазум дружно зажали носы: вонь была изрядная, а коронеру хоть бы что. — Точно, дыба. Вон, глянь на суставы. Даже не вправлены. Если тебе нужен виновный, ступай в центральный отдел инквизиции и спрашивай, кто из братьев работал во время карнавала. Больше некому.

Крич схватился за голову.

— Молчи, дурила! На кого плетешь!

— Молчу, молчу, — буркнул коронер. — Нам ведь в отчете все равно, что писать? Ну вот и напишем, что неизвестная убита во время карнавала ударом ножа в сердце, от чего, собственно, и наступила смерть.

— Здраво мыслишь, — Крич вздохнул с облегчением. — И к Делу рыжих касательства не имеет, ибо блондинка. И про дыбу, — он выразительно посмотрел сперва на Пазума, а затем на коронера, — ни гу-гу! Самим не хватало там оказаться.

И он махнул рукой, подзывая охранную команду, чтобы отвезти тело в крематорий.

Однако судьба так и не сменила гнев на милость. Едва только Крич заполнил рапорт и, довольный, двинул в сторону кабачка пропустить стаканчик крепкого и пару порций плова, как глава управления снова его вызвал и приказал отправляться на приснопамятный причал Лудильщиков — только что оттуда сообщили, что гондольер выудил из Шашунки еще один мокрый труп, на сей раз рыжеволосой девушки. Крич матернулся и хотел было сказать, что покойнице торопиться больше некуда, а он, живой, с утра не жравши, однако начальник был неумолим.

Крич подумал, что надо бы зайти в храм поставить свечку святой Марфе, покровительнице неудачников, и, вытащив бестрепетной рукой Пазума из таверны, отправился с ним на причал.

Девичий труп, небрежно прикрытый зеленой тканью, лежал на земле. Коронер, поспевший раньше, стоял рядом и задумчиво курил трубочку.

— Вы будете смеяться, друзья мои, — сказал он.

— С чего? — мрачно осведомился Крич, заглядывая под ткань. Фу! Не менее десятка ножевых ранений по всему телу, горло перерезано, и рана под левой грудью. Девушка, кстати говоря, была при жизни красавицей.

— До всех этих ран ее держали на дыбе, — ляпнул коронер. — Это я вам точно говорю.

Крич аж вскочил, подумав, что с ним сейчас случится удар.

— Молчи, идиот! — вскрикнул он и, опомнившись, зашипел: — Вон сколько ушей рядом, быстро сам туда отправишься, да и мы с тобой за компанию.

И в самом деле, возле полицейского оцепления уже толпились зеваки. Коронер взял Крича под руку и отвел в сторонку, к самому краю причала, где на волнах качалась пустая гондола. Ее владелец, выловивший труп, заливал страх очередной порцией крепкого пива в кабаке.

— Как сам думаешь, — поинтересовался коронер, — это наш любитель рыжих? Только не рассказывай мне сказки о том, что такой ловкий ты упрятал его за железную дверь.

— Да, это он, — вынужден был признаться Крич. — Характер ран тот же самый… ну если не учитывать горло. Раньше этого не было. Но в целом да, это его почерк.

— Откуда тогда дыба? — подал голос Пазум. — Раньше он без дыбы обходился.

— Верно, — согласился коронер; Крич тоже кивнул. — Что это, ребята? Кто-то из братьев инквизиторов умом повредился или наш друг решил улучшить работу?

— Решил, ага, — фыркнул Крич, которому есть хотелось все больше и больше. — Кто его пустит-то к дыбе? А про инквизицию ты даже и не рассуждай. А то быстро лично познакомишься.

Коронер пожал плечами. В это время из толпы зевак выступила страхолюдная бабища в пышном желтом платье мастерицы гильдии проституток и заголосила на всю округу:

— Мила, девонька! Да на кого ж ты нас оставила! Да какая же молоденькая! Куда же ты собралась от подруг да от дома! Кто же цветок твой сорвал да тебя загубил!

— Пойду-ка я про цветки послушаю, — сказал Крич и строго велел коронеру и Пазуму: — Дыбы — не было.

Те согласно кивнули.

Показав свой жетон, Крич отвел бабу в сторонку и поинтересовался именем. Та мигом предъявила желтый квиток лицензии на имя Тары Вильницы и спросила, какой же негодяй так осмелился поступить с ее новенькой, два дня как приехавшей из деревни Милой Квиточек.

— Ты видела, кто ее забрал? — поинтересовался Крич. От провинциального выговора болтливой Вильницы у него уже начало шуметь в ушах.

— Еще бы не видела! — воскликнула та. — Пришел к нам вчера днем, как раз едва дождь пошел. Спрашивает: есть ли невинные девицы с рыжими волосами? Я чуть не расхохоталась: надо же, малахольный какой-то, удумал в борделе невинность искать! — а потом думаю: как же нет, когда Мила Квиточек приехала. И рыжая, и цветочек еще не сорванный. Извольте, господин, есть. Десять монет серебром. Мила вышла, он ее осмотрел, денег дал и забрал.

— Змеедушец тебя дери, — буркнул Крич, — выглядел он как?

Вопрос поставил Вильницу в тупик. Та призадумалась, теребя в руках дешевый бумажный зонтик. Кричу пришло в голову, что если в самом деле удастся поймать любителя рыжих, то погоны начальника отдела ему гарантированы.

— Очень хорошо одет, — сказала, наконец, Вильница. — Сюртук дорогой, обувь… Сразу видно, что не в лавке куплено, а на заказ пошито. И деньги так легко достал, словно ему десять монет серебром — так, пустячок. На галстуке булавка с бриллиантом, настоящим. А физиономия у него, господин следователь, гадкая. Белесая.

— Белесая? — переспросил Крич. Сладкое видение погон начальника стало таять. — Блондин, что ли?

— Блондин, — кивнула Вильница и, не обинуясь, ковырнула в носу. — Глаза серые вроде и нос крючком. И губки свои тонкие поджал, будто плюнуть хочет. Знай бы я, дура баба, что он такой губитель и изувер, разве бы я отпустила с ним Милу? Да я бы будочника позвала, чтоб его схватили поскорее!

Да уж, вздохнул Крич, отходя от Вильницы, поди попробуй найти этого блондина в Аальхарне! Да тут все белобрысые и носатые, классический северный типаж. Раз на то пошло, то и сам Крич был крючконосым блондином с легкой рыжинкой… Погоны стали недосягаемы окончательно.

— Ну что, видела она подозреваемого, — сказал Крич, подойдя к Пазуму и коронеру, которые глядели, как тело девушки убирают в фургон, чтобы вести в морг. — Хорошо одетый сероглазый блондин. Богат. Бриллиантовая булавка.

Коронер скептически хмыкнул, а Пазум добавил:

— Да… ищи ветра в поле.

Вечером первую покойницу опознали по охранным ориентировкам на пропавших без вести. А утром Эмма Хурвин написала и отдала в печать большую статью под названием «Хела Струк: первая жертва нового маниака?».

Глава 7. Мятеж не может кончиться удачей

От революций выигрывают только дурные и пошлые натуры. Однако удалась ли революция или же потерпела поражение — ее жертвами всегда будут люди с большим сердцем.

Анхель Хостка «Письма».


В восприятии Нессы свадебный день был мешаниной звуков, цветов и прикосновений. Спустя несколько часов после начала облачения она хотела лишь одного — чтобы все закончилось поскорее.

— Вы прекрасны, ваше величество, — говорила одна из прислуживающих девушек, затягивая на спине Нессы плотный корсет так, словно желала лишить ее возможности дышать.

— Очаровательно! — говорила другая, подавая платье — целую гору шелка, кружев, перьев и бриллиантов. Нессу засовывали в эту гору, крутили и вертели, что-то разглаживали, что-то подшивали и закрепляли — когда Несса, наконец, увидела себя в зеркале, то подумала, что не имеет никакого отношения к этой прекрасной кукле с пленительным, но несколько бледным личиком. Губы куклы дрогнули, словно она пыталась улыбнуться и не могла.

— Великолепно, ваше величество!

— Вы прекрасны!

Потом за дело взялся парикмахер. Из пушистых каштановых волос Нессы он соорудил пышную высокую прическу, украсил ее лентами, белыми перьями экзотических южных птиц и нитями жемчуга. Затем из специального ларца была извлечена бриллиантовая диадема и осторожно закреплена в самом центре прически. На коронации ее торжественно снимут и заменят на золотой обруч аальхарнских государынь.

Несса смотрела в зеркало и была не в силах поверить тому, что это происходит с ней. С момента смерти Олега не прошло и года — и вот она снова надевает подвенечное платье. Как бы то ни было, но она предала память мужа, и ничем хорошим это не кончится.

Куафер и девушки закрепили в прическе легчайшую серебряную паутинку фаты, и процедура облачения была завершена. Лицо куклы в зеркале было невыносимо прекрасным и чужим; Несса смотрела и думала, что настоящая она не имеет никакого отношения к отражению. Настоящая Несса была где-то далеко — на плывущей сквозь космический холод глыбе камня рядом с мужем или в старом доме на Земле, словом, в любом другом месте, только не здесь.

Кукла в отражении просто делала то, что нужно.

В дверь деликатно постучали, и в комнате появился Артуро — как всегда подтянутый и подчеркнуто аккуратно одетый в парадный камзол с орденскими планками — но при этом с такой тоскливой физиономией, будто у него скоропостижно умер кто-то из близких.

— Моя госпожа, — он согнулся в поклоне чуть ли не до пола, — вы прекрасны. Я пришел, чтобы сопроводить вас в храм.

Послушно следуя за ним, Несса вспоминала, как они в Олегом венчались в одном из земных монастырей. В крохотную обитель под Ленинградом их привез Андрей — в свое время туда ушла его мать, и он провел несколько часов перед скромным могильным холмом с архаичным деревянным крестом. А потом был священник, теплое сияние свечей и ощущение чего-то настоящего — словно чудо, давно обещанное, долгожданное и выстраданное, наконец-то сбылось.

Теперь же чуда не произошло. В ситуации Нессы ему просто не было места.

Дальнейшее течение дня вспоминалось ей как большое размазанное пестрое пятно. Порой из мешанины красок и звуков прорывались отдельные четкие картинки: вот остро и жестко сверкнул бриллиант в обручальном кольце — а руки дрожат; вот аккуратно снимают диадему, и Шани осторожно опускает на ее голову корону, вот небеса разрываются от пестрых фейерверков, люди, собравшиеся возле храма, кричат и ликуют, а она, Несса, не чувствует ничего, кроме усталости, и понимает, что почти лишилась сил и вот-вот упадет на мрамор ступеней.

Кембери, укутанный в полосатое одеяние сулифатских ортодоксов, стоял в праздничной ликующей толпе на площади и издали видел маленькую женскую фигурку в белом. Даже отсюда, почти неразличимая, Инна была прекрасна. Невероятно прекрасна; ее отстраненность от этого мира сейчас была максимально выраженной, и именно в этой отстраненности и таились красота и загадка. Кембери подумал, что становится философом.

Супесок, стоявший среди офицеров службы безопасности — скрытое оцепление было напрасным, никто сегодня не собирался преподносить императорской чете неприятных подарков, — вел отсчет времени. До вывода верных полков на эту же самую площадь оставалась ровно неделя. Кстати, вчера его служба получила первый анонимный допрос: неизвестный доброжелатель сообщал, что в Вин-веверском отряде ведутся недозволенные и крамольные речи. Супесок с удовольствием подумал, как хорошо работать на его месте: все доносы на тебя приходят к тебе же.

Эмма Хурвин, что расположилась среди стайки журналистов, вдруг поймала на себе пристальный и оценивающий взгляд. Подняв глаза от своего блокнота, исписанного закорючками скорописи, она заметила, что Артуро Привец внимательно рассматривает отделение для прессы, словно ищет кого-то знакомого и не может найти. Поймав взгляд Эммы, Артуро улыбнулся и кивнул ей: они пересекались несколько раз на открытых слушаниях государственного совета. Эмма тоже кивнула ему и вернулась к своим записям.



* * *


Несса проснулась ранним утром — едва-едва начинало светать, вся столица еще спала, и даже будочники не стучали в традиционные колотушки, поднимая верующих для ранней молитвы. Некоторое время Несса смотрела в потолок и не могла понять, где находится. Однако невесомая минута беспамятного блаженства миновала, и Несса села в постели.

Все вернулось.

За окном горел фонарь, освещая резную зеленую листву. Ночью прошел дождь — сквозь неровный, тревожный сон, который будто накатывал тяжелыми волнами, становясь то глубоким, то тонким, Несса слышала стук капель по стеклу. Из окна тянуло приятной влажной прохладой и запахами умытых дождем цветов — там, снаружи, бурлило всеми соками спелое лето, готовое миновать свой пик и сорваться в осень, и мир был огромным и ужасающе тесным. Сведенный к тишине спальни, он давил на голову; Несса поежилась и натянула на плечи сползшую шелковую сорочку.

Сейчас ей казалось, что вчера она умерла окончательно. Не стало наивной девчонки, которая верила людям — ровно до той поры, пока односельчане не забили ее мать камнями. Ушла в никуда суровая девушка, которая взошла вместе с отцом на костер инквизиции. Пропала молодая студентка, встретившая в коридоре Ленинградского университета аспиранта Бородина. Исчезла раздавленная своим горем вдова, что сняла с пальца обручальное кольцо, главный дар погибшего мужа. Она вся испарилась, растеклась дождем по стеклам, растаяла. Нессы больше не было — ее место заняла спокойная женщина с заледеневшим сердцем и стылым сиреневым взглядом, который будет виден, если она снимет цветные линзы.

Нессе не хотелось жить. Да и возможна ли жизнь для сломанной куклы, которая предала любовь, себя, близких — и нужна ли ей жизнь вообще? Или может быть, не стоит все преувеличивать, и необходимо просто извлечь выгоды из своего нынешнего положения — а перспективы открывались просто радужные.

Да, для любого, кроме нее.

За окнами снова зашелестел легкий дождь, и некоторое время Несса вслушивалась в негромкую речь капель. Человек на кровати за ее спиной вздохнул во сне; если не оборачиваться, то можно подумать, что это спит Олег. Нахлынувшая тоска оказалась настолько сильной и давящей, что у Нессы перехватило дыхание, и несколько долгих секунд она балансировала на грани обморока. Пусть Несса не раз и не два размышляла обо всем до свадьбы, успокаивая себя и уверяя в том, что она все делает правильно — но теперь все спокойные и разумные доводы утратили смысл, обернувшись пустотой.

Выскользнув из-под одеяла и подхватив с кресла широкий шелковый халат, Несса тихим, но быстрым шагом покинула комнату. Ей сейчас хотелось увидеть хоть кого-то — отца, Мари, кого угодно — лишь бы не оставаться в одиночестве. А лучше всего было бы найти в хитросплетениях дворцовых коридоров свою бывшую комнату, где в шкафу под ворохом вещей дремлет аптечка с земными лекарствами. Хорошее успокоительное уж точно не помешает.

Снаружи было тихо и темно. В конце коридора располагался пост охраны, где часовой клевал носом возле крохотной электрической лампы, но там, где шла Несса, царил физически ощутимый мрак. И когда в этом мраке мелькнула серая тень, и Нессу схватили за запястье, то она сперва подумала, что ей мерещится. Затем тень быстро и беззвучно зажала Нессе рот, для того, чтобы новоиспеченная государыня не вздумала кричать, и в несколько шагов вытащила ее из коридора на боковую лестницу. Там было светлее, и, увидев лицо нападавшего, Несса побледнела от ужаса. Она бы и рада была закричать — да лишилась дара речи.

— Тихо, тихо, — прошептал Кембери. — Это я.



* * *


Спустя несколько дней, когда Артуро шел на службу — в последнее время он предпочитал по хорошей погоде не трястись в экипаже спозаранку, а прогуляться пешком по набережной от дома до дворца — к нему подошел господин средних лет и, судя по костюму, среднего же состояния и произнес:

— Доброе утро, господин Привец. Позвольте задержать вас на минутку.

— Я к вашим услугам, — кивнул Артуро, прикидывая, насколько быстро он пошлет незнакомца в дальние дали по результатам разговора. Хорошо бы, это оказался какой-нибудь полоумный прожектер или доморощенный ученый, что изобрел двигатель нового поколения: его сразу можно было бы отправить в ведомство Пышного.

— Я уже писал господину Супеску, но не получил ответа, — с достоинством промолвил незнакомец. Осанка и наклон головы выдавали в нем бывшего военного. — И теперь решил обратиться напрямую к вам, пока еще есть время.

Он сунул руку во внутренний карман, и Артуро весь подобрался, готовясь уйти от пули — очень уж неприятным вышел жест. Однако незнакомец вынул всего лишь незапечатанное письмо.

— В Вин-Веверском отряде уже две недели идут вольнодумные и подстрекательские разговоры, — сказал он. — А вчера Альбрехтский полк к ним присоединился. Прочтите… я думаю, вы успеете все исправить.

Протянув руку, Артуро взял письмо и спросил:

— Что же за разговоры?

Незнакомец скорбно опустил голову.

— Они хотят свергнуть государя.

Артуро спокойно и неторопливо отошел от незнакомца и сел на ближайшую скамью, положив портфель с бумагами на колени, а письмо — на портфель. На этом его спокойствие закончилось. Некоторое время он вчитывался в аккуратные буквы с каллиграфическим наклоном, а затем вдруг смял лист и отшвырнул его в сторону.

Времени у него почти не осталось.

…В дворцовом парке расцвели лохматые золотистые шары осенников, и их горьковатый, но приятный запах проникал вместе с ветром в распахнутое окно. Спрятав руки в карманы, Шани стоял у окна и задумчиво смотрел, как садовник щелкает ножницами над и без того идеально подстриженными кустами. Артуро сидел на краю дивана и почему-то боялся взглянуть на императора.

Наверно, его пугало это непробиваемое спокойствие мраморной статуи.

— Знаете, Артуро, я тут подсчитал, — наконец задумчиво произнес Шани, — что за всю жизнь у меня было сорок три счастливых дня… Интересно, что я делаю не так?

— Все так, — откликнулся Артуро, — просто не всех уродов войной убило.

Садовник закончил подстригать кусты и, убрав ножницы в чехол на поясе, оправился опрыскивать клумбу средством для насекомых.

— Вин-Веверский отряд — это ведь личный полк Хурвина?

Артуро кивнул.

— Где сейчас Несса?

— В Морском банке, — сквозь зубы промолвил Артуро. Чего-чего, а предательства со стороны святой он не ожидал. Или корона владычицы земной прельстила ее больше венца небесного?

Дрянь. Неблагодарная дрянь.

Запах осенников, казалось, усилился. По старым приметам это означало приближение грозы.

— Вы, конечно, не можете подвергнуть супругу государя всеаальхарнского допросу третьей степени, — глухо промолвил Шани, и Артуро отметил про себя эту формулировку относительно Нессы, — однако я думаю, что мерзавцев следует взять с поличным. Если, конечно, заговор действительно существует.

— Я уже продумал план действий, — сообщил Артуро, — и не спугну их.

Шани отвернулся от окна, и личник заметил, что тот резко сдал: черты побледневшего лица заострились, уже не скрывая ни горечи, ни отчаяния. На какое-то мгновение Артуро стало страшно — принесенная им новость могла и в самом деле подкосить кого угодно.

— Ну это же Хурвин, Артуро, — произнес Шани. — Сам Хурвин, Белый полковник, герой… Не верится, что он мог забыть о присяге.

Артуро на это только вздохнул. Рыцарские времена преданности и чести, похоже, ушли в далекое прошлое, заодно захватив с собой и женскую верность.

— Вам бы лекарника, государь, — сказал он с искренней заботой. Шани безразлично пожал плечами и вдруг заметил:

— Про лекарника подумайте, кстати. Наш Добрый Лекарник может оказаться полезным. Я не говорю про допрос третьей степени, но…

Теперь уже Артуро побледнел, явственно ощутив укол в сердце. Незачем отрицать: за всю свою жизнь он скопил немало грехов, однако преступлений против Духа Святого за ним не числилось. Он встал с дивана и сделал было несколько шагов по комнате, но вскоре снова сел, нуждаясь хоть в какой-то опоре.

— Он же Заступник…, - выдохнул Артуро, а затем пришел его черед удивиться в очередной раз, потому что Шани безразлично пожал плечами, и на его губах появилась какая-то брезгливая ухмылка.

— Вы так в этом уверены? — спросил он, и Артуро как-то вдруг понял, что государь знает о Заступнике Андрее гораздо больше, чем считает нужным показывать. — С чего бы это владыке небесному поддерживать предателей и клятвопреступников? Или их дело правое?

— Мне страшно, — признался Артуро, и эти слова потребовали от него больше отваги, чем ушло на штурм амьенской столицы. Шани подошел к нему, постоял рядом и, протянув руку, погладил Артуро по голове — каким-то простым отеческим жестом.

— Мне тоже страшно, — признался император. — Мне тоже.



* * *


— Ваше величество!

Артуро, растрепанный и заполошенный, бросился к Нессе с порога. Она даже не успела спросить, что произошло, как он выдохнул:

— Доктор Андерс… Кажется, у него сердечный приступ.

На какое-то мгновение Несса лишилась дара речи, то секундное оцепенение тотчас же миновало.

— Где он? — сейчас главным было успеть к отцу — а там Несса знала двадцать девять способов восстановления умирающего сердца и не дала бы Андрею умереть. Сама бы рядом легла, а его подняла.

— Идемте, — сказал Артуро и махнул рукой в сторону боковых галерей, где располагалась библиотека и ряд подсобных помещений. — Он там…

Практически бегом следуя за своим спутником, Несса мысленно составляла картину случившегося. Скорее всего, Андрей шел из библиотеки и упал, а нашедшие не стали его трогать и, вызвав помощь, оставили на полу — аальхарнская врачебная традиция не велит перемещать пострадавших до прихода лекарника. Только бы успеть… Занятая своей тревогой, она даже не обратила внимания, что Артуро ведет ее вовсе не в сторону библиотеки, а куда-то в дальнее крыло дворца, где Несса никогда не бывала и вряд ли нашла бы дорогу обратно самостоятельно. Наконец, Артуро толкнул одну из дверей, и Несса вошла за ним в зал.

Несмотря на солнечный день, здесь царили полумрак и прохлада: тяжелые шторы на окнах почти не пропускали света. Комнату наполняло негромкое жужжание шести огромных батарей, что стояли вдоль стен, окутанные витыми кольцами проводов. Десятки искрящихся голубым светом струн тянулись к приборам, зловещего назначения которых Несса не знала. Зал походил бы на лабораторию безумного ученого, если бы в самом центре не стояла дыба.

Человек, закрепленный на ней металлическими кольцами, поднял голову и прошептал:

— Несса…

С коротким вздохом ужаса Несса подалась назад и почувствовала, как пол уходит из-под ног. Артуро предупредительно подхватил ее под локоть, не давая упасть, а затем подтащил поближе к дыбе.

— Ваше величество, расскажите мне все, что вам известно о заговоре полковника Хурвина, — почти ласково попросил Артуро. Эта куртуазная вежливость настолько не вязалась с современно оборудованной пыточной, что Нессе стало страшно — не страхом за себя или Андрея, а каким-то чуть ли не сверхъестественным ужасом.

— Каком заговоре? — вымолвила Несса. — О чем вы?

— Я сейчас поверну рукоять, — тем же тоном сообщил Артуро, — и доктора Андерса ударит током. Не до смерти — пока не до смерти, но ему будет очень больно. И я гарантирую вам, что повторного удара он не переживет.

Несса молчала. Рука Артуро опустилась на рукоять — пока не приводя дыбу в действие, но готовясь сделать это в любую минуту.

— Загорский и Креченский полки, — проронила Несса. — Вин-Веверский отряд. Их поднимут завтра в четыре утра и выведут на площадь Победы. У государя потребуют добровольного отречения…

Пол поплыл куда-то в сторону, и Несса все-таки не устояла на ногах, упав на колени. Артуро смерил ее презрительным взглядом и сказал:

— Этого я и ожидал.

И повернул рычаг. Несса взвизгнула и зажмурилась, не желая видеть мук Андрея, но ничего не произошло.

Дыбу с самого начала не подключили к батареям.



* * *


В казармах Хурвина царило веселое оживление. Солдатам и офицерам щедро наливали полные стопки пшеничной водки, подкрепляя спиртное разговорами о тех благах, которые раздаст народу новая государыня. Особенной популярностью пользовалось якобы данное ее величеством обещание сократить срок службы на пять лет. Хурвин, одетый в белый парадный мундир с орденскими планками, слушал здравицы в честь новой владычицы и размышлял о том, что люди в целом ведутся на очень незатейливые посулы. И как ведутся!

— Ее величеству Инне слава!

— Ура!

Грохот радостных воплей был слышен, должно быть, по всему городу, однако Хурвин не считал нужным как-то успокаивать ликующий отряд. В соседних казармах сейчас творилось то же самое: людей захлестывало праздничное веселое возбуждение, которое через час они выплеснут на улицы, чтобы утром город проснулся с новой государыней.

Подоспел и Супесок — такой же веселый и хмельной. Хурвин протянул ему стопку водки и спросил:

— Ну что, дружище? Готовы к смене власти?

Супесок лихо осушил стопку и грохнул ее об пол. Хрусталь брызнул во все стороны, и приключившиеся рядом свидетели бурно зааплодировали.

— Готов! — воскликнул Супесок. — Народу счастье, родине свободу!

— Ура!

— Государыне императрице ура!

Помощники выкатили было еще несколько бочек, но Хурвин отрицательно покачал головой. Нужная кондиция — сочетание храбрости, веселья и уверенности — была достигнута. На площади должен был появиться не пьяный сброд, а люди в своем праве. Полковник поднялся на лавку, так, чтобы его видели все, и вскинул руку, призывая собравшихся к тишине.

— Друзья мои и братья! — произнес он, когда собравшиеся умолкли. — Было время, когда гвардия в стране была не пушечным мясом, а силой, способной вершить историю. И сегодня мы возвращаемся в те славные времена, чтобы принести счастье и свободу нашей Родине. Императрице Инне слава! Вперед!

Куда только подевался хмель, думал Хурвин, уверенно шагая к выходу из казарм. Подхватывая наградное оружие и разворачивая парадные знамена, солдаты и офицеры шли за ним, строясь в боевом порядке, и это было правильно — как на Вемьенском поле, когда разгром его отряда казался неминуемым, и Хурвин, крикнув «Кто любит меня — за мной» — безрассудно кинулся вперед в атаку.

Его любили. За ним шли и к радости, и к горю.

И именно Хурвин увидел, что привел всех к смерти.

Площадь перед казармами была запружена войсками, и полковник с первого взгляда узнал нашивки личного императорского охранного полка. В алой парадной форме, с пристегнутыми золотыми эполетами, охранцы выглядели так, словно собрались на бал или торжественный смотр, а не на сражение. Государственные знамена тяжело вздымались за их спинами, а пушки, направленные на выходы из казарм, готовились разнести восставших в пух и прах.

Хурвиностановился. В груди что-то болезненно сжалось, и он ощутил: это конец. Их предали. А потом ему вдруг стало как-то легко и спокойно, и он с поразительным равнодушием и без гнева смотрел, как охранный отряд расступается, пропуская знаменитого вороного жеребца Артуро Привеца. Личник императора — тоже в парадном мундире с орденской планкой, подтянутый и нарочито торжественный — взглянул на Хурвина и произнес:

— Ваш заговор раскрыт, полковник. Его величество уполномочил меня принять вашу добровольную капитуляцию.

Хурвин молчал. Артуро выдержал паузу и добавил:

— Или вы предпочитаете голос пушек?



* * *


Мастер Кирико молчал. Плоское желтое личико, изрезанное морщинами, словно древняя деревянная маска — трещинами, не выражало никаких эмоций. Взгляд блеклых старческих глаз тоже был спокоен: ни сочувствия, ни любопытства. Просто готовность к внеочередной тренировке.

Шани невольно этому обрадовался. Последняя неделя выдалась очень урожайной на самые разнообразные взгляды — понимающие, сочувствующие, торжественно-строгие — словно каждому смотревшему было дело до семейных проблем государя.

Подумаешь, решила жена мужа свергнуть. Такое в истории через раз, хоть земные учебники почитать, хоть аальхарнские хроники.

Дело житейское.

Заодно и старинная традиция, и народная забава.

Участники несостоявшегося восстания теперь наперебой давали признательные показания, и тут началась забава совсем иного рода. Солдаты сваливали вину на офицеров, офицеры на Андрея и Супеска, а тот на полковника Хурвина, и все скопом обвиняли ее величество в том, что она захотела свергнуть мужа и править сама и подвела под монастырь доверчивых и искренне преданных людей. Листая протоколы допросов — Шани не хотел этого делать, испытывая почти физическое омерзение, и в то же время отчего-то считал важным и необходимым переступить через себя — он обнаружил столько уверений в виновности Нессы, что по всем законам государыню следовало сжечь, повесить и еще раз сжечь. И то было бы мало.

Мастер протянул ему боевой шест и поклонился в пояс. Шани принял шест и вернул поклон.

Андрей хранил молчание и никого не обвинял. На допросах он назвал свое имя — и ничего больше. Хурвин последовал его примеру: и, в отличие от тестя императора, полковника пытали.

Шест в руке мастера приглашающе качнулся и в ту же минуту нанес удар. Серьезный, не тот, какими обмениваются бойца на показательных выступлениях. Шани скользнул в сторону и обозначил удар по щиколоткам Кирико.

А ведь у всех заговорщиц был повод. Крупный и очень личный. Да еще и не один, как правило. У Нессы такого повода не было. И ей, и тестю-идеалисту попросту заморочили голову. Параллели с тоталитарной Гармонией Земли они уже провели самостоятельно. Дурацкое дело нехитрое, что уж там.

— Додзё!

В последнюю минуту Шани увернулся, и шест в руках мастера пробил пустоту. Губы Кирико дрогнули в улыбке. Он несколько раз повернул шест в руках, приглашая к продолжению.

Главных заговорщиков, помимо государыни, было трое: Супесок — то-то он всеми правдами и неправдами тормозил расследование терактов, полковник и Андрей. Замечательная компания на безнадежном марше идиотов, но Несса! Неужели она всерьез поверила в благоприятный исход заговора? Решила, что супруг послушно будет сидеть дома и переводить «Евгения Онегина» на аальхарнский? Да что он ей, черт побери, сделал плохого?

До сих пор он не нашел в себе сил встретиться с Нессой. После сцены в пыточной Андрея отправили в тюрьму, а государыню — в Белые покои, под домашний арест и строжайший караул Мари. Как сообщала дзендари, Несса почти все время плакала и едва ли не на коленях умоляла допустить ее до мужа. Шани полагал, что не для того, чтобы упасть в ноги и попросить прощения. Судьба отца интересовала Нессу гораздо больше.

— Додзё!

Удар шеста под колени и завершающий в плечо — многострадальное левое. Клевок Журавля. Шани упал на бамбуковый настил, и мастер обозначил победный удар, коснувшись шестом шеи императора.

— Ви будзете тренироватиса ири гореваць? — осведомился мастер. Скрипучий акцент в его голосе сегодня казался очень резким и неприятным.

Ушибленная спина отозвалась укоризненной волной боли. Кирико убрал шест и протянул Шани руку, помогая подняться.

— Сегодня у меня ничего не выйдет, — признался Шани и отдал мастеру уже ненужный шест. — Извините.

— Дзенсина никогда не простиць вам того, цто она виновата передз вами, — проскрипел мастер. — Такова ихь природза.

Шани задумчиво потер плечо, размышляя, стоит ли указать мастеру его место. По плоскому личику Кирико скользнула даже не улыбка — тень улыбки. Он хотел было сказать еще что-то, но тут дверь в тренировочный зал открылась без стука, и в помещение вошел Артуро.

— Сир, — промолвил он каким-то не своим голосом. — Полковник признал свою вину в летних терактах. И… повесился в камере.

Мастер Кирико выдохнул что-то насквозь нецензурное и выронил шест.



* * *


День казни выдался ярким и солнечным. От туч, что неделю висели над столицей лохматым грязно-серым одеялом, не осталось и следа — город смахнул прочь дождевое уныние, встряхнулся и потянулся к небу, радуясь теплу и лету. Нессе думалось, что в казни в такую погоду есть некая особенная изощренность.

Люди, собравшиеся на площади, искренне ликовали. Открытых казней не было уже несколько лет, так что зрелище должно было быть захватывающим. Горожане привели детей всех возрастов, некоторые женщины держали на руках младенцев. В школах и академиумах были отменены занятия. В церквях звонили в колокола и читали благодарственный канон. Если в толпе и были те, кто сочувствовал восставшим, то они не показывались.

Стоя на открытом помосте рядом с Артуро, Несса вглядывалась в толпу — до нее долетали проклятия преступникам, обрывки рассказов стариков о казнях прошлых грандиозных лет, радостные песни. Столица тонула в ликующем экстазе. Палач красовался возле позорных столбов, то подкладывая дополнительные вязанки хвороста, то проверяя запасы горючей жидкости. Девицы из первых рядов слали ему воздушные поцелуи. Наблюдая за всем происходящим на площади, Несса не чувствовала ничего, кроме пустоты — ее душа омертвела и замерла, отказавшись от всякого движения и порыва. Разум послушно фиксировал все, что она видела, но сама Несса ощущала себя фарфоровой куклой, не более. У куклы не заболит сердце, кукла не заплачет, кукла не сделает ничего плохого кукловоду. Артуро, видимо, ощутив что-то подозрительное, слегка сжал руку Нессы, но женщина не обернулась.

— Не смотрите так, — приказал он. Уголки губ Нессы дрогнули.

— Как именно? — спросила она.

— Словно замышляете убийство, — произнес Артуро. — Я ведь в любом случае успею вас перехватить.

Несса кивнула. Вот, значит, чего от нее ожидают… Что ж, вполне предсказуемо. На площадь тем временем вышли барабанщики в бело-голубых мундирах и высоких киверах — их появление встретили восторженными криками и аплодисментами. Выстроившись в линию возле столбов, барабанщики синхронно взмахнули палочками и коротко поклонились. Куклы, подумала Несса, такие же куклы, как и я. Но между мной и игрушками императора есть одно отличие — сегодня вечером я смогу все завершить. А они пойдут дальше, ровным строем в дивный новый мир — ну и черт с ними.

А затем площадь словно взорвалась — люди кричали, вопили, несколько раз даже грохнули хлопушки, осыпая плечи стоящих пестрым конфетти — на помост вышел император. Махнув рукой в коротком приветствии, Шани встал рядом с Нессой — она склонила голову еще ниже и судорожно сжала металлическое перильце ограды.

— Потерпи, — губы императора едва дрогнули — его слов не услышал даже Артуро, и это было первым, что он сказал жене с момента неудавшегося восстания. — Скоро все кончится.

Несса вздрогнула, словно от удара. Холодная рука с аметистовым перстнем накрыла ее нервно стиснутый кулак.

— Это ненадолго, — произнес Шани. — Ненадолго…

Барабанщики взмахнули палочками, и над площадью понеслись резкие щелкающие удары — выводили осужденных. Несса подалась вперед и увидела Андрея. Небритый, в лохмотьях, со связанными за спиной руками, он шел, гордо подняв голову, как человек, который сделал то, что считал нужным. Ветер трепал его волосы — Несса смотрела и не чувствовала, что плачет. Кто-то из толпы швырнул в него огрызок, но не попал — это послужило сигналом, и в Андрея полетел мусор и камни, один из которых чиркнул его по щеке. Андрей даже не остановился — со спокойным достоинством он приблизился к месту казни и посмотрел в сторону императорского помоста.

— Отец… — прошептала Несса. Андрей увидел ее и ободряюще улыбнулся — словно верил, что все будет хорошо, и жизнь не закончится через несколько минут. Несса обернулась к императору, который все еще не выпустил ее руки, и прошептала:

— Пожалуйста. Ты же можешь все это прекратить.

Шани не ответил. Не унижайся, сказал внутренний голос, ты все равно ничего не исправишь. Все случится так, как суждено — и если суждено терять любимых, то этого не изменить. Помощники палача быстро и ловко привязали осужденных к столбам — последней милости в виде яда или петли, сворачивающей шею, им не полагалось. Барабанная дробь стала еще тревожнее и резко оборвалась.

— Именем закона и совести!

Звонкие голоса глашатаев полетели над площадью и растаяли в солнечном небе. Нессе почудилось, что ее сердце остановилось — в окутавшей ее вязкой тишине она даже слов не разобрала. Глашатаи опустили свитки. Люди на площади замерли в тревожном ожидании, боясь хоть что-то упустить. Палач с достоинством поклонился на все стороны света и принял из руки помощника первый факел, от которого тянулась траурная лента дыма.

Несса зажмурилась.

И она не увидела, как император поднял руку, привлекая внимание. Тишина на площади стала гробовой — люди, кажется, перестали дышать.

— Послушайте, — сказал Шани. Несса открыла глаза и посмотрела на него — бледное лицо не выражало никаких эмоций, будто кукловод сам превратился в марионетку.

— Заступник учил нас: поступайте с врагами так, как если бы я сам стоял перед вами. Владыке должно не только карать, но и миловать, — он сделал паузу и, выждав несколько мгновений, продолжал: — Поэтому я решил заменить казнь пожизненной ссылкой в северные земли с лишением всех прав гражданского состояния. Я скромный слуга нашего небесного Владыки и не имею права ослушаться.

Некоторое время люди молчали, переваривая сказанное, а затем тишина взорвалась ликующими воплями и треском хлопушек — такой приговор понравился собравшимся гораздо больше. В небо полетели бело-голубые воздушные шарики, а Шани махнул собравшимся еще раз и повлек Нессу к ступеням. Обернувшись, она увидела, как палач с помощником отвязывают несостоявшихся казнимых — затем Артуро подтолкнул ее в спину, и она послушно подалась за императором.

— Ты довольна? — спросил он по-русски. Несса кивнула, чувствуя, как внутри распрямляется туго сжатая пружина, высвобождая слова и чувства. Но сказала она лишь одно слово:

— Спасибо.

— Из столицы их вышлют вечером, — продолжал Шани. Возле помоста охранцы взяли их в кольцо, и группа направилась к дворцу. От радостных криков горожан закладывало уши — милостивый владыка нравился им еще больше грозного и карающего. — Ты сможешь с ним проститься. Конечно, на Севере жизнь не сахар, но он будет жить. Это все, что я могу сделать для вас обоих.

Несса провела по щеке ладонью, смахивая слезы. Ей не верилось, что все это происходит на самом деле. Андрей будет жить, будет жить — стучало в висках; она шла и не чувствовала, что идет, не знала, жива ли или уже нет. Если бы Артуро предусмотрительно не подхватил Нессу под локоть, то она бы наверняка свалилась на мостовую — ноги не шли.

— Прости меня, — прошептала Несса и не услышала своих слов. Добавила громче: — Прости.

Шани печально усмехнулся.

— Уже неважно, — откликнулся он. — Идем.



* * *


Редактор «Столичного Вестника» всегда имел репутацию умного и прозорливого человека, который ничего не делает просто так. Поэтому никто не удивился тому, что на следующий день после смерти полковника Хурвина Эмма, придя на службу, обнаружила свои вещи собранными в коробку и выставленными к порогу, а себя — в безработном состоянии. Оценив вежливый поклон с глубоким прогибом в сторону власти, коллеги не стали прощаться с Эммой, сделав вид, что ужасно заняты своими делами.

Эмма тоже не удивилась: чего-то в этом роде она и ожидала. Подхватив коробку со своими исписанными блокнотами, кружкой и словарем аальхарнского языка, она поправила траурный платок и вышла в новую жизнь. Впрочем, новая жизнь в ее случае была слишком громкой фразой. Больше всего Эмме хотелось сейчас пойти и броситься в реку с моста.

Она ведь не смогла даже похоронить отца по-человечески. Полковника вынули из петли и закопали на поле самоубийц, никак не обозначив могилу; Эмма шла по проспекту, прижимая к себе коробку, и не видела, куда идет. Проще говоря, ей было все равно — как ни банально это звучало, но жизнь утратила смысл. По городу ходили слухи, что жены некоторых осужденных на ссылку офицеров собираются разделить с мужьями тяготы жизни на диком севере и уже подали прошения на высочайшее имя: и этого Эмма была лишена. У нее ничего не осталось.

Поэтому, когда прямо перед ней резко остановился дорогой экипаж, а кучер громко и матерно высказался по поводу тех дур, которые прут под копыта лошадей, не глядя по сторонам, то Эмма испытала чуть ли не облегчение, поняв, что ее несчастная жизнь может закончиться в любую минуту — и тогда она встретится с родителями и избавится от своего горя. Дверца экипажа открылась, и его пассажир спрыгнул на мостовую, видимо, желая убедиться, что прущую куда ни попадя дуру не задавили.

— Эми, — утвердительно произнес он. — Эми Хурвин.

Эмма подняла голову и увидела перед собой Артуро. Тот пристально рассматривал ее, и Эмма готова была поклясться, что личник императора прикидывает, куда отвезти дочь государева преступника: в тюрьму или на дыбу. Однако Артуро обратился к ней спокойно и доброжелательно.

— Ты не ушиблась, Эми?

— Нет, — прошептала Эмма, опустив голову. — Благодарю вас, сударь, все в порядке.

— Не узнаешь, — также утвердительно промолвил Артуро; Эмма решила притвориться, что так оно и есть. — Мы с тобой встречались на заседаниях госсовета.

…Яблочный сок был густым, насыщенно золотым и очень сладким. Сами яблоки — крупные, желтые, с красными шрамами загара на боках лежали тут же, на столе.

Отпив сока, Эмма отставила бокал на салфетку и сказала:

— У вас красивый сад.

— Я им почти не занимаюсь, — сказал Артуро. — Его еще отец мой сажал.

Сад действительно был хорош. Стройные яблони склоняли усеянные плодами ветви к траве, солнечные брызги рассыпались по темной листве, и тени скользили от стволов к дорожкам, словно деревья протягивали руки. Эмма подумала о том, что, наверно, у нее осталась единственная радость — спокойно сидеть и пить сок. Если, конечно, это можно назвать радостью.

— Я читал твою последнюю статью в «Вестнике». Ты действительно думаешь, что в столице появился новый безумец?

Эмма пожала плечами. Пригубила сока.

— Я больше не работаю в газете. Пусть с этим теперь разбирается кто-то другой.

Артуро улыбнулся каким-то своим мыслям. Провел пальцем по бокалу, стирая золотистую каплю.

— Чем планируешь заниматься?

Служанка в накрахмаленном чепце и перетянутом корсете принесла завтрак: ноздреватые ломти свежего белого хлеба, прозрачную высокую банку, в которой сквозь слой джема просвечивали тонкие ломтики яблок и целое блюдо мясной и сырной нарезки. За подол ее пышной юбки зацепился яблоневый лист. Эмма смотрела и понимала, что сходит с ума.

— Продам дом. Куплю маленькую квартиру в центре, — голос Эммы дрогнул. Фантасмагория, в которой она куртуазно завтракала с мучителем ее отца, достигла своего пика: Эмма даже не сразу поняла, что плачет. — Пойду и кинусь в Шашунку. Вам-то какое дело?

— Ты мне искренне симпатична, Эми, — спокойно признался Артуро и взял с блюда хлеб, но есть не стал — задумчиво крошил кусок в траву. — Я планирую восстановить тебя на работе, — он усмехнулся и добавил: — Ну нравятся мне твои статьи. Просто нравятся.

Эмма провела по щеке тыльной стороной ладони. Следовало бы удивляться — да только вот сил не было.

— И что вы за это попросите?

Артуро улыбнулся и накрыл ладонью руку Эммы.

— А что мужчина может попросить у женщины?

Вздрогнув от внезапного омерзения, Эмма попробовала освободить руку, но это оказалось безнадежным занятием. Проще было вырваться из медоедского капкана.

— Конечно, продолжения журналистского расследования, — довольно улыбнулся Артуро. — Что-то мне подсказывает, что если маниак еще на свободе, то ты сумеешь найти к нему дорожку.

Эмма закрыла глаза и сделала несколько глубоких вдохов и выдохов. Надо было успокоиться — дыхательной гимнастике ее научил хирург в госпитале: кому нужны ассистентки, которые падают в обмороки от развороченных тел? Артуро ласково погладил ее по запястью и убрал руку.

— Я ничего не знаю о маниаках, — призналась Эмма. — Эту статью правил редактор, а я просто изложила данные охранного рапорта.

Артуро пожал плечами и принялся сооружать себе бутерброд.

— Я расскажу тебе одну очень интересную историю, — сказал он и придвинул к Эмме хлеб и варенье. — Ты ведь любишь истории?

Эмма кивнула. Она ведь была журналистом — а страсть к хорошему рассказу и желание сделать репортаж всегда помогали ей выбраться из тех закоулков, куда загоняла жизнь.

— Лет двадцать назад, — начал Артуро, — когда я только пришел в инквизицию, ведомство возглавлял некто Крунч Вальчик. Ты вряд ли слышала о таком, он пробыл на своем посту около двух месяцев, не больше.

— Ни разу не слышала, — кивнула Эмма. — Я была уверена, что шефом всегда был государь.

— Почти всегда, — уточнил Артуро. — Так вот, Вальчик. Меня было определили в его личные помощники, но я сказался больным и на несколько недель отошел от службы. Потому что он был самым настоящим маниаком, и мне просто стало страшно. Понимаешь, одно дело — пытать ведьм для работы, получая показания. Я отлично умею проводить допрос третьей степени, но поверь, мне это нисколько не нравится. И совсем другое — пытать женщин потому, что ты получаешь удовольствие от их страданий. Так вот, Вальчику нравилось мучить ведьм. Он получал от этого наслаждение похлеще, чем от самых разнузданных плотских радостей.

Эмма поежилась, словно в жаркий летний день ворвался ледяной зимний ветер.

— Я много о нем думал, — продолжал Артуро, — и сейчас думаю, что таким образом он их наказывал — за то, что они были ведьмами. Видишь ли, задача инквизитора и тогда, и теперь — это проведение расследования и установление истины. А Вальчик не нуждался в истине. Он желал только мучений и боли. Как и наш убийца рыжих дев, которому точно так же нравится пытать и наказывать.

— Он в тюрьме, — сказала было Эмма, но Артуро только отмахнулся.

— Да брось ты. Наш умница Крич поступил в лучших традициях восточных коллег и выставил виноватым какого-то уголовника, мало ли в охранном отделении таких на примете? И пока тот закрыт за железной дверью, настоящий маниак прекрасно себя чувствует на свободе.

Эмма пожала плечами. Неприятное предчувствие словно бы прикоснулось к ней и тотчас же отпрянуло.

— Подозреваю, что он даже не искал убийцу, — сказал Артуро. — Я тоже умею читать охранные документы, так вот, расследование проводят совсем не так.

— Что же делать? — спросила Эмма.

— Не красить волосы, — ответил Артуро. — И готовиться к новому.

Глава 8. Белые острова

Идут на север,

Срока у всех огромные,

Кого ни спросишь,

У всех указ.

Взгляни, взгляни,

В глаза мои суровые,

Взгляни, быть может,

В последний раз.

Сборник «Аальхарнский низовой фольклор», арестантская песня.


В вагоне было душно, воняло дрянным табаком, потом и протухшей капустой. Заключенные валялись на грязных деревянных лежаках, вяло переругивались с охраной и играли в карты. Иногда возникала столь же вялая потасовка, которую лениво разгоняли охранцы — если в первые дни они охотно пускали в ход дубинки, то за седмицу пути на север все устали и вымотались, так что на серьезную драку ни у кого не было ни сил, ни желания. Андрей лежал на верхней полке и смотрел в зарешеченное окно — за грязным стеклом тянулись бесконечные леса, и казалось, что дорога так и будет тянуться среди этих высоких сосен до конца света. Супесок, расположившийся напротив, курил вонючие самокрутки, периодически жаловался на боль в спине — на допросах ему, похоже, крепко досталось — и рассказывал об аальхарнском севере. В юности он прожил там несколько лет, и истории о крае бесчисленных озер с прозрачной студеной водой, непуганых медоедах и рыбе, что клюет чуть ли не на голый крючок, звучали очень романтично, однако Андрей сомневался, что так оно и будет на самом деле. Когда-то он читал книги по истории нового времени и имел все основания полагать, что по прибытии их запрут в бараки и будут выгонять на работы — стройку бесконечной дороги из ниоткуда в никуда. Романтика…

Если Андрей, размышляя о провалившемся заговоре и том, что ждет их впереди, едва не впадал в панику, то Супесок вообще не был склонен к напрасной рефлексии. Андрею казалось, что сейчас его товарищ отключил все чувства и желания, кроме самых основных — поесть, покурить, справить нужду и выспаться. Может быть, это было правильно — когда поезд с заключенными миновал Залесье и въехал в северные земли, то Андрей совсем раскис, а Супесок сохранил бодрость духа.

— Не грустите, доктор, — сказал он, когда заключенных выгнали из вагонов и под захлебывающийся лай свирепых караульных псов пинками выстроили на перроне в какое-то подобие отряда. — Я думаю, мы еще вернемся.

За деревьями поднималось солнце, окрашивая кору сосен теплой золотистой охрой. Утро пахло хвоей и свежим дождем — после спертого воздуха арестантского вагона у Андрея закружилась голова, и он едва не упал. Супесок поддержал его под локоть, а сержант охранцев незамедлительно отоварил ударом приклада в плечо.

— Политические, молчать! — рявкнул он, хотя ни Супесок, ни Андрей не проронили ни слова. — Ну что, ублюдки, добро пожаловать на север! Это место ошибок не прощает, а рудники в особенности. Стране нужен металл, так что готовьтесь вкалывать и сдохнуть! Дальше пойдете пешком и упаси вас Заступник сделать хоть шаг из колонны — мигом получите пулю в башку! Ясно?

— Ясно… — нестройно прогудели заключенные, и охранцы принялись орудовать дубинками, разделяя их на небольшие группы, чтоб удобнее было наблюдать. Впрочем, Андрея и Супеска сержант придержал:

— Политические, стоять. У вас другое направление.

Андрей вопросительно поднял бровь, а Супесок философски заметил, что дальше этих мест ссылать уже некуда.

— Поговори мне еще! — рявкнул сержант. Серые колонны медленно стали стекать с перрона и уходить в лес по дороге, засыпанной рыжей хвоей — там их ждали рудники и бараки. Когда перрон опустел, и последний отряд заключенных скрылся за деревьями, то сержант толкнул их в сторону низенькой деревянной постройки с одним окошком.

— Давайте, двигайте на вокзал.

— Вокзал… — проворчал Супесок, шагая вслед за Андреем к кривой наспех сляпанной двери. — Больше на сортир похоже.

— Поговори мне! — прорычал сержант и ткнул его дубинкой в поясницу. Супесок зашипел от боли и выматерился.

Против всех ожиданий, в домике оказалось довольно уютно. Деревянные лавки были накрыты домоткаными ковриками, на столе весело поблескивал круглым сытым пузом самовар, окошко украшала кружевная занавеска, пусть и немыслимой степени загрязнения, а на стенах висело расписание поездов и маршрутов и портрет императора. Посмотрев на картину, Супесок презрительно сморщился и сплюнул.

За столом сидел сутулый человечек самой неприметной и невыразительной внешности. На скатерти перед ним лежала аккуратно разглаженная телеграмма.

— Спасибо за службу, сержант, — сказал он. Голос у человечка был мягкий и тихий. Сержант козырнул ему, на прощание окинул Андрея и Супеска таким взглядом, словно раздумывал, не стукнуть ли их дубинкой на добрую память, однако задерживаться не стал и покинул домик. Когда дверь за ним закрылась, то человечек произнес:

— Садитесь, ссыльные.

Супесок выдал сакраментальное:

— Сесть мы уже успели.

— Тогда присаживайтесь, — невозмутимо ответил человечек и провел ладонями по телеграмме. — Чего вам столбами-то стоять?

Андрей и Супесок послушно опустились на лавку. Снаружи доносилось тяжелое лязганье металла по металлу и стук — вагон готовили к возвращению назад.

— Итак, Парфен Супесок, — бывший глава охранного отделения утвердительно кивнул, — и доктор Андерс… Кстати, как ваша фамилия?

— Просто Андерс, — ответил Андрей, и человечек понимающе кивнул.

— Хорошо, «просто Андерс». А меня зовут просто Виль. Я буду вашим куратором в этих замечательных местах, то есть стану контролировать ваши действия и предотвращать возможность побега, если она возникнет. Связь с внешним миром для вас также пойдет через меня. Через четверть часа сюда прибудет почтовый экипаж, и мы поедем к месту вашего нового жительства — Белым островам.

Супесок не удержал кривой ухмылки.

— Разве там живут? Это ж просто камни в море!

Виль ласково ему улыбнулся.

— Разумеется, живут, ссыльный Супесок. Там небольшой рыбацкий поселок и промысел жемчуга. Вы, конечно, будете жить отдельно, и жизнь там довольно скучная, но это все-таки каторга, а не курорт. Благодарите его величество за доброту — прочие ваши товарищи сейчас шахты осваивают. Или могилы.

Андрей подумал, что всю жизнь его ссылают все дальше и дальше — сперва на эту планету, где он провел десять лет в домике отшельника на болотах, теперь вот на острова. Край света. Край вселенной. Дальше ехать некуда. За окнами раздался свист, и Андрей услышал, как медленно тронулся поезд. Виль усмехнулся грустно и едва уловимо — просто дрогнули уголки губ.

— У вас есть какие-либо вопросы ко мне?

Андрей пожал плечами. Чего спрашивать, когда и так все ясно? Супесок промолчал, с преувеличенным вниманием рассматривая собственные руки.

— Тогда берите мешки и идем, — Виль сложил телеграмму, спрятал ее в карман и поднялся. — Я слышу экипаж.

Для унылой костлявой лошаденки, запряженной в видавшую разные виды повозку, экипаж, пожалуй, был слишком громким названием. Закинув тощий сидорок за спину, Андрей пошагал за Вилем, который нес в руке дорогой саквояж из тонкой светлой кожи. Возница курил такой крепкий табак, что даже Супесок чихнул и поморщился.

— Почта есть, господин Виль? — осведомился он. Виль кивнул и полез в повозку.

— Несколько писем, Петя. И газеты, как обычно.

— Газеты, — повторил возница так, словно речь шла о чем-то невероятно вкусном и выкинул окурок в траву. — Ну что, едем?

Сперва дорога бежала через лес. Андрей сидел в углу, глядя сквозь прорехи в тканых стенах, как остаются позади корабельные сосны. Изредка из-за деревьев с любопытством выглядывали изящные тонконогие олени — людей, как видно, они совершенно не боялись. Андрей вспомнил, как на Земле водил Нессу в зоопарк, и та, затаив дыхание, кормила с руки пушистую рыжехвостую белку. Тогда ему казалось, что все будет хорошо, и их жизнь наконец-то налаживается в лучшую сторону.

Несса… Андрей хотел верить в то, что она жива и здорова — но что-то ему мешало. Наверно воспоминание двадцатилетней давности о дочери на дыбе.

Андрей прикрыл глаза. Дорога убаюкивала — впервые за много дней он ощутил, насколько устал и вымотался. Делай, что должно, ничего не бойся и будь что будет — а будет только бесконечная усталость, будто тело тебе уже не принадлежит. Повозку тряхнуло, и Андрей очнулся от полудремы. Лес остался позади — теперь они ехали по унылой каменистой равнине, покрытой колючими зарослями змееполоха — наверно, только он один, неприхотливый и упрямый, мог прижиться в этом тоскливом месте. В воздухе пахло морем — свежий запах соли бодрил и радовал. Против воли Андрей почувствовал определенный эмоциональный подъем.

Еще через час пути он услышал крики чаек и шум волн.



* * *


Вопреки ожиданиям Андрея, Белые острова оказались вовсе не глыбами голого камня, торчащими из воды — Супесок все изрядно преувеличил. Это была цепь небольших, но обжитых островков; глядя на маленькие, но аккуратные домики с красными черепичными крышами, которые словно прижимались к складкам земли на островах, Андрей подумал, что народ тут, должно быть, веселый, неунывающий и предприимчивый. У причалов стайками дремали разноцветные лодочки, а выставленные для просушки и починки сети трепетали на ветру с гордостью имперских штандартов.

Виль высадил Андрея и Супеска на самом крошечном островке — здесь каторга, а не курорт, напомнил себе Андрей, поднимаясь по узенькой тропке следом за куратором. Вскоре показался и домик, в котором им предстояло жить — невысокий, аккуратный, с такой же черепичной крышей, как и здания на соседних островах.

— Ну и ветра тут, наверно, — заметил Супесок, озираясь по сторонам. Андрей готов был поклясться, что бывший глава охранного отделения уже прикидывает, как бы отсюда удрать — его взгляд был живым, внимательным и хитрым, в нем не осталось ни следа дорожного отупения.

— Бывают и ветра, — кивнул Виль, отпирая дверь большим резным ключом. — Через месяц вообще начнется сезон дождей.

Супесок сощурился, что-то прикидывая.

— А сообщение с Большой землей будет? — поинтересовался он, проходя в дом следом за Вилем. Тот только хмыкнул.

— Ну, если кому-то захочется разбить голову о скалы в бурю…

В домике была всего одна комната — серая, угрюмая и почти пустая, если не считать пары лавок вдоль стены и крючьев для одежды и вещей. Спать на полу, что ли? — угрюмо подумал Андрей, но тут Виль прошел в центр комнаты и поднял за кольцо крышку от погреба.

— Прошу вас вниз, ссыльные, — сказал он. — Осторожно, лестница довольно крутая.

Как оказалось, местные дома состоят из двух этажей — первый, верхний, был чем-то вроде прихожей, на втором, подземном, располагались жилые комнаты — таким оригинальным образом местные защищались от постоянных ветров и дождей, что едва не смывали все живое с поверхности островов. С подземного этажа также был выход наружу, как правило, к причалу; опустив мешок на пол, Андрей подумал, что здесь действительно край света. Комнаты у них были самые непритязательные — кровать да небрежно сколоченный табурет; впрочем, в доме имелась и небольшая библиотека, о которой Виль упомянул со сдержанной гордостью. Затем он удалился и вернулся уже с ворохом теплой одежды — плотные кожаные куртки оказались велики и Андрею, и Супеску, однако каторжники забрали их с благодарностью — если уже сейчас ветер пробирал до костей, то вряд ли осенью будет лучше, не говоря уж о зиме.

— А чьи это вещи? — поинтересовался Андрей, подворачивая длинные рукава широкого свитера из колючей шерсти.

— Заключенных, что были здесь до вас, — невозмутимо ответил Виль.

— И где они теперь? — подал голос Супесок.

— Я застрелил их при попытке побега, — промолвил Виль с тем же спокойным выражением лица. Андрея передернуло, а Супесок вздохнул:

— Тьфу ты… Змеедушец тебя побери. Ладно, не голым же тут по морозу бегать.

Вечером, после скудного ужина Андрей отправился в библиотеку. Он не ожидал найти там ничего интересного, но, чтобы коротать время, сошли бы и письма Пророков — длинные и нудные трактаты самого нравоучительного содержания. В комнатке с книжными полками он обнаружил Виля — куратор сидел в кресле и с видимым удовольствием читал маленькую книжку в кожаном переплете.

— А, доктор Андерс! — улыбнулся тот. — Добрый вечер. Решили почитать?

— Было бы неплохо, — ответил Андрей, проходя к полкам. В основном тут действительно была душеспасительная литература — ссыльным следовало не развлекаться, читая о борьбе рыцаря Амаратиса с драконами и колдунами, а раскаиваться в содеянных грехах. — Тут есть что-нибудь по медицине?

— Травник на третьей полке слева, — сказал Виль, — но вас он вряд ли устроит. Издание прошлого века.

Андрей заботливо провел пальцем по корешку травника, но снимать его с полки не стал. Спиной и затылком он чувствовал пристальный взгляд — Виль рассматривал его с нескрываемым интересом.

— Никогда бы не подумал, что под моим надзором окажется тесть его величества, — произнес куратор. Андрей взял растрепанный том «Сказаний о южных землях» и ответил с максимальным спокойствием:

— Ну, в жизни бывает всякое, не правда ли? Под вашим надзором мог бы оказаться и сам император. И вообще кто угодно.

Виль рассмеялся — искренне и от души.

— Уверяю вас, его величество сюда бы не доехал. Случись что — не приведи Заступник, конечно — его сразу же уничтожат. Так что вряд ли я буду иметь удовольствие беседовать с ним в этой библиотеке.

— Крамольные речи, — заметил Андрей. Виль пожал плечами.

— Я такой же ссыльный, как и вы, доктор. И дальше ссылать меня уже некуда.

«Сказания о южных землях» вывалились из внезапно задрожавших пальцев Андрея и упали на дощатый пол, но доктор этого не заметил. Обернувшись, он смотрел на Виля с изумлением и ужасом.

Он вдруг понял, что с самого начала куратор говорил с ним по-английски. А теперь на ладони Виля лежали контактные линзы, скрывавшие сиреневый цвет глаз. Такой же, как и у самого Андрея.



* * *


В прежние времена Уильям Стивенсон стал бы международным авантюристом, разведчиком экстра-класса или гениальным политиком — однако в земной Гармонии он подвизался на скромной должности книгохранителя в библиотеке Британского музея, в свободное от томов и каталогов время занимаясь нелегальной торговлей антиквариатом — конечно, не в промышленных масштабах и только для элиты Британской федеральной земли. По долгу службы ему приходилось немало путешествовать — Стивенсон побывал и на Алтае, и в мексиканских монастырях, и под ледяным арктическим панцирем в закрытых научных городах. За ним гнались адепты древнего культа в Тибете; в Нигерии он подцепил древний вирус оспы и едва не умер; на Аляске эскимосы угощали его тюленьим мясом, а из Австралии он вывез несколько золотых монет девятнадцатого века в идеальном состоянии, спрятав их в каблуках своих сапог. Одним словом, повидал он немало, сделал еще больше и, когда за ним пришли люди в скромных темно-серых костюмах, нимало не удивился. Приговор — «Незаконный оборот предметов искусства и роскоши» — Стивенсон выслушал совершенно невозмутимо и, нимало не обинуясь, предложил за свою свободу судье, прокурору и адвокату нефритовые статуэтки Будды, украденные им в Пекине и стоившие в три раза больше, чем его жизнь. Прокурор и адвокат согласились сразу же, а вот с судьей договориться не удалось, и дела не решила даже античная камея, которую Стивенсон предложил впридачу.

На Дее он освоился довольно быстро, вот только в Аальхарне, который в то время воевал с соседями, не было никаких перспектив для любимого дела, и превратности судьбы занесли Стивенсона на север, где он пристроился сперва к рыбакам и ловцам жемчуга, а затем стал куратором ссыльных. На Белые острова отправляли, как правило, аристократов и военных в высоком звании — Стивенсон, которого теперь все звали просто Виль, познакомился и со знаменитым бароном Содаком, провернувшим несколько крупных финансовых махинаций, и с генералом Шутигой, что провалил одно из наступлений аальхарнской армии, и даже с господином Бико, который печально прославился тем, что ограбил столичную картинную галерею и выслал бесценные полотна за границу. Благородные господа, как правило, не задерживались здесь надолго — одной из обязанностей Виля было кормить их пищей с высоким содержанием эклента: этот легкий наркотик растительного происхождения при частом употреблении вызывал опухоль мозга. Несколько раз Виль выбирался в столицу, бывал в храмах и видел новые фрески и иконы, изображавшие второе пришествие Заступника. Благодаря профессиональной зрительной памяти, ему хватило одного взгляда на Андрея, чтобы понять, кто перед ним.

— Зачем же вы вернулись, Андрей Петрович? — поинтересовался Виль, наливая Андрею отличной винной настойки на травах — на этот раз без малейшего следа эклента. — Признаюсь честно, имей я возможность отсюда сбежать — бежал бы, не оглядываясь. А вы вот вернулись…

— Просто жизнь на Земле утратила для нас обоих всякий смысл, Уильям, — сказал Андрей, вслушиваясь в потрескивание свечей и отдаленный шелест волн. За стеной ворочался Супесок, периодически всхрапывая и матерясь. — Мужа Нессы казнили, и мы вдвоем решили, что там делать больше нечего.

— Ну, от себя-то не убежишь, — философски заметил Виль, обновляя свой бокал. — Не обессудьте, Андрей Петрович, но я обязан перлюстрировать вашу переписку с дочерью.

Андрей понимающе кивнул. Ничего другого он не ожидал.

— Кстати, — продолжал Виль, — а как вы сюда добрались?

— На корабле, — ответил Андрей, — а с него уже открыли Туннель. Корабль сейчас в автоматическом режиме на орбите.

Глаза Виля подернуло мечтательной дымкой. Он сладко улыбнулся, напоминая кота возле сметаны, и осведомился:

— А ключ запуска Туннеля у вас?

Андрей отрицательно качнул головой.

— У Нессы. Теперь, скорее всего — у его величества.

Виль поморщился; впрочем, если отсутствие ключа его и расстроило, то ненадолго. Андрей подумал, что вокруг него все постоянно строят какие-то планы. Супесок, к примеру, планирует сбежать с островов. Виль размышляет, как бы наложить лапу на корабль. И только он один сидит сиднем и не собирается ничего предпринимать.

— Андрей Петрович, — начал Виль. — А что, если мы с вами попробуем договориться?



* * *


Сидеть на камне на солнышке, любоваться морем и бездельничать — в целом неплохое занятие. Андрей и Супесок сидели на крупных, прогретых солнцем валунах уже третий день подряд, и это стало им постепенно надоедать. Утром Виль отправился сперва на станцию, а потом в Кабуны — ближайший городок: получить почту и пополнить кое-какие припасы, поэтому заключенные пребывали в одиночестве, проводя время на свежем воздухе.

— Ничего себе корма у дамы, — заметил Супесок, сворачивая очередную самокрутку и кивая в сторону соседнего островка — там, стоя на скользких камнях, полоскала белье светлокосая молодая женщина действительно весьма выдающихся форм. Услышав слова Супеска, она выпрямилась и погрозила ему кулаком. Супесок послал ей воздушный поцелуй и основательно приложился к самокрутке.

— Сидите уже, изверги! — крикнула она. — Вот вернется господин Виль, все ему расскажу!

— Ну ты уж и покажи тогда! — рассмеялся Супесок, в две затяжки уничтожил самокрутку и швырнул окурок в воду.

— Тьфу на вас! Охальники! — женщина подняла таз с бельем, подхватила свободной рукой клетчатую пышную юбку и пошла по тропинке. Супесок проводил ее долгим проникновенным взглядом и произнес совершенно неожиданно:

— А ведь нас с вами эклентом травят, доктор.

Андрей кивнул. Тонкий, едва заметный аромат наркотика он ощутил сегодня в каше и почти ничего не съел. В краюхе хлеба, по счастью, не было никаких примесей, но она ничуть не утолила его голод.

— То-то вы не ели ничего, — Супесок прищурился и некоторое время рассматривал развешенную для сушки рыбу — длинные золотистые ряды рыбных тушек невольно заставляли желудок голодно бурчать. — Я думаю, бежать отсюда надо.

Андрей поднял с земли камушек, взвесил на ладони и бросил в воду.

— Как? И куда? — спросил он.

— Вот вы как считаете, сколько времени мы продержимся на этой еде,пока не начнутся необратимые изменения?

— Не больше трех недель, — прикинув, ответил Андрей, — и то если будем есть мало.

— Хреново, — проронил Супесок. — Нам бы продержаться до начала дождей. И рвануть отсюда в самую первую ночь. Связи с внешним миром у них не будет, а с телеграфом я бы поработал — ничего бы никому не сообщили. А мы бы тем временем уехали бы подальше. Не слишком мне хочется тут овощем умирать.

— Сейчас бы рыбы, — вздохнул Андрей, глядя в сторону соседнего острова. Рыбы на веревках переливались медовым золотом. — Знаете, Виль сделал мне предложение, от которого невозможно отказаться.

И он рассказал товарищу о своей беседе с Вилем, разумеется, не отягощая Туннелями и кораблями на орбитах. Все получалось просто — Несса передаст куратору ряд важных документов по внутренней политике Аальхарна, за это Виль инсценирует смерть своих подопечных, чтобы Супесок и Андрей смогли покинуть гостеприимные Белые острова. Супесок внимательно выслушал рассказ и расхохотался в голос:

— Доктор, ну как же вы наивны! Во-первых, какие именно документы? Если это какие-то данные, например, по химическому составу горючего огня, то вашу дочь обвинят в шпионаже — и я не думаю, что государь встанет на ее защиту. Во-вторых, после мятежа, вы уж простите, она под замком сидит, и хорошо, если просто под замком. А в-третьих… Даже если вы с ним и пришли к какому-то соглашению, то зачем он кормит нас эклентом? Ну и хитрая же сволочь этот Виль! Хочет и на елку влезть, и задницу не ободрать, н-да…

Андрей хотел было ответить, но в это время на берег соседнего острова вышел заросший бородой мужик в рыбацкой куртке. Со стороны он напоминал лохматое животное, которое для забавы нарядили в человеческую одежду.

— Эй, вы! — крикнул он. — Это вы, что ли, государевы преступники?

— Ну мы, — Супесок решил взять дело в свои руки. — А тебе чего?

Бородатый посмотрел сперва на Супеска, затем на Андрея и вдруг снял шапку и поклонился в ноги.



* * *


— Друзья, за свободу!

Разнокалиберные кружки с крепкой брагой взметнулись над широким деревянным столом, заставленным простой, но обильной снедью. Андрей пригубил браги и поморщился — терпкая до горечи, она ухнула вниз и обожгла желудок. Поежившись, Андрей потянулся к куску рыбы, заботливо подложенному в его тарелку хозяйкой дома.

Как оказалось, на Белых островах жили в большинстве своем беженцы из столицы и центральной части страны, покинувшие свои дома почти сразу после прихода императора Торна к власти. Государя тут откровенно не любили, не считали нужным эту нелюбовь скрывать, и когда выяснилось, за что, собственно, сослали Андрея и Супеска, то Шерко, ингвасил — мастер жемчужного промысла, приказал устроить пир в честь дорогих гостей. Андрей смутился — из-за того, что на него смотрели как на национального героя, ему было весьма не по себе, зато Супесок освоился моментально и после первого тоста за свободу Родины от диктатора уже рассказывал в красках и лицах о том, как замышлялось восстание, какие чудеса героизма проявили патриоты, и чем все закончилось. В доме ингвасила собрался почти весь поселок, исключая, разумеется, тех, кто был на промысле, и люди слушали бывшего главу охранного отделения с раскрытыми ртами. Андрей подумал, что так будет лучше и теперь отдавал должное отлично приготовленной рыбе и смотрел по сторонам, рассматривая соседей.

Ингвасил, разумеется, был самой колоритной фигурой. Здоровенного роста — и от этого сутулый — огненно-рыжий и лохматый, с ярко-голубыми глазами, он напоминал сказочного тролля, и Андрей очень удивился, узнав, что много лет назад это был знаменитый столичный финансист и аристократ. Откупиться от национализации он не успел, а служить узурпатору не пожелал и отправился в добровольное изгнание на север. Теперь это был знаток жемчужного промысла, уважаемый господин, который, благодаря старым связям и знанию трех языков сумел наладить контакты чуть ли не со всеми странами ойкумены, и теперь розовые и голубые жемчужины с Белых островом украшали короны государей и ожерелья знатных дам от Амье до Полуденных островов.

Остальные островитяне были не менее интересны. Светлокосая женщина, про фигуру которой Супесок высказался днем, оказалась танцовщицей государева балета, которую превратности судьбы заставили забыть о танцах — теперь она занималась сортировкой жемчуга, делая это с тем же изяществом, с которым выходила на сцену. Бывший мастер-златокузнец Ольт теперь починял сети, вздыхая о своей потерянной мастерской, а дородная дама, что сейчас раздавала хлеб на деревянном блюде и шпыняла детишек, которые возились под столом и то и дело норовили стащить кусок рыбы, до сих пор сохранила идеальную осанку дворянки.

Но самым интересным был, конечно, Дорох. Профессиональный революционер, он начинал свой путь еще при прежнем государе Луше — с тюрьмы особого режима для малолетних, и прошел пытки инквизиции, ссылки, Нервенскую каторгу, с которой почти не возвращались. Он славился тем, что организовал самый первый теракт против нового императора — подорвал карету Торна напротив здания Центрального столичного банка — был пойман, изуродован на дыбе и спасся только благодаря тому, что в столицу вошли амьенские войска. Теперь же, занимаясь штопкой порванных сетей, он вздыхал по молодости и бурному прошлому, и именно ему первому из местных жителей пришла в голову мысль об организации побега.

— А что, господин Андерс, — начал он, когда праздник подошел к середине, и народ начал расходиться компаниями для более приватных разговоров, — не думаешь ли ты о том, что местный климат вреден?

— На Юге, разумеется, он получше, — уклончиво ответил Андрей. Дорох подлил ему еще браги и промолвил:

— На Юге-то всяко лучше. Уж не рвануть ли вам, доктор, на юга с товарищем?

Андрей подумал о том, что этот человек с изувеченными пальцами и острым взглядом из-под косматых темных бровей вполне может быть провокатором, но решил, что даже если и так, то дальше их ссылать в самом деле некуда, и ответил:

— Ну, улететь на крыльях мы не можем, а плавать я не умею.

— Шутить изволите, доктор, — Дорох блаженно прищурился и вынул из кармана меховой жилетки небольшую деревянную трубку. — На крыльях не стоит, чай мы тут не духи небесные, а вот вплавь… В рыбацком поселке лодку найти не проблема.

— Не проблема, — согласился Андрей. — А зачем ты мне это предлагаешь?

Дорох усмехнулся и некоторое время пристально всматривался в лицо Андрея, словно сличал внешность доктора со словесным портретом в охранной ориентировке, а потом полез за шиворот и извлек складень на засаленном шнурке. Протянув образок Андрею, он сказал: — А ты посмотри.

Приняв складень, Андрей раскрыл его и увидел икону. Лик на ней был потерт и расцарапан, однако Андрей узнал себя. Узнал — и опустил руки, скользкий шнурок протек между пальцами, и складень завис в нескольких сантиметрах от пола. Не отводя пронизывающего взгляда, Дорох протянул руку и взял складень.

— Чудотворный, — пояснил он. — Я с ним в Нервене обретался, а Нервен такое место, откуда живыми не возвращаются. А я вернулся. И батогами меня били, и собаками травили, и в медоежью шкуру зашивали да к охотникам выпускали. Всякое было. А я вернулся. И как тебя увидел, так сразу признал.

Андрей смущенно опустил голову. Привыкай, ожил внутренний голос, ты тут уже двадцать лет как бог.

— И как мне тебя было не признать? — продолжал Дорох. — Я тебе в земляной яме молился, на кольях стоя, и ты меня вытащил. С Нервена бежал с товарищами, все остались болото гатить — а я спасся. Ты, Добрый Лекарник, не раз мне помогал, теперь и я тебе помогу.

— Я устал, — признался Андрей, — и не хочу больше никуда бегать.

— Если устал, то лучше отдыхать в других местах, — резонно заметил Дорох и не сдержал радостную улыбку во весь рот. — Эх, все ведь правильно! Если сам Заступник против этого урода, то недаром все было и недаром мы тут чалимся!

Андрею стало грустно — может быть, потому, что он был простым человеком, далеко не самым отважным и праведным, и решения его были небезукоризненны, и дела не отличались правильностью. Такое вот алогичное божество — наверняка очень подходящее для ссыльных и каторжников.

— Лодку я тебе найду, — продолжал Дорох. — Завтра мне на Большую землю ехать, так что заеду-ка я как бы невзначай на один лесной хуторок, Совиный угол называется. Там мой старый товарищ живет, он вас на первое время укроет. А дальше, как говорится, весь мир ваш.

— Спасибо тебе, Дорох, — искренне поблагодарил Андрей, чувствуя себя все больше и больше не в своей тарелке. Такая признательность со стороны совершенно незнакомого человека заставляла его ощущать слабость и несоответствие той великой роли, которую ему навязывали все сильнее и сильнее.

— Это я тебя благодарить должен, — серьезно произнес Дорох. — Если б не ты, давно бы мне сгинуть без покаяния.

Супесок, который с четверть часа назад расположился среди девушек и дам, развлекая их последними столичными сплетнями, теперь оставил общество прелестных рыбачек и присоединился к Андрею.

— Ну что, господа, — сказал он. — Бежим?



* * *


Неласковое северное лето подходило к концу. Небо становилось выше и обретало резкую насыщенную синеву, северный ветер усиливался, и косяки рыбы уходили прочь от Белых островов. Воздух пронизывали нервные крики чаек — птенцы становились на крыло. За это время Андрей не получил от Нессы ни строчки, и если раньше идея побега ему не нравилась, то теперь он окончательно укрепился в мысли о том, что нужно покинуть Белые острова как можно скорее.

Жива ли она вообще? На вопросы о письмах Виль только руками разводил — никакой почты на имя доктора Андерса не приходило, перлюстрировать ему было нечего. В газетах, привозимых с Большой земли, Андрей не находил никаких зацепок. У страха глаза велики — иногда ему начинало казаться, что Несса умерла, и, когда однажды северный ветер усилился и горизонт потемнел, некрасиво пузырясь идущим грозовым фронтом, Андрей едва удержал радостный возглас.

Рыбаки торопливо убирали сети и загоняли лодки под навесы в искусственных бухтах. Хлопали, закрываясь, ставни домов — рыбацкий поселок, казалось, съеживался в предчувствии бури. Ветер усиливался; стоя возле дома, Андрей думал о том, что у них может ничего не выйти, и лодку, которую уже приготовил Дорох, разобьет о прибрежные скалы — что ж, вполне достойный конец для ссыльного врача и незадачливого божества.

Со стороны дома ингвасила, где находился также телеграф, донесся матерный рев — затем из дверей показался и сам ингвасил, громко и яростно вопрошавший о том, какой недоделанный мерзавец совал свои кривые руки к телеграфу и вывел его из строя. Андрей вздрогнул — игра началась.

Когда Андрей и Супесок спустились на подземный этаж своего домишки, дождь шел уже сплошной стеной — Андрей слышал его тихий унылый шорох. Дорох рассказывал, что первые два дня сезона дождей — еще цветочки, ягодки пойдут потом, когда тугие струи воды станут хлестать по островам, разрушая причалы и тщась сорвать крыши с домов, а большая земля вообще скроется из виду.

— Но к этому времени мы уже будем на воле, — добавлял он, радостно улыбаясь. — Пусть себе хлещет.

Виль решил, что можно расслабиться — в такую погоду он не ожидал ничего подозрительного — и с самого утра выкушал со знакомыми рыбаками несколько добрых бутылей браги. Поломка телеграфа могла бы его натолкнуть на верные мысли, но к тому времени он был уже крепко пьян — собутыльники принесли его в дом, осторожно спустили по лестнице и уложили на кровать, заботливо укрыв лоскутным одеялом. Супесок на всякий случай еще и запер снаружи дверь его комнаты. На вполне резонное замечание Андрея о том, что куратор умрет с голоду, если будет сидеть под замком до окончания сезона дождей, Супесок ответил:

— У него там все продумано до мелочей, доктор. Есть еще один выход, только там все очень мудрено продумано, так что по пьяному делу не открыть. А с другой стороны… ну помрет так помрет. Не нравится он мне.

Ожидание возле второй двери, ведущей на причал, показалось Андрею вечностью. Затем снаружи послышался условный стук, а затем дверь открылась, и Андрей увидел долгожданного Дороха в мокром рыбацком плаще.

— Карета подана, господа! — широко улыбнулся он и хитро подмигнул Андрею.

Снаружи бушевал и клубился мрак, и сперва Андрей не понял, где земля, а где небо. Все смешалось, верх перепутался с низом, в лицо яростно хлестало ледяной соленой водой, и он в ужасе подумал, что до берега им не добраться. Потом тьму располосовало многорукой молнией, и Андрей увидел причал и крошечную лодку, в которой уже устраивался Супесок.

— Идемте, доктор! — проорал Дорох, пытаясь перекричать бушующее море и схватив Андрея за рукав. — Скорее!

Потом лодка металась на волнах, следуя совершенно невообразимым курсом, молнии вспыхивали одна за одной, и гром слился в непрекращающийся грохот сотен орудий на поле битвы, а Андрей вцепился судорожно сведенными пальцами в единственную крепкую вещь в этом мятежном мире — доску, на которой он сидел — и молился всем богам и вслух, и про себя, упрашивая бушующие силы смириться и не губить. Где-то далеко была Несса, Нессе нужна была помощь, и он не имел права утонуть возле безвестных северных берегов — это было бы не слабостью, а предательством и даже больше и хуже, чем предательство.

Он не сразу понял, что лодка достигла берега — Дорох снова потянул Андрея за руку, и тот, сделав шаг, по колено плюхнулся в воду.

— Ничего! — услышал Андрей крик Супеска. — Приплыли!

Берег размыло — прежде крепкая земля стремительно превращалась в вязкое глинистое болото. Андрей послушно шагал за Дорохом, увязая в грязи, дождь лил все сильнее, и кругом была только вода, словно жизнь вдруг закончилась, и мир обратился вспять, к темной бездне вод в самом начале творения.

Но, несмотря на ливень, под ногами наконец появилась относительно твердая земля, и Андрей увидел перед собой огни. Это оказались фонари, которые держали в руках два бородача совершенно необычной для этих мест восточной наружности. Андрей услышал конское всхрапывание и перезвон упряжи — неподалеку стояла повозка, запряженная крепкими приземистыми лошадками. Дорох издал радостный возглас и принялся обнимать бородачей.

— Ну здорово, браты! Заждались, поди?

— Заждались, — ответил один из бородачей. — Все живы?

— Живы, — сказал Дорох. — Лодке конец, разумеется, ну да мне на ней не возвращаться.

Забравшись в повозку и устроившись на жесткой лавке, Андрей, наконец, понял, насколько устал. Супесок моментально уснул; Дорох посмотрел на Андрея и сказал:

— Вы бы тоже прикорнули, доктор. Тут долго ехать.

Андрей послушно закрыл глаза, но заснуть так и не сумел. Если тело взывало об отдыхе, то разум никак не мог провалиться в сон, и этот диссонанс терзал и мучил Андрея. Опять став из ссыльного свободным, он словно бы вспомнил заново все, что оставил в столице, и воспоминания, нахлынув тяжелой соленой волной, не принесли ему ничего, кроме страха и опустошенности одиночества.

Лишь бы только с Нессой все было в порядке, размышлял Андрей, вслушиваясь в плеск колес по лужам и негромкой разговор бородачей и Дороха о добыче жемчуга. Лишь бы только с ней все было хорошо — а там мы плюнем на все и отправимся на Землю, или в любое другое место. Куда бы вы ни отправились, вы возьмете с собой себя, не замедлил встрять внутренний голос с интонациями Виля, однако Андрей к этому времени уже впал в тревожный сон, и, по счастью, ему ничего не снилось.

Хутор оказался двумя аккуратными домиками среди леса. Выбравшись из повозки и следуя за фонарями бородачей, Андрей подумал, что это место крепко смахивает на перевалочный пункт контрабандистов — хотя откуда бы в этих местах взяться контрабанде… В одном из домиков горел свет; когда вся компания вошла внутрь, то их приветствовали радостными возгласами, и Андрей первым делом почувствовал сытный запах мясной каши, а затем, смахнув с лица дождевые капли и всмотревшись, увидел, что обстановка в доме самая простая и незатейливая, а за небольшим столом сидят двое — один был точной копией бородачей с фонарями, такой же нестриженный и широкоскулый, а второй оказался самым настоящим сулифатским эфенди — смуглым, темноглазым, с тонким горбатым носом и аккуратной бородкой. Всмотревшись в эфенди, Андрей подумал, что где-то его уже встречал, и тут Супесок учудил.

— Спаси Заступник! — заорал он, судорожно обводя лицо кругом. — Мертвяк!

— Да какой мертвяк, где? — спросил Дорох, за которого поспешил спрятаться Супесок — уже из-за плеча бывшего революционера тот делал в сторону эфенди жесты, отпугивающие нечистого.

— Кембери! Сгинь! Сгинь, погань!

Действительно, это был Вивид Кембери — теперь Андрей узнал его, хотя внешность господина посла порядком изменилась с их последней встречи.

— Сгинь! Провались! Спаси Заступник нас грешных…

— Чего это «сгинь»? — хмуро осведомился Кембери. — Я не за тем сюда седмицу тащился… Добрый вечер, доктор Андерс. Как добрались?

— Неплохо, спасибо, — ответил Андрей, пожимая протянутую ему руку. — А вы сильно изменились, милорд.

— Еще бы! — воскликнул Супесок. — Он же от контузии скончался после взрыва. Я сам твое тело видел, погань! Ты зеленел уже! Сгинь!

Кембери улыбнулся с облегчением.

— А, так вот вы о чем! Успокойтесь и не переживайте. Меня оглушили фумтом и похоронили заживо, спасибо его величеству. Но, — тут он чуть ли не дословно повторил древний земной афоризм, — слухи о моей гибели оказались преувеличенными.

Супесок, готовый в любой момент отпрыгнуть и убежать неведомо куда, осторожно приблизился к Кембери и потрогал его за руку. Как видно, рука оказалась самой обычной, человеческой — бывший глава охранного отделения моментально обрел утраченное присутствие духа, сел за стол и произнес:

— Что ж, тогда приношу свои извинения, милорд. Согласитесь, не часто увидишь восставших из мертвых.

— Ничего страшного, — улыбнулся Кембери, и по его знаку Дорош сел за стол, а один из бородачей принес стопку глиняных плошек и пузатый чугунок с мясной кашей. Сам же Кембери тем временем полез за пазуху и извлек тщательно запечатанный толстый конверт.

— Доктор Андерс, а это вам.

Вскрывая плотную бежевую бумагу конверта, Андрей заметил, что у него от волнения трясутся пальцы. Внутри лежали документы — новенькие удостоверения личности на имя Андерса Клу и Парфена Тарха, и еще какие-то бумаги — насколько понял Андрей, документы на дом в Загорье и банковские книжки. Последним он вынул тонкий белый листок, исписанный торопливыми строчками на русском, и от волнения едва не выронил его.

— Ее величество и моя госпожа шлет вам поклон, — значительно произнес Кембери. Дорох поставил перед ним миску каши, но тот не удостоил ее вниманием.

— Они жива, — глухо промолвил Андрей. Письмо дрожало в его руке, и строчки расплывались и дробились. «Отец! — прочел он. — Я верю, что это письмо тебя найдет…».

Андрей опустил руку с письмом и некоторое время пытался унять неистово стучащее сердце.

«Мне очень тяжело без тебя. Я всегда теряла близких и теперь нахожу спокойствие лишь в одной мысли — что ты жив и здоров, и у тебя все хорошо. Если ты читаешь мое письмо, то это значит, что ты наконец свободен, и лорд Кембери нашел тебя. Прошу: уезжай в Загорье и оставайся там. Только так я смогу быть уверена в том, что твоя жизнь в безопасности. Документы и деньги в конверте, для господина Супеска тоже, если он с тобой. Поверь, все будет в порядке, и я сделаю все возможное и невозможное, чтобы мы встретились как можно скорее.

Надеюсь, что до скорого свидания.

С любовью, Несса».

Прочитав письмо дважды, Андрей аккуратно сложил его и опустил в конверт к прочим документам. Супесок смотрел на него с сочувственным пониманием. За столом воцарилась тишина — даже стук ложек стих. Андрей закрыл конверт, разгладил смятый в спешке клапан и повернулся к Кембери.

— Итак, господин посол, что же делать дальше?

Спустя день в вагон поезда «Северные земли — Заюжье» вошли два немолодых джентльмена купеческой наружности. Багажа у них почти не было; проводник проштамповал кусачками их билеты, проверил паспорта на имена Тарха и Клу и сообщил, что на нужную им станцию «Загорье-1» поезд прибудет через четыре дня. Купцы согласно кивнули, от вина, равно как и от травяных сборов отказались, и, пожелав им счастливого пути, проводник забыл о них.



* * *


В прежние времена Авруту Хонка наверняка бы отправили на костер за ересь.

Блистательно пройдя обучение в столичном лекарском корпусе, он совершенно неожиданно заявил, что случаи одержимости, неоднократно описанные в литературе, не являются происками слуг Змеедушца, и припадочных следует вести не в инквизиционные пыточные, а в лекарские корпуса. Если есть болезни тела, то почему не может быть болезней души? Научное сообщество мигом исключило Авруту из своих рядов, и молодой врач закончил бы свои дни на дыбе, если бы не личное вмешательство государя: император Торн признал, что в идеях Авруты есть определенный смысл, дал ему кафедру в академиуме и велел продолжать исследования. К концу войны Аврута уже добился положительных результатов лечения одержимости при помощи магнетизма, и теперь его кафедра душелечения считалась одной из самых перспективных в стране. Узнав, что Эмма пришла по поручению личника государя, Аврута тотчас же отложил все свои дела и сказал, что госпожа Хурвин может полностью им располагать.

Мрачный кабинет профессора навевал на Эмму нешуточную тоску. Высокие стеллажи с книгами, стол, захламленный бумагами, человеческий череп на подставке, исписанный непонятными каракулями — все это напоминало страшную сказку. Впрочем, со дня смерти отца Эмма словно не покидала сцену театра ужасов: работа, порученная ей Артуро, казалась всего лишь отсрочкой приговора к безумию. Выслушав ее вопросы о маниаках, профессор добродушно усмехнулся:

— Мы пока находимся в самом начале большого пути, моя госпожа. Человеческий мозг подсовывает нам невероятные загадки, которые будут разгаданы не при моей жизни. И не при вашей. Впрочем, — он поправил окуляры на носу, став похожим на старую мудрую птицу Роох, — ваш пример не совсем корректен. Вальчик действовал сугубо в рамках инквизиционного протокола и просто очень хорошо выполнял свою работу.

Эмма поежилась.

— А двенадцатилетнюю девочку он раскроил распялкой тоже в рамках протокола?

Профессор грустно усмехнулся.

— Можете мне поверить, дорогая Эмма, что да. Времена сейчас намного мягче.

Эмма поджала губы. Покойный полковник Хурвин и ссыльные заговорщики могли бы опровергнуть эту сентенцию профессора.

— Но маниаки…

— Да, маниаки существуют, — кивнул Аврута, — и, если говорить об Убийце рыжих дев, то его поведение можно объяснить по-разному. Это и страсть, доходящая до крайности, и физическая болезнь, возможно, опухоль мозга. Как жаль, что меня не пускают к нему в тюрьму! Ведь его изучение явило бы подлинный прорыв в науке!

— Он на свободе, — проронила Эмма. — Милорд Привец в этом уверен.

Аврута вскинулся так, словно готов был сию секунду мчаться на поимку безумца. Глаза за стеклами окуляров энергично заблестели.

— Обещайте мне, что я поговорю с ним первым, — попросил он: так ребенок мог бы просить сладостей к празднику. — До приезда охранного отделения.

Эмма улыбнулась и дала это обещание. В кабинет вошла худенькая девушка в белом халате и внесла поднос с кевеей и печеньем: во время вынужденной паузы профессор и Эмма обсуждали погоду, по традиции, принятой в высшем аальхарнском обществе. Когда за девушкой закрылась дверь, то Аврута произнес:

— Моя бывшая пациентка. Удивительный в своем роде случай, множественные припадки, и никакого медикаментозного лечения. Священник в их деревне лечил ее Благодатным каноном…, - он было задумался, а потом вернулся к теме беседы. — Знаете, я много размышлял — и размышляю — о нашем с вами безумце. Нет сомнений, что это человек обеспеченный и одинокий.

— Прислуги нет, либо она приходящая, — вставила Эмма. — Ему не нужны посторонние.

Аврута кивнул.

— У него свой дом — наверняка с садом, и неподалеку от причала Лудильщиков. Не станет же он таскать тела через весь город, тем более, что ночной транспорт проверяется. Хотя…, - профессор сделал паузу, задумчиво постукивая себя указательным пальцем по подбородку, — его карету могут и не проверить.

Эмма ахнула: проверкам не подлежали только кареты членов госсовета.

— Вы полагаете, что это может быть кто-то из министров?

Профессор улыбнулся.

— Наши министры — люди в возрасте. А Убийца рыжих дев — человек молодой и сильный. Максимум сорока лет. Кстати, у одного из моих академитов есть интересная теория о том, что наше поведение обусловлено насилием, которое мы пережили в детстве. Хотите его послушать?

Академит Авруты Клим явно не просиживал штаны на кафедре, а трудился в поте лица на ниве лекарского дела. Он обнаружился в лаборатории, где увлеченно смешивал какие-то дурно пахнущие зелья. Умалишенные, которые, судя по всему, служили для постановки опытов, занимались своими делами: в основном, кидали вишневые косточки в портрет государя на стенке и пускали слюни. Эмма всмотрелась в Клима: маленький, рыжий и лохматый, он выглядел каким-то растрепанным и буйным, словно воробушек, готовый в любую минуту кинуться в драку за убеждения. Видимо, общение со скорбными разумом наложило на него свой отпечаток.

— Клим! — окликнул Аврута. — Клим, отвлекись! К тебе госпожа от его величества.

Эмма даже не успела удивиться такому повышению собственного статуса, как Клим выскочил из-за стойки с препаратами и коротко, по военному, тряхнул головой, приветствуя гостью.

— Добрый день, моя госпожа, — сказал он. — Клим Тучка, младший ассистент, к вашим услугам.

— Здравствуйте, — Эмма обворожительно улыбнулась. — Я к вам по поводу вашей любопытной теории.

— А какой именно? — младший ассистент Тучка покраснел от удовольствия. — Я, видите ли, работаю в нескольких направлениях.

Аврута с неудовольствием крякнул и произнес:

— По поводу твоих завиральных идей о детских травмах. Отведи госпожу в библиотеку, не с больными же ей сидеть.

Кто-то из умалишенных вздохнул и звучно испортил воздух. Клим подхватил Эмму под локоть и повел к дверям.

Глава 9. Мертвые говорят


Шани пришел в Белые покои после обеда: Мари, которая теперь всегда трапезничала с Нессой, как раз нарезала тонкими ломтиками восточную халву. Несса, уже успевшая привыкнуть к тому, что государь проявляет полное отсутствие интереса к ней, почувствовала, как бледнеют щеки — словно ее застали на месте преступления. Повинуясь быстрому взгляду Шани, Мари отложила десертный нож и покинула комнату. Когда за ней закрылась дверь, то Шани сел за стол и несколько томительно долгих мгновений всматривался в Нессу, а потом сунул руку во внутренний карман сюртука и вынул распечатанное письмо.

— Что это? — испуганно спросила Несса.

— А ты почитай.

Это были новости с севера. Куратор заключенных Виль с прискорбием извещал владыку о том, что во время бури государевы преступники Парфен Супесок и Андерс погибли. Несса ахнула и выронила листок и конверт, думая о том, не переигрывает ли. Впрочем, умение владеть лицом никогда не значилось среди ее достоинств; Шани поднял письмо и положил на стол.

— Ну, дорогая? Где они?

Несса слышала биение крови в висках и чувствовала, как ее подавляет чужая властная воля.

— На дне морском, скорее всего, — проронила она с максимальной горечью. Надо было заплакать — как-никак, известие о смерти отца — но Несса не могла выдавить ни слезинки. Шани удовлетворено кивнул.

— Вместе с ними пропал местный уголовник и лодка. Служба безопасности при тамошних рудниках прошерстила окрестности и нашла очень интересные вещи. Тебе как больше нравится, дорогая? Слушать или рассказывать?

Несса молчала.

— Есть там неподалеку такое местечко, Совиный угол. Хуторок на три души. Прости за каламбур, но душу из них вытрясли — и они показали, что в самом начале сезона дождей сюда прибыл некий эфенди из сулифатов, богатый тип. Ну сама подумай, откуда там взяться сулифатскому принцу? Неужели ты не могла выбрать кого-то менее приметного, чем Кембери?

Сердце Нессы стучало так, что казалось, его биение разносится по всему дворцу. Слезы бессилия набухли в уголках глаз и медленно заструились по щекам. Шани достал из кармана кружевной платок и с неожиданной заботой протянул Нессе.

— Не плачь, не надо. Мне продолжать?

Несса всхлипнула.

— Что ты хочешь от меня услышать? — процедила она. В книгах по истории она читала, что в древние времена дамы носили кинжалы в корсажах — что-что, а кинжал бы ей сейчас не помешал.

— Я хочу, чтобы ты понимала ситуацию, — совершенно спокойно произнес Шани. — И знала, что стоит на карте, как для тебя, так и для всех остальных, — он отпил вина и продолжал: — На допросе свидетели показали, что беглецы получили изрядные суммы денег и документы на дом. Надо думать, что все это им передала ты, но откуда у тебя такие финансы? У меня есть лишь один вариант — Кембери, пытаясь оправдаться перед своими хозяевами за провальную работу в Аальхарне, завербовал тебя. За человека твоего уровня владыка Хилери будет платить щедро, — Шани сладко прищурился, словно кот возле свежей рыбины. — А ты, как достойная дочь, пустила весь первый платеж на помощь отцу. Я прав?

Скрывать что-то дальше уже не имело смысла. Несса провела платком по глазам и коротко ответила:

— Да. Ты прав.

— Ну вот и умница, — ласково произнес Шани. — Что конкретно от тебя требуется? Способствовать в принятии про-амьенских законов? Поставлять сведения о внутренней и внешней политике?

— Да, — выдохнула Несса. Шани опустил руку ей на плечо — вроде бы легко и небрежно, но в случае надобности нажатие на одну из болевых точек привело бы к временному параличу руки.

— Ну я не настолько глуп, чтобы посвящать женщину в такие вопросы. Даже тебя, дорогая. Даже тебя…, - он вздохнул и спросил: — И как этот хитрец выбрался с того света?

Несса вспомнила рассказ Кембери о том, как он пришел в себя в гробу, как выбирался из могилы и как сидел на кладбище самоубийц, не в силах сделать и шагу после пережитого ужаса. Волна дрожи пробежала по спине, словно это ее похоронили заживо.

— Доза фумта оказалась мала, и он быстро пришел в себя, — прошептала Несса, стараясь взять себя в руки. Император понимающе кивнул.

— Так я и думал. Ладно, что теперь метаться… Что ж, государыня моя, делай дальше вид, словно этого разговора не было. Сотрудничай с Кембери. Бери у него деньги, чем больше, тем лучше. Все, о чем вы будете говорить, немедленно сообщай мне. Обещай, что все мы будем владыку в задницу целовать и на руках носить. Что же касается Андрея, то пусть он сидит там, где ты его посадила. А в письме передай от меня привет и добавь, что если он сделает хоть шаг в сторону столицы, то я убью тебя.

Он сказал об этом с такой простотой и легкостью, словно речь шла о заваривании чая. Впервые за все это время Нессе стало по-настоящему жутко — настолько, что в глазах потемнело, а внутри словно зазвенели туго натянутые струны. Она поймала себя на мысли о том, что никогда прежде не испытывала такого страха за свою жизнь — даже стоя на костре и готовясь сгореть заживо.

Казалось, смерть ради шутки надела белый сюртук императора и небрежно присела рядом с ней.

— Я сегодня была у лейб-лекарника, — сказала Несса и почти не расслышала своих слов за буханьем пульса в ушах. — Знаешь…, - она сделала было испуганную паузу, но почти тотчас же выпалила: — У меня будет ребенок.

Шани даже в лице не изменился. Несса ожидала, чего угодно — радости, брани, даже заушений — только не этого непробиваемого спокойствия.

— Что ж, дети цветы жизни, — произнес он в конце концов довольно скучным тоном. — А ты не сиди. Сходи вот, его отца обрадуй.

В ту же секунду он получил пощечину: Несса и сама изумилась тому, что ее рука отреагировала самостоятельно и раньше, чем разум смог бы вмешаться. Шани потер щеку, и в его глазах наконец-то появилось что-то живое — старое и горькое чувство, которое он сам от себя скрывал.

— Заслуженно, — сказал он и добавил: — Прости.

Тем же вечером все аальхарнские газеты выпустили экстренные номера с известием о том, что у престола будет-таки законный наследник.



* * *


Шани любил принимать особенных гостей в Янтарном зале. Все убранство здесь действительно было сделано из разноцветного янтаря, им были облицованы стены и потолок, и в таинственном мерцании свечей огромный зал казался волшебным гротом, пещерой с сокровищами. Как правило, гости с раскрытым ртом замирали на пороге, не в силах оторвать глаз от этого великолепия — так маленький Саша Торнвальд однажды застыл в Янтарной комнате Екатерининского дворца, кажется, даже позабыв дышать, но в сравнении с его залом она была маленьким закутком, кладовкой.

Уильям Стивенсон знал толк в искусстве и в сокровищах. Когда за ним закрылись двери, то он некоторое время озирался по сторонам и восторженно ахал, глядя то на колонны, сделанные в виде тропических деревьев, что взметали рыже-золотые метелки листвы под потолком, то на обрамление бесчисленных зеркал, что, отражаясь сами в себе, увеличивали зал до бескрайних просторов, то на картины, собранные, опять же, из янтаря. Потолок украшало огромное батальное полотно — богиня Победы, окруженная небесными духами, сбрасывала в грозовую бездну знамена побежденной амьенской армии. Разумеется, картина также была сделана из янтаря. Шани терпеливо ждал, когда Виль налюбуется; наконец, тот опустил голову и восторженно выдохнул:

— It's amazing, Your Majesty.

— Я практически забыл английский, — произнес Шани. — Так что предлагаю нам побеседовать на аальхарнском.

Виль почтительно ему поклонился, прекрасно понимая, какую дистанцию следует держать со своим земляком, если он хочет чего-то добиться от этой аудиенции, которая сама по себе далась нелегко. Кто он был, в конце концов, низший чин на северных рудниках. Пришлось изрядно опустошить кубышку и смазать лапы, кому надо, чтобы хотя бы подойти к порогу дворца — а лап было ой как много.

— Разумеется, сир, — произнес куратор ссыльных. — Как вам будет угодно.

— Тогда, как говорят у вас на севере, не будем тянуть рыбу за нос, — улыбнувшись, произнес Шани. — Что привело вас ко мне?

Виль склонил голову и медоточиво произнес:

— Желание отправиться домой, ваше величество. На Землю.

Шани хмыкнул.

— Друг мой, что вам там делать? Бегать от властей? Пробегаете недолго, уверяю вас. А если вам все-таки угодно бегать, то такую забаву я вам учиню хоть сейчас.

Виль помолчал, а затем промолвил:

— Ваше величество, вам знакомо такое слово — Джоконда?

— Разумеется. Великое полотно Леонардо, и прочая, и прочая. Насколько помню, Французский халифат ее где-то совершенно бездарно потерял.

Виль кивнул.

— Совершенно верно, сир. Халифат потерял. А я нашел. И сейчас эта картина стоит столько же, сколько вся Южная федеральная земля.

Шани прикинул по памяти размеры Южной федеральной земли и даже присвистнул. Сумма получалась в самом деле колоссальная.

— Хорошо, — кивнул он. — Каков мой интерес в этом деле?

— Вы отдаете мне ключ от корабля, сир, а я сообщаю вам, где находится тайник Айванта.

Тут Шани задумался уже серьезно. Секретное подразделенье амьенской армии Айвант в свое время вывезло из столицы практически всю сокровищницу аальхарнских государей. Были там и произведения искусства, и слитки, и дорогие украшения — да чего там только не было! После войны малая часть награбленного вернулась-таки на родину, а все остальное руководитель Айванта милорд Файринт спрятал и не выдал местонахождение клада даже под пытками. Шеф-мастер инквизиции Коваш работал с ним неделю, но так ничего и не выведал, и Файринт умер, не открыв, где спрятал похищенное.

— Как же вы обнаружили этот тайник? — глухо промолвил Шани. Виль снова ему поклонился.

— Сир, ну я же как-никак профессионал своего ремесла. Впрочем, шифровка Файринта попала ко мне случайно, не скрою, однако прочее — заслуга исключительно моего дешифровального умения и навыков поиска спрятанного. Когда наша армия подступала к столице, и разгром Амье был уже неизбежен и неотвратим, то Файринт решил припрятать большую часть сокровищ уже не для владыки Хилери, а для собственных нужд. Поэтому часть его обоза осталась в столице, ее мы и вернули, а другая, с ним во главе, совершенно секретно двинулась в Заюжье. Когда клад был спрятан, то Файринт перерезал сообщников и вернулся в столицу, где попал как раз в нужные руки.

Некоторое время Шани молчал, размышляя и прикидывая варианты, а затем рассмеялся от души и хлопнул Виля по плечу.

— Знаете, друг мой, однажды в кабаке мне алкаш предлагал карту пиратского клада за бутылку. Потом за стакан. Потом за полстакана. Ситуация похожа, не правда ли?

Виль даже обиделся — причем действительно обиделся.

— Я не алкаш, ваше величество, — он полез за пазуху, извлек тщательно запечатанный пакет и протянул Шани. — Вот, возьмите. Если клад в самом деле там — а я готов поставить голову против дырявого медяка, что он там — забирайте его. Если вы достаточно честны, чтобы потом отдать мне ключ, то я отправлюсь домой. Если нет — что ж, you are welcome.

Шани думал еще несколько минут, а затем протянул руку и взял у Виля пакет. Тот отдал его с легкостью.

— Что ж, дорогой сэр, — сказал Шани. — Это в самом деле трудное решение… Но если вы готовы отправиться в путешествие, то пойдемте.

— Джоконда этого стоит, — совершенно серьезно сказал Виль и подался за Шани к выходу.

Шани не был уверен, что у него получится активировать ключ и открыть Туннель из дворца на корабль Андрея, который дрейфовал на орбите. По большом счету, маленькая пластиковая капля нисколько не напоминала ключ — ее требовалось положить на ладонь, кончиком пальца нажать на острый край и ждать. Все было слишком просто, и, когда сиреневый луч с гулом и грохотом вобрал в себя императора и земного авантюриста, Шани даже не успел удивиться.

В маленькой камере перехода пахло озоном. С тихим шелестом раздвинулись полупрозрачные двери, и Шани вышел в коридор. Ошарашенный Виль потянулся за ним: он явно не ожидал когда-либо вновь увидеть космический корабль, услышать тонкое дыхание приборов и вдохнуть свежий кондиционированный воздух. Коридор вел в рубку; шагая по теплому, чуть пружинистому полу, Шани думал, что ему это снится. Всего этого просто не могло быть.

В конце концов, я слишком давно расстался с технологической реальностью, чтобы воспринимать ее иначе, подумал Шани и вошел в рубку. На огромном экране, занимавшем почти всю стену, неспешно проплывала сине-зеленая Дея, похожая на Землю из памяти Шани и в то же время совсем другая — зрелище было настолько завораживающим, что Шани и Виль на несколько минут замерли перед пультом управления, погрузившись в благоговейное созерцание.

Шани опомнился первым.

— Что ж, вот рубка, вот пульт управления. Каюту для себя выберете сами. В любом случае, вы разбираетесь в этом гораздо лучше меня. Надеюсь, что клад находится на том месте, которое вы указали в бумагах.

— Разумеется, сир, — кивнул Виль и вдруг содрогнулся всем телом. Опустив глаза, он посмотрел на свой правый бок и увидел рукоять широкого амьенского кинжала. Шани ласково улыбнулся и дернул кинжал влево и вверх.

— Счастливого пути, мой друг, — сказал император и оттолкнул Виля в сторону. Тот рухнул на пол и застыл. Шани постоял над ним несколько минут, а потом отступил и почти рухнул в кресло пилота — ноги не держали.

Несколько мгновений он был в странном полубессознательном состоянии — видимо нервная система не выдержала нагрузки: он все видел, слышал и понимал, но не мог пошевелиться. Корабль был для него чужим — не сходя до прямой агрессии, он словно выталкивал незваного гостя прочь, в открытый космос. Шани даже не почувствовал прикосновения сканирующей системы к глазам и вырвался из оцепенения только тогда, когда мелодичный голос над ухом пропел на чистом русском языке:

— Здравствуйте, господин Торнвальд. Добро пожаловать на борт.

— Откуда вызнаете..? — спросил Шани и осекся. — А, понял… База данных Министерства Юстиции?

— Совершенно верно. Ваши отпечатки пальцев и сетчатка были отсканированы сорок лет назад при первом открытии Туннеля. Вы готовы задать координаты маршрута?

— Нет, — прошептал Шани. — Нет. Я скоро вернусь домой… На борту есть оружие?

— Есть. Переносной МПи-218а, ручной ТТ-17 и два Алфа-Си5551.

Дея на экране сменилась на изображение корабельной системы вооружения. Разглядывая продукцию Тульского оружейного, которая крутилась перед ним в абсолютно реальном виде — казалось, протянешь руку и возьмешь, Шани думал, что Андрей отправился на Дею с голыми руками. Нет, от этих машинок толку не будет — с такими еще дедушка Торнвальд на охоту ходил.

— Ладно, оставьте их здесь. Есть что-нибудь из медицинского?

— Оборудование? Препараты? — живо предложил голос. На экране появился белый планшет размером с полмизинца и красным крестом на верхней панели. — Портативный сканер всех систем организма, выявляет заболевания и оказывает медицинскую помощь на любом этапе заболевания.

— Пробитую сонную артерию залечит? — осведомился Шани.

— Разумеется, господин Торнвальд, — сканер на экране исчез и с легким треском упал на колени императора. Шани провел по нему мизинцем и подумал, насколько странно и нелепо они сейчас выглядят — человек в камзоле и со шпагой и сверхтехнологичное устройство. Эх, эту бы козявочку да на высоты Гвельда, где кругом была смерть и ничего, кроме смерти.

— А от отравлений помогает?

— Да, господин Торнвальд. Также есть программа для синтеза всех типов отравляющих веществ.

— Я забираю все лекарства, — приказал Шани, убирая сканер в потайной карман камзола и протягивая ладонь в пустоту. На ней тотчас же возник полупрозрачный планшет — устаревшая версия такого прибора сейчас лежала в ящике стола во дворце. — А читалки есть?

— Читалки? — голос замялся. — Вы имеете в виду е-книги?

— Ну да.

Копия медицинского планшета повисла в воздухе. Вместо красного креста ее украшал бело-золотой славянский «Аз».

— Спасибо, — сказал Шани и поднялся. — Что ж, всего доброго. Как задать координаты, чтобы меня высадили в той же точке, из которой я сюда попал?

— Просто пройдите в камеру перехода. Когда закроются двери, Туннель будет активирован. Всего доброго, господин Торнвальд.

Разложив планшеты по карманам, Шани побрел в сторону коридора. Покидая рубку, он оглянулся — на экране снова плыла Дея, а труп Виля уже начали оплетать сети уборщиков: тело куратора заключенных стало для них простым мусором, и серые нити, выраставшие из пола, готовились растворить его.

— Всего доброго, — повторил Шани и направился к камере перехода.



* * *


Бабье лето в Загорье — изумительная пора. Оторвавшись на время от газет и переведя взгляд в окно библиотеки, Супесок долго еще не мог вернуться к своим занятиям, засмотревшись на полупрозрачное золото тонких белоствольных берез, напитанное солнечным светом, листву, трепетавшую в насыщенной синеве неба, и длинные нити птичьих стай, что тянулись к югу. Природа жила своей жизнью, в чистоте и правильности которой не было места ни смерти, ни боли — был лишь круговорот живого в живом и вечное возвращение, к коему человек добавил все свои мерзости. С сожалением отведя взгляд от окна, Супесок неторопливо прочитал последнюю страницу «Вестника» и, свернув газету, передал ее на стол. Женщина за стойкой рассматривала его с нескрываемым интересом.

— Может быть, что-то еще, мой господин? — сладко пропела она и повела плечами, ненавязчиво демонстрируя достоинства своей ладной фигурки. В былые дни Супесок не отказал бы себе в удовольствии познакомиться с дамой поближе, но сейчас ему меньше всего хотелось с кем-то общаться. Он отрицательно помотал головой и покинул библиотеку.

Андерс сидел на скамье возле дома, и его остекленевшие глаза смотрели сквозь Супеска, словно доктора хватил удар. Распечатанное письмо в его руках трепетало уголками на ветру, словно становилось на крыло, желая улететь отсюда.

— Что с вами, доктор? — Супесок присел рядом с Андерсом на корточки, вспоминая давние курсы первой помощи на тот случай, если это действительно удар.

— Нас нашли, — едва слышно промолвил Андерс и протянул Супеску письмо. Тот всмотрелся и от удивления едва не шлепнулся на землю — он узнал почерк императора. Эти аккуратные, почти каллиграфические буквы с резким подчеркиванием гласных, Супесок не перепутал бы ни с какими другими.


«Дорогой мой тесть, уважаемый господин Супесок, здравствуйте!

Я искренне рад приветствовать вас в Загорье и смею надеяться, что целебный климат этого места выгонит прочь все ваши еретические измышления. Предлагаю вам там и оставаться. Я рассчитываю на то, что природа Загорья настолько вас очарует, что вы не пожелаете покидать эти благословенные края. Впрочем, если обаяния натуры окажется мало, то на месте вас — в особенности, Доброго Лекарника — удержит судьба ее величества, которая непременно расстанется с жизнью в тот же миг, когда вы покинете Загорье. Дорогой доктор Андерс, я даю вам клятву в том, что Инна будет жива и здорова — разумеется, пока вы остаетесь там, где находитесь сейчас. Она захотела сделать ваше изгнание максимально комфортным, а я слишком люблю свою супругу, чтобы отказать ей в подобной мелочи.

Искренне надеюсь, что у вас все благополучно. Если возникнут те или иные вопросы, или надобность в чем-то, то вы всегда сможете обращаться ко мне напрямую. Остаюсь вашим искренним и преданным другом, Ш.Т.»


— Да провались ты в Гремучую Бездну! — выругался Супесок и швырнул листок на землю, в пыль. — Трижды и три раза провались! Друзей таких пусть свиньи за овином дерут!

Очередной провал и веселый цинизм императора ввели его в невероятный гнев. Больше всего Супеску сейчас хотелось выломать из забора доску потолще и всю ее обломать — неважно, о землю ли, о скамейку или о голову его величества. Андерс осторожно потянул его за руку, и Супесок вдруг увидел, насколько несчастным и постаревшим выглядит доктор.

— Как вы думаете, Парфен, — сказал он с невероятной надеждой и какой-то жалкой обреченностью, — она еще жива?

— Да конечно жива, доктор, ну что вы! — сев на скамью, Супесок ободряюще сжал руку Андерса — словно ладонь ребенка, который боится темноты. — Все газеты только о ней и говорят. И красавица, какой свет не видывал, и умница, и родословная у нее от языческих государей идет. Он мерзавец, конечно, отъявленный, но клятвопреступником не был никогда. Не бойтесь.

— Хорошо, — кивнул Андерс, проводя ладонями по щекам. Да он же плачет! — с удивлением и сочувствием подумал Супесок, и в груди у него что-то сжалось. — Знаете, Парфен, я и шагу отсюда не сделаю. И вас… прошу. Ради нее.

— Конечно, доктор, — искренне произнес Супесок. — Конечно.

Все равно идти им было некуда.

Некоторое время они сидели молча. По улице неспешно прошла молодуха с коромыслом, важно поклонилась сидящим. Андерс и Супесок пользовались в поселке репутацией солидных господ, а анонимность придавала им романтически-загадочный ореол. Потом Супесок поднял с земли письмо императора и спросил:

— Послушайте, доктор, а зачем, интересно, он особо подчеркнул «Доброго Лекарника»? Так ведь Заступника называют. Может тут есть какой-то намек?

Андерс печально усмехнулся и несколько минут молчал, словно размышлял о чем-то или решался на какой-то поступок. Затем он спросил:

— А вы не испугаетесь?

— Послушайте, друг мой, — моментально вспыхнул Супесок. — Такие намеки вообще-то оскорбительны. Я мужчина, в конце концов, и…

— Ну ладно, — Андерс пожал плечами и поднял руки к лицу. А потом он протянул Супеску открытые ладони, и тот с трудом удержал вскрик: на ладонях лежали глаза доктора.

Впрочем, это было всего лишь первое впечатление — всмотревшись, Супесок понял, что это не глаза, а искусно созданные цветные подобия глаз. Глаза же самого доктора оказались ярко-сиреневыми — и тогда Супесок понял, кого ему всегда напоминал Андерс. Понял — и упал на колени.



* * *


За окнами моросил дождь. Спустившийся на поселок легкой серебристой завесой, он разрастался и креп: становилось ясно, что лето завершилось окончательно, осень вступает в свои права и тепла уже не будет. Супесок поворошил кочергой в камине и подбросил в огонь пару ароматных поленцев.

Фальшивые глаза доктора Андерса лежали на каминной полке, и Супесок чувствовал их взгляд.

— Не верится, — пробормотал он. — Просто не верится.

— Правильно, — откликнулся доктор. Он сидел чуть поодаль, возле окна и слушал, как стучат по подоконнику капли. — Вспомните Писание. «Придет множество лжепророков именем Заступника, но все они будут хищные звери в шкурах агнцев, и все слова их суть ложь и отрава».

— Я вспомнил ваше лицо, доктор, — сказал Супесок и выпрямился. От резкого движения в колене что-то хрупнуло. — Мне было четырнадцать, сопляк совсем. Но я помню, как вас судили, хотя на процесс и не попал. И на площади казни не был, хотя зарево тогда по всему городу полыхало. Знаете, это странно, что вас никто не узнал теперь.

Андрей пожал плечами.

— Все-таки двадцать лет прошло, Парфен. Много всего случилось.

— Я так понимаю, что ее величество — это святая мученица Несса?

Андерс кивнул, и Супесок ухмыльнулся.

— Хитрый ублюдок неплохо устроился, — тут он осекся и поинтересовался: — Доктор, а он-то сам, простите, не небесного ли рода? Глаза-то, считай, как ваши…

— Нет, — ответил Андерс. — Он такой же, как вы все.

Супесок покачал головой: подобное сравнение ему явно не понравилось. Дождь усиливался, и соседнего дома уже не было видно за струями воды, шумно срывавшимися с крыши. Некоторое время Супесок смотрел в окно, вспоминая про три вещи бесконечного созерцания: воду, огонь и звездное небо — а затем его словно кто-то толкнул в спину, и он произнес:

— Знаете, доктор, я теперь понял, почему он нас сослал. Зачем ему повторение судьбы прежнего государя на глазах у всех? Гораздо проще вас фумтом отравить. Или здесь объявится кто-нибудь вроде ежегодных сборщиков налогов с неуставной пистолью. И он получается молодцом, и вас нет на свете…

Скорбное лицо Андерса в полумраке наступившего вечера и отблесках пламени в камине казалось застывшей маской. Супесок подумал, что его спутник и друг несет на спине такую невероятную тяжесть, что каждый шаг дается с болью — но он все-таки идет дальше. Непривычная жалость кольнула Супеска — и в какой-то степени она же заставила его подняться и сделать то, что он сделал. Супесок сгреб с каминной полки фальшивые глаза доктора и швырнул их в огонь.

— Что вы делаете? — вскочил Андерс. Глаза растаяли в пламени, и в комнате резко запахло чем-то медицинским. — Парфен, Змеедушец вас побери, ну зачем?

— Затем, — Супесок опустился на колени в рыцарскую позицию присяги на верность владыке и взял доктора за руки, — что мы отправляемся в путь, мой господин.



* * *


Казалось, что она просто спит. Устала от дневных трудов и забот и прилегла отдохнуть — а то, что она лежит в хрустальном гробу, кажется простым женским капризом. На щеках играл румянец, а губы улыбались — и не было той обычной бледности и заостренности черт, которая отличает мертвецов от живых людей. Андрей шагнул вперед и увидел тонкую алую полосу с едва различимыми поперечными стежками на шее Нессы — отрубленную голову аальхарнской государыни аккуратно пришили к телу, и это было единственным, что говорило о ее смерти.

— Дочка…, - промолвил Андрей и подошел к гробу вплотную. В пышном платье, расшитом самоцветами и жемчугом, с тонкой короной в волосах и маленьким скипетром в правой руке, она выглядела искусно сделанной куклой. У Андрея словно опора выскользнула из-под ног, и невероятное одиночество накрыло его тяжелой волной, сбило и повлекло на дно. Мертвая дочь в наряде государыни всеаальхарнской лежала перед ним; Андрей с ужасом подумал, что ей, должно быть, очень неудобно лежать в этом хрустальном ящике, а в склепе холодно — тогда он закричал от невыносимой раздирающей боли и упал на колени рядом с гробом, желая отдать всего себя до последней клетки — лишь бы Несса сейчас была жива.

Но она не просыпалась. Бледное лицо и маленькие руки оставались неподвижными.

Андрей открыл глаза и некоторое время смотрел в темноту комнаты, с облегчением понимая, что это был всего лишь страшный сон и в то же время всей душой предчувствуя великую беду. Императору наверняка уже успели донести о возвращении Заступника, и что тогда защитит Нессу?

Чем он, черт побери, думал, когда согласился на эту авантюру Супеска? Тот-то, понятное дело, хочет вернуться домой в чести и в славе, и терять ему нечего, а он, Андрей, на что надеется? На доброту государя? Ну-ну.

Вчера его пришли слушать жители трех окрестных поселков — женщины в праздничных платьях и с нарядными детьми на руках, мужчины в традиционных загорянских сюртуках с золотым шитьем на груди, даже старики. Один из них, настолько дряхлый, что видел, наверно все войны и радости родины, взял Андрея за руку и опустился на колени.

— Ты, господин над господами, единый милостивый владыка души моей и жизни, — прошамкал он. — Я и не чаял уже тебя дождаться…

Андрей вкратце рассказал им о себе и своем возвращении, а затем спросил, кому и какая помощь нужна. Было двое хворых, помочь которым не составляло особенного труда; остальные, как тот старик, пришли просто посмотреть на живого Заступника и попросить об избавлении от грехов. Андрей слушал рассказы об их радостях и невзгодах и обещал, что все наладится, а он готов помочь всем и каждому. Ни о ссылке, ни об императоре у Андрея не спрашивали — и правда, кому бы тут знать об этом? — однако Супесок потом сказал, что один из паломников отделился на своем кауром коне от односельчан и двинул в сторону столицы. Понятное дело, что он туда пока не добрался — однако наверняка отправил телеграмму по нужному адресу с ближайшего почтового пункта.

Похоже, его сон был вещим.

Андрей выбрался из-под одеяла и засветил лампу на столе. На улице снова моросил дождь, и до утра было еще далеко. Приютивший их с Супеском дом тихо спал, и Андрею чудилось, что он слышит, как его товарищ похрапывает за стенкой.

План Супеска был прост и конкретен — двигаться в столицу, набирая по пути сторонников из влиятельных людей и очаровывая селюков, которые, несмотря на всю политику Просвещения, только и ждут, чтобы бухнуться в ноги вернувшемуся божеству. В столице же программа действий заканчивалась с очаровательной небрежностью: «За задницу и к ответу!». И пусть только попробует не ответить Заступнику!

Будет ли это иметь значение, если Несса к тому моменту упокоится в склепе аальхарнских государей?

Скрипнула дверь, и в комнату заглянул сонный Супесок.

— Не спится, доктор? — поинтересовался он. — Шел мимо, смотрю, у вас свет горит.

— Тревожусь за дочь, — сказал Андрей. — Думаю, не свернуть ли нам все это.

Супесок прикрыл за собой дверь, тихо прошел по комнате и сел на кровать рядом с Андреем.

— Я понимаю, — сказал он. — Но все же знаете… именно сейчас он ничего и не сделает. Убьет ее величество — и окончательно развяжет вам руки. Вам уже нечего будет терять, а у него финал будет один. Костер под аплодисменты благодарного народа, которого спасли от тирана. Заступника в ссылку отправить и святую загубить — это вам не шутки.

— Какие уж тут шутки, — вздохнул Андрей. — Парфен, вы в это в самом деле верите, или просто успокаиваете меня?

— Я не просто верю, я знаю, как есть, — серьезно сказал Супесок и вдруг вскинул руку в тревожном жесте. Андрей проследил направление его взгляда и посмотрел в окно — никого. Тихая дождливая ночь, свет уличного фонаря разбрызгивает золото по лужам. Однако Супесок выглядел весьма встревоженным.

— Шарится там кто-то под окном, — пояснил он. — Пойду-ка я гляну, что к чему.

— Нет, — прошептал Андрей. — Нет, Парфен, не ходите туда.

Дурное предчувствие смерти обволакивало его, словно болотная жижа — живой и здоровый Супесок смотрел на Андрея мертвыми белыми глазами вываренной старой рыбины. Видимо, Супесок тоже почувствовал что-то нехорошее, потому что задумчиво провел ладонью по затылку и спросил:

— А что же нам делать? Сидеть тут до утра? Чшшшш! Слышите?

За окном и впрямь послышались осторожные тихие шаги, и чьи-то быстрые пальцы прикоснулись к оконному стеклу и отпрянули. Супесок отошел в сторону и вытащил из-за пояса маленькую шестизарядную пистоль. До поры до времени ее прикрывала рубаха, и Андрей даже не догадывался, что там есть оружие.

— Что бы ни случилось, доктор, — промолвил Супесок, — не двигайтесь. Если это та, о ком я думаю, то нам, скорее всего, конец.

И он абсолютно бесшумно отступил к двери и вышел в коридор.

Некоторое время абсолютно ничего не происходило. На улице все так же моросил дождь, и было очень тихо, так что Андрей в конце концов решил, что им все померещилось. Мало ли, пьяница возвращался из кабака и перепутал дома… И именно в тот момент, когда Андрей сумел себя окончательно убедить в том, что им ничего не угрожает, с улицы донесся негромкий хлопок — пистоль Супеска выстрелила.

Андрей вскочил и бросился к двери. Далеко идти не пришлось — в коридоре он увидел живого и здорового Супеска, который легко нес кого-то, перекинув через плечо.

— Наша взяла, доктор, — радостно сообщил он, оттесняя Андрея обратно в комнату. — Идемте, идемте, только тише. А то вся деревня сюда сбежится.

Пленницей Супеска оказалась девушка в запыленном мужском костюме. Бывший глава охранного отделения небрежно сбросил ее на пол, и та застонала от боли. Заметив тонкую дорожку капель крови, что тянулась по полу, Андрей склонился над девушкой и изумленно воскликнул:

— Мари? Это вы?

— Доктор… — прошептала дзендари императора. — Доброй ночи.

Пуля из пистоли Супеска попала ей чуть ниже ключицы — с такими ранениями выживают, конечно, только медлить не стоит. Вдобавок, Супесок успел полоснуть ее и по животу — причем, похоже, собственным клинком дзендари, и хорошо, что рана там неглубокая. Андрей принялся стягивать с девушки жилет и рубашку — следовало осмотреть раны и готовиться к операции. Черт побери, все приходится делать практически голыми руками! Но Супесок подхватил его под локоть и оттащил в сторону.

— Подождите, мой господин. Что, Мари, теряем квалификацию? В былые времена ты меня с этими царапинками давно бы завалила, правда?

— Парфен, ее нужно срочно оперировать, — произнес Андрей. — Иначе она умрет.

— Невелика беда, доктор, — сказал Супесок холодно, и в его голосе мелькнуло нечто, напомнившее Андрею Шани. — Мы сейчас поговорим по душам, а там уж как получится. Ответит быстро и правдиво — будет жить. А если нет — ну на нет и суда нет.

— Да как вы можете! — воскликнул Андрей, пытаясь оттолкнуть Супеска и подойти к девушке, но безрезультатно: с тем же успехом можно было стараться столкнуть паровоз с рельсов. — Парфен, она же умирает!

— Ничего страшного, — прошептала Мари. — Доктор… Скажите мне… Вы правда — Царь Небесный, или все это выдумки?

Андрей хотел было ответить, но Супесок перебил его:

— Тут я вопросы задаю. Что тебе приказал хозяин? Прирезать нас, как свиней?

— Нет, — Мари прижала руки к животу и закашлялась: по ее посеревшему лицу скатывались крупные капли пота. — Нет, он просил передать…

— Что? — Супесок отступил от Андрея и пнул девушку в бок. — Что, падаль?

— Что если доктор Андерс Заступник Истинный…, - вымолвила Мари, — то страна ждет его в чести и славе. А если самозванец… то еще есть время прекратить фарс… Потому что иначе…

Она умолкла и закрыла глаза. Супесок пнул ее еще раз, но никакой реакции не последовало. Тогда бывший глава охранного отделения отступил в сторону и произнес:

— Что ж, доктор. Она ваша.



* * *


— Он привез ее из Амье после войны. Тогда она была замухрышка неумытая, шагнуть в сторону боялась и по-нашему ни бельмеса не понимала. Глянуть не на что, уж на что он там позарился, не знаю. Но слухи об этой девке ходили те еще. Говорили, будто однажды она в одиночку перерезала два отборных отряда, которые отправили специально для ее поимки. Причем жестоко перерезала. Отъявленно. Напоказ, чтоб наука была. Крови на ней… уйма.

Супесок и Андрей сидели в саду в маленькой беседке, увитой темно-красными листьями плюща. Дождь перестал, и в прорехи облаков весело выглядывало солнце, однако Андрей чувствовал только бесконечную усталость и какое-то омерзение, словно полез голыми руками в кишащую червями навозную кучу. Операция прошла успешно, и Мари сейчас спала, а Андрей никак не мог перестать злиться на Супеска и его немотивированную жестокость. Посланница императора и так бы сказала все, что нужно — зачем было ее бить и не позволять оказать помощь?

— А потом ее все-таки поймали, ну и отвели душеньку. До состояния мясного фарша. И тут как в сказке получается: ехал мимо государь, пожалел и приручил. Если бы не он, давно бы эта дрянь сгнила. А вот ведь живет, бегает, — Супесок всмотрелся в лицо Андрея и проговорил: — Вы ее не жалейте, доктор. Она убийца. Подлая, изощренная убийца. Врет и не краснеет, даже при смерти. Наклонитесь вы над ней — прирежет.

— Не прирежет, — вздохнул Андрей, — вы ей руки связали.

— Я бы эту веревку ей на шею накинул, — мрачно сообщил Супесок. — Доктор, ну неужели вы верите в то, что она в самом деле посланец?

— Верю, — кивнул Андрей. — Да, я верю, несмотря на то, что она пришла тайно и ночью, как… ну как дзендари. А еще я вижу в ней не злостную маньячку, а несчастную девчонку, которая ничего хорошего в жизни не видела, и которую никто никогда не любил и не жалел. И то, что она, как вы говорите, лжива, жестока и цинична, это не порок ее, а большая беда, от которой она сама бесконечно страдает.

Супесок вздохнул.

— Вот слушаю вас и понимаю, что вы действительно Заступник, — сказал он. — И говорить нечего.

Мари пришла в себя через час после этого разговора. Лежа на койке, она безучастно смотрела в потолок и думала, что ей снились странные и яркие сны, а еще — что связанные руки затекли, и вряд ли она что-то сможет ими сделать в ближайшее время. Грудь и живот жгло, но Мари знала, что ее раны заживают.

— Как ты себя чувствуешь? — услышала Мари голос доктора Андерса и, повернув голову, обнаружила, что тот стоит возле кровати и пристально рассматривает свою пациентку. Заступник или нет, но лекарник он хороший.

— Терпимо, — ответила Мари. — Пить очень хочется.

Андерс взял со стола стакан воды и присел на кровать рядом с Мари.

— Немного и маленькими глотками, — предупредил он. Когда Мари напилась, то доктор отставил стакан и сказал:

— Я хочу развязать тебе руки, но опасаюсь, что ты сделаешь что-нибудь со мной или с собой.

Мари криво усмехнулась.

— Это было бы здорово, доктор. А то даже не почесаться. Не волнуйтесь, я обещаю, что ничего не сделаю.

— Вот и хорошо, — с облегчением произнес Андерс и принялся развязывать узлы: затягивая их, Супесок потрудился на совесть. Мари пошевелила освобожденными пальцами и негромко сказала:

— Спасибо.

— Да не за что. Мари, а ты и правда принесла послание императора?

Она посмотрела доктору в глаза: нет, не шутит и спрашивает совершенно серьезно.

— Ну что вы, конечно, нет, — сказала она. — Император послал меня убить вас и Супеска.

В лице Андерса что-то дрогнуло, и доктор на миг сделался очень несчастным, словно родитель, обнаруживший ложь любимого ребенка.

— И ты выполнишь приказание? — спросил он. Мари подумала, что любой другой на его месте уже бы удирал без оглядки и ответила абсолютно правдиво:

— Я не знаю.

Андерс облегченно улыбнулся, и Мари вдруг поняла, что он волновался вовсе не за себя — за нее. Ей вдруг стало очень стыдно и неловко.

— Тебе сейчас нужно поправиться, — сказал Андерс и поднялся. — Поспи, не буду тебе мешать.

— Супесок меня сегодня зарежет, — выпалила Мари. — Скажите напоследок, доктор, вы действительно Заступник? Это все, что я хотела бы узнать.

Андерс как-то беспечно пожал плечами и ответил ей в такт:

— Я не знаю.

Несколько мгновений они просто смотрели друг на друга, и Мари не в силах была отвести взгляд, словно доктор читал что-то в ее сердце.

В ее жизни никогда не было бога. Ни в раннем детстве, когда от легочного жабса умерли родители, ни на войне, ни под пытками, ни даже тогда, когда она сняла с руки мертвого брата веревочный браслет и прочла его последнее послание сестре. Но теперь бог вдруг неожиданно сел на койку и обнял Мари — так, как мог бы обнять отец давно потерянную дочь. И Мари расплакалась: громко и искренне, как пропавший и найденный ребенок.

Спустя два часа Супесок увидел, как Андрей осторожно выводит дзендари из дома. Было видно сразу, что каждый шаг дается ей с трудом, но Супесок знал, что дрянь настолько упряма, что из гордости сейчас даже сплясать может — лишь бы не падать. Видывал, случалось.

— Вы куда? — спросил он, на всякий случай вынимая пистоль. Девка посмотрела на него, и Супесок увидел, что ее глаза красны от слез.

— Мари уходит, — пояснил Андрей. — Ей уже лучше, она отправляется домой. Не знаете, во сколько от почты отходит дилижанс?

— Не знаю, — ошарашено ответил Супесок. — Доктор, вы что? Да она нас сегодня же ночью передушит, как цыплят!

— Не передушит, — уверенно сказал Андрей и обратился к Мари. — Тебя довести до почты?

— Не надо, — ответила она. — Я сама.

— Ну смотри.

Уж Супесок-то смотрел во все глаза — он никак не мог понять, какой святой простотой нужно быть, чтобы вот так запросто отпускать на все четыре стороны того, кто заявился отправить тебя на тот свет. Неужто рассчитывает, что император оценит такой жест доброй воли?

— Прощайте, — сказала Мари, вышла за калитку и поплелась по дороге в сторону почты. Соседская собака брехнула было на нее, но тотчас же осеклась. Андрей смотрел ей вслед с неподдельной тревогой и сочувствием.

— Доктор, вы никак с ума свернули, — сокрушенно покачал головой Супесок. — Я не понимаю.

Мари остановилась на перекрестке — теперь ей нужно было свернуть направо, чтобы добраться до почты, но она замерла и некоторое время стояла, покачиваясь и глядя в землю. Супесок подумал, что дзендари умерла и вот-вот упадет — но она в конце концов повернулась и пошла обратно.

И Андрей вышел ей навстречу.



* * *


Рубины были впечатляющими. Оправленные в золотое кружево изящного колье, они казались застывшими каплями крови, что стекали по шее — золота в оправе было немного, и Несса, глядя в зеркало, думала, что эффект очень уж разительный.

— Мне словно отрубили голову, — сказала она, отворачиваясь от зеркала и снимая колье. — Страшно.

— Иногда красота может быть и страшной, — сказал поставщик драгоценностей двора и ведущий представитель всех ювелирных домов столицы, высокий сулифатец, укутанный с ног до головы в полосатое одеяние. — Но с алым платьем на Праздник Осени это будет не страшно, а восхитительно, ваше величество.

Несса взвесила колье на ладони и протянула поставщику.

— Странно, Вивид, — сказала она, — почему владыка Хилери решил мне сделать такой подарок.

Кембери, который сегодня действительно заменял преподобного Аль-Афхани, усмехнулся под тканью, закрывавшей лицо.

— Информация, которую вы подарили ему, моя госпожа, просто бесценна. А это колье хранилось в сокровищнице Амье еще со времен языческих государей, и в свое время его носила сама прекрасная Альджурна. Владыка надеется, что вы, как и она, всегда будете очаровательны и обретете счастье в любви.

Он держал ее за руку слишком долго — гораздо дольше, чем положено по дворцовому протоколу. Рубиновые капли колье стекали из их сжатых ладоней, и само время, казалось, прекратило свой бег. Наконец, Несса встрепенулась, освободила свою ладонь и промолвила:

— Это очень мило с его стороны, однако я полагаю, что настоящие, — она очень выразительно выделила последнее слово, — чертежи дирижабля стоят намного больше, чем драгоценности, которые меня скомпрометируют в глазах моего мужа и моей страны, — Несса посмотрела на Кембери со всем доступным ей кокетством. — И я ведь никогда их не надену, к сожалению. Так что в моем случае деньги гораздо предпочтительнее.

Кембери понимающе кивнул.

— Ваш особый счет, моя госпожа, уже пополнен на триста тысяч. Владыка прекрасно понимает, что имеет дело с в высшей мере благоразумной женщиной.

Несса кивнула и принялась убирать колье в темный мягкий мешочек. Кембери развернул перед ней бархатный кофр — теперь уже с настоящими драгоценностями Аль-Афхани — и поинтересовался:

— Вы что-нибудь знаете о небесном знамении, моя госпожа? В столице ходят самые невероятные слухи.

Несса пожала плечами. Не рассказывать же ему о том, как она обнаружила Шани, который сидел в кресле у камина в Красной комнате и с упоением читал «Сагу о Форсайтах» в электронной книжке, добытой с корабля.

«У тебя на рукаве кровь», — растерянно сказала тогда Несса просто ради того, чтобы что-то сказать. Император посмотрел на нее со странной смесью охотничьего азарта и определенного недоумения и ответил:

«Не моя».

— Природа иногда преподносит нам странные сюрпризы, мой друг, — сказала Несса, пристально рассматривая ожерелье из северного жемчуга идеальной формы. — Скорее всего, это была зарница.

— Говорят, — Кембери посмотрел на нее очень пристально, — Заступник вернулся на землю.

Несса опустила голову и пару минут молча рассматривала драгоценности, пытаясь собраться с духом, а затем промолвила максимально беспечно:

— Друг мой, не ищите божественного вмешательства там, где его нет. Это пахнет ересью.

Знал бы он всю правду…

Когда они расстались, и поддельный Аль-Афхани на прощание прижал правую руку дамы ко лбу и губам, Несса отправилась к себе — надо было написать письмо Андрею и распорядиться о переводе отцу новой суммы. Фрейлины возле дверей покоев Нессы дружно встали при ее появлении, однако она коротким жестом дала понять, что сейчас не нуждается в компании. Пожалуй, это еще один плюс ее нового положения — махнешь рукой, и все от тебя отстанут.

Закрыв за собой дверь, Несса небрежно бросила мешочек с колье на трюмо и направилась было к письменному столу, однако чуть насмешливый голос императора остановил ее:

— Смотрю, ты вошла во вкус. Нравится шпионская деятельность?

Несса обернулась — Шани стоял возле стены и изучал супругу с таким холодным любопытством, что Нессу в самом деле пробрало морозом.

— Я делаю только то, что ты мне велел, — сказала она как можно спокойнее. — Кстати, Хилери благодарит за чертежи. Ведь амьенский дирижабль опять не взлетит, не так ли?

— Конечно, — кивнул Шани, и насмешка в его голосе сменилась плохо скрываемой яростью. — А твой приятель, похоже, потерял сцепление с реальностью. Понятно, он уже ничего не боится, но ты…

Несса почувствовала, что у нее ноги подкашиваются от страха. В животе противно похолодело; стараясь не показывать паники, она отвернулась и села за стол, получив хоть какую-то опору.

— Какая разница, что я? — спросила она устало. — Я всего лишь экземпляр из твоей коллекции девок, относись к этому проще.

«Что я говорю, боже мой…», — осмотревшись, Несса подумала, что в случае чего защищаться ей придется костяным ножом для разрезания писем. Да, пожалуй, с этим много навоюешь.

На стол перед ней лег мешочек с рубиновым колье.

— «Экземпляр из коллекции», — брезгливо повторил Шани. — Надень, я хочу посмотреть.

Дрожащими пальцами Несса развязала шнурок, и колье вытекло на ее ладонь. Сходство рубинов с кровавыми каплями стало еще явственней; Несса послушно застегнула замочек на шее и опустила руки.

— Вот, пожалуйста.

В тот же миг Шани перехватил колье и принялся ее душить.

Несса попробовала вскрикнуть, но не смогла. Камни в оправе впились ей в горло; задыхаясь от боли, Несса забилась в руках мужа, пытаясь освободиться, но у нее ничего не вышло — Шани держал ее крепко, издевательски затягивая импровизированную петлю все туже и туже. В глазах темнело, и Несса подумала напоследок: неужели это все? Почему это все?

Потом захват ослаб и исчез совсем. Жадно глотая воздух и плача от счастья и боли, Несса соскользнула с кресла и попробовала отползти в сторону — но силы окончательно оставили ее, и она распласталась на ковре. Мир перед глазами дробился и дрожал, и Несса видела то витую ножку кресла, то собственные скрюченные пальцы, то разорванную змейку колье: одно из креплений не выдержало и разогнулось, дав своей новой хозяйке еще один шанс. Один из рубинов кроваво ей подмигнул: не сегодня.

— Не стоило тебе миловаться со своим эфенди настолько открыто, — голос Шани звучал откуда-то издалека, хотя Несса теперь прекрасно видела его самого: император присел рядом с ней и, приподняв Нессу, устроил ее голову у себя на коленях — совершенно семейно, по-домашнему, и именно от этого страх перетек в подлинный парализующий ужас.

— Я не…, - только и смогла прошептать Несса.

— Ладно, ладно. Молчи, — Шани провел пальцами по ее шее, и Несса сжалась в ожидании того, что он сейчас возьмет и доведет начатое дело до конца. — Держи милорда Кембери на расстоянии. И помни о дистанции сама. Но это все ерунда, по большому счету. А знаешь, что на самом деле важно?

— Что? — промолвила Несса, уже не зная, к какой муке готовиться.

— Мне сообщили о Третьем пришествии. Твой отец покинул дом и начал проповеди в Загорье.

Несса вскочила — откуда только силы взялись. Сказанное звучало настолько шокирующе, что не могло быть ничем, кроме правды.

— Он открыто и лично объявил себя Заступником, — сказал Шани, тоже поднимаясь на ноги. — Деревенщина сличает его с фресками в храме и слушает, раскрыв рты. Пока он плетет им сказки о мире, добре и согласии, но кое-кто под эти сладкие песни уже задается вопросом, почему это владыка Небесный решил спровадить на тот свет владыку земного, и как это надежа-государь едва не отправил Заступника на костер. И слухи ползут из Загорья дальше.

— Быть не может…, - проговорила Несса. — Андрей никогда бы не стал, нет… Шани, это неправда!

— Это правда, — устало проронил император и отошел к окну. На столицу наползал циклон, неся осенние дожди на несколько месяцев: глядя на темно-серые тучи, непроницаемые для света, Несса видела в них грозное знамение. — Он забыл про наш договор, и знала бы ты, как я хотел, — Шани сделал паузу и поправился: — как я хочу отправить к нему курьера с твоей головой в коробке. А я обычно делаю то, что хочу. Особенно в критических случаях.

Несса не удержала возгласа боли — так стонет раненое животное, в котором засел смертоносный арбалетный болт. Шани оценивающе посмотрел на нее, словно прикидывал, как именно будет отделять голову от тела; Несса зажмурилась, словно в ожидании удара.

Мягкие шаги. Запах дорогого одеколона и обреченной ярости.

— Береги наследника, — негромко произнес Шани. — Он единственный, кто сейчас может тебя спасти.



* * *


Влад Дичок по прозвищу Пират, корреспондент «Столичного Вестника», уже битый час отирался возле решетки дворцового сада, ожидая, когда раскроются узорные ворота, и их величества отправятся в собор Заступника Милостивого на мессу. Тонкий клетчатый сюртук — традиционная одежда представителей его профессии — нимало не защищал от осеннего ветра, а маленькая круглая шляпа с пером намокла после недавнего дождя и сконфуженно опустила поля. Влад, впрочем, игнорировал эти мелкие неприятности: возможность опубликовать в завтрашнем выпуске «Вестника» интервью с самим государем грела его получше солнышка в вешний день.

По столице ползли самые противоречивые слухи. Все началось с небесного знамения: сиреневое зарево вспыхнуло над городом и полыхало больше часа. Изумленные люди собирались на улицах и смотрели в небо, пытаясь понять, что происходит и чего ожидать. На следующий день министр Химии Аксл выступил с заявлением о том, что в лабораториях его министерства произошел взрыв, и таинственное зарево — именно его следствие, однако министру мало кто поверил, и народ по старой привычке подался в храмы. Вспомнились, разумеется, и события двадцатилетней давности, когда в таком же зареве неправедно обвиненный Заступник вознесся с костра на небеса. А потом по стране поползли слухи о том, что Заступник пришел снова.

Влад поежился, поднимая воротник повыше. Вряд ли, конечно, человек, что проповедует по всему Загорью, и есть Заступник, но говорят об этом очень уверенно. И ладно бы какая-то деревенщина! Годы Просвещения, конечно, облагородили селюков, но обезьяна в жилетке — все равно обезьяна. Послушать же проповедника собирались и образованные люди, и бывшие дворяне, и даже управитель загорский — тот нашел слова якобы Заступника проникающими до глубины души. Узнать бы мнение государя по этому поводу да незамедлительно тиснуть в газете: «Столичный вестник» читает вся страна, и публикация интервью такого уровня вполне может вывести афериста — если это аферист — на чистую воду.

Со стороны парка послышался цокот копыт, и Влад встрепенулся. Дворцовая охрана принялась открывать ворота перед государевым открытым экипажем; Влад ловко поднырнул между охранниками в приоткрытые створки и, подпрыгнув, повис на ступеньке экипажа и вцепился в дверцу.

— Влад Дичок, «Столичный Вестник», — воскликнул он. Запоздавшие руки охранников схватили его за сюртук и потащили в сторону, но Влад закричал во все горло: — Ваше Величество! Позвольте интервью!

Видимо, его приняли за террориста, и охрана, пытаясь реабилитироваться и наверстать упущенное, принялась его мутузить, не обращая внимания ни на форменную одежду, ни на значок корреспондента на лацкане. Впрочем, все кончилось довольно быстро, и Влада поставили на ноги.

— Слушаю вас, господин Дичок, — услышал он. — Что вам угодно?

Государь вышел из экипажа и приблизился к корреспонденту. Влад отряхнул сюртук, пытаясь придать себе относительно приличный вид, и попросил:

— Ваше Величество, пару слов для «Столичного Вестника».

— Извольте, — кивнул император. Со стороны площади донесся мелодичный перезвон часов — значит, месса уже начинается, и нужно спешить.

— Сир, как вы, как глава государства и бывший шеф-инквизитор, можете прокомментировать новость о появлении Заступника в Загорье? — выпалил Влад. Государь на некоторое время задумался, а потом ответил вопросом на вопрос:

— Не припомню, чтобы я об этом слышал, а откуда такая информация?

— Так докладывает Загорское подразделение «Вестника», — ответил Влад. — Некто Андерс объявил себя Заступником всемилостивым и проповедует народу о добре и мире.

Император усмехнулся.

— Пока он проповедует о добре и мире, я не имею ничего против. Пусть. А вообще, господин Дичок, появление этого человека — значительный показатель того, насколько сильно изменилось наше общество за сравнительно небольшое время. Несколько лет назад этого несчастного забрала бы инквизиция по обвинению в ереси и отправила на костер после минимального расследования — а теперь он спокойно ходит по стране и проповедует.

— Так-таки и на костер? — недоверчиво поинтересовался Дичок. По молодости лет он не застал основных инквизиционных процессов и считал все истории о казни еретиков изрядным преувеличением.

— Поверьте, друг мой, я знаю, о чем говорю.

— А как вы думаете, может ли быть, что это и правда Заступник?

Император даже рассмеялся, причем легко и совершенно искренне.

— Ну что вы, конечно, нет. Это либо религиозный фанатик, либо бедный умалишенный, причем скорее умалишенный, чем фанатик. Повторюсь: пока его проповеди не нарушают Конституцию, и он не призывает к насилию в любой форме — пусть говорит, я не вижу в этом ничего дурного. Мирная проповедь еще никому не причинила вреда. Если будет зарываться и оскорблять законную власть и веру илипризывать к войне… что ж, отдохнет в новом госпитале для душевнобольных.

— Спасибо, сир! — Влад поклонился, дважды махнув в воздухе шляпой, и побежал за ворота. Охрана провожала его неприязненными взглядами, словно размышляла, не догнать ли и не поучить ли еще уму-разуму, а Шани усмехнулся чему-то своему и направился к экипажу.

— Значит, мой отец сумасшедший, — сказала Несса по-русски, когда экипаж поехал по проспекту Мира в сторону храма. Выглядела она усталой и больной. Синяки и ссадины на шее закрывал высокий и надежно зашнурованный ворот платья.

— Что тебя не устраивает? — устало спросил Шани, глядя, как на виске Нессы пульсирует тугая темно-синяя жилка. — Мне обвинить его в ереси и послать в Загорье отряд для ликвидации?

— Ты уже отправил туда Мари.

Шани отвернулся. Несколько часов назад он получил от Мари прощальную телеграмму — дзендари благодарила его за доброту и заботу и извещала, что уверовала в Заступника Истинного и останется с ним до последнего часа. Отличные новости!

Едва ли не в первый раз в жизни он чувствовал, как под ногами горит земля.

— У меня только ты и осталась, — с искренней горечью промолвил Шани. — Не топи, а?

Несса провела рукой по шее и ответила:

— Я бы тебя и правда утопила, да вот сил, боюсь, не хватит.

Шани вздохнул и отвернулся. Воистину, у королевской четы Аальхарна были высокие отношения. Не поспоришь.

Когда он думал о том, что несколько часов назад едва не задушил Нессу голыми руками, то его начинало знобить.

— Что ж, — сказал Шани, пытаясь говорить с максимально возможным спокойствием, — тогда после мессы пойдем гулять к фонтанам. Попробуешь. Обещаю не сопротивляться.

Несса пробормотала что-то негромкое, но явно нецензурное и больше не сказала ни слова.

Мессу служили во славу Первого исхода Заступника из языческих земель и обращения в истинную веру — малозначительное событие, которое раздулось потом до крайности. Стоя на коленях в императорском ряду и опустив голову на руки, Шани думал одновременно обо всем и ни о чем. Несса рядом пылко и проникновенно повторяла за священником слова молитвы; покосившись в ее сторону, Шани подумал, что не выдержит, плюнет на политику и разведку и прирежет этого амьенского хлыща. Собственноручно, чтоб не поднялся. Впрочем, все это истерика. Надо взять себя в руки.

— Встаньте для принятия святых даров, — произнес священник. — Заступник, сущий на небесах, освяти нас знамением твоим.

Люди поднялись с колен, и в это время в храме раздался громкий голос:

— Заступник уже не на небесах. Он на земле.

Шани обернулся и увидел, что по проходу храма шествует Коваш. Гордо вскинув седую патлатую голову и глядя перед собой, на огромный витраж, изображавший второе пришествие, шеф-мастер инквизиции шел к алтарю. Вглядевшись в его лицо, Шани заметил, что давняя слепота Коваша, который лишился зрения лет пять назад, бесследно исчезла — его взгляд теперь был чистым, ясным и разумным. Ясно было, что без земных технологий Андрея тут не обошлось. И когда он только умудрился встретиться со старым приятелем, вроде всегда был на виду…

— Не забывайся, старик, — священник сразу же попробовал взять ситуацию в свои руки. — Ты в храме, а не в кабаке. Лучше встань и молись Заступнику, чтобы он отпустил тебе грехи. Пора об этом задуматься, ты уже в дряхлых летах.

Несса смотрела на Коваша с холодным торжеством. Грозный, высокий, громогласный, он сейчас походил на древнего пророка.

— Я был слеп, — пророкотал Коваш, — но Заступник пришел ко мне, и я снова обрел зрение. Я клянусь перед лицом своего народа, что это был он. Двадцать лет назад он взошел на костер за наши грехи и теперь вернулся!

Люди в храме зашумели — казалось, зарокотало и забурлило огромное море. Коваш вскинул руку, и тишина воцарилась снова.

— Он вернулся, — горячо и проникновенно изрек Коваш и развернулся к императорскому ряду: — Государь, зачем ты предал его? Зачем изгнал прочь от истинно верующих?

По собравшимся протекла волна шепота и стихла. Шани физически ощутил на себе взгляд всех людей в соборе. Мраморные плиты пола вздрогнули под ногами и потекли куда-то в сторону.

— Сказано в Писании, что Змеедушец принимает любой облик, — тяжело и веско проронил Шани. В богословских диспутах вряд ли кто-то мог бы одержать над ним верх, особенно новоявленный фанатик с начинающимся старческим маразмом. — Сказано, что придут лжепророки именем Заступника, и будут учить, и увлекут за собой толпу глупцов к вечной погибели. Как я, слуга своего народа, могу это допустить?

— Я зряч, — парировал Коваш. — Я уверовал в Заступника, Бога истинного, и он вернул мне зрение.

— И Змеедушец способен творить чудеса, если ему это выгодно, — отрезал Шани. — Молись, мой друг, чтобы простился тебе грех заблуждения и малодушия. По твоей старости земное правосудие тебя пощадит, надейся на милость правосудия небесного.

— Еретик и маловер, — отрезал Коваш. — Вижу твой скорый конец, на том же костре, который ты готовил Заступнику.

Шани обожгло, словно он получил пощечину. Люди в храме молчали и смотрели на него — и он вдруг ощутил их молчаливую поддержку.

— Если мой народ решит, что я этого достоин, — промолвил Шани, — то пусть будет так.

Потом Коваша окружила и оттеснила в сторону охрана храма, которая наконец-то вспомнила о своих прямых обязанностях, священник долго призывал собравшихся успокоиться и принять, наконец, святые дары, а люди все не могли угомониться и прийти в себя, и Шани чувствовал, что победил, но это только временная победа. Он обернулся к Нессе: та стояла, сцепив пальцы в замок, и выражения ее лица Шани не понял.

— Ну что, промолвил он. — Пойдем к фонтанам?



* * *


Вечер выдался на удивление теплым и свежим, словно лето решило вернуться и задержаться в столице еще немного — хотя бы на одну ночь, на несколько часов до рассвета, когда снова соберутся тучи, и пойдет дождь — теперь уже до самой зимы. Стоя на открытой веранде оранжереи, Несса с удовольствием вдыхала чистый воздух, наполненный ароматом пушистых осенних цветов. Ей хотелось побыть одной, и оранжерея, из которой давно ушли садовники, была для этого самым лучшим местом.

Шея почти не болела, но дотрагиваться до нее было неприятно. Вечером Несса решила не прятать синяков — все равно никто ее не увидит, так от кого скрываться? В прорехи высоко плывущих туч выглядывала луна: крупная, оранжевая, совсем не похожая на земную. Несса подумала, что, возможно, Андрей сейчас тоже смотрит на луну — и от этой мысли ей стало спокойно и немного грустно.

Со стороны парка послышались шаги, и Несса невольно пожалела о том, что ее одиночество было настолько недолгим. Хорошо бы это был кто-то из дворцовой челяди или охраны: увидев императрицу, они бы и не приблизились к ней. Впрочем, всмотревшись в вечерние сумерки, Несса разглядела в идущем Кембери и не удержала улыбки. Он был единственным, кого сейчас ей бы действительно хотелось увидеть. А Кембери увидел ее — прямую, стройную, стоящую как белая свеча, как изваяние — и едва не сорвался на бег.

— Моя госпожа…

— Вивид, — выдохнула Несса. — Что вы тут делаете?

— Я хотел вас увидеть, — произнес Кембери и поднес к губам руку Нессы. — Я просто понял, что без вас не переживу этот вечер.

— Нас могут заметить, — испуганно промолвила Несса. Во дворце у всех стен были и бдительные глаза, и ушки на макушке, и не хватало еще, чтобы слишком ретивый слуга побежал докладывать о том, что у ее величества свидание в оранжерее.

— Мы одни, — Кембери выпустил ее руку и приблизился вплотную. Несса впервые ощутила его запах и как-то вдруг поняла, что видит Кембери в последний раз. Это открытие было настолько внезапным и бесконечно ясным, что она отступила в сторону и прошептала:

— Вам лучше уйти, мой друг. Я счастлива видеть вас и хочу увидеть еще, но не сегодня.

Кембери подхватил ее запястье и решительно привлек Нессу к себе. Несколько мгновений они стояли вплотную и смотрели друг другу в глаза, а затем Кембери выпалил:

— Хорошо, я уйду, если вы просите. Но перед этим знайте, что я люблю вас. Люблю страстно и бесконечно. С тех пор, как увидел в первый раз. Я ни о чем не смею просить вас, но знайте еще, что моя жизнь в ваших руках. Распоряжайтесь ею, как пожелаете.

— Уходите, — взмолилась Несса. — Умоляю вас, уходите. Вивид, мне страшно за вас.

— Страшно только одно, — сказал Кембери. — Утратить вас навсегда.

И приник к ее губам в поцелуе.

Время, казалось, остановилось, и Нессе чудилось, что так будет всегда: оранжерея, аромат цветов, лунный свет, скользящий по траве и двое, что не в силах оторваться друг от друга. Но потом поодаль очень деликатно кашлянули, и голос императора невероятно сладко осведомился:

— Простите, господа, я не помешаю?

И это было, словно удар плетью; Несса тотчас же подалась в сторону и увидела Шани. Тот держал в одной руке фонарь, а в другой — свою военную саблю, и выглядел одновременно яростным, гневным и очень несчастным. Судя по одежде, сообщение бдительного наблюдателя подняло его из кровати, где государь уже десятый сон видел.

— Шани, я… — начала было Несса, думая, что же тут можно сказать, кроме пошлых банальностей, но он коротко оборвал ее:

— Вон.

Несса не шевельнулась, и Шани повторил:

— Вон отсюда, шлюха. Потом поговорим, — и уже к Кембери. — Защищайтесь, сударь. Посмотрим, так ли вы хороши в бою, как в охоте на чужих жен.

— Я к вашим услугам, сударь, — с очаровательно куртуазным хамством промолвил Кембери и, расстегнув камзол, небрежно швырнул его в кадку с пышными тропическими цветами. — Посмотрим, умеете ли вы драться с мужчинами или предпочитаете женщин.

И клинки зазвенели.

Короткая восточная рапира Кембери явно не была рассчитана на поединок с аальхарнской боевой саблей — все-таки он шел не на дуэль, а на свидание и взял с собой чисто символическое оружие, хулиганов на улице отпугивать — однако бывший амьенский посол искупал недостатки рапиры агрессивностью и достойным уровнем фехтовальщика, и Несса видела, что Шани, в общем, очень неплохой боец, отхватил кусок не по зубам. Впрочем, тот явно не собирался сдаваться без боя, и вскоре батистовую рубашку Кембери раскроила первая кровавая полоса на груди. Больше всего Нессе хотелось закрыть глаза, ослепнуть, оказаться в десятке миль отсюда — лишь бы не видеть этого поединка и не знать, что он вообще возможен. Наконец Кембери обманным маневром заставил Шани раскрыться и нанес сильный удар в левую ключицу, а затем практически неуловимым движением подсек по ногам, и император рухнул на газон.

Несса вскрикнула так горько, словно ранили ее.

Кембери выдохнул с облегчением и подхватил саблю противника. Шани попробовал было встать, но Кембери ткнул его острым концом сабли в грудь:

— Лежи, мерзавец. Ну, как я и говорил: достойно сражаешься только с женщинами.

— Вивид, не надо! — взмолилась Несса, пытаясь оттащить бывшего посла от поверженного мужа, но Кембери было не сдвинуть с места. Темная кровь заливала рубашку Шани; тот дотронулся до раны, скривился и процедил:

— Сказал же тебе: уйди…, - и оттянул воротник рубашки, подставляя шею под удар милосердия: — Ну давай.

— Нет! — закричала Несса во всю мощь легких, но Кембери уже перехватывал саблю для нанесения удара, и Шани закрыл глаза, не желая уже ничего видеть. А потом негромко хлопнула пистоль.

Кембери растерянно посмотрел на Нессу, и сабля выскользнула из его ослабевших пальцев. Из пулевого отверстия в животе пульсирующими толчками выливалась кровь. Шани перевел пистоль выше и улыбнулся:

— Всего доброго, мой друг.

Вторая пуля вошла бывшему амьенскому послу в левый глаз, и он умер, как говорится, не успев понять, что умирает. Тело Кембери грузно рухнуло в траву и застыло там неопрятной кучей, и Нессе почудилось вдруг, что это она умерла, это ее застрелили из припрятанного оружия — именно тогда, когда она меньше всего это ожидала. Ей хотелось заплакать, закричать, любым образом избавиться от нахлынувшей пустоты с привкусом крови — но, застыв соляным столпом, она не могла и пошевелиться. Шани отбросил пистоль и осторожно поднялся на ноги. В свете луны его лицо теперь не выглядело зловещим — просто бесконечно усталым. Он провел ладонью по окровавленной рубашке и произнес:

— Собирайся. Ты уезжаешь.



* * *


Иногда мертвые говорят с нами, но мы их не слышим. Их негромкая сбивчивая речь растворяется в шепоте листвы, в шорохе ночного дождя, в человеческих шагах — и просыпаясь среди ночи, вряд ли можно сказать с гарантией, приснился ли этот невнятный лепет или давно отлетевшая душа покинула свою страну и в самом деле пришла, чтобы присесть на край ложа и сказать несказанное при жизни.

Шани осторожно опустился на скамью возле скромного надгробия и некоторое время молчал, а потом произнес:

— Привет.

В пышных кустах заливалась щелканьем ночная птичка. Шани подумал, что не за горами первые дожди, непроницаемый туман и долгая-долгая осень. Бабье лето почти покинуло столицу. Буквы на надгробии были неразличимы в темноте.

В последний раз Шани приходил сюда сразу после войны. Десять лет назад — когда восторженная столица встречала и чествовала победителей, он в точности так же сел на эту скамью и долго молчал, ни о чем не думая и вслушиваясь в голоса мертвых. Теперь же здесь царила тишина. Та, что давным-давно стала землей и травой, хранила молчание.

В конце концов, чего он ждет? Пусть мертвые и говорят, но это не имеет отношения к нему нынешнему. Судьба множество раз проходилась по нему асфальтовым катком, он в отместку перекроил и свою жизнь, и чужие — да чего мелочиться, всю историю планеты перекромсал под свой вкус, чтобы теперь никак не соотноситься с собственным прошлым.

Протянув руку, Шани дотронулся до выбитых на надгробии букв. Случись все иначе, их с Хельгой дети сейчас были бы совсем взрослыми. Да что дети — внуки были бы. И войны бы не случилось.

Сейчас он словно находился вне времени. В его личной стране Никогде не было ничего, кроме одиночества и тяжелых мыслей. Шани очень редко вспоминал свою юношескую любовь — но если память оживала, то вот так, до почти физической боли. Ленты тумана скользили среди надгробий, тьма казалась почти ощутимой, а пригоршня городских огней, видимая отсюда, рассыпалась редкими искрами и медленно гасла. Все жители Аальхарна от мала до велика были свято уверены в том, что ночью на кладбище страшно до одури — Шани отлично знал, что бояться надо живых. Самого себя — в первую очередь.

Мертвые молчали. Шани провел ладонями по лицу и негромко произнес:

— Хельга, прости меня.

Никто не ответил: мертвые редко говорят вслух.

Глава 10. Дзёндари


Отец Тауш, священник маленькой церкви на окраине столицы, уже собирался отправляться домой — погода была просто отвратительной, дождь лил стеной, и вряд ли кто-то собрался бы сегодня прийти сюда. Горожанам приятнее думать о здоровье и сухих сапогах, чем о Заступнике. Однако, когда отец Тауш уже поднялся со своей скамьи, в исповедальной кабинке хлопнула дверца, и тихий, чуть надтреснутый мужской голос произнес:

— Примите мою исповедь, отче. Я грешен.

— В чем же твои грехи, дитя мое? — ласково произнес священник, усаживаясь обратно. Из соседней кабинки пахло горьким столичным дождем, табаком и дорогим одеколоном; исповедуемый вздохнул и произнес:

— Я убивал.

— Ты был на войне?

— Был.

— Любой воин любой армии несет покаяние и трижды три года не допускается к очам Заступника. Но искреннее и чистосердечное раскаяние угодно Небу, и я верю, что ты искренен. Именем, милостью и славой Заступника отпускаю тебе этот грех.

— Хорошо, — вздохнул исповедуемый, но отец Тауш не услышал в его голосе ни радости, ни облегчения.

— Я чувствую, что тебе тяжело, дитя мое, — проговорил он, — и на сердце у тебя великий груз. Расскажи обо всем так же откровенно, как начал исповедь, и Заступник простит тебя.

В кабинке стало тихо. Если бы не запах, пришедший вместе с исповедуемым, то отец Тауш решил бы, что снова остался один.

— Я убивал, отче, — донеслось, наконец, из кабинки. — Наверно, в этом все дело.

Он заговорил, и отец Тауш замер: на исповедь к нему пришел печально знаменитый Убийца Рыжих Дев. Он неторопливо и подробно рассказал о каждом убийстве, о том, как уничтожал улики и расправлялся с телами; отец Тауш оцепенел от подобного неслыханного злодейства и искренне не знал, что же ему делать дальше. Наконец, исповедь закончилась, и убийца терпеливо ждал ответа.

— Заступник милостив, — в конце концов, произнес священник. Язык едва его слушался. — Он простит тебя. Ступай с миром и не греши больше.

Ему стало страшно. Очень страшно. Казалось, воздух в храме сгустился и вязнет в легких, не позволяя дышать, а в животе противно стынет ледяной комок. Однако наваждение исчезло, и отец Тауш понял, что он действительно один. Исповедальная кабинка опустела.

Он быстро вышел из храма и посмотрел вслед уходящему — высокому светловолосому мужчине в дорогом темно-сером плаще. На углу Канавной улицы того ждала карета; мужчина открыл дверцу, и на короткое мгновение отец Тауш увидел его в профиль.

— Заступник всемилостивый…, - прошептал священник, в ужасе обводя лицо кругом. — Это же… Заступник, помоги мне…

Хлопнула дверца, кучер хлестнул лошадей, и неприметная карета покатила вдоль по Канавной. Когда она исчезла из виду, то отец Тауш вернулся в храм и обессиленно рухнул на ближайшую скамью. Боль и разочарование переполняли его, и гнев вскипал в крови колкими пузырьками. Священник не знал, сколько просидел так, то сживая кулаки в отчаянии, то бормоча что-то, пока тихий писк из исповедальной кабинки не привел его в сознание.

Поднявшись, отец Тауш прошел к кабинке и открыл дверцу. На скамье, на которой совсем недавно сидел убийца девушек, стояла бомба с часовым механизмом.



* * *


«Вчера вечером в храме во имя Запольской иконы Заступника на улице Канавной произошел взрыв. На месте трагедии работает следственная бригада Министерства охранных дел. Установлено, что во время взрыва в храме находился священник отец Тауш, в миру Таушенц Бодур, бывший подрывник Второго крыла армии Аальхарна. Во время войны отец Тауш проявил подлинный героизм на самых тяжелых участках фронта, удостоен высоких государственных и церковных наград. Паства и бывшие однополчане скорбят по погибшему».

— Я знал Таушенца, — произнес Супесок. — Очень хорошо знал.

Мари, сидевшая чуть поодаль, вопросительно изогнула бровь и спросила:

— Он действительно был хорошим подрывником?

— Еще каким. Мастер своего дела.

Дереву, под которым они с Супеском расположились для простенького импровизированного пикника, было не меньше трех сотен лет. Стругая на ломти твердый белый сыр, Супесок думал, что оно повидало все события бурной истории Загорья. Наверняка под ним сиживал и знаменитый бунташный князь Чеквела, что пытался вернуть в родной край языческую религию, и великий разбойник Бирта, что грабил богатых и раздавал награбленное бедным, и прекрасная княжна Джела, что полюбила простолюдина и сбежала к нему из отцовской башни, сплетя лестницу из собственных кос. До красавицы Джелы Мари явно не дотягивала, но Супеска сейчас не особенно интересовал прелестный пол, особенно изрядно побывавший в употреблении. Андрей, видя, что отношения у дзендари и бывшего главы охранного отделения не складываются, искренне попросил Супеска взять себя в руки и попробовать найти общий язык с Мари. Тот не придумал ничего лучше, чем пригласить ее на прогулку, и девушка, к его удивлению, согласилась.

— Кто же хотел так с ним разделать? — поинтересовалась Мари. — Вот, послушайте дальше: «Специалисты установили, что взрыв был произведен при помощи амьенской подрывной машины, оставленной в одной из исповедальных кабинок. По всей видимости, отец Тауш пытался обезвредить ее, но не успел. Предположительно взрывное устройство было оставлено одним из прихожан. Ведется следствие».

— Не разделать, — сказал Супесок, сооружая себе такую гору сыра и хлеба, что не всякий рот на нее разинется. — Так не говорят. Правильно — разделаться.

Мари пожала плечами.

— Какая разница?

— Коренная, — улыбнулся Супесок и протянул ей бутыль молока. — Где вы учились говорить по-аальхарнски?

— У меня был наставник, господин Фиш, — ответила Мари. — Но вы так и не ответили на мой вопрос. Кто может за всем этим стоять?

Супесок прожевал откушенный ломоть хлеба с сыром и ответил:

— Сам об этом думаю. Таушенц мог обезвредить любую бомбу с закрытыми глазами и завязанными руками. Как он тут ничего не смог поделать — просто поражаюсь.

— Взрывное устройство нового типа? — предположила Мари. — Не смог разобраться сразу, а потом было уже поздно…

— Возможно, — кивнул Супесок. — Интересно, кому он перешел дорожку.

— Должно быть, услышал на исповеди то, что не надо было слышать, — предположила Мари. — Взглянуть бы на то, что осталось от бомбы, тогда бы я попробовала разобраться. А вы ветчины, случаем, не взяли?

— Взял, — сказал Супесок, протягивая ей плотный бумажный пакет. — Угощайтесь. Вы разбираетесь в бомбах?

— В пределах курса молодого бойца, — улыбнулась Мари. — Ну да это неважно, мы ведь с вами просто беседуем. Газету читаем.

— Я обычно с дамами газет не читаю, — вырвалось у Супеска, и он поспешил добавить: — Говоря откровенно, мне очень интересно, как это вы так быстро перековались.

Мари долго смотрела в сторону — поодаль бойко журчал ручей, прыгая по камням. Супесок не торопил дзёндари, пока отдавая должное закускам: на свежем воздухе у него разыгрался аппетит.

— Он истинный Заступник, — наконец промолвила Мари. — Я смогла в этом убедиться. А потом пути назад для меня уже не было… я бы не могла служить узурпатору и убийце.

— Можно подумать, ты сама намного лучше, — Супесок отложил сыр и принялся задумчиво вертеть в пальцах кинжал. — Может, мне с тобой по-своему побеседовать? До поселка далеко, хоть обкричись — никто тебя не услышит.

Мари безразлично дернула плечом.

— Как вам будет угодно, Парфен.

Супесок подбросил кинжал на ладони и с размаху всадил его в болевую точку на предплечье дзендари. Та вздрогнула, но ничего не сказала, даже не ахнула от боли.

— Какое задание дал тебе Торн? — спросил Супесок. — Внедриться в близкий круг Андрея?

— Он приказал мне убить вас обоих, — промолвила Мари. Супесок провернул кинжал в ране и неторопливо повел его вниз.

— Не верю.

— Он приказал мне убить и Андрея, и тебя, — прошептала Мари. Зрачки в ее глазах стали огромными от боли. — Ты-то понятное дело… Но вот Андрей… Я увидела в нем то, чего никогда не было ни во мне, ни в тебе… И он единственный увидел во мне что-то хорошее…

Кинжал двинулся еще ниже.

— Заступник единый на Земле и на Небе…, - проговорила Мари. — Сохрани и укрепи мою душу, прости меня, грешную и лукавую, прости терзающих невинных и убивающих праведных… Не введи во искушение, но отведи козни Змеедушца…

По ее щекам наконец покатились слезы. Супесок подумал и выдернул кинжал, а затем протянул Мари свою походную сумку.

— Ну ладно, первую проверку ты прошла. Иди, обработай порез.

Мари отерла ладонью слезы и заглянула в сумку.

— Надо же, — сказала дзёндари. — Вы и кровоостанавливающее взяли.

Супесок усмехнулся.

— И бинты тоже.



* * *


Потом, обрабатывая рану, Андрей спросил, что же все-таки случилось. Супесок, сидевший возле дверей, с невероятно задумчивым видом принялся изучать свои ногти, а Мари ответила в меру эмоциональным тоном:

— Горные тропинки коварны… Я поскользнулась на камне и распорола руку о куст колючника.

Андрей внимательно посмотрел на Супеска и осведомился:

— А у этого куста случайно не было кинжала господина Парфена?

— Что вы, как можно, — невинно промолвила Мари.

Вечером, когда она вышла на улицу, намереваясь прогуляться перед сном в полях за поселком, Супесок уже поджидал ее, небрежно привалившись к стене дома. Мари улыбнулась ему и сделала реверанс, очаровательный даже при том, что сейчас дзёндари носила мужское платье.

— Что же вы меня не выдали? — поинтересовался Супесок.

— Заступник и так все знает, — сказала Мари. Вдвоем они вышли за ворота и свернули в ближайший проулок, что выводил прямо на окраину. — Уж он-то способен отличить царапину, оставленную колючником, от ножевого ранения.

Сидевшие на лавочках селяне уважительно с ними раскланивались. Друзья Заступника пользовались в поселке пиететом, особенно раскаявшаяся грешница. Мари тут даже жалели, соболезнуя тяжкой женской доле; впрочем, сама дзёндари об этом не знала и вряд ли захотела бы узнать.

— Царю Небесному лжете.

— Он знает, почему. И простит.

Вскоре поселок остался позади, и двое побрели по широкой тропе вдоль давно опустевшего поля. Осенний воздух пах далекой грозой, увядающими травами и дымом костров, что уже начинали жечь по деревням — так в Загорье традиционно отпугивали злых духов. Легкий ветер то падал в траву, то взмывал, пробирая до костей; Мари ежилась и плотнее натягивала на плечи старый серый плащ.

— Все равно я тебе не верю до конца, — сказал Супесок. — Хоть что делай, не верю. Слишком уж легко ты попалась. Чересчур легко.

— А ты не хочешь поверить в то, что смог победить противника намного сильнее тебя?

— Хочу, — просто ответил Супесок. — Хочу, но что-то не позволяет.

Мари усмехнулась, и было в этой легкой усмешке нечто, сделавшее ее лицо невероятно милым и привлекательным.

— Ты хотел бы продолжить допрос, — произнесла она с полуутвердительной интонацией. Супесок пожал плечами, и Мари промолвила: — Не старайся.

Прямо из-под ног идущих выпорхнула серая растрепанная птица, разразилась бурными трелями и улетела в сторону поселка. Смеркалось. Окна домов в поселке уже начинали перемигиваться теплым желтым светом: люди возвращались с вечорки и приступали к ужину.

— Почему ж не постараться? — спросил Супесок. — Я в свое время начинал работать в инквизиции. Умею любого молчаливого разговорить.

Мари пожала плечами.

— Парфен, ты меня можешь на кусочки покромсать и все равно не узнаешь больше, чем я скажу. Не потому, что я что-то утаиваю или вру, а потому, что я уже все сказала и не скажу ничего нового.

Супесок недоверчиво хмыкнул:

— Упрямая.

— Нет, не упрямая, — вздохнула Мари и присела на ствол поваленного дерева у тропы: наверняка летом на нем отдыхали и обедали жнецы. — Просто я пустая. Из меня вырвали все хорошее, все женское… душу вырвали и выбросили прочь.

Супесок подумал было, что она хочет вызвать его сочувствие, но потом понял, что это не так: уж больно спокойным был голос дзёндари. С такими интонациями она давеча могла бы читать в газете статью о видах на урожай.

— Ну надо же, — сказал Супесок. — Красиво врешь. Занимательно.

— Да что мне врать, — устало выдохнула Мари, и Супесок поежился: так мог говорить человек, который давно мертв и каким-то удивительным образом смог остановить гниение. — Полковника Савтана знаешь? Ну спроси у него, как он мне пальцы ломал и на крюке под ребро подвешивал. Только он тогда капитаном был… А потом петлю на шею и волоком сквозь строй. И потом тоже… сквозь строй. Двадцать пять человек. Ну и кто я, по-твоему, после этого всего? Так, кусок мяса и ходячая кукла, и ничего во мне нет.

Супесок даже несколько смутился, ощутив на душе странную тяжесть.

— Ну будет, будет, — примирительно промолвил он. — Было да прошло, не вспоминай.

— Что уж теперь, — сказала Мари. — Знаешь, я столько раз хотела… Думала, в пруд брошусь, да души не хватило, — вроде бы по ее бледной щеке скользнула слеза, но Супеску это могло и показаться в сумерках. — Так и жила дальше, как заводной человек императора Рудольфа. А Андрей… Он просто увидел во мне то, что из меня не выбили. И сказал, что жизнь есть даже для такой твари, как я.

Вот теперь она действительно заплакала и, насколько мог судить Супесок, совершенно искренне. И, вспомнив единственный знакомый ему способ утешения плачущих женщин, бывший глава охранного отделения не замедлил применить его на практике.

Утром, когда Андрей вышел завтракать, то Супесок осведомился:

— Доктор, а вы слышали когда-нибудь о заводном человеке императора Рудольфа?

Андрей неопределенно пожал плечами.

— Когда-то давно слышал. Вроде была у амьенского императора механическая кукла в рост человека… Парфен, а что это у вас в волосах, сено, что ли?

Тем же вечером Шани получил телеграмму, в которой было всего два слова: «Лис приручен». Император неспешно разорвал серый бланк на мелкие кусочки и довольно промолвил:

— Ай да Мари! Ай да сукина ты дочь!



* * *


По всей видимости, ее избавитель был весьма высокопоставленной персоной.

Марьям устроили в передвижном госпитале, где желтолицый узкоглазый доктор родом с востока принялся вдумчиво работать, вправляя и собирая то, что в истерзанном организме Марьям еще можно было собрать и вправить. Когда его цепкие пальцы стали возиться в ране под ребром, Марьям на какое-то время потеряла сознание — слишком велика была боль.

— Знаешь, как учат костоправов с Дальнего Востока?

Голос был довольно приятный, хотя аальхарнский акцент придавал родному языку Марьям режущую чеканность. Открыв глаза, она увидела своего светловолосого спасителя — тот сидел напротив койки Марьям, и доктор перебинтовывал ему плечо.

— В кожаный мешок помещают глиняную круглую вазу и затем разбивают. Задача костоправа — собрать вазу, не открывая мешка. Потом собранную вазу разбивают еще раз. И собирают снова. И разбивают в последний раз.

Марьям посмотрела на свои руки — они были заключены в уродливые клетки из гипса и металла, но боли почти не было. Доктор закрепил повязку двумя тонкими скобками, и блондин принялся осторожно натягивать рубашку.

— Зачем? — спросила Марьям. — Зачем вы меня забрали?

Блондин застегнул последнюю пуговицу, и доктор помог ему справиться с перевязью.

— Затем, что ты моя, — слова были сказаны веско и очень уверенно, и Марьям готова была поклясться, что акцент в голосе исчез. — И больно больше не будет, обещаю.

Мари открыла глаза и некоторое время вслушивалась в шорох дождя за окном. Старая примета не подвела — если дзёндари снилось прошлое, то это было к дождю или снегу. Супесок, лежавший рядом, что-то пробормотал во сне; Мари тихонько выскользнула из-под одеяла и неслышно принялась одеваться.

Обычно Андрей засиживался допоздна, читая книгу или размышляя о чем-то своем. Вот и сейчас в его комнате горела лампа; Мари тихонько постучала в дверь и осторожно заглянула внутрь. Андрей сидел за столом над толстой книгой в дорогом окладе. Увидев Мари, он улыбнулся и приглашающе поманил ее:

— Заходи.

Мари осторожно прикрыла за собой дверь и устроилась на лавке напротив Андрея.

— Не спится? — спросил он.

— Не спится, — вздохнула Мари. — Доктор, вам часто снится прошлое?

Андрей пожал плечами и вложил в книгу закладку.

— Иногда бывает, но я редко вижу сны, — ответил он. — А тебе приснилось прошлое?

Мари кивнула и обхватила себя за плечи.

— Да, — прошептала она. — Плохое прошлое. Ну да Змеедушец с ним, — Мари вздохнула и энергично потерла себя по щекам. — Спится и снится, просто мне вдруг стало не по себе… вы извините, что я вам помешала.

Андрей улыбнулся и ласково взял ее за руку.

— Ты нисколько не помешала. И я вижу, что тебя что-то тяготит. Рассказывай.

Мари помолчала, а потом промолвила:

— Доктор, вы ведь хотите ее освободить?

На следующее утро почтовый дилижанс уже вез Супеска, Андрея и Мари в Чевыч — там им предстояло сесть на поезд и отправиться в Масму: первый действительно важный населенный пункт на пути в столицу.

Андрей упирался недолго. Возможно, он просто поверил Мари и Супеску, которые убедили его в том, что Нессе ничто не угрожает — будь иначе, он бы и шагу не сделал прочь из дома, однако он уже успел признать себя Заступником и начать проповеди, и с Нессой не случилось ничего плохого.

Супесок искренне радовался тому, что доктор, в конце концов, раскачался для продолжения пути. Сколько можно сидеть на месте и ждать охранного отряда по их души, когда надо вербовать сторонников и идти в столицу! Мари хранила молчание, представляя прямо-таки идеал аальхарнской женщины: тихой, красивой и немногословной, и Супесок пару раз смотрел на нее с пристальным интересом. В жены, конечно, он ее брать не собирался, но в официальные любовницы — почему бы и нет?

Проводник поезда проштамповал билеты кусачками и низко поклонился Андрею:

— Благослови, Заступник.

Андрей смущенно обвел его голову кругом и пошел за Супеском в выделенное им купе. Мари уже накрывала там завтрак на откидном столике: сыр, фрукты, вяленое мясо и две бутылки неплохого загорского вина. Супесок зашвырнул их немудреные пожитки на верхнюю полку и поинтересовался, откуда еда.

— Уже было, — ответила Мари и протянула Андрею карточку. — Это все вам.

В карточке было написано, что начальник поезда считает для себя честью приветствовать Заступника и исполнить любую его просьбу. Андрей скомкал карточку и убрал ее в карман: ему стало очень неловко.

— Готовьтесь, доктор, — сказал Супесок, усевшись за стол и лихо свернув пробку одной из бутылок. — Мы едем из диких краев Загорья в район культуры и цивилизации, а там в вас узнают ссыльного врача императора и начнут задавать вопросы.

Поезд издал хриплый свист, что-то впереди содрогнулось и заворчало, и вагон, мягко оттолкнувшись от перрона, поплыл вперед.

— Кто начнет? — спросил Андрей. Мари, взявшая на себя роль официантки, подала ему сыр с ломтиками фруктов на маленькой тарелке. Она была из настоящего восточного фарфора, очень дорогая: начальник поезда явно не жалел собственных закромов.

— Как кто? — удивился Супесок. — Люди. Это в Загорье народ читает только последнюю страницу у газет, где анекдоты. А Масма — город развитой, да и все Заполье, можно сказать, центр культуры. И там о нашем перевороте очень даже слышали. И портрет ваш вкупе с рассказом о ссылке в газетах видали. Так что готовьтесь, доктор.

За окном тянулись унылые серые холмы, почти сливавшиеся на горизонте с дождливым небом. Андрей смотрел туда, где за дождевой пеленой начинала зеленеть тонкая полоса запольских земель и думал о том, что у них подобралась интересная компания: воскресшее божество, раскаявшаяся блудница и перековавшийся гонитель веры, ну или кого там Супесок гонял по долгу службы… Интересно, подумал Андрей, а кого и откуда сослали на Землю двадцать пять веков назад? Продвинутые технологии на взгляд профанов неотличимы от магии — вот и совершенно элементарную методику точечного массажа сердца загоряне приняли за воскрешение мертвеца…

Андрею стало грустно. А потом сквозь эту грусть пробилось упрямство и решимость двигаться дальше и выше. Кто бы ни был сослан на Землю, он не сидел, сложа руки.

К вечеру поезд прибыл в город Чеквеч на границе Загорья. На перроне бурлила огромная людская толпа, в которой франтовские сюртуки загорян смешались с пышными юбками и расшитыми жилетами крестьян Заполья. Поезд приветствовали радостными криками, и в серое вечернее небо полетели бело-голубые шарики. Мари и Супесок одинаково согласованными движениями вынули из карманов парные пистоли и сняли их с предохранителей. Дверь купе скользнула в сторону, и внутрь заглянул загорянин в щегольском народном костюме и с форменным кепи на голове. «Начальник поезда», — подумал Андрей и спросил:

— Что-то случилось?

Начальник снял кепи, обнажив лысину с «заемами», и с невероятным почтением промолвил:

— Мой господин, народ вас встречает. Просят хоть одним глазком взглянуть на вернувшегося Заступника.

— А, ну это хорошо, — громко и уверенно произнес Супесок, давно уже взявший на себя роль организатора. — Сейчас мы выйдем. Сколько продлится стоянка?

— Четверть часа, — уважительно ответил начальник поезда, — но для Заступника мы увеличим ее на любой срок.

Когда Андрей вышел на перрон, то ликующие люди на какое-то время умолкли, вглядываясь в него и пытаясь понять, имеет ли что-то общее этот скромный человек в дешевом дорожном костюме со всемилостивым Заступником на фреске в храме. А потом толпа взорвалась воплями чистого беспримесного восторга и счастья: Андрея узнали.

— Люди, люди, — улыбаясь, промолвил Андрей. — Да, это я.

Крики стали еще громче — так было практически всегда с того момента, как Андрей начал свой путь в качестве вернувшегося божества. Он поднял руки, и толпа тотчас же затихла, видя, что Заступник собирается говорить и не желая пропустить ни единого слова.

— Благословляю вас и ваших близких на долгую жизнь, счастье и любовь, — сказал Андрей. — Живите по совести, не творите дурного, наполняйте каждый день добрым делом. Пусть с вами всегда будет благодать и покой.

Пожилая женщина в расшитом синими цветами сарафане, стоявшая в первом ряду, заплакала.

— На все воля твоя, господин, — промолвила она с певучим запольским выговором. — Все примем от тебя, и милость, и немилость.

— Это не моя воля, — сказал Андрей, подойдя к ней. Рука словно сама по себе обвела ее лоб кругом. — Вы, люди, живете на своей земле. На своей родине. Ваша жизнь в ваших руках. Какой она будет, зависит от вас. Вы — хозяева и своей страны, и своей жизни. Вся власть идет от вас и по вашей воле.

Ох, как его слушали! Уже потом Андрей узнал от Супеска, что в Заполье всегда были сильны позиции противников новой власти Аальхарна. Но пока он говорил, и ему внимали.

— Государство, которое вы называете властью, должно работать на ваши интересы, — продолжал Андрей. — Заботиться о вас, защищать вас, а не снимать шерсть вместе со шкурой. И если государство служит только себе, игнорируя народ, то вы, люди, имеете полное право призвать власть к ответу, а то и сменить ее.

Его последние слова потонули во взрыве одобрительных воплей. Супесок, стоявший на подножке, довольно улыбнулся: наконец-то доктор стал действовать так, как ему и положено по статусу. И он не видел, как Мари, глядя то на Супеска, то на Андрея, тихонько улыбалась чему-то своему.



* * *


Масма оказалась действительно культурным городом, пусть и не самым большим. По пути в гостиницу, где Заступнику с друзьями истинно верующие уже успели приготовить номера, Мари насчитала три библиотеки и восемь храмов ортодоксальной архитектуры, главную улицу освещали электрические фонари, и на каждом углу продавался «Столичный Вестник в Заполье». Культура и просвещение обосновались здесь всерьез и надолго.

Впрочем, Мари было не до красот города. Устроившись в своем номере — крохотной комнатке, в которую с превеликим трудом втиснули кровать и столик с зеркалом, Мари приступила к выполнению следующей части своего плана.

На столике, по гостиничному обыкновению, лежала тощая стопка бумаги и стояла чернильница — на тот случай, если постояльцу вдруг вздумается написать кому-нибудь. Усевшись на кровать и придвинув к себе лист, Мари некоторое время выравнивала дыхание и разминала правую руку, а затем обмакнула в чернильницу перо и принялась писать — аккуратными каллиграфическими буквами с резким подчеркиванием гласных.


«Здравствуй, Марьям!

Смею надеяться, что, несмотря на твое предательство, у тебя все хорошо, и ты нашла свое счастье в службе новому господину…»


… Андрей опустил руку с письмом и взглянул на Мари. Судя по выражению его лица — очень несчастному и очень разочарованному — все вышло так, как нужно.

— Марьям — это ты? — спросил он глухо.

— Да, — ответила Мари. — Так меня назвали при имяречении…


«Хотя мы ирасстались, я смею надеяться, что ты выполнишь мою маленькую просьбу. Сама понимаешь, я не могу писать Супеску напрямую. Передай ему, пожалуйста, что я принимаю его предложение о мире. Я гарантирую ему полное помилование от своего имени и тридцать тысяч на личный счет в Морском банке, если он не изменит своего решения и передаст доктора Андерса в руки правосудия, сразу же, как только вы пересечете границу столичного округа. Восстановить его на прежней должности не представляется возможным, однако полагаю, что его вполне устроит место в управляющем совете Приморья. Еще раз надеюсь, что у тебя все хорошо. Остаюсь твоим искренним, верным и любящим другом, милая моя дзёндари. Ш.Т.»


У Андрея дрожали губы. Он выронил лист бумаги и закрыл лицо ладонями. Мари подняла письмо и аккуратно сложила его по линиям сгиба.

— Я не могла не показать вам, — сокрушенно произнесла она и, присев на корточки рядом с креслом Андрея, сочувствующе дотронулась до колена доктора. — Доктор, я не знала…

— Христа продали за тридцать монет, — вздохнул Андрей. Мари решила не уточнять, кого он имеет в виду. — А меня оценили подороже. Поверить не могу.

— Доктор…, - Мари всхлипнула. Сейчас она в самом деле чувствовала огромную жалость к этому наивному и бесконечно доброму человеку. — Хотите, я с ним расквитаюсь?

Андрей издал тихий стон боли, словно физически ощущал тот нож, который ему вонзили в спину. Мари протянула руки и взяла его ладони в свои. Глаза Андрея влажно блестели; он тяжело дышал, словно ему не хватало воздуха.

— Доктор…

— Ничего, Мари, ничего, — выдохнул Андрей едва слышно. — Это пройдет.

— Вам плохо? Сердце? — Мари вскочила и кинулась к кувшину на прикроватном столике; наливая воду в высокий бокал, она заметила, что у нее тоже дрожат руки. — Вот, попейте… Сейчас попустит, сейчас.

Андрей отпил глоток и опустил бокал на пол. Мари села на ковер рядом с креслом и снова взяла доктора за руку, глядя на него огромными испуганными глазами.

— Как же так, Мари, — сокрушенно произнес Андрей, глядя в одну точку и обращаясь, в общем-то, не к девушке. — Как же так, мы ведь столько вместе прошли… Послушай, может быть это подделка? Провокация?

Мари развернула письмо и некоторое время вглядывалась в ровные строчки и резкие отчерки подписи.

— Нет, это не подделка, — сказала она. — Это почерк императора, я точно знаю.

— Может, провокация? — с надеждой спросил Андрей. А он далеко не так наивен, как можно полагать, подумала Мари и ответила:

— Не знаю, доктор. Но посмотрите, как Парфен себя ведет. Он ведь прекрасно знает, что вашей дочери грозит смертельная опасность и, тем не менее, усердно толкает вас в столицу… Зачем ему это? Зачем он вас натолкнул на ту проповедь в Чеквече? Это же подстрекательство к мятежу, нас бы всех прямо там могли бы арестовать…

— Да…, - сокрушенно кивнул Андрей. — Да, ты права…

— Мерзавец, — промолвила Мари. — Решил расплатиться с Торном вашей головой… Доктор, что же нам делать?

Они ничего не успели решить: из коридора донесся шум, грохот и крики. Андрей и Мари вскочили, но не успели и шагу сделать, как дверь распахнулась, и в комнату вбежал Супесок с неведомо откуда раздобытой саблей в руке.

— А, все тут, — тяжело дыша, произнес он. — Бежим! Нас арестовывать пришли!

— Нас? — переспросил Андрей. — А не ты ли пришел-то?

Супесок посмотрел на Андрея как на повредившегося умом. Мари небрежным жестом вытянула гибкий восточный клинок, который носила обернутым вокруг талии на манер ремня и плавно выступила вперед, закрыв собой Андрея.

Из коридора заорали дуром:

— Заступника забирают! На помощь! Верные Богу Истинному, сюда!

— Что вы стоите-то! — вскрикнул Супесок. — Бежим! Там охранный отряд, те еще головорезы!

— Уже, — обреченно промолвил Андрей. — Быстро же вы справились, Парфен…

— Доктор, Змеедушец вас забери, я не пойму, о чем вы толкуете! — Супесок шагнул вперед и схватил Андрея за руку. — Идемте! Потом посмотрим, кто из нас сошел с ума!

В тот же миг клинок Мари тупым концом прильнул к его шее, и дзёндари понадобились бы доли секунды, чтобы развернуть его острой стороной.

— Не так быстро, милый, — прошипела Мари. — Что, нашел себе высокого покровителя? В Приморье собрался? — и уже Андрею: — Доктор, скорее в коридор. Там боковая лестница, вниз и на улицу. Быстрее!

Андрея не надо было уговаривать дважды. Он выбежал из комнаты, и Мари оставалось надеяться, что охранный отряд пока еще задержан внизу службой порядка гостиницы и постояльцами, что сбежались защищать заступника.

— Стерва! — прошипел Супесок, осознав, что дзёндари сумела-таки его подставить. — Я так и знал, что ты врешь!

И он молниеносным движением ушел в сторону и нанес удар.

Мари поняла, что сейчас ей предстоит биться действительно не на жизнь, а на смерть: Супесок в свое время был «пятым клинком столицы», а это в самом деле много значило. Впрочем, техника боя, которой дзёндари владела с детства, превосходила умения и навыки Супеска на порядок, и теперь тот с величайшим трудом оборонялся против своей гибкой и ловкой противницы, которая с небрежной легкостью наносила ему удары со всех сторон, не позволяя даже дотянуться до себя. Мари словно дразнила его, и, в конце концов, эта борьба вывела Супеска из терпения. Кровь ударила ему в голову, и он стал совершать ошибку за ошибкой. Это неминуемо привело бы его к гибели, однако нанести смертельный удар Мари не успела.

Дверь вышибли, и в комнату вломился до зубов вооруженный охранный отряд. Как видно, сторонники Заступника задержали профессиональных военных ненадолго.

— Ни с места! — закричала Мари, прекрасно понимая, что у них нет приказа брать сообщников Андрея живыми. — Я личная посланница императора! Стойте!

Это возымело определенное действие — стрелять в нее не отважились; впрочем, с Супеском церемониться не стали и тотчас же ударили прикладом по голове. Тот со стоном свалился на скомканный ковер, и командир отряда приказал его связывать. Мари хмуро загнала свой клинок за лямки пояса и спросила:

— Как вас зовут, капитан?

— Антель, — мрачно ответил командир, разглядывая девушку и мысленно сличая с выданной ориентировкой. — Посланница императора, значит?

— Агент личной охраны, — сказала Мари и вынула из кармана жилета металлический жетон. — Вот, удостоверьтесь.

Антель взглянул на жетон и отдал Мари честь, увидев в ней старшего по званию. Супесок завозился, приходя в себя, и пробормотал что-то матерное.

— Капитан Антель, у меня особое задание его величества, — промолвила Мари, презрительно глядя на то, как Супеска поднимают на ноги и для порядка несколько раз огуливают дубинками по хребту. — Забирайте рыжего и отправляйте в столицу. Новые лычки за него я вам гарантирую. А доктор Андерс, которого именуют Заступником, целиком и полностью моя задача. Я действую в рамках плана, разработанного лично государем, и не могу допустить постороннего вмешательства.

Антель козырнул еще раз.

— Так точно, агент.

Мари вздохнула и одобрительно похлопала того по плечу.

— Удачи, друг мой.

Она прошла по комнате и выглянула в открытое окно, оценивая высоту здания, а затем легко вспрыгнула на подоконник и неслышно соскользнула вниз. Третий этаж, только и подумал капитан, разобьется ведь к Змеедушцевой матери. Однако, когда он высунулся из окна, то не увидел на мостовой ожидаемого трупа — да и самой девушки тоже не увидел. Ночная улица была абсолютно пуста.

— Действительно агент, — с уважением промолвил капитан и, посмотрев на Супеска, сурово приказал: — Кантуйте голубчика.



* * *


— Вам лучше остаться.

Артуро понимал, что готов сейчас костьми лечь, лишь бы государь после ранения остался в постели и никуда бы не пошел, однако он прекрасно знал, что его не переупрямить и поэтому готов был попросту встать в дверях и не пускать.

— У меня заседание государственного совета, — произнес Шани. — Артуро, ну вы же понимаете…

— Ну и потерпело бы оно несколько дней, — проворчал Артуро, помогая императору надеть сюртук. Артуро готов был отдать правую руку, лишь бы ему стало хоть немного легче, и собственную голову, чтобы этой раны не было вообще.

— Не потерпит и дня. Освальд сегодня вернулся из Загорья… был там с инспекцией по заводам, ну и нашего Заступника видел. Разговаривал с ним и, похоже, уверовал.

— Он не Заступник, — с несокрушимой уверенностью сказал Артуро и протянул Шани медицинский планшет. — Он самозванец и мошенник. Вы плохо выглядите, сир. Примите лекарство.

Шани посмотрел на него с выразительной грустью, словно хотел сказать какую-нибудь банальность, вроде того, что от разбитого сердца лекарства не существует — но, разумеется, ничего не сказал и просто принял планшет.

— Как же, по-вашему, этот мошенник на глазах честного люда вознесся на небеса?

Артуро пожал плечами.

— Не знаю. Но это наверняка был какой-то трюк. Химический опыт. Нечто, связанное с электричеством. Да что угодно! — в конце концов, пылко воскликнул он. — Я ему не верю.

Планшет едва слышно пискнул, вводя строго выверенную дозу препарата. Шани убрал его во внутренний карман сюртука и медленно стал застегивать пуговицы.

— Что Несса? — спросил он.

Артуро фыркнул. Будь его воля, он бы эту распутницу, как в старые времена, вымазал бы в дегте, обвалял бы в перьях и прогнал из города палками, чтоб прочим не в меру шустрым неповадно было. Хорошая компания подобралась: шлюха и аферист… Яблочко от яблоньки недалеко катится, так и в Писании сказано, и жизнью доказано не раз и не два.

— Уже на Кивеля, — нарочито скучным тоном сообщил Артуро. — Начальник тамошней охраны телеграфировал о благополучном прибытии.

К месту дуэли он успел в самый последний момент — когда амьенский шпион уже упал на землю с простреленным глазом. Его труп, кстати, Артуро и прибирал: вернул в прежнюю могилу на поле самоубийц — ему в этом виделась определенная ирония. Теперь пес уже не поднимется.

— Спасибо вам, — с печальной сердечностью ответил император. — Не знаю, что бы я без вас делал.

— У меня мать была гулящая по молодости, — вдруг откровенно поделился Артуро. — А папаша покойник быстро ее к порядку приучил. Пошел вожжи взял, да так поперек спины отходил, что она седмицу встать не могла. А как встала, так и думать позабыла, как от господина Привеца на левую сторону смотреть, — Артуро криво ухмыльнулся, и его глаза очень неприятно сверкнули. — Дрянь рыжая, — добавил он и не стал развивать тему, а Шани решил не задавать вопросов. Похоже, тут у каждого была своя рыжая дрянь.

Министры государственного совета дружно поднялись со своих кресел при появлении Шани в большом зале. Уверовавший Освальд, сидевший поодаль, замедлил оторвать задницу от кресла — впрочем, это было не настолько нарочито, чтобы задавать прямые вопросы. Артуро аккуратно подставил императору изящное маленькое кресло и, дождавшись, когда господин устроится за столом, встал чуть поодаль.

— Господа, мне сегодня нездоровится, поэтому прошу вас решить вопросы собрания с максимально возможным уровнем организации, — глухо произнес Шани и придвинул к себе заготовленную папку с документами по повестке дня. Примерно полчаса Артуро слушал доклад министра финансов и торговли по развитию рынков сбыта аальхарнского металла на Восточные острова — выходило все очень красочно и с невероятной пользой для государства. Шани подписал договор, и министр поспешил раскланяться — подхватил портфель и помчался прочь: видимо, не терпелось ему реализовать документы на поставки. Затем слова попросил Освальд и долго и нудно рассказывал о результатах инспекции своей отрасли, поглядывая в шпаргалочку с дробными цифрами, спрятанную в ладони. Его слушали вполуха, прекрасно понимая, что это только начало, и о главном Освальд пока молчит. Наконец, он прятал бумажку в карман и натянутым тоном произнес:

— Сир, я хотел бы также упомянуть о своей встрече с Заступником и задать вам как главе государства несколько вопросов.

— Разумеется, — кивнул Шани, и ободренный Освальд продолжал:

— Государь, господа министры, я узнал его. Это действительно тот самый человек, которого двадцать лет назад инквизиция и государь Луш осудили на казнь на костре. Я был включен в трибунал, видел обвиняемого не раз и теперь узнал. Это именно он.

— Его судила светская власть, — уточнил Шани. — Причем судила по закону. Вспомните, что сказано в Писании про еретиков и самозванцев.

— Я помню, сир, — кивнул Освальд, — но этот человек не похож ни на еретика, ни на самозванца. Он исцеляет людей словом и прикосновением. Его проповеди действительно касаются души. Еще ему благоволят многие представители загорского дворянства.

— Дворянства как такового уже не существует, — подал голос министр обороны Берг. В столице, не обинуясь, говаривали, что у него вместо мозгов солома, да и той мало. — А если всяким штафиркам угодно слушать какого-то полоумного, то надо, сир, как в старые времена: собрать и сжечь, чтоб другим неповадно было.

— Благодарю вас, Берг, за прямоту, — произнес Шани, — но времена поменялись. Скажите, Освальд, вы действительно убеждены в том, что загорский неизвестный и есть Заступник?

— Он не такой уж и неизвестный, — сказал Освальд. — Это ваш бывший лекарник, доктор Андерс. Это я говорю с гарантией.

Министры зашептались, поглядывая в сторону императора с весьма выразительными физиономиями. Тот молчал, что-то прикидывая в уме.

— И вы поверили? — презрительно ухмыльнулся Берг. — Мало того, что этот мерзавец беглый каторжник, так еще и возносит хулу на Заступника и государя! В кандалы его, подлеца, вот и весь разговор.

— Я тоже так думал, господа, — произнес Освальд, — пока не увидел чудо. На моих глазах он воскресил умершего ребенка. С кандалами не вышло: охранный отряд тоже… уверовал.

Министры ахнули и заговорили уже в голос. Поднялся совершенно безобразный гвалт: Освальд обвинял всех в тупоумии и невежестве, Берг грохотал кулачищем по столу, прямо и нецензурно высказывая свое мнение о клеветнических измышлениях безмозглых штатских, министр образования и науки Микош голосил, что оживление мертвеца невозможно, и тут сплошной обман и подлог, а глава медицинского ведомства Кешш вкрадчиво интересовался, не спятил ли многоуважаемый Освальд с ума, что поверил в подобную чушь, ересь и не сказать, во что еще. Некоторое время Шани с усталым выражением лица слушал гневные выкрики, уместные скорее в портовом притоне, чем во дворце, а затем очень спокойно и очень тихо спросил:

— Господа, вам нравится страна, в которой мы живем?

Министры моментально умолкли и уставились на государя с видом малышей, которых родители застали за дракой в детской.

— Как можно, сир, — медоточиво пропел Микош, — как можно не любить нашу Родину?

Прочие господа закивали, а Берг снова стукнул кулаком по столу и проревел тем голосом, который вводил в ужас амьенские войска на высотах Гвельда:

— Любим, сир! Голову за нее сложим! Да я за Отечество…, - и он кратко, но пылко сказал, что сделает с врагами родной страны. После этого врагам оставалось только искренне посочувствовать.

— Очень хорошо, — кивнул Шани. — Я и не сомневался. Любя родину, вы отлично видите, насколько она изменилась. Если раньше этого бедного сумасшедшего уже тащили бы на костер, то теперь его слушают, верят ему… Потому что наша родина заслужила своей кровью свободу от внешней и внутренней тирании, свободу для каждого из нас. Поэтому, пока этот несчастный не призывает к свержению законной власти, пока он не хулит церковь и веру, я не вижу причин реагировать на него вообще. Пусть его слушают, пусть убедятся, насколько он смешон и глуп. В конце концов, я уверен, что все те, кто так внимает ему сейчас, вскоре поймут, что перед ними обманщик и сумасшедший. Потому что если прежде он был бунтовщиком, то теперь мне ясно, что он безумен, и здесь задача не для охранных отрядов, а для кафедры душелечения.

— Правильно, сир! — рявкнул Берг. — Много чести дураку, внимание на него обращать!

— Благодарю вас, Берг, за честность, — кивнул Шани. — Если в этом вопросе мы пришли к соглашению, — он обвел министров тяжелым пристальным взглядом, и те дружно закивали, — то предлагаю продолжить заседание. На повестке дня вопрос об академиумах, Микош, мы готовы выслушать ваш доклад.

Когда заседание подошло к концу, и министры, собрав свои бумаги, отправились из дворца в ведомства, то Освальд подошел к императору и спросил:

— Сир, но что же делать со сходством? Я клянусь честью, что это тот же самый человек, который двадцать лет назад вознесся на небеса, это именно он. Ваш ссыльный лекарник.

Шани безразлично пожал плечами.

— Натура и память, мой дорогой Освальд, частенько над нами шутят. Я уверен, что ваша склонность к логическому анализу событий позволит вам сделать правильные выводы и более не обманываться.

— Разумеется, ваше величество, — мрачно согласился Освальд и покинул кабинет. Артуро отошел от стены и приблизился к государю.

— Прикажете послать в Загорье группу ликвидации?

Шани криво усмехнулся.

— Что вы, конечно, нет. Не хватало снова сделать из него святого. Пусть проповедует, сколько ему угодно. Есть ли вести от Мари?

— Пока нет. Но внедрение прошло успешно.

Артуро терпеть не мог дзёндари императора, но сдержанно признавал ее мастерство. Какая все-таки умница — предложила втереться в доверие к самозванцу, разыграть перед ним кающуюся грешницу и разваливать все замыслы изнутри. Судя по телеграмме, присланной императору несколько дней назад, наивный дурачок купился на незамысловатую наживку. Артуро даже пожалел, что не сам придумал такой прекрасный план.

— Как только они ее не раскусили, — сказал Артуро. — Ладно самозванец, но Супесок-то вроде поумней. Чтобы дзёндари смогли так легко ранить и пленить…

— Всем хочется одержать победу над великим противником, — произнес Шани, выходя вместе с личником в коридор. — Иногда хочется настолько, что глаза перестают видеть лежащее прямо на поверхности.

Артуро пожал плечами.

— Не знаю. Я не такой.

Глава 11. Бог приходит в город


— Мы требуем, а не просим! — оратор, влезший на опору фонарного столба, был очень молод и еще не избавился от юношеских прыщей — однако это не мешало ему произносить зажигательные речи. Девушки в клетчатых юбках работниц ткацкой фабрики смотрели на него с восторгом.

— Требуем, а не просим! Тре-бу-ем! — закричали из толпы.

Цепочка охранцев, что удерживала толпу на небольшом пятачке набережной, слушала совершенно без интереса. Крич и Пазум, которых сегодня определили в оцепление, сидели чуть поодаль, под зонтиком уличного кафе, хозяин которого увидел скопление народа и ничуть не прогадал, открыв заведение для гостей.

— Доколе власть будет притеснять истинно верующих? — продолжал разоряться прыщавый оратор. — Доколе власть будет игнорировать интересы лучших представителей народа? Даешь выборные органы самоуправления! Даешь полную и неограниченную свободу собрания! Даешь свободную прессу! Долой тотальный контроль общества! Мы требуем, а не просим! Пришло время говорить открыто!

— Крич, думал ли ты, что в столице будет вот такая ерунда? — спросил Пазум и ткнул пальцем в сторону митингующих. — Чудные дела творятся, — и, сложив руки рупором у рта, крикнул оратору: — «Даешь» надо девкам румяным кричать!

Румяные девки из числа зрителей кокетливо захихикали. Крич отхлебнул крепкой пенной браги из своей кружки и пожал плечами.

— Да ну, чудные… Дураков всегда хватало. Это сейчас государь всем все разрешает по доброте душевной, — в доброту его величества Крич верил примерно так же, как в то, что феи дарят детям конфеты за выпавшие зубы, но никогда не забывал, что и у стен бывают уши, — а вот мне отец рассказывал, что при старой власти таких говорунов быстро бы разогнали из пистолей на поражение.

— Шли бы лучше работали, — поддакнул Пазум. — Больно умные.

Прыщавый едва было не сверзился со своей верхотуры, но кричать о несправедливости власти не прекратил. Несправедливость… ведь, наверное, в академиуме учится, а при других раскладах и читать бы не умел, и крестик ставил вместо подписи. Всех плохая власть выучила, накормила, воспитала, жаль, что на свою голову.

В это время откуда-то слева повеяло крепкими и сладкими духами, и к господам старшим офицерам подбежала бойкая баба в пышном желтом платье и накидке по сезону.

— Тара Вильница, — представилась она и сунула в руки Кричу и Пазуму модные визитки с обрезным краем, — мастерица гильдии проституток.

— Иди отсюда, — сказал Пазум, — мы на работе.

Но мастерица и не вздумала убираться. Она подобрала юбки и втиснулась на лавку между мужчинами, малость обалдевшими от подобного напора.

— Господа, — сказала она, — это ведь вы расследовали убийство моей голубки, Милы Квиточек? Изрезал ее белесый изувер…

— Мы, — сразу же подобрался Крич. Видение погон начальника ушло на задний план размышлений, но не утратило своей сладости.

— Вот вам круг святой, он сейчас там стоит! — зашептала проститутка, схватив Крича за рукав и тыча пальцем в сторону митингующих. — Он это, подлец белобрысый! Стоит и ухмыляется, а Милу, девоньку мою, всю ножиком истыкал! Пойдемте! Схватите его, чтоб неповадно было!

Крич мигом отставил пенное и вылез из-за лавки. Вильница подхватила его за рукав и потянула к толпе, которая уже слушала другого болтуна.

— Вон он! Вон! Башка белесая торчит!

Крич всмотрелся. Высокого джентльмена, на которого указывала Вильница, пока было видно только со спины. Крич некоторое время изучал его дорогой плащ и почти военную выправку, но когда он сделал шаг в нужном направлении, то светловолосый незнакомец словно почувствовал, что за ним следят, и быстро выскользнул из толпы. Крич кинулся за ним, шустро работая локтями, но успел только увидеть, как блондин садится в дорогой открытый экипаж.

На двери красовался аальхарнский герб. Транспорт принадлежал одному из членов государственного совета, и Крич замер, прекрасно понимая, что ничего не сможет сделать. Кучер хлестнул лошадей, и экипаж быстро покатил вдоль набережной. Крич проводил его задумчивым взглядом и вернулся за свой столик.

Он все-таки узнал незнакомца. Блондин с военной выправкой передавал ему документы на новое звание: Крич тогда пришел в государственную канцелярию, и… Да что теперь мечтать о погонах, уплыли погоны.

Проститутка и Пазум смотрели на него с одинаковым выражением нетерпения на лицах. Крич сел на лавку и как следует приложился к пенному, а затем многозначительно показал пальцем в небо и сказал:

— Все, некого ловить. Он ушел.

— Что-о? — воскликнула Вильница и уперла руки в бока. — Как ушел? Как это ушел? Вы что, лиходея упустили?! Да как так!

— Дура баба! — рявкнул Крич. — Ты хоть понимаешь, кто это?

— Кто? — в один голос спросили Вильница и Пазум.

— Привец! — свистящим шепотом ответил Крич. — Личный помощник государя! Дура ты, дерьмом набитая! Ты кого обвиняешь-то!

— Привец? — таким же шепотом воскликнул Пазум. — Синий Загорянин? Да вы что, да быть не может!

Вильница уперла руки в бока.

— А я говорю, что это он! Я птица битая, меня не проведешь! Я его сразу узнала, сволочь такую! Синий он, голубой… Убийца, душегуб!

Крич не сдержался и закатил ей затрещину. Вильница не возмутилась: по долгу службы она знавала и не такое обращение.

— Даже если это и он, — начал Крич, — то кто поверит, что сам господин Привец, которого государь отличает, убивает проституток! Кто поверит, что он вообще ходит к проституткам! Да к нему знаешь, какие благородные дамы в очереди стоят, отсюда до синего моря! Это ж надо…

— Я не знаю, какие дамы к нему стоят и куда его отличают, — гневно зашипела Вильница, — но он зарезал мою Милочку, как свинью! Да я до государя дойду!

— Не ори! — Крич погрозил ей кулаком. Кулак был действительно впечатляющим; мастерица гильдии проституток мигом умолкла. — Ну как я пойду ордер выписывать! Таких персон никто не арестовывает. Никогда. И ради кого? Ради шлюхи малолетней? Да не смешите…

Вильница помолчала, а потом пустилась в совершенно незаконные и еретические рассуждения о том, что времена пошли сложные, и вполне может статься так, что тот, кто сегодня был первым другом его величества, завтра станет вполне себе частное лицо господин Привец. Всякое случается, и разная каша может завариться.

— Ты баба, тебе про кашу виднее, — сказал Крич. — А про остальные дела, что тебе не по разуму, не рассуждай. Можно до каталажки договориться.

Толпа на набережной, видимо, устала стоять на довольно-таки промозглом ветру, и люди начали расходиться. Крич мысленно пообещал Заступнику большую свечку за то, что сегодня все обошлось без жертв и происшествий. Ну, постояли, поболтали и пошли по домам. Болтать законом не запрещено, а говорят, что в Заполье чуть ли не бои идут, и охранцев на вилы подымают. Крич невольно поежился. Вильница вздохнула и пробормотала под нос:

— Ничего-ничего. Выведут тебя на чистую воду.



* * *


Мари догнала Андрея уже за городом: доктор просто брел по дороге, не имея представления ни о цели пути, ни о пункте назначения. Фальшивое предательство Супеска стало для него подлинным ударом; Мари подумала о том, насколько на самом деле эти люди не доверяли и не доверяют друг другу, если хватило крохотной трещинки, чтобы лодка моментально наполнилась водой и пошла на дно.

Она взяла Андрея за руку и повела в сторону трактира, приветливо сиявшего огоньками окон. Жетон, предъявленный охраннику, обеспечил им хорошую комнату и ужин. Погасив лампу и устроившись на койке, Мари искренне понадеялась, что клопы кусаться не будут: больше всего ей сейчас хотелось выспаться, а затем спокойно обдумать дальнейший план действий.

В газетах об их приключениях написали уже на следующий день. «Столичный Вестник» перековался довольно быстро: видимо, после заседания государственного совета его владельцы и сотрудники получили свою пресловутую скипидарную клизму на три ведра. Если прежде Андрея величали Заступником и истинным богом, то теперь свободная пресса задавалась ироническим вопросом, доколе беглый каторжник и негодяй из негодяев будет испытывать терпение властей и вводить в соблазн мирных и верных Отечеству граждан.

Называя «Вестник» листком для подтирки, Шани был недалек от истины: упрямые по своей натуре заполяне разоблачительных статей не читали. Отряд капитана Антеля был окружен среди чиста поля и уничтожен, а Супесок скрылся в неизвестном направлении. Впрочем, направление было не известно разве что местным силам правопорядка: Мари прекрасно знала, что Супесок движется прямо к ним, и у него хватит ума вычислить местонахождение Андрея и дзёндари.

— Вы должны его опередить, доктор, — сказала Мари. Андрей оторвался от немудреного обеда (он ел через силу, и Мари думала, что скоро будет кормить его с ложечки, как ребенка) и спросил:

— Зачем?

— Чтобы у вас и у Нессы была хоть какая-то возможность спасения.

Андрей не ответил. Мари видела, что он и без того готов упасть в ноги императору ради спасения дочери. Конечно, Шани ничего с ней не сделает, ему тоже нужны пути отступления — но эту простую мысль Андрей больше не принимал. Понимал — но не принимал.

Некоторое время он молчал, ковыряя вилкой рагу, и Мари уже перестала надеяться на ответ.

— И как его опередить? — спросил, наконец, Андрей, исподлобья взглянув на Мари. В сиреневом взгляде не было ничего, кроме бесконечной усталости; Мари вздохнула и взяла Андрея за руку.

— Доктор, чего вы хотите?

Андрей печально усмехнулся.

— Я устал. Устал и очень разочарован. Чего хочу…, - он пожал плечами и перевел взгляд в окно. — Забрать Нессу и уехать как можно дальше. В Амье, на Острова, куда угодно. Где нас не знают и ничего этого не будет.

— Тогда встретьтесь с императором и предложите ему перемирие. Он на это пойдет, чтобы избежать беспорядков в стране. Супеска арестуют, а вы уедете и будете жить спокойно.

Некоторое время Андрей пристально рассматривал Мари. Ей подумалось, что будь на месте доктора кто-то похитрее, то он непременно задал бы вопрос, откуда она знает, на что пойдет император. Однако Андрей не был ни хитрым, ни изворотливым — скорее всего, именно эта чистая простота и погубила все планы дзёндари.

— Нет, — ответил он коротко. — В меня верят. Мне верят. Я не могу отступить.

Мари подумала, что крепко ошиблась. Это была не простота. Это было упрямство.

— И дурь несусветная, — добавила она на амьенском. — Что ж, доктор, тогда наш путь продолжается.



* * *


Вот как освещает дальнейшие события академический учебник «Еретики и ереси в новейшей истории Аальхарна».

Доктор Андерс в сопровождении Мари прибывает в Кеддар. Ему навстречу выходит большая часть города, люди несут храмовые знамена и святые дары. Лже-Заступник исцеляет троих неизлечимых больных. Охранный отряд, который намеревался арестовать Андерса, вступает в перестрелку со сторонниками доктора, потери несут обе стороны. В городе начинаются массовые беспорядки, здание управы Кеддара и охранное управление разгромлены. В центральном храме доктор читает проповедь с призывом к миру и порядку и еще раз называет себя Заступником истинным.

В столице массовые волнения. Группа сторонников Андерса пикетирует здание государственного совета с призывами к прекращению преследования Заступника и общей либерализации власти. Повсеместно возникают стихийные митинги и выступления. Патриарх Кашинец с амвона кафедрального собора столицы обвиняет императора в ереси. Охранные отряды и группы внутренних войск приведены в полную боевую готовность.

В Клинте объявляется Парфен Супесок во главе хорошо вооруженного личного отряда (костяк — уголовники, освобожденные группой Супеска из тюрем Заполья). Авантюриста приветствуют спущенными знаменами, глава города возлагает ему на голову белый венок борца за истинную веру. Супесок объявляет себя первым Апостолом истинного бога на земле. В Клинт вводятся внутренние войска; Супесок пленен и повешен в тот же день на главной площади города. В Клинте проводятся массовые аресты.

В день Залесской иконы Заступника доктор Андерс приходит в Кавзин, освящает обновленную икону и говорит о том, что столица будет следующим и последним пунктом его пути.

Предположительно именно в Кавзине он был отравлен.



* * *


Несмотря на десять прожитых здесь лет, Мари не любила столицу и не могла заставить себя ее полюбить. Вот и теперь, неслышно шагая по ночным улицам, она размышляла о том, что великолепный город так и не стал для нее родным. Впрочем, сейчас он спал и был почти красивым. Молчали сонные дома, свет фонарей размазывался в лужах, и было невероятно тихо, словно город вымер. Мертвым сном спали дворяне и рабочие, интеллигенция и пьяницы, духовенство и дворовые собаки, и отсутствие жизни делало столицу почти симпатичной. На одной из афишных тумб среди рекламы и афиш Мари увидела наполовину оторванный плакат, призывавший поддержать истинную веру; дождь стремительно размывал буквы, отпечатанные дешевой краской в дешевой типографии.

Истинной веры здесь не было. Ее и не существовало никогда.

Миновав Морскую улицу, Мари вышла на площадь Победы и некоторое время рассматривала молчаливую громаду дворца, а затем побрела вдоль ограды, иногда задумчиво дотрагиваясь до витых металлических прутьев. Казалось, здание смотрит на нее темными провалами окон и следит, куда же она направляется. Выйдя к Восточным воротам, Мари коснулась очередного завитка на решетке и стала ждать. Вскоре в одном из окон засветился тусклый алый огонек, а ворота щелкнули замками и распахнулись.

Только оказавшись во дворце, Мари ощутила, насколько устала и продрогла. Стянув насквозь промокший плащ, она стала подниматься по боковой лестнице на третий этаж. Освещения в коридорах дворца не было, но путь к Красному кабинету она бы нашла и на ощупь. А если бы кто-то бодрствовал в этот час, то почувствовал бы только дуновение воздуха на лице, не увидев самой девушки.

Густо-красная полоса света выбивалась в коридор из-за двери кабинета. Мари сделала несколько глубоких вдохов и выдохов, пытаясь справиться с сердцебиением, а затем вошла внутрь — словно нырнула с головой в прорубь.

— Я не ждал тебя так быстро, — судя по всему, Шани, сидевший в излюбленном углу с книгой, спать сегодня не ложился. — Садись.

Мари послушно опустилась в кресло напротив, пятная дорогой шелк и золотые нити обивки своими видавшими виды штанами. Некоторое время они с императором рассматривали друг друга, и Мари заметила, что за несколько недель, которые прошли с момента их последней встречи, ее хозяин очень резко похудел и как-то сдал, что ли. Черты осунувшегося лица стали строже и резче, под глазами и на щеках залегли глубокие тени, а постоянный энергичный огонек, придававший взгляду силу и обаяние, погас, оставив лишь тьму и усталость.

— Не рассматривай меня так, я смущаюсь, — усмехнулся, наконец, император. — С тобой все в порядке, ты здорова?

Мари подумала, что, должно быть, и сама выглядит не очень.

— Да, — кивнула она и принялась рассматривать собственные руки. — Да, я здорова, спасибо.

— Рассказывай, что там Андрей.

Мари улыбнулась уголками губ.

— Почти все. Сейчас спит в «Луне и черпаке» в промзоне, завтра планирует идти на встречу с вами.

— Дойдет?

— Дойдет.

— Ну и хорошо, — кивнул Шани. — Пусть дойдет, и покончим с этим, — он взглянул Мари в глаза и спросил с искренней заботой: — У тебя действительно все в порядке?

Мари вдруг увидела себя со стороны, словно сознание разделилось, показав ей постороннюю девушку, которая скорчилась в кресле и плачет, обхватив себя руками за плечи.

— Я не знаю, — произнесла эта посторонняя девушка. — Я в самом деле не знаю.

Шани сочувствующе дотронулся до руки Мари, и дзёндари словно прорвало: не в силах справиться с нахлынувшими эмоциями, она сползла с кресла на ковер и зарыдала взахлеб.

— Пожалуйста, — выговорила Мари. — Пожалуйста, позволь мне дать ему противоядие. Пускай он не бог, пускай он кто угодно, но я не хочу, чтобы он умер. Он слишком добрый, слишком хороший, чтобы умереть… Я дам ему лекарство, он успеет поправиться. Он вообще ничего не поймет…

Шани отложил книгу, лежавшую на коленях, и, оставив кресло, некоторое время стоял рядом с Мари, задумчиво и слепо гладя ее по влажным волосам, а затем, когда девушка почти успокоилась и перестала плакать, вдруг резко намотал ее косы на кулак и вздернул вверх. Мари была настолько поражена, что даже не вскрикнула, хотя ей было действительно больно.

— Если он будет жить, милая, то все рухнет к Змеедушцевой матери, — прошипел Шани ей на ухо. — Я не хочу новой гражданской войны и тем более не хочу умирать из-за какого-то еретика. Пусть он сдохнет, и те, кто ждет чудес, ничего не получат.

Он отшвырнул дзёндари на пол и повторил:

— Пусть он сдохнет. Его сюда никто не звал.

Некоторое время Мари лежала на ковре, ничего не слыша сквозь буханье крови в ушах, а потом подняла голову и посмотрела на Шани.

— Неужели тебе не жаль? — спросила она.

— Жаль, — вздохнул Шани и протянул ей руку. — Поднимайся.

Прикосновение к сухой и горячей ладони словно прострелило Мари легким разрядом электричества. Несколько томительно долгих минут дзёндари и император рассматривали друг друга, а потом Мари с горечью произнесла:

— Ты меня спас, но не сделал счастливой.

— Мне искренне жаль, — честно признался Шани. — Мне правда жаль, Марьям.

Он погладил ее по плечам и заметил:

— У тебя одежда мокрая. Переоденешься?

Забота в голосе была абсолютно искренней, словно Шани и в самом деле не хотел, чтобы дзёндари слегла с воспалением легких. Мари отрицательно качнула головой.

— Не стоит. Послушайте, может быть все-таки…

— Нет.

Мари кивнула. По большому счету, она и не ожидала иного ответа и надеялась, чтобы сегодня ее отпустили с миром и больше ничего не потребовали. Она сделала шаг назад и сказала практически без эмоций:

— Мы придем завтра к полудню.



* * *


Столица приветствовала Заступника истинного белыми знаменами с золотым кругом. Все церкви звонили в колокола, и священники читали благодарственные каноны. Люди — и истинно верующие, и те, кто сомневался — высыпали на улицы, и, несмотря на разгар трудовой недели, работа полностью прекратилась. Заступник шел по улице в сторону центральной площади, и столица послушно следовала за ним.

С самого утра у Андрея болела голова, словно кто-то старательно и методично вбивал в висок звонкий гвоздик. «Сегодня все закончится», — думал Андрей со странным облегчением, приветствуя тех, кто махал ему рукой, и благословляя детей, которые выбегали к нему, направленные родителями. Почему-то он понимал, что все идет правильно, так, как должно быть и с удивлением чувствовал, что мир вокруг него наполняется необычным ярким светом. И Андрей ощущал, что бесконечно любит этот огромный город, этих людей, что толпятся вокруг него, радостно крича и протягивая к нему руки, любит эту ослепительно прекрасную жизнь — так сильно, как, должно быть, любят ее перед смертью, понимая, что путь пройден, и трудная задача достойно решена. Он не знал и не хотел знать, что будет дальше, словно завтрашний день его не касался; Андрей просто шел по улице — в самом конце пути его ждали.

Потом столичная панорама вдруг распахнулась знакомой площадью Победы, запруженной ликующим народом. Так, должно быть, приветствовали и Того, сосланного на Землю двадцать пять веков назад, и Андрей вдруг всей кожей почувствовал это внезапное единение с Ним и замер, будто впервые понял, где находится и кем является для бесконечно счастливых людей. Мари подхватила его под руку — Андрей увидел, что девушка не на шутку испугана.

— Все хорошо? — с надеждой спросила она, и глаза ее влажно блеснули.

— Все хорошо, — повторил Андрей и благодарно сжал ее ладонь. — Пойдем.

По гвоздику в виске ударили еще раз, загоняя его глубже.

Их уже ждали возле лестницы, ведущей во дворец. Там стояла цепь охранцев, освободив площадь для особо важных персон, но Андрей не мог различить стоявших: вроде бы на заднем плане были Шани и Артуро, оба в черном, оба хмурые, и люди глядели на них, едва удерживая крик: ну взгляните же, маловеры, взгляните на него и покайтесь.

Тук. Тук. Гвоздь входил в голову Андрея, и свет, наполняющий город, становился все ярче и теплей.

— Все хорошо, — произнес Андрей и улыбнулся. — Все хорошо.

А затем молоток ударил в последний раз, и свет залил весь город.

Андрей споткнулся, делая шаг, и рухнул на мостовую.

Какое-то время люди еще по инерции голосили что-то радостное, а потом площадь застыла и умолкла, будто подавилась собственным восторгом и поняла, что случилось что-то плохое. Самое плохое, что только могло случиться.

Мари закусила губу и опустила голову так низко, как только смогла. Никто не должен был сейчас видеть ее слез, да она и не имела права плакать. Кто угодно, только не она. Со стороны дворца бежали сотрудники лекарской службы в бело-голубых форменных халатах; впрочем, Мари прекрасно знала, что Андрею уже не помогут никакие реанимационные мероприятия. Яд ближневосточной рыбы тань-ин вызывал отложенное кровоизлияние в мозг, и с настолько обширным инсультом было уже не справиться.

— Он умер, — сказала Мари и отступила в толпу. — Бог умер.

Кто-то подхватил ее слова, и по площади словно ветер пронесся: умер, умер. А Мари, не желая ничего видеть, слышать и знать, проскользнула среди зевак в сторону Морской улицы, где народу было уже поменьше, а главное — через два квартала располагался небольшой, но очень уютный сквер. Вот там-то, рухнув на уединенную скамью, Мари и дала волю слезам.

Бог умер. А она была жива.

Впрочем, это уже не имело значения.



* * *


Разумеется, все ждали чудес, и в ночь перед похоронами Андрея столица не спала. Бог умер — следовательно, конец мира не за горами, и народ собирался в храмах на всенощное бдение, надеясь найти в святых стенах хоть какую-то защиту. Напуганные священники толковали Писание, кто во что горазд, ожидая как минимум серного дождя с неба, как только гроб с Заступником опустится в землю. Самые отъявленные толкователи предвкушали появление Змеедушца во плоти и схождение духов небесных для Последней Битвы и призывали вооружаться всеми подручными средствами, чтобы помочь силам Света одержать победу. Охранное управление, которое в силу специфики работы как-то сомневалось в том, что демону можно проломить голову булыжником, усиливало патрули для предотвращения возможных беспорядков.

Утром пошел снег — на месяц раньше положенного, и люди, которые вышли на улицы проводить траурный кортеж с телом Андрея от дворца до Белого кладбища, на котором хоронили представителей высших сословий, ежились и перешептывались о том, что это только начало. Метель усиливалась, и что-то действительно страшное и безжалостное виделось в черных лошадях, которые влекли катафалк с телом Заступника, в приспущенных государственных флагах, и в траурных камзолах на охранцах из личного полка государя, которые сопровождали процессию, проплывая сквозь летящий снег подобно призракам. Казалось, что люди, высыпавшие на улицы, присутствуют на церемонии какого-то архаического жертвоприношения, когда мстительные и жестокие языческие боги спускались на землю и уничтожали себе подобных за грехи людские. Патриарх Кашинец, который несколькими днями раньше отличился тем, что публично отлучил императора от церкви, теперь был в определенном замешательстве, не представляя, как он будет вести похоронную службу по Заступнику. Снег сыпал все гуще, все сильнее, белая мгла сгущалась непроницаемой завесой, и те, кто смог прийти к могиле Заступника, невольно обводили лица кругом и сжимали в карманах заготовленные пистоли, ожидая, что слуги Змеедушца, обрадованные гибелью бога, вот-вот кинутся на собравшихся из-за ближайших могил.

Собственно говоря, на этом все и кончилось. Метель иссякла к вечеру, в прорехи среди туч глянули первые звезды, и ударил легкий морозец — ничего сверхъестественного и необычного. Ни один демон не выпрыгнул из-за угла, чтобы получить от напуганного горожанина булыжником по лбу, земля не разверзлась, и небо не свернулось в грязно-белый свиток. Не случилось абсолютно ничего, и люди уже вечером занялись своими обычными делами. Всем хотелось как можно скорее забыть о случившемся, и многие, не желая поверить, что самозванец обманул их в самых лучших чувствах, попросту выкинули из памяти все события последнего месяца. Какие-то упорные блаженные еще несколько дней дежурили на могиле Заступника, ожидая чудес и благодати, но потом мороз усилился, и охрана кладбища спровадила их по домам. Патриарх Кашинец, понимая, что впал в ересь и совершил государственное преступление, покаялся перед инквизиционным трибуналом и отправился в добровольное изгнание на север.

Этим все и закончилось. К Новому Году никто уже и не вспоминал о том, что осенью в Аальхарне появился Заступник во плоти.



* * *


Ранним утром, на следующий день после дуэли, Нессу отправили в загородное поместье. Официально было объявлено, что ее величество отправилась поклониться святым мощам преподобного праведного Адама, а люди на улице Кивеля никогда не задавали лишних вопросов и не распускали язык по поводу того, как императрица вместо северных краев вдруг оказалась на востоке. Командир охранного отряда уважительно, но кратко объяснил, что дом государыне покидать запрещено, и исключением может быть только пожар — тогда госпожа должна выйти в сад и ждать, когда все закончится.

— А если я заболею? — спросила Несса.

— Здесь есть лекарник, он один из лучших в стране, — спокойно ответил командир. Видимо, он был готов к тому, что вопросов будет много.

— А если я захочу пойти в церковь?

— Домовый храм к вашим услугам.

— В библиотеку?

— Библиотека есть в особняке. Набор книг очень приличный.

— То есть я и в сад выйти не могу?

— Ваше величество, у меня крайне строгие инструкции по этому поводу.

Итак, она снова стала пленницей. Сидя у камина со сборником легенд и мифов Аальхарна, одной из немногих удобочитаемых книг в библиотеке, Несса смотрела, как один из охранцев сервирует ужин и размышляла о том, что же делать дальше. Впервые в ее жизни события действительно развивались от плохого к худшему, и впереди не было ни просвета, ни надежды. Единственный друг погиб. Отец в ссылке. Сама она — узница, пусть и в прекрасных условиях, но сути это не меняет.

После ужина обнаружилось, что в помещении, где находится ее величество, обязательно должен быть хотя бы один охранец. Несса вспылила не на шутку и потребовала позвать командира.

— В конце концов, это переходит всякие границы! — воскликнула она, едва тот возник на пороге спальни. — Я ведь женщина!

— Я все понимаю, моя госпожа, — ответил командир, — однако у меня очень строгие инструкции.

Несса поняла, что никакого толку тут не добиться. Впрочем, низкорослый охранец, зашедший в спальню вслед за командиром, отвернулся к окну и не пошевельнулся, пока Несса не переоделась ко сну.

— Спокойной ночи, — с максимальной язвительностью промолвила она и укрылась одеялом с головой.

Дни тянулись медленно и страшно, неторопливо складываясь в недели. Несса читала все подряд — книги по геологии и географии, жития святых, военную мемуаристику, даже растрепанный том «Введения в небесную механику» великого Невта, который в свое время произвел переворот в науке. Трескучие буквы пытались заглушить тоску одиночества, печали и отчаяния, но даже дебри формул, через которые она с достоинством пробралась, не смогли притупить той боли, что терзала Нессу. Осенний сад за окном, весь в ярких мазках рыжего и алого, казался грязно-серым, засыпанным пеплом; Несса смотрела, как срываются с ветвей первые листья и думала о том, что никогда не узнает, где похоронен Кембери. Вспоминая проклятый вечер его смерти, она думала, что все это было очень давно и не с ней. С ней будто вообще ничего не было, словно она никогда не рождалась и не жила.

Потом командир охранного отряда сообщил ей, что ее отец, доктор Андерс, скончался от кровоизлияния в мозг.

Смерть Андрея Несса восприняла как боль — резкую боль в животе, словно кто-то со всей силы ударил ее кулаком. Командир рассказал, что с площади Андрея доставили в дворцовый госпиталь и сделали там все, что полагалось медицинским протоколом в данном случае, но Несса знала, что все это было бесполезно, и отец умер на булыжной мостовой, даже не успев понять, что умирает.

В голове вертелась одна-единственная мысль: этого не может быть. Скорчившись от боли на кровати в спальне, Несса прокручивала ее и так и этак, словно пыталась понять и допустить до сознания и души. Андрея больше нет.

Боль усилилась, на какое-то время заглушив все мысли и не оставив ничего, кроме физического страдания и тьмы. Несса с трудом сползла с кровати и поковыляла в ванную — сейчас ей надо было остаться одной, а туда, по счастью, ее пока не сопровождали. Несколько долгих-долгих минут Несса сидела на краю ванной, а потом вдруг поняла, что ей нужно сделать, и отвернула кран, включая воду.

Потом время остановилось. Несса ощутила этот момент всем телом и ушла на дно. Какое-то время она еще слышала шум воды; потом перед глазами взмахнули молочно-белыми хвостами странные незнакомые рыбы, и стало тихо и темно.

Казалось, Несса плавала в блаженстве серой пустоты несколько геологических эпох и не хотела выбираться на поверхность. Но затем откуда-то издалека стал пробиваться пульсирующий звук, постепенно сложившийся в знакомый голос:

— Уроды! Всех под трибунал! На рудниках сгною!

Дальше шла совершенно безобразная матерщина на всех языках, включая и русский.

Так совпало, что именно в этот час в загородную резиденцию приехал император лично, и первым, что он увидел, были насмерть перепуганные охранцы, что вытаскивали тело Нессы из воды. Шани схватился за сердце и разразился такой тирадой, что вогнала бы в краску пиратского боцмана и в несколько раз ускорила реанимационные мероприятия. Когда Несса окончательно пришла в себя и избавилась от воды в легких, то Шани уже успел проораться и относительно успокоиться. Командир охранцев стоял, вытянувшись во фрунт, и готовился принять любую кару из множества обещанных.

— Не кричи, пожалуйста, — хрипло попросила Несса. Собственный голос показался ей чужим. — В ушах звенит…

Шани энергично провел ладонями по лицу и абсолютно спокойно приказал:

— Так, все вон отсюда.

Охранцы и лекарник быстро и неслышно покинули комнату. Несса закрыла глаза: смотреть на Шани ей сейчас совсем не хотелось. Вернуться бы под воду, к белым рыбам и тихим грезам… Сухая горячая ладонь опустилась на ее лоб, провела по мокрым волосам.

— Несса, ну зачем ты так…

— Да все случайно, — сказала Несса. Меньше всего она сейчас хотела делиться с кем-то своим горем. Особенно с Шани. С ним в первую очередь. — Не волнуйся. Задремала и черпанула воды носом.

— Правда?

— Правда. С чего бы мне, — Несса плакала и не понимала, что плачет. — У меня вот отец умер… Конечно, надо жить да радоваться.

Шани хлестнул ее по щеке — не больно, но очень обидно. Старый способ прекращения истерик снова показал себя с лучшей стороны.

— Приведи себя в порядок, — глухо приказал Шани. — У нас скоро будут гости.

Глава 12. Лев зимой


Того, что случилось дальше, никто не ожидал. Никто даже не предполагал, что подобное возможно.

Как говорится, поначалу ничто не предвещало беды. После похорон доктора Андерса прошла седмица, и народ стал потихоньку успокаиваться. У жителей столицы хватало собственных насущных дел — и они занялись делами. Пресса вместо привычных уже рассуждений о приходе Заступника писала о новых разработках Пышного в сфере покорения неба, никто не собирался на пикеты, требуя странного, и в городе воцарилось долгожданное спокойствие. Шани, как обычно, провел очередное заседание государственного совета, на котором, судя по протоколам, обсуждался вопрос строительства нового академиума (единогласно решено положительно) и проблема продажи технологий за рубеж (такое же единогласное вето).

А после того, как министры покинули дворец и разъехались по собственным ведомствам, то Шани снял корону аальхарнских государей и отнес ее в тронный зал, где сдал хранителю под роспись в гроссбухе. Взглянув на написанное, хранитель перепугался чуть ли не до физиологической крайности: император написал просто имя и фамилию. Без титулов и церемоний, как обязан был это сделать по государственному протоколу.

— Простите, сир, — окликнул хранитель, с крайнего перепугу даже осмелевший, — но вы тут… немножко… ошиблись.

Шани только отмахнулся.

— Все правильно, — небрежно промолвил он. — И я вам больше не «сир».

Хранитель даже рот открыл от ужаса. А государь покинул тронный зал и вскоре, собрав небольшой саквояж с самым необходимым для путешествия, уехал в загородное поместье, как совершенно частное лицо. Церемониальные ключи от дворца он с такой же скрупулезностью, как и передача короны, вручил коменданту, который со страху оцепенел настолько, что ключи вывалились из его моментально вспотевшей ладони.

Страна осталась без владыки.

Спустя четверть часа после того, как императорский экипаж с быстро и небрежно закрашенным гербом выехал из города, по столице распространился экстренный выпуск «Столичного вестника», который в обстановке полной и строжайшей секретности отпечатали утром в типографии инквизиции. В газете была только одна статья, которая погружала читавших в какую-то суеверную панику.

«Друзья мои, братья и сестры, граждане Аальхарна.

С глубокой душевной болью я расстаюсь с вами. Я прошел с вами самую страшную войну в новейшей истории страны. Я дал абсолютному большинству Аальхарна свободу от крепостного владения, уравняв в правах каждого с каждым. Вместе мы построили новое, счастливое и свободное будущее для нас и наших детей. Я искренне любил вас, и все, сделанное мной за время правления, подчинялось именно этой любви.

За это вы назвали меня предателем, еретиком и маловером.

За это патриарх отлучил меня от церкви.

Оказалось, что мне не доверяют и не верят. А где нет веры, там нет и любви. Поэтому я официально и окончательно покидаю престол и уезжаю из столицы. Вы говорили, что желаете сами выбирать свое будущее: теперь вам даны все возможности выбора.

Будьте счастливы.

Шани Торн».

Государь обиделся, короче.

Народ был перепуган и ошеломлен. Многие плакали и надевали траур, уверяя, что теперь-то уж точно настают последние времена, раз владыка, отец народа, добровольно отказался от престола. И из-за чего? Мало ли, что кричали академиты по площадям? Люди всегда кричат, такова их натура, а вот покидать трон и бросать неразумных чад — вот где предел всего возможного и невозможного. Такого не могло быть, потому что не было никогда.

Артуро, который единственный был в курсе всех событий и планов государя, сохранял совершенное спокойствие, словно основы государства и самого бытия не рушились у него на глазах. Пригласив Эмму на чашечку кевеи к себе домой и собственноручно накрывая на стол, он выглядел настолько уверенно и небрежно, что Эмма совершенно растерялась, не зная, что и думать.

— Не волнуйся, Эми. Уже завтра все наладится.

— У нас будет новый владыка? — ляпнула Эмма. Артуро только отмахнулся.

— Да типун тебе. У нас и с прежним все в порядке.

— А как же тогда…

— А вот этого, моя дорогая, тебе пока знать нельзя, — сказал Артуро, придвигая к Эмме фарфоровую чашку с тончайшим золотым узором. Эмма всмотрелась: переплетенные ветви бересклета, волки, лоси — герб прежнего государя. На нынешнем лосей золотой лев с длинной гривой. — Лучше расскажи о своих изысканиях по нашему общему вопросу.

А вот теперь Эмме стало по-настоящему страшно. Несколько минут она молчала, пытаясь собраться с духом. Артуро с видимым удовольствием наблюдал за всеми оттенками чувств на ее лице и не говорил ни слова.

Если раньше Эмме была безразлична собственная судьба, то теперь, после того, как с течением времени она смогла успокоиться, ей хотелось жить. Очень хотелось. Вспоминая о своем прежнем желании броситься с моста в реку, она испытывала жгучий стыд.

— Он молод и обеспечен, — промолвила Эмма, изрядно отпив из чашки и сумев-таки справиться с духом. Как всегда, ее спасала хорошая история — а уж эта была на удивление хороша. — Не женат, живет один в собственном доме, без прислуги. Я говорила со специалистами с кафедры душелечения: так вот, они предположили, что у убийцы рыжих дев есть сложный букет эмоциональных проблем, — Эмма попробовала улыбнуться, но улыбка вышла какой-то жалкой. Артуро понимающе кивнул.

— Что-то подобное я себе и представлял, — сказал он. — Продолжай.

— Он убивает их не просто так, — сказала Эмма. — Я обнаружила между жертвами определенную связь. Сперва мне казалось, что ее нет, но потом… Все они, видишь ли, так или иначе, но посягали на власть. Поэтому, если брать мотив наказания, то он наказывает их за предательство. Они предали свою страну. Хотя бы краешком. Если искать их вину, то вот она. Я начала с Мариты Стерх: она покушалась на государя. Вельта Браня была вдовой генерала Брани, который перешел на сторону амьенцев во время войны. Вера Вельд написала книгу о партизанском движении… противоречивая книга с подробным описанием того, что эти партизаны делали с пленными. Не слишком красивый образ героев. И дальше, и дальше, и прочая, и прочая. То, что они рыжие — скорее всего, какой-то неприятный эпизод из прошлого. Сюда не укладываются только Хела Струк и Мила Квиточек. Хела была простой библиотекаршей, к тому же, светловолосой, а Мила — самой обычной проституткой, только что из деревни. Какая уж тут антигосударственная деятельность… А потом я нашла свидетелей.

Артуро вопросительно изогнул левую бровь. Неспешно размешал в чашке сахар.

— Свидетелей чего?

— Его опознала мастерица гильдии проституток, хозяйка Милы. Опознала и показала капитану Кричу во время недавних беспорядков. А Крич увидел, кто это, и решил не усложнять себе жизнь. Он и мне-то об этом рассказал под большим нажимом. Пришлось пригрозить, что в противном случае я предам огласке ряд его тайных делишек.

Артуро улыбнулся самым обворожительным образом и придвинул к себе поднос с хлебом и банку джема.

— Продолжай, — сказал он. — Это становится интересным.

Эмма вздохнула и спросила — словно бросилась в темную ледяную воду:

— При чем тут библиотекарша и проститутка? Почему ты убил их?

Артуро даже не изменился в лице. Безразлично пожал плечами, отпил кевеи.

— Хела Струк продала чертежи дирижабля покойному амьенскому послу. А эта деревенская девочка… Должно же быть у джентльмена развлечение? Впрочем, шучу: я убил ее, чтобы дать тебе зацепку.

Эмма ощутила пронизывающий жестокий холод — будто чья-то ледяная рука проникла в ее живот и принялась неторопливо перебирать внутренности. Артуро молчал, рассматривая свою собеседницу с лукавым интересом.

— Аврута рассказал, что выписывал тебе новые лекарства, — промолвила Эмма, чувствуя, как немеют губы. — Успокоительные и от бессонницы. Они помогают?

— Да, немного помогают, — кивнул Артуро, — но все равно это сильнее меня.

— Я хочу жить, — вымолвила Эмма. — Я хочу жить, я не делала тебе ничего плохого… Зачем ты меня в это втянул…

Озноб ушел, и теперь на нее навалилась вязкая парализующая слабость. Будь Эмма чуть больше осведомлена о свойствах традиционных аальхарнских ядов, то она бы узнала действие фумта в сочетании с настойкой клета.

— Мне нужно остановиться, — спокойно произнес Артуро. — Я прекрасно понимаю, насколько болен, но лекарства доброго Авруты тут не слишком помогут.

— И что ты предлагаешь? — спросила Эмма. — Мне никто не поверит. Тебя никогда не арестуют. Я могу найти сотню свидетелей и улики, но это не поможет. Крич запрет в тюрьме очередного уголовника, а ты будешь сидеть тут и пить кевею.

— Ну разумеется, — согласился Артуро. — Мое положение обладает определенными преимуществами. Например, позволяет мне близко общаться с такими красивыми и умными девушками, как ты. Знаешь, сейчас мне действительно стало легче. Я тебе очень признателен.

В носу закололо. Эмма провела рукой по лицу и увидела на пальцах кровь. Ничего другого она и не ожидала, но сердце все равно глухо стукнуло и замерло от осознания того, что она умирает.

— Это скучно, — сказала Эмма. — Сейчас меня не станет, ты бросишь мой труп в реку, и тебе снова станет смертельно скучно, — она не ожидала, что с таким спокойствием сможет говорить о своей смерти, но слова не имели ровно никакой эмоциональной окраски. — И что дальше?

Артуро пожал плечами, но в его взгляде мелькнул интерес, и он ответил вопросом на вопрос:

— А что ты предлагаешь?

— Я напишу книгу, — Эмма почти не понимала, что говорит: кто-то, искренне желавший выжить, произносил слово за словом ее окровавленными губами. — Хорошую и интересную книгу о маниаке. Мертвые красавицы на улицах, высокопоставленный убийца без имени, испуганные горожане… Это будет замечательная книга, — Эмма откашлялась, и, проглотив сгусток крови, продолжала: — Сейчас ты просто больной мерзавец и убийца. Ублюдок и моральный калека. А я сделаю тебя самой страшной и грандиозной легендой в мире.

Эмма боялась, что Убийца рыжих дев не успеет дать ответ. Однако Артуро размышлял недолго.

— Поживи еще пару минут, милая, — сказал он и поднялся: — Я принесу лекарство.



* * *


Сидя в уютном кресле в небольшой, но изящной гостиной своего загородного дома, Шани лениво перелистывал новое издание «Мира живой природы» и думал о том, что образ жизни частного лица определенно имеет свои положительные черты. Он попробовал вспомнить, когда в последний раз так спокойно сидел с книгой и не смог. Постоянно что-то мешало расслабиться до конца и отпустить ситуацию. Впрочем, и сейчас он продолжает размышлять и просчитывать варианты вместо того, чтобы читать об анатомии стрижей.

Час назад Артуро прислал телеграмму, в которой написал о срочном заседании государственного совета и нужном результате. Что ж, пока все развивалось в рамках плана. Шани перевернул страницу и некоторое время рассматривал изумительно тонко и со вкусом выполненную гравюру: стрижи в гнезде.

Когда-то ему верилось, что у него наконец-то есть собственное гнездо. Но люди не так надежны, как стрижи.

В его портфеле с документами уже лежал бланк коммюнике, извещавшего о том, что ее величество Инна скончалась сразу же после родов. А в действительности Несса сможет убираться куда угодно: в Амье, на острова, да хоть к Змеедушцу в нору — лишь бы подальше. Если бы не клиническое чудо — а Шани до сих пор не мог в него поверить — он давно бы выкинул ее из своей жизни.

Впрочем, довольно об этом. Возможно, кто-то просто не создан для семейного быта.

Командир охраны, который до сих пор выглядел невероятно жалким после давешней взбучки, осторожно заглянул в гостиную:

— Сир, вам телеграмма.

Шани взял тонкую полосу грубой желтоватой бумаги и прочел: «Госсовет и патриарх выехали только что». Он взглянул на высокие каминные часы восточной работы: ага, значит, у него есть еще два часа. Командир охранного отряда терпеливо ждал, чуть согнув голову в уставном поклоне.

— Передайте ее величеству, чтоб спустилась сюда.

— Слушаюсь, сир.

Он и представления не имел, о чем собирается говорить. Наверно, попросит сделать вид, что в императорской семье царит трогательный мир. Да, правильно: незваные, но ожидаемые гости должны были увидеть карамельную картинку. Шани опустил глаза к гравюре: стрижи в окружении птенцов выглядели невероятно счастливыми.

Наверно, кто-то просто не заслуживает такого счастья, подумал Шани и стал читать о миграции черногрудого стрижа.

Несса пришла в гостиную через четверть часа: для придворной дамы просто сверхбыстрый срок. Некрасивые красные пятна от слез были умело замаскированы косметикой: если ее величество и перебрала с пудрой, то сейчас это было только на пользу.

— Давно хотел спросить, когда у тебя день рождения, — сказал Шани. Несса устроилась в соседнем кресле и, расправляя кружева на рукавах свободного домашнего платья, ответила:

— Весной. На Земле отмечали седьмого марта.

Шани усмехнулся.

— Рыба, значит… Единственные, с кем Львы не могут сладить, так это с Рыбами.

Несса неприятно улыбнулась.

— Мы как-то неправильно начали, — сказала она. — А потом столько всего случилось… Прости, но я не могу относиться к тебе хорошо.

Чего-то в этом роде он и ожидал.

— Государь Миклуш свою первую жену зашил в мешок и швырнул с башни, — скучным голосом заметил Шани. — Говорят, при этом она была… не в полном комплекте. Энергичная девушка, тоже вот хотела царствовать и править…, - Несса открыла было рот, чтобы сказать что-то хлесткое, но Шани не позволил себя перебить: — А его сын свою супругу в воспитательных целях подвесил на дереве в лесу. И она висела там двое суток, изнывая от зноя и жажды. Через два года умерла в северном монастыре… А ты сидишь здесь, в тишине и покое, и говоришь, что мы неправильно начали…, - он сделал паузу и добавил: — Я, наверно, плохой муж. И владыка хреновый.

Теперь у Нессы хватило ума промолчать. Всхлипнув, она с преувеличенным вниманием принялась рассматривать завитки кружева на рукавах.

— Народу будет объявлено, что государыня всеаальхарнская умерла при родах, — продолжал Шани. Несса вскинула голову, и в ее глазах сверкнули новые слезы, но она не сказала ни слова. — Ты оставишь наследника во дворце и покинешь Аальхарн навсегда. Я дам тебе достаточную сумму для благополучного проживания в любой стране по твоему выбору, но ты навсегда сохранишь инкогнито и никогда не появишься здесь, — несколько долгих минут они смотрели друг на друга, и наконец Шани произнес: — Я тебя люблю. Но у меня больше нет сил со всем этим справляться…

Командир охранного отряда осторожно заглянул в гостиную, ощущая всю сложность и деликатность момента, но Шани кивнул ему, приглашая войти.

— Телеграмма, сир.

«Документы готовы к печати», — прочел Шани и принялся отрывать от листка телеграммы длинные тонкие полоски. Типографии всех столичных газет сейчас были оцеплены инквизицией, и сотрудники следственного корпуса стояли возле станков, чтобы одновременно запустить их по полученному приказу. И пока госсовет, насмерть напуганный реальностью смуты, катит на улицу Кивеля, бумага в станках ждет своего часа: чтобы завтра утром госсовет узнал о собственном роспуске, а люди — о новых реформах.

Поиграли в просвещение — и довольно. Пора и честь знать. Интересно, думал ли покойный Андрей о том, что, пытаясь предотвратить строительство Гармонии на новой родине, он тем самым ее приближает? Вряд ли: он был идеалист и гуманист, и во всех людях видел хорошее.

— Мне будет недоставать Андрея, — негромко сказал Шани, когда от телеграммы осталась лишь горстка скрученных спиралями бумажных полос. — Он был хорошим человеком. Я любил его…

По щеке Нессы прокатилась слеза, потом вторая. Шани ощутил мгновенный и сильный укол горечи.

Отдавая Мари приказ отравить доктора, он не принадлежал себе. И делал только то, что объяснялось благом государства. Впрочем, это была попытка оправдаться: запоздалая и ненужная. Доктор Кольцов прожил хорошую жизнь и обрел заслуженный покой, и его история закончилась. А новейшая история Аальхарна начиналась. В этом и была разница. Шани перевернул страницу и продолжил чтение. Вскоре Несса прекратила плакать и покинула гостиную, чтобы вернуться с корзиной для рукоделия: она вязала приданое для ребенка. Через полчаса двое охранцев быстро накрыли стол для легкого ужина. Картина выглядела просто идеальной: семья высокого достатка проводит тихий вечер за приятным досугом — общий план слегка портили солдаты охранного отряда, те еще головорезы, в качестве прислуги.

Через час возле входных дверей послышался шум голосов. Пьеса началась минута в минуту.



* * *


Как и ожидалось, министры и патриарх встали на колени и принялись умолять государя о возвращении. Некоторое время Шани с удовольствием наблюдал за самыми разнообразными оттенками страха, недоумения и надежды на их лицах, а потом все-таки предложил им расположиться по-людски и побеседовать. Когда гости смущенно устроились на диванчиках, то Шани произнес:

— Господа, я не заинтересован в вашем предложении. Теперь у меня другая жизнь, и надеюсь, я заслужил покой в кругу семьи.

Берг, который среди спокойной роскоши императорского дома чувствовал себя мухой в сметане, смахнул тяжелой ладонью слезу и произнес с той тихой проникновенностью, которой от него вряд ли кто-то мог ожидать:

— Государь, не оставляй нас. Ну как мы без тебя? Кто же детей-то своих бросает…

При упоминании о детях Несса неожиданно громко стукнула спицами и быстро стала набирать новые петли. Ее руки едва заметно дрожали.

— Я с вами и войну и мир прошел, — сказал Шани с искренней и ненаигранной горечью. — А вы кинулись прочь по первому щелчку, — для большей убедительности он щелкнул пальцами: министры дружно вздрогнули. — Пожалуйста, хотите быть счастливыми — будьте. Хотели свободы — вот она. Хотели прав — да на здоровье…

— Сир, да какие права, ты о чем! — воскликнул Берг. Министры согласно закивали. — Вон в войска всех берут, да не всем оружие дают! Кому-то только лопата по уму, да и та великовата будет, — он огляделся по сторонам, ища поддержки: — Да мало ли что там полоумные кричали?

Шани безразлично пожал плечами.

— Я вам напоследок придумал вариант действий, — сказал он с нескрываемым сарказмом. — Объявляйте всеобщее избирательное право. Чтоб все могли голосовать: и здоровые, и убогие, и крестьяне, и дворяне. Да! И бабы обязательно. И пусть кого-нибудь из вас выберут главой государства. А остальные будут контролировать, чтоб с трона не свалился.

Министр образования и науки вздохнул и лишился чувств. Видимо, его тонкая натура не перенесла возможности избирательного права, тем более для женщин.

— Микоша не выбирайте, — усмехнулся Шани. — Он хрупкой душевной организации человек. А, еще чуть не забыл. Церковь непременно отделите от государства. Чего это какие-то попы в злате будут народу о грехах толковать и ограничивать свободу действий нового просвещенного человека? Раздавите гадину, и всего делов.

Новый патриарх Алекс был молод и, по мнению имевших с ним дело изрядно вспыльчив, однако, когда он заговорил, то его голос звучал убедительно и проникновенно:

— Ты говоришь с горечью, государь, и я понимаю твою горечь. Мы сейчас прошли сквозь трудное время, мы все сомневались, но сомнения наши были не в тебе. Все это время мы сами себе не верили. Не прими нашу растерянность за неблагодарность. Мы твои дети, а дети частенько бунтуют — не против родителей, а против несправедливой, как им кажется, жизни. Но родители при этом не бросают своих детей. И мы все, твои дети, сейчас искренне раскаиваемся и просим тебя вернуться. Не отвергай нас.

Патриарх сказал хорошо: министры согласно закивали и сдержанно зашумели, выражая искреннее одобрение и поддержку. Шани несколько минут рассматривал тусклые пятна сиреневого в аметисте своего старого перстня и думал, что молодой Алекс далеко пойдет.

— Хорошо, — произнес Шани и, переведя взгляд в сторону открытых дверей гостиной, увидел Мари. Бледная, исхудавшая, больше похожая на мертвеца, чем на живого человека, та стояла рядом с командиром охранного отряда и вслушивалась в то, что происходило в гостиной; Шани неожиданно подумал, что дзёндари тоже родилась ранней весной. — Хорошо, я вернусь. Но вам следует готовиться к значительным переменам.

По гостиной прошел общий вздох облегчения. Собравшиеся были готовы на все, чтобы вернуть своему миру привычную стабильность.

«Жаль только, что этого не случится», — подумал Шани.



* * *


Мари ждала его в экипаже. Стукнув в стену и дав кучеру знак отправляться, Шани затолкал свой саквояж под сиденье и сказал:

— Хорошо, что ты здесь.

Дзендари слабо улыбнулась. Видимо, ее знобило: зима еще не обрела морозной крепости, но Мари куталась в тяжелый меховой плащ, словно никак не могла согреться.

— Возможно, — промолвила Мари едва слышно. — Мне просто негде быть.

Видимо, дела ее были плохи. С сочувствием глядя на Мари, Шани пожалел, что, прощаясь с Нессой, оставил ей все свои медицинские планшеты: и старый, и новый. Впрочем, не страшно — приедут в столицу, и он за руку отведет дзендари к лекарнику. Перебедуем, ничего.

— Ты заболела?

— Я умираю, — сказала Мари и отвернулась к окну. Шани взял ее за руку и испугался: кисть оказалась такой же иссушенно легкой и горячей, какая была давным-давно у его умирающей матери.

Он успел об этом забыть. А теперь вдруг вспомнил.

— Не говори глупости, — произнес Шани и услышал в своем голосе отчетливую испуганную дрожь. Мари как-то жалобно пожала плечами.

— Ты не можешь меня оставить, — произнес он, чувствуя, что именно эти слова когда-то сказал матери. — Ты не можешь… Да что с тобой такое?

Бледные губы Мари дрогнули в улыбке. Сунув руку во внутренний карман своей накидки, она вынула тяжелую серебряную флягу с сулифатской вязью на боках и сказала:

— Я устала. Я просто устала, и мне пора. Знаешь, что… давай выпьем на посошок.

Череда потерь, подумал Шани, ощущая, как горечь вгрызается в грудь ржавым винтом и в горле поднимается влажный соленый комок. Вся моя жизнь — череда потерь. Вот и еще одна.

Вино оказалось дорогим и густым. Приторно сладкий глоток окутал рот и быстро растаял, оставив легкое ягодное послевкусие. Шани сделал еще один глоток и вернул флягу Мари. Та отпила немного и завернула крышку.

— Я тебя спас, но не сделал счастливой, — печально сказал Шани. Мари улыбнулась, и по ее впалой щеке скользнула слеза — а может, это просто привиделось в густеющей тьме. Нашарив на стене шнурок от лампы, Шани включил свет. Полтора часа в дороге до столицы — а там сразу же в госпиталь, и что бы ни было с Мари, ее вылечат.

— Ты сделал все, что мог, — уверенно произнесла дзендари. — Просить о большем было бы бессовестно.

— Что с тобой? — спросил Шани. — Что случилось?

Мари вздохнула и дотронулась было до его руки, но тотчас же убрала пальцы.

— Просто не хочу больше жить. Мой брат умер, Андрей умер… Отпусти меня. Тебе ведь нужен живой человек, а не кукла императора Рудольфа.

Винт в груди снова пришел в движение. Шани чувствовал, как ворочается боль, и думал, что все, сделанное им, не имело и не имеет смысла. Нужное, важное, дорогое утекало, словно вода из пригоршни — и он не мог ее удержать, как ни старался.

— Не могу, — признался Шани. — Мари, что мне сделать?

— Прикажи остановить экипаж на ближайшем перекрестке. Пожалуйста! — попросила она, видя, что Шани вскинулся протестовать. — Дальше у меня своя дорога, и не слишком длинная.

— Мари…

— Пожалуйста.

Дзендари покинула экипаж через четверть часа. Спрыгнув со ступеней на дорогу, Мари отступила на обочину, туда, где из-под легкого снежного одеяла торчали засохшие стебли растений, и сказала:

— Помирись с женой. Она хорошая женщина.

Ком в горле разрастался, мешая дышать. Шани рванул ленту галстука и сказал:

— Вернись. Вернись, Мари. Я все исправлю.

Мари сделала еще один шаг назад, почти растаяв в наступившей ночи.

— Прощай, Шани. Мне пора.

Когда императорский экипаж исчез из виду — Мари точно знала, что Шани смотрел на нее в окно до тех пор, пока женская фигурка не растворилась во тьме — дзендари упала в снег и завыла от боли, захлебываясь собственным одиночеством и тоской. Фонарь на верстовом столбе размеренно качался на ветру, словно освещал сцену театра: невидимые зрители смотрели на Мари, готовясь закричать «Браво!», и огромная луна, что проглядывала сквозь клочья туч, казалась частью декорации.

Проплакавшись, Мари достала флягу с вином и, размахнувшись, зашвырнула в поле. Теперь ее найдут разве что селяне весной, когда явятся сюда на пахоту… Из другого кармана Мари извлекла крохотный пузырек и, свернув с него крышечку, прижала к губам.

Зелье оказалось отвратительным. Мари проглотила его и отправила пузырек в том же направлении, что и флягу. Желудок скомкало спазмом, и Мари вырвало.

Впрочем, ей стало легче. Намного легче. Зачерпнув пригоршню снега, Мари обтерла лицо и поднялась на ноги. Если бы Шани сейчас увидел свою дзендари, то искренне удивился бы произошедшей с ней перемене. На лицо девушки быстро возвращался румянец, тусклые прежде глаза обрели былой блеск — вскоре от умирающей не осталось и следа. Постояв на обочине, Мари поплотнее запахнула свою накидку и пошла по дороге. Она знала, что через час пути окажется на станции, где сядет в первый попавшийся дилижанс и уедет. Куда угодно — в сулифаты, в Амье, Змеедушцу в нору.

Ей было все равно. Она сделала то, что считала правильным.

Оставалось научиться с этим жить.



* * *


Получив сообщение о том, что события развиваются так, как запланировано, Артуро вздохнул с облегчением. Он прекрасно знал, что Шани всегда осознает и просчитывает все варианты, чтобы сделать риск минимальным, но тревожиться не прекращал. Жизнь штука непредсказуемая, и никто не застрахован от новых обстоятельств. Как правило, и к сожалению, внезапных. Стоя возле дворцовых ворот, Артуро ждал императорский экипаж, чтобы получить от государя окончательные распоряжения.

Его настораживало только то, что сквозь предвкушение будущих грандиозных событий пробивалось отвратительное предчувствие чего-то плохого. Очень плохого; стоя на ветру, Артуро всматривался в ночь и пытался понять, что идет не так.

Где-то была ошибка. Разрабатывая свой план, Шани что-то не учел, а Артуро не заметил, что именно.

Наконец на проспекте показался долгожданный экипаж. Свернув на площадь Победы, он остановился возле ворот, и один из лакеев (на самом деле телохранитель, вооруженный до зубов и готовый применять оружие по первому требованию) спрыгнул с запяток и открыл дверь. Шани выбрался наружу, и телохранитель осторожно подхватил его под локоть — государя вполне ощутимо качнуло, словно он всю дорогу отмечал свою победу.

— Доброй ночи, Артуро, — негромко сказал Шани. — Не спится?

— У меня плохое предчувствие, — признался Артуро. — Даже не знаю, почему. Все идет правильно.

— Ты просто устал, — сказал Шани. Вдвоем они неторопливо пошли в сторону дворца. Телохранители потянулись за ними, держась на уставном расстоянии. Караул отдал государю честь, но Шани этого не заметил. — Отдавай приказ в типографии и ложись спать, у нас завтра большой и сложный день. Что-то не так?

Шани говорил медленно и с небольшими запинками, словно пьяный. Однако, спиртным от него не пахло. Дурное предчувствие стало невыносимым; Артуро пожал плечами и спросил:

— Как все прошло?

Шани улыбнулся, но улыбка вышла кривой и неприятной.

— Как я и говорил. Пали в ноги, я упирался и отказывался, а потом выступил патриарх. Интересный этот Алекс. Далеко пойдет…

Он не закончил фразу, споткнувшись на ровном месте. Артуро успел подхватить Шани под руку и удержал от падения, телохранители моментально оказались рядом, но Шани только отмахнулся.

— Подумаешь, выпил немного с Мари… Артуро, ты знаешь, она нас оставила…

Артуро ощутил, как земля уходит из-под ног: в этот момент он все понял.

— Бегом за врачом! — рявкнул он на телохранителей. Те на мгновение застыли, а потом рванули в сторону дворцового госпиталя. Шани этому даже не удивился: держась за предплечье Артуро, он едва стоял на ногах, и Артуро вдруг вспомнил, что так умирал его контуженный на фронте отец — не узнавая сына, но держа его за руку.

— Что ты пил с ней? — мягко спросил Артуро, вглядываясь в резко бледнеющее лицо государя и в то же время хлопая по карманам его пальто в поисках планшета с лекарствами. Отличная вещь… но Змеедушец ее возьми, где она?!

— Красное фруктовое вино, — тихо ответил Шани. — Не ищи планшет, я отдал его Нессе.

Со стороны дворца уже спешил дежурный врач.

— Держись, — прошептал Артуро, — держись, пожалуйста.

Но Шани уже оседал на снег, и на его бледных губах выступала розовая пена.

Подоспевший врач оттолкнул Артуро в сторону и, на ходу раскрывая саквояж с медикаментами, опустился рядом с отравленным. Артуро отступил, чтобы не мешать: этот врач, Абриль, был одним из лучших в столице. Ученик легендарного Олека, он сможет поставить Шани на ноги — а Артуро потом найдет эту амьенскую гадину, и военные злоключения ей тогда покажутся легкой разминкой. Однако он с несказанным удивлением увидел, как Абриль вдруг застегнул свой саквояж и, выпрямившись, стянул с головы маленькую шапочку.

— Абриль, вы что? — недоумевающее спросил Артуро. — Что…

Губы Абриля дрогнули. Он вынул из кармана луковку часов и проговорил:

— Время смерти — час с четвертью пополуночи.



* * *


Артуро обнаружил Нессу в самом дальнем углу императорских внутренних покоев. Одетая в простенькое домашнее платье, она сидела в кресле с томиком Эвелина на коленях и безучастно смотрела в окно, на заснеженный город. Артуро небрежно швырнул на пол мешок с коронационным одеянием и произнес:

— Одевайся.

Несса посмотрела на него совершенно пустым невидящим взглядом, словно даже и не пыталась понять, чего он от нее хочет. Артуро снял с плеча сумку с императорской короной, которую он, можно сказать, украл из-под охраны, и повторил:

— Одевайся, ну.

— Зачем, — промолвила Несса, даже без вопросительной интонации. Артуро подошел и легонько шлепнул ее по щеке. И еще раз. В мутных глазах государыни появиласьопределенная тень осмысленности. Уже хорошо.

— Затем, что по просьбе гвардии ты идешь принимать корону Аальхарнской Империи, — сказал Артуро устало. — Я провел очень большую работу за несколько часов. Коронованная императрица и мать наследника займет место своего покойного мужа, — на всякий случай он шлепнул Нессу по щеке еще раз. — Ну что ты сидишь, вставай. Все, как ты хотела.

Он запрещал себе думать о вчерашних похоронах. Просто сжал зубы и отодвинул на задворки сознания мысль о том, что единственного главного человека больше нет. А Несса, судя по всему, искренне предалась горю: за столь короткий срок потерять и отца, и мужа — ее стоило пожалеть. Только Артуро не собирался этого делать.

— Оставь меня в покое, — тихо сказала она. Артуро покачал головой, понимая, что все придется делать самому, и поднял женщину из кресла.

— Я-то оставлю, — сказал он, принимаясь развязывать шнурки на ее домашнем балахоне, — но совет министров, который сейчас собрался на заседание и увлеченно делит то, что осталось от Шани, тебя выкинет к Змеедушцевой матери вместе с твоим ребенком. Поэтому единственное, что ты, идиотка, можешь сделать для себя и для него — это сейчас переодеться и пойти со мной.

Он резким движением сдернул платье с плеч Нессы, и только тогда в глазах государыни появился жестокий золотистый огонек. Ох, женщины… Артуро подхватил с пола свой мешок и вытряхнул его содержимое перед Нессой: роскошное одеяние, расшитое каменьями и золотыми нитями. В комплекте с государевой короной произведет нужный эффект.

— Отвернись, — сказала Несса, прикрыв одной рукой обнаженную грудь, и потянула платье к себе.

— Да пожалуйста, — ответил Артуро, демонстративно разглядывая гобелен на стене, изображавший торжество богини Природы. — Сдались мне твои мощи… Итак, слушай и запоминай. Ты коронованная государыня и мать наследника. По всем законам Аальхарна о престолонаследии ты имеешь право на эту корону. Гвардия и народ тебя поддержат, государевы полки внутренних войск уже выходят из казарм, чтобы двигаться на площадь Победы. Сразу же объявишь о роспуске государственного совета, а завтра всех министров отправишь в ссылку. Или на костер по обвинению в государственной измене, как больше нравится. Завтра же выступишь перед народом и пообещаешь править так, как правил бы твой муж.

— Передай корону, пожалуйста, — холодно промолвила Несса. Довольно улыбнувшись, Артуро расшнуровал свой мешок, аккуратно извлек тонкий золотой обруч и обернулся к Нессе.

Зареванная лохматая баба на сносях исчезла. Перед ним стояла государыня — красивая строгая женщина с идеальной осанкой владычицы. Казалось, прежняя Несса ушла в никуда; Артуро протянул ей корону и преклонил колени.

— Ваше величество, — почтительно сказал он. — Распоряжайтесь.

Несса кивнула и задала вопрос:

— Почему ты это делаешь?

Артуро отвел взгляд и печально усмехнулся.

— В память о нем, — ответил он. — Только поэтому.

Они оба не знали, что яд первоцветов не убивает человека, а вводит его в кому на пятьдесят часов. Зато об этом знала Мари, приготовившая бывшему господину страшную участь быть погребенным заживо. И через три часа после того, как ее величество Инна с балкона дворца объявила гвардии и народу о роспуске государственного совета и преемственности власти, Шани пришел в себя в гробу, в склепе аальхарнских владык.

Вечером разразилась снежная буря — яростная, свирепая, срывавшая черепицу с крыш. И никто не заметил, как в буйствующей белой пелене сверкнула и растаяла сиреневая вспышка.

Когда спустя неделю после коронации Несса скрупулезно перебрала все вещи покойного мужа, то ключа запуска Туннеля так и не нашла.



* * *


— Космопорт Пулково-один приветствует вас. Пожалуйста, подойдите к сканеру.

Единственный пилот и пассажир недавно приземлившейся межпланетной шлюпки на несколько мгновений замялся на красной линии, словно не сразу понял, что от него хотят, а потом кивнул и неторопливо направился к сканеру.

«Странный он какой-то», — подумал Борис, младший офицер контрольно-пропускной службы. Он не мог объяснить, в чем именно заключалась странность, но пассажир чем-то настораживал, хотя с виду все было нормально.

Сканер щелкнул, опознавая сетчатку, и Борис чертыхнулся. В последнее время техника частенько барахлила — какой-то хакер-самоучка из Японской Федеральной Земли запустил в мировую сеть вирус. Вот, пожалуйста: фамилию выдает, имя — нет. Адрес прописки на Васильевском острове — пожалуйста, а фотографию — дудки.

— Торнвальд, — пискнул сканер. Борис раздраженно стукнул по нему ладонью, и сканер повторил: — Торнвальд.

Пассажир отошел от считывающей полосы и приблизился к стойке регистрации. Борис еще раз всмотрелся в осунувшееся горбоносое лицо и вспомнил, где видел его раньше.

— Торнвальд, — не унимался сканер.

— Вижу! — прошипел Борис и обратился к пассажиру с профессиональной белозубой улыбкой: — Добрый день, господин полковник. Рад приветствовать вас в Пулково. Предъявите, пожалуйста, посадочный талон и документы на корабль.

Полковник Торнвальд, знаменитый Белый Волк из секретной службы Гармонии, слепо провел ладонью по плащу, словно не мог вспомнить, в каком кармане у него лежат приписные документы. Борис всмотрелся, не переставая улыбаться: под вполне себе современным плащом полковник носил какую-то старинную на вид белую рубашку с кружевным воротником. Шелк пятнало что-то подозрительно похожее на кровь.

— Предъявите, пожалуйста, посадочный талон и документы, — повторил Борис. От улыбки у него уже сводило губы. Ну его к черту, этого особиста, пусть носит, что хочет. Лишнего интереса к таким людям лучше не проявлять. Торнвальд наконец-то нашел нужные карты во внутреннем кармане плаща (Борис успел увидеть пальце полковника перстень с крупным сиреневым камнем и подумал, что это однозначно статья о незаконном обороте предметов роскоши) и осторожно опустил на стойку. Борис отсканировал документы: ага, шлюпка выписана на имя Андрея Кольцова, а вот купил ее как раз Максим Сергеевич Торнвальд. Маршрут Земля-Дея-Земля… И зачем полковника носило в такую даль, там и жизни-то, поди, не сыщешь. Впрочем, ладно, не наше дело. Убедившись, что все в порядке, Борис поставил метку о прибытии и вернул документы.

— Добро пожаловать в Ленинград, Максим Сергеевич.

Полковник кивнул и побрел к выходу. Его походка с каждым шагом становилась все более уверенной и упругой, словно он вспоминал, что такое ходить вообще.

Борис проводил его взглядом и еще раз хлопнул по сканеру. Если техника побеждает нас в шахматы, то мы побеждаем ее в бокс. Сканер пискнул, но ничего нового не сообщил.

Борис махнул рукой и в ожидании следующего пассажира раскрыл на компьютере вкладку с игрушками.

Эпилог.

Мы писали эту книгу, используя академические учебники по новейшей истории Аальхарна и заполняя неизбежные пробелы по мере умения и авторского таланта. Посему это произведение вовсе не претендует на какую-либо историчность и большую достоверность в описании той великой эпохи: те, кто с чем-то не согласен, вполне могут не критиковать авторов, путая научное исследование с беллетристикой, а пойти в библиотеку и докопаться до истины самостоятельно — благо правление императора Торна описано очень подробно.

Для тех же, кому лень куда-то выбираться из дому, скажем, что ее величество Инна по смерти супруга вступила на престол и начала свое блистательное правление, которое продолжалось пятьдесят лет, во многом задав вектор для развития всей истории планеты. Именно при ней Аальхарн стал конституционной монархией, а расцвет искусства и наук достиг значительных вершин. Александр Торн, ее сын, в юности не проявлял особенного интереса к управлению государством, посвятив себя науке, в частности разработке нового типа паровых двигателей. Вторым увлечением принца были женщины, и ее величество, созерцая шлейф разбитых сердец, что тянулся за сыном, философски поминала яблоко и яблоню. В свое время Александр Первый стал вполне достойным государем; впрочем, о славных деяниях аальхарнской королевской фамилии немало написано и без нас.

Убийца Рыжих Дев так и не был найден. Со временем он превратился в настоящий историко-культурный феномен: о таинственном преступнике написано множество книг, поставлен добрый десяток пьес и выдвинуты самые разнообразные и необычные гипотезы, которые, впрочем, лишены даже подобия достоверности. Эмма Хурвин написала о нем книгу, которая считается канонической: роман «Мужчина в красном» заложил не только основы аальхарнского детектива как литературного жанра, но и оказал влияние на криминалистику — именно после его издания охранное управление стало сотрудничать с кафедрой душелечения. Образ отважной Эльзы, девушки-детектива, настолько пришелся по душе читателям, что Эмма была вынуждена написать еще пятнадцать книг о похождениях смелой сыщицы. В последней книге Эльза встретилась лицом к лицу с Убийцей Рыжих Дев, и их сражение закончилось на дне Вейхенфольского водопада.

Капитан Крич довольно быстро получил желанные погоны начальника отдела, но, разумеется, не за поимку вышеозначенного лиходея, а за перекрытие канала перевозки наркотиков из сулифатов в Аальхарн. О том, кто именно виновен в серии убийств рыжеволосых красавиц, он молчал до самой смерти. Его молчание было должным образом вознаграждено: очень быстро Крич стал главой столичного охранного управления. Какими-либо невероятными талантами в своем ремесле он не обладал, поэтому все окружающие подозревали высокую протекцию. Дуракам счастье, добавляли они, заканчивая рассуждения о карьерном росте бывшего капитана.

Артуро Привец продолжил служить ее величеству Инне и в дальнейшем посвятил себя воспитанию принца: должен же быть у сироты пример и образец мужчины перед глазами. Когда Александр достиг совершеннолетия, то Артуро счел свою задачу выполненной и занялся написанием мемуаров. Именно благодаря оставленным им запискам, мы обладаем сейчас максимально полной биографией императора Торна и очень подробным описанием Военного десятилетия. Неизвестно, читал ли Артуро «Убийцу в красном» — он вообще не очень любил беллетристику. Спустя несколько лет после описанных событий он очень скромно сочетался браком с госпожой Хурвин, которая предпочла оставить девичью фамилию.

Рыжеволосых девушек больше не убивали.

Следы Мари Вевьен обнаруживаются в сулифатах: бывшую дзёндари императора Торна повесил один из шейхов за участие в разведывательной деятельности. Мари, перешедшая на службу к владыке Хилери, пыталась выяснить химический состав знаменитого сулифатского огня — зажигательной смеси, которую невозможно погасить водой. Шейх Адиль, увидев танец живота в ее исполнении, тотчас же сделал госпожу Вевьен своей первой женой, что дало ей беспрепятственный доступ к сулифатской секретной документации. Когда служба безопасности визиря обнаружила утечку информации, владыка Хилери уже завладел практически всем сулифатским военным архивом.

Говорят, что, уже стоя с петлей на шее, Мари произнесла строки из Эвелина: прости меня, моя любовь, мне нужно дальше. Место ее захоронения до сих пор остается неизвестным. Кстати, образ красавицы-шпионки до сих пор будоражит людские умы: Мари стала героиней трех театральных постановок, что до сих пор идут с постоянным успехом. К сожалению, их авторы практически всю шпионскую составляющую свели к эротике. А историки все еще вынуждены доказывать, что роковая соблазнительница была историческим лицом, а не мифическим персонажем той замечательной эпохи.

Собственно говоря, на этом мы раскланиваемся, оставив читателей наедине с размышлениями. А возможным критикам и тем, кто сочтет, что в книге нет ничего, кроме выдумок и сплетен, ответим классической аальхарнской пословицей: не вкусно — не жуй, а в кашу не плюй.

Конец.



[1] Вы говорите на испанском? (исп.)

[2] Вы говорите по-испански? Вы меня слышите? (исп.)

[3] Да (исп.)

[4] Там, где я (исп.)

[5] Они говорят на русском? Английском? (исп.)