А. И. Богдановичъ
"Петръ и Алексѣй", ром. г. Мережковскаго. – "Страна отцовъ" г. Гусева-Оренбургскаго
Закончивъ свою громоздкую трилогію "Христосъ и Антихристъ", врядъ ли г. Мережковскій могъ сказать съ чувствомъ полнаго удовлетворенія: "нынѣ отпущаеши". Не думаемъ, чтобы авторъ остался доволенъ своимъ трудомъ, и потому такъ, что, начавъ эту большую работу при одномъ настроеніи, онъ завершилъ ее при другомъ. Чѣмъ ближе къ концу, тѣмъ рѣзче чувствуется эта разница. Если въ "Отверженномъ" преобладаетъ туманная и тѣмъ не менѣе горячая мѣстами мистическая струя, то уже въ "Воскресшихъ богахъ" ее мало-по-малу вытѣсняетъ холодное изслѣдованіе ученаго, а въ "Петрѣ и Алексѣѣ" мистика окончательно перешла въ холодный разсказъ, отъ котораго вѣетъ "пылью вѣковъ". Именно тѣ мѣста этого романа, гдѣ авторъ желаетъ разогрѣть себя религіозными порываніями своего героя въ міръ надздѣшній, меньше всего увлекаютъ читателя. Таковы всѣ сцены, гдѣ дѣйствуютъ сектанты, а "взыскующій града" Тихонъ самая неудавшаяся фигура романа. Для созданія Тихона авторъ не имѣлъ руководства въ видѣ многочисленныхъ хроникъ, его приходилось творить, а для творчества необходимо самому горѣть огнемъ и мучиться муками своего героя. Намъ уже неоднократно приходилось, говоря о художественной работѣ г. Мережковскаго, отмѣтить холодность его темперамента, преобладаніе въ немъ разсудочности надъ сердцемъ, изслѣдованія надъ творчествомъ. Мистическаго нѣтъ ни капли въ натурѣ автора, онъ типичный резонеръ, и его работа напоминаетъ скорѣе рѣшеніе шахматной задачи, а не проповѣдь или восторженное влеченіе въ міръ неяснаго и неопредѣленнаго, куда г. Мережковскій хочетъ насильственно проникнуть. Въ сущности, о чемъ бы ни повѣствовалъ г. Мережковскій, онъ остается холоденъ, и чувствуется, что ему рѣшительно нѣтъ никакого дѣла до своихъ героевъ. Но они ему нужны, какъ элементы для поставленной имъ себѣ задачи – доказать, что аскетическое начало христіанства и древнее оргіастическое, которое отлилось въ культъ Діониса, сливаются въ нѣкоторой "потусторонней" точкѣ. Поставивъ себѣ такую задачу – объединить Христа и Антихриста, г. Мережковскій беретъ три эпохи, особенно яркія по столкновенію этихъ началъ, и путемъ тщательнаго изслѣдованія источниковъ силится возсоздать это сліяніе Христа и Діониса, и какъ только доходитъ до этого пункта, терпитъ настоящій крахъ. Такъ было съ "Отверженнымъ", такъ случилось съ "Леонардо да Винчи", такъ вышло и съ Тихономъ, который и есть главный герой послѣдняго романа "Петръ и Алексѣй".
Не увлекаясь самъ, авторъ не можетъ увлечь за собой и читателя въ манящія его "бездны внизу и вверху", и всѣ эти "оргіастическія", "потустороннія" порыванія отдаютъ самой обычной скукой, которую читатель пробѣгаетъ какъ безплодныя пустыни, торопясь къ тѣмъ главамъ, гдѣ разсказъ оживляется всегда интересными выписками изъ хроникъ. Въ послѣднемъ романѣ это особенно замѣтно. Авторъ почти не далъ себѣ труда переработать сырой историческій матеріалъ и, право, за это можно быть ему только благодарнымъ. Личности Петра, Алексѣя и другихъ главныхъ дѣятелей этой знаменитой эпохи такъ значительны, что даже простой разсказъ по хроникамъ глубоко интересенъ. Положимъ, характеры Петра и Алексѣя очерчены шаблонно, какъ мы привыкли видѣть ихъ со временъ Костомарова, которому г. Мережковскій слѣдуетъ довольно-таки рабски, не принося почти ничего отъ себя. То же самое слѣдуетъ сказать и о другихъ характеристикахъ – императрицы Екатерины, Меньшикова, Толстого, "дѣвки" Афросиньи, Докукина, Кикина и прочихъ героевъ трагедіи, разыгравшейся при русскомъ дворѣ.
Среди этихъ давно знакомыхъ каждому фигуръ одна въ особенности привлекаетъ къ себѣ вниманіе читателя, сближая его съ современными настроеніями. Это Ѳеофанъ Прокоповичъ, правая рука Петра въ его борьбѣ съ духовенствомъ. Надъ этой фигурой авторъ, видимо, поработалъ, и дѣйствительно личность ловкаго монаха, сумѣвшаго закабалить русское духовенство на два вѣка, вышла, какъ живая. Съ перваго момента появленія его на страницахъ романа онъ почти заслоняетъ все остальное и невольно сосредоточиваетъ на себѣ весь интересъ послѣднихъ частей романа.
"Родомъ черкасъ-малороссъ, лѣтъ тридцати восьми, полнокровный, съ лоснящимся лицомъ, лоснящейся черной бородой и большими лоснящимися черными усами, онъ походилъ на огромнаго чернаго паука. Усмѣхаясь шевелилъ усами, какъ жукъ. По одной этой усмѣшкѣ видно было, что онъ любитъ скоромныя латинскія шуточки фацетіи Поджіо не менѣе, чѣмъ жирныя галушки, и острую діалектику не менѣе, чѣмъ добрую горилку. Несмотря на святительскую важность, въ каждой черточкѣ лица его такъ и дрожало, такъ и бѣгало, какъ живчикъ, что-то слишкомъ веселое, точно пьяное: онъ былъ пьянъ собственнымъ умомъ своимъ, этотъ румянорожій Силэнъ въ архіерейской рясѣ. "О, главо, главо, разума упившись, куда ся преклонишь?" говаривалъ онъ въ минуту откровенности.
"И царевичъ дивился удивленіемъ великимъ, какъ сказано въ Апокалипсисѣ, думая о томъ, что этотъ бродяга, бѣглый уніатъ, римскаго костела присягатель, ученикъ сперва іезуитовъ, а потомъ протестантовъ и безбожныхъ философовъ, можетъ быть и самъ безбожникъ, сочиняетъ Духовный Регламентъ, отъ котораго зависятъ судьбы русской церкви".
Петръ умѣлъ выбирать людей. Онъ не цѣнилъ убѣжденности, честности, гордости, вѣрности. Онъ даже не долюбливалъ эти качества и боялся ихъ, зато дорожилъ умомъ и той продажностью души, которая позволяетъ человѣку сегодня поклоняться тому, что сжигалъ вчера, и сжигать то, чему поклонялся. Таковы его главные сотрудники, которымъ на это ихъ качество онъ прощалъ и воровство, и ложь, и самыя дикія преступленія. Но среди всѣхъ его излюбленныхъ сотрудниковъ не было другого, который превзошелъ бы Ѳеофана въ изворотливости, беззастѣнчивости, въ готовности перевернуть вверхъ ногами самыя установившіеся догматы, передѣлать самое Евангеліе, подогнать его подъ любое, въ данный моментъ нужное Петру правило. Вѣрилъ ли Петръ, это большой вопросъ. По крайней мѣрѣ, онъ былъ глубоко равнодушенъ къ вопросамъ вѣры, пока они не задѣвали его лично. Но что Ѳеофанъ не вѣрилъ вы во что, это несомнѣнно. Для него вопросы вѣры были просто игра ума, такая же, какъ и всякая другая, предметы для діалектики, пожалуй, особенно пикантной – и только. Только такой "святитель" и могъ создать знаменитый Духовный Регламентъ, въ которомъ, между прочимъ, утверждалось такое, единственное въ своемъ родѣ, правило:
"Ежели кто на исповѣди духовному отцу своему нѣкое злое и нераскаянное умышленіе на честь и здравіе государево, наипаче же на бунтъ или измѣну объявитъ, то долженъ духовникъ донести вскорѣ о томъ гдѣ надлежитъ, въ Преображенскій приказъ или Тайную канцелярію. Ибо симъ объявленіемъ не порокуется исповѣдь и духовникъ не преступаетъ правилъ евангельскихъ, но еще исполняетъ ученіе Христа: обличи брата, аще же не послушаетъ, повѣждь церкви. Когда уже такъ о братнемъ согрѣшеніи Господь повелѣваетъ, то кольми паче о злодѣйственномъ на государя умышленіи" (стр. 159, янв. "Вопросы Жизни").
Это правило было примѣнено въ дѣдѣ царевича Алексѣя. "Алексѣй понялъ, что о. Варлаамъ нарушилъ тайну исповѣди, – и вспомнилъ слова св. Дмитрія-Ростовскаго: "Если бы какой государь или судъ гражданскій повелѣлъ и силой понуждалъ іерея открыть грѣхъ духовнаго сына и если бы мукой и смертью грозилъ, – іерей долженъ умереть паче и мученическимъ вѣнцомъ вѣнчаться, нежели печать исповѣди отрѣшить".
Съ тѣхъ поръ это знаменитое правило Регламента такъ и осталось, въ противность ученію церкви о святости таинства исповѣди. Но Ѳеофанъ пошелъ въ своемъ усердіи еще дальше, доказывая, что "всѣ люди Россійскаго царства, не только мірскіе, но и духовные, да имѣютъ имя самодержца своего, благочестивѣйшаго государя Петра Алексѣевича, яко главы своей и отца отечества, и Христа Господня". Дальше идти было нельзя даже и такой "главѣ разумной", какъ Ѳеофанъ. Онъ надолго начерталъ путь, по которому духовенство шло до сего дня и продолжаетъ идти. "И какъ одно дѣло – воинству, другое гражданству, и врачамъ, и купцамъ, и мастерамъ различнымъ, такъ и пастырю, и всѣ духовные имѣютъ собственное дѣло свое – быть служителями божіими, однако же покорены суть властямъ державнымъ".
Въ романѣ г. Мережковскаго прекрасно обрисована некрасивая роль, какую при Петрѣ играло высшее духовенство въ его борьбѣ съ расколомъ. Освящая своимъ авторитетомъ всѣ ужасныя мѣры того времени, Ѳеофанъ создалъ и тотъ лицемѣрный языкъ, какой установился тогда оффиціально. "Съ противниками церкви поступать надлежитъ съ кротостью и разумомъ, а не такъ, какъ нынѣ, жестокими словами и отчужденіемъ", что въ переводѣ на языкъ дѣйствительности означало – преданіе упорствующихъ въ руки властей предержащихъ, "по многомъ убѣжденіи съ кротостью и смиреньемъ". Для примѣненія этого правила жизнь предоставляла широкое поле, и лучшія страницы романа полны описаніями самосожженій и странныхъ то изувѣрныхъ, то мистическихъ сектъ, куда устремлялись тогда всѣ не мирившіеся съ хитроумными циркулярами Ѳеофана и только-что народившагося синода.
Два почти вѣка отдѣляютъ насъ отъ той знаменательной эпохи, но какъ все это свѣжо и отдаетъ современностью! Только на дняхъ указъ 17 апрѣля поставилъ предѣлъ, отъ котораго начинается новая эра для русской церкви и русскаго народа въ его исканіи "истиннаго благочестія". Читателямъ извѣстна, конечно, любопытная книга г. Пругавина "Монастырскія тюрьмы". Она можетъ служить превосходнымъ комментаріемъ къ Духовному Регламенту и той удивительной прочности, съ которой Петръ и его слуга Ѳеофанъ сковали русское духовенство, превративъ его "въ особый чинъ", по остроумно-насмѣшливому опредѣленію лукаваго Ѳеофана, какъ "и всякое другое мастерство". За эти два вѣка мы почти не видимъ борьбы. Духовенство не только примирилось со своимъ "чиновнымъ" положеніемъ, но очень удобно устроилось въ немъ. Взять хотя-бы, упомянутыя монастырскія тюрьмы, только на самыхъ послѣднихъ дняхъ раскрывшіяся по указу 17 апрѣля. Въ какой странѣ, на протяженіи всего міра, можно было бы указать подходящій примѣръ – духовевство въ роли тюремщиковъ въ двадцатомъ вѣкѣ? Нигдѣ въ мірѣ наше время не знаетъ ничего подобнаго. Такой фактъ, возмущающій даже невѣрующихъ и тѣмъ болѣе оскорбительный для искреннихъ и религіозныхъ людей, сталъ вездѣ давно уже преданіемъ старины глубокой, однимъ изъ проклятій, тяготѣющихъ на средневѣковьи. Но въ Россіи онъ былъ самой реальной дѣйствительностью до 17 апрѣля 1906 г. Еще не дальше года тому назадъ, когда отрывки изъ книги г. Пругавина печатались въ журналѣ "Право", мы лишены были возможности познакомить съ ними читателей, а статья о послѣднемъ гетманѣ запорожскомъ Кальнишевскомъ, протомившемся въ застѣнкѣ Соловецкой тюрьмы свыше тридцати лѣтъ, такъ и не могла появиться на страницахъ нашего журнала. И теперь, когда "кротко-смиренное" обращеніе съ противниками предписано духовенству указомъ 17 апрѣля, невольно возникаетъ сомнѣніе, можетъ ли оно разомъ отвыкнуть отъ двухсотлѣтней практики? Слишкомъ русское духовенство привыкло къ "чиновной" роли, отвыкло отъ "пастырской" и мало подготовлено къ новому положенію, при которомъ ему придется полагаться только на себя. Правда, "новыя вѣянія" коснулись и его, что и выразилось въ странномъ увлеченіи идеей патріаршества. Но увы! "нѣтъ дорогъ къ невозвратному!" Патріаршество не мыслимо безъ большой экономической силы, какую представляли громадныя церковныя и монастырскія имущества семнадцатаго вѣка. Только опираясь на эти имущества, представляло патріаршество извѣстную политическую величину и могло тягаться съ государствомъ, отстаивая свой прерогативы. Такой экономической силы духовенство теперь не имѣетъ и никогда больше имѣть не будетъ. Въ восемнадцатомъ вѣкѣ государство отняло у него его огромныя земли и капиталы и превратило его въ "служилое" сословіе, какимъ и является теперь духовенство. Свободное духовенство возможно только тамъ, гдѣ оно матеріально независимо. И потому то мечты о патріархѣ никогда не выйдутъ у насъ изъ области мечтаній, къ счастью для мірянъ, для которыхъ много удобнѣе имѣть дѣло съ "служилымъ" духовенствомъ, чѣмъ съ независимымъ, какъ показываетъ примѣръ хотя бы Германіи. Даже "желѣзный канцлеръ" въ самый расцвѣтъ своего могущества вынужденъ былъ положить оружіе передъ рясой и смиренно идти въ Каноссу, а партія центра до сихъ поръ самая могущественная и всѣмъ приходится считаться съ нею.
Петръ зналъ, что дѣлалъ, когда унижалъ духовенство, сначала вышучивая его въ своемъ "всепьяннѣйшемъ соборѣ", а потомъ создавъ при содѣйствіи лукаваго "черкаса" свой Желѣзный Регламентъ, попиравшій всѣ каноны и постановленія отцовъ церкви въ угоду "власти предержащей". Онъ преслѣдовалъ, конечно, свои интересы, ни мало не заботясь о мірянахъ, но польза для послѣднихъ явилась сама собой, и Россія нынѣ свободна отъ борьбы съ воинствующей церковью, съ которой борется и Германія и Франція. Благодаря Петру, церковь въ Россіи такъ ослабѣла, что клерикализмъ и связанная съ нимъ опасность у насъ не мыслимы. Каковъ-бы ни былъ будущій строй Россіи, духовенство будетъ покорно примѣняться къ нему, приспособляясь къ тому или иному регламенту. Въ теченіе двухсотлѣтія бюрократическаго режима оно смиренно несло обязанности чиновника у алтаря, выполняющаго требы, стерегущаго по тюрьмамъ еретиковъ, поддерживающаго все, что прикажутъ.
Романъ г. Мережковскаго имѣетъ, поэтому, для насъ немалое общественное значеніе именно этой своей стороной, выясняющей паденіе духовенства подъ могучими ударами Петра. Несмотря на отдаленность эпохи, это сближаетъ его произведеніе съ современностью. Насколько читатель остается глухъ къ мистическимъ порывамъ автора, настолько же живо воспринимаетъ онъ превосходно написанную картину упадка духовенства при Петрѣ и самъ уже дорисовываетъ аналогію съ тѣмъ, что видитъ теперь. Историческая картина въ романѣ поясняетъ ему настоящее. Безъ Ѳеофана было бы непонятно многое въ наши дни, хотя бы, напр., подтвержденіе пущенной въ оборотъ латинско-русскимъ агенствомъ Черепъ-Свиридовича сплетни о японскомъ подкупѣ рабочихъ… Надо было пройти хорошую школу Ѳеофановскаго лицемѣрія, чтобы такъ спокойно относиться къ то роли, которую исполняетъ въ такихъ случаяхъ "духовный чинъ въ народѣ", какъ опредѣлилъ Ѳеофанъ значеніе духовенства (стр. 169, "Вопросы Жизни", 1).
* * *
Новыя вѣянія, однако, такъ или иначе все же коснулись и "духовнаго чина", несмотря на всѣ загородки, которыми этотъ чинъ старался отгородить себя отъ жизни. Какъ ни велика кастовая замкнутость духовенства, но жизнь, конечно, оказалась и здѣсь сильнѣе и мало-по-малу расшатывала устои Ѳеофановскаго регламента, не давая "отцамъ" успокоиться въ блаженномъ невѣдѣніи того что творится вокругъ. "Страна отцовъ" зашевелилась въ безпокойномъ ожиданіи грядущаго дня, о которомъ одно можно сказать, что онъ не будетъ похожъ на вчерашній. Двухсотлѣтнее мирное житіе подъ охраной бюрократіи кончилось, и "отцы" привлекаются къ отвѣту.
Въ повѣсти г. Гусева-Оренбургскаго "Страна отцовъ" читатели присутствуютъ при началѣ того волненія, которое понемногу охватываетъ и духовную касту. Это волненіе пришло извнѣ и застигло духовныхъ отцовъ внезапно, хотя признаки его были и раньше, и литература робко, но все же отмѣчала ихъ. Въ числѣ бытописателей духовенства можно указать на трехъ художниковъ, которые въ своихъ произведеніяхъ указывали на постепенную перемѣну. У г. Потапенки мы встрѣчаемъ по большей части благодушныхъ батюшекъ, исполняющихъ свой обязанности, не мудрствуя лукаво, но болѣе или менѣе близко принимающихъ къ сердцу бѣды и радости мірянъ. Чувствуется хотя и неглубокая, но несомнѣнная живая связь между приходомъ и причтомъ. Въ лучшемъ произведеніи г. Потапенки "На дѣйствительной службѣ" выведенъ даже идеальный типъ сельскаго священника, который пренебрегъ блестящей духовной карьерой ради служенія народу. И типъ этотъ, при всей его идеализаціи, не производилъ впечатлѣнія фальши въ то время, когда появилась эта повѣсть. Затѣмъ онъ уже больше не появляется въ литературѣ. У другого духовнаго бытописателя, болѣе поздняго, г. Елеонскаго, мы уже не видимъ благодушныхъ представителей клира. Мѣсто ихъ заняли сухіе "стяжатели", вѣчно занятые мелкими ссорами между собой и непрекращающейся наступательной и оборонительной войной съ приходомъ. Связи между клиромъ и приходомъ нѣтъ, ихъ соединяютъ, или лучше сказать, разъединяютъ сухія, чисто формальныя отношенія, въ которыхъ нѣтъ мѣста взаимному пониманію. А между тѣмъ авторъ беретъ свой типы именно того времени, когда особенно много стали говорить о роли и значеніи духовенства, когда возникли церковно-приходскія школы, началась усиленная миссіонерская дѣятельность, и духовное сословіе, бывшее всегда въ нѣкоторомъ загонѣ у бюрократіи, стадо усиленно выдвигаться ею на почетное мѣсто естественнаго хранителя "исконныхъ" устоевъ и нарочитаго "народнаго" духа. Наконецъ, у г. Гусева-Оренбургскаго, еще болѣе поздняго бытописателя, такъ сказать писателя послѣднихъ дней, мы уже видимъ вполнѣ оформившійся типъ священника бюрократа, типъ воинствующій и ничѣмъ не напоминающій мирныхъ и благодушныхъ батюшекъ г. Потапенка.
Въ послѣдней повѣсти "Страна отцовъ" г. Гусевъ-Оренбургскій пытается дать очень широкую картину тѣхъ измѣненій, какія происходятъ вообще въ народной средѣ и соприкасающихся съ нею областяхъ. Современныя настроенія и народной крестьянской массы, и отчасти рабочей, и духовной среды, и администраціи – все это авторъ затрогиваетъ, не какъ-то мимоходомъ, не давая общей картины, даже какого-либо общаго фона. Главное, почти исключительное вниманіе читателя приковано все же къ духовной средѣ. Экскурсіи автора въ сторону, съ цѣлью расширить горизонтъ повѣсти, по большей части мало удачны, хотя и даютъ кое-какія данныя для сужденія о тревожномъ настроеніи, охватывающемъ всю "страну отцовъ". Публицистъ здѣсь вытѣсняетъ художника, который не можетъ изъ разрозненныхъ обрывковъ дать картину, цѣльную и яркую, какую въ его изображеніи представляетъ болѣе узкая "страна отцовъ" не вообще, а "отцовъ" духовныхъ.
Деревня обнищала и опустѣла. Когда-то богатая хлѣбомъ поволжская сторона бьется теперь въ рукахъ крупныхъ кулаковъ-капиталистовъ, сумѣвшихъ выжать изъ земли всѣ соки и такъ скрутить деревню, что ей "податься некуда", нечѣмъ и защититься отъ все наростающихъ требованій. Хлѣбъ, когда-то "мужицкій", сталъ теперь "купецкимъ" и "арендательскимъ". Явились элеваторы искусно переправляющіе этотъ хлѣбъ въ "заморскія страны", а на мѣстѣ стала все больше и продолжительнѣе утверждаться хроническая голодовка, временами переходящая въ настоящій, даже оффиціально признаваемый голодъ. И по мѣрѣ обнищанія деревни росъ капиталъ въ лицѣ "новоявленныхъ лэнддордовъ – Шаповаловыхъ, Стрижикозиныхъ, Широкозадовыхъ", которые изъ мелкихъ скупщиковъ выросли въ крупнѣйшихъ землевладѣльцевъ. Авторъ рисуетъ одного изъ нихъ, Широкозадова, какъ типичнаго представителя недавно народившейся силы. "Онъ нутромъ понялъ тактику земельнаго хищенія, умѣлъ использовать каждый недочетъ мужичьяго хозяйства, умѣлъ выбрать моментъ, чтобы придти и закабалить. Наступали у мужиковъ сроки платежей въ земельный банкъ, онъ умѣлъ дать деньги на такихъ условіяхъ, что земли въ концѣ концовъ переходили къ нему. Была нехватка у мужиковъ въ посѣвномъ хлѣбѣ, онъ гостепріимно раскрывалъ амбары, урожай же переходилъ къ нему. А неурожай отдавалъ мужиковъ въ его полную власть, и, разоренные, часто они совсѣмъ безъ борьбы уступали ему земли, чтобы потомъ голоднымъ потокомъ наполнить житницкіе пригороды и слободки. Позади него, гдѣ онъ прошелъ, слышались стоны и проклятія закабаленныхъ, а онъ шелъ дальше и дальше по уѣзду, тая планы захвата, пугавшіе даже крупныхъ землевладѣльцевъ своей тонко-придуманной неожиданностью. Точно сытый, но жадный коршунъ медленно кружилъ онъ по уѣзду, и участокъ за участкомъ оставались въ его рукахъ. При этомъ онъ не останавливался даже передъ мошенничествомъ, если оно было легально обставлено, дѣлая этимъ только шагъ впередъ по скользкой, развращающей почвѣ изжившаго закона" (стр. 118, "Страна отцовъ").
Этотъ процессъ покоренія деревни капиталомъ давно уже и неоднократно былъ описанъ въ литературѣ. Насъ интересуетъ въ данномъ случаѣ отношеніе духовенства къ новой силѣ и то разложеніе, какое и въ его среду, какъ оказывается, вноситъ тотъ же Широкозадовъ и К
о. Съ одной стороны авторъ даетъ типичныхъ представителей поклонниковъ успѣха и всякой силы, въ лицѣ о. Матвѣя, напр., о. Рудонетова и другихъ. Они и свои дѣла устраиваютъ, и даже подыскиваютъ подходящіе тексты изъ писанія для возвеличенія дѣятельности Широкозадовыхъ. Въ то же время они хотятъ и себя представить строгими ревнителями чистоты церкви. Такъ, о. Рудонетовъ, крупный пайщикъ акціонернаго предпріятія, первый подымаетъ на духовномъ съѣздѣ вопросъ объ отобраніи дѣтей у сектантовъ.
"– Отцы и братіе! – гремѣлъ онъ на весь съѣздъ:– если мы заключаемъ вора въ темницу, разбойника посылаемъ на каторгу, прокаженнаго – въ больницу, то какъ же подобало бы поступить съ сектантомъ, который есть воръ, ибо отъемлетъ у ребенка благодать крещенія, разбойникъ, ибо убиваетъ его душу, прокаженный, ибо заражаетъ смрадомъ грѣха младенца! Но мы милосерды, какъ милосердъ Христосъ: оставляемъ на свободѣ преступника, ожидая его раскаянія, и лишь спасаемъ жертву его, исхищая изъ бездны грѣха родительскаго и прародительскаго.
Борода его трепетала на груди, и глаза горѣли". – Мы не полицейскіе, – замѣтилъ кто-то изъ молодыхъ батюшекъ. Но Рудометовъ не сдался.
– Мы – полицейскіе Бога вышняго! – сказалъ онъ:– ибо стражи храма его и охранители стада его!"
Отецъ Матвѣй, молодой батюшка изъ академиковъ, типъ воинствующаго "отца", мечтающаго ни болѣе ни менѣе, какъ о "
ѳеократіи". Когда разносится слухъ, "что всѣ школы, волею правительства, отойдутъ въ духовное вѣдомство", онъ даже забываетъ личныя огорченія и ликуетъ:– Да вы поймите: это мечта! Это возвратъ къ великому прошлому! Прошедшее становится будущимъ! Это первый шагъ въ царствѣ
ѳеократіи!..
"О. Матвѣй вскочилъ на любимаго конька и теперь несся на немъ безъ удержу, скакалъ, жестикулируя, по пустынямъ безбожья, среди развалинъ вѣры, но скакалъ самоувѣренно, безъ страха и сомнѣнія, въ широко-распахнутыя ворота, за которыми видѣлись ему строгія очертанія "царства
ѳеократіи". Наступало, по его словамъ, время "изжененія плевелъ", всесожженія сорныхъ травъ, заглушавшихъ "ниву Божью".
– Вотъ во Франціи духовенство гонятъ. Конечно, то черная католическая рать. А все же сказывается и въ семъ безумная дерзость интеллигентовъ и невѣровъ… Но то въ чужой полуязыческой державѣ творится. А что же наши суедумцы? Тотчасъ откликаются! Возвышаютъ главы свои, воздвигаютъ гоненіе на церковную школу: слышали, какъ тверское земство отличилось? Да и оно ли одно! Но… съ Богомъ шутки плохи! И тверское земство испытало это на себѣ… И Франція испытаетъ…
О. Матвѣй, поощряемый вниманіемъ слушателей, уже докапывался до самыхъ основаній, взрывалъ фундаменты и скакалъ на головокружительныя высоты, съ фанатическимъ блескомъ глазъ вскидывая руки, точно вызывая на борьбу какого-то ненавистнаго.
– Православіе! самодержавіе! народность! Вотъ три краеугольныхъ камня нашей жизни. И изъ нихъ первый – православіе! Ибо кто собралъ Русь во едино стадо и создалъ самодержавіе? Оно! Кто совокупилъ разнообразныя племена во едину народность? Оно! Русь всегда была Русью православной церковности, и въ этомъ ея сила, ея слава, ея святость, ея превосходство передъ другими народами! Непоколебима и крѣпка была она для враговъ внутреннихъ и внѣшнихъ, пока монастыри были ея свѣтильниками, пока горѣли въ ней солнца вѣры такія, какъ патріархи! Всегда заря истиннаго образованія, источника вѣры и силы, походила изъ школъ церковныхъ. И вотъ повторяю… привѣтствую я это намѣреніе высшаго правительства передать намъ школы! Онѣ принадлежатъ намъ по историческому праву. Не только низшія школы… гимназіи и университеты слѣдовало бы отдать въ наши руки, подъ нашъ надзоръ"… (стр. 244–248).
Воинственный тонъ о. Матвѣя звучитъ, повидимому, вполнѣ согласно тому, что до послѣдняго времени стало все явственнѣе пробиваться въ застывшей отъ вѣкового гнета средѣ духовенства. Борьба за церковную школу, миссіонерское рвеніе, сказавшееся на извѣстномъ казанскомъ съѣздѣ, гдѣ былъ поднятъ вопросъ объ отбираніи дѣтей у раскольниковъ, – это все факты вчерашняго дня. Но даже при всемъ могуществѣ поддержки бюрократіи, эти факты не имѣли и тогда сколько-нибудь прочнаго основанія не только въ жизни, но и въ средѣ самого духовенства, которое въ общей массѣ оставалось холодно и неподвижно. Правда, то тутъ, то тамъ проявлялись отдѣльныя личности, въ особенности изъ молодыхъ обуянныхъ честолюбивыми стремленіями батюшекъ, которые охотно откликнулись на призывъ бюрократіи помочь ей въ борьбѣ съ новыми запросами жизни. Общая масса духовныхъ, однако, увидѣла въ церковныхъ школахъ, напр., лишнюю обузу, неблагодарный трудъ, къ тому же плохо оплачиваемый, къ которому стали присосѣживаться только неудачники изъ духовныхъ дѣтей, псаломщики, заштатные дьячки и въ особенности дѣвицы-епархіалки до выхода замужъ. Лучшіе священники откровенно отрицали церковную школу, не скрывая ея недостатковъ и отказываясь сами поддерживать ее личнымъ трудомъ.
Вполнѣ вѣрно поэтому авторъ заставляетъ на пылкую рѣчь о. Матвѣя возразить юношу-студента, сына благочиннаго: "Вы отъ лица духовенства говорите или отъ себя? Если отъ лица духовенства, то я увѣренъ, что духовенство въ лучшей части своей само откажется отъ вашихъ словъ; если за себя, то такія рѣчи возмутительны въ устахъ священника! Вы порочите лучшихъ людей страны, вы пытаетесь отнять у нихъ то, что они добыли потомъ и кровью, что они въ тяжелой борьбѣ создавали въ то время, какъ вы собирали калачи и шкурки съ тѣхъ бѣдныхъ рабовъ, которыхъ сами же величаете овцами… Вы самозванцы, вы обманщики! Для чего вы протягиваете ваши рабскія руки къ школамъ? Чему вы можете учить народъ? Цѣпи умственнаго рабства вы называете небесной истиной, вѣчную подлую ложь жизни – высшей правдой"…
Эта горячая реплика сочувственно подхватывается окружающею толпою духовныхъ, которые не могутъ не признать правды въ словахъ студента. "Мы дѣлаемъ свое дѣло, а свѣтскіе люди свое! Мы сами оттолкнули отъ себя интеллигенцію нетерпимостью"…
И опять-таки авторъ совершенно правъ. Теперь вопросъ о церковной школѣ имѣетъ уже историческій интересъ. Жизнь взяла свое, и, стоя наканунѣ общаго переустройства русскаго строя, можно смѣло утверждать, что въ вопросѣ о школѣ бюрократія потерпѣла самое чувствительное пораженіе именно потому, что духовенство не поддержало ее. Невольно опять напрашивается сравненіе съ Западомъ, гдѣ духовенство боролось съ государствомъ изъ-за школы и въ значительной степени одержало побѣду. У насъ государство толкало школу въ объятія духовенства, но послѣднее съ большой неохотой шло навстрѣчу. Оффиціально казалось полное согласіе. Печатались широковѣщательные отчеты, въ которыхъ церковныя школы насчитывались тысячами, говорились громкія рѣчи, воинственныя по духу, – на дѣлѣ же не было ни школъ, ни охоты заниматься ими. Нѣтъ дѣла болѣе отвѣтственнаго, какъ просвѣщеніе народа. Оно требуетъ прежде всего любви и преданности, доходящей до самопожертвованія, требуетъ проникновеннаго сознанія важности его, увлеченія, творческой работы, словомъ того "духа живаго", который со временъ Ѳеофана Прокоповича былъ систематически вытравляемъ изъ духовной среды. И когда бюрократія обратилась къ духовенству за содѣйствіемъ въ борьбѣ съ живыми силами страны, она встрѣтила угодливость и лукавство раба: оффиціально духовенство возликовало, на дѣлѣ – оказалось лѣниво и неспособно, къ счастью для русскаго просвѣщенія.
Карьеристы и стяжатели, какъ о. Матвѣй и о. Рудометовъ, не исключенія, конечно. Они достаточно окрасили собой за послѣдніе годы всю среду не только какъ наиболѣе яркіе цвѣты въ общемъ безцвѣтномъ букетѣ. Они придали ей особый "душокъ" нетерпимости и воинственности. Ихъ голоса были достаточно многочисленны и сильны, чтобы придать нѣчто внушительное общему хору. И тѣмъ не менѣе, они не составляютъ силы, сколько-нибудь опасной и серьезной. Сила заключается въ убѣжденіи, вѣрѣ, въ талантахъ. А какія же убѣжденія, вѣра и таланты у отцовъ Матвѣевъ и Рудометовыхъ, когда съ одной стороны они мечтаютъ о поворотѣ къ давно прошедшему, съ другой – всѣми корнями жадно тянутся къ настоящему въ видѣ многихъ матеріальныхъ выгодъ, даваемыхъ этимъ послѣднимъ? Одинъ – членъ акціонернаго общества, весь въ рукахъ Широкозадовыхъ и ему подобныхъ, другой забираетъ по приходу, что только можетъ, юлитъ передъ земскимъ начальникомъ, котораго и самъ считаетъ великимъ развратникомъ, и смотритъ на свою службу, какъ на доходное мѣсто. Сухой формализмъ вмѣсто вѣры, рабское преклоненіе предъ волею начальства вмѣсто убѣжденія и жадность – вотъ его талантъ.
Все, что есть дѣйствительно сильнаго и талантливаго, убѣжденнаго и вѣрующаго, уходитъ изъ духовной среды, не уживается и ищетъ простора, какъ о. Иванъ въ повѣсти, какъ жена о. Матвѣя, какъ другіе молодые еще, но уже подающіе надежды сыновья о. Рудометова, благочиннаго и прочія лица изъ духовной среды, выводимыя авторомъ. При всемъ разнообразіи характеровъ, настроеній и мотивовъ, ихъ объединяетъ одно – сознаніе, что въ мертвой средѣ нѣтъ мѣста живому духу. Среди нихъ особый интересъ вызываетъ о. Иванъ, въ которомъ безсознательно и долго идетъ внутренняя борьба привитыхъ съ дѣтства и развитыхъ воспитаніемъ привычекъ показного смиренія, стяжательства и подчиненія чужой волѣ – съ здоровой, сильной и увлекающейся натурой честнаго и благороднаго человѣка, способнаго на высокій подвигъ самопожертвованія. Онъ любитъ тяжелый трудъ, отличный хозяинъ, веселаго жизнерадостнаго характера, открытая душа, чуждая лицемѣрія и лжи. "Зачѣмъ я пошелъ въ попы?" недоумѣваетъ онъ самъ, чувствуя, что не можетъ уложить себя въ отведенныя ему рамки "служенія требъ". Его тянетъ къ мужику, котораго онъ сгоряча ругаетъ и тутъ же возражаетъ о. Матвѣю, что "мужики, хотя какіе они ни на есть, а народъ теплый… По моему, лучше мужика и человѣка нѣтъ!" Въ сущности онъ и самъ недалеко ушелъ отъ крестьянскаго міра, и то, что ему навязало семинарское воспитаніе, только тяготитъ его, не давая развернуться его природнымъ силамъ и способностямъ. Семинарія вспоминается ему "громаднымъ ящикомъ, въ которомъ смутно гудѣло населеніе звѣрьковъ, милыхъ и невинныхъ, съ покорностью невѣдѣнія склонявшихъ головы подъ вѣковымъ педагогическимъ молотомъ, высѣкавшимъ въ умахъ и сердцахъ ихъ священныя надписи могильныхъ плитъ, подъ которыми будетъ судорожно задыхаться грудь ихъ всегда, всегда"… Жизнерадостная натура юноши трепетала, слыша постоянную проповѣдь порядка прежде всего, порядка, въ которомъ Богъ выступалъ "карателемъ, посылающимъ съ незримаго престола только глады, моры, потопы, землетрясенія и всякія несчастія*. Его боялись, и "съ этимъ страхомъ шли въ жнаиь и распространяли его". А наряду съ этимъ стояло съ дѣтства уовоевжое представленіе о служеніи, какъ "о эолотомъ подѣ, по которому бродятъ мужички и рааносятъ зодотыть тедушечекъ. Поборы рисовались въ поэтическомъ ореолѣ, всѣмъ хотѣдось поскорѣе туда, на эти золотыя поля"… "И съ этимъ сномъ, съ этимъ бредомъ шли въ жизнь. И на всѣ явленія ея смотрѣли сквозь сумбуръ могильныхъ надписей и во всѣхъ страшныхъ драмахъ ея не могли разобраться. Натуры нѣжныя таяли и гибли въ мукахъ раздвоенности между тѣмъ, что знали и что видѣли, натуры сухія и черствыя ожесточались, натуры гордыя – отчаявались и кончали наглымъ презрѣніемъ къ себѣ, къ людямъ, ко всему святому".
Отецъ Иванъ не очерствѣлъ, не отчаялся и не погибъ. Его спасла здоровая, сильная натура и любовь, указавшая на выходъ изъ духовнаго званія, какъ на единственный путь спасенія. Тяготѣвшіе къ мужику, къ землѣ, къ физическому труду не дало ему очерствѣть и отдаться бреду "о золотомъ полѣ поборовъ". А любовь пробудила дремавшія умственныя и нравственныя силы, извлекла ихъ изъ-подъ "могильной плиты". Какъ и всѣхъ, его женили для полученія мѣста, безъ сердечнаго вліянія, безъ знакомства даже съ будущей женой, и чувство любви долго не просыпалось, пока не было вызвано страстнымъ призывомъ женщины тоже подавленной, но протестующей и борющейся. Жена о. Матвѣя, которая не могла выдержать ежедневнаго лицемѣрія своего супруга, увлекается искренностью, простотой и силой, бьющей ключомъ въ душѣ о. Ивана, и, порывая сама съ "могильными плитами", увлекаетъ за собой и о. Ивана.
Окончательный разрывъ проявляется въ немъ бурно, неистово подъ вліяніемъ тяжелыхъ условій жизни гибнущей, разоренной Широкозадовыми и К
о деревни, при равнодушномъ попустительствѣ духовенства, льстиво ухаживающаго за побѣдоноснымъ кулакомъ.
"– Я рѣшилъ! Твердо рѣшилъ, безповоротно! Ухожу, довольно.
– Что съ вами?! – волновались рясы и подрясники и колебались въ воздухѣ широкіе рукава. – Откуда это? Почему?
– Потому что я пересталъ бояться думать! Прозябалъ, какъ червь! Ползъ во мракѣ! Жилъ, какъ приказано, а не такъ, какъ должно жить… Довольно! Я и вамъ говорю: довольно! Развѣ вы не видите, что такъ жить нельзя больше… Покорно! Жизнь уходитъ отъ насъ въ сіяющую даль, а мы стоимъ на мѣстѣ окаменѣлые, черною стѣною… Сами не идемъ и мѣшаемъ идти другимъ! Накинули на жизнь цѣлую сѣть текстовъ, оправдываемъ произволъ тѣхъ, кто уродуетъ жизнь, проповѣдуемъ терпѣнье тѣмъ, кто и безъ того достаточно терпѣлъ. Всѣ вокругъ насъ ищутъ рая правды, рая справедливости, страстно борются за свой идеалъ… А мы?! Довольно!
– Да онъ съ ума сошелъ! – тихо сказалъ о. Сильвестръ.
О. Иванъ быстро обернулъ къ нему возбужденное лицо.
– Мы всѣ безумцы! Живемъ безсознательно, мыслимъ навязанными мыслями, мыслями рабовъ!.. Мы съ дѣтства обмануты, съ дѣтства ранены… Въ умъ и въ сердце ранены! И эта рана превратилась въ постоянную язву, угнетающую духъ! Нѣтъ, нѣтъ! Вся жизнь должна измѣниться! Я хочу быть свободнымъ человѣкомъ, служить свободному Богу!" (стр. 318).
И отецъ Иванъ не одинъ. На это указываетъ все растущее среди духовенства желаніе расширить свой кругозоръ, измѣнить семинарское воспитаніе, которое при всѣхъ реформахъ русской жизни оставалось почти неизмѣнно. Иначе и быть не можетъ. Вѣдь русское духовенство это одинъ изъ лучшихъ элементовъ русскаго народа. Оно самая чистая русская раса, здоровая физически и духовно. Подсчитайте, сколько оно дало превосходныхъ работниковъ на всѣхъ поприщахъ русской жизни… кромѣ духовнаго. Какая масса врачей, учителей, адвокатовъ, профессоровъ, ученыхъ, писателей, государственныхъ дѣятелей вышла изъ духовной среды! Значитъ есть тамъ и силы, и таланты, и если только въ своей спеціальной области оно словно замерло и навѣки застыло, то причины надо искать въ специфическихъ особенностяхъ этой области. Духовенство было подавлено бюрократіей, а раскрѣпощеніе русской жизни оживитъ и въ немъ дремлющія, не находившія выхода силы.
Больше всѣхъ, быть можетъ, выиграетъ при обновленіи русскаго строя именно духовенство, такъ какъ оно поставлено въ исключительно благопріятныя условія. Никто не стоитъ ближе его къ народу, этому источнику всѣхъ силъ. Оно знаетъ его, и народъ его знаетъ. Ихъ пока раздѣляла бюрократическая стѣна, не допускавшая сближенія и единенія, которое такъ естественно на почвѣ общихъ нуждъ и интересовъ. Въ громадной части своей духовенство тѣ же земледѣльцы. И вотъ когда оно внесетъ въ деревню истинное знаніе, свободу и свѣтъ настоящаго просвѣщенія, евангельскій духъ любви, воодушевленіе и энергію истинной вѣры – кто можетъ сдѣлать больше, чѣмъ оно? Теперь его лучшія силы уходятъ на сторону, не находя себѣ примѣненія въ духовной области, опутанной сѣтью бюрократическихъ циркуляровъ. Тогда эти силы останутся здѣсь, на мѣстѣ, упорствуя, волнуясь и спѣша восполнить то, что было упущено вѣками. И какъ изъ среды духовенства выходили не разъ "учителя жизни", въ родѣ Чернышевскаго, Добролюбова, Елисѣева, такъ появятся въ немъ и истинные "пастыри добрые", которые подымутъ значеніе этого сословія на ту высоту, на какой оно должно и можетъ стоять…
Іюль 1905 г.
(обратно)Оглавление
А. И. Богдановичъ
"Петръ и Алексѣй", ром. г. Мережковскаго. – "Страна отцовъ" г. Гусева-Оренбургскаго
