Четверо из России [Василий Степанович Клепов] (fb2) читать онлайн

Василий Степанович Клепов Четверо из России Приключенческая повесть
Художник И.И. Пчелко

Эту историю я рассказывал еще в 1945 году своему сыну Всеволоду. Но сейчас его нет, и он никогда уже не сможет прочитать книгу, которую так ждал. Теперь с повестью ознакомятся тысячи мальчиков и девочек, таких же смелых, честных и отважных, каким был он. Светлой памяти сына посвящаю эту повесть.

– Не узнаете?

Высокий парень ростом под самую притолоку стоял в дверях и широко улыбался мне, как старому знакомому:

– Я – Молокоед. Помните?

Откровенно говоря, я давно перестал думать о Васе. Шустрый чернявый мальчишка с озорными карими глазами встретился на моем пути и исчез. Я знал, что его книга имела неожиданный успех и была дважды издана в Свердловске и раз в Москве. Знал и то, что Вася был теперь геологом. Впрочем, об этом можно было догадаться, увидев загорелое лицо и рюкзак.

Мы поговорили, и Вася спросил: – Вы знаете, что у меня в сумке? Он передал мне рукопись и высыпал на стол ворох писем. Все они были адресованы Васе Молокоедову. Я вытащил из первого попавшегося конверта письмо и прочитал:

«Дорогой товарищ Молокоедов! Мы отдыхаем в лагере имени Гайдара в Новосибирске. По вечерам собираемся в палате и читаем книги. И вот мы начали читать „Тайну Золотой Долины“. Книга захватила нас целиком. Мы прочитали ее за два вечера. Вот это здорово! Ну и приключения достались на вашу долю! Нам тоже хотелось бы быть такими же решительными, смелыми, сообразительными, как вы, Дубленая Кожа, Федор Большое Ухо и Белка.

Очень интересно узнать, чем вы занимаетесь сейчас? Где ваши друзья? Встречаетесь ли вы? А где Рыжая Белка? Что случилось со стариком и Белотеловым?

Вы нам обязательно ответьте на письмо, мы будем ждать. А то, что девчонки плаксы, – неправда. Мы очень много бегаем, прыгаем, играем в казаков-разбойников. Приезжайте в лагерь. В лагере у нас 500 человек. Всем будет весело послушать про ваши приключения.

До свидания, ждем вас в гости!

Наш. адрес: Новосибирск, Барышево, пионерлагерь имени Гайдара, девятый отряд».

По мере того как я перечитывал письма, передо мной вставали все эти мальчики и девочки, которым очень нравились приключения Молокоедова и его друзей в Золотой Долине. Одни писали, что «играют в Молокоеда», другие спрашивали, как стать геологом, третьи просили совета: учиться ли дальше или, закончив десятый класс, идти в жизнь…

– Ты, надеюсь, ответил им?

– Где же всем ответишь! – Вася обвел глазами всю эту кучу писем, фотографий и поздравительных открыток. – Ведь тут их около тысячи. Но ответить как-то надо. Хорошо бы издать, а?

Я прочитал рукопись. Чувствовалось, что писал ее уже повзрослевший человек, хотя кое-где и проглядывала прежняя ребячливость. Судя по эпиграфам, которые Вася старательно предпосылает каждой главе, он все еще остается горячим поклонником Джека Лондона и Фенимора Купера. Только один эпиграф показался мне неудачным – насчет страшных Соломоновых островов. Но, подумав, я решил оставить его: слова о том, что есть места и похуже Соломоновых островов, как нельзя больше подходили для определения фашистской Германии.

В. Клепов

ПЯТКАМИ НАПЕРЕД

– Почему у тебя вечно двойка по немецкому? – спросила Аннушка.

– Потому, – сказал я, – что фашистский язык изучать не буду.

– Язык врага надо знать, – опять говорит она.

– А зачем мне его знать, – отрезал я. – Мы с фашистами разговаривать не собираемся. Мы их будем бить!

Мне невольно вспомнился этот разговор из «Тайны Золотой Долины». Каким же дураком я был! «Мы их будем бить!» Били, били фашистов, а они все же ворвались в наш город, и теперь на каждом шагу только и слышно:

– Хальт! Вохин геест ду? Цурюк! Шнелль, шнелль!^[1]

Весь день по нашей улице гремели немецкие мотоциклы, танки и пушки, беспрерывно двигались автомашины, а потом как начали шагать фрицы, так у нас даже в глазах потемнело – шагают и шагают! И откуда столько взялось?

Мы смотрели на немцев со своего четвертого этажа. Мама стояла бледная-бледная и все хрустела пальцами, но, когда мы с Левкой двинулись к двери, строго цыкнула:

– Не смейте выходить на улицу!

Мы переглянулись и снова бросились к окну. А по улице продолжали идти фрицы в зеленых, надвинутых на глаза касках и с автоматами.

Потом в нашу дверь громко забарабанили.

– Кто там? – спросила мама.

– Открывайте, мы из домоуправления…

Мама открыла, и в дверь ворвались трое: маленький, весь в пыли и грязи фриц, а с ним наш домоуправ и еще какой-то облезлый тип с юркими, шныряющими глазами.

– Вер вонт хир? – пролаял немец, упираясь колючим взглядом в лицо мамы.

Мама смотрела на него сверху вниз с плохо скрытой враждебностью:

– Говорите по-русски. Я немецкого не понимаю.

– Кто тут живет? – рявкнул облезлый тип.

– Вы что же, Мурашов, у них переводчиком работаете? – спокойно и, как мне показалось, насмешливо улыбнулась мама. – Мы живем. А вы что, собственно говоря, кричите?

Этот Мурашов сказал что-то маленькому фрицу, тот распахнул дверь в другую комнату и забормотал, поглядывая на наши с Левкой кровати. Потом начал смотреть, как у нас закрывается дверь, а она у нас вовсе и не запирается: просто висит крючок и – все.

– Вершлюсс^[2], – бросил фриц Мурашову, а тот – домоуправу:

– Надо сделать замок…

Короче говоря, нам пришлось очистить квартиру и переселиться на кухню. И не успели мы с Левкой устроить себе постели, как прибежал домоуправ и с несвойственной ему живостью вделал в дверь этот самый вершлюсс. А чуть позже снова явился маленький фриц, который привел с собой здорового, краснощекого офицера. Офицер бормотнул:

– Их вилль шляфен…^[3]

Они прошли в комнату, пощелкали замком, потом без стука к нам на кухню вперся маленький фриц и, приложив ладонь к щеке, объявил:

– Герр обер-лейтенант шлефт. Бенемен зи зихь штилль!^[4]

Немец бросил маме грязное белье обер-лейтенанта и изобразил руками, что его надо постирать.

– Вашен лассен, авашен…^[5]

Когда он, наконец, ушел, я спросил маму:

– А что это за тип был? Который еще кричал на тебя?

– Мурашов? Работал у нас завхозом. Маленький такой, бедненький… Никто бы не подумал о нем плохо. А он успел уже переводчиком заделаться.

– Вот сволочь!

И в первый раз мама не одернула меня, услышав такое нехорошее выражение.

К вечеру нам с Левкой удалось выбраться на улицу. Немцы уже прошли, город почти опустел. Не ходили трамваи, прохожих не было, во дворах не играли ребята. Около горсовета стояла машина, чистая, блестящая, так что мы даже остановились около нее. «Оппель» – можно было прочесть серебряные буквы. Сбоку от дверей, где висела красивая табличка в надписью «Острогорский Совет депутатов трудящихся», теперь мрачно сверкало золотом одно слово: «Бюргермейстер»^[6].

Пока мы рассматривали вывеску, из подъезда вышел вооруженный немец и крикнул нам что-то. Мы не поняли. Тогда он показал рукой вдоль улицы:

– Шнелль, шнелль!..

Мы отбежали в сторону и остановились, глядя на немца.

– Что это он, а? – шепнул Левка.

– Да говорит: «шнелль», значит – скорее.

– Плохо все-таки, что ни ты, ни я немецкого языка не знаем. Ну и дураки же были, как я посмотрю. Учили ведь нас, а я, кроме «вас ист дас», ничего не знаю.

– Ты не только «вас ист дас», а и «дас ист федер» знаешь, – фыркнул я.

А Левка меня в бок:

– Смотри: Паппенгейм!

Я оглянулся и увидел, что за нами по тротуару вышагивает небольшой сутулый человек, и в моей памяти пронеслись те три недели, что мы провели в Золотой Долине.

И вот сейчас Паппенгейм шел навстречу нам уже не в своем драном платье, а в белом, хорошо проутюженном костюме и соломенной шляпе с легкой тросточкой в руках. Мне кажется, что даже горб его распрямился, так он вышагивал, надутый, важный, слегка постукивая палочкой по тротуару.

«Откуда он тут взялся?» – пронеслось в голове, и тут же я сообразил, что Паппенгейм сидел в острогорской тюрьме и его освободили немцы.

Старик поравнялся с нами, глядя на меня, и с испуга выронил свою палочку. Не мигая, он смотрел на нас, будто мы вернулись с того света.

– Дождались своих, господин Паппенгейм? – с ненавистью спросил я. – Пришли регистрировать заявочку?

Он потянулся ко мне своей обезьяньей лапой, но я треснул его по руке и бежать.

Через несколько минут мы уже сидели в засаде в одном из дворов напротив горсовета. И вот Паппенгейм появился, наконец, в дверях. Вид у него был далеко не радостный. Старик еще больше ссутулился, посерел и стоял у подъезда с непокрытой головой, держа в руках шляпу. Он огляделся по сторонам и тихо побрел по улице.

– Незадачка получилась! – радостно воскликнул Левка.

Мы выбрались из своего укрытия и медленно двинулись за Паппенгеймом. На углу Почтовой и Интернациональной он прислонился плечом к ограде.

– Доходит, – хихикнул Левка. – Сейчас будет разрыв сердца.

В это время на улице показался высокий человек в черном. Он шел к старику.

– Ты стой здесь, – скомандовал я Левке, – а я подберусь ближе.

Мне удалось неприметно выйти на угол, а там я влетел в чей-то двор и очутился прямо у забора, к которому приник старик.

– Безнадежное дело, – услышал я ненавистный голос Белотелова. – Все архивы вывезены, а куда – никто не знает…

Старик молчал.

– Может, ему сунуть взятку? – предложил Белотелов.

– Ты думаешь, Штубенхоккер дурак? – вспылил старикашка. – Я нарочно не дал ему адреша Золотой Долины. Он так и замер, как тигр перед прыжком, когда я штал говорить ему о швоем мешторождении. Вшё допытывалшя: где и что? Они вше только и норовят хапнуть здешь что-нибудь из рушшких богатштв…

– Но можно ведь…

– Ничего не можно. Без документов к нему нечего и ходить. Шражу наложит лапу…

«Ага, думаю, и своих боишься! Плохие же у вас дела, господин Паппенгейм!»

Вдруг старик хлопнул себя по лбу и рассмеялся:

– Фу, черт возьми! Как же я не догадалшя! Ведь можно же взять швидетельшкие показания у них…

– У кого?

– Да у этих молокошошов. Только что вштретил Молокоеда.

«Вот так, думаю, штука! Опять придется иметь дело с этим старикашкой. Только дудки! Никаких свидетельств ты от меня не получишь».

В тот же вечер Белотелов пришел к нам домой. Он вел себя так, словно мы с ним лучшие друзья, шутил, смеялся, был очень вежлив и предупредителен с мамой и все интересовался, как мы сейчас живем.

– Знаю, что вам приходится трудно, – дружелюбно сказал он. – Возьмите, пожалуйста! По старой памяти… Принес кое-что из съестного.

И выкладывает на стол хлеб и колбасу, при одном виде которой у меня набрался полный рот слюны.

– Спасибо, Белотелов, – ответила мама. – Мы пока ни в чем не нуждаемся.

– Оставьте, Мария Ефимовна! – возразил Белотелов. – Знаю, как вы бедствуете, а у меня пока еда есть…

Он распрощался и оставил свои подарки на столе, но я собрал их и, выскочив на лестницу, протянул всю эту снедь Белотелову:

– Вы, кажется, забыли.

– Нет, – улыбнулся он. – Оставил тебе.

Белотелов махнул рукой и стал спускаться вниз. Тогда я швырнул ему все его добро и захлопнул дверь.

Но разве у таких людей бывает самолюбие? Вскоре Белотелов, как ни в чем не бывало, пришел к нам опять. Дома никого не было, и он начал ко мне подъезжать. Ты, дескать, хороший парень и можешь теперь вполне обеспечить жизнь себе и матери. Ты опиши то, что видел в Золотой Долине, потом мы сходим с тобой к нотариусу и он удостоверит, что это твое описание. Тебе это ничего не стоит, а получишь от меня столько, что тебе и не снилось.

– Своей землей не торгую! – крикнул я и выскочил из кухни.

Через день мы снова ходили с Левкой по городу. И везде на зданиях читали непонятные нам, чужие, враждебные надписи. Длинная очередь арестованных стояла около комендатуры, как называлась теперь бывшая столовая № 17. Четверо конвоиров в черной форме, с прижатыми к животам автоматами, молча озирались вокруг. Когда мы хотели подобраться к очереди ближе, один из солдат поднял на нас автомат и, глядя пустыми серыми глазами, неожиданно тоненьким голоском завопил:

– Эс ист ферботен!^[7] Хальт, хальт!

«Хальт это по-ихнему значит „стой“, а вот что такое „Эс ист ферботен“, я не знал.

– Ты смотри, смотри, – шепнул мне Левка, – ведь это они Димкиного отца забрали…

Я обернулся. Недалеко от дверей комендатуры стоял, повернув к нам бледное, небритое лицо с седыми усиками, Николай Арсеньевич Кожедубов. Он смотрел то на нас, то на полицейского, а потом махнул рукой:

– Вася, скажи там…

Но что сказать – Кожедубов так и не договорил. Полицейский ударил его рукояткой автомата прямо в лицо. Николай Арсеньевич поднял руки и повалился.

Мы бросились бежать. Кожедубовы жили недалеко от нас в небольшом деревянном домике, изукрашенном старинной русской резьбой. Резьба тянулась вдоль карниза, покрывала сверху и снизу голубые наличники окон. Она была делом рук Николая Арсеньевича, который однажды, когда я его спросил о резьбе, ответил:

– Что же, Вася, я умру, так пусть хоть это останется…

Когда мы вбежали во двор к Кожедубовым, Димка занимался акробатикой: расстелил на земле коврик и стоял на голове, вытянув в стороны руки, и медленно сводил и разводил ноги.

– Гоп-ля! – крикнул он и, перевернувшись, пошел нам навстречу.

За год Димка еще больше вытянулся, стал сильным, как молодой барс. На щеках у него все явственнее пробивались желтые волоски, и я не раз уже шутя говорил, что ему не мешало бы побриться. На что он отвечал мне хриплым баском:

– А тебе, Молокоед, тоже пора сбрить свою щетину.

Выдумает мне тоже: щетина! Всего лишь черненький пушок.

На наших лицах, что ли, Димка прочитал кое-что, только сразу спросил:

– Случилось что, Молокоед, а?

Я кивнул и посмотрел в его глаза. Серые, почти голубые, они настороженно смотрели с продолговатого лица.

– Случилось с твоим отцом, – мрачно проговорил Левка и тут же стих.

– Да ничего особенного, Димка, – поспешил добавить я, видя, как сразу посерело и обнаружило свои веснушки Димкино лицо. – Просто мы сейчас шли по Интернациональной и видели: твой отец стоит около комендатуры…

– Арестовали его, что ли? – взглянув на меня, проговорил Левка.

Димка толкнул Левку в плечо, тот даже пошатнулся, и обратился ко мне:

– Договаривай, Молокоед! Если уж начал, – договаривай.

Я не стал дольше скрывать правду и рассказал все без утайки. Димка убежал домой и вернулся с узелком в белом платочке. Следом шла мать. Она выпроводила нас в калитку и тихонько перекрестила.

Никакой очереди у дверей комендатуры уже не было, а стоял только часовой в надвинутом на лоб шлеме. Димка смело подошел к нему:

– Нам бы передачу…

Вместо ответа часовой протянул руку к звонку. Из двери вышел одетый в черный костюм человек и сквозь очки глянул на нас.

О, как знаком мне был взгляд противных желтых глазищ! Сколько раз он останавливался на мне у дяди Паши, когда мы еще только намечали маршрут в Золотую Долину. Уже тогда в этом взгляде сверкала жадность. Потом я увидел Белотелова на допросе. Шмыгающие по сторонам, не задерживающиеся ни на чем его буркалы напоминали глаза волка, попавшего в капкан. А сейчас они горели, как кристаллы халькопирита, и в них можно было прочесть радость от того, что пришли немцы, и торжество за себя и своего папашу, которых выпустили из тюрьмы.

– Что вам нужно? – спросил Белотелов.

– Отцу вот передачу… Кожедубову, – как можно спокойнее ответил Димка.

Белотелов усмехнулся:

– Когда забрали?

– Сегодня…

Белотелов скрылся, а через несколько минут вышел и весело улыбнулся:

– Передача не нужна. Могу вам, как старым знакомым, сообщить по секрету: Кожедубова сегодня расстреляют.

Не знаю, долго ли мы стояли перед комендатурой, но очнулся я, когда часовой толкнул меня в спину автоматом:

– Коммт, коммт, шнелль…

– Дождался своих, гад! – мрачно проговорил Левка. И я понял, что он думает о Белотелове.

Димка, размахивая узелком, шагал молча, устремив взгляд вперед. На его посеревшем лице не было никакой растерянности или паники.

– А ведь надо что-то делать, Димка, – проговорил я, когда молчать стало уже невмоготу.

– Вы идите, а мне – сюда, – бросил Димка и свернул с Интернациональной на улицу Девятого января.

Мы с Левкой вернулись домой и сели на подоконник. Во дворе играли ребятишки. Они сразу рассыпались, как воробьи, стоило появиться немцу. А фашисты приходили во двор часто: в недостроенном доме, покрытом теперь толем, был устроен какой-то немецкий склад. Перед ним все время ходил часовой.

– Взорвать бы, – тихо произнес Левка.

Я понял, о чем думает его отчаянная головушка.

– Взорвать – хорошо, но как?

– Известно, как… Мину подложить и – бенц!

– А как подложишь? Склад-то охраняется…

– Ты ничего не понимаешь, я смотрю. Надо действовать не одному, а двоим. Ты бы его отвлекал, а я р-раз и – там. Мину или взрывчатку подложу и – готово!

В самом деле… Ведь подрывают склады и поезда партизаны. И есть среди них пацаны вроде нас!

Я задумался и размышлял до самого отбоя. А когда мы улеглись спать, шепнул:

– Знаешь что, Левка? Хоть мы и не хотели изучать фашистский язык, а придется. Вот изучим, тогда можно развернуть диверсионную работу…

Утром я выложил на балконе свой сигнал, но Димка почему-то не шел. Я достал с полки учебник немецкого языка и пригласил Левку заниматься.

– Вас ист дас? – спросил я его, кивая на дверь.

– Дас ист дас фенстер…

– Эх, ты! Фенстер… Фенстер – это окно.

– Что же это я? Дас ист ди диле.^[8]

– Нейн, – усмехнулся я.

– Ди декке.^[9]

– Нейн…

Левка перебрал весь словарь из параграфа «Дас циммер», а слова «ди тюр» так и не вспомнил.

– Вер ист дас?^[10] – показал я на часового.

– Вер ист диэер менш?^[11]

– Я тебя спрашиваю: «кто это такой?» А ты вместо ответа тоже говоришь: «кто этот человек?»

– А как надо сказать? – спросил Левка, и в его глазах я впервые уловил страстное желание изучить немецкий язык. – А, Молокоед? Скажи, как?

Но я и сам не знал, как будет «часовой» по-немецки.

Я перелистал весь словарик, но в нем не было такого слова. Тогда я подмигнул Левке и постучал нашему «официру»:

– Герр обер-лейтенант, гештаттен зи мир ейне фраге^[12], – приготовил я длинную фразу.

– Я, я^[13], – раздался из-за двери густой бас.

– Герр обер-лейтенант, их вилль лезен унд шрайбен лернен.^[14]

– Рихтиг, рихтиг^[15], – ощерясь в ухмылке, проговорил немец.

Кое-как мне удалось выпросить у него немецкий разговорник, из которого я узнал, что часовой по-немецки будет «ди вахе». Беда была лишь в том, что немцы, видимо, думали, что пришли в нашу страну, как в ресторан. Почти все фразы в разговорнике относились к еде. Приготовьте мне то да подайте другое.

Левка сел ближе, и мы стали запоминать целые немецкие фразы.

Неожиданно все содрогнулось. И наш дом содрогнулся, даже подскочил от взрыва. Выглянув на улицу, мы увидели, что все – и русские и немцы – бегут по направлению к комендатуре.

– Вот это – да! – весело ухмыльнулся Левка. – Вот это саданули!

На месте столовой № 17 курились только развалины, когда мы прибежали туда. У развалин встретили Димку. Он мчался навстречу радостный и оживленный.

– Ты видел, Дим, как ахнули комендатуру? – спросил Левка.

– Нет, – ответил Димка, но по его веселому лицу я понял, что знает он больше нашего.

– А как отец? Жив?

Димка оглянулся, прижал губы к моему уху:

– Жив папка. Это из-за него и взлетела комендатура.

Оказывается, Николая Арсеньевича вместе со всеми арестованными по делу о поджоге электростанции держали во дворе комендатуры, в каменном сарайчике. Оттуда по ночам людей увозили и расстреливали. Димка сговорился с двумя товарищами отца, которых мне не назвал, и отправился в комендатуру с передачей. Он осторожно вручил дежурному корзинку с провизией. В ней были белые булочки, большой каравай хлеба, две жареные курицы и яйца. Дежурный, конечно, набросился на кур и, пока расправлялся с ними, каравай хлеба взорвался, так как в нем была бомба.

Я с восхищением смотрел на Димку: он уже действует! А мы еще только собираемся.

Целыми днями сидели мы и изучали этот проклятый язык, и я никогда еще не подозревал, что у всех у нас такие огромные способности. Не знаю, что нам помогало – разговорник или страстное желание читать и говорить по-немецки, но только месяца через два мы уже могли кое-как объясняться с немцами.

– Во ист дейн фатер?^[16] – спросил я Димку, когда мы устали от зубрежки немецких слов.

– Мейн фатер? – переспросил Димка. – Мейн фатер арбайтет^[17].

Я в изумлении поднял брови. Мы презирали тех, кто шел служить или работать к немцам. Таких людей у нас, не стесняясь, называли шкурами или предателями. И меня поразил спокойный Димкин ответ.

– Как? Он же старый коммунист!

– А ты думаешь, старые коммунисты сидят сейчас без дела? Они все работают… Чтобы скорее изгнать фашистов.

– Что же делает твой отец? – настаивал я.

Но от Димки я так ничего и не узнал. Уже потом он признался, что Кожедубов ушел в партизаны.

А фашисты выходили из себя, видя, что наши люди не хотят на них работать. Только и слышно было по городу: того расстреляли, другого отправили в концлагерь, третий уже писал из Германии – его фашисты силой увезли на работу.

Однажды мама вернулась из деревни, куда ходила менять свои платья на картошку, расстроенная и бледная. Я пристал к ней с расспросами: в чем дело?

– Сынок, – прижала меня мама к груди, – не лучше ли будет, если вы с Левой уйдете в деревню? Я уже договорилась с одним очень хорошим человеком…

– Чтобы меня укрывали от фашистов? – обиделся я. – Никогда этого не будет!

И вот случилось непоправимое. Настал день, когда к нам пришли двое: немец и их «переводчик» Мурашов.

Они велели мне и Левке немедленно собираться. Мы хотели удрать, но около подъезда нас поджидала машина.

На станции творилось что-то невероятное. Немцы оттесняли всех провожающих за железную решетку, которой был обнесен вокзал. Стонущая, плачущая толпа нажимала на нее с такой силой, что, казалось, решетка не выдержит и рухнет. Я все глядел туда, ожидая, что придет мама. Но только после второго звонка вдруг увидел ее, рванулся и побежал.

Она протягивала мне сквозь железные прутья свои маленькие холодные руки:

– Не плачь, сынок! Береги себя!

Я испугался за маму. Губы, щеки, каждая морщинка на ее лице вздрагивали, но глаза были сухими.

– Мама, мы все равно убежим…

– Будь осторожен, сынок!

Меня с силой оторвали от решетки. Немец, подгоняя прикладом, заставил убраться всех в вагон.

Прозвучал сигнал отправления, под крики, плач и стоны собравшихся троих мальчишек угоняли на запад.

– Вот и встали мы на Тропу… Только пятками наперед! – сказал Левка, и в темноте вагона трудно было понять, смеется он или плачет.

НЕВОЛЬНИКИ

Настал, настал суровый час,

Для Родины моей, —

Молитесь, женщины, за нас, —

За ваших сыновей.

М. Исаковский. «Песня о Родине»

Нас везли куда-то уже пятые или шестые сутки. Поезд подолгу стоял на станциях, потом раздавался громкий стук буферов, рывок – и вагон медленно, со скрипом и визгом, снова начинал двигаться. Где мы ехали, никто объяснить не мог; мимо больших станций поезд проходил не останавливаясь, а названия мелких ничего нам не говорили.

Своих продуктов у нас давно не было, и приходилось дважды в день становиться в очередь, чтобы получить полкружки какой-то темной бурды, которую приносили два дюжих краснощеких немца.

Они сразу начинали кричать:

– Нун, шнелль! Эрфассен им флюге! Шнелль, шнелль!^[18]

Мы все голодали, но особенно тяжело приходилось Левке. На него было страшно смотреть. Бледный, с синими губами, он тяжело ворочал черными глазищами, и его огромные уши казались еще больше. Ему никогда не хватало баланды, и часто мы с Димкой отдавали Левке свой паек.

Однажды, когда в кружку плеснули чуть-чуть тепловатой жидкости, Большое Ухо возмутился и закричал:

– Филь цу вениг! Цухабе!^[19]

Фашиста поразило, что какой-то русский мальчишка говорит с ним по-немецки, он осклабился, зачерпнул полную поварешку и плеснул Левке прямо в лицо:

– Да хает ду, руcсише швайн!^[20]

Левка склонился, утираясь рукавом, и, когда разогнулся, я увидел на его лице слезы.

– Иди, Любаша! Может, тебя не оплеснет, – повернулся Левка к небольшой женщине с красивыми голубыми глазами.

Женщина тоже стояла в очереди. Все пассажиры звали ее Любашей. Когда Любаша впервые появилась в вагоне, мы заметили в ее руках два больших свертка. Уже в дороге она развязала пестрый узел, и мы увидели в нем крошечного ребенка, который немедленно стал плакать тоненьким голоском. Женщина схватила ребенка на руки, быстро дала грудь.

Все с изумлением смотрели на нее. Какой-то пожилой колхозник, у которого на правой руке не было пальцев, спросил:

– А как же ты пронесла ребенка?

– Я его маком накормила. Он и спал до самого вагона. Хорошо, хоть Андреевна надоумила.

– Хорошо-то хорошо, – проговорил колхозник и осекся.

– А что? – тревожно спросила Любаша.

– Да так… Трудно тебе с ним будет…

– А без сыночка мне еще тяжелее. Совсем невмоготу было бы.

Как уж женщина прятала ребенка, когда в вагон входили немцы, трудно сказать. Но на третий или четвертый день у нее исчезло молоко. Мальчик заливался плачем. Наконец, не выдержав, под мелким холодным дождем Любаша стала в очередь, чтобы получить побольше пойла. Изможденный ребенок спал у нее на руках. Протянув немцам кружку, Любаша стала просить их дать хоть немного на долю сынишки.

Немцы весело переглянулись и заржали.

– Герр комендант, герр комендант! – крикнули они коменданта поезда.

Подошел поджарый, сухой, как вобла, комендант. Увидев, в чем дело, провизжал:

– Грудной младенец? Откуда ты взяла его?

Не долго думая, он схватил ребенка и ударил об угол вагона. Любаша взвизгнула и, как разъяренная тигрица, вцепилась в горло коменданта. Наши «кормильцы» бросились к ней, послышался выстрел, и Любаша, мертвая, повалилась на землю.

– По вагонам! – скомандовал комендант, поднимая вверх пистолет.

Паровоз рванул, раздался стук буферов, вагон снова начал отстукивать долгие километры скорбного пути.

– Димка, подсади! – крикнул Левка.

Мне стало страшно. В Левкиных глазах пылала сейчас такая ненависть, что, кажется, поднеси к ним спичку – она вспыхнет! И куда девалась добродушная Левкина смешинка, к которой я так привык?

– Давайте учить немецкий! – вдруг произнес Левка таким голосом, будто хотел выговорить: – Давайте бить фашистов!

Я не упомянул, что мы взяли с собой из дому все учебники по немецкому, а также разговорник.

Мы все время учили чужие слова и целые предложения, так что в нашем углу больше слышалось немецких слов, чем русских. Мы уже почти свободно понимали, о чем говорят между собой немецкие солдаты и что кричат за стенами вагона железнодорожные служащие.

Димка, видно, правильно воспринял Левкины слова, потому что спросил:

– Как будет по-немецки «мщение»?

Я полистал словарь и после слов «мчать», «мшистый» нашел «мщение». По-немецки это слово произносится «ди рахе».

– Их вилль мейне рахе кюлен^[21], – шепотом, как клятву, проговорил Димка.

Но как «удовлетворить жажду мести», ни я, ни Димка не знали. Сбежать к партизанам? Попробуй, сбеги, когда на каждом полустанке тебя окружают со всех сторон часовые с собаками! Дважды впереди поезда партизаны рвали полотно, мы бросались к дверям, стучали, но ничего не получилось. Спустя несколько часов немцы все восстанавливали, и поезд двигался дальше.

Ненастье кончилось, и в вагоне стало светлее, а железная крыша так накалилась, что трудно было дышать. У входа стояло ведро с водой, к которому все время подходили люди. Левка тоже зачерпнул кружку, стал жадно пить.

– Надо? – спросил он, подавая мне кружку.

Но вода была до того теплой и так пахла карболкой, что не утоляла жажды.

Поезд остановился, двери с грохотом отодвинулись, и яркие лучи солнца ослепили нас.

– Аусштейген!^[22] Шнелль! Шнелль! – громко прокричал немец, заглядывая в вагон.

Мы спрыгнули на землю. Левка, прищурившись, посмотрел на чистое голубое небо:

– Смотри-ка ты, у них есть даже солнце!

С обоих концов поезда толпы русских, сопровождаемые криками часовых и лаем овчарок, медленно сходились к переходу через линии. Толпа вывалилась на деревянный помост и двигалась за тремя военными к воротам, над которыми было написано: «Штадтаусганг»^[23].

Я глянул вверх и прочитал название станции: Грюнберг – Зеленая гора!

Когда мы вышли на широкую площадь перед вокзалом, русских уже выстраивали в два ряда. Посреди площади стоял длинный стол, у которого толпились люди. К нам подходил то один немец, то другой, выбирал из рядов кого-нибудь поздоровее и возвращался к столу. И тут до меня впервые дошел смысл того, что здесь происходит: немцы покупали людей! Это было не в Новом Орлеане^[24], не двести лет назад, а в Германии, в 20 веке. Каждый немец читал «Хижину дяди Тома» и, конечно, не одобрял, а осуждал американцев, которые торговали неграми. Но вот теперь такими неграми становились мы, русские, а работорговцами – цивилизованные немцы!

К полудню в рядах не осталось почти никого. Часовые исчезли, оставив одного, который сидел на земле недалеко от нас и чистил автомат. А мы все стояли и ждали, чтобы нас кто-нибудь купил. Немцы брезгливо морщились, махали руками и уходили прочь. Наконец какой-то горбатенький человечек, не долго думая, поманил нас и подвел к столу.

– Черт подери, придется взять! – сказал он писарям. – Ничего лучшего уже не выберешь!

Нас стали спрашивать: «Как фамилия?» И пока мы отвечали, горбун выложил на стол деньги и снова поманил нас.

– Герр Камелькранц, бешейниген зи!^[25] – крикнули от стола.

Камелькранц, Камелькранц… Что это такое? Кранц, я знаю, – венок. А камель? Я немедленно достал немецко-русский словарь, отыскал незнакомое слово и чуть не расхохотался. Верблюд! Ну и фамилия у немца: Верблюжий Венок!

Горбун вернулся к писарям, что-то со смехом сказал им, расписался и, сунув руки глубоко в карманы, направился к своей бричке.

– А гномы-то в Германии еще не перевелись, – проговорил Димка, кивая на Камелькранца, шедшего впереди.

Камелькранц и в самом деле походил на гнома. Маленький, ростом с нашего Левку, кривобокий, с горбом, таким замысловатым, что, казалось, под рубашкой сидит другой Камелькранц, поменьше, и все время подпрыгивает и пятками колотит гнома по бокам…

– Да, – сказал я, – только неизвестно, добрый это гном или злой.

– Такие не бывают добрыми, – возразил Лева. – Вспомните нашу обезьяну из Золотой Долины. Ох и, поползали мы от нее, как еще живы остались!

Верблюжий Венок остановился у повозки и похлопал по дну кузова, приказывая садиться.

Сам он вскарабкался на козлы. Я приметил, что лошади сразу принялись храпеть и, изогнув шеи, скосили глаза, словно на козлы вспрыгнул не человек, а волк.

– Стоп, стоп, – тихо приговаривал горбун, подбирая вожжи, а лошадей уже била мелкая дрожь.

Мне вспомнилось, что рассказывает в своей книге Сетон-Томпсон: животные хорошо чувствуют отношение человека к себе.

Меня удивил этот страх животных перед своим хозяином, и я спросил:

– Варум циттерн зи, герр Камелькранц?^[26]

Лошади рванули и понесли. От толчка Верблюжий Венок повалился горбом назад и, если бы я его не поддержал, опрокинулся бы к нам в кузов.

– Ты умеешь говорить по-немецки? – изумился Камелькранц, когда ему удалось перевести лошадей на рысь. – Это хорошо. Каждый человек должен знать немецкий язык!

– Много чести! – проворчал по-русски Левка.

– Что он сказал? – спросил горбун, поворачивая ко мне страшное лицо с выдвинутым подбородком.

– Он говорит, что дорога очень хорошая…

Дорога и в самом деле была хороша. Мы мчались по гладкому асфальту с такой скоростью, что не успевали рассмотреть мелькающие мимо островерхие дома. Постепенно лошади угомонились, и мы уже могли читать вывески. «Тухфабрик», «машиненфабрик», «загеверке» – все эти суконные фабрики, машиностроительные и пахнувшие свежей сосной лесопильные заводы следовали один за другим. Наконец мы выбрались из города, переехали железнодорожный путь, свернули с асфальта на булыжную мостовую, и маленький Камелькранц стал выкидывать такие номера, будто ему уж совсем невмоготу сидеть на хозяйской спине.

Потянулись ржаные и картофельные поля вперемежку с лугами, изрезанными удивительно прямыми каналами. Кое-где на полях двигались люди. Недалеко от дороги большая группа работников копала картошку. На рукавах у них выделялись желтые повязки с тремя буквами «пол.» И сколько потом мы ни встречали людей, у всех были такие повязки.

– Вон сколько у них батраков, – проговорил Димка. – И все поляки.

– И чехи, – добавил Левка, разглядев надпись: «tsch».

– И, кажется, югославы, – сказал я, так как увидел кой у кого на куртках всего две буквы «iu».

Мы жадно смотрели на каждого встречного и прежде всего обращали внимание на то, есть ли у него повязка и какой он национальности. По этим нашивкам можно изучить географию! Кого только не было здесь, на полях Германии – и французы, и англичане, и бельгийцы, и голландцы, и норвежцы, и датчане!

– Да, трудновато будет бороться с немцами, – грустно проговорил Димка.

– А ты знаешь, отчего распалась Римская империя? – усмехнулся Левка. – Или уже забыл? Римляне всех обращали в рабство. А потом рабы как дали им прикурить! От римского владычества сразу ничего не осталось…

Дорога свернула в сосновый лес. Колеса мягко шумели, погружаясь чуть ли не по самую ступицу в сухой песок. Мы выехали к большому мосту, и Камелькранц остановил бричку у воды. Я вспомнил, что наш поезд переходил где-то недалеко длинный мост через Одер, и решил, что мы снова выехали к этой большой немецкой реке.

Горбун отпустил у лошадей поводья и загнал животных в воду. Они нагнулись и стали пить.

– Ё! – крикнул на коней Верблюжий Венок, и они быстро вынесли повозку на берег.

Миновав мост, мы снова углубились в лес. Сквозь редкие деревья проглянула веселая поляна. Солнышко, вынырнувшее из облаков, залило ее всю ослепительным светом. Мелькнула острая черепичная крыша большого дома. Наш хозяин крикнул на лошадей, и повозка с грохотом подкатилась к воротам. «Шлосс дес геррен Фогель»^[27] – сообщали вверху черные железные буквы… По обеим сторонам ворот красовались старинные щиты с ярко начищенными гербами. На них была изображена голова разъяренного зубра с железным кольцом, продетым сквозь ноздри. Герб, без сомнения, должен был свидетельствовать о могуществе хозяев дома, но так не вязался с жалкой фигурой Камелькранца…

– Гербок-то устарел! – насмешливо уронил Димка. – Вместо зубра приклеить бы к щиту карточку хозяина. А для сходства продеть сквозь ноздри такое же кольцо.

Мы с Левкой не выдержали и прыснули,

– Что такое? – грозно повернулся горбун. – Прошу вести себя прилично. Мы в замке баронессы Марты фон Фогель.

– Вот тебе и на! – воскликнул Димка. – Тут, выходит, нельзя даже смеяться.

– Это, видно, обитель слез и печали, – сделав грустное лицо, покачал головой Левка. – Я читал про такие обители, но не знал, что они до сих пор есть.

Мои друзья пытались еще смеяться, но когда я посмотрел на Димку, то на обычно спокойном его лице увидел большую тревогу.

Чем-то встретит нас этот фашистский замок?

ТАИНСТВЕННЫЙ ГОЛОС

Дверь распахнулась настежь, и работорговец появился на пороге.

Бичер Стоу. «Хижина дяди Тома»

Ворота открыл высокий рыжий старик с бледным, хорошо выбритым лицом. Он быстро окинул нас серыми глазами и, улыбнувшись, что-то промычал. Мы поняли, что перед нами немой.

– Живо, живо, Отто, – бубнил Верблюжий Венок, спрыгивая с коляски. Встав перед рыжим стариком, он дал ему понять, что надо отвести лошадей на конюшню.

Мы очутились на огромном, чисто выметенном дворе. По сторонам его высились двухэтажные каменные сараи. Вдоль второго этажа тянулась длинная деревянная галерея. В средине двора большая, обложенная камнем яма была наполнена свежим навозом.

Пока Отто возился с лошадьми, Камелькранц повел нас в глубину двора и велел располагаться в небольшом амбаре. Мы уселись в темноте на пустом деревянном полу.

– Интересно, что нам тут прикажут делать? – спросил Димка.

– Я скажу, что делать ничего не умею, – ответил Левка.

– Заставят!

– Пусть… Я все равно ничего не буду…

– Изобьют.

– Пусть бьют, – твердил свое Левка. – А я не буду. Неужели, Молокоед, ты намерен работать на немцев?

Я и сам всю дорогу думал об этом. Разве работать на немцев в Германии менее позорно, чем в Острогорске? Но и не работать, видимо, нельзя. Димка прав: начнут бить или пороть, пока не запорют до смерти. С другой стороны, прав Левка: работать на врага, значит, быть предателем Родины.

– Будем работать, – ответил я Левке. – Только так, чтобы от нашей работы никакой пользы не было.

Мы привыкли к темноте и стали различать, что кое-где сквозь щели в амбаре пробивается свет. Левка приник к щели внизу, у самого пола.

– Что видишь, Левка? – спросил я.

– Ничего. Вон только вижу лапки какой-то курицы или петуха.

– Маловато, – усмехнулся Димка. – Подсади меня, Молокоед.

Я подошел к стене, и одним махом Дубленая Кожа оказался у меня на плечах. Между стеной и крышей оставалась большая щель. К ней Димка и приник.

– Ну? – вопросительно смотрел я на него.

– Вижу, как Отто ходит по двору с метелкой. Около дома стоят трое… Верблюжий Венок, рядом с ним фрау, длинная-предлинная, и еще одна, с ребенком. Она о чем-то просит высокую, а та отказывает… Лезь сюда, может, ты поймешь, о чем они болтают…

Димка подсадил меня, и я услышал:

– Я вас очень, очень прошу, фрау Марта, – говорила, вытирая глаза, женщина с ребенком. – Мой Генрих уже третий год на войне, старший сын тоже, а я одна, без них, что могу?

– Ничего не поделаешь, госпожа Бреннер. И вообще, в следующий раз попрошу обращаться с такими просьбами к моему брату.

И вдруг эта маленькая Бреннер упала на колени:

– Я вас умоляю, фрау Марта… Смилостивьтесь!

– Не могу, госпожа Бреннер! – высокая повернулась к горбуну: – Идем, Фриц, показывай свое приобретение.

Отто, который смотрел на женщин, облокотившись на свою метлу, сердито махнул рукой и что-то начал мычать. А фрау Марта двинулась к нашему амбару. Камелькранц угодливо шел позади.

Я соскочил вниз, едва успев прошептать:

– Идут…

Громыхнул засов, дверь открылась, и в ней появились Камелькранц и фрау Марта. Я понял, что это, верно, и есть баронесса. Она была одета в темное платье, перехваченное в талии белым поясом и украшенное пелериной. Маленькое лицо почти не оживляли небольшие серые глазки.

Увидев нас, фрау пошевелила тонким, как у змеи, язычком и просипела:

– Они же совсем щенки!

– Я тебе уже говорил, Марта, – начал оправдываться горбун. – Ничего лучшего нельзя было подобрать. Фабриканты забрали все, что годилось для работы.

Тонкий язычок еще быстрее забегал по бледным губам.

– Так что же, нанимать для них няньку? – вспылила баронесса.

Чернявая девочка наших лет принесла из дома соломенное кресло, и помещица бухнулась в него. Кресло затрещало и раздалось, как резиновое.

– Подойди ко мне! – обратилась фрау к Левке. Левка сделал два шага вперед, дурашливо отдал честь и гаркнул по-немецки:

– Прибыл в ваше распоряжение!

Он так заворочал глазами, что мы с Димкой чуть не расхохотались. Но баронесса, удивленная Левкиным знанием немецкого языка, не заметила шутовской выходки.

– Как? Ты говоришь по-немецки? – воскликнула она. – Ты правильно делаешь, унтерменш^[28]. Скоро весь мир будет говорить на языке великой германской нации.

– Извините, фрау Марта. Я чистокровный ариец, – без тени улыбки сказал Левка.

Баронесса нахмурилась, побагровела:

– Сними рубашку!

Левка стоял худой и жалкий.

Фрау грубо придвинула его к себе, брезгливо ощупала руки, грудь, спину:

– Дрянь! Следующий!

Я понравился фрау больше. Она только ощупала меня, но ничего не произнесла. Когда же очередь дошла до Димки, не только баронесса – и мы с Левкой залюбовались его сложением. Стройная Димкина фигура была словно выточена из слоновой кости. На руках и груди играли, перекатываясь под кожей, круглые мышцы, а крепкая спина была сплетена из сплошных мускулов и связок.

– Оу, оу, – приговаривала баронесса, похлопывая Димку по спине, плечам и груди.

Камелькранц стоял рядом, раздувая ноздри от удовольствия.

– Что умеешь делать? – спросил он и, думая, что Димка не понимает, приказал мне повторить вопрос.

Я перевел. Вместо ответа Димка вдруг кувыркнулся, встал на руки и быстро, быстро побежал на руках по двору. Вскочил и, то падая на руки, то вставая на ноги, прошелся колесом.

– Ты артист цирка? – изумился Камелькранц.

– Браво! – кричала в восторге баронесса и просила горбуна привести какого-то Карла.

Из дверей выскочила огромная овчарка и вышел толстый малый в коротких штанах, которые чуть не лопались у него на заду. Парень был примерно наших лет, но такой откормленный и рыхлый, что Левка, увидав его, тихонько фыркнул:

– Не жилец на белом свете…

– Почему? – удивился я.

– Так моя бабушка говорила… Как увидит рыхлого да толстого, обязательно скажет: «Не жилец на белом свете».

Овчарка обнюхала наши ноги. Когда она подошла к Левке, он тихонько посвистел, и овчарка вскинула на него умные глаза.

– Какая ты хорошая… – хотел погладить собаку Большое Ухо, но в тот же миг она рванула его за рукав.

– У, черт! – только и проговорил Левка.

– Пусть мальчик покажет Карлу свой номер, – обратилась ко мне баронесса.

И хотя Димка и сам хорошо знал немецкий гешпрех^[29] я сказал:

– Покрутись еще, Дубленая Кожа!

– Не буду! – вспыхнул наш самолюбивый друг. Не желая навлекать на парня беду, я вежливоответил баронессе, что Димка очень устал и не может повторить номер.

– Немного можно, – проговорила баронесса. – Мой Карл так любит цирк.

– Пошли ее к черту! – рассвирепел Димка. – Скажи, что шутом у нее не буду.

Как только мог, я пытался убедить фрау, что после дороги Димка очень ослаб и лучше завтра повторит представление.

– Я его буду пороть! – прошипела баронесса.

– Ну и птица! – воскликнул по-русски Левка.

– Что он сказал? – бешено повернулась ко мне баронесса.

– Их заге: «птичка»^[30], – улыбаясь ответил Левка.

– Вас ист дас птишка?^[31]

– «Птичка» эс ист ди Фогель^[32], – невинно объяснил Левка. – У вас очень хорошая фамилия, – и тут же добавил попрусски: – Но идет она тебе, как велюровая шляпа раку.

Димка не выдержал и фыркнул. Баронесса почувствовала, что маленький русский сказал по ее адресу грубость и, размахнувшись, изо всей силы ударила Левку по лицу:

– Молчать! Ни слова больше на своем варварском языке!

Левка поднялся с полу – из носа и рассеченной губы текла кровь…

– Удивляюсь! – повернулся Большое Ухо к Камелькранцу. – Баронессе говорят комплименты, а она дерется.

– Унтерменш! – шипела баронесса.

Шумя платьем, она вышла из амбара. Верблюжий Венок сердито махнул нам рукой и повел в сарай. Велел набрать соломы и расстелить ее на полу в амбаре:

– Мьь устроим вам маленький карантин.

– Зо!^[33] – с пафосом воскликнул Левка, поднимая палец. – Это есть знаменитая немецкая аккуратность.

Наш хозяин принял насмешку за чистую монету и, похлопав Левку по плечу, плотно прикрыл и замкнул двери амбара:

– Ты прав, унтерменш! Мы очень, очень аккуратны. Мы постелили в углу солому, прямо в одежде улеглись. Левка возился, возился, наконец, сел:

– И долго они нас будут держать в этом карантине?

– Покуда русский дух из тебя не выветрится, – проворчал Димка.

– Что-о? Скорее Верблюжий Венок с баронессой начнут говорить по-китайски…

Пока Левка с Димкой спорили, я уснул и все время видел ужасные сны. То подходила баронесса и, превратившись в змею, шипела на ухо, шевеля своим язычком: «Унтерменш». То Камелькранц «ёкал» на лошадей, и они неслись вскачь. Вот кони поднялись, с грохотом поскакали по островерхим крышам, и топот их ног о черепицу был так громок, что я проснулся.

Через щели амбара свет уже не пробивался. Наверно, была ночь.

– Левка, ты спишь? – тихо спросил я.

– Нет, Чапай думает, – с обычным своим шутовством откликнулся Левка. Но вдруг повернулся ко мне, зашептал:

– Знаешь, я ее сейчас просто ненавижу… эту сволочную немку.

– А здорово она тебя? Нос-то болит?

– Болит…

– Но ты молодец, Левка. И Димка – молодец, так и надо. Ползать перед ними на брюхе не будем.

– Молокоед, а ты помнишь пионерское обещание? – вдруг спросил Димка. Оказывается, и он не спал.

– Ясно помню. А что?

– Забыл слова… Есть там насчет того, как должны вести себя пионеры в нашем положении?

Приподнявшись, я медленно, словно говорил клятву, прочитал:

– Я, юный пионер Союза Советских Социалистических Республик, перед лицом своих товарищей обещаю:

– что буду твердо стоять, – подхватил Левка, – за дело Ленина, за победу коммунизма…

Меня эти слова словно пронзили насквозь. Я подумал о том, что никогда еще не чувствовал их смысл так, как теперь. И подумал, что, наверное, такое же чувство охватывает наших солдат, когда они произносят слова присяги перед боем. Теперь мы должны и на деле твердо стоять за дело Ленина.

– Ведь мы же ленинцы, правда, ребята? – спросил я.

– И ленинцами останемся, – подтвердил Димка.

– Пионеры, к борьбе за дело Ленина будьте готовы! Я даже привскочил на соломе. Слова шепнул кто-то в щель снаружи амбара.

– Кто здесь? – вскрикнул я.

Проворчала во дворе собака. Потом послышались быстрые удаляющиеся шаги, а минуту спустя прикрикнул на собаку Камелькранц. Он подошел к амбару, погремел замком и удалился.

– Вася, это кто? – прошептал Левка.

– Не знаю…

– Кто-то наш, – обрадованно вздохнул Димка. – Говорит чисто по-русски.

– Но кто? – возразил я. – Ведь здесь мы не видели ни одного русского.

– Приключение, достойное Шерлока Холмса, – рассмеялся Левка. – На нашем месте он, конечно бы, сказал: «Не кажется ли вам, мистер Ватсон, что в этом старинном доме водятся привидения?» А что! Если тут есть гномы вроде Камелькранца, почему не быть привидениям?

– Давай спать, Шерлок Холмс, – оборвал я Левку.

Мы умолкли, но я еще долго не мог уснуть: у меня не выходил из головы таинственный голос, сказавший нам пионерский пароль.

ПРЕДСТАВЛЕНИЕ

Для каждого из них это были первые побои в жизни.

Джек Лондон. «В далеком краю»

Мы проснулись от удара колокола. Во дворе сразу поднялась суматоха. Слышались голоса людей, говоривших на каком-то непонятном языке, и странная стукотня, напоминавшая топот копыт по черепице. Тот самый топот который я слышал во сне. Теперь я ощутил его более отчетливо и все же не мог понять, что он означает.

Мы припали к стене амбара, и только тут я понял, что мешало спать. Странный стук издавали десятки человеческих ног, обутых в деревянные дощечки на веревочках. По двору ходили такие же невольники, как и мы. Это видно было по желтым повязкам на рукавах. Мы уже понимали зловещий смысл подобных знаков: ими немцы метили своих рабов.

– Поляки! – вполголоса произнес Димка.

Среди людей, топтавшихся во дворе, я заметил трех женщин. Они, как и мужчины, гремели колодками, но одеты были почище. Особенно бросалась в глаза девушка в простом белом холщовом платье с каштановыми волосами, заплетенными в две косы. Косы опускались ниже пояса.

– Красивая, правда? – шепнул Димка.

На изможденном лице красавицы ярко выделялись тонкие губы и карие глаза под темными, чуточку вразлет, бровями.

Я все время хотел рассмотреть пометку о национальности девушки, но рукава ее холщового платья были высоко закатаны. Две подруги девушки, несомненно, были польками.

В глубине двора под навесом виднелись составленные в ряд столы. Там суетилась чернявая девчонка, приносившая вчера кресло баронессе. Перед девчонкой стояло ведро. Из него она черпала что-то маленьким ковшиком и разливала в алюминиевые миски, стоявшие на столе.

– А нас, что же, и кормить не будут? – спросил Левка. – Я со вчерашнего дня умираю с голоду…

– Карантин, – проворчал Димка.

Появился Камелькранц. Он сел на приступку одного из амбаров, вынул из кармана губную гармошку и заиграл вальс. Невольники, словно по команде, двинулись к столу.

– Подумайте, – фыркнул Димка. – Едят под музыку.

– Культура! – воскликнул Левка.

Камелькранц вдруг вскочил, подбежал к столу и ударил плетью широкоплечего черного поляка.

– Ах ты, сухожилье комара! – побагровев, кричал Верблюжий Венок. – До вечера без пищи!

Из дальнейших выкриков горбуна я понял, что поляк, съев свой кусок хлеба, умудрился взять второй. Я хорошо видел, как поляк доказывал что-то Камелькранцу, но горбун вновь ударил его плетью. У пленного сжались кулаки, он пригнул шею, собираясь броситься на управляющего, но вдруг как-то обмяк и медленно отошел от стола.

Только теперь я по-настоящему разглядел немца. Сунув глубоко руки в карманы, он стоял посреди двора, ощерив желтые зубы, и в глазах его горел такой дикий огонь, что я невольно вспомнил, как дрожали лошади, когда горбун приговаривал свое «столп», «столп». Сетон-Томпсон не ошибался: животные чувствовали, что на козлах сидело существо злее волка.

– Арбайтен!^[34] – коротко скомандовал Камелькранц.

Невольники торопливо опрокинули в рот содержимое мисок и стали расходиться: женщины – по коровникам, мужчины разбирали лопаты, стоявшие у сарая, и строились у ворот.

– Копецкий! – крикнул Камелькранц.

Из сарая вышел тот самый поляк, которого горбун бил плетью, присоединился к стоявшим у ворот. Послышался деревянный топот колодок об асфальт, ворота закрылись.

Карантин был строгим. Нас выпустили во двор только после того, как все поляки ушли на работу. Двери амбара изволила открыть сама баронесса. Она придирчиво оглядела наше жилище и приказала убрать солому, служившую нам постелью.

Мы сдвинули солому в угол и только тогда получили разрешение умыться и подойти к длинному столу. Девчонка дала нам по кусочку плотного хлеба, налила в миски какой-то бурды, которую баронесса называла кофе. Противная еда, но голод – не тетка, и мы съели свои куски, не заметив.

– Луиза! – крикнула помещица. – Дай им еще по одной порции.

Девчонка со всех ног бросилась в дом, вынесла еще три куска хлеба, но, когда хотела положить перед Левкой, баронесса остановила ее:

– Этому не давай. А тому, – показала на Димку, – дай еще два куска.

Фрау, наверное, думала, что если мы голодные, то готовы продать товарища за кусок хлеба. Но она ошиблась: Димка отдал хлеб Левке.

– Тому не давать! – крикнула помещица.

Тогда мы с Димкой тоже не стали есть своих порций. Баронесса побагровела, как вчера, и приказала служанке:

– Отдай все свиньям!

Девчонка насупилась и стояла у стола, не торопясь выполнить повеление хозяйки.

– Повторять? – крикнула баронесса.

Луиза собрала со стола хлеб, так и не подняв головы, понесла его в хлев. Мне почудилось, что в глазах у девочки блеснули слезы. Кто же она в доме? Родственница или чужая?

Мы все еще стояли у стола. Я следил за Луизой, но, почувствовав на своем лице чей-то взгляд, оглянулся и увидел ту самую девушку с косами, которую мы видели в толпе невольников. Она стояла в открытых дверях коровника и, облокотившись о лопату, приоткрыв рот, смотрела на нас.

– Что? Или не признала? – неловко усмехнулся я.

– Признала… Вы – русские!

Я радостно кивнул.

– Тебя как зовут? – спросил Димка:

– Агриппиной… Груней, – поправилась девушка.

– Что такое? – услышал я сиплый баронессин голос: – В моем присутствии – ни одного слова на вашем языке!

Мы уже собирались идти не солоно хлебавши в свой амбар, когда калитка широко распахнулась и в ней в сопровождении овчарки возник Не Жилец на белом свете…

– Мама, теперь можно? – спросил он.

Баронесса кивнула. В ту же минуту в калитку, тесня друг друга, полезли маленькие немцы. Оказывается, Карл собрал их, чтобы похвастаться русскими детьми и дать цирковое представление. Все эти хорошо одетые «кнабе» и «медхен»^[35] остановились в тени сарая и пялили на нас глаза, как на дикарей.

– А почему они не красные? – удивленно вопрошала маленькая немочка. – Они такие же, как люди…

– А почему вы белые? – расхохотался Левка. – Я думал, вы – коричневые…

– Он говорит по-немецки, – шушукались ребятишки, а девчонка, удивлявшаяся нашему сходству с людьми, хлопала в ладоши:

– Они совсем, как мы…

– Я бы подох от стыда, если б походил на вас, – бурчал по-русски Димка.

– Они унтерменши, – назидательно поучала баронесса. – Смотри, Грета, это же настоящие дикари! До чего они грязные, рваные…

Мы с Левкой не успели взять из дома смены белья. Весь туалет был на нас, и недельное путешествие в вагоне уже дало о себе знать. Вдобавок ко всему Левка порвал свои штаны и вынужден был одеть лишние Димкины брюки. Но Димка – рослый, а Левка против него шпингалет и в длинных брюках, подвязанных на груди, походил на кота в сапогах.

Я внимательно осмотрел русских «дикарей». Что и говорить – видик! Левка, одетый в синюю ситцевую рубашку и длиннейшие штаны, стоял, сунув руки глубоко в карманы, и его желтые ботинки казались неимоверно большими на тощих голых ногах. Моя розовая рубашка давно потеряла первоначальный цвет, а штаны, порванные под коленкой, должны были производить на этих вышколенных киндеров ужасное впечатление. И только Димка в серой рубашке оставался самим собой.

Мне стало совестно за наш с Левкой вид, я отошел от немецких ребят и, подпрыгнув, сломал ветку с ивы, что росла в углу двора. Как только хрустнул сучок, ко мне бросилась овчарка и, зло ощерясь, положила на мои плечи лапы.

– Ты что делаешь? – крикнула баронесса. – Нельзя деревья ломать!

– Фрау Марта, я сделаю дудочку, – растерявшись и боясь собаки, ответил я.

– Я тебе покажу дудочку… Ничего в этом дворе нельзя трогать. Тебе понятно?

– Понятно, фрау Марта, – как можно вежливее ответил я. – Очень извиняюсь.

Кто был для меня страшнее: овчарка или баронесса? Я все же опасался больше овчарки, все время смотрел в ее горящие глаза, которые подстерегали каждое мое движение, и с облегчением вздохнул, услышав, наконец, голос Карла:

– Тир, иди сюда!

Овчарка нехотя улеглась у ног Не Жильца…

Я подошел к Отто и, дернув его за пиджак, дал понять, что мне нужен нож. Старик улыбнулся и достал из кармана складник. Я кивком головы поблагодарил Отто и стал вырезать из ивовой палочки дудку. Когда она была готова, живо подобрал вальс «На сопках Маньчжурии» и заиграл. Меня немедленно окружили ребятишки.

– Ой, смотрите, девочки, играет, – воскликнула маленькая Грета.

– У него что-то получается, – усмехнулся товарищ Карла. – Кажется, вальс…

Вдруг раздался хохот. Я оглянулся и увидел, что смеются над Левкой, который пытался вырваться от овчарки, схватившей его за штаны. Собака была сильнее, и Левка упал на спину. Я бросился к Большому Уху. Но что за чертовщина? Наш Федор Большое Ухо улыбался! Откинув руку, он почесывал голову пса, тихонько приговаривая: «Тир, Тир, ты, я вижу, умная собачка»…

– Иди сюда! – послышался сиплый голос. Это наша хозяйка подзывала Димку.

– Покажи мальчикам свой вчерашний номер, – сладко улыбалась баронесса.

Димка, сморщив лицо, наклонился к своей щиколотке, давая понять, что ему очень больно. Баронесса пнула бедного артиста ногой в голову. От сильного удара он пошатнулся, но удержался на ногах и выпрямился, готовый броситься на обидчицу.

– Димка, – крикнул я, – не вздумай драться!

Побледнев, он взглянул на меня:

– Прикажешь быть шутом?

– Не лезь на рожон! – отчеканивал я каждое слово, стараясь образумить товарища.

Димка махнул рукой и убежал в амбар. Он думал, что так удастся избавиться от баронессы. Не тут-то было! Помещица поднялась со своего кресла, крикнула:

– Луиза, плеть!

Взяв плетку, фрау пошла в амбар. Я последовал за ней. Димка лежал в углу на соломе.

– Встать! – крикнула Птичка.

Димка продолжал лежать, уткнув голову в солому. Тогда баронесса повернулась ко мне и скривила губы:

– Скажи ему, чтобы делал представление… Иначе я… О, я сама буду делать ему представление!

Вы понимаете, что теперь все зависело от меня? Я знал, что если скажу Димке, чтобы он крутился колесом по двору и утешал гостей Карла, он для меня пойдет на все. Но мне не хотелось этого делать. А баронесса ждала и глядела на меня так, будто я во всем виновен.

Я взглянул в покрасневшее лицо фрау, увидел ее плетку и подошел к Димке:

– Слушай, в конце концов, нам здесь жить придется. Покажи им какой-нибудь номер и пусть они убираются к черту! Тебе это ничего не стоит, а они будут знать, что мы умеем такое, чего им и во сне не снилось.

– Ладно, Молокоед, если ты так хочешь…

Дубленая Кожа вышел из амбара и, подняв обе руки кверху, выкрикнул слово, известное посетителям цирка во всех странах мира:

– Алле!

С лесенок амбара Димка бросился головой вниз и покатился колесом к сараю, где стояли зрители. Там рывком остановился, и не знаю, что Димка сделал, но немчики коротко рассмеялись. Потом Дубленая Кожа покатился обратно к амбару.

Зрители были в восторге. Они аплодировали и кричали:

– Еще, еще!

Баронесса тоже повернула ко мне голову:

– Видерхолен!^[36]

– Просят еще, – перевел я Димке.

Он постоял, подумал и улыбнулся:

– Объяви: номер называется «Судьба завоевателя».

Не успев разобраться в том, что сказал мне Димка, я крикнул:

– Дас шикзаль дес фроберер!

Этот номер достоин того, чтобы его описал самый лучший из писателей. Димка направился к зрителям пружинящей, спортивной походкой, но вдруг, как будто столкнувшись с препятствием, сделал бешеный скачок, потом перекувырнулся, отполз немного, встал и бросился, как в пропасть, головой вниз. Вот он уже вскочил, снова упал и, вытаращив глаза, пятился, смешно изгибаясь и беспомощно вытягивая голову. Волосы у Дубленой Кожи упали на лоб, и его челка чем-то напоминала сумасшедшего Гитлера. Зрители совсем одурели от восторга, они хлопали и требовали:

– Бис! Еще! Еще!

И только баронесса поднялась с места, сквозь плотно сдвинутые губы произнесла:

– Довольно, дети! Идите домой!

– Погуляли и хватит! – по-немецки, в тон ей, сказал Левка.

Баронесса ничего не ответила. Но когда киндеры покинули двор, крикнула:

– Я вас от этих штучек отучу! – и давай хлестать плетью меня и Димку и Левку.

Мы немедленно убежали в амбар. Рассвирепевшая Птичка бросилась за нами, и снова удары обрушились на наши головы.

Когда фрау загнала в угол обезумевшего от боли Левку и замахнулась на него еще раз, Большое Ухо не выдержал и, прикрываясь руками, в ужасе закричал:

– Ма-а-ма-а!

– Вы что делаете? – вскочил на ноги я: – Вы за это ответите!

То ли мои слова как-то подействовали на баронессу, то ли она решила, что мы уже довольно наказаны, но остановилась и молча ушла.

ТОВАРИЩЕСТВО

Сидит он раз в яме на корточках, думает о вольном житье, и скучно ему. Вдруг прямо на колени к нему лепешка упала, другая, и черешни посыпались.

Л. Толстой. «Кавказский пленник»

Мы остались в темноте. Со двора не доносилось ни звука. Димка, растянувшись на соломе, тяжело дышал, а Левка всхлипывал. У меня тоже мучительно горели спина и левый бок после ударов плети.

Я подполз к Левке и хотел его обнять, но он ухватился за мою руку и отстранился.

– Что, больно?

– Тебя когда-нибудь били так, Молокоед? – спросил Большое Ухо и тут же, рассмеявшись сквозь слезы, добавил: – А я-то думал, что когда меня мама, бывало, шлепнет, так это что-то ужасное. И орал, орал, как бык. А было и совсем даже не больно…

– Мама, мама! – передразнил Димка. – Чего же ты заорал?

– А если она вон как больно бьет…

– И помиловала она тебя после твоего крика? Не помиловала! А в следующий раз еще больше бить будет. Нет, как ни лупи меня, а уж я кричать не буду. Много чести!

– Правильно! – сказал я. – Кричать не надо! Что их разжалобишь, что ли, этих фашистов?

– Ладно, – согласился Левка. – Больше они от меня ни одного крика не услышат.

Я вспомнил «Судьбу завоевателя» и рассмеялся:

– А ведь ты настоящий артист, Димка!

Он привстал с соломы:

– Может, и был бы, если б не война. Ты знаешь, Молокоед, меня уж приглашал директор нашего цирка в акробаты. Я бы кувыркался под куполом знаешь как!

– Димка – акробат, Васька – музыкант… А я ничего не умею, – жаловался Левка. – Это потому, наверно, что я какой-нибудь неудачник!

– Из тебя, Большое Ухо, вышел бы чудесный клоун, – ухмыльнулся Димка. – До сих пор помню, как ты вчера разыгрывал Птичку.

– Нет, из Левки выйдет дрессировщик собак, – возразил я. – Помнишь, Дубленая Кожа, нашу знаменитую собачью упряжку?^[37]

Все-таки хорошо, когда рядом с тобой товарищи! Ведь если вдуматься, наше положение – хуже некуда. И какая-то Птичка-Фогель может измываться над нами сколько угодно. Мы еще не знаем, что будет после ее карантина, а духом не падаем и даже балагурим, потому что мы – товарищи и друг друга ни за что не выдадим. До чего же хорошо говорил насчет товарищества Гоголь!

Помню, наша учительница дала мне разучивать Слово Тараса Бульбы к казакам. Я его прочитал на вечере в школе до того здорово, что ребята долго потом кричали: «Пусть же знают, все, что значит на русской земле товарищество!»

А что, если я и сейчас прочитаю своим товарищам это Слово? Правда, я его не совсем точно помню, но ведь лучшего момента и не придумаешь! Я начал читать Слово Тараса, как стихи:

Димка кивал головой в такт этим строкам, а Левка, который впервые слышал Слово Тараса, сидел, раскрыв рот:

– Правильно, Молокоед! Мы им, чертям, не подчинимся. Здорово ты сказал!

– Да не я, а Гоголь… Речь Бульбы перед казаками.

– Ну? – удивился Левка. – А ведь совсем как к нам обращается Тарас!

– Ничего удивительного, – проговорил Димка. – На то и писатели, чтобы за сто лет вперед к читателям обращаться. Вот, например, Пушкин писал декабристам: «Товарищ, верь! Взойдет она, заря пленительного счастья…» А мне кажется, он ко мне обращается: «Оковы тяжкие падут, темницы рухнут – и свобода вас примет радостно у входа…»

– Когда только это будет? – вздохнул Левка. – Может, до того Птичка забьет нас до смерти.

– И забьет, если маму кричать будешь, – съехидничал Димка.

Левка ничего не ответил, и у нас в амбаре наступило молчание.

Я думал о том, что же делать? Не сегодня-завтра кончится карантин, и нас погонят на работу. Где-то в России люди ведут смертный бой против фашистов, а мы, русские, будем копать картошку, убирать хлеб, пасти коров, чтобы немцам было что жрать. Нет, так дело не пойдет!

– Димка, как ты думаешь: не удрать ли нам?

– Хорошо бы… Но как?

– Выпустят нас на работу и удерем…

– Поймают, – вяло ответил Димка. – У них вон какая овчарка!

– Овчарку я беру на себя, – вмешался в разговор Левка. – Хорошая собачка! Сегодня пес хоть и свалил меня, но мы с ним уже познакомились. Даю вам честное пионерское – через несколько дней Тир будет смирным, как теленок.

– Вон он твой теленок, – угрюмо проговорил Димка, кивая на щель внизу амбара.

Я глянул и увидел огромную собачью морду, которая принюхивалась к нашим запахам.

– Тир, Тир, иди сюда, – шептал Левка, но пес, по-прежнему упершись лбом в щель, нюхал воздух.

– Он по-русски не понимает, – засмеялся я.

– А что? – оживился Левка. – Правда! – и начал подзывать собаку по-немецки: – Тир, коммт хер!^[38]

И, представьте, собака моментально переместила свой нос туда, откуда звал ее Левка.

– Тир, Тир, бист ду гутес, ейн шоне Тир!^[39] – продолжал приговаривать сладким голосом Левка и, просунув в щель пальцы, почесывал собачью голову. – Эх, нет ничего вкусненького! А то бы уже сегодня овчарка была моя.

– Вкусненького я и сам бы съел, – проговорил Димка.

Да, мы страшно хотели есть и пить. Поштудировав немного немецкий язык, решили лечь спать. Все-таки когда спишь, не так чувствуешь голод. Но и спалось плохо. Я забывался на минуту, но сразу же начинались какие-то странные сны. То я шел по горячей солнечной степи и находил бутылку с водой, а когда хотел напиться, из бутылки вырывался столб черного дыма. То вдруг видел во сне, что сплю, а девчонка, которая раздавала нам хлеб, толкает меня в бок: «Проснись, проснись» – и протягивает Левкин кусок хлеба.

Я проснулся, чтобы оттолкнуть хлеб, и увидел, что это Левка тормошит меня:

– Проснись… Что ты кричишь?

Потом во дворе снова стучали те самые копыта, что я слышал прошлый раз во сне. Я попросил Димку нагнуться, взобрался к нему на спину и стал наблюдать, что там происходит, у дома.

Я не видел солнца. Судя по сумеркам, которые сгущались во дворе, было уже поздно. Поляки возвращались с работы. В хлевах слышалось мычание коров. Женщины, видимо, загоняли скотину на ночь под крышу.

Как и утром, звенел колокол. Поляки быстро окружили стол и стали хватать алюминиевые ложки. Появилась девчонка с двумя ведрами кофе и убежала снова в дом.

Открылась и наша дверь. Камелькранц выпустил нас на несколько минут, велел вымыть руки и, издеваясь, коснулся ладонью своей щеки:

– А теперь идите «бай-бай»!

– Вот сволочь! – прошипел Левка.

Не думаю, что горбун понял эти слова, но вдруг с остервенением набросился на Левку, сбил с ног и начал топтать сапогами.

Димка оттолкнул управляющего и стал, сжав кулаки, между ним и Левкой.

– Только посмей!

Поляки перестали есть и, повернувшись к нам, смотрели во все глаза. Груня стояла у столба с побледневшим лицом, и я думал, что она вот-вот вскрикнет от ужаса. Отто, выпрямившись во весь рост, глядел на эту сцену и смеялся.

– Не смейте бить, мальчика! – крикнул по-немецки один из поляков.

Все пленные начали что-то выкрикивать на своем языке, медленно шагая к Камелькранцу. И горбатый не решился ударить Димку. Он только погрозил нам плетью, приказав идти в амбар.

Мы снова легли спать голодные. Но когда стемнело и замок уснул, в нижней смотровой щели, как и вчера, прошептали:

– Приподнимите крайнюю половицу справа. Там хлеб и мясо.

– А ты кто? – тихо спросил я.

– Ваш друг, – ответил таинственный голос.

– Но кто?

– Скоро узнаете, – торопливо сказал человек, назвавшийся нашим другом, и убежал легкими шагами.

Одна доска в полу действительно легко открывалась. Под ней, у самой стенки, мы обнаружили два небольших сверточка: в одном – хлеб, в другом – мясо. И то и другое разрезано на три равные части. Определили и путь, которым таинственный друг переправил нам пищу: он просунул ее в отдушину, какие делаются под полом для вентиляции.

Я тщательно ощупал тряпки, скрывавшие продукты, но больше там ничего не было.

– Хоть бы бумажку какую написал, – проговорил я, уписывая еду.

– Наверно, боится… А вдруг записка попадет Камелькранцу или Птичке, – сделал предположение Димка.

Кто же все-таки он, наш неизвестный заботливый друг? Может быть, Груня? Больше никто ведь не понимает русский язык!

ДРУЗЬЯ

Вся жизнь была б безрадостной и тусклой,

Когда б на свете не было Москвы.

М. Исаковский. «Москва»

На следующее утро Камелькранц, придя в амбар, велел собираться на работу. Он швырнул нам три пары деревянных колодок и дал понять, что мы должны обуться.

Левка надел эту «элегантную» обувь и, притопнув, воскликнул:

– Вот мокасины так мокасины, правда, Молокоед?

Он выскочил из амбара и, подняв вверх руки, начал отплясывать что-то вроде барыни или чечетки, громко пришлепывая дощечками по асфальту.

Поляки, уже собравшиеся у стола, смеялись и, переговариваясь, смотрели на Левку. Среди них была и наша красавица Груня. Услужливо, как настоящие рыцари, пленные бросались выполнять каждое желание русской девушки. А Груня, робкая и смирная, застенчиво улыбалась и все время смотрела на нас.

«Она!» – подумал я, вспомнив ночные визиты нашего доброго друга.

Луиза вынесла кофе и стала разлизать его по тарелкам. Широкоплечий черный Копецкий5 стоявший рядом с Груней, вытащил откуда-то табуретку и ловко подставил ее девушке. Она поблагодарила его взглядом и осталась стоять.

Откуда ни возьмись выскочил Камелькранц и ожег поляка плетью:

– Ты что разыгрываешь из себя рыцаря? Кто тебе разрешил унести табурет?

Я удивился бешенству горбуна: чем так не понравился ему Копецкий, который проявил уважение к Груне? Да и все поляки, видимо, были удивлены. Они переговаривались, пожимали плечами и смотрели во все глаза на Камелькранца. Только Груня, видимо, знала причину ярости горбуна: она побледнела и стояла, склонив свою милую голову.

Мне бросился в глаза высокий и бледный человек с отвисшими седыми усами, который, видимо, был коноводом. Нагнувшись к соседу, лысому, с черной бородой, широкой грудью и могучими волосатыми руками, он говорил ему что-то, кивая на нас.

– Сюда, сюда…

Что ж, пришлось стать около ямы, повернувшись к полякам.

– Господин Камелькранц! – не выдержал Левка. – А мы тоже хотим есть…

– Хлеб надо прежде заработать, – пробубнил горбун. Мы отвернулись от стола, чтобы не видеть жующих поляков.

Солнце едва взошло, и, если бы не запах коровьего навоза, можно было бы сказать, что воздух напоен свежестью.

– Молокоед, как будет по-немецки «аромат»? – ехидно спросил Димка.

Я достал из-за пазухи словарик и отыскал в нем то, что требовалось Димке:

– Дер дуфт.

– Ви гут дуфтет!^[40] – восхищенно подняв голову к небу, выговорил Димка.

– Шарм!^[41] – воскликнул Левка.

Стоя перед навозной кучей, мы стали знакомиться с новыми словами, которые теперь входили в наш быт. Мы узнали, что хлев – это не что иное, как «шталь», двор – «гоф», сарай – «шуппен», а стадо – «герде». Неужели наш удел отныне только чистить гофы, пасти герды и жить в шуппен?

– Арбайтен! – вдруг крикнул Камелькранц, заставив нас вздрогнуть.

Поляки медленно подходили к углу сарая, выбирали себе лопаты и молча выстраивались перед воротами.

– Идите сюда!

Управляющий стоял около вороха лопат и протягивал нам три коротких заступа.

С лопатами мы подстроились к самому концу колонны. Горбун осмотрел ряды невольников, махнул рукой. Отто раскрыл ворота, и все вышли на улицу.

Никакой улицы, собственно, не было, а была только дорога, огибавшая большой дом с уже известными нам щитами на воротах, уходившая куда-то в лес. Поляки медленно двинулись вперед, сутулясь и волоча ноги. Мелкая пыль, лежавшая толстым слоем на дороге, медленно поднималась в воздух, и так как мы шли самыми последними, то глотали ее килограммами.

Колонна втянулась в лес. Под высокими желтыми соснами было прохладно и так хорошо пахло хвоей, что невольно вспоминалось наше житье в Золотой Долине. Сосны устилали бурой хвоей всю почву, на которой не видно было ни кустика, ни травки, ни валежника.

– Смотри, Молокоед, – толкнул меня Димка. – Кресты!

Влево от нас, на небольшой полянке, действительно, возвышалось много крестов. Одни уже почернели и наклонились, другие стояли совсем еще новенькие – наверно, недавно уложили под ними покойников. Против кладбища, у самой дороги, виднелась деревянная будочка, а в ней, склонив набок голову, застыла каменная женщина с ребенком на руках.

Из колонны выскочил небольшой полячок, упал на колени перед женщиной и, сложив руки над головой, стал молиться.

– Матка боска! – разобрал я в его шепоте.

Поляки остановились и ждали, когда кончится молебствие. Я внимательно смотрел на маленького полячка. Продолговатое, с легким шрамом у правого глаза, лицо на первый взгляд выглядело забитым и потерянным. Но когда поляк встал и оглянулся, взор его был враждебен.

Легкие серые брюки и серая же куртка с желтой повязкой говорили о том, что он поляк, но во всем обличье проглядывало что-то немецкое.

Я почему-то сразу невзлюбил этого человека и, когда он споткнулся, невольно бросил ему:

– Иди, иди, чего спотыкаешься?

Поляк оглянулся, и опять в его серых глазах промелькнула враждебность.

Следом за нами ехал толстозадый сынок баронессы Карл. Он то и дело покрикивал на овчарку, которая тыкала Димку под колено, когда тот отставал.

– Берегись, Димка! – пытался посмеяться Левка. – Это тебе не Пальма. Тир не станет тебя приветствовать и хвостом махать.

Но Димка так посмотрел на товарища, что Левка сразу прекратил шутки. Теперь не до шуток. Мы – невольники, и овчарка, тыкавшая нас в ноги, напоминала об этом всякий раз, как только мы забывались.

Вдруг Левка присел и стал подзывать к себе собаку. Овчарка остановилась, взглянула на него, и вот уже подставила голову под Левкины руки.

– Тир! Ох, ты мой хороший, чудесный Тир!

Собака лизнула Левку в щеку, и он обрадовался:

– Что, я вам говорил? Видите, Тир уже ласкается ко мне.

Карл громко закричал:

– Ты что делаешь с собакой? Возьми, Тир, возьми!

– На-ка выкуси! – засмеялся Левка и побежал к нам.

Деревья поредели, лес кончился, и мы оказались перед небольшим деревянным домиком с сараями во дворе. За двором виднелись два ряда огромных ометов сена и немолоченой ржи прошлогоднего урожая.

Очевидно, здесь было гумно.

Камелькранц быстро распределил работу. Нам предстояло копать картошку. Я хотел стать рядом с Димкой и Левкой, но горбун поставил меня между двумя поляками, а ребят повел дальше.

– Если хочешь кушать, не отставай от других, – коротко бросил управляющий и как-то странно ухмыльнулся.

Мне еще никогда не приходилось быть на уборке картошки. Да и в поле-то я был всего лишь раз, когда мы всей школой выезжали в колхоз и собирали оставшиеся после комбайна колоски. Но там было совсем другое. Я помню, с какой радостью мы соревновались друг с другом, звено со звеном – каждому хотелось собрать больше колосков, чтобы хоть чем-то помочь Красной Армии.

– Молодцы, ребята, – похвалила нас тогда пожилая юркая женщина, заменившая на посту председателя мужа, ушедшего на фронт. – Вы помогли нам собрать восемьсот килограммов зерна. Будем считать, что это ваш вклад в нашу общую борьбу с фашистскими захватчиками!

Нам казалось тогда, что ходить с мешком по полю совсем легко, и мы просили разрешения работать еще…

Камелькранц пошел с тремя поляками ловить лошадей. Мы видели, как он гоняется за ними вдалеке.

Поляки, с которыми я работал, молча оглядывали меня. Вдруг один, тот самый, что показался мне коноводом (его звали Сигизмундом), вынул из кармана кусок хлеба и с улыбкой протянул мне,

– Большое спасибо! – ответил я и, отщипнув кусочек, спрятал хлеб в карман, чтобы поделиться с Димкой и Левкой.

– Проше есц, – сказал Сигизмунд, все так же ласково улыбаясь. – Заремба, у тебя хлеб где?

Заремба – с широкой лысой головой и лишенным зубов ртом – достал из кармана кусок хлеба и протянул мне.

Камелькранц возвращался с лошадьми. За ним шла та женщина, которую наша хозяйка называла госпожой Бреннер.

– Нельзя, фрау, никак нельзя, – рассудительно говорил горбун. – Сейчас самая цена на картофель, а вы говорите – в сентябре. И потом, договор есть договор. Что мы с вами будем судить да рядить, когда в договоре все предусмотрено!

– Господин Камелькранц, но хоть половину-то можно, – убеждала госпожа Бреннер.

– Нельзя, и давайте кончим разговор… Приглядевшись к тому, как работают поляки, я решил, что в зтом нет ничего особенного. Воткнуть лопату рядом с кустиком картофеля и, прижимая черенок книзу, вывернуть землю, а потом выбрать из нее клубни – вот и все. Но когда я попытался воткнуть лопату в грунт, то понял, что все не так просто. Моя лопата не врезалась в почву, и мне пришлось долго давить на нее ногой, прежде чем удалось отковырнуть небольшой ком земли. Я раскопал его руками, но ни одной картофелины в нем не было. Тогда я взялся за другой куст.

Неожиданно ко мне подскочил Верблюжий Венок и, дернув за руку, начал орать:

– Где картошка? Ты будешь мне тут саботаж разводить?

Горбун выхватил у Сигизмунда лопату, и когда выбросил из моей ямки землю, я увидел в ней добрый десяток картофелин.

– Унтерменш! Русский лодырь! – кричал Камелькранц, брызгая слюной. – Ты не будешь есть до тех пор, пока не станешь хорошо работать! – Он швырнул лопату и убежал дальше.

Мои соседи снова принялись копать картошку, но я заметил, что Сигизмунд и Юзеф все время посматривают в мою сторону. Вдруг Юзеф отстранил меня легонько в сторону и стал выбрасывать из земли гнездо за гнездом. Сигизмунд делал то же самое на другой борозде.

Он показал на картошку, что-то промолвил, улыбнулся и пошел на свою борозду. Потом вернулся, поднял с земли мою лопату, осмотрел ее и бросил другому поляку. Они о чем-то быстро говорили, и в их словах чувствовалось такое возмущение Камелькранцем, что я почувствовал благодарность к этим людям.

– О чем вы? – спросил я по-русски.

Поляки посмотрели на меня и виновато развели руками. Юзеф подошел и дал мне сравнить лопаты. И я понял, о чем они говорили: моя лопата была совсем тупая!

Я подумал, что, может, эти люди успели уже научиться говорить по-немецки и на всякий случай сказал:

– Эс ист зер шлехт, дан бир дас эйнандер нихт ферштеен^[42].

Они обрадовались так, словно я был немой и вдруг начал говорить.

Заремба осторожно оглянулся вокруг:

– Проклятый горбун дал тебе нарочно тупую лопату. Возьми! – протянул он свою.

Сигизмунд, увидев что Камелькранц горбится где-то на другом конце поля, махнул рукой полякам. Они собрались вокруг меня и, опершись на лопаты, что-то говорили.

– Расскажи нам что-нибудь о России, – мягко попросил Сигизмунд.

– Что зробили прусаки з Мóсквой?^[43] – резко выкрикнул поляк в рваной рубахе и латаных штанах.

Я посмотрел на встревоженные лица невольников и понял, что наша родная Москва дорога не только русским.

– Хорошо! Будем говорить на языке нашего врага! Москва стоит, как скала! – выкрикнул я. – Фашисты уже осеклись под Москвой, а если сунутся еще раз, то сложат под ней свои головы.

Поляки недоуменно переглянулись, еще теснее окружили меня и наперебой стали спрашивать:

– Так, значит, Москву не взяли?

– А ты это точно знаешь, мальчик?

Уже много месяцев прошло с тех пор, когда гитлеровцы сообщили пленным о взятии Москвы, и поляки потеряли всякую надежду на освобождение от фашистского рабства.

Я сообщил о битве под Москвой и о победе под Сталинградом и сам удивился тому, как восприняли это поляки. Их славно подменили. Они радостно галдели на своем языке, били друг друга по плечам, смеялись, как мальчишки. Потом Юзеф подхватил меня могучими руками и, расцеловав, крепко-крепко прижал к себе. Сигизмунд ласково похлопал меня по плечу:

– Спасибо, мальчик! После твоих слов мне опять хочется жить…

– Ты – дурень! – зло перебил Сигизмунд а маленький полячок, который молился у кладбища.

– Не говори, Франц, чего не надо! – укоризненно ответил Сигизмунд.

Я испугался, как бы поляки не бросились бить своего товарища, но в это время меня подтолкнул Левка и, округлив глаза, кивнул в сторону пашни. Вдоль борозды ползла гадюка. Увидя людей, она остановилась, подняла голову и быстро-быстро стала шевелить языком, напоминая чем-то баронессу.

Левка поднял лопату и одним махом перебил змее хребет.

– Что за митинг? – закричал неизвестно как подкравшийся к нам Верблюжий Венок. – Это все ты, старый смутьян! – вцепился он в Сигизмунда, поднимая плеть.

В ту же минуту Левка упал на землю и принялся вопить что есть мочи:

– Господин Камелькранц, спасите! Спасите меня, а то я умру… Эти бестолковые поляки только кричат, а помочь не могут. Меня укусила гадюка, господин Камелькранц!

Змея все еще корчилась недалеко от нас.

И Левка до того ловко провел сценку мнимого несчастья, что горбун поверил. Он нагнулся и стал перетягивать плетью «ужаленному» Левке ногу в колене. Поляки расходились. Они говорили между собой по-польски, и по их одобрительным взглядам можно было понять, что невольники восхищаются находчивостью Левки, спасшей Сигизмунда от расправы, а нас всех – от неприятностей. И только Франц, поравнявшись с Левкой, бросил на него злобный взгляд. Я отчетливо услышал, как поляк прошипел:

– Пся крев!

Нам снова не дали обедать. Поэтому мы собрались около Левки, который лежал на земле.

Я вынул из кармана подарок поляков и, бросив кусочки хлеба в подсоленную воду, мы стали есть тюрю, укрывшись от Камелькранца.

После обеда двое поляков стали выпахивать картошку. Нас с Димкой Камелькранц отрядил собирать ее за плугом. Всякий раз, когда я с ведром подходил к куче картофеля, я встречал около нее Сигизмунда или Юзефа, и никто не мешал нам переброситься парочкой слов. Я узнал, что поляки здесь уже давно.

– А вы не пытались бежать?

– Куда бежать? – с чуть грустной иронией отвечал мне Сигизмунд. – Нам бежать некуда. Вся Польша уже четыре года оккупирована Гитлером.

– Я часто толкую им это… – подошел Юзеф. – Надо бежать. Но попробуй, уговори их!

Снова появился Камелькранц, а за ним по-прежнему униженно шла госпожа Бреннер. Юзеф и Сигизмунд поведали мне ее печальную историю. Госпожа Бреннер арендует у баронессы землю, так как у нее своей земли нет. Сейчас фрау Бреннер осталась одна, без мужа, с ребятами, а Фогель требует от нее платы частью урожая.

– Мне наплевать, где вы возьмете картофель! – твердил женщине Камелькранц. – Через три дня чтобы вы его привезли, иначе передам дело в суд.

Фрау Бреннер молча поплелась по дороге.

ФЕРДАММТ^[44]

От тугой перевязки нога у Левки начала пухнуть. Ему и в самом деле стало больно, он стонал уже не только старательно, но искренне. Несколько раз его руки протягивались к повязке, чтобы расслабить ее, но Большое Ухо тут же отдергивал их: пусть будет больно, пусть нога станет толстой, как бочка, – это даже хорошо, так как придает больше правдоподобия выдумке насчет змеи.

Сигизмунд, несколько раз ходивший пить к тому месту, где лежал Левка, ничего не понимал. Наконец он обратился к Камелькранцу:

– Господин управляющий, вы посмотрите на русского мальчика. Мне кажется, с ним надо что-то делать…

Камелькранц подумал, подумал, и велел своему племяннику Карлу отвезти больного работника догмой.

Опираясь на лопату, Левка поковылял к бричке. Он хотел сесть рядом с Карлом, но тот брезгливо кивнул на козлы. Я, дескать, хозяин, ты мой невольник, и знай свое место. Но в дороге, как мы узнали потом, Левка заставил маленького барона кое-что понять.

Вначале они ехали молча. Но Большое Ухо не умел долго молчать. Ему непременно надо было с кем-нибудь говорить. Он и решил перекинуться парой слов с Карлом.

– Послушай, Фердаммт…

– Это кого ты зовешь Фердаммтом? – обиделся Карл.

– Тебя, кого еще… Ты не крути, Фердаммт, а отвечай на вопрос. Почему ты такой толстый?

– Я – больной, – важно ответил барон.

Левка расхохотался:

– Я так и знал. Ты – не жилец на белом свете и к тому еще – дурак.

– Я тебя сейчас выброшу из коляски, – вспылил маленький барон. – И ты пойдешь, как пленник за колесницей победителя.

– Это еще вопрос, – ухмыльнулся Большое Ухо. – Я, видишь, не люблю, когда меня выбрасывают. Я люблю сам выбрасывать.

Карл ухватил Левку за плечи, но тот вывернулся и ткнул немца локтем в лицо.

– Тир, куси его, куси! – вопил Карл.

Но Левка уже успел приручить собаку. Тир бежалрядом с бричкой, лаял, вилял хвостом и не знал, кого здесь надо брать.

И, путая падежи, перевирая окончания немецких слов Левка принялся втолковывать:

– Немцы вообще против русских никуда не годятся. В тринадцатом веке были такие же псы-рыцари. И вздумали они схватиться с нашими на Чудском озере. Пришли – страшнее не придумать: одеты в железные сетки, на головах рога. А наш Васька Буслаев взял оглоблю да как начал гвоздить по вашим, так от псов куда руки, куда ноги, куда головы полетели с рогами…

– Этого не может быть, – важно сказал Карл. – Арийцы – непобедимая раса.

– А ты тоже из этой расы?

– Конечно, – убежденно ответил Карл. – Мама говорила, что наш род идет от самого Фридриха Барбароссы.

– Тогда выходи из брички и давай сразимся на кулаках, – предложил Левка.

Карл не понимал, что это такое – сражаться на кулаках. Но Левка быстро разъяснил суть дела. Он спихнул Не Жильца на свете с тележки и, дав несколько зуботычин, так разозлил, что Карл бросился к Большому Уху с кулаками.

– Ну вот, а говорил – не умеешь, – подбадривал его Левка и так обрабатывал, что бедный потомок непобедимой расы бросился бежать. – Вот видишь, Фердаммт… Плохой из тебя ариец, – ехидно произнес наш друг. – Теперь ты будешь служить мне.

Он усадил Карла на козлы, а сам разлегся в бричке:

– Давай погоняй, надо поскорее ногу лечить!

У ворот замка Карл почувствовал себя хозяином:

– Иди открывай ворота!

– А кто кому теперь должен служить: я – тебе или ты – мне? – спросил Левка.

Но Фердаммт уже все забыл. Он соскочил с повозки, с ревом убежал во двор и появился оттуда лишь в сопровождении мамаши. На баронессу страшно было смотреть. Глаза ее совсем остановились, а тонкий красный язычок все время бегал по губам.

– Ты сказал, что мой сын должен тебе служить? – сипела фрау.

– Да нет, – пытался оправдаться Левка. – Мы с ним шутили…

– Ты с ним шутил? – еще пуще озверела Птичка. Она схватила Левку за шиворот и сбросила с тележки.

Фердаммт тут же подскочил и ударил врага пинком в лицо.

«Ну все! Теперь мне конец», – подумал Левка, видя, как Птичка поднимает для удара свою гигантскую ногу.

Помощь пришла с неожиданной стороны. Овчарка, которая беспокойно металась, не зная, на чью сторону ей перейти в этой расправе, вдруг клацнула зубами и схватила железными челюстями мучительницу за ногу. Баронесса дико вскрикнула и, выпучив от страха глаза, стала медленно садиться на землю.

– Тир! – крикнул Левка. – Тубо!

Собака отпустила баронессу и, прикрыв лежащего, принялась угрожающе рычать на хозяев.

Баронесса кое-как встала и вместе с незадачливым сыном поднялась на крыльцо. Через минуту из дома выскочила Луиза и, сбросив с себя фартук, куда-то побежала.

– Ты куда, Луиза? – крикнул ей вдогонку Левка.

– Доктора надо!

Левка по наивности думал, что врача кличут к нему и перетрусил. Он быстро нашел гвоздь и сделал себе ранку на ноге, надеясь этим обмануть доктора.

Вскоре в сопровождении Луизы во двор вошел высокий, с седыми усиками человек, костюм которого был усыпан табаком. Доктора провели в дом.

Сделав прививку против собачьего укуса баронессе, эскулап захотел посмотреть на «больную» овчарку, чтобы решить ее участь.

– Жаль Тира, – бубнил он по дороге сопровождающим его Луизе и Карлу. – Это всегда был благоразумный пес… И вдруг… Без сомнения, бешенство…

Каково же было удивление врача, когда он увидел, что «бешеная» собака лежит рядом с Левкой на пороге амбара и доверчиво лижет ему руки.

– Тир, ты что делаешь? А ну, Тир, посмотри на меня! – ласково сказал доктор.

Пес встал и виновато подошел к нему.

– Нет, – бормотал врач. – Собака здорова. Что с тобой случилось, Тир? Почему ты обнажил клыки против хозяев?

Вдруг доктор отстранил собаку, нагнулся к Левке, рассматривая вздувшуюся и посиневшую голень:

– Что у тебя с ногой?

– Ужалила гадюка, – проговорил Левка, чувствуя, что обман будет сейчас открыт этим неряшливым стариком.

Доктор осмотрел ранку, которую сделал гвоздем Левка, подозрительно хмыкнул и тут только увидел, что глаз у Большого Уха почти заплыл под большим синяком:

– Тоже змея ужалила?

– Нет маленький змееныш, – посмотрев на Фердаммта, улыбнулся Левка.

При этих словах Тир, словно понимая о ком идет речь, снова зарычал.

– Тубо! Тубо! – тихо успокаивал Большое Ухо собаку, и она моментально стихла, прижалась головой к нему.

Доктор переводил внимательный взгляд с Левки на собаку, с собаки на Карла.

– Или пес сошел с ума, – бормотал старик. – Или, наоборот, у него почти гениальный ум…

Доктор вдруг нагнулся к Левкиному уху:

– А гвоздем ногу ковырять не советую… Может случиться заражение крови…

Он обработал ранку на ноге йодом, положил бинт и, уходя со двора, бросил маленькой немке:

– Луиза, передайте фрау Марте, что собака совершенно здорова, но мальчик в опасности. Его ужалила ядовитая змея.

Левке показалось, что, уходя, доктор подмигнул ему.

Между тем из коровника на Левку смотрели три невольницы. Он оглянулся и в их взглядах прочел сочувствие.

– Как это случилось? – услышал он русский говор Груни. – Тебе очень больно?

– Ничего не больно, – ответил Левка. – Им больнее…

Вскоре вышел с ружьем Карл и, старательно целясь, выстрелил в овчарку. Старого доброго Тира не спасло свидетельство доктора: пес был застрелен за измену господам.

ДОПРОС

Впрочем, я не боялся, и моим единственным опасением было – как бы не подумали, что я боюсь.

П. Мериме. «Взятие редута»

Когда мы с Димкой вернулись в амбар, наш «больной» вынырнул из-под отвернутой половицы:

– Димка, иди помоги!

Оказалось, Левка не дремал. Когда его после расправы с собакой отвели в амбар, он полез под пол и стал делать подкоп. Ему удалось прорыть довольно большую дыру, и когда уже сверху стал виден свет, Большое Ухо уперся в какую-то доску, которая мешала выбраться наружу.

– Пойдем посмотрим, какой у тебя подкоп, – и мы полезли за Левкой.

Димка уперся плечом в доску, и с большим трудом ее удалось отодвинуть. Мы выбрались наружу и очутились в малиннике. Недалеко от нас копался глухонемой.

Мы быстро нырнули снова в амбар, прикрыли доску и Левка усмехнулся.

– Теперь нам ничего не страшно. В случае нужды улизнем…

Мы улеглись на соломе, и Левка принялся рассказывать, как ехал с поля и велел Карлу служить себе. Все это было смешно, но… Вряд ли баронесса спустит такую дерзость.

– Помните, где вы находитесь! – объявил я ребятам. – Баронесса…

– Не пугай, – огрызнулся Левка. – Все равно ползать на брюхе не буду!

– Ты, Молокоед, собираешься сделаться верноподданным Гитлера? – ошарашил меня Димка.

– Недаром его сегодня хвалили… Учитесь, сказал Камелькранц, вон у того хорошего мальчика!

– А мне такая похвала хуже зуботычины!

Я думал, хоть Димка меня поймет – ведь он из нас троих всегда отличался трезвым взглядом на жизнь, но и Дубленая Кожа неожиданно встал на сторону Большого Уха:

– На этот счет очень хорошо выразился один великий русский поэт. Настоящий борец за свое дело не должен считаться с мнением врага. Потому что…

В общем, получалось так, что я вроде начал подхалимствовать перед Камелькранцем. И я никак не мог объяснить ребятам, что похвала Камелькранца относится вовсе не ко мне, что это Сигизмунд и Юзеф хотели избавить меня от наказания и помогли выкапывать картошку.

– Так что же, я, по-вашему, предатель, да?

Во мне все так и кипело.

– Предатель не предатель, – проговорил Димка, – но и советского в тебе маловато, Молокоед.

– Ну тогда пусть Левка скажет: советский я или нет…

– Вроде был и советский, – откликнулся Левка.

– Когда в золотоискателей играли, – ехидно усмехнулся Дубленая Кожа.

– Ну, Димка, – прищурился я. – Никогда не думал, что ты от одной зуботычины Камелькранца рассудок потеряешь.

– А я не думал, что ты от одной похвалы фашистским ударником заделаешься.

Мне было обидно до слез. Я отвернулся к стене и стал смотреть сквозь щель во двор. Скоро ребята уснули. А я лежал не смыкая глаз.

Из-за крыши сарая выбралась на небо огромная круглая луна, и мне почему-то вспомнилась ночь в Золотой Долине и старикашка Паппенгейм, стоящий против нашего костра. Я уже стал погружаться в сон, как вдруг увидел его. Он стоял посреди двора и, как тогда, прислушивался, поворачивая голову будто сыч то в одну, то в другую сторону. Я протер глаза, думая, что вижу все это во сне, но Паппенгейм не исчезал. Наоборот, он шевелился, повернувшись ко мне боком, и только тут я рассмотрел у маленького человечка горб. Фу ты, чёрт, это же Верблюжий Венок!

Горбун медленно прохаживался по двору, а потом, словно набравшись мужества, решительно подошел к польскому бараку и тихонько открыл дверь. Оттуда выскользнул кто-то небольшого роста и направился с управляющим к калитке.

Все эти ночные похождения горбуна мне показались странными, но еще более я удивился, узнав в маленьком человечке Франца. Горбун дал Францу велосипед и выпустил в калитку.

Что все это значит? Какие у Камелькранца дела с невольником-поляком? Не может быть, чтобы сам управляющий помогал ему удрать из неволи!

Горбун прикрыл калитку, сел на ступеньку барского крыльца и стал курить свою трубочку. На крыльце появилось что-то белое, как привидение.

– Уехал? – спросил сиплый голос, и я догадался, что во двор вышла наша мучительница.

– Уехал, – ответил невесело Камелькранц. – Но напрасно ты затеяла вое это, Марта… Ничего страшного не было… А теперь мы потеряем несколько работников…

– А ты хочешь, чтобы мы потеряли всех? – со злобой проговорила баронесса. – У нас все поляки побегут, если поощрять этих молокососов. Черт с ними, мне остальные дороже.

– Тебе легко так говорить, Марта. А где я возьму людей, чтобы убирать урожай?

– Если тебе трудно, так и скажи, – обрезала баронесса. – Тогда я буду искать другого управляющего.

Она хлопнула дверью и ушла, а Камелькранц остался сидеть на крыльце.

«Что же он сидит здесь?» – думал я.

Горбун вдруг вскочил, прислушался и бросился открывать калитку. В нее немедленно прошмыгнул Франц и, приставив велосипед к стенке, что-то сказал Камелькранцу и бесшумно исчез в польском бараке.

Минут через двадцать или тридцать на улице послышался шум машин, и в ворота громко начали стучать. Опять во дворе появился Верблюжий Венок:

– Кто там?

С улицы что-то ответили. Горбун открыл ворота, и в них въехали два мотоцикла, а за ними вползла, осветив фарами весь двор, длинная автомашина.

Черный человек в огромной фуражке, пошептавшись с Камелькранцем, направился к нашему амбару. Луч света от фар упал на его рукав, на котором отчетливо выделялось изображение черепа и скрещенных костей.

– Ребята, гестаповцы! – крикнул я.

Камелькранц уже открывал двери. Меня ослепил свет электрического фонарика. Незнакомый скрипучий голос недоуменно спрашивал:

– Такие молокососы?

Нас подняли и повели в замок. Моих товарищей оставили в прихожей, а меня втолкнули в дверь, прикрытую портьерой. Я очутился в богато обставленной комнате, которая, видимо, была чьим-то кабинетом. За письменным столом сидел в кресле совершенно лысый немец в золотом пенсне, с усиками щеточкой, как у Гитлера, и рассматривал фотографию, вставленную в резную рамку.

– Кто это? – спрашивал он у Камелькранца.

– Сын баронессы, лейтенант Рудольф Фогель.

Горбун так низко склонился, что маленький человечек, сидевший у него на спине, скатился к самой шее.

– Хороший офицер! – одобрил гестаповец.

– Фогель! – с ударением сказал Камелькранц.

– Да, барон, – словно завидуя, произнес гестаповец. – Это его кабинет?

– Его… Мы оставили здесь все так, как было в день отъезда Рудольфа.

Я невольно оглядел комнату. На стенах, покрытых красивыми коврами, висели ружья, пистолеты, кинжалы и охотничьи трофеи – рога и чучела. А меня больше всего интересовала карта, занимавшая большую часть одной из стен. На ней ломаной линией сверху вниз тянулись синие флажки. В центре они подходили почти к Москве, и я понял, что молодой барон был в последний раз дома еще позапрошлой осенью.

«Все оставили, как было, – подумал я, усмехнувшись про себя. – На карте осталось, как было, а на фронте уже по-другому…»

В дверь вошел высокий, тощий лейтенант и, щелкнув каблуками, доложил сидевшему за столом:

– Поляки здесь, господин капитан… Прикажите ввести?

– Обождите… Присаживайтесь к столу, Клюге… Допросим сначала этого, – кивнул немец на меня.

«Чего они хотят?» – думал я, а у самого по спине побежали мурашки. Конечно, я уже знал, что значит разговор с гестаповцами. Не то чтобы я испугался их… Я боялся одного: как бы не выдать какой-нибудь тайны, если меня начнут допрашивать под пытками. Я вспомнил нашу пионерскую клятву, которую мы читали совсем недавно, и почти успокоился.

– Трусите, молодой человек? – усмехнулся гестаповец, вытирая о платок пенсне.

– А что мне трусить? – спокойно проговорил я. – Я не сделал ничего такого, чтобы вас бояться…

– О, любопытно! рассмеялся капитан, обнажая в улыбке два золотых зуба. – Ты, верно, думаешь, что мы не знаем, какой ты фрукт?

К моему удивлению, гестаповец начал говорить о том, что я устроил в поле митинг, на котором докладывал о победах Красной Армян и агитировал против немцев. Только тут я подумал, что, пожалуй, и в самом деле, встреча с батраками в поле походила на митинг, и даже обрадовался: узнали бы в Острогорске, чем я занимаюсь в фашистском тылу!

– Ты думаешь, у нас можно митинговать, как в России? – язвительно спрашивал капитан. – Ты очень ошибаешься!

– Ни в чем не ошибаюсь, – отвечал я, удивляясь своему спокойствию. – Вот вы действительно ошибаетесь.

– Это как понимать?

– Митинга я не устраивал… Митинга вообще не было…

– А что было? – впился в меня маленькими голубыми глазками Клюге.

– Ничего особенного, – сказал я, решив корчить из себя дурачка. – Просто меня спросили, откуда мы, я ответил, что из России. Потом мне задавали разные вопросы и я отвечал. Вот и все.

– Какие были другие вопросы? – спросили враз оба гестаповца.

– Вопросы? – я сделал вид, что вспоминаю, а сам думал, что немцы, видно, уже знают о событиях в поле. Я решил, что будет лучше, если я прикинусь искренним и сказал: – Вопросы были такие…

Моя откровенность подействовала. Капитан кивал мне, но Клюге хмурился и неодобрительно посматривал на своего начальника. Не успел я замолчать, как лейтенант опять вонзил в меня маленькие глазки.

– Кто задавал вопросы?

– Не знаю, – пожал я плечами. – Я вообще здесь пока никого не знаю…

– А можешь узнать, если мы тебе их покажем?

– Не знаю. Можно попробовать.

Клюге вышел в коридор, и я понял, что сейчас начнется самое главное. Они требуют от меня, чтобы я указал тех, кто с таким восторгом слушал мои слова о нашей Родине и Москве. Но, нет, я не буду доносчиком! Даже под пытками я не узнаю ни одного из поляков!

Первым ввели Зарембу.

– Он? – спросил Клюге.

Я взглянул на поляка, и наши взгляды встретились.

Мне показалось, что на бритом лице Зарембы промелькнуло не то презренье, не то жалость.

– Не знаю, – ответил я.

Вдруг Клюге ударил меня по лицу. Страшная боль чуть не заставила меня взвыть. Было такое ощущение, что челюсть у меня перекосилась, и я схватился за нее.

– Он?

Я сплюнул на ковер кровь и покачал головой. В черных глазах Зарембы засветилось восхищение. В тот же миг Клюге сильным движением ударил мне в переносицу, у меня завертелось перед глазами, и я рухнул на ковер.

Очнулся я оттого, что капитан выплеснул мне в лицо стакан холодной воды. Его пустой взгляд оживился, и он, ощерясь, спросил:

– Ну как узнаешь?

Я молчал. Тогда Клюге хотел ударить меня ногой.

– Господин капитан! – прикрыл я лицо локтем. – Он убьет меня еще до того, как я смогу вам что-нибудь сказать.

Гестаповец весело расхохотался.

– Ты прав, унтерменш! Сядь, Клюге! У тебя – никакого знания детской психологии! Почему именно ты стал отвечать на вопросы? – повернулся капитан ко мне.

– Потому что лучше других знаю немецкий язык.

– Язык врага? – отчеканивая каждое слово, повторил мои слова гестаповец. – Так, кажется, ты говорил?

– Говорил! – смело ответил я и, сделав наивные глаза, посмотрел на капитана. – Но ведь это же правда. Ведь вы с нами воюете?

Капитан даже хлопнул себя по ляжкам.

– Черт возьми, Клюге, этот маленький унтерменш мне определенно нравится!

В кабинет втолкнули Левку. Он сделал руки по швам и отрапортовал:

– По вашему вызову Лев Гомзин явился!

На Левкином лице было столько серьезности и подобострастия, что даже я не мог понять: дурачит гестаповцев Большое Ухо или докладывает всерьез. Капитан посмотрел на Левку с изумлением:

– Это еще что за оболтус?

Клюге нагнулся к его уху.

– А, – понимающе улыбнулся капитан и приказал: – Подойди сюда! Покажи руки!

Левка протянул плохо разгибающиеся ладони. Гестаповец даже брезгливо сморщился: до того они были грязные. (Большое Ухо рылся под амбаром!)

– Что ты делал сегодня в поле?

– Строил Великую Германию, – выпучив глазищи, гаркнул Левка.

– Что-о? – в изумлении протянул гестаповец.

– Мы только за этим сюда и ехали, – пустился в объяснения Большое Ухо. – Так нам говорил обер-лей-тенант, который стоял у нас на квартире. Честное слово! Вот хоть Ваську спросите!

– Вон оно что, – издевательски улыбнулся капитан. – А ну, покажи свою больную ногу…

– Что вас всех интересуют мои конечности? – пробурчал Левка, поднимая штанину.

– Смотри, как бы нас не заинтересовал твой язык! – вспылил багровея Клюге.

– Могу показать и язык, мне не жалко, – добродушно ответил Левка.

Нога у Левки все еще была припухшей, притом на ней красовалась настоящая повязка. Немцы переглянулись, Клюге с недоумением и плохо скрытой досадой пожал плечами.

Нам велели выйти вон.

В коридоре Левка подошел ко мне. В его огромных, черных глазах прыгали хорошо знакомые мне бесенята.

И вдруг бесенята исчезли, я увидел в Левкиных глазах сочувствие.

– Тебя что, били, Вася?

Я прислонил тыльную сторону ладони ко рту и увидел на ней красное пятно.

– Ерунда! – сплюнул я на ковер. – Чуть-чуть по роже съездил меня этот Клюге.

Но в дверях возник Клюге, громко прокричал:

– Кошедубофф!

Димка скрылся за дверью. Не знаю, долго мы сидели или нет, но вдруг услышали страшный крик.

Вам приходилось слышать, как стонет в зубном кабинете человек, которому дергают зуб? Сейчас так же стонал и кричал Димка.

Я бросился к двери, толкнул ее… Фашистский капитан был уже не тем добрым капитаном, который поощрял меня к откровенным высказываниям. Он держал Димку за руку и что есть силы выворачивал ее.

Димка со страшно перекосившимся лицом, присев от боли, твердил:

– Не имеете права! Не имеете права!

Я не выдержал, закричал:

– Что вы делаете?

Клюге подскочил ко мне, выпихнул из дверей и крикнул Камелькранцу:

– Уберите этих щенков!

Мы снова были в амбаре, в полнейшей тьме, которая стала еще мрачнее после яркого света комнат. Ночь казалась очень темной, моросил мелкий дождь. Иногда дверь в доме помещицы открывали, и тогда середина двора освещалась, мы видели поблескивавшую машину гестаповцев.

Где-то вверху возник шум. Он становился все сильнее. Вскоре уже ревели над нашими головами самолеты, потом раздались тупые удары бомб.

Мы увидели, как дверь открылась и гестаповцы выскочили к своей машине.

– Налет на Грюнберг, – услышали мы. – Пошел!

Гестаповец открыл дверцу автомобиля. Машина стала разворачиваться, но тут Клюге прокричал:

– Надо взять Сташинского! Эй, господин Франц, давайте сюда!

Во дворе вдруг посветлело, и мы увидели, как маленького поляка всунули на заднее сиденье. Машина стрелой выскочила из ворот, за ней устремились, тарахтя моторами, мотоциклы.

Поляки все еще стояли во дворе я смотрели куда-то на запад.

– Русски налецели^[45], – говорил с плохо скрываемой радостью Сигизмунд.

– Их дуже, – оживленно подхватил Заремба. – Напевно полецели штурмовать Бэрлин^[46].

– Грюнберг горит! Грюнберг горит! – услышали мы радостный возглас на русском языке.

В щели нашего амбара бил яркий свет. Я попросил Левку стать у стены, влез к нему на спину и выглянул. Во дворе было светло, как днем. А по крыше замка металась фигурка женщины. Подняв руки, она грозила в сторону пожара кулаками.

– Ага, припекло! – кричала женщина по-русски. – Поджарило? Вытаскивайте скорее, что награбили у нас в России! Не вытащите, нет! Горите, гады!

Женщина взмахнула рукой, и я увидел длинные косы, свешивавшиеся с плеча. Груня!

Дверь амбара открылась, в нее втолкнули окровавленного Димку. Мы живо подсели к Дубленой Коже. Но он не отвечал на наши вопросы, а только стонал, сжав зубы.

ТЯЖЕЛЫЕ ВЕСТИ

Под гнетом власти роковой

Нетерпеливою душой

Отчизны внемлем призыванье.

А. Пушкин. «К Чаадаеву»

Молодцы все-таки наши летчики! Стоило им всего десять минут побомбить Грюнберг, и он горит уже несколько часов. Мы не видели города, но большие черные клубы дыма вырывались из-за леса, висели над ним плотной пеленой. Порывистый ветер доносил до нас запах пожарища.

И как ни били нас гестаповцы, мы шли на работу радостные и веселые. Я обратил внимание на то, что и по-лжки стали словно другими: по дороге в поле они шутили, смеялись, оживленно разговаривали, так что Камелькранц начал хмуриться и несколько раз крикнул:

– Штилль! Штилль!^[47]

– Что у вас, разве праздник? – спросил я Сигизмунда.

– Германия горит! – улыбнулся он, кивнув в сторону пожара.

В этот день мы были вроде героев. Поляки подкладывали нам свои порции пищи, считали за счастье потрепать по плечу или пожать руку. Стоило Камелькранцу на минуту отлучиться, как вокруг немедленно собирались батраки и начинали выспрашивать все, что им хотелось узнать о нашей стране.

– А правда, что немцы в России снова наступают? – спросил меня однажды Юзеф.

– Откуда вы взяли? – спросил я со смехом, а у самого сердце покатилось куда-то вниз.

Оказалось, управляющий устроил побудку полякам раньше обычного и поспешил «обрадовать» вестью о новом наступлении на русском фронте. По словам горбуна, войска фюрера, собрав огромные силы, нанесли нашим войскам страшный удар под Курском, наши не выдержали и стали отступать.

– Еще он говорил о каких-то тиграх и пантерах, которых не берут русские пули и снаряды, – добавил встревоженный Сигизмунд.

– А вы ему и поверили? – воскликнул Левка. – Не родился такой тигр, который не свалился бы от русской пули… Правда, Молокоед?

Мучительная неизвестность и предчувствие чего-то недоброго не давали мне покоя весь этот день. Димка первый заметил мое состояние и встревоженно спросил:

– Ты думаешь это правда, Молокоед?

– А ты как считаешь?

– По-моему, все это – брехня Камелькранца. Ты видел, как подняли головы поляки после налета на Грюнберг? Вот он и хочет запугать пленных, чтобы у них не оставалось никакой надежды.

– Я тоже так думаю, – ответил я.

Когда после работы мы подходили к замку Фогелей, нас оглушила музыка, вырвавшаяся из репродуктора. На крыльце приплясывал Карл и бестолково орал:

– Русским капут! Русским капут!

Во двор вышла сама баронесса и объявила:

– Я должна сообщить вам приятную новость. Наши доблестные армии разгромили русских. Теперь им уже конец. Шлюсс! Шлюсс!^[48] Я думаю, это не всем понравится, – добавила фрау, пошевелив язычком и взглянув в нашу сторону. – Но надо смириться! Сам бог послал человечеству фюрера, чтобы сокрушить большевиков и установить на земле новый порядок.

В это время музыка прекратилась и диктор пролаял:

– Ахтунг, ахтунг!^[49] Слушайте экстренное сообщение из ставки фюрера. Наступление на русском фронте продолжается. Немецкие танки, сломив сопротивление русских, мчатся на восток. Потери русских настолько велики, что генерал Гудериан сказал: «Все! Русские больше не оправятся. Путь на Москву открыт!»

Гробовое молчание царило среди поляков. Увидев страдальческие лица, я отвернулся, боясь встретиться с грустными взглядами. Из открытого окна кухни на меня пристально смотрела Луиза. Баронесса махнула ей рукой, и девчонка появилась во дворе с корзиной, доверху наполненной нарезанным хлебом. Потом она принесла два больших судка с супом и кашей. Такого изобилия пищи нам еще не приходилось видеть у Фогелей.

– Сегодня, – возвестила баронесса, – по случаю победы доблестных германских войск я даю вам праздничный обед. Прошу к столу!

Как ни были мы голодны и как ни соблазнительно выглядели настоящий суп с макаронами и гречневая каша, которых нам не приходилось есть уже несколько недель, после такого объявления Птички пища не лезла в горло. Я отодвинул тарелку. Левка и Димка – тоже. Поляки, глядя на нас, перестали есть.

– Почему никто не ест? – спросила, багровея, баронесса.

Все молчали. Тогда фрау приблизилась ко мне и, взяв со стола миску, выплеснула суп прямо в мое лицо.

Я скорчился от оскорбления и ожога. Мне казалось, что все лицо обварено и с него сползают клочья кожи. Но это были всего лишь вареные макароны.

– Как вы смеете?

Рядом с помещицей возникло взбешенное лицо Владека Конецкого, того самого, что ухаживал за Груней.

– Вы издеваться над мальчиком решили? – громко кричал Владек, переводя глаза с баронессы на Камелькранца, и, схватив свою миску с супом, хлестнул супом в лицо помещице. Немка взвыла, прижав ладони к своей заляпанной макаронами прическе, бросилась бежать в дом. Из репродуктора слышался голос диктора:

– В последнюю минуту нам сообщили, что наступление успешно…

– Заткнись! – с ненавистью проворчал Левка и бросил в репродуктор камнем. Диктор поперхнулся и смолк.

– По хатам! – насмешливо скомандовал Юзеф и уже серьезно добавил: – Давайте спокойно отправимся спать, пока они не вызвали гестапо.

Скоро во дворе все стихло. Ни Камелькранц, ни Птичка не выходили из замка. Мы открыли дверь, и я вышел во двор.

«Интересно, где теперь Груня?» – подумал вдруг я, вспомнив, что не видел девушку во время ужина. Подошел к открытой двери женской каморки, позвал:

– Груня, Груня!

Из темноты появилась Грунина подруга Юлия. Торопливо шепнула, что Груню она видела еще до ужина во время дойки коров и очень боится за нее, так как все последние дни девушка ходила невеселая и расстроенная. Мне тоже казалось странным долгое отсутствие Груни, и я отправился ее искать. Побывал во всех закутках, поднялся на галерею, которая тянулась вдоль всего сарая, и входил в каждую открытую дверь. В одном помещении мне почудилось, что в темноте кто-то стоит.

– Груня! – окликнул я.

Белая фигура медленно повернулась. Я шагнул в дверь и отпрянул. Против меня стояла Груня, но… ноги ее не касались пола.

– Сюда! – крикнул я. – Груня… Здесь!

– Повесилась? – ужаснулись девушки.

Втроем мы вытащили из петли уже остывшее, холодное тело и хотели спускать вниз, когда меня кто-то оттолкнул и сильными руками, как перышко, подхватил Груню. Это был Владек Копецкий. Он положил тело на асфальт против дверей женской каморки. Здесь уже столпились все пленные. Кто-то принес факел, и при его свете я увидел картину, которая и до сих пор стоит перед моими глазами…

Подруги прикрыли Грунино лицо белым платком; при неровном огне факела казалось, что платок шевелится от дыхания девушки. У ее ног сидел Владек. В руках он комкал листок бумаги, который нашли на груди покойницы. Увидев меня, Копецкий протянул листок. На нем торопливым расползающимся почерком было написано:

«Все кончено. Они снова наступают. А как жить без Родины? Чтобы вечно над тобой издевался Камелькранц? Проклятый горбун надругался над моей девичьей честью.

Но я не уйду так просто. Я накормила сулемой всех коров мадам Фогель. Пусть хоть ими поплатятся немцы за позор и надругательства над русской девушкой.

Пишу, чтобы никого из вас не мог оклеветать проклятый горбун.

Прощайте, дорогие друзья! Прощай, Владек! Прощайте, русские мальчики!

Груня Бакшеева».

Когда я перевел содержание записки, Копецкий обхватил голову руками и так сидел, раскачиваясь из стороны в сторону.

– Перестань, Владек! – грустно сказал Юзеф. – Теперь уж ничего не поделаешь.

– Я его убью! – вскочил Владек. – Все равно убью!

У меня перехватило дыхание. Я тогда еще не мог понять всего, что произошло, и только смотрел на Владека и думал, как ему тяжело, если он клянется убить Камелькранца!

– Нет, – решительно заявил я ребятам, когда Сигизмунд уговорил нас пойти спать. – Надо бежать! Неужели мы только на то и способны, чтобы воевать кашей с хозяевами?

– Давай, Молокоед, составляй маршрут, – откликнулся из темноты Димка. – Ты мастер насчет маршрутов.

– Не смейся, Дубленая Кожа, – серьезно проговорил Левка. – Надо что-то делать.

– А ты знаешь, куда бежать? – приподнялся на локте Димка. – И что ты есть будешь? Как оденешься? Нас в этой одежде поймают на первом же километре!

– Здесь тоже сидеть нечего! – возразил Левка. – Что ж мне голову, что ли, совать в петлю? Как Груня?

В тяжелом раздумье я вышел во двор. Поляки уже разошлись. Небо было чистое и безоблачное. Легко отыскав среди множества звезд Полярную звезду и встав к ней лицом, я определил, где восток.

Из тех сведений по географии, что дали нам в пятом классе, я знал, что если двигаться из Германии все время на восток, можно попасть в Советский Союз. Так что, если даже никого не расспрашивать о дороге, мы, пожалуй, могли бы только по солнцу и Полярной звезде добраться домой. Но как достать продовольствие и одежду, не вызывающую подозрений?

Мне почудилось, что во дворе кто-то всхлипывает. Неужели все еще плачет Владек? Оглянувшись, я заметил человека, сидящего прямо на земле у стены господского дома. Каково же было мое изумление, когда, подойдя, я узнал Луизу. Уронив голову на руки, она рыдала, содрогаясь всем телом.

– Ты о чем? – тихо спросил я по-немецки.

Девчонка вскочила на ноги.

– О чем ты плачешь?

– Груню жалко… – всхлипывая, проговорила она по-русски.

Молниеносная догадка чуть не заставила меня вскрикнуть:

– Так это ты говорила с нами ночью и подкладывала под пол хлеб?

Луиза кивнула.

– Почему же молчала?

– А как я скажу, если с меня не спускают глаз? А этот паршивец, – с неожиданной ненавистью прошептала она, – следит за мной целыми днями.

– Карл?

Служанка стала говорить о том, как издевается над ней маленький барон. Он рвет ей волосы, вкалывает под кожу иголки, а когда Луиза пробует кричать, хозяйка утешает ее:

– Карл шутит с тобой, а ты ревешь…

– Хочешь, убежим? – спросил я.

– Ой, только об этом и мечтаю! – воскликнула девочка.

Мы договорились, что она будет помогать нам в осуществлении плана бегства. Ей сравнительно легко прятать куда-нибудь непортящиеся продукты и подбирать для нас подходящую одежду.

– Все, все сделаю, – горячо шептала Луиза. – Только вы меня не оставляйте одну.

Я вошел снова в амбар. Димка лежал на спине и не спал.

– А где Левка?

– Не знаю. Наверно, во дворе.

Но и во дворе Левки не было. Обеспокоенные, мы уселись на солому.

Вдруг, тяжело дыша, из-под пола выполз Левка.

– Ты где был?

– Там меня нет, – хихикнул Левка. – Я сейчас бегал на гумно…

Мы посмотрели в ту сторону, где было гумно. Из-за леса выбрасывалось желтое пламя.

– Это им за Курск и Груню! – с каким-то торжеством произнес Левка.

ПОХОРОНЫ ГРУНИ

И один сказал, что нету больше

Силы в сердце жить вдали от Польши.

И второй сказал, что до рассвета

Каждой ночью думает про это.

Третий только молча улыбнулся

И сквозь хаки к сердцу прикоснулся.

К. Симонов. «Баллада о трех солдатах»

Пожар на гумне и отравление стада не могли пройти даром. Надо было опасаться серьезных последствий.

И верно, следующее утро началось с того, что пожилой полицейский вывел во двор Владека Копецкого со скрученными руками. При обыске у поляка нашли записку Груни, которую немедленно схватил управляющий. Сейчас он горбился посреди двора и с дьявольской улыбкой смотрел на поляка.

– У, изверг! Мразь! – злобно бросил в сторону Камелькранца Копецкий и, обернувшись к товарищам, громко крикнул: – Прощайте, братья!

Больше никто пока не пострадал. Лиза объяснила потом причину «миролюбия» Фогелей. Баронесса боялась, что огласка всей истории выставит ее перед знакомыми в невыгодном свете и сделает посмешищем, а Камелькранц больше всего опасался за судьбу хозяйства. Ведь гестапо могло взять батраков, а он в самый горячий момент страды остался бы без рабочих рук.

Никогда не забуду, как наша Птичка появилась во дворе после злосчастного обеда в честь победы германских войск. Мрачная, с красными пятнами на щеках, она вошла в коровник, где лежали вздувшиеся трупы коров, постучала по тугим бокам концом огромной лакированной туфли и спросила:

– Почему она отравила их, погань проклятая?

– Н-не знаю, – пробурчал горбун.

– Как это вы не знаете, господин управляющий? – вмешалась Юлия, которая была тут же, в коровнике. – Груня обо всем написала.

– Написала? – вскипела Птичка. – Ничего не понимаю. Где записка? Почему ты скрываешь от меня, что есть записка?

– Я ничего не скрываю, Марта, – юлил горбун. – Только не знаю, куда девалась она.

– Дай записку! – подняла на управляющего неживые глазки баронесса.

Камелькранц искал дрожащими руками по всем карманам и приговаривал:

– Ей-богу, не знаю, Марта. Наверно, потерял.

– Тебе говорят, дай записку! – шептала баронесса, бледнея и облизывая тонкие губы.

Наконец управляющий отыскал записку и подал сестре. Баронесса взглянула на нее и, поморщившись, подала мне:

– Переведи!

Я перевел, делая особое ударение каждый раз на имени Камелькранца. Баронесса бросила из-под прищуренных век обжигающий взгляд на горбуна:

– Идем, Фриц, в комнату!

Они ушли, а через полчаса мы слышали, как Птичка плакала и сквозь слезы кричала:

– Вон! Тебе не стыдно? Ты разоришь меня!

Камелькранц, красный и растерянный, выскочил из замка и, не попадая руками в карманы, крикнул:

– Отто!

Я усмехнулся. Неужели Верблюжий Венок не помнит, что Отто глухонемой?

Отто, не слышал, продолжал подметать двор. Управляющий, подрагивая горбом, дернул работника за рукав, грубо начал орать:

– Ты что тут прохлаждаешься? А коров кто обдирать будет?

Отто с напряжением глядел на губы хозяина, потом, мыча, сердито ткнул рукой в сторону покойницы, лежавшей под простыней у нашего амбара.

– Пошел к черту! – орал горбун. – Надо обдирать коров!

Нас не погнали в это утро в поле. Пленные сидели около своего барака и разговаривали о чем-то, все время кивая на покойницу. В дальнем углу Юзеф с Сигизмундом сколачивали гроб. Наконец они уложили в гроб тело Груни, вышли на середину двора, и Сигизмунд громко провозгласил:

– Панове! Отдамы остатне пошаны нашей Груни!^[50]

Поляки стали подходить прощаться. Гроб подняли и на руках понесли со двора. Нас сопровождал Отто.

Когда все вышли, я оглянулся. В воротах, мрачно ощерившись, стоял Камелькранц в кожаном фартуке и с большим окровавленным ножом.

Путь от замка до кладбища, уже известного читателю, мы проделали в два раза медленнее. Опустили гроб в землю. Засыпали землей могилу. Один из поляков стал устанавливать в изголовье огромный крест.

– Вы – что? – вскрикнул Левка. – Надо поставить звезду!

Заремба мрачно усмехнулся:

– Гитлеровцы выбросят твою звезду в первый же день!

– А мы снова поставим, – не унимался Левка.

– А они опять выбросят…

– А мы снова поставим!

– Правильно, Левка, ты – молодец! Пусть даже смерть наша не дает им покоя. Мы и из могилы должны грозить фашистским захватчикам!

Пилы у нас не было, но Димка отыскал где-то кусок липы и, орудуя топором и ножом, ловко выстрогал из нее пятиконечную звезду. У кого-то в кармане нашелся гвоздь, и Димка прибил звездочку на крест.

Поляки разбрелись по кладбищу. Я шел за Сигизмундом. Он ходил от креста к кресту и кратко объяснял мне, почему умер тот или другой поляк. Я узнал, что ни один пленный не умер собственной смертью. Под крестами лежали расстрелянные гестаповскими палачами, самоубийцы, не выдержавшие неволи у Фогелей, насмерть засеченные плетью баронессы или Камелькранца…

– Вот один Веслав только и умер собственной смертью – остановился Сигизмунд перед заросшей могилой. – У него была какая-то странная болезнь, которая мучила его месяца три. У Веслава отнялись ноги. На вид здоровый, а ходить нисколько не мог. Ну и отправили бы его домой. Какой толк держать в неволе? Так нет, мучился человек, пока не умер!

– Це ты мувишь, Сигизмунд? – подошел к нам Заремба. – Веслав не сам умер, его задушил Камелькранц.

Сигизмунд возмущенно замахал руками.

– Не веришь? Спроси Отто…

Заремба подвел к нам глухонемого и, показывая на могилу, отчетливо, по слогам спросил:

– Скажи, почему умер Веслав?

Вглядевшись в губы Зарембы, Отто с мычанием охватил руками свою шею.

– Кто его? – повторил Заремба.

И Отто, сгорбившись, ловко начал подражать походке управляющего.

Сигизмунд побледнел. Он повернулся к часовне, снял шапку:

– О, матка боска! Прости меня грешного. Ведь я же написал жене Веслава, что он тихо скончался. А он… Двадцать три наших пана лежат под этими крестами. Хорошие были люди. Теперь к ним прибавилась одна русская. Да и все мы скоро будем там…

– Что вы, дядя Зигмунд! – вскричал Левка. – Мы вначале уложим сюда фогелей и камелькранцев…

– Нет, мальчик, русских разбили. Нам уже никогда не выбраться из-под Гитлера.

Я укоризненно посмотрел в грустные глаза поляка:

– Но это все брехня, дядя Зигмунд! Немцы уже «брали» Москву…

– А ты все не веришь? – повернулся ко мне Заремба. – Не верь, малыш, не верь! Может, ты и прав окажешься.

Солнце уже вышло из-за кромки дальнего леса и быстро поднималось над землей. По всему небу медленно двигались белые облака навстречу солнечному свету и таяли, расплывались. Я приметил среди них небольшую темную тучку. Она смело неслась, гоня впереди себя черную тень.

«Закроет или не закроет?» – думал я, глядя на то, как тучка неуклонно приближается к солнцу.

Облако побледнело, стало уменьшаться и вот уже совсем растворилось в ослепительной голубизне.

– Ничего не вышло, – прошептал торжественно Левка, и я понял, что он думает о том же.

– Посмотреть бы теперь на Марыйку, на детей… Что-то стало с ними? – вздохнул Сигизмунд.

Нам уже незачем было объясняться с поляками на языке врага. Мы вскоре поняли, что наш язык очень сходен с польским. В нем много общих слов, только произносят их как-то не так. Мы говорим, например, «поляк», они – «пóляк». Мы говорим «дождь», они скажут «дэщь». В общем, мы почти все понимали, о чем – «мувят»^[51] наши товарищи по несчастью. Поэтому я спросил:

– А cконд, вуйко Зигмунд, есц?^[52]

В серых, повлажневших глазах Сигизмунда я прочитал такую тоску, от которой захотелось плакать:

– Был когда-то такой городок – Ленчица. Недалеко от Варшавы. Я там на заводе работал. Слесарем. Теперь, говорят, Ленчицы уже нет. Всю гитлеровцы сожгли.

– А вы, дядя Юзеф? – посмотрел я на могучие волосатые руки Зарембы.

– Я когда-то забойщиком был. В Катовицах. Уголь рубал. А в тридцать девятом началась война. Пришлось идти защищаться от гитлеровцев. Мы дрались с ними в окружении под Сандомиром, потом под Варшавой – и ничего сделать не могли. Все наши Рыдзы и Беки разбежались кто куда – вот в чем беда! Так я и попал в плен к гитлеровцам. Раненым… Очнулся уже в плену. Многих они тут же на месте прикончили, а я понравился им, что ли, меня отправили в концлагерь. Просидел два года, облысел, все зубы повыкрошились, а потом меня купила эта Фогель…

– Да, – вяло тянул Сигизмунд, – так и подохнем унтерменшами.

Заремба молча выщипывал бахрому на рукавах гимнастерки.

– У тебя есть нож? – спросил меня Юзеф.

Я подал свой перочинный нож. Подрезая на рукавах бахрому, поляк искоса взглянул на меня:

– Не боишься? Нож-то ведь холодное оружие…

– Что вы? Какое оружие – перочинный нож? Юзеф напнулся к самому моему уху:

– Против врага все может стать оружием. Даже простой гвоздь. Вот! – и вынул из-за пазухи огромный гвоздь, один конец которого был заточен, как штык.

Я посмотрел на кулачище Юзефа, из которого торчал страшный гвоздь, и содрогнулся. Да, нелегко придется тому, кто попадет под эту руку!

Мы оглянулись. Отто мычал и показывал руками, что нам пора идти.

По дороге с кладбища я шел рядом с Сигизмундом:

– Послушайте, дядя Зигмунд, неужели вы намерены вечно работать на Фогелей?

– А что нам остается делать? – возразил Сигизмунд.

– Бежать!

Поляк внимательно посмотрел на меня и печально улыбнулся:

– Куда? Наша родина растоптана Гитлером…

– К нам! – горячо воскликнул я. – У нас вы найдете и работу, и хлеб, и свободу. А если захотите сражаться за свою родину, то – и польскую дивизию имени Костюшко.

– Слышал об этом, но…

Сигизмунд замялся.

– Вы можете сказать мне все, дядя Зигмунд! Как взрослому.

– Я не хотел вас разочаровывать. Мы сегодня всю ночь говорили об этом сообщении по радио и решили, что Красная Армия разбита. Все кончено!

Я спорил, так как был убежден, что советские войска все равно побьют немцев. Припомнил даже слова Суворова о том, что русские прусских всегда бивали.

А Сигизмунд твердил одно:

– Но пока они вас бьют…

– Своими боками! Вы разве не видите, что у них уже и картошку копать некому?

– Да, – улыбаясь, возражал Мне Сигизмунд. – Немецкую картошку копают теперь поляки, чехи и русские.

Меня в конце концов взбесило неверие поляка в нашу силу:

– Мне очень жаль, дядя Зигмунд, что я завел с вами этот разговор. Но, надеюсь, вы меня не предадите?

Поляк даже изменился в лице:

– Василь!..

– Не обижайтесь… Маловеры часто становятся предателями.

Не знаю, чем кончился бы наш разговор, но поляки зашептались, стали оглядываться. Я тоже посмотрел назад и увидел, что нас догоняет Франц Сташинский. Его лицо было изукрашено синяками и кровоподтеками, он угрюмо приветствовал всех по-польски:

– День добрый, панове!

– День добрый, пан! – мрачно ответило несколько голосов.

Видя, что поляки молчат, Сташинский принялся расписывать побои и пытки, которым его подвергали в гестапо. Ноникто не смотрел на него.

Мы были уже у ворот замка. Камедькранц провожал какого-то немца с тушей ободранной коровы. Сташинский быстро подскочил к Верблюжьему Венку, угодливо склонился:

– Добрый день, герр Камелькранц!

Управляющий глянул на него и, ухмыльнувшись, протянул:

– Крепко тебя отделали!

Когда мы вошли во двор, меня подтолкнул Сигизмунд:

– Говорил кое с кем из своих… Если задумаете бежать, мы вам поможем.

Я радостно проговорил:

– Спасибо, дядя Зигмунд!

ВТЕМНУЮ

Помощник круто повернулся к нему и прорычал:

– Вранье! Никто не стрелял. Черномазый просто упал за борт.

Джек Лондон. «Страшные Соломоновы острова»

С появлением Сташинского все на поле изменилось. Поляки, и до этого чувствовавшие подозрительное поведение Франца, теперь, после его неожиданного возвращения из гестапо, замолкали, как только он приближался. Они собирались кучками и о чем-то совещались. Камелькранц свирепствовал, награждал зуботычинами всех и покрикивал:

– Живей, живей, работай!

Верблюжий Венок подолгу говорил со Сташинским, и Левке удалось подслушать, что речь шла о нас.

Вернувшись в замок, мы молча съели свои порцийки хлеба с желудевым кофе и сели около амбара ждать, когда горбун разрешит нам перебраться в польский барак.

– А знаешь, Левка, что ты наделал своим пожаром? – тихо произнес Димка. – Фрау Бреннер вчера арестовали. Фогелям было выгодно обвинить ее в поджоге.

Левка побледнел.

– Верно, верно, – подтвердил и я. – Слышал, что в поле об этом говорили поляки. Сегодня часть поляков уже копала ее картошку. Фогели добились своего.

– Сволочи, вот сволочи! – шептал Левка.

В это время к амбару подошел Камелькранц и встал, поигрывая замком у двери.

– Господин Камелькранц, вы же обещали, – начал я.

– Спать! Без разговоров! – отрезал горбун.

Мы поняли, что Сташинский успел что-то сообщить управляющему: ничем иным нельзя было объяснить поведение горбуна! Ведь только вчера он обещал перевести нас в польский барак…

– Надо быть осторожнее, – предупредил я товарищей…

Во дворе было тихо, как в могиле. Из барака не доносилось ни звука. Молчали и мы. Я уже думал, что ребята уснули. Но Димка прошептал:

– Напрасно все-таки Левка разбил репродуктор. Теперь мы так и не узнаем, что делается на фронте.

– Много ты узнавал, – огрызнулся Левка. – Сплошная брехня!

– Может, не брехня…

Оказывается, не меня одного мучили невеселые думы после того дня, когда баронесса угощала нас праздничным обедом.

– Послушать бы теперь Москву! – вздохнул Левка и вполголоса начал подражать московскому диктору: – «Внимание, внимание! Говорит Москва! Говорит Москва! Работает радиостанция имени Коминтерна».

– Молчи! – рассмеялся Димка. – А то еще подумают, что мы слушаем московские передачи.

Я вспомнил о радиоприемнике, который видел в кабинете у Фогеля. Что, если попросить Лизу пробраться к приемнику и послушать Москву? Тогда мы сразу могли бы узнать правду,

Девочка, словно угадав мои мысли, появилась у нашего амбара. Она пришла сообщить, что ей уже удалось припрятать кое-какие продукты и стянуть из кладовой старую одежду Карла. По ее словам, уже через день-два можно бежать.

– Только надо делать это скорее, вы понимаете? Фрау Марта может догадаться, и тогда мне, вы сами понимаете, что будет…

И дернуло меня попросить Лизу послушать Москву!

Лиза согласилась. Она сказала, что сегодня же попытается проникнуть в кабинет Рудольфа и узнает все, что нас интересует. Когда она уже удалялась, я подумал, что Лиза может включить приемник на всю мощность и перебудит всех обитателей дома. Едва я сообщил об этом Димке, как он переполошился и громко крикнул:

– Лиза!

– Тс-с! С ума ты сошел! Так можно разбудить горбуна.

– Никого я не разбужу. Верблюжий Венок сейчас дрыхнет без задних ног.

Лиза вернулась, и Димка принялся инструктировать ее.

– Ладно, ладно, Димка, – шепнула Лиза. – Только ты не очень кричи.

Не успели мы прикрыть дверь амбара как в замке во всю мощь рявкнул радиоприемник. Он тут же испуганно смолк, а через несколько секунд мы услышали пронзительный визг.

Утром Лиза не вышла к завтраку. А когда мы направились в поле, нас обогнала хозяйская повозка, в которой ехала баронесса. Рядом с ней сидела служанка. Поравнявшись с нами, она крикнула по-русски: «Прощайте, ребята!» И хотела еще что-то произнести, но баронесса стукнула ее кулаком по голове. Лиза упала на сиденье, закрыв лицо руками.

– Господин Камелькранц, куда ее повезли? – спросил я.

Управляющий буркнул:

– Не твое дело…

– Почему не мое? Ведь она – русская.

– Может, ты думаешь, что тебя назначили сюда русским консулом? – засмеялся Сташинский.

– Не всех же посылать сюда шпионами гестапо, – громко, так, чтобы все слышали, ответил я.

– Не понимаю, – растерялся Франц.

Меня трясло от негодования. Я повернулся к Сташинскому и с презрением, какое только можно передать голосом, выкрикнул:

– Ты все понимаешь, гадина! – и, подпрыгнув, ударил подлеца по щеке.

Он бросился с кулаками на меня. Я скрылся за спиной Сигизмунда. Поляки схватили Сташинского за руки и принялись уговаривать:

– Как не стыдно, Франц! Он еще ребенок.

Один Заремба молча стоял в стороне и сверлил своего соотечественника мрачным взглядом.

– Мне стыдно, Василь, сегодня за такого поляка, – шептал он.

Ночью, оказывается, Юзеф слышал, как кто-то из нас крикнул «Лиза!», после чего Сташинекий выскочил во двор. Юзеф не знает, что делал во дворе Франц, но через некоторое время пронзительный вопль раздался в замке. А поляк вбежал в барак и улегся как ни в чем не бывало в свою постель.

– Думаю, Франц сделал какое-то подлое дело! – посмотрел на меня бывший горняк из Катовиц.

Я-то знал теперь, какое это дело! Франц подслушал наш ночной разговор и, когда Лиза села к радиоприемнику, разбудил Камелькранца или баронессу.

К нам подошел Сигизмунд, высыпал из ведра картошку, посмотрел печально:

– Да… Теперь нам жизни не будет. Когда в стаде появится паршивая овца, можно ждать всего.

– Кого ты зовешь паршивой овцой? – ухмыльнулся Заремба.

– Известно кого…

Утром мы, как обычно, прибрали солому и ждали звонка на завтрак, но в бараке раздались крики. Юзеф Заремба выскочил во двор:

– Господин Камелькранц, идите скорее сюда!

В его словах было столько неподдельного ужаса, что мы тоже бросились в барак. В углу, близ дверей, лежал с открытыми глазами на топчане Франц. Он позеленел, лицо мучительно искривилось. Франц был мертв.

Камелькранц выгнал всех поляков во двор, закрыл дверь на замок и быстро ускакал за гестаповцами. Батраки толпились во дворе, и по их лицам было видно, что они ничего не понимают. Сигизмунд поймал мой взгляд и недоуменно пожал плечами. У амбара сидел Заремба и брился осколком стекла. Он порезался в нескольких местах и густая кровь покрывала его щеку. Но Юзеф без зеркала, без мыла продолжал драть свою жесткую черную бороду. Наконец удовлетворенно потер рукой по изрезанному лицу и, взглянув на окровавленную ладонь, умылся под умывальником.

– Кого еще побрить? – весело крикнул Заремба. – Дешево пока. Дешевле, чем в Варшаве, в парикмахерской у Жаботинского.

Никто не поддержал его шутку.

В глубине двора сидел глухонемой и держал перед собой газету. К нему подошел Юзеф и, толкнув плечом, громко опросил:

– Что нового, Отто?

Глухонемой повернулся и воззрился на его губы.

– Что нового? – еще громче крикнул Заремба.

Отто улыбнулся и что-то замычал.

– Высшая степень образованности, – плутовато скосив глаза, проговорил Левка. – У них даже глухонемые грамотные.

– Это не ты его? – подмигнул немому Заремба, кивая на барак.

Отто сделал брезгливое лицо и, мыча, отмахнулся руками.

В ворота стукнули, Юзеф бросился открывать. Хорошо известная нам автомашина въехала во двор. Хлопнули дверцы, выпустив четверых: Клюге, еще двух гестаповцев и одного плюгавенького человечка в грязном белом халате.

– Где он? – бесстрастно спросил Клюге. Юзеф подвел гестаповца к бараку и усмехнулся:

– Господин управляющий изволили его закрыть. Боятся, как бы не убежал…

– Сломать замок! – распорядился Клюге.

Два гестаповца отыскали в сарае небольшой ломик. Но подошел Юзеф и легко отодрал замок голыми руками.

Труп предателя вытащили во двор.

Приехал Камелькранц, и Клюге не разрешал ему выводить в этот день в поле никого. Пока Клюге вел допрос, управляющий приказал нам с Димкой и Левкой чистить коровник. Мы сгребали лопатами навоз, складывали на носилки и выносили в компостную яму посреди двора. Нам оставалось очистить небольшую полоску пола у стены, прилегающей к польскому бараку, когда Левка вдруг нагнулся:

– Ой, а я что-то нашел!

Он подбежал к дверям, чтобы рассмотреть на свету найденный предмет, и в тот же момент я с силой толкнул Левку в глубь коровника так, что он даже упал: в руках у Левки был гвоздь, который показывал мне когда-то Юзеф.

– Ты с ума, что ли, сошел, Молокоед! – вскричал Левка, поднимаясь с пола. – Как вот стукну лопатой, будешь знать!

– Молчи! – шипел я, вырывая из рук Большого Уха опасную улику.

В двери появился Клюге.

– Что за шум? – спросил он, стараясь рассмотреть нас в темноте.

– Подрались маленько, господин лейтенант! – проговорил я со смешком. – Мой товарищ плохо соскабливает навоз.

Я отбросил предательский гвоздь в угол и замер от испуга. Мне подумалось, что гвоздь сейчас стукнет и лейтенант бросится его разыскивать. К счастью, гвоздь упал бесшумно на навоз.

– Надо доложить об этом… А не драться.

– Хорошо, господин лейтенант!

Когда Клюге отошел от дверей, я отыскал гвоздь, и мы быстро вынесли его вместе с навозом в яму.

– А если его потом найдут?

Левка начинал понимать назначение своей находки.

– Лишь бы сейчас не нашли… А теперь держись молодцом… Я пойду докладывать о твоей плохой работе управляющему. Ты понял?

Левка ухмыльнулся и кивнул:

– Иди докладывай, фискал!

Мой рапорт имел неожиданный успех. Камелькранц довольно оскалил желтые зубы, замотал головой:

– Правильно, правильно. О таких вещах всегда надо докладывать. Но ты его, говорят, немного подучил, да?

Он хихикнул, и маленький человек на его спине радостно подпрыгнул.

– Ты, говорят, плохо работаешь? – приступил горбун к Левке.

Левка не растерялся и сразу пустил нюни:

– Господин Камелькранц, почему Васька дерется?

Управляющий поучал:

– Так нельзя говорить – дерется. Он не дерется, а учит тебя работать… И за это ты должен говорить ему спасибо.

– Спасибо-о, – покорно тянул Левка, а я чуть не хохотал.

Так ничего и не добившись при допросе, Клюге отобрал из поляков тринадцать человек и приказал гестаповцам увести их. Оглядев собравшихся, подло захохотал:

– Возьмите еще этого, – кивнул на Сигизмунда. – А то получилось несчастливое число!

И бедный Сигизмунд отправился вместе со всеми только потому, что число тринадцать показалось несчастливым лейтенанту Клюге!

СКВО!

И мне

За скромные труды

Такая щедрая награда! —

Она дает стакан воды

С улыбкой первого разряда.

М. Исаковский. «Рассказ о кольцевой почте»

Итак, фрау Бреннер за поджог фогелевского гумна приговорена к пяти годам тюрьмы. Ее дом и все имущество присуждены потерпевшей – Марте фон Фогель.

Об этом, громко мыча и плюясь, поведал нам Отто. Из его суматошного мычанья можно было понять, что старый немец не одобряет настоящего поджигателя. Ведь из-за него пострадала невинная женщина!

Я взглянул на Левку. Бедный поджигатель сидел бледный и все время порывался что-то сказать. Боясь, как бы Большое Ухо не выдал себя, я втихомолку показал ему кулак, что должно было означать: «Молчи!»

В эту ночь Левка долго не мог уснуть. Поджигая скирды с хлебом, он думал лишь о том, чтобы отомстить немцам за наступление под Курском. У него не было даже мысли, что кого-то могут обвинить в поджоге. И вот нашли виновника! И кого? Несчастную фрау Бреннер!

Ночью я слышал, как Левка бредит:

– Я не хотел, фрау Бреннер! Чесслово, не хотел!

Надо же было так случиться, что утром Камелькранц погнал нас убирать картошку с полосы фрау Бреннер! Мы и вообще-то работали кое-как, а тут просто лопата не лезла в землю. Управляющий носился с нагайкой по полю и хлестал ею направо и налево. Особенно доставалось Левке.

С самого утра Большое Ухо притворился больным. Схватившись за живот, со стоном катался по земле:

– Живот! Ой, животик мой!

– У, русский лодырь! – приговаривал Камелькранц, охаживая Левку плетью. – Унтерменш! Я тебе покажу «жифот»!

Левка встал и начал работать, но тут же сломал черенок у лопаты. Пришлось идти к телеге, чтобы насадить новый. Через несколько минут мы увидели, как Левка бежит, зажав левой ладонью правую руку, из которой хлещет кровь.

– Господин Камелькранц, разрешите доложить… Руку порезал.

– Что-о? – заорал горбун, но увидел, как льется кровь, тихо прошипел: – Это что такое?

– Лопату на черенок насаживал. И… хотел заострить черенок, а поранился, – Левка сморщился от боли.

Управляющий поднял его руку вверх и, видя, что кровь не унимается, выругался:

– Сам резался, сам и бинтуй. Докторов тут для вас нету!

Мы подбежали к Левке с ведерком воды и начали поливать ему на руку.

Черт возьми! Вот так поранился! Пока на землю лилась вода, смешанная с кровью, Левка морщился и шипел. Кое-как мы перетянули ему руку грязной тряпкой, чтобы остановить кровь, усадили раненого в тень.

Я ухитрился сбегать к телегам. Там я нашел топор. Левка тяпнул им так сильно, что чуть не отрубил себе палец. На ободке телеги отчетливо видны были даже следы двух ударов…

Когда я подошел к Левке, он, чувствуя, что я все знаю, бледно улыбнулся.

Вечером в амбаре, оставшись наедине, мы с Димкой устроили тарарам:

– Ты что же, Левка? Что за манера рубить себе пальцы?

– Членовредительством занимаешься? – грозно прошептал Димка.

– Я им гумно сжег? Сжег! – отозвался Левка. – Так пусть сажают меня. А за что же они фрау Бреннер посадили? Не буду убирать для них ее картошку!

– А если завтра тебя снова погонят в поле? – спросил Димка. – Ты опять руки рубить будешь?

– Не погонят, – вяло возразил Левка.

Но на следующее утро пришлось поджигателю идти вместе со всеми на полоску госпожи Бреннер. Когда, наконец, закончился этот ужасный день (ужасный потому, что рука у Левки распухла и болела), мы, приблизившись к дому, увидели коляску баронессы. Фрау Марта только что сошла с повозки и направилась к крыльцу. За фрау следовала девчонка с небольшим узелком в руках. Но это была уже не Лиза. Чем-то знакомым повеяло на меня от маленькой, худенькой фигурки, бойкой походки и огненно-красных волос. Мне вспомнилась Золотая Долина и рыжая девочка, которую мы посылали в город продавать золото.

– Ребята, а ведь это Белка! – оказал я.

– Какая же Белка? – проворчал Левка. – Нюра была толстенькая, как пончик…

И все же я с нетерпением ждал, когда девчонка выйдет во двор. Сердце подсказывало мне, что приехала наша скво!

Девочка появилась во время ужина с той же корзиной, какую носила Лиза. Она! Только до чего же худая и изможденная! Когда я встретился с Белкой взглядом, та чуть не выронила корзинку, вспыхнула вся, сморщилась, и огромные васильки на ее лице радостно раскрылись.

С крыльца за работой новой прислуги наблюдала хозяйка, и Белка так и не решилась сказать нам хоть слово. Во время ужина поляки только и смотрели на нашу скво. Да и как было не смотреть? При одном лишь взгляде на живое, приветливое личико все словно светлели. А когда девочка смотрела на кого-нибудь своими синими глазищами, человек даже жмурился, как от солнышка.

– Ты откуда? – спросил Белку по-немецки Заремба.

Она улыбнулась и пожала плечами, давая понять, что не знает немецкого языка.

– Ты русская? – спросил я.

Белка живо смекнула, что я не хочу выдавать нашего знакомства:

– Конечно, русская! А вы тоже русские?

Она так ловко разыграла сцену нового знакомства, что я невольно залюбовался нашей скво.

«Ты молодец, Белка! – говорил я ей взглядом. – Всегда знал, что на тебя можно положиться».

А вслух сказал:

– Дай воды!

Я совсем не хотел пить. Мне надо было, чтобы Белка подошла поближе.

Она дала стакан воды, и я старался пить как можно дольше, пока она, вырвав у меня стакан, не хлопнула шутливо ладонью по моей руке:

– Хватит! – и шепнула: – Я так рада, что встретилась с вами!

– Осторожней радуйся… Лучше выказывай к нам ненависть.

– Ах, так! – воскликнула Белка, и не успел я опомниться, как она звонко шлепнула меня ладонью по щеке.

Поляки расхохотались, а баронесса хлопнула в ладоши:

– Браво, Анна! Так им и надо!

Я потер рукавом щеку и погрозил Белке кулаком, чем еще больше развеселил поляков.

В эту ночь мы долго не могли уснуть. Вспоминали Золотую Долину. И то, как Димка ходил добывать скво. И как появилась Белка в первый раз у нашего костра.

Конечно, теперь она изменилась. Я уже говорил, что Нюра похудела, но, главное, с ее лица исчезла детская «заспанность». Уже не щурились голубые глаза, даже в голосе появились новые незнакомые ноты.

Мы ждали, что она придет к нам поговорить, но так и не дождались. После мы узнали, что Белка опасалась, как бы Карл, который за ней все время подсматривал, не поймал ее на месте преступления.

Несколько дней не удавалось поговорить с Нюрой. Она всегда пробегала не оглядываясь и не останавливаясь. Иногда, если следили из окна, замахивалась на нас чем-нибудь или швыряла камнем. Никогда не думал, что можно так хитрить!

Скоро Белку во дворе знали уже все. Стоило ей появиться на крыльце, как куры и индюки сломя голову летели к ней. Две кошки, задрав хвосты, терлись у ее ног. Поросята поднимали невероятный визг. И даже коровы поворачивали головы и ласково мычали.

Старый Отто немедленно подходил к девочке и начинал что-то толковать на своем непонятном языке. И, представьте, она понимала глухонемого! Что-то покажет на пальчиках, и довольный Отто отправляется выполнять ее желание.

Я заметил, что баронесса зовет ее уже «Анхен» и даже «либер Анхен», что на немецком языке означает «милая Анечка». Вот как – уже и «милая»!

Белку одели в новое голубое платье, так что нельзя было даже и подумать, что она такая же невольница, как мы. А еще через несколько дней девочка совсем ожила – на щеках ее уже горели розовые пятна и от голубенького платьица казалось, что васильки на лице расцвели еще краше.

Однажды вечером, когда мы вернулись с работы, Белка вышла на крыльцо с помоями для поросят. К ней сразу подбежал Отто, взял у нее ведро и понес. Она отправилась следом, легонько постукивая своими деревяшками по чисто выметенному двору. На обратном пути, поравнявшись с нами, Белка посмотрела на нас своими голубыми васильками.

– Ты что же, Белка? – криво усмехнулся Димка. – Совсем немкой сделалась?

– Ой, и не говорите! – отмахнулась она. – Надо же как-то выкручиваться. Ты что уставился? – вдруг крикнула Белка на меня и замахнулась ведром, но тут же ласково шепнула: – Я думаю, Молокоед уже составил маршрут?

– Какой маршрут? – недоуменно спросил я. Она изумленно расширила глаза:

– Вы что, вечно решили на немцев работать?

Выходит, и Белка думает о том, как бы удрать! И этот ее бодрый тон так на меня подействовал, что я готов был немедленно пуститься в бегство.

– Мы собираемся, – тихо сказал я.

– И долго будете собираться? Мне уже надоело тут до чертиков! Вам-то хорошо, а я вот попала в концлагерь… Недели три сидела… Ой, что там делается, ребята! – нахмурила она свои светленькие брови. – Не знаю как и выбралась. Люди просто мрут, как мухи, и никому до этого – никакого дела. Устроят перекличку: того нет, другого нет. Значит, мы уже знаем: отправились на тот свет. Я там стала худая, как щепка. Хорошо хоть меня эта ваша Фогель выменяла… на какую-то Луизу…

– Лиза! – почти враз вскрикнули мы все трое.

– А вы ее знаете?

Бедная Лиза! Так вот куда ты попала! Мне представилось смуглое, с острыми скулами лицо и то, как плакала девочка, тосковала по дому! Все, что случилось с Лизой, произошло только из-за нас. Ведь это мы просили ее включить злосчастный радиоприемник!

– Насчет наступления немцев ты слышала? – спросил Димка.

– Что?

– А вот то! Началось наступление, и нас по этому поводу кормили супом и кашей. Говорят, фашисты снова прут прямо на Москву.

– Не может быть! – вскричала Белка, и ее глаза стали огромными, как блюдце.

Нам не дали договорить. На крыльце появился Карл:

– Анхен, ты кормила кур?

– Вот еще привязался, черт паршивый! – проворчала Белка и крикнула Карлу: – Сейчас!

Она замахнулась на меня ведром и умчалась на кухню. Через минуту со всего двора летели к Белке куры и индюки, а она, улыбаясь, сыпала перед собой зерна кукурузы. Карл, надевший коричневую рубашку с засученными рукавами и коричневые короткие штаны, торчал тут же.

– Цып, цып, цып… Куда это вы так вырядились, Карл? – спрашивала Белка на ломаном немецком языке. – Между прочим, – тут же переходила она на русский, словно ни к кому не обращаясь, – у него приезжает с фронта брат. Цып, цып, цып… Сегодня он прислал огромную посылку… Так куда вы собрались, Карл?

– Я иду на собрание гитлерюгенда, – солидно ответил сынок баронессы.

– А что вы там делаете? – кокетливо взглянула на него Белка.

– Это – военная тайна.

– Подумайте! Наверно, очень важные дела…

– Да, очень важные, – сказал Карл и отправился прыгающей походкой со двора.

Белка проводила его прищуренным взглядом, усмехнулась:

– Штурмовик проклятый! Ну погоди же! Вот придут наши, они спустят с тебя коричневую шкуру…

Весь этот день мы жили под наблюдением старого Отто.

Камелькранц уехал куда-то. Добрый немец ласково обращался с нами, и мы старались вести себя так, чтобы не подводить Отто. Уже зашло солнце, а мы все еще были на воле, то есть не в амбаре.

– Идемте спать, – произнес Димка. – Все равно Молокоед ничего не придумает.

Что можно было сказать Дубленой Коже? Я очень много думал над тем, чтоб удрать. Но как? Вот в чем дело. Мы, правда, я и Левка, уже знаем немецкий и можем в случае чего разузнать о дороге, попросить поесть. Но одежда! Первый же встречный поймет, что имеет дело с беглыми, и отведет нас в полицию. Лиза спрятала где-то на чердаке старую одежду Карла, но как попасть на чердак, когда мы все еще под замком в амбаре? Надо обязательно добиться, чтобы Камелькранц перевел нас в польский барак…

Все это я выложил Левке и Димке, а в заключение пообещал:

– Поговорю с поляками, составлю маршрут и тогда…

– Маршрут, маршрут! – передразнил Левка. – Можно бежать и без твоего маршрута! Давай договаривайся с поляками, они, наверно, тоже побегут…

– Никуда поляки не побегут! – решительно ответил я. – Я говорил с Сигизмундом.

– Сигизмунд уже убежал, – грустно улыбнулся Димка.

Мне вспомнился взгляд, который бросил на меня старый поляк, выходя за ворота. Это был взгляд человека, идущего на смерть.

Ворота вдруг открылись, и во двор стали входить какие-то подобия людей. Меня охватил ужас, когда я разглядел поближе этих бедняков. Рваные до того, что нельзя понять, голые они или одетые, босиком, без шапок, с всклокоченными волосами и лихорадочно блестящими глазами, эти люди несли на себе жуткий отпечаток немецкого концлагеря. Единственно, о чем позаботились аккуратные немцы, – нарукавные значки. Желтые повязки говорили о том, что тут были чехи, югославы, бельгийцы и французы.

Камелькранц стоял в воротах и пропускал людей во двор. Так вот почему его не было целый день! Управляющий ездил куда-то в концлагерь, и знакомый начальник продал ему этот «товар».

– Быстрей, быстрей! Чего вы тащитесь! – кричал горбун.

Показались последние двое – француз и чех, которые волокли под руки третьего – англичанина. Когда его ввели во двор и отпустили, англичанин упал на землю, не в силах даже приподняться.

Посмотреть на новых работников вышла на крыльцо Птичка:

– Ну и работнички! Да их надо откармливать целый год.

– Ничего, Марта, – успокоил баронессу Камелькранц. – Унтерменши очень выносливые… Денек-другой, и – вое будет в порядке.

Лежавший на земле приподнял голову, что-то попросил. К нему быстро нагнулся француз и, обращаясь к женщинам, сказал по-немецки:

– Дайте воды! Он просит пить.

Белка сбегала за водой, вынесла ее в стакане.

– Анхен, зачем ты даешь стакан? – брезгливо произнесла баронесса.

Но француз уже подхватил его, поднес ко рту англичанина.

– Мерси! – дрогнувшим голосом сказал француз, возвращая стакан Белке.

Когда баронесса исчезла, житель Франции, тяжело ступая, подошел к Белке:

– Как ты сюда попала, Нюра? Мы уж бог знает что думали…

– Что же вы обо мне думали? – улыбнулась Белка.

– О чем же можно думать в лагере? Сразу решили: тебя нет в живых…

– Пока еще жива, – грустно улыбнулась Белка.

В эту же ночь англичанин умер. Его схоронили под соснами, где уже лежали поляки и русская. Это была двадцать шестая могила.

НЕЖДАННЫЙ ГОСТЬ

В такие минуты события как бы сгущаются и так стремительно следуют одно за другим, что автору трудно за ними поспеть…

Ф. Купер. «Зверобой»

После того случая, когда я пожаловался на Левку, Камелькранц стал проявлять ко мне неожиданное доверие. Он явно выделял меня из всех батраков и даже поручал иногда присматривать за работой других. Я изо всех сил старался «оправдать» доверие управляющего. Чтобы еще больше расположить его к себе, попросил ребят всячески выказывать ко мне в присутствии горбуна злобу, жаловаться на мою грубость, притеснения и вообще делать вид, что я – изверг и заел им жизнь.

Это подействовало. Однажды Камелькранц отозвал меня в сторону:

– Я знаю, тебе плохо живется с лодырями. Но завтра я поселю тебя отдельно. Я думаю сделать тебя своим помощником.

Как раз то, что мне требовалось! Надо было обязательно вырваться из-под замка, иначе – какой же побег!

Вечером я уже перебирался в отведенную мне каморку. По договоренности, ребята во все горло кричали вслед:

– Иуда! Предатель!

А Димка до того вошел в раж, что запустил в меня деревянной туфлей.

Поляки с изумлением смотрели на эту комедию, и во многих глазах я читал презрение к себе и даже откровенную ненависть. Из окна кухни на миг высунулась Белка. Она злобно сощурилась и плюнула в мою сторону.

Утром Белка принесла мне завтрак: бутерброд с ветчиной и стакан настоящего кофе.

– А тебя собираются хорошо кормить, – ехидно заметила она, не глядя в мое лицо. – Наверное, заслужил…

– Белка, послушай… – пытался я задержать Нюрину руку.

Но Нюра вырвалась и убежала, громко хлопнув дверью.

«Ну, – подумалось, – и жизнь у тебя начинается. Молокоед!»

А Камелькранц, видимо, желая окончательно оторвать меня от батраков, сразу же после кофе велел запрягать лошадей и ехать с поручением баронессы в соседнее имение.

Невольники шли на работу, когда застоявшиеся лошади вынесли бричку со двора и помчали по дороге. Я пытался придержать лошадей, чтобы не пришлось обгонять товарищей, но потом подумал, что будет даже хорошо, если обгоню колонну на полном ходу. Хлестнул лошадей, и они понесли меня, как Илью-Пророка.

– Гей, – разухабисто крикнул я, нагоняя работников, и вихрем помчался сквозь раздавшуюся толпу.

Вслед понеслись свист, улюлюкание, крики. Солидный кусок кирпича угодил в бричку, обдав меня колючими брызгами.

«Наверно, Димка старается», – подумал я. За поворотом дороги перевел лошадей на рысь.

Торопиться было не к чему. Впервые, после многих дней, я был совсем один. Никто за мной не следил – почти свободный человек!

Скоро поля кончились, и повозка нырнула под густую тень дубов и каких-то неизвестных деревьев. Приятно пахло лесной сыростью и прелью.

Мне хотелось поваляться на траве и, выбрав небольшую зеленую полянку, я свернул с дороги, растянулся на мягком, как перина, мху. Здесь было хорошо, но все же не так, как у нас дома. Чужими и неприветливыми казались деревья, отдаленно напоминавшие наши красивые клены. Но вдруг я чуть не вскрикнул: незабудки! Они выглядывали из осоки и таращили на меня чистые, голубые, как у Белки, глаза.

Как попали в это болото наши русские цветы? Скорее всего их семена принесла сюда на лапках дикая утка. Говорила же нам ботаничка, что так расселяются по земле некоторые растения.

Я встал и принялся собирать незабудки, чтобы привезти в подарок Белке.

Неожиданно меня окликнули по-немецки:

– Эй, что здесь делаешь?

Полицейский в противной каске с длинным козырьком решительно сворачивал буланого коня на поляну:

– Откуда сбежал?

Пришлось долго доказывать, что я не беглец, а батрак баронессы фон Фогель и служу в помощниках у Камелькранца. Чтобы убедить недоверчивого полицейского, я вытащил письмо, которое мне дали в замке. Немец бесцеремонно разорвал конверт, прочитал записку и протянул мне обратно.

– Как объяснить баронессе, кто вскрыл письмо? – спросил я.

Немец рассмеялся и потрепал меня по плечу:

– Сержант Думмкопф… Мы со старушкой – приятели, она не будет в обиде…

Меня заинтересовало содержание письма баронессы, и я прочитал следующее:

«Дорогой Карл!

Рада поздравить тебя с возвращением на нашу милую родину.

Я и Фридрих надеемся видеть тебя сегодня у нас в гостях, дабы обнять и прижать к нашему сердцу.

Этот мальчик – мой слуга. Он и лошади в твоем распоряжении.

Твоя сестра Марта».

«Какой же это еще Карл?» – думал я, подъезжая к двухэтажному дому – точной копии замка Фогелей. Вся разница была лишь в гербах. Вместо зубра с кольцом в ноздре на гербе виднелись скрещенные стрелы.

Меня впустили во двор, взяли письмо и просили обождать.

Мы уже привыкли у Фогелей не терять свободного времени даром. Я прикорнул в повозке и уснул. То ли поляна в лесу, то ли другое тому причиной, но я увидел во сне Золотую Долину. Мы с Димкой будто бродим по лесу и я спрашиваю:

– Ты не помнишь, Димка, незабудки относятся к съедобным или несъедобным растениям?

Дубленая Кожа ворчит что-то невнятное, я тянусь рукой к незабудке, а она вдруг смеется Белкиным смехом и хлопает меня ладонью по руке. И тут я в самом деле почувствовал, что меня трясет кто-то за руку. Открыл глаза и чуть не свалился с повозки: передо мной – Карл Паппенгейм!

Он чисто выбрит. На нем черный, хорошо сшитый костюм, в левом кармашке видна золотая цепочка от часов. Новая велюровая шляпа на затылке чуть скрывает коротко остриженные волосы.

При виде моего лица Паппенгейм вздрагивает, как от электрического тока. Нижняя губа у старика отвисает, глаза останавливаются. Впечатление такое, будто старый хрыч узрел перед собой привидение.

Но вдруг он просиял и радостно, как родному, которого давно не видел, сказал по-русски:

– Здравштвуй, Вашька!

Черт те что, не разберешь, оде тут сон, где – явь!

– Мне очень приятно, что к шештре повезешь меня ты, – говорит Паппенгейм, усаживаясь в коляску.

– Можно ехать? – спрашиваю я, отводя в сторону комплименты.

– Пожалуйшта, милый, пожалуйшта!

«Милый»! Даже вот как! Нет, думаю, Молокоеда ты не проведешь, старая обезьяна!

А Паппенгейм, словно не замечая моей враждебности, продолжал бормотать:

– Дело прошлое, Вашя, но ты нравилшя мне даже в Золотой Долине. Ты – отважный и храбрый человек! А таких у наш любят. Между нами было прошто недоразумение.

Ничего себе, недоразумение! Я вспомнил, как он палил в нас с Димкой из ружья, когда мы собирали халькопирит, и невольно улыбнулся.

– Ты мне не веришь? – воскликнул старик.

– Нет, я просто вспомнил забавный случай, – улыбнулся я, поглядывая на старика. – Скажите, господин Паппенгейм, это вы тогда стреляли в нас, когда мы были наверху ручья?

– Штрелял? Я? – ужаснулся Паппенгейм. – Не понимаю, о чем ты говоришь?

– Понимаете! – рассмеялся я ему в лицо. – Но учтите, что вас тоже понимают.

Он забормотал что-то про себя, а я подумал о том, как легко мог бы разделаться сейчас с нашим врагом, если бы у нас все было подготовлено к бегству. Ведь один на один я, пожалуй, осилил бы хлипкого старикашку.

Я всерьез усомнился в словах Паппенгейма.

– Какой же он вам брат? Вы – Паппенгейм, он – Камелькранц.

– Ах, ты вот о чем, – рассыпáлся Паппенгейм. – Мы с Мартой родные, а с Фрицем – родные только по отцу.

Чтобы не слышать противной болтовни Паппенгейма, я хлестнул лошадей, и они, как ветер, помчали к имению Фогелей меня и моего врага.

Верблюжий Венок встретил гостя у ворот. Братцы обнялись, расцеловались и встали друг против друга, отирая платочками глаза. Только тут я понял, почему наш горбун всегда напоминал мне Паппенгейма. Братья были очень похожи. У обоих маленькие серые глазки без ресниц, выдвинутые вперед подбородки и сжатые трубочкой губы.

Проплакавшись, Верблюжий Венок и Паппенгейм пошли в дом, а я въехал во двор и стал выпрягать в сарае лошадей.

Батраки были еще в поле. В пустой конюшне чистил навоз Заремба.

Юзеф молча принял у меня лошадей и подарил таким взглядом, что я вспомнил про гвоздь.

– Юзеф, – мягко сказал я, – ты напрасно думаешь обо .мне плохо.

– Думаю о тебе так, как принято думать о всяком предателе.

– Напрасно.

На крыльце появилась Белка:

– Вас приглашают кушать!

– Кого? – растерялся я. – Куда?

– Известно куда. Туда, где господа кормят собак и таких лизоблюдов, как ты.

Я думал, Нюра говорит это из желания оскорбить меня, но через минуту услышал приглашение уже от самого Паппенгейма.

– Почему ты не идешь, Вашиль? – мягко проговорил он. – Я рашпорядилшя, чтобы тебя хорошо накормили.

– Спасибо, не хочу…

Паппенгейм настаивал, и мне пришлось уступить.

– А говоришь – «напрасно»! – бросил вслед с презрением Заремба.

Меня кормила Белка, но старик, воспылавший ко мне неожиданной любовью, сидел тут же, на кухне, присматривал за тем, как меня обслуживают. Обед был такой, какого я не ел с самого начала войны.

– А теперь ты дай ему компот, – сказал Паппенгейм, обращаясь по-русски к Белке. – И пушть он пошле хорошо отдохнет.

Невольники уже пришли с поля. Их лица, изможденные, бледные и злобные, повернулись ко мне, когда я сходил с господского крыльца. Во всех глазах я читал презрение и вражду и невольно склонил голову.

– Пся крев! – громко сказал кто-то.

Я не вынес незаслуженного оскорбления и, подгоняемый злыми взглядами, сбежал в ненавистную каморку.

Уже стемнело, во дворе все стихло, а я лежал с открытыми глазами и думал мучительно о том, что поляки и даже Белка, наверно, проклинают меня сейчас, как подлого изменника. Можно было бы, конечно, пойти и рассказать им все откровенно, но кто знает, нет ли здесь еще одного Франца…

Глубокой ночью я услышал у дверей осторожное царапанье, потом дверь тихонько отворилась. Мне показалась, что это Юзеф подкрадывается к моей постели, чтобы вонзить в меня гвоздь. Я испуганно вскрикнул:

– Кто здесь?

– Тише! Не кричи зря!

Это была Белка. Она подошла ко мне вплотную и зашептала:

– Ты – гадина! Я тебя ненавижу… Как самую последнюю тварь. Мне просто стыдно перед всеми… Даже перед немцами. И как наша земля могла родить такого гада!

– Послушай, Белка! – пытался я остановить ее.

– Я тебе больше не Белка, – ответила Нюра и принялась бить меня по щекам.

Я схватил ее руки. Она дрожала и задыхалась. Мне тоже не хватало воздуха.

– Ты можешь убить меня тут же, не сходя с места… Но сначала выслушай…

И я рассказал, зачем понадобилось мне лезть в добрые друзья к Камелькранцу.

– Так я и знала! Ой, так и знала, Молокоед!

– Вот те на! – удивился я. – Зачем же ты меня отдубасила?

Белка рассмеялась своим легким смехом, совсем как раньше:

– Ты только не сердись, Молокоед… Зато теперь я знаю всю правду!

Я вытащил букетик незабудок из кружки с водой, подал Белке.

– Что это такое? – спросила она, ловя в темноте букет.

– Знак того, что я все время думаю о тебе… Цветы…

– Спасибо, Вася!

Я в темноте не видел Нюриных глаз, но убежден, что они горели еще ярче незабудок.

Потом мы уже спокойно стали обсуждать план нашего бегства. Я попросил отыскать на чердаке одежду, спрятанную Лизой, и убрать в более надежное место.

– Я это сделаю, Молокоед, – сказала Нюра. – Только ты продумай все как следует и поскорей давай сигнал.

– Сигнал дам… Не беспокойся, – улыбнулся я в темноте, вспомнив сигнал, каким я созывал когда-то с балкона своих товарищей^[53].

Теперь оставалось объясниться с Юзефом. Ушла Белка – и я, не теряя времени, пробрался в барак, тихонько разбудил Зарембу, попросил выйти во двор.

– Вы помните наш разговор, дядя Юзеф?

– Какой?

– А помните, я вам с Сигизмундом говорил, что мы хотим бежать?

– Я-то помню, но другие все забыли, – горько ответил он.

– Эх, дядя Юзеф! Я думал, вы более догадливый. Узнав о моей тактике, поляк успокоился, положил мне на плечо тяжелую руку, рассмеялся:

– Дурак я, дурак! До тридцати четырех дожил, а таких вещей не понимаю. Я, может, тоже подумаю.

– И побежите? – радостно спросил я.

– Возможно. – Мне показалось: в темноте он улыбнулся. – Когда потребуются тебе мои услуги?

– Скоро. Мы должны воспользоваться тем, что я сейчас немного свободен. Если меня снова не запрут под замок…

– Ты прав, Василь. Бегите скорее – поможем. Теплее, чем обычно, пожал мне Юзеф руку, и мы пожелали друг другу покойной ночи.

БАЛ

По мере того, как запас спиртного уменьшался, шум все возрастал.

Джек Лондон. «Сердца трех»

Паппенгейм гостил у сестры уже третий день. Фрау Марта, одетая по случаю приезда брата в роскошное белое платье, белые чулки и белые туфли, почти не появлялась в эти дни во дворе. Брат и сестра подолгу беседовали в саду либо уезжали в Грюнберг в гости к общему знакомому – начальнику концлагеря.

Один Камелькранц по-прежнему суетился в хозяйстве. Горбуна не приглашали ни на беседы, ни в гости, и мы поняли, что управляющего держат в черном теле.

Пока баронесса с Паппенгеймом находились в гостях, пришла телеграмма. Старший сын мадам Фогель – Рудольф – сообщал из госпиталя, что будет дома уже сегодня вечером. Камелькранц засуетился еще больше. Белка срочно была послана на почту с телеграммой баронессе, чтобы та выезжала. На дворе шла генеральная уборка. Старый Отто по приказу Камелькранца резал огромного кабана. Верблюжий Венок, подстриженный, чисто выбритый, надел новый костюм и выглядел теперь еще более смешным и нелепым.

Когда батраки вернулись с поля, баронесса и Паппенгейм уже были дома. На кухне стоял содом: женщины, приглашенные фрау Мартой, жарили, варили, стряпали, как будто приезжал не один обер-лейтенант, а по крайней мере рота солдат.

Вечером сквозь шторы светомаскировки из всех окон пробивался свет. Из барского дома слышалась музыка.

Я стал уже засыпать, когда меня разбудили и Паппенгейм сказал, что со мной желает познакомиться обер-лейтенант.

Мне помнилось лицо Рудольфа Фогеля по фотографии, которую пришлось видеть в кабинете на допросе у гестаповцев. Гладкое, без единой морщинки, оно походило скорее на лицо невинной девушки. Голубые глаза, мечтательно устремленные вдаль, довершали сходство.

Сейчас я предстал перед грубым солдафоном, пьяным, растерявшим во хмелю свою молодцеватость. Сильно загорелое, обветренное лицо опухло, должно быть, от постоянных попоек, гитлеровские усики не украшали, а безобразили его. Правая рука была перевязана и лежала в повязке, переброшенной через плечо.

Бухнувшись на диван, обер-лейтенант прохрипел:

– Дядя Фриц говорил… ты – хороший музыкант… Может, нам сыграешь?

Из соседней комнаты слышались звуки рояля, шарканье ног и веселые голоса. Хозяева праздновали приезд Рудольфа. Мне вдруг захотелось посмотреть на эту компанию, и я согласился играть.

Меня повели умыться, потом переодели в костюм Карла, и я вышел в зал, длинный, неуклюжий, в коротких штанишках и безрукавке.

Все стихли и уставились на меня. Рыжая толстушка, барабанившая на рояле вальс, поднялась и чинно предложила стул.

Я обрадовался этому стулу, как спасению, и бросился в него, поджимая под себя неимоверно длинные голые ноги. И вдруг я обмер: на передней стенке рояля по-русски было выведено «Мелодия». Русский рояль! Точь-в-точь такой же был у нас дома. Мы его купили незадолго до войны, когда папе на работе дали большую премию. Фогели рояля, конечно, не покупали, об этом и распиналась сейчас хозяйка перед своими гостями:

– Из Прибалтики Рудольф привез вот эту мебель. Хорошая, правда? На квартире у какого-то профессора стояла.

Рыжая толстушка перелистывала у меня перед глазами ноты.

– Что ты нам исполнишь? Можно танго, можно вот этот миленький вальсик.

А говорили, что немцы музыкальный народ! Все лежащее передо мной оказалось ужасной ерундой: легонькие польки, вальсики да фокстротики.

Я положил руку на клавиатуру и быстро отдернул. Толстушка брезгливо поморщилась. Как я ни старался отмыть руки, на них страшно было смотреть. Под ногтями синела грязь, пальцы изуродованы нарывающими заусеницами. «А черт с ней, пусть любуется!»

«Что бы такое сыграть?» – перебирал я клавиши.

Мне очень хотелось, чтобы моя игра понравилась немцам. Не подумайте, что я жаждал отличиться. Нет. Надо было показать этим напыщенным дуракам, что даже я, простой русский мальчишка, понимаю в музыке больше, чем они!

– Хотите Мендельсона? – спросил я, обращаясь к Рудольфу.

Рудольф кивнул, и я начал «Песню без слов». Эту вещь я знал очень хорошо, и никакие ноты мне не требовались.

Если бы не руки! Ладони скрючились от множества мозолей и так больно было ударять кровавыми заусеницами о клавиши, что на глазах у меня выступали слезы. Но постепенно я преодолел боль и играл уже с наслаждением и даже забыл, где нахожусь и для кого играю. Очнулся от громких аплодисментов. За спиной у меня стояли Паппенгейм, Рудольф и рыжая толстушка.

– Ой, какой ты молодец! – чуть не плача, говорила толстушка. – Ты артист, да? У вас, говорят, есть мальчики-артисты. Сыграй еще что-нибудь.

– Шотландскую заст-тольн-ную! – едва выговорил Рудольф.

Он, должно быть, думал, что у него хороший голос, и решил спеть. Бас у него, действительно, оказался неплохой, но годился больше для командования, чем для пения. Правда, Рудольф очень умело инсценировал песню выпивкой. Пропоет «Бетси, налей…», наливает и тут же пьет. И так – после каждого куплета.

Потом еще несколько раз я вынужден был повторять «Застольную». И снова Фогель пел, но теперь уже обходил всех гостей и принуждал их тоже пить под свою песню. В конце концов немцы так расходились, что последние слова песенки: «Бездельник, кто с нами не пьет!» подхватили хором и «хором» же выпили. Поднялся галдеж, смех, крики. Все лезли к столикам иугощались.

Воспользовавшись суматохой и тем, что я уже здесь никому не нужен, я стал тихонько играть «Вниз по матушке по Волге». Играл все громче и громче, пока не увидел перед собой пьяную физиономию Рудольфа.

– Играй! – стукнул он кулаком по роялю. Потом вдруг ухмыльнулся и, повернувшись к гостям, провозгласил: – Господа! Не угодно ли вам послушать отходную по нашей шестой армии?

«Ага! – подумал я. – Вот что напомнила тебе наша русская песня! Ну так я вам ее сыграю!» И со всем чувством, на какое был способен, заиграл.

Я начал тихо-тихо, как будто где-то там, на дальнем противоположном берегу матушки Волги, чернеет одинокая хрупкая лодчонка.

Но ветер крепчает, волны бегут быстрее, поднимаются выше, пенятся и вот:

Вдруг что-то ударилось в рояль, и меня обдало брызгами битого стекла. Рудольф не выдержал «отходной» и запустил в меня бокалом. Когда я испуганно оглянулся, немец лежал, упав ничком на залитую вином скатерть. Плечи его дрожали, голова колотилась о стол. Гости переполошились и сбились в кучу вокруг этого истерика. Баронесса силилась приподнять голову обер-лейтенанта, чтобы дать ему валерьянки. Он оттолкнул мать, вскочил на ноги и запел, коверкая русские слова, «Вольга-матушька». Широко раскачиваясь, исчез в дверях своего кабинета…

Мной уже никто не интересовался. За спиной слышалось, как Паппенгейм отчитывает за что-то рыжую толстушку и как она плачет.

Ко мне подошел одетый в форму гитлерюгенда Карл, показал фотографию:

– А ваших вот как вздергивают…

Я взял у него карточку. Толпа людей испуганно смотрит на казнь. А перед толпой – виселица, и под ней, на табуретке, – девушка с петлей на шее. На груди плакат: партизанка. Я вспомнил, что уже видел подобную фотографию в городской газете.

– Где ты взял ее? – спросил я.

– Рудольф привез, – похвастался Карл. – А вот и он здесь.

Тупым пухлым пальцем маленький барон показал здоровую фигуру брата, позирующего перед фотографом. Фогель готовился выдернуть табуретку из-под ног девушки. Я вспомнил, как вела себя перед смертью девушка. Она не испугалась виселицы и громко крикнула:

– Меня вы повесите. Но за мной придут другие… Другие – это мы. Мы вам еще отомстим за смерть советских людей!

Я встал из-за рояля. Мне видны были уголок кабинета Рудольфа и гости, обступившие диван, на который он улегся.

«Карта на противоположной стене», – подумал я и перешел к другой стороне двери. Но и отсюда мне открылась только правая, не интересовавшая меня часть карты. Желание взглянуть на линию фронта было так сильно, что я осмелел и шагнул вперед.

В тот же миг передо мной выросла овчарка. Шерсть на собаке поднялась дыбом, и я невольно отступил. Собака следовала за мной.

Я допятился кое-как до двери и, выскочив в прихожую, захлопнул дверь перед самым носом собаки.

КОГТИ ПАППЕНГЕЙМА

Ты можешь трясти меня до тех пор, пока не расшатаешь гору, и все-таки ничего, кроме правды, из меня не вытрясешь.

Ф. Купер. «Зверобой»

Через несколько дней после бала я снова удостоился чести быть приглашенным в замок. Едва я вошел, как со всего размаха на меня налетела Белка, выронив из рук на пол пустой поднос:

– Вася, берегись! Они что-то придумали.

Тут же подобрав поднос, Нюра как ни в чем не бывало исчезла на кухне.

– О, Вашиль! – приветствовал меня Паппенгейм, открывая дверь из столовой. – А мы тебя ждем…

Посредине комнаты был накрыт стол, за которым я с изумлением увидел Димку и Левку.

– Шадишь, Вашиль! – придвинул мне стул Паппенгейм и уселся рядом. – Вот теперь мы можем шкажать: вше герои Золотой Долины шидят за одним штолом.

Он хихикнул и обвел нас колючим взглядом, приглашая посмеяться шутке. Но никто даже не улыбнулся. По настороженному виду своих товарищей я понял, что и они не ждут ничего доброго от радушия нашего старого врага.

– Шоловьев башнями не кормят, так, кажетшя, говорят у наш в Рошшии, – продолжал кривляться старый немец. – Поэтому мы попрошим, чтобы наш чем-нибудь накормили.

Старик хлопнул в ладоши, и в дверь тотчас ворвалась Белка с тем же подносом, на котором теперь высилась накрытая салфеткой большая тарелка с хлебом и дымящаяся миска с горячей картошкой.

Паппенгейм сдернул салфетку с большой продолговатой тарелки на столе, и у меня сразу рот наполнился слюной: на тарелке лежала аппетитная жирная селедка.

– Хорошая рыба, как видите, водитшя не только в Зверюге, – шутил старик. – Гренландшкая шельдь тоже неплохая вещь.

Мы так отвыкли от этой чудесной еды, что живо расправились с селёдкой, и Паппенгейм показал знаками Белке, чтобы она «повторила блюдо».

– Может, ешть желание покушать наших рушшких килек? – спрашивал старик, вскрывая ножом коробку со знакомой всему миру этикеткой Каспийского рыбтреста.

Мы с удовольствием съели и кильки. Аппетит у нас разыгрался, и вторая порция селедки с картошкой исчезла со стола так же быстро, как и первая.

– Ну, а теперь, – сказал Паппенгейм, – пока готовят на кухне кофе, я ошмелюшь предложить вашему вниманию проект одного документа.

Он сходил в соседнюю комнату, принес папку и прочитал на немецком языке следующий текст:

«Мы, нижеподписавшиеся Василий Молокоедов, Дмитрий Кожедубов и Лев Гомзин, настоящим свидетельствуем о том, что у господина Паппенгейма Карла имеется участок земли в Острогорском районе. Этот участок под названием Золотая Долина был куплен вышеназванным Карлом Паппенгеймом у господина Шарль ван Акера в 1916 году и разрабатывался им впредь до 1942 года.

Мы хорошо знаем и можем поклясться на Библии, что Карл Паппенгейм тщательно охранял медь, имеющуюся в районе Золотой Долины, от большевиков. Никто, кроме него, не имеет права на Золотую Долину.

О чем мы имеем честь свидетельствовать своими подписями».

Окончив чтение, немец снял с переносицы старомодное золотое пенсне и обвел всех глазами, проверяя, как подействовало его сочинение. Димка сидел насупившись, Левка между делом продолжал доедать остатки селедки, и только я смотрел во все глаза на это чудище.

– Ешли у ваш нет вожражений, мы можем поехать шегодня к нотариушу и подпишать этот документ по вшей форме, – мягко сказал старик.

– Напрасно трудились над бумагой, – огрызнулся я. – Мы ее не подпишем.

– Зря потратились на угощение, – добавил Левка, отодвигая тарелку с чисто высосанной селедочной головкой. – Рублей на десять, поди, скормили…

В глазах Паппенгейма вспыхнул недобрый огонек. Немец побелел от гнева, но старался сдержать злобу.

– Я уже говорил вашему сыну, – чеканил я, – мы Россией не торгуем.

– Хо! – удивился старик. – Я и не заштавляю ваш продавать родину. Вы только удоштоверьте то, что принадлежит мне по праву.

– Хорошенькое право! – усмехнулся Димка. – Стрелял из-за кустов в людей, спускал их в Зверюгу и – на тебе! – получил право!

Паппенгейм вмиг перестал корчить из себя любезного хозяина.

– Хорошо! – прошипел он. – Вы у меня шкоро будете петь по-другому.

Он вытолкал нас из комнаты и водворил в амбар.

– Вот и попили кофейку, – хихикнул Левка. – Хоть бы простой водички хватить – пить хочется!

А я думал о том, как же мы теперь осуществим свой план. И надо было этому старому черту приехать как раз в такой момент, когда я только что выбрался из амбара! Белка, наверно, уже отыскала спрятанную Лизой одежду, и Юзеф переговорил с поляками, а мы сидим и ничего не можем сделать.

Селедка, на которую мы так навалились, давала себя знать. Нас все больше и больше мучила жажда, и я подумал, уж не нарочно ли накормил нас поганый старик этой проклятой рыбой? Я читал где-то, что так морили жаждой гитлеровцы своих противников, когда хотели выудить нужные показания.

Мы просидели в темнице до вечера. Во рту пересохло. Пить хотелось так, что глоток воды казался неслыханным богатством.

Во время ужина у наших дверей снова появился Паппенгейм. Рядом с ним стояла Белка с подносом: на нем снова была селедка! Теперь стало ясно: Паппенгейм решил взять нас жаждой.

Мы не прикоснулись к ужину, и Белка унесла его обратно.

– Пошмотрим, что вы запоете к утру! – ухмыльнулся наш мучитель.

Но торжествовать ему не пришлось. Когда в замке стихло, мы услышали во дворе осторожные шаги, а потом странный шелест у нас под амбаром.

– Ребята! – послышался жаркий шепот Белки. – Вода под полом.

– Где, где, Белка? – кинулся к щели в стене Левка.

– Вы только отверните доску у стены.

– Погоди! – оттолкнул я Левку и, прислонившись к щели, спросил: – Ты нашла или нет одежду?

– Нашла… Только как вы отсюда выйдете?

– Выйдем, – еще не зная, как мы это сделаем, ответил я.

Под полом мы нашли бидончик с водой, вдоволь напились, и нам не страшно было теперь ничего.

– Вот интересный вид будет у Паппенгейма, когда он увидит нас утром, – смеялся Левка. – Думает, что мы уже будем еле живые, а мы улыбнемся ему и скажем: «С добрым утром, герр Паппенгейм!»

БРАТЬЯ ПО КРОВИ

Мадам де Куланж: Мужайся, смелый юноша, ты не для того создан, чтобы погибнуть здесь.

П. Мериме. «Испанцы в Дании»

Батраки выстраивались перед воротами. В конце колонны мы увидели новичков. Баронесса решила, что французы, бельгийцы, чехи и югославы достаточно отдохнули и уже вполне могут работать.

Мы примкнули к ним, и колонна двинулась.

Впереди, опираясь на плечо Юзефа и согнувшись, медленно волочил ноги высокий тощий француз. Его звали Жак. Я услышал, как Юзеф сказал Жаку что-то о русских. Жак оглянулся и подарил мне чудесную улыбку своих черных глаз – только они еще жили на его исхудавшем и сморщенном лице. Я тоже улыбнулся и спросил:

– Вы – пленный?

– Пленный, – ответил Жак на ломаном немецком языке. – Чертовы боши взяли меня под Витебском…

– Под Витебском? – удивился я, так как знал, что Витебск очень далеко от Франции.

– Я летал в полку – «Нормандия – Неман»… Штурманом был…

Мы шли по сосновому лесу и поравнялись с кладбищем. На краю его высился свежий холмик желтой земли, под которым совсем недавно похоронили англичанина.

Все невольно оглянулись на крест, возвышавшийся над могилой.

– Велемир! – крикнул Жак югославу. – Мы все-таки выгадали! Здесь хоть зароют в отдельной могиле, а в концлагере и этого нет – либо в ров, либо в печку.

– Один толк! – махнул рукой югослав.

– Тут тоже некуда уже класть, – усмехнулся Заремба. – Скоро и рвы появятся.

– Молчать! – ощерился Камелькранц и что есть силы ударил югослава плетью.

Взгляд Юзефа мрачно сверкнул, жилистый кулак француза сжался, и я подумал, что плохо же будет Камелькранцу, если война обернется против немцев.

Утро было жаркое, и я с благодарностью вспомнил Белку. Кале бы мы выдержали жажду, если бы не Белка!

При выходе из леса на обочине дороги стояли два охотника. О том, что они охотники, можно было судить по ружьям и лежавшим у ног собакам. Когда мы подошли ближе, то легко узнали в одном из охотников Карла. Рядом с ним стоял Рудольф в немецкой военной форме с погонами обер-лейтенанта. Воротник его мундира был расстегнут, и из него торчала длинная шея, с огромным кадыком.

Рудольф поглаживал овчарку и говорил Карлу:

– Специально натренирована на русских… Она их, знаешь, как рвет? Только клочья летят…

Карл вскочил и закричал:

– Натрави ее, Рудольф! Вон же они идут, в самом конце… И я их так ненавижу!

Не успели мы что-нибудь сообразить, как обер-лейтенант отпустил собаку, она стрелой метнулась за нами и сшибла с ног Левку. Я дал собаке пинка, она больно укусила меня в ногу. Левка вскочил и бросился к дереву у края дороги. Пес ринулся вслед. Левка вскарабкался уже на сук, когда собака сделала огромный скачок, и мы услышали отчаянный визг: овчарка вцепилась в Левку и повисла в воздухе. Через мгновение она упала, а Левка, не помня себя от боли, полез выше на дерево.

Карл смеялся, визжал и топал ногами. Вдруг Рудольф что-то шепнул Карлу, тот схватил ружье и стал целиться в Левку.

– Ты что делаешь? – вскрикнул я.

– О, пся крев! – выругался Заремба.

Маленький изверг выстрелил из обоих стволов. Потом схватил ружье старшего брата и сделал еще выстрел. Ветки на дереве задрожали, и Левка, кувыркаясь, свалился на землю. Овчарка с рычанием бросилась на него.

– Товарищи, помогите! – крикнул я и, замахнувшись лопатой, пошел на пса.

За мной, шумя, двинулись все. Рудольф, видимо испугавшись, отозвал собаку. Мы окружили Левку. Он лежал неподвижно, бледный и окровавленный. Казалось, из всех пор его тела сочится кровь, а из ноги она хлестала просто ручьем. Жак встал на колени и приложил ухо к груди нашего товарища. Мы с тревогой вглядывались в суровое лицо француза.

– Сердце бьется, – сказал, приподнимаясь, Жак.

– Надо его сейчас же к доктору, – проговорил Заремба, беря Левку на руки.

– Подожди, сделаем перевязку, – произнес Жак. – Он может истечь кровью.

Я с треском оторвал от своей рубашки полосу материала и подал французу. Жак крепко перетянул Левке ногу. Юзеф встал и понес нашего друга.

– Есть же повозка, – проговорил кто-то.

Камелькранц на этот счет был другого мнения. Он пробрался вперед и, подрагивая горбом, повернувшись к батракам, коротко приказал:

– Арбайтен!

Никто не шевельнулся. Все словно окаменели.

– А мальчик? – грозно спросил Юзеф.

– Не ваше дело! – крикнул, свирепея, немец. – Ваше дело – работать!

Камелькранц, наверно, и сам был не рад, что сказал эти слова. Бешеный гнев батраков прорвался с такой силой, что горбун побелел от растерянности и злобы. Везде сверкали наполненные ненавистью глаза, и, когда Юзеф, отстранив могучим плечом управляющего, медленно понес Левку, все двинулись за ним. Горбуну ничего не оставалось, как повернуть коляску, посадить в нее Рудольфа и Карла и, обогнав нас, ускакать домой.

Мы с Димкой шли рядом с Зарембой. По его волосатым рукам стекала и капала на дорогу Левкина кровь.

– Быстрее, дядя Юзеф! Быстрее, – все время повторял я. – Видите, как течет кровь?

Следом, слившись в молчаливую и грозную колонну, шагали со стиснутыми кулаками и сжатыми челюстями батраки.

«Вот так же, должно быть, начинаются восстания угнетенных», – подумал я, и тут же меня подрал мороз по коже – позади кто-то затянул на польском языке «Варшавянку».

подхватили мы с Димкой по-русски эту боевую песню польских рабочих.

Еще издали я увидел, что наши хозяева стоят у ворот. Когда мы стали подходить ближе, немцы, услышав грозную песню, исчезли.

– Доктора! Доктора! – закричали батраки, как только вошли во двор.

Взгляды всех устремились на окна дома. В столовой смотрел сквозь стекло Карл. Из-за моей спины кто-то запустил в окно камнем, и Карл едва успел отскочить – стекло со звоном разлетелось вдребезги.

На крыльцо вышел обер-лейтенант. Его чисто выбритое каменное лицо было бледным. Рудольф высвободил из повязки правую руку и достал из заднего кармана револьвер.

– Вас вуншен зи?^[54] – надменно спросил немец, поднимая пистолет.

– Доктора!

Рядом с офицером оказалась баронесса. Она что-то говорила сыну и хваталась за его правую руку.

– Вы говорите – доктора? – жестко усмехнулся Рудольф и скрылся в дверях.

Я видел, как Белка, глядевшая в окно из кухни, быстро повернулась, смахнула через голову передник и исчезла.

– Вы напрасно волнуетесь, – притворно улыбаясь! просипела баронесса. – Сейчас будет доктор.

Левка лежал с закрытыми глазами посреди двора. Его рубашка и штаны были пропитаны кровью. Она все еще бежала из раны на ноге. Мы присели около, и я взял Левку за руку.

– Левка, – тихо позвал я, и он открыл глаза. – Как ты себя чувствуешь?

Он долго молчал, потом слабо улыбнулся:

– Тебе – наука… Никогда не бегай от собак. Я один раз побежал и то…

Кто-то толкнул меня в плечо. Рядом стоял глухонемой. Указывая на Левку, он, что-то мыча, совал мне в руки бумагу, на которой было написано:

«Что с ним?»

Меня удивило, что глухонемой умеет писать. Я знал одного глухонемого у нас в Острогорске, так того отдавали даже в специальную школу, а он вышел оттуда таким, как и пришел. А этот глухонемой – грамотный, пишет на настоящем немецком языке. А мы еще смеялись над ним, когда видели его с газетой.

Отто протянул мне карандаш, и я написал:

«Его расстрелял Карл»…

Подняв руки и страшно замычав, Отто схватился за голову.

Спустя несколько минут в калитку вбежал тот самый доктор, который когда-то спас Большое Ухо от наказания баронессы.

– Убрать отсюда всех! – кивнул он в сторону толпившихся батраков.

Отдав Белке чемоданчик, доктор торопливо надел халат и склонился над раненым. По-моему, врач даже испугался, когда узнал Левку.

– Это – ты? – изумился он.

Мы перенесли Левку на порог амбара, и здесь доктор стянул с него грязную окровавленную одежду. До чего же изувечен был наш бедный друг! Вся грудь и живот его оказались изрешеченными дробью, а на ноге виднелись огромные рваные раны.

Лицо врача посуровело, и он сердито крикнул Белке:

– Чистую простыню и ведро горячей воды!

Мы с Белкой положили Левку на простыню, доктор осторожно ваткой стал обмывать его многочисленные раны.

– Милый мальчик, – услышал я шепот доктора. – За что тебе достались такие муки?

– Выживет, доктор? – спросил я.

Старичок молчал. Он старался не смотреть мне в глаза, и я понял, что надежды мало.

– Ничего опасного, – сказал, наконец, врач. – Он только потерял слишком много крови…

– Я дам ему свою кровь, – вскричал я.

– Я тоже, – горячо поддержал Димка.

Доктор печально улыбнулся:

– Вы и так слишком слабы. Вам тоже надо держаться.

– Мы-то продержимся! – Димка закатывал рукава. – Правда, Вась?

– Доктор, – подошел Заремба, – если надо, каждый из нас даст кровь. Лишь бы мальчик был жив.

У доктора, как назло не было с собой препарата по определению группы крови, и он попросил у Камелькранца лошадей, чтобы съездить домой. Я вызвался сопровождать врача: мне казалось, что всякий другой будет ехать слишком медленно и не успеет вовремя вернуться, чтобы спасти Левку. Отто быстро заложил тележку, я сел на облучок и свистнул…

Ох, и мчались же мы! Я до того озверел, что лошади боялись меня еще больше, чем Камелькранца. Когда вернулись в имение, Отто поторопился поскорее увести лошадей в конюшню, чтобы управляющий не заметил, до чего я довел их.

Взяв пробу на кровь у меня, Димки, Юзефа и еще нескольких поляков, разглядывая пробирки, доктор улыбнулся:

– Удивительное дело! Ты – русский, он – поляк, а кровь у вас одной группы.

Действительно, только у меня да у Юзефа кровь была такая же, как у Левки. Но сколько я ни просил перелить мою кровь, доктор отказывался.

– Ты слаб, – твердил он и смотрел на могучие плечи Юзефа: – А этому богатырю ничего не сделается.

Юзеф, улыбаясь, подставил руку под шприц.

– Ну вот, – проговорил я, когда доктор сделал операцию и Левка снова открыл глаза, – теперь мы с вами братья, дядя Юзеф, братья по крови.

– И не только теперь, – подхватил Заремба. – Мы давно стали родными. Что бы ни делали наши короли и русские цари, поляки и русские всегда были братьями.

ФОГЕЛЬ ОТКРЫВАЕТ КАРТЫ

Нетрудно надувать людей, которые только и думают, что о деньгах.

Джек Лондон. «Майкл, брат Джерри»

Уже начинало темнеть, а мы с Димкой все сидели на соломе около нашего товарища. Левке было плохо: он то терял сознание, то открывал глаза и смотрел неподвижно вверх. Вдруг приподнялся, сел и горячо сказал:

– Все равно, Васька, ползать перед ними не надо!

Я поспешил с ним согласиться, чтобы успокоить, но он снова начал с кем-то спорить.

– Разговаривает с Паппенгеймом, – прошептал Димка. У Левки начинался бред. На ощупь можно было почувствовать, что лоб его горит. Я испугался и принялся изо всех сил стучать в дверь амбара. Дверь открылась, и Камелькранц, трясясь от злобы, спросил:

– Зачем стучишь?

Я объяснил, в чем дело, сказал, что нужно доктора.

– Не умрет! – проворчал сквозь зубы горбун и хотел втолкнуть меня обратно в амбар. Но я вывернулся, выскочил во двор и крикнул полякам:

– Товарищи, помогите! Левка умирает…

В бараке поднялся шум. Пленные бешено стучали в двери и грозили высадить их, если им не откроют.

Из хозяйского дома вышли Паппенгейм и Рудольф. Узнав, в чем дело, офицер неожиданно приказал Камелькранцу послать за доктором.

«Натворил дел, а теперь испугался», – подумал я.

Но увы, слова – еще не дела. Милосердия Рудольфа хватило только на минуту. Все во дворе успокоились, а Фогелю только того и надо было. Камелькранц исчез со двора, а я его ждал, ждал, ждал…

Димка встретил меня тревожным шепотом:

– Васька, он, наверно, умрет…

Левка не стонал и не метался, но пылал, как раскаленная печка.

– Левка, ты спишь? – спросил я, прикладывая руку к пылающему лбу.

Левка не ответил, но по его дыханию я чувствовал, что бедняга не спит. Когда, наконец, рассвело, и Камелькранц открыл двери, я не узнал Левку: он лежал белый, точно не живой, и казался совсем маленьким.

– Пить! – произнесли чуть слышно запекшиеся губы.

Бедный Левка! Только тут я понял, какая огромная сила таится в его маленьком теле. Жажда мучила нашего товарища всю ночь, а он ни словом, ни стоном не выдал себя, так как знал, что помочь мы ему все равно не сумеем.

Я напоил Левку и, смочив свою рубашку, отер ему влажной полой лицо.

– Нужно бежать, Васька, – шептал Левка.

Можно было подумать, что у него все еще продолжается бред, но больной смотрел на меня большими ясными глазами и ждал ответа.

– Хорошо, Лева. Потерпи еще день.

Я оказал это просто так, не думая, чтобы успокоить раненого, но обрадовался, увидев, какое действие произвели мои слова на Левку. Он весь встрепенулся, и на лице его просияла милая плутовская улыбка прежнего Федора Большое Ухо. Я почувствовал, что уже не вправе отказаться от своего обещания. Изменить ему теперь – значит, убить Левку.

Весь день я мучительно размышлял над тем, как организовать побег. Димка, видимо, тоже жил этой мыслью: когда нам удавалось во время работы быть вместе, он неизменно заговаривал о бегстве.

– Ничего, Димка, – успокаивал я его. – Что-нибудь придумаем.

– А что? – спокойно посматривал он на меня, и мне все время казалось, что мой друг втайне надо мной посмеивается: «Болтаешь, мол, ты, Молокоед, хорохоришься, а что толку?»

Если бы не Паппенгейм и не страшная собака Рудольфа! Эти два пса стояли у нас на дороге и ломали все мои планы.

Во время обеденного перерыва нам удалось улизнуть в лесок на краю поля. Мы нашли небольшую полянку недалеко от дороги, улеглись на мягкой траве.

– Знаешь, что я думаю, Молокоед?

Димка и теперь, когда мы оставались одни, все еще называл меня Молокоедом.

– Пока существует эта собака, нам отсюда не уйти…

– И что ты предлагаешь? – спросил я.

Он ответил так, как я и ожидал:

– Надо ее уничтожить…

Легко сказать! Собака представлялась мне каким-то злым, во разумным существом. Я даже боялся посмотреть ей в глаза, чтобы она не угадала мои мысли.

– Нужно достать иголку и спрятать ее в хлеб, – предложил Димка. – Пес проглотит и – конец!

Не успел я ответить, как в кустах послышался шорох, и на поляну выскочила овчарка. Увидя нас, она остановилась, оглянулась.

Появился Рудольф.

– Вот вы где! – обрадованно воскликнул он. – Без собаки вас не найдешь!

Бросившись в траву, Фогель улегся рядом.

– Ну, друзья, – весело начал он, окинув нас своими мечтательными глазами, – выпроводил я вашего мучителя. Обиделся старик на всю жизнь! Нет, вы подумайте, что он мыслил: решил принудить вас силой подписать какие-то дерьмовые бумаги. Я посмеялся над ним и – все. Кому теперь нужны его бумаги? А он мучает из-за них таких славных ребятишек.

Рудольф сгреб нас своей здоровой ручищей.

– Хотите вернуться на родину? – неожиданно проговорил немец. – Что молчите?

Мы не знали, как себя и вести, до того странным было поведение молодого Фогеля.

– Ну? – неестественно улыбался он. – Хотите?

– Допустим, хотим, – проговорил я. – От этого же ничего не изменится.

Рудольф сел и протянул мне руку:

– Слово германского офицера! Через два дня я возвращаюсь в Россию и беру вас с собой.

Я посмотрел на Димку. Он лежал, опершись на локти, и делал вид, что усиленно рассматривает незабудки.

Наконец, подняв взгляд на немца, Дубленая Кожа спокойно произнес:

– Не морочьте нам голову, господин обер-лейтенант!..

Но германский офицер, вместо того чтобы обидеться, начал расписывать чистоту и искренность своих намерений. Он, видите ли, возмущен тем, как обращаются с нами его родные. Он даже сослался на какую-то конвенцию, которая воспрещает подобное отношение к побежденным…

– Мы не побежденные! – огрызнулся я. – И вы нас никогда не победите!

Немец опешил. Он прервал свои излияния, посмотрел на меня и расхохотался:

– Чем больше я вас узнаю, тем вы все больше и больше мне нравитесь. Вы – настоящие патриоты! И даже, если вы по возвращении на родину начнете действовать против нас, я буду вас уважать.

«Пой, ласточка, пой! – думал я в это время про себя. – То-то мы не видели, как уважают фашисты советских патриотов». Мне снова припомнилась фотография, которую я видел у Карла.

– Вы знаете что-нибудь про партизанку? – спросил я обер-лейтенанта в упор.

Фогель вздрогнул от неожиданности. Взгляд его трусливо забегал.

Быстро справившись, однако, с собой, немец нагло уставился на меня своим обычным мечтательным взглядом:

– Какую партизанку ты имеешь в виду?

– Ту, что вы повесили.

– А, – равнодушно протянул обер-лейтенант. – Нет, не знаю…

Но я-то видел, что он все помнит. Ну как можно было верить после этого «благородным» словам Фогеля!

– Идемте домой, – предложил, как ни в чем не бывало, наш «защитник». – Я скажу, чтобы ва.с приготовили в дорогу. Нельзя же ехать в таком ужасном виде.

Мы пошли с ним, не зная, верить или не верить неожиданному счастью.

Дорогой Рудольф болтал о том о сем, расспрашивал, откуда мы родом, как жили у себя дома, и, наконец, задал вопрос, который сразу меня насторожил:

– А где вы познакомились с дядей?

– В Золотой… – я тут же прикусил язык, подумав, что весь-то разговор Фогель затеял ради этого вопроса.

– Что такое «сёлётёй»? – переспросил он, насторожившись, подозрительно глядя мне в лицо.

– Золотой – это… это прииск, – не моргнув глазом, соврал я.

– А что там делал мой дядя?

– Сторожил золото… Раньше он был хозяином, а потом стал вроде сторожа…

– Да? – недоуменно переспросил Фогель и вдруг громко расхохотался. – Очень остроумно. Очень, очень…

Теперь я уже не сомневался. Фогель решил сам стать обладателем богатств Золотой Долины. Он выставил из имения дядюшку и прикинулся добрячком только потому, что хотел увезти нас с собой и с нашей помощью отыскать дядюшкины сокровища.

– Господин Фогель! – невинно предложил я. – А почему бы вам не стать владельцем богатств Золотого прииска?

Фогель сделал вид, что дядюшкины богатства его совсем не интересуют. Он презрительно махнул рукой и усмехнулся:

– Мне кажется, старый дурак напрасно рисковал… Он, наверно, сторожил не золото, а какие-нибудь блестящие камешки.

– Что вы, – притворно возмутился я. – Паппенгейм – большой специалист. Разве он не мог бы отличить золото от камней?

– Ты думаешь? – внимательно взглянул на меня Фогель. – А сам ты видел золото?

– Конечно! – воскликнул я. – Вот спросите Димку: мы не только видели золото, а даже набрали целых два мешочка… И ваш дядя, когда увидел это, даже стрелял в нас…

– Вот старый дурак! – усмехнулся Рудольф. – А теперь вам нечего бояться. Теперь вы под моей защитой.

– А вы дадите нам немного золота, если мы вам покажем месторождение? – спросил, подмигнув мне, Димка.

– Какой может быть разговор! – воскликнул, окончательно выдав себя, Фогель. – Я вас вознагражу, как вы даже и не мечтаете.

Итак, не успев вырваться из когтей Паппенгейма, мы попали в не менее страшные лапы Фогеля. Вся эта его болтовня о хорошем отношении к нам – чепуха! Да и что могли мы ожидать от человека, который вешал партизан. Он нуждался в нас, потому что мечтал отыскать Золотую Долину. А дальше… Он нас повесит или отправит в концлагерь!

Но не отказываться же от поездки на Родину! Пусть с Фогелем, пусть с кем угодно – только бы попасть домой, а там мы найдем способ убежать!

Мы вернулись с поля, не чуя под собой ног от радости.

– Все, Левка! – крикнул я, входя в амбар. – Через два дня едем домой.

Левка даже привстал со своей соломы, но тут же повалился на спину, побелев, как бумага. Мы бросились к нему.

Через несколько минут Левка усмехнулся:

– Вот проклятый Карл! Так изувечил, что ни повернуться, ни встать. Как же мы поедем?

И только тут мне пришла в голову мысль: Фогель не захочет возиться с больным и оставит Левку здесь. Возьмет ли он Белку?

Между тем Фогель уже подыскал для нас одежду и шел с ней, весело улыбаясь,

Я попросил Белку принести теплой воды. Мы с Димкой сбросили с себя пропахшую потом, вонючую одежду, вымылись и принялись одеваться. Надели на себя нижнее белье, от которого уже успели отвыкнуть, сверху коричневые рубашки, штаны.

– А это надо? – спросил Димка, кивая на длинные желтые чулки.

– Надевай! – улыбнулся я, видя, как преобразился Димка.

– Вы, очевидно, никогда так не одевались? – спросил Фогель.

– Что вы, господин обер-лейтенант! – воскликнул я. – Конечно, нет! – А сам подумал: «Тебе и не снилась, фашистская харя, как мы одевались…»

Мне все больше и больше не нравился Фогель. Он как-то уж очень любезно ухмылялся, а когда отворачивался, его мечтательные глаза смотрели жестко и злобно.

– Господин Фогель, а как же он? – указал я на Левку.

– Он останется здесь, – непреклонно вымолвил Фогель, но, увидев мое лицо, добавил: – До выздоровления.

Мы принялись уговаривать Фогеля взять Левку, а заодно и Белку, чтобы она дорогой была при нем вроде сиделки, но обер-лейтенант и слышать об этом не хотел. Тогда я сделал вид, что согласен, и на всякий случай произнес:

– Ну хорошо! Но чтобы его вылечили и отправили на Родину.

Фогель снова повеселел и побежал отдавать приказания о подготовке к отъезду.

Когда мы остались одни, я объяснил ребятам свой план.

– Завтра мы должны убежать! Одежда у нас есть, остается обмундировать Левку. Это сделает Белка. Провизию, я надеюсь, Фогель тоже для нас приготовит. И как только он уедет в город, мы сядем в коляску, и пусть тогда нас попробуют догнать!

Вечером, когда все батраки ужинали, я подошел к Зарембе и спросил, кто завтра остается дежурить на конюшне.

Он многозначительно посмотрел на меня и, поняв по моему лицу все, улыбнулся:

– Если нужно, могу подежурить и я.

– Спасибо! – с жаром встряхнул я ему руку. – Покормите лошадей!

ПОБЕГ

– Вы знаете латынь? – спросил резко Ла-Ну.

– Да…

– Ну, так вспомните прекрасное изречение: Age quod agis^[55].

П. Мериме. «Хроника времен Карла IX»

Одно меня смущало – я не знал, в каком направлении нам бежать. Сигизмунд, с которым я еще раньше говорил об этом, сказал, что из Германии вое дороги ведут в Советский Союз. Фрицы якобы уже давно готовились к войне против России и построили к ее границам хорошие дороги. Но все-таки хотелось самому посмотреть на карту, чтобы лучше ориентироваться. Поэтому утром, только Фогель уехал в город за документами и билетами, я стал искать случай попасть в кабинет. Но всякий раз, как я подходил к подъезду, дорогу мне преграждала овчарка. Я вспомнил Димкин совет и, воткнув иголку в хлеб, бросил ее собаке. Она обнюхала его, осторожно взяла в рот и важно понесла в дом. По совести говоря, я уже подумал, что все пропало.

Отдаст проклятая собака кому-нибудь из Фогелей хлеб и – все обнаружится.

К счастью, на ступеньках крыльца появилась Белка.

– Скорее возьми у нее хлеб и спрячь! – крикнул я.

Собака уже привыкла к Белке и охотно отдала ей предательский кусок.

– Ты сможешь куда-нибудь спрятать собаку на несколько минут?

Белка кивнула и, позвав овчарку, увела на кухню.

Лучшего момента не могло и быть!

Я подбежал к окну кабинета молодого Фогеля, открыл его и осторожно спрыгнул в комнату.

Карта висела на старом месте. Но флажки располагались совсем не так, как раньше. Я подошел вплотную к карте и чуть не задохнулся от радости.

Наши наступали! Далеко за линией фронта были Орел и Курск, и теперь флажки стояли уже около Киева, Гомеля и Смоленска. Мне показалось, что наши наступают так быстро, что если мы пойдем им навстречу, то через какие-нибудь два-три дня уже встретимся с Красной Армией.

Я отыскал на карте город Грюнберг, неподалеку от которого находилось имение Фогелей, и постарался запомнить все дороги, реки и города, которые должны были встретиться на нашем пути.

На столе у Фогеля лежала бумага и стопка очинённых карандашей. Я взял лист бумаги и начал срисовывать с карты грубую схему, по которой мы могли бы бежать.

Из конюшни за мной следил Заремба. Как только я встал на подоконник, он улыбнулся, помахал рукой. Я спрыгнул, закрыл окно и спокойно направился к конюшне. В тот же момент из сада вышла баронесса в сопровождении Отто. Она улыбнулась мне и спросила:

– Ну как? Не терпится?

– Ой, не говорите! – ответил я как ни в чем не бывало.

– А костюм тебе очень к лицу. Просто настоящий немецкий мальчик. – Птичка повертела меня, оглядывая. – Очень хорошо. К вечеру приедет Рудольф и – отправитесь.

Я поблагодарил баронессу, и она направилась к крыльцу. Отто проводил ее до первых ступенек, потом долго оглядывал меня, и, когда его глаза остановились на моем лице, я прочитал в них какой-то вопрос.

Смотрю, достает из кармана бумагу, пишет:

«Куда это ты нарядился?»

Я взял у него карандаш и ответил:

«Мы едем домой, дядя Отто…»

Он поднял на меня изумленные глаза, и у нас с ним началась длиннейшая беседа на бумаге. Может быть, и не стоило приводить наш разговор, но я узнал из него частичку жизни глухонемого.

Отто: – Я вас очень полюбил, Вася. И тебя, и особенно вашего самого маленького. Как его зовут?

Я: – Левка.

Отто: – О да! Левка мне очень напоминает моего сына Эриха.

Я: – Кем вы доводитесь фрау Марте?

Отто: – Никем. Просто служу у нее садовником.

Я: – Давно?

Отто: – С тех пор, как меня выпустили из гестапо… С 1934 года.

Я ужаснулся: зачем же гестапо держало у себя глухонемого?

Я: – Вы сидели в гестапо? За что?

Отто: – Помогал коммунистам. Я говорил и слышал, как ты. Но эти проклятые гестаповцы своими пытками сделали из меня глухонемого.

Я посмотрел на обездоленного человека, понял, что он так же, как и мы, ненавидит гитлеровцев, и решил открыть ему наш секрет.

«Дядя Отто! – написал я. – Рудольф хочет увезти нас в Россию без Левки, но мы решили бежать все вместе. Поэтому до свиданья».

Старый садовник заулыбался и похлопал меня по спине. Потом взял бумагу, карандаш:

«Лучше всего вам ехать в лодке. Вы сможете проплыть до самой Варшавы».

Вдруг меня осенило. Ведь для того чтобы нести Левку, нужны носилки.

«Помогите нам, дядя Отто, – написал я. – Дайте две палки и крепкий мешок, чтобы сделать носилки».

Он прочитал, улыбнулся и, кивнув, повел в сарай. Мы выбрали пару брусьев и большой новенький мешок.

К нам спешил Димка, и, вспомнив, как он сооружал Золотую Колесницу Счастья, я предложил ему более легкое дело – устроить носилки.

Теперь начиналось самое главное. После прогулки баронесса всегда ложилась отдыхать. Надо было успеть в это время перенести на тележку Левку и уехать как можно дальше от имения Фогелей.

Заремба уже надел на лошадей сбрую. У нас все было собрано. Левку мы переодели в платье Карла, Димке стоило большого труда принудить его лежать спокойно.

На крыльцо вышла, Белка и махнула рукой. Это значило, что баронесса уснула. Мы быстро впрягли лошадей, набросали в телегу сена, перенесли Левку, все наши пожитки и, дождавшись Белки, распростились с Юзефом Зарембой. Он обнял нас всех поочередно, улыбнулся:

– «Помогай вам бог!» – сказали бы мои земляки. Но мы с вами ни в бога, ни в дьявола не верим. На черта сдался нам бог, которого выдумали ксендзы! Бегите и будьте счастливы!

Прикрыв сеном Левку и Белку, мы выехали из ворот. Я нарочно сдерживал лошадей, чтобы не навлечь на себя подозрений. Никто навстречу нам не попался. Мы въехали в лесок, и лошади поскакали. Я встал на ноги и, держа вожжи в одной руке, другой громко щелкал кнутом.

– Ё! – кричал я. – Ё!

Вот так бы и ехать до самого дома!

Пока я не особенно задумывался над тем, куда мы едем, лишь бы ускакать от имения и не попасться Фогелю, не нарваться на Камелькранца. Я все время боялся, как бы не угодить на дорогу, ведущую в Грюнберг.

К счастью, нам не попадались встречные. Мы немного успокоились, и Димка сказал, чтобы я дал лошадям передохнуть.

Понемногу я начал узнавать дорогу. По ней я ездил когда-то в имение Паппенгейма. Сейчас должна быть поляна, на которой я валялся и рвал незабудки для Белки.

– Белка, ты где? – спросил я.

– Вот я! – сказала она, высунувшись из сена и сдувая с волос прицепившиеся к ним былинки.

– Тебе понравились тогда незабудки? – спросил я, глядя в ее смеющееся и такое радостное лицо. – Я их вот здесь рвал…

– Смотрите, велосипедист! – встревоженно крикнул Димка.

Навстречу на велосипеде ехал какой-то человек. Свернуть с дороги было некуда. Я хлестнул лошадей, пустил их во весь мах навстречу опасности.

– Паппенгейм! – крикнул Димка.

Он быстро упрятал Белку и Левку под сено и улегся сам. А я, ударив кнутом по лошадям, снова перешедшим на галоп, отвернул в сторону лицо, чтобы старик меня не узнал. Вихрем пронеслась коляска мимо нашего врага.

Когда я, оглянулся, Паппенгейм стоял спешившись на обочине дороги и смотрел нам вслед. Я видел, как он вспрыгнул на велосипед и покатил в сторону имения Фогелей.

«Неужели узнал?» – думал я, что есть силы нахлестывая лошадей.

Мы проехали мимо имения Паппенгейма, выскочили на асфальтированное шоссе, но я круто свернул с него вправо, на чуть заметную среди леса дорогу и продолжал бешеную скачку. Лошади уже совсем взмокли, и я впервые услышал, как тяжело могут дышать эти животные.

Пришлось снова ехать шагом. Белка уже опомнилась от страха и снова высунулась из сена. Лицо ее светилось таким восторгом, что я невольно вспомнил то время, когда мы поручали ей продавать золото.

– Левка, ты где? – радостно кричала Белка, нарочито испуганно копаясь в сене. – Ой, ребята, уж не выпал ли он по дороге?

Я боялся, что Левку сильно растрясет от быстрой езды и ему станет плохо, но он словно поздоровел. Сбросил с себя сено и лежал, облокотившись на руку, веселый и довольный, наш прежний Федор Большое Ухо.

– Тебе уже лучше? – спросил я.

– Хочешь, побегу впереди лошадей? – улыбнулся он.

– Эге, ребята! – вдруг воскликнул Димка. – Кажется, гонятся!

Действительно, кто-то мчался по дороге на мотоцикле. Пришлось снова пустить лошадей вскачь. Тележка подпрыгивала на корнях деревьев, Левка корчился от каждого толчка, но я, оглядываясь на него, приговаривал:

– Ничего, Левка, крепись… Осталось еще немного.

Мы ворвались в какой-то зеленый-зеленый лес, дорожка стала совсем плохой и сворачивала влево, может быть, опять на шоссе. Я решил расстаться с повозкой. Левку положили на носилки, рюкзаки мы с Белкой надели на плечи и, подняв носилки, двинулись под уклон в лес. Димке я поручил остаться на подводе и гнать что есть духу вперед. Когда он проскачет до следующего поворота, то хлестнет как следует лошадей и вернется к нам.

– Искать друг друга будем по крику сойки, – сказал я Дубленой Коже, вспомнив наши мытарства в Золотой Долине.

Итак, наш Димка умчался вперед, а мы с Белкой понесли Левку. Кажется, идти было очень тяжело, и скоро Белка выбилась из сил.

– Давай отдохнем немного, – предложил я.

Она с готовностью опустила носилки и провела рукой по потному лбу. Я посмотрел на нее, улыбнулся:

– Упарилась? Ничего… Левка не такой уж тяжелый. Когда мы бродяжили в Золотой Долине, он был куда толще.

– Не надо, Молокоед, – слабо проговорил Левка. – Не надо говорить о Золотой Долине.

– Тебе очень плохо? – вмиг наклонилась Белка.

Пересиливая боль, Левка улыбнулся:

– Нет, мне ничего…

И в это время вверху, по дороге, промчался мотоцикл.

Мы подняли носилки и заспешили вниз по склону. Поперек пути пролегала небольшая тропинка. Я посмотрел в обе стороны и обнаружил, что недалеко пасется известная мне буланая лошадка под седлом.

Черт возьми, сразу и напоролись на полицейского!

Я оставил Белку сидеть около носилок под кустом орешника, а сам отправился выяснить, где полицейский. Недалеко от коня я увидел разостланную газету (у меня и до сих пор перед глазами готический шрифт: «Фелькишер Беобахтер») с остатками еды и выпитой бутылкой шнапса. Хозяин лежал рядом, перевернувшись вверх животом, и спал.

Да, это был тот самый Думмкопф, который прочитал у меня записку Марты Фогель!

Я осторожно подошел ближе, чтобы убедиться, крепко ли спит Думмкопф. От него, как из винного погреба, разило спиртом. Седые усы колыхались от дыхания, а от нижней губы тянулась струйка слюны.

Где-то далеко послышался крик сойки. Я отбежал подальше от спящего и ответил таким же криком. Димка поспешил ко мне. Узнав о сержанте, он улыбнулся:

– Ты еще не ездил на полицейских лошадях? Давай уведем ее. Все-таки с лошадью будет легче…

Мы живо взгромоздили на коня Левку, потом, чтобы его поддерживать, Белку и потихоньку, так, чтобы не проснулся Думмкопф, зашли за высокую стену кустарника и снова стали спускаться вниз. Я предполагал, что внизу будет река, но, к сожалению, мы угодили в болото. Копыта буланого стали вязнуть, и мы поневоле тащились медленно. Прежде чем ступить, надо было оглядеться, чтобы не провалиться в трясину.

Вдалеке послышался лай собаки, резкий и гулкий, какой бывает только у овчарки.

– Уже гонятся, – сказал Димка и крепче натянул повод.

Я стал подхлестывать коня. Он проваливался по колено то передними, то задними ногами, и я запомнил, как наш Лев Николаевич Толстой, рассказывая о последней схватке Хаджи Мурата с казаками, писал, что его лошадь вытаскивала из трясины ноги со звуком, какой бывает, когда вынимают пробку. Вот точно так хлопали пробки под ногами нашего буланого; даже все пузо у него покрылось черными ошметками грязи.

– Ё! – вспомнив, как понукал своих лошадей Камелькранц, кричал я. – Ё!

Скоро конь застрял в болоте всеми четырьмя ногами и, как я ни хлестал его, как Димка ни тянул за повод, все глубже погружался в трясину. Белка спрыгнула с буланого, мы с Димкой сняли снего и Левку, и вот тут наш буланый закричал, именно закричал пронзительным предсмертным ржанием, от которого мороз подирал по коже.

– Бедная коняшка! – нагнулась Белка к голове лошади. – Ой, ребята, она плачет…

Но надо было бежать. Собачий лай слышался уже явственно. Мы уложили Левку на носилки и отправились дальше: я – впереди, Димка – сзади.

– Быстрей, быстрей, Васька! – торопил меня Димка. – Я уже видел сейчас, как собака перепрыгнула через куст.

Но я не мог бежать быстрее. Глаза мне заливал проклятый пот, а самое главное – я должен был все время смотреть под ноги, так как почва качалась, и только оступись – упадешь в трясину вроде несчастного буланого.

– Клади носилки! – раздалась команда Димки.

Я обернулся, когда Белка, присев, подзывала к себе овчарку, а Димка выхватил из-за пояса топорик. В тот же миг собака страшным прыжком свалила меня на землю и с рычанием бросилась на Димку. Но он, отведя руку, замахнулся топором, и когда овчарка все-таки бросилась на него, со всего маха саданул ее по голове. Собака присела и, тихонько повизгивая, все еще пыталась прыгнуть на Димку, но он ударил еще раз, и она ткнулась в землю.

– Пошли! – сказал, побледнев Димка, и мы снова понесли Левку вперед.

Лес редел. Хвойные деревья почти исчезли. Только изредка попадались лишенные ветвей небольшие сосенки. Виднелись ольха да какие-то неизвестные кустарники.

Я осторожно шел по колыхавшейся почве, стараясь выбирать места, заросшие кустарником, но и здесь было опасно – между незабудками и вёхом все чаще блестели предательские окна.

Ступив ногой в одно такое окно, я не мог удержаться. Выпустил из рук носилки и, ухватившись руками за жидкие ветки, почувствовал, что под ногами нет почвы.

– Ой! – взвизгнула Белка.

Димка бросился мне на помощь.

– Не подходи, утонешь! – сказал я, хлебнув ртом воды.

– Ты подожди, Молокоед! – крикнул мой хладнокровный друг. – Продержись еще немного. – Я отчаянно работал ногами, чувствуя, что как только перестану это делать, хрупкие ветки ольхи не выдержат тяжести моего тела.

– Держусь… Только ты быстрее!

Спустя несколько минут Димка подал мне конец носилок. Грязный и полуживой от холода, я выбрался на относительно твердую почву. Вздрагивая не то от холода, не то от опасного приключения, молча огляделся. Теперь мне казалось невероятным, что мы могли пролезть через такую топь.

– А я знаю, где мы находимся, – проговорила Белка. – Вот за той ольхой концлагерь, где я сидела. Вон – видите? – колючая проволока…

И верно, приглядевшись, мы хорошо различили, как вьется по болоту колючий забор. Ну и местечко же выбрали гитлеровцы! Тут ни за что не убежишь: если колючая проволока не задержит – в болоте погибнешь!

Мы свернули влево, чтобы уйти подальше от забора. Почва становилась суше, вдали мелькнули вода, берег какой-то реки.

Чтобы не терять даром времени, я прямо в грязной одежде полез в воду искать брод. Надо было во что бы то ни стало перебраться на ту сторону реки: нас могли настигнуть, и тогда никто не успел бы спрятаться.

Отыскав брод и подняв носилки, мы начали переправляться. На другой стороне реки долго шли по воде, чтобы сбить со следа собаку, если наши враги пустятся на поиски с другой овчаркой… Потом чуть не бегом бросились в кусты.

ЗАЖИВО ПОГРЕБЕННЫЕ

Вряд ли кто станет утверждать, что Соломоновы острова райское местечко, хотя, с другой стороны, есть места и похуже.

Джек Лондон. «Страшные Соломоновы острова»

– Из нас троих, – сказал я, – больше всех имеет право на отдых Молокоед. Димка нес носилки только часть пути, Белка уже отдохнула, так что прошу не обижаться, если я застряну на берегу…

Дело было, конечно, не в усталости. Я просто решил взять самую опасную роль – отвлечь в случае необходимости погоню.

Итак, Димка и Белка взвалили рюкзаки, подхватили носилки и отправились дальше от реки, а я выбрал удобный наблюдательный пункт и стал следить за тем, что происходило вокруг. Из моего укрытия были видны оба берега и значительная часть противоположного склона. Минут через тридцать я снова услышал собачий лай, а потом увидел и другую овчарку. Собака бежала, наклонив морду к самой земле, часто фыркала, останавливалась и отрывисто гавкала, давая сигнал хозяевам. У того места, где мы переправлялись, овчарка сбилась со следа и беспокойно забегала. Берег огласился жалобным визгом.

Отчаявшаяся в поисках собака уселась и, подняв морду, принялась скулить. В лесу меж деревьями мелькали тени двух человек. Через минуту к ним присоединилась третья, и вскоре я увидел Камелькранца, Паппенгейма и протрезвевшего Думмкопфа.

Братья, видимо, совсем выбились из сил, они часто спотыкались. Уже почти у самого берега Камелькранц полетел кувырком, и Паппенгейм, нагнувшись, помог ему подняться. Выставив вверх свой безобразный горб, карлик растирал ногу…

Потом преследователи долго возились с овчаркой, заставляя ее снова отыскивать след. Они осмелились даже войти в воду. Горбун вскоре вернулся назад, потому что глубоко, а он, видимо, не умел плавать. Паппенгейм благополучно переплыл, повозился-повозился с овчаркой, которая отказывалась его слушать, и вернулся к Камелькранцу.

Немцы покричали что-то друг другу, Камелькранц все же решил, видимо, найти брод. К нашему счастью, он начал искать его не там, где мы переправлялись, а выше по течению. Сам того не подозревая, он уводил собаку все дальше и дальше от нашего следа…

Я не стал больше ждать и побежал догонять своих. Они ушли довольно далеко, и когда я нагнал их, Белка уже еле-еле плелась.

– Привал! – скомандовал я и рассказал все, что видел.

Уже после полудня мы вышли к опушке. Я оставил товарищей в лесу, а сам решил оглядеть местность. Ни живой души вокруг! Прямо к чаще примыкали заброшенные поля, а неподалеку виднелось какое-то строение. Осмелев, я направился к нему и вскоре убедился, что передо мной обгоревшие развалины каменного дома. Большие кучи очень толстого шифера покрывали камни. На месте ворот лежала вывеска. На ней еще можно было прочесть витиеватую надпись готическим шрифтом: «Штейнбах».

Через несколько минут мы были в развалинах. Под уцелевшим кусочком крыши устроили роскошную постель из сорняков, которые росли здесь всюду, и Левка, улегшись, сразу принялся острить:

– Ты не помнишь, Молокоед, что говорил Ситка Чарли по поводу хижины, в которой нет хозяина?^[56]

– Думаю, Чарли поступил бы вроде нас: расположился бы в ней и – все.

Мы пообедали тем, что приготовила в дальнюю дорогу баронесса, и настроение у нас повысилось.

– Не составить ли нам опись имущества нашей экспедиции? – шутил Димка, напоминая о том, как мы готовили когда-то свой поход в Золотую Долину.

– Белка, ты не забыла захватить мокасины?

Мы уже чувствовали себя на свободе и впервые после многих недель веселились, готовы были смеяться над каждым пустяком.

– Ну, Белка, – сказал я, вставая из-за стола (столом нам служил широкий кусок шифера), мы с Димкой пойдем искать топливо для растопки, а ты приготовь пока дрова.

Вокруг было много всяких досок и щепы, так что забота о топливе отпадала сама сабой. А местность надо было осмотреть обязательно.

Везде виднелись следы страшного запустения. Брошенные поля, повалившиеся изгороди, ржавые сельскохозяйственные орудия – все говорило о том, что здесь было большое имение, которое оставлено владельцами на произвол судьбы. Мы нашли на территории имения небольшой пруд и замерли от неожиданности, когда увидели, что под водой устремились к нам десятки рыб.

– Карпы, – восхищенно прошептал Димка. – Видишь, они нас совсем не боятся, наоборот, ждут подачки…

Мне рассказывал однажды Заремба, что в одном немецком имении он видел пруд, в котором развелось много рыбы, и пленные часто, когда их мучил голод, ходили туда и ловили карпов. Димка, видимо, тоже вспомнил эту историю. Он живо сбегал в разваленный дом и принес кусок шпагата. К шпагату привязал самый обыкновенный крючок, каким обычно застегивают шубы и воротники у пальто. Повыше крючка прикрепил к шпагату корочку хлеба.

Эта идея представилась мне до того детской, что я прыснул. Но Димка забросил свою «лесу» в воду, и не успел я опомниться, как он, упершись ногами в берег, уже кричал:

– Помогай, Вася, а то этот барон уйдет!

Карп так сильно рвался, что удержать его стоило большого труда. Мы все-таки выволокли рыбину на берег. Она была чуть не в полпуда весом.

– Вот и ужин сразу на четыре персоны, – смеялся Димка.

Мне такой способ ловли казался просто чудом. На шубный крючок поймать рыбу! Но дело объяснилось просто: привязанную корочку карпу мешал проглотить болтающийся на шпагате крючок, и, чтобы отделаться от помехи, карп проглотил крючок и выбросил его сквозь жабры. Димка натянул шпагат и – карп был наш.

Мне вновь представилась Золотая Долина и то, как мы ловили там рыбу. Каким далеким и прекрасным казалось теперь наше глупое милое детство!

Но хоть мы и повзрослели в неволе, приглушенные крики огласили наш бивуак, когда Димка швырнул еще живую добычу к ногам Белки.

Мы решили, что нам ничто уже не грозит, и остались ночевать в развалинах. Небольшой костерок освещал нашу скво, которая жарила рыбу на углях.

Стемнело. В небе светились звезды. Наши тени дрожали и ломались на остатках стен. Вдруг совсем рядом с нами поднялся шум, и кто-то закричал страшным нечеловеческим голосом.

– Сова, – спокойно проговорил Димка.

Но от этого не стало веселее. Страх сковал нас всех, и в это время из-за стены высунулась собачья морда. Мы все так и подскочили. Собака исчезла.

– Попались! – шепнула Белка.

Обмершие, смотрели мы в тот пролом, где скрылась собака. И вот она снова выглянула.

Левка громко зачмокал губами. Гостья вышла из-за стены и, прижавшись к земле, поползла к Леваке. Хвост ее отчаянно колотился, она повизгивала, всячески изъявляя свою радость и преданность. Левка похлопал себя по колену, и собака прыгнула к Большому Уху, лизнула его в щеку.

Мы расхохотались. Пес, очевидно, был брошен хозяевами. Он обезумел от радости, что видит, наконец, в своем даме живых людей.

Я проснулся от холода. Небо над нами было чистым, и, как всегда на рассвете, сильно посвежело. Костер давно погас. Обильная роса вымочила одежду. Я поднялся с травяной постели, и меня бросило в дрожь. Откуда-то выскочила собака и села против, глядя преданным собачьим взглядом. Первое, что хотелось сделать, – разжечь костер. Но безопасно ли это? Не выдадим ли мы дымом свое местонахождение?

Я вскарабкался на стену и стал оглядывать горизонт проснулся Димка.

– Что ты увидел, Молокоед? – спросил он.

– Ничего.

Покряхтывая от холода, Димка быстро собирал щепочки, чтобы запалить огонь. Он растолкал Белку, попросил у нее спички, и та, не отрывая головы от согревшейся травы, полезла в карман и протянула ему коробок.

– Сейчас нечего бояться, Молокоед, – говорил Димка, разжигая костер. – Не ночевали же они здесь! Опасность придет не раньше восьми часов.

Скоро мы согрелись и тормошили Белку, скрючившуюся в три погибели, предлагая воспользоваться огоньком.

– И что вы так рано поднялись! – возмущалась Нюра, зевая и подставляя огню то один бок, то другой.

А я подсел к Левке. У него все еще был жар. Я завернул ему рубашку и хотел отодрать от живота бинт, но он сморщился, хлестнул меня по руке и прошипел:

– Не надо трогать… А то еще больнее будет…

– Тебе что, больно?

Левка молча кивнул, я в его глазах сверкнули слезы. Я позвал Белку.

– Ты сдавала нормы ГСО?

Она кивнула.

– Тогда ты должна знать, как отдирать бинт от раны при перевязке!

– Надо смочить бинт теплой водой. Я сейчас согрею. Левка отчаянно сопротивлялся, но я все-таки уговорил его сделать перевязку. Белка очень осторожно поднимала бинт, но он до того крепко присох к телу, что бедный Левка шипел, вскрикивал, ругался, пока Белка не оторвала бинт от одной раны. Я невольно зажмурился. На рану было страшно смотреть. Но Белка не обращала внимания на корчившегося раненого и продолжала снимать бинт.

– Найдите мне листья подорожника, – деловито бросила наша скво.

Этого добра росло вокруг столько, что мы с Димкой быстро нарвали по охапке зеленых листьев. Белка накрыла ими все раны, потом вытащила откуда-то новый бинт и, пока мы поддерживали Левку, забинтовала его.

Как настоящая хозяйка. Белка стала беспокоиться о завтраке:

– Принесите воды!

– Я прихвачу и рыбы, – проговорил Димка. – Настраивайтесь на уху.

Он собрал свою снасть, взял кусочек хлеба, котелок и убежал. Как и вчера, вернулся с двумя большими карпами, бросил их на землю.

– В каком магазине покупал? Почем килограмм? – смеялась Белка, принимаясь чистить карпов.

Я снова взобрался на стену. Уже вышло солнце. Оно поднимало с полей пар, играло в ручейках, скатывавшихся по склону, и если б не развалины, можно было подумать, что мир и благодать царят над Германией.

Мое внимание привлекли движущиеся точки на горизонте. Вглядевшись внимательно, я понял, что идут два человека.

– Гасите огонь! – крикнул я и соскользнул со стены. Сомнений не было. Наши преследователи снова вернулись к тому месту, где нас потеряли.

– А где Димка? – спросил я у Белки.

– Да здесь где-то был, – проговорила она, торопливо разбрасывая костер и поливая на него из котелка.

Димка вылез откуда-то из камней и обломков шифера, радостно улыбаясь, сообщил:

– Ребята, здесь чудесный подвал!

Ни слова не говоря, я втолкнул Белку в отверстие, из которого только что вылез Димка, бросил туда наши рюкзаки:

– Они идут сюда! Давайте все прятать.

Мы растормошили ничего не понимавшего Левку и осторожно опустили его в подвал.

Пока Димка уничтожал следы нашего пребывания, я снова забрался на стену. Враги были от нас уже настолько близко, что я не мог не узнать Рудольфа Фогеля и Думмкопфа. Немцы остановились, оглядывая местность. Наконец, Фогель протянул руку к развалинам. Преследователи свернули к нам. Я сполз со стены и увидел, что Димка уже подтащил к отверстию кусок шифера, которым собирался прикрыть вход.

– Найдут, – опасливо покосился я на его затею.

– Ничего не найдут. Тут его вон сколько, – обвел он рукой развалины, усеянные кусками шифера.

Мы нырнули в темную дыру и, опустив над головой шифер, стали слушать. Собака терлась у моих ног. Я нагнулся и зажал ей рукой пасть, чтобы не вздумала гавкать. Преследователи были уже над нами. Мы отчетливо слышали их шаги и голоса.

– Ночевали здесь, но ушли. Недавно. Если поспешим, схватим.

– Подожди, не сидят ли они в камнях? – ответил голос Рудольфа.

Над головой у нас послышались толчки, посыпалась пыль и каменная крошка. Потом резко грохнуло, и я едва успел отскочить: куски шифера с шумом полетели к нам в подвал. Голоса стали тише, пока не затихли совсем.

– Ушли, – прошептал Димка, переводя дыхание.

– А может, хитрят, – возразил я. – Притаились и ждут, когда мы вылезем…

Димка осветил спичкой подвал и улыбнулся. Несмотря ни на что, на огромном сундуке, прижавшись друг к другу, спали Левка и Белка.

– Хоть живьем бери, – произнес Димка.

– А что ты хочешь? Еще хорошо, что Белка выдержала такой путь. Все-таки она – молодец!

Наконец мы решили выглянуть наружу. Димка уперся руками в камень, который, разбив шифер, вошел в отверстие, и удивился:

– Что за черт?

Камень не отодвигался. Мы пробовали приподнять его вдвоем, но скоро убедились, что нам это не под силу. Только тут я понял, что значил грохот снаружи, который мы слышали, – нас придавило камнем.

Димка снова чиркнул спичкой, чтобы осмотреть каменный свод, и я увидел его побелевшее лицо. Но спокойно, как всегда, Дубленая Кожа проговорил:

– Ничего, Молокоед, как-нибудь выкрутимся.

– Я вовсе и не боюсь. Это даже хорошо получилось: теперь они нас ни за что не найдут.

– Теперь нас, пожалуй вообще никто не найдет…

Только сейчас я осознал наше положение: мы погребены заживо! Я промолчал. Стоило ли говорить страшные слова, когда, может быть, еще есть надежда выбраться…

Мы принялись шарить руками в темноте, чтобы найти хоть какое-нибудь подобие выхода из этой могилы. Безуспешно!

– Знаешь что, Димка? Давай условимся: Левке пока ничего не говорить.

– А Белке?

– Белке можно. Она – не робкого десятка. А Левке мы скажем, что спрятались сюда от Фогеля и выжидаем, пока он снимет осаду.

Мы принялись обшаривать наш склеп. Нашли большой бидон с маслом.

– Ничего, – воскликнул Димка, потирая руки, – жить можно!

Он попросил у проснувшейся Белки какую-нибудь тряпочку и, когда она дала ему носовой платок, оторвал от него полоску, потом оборвал у своего пиджака пуговицу, просверлил в ней дырочку и пропустил через нее тряпочку. Получился фитиль, который Димка тут же обмакнул в масло и поджег. Фитиль затрещал, но уже через несколько минут спокойно плавал в бидоне с маслом и мирно освещал наше жилище.

Стало веселее. Но мы совсем ожили, когда, приподняв крышку сундука, обнаружили в нем ветчину, большой круг сыра и даже целую батарею бутылок с вином. Ветчина, правда, позеленела, но я достал складной нож и стал счищать верхнюю корочку. Под ней оказалось вкусное солоноватое мясо.

– Ну и хороший хозяин был этот Штейнбах! – весело воскликнул ничего не подозревавший Левка.

Мы присели на крышку сундука и стали есть.

– Хлеба только у нас маловато, – произнесла Белка. – Каждому дам по кусочку, наваливайтесь на ветчину!

– Эх, напиться бы!

Воды у нас не было. Я достал из сундука бутылку.

Кисловатое вино хорошо утоляло жажду, но после него почему-то хотелось спать.

– Сейчас день или ночь? – спросил, насытившись, Левка.

– Ночь, – ответил я. – Ложись и спи!

Белка подстелила ему какое-то свое платьишко, и он улегся на сундуке.

Когда Левка уснул, мы принялись совещаться о том, как нам выйти из подвала. Снова осмотрели все стены и потолок и убедились, что выхода нет.

«Никогда не надо предаваться отчаянию, – думал я. – Пока мы живы, есть все шансы на спасение» – и предложил всем улечься спать рядом с Левкой: утро вечера мудренее.

Не то от усталости, не то от выпитого вина, не то от всех переживаний, мы быстро уснули, не погасив даже фитиля в бидоне.

ОТТО

Быть может, мужество приходит вместе с трудностью положения.

П. Мериме. «Венера Ильская»

Долго ли мы спали – не знаю. Но мысль о том, что я опростоволосился и попал в мышеловку, не давала мне покоя. Я встал и принялся ходить по нашей могиле, ощупывая каждый камешек. Откуда же мне было знать, что один из ребят следил за каждым моим движением!

– Васька! – послышался слабый шепот.

Я подошел к Левке. Он лежал бледный, и только глаза на его похудевшем лице сверкали неестественным блеском.

– Васька, как думаешь, выйдете вы отсюда?

– Откуда?

– Из подземелья…

– Да мы здесь прячемся от Фогеля, – самым небрежным тоном ответил я. – Как только можно будет, немедленно вылезем и пойдем дальше.

– Ты напрасно скрываешь все от меня, – чуть улыбнулся Левка. – Я знаю… Каким путем вы выйдете отсюда?

Я неопределенно махнул рукой.

– Нет, ты скажи, как? – послышался настойчивый вопрос.

Левка взял меня за локоть обеими руками:

– Собери свою волю, Молокоед! Не надо киснуть! Ищи выход! Если хочешь – сможешь. Помнишь Золотую Долину?

Я кивнул.

– Все-таки хорошее было время, правда? Мы тоже много глупостей наделали… Эта история с переодеванием. И все-таки хорошо. А как ты думаешь, сейчас уже разрабатывают Золотую Долину? Разрабатывают?

– Разрабатывают, – ответил я.

Левка легонько захихикал:

– Паппенгейму – нос! Ты подумай, Молокоед, нос – Паппенгейму, который все еще носится здесь и собирает документы. Но вы не давайте ему никакой бумаги. В случае чего ссылайтесь на меня. Большое Ухо, мол, взял и унес с собой.

«Бредит Левка», – подумал я, взял его за горячую руку и посмотрел в осунувшееся лицо. Губы у Левки запеклись, на щеках горели два розовых пятна.

– А вы меня не оставляйте, – снова услышал я прерывистый шепот. – Вынесите отсюда и… похороните наверху.

– Да ты что? – подскочил я на сундуке. – Ты уже почти поправился. Мы тебя обязательно донесем, хотя бы нам пришлось нести до дому.

Левка улыбнулся и подозвал меня к себе блестящими глазами. Я нагнулся, он слабо обнял меня, прижался ко мне:

– Все, Вася! Передай маме, что я ее очень любил…

У Левки снова начался бред. Большое Ухо говорил с матерью, вспоминал Белку, ругался с Паппангеймом, иногда кричал:

– Аи, уведите отсюда овчарку! Убейте ее! Уберите овчарку! Как болит нога! Ой, как болит нога! Дайте мне пить! Пить!

Я испугался и начал трясти сонных товарищей. Белка подошла к метавшемуся Левке, поправила у него в головах свою старенькую телогрейку.

– А все-таки пить ему дать надо. Хотя бы вина. Пришлось открыть еще одну бутылку и напоить Левку. Через несколько минут он уже спал.

Мы с Димкой снова принялись обшаривать нашу могилу. Не может быть, чтобы все камни плотно прилегали друг к другу, где-нибудь да есть щелочка! После долгих поисков, пошевелив небольшой камень, мы его вытащили, но в такое крошечное отверстие нечего было и думать пролезть.

– Все равно, – сказал я Димке, у которого по лицу катились крупные капли пота. – Будем долбить, пока не продолбим выход.

– А собака не пролезет в эту дыру? – спросил Димка.

– Идея!

Мы могли выпустить собаку, привязать ей на шею клочок бумаги. Кому-нибудь да попалась бы собака на глаза. Я живо написал: «Находимся в подвале замка Штейнбах. Освободите!» Но тут же порвал записку. К кому мы обращаемся? К фашистам! Они найдут нас и отправят обратно к Фогелям или в концлагерь, как отправили туда Лизу, Сигизмунда и других поляков. Нет, лучше умереть в этой дыре!

Димка, словно подслушав мои мысли, долбил камень. Вытащив из-за пояса топорик, мой друг долго тюкал им, пока от топорика со звоном не отлетел кусок железа. Осмотрев топор, сплюнул:

– Все пропало! Топор остается выкинуть!

При первом же ударе у меня в руках осталось только топорище. Я отшвырнул эту негодную деревяшку, схватил камень и, больно ушибая пальцы, принялся долбить им.

– Давай выпустим хоть собаку, – сказал Димка и подсадил нашего четвероногого товарища к отверстию.

Собака мигом исчезла, потом снова вернулась и, когда Димка почесал ей меж ушей, повизжала, повизжала и скрылась.

Светлая дыра манила нас, как бабочек. И мы долбили, долбили. Камни крошились у нас в руках, но мы подбирали другие, и в нашем подземелье слышалось ровное постукивание. Наконец мы утомились и сели не то завтракать, не то ужинать.

После сыра, который мы ели без хлеба, очень хотелось лить. Пришлось снова открыть бутылку вина. Ну, а потом последовал, конечно, сон.

Проснувшись, я в первую очередь глянул вверх, где чуть виднелось отверстие. Оно нисколько не увеличилось.

– Ничего, капля камень долбит. Давай, Димка, будем приниматься.

Мои руки, сплошь избитые и окровавленные, совсем вышли из строя, и я попросил Белку перевязать их. А Димка продолжал молотить булыжником, хотя и его пальцы были не в лучшем состоянии. Он что-то бормотал про себя, и я спросил:

– Ты чего бормочешь?

– Камень не человек, а и тот рушится – говорит русская пословица… Слушай, Молокоед, есть еще одна поговорка: «От жару и камень треснет». А если – подогреть?

– Попробуем!

Мы стащили камни со всего подвала и взгромоздили в виде горки против отверстия. Наверх поставили банку масла с зажженным фитилем и стали смотреть, как от него образуется темное пятно копоти.

– Нет, так дело не пойдет, – усмехнулся я. – Давай будем долбить, а когда устанем, можно и подогреть. Главное – не терять мужества. Мужество и труд – все перетрут…

– А ты уже заговорил стихами, – засмеялся Димка. – Скоро насочиняешь столько стихов, что мы издадим их как полное собрание стихотворений…

– Не забудь и обо мне парочку написать, – пискнула Белка, сидевшая около Левки.

– Как же! О тебе в первую очередь! – воскликнул я:

Тут Левка приподнялся и слабым голоском, в котором еще слышалась дурашливость Федора Большое Ухо, добавил:

Мы бросились к Левке и обрадованно загалдели:

– Левка, тебе лучше? А ты говорил, чтоб тебя похоронили.

– Кто? Я говорил? Никогда этого не говорил. Рано меня хоронить… Мы еще поживем и посражаемся с паппенгеймами и фогелями…

Вдруг в отверстие просунула голову собака и тявкнула. Мы почувствовали, что наверху кто-то есть еще, и прислушались. Вверху раскидывали камни. Тоненькая струйка каменной крошки снова потекла в подвал. Кто-то кряхтел. Плита, закрывавшая от нас свет, вдруг сдвинулась, и мы увидели в ней, – кого бы вы думали? – Отто!

– Отто! Отто! – кричали мы что есть силы, но он, конечно, не слышал. Жаль! Мы полюбили этого угрюмого человека, и по нашим крикам он понял бы наши чувства.

Нагнувшись, Отто всматривался в глубь подвала. Наконец, увидев кого-то из нас, радостно замычал.

Я выскочил и повис на шее у Отто. А он, одобрительно мыча, показывал мне на подвал, и я снова прыгнул туда. Мы вытащили Левку, и, пока Отто поглаживал его, я подал руку Белке.

Наконец мы все вздохнули свежим воздухом.

– Как хорошо, как здорово все получилось, – говорила радостно Белка, а сама приступала к обязанностям «редкостной» сестры и укладывала Левку, чтобы ему было удобно.

– Откуда он взялся? – улыбаясь, спрашивал Димка. – Как ангел-хранитель!

Я попросил у Отто карандаш и бумагу. Он, трясясь и не попадая дрожащими руками в карманы, протянул мне записную книжку.

– Как вы здесь очутились? – начал я письменный диалог.

Ответ: – Я знал, что вы сюда пошли, так как по этой дороге больше никуда не выйдешь… А когда Рудольф и Думмкопф вернулись ни с чем, решил разыскать вас… Собака, которая бегала вокруг, «подсказала», где вы.

Вопрос: – Зачем вы решили искать нас?

Ответ: – Я думал, советы вам пригодятся… Ведь вы находитесь на бывшей моей даче… Нет, – улыбнулся он, видя мое недоумение. – Я никогда не владел этой роскошной дачей. Штейнбах был молодой немецкий капиталист, его имение бомбили. А моя дача – бывший лесной участок.

«Очень хорошо, что вы здесь, дядя Отто. Иначе я не знаю, как бы мы отсюда выбрались…»

Мне вдруг пришла в голову удивительная мысль:

– Хотите, мы вас угостим?

Он с изумлением смотрел на нас. Я быстро полез в погреб и вытащил бутылку вина и кусок сыра. Отто радостно расширил глаза. Я налил кружку и предложил ему выпить.

«Не надо меня угощать, – писал он. – Я рад уже тому, что вы есть. Вы были для меня кусочком света. Я поверил в вашу победу… Значит, и в нашу».

«Ну куда вы теперь?» – задал он вопрос, который и мне самому не давал покоя.

«Не знаю, – откровенно признался я. – Помогите нам!»

Отто начал чертить схему (она и до сих пор лежит у меня как святыня). Вырвав листок из блокнота, подал мне и написал:

«Я вас провожу до реки Обра. А там вы найдете челнок и поедете по реке… Следите, чтобы река не увела вас в сторону. Тут болото, и очень легко заблудиться. Километров через сто свернете в Варту».

Старый лесничий проводил нас до реки, и мы с Димкой побежали по берегу искать лодку.

Я нашел лодку в кустах. Все на ней было в том виде, как оставил хозяин (видимо, он отлучился куда-то ненадолго): весла в уключинах, несобранные удочки, банка с червями, небольшой топорик.

Я побежал к ребятам. Отто сидел около Левки и гладил его по волосам. Когда я подошел, глухонемой, смущенно улыбнулся и, вытащив бумагу, написал: «Может быть, вы оставите со мной Левку?»

«Что вы, дядя Отто? Как можно оставить человека, когда он всеми силами хочет домой!»

«Боюсь, вы его не донесете. Оставьте!»

Отто до того умоляюще смотрел на меня, что я готов был заплакать.

Пока мы шли к лодке, он все стоял на том самом месте и прощально махал нам рукой.

ПО БОЛОТИСТЫМ ПРИТОКАМ ВАРТЫ

Малыш весело глянул иа Кита, и Кит почувствовал неожиданный прилив нежности к этому человеку, который совершенно не умел плавать и все-таки решился на такое опасное дело.

Джек Лондон. «Смок Беллью»

Главное было – сесть в лодку и успеть отъехать от берега, пока не вернулся рыбак и не зацапал нас. Поэтому мы пронесли Левку подальше от кустов, оставили под надзором Белки, а сами вернулись к челноку. Отчаливать старались тихонько, так чтобы не скрипнула ни одна уключина, и плыли вдоль берега, скрываясь за высокой стеной камыша. Я греб, а Димка сидел на корме и смотрел в сторону кустов, из-за которых мог появиться рыбак. Пока все шло хорошо. Мы подошли к берегу, погрузили Левку, я с силой оттолкнул лодку и прыгнул в нее с грязными до колен ногами.

– Правь, Димка! – молвил я, направляя челнок вдоль реки.

– А тут глубоко? – послышался спокойный Димкин голос.

– Смеряй! – оказал я, вспомнив, что мой друг совсем не умеет плавать.

Димка с размаху ткнул веслом в воду и чуть не слетел – оно погрузилось до самого конца.

– Я тут потону, как котенок, – улыбнулся Дубленая Кожа, заставив меня восхититься своим прекрасным самообладанием.

Мне представлялось, что лодка движется еле-еле, хотя я греб по возможности сильно. Вода бурлила и пенилась под веслами. Димка мне подгребал, и мы кое-как выбрались на плёс.

– Смотрите, кто там? – спросила Белка.

Я увидел глухонемого. Он стоял под деревом и, сняв картуз, усиленно махал нам, провожая в далекий путь. Чувство глубокой благодарности переполнило меня. Отто не только выручил нас из подземелья, но еще и провожал, следя из кустов за каждым нашим движением. Солнце, поднявшееся уже высоко, освещало его рыжие волосы.

Лодка вошла под густые кущи камыша, и немец, ненавидевший фашистов, может быть, больше нас, навсегда скрылся из ваших глаз.

– Прощай, дядя Отто! – тихо произнесла Белка. – Хоть ты и немец, а хороший человек.

Не прерывая гребли, я рассказал ребятам, что знал про рыжего глухонемого. Они слушали, раскрыв рты.

– Что же ты молчал, Молокоед? – возмутился Левка. На глазах у него появились слезы. – Надо бы взять его с собой.

– Он бы не поехал, – предположил Димка. – У него сейчас, наверно, такая ненависть к фашистам, что он ждет не дождется, когда сможет им отомстить!

– Значит, не все в Германии фогели и паппенгеймы? – удивилась Белка, обводя нас своими голубыми васильками. – Есть и такие, что ненавидят Гитлера?

– А ты как думала? Считаешь, госпожа Бреннер любит Гитлера? Да она измолотила бы его тяпкой за то, что он дает одним наживаться, а других превратил в рабов!

Мы с Димкой гребли изо всех сил. Я все время оглядывался назад, вправо, где должен был, по словам Отто, открыться приток Варты. Но болотистая равнина, покрытая редким леском и высокими камышами, тянулась и тянулась без конца и края. Ни одного человека, ни одной избушки… Казалось, мы плыли по какой-нибудь Амазонке, где на сотни верст никого не встретишь.

Действительно, все здесь походило на Южную Америку, хотя у меня были самые отдаленные представления о ней. Солнце жгло не по-осеннему жарко. Высокие камыши и тростники, стеной окружавшие берега, застыли в неподвижности. Однако там все время слышалась жизнь: то утка крякнет, то еще какая-то птица, то вдруг змея прочертит по блестящей тихой воде едва заметный след.

Вдоль берегов тянулись зеленые пятна кувшинок, и Белка уже ловила в воде белые лилии и бросала их в лодку. Левка вскинул на нее плутоватые глаза:

– Хоронить меня собираешься? Не похоронишь! Я дольше тебя проживу.

– Ты что это, Левка? – шлепнула Белка парня по руке. – Тебя, можно сказать, жениться везут, а ты про похороны.

– Мы сначала тебя замуж выдадим. За какого-нибудь Молокоеда…

Я с интересом посмотрел на Левку. Он ожил. Сидел на носу лодки и, весело блестя черными очами, смотрел на проплывающие мимо пейзажи. Каждая мелочь вызывала у него неподдельный восторг. Он восхищался и речкой, которая не текла, а застыла, как зеркало, и утками, выпархивающими почти из-за каждого поворота, и даже лягушками, таращившими на нас большие выпуклые глаза.

– Рыбак! – вдруг воскликнул Левка, кивая на лодку, приткнувшуюся к камышу.

В лодке сидел старый немец в истрепанном картузе, а перед ним лежали четыре удочки, красные поплавки от которых стояли в воде.

– Вы зачем лодку Штрауса взяли? – громко спросил немец.

Что еще за Штраус? И как этот рыбак узнал лодку? Но я быстро, не дав ему что-либо заподозрить, нашелся:

– Господин Штраус дал ее нам…

– А почему?

Я взглянул на Белку, на Левку в венках из лилий и ответил:

– Мы решили лилий нарвать…

– Да, лилии здесь чудесные, – отмяк старик. – А вы кто будете?

Я перестал грести, чтобы старик не подумал о том, что мы беглецы:

– Мы его родственники.

– Вот как! – улыбнулся беззубой улыбкой старик. – Это что же – вы его сестры Герты дети?

– Да, да, – крикнул я и, видя, что у старика клюнуло и он схватился за удилище, снова начал грести.

Я быстро свернул вправо, где, как мне казалось, был приток Варты. Лавируя между кочками и камышами, мы стали продираться к чистой воде. Вдруг весло зацепилось за кочку, и лодка сильно накренилась.

– Тише! – вырвалось у Димки, который сидел на корме ни жив, ни мертв. – Так, пожалуй, еще опрокинешься, – уже спокойно добавил он.

Черт знает, что за река! Без берегов, без течения. И направо, и налево – везде видны только тростники, а между ними на том же уровне стоит вода, неподвижная, как лужа. И плыть по ней – мука. Весла все время цепляются за траву, так что гребешь, гребешь, а продвинуться удается на шаг…

Я угодил, наконец, в такую кашу, что, как ни греб, лодка стояла на месте. Отер рукавом пот с лица, растерянно проговорил:

– Приехали…

Сколько хватало глаз, везде река была затянута элодеей, этой водяной чумой, которая, попав в воду, растет до тех пор, пока не обратит весь водоем в болото.

После короткого совещания мы повернули обратно. Когда выплыли вновь в Обру, я упарился до такой степени, что не мог грести. Спина болела, на руках вздувались и лопались волдыри. Кровавые мозоли на обеих ладонях были мучительны.

– Погребешь немного, Димка?

Я пересел на корму, Димка взялся за весла. Лодка пошла быстрее, и к полудню мы выбрались к тому месту, где Обра сливается с притоком Варты. Я круто повернул веслом, и лодка устремилась на восток.

Вокруг так же, как на Обре, возвышались плотные стены тростника. Солнце уже склонялось к западу, и с левой стороны под ними была глубокая тень. В воздухе появилась масса комаров, которые просто посходили с ума. Они жалили нас не только в руки и лица, но умудрялись впиваться жалами сквозь рубашки. Противный звон все время слышался над нами, и когда я поднял глаза вверх, то увидел словно пляшущую и звенящую тонкую паутину.

Вдруг послышался стук мотора. Из-за камышей вынырнула мчавшаяся за нами моторная лодка. Димка испугался и стал грести сильнее, но я его остановил:

– Не греби быстро. Все равно от них никуда не уйдешь, а подозрение вызовешь. Подъезжай вот к этим тростникам.

Мы подчалили, и я, взяв в горсть тростник, положил его под себя. Не торопясь, собрал удочку и забросил.

– Ну, как, клюет у вас? – крикнул из моторки, поравнявшись с нами, молодчик в военной форме.

– А мы еще не ловили, только пробуем, – ответил я.

Военный что-то проговорил другому, сидевшему у руля, и оба громко захохотали. Весельчаки проехали, и у нас отлегло от сердца – пронесло!

Вдруг поплавок потянуло вниз, я схватил удилище и почувствовал, что клюнула большая рыба.

– Клюет!

У Левки вспыхнули глаза. Схватившись за борта, он даже приподнялся.

– Поводи, поводи ее, Молокоед! – шептал Левка. – А то оборвется.

Я вытащил красивого, темно-зеленого, с красными глазами, линя. Лежа в лодке, он громко колотил хвостом о дно.

– Забрось еще! – умолял Левка, когда я свертывал удочку.

Удивительный все-таки парень, этот Федор Большое Ухо! Как будто мы приехали сюда и в самом деле ловить рыбу.

Мной владела единственная мысль: лишь бы нас не поймали. Я придумывал десятки историй, которые можно сообщить в случае, если нас схватят. Но не лучше ли выдавать себя за удильщиков? Линь, которого мы поймали, может сослужить хорошую службу: он будет лишним доказательством того, что мы действительно едем рыбачить…

– Белка, ты умеешь править?

– Нет. А что?

– Иди сюда. Я тебя научу, – предложил я, так как видел, что Димка уже выдыхается.

Белка села рядом. Через каких-нибудь десяток минут она уже могла орудовать веслом и править лодкой.

Мы с Димкой налегли на весла и скоро выехали на широкий плёс. Куда же дальше? Вправо от нас шла речка, влево тоже была речка, но вдали она сливалась с каким-то озером. Я посмотрел на карту, которую начертил Отто, и понял, что надо плыть прямо.

На левом и особенно на правом берегу все время виднелась колючая проволока – видимо, мы плыли вдоль немецких концлагерей. Кое-где возвышались деревянные вышки, с которых, наверно, смотрели пустые глаза гитлеровцев. И везде колючая проволока не доходила до реки, а кончалась где-то в болотах, вроде тех, по которым мы пробирались к реке Обре.

– Эх, пообедать бы! – сказал я.

Мы проголодались, но надо было уплыть как можно дальше.

– Ничего, не маленький, не умрешь! – ответил Димка и снова приналег на весло.

Послышался гул, и двойная шеренга самолетов прошла куда-то в восточном направлении, очевидно, на фронт. Самолеты шли низко, и хорошо были видны черные кресты у них на хвостах.

Уже к вечеру, измученные донельзя, с натруженными руками, мы пристали к лесистому берегу. Где-то левее мелькали огоньки не то села, не то города.

Я посмотрел на схему и убедился, что мы находимся против города Вольштин.

Для нас городá были страшнее пустыни, и поэтому мы решили, несмотря на тучи кровожадных комаров, переночевать здесь, на берегу. Вытащили из лодки нашего раненого, рюкзаки. Димка нашел в корме топорик и нарубил в лесу веток, на которые мы и уложили Левку.

– А ну, ребята, давайте сюда топливо! – как можно бодрее крикнул я, хотя сам валился от усталости.

– А не опасно? – спросил предусмотрительный Димка.

– Ничего.

Скоро у нас вспыхнул костер, Белка сбегала с котелком по воду, поставила ее на огонь.

– Чем будешь кормить, хозяйка? – спросил Димка. В свете костра он казался большим и сильным мужчиной.

– Думаю вскипятить чай, – усмехнулась Белка (она усмехнулась потому, что все знали: никакого чая у нее нет). – А поужинаем сыром.

Разостлав на ветках полотенце, Нюра вытащила сыр и маленький кусочек хлебца:

– Ешьте сыр! Хлеба осталось чуть-чуть. Так что хлеб будет есть только Левка.

– Что ты – все Левка, да Левка! А я, может, не хочу хлеб? Может, мне сыр нужен?

– Большое Ухо, ты же у нас больной, – погладила Нюра Левку по голове. – Ешь, пожалуйста, и хлеб и сыр.

– А я один не буду… – упрямо твердил Левка.

– Давай еще голодовку объяви! – спокойно возразил Димка.

Мы все расхохотались. Смеялся и Левка:

– А что? И объявлю. Вот попробуйте меня тогда вылечить.

– Вылечим, Федор Большое Ухо, вылечим.

Белка принесла котелок кипятку, и Димка стал его отхлебывать, чтобы не так сухо было во рту от сыра.

Все больше холодало. От воды поднимался туман. Тучи комаров звенели над нами. Белка стала укутывать Левку в какие-то рубашки и заваливать ветками. Димка принес еще охапку хвои, расстелил у костра и лег спать. А я пошел к лодке и улегся на корме. Нельзя же было оставлять наш транспорт без присмотра – еще кто-нибудь угонит.

Вверху снова загудели самолеты. Судя по удаляющимся красным огонькам, они шли на восток.

К ВАРТЕ

Наш дом еще далек, далек…

К. Симонов. «Три брата»

Ночь прошла спокойно. Я проснулся оттого, что мне стало холодно, а когда поднялся, почувствовал холод сильнее. Я просто весь дрожал и поспешил к серым остаткам костра, в которых тлела головешка. Дрожа так, что зуб на зуб не попадал, принялся раздувать угли. Наконец мне удалось разжечь костер, и я присел перед ним, рассматривая свои несгибающиеся ладони. Как мы поедем дальше? Мои руки, да, наверно, и Димкины, избиты камнями, истерты до крови во время вчерашнего путешествия.

Ребята спали. Левка лежал, заваленный ветками, рядом прижались к нему Димка и Белка. Их просто жаль было тревожить.

Дунул легкий ветерок и всколыхнул над водой плотное одеяло тумана. Откуда-то издалека донесся продолжительный заводской гудок.

– Поехали, – стал трясти я Димку.

Ребята быстро собрались, погрузились. Чтобы не так болели руки, я предложил Белке править, а мы с Димкой стали грести. Жгучая боль в ладонях принуждала нас морщиться и поминутно бросать весла.

– Белка, – не выдержал, наконец, Димка, – у тебя не найдется, чем перевязать руки? Страшно болят!

Нюра обмотала какими-то тряпками нам руки, и мы снова взялись за весла. Из тумана выглядывали лодки, выстроившиеся вдоль берегов. В них маячили фигуры удильщиков, ждущих клева. Иногда мы видели женщин, которые так же молча, сосредоточенно глядели в воду. Крепко же прижало немцев, если и женщины бросились ловить рыбу!

Вверху туман рассеялся, выглянуло солнце. Рыбы засверкали в его лучах, выбрасываясь из воды. Вдоль реки потянулись космы тумана. Дунул свежий ветерок, вода сморщилась, и мы быстро устремились вниз по течению.

– Где-то город, – проговорил я, все еще корчась от холода. – Видите, сколько немцев рыбачат!

– Жми, Вася, пока нас не зацапали, – подхватил Димка, налегая на весло.

Руки уже болели меньше, стало теплее, и жизнь не казалась нам теперь такой плохой. А Белка сидела на корме, сжав руки и втянув голову в плечи, бледная, с дрожащими губами. Она все еще мерзла, и я предложил ей погрести, чтобы чуточку разогреться. Белка взяла у меня весло и неловко, по-девичьи, стала взмахивать им, то и дело поднимав фонтаны брызг.

– Сменить? – внимательно посмотрел я на нее.

– Погоди! Я еще не научилась…

Солнце поднималось выше, туман исчез, становилось теплее. Я сменил Белку у весла, и она пересела на корму, раскрасневшаяся от гребли. Мало-помалу река очистилась от лодок, и мы поплыли по ней, согревшиеся и готовые плыть хоть до самого дома.

Вдруг одна невероятная мысль обожгла меня. Как я мог забыть? Мы спокойно плывем в лодке, которую похитили у этого Штрауса. А ведь он, очевидно, уже сообщил о пропаже и сейчас нас ищут по всей округе, как воров. Что делать?

Я поделился опасениями с ребятами.

– Ты прав, Молокоед, – подумав, ответил Димка. – Конечно, нас ищут. И надо от этой лодки как-нибудь отвязаться…

– Что ты говоришь? – капризно вскричал Левка, которому трудно было даже представить, как могли бы мы нести его… – Мало лодок на этой реке! Пойди, определи, чья она?

Я посмотрел на Левку. Он побледнел, на лбу выступили капельки пота. Бедный Левка! Как, должно быть, тяжело, когда знаешь, чтоне способен даже шагнуть самостоятельно…

Берега реки заметно изменились. Не стало болот, лес поредел, в нем было больше порядка. Вновь показались лодки, перевернутые кверху килем.

Одна и та же мысль заставила нас с Димкой повернуть к берегу. Мы решили посмотреть лодку, которая привлекла наше внимание своим белым днищем. На берегу мы огляделись и, не заметив никого, подошли к лодке, перевернули ее и спустили на воду.

– Эх, и хороша! Давайте перегружаться. Живей, живей! – командовал я.

Прицепив наш старый челн к корме, мы отчалили и выехали на середину реки. Ехать с двумя лодками было тяжелее, но мы навалились на весла так, что проехали километра четыре, даже не заметив.

– Давай отвяжем старую лодку, – нашелся, наконец, Димка.

– Нет, надо сначала ее затопить!

Мы подобрали на берегу два больших камня, снова выехали на середину, и здесь я, прыгнув в лодку Штрауса, прорубил у нее дно и, когда в отверстие хлынула вода, отцепил. Лодка быстро наполнилась водой и затонула.

Теперь грести стало легче, и мы быстро помчались дальше.

– Ох, и далеко еще нам до дома! – тяжело вздохнула Белка.

– Да, далековато, – проговорил я и задумался.

Мне вспомнилась мама. Что-то она сейчас делает? Наверно, партизанит. Не будет же она работать на фашистов вроде того облезлого типа, который стал у немцев переводчиком. Громит сейчас немцев где-нибудь в наших лесах, возможно, даже в Золотой Долине. Может, мама подалась на север от Острогорска? Оттуда ловко наносить удары по фашистам. Ну, а если она на севере, то легко попадет в Золотую Долину и встретит нашу избушку. Интересно, висит ли там портрет Джека Лондона, друга всех смелых и отважных? Если висит, то мама уже поняла, что находится в той самой хижине, где мы жили…

Я смотрел, как опускается в воду весло, и мысли, подобные этой, проносились в моей голове. Мне уже стало казаться, что я вижу в зыбкой воде мамино лицо. Вон ее черные вьющиеся волосы я улыбка, которой она подбадривает меня:

– Не робей, сынок! Все будет в порядке.

Я вспомнил, как еще до войны мы купались в пруду. Пруд у нас очень красивый, длинный-длинный, в крутых, поросших лесом берегах. Я тогда еще только учился плавать. И мама, зная это, все же тащила меня в самые глубокие места.

– Иначе, сынок, никогда не научишься.

Я захлебывался, таращил из воды глаза, погружался с головой в воду, а мама стояла спокойная, улыбающаяся, и только и делала, что приговаривала:

– Так, так, сынок… Выбирайся. Плыви! У тебя что-то получается.

Димка посмотрел на меня и, видимо, поняв, что творится в моей душе, сказал:

– Кровь из носу, а мы должны добраться до дома! Кто окажет, сколько километров до Острогорска?

– Километров две тысячи с гаком будет, – усмехнулся я. – Чуть подальше, чем от Золотой Долины.

Левка протяжно свистнул. Он улегся поплотнее, и несколько минут его не было слышно.

– Если мы будем делать по сорок километров в день, и то нам потребуется пятьдесят дней, – заговорил он. – Нет, видно, уж я не доеду.

– Не вешай нос, Федор Большое Ухо! – как можно бодрее произнес я.

Меня никто ие поддержал. Димка, насупившись, орудовал веслом. Белка сидела на корме, и когда она подняла на меня глаза, я увидел в них слезы.

Мимо нас снова поплыла колючая переплетающаяся проволока. Где-то в центре лагеря из высокой трубы валил дым. До нас доносилась его удушливая вонь.

Белка склонилась над водой, держась за грудь. Наконец хватила ладошками воды, умылась и, бледнея, проговорила, как бы оправдываясь:

– Не могу переносить этот чад.

– Почему? – вырвалось у меня.

– Не знаешь, что ли? Они сжигают мертвых.

Мы с Димкой невольно оглянулись на лагерь. Высокая труба, похожая на трубу медеплавильного завода у нас в Острогорске, выбрасывала в воздух жирные клубы черного дыма.

– А пепел идет на удобрения. Я помню, как у нас в лагере агроном каждое утро ходил с линеечкой и измерял гладиолусы, которые мы выращивали. Подойдет, измерит, снимет очки и запишет в книжечку. Сравнивал, как действует на гладиолусы человеческий пепел и костяная мука.

– А кто агроном? – спросил Димка.

– Мюллер. Какой-то видный их ученый. При орденах! Я сама видела, как начальник лагеря его хвалил: «Вы, говорит, сделали великое дело, герр Мюллер». А этот Мюллер написал статью, в которой доказывал, что человеческий пепел выгоднее всех удобрений. Поэтому, дескать, надо побольше лагерей.

– Повесить такого гада мало! – произнес Димка, и трудно было понять, кого он имеет в виду – фашистского ученого или коменданта лагеря.

От леска навстречу нам вынырнула лодка. В ней сидело трое парней, неумело, вразнобой, махавших веслами, отчего лодка виляла то вправо, то влево. До нас донеслись слова песни – гимна гитлеровской молодежи, которую парни громко орали:

Лодка подходила все ближе и ближе к нам, и я узнал молодцов из гитлерюгенда. Парни, как и мы, были одеты в коричневые рубашки и такие же короткие штаны с накрепко заглаженной складкой. Вели себя гитлерюгенды очень развязно. Один, толстогубый, с красными прыщами на лице и маленькими глазками, все время держал руку у носа, подкручивая несуществующие усики. Другой, тощий и сутулый, норовил сунуть в глаз монокль, чтобы рассмотреть нас.

– Хайль Гитлер! – дружно закричали немцы, поравнявшись с нами, и, бросив весла, вытянули вперед руки.

Мы промолчали. Тот, что был с моноклем, даже выронил его:

– Вы что же молчите? Или для вас приветствовать друг друга не обязательно?

Мы продолжали молча грести. Тогда толстогубый ударил по воде веслом. Брызги попали мне в лицо. Меня охватила злоба. Я вытащил весло из уключины, да как плесну им в лодку, так что обдал всех водой. Парень с моноклем хлебнул воды и, брезгливо отряхнувшись, закричал:

– На абордаж!

Торопливо гребя веслами, гитлерюгенды погнались за нами. Белка испуганно шептала:

– Вася, да ты что? Улепетывай от них!

Дело принимало нешуточный оборот. Самое главное – я боялся за Димку, не умевшего плавать, и за Левку, который приподнялся на руках и смотрел на шалопаев из гитлерюгенда, как на дьяволов. Димка был бледен, но глаза его сверкали.

Я изготовился и ждал. Молодчики гребли, перебрасывая весла из стороны в сторону. Наконец им удалось направить лодку кормой на нас, я уже видел злобные ухмыляющиеся рожи, когда Димка с силой толкнул лодку немцев веслом. Толстогубый, стоявший во весь рост, опрокинулся и полетел в воду, не удержав равновесия, выпали и остальные двое. Лодка перевернулась, и мальчишки, ухватившись за ее края, отплевывались и пялили на нас испуганные глаза. По течению плыли весла. Я послал гитлерюгендам рукой приветствие.

Мы отъехали уже далеко, а гитлерюгенды все еще купались. Внезапный хохот разобрал нас. Мы уподобились стае гусей, которая, встревоженная чем-нибудь, неистово гогочет и хлопает крыльями.

Вдали, справа от нас, дымили трубы какого-то большого города. Я сверился со схемой и решил, что мы доехали до города Косьцян. Значит, скоро две реки сольются, потом будет автодорожный мост и, наконец, очень опасный, все время тщательно охраняемый, – железнодорожный мост на линии Бреславль – Познань. Около него на схеме Отто начертил крест, что значит: «опасно».

– Устал, Димка? – спросил я. Он молча кивнул.

Я тоже страшно устал. Болели спина и предплечье, избитые и истерзанные в кровь руки были, как деревянные, и стоило большого труда сжимать ими весло. Поэтому мы выбрали подходящее сухое место на берегу, решив остановиться на ночевку. Солнце еще не зашло, и в Косьцяне светилась какая-то крыша – не то собора, не то кирхи.

Когда мы вытащили на берег лодку, ко мне подошла Белка и шепнула:

– А есть сегодня нечего… Остался лишь малюсенький кусочек хлеба и кусок сыра.

– Да… Что же мы будем есть завтра? Белка пожала плечами.

– Ты кипяти чай, а мы с Димкой попробуем половить рыбу. Может, повезет…

Мы накопали недалеко от берега больших жирных червей, и я подумал о том, как готовят их китайцы. Может, они едят их просто так? Посолят и едят. Я взял одного прекрасного, жирного, отливающего синим, червя и поднес ко рту. Но тут же бросил в сторону.

Мы уселись на берегу и стали ждать поклевки. Глаза слипались, невозможно было следить за поплавками на вспыхнувшей вечерней зарей воде.

Меня кто-то дернул. Я поднял голову, узнал Белку.

– Много наудил во сне? – со смехом спрашивала она.

Я увидел, что солнце давно село. Димка, скорчившись, спал над удочкой.

Жалкий улов – двух небольших плотвичек и окунька – я отдал Белке. И только потянул удочку, чтобы уходить с реки, как у меня что-то забилось на леске. Налим! Ура! Большой налим весом в полкилограмма!

Мы подошли к Дубленой Коже. Он, бедняга, спал до того крепко, что едва удалось разбудить его. У Дубленой Кожи на кукане, оказались четыре плотвички да два небольших налима…

– Эх, картошечки бы сюда! – со вздохом проговорила Белка, кладя очищенную рыбу в котелок.

– А я знаю, где можно взять картошку…

Не успел я ответить, как Димка растворился в темноте.

Через полчаса, показавшиеся нам вечностью, – мы боялись, что Димку схватят, – он вернулся и выложил из своих карманов полкотелка картошки.

Хорошо поужинав, мы уснули там, где сидели. А на утро пораньше, когда еще только-только различались клубы дыма над Косьцяном, двинулись в путь.

Река продолжала жить своей жизнью. В голубой выси курлыкали журавли, отправляясь, подобно нам, в далекий путь. Белые бабочки то и дело пересекали реку. У отмелей что есть силы верещали кулики. Иногда над головой поднималась скола и летела, высматривая добычу.

Река делалась все оживленнее. Носились взад и вперед катера и моторные лодки, и при виде каждой сердца наши замирали. Но никому не было дела до каких-то мальчишек. Мы миновали ответвившийся влево приток и вскоре увидели, что через реку проходит мост. Это и был, наверно, автодорожный мост. По нему нескончаемой вереницей шли автомашины, и единственный полицейский еле успевал пропускать их. Мы въехали под мост и, подгоняемые страхом, быстро удалились от него.

Вечерело. Солнце закатывалось, и в его последних лучах сверкали рыжие волосы Белки. Она сидела на корме, как богиня, и вокруг ее головы вспыхивал нимб.

– Где мы будем ночевать? – оглядывала Белка голые берега.

– Надо еще миновать железнодорожный мост, – сказал я, помня слова Отто. – А там должна быть охрана… Придется подождать сумерек.

Вскоре мы увидели, что река входит в небольшой городок. За ним виднелся мост, изогнутый в виде двух кошек, приготовившихся драться.

– Давай, Димка, грести тише. Пусть немного стемнеет…

Город притаился. Не было видно ни огонька, лишь изредка вспыхивали прямоугольники света – кто-то входил или выходил из дверей. Мы положили весла, и нашу лодку чуть покачивало течением. Изредка слышался лай собак. На берегу какая-то женщина крикнула по-немецки:

– Марта, ты не дашь мне немного соли?

Потом все стихло. Возник ещё один прямоугольник света, и тот же голос проговорил:

– Спасибо, Марта… А то завтра я пойду раным-рано…

На нас надвигалась черная громадина моста, мы видели – с края его под мерцающим синим огоньком стоял часовой. Он вглядывался в ночную темь и прислушивался. Прямо под часовым два синих фонарика едва освещали гладь реки. Откуда-то издалека до нас донесся еле слышный шум самолетов. Он приближался. Мы видели, как беспокойно метался часовой. Подбежав к телефонному аппарату, он что-то начал говорить. Вдруг, наверное, заметив нашу лодку, крикнул:

– Хальт!

В это время рев самолетов сделался невыносимым, и над мостом загрохотали взрывы. Я стал грести сильнее, и мы проскочили под каменными арками.

Мы удирали, что есть силы, к Варте…

У ФАШИСТСКОГО ВРАЧА

– Проклятье! Довольно, чертов лекарь! – воскликнул он. – По вашему лицу я вижу ясно, что песенка моя спета.

П. Мериме. «Хроника времен Карла IX»

Варта встретила нас темью и шорохом волн. Мы повернули вправо и, не зная куда, гребли, гребли…

– Пить… Дайте пить! – послышалось сзади.

Белка поднялась с кормы и коснулась рукой моей руки.

Я опустил весла, чтобы дать Нюре перешагнуть через скамейку.

Послышался протяжный Левкин стон и бойкий говорок Белки, успокаивающей его:

– Потерпи, Левка, до утра… Как только рассветает, мы понесем тебя к врачу…

К врачу? К какому еще врачу решила нести Левку Белка? Неужели она не знает, где мы находимся? Я подумал, что Белка просто успокаивает Левку.

– Ой, нога! Нога! – шептал между тем исступленно Левка.

И до того меня мучил этот надрывный шепот, что я пристал к берегу. Мы с Димкой долго бегали, отыскивая мелкие сучочки, пока не набрали их достаточно для костра. Вытащили к огню Левку, и Белка принялась сматывать бинт с ноги. Бедный Левка лежал и молчал. Когда мы увидели его ногу, нам стало страшно. Она была черная. Там, где Левку грызла собака, лоскуты кожи отслаивались и отваливались.

Левка смотрел на нас тоскливым взглядом.

– Придется идти в первый попавшийся город к врачу, – повторила Белка, и я не мог с ней не согласиться.

Мы сидели у костра грустные и потерянные. Изредка по Варте пробегали невидимые пароходики, и тогда волны долго плескались у берегов. От костра еще больше потемнело вокруг, и мы видели только небольшой круг света. Комары бешено кусались, но мы словно не замечали их. Димка, наконец, уснул, приткнувшись к ногам Белки. Левка стонал все чаще.

– Как думаешь, Белка, выздоровеет или нет Левка? – опросил я, заслонившись рукой от дыма.

– Кто знает… Был у нас в госпитале один раненый точно такой же. И сколько его не лечили, он все равно умер…

Нюра побоялась сказать, что мы сами во многом виноваты. Если бы мы были умнее Левки и, не посчитавшись с тем, как он кричал, развязали его ногу…

Чуть рассвело, мы были уже в лодке. Не жалея рук, гребли, гребли до потери сил. Нам встречались пароходы, лодки, но мы на них уже не обращали внимания. Часам к десяти вдали показался город с кирхами и большими домами. Это, наверно, и был Шримм, о котором мне рассказывал Отто.

Мы остановились прямо в городе у одного из маленьких домиков на берегу и, оставив Белку у лодки, отправились с Димкой на поиски врача. Чистые асфальтированные улочки поднимались в гору, и мы шли, внимательно вглядываясь в каждую вывеску на домах.

– Скажите, фрау, где нам найти врача? – обратился я к одной женщине, стоявшей у своего домика.

Она показала куда-то вдаль:

– Вон там живет врач… Господин Зайдель…

Мы нашли дом с табличкой: Wilgelm Saidel, arzt^[57].

Дверь нам открыла заплаканная, в белом фартучке, девушка с длинной черной косой. Наверное, горничная.

– Что вам угодно? – спросила она грустным голоском, в котором слышались какие-то не немецкие интонации.

– Нам врача Зайделя…

– Его нет дома, он будет к одиннадцати часам дня.

– А вы не немка? – спросил я. Девушка улыбнулась.

– Нет, я югославка… А вы?

– Мы – немцы, – соврал я. – Так скажите доктору Зайделю, что мы принесем к нему больного мальчика к одиннадцати часам…

Часы на ратуше показывали одиннадцать, когда мы доставили к дому Зайделя нашего больного. Доктор Зайдель был хромой, с военной выправкой, в военном костюме, мужчина средних лет. Несмотря на хромоту, он держался бодро, и на его лице, изувеченном огромным шрамом, ничего нельзя было прочесть.

– Несите сюда! – приказал врач, когда мы остановились у дверей.

Мы внесли Левку в прихожую.

– Что с ним? – сухо спросил Зайдель.

– У него очень болит нога, – сказал я.

– А что такое? Давно болит? Кстати, кто будет платить гонорар?

Я и забыл, что нахожусь в Германии, в капиталистической стране, где за каждый шаг надо платить. Мы думали, что больному человеку везде придут на помощь, как у нас в Советском Союзе, а тут врач торгуется, не обращая внимания на больного…

– Господин врач, но вы хоть посмотрите… У него очень болит нога, – продолжал твердить я.

Зайдель вошел в маленькую комнатку направо, надел белый халат и крикнул:

– Мария, горячей воды!

Откуда-то появилась та самая девушка, что встречала нас утром и быстро налила воды в умывальник. Врач, осклабившись, сказал ей какую-то пакость, и девушка, покраснев, выскочила из ванной, скрылась в той комнате, откуда вышла.

– Вы чьи же будете? – спросил доктор, вытирая белым полотенцем руки.

– Мы…

Я не сразу нашел, что ответить, а потом вспомнил название одной улицы, по которой мы шли к доктору:

– Мы с Бреславльской улицы…

– С Бреславльской? Я там всех знаю… Какой номер?

– Седьмой… – сказал я, чувствуя, что попался.

– В седьмом номере живет мой добрый знакомый господин Штирнер… Но у Штирнера, насколько я знаю, нет детей…

– Мы приехали к нему из Познани… – продолжал плести я. – Вчера… в пять часов утра.

– А кто у вас в Познани?

– У нас там мама…

– Как ее зовут и кем она доводится Штирнеру?

– Грета… Она доводится ему… двоюродной сестрой.

– Ну-ка, развяжите ему ногу… – блеснул стеклами золотых очков доктор.

– Но повязка сильно присохла… Ему очень больно…

Я стал осторожно снимать бинт с ноги. В это время громко прозвучали шаги, и в дверь ввалился… здоровый молодчик с прыщами на лице, которого позавчера мы выкупали в реке.

– Хайль Гитлер! – вытянул он руку в фашистском приветствии.

– Хайль! – ответил Зайдель. – Где ты пропадал?

– Папа, а мы… – начал толстогубый и вдруг, заметив нас с Димкой, поднес руку к носу. – Мы бы еще вчера вернулись, да долго пришлось ждать у Гельмута…

Воровато оглядываясь, юнец прошмыгнул в комнату.

– Папа, можно тебя на минутку, – услышали мы оттуда.

Доктор, брезгливо смотревший как я снимаю бинт, ушел. Мы переглянулись.

– Попались! – одними губами прошептал Димка.

– Может, не узнал…

В тот же миг доктор вернулся и, оглядев нас, неестественно рассмеялся:

– Что ж вы, познаньские ребята, такие робкие? Ты смелее, смелее…

Он так рванул бинт с ноги, что Левка громко вскрикнул и потерял сознание.

– А, газовая гангрена… – улыбнулся доктор и весело прокричал: – Подождите немного… Я схожу за лекарством…

Врач быстро убежал, за ним выскочил толстогубый. Из комнаты показалась Мария:

– Я все слышала. Вы не из Познани… Не врите… Мне незачем это знать… Но, если вы хотите спастись, бегите немедленно… Зайдель пошел в гестапо.

Мы уже и сами догадались об этом. Но слова Марии как будто вселили в нас силу.

Подняв носилки, мы бегом ринулись мимо дома изувера Зайделя.

Только бы скорее, только бы успеть миновать улицу… Но когда мы очутились около места, где оставили лодку, ее уже не было. На камешке сидела Белка, держа удочки в руках, и плакала. Лодку у нее отнял толстогубый сынок Зайделя.

У нас опустились руки. Что же делать? Бежать? Но с нами Левка… А Зайдель вот-вот явится с гестаповцами.

Минуя улицы, мы помчались по берегу с носилками, пролезая через ограды садов и огородов. На нас смотрели, нам что-то кричали немки, работавшие в огородах, но мы не оглядывались и, не обращая внимания на стоны Левки, перелезали через все новые и новые изгороди.

Когда город был уже позади, Левка вдруг тихо произнес:

– Погодите… Я, ребята, сейчас умру… Давайте попрощаемся!

Мы опустили его и окружили со всех сторон. Левка лежал вверх лицом и не мог повернуться, страшная черная нога так и осталась разбинтованной.

– Лева, – тихо окликнула Белка.

Мальчик даже не моргнул. Уперся куда-то взглядом и так смотрел перед собой. Верно, видел смерть.

– Левка! – потряс я его за руку.

Он едва-едва повернул ко мне глаза.

– Все, Вася! Кончено!.. – прошелестели Левкины неслушающиеся губы.

Я сам закрыл ему глаза. Левка, наш Федор Большое Ухо, улыбался! Тихая и покорная, не свойственная Льву Гомзину, улыбка так и осталась на лице…

Что греха таить, и дали мы реву! Белка упала на труп (ох, как страшно произносить это слово!), плечики ее подергивались, Димка отвернулся и всхлипывал. А я плакал, не стесняясь.

Вы представляете, что значило для нас потерять товарища?

Мы с Левкой вместе росли, я привык делиться с ним каждой новостью, и не было у меня такой мысли, чтобы я не считал ее нашей, коллективной. А когда к нам в город нагрянули фашисты, мы с Левкой слились как бы воедино. И все, что он ни делал, как бы делал я, а все, что делал я, вместе со мной делал и он. Убежав от Фогелей, я нес его на носилках и готов был нести хоть вечно… А вот сейчас руки мои свободны, и это тяжелее всего на свете!

Я оглянулся. Метрах в четырехстах от нас был высокий холм. Мы понесли Левку туда.

На холме кто-то брал песок и выкопал ямку метровой глубины. Мы положили в нее Левку. Белка накрыла труп мешком от носилок, и мы стали сыпать в яму песок. Димка поставил на могилу четырехугольный брусок от носилок. На нем надо было укрепить звезду, но ее не из чего было сделать. Я просто написал на дощечке следующие слова:

Здесь похоронен русский мальчик,

Лева Гомзин,

Тринадцати с половиной лет,

которого затравили собаками

проклятые Фогели

СМЕРТЬ НЕМЕЦКИМ ЗАХВАТЧИКАМ!

Мы укрепили на бруске эту дощечку и стояли перед могилой, не смея двинуться дальше.

– Смотрите! – шепнул вдруг Димка.

От города двигались двое полицейских. Вместе с ними шел, прихрамывая, военный, в нем мы узнали человека, который должен возвращать людям здоровье…

Мы пожелали доктору Зайделю всех чертей и пустились бежать к лесу.

ПОЛЬСКИЙ МСТИТЕЛЬ

Я был бы идиотом, если бы захотел дать тебе уразуметь степень потрясения, уничтожившего меня до полного поражения мысли.

А. Грин. «Путь»

Пока полицейские оставались на холме, они хорошо видели нас, и пули, пущенные ими, вжикали где-то недалеко. Но как только преследователи спустились с холма, им уже трудно стало отыскивать вас в высокой спелой ржи и зарослях кустов. Мы добежали до соснового бора, вскарабкались по скользкой от хвои земле на небольшой пригорок и сели, запыхавшись, под кустами.

– Где они? – тяжело отдуваясь, спросил Димка. Мы долго вглядывались в белое поле ржи, в зеленые островки кустов, но наших преследователей не было видно.

– Вон они, – живо сказала Белка. – Вон выходят из кустов.

Молодой Зайдель, неизвестно откуда взявшийся, бежал впереди, как овчарка. Полицейские стояли и о чем-то говорили с доктором. Наконец гитлерюгенд повернулся к ним и что-то сказал. В ответ доктор махнул рукой, подзывая к себе.

Солнце уже садилось, и немцы, должно быть, решили пока оставить погоню: мы увидели, как все четверо отправились в Шримм. Только толстогубый юнец все время останавливался и, обернувшись, рассматривал местность.

– Ушли, собаки! – сказал я. – Какая же мразь этот доктор!

И только тут увидел то, что в другое время заставило бы меня расхохотаться: Белка все еще держала в руках наши удочки!

– Зачем же ты их несла? – грустно спросил я.

Она ответила:

– Не знаю… А может, они еще пригодятся?

В самом деле… Мне пришла в голову мысль, что мы могли бы идти с удочками до самого Острогорска, выдавая себя за рыбаков.

– Правильно, Белка! Если бы найти еще котелок или ведерко… Пускай нас принимают за рыболовов.

Взяв по легкой удочке и перебросив каждый ее через плечо, мы пошли по лесу. Кроме удочек, у нас в руках ничего не было, и это вновь и вновь заставляло думать о Левке.

Я следил потерянным взглядом за тем, как пестрый дятел по-хозяйски осматривает и долбит сосну, как носится целая стая синиц и поползней. Но если бы меня спросили, о чем я думаю, я бы не нашелся, что ответить.

– У, гады! – скрежетал зубами Димка. – Какого парня сгубили!

И я понял, что наше молчание громче всяких слов говорит о том, что делается у каждого на душе…

Под ногами появилась тропинка. Она вилась меж деревьев. И мы пошли по тропинке, держась все время в тени деревьев и оглядываясь. Холм, где остался навсегда лежать Левка, давно уже скрылся из глаз, но все равно мы видели его. Уже не встанет и не побежит за нами Левка, не глянет огромными черными глазами, не скажет, играя в нашу индейскую речь: «Да не будь я Федор Большое Ухо…»

С пригорка, по которому мы двигались, видно было все, что делается на прибрежной равнине. Кое-где на полях началась уборка ржи. Стрекотали жатки, и за ними тонкой линией выстраивались снопы. Вон, прямо тут, на меже, устроен ток, к которому лошади тянут возы снопов. Слышно пение моторов молотилки и видно, как вьется из-под нее пыль…

Мне показалось, что кто-то плачет. Я оглянулся: так и есть! Белка не успевала вытирать покрасневший нос подолом платья.

– Хватит, ребята! – рассердился я. – Что толку от слез?

– Левки не-е-ету, – всхлипывая, проговорила Белка.

– И больше никогда не будет! – с нарочитой твердостью сказал я. – И нечего плакать. А ну, Белка, – быстрее!

Иногда мы слышали, как в лесу раздавалось точно такое же, как в острогорских лесах, «ау». Крестьяне, очевидно, собирали грибы. Я подумал о грибах, и мне страшно захотелось есть.

– Скоро будет темно. Давайте поищем грибов. Солнце уже садилось. От деревьев тянулись огромные густые тени. Далеко впереди горел костер. Тонко звенела паутина мошкары. Тут впервые Белка показала, на что она способна. Мы с Димкой собирали только маслята, которые растут так, что их и слепой увидит, а Белка выискивала под хвоей белые грибы, которые называла боровиками.

Вдруг Димка закричал:

– Идите сюда! Я нашел орехи…

Мы подбежали и стали рвать орехи, которые росли целыми гнездами, по нескольку штук вместе.

Становилось темно. Следовало найти место для ночлега. Разводить огонь мы боялись, так как, чего доброго, могли нагрянуть полицейские. Впереди, где раньше горел костер, вился слабый голубой дымок. Я подошел и копнул палочкой.

– Ребята, идите-ка! Тут много углей…

Нанизывая на веточки грибы, мы опускали их на угли и съедали. Грибы без соли не очень-то вкусны, но мы ели их как самое прекрасное лакомство. Потом мы с Димкой спустились вниз с пригорка и набрали две охапки веток.

Было холодно. Мы уложили Белку между собой, все трое крепко обнялись, но дрожь прохватывала насквозь.

– Ты замерзла? – спрашивал я Белку.

– Уггу-у!

Тогда я предложил идти к току, который мы видели по пути. Искали, искали солому, наконец, нашли и закопались в нее, как поросята. Усталость взяла свое. Мы уснули.

Утром я испуганно вскочил. Солнце уже вставало, и со стороны города ехали немцы, работавшие на току. Мы, как встрепанные, вскочили и бросились в лес. К счастью, нас никто не видел, а если и видел, то посчитал за обычных немецких мальчишек.

Мы снова отправились на то место, где собирали орехи и грибы. Орехов нашлось немного, но грибов было еще больше. Мы набрали маслят, позавтракали ножками боровиков и отправились по тропинке, вьющейся по опушке. Дальше в лес идти не хотелось – мы могли заблудиться и выйти не туда, куда надо.

К обеду нам попалась небольшая речушка, которая текла в сторону Варты, и мы отправились по ней, отыскивая мост или брод. Вдруг из кустов выскочили двое полицейских:

– Хальт! Ни с места! Стрелять будем!

Мы шарахнулись в кусты. Полицейские открыли огонь, и я видел, как пуля, вжикнув, сбила у меня над головой веточку. Стараясь не шевельнуть ни прутиком, мы уползали вдоль речки. Иногда прислушивались и снова орудовали руками. Но немцы, видимо, следили за нами по дрожанию ветвей, и когда мы вышли к концу зарослей, то нарвались опять на полицейских.

Я хотел бежать обратно, но закричала Белка, схваченная дюжим полицаем. Мы с Димкой бросились на него, ко второй немец резко рванул Димку и уложил его на землю.

Что мог сделать один мальчишка против двух здоровенных верзил?

Не успел я опомниться, как меня схватили, скрутили мне руки… И тут, откуда ни возьмись, выскочил из кустов и вступил в схватку с полицейскими низкий, широкоплечий, в рубахе с засученными по локоть рукавами, человек. Наш доброжелатель ударом могучего кулака уложил на землю одного, рванул к себе другого полицая, так что тот только мотнул головой и оказался прижатым к первому. Лежавший немец выдернул револьвер из кобуры и хотел выстрелить, но незнакомец наступил полицаю на руку:

– Брось оружие!

Голос кричавшего показался мне знакомым. Димка освободил меня от тонких стальных наручников, я вскочил на ноги. И в этот момент раздался выстрел. Рассвирепевший наш спаситель так прижал руку полицейского ногой, что тот выпустил пистолет.

– Пся крев! – проговорил черный человек, и тут я его узнал.

Это был наш старый приятель Юзеф Заремба. Но до чего он изменился! Штатская одежда и черная борода, из которой торчал один большой нос, сделали его неузнаваемым.

Заремба быстро расправился с обоими полицаями – они лежали теперь связанные с кляпами во рту – и схватил меня в свои объятия…

Юзеф Заремба убежал от Фогелей на второй день после нас. К нему присоединились еще два поляка, но они до того ослабели, что не выдержали нескольких дней голода, и Юзеф должен был уходить один. Он колесил несколько дней по лесу, питался, как и мы, грибами, и сегодня, выспавшись в зарослях, видел расправу с нами полицейских.

Юзеф сунул руку в карман полицейского, достал пачку сигарет. Закуривая, ожег взглядом связанных полицаев. «Проклятые боши! – пробормотал словечки, перенятые у пленных французов. – Видеть их живыми не могу!»

– А где у вас четвертый? – спросил Юзеф, обводя нас взглядом. – Где Левка?

– Левки нет, – удрученно ответил я. – Вчера похоронили…

Заремба скрежетнул зубами, пнув ногой полицейского и сурово спросил:

– Зачем вам понадобились эти ребята?

– Велено их задержать… Ей-богу мы не виноваты… Мы не хотели… Они украли у доктора Зайделя серебряный портсигар… Вчера Зайдель был с нами… Мы не хотели…

– Иди, Васька, вон туда, за кусты, – проговорил Заремба, кивая на ивовые кусты. – А я немного с ними побалакаю.

Мы слышали, как из-за кустов Заремба громко выкрикнул:

– Имéнем польскéго люду…

Сразу послышались два выстрела, и мы увидели Юзефа, который приближался к нам, запихивая пистолет за пояс.

– Двадцать один плюс два. Это будет двадцать три… – бормотал он про себя. – Идемте скорее, ребята… Я вас провожу. Теперь надо быть еще осторожнее. Нас будут разыскивать. Быстрее от этого места, пока не нашли полицейских.

По дороге разговорились с Зарембой. Он сказал, что пробирается к себе в Катовицы, где надеется повидаться с женой и маленькой дочкой Еленой.

– А потом – в партизаны. У нас много партизан.

К вечеру мы вышли из соснового леса. Начались поля ржи и картофеля. Юзеф сообщил, что скоро будет река Просна – граница бывшей Польской республики.

– Здесь меня и ранили немцы, а отсюда направили в концлагерь. Я не был тут уже четыре года.

Свернув с дороги, поляк поманил нас за собой. Мы вышли к небольшой хатке, приютившейся под старыми липами. У будки люто лаял огромный всклокоченный пес.

– Ты цож, Герман, не впознаешь? А я до цебе в госци. Пани Ядвига!^[58] – крикнул Заремба.

На крыльцо вышла полячка с бледным, отекшим лицом:

– День добрый, пан!

– Добрый день, пани! Герман мне не познал. А вы, пани Ядвига, памента?

Пани Ядвига напряженно всматривалась в лицо Юзефа.

– Пшепрошам, пан…^[59] – замялась она.

– Юзеф, – с улыбкой добавил Заремба.

– Ой, Юзеф! – воскликнула пани Ядвига и, словно подхваченная ветром, сбежала с крыльца, прижалась к груди Зарембы.

Когда полячка немного успокоилась, Юзеф показал на нас:

– То мои пшемцели россияне. Проше нам дац поесц и нонца пшетуек? Германциев близко нема?^[60]

В этот вечер мы впервые после долгих недель сидели за столом, накрытым скатертью, и ели картошку, макая ее в сметану. А самое главное, с нас не спускала внимательных и добрых глаз женщина, близкая нам, как родная мать.

Когда утром мы проснулись, чисто выбритый Заремба уже ворочал во дворе столбы, подпирая обветшавшую крышу сарая. Нас снова плотно накормили, а Юзеф выпил даже две стопки водки.

Распростившись с гостеприимной хозяйкой, мы двинулись в дорогу. За спиной у Димки висела холщовая сумка с картошкой, солью и небольшим кусочком хлеба.

– Хорошие дела не пропадают, – говорил нам дорогой Юзеф. – С пани Ядвигой я познакомился еще в первые месяцы войны. Наша часть была разбита, и мы рассеялись по лесам. Как-то вечером я прибрел с автоматом к избушке. Я тогда еще не знал Ядвигу. Смотрю: двое гитлеровцев подпалили факелы и – под крышу. Я прицелился, дал очередь из автомата. Они упали, как скошенные. Я сбил пламя с крыши, открываю дом. На полу связанные лежат пани Ядвига и ее ребята… Вот так и познакомились!

– А где ее ребята, дядя Юзеф? – спросила Белка.

– Одного германцы убили, другой – в партизанах. Сейчас ему семнадцать.

Мы перешли по деревянному мосту через Просну. Дорога двоилась: одна – на восток, другая – на юг.

– Ну, ребята, пора прощаться, – сказал Юзеф. – Вам идти дальше, а я сверну на Калиш.

– Прощайте, дядя Юзеф! Большое спасибо, что выручили…

– Чего там! – улыбнулся Заремба.

Оглядываясь, мы еще долго видели удаляющуюся фигуру этого народного польского мстителя.

В ПАРТИЗАНСКОМ ЛЕСУ

Теперь они постоянно обращались к своим путевым картам весьма сомнительной достоверности, составленным, главным образом, понаслышке.

Джек Лондон. «В далеком краю»

Едва мы прошли с полкилометра, как Димка, обернувшись, заметил, что поляк бежит следом и машет рукой.

– Вы знаете, почему я вернулся? – говорил Юзеф, приближаясь. – Я, глупый осел, не сказал вам, что Паппенгейм с Карлом уехали вас искать. Они должны быть где-то в Коло или Конине. Старый немец решил, что вы выйдете к этим городам – иного пути в Россию он не видит. Так что будьте осторожны.

Вот тебе и раз! А мы-то уж думали, что навсегда вырвались из лап Паппенгейма! Неужели придется снова встретиться с нашим заклятым врагом?

Как бы там ни было, а пока с удочками на плечах, подобрав около Просны старое ведерко, мы шагали вперед, как заправские удильщики.

Плохая изъезженная дорога в рытвинах и ухабах все время шарахалась от Варты и удалялась на юг. У реки снова начинались болота. Достаточно было отойти на шаг влево, как под ногами выступала вода. А тракт все время петлял, и мы вынуждены были свернуть с него на маленькую тропинку, чтобы удалиться от болота, а потом идти параллельно Варте.

Чувствовалось, мы уже не в Германии. Не только разъезженные грунтовые дороги, но и убогий вид запущенных и местами сильно порубленных лесов, мелкие клочки тощей песчаной земли, где трудились женщины, нищие деревни с крохотными избушками и жалким подобием дворов говорили об этом.

«Польское генерал-губернаторство Германской империи» – так было написано на вывеске в одной деревне.

И тут нацисты! Мы решили рискнуть и пошли прямо через деревню, но при выходе нас задержал польский сотник^[61]. Из его объяснений мы поняли, что нас ведут к войту^[62].

– Давайте выдавать себя за немцев… – предупредил я ребят. – А Белка пусть разыграет из себя глухонемую.

Нас ввели к войту. Краснощекий и пузатый, он читал сквозь очки какую-то бумажку.

– Тут написано – четверо… А их только трое, – снимая очки, проговорил он, обращаясь, видимо, к своему помощнику.

Я понял, о чем говорили поляки и решил, что уже по воем селам гуляют бумажки, в которых предлагается задержать четверых русских.

– Где у вас четвертый? – спросил войт.

Мы пялили на него глаза, делая вид, что ничего не понимаем. Вошел еще один поляк, поговорил с войтом, и вдруг мы слышим, как поляк на ломаном русском языке спрашивает:

– Где четвертый?

Я растерянно улыбнулся и проговорил:

– Их ферштее нихт^[63].

– Что? Вы немцы? – удивился войт и начал, перевирая слова, угодливо говорить: – Извините, молодые люди. Мы вас задержали потому только, что имеем бефайль^[64] изловить четырех русских, бежавших из Германии. Мы вас не держим, – улыбнулся он. – Вы свободны.

– Ауфвидерзеен! – чванно, как и надлежит гитлерюгенду, произнес я, и мы вышли из кабинета. Белка сделала вид, что не слышит, и долго стояла перед войтом, потом оглянулась и, не видя нас, сделала книксен войту и убежала.

Навстречу нам по дороге тащился воз со снопами. Подойдя ближе, мы увидели, что вместо лошадей его тянут, надрываясь, три женщины: одна впряглась в оглобли, две других, накинув лямки на спины, что есть силы тащили телегу за веревки, привязанные к оси. Воз попал в рытвину, и женщины никак не могли вытащить его на ровную дорогу.

– Давайце одпочнемы^[65], – проговорила та, что была в оглоблях.

Полячки остановились, отирая пот с измученных лиц и недружелюбно оглядывая нас. Мы молча кивнули им и уперлись плечами в телегу. Кое-как удалось помочь бедняжкам преодолеть рытвину. Не давая возу остановиться и крича нам «дзенькуе»^[66], женщины потащили его дальше.

Скоро мы были в поле, откуда полячки везли снопы. До чего же убогими показались нам после полей Камелькранца узкие полоски тощей, низенькой и редкой ржицы, в которой буйно разрослись васильки да как капельки крови виднелись красные цветы куколя! Местами рожь была убрана в копны, но чаще всего мы видели, как женщины неловко взмахивали косами. Каждый раз, как мы равнялись с ними, женщины прекращали работу и долго смотрели нам вслед.

В лесу дорога извивалась меж елями и спускалась вниз, пока не вывела нас к реке. Мы остановились на деревянном мосту, разулись и опустили измозоленные ноги в студеную воду.

– Ох, и устала! – проговорила Белка. – Так бы вот села и сидела, пока война не кончится.

Из леса следом за нами выскочил мотоцикл.

– Полицай! – вскричал Димка.

Мы живо вскочили, и Белка приготовилась было бежать. Я остановил ее: разве убежишь? Только навлечешь на cебя подозрение.

– Давайте немного порыбачим, – тихо предложил я, и ребята вмиг меня поняли.

Димка бросился к берегу копать червей, а я, поймав кузнечика, быстро подсел к речке. Полицейский пересек мост и заглушил мотор.

– Ну, как клюет? – крикнул он по-немецки.

– Пока еще только пробуем, – как можно спокойнее ответил я.

Он слез с машины и направился ко мне. Я понял, что у войта возникли сомнения относительно того, кто мы такие, и он послал полицейского вслед за нами. Чтобы отдалить разговор, я стал ловить кузнечиков, а сам все время наблюдал за полицейским. Он снял головной убор, и я неожиданно увидел лысину, что было довольно странно, если учесть, что полицейский казался сравнительно молодым. Он лежал на высоком берегу и тоже все поглядывал в нашу сторону.

Димка и Белка копали червей. Я подошел к ребятам и, делая вид, что рассматриваю крючок, шепнул:

– Осторожнее!

Когда я поднимался на берег, полицай, глядя мне в лицо серыми, навыкате, глазами, спросил:

– Вы откуда?

Чтобы приготовить ответ, я рванулся к удочке и, схватившись за удилище, подождал немного и подсек. Ничего на удочке, конечно, не было. Наживив крючок, пришлось забросить его снова.

– Что вы спрашиваете? – спросил я, отирая руки, но, оглянувшись на удочку, снова побежал к ней.

– Да не клюет, не клюет, – улыбнулся немец, видя мою шитую белыми нитками ложь. – Ты давай отвечай: откуда вы?

Моя околесица насчет того, что мы из деревни («тут, недалеко…»), что пришли половить рыбки, так как дома почти нечего есть, что отец у нас на фронте, не убеждала…

– Да, – улыбнулся полицейский, – складно ты врешь.

В это время у Димки клюнуло, он стал выводить рыбу, а она возьми да и сорвись.

– Эх, черт возьми! – забывшись, крикнул Димка по-русски.

– Вот и попались! Откуда вы знаете русский язык? – прицепился он к Димке.

– Да что вы, господин полицейский? Какой же русский? Мы сроду его не изучали, клянусь вам богом!

– Ну-ка, иди сюда! – поманил немец Димку. – Повтори, как ты оказал?

Димка простодушно посмотрел на него:

– Я сказал так: «Эх, черт возьми!» Мы научились этому ругательству у русских пленных…

Долго мы выкручивались, пока полицейский не улыбнулся:

– Молодцы! Ловко врать научились! Только вот что: эти удочки бросьте, потому что по ним вас сразу можно узнать. Вы – беглецы. Бежали из имения Фогелей, что недалеко от Грюнберга. Я должен бы вас доставить в управление. Говорите спасибо, что на меня напали. Я не буду просить за вас награду. Но впредь будьте осторожнее. Ауфвидерзеен!

Мы опешили и стояли, как вкопанные. Полицейский был уже на другом берегу и, обернувшись, крикнул:

– Чего стоите? Уходите!

– Вот тебе и еще один честный немец, – проговорил я, когда мы отошли от реки: —Интересно, на кого он работает?

– На нас, на кого еще? – бойко ответила Белка, которая уже бежала впереди, несмотря на усталость.

Между тем небо хмурилось, по нему скользили серые тучи. Вдалеке громыхал гром. Мы торопились, чтобы дойти до следующей деревни, но гром гремел сильнее, гроза приближалась. Я оглядывался, ища удобного укрытия от дождя. Мы забрались под густую развесистую ель.

По дороге, опираясь на палку, ковылял старик. Увидев, нас, он крикнул:

– Добже! И я з вами поседзем, пуки дещь пшестане^[67].

Старый поляк, помнивший еще царских солдат, знал немного по-русски. Как мы ни хитрили, поляк был не таким наивным, чтобы не понять, что мы – беглые русские.

Видя его хорошее отношение, пришлось юсе рассказать.

– Мы тоже живем плохо, – подумав, проговорил он. – Но немного можем вас продержать. Идемте к нам!

– Куда?

– Здесь есть небольшая деревня…

– Что вы, пан Вацлав, мы пойдем в Россию. Только нам надо знать: есть тут дороги, которые идут параллельно Варте?

– О, это совсем близко! – проговорил старик. – Километра три еще надо пройти.

– А немцев у вас много?

– Этого добра хоть отбавляй! В каждой деревне. Совсем житья не стало.

Дождь прошумел, только с деревьев капало, и мы встали, чтобы идти дальше.

– До свидания! – помахали мы старику.

– До видзеня^[68], – ответил он.

Километра через три-четыре, как и сказал пан Вацлав, мы вышли на широкий тракт, который вел куда-то влево. На перекрестке под железной крышей стояло изображение божьей матери, как говорят поляки, матки боски.

– Старая знакомая! – ухмыльнулся Димка, вспомнив польское кладбище у Фогелей.

Это было первое изображение матки боски на дорогах Польши. А сколько маток босок видели мы потом, трудно даже оказать. На всех перекрестках, у колодцев, на большой дороге или просто в лесу, стояли эти молчаливые свидетели отсталости простых поляков.

Мы смотрели на матку боску. Она склонила свою русоволосую голову, и во взгляде можно было прочесть страдание, смирение и какую-то безутешную грусть.

– Смотрите, – сказала Белка, – матка боска не плачет, но в уголках ее глаз слезы.

– Незареви сама, – предупредил Димка.

– Глядя на нее, можно и зареветь, – улыбнулась Белка. – Ух, сколько, наверно, слез пролито около!

Я вынул из кармана ту бумажку, что дал мне Отто, – правильно ли мы идем? Но на чертеже не было Турека, а только реки и около рек – города Шримм, Конин и Коло.

– И что тебе дался Турек? – возмутился Димка. – Ты давай веди нас в Россию.

– А где она, Россия? Ты знаешь, где она?

Димка посмотрел на небо:

– Жалко солнышка нет, я бы тебе показал… Низкие серые тучи нависли над головой. Вороны каркали и летали над бором.

– Будет затяжной дождь, – угрюмо произнес Димка. – Вороны каркают к дождю.

– Иди ты, – вырвалось у меня. – Не каркай!

Из леса послышался рокот моторов, и через несколько минут к нам выехали одиннадцать мотоциклистов, на которых сидели запыленные немецкие солдаты.

– Хайль! – приветствовали мы их.

Первый мотоциклист на ходу крикнул:

– Скоро будет деревня?

– Скоро…

И снова мы вышли к развилке. Опять – матка боска. Дорога делилась на четыре ответвления. По которому же идти?

Мы выбрали не очень торную дорожку и двинулись по ней.

Дождь усиливался. Мы промокли насквозь, так что бояться дождя уже не приходилось. Через несколько километров наткнулись на домик, где жил, наверно, лесник. Огромная овчарка лаяла на нас с крыльца. Мы постояли немного около домика и пошли дальше. Дождь лил, как из ведра. Скоро впереди что-то забелело. Мы ускорили шаг, и перед нами открылась та же развилка на четыре дороги.

Я опять достал свою схему. Она совсем размокла. Следы карандаша расплылись фиолетовыми пятнами. Ничего уже нельзя было разобрать.

Мы заблудились. Вечерело. Под елями, где было темно весь день, стало еще темнее. Вороны теперь не каркали, а молча убрались куда-то в лес. Пора было и нам на ночлег, но – куда? Я окончательно закоченел, да и мои товарищи не проявляли особой жизнерадостности.

– Что же мы стоим? – вскричал, наконец, Димка. – Вы, может, ждете, что вас кто-то пригласит в дом обсушиться и погреться? Никто не пригласит, даже матка боска.

– Пошли! – махнул я неопределенно рукой и стал на одну из четырех дорог.

Мы брели мокрые и измученные, пока в стороне от дороги не зачернело что-то.

Я подошел и с радостью крикнул:

– Идите сюда! Здесь стог.

Спички у Белки размокли, мы не могли и думать о костре. Сняли мокрую одежду, легли под влажное сено.

Дождь перестал. Не успели мы согреться, как около стога послышались шаги, и к нам в сено полез кто-то. Дотронулся до моей ноги, замер. Мы затаили дыхание, он – тоже.

Наконец неизвестный громко, тонким голосом, произнес по-польски:

– Кто тут? Вылазь! – судя по голосу, мальчишка, а по властному тону, каким сказаны слова, – великан.

Мы предстали перед ним полуодетые. Взошла луна, и мы увидели небольшого мальчика с автоматам, направленным на нас.

– Кто ту ест?

Я растерялся и не знал, что отвечать:

– А ты кто?

– Партизан, – гордо ответил он.

– Партизан? – выскочила Белка, уже успевшая натянуть на себя платье. – А мы так давно хотели встретить партизан.

Мальчик, видимо, растерялся.

– А кто вы? – повторил он свой вопрос не столь властным голосом.

– Мы из Германии, пробираемся домой в Россию.

– В Россию? – с каким-то уважением произнес мальчик. – Пошли. Идите впереди меня. И если не врете…

Натянув на себя холодную, мокрую одежду, мы отправились вперед. Часа через два оказались в самой гуще леса на небольшой полянке, где слабо горел костер.

– Пароль? – окликнули нас из темноты.

– Варшава, – проговорил мальчик.

Он подвел нас к огню, у которого лежало несколько человек, принялся расталкивать одного из спящих:

– Пан Витек! Пан Витек! Проснитесь, пан Витек!

– А? Что такое? Это ты, Стась?

Пан Витек вскочил на ноги и протер кулаком глаза. Мальчик, держа перед собой автомат, докладывал что-то, все время кивая на нас.

– Садитесь, – бросил пан Витек и сам сел на бревно около костра. Мы удивились: пан Витек отлично говорил по-русски.

– Рассказывайте, откуда вы, кто, как попали в наши края?

Нас окружили партизаны. Они выходили откуда-то из темноты и усаживались перед костром.

– Так это вас ищет полиция? – рассмеялся пан Витек, и его морщинистое лицо помолодело. – В прошлый раз Стасик принес нам объявление военного коменданта…

Когда мы сказали, что видели недалеко отсюда немцев на мотоциклах, пан Витек, который был командиром партизанского отряда, встревожился. Он быстро подозвал к себе двух человек, коротко что-то проговорил. Те сразу скрылись в темноте.

– А вы, я вижу, мокрые до нитки. Идите со Стасиком – он вас просушит, обогреет и накормит.

И снова Стасик вел нас куда-то в темноту. Теперь он шел уже впереди. Пароль следовал за паролем, пока мы не пришли в землянку. Стасик снял домотканый пиджачок, и при свете керосиновой лампочки мы увидели худенького белобрысого паренька лет шестнадцати-семнадцати в белой рубашке, подпоясанной широким ремнем с буквами «РУ» на медной пряжке.

– Откуда у тебя этот ремень? – поинтересовалась Белка.

Паренек, мешая польские слова с русскими, объяснил, что это подарок. Был у них в отряде ученик ремесленного училища Ваня Цыплаков. Ваня выскочил на полном ходу из поезда, в котором немцы увозили русских, и три месяца воевал в отряде, где сейчас воюет Стасик. Был он комиссаром, и Стасик так с ним подружился, что почти усвоил русский язык. Однажды, когда их отряд окружили немцы, Ваня предложил Стасику побрататься и отдал свой ремень, а себе взял плохонький Стасиков ремешок.

– Из шлеи я его сделал, – грустно усмехнулся Стасик.

– А где он, Ваня, ваш комиссар?

– Погиб. Вместе с командиром. Они стреляли до тех пор, пока у них оставались пули. А потом, когда немцы подошли вплотную, Ваня выхватил гранату и подорвал себя вместе с командиром. Ну и гитлеровцев, конечно… За нашим отрядом они гоняются уже давно, только ничего у них не выходит…

Где-то затрещали автоматные очереди. Стасик быстро накинул пиджачок, схватил автомат:

– Опять нагрянули…

Мы выскочили из землянки. Стрельба слышалась левее, виднелись вспышки винтовочных и автоматных выстрелов,

– Хальт! – послышалось вдруг из кустов. Стасик моментально застрочил из автомата. Мы упали на землю: вокруг нас жужжали пули, но Стасик быстро успокоил немца. Мы нашли его в кустах, одетого в серую офицерскую куртку. Наш проводник нагнулся и со смешком произнес:

– Вот вам и оружие!

Мне достался немецкий автомат, Димке – пистолет. К сожалению, воспользоваться ими не пришлось. Отряд немецких автоматчиков был истреблен, так как пан Витек приготовился встретить врага, как надо.

– Мы отходим сейчас в район Турека, – сказал командир отряда. – А ты, Стась, проведешь ребят до Конина, покажешь дорогу и возвратишься…

Всю ночь мы колесили по лесу. Снова пошел дождь. Такая же дрянная погода была и на следующее утро. Только к середине дня выглянуло солнце. Я никогда не думал, что ему можно так обрадоваться, как радовались мы. Выбрав сухой склон, Стасик предложил снять с себя одежду и просушить ее.

Во второй половине дня поляк вывел нас на мощенную камнем дорогу, и когда впереди показались строения большого города, распрощавшись, быстро скрылся в лесу.

«БРЕМЕНСКИЕ МУЗЫКАНТЫ»

Изнуренный многодневным трудом, Кит приобрел желудок и аппетит волка. Он мог есть что угодно, сколько угодно, и знать не знал, что такое несварение желудка.

Джек Лондон. «Смок Беллью»

Есть страшно хотелось. Хорошо было героям Джека Лондона. Они на каждом привале разводили костер, жарили яичницу или еще что-нибудь и ели, сколько могли. А мы, убежав из имения Фогелей, по сути только два раза как следует и поели.

– Что будем делать, Белка? – опросил я, когда мы вошли, наконец, в город.

– Есть охо-о-ота! – тянул Димка.

– Надо искать пищу, – оказала Белка, направляясь к очереди, где стояли женщины с банками.

Должно быть, это была очередь за молоком. Женщины в большинстве, как водится, шумели кто во что горазд. Белка подошла к ним. Мы видели, как она что-то говорила хорошо одетой женщине. Постояла, постояла около нее и, отчаявшись, подошла к другой. Та полезла в карман и, вынув портмоне, долго выбирала монеты, щуря близорукие глаза… Белка еще несколько раз подходила к женщинам…

Когда она вернулась, мы спросили:

– Ну что?

Она показала нам пять пфеннигов. А пять пфеннигов – все равно, что наша копейка. Пойди купи на нее что-нибудь!

– Молока не будет! – прокричал толстый холеный немец.

Очередь взорвалась голосами:

– А чем я буду кормить своих детей?

– Нам нет, а госпоже Бранд всегда есть! Надо же когда-нибудь и нам?

К гражданке, которая кричала о госпоже Бранд, подошел полицейский и, что-то ей сказав, увел с собой. Женщины стали расходиться.

Что ни говорите, а побираться – самое последнее дело! Да еще просить у немцев… Мы бродили по городу, не зная, куда прислонить свои головы и как успокоить голодные желудки. В одном из дворов увидели бродячих музыкантов. Их было двое – старик и маленькая девочка. Старик наигрывал на шарманке вальс Штрауса, а девочка ждала, когда старик кончит, потом снимала с него картуз и, протянув, смотрела в лица зрителей.

– Данке шен!^[69] – церемонно присев, говорила она.

Я нарочно прошел с «артистами» несколько дворов, чтобы разузнать, какие номера пользуются особым успехом.

– Ну что, Молокоед, научился? – спросил меня Димка, когда я вернулся.

– Знаете что, друзья, с нашими талантами мы не пропадем. Я – музыкант, Димка – циркач, а Белка будет у нас за кассира.

– Бременские музыканты, в общем, – усмехнулся Димка.

– Ты не смейся, а готовь номера.

Я взял у Белки нож и отправился искать подходящее дерево, чтобы вырезать дудочку. Под окнами большого здания росла хорошая ива, и я немедленно полез на нее. Только я взобрался на дерево, в окна стали смотреть какие-то барышни.

– Мальчик, ты зачем портишь дерево? – высунулась дама в очках.

– Не беспокойтесь, фрау. Это дерево сейчас у меня запоет…

Срезав хорошую ветку, я очистил ее от прутиков и, поколотив немного тупым концом ножа, снял кору. Потом вставил пробку, попробовал дудочку и, убедившись, что она играет так, как надо, слез с дерева.

– Мальчик, мальчик, ну покажи, как у тебя играет дерево! – смеясь, опросила одна барышня.

– А что вы мне за это дадите? – посмотрел я вверх.

– Что ты хочешь?

– Я хочу есть…

И тут же на тротуаре принялся наигрывать полонез Огинского.

– Ты смотри, Эмма, – проговорила барышня, обращаясь к подруге. – Пожалуй, он не хуже твоего ухажера из сада.

Когда я кончил играть, вокруг уже собралась толпа. Из окна полетели куски хлеба, колбасы, деньги, только успевай подбирать. Женщины, стоявшие на тротуаре, тоже доставали из сумок – кто хлеб, кто еще что-нибудь, и я нагрузился до того, что мне пришлось совать продукты под рубашку.

Я возвращался к товарищам, еще издали показывая хлеб с колбасой. Ребята страшно изумились. Когда во время обеда я рассказал им все, то Димке уже не терпелось: он хотел скорее выступить со своим репертуаром.

– Ты погоди, Димка… Еще успеем… Надо поесть как следует…

Когда мы умяли весь мой гонорар, я подсчитал деньги, что у нас были, и мы купили три бутылки ситро, которые тут же, не отходя от прилавка, выпили.

– Вот теперь хорошо, – похлопал я себя по животу. – Теперь можно и репетировать.

Димка разделся, оставшись в одних трусиках, для разминки пробежал по двору колесом. Это был старый номер, из-за которого однажды Димка чуть не поплатился у Фогелей.

– Я бы мог показать еще одну штучку, – начал он.

– А ты покажи!

– А ты будешь со мной работать?

– Буду! Что прикажешь делать, Дубленая Кожа?

Димка лег на землю и постучал руками по ногам.

– Мне лезть сюда? – спросил я, не понимая Димкиных жестов.

Он кивнул, и я встал на его ступни своими ногами:

– Дай немного потренируюсь.

Несколько раз я падал, но в конце концов приспособился держать равновесие, стоял на его ногах и даже подпрыгивал.

– А теперь вот – самое главное. Теперь нужно, чтобы Белка влезла к тебе на спину и приветствовала зрителей.

Стали пробовать. Белка дрожала, как осиновый листок. Она взбиралась на мою спину, но как только ей надо было выпрямиться, – падала.

– Эх, Белка, Белка! Неужели ты не хочешь попасть домой? Да на твоем месте я не только на спине, а и на облаке удержался бы.

– Что поделаешь, если не могу…

Вокруг собралось много мальчишек и девочек. Они глазели на нас и хохотали, когда кто-нибудь падал. Один карапуз решил нам подражать. Он лег так же, как Димка, на спину и хлопал руками: «Алле, алле!» Мы пробовали гнать ребят, но они не расходились.

Тогда мы решили уйти куда-нибудь за город и там продолжать репетицию. Отыскали длинный, крытый соломой навес вроде наших кирпичных сараев и, выбрав подходящее место меж кучами соломы, стали тренироваться. Я быстро усвоил нехитрую механику, а с Белкой пришлось повозиться. Она никак не могла с ходу запрыгнуть мне на спину.

– Ну, Белка, ну! – подбадривал я ее. – Гоп-ля!

Белка разбежится, подскочит, и только я возьму ее за руки, как она, поболтав ногами, падает или увлекает меня вместе с собой.

– Ничего у нас не выйдет, Дубленая Кожа, – утирая со лба пот, сказал я. – Придумай другой номер.

– Да как не выйдет… Вы что? – свирепея, кричал Димка, которому хотелось показать именно этот номер. – У Белки уже немного получается…

И мы снова начали прыгать.

Белке, наконец, удалось встать мне на спину.

– Вот так… – радостно подбадривал нас Димка. – Держись, держись, Белка… Помаши немного рукой! Главное – не напрягайся. Держись свободнее! Эх, ты! – удрученно произнес он, когда Белка все же бултыхнулась в солому.

Отдохнув немного, начали все снова. Белка уже легко запрыгивала ко мне на спину, оставалось только научиться держать равновесие.

– Вот увидите, все получится! – радостно говорил Димка, принимаясь за другие упражнения.

Он набрал камней и начал ими жонглировать.

– Знаешь что? – сказал я. – Мы, пожалуй, уже сегодня выступим. У тебя несколько номеров. У меня музыки – на полчаса.

Отправились в город и, выбрав большой дом с каменным двором, вошли в него.

– Как же мы начнем? – спросил я у Димки.

– Давайте крикнем сразу: «Гей, гей, гей!» и ты, Вася, заиграешь марш…

Так и сделали. Выстроились и гаркнули: «Гей, гей, гей!»

Удивленные жители выскочили к окнам, стали пялить глаза во двор. Я начал играть «Тоску по родине». Медленные звуки плыли по двору. Я повернулся к Димке и кивнул, Димка сразу пошел по двору на руках и, сделав несколько сальто-мортале, поднял вверх руки:

– Алле!

Я вышел на середину двора и громко прокричал:

– Внимание, внимание! Сейчас перед вами выступит знаменитый жонглер Дубленая Кожа!

Димка стал в позу и начал швырять камешек за камешком. Сначала их было три, потом четыре, пять и вот уже столько летало их в воздухе, что не сочтешь. Димка стоял, как индийский маг, окруженный порхающими камешками, пока они все один за другим не очутились в его руках. Это стоило посмотреть…

Люди в окнах, на балконах и на земле разразились аплодисментами.

– Господа! – провозгласил я. – Сейчас вы увидите знаменитый акробатический этюд.

Димка выступал со своим коронным номером. Он улегся на спину, я вскарабкался к нему на ноги и хлопнул руками, приглашая Белку. Она ловко вскочила на меня и стала выпрямляться. Вот Белка уже стоит, и рука ее приветственно машет зрителям. Но в это время Димка, увлеченный своим номером, поднялся на руки. Я не ожидал этого, пошатнулся, Белка кувыркнулась, а за ней и я.

Зрители хохотали и аплодировали.

Я подскочил к Белке. Она морщилась:

– Я, кажется, сломала ногу…

Но оказался просто сильный ушиб.

Все равно Белка не могла теперь ступать на ногу.

– Как-нибудь, Белка. Надо же собрать дань с этих немецких матрон, – шептал я.

Девочка с трудом поднялась и прихрамывая пошла по кругу с моей фуражкой. Нюра подходила к немкам или старому немцу, которых, правда, было немного, и с очаровательной улыбкой говорила:

– Битте шен, фрау!^[70]

Ей давали, может быть, даже больше, чем стоил весь наш балаган, давали за улыбку, за то, что она такая привлекательная.

Я сыграл еще вальс «На сопках Маньчжурии», и мы удалились со двора.

Уже вечером на пути к сараю, за городом, у нас было . много всякой еды. Начав есть, мы не могли остановиться.

– Это на завтрак, – умерила наш аппетит Белка.

Мы закопались в солому и через минуту уже спали, как мертвые.

ТРИ – БУЛЬДИ – ТРИ

Во всем зале один Ривера сохранял спокойствие.

Джек Лондон. «Мексиканец»

– Белка, скажи, сколько ты вчера собрала? – спросил Димка, когда мы позавтракали и готовились отправиться в город со своим представлением.

Белка вытащила из-под платья платочек и принялась считать деньги.

– Три марки и пятьдесят пфеннигов…

– Ма-ало, – протянул я. – Надо собрать хоть двадцать марок, и можно шагать дальше.

– Ничего, Молокоед, все будет в порядке, – утешил меня Димка. Он был рад, что его искусство пригодилось.

Мы почистили друг друга, выбрали из волос солому и направились в город. По дороге нас задирали мальчишки, но мы, не обращая внимания, шли в богатые кварталы, что были в другом конце города.

После одного из выступлений, когда наша кассирша собирала деньги, в фуражку вдруг свалилась крупная бумажка. Подняв глаза, Белка увидела небольшого толстого человека, который на ломаном немецком языке спокойно говорил ей:

– Скажи своим друзьям, чтобы они шли за мной.

Мы отправились за толстяком, и он ввел нас в чистенькую квартирку на втором этаже. Перед дверью висела табличка: «Адам Мальчевский»

Толстяк усадил нас, принялся расспрашивать о том, кто мы и откуда, что делаем в Конине. Пришлось, конечно, врать. Я сказал, что мы – немцы, родом из Грюнберга, что родители наши погибли при бомбежке, и вот мы остались одни и ходим по Германии, зарабатывая на хлеб. Мальчевский, видимо, очень обрадовался, потому что тут же приказал жене накрыть на стол.

– Вы, верно, проголодались? – говорил Мальчевский, потирая руки и бегая вокруг стола на своих коротких ножках. – Сейчас вас накормят.

Когда мы поели, поляк перешел к делу. Он объявил, что является хозяином цирка, но сейчас настали плохие времена, все артисты взяты в армию, и он очень хотел бы, чтобы мы выступили у него на арене.

– Что вы, что вы… – начал ломаться я, выгадывая время. – Да какие же мы цирковые артисты!

– Он, – показал пан на Димку, – очень хорош! Мы с ним сделаем настоящий гешефт. Могу вам предложить пять процентов сбора.

– Нет, – возразил я. – Если уж выступать, то не меньше, чем за десять процентов.

– Хорошо, – протянул жирную ладонь Мальчевский. – Восемь процентов, и получайте задаток.

На том и согласились. Поляк протянул мне десять марок.

– Завтра в цирк! Вы где остановились?

Узнав, что мы нигде не успели устроиться, предложил переночевать у него.

Пан Мальчевский, видимо, тяжело зарабатывал свой хлеб и потому вынужден был вставать рано. Нас тоже разбудили в шесть часов утра.

– Ну-с, мои молодые друзья, с добрым утром. А сейчас – мыться, бриться и марш-марш на арену!

Поляк привел нас к деревянному зданию, которое куполообразной крышей и широкими воротами напоминало цирк. В центре располагалась небольшая арена.

– Вот тут вы и будете работать, – беспрерывно сыпал пан Мальчевский немецкими словами, зачастую сдабривая их изрядной порцией польских. – Неправда ли, хорошо? А пока я вас попрошу навести здесь порядок.

Мы вооружились метлами и принялись выметать мусор, лежавший на арене, видимо, несколько месяцев, сыпать песок. Пришел портной. Он снял с нас мерки и, низко кланяясь, заверил, что к вечеру костюмы будут готовы.

– Только, милый мой, поэффектнее, поэффектнее, – говорил пан Мальчевский. – Не забывай, что успех представления – это, прежде всего, успех портного.

Когда мы все вычистили, я отправился докладывать хозяину об окончании работы. Пан Мальчевский сидел в маленькой клетушке у входа и что-то чертил на бумаге.

– Ну-с, молодой человек, как? – спросил он, отодвигая от себя пестро раскрашенный лист, на котором выделялись огромные буквы:

ВНОВЬ ОТКРЫЛСЯ ЗНАМЕНИТЫЙ ЦИРК

АДАМА МАЛЬЧЕВСКОГО

Единственный в мире детский аттракцион

Три – Бульди – Три

Непревзойденные мастера эквилибристики

«Три – Бульди – три» – это мы. В цирках вообще любят разные загадочные имена. Бывает, какого-нибудь Эбера^[71], переделают в Гирша^[72]. Так и с нами… Что ж, мы были не против. Но нас не совсем устраивало, что пан Мальчевский, зная лучше кого бы то ни было, что мы еще не ели, не звал нас завтракать. Мы достали остатки вчерашней еды и стали есть, когда он явился на репетицию:

– Итак, маэстро, давайте репетировать!

Димка продемонстрировал все свои номера: и ходьбу на руках, и жонглирование камешками, и вообще все, что умел. Но хозяин остался недоволен.

– Попробуем поднять вас под купол цирка!

Он отцепил от столба веревку и велел Димке ухватиться за нее зубами. Димка уцепился, и в ту же минуту его потянуло наверх, он оторвался от земли и повис. Так пан Мальчевский протащил его до самого купола, а потом отпустил.

– Хорошо, маэстро, хорошо! – бегал поляк вокруг Димки. – А теперь посмотрим, как с тобой…

Меня положили, прицепили ногами к Димкиным ногам, и повторилось все сначала. Димка терпел. Но и этого показалось мало нашему хозяину.

– А теперь самое последнее. Ты Грета (это Белку я так назвал. Я был Отто, Димка – Руди)… Ты, Грета, возьмись за руку Отто, и вы все трое поднимитесь вон туда, – указал пан под купол цирка.

Но как только стали поднимать нас троих, Димка вдруг схватился руками за веревку и крикнул:

– Спускайте!

И – выплюнул кровь.

– Пусть сам пробует!

Пан Мальчевский с руганью подскочил к Димке:

– Что ты говоришь? Какой ты есть артист, если такой простой вещи сделать не можешь? Это же так легко!

– Вы попробуйте сами, а мы будем зрителями, – огрызнулся Димка.

В результате долгих споров договорились, что Димка будет поднимать меня одного, но в последний момент я должен выбросить фашистский флаг.

Затем начались мучения с выходом. Пан Мальчевский считал, что мы не умеем держаться на сцене.

– Выход, маэстро, выход – самое главное. От него зависит успех артиста.

По его команде мы выбегали из-за сцены и раскланивались с публикой.

– Где улыбка? – кричал Адам. – Улыбайтесь же!

И снова гнал нас за кулисы.

– Как ты выходишь? – доставалось Белке. – Что ты топчешься, как медведь?

И пан показывал, как топчется медведь. Толстый, на коротких ножках, он поднимал к голове руки и, переваливаясь с боку на бок, медленно поводя головой, топал навстречу зрителю.

Если б мы не устали и не злились, то наверняка хохотали бы. Но нам было не до смеха. Следовало обязательно дать представление! Ведь за него причиталось восемь процентов выручки и на эти деньги можно было вполне добраться до Острогорска.

Но тут у нас получилась закавыка. Пан Мальчевский остался недоволен нашим выступлением. Он все время твердил, что мы не в форме.

– Руди еще туда-сюда… А ты, – кивал он на меня, – и особенно ты, – говорил он Белке, – никуда не годитесь! Не можете удержаться на плечах у Руди! Позор цирку Мальчевского! Да меня разнесут в щепки, если я вас выпущу в таком виде на арену.

У Димки в глазах от ожесточения кипели слезы. А я подумал, что ничего-то из наших выступлений не получится и нам придется, поджав животы, слоняться дальше.

– Не раскисать! – крикнул поляк. – Мы обязаны дать представление! Только вот что: придется с недельку вам основательно потрудиться.

– А кто же нас кормить будет? – невольно вырвалось у меня.

– Я! Я вас буду кормить… С тем, разумеется, чтобы вычесть потом за все съеденное.

Как ни хотелось нам поскорее добраться до родины, все же пришлось остаться здесь еще на неделю, чтобы подработать денег на дорогу. Много раз в течение этих шести дней мы готовы были отказаться от выступления, до того трудно было выдерживать все тренировки, которым подвергал нас коротконогий владелец цирка. Хозяин предприятия в шесть часов утра являлся на манеж, вооруженный гибким стеком, и мы невольно косились на эту маленькую палочку, когда проделывали свои упражнения. Пирамида – за пирамидой, номер – за номером, трюк – за трюком – мы выбивались из сил, стремясь исполнить все как можно лучше. К вечеру мы покидали манеж, высунув языки, – усталые, изломанные, порой с забинтованными ногами и руками, не зная, как добраться до постели. Мгновенно мы засыпали, только во сне бредили всем пережитым за день.

Однажды Мальчевский, раздраженный тем, что Белка упала с высоты, кинулся к ней красный от раздражения и ударил ее стеком. В тот же момент к нему подскочил Димка и, схватив его за руку, вырвал хлыст и замахнулся им на хозяина – тот отскочил от него, крича:

– Руди, Руди, успокойся! Я погорячился, не буду больше!

– Не будешь? – зло выговорил Димка. – То-то, гляди! – и он поломал стек на маленькие кусочки.

Наконец пан Мальчевский нашел, что мы уже основательно подготовились к выступлению. Перед самым вечером, примерив костюмы, мы отправились в кафе перекусить.

Все тело ломило, и я спросил:

– Димка, а ты сможешь сегодня выступать? Что до меня, то я почти готов…

Он только махнул рукой.

К цирку уже валил народ – всё женщины с ребятами, иногда старики.

– Сбор сегодня, видно, будет большой! – оживился Димка.

– Как же, «Три – Бульди – при!» – засмеялась Белка, кивая на афишу, где красовались какие-то наряженные пыжики, должно быть, мы.

Представление назначалось на восемь часов, было уже около девяти, а у кассы все еще волновалась очередь. В зале стоял шум, все громко кричали: «Время, время!» Не только скамейки, а и все проходы были забиты зрителями. Зачем же пан Мальчевский продает еще билеты?

Я побежал в кассу, постучался.

– Сколько билетов продали, пан Мальчевский?

– А что ты ходишь сюда? – заорал на меня разгневанный пан. – Получишь свои деньги, не беспокойся. Ступай на арену!

Ах, вот чего он боится! Деньги! Ну хорошо же, я сейчас и потребую расчет.

– Давайте наши восемь процентов сбора! – посмотрел я на кассу.

Хозяин воровато задвинул ящик, где виднелись металлические и бумажные деньги.

– Потом, маэстро, потом! – не глядя на меня, скороговоркой ответил он.

– Нет, сейчас! – грубо крикнул я и стукнул по столу.

– Пся крев, о матка боска! – пробормотал пан и, схватив несколько бумажек, ткнул их мне. – Пожалуйста!

Я видел, что Мальчевский дал мне всего тридцать марок, и продолжал стоять.

– Хорошо, хорошо! Еще десяток марок! – в мою руку полетела бумажка. – Иди и готовься к выступлению.

Я убежал за сцену. Димка и Белка посматривали в кипящий зал. Я отдал деньги Белке, которая была у нас кассиром. Спустя несколько минут заиграл аккордеон, и пан Мальчевский провозгласил:

– Единственный в мире детский аттракцион! Три – Бульди – три!

В тот же момент мы с Белкой выскочили с улыбками на арену и встали по сторонам, подняв руки вверх, а Димка перекувыркнулся несколько раз и встал между нами, тоже подняв руку.

Зрители дружно аплодировали.

В первых двух рядах сидели, словно проглотив штыки, военные и, хмуро улыбаясь, смотрели на нас. В третьем ряду… Что за черт! В третьем ряду сидели Пашюнгейм и Карл Фогель! Карл толкал под руку Паппенгейма, показывал на нас.

Выход закончился, мы убежали, и я шепнул второпях:

– Паппенгейм и Карл!

А пан Мальчевский уже приглашал:

– Первый номер на сцену!

Димка, не успев разобраться в том, что я ему сказал, бросился на арену. Он ошарашил зрителей бурным выступлением: сделал несколько кругов по арене на руках, потом прыгнул, перевертываясь в воздухе, и встал перед зрителями, раскинув в стороны руки.

Зал взорвался аплодисментами.

А мы с Белкой потихоньку наблюдали за нашими противниками. Я увидел, как Паппенгейм встал и начал пробираться к выходу. И тут Димка, заметив Паппенгейма, прервал выступление. Крикнув нам «бежим!», помчался к выходу. Мы с Белкой бросились следом.

У выхода никого не было. Стояла такая темнота, что хоть глаз коли.

– Где же Белка? – испуганно спрашивал меня Димка.

В самом деле, Белка исчезла. Мы прислонились к стене сарая и стали ждать. Цирк истошно шумел. И вдруг из ворот выскочила Белка с узелком в руках.

Я выхватил у Белки узелок и потащил ее за собой. Послышался свисток. Из темноты навстречу нам мчались двое полицейских.

Мы свернули в темный проулок и остановились. Один полицейский проскочил мимо:

– Ганс, где они?

– Где-нибудь здесь… Надо искать.

Вспыхнули фонарики. Мы бросились бежать.

– Стой! – кричали нам вслед. – Стрелять будем!

Раздался выстрел. Еще один…

Но мы все же бегали быстрее полицейских. Они стали отставать.

Только очутившись на окраине города, мы отдышались.

Темень, грязь… Идти приходилось на ощупь. Изредка из окон какого-нибудь домика пробивались чуть заметные полоски света. Слышалась немецкая или польская речь. Мы опешили скорее убраться подальше: неизвестно, чем нас могли встретить в этих домиках.

– Тс-с, – шептал Димка. – Идут!

Тяжело шлепая по грязи, к нам подходила какая-то тень. Мы прижались к стене, замерли. Едва не касаясь нас, мимо прошагал высокий военный в черном плаще. Под руку военный вел маленькую, одетую в белое, женщину. Наверно, оба были в цирке!

– Вот здесь и живу, – услышали мы приятный женский голос.

– Далековато, – громко произнес бас. – Особенно по такой грязи…

– У нас третий дом от края… Может, зайдете?

– С удовольствием.

Щелкнула калитка, пролаяла собака. Третий дом от края!

Мы потопали за пределы города по скользкой дороге неизвестно куда…

ПОД СВОИМИ БОМБАМИ

Сжав зубы, с замолкшей душой и судорожно хлопающим сердцем, прополз он под несколькими рядами вагонов, бесшумно и быстро, среди криков, скрипа шагов и мелькающего по рельсам света.

А. Грин. «Сто верст по реке»

Все-таки хорошая светомаскировка у этих фрицев! Мы отошли совсем немного от города, и вот уже не видно ни огонька.

Впереди двигались белые фигуры Димки и Белки. И на мне висело некое подобие спецовки акробата: белая безрукавка и длинные штаны вишневого цвета, затянутые в щиколотках. Мы так и не успели переодеться в свои костюмы. А в этих цирковых одеяниях было очень холодно.

– Черт бы побрал пана Мальчевского! – ругался я. – Вот и ходи теперь в его костюмах!

– А что ты держишь в руках, Молокоед? – откликнулась Белка. – Я же специально возвращалась за вашей одеждой.

Молодец, все-таки, Белка! Мы быстренько переоделись, вернее натянули прямо на цирковые свои обычные костюмы, и сразу нам стало теплее.

Дорога была очень плохая. Все время приходилось прыгать через лужи, скользить по грязи. По сторонам иногда виднелись смутные очертания каких-то деревьев, кроны которых были подрезаны под самые стволы.

Послышался шум автомашины. Мы отошли в сторону, и грузовик, тихо переваливаясь и скользя на колдобинах, прошел мимо нас.

– Садимся, ребята! – скомандовал я и помчался за грузовиком.

Мы быстро вскарабкались с Димкой в кузов, а Белка болталась на весу, ухватившись за борт. Мы схватили Белку, втащили в машину.

– Куда она идет? – спросил Димка.

Я пожал плечами:

– Все равно куда. Лишь бы подальше от города. Грузовик выбрался с дороги на шоссе, свернул вправо и быстро помчался вперед. Шоссе было очень оживленным. Грузовики, автобусы и изредка легковушки двигались целой вереницей, а навстречу шли такой же вереницей другие машины. Я уж догадался, куда мы ехали. Это было шоссе Берлин – Варшава или Познань – Варшава, и мы мчались в сторону польской столицы. Все-таки хоть немного, да ближе к дому!

Мимо прошмыгнули здания какого-то города, потом – мост, железнодорожное полотно, и вдруг машина затормозила останавливаясь. Мы поспешно выскочили из кузова, спрятались в канаву. Хлопнула дверца, водитель пнул ногой скаты, громко сказал:

– Придется качать! Фридрих, ты бы полез в кузов за домкратом.

– Сейчас, – послышался голос из кабины. Шофер остановился около дверцы, стал закуривать.

– Ты не слышал, Гельмут? Вроде кто-то спрыгнул с машины? – произнес тот же сонный голос.

– Чего ты возишься? – кричал Гельмут. – Давай скорей домкрат!

Что-то тяжелое упало на землю.

– Возьми! А все-таки кто-то спрыгнул…

Когда машина ушла вперед, мы выбрались на полотно. Впереди виднелась какая-то пашня.

– Куда идти в такую темь? – брюзгливо заметила Белка.

Я хотел ей возразить, когда услышал вдруг шум. Он быстро нарастал и, оглушая нас грохотом, совсем близко промчался состав.

– Поезд? – изумился Димка.

Я живо вскочил на ноги, посмотрел туда, куда проследовал составе. Красный огонек виднелся совсем недалеко.

– Что, если…

– На поезде? – опросил Димка.

– Конечно, на поезде! – обрадовалась Белка. – Пешком мы будем тащиться два года.

– Уже скисла! Эх, ты!

Но в глубине души я и сам сознавал всю нелепость бегства пешком. Уж если бежать, так бежать!

– Идемте!

Мы направились в ту сторону, где призывно горел огонек.

То, что издали нам казалось пашней, было железнодорожными путями. Их было очень много, они терялись где-то вдали. Мы услышали тяжелое пыхтение паровозов, свистки стрелочников, лязг буферов сталкивающихся вагонов, хотя ничего не было видно. Мимо, обдавая нас теплом, пропахшим маслом воздухом, проползло что-то, и вдруг прерывисто загудел один паровоз, другой, третий, и вот уже воя станция заливалась на разные голоса.

– Воздушная тревога! – вскричал я, обрадовавшись.

Паровозы спешно тащили составы. А в небе слышался гул, там зажигались яркие, яркие фонарики: летчики сбрасывали на парашютах ракеты. Сразу осветились и станция, и дело, и составы, и город под горой. И вот свистели уже и ухали бомбы, яркие в темноте взрывы потрясали землю.

Несколько минут мы лежали, плотно прижавшись к земле.

– Бей их, бей! – приговаривал я. – Дайте им за Левку, за Лизу и поляков!

Но все стихло. Трещали только горевшие составы.

Скорее на станцию! Может, в суматохе нам удастся вскочить в вагон, уехать…

Однако станции по сути уже не было. Вместо нее лежали кучи жарко пылавших развалин, вокруг которых суетились пожарники. На путях работали мастеровые, сбрасывая разбитые вагоны. Нигде никакого намека на скорое отправление поездов.

Недалеко от развалин сохранился деревянный домик. Какой-то человек, взобравшись на лесенку, уже прибивал над входам вывеску: «Станция Клодава». Мы подошли к нему:

– Скажите, а на восток пойдет поезд?

Человек прибил вывеску, спустился и, положив лестницу, проворчал:

– Какой тут к черту поезд! Если и пойдет, то не раньше вечера.

Разочарованные, мы отошли, не зная что делать. В это время у домика остановились три легковые машины. Из одной выскочил военный, строго спросил:

– Где начальник станции?

Человек с лесенкой молча кивнул на дверь.

Сначала из-за двери слышался мирный разговор, но потом один голос начал кричать:

__ Распоряжение самого фюрера! Расстреляю! Чтобы к составу генерала через двадцать минут прицепить паровоз!

– Сейчас, господин штурмбанфюрер^[73], сию минуту. Все будет готово.

Начальник пулей выскочил из дверей.

Я кивнул ребятам, и мы двинулись за начальником, желтая фуражка которого моталась уже где-то вдали.

Скоро к перрону подошел состав из четырех вагонов. Откуда-то немедленно взялись два полицейских.

Подтолкнув ребят, я, чтобы уйти от полицейских, двинулся вдоль перрона. Димка и Белка шли за мной. Больно ударившись обо что-то затылком, я залез под вагон, поманил товарищей.

– Знаете, где ездили когда-то беспризорники? Вот в такие ящики и залезайте!

Белка ничего не знала про ящики, но я обещал ей помочь. Мы подождали, пока часовой, ходивший вдоль состава, не перейдет на другой конец, и юркнули под вагон. Я живо усадил Белку, пристроился сам и стал ждать отправления. Где-то вдалеке стучал по колесам молоточек осмотрщика вагонов. Все ближе, ближе… И вдруг совсем рядом оказали:

– Далеко ли собрался ехать, земляк?

– Дяденька, молчите! – услышал я Димкин голос. – Я только до следующей станции.

– Нашел где ехать! А ну – вылезай!

Через несколько минут полицейские собрали нас на перроне, и мы шумно доказывали, что нам надо обязательно ехать до следующей станции.

– Кого поймали? – послышалось из двери вагона. На ступеньках, освещенный фонариками полицейских, стоял дюжий военный с плотно сжатыми губами и рыжими усиками. Я вообще заметил, что в Германии много людей с усами, как у своего фюрера. Этот, судя по выражению лиц полицейских, был большой начальник. Я глянул на его чисто надраенные ботинки, на брюки, по которым бежал широкий голубой кант, и меня осенило: генерал!

Я вырвался у полицейского, подбежал к ступенькам вагона и запричитал:

– Господин генерал! Уймите вы их! Это же безобразие! Нас не пускают. Мы не бандиты, не хулиганы. Мы только хотим на фронт. Возьмите нас, и вы увидите, как мы будем бить этих русских…

Генерал заинтересовался и ступил на землю. Он слушал мою болтовню о том, что мы, три юных немецких патриота, бежали из дома, чтобы ехать на Восточный фронт. По лицу генерала промелькнуло что-то вроде улыбки.

– О, это хорошо! Три юных немецких патриота – замечательно! Фольмер! – закричал генерал, поворачиваясь назад. – Фольмер, подите сюда!

Перед ним вытянулся тщедушный подполковник. Генерал что-то проворчал ему и громко закончил:

– Надо, чтобы об этом завтра заговорили газеты. Вы, Фольмер, займитесь этим. Господа, отпустите их! Они поедут со мной.

Я замер. И – что говорить – растерялся. Правда, немецкий я к этому времени уже знал здорово, но диалекты всякие могли подвести, и генерал мог разоблачить нас. Но все-таки игра стоила свеч! Или мы вернемся домой, в Россию, или нам долго еще придется влачить в Германии, жалкое существование. А! Была не была…

Я дал знак ребятам, что надо рискнуть.

Полицейские расступились, и мы поднялись за генералом в вагон. За нами по ковру неслышно шагал подполковник Фольмер. Меня поразили его глаза. Зеленые и круглые, как у гадюки, они смотрели не мигая.

– Ну рассказывайте, откуда вы и кто? – спросил генерал, снимая плащ и усаживаясь в свое кресло в просторном роскошном купе.

Мы во все глаза глядели на этого властного военного. Он был уже не молод, на его седой голове проглядывала на макушке розовая плешь, тщательно закрытая реденькими волосиками. На левой стороне лица краснел огромный шрам.

Я начал плести ему то, о чем говорил Мальчевскому: мы родом из Грюнберга, родители недавно погибли во время бомбежки города русскими самолетами, а мы, два брата и сестра, должны отомстить за родных. И так далее и тому подобное. Причем во второй раз моя ложь показалась более убедительной даже самому себе.

– Как вас зовут? – спросил он, вглядываясь в меня острым взглядом серовато-стальных глаз.

– Меня – Отто, брата, – кивнул я на Димку, – Руди, а ее – Грета.

– Настоящие германские имена! – громко воскликнул генерал. – Так вот, Грета, что ты будешь делать на фронте?

Я сразу вспомнил, что Белка до сих пор говорит по-немецки с большим акцентом и потому бухнул:

– Господин генерал, извините, но она с тех пор, как мы подверглись налету, стала немой и плохо слышит.

– Да? Жаль, жаль… Такая хорошая немецкая девочка и – контузия! К врачу обращались?

– Доктор сказал, что со временем может пройти…

– Как жалко! – произнес генерал и, пересев к Белке, погладил ее по волосам. – Ну что ж, я прикажу отвести вам купе. Располагайтесь… Вы, наверно, основательно измучились?

– Ох, господин генерал, до того измучились, что едва стоим на ногах.

– Ложитесь и отдыхайте… Завтра поговорим… – Генерал вызвал одного из подчиненных и приказал: – Дайте им умыться. Есть хотите? Нет? Тогда пусть ложатся.

Поезд тронулся. Мы отправились с нашим провожатым в туалет, где он дал нам мыло и каждому – по полотенцу.

– Умывайтесь! А потом, – солдат приложил руку к щеке, – бай-бай.

Когда я возвращался, то невольно задержался против купе генерала. Дверь была прикрыта неплотно, и я услышал, как кто-то говорил:

– …большая ответственность. И я должен предупредить вас, господин генерал, что нельзя столь безрассудно доверяться первым встречным.

– Что же, Фольмер, по-вашему, дети – шпионы? – ехидно спрашивал генерал.

– Не знаю, кто они…

– Тогда молчите, Фольмер! – гремел из купе начальственный голос. – Вы готовы тащить в гестапо каждого невинного младенца.

– Господин Гиммлер приказывает нам подозревать каждого. Поэтому разрешите мне, господин генерал, принять необходимые меры предосторожности.

– А это уж ваше дело. Для того вы и существуете. Только предупреждаю, Фольмер, чтобы все было сделано изящно…

Я понял, что разговор идет о нас, и на цыпочках вернулся в свое купе. Ребята устраивались спать. Димка лежал на второй полке, а Белка старательно заправляла постель внизу.

– Вот хорошо получилось! – радостным шепотом приговаривала Нюра. – Так мы, пожалуй, доедем до самого Острогорска.

– Еще чего захотела!

– Приедем в Острогорск, – тихо произнес я, – а там уж стоит у вокзала машина. А шофер бегает по всему вокзалу и спрашивает: «Скажите, вы не знаете, приехала Анна Соколова?»

Мы улыбнулись.

– Знаете что? – помолчав, вдруг прошептала Белка. – Мне так и кажется, что над моей полкой появится сейчас Левка. Встанет Левка, приподнимется и скажет: «А что, Молокоед, здорово получилось, правда?»

– Да, – ответил Димка. – Эх, Левка, Левка! Когда мы поймали в лесу Соколова, – помнишь, Вася? – так Большое Ухо стоял с топором в руках… Ты, говорит, ногами-то не особенно взбрыкивай. Это он твоего отца так, – добавил Димка, обращаясь к Белке.

Но Белка уже спала. И Димка отвернулся к стене. А я лежал на спине и думал: «Кто такой этот Фольмер? Как мы должны перед ним изворачиваться?»

Когда я уже начал засыпать, послышались чьи-то осторожные шаги в коридоре. Шаги смолкли против нашего купе. Потом мне показалось, что кто-то с другой, внешней, стороны щелкнул ключом.

Я встал и подошел к двери. Она была закрыта.

КАРТА НЕМЕЦКОГО НАСТУПЛЕНИЯ

Самообладание никогда не покидало Аммона, даже в самых опасных случаях.

А. Грин. «Искатель приключений»

Когда я проснулся утром, то первым делом бросился к двери. Она легко открылась.

– Ты что, Молокоед? – спросил Димка, глядя на меня со второй полки.

– Я? Ничего… – мне не хотелось беспокоить Димку ненужными подозрениями. Димка вдруг рассмеялся:

– А я думал, ты что-нибудь приметил…

Я внимательно посмотрел на Димку. Он все так же смотрел и улыбался.

– Чтосмотришь?

– Думаю над тем, кто о нас тут печется. Ночью мне надо было выйти, я стукнулся, а дверь закрыта… Наверно, нас все-таки подозревают…

Поезд между тем несся на восток. Летели мимо станции, разъезды, будки и телеграфные столбы. От столба до столба идти да идти… А мы пролетали это расстояние за секунды!

Все чаще попадались разрушенные станции и города. Мелькали тянувшиеся на многие километры развалины. Удалось прочитать таблицу со знакомой надписью «Брест». Значит, поезд шел уже по советской земле, истоптанной фашистскими сапогами.

Мы с горечью следили за разворачивавшейся панорамой. Небо – серое-серое – будто плакало оттого, что на нашей родной земле хозяйничали фашисты. Под дождем, едва шевелясь, работали на железной дороге наши люди, и по тому, как смотрели они на поезд, по взглядам, которые бросали на нас, мы чувствовали всю глубину ненависти русских к фашистам.

Часто мы видели, как немецкие солдаты восстанавливали разрушенный путь. Бросалось в глаза, что среди солдат много стариков, горбатых и хромых людей, – должно быть пригнанных сюда после тотальной мобилизации. Мы слышали о ней, когда работали у Фогелей, и нам очень хотелось, чтобы под тотальную мобилизацию попали наши мучители Паппенгейм и Камелькранц.

Из соседнего вагона пахнуло чем-то до головокружения вкусным. Я сознательно написал: «до головокружения». Так действовал этот, проникавший в душу аромат.

Перейдя через крытый переход в соседний вагон, я остановился в тамбуре. Из вагона слышался торопливый стук ножей и оживленный говор двух, должно быть, поваров.

Первый: – Опять наш шеф нашел каких-то мальчишек…

Второй: – Да, завтрак и обед – на четыре персоны. Шеф оказал, чтобы мы кормили ребят из одного с ним котла…

Первый: – Долго ли? Может, опять, как Эрнст и Гельмут, взлетят на русских минах?

Второй: – Что ж, зато генерал жив и здоров. Ходят слухи, что скоро сам Гитлер вручит ему крест с дубовыми листьями…

Первый: – Все-таки хитрый наш шеф! Мальчишки взлетают на воздух, а он награды получает…

Я осторожно ушел к себе в вагон. Дудки! Никогда мы не будем заслоном для генерала, никогда не спасем его ни от пули, ни от мины!

Часов в десять нас позвали к генералу. Перед уходом я предупредил Белку, чтобы она не забывалась и лучше изображала глухонемую.

Генерал уже побрился и стоял перед зеркалом, причесывая реденькие седые волосы. В зеркало я видел, что он внимательно изучает нас блестящими серыми глазами.

– По вашему приказанию явились! – отрапортовал я.

– А, это вы? – как будто только что заметил нас генерал. – Ну, молодые люди, как спали?..

– Спасибо, господин генерал… Очень хорошо отдохнули.

– Ну давайте знакомиться, – повернулся он к нам. – Меня зовут дядя Вальтер. А вас?

Я подумал, что генерал что-то слишком уж забывчив, и потому напомнил ему, что мы братья – Отто, Руди и с нами бедная глухонемая сестра Грета.

– Хорошие германские имена! – повторил он свои вчерашние слова. – Так ты, Отто, говоришь, что вы из Познани… Скажи…

– Простите, дядя Вальтер, я вам говорил, что мы из Грюнберга…

– Ах, да, да, – улыбнулся он и пригласил: – Итак, Отто, Руди и Грета, идемте завтракать!

Он ввел нас в прекрасный обеденный зал, где все сверкало – и графины, и рюмочки, и тарелки, и даже повар в белом халате, гладко выбритый и надушенный. Как только мы расселись за столом, повар внес большую серебряную миску и разложил перед нами котлеты с красивым гарниром.

Генерал сразу взялся за графин, хотел и нам налить вина, но я остановил его:

– Дядя Вальтер, мы пока не пьем… А вот если у вас найдется лимонад…

– Неужели не пьете? – захохотал генерал. – Я-то думал, вы уже совсем большие…

Он протянул руку через стол и, доставая бутылку с лимонадом, нечаянно задел меня:

– Извини, Руди…

«Что он путает наши имена? – подумал я. – Это, видимо, наука Фольмера».

– Простите дядя Вальтер, меня зовут не Руди, а Отто.

– Ты прости, Отто… Я забыл.

И генерал налил нам всем лимонаду, а себе коньяку. Подняв рюмку, провозгласил:

– За победу германского оружия! Выпьем, господа!

Мы принялись уписывать еду, что была в тарелках.

– Ого! – генерал. – Аппетит у вас неплохой. Розен, – обратился он к повару, – дай им еще по тарелке.

«Дядя Вальтер» закусил икрой, выпил и принялся есть мясо. Он повеселел и попросил себе еще порцию, обнял меня за плечо, спросил:

– Как ты, Руди, думаешь, стоит съесть еще одну тарелку?

Опять!

– Дядя Вальтер, – засмеялся я. – Руди – мой брат.

– Извини, извини, Отто! – придержал меня за плечо генерал. – Это больше не повторится.

Повар поставил перед нами еще тарелку мяса. Генерал налил себе снова рюмку:

– Честное слово немецкого офицера! Вы действуете на меня положительно… У меня никогда не было такого аппетита.

Потом мы пили кофе, а генерал курил. Вдруг за дверями кто-то громко прокричал: «Будет исполнено, господин штурмбанфюрер!» В тот же миг в дверь заглянул маленький тщедушный подполковник с гитлеровскими усиками, но генерал так на него глянул, что тот моментально исчез.

Некоторое время спустя мы сидели уже в кабинете.

– Вот здесь, дорогие друзья, я имею обыкновение работать…

На столе лежали карты с красиво выписанными кружочками и стрелочками. На стене тоже висела большая карта, задернутая плотной черной занавеской.

Генерал принялся убирать со стола карты.

– А кто у вас занимается геометрией? – спросил я и невинно поднял на него глаза.

– Какой геометрией? – генерал строго глядел на меня и ничего не понимал.

– Вот нарисованы два треугольника, – показал я на одну из карт, где красным карандашом были обведены железные дороги. – Кто-то занимается подобием треугольников.

Генерал впервые захохотал.

– Что вы смеетесь? Разве неправда? Если наложить эти два треугольника друг на друга, то они совместятся…

– Совместятся? Ты говоришь, совместятся? – хохотал немец, вытирая глаза и выпуская из рук карты. – Фольмер! Ну поди же сюда, Фольмер!

А я быстро читал про себя названия пунктов, соединяющихся этими дорогами: Полоцк – Невель, Полоцк – Витебск, Лепель – Витебск и Лепель – Орша. Жирной синей чертой выделялась, должно быть, линия фронта. А к ней, причудливо извиваясь, от самого Полоцка подходила черная линия с одной, северной стороны, – к Невелю и с южной – к Орше. От Невеля и от Орши стремительно тянулись две стрелы, соединявшиеся где-то за Витебском.

– Река, – односложно проговорил Димка, тыча пальцем в синюю ленту, изображавшую направление фронта.

Генерал обезумевшими от смеха глазами взглянул на Димку, и хохот потряс его до того, что он не мог выговорить ни слова. Димка сделал вид, что смех генерала его обижает, и уперся взглядом в колени, а Белка, разыгрывая глухонемую, смотрела во вое глаза на губы генерала. Вдруг Димка поднял голову.

– Дядя Вальтер! Дайте нам пистолеты!

– Пистолеты? Ты сказал – пистолеты?

– Ну да, чему вы удивляетесь? Мы научимся так мстить этим русским, что они у нас заплачут…

– Пистолеты – это можно… Но сначала надо научиться стрелять… И потом… Форма у вас неподходящая…

Он тут же нажал кнопку и распорядился:

– Фенриха^[74] Гейнца ко мне!

Пришел фенрих и снял с нас мерки.

– Чтобы к вечеру было готово! – приказал генерал.

– Будет исполнено! – четко отрапортовал фенрих.

– Ну, милые мои друзья, – поднялся генерал, – вы можете теперь идти. А я займусь с подчиненными.

Мы вошли в свое купе.

– Тс-с… – приложил я палец к губам и, немного подождав, резко открыл дверь. Передо мной стоял растерявшийся Фольмер.

– Что угодно, господин штурмбанфюрер?

– М-может, вам… принести молока? – спросил он, неловко улыбаясь.

– Нет, спасибо, мы с генералом хорошо поели, – ответил я и с шумом двинул дверью.

Виденное у генерала не давало мне покоя. Карта стояла перед глазами. Почему Гитлеру потребовалось отводить свои войска к Полоцку, когда в руках у немцев еще Витебск?

И вдруг одна мысль, как говорится, прожгла меня. Гитлеровцы хотят, удерживая за собой Невель и Оршу, отступить за Полоцк, а потом ударить от Орши и Невеля на оевер и юг, чтоб замкнуть кольцо окружения. Вот с какой миссией едет генерал на фронт! Мы тихонько начали совещаться. Ясно было одно: до места назначения нам ехать нечего. Мы должны похитить карту генерала и бежать: здесь уже недалеко. Эту карту надо обязательно передать нашим.

– Как думаешь, Молокоед, – спросил Димка, – если мы украдем карту, генерал заметит или нет?

– Конечно, заметит. Да нам – что?

– Что-то я тебя не понимаю, Молокоед… Они изменят свой план вот и все, и наши старания будут ни к чему…

Димка был прав, конечно. Но как сделать, чтобы генерал ничего не заподозрил? И мы решили списать карту. Я тут же отправился к Фольмеру и попросил у него бумаги.

– Надо написать письма своим… – я чуть было не сказал родителям, но быстро поправился, – родственникам… А то они нас уже не считают за живых!

Мы сели и стали рисовать. Общими усилиями восстановили почти всю карту. Но номера частей, которые должны были ударить с севера и юга, мы не помнили.

Белка, выглянула из купе, прошептала:

– Я пойду к генералу и попытаюсь запомнить.

Не успели мы ей ответить, как она выскользнула и исчезла в генеральском кабинете, где уже. собрались военные.

Несколько раз мы выходили в коридор, но Белки все не было.

Мы уже начали беспокоиться, когда она благополучно вернулась и осторожно прикрыла дверь в купе:

– Все запомнила, только вот не знаю, что такое кессель?

– Дер кессель – это же котел! – пояснил я. – Они хотят посадить наших в котел!

– Как бы сами там не сварились, – поддержал Димка.

Белка сообщила, что, когда появилась у генерала, у него уже собрались военные. Появление Белки вызвало у них интерес. Они сразу перестали говорить, а один спросил:

– Это кто такая?

Генерал принялся объяснять, что на станции Клодава он подобрал трех юных немецких патриотов, которые бредят подвигами на фронте и схватками с русскими. О, это чудесные ребята!

Подозвав Белку и, усадив ее к себе на колени, сказал:

– Прошу не обращать на нее внимания… Она – глухонемая!

Совещание подходило к концу, но Белка успела взглянуть на карту и запомнила названия частей. Ей еще запомнился один полковник, который все время твердил:

– Гениально! Они бросятся в этот прорыв, и тут мы устроим им колоссальный котел!

– Ты молодец, Белка! – воскликнул я, когда мы перенесли на карту все сведения. – И мы назначим тебя главным разведчиком. Вот когда придем к нашим, так и определим.

Между тем поезд прошел уже Полоцк и приближался к Витебску. Все чаще попадались сожженные станции, и вокзалом тут были – либо вагон, либо крохотный деревянный домик. Советские самолеты дважды атаковали наш поезд, но машинист, видимо, был большой «дока» и выводил его из самых опасных положений.

После обеда пришел фенрих Гейнц и принес костюмы для солдат немецкой армии. Когда он подогнал костюм для Белки, генерал соизволил нас пригласить.

Мы явились к нему и отрапортовали:

– По вашему приказанию явились!

– Очень хорошо! Очень, очень хорошо! – ходил вокруг нас генерал, явно довольный нашей выправкой. – Теперь вы настоящие воины германской армии.

– Рады стараться, господин генерал! – гаркнули мы с Димкой. Только мы возвратились в свое купе, как к нам пожаловал Фольмер. Он глянул на меня гадючьими глазами и проговорил:

– Где письма? Могу отправить…

– Письма? – хотел удивиться я, но тут же вспомнив, как ходил к Фольмеру за бумагой для писем родственникам, рассмеялся: – Мы решили, что еще рано писать.

– Брифе!^[75] – взвизгнул штурмбанфюрер и пристукнул кулаком по столу.

– Не писали мы ничего, – с опаской взглянул я на разбушевавшегося немца, но, вспомнив хорошее отношение к нам генерала, добавил: – А вы не визжите!

Посмотрели бы вы в это время на лицо гестаповца! Хорошие люди от гнева краснеют, а штурмбанфюрер посинел, как удавленник, маленький рот сжался в чуть заметную точку, а гадючьи глаза совсем остекленели. Он рывком открыл свой планшет и достал блокнот.

– Адрес, – коротко и властно бросил он.

– Какой адрес?

– Говори: где живут ваши родственники?

– Я же говорил дяде Вальтеру: в Грюнберге.

– Улица, номер дома, фамилия, – четко, рубя слова, выговаривал Фольмер.

Я уже хотел назвать какую-нибудь распространенную улицу в Германии, но тут же прикусил язык: Фольмер обязательно сунется туда наводить справки.

– Вы что же решили отправить нас домой, – рассмеялся я. – Нет уж, господин штурмбанфюрер, тогда адреса мы вам не скажем.

Немец засунул блокнот обратно в планшет и проскрежетал:

– Щенки!

Громко задвинулась дверь, и мы услышали, как немец щелкнул замком.

– Попались! – тихо произнес Димка.

– Ничего, дядюшка Вальтер нас выручит, – улыбнулся я, а у самого по спине поползли мурашки.

Чего доброго, а этот Фольмер может сломать весь наш план. Он что-то заподозрил.

Я стал думать: в чем мы могли ошибиться? Неужели произношение нас выдало? Но я говорил по-немецки настолько прилично, что Камелькранц иногда даже не верил, что я русский. Димка больше молчал, я слышал от него всего несколько слов.

– Белка, ты не проговорилась? – спросил я нашу «глухонемую». Она сразу же сделала такое немое лицо и так обалдело стала смотреть на мои губы, что мы с Димкой улыбнулись.

Стало уже темно, на окне опустилась штора затемнения, вспыхнул свет. Через несколько минут кто-то щелкнул ключом, дверь открылась и к нам в купе зашел генерал:

– Вы что же, друзья, говорят, поскандалили? – спросил он, присаживаясь ко мне и обнимая меня рукой.

– Мы вовсе и не скандалили, – делая вид, что страшно обижен, опустил я глаза. – А только если Фольмер хочет выудить у нас адрес для того, чтобы отправить нас домой – то дудки! Адреса мы ему не дадим!

– Ну зачем же так? – мягко проговорил генерал и посмотрел на верхнюю полку. Димка, как мы и условились с ним, чтобы не выдать своего акцента, отвернувшись к стене, делал вид, что спит, а Белка опять сделала немое лицо и глазела на генерала с выражением самой живой признательности. – Фольмер же не враг вам… Можно бы и дать адрес. Во зло нам он его не использует…

Я молча встал и, подойдя к двери, резко распахнул ее. Как я и ожидал, перед дверью стоял Фольмер.

– Входите, что же вы стоите?

Из зеленых глаз немца брызнула на меня такая откровенная ненависть, что мне стало страшно. Фольмер негромко выругался и ушел, неслышно шагая по ковру. Генерал нахмурился. Видимо, ему не понравилась беззастенчивая манера штурмбанфюрера подслушивать за нами.

– Вам придется ужинать здесь, – сухо проговорил он и вышел.

Димка моментально повернулся от стенки и прошептал:

– Надо убегать, Молокоед. Ты видишь, что и наш дядюшка переменился.

Я не успел ему ответить. В дверь купе вошел повар и выставил на столик наш ужин.

– Битте… Цу абенд эссен.

Пока мы ужинали, повар глазел на нас, потом стал расспрашивать, откуда мы и как оказались с генералом. Когда я сказал, что мы из Грюнберга, повар подскочил и протянул мне руку:

– О, так мы земляки! Я тоже из Грюнберга. Может, слышали: кафе Шмульца? На улице Геринга, семнадцать. Так вот я там и работал…

– Кем вы работали?

– Поваром первой руки! – с гордостью воскликнул немец. – Спросите у любого посетителя кафе, и он вам скажет, что лучше, чем делал антрекот из баранины Генрих Шмидт, никто не сделает. А вы осмелюсь спросить: на какой улице живете?

– Военная тайна, господин Шмидт, – принялся хохотать я, а сам думаю: хорошего помощника выбрал себе Фольмер.

После ухода повара, Димка опять подергал дверь и мрачный уселся рядом со мной.

– Как же убежать, Молокоед?

– Ты что? Пока сидим тут закрытые, мы километров пятьдесят уже отмахали. Не побежишь же скорее поезда.

– Хоть бы скорее домой, – тоскливо протянула наша «глухонемая».

– Давайте лучше спать, – сказал я и стал укладываться на своей полке.

Сон не приходил. Я крутился на постели и чувствовал, что мой товарищи тоже не спят. Вагон тихо покачивало, под полом мерно перестукивали колеса, и я все же начал дремать. Обрывки воспоминаний носились передо мной, перемешивались с виденным, и получался не то бред, не то сон.

…Какая-то станция… Поезд стоит. Я высунулся из дверей вагона и спрашиваю:

– Долго стоять будем?

– Очевидно, долго, – ответили мне, – где-то впереди путь разобран партизанами.

Я пошел прогуляться по перрону. Там полно немецких солдат, которые, как потерянные, стоят вдоль путей. Странные это были солдаты! Старики и подростки, кривые, кособокие, которых не могла скрасить даже одежда немецкой армии. И вдруг я заметил среди солдат уродливую фигуру с огромным горбом, который неуклюже выпирал из-под гимнастерки. Неужели Камелькранц? Он меня узнал, и маленький Камелькранц на его спине сразу запрыгал:

– Как ты сюда попал? – закричал Верблюжий Венок и направился ко мне.

Я бросился к вагону. Камелькранц – за мной. Он бежал и горланил во все горло:

– Держите его, держите!

Я вскакиваю на лесенку вагона и чувствую, что Камелькранц ухватил меня за ногу и кричит:

– Ага, попался!

Я проснулся, за ногу меня тормошил Фольмер.

– Молодой человек! – услышал я его голос, в котором слышалось явное торжество. – Идемте!

– Куда? – невнятно произнес я.

– Без разговоров!..

Димка смотрит на меня во все глаза и за спиной Фольмера делает знак, как будто схватывает кого руками. В ту же минуту я обнимаю Фольмера обеими руками за шею и крепко прижимаю к себе его лицо. Фольмер хрипит, но руки у него свободны, и я чувствую, как он достает из кобуры револьвер.

– Ну это ты брось! – приговаривает Димка и вырывает из руки гестаповца оружие. Я вижу, как Димка выкручивает назад его руки и кричит Белке:

– Чего же ты стоишь? Помогай! Руки связывать ему надо…

Белка растерянно бегает по купе глазами, видит на спине у гестаповца ремень от планшета, крепко дергает его, и им с Димкой удается связать Фольмера. Наконец-то я разжал руки и вылез из-под гестаповца.

Поезд стоял на какой-то станции. Мы выскочили из купе, плотно закрыли дверь и побежали по вагону. Я мчался впереди, за мной Белка, и замыкал шествие Димка, размахивая пистолетом Фольмера. Когда мы поравнялись с купе генерала, дверь внезапно отворилась и из нее высунулась голова хозяина.

– В чем дело, господа? – прошамкал старик, который на ночь снимал свои зубные протезы.

Мы проскочили мимо, по крытому переходу вбежали в вагон-ресторан и на площадке столкнулись с поваром, который стоял перед открытой дверью и наигрывал что-то на губной гармонике. С широкой улыбкой он повернулся к нам. Я оттолкнул его от дверей, спустил на землю Белку и спрыгнул сам. Почти одновременно с нами выскочил с пистолетом и Димка. Шмидт побледнел и, пробормотав: «Вас ист дас?», скрылся в вагоне.

Мы бросились под стоявший эшелон.

– Где они? Где мерзавцы? – слышался голос генерала.

Около вагонов уже носились офицеры. Откуда-то взялся Фольмер и командовал солдатами:

– Живо, живо! По два в конец эшелона, остальные – под вагоны!

– Задержать! – визжал со ступенек генерал. – Вы ответите мне за мерзавцев, Фольмер!

Отовсюду слышались слова команды, доносился тяжелый стук солдатских сапог, брякали о что-то автоматы, А мы мчались вдоль товарных составов, ныряли под колеса, снова мчались, пока не впрыгнули в какой-то вагон порожняка, тихо маневрирующего по станции. Он протащил нас до стрелки и остановился, чтобы двинуться обратно по другому пути. Послышался рожок стрелочника, паровоз начал гудеть, дал задний ход. В тот же миг мы выскочили и скатились под насыпь.

Когда мы очутились в лесу за станцией и немного отдышались, Белка прошептала:

– Ну и куда мы теперь?

НА РУССКОЙ ЗЕМЛЕ

Дойдем до конца дороги,

Дойдем, не страшась препятствий,

Все одолеют тревоги

Мужество, труд и братство.

А. Мицкевич. «Песня»

Да, куда же мы теперь пойдем?

Как стрелка компаса, сколько его ни верти, упрямо показывает на север, так и мы, что бы с нами ни случилось, все время стремились на Родину.

Мы бежали от Фогелей на телеге, ехали верхом на краденой лошади, шли пешком, таща на себе носилки, плыли на лодке, тряслись на автомашине, затем мчались на поезде и вот снова идем пешком. Но если прежде у нас было только одно желание: поскорее очутиться дома, то теперь нас гнала вперед тайна немецкого наступления. Во что бы то ни стало и как можно скорее надо доставить командованию Красной Армии те сведения, что мы получили в вагоне немецкого генерала.

Всю ночь мы плутали в лесу. Сначала скрывались от Фольмера, а затем, когда исчезли признаки погони, искали пути к линии фронта. А о том, что фронт недалеко, говорило все: и близкий грохот орудий, и гудение самолетов над головой, и яркие зарева пожарищ, которые немцы сеяли на дорогах своего отступления.

Светало. С кустов обильно сыпалась роса. Мы уже различали листву деревьев. Это были клены и ясени да изредка дубы. Впереди что-то засветлело, и мы ускорили шаги. Перед нами, окутанная туманом, дымилась речка. Она петляла по кустам тальника, в которых кое-где темнели деревья. Весь противоположный берег был закрыт густым туманом. Мы сели на берегу, чтобы переждать, пока солнце или ветер не разгонят серую муть за речкой.

– Ой, а что это у тебя, Молокоед? – с ужасом прошептала Белка, показывая на мое лицо.

Вся правая сторона моей физиономии была залита кровью, стекавшей на новенькую гимнастерку. Я приложил руку ко лбу и тут же отдернул. Лоб страшно болел. Я сильно стукнулся обо что-то, когда мы лазили под вагонами, но в горячке ничего не заметил.

Белка недаром еще в начале войны кончила курсы и получила значок ГСО. Она мигом потащила меня к речке, обмыла мое лицо и, взяв руками за голову, долго смотрела на нее, страдальчески сморщившись.

– Да, крепко ты ударился. Кровь течет и течет… Чем же лечить?

Она зашагала вдоль речки и вернулась с листьями подорожника. Приложив их к ране, она замотала голову какой-то тряпкой.

– Димка, нарви побольше травы!

Они устроили шикарную постель, и Белка приказала мне ложиться.

Неожиданно мы услышали крик петуха. Мы так обрадовались ему, как будто нам кричал знакомый человек. И как уцелел тут петух, когда немцы пожрали всех его братьев и сестер.

Когда туман рассеялся, мы увидели недалеко за речкой большое село. Но идти в село мы не рискнули. Попасть сейчас в руки немцев, когда мы почти уже выбрались на волю! Мы решили подождать здесь, понаблюдать за селом, а лотом уже решить: идти нам в село или обходить его стороной. До самого вечера пролежали в кустах. Потом перебрались через речку и, прислушиваясь, залегли в ближайших от деревни кустах.

Ночь прошла спокойно. Под утро мы вышли к окраине села и готовы были кричать от радости, когда увидели нахлобученные на коньки соломенные крыши, маленькие, заткнутые тряпками оконца, поросшие бурьяном деревенские улочки и застывшие в утреннем сумраке колодезные журавли.

Но на первом же шагу нас ждало горькое разочарование. На воротах крайней избы висело большое объявление:

«Военный комендант ст. Шумилино разыскивает важных преступников. Преступников трое, два мальчика и девочка. Одеты в военную форму германской армии. Тому, кто доставит их, будет выдана соответствующая награда».

Когда успели размножить объявление – трудно сказать. Но факт остается фактом – нас разыскивают… В деревню заходить нельзя! Мы остановились в нерешительности.

Из крайней избы с ведрами и коромыслом показалась женщина. Черноволосая, в черном платке, повязанном так, как носят русские женщины, – под подбородком, – в опорках на босу ногу, она бросила на нас внимательный взгляд и отправилась к колодцу, что был невдалеке.

Я поправил на голове пилотку – изделие фенриха Гейнца, – пошел за ней.

– Куда ты? – бросила мне Белка. – Я пойду. Я быстрее с ней разговорюсь.

Она подошла к женщине, приветливо улыбаясь:

– Здравствуйте, тетенька. Вы не дадите ли напиться?

– Жалко, что ли? Пей на здоровье!

Пока Белка пила, женщина внимательно рассмотрела ее своими немного грустными серыми глазами. Ее, видимо, удивляло, что небольшая девчонка оделась в немецкий костюм, а говорит на чистейшем русском языке. Белка оторвалась наконец от ведра и, утирая чистые капли с подбородка, подняла на нее свои голубые глаза:

– Спасибо, тетенька! Вода у вас очень вкусная! Я такой не пила, как из Острогорска уехала…

– Вы кто же будете? Немцы аль русские? – спросила, подавшись вперед, женщина.

Белка не знала, что ей ответить. Сказать, что русские? А может, женщина продалась немцам и только и ждет, как бы нас выдать? Правда, она очень оживилась, когда Белка упомянула об Острогорске, но все же, кто знает?

– А вы за кого – за русских или немцев? – засмеялась Белка и тут же махнула рукой: будь, что будет! – Мы русские.

– А чего ж вы вырядились в их одежду? – усмехнулась женщина.

«Наша!» – радостно подумала Белка и крикнула нам:

– Будете пить?

Мы подошли. Я ие испытывал жажды, но, стараясь выгадать время и собраться с мыслями, приник к ведру.

– Скажите, у вас в деревне есть немцы? – спросила Белка.

– Н-не знаю, – скрытно ответила женщина. – Вам надо обратиться к старосте.

– Да вы что, из другой деревни, что ли? – вспылил Димка. – Как же не знаете, есть немцы или нет?

– Вы-то кто будете?

Я решил действовать напропалую. Не может быть, думаю, чтобы такая женщина предала.

– Вы напрасно, тетенька, скрытничаете. Мы – русские, бежим из Германии. Там мы батрачили у немцев. А сейчас пробираемся домой. Может, слышали такой город Острогорск? Так мы оттуда.

– Это куда же домой-то?

– Да в Острогорск. Я же вам говорил…

– Мало, что ты наболтал. Болтать всякий горазд.

– Я не болтаю…

– А чем докажешь-то?

– Доказать я вам, конечно, не могу…

– А-а, вот об этом и разговор.

Но тут неожиданно нас выручила Белка. Она отвернулась, достала откуда-то из-под рубашки пожелтевший комочек бумаги и подала его женщине. Это была справка Острогорской школы-десятилетки о том, что Соколова Анна успешно окончила пятый класс и переведена в шестой.

Женщина, шевеля губами, прочитала справку, улыбнулась:

– Другой разговор. Так бы и говорили. А то болтает, болтает, а в толк ничего не возьмешь. Пойдемте в хату!

Мы с Димкой взяли по ведру и пошли за женщиной. Светало. Над деревней опускался туман. Из труб валил дым. Все предвещало хороший день.

Войдя в избу, женщина быстро подмела веником пол и, растопив печку, присела к столу:

– Так значит, вы – русские. А то гляжу: немецкая одёжа, а говорят по-русски. У нас ведь нонче не разберешь, кто – свой, кто – чужой. Надысь вот так же пришел один, вроде русский, а оказался – немецкий шпион. Кто-то убил его – не знаю кто. На дороге нашли. Утром… И долго вы бежали из неметчины?

– Долго уже блуждаем… Хорошо бы найти партизан.

Я посмотрел на женщину. Она как будто не слышала моих слов, орудуя в печке ухватом.

– Мы вас век будем помнить, – заговорила Белка. – Вы только помогите нам связаться с партизанами. Мы вас все очень просим…

– Это кого же вы просите? Меня, что ли? Да я никаких партизан и не знаю… – Она повернула к нам раскрасневшееся от огня лицо и вдруг проговорила: – Опять этого дьявола-полицая откуда-то несет.

Мы посмотрели в окно. По дороге шагал, .спотыкаясь и раскачиваясь из стороны в сторону, пьяный мужик:

– Никак к нам? Ох, дуйте горой! – Она быстро подбежалала к двери и набросила на нее крючок. Потом, раскрыв подполье, шепнула: – Сидите и нишкните!

В дверь громко застучали.

– Ах, это ты, Гордеич? Входи, входи, – услышали мы грлос хозяйки.

– Где твой партизант? Опять его нету?

– Да ты что, Гордеич? – засмеялась женщина. – У меня, никаких партизан сроду не было.

– Брось это говорить! Понятно? Говори, где Федор?

– Да ты что? – испуганно вскричала хозяйка. – Федя вчера в Витебск понес просука продавать. Малюхонький такой поросеночек. Хоть бы продал, а то и соли купить не на что…

Из дальнейшей пьяной болтовни полицая мы начали понемногу понимать, что немцы устраивают поход против партизан. В разговоре часто упоминался какой-то Сват, который был, кажется, партизанским вожаком. Разоткровенничавшись, пьяница предупредил хозяйку, чтобы к понедельнику ее Федор был дома, иначе ее повесят как жену партизана.

Хозяйка не испугалась, а только рассмеялась и предложила:

– Может, выпьешь, Гордеич?

– Эт-то можно, – согласился полицай.

На какую-то минуту в хате воцарилось молчание. Наверно, хозяйка потчевала «гостя».

– Все равно пымаю! – стукнул, очевидно, по столу полицай. – Как м-миленьких доставлю эти пацанов коменданту. Награда будет моя!

Это что-то уже другое. Полицай говорил вроде о нас. Я поднялся по лесенке на несколько ступенек, чтобы слышать лучше.

– Велика ли награда-то? – спросила хозяйка.

– А ты думаешь? Важные государственные преступники!

– Сколько дашь, если я помогу тебе их поймать, – начала торговаться наша хозяйка.

Меня мороз подрал по коже. Вот так влопались! Ловко провела нас зга женщина: оказаться на своей земле и попасть в лапы к немцам!

А торг продолжался.

– Половину дам, – но испугавшись, как бы не передать, полицай поправился: – Нет – четверть!

– Что ты скупишься, Гордеич? Прибавь! Дай хоть треть…

– Ну ладно, ладно. Получишь треть…

– Не соврешь? Так вот слухай: седни утром какие-то трое – два мальчика и девочка прошли мимо моих окон и направились прямо на Гераськово. А я еще подумала, что, мол, это за маленькие немцы идут?

– На Гераськово? Ну, я пшел! – заторопился полицай и тут же, видно, упал с перепою, потому что мы услышали голос нашей хозяйки:

– Да ты что, Гордеич? Неужто опьянел? Вставай, вставай…

– Я… и… встану… П-пойду… Мне бы их только пымать!

Когда мы вылезли из подвала, женщина, как ни в чем не бывало, улыбнулась:

– Живы?

Я готов был расцеловать нашу спасительницу. А она прибирала со стола после пьяницы и между тем говорила:

– Вот еще один партизан ищет. Все ищут… Сколько наших людей тут перебывало и все спрашивают: где найти партизан? А кто его знает, может, укажешь, а он, гадина, выдаст. Я не про вас, – улыбнулась женщина, – про других. Сейчас немцев пока нет, были с неделю назад, потом уехали куда-то. Но у нас есть староста и при нем два полицая – вот уж гады! И как только таких земля носит! Как прослышат что, так и бегут. Вот и вас уж разыскивают…

– Хорошо бы найти партизан! – вырвалось у меня.

– Погодите немного… – ответила женщина. – Вы, верно, есть хотите? Я вас покормлю. Картошечек хотите? Больше ничего нету.

Она достала из печи чугунок и опрокинула на стол. Картофель наполнил избу паром. Мы поели, макая картошку в соль, и я попросил какую-нибудь одежду, чтобы сбросить с себя немецкую форму. Хозяйка долго выбирала для нас что-нибудь, и мы, оставив ей немецкие костюмы, которые хозяйка быстро бросила в печь, оделись в тряпье, чтобы нас не могли узнать полицаи. Мы прошли через задние ворота в огород, и женщина показала, куда идти.

– Тетенька, а как вас зовут? – спросила Белка.

– Анфисой… Дмитриевной… Будете у партизан, кланяйтесь моему мужику. Федей его зовут… Макарычев… Да скажите там насчет понедельника. А то, дьявол их знает… Хотя вообще-то побаиваться стали, но на всякий случай скажите…

Километров в двенадцати от деревни мы увидели в небе немецких истребителей, которые вертелись вокруг нашего ястребка.

– Эх, подбили! – вскрикнул Димка, видя, как ястребок, переворачиваясь крыльями, стал падать.

Но ястребок снова потянул вверх. Он врезался в стаю немецких самолетов – и вот уже стремглав летел вниз, горя и чадя дымом, немецкий истребитель.

– Ура, ур-ра! – кричали мы и махали руками.

А вниз падал уже другой самолет. Потом третий! Но вот, и наш ястребок задымил и круто пошел к земле. Мы все еще надеялись, что он поднимется, как в прошлый раз, но ястребок продолжал падать и упал где-то поблизости. Фашистские стервятники покружились над ним и улетели.

– Идемте туда! – закричал я. – Может, летчик еще живой.

Димка начал ворчать:

– Надо идти скорее к партизанам. Может, через них передадим наши сведения.

– И тебе не стыдно, Димка? – взволновалась Белка. – Упал русский самолет, а ему хоть бы хны…

Мы побежали по направлению к самолету. Долго искали, пока в высоком камыше на берегу озера не увидели дымившиеся остатки самолета. А летчика нигде не было.

– Ну вот… Видите? – проговорил Димка. – Летчик выпрыгнул, а мы ищем.

– Неправда! Не выпрыгнул! Я же видела, как он падал. Никто не выбрасывался…

Стали обыскивать камыш и метрах в пятидесяти от самолета нашли человека. Он лежал на боку, выбросив вперед большие руки. Белка сразу стала санинструктором. Она расстегнула летчику комбинезон и приложила ухо к груди.

– Да что ты слушаешь? – подтолкнул я Белку. – Не видишь, что он живой?

Летчик открыл глаза. Хотел что-то произнести, но смежил веки, и голова его беспомощно упала.

– Вот и все, – тихо проговорила Белка. – Отвоевался!

Я заметил на боку у летчика флягу, отцепил ее, стал лить в рот раненому спирт. Летчик снова очнулся. Белка стала делать перевязку.

– Вы кто? – вяло спросил летчик.

– Мы русские…

– А-а… Это хорошо. Возьмите у меня из планшета… все… и отдайте советскому командованию…

– Да нет же! – вскричал я. – Мы вас не бросим!

Кое-как нам удалось втолковать летчику, что теперь мы уже будем вместе с ним или погибнем. Он улыбнулся и легонько пальцами пожал мне руку.

– А у вас рация есть? – спросил я. – Нам срочно надо передать важные сведения командованию, – и рассказал все, что удалось узнать в вагоне немецкого генерала.

По мере того, как я говорил, глаза летчика становились осмысленнее, в них проступала тревога. Наконец он попросил поднести его к самолету. Рация не работала, но коробка чудом уцелела.

По указаниям раненого, Димка начал ремонтировать передатчик. Долго пришлось Димке потрудиться над рацией. Но все же исправил!

– Кто из вас знает азбуку Морзе? – спросил летчик.

– Я знаю… Да и Димка знает…

– Тогда передавай, – приказал он мне и, превозмогая боль, начал диктовать:

«Сбит над районом станции Шумилине. Ранен. Имею важные сведения о готовящемся наступлении немцев в районе Полоцка. Оно будет развиваться так: вначале немцы будут отходить на фронте шириной в 100—110 километров, пропуская русских к Полоцку. Затем две крупные немецкие группировки из Орши и Невеля ударят на юг и север, чтобы отрезать наши части и уничтожить.

В наступлении будут участвовать войска…» – летчик поднял глаза и кивнул Белке.

– Шестьдесят четвертая пехотная дивизия, вторая танковая бригада, – зачастила Белка, так что я вынужден был сказать, чтоб она говорила медленнее.

– Сведения получил от ребят, – снова начал диктовать летчик, – которые выкрали у немцев эти данные. Находимся сейчас в квадрате 13. Никонов. Перехожу на прием.

Вдруг сквозь шум я услышал ответ: «Вас понял».

– Ну, ребята, сведения ваши переданы по назначению, а теперь идите, – проговорил Никонов. – Меня вы все равно не спасете, а сами можете погибнуть.

Но мы твердо решили спасти раненого. Я обегал и притащил две жерди. На них мы натянули плащ-палатку, подобранную у самолета и перенесли летчика в камыш. В камыше пришлось сидеть дотемна. Выходить отсюда Никонов не разрешал. Комары поднялись из своих дневных убежищ и жалили немилосердно.

– Вынесите меня отсюда, а то комары съедят, – последовало, наконец, новое распоряжение.

Мы вынесли летчика на простор. На лугу легче дышалось, да и комаров стало меньше. Ночь была ясная, лунная. Полярная звезда спокойно мерцала. На востоке всходили Стожары.

– А разжечь костер нельзя? – спросил, вздрагивая, Димка.

– Ни в коем случае, – откликнулся Никонов.

– Да тут никого нет…

– Как знать…

И в самом деле вскоре вдалеке замаячило что-то черное, потом до нас донеслись голоса. По лугу шли люди.

– Неужели сюда? – чуть выдохнул я, решив, что если мы их видим, то и они нас видят.

В небольшой группе уже можно было различать отдельных людей, когда от нее отошел человек и медленно направился к нам. Не доходя метров пяти, он клацнул затворам винтовки:

– Кто здесь?

Мы притаились и сидели ни живы, ни мертвы.

– Отвечайте, кто вы? – снова спросил тот же голос.

– Макарычев, кто там? – окликнули издалека.

Макарычев! И тут я понял, что это, должно быть, партизаны. Ведь просила же нас Анфиса Дмитриевна кланяться мужу Федору Макарычеву. Я закричал:

– Товарищ Макарычев, мы свои… Ей-богу, свои! С нами есть еще раненый летчик.

Огромная тень шагнула к нам, и мы увидели перед собой высокого, грузного человека с винтовкой наперевес. Он быстро оглядел всех и крикнул товарищам:

– Это – мальчишки… Идите сюда, тут раненый.

Подошли еще два партизана.

– Где вы его подобрали? – спрашивал Макарычев. – Когда? А сами откуда? – И узнав, что мы бежим из Германии, приказал двум парням, пришедшим с ним, взять раненого. Все вместе мы зашагали по едва видной тропинке к лесу.

НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА

– О, я буду вас обвинять, не беспокойтесь! – резко сказал прокурор.

Джек Лондон. «Польза сомнения»

Макарычев ввел нас в темную, пропахшую дымом землянку, привычным движением нащупал лампу и чиркнул спичкой. Мы увидели бритое лицо с твердыми губами, с ожогом во всю щеку. Партизан вывернул фитиль, угрюмо усмехнулся:

– Чтобы черт подрал этих фрицев!

– А где же Никонов? – забеспокоилась Белка.

– Унесли в санчасть. Доктор сейчас над ним колдует…

– У вас есть санчасть? И доктор? – изумилась Белка.

– У нас все есть, – по-прежнему угрюмо усмехнулся Макарычев. – Вот только света нет. Думали, движок поставим, да Сват не разрешил. Говорит, мы и без света проживем, а движок – он демаскировать будет…

– А почему Сват? Фамилия такая? – удивился Димка.

Угрюмое лицо Макарычева прояснилось, губы дрогнули, и он оглушительно захохотал, наполнив смехом всю землянку. Я никогда еще не слышал такого богатырского смеха:

– Хах-ха-ха! Так это ж забавная история! Дело было еще зимой сорок первого. Поймали мы раз ночью на дороге одного богатого мужика. Ехал на тройке с бубенцами, под полой четверть самогона. «Стой! – закричали мы и обступили лошадей. – Куда едешь?»—«На свадьбу». – «На какую еще свадьбу?» – «Да, крестницу свою замуж выдаю». – «За кого?» – «За господина Фюслера». А Фюслер этот был немецким начальником над всеми нашими селами. Тогда наш Николай Васильевич, не долго думая, говорит: «Раздеть его!» Ха-ха-ха! Раздели. И вот Николай Васильевич надевает на себя богатую шубу, шапку с бобровым верхом, через плечо повязывает полотенце, расшитое цветными петухами, и говорит мне: «Садись, Макарыч, поехали на свадьбу». Я доставил Николая Васильевича прямо ко двору невесты. Въехали во двор, выскочили дружки:

– Сват приехал… Сват…

А Николай Васильевич дает им четверть самогона и идет в дом. Фюслер сидит уже хмельной в переднем углу, рядом с ним бледная невеста и еще человек пять немцев.

– О, сфат! Сфат! – старается подняться на ноги жених.

– У немцев для меня – ни свата, ни брата, – отвечает Николай Васильевич, да как врежет в Фюслера из автомата, так тот и свалился под стол. Мы перебили остальных фашистов, схватили невесту и прикатили в лагерь. До сих пор она у нас в санчасти работает. Так и пошло – Сват да Сват. Немцы огромную награду за его голову назначили, да дудки! Никто не может поймать Свата.

– А мы его увидим? – живо спросила Белка.

– Увидите, – ответил Макарычев. – Ложитесь, утро вечера мудренее. Ты тут ложись, – указал он Белке на топчан, – а вы – тут.

– Дядь Федя… – начал было я.

– А ты откуда знаешь, как меня зовут?

– Да нас же к вам направила ваша жена Анфиса Дмитриевна. Просила кланяться.

– Вон оно что, – обрадовался Макарычев. – Ну как она там?

Мы рассказали, как подслушали разговор Анфисы Дмитриевны с полицаем. Я упомянул о том, что немцы собираются наступать на партизан и если Макарычев не будет в понедельник дома, то его жену повесят. Партизан на минуту посерьезнел, попросил повторить слова жены и наконец проговорил:

– Молодец, Фиска! Ей-богу молодец!

Мы впервые спали так хорошо, что не видели никаких снов. На следующее утро к нам пришел Макарычев и поздоровался:

– С добрым утром, партизаны! Вас требует к себе командир.

На дворе уже вовсю светило солнышко. Осенний лес купался в его лучах. Рядом с землянкой, в которой мы спали, приподнимали почву, как грибы, другие жилища партизан.

– Вот сюда! – показал нам Макарычев на землянку, из трубы которой поднимался дымок.

Мы вошли, и – как вам изобразить, что произошло потом?

– Папа! – крикнул я.

Да, за столом сидел мой отец! Он был тщательно побрит, в ладной гимнастерке, по которой пролегала портупея.

– Что такое? – не верил глазам отец. – Вася?

Я прижался к отцу. От его гимнастерки пахло дымом, как и у нас в землянке.

– Да как ты здесь? Что за чудо? Я кивнул на Димку:

– А его узнаешь?

Отец долго смотрел на Димку, недоуменно спрашивал:

– Димка? Да, Димка! Такой взрослый, я и не узнал. Вполне можно брать в армию. Сколько тебе лет?

– А эту девочку ты не знаешь, – указал я на Белку, которая сидела в углу и смотрела на нас. – Это самая лучшая девочка на свете. Белка.

– Неужели? – рассмеялся отец. – Что на белку она похожа, это верно. Но только как ее все-таки зовут?

– Нюра, – откликнулась Белка. – У меня много имен. Ребята все говорят: Белка да Белка, а в Германии меня звали Анхен…

– Ты что, была в Германии? – удивился отец.

– Да мы все из Германии, папа! Пробыли там месяца три, – вмешался я.

У нас начался длинный разговор, который я не собираюсь здесь передавать, так как читателю все известно.

– А мы знаем, – склонив голову, улыбалась Белка. – Знаем, как вы в сваты попали…

– Откуда же? – смеялся отец.

– Это все Макарычев, – влюбленными глазами смотрел я на отца. – Он очень хорошо к тебе относится.

Отец рассказал нам, что в первые же месяцы войны попал раненым в плен. Оттуда бежал, в скором времени стал командиром партизанского отряда. Один из первых, с кем он познакомился, и был Макарычев. Это очень отважный партизан, большой специалист по подрывным работам. Только раз у него получилась неудача: он мудрил что-то со взрывчаткой, которую доставали из неразорвавшихся немецких авиабомб, и сильно ожег щеку…

Наш разговор неожиданно прервали. Явился радист, подал отцу радиограмму. Он быстро поднялся с места, приказал:

– Макарычева ко мне!

В радиограмме предлагалось отряду Свата сегодня ночью выступить на дорогу Полоцк – Витебск иперерезать ее. Мы сразу же подумали: значит, нам поверили и наша радиограмма достигла цели.

– Ну, Федя, начинается! – радостно проговорил отец. – Приготовься и с полудня двигай!

Макарычев убежал к своим подрывникам. После обеда они выстроились перед землянкой отца. Он еще раз тщательно посмотрел, как обмундированы партизаны, проверил – не гремит ли что в их снаряжении, и они отправились по лесной тропинке.

– Мы тоже пойдем с ними, – ходил по пятам отца и клянчил я.

– Никуда не пойдете! – отрезал он. – Сидите пока в землянке.

Целый день мы таскались по всему лагерю, смотрели, как работают женщины в прачечной, как орудует в своей землянке радист, и Димка даже начал ему помогать. Потом были в санчасти, где Белка сидела у постели Никонова и говорила с Настей, той самой маленькой «невестой» Фюслера. А дальше – совсем неожиданно оказались у землянки, в дверях которой стоял часовой. Я спросил, что он охраняет, но часовой промолчал, а бежавший мимо партизан крикнул, что здесь находиться нельзя и нам нужно убираться подобру-поздорову.

Как же, не на тех напал! Мы хотели все-таки знать, что охраняет часовой! Отошли немного в сторону, сели и стали смотреть на строгого парня с автоматом на груди.

И – дождались. Часовой открыл дверь землянки. Из нее вышел высокий человек в распоясанной рубахе и тяжело зашагал к дощатой маленькой уборной. Часовой с автоматом на изготовку проводил его, остановился ждать…

Мы подошли ближе. И вот, когда арестованный возвращался в землянку, увидели здоровый нос и на носу здоровенные роговые очки. Это был Белотелов!

– Генрих! – невольно воскликнул я.

Белотелов быстро обернулся, увидел нас и, согнувшись, почти бегом исчез в землянке.

Мы пришли к отцу и спросили, что за птицу держит он под охраной?

– Черт его знает! Подозрительный тип! Ходил по деревням вокруг нашего лагеря и везде расспрашивал, как найти Свата? С таким вопросом обратился и к Макарычеву. «А зачем вам Сват?» – спросил Федор Михайлович. И тот «по секрету» сообщил, что бежит из плена и хочет примкнуть к партизанам. Привел его Макарычев ко мне, показывает документы… Он тоже из нашего Острогорска. Служил там в геологоразведочной партии. Геолог-нефтяник. По всему видно, что советский человек, но немецкий пистолет… Желтые глаза, которыми он не смотрит на тебя, внушают подозрение…

– Эх, ты – подозрение! Да это же самый настоящий шпион! Ты помнишь, я тебе писал о Золотой Долине?

– Так это тот самый? – сказал в раздумье отец. – Часовой, немедленно ко мне Белотелова!

Когда Белотелов вошел и тяжело сел, жалкая улыбка сморщила его лицо.

– Итак, господин Белотелов, вы, оказывается, еще не все мне сказали. Сын утверждает, что вы работали в комендатуре у немцев в Острогорске. Так или не так?

– Так… Но поймите, гражданин начальник, не мог я вам этого сказать. Как советский человек…

– Да какой ты советский! – не выдержал я. – Ты – фашист! Генрих Паппенгейм – советский человек!

Отец остановил меня, велел пойти прогуляться. Я вышел из землянки и стал ждать, чем кончится допрос Белотелова.

Долго-долго не выходил Генрих Паппенгейм. Наконец, появился. Часовой на этот раз держал его под дулом автомата.

Улыбающийся и такой хороший, такой чудесный папка похвалил нас и убежал куда-то. Скоро в лагере часто-часто зазвонили в чугунную рельсу. Вооруженные партизаны собирались и выстраивались на линейке. Вышел откуда-то отец со своими командирами, те стали во главе отрядов и бесшумно исчезли в лесу.

– Вы оставайтесь здесь, – нагнулся к нам отец. – Настя! Посмотри за ребятами.

Из санчасти появилась «невеста» Фюслера и забрала нас в свою землянку.

– Что это с нами, как с маленькими, обращаются? – бурчал Димка.

– Подумаешь, какой большой! – усмехнулась Белка. А я, хоть и был согласен с Димкой, подумал, что отец всегда остается отцом: после стольких лет разлуки никто не согласится потерять единственного сына.

РАСПЛАТА

Где-то в глубине его души лежала непоколебимая твердость. Он упрямо повторял самому себе, что все доступное другим мужчинам, должно стать доступным и ему. Эта мысль преследовала его, как бред, и он часто заговаривал об этом со своими спутниками.

Джек Лондон. «Смок Беллью»

Ожидание стало невыносимым. Мы сидели у Насти уже добрых три часа, а от партизан ни слуху ни духу. Не было ни моего отца, ни Макарычева.

Наконец Димка, выходивший из землянки, вскочил к нам и прокричал:

– Взрыв! Ей-богу, взрыв!

Мы выбежали из землянки, прислушались. Ни гу-гу!

– Тебе, наверно, почудилось, – сказал я. – Так часто бывает: чудятся какие-то взрывы и вообще…

– Ничего не почудилось, – упрямо твердил свое Димка. – Сейчас как ахнет вон там, вдали! Да как же вы не слышали?

Новый страшный взрыв потряс окрестности. Где-то на севере вспыхнуло зарево.

– Наверно, Макарычев рвет! – обрадовался Димка. Вот интересно! Эх, хотел бы я быть там!

– Сиди уж, тоже мне – «неторопливый»! – отмахнулась Белка, намекая на наш разговор, когда я доказывал, что Димка будет очень хорошим разведчиком, так как он совсем не теряется и нетороплив.

К полуночи стали возвращаться партизаны. Они тихонько пробрались к землянкам и скоро утихли, видимо, уснули. А Макарычев привел какого-то маленького человечка.

– Оставили на развод, – по его обожженной щеке прокатилась улыбка. – Маленький, горбатенький, таких еще не бывало у немцев.

Мы подошли к подрывнику. Рядом с ним стоял человек, которого мы не могли не знать.

– Господин Камелькранц, как вы здесь оказались? – изумленно спросил я.

Горбун посмотрел на меня. И до того нелепо выглядел этот немецкий солдат с длиннющими руками, искривленными ногами, причудливо изогнутым горбом, что я невольно улыбнулся.

– А ты – как? – не удивляясь, повернул ко мне заросшее седым волосом лицо Верблюжий Венок.

– Да мы-то дома, господин Камелькранц! – засмеялся Димка. – А вы за тридевять земель…

– Гитлер мобилизовал… Пришлось идти…

– Вам что же Гитлер не нравится?

– Гитлер капут… – мрачно проговорил Верблюжий Венок. – Капут.

Я вспомнил, как Камелькранц покупал нас на рынке, в Грюнберге, как держал нас в карантине и как вел себя, когда Карл вздумал стрелять в Левку и, несмотря на все это, – не было у меня к горбатому такой ненависти, как к Белотелову.

– Дядя Федя, где вы поймали этого горбуна? – спросил я.

– Он в охране моста был… Ну остальных, кто был посильнее, пришлось убрать, а этого мы нашли в небольшой ямке… Сидит, руки поднял и кричит: «Русс, сдаюсь. Гитлер капут!» Что с ним делать? Убивать такого жалко, вот и взяли. Пусть хоть наши ребята посмотрят – увидят, кто у Гитлера сейчас воюет…

Верблюжий Венок сидел в углу и плакал. Маленький Камелькранц удивленно подпрыгивал у него на спине.

К утру вернулся отец. Он вошел в землянку и, не раздеваясь, стал допрашивать пленного. Я был переводчиком:

– Ви хассен зи?^[76] – спросил я.

Камелькранц глядел на меня и молчал.

– Ви ист ир наме?^[77] – громко прокричал я.

– Но ты же знаешь, как меня зовут…

– Спроси его, из какой он части? – попросил отец.

Камелькранц служил ефрейтором в 275-м полку, полк прибыл из Грюнберга, а сейчас брошен в эти леса со специальным заданием – изловить партизанского вожака Свата.

– Сват говорит с вами…

– Сват? – изумился Камелькранц и воззрился на отца.

Наш бывший управляющий отвечал на вопросы охотно и, по-видимому, искренне. Ответы его подтверждали, что немцы готовили в этом районе серьезную операцию.

Когда отец приказал увести Камелькранца, тот попросил меня узнать, что с ним будет? Я задал этот вопрос отцу:

– Может быть, придется расстрелять, – ответил он.

Когда уж горбун успел узнать жестокое русское слово «расстрелять», не знаю, но только оно не потребовало перевода. Он бросился на колени, стал умолять пощадить ему жизнь.

– Сфат, пощадите! Сфат, пощадите! – ползал Верблюжий Венок по полу.

Все присутствовавшие при этой сцене не могли сдержать смеха. Смеялся и отец.

– Ну куда его девать? Пленных мы не расстреливаем. Отправить в лагерь пока нет возможности. Отпустить?

Тут вмешался Макарычев:

– Отдайте его мне! Я его устрою на работу. Он, говорят, управляющим в имении был, сельское хозяйство знает. Пусть, пока не подойдут наши войска, поработает у нас.

Отец согласился и спросил:

– А где Белотелов?

– Сидит… Что с ним будем делать, Николай Васильевич?

– За ним пришлют самолет. Связались по рации с Центром.

На следующую же ночь на поляне недалеко от лагеря горели три костра. Партизаны ждали самолет с Большой земли. Он должен был эвакуировать раненого летчика Никонова, отвезти Белотелова, а заодно и нас. Как мы ни умоляли оставить нас в отряде, отец был неумолим.

– Я скоро вернусь, – повторял он. – Вот соединимся с частями Красной Армии, и я заеду на несколько дней домой.

Итак, мы ждали самолета. Кругом была темнота, только «костер выхватывал из нее белые верхушки осин. Наконец послышался гул, и через несколько минут легкий самолет приземлился на маленьком аэродроме.

Мы немедленно побежали к «Антоше». Из него вышел летчик в огромных черных очках, приветливо помахал рукой:

– Как живете? Что нового у вас?

Пока из самолета выгружали ящики с патронами, летчик весело говорил:

– Летать стало лучше… У немцев, видно, нет боеприпасов на зенитной батарее, меня они пропустили без выстрела.

Уже совсем рассвело. Из-за туч вышло солнце и играло в багряной листве. Где-то в лесу тонко звенела синица.

– Споем, Димка?

И мы запели «Марш аргонавтов», с которым шли когда-то в Золотую Долину.

* * *

Уже после войны, окончив с успехом школу, я поехал с отцом в Польскую Народную Республику, в те самые места, где было когда-то имение Фогелей. На его месте мы не нашли даже развалин. Новые уютные дома польского кооператива имени Эрнста Тельмана красиво расположились там, где когда-то стоял замок Фогелей. Расспросив местных жителей-поляков, мы установили судьбу некоторых обитателей замка.

Марта Фогель повесилась, когда узнала, что ее любимый сын Рудольф схвачен партизанами. Карл, которого тоже вскоре мобилизовали на фронт, погиб в первом же бою.

Паппенгейм удрал в Западную Германию. Что касается горбуна Камелькранца, то он живет сейчас недалеко от города Виттенберга в Германской Демократической республике. Фрау Бреннер вместе со своим мужем и сыновьями состоит в кооперативе в одной из деревень в округе Магдебург.

Мы с отцом проделали весь наш путь от Зелены Гуры (поляки вернули Грюнбергу его старое польское имя) до станции Клодава, откуда когда-то я, Димка и Белка сели в поезд к немецкому генералу. Долго нам пришлось искать то место (около города Сьрем, а не Шримм, как называли его немцы), где мы навсегда распрощались с нашим незабвенным Левкой. Никакой могилы на холме уже не было, но, расспросив польских мальчишек, мы восстановили памятное место. Мы поставили на могиле памятник и на камне высекли такую надпись:

Лев Гомзин

(1930 г. – 1943 г.)

Погиб в фашистской неволе

Примечания

1

– Стой! Куда ты? Назад! Быстрей, быстрей! (нем.)

(обратно)

2

Замок (нем.).

(обратно)

3

– Я хочу спать… (нем.)

(обратно)

4

– Господин обер-лейтенант спит. Вести себя тихо! (нем.)

(обратно)

5

– Стирать, стирать… (нем.)

(обратно)

6

Бургомистр. (нем.)

(обратно)

7

– Воспрещается. (нем.)

(обратно)

8

Пол. (нем.)

(обратно)

9

Потолок. (нем.)

(обратно)

10

– Кто это? (нем.)

(обратно)

11

– Кто этот человек? (нем.)

(обратно)

12

– Господин обер-лейтенант, позвольте вопрос. (нем.)

(обратно)

13

– Да, да. (нем.)

(обратно)

14

– Господин обер-лейтенант, я хочу учиться читать и писать. (нем.)

(обратно)

15

– Правильно, правильно. (нем.)

(обратно)

16

– Где твой отец? (нем.)

(обратно)

17

– Мой отец? Мой отец работает. (нем.)

(обратно)

18

– Ну, скорее! Хватай на лету! Скорее, скорее! (нем.)

(обратно)

19

– Слишком мало! Добавку! (нем.)

(обратно)

20

–На, русская свинья! (нем.)

(обратно)

21

– Я хочу удовлетворить жажду мести. (нем.)

(обратно)

22

– Выходи! (нем.)

(обратно)

23

«Выход в город».

(обратно)

24

Новый Орлеан – город в США, который отличался тем, что был центром работорговли.

(обратно)

25

– Господин Камелькранц, а расписку! (нем.)

(обратно)

26

– Почему они боятся, господин Камелькранц? (нем.)

(обратно)

27

Замок Фогелей. (нем.)

(обратно)

28

Недочеловек. (нем.)

(обратно)

29

Разговор. (нем.)

(обратно)

30

–Я сказал: «Птичка».

(обратно)

31

– Что такое птичка?

(обратно)

32

– «Птичка», значит – Фогель.

(обратно)

33

– Вот. (нем.)

(обратно)

34

– Работать! (нем.)

(обратно)

35

Мальчики и девочки. (нем.)

(обратно)

36

– Повторить! (нем.)

(обратно)

37

Первый большой опыт дрессировки собак Левка проделал перед нашим золотым походом.

Мы решили ехать в Золотую Долину на собачьей упряжке. В течение нескольких дней Левка ходил искусанный в кровь и с разодранными штанами. И все же за несколько дней он собрал в подвал столько этих собак, что своим лаем и воем они никому не давали покоя. Рано утром тихонько я вышел из квартиры. На лестнице меня ждал Левка в полном полярном снаряжении с бичом погонщика в руке. Он сразу нырнул в подвал и стал просовывать собак в дверь. Они скулили и огрызались, но мы смело надевали на них ошейники и прицепляли к постромкам.

– Трогай! – сказал я, когда увидел, что все уже уложено и мы стоим с шестами в руках, готовые бежать за повозкой и управлять ею на опасных поворотах.

Левка крикнул на собак:

– Но!..

Однако собаки не обратили на погонщика никакого внимания.

– Что же ты кричишь «но»? Ведь это не лошади. Ты кричи «гей» и щелкай кнутом.

Левка крикнул как можно бойчее «гей, гей!» и щелкнул бичом, но и из этого ничего не вышло. Собаки поднялись, потыкались туда-сюда, повизжали и опять успокоились.

Кончилось все тем, что я перерезал постромки и треснул бичом ближайшую собаку. Она завизжала и утащила за собой всю свору.

И все-таки Левка приобрел навык дрессировки и не раз потом выручал нас, когда приходилось иметь дело с собаками.

(обратно)

38

– Тир, иди сюда! (нем.)

(обратно)

39

– Тир, ты хороший, ты прекрасный! (нем.)

(обратно)

40

– Какой хороший аромат! (нем.)

(обратно)

41

– Очарование! (нем.)

(обратно)

42

– Очень плохо, что мы не понимаем друг друга. (нем.)

(обратно)

43

– Что сделали немцы с Москвой. (пол.)

(обратно)

44

Обреченный.

(обратно)

45

– Русские налетели. (пол.)

(обратно)

46

– Их много. Наверное, полетели бомбить Берлин. (пол.)

(обратно)

47

– Тише! Тише! (нем.)

(обратно)

48

– Конец! (нем.)

(обратно)

49

– Внимание! (нем.)

(обратно)

50

Отдадим последние почести нашей Груне. (пол.)

(обратно)

51

Говорят. (пол.)

(обратно)

52

– А вы откуда, дядя Зигмунд? (пол.)

(обратно)

53

Сигнал, о котором сейчас сказала Белка, был и в самом деле потешным. Все у нас в те времена было загадочным и таинственным. Когда мне надо было видеть Димку и Левку, я вывешивал на балконе мамин синий фартук с красной каймой. Он означал: «Собраться срочно всем!» По этому сигналу к нам домой немедленно являлись Димка и Левка.

(обратно)

54

– Что вам угодно? (нем.)

(обратно)

55

«Что делаешь – делай!» (лат.)

(обратно)

56

Остроты Левки нельзя понять без описания нашего похода в Золотую Долину. В то время мы бредили Джеком Лондоном и Фенимором Купером. Их индейцы были для нас идеалом. Ботинки мы называли мокасинами, веревку – лассо, женщину – скво. Нашими героями были Ситка Чарли и Мэйлмут Кид, познавшие мудрость снежной тропы, и мы, как умели, подражали им и даже выражались по-индейски.

(обратно)

57

Вильгельм Зайдель, врач. (нем.)

(обратно)

58

– Ты что же, Герман, не узнаешь? А я к тебе в гости. (пол.)

(обратно)

59

– Извините, пан… (пол.)

(обратно)

60

– Это мои русские друзья. Ты накормишь и приютишь нас на ночь? Немцев поблизости нет? (пол.)

(обратно)

61

Сотник – соцкий, лицо по разным поручениям.

(обратно)

62

Войт – старшина в польской деревне.

(обратно)

63

– Я не понимаю. (нем.)

(обратно)

64

Приказ. (нем.)

(обратно)

65

– Давайте отдохнем. (пол.)

(обратно)

66

Спасибо. (пол.)

(обратно)

67

– Правильно! И я с вами посижу, пока дождь перестанет… (пол.)

(обратно)

68

– До свиданья. (пол.)

(обратно)

69

– Большое спасибо. (нем.)

(обратно)

70

Пожалуйста. (нем.)

(обратно)

71

Боров, кабан. (нем.)

(обратно)

72

Олень. (нем.)

(обратно)

73

Подполковник.

(обратно)

74

Младший офицерский чин в гитлеровской армии.

(обратно)

75

Письма.

(обратно)

76

– Как вас зовут? (нем.)

(обратно)

77

– Как ваше имя? (нем.)

(обратно)

Оглавление

ПЯТКАМИ НАПЕРЕД

НЕВОЛЬНИКИ

ТАИНСТВЕННЫЙ ГОЛОС

ПРЕДСТАВЛЕНИЕ

ТОВАРИЩЕСТВО

ДРУЗЬЯ

ФЕРДАММТ[44]

ДОПРОС

ТЯЖЕЛЫЕ ВЕСТИ

ПОХОРОНЫ ГРУНИ

ВТЕМНУЮ

СКВО!

НЕЖДАННЫЙ ГОСТЬ

БАЛ

КОГТИ ПАППЕНГЕЙМА

БРАТЬЯ ПО КРОВИ

ФОГЕЛЬ ОТКРЫВАЕТ КАРТЫ

ПОБЕГ

ЗАЖИВО ПОГРЕБЕННЫЕ

ОТТО

ПО БОЛОТИСТЫМ ПРИТОКАМ ВАРТЫ

К ВАРТЕ

У ФАШИСТСКОГО ВРАЧА

ПОЛЬСКИЙ МСТИТЕЛЬ

В ПАРТИЗАНСКОМ ЛЕСУ

«БРЕМЕНСКИЕ МУЗЫКАНТЫ»

ТРИ – БУЛЬДИ – ТРИ

ПОД СВОИМИ БОМБАМИ

КАРТА НЕМЕЦКОГО НАСТУПЛЕНИЯ

НА РУССКОЙ ЗЕМЛЕ

НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА

РАСПЛАТА

*** Примечания ***